Следы империй [Р. Г. Мурадов] (pdf) читать онлайн

Recueils divers, archives et formations archéologiques

3

French Archaeological Delegation in Afghanistan
French Institute for Central Asian Studies

TRACES
OF EMPIRES
Culture of Central Asia
from Alexander the Great to the Timurids
In Memory
of Galina A. Pugačenkova
Edited by Ruslan Muradov

Kabul – Bishkek
2018

Французская археологическая делегация в Афганистане
Французский институт исследований Центральной Азии

СЛЕДЫ
ИМПЕРИЙ
Культура Центральной Азии
от Александра Македонского до Тимуридов
Сборник памяти
Галины Анатольевны Пугаченковой
Под редакцией Р.Г.Мурадова

Кабул – Бишкек
2018

НА ПЕРВОЙ СТРАНИЦЕ ОБЛОЖКИ:
Г.А.Пугаченкова на раскопках Старой Нисы. Фото из архива ЮТАКЭ. 1946 г.
НА АВАНТИТУЛЕ:
Голова девата/гения из буддийского святилища на Дальверзин-тепе.
Фрагмент гипсовой статуи. I-II вв. н.э. Ташкент, Институт искусствознания.
НА ПОСЛЕДНЕЙ СТРАНИЦЕ ОБЛОЖКИ:
Г.А.Пугаченкова на развалинах античного храма (Митры?) в крепости Гарни,
Армения. Фото Л.И.Ремпеля. 1964 г.

ISBN 978-9936-8016-8

© Мурадов Р.Г., составление, 2018
© Коллектив авторов, 2018
© Соренков В.А., оформление, 2018

CONTENTS

Introduction
Julio Bendezu-Sarmiento.....................................................................................................11
Preface
Caterine Poujol....................................................................................................................13

I. PERSONALITY
Pugačenkova: Biography of a Scientist in the Context of Her Time
Valeri Germanov (Tashkent)................................................................................................17
The Death of Elder as a Burnt Library
Rostislav Sosnovski (Tashkent)...........................................................................................24
The Phenomenon of Pugačenkova
Tigran Mkrtychev (Moscow)..............................................................................................29
Expedition into Sogdiana with G.A. Pugačenkova
Edward Rtveladze (Tashkent)..............................................................................................37
My Galina Anatolievna
Dilbar Rashidova †..............................................................................................................47
The Contribution of G.A.Pugačenkova in the Research of Ishrat-khana
Mavlyuda Yusupova (Tashkent)...........................................................................................53

II. TIME
Vernyi town from the Height of the Cathedral
Vladimir Proskurin (Berlin)................................................................................................75
Trip to Persia in 1912
Alexey Grekov † .................................................................................................................85
Lazar Rempel as Coryphaeus of Central Asian Art History
Alexander Jumaev (Tashkent)..............................................................................................93
5

Participation of the Department of Archeology
of Central Asia in the Works of YuTAKE
Zamira Ismailova (Tashkent)..............................................................................................125
Architectural Monuments of Uzbekistan
in the Aspect of State Policy (1945-2003)
Nina Nemtseva (Tashkent)..................................................................................................133
Historiography of the Architectural Heritage of Southern Turkmenistan
Mukhammed Mamedov (Ashgabat).....................................................................................161

III. STUDIES
Ornamentaion of the Domes Ceiling in the Turabek Khanym mausoleum
Vladimir Artemiev, Aliya Urmanova (Tashkent)...............................................................177
Method of Pugačenkova in the Knowledge of Greco-Roman Antiquity
Shukur Askarov (Tashkent)...............................................................................................194
Haji Piyada in Afghanistan: a new Stage of Research
Julio Bendezu-Sarmiento (Paris).......................................................................................201
The Question of the Early Stages of the Urbanization in Chach
Gennadi Bogomolov (Tashkent).........................................................................................210
Epigraphy of Turabek Khanyn mausoleum
Igor Volkov (Moscow)......................................................................................................215
The Illustrated Maqamat of the Thirteenth Century:
the Bourgeoisie and the Arts
(Russian translation)

Oleg Grabar † . .................................................................................................................235
Visual Controversy and Dialogue in Medieval Painting of Central Asia
Larisa Dodhudoeva (Dushanbe).........................................................................................255
Mithradates and the Round Hall in Old Nisa
Antonio Invernizzi (Torino)...............................................................................................270
The Cult of Fire among the Turks of Central Asia
Shamsiddin Kamoliddin (Tashkent)....................................................................................283
Meanings of Rhyta and Meanings of Old Nisa
Niccolo Manassero (Torino)..............................................................................................294
6

The Ribbed Tents and Domes of Islamic Mausoleums
Ruslan Muradov (Ashgabat).............................................................................................305
Coins with Dancing Figures
Alfiya Musakaeva (Tashkent)............................................................................................325
Observations of the Architecture of Northern Bactria
and Khorezm in Antiquity
Shoira Nurmukhammedova (Tashkent)...............................................................................339
Andragoras in Parthia-Hyrkania (Literary Sources)
Marek Jan Olbrycht (Rzeszów, Poland)...........................................................................361
The Palmyra Relief and the Amu Darya Terracotta
Victor Pilipko (Moscow)...................................................................................................373
The Stylistic Identification of Kashan type
Lustreware of the 13th–14th centuries
Tatyana Starodub (Moscow).............................................................................................379
Some Questions of Primary Date of Kanishka
Mihail Fedorov (Mannheim)..............................................................................................411
Sultan Kala: the development of a city
Tim Williams (London)......................................................................................................415
Excursion to the Western Imagology of Turkestan
Kurt Sharr (Innsbruck)......................................................................................................431

СОДЕРЖАНИЕ

Вступительное слово
Хулио Бендезу-Сармьенто...................................................................................................11
Предисловие
Катрин Пужоль.....................................................................................................................13

I. ЛИЧНОСТЬ
Пугаченкова: вехи судьбы
Валерий Германов (Ташкент).............................................................................................17
Глазами сына
Ростислав Сосновский (Ташкент).....................................................................................24
Феномен Пугаченковой
Тигран Мкртычев (Москва).................................................................................................29
Экспедиция в Согдиану
с Галиной Анатольевной Пугаченковой
Эдвард Ртвеладзе (Ташкент)...............................................................................................37
Моя Галина Анатольевна
Дильбар Рашидова †.............................................................................................................47
Вклад Г.А.Пугаченковой в исследование и разработку
проектов реставрации мавзолея Ишратхана
Мавлюда Юсупова (Ташкент)............................................................................................53

II. ЭПОХА
Город Верный с высоты Собора
Владимир Проскурин (Берлин)...........................................................................................75
Поездка в Персию
Алексей Греков † ................................................................................................................85

8

Лазарь Израилевич Ремпель – корифей
среднеазиатского искусствоведения
Александр Джумаев (Ташкент)..........................................................................................93
Участие кафедры археологии Средней Азии ТашГУ
в работах ЮТАКЭ
Замира Усманова (Ташкент)............................................................................................125
Заметки о реставрации памятников и охране исторической среды
в Узбекистане во второй половине ХХ века
Нина Немцева (Ташкент)..................................................................................................133
Из истории изучения архитектурного
наследия Южного Туркменистана
Мухаммед Мамедов (Ашхабад).......................................................................................161

III. ИССЛЕДОВАНИЯ
Орнаментика плафона купола мавзолея Тюрабек-ханым
Владимир Артемьев, Алия Урманова (Ташкент).............................................................177
Метод Г.А.Пугаченковой в познании греко-римской античности
Шукур Аскаров (Ташкент)................................................................................................194
Хаджи Пияда в Афганистане: новый этап исследований
Хулио Бендезу-Сармьенто (Париж)..................................................................................201
К вопросу о начальных этапах урбанизации Чача
Геннадий Богомолов (Ташкент).......................................................................................210
Надписи мавзолея Тюрабек-ханым
Игорь Волков (Москва).....................................................................................................215
Иллюстрированные Макамат XIII века:
состоятельные горожане и изобразительное искусство

(Перевод с английского)

Олег Грабар † .....................................................................................................................235
Визуальная полемика и диалог в средневековой
живописи Центральной Азии
Лариса Додхудоева (Душанбе).........................................................................................255
Митридат и Круглый зал в Нисе
Антонио Инверницци (Турин)..........................................................................................270
9

Культ огня у тюрков Средней Азии
Шамситдин Камолиддин (Ташкент)................................................................................283
Предназначение ритонов и роль Старой Нисы
Никколо Манассеро (Турин)............................................................................................294
Ребристые шатры и купола исламских мавзолеев
Руслан Мурадов (Ашхабад)..............................................................................................305
Монеты с пляшущими человечками
Альфия Мусакаева (Ташкент)..........................................................................................325
Особенности архитектуры Северной Бактрии
и Хорезма античного периода
Шоира Нурмухамедова (Ташкент)...................................................................................339
Андрагор в Парфии-Гиркании (Письменные источники)
Марек Ян Ольбрыхт (Жешув, Польша)............................................................................361
Пальмирский рельеф и амударьинская терракота
Виктор Пилипко (Москва)................................................................................................373
Стилевая идентификация иранских люстров
кашанского типа XIII–XIV веков
Татьяна Стародуб (Москва)...............................................................................................379
О начальной дате Канишки
Михаил Федоров (Мангейм).............................................................................................411
Султан-кала: развитие города
Тим Уильямс (Лондон)......................................................................................................415
Экскурс в западную имагологию Туркестана
Курт Шарр (Инсбрук)........................................................................................................431

Я

Вступительное слово

с удовольствием пользуюсь возможностью представить этот научный сборник коллегам и всем, кто интересуется темой, заявленной в названии. Великие империи древности оставили глубокий след в истории и культуре народов
огромного региона в сердце Азии с от вершин Гиндукуша до Арало-Каспийской низменности. В этой географической зоне с разнообразной орографией, где лесистые горы соседствуют с песчаными пустынями, в долинах больших и малых рек еще
в эпоху неолита возникли очаги земледелия и скотоводства. Генезис этих первобытных
обществ в Центральной Азии характеризуется как вполне вполне самостоятельный
процесс, протекавший далеко от великих южных очагов (Ближний и Средний Восток,
Китай, долина Инда): от неолитизации до цивилизаций эпохи бронзы (оазисы против
степей, IV-III тысячелетия до н.э.). Тем не менее, халколит остается ключевым периодом и до сих пор малоизучен. Эта трансформация бывших объединений охотников и
собирателей привела к техническим и экономическим новшествам, а также к глубоким
изменениям в обществе с одомашниванием растений и животных, появлением монументального искусства, урбанизации, специализации ремесла и установления связей
на больших расстояниях.
Бронзовый век отмечен здесь появлением удивительной и во многом еще загадочной культуры, которую мы называем сегодня Бактрийско-маргианским археологическим комплексом (БМАК) или Цивилизацией Окса. Через тысячу лет после её гибели
здесь, на периферии персидской державы Ахеменидов, зарождались будущие степные
империи кочевников, вступивших в тесное взаимодействие с Селевкидами. На протяжении следующего тысячелетия в результате глубокого синтеза разных культур возникали, нередко сменяя друг друга на политической арене, континентальные империи
парфян, кушан, сасанидов, тюрков, арабов… Еще через пять веков мощная монгольская инвазия внесла свой существенный вклад в культурный облик региона. В этом
плавильном котле народов, языков, религий в пределах достаточно ограниченной территории, которая до сих пор не имеет общепринятой научной дефиниции, создавалась
та духовная и материальная среда, которая является объектом и предметом наших исследований.
Весь ХХ век сегодня можно смело назвать веком великих археологических открытий в Центральной Азии. Это было время, когда французы, англичане, немцы, амери11

Для нас – археологов из Франции, связавших свою судьбу с этим регионом мира, со
студенческих лет Пугаченкова была поистине легендарной фигурой, стоящей в одном
ряду с классиками нашей науки. С 1960-х годов DAFA под руководством Поля Бернара установила дружеские и научные связи с этим совершенно исключительным
франкоязычным исследователем. На склоне лет, когда она уже не могла работать и
жить в прежнем режиме, многие иностранные ученые молодого поколения, и я в том
числе, бывая в Ташкенте, стремились просто увидеть её как некое божество, живой
символ центральноазиатской археологии и искусствознания. Не могу не отметить тот
факт, что в 1995 году, на юбилейном заседании Академии наук Республики Узбекистан, посвященном 80-летию Пугаченковой, в присутствии послов Германии, Индии,
России, Японии, посол Франции вручил Галине Анатольевне от имени французского
правительства – знак офицера ордена Академических пальм (l’Ordre des Palmes
académiques), присуждаемый за исключительные достижения в области литературы и
гуманитарных наук и заслуги в области французского языка
.Продолжая огромную работу, начатую Пугаченковой, авторы из нескольких стран
мира подготовили для этого сборника тридцать статей разного жанра – от мемуаров до
научных отчетов и проблемных эссе. Cфера знаний и дисциплина, в которой она была
безусловным профессионалом и признанным авторитетом, продолжает существовать
и сегодня как широкое сообщество дискурса, как сообщество ученых, объединенных
общими целями, общими стандартами и общими задачами. Свидетельством тому является и эта книга.
Хулио БЕНДЕЗУ-САРМЬЕНТО,
директор Французской археологической
делегации в Афганистане (DAFA).
Ашхабад – Кабул, весна 2018 г.

Э

Предисловие

ТОТ сборник статей ученых из Центральной Азии, России и Европы посвящен памяти Галины Анатольевны Пугаченковой – выдающегося исследователя античного и средневекового искусства и архитектуры эллинизированного Востока, а также исламского Хорасана и Мавераннахра. Масштаб её
личности очевиден для всех, кто её знал как учёного и как бы к ней не относился при
этом. На протяжении своей долгой творческой жизни она возвела по частям – большим и малым – целое монументальное здание, каковым является весь корпус ее работ.
Оно стоит на прочном фундаменте источников, с помощью которых она стремилась
показать максимально детальную панораму истории материальной культуры народов
Центральной Азии. В её трудах есть правда факта – гораздо более ценная, чем его интерпретации.
Как минимум полвека Пугаченкова была одной из центральных фигур в научной
элите Ташкента и самой известной на Западе советской женщиной-археологом и историком культуры античности и средневековья. В 1963 г. она впервые приехала в Париж
для участия в VIII Международном конгрессе классической археологии, где выступила
с докладом «К проблеме искусства Северной Парфии и Северной Бактрии». С тех пор
ее контакты с французскими коллегами не прекращались до конца ее дней. Она неоднократно ездила во Францию по делам ЮНЕСКО, в 1976 г. получила звание «honoris
causa» Страсбургского университета, два года спустя читала цикл лекций в Коллеж де
Франс, в Сорбонне и в Страсбурге. На французском языке изданы две её монографии
и ряд научных статей, а одним из последних ее вкладов в науку стало участие в крупном издательском проекте ЮНЕСКО “History of Civilizations of Central Asia” (Vol. I-VI,
Paris, 1992-2005).

13

местными партнерами в Узбекистане и Туркменистане, среди которых немало учеников Пугаченковой. Некоторые из них стали авторами этого сборника.
Его структура в основном соответствует традиции, сложившейся в изданиях in
memorian. Первый раздел составляют воспоминания друзей о Галине Анатольевне,
специально написанные для этого тома, а также работы, объединенные стремлением
осмыслить её феномен в контексте развития историко-архитектурных и искусствоведческих знаний о прошлом означенного региона. Во втором разделе печатаются статьи
и заметки о современниках Пугаченковой. Третий, основной раздел составили эссе
по истории архитектуры, художественной культуре, археологии и нумизматике Центральной Азии, в той или иной степени соотносящиеся с академическими штудиями
Г.А.Пугаченковой.
Хронологически это достаточно протяженный и динамичный период истории постахеменидского мира, который описывается сегодня как сложный симбиоз кочевых и
оседлых народов, а не упрощенная дихотомия Севера и Юга, Востока и Запада. После
Александра Македонского одни имперские государственные образования сменялись
другими; какие-то продержались всего несколько лет, другие сохранялись на протяжении нескольких столетий, пока на их почве не возникла и расцвела культура ислама –
синтетическая культура, впитавшая традиции прошлого, охватившая гораздо большее
пространство, чем все предшествующие империи. И хотя давно исчезли Арабский Халифат и последующие тюркские империи, ислам не исчез вместе с ними, а напротив,
распространился еще шире и стал сегодня неотъемлемой частью нашей цивилизации.
При этом не стоит путать традиционный ислам, под сенью которого развилось великое
средневековое искусство, с радикальным исламизмом – новой тоталитарной идеологией, деструктивной по отношению к тому же исламскому культурному наследию.
В поле зрения авторов этого сборника – различные аспекты функционирования
культуры региона как раз в те далекие времена, когда имперские амбиции и возможности обеспечивали пестрое многообразие и высочайший подъем архитектуры и
изящных искусств. Последний творческий импульс, имевший достаточно мощный
резонанс, связан с эпохой Тимуридов, оставившей наиболее яркие следы в таких исторически значимых городах как Самарканд, Шахрисябз, Герат, Балх, Мерв, Мешхед и
некоторых других местах.
Академические эссе, представленные в этом томе, затрагивают самые разные сегменты общей темы, заявленной в его названии. Каждый автор внес свой скромный
вклад в дальнейшее развитие необъятной информационной базы по своим дисциплинам и, я надеюсь, специалисты найдут здесь немало полезного для себя. В конечном
счете, наши иследовательские усилия направлены на то, чтобы через частные факты и
гипотезы увидеть общие тенденции и явления. Они помогут нам лучше понять давно
исчезнувший мир, который, тем не менее, связан с современностью множеством незримых нитей.
Катрин ПУЖОЛЬ,
региональный директор Французского института
исследований Центральной Азии

ЛИЧНОСТЬ

На стр.15: Г.А.Пугаченкова в домашнем кабинете в день 90-летия.

ВАЛЕРИЙ ГЕРМАНОВ

Пугаченкова: вехи судьбы

У

ДИВИТЕЛЬНАЯ жизнь Галины Анатольевны Пугаченковой навсегда вплетена в чудесную ткань русского искусствоведческого феномена, расцветшего
в Средней Азии в XX веке. Вокруг ее имени давно сложилось немало легенд,
да так, что порой трудно отличить вымысел от правды. Говорят, например,
что по количеству и научной значимости опубликованных исследований академик
Г.А.Пугаченкова и поныне удерживает мировое лидерство среди женщин-ученых всех
времен и народов.
Галина Анатольевна родилась 7 февраля 1915 г. в городе Верном (ныне Алматы)
в семье архитектора. Ее родители, завершавшие свое образование во Франции,
были весьма интересными людьми, притягивавшими к себе городскую интеллектуальную элиту. Может быть, здесь в душу юной Галины впервые запала любовь к
ни с чем не сравнимой, загадочной восточной архитектуре. Неповторимые образцы
русского колониального архитектурного стиля в Средней Азии — православные
соборы, крепостные и фортификационные укрепления, казенные учреждения и
дома чиновников создавались с учетом местного многовекового опыта, традиций и
специфики, обусловленных особыми климатическими, географическими и историческими условиями. Очарование самаркандских архитектурных ансамблей поразило
воображение девушки еще во время школьных каникул и окончательно определило
ее последующую судьбу.
В 1932 г. Пугаченкова приехала в Ташкент и поступила на архитектурное отделение
Среднеазиатского индустриального института, с отличием окончив его в 1937 г. В 19381941 гг. прошла полный курс аспирантуры там же, на кафедре истории архитектуры.
Тогда, во второй половине 30-х, перед ней стоял выбор: стать профессиональным
архитектором-практиком или же историком архитектуры. Интуиция ее не подвела. Может быть, она уже тогда осознала: эпоха среднеазиатского кватроченто давно минула,
а верить в наступление среднеазиатского чинквеченто на фоне того, что творилось в
стране накануне большой войны, оснований не было.
После защиты диссертации на тему «Архитектура эпохи Навои» и присвоения ученой
степени кандидата архитектуры в 1941 г. Пугаченкова стала доцентом кафедры археологии исторического факультета Среднеазиатского государственного университета (ныне

© Германов В.А., 2018

17

Валерий Германов

Национальный университет Узбекистана им. Мирзо Улугбека), а с 1949 г. некоторое
время возглавляла там кафедру искусствознания.
С 1958 г. начинается новый период научной биографии Галины Анатольевны.
Она надолго связала свою творческую судьбу с Институтом искусствознания, где
с 1958 по 1960 г. работала в качестве старшего научного сотрудника, а с 1960 по
1984 г. - заведующей отделом истории искусств и архитектуры. Здесь в 1959 г. она
успешно защитила докторскую диссертацию, а в 1962 г. ей было присвоено ученое
звание профессора. Признанием больших научных заслуг Галины Анатольевны стало
избрание ее в 1968 г. членом-корреспондентом, а в 1984 г. - действительным членом
Академии наук Узбекистана. В 1986-1989 гг. она работала на посту академика-секретаря Отделения общественных наук АН УзССР. В 1988 г. она стала советником
директора Института истории АН Узбекистана, а с 1994 г. до конца своих дней числилась ведущим научным сотрудником Ташкентской группы Института археологии
АН Республики Узбекистан.
«Археологическое крещение» Галина Анатольевна получила в организованной по
инициативе М.Е. Массона первой в Средней Азии многоотрядной Термезской археологической комплексной экспедиции (ТАКЭ), работавшей на протяжении трех лет –
(1936-1938). ТАКЭ была первой в мировой практике из сложившихся в Средней Азии
археологических экспедиций нового типа, а именно комплексных. Концепция такой
экспедиции была разработана М.Е. Массоном. Эти экспедиции показали ряд преимуществ по сравнению с другими. Они имели обширный диапазон по тематике, охватывая
время от каменного века до XIX в. включительно. В состав экспедиции вводились,
помимо профессиональных археологов, другие специалисты. В неё были включены
также архитекторы, искусствоведы, художники, реставраторы, геологи, геобо-таники.
Опыт ТАКЭ материализовался в доктрине Г.А. Пугаченковой, базирующейся на том,
что уцелевших наземных памятников архитектуры и собранных в музеях произведений
искусства недостаточно для воссоздания в динамике цельной ретроспективы развития
архитектуры и искусства Среднего Востока. Львиная доля исходного материала была
законсервирована временем в земле, поэтому историк архитектуры и искусствовед
обязаны владеть методами археологии, чтобы увидеть скрытые девять десятых среднеазиатского историко-архитектурного и искусствоведческого айсберга.
Опыт ТАКЭ, ЮТАКЭ и многих десятков других стационарных и маршрутных исследований на территориях Узбекистана, Туркменистана, Таджикистана, Киргизстана,
Афганистана и Ирана пригодился Галине Анатольевне и при дальнейшей разработке
учения М.Е. Массона об археологической экспедиции нового типа. Г.А. Пугаченковой
принадлежит мировой приоритет в построении теории единственной в своем роде
Узбекистанской искусствоведческой экспедиции, комплексно применявшей методы
археологии в поисках и изучении памятников архитектуры и искусства. Но сам феномен
Узбекистанской искусствоведческой экспедиции (УИЭ) заключался в другом. Методология Г.А. Пугаченковой содержала в себе «эликсир вечности». Многие ее монографии,
альбомы, статьи оказались не подвержены времени. Изучение памятников среднеазиатской цивилизации осуществлялось Галиной Анатольевной не с позиций узкоклассовых,
как тогда говорили, узконациональных или же сиюминутных, конъюнктурных, а с
позиций гораздо более объективных, без явной политической ангажированности. УИЭ,
работавшая в условиях противостояния идеологических систем, смогла показать мировой
18

Пугаченкова: вехи судьбы

С Михаилом Евгеньевичем Массоном в домашнем кабинете. 1974 г.

19

Валерий Германов

Фотография, подаренная автору. 1980 г.

научной общественности целый материк невиданного прежде самобытного искусства,
как бы открыть советскую Среднюю Азию и соседний Афганистан для всего мира.
Для раннего периода научного творчества Пугаченковой характерно обращение к
архитектуре Средней Азии, особенно XIV-XV вв. Ей Галина Анатольевна посвятила
такие исследования, как «Памятники архитектуры Средней Азии эпохи Навои», «Выдающиеся памятники архитектуры Узбекистана», «Пути развития архитектуры Южного Туркменистана поры рабовладения и феодализма», «Мечеть Анау», «Мавзолей
Араб-ата», «Зодчество Центральной Азии XV в.» и др. Ее внимание было привлечено
прежде всего к генезису и специфике развития среднеазиатской архитектуры в общем
мировом процессе истории архитектуры, что позволило ей выделить основные группы
средневековой архитектуры Средней Азии. Другая заслуга Пугаченковой – разработка
методов реконструкции отдельных памятников, дошедших до нашего времени в руинах.
20

Пугаченкова: вехи судьбы

Следующий период деятельности Галины Анатольевны отмечен интересом к среднеазиатской античности. Ее открытия в Халчаяне и Дальверзинтепа буквально всколыхнули историков-кушановедов. Изучение художественной культуры империи Великих
Кушан помогло вставить в целостную ретроспективу эллинизма и Скифию, и походы
Александра Македонского, и философию нового типа государственности в Азии, борьбу
Рима с варварским нашествием, а также начало буддизма и многое другое. Изучение
эмпирического материала, собранного на памятниках Халчаяна и Дальверзинтепа,
позволило Галине Анатольевне разработать свои концепции о генетических корнях
кушанского искусства и о бактрийском и парфянском влияниях на художественную
культуру Гандхары.
Особое место в научном наследии Г.А. Пугаченковой занимает цикл монографий,
посвященных концептуальному осмыслению эволюции среднеазиатского искусства,
среди которых – отмеченная Государственной премией Узбекской ССР им. Хамзы «Искусство Узбекистана с древнейших времен до середины XIX в.» (в соавторстве с Л.И.
Ремпелем), «Искусство Туркменистана», «Искусство Афганистана», «Искусство Бактрии
эпохи Кушан», «Из художественной сокровищницы Среднего Востока».
По словам академика Э.В. Ртвеладзе, одного из учеников Г.А. Пугаченковой и
ее самого именитого биографа, в своей работе она привлекала нумизматику для
уточнения иконографии и стиля явлений древнего ваяния, а также в связи с археологической стратиграфией. В сфере ее пристального интереса была коропластика
Маргианы и Северной Бактрии, ставшая темой ее штудий с введением в научный
обиход ряда новых коропластических типов и их интерпретаций. Впервые на малом
пока материале она положила начало изучению среднеазиатской глиптики, бактрийского и восточно-парфянского панцирного вооружения, самаркандских рельефов на
оссуариях и очагах как материала по выявлению архитектурных деталей, образов на
предметах малых форм. Еще в начале своего научного творчества она осуществила
блестящий анализ содержания и стилистики скульптурного оформления ритонов
Нисы. В последующие годы разработала историю древней скульптуры Средней
Азии не в качестве отдельных объектов, но как большого художественного явления.
Наконец, Г.А. Пугаченкова внесла свой вклад в изучение среднеазиатской, или, как
ее иногда именуют, «мавераннахрской» школы миниатюрной живописи XV-XVII
вв., охарактеризовав ее как явление отнюдь не побочное, затухающее, а яркое, своеобразное и самобытное.
В 80-е годы, занимая высокую должность в Академии наук Узбекистана, Пугаченкова приложила максимум усилий для претворения в жизнь 20-летней программы
работ «Культура Средней Азии с древнейших времен до наших дней». В рамках этой
программы была издана трехтомная серия «Культура Среднего Востока» - «Градостроительство и архитектура» (Ташкент, 1989), «Изобразительное и прикладное искусство»
(Ташкент, 1990), «Музыкальное, театральное искусство и фольклор» (Ташкент, 1990).
Тогда же Отделение гумантираных наук АН УзССР под ее руководством про-должало
работу над девятью томами, из которых полностью были завершены и подготовлены к изданию два тома из «Свода памятников истории культуры Узбекистана» —
«Сурхандарьинская область» и «Ташкент и Ташкентская область». По инициативе
Г.А. Пугаченковой в этот период был издан сборник «На среднеазиатских трассах
Великого Шелкового пути. Очерки истории и культуры» (Ташкент, 1990), представляв21

Валерий Германов

ший собой первичный отклик ученых на 10-летнюю программу ЮНЕСКО «Великий
Шелковый путь», выдвинутую в 1988 г.
Еще в 40-50-е годы вокруг молодой Пугаченковой начала формироваться научная
школа в том понимании, которое достаточно ясно сформулировал М.Е.Массон . В тот
период жизни она в качестве доцента Среднеазиатского государственного университета
разработала и читала впервые в СССР, а в какой-то степени и в мировой практике новаторские спецкурсы «Архитектура Средней Азии», «Искусство Ирана и Афганистана» и
«Искусство Востока» для археологов, искусствоведов и востоковедов. Она была научным
руководителем и официальным оппонентом более тридцати кандидатских и докторских
диссертаций – и это лишь формальная часть специалистов, считающих себя ее учениками. В редакторском вступительном слове к книге С.Горшениной «Галина Пугаченкова»
Э.В.Ртвеладзе соглашается с автором в том, что «Г.Пугаченкова действительно не создала
специальной искусствоведческой школы, как, к примеру, М.Массон археологическую,
но ее научная школа шире – это школа истории художественной культуры Средней Азии,
объединившая представителей различных научных дисциплин. Все они в меру своих
возможностей и способностей во многом следуют в научном поиске тем принципам,
которые были заложены Г.Пугаченковой».
Галине Анатольевне не была чужда и популяризаторская деятельность. В Узбекистане, ближнем и дальнем зарубежье широко известны ее многочисленные, глубокие по
содержанию и блестящие по стилю и языку, эффектно иллюстрированные путеводители
и альбомы, посвященные памятникам Центральной Азии.
Она постоянно избиралась членом многих специализированных советов по защите
кандидатских и докторских диссертаций, членом редакционных коллегий ряда журналов.
Долгие годы являлась членом редакционного совета московского академического журнала «Вестник древней истории». Под ее научной редакцией издан целый ряд авторских
монографий и коллективных сборников.
В 60-е годы пришла к Г.А. Пугаченковой и международная известность. Ее труды
опубликованы на английском, французском, немецком, итальянском и других языках.
Она с честью представляла советскую науку на многих международных конгрессах,
симпозиумах и съездах в Будапеште, Венеции, Дели, Дрездене, Кабуле, Оксфорде, Ротенбурге, Тегеране, ее курсы лекций и научные доклады по истории искусств Средней
Азии слушали профессора и студенты в парижском Музее Гимэ, Коллеж де Франс,
Сорбонне, Страсбургском университете. О международном призвании научных достижений Г. А. Пугаченковой свидетельствует присвоение ей в 1976 г. звания доктора
honoris causa Страсбургского университета, избрание в 1985 г. членом-корреспондентом
Германского археологического института (DAI), в 1987 г. - членом-корреспондентом
Итальянского института Среднего и Дальнего Востока (ISMEO), в 1993 г. - почетным
академиком Международной Академии архитектуры стран Востока в Баку. Она являлась
непременным членом многих международных комитетов и ассоциаций. Так, в 1966 г.
Галина Анатольевна была избрана членом Международного совета по охране памятников и достопримечательных мест (ICOMOS) и участвовала в его первых Генеральных
ассамблеях в Кракове (1965), Оксфорде (1969), Будапеште (1972), Ротенбурге (1975) и
Москве (1977).
Г.А. Пугаченкова отмечалась многими советскими государственными наградами – их
перечень можно увидеть в статье о ней в Википедии. В постсоветское время Республи22

Пугаченкова: вехи судьбы

ка Узбекистан также отметила её орденом «Буюк хизмтлари учун» («За выдающиеся
заслуги») и медалью «Шухрат» («Слава»). В дни празднования ее 80-летнего юбилея,
на специально посвященном этому заседании президиума Академии наук Республики
Узбекистан Г.А. Пугаченковой были вручены узбекский орден «Дустлик» («Дружба»),
а от имени французского правительства – знак офицера ордена Академических пальм
(l’Ordre des Palmes académiques), присуждаемого за заслуги в образовании и науке.

В апреле 2010 года в Центре национального искусства Республики Узбекистан в
присутствии научной и интеллектуальной элиты, представителей дипломатического
корпуса состоялась презентация ее последней книги «Архитектура эпохи Улугбека» с
предисловием, написанным академиком Э.В. Ртвеладзе.
А через пять лет в Институте искусствознания Академии наук Узбекистана отметили 100-летие Пугаченковой. На юбилейном вечере выступили её ученики и
коллеги: академики Юрий Буряков, Эдвард Ртвеладзе, доктора и кандидаты наук
Баходир Тургунов, Александр Сагдуллаев, Маргарита Филанович, Александр
Джумаев и другие, а также старший сын Пугаченковой Ростислав Сосновский. В те
же дни в Национальной библиотеке Узбекистана открылась книжная выставка,
приуроченная к её юбилею, а в Российском центре науки и культуры в Ташкенте
состоялось заседание исторического клуба, посвященное этой знаменательной дате.
Собравшиеся там историки, учащиеся колледжей и лицеев, студенческая молодежь,
активисты клуба, представители прессы приветствовали Р.О.Сосновского,
ознакомились с презентацией, которую подготовил один из курсантов центра.

Жизнь ученого такого масштаба не заканчивается с его физической смертью и для
новых поколений исследователей она продолжает оставаться объектом их глубокого
профессионального интереса и человеческого восхищения.

23

РОСТИСЛАВ СОСНОВСКИЙ*

Глазами сына

У

МЕРШИЙ старец подобен сгоревшей библиотеке – это изречение часто цитировал Михаил Евгеньевич Массон – мама вторым браком была замужем за ним.
В полную меру это применимо к нему самому. «Патриархом среднеазиатской
археологии» называли его зарубежные коллеги. В не меньшей мере приведённый афоризм относится и к моей маме. Но сказать я хочу о другом.
«Старец» и «старик» – не синонимы. «Старец» это что-то значительное, «старик» –
что-то убогое. «Старик» – «старец». Подобного для слова «старуха» нет. А мама никогда
не была старухой – ни в 70, ни в 80, ни в 90. И от того, что была крупной личностью, и от
того, что не чувствовала себя старой, сохраняя ясный ум и оставаясь Женщиной с большой
буквы до конца дней. Свой масштаб мама, несомненно, осознавала, но никогда и ни с кем
это не проявлялось. Я – старший из трёх её детей – знал, пожалуй, свою маму, лучше,
чем кто-либо другой. Последние годы жизни она прожила в моей семье, и я постоянно
общался с ней. Мама была общительна, но до конца её не знал никто. Сознание ею своего
масштаба я почувствовал во время наших бесед. Но не из слов, даже не из интонаций, а
инстинктивно, подсознательно. Свой масштаб в полной мере сознавал и Массон. И это
сразу же ощущалось теми, кто с ним общался. Михаил Евгеньевич был мощной личностью
и, кто бы ни был с ним рядом, оказывался в его тени. Все, кроме мамы.
И дело тут не только в том, что она едва ли уступала ему как учёный, но и в её мощном женском начале.
Для мамы не существовало кумиров. В отличие от многих она не испытывала
потребности кем-то восхищаться и кого-то презирать. Отсюда безразличие ко всему
временному, что возносилось модой, увлекая массы. Уже в школьные годы, когда её
сверстницы зачитывались мармеладными приключениями какой-то княжны, любимым
литературным героем мамы был марктвеновский Том Сойер. Безразличие (но не демонстративное отрицание) к модным явлениям шло не от потребности в утверждении
какой-то своей «особости», а от абсолютного душевного здоровья. Одно из проявлений
вышесказанного – простой, но ёмкий и выразительный язык, которым написаны её работы. Мама всегда стремилась к тому, чтобы её труды было легко и интересно читать не
только специалистам. Сознавая высокий научный уровень своих работ, она не опасалась
*

Ростислав Олегович Сосновский (р.1941) – старший сын Г.А.Пугаченковой.

24

Глазами сына

25

Ростислав Сосновский

упрёков в популяризаторстве. Мама дала мне как-то прочитать статью одного учёного
из Эрмитажа. Ну это было, честно говоря, нечто совсем нечитабельное, написанное предельно усложнённым языком, перегруженное специальной терминологией, по сложности
восприятия не уступающее трудам немецких философов-классиков или мистическим
текстам. С листа бумаги как-бы звучало: «Это для избранных, подите прочь, профаны!»
Мама же такой потребности в самоутверждении никогда не испытывала.
Была она очень красива. Судя по фотопортретам, и в 20 лет, и четверть века спустя.
Сохраняла осанку и благородную внешность и в 60, и в 80. На протяжении десятилетий
она считалась одной из самых элегантных женщин нашего города. Каждому периоду
времени присущ свой идеал женской красоты. Красота мамы была какой-то универсальной. В тридцатые годы тип её внешности соответствовал канону, диктуемому
кинозвёздами эпохи немого кино. Война сформировала совершенно иной тип. Мама
стала соответствовать и этому типу, так же и в дальнейшем.
Мама – как женщина-мать... Матерью она была идеальной: любящей, самоотверженной, заботливой, щедрой и абсолютно необременительной. Она никогда не вмешивалась в
жизнь своих взрослых детей, никогда не пыталась навязать свою волю, только помогала.
Всю жизнь старалась доставлять окружающим своей персоной как можно меньше
хлопот. В зрелые годы, достигнув значительных академических высот, она как-то сказала
мне, что главное в жизни – всё-таки дети, внуки – потомство.
Самоотверженное служение науке на протяжении десятилетий не наложило на неё
«каиновой печати» «синего чулка». На мамину женственность наука не повлияла, что
отличало её от очень многих учёных дам. В связи с этим вспоминается слышанная
мною байка. По залам Эрмитажа идут два сотрудника. В одном из залов они видят
группу сотрудниц. Один из мужчин говорит спутнику: «Смотрите, какой цветник!»
Второй саркастически поправляет: «Не цветник, а гербарий!» Как я уже говорил,
наука не превратила маму в засушенную научную даму – она тщательно следила
за собой и оставалась по-женски обаятельной даже в преклонном возрасте. А это,
по словам Лазаря Израилевича Ремпеля, вызывало скрытую неприязнь некоторых
столичных учёных дам. Любопытно, что будучи небольшого роста, мама никогда не
казалась маленькой. Никогда она не оказывалась ни в чьей тени, даже в тени своего
харизматичного мужа.
Способности мамы были многочисленны и разнообразны. Я не буду говорить о её
научных достижениях, об этом более квалифицированно напишут её коллеги. Но скажу
о том, что известно было только самым близким. Мама прекрасно играла на фортепиано,
хорошо рисовала. На стене моей комнаты её акварели висят рядом с акварелью Виктора
Ивановича Уфимцева. В студенческие годы были кое-какие спортивные достижения,
высокий разряд по шахматам, со школьных лет сочиняла стихи и постоянно читала – не
только специальную, но и серьезную художественную литературу – отнюдь не детективы
и уж конечно не женские романы! Стоит ли удивляться, что имея такой опыт чтения
качественных текстов сама прекрасно владела словом, чувствовала родной язык, а по
природе своей была остроумна, могла быть саркастичной, насмешливой. Помнится,
явился к маме с визитом коллега Сергей Хмельницкий, отрастивший к тому моменту
бороду. Увидев его в таком виде, мама с улыбкой сказала: «Вы похожи то ли на Уриэля
Акосту, то ли на местечкового раввина». Гость затуманился, а я про себя отметил точность наблюдения.
26

Глазами сына

Мама не была полиглотом, но способностями к языкам обладала. Неплохо знала
французский, что позволило ей свободно читать лекции в Страсбургском университете
и в Сорбонне, могла общаться по-английски и по-немецки, а главное для неё – работать
с источниками на этих языках.
Твёрдыми, я бы сказал несокрушимыми, были мамины нравственные убеждения. Это
был «моральный кодекс» подлинного интеллигента, мало отличающийся от нравственных предписаний главных мировых религий, хотя мама была убеждённым атеистом.
Одно из проявлений «кодекса»: «интеллигентность и стремление к наживе – несовместимы». В своей работе мама часто пользовалась услугами известного фотографа Ефима
Юдицкого. Его отец, Наум Ефимович, – ювелир, по возрасту отошедший от дел – питал
к Галине Анатольевне глубочайший пиетет. Однажды (это было в 60-е годы) он зашёл
к маме и сообщил, что в ближайшее время произойдёт двукратное повышение цен на
драгоценные металлы. «Галина Анатольевна, купите побольше золота!» Мама потом
с улыбкой рассказывала мне об этом визите. Ни в какие «ювелирки» она, конечно, не
пошла (через два месяца предсказание ювелира сбылось). А ведь её детство и юность
прошли если не в нужде, то в бедности. Впрочем, в те годы скромно жили в нашей
стране едва ли не все.
Интересы мамы были хотя и многочисленны, но строги. Литература, поэзия, музыка – только классическая. Живопись, вообще изобразительное искусство она ценила за
профессиональное мастерство, владение приемами композиции и техникой исполнения,
больше предпочитала реализм и, скажем так, скептически относилась к художественному авангарду.
О маминой поразительной трудоспособности говорят сами за себя её опубликованные работы, а сколько ещё хранится в оставшемся после неё архиве! Но, кроме этого,
– ученики, экспедиции, общественная деятельность...
Человеком мама была добрым и приветливым. Твёрдость она проявляла лишь в
принципиальных вопросах. Была неконфликтна и различные жизненные ситуации
старалась решать не в лоб. Но всё, что касалось ущемления прав женщин, маме было
нетерпимо и она решительно с этим боролась.
Для себя мама никогда ничего не просила. Но была решительной, настойчивой,
твёрдой, если надо было кому-то помочь. Требовала дисциплины от сотрудников и
была дисциплинирована сама. Прекрасно понимала, где, в каких ситуация коллективное
должно доминировать над личным. Когда моей сестре Лиле пришла порарожать (она
жила в Москве), мама собралась ехать к ней, но не поехала, так как получила указание
сверху принять участие в каких-то общественных мероприятиях.
В быту и еде мама была неприхотливой, в невзгодах стойкой. Когда старая домработница совсем впала в немощь и ослепла, всё хозяйство в доме и уход за одинокой
беспомощной старухой легли на мамины плечи. К тому времени Массон умер, а дети
разъехались. Правда, приходили помогать подруги и самые преданные ученики.
Слабости у мамы были, на мой взгляд, две: потребность красиво одеваться и любовь
к сладкому. Но последнее было, скорее, свойством организма. Мама вспоминала, как
тяжело переносила в военные годы отсутствие сахара.
Пожалуй, из написанного складывается некий идеальный образ. В большой мере это
так. Впрочем, не обошлось без кратковременной подростковой дури. На первом курсе
архитектурного факультета (мама поступила туда благодаря своим талантам в возрасте
27

Ростислав Сосновский

15 лет) она пробовала курить. В те годы не то что хороших, просто приличных табачных
изделий не было. Сокурсниками мамы были в основном люди немолодые, после рабфака.
Курили они махорку. Маме тоже пришлось пользоваться этим зельем. По её признанию,
это было ужасно. Чтобы облегчить страдания, она смачивала махорку одеколоном. От
этого становилось ещё гаже. Но глупость эта скоро прошла и всю дальнейшую жизнь
мама крайне неприязненно относилась к курению (а так же к питию).
Мама при людях свои чувства старалась не проявлять. Следуя семейной традиции,
и я сдерживал своею сыновью любовь, стараясь быть объективным, отчего мои слова
о ней могут показаться несколько суховатыми.
Почти семь десятилетий Галина Анатольевна Пугаченкова жила в науке. Она была
цельной личностью, духовно развитой натурой и человеком с сильным характером. Её
не смогла до конца сломить даже немощь старости. В последние дни маминой жизни,
когда её сознание уже пребывало в каких-то иных сферах, лицо и взгляд её оставались
прекрасными.
Древние говорили: «О мёртвых хорошо или ничего!» С чувством удовлетворения могу
сказать: вспоминая маму, что-либо утаивать или недоговаривать мне совершенно нечего.

28

ТИГРАН МКРТЫЧЕВ

Феномен Пугаченковой

П

ИСАТЬ воспоминания о великих людях – задача сложная хотя бы потому,
что о них уже многое сказано и написано; они уважаемы и чтимы. А это,
зачастую, приводит к тому, что со временем их живой, человеческий образ
постепенно начинает «бронзоветь», а почти все сделанное ими становится
каноном для учеников и последователей.
Галина Анатольевна Пугаченкова – признанный классик среднеазиатской археологии
и основоположник истории искусства Средней Азии. Уже на склоне лет она сама сказала
о своей жизни все, что считала нужным. Ее воспоминания, записанные и отредактированные Светланой Горшениной, были опубликованы. Говорить подробно о том, какой
вклад в науку внесла Г.А.Пугаченкова, довольно сложно – это тема для специальных
научных изысканий, и я не удивлюсь, когда узнаю, что готовятся или уже защищены
диссертации, посвященные ее работам.
Однако в её жизни, характере и творчестве, несомненно, были моменты, которые,
как представляется, приобрели легендарные черты, и эти черты выбиваются за рамки
начинающего складываться канона, и едва ли станут предметом научных исследований. Мои воспоминания о Галине Анатольевне ни в коей мере не претендуют на
объективность; они являются попыткой передать абсолютно субъективные
впечатления от общения с человеком, ставшим еще при жизни легендой.
Женщина-легенда
Я имел счастливую возможность общаться с Галиной Анатольевной еще со студенческих лет, - однако, не могу сказать, что знал ее достаточно хорошо. Г.А. была человеком
закрытым. Внешне она выглядела всегда очень радушной, доброжелательной и корректной,
но чего ей это стоило (и стоило ли вообще чего-либо) – сказать трудно. Г.А. постоянно
следила за своей речью, жестами, даже за выражением лица. Она, несомненно, была человеком с очень сильным характером и, видимо, довольно непростым в частном общении.
Всегда поражала широта её научных интересов. Не было темы в истории искусства
Средней Азии, которую бы она не знала и где бы «не отметилась». Свод ее работ – своего
рода «Библия искусствоведения», где сказано – пусть кратко и вскользь – практически

© Мкртычев Т.К., 2018

29

Тигран Мкртычев

обо всем. Она занималась историей искусств от эпохи эллинизма до Тимуридов, в диапазоне от коропластики до архитектуры, от буддизма до ислама. Пугаченкова могла
«вести» практически любую тему.
Конечно, такая широта не могла не стать удобной мишенью для критики. Некоторые
историки, археологи, искусствоведы, архитекторы упрекали ее не только в отсутствии
конкретики, но даже в фактических неточностях. Да, действительно, такое иногда
встречалось в ее работах. Но те, кто замечал эти ошибки, были, как правило, узкими
специалистами, которые занимались только своим периодом истории искусства, а Галина
Анатольевна умела увидеть историю в ее развитии. Высочайшая эрудиция, системное
мышление и высокая общая культура позволяли ей описывать динамику процесса, видеть исходные точки и вектор движения, а это чрезвычайно важно для ученого. У нее
была редкая способность выстраивать отдельные факты в логические цепочки, и при
этом она обладала еще и потрясающей научной интуицией.
Г.А. была прекрасным редактором. Скорочтение и умение быстро улавливать суть
прочитанного позволяли ей давать важные структурные замечания по работам любого
формата – будь то небольшая статья для научного сборника или монография.
Ее ученикам несть числа. Она выпестовала целую плеяду исследователей в археологии, искусствоведении, истории архитектуры. При этом Пугаченкова не дарила идеи
и материалы, – но умела четко определить направление, в котором нужно работать, и
делала это практически всегда безошибочно. Вот поэтому про Пугаченкову можно без
преувеличения сказать – Великая. Она и ее давний друг и соавтор Л.И. Ремпель дали миру
историю искусств Средней Азии. Они ее не просто написали, а выстроили на прочном
фундаменте накопленного фактологического материала. Ну, а некоторые неточности –
это частности, которые исправляются последователями и учениками.
Пугаченкова – явление в науке, это целая эпоха, причем блестящая эпоха, которая
принесла понимание того, насколько велико значение археологии в истории искусства.
Галина Анатольевна очень много читала, и не только специальную литературу. С
ней всегда можно было обсудить новинки толстых журналов, столь популярных в 70-80-е
годы. Ее мнение было оригинальным и точным. Сейчас я просто не могу представить,
как при всем том огромном объеме работы, который она делала, она успевала читать
беллетристику. В ежедневной суете, когда ничего не успеваешь, я, вспоминая Галину
Анатольевну, всякий раз поражаюсь ее собранности, и умению организовать свою работу.
Нельзя сказать, чтобы у Г.А. было то, что называется «открытый дом» – хозяйка
много работала, очень ценила время, и не позволяла себе его попусту тратить в пустых
разговорах и шумных компаниях. Но один раз в году, в день ее рождения, двери дома
были открыты для всех ее многочисленных учеников, друзей и коллег. Обычно в этот
день баба Шура – домработница Пугаченковой, ставшая с годами фактически членом
семьи, – пекла фантастически вкусные пироги. Кроме того, многие приходящие дамы
приносили выпечку, домашние салаты и разные вкусности. Нередко это превращалось
в кулинарные конкурсы, где победителями были все. Несколько наиболее хозяйственных женщин составляли «команду», которая в течение всего дня следила за убранством
праздничного стола. Чтобы как-то организовать поток посетителей, отдельные группы
поздравляющих приглашались на определенное время. Как в Англии – «Вы приглашены
с такого часа по такой-то». Хозяйка, празднично одетая, всецело «предоставленная в
распоряжение» своих гостей, целый день восседала во главе стола с бокалом в руке, под30

Феномен Пугаченковой

держивая оживленную беседу, с иронией и шутками воспринимая нескончаемый поток
тостов и благопожеланий. Это был фейерверк энергии, веселья… Все были погружены
в незабываемую, удивительная атмосферу праздника, который она разделяла со всеми.
Галина Анатольевна умела быть радушной и гостеприимной хозяйкой.
Вместе с моим учителем Л.И.Ремпелем мне посчастливилось несколько раз оказаться
и в кругу самых близких друзей, который собирался вечером в день ее рождения. Я помню, как пришел к ней с Лазарем Израилевичем в день ее семидесятилетия. Пугаченкова
была в вечернем платье с открытой спиной… И это было красиво! Я был потрясен.
Она всегда за собой следила, у нее была прекрасная фигура, и если в семьдесят лет
эта женщина открывала спину – то только потому, что точно знала, что может себе это
позволить. Она не была человеком внезапного порыва.
Характер у нее был железный. И она никого не боялась. Существует предание, что
однажды один из директоров Института искусствознания в Ташкенте, где Г.А. проработала много лет, официально запретил женщинам приходить на работу в брюках. И
первой, кто явился в брючном костюме, была Пугаченкова. На следующий день после
запрета. Конечно, ей никто не посмел ничего сказать. И после этого женщины продолжили ходить на работу в брюках. Не знаю, правда это или нет, но что Г.А. могла так
поступить – без всякого сомнения.
Одно время я тешил себя надеждой, что Галина Анатольевна как-то особенно хорошо
относится ко мне. Однако спуску она не давала никому и никогда, в том числе и мне.
Мне довелось работать у нее в археологической экспедиции в Самаркандской области
на городище Курган-тепе. Стратиграфический шурф, который я копал, был глубок и на
самой большой глубине не имел ступенек. Спускаться туда было достаточно сложно,
даже для меня – тогда еще молодого человека. Тем не менее, Г.А. не поленилась спуститься на дно, чтобы проверить, правильно ли я отметил нижние слои шурфа на своем
корявом чертеже.
На нее «вольный воздух» экспедиций не действовал, она всегда держала дистанцию.
Я был молод, вокруг – девушки… Экспедиция вообще располагает к неформальному
общению, скажем так… Я, как мог, «распускал хвост», стараясь быть остроумным.
Пугаченкова осадила меня одной фразой: «Тигран, вы повторяете свои шутки». И все,
для окружающих девушек я пропал…
Путь в науке
Задумываясь о блестящей карьере Галины Анатольевны, понимаешь, что она построила свою жизнь сама, как опытный архитектор, который строит дом. Сначала укладывает
надежный фундамент, затем точно подбирая материалы, шаг за шагом используя малейшую возможность, чтобы усилить конструкцию возводимого сооружения; постепенно
добавляет все новые и новые элементы, превращая самую обычную постройку судьбы
в шедевр состоявшейся жизни.
Галина Анатольевна начинала как архитектор, занимавшийся обмерами архитектурных памятников Самарканда и Бухары. Но мне представляется, что выбор ею истории
архитектуры был подсказан не только личными интересами, но тем значением, которое
предавалось местными властями в 1930-е годы вопросам сохранения и изучения средневековых памятников мусульманской архитектуры. Кроме того, ее непосредственным шефом
31

Тигран Мкртычев

тогда был Михаил Евгеньевич Массон. Прекрасный организатор науки, необыкновенно
пробивной человек, который еще при жизни прослыл «патриархом среднеазиатской археологии». В 1940 году при историческом факультете Среднеазиатского государственного
университета ему удалось создать кафедру археологии, которая многие годы была одной
из лучших в СССР. И именно благодаря воспитанникам этой кафедры (ученикам Массона)
среднеазиатская археология испытала небывалый взлет в 60-80-е годы пошлого столетия.
М.Е.Массон – один из немногих в нашей стране, кто имел степень «доктора археологии»,
которую, правда, он получил, как принято говорить, «по совокупности трудов своих».
Бесспорно: Галина Анатольевна, оказавшись рядом с Михаилом Евгеньевичем, нашла свою судьбу. Она стала его ученицей, потом – женой, и долгие годы оставалась его
верным помощником. Ну, а если ты находишься рядом с таким человеком и помогаешь
тому, кто «создал среднеазиатскую археологию», то ты, естественно, оказываешься в
курсе практически всех основных археологических находок, ты – на главном направлении археологической науки Средней Азии.
В 1946 году М.Е. Массон создает Южно-Туркменистанскую археологическую комплексную экспедицию (ЮТАКЭ), которая становится одной из двух крупнейших подобных экспедиций, работавших в те годы в советской Средней Азии, и начинает проводить
крупномасштабные археологические изыскания на территории Туркмении. И вот в 1948
году, во время раскопок на городище Старая Ниса была сделана находка, которая, можно
сказать, определила всю дальнейшую научную карьеру Галины Анатольевны. Накануне ужасного ашхабадского землетрясения аспирантка М.Е.Массона Елена Абрамовна
Давидович обнаружила в так называемом «Большом квадратном доме» целый комплекс
ритонов – специальных сосудов для вина, как принято говорить, «сделанных из слоновой
кости». Пугаченкова мгновенно поняла, какого уровня эта находка, ставшая сейчас одним
из хрестоматийных памятников искусства эпохи эллинизма. Мы не знаем, что именно
тогда произошло, – по этому поводу можно только строить догадки, – но факт остается
фактом: Е.А.Давидович, которая, будучи нумизматом не особенно-то и претендовала на
роль исследователя этих шедевров, была «отодвинута» в сторону, и ритонами занялась
Галина Анатольевна. В этой истории есть еще один момент, который является плодом
моих умозаключений. Не могу утверждать, но мне кажется, что ключевую роль в том, что
архитектор Пугаченкова и археолог Массон написали монографию «Парфянские ритоны
Старой Нисы», сыграла дружба Галины Анатольевны и Лазаря Израилевича Ремпеля.
Л.И.Ремпель – друг и соавтор Галины Анатольевны, искусствовед по специальности
- оказался в Средней Азии не по своей воле. В 1937 году он был выслан из Москвы в
Бухару. Несмотря на поражение в правах и запрет на постоянную работу, Лазарь Израилевич активно включился в научную жизнь Узбекистана. В конце 1930-х годов здесь
же в Бухаре он познакомился с М.Е. Массоном и Г.А.Пугаченковой. Сразу после войны,
когда М.Е.Массон организовал ЮТАКЭ, он пригласил Ремпеля в качестве фотографа в
свою экспедицию. Здесь и началась его многолетняя дружба и сотрудничество с Галиной
Анатольевной. Судьбе было угодно, что в то самое время, когда были найдены нисийские
ритоны, прокатилась новая волна «закручивания гаек», в результате которой Лазарь
Израилевич был выслан из «столичного» Самарканда в провинциальный Джамбул.
Но Пугаченкова не отвернулась от дважды опального Ремпеля. Известно, что они вели
активную переписку, которая морально поддерживала Лазаря Израилевича в трудное для него
время. Между тем, в многочисленных письмах, которыми они обменивались, значительное
32

Феномен Пугаченковой

место занимают научные пассажи, посвященные, в том числе, и нисийским ритонам. Поэтому, с моей точки зрения, монография по этим ритонам, – первый серьезный искусствоведческий труд Галины Анатольевны, – появилась во многом благодаря переписке с Ремпелем.
Естественный отбор
Ну, а дальше Пугаченкова поступает очень мудро и дальновидно. В Ташкенте при
Министерстве культуры был очень интересный Институт искусствознания, который
занимался всеми видами искусства: от театрального до изобразительного. Пугаченкова
переходит из университета в этот институт и создает здесь отдел истории искусств и
архитектуры, а при нем – специальную искусствоведческую археологическую экспедицию. И основной задачей этого отдела и этой экспедиции становится сбор материалов
для создания истории искусств Узбекистана.
И вот эта «искусствоведческая» экспедиция Пугаченковой оказалась фантастически
удачливой. Пугаченкова работала с людьми, которые находили потрясающие вещи,
принесшие экспедиции заслуженную славу, – например, находка на Дальверзин-тепе
золотого клада – 34 килограмма золота! Ходили даже слухи, что Галина Анатольевна,
увидев, что какой-нибудь памятник достаточно перспективен, могла и «отодвинуть» тех,
кто на нем работал изначально. Будучи достаточно жестким и волевым человеком, она
выстраивала работу экспедиции в основном «под себя». Но при этом она была и мощным
«локомотивом» – уже она, а не Массон. На нее и с ней работали талантливые люди.
Один из ее наиболее известных учеников и последователей – Э.В. Ртвеладзе, ученый
с мировым именем, доктор исторических наук, действительный член Академии наук и
Академии художеств Узбекистана. Благодаря организаторским и «дипломатическим»
способностям Пугаченковой экспедиция Института искусствознания пользовалась
серьезной поддержкой республиканского руководства.
Удачливость экспедиции (или, быть может, умелый отбор памятников для изучения)
позволили Г.А.Пугаченковой создать при Институте искусствознания великолепный
археологический музей, который по уникальности своих экспонатов ничем не уступал
всем государственным музеям Узбекистана, а в чем-то даже и превосходил их. А археологическая «составляющая» искусствоведческой экспедиции с успехом соперничала
с археологическими экспедициями Академии наук.
Конечно, Г.А. шла в мейнстриме археологии, истории искусства и архитектуры, и все
наиболее значимые находки оказывались связаны с ее именем. Тем не менее, и другим
ученым, кто работал рядом с ней, хватало и материала для исследований, и славы. Благодаря ей археология стала важной частью истории искусства Средней Азии.
Финал
В самом конце советской эпохи Г.А.Пугаченкова вдруг оказалась в некоторой опале.
Она была принципиальным человеком, всегда отстаивающим свою точку зрения. Так,
вокруг сохранения и реставрации памятников археологии и архитектуры всегда шла
полемика. Пугаченкова была сторонником «консервации» памятников и противником
всяческих красивых «новоделов». Однако за реставрацией стоят большие деньги и
интересы людей, которые наживаются на благородном деле сохранения культурно-исто33

Тигран Мкртычев

рического наследия. Разумеется, Г.А. не лезла в реставрационные сметы, но сталкиваясь
с реставрационными проектами, вникала в суть и часто заявляла, что все нужно делать
«не так». На нее пытались давить. Но, к ее чести, она мужественно держала удары, а
кратковременные опалы (её, академика, вдруг лишили персонального кабинета в узбекской Академии наук) - воспринимала со стоической спокойствием.
Когда рухнул Союз, она осталась жить в Ташкенте. Если бы российские власти
предложили ей, ученому с мировым именем, легенде отечественной науки, переехать
в Москву или Петербург – может быть, она бы и согласилась, тем более что младшая
любимая дочь Лилия живет в Подмосковье. Но, насколько я знаю, таких предложений
не поступало, и Г.А. осталась доживать свой век в Ташкенте.
Несмотря на старания состарившихся учеников и их искреннее желание помочь,
последние годы в квартире Пугаченковой жили случайные люди, которые должны
были заботиться о бабе Шуре и Галине Анатольевне. После того, как Шура умерла, Г.А.
оказалась во власти случайных людей, намерения у которых, как мне кажется, были
не всегда благие. И эти люди превращали жизнь пожилого человека почти в кошмар.
Наконец, в какой-то момент Г.А.Пугаченкова продала свою академическую квартиру в
Доме специалистов в центре Ташкента, и Стива (Ростислав Сосновский) – старший сын
от первого брака – перевез мать к себе в коттедж, расположенный в одном из переулков
на окраине «русского» Ташкента, близ некогда знаменитой Тезиковки. В том доме она
и пребывала до конца своих дней.
Конечно, в суете повседневности очень трудно каждый день помнить о состарившемся человеке, который фактически олицетворял целую эпоху в науке. Однако,
в республике Пугаченкову не забывали. В 2002 года она стала кавалером ордена
“Буюк хизматлари учун” («За выдающиеся заслуги») – высшей награды Узбекистана. Кандидатуру Галины Анатольевны выдвинула Академия художеств. К тому
времени она уже никуда не выходила, и госсоветник от имени президента страны
вручил ей орден дома.
Портретный образ
Я считаю, что портрет Галины Анатольевны Пугаченковой работы академика живописи Рузы Чарыева является не только самым точным и, вероятно, лучшим портретом Галины Анатольевны, но он еще очень зримо воплощает в себе одну из основных
функций искусства – передавать внутреннюю суть вещей.
Для меня этот портрет имеет некоторую историю. Мой шеф и учитель Лазарь Израилевич Ремпель предоставил мне, бездомному студенту-аспиранту, возможность не
только работать, но и жить в его маленькой мастерской, которая располагалась в Доме
художников. Этажом ниже в этом доме находилась мастерская Рузы Чарыева. Мы были
шапочно знакомы – я мальчишка, а он уже признанный художник, но одно обстоятельство
нас сблизило. Оказалось, что в далекой юности Чарыев получил от Союза художников
Узбекистана мастерскую, которая сейчас была мастерской Ремпеля и моим пристанищем.
Изредко заходя ко мне в гости, Рузы любил вспоминать, как он здесь не просто работал,
но и жил со своей молодой женой, как прекрасна была юность, какими радужными
были надежды и какими возвышенными – творческие устремления. Понятно, что со
временем Рузы превратился в признанного художника со всеми вытекающими отсюда
34

Феномен Пугаченковой

Рузы Чарыев (1931-2004). Портрет Г.А.Пугаченковой. 1974. Холст, масло.

материальными последствиями – другая мастерская, дом, машина.., и духовными потерями… Но вот это пространство маленькой комнаты было для него свято как юность,
и мне кажется, что я автоматически получал статус хранителя этого мазара и хорошее
отношение Рузы. В свою очередь, я тоже заходил в мастерскую к Рузы, который был не
только талантливым художником, но и интересным собеседником.
Однажды в мастерской Рузы в одной из книг о современной живописи Узбекистана я
увидел репродукцию его портрета Г.А.Пугаченковой. Я хорошо помню, что Рузы почти
с гордостью сказал мне, что портрет не понравился Галине Анатольевне. Через какое-то
время я увидел этот портрет на выставке. Это был шок. В те годы, Галина Анатольевна
выглядела не просто элегантно, она была красавицей. А портрет изображал одинокую
усталую женщину, крупная голова которой разместилась в нижнем углу полотна, в то
время как все пространство картины занимал серо-голубой туман.
Тесно общаясь с Галиной Анатольевной по разному кругу вопросов, в том числе и
по современному искусству, я как-то бестактно спросил ее мнение об этом портрете.
Она очень дипломатично ответила, что картина – это субъективное видиние (взгляд)
автора, и перевела разговор на портрет Лазарь Израилевича Ремпеля, также работы
35

Тигран Мкртычев

Чарыева. Надо сказать, что это еще одна гениальная работа Рузы, в которой также точно удалось передать основную суть портретируемого. Галина Анатольевна похвалила
портрет Ремпеля.
Прошли годы. Галина Анатольевна постарела. Круг друзей и почитателей, которыми
она всегда была окружена, резко уменьшился. И мне все отчетливее стал вспоминаться
портрет Рузы и серо-голубой туман, окружавший Галину Анатольевну – туман одиночества.
Трудно давать оценку творчеству и жизни Галины Анатольевны Пугаченковой. Ясно
одно, она была одной из первых, кто заложил основы для целого ряда направлений отечественной гуманитарной науки: история архитектуры, археология, искусствоведение
Средней Азии немыслимы без имени Пугаченковой. Не знаю, прав я или нет, но эти
грандиозные победы оплачивались большой ценой, прежде всего – одиночеством. И вот
это одиночество прекрасно видел Рузы еще в период «блеска» Галины Анатольевны и
запечатлел на том портрете.
***
Идут годы, работы Пугаченковой по-прежнему цитируются, друзья и коллеги вспоминают её. А между тем, с момента выхода в свет эпохальной книги Пугаченковой –
Ремпеля по истории искусств Узбекистана (и шире – Средней Азии) многое изменилось,
накоплен новый материал. И хорошо бы сегодня написать новую монографию, в которой
показать развитие искусства этого региона мира в том виде, каким оно представляется
на новом витке археологической и искусствоведческой науки. Во многом эта идея, конечно, утопична – мы живем в эпоху узких специалистов и воинствующих дилетантов.
Но великие потому и стали великими, что не боялись обращаться к большим темам. И
работа над такой глобальной темой, как мне кажется, станет лучшим памятником Галине Анатольевне Пугаченковой – легендарной женщине, создавшей вместе с Лазарем
Израилевичем Ремпелем историю искусств Средней Азии.

36

ЭДВАРД РТВЕЛАДЗЕ

Экспедиция в Согдиану
с Галиной Анатольевной Пугаченковой1

В

ЕРНУВШИСЬ из Туркмении, я долго не мог да и не пытался устроиться на
работу, так как основной своей целью поставил поступление в Ташкентский
государственный университет на кафедру археологии проф. М.Е. Массона.
Большую поддержку в этом я получил от своей сестры Нелли и мамы, а также
от отца, который, несмотря на свой почтенный возраст, продолжал работать.
Время от времени, чтобы иметь свои деньги на книги и другие расходы, я служил
проводником в Турбюро и проводил экскурсии в горы Северного Кавказа для отдыхающих или выполнял поручения своих друзей детства, которые работали в ресторанах
Кисловодска. В этот период моей жизни, я много занимался русским и английским языками, литературой, историей, – в общем, всеми предметами, которые были необходимы
для поступления в университет.
Кроме того, я перечитал всю научную литературу по истории и археологии Северного
Кавказа, каковая имелась в библиотеках Кисловодска, а её было очень мало, так как эти
библиотеки были рассчитаны в первую очередь на массового читателя. Совершенно
случайно в одной из них оказалась книга С.П. Толстова «По следам древнехорезмийской
цивилизации», которую я перечитывал несколько раз с огромным интересом. Можно
сказать, что эта книга была единственным в ту пору источником моих знаний об археологии Средней Азии. Значительно помогла библиотека Пятигорского краеведческого
музея, где имелась неплохая подборка книг по Кавказу, изданных в дореволюционный
период и в советское время. Тогда же я приобрел у букинистов книгу знаменитого шведского путешественника Свена Гедина «Сердце Азии», которая наряду с книгами Н.М.
Пржевальского, В.И. Роборовского, Г.Е. Грум-Гржимайло, П.К. Козлова, способствовала
моему все более и более возрастающему интересу к Центральной Азии.
По воскресеньям мы, чаще всего с Андреем Петровичем Руничем, совершали археологические экскурсии в окрестности Кисловодска в поисках новых памятников. Как
раз в ту пору мы открыли так называемые скальные погребения и поселения в Тихом
Уголке – живописном урочище, заросшем фундуком и тёрном, расположенном на правом
берегу реки Подкумок между Кисловодском и ж/с Белый Уголь.

© Ртвеладзе Э.В., 2018
1
Глава из мемуров академика АН РУз, иностранного члена АН Грузии, профессора Э.В.Ртвеладзе. Первая
публикация: Ртвеладзе Э.В. Вспоминая былое. Кн.I. Ташкент, 2012. С.121-140.

37

Эдвард Ртвеладзе

В этой экскурсии с нами был тогда еще совсем юный Геннадий Афанасьев – ныне
известный ученый, доктор наук, автор многих работ по истории и археологии Северного
Кавказа и Дона.
В конце января 1962 года я получил свое первое послание от Галины Анатольевны
Пугаченковой, потом их было немало – письма, заметки, всякого рода заметки на полях
моих статей. Многие из них до сих пор хранятся в моем архиве. Поскольку это письмо
сыграло важнейшую роль в моей жизни, привожу его дословно.
23/I/62
«Здравствуйте, Эдик!
Как идет Ваше житие-бытие? Меня интересует чисто практическая сторона
этого вопроса – устроились ли Вы на постоянную работу или нет? Я имею к Вам одно
предложение, в связи с тем, что занята сейчас составлением плана экспедиции на
1962 (УзИСКЭ – Э.Р.). С 20 апреля по 1 июля я могла бы Вас зачислить на должность
маршрутного рабочего с фактическим выполнением работы коллектора-археолога*.
Предполагаю поставить раскопки на двух никем пока не исследованных памятниках
Самаркандской области первых веков н.э. Мне очень не достает сейчас сотрудников-археологов. Все студенты заняты весной учебными делами.
Оплату проезда до Ташкента обеспечить не смогу, но условия таковы: зарплата +
полевые = 100 руб. в месяц, проезд на нашей машине от Ташкента к месту работы и
обратно. Мне думается, что после завершения работ Вам имеет смысл на весь июль
задержаться в Ташкенте, передать документы в ТашГУ на поступление и начать
готовиться к экзаменам (библиотеки здесь превосходные!) – (Куда они подевались
сейчас? – Э.Р.), а в начале августа будете экзамены держать.
Уверена, что Вы попадете на археологическое отделение.
Подумайте над моим предложением и шлите ответ!
Мих. Евг. передает Вам привет!
Г. Пугаченкова».
Сомнений у меня не было – ехать! Я тут же написал ответ Галине Анатольевне, а
через некоторое время получил новое письмо от неё с выражением мне самых добрых
пожеланий и ожиданием встречи на узбекистанской земле.
Я стал готовиться к экспедиции. Надо было в первую очередь заработать деньги на
авиабилет Минводы – Ташкент. В ту пору он стоил 38 рублей. Тогда для меня большая
сумма, но по сравнению с нынешними ценами просто смехотворная, если учесть, что
по студенческой пятидесятипроцентной скидке я платил в оба конца ту же сумму. Сравните сами. Зарплата в месяц маршрутного рабочего – 100 рублей, т.е. стоимость двух с
половиной авиабилетов (подчеркнуто мной – Э.Р.).
* Обе эти должности не существуют в современных археологических экспедициях. Название их перешло
в советские времена из ранних русских экспедиций. В обязанности маршрутного рабочего входили самые
тяжелые работы, связанные с обеспечением бытовых условий маршрутного отряда экспедиции. Коллектор,
помимо раскопок, должен был заниматься составлением полевой описи находок, мытьем керамики, шифровкой
найденных предметов и т.д.

38

Экспедиция в Согдиану с Галиной Анатольевной Пугаченковой

В апреле я уже обладал достаточной суммой денег (не попросив её ни у родителей,
ни у сестры), чтобы взять авиабилет.
17 апреля я впервые прилетел в Ташкент, где в аэропорту меня встретили студенты-археологи Люда Жукова и Валя Горячева, хорошо знакомые мне по прошлогодней
экспедиции в Старом Мерве. Они и проводили меня домой к Михаилу Евгеньевичу и
Галине Анатольевне.
Мы долго ехали вначале на автобусе, а затем на трамвае через огромный, как показалось мне и это было действительно так, город, что для меня, привыкшего к небольшим
городкам, было в новинку.
Михаил Евгеньевич и Галина Анатольевна жили тогда в так называемом «Доме специалистов», построенном в 30-е годы на набережной Анхора, где проживали известные ученые,
писатели, артисты. Дом этот сохранился до сих пор, и на его фасаде можно увидеть множество мемориальных досок с указанием даты жизни и смерти живших в нем знаменитостей.
Этот дом для меня, как и для многих археологов-выпускников кафедры археологии,
был и остается очень близким и памятным, потому что каждый из нас по много раз посещал квартиру Галины Анатольевны и Михаила Евгеньевича по делам или для занятий
в замечательных библиотеках – у каждого из них была своя библиотека, в зависимости
от их научных интересов. Я занимался в них по два раза в неделю в студенческие годы
и нередко в последующие годы.
После смерти Михаила Евгеньевича (в 1986 году) Галина Анатольевна жила здесь
до 2001 года, когда её старший сын Ростислав продал эту квартиру и взамен купил одноэтажный домик с двором в районе бывшей Тезиковки на улице Мираншах, где она и
провела свои последние годы.
Но все это было еще впереди.
Галина Анатольевна и Михаил Евгеньевич приветливо встретили меня, угостили чаем
и долго расспрашивали о «житие-бытие» в Кисловодске, общих знакомых и краеведческих делах. Заметив, чтобы я завтра пришел к 10 часам утра в Институт искусствознания
имени Хамзы, она сказала: «Сейчас Вы поедете к моей сотруднице Виктории Долинской,
где переночуете и вообще будете жить эти дни» и быстро набросала мне такой точный
план моей дороги к дому Долинской, что я, впервые оказавшийся в Ташкенте, нашел
этот дом без всякой задержки на его поиски.
Долинская жила в небольшой квартире с верандой, входящей в систему квартир,
объединенных общим двором в начале улицы имени Виктора Малясова. Сейчас этого
дома уже не существует, как и многих домов в этом районе. В квартире, помимо Виктории, жили её сестра Элла и сын Сергей, а когда я приехал туда, поздно вечером, была
еще и Нина Арташесовна Аведова, близкая подруга, проживавшая неподалеку на улице
Урицкого. С Ниной Аведовой – специалистом по прикладному искусству Узбекистана,
автором нескольких книг, в том числе книги «Панджара», мы затем почти до конца 80-х
годов проработали в Институте искусствознания.
Сама же Виктория занималась позднесредневековой миниатюрой, а затем современным плакатом Узбекистана. Мы с ней крепко подружились. Я жил на улице Малясова
во время сдачи экзаменов, а её сын Сергей, после ташкентского землетрясения 1966
года, жил у нас в Кисловодске почти всё лето. Позднее, в середине 70-х годов, Виктория
переехала в Москву, где долгие годы проработала, как тогда говорили, в «головном»
институте искусств и Музее революции.
39

Эдвард Ртвеладзе

Э.В.Ртвеладзе в своей домашней библиотеке. 2015 г.

В доме у Долинских я (после возвращения из экспедиции в Мианкаль) познакомился с Владимиром Ароновичем Лившицем – выдающимся ученым и замечательным
человеком, с которым мы до сих пор поддерживаем теплые и близкие отношения. В
моем архиве бережно хранятся письма В.А. Лившица – около ста, содержащие ценнейшие сведения по нумизматике, по бактрийским и согдийским надписям. В ту пору
Владимир Аронович ухаживал за Викторией и, как она мне говорила, даже предлагал
выйти за него замуж.
На следующий день после моего приезда в Ташкент мы с Викторией приехали в
Институт искусствознания, который тогда находился в двухэтажном длинном здании
на углу улицы Абдуллы Тукаева. Его уже давно не существует, поскольку, как и все
окружавшие его постройки, оно было снесено во время перестройки всего квартала,
вначале после землетрясения 1966 года, а затем в годы независимости. Теперь здесь
везде стоят милицейские посты, занимающиеся проверкой документов посетителей в
правительственный комплекс – Сенат и Кабинет Министров, размещенных на уже не
существующей, но продолжающей сохранять свое название – площади Мустакиллик,
где раньше проходили всякого рода митинги и демонстрации, а сейчас разбиты фонтаны
и цветники.
Тогда же это было тихое и симпатичное место, сплошь одноэтажные постройки,
между которыми находилась неширокая улочка, засаженная густыми деревьями. Вдоль
нее текли арыки, а на углу под густым карагачем находилась шашлычная. По этой улочке от двухэтажного кирпичного здания школы, располагавшейся напротив гостиницы
«Ташкент», можно было выйти на улицу Абдуллы Тукаева и к институту.
40

Экспедиция в Согдиану с Галиной Анатольевной Пугаченковой

Институт в то время занимал левое крыло второго этажа этого здания и две комнаты
– лабораторию и библиотеку – на первом.
Остальные помещения здания занимала фундаментальная библиотека Академии Наук
УзССР, причем читальный зал располагался на втором этаже. За ним в двух комнатах
располагался сектор изобразительного искусства, которым заведовал проф. Л.И. Ремпель, и сектор истории искусств, во главе которого стояла Галина Анатольевна, причем
в первой комнате сидели младшие научные сотрудники, а вторую занимали старшие
по званию ученые.
Здесь я впервые увидел её в рабочей обстановке. Собрав нас во второй комнате, она
четко и ясно сформулировала задачи и цель экспедиции, определила основные места
раскопок и маршрутов.
«Состав экспедиции небольшой, – сказала она. – Я, археологи Дина Григорьевна
Зильпер, Дина Сидорова, Бахадыр Тургунов и наш юный кавказец Эдик Ртвеладзе, который, несмотря на свой возраст, уже участвовал во многих экспедициях, в том числе и
в ЮТАКЭ, в Старом Мерве. Надеюсь, что Вы сделаете все возможное, чтобы получить
максимум результатов. Вы, Эдик, будете коллектором у Дины Григорьевны на раскопках
согдийского замка Чуянчитепа, что в области Мианкаля, неподалеку от современного
города Катта-Кургана. Но обязательно перед выездом почитаете археологическую
литературу, посвященную этим местам, правда, её очень мало – статьи Кастальского,
Якубовского, Шишкина. Приходите к нам домой после пяти часов вечера, в нашей
библиотеке вы найдете все необходимое».
Вечером я пришел по уже знакомому мне адресу и, увидев библиотеку, был потрясен
обилием и разнообразием книг. Все стены комнат-кабинетов Галины Анатольевны и Михаила Евгеньевича были заняты полками с книгами, такие же полки были в прихожей и
гостиной. Здесь имелись тысячи книг по археологии, нумизматике, истории, искусству,
архитектуре и эпиграфике Средней Азии и Востока. Чего тут только не было! Уникумы
дореволюционных изданий, новейшие публикации зарубежных и наших ученых притягивали мой взор, хотелось читать и читать. С тех пор и вплоть до переезда Галины
Анатольевны, я, как впрочем и многие мои коллеги, занимались в этой библиотеке,
всегда встречая самое доброе и приветливое к себе отношение. Не помню ни одного
случая, чтобы мне было отказано в книгах. Напротив, на мою просьбу, всегда слышал
в ответ: «Приходите, Эдик, и занимайтесь».
Причем библиотеки у Михаила Евгеньевича и Галины Анатольевны были разные:
у Михаила Евгеньевича в кабинете – книги по истории, археологии, нумизматике, а у
Галины Анатольевны – книги по искусству и художественной культуре.
Судьба этих библиотек сложилась по-разному.
Библиотеку М.Е. Массона после его смерти Галина Анатольевна в конце 80-х годов
передала в архив Главного управления по охране памятников, где, благодаря его тогдашнему начальнику Ф.М. Ашрафи и непосредственному участию зав. архивом Л.Л.
Ртвеладзе, был создан кабинет М.Е. Массона, в котором наряду с его книгами был
установлен старинный стол и стул хозяина кабинета. Библиотека Г.А. Пугаченковой
после её смерти была передана её старшим сыном Ростиславом в ведение Фонда «Форум
искусств и культуры Узбекистана».
А в тот далекий апрельский вечер 1962 года я просмотрел почти все книги о Согде,
которые мне дала Галина Анатольевна, и, окрыленный новыми знаниями и предстоящей
41

Эдвард Ртвеладзе

встречей с новыми для меня археологическими открытиями, выехал со всей группой
на грузовой машине в Мианкаль.
На месте наша группа разделилась: Дина Сидорова осталась на городище Катта-Кумышкент, неподалеку от Самарканда, я и Д.Г. Зильпер уехали на Чуянчитепа, а Бахадыр
Тургунов на городище Гяур-кала, выбранном основным центром экспедиции. Он же
одновременно занялся маршрутами по Мианкалю и поиском упоминаемого в раннесредневековых письменных источниках загадочного города Кушания.
Чуянчитепа расположено на северо-восточной окраине кишлака Чуянчи, неподалеку
от города Катта-Кургана в самом центре Мианкаля.
Мианкаль – это огромный остров, образованный разделением реки Зеравшан
на два русла – Акдарью на севере и Карадарью на юге. Он начинался почти сразу
же к западу от Самарканда и простирался почти вплоть до Катта-Кургана. Это
одна из самых густонаселенных частей Самаркандской области, где расположены
кишлаки с районными городками – Иштихан, Дагбит, Митан, Лоиш и многочисленные археологические памятники. До начала работ Узбекистанской искусствоведческой экспедиции этот район почти не был исследован в археологическом
отношении, за исключением небольших обследований краеведческого характера
и тех данных, которые были получены во время работ Зеравшанской экспедиции
Гос. Эрмитажа, возглавляемой А.Ю. Якубовским и осуществившей в 1934 году
фиксацию и первичное обследование местности от Бухары до Катта-Кургана с
заездом на Мианкаль, где В.А. Шишкин обследовал городище Кала-и Дабусия с
подробной съемкой его плана.
Собственно с работ УзИСКЭ было начато подлинное археологическое изучение
Мианкаля с маршрутными обследованиями, осуществляемыми Б.А. Тургуновым, и
постановкой археологических раскопов на ряде памятников. Эти исследования УзИСКЭ
увенчались во второй половине 70-х годов XX века выдающимися открытиями оссуариев с рельефными изображениями различных персонажей и курганов у городища
Кургантепа, где были найдены замечательные костяные пластины с изображениями сцен
сражения и охоты, вызвавшие огромный интерес среди отечественных и зарубежных
ученых. Все эти исследования, как и история изучения археологических памятников
Мианкаля, изложены Г.А. Пугаченковой в монографии «Древности Мианкаля», изданной
в Ташкенте в 1989 году. В ней также подробно описаны археологические исследования
на Чуянчитепа, поэтому я не вижу необходимости в их повторении.
Все эти открытия состоятся еще далеко впереди, а тогда, в 1962 году, мы собственно
только начинали здесь археологические исследования, и я очень горжусь, что был среди
пионеров изучения Мианкаля. Иногда я ездил с Бахадыром Тургуновым в маршрут по
ряду памятников Мианкаля, в том числе на городище Рабинжан – место мученической
смерти согдийского князя Диваштича, распятого здесь арабами в наусе, и городище
Дабусия. Но это было редко. Местом моего почти двухмесячного пребывания стал кишлак Чуянчи, населенный в основном обузбеченными арабами, резко выделявшимися
среди другого местного населения своим этническим обликом. Хотя в паспортах у них
в графе «национальность» было записано «узбек», но сами себя они называли арабами,
а старики еще помнили диалект языка среднеазиатских арабов, в свое время подробно
охарактеризованный Г.Церетели и Я.Винниковым в изданной ими до войнымонографии
о среднеазиатских арабах.
42

Экспедиция в Согдиану с Галиной Анатольевной Пугаченковой

Жили мы вначале в заброшенной глинобитной лачуге, выделенной нам сельсоветом, которую мы с Диной Зильпер несколько дней приводили в должный порядок.
Преимущество этого жилья было в том, что оно располагалось рядом с центральным
кешком городища, и потому нам не надо было тратить время и силы на дорогу, тем
более что машины у нас не было (единственная машина находилась на центральной
базе в распоряжении Бахадыра Тургунова). Неподалеку протекала Карадарья с заросшими берегами и неглубокими заводями, в которых в ту пору водилось много «живого
фосфора», то бишь, рыбы. Для освещения дома мы пользовались керосиновой лампой,
а пищу готовили или на очаге или на керосинке (керосина в то время было вдосталь).
Газет здесь не было, приобрести их удавалось, только когда кто-нибудь из нас ездил в
райцентр или в Катта-Курган.
Рабочих у нас было мало – всего несколько человек, в основном детвора; работы тогда
в кишлаках было много, заработки были неплохие, и работать на раскопках взрослым
мужчинам было невыгодно.
Копали мы в двух местах: основные раскопки были сконцентрированы на центральном кёшке VII-VIII вв. н.э., где мы открывали помещения, а также у крепостной
стены. Мы с Диной копали в разных местах, в моем раскопе было помещение кёшка,
где я вскрывал культурный слой, определял стратиграфию, чистил крепостные стены,
познавал, что такое пахса, завал, забутовка, то есть свойственные среднеазиатской археологии особенности жилых комплексов, знакомился с керамикой, которой, как обычно,
было хоть отбавляй. Иногда попадались металлические изделия, в том числе большой
фрагмент железной пилы, согдийские монеты, стеклянные бусы. Одновременно я снял
план Чуянчитепа (позднее опубликованный в упомянутой книге Г.А. Пугаченковой, с.
30) – это был первый план археологического памятника, снятого мною в Средней Азии
(позже я снял не менее 500 планов городищ и поселений).
После завершения раскопочного дня, пока не стемнело, мы садились с Диной за
камералку, в день приходилось зачерчивать и описывать до сотни фрагментов керамики. Кроме того, я вел полевую поквадратную опись слоев и находок – это было одно из
непременных условий при проведении археологических раскопок, введенное в практику
М.Е. Массоном, сейчас же это почему-то не практикуется.
Поскольку рабочих у нас было совсем мало, то мы решили нанять их в Катта-Кургане, где у входа на базар вывесили «эълон» – «объявление», в котором прилагались
условия найма на работу. В следующее воскресенье я приехал в Катта-Курган и увидел,
что возле нашего объявления на корточках сидит сравнительно молодой парень в кепке
и ковбойке – популярной тогда верхней одежде. Он был единственный Homo sapiens,
кого прельстило наше объявление. – «Я согласен. Жить мне негде, хоть у Вас поживу
два месяца», – сказал он, после того как я объяснил ему условия жизни и работы. На
мой вопрос, есть ли у него паспорт – он ответил: «Паспорта еще нет, но есть справка об
освобождении». Славное резюме! Но я рискнул, взял его с собой, и не пожалел. Вадим
Полетаев, так звали нашего обездоленного, оказался добрым, заботливым и работящим
человеком, взявшим на себя также обязанности лагерного рабочего, которые до него
исполнял я.
Судьба его была типична для молодых людей того времени. Мать умерла во время
блокады Ленинграда, отец погиб на фронте. Он остался один и не захотел по причине
своей бунтарской натуры идти в детский дом, связался с уголовниками и со временем
43

Эдвард Ртвеладзе

Cотрудники сектора истории искусств и архитектуры Института искусствозания им. Хамзы
с находками из Дальверзинтепа (DT-25). Cлева направо: Д.Я.Ильясов, Г.А.Пугаченкова,
Б.А.Тургунов, А.И.Исламов, Г.И.Бабаджанова, Л.Ю.Маньковская, С.Вивденко, Э.В.Ртвеладзе,
В.В.Лунёва. На переднем плане – Т.К.Мкртычев. Середина 1980-х. Фото Д.А.Михайлова.

стал профессиональным налетчиком. – «Вскрыть любую дверь для меня, что чихнуть», –
бахвалился он. Вадим прошел многие лагеря от Сибири до Средней Азии, и по вечерам,
на досуге у очага рассказывал мне о бандитских налетах, воровских сходках и общаках,
объясняя уголовное понятие чести. Он был весьма начитанным человеком и особенно
любил романы Достоевского. Но от тюремных привычек он никак не мог избавиться.
Пил только чифирь, заваривая в маленький чайник две пачки цейлонского чая (его в ту
пору было в изобилии в кишлачных магазинах). Однажды он дал попробовать и мне:
я слегка пригубил кружку с этим «живительным напитком» и… с ума сойти! у меня
глаза чуть на лоб не полезли, а сердце бешено заколотилось. Еще он курил чилим, для
чего в бутылке проделал две дырочки, через которые просунул камышовые трубочки с
закрепленным на конце кусочком анаши; затем он заполнял бутылку водой и приступал
сладостно потягивать трубочку. И что удивительно! После такой убойной смеси – чифиря и чилима – он не валился с ног, не засыпал крепким сном, а наоборот наливался
силой. – «Я готов сейчас же срыть всё ваше тепе!» – восклицал он.
С этим же явлением столкнулся я и при раскопках на городище Ханабад у Ташкента,
когда нанятые мною рабочие на куйлюкском базаре, выпив чайник чифиря, работали
потом в бешеном темпе, не опуская лопат в течение двух часов. Правда, потом они
замертво падали.
44

Экспедиция в Согдиану с Галиной Анатольевной Пугаченковой

С приходом Вадима улучшилось и наше продовольственное снабжение – каждый
день у нас на ужин была свежая рыба, которую он ловил в тихих заводях Карадарьи.
После окончания экспедиции мы по-доброму расстались, не подозревая, что через
год, когда я уже учился в Ташкенте, мы встретимся с ним вновь.
Галина Анатольевна приехала на Чуянчи в начале мая, когда раскопки замка были в
полном разгаре. Едва переступив порог гостеприимного узбекского дома, в котором мы
жили, она сказала: «Показывайте ваши находки». Затем посыпался ряд вопросов: «Эта
керамика откуда? А эта из какого слоя? Почему на некоторых черепках нет шифра?».
Я оправдывался, как мог, что найдена только сегодня, не успел. – «Это вас не оправдывает, шифровать надо сразу. Где ваш дневник? Где полевая опись?». Основательно
расспросив обо всем, Галина Анатольевна сказала: «Теперь ведите меня на раскоп». А
там – новый шквал вопросов!
Вопросы, а следом объяснения и толкования того или иного культурного слоя, характера архитектуры и строительной техники. Просто непостижимо! Строгая требовательность к раскопщику и одновременно подробное разъяснение, казалось бы, мелких
фактов, и сразу же за этим широкая панорама научной проблемы – этот присущий Галине
Анатольевне метод научного познания и обучения был для меня настоящим откровением.
С тех пор я работал с ней во многих экспедициях, но это первое впечатление и сейчас
самое яркое и незабываемое.
Окончив осмотр раскопов, мы спустились вниз с тепе в дом, где нас ждал ужин.
В тот вечер мы много говорили о раскопках, о согдийской цивилизации и не только
о науке. Галина Анатольевна рассказывала о новинках литературы, театра, музыки.
Когда закончилась беседа, я подумал: «Теперь она, наверное, будет отдыхать». Но
где уж там! Повернувшись, я увидел, что Галина Анатольевна, примостившись на
раскладушке, уже что-то сосредоточено писала, склонившись над блокнотом. Я был
поражен до глубины души – проделать столь большой путь в жару, провести многочасовую беседу и опять работать! Впервые я увидел ученого, столь целеустремленного и
столь работоспособного, просто беспощадно относящегося к себе. Признаюсь, когда
Галина Анатольевна частенько журила меня: «Что это вы все время работаете и работаете, когда же будете отдыхать?», мне так и хотелось сказать ей: «Но ведь это же
Вы «виноваты!». Она всегда были для меня примером истинного отношения к науке;
и я ей за это безмерно благодарен.
Не могу не отметить еще одно качество Галины Анатольевны – чуткое отношение к своим ученикам. Там, на Чуянчитепа, мне исполнилось двадцать лет. Впервые
встречал день рождения вдали от дома, от родных, от горячо любимого Кавказа. И
вот вечером, придя с раскопок, был приятно изумлен – все готовились отмечать это
событие. Бахадыр готовил плов, обе Дины накрывали на стол, за которым Галина
Анатольевна подарила мне недавно вышедшую книгу Л.И. Ремпеля «Архитектурный
орнамент Узбекистана» с трогательной надписью «Эдику Ртвеладзе в день рождения,
встреченный, как подобает археологу, в поле». С тех пор эта книга занимает в моей
библиотеке почетное место.
К тому времени мы уже переехали в другой дом, где были свет и радио, уютная
комната, стены которой были завешаны красивыми сюзане.
Для того, чтобы непосредственно ощутить то время по-настоящему, хочу привести
отдельные строки из моего письма родным, посланного в Кисловодск:
45

Эдвард Ртвеладзе

«Здравствуйте, дорогие родные!
В один день получил (на почте в Катта-Кургане) два ваших письма и был очень рад
этому, только плохо, что мама больная, наверное, много волнуется, но ничего я скоро
прилечу, и вы увидите меня в полном здравии, только без волос, так как я их подстриг,
чтобы не мешали. Насчет документов сделайте так: я вышлю трудовую книжку, вы
снимите с неё копию и в тот же день, как получите её, сразу же вышлите все документы, чтобы не терять времени. Документы вышлите по адресу: Ташкент, главпочтамт до востребования. Я их сдам [в Университет] и в пределах 23–25 [июня] вылечу
домой, денег, как я рассчитал, cейчас хватит и туда и обратно, а мне здоров хочется
побыть последнее лето в Кисловодске, так как я договорился ехать на следующий год
с Эрмитаж. экспедицией в Ту винскую Ав.Об.
Шестого числа мы заканчиваем работы на Чуянчи-тепе и в тот же день выезжаем:
Галина Анатольевна и Дина в Ташкент, а я и Бахадыр под Самарканд, на античное
городище Катта-Кумышкент, где мы пробудем до 12-го, а 13-го выедем в Ташкент.
…Последние дни у нас полностью загружены: до часу работаем, приходим домой,
чертим керамику, а к вечеру опять же на раскоп – делать разрезы и планы, в 11 часов
ложимся, а в 4 утра встаем, так как мы начинаем работать с пяти. Вчера в кишлак
привезли картину (фильм)… это выглядело так – сначала пустили конец, потом середину, а уже затем начало…
Ну вот пока и все… Больше на Катта-Курган не пишите, адрес теперь Ташкентский…
Целую крепко
Ваш Эдик
Чуянчи-тепе. 3/VI/1962 г.»
Мы проработали на Чуянчитепа и Катта-Кумышкенттепа почти до середины июня,
а затем вместе с Бахадыром Тургуновым на экспедиционной машине вернулись в Ташкент. Здесь, в доме у Виктории Долинской, я начал готовиться к приемным экзаменам,
но потом решил, что дома в Кисловодске подготовлюсь лучше. В конце июня я улетел
в Минводы. Так завершилась моя первая экспедиция в Узбекистане.

46

ДИЛЬБАР РАШИДОВА

Моя Галина Анатольевна

Н

АШ НАУЧНЫЙ дом именовался Институтом искусствознания. Те, кто
достигал определённого профессионального уровня, после публичной защиты своей диссертации обретал научную степень кандидата или доктора
искусствоведения. В 1959 году, когда я пришла в коллектив института, все
работали в одной огромной комнате. По периметру у стен располагались письменные
столы, их было, кажется, двенадцать или тринадцать. В середине стоял широкий длинный стол, за которым мы чаёвничали в час обеденного перерыва, угощая друг друга и
разговаривая в полный голос. В другие часы переговаривались шёпотом.
То была славная пора нашего коллектива. Старшие товарищи ещё не стали профессорами и академиками, а были молоды и обладали даром свободы, товарищества и любви
к жизни: самое начало 60-х годов. Галина Анатольевна Пугаченкова, Лазарь Израилевич
Ремпель, Тамара Семеновна Вызго, Анна Сергеевна Морозова, Мухиддин-ака Рахимов,
Карима-апа Алимбаева, Виктор Петрович Дьяченко, Любовь Александровна Авдеева,
Мухсин-ака Кадыров, Тулкиной Кадырова, Пулат Захидов, Оля Бочкарёва, Рубен Акбальян, Волик Волков, Сайёра Махкамова, Наташа Янов-Яновская, Вика Долинская,
Тулкун Курбанов, Ада Адамова, Роза Азизова, Тамила Юлдашбаева, Дильбар Саидова,
Лариса Жадова, замечательные библиотекари Мария Николаевна, Зоя Наумова и Таня
Крыжиманцева – во главе с директором Ф.М. Кароматовым и его заместителем А.М.
Рыбником. Стратегия Файзуллы Музаффаровича и Александра Михайловича объединила
учёных и деятелей искусства в самом процессе творчества: в созидании, восприятии, в
анализе. Исследователи музыки, живописи, театра, архитектуры, прикладных искусств,
композитор, художник, мастер народных промыслов, певица, филолог-востоковед, выпускница Текстильного института инженер-технолог – ежедневно общались, делились
впечатлениями, открытиями, догадками, восхищением или критикой, собирали материалы в экспедициях. А экспедиции были комплексные, в составе сотрудников из всех
отделов. Отчёты нашего Института на годовых заседаниях Академии наук Узбекистана
вызывали интерес всей научной общественности.
Помню, после просмотра кинозаписей народных танцев и доклада Авдеевой писатель-академик Айбек поцеловал её руку. Лариса Жадова, жена Константина Симонова,
работала у нас в Институте искусствознания в годы их жизни в Узбекистане. Она
влюбилась тогда в наше народное искусство. «В кабаке «У трёх ляганов» сидело трое
хуляганов», - процитировала она как-то экспромт мужа. Постоянной участницей наших
47

Диильбар Рашидова

походов была исполнительница песен и танцев народов мира уже тогда легендарная
Тамара Ханум.
Подобный союз, оказывается, сближает и в быту. В экскурсиях по памятным местам
Ташкента, в загородных поездках, походах по горам научный коллектив прорастал ветвями
духовной семейственности. Сохранилась фотография моих детей – мальчик и девочка в
стремительных струях горной речки. Фотография работы Лазаря Израилевича Ремпеля –
истинное произведение искусства: «слышен» грохот воды и счастливые голоса детей (Рис.1).

Рис.1. Фото Л.И. Ремпеля. 70-е годы.

Институт располагался на территории хозяйственного двора театра им. Свердлова,
бывшего и Концертным залом города, поэтому мы могли проходить на дневные репетиции, а вечерами после работы проскользнуть на концерты. Запомнился симфонический
оркестр под управлением канадского, кажется, дирижёра Жака Боудри. Был аншлаг.
Но наш сотрудник, художник Волик Волков вынул лист из альбома для рисования и с
поклоном Д’Артаньяна опустил его на ступеньки амфитеатра, а мы стайкой присели,
расправив юбки. Для старших были получены контрамарки (так назывались пригласительные билеты) от дирекции театра.
В той жизни роль Пугаченковой для меня – особая, насыщенная благодарностью
и влекущая к раздумьям. Однажды Галина Анатольевна предложила мне, младшему
научному сотруднику, стать участником туристической, специализированной поездки
во Францию. Я призналась, что достаточной суммы денег не имею. Она предложила
оплатить мою поездку, добавив: «Расплатитесь, когда защитите диссертацию». С того
часа Галина Анатольевна опекала меня всю дорогу – и в Москве, и в Париже, и весь
вояж через Гренобль, Авиньон и Ниццу до Марселя и острова Иф.
В Лувре, вглядываясь в лицо Венеры Милосской, я почувствовала драму женщины,
познавшей страдание. В полёте Ники ощутила силу и волю к победе. А портрет Моны
Лизы стал откровением: ни одна репродукция, виденная ранее, не была столь тёплой,
понятной, ласковой. Во всех репродукциях её улыбка пугала, настораживала, даже отталкивала меня и одновременно влекла колдовской улыбкой, взглядом, молчанием. А
48

Моя Галина Анатольевна

в оригинале улыбка Джоконды не скрывала лукавого удовлетворения торжествующей
женщины: её взгляд заметил явную влюблённость художника. Но она не была умиротворённо спокойной, она была тайно опечалена. От друзей-искусствоведов потом
узнала, что на протяжении веков тысячи страниц были посвящены этому портрету и
особенно улыбке. Запомнилась красота её рук. Когда я поделилась этим впечатлением
с Лазарем Израильевичем, он посоветовал при знакомстве обращать внимание на руки
человека: они отражают благородство или бесчестность. Благодаря Галине Анатольевне
мы успели увидеть Мону Лизу вблизи: в те годы это было возможно, защитное стекло
ещё не отделяло работу Леонардо да Винчи от зрителей. Тогда мне открылось ещё одно:
произведения искусства – будь то музыкальные или изобразительные – надо воспринимать живыми, магнитная запись или репродукция – всегда в какой-то степени суррогат.
В нашей группе был талантливый актёр, единственный в Узбекистане танцор в
жанре пантомимы Леонард Бабаханов. Он уговорил Галину Анатольевну пойти в театр
«Фоли-Бержер»: «Вы, искусствоведы, просто обязаны видеть эти костюмы». На сцене
на пьедесталах в облике скульптур стояли обнажённые женщины, чьи наряды состояли
из фиговых листочков серебряного и золотого глянца. Потом появилась танцовщица,
продемонстрировавшая очень корректный, по сравнению с сегодняшним, полустриптиз.
Но потом на сцену вышла женщина с аккордеоном, сняла шапчонку, кинула её в зал и
зрители, видимо, хорошо её знавшие, стали выкрикивать названия песен. То был дивный
вечер любимых песен Парижа.
Картины импрессионистов, прогулки по Версалю с посещением «музыкальной», со
звучащими камнями, стены – это всё вошло в маршрут группы по инициативе Галины
Анатольевны. Оригиналы работ Моне, Мане, Дега, Пикассо, классиков европейской
живописи и скульптуры, оказывается, помимо эффекта прямого воздействия влекут к
встрече с личностью автора, пробуждают интерес к его эпохе и биографии. В Музее
импрессионистов Сайёру Махкамову так притянул «Автопортрет» Ван Гога, она так
долго не могла отойти от него, что группе и ей самой потом пришлось искать друг друга. Эти встречи были индивидуальны, быть может, в каждом из нас формируя культуру
восприятия, корректируя вкус, зоркость к проявлениям профессионализма, умение словесно выражать свои ощущения. Это были уроки пребывания в мире искусств, ставшие
и бесценными уроками научной жизни.
Незабываемо потрясение, излечившее меня от вязкого недоумения, порождённого
сначала навязанной, потом отвернувшейся от меня любви. Я тогда ещё не знала, что
чувство не всегда есть любовь. Девочки моего поколения были детьми книг. Телевизора
ещё не было, а житейских уроков в школах с раздельным обучением ни девочкам, ни
мальчикам не преподавали. В Париже есть площадь Согласия. Она таит в себе волшебное
воздействие: если подойти к стеле, вывезенной Наполеоном из Египта, и оглянуться
вокруг себя по ходу солнца, осмелюсь сказать: на вас нисходит гармония. Тогда неописуемые волны обволокли голову, плечи, руки, всё существо моё. Во мне зазвучало:
«Не печалься. Любовь придёт к тебе ещё. И не раз. Ты - в городе любви. Не трать силы
души на бесполезную печаль. Когда-нибудь ты познаешь счастье». Потом, в жизни я
ещё дважды испытала подобное умиротворение, словно нисходившее с небес. Это случилось на площади близ Минораи Калон в Бухаре. Место, где я это ощутила, отмечено
кладкой камней, видимо, мастера его знали. И в Самарканде – в пределах старинного,
очень скромного, тихого пантеона Ходжа Абдии Берун.
49

Диильбар Рашидова

В Ницце мы пошли на кладбище, помолчали у памятников с русскими именами.
Не записала тогда в дневнике, но отчётливо помню: имена упокоенных там связаны
с Герценом и Огарёвым. Эти люди мне очень дороги, я люблю их читать, сравниваю
поиск путей к прогрессу их и наших джадидов, модернистов и просветителей Средней
Азии начала ХХ века. Галина Анатольевна, кстати, одобрила перемену тематики моих
изысканий – и познание социологических воззрений средневековых историков музыки
Мавераннахра, и, потом, изучение недавней, конца ХIХ века, сложнейшей, переходной
ситуации в нашем крае.
Тогда, в Париже, Галина Анатольевна, поистине золотая женщина, организовала
нам с Сайёрой Махкамовой визит к косметологу: приобщить нас, ташкентских девочек,
к культуре женских ухищрений самоукрашения. Мы впервые в жизни увидели пудру
невообразимых цветов и оттенков - всех, кроме чёрного. Нам дали профессиональные
рекомендации по индивидуальному подбору цветов пудры, помады и одежды. Я оказалась девицей сиренево-фиолетового колера. Мне действительно эти цвета идут.
На следующий день в четыре утра Галина Анатольевна разбудила нас с Сайёрой,
чтобы отправиться в Ле-Аль, или «Чрево Парижа», как назвал Эмиль Золя Центральный
продовольственный рынок. Мы увидели столетние конструкции из стекла и металла и
успели к разгару завоза продуктов для парижан: фруктов, овощей, цыплят, мяса. Через
несколько лет этот рынок был закрыт, переведен в другое место. Благодаря Галине
Анатольевне мы успели увидеть и услышать шум великого европейского базара, где
в то время жизнь кипела, не прекращаясь ни днём ни ночью. Но самое главное, в чём
проявилось умение находить точные детали для видения объективной картины, присущее Галине Анатольевне: мы увидели лица, глаза, мы услышали голоса тех, кто кормил
Париж. Мы «вошли» в народ.
В Париже как-то мы вышли на улицу, Сайёра была в платье из хан-атласа. Парижане,
взор которых перенасыщен видами иностранцев, их, кажется, ничем не удивишь, как
по команде стали оглядываться на нас. Один, шедший навстречу, вернулся, обогнал
нас и снова пошёл навстречу, разглядывая наши наряды. Сайёра сегодня вспоминает,
что он это сделал дважды. Для неё это значимо особо: изучая национальные ткани, она
определила технологические тайны хан-атласа, и, самое замечательное, возродила к
жизни старинную – ханскую красоту его. «Хоть бы парижанин не сглазил нашу Сайёру»,
пошутила тогда Галина Анатольевна.
Она продолжала опекать меня и по возвращении из Франции. В Москве купила
билеты на спектакль японского Театра Кабуки. В этой труппе все роли, включая женские, исполняют мужчины. Сила воздействия актёрского искусства, неуловимое перевоплощение были сродни слушанию музыки: язык не знаком, смысл слов не известен
и мелодия речи не обычна, поэтому движения, жесты воспринимаются как развитие
музыкальной темы. Быть может поэтому, драматический спектакль японского театра
оказался индивидуальным восприятием не словесного, а музыкального и пластического
изображения происходящей на сцене пронзительной истории любви, одиночества во
имя чужого счастья.
В Москве Галина Анатольевна повела меня в квартиру, где жили учёные. Я впервые
увидела жильё, заполненное книгами от пола до потолка по всему жилому пространству. Ни сервантов с нарядной посудой, ни бытовых предметов для приёма гостей. А в
Ташкенте тогда была эпидемия покупки гарнитуров и сервизов.
50

Моя Галина Анатольевна

Наш Институт получил новое помещение, многокомнатное, на территории бывшего
ботанического сада. Я к тому времени стала жить в окраинной части города. На работу
нужно было добираться улицей, в те годы мощёной булыжником, с редким транспортом,
часто приходилось взбираться на грузовые попутки. Моя свекровь, человек внимательный, жена известного в республике педагога, к тому же происходила из семьи купцов,
то есть людей демократичных и толерантных; так вот, свекровь сшила мне брюки. Тогдашнему директору Института такой наряд показался вызывающим. Он передал мне
через секретаря комсомольской организации сожаление по поводу того, что я поддалась
буржуазной моде; брюки не носить! Что было делать? К Галине Анатольевне! Всё объяснила ей толком. Она зашла к директору и сумела убедить его в том, что я одеваюсь
не по чужой идеологии, а по бытовой потребности. Он пошутил: «А вы будете ходить
в брюках? Тогда и ей разрешу». На следующий день Галина Анатольевна пришла на
работу в брюках Михаила Евгеньевича! Своих у неё просто не было. В экспедиции она
носила бриджи – так назывались сатиновые спортивные штаны, типа запорожских, но
поуже; очень удобны в полевых условиях.
По поручению Галины Анатольевны я некоторое время была чтицей для её мамы.
Тогда я поняла, какую школу рентабельного использования времени прошла моя любимая наставница. Эсфирь Вальдман, – после крещения Софья Петровна, – каждый раз
мягко, но настойчиво расспрашивала о том что собираюсь делать я в тот или иной день.
По часам и минутам. Обсуждался распорядок предстоящих дел; при этом мне подсказывали оптимальные варианты; например, письма лучше писать перед сном, закончив
намеченное по работе и по хозяйству. И обязательно фиксировать сколько минут ушло
на то или иное дело. Я заметила, что когда захожу к Галине Анатольевне поговорить,
она отмечает на настольном откидном календаре продолжительность моего пребывания. Естественно, такая экономия минут заставляла ценить её время, удерживая и себя
от пустопорожней болтовни. Это приучило заходить к Галине Анатольевне, продумав
тему, цель консультации, конкретные вопросы и очень чётко выражать свои мысли,
рождённые при чтении старинной рукописи, или поделиться впечатлениями от книги,
статьи, фильма, концерта или спектакля.
Формирование наших научных воззрений оказалось в ауре эрудиции, таланта, культуры старших товарищей и товарищей-ровесников. Ведь поговорив с ними, я возвращалась
к моей работе – к рукописям о музыке, написанным в средневековье на фарси-таджикском языке – они-то, манускрипты, были те же, менялась я: глаза вчитывались иначе,
сердце слышало средневекового автора в иных оттенках, собственная мысль расцветала.
Жизнь моя была на редкость, как вижу сейчас, богата встречами с замечательными людьми прошедшего века. Рассказ о Галине Анатольевне Пугаченковой нужно бы
расширить воспоминаниями о её современниках в научном мире страны и зарубежья,
о тех, с кем она сотрудничала. Они создали сокровищницу Науки и Искусства во имя
сохранения и обогащения духовной красоты людей – сегодня, завтра, Вечно. Но сейчас думать об этом не могу. В беседах со Светланой Горшениной Галина Анатольевна
говорила о смерти спокойно, как о грядущем Ничто. В день прощания я вглядывалась
в её лицо. Отчуждённое. Но мне не верится, чтобы такая энергия – её энергия! – могла
угаснуть в ничто. Я спрашиваю себя: как встретили её Там? Те, кого её труды вернули
в мир людей, оживив историю: так же красив ли кушанский принц, как изобразил его
античный скульптор? Звучит ли арфа древней музыкантши в ином мире? И как они
51

Дильбар Рашидова

танцуют и поют? Неужели всё – страдания, ликование, труды, откровения – только
проживается, потом помнится, а потом – Ничто?
Счастливыми кажутся теперь те годы в нашем Институте искусствознания.
Как там у Василия Жуковского? – «О милых спутниках, которые наш свет // Своим
сопутствием для нас животворили, // Не говори с тоской: их нет; // Но с благодарностию: были».
РOST SCRIPTUM

Дильбар Абдусаламовна Рашидова (1935–2015) – известный ташкентский востоковед, музыковед, историк культуры, переводчик и культуролог; ученый с широким кругом научных интересов
– от трактатов о музыке на персидском языке и до проблем культурного наследия просветителей-джадидов. Д.А.Рашидова родилась в Самарканде в семье со старинными интеллигентскими
традициями. По материнской линии она принадлежала к известной бухарской фамилии просветителей и деятелей культуры Бурхановых. Закончила с золотой медалью ташкентскую школу №
110, одновременно обучаясь в музыкальной школе при Ленинградской государственной консерватории, эвакуированной в Ташкент в годы Великой Отечественной войны. После окончания МГУ
им. М.В. Ломоносова по специальности «русский язык и литература» и Института восточных
языков при МГУ («персидский язык и литература») долгие годы (с 1958 по 1992) работала в НИИ
искусствознания им. Хамзы в Ташкенте. Здесь Д.А. Рашидова разрабатывала проблемы музыкального востоковедения – переводила и исследовала трактаты о музыке, историю музыкальной
жизни позднесредневекового Мавераннахра. Результаты исследований отразились в научных
публикациях и кандидатской диссертации (1982 г.) «Дарвеш Али Чанги и его трактат о музыке
(Мавераннахр, XVI-XVII вв.)». С 1992 г. и в первое десятилетие 2000-х Д.А.Рашидова сотрудничала
с различными научными организациями – Институтом рукописей, Академией государственного и
общественного строительства, Институтом истории АН Республики Узбекистан. Она публиковала
статьи, выступала с докладами и лекциями историко-культурологического характера, в особенности, – о культурном наследии просветителей Средней Азии – Фитрата, Бехбуди, Айни и других.
В последние годы жизни Д.А.Рашидова уделяла внимание мемуаристике, оставив интересные
воспоминания о своих близких и современниках, в числе которых была и Г.А.Пугаченкова.

Александр Джумаев.
52

МАВЛЮДА ЮСУПОВА

Вклад Г.А.Пугаченковой в исследование и разработку
проектов реставрации мавзолея Ишратхана

Г

АЛИНА Анатольевна Пугаченкова известна как выдающийся исследователь
искусства и архитектуры Центральной Азии и Среднего Востока. Ее труды, изданные во многих странах, хорошо известны специалистам. Поколения археологов,
искусствоведов и архитекторов, в том числе автор данной статьи, с гордостью
причисляют себя к ее ученикам. В этой статье освещаются менее известные грани ее деятельности – первые шаги в области натурных исследований памятников зодчества, составления чертежей, предусматривающих и графическую реконструкцию недостающих частей
сооружения, а также работ, проведенных в качестве эксперта проектов их реставрации.
Судьба благоволила молодому историку архитектуры, предоставив возможность
соприкоснуться в числе первых ученых с настоящим созвездием шедевров зодчества
Средней Азии, стать, порою основным, их исследователем. Мавзолей эпохи Тимуридов
Ишратхана в Самарканде – один из них.
В эпоху Амира Тимура и его потомков (конец XIV–XV вв.) в столице государства
– Самарканде и на родине Тимура – Шахрисабзе, а также за их пределами было возведено много дворцов, парков и садов. Среди них наиболее известны дворцы Ак-Сарай в
Шахрисабзе, Кук-Сарай в Самарканде и его пригородах, дворец Султан-Бека, выстроенный в саду Боги-Шамол в честь внучки Амира Тимура – дочери Мираншаха, а также
сооруженный в саду Дилкушо в честь жены великого эмира Тукалханым дворец со
стенописью, изображающей сцены похода государя в Индию.
В культовом зодчестве в этот период наряду с монументальными мечетями и суфийскими хонако сложился особый тип сложных по планировке и объемно-пространственной композиции многосоставных мавзолеев-комплексов, в которых обычно квадратный
или октагональный в плане с нишами на осях центральный купольный зал окружали
связанные с ним функционально второстепенные помещения.
Среди мавзолеев такого типа по объемной композиции и планировке выделялся
стройный по пропорциям портально-купольный мавзолей Ишратхана. Особую привлекательность его облику придавали голубой купол и несущий его высокий богато
декорированный барабан. История изучения мавзолея до середины XX в. исчерпывающе
представлена в монографическом сборнике, опубликованном под редакцией М.Е.Массона (Мавзолей Ишратхана 1958). Историю изучения памятника в 1958–2010 гг. мы
© Юсупова М.А., 2018

53

Мавлюда Юсупова

Рис.1-2. Иллюстрации из
“Туркестанского альбома”,
Часть археологическая,
1871 – 1872 гг., часть 1, том 2,
пластина 136. Названия
фотографий:
1. “Самаркандския древности.
Ишрат Ханэ. Развалины
летняго дворца Тамерлана.
Боковой фасад (южный)».
2. «Самаркандския древности.
Ишрат Ханэ. Развалины
летняго дворца Тамерлана.
Главный фасад (западный)».

приводим по результатам собственных исследований, основанных на данных новых
научных и научно-популярных изданий, а также архивных материалов, включающих
проекты реставрации, исторические фото и чертежи.
Как выяснил М.Е.Массон, впервые памятник был упомянут в 1841 г. топографом
Я.П.Яковлевым в составленном им плане Самарканда как «строении времени Тимурлянга»
(Соловьев 1936). Почти 30 лет спустя были опубликованы краткие данные о нем (Федченко
1870, с.21), а первое изображение памятника в 1868 г. сделала его супруга – известная исследовательница природы Средней Азии, в дальнейшем – член-корреспондент РАН Ольга
Александровна Федченко. Её рисунок воспроизведен в упомянутом сборнике (Мавзолей
Ишратхана 1958, с.13). Самая ранняя фотосъемка здания была осуществлена на рубеже
60-70-х гг. и связана с подготовкой известного «Туркестанского альбома», который был
составлен и издан по распоряжению генерала К.П.фон Кауфмана в 1871–1872 гг. (Рис.1-2).
Позднее Ишратхана надолго выпала из поля зрения европейских авторов, побывавших в Самарканде и даже не упоминается в многочисленных путеводителях по
Туркестану конца XIX-начала ХХ вв., за редкими исключениями, в которых здание
именуется остатками дворца Тимура (Leclerq 1890, p.23; Krafft 1908, p.88). Важным
шагом к правильной атрибуции памятника стало обнаружение в 90-е годы XIX в.
вакуфного документа, составленного в 1464 г. (Вяткин 1958). Его сведения совпали с
информацией, содержащейся в «Самарии» - сочинении самаркандского казия первой
54

Вклад Г.А.Пугаченковой в исследование и разработку проектов реставрации мавзолея Ишратхана

половины XIX в. Абу Тахира Ходжи: «Тот высокий мавзолей, который находится
к северу от названного мазара [Абди-Даруна] и именуется народом “Ишрат-хана” [дом увеселений], представляет [собой] усыпальницу Сахиб-и-Давлет-беки,
основанную матерью её Хабибой Султан-бекою, дочерью амира Джалял-ед-дина,
построившею тут же худжры для чтецов Корана” (Абу Тахир Ходжа 1899, с.
204). В.Л. Вяткин в своем примечании к русскому переводу этого текста отметил,
что речь идет о именно о мавзолее и процитировал данные вакуфного документа
о расположении здания, о донаторе и об условиях вакфа. (Абу Тахир Ходжа 1899,
прим.112, с. 257). Тем не менее, этнограф Самуил Дудин свои фотоматериалы, выполненные в 1895-1908 гг., подписал как “мечеть Ишратхана” (Дудин 1903, с. 6, 56,
61, 63; Дудин 1909, с.3).
Осенью 1919 г., когда наступил перелом в ходе Гражданской войны в Средней Азии
и советская власть в Самарканде достаточно укрепилась, мавзолей впервые был взят на
учет Комиссией по охране памятников старины, а в 1927 г. в печати появилась первая
статья, специально посвященная Ишратхане (Массон 1927, с.171-178). Памятник стал
прочно входить в научный обиход и получил достаточную известность в кругах специалистов (Засыпкин 1926, с.170; Засыпкин 1928, с.270; Вяткин 1927, с.30-32; Вяткин
1929; Вяткин 1933, с.31-32; Денике 1927, с.38-39; Денике 1939, с.176-177; Smolik 1929,
s.41-42; Крусман 1930, с.32-38; Cohn-Wiener 1930, s.43-44). Но, несмотря на это, непо55

Мавлюда Юсупова

средственных мер по его поддержанию не принималось, а с конца 30-х даже ставился
даже вопрос о снятии его с учета ввиду аварийного состояния.
Однако, в 1939 г. правительство Узбекской ССР по предложению орагинзационного
комитета по празднованию 500-летия со дня рождения Алишера Навои, приняло решение о проведении дополнительного археолого-архитектурного изучения Ишратханы.
Инициатором, как рассказывала годы спустя Пугаченкова, был М.Массон, вошедший в
состав оргкомитета (Горшенина 2000, с.93). В том же году Г.А.Пугаченкова начала обмеры сохранившихся частей памятника. В 1940 г. работы по археолого-архитектурному
изучению были осуществлены совместно с Узкомстарисом в более широком масштабе
под общим руководством М.Е.Массона, при участии архитекторов Б.Н. Засыпкина и
Г.А.Пугаченковой, коллекторов1 В.И.Спришевского и П.И.Кажарского. Фотофиксацию
производил фотограф Самкомстариса Е.А.Поляков (Массон 1958, с.21). Были расчищены
позднейшие наслоения перекрытий второго и первого этажей, заложено 9 шурфов глубиною до 7 м и раскопан склеп и т.д. В результате этих архитектурно-археологических
изысканий был графически реконструирован декор здания, впервые составлен план его
обоих этажей, уточнены конструкции перекрытий почти всех помещений.
Первые материалы были опубликованы в специальных работах Галины Анатольевны,
посвященных Ишратхане (Пугаченкова 1941, с.16-17; Пугаченкова 1945, с.181-182), а также в общем контексте книги из серии «Очерки по истории архитектуры народов СССР»,
издававшейся Академией архитектуры СССР (Засыпкин 1948, с.105-110). Через 16 лет
после успешной защиты была издана кандидатская диссертация Г.А.Пугаченковой в
расширенном и переработанном виде, где подробно рассматриваются архитектурно-планировочные и художественные особенности мавзолея Ишратхана (Пугаченкова 1957).
И, наконец, в 1958 г. под редакцией М.Е.Массона был выпущен упоминавшийся выше
фундаментальный труд «Мавзолей Ишратхана». В этой коллективной монографии в соответствующих разделах освещены вопросы, связанные с названием, историей изучения
и сооружения памятника, историко-топографическим прошлым района и др. (Массон
1958, с.7-48); дана подробная архитектурная характеристика памятника и место, занимаемое им в строительной культуре Средней Азии, а также история развития сводчатых
конструкций XV в. и анализ некоторых архитектурных закономерностей (Пугаченкова
1958, с.49-90); рассмотрены декоративно-художественные элементы здания (Засыпкин
1958, с.91-108); представлен оригинал, перевод и анализ вакфного документа 1464 г.
(Вяткин 1958, с.109-136); анализ ткани савана из детского погребения в склепе мавзолея
(Кононов 1958, с.137-141); анализ цветного стекла, вставленного в решетки-панджара
Ишратханы (Кудрина 1958, с.143-147). В тексте и в приложении к этой книге были приведены исторические фотографии и великолепно выполненные Пугаченковой обмерные
чертежи с частичной реконструкцией здания. Этот монографический сборник по сей
день является основной обобщающей работой, где сконцентрирован наиболее полный
и достоверный материал о мавзолее Ишратхана.
В последующие полвека памятник прочно вошел в список шедевров архитектуры
Узбекистана и многократно приводился в научной, научно-популярной литературе как
1
Коллектор – от слова collect – собирать. Так называли в первой половине ХХ в. лаборантов (обычно из
числа студентов) в экспедициях, где они выполняли вспомогательную и техническую работу, вели коллекционную опись, помогали при обмерах зданий.

56

Вклад Г.А.Пугаченковой в исследование и разработку проектов реставрации мавзолея Ишратхана

Рис.3. Ишратхана. Общий вид с юга. 2009 г.

классический пример одного из лучших образцов мемориального зодчества. Об этом
свидетельствуют фундаментальные труды, альбомы и популярные очерки самой Галины
Анатольевны (Пугаченкова, Ремпель 1958, 1965; Пугаченкова 1959, 1961, 1968а, 1968б,
1969, 1970, 1983, Pugaçenkova 1963, 1975 и др.), а также работы других исследователей
(Давидович 1959; Массон 1959; Ремпель 1961, с.331-336; Бородина 1969, c.297-301).
Параллельно велись работы по составлению проектов реставрации и консервации
памятника. Рассматривались также вопросы построения архитектурной формы и геометрической гармонизации Ишратханы (Филимонов 1962, с.113; Крюков 1964, с.157,
163-163; 1995, с.156-158; Булатов 1972, с.80; 1988, с.208-211). Как выдающееся произведение архитектуры региона памятник рассмотрен в книге Галины Анатольевны,
посвященной строительному искусству эпохи Тимуридов (Пугаченкова 1976, с.89-91,
104; Pougatchenkova 1981, p.54-57, 170-171).
В свою очередь, коллега Пугаченковой П.Ш.Захидов опубликовал статью, в которой
высказал мнение, что Ишратхана – не мавзолей, а загородный дворец Тимура “кешк
Дилкуша” (Захидов 1974, с.32-34). С этой публикации между ее автором и Галиной
Анатольевной завязалась многолетняя дискуссия, которая, по иронии судьбы, продлилась
и после смерти этих ученых. В своем ответе Г.А. Пугаченкова, убедительно доказывая
несостоятельность мнения П.Ш. Захидова, отстаивала свою точку зрения о мемориальном назначении здания (Пугаченкова 1975, с.10-13). Двадцать лет спустя по заказу
Главной редакции издательского концерна «Шарк» к 600-летию Тимура П.Ш. Захидов
57

Мавлюда Юсупова

подготовил книгу-альбом, а также написал раздел по архитектуре в книге «Амир Темур
в мировой истории», где представил Ишратхану как «лучший загородный дворец-кёшк
Дилкушо, построенный под наблюдением Амира Темура в 1397 году» (Захидов 1996а,
1996б). В ответ на это, отстаивая свою точку зрения о назначении здания как мавзолея,
Галина Анатольевна в двух публикациях (Пугаченкова 1997, с.62-63; 2000, с.240-243),
привела ряд веских аргументов и по многим другим спорным, по мнению П.Ш. Захидова,
вопросам архитектуры и истории памятника. Между тем, в 2001 г. книга «Амир Темур в
мировой истории» была переиздана на четырех языках, что способствовало новой волне
распространения искаженных сведений о мавзолее Ишратхана как о дворце Дилкушо.
Вскоре после ухода из жизни Пулата Шахидовича вышла в свет его монография в
двух частях (Захидов 2007), в которой он вновь настойчиво доказывает, что Ишратхана
– это дворец Дилкушо, приводя множество уточнений и опровержений по некоторым
выводам М.Е.Массона и особенно Г.А.Пугаченковой. По его убеждению, изначально
была определена неверная ориентация здания и отсюда возникли многие ошибки в
трактовке первоначальной функции как самого здания, так и ряда его помещений. По
Захидову, склеп под залом – это склад и комната отдыха – убежище от зноя в жаркие
дни, а найденные в склепе захоронения не принадлежат Тимуридам, а являются более
поздними (ХIХ– начало ХХ в.) погребениями неизвестных лиц и т.д. Галина Анатольевна не успела ознакомиться с этой публикацией: она умерла на полгода раньше
своего оппонента и бывшего аспиранта. Тем не менее, в её уже посмертно изданной
книге (Пугаченкова 2010, с.69-70) краткая характеристика, данная автором памятнику,
а также простое и убедительное доказательство того, что Ишратхана – мемориальное
сооружение, думается, поставило точку в более чем 30-летней дискуссии двух ученых.
Особенности архитектуры мавзолея. Ишратхана трактуется как династический
мавзолей женщин и детей из дома Тимуридов второй половины XV в. Это двухэтажное прямоугольное в плане (23,3Í28,2 м) здание с выступающими по высоте высоким
входным порталом с юго-запада и куполом на высоком цилиндрическом барабане – над
центральным залом. Даже находясь в руинах, оно пленяет необычайной легкостью форм
и утонченностью архитектуры в целом (Рис.3).
Структура плана, конструкции, декор и объемно-пространственная композиция
памятника характерны для зрелой классической архитектуры Мавераннахра периода
ее расцвета.Мавзолей сложен из квадратного жженого кирпича (27–28 см в стороне
при толщине 5,5–6 см.) на ганчевом растворе с примесью земли (ганчхок). Массивные
фундаменты (глубиной до 5,5 м.) устоев пештака и внешних стен центрального зала
сложены из рваного камня на глиняном растворе. Большое число толстых арчовых балок
заделано диагонально или параллельно основным осям в толще центральных пилонов
для придания большей прочности массиву кирпичной кладки.
Помещения в плане расположены вдоль трех осей, лежащих по направлению от
главного входа в глубь здания: центральная ось проходит по середине входного портала и две другие – по ее сторонам (Рис.4). В центре здания размещен крестообразный в
плане зал, где к квадрату со стороной 8 на осях примыкают глубокие – в 2,70 м ниши.
По сторонам от него находятся мечеть и группа подсобных комнат на первом и втором
этажах. По четырем углам центрального зала устроены винтовые лестницы (диаметром
1,08 м), ведущие на второй этаж и крышу. Под центральным залом размещен крупный
восьмиугольный в плане (пролетом 8,4 м) склеп, куда можно спуститься по лестнице,
58

Вклад Г.А.Пугаченковой в исследование и разработку проектов реставрации мавзолея Ишратхана

Рис.4. Ишратхана. План первого этажа. Реконструкция по Г.А.Пугаченковой. 1940 г.

устроенной в юго-восточной нише. На первом этаже на оси, что слева от главного входа,
расположены крупное прямоугольное в плане помещение мечети и меньший квадратный
в плане зал. На оси, расположенной справа от главного портального входа, находится
анфилада из четырех помещений, связанных друг с другом сквозным проходом. На
втором этаже почти полностью повторяется планировка первого этажа.
Трехосевое построение плана отчетливо выражено и на главном фасаде, где центр
подчеркнут изящным высоким порталом, по сторонам которого расположены стройные,
но значительно пониженные боковые крылья с двухъярусными арочными лоджиями.
Фасады облицованы шлифованным жженым кирпичом желто-розового оттенка. На
его фоне весьма сдержанно размещены глазурованные мозаичные вставки и майолика
с преобладанием ярко-синего цвета – в тимпанах над арками и в бордюрах, устроенных
по контуру основных членений поверхности стен (Рис.5). По низу стен была устроена
резная мраморная панель. При простоте и изысканности внешнего облика, интерьеры
мавзолея были богато украшены сплошным декором и многообразными выразительными членениями сводов. Применяемая здесь система перекрытий, где купол основан
на вершинах мощных пересекающихся несущих арок и дополняющих их щитовидных
парусов, была известна в Хорасане в первой половине XV в. Создателем их считают
Кавам ад-Дина Ширази – талантливого зодчего, служившего при дворе Шахруха в Герате. Он разрабатывал и совершенствовал идею перекрытий на системе пересекающихся
арок в своих хорасанских постройках в течение 35 лет (1405–1440 гг.). Начальный и
конечный этапы творческих поисков Кавам ад-Дина Ширази были запечатлены в мавзолее Гаухар-Шад в Герате (1405–1418 гг.) и в дарсхане медресе в Харгирде (1440 г.).
Затем эта идея как наиболее приемлемая при местной высокой сейсмичности и при
59

Мавлюда Юсупова

бескружальном методе возведения куполов
была подхвачена зодчими Мавераннахра, где
получила блестящее новаторское развитие со
второй трети XV и до конца XVI в.
При этих конструкциях в интерьере, отступив от углов перекрываемого помещения,
вдоль его четырех стен перебрасывались
мощные несущие арки. Пересекаясь, они
образовывали уменьшенный внутренний квадрат, перекрываемый с помощью щитовидных
парусов небольшим куполом. В результате
даже при крупных размерах помещения
значительно уменьшался диаметр купола, и,
следовательно, вес перекрытий. Нагрузка от
веса купола и барабана теперь приходилась
не на весь четверик стен, а на восемь мощных
устоев, на которые опирались пяты четырех
несущих арок. На освобожденных от веса
перекрытий углах зала устраивали лестницы
или небольшие помещения, а на осях зала –
Рис.5. Ишратхана. Фрагмент облицовки
глубокие
ниши или проемы, что расширяло
северо-восточного фасада. 2009 г.
его пространство и придавало его плану крестообразность.
В Мавераннахре изысканная интерпретация данной идеи сначала была использована
в самаркандских мавзолеях Чупан-ата (1436 г.) и Ак-Сарай (1440-е гг.), а спустя почти
четверть века – в мавзолее Ишратхана (1464 г.). Отметим, что перекрытия на четырех
пересекающихся арках, а также другие варианты этой системы, использованные в помещениях и особенно в центральном зале Ишратханы, были на тот период наиболее зрелой
и совершенной инженерной разработкой данного вида конструкций в Мавераннахре.
Таким образом, в центральном зале Ишратханы четыре пересекающиеся арки несут
конструктивный купол, над которым снаружи устроены декоративные высокий барабан и
внешняя купольная оболочка. В интерьере зала последовательный переход от обширного
пространства основания к сравнительно небольшому внутреннему куполу (диаметр 5,2
м) представлен в весьма развитом виде (Рис.6).
В центральном зале высокую (2,2 м) панель стены украшают прекрасные мозаичные
облицовки с тонким растительным узором, по глазурованной поверхности которых
нане¬сена ювелирно-изысканная роспись золотом. Выше панели вся поверхность стен,
арок и сводов покрыта росписью в технике «кундаль» с позолоченными рельефными
деталями (растительные орнаменты или крупные медальоны, цветы на синем или темно-голубом фоне).
Ячейки в панджара (решетках оконных проёмов) были заполнены цветным стеклом.
Литые алебастровые панджара центрального зала покрывала резная наборная мозаика.
Это самый ранний известный пример употребления мозаичных решеток; следующий
по времени встречается почти столетием позже в бухарском медресе Мир-и Араб.
Полы центрального зала и склепа были выложены мраморными плитами. В остальных
60

Вклад Г.А.Пугаченковой в исследование и разработку проектов реставрации мавзолея Ишратхана

Рис.6. Ишратхана. Поперечный разрез (обмерный и реконструированный).
По Г.А.Пугаченковой. 1940 г.

61

Мавлюда Юсупова

помещениях они устилались кирпичом,
положенным плашмя.
История реставрации и консервации памятника, согласно принятым
концепциям и характеру проведенных
работ, условно подразделяется на три
этапа: конец 1930-х – 1970-е гг.; 1978–
1991 гг.; 1991-2011 гг.
Первый этап. Первые предложения
по частичной реконструкции Ишратханы были сделаны Г.А.Пугаченковой2
на основе её обмеров и исследований
в 1939-1940 гг. Техническое состояние
здания в 1940 г. было довольно плачевным: веками заброшенное, оно давно
стало жертвой расхитителей. На основе
собранного фрагментарного материала
Пугаченкова графически воссоздала деРис.7. Ишратхана. Реконструированный разрез
кор барабана и купола, схему рухнувших
через мечеть. По Г.А.Пугаченковой. 1957 г.
перекрытий.
Сохранившаяся часть сводчатой системы (до высоты пересечения подпружных
арок), а также изображения здания до обрушения купола на фотографиях А.Л.Куна и
картине М. В.Столярова помогли ей уяснить характер кривизны арок в их верхней части,
внешний диаметр и высоту барабана, высоту и очертание скуфьи купола. Относительно
внутренних конструкций барабана Пугаченкова предположила, что это были просто заделанные в кладку арчовые связи, так как при большом увеличении старых фотографий в
толще обнаженной от декора кладки купола, были видны торцы заделанных в нее балок.
В целом её предложения по графической реконструкции памятника, отраженные в ее
чертежах3, явились основой при составлении всех последующих проектов реставрации
и консервации (Рис.7).
В 1956 г. И.Е.Плетнев на аммиачной бумаге осуществил корректировку 9 листов
вышеуказанных обмерных чертежей 1940 г.4, а также составил генеральную опись
работ по консервации мавзолея Ишратхана. При этом он описал отдельные объемы и
конструкции здания, а также мероприятия по их консервации5.
2
Архив ГУОИОМК при МКСУз. (Архив Главного управления охраны и использования объектов материальной культуры при Министерстве культуры и спорта Республики Узбекистан). Далее – Архив… С-874/П-88.
Пугаченкова Г.А. Пояснительная записка к обмерам и чертежам мавзолея Ишратхана. 1939, л.33.
3
Архив… С-877/П-88. Пугаченкова Г.А. Архитектурная характеристика мавзолея Ишрат-хана. 1947. л.74;
Архив…. С-639/М-31. Массон М.Е. Мавзолей Ишрат-хана в Самарканде. 1947. л.66. Архив… С-874/П-88.
Пугаченкова Г.А. Обмерные и реконструктивные чертежи, 1940 г. М 1:50. Состав: планы (3 листа), разрезы
(4 листа), фасады (4 листа), детали (8 листов), всего – 19 листов.
4
Архив… Плетнев И.Е. Корректировка обмерных чертежей 1940 г. на аммиачной бумаге. 9 листов. По
С-4349/П-38. Плетнев И.Е. Предварительные работы по мавзолею Ишратхана, 1978, л.28.
5
Архив…С-859/П-38. Плетнев И.Е. Генеральная опись работ по консервации мавзолея Ишратхана. Ч.1.
Описание состояния отдельных объемов и конструкций и мероприятий по консервации их. 1956, л.43 + 55 фото.

62

Вклад Г.А.Пугаченковой в исследование и разработку проектов реставрации мавзолея Ишратхана

Вероятно, на основе его предложений в 1957 г. при ремонте памятника мастерами
Самаркандского участка СНРПМ (Специальные научно-реставрационные производственные мастерские) были частично укреплены его стены, восстановлены перемычки
и выстилки пола6. В начале 1960-х гг. на Ишратхане были произведены небольшие
ремонтные работы – укреплены конструкции галерей, некоторых арок, и др.7. В последующем приступили к более тщательному исследованию отдельных частей здания для
составления полноценного проекта его реставрации. В 1963 г. И.Усманходжаев заложил
несколько шурфов и дал по ним свои заключения8, а затем, вместе с Р.Фахрутдиновым
произвел новый обмер памятника, на основе которого в 1964 г. Р.Фахрутдинов разработал
новый «Проект консервации мавзолея Ишратхана»9, а Ю.М.Саночкин составил свое
заключение10. Однако, этот проект консервации не был осуществлен в натуре. В 1972 г.
В.Г. Сабиров выполнил фотогеодезические работы и вычертил топографический план
района расположения Ишратханы11.
На первом этапе вопрос о полноценной реставрации памятника не ставился. Все
работы носили характер небольших ремонтов (частичные перекладки, заделки трещин,
устройство кирпичных козырьков и т.п.). Эти меры способствовали улучшению состояния памятника, но не гарантировали его длительной сохранности. В разработанной
до этого технической документации по Ишратхане предусматривалось выполнение
именно таких работ. В 1956 г. была составлена опись работ по ремонту здания, не
требующих проектной документации. Неосуществленный в натуре проект 1964 г. по
консервации памятника, разработанный Р.Фахретдиновым, также не предусматривал
его конструктивного укрепления. Эта техническая документация и предлагаемые в ней
меры при решении задач радикального укрепления и реставрации мавзолея не могли
принести ощутимой пользы. Поэтому назрела необходимость на втором этапе составить
и осуществить проект реставрации мавзолея с укреплением его несущих конструкций.
Второй этап. В 1978 г. в Узбекских СНРПМ Республиканского научно-реставрационного производственного объединения (РНРПО) «Меъмор» инженер И.Е.Плетнев
выполнил предварительные (предпроектные) работы по мавзолею Ишратхана12. В
приложении к ним были представлены: «Архитектурно- реставрационное задание на
исследования и разработку эскизного проекта реставрации Ишратханы», а также «Смета на научно-исследовательские работы и разработку эскизного проекта реставрации
Ишратханы». По подсчетам И.Е.Плетнева, при полном объеме здания со склепом в
Архив… Плетнев И.Е., Шахурин К.А. Паспорт на мавзолей Ишратхана. 1970-е гг., с 2/в.
Архив… Захидов П.Ш. Паспорт на мавзолей Ишратхана. 1975, с. 2/в.
8
Архив… С-2714/У-74. Усманходжаев И. Описание по шурфам с архитектурным заключением мавзолея
Ишрат-хана. 1963. маш. л. 5 + 4 л. черт. + 4 фото; С-2715/У-74. Усманходжаев И. Описание по шурфам с
архитектурным заключением мавзолея Ишрат-хана. 1963. рук. л.5 + 8 л. черт.
9
Архив… 1964 г. Фахрутдинов Р. «Проект консервации мавзолея Ишратхана». Состав: планы (4 листа),
разрезы (4 листа), фасады (4 листа), всего – 12 листов.
10
Архив… С-3382/С18. Саночкин Ю.М. Заключение по проекту консервации памятника (автор Р. Фахрутдинов) архитектуры мавзолея Ишрат-хана на основе натурного осмотра состояния памятника и ознакомления
с проектными материалами. 1971. л.4.
11
Архив… С-3496/С12. Сабиров В.Г. Материалы фото-геодезических работ по мавзолею Ишрат-хана.
(пояснит. записка, ведомости, фото и журнал съемки). 1972.
12
Архив… С-4349/П-38. Плетнев И.Е. Предварительные работы по мавзолею Ишратхана в г. Самарканде.
Ташкент, 1978, л.50. 14 илл.
6
7

63

Мавлюда Юсупова

(8582+245) 8827 куб. м., объем сохранившихся остатков здания составлял 6 276 куб. м,
а объем утраченных его частей – 2551 куб.м. В целом процент утрат первоначального
облика памятника с учетом декора, по мнению И.Плетнева, составлял почти 80%, для
наглядности чего были приведены схемы чертежей с утратами. Касательно будущих
реставрационных работ И.Плетнев отмечает: «Так как состояние мавзолея остро
аварийное (памятник лишился перекрытия, разрушен второй этаж, помещения его не
защищены от воздействия климатических факторов и сейсмики) его сохранение на длительное время без проведения капитальных укрепительных и защитных мероприятий
невозможно». И.Е. Плетнев полагал, что устройство оболочки или других защитных
сооружений неминуемо исказит внешний вид памятника, а затраты на них выразятся
в сумме не меньшей, чем потребуется на восстановление куполов и поддерживающих
конструкций в прежнем виде. И поэтому он считал целесообразным осуществить полную
реставрацию всех конструкций памятника, включая и наружный купол с барабаном,
предложив трехэтапную очередность проведения ремонтно-реставрационных работ:
сначала провести укрепление и полную реставрацию конструкций памятника; затем
реставрацию облицовки фасадов и панелей в интерьере, благоустройство территории;
и наконец, приступить к укреплению и частичной реставрации росписей в интерьере.
По поводу предлагаемых научно-исследовательских работ он справедливо писал, что
«дискуссия, завязавшаяся в последние годы относительно принадлежности памятника
к мемориальным или дворцовым сооружениям, не имеет значения в решении вопросов,
связанных с его укреплением и восстановлением. Однако, не оспаривая точек зрения по
теме дискуссии, по¬лезно было бы исследовать склеп и постараться выяснить – не позднейшего ли он происхождения (относительно основного здания). Для этого нужно заложить в склепе 2 археологических шурфа и прозондировать стены склепа (3-4 зондажа)»13.
Отметим, что при составлении обмерных материалов в 1940 г. Г.А. Пугаченкова фактически разработала проект графической реставрации памятника. Также в материалах
1963 г. И.Усманходжаева и Р.Фахритдинова имелись все необходимые чертежи, включая
зарисовки и чертежи наружной облицовки фасадов, в том числе и утраченного барабана.
Исходя из этого, И.Е.Плетнев полагал, что все документы для разработки архи¬тектурной
части проекта реставрации мавзолея Ишратхана на стадии технико-рабочего проекта
(включающего шаблоны облицовки) уже есть. Поэтому основное внимание надо обратить на изучение конструкций памятника, их статического состояния и разработку на
этой основе рекомендаций по конструктивному креплению с учетом восполнения всех
утраченных частей до первоначального вида. В этой связи было необходимо провести
инженерно-геологические исследования (основания и фундамента), определить несущую
способность сохранившейся кладки. Затем на основании исследований и рекомендаций
должна была быть разработана конструктивная часть крепления и реставрации памятника (технический проект) с расчетами и обоснованиями принятых конструктивных
решений, с предложениями по устройству надежного гидроизоляционного покрытия и
крепления сохранившейся облицовки.
Необходимо было на основе топографического плана в масштабе 1:500, выполненного В.Г.Сабировым ещё в 1972 г., откорректировать, с учетом современной ситуации
13
Архив… С-4349/ П 38. Предварительные работы по мавзолею Ишратхана в Самарканде. Ташкент,
1978, л. 34.

64

Вклад Г.А.Пугаченковой в исследование и разработку проектов реставрации мавзолея Ишратхана

вокруг памятника, проект благоустройства охранной зоны, включающей мавзолей
Ишратхана, близлежащий комплекс Абди-Дарун и прилегающее кладбище. В проекте
благоустройства следовало решить пути удобной связи между памятниками, местами
отдыха и обслуживания экскурсантов.
Предполагалось, что после выполнения составленного в 1978 г. И.Е.Плетневым
«Архитектурно-реставрационного задания на исследование и разработку эскизного
проекта реставрации мавзолея Ишратхана» эскизный проект должен быть рассмотрен
ведущими в данной области специалистами и учеными на Научно-методическом Совете при ГлавНПУ охраны и реставрации памятников архитектуры при Министерстве
культуры Узбекистана. И только после обсуждения видными учеными и специалистами
– членами Научно-методического Совета на его заседании, и внесения в проект замечаний и поправок можно было бы приступить к составлению рабочей документации
проекта реставрации памятника.
В 1979 г. в Узбекистане был создан специальный институт при Министерстве культуры УзССР – Узбекский научно-исследовательский и проектно-изыскательский институт
консервации и реставрации памятников культуры (УзНИПИИР), пришедший на смену
бывшим органам реставрации – СНРПМ при РНРПО «Меъмор». В 1982 г. в УзНИПИИР
под руководством архитектора А.Р.Акименко и конструктора Т.Ф.Вяльцевой был разработан «Эскизный проект реставрации мавзолея Ишратхана»14. В отличие от проекта
И.Плетнева, считавшего необходимым провести полную реставрацию памятника, А.
Акименко предложил проект консервации здания мавзолея с его частичной реставрацией,
при которой внешний высокий барабан и купол не будут восстанавливаться. Это было
правильное решение, ибо новодел в таком грандиозном масштабе, доминирующий над
сохранившейся частью здания, лишил бы его присущего ему очарования старины и явно
бросался бы в глаза своей новизной, нарушая историческую достоверность памятника.
Эскизным проектом предусматривалось «восстановление свода большой портальной
ниши и запортальных конструкций, перекрытие центрального зала, восстановление и
реставрация перекрытий всех помещений 1 этажа, консервация планировки 2 этажа,
восстановление стен фасадов на высоту 2 этажей. Все конструкции выполняются в
черновой кладке с непременным сохранением и укреплением всех документальных
остатков с тем, чтобы приступить к восстановлению декора и облицовки там, где это
необходимо и возможно во второй очереди»15. Приведем лишь некоторые наиболее
важные положения о предлагаемых мероприятиях, изложенных на страницах 28–104
данного эскизного проекта:
Фундаменты мавзолея в хорошем состоянии, специальных мероприятий по укреплению их не требуется. Конструктивное состояние остатков несущих стен мавзолея также
хорошее, они способны выдержать нагрузки от восстанавливаемых верхних частей.
При восстановлении перекрытий центрального зала в черновой кладке возводится
кирпичный скелет арочно-купольного перекрытия и щитовидные паруса без их декоративной обработки. На уровне вершин арок (+ 9,53 м) на образованном опорном кольце
будет возведен купол толщиной 1,5 кирпича (высотой в интерьере в +11 м). Сверху уста14 Архив… С-4775/ А-38. Акименко А.Р., Вяльцева Т.Ф. Эскизный проект реставрации мавзолея Ишратхана.
Ташкент. 1982, с. 151.
15 Архив… Там же.

65

Мавлюда Юсупова

навливается гидроизоляция и кирпичная выстилка. Некогда великолепное живописное
убранство мионсарая нуждается в срочном вмешательстве художников-реставраторов.
В склепе необходимы частичное конструктивное укрепление купола, закладка незначительных трещин в кладке, расчистка вентиляционных каналов, выходящих на фасады
мавзолея с установлением в них решеток.
На главном фасаде при сравнительно большой высоте портала (19 м) масса его находится в уравновешенном состоянии, значительных деформаций отрыва от основного
объема мавзолея и просадок основания не наблюдается (Рис.8).
В цокольных частях главного фасада необходимо произвести перекладку ветхих
фрагментов в перевязку с древней кладкой и на глубину до 2-х кирпичей в зависимости
от глубины разрушения. Кладку восстанавливаемого свода большой портальной ниши,
учитывая современные требования по сейсмостойкости сооруже¬ний, авторы посчитали
целесообразным выполнять на более прочном цементном раство¬ре с армированием.
Безусловно, вводимые инородные строительные материалы должны быть закрыты
кирпичными облицовками или гипсовым декором и т.д.
Оказалось, что экспертом по этому проекту выступала Г.А.Пугаченкова, которая
на пяти страницах написала блестящее по профессиональному уровню экспертное заключение, в целом одобряя представленный эскизный проект16. Оно было приложено
к рецензированному ею и выше рассмотренному нами эскизному проекту А.Акименко.
По сути, эта малоизвестная и не опубликованная ранее работа Г.А. Пугаченковой представляет собой важный документ. Во-первых, в нем скорректирован следующий этап
разработки проекта, а во-вторых, он представляет собой образец экспертизы высокого
профессионального уровня, выполненной известным ученым – знатоком данного сооружения. Поэтому мы решили привести ниже основную часть впервые публикуемого
«Экспертного заключения» Г.А. Пугаченковой. После определения значения выдающегося шедевра архитектуры – мавзолея Ишратхана Г.А.Пугаченкова пишет:
В силу этого нельзя не приветствовать тот факт, что Ишратхана наконец-то, привлекла
к себе внимание УзНИПИИ реставрации и ныне разработан первичный эскизный проект его
реставрации.
Автор проекта архитектор А.Р. Акименко и инженер Т.Ф. Вяльцева вдумчиво подошли к
его разработке. Задача была достаточно сложной, учитывая большие утраты и аварийное
состояние большинства конструкций, в силу чего вполне обосновано отнесение сложности
проектных работ к 4-й категории. К сожалению, даже эскизный проект затянулся на 4 года,
судя по тому, что Архитектурно-реставрационное задание было составлено еще в 1978 году. А
памятник буквально вопиет о помощи!
В проектном задании (составленном прежде арх. И. Плетневым) настораживает §15: «Проект конструктивной части должен включать в себя разработку всех конструкций памятника, с
учетом надстройки утраченных частей до первоначального вида». Это значит, что речь идет о
возведении наружного цилиндрического барабана с куполом, рухнувших при землетрясении 1903
г. и воссоздании всего 2-го этажа, данных о котором, за исключением плана угловой худжры,
нет, и о восстановлении почти несохранившегося мозаичного декора и т. п. А ведь это были не
только неоправданно дорогостоящие работы, но и нанесение на памятник новодела…. Приня16 Архив… С-4775/ А-38. Пугаченкова Г.А. Экспертное заключение № 113 от 19.06.82. Акименко А.Р.,
Вяльцева Т.Ф. Эскизный проект реставрации мавзолея Ишратхана, с. 151. Ташкент. 1982, л.1-5.

66

Вклад Г.А.Пугаченковой в исследование и разработку проектов реставрации мавзолея Ишратхана

тый ими (авторами эскизного проекта А. Акименко и Т. Вяльцевой – М. Ю.) принцип сохранения
памятника с восстановлением лишь абсолютно достоверных недостающих частей и деталей
представляется наиболее правомерным. Лишь там, где отсутствие перекрытий угрожает
в дальнейшем разрушением памятника они предлагают восстановление сводчато-купольных
конструкций. Вполне закономерно в этом отношении создание системы пересекающихся арок,
щитовидных парусов и угловых сталактитов над центральным залом, и вариантов малых куполов
в помещениях боковых крыльев…Реконструкции фасадов также вполне доказательны. Согласна
с внесенной авторами проекта в схеме северо-восточного фасада поправкой к некогда предложенной мною его реконструкции, где они в центральной части приподнимают выступ стены и,
соответственно, очертания арки, чем как бы образуется ложный портал (л.92).
В проекте подкупает обращение авторов к применению традиционных вяжущих – ганчу и
различных его составляющих. Следует выдержать этот принцип и в отношении сводчато-купольных конструкций, учитывая несовместимость цемента с ганчевым раствором подлинника.
Заботливо разработана система водостоков (с. 101), которая сильно затруднена из-за перепадов разновысотных участков. Авторы правы, подчеркивая, по поводу остатков живописи,
что «расчистить от вековых наслоений грязи и закрепить ослабленный грунт и осыпающийся
слой можно только специальными методами, которыми владеют художники-реставраторы»
(с. 48). Но почему же этот очень важный пункт не отражен в смете? Нельзя откладывать
этот процесс к тому времени, когда будут закончены консервационно-укрепительные работы,
ибо в процессе их остатки живописи могут вообще облететь, да и загрязнятся они еще больше.
При общей весьма положительной оценке представленного эскизного Проекта реставрации
Ишратханы, возникает несколько критических замечаний.
…. Можно согласиться с восстановлением облицовок из отесанного кирпича, но качество
мозаичных облицовок на фасадах и куполе, судя по дошедшим образцам, было столь совершенным, что при современном крайне низком качестве изготавливаемых в Самарканде кашинных
мозаик огромное количество их (учитывая малый процент сохранившихся подлинников) убьет
изысканность этих подлинников. Работы этого рода дорогостоящие и, с учетом некачественности их выполнения, они не нужны.
В разделе проекта, связанном с консервационными работами в склепе, опущено важное
обстоятельство: сохранение и консервация расчищенных здесь в свое время могил. Ведь они составляют часть истории этого мемориального памятника и должны быть столь же бережно
сохранены, как, скажем, надгробия в склепе Гур-Эмира. Не отра-жены они и на чертежах плана
и разрезов склепа. … В разрезах на чертежах мион-сарая и углового помещения не показаны в
реконструкции щитовидные подкупольные паруса, которые практически могут и должны быть
восстановлены – этим искусством вполне владеют народные мастера.
Существенный момент – благоустройство территории вокруг памятника. Вполне резонно
поставлен вопрос о составлении проекта благоустройства совместно с таковым для архитектурного комплекса Абди-Даруна. Но в своих проектных предложениях авторы ограничивают
археологические работы закладками шурфов у памятника. Между тем вся территория вокруг
памятника должна быть вскрыта с участием археолога, ибо здесь могут оказаться какие-то
древние отмостки (как это, например, было обнаружено у шахристанского Ак-Сарая), здесь
будут и археологические слои, характеризующие историю памятника после его возведения…
С учетом сделанных замечаний проект может быть рекомендован к практическому выполнению – и как можно скорее, учитывая, что каждый год приносит памятнику новые утраты.



Член-корреспондент АН УзССР,
профессор Г.А. Пугаченкова (подпись).
19.06. 1982 г.»17.

17

Архив… Там же.

67

Мавлюда Юсупова

В том же 1982 г. в УзНИПИИР группой специалистов под руководством А.Р. Акименко был доработан «Эскизный проект реставрации мавзолея Ишратхана»18. Согласно
замечаниям эксперта, предполагалось внести поправки, отраженные в ответах главного
архитектора проекта А.Р.Акименко «на замечания экспертного заключения № 113 (эксперт – Г.А. Пугаченкова) по эскизному проекту реставрации мавзолея Ишратхана в гор.
Самарканде». Среди них были и приводимые ниже пункты:
«1. Все замечания эксперта о необходимости предварительных работ художников
- реставраторов авторами проекта принимаются и будут учтены в смете на реставрационные работы.
2. С замечаниями о сохранении и консервации расчищенных в 1940 годах в склепе
могил авторы проекта согласны. В настоящее время склеп находится в неприглядном
состоянии и используется местными жителями как мусорная яма, поэтому, если при
расчистке и производстве работ в склепе будут обнаружены остатки захоронений, то в
смете на реставрационные работы будут учтены работы по сохранению и консервации
этих захоронений.
3. По архитектурному заданию эскизный проект был разработан только для мавзолея
Ишратхана. Проект благоустройства совместно с архитектурным комплексом Абди-Дарун будет разрабатываться по отдельному заданию. Несомненно, что при производстве
работ по благоустройству будут привлечены к работе и археологи».
В 1983 г. в УзНИПИИР группа архитектора А.Р.Акименко подготовила «Проект
консервации мавзолея Ишратхана XV в. в г.Самарканде»19. Рабочая документация его
была разработана на основании эскизного проекта, рассмотренного и утвержденного
методическим советом Министерства культуры Узбекистана. В основу проекта был
положен принцип консервации и частичной реставрации памятника. Проект предусматривал восстановление свода большой портальной ниши и запортальных конструкций,
восстановление и реставрацию перекрытий 1-го этажа, консервацию декора и планировки 2-го этажа, восстановление конструкций стен фасадов на высоту 2-х этажей.
Восстановление декора данным проектом не предусматривалось.
В «Эскизном проекте» также описывалась последовательность и методика реставрации сводов портальной арки и щипцовой стены и других конструкций, частично
укрепляемых с весьма умеренным введением новых материалов – бетона и железа,
закрываемых впоследствии кирпичной облицовкой или декором. Восстанавливаемый
внутренний купол центрального зала и фрагмент барабана опираются на монолитное,
железобетонное распорное кольцо сечением 0,9 х 0,5 м из бетона М-200 и рабочей арматуры диаметром 12 мм. Кольцо опирается на замки 4-х пересекающихся арок. Свесы
кольца опираются на конструкции щитовидных парусов.
Из замков арок предусмотрены выпуски диаметром 10 мм для связи их с кольцом.
Из кольца предусмотрены выпуски диаметром 12 мм для связи его с кладкой фрагмента
барабана. Кладка фрагмента барабана горизонтально армируется через 5 рядов кладки
по высоте. При проведении реставрационных работ в помещениях галереи мион-сарай необходимо особое внимание уделять сохранности остатков со следами росписи
Архив… С 6443/А-39. Акименко А.Р. «Эскизный проект реставрации мавзолея Ишратхана».
Архив… С-4827/А-39. Акименко А.Р. Проект консервации мавзолея Ишратхана XV в. в г.Самарканде
Ташкент, 1983. л.59.
18
19

68

Вклад Г.А.Пугаченковой в исследование и разработку проектов реставрации мавзолея Ишратхана

«кундаль». При необходимости временного снятия декоративной штукатурки нужно
замаркировать ее, с тем, чтобы затем поставить на место. Образовавшиеся швы заделать
ганчевым раствором. Расчистка штукатурки с росписью «кундаль» будет производиться
в первую очередь.
В 1984 г. А.Р.Акименко написал архитектурно-реставрационное задание на разработку рабочего проекта музеефикации мавзолея Ишратхана и благоустройства территории
вокруг памятника20.
В 1987 г. художник-реставратор Г.Ю.Асанова составил альбом фотографий. В том
же году архитектор Р. Тухтаев выполнил предварительные работы по реставрации монументального декора (росписи и мозаика) мавзолея21.
Третий этап. С обретением независимости в Республике Узбекистан несколько
изменились подходы к реставрационному делу. Иногда для разработки проектов реставрации памятников за основу берутся уже готовые, но не осуществленные полностью
профессионально выполненные проекты предшественников. На их основе проводится
корректировка предполагаемых в проекте и в натуре мероприятий по реставрации,
ремонту, консервации памятника или благоустройства территории вокруг здания. При
этом учитываются новые условия местности, изменения в состоянии памятника, приобретенные за истекшее время утраты и др. В связи с этим прежние проекты дорабатывали
с учетом необходимых новых мероприятий.
Вероятно, с этой целью для составления будущего проекта реставрации мавзолея
Ишратхана в 1995 г. И.Усманходжаев провел корректировку комплекта чертежей стадии
РП (рабочий проект) входного портала мавзолея и корректуру архитектурно-археологического обмера Ишратханы22, а И. Нуруллаев – корректировку РП конструктивного
укрепления и консервации портала мавзолея23.
В 1996 г. И. Тиллаев выполнил проект рабочей документации входного портала
Ишратханы24, а также первой очереди благоустройства территории мавзолея25. Однако
крупные мероприятия по реставрации и консервации памятника еще не осуществлены
в полном объеме.
В 2007-2010 гг. немецкая группа из Специализированного института реставрации
памятников архитектуры г. Потсдама26 (руководитель проекта – гражданский инженер
Свен Валлаш) и сотрудники Главного управления по охране и использованию памятников
архитектуры при Министерстве культуры и спорта Узбекистана при поддержке Фонда
Фольксваген осуществили мероприятия по сохранению отдельных частей мавзолея
20
Архив… С-4829/А-39. Акименко А.Р. Архитектурно-реставрационное задание разработку рабочего
проекта музеефикации мавзолея Ишратхана в Самарканде и благоустройства территории. Ташкент, 1984, л.7.
21
Архив… С-6231/Т-81. Тухтаев Р. Предварительные работы по реставрации монументального декора
(росписи и мозаика) мавзолея Ишратхана в г.Самарканде. Ташкент, 1987, л.11.
22
Архив…С-6977/У-74. Усманходжаев И. Папка. Корректура РП входного портала памятника мавзолея
Ишратхана. Корректура архитектурно-археологического обмера Ишратхана. Ташкент.1995. с.15.
23
Архив…С-7040/Н-90. Нуруллаев И. (Катта). Корректура РП конструктивного укрепления и консервации
портала мавзолея Ишратхана. Кн.-1. Ташкент.1995. с.19.
24
Архив…С-7009/Т-39. И.Тиллаев (Уртача). Проект рабочей документации архитектуры входного портала
мавзолея Ишратхана. Ташкент.1996. с. 24.
25
Архив…С-7009/Т-39. Тиллаев И. (Уртача). Рабочий проект первой очереди благоустройства территории
мавзолея Ишратхана. Ташкент. 1996. с. 5.
26
Institut für Bauforschung und Bauerhaltung; Büro für Bautenschutz und Kunstgutpflege.

69

Мавлюда Юсупова

Ишратхана, проведенные в виде совместной узбекско-германской демонстрационной
строительной площадки. Вскоре после этого все сооружение, кроме портала, было
перекрыто временной двускатной кровлей из профилированной листовой стали, опирающейся на пространственный металлический каркас.
Остается выразить надежду, что работы на этом уникальном памятнике эпохи Тимуридов будут соответствовать рекомендациям, данным много лет назад (в 1939-1940
гг.) первым исследователем-архитектором и экспертом проекта его реставрации 1982
г. Г.А. Пугаченковой, считавшей, что обновление мавзолея должно проводиться методом консервации с частичной его реставрацией, в рамках принятых международным
сообществом профессиональных требований и стандартов. Восхищаясь красотой этого
шедевра архитектуры она писала: «Мавзолей Ишратхана – вершина архитектурных
поисков в области мемориальных сооружений Среднего Востока. Сложность и четкость
плана, поразительная изобретательность зодчего в разработке новых конструктивных
приемов сводчатой техники, счастливая соразмерность частей здания, разнообразие
непревзойденных по качеству и мастерству выполнения декоративных приемов ставят
памятник в ряд тех выдающихся творений, которые знаменуют новый этап в развитии
архитектурного стиля» (Пугаченкова 1958, с.89).
Нынешним реставраторам, помня о значении этого памятника, следует осуществлять его взвешенную и бережную реставрацию, сохраняя донесенные до настоящего
времени аромат старины и историческую достоверность этого выдающегося творения
зодчих XV века.
БИБЛИОГРАФИЯ
Абу Тахир Ходжа 1899 – Абу Тахир Ходжа. Самария. Перевод В. Л. Вяткина. // Справочная
книжка Самаркандской области, вып. VI. Самарканд.
Бородина 1969 – Бородина И.Ф. Архитектура Средней Азии XIV-XV вв. // Всеобщая история
архитектуры, т.8. М.
Булатов 1972 – Булатов М.С. Арочно-сводчатые формы в зодчестве средневекового Самарканда. Из истории искусства великого города. Таш.
Булатов 1988 – Булатов М.С. Геометрическая гармонизация в архитетуре Средней Азии IXXV веков. М.
Вяткин 1927 – Вяткин В.Л. Памятники древностей Самарканда. Изд.1-е. Самарканд.
Вяткин 1929 – Вяткин В.Л. Архитектура древнего Самарканда. М.
Вяткин 1933 – Вяткин В.Л. Памятники древностей Самарканда. Изд. 3-е. Самарканд.
Вяткин 1958 – Вяткин В.Л. Вакуфный документ Ишратханы. // Мавзолей Ишратхана. Под.
ред. М.Е.Массона. Таш.
Давидович 1959 – Давидович Е.А. Цветное оконное стекло XV века из Самарканда // Труды
САГУ. Вып.61, кн.6. Таш.
Денике 1927 – Денике Б.П. Искусство Средней Азии. М.
Денике 1939 – Денике Б.П. Архитектурный орнамент Средней Азии. М.– Л.
Дудин 1903 – Дудин С. М. Орнаментика и современное состояние старинных самаркандских
мечетей. // Известия Имп. археологич. комиссии, вып. 6, СПб.
Дудин 1909 – Дудин С.М. (Письмо 1907 г.) // Известия Русского комитета для изучения Средней
и Восточной Азии, № 9, СПб.
Засыпкин 1926 – Засыпкин Б.Н. Памятники архитектуры в Средней Азии и их реставрация //
Вопросы реставрации. Cб. Центральных государственных реставрационных мастерских. Вып.I. М.

70

Вклад Г.А.Пугаченковой в исследование и разработку проектов реставрации мавзолея Ишратхана

Засыпкин 1928 – Засыпкин Б.Н. Архитектурные памятники Средней Азии. Проблемы исследования и реставрации // Вопросы реставрации. Cб. Центральных государственных реставрационных мастерских. Вып.II. М.
Засыпкин 1948 – Засыпкин Б. Н. Архитектура Средней Азии. М.
Засыпкин 1958 – Засыпкин Б.Н. Декоративно-художественные элементы мавзолея Ишратхана
// Мавзолей Ишратхана. Под. ред. М.Е.Массона. Таш.
Засыпкин 1961 – Засыпкин Б.Н. Своды в архитектуре Узбекистана //Архитектурное наследство. Вып.13. М.
Захидов 1974 - Захидов П.Ш. Мавзолей или дворец? (о кешке Дилкуша под Самаркандом) / /
Строительство и архитектура Узбекистана, № 9. Таш.
Захидов 1996а – Захидов П.Ш. Архитектурное созвездие эпохи Амира Темура. Таш.
Захидов 1996б – Захидов П.Ш. Архитектура // Амир Темур в мировой истории. Таш.
Захидов 2007 – Захидов П.Ш. Великий кёшк Дилкушо. В 2-х ч. Таш.
Кононов 1958 – Кононов В.Н. Анализ ткани савана из детского погребения в склепе Ишратханы
// Мавзолей Ишратхана. Под. ред. М.Е.Массона. Таш.
Крусман 1930 – Крусман Б.В. К вопросу о стиле архитектурных памятников Самарканда.
Искусство Средней Азии. РАНИОН. Труды секции истории искусства. Институт археологии и
искусство¬знания. Вып.V. М.
Крюков 1964 – Крюков К.С. Модуль в памятниках среднеазиатского зодчества// Архитектурное
наследство, вып.17. М.
Крюков 1995 – Крюков К.С. Пропорции в архитектуре. Таш.
Кудрина 1958 – Кудрина С.А. Анализ цветного стекла из мавзолея Ишратханы // Мавзолей
Ишратхана. Под. ред. М.Е.Массона. Таш.
Мавзолей Ишратхана 1958 – Мавзолей Ишратхана. Под. ред. М.Е.Массона. Таш.
Массон 1927 – Массон М.Е. Ишратхана и фрагмент ее панели. // Сборник в честь В.В. Бартольда. Таш.
Массон 1958 – Массон М.Е. Самаркандский мавзолей, известный под именем Ишратхана //
Мавзолей Ишратхана. Под. ред. М.Е.Массона. Таш.
Массон 1959 – Массон М.Е. План окрестностей Самарканда второй половины XV в. // Труды
САГУ. Новая серия. Вып. 61, кн.6. Таш.
Пугаченкова 1941 – Пугаченкова Г.А. Ишратхана // Гюлистан, № 4. Таш.
Пугаченкова 1945 – Пугаченкова Г.А. Архитектура Средней Азии эпохи Навои. Канд. диссертация (Автореферат). // Бюллетень САГУ, Вып.23. Таш.
Пугаченкова 1957 – Пугаченкова Г.А. Памятники архитектуры Средней Азии эпохи Навои //
Труды САГУ. Новая серия. Кн.22. Таш.
Пугаченкова 1958 – Пугаченкова Г.А. Архитектурная характеристика мавзолея Ишратхана //
Мавзолей Ишратхана. Под. ред. М.Е.Массона. Таш.
Пугаченкова 1959 – Пугаченкова Г.А. Зодчество Узбекистана. Альбом. Таш.
Пугаченкова 1961 – Пугаченкова Г.А. Самарканд. Бухара. М.
Пугаченкова 1968а – Пугаченкова Г.А. Ишратхана. Таш.
Пугаченкова 1968б – Пугаченкова Г.А. Самарканд. Бухара. 2-е изд. М.
Пугаченкова 1969 – Пугаченкова Г.А. Архитектура в конце XIV-XV вв. // История Самарканда,
т.1. Таш.
Пугаченкова 1970 – Пугаченкова Г.А. Ишратхана. 2-е изд. Таш.
Пугаченкова 1975 – Пугаченкова Г.А. И все-таки мавзолей! // Строительство и архитектура
Узбекистана, № 12. Таш.
Пугаченкова 1976 – Пугаченкова Г.А. Зодчество Центральной Азии ХV в. Ведущие тенденции
и черты. Таш.
Пугаченкова 1983 – Пугаченкова Г.А. Памятники искусства Советского Союза. Средняя Азия.
Справочник-путеводитель. М.-Лейпциг.

71

Пугаченкова 1997 – Пугаченкова Г.А. О мавзолее Ишратхана и дворце Дилькуша // Искусство
Центральной Азии: своеобразие исторического развития (Тезисы докладов II Международной
конференции). Таш.
Пугаченкова 2000 – Пугаченкова Г.А. Еще об Ишратхане // ИМКУ, вып.31. Самарканд.
Пугаченкова 2010 – Пугаченкова Г.А. Архитектура эпохи Улугбека. Таш.
Пугаченкова, Ремпель 1958 – Пугаченкова Г.А., Ремпель Л.И. Выдающиеся памятники архитектуры Узбекистана. Таш.
Пугаченкова, Ремпель 1965 – Пугаченкова Г.А., Ремпель Л.И. История искусств Узбекистана. М.
Ремпель 1961 – Ремпель Л.И. Архитектурный орнамент Узбекистана. Таш.
Соловьев 1936 – Соловьев M. Ученая экспедиция в Бухару в 1841-1842 гг. при участии натуралиста Александра Лемана. М.—Л., 1936.
Федченко 1870 – Федченко А.П. Топографический очерк Заравшанской долины и заметки о
соседних бекствах и памятниках Самарканда (с картой Заравшанской долины) // Известия Императорского Общества Любителей Естествознания. Том. VIII. Вып. I. М.,1870.
Филимонов 1964 – Филимонов В.М. Основы проектирования монументальных зданий в Средней Азии X–XV вв. // Сб. научных трудов ТашЗНИИЭП. Вып.VI. Таш.
Cohn-Wiener 1930 – Cohn-Wiener E. Turan. – Berlin.
Krafft 1908 – Krafft H. A travers le Turkestan Russe. – Paris.
Leclerq 1890 – Leclerq J. Les monuments de Samarqand. – Bruxelles.
Pugaçenkova 1963 – Pugaçenkova G. Ishrat-Khaneh and Ak-Saray two Mausoleums in Samarkand
// Ars Orinentalis, tome V. – Baltimore.
Pugaçenkova 1975 – Pugaçenkova G. Samarkand. Buchara. – Berlin.
Pougatchenkova 1981 – Pougatchenkova G.A. Chefs-d’œuvre d’architecture de l’Asie central
XIVe-XVe siècle. – Paris.
Smolik 1929 – Smolik J. Die Timuridischen Baudenkmäler in Samarkand aus der Zeit Tamerlans.
– Wien.

72

ЭПОХА

На стр.73: XVIII отряд ЮТАКЭ по изучению Старого Мерва. Фото Е.Н.Юдицкого. 1958 г.

ВЛАДИМИР ПРОСКУРИН

Город Верный с высоты Собора

Г

АЛИНА Анатольевна Пугаченкова полагала, что её отец, приехав вгород
Верный, сблизился с областным инженером Андреем Павловичем Зенковым1,
строителем существующего и ныне Свято-Вознесенского кафедрального собора, воздвигнутого в 1904-1907 гг. «Он был моим крестным отцом, - говорила
она, - и, возможно, именно это обстоятельство предопределило мой дальнейший выбор
профессии» (Горшенина 2000, с.19).
Много лет назад по настоятельной просьбе Галины Анатольевны я занялся архивной работой по розыску документов о её родителях – Анатолии Александровиче
и Софье Петровне Пугаченковых. Поиск материалов к биографиям Семиреченского
областного архитектора А.А. Пугаченкова (1890-1930) и его старшего коллеги А.П.
Зенкова (1863-1936), начальника строительного отделения Семиреченской области,
привел к их верненскому окружению и повседневной жизни, о чем сохранились воспоминания и переписка. В Государственном архиве Алма-Атинской области (ГААО)
хранятся несколько связанных с ними документов, в том числе личное дело А.А.Пугаченкова, составленное его рукой и с подписью2. Я передал Галине Анатольевне копию,
что её весьма обрадовало и вызвало немало воспоминаний. В знаменитую квартиру
Массона и Пугаченковой меня привели мои родственники и коллеги по охране памятников, архитекторы-реставраторы Алексей Проскурин (мой брат) и его супруга Баян
Туякбаева. Там, за чашкой чая и домашним вареньем, среди суеты гостеприимства,
были встречи и беседы с казахстанскими ученым – археологом и этнографом, академиком А.Х.Маргуланом, историками архитектуры, профессорами М.М.Мендикуловым и Б.А.Глаудиновым. В этом доме обсуждались судьбы памятников Ташкента и
Алма-Аты, опрометчивый снос склепа первого генерал-губернатора Туркестанского
края К.П. фон Кауфмана и полное уничтожение старого Верного, знаковых городов
в нашем творчестве.
Через Пугаченкову с её широкими профессиональными связями познакомился с такими историками архитектуры как В.А.Нильсен (Ташкент), С.Г.Хмельницкий (Берлин),
© Проскурин В.Н., 2018
1
Подробностям его жизни посвящена одна из моих брошюр (Проскурин, 1988).
2
Материалы к биографии архитекторов и строителей областного правления // ГААО, ф.498, оп.1, д.154,
л.111; там же, ф.489, оп.4, д.70, лл.132, 149.

75

Владимир Проскурин

Ш.С.Фатуллаев (Баку), Р.Г.Мурадов (Ашхабад). Занимаясь составлением биографий
архитекторов Туркестанского края и паспортов на памятники архитектуры Казахстана,
вышел на москвича А.Ф.Крашенинникова и ленинградца Б.А.Кирикова. Посредничество
Галины Анатольевны дало возможность публикации историко-архитектурных очерков в журнале «Архитектура и строительство Узбекистана» и подарило дружбу с его
редактором И.Е. Вуколовой, археологами Л.И. Жуковой и Ю.Ф. Буряковым. В скупой
статье всего не расскажешь о щедрости, внимании и благородстве Галины Анатольевны. Я признателен ей и за то, что познакомила меня с бывшими верненцами и людьми
старшего поколения, близко знавшими её и мой родной город, нынешний Алматы, с
его наследием, коллекциями и собраниями. Благодаря семье искусствоведов К.С. и
Е.Р. Крюковых, близких родственников купцов Пугасовых, мне довелось поклониться
дорогим могилам Боткинского кладбища Ташкента. Во время съемок документальной
ленты ««Купцы Семиречья» (1993 г., «Казахтелефильм», авторы С. Морозов, В.Проскурин) в семье её друзей оказалась портретная галерея Семиречья, десятки, сотни лиц,
увиденных мной впервые – Глушковы, Пугасовы, Гранитовы, Торопнины, Лейбины,
Ивановы, Керенские, Сваричевские, Кузнецовы. Благодаря подругам Пугаченковой
М.В.Городецкой и Е.Ф.Федорович появились мои новые документальные киноленты,
очерки, эссе о купеческом, православном или казачьем Туркестане3.
***
Анатолий Александрович Пугаченков получил широкое техническое образование в
Швейцарии и Франции, в Хабаровске и Киеве, прошел практику по инженерно-механическому, дорожному и строительному делу. Стал специалистом по гидравлическим
двигателям и газогенераторным установкам, служил машинистом 3-го класса Юго-Западной железной дороги (с 1 января по 1 июня 1913 г.).
Восемнадцатилетним юношей он женился на Эстер/Эсфирь Вальдман в период их
учебы в Цюрихе. Через три года чета поселилась в Киеве, где при повторной регистрации
брака (брак с еврейкой, заключенный за границей, не считался легитимным) Эсфирь
пришлось перейти в православие. При крещении она получила имя Софья Петровна.
Их перевенец умер в младенчестве и в 1915 г., уже в Верном, родилась Галина. Прожив
вместе десять лет, супруги расстались: в 1918 г. Анатолий Александрович полюбил
другую женщину – Евгению Григорьевну Курдюмову (урожд. Седову). Венчание пары
состоялось в Верном 23 марта 1920 г. Приемной дочерью Пугаченкова стала Нина –
дочь новой супруги от первого брака. С новой семьей он переехал в Ташкент, куда был
переведен по службе, но не терял контакта с маленькой Галей (рис.1). Судя по её воспоминаниям, отец очень много значил для неё, и память о нём она хранила всю свою
долгую жизнь (Горшенина 2000, с.14-24).
С лета 1913 г. А.А.Пугаченков с семьей перебрался в Туркестанский край, в Верный. В ту пору архитектор Семиреченской области С.К.Тропаревский уволился из
штата строительного отделения и отбыл в Красноводск. Архитектурно-строительное
ведомство оставалось под началом областного инженера А.П.Зенкова (рис.2). В 1900-17
3

Личный фонд В.Н.Проскурина // ЦГА г.Алматы, ф.360, оп.1.

76

Город Верный с высоты Собора

гг. он исполнял обязанности начальника
строительного отделения. В совершенно
провинциальном двадцатитысячном городке появление телефона, синематографа,
автомобиля было не только редкостью, но
и обязанностью чиновника строительного
отделения. Областной инженер одновременно являлся механиком или ирригатором, в зависимости от задач, поставленных
Семиреченским областным правлением и
Войсковым правлением Семиреченского
казачьего войска. Пугаченков был назнаРис.1. А.А.Пугаченков с дочерью Галиной.
чен областным архитектором и занимал
Алма-Ата, 1923 г.
эту должность с 1 июня 1913 г. по 20 мая
1917 г. Кроме прочего, исполнял обязанности дорожного инженера Семиреченского
переселенческого управления (с 1 сент. 1915 г. по 1 апр. 1918 г.), а также заведующего
Верненской городской телефонной сетью (с 1 окт. 1915 г. по 1 мая 1917 г.). Не без его
деятельного участия 8 сентября 1912 г. в городе Верном впервые появилась телефонная
связь. Через четыре года он успешно осуществил реорганизацию телефонной сети на
100 номеров. Эта система действовала в Алма-Ате до 1928 г.

Рис.2. Андрей Зенков с супругой Анной Чернышовой.

77

Владимир Проскурин

Рис.3. Вознесенский кафедральный собор. Архитекторы К.А.Борисоглебский,
С.К.Тропаревский, инженеры-строители А.П.Зенков, Н.И.Степанов.
Проект 1898-1902, строительство 1904-1907.

С первых же месяцев совместная работа Зенкова и его подчиненного Пугаченкова
переросла в дружбу, несмотря на большую разницу в летах. Как известно, перед Первой
мировой войной наибольшее распространение в искусстве получил так называемый
«ропетовский стиль» (по имени известного русского архитектора Н.И.Ропета (Петрова).
При строительстве зданий использовались некоторые детали старинного русского деревянного зодчества и народного строительства, чисто декоративно, без учета их места в
постройке, окружения, соответствия назначению. Строительное отделение, несомненно,
воспользовалось этими приемами при застройке Верного. Заботясь о поддержании репутации города, строители использовали, словно эхо минувших дней, традиции русской
сибирской архитектуры. Среди капитальных построек, которые выдержали натиск
стихии землетрясения, были деревянные, четырехэтажные здания мельниц верненских
купцов Гавриловых и Лутмановых, зенковский «небоскреб» кафедрального Собора с
колокольней высотой 54 метра (рис.3). Он был целиком построен из дерева, «в виде
отдельных, соединенных между собой срубов. Эта своеобразная конструкция собора
сохранила его во время большого землетрясения 1910 года» (Барагин, Белоцерковский
1950, с.8). История этого уникального памятника архитектуры Русского Туркестана
хорошо известна (Проскурин 1998, с.50-55), он неплохо отражен в ресурсах Интернета.
Сам Зенков отмечал, что «…построенный мной Туркестанский кафедральный собор,
при высоте колокольни в 25 саженей, с применением к конструкции его сейсмических
требований, прекрасно выдержал землетрясение. По формуле Омори, можно было даже
78

Город Верный с высоты Собора

Рис.4. Город Верный. Вид с колокольни Вознесенского собора.

Рис.5. Город Верный. Женская гимназия.

заменить его таким же высоким, но каменным. И он был бы сейсмически устойчив. А
если еще окопать его рвом до 4 аршин глубиной, то он будет подобно морскому маяку
кругом бушующего моря».4
Тем не менее, в начале ХХ в. город в целом больше походил на одноэтажную деревеньку (рис.4-5). Над резными крылечками крепились для солидности массивные
металлические вывески «Торговый дом Г.А.Шахворостова с С-ми» или «Наследники
коммерции советника Н.И.Иванова», гостиница «Европа», ресторан «Париж», кинотеатр-иллюзион «XX век». Газета «Семиреченские ведомости» не без иронии писала,
4
Об участии инженеров в строительстве сейсмической станции в г. Верном. 1911-14 гг. // ЦГА РК, ф.44
, оп.1, д. 50727, лл. 1-28.

79

Владимир Проскурин

Рис.6. Город Верный. Дом наследников купца Габдулвалиева.

что «…в условиях повальной болезни поддержать репутацию полукустарного или несостоявшегося заведения пышной вывеской с многообещающим названием следовало
бы подумать о переименовании Верного в город… Реномэ».
В 1913 г. строительное отделение получило заказ на возведение выставочных павильонов юбилейной сельскохозяйственной и промышленной выставки, посвященной
300-летию Дома Романовых. Зенкова назначили председателем 5-го отдела выставки,
в который входили известные архитекторы и строителей Семиречья – Б.Х.Шлегель,
С.А.Симанов, А.А.Пугаченков, И.П.Базилевич. Организаторы отвели 16 десятин земли
в восточной части городского парка (ныне Парк им.28-ми гвардейцев-панфиловцев)
и прилегающих к нему улиц. Было возведено 28 казенных и 15 частных павильонов.
Выставка открылась 17 сентября 1913 г. (комиссар выставки С.Н. Велецкий).
Символично, что у ворот выставки, сразу же за Кафедральным собором, поставили
памятник-бюст императору Александру II, в царствование которого и были заложены
успехи области. Наиболее значительными зданиями являлись Офицерское собрание,
где разместили лесной отдел Семиречья. Выделялась «Образцовая школа Прокудина», перенесенная с годами на берег Алматинки и ставшая рестораном «У Пугасова
моста». Главная аллея парка, вдоль проспекта Колпаковского, украсилась юртами, где
разместилось многообразие национального искусства, быта и промыслов народов Семиречья. В восточной части Пушкинского сада и на прилекающих улицах строители
возвели павильоны торгово-промышленных домов: в «ропетовском стиле» наследников
Исхака Габдулвалиева; в «мавританском» - купцов Шахворостовых; корпус заводчика
Х.А.Тюменева, как точную копию вальцево-механической крупчаточной мельницы то80

Город Верный с высоты Собора

Рис.7. Город Верный. Консистория.

варищества «Мукомол» в Петропавловске. Небольшое, но очень привлекательное здание
торгового дома «Н.Я.Пугасов и С-я» выделялось в конструктивном отношении и было
построено в «романском стиле». А павильон товарищества «Наследники коммерции
советника Н.И.Иванова» - несомненно, лучший из всего созданного, - в «готическом
стиле». В ансамбле появились деревянные павильоны, увенчанные «бочками и шатрами», украшенные «подзорами, петушками, полотенцами» и прочей сухой резьбой, - а
крыши некоторых павильонов были искусно покрыты обычной стружкой, - в силу своей
декоративности имели шумный успех. При возведении выставочных павильонов строители использовали последние новинки строительной техники и материалов: рубероид
(толь), террофазерит (черепица), линолеум. Были впервые применены железобетонные
изделия местного гончарного завода «Ф.И.Титов и наследники». Прежде всего, трубы,
заменяющие деревянные, выдолбленные из стволов тяньшанской ели. В дни празднования трехсотлетия династии Романовых была усроена торжественная иллюминация
собора, впервые исполненная при керосиновых свечах обывателей. Между прочим,
первая электрическая лампочка украшала городскую Рождественскую елку на 1913 г.
Конечно, новые типы зданий несли на себе печать примитивного стилизаторства,
хотя и яркого таланта строителей, удачного взаимодействия традиций русской архитектуры с поисками самобытных архитектурно-строительных и, в частности, антисейсмических конструкций и технологий. Как верно заметил по этому поводу первый
исследователь творчества туркестанских зодчих: «Если из архитектурной среды Туркестана царского времени и не вышли выдающиеся мастера архитектуры, то все же
она породила ряд добросовестных специалистов, умевших создавать простые, очень
81

Владимир Проскурин

прочные постройки, в ряде случаев отмеченные печатью подлинного архитектурного
вкуса» (Чабров 1960, 249).
Среди прочих инженерно-конструкторских решений или совместного проектирования с коллегами были авторские работы А.А.Пугаченкова: Пастеровская станция по ул.
Кульджинской; учительская семинария по ул. Нарынской; верненская школа садоводства в урочище Медеу; строительство новой, мужской гимназии по ул.Мещанской (не
закончено; в советские годы школа № 10); церковь «Всех скорбящих Радость» в селе
Тастак; дом Габдулвалиева по ул.Сергиопольской (рис.6); консистория с архивом по
ул. Сельской (рис.7) и железобетонные мосты на р. Алматинке. Пугаченков занимался
проектно-сметной документацией, фотофиксацией и описанием памятников истории
и культуры, реставрацией церквей. Среди них обелиск славы в Узун-Агаче, памятник
семирекам-первопоселенцам в Илийске.
По архивным документам удалось выяснить, что в годы Первой мировой войны
полковник Зенков был отправлен на фронт (21 апреля 1917 г.) и его место начальника
строительного отделения занял Пугаченков. Зенков переписывался с коллегой, будучи
старшим производителем работ 11-й армии Юго-Западного фронта, а затем начальником
инженерных складов Волынской губернии в Староконстантинове. С установлением
советской власти и ликвидацией строительного отделения с 1 мая 1918 г. должность
Семиреченского областного инженера постоянно меняла функции и наименования:
Пугаченков состоял заведующим то технико-промышленным отделом, то отделом путей
сообщения и строительства Совнархоза, то строительным отделом Комгосоора. Областным инженером он был с 20 мая 1917 г. по 21 янв. 1918 г. С января 1923 г. должность
Семиреченского областного инженера (Джетысуйского губернского или Алма-Атинского
окружного) восстановилась, и ее вновь занял А.П.Зенков.
В советское время А.А.Пугаченков был избран деканом технического факультета
Верненского народного университета (с 1 сент. 1918 г. по 1 мая 1919 г.). В разные годы
он опубликовал несколько статей по теоретической механике, переводных и собственных
научно-популярных статей по дорожным вопросам для ежемесячного сельскохозяйственного и мелиорационного журнала «Семиречье», областных газет «Семиреченская
жизнь» и «Семиреченские областные ведомости» и первых советских изданий. Им разработаны проекты по деревянным, каменным и железобетонным мостам, гражданским
сооружениям и объектам коммунального хозяйства.
Тем временем, А.П.Зенков после возвращения с фронта, искал в Верном работу. При
содействии четы Пугаченковых он устроился учителем математики и естествознания
в школе, называя ее по-старинке «пушкинской гимназией». Его широкое техническое
образование, знание европейских языков и некрасовского слога в стихотворчестве
приносило плодотворные хлеба в образование и воспитание верненской молодежи. В
автобиографии Зенков подчеркнул, что «…благодаря воспитанию и любви к стихотворениям Некрасова рано полюбил рабочий народ и болел его нуждами и страданиями…
Таким остаюсь и останусь до гробовой доски…Это мне внушили с детства».5
Причиной отъезда Анатолия Александровича из маленького города Верного биографы
назвали подорванное туберкулезом здоровье (Бирюков 1953; Ивлев 1977). Однако, не стоит
забывать, что его деятельность приходилась на восстановление Верного от разрушитель5

ГААО, ф.595, оп.1, д.8, л.73.

82

Город Верный с высоты Собора

Рис.8. Верный после селя 1921 года.

ного землетрясения 1910 г. и в предверии катастрофического селя 1921 г. Думается, что
природно-климатические факторы, конечно же, повлияли на решение Пугаченкова сменить
свое местожительство. Сель 1921 г. уничтожил значительную часть Верного, сообразуясь
со старой системой реки Алматинки, на которую был поставлен раннее город. Особенно,
пострадали верхние улицы Пушкинская, Копальская, Иссык-Кульская, изменив рельеф
до улицы Ташкентской, образуя глубокие овраги (рис.8). Сель нарушил водоснабжение
города. Даже 10 лет спустя Верный, переименованный в 1921 г. в Алма-Ату, а в 1929 г.
ставший столицей Казахской ССР, еще сохранял следы запустения.
Также обратим внимание на период социально-политических восстаний, мятежей и
революций в Семиречье. Вспомним кровавое среднеазиатское восстание 1916 года, когда
по возвращению из командировки, на почтовой станции Самсы, Пугаченков был пленен
разгневанной толпой под руководством небезызвестного революционера Т.Бокина. Жестоко избитого инженера неожиданно спас казачьий отряд есаула И.В.Бакуревича. Он был
сыном генерала В.И.Бакуревича - председателя Войскового правления Семиреченского
казачьего войска и любимым племянником бездетного инженера А.П.Зенкова. Бакуревич
проходил службу во 2-й отдельной сотне Первого казачьего полка (командир полковник
С.Е.Гущин). Летом 1916 г. семиреки в составе Первой Туркестанской казачьей дивизии
участвовали в операции, известной как Брусиловский прорыв. Погиб Бакуревич в годы
Гражданской войны. Таким образом переплелись судьбы родственников Бакуревичей
и Зенковых, друга семьи инженера Пугаченкова, иных верненских семей в тяжелую
годину Семиречья.
После переезда в 1921 г. в Ташкент Пугаченков работал заведующим дорожным
отделом Туркестанского Комгосоора, техническим специалистом Госплана. В 1924 г. –
83

Владимир Проскурин

снова перемена местожительства – теперь в Туркмению, где его назанчили начальником
Байрамалийской оросительной системы и дали жилье в поселке возле Гиндукушской
плотины на Мургабе. Там он участвовал в строительстве новой ГЭС, а с 1925 г. жил в
столице Туркменской ССР – Полторацке (нынешнем Ашхабаде), где занимал должность
начальника планового отдела Туркменводхоза. В 1927-м его перевели в тогдашнюю
столицу Узбекистана – Самарканд. Там он занял пост председателя Главного техническо-строительного комитета при Совнаркоме УзССР и там же в следующем году был
репрессирован вместе с другими квалифицированными специалистами-ирригаторами по
так называемому «Делу инженеров водного хозяйства», инспирированному сталинскими
опричниками из ОГПУ. Получил 5 лет лагерей, но его жена Евгения Григорьевна сделала
почти невозможное: поехала в Москву, попала на приём к «всесоюзному старосте» М И.
Калинину6 и при его содействии добилась освобождения мужа. Почти год они прожили
у родственников в Самаре, пока он не получил приглашения на работу в Узбекистан. Но
четыре месяца, проведенные в тюрьме, привели к обостению его давней болезни – туберкулеза, едва приступив к новым обязанностям в Самарканде, сорокалетний Анатолий
Пугаченков скончался. В том же году Софья Петровна Пугаченкова вместе с дочерью
Галиной покинули навсегда Алма-Ату и поселились в Узбекистане.
БИБЛИОГРАФИЯ
Барагин, Белоцерковский 195 – Барагин Д.Д., Белоцерковский И.И. Алма-Ата (Архитектура
гоодов СССР). М.
Бирюков 1953 – Бирюков В. Первый зодчий // Советский Казахстан, №2. Алма-Ата.
Горшенина 2000 – Горшенина С.М. Галина Пугаченкова. Перебирая жизни черепки… Таш.
Ивлев 1977 – Ивлев Н.П. Находки краеведа. Алма-Ата.
Проскурин 1988 – Проскурин В.Н. Зодчие. Материалы к циклу лекций «Памятники градостроительства Алма-Аты». Алма-Ата.
Проскурин 1998 – Проскурин В.Н. Православие Семиречья в памятниках истории и культуры
Казахстана // К истории христианства в Средней Азии (XIX-XX вв.). Таш.

6
За три года до ареста А.А.Пугаченкова, в феврале 1925 г. М.И.Калинин приезжал в Туркмению и лично
поздравлял его с успешным завершением строительства ГЭС на Мургабе.

84

АЛЕКСЕЙ ГРЕКОВ

Поездка в Персию
ОТ РЕДАКТОРА. В середине прошлого века соседом Г.А.Пугаченковой по дому был
Алексей Дмитриевич Греков (1873-1957) – выдающийся русский врач-микробиолог и
эпидемиолог, один из основателей Ташкентского университета, а также Бактериологического института в Ташкенте. Как и М.Е.Массон, он был в числе первых обитателей легендарного ташкентского Дома специалистов, построенного в 1936 г. в бывшей
Татарской слободе на Анхоре, по адресу ул. 9 января, д.18 (ныне – улица Бешагач). Его
дочь Ольга Андреевна Грекова (1922-2007), прожившая там до конца своих дней, хранила оригинал рукописи отца «50 лет врача в Средней Азии», до сих пор полностью не
опубликованную. Копии есть у потомков учёного от первого брака, живущих в Италии
и России. Всего две публикации фрагментов этих воспоминаний1 касалась того периода, когда А.Д.Греков – выпускник Императорской Военно-медицинской академии в
Санкт-Петербурге в 1897 г. по собственному выбору прибыл на службу в Туркестан, в
уездный город Мерв, где занял место младшего врача маленького военного лазарета.
В это время в регионе свирепствовала эпидемия малярии. В целях улучшения диагностики и исследования течения этой болезни А. Д. Греков организовал при лазарете
маленькую лабораторию, с чего и началась его полувековая научная деятельность
микробиолога, достаточно подробно освещенная в публикациях Интернета.2 В 1911
г., уже после защиты докторской диссертации, А.Д. Греков был переведён на службу
в Ташкент и назначен старшим ординатором Ташкентского военного госпиталя. Там
он продолжил свои исследования инфекционных и паразитарных болезней, печатался в
столичных научных журналах, принимал участие в медицинских симпозиумах и съездах,
представляя на них врачей Туркестана.
В 1912 г. А.Д.Греков был командирован в один из отдаленных районов персидско-афганской границы, где ему удалось погасить вспышку чумы благодаря отличной организации работ. Впоследствии он не раз с успехом возглавлял противочумные экспедиции в
разных регионах России и за её пределами. В публикуемом ниже отрывке из воспоминаний
1
Греков А.Д. Новый Мерв в 1898 году // КЦ 1999. СПб., 2001. С.129-136; Он же. Служение христианским
идеалам // К истории христианства в Средней Азии (XIX-ХХ вв.) . Таш. С.187-192.
2
Дубровинский С.Б. К истории становления микробиологии и эпидемиологии в Средней Азии – профессор
А.Д.Греков // Сумський icторико-архiвний журнал. №X-ХІ, 2010. С.159-170; Вавилова Т. А.Д. Греков – основоположник микробиологии в Средней Азии // Веб-сайт “Письма о Ташкенте”: http://mytashkent.uz/2012/03/29/ad-grekov-osnovopolozhnik-mikrobiologii-v-sredney-azii/#more-30224.

85

Алексей Греков

врача речь идет, конечно, не о том, как он боролся с эпидемией. Это очень ценное, хотя
и краткое свидетельство очевидца об общем состоянии северо-восточной части Ирана
всего лишь 100 лет назад, еще совершенно не затронутого модернизацией, когда в целом
сохранялась средневековая материальная культура региона. Любопытны его наблюдения о молоканах – особой субэтнической группе русских, расселившихся в XIX в. вдоль
южных границ Российской империи, а также о наблюдательной цепи казачьих постов в
Северной Персии. Автор оставил также лаконичные, но емкие описания средневековых
караван-сараев, в то время еще функционировавших. Но и помимо такой специфической
информации, которую могут почерпнуть из этих мемуаров современные исследователи, перед нами очень выразительный исторический документ, написанный простым
и внятным языком в лучших традициях русской мемуаристики первой половины ХХ в.
Упоминаемые в тексте топонимы оставлены в том виде, как их написал автор и как
было принято в русской традиции того времени. В отдельных случаях малоизвестные
или забытые имена и термины снабжены пояснительными сносками.

В

[ И з в о с п о м и н а н и й в р а ч а ]

САМОМ разгаре начавшейся в конце 1912 года работы с молодыми врачами
пришлось бросить всё и ехать в Персию на чумную вспышку. Дело в том,
что в северной части Персии (по договоренности с Тегераном и, особенно, с
Лондоном) были разбросаны казачьи наблюдательные посты под скромным
названием «противочумные наблюдательные пункты». При них было по одному врачу
для осуществления наблюдения. С одного из них, расположенного в селении Кяриз
Хорасанской провинции, поступило сообщение о начавшейся среди кочевого населения
заболеваниях типа легочной чумы. Чтобы подтвердить достоверность этого предположения, врач пункта не имел даже микроскопа, не говоря уж о лаборатории. Да он не имел
и бактериологической подготовки. Это, между прочим, говорит, что не в чуме тут дело,
когда организовывали эти пункты. Мне было задано сформировать лабораторию и как
можно скорее двинуться в Кяриз. Легко было сказать, но в то время с формированием
лаборатории и приобретением имущества порядочно задержала нас в Асхабаде. Говорю
«нас», потому что мне придан был помощник-«бактериолог» доктор Дроздов, прослушавший когда-то противохолерные курсы в Москве при лаборатории Блюменталя. Каков
он был бактериолог, мне так и не удалось установить. Он был уже старик, предпочитал
покой, хорошо покушать и при этом полить кушанье (правда, не до безобразия) и, наконец, любил перекинуться в картишки. Я на него и не рассчитывал. Помимо снаряжения
нас задерживал и тормоз с отпуском средств на экспедицию. Получалось очень глупое
положение: с одной стороны, необходимость скорейшего отправления, о чем твердили
в военно-медицинском управлении, а с другой – соль на хвост в виде отсутствия денег.
Наконец, мы снарядились, деньги были отпущены, и мы смогли двинуться. Дорога шла
через Мешед.3 После Мешеда была малоизвестна и трудна, зато и интересна. Считаю
не лишним несколько подробнее остановиться на этом путешествии нашей экспедиции.

3

В современном русском написании Мешхед.

86

Поездка в Персию

Прежде всего, конечно, возник вопрос
о способах передвижения от Ашхабада до
Кяриза. Этот вопрос для нас казался наиболее сложным, так как никаких «казённых»
средств передвижения нам не предоставлялось. Однако, с помощью асхабадских
старожилов, вопрос этот разрешился очень
легко. Неподалеку от Асхабада существовало селение сектантов-молокан. Это были
русские люди, трудолюбивые, воздержанные от спиртных напитков, смелые, предприимчивые. Они уже давно занимались
извозом и доставляли товары в Персию и
оттуда, для чего располагали основательно
построенными фургонами и фаэтонами,
которые циркулировали по Асхабаду, но не
прочь были ехать и в Персию. Эти предприимчивые и бесстрашные люди привозили
товары не только в соседнюю Хорасанскую
провинцию (главный город Мешед), но
проникали далеко на юг Персии, чуть ли
не до Персидского залива. Крепко построенный фургон забирал до 50 пудов (800
кило) груза, и пара крепких лошадей легко
А.Д.Греков. 1912 г.
двигали этот экипаж и по плоскогорью, и по
горам и перевалам Персии. Еще проще оказалось с наймом экипажа (фаэтона) для нас
с Дроздовым. Здесь уже груз был небольшой (кроме нас двоих) и пара лошадей бойко
двигала нас по накатанной дороге. Путь в кяриз намечался так: Асхабад, пограничный
перевал Гаудан, затем, в Персии, города Кучан, Мешед, Турбети-Хейдари, Кяриз-ноу
и кяриз, - всего около 500 километров. При современных средствах передвижения это
– пустяк. Но совсем другое дело, когда приходится ехать на бессменных лошадях («на
долгих», как говорилось и писалось в старину). Кроме того, легковой экипаж двигался
быстрее, чем фургон, и по пути время от времени приходилось останавливаться, чтобы
не отрываться очень от нашего обоза, без которого на месте мы были бы как без рук. С
грузом следовали и наши помощники-фельдшеры и санитары. Не помню, сколько было
тех и других, но все же получался довольно многочисленный штат. Сколько мне помнится, мы двинулись из Асхабада в конце октября 1912 года. Кто знает наш Закаспий,
тому ясно, что это было лучшее время для путешествия: днем уже не так жарко, ночью
прохладно, дождей еще нет. В первый же день пути, постепенно двигаясь в гору, мы к
вечеру добрались до пограничного с Персией перевала Гаудан. Переночевав в чайхане,
вернее в русском постоялом дворе по нашу сторону границы, мы утром после небольшого, но крутого подъема, добрались до собственно пограничной черты, где прошли
через персидскую таможню, вернее, пародию на неё, и дальше покатили уже по Персии.
Дорога хорошо накатанная и с хорошо устроенными мостами. Вскоре, сделав большую
петлю вокруг горных отрогов, проехали узкое ущелье в горах с бегущей внизу горной
87

Алексей Греков

речкой и к вечеру спустились с плоскогорья по извилистой, но хорошо разработанной
дороге. Тотчас за спуском, километрах в двух, - постоялый двор, содержимый русским.
Кругом – непроглядная степь со скудной пожелтевшей травой. Насколько она скудна
как корм для скота, я убедился вскоре: с пастбища пришло несколько коров и они,
бродя по двору, стали подбирать и есть свежий конский навоз. Не знаю, было ли это в
действительности но когда мне немного погодя дали на ужин молоко, мне показалось,
что оно пахнет навозом, и я не решился его пить, хотя оно и было только что вскипячено. Ввиду отсутствия по дороге кормов возчики брали с собой мешки с саманом и
кормили им лошадей. Судя по хорошему виду последних, нужно думать, что этот корм
их удовлетворял.
Движение по дороге очень оживленное: навстречу нам не в редкость попадались
больше всего те же молоканские фургоны с товарами. На некотором расстоянии друг от
друга были разбросаны по дороге русские казачьи посты из трех-пяти человек каждый.
Нужно сказать, что в начале 1912 года в Хорасанской провинции Персии были беспорядки, вызванные каким-то народным вождем. Персидское правительство не смогло
с ним справиться и просило вмешаться русских. В результате в Мешед пришли русские
войска, сколько помнится, сибирский или семиреченский казачий полк, батальон пехоты
и батарея. Беспорядки были быстро подавлены, вожака, засевшего в бесте,4 в монастыре в центре Мешеда,5 русские, не стесняясь «неприкосновенностью» беста, извлекли
оттуда, передали оправившимся мешедским властям, а те, в назидание бунтовщикам,
повесили его на одной из площадей Мешеда на высоченном фонарном столбе. Нам
показали этот столб.
Когда мы ехали, войска всё ещё были в Мешеде и оставались там чуть ли не до
конца Первой мировой войны. Для охраны дороги Мешед – Асхабад и для перевозки
русской же почты и были разбросаны упомянутые казачьи пикеты. Я с удовольствием
вспоминаю этих пикетчиков, которые радушно нас встречали, снабжали свежей водой,
а на обратном пути из Персии – и лошадьми.
На третий день пути проехали через злосчастный Кучан. Этот городишко-поселок
знаменит был тем, что за немного лет до нашего проезда совершенно разрушен землетрясением и вырос опять по соседству с прежними развалинами. Тут же напомню, что
в 1948 году он опять был разрушен до основания одновременно с Ашхабадом. Когда
мы проезжали Кучан, он был известен еще тем, что в нём какой-то предприимчивый
армянин гнал водку. Мой спутник не преминул попробовать её и отозвался о ней одобрительно. Не помню, в тот же день или, вернее н другой, т.е. на четвертый день пути
мы въехали в Мешед.
Что сказать о дороге? Она после спуска с перевала в первый день шла по голой степи.
Селений не видно, кроме Кучана, и лишь ближе к Мешеду стали попадаться группы мензилек (так там называют сложенные из сырцового кирпича домики с полусферическими

4
Бест (перс. bast) – в Иране основанное на старинном обычае право, дающее всякому преследуемому властью
временное убежище на территории некоторых священных и неприкосновенных мест (мечетей, гробниц, с XIX
в. - помещений иностранных посольств и других учреждений, пользующихся экстерриториальностью). Сесть,
или засесть в бест – означает укрыться в каком-нибудь недосягаемом, но не тайном убежище.
5
Имеется ввиду крупнейший в регионе шиитский религиозный комплекс Имам Реза, расположенный в
центре Мешхеда.

88

Поездка в Персию

крышами-потолками). Кроме дверей и оконных переплетов в этих мензильках дерева
нет, с одной стороны потому, что в окружности нет леса, а с другой, - там термиты так
энергично точат всякое дерево, что всегда является возможность неожиданно очутиться
под обвалившимся деревянным потолком. Эти термиты широко распространены и у нас
в Закаспии. Там они, между прочим, усердно подтачивают телеграфные столбы. Такой
столб долго мог стоять, но стоило верблюду почесаться об него, как он падал и зачастую
прихлопывал и верблюда. В дальнейшем столбы начали ставить меж двух каменных
столбов или рельсов. Так или иначе, с обгоревшими физиономиями, с облупившими
носами, насквозь пропыленными мы въехали в Мешед.
Не знаю, как теперь, а тогда эта столица Хорасанской провинции, довольно населенная, была окружена глиняной стеной, местами уже обвалившейся. Но как бы то ни
было, в город можно было въехать лишь через ворота. Даже на меня, всё же знакомого
несколько со Средней Азией, Мешед произвел гнетущее впечатление: узенькие, кривые
улочки с тупыми переулками, слепые, потому что дома не имеют окон на улицу, без зелени, пыльные, - они производили впечатление каких-то кладбищенских переулков. Но на
кладбище хоть зелень, здесь же и этого нет. Выходящие на улицу калитки с молотками
вместо звонков, позволяют, если открыты, видеть, что они ведут в какие-то извилистые
проходы. Одним словом, на практике стремление осуществить английскую поговорку:
«Дом – моя крепость». Это всё говорило за состояние общественной безопасности и
безопасности личности. Во дворах, как мы потом убедились, были сады, но с улицы их
не было видно из-за высоких сырцовых стен.
Мы проехали прямо в наше консульство, и замещавший за отсутствовавшего по
болезни консула его помощник любезно принял нас, отвел для всего отряда помещение
и постарался во всем прийти к нам на помощь. Кроме того, мы познакомились с консульским врачом, жившим в Мешеде с семьей. В Мешеде нам опять пришлось задержаться,
пока было дипломатически разрешено наше дальнейшее движение. К тому же, нам нужен было обменять наши отрядные деньги на персидские. Это было не так просто, так
как в Персии тогда были в ходу лишь серебряные деньги – краны (20 коп.) и туманы (2
руб.). Если учесть, что нам пришлось обменять несколько тысяч рублей, то процедура
со счетом получилась долгая и скучная. В результате, у нас получилось два куржума
(мешка) серебра весом в несколько пудов. Во избежание «утруски и утечки» приходилось
эти куржумы держать около себя, что было в достаточной мере надоедливо. За время
вынужденного пребывания в Мешеде мы посетили его достопримечательности – громадный базар. Он составлен из бесчисленного множества разных глиняных лавчонок,
между рядами которых узкий проход, - только пройти одному груженому ишаку. Эти
проходы-улочки сверху перекрыты легкой кровлей из бердан.6 Каждый род торговли
имеет на базаре и свой ряд. Кроме готовых товаров здесь же и «производственные»
ряды, - медники, жестянщики, портные, токари, ювелиры и прочие. Все это стучит,
гремит, часто воняет, а в целом создается своеобразная, колоритная картина. Было что
посмотреть и послушать.
Наконец, мы двинулись из Мешеда на юг. Если дорога от Асхабада до Мешеда
носила характер обычной европейской и даже имела русские постоялые дворы, то на
6

Бердан (перс.) – плетеная кровля из расплющенных лент камыша, промазанных сверху глиной или битумом.

89

Алексей Греков

юг от Мешеда была уже кондовая Персия, и чем дальше к югу, тем реже встречались
колёса, а переезд и перевозка шли верхом и вьюками. Помню, в Турбет-и-Хейдари нам
показывали лежащую в арыке двухколесную водовозку как единственного представителя колесного экипажа.
Останавливаться приходилось в караван-сараях более или менее крупных. Постройку
их относят к правлению шаха Аббаса.7 Нам говорили, что их всех на дорогах Персии
было построено до девятисот. Насколько это верно, судить не берусь, но на своем пути от
Мешеда до Кяриза и обратно по другому направлению мы видели их несколько. Обычно это большой двор, огороженный высокой стеной, внутри которой, отчасти в толще
стены ряд отгороженных друг от друга келий без двери, метра три вглубь и несколько
более в ширину. Перед этими кельями кругом двора несколько приподнятый над двором
тротуар, мощеный жженым кирпичом или плитами. В кельях вместо потолка обычные
полушаровидные своды-крыши. Иногда над нижним рядом келий располагается второй. В воротах. В воротах, вернее, в проезде во двор, по бокам большие ниши-кельи.
Виденные мною караван-сараи из жженого кирпича, и когда находишь их стоящими
среди голодной степи, невольно задумываешься над тем, как же их строили.
Мне что-то совершенно не помнится, чтобы к югу от Мешеда до самого Турбет-и-Хейдари проезжали через населенные пункты. Останавливались мы в описанных
караван-сараях, где обычно, кроме нас, находились ещё какие-нибудь караваны большего
или меньшего состава. Помню лишь, что кроме проходящих караванов, в караван-сараях
имелись и постоянные обитатели, ютившиеся в его втором этаже. Так, по крайней мере,
был заселен второй от Мешеда караван-сарай. У этих постоянных обитателей можно
было достать и жестяной самовар, и молоко, и яйца. Однако последнее – в очень ограниченном количестве. После второй ночевки в караван-сарае тип местности изменился:
то мы ехали по пыльной, выжженной солнцем равнине, а на третий день почти с утра
въехали в горы. Пришлось пробираться какими-то ущельями, причем в некоторых местах настолько узкими, что экипаж крыльями царапал стены. Нужно было удивляться
опытности нашего возницы, который с дороги не сбивался и не опрокидывал экипажа
на самых подходящих для этого местах. С места последней остановки мы выехали рано,
даже не выпив чая, так как рассчитывали вскоре добраться до Турбет-и-Хейдари, но
время шло, мы, миновав ущелье, то поднимались в гору, то спускались с неё, а намека
на город не было. Стало голодно. К счастью, у меня был с собой запас молочного швейцарского шоколада (помните, что это было в 1912 году, когда к нам возлили всё), и мы
им заглушали голод. Да и опротивел он мне тогда!
Только под вечер мы добрались, наконец, до Турбет-и-Хейдари и сразу устроились у
русского консула, жившего там с семьей. Он радушно нас принял, поместил в комнатах,
где раньше жил консульский врач, дал возможность вымыться в бане при консульстве
и накормил. У нас осталось о нём самое лучшее воспоминание. Кстати, врач, живший
до нас в консульстве, был известный ныне эпидемиолог Башенин.8 При консульстве
состоял отряд терских (или кубанских) казаков, составляя часть той наблюдательной
Аббас I – шах Ирана из династии Сефевидов, правил в 1587-1628 гг.
Виктор Андреевич Башенин (1882-1978) – выдающийся советский ученый, профессор кафедры эпидемиологии, паразитологии и дезинфектологии Ленинградского санитарно-гигиенического института, (ныне Северо-Западный гос. медицинский университет им. И.И. Мечникова), основатель Ленинградской школы эпидемиологии.
7
8

90

Поездка в Персию

цепи, о которой я говорил раньше. Утром мы, пользуясь остановкой нашего возницы,
осмотрели город. Он довольно велик, вероятно с двумя-тремя десятками тысяч человек,
представляет собой крупный узловой пункт вьючных дорог, идущих из Афганистана,
Белуджистана, Индии и даже отчасти из Персидского залива. Выдающегося в нем, как
и в Мешеде, только большой базар такого же типа, как и там. Но что выгодно отличает
этот город от Мешеда, так это обилие в нем и окрестностях зелени. Правда, это преимущественно тутовник и изуродованными ветвями и верхушкой, так как население в
широком масштабе, по крайней мере, в мое время, занималось шелководством. Также
много здесь ткалось ковров шерстяных и знаменитых шелковых. Образцы этих ковров
мы видели в довольно большом количестве у консула. Вероятно, население занималось
и земледелием, но я не помню полей, тем более, что ведь был ноябрь и хлеб к тому
времени уже убран.
При первой возможности мы двинулись дальше, теперь уже на восток, по направлению к Кяризу. По интересующему нас вопросу о заболевании чумой консул не мог
сообщить нам что-либо достоверное, кроме того, что население, преимущественно кочевое, заболевало и умирало в большом числе. Но это мы слышали и ранее. Всё время
от Мешеда мы двигались в сопровождении эскорта казаков. Такой же нам нарядили и
из Турбет-и-Хейдари. Новая дорога тоже была гористая. К вечеру дня выезда из Турбет-и-Хейдари мы въехали в Кяриз-Ноу. Что он из себя представляет, не берусь судить,
так как добрались мы туда довольно поздно вечером, а ранним утром уже выехали.
Можно только сказать, что и в этом городе колёс нет и все перевозки совершаются
вьючным путем, преимущественно на ишаках. В результате на выезде из города в глинистом подъеме за время существования этого населенного пункта ишаки протоптали
две параллельные траншеи: по одной поднимались, по другой спускались. Траншеи эти
настолько глубоки, что в экипаже проехать было невозможно и наши казаки поступили просто: рядом с траншеями был чей-то убранный огород. Казаки повалили ногами
невысокую ограду огорода, и мы через него выехали из города.
Вскоре мы добрались и до Кяриза. Что он из себя представлял? Расположен городок
на Персидском плоскогорье километрах в пятидесяти от гор, в холмистой местности километрах в тридцати от реки Герируд, протекающей по границе Персии с Афганистаном.
Через Кяриз проходят караванные пути из Афганистана и из Южной Персии. Само по
себе это, скорее, не особенно большое селение. Состояло оно из кучки мензилек; даже
базара не было, а лишь несколько жалкихлавчонок-универмагов, где можно было (не
всегда) достать и керосин, и местные лекарства с приложением совета по их употреблению. Мензильки маленькие, метра четыре-пять в длину и ширину. У более состоятельных
несколько таких мензилек, расположенных рядом, соединялись между собой дверными
отверстиями, завешиваемыми паласом. Вид, во всяком случае, очень неважный. Внутри у хлеборобов помещаются и своеобразные и своеобразные закрома зерна в виде
сделанных из сырцового кирпича ясель. Как на практике пришлось убедиться, тут же
живут и крысы, прибавляющиеся за счет тех же хлебных запасов. Когда приходилось
ночевать в мензильках, причем располагаться на полу, то крысы бесцеремонно прыгали
по нам. Пишу об этом, потому что, когда говоришь о чуме. Крысы часто являются её
первоисточником и распространителем. Кроме осёдло живущих, в Кяризском районе
много и кочующего населения, причем, как мне говорили, они пользуются близостью
границы с Афганистаном для того, чтобы спасаться туда, а когда начинают требовать
91

Алексей Греков

с них в Афганистане, то они перебираются обратно в Персию. Одним словом, переход
границы происходил, по-видимому, беспрепятственно, что нужно было иметь в виду
при разносе той или иной острой инфекции. На окраине Кяриза располагался русский
«противочумный наблюдательный пункт» в лице врача и при нём казачьего отряда с
офицером. Вообще вся Персия в те годы была поделена на две сферы влияния: русскую,
охватывающую северную часть страны, и английскую, в южной части. Граница русской
сферы проходила южнее Кяриза и Турбет-и-Хейдари. В этой зоне было разбросано
несколько наблюдательных пунктов по образцу кяризского. Авторитет русских был
громадный, и русский казак в форме смело ездил от поста к посту, не встречая препятствий, в то время как персидские жандармы могли продвигаться лишь более или менее
крупными соединениями.
1947 г.
Подготовила к печати Л.И. Жукова.

92

АЛЕКСАНДР ДЖУМАЕВ

Лазарь Израилевич Ремпель – корифей
среднеазиатского искусствоведения

С

ОСТОЯНИЕ и развитие искусствоведческой науки в Узбекистане и в Средней
Азии во второй половине ХХ века во многом определялось научной деятельностью Лазаря Израилевича Ремпеля (1907–1992) – выдающегося советского
искусствоведа. Его исследования составили эпоху не только в истории искусствознания в регионе, но и во всей «среднеазиатской ветви» советской искусствоведческой науки. Труды ученого, многочисленные и разнообразные по тематике, дали
импульс формированию целых направлений научных исследований.
Л.И.Ремпель находился в эпицентре советской искусствоведческой науки о Востоке
на всех заметных этапах ее развития – с конца 1920-х и до начала 1990-х годов, – с момента зарождения научного интереса к Востоку среди советских ученых, формирования
«восточного искусствоведения» – и до распада советской науки как исторического феномена. Его современниками, учителями, друзьями-соратниками и соавторами на разных
отрезках продолжительной жизни были известные представители советской науки,
многие из которых давно стали легендами советского искусствознания: М.В.Алпатов,
Б.П.Денике, В.Н.Чепелев, Б.В.Веймарн, Л.С.Бретаницкий, А.Д.Чегодаев, А.А.Федоров-Давыдов, М.А.Лифшиц, В.А.Шишкин, М.Е.Массон, Б.Н.Засыпкин, Г.А.Пугаченкова,
И.В.Савицкий, М.С.Булатов, Э.В.Ртвеладзе и многие другие. Он не просто входил в этот
круг, но был там «своим человеком», признанным авторитетом, «крупным знатоком
искусства Средней Азии» (Алпатов, 1978, с. 7), с мнением которого считались и чье
мнение старались заполучить в той или иной ситуации.
Особое место в этом списке имен принадлежало Г.А.Пугаченковой. Масштабы и
результаты их творческого дуэта еще не осмыслены в должной мере. Но очевидны
главные достижения: разработка концепции и создание истории искусства Средней
Азии и Узбекистана; выявление и обоснование «идентичности» и самостоятельности среднеазиатского историко-культурного и художественного феномена в мировом
культурном пространстве. На эти две стратегические цели работали многочисленные
исследования Пугаченковой и Ремпеля по истории искусства и культуры Средней Азии,
опубликованные в СССР и за рубежом, выступления с докладами, разнообразная научно-практическая деятельность. Мобилизуя коллег и единомышленников, они, вместе
с другими советскими учеными, вывели искусствоведческую науку Средней Азии и
© Джумаев А.Б., 2018

93

Александр Джумаев

Узбекистана на высокие и (пользуясь лексикой той поры) передовые рубежи советского
искусствознания, на международный уровень, заставили считаться с ней мировое научное сообщество. Эта заслуга ученых-соратников – едва ли не основное достижение
среднеазиатского искусствознания в ХХ веке.
Л.И.Ремпелю – ученому удалось реализовать большинство своих замыслов, занимаясь
ими до последних дней своей жизни. И постоянно выдвигая новые масштабные и интересные проблемы в серьезной фундаментальной подаче – в виде крупных монографий,
концептуальных статей и докладов. Потенциал идей и проблем, сосредоточенный в его
трудах, далеко не исчерпан. Они и ныне способны провоцировать появление новых
исследований, воздействовать на искусствоведческую мысль.
Даже свои воспоминания Л.И.Ремпель успел завершить при жизни, на исходе
советской эпохи, сохранив не пересмотренными свои взгляды и на общий историко-культурный процесс, и на основные закономерности и особенности художественной
культуры Средней Азии (см.: Ремпель, 1992). В этом проявилась цельность творческой
личности ученого, единство его концептуальных принципов и методов исследования.
Они эволюционировали в общем русле советского культурно-исторического процесса,
но уточнялись и изменялись в зависимости от расширения объема знаний об истории
художественной культуры и современной художественной практике. Неизменными оставались только непрерывность исследовательского поиска и широта охвата проблематики.
С годами они не убывали, а возрастали. Сетуя на то, что, видимо, много разбрасывался
в своей научной деятельности, занимаясь и историей, и современностью, ученый и в
преклонном возрасте не помышлял подводить итоги. На то были свои основания: к
концу жизни Л.И.Ремпель обладал колоссальными познаниями и широкой эрудицией
в области мирового художественного процесса в его восточно-европейском единстве.
Многолетние наблюдения и размышления подвигали его к новым научно-исследовательским обобщениям. Последний замысел Ремпеля – междисциплинарное исследование
«Ислам и искусство», осуществить которое, к сожалению, он уже не успел1.
Биография и научное наследие Л.И.Ремпеля, как и многих его современников –
ученых послереволюционного поколения, неотрывны от исторической эпохи, от задач
общественно-политического и культурного строительства в советском государстве.
Новое время «радостного социалистического мироутверждения» (Чепелев, 1935, с. 26)
открывало для них огромные возможности, воодушевляло и пробуждало творческий
энтузиазм. Но вводило и ограничения, диктовало жесткие условия, которые не могли
не вторгаться в научный процесс. В исследованиях Л.И.Ремпеля, пользуясь его словами
об одном предшественнике, можно обнаружить «часть», которая оставалась «в рамках
исторических знаний и методологии своего времени» (Ремпель, 1969, с. 26). Но это не
дань времени, а само время, отраженное в научном творчестве человека пристрастного,
сполна разделявшего идеи и идеалы эпохи. Вряд ли можно составить целостное представление об ученом и его творчестве, не учитывая ушедший исторический контекст.
Завершая статью о Л.И.Ремпеле, искусствовед Борис Чухович пессимистично заметил: «Закончилась трагедия личной жизни ученого, но трагедия культуры, которой он
занимался, продолжается» (Чухович, 1999, с. 226). Это наблюдение в какой-то степени
1
Сохранился план будущей монографии, составленный Л.И.Ремпелем, и высланный мне для обсуждения,
с предложением принять участие в этой работе (в моем архиве).

94

Лазарь Израилевич Ремпель – корифей среднеазиатского искусствоведения

применимо и к посмертной «судьбе» ученого. Нельзя сказать, что научное наследие
Ремпеля, его идеи и разработки совсем обделены вниманием в современном искусствознании2. Однако немало его оригинальных трудов забыты или недостаточно востребованы,
часть из них стала библиографической редкостью. Незамеченным остался 100-летний
юбилей Л.И.Ремпеля в Узбекистане и других бывших советских центральноазиатских
республиках3.
Среди неопубликованных работ Ремпеля – последняя фундаментальная монография
«Восточный примитив». С этим исследованием, фактически выведенным из научного
обихода, искусствоведы связывали большие ожидания. Приведу только два мнения:
«К сожалению, этот труд остался неопубликованным, и искусствознание не только
Узбекистана, но и всего мирового сообщества немало потеряло. Это новое понятие
и новый искусствоведческий термин «восточный примитив» должен войти в обиход
специалистов, которые занимаются изучением искусства Востока. Широта охвата
концептуальных идей Ремпеля в том, что этот новый термин характеризует не только
узколокальные явления, но и процесс развития искусства в целом, включая современные тенденции» (Бабаджанова, 1997, с. 5). «Одной из наиболее масштабных попыток
рассмотреть всеобщее значение эпохи начала ХХ столетия является последняя рукопись Л.И. Ремпеля «Восточный примитив». К большому сожалению, оба упомянутых
труда [о русском модерне и «Восточный примитив» – А.Дж.] практически неизвестны
не только широкому читателю, но и профессиональному искусствоведческому цеху.
[…] А рукопись «Восточный примитив» попала в институтский архив, и вряд ли скоро
увидит свет. Это в значительной мере искривляет культурологическую идентификацию
наследия ученого» (Чухович, 1999, с. 226)4.
2
Так, 90-летию ученого была посвящена конференция в НИИИ в Ташкенте (5 ноября 1997 г.). На его
работы имеются многочисленные ссылки в исследованиях искусствоведов, востоковедов и историков Узбекистана как на русском, так и на узбекском языках (см., в частности: Жумаев, 1999, с. 44, 74; Акилова, 2005, с.
33-37; Гюль, 2005, с. 99, 100, 101, 102, 103, 104, 108, 109, 114; Мухамедова, 2007, с. 71, 75, и многие другие).
3
Специальное заседание памяти Л.И.Ремпеля было проведено в Музее искусств Востока (Москва) его
учеником, заместителем директора музея, доктором искусствоведения Т.К.Мкртычевым. На нем присутствовала дочь ученого Элина Лазаревна Балабанова.
4
Работа «Восточный примитив» выполнена Л.И.Ремпелем по плану исследований Научно-исследовательского Института искусствознания им. Хамзы (далее – НИИИ). Над ее завершением ученый работал и после
своего отъезда в Москву весной 1990 года. Во время нашей встречи осенью 1991 г. в Москве Л.И.Ремпель
обратился ко мне с просьбой доставить рукопись «Восточного примитива» в Ташкент. Она заключалась в
двух папках большого формата: в одной была текстовая исследовательская часть (около 400 маш. стр.), а во
второй – иллюстрации к ней (порядка 1000 илл.). Рукопись была передана мной в дирекцию НИИИ и оказалась
в распоряжении ученика Л.И.Ремпеля – искусствоведа Акбара Абдуллаевича Хакимова. Вскоре я получил
письмо от Л.И.Ремпеля, в котором он с поразительной прозорливостью предвидел судьбу своего фолианта:
«Надеюсь, что Вы уже дома и благополучно прибыли в родную Республику Узбекистан (из «дальних стран
возвратясь»). Не ругайте меня, что Вам пришлось доставить в Институт столь весомый груз рукописи и
фотографий по теме «Восточный примитив». Кажется таких громоздких тем Институт им. Хамзы больше не
предпринимает. Да и зачем, когда издавать он не в состоянии. Так что будем считать этот труд завершающим
этапом в его истории» (Письмо Л.И.Ремпеля от 13 ноября 1991 г., в личном архиве автора статьи). В 2001 г.
я предложил А.Хакимову (в то время директору НИИИ) представить проект издания рукописи Л.И.Ремпеля
в Институт «Открытое Общество» – Узбекистан в серии публикаций «Культура Средней Азии в письменных
источниках, документах и материалах». Проект (заявление и аннотация) поступил в декабре 2001 г., и после
обсуждения редколлегией серии, был рекомендован к изданию (по плану 2002 г.), однако по разным причинам
он остался не осуществленным. К сожалению, рукопись Л.И.Ремпеля так и не попала в библиотеку Института,
и о ее местонахождении в настоящее время ничего неизвестно.

95

Александр Джумаев

Можно предположить, что причина нынешнего недостаточного внимания к научному
наследию Ремпеля – его «заидеологизированность», принадлежность советской эпохе.
Но идеологическая «часть» в его трудах незначительна. Она лишь неизбежный «колорит времени», за которым «скрывается» гигантский массив реального фактического
материала и его осмысление в художественных категориях конкретных исторических
эпох. Дело, по-видимому, в другом: обобщающая концепция художественной культуры
Средней Азии, предложенная Л.И.Ремпелем, строго исторична и основана на объективном анализе процесса взаимодействия и противоборства различных художественных
тенденций в широком культурном пространстве и в длительном историческом становлении. Она оказалась «не ко времени» и «не по зубам» нынешней эпохе с ее креном в
сторону этнонациональной специфики и неповторимой самобытности собственного
этноса-нации, увлечением мистико-иррациональными, метафизическими или «брендовыми» проблемами. Как-то Ремпель заметил, что современные ученые проявляют мало
интереса к ценным мыслям предшественников, акцентируя внимание на ошибках. «Не
забывались только ошибки, как будто напоминание о них составляет истинный предмет
науки и ее непреходящих забот» (Ремпель, 1969, с. 12).
Изучение биографии Ремпеля, его искусствоведческого наследия, взглядов и идей
еще предстоит сделать в будущем. Моя задача более скромная: попытаться охарактеризовать вехи творческого пути ученого и отдельные важные стороны его научного
творчества. Составить по возможности полный список основных его опубликованных
и неопубликованных работ и мест хранения различных документальных материалов,
имеющих отношение к жизни и творчеству. К исследованию привлекаются различные
публикации и документы, свидетельства современников, эпистолярное наследие, а
также личные впечатления от общения с ученым с конца 1970-х и до начала 1990-х гг.
– в период работы в НИИИ и во время встреч в Москве после его отъезда из Ташкента. Ценным дополнением стали для меня беседы с учениками, друзьями и коллегами
Л.И.Ремпеля – Н.А.Аведовой, Р.Х.Такташом, Н.А.Зиганшиной, Н.Б.Немцевой, Э.В.Ртвеладзе, А.Эгамбердиевым и другими5. Целый ряд интересных подробностей сообщила
дочь Л.И.Ремпеля Элина Лазаревна Балабанова, предоставившая в мое распоряжение
редкие документы и фотографии6.
Ремпелю посвящено большое количество статей, заметок, высказываний в различных
периодических изданиях и исследованиях. Краткие биографические сведения о нем
приведены в энциклопедиях, справочниках, библиографических указателях советского
и постсоветского времени. В то же время, до сих пор нет полного списка его трудов, а
в опубликованных указателях содержатся неточности и лакуны (см.: Авганова, 1997;
Ремпель Лазарь Израилевич, 1995, с. 465; Санъатшунослик масалалари, 1998, с. 215;
Гитлин, 2008, с. 78, 814-815)7.
Реконструкцию его биографии во многом облегчают воспоминания ученого – «Мои
современники (20-е – 80-е годы)». Но они же и усложняют задачу биографа. Многое ска5
Особая благодарность кандидату искусствоведения Н.А.Зиганшиной, сообщившей много ценных подробностей о своем учителе и передавшей мне письма Л.И.Ремпеля, адресованные ей в разные годы.
6
Элина Лазаревна Балабанова (род. в 1939 г. в Бухаре), кандидат химических наук, живет в Москве.
7
Выверенная библиография Ремпеля (по 1977 год) составлена библиографом Б.В.Луниным (Лунин,
1977, с. 83-86).

96

Лазарь Израилевич Ремпель – корифей среднеазиатского искусствоведения

зано, созданы выразительные портреты
современников, да еще каким ярким и
энергичным стилем. В книге содержится не только основной объем сведений
о жизни и творчестве ученого, но и – на
каждом повороте биографии – воссоздаются сложный историко-культурный
контекст, основные направления и
характер художественно-эстетической
проблематики, вокруг которых разворачивались нешуточные творческие
баталии, противоборство позиций. События отслежены в необычном ракурсе
– через переписку с современниками,
которые появлялись, исчезали и вновь
вступали в связи по мере перемещения
ученого по городам и весям, регионам
и эпохам советской истории.
В каждом пункте пребывания оседали материалы, связанные с жизнью
и научной деятельностью ученого, которые рассредоточены ныне по разным
государствам и хранилищам:
1) В Архиве Музея искусства наЛ.И.Ремпель. Вторая половина 1980-х гг.
родов Востока в Москве – по периоду
Фото Д.А.Михайлова.
научно-организаторской деятельности
Ремпеля в Музее восточных культур
(1930-1932 гг.) (см.: Войтов, 2003, с. 139, 151-153, 157-158, 162, 168-173, 189, 423, 424,
464)8.
2) В Бухарском государственном архитектурно-художественном музее-заповеднике
– материалы, большое количество фотографических негативов Ремпеля, в основном
архитектурных памятников.
3) В Государственном Музее искусств Узбекистана – неопубликованные материалы
по второй половине 1930-х годов, работе в Бухаре и др.
4) В Самаркандском государственном Музее-заповеднике – аналогичные материалы
(до 1940 г.).
5) В Джамбульском краеведческом музее (ныне в г. Таразе в Южном Казахстане);
6) В архиве и библиотеке НИИ искусствознания АН Республики Узбекистан, в котором Л.И.Ремпель проработал многие годы, с 1940 года заочно, а затем с 1954 и по 1991
г. – большое количество неопубликованных работ и различных документов (неопубликованные работы Ремпеля отражены в каталоге библиотеки НИИИ) .
8
В.Е.Войтов приводит выдержки из выступлений Л.И.Ремпеля, предложенные им планы экспозиций,
названия опубликованных работ, биографическую справку и др. Указанная в книге дата смерти Л.И.Ремпеля
(май 1992 г.), не точная (он умер, по сообщению дочери Э.Л.Балабановой, 27 апреля 1992 г.).

97

Александр Джумаев

7) В Центральном Государственном архиве Республики Узбекистан – папка с подлинниками писем и документов (по свидетельству самого Л.И.Ремпеля), использованных
в книге «Мои современники» (Ремпель, 1992, с. 6)9.
8) В архиве Главного научно-производственного управления по охране памятников материальной культуры Узбекистана Министерства по делам культуры и спорта
республики Узбекистан - находится основная часть узбекистанского архива ученого и
его библиотеки;
9) Часть личного архива Л.И.Ремпеля, вывезенного им из Ташкента в Москву, была
в 1996 году передана его дочерью Э.Л.Балабановой в научный архив Института востоковедения РАН10.
10) Еще одна часть его архива находится в настоящее время у Э.Л.Балабановой. К
несчастью, часть архива Л.И.Ремпеля, перевезенного на дачу, погибла во время случившегося там пожара (сообщение Э.Л.Балабановой).
11) Многочисленные материалы и переписка Л.И.Ремпеля сохраняются в частных
собраниях и архивах искусствоведов, археологов, историков в Узбекистане, России, и
других странах. Можно отметить, к примеру, интересные материалы ученого по периоду
пребывания в Бухаре, отложившиеся в архиве М.С.Андреева (см.: Додхудоева, 2013)11.
Вехи биографии
Парабола жизни Лазаря Израилевича Ремпеля отразила все взлеты и трагические
изломы ХХ века – события первой мировой войны, революции, контрреволюционных
мятежей, гражданской войны, революционной эйфории 1920-х, культурной революции
и социалистического строительства, предвоенных и послевоенных репрессий, борьбы
с космополитизмом, подъема национальных культур и т.д. С детских лет он оказался
вовлеченным в водоворот исторических событий. На исходе жизни, предваряя свои
воспоминания, Л.И.Ремпель отметил эту особенность своей судьбы – причастность к
историческим перипетиям времени: «В этом смысле я и готов обратиться к своей биографии как канве многих событий. История наложила на нее свой отпечаток» (Ремпель,
1992, с. 8).
Л.И.Ремпель родился в 7 ноября 1907 г. в г. Кишиневе в семье лесничего. С 1917 года
проживал в Крыму, в Феодосии. В 1924–1928 гг. Ремпель практикант, затем научный
сотрудник и заведующий Крымским музеем революции при Центральном музее Тавриды
(Симферополь). В 1927 г. – секретарь Крымского окружкома ЦКП(б) и работник Крымцентроархива (Войтов, 2003, с. 464). Он серьезно увлекся историей революционного
движения, публикуя работы по этой теме со второй половины 1920-х годов.
9
Выражаю искреннюю благодарность ученому секретарю НИИ искусствознания Зульфие Алиевне
Мурадовой за предоставленную возможность ознакомиться с архивными материалами НИИИ, имеющими
отношение к деятельности Л.И.Ремпеля, и фотографу НИИИ Александру Шепелину, передавшему мне фотографии Ремпеля, выполненные ранее фотографом НИИИ Д.А.Михайловым.
10
В благодарственном письме на имя Э.Л.Балабановой руководство ИВ РАН сообщает о намерении образовать в научном архиве ИВ РАН личный фонд Л.И.Ремпеля (копия письма за подписью и.о. директора ИВ РАН
доктора филологических наук В.М.Алпатова от 19.09.1996 г. любезно предоставлена мне Э.Л.Балабановой).
11
Л.И.Ремпель был участником научной экспедиции Среднеазиатского Государственного Университета
по изучению Бухары (1940-1941 гг.) под руководством проф. М.С. Андреева.

98

Лазарь Израилевич Ремпель – корифей среднеазиатского искусствоведения

В 1928 г. Ремпель переезжает в Москву, поступает на отделение теории и
истории искусств факультета литературы
и искусства I-го Московского государственного университета и заканчивает его
в январе 1931 г. по музейному циклу. Еще
до окончания университета он приступает к работе в Музее восточных культур
(Музей Востока) научным сотрудником
Отдела советского Востока (с 1.10.1930
г.), а вскоре – зам. директора по научно-просветительской работе (1931–32 гг.)
(Войтов, 2003, с. 464). С 1931 по 1933 гг.
Ремпель в аспирантуре Государственной
академии искусств, одновременно работая
научным сотрудником Института литературы и искусства Коммунистической
академии. С 1934 по 1937 гг. Ремпель –
старший научный сотрудник Всесоюзной
академии архитектуры и доцент кафедры
искусствознания Историко-философского
института. Годы в Москве наполнены
активной познавательной и творческой
работой, общением с известными учеными
и людьми искусства и культуры. Переломным в жизни Ремпеля стал 1937 год – время
политических репрессий и идеологических
чисток. Он был уволен из всех учреждений
и оказался безработным. Причина – потеря
Л.Ремпель – гимназист. 1916 г.
«классовой бдительности по отношению к
своей новой жене (осуждена по делу ее прежнего мужа)». На короткое время, благодаря
заступничеству М.И.Ульяновой, возглавлявшей Бюро жалоб Комитета совпартконтроля,
он был принят старшим ученым хранителем в Третьяковскую галерею (Ремпель, 1992,
с. 94). Однако в июне 1937 г. последовало общее распоряжение, и Ремпель был выслан
на неопределенный срок в Бухару.
Подробности происшедшего с Ремпелем стали известны много позже. На моей памяти еще и в 80-е годы в кулуарах НИИИ ходили рассказы-легенды о том, что Ремпель
якобы пострадал из-за своих отношений с женой «какого-то троцкиста»12. Приговоренная к 5 годам ИТЛ, она позднее погибла в Сибири, а Ремпель «как ЧСИР [член семьи
изменника родины – А.Дж.] был без суда и следствия отправлен в бессрочную ссылку в
12
В одной из публикаций утверждается, что арестованная весной 1937 г. жена Ремпеля Т.В.Вязниковцева
(Георгиевская), в прошлом была женой Л.Троцкого (Васильков, Сорокина, 2003, с. 325). Это, конечно, ошибка:
Лев Троцкий был женат дважды, но его первая жена – А.Соколовская, вторая – Н.Седова. Его личная жизнь
(включая случаи адюльтера) хорошо известна благодаря огромной литературе о нем и нет никаких оснований
связывать с ним первую жену Ремпеля.

99

Александр Джумаев

Старую Бухару» (Васильков, Сорокина,
2003, с. 325).
Был ли выбор Бухары случайным
совпадением, игрой судьбы или же
«органы» каким-то образом учитывали
факт предыдущей поездки Ремпеля
(в 1935 г.) в Бухару и другие древние
города Узбекистана и его занятия Востоком, – неизвестно. Так или иначе, но
с переездом в Бухару начинается новый
период в жизни ученого. Он продолжался более сорока лет и принес ему
известность крупного ученого-искусствоведа, знатока искусства Средней
Азии и Среднего Востока. Вынужденное нахождение в Бухаре (1937 –
1940) и Самарканде (1940-1948) дало
Ремпелю уникальную возможность
непосредственного изучения культуры
древней и средневековой Средней Азии
в главных очагах ее возникновения и
развития. «В давние годы судьба привела его в Бухару, и именно Бухаре и

Л.И.Ремпель в Бухаре. 1938 г.

Л.Ремпель в гостях у колхозников-чабанов в юрте,
в степи под Бухарой, 11-15 апреля 1938 г.

100

Лазарь Израилевич Ремпель – корифей среднеазиатского искусствоведения

Л.И.Ремпель в Бухаре. Конец 1930-х гг.

Л.И.Ремпель (крайний слева в верхнем ряду) с работниками культуры
и народными мастерами. Бухара, конец 1930-х гг. (?).

101

Александр Джумаев

Средней Азии посвятил он всю свою жизнь» (Зиганшина, 2011, с. 6). Запас полученных
здесь знаний и материалов обогатил историческое видение ученого на всю последующую
научную деятельность. Уже после обоснования в Ташкенте бухарско-самаркандский
пласт познаний позволил Ремпелю перейти к разработке масштабных историко-художественных и теоретических исследований.
В конце 1940 г., благодаря ходатайству Леонида Барханова – заведующего одним
из секторов Института искусствознания, Ремпель, находясь в Самарканде, был заочно
зачислен штатным сотрудником в Институт с выплатой зарплаты (Ремпель, 1992, с.107).
С 1942 г. он читает лекции в Академии художеств, эвакуированной в Самарканд, добираясь из пригородного кишлака до города на специально заведенном для этих целей
ослике (Ремпель, 1992, с. 114). Большое событие в жизни ученого – защита весной 1942
г. кандидатской диссертации (ученая степень кандидата искусствоведения присуждена
решением ВАК СССР 12 июня 1943 г.).
Однако в 1948 г. последовало указание о высылке Ремпеля и других ссыльных из
Самарканда в Джамбул – город в Южном Казахстане, ныне Тараз (Ремпель, 1992, с.143
и далее). Ремпель работает старшим научным сотрудником Джамбульского областного
музея. С начала 1950-х его приглашают в Южно-Казахстанскую археологическую экспедицию. Имя Ремпеля упоминается в обобщающих работах экспедиции; он среди тех,
кто «в разные годы» принимал в ней активное участие, а основная публикация – статья
«Археологические памятники в дальних низовьях Таласа» – цитируется среди работ по
ареалу древнего Тараза (Агеева, Пацевич, 1958, с. 3, 4).
В 1954 г., после 17 лет административной ссылки, состоялась полная реабилитация
и восстановление всех прав Л.И.Ремпеля, и в этом же году он переезжает с семьей в
Ташкент13. Он становится старшим научным сотрудником НИИ искусствознания, а с
сентября 1956 г. уже заведует в нем отделом изобразительных искусств и архитектуры.
В этой должности Ремпель оставался почти тридцать лет, до конца 1983 г. С января
1984 г. и почти до отъезда из Ташкента Ремпель заведовал сектором теории, социологии
искусства и прогнозирования художественной культуры.
Время пребывания в НИИ искусствознания им. Хамзы в Ташкенте – самая значимая и
продуктивная часть его творческой жизни. Здесь были созданы основные труды, раскрылся
яркий полемический дар ученого, талант организатора науки и общественного деятеля.
Ремпель подготовил и защитил докторскую диссертацию (1963 г.), получил звание Заслуженного деятеля науки Узбекской ССР (в 1966 г.), другие почести и знаки отличия, стал
профессором (в 1966 г. в Ташкентском театрально-художественном институте). Здесь он,
выступая «единым фронтом» с Г.А.Пугаченковой, отстоял многие новые начинания, в
частности по деятельности Узбекистанской искусствоведческой экспедиции14.
Ремпель был человеком с широкими культурными и общественными интересами, с
активной жизненной позицией. Он искренне переживал за состояние искусствознания,
13
Об этой дате сообщает сам Л.И.Ремпель (Ремпель, 1992, с. 190; также: Васильков, Сорокина, 2003, с. 326).
В предисловии Г.А.Пугаченковой к библиографии научных работ Л.И.Ремпеля годом реабилитации ошибочно
назван 1956 г.; этим же годом отмечен его переезд с семьей из Джамбула в Ташкент (Авганова, 1997, с. 8-9).
14
Большой интерес представляет докладная записка Г.А.Пугаченковой и Л.И.Ремпеля «О перспективах
развития искусствоведческих экспедиционных исследований в Узбекистане на предстоящие годы» (от 4 сентября 1979 г.) директору НИИИ В.Ю.Захидову (Архив НИИИ, опись № 2 л/д, связка № 11, с. 37-39), текст
которой публикуется ниже.

102

Лазарь Израилевич Ремпель – корифей среднеазиатского искусствоведения

Л.И.Ремпель по дороге из пригодного кишлака в Самарканд. Начало 1940-х гг.

как в самом институте, так и за его пределами, в масштабах страны. В выступлениях на
ученых советах и конференциях, в статьях в прессе он обычно поднимал острые критические и проблемные вопросы. Помнится его горячее участие в дискуссии по поводу
кризиса в советском искусствознании, начатой в 1987 году статьей А.Д. Чегодаева в газете
«Советская культура». Эта проблема была поставлена им вместе с Г.А.Пугаченковой на
ученом совете института и вызвала активное обсуждение.
Открытый по характеру, Ремпель ценил дружеское общение, беседы-застолья, особенно с молодежью. Прекрасный рассказчик, он располагал к себе мягким и дружелюбным
юмором. Многие из его рассказов запомнились. При очевидном трагическом мироощущении, никогда не демонстрируемом внешне, он удивлял своим жизнелюбием. Вспоминаю о посещении Ремпеля в Москве: не успел я войти в прихожую, как он попросил
внука разыскать припрятанную в антресоли бутылку вина, чтобы выпить за встречу, а
потом уже и поговорить. Настроен он был оптимистично, говорил о доброжелательном
отношении к нему московских ученых, о помощи со стороны местной власти.
В Институте искусствознания Ремпель пользовался огромным уважением большинства коллег и сотрудников, его авторитет как ученого был очень высоким, а изысканная
интеллигентность и мягкость в дискуссиях с некоторыми «напористыми» оппонентами
удивляла. Высокая научно-творческая атмосфера в Институте поддерживалась в те годы
коллективом серьезных ученых-гуманитариев. Рассказывая о своем учителе, искусствовед Н.А.Зиганшина вспоминает: «В Институте искусствознания в 70-80-е годы царила
удивительно доброжелательная творческая атмосфера. Было немало ученых старших
103

Александр Джумаев

Чествование Л.И.Ремпеля в связи с его 80-летием. В малом зале НИИ искусствознания им.
Хамзы. За столом также (слева направо): Х.Ш.Абдусаматов, директор НИИ искусствознания,
Г.А.Пугаченкова, А.М.Рыбник, зам.директора. Ташкент, 1987 г. Фото Д.А.Михайлова.

по возрасту (но не старых), было много молодых. Активно работали над научными
темами, неплохо издавались, тесно сотрудничали с творческими союзами. Единодушно и с каким-то внутренним подъемом обсуждали и решали институтские проблемы
– отстояли специально построенное в начале 70-х годов здание Института, на которое
зарились какие-то чиновники; торжественно отметили 60-летие создания Института;
всем коллективом встречали Новый год»15. Все это, – вместе с общей благоприятной
ситуацией в культурной жизни Ташкента доперестроечных лет и начала перестройки,
– способствовало творческому единению научной среды и создавало благоприятную
обстановку для сотрудничества и взаимного уважения. Неслучайно, уже в конце своей
жизни, когда поменялись парадигмы общественно-политического развития и замаячили
поиски новых «идентичностей», Ремпель в одном из писем Б.Чуховичу с поразительной
искренностью раскрыл свое отношение к происходящим изменениям, и те условия, в
которых ему довелось жить и работать в Ташкенте: «Вас волнует, – писал он, – вопрос
о гражданстве. Сознаюсь, я об этом не задумываюсь. Любой национализм мне тошнотворен, также как и шовинизм. В Ташкенте я, в прошлом, не ощущал себя ни тем,
ни другим. Не могу сказать, что разделял сполна призывы к «интернационализму»,
видя в нем род ассимиляции, где преобладает не этнос, а растирание всякой нации в
порошок, до полного исчезновения в нем всякого особого духа, запаха, вкуса. Здесь я
15
Зиганшина Н. О своем Учителе. Рукопись, с. 3. (Воспоминания в архиве автора статьи). Выражаю
искреннюю благодарность Н.А.Зиганшиной, записавшей по моей просьбе свои воспоминания о Л.И.Ремпеле.

104

Лазарь Израилевич Ремпель – корифей среднеазиатского искусствоведения

попал в другую среду (речь идет о последнем периоде в жизни ученого, когда в нач.
90-х годов он переехал из Средней Азии в Москву – Б.Ч.). Спорят о том, кто затеял
драку: национализм (местный) породил шовинизм (великодержавный) или наоборот?
Оба хороши! Оба тошнотворны в своей ограниченности. Если уж «наклеивать ярлыки»,
то я скорее «космополит», который в каждой нации ценит ее неповторимость» (цит. по:
Чухович, 1999, с. 225).
Весной 1990 г. Л.И.Ремпель переезжает из Ташкента в Москву к дочери Элине,
продолжая «заочно» работать на Институт искусствознания им. Хамзы. 2 января 1991
г. он официально прекратил свою деятельность в Институте искусствознания в качестве заведующего сектором социологии искусства и навсегда покинул его. В приказе
по институту в связи с его увольнением и уходом на пенсию ему была объявлена «благодарность за многолетний, добросовестный труд и значительный вклад в узбекское
искусствознание» (Приказ № 1 от 04.01.1991 г.). По сообщению дочери Э.Л.Балабановой
(из беседы 29 марта 2012 г.), Л.И., несмотря на свой преклонный возраст, продолжал
активно работать, и был полон различных планов на будущее. В разгар весны 1992 года,
он, как обычно, собирался переехать на подмосковную дачу для продолжения работы «на
природе». Однако неожиданно его сразил инсульт и через несколько дней он скончался.
Случилось это 27 апреля 1992 г.

Л.И.Ремпель с группой сотрудников НИИ искусствознания им. Хамзы. На переднем плане
(слева направо): Г.Махмудова, Н.Курбанбаева, Д.Рахматуллаева; второй ряд (слева направо):
З.А.Хакимов, Н.Б.Немцева, А.А.Хакимов, Д.А.Рашидова, А.Б.Джумаев, И.А.Мухтаров,
Л.И.Ремпель, Т.М.Махмудов, Д.Мусаева. Ташкент, середина 1980-х гг. Фото Д.А.Михайлова.

105

Александр Джумаев

Путь на Восток и среднеазиатские научные интересы
Существует точка зрения, что увлечение Л.И.Ремпеля Средней Азией связано с его
ссылкой в регион; что «благодаря» этому событию он стал заниматься историей искусства
Средней Азии, а Узбекистан таким способом приобрел в его лице крупного ученого.
Это мнение не совсем верно. Разумеется, решающий поворот в сторону среднеазиатской
тематики произошел у ученого после его вынужденного переезда в 1937 г. в Узбекистан.
Однако формирование «восточных интересов» Ремпеля началось значительно раньше,
в конце 20-х годов. Первоначальным импульсом послужило случайное знакомство с
проявлениями «ориентализма» в современной живописи и соответствующими штудиями
искусствоведов, с бессистемным (по словам самого ученого) чтением разнообразной
искусствоведческой литературы. Позже, уже в Москве, Ремпель погрузился в систематическое изучение литературы, стал посещать «ориентальные» выставки и музеи,
участвовать в дискуссиях и различных мероприятиях, посвященных Востоку, работать
в Государственном музее восточных культур.
Приобщение Ремпеля к Востоку совпало с общей тенденцией в развитии советского
искусствознания. В 1920-е годы шел активный процесс формирования нового направления советской искусствоведческой науки, связанного с мусульманским Востоком,
со Средней Азией. В Москве, Ленинграде, Казани, других городах выходили статьи,
сборники, книги, читались лекции и доклады, организовывались тематические выставки, посвященные архитектуре, искусству, культуре Средней Азии, Советского Востока.
Создавались различные государственные структуры, ответственные за исследование,
сохранение и пропаганду искусства и культуры Востока (комиссия по искусству Востока
Научной Ассоциации востоковедения при ЦИК СССР, восточная секция РАНИИОН –
Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук,
Государственный музей восточных культур и др.). Сходный процесс, охватывавший
архитектурное и в целом культурное наследие, проходил и в Средней Азии, прежде
всего в Узбекистане – в Самарканде, Ташкенте, Бухаре.
Поворот Ремпеля на Восток начался в студенческие годы. И в этом особую роль сыграло его личное знакомство и общение с пионерами советского «восточного искусствоведения» в Москве – Б.П.Денике, В.Н.Чепелевым, Б.В.Веймарном и другими. Решающее
влияние на выбор молодого Ремпеля оказал Владимир Николаевич Чепелев (1906-1942),
в то время студент старшего курса, а вскоре автор одной из первых книг о современном
изобразительном искусстве Узбекистана (Чепелев, 1935). Вот как вспоминает об этом
сам Ремпель: «Как-то (по-видимому, в 1928 г. – А.Дж.) решил заглянуть в студенческое
общежитие к земляку из Крыма В.Н.Чепелеву. Он был старше меня курсом и мог наставить новичка на добрый путь. Мы ходили с Чепелевым по заснеженной Москве пока
не рассвело. Он рассказывал о походах Тимура из Средней Азии на Ближний Восток, в
Индию и на Кавказ, ничего не пропуская. И я решил: быть по сему, отверну на Восток.
Едва ли я предполагал тогда, что именно так и сложится моя жизнь, что Средняя Азия
прикует меня к себе «на всю оставшуюся жизнь» и что та же эпоха тимуридов, хотя и в
малой доле, войдет в круг моих дальнейших интересов» (Ремпель, 1992, с. 42).
Заметно выделялась на общем научном фоне Москвы и в целом СССР разнообразная
искусствоведческая деятельность Бориса Петровича Денике (1885-1941). Его статьи и
книги по искусству мусульманского Востока, Афганистана, Средней Азии появляются
106

Лазарь Израилевич Ремпель – корифей среднеазиатского искусствоведения

с начала 1920-х годов16. Молодой Л.Ремпель, испытавший воздействие личности и идей
Б.П.Денике, позже дал высокую оценку его научной деятельности, способствовавшей
сложению искусствознания в Средней Азии. Он выделил уникальность подхода Денике,
утраченного после его ухода из жизни, но сохранявшего (судя по публичным высказываниям Л.И.Ремпеля) свою актуальность и по настоящее время: «В республиках Средней
Азии искусствознание складывалось, не имея столь прочных основ в прошлом. С благодарностью вспоминаем работы Бориса Петровича Денике и его соратников из Музея
восточных культур конца 1920-х – 1930-х годов. Потом эта линия искусствоведческих
исследований оборвалась, уступив дорогу широкому фронту археологических работ»
(Ремпель, 1978, с.22)17.
Очевидно, что именно под влиянием принятого решения о «повороте на Восток»
Л.И.Ремпель совершил в 1935 г. большую ознакомительную поездку по маршруту Ташкент – Самарканд – Бухара – Ашхабад – Ургенч – Хива. В том же году он участвовал в
работе III Международного конгресса по иранскому искусству и археологии в Ленинграде. Оба этих события повлияли на появление нескольких журнальных и газетных
публикаций (см. в прилагаемом списке публикаций Л.И.Ремпеля), и свидетельствовали
о полной восточной «переквалификации» ученого, сохранившего, однако, научный
интерес и к западной тематике.
Л.И.Ремпель обучался у первоклассных преподавателей, не связанных непосредственно с восточной тематикой, но прививших ему необходимый аналитический инструментарий и исследовательские методы европейской науки, большой объем знаний
по общей мировой истории искусств. Среди его учителей был М.В.Алпатов (1902-1986),
пользовавшийся непререкаемым авторитетом среди советских искусствоведов нескольких поколений, в том числе в Узбекистане18.
Все приобретенное было «трансформировано» и применено Ремпелем в отношении
искусства Средней Азии и Среднего Востока. Прежде всего – в построении широкого
концептуального взгляда на различные явления художественной культуры и рассмотрение их в широком историко-культурном и художественно-эстетическом контексте. Проблема соотношения западноевропейских научных критериев и «восточного материала»
занимала ученого на протяжении многих лет жизни.
В процессе общения выкристаллизовывались будущие крупные темы и проблемы, к которым Ремпель обратился позже, находясь уже в Узбекистане. В его работах
обнаруживается прямая преемственность отдельных идей своих учителей и коллег,
но решенная впоследствии уже в других условиях, обогащенная прямым доступом к
материалу. Знание «московского контекста» позволяет увидеть эти тонкие, но прочные
нити, связывающие последующие работы Ремпеля с их истоками. Среди них, напри16
Одной из первых в СССР по данной тематике стала его книга «Искусство Средней Азии» (1927 г.). О
Б.П.Денике см.: (Веймарн, 1976, с. 218-226; Алпаткина, 2006).
17
Не случайно на протяжении многих лет Л.И.Ремпель неоднократно поднимал проблему соотношения
и взаимодействия археологических и искусствоведческих исследований, с беспокойством относился к наметившемуся крену в сторону археологии в ущерб искусствознанию (см. ниже).
18
Вспоминаю слова известного ташкентского искусствоведа, доктора искусствознания Р.Х.Такташа (1926
– 2008), которые мне довелось услышать в НИИИ в середине 1990-х годов, сказанные им в эмоциональном
порыве об одном из своих «оппонентов»: «Я учился у самого Алпатова, а он не только не учился, но даже
не прочитал его трудов!».

107

Александр Джумаев

мер, одна из важных проблем,
занимавших Ремпеля с конца
1960-х и в последующие годы
– искусство Руси и Восток,
рассмотренная и в соотношении двух культур, и в триаде – Запад – Русь – Восток
(Средняя Азия), и в широких
исторических взаимосвязях
России со среднеазиатским
и средневосточным искусством. Имеющая свою давнюю, еще дореволюционную
традицию разработки, эта
тема резко актуализируется
с начала 20-х годов, в особенности после образования
СССР и вхождения в него на
правах восточных республик
территорий СреднейАзии,
На даче у А.Д.Чегодаева. 1980-е гг. (?).
Крыма, Кавказа, Поволжья.
Типичными становятся призывы к тому, что «Советский Восток должен быть изучаем с большим вниманием и
тщательностью», и что здесь «непочатое поле для интереснейшей и примечательнейшей
работы», на фоне которых признается факт огромного влияния Востока на европейское
и русское искусство. «Надо ли говорить, – сообщал редактор серии «Художественная
культура Востока СССР» профессор И.Н.Бороздин в предисловии к книге Б.Денике, – о
том совершенно особом значении, какое имело творчество Востока для русского искусства. Ведь само русское искусство по праву можно назвать в большей своей степени
искусством восточным» (Денике, 1927, с. 4-5).
В московский период в научных исследованиях Ремпеля сложились два основных
направления, слившихся впоследствии в одно среднеазиатское направление: современное
изобразительное искусство разных стран мира и история искусства Средней Азии. Они
не находились в противоречии, но дополняли и помогали друг другу. Методы истолкования и анализа современного европейского и русского искусства, приобретенные
у выдающихся специалистов, впоследствии были плодотворно применены Ремпелем
при анализе искусства Средней Азии разных периодов его развития – от древности и
до современного автору времени.
Г.А.Пугаченкова и Л.И.Ремпель: дуэт ученых и соратников
Об этом дуэте двух искусствоведов (так сама Г.А.Пугаченкова называла их отношения; см.: Горшенина, 2000, с. 190) сказано немало. И, тем не менее, исключительное
значение их творческого содружества для судеб искусствознания и в целом культуры
Узбекистана и Средней Азии позволяет считать эту тему далеко неисчерпанной. Их
108

Лазарь Израилевич Ремпель – корифей среднеазиатского искусствоведения

Г.А.Пугаченкова и Л.И.Ремпель. Перед мечетью Биби-Ханым, Самарканд, 1967 г.

109

Александр Джумаев

знакомство произошло в 1937 году в Бухаре в год прибытия туда Л.И.Ремпеля, и с этого
времени диалог не прекращался на протяжении нескольких десятилетий, физически
завершившись с уходом Ремпеля из жизни в 1992 г. Но мысленно он продолжался Пугаченковой и позже, закончившись в ее воспоминаниях (опубликованы в 2000 г.) и уже
окончательно – с ее смертью (18 февраля 2007 г.).
Впервые увидев Пугаченкову в Бухаре, Ремпель запечатлел ее облик в восточно-поэтическом стиле: «Среди угрюмых и старчески усталых памятников мне неожиданно
довелось встретить тогда еще молодую женщину-архитектора Г.А.Пугаченкову. Она
не хваталась поминутно за рулетку и не размахивала рейсшиной, демонстрируя свою
профессию, хотя ее келья в медресе Диванбеги, где останавливались приезжие, была
завалена листами расчерченного ватмана. Жадно всматривалась она в обступившие
пришельца громады. Своей нервно вздрагивающей фигурой она напоминала сошедшую
с миниатюры Бехзада гибкую лань, заблудившуюся среди громоздившихся утесами
бухарских памятников; каждое здание или руина, как магнит, притягивали ее к себе неведомыми чарами. Еще трудно было угадать в ней известного в будущем исследователя.
Ее способность искать и находить в каждом явлении отблеск исторического события, а
в каждом рационально осмысленном факте – его эмоциональное, поэтическое звучание
уже тогда была феноменальна» (Ремпель, 1981, с. 25-26).
Свое первое впечатление Л.И.Ремпель дополнял затем на протяжении многих лет все
новыми и новыми подробностями и штрихами, раскрывающими и углубляющими личностные и исследовательские черты Г.А.Пугаченковой. Некоторые из этих «характеристик» обобщены им в содержательных статьях – творческих портретах своего соратника,
как, например, в предисловии к сборнику работ Пугаченковой (Ремпель, 1987, с. 4-9)19.
Между ними возникла переписка, которую Ремпель назвал затянувшимся на много
лет «почтовым романом» (Ремпель, 1992, с. 131). Стремясь предупредить распространенный тривиально-обывательский взгляд на переписку как некую бытовую часть личных
отношений людей, Ремпель объясняет причину обращения к ней примерами глубокой
содержательности писем и возможностями для искреннего человеческого общения и
дополнительного инструмента научного исследования.
Переписка двух ученых оказалась важной частью их общего научного наследия,
своеобразной «исследовательской лабораторией», где в режиме высокого напряжения
интеллектуальной мысли происходило предвосхищение, продолжение и дополнение их
трудов и концепций. Ныне это – источник ценных и разнообразных сведений и тонких
наблюдений по самым различным вопросам художественной культуры Средней Азии
и Узбекистана, по истории становления среднеазиатского искусствознания. Публикуя
отдельные письма Пугаченковой, Л.И.Ремпель говорил, что они «столь содержательны
в научном отношении и столь совершенны как жанр эпистолярного наследия, что заслуживают специального издания» (Ремпель, 1992, с.134)20. Несомненно, это должно
быть сделано, но в полном объеме, с учетом всех писем Л.И.Ремпеля21.
19
См. также его статью в рукописи: «К юбилею академика АН УзССР Г.А.Пугаченковой». Рукопись
НИИИ: ИА (М), Р – 37, № 1229, 12 стр.
20
Предваряя публикацию писем в своих воспоминаниях, Ремпель опубликовал часть из них в журнальной
версии (см.: Ремпель, 1990, с. 8-12).
21
Отдельные письма Ремпеля изданы С.Горшениной с согласия Г.А.Пугаченковой (Горшенина, 2000, с.
141-160; также: с. 190-191, 193 и др.).

110

Лазарь Израилевич Ремпель – корифей среднеазиатского искусствоведения

Ремпель был не просто соавтором Г.А.Пугаченковой, точнее, его соавторство не было
формальным, как это нередко наблюдается в ученом мире («сегодня напишу с одним,
завтра с другим»). Творческое содружество двух ученых было многолетним и устойчивым. Одна из их первых совместных работ – книжка «Бухара» в серии «Сокровищница
зодчества народов СССР» вышла еще в 1949 году. А последняя крупная работа – знаменитые «Очерки искусства Средней Азии. Древность и средневековье», – издана в
Москве в 1982 г., после которой были еще совместные статьи вплоть до начала 1990-х
годов. Между ними не только десяток общих работ, но и многое другое – самые разные
формы творческого сотрудничества – написание отзывов и рецензий на работы друг
друга, участие в редактировании, составление совместных обращений и заявлений в
защиту тех или иных культурных феноменов22.
Для Галины Анатольевны «Лазарь Израилевич, всегда игравший в нашем дуэте роль
генератора «великих идей» (Горшенина, 2000, с. 190), был духовно и идейно близким
человеком. По многим вопросам и проблемам он разделял ее взгляды, и более того –
аргументировано отстаивал и защищал их в своих работах. Ученые-единомышленники,
они сознательно формировали и проводили определенную линию в искусствознании.
Разумеется, это не означало отсутствия у каждого из них собственных взглядов и принципов по тем или иным вопросам. Но все же, по самым важным ключевым проблемам
художественной культуры Средней Азии их взгляды совпадали.
Примером здесь можно назвать две значимые концепции истории художественной
культуры Средней Азии – «среднеазиатская античность» (или «восточная античность»)
и «среднеазиатская школа миниатюры», – которые активно отстаивала Г.А.Пугаченкова.
Л.И.Ремпель не только разделял их, но и выступал с деятельной защитой выдвигаемых
Пугаченковой концепций. При этом, подхватывая предложенные идеи, он теоретически углублял и развивал их дальше. Касаясь проблемы «среднеазиатской античности»
(«восточной античности») применительно к художественной культуре, Ремпель показал
ее связи с типологически сходным процессом в историческом разломе «Старый древний
мир» – «Новый древний мир». «Так же обстоит и в Средней Азии, где “старой древности”
ирано-ахеменидского древнебактрийского типа противостоит “новая древность”, сперва
греко-римская, затем восточная. Эту восточную “новую древность”, в отличие от “старой
древности”, историкам искусства Средней Азии пришлось чертить как бы контуром,
дабы не дать стереть ее привычным мерилом греко-римских и других влияний. Это и
было сделано в работах Г.А.Пугаченковой, посвященных ряду памятников искусства
Центральной Азии эпохи Кушан, открытых ею, а также большой группой советских и
зарубежных ученых» (Ремпель, 1974, с. 215).
В наши задачи не входит выяснение всей многосложной проблематики, связанной с
концепцией «среднеазиатской античности». Споры вокруг нее велись почти до самого
распада СССР и привели к «расколу» среднеазиатоведов на сторонников и противников
этой концепции. На тех, кто полагал, что концепция «среднеазиатская античность» – это
«яркая страница в историографии древней Средней Азии, но страницу эту пора перевернуть и открыть новую», которой может стать модель «варварской периферии» как
22
Показательна «согласованность» позиций двух ученых по многим, казалось бы, эпизодическим
событиям. Так, например, Пугаченкова и Ремпель были среди тех, кто поддержал доклад И.М.Муминова,
посвященный роли Амира Тимура в истории Средней Азии (см.: Муминов, 1968, с. 3).

111

Александр Джумаев

Г.А.Пугаченкова и Л.И.Ремпель. В большом зале НИИ искусствознания им.Хамзы,
Ташкент, вторая половина 1980-х гг. Фото Д.А.Михайлова.

альтернатива по отношению к концепции «среднеазиатской античности» (Зеймаль, 1987,
с. 155, 152). И тех, кто продолжал наращивать фактический материал, подтверждающий
правомерность существования этой концепции, и кто продолжает следовать ей и ныне.
Для Ремпеля вся исследовательская и научно-организаторская деятельность Пугаченковой была во многом воплощением его собственного исследовательского идеала,
в основе которого – гармоничное сочетание, единство и синтез двух основных направлений исследований – искусствоведческого и археологического. Будучи по призванию
искусствоведом, а не археологом23, ученый, как уже было отмечено выше, с глубокой
озабоченностью относился к проблеме соотношения археологических и искусствоведческих исследований. Ремпель придерживался идеи трансформации археологического
видения истории в искусствоведческое. Признавая археологию самостоятельной научной
дисциплиной, он считал, что между ней и искусствоведением существуют принципиальные различия. Но они должны быть преодолены на путях искусствоведческого осмысления результатов археологических изысканий. Отсюда его постоянное стремление
быть в курсе всего происходящего в археологии и использовать эти результаты в ином
подходе – искусствоведческом.

23
Собственно археологические изыскания Ремпеля – проведение им самостоятельных археологических
обследований и маршрутов, участие во многих археологических экспедициях – тема, требующая отдельного
дополнительного исследования.

112

Лазарь Израилевич Ремпель – корифей среднеазиатского искусствоведения

Во многом уникальным явлением и, фактически, осуществлением исследовательского
идеала Ремпель считал создание Г.А.Пугаченковой (в 1959 г.) Узбекистанской искусствоведческой экспедиции (УзИскЭ) и плодотворную деятельность этой экспедиции под ее
руководством. Он всячески поддерживал это начинание, видел в нем большое будущее
и сполна пользовался результатами ее деятельности. Интересным представляется в этой
связи совместный документ двух ученых, упомянутая докладная записка («Докладная»)
директору НИИ искусствознания академику АН Узбекистана В.Ю.Захидову, помеченная
4 сентября 1979 г. – «О перспективах развития искусствоведческих экспедиционных
исследований в Узбекистане на предстоящие годы» (Архив НИИИ, опись № 2 л/д, связка
№ 11, с. 37-39). Написанный на двух с небольшим страницах, этот документ появился,
очевидно, в связи с 20-летием деятельности экспедиции. Он демонстрирует реальные
масштабы проделанной УзИскЭ работы, уникальность этой научной структуры в пределах СССР, а также возможные еще более значимые горизонты на будущее. Приведем
этот неизвестный специалистам текст в завершении раздела о творческом содружестве
двух ученых-искусствоведов:
«С 1959 года и по настоящее время в Институте искусствознания им. Хамзы активно действует Узбекистанская искусствоведческая экспедиция (УзИскЭ), целью которой ставится
выявление методами маршрутных рекогносцировок и стационарных раскопок памятников
градостроительного искусства, архитектуры, изобразительных и прикладных искусств былых
эпох. УзИскЭ – единственная пока в Средней Азии (да и в СССР) специализированная экспедиция такого рода по изучению художественной культуры прошлого. В своей работе она
пользуется арсеналом средств, выработанных марксистско-ленинской наукой, в осмыслении
историко-культурных и художественных процессов, прибегая к методике археологии, музейного вещеведения, практики консервации, но подчиняя это проблемам искусствоведческого
анализа. За последние годы с деятельностью УзИскЭ смыкается работа группы «Свода памятников архитектуры и монументального искусства Узбекистана», осуществляющей обследования
по всем областям УзССР.
Двадцатилетний опыт показал, сколь перспективны такие исследования, осуществляемые
независимо от работающих на территории республики археологических экспедиций, материалы которых по художественной культуре годами, а то и десятилетиями остаются недоступными
для искусствоведения. Располагая малым штатом, умеренными ассигнованиями, скромным
экспедиционным оборудованием, УзИскЭ и группой «Свода» сделано немало открытий в
области древних цивилизаций (Миршаде, Бандыхан), искусства античной эпохи (Халчаян,
Дальверзинтепе), средневековой архитектуры (памятники Кашка-дарьинской, Бухарской,
Самаркандской областей), народной архитектуры Узбекистана.
В целях расширения полевых-экспедиционных искусствоведческих исследований среди
важнейших мероприятий на предстоящие 10-15 лет можно рекомендовать следующие:
1. В настоящее время рамки деятельности Узбекистанской искусствоведческой экспедиции ограничиваются Узбекской ССР. Эти рамки желательно расширить, путем координации с
братскими республиками Средней Азии до пределов Средней (и Центральной) Азии в целом,
а также включить зарубежные сопредельные районы, дабы охватить процессы развития художественной культуры во всем этом регионе.
2. Включить полевые искусствоведческие исследования в планы работы республиканских
музеев системы Министерства культуры УзССР, а также искусствоведческих кафедр ТашПИ
и ТТХИ, что позволит вести работы по обобщенно-координируемому плану, без распыления
средств и научных сил. Разумеется, расширение масштабов исследований потребует дополнительных ассигнований и штатов.

113

Александр Джумаев

3. Предусмотреть систематический выпуск «Трудов УзИскЭ» и «Материалов УзИскЭ» (по
образцу многотовных изданий Южно-Туркменистанской археологической комплексной экспедиции ЮТАКЭ, Хорезмской археолого-этнографической экспедиции ХАЭ, Советско-Афганской
археологической экспедиции САЭ и др.) в виде тематических сборников и монографий, включив
их в планы издательства ФАН УзССР, как периодическое издание.
4. В здании Института искусствознания им. Хамзы должна быть создана (занимая весь 5-й
этаж) постоянно действующая, по-современному оборудованная экспозиция материалов
УзИскЭ, созданная на основе ее исследований, с показом как самих материалов, так и методов
работ, лабораторной обработки предметов, макетов архитектурных памятников в реконструкции. При постоянной экспозиции предусмотреть макетно-муляжную мастерскую, на которую
возложить изготовление макетов как исторических архитектурных памятников, так и произведений современной архитектуры для докладов на созываемых институтом конференциях.
5. Дальнейший разворот полевых экспедиционных работ требует материально-технического
оснащения (экспедиционные машины, техническое оборудование, топографический инструментарий, фото-аппаратура и пр.). Для научной фиксации материалов следует предусмотреть
штатную группу чертежников, художников, фотографов, переплетчика, столяра.
6. Пополнить лабораторию научно-художественной реставрации Института как штатными
единицами, так и техническим оборудованием, современным инструментарием, химикалиями.
7. В целях подготовки молодых квалифицированных кадров для дальнейшего развертывания работ экспедиции и для научной деятельности Института в целом, предусмотреть
аспирантуру по тематике экспедиции в обшем аспирантском плане Института.
8. С той же целью и для повышения квалификации молодых ученых, работающих в экспедиции, предусмотреть ежегодное стажерство их в центральных научно-исследовательских
учреждениях и специальные длительные командировки по обмену опытом.
9. В интересах привлечения ученых, приезжающих из других братских республик, предусмотреть постоянные места проживания для УзИскЭ в Доме приезжих Министерства культуры
УзССР в Ташкенте.
10. В целях расширения проблематики и объектов исследования историко-культурного
наследия, а также в интересах развития современного декоративно-прикладного искусства
создать в составе УзИскЭ постоянно действующий отряд сектора прикладных искусств Института искусствознания по изучению искусства народных мастеров.



Зав. Отдела ИЗО
/Л.И.Ремпель/

Научный руководитель УзИскЭ
/Г.А.Пугаченкова/
4 сентября 1979 г.».

Исследовательские принципы и научные идеи
Л.И.Ремпель – образец советского ученого со всеми присущими этому культурному типу личности противоречиями, целостным и доминирующим позитивистским
мировоззрением. Будучи ученым-марксистом, Ремпель любое художественное явление
рассматривал на основе конкретных фактов и в контексте конкретных исторических
связей, в зависимости от развития различных форм материального производства, с
учетом культурных интересов различных социально-исторических групп населения,
столкновения, противоборства и смены разных идейных и идеологических течений
и культурных сил. Такой подход шел не только от непосредственного знакомства с
историческими артефактами и художественным материалом в условиях его реального
бытования, но и от непосредственных контактов с самими носителями – мастерами
114

Лазарь Израилевич Ремпель – корифей среднеазиатского искусствоведения

В гостях у художника Урала Тансыкбаева. Июнь 1972 г.

народного художественного творчества. Сразу после приезда в Бухару (в 1938 г.) Ремпель установил научно-творческие и дружеские отношения с народными мастерами
в различных видах искусства и затем на протяжении многих лет жизни поддерживал
их24. Отражение этого живого жизненного опыта можно видеть во многих его работах,
посвященных традиционным ремеслам и народному искусству, в особенности таких,
как: «Панджара. Архитектурные решетки и их построение» (1957), в фундаментальном
исследовании «Архитектурный орнамент Узбекистана. История развития и теория
построения» (1961), в замечательной книге дневниковых записей и воспоминаний
«Далекое и близкое: страницы жизни, быта, строительного дела, ремесла и искусства
Старой Бухары: Бухарские записи» (1981) и многих других.
Хорошо известно, какое большое значение Ремпель придавал в истории искусства
Средней Азии, в особенности периода исламского средневековья, развитию торгово-ремесленных городов. В них он усматривал важнейшее условие и существенный фактор,
влиявший на художественное творчество. Такой концептуальный подход, намеченный в
трудах его старших коллег (в частности, у В.Чепелева), получает у Ремпеля принципиальное воплощение в целом ряде работ (см.: Ремпель, 1978). Говоря о «широком круге
24
В одном из ранних заполненных им «Личных листков по учету кадров» в графе «Какими иностранными языками и языками народов СССР владеете» Ремпель указал среди прочих и таджикский язык («Личный
листок» передан мне Э.Л.Балабановой, хранится в моем архиве). Во многих своих научных работах Ремпель
вводит оригинальную терминологию на таджикском и узбекском языках, значительная часть которой, несомненно, была получена им от народных мастеров. Ремпель поддерживал дружеские отношения с бухарским
мастером художественной резьбы по ганчу Усто Ширин Мурадовым (о встречах с ним и его творчестве
Ремпель неоднократно писал, см.: Ремпель, 1959, с. 124-127; Ремпель, 1981, с. 279-291 и др.), ташкентским
керамистом Мухитдином Рахимовым и другими.

115

Александр Джумаев

Л.И.Ремпель и керамист, народный художник УзССР М.К.Рахимов. 1980-е гг.
Фото Д.А.Михайлова.

интересов автора и о его исследовательском методе», М.В.Алпатов указывал, что метод
Л.И.Ремпеля «следует определить как принципиально исторический. Применительно
к искусству Средней Азии он полностью себя оправдывает. Историзм автора проявляется в том, что, сколь бы частными не были изучаемые явления искусства, они находят
законное место в общем процессе развития культуры» (Алпатов, 1978, с. 8).
Ученый настороженно относился к метафизическим интерпретациям культурно-исторического процесса, к «вневременным универсалиям», к искусственно гипертрофированным и надуманно интерпретированным фактам. Не выносил он и наукообразия,
показной искусственной сложности, за которой скрываются общеизвестные вещи25. Это
вовсе не означало какой-либо ограниченности в понимании им сущности тех или иных
явлений искусства. Напротив, Л.И.Ремпель как никто другой в свое время представлял
себе всю многосложность возникновения и функционирования того или иного художественного явления, и вполне допускал существование разных точек зрения.
Он разделял мысль, что метафизический аспект и есть сущность самого искусства,
которая, однако, не может быть глубоко осмыслена вне учета всего (но всякий раз – конкретного) культурно-исторического контекста. В последние годы своей жизни ученый
25
Помнится, как на одном из научных семинаров в НИИИ в 1980-е годы Ремпель сказал об одном известном эстетике, что он был «большой путаник».

116

Лазарь Израилевич Ремпель – корифей среднеазиатского искусствоведения

приблизился к идее «сосуществования» конкретно-исторического метода исследований
с наблюдениями над «метафизической природой» искусства. К этому его подталкивал
собственный многолетний опыт изучения истории искусства Средней Азии: по мере
продвижения вглубь познаваемого «художественного объекта» открывались новые,
скрытые, трудно постигаемые и объяснимые вещи. Это вело к появлению (при сохранении традиционной советской аксиологической шкалы) субъективно-эмоциональных
оценок, открывавших для Ремпеля новый познавательный горизонт. «Есть тайна в том,
– писал ученый, – как ислам при всей реакционности его космополитических идей
и религиозно-философских взглядов, позволил народам всего Среднего и Переднего
Востока противопоставить язычеству и рабовладению прогрессивное развитие торгово-ремесленных городов, отбросивших восточное средневековое рыцарство, и стать
на пути прогресса наций. Есть тайна и в том, что художественная культура и искусство
стран ислама обязаны не религиозно-философским идеям богословов, а еще доисламской городской жизни, создавшей предпосылки для рождения нового стиля» (Ремпель,
1987, с. 9).
По складу научного мышления Л.И.Ремпель был ученым-методологом. Он придавал
большое значение разработке проблем методологии и современных методов исследования, методическому обеспечению своих собственных исследований. Его кажущееся ныне
малое обращение к абстрактной теоретической терминологии - сознательная установка
на общедоступный понятийно-терминологический аппарат, во многом основанный на
национальных традициях. Вопрос о языке и стиле изложения собственных трудов занимал Ремпеля не меньше, чем источниковедческая база исследования. Он всегда принимал
в расчет своего потенциального, как правило, широкого читателя, излагая свои мысли
доступным и ясным языком. «Все мы – люди, не возвышающиеся над массой читателей.
В основном – энтузиасты истории, археологии, исследователи древнего и современного
искусства и художественные критики. Короче – интеллектуалы!» (Ремпель, 1992, с. 5).
Взгляды по вопросам методологии и методики искусствоведческих исследований
Ремпель чаще всего облекал в форму научных докладов. Его излюбленный способ
апробации собственных размышлений – «вбрасывание» их в широкую аудиторию своих
коллег и молодых ученых. Он не считал для себя зазорным выступить с изложением
этих проблем не только на ученом совете института, но и на молодежном семинаре26.
В марте 1985 г. Ремпель откликнулся на наше предложение представить лекцию на
методологическом семинаре Совета молодых ученых НИИ искусствознания. Ее краткий конспект, сохранившийся в моей записной книжке, позволяют тезисно раскрыть
некоторые «секреты» исследовательской «кухни» ученого. Ремпель призывал со всей
серьезностью относиться к «конструированию» и «драматургии» своих научных работ.
По каждой работе, даже небольшой статье составлять подробный план-проспект, библиографию, иллюстрации, выписки. Особое внимание уделять достижению целостности
текста, для чего переписывать его по несколько раз; выдерживать темп и ритм работы,
подъемы, кульминации и спады. Материал не должен повисать в воздухе, а в языке не26
Так, к примеру, на лектории по искусствознанию, организованном в Ташкенте в 1983 г. и посвященном
60-летию образовании Узбекской ССР и Компартии Узбекистана, Ремпель прочитал доклад «Актуальные
вопросы методологии и методики современных искусствоведческих исследований». (Тема доклада отражена
в «Абонементе лектория по искусствознанию», Ташкент, 1983, с. 6).

117

Александр Джумаев

обходимо достигать пластики и живописности, следовать определенной тональности,
соотношению темного и светлого, находить яркие образы, выходить на проблемы современности, и многое другое. Так работал не только сам Л.И.Ремпель, но и большинство
его коллег и друзей - представителей старшего поколения советской науки.
Во второй половине 80-х годов и вплоть до отъезда в Москву Ремпель активно выступал на ученых советах, конференциях, семинарах, различных встречах, выдвигая
новые интересные идеи, созвучные переменам в общественной жизни той поры. Он
ратовал за необходимость перестройки искусствоведческих исследований Института
искусствознания; отстаивал необходимость сохранения за искусством автономности,
относительной независимости от политических процессов, религии. Призывал изучать
собственно художественные проблемы – образы, их семантику, стили, формы и т.п.,
исследовать искусство по существу самих художественных форм, сетовал на отсутствие
твердых критериев отбора произведений искусства, так как собственно художественные
критерии размыты, погрязли в коньюктуре (из выступления на конференции в НИИИ
17 июне 1986 г.).
В одном из своих последних проблемных докладов на ученом совете НИИИ (23
марта 1990 г.) Ремпель предостерегал от чрезмерного увлечения регионализмом, так
как такой подход, по его мнению, стирает своеобразие культур малых народов и грозит
конфронтацией. Он считал необходимым обращать внимание на проблемы национальной
самобытности и исторические связи между культурами, избегать насилия над фактами
и не абсолютизировать формационный подход; изучать историю искусства и культуры
с учетом связи с религией своего времени, обратиться к истории эстетических учений
на Востоке и поднять их значение.
Ремпель считал принципиально важным уделять особое внимание выявлению и
исследованию переломных (переходных) эпох в истории искусства, усматривая в них
сгусток художественных тенденций и противоречий, что само по себе давало интереснейший материал для наблюдений и историко-культурных обобщений. Переломные
эпохи позволяли ему проводить широкие обобщения, отдаленные типологические
сравнения, выявлять сходство и различия в культурах города и степи, Средней Азии и
Ирана, арабских стран, исламской и христианской цивилизаций, Азии и Руси, Востока
и Запада. Такой подход проявлялся не только в специально написанных на эти темы
работах, но и во многих других исследованиях. Он стал, фактически, одним из общих
методологических принципов ученого, в значительной степени оживляя и делая привлекательным для чтения написанные им строгие научные тексты.
Даже признавая, что некоторые взгляды ученого, возможно, принадлежат уже истории искусствознания, выглядят устаревшими или не совсем приемлемыми в контексте
современной культурной ситуации и состояния научного знания, нельзя не чувствовать
их глубокой завораживающей силы и не испытывать глубокого уважения к полету его
мысли, к смелости наблюдений и выводов. Возьмем, к примеру, размышления ученого
о художественной культуре новейшей переломной эпохи – времени присоединения
Средней Азии к России, когда «Туркестан стал ареной столкновения двух художественных культур – новой, русско-европейской, прогрессивной (вступившей уже, однако, в
полосу кризиса) и старой, восточной, отсталой (требовавшей обновления)» (Ремпель,
1965, с. 16). В одном абзаце текста Ремпель обрисовал сложнейшую и противоречивую
картину культурно-исторического развития Средней Азии, вовлекая в свои наблюдения,
118

Лазарь Израилевич Ремпель – корифей среднеазиатского искусствоведения

Л.И.Ремпель и М.Е.Массон. Ташкент, 1970-е гг.

казалось бы, совершенно далекие параллели из европейской культуры, которые, однако,
позволяли ему расширить полотно среднеазиатских культурных событий до уровня
общемирового культурно-исторического процесса. «К моменту присоединения Средней
Азии к России искусство народных мастеров Туркестана было далеко не полным итогом
всего, что было завещано прошлым и завещано щедро. Народные мастера сохранили
синтез искусств, но синтез ограниченный по своему идейному содержанию (отвечавшему
укладам жизни средневековья) и по средствам выражения (изобразительные искусства
– скульптура, живопись – отсутствовали, царил блестяще развитый геометрический и
цветочный орнамент). Любители старины пытались сохранить это искусство в его самобытной целостности. Это было нетрудно, пока были живы старые мастера, а узбекское
и таджикское население Туркестана продолжало возводить жилые и монументальные
строения исключительно традиционных типов. Но рядом со старыми городами быстро
выросли новые, европейской планировки с застройкой современного образца. И тогда
стало очевидным, что тот разрыв, который образовался между старой художественной
культурой Туркестана и передовой культурой России, не является простым различением двух национальных культур, одна из которых стремится поглотить другую, а имеет
свои корни в процессах глубочайшего исторического смысла и значения. Истоки его
восходят еще к тому времени, когда Возрождение вырвало европейское искусство из уз
средневековья и отдалило его от Востока» (Ремпель, 1965, с. 14).
Рассмотрение искусства Средней Азии в контексте широких внутренних и внешних культурно-исторических связей неизбежно вело Ремпеля к поиску общих худо119

Александр Джумаев

жественно-эстетических принципов в
художественной культуре, к идее синтеза
искусств. Эта идея, получив свое специальное рассмотрение (см.: Ремпель, 1963,
с. 19-26; Ремпель, 1965, с. 5-23), проходит
красной нитью через многие его работы,
нередко в виде лаконичных, но тонких
и интересных наблюдений об общих
истоках, единой эстетической платформе
разных видов искусства и творчества в
Средней Азии. Так, характеризуя искусство
бухарских мастеров, Ремпель замечает: «В
этом бесконечном варьировании близких
между собою тем заключается, вероятно,
особенность не только бухарского узора.
Она, думается нам, присуща старинной
поэзии и музыке народов Востока вообще,
составляя в прошлом, в условиях средневековья, очень своеобразную, но всегда незримо присущую ей форму медленного, но
неуклонного движения вперед» (Ремпель,
1961, с. 465).
Орнамент и узор Ремпель относил
к самому существенному и ключевому
звену в мусульманском искусстве Средней Азии и, соответственно, уделял его
исследованию особое внимание. Его
фундаментальный труд «Архитектурный
орнамент Узбекистана» (более 600 стр.
Л.И.Ремпель с дочерью Элиной
текста с иллюстрациями) далеко выходит
Балабановой. 1976 г.
за пределы обозначенного пространства,
не имеет себе аналогов по масштабности охвата темы, вовлечению в научный оборот
огромного фактического материала и глубине анализа. В орнаменте Ремпель находил
подтверждение своей концепции мусульманского искусства - как искусства, питавшегося
разными идейными и художественными истоками на разных исторических этапах своего
развития, и не сводимого лишь к конфессиональному компоненту. «Теория построения
архитектурного орнамента, – отмечал Ремпель, – разработанная в совершенстве еще в
древности и неизмеримо развитая, а затем и созданная заново, в пору великих математических достижений ученых Среднего Востока IX-XII вв. была глубоко рациональна в
своих основах и отвечала всему уровню современных ей точных и гуманитарных наук
(механики, философии, поэзии, музыки). Стиль геометрических и растительных узоров
последнего тысячелетия нес на себе отпечаток богословских ограничений, однако вся
система его образов и методы построения узоров имеют народно-поэтическую художественную основу: они тесно связаны с высшими достижениями художественного
ремесла, строительного дела и прикладных наук» (Ремпель, 1973, с. 82).
120

Лазарь Израилевич Ремпель – корифей среднеазиатского искусствоведения

В конце перестройки в советском искусствоведении усилился интерес к исламской тематике. Появились новые подходы и взгляды, происходил отказ от некоторых стереотипов
и устоявшихся положений. Ремпель внимательно следил за происходящим и далеко не
все взгляды разделял. Он посчитал возможным с присущим ему научным темпераментом
обозначить свою позицию, в соответствии со своими принципами и пониманием историко-культурного процесса: «Нельзя отнести к завоеваниям востоковедения и получившее
в последние годы стремление объяснить любое произведение прошлого с точки зрения
религии и культа. В ряде случаев оно создает иллюзию, будто все произведения искусства
создавались в прошлом только в культовых целях и выражали собой только ту или иную
религиозную доктрину. Это открывает широчайшую возможность истолкования художественных произведений лишь в их религиозном смысле и значении. На этом шатком
основании возникают теории, что, поскольку каждый предмет искусства отвечает своей
эпохе, то нет ни более, ни менее высокого искусства. […] С этой точки зрения история
искусства не нужна, она отмирает и ее место должна занять история религий и культов
в памятниках искусства. С таким подходом к истории искусства согласиться нельзя.
Наука об искусстве должна представить в логически и исторически обоснованном виде
историю художественных идей в их социальной и идейно-эстетической значимости с
выявлением локальных школ и их конкретных носителей в каждую из эпох. В истории
искусств Среднего Востока такая программа исследований в ее полном объеме еще не
осуществлена» (Ремпель, 1990, с. 253).
Такой подход, по мнению Ремпеля, отнюдь не исключал, но предполагал рассмотрение истории искусства и культуры в тесной связи с религией. В одном из своих писем
ко мне (от 13 ноября 1991 г., хранится в моем архиве) Ремпель, характеризуя разные
концептуальные подходы к данной теме (ислам и искусство), останавливается, по сути,
на проблеме их совмещения, баланса между «новым» и «старым» подходами. Он пишет,
что в наше время наблюдается ситуация, когда «на первом плане не мусульманское
искусство, заботы о его возрождении и понимании природы искусства стран ислама (а
оно на разных этапах истории – не равнозначно, как и сам ислам), а Воля Аллаха, всегда
одна и та же. Я не против подхода со стороны метафизики. Всё искусство, его идеи и
образы, в моем понимании, плод идеализма (в этом природа искусства, как творческого
выражения идей художественными средствами, что предполагает не «отражение», и не
воссоздание природы в натуре, а ее преображение и восприятие чувствительной душой).
Короче, не против идеализма, как истинной сферы искусства, но против внеисторического рассмотрения любой идеи, любого способа видеть мир, ощущать его, переживать».
Уже незадолго до своего ухода из жизни Л.И.Ремпель замыслил начать крупное монографическое исследование на тему «Ислам и искусство». К этой теме он эпизодически
обращался в разные годы и раньше, и она, по-видимому, подспудно присутствовала в
его творческих планах27. Теперь же, когда одна за другой в советской науке стали появляться работы по данной теме, она стала снова волновать его. Тем более, что многое
из написанного было не в том методологическом ракурсе, не с тех позиций, на которых
находился сам Л.И.Ремпель. Это необычайно зажигало старого ученого, сохранявшего
молодость духа и присущий ему яркий полемический дар. И он один за другим составляет
27
Взгляды Ремпеля на эту тему и вообще на отношения искусства и религии заслуживают отдельного
специального рассмотрения, что не может быть выполнено в рамках настоящей статьи.

121

Александр Джумаев

планы будущего исследования. Ремпель посчитал возможным предложить мне, тогда
еще молодому исследователю, быть его соавтором в написании этой работы (отвечать за
часть, посвященную музыкальному искусству). Ремпель выслал мне две версии своего
плана монографии в виде машинописных копий. Они, несомненно, представляют интерес и для уяснения взглядов ученого, и для дальнейших исследований этой гигантской
темы. Постепенно вызревала концепция будущего исследования, которому, однако, не
суждено было осуществиться…
Вместе с тем, глубоко символично, что последней работой Ремпеля, вышедшей сразу после его ухода из жизни, и уже в траурной рамке, стала статья «Ислам и искусство»,
опубликованная в журнале «Общественные науки в Узбекистане» (Ремпель, 1992, №
9-10, с. 36-42). Не буду пересказывать ее содержание. Можно лишь отметить, что она
определенно демонстрирует происшедшие изменения в понимании ученым данной
темы. Ремпель, в частности, признает, что «Постановка вопроса под углом зрения
метафизики и теологии сама по себе вносит свежую струю в застоявшуюся атмосферу
спора» (Ремпель, 1992, № 9-10, с. 36). Высказывая мысль о том, что «в мусульманском искусстве религиозное и эстетическое начала были всегда слитны», он остается
верен своим основным принципам. И главный среди них тот, что «изобразительное
искусство никогда не было приложением к богословию». А среди других - неизменная
широта рассмотрения явлений при наличии строго исторического подхода, стремление выйти за рамки теологической трактовки, охватить художественную культуру
в самых различных ее проявлениях (поэзии, музыке, изобразительном искусстве и
т.д.), найти их точки соприкосновения, выявить синтезирующие начала, поместить
рассматриваемый объект в широкий контекст различных культур и цивилизаций, эпох
и периодов истории.
Возможно, именно об этой статье Ремпель сообщал в упомянутом выше письме (от
13 ноября 1991 г.): «Мне заказали статью на тему «Ислам и искусство» для Запада, но я
хотел бы сначала написать её, а потом посмотрим, что получилось – торопиться незачем.
Ведь впереди у моего поколения «целая вечность».
… И здесь он остался верен себе – с мягкой самоиронией и «трагическим оптимизмом» напомнив о неизбежности предстоящего ухода.
БИБЛИОГРАФИЯ
Авганова Э. (составитель). Лазарь Израилевич Ремпель. Библиография научных работ. Предисловие Г.А.Пугаченковой. Отв. ред. Э.В.Ртвеладзе. Ташкент, 1997.
Агеева Е.И., Пацевич Г.И. Из истории оседлых поселений и городов Южного Казахстана //
Труды Института истории, археологии и этнографии. Том V. Археология. Отв.ред. В.Ф.Шахматов
и К.А.Акишев. Алма-Ата, 1958.
Акилова К. Народное декоративно-прикладное искусство Узбекистана. ХХ век. Ташкент, 2005.
Алпаткина Т.Г. «Он никогда никому не сделал зла…» (Памяти Б.П.Денике. Автобиографический дневник и воспоминания друзей). М., 2006.
Алпатов М.В. Искусство Среднего Востока в трудах Л.И.Ремпеля // Ремпель Л.И. Искусство
Среднего Востока. Избранные труды по истории и теории искусств: Наследие древности. Художественная культура средних веков. История искусств и современность. М., 1978.
Бабаджанова Г. Всемирно известный // Правда Востока, 8 ноября 1997, № 212-213, с. 5.

122

Лазарь Израилевич Ремпель – корифей среднеазиатского искусствоведения

Васильков Я.В., Сорокина М.Ю. Ремпель (псевд.: Р.) Лазарь Израилевич // Люди и судьбы.
Биобиблиографический словарь востоковедов – жертв политического террора в советский период
(1917–1991). СПб., 2003.
Веймарн Б.В. Б.П.Денике – историк искусства Востока // Народы Азии и Африки. М., 1976, № 1.
Войтов В.Е. Материалы по истории Государственного музея Востока (1918 – 1950). Люди.
Вещи. Дела. М., 2003.
Гитлин С. Исторические судьбы евреев Средней Азии. Появление в регионе. История. Исход.
Тель-Авив, 2008.
Горшенина С. Галина Пугаченкова. Перебирая жизни черепки… Ташкент, 2000.
Денике Б. Искусство Средней Азии. М., 1927.
Додхудоева Лариса. Научное наследие А.А.Семенова и М.С.Андреева (архивные документы).
/ Под ред. Р.М.Масова. Душанбе, 2013.
Жумаев К. Ситора и Мохи Хосса. Бухоро, 1999.
Зеймаль Е.В. К периодизации древней истории Средней Азии (середина I тысячелетия до
н.э. – середина I тысячелетия н.э.) // Центральная Азия. Новые памятники письменности и искусства. М., 1987.
Зиганшина Н.А. О своем Учителе. [Воспоминания, завершенные в 2011 г., 8 стр.]. Рукопись-автограф в архиве автора статьи.
Лунин Б.В. Биобиблиографические очерки о деятелях общественных наук Узбекистана. Том
II. Ташкент, 1977.
Муминов И. Роль и место Амира Тимура в истории Средней Азии. Ташкент, 1968.
Мухамедова С. Мусо Саиджонов илмий фаолиятини урганиш масалалари // O‘zbekiston tarixi,
Ташкент, 2007, № 3.
Ремпель Л.И. Ш.Мурадов // Художники Советского Узбекистана. Ред.-сост. И.Ирась. Ташкент,
1959.
Ремпель Л.И. Архитектурный орнамент Узбекистана. История развития и теория построения.
Ташкент,1961.
Ремпель Л.И. К вопросу о синтезе искусств в Узбекистане // Общественные науки в Узбекистане, 1963, № 3.
Ремпель Л.И. Проблема синтеза искусств в художественной культуре народов Средней Азии
(Из исторического прошлого и на современном этапе) // Искусство зодчих Узбекистана. Вып. III.
Ташкент, 1965.
Ремпель Л.И. Искусство Руси и Восток как историко-культурная и художественная проблема. К
Всесоюзной конференции по искусству и археологии Ирана, проводимой ГМИНВ. Ташкент, 1969.
Ремпель Л.И. Историко-художественные заметки: 1. О художественных стилях в искусстве
эпохи Кушан; 2. Об эстетической ценности живописи Среднего Востока; 3. О монументально-декоративном искусстве эпохи Тимуридов и его проблемах; 4. О жанре настенных изображений
XVI века, открытых в Бухаре // Вопросы изобразительного искусства Узбекистана /Под научной
редакцией Л.И.Ремпеля. [Книга подготовлена Ташкентским Театрально-художественным институтом им. А.Н.Островского]. Ташкент, 1973.
Ремпель Л.И. Восток и Запад как историко-культурная и художественная проблема // Советское
искусствознание’73. Сборник статей. М., 1974.
Ремпель Л.И. Искусство Среднего Востока. Избранные труды по истории и теории искусств.
М., 1978.
Ремпель Л.И. Далекое и близкое: страницы жизни, быта, строительного дела, ремесла и искусства Старой Бухары: Бухарские записи. Ташкент, 1981.
Ремпель Л.И. История искусств Средней Азии в трудах Г.А.Пугаченковой // Пугаченкова Г.А.
Из художественной сокровищницы Среднего Востока. Ташкент, 1987, с. 4-9.
Ремпель Л.И. Диалоги в письмах 40-х – 80-х годов // Архитектура и строительство Узбекистана, Ташкент, 1990, № 2.

123

Александр Джумаев

Ремпель Л.И. Искусство Среднего Востока и его изучение на новом этапе // Культура Среднего Востока: Изобразительное и прикладное искусство. Развитие, связи и взаимодействия (с
древнейших времен до наших дней). Ташкент, 1990.
Ремпель Л.И. Мои современники (20-е – 80-е годы). Ташкент, 1992.
Ремпель Л.И. Ислам и искусство // Общественные науки в Узбекистане, Ташкент, 1992, № 9-10.
Ремпель Л.И. К юбилею академика АНУзССР Г.А.Пугаченковой. Рукопись НИИИ: ИА (М),
Р – 37, № 1229, 12 стр.
Ремпель Лазарь Израилевич // Российская еврейская энциклопедия. /Гл. ред. Г.Г.Брановер.
Том 2. Биографии, К – Р. М., 1995.
Санъатшунослик институти илмий ходимлари хакида мухтасар маълумот (изохи билан) //
Санъатшунослик масалалари. Илмий маколалар туплами. /Масъул мухаррирлар: О.А.Иброхимов,
М.А.Юсупова. Тахрир хайати: Р.С.Абдуллаев, П.Ш.Зохидов, Ф.М.Кароматли /…/. Тошкент, 1998.
Чепелев В. Искусство Советского Узбекистана. Л., 1935.
Чухович Б. Л.И.Ремпель: Научное творчество и культурный контекст // Культурные ценности.
Международный ежегодник. 1997-1998. СПб., 1999.

Приложение
ПРОИЗВОДСТВЕННАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА
кандидата искусствоведения Л.И.РЕМПЕЛЯ1
Заведующий отдела истории Самаркандского музея истории культуры УзССР Л.И.РЕМПЕЛЬ с
1946 г. ведет работу в ЮТАКЭ в качестве искусствоведа. Будучи консультантом-искусствоведом
по всем отрядам, он, вместе с тем, разрабатывает специальные темы. Занимаясь в течение
ряда лет проблемой домусульманской скульптуры Средней Азии, он в 1946-47 гг. подготовил
оригинальное исследование, посвященное скульптуре Мерва и Нисы, уловив в этом материале
местную специфику и, вместе с тем, установив линии культурных связей древних областей
Туркменистана со странами Средней и Передней Азии и дав впервые обоснованные датировки
памятникам скульптуры, хранящимся в ашхабадском музее.2
В 1947 г. Л.И.РЕМПЕЛЬ работает над темой об архитектурном орнаменте сельджукских
построек Туркмении, развертываемой им на фоне обширного сравнительного материала,
добытого им по собственным исследованиям архитектурных гирихов на памятниках Мавераннахра.3 Оригинальный мыслитель, обладающий широтой охвата предмета, хорошо подкованный марксистско-ленинской теорией, Л.И.РЕМПЕЛЬ является одним из ведущих работников
коллектива ЮТАКЭ, уже много давшим для познания культурного прошлого Туркменистана,
который он впервые посетил еще в 1934 г.
НАЧАЛЬНИК ЮТАКЭ, доктор наук М.Е.МАССОН
ЦГА РУз, Ф.2773, оп.1, д.292. л.11.

Документ предоставлен Л.И.Жуковой.
См.: Ремпель Л.И. Терракоты Мерва и глиняные статуи Нисы // Труды ЮТАКЭ, т.I. А., 1949. С.332-372;
Ремпель Л.И. Новые материалы к изучению древней скульптуры Южной Туркмении // Труды ЮТАКЭ, т.II. А.,
1953. С.169-191.
3
Ремпель Л.И. Архитектурный орнамент Южного Туркменистана X-начала XIII в. и проблема «сельджукского» стиля // Труды ЮТАКЭ, т.XII. А., 1963. С.249-308.
1
2

124

ЗАМИРА УСМАНОВА

Участие кафедры археологии Средней Азии ТашГУ
в работах ЮТАКЭ

В

ИСТОРИИ археологического изучения Южного Туркменистана был период,
когда учёным за сравнительно короткий срок удалось сделать ряд ярких открытий и при серьезной государственной поддержке впервые осуществить на
высоком профессиональном уровне масштабное изучение далекого прошлого
региона от Каспийского моря до Средней Амударьи, пользуясь передовой методикой
раскопок и солидной источниковедческой базой.
В 1946 г., согласно решению, принятому на Первом Всесоюзном археологическом
совещании в Москве в феврале 1945 г., М.Е.Массону было поручено возглавить Южно-Туркменистанскую археологическую комплексную экспедицию (ЮТАКЭ), учрежденную Туркменским филиалом Академии наук СССР в составе Института истории,
языка и литературы, а в 1947 г. включенную в состав организаций, непосредственно
подчиненных Президиуму АН Туркменской ССР. Всего за 20 лет (1946-1966) активного
функционирования ЮТАКЭ под непосредственным руководством её основателя, был
заложен прочный фундамент для всех будущих исследований в этом регионе. Девятнадцать томов Трудов ЮТАКЭ, не говоря уже о несметном числе статей и монографий
участников этой легендарной экспедиции, до сих пор являются наиболее цитируемыми
источниками в работах нынешнего поколения специалистов по археологии Центральной
Азии, которые есть теперь в разных странах мира.
70 лет назад основной целью экспедиции было участие в разрешении вопросов по
установлению периодизации истории Туркменистана за весь исторический период,
начиная с первобытно-общинного строя, с широким историко-археологическим охватом территории Красноводской, Ашхабадской, Марыйской и Чарджоуской областей
Туркменской ССР.
В первые годы к работе ЮТАКЭ привлекались ведущие ученые из разных городов
страны: археолог С.А.Вязигин (Ашхабад), искусствовед М.И.Вязьмитина (Киев), археолог В.Д.Жуков (Ташкент), археолог и этнограф Б.А.Куфтин (Тбилиси), историк-этнограф
В.Г.Мошкова (Ташкент), искусствовед Л.И.Ремпель (Самарканд), геолог-консультант
В.И.Шумов (Ашхабад), археолог-краевед С.А.Ершов (Ашхабад), химики, биологи, антропологи, фотограф Е.Н.Юдицкий и сотрудники кафедры археологии (САГУ, Ташкент)
– историк архитектуры доцент Г.А.Пугаченкова, археологи-аспиранты З.А.Альхамова,

© Усманова З.И., 2018

125

Замира Усманова

Рис.1. На раскопках Старой Нисы. 1946 г.

Е.А.Давидович, В.А.Левина, Б.А.Литвинский и группа студентов-археологов в качестве
коллекторов (Массон 1949, с.5).
Участие кафедры археологии Средней Азии исторического факультета Ташкентского государственного университете (ТашГУ, бывший САГУ)1 в работах ЮТАКЭ стало

1

Ныне – Национальный университет Узбекистана.

126

Участие кафедры археологии Средней Азии ТашГУ в работах ЮТАКЭ

возможным благодаря тому, что у ЮТАКЭ и кафедры археологии Средней Азии ТашГУ
был один общий руководитель – профессор Михаил Евгеньевич Массон. Кафедрой
он заведовал чуть больше четверти века с момента ее создания в 1940 г. до выхода на
пенсию в 1967 г.
Научные работы сотрудников кафедры и лучшие дипломные работы студентов публиковались в трудах и материалах экспедиции. Работы в ЮТАКЭ были включены в
научную тематику кафедры и от университета сотрудники кафедры получали ежегодно
командировки на республиканские и всесоюзные научные конференции и симпозиумы,
где представлялись итоги работ ЮТАКЭ.
В утвержденном в 1945 г. «Положении об ЮТАКЭ»2 был пункт, связанный с историей
и культурой Парфии, согласно которому с 1946 года начались археологические раскопки
на городище Старая Ниса под руководством С.А. Ершова. В 1948-1949 гг. работами I
археологического отряда на Нисе руководила Е.А. Давидович, в 1949-1954 гг. – М.С.Мерщиев с участием студентов Г.Шишкиной, М.Урмановой, И.Ахрарова, Н.Кондрасюк,
Н.Герцман, С.Луниной и других, включая автора этой статьи. Последующие работы
на Нисе периодически велись Н.И. Крашенинниковой с несколькими студентами-коллекторами. VII археологический отряд по изучению архитектуры, возглавляемый Г.А.
Пугаченковой, в 1946-1947 гг. продолжил раскопки монументальных сооружений в
центральной части городища, начатые в 30-е гг. (рис. 1).
В.А. Левина осуществила разрез крепостной стены с башней, отметив особенности
оборонительных приемов парфянских крепостей (Левина, 1949, с.133-146).
Осенью 1948 г. Елена Давидович и коллекторы-студенты Вадим Массон и Александр
Ганялин вели раскопки северного комплекса Старой Нисы, так называемого Большого
квадратного дома, который затем стали именовать «сокровищницей» – хранилищем.
Именно там были сделаны замечательные разнообразные находки, как по материалу,
так и по своему назначению в помещениях, получивших условное названия: «комната
монет», «комната статуй», «комната мелкой скульптуры» и т.д. Там собрана прекрасная
коллекция предметов из различных горных пород (агат, горный хрусталь), из стекла,
металла, дерева, слоновой кости, из раковин, а также остатки тканей.
Раскопки Нисы в тот период дали поистине сенсационные результаты. Особого внимания заслуживает художественное зеркало из позолоченной бронзы с протомой мчащегося
оленя (рис.2) – не имеющее прямых аналогов в искусстве древнего мира (Пугаченкова,
1967, с.69). Собрана масса разнообразных бус, подвесок. Исключительно интересную
группу представляют фрагменты больших глиняных статуй и миниатюрных статуэток,
изготовленных преимущественно из чистого белого мрамора: головка Афродиты, Сатира, фрагменты рук, босых женских ног, целая статуя Родогуны в позе Афродиты. В
составе находок значительное место занимают художественные изделия из слоновой
кости. Из предметов вооружения найдены остатки железных пластинчатых панцирей
для воинов и лошадей, ножи, двулезвийный меч, железная боевая секира, втульчатые
бронзовые и черешковые железные парфянские наконечники стрел, щиты, украшенные
декоративными железными накладками в виде трезубца, костяные псалии с вырезанной
головкой орлиного грифона и остатки попоны с металлическими украшениями.
2

См. Материалы ЮТАКЭ, в.1. Ашх., 1949. С.201-203.

127

Замира Усманова

В помещении XI Большого Квадратного дома на западной суфе были обнаружены
груды полуразрушенных предметов из
слоновой кости – это и были замечательные парфянские ритоны – целый сервиз
парадной ритуальной посуды для вина. Для
их извлечения потребовалось два полевых
сезона работ и около трех лет реставрации.
Обнаружение и извлечение ритонов совпало с катастрофическим ашхабадским землетрясением 6 октября 1948 года. Открытие
это еще 25 сентября сделала Елена Абрамовна Давидович. Её потрясающая находка
вызвала у членов Первого отряда восторг
и энтузиазм. Правда, они оказались в расРис.2. Оборотная сторона зеркала
терянности, так как даже поверхностную
с протомой оленя.
расчистку с помощью ланцета и кисточки
Государственный музей Туркменистана.
сделать не смогли: фрагменты крошились
и превращались в пыль. Работы были приостановлены и Е.А.Давидович срочно отправила запрос М.Е.Массону в Ташкент, чтобы
выяснить возможность получения закрепителя костного археологического материала.
Михаил Евгеньевич, оценивший значение находок, тотчас телеграфировал о находке в
Москву (ИИМК АН СССР) и Ленинград (Эрмитаж) с просьбой командировать в Ашхабад опытных реставраторов В.Н. Кононова и А.В. Кирьянова. Задержка с их выездом
заставила М.Е.Массона начать самостоятельное закрепление уже открытых предметов
с помощью смолы, растворенной в спирте и целлулоида на ацетоне. Е.Н. Юдицкий

Рис.3. Село Багир. Полевой лагерь ЮТАКЭ, размещавшийся в здании бывшего медресе,
после землетрясения 6 октября 1948 г.

128

Участие кафедры археологии Средней Азии ТашГУ в работах ЮТАКЭ

Рис.4. Ритон из Старой Нисы. Общий вид.
Государственный музей Туркменистана.

129

Замира Усманова

осуществлял детальную фотофиксацию вскрытой части предметов в полурасчищенном
виде. Но работа была прервана мощным землетрясением, случившимся в ночь с 5 на 6
октября. Все ютакинцы, к счастью, остались живы и проявили в эти трагические дни
организованность, выдержку, дисциплину и чувство долга (рис.3). Михаил Мерщиев и
коллектор Вадим Массон добровольно остались в Багирском лагере для охраны раскопа
с ритонами. К ним позже присоединился Борис Литвинский и лаборант кафедры Хасан
Алпысбаев, прилетевший их Ташкента. В ожидании реставраторов М.Е.Массон 25 октября сформировал новый отряд для извлечения ритонов, куда кроме самого Михаила
Евгеньевича и Мерщиева вошли Литвинский и Ганялин. Они провели колоссальную
работу, используя парафин для заливки ритонов и упаковки их в блоки. Наконец, 2-4
ноября прибыли реставраторы с клеем БФ-4 и рецептами других клеев. Работа закончилась 20 ноября. Извлеченные ритоны самолетом были доставлены в Ташкент на кафедру
археологии САГУ, где они и реставрировались скульптором А.Н. Ивановым. А летом
1951 г. ритоны (около 50 изделий) были возвращены в Ашхабад, где за прошедшие
десятилетия не раз меняли «прописку», пока в 1998 г. не оказались в новом роскошном
здании Государственного музея Туркменистана. В 50-е четыре ритона решением правительства Туркменской ССР были переданы в дар Государственному музею Востока
в Москве и два ритона – Государственному Эрмитажу.
От нисийских ритонов трудно оторвать глаз, они завораживают (рис.4). Это поистине
высокохудожественные изделия, изготовленные в композитной технике (так называемой
хрисоэлефантинной) из точеных и резных слоновых бивней на деревянном каркасе, с
инкрустацией драгоценными камнями, стеклянной пастой, множеством металлических
деталей и, судя по всему, позолотой. Но вся эта яркая и дорогая отделка давно исчезла:
до нас ритоны дошли такими же монохромными, как и древнегреческая скульптура,
изначально раскрашенная в натуральные цвета. Частично уцелели спустя более чем
две тысячи лет лишь скульптурные протомы и барельефные изображения на фризах
с фигурками греческих богов в сценах мистерий. Ритонам посвящен четвертый том
Трудов ЮТАКЭ и, в качестве приложения к нему, художественно оформленный альбом
иллюстраций на отдельных листах в крепком футляре.
Сотрудники и студенты кафедры продолжали свои исследования и в следующих
сезонах. Н.Б. Немцева в 1949 г. раскапывала Круглый зал, а результаты этих работ нашли отражение в её дипломной работе. На Новой Нисе работала Е.Д. Салтовская. Пока
реставрировались ритоны, на Северном комплексе Старой Нисы осенью 1951 г. – снова
сенсация. К востоку от Большого Квадратного дома в двух помещениях былых винохранилищ (так называемых хумхана) под полами, где стояли огромные керамические
корчаги-хумы, было обнаружено более 130 парфянских документов – черепков-остраков с указанием года и количества поступления вина в порядке «храмового сбора» с
того или иного виноградника. Первые шесть экземпляров парфянских остраков были
найдены еще в сентябре 1948 года на Новой Нисе и седьмой – на Старой. Их тексты
были достаточно оперативно дешифрованы и опубликованы3. В последующие сезоны
эта коллекция существенно пополнилась. Надписи на остраках сделаны на парфянском
языке с применением арамейской графики (рис.5). Указанные даты охватывают время
3
См.: Дьяконов И.М., Дьяконов М.М., Лившиц В.А., Массон М.Е. Налоговые парфянские документы II
века до н.э. из Нисы // Материалы ЮТАКЭ. Вып.2. М.–Л., 1951.

130

Участие кафедры археологии Средней Азии ТашГУ в работах ЮТАКЭ

с конца II века до н.э. и до конца I века до
н.э. Ленинградские ученые И.М. Дьяконов,
В.А. Лившиц, а впоследствии – А.Б. Никитин много лет потратили на дешифровку
этих уникальных документов.
ЮТАКЭ регулярно выпускала «Труды»
и «Материалы» экспедиции, в которых
публиковались и работы сотрудников кафедры археологии. Коллектив авторов на
основе новых данных написал изданную
в 1957 г. «Историю Туркменской ССР»
(том 1 в 2-х кн. под общей редакцией М.Е.
Массона), который за свой вклад в науку
республики еще в 1951 г. был избран акадеРис.5. Образец одного из нисийских
миком АН Туркменистана. По материалам
остраков.
ЮТАКЭ Галина Анатольевна Пугаченкова
защитила свою докторскую диссертацию, опубликованную в виде отдельного тома
ЮТАКЭ (Пугаченкова 1958) а аспиранты С.Б. Лунина, М.И. Филанович и автор этих
строк – кандидатские диссертации. Выпускники кафедры разных лет А.Ф.Ганялин,
А.Губаев, Т.Ходжаниязов, О.Оразов, В.Н.Пилипко и И.С.Масимов были направлены на
работу в сектор археологии Института истории им. Ш.Батырова АН Туркменской ССР,
где на материалах своих исследований они также защитили кандидатские диссертации,
а двое из них – докторские (Губаев 1982; Пилипко, 1989). Последний впоследствии
обобщил работы, проведенные на Старой Нисе начиная с 30-х годов, включая работы
ЮТАКЭ и свои личные, в отдельной монографии (Пилипко, 2001).
С 1950 г. XVIII отряд ЮТАКЭ начал стационарные раскопки на городищах Старого
Мерва. М.Е.Массон выбрал этот уникальный памятник в качестве базы подготовки
специалистов-археологов для научной и музейной работы. Еще в годы войны Михаил
Евгеньевич тщательно продумал основное направление учебного процесса на кафедре,
подчинив его «своему кредо», определившему основы среднеазиатской археологической
школы (Пугаченкова 1999, с.15). Прослушанные спецкурсы на кафедре давали студентам
теоретическую подготовку, а Мерв – настоящую полевую практику, и называли студенты
себя не иначе как «ютакинцами» (рис.6).
Требования в экспедиции, работа и быт в поле отражены в высказываниях самих
студентов, опубликованные в специальном юбилейном сборнике4. Итогам работ в Мерве
посвящено несколько томов Трудов ЮТАКЭ5, а многочисленные исследования городища Эрк-кала позволили установить возраст Мерва – около 2700 лет (Usmanova, 1992).
После смерти основателя ЮТАКЭ по традиции кафедра археологии продолжала
привлекаться к археологическим работам в Туркмении до 1992 г. В Ашхабаде много лет
плодотворно трудились наши незаурядные коллеги А.Губаев, И.С.Масимов, В.Н.Пилип4
Стиль работы и полевой быт Южно-Туркменистанской археологической комплексной экспедиции. Посвящается 25-летию ЮТАКЭ. Ашх., 1972.
5
Том XI. Ашх., 1962; Том XII. Ашх., 1963; Том XIV. Ашх., 1969; Том XV. Ашх., 1974; Том XVI. Ашх., 1978;
Том XIX. Ашх., 1989.

131

Замира Усманова

Рис.4. «Ютакинцы» в Старом Мерве. 1961 г. В верхнем ряду слева направо: повар Надежда
Касимова, студенты-археологи Людмила Жукова, Замира Усманова, М.Е.Массон,
неизвестная, студенты-археологи Тюрабек Асилов, Петр Гаврюшенко. В нижнем ряду:
Овезгельды Оразов, Теркеш Ходжаниязов, Эдвард Ртвеладзе, Гулям Дадабаев.

ко, Т.Ходжаниязов, ставшие заметными фигурами в мире среднеазиатской археологии.
Кафедра по праву гордится этими и другими своими выпускниками, которые внесли
значительный научный вклад в изучение истории и культуры Туркменистана с эпохи
неолита до развитого средневековья.
БИБЛИОГРАФИЯ
Губаев 1982 – Губаев А. Южный Туркменистан в эпоху раннего феодализма: К проблеме
становления феодальных отношений на Востоке (Автореф. докт. дис.) М., 1982.
Левина 1949 – Левина В.А. Стена и башня «Старой Нисы». Археологическое вскрытие 1946
года. Труды ЮТАКЭ. Том I. Ашхабад, 1949.
Массон 1949 – Массон М.Е. Южно-Туркменистанская археологическая комплексная экспедиция (ЮТАКЭ) 1946 года. Труды ЮТАКЭ. Т. I. Ашх., 1949.
Пилипко 1989 – Пилипко В.Н. Становление и развитие парфянской культуры на территории
Южного Туркменистана (Автореф. докт. дис.) М., 1989.
Пилипко 2001 – Пилипко В.Н. Старая Ниса. Основные итоги археологического изучения в
советский период. М., 2001.
Пугаченкова 1959 – Пугченкова Г.А. Пути развития архитектуры Южного Туркменистана поры
рабовладения и феодализма. М., 1958.
Пугаченкова 1959 – Пугаченкова Г.А. Искусство Туркменистана. М., 1967.
Пугаченкова 1959 – Пугаченкова Г.А. Михаил Евгеньевич Массон – основатель Среднеазиатской археологической школы // КЦ 1997-1998. СПб, 1999. С.7-19.
Usmanova 1992 – Usmanova Z.l. New Material on ancient Merv // Iran. Vol. XXX. London, 1992.
P. 55-64.

132

НИНА НЕМЦЕВА

Заметки о реставрации памятников
и охране исторической среды в Узбекистане
во второй половине ХХ века

О

БЩЕСТВЕННОЕ понимание роли и значения памятников культуры, в том
числе средневекового зодчества, их охрана, изучение и реставрация сначала
в Европе, а потом и в Средней Азии приходится примерно на последние двести лет. Лишь с ХIХ в. сначала отдельные энтузиасты, а потом специальные
учреждения и государственные органы начали фиксировать, исследовать и принимать
меры для сохранения археологических объектов и архитектурного наследия. Этот период, для всеобщей истории архитектуры еще совсем непродолжительный, имеет, тем
не менее, свою историографию в странах, где есть собственный опыт подобной работы.
Появилась и первая сводная монография, отражающая советскую теорию и практику
в этой сфере.1
Предлагаемый обзор по истории реставрации памятников зодчества Узбекистана
является только кратким эскизом огромной темы, требующей детального и глубокого
© Немцева Н.Б., 2018
1
Памятники архитектуры в Советском Союзе. Очерки истории архитектурной реставрации. М., 2004. В
аннотации к этому изданию отмечается: «Многочисленны были разрушения памятников в ходе двух мировых
войн, широкомасштабно проходило их уничтожение под влиянием нигилистических концепций в культуре
или по соображениям утилитарного свойства. И наряду с этим столетие отмечено удивительными подвигами,
совершенными во имя спасения культурного наследия, уникальными реставрациями произведений архитектуры прошлого и их возвращением в культурную жизнь общества. В минувшем веке соседствовали страстные
дебаты по вопросам теоретической допустимости тех или иных реставрационных методик и волюнтаристские
действия, не увязанные каким-либо теоретическим или методологическим обоснованием. Все указанные коллизии в полной мере проявились и в нашей отечественной истории, в ее так называемый “советский” период,
которому и посвящена данная книга. При всей значительности событий, происходивших у нас в области охраны
и реставрации памятников, они не получили достаточного освещения в литературе. Существует ряд статей по
частным вопросам проблемы, есть несколько книг, посвященных послевоенному восстановлению памятников
Ленинграда и его пригородов, но история архитектурной реставрации в целом для нашей страны, по существу,
еще не написана. Масса материалов, хранящихся в архивах, еще не увидела свет. Нельзя не отметить, что и в
Западной Европе картина ненамного лучше. Фундаментальные монографии по истории реставрации существуют
далеко не во всех странах, но и там, где они есть (Италия, Франция), их написание относится к середине XX
века, что оставляет нерассмотренным важнейший материал второй половины столетия». В указанной книге
история охраны и реставрации памятников архитектуры изложена во взаимосвязи с меняющейся общекультурной ситуацией на протяжении всей истории СССР - до середины 80-х годов XX века. Главы, посвященные
Средней Азии, написаны К.С.Крюковым.

133

Нина Немцева

изучения на уровне большой монографической работы.2 Моя творческая судьба оказалась cвязанной с изучением памятников архитектуры Средней Азии на протяжении всей
жизни – с середины ХХ в. по сегодняшний день. Она совпала с трудным путем становления и формирования многогранного понятия «сохранение архитектурного наследия».
Важное значение памятников архитектуры в исторических городах Средней Азии в
культурном, познавательном и экономическом аспектах не вызывает сомнений. Сохранившиеся монументальные сооружения средневековья – это не только живые свидетели
уровня строительной культуры и искусства в прошлом, инженерных решений, стиля и
вкуса художников-дизайнеров той или иной эпохи, но и огромный информационный блок
самого широкого круга вопросов – традиций, методов построения, сложения архитектурных школ, взаимосвязей и взаимовлияний, интеграционных процессов, важных для
объективной историко-культурной оценки этапов развития среднеазиатского зодчества.
Нет никаких сведений о том, что сохранность заброшенных построек далекого
прошлого являлась проблемой для властей среднеазиатских ханств. Известно лишь,
что в первой половине ХIХ в. бухарский эмир приказал поставить стражника у Рабат-и
Малика в Бухарской степи. Здание, расположенное на главной трассе Самарканд-Бухара, находилось в полуразрушенном состоянии, но в то время внутри еще сохранялась
купольная ротонда на спаренных колоннах, главный фасад с богато декорированным
порталом, гофрами на крыльях стен и угловыми башнями-гульдаста.
В последнюю треть ХIХ в. и в начале ХХ столетия, связанных с бурными историческими событиями, сменой политического строя и вхождения региона сначала в состав
Российской империи, а затем в состав СССР, изменилось отношение к культурному
наследию. В советских республиках постепенно стали появляться музеи, первые научные экспедиции по изучению культуры прошлого, государственные органы по охране,
исследованию и укреплению памятников зодчества. После присоединения к России
(60-70-е годы XIX в.) была проведена первые фотосъемки, обмеры и изучение монументальных построек Самарканда. К этому времени относится «Туркестанский альбом»
(1871-1872), составленный востоковедом А.Л.Куном по заказу Императорской Археологической комиссии. Он содержит очень ценную, первую в истории региона достоверную
визуальную фиксацию исторических и этнографических памятников старины. Судя по
иллюстрациям из альбома, самаркандские памятники к этому времени находились в
крайне запущенном состоянии (рис.1). Чуть позже были составлены краткие путеводители, сделаны первые шаги в изучении средневекового зодчества, чтение и перевод
надписей (С.А.Лапин, Н.Н.Щербина-Крамаренко, Д.И.Эварницкий, Э.П.Сенкульский,
Н.Крафт, Г.А.Панкратьев и др.). Эти работы XIХ–начала ХХ вв. в Самарканде очень
важны как определенный начальный этап.
В 1868 г. в Самарканде первый раз побывал знаменитый художник Василий Верещагин, сделал зарисовки Гур-Эмира, некрополя Шахи-Зинда (Верещагин 1888, с.620;

2
Во второй половине ХХ в. были защищены диссертации, посвященные довоенному периоду узбекской
реставрационной практики (Рахматуллаев 1963; Мирзаев 1994), а также правовым аспектам темы (Сеитова
1990; Исламходжаев 1998). Кроме того, был издан коллективный сборник под ред. В.А.Нильсена «Материалы
и исследования по истории и реставрации архитектурных памятников Узбекистана» (Таш., 1967), специальная монография (Асанов 1971), обзорная информация (Ставиский, Жукова 1989), ряд статей разных авторов
в журнале «Строительство и архитектура Узбекистана». Затронута и постсоветская эпоха (Юсупова 2013).

134

Заметки о реставрации памятников и охране исторической среды в Узбекистане во второй половине ХХ в.

Рис.1. Самарканд. Биб-ханым. 1871 г. Фотография из «Туркестанского альбома».

1898, с.7). В том же году туркестанский генерал-губернатор К.П. фон Кауфман издал
распоряжение о ремонте самаркандских памятников, который осуществлялся военными
инженерами на протяжении нескольких последующих лет. Работы эти носили чисто
укрепительный характер, без какого-либо изучения мавзолеев, но имели большое значение для их сохранения.
В конце 80-х – начале 90-х гг. ХIХ в. внимание к памятникам Самарканда значительно ослабло, средств на ремонт не выделялось. «Мало того, около них возились разного
рода дельцы, которые открыто, на глазах у всех, растаскивали и продавали чудесные
изразцы» (Якубовский 1940, с.293). С середины 90-х г. XIХ в. начался новый этап в
изучении и охране памятников, был назначен контроль со стороны членов Самарканд135

Нина Немцева

ского статистического комитета. К этому времени активизировала свою деятельность
и Археологическая комиссия. В 1895 г. в Самарканд отправилась специальная научная
экспедиция под общим руководством Н.И.Веселовского, члены которой (Дудин, Джаниев, Фридолин, Басин и др.) в течение 1900-1902, 1905, 1908 гг. занимались изучением
мавзолеев ансамбля Шахи-Зинда. Была проделана колоссальная работа по фотосъемке
изразцовой облицовки, обмерам усыпальниц, конечной целью которой предполагался
выпуск красочного альбома. С 1899 г. в Археологическую комиссию начали поступать
планы, чертежи, рисунки и фотографии самаркандских мавзолеев. Однако, за отсутствием средств дело постепенно заглохло, альбом по ансамблю так и не был издан.
Публикации С.М.Дудина, составленные, главным образом, по материалам ансамбля
Шахи-Зинда – фактически первое научное исследование технологии изготовления декоративной облицовки, её классификации по определенным типам (Дудин 1903; 1925). Во
время неоднократных поездок в Самарканд ему были особенно заметны опустошения,
происходившие на памятниках. Он отмечал, что изразцы давно стали предмет бойкой
торговли. Муллы не придают никакого значения декору, охраняют лишь те части,
которые непосредственно связаны со священной гробницей Кусама ибн Аббаса. Всё
остальное не ремонтируется, а до вмешательства русской администрации прямо разбиралось на постройки. «Дело это (охрана и ремонт памятников – Н.Н.) составляет, в
сущности, нравственную обязанность русского управления в Туркестанском крае как
перед подвластной нам страной, так и перед историей, которая не простит России
ее бездействия», – обращаясь к военному министру за помощью, писал председатель
Археологической комиссии граф А.А.Бобринский.
В 1897 г. мавзолеи ансамбля Шахи-Зинда обследовал художник-архтитектор Н.Н.
Щербина-Крамаренко, который впервые обратил внимание на золоченую пейзажную
живопись на панелях мавзолеев Ширинбек-ака и Туман-ака. В самом начале ХХ в.
вышло красочное французское издание памятников Самарканда (Krafft 1902, р.49-52),
следом появились местные путеводители (Сенкульский 1908; Панкратьев 1910), причем
последний с путанным названием мавзолеев Шахи-Зинда без учета уже имевшихся
переводов С.А. Лапина.
Краткий обзор изучения средневековой архитектуры Самарканда в дореволюционный период показывает, как мало ещё было известно о строительном искусстве города,
изучение которого тогда только начиналось. Шёл естественный процесс накопления
«банка данных», отражался общий уровень представлений о среднеазиатской старине.
Сбор легенд, старых преданий, широко бытовавших среди местного населения, чтение
и перевод надписей, перевод рукописных книг, первые обмеры, подробная фиксация
изразцового убранства, попытка его классифицировать по отдельным видам – таковы
в общих чертах итоги изучения памятников Самарканда более ста лет тому назад. В
дальнейшем сбор и запись преданий – этот бесценный источник, отражавший в какой-то
мере реальную историю, к сожалению, почти исчез.
Пионерами в деле изучения и реставрации памятников Узбекистана были такие незаурядные личности как архитекторы М.Ф.Мауэр, М.М.Логинов, один из «младобухарцев»,
а впоследствии – организатор первых исследовательских и реставрационных работ в
Бухаре М.Ю.Саиджанов (Горшенина 1995, с.26-28), археологи В.Л.Вяткин, М.Е.Массон,
В.А.Шишкин, а также народные зодчие Уста Абдукадыр Бакиев, Уста Ширин Мурадов и
другие. Их руками были отреставрированы такие бухарские раритеты как минарет Калян
136

Заметки о реставрации памятников и охране исторической среды в Узбекистане во второй половине ХХ в.

и мавзолей Саманидов, самаркандское медресе Ширдор и другие. Принципы научной
реставрации начали складываться в 20-е годы в поисковых и практических работах
Михаила Федоровича Мауэра, который вошел в историю прежде всего благодаря уникальной операции по выпрямлению наклоненного северо-восточного минарета медресе
Улугбека (Массон 1968).3 Его последователь и преемник Борис Николаевич Засыпкин
положил начало разработке научных методов реставрации памятников среднеазиатской
архитектуры (Засыпкин 1926, с.137-178; 1928, с.207-284).
С установлением советской власти в начале 20-х гг. специальным постановлением
был создан «Комитет по делам музеев и охраны памятников искусства, старины и природы» - Туркомстарис, позже, с 1924 г. переименованный в Средазкомстарис4 В его
ведение входила средневековая архитектура в крупных городах Туркестана и на древних
караванных трассах, а также все памятники монументального и прикладного искусства
Средней Азии. В состав Совета при этом комитете входили академик В.В.Бартольд,
археолог-краевед В.Л.Вяткин, востоковед, проф. А.А.Семенов, проф. И.И.Умняков,
проф. Э.А.Шмидт, архитектор-реставратор Б.Н.Засыпкин, организатор архивного дела
в Туркестанской Республике Д.И.Нечкин. Созданию Средазкомстариса предшествовал
законодательный акт Совнаркома РСФСР от 10 октября 1918 г., заложивший основу
государственной охраны и регистрации всех памятников старины и искусства, имеющих
музейное значение. В дальнейшем (в 30-е годы), с увеличением числа взятых на учет и
охраняемых памятников, расширением объема работ по отдельным городам из Средазкомстариса выделился Узкомстарис (1929-1946 гг.), который разделился на локальные
дочерние подкомитеты - Самкомстарис (Самаркандский комитет) и Бухкомстарис
(Бухарский комитет).
Процесс трансформации государственных органов охраны и реставрации под разными названиями не прекращался на протяжении всех семидесяти лет существования советской власти в республиках Средней Азии, изменяясь по форме, но сохраняя неизменную
цель и задачи – спасение, реставрация, изучение и охрана памятников архитектуры и
искусства для потомков. В 20-30-е годы ХХ в. в результате деятельности Комитета была
проделана огромная работа по первичной фиксации, систематизации и классификации
памятников старины по всем республикам Средней Азии. В Узбекистане, в частности,
проведены первые археологические исследования и ремонтно-реставрационные работы
в Самарканде, Бухаре и Ташкенте. Впервые памятники зодчества в этом регионе, столетиями находившиеся в руках духовенства, были взяты под охрану государства. Опыт
изучения и ремонта исторических зданий в регионе за период 1920-28 гг. был обобщен
в отдельной публикации (Умняков 1929).
В 1921-1922 гг. Главмузей и РАИМК организовали в Самарканде первую после
установления советской власти научную экспедицию. Были проведены детальные
обмеры ряда памятников архитектуры (Гур-Эмир, Шахи-Зинда, мечеть Биби-ханым
и др.). Химик-технолог экспедиции А.Т.Федотов изучал вопросы древней технологии
3
Успешное решение этой сложной инженерно-конструктивной задачи в 1918-1932 гг. стало заметным
достижением всей советской реставрационной школы того времени. Позднее, в 1965 г., инженер Э.М.Гендель
успешно выпрямил на принципиально новых основаниях другой, юго-восточный минарет медресе Улугбека, а
в 1972 г. – минарет мечети Биби-ханым (Гендель 1967; 1975).
4
Подробнее об этом см.: (Горшенина 2013, с.52-68).

137

Нина Немцева

производства глазурей. Это было начало важнейшего в деле реставрации процесса исследования поливных цветных изразцов (майолики, мозаики, резной терракоты), декора,
покрывающего большую часть монументальных строений прошлого, который получил
развитие уже в 60-80-е годы.
В 1936-1940 гг. аспирант Московского архитектурного института Ш.Е.Ратия написал
диссертацию по мечети Биб-ханым, ставшую первым специальным трудом по этому
объекту (Ратия 1950).5 Другой аспирант МАРХИ в те же годы осуществил исследование
полихромной резной майоликовой облицовки по материалам Самарканда, Шахрисябза
и Бухары (Томаев 1951).
В годы Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. в Средней Азии наблюдался
спад или почти полное прекращение всякой деятельности по изучению или реставрации
памятников зодчества. Подорванная экономика, обнищание страны сказались в первую
очередь на проблемах культуры и в, частности, на исследовательской и реставрационной деятельности. В 1946 г. Узкомстарис перестал существовать. Естественный период
стагнации продолжался и в первые послевоенные годы, хотя уже во второй половине
40-х гг. предпринимались первые попытки восстановления и реставрации памятников на
государственном уровне, хотя после тяжелой войны все силы и ресурсы были брошены
прежде всего на нужды экономики и промышленности. Но процесс стабилизации Советского Союза во всех направлениях, в том числе в области науки и культуры начался
уже в первом послевоенном году. Была возобновлена начатая еще в 30-е годы деятельность крупных археологических экспедиций: ХАЭЭ под руководством С.П.Толстого,
Семиреченская и Ферганская экспедиции под руководством А.Н.Бернштама, Ю.А.Заднепровского. Началось функционирование ЮТАКЭ под руководством М.Е.Массона.
Археологические исследования в Таджикистане с 50-х годов связаны с именами таких
ученых как А.М.Беленицкий, Б.И.Маршак, Б.А.Литвинский, Е.А.Давидович, Н.Негматов,
Н.Г.Горбунова, М.А.Бубнова и др. В Узбекистане начались археологические и этнографические изыскания под руководством Я.Г.Гулямова, О.А.Сухаревой, позже – А.Аскарова,
А.Р.Мухамеджанова, У.И.Исламова и др. Продолжали свою работу, прерванную в годы
войны, органы охраны памятников истории и культуры.
Деятельность местных, республиканских структур, связанных с памятниками архитектуры, развивалась на фоне общесоюзных постановлений. В 1948 г. вслед за общесоюзным правительственным постановлением в Узбекистане вышло постановление
Президиума Верховного Совета УзССР «Об охране и реставрации памятников старины»
и одновременно был поставлен вопрос об изъятии некоторых культовых памятников
зодчества, в частности, главной святыни Самарканда – ансамбля Шахи-Зинда – из ведения Среднеазиатского духовного управления мусульман (САДУМ) и передаче их в
Управление по делам архитектуры при Совете министров УзССР. Эта мера была вызвана
5
С 1944 г. Шалва Евстафьевич Ратия работал в Главном управлении по охране памятников архитектуры
(ГУОП) Комитета по делам архитектуры, затем Министерства городского строительства СССР, а в 1947 г. был
назначен начальником этого управления. В это время по его инициативе и при его активном участии были
подготовлены материалы, положенные в основу постановления Совета Министров СССР от 14 октября 1948
г. «О мерах улучшения охраны памятников культуры», разработана и издана в 1949 г. «Инструкция о порядке
учета, содержания и реставрации памятников архитектуры», организованы реставрационные мастерские в ряде
городов Советского Союза и выпущен сборник материалов по текущим реставрационным работам — «Практика
реставрационных работ» (М., 1950).

138

Заметки о реставрации памятников и охране исторической среды в Узбекистане во второй половине ХХ в.

тем, религиозная организация вовсе не занималась надзором, ремонтом и тем более
изучением исторических культовых зданий, которые были переданы САДУМ в период
войны постановлением Совнаркома УзССР № 1557 от 15 декабря 1944 г.
Вторая половина ХХ в. – время постепенного нарастания масштаба работ по исследованию архитектурного наследия, становления дела реставрации, формирования профессиональных архитекторов-реставраторов и специалистов сопутствующих дисциплин
самого разного профиля (археологов, художников, инженеров-конструкторов, химиков),
которые посвятили себя этому увлекательному и благородному делу на многие годы.
Одновременно с большим трудом восстанавливался опыт практической реставрации,
создавались специализированные реставрационные мастерские в исторических городах,
привлекались к работе народные мастера-усто, которые еще помнили основные приемы и опыт своих предков. Путем проб и ошибок морального и материального порядка
развивалось понимание важности изучения, укрепления, реставрации или консервации
средневековой архитектуры и монументального декора, накапливался опыт изготовления
глазупрованных изразцов, построения геометрических узоров-гирихов и каллиграфии.
Основная часть сохранившихся до нашего времени памятников прошлого ныне
тщательно изучена. Результаты этих работ отражены в монографиях, научных и популярных статьях, где нередко разрабатывались теоретические вопросы гармонизации
архитектурных форм, генезиса и типологии архитектуры. В этот период проведены
археолого-архитектурные исследования, сделаны научные открытия, связанные с именами таких исследователей, как М.С.Булатов, А.Н.Виноградов, В.Л.Воронина, П.Ш.Захидов, К.С.Крюков, Л.Ю.Маньковская, В.А.Нильсен, И.Е.Плетнев, А.М.Прибыткова,
Г.А.Пугаченкова, Л.И.Ремпель, В.М.Филимонов, А.И.Фрейтаг, К.Шахурин, Ю.З.Шваб
и др. На базе исторического факультета САГУ восстановилась деятельность кафедры
археологии Средней Азии, созданной М.Е.Массоном еще в довоенный период. Выпускниками этой кафедры являются почти все ведущие археологи Средней Азии старшего
поколения: Х.А.Алпысбаев, Л.И.Альбаум, В.А.Булатова-Левина, Ю.Ф.Буряков, В.Д.Горячева, Е.А.Давидович, Г.Я.Дресвянская, Б.Д.Кочнев, Г.А.Кошеленко, Б.А.Литвинский,
С.Б.Лунина, В.М.Массон, Е.Г.Некрасова, Н.Б.Немцева, О.В.Обельченко, В.Н.Пилипко,
Э.В.Ртвеладзе, Р.Х.Сулейманов, В.И.Сарианиди, Б.А.Тургунов, З.И.Усманова, М.И.
Филанович, Т.Ходжаниязов, Г.В.Шишкина и др. Благодаря их исследованиям сделаны
многие открытия в области древней и средневековой культуры, в том числе в области
архитектурного наследия.
В числе специалистов, посвятивших свою жизнь памятникам зодчества Средней
Азии, нельзя не вспомнить первоклассного фотографа Е.Н.Юдицкого, который на
протяжении нескольких десятилетий занимался фотофиксацией всех работ, связанных
со средневековой архитектурой и археологией. Другим профессионалом-фотографом,
работавшим в этой сфере, был С.А.Давыдов.
***
Еще в конце 40-х годов Академии наук УзССР и Комитету по делам культурно-просветительских учреждений при Совете Министров УзССР было поручено к 15января
1949 г. подготовить инструкцию о порядке учета, регистрации и содержания архитектурных памятников. В 50-е годы были разработаны ведомственные инструкции по охране
139

Нина Немцева

памятников, составлены списки объектов охраны по областям, которые разделялись
по степени важности на памятники местного или общесоюзного значения. В штаты
местных органов власти (райисполкомов) в послевоенные годы была введена должность
инспектора по охране памятников, в обязанности которого входил постоянный контроль
за состоянием памятников, уточнение и пополнение списков памятников, своевременная
сигнализация о аварийных состояниях. Постановлением Верховного Совета УзССР №
415 от 30 августа 1968 г. утвержден Закон УзССР «Об охране памятников культуры»,
выпущена специально разработанная инструкция на право ведения археологических
работ и изучения памятников культуры. Одновременно была создана массовая общественная организация – Общество охраны памятников истории и культуры Узбекистана,
чьей задачей была популяризация и пропаганда национального культурного наследия.
К концу 70-х гг. в его рядах состояло свыше 5 миллионов человек. Членские взносы
позволили обществу только за 1976-1980 гг. выделить 2.4 млн. рублей на ремонт и реставрацию памятников архитектуры (Крюков 1990, с.11).
На государственную охрану были поставлены не только архитектурные сооружения,
но и археологические городища, часть которых также являлась археолого-архитектурными объектами. Расположенным вне города или селения искусственным холмам
– тепе, под которыми крылись руины дворцов, замков, крепостей, селений древней
и средневековой Средней Азии постоянно угрожала опасность быть снесенными и
распаханными под посевы хлопка. Это была главная проблема второй половины ХХ
в. в деле охраны культурного наследия. Безнадзорные памятники архитектуры нередко разбирались местным населением для вторичного использования средневековых
жженых кирпичей. По этой причине в первой половине ХХ в. были потеряны многие
уникальные сооружения.
Одним из показательных примеров такого рода является Рабат-и Малик, который
в годы войны 1941-45 гг. и позже оказался безнадзорным и никем не охранялся.
На поверхности земли к концу 50-х от него остался один портал, который местное
население с тех пор называет «Бухарские ворота». В послевоенные годы в старом
Кермине появились дома из кирпичей Рабат-и Малика: расстояние в 20 км никого
не смущало и бесплатный жженый кирпич тоннами вывозился с памятника на
строительство поселка. В середине 50-х Рабат-и Малику был нанесен последний
удар – по центру дворовой части сооружения автодорожники провели асфальтовое
шоссе, остальную же часть памятника по сторонам дороги сравняли бульдозером.
Бугры на внутренней территории Рабат-и Малика, которые содержали остатки стен
внутренней части крепости, были почти полностью уничтожены. Таким образом,
яркий архитектурный объект превратился в памятник археологии и спасение его
остатков для науки началось только в 70-е и последующие 90-е годы. Начиная с 1973
г. с перерывом в двадцать лет велись раскопки, в результате которых выявлено уникальное по планировочной композиции и декоративному оформлению сооружение,
которое функционировало около 800 лет начиная с конца ХI-ХII вв., дважды было
перестроено и меняло функцию. Остатки стен Рабат-и Малика после последних
раскопок в 2001 г. законсервированы (подняты на уровень около 1 м., закреплены
современным кирпичом на цементном растворе). Раскопки дали огромный и разнообразный информативный материал. Их результаты опубликованы в нескольких
моих статьях и в итоговой монографии (Немцева 2009).
140

Заметки о реставрации памятников и охране исторической среды в Узбекистане во второй половине ХХ в.

Проблемы современного градостроительства
в исторических городах Узбекистана
Одной из методических проблем второй половины ХХ в., когда выполнялся большой
объем реставрационных работ и связанных с ним археологических раскопок, являлась
проблема сохранения не только отдельных памятников зодчества, но и всей исторической
инфраструктуры в старых городах. Это была труднейшая моральная, финансовая и физическая задача, вопрос касался живого города со всеми его социальными проблемами,
коммунальным хозяйством, функционированием систем жизнеобеспечения.
Современное градостроительство в исторической городской среде при перестройке
и планировании новых магистралей, улиц, площадей, отдельных монументальных
зданий, должно было учесть в первую очередь высотные и объемные параметры стоящих рядом средневековых построек. В государственных органах охраны памятников
вырабатывались принципы совмещения нового и старого строительства. Уже в 50-60 гг.
для архитектурно-проектных организаций были разработаны нормы, регламентирующие современное строительство в Самарканде, Бухаре, Шахрисябзе, Ташкенте и Хиве,
где сохранилось наибольшее число средневековых памятников зодчества и, частично,
планировочная структура старых районов. При проектировании и благоустройстве в
этих городах данные нормы предписывали в обязательном порядке учитывать общую
историческую городскую среду, расположение памятников относительно современных
улиц, их масштаб и высотные параметры. По этим нормам запрещалось возведение
высотных зданий в непосредственной близи от крупных памятников архитектуры, что
могло нарушить пропорциональное соотношение между старой и новой архитектурой.
У памятников зодчества были определены охранные зоны: неприкосновенная для городской застройки территория, которая охранялась законом.
Выработанные условия и нормы современного строительства в исторических городах действовали на протяжении всех последующих десятилетий вплоть до начала
ХХI в. Это позволило гармонично вписать средневековую архитектуру в современную
среду. В исторических городах сохранялись не только отдельные объекты, но целые
комплексы и ансамбли: Ляби-хауз, Пои-Калян, торговые купола в Бухаре, целый внутренний город Хивы – Ичан-кала, ансамбль на площади Регистан, комплекс Гур-Эмир,
соборная мечеть Биби-ханым и мавзолей с медресе Биби-ханым, расположенные визави
в Самарканде, ансамбли и комплексы в Шахрисябзе и т.д. Специальными инструкциями были определены охранные зоны в 30-50 м от стен памятника, в пределах которых
не допускалось какое-либо новое строительство. В каждом отдельном случае защиты
исторической инфраструктуры ситуация была неповторимой и мероприятия разрабатывались индивидуально. В Самарканде, Бухаре и Хиве вблизи памятников старины не
допускалось возведение высотных зданий. В общем этот принцип соблюдался, хотя были
и нарушения: например, возведение 12-этажной гостиницы «Интурист» близ комплекса
Гур-Эмир. В ряде городов, где сохранились средневековые ансамбли, удавалось решить
эту проблему путем создания целых неприкосновенных зон или даже заповедников.
Конечно, на определенном этапе в 50-60-е гг. и позже с созданием охранных зон были
проблемы. Например, комплекс Гур-Эмир с давних времен был вплотную застроен и
на протяжении ХХ в. продолжал застраиваться современным одноэтажным жильем.
Формально отведенная на бумаге охранная зона фактически была недоступна для ре141

Нина Немцева

Рис.2. Бухара. Чашма-аюб. XII-XVI вв. Фото Б.Н.Засыпкина. 1924 г.

ального освобождения от примыкающих в памятнику поздних построек. Это затрудняло
археологические исследования, раскрытие памятника в полном объеме, реставрацию
и консервацию остатков стен. Культурный слой со строительными остатками ХIV-ХV
вв. упирался в стены жилых домов. Долгие годы вопрос, связанный с расселением
жителей этих кварталов, никак не решался. И только в 90-е гг. ХХ в. при подготовке
юбилея Амира Тимура благодаря специальному финансированию весь разновременный
ансамбль у Гур–Эмира, куда входили мавзолеи Рухабад и Ак-сарай, наконец-то был
полностью раскрыт, современные постройки убраны, жители переселены. В целом же
вопрос создания охранных зон в республике не вызывал проблем.
В старогородской части Ташкента в едином стиле отреставрированы и вписаны в
окружающую среду комплексы у медресе Кукельдаш, куда вошли мечеть Джами, медресе Ходжи Ахрара, а также комплекс на площади Хаст-Имам, куда входит медресе
Барак-хана, мавзолей Кафаль-шаши и крупная мечеть с библиотекой, где совершаются
главные мусульманские праздничные молитвы. В уютный зеленый уголок на старинном
кладбище Кок-ча превращен отремонтированный мавзолей Зайнуд-дина-бобо (ХII, ХVI
в.), комплекс Зенги-ата ХV в. на окраине Ташкента. Мавзолей-ханако Юнус-хана (ХV
в.) на Шейхантауре и два соседних мавзолея Шейх-хавенди-Тахур и Колдыргач-бий
(ХV-ХVI, ХIХ вв.) отреставрированы и превратились в заповедный уголок в этой части
старого Ташкента. В Самарканде, бывшей имперской столице, где сохранилось наиболь142

Заметки о реставрации памятников и охране исторической среды в Узбекистане во второй половине ХХ в.

Рис.3. Бухара. Чашма-аюб. Современный вид.

шее число памятников архитектуры эпохи Тимуридов, в 80-90-е гг. благоустроена вся
старогородская часть города – комплекс Гур-Эмир, ансамбль трех медресе на площади
Регистан и т.д.
Самое удивительное впечатление производит сейчас древняя Бухара, которую я
помню с начала 50-х гг. Тогда это был грязный, запущенный город, большая часть памятников зодчества почти наполовину вросла в землю, была скрыта культурным слоем,
достигавшем местами 3-4 м от основания стен (рис.2). Часть средневековых зданий
пребывала в аварийном состоянии и разрушалась на глазах. Именно тогда разобрали
на кирпич ханако Яр-Атталыка ХVII в., обрушились стены и купола в мавзолее Сайф
ад-Дина Бахарзи и Буйан Кули-хана, разрушались основания стен медресе Улугбека,
утопала в культурном слое на 4 м мечеть ХII в. Магоки-Аттари и т.д. Потребовался огромный исследовательский труд большого числа архитекторов, инженеров, художников и
археологов для восстановления истории, уточнения датировок, строительной периодизации, первоначального облика памятников Бухары, понадобились огромные средства
для реставрации и благоустройства города, который в настоящее время является одним
из главных пунктов туризма и религиозного паломничества в Средней Азии (рис.3).
Многие исторические города – в частности, Бухара, Хива, Шахрисябз в 50-х – начале
60-х гг. ХХ в. были закрыты для иностранных туристов. Там активно велись археологические работы, укрепление и реставрация памятников, благоустройство территории.
Убирались многометровые толщи культурных наслоений около стен памятников. Шла
черная работа, которая естественным образом предшествовала той блестящей реставрации памятников, которую мы наблюдаем в этих городах в настоящее время. Работы по
восстановлению памятников в 50-60-е гг. еще не были связаны с юбилеями исторических
городов и процесс их восстановления и благоустройства растягивался на десятилетия.6
Изучения средневековой инфраструктуры древней Бухары не прекращается и в наши дни. Так, в 2010
г. близ мечети Магоки-Аттари начались крупные археологические вскрытия, обнаружены остатки строений
разного времени, позволившие восстановить историю застройки этой части Бухары.
6

143

Нина Немцева

В 50-60-гг. в охранно-реставрационной практике была еще одна важная проблема
– как рационально использовать памятники старины, расположенные в городе, где
наблюдается скученность, сохраняется старая узкая планировка улиц. Возможно ли
памятник использовать не по изначальному назначению? Шли горячие споры на эту
тему. В довоенные годы и во время войны эта проблема не стояла – часть, особенно
загородных культовых памятников архитектуры использовалась для хозяйственных
нужд. В бухарском мавзолее Сайф ад-Дина Бахарзи устроили силосный склад, в медресе Кукельдаш в Ташкенте – производственный цех и т.д. В 70-80 гг. и позже реальная
жизнь города и требования времени всё расставили на свои места. Наиболее удачным
примером является старогородская часть Бухары, где расположен ансамбль Пои-Калян
с архитектурной доминантой города – минаретом ХII в. и примыкающими средневековыми торговыми куполами XVI в. (Таки Заргарон, Таки-Саррафон, Таки-тильпак
Фуррушен). Это фактически неприкосновенная заповедная зона в старой Бухаре, где и
сейчас буквально через каждые 30- 50 м можно попасть из ХII в. (минарет Калян) в ХVI
в. (медресе Мири-Араб, торговые купола). Последние после реставрации выполняют
теперь свою исконную функцию – там рамещаются торговые лавки. Бани у торговых
куполов превращены в кафе и рестораны, ансамбль Ляби-Хауз (ханака, медресе, хауз) –
самый престижный ресторанный комплекс в центре старой Бухары. Там же появились
торговые лавки с ремесленными поделками для туристов. Используется по назначению
действующее медресе Мири-Араб. В Ташкенте на площади Хаст-имам в медресе Барак-хана уже несколько десятилетий расположена резиденция САДУМ.
СНРПМ (50-70-е годы ХХ в.)
После того, как в 1949 г. Отдел охраны памятников в Управлении по делам архитектуры при Совете Министров УзССР был ликвидирован, вместо него при Госстрое
республики была создана Специальная научно-реставрационная производственная
мастерская (СНРПМ) на хозрасчетной основе. Главной задачей вновь созданной организации (вместо упраздненного Узкомстариса) были вопросы охраны, изучения и
реставрации архитектурного наследия. Однако в 1957 г. СНРПМ по неизвестным мне
причинам была реорганизована, создан Комитет по охране памятников материальной
культуры при Совете Министров УзССР, который просуществовал чуть больше трех лет.
В 1961 г. Комитет упразднили, его функции передали Министерству культуры УзССР,
где было создано сначала управленние, а в 1966 г. – Главное управление охраны памятников материальной культуры (ГУОП). Еще раньше СНРПМ вновь была восстановлена
и функционировала под разными наименованиями вплоть до конца 70-х гг.
СНРПМ за годы своего существования сыграла огромную роль в культурной жизни
республики, в деле исследования и научной реставрации памятников зодчества Узбекистана, а позже и всей Средней Азии. Под её крышей уже в 50-60-е гг. сложилась группа
специалистов, архитекторов и археологов, инженеров и художников, специализирующихся на исследовании и реставрации памятников архитектуры, каких еще не было в
других республиках Средней Азии. В 60-е они приглашались на проведение комплексных
работ – изучение, обмеры и реставрацию в Казахстан, Таджикистан, Киргизию. Исследования (обмеры, археологические раскопки) и проекты по многим объектам в древних
городах легли в основу практической реставрации и восстановления исторического
144

Заметки о реставрации памятников и охране исторической среды в Узбекистане во второй половине ХХ в.

облика ряда древних городов. Именно силами
СНРПМ в Узбекистане началось послевоенное становление дела охраны и реставрации
памятников архитектуры. Фактически там
была создана научная школа, значение которой
нельзя переоценить.
Заведовал Отделом охраны и курировал
деятельность СНРПМ до своей кончины в
1955 г. Б.Н.Засыпкин (рис.4) – московский
архитектор-реставратор, не раз приезжавший
в Среднюю Азию начиная с 1923 г., когда он
сотрудничал с Самкомстарисом, а в 1937 г.
окончательно переселившийся в Узбекистан
(Шишкин 1967, с.5-9). Его немногочисленными, но такими важными для нас трудами
«были заложены основы создания истории
архитектуры народов Средней Азии» (Прибыткова 1957, с.190). Часть его работ так и
не была опубликована и лежит в архивах. В
Рис.4. Борис Николаевич Засыпкин.
штате Отдела охраны памятников благодаря
инициативе Б.Н.Засыпкина были предусмотрены архитекторы, инженер-конструктор, археолог. К деятельности Отдела уже в конце
40-х стали привлекаться студенты-архитекторы с последних курсов архитектурного
факультета Ташкентского политехнического института (ТашПИ), специализированных
кадров еще не было. При формировании СНРПМ все эти молодые специалисты вошли
во вновь созданную организацию.
В эту группу первых послевоенных исследователей памятников зодчества Узбекистана входила безвременно погибшая архитектор Ада Берштейн, с которой мне выпала
судьба вместе поработать в пятидесятые годы и подружиться, архитектор Владимир
Михайлович Филимонов, для которого исследование исторических городов и архитектурных памятников (главным образом Бухары) стало основным делом всей жизни.
Так же сложилась судьба архитектора Константина Степановича Крюкова, который с
первых лет после окончания архитектурного факультета ТашПИ занимался памятниками Бухары, Ташкента, Узгена, а также Регистана и мечети Биби-ханым в Самарканде,
а в 1979-80 гг. занимал должность начальника Главного научно-производственного
управления памятников культуры.7 Ему же принадлежит краткий очерк по теме данной
статьи (Крюков 1990; 1991).
В конце 40-х в систему охраны и реставрации пришел архитектор Игорь Евгеньевич
Плетнев, прошедший войну и несколько лет изучавший один из крупных комплексов
Самарканда – Гур-Эмир, что стало темой его диссертации, а также другие памятники
Узбекистана. После Б.Н.Засыпкина он возглавлял Отдел охраны, а после реорганизации
1957 г. – проектно-конструкторское бюро, созданное при Комитете по охране памятников.
Еще один архитектор, со студенческой скамьи пришедший в СНРПМ в 1950 г. – Иосиф
См. о нём: Строительство и архитектура Узбекистана, 1980, № 1, с.34-35.

7

145

Нина Немцева

Исаакович Ноткин, впоследствии доктор архитектуры и градостроитель, в 50-60-е
годы исследовал, готовил проектную документацию для реставрации ряда памятников
Самарканда и, главным образом, Хивы и других городов Хорезма. Большую проектную
и изыскательскую работу в 50-е и 60-е гг. проделал архитектор Анатолий Николаевич
Виноградов. Художник-реставратор Георгий Николаевич Никитин, искусствовед Ирина
Федоровна Бородина в тот же период занимались фиксацией и исследованием росписей
по ганчу и папье-маше, сильно поврежденных временем. На основании этих работ был
восстановлен интерьер мавзолея Гур-Эмир, зиаратханы комплекса Кусама ибн Аббаса в
Шахи-Зинде, где были расчищены первоначальные росписи ХI-ХIV вв. (работы, главным
образом, Г.Н.Никитина). Тесно сотрудничал с реставраторами инженер-конструктор
Алексей Алексеевич Асанов, автор исследований проблем прочности и обеспечения
сохранности средневековых сооружений (Асанов 1971; 1972). Чтением эпиграфических
надписей на памятниках архитектуры занимались археологи и лингвисты М.Е.Массон,
В.АШишкин, Ю.Н.Завадовский, ленинградские востоковеды А.А.Иванов, О.Ф.Акимушкин, а также архитектор П.Ш.Захидов.
В 1955-57 гг. в СНРПМ работала архитектор Лия Юльевна Маньковская, изучавшая
мавзолей-ханако Ходжа Ахмеда Ясави в Южном Казахстане. Позже она занималась типологическими основами средневековой архитектуры Средней Азии на материалах Свода
памятников Узбекистана, который составляла группа архитекторов и искусствоведов в
Институте искусствознания им. Хамзы под руководством Г.А.Пугаченковой. С именем
архитектора Юдифь Зеликовны Шваб связаны многолетние работы на Шахи-Зинде,
комплексе Ходжа Ахрара. Она также немало лет проработала в СНРПМ, с 1963 г.
возглавляла отдел по разработке проектов реставрации. В 1960-67 гг. в исследовании
и реставрации памятников принимал участие архитектор Сергей Борисович Неумывакин, позже переехавший в Белоруссию. Археологи Вера Андреевна Булатова-Левина и
Константин Шахурин, архитекторы Нина Кузьмина, Исмат Усманходжаев, Обид Зайнутдинов, Халид Мамышев и другие также начинали свою деятельность в СНРПМ. В
их числе и я в 1950 г. стала заниматься археологическими исследованиями памятников
зодчества Узбекистана, Казахстана, Таджикистана и предана этому делу до сего дня.
Позже в СНРПМ, преобразованной в УзНИПИР, начала свою деятельность археолог
Елизавета Гавриловна Некрасова, которая является ныне крупнейшим специалистом
по средневековой Бухаре.
Когда не стало Б.Н.Засыпкина, под его опекой уже сформировалась группа специалистов – архитекторов и археологов, которые продолжали его дело, были разработаны
основы методики ведения реставрационных работ, сложились принципы научной
реставрации. Главным для нас были документальные остатки: исключительно на их
основе утверждался проект реставрации. При Министерстве культуры республики в
системе охраны памятников в 50-70-е гг. существовал Методический совет из ведущих
ученых Ташкента, куда входили археологи Я.Г.Гулямов, В.А.Шишкин, Л.И.Альбаум,
искусствоведы и архитекторы Г.А.Пугаченкова, Л.И.Ремпель, Б.Г.Швайбиш и другие.
Совет сыграл большую роль в формировании методики реставрационных работ того
времени. В проектах реставрации категорически не допускался «новодел». Считалось,
что введение новых конструкций или установление декора на памятнике архитектуры
должно быть обусловлено документальными остатками. К сожалению, в ХХI в. это
главное правило реставрации оказалось напрочь отброшено.
146

Заметки о реставрации памятников и охране исторической среды в Узбекистане во второй половине ХХ в.

Со временем методика работ совершенствовалась, отрабатывались и оттачивались тонкости этой уникальной специализации. Изучение и реставрация памятников
зодчества стало профессией этой группы архитекторов, основным делом их жизни.
Именно в эти послевоенные годы – в конце 40-х, а также в 50-е гг. был создан тот
костяк, основной штат специалистов, который при всех перипетиях и изменениях
структуры системы охраны и изучения памятников архитектуры оставался верными
этой увлекательной профессии. Фактически в тот период на основе СНРПМ сложилась
ташкентская (а можно сказать – среднеазиатская) научная школа реставрации, созданная Б.Н.Засыпкиным. Выработанные еще при нём основы методики исследования и
реставрации с учетом местной специфики и опыта зарубежных стран в последующем
развивались, уточнялись и углублялись. Этот первый этап деятельности СНРПМ
был, на мой взгляд, одним из самых интересных и ярких периодов в деле сохранения
памятников, связанный с научным поиском, экспериментами, пробами и ошибками,
гипотезами и открытиями, решением многих проблем историко-архитектурного плана.
Фактически мы осваивали целину, свободное чистое поле, где формировались научные направления, мнения, накапливался объем знаний и навыков. Шли постоянные
дискуссии по поводу того, как реставрировать – восстанавливать полностью памятник
или ограничиваться консервацией уцелевших остатков. Одним из главных аргументов
идеи полной реставрации были ссылки на Москву, где золотили купола храмов Кремля
и других государственно важных объектов, а также на Ленинград, где поднимали из
руин пригородные дворцы и усадьбы, уничтоженные во время немецкой оккупации
в годы Великой Отечественной войны.
Конечно, в Узбекистане, как и во всей стране в те годы по-прежнему стоял вопрос
экономической рентабельности. Основным источником средств на исследования и реставрацию оставался государственный бюджет, туризм еще не получил того размаха,
как позже и не мог являться источником дохода. До завершения полной реставрации
того или иного памятника зодчества не ставился вопрос о его дальнейшей эксплуатации.
Государственная охрана и реставрация (70–90-е годы ХХ в.)
Следующий этап в деле реставрации и изучения средневекового зодчества Узбекистана относится к последней трети ХХ в. Этот период характеризуется относительной
социально-экономической стабильностью республики и значительно более широким
фронтом исследовательских и реставрационных работ, связанных с юбилеями исторических городов, их выдающихся уроженцев и спецификой реставрации.
После официального празднования в 1970 г. с участием ЮНЕСКО 2500-летия Самарканда началось амбициозное чиновничье увлечение этой темой в других крупных исторических городах. Через 10 лет также под эгидой ЮНЕСКО отмечалось тысячелетие со дня
рождения Ибн Сины – знаменитого бухарца, а еще через 3 года – 1200-летие Мухаммеда
ал-Хорезми, родом из Хивы. По мере накопления археологических материалов, которые
давали представления о древности того или иного города, в конце 90-х были отмечены
2500-летия Бухары и Хивы, а затем, уже в ХХI в. – юбилеи Шахрисябза и Термеза (20012002 гг.). Такой же условный возраст определен для Андижана, на очереди –Джизак и
Кермине. В позднесоветский период под юбилеи такого рода в профильных институтах
(археологии, истории, реставрации) разрабатывались научно-исследовательские планы,
147

Нина Немцева

которые щедро субсидировались государством. Следующим после Самарканда юбилейным городом стала Бухара с её уникальными памятниками архитектуры. Специфика
Бухары заключалась в том, что в отличие от ряда других исторических городов8 она
росла по вертикали, с древности и по сей день находясь на одном месте. Стабильность Бухары и Бухарского оазиса, расположенных в дельте Зеравшана, видимо, были
определены давно устоявшимися протоками этой реки, которые не менялись веками.
Институт археологии АН УзССР на протяжении нескольких лет вел стратиграфические
исследования в Бухаре, где культурный слой достигал 18 м, закладывались огромные,
многометровой глубины шурфы на территории старого города, культурный слой которого опускался ниже уровня грунтовых вод. Это затрудняло исследования, но нижние
слои дали приблизительную дату в 2,5 тысячи лет.
Подготовка к юбилеям названных городов и исторических личностей благодаря
выделенным субсидиям в первую очередь была связана с огромной работой по исследованию и реставрации существующих памятников, благоустройством прилегающих
к ним участков. Это, в свою очередь, способствовало развитию археологической науки
в Узбекистане и повышению статусной роли памятников прошлого.
Еще одним важным шагом государственной политики в этой сфере стало создание
трех музеев-заповедников. Это «Ичан-кала» в Хиве (1968 г.), Самаркандский объединенный историко-архитектурный и художественный музей-заповедник (1982 г.) и Бухарский
архитектурно-художественный музей-заповедник (1983).
Возросший объем работ по выявлению, взятию на учет и реставрации объектов культурного наследия требовал создания единого управленческого органа с отделениями в областях
республики И такой орган был, наконец, учрежден. Постановлением ЦК КП Узбекистана и
СМ УзССР № 149 от 24 февраля 1979 г. ГУОП преобразовали в Главное научно-производственное управление памятников культуры (ГлавНПУ) со штатом 47 едииниц. Более того,
была введена должность заместителя министра культуры по охране памятников и развитию
изобразительного и монументального искусства, которая с 1980 г. была объединена с должностью начальника ГлавНПУ. На этот пост был назначен архитектор Фируз Мухтарович
Ашрафи. В его ведении находились шесть отделов: охраны и учета памятников культуры,
музеев, изобразительного и монументального искусства, проектно-исследовательских работ,
материальных фондов, планово-финансовый, а также бухгалтерия и научный архив, хранящий документацию со времен Узкомстариса. Он также курировал работу инспекций по
охране памятников, организованных во всех областях республики и Каракалпакской АССР,
которые кроме своих прямых обязанностей исполняли функции заказчиков по ремонту и
реставрации охраняемых сооружений (Крюков 1990, с.12).
Деятельность УзНИПИР
На базе СНРПМ, которая к концу 70-х количественно и качественно разрослась по
штатам и объему работ, постановлением Совета Министров УзССР от 11 июля 1979 г.
был создан Научно-исследовательский и проектный институт реставрации – УзНИПИР,
также в структуре Министерства культуры. Количество сотрудников в первые годы
8
Особенностью таких среднеазиатских городов как Самарканд, Джизак, Мерв и других является их горизонтальная динамика, т.е. перемещение селитебной зоны с одного участка на другой, обусловленное системой
водоснабжения, изменением русел рек, к которым привязан тот или иной населенный пункт.

148

Заметки о реставрации памятников и охране исторической среды в Узбекистане во второй половине ХХ в.

существования института достигало 250-300 человек. Возглавил коллектив опытный
организатор проектного дела Исак Вахидович Исраилов, ранее работавший директором
СНРПМ.
В исторических городах продолжали функционировать созданные еще в 50-е гг.
реставрационные производственные мастерские, в которых к 70-м сложились профессиональные группы мастеров-усто. Была восстановлена, после многочисленных опытов
и экспериментов, технология производства средневекового кирпича, глазурованной
майолики и мозаики. Развернулся огромный фронт работ по всей республике. Велись
исследования и подготовка проектной документации в Хиве, Ургенче, Ташкенте, Шахрисябзе, Бухаре, Кермине, а также в Куня-Ургенче (Туркменская ССР).
В 70-80-е гг. реставрационные работы охватывали все большее количество памятников и городов. В Институте реставрации собрался штат высококвалифицированных
сотрудников – архитекторов, инженеров, конструкторов, археологов, которые на протяжении почти двух десятилетий провели колоссальные исследования и реставрационно-укрепительные работы. Фактически именно в эти 20 лет историческая часть Ташкента, Самарканда, Бухары, Хивы почти полностью была восстановлена, большинство
памятников архитектуры приведены в порядок. Это предопределило широкое развитие
всесоюзного и международного туризма.
Немало выпускников архитектурного факультета ТашПИ стали трудиться в СНРПМ.
Среди них В.И.Артемьев, чьи работы связаны, прежде всего, с Хорезмом, А.К.Богодухов,
позже продолживший профессиональную деятельность в России, в Псковском филиале
института «Спецпроектреставрация», с ташкентским наследием работали М.И.Бурштейн, М.С.Кадыров, С.Мухитдинов, Р.Беширов, Р.Р.Тохтаев, конструктор В.Н.Евсеев.
В Бухаре, Шахрисябзе, Кермине трудились А.Р.Акименко, А.Н.Галкин, Н.В.Ласовская,
В.М.Филимонов, К.Юсупов, А.Г.Яхьяев и многие другие. Работам по реставрации
предшествовали археологические исследования. Прочно утвердившаяся методика требовала всего комплекса данных по памятникам для составления проекта реставрации.
Археологи В.В.Зотов, Е.Г.Некрасова, З.С.Нюкина, Х.Т.Султанов, Д.Чунихин и другие
в эти два десятилетия вели исследования по всему Узбекистану.
Что характерно для 90-х гг. в деле охраны и реставрации? Резко снизился объем государственного финансирования на исследования памятников, археологи были уволены из
системы реставрации. Работы в основном велись без археологического наблюдения или
с приглашением на конкретные исследования. Объем работ компенсировался возведением новых культовых объектов, продиктованный современной культурной политикой,
на местах, где и следов старых построек давно нет. В частности, в селении Хартанг
к северу от Самарканда на месте ранее существовавшего мавзолея Имама ал-Бухари
построен новый комплекс в традициях средневекового зодчества. В 2000 г. в старом
Самарканде воздвигнут современный мавзолей над могилой известного исламского
теолога Абу Мансура ал-Матуриди (870-944). Огромные работы, в том числе земляные,
без тщательного наблюдения археолога, велись в комплексе-ханако Баха ад-Дина под
Бухарой. В ряде случаев при реставрации вводился новый материал, не присущий памятнику (мраморные надгробия в мавзолее Сайф ад-Дина Бахарзи в Бухаре, ганчевые
сагана в мавзолеях Шахи-Зинды.
Самое неприемлемое для строгой реставрации или консервации, которой придерживались в ХХ в., это строительство новых мавзолеев в Шахи-Зинде с уничтожением
149

Нина Немцева

вскрытых документальных остатков ХIV-ХV вв., установка там мозаичных панно с
арабскими надписями из других объектов. В частности, на завершении входного портала
ХV в. в Шахи-Зинде, который был разрушен еще в начале ХХ в., судя по старым снимкам, установлено современное мозаичное панно с арабской надписью, скопированное
с другого самаркандского памятника.
В то же время, в 2001 г. после большого перерыва в исследовании и консервации
Рабат-и Малика под моим руководством была организована совместная археологическая
экспедиция Института искусствознания и Института археологии АН УзССР. Однако,
работы велись поспешно, в сжатые сроки, с постоянной сменой рабочих-раскопщиков,
что мешало тщательности изучения. Некоторые участки памятника остались недоисследованными, хотя в целом общая планировочная структура и строительная периодизация
Рабат-и Малика выявлена и не оставляет сомнений. Именно в это время была раскрыта
баня XII в. в юго-восточном дворе, уцелевшая в основании на высоту более 2 м.
Во второй половине 90-х, уже в независимом Узбекистане, УзНИПИР был преобразован в Акционерное общество открытого типа – АООТ «Таъмиршунослик» - формально
с теми же функциями, но по сути с очень серьезными изменениями в методике работ.
Изменения эти были, видимо, обусловлены переходным периодом после распада СССР
и сменой политических ориентиров.
Научные проблемы
Вопросы научных исследований в процессе реставрации, в частности, археологических раскопок в СНРПМ и позже в УзНИПИР были связаны, в первую очередь, с
получением данных, необходимых для составления проектной документации. Вскрывались нижние конструкции памятников, выяснялось их состояние и причины разрушения. В мавзолеях раскапывались и обследовались склепы, прослеживалась эволюция
объемно-планировочных решений, погребального обряда, велись антропологические
наблюдения, связанные с вопросами этногенеза народов Средней Азии.
Археологические исследования всегда были гораздо шире утилитарных задач.
Одновременно решались вопросы стратиграфии, исторической топографии древних
городов, развития различных ремесел и в первую очередь – керамического производства. Осуществлялись полные обмеры памятников с включением нижних конструкций,
фиксация планов и разрезов, химико-технологический анализ монументального декора.
Параллельно изучались вакфы и другие нарративные источники, способные пролить свет
на историю изучаемого объекта. Это была первая необходимая стадия исследований,
предшествовавшая практической реставрации.
Вторая стадия, основанная уже на большом полученном материале, являлась обобщающей, теоретической, связанной с изучением геометрических пропорций памятников, их генезиса и типологии, динамики развития средневековой архитектуры Средней
Азии. Обобщающие теоритические исследования строительной культуры Средней Азии
в целом затягивались иногда на длительное время, определялись сбором материалов
по целому ряду памятников. В зависимости от объема архитектурно-археологических
исследований вопросы развития средневекового строительного дела в Средней Азии
решались в процессе многолетних дискуссий и споров, уточнений и опровержений.
Важнейшую роль в изучении архитектуры играли археологические исследования, свя150

Заметки о реставрации памятников и охране исторической среды в Узбекистане во второй половине ХХ в.

занные с выявлением первоначальной основы сооружения, строительной периодизации,
определением или уточнением хронологии строительства, восстановления сложной
истории функционирования объекта. В ряде случаев исследователь сталкивался с трудным для понимания многослойным памятником, либо поздними перестройками объема,
сохранившегося на поверхности земли.
Наиболее сложные проблемы исследования были связаны с выявлением строительной периодизации в многослойных комплексах, существующих иногда на протяжении
целого тысячелетия на одном месте с многочисленными перестройками, сносом старых
и возведением новых конструкций на одном и том же месте. Например, путем раскопок
в 50-90-е гг. был получен материал, позволивший восстановить историю крупнейшего
тимуридского некрополя – ансамбля Шахи-Зинда – начиная с его древнейшей основы – комплекса Кусама ибн Аббаса. Он возник на юге Афрасиаба в первой половине
ХI в. не на остатках зороастрийского храма огня, как предполагал В.В.Бартольд, а на
территории махалли в южной части домонгольского Самарканда. В последующем ансамбль застраивался на протяжении веков вплоть до ХIХ в. В 50-60-е годы в ансамбле
вскрыто более полутора десятков несохранившихся на поверхности земли зданий, или
завалы декора ХI –ХII и ХIV – ХVI вв., в том числе – остатки одного из древнейших
в Средней Азии ханифитского медресе 1066 г. (Немцева, Шваб 1979). Были сделаны
принципиально важные выводы, связанные с историей ислама в Средней Азии. В частности, установлено, что «машад Кусама»9 возник примерно 350 лет спустя после его
гибели, т.е. в последней четверти VII в. при взятии арабами Самарканда. Это и по сей
день главная городская мусульманская святыня, которая приобрела государственный
статус в середине ХI в., после возведения караханидским правителем крупного медресе
Кусамийа возле машада. Параллельно велись важные для того периода стратиграфические исследования южной части Афрасиаба, уточнялись изначальные размеры города
Самарканда и время его появления.
В 50-60-е гг. осуществлены большие изыскательские работы у аварийного комплекса
Фатхабад вне стен Бухары (сейчас в пределах города). Его реставрация и благоустройство
территории городскими властями завершились только в 2002 г. Кроме архитектурно- археологических обмеров двух мавзолеев Фатхабада изучена геология места, инженерное
обследование конструкций и раскопки, которые давшие результаты для датировок и
объемного решения памятников (Немцева 2003). В те же годы велись большие раскопки
в комплексе Гур-Эмир, где за стенами гробницы с юга были обнаружены, в частности,
ранее неизвестный склеп XV в. (Шахурин 1963), медресе Мухаммад Султана, а в 90-е
гг. – ханако Мухаммад Султана. Оба последних памятника являются самыми ранними
в Гур-Эмире. С них, собственно, и начал складываться комплекс. Они сохранились
лишь на уровне оснований стен и были законсервированы – подняты в новой кладке на
высоту около метра с выявлением плана, т.е. проведена так называемая музеефикация
памятников.
Большие практические и изыскательские работы были проделаны для реставрации
интерьера самого мавзолея Гур-Эмир. Менялась изъеденная жуками бумажная облицовка внутреннего купола, полуразрушенные ониксовые панели. В 60-е к практической
9
Культовый мемориал в честь одного из первых именитых проповедников-миссионеров ислама в Средней
Азии, кровной родни пророка Мухаммеда.

151

Нина Немцева

Рис.5. Самарканд. Гур-Эмир. Интерьер центрального зала после реставрации.

реставрации интерьера Гур-Эмира была привлечена группа художников-реставраторов
из Ташкента и Москвы, которые по старым образцам делали шаблоны и готовили на
их основе новые рельефные, раскрашенные ультрамарином и золотом папье-маше для
восстановления декоративной облицовки внутреннего купола (рис.5). В процессе работ
постоянно возникали все новые и новые проблемы. Так, в восьмигранном мавзолее
Гур-Эмир начал мокнуть с-з угол в интерьере, были поставлены огромные прожекторы
для просушки. Наружный голубой купол, восстановленный в 60-е гг., через несколько
лет стал снова разрушаться. Выяснилось, что в швы между изразцами ветром заносило
семена растений с очень сильной корневой системой, которая прорастала в швах и
выворачивала кладку. Для решения проблемы приглашались биологи и химики из научных институтов Ташкента и Самарканда. Купол несколько раз заново облицовывали,
химическими растворами травили вредные семена.
Огромные многолетние изыскательные и укрепительные работы, включая раскопки
в 60-80-е гг. велись на территории соборной мечети Биби-Ханым, где была вскрыта вся
дворовая колоннада по периметру двора, фундаменты и стены разрушенных помещений
(Крюков 1983, с.7-12). Вся дворовая часть была законсервирована по остаткам, восстановлен купол задней мечети с применением современных металлических конструкций.
Отреставрированные и исследованные исторические памятники зодчества на территории Узбекистана, благоустройство древних городов республики, появление книг,
буклетов и путеводителей по ним являются итогом труда всех названных выше ученых
– архитекторов и археологов, художников и конструторов, которые путем проб и ошибок
вместе с мастерами-практиками из года в год вели кропотливую работу по изучению
архитектурного наследия, стояли у истоков огромной важности государственного дела,
связанного с сохранением реально зримого, дошедшего до наших дней историко-культурного наследия.
152

Заметки о реставрации памятников и охране исторической среды в Узбекистане во второй половине ХХ в.

Реставрация монументального декора
Исследование глазурей, керамических цветных, поливных изразцов, покрывающих
большую часть памятников архитектуры ХIV-ХVII вв., возрождение технологии их производства, начатое еще в начале 20-х гг. по линии Самкомстариса (Нечкин 1926, с.13),
в годы войны 1941-1945 гг. было приостановлено. Работы возобновились в 50-60-е гг.
Проблема технологии производства глазурей, одна из важнейших в реставрации памятников Средней Азии, была поднята учеными-химиками еще в конце ХIХ-начале ХХ в.
В послевоенные годы эта проблема стала крайне актуальной в связи с намечающимися
большими реставрационными работами в Средней Азии. Исследованием глазурей стала
заниматься химико-технологическая лаборатория Института археологии АН УзССР
под руководством Абдулгани Абдураззакова, чьи научные интересы были связаны с
исследованием средневекового стекла, по химическому составу в основе совпадающего
с глазурями. Непосредственным изучением глазурей с большим количеством опытов и
испытаний на прочность, тепло и морозоустойчивость в этой лаборатории занималась
группа химиков-реставраторов во главе с Ниной Сергеевной Гражданкиной – инженером-химиком, которая несколько лет вместе со старыми мастерами (М.К.Рахимов и
др.), еще помнившими старые рецепты изготовления глазурованного покрытия, изучала
средневековые изразцы и изготовляла опытные новые, которые после многочисленных
испытаний шли впроизводство.
Изучение старой технологии изготовления цветных глазурованных покрытий было,
пожалуй, самым актуальным в реставрационной практике тех лет. Полихромная глазурованная майолика, мозаика, резная поливная терракота на монументальной архитектуре
частично облетела и для реставрации требовалось изготовить новые изразцы. Народных
мастеров-практиков уже почти не осталось, фактически дело надо было начинать с нуля.
На местах, в городах с большим скоплением памятников были созданы реставрационные мастерские с привлечением усто, которые еще помнили традиционные навыки в
изготовлении глазурованного покрытия.
Восстановление технологии глазурованной декоративно-облицовочной керамики,
первые опыты, неудачи и успехи являлись важнейшей проблемой 60-х гг. Ушли годы,
прежде чем исследователи добились чистоты красочного покрытия, особого температурного режима, разного для разных красителей, чтобы рисунок был четким, одна краска
не затекала в другую, чтобы изразцы выдержали испытания на тепло и холод, не растрескались еще в процессе опытов. Это была одна из проблем, связанная с устройством
определенного типа обжигательных печей, соответствующим топливом, определенным
временным режимом. Лабораторное изучение технологии изготовления глазурей шло
трудно, на опытных изразцах растекалась разводами краска, трескался поверхностный
красочный слой. В те годы сложилась одна из самых популярных легенд – о тайне
глазурей. Один из постоянных вопросов туристов – правда ли, что секрет изготовления
поливных изразцов неизвестен? Эта распространенная молва передавалась из уст в
уста не без участия гидов и не была беспочвенной. За ней стояли неудачи первых реставрационных работ.
Мне не раз приходилось разубеждать туристов в том, что секрета никакого нет, химический состав глазурей в наше время, когда физика и химия достигли таких высот,
что люди летают в космос, ничего не стоит получить, и он давно известен. Секрет,
153

Нина Немцева

вернее не секрет, а проблема была в другом – в утраченном опыте технологии производства, температурном режиме, определенном топливе, которое давало ту или иную
температуру обжига, которая требовалась для того или иного красителя. Надо было
восстанавливать не лабораторные исследования, они уже дали свои положительные
результаты, а практическое производство, отрабатывать процесс изготовления глазурованного покрытия в больших масштабах. В конечном итоге, успехи этих исследований
и экспериментов, проведенных учеными в 50-60-е гг. вместе с мастерами-практиками
позволили отреставрировать облицовку многих средневековых сооружений. Памятники
постепенно восстанавливались и вводились в панораму исторических городов. Итоги
этих химико-технологических исследований были опубликованы в ряде научных статей
и книг (Гражданкина, Рахимов, Плетнев 1968). В 70-80-е гг. технология производства
глазурей, чистота цвета, плотность черепка все более совершенствовались уже практиками-мастерами, которые вели реставрационные работы в местных производственных
мастерских (рис.6).
В начале ХХI в. те же опыты по исследованию глазурей ХIV-ХVII вв. начали заново
проводить в Европе, в частности во Франции (Университеты Страсбурга, Бордо). Они
велись группой физиков с использованием современной лазерной техники.10 К сожалению, они ничего не знают про исследования, проведенные советскими учеными в
Ташкенте и Самарканде. История вопроса осталась без внимания.
Методика реставрации
В середине 50-х гг., когда при СНРПМ был создан Методический совет, уже сложились некоторые представления о методике реставрации и исследовании памятников, был
учтен зарубежный опыт. В методике реставрации главенствовал девиз – «не навреди» как и в медицине. Сложился основной принцип – реставрация только и исключительно
на основании строго документальных данных. Все исследования и проекты реставрации
находились под контролем методсовета. Перед разработкой рабочих чертежей эскизный
проект реставрации выставлялся на обсуждение. В обязательном порядке назначался
рецензент из той или иной области, в зависимости от проблемы. Утверждение проекта
реставрации на заседании методсовета было обязательной нормой тех лет.
Археолого-архитектурные изыскания в обязательном порядке предшествовали реставрационным работам, и только на основании всего комплекса данных выполнялся
проект укрепления памятника. Теоретически доминировал принцип консервации, т.е.
укрепление остатков без полного восстановления стен или куполов. Но в некоторых
случаях, когда этого требовали инженерные соображения или эстетика памятника,
ситуационные данные, окружающая среда, проектировалось полное или частичное
восстановление. Не последнюю роль играли в этом и прагматические соображения. Руководители республики имели также свой резон, поддерживая щедрое финансирование
реставрационных работ. Их ожидания в целом совпадали с широко распространенными
представлениями о красоте полностью воссозданных памятников прошлого, особенОб этом доклады Ж.Бонина и М.Швоерер на VIII международной конференции ЕSСАS в Бордо 25-28
сентября 2002 г. и отчет тех же авторов на международной конференции по тимуридской архитектуре 13-14
мая 2003 г. в Ташкенте.
10

154

Заметки о реставрации памятников и охране исторической среды в Узбекистане во второй половине ХХ в.

Рис.6. Самарканд. Шахи-Зинда. Мавзолей «Матери султана»
после восстановления облицовки.

155

Нина Немцева

но когда дело касалось золоченых интерьеров, голубых куполов, мозаичного декора,
расписных деревянных потолков или стен, покрытых росписями по ганчу. Поэтому
государство субсидировало эти дорогие многолетние работы, выделялось сусальное
золото для покрытий внутренний купола Гур-Эмира, мечети в медресе Тилля-Кари и др.
Интеллектуальная элита Ташкента в лице М.С.Булатова, Я.Г.Гулямова, Б.Н.Засыпкина, М.Е.Массона, В.А.Нильсена, Г.А.Пугаченковой, Л.И.Ремпеля, В.А.Шишкина и
других авторитетных ученых-археологов, архитекторов и искусствоведов по существу
была духовной хранительницей культурного наследия Узбекистана. их неусыпным оком
не проходил ни один проект реставрации, если он не был научно обоснован. и между
ними случались острые дискуссии, но чаще всего побеждал здравый смысл и слишком
рискованные и сомнительные проекты отвергались (Пугаченкова 1998, с.8-11). Методсовет в те годы являлся обязательной инстанцией, минуя которую никакие проекты
реставрации не могли быть осуществлены. Даже просто попасть в число обсуждаемых
для молодых исполнителей было честью и показателем хорошего, достойного уровня
их работы.
Некоторые архитекторы-реставраторы уже тогда были склонны к полному восстановлению памятников. Европейская практика с крайне осторожным подходом, преимущественно консервативным способом сохранения исторических зданий была в те годы
еще недостаточно известна, контакты реставраторов с зарубежными коллегами только
начинались и были крайне затруднены. Но мы и тогда твердо знали, что самое главное
– это сохранить подлинность памятника, чего можно было достичь, лишь опираясь
на его документальные части. Это касалось не только декоративной облицовки, но и
конструкций, и строительного материала. Стоял мучительный вопрос – возможно ли
введение современных железобетонных конструкций в средневековое здание, построенное из жженого кирпича определенного формата? С одной стороны, преимущества
современных металлических конструкций были несомненными, с другой – нарушалась
древняя инженерная ипостась памятника. Выиграл здравый смысл – спасение памятника любым путем, но введение новых конструкций должно быть обосновано жесткой
необходимостью, с последующей их тщательной маскировкой.
На долгие годы растянулась реставрация одного из главных объектов Самарканда
эпохи Тимура – соборной мечети Биби-ханым. Надо было спасать, восстановить
наполовину обвалившийся купол задней мечети (на продольной оси), не потревожив
сохранившихся остатков стен и яруса парусов, да и остатков самого купола. Надо
было вскрыть заросший культурными слоями двор мечети, расчистить каменную
колоннаду по периметру двора, провести археологические исследования оснований стен мечети. Это был огромный многолетний труд. В конечном итоге, мечеть
после долгих исследований была восстановлена комбинированным способом – с
частичной консервацией и частичной реставрацией. Восстановили купол задней
мечети, вернее – заново возвели его уже на металлическом каркасе, законсервировали перистильный двор. Мечеть при этом потеряла очарование, ауру древности.
Появился новый, незнакомый внешний облик сооружения. А ведь купол задней
мечети вписывался в общий силуэт сооружения с тремя куполами на поперечной
оси и огромным входным порталом, и не выступал самостоятельным объемом, как
сейчас, с потерей пропорционального соотношения частей. Но эстетические утраты
окупились конструктивным сохранением памятника.
156

Заметки о реставрации памятников и охране исторической среды в Узбекистане во второй половине ХХ в.

Второй вопрос, вставший перед практиками-реставраторами, касался строительного
материала. Необходимо было начать формовку и обжиг плоскоплиточного квадратного
жженого кирпича с вариантами в размерах, из которого выстроены памятники. Введение современного формата кирпича нарушало не только зрительный эффект, но и не
позволяло точно вписать дополнительные кладки при консервации или реставрации
здания. Пришлось строить специальные печи, что и было сделано уже в 60-е в специально созданных реставрационных мастерских на местах. В первую очередь такие печи
появились в Самарканде и Бухаре, затем в Хиве и других местах при расширении объема
реставрационных работ в городах Узбекистана.
Музеефикация
Музеефикация памятников архитектуры распространена в большинстве стран мира,
особенно в Европе. Это понятие предполагает, в частности, консервацию вскрытых
остатков и организацию на памятнике небольшого музея с экспозицией всех данных
по истории изучения, публикации, найденных артефактов и вариантов графической
реконструкции. В каждом отдельном случае специфика музеефикации решается в
зависимости от степени сохранности памятника, конкретного исходного материала.
Преобладает консервация вскрытых руин и реставрация целых сооружений с целью
их эксплуатации в том или ином качестве, нередко с изменением функции. Такая же
практика сохранения важных в историко-культурном отношении объектов существует в
Средней Азии и, в частности, в Узбекистане. Это касается некоторых почти полностью
исчезнувших с лица земли памятников зодчества, которые по степени сохранности
относятся к категории археолого-архитектурных.
Одним из первых и наиболее удачных объектов музеефикации оказалась обсерватория Улугбека (ХV в.) в Самарканде, обнаруженная в 70-е годы ХIХ в., затем частично
раскопанная В.Л.Вяткиным в 1908-09 и 1914 гг., а также И.А.Сухаревым в 1941 г. Широкое вскрытие обсерватории в1948 г. В.А.Шишкиным и в 1967 г. Ю.Ф.Буряковым дали
почти полное представление о плане памятника, на основании которых были предложены реконструкции В.Н.Милованова, Г.Д.Джалялова, Б.Н.Засыпкина, В.А.Нильсена,
Г.А.Пугаченковой, М.С.Булатова (Пугаченкова 1969, с.107-131). Обсерватория Улугбека
музеефицирована уже в 70-80-е годы по всем классическим правилам, с постройкой
рядом небольшого музея-павильона, где выставлены инструменты и все варианты
графической реконструкции. В настоящее время этот уникальный памятник – один из
самых важных в туристических маршрутах по Самарканду.
Вторым музеефицированным объектом этого города является комплекс Мухаммад
Султана (ХIV в.) в Гур-Эмире, который заключает медресе и ханако, объединенные
двориком с входным порталом. Ко времени раскопок во второй половине ХХ в. оба
объекта были погребены в земле и являлись предметом археологических вскрытий (Н.
Немцева, И.Иваницкий). Остатки стен обоих памятников выведены на один уровень с
выявлением плана. Это пример второго варианта музеефикации, когда часть ансамбля
сохранилась на полную высоту (мавзолей Гур-Эмир с юга), а часть, вскрытая раскопками, законсервирована.
В ансамбле Шахи-Зинда в 60-80 гг. проведена музеефикация археологически вскрытых мавзолеев ХIV в. по западной стороне дорожки-коридора (рис.7) и портальной ниши
157

Нина Немцева

Рис.7. Самарканд. Шахи-Зинда.
Консервация вскрытых стен мавзолея Лачин-бека (XI в.) после раскопок 2004 г.

медресе Тамгач Богра-хана ХI в. Еще один крупный археолого-архитектурный объектов,
который музеефицирован уже в начале ХХI в., это упоминавшийся выше Рабат-и Малик. После завершения археологических работ остатки его стен в северной половине
законсервированы, подняты на один уровень около 1 м. С юга стены из жженого кирпича
сохранились лучше и оставлены в неприкосновенности. Здесь для полной музеефикации
не хватает небольшого музея со всей историей изучения и графическими реконструкциями. Примерами музеефикации в масштабах целого города, где компактно сохранились
архитектурные ансамбли и фрагменты исторической среды, являются Ичан-Кала в Хиве,
старогородская часть Бухары, площадь Хаст-Имам в Ташкенте.
***
Начавшись в послевоенные годы, первые реставрационные работы в Узбекистане к
концу ХХ в. в основном были завершены. Сложные инженерно-технические операции
по укреплению фундаментов, конструкции сводов, куполов, порталов монументальных
средневековых сооружений позволили предотвратить неминуемые утраты. Значительный вклад в эту работу внесли также народные мастера (Кадырова 1987, с.30-37). В
результате ряд известных памятников архитектуры получил свой нынешний облик.
Главные исторические города Узбекистана (Самарканд, Хива, Бухара, Шахрисябз и
др.), где сосредоточено средневековое зодчество, стали важными объектами туризма.
Туристическая активность в Средней Азии, начавшаяся еще в конце 40-50-х годах, а в
158

Заметки о реставрации памятников и охране исторической среды в Узбекистане во второй половине ХХ в.

середине 60-х и особенно в 70-80-е годы принявшая широкие масштабы, в итоге вышла
на международный уровень. В эти и в последующие 90-е, а также в начале ХХI в. туризм
в исторических городах региона, как и во многих других странах, постепенно стал важной статьей государственного дохода, областью историко-культурного просвещения. Их
популярности немало способствовал тот факт, что наиболее выдающиеся памятники на
территории Узбекистана вошли в Список всемирного наследия ЮНЕСКО: Ичан-кала в
Хиве (1990), исторические центры Бухары (1993), Шахрисябза (2000), а также номинация
под названием «Самарканд – перекрёсток культур» (2001).
Таким образом, во второй половине прошлого века был пройден сложный путь
восстановления истории и реставрации «живых» свидетелей прошлого Узбекистана,
их включению в современную инфраструктуру. В этой статье я попыталась отметить
лишь главные вехи этого пути и обозначить проблемы, которые нам приходилось решать. Выражаю искреннюю благодарность и признательность Р.Г.Мурадову, который
внимательно вычитал мой текст и оказал мне существенную помощь в уточнении имен,
дат и фактов, а также дополнении библиографических данных новыми источниками.
БИБЛИОГРАФИЯ
Асанов 1971 – Асанов А.А. Памятники архитектуры средневекового Хорезма: Проблемы
прочности и обеспечения дальнейшей сохранности. Таш.
Асанов 1972 – Асанов А.А. Мечеть Биби-ханым (Кратккая характеристика конструкций и
перспективы их укрепления) // Из истории искусства великого города. Таш.
Верещагин 1888 – Верещагин В. Самарканд в 1868 г. // Русская старина, № 9. СПб.
Верещагин 1898 – Верещагин В.В. На войне в Азии и Европе. М.
Гендель 1967 – Гендель Э.М. Выпрямлеие юго-восточного минарета медресе Улугбека в
Самарканде // Материалы и исследования по истории и реставрации архитектурных памятников
Узбекистана. Вып.1. Таш.
Гендель 1975 – Гендель Э. М. Передвижка, подъём и выпрямление сооружений. М.
Гражданкина, Рахимов, Плетнев 1968 – Гражданкина Н.С., Рахимов М.К., Плетнев И.Е.
Архитектурная керамика Узбекистана. Таш.
Засыпкин 1926 – Засыпкин Б.Н. Памятники архитектуры Средней Азии и их реставрация. //
Вопросы реставрации. Вып.I. М.
Засыпкин 1928 – Засыпкин Б.Н. Архитектурные памятники Средней Азии: Проблемы исследования и реставрации. // Вопросы реставрации. вып.II. М. С.207-284.
Горшенина 1995 – Горшенина С.М. Муса Саиджанов – историк, археолог, искусствовед //
ОНУ, № 1-3.
Горшенина 2013 – Горшенина С.М. Туркомстарис – Средазкомстарис – Узкомстарис: формирование институций и этноцентрический раздел культурного наследия Средней Азии // ЭО, №1.
Дудин 1903 – Дудин С.М. Орнаментика и современное состояние старинных самаркандских
мечетей. // Известия Императорской Археологической комиссии. Вып.7. СПб.
Дудин 1925 – Дудин С.М. К вопросу о технике изразцов мозаик Средней Азии. // Известия
РАИМК. T.IV. М.
Исламходжаев 1998 – Исламходжаев Х.С. Государственное управление в области охраны и использования памятников истории и культуры Узбекистана. Автореф. дис. канд. юридич. наук. Таш.
Кадырова 1987 – Кадырова Т.Ф. Архитектура Советского Узбекистана. М.
Крюков 1983 – Крюков К.С. Соборная мечеть Тимура (Биби-ханым) // Архитектура и строительство Узбекистана, № 3.

159

Нина Немцева

Крюков 1990 – Крюков К.С. Организационные формы охраны и реставрации памятников
архитектуры Узбекистана (1920-1990 гг.), ч.1. // Архитектура и строительство Узбекистана, №
8. С.34-37.
Крюков 1991 – Крюков К.С. Организационные формы охраны и реставрации памятников архитектуры Узбекистана (1920-1990 гг.), ч.2. // Архитектура и строительство Узбекистана, № 2. С.9-13.
Массон 1968 – Массон М. Е. Падающий минарет. Таш.
Мирзаев 1994 – Мирзаев М.А. Становление и развитие дела охраны и изучения памятников
истории и культуры в Узбекистане (1917-1941). Автореф. дисс. к. и. н. Таш.
Немцева 2003 – Немцева Н.Б. Ханака Сайф ад-Дина Бахарзи: К истории архитектурного
комплекса. Таш.
Немцева 2009 – Немцева Н.Б. Рабат-и Малик, XI-начало XVIII в. (археологические исследования). Таш.
Немцева, Шваб 1979 – Немцева Н.Б., Шваб Ю.З. Ансамбль Шахи-Зинда (историко-архитектурный очерк). Таш.
Нечкин 1926 – Нечкин Д. Задачи и ближайшие цели Комитета по делам музеев и охраны памятников старины, искусства и природы Средней Азии // Известия Средазкомстариса, Вып.1. Таш.
Панкратьев 1910 – Панкратьев Г.А. Исторические памятники Самарканда. – Самарканд.
Прибыткова 1957 – Прибыткова А.М. Б.Н.Засыпкин (1891-1955) // Архит. наследство, вып.8. М.
Пугаченкова 1969 – Пугаченкова Г.А. Архитектура обсерватории Улугбека // Искусство зодчих
Узбекистана. Вып. IV. Таш. С.107-131.
Пугаченкова 1998 – Пугаченкова Г.А. Памятники архитектуры – их сохранение, консервация,
реставрация // КЦ 1996. СПб. С.7-11.
Рахматуллаев 1963 – Рахматуллаев Ю.Р. Из истории охраны и изучения памятников зодчества
Узбекистана. Автореф. дисс. к. и. н. Таш.
Сеитова 1990 – Сеитова Р. Становление и развитие законодательства об охране памятников
истории и культуры в Узбекской ССР (1917-1990 гг.). Автореф. дисс. к. ю. н. Таш.
Сенкульский 1908 – Сенкульский Л.И. Путеводитель по Самарканду. – Самарканд.
Ставиский, Жукова 1989 – Ставиский Б. Я., Жукова Н. Н. Проблемы сохранения памятников
культуры и искусства в советских республиках Средней Азии (1917-1941 гг.) // Консервация и
реставрация музейных художественных ценностей. Обзорная информация. Вып.1. М.
Томаев 1951 – Томаев Г.Н. Резная майоликовая мозаика в архитектуре Средней Азии XIV-XV
вв. М.
Умняков 1929 – Умняков И.И. Архитектурны памятники Средней Азии: Исследование. Ремонт.
Реставрация. Таш.
Шахурин 1963 – Шахурин К.А. Еще раз о погребении Тимура // Материалы по истории Узбекистана. Вып.1. Таш.
Шишкин 1967 – Шишкин В.А. Борис Николаевич Засыпкин // Материалы и исследования по
истории и реставрации архитектурных памятников Узбекистана. Вып.1. Таш.
Юсупова 2013 - Юсупова М. Вопросы реставрации памятников архитектуры Узбекистана в
1990-2019 гг. // Вестник Кыргызского государственного университета строительства, транспорта
и архитектуры им. Н.Исанова, № 4. С.170-174.
Якубовский 1940 – Якубовский А.Ю. Из истории археологического изучения Самарканда //
Тр. Отдела Востока Гос. Эрмитажа. Т.III. Л.
Кrafft 1902 – Krafft H.A. A travers le Turkestan russe. Paris.

160

МУХАММЕД МАМЕДОВ

Из истории изучения архитектурного наследия
Южного Туркменистана

В

АРХЕОЛОГИЧЕСКОЙ и историко-архитектурной терминологии со второй
половины ХХ в. принято выделение южных районов Туркменистана от Каспийского моря до Средней Амударьи в отдельный регион, охватывающий
юго-западную часть современного Балканского велаята и почти целиком Ахалский, Марыйский и Лебапский велаяты. Археологическое изучение столь обширной
территории заметно отставало по сравнению с северными областями республики, где с
1938 г. действовала Хорезмская экспедиция (ХАЭЭ) под руководством проф. С.П.Толстова. Для выравнивания такого дисбаланса и с целью широкого охвата всех категорий
памятников материальной культуры прошлого, оказавшихся вне поля зрения ХАЭЭ, в
1945 г. было принято решение о создании Южно-Туркменистанской археологической
комплексной экспедиции (ЮТАКЭ), которую возглавил проф. М.Е.Массон. Уже первые
десять лет её функционирования (1946-1956) позволили сделать вывод, что «Южный
Туркменистан, некогда составлявший часть территории средневекового Хорасана, представлял в прошлом иную историко-культурную область, чем Хорезм. […] Положение это
красноречиво подтверждается и архитектурным материалом» (Пугаченкова 1958а, с.6).
Начало же научного изучения архитектурного наследия Южного Туркменистана
заложено в конце XIX в., когда в Закаспийскую область был командирован профессор
Санкт-Петербургского университета, востоковед В.А.Жуковский. Результатом его первой поездки в 1890 г. стала монография, не потерявшее до сих пор своей актуальности
(Жуковский 1894). В 1904 г. археологические объекты Анау и Мерва исследовала
американская экспедиция под руководством Р.Пампелли, в которой принимал участие
немецкий археолог Г.Шмидт. Однако, эти исследования, открывшие миру энеолитическую культуру Анау, не коснулись собственно архитектурного наследия (Pumpelli
1908). Архитектурным памятникам в те годы были посвящены отдельные публикации
(Семенов 1908а; 1908б; 1910; 1924; Тейле 1915). Затрагивая вопросы истории городов
Хорасана, профессор В.В.Бартольд в статье «К истории Мерва» (1910) привел некоторые историко-архитектурные сведения (Бартольд 1966, c.172-195). В 1924 г. немецкий
искусствовед Э.Кон-Винер посетил Анау и Мерв. Его искусствоведческий анализ архитектурного декора мавзолея султана Санджара (Cohn-Wiener 1925; Кон-Винер 1999)

© Мамедов М.А., 2018

161

Мухаммед Мамедов

в те годы вызвал неоднозначное мнение у советских исследователей (Бартольд 1966,
с.282-289; Засыпкин 1928, с.232).
Со второй половины 1920-х гг. перед началом ремонтных работ на архитектурном
комплексе Сейит Джамал ад-Дина в Анау и мавзолее султана Санджара в Мерве эти
памятники поочередно посетили профессора А.А.Семенов и А.Э.Шмидт, архитекторы
А.П.Удаленков, Б.Н.Засыпкин, художник-академик А.А.Карелин, искусствовед Б.П.
Денике, что отразилось в кратких публикациях (Засыпкин 1928, с. 232-255; Семенов
1928, с.79-84). В 1926 г. велись ремонтные работы на архитектурном комплексе Сейит
Джамал ад-Дина в Анау (Скляревский 1928, с.70-72). В том же году была обследована
верхнюю часть села Багир близ Ашхабада, где расположены крепости Старая и Новая
Ниса, впервые зафиксирован намазгах Нисы (Семенов 1928, с.64-69). В Серахском оазисе
осмотрены городище Старого Серахса и мавзолей Серахс-баба (Арбеков 1930, с.43-46).
На основе данных, собранных Хаверанской экспедицией Средазкомстариса, были
введены в научный оборот мавзолей и мечеть Меана-баба (Семенов 1928, с.69-79; 1946,
с.49-59), городища Кёне-Баверд, Намазга-депе, средневековый Абиверд (Пештак) с остатками правого пилона монументального портала мечети и мазаром Сандыклы-овлия, Кёне-Каахка (Семенов 1931, с.7-27). а также городища Коша-депе, Хивеабад, Хосров-кала,
Кюрен-кала (Мачнев 1931, с.27-41), Чугундор [Шугундыр-баба] с мавзолеем XII-начала
XIII в. (Арбеков 1931, с.44-48). В 1930 г. экспедиция Института туркменской культуры
(Туркменкульт) обследовала Мисрианский оазис на юго-западе Туркменистана, выявила
там мавзолеи кладбища Машад, памятники в долинах рек Атрек и Сумбар, в окрестностях
Кизыл-Арвата и Бахардена, обнаружила в песках средневековое городище Шехрислам.
В 1931 г. Туркменкульт организовал еще две рекогносцировочные экспедиции – в Серахский оазис, где был обследован, в частности, Ярты-гумбез (Ершов 1944, с.30), далее
из Мерва через Иолотанский район вверх по Мургабу до Тахтабазара (Марущенко 1931,
с.26-27), а также по обоим берегам Средней Амударьи от Келифа до Фараба и Дейнау.
Во второй половине тридцатых годов деятельное участие в изучении архитектурных
памятников этого региона принимали архитекторы Н.М.Бачинский и В.И.Пилявский,
которые параллельно с исследовательскими работами проводили и реставрационно-укрепительные мероприятия. В частности, такие работы были осуществлены на мервских
мавзолеях Мухаммеда ибн Зейда и султана Санджара. Тогда же на последнем были
укреплены и выложены некоторые арки галереи (Пилявский 1950, с.117). Для изучения
фундаментов этого грандиозного сооружения Н.М.Бачинский заложил два шурфа с
внешней и внутренней стороны северо-восточного угла. Шурфы выявили глубину залегания и совершенно оригинальную форму фундаментов – ступенчато-расширяющихся
вовнутрь сооружения, причем самая нижняя ступень имеет вид «нижней половины
усеченной пирамиды, опрокинутой основанием вверх» (Бачинский 1949, с.20). В те же
годы историко-архитектурный материал по целому ряду объектов был собран археологами А.А.Марушенко и С.А.Ершовым.
В 1939 г. Туркменский государственный научно-исследовательский институт истории (бывший Туркменкульт) совместно с Академией архитектуры СССР издал первый
выпуск сборника «Архитектурные памятники Туркмении» с параллельным текстом на
туркменском и русском языках, в которой наряду со значительным иллюстративным
материалом (обмеры, фотографии, рисунки, чертежи) дали общие сведения о наиболее
известных к тому времени памятниках Туркменистана. К сожалению, последующие
162

Из истории изучения архитектурного наследия Южного Туркменистан

тома так и не были подготовлены. Из южно-туркменистанских средневековых сооружений в это издание вошли написанные Н.М.Бачинским статьи о двух мавзолеях Мерва
– султана Санджара и Мухаммеда ибн Зейда, а также о мечети Сейит-Джамал ад-Дина
в Анау (Бачинский 1939). Фрагментарные исследования проводились и в годы войны.
Так, на западной окраине Мервского оазиса было обнаружено и частично раскопано
городище Дашрабат, отождествляемое со средневековым Данданаканом. Выявлены
руины соборной мечети X-XI вв. с великолепным декором из резного штука (Ершов
1947, с.126-136; Дьяконов 1948, с.108).
В послевоенные годы наступает наиболее интенсивный период в исследовании архитектурных памятников Южного Туркменистана. Они велись параллельно Управлением
по делам архитектуры при Совете Министров Туркменской ССР и упомянутой выше
ЮТАКЭ, которая с 1946 г. находилась в ведении Туркменского филиала АН СССР, а с
1951 г. – Академии наук Туркменской ССР. В исследованиях по линии Управления по делам архитектуры активное участие принимала московский архитектор А.М.Прибыткова.
Ею произведены обмеры многих памятников XI-XII вв. на территории рассматриваемого
региона. Она полноценно ввела в научный оборот такие яркие произведения зодчества
сельджукской эпохи как мавзолеи в Серахсе и Меана, караван-сарай Даяхатын, мавзолей
Аламбердара и мечеть Талхатан-баба, а также памятники Дехистана (Прибыткова 1947;
1951; 1952; 1955; 1957, с.143-156). Результаты этих исследований легли в основу её замечательных монографий и научных статей, в которых систематизирован накопленный
материал и сделалны аргументированные выводы о стойкости местной строительной
традиции (Прибыткова 1969; 1973; 1974; 1980; 1982).
Особую роль в изучении архитектурных памятников, всей худо¬жественной культуры
и в подготовке местных про¬фессиональных кадров сыграла ЮТАКЭ, действовавшая
более 40 лет до 1990-х гг. Её основателем и руководителем долгие годы был выдающийся археолог и востоковед, академик М.Е.Массон, посвятивший ряд своих публикаций
архитектурному наследию. В частности им рассматривалась сохранившаяся эпиграфика
на фасаде мавзолея Абдуллы ибн Бурейды в Мервском оазисе (Массон 1989, с.161-191),
на стволе северного минарета Мисриана и на портале мечети начала XIII в. на этом
же городище (Массон 1953; 1976), а также в интерьерах мервских мавзолеев султана
Санджара и Мухаммеда ибн-Зейда (Массон 1969), мечети Анау и других архитектурных памятников региона. М.Е.Массон дважды возвращался к эпиграфике на стволе
северного минарета Мисриана. Разбирая датирующую надпись, он пришел к выводу,
что этот минарет был построен в 495 г.х., то есть в 1102-1103 г. (Массон 1953, с.15). В
последующих публикациях по истории архитектуры все авторы, писавшие о северном
минарете, придерживались этой даты (Прибыткова 1969, с.255). Между тем, при повторном исследовании надписи М.Е.Массон заключил, что допустил ошибку на целое
столетие и уточнил: сохранившуюся цифру следует читать как 395 г.х., или 1004-1005
г. [Массон 1976, с.31; 1989, с.189). С тех пор исправленная дата стала общепринятой. В
разные годы исследованию эпиграфики архитектурных памятников Южного Туркменистана уделяли также внимание выдающиеся востоковеды А.А.Семенов, А.Э.Шмидт,
В.А.Крачковская, арабист Н.Б.Халимов.
В работе ЮТАКЭ принимали участие многие известные ученые. Архитектурные и
искусствоведческие исследования возглавляла Г.А.Пугаченкова. Ей удалось не просто
собрать богатейший материал историко-архитектурного и искусствоведческого порядка,
163

Мухаммед Мамедов

но и выстроить строгую научную концепцию об эволюционном развитии архитектуры
Южного Туркменистана с античного периода и до развитого средневековья включительно (Пугаченкова 1958). Именно она впервые научно обосновала теорию существования
среднеазиатского античного искусства, четко обозначив его локальные особенности
(Пугаченкова 1951б). Её заслугой является также то, что несмотря на бытовавшее в научной среде западных стран мнение об эклектизме парфянской архитектуры и искусства
и их примитивном подражании греко-римским образцам, она смогла аргументировано
«осветить проблему парфянской архитектуры с иных позиций – в аспекте ее самостоятельной творческой основы и высоких художественных достижений» (Пугаченкова 1958,
с.105-106). Основными источниками для нее стали блестящие материалы, выявлены
раскопками ЮТАКЭ в Нисе и Маргиане.
За 12 лет активной работы в Туркменистане (с 1946 по 1958 г.) Г.А.Пугаченкова подготовила докторскую диссертацию «Пути развития архитектуры Южного Туркменистана
поры рабовладения и феодализма», защищенную в 1959 г. по монографии, изданной в
качестве шестого тома Трудов ЮТАКЭ. Но и после этого она «ввела в научный оборот
еще целый ряд памятников средневековья, которые не вошли в монографию, но опубликованы в серии её статей 1958-1963 гг.» (Мурадов 2010, с.222-228). Начиная с 50-х
гг. Галина Анатольевна в своих трудах стала разрабатывать проблему преемственности
и стойкой местной традиции в архитектуре и искусстве региона (Пугаченкова 1951а,
с.210, 213; 1958, с.180, 346, 476, 480; 1967, с.15-18).
В 60-80-е годы немалый объем исследований средневековых памятников архитектуры выявили и изучили археологи Института истории им. Ш.Батырова АН Туркменской
ССР. Прежде всего, это работы Е.Атагаррыева на городищах Шехрислам, Шугундыр
и Мисриан, где он вскрыл планировку соборной мечети начала XIII в., восточного караван-сарая и других общественных сооружений и жилых домов (Атагаррыев 1986).
Остатки целого ряда построек со времен античности до средневековья в этот период
обнаружили, раскопали и атрибутировали Дж.Дурдыев, О.Оразов, В.Н.Пилипко, Т.Ходжаниязов, Х.Юсупов и другие. Сложившийся к тому времени уровень представлений
об архитектурном наследии Туркменистана отразился в публикациях (Оразов 1973;
Пилявский 1974). Немало способствовал популяризации знаний и обсуждению профессиональных вопросов журнал «Памятники Туркменистана», издававшийся республиканским обществом охраны памятников истории и культуры в 1966-1991 гг.
С конца 1970-х и на протяжении 1980-х годов в целях разработки научно-реставрационной проектной документации на некоторых архитектурных памятниках Южного
Туркменистана были осуществлены обмерные работы, на основании которых внесены коррективы в чертежи (планы, разрезы, фасады), выполненные исследователями
прежних лет. В этих работах принимали участие как туркменские, так и, в основном,
специалисты из УзНИПИР (г.Ташкент). Во время проведения этих исследовательских и
реставрационных работ шли дебаты на многие дискуссионные темы, касающиеся объемно-планировочных решений реставрируемых памятников. Некоторые обсуждавшиеся
в те годы вопросы, как, например, наличие второго уровня галереи на мавзолее султана
Санджара в Мерве (Богодухов 1989), остаются открытыми и по сей день.
К отдельным архитектурным памятникам Южного Туркменистана обращались в
своих аналитических статьях и монографиях М.С.Булатов, И.Ф.Бородина, В.Л.Воронина,
Л.И.Ремпель, С.Г.Хмельницкий и другие исследователи, выдвигавшие различные версии
164

Из истории изучения архитектурного наследия Южного Туркменистан

по их первоначальной объемно-планировочной структуре, декору, пропорциональным
соразмерностям, атрибутике.
После того, как Туркменистан стал независимым государством, работы по изучению
архитектурного наследия продолжились. Наступил новый этап исследований, когда
совместно с туркменскими специалистами в них стали участвовать ученые ведущих
научно-исследовательских центров России и стран Запада. В рамках крупного международного проекта (The International Merv Project, IMP), осуществлявшегося Институтом
археологии Лондонского университетского колледжа (UCL, Великобритания) в течение
девяти полевых сезонов 1992-2000 гг., выполнена серия исследовательских и консервационных работ на городищах Древнего Мерва. Этими работами руководила проф.Дж.
Херрманн, а с 2001 г. её преемником в рамках следующего проекта (The Ancient Merv
Project, AMP) стал Т.Уильямс. Содиректором обоих проектов с туркменской стороны
в 1992-2005 гг. работал археолог К.Курбансахатов. За 20 лет туркмено-британской
командой специалистов при участии студентов UCL проводилось изучение сырцовых
сооружений (Herrmann 1999), фортификации мервских городищ (Брун, Аннаев 1999)
осуществлена зачистка старых раскопок на Эрк-кале и Гяур-кале и проведены новые
археологические вскрытия крепостной стены Гяур-калы, выявившие ряд новых интересных данных по фортификации античной Маргианы (Завьялов 1999). Устроен разрез
и в стене Султан-калы, а также изучена фортификация поздних мервских городищ –
Абдуллахан-кала и Байрамалихан-кала (Брун 2004). Осуществлена археологическая
расчистка сооружений на территории Шахрияр-арка в Султан-кале. В частности, при
вскрытии «дворцовых» построек обнаружена еще одна резная ганчевая панель1 с геометрическим орнаментом в виде ромбических гёлей, имеющих параллели с резьбой на
сводах галереи мавзолея султана Санджара. В рамках учебной программы осуществлено
картографирование, консервация и исследования старых раскопок ЮТАКЭ на Эрк-кале,
Гяур-кале и Султан-кале, проведены новые раскопки некоторых участков фортификации
и «центрального базара» напротив мавзолея султана Санджара. Особенностью этого
цикла работ стало активное использование новейшего оборудования для сканирования
поверхности стен средневековых сооружения, аэрофотосъемки исторического ландшафта и развития Географической информационной системы (ГИС) для систематической
обработки огромной базы данных по городищам и отдельным древним сооружениям
(Barton 2009; Уильямс 2011; Williams 2012, p.74-88).2 Кроме того, собрано большое количество архивного графического материала и фотографий с изображениями архитектурных памятников Мерва и их деталей, отснятых начиная с конца XIX и на протяжении XX
века (Herrmann, Coffey, Laidlaw, Kurbansakhatov 2002). Такая систематизация, изданная
в виде каталога с приложенным компакт-диском, безусловно, окажет огромную помощь
для будущих исследований архитектурных памятников Мерва и их реставрации.

Резные панели Мерва известны еще по раскопкам ЮТАКЭ (Лунина 1980, с.59-84).
С помощью ГИС компьютерные технологии позволяют синтезировать знание местности с аэрокосмической съемкой. Преимущество цифровой картографической системы над обычными картами в том, что она
легко масштабируются в зависимости от наших потребностей. Это дает возможность увеличить и детально
изучить каждый сегмент, буквально каждый метр изучаемого участка, чтобы начертить контуры охранных и
буферных зон вокруг памятников, или увидеть особенности микрорельефа, скрывающего плохо различимые
на поверхности археологические остатки древних сооружений.
1
2

165

Мухаммед Мамедов

В середине 90-х гг. архитекторы Р.А.Джепбаров и Р.Г.Мурадов
исследовали два вновь выявленных средневековых мавзолея в
Мервском оазисе – Имам Бакр и
Имам Шафи. Выпавшие из поля
зрения ЮТАКЭ, эти прекрасные
постройки были взяты на учет в
1992 г. благодаря подвижнической
деятельности искусствоведа и
знатока туркменских древностей
Сахата Овезбердыева (Джепбаров,
Мурадов 1999).
Рассматривая вопросы изучения архитектурного наследия,
нельзя не затронуть также и археологические исследования, так
как именно благодаря им стало возможным судить, хотя и в
общих чертах, об архитектуре
более древних эпох, заглянуть к
истокам строительной культуры
Южного Туркменистана. Наиболее продуктивными по изобилию
архитектурного материала эпохи
бронзы, оказались археологические исследования в древней
Древний Мерв. Начало раскопок
дельте реки Мургаб на территории
«Большого базара» напротив мавзолея
Марыйского велаята. Маргианская
султана Санджара. 2010 г.
археологическая экспедиция, которой почти 40 лет (1974-2013) руководил выдающийся археолог В.И.Сарианиди, наряду
с большим количеством уникальных артефактов выявила планировочные структуры
ряда монументальных сооружений середины II тысячелетия до н.э. (Сарианиди 1990;
2000; Sarianidi 2002, Артемьев, Урманова 2007, с.172-203).
В 2001-2011 г. экспедиция Научно-исследовательского центра Лигабуе вела раскопки
другого древнемаргианского городища – Аджи-Куи (Rossi-Osmida 2007; 2011). Помимо
большого количества важного археологического материала вскрыта планировочная
структура поселения, которая является традиционной для древнемаргианской архитектуры. Такая же схема встречается на памятниках Келлелийского и Гонурского оазисов: в
основе композиции которой лежит прямоугольное дворовое пространство, образованное
сырцовой стеной, фланкированной прямоугольными башнями (Мамедов 2003, с.107).
Анализ остатков архитектурных сооружений эпохи бронзы и раннего железа, выявленных археологами на территории Маргианы и соседней с ней Бактрии (в древности
эти две области составляли единый историко-культурный пласт) и их сопоставление с
аналогичной архитектурой других регионов древневосточного мира позволяет говорить
166

Из истории изучения архитектурного наследия Южного Туркменистан

о былом существовании самбытной бактрийско-маргианской строительной культуры.
Именно в архитектуре этого региона во II тысячелетии до н.э. зарождаются и получают
творческое переосмысление те архитектурно-планировочные принципы, которые четко
проявляются в последующих среднеазиатских постройках античного и средневекового
времени (Мамедов 2003).
Туркмено-французская научно-исследовательская экспедиция, возглавляемая профессором О.Леконтом, в 1994-1997 гг. осуществила раскопки архаического поселения
Геокчик-депе в Дехистане, где обнаружила остатки монументального архитектурного
комплекса, сложившегося в парфянский период и существовавшего до конца сасанидской эпохи (Lecomte 2007, p.308-312). Раскопки на Геокчик-депе с 2010 г. продолжила
туркмено-испанская археологическая экспедиция (Сordoba 2011). Объектом туркмено-французского сотрудничества в первом десятилетии XXI в. стал Улуг-депе – один
из крупных археологических памятников, функционировавший с эпохи энеолита и до
раннего железа в прикопетдагской равнине Южного Туркменистана. Раскопки центральной части холма выявили остатки стен крупной неординарной постройки середины
первого тысячелетия до н.э. с вымощенным булыжником обводным коридором, который
образован параллельными стенами, оформленными мощными пилястрами. По предположению французских исследователей, это могла быть цитадель, хотя не исключен здесь
и культовый аспект. В его планировочной структуре прослеживаются также некоторые
параллели с архитектурой Тепе-Нуши-Джана в Иране (Lecomte 2011; 2013).
Археологические исследования продолжались также на одном из ключевых объектов парфянской эпохи – Старой Нисе. Известный исследователь парфянской культуры,
многие годы занимающийся археологическим изучением этой крепости, доктор исторических наук В.Н.Пилипко (Институт археологии РАН) посвятил этому городищу две
специальные монографии. В первой он рассматривает вопросы, касающиеся объемно-планировочной структуры и атрибуции Здания с квадратным залом (Пилипко 1996),
а во второй подытоживает археологические исследования, проводившиеся на Старой Нисе в советский период (Пилипко 2001).
Он продолжил также раскопки
Башнеобразного сооружения
(БС), в ходе которых найдены
ответы на многие вопросы планировки и конструктивных особенностей этой, видимо, в свое
время самой высокой постройки
внутри городища – её оплывшие
руины до сих пор доминируют
над окружающим рельефом. В
частности, был вскрыт колонный
парадный портик главного фасада
и входной проем на тыльной стороне сооружения, оформленный
Улуг-депе. Раскопанная цитадель железного века
после консервации стен. 2006 г.
двумя колоннами, увенчанными
167

Мухаммед Мамедов

Старая Ниса. Южный портик Башнеобразного сооружения.
Реконструкция. По В.Н.Пилипко.

коринфизированными капителями (Пилипко 2014). При раскопках БС найдены многочисленные фрагментынастенной живописи, которые благодаря настойчивости В.Н.Пилипко
подвергаются тщательной консервации (Пилипко 2005).
Главный фасад БС оказался на одной линии с фасадом ранее неизвестного сооружения Старой Нисы, которое было вскрыто туркмено-итальянской экспедицией,
работающей здесь с 1991 г.3 Вновь выявленное здание непосредственно вписывается в
пространство, образованное с южной стороны «круглым залом» и с восточной – башнеобразным сооружением, вычерчивая с последним единую линию фасада. Итальянские
специалисты доследовали также соседний Круглый зал, раскопанный ЮТАКЭ, придя к
важным выводам относительно конструкции его перекрытия (Invernizz, Lippolis 2008).
Среди наиболее ценных артефактов, найденных этой экспедицией, особо выделяется
сохранившийся фрагмент скульптуры из обожженной глины, изображающей часть человеческой головы с профилем, напоминающим монетные изображения парфянского
царя Митридата II (Lippolis 2004). Здесь уместно отметить также работы итальянских
архитекторов, предложивших свое видение первоначальной архитектуры раскопанного
ими «храма» и здания с круглым залом (Masturzo 2008). C 2007 г. экспедиция сосредоточена на раскопках юго-западного комплекса Старой Нисы, где выявлен большой
хозяйственный двор и группа парадных помещений, каким-то образом связанных
функционально с центральным комплексом (Lippolis 2013).
3
Сначала это была трехсторонняя туркмено-российско-итальянская экспедиция под научным руководством
проф. А.Инверницци (Туринский центр археологических раскопок), д.и.н. Г.А.Кошеленко (ИА РАН) и д.и.н.
А.Губаева (Ист. факультет ТГУ). С 1999 г. экспедиция функционирует в другом формате – как совместный
проект Туринского центра и Национального управления Туркменистана по охране, изучению и реставрации
памятников истории и культуры, под руководством проф. К.Липполиса.

168

Из истории изучения архитектурного наследия Южного Туркменистан

Серахский оазис, храм огня на городище Меле Хейран. Фрагмент панели из резного штука.
Музей изобразительных искусств Туркменистана.

На другом парфянском памятнике – Мансур-депе, расположенном в 3 км севернее
Новой Нисы (Кошеленко, Гаибов 2011), а также на парфянском городище Гёбеклы-депе
в Маргиане (Koshelenko 2007) в течение нескольких полевых сезонов продолжила исследования еще одна российская археологическая экспедиция, возглавляемая крупным
специалистом по античной археологии Г.А.Кошеленко (ИА РАН) при участии А.Губаева (ТГУ). Оба объекта, по версии иследователей, отражают традиции зороастрийских
храмов огня и находят аналогии в других изученных структурах культового назначения
парфянского и сасанидского периодов (Кошеленко, Гаибов 2014).
И, наконец, археологическая экспедиция Варшавского университета (Польша), руководимая проф. Б.Каим при участии другого польского археолога М.Вагнера исследует
памятники Серахского оазиса. Из туркменских археологов в раскопках периодически
принимали участие К.Ханмурадов и Т.Ходжаниязов. В результате раскопок на городище
Старый Серахс4 установлен характер фортификации крепостных стен этого города в
сельджукскую эпоху, на основе стратиграфического анализа прослежены этапы формирования памятника на протяжении нескольких веков (Kaim 2012).
Раскопки на городище Меле-Хейран, расположенном в 10 км восточнее Старого
Серахса, выявлены руины зороастрийского храма огня, функционировавшего в сасанидское время (Kaim 2004; 2011). В хорошей сохранности оказались нижние части стен
с проходами и нишами, алтарь. Большую ценность представляют гипсовые панели,
покрытые резной декорацией. Это первый случай обнаружения художественной резьбы

4
Первые разведочно-стратиграфические раскопки на этом городище проводились силами Института
истории, археологии и этнографии АН Туркменской ССР в 1953 г. (Марущенко 1956).

169

Мухаммед Мамедов

сасанидской эпохи в Южном Туркменистане. Cтоль прекрасное произведение изобразительного искусства свидетельствует о глубоких местных традициях резной декорации
на территории Хорасана, расцвет которых наблюдается в архитектуре XI-XII вв. Примечательно то, что эта панель найдена именно в Серахском оазисе, где в сельджукскую
эпоху функционировала местная архитектурная школа, распространившая свое влияние
на весь Хорасан и юг Мавераннахра (Мамедов 2014, с.111-115).
С начала XXI в. в Туркменистане осуществлено несколько консервационных
проектов, один из которых имел целью спасения мозаичного панно с изображениями
драконов, некогда украшавшего тимпаны портала мечети XV в. Сейит-Джамал ад-Дина
на городище Анау. Через год после того, как эта монументальная тимуридская постройка была тщательно изучена (Пугаченкова 1959), произошло мощное землетрясение,
уничтожившее здание. Кашинная мозаика, которой был декорирован ее главный фасад,
оказалась погребенной под завалами. В 2001 г. была произведена их расчистка с целью
сбора изразцов, реконструкции панно с драконами и консервации руин мечети. В этих
работах участвовали архитекторы Ч.Долыев, И.Н.Зубанов, М.А.Мамедов, Р.Г.Мурадов
и археолог Б.Н.Удеумурадов. В ходе проведенных исследований изображений на тимпанах и принимая во внимание мнение о том, что «самый сюжет дракона-аждарха имеет
древние местные корни», а «изображения эти были глубоко традиционны» [Пугаченкова 1958, с.429], сделана попытка анализа иконографии драконов в изобразительном
искусстве азиатских народов. Это позволило совершенно по-новому интерпретировать
столь необычный для украшения мечети сюжет (Мамедов 2010a, с.27-42).
Исследовательские работы, связанные с частичной реставрацией, велись также на
одном из популярных средневековых архитектурных памятников – мавзолее Абу-Саида
Абул Хайра (XI в.) в Меана (Мамедов 2008). В ходе рытья траншей вдоль стен четверика
в интерьере мавзолея (его необходимость была продиктована работами по укреплению
кладки стен) выявлен выстилка пола из глазурованных плиток бирюзовой поливы и
большое количество фрагментов люстровой керамики с растительным орнаментом и
эпиграфическими лентами вдоль бордюров. Этими изразцами была облицована панель в
нижней части зала. Использовались достаточно крупные плитки двух видов: восьмиконечной звезды и креста с заостренными углами, образуя композицию, традиционную для
постмонгольского Хорасана и Западного Ирана. Раскопки в мавзолее Абу Саида велись
под наблюдением археолога Э.А.Мурадовой и позволили установить точное местонахождение двух погребений. Хотя уровень XI в. так и не был достигнут (шурф доведен
лишь до слоя XIII в.), ответ на главный вопрос был все же получен: два надгробных
сооружения в зале мавзолея – не кенотафы, а реальные захоронения, что не оставляет
места для сомнений в назначении здания: сомнений, возникавших в научной среде в
связи с отсутствием таковых в мавзолеях Санджара в Мерве, Абул-Фазла в Серахсе и
Текеша в Куня-Ургенче, где также проводились вскрытия полов.
Раскопки 2009 г. вокруг дехистанской мечети Машад-ата выявили особый архитектурный комплекс, включавший в себя ханаку и круглую платформу, похожу на основание
минарета, сгруппированные вокруг небольшого дворика с хаузом (Абдуллоев 2014, с.189198; Мамедов 2014, с.44-85). С 2012 г. в заповеднике «Древний Мерв» осуществляется
масштабный проект по исследованию и консервации одного из самых выразительных
образцов «замка с гофрированными стенами», известного под названием Большая
Кыз-кала. В ходе раскопок нижнего яруса здания и удаления оплывов вокруг этого
170

Из истории изучения архитектурного наследия Южного Туркменистан

сырцового памятника прояснилась его внутренняя планировочная структура появились
основания для более точной атрибуции здания (Jepbarow 2016).
На протяжении всего прошлого века и начала нынешнего исследовательские работы
по сбору историко-архитектурных данных по памятникам Южного Туркменистана не
прекращались, исключая отдельные промежуточные периоды, когда по тем или иным
причинам наступала пауза. Но в целом вырисовывается общая положительная динамика – от незнания к знанию, когда по мере ввода в научный оборот всё большего числа
памятников и накопления сведений из археологических и нарративных источников
постепенно выстраивалась общая картина развития строительной кульутры региона.
Данная статья, естественно, не охватывает труды всех исследователей, напрямую или
косвенно занимавшихся изучением архитектурного наследия Южного Туркменистана,
здесь затронуты лишь наиболее заметные работы. В конце 90-х годов была сделана
попытка систематизировать накопленный материал по архитектуре Туркменистана,
по хронологии сооружений и их функциональным особенностям начиная с эпохи неолита до советского периода включительно (Мамедов, Мурадов 1998). Новые данные,
получаемые в ходе продолжающихся археологических раскопок, естественно, ставят
всё новые вопросы, ответы на которые будет стремиться найти еще не одно поколение
исследователей (Мамедов 2010б).
БИБЛИОГРАФИЯ
Абдуллоев 2014 – Абдуллоев Д. Археологические исследования мечети Машад-ата в Туркменистане // Записки ИИМК РАН, № 10. СПб.
Арбеков 1930 – Арбеков П. Древности Серахсского района // Туркменоведение, №8-9.
Арбеков 1931 – Арбеков П. Чугундор // Древности Абивердского района. Таш.
Артемьев, Урманова 2010 – Артемьев В.И., Урманова А.М. Предварительные итоги архитектурного исследования Северного Гонура в 2007 г. // На пути открытия цивилизации. СПб. С.172-203.
Атагаррыев 1986 – Атагаррыев Е. Средневековый Дехистан. История и культура города
Юго-Западного Туркменистана. Л.
Бартольд 1966 – Бартольд В.В. Сочинения, т.IV. М.
Бачинский 1939 – Бачинский Н.М. Архитектурные памятники Туркмении. Вып. I. М.- Ашх.
Бачинский 1949 – Бачинский Н.М. Антисейсмика в архитектурных памятниках Средней Азии.
М.-Л.
Богодухов 1989 – Богодухов А.К. Мавзолей султана Санджара в Мерве. Исследование и проект
реставрации. 1978-86гг. // Памятники Туркменистана, №2 (48). Ашх.
Брун, Аннаев 1999 – Брун П., Аннаев А. Оборонительные сооружения средневекового Мерва
// КЦ 1997-1998. СПб. С.36-45.
Брун 2004 – Брун П. Крепостные стены поздних городищ Мерва // КЦ 2002-2003. СПб. С.11-23.
Джепбаров, Мурадов 1999 – Джепбаров Р., Мурадов Р.Г. Северо-хорасанские мавзолеи Имам
Бакр и Имам Шафи // КЦ 1997-1998. СПб. С.137-152.
Дьяконов 1948 – Дьяконов М.М. О дате данданаканской мечети // КСИИМК, вып. XXIII.
Ершов 1944 – Ершов С.А. Археология в ТССР за 20 лет // Известия Туркменского филиала
АН СССР, № 2-3.
Ершов 1947 – Ершов С.А. Данданакан (Археологические разведки у Таш-Рабата в 1942 г.) //
КСИИМК вып.XV.
Жуковский 1894 – Жуковский В.А. Древности Закаспийского края. Развалины Старого Мерва.
СПб.

171

Мухаммед Мамедов

Завьялов 1999 – Завьялов В.А. Фортификация Эрк-калы и Гяур-калы // КЦ 1997-1998. СПб.
С.20-35.
Засыпкин 1928 – Засыпкин Б.Н. Архитектурные памятники Средней Азии: проблемы исследования и реставрации. // Вопросы реставрации. Вып.II. М. С.207-284.
Кон-Винер 1999 – Кон-Винер Э. Руины сельджукского города Мерва и мавзолей султана
Санджара // КЦ1998-1999. СПб. С.153-174.
Кошеленко, Гаибов 2011 – Кошеленко Г.А., Гаибов В.А. Мансур-депе в Парфиене: характер и
назначение памятника // ВДИ, № 4. С.146-156.
Кошеленко, Гаибов 2014 – Кошеленко Г.А., Гаибов В.А. Храмы огня на территории Южного
Туркменистана // РА, № 1. С.124-132.
Лунина 1980 – Лунина С.Б. Изучение жилых домов Мерва Х-начало XIII вв. // Труды ЮТАКЭ,
т.XVII. Ашх. С.59-84.
Мамедов 2003 – Мамедов М.А. Древняя архитектура Бактрии и Маргианы. Ашх.
Мамедов 2008 – Мамедов М.А. Архитектурный комплекс Меана-баба. Суфийский мавзолей
в Центральной Азии как объект искусства. СПб.
Мамедов 2010а – Мамедов М.А. Сейит-Джамал ад-Дин: культовый комплекс в Анау. СПб.
Мамедов 2010б – Мамедов М.А. Краткий обзор новейших археологических исследований в
Туркменистане // Археологические вести, вып.16. СПб. С.244-248.
Мамедов 2014а – Мамедов М.А. Архитектура Южного Туркменистана: этапы становления и
преемственность традиций // Искусство и архитектура Туркменистана. Вып.3. Ашх. С.103-120.
Мамедов 2014б – Мамедов М.А. Строительная культура Дехистана. Ашх.
Мамедов, Мурадов 1998 – Мамедов М.А., Мурадов Р.Г. Архитектура Туркменистана. Краткая
история. М.
Марущенко 1931 – Марущенко А.А. Действовать сообща (Теджен-Мургабская археологическая
экспедиция Туркменкульта) // Туркменоведение, № 3-4.
Марущенко 1956 – Марущенко А.А. Старый Серахс (отчет о раскопках 1952 г. // Труды ИИАЭ
АН ТССР, т.II. Ашх.
Массон 1953 – Массон М.Е. Новые данные о надписях одного мешхед-и-мисрианского минарета // ЭВ VII. М.
Массон 1969 – Массон М.Е. Куфическая надпись мавзолея Мухаммеда сына Зейда в Старом
Мерве // Труды ЮТАКЭ, т.XIV. Аш. С.194-205.
Массон 1976 – Массон М.Е. О датировке средневекового минарета в Шахристане городища
Мешхед-и-Мисриан // ИАНТ СОН, 1976, №3.
Массон 1989 – Массон М.Е. Надписи на мавзолее Абдуллы, сына Бурейды, близ Мерва //
Древний Мерв (Труды ЮТАКЭ, т.XIX). Ашх. С.164-191.
Мачнев 1931 – Мачнев Т.Г. Курганы Коша-депе, развалины Хивеабада, Хосроу-Кала и Кюрень-Кала // Древности Абивердского района. Таш.
Мурадов 2010 – Мурадов Р.Г. Памятники архитектуры Туркменистана в научном наследии
Г.А.Пугаченковой // Цивилизации и культуры Центральной Азии в единстве и многообразии.
Самарканд-Таш.
Оразов 1974 – Оразов О. Археологические и архитектурные памятники Серахского оазиса. А.
Пилипко 1996 – Пилипко В.Н. Старая Ниса. Здание с квадратным залом. М.
Пилипко 2001 – Пилипко В.Н. Старая Ниса. Основные итоги археологического изучения в
советский период. М.
Пилипко 2005 – Пилипко В.Н. Нисийская живопись. Новый фрагмент с изображением всадника
// Мирас, №1. Ашх. С.87-92.
Пилипко 2014 – Пилипко В.Н. Южный портик Башенного сооружения Старой Нисы // Искусство и архитектура Туркменистана. Вып.3. Ашх. С.121-150.
Пилявский 1950 – Пилявский В.И. Архитектура древнего Мерва // Научные труды Ленинградского инженерно-строительного института. Вып.10. М.-Л. С.95-122.

172

Из истории изучения архитектурного наследия Южного Туркменистан

Пилявский 1974 – Пилявский В.И. (ред.) Памятники архитектуры Туркменистана. Л.
Прибыткова 1947 - Прибыткова А.М. Мавзолей Талхатан-баба // Сообщения Института истории
и теории архитектуры, вып.8. М. С.25-34.
Прибыткова 1951 – Прибыткова А.М. Мавзолей Абул-Фазла в Серахсе // Архитектура республик Средней Азии. М. С.282-303.
Прибыткова 1952 – Прибыткова А.М. Караван-сарай Дая-Хатын // Архит. наследство №3,
М. С.92-105.
Прибыткова 1955 – Прибыткова А.М. Памятники архитектуры XI века в Туркмении. М.
Прибыткова 1957 – Прибыткова А.М. Материалы по зодчеству Туркмении // Архит. наследство №8. – М. С.143-164.
Прибыткова 1969 – Прибыткова А.М. Архитектура Средней Азии XI-XII вв. // ВИА, т.8. – М.
С.218-257.
Прибыткова 1973 – Прибыткова А.М. Строительная культура Средней Азии IX-XII веков. М.
Прибыткова 1974 – Прибыткова А.М. Архитектурная школа Северного Хорасана // Архит.
наследство, №22. С.108-116.
Прибыткова 1980 – Прибыткова А.М. Среднеазиатские мавзолеи с галереями в стенах // Архит.
наследство, №28. М. С.178-182.
Прибыткова 1982 – Прибыткова А.М. Связи с Ираном и местные черты в архитектуре Средней
Азии // Архит. наследство, №30. М. С.140-146.
Пугаченкова 1951а – Пугаченкова Г.А. Архитектурные памятники Дахистана, Абиверда, Серахса // Труды ЮТАКЭ, т.II. Ашх. С.192-252.
Пугаченкова 1951б – Пугаченкова Г.А. Архитектура среднеазиатской античности // ВДИ, №4.
Пугаченкова 1958 – Пугаченкова Г.А. Пути развития архитектуры Южного Туркменистана
поры рабовладения и феодализма // Труды ЮТАКЭ, т.VI. М.
Пугаченкова 1959 – Пугаченкова Г.А. Мечеть Анау. Ашх.
Пугаченкова 1967 – Пугаченкова Г.А. Искусство Туркменистана. М.
Сарианиди 1990 – Сарианиди В.И. Древности страны Маргуш. Ашх.
Cарианиди 2000 – Сарианиди В.И. Дворец Северного Гонура // ВДИ, №2. С.248-259.
Семенов 1908а – Семенов А.А. Мечеть в Аннау (близ Асхабада) // ПТКЛА, т.XII. Таш. С.3-5.
Семенов 1908б – Семенов А.А. Надписи на портале мечети в Мешхед-и-Мисриане // ЗВОРАО,
т.17, вып.4. СПб.
Семенов 1910 – Семенов А.А. Развалины мечети близ селения “Анoу” в Ахал-Текинском оазисе
// Средняя Азия, Кн.1, январь. Таш. С.95-103 + 6 л. ил.
Семенов 1924 – Семенов А.А. Некоторые данные к истории мечети в Аннау // Изв. Туркестанского отд. РГО. Таш.
Семенов 1928 – Семенов А.А. По Закаспийским развалинам // Известия Средазкомстариса,
вып.3. Таш.
Семенов 1931 – Семенов А.А. Развалины г.Абиверда и остатки старины вблизи его // Древности
Абивердского района. Таш. С.7-27.
Семенов 1946 – Семенов А.А. Развалины гг. Мейхене и Чехче в древнем Хаверане // Известия
Таджикского филиала АН СССР, №12. Душанбе. С.42-64.
Скляревский 1928 – Скляревский С. Ремонт мечети Анау // Туркменоведение №.9.
Тейле 1915 – Тейле Э.Э. Список развалин, пещер курганов и др. памятников древности, находящихся в Закаспийской области // Протоколы заседаний и сообщений членов ЗКЛАИВ. Вып.1.
Асхабад. С.29-48.
Уильямс 2011 – Уильямс Т. Проект по Древнему Мерву: первые сезоны // Памятники истории
и культуры Туркменистана. Аshgabat. С.359-398.
Barton 2009 – Barton J. 3D laser scanning and the conservation of earthen architecture: a
case study at the UNESCO World Heritage Site Merv, Turkmenistan // World Archaeology 41 (3).
P.489-504.

173

Мухаммед Мамедов

Brun 2005 – Brun P. From arrows to bullets: the fortifications of Abdullah Khan Kala (Merv,
Turkmenistan) // Antiquity 79 (305). P.616-624.
Cohn-Wiener 1925 – Cohn-Wiener E. Die Rulnen der Sedsachurtnstadt von Merv und Mausoleum
Sultans Sandschars // Jahrbuch der Asiatischen Kunst. Berlin. P.114-122.
Cordoba 2011 – Cordoba J. Turkmen-Spanish Arhaeological Mission in Geokchik depe // Historical
and Cultural Sites of Turkmenistan. Ashgabat.
Herrmann 1999 – Herrmann G. Monuments of Merv. Traditional Buildings of the Karakum. London.
Herrmann, Coffey, Laidlaw, Kurbansakhatov 2002 – Herrmann G., Coffey H., Laidlaw S.,
Kurbansakhatov K. The Monuments of Merv. A scanned archive of photographs and plans.
London.
Invenizzi, Lippolis 2008 – Invernizzi A., Lippolis C. (a cura di) Nisa Partica. Ricerche nel complesso
monumentale arsacide 1990-2006 (Monografie di Mesopotamia, IX), Firenze.
Kaim 2004 – Kaim B. Ancient fire temples in the light of the discovery at Mele Hairam // Iranica
Antiqua, 39, 323-338.
Kaim 2011 – Kaim B. Victorious Fire at Mele-Hairam // Historical and Cultural Sites of Turkmenistan.
Aşgabat. P.303-313.
Kaim 2012 – Kaim B. Serakhs Oasis at the Crossroads of Communication Routes // Parthica14,
149-159.
Коshelenko 2007 – Koshelenko G. The Fortification of Gobekly-depe // After Alexander. Central
Asia before Islam. Oxford. P.269-284.
Lecomte 2007 – Lecomte O. Gorgan and Dehistan: the North-East Frontier of the Iranian Empire //
After Alexander. Central Asia before Islam. Oxford. P.295-312.
Lecomte 2011 – Lecomte O. Ulug-depe: 4000 years of evolution between plain and desert // Historical
and Cultural Sites of Turkmenistan. Aşgabat. Р.218-237.
Lecomte 2013 – Lecomte O. Activités archéologiques françaises au Turkménistan // Cahiers d’Asie
centrale 21/22. P.165-190.
Lippolis 2004 – Lippolis C. Nisa – Mithradatkert: L’edificio a nord della Sala Rotonda. Rapporto
preliminare delle campagne di scavo 2002-2003 // Parthica. Incontri di culture nel Mondo Antico, N6,
2004, p.161-177.
Lippolis 2011 – Lippolis C. Old Nisa: The Turkmen-Italian archaeological project // Historical and
Cultural Sites of Turkmenistan. Aşgabat. P.287-299.
Lippolis 2013 – Lippolis C. Old Nisa. Excavations in the south-western Area. Second preliminary
report (2008-2012) // Parthica 15. P.89-116.
Masturzo 2008 – Masturzo N. I.B.L’architettura della Sala Rotonda di Nisa Vecchia // Nisa Partica.
Ricerche nel complesso monumentale Arsacide 1990-2006. Firenze, 2008, p.43-65.
Pumpelly 1908 – Pumpelly R. Explorations in Turkestan. Expedition of 1904. Prehistoric civilizations
of Anau. Vol. I-II. Washington.
Rossi-Osmida 2007, 2011 – Rossi-Osmida G. Adji Kui Oasis. The citadel of the Figurines.Vol.I-II.
Venezia.
Sarianidi 2002 – Sarianidi V. The Fortification and Palace of Northern Gonur // Iran XL. P.75-85.
Williams 2012 – Williams T. Unmanned Aerial Vehicle Photography: Exploring the Medieval City
of Merv, on the Silk Roads of Central Asia // Archaeology International No. 15, 2011-2012. P.54-68.
Jepbarow 2016 – Jepbarow R. Uly Gyzgalada geçirilýän ylmy-barlag we berkidiş işleri //
Türkmenistanyň sungaty we arhitekturasy, № 4. Aşgabat. S.154-163.

174

ИССЛЕДОВАНИЯ

К статье В.Артемьева и А.Урмановой:
Рис. 2. Интерьер зала. Видна конструкция поярусного удвоения арок
на 6-12-24 элемента.

ВЛАДИМИР АРТЕМЬЕВ, АЛИЯ УРМАНОВА

Орнаментика плафона купола
мавзолея Тюрабек-ханым

З

ДАНИЕ мавзолея Тюрабек-ханым (рис.1, на стр.175) – непревзойденный образец архитектуры средневекового Хорезма, одна из немногих монументальных
построек, сохранившихся в Куня-Ургенче1. В литературе, посвященной исследованиям этого уникального сооружения, приведено немало описаний декоративного убранства полихромного мозаичного панно на плафоне внутреннего купола
(Якубовский 1930, с.25; Денике 1939, с.140; Пилявский 1939, с.51-63; Веймарн 1940,
с.67; Массон 1952, с.86; Пугаченкова 1967, с.160; Ноткин 1969, c.263-267; Пилявский
1974а, с.41-55; 1974б, с.199; Мамедов, Мурадов 2000, с.52;; Golombek 1999, p.439; 2011,
p.142-149; Clévenot, Degeorge 2000, p.120, 213; Kuch 2007, p.9-17). Подробное описание
приемов построения центрических орнаментов средневековыми мастерами осуществлено достаточно давно. Среди множества примеров использования основ геометрии
в построении сложных рисунков орнамента приводится, в частности, как пример,
построение гириха купола мавзолея Тюрабек-ханым (Гаганов 1958, с.208). Настоящая
публикация является продолжением детального изучения памятника (Артемьев, Урманова 2013, с.152-172) и посвящена некоторым вопросам исследования уникального
полихромного панно плафона купола.
Во время полевых работ, связанных с частичной реставрацией кровли и барабана
сооружения в 1999-2001 гг. были установлены строительные леса. Это позволило нам
исследовать недоступные верхние части здания, провести их обмер и собрать некоторый
новый материал не только по орнаментике и эпиграфике памятника, но и по строительным приемам, повлиявшим на прочность и долговечность сооружения.

© Артемьев В.И., Урманова А.М., 2018
1
Название памятника традиционно условно, т.к. строительство этого уникального сооружения осуществлено, по новейшим данным, в 1360-70-е гг., когда Ургенчем владели ханы династии Суфи. Связь этого здания
со временем правления монгольского наместника Хорезма Кутлуг-Тимура (1320-1336) и его жены Тюрабек,
скорее всего, легендарна. Типологическая принадлежность здания к мавзолею также подвергается сомнению
некоторыми исследователями. С одной стороны, сложное в объеме, богато украшенное изразцами здание с множеством больших световых проемов по внешним признакам можно отнести к светским, дворцовым сооружениям
(Юсупов 1993, с.31-33). С другой стороны, по ряду признаков многие считают его мемориально-погребальным,
что также имеет веские основания (Армарчук 1998, с.205). Здесь авторы не затрагивают проблемы атрибуции
памятника, хотя в настоящем тексте можно найти новые аргументы в пользу и той, и другой версий. Для удобства
в публикации используется традиционно устоявшееся название – мавзолей Тюрабек-ханым.

177

Владимир Артемьев, Алия Урманова

Для однозначного толкования проблем исследования мозаичного убранства плафона купола этого уникального сооружения необходимо дать определение некоторым
специальным терминам и понятиям, как известным, так и вновь примененным, которые
используются в дальнейшем изложении:
полихромное мозаичное панно – совокупность всей поверхности орнамента на плафоне купола мавзолея, произведение мастера;
мастер – собирательное наименование хорезмийских зодчих, построивших и украсивших здание мавзолея Тюрабек-ханым;
раппорт купола – повторяющийся шаблон орнамента, разработанный мастером,
элемент симметрии, используемый при сборке гирихов;
гирих2 – стиль геометрического узора на основе классических геометрических построений (часто с присвоением названия);
ислими – стиль узора цветочно-растительных мотивов, которыми (в данном случае)
мастер заполнял пространство полигональных фигур гириха. В орнаменте панно применено нечасто встречающееся искусное сочетание обоих стилей – и гириха, и ислими;
каркас орнамента – в мавзолее Тюрабек-ханым геометрически сложное переплетение
прямых белых лент гириха орнамента купола, образованных круговым многократным
отражением раппорта с помощью поворотной симметрии 24 порядка;
«лепесток» купола – сектор 1/24 части криволинейной поверхности купола (рис.6);
«лепесток» купола в развертке – раппорт орнамента купола мавзолея Тюрабек-ханым
в развертке на горизонтальную плоскость. Представляет собой плоский равнобедренный
параболический треугольник с основанием 123 см и высотой 724 см (рис.8). Эта фигура наносилась мастером на тахмин для воссоздания раппорта гириха в натуральную величину.
тахмин – горизонтальный стол мастера, на котором по заданному шаблону раппорта
собираются и скрепляются ганчем в полигональные плиты мозаичные элементы узора
«лицом вниз». Тахмином иногда называют и сами плиты, изготовленные таким способом,
которые затем монтируются на криволинейную поверхность купола.
Первоначально необходимо дать краткое описание особенностей архитектуры центрального зала с плафоном сфероконического купола. (рис.2)3
Описание архитектурной композиции центрального зала
В плане центральный зал выполнен в форме правильного шестиугольника, который
вписывается в окружность диаметром 11,08 м. Объемно-пространственная композиция
интерьера центрального зала представляет собой структуру из трех ярусов, с последовательным удвоением числа стен по вертикали. Завершается композиция сфероконическим
куполом (рис.3):
Первый ярус – Шестигранная правильная призма высотой 9,64 м4. Стены зала (все
шесть граней) прорезаны высокими стрельчатыми арочными проемами, из которых –
четыре световых (окна) и два входных.

Араб. «узел» - написание этого термина у разных авторов разное. Встречается также герих, гирех.
Чертежи и фото выполнены авторами.
4
Все высотные отметки даны от уровня современного пола интерьера центрального зала, который может
не совпадать с его первоначальным уровнем.
2
3

178

Орнаментика плафона купола мавзолея Тюрабек-ханым

Рис.3. Полихромное мозаичное панно купола (общий вид снизу: нумерация окон дана
от южного входа в центральный зал).

Второй ярус – Двенадцатигранная правильная призма, высотой 2,41 м, возведена над
шестигранником. Эта конструкция представляет собой систему чередующихся шести
арок и шести тромпов.
Третий ярус – Двадцатичетырехгранная правильная призма – внутренняя поверхность цилиндрического барабана высотой 2,14 м, начинающегося с отм. 14,19 м. 24-х
гранник представляет собой арочную систему с чередующимися в стрельчатых арках
световыми проемами (12 окон) и глухими нишами. Эта конструкция завершает композицию удвоения вертикальных стен и является переходной к плафону купола.
179

Владимир Артемьев, Алия Урманова

Рис.4. Теоретическая модель построения мастером гириха “да-и панджнок”: a. Пример
стандартного построения шаблона пентагонов (1 стадия). b. Пример стандартного
построения шаблона пентагонов-выделение раппорта (2 стадия). c. Раппорт 5-лучевого
гириха орнамента “да-и панджнок”, образующего две 10-конечных звезды.

Четвертый ярус - Плафон купола в интерьере представляет собой в плане не круг,
а правильный 24-угольник (диаметр вписанной в него окружности – условный пролет
купола размером 9.35 м). Плафон декорирован полихромным мозаичным панно, состоящим из 24-х “лепестков” – элементов, возведенных на внутренней поверхности купола,
опирающихся визуально на всю вышеописанную конструктивную систему. Замок купола
находится на почти двадцатиметровой высоте (отм.19.87 м), что и составляет общую
высоту центрального зала.
Все приведенные здесь размеры архитектурных элементов имеют строгую закономерность. Мастер, как в работе над проектом, так и при разбивке частей здания на
месте, использовал единицу измерения – гяз, равный примерно 66 см. Эта величина
сопоставима с так называемым «шахским» гязом – общепринятой средневековой мерой длины на мусульманском Востоке на протяжении нескольких столетий. Этот гяз
называется «королевским» локтем (Хинц 1970, с.67, 70). В предыдущей публикации
(Артемьев, Урманова 2013) авторы описали, как на основе указанного гяза выстраивается числовой ряд, значения которого определяют соотношения малых (габариты
кирпичей, использованных в строительстве), и больших (параметры частей здания)
размеров сооружения5.

5
Мавзолей построен из жженого квадратного кирпича (размеры кирпича в черновой кладке – 28,5÷27 х
6÷5,5 см, в облицовке –с различной стороной – 25÷23 х 4,7; 20,7 х 4,7; 12, 5÷11 х 4,7; 9,4 х 4,7 см).

180

Орнаментика плафона купола мавзолея Тюрабек-ханым

Описание орнаментального убранства
купола центрального зала
До настоящего времени в интерьере
декор сохранился только на верхних ярусах здания6. Первоначально почти все поверхности здания внутри и снаружи были
декорированы в технике наборной мозаики
в сочетании с обрамлением декоративных
плоскостей шлифованным кирпичом разного формата. Мозаичная техника орнаментации известна издревле, а на территории
Туркменистана в ходе археологических
работ обнаружена мозаика, созданная во
втором тысячелетии до н.э. (Дубова 2013,
с.18-33).
Панно купола центрального зала Тюрабек-ханым – одна из основных достоприРис.5. Анализ построения мастером
раппорта перехода к вершине купола
мечательностей этого памятника – сохранигирихом «Барг-и чанар»- лист чинары:
лось почти полностью. Мозаичные плитки
a.
Стандартная модель гириха «Барг-и
панно покрыты поливой двух видов: прочанар».
b. Видоизменение стандартной
зрачной глазурью и цветной эмалью – немодели, проведенное мастером на гирихе
прозрачным стекловидным слоем (Ремпель
купола Тюрабек-ханым.
1961, с.258-260). Прочность и долговечность мозаичного убранства обеспечивало
высокое качество поливы, нанесенной на кашинные плитки толщиной 2 см, которые
затем распиливались на отдельные элементы размером не более 5-6 см, и обтачивались
по шаблонам рисунка орнамента. Изучен «…хорезмийский фаянс высокосиликатный,
содержание кремнезема – 89-93%» (Гражданкина 1989, с. 71-76, 93; Денике 1939, с.134,
136). Орнамент компоновался на столе-тахмине «лицом вниз» и скреплялся ганчевым
раствором в виде плит толщиной до 7 см, которые и монтировались на поверхностях

6
Так орнамент арок 24-гранника в двух арках почти полностью утрачен, но в остальных сохранился;
орнаментика двенадцатигранника – арок и сталактитовых тромпов сохранилась с небольшими утратами;
сталактитовый плафон вестибюля сохранился с небольшими утратами; в сталактитовом плафоне северного
помещения сохранились отдельные фрагменты орнаментов; в декоре стен вестибюля, главного зала, северного
альковного помещения орнамент полностью утрачен, сохранились только его обрамления из шлифованного
кирпича. В экстерьере декоративное убранство на 90% утрачено. Так орнаментика портала, почти полностью
утрачена, на цилиндрическом барабане сохранилась «сотовая» сетка из шлифованного кирпича, мозаичное
заполнение почти утрачено полностью, за исключением двух-трех розеток; видны и едва читаются следы
отдельных букв арабской надписи по верхнему поясу; выше сохранилось несколько сталактитов шарафа, завершающих барабан; они также выполнены в технике наборной мозаики; внешний купол - шатер, изначально
облицованный глазурованными кирпичами голубого (бирюзового) цвета, утрачен фактически полностью,
кроме небольшого восточного фрагмента, по которому и можно судить о его первоначальном внешнем виде
(Артемьев, Урманова 2013, с.153).

181

Владимир Артемьев, Алия Урманова

Рис. 6. Раппорт, примененный мастером построении гириха каркаса купола Тюрабекханым –«лепесток» 1/24 части купола, образующий весь «каркас» орнамента: a. Модель
сборки стандартных гирихов по поясам на тахмине; b. Принцип образования основных
звезд гириха; c. Сравнительное совмещение полученной теоретической модели с натурным
фрагментом купола. Видны неточности совпадения теоретических линий при построении их
мастером в натуре.

здания. Образующиеся швы между отдельными плитами монтажа орнамента заделывались теми же плитками кашина, создавая непрерывный узор так, что сейчас такие
швы с трудом можно различить.
Цветовая гамма мозаичного панно содержит шесть тонов:
- ультрамариновый (ультрамариновая глазурь – основной фон орнамента и некоторые
элементы),
- бирюзовый (голубая глазурь – полива крупных элементов),
- белый (белая эмаль – ленты каркаса, окаймление орнаментов),
- желтый (желтая эмаль),
- коричневый (эмаль красно-коричневого оттенка),
182

Орнаментика плафона купола мавзолея Тюрабек-ханым

Рис. 7. Принцип образования основных полигонов орнамента с помощью вариантов
отражения на плоскости (показано красным).

- фисташковый (эмаль светло-зеленого тона) – окраска цветов, листьев и других
элементов растительного орнамента.7
7
Во время проведения консервационных работ на куполе мавзолея большое количество упавших орнаментальных элементов было собрано и складировано в запаснике музея сотрудниками музея-заповедника и
авторами настоящей публикации. Это, в первую очередь, облицовочные кирпичи купола голубой (бирюзовой) поливы размером 21÷15 (и менее) х 7 см, затем элементы полихромной мозаики толщиной 1,5÷2,5 см
на кашинной основе самых разнообразных оттенков и форм, представляющих все шесть основных цветов.
Собранный материал дает потенциальную возможность проведения научно обоснованных консервационно-реставрационных работ по возвращению орнаментальных фрагментов на их исходное место.

183

Владимир Артемьев, Алия Урманова

Рис. 8. Принцип образования полного рисунка панно орнамента с помощью поворота гириха
круговой инверсной симметрией 24 порядка (каркас орнамента в развертке на плоскость).

Наряду с вышеперечисленными тонами, в декоре панно мы визуально зафиксировали
наличие седьмого, серо-коричневого цвета, встречающегося в окраске поверхностей
множества элементов. Установлено, что все эти элементы изначально были позолочены,
т.к. на некоторых из них одновременно с этим цветом – цветом подосновы, сохранились
фрагменты неутраченной позолоты. (рис.11f). Композиционно золочение применялось
в центрах орнаментов каждого полигона, а также в окаймлении некоторых из них. Поэтому цвет позолоты был вторым доминирующим цветом после ультрамарина, создавая
эффект “неземного свечения” облицовки купола.
Основой, своеобразным каркасом, орнаментального убранства купола является гирих,
представляющий собой строго геометрически построенный узор из переплетающихся лент.
184

Орнаментика плафона купола мавзолея Тюрабек-ханым

Рис. 9. Пространственная компьютерная модель построения каркаса орнамента купола
(общий вид и план): a. 1 стадия –разметка осей и узловых точек на криволинейной
поверхности; b. 2 стадия – разметка линий каркаса.

Эти переплетения образуют множество различных геометрических фигур полигонов: это
десяти- и девятиконечные звезды, четырех-, пяти- и шестиугольники, не всегда правильные,
но всегда симметричные относительно продольной оси (т.е. образованные с помощью инверсионной симметрии 1 порядка). Ленты гириха покрыты белой эмалью с вмонтированными
в них по оси ромбическими и эллипсовидными вставками бирюзового, ультрамаринового,
фисташкового и терракотового цветов, но доминирующий цвет лент белый.
Орнаментальное убранство купола можно условно разделить на 5 поясов (рис.6a):
Первый пояс – десятиконечные полузвезды, расположенные по основанию купола
на оси тимпанов арочных проемов и глухих панелей барабана;
Второй пояс – десятиконечные звезды, расположенные на оси тимпанов, но со
сдвигом равным ширине панели барабана;
Третий пояс – девятиконечные звезды, расположенные на оси полузвезд 1-го пояса;
Четвертый пояс – переходная геометрическая система к центру мозаичного панно
– 24-х конечной звезде – розетте;
Пятый пояс – центральная 24-хконечная звезда – розетта, венчающая плафон.
Первые три пояса содержат по 12 разных полигонов – звезд. Разнообразие орнаментации мозаичного заполнения достигалось вариациями рисунка и цветовой гаммы
орнамента - ислими.
В декоре 1 пояса применен орнамент по одинаковому для всех полузвезд рисунку:
полуокружность в центре, обрамленная элементами типа мадохиль (Ремпель 1978, с.179).
Но цветовая гамма различна. В одном случае фон центральной полуокружности – желтая эмаль с ультрамариновыми вставками цветочных мотивов центры которых были
185

Владимир Артемьев, Алия Урманова

позолочены, а обрамление полуокружности, состоящее из пяти элементов мадохиль
заполнено бирюзовым (голубым) фоном также с ультрамариновыми вставками. В другом
случае – центральная полуокружность фисташкового цвета, а обрамление – венок из
листьев, цветов и бутонов, переплетающиеся стебли которого составлены из изящных
элементов шириной 1,1 – 1,5 см белого и бирюзового (голубого) цветов.
Орнаментация двенадцати 10-конечных звезд 2 пояса, отличается бóльшим разнообразием. Мозаичное заполнение двух одинаковых звезд, расположенных возле третьего
и четвертого окон (нумерацию окон см. на рис.3), представляет собой десять медальонов,
окаймленных бирюзовым (голубым) контуром, которые размещены по окружности внутри полигона и содержат каноническую лигатуру «Алла-х» на ультрамариновом фоне8.
Цвет букв с белого на позолоченный меняется через один медальон. В декоре звезды
у пятого окна сочетаются геометрический и растительный орнаменты. Геометрический орнамент построен на основе “розетчатого лучевого рапорта” (Гаганов 1958,
с.188) и представляет собой девять
неправильных, но симметричных
шестиугольников, расположенных
по периметру полигона. В каждый из
шестиугольников вмонтирован ультрамариновый тюльпан с изначально
позолоченной сердцевиной. В звезду
у шестого окна вписан большой округлый бирюзовый (голубой) медальон,
обведенный желтой каймой. Внутри
по бирюзовому фону, по окружности
выложен орнамент, стилизованный
под элементы арабской вязи куфи
ультрамаринового цвета. Несмотря
на единообразие схемы орнамента
остальных звезд второго пояса: центральный круг, обведенный венком
из стеблей, цветов и листьев, орнаментация каждой из них уникальна.
Третий пояс – 12 девятиконечных
звезд. В этом поясе, встречаются пять
пар звезд одинакового орнамента
в паре и две уникальные. Поэтому
Рис. 10. Фрагменты построения каркаса: a.
Основание каркаса -1-й пояс. Белой точкой
показано деление ширины «лепестка» в пропорции
«Золотого сечения»; b. Пример упорядоченного
монтажа каркаса с помощью узловых (1) и
рядовых (2) кирпичей; c. Пример монтажа каркаса
с помощью только рядовых (2) кирпичей –узлы
стыкуются хаотично.

186

8
Арабская вязь куфи с традиционной
лигатурой «Алла-х» так искусно вписана в
орнаментику тромпов барабана, что почти
слилась с многоцветным рисунком и долгое
время не была замечена исследователями.
Буквы надписи в настоящее время серо-терракотового цвета, как подоснова под несохранившуюся позолоту.

Орнаментика плафона купола мавзолея Тюрабек-ханым

Рис. 11. Фрагменты заполнения основных полигональных элементов панно:
a. Пример заполнения мозаикой ислими 10-конечной полузвезды 1-го пояса в основании
каркаса (в центре показана черная линия стыковки двух «лепестков»
купола по «меридиану»);
b. Пример заполнения мозаикой ислими 10-конечной звезды 2-го пояса;
c. Пример заполнения мозаикой ислими 9-конечной звезды 3-го пояса (на фрагменте купола
видны следы неточности стыковки полигональных плит с каркасом – показано черным);
d. Пример заполнения мозаикой ислими полигонов 4-го пояса;
e. Пример заполнения мозаикой ислими центральной звезды-розетты (5-й пояс);
f. Пример применения позолоты в покрытии элементов мозаики.

187

Владимир Артемьев, Алия Урманова

можно выделить семь разновидностей орнаментации. Узор двух пар звезд основан на
вариациях традиционных геометрических построений “розетчатого лучевого рапорта”
и орнамента “хашт – и – панджнок” (Гаганов 1958, с.182,188,194). В первом случае
(две звезды, см. третье и пятое окна) – это девять неправильных, но симметричных
шестиугольников, выстроенных по окружности. Эти элементы покрыты белой эмалью,
с включением внутри, по оси геометрических фигур, растительных мотивов бирюзового
(голубого), желтого и фисташкового цветов. Во втором случае (см.седьмое и двенадцатое окна) – на концах девятилучевой звезды образованы пятиконечные – панджнок. В
геометрические фигуры этой звезды также вписаны элементы растительного орнамента.
Еще одна пара одинаковых звезд (см. второе и четвертое окна), в основе орнамента
имеет элементы мадохиль, образующие цветок внутри звезды, обведенный желтой
каймой шириной не менее 2 см, с голубыми вставками. Мозаика четвертой и пятой
пар звезд, а также двух уникальных выполнена в стиле растительного орнамента. Эти
звезды различаются рисунком цветочных мотивов традиционного народного искусства:
острый лист с выкружкой, тюльпан, четырех- и пятилепестковые цветы, стручок перца,
фигурные многолепестковые бутоны.
Между звездами второго и третьего поясов переплетениями лент гириха образован
еще один крупный элемент мозаичного панно шестиугольный полигон (капчук – сумка,
кошель или бантик), который вытянут в широтном направлении. Узор внутри полигона – также цветочно-растительный: крупные цветы желтого, голубого, фисташкового и
коричневого тонов в переплетениях изящных белых или голубых побегов с бутонами
и листьями.
Четвертый пояс – многофигурная система перехода к центру мозаичного панно –
24-конечной звезде. В этом поясе пересечениями лент гириха, образовано множество
полигонов: неправильные, но симметричные четырех-, пяти-, шестиугольники (барг-и
чанар – лист чинары, миндаль, чаша), а также многоугольник, образованный их сочетанием. (рис.11). Мозаичное заполнение полигонов выполнено в традициях ислими.
Центром композиции в большинстве случаев является крупный цветок голубой поливы,
в венке из листьев и бутонов.
Пятый пояс – центральная 24-конечная звезда-розетта, венчающая мозаичное панно
плафона. Основой центрической композиции мозаичного заполнения розетты является
узор, выполненный на основе элемента мадохиль. В тонком белом контуре этого кругового узора размещены 12 голубых фестончатых медальонов в желтом окаймлении.
Внутри медальоны украшены небольшими каплевидными венками из белых и коричневых соцветий на ультрамариновых стеблях. Объемность в восприятии этого плоского
рисунка достигнута созданием второго плана композиции: тонкие голубые побеги с
цветами, бутонами и листьями. Переплетение белого и голубого узоров образует вторую, уменьшенную 24-конечную звезду с коричневыми вставками, которая переходит
в белую 12-конечную. В завершение узора в центре установлен круг голубой поливы.
Анализ построения орнамента на плафоне купола центрального зала
Как вышеописанная архитектурно-декоративная композиция центрального зала, так
и геометрическое построение орнамента, подчинены определенным закономерностям,
на которых следует остановиться подробней.
188

Орнаментика плафона купола мавзолея Тюрабек-ханым

Визуально плафон купола как бы покоится на замках 24-х арок барабана, начинаясь с
небольшого уступа кладки и трех рядов шлифованного кирпича – это его своеобразное основание (Рис.2 и 10а). На общем темном (ультрамариновом)фоне панно выделяются светлые
(белые) ленты гириха – каркас орнамента. Плафон купола разделен на 24 сектора-лепестка в
соответствии с поярусным удвоением стен зала по вертикали на 6-12-24 элемента. Каркас орнамента начинается с горизонтальной светлой ленты и отделен от шлифованной кирпичной
кладки орнаментальным рядом из бирюзовых фестонов на темном ультрамариновом фоне.
На каждом лепестке каркас орнамента, опираясь на основание, делит его ширину в
пропорции «золотого сечения», что отмечено на илл. 10а белой точкой. Визуально это
«золотое сечение» читается в интерьере как деление ряда восьми бирюзовых фестонов9
в соотношении 3/5. «Золотое» соотношение деления частей отрезка выражается приближенными числами 0,382:0,618, поскольку в его формуле фигурирует иррациональное
число корень из пяти. Это важно отметить, так как наше дальнейшие описание гириха
использует зависимости в построении пятиконечных звезд пентагона, связанные с
корнем из пяти и также подчиняются разбивке на «золотые» элементы..
Как отмечалось, сектор 1/24 части купола, лепесток, имеет криволинейную поверхность, что создает естественные трудности по выкладыванию на этой поверхности сложного орнамента. Мастер упростил эту работу, построив на горизонтальном столе-тахмине
развернутый в плоскость такой равновеликий сектор, который изображен на Рис.6.
Получилась плоская фигура в виде равностороннего параболического треугольника
(с искривленными по параболам боковыми сторонами) размерами 7,24 м по высоте и
1,23 м в основании. Она и служила раппортом построения всего орнамента панно. В
дальнейшем термином «лепесток» обозначается именно эта фигура.10
Раппорт (повторяющийся рисунок орнамента) собран мастером на развернутом лепестке купола из стандартных гирихов, распространенных на Востоке (Гаганов 1958,
с.188). Но, творчески переработав их, мастер создал шедевр орнаментального искусства. Построение начинается с гириха, связанного с сакральной фигурой пентагона11
– равностороннего пятиугольника, создающего пятилучевую систему для построения
множества разных полигонов на основе 5- и 10-угольных звезд в орнаменте (Гаганов
1958, с.197). На Рис.4 и Рис.5 приводится последовательность построения такого гириха
мастером. В результате получается раппорт (Рис.6) каркаса орнамента – это 1-й и 2-й
пояса из 10-конечных звезд на указанной схеме. Сделав зеркальное отражение этого
же гириха по вертикали далее (переход на 3-й пояс), мастер одновременно должен был
учесть и сужение лепестка. Так появляется новый пояс уменьшенных 9-конечных звезд
(Рис.6b). Завершая построение раппорта стандартным переходом к вершине (модель
«Барг-и чанар» - лист чинара на Рис.5а), мастер творчески видоизменил стандарт,
предложив неожиданное нарушение симметрии этого гириха (рис.5б), которое позво9
Дробь 3/5 представляет собой соотношение 8 равных частей отрезка, как грубое округление более точной
пропорции золотого сечения 0,382/0,618. Напомним простое мнемоническое правило золотого сечения: «целый
отрезок делится на две неравные части так, что меньшая- относится к бóльшей, как бóльшая - к целому». Из
этой пропорции соотношение легко вычисляется алгебраически.
10
Площадь одного лепестка составляет 6.4 кв.м, количество лепестков – 24. Таким образом общая площадь покрытия панно составила 154 кв.м
11
Мастера гириха часто придавали сакральный смысл многим фигурам. Так, к примеру, пентагон символизировал пять столпов ислама, квадрат – священную Каабу, треугольник – «око» Бога.

189

Владимир Артемьев, Алия Урманова

Рис. 12. Перспектива проведения консервационных работ по защите полихромного
мозаичного панно купола (разрезы: черным показаны сохранившиеся части здания):
a. Вариант воссоздания внешнего шатра по сохранившимся фрагментам деревянных
и кирпичных конструкций; b. Вариант реконструкции внешнего шатра из современных
материалов. Пространственный металлический каркас, не опирающийся на внутренний
купол (по А.С.Браславскому, 2001 г.).

лило, во-первых, гармонично связать его с лучами прилегающей 9-конечной звезды и,
во-вторых, создать несколько новых фигур-полигонов, значительно обогативших панно
поясом 4, самым насыщенным разнообразными полигонами. По мере сужения лепестка
к вершине, на узком конце гириха «Барг-и чанар» разместился один луч центральной
24-конечной звезды-розетты, – так рапорт гириха плафона был геометрически завершен.
В полученных таким построением полигонах мастер затем поместил все разнообразие
многоцветного рисунка ислими, подробно описанного в предыдущем разделе. В результате строгий геометрический каркас гириха наполняется множеством индивидуальных
по форме и цвету фигур, составивших все великолепие полихромного мозаичного панно
мавзолея Тюрабек-ханым. Если выполнить полное круговое отражение лепестка, которое
называется инверсионной симметрией 24 порядка, получается общий рисунок панно в
развертке на плоскость, как показано на схеме (рис.7 и рис. 8).
По рисунку раппорта из отдельных цветных элементов-кирпичиков собирались
плиты тахмина, этот процесс изготовления мозаики освещен в предыдущем разделе.
Следующей задачей мастера был безошибочный перенос плоского рисунка лепестка
190

Орнаментика плафона купола мавзолея Тюрабек-ханым

на криволинейную поверхность купола. Технологические трудности переноса гириха
орнамента на купол были разрешены следующим образом. Этот процесс был разделен
на два этапа: сначала непосредственно на криволинейную поверхность был нанесен
весь каркас орнамента, а затем в него монтировались готовые плиты тахмина.
Светлые ленты каркаса составлены из отдельных кирпичиков шириной 7 см и шагом
10,5 см,– этот шаг укладки оказался кратным почти всем элементам каркаса, укладываясь
в них целое число раз. Но стыковка кирпичиков в местах их пересечения - «узлах» усложнила процесс монтажа. И поиск этого решения виден на орнаменте купола. Сначала
мастер предложил вставлять в стыки каркаса специальные «узловые» кирпичики – способ
1 на Рис.10b, но эта идея, видимо, не устроила его на практике – стыки приходились
под разными углами, надо было затрачивать много времени на подшлифовку изделий.
Этим способом выложена небольшая часть каркаса. В дальнейшем мастер просто подрезал рядовые кирпичики при их пересечении по месту, – способ 2 на Рис.10с. И это
нарушение рисунка практически незаметно. Перенос рисунка каркаса осуществлялся
в две стадии, что демонстрируется на Рис.9, сначала узловые точки и основные лучи
построения звезд наносились по шаблону, затем по ним выводился каркас. Такой способ
позволял сразу контролировать правильность выполнения всего процесса и вносить
исправления по ходу работ.
В полигоны выложенного каркаса орнамента затем вставлялись плиты тахмина с
готовой мозаичной поверхностью (рис.10 и рис.11). Стыки между плитами и каркасом
заделывались кусочками мозаики так, что швов на поверхности орнамента не видно.
Однако, и такой сложный процесс сборки мозаики не гарантировал абсолютной правильности конечного рисунка панно. На Рис.11с приводится пример одной из девятиконечных
звезд, элементы которой выполнены со значительными неточностями в стыковке плит
тахмина и лент каркаса, наглядно демонстрирующем всю сложность и кропотливость
работ по производству мозаичного покрытия панно купола. После тщательной заделки
швов нестыковки (показано красным) эти отдельные неточности, а их можно увидеть
немало, незаметны для зрителя.12
В процессе исследования купола и разработки его пространственной компьютерной
модели авторам не раз пришлось убедиться, сколь многозадачна была работа целого
поколения хорезмийских мастеров, создавших непревзойденный образец полихромного
мозаичного панно на куполе центрального зала мавзолея Тюрабек-ханым.
Перспективы сохранности полихромного мозаичного панно
Несмотря на неплохую сохранность поверхности полихромного мозаичного панно
плафона купола мавзолея Тюрабек-ханым, авторы считают необходимым предусмотреть
в ближайшем будущем дополнительные меры по обеспечению долговечности красочного
слоя его мозаики. В 2000 г. туркменскими реставраторами была выполнена консервация
наружной поверхности купола, на котором расположена мозаика, эти защитные меры
значительно улучшили степень сохранности панно. Однако, длительное воздействие на

12
Наличие подобных «неточностей» в рисунке и позволило авторам восстановить вышеописанный
технологический процесс сборки мозаики.

191

Владимир Артемьев, Алия Урманова

купол температурно-влажностных колебаний климата постепенно уменьшает степень
его сохранности.
При строительстве здания купол был накрыт коническим шатром и, следовательно, защищен от осадков. Как ни парадоксально, но, по мнению авторов, именно
обрушение внешнего шатра, произошедшее, видимо, вскоре после его сооружения13,
и позволило сохранить мозаичный слой на последующие столетия. Дело в том, что
тяжелые безраспорные конструкции шатра опирались на внутренний купол (рис.12а).
Учитывая статистику землетрясений в истории региона, при неоднократном динамическом воздействии такого веса на купол, в кладке, несущей мозаику, неизбежно
появились бы микродеформации, которые постепенно разрушили бы мозаичное
покрытие. Этого не произошло в прошлом, но теперь, когда наблюдается реальное
воздействие глобальных изменений климата Аральского региона на состояние памятников в Куня-Ургенче, необходимо предусмотреть мероприятия по защите мозаичного слоя плафона мавзолея Тюрабек-ханым, но без дополнительной нагрузки
на внутренний купол здания. Несколько лет назад А.Браславский14 предложил схему
организации такого покрытия (рис.12b), которая была отвергнута при рассмотрении
экспертами ЮНЕСКО, как противоречащая принципу анастилоза в реставрации.
Однако актуальность проблемы дальнейшей сохранности уникального полихромного
мозаичного панно осталась.
***
Как отмечалось многими исследователями, техника наборной мозаики на кашинной
основе была привнесена в Хорезм из Ирана еще во времена правления Джучидов (середина XIII в). Но за столетие (ко второй половине XIV в) достигла своего наивысшего
расцвета и самобытности, основываясь на местных, хорезмийских, архитектурных и
художественных традициях. Впоследствии, это искусство и технологии производства
полихромной мозаики были применены во многих зданиях империи Тимура, например,
декор мавзолеев ансамбля Шах-и Зинда в Самарканде, Аксарай в Шахрисябзе, мавзолей Ходжа Ахмада Яссавий в Туркестане. Но исходным, высоким и непревзойденным
образцом этой техники, является сохранившееся до наших дней великолепие декора
мавзолея Тюрабек-ханым. Это свидетельствует о том, что в средневековом Хорезме
сформировалась одна из значительных и оригинальных школ орнаментального мозаичного искусства Востока. Настоящая публикация – это, по мнению авторов, начало
большой и необходимой работы по дальнейшему исследованию и гипотетическому
воссозданию всего декора мавзолея Тюрабек-ханым, что может лечь в основу не только
полной монографической публикации объекта, но и, что не менее важно, будущей всесторонней научной реставрации этого уникального памятника исламской архитектуры
Средней Азии.

13
Многие исследователи считают, что сооружение здания можно отнести к 70-м годам XIV в., но в 80-90-е
гг. город подвергся значительным военным разрушениям, при которых, по-видимому, пострадал и мавзолей
Тюрабек-ханым (см. также сноску 3).
14
А.С.Браславский (1935-2004) – ташкентский инженер-конструктор, который в 1999-2001гг. занимался
проектами реставрации памятников Куня-Ургенча

192

Орнаментика плафона купола мавзолея Тюрабек-ханым

БИБЛИОГРАФИЯ
Армарчук 1998 – Армарчук Е.А. Изучение памятников Куня-Ургенча: старые и новые гипотезы
// Приаралье в древности и средневековье. М.
Артемьев, Урманова 2013 – Артемьев В.И., Урманова А.М. Геометрический анализ орнаментики барабана мавзолея Тюрабек-ханым в Куняургенче // Искусство и архитектура Туркменистана,
вып.2. Ашх.
Веймарн 1940 – Веймарн Б.В. Искусство Средней Азии. М.-Л.
Гаганов 1958 – Гаганов Г.И. Геометрической орнамент Средней Азии // Архитектурное наследство, вып.11. М.
Денике 1939 – Денике Б.П. Архитектурный орнамент Средней Азии. М.-Л.
Дубова 2013 – Дубова Н.А. Мозаичные композиции Гонур-депе // Искусство и архитектура
Туркменистана, вып.2. Ашх.
Мамедов, Мурадов 2000 – Мамедов М., Мурадов Р. Гургандж. Архитектурный путеводитель.
Istanbul.
Массон 1952 – Массон М.Е. О датировке так называемого мавзолея Тюрябек-ханым в Куня-Ургенче // Известия АНТ. Ашх.
Ноткин 1969 – Ноткин И.И. Архитектура Средней Азии XIII-XIV вв. // ВИА, т.8. М.
Пилявский 1939 – Пилявский В.И. Мавзолей Тюрабек Ханым // Архитектурные памятники
Туркмении, вып.I. М.-Ашх.
Пилявский 1974а – Пилявский В.И. Куня-Ургенч. Л.
Пилявский 1974б – Пилявский В.И. Памятники архитектуры Туркменистана. Л.
Пугаченкова 1967 – Пугаченкова Г.А. Искусство Туркменистана. М.
Ремпель 1961 – Ремпель Л.И. Архитектурный орнамент Узбекистана. История развития и
теория построения. Таш.
Ремпель 1978 – Ремпель Л.И. Искусство Среднего Востока, М.
Халимов 1991 – Халимов Н.Б. Памятники Ургенча (сооружения. надписи и легенды). Ашх.
Хинц 1970 – Хинц В. Мусульманские меры и веса с переводом в метрическую систему. Давидович Е.А. Материалы по метрологии средневековой Средней Азии. М.
Юсупов 1993 – Юсупов Х. Сердце древнего Хорезма. Ашх.
Якубовский 1930 – Якубовский А.Ю. Развалины Ургенча. Л.
Clévenot Degeorge 2000 - Clévenot D., Degeorge G. Décors d’Islam. Paris.
Golombek 1999 – Golombek L. L’architecture des mongols aux Timourides (1220-1501) // Les arts
de l-Asie centrale. Paris.
Golombek 2011 – Golombek L. The so-called “Turabeg khanom” mausoleum in Kunya Urgench:
Problems of attribution // Muqarnas. An annual on the visual cultures of the Islamic World, vol. 28. Boston.
Kuchn 2007 – Kuchn S. Tilework on 12th to 14th century funerary monuments in Urgench (Gurganj)
// Arts of Asia, Vol.37, No 2. Wanchai, Hong Kong.

193

ШУКУР АСКАРОВ

Метод Г.А.Пугаченковой в познании
греко-римской античности

П

ОЛУЧЕНЫЕ и объяснённые археологами начальные знания нередко оказываются, в свете фактов новых времён, недостаточными и нуждающимися в
уточнении, развитии и даже пересмотре. Это непреложная логика развития и
всякой другой отрасли научного знания. Л.И.Ремпель оценивал как недоста
точные современные ему археологические результаты и типологические схематизации в
архитектуре, указывая на важность передачи архитектурных пространств и видения именно
их в контексте жизни эпохи. Это восторгало его в работах Г.А.Пугаченковой. Он считал, что
важна способность к пространственному восприятию архитектуры: «Там, где узкий археолог видит только план сооружения, ей видятся все его пространственные формы… […] по
её убеждению, об искусстве надо судить по законам искусства, созданным в каждую эпоху.
[…] Археолог делает план вскрытого помещения, подчас и разрез, не решаясь домыслить
нечто в пространстве. Отсюда и чертежи его точны, но пространственно не осмысленны.
“Эффект присутствия” возникает лишь тогда, когда войдешь в пространство, изображенное плоско. […] Так и с познанием архитектуры: она требует не одной, а многих точек
зрения, соединённых в целое. По той же причине, ставшей признаком профессиональной
ограниченности, о некоторых предметах судят по формальным признакам, фиксируемым
с одной точки зрения (типология форм). […] …живое восприятие жизни города, его быта
уходит, как запах из увядшего цветка; его можно в лучших случаях понять из описания,
но так и не прочувствовать аромата. […] А ведь за “типологией” скрыт индивидуальный
облик художественного произведения. Действие ученого формализма так же опасно, как
и беспочвенные всплески эмоций, разве что первые отвечают установленным стандартам
мышления, а вторые нет» (Ремпель 1981, с.26-28).
Возможности исследователя объективно находятся в пределах исторически обусловленных границ познания. Поэтому там, где время не обеспечивало достаточного
материала, Галина Анатольевна, как это свойственно выдающимся умам, предпринимала
попытку прозорливой и дерзкой гипотезы. И, естественно, что сделала это она и в близкой ей теме европейской античной традиции в культуре Средней Азии. Справедливости
ради нужно отметить, что эта связь, даже когда она очевидна, не везде усматривается или
допускается. В Турции, к примеру, несмотря на её близкие и интенсивные контакты с
Европой, Ренессанс рассматривался как чисто европейское и христианское явление, без
© Аскаров Ш.Д., 2018

194

Метод Г.А.Пугаченковой в познании греко-римской античности

всякого воздействия на эту страну: «Мехмет II Завоеватель (правил в 1444-1446, 14511481 гг.), прозванный Победителем, интересовался вроде бы итальянским Ренессансом,
но после него это было прекращено. Для ознакомления с принципами христианской
религии он собирал в своём дворце греческих и итальянских учёных. Это дало повод
некоторым принять его за настоящего правителя эпохи Ренессанса, что вовсе не так.
Он интересовался христианским миром только для того, чтобы стать его завоевателем
и правителем. Культурно же он оставался мусульманином. Восторг его эпохи перед
европейским стилем в искусстве и отдельные поверхностные заимствования не сформировали нового направления в культуре» (Inalcik 1973, р.181).
Перемещение с тем же вопросом в Среднюю Азию обнаружило заинтересованную,
но всё же озадаченность местных учёных. «Свободная мысль» и «интерес к античной и
средневековой культуре» восьмого в династии Тимуридов императора Акбара (1556-1605)
были рассмотрены в Узбекистане как «отзвуки Восточного Ренессанса IX-XI и XIV-XV
веков» (Хайруллаев 1993, с.356, 360). В отличие от Мехмета, правление Тимуридов ознаменовалось изменениями столь значительными, что Г.А.Пугаченкова сумела поставить
перед наукой острые вопросы, побуждающие к дальнейшим поискам: «…вскрывает ли
термин “Ренессанс Тимуридов” суть новых явлений в художественном творчестве Cреднего Востока, в самом строе отображаемых им общественных идей и соответствуют ли
эти идеи понятию Возрождения? Возрождения чего?» (Пугаченкова 1976, с.106).
Авторитетная позиция Галины Анатольевны по тому или иному вопросу и отмеченные выше особенности её мышления становились отправной точкой для дальнейшего
понимания находок археологии и их интерпретаций в целях раскрытия эволюции
архитектуры. Так произошло с хонако (буквально: большая комната) – главным
учреждением суфизма, «не существовавшим в IX-X вв.» как полагала Г.А.Пугаченкова (Нурмухаммедова 2008, с.109). В её время хонако принимали за мавзолей (сама
Г.А.Пугаченкова), «мечеть-мавзолей» (В.Л.Воронина, К.С.Крюков), «зимний зал всякой мечети» (Л.Ю.Маньковская) или дворец (П.Ш.Захидов). Иначе говоря, типология
чёткостью не отличалась.
Суфизм искал встречу с Богом не посмертную, а в этом мире, чтобы жить в Его присутствии. Этим, очевидно, он вдохновлял, ещё издревле, степных кочевников Средней
Азии, которые «хоронили членов знатных семейств на дне глубоких колодцев» (Бойс
1987, с.22) и совершали над ними ритуал. Во времена господства зороастризма над
колодцами возводили оловхона (комнату огня): в зороастрийском погребальном обряде
тело сначала оставляли на платформе-дахма, и затем расклёванные птицами останки
бросали в колодец, где они разлагались негашёной известью (Сlark 1998, p.116). При
Сасанидах каждому покойному полагалась своя дахма. Она стала общей с приходом
ислама (Stausberg 2004, p.619-620).
Когда же в центральных областях Арабского Халифата не раньше первой половины
IX в. получил широкое распространение термин тасаввуф (суфизм) по отношению к
мусульманским аскетам в Ираке и Сирии (Кныш 2004, с.10-11) и далее проник в Среднюю
Азию, последователи мистицизма возвели на городище Баба-Ата (Южный Казахстан)
едва ли не самую раннюю среди известных науке хонако. В её центре археологи нашли
закопчённую сажей и пеплом оловхону с колодцем, а кровля этого сооружения могла
служить дахмой (Агеева 1962, с.117-153). План этой хонако повторяет в миниатюре
план базилики Св. Софии (VI в.) в Константинополе: её ориентацию 58 градусов на
195

Шукур Аскаров

Рис.1. Планы базилики Св. Софии
в Константинополе и хонако Баба-Ата
в Южном Казахстане.

юго-запад, два входных коридора-нартекса, и трёхчастные галереи (Рис.1). Идея базилики – вознесение к Богу – стала главной и в суфийской хонако.
Ритуал в Св.Софии начинали с ночного бдения и встречи восходящего солнца в
правой галерее второго этажа, затем переходили налево в галерею, и потом спускались
к алтарю (Kahler 1967, p.66-67). Для аналогичных ночей бдения и молитвы Пророк Мухаммад приходил в пещеру близ Мекки, где ему снизошло Откровение (Watt 1961, p.14,
30). В кораническом предании о спящих отроках (Пиотровский 1991, с.24) указывается
«правильный» путь тем, кто ищет истинного Бога – покинув идолопоклонников и их
идолов, они нашли приют в Пещере: «Восходящее солнце сядет справа от Пещеры и, с его
заходом, перейдите налево мимо усопших в Пещере» (Коран 18:16/17). «Правильный»
путь, указанный в мусульманской Книге Откровений, как видим, сходен с ритуальным
путём в Св. Софии. Над пещерой же с усопшими построили молитвенное сооружение –
масджид (Коран 18:20/21). Вероятно поэтому, следуя Корану, тюрки на дахме Баба-Ата
ожидали восходящее солнце в правом пещерообразном коридоре, и затем переходили
налево, мимо покойных в оловхоне, к «масджиду». Последним было трёхчастное помещение на северо-востоке плана хонако Баба-Ата, ставшее одной из первых в Средней
Азии мечетей. Когда же солнце заходило, совершавшие ритуал спускались в оловхону
к останкам, уже расклёванным птицами, чтобы сбросить их в колодец.
Хонако Баба-Ата в VIII-IX вв. надстроили, сохраняя ориентацию Св. Софии, а в
X-XII вв. надстроили и верхнее третье здание, но уже по тюркской ориентации север-юг. Правый пещерообразный коридор нижнего здания ввели в среднее здание, а
колодец подняли до самого верхнего здания (Агеева 1962, с.148). Эти три здания принимались археологами за сельскую усадьбу VII в., за жильё крупного феодала VIII-IX
вв., и за жильё с мечетью X-XII вв. (Агеева 1962, с.120, 146, 153; Esin 1983, p.168-208)
(Рис.2). Архитекторы же называли нижнее здание VII в. захоронением и храмом огня.
Колодец, связывавший три этажа, очевидно, воплощал ад: в Коране лицемеры падают
196

Метод Г.А.Пугаченковой в познании греко-римской античности

в его самый низ, под дерево Заккум со смертельными плодами. Здание Баба-Ата стало
первым тюркским хонако, поскольку его главные черты, – такие как ориентация по Св.
Софии, её план как «правильный» путь, и связанный с планом ритуал, – развивались в
последующие века именно в этом типе здания. В этом смысле хонако стал типологическим братом базилики. Так античная римская традиция возродилась в новой исламской
архитектурной типологии Средней Азии.
В Баба-Ата зародились и две комнаты хонако: зикрхона и самохона. Как известно, на
втором этаже базилики Св. Софии, против алтаря, было место императора (St. Sophia
2007, p.27). В аналогичном месте хонако Баба-Ата, то есть в коридоре над входом в
оловхону, была ниша 3 Х 2 м в плане, и в ней – суфа (платформа) шириной 1 м и высотой 0,5 м. (Агеева 1962, с.125). Эта ниша с суфой стала зикрхоной – местом чтения
Корана, а шаманский ритуал вокруг колодца оловхоны сменил само – танец вознесения.
Зикрхона всегда размещалась выше самохоны, и поэтому В.Л.Воронина, К.С.Крюков и
И.И.Ноткин называли её современным термином антресоль. Исполнение само приводило
в духовный экстаз, во власть, как верили суфии, божественной силы (Onder 2007, p.20).
С XI-XII вв. суфизм был признан ортодоксальным исламом, и множившиеся хонако
стали идеологической опорой сельджукидских правителей.
Другой же, градостроительный, объект античной греко-римской традиции популяризовал испанский дипломат и путешествнник Руи Гонсалес де Клавихо, отправившейся
в 1403 г. ко двору Тимура, и посетивший по пути город Балх. Сначала он вступил на
обширную и ненаселённую западную территорию города, затем на заселённую территорию кушанского и греческого периодов и, наконец, вошёл в цитадель. На территории

Рис.2. Баба-Ата. Три строительных периода. 1 – вход; 2 – лестница в зикрхону; 3 – мечеть.

197

Шукур Аскаров

Рис.3. Балх при Тимуридах.

Балха французские экспедиции Альфреда Фуше в 1924-1925 гг. и Даниэля Шлюмберже
в 1950-1960-х гг. искали «классические Бактры» (Dupree 1973, pp.307-309). Вместо неё
были выявлены доисламские части города, цитадель на севере, и относящиеся ко времени
Тимура восьмигранные стены с восемью радиальными улицами, соединёнными концентрическими, называемыми сараки гирд (Мухтаров 1980, с.41-47). В Средней Азии этого
периода ислам укреплялся, усваивая греческое наследие: мавзолей сестры Тимура Ширин
Бека Ака украсило уподобляющее людей птицам восхитительное изречение Сократа о
бренности жизни, а привезённая Тимуром из Бурсы дверь для его шатра изображала
святых Петра и Павла (Клавихо 1990, с.130). Балх с его восьмигранным радиальным
планом греко-римского происхождения – тоже часть такой культуры этого периода
(Рис.3). Восьмигранный город Витрувия (вторая половина I в. до н.э.), возрождённый в
Италии, был заимствован, вероятно, через монгольскую столицу Султанию на северо-западе Ирана, этот магнит для двора Тимура и место контактов с итальянцами. Укрепив
Самарканд в 1370 г. хисаром («стеной» по-древнетюркски), Тимур в 1404 г. рассёк и эту
свою вторую столицу радиальными улицами, как в Балхе, – эти улицы функционируют
поныне. Почему Витрувий для Балха и затем для Самарканда? Во-первых, радиальный
план способствовал ставшим интенсивными контактам города и оазиса. И, во-вторых,
198

Метод Г.А.Пугаченковой в познании греко-римской античности

геометрия Витрувия соответствовала тому, чтобы символизировать в Балхе «семь небес»
Корана с восьмым сектором (цитаделью правителя) как «землей», а также с центром
восьмигранника как осью к Богу (Аскаров 2009, с.91-92). Это был основополагающий
для той эпохи символизм, – ведь не случайно Хафиз-и Таныш Бухари, придворный
историк, сравнивал: «Столичный город Балх своим цветущим состоянием превзошёл
даже седьмое небо!» (Бухари 1983, с.191).
Хисар Тимура Г.А.Пугаченкова сравнивала с шахристаном средневековья (Пугаченкова 1987, с.184). Фактические материалы, открывшиеся нам ныне, говорят о том,
что в ту эпоху из-за стен средневековых городов Европы и Азии вырастал тип города
новой формации. Окрест его появлялись новые центры с резервировавшимися для их
развития землями. В Европе, для защиты интересов формировавшегося капитализма,
эти окраинные центры и их земли обносились третьей стеной, как это было сделано
во Флоренции конца XIII-первой трети XIV в. Столица империи Тимура, идя в ногу с
градостроительством своего времени, заимствовала идеи из колыбели итальянского
Ренессанса, и выросла от двустенного города-рабат до третьей стены, которая стала
олицетворять город-крепость, тюркский хисар. Чтобы убедиться в этом, достаточно
сравнить стену Флоренции 1284-1333 гг. с хисаром Самарканда 1370-1372 гг.
1. Обе столицы имели равные территории внутри своих третьих стен. Во Флоренции центры производства были на окраинах, и третью стену возвели для их защиты.
Стена охватила открытые, зарезервированные под производства, территории, а также
загородные сады и огороды. Этим она расширила территорию города до почти 5 кв. км
в ожидании его будущего роста (Grendler 1999, p.389). Хисар Самарканда тоже охватил
свободные территории и расширил город до 4 кв. км.
2. Радиальные улицы рассекли средневековые лабиринты Флоренции и Самарканда.
Во Флоренции, сквозь ворота её второй стены, строившейся с 1173-1175 гг. до середины
XIII в., прошли улицы прямее, шире и длиннее, чем в её древнем центре (Adorno 1999,
pp.31-32). Так же поступил и Тимур, пробив радиальные улицы сквозь лабиринты рабата.
3. Центры этих двух столиц стали фокусами их дальнейшего роста. В радиусе 1,3
км от Баптистерия прошла третья стена Флоренции (Bartoli 2003, p.29). В Самарканде
в таком же радиусе от Регистана прошла стена хисар.
4. Обе столицы были поделены на равное число частей. Тимур разделил территорию хисара не на восемь, как в своей первой столице Балхе, а на шесть частей – как во
Флоренции. До 1343 г. Флоренция была поделена на шесть районов (сестьери), каждый
с воротами в город (Grendler 1999, p.382). В хисаре тоже шесть его частей выходили к
шести воротам: Шайхзода, Аханин, Феруза, Сузангаран, Каризгох, Чорсу.
5. В столицах поощрялось качество строительства. Застройка Самарканда соперничавшими амирами была нацелена на то же, что и начавшаяся ещё в XIII в. политика
Флоренции по поощрению качества строительства, для чего в 1377 г. был принят специальный закон (Adorno 1999, pp.31-32).
6. Население Флоренции быстро росло, но в 1348 г. его смела чума, и численность
восстановилась только в XIX в. (Bruсker 1998, p.24-25). Размер Самарканда тоже, сквозь
бедствия веков, оставался постоянным до XIX в., поэтому при Тимуре город Средней
Азии достиг максимума своего роста. Затем он корректировал свою организацию, а рос
напластованиями. Стена хисар стала моделью для стены Бухары XVI в., существовала
в XIX в., а исчезла в начале XX в.
199

Шукур Аскаров

***
Галина Анатольевна Пугаченкова бывала моим оппонентом или рецензентом, но где
нужно, особенно вначале, и наставляла; я счастлив тем, что поныне ведом примерами
этого учёного, ставшего легендой.
БИБЛИОГРАФИЯ
Агеева 1962 – Агеева Е.И. Памятники средневековья (раскопки на городище Баба-Ата): Цитадель. // Археологические исследования на северных склонах Каратау. Труды ИИАЭ АН Каз.
ССР, т.14. Алма-Ата.
Аскаров 2009 – Аскаров Ш. Архитектура Темуридов. Таш.
Бойс 1987 – Бойс М. Зороастрийцы. Верования и обычаи. Пер. с англ. М.
Бухари 1983 – Бухари, Хафиз-и Таныш. Шараф-нама-йи-шахи. Книга царской славы. Часть 1. M.
Клавихо 1990 – Клавихо Р. Дневник путешествия в Самарканд ко двору Тимура (1403-2406). М.
Кныш 2004 – Кныш А.Д. Мусульманский мистицизм. Краткая история. Пер. с англ. М.-СПб.
Мухтаров 1980 – Мухтаров А.М. Позднесредневековый Балх (материалы к исторической
топографии города в XVI-XVIII вв.) – Душанбе.
Нурмухаммедова 2008 – Нурмухамедова Ш.З. Проблемы античной и средневековой архитектуры Средней Азии в исследованиях Г.А.Пугаченковой. Диссертация на соискание учёной
степени кандидата архитектуры. Таш.
Пиотровский 1991 – Пиотровский М.Б. Асхаб ал-Кахф // Ислам. Энциклопедич. словарь. М.
Пугаченкова 1976 – Пугаченкова Г.А. Зодчество Центральной Азии. XV век. Ведущие тенденции и черты. – Tаш.
Пугаченкова 1987– Пугаченкова Г.А. Из истории сокровищницы Среднего Востока. Таш.
Ремпель 1981 – Ремпель Л.И. Далекое и близкое. Бухарские записи. – Таш.
Хайруллаев 1993 – Хайруллаев М.М. Общественно-философская мысль XVI-первой половины
XIX вв. // История Узбекистана. Том 3. – Таш.
Adorno 1999 – Adorno F., Adriani M., Apollonio V., et al. the World of Renaissance Florence. Florence.
Bartoli 2003 – Bartoli M.T. Un Laboratorio Dell’ Architettura Gotica. Firenze, la citta, le mura, il
palazzo. // Citta e architettura. Firenze.
Bruсker 1998 – Brucker G. Florence. The Goden Age 1138-1737. Berkeley – London.
Сlark 1998 – Clark P. Zoroastrianism. An Introductionto an Ancient Faith. Brighton – Portland.
Dupree 1973 – Dupree L. Afghanistan. Princeton – New Jersey.
Grendler 1999 – Grendler P.F. (ed.) Encyclopedia of the Renessance. Vol. 2/6. New York.
Esin 1983 – Esin E. Baliq and Ordu (The Early Turkic Circumvallations in Architectural Aspects).
// Central Asiatic Journal. Vol.27. Wiesbaden.
Inalcik 1973 – Inalcik H. The Ottoman Empire. The Classical Age 1300-1600. New Rochelle – New
York.
Kahler 1967 – Kahler H. Haghia Sophia. New York – Washington.
Onder 2007 – Onder O. Mevlana, Mevlevi Order, and Mevlana Museum. Ankara.
Stausberg 2004 – Stausberg M. (ed.) Zoroastrian Rituals in Context. Leiden – Boston.
St. Sophia 2007 – St. Sophia. The Chora Church. Istanbul.
Watt 1961 – Watt W.M. Muhammad. Prophet and Statesman. London – New York.

200

ХУЛИО БЕНДЕЗУ-САРМЬЕНТО

Хаджи Пияда в Афганистане:
новый этап исследований

М

ЕЧЕТЬ Хаджи Пияда, известная также как Ну-Гумбад (Девять куполов), а
также Масджид-и Тарих (Историческая мечеть), является одним из самых
замечательных памятников Бактрийского оазиса в Афганистане. Расположенная в 4 км к юго-западу от современного города Балх,1 она датируется периодом между самым концом VIII в. и первой половиной IX в. Это редкое
свидетельство расширения власти Аббасидов (750-1258 гг.) на восточных территориях,
представляет собой не только старейшую мечеть, сохранившуюся в Афганистане, но и
одно из самых старых зданий исламского мира, дошедших до наших дней в аутентичном виде (рис.1).
В первой работе Французской археологической делегации в Афганистане (DAFA)
в Балхе в 1923 г. эта мечеть не упоминается, основное внимание тогда было уделено
исследованию буддийской ступы Тепе Рустам в 1,5 км южнее города, где директор
DAFA Альфред Фуше и его жена работали более полутора лет. Позже, в 1940-х годах
еще один директор DAFA Даниэль Шлюмберже, который интересовался исламскими
памятниками, также не упомянул об этих руинах, несмотря на несколько визитов в
указанный район вместе со своей командой. Как же они могли пропустить такой памятник? Сохранились ли неопубликованные документы DAFA, о которых нам до сих
пор не известно? Возможно, что-то было среди заметок и записей DAFA в чемодане,
который археолог Жозеф Акан оставил в Британском посольстве в Кабуле в 1940 г.?
Вероятно, это останется загадкой навсегда...
Этот памятник, занимающий важное место в исторических исследованиях, долгое
время не был известен научному сообществу, которое «открыло» его лишь в конце
60-х гг. после публикации нескольких статей (Pougatchenkova 1968, Golombek 1969,
Melikian Chirvani 1969, Пугаченкова 1970).2 Такая нехватка знаний, связанная в определенной степени с общим отсутствием интереса, часто объясняется как следствие
близости памятника к древнему городу Бактры, который всегда монополизировал внимание ученых.
© Бендезу-Сармьенто Х., 2018
1
Географические координаты: 36°43'48.55"N; 66°53'06.32"E. Высота равнины Балха в этом месте
составляет 355 м.   
2
Хаджи Пияда отсутствует также в книге Оскара фон Нидермайера «Афганистан», который фотографировал руины Балха в 1917 г. (Niedermayer 1924).

201

Хулио Бендезу-Сармьенто

Рис.1. Общий вид Хаджи Пияда, увиденный Жозефиной Пауэлл
(фото, сделанное между 1958 и 1971 гг. (Secco Suarto 2016, 108).

Сегодня преобладающая идея заключается в том, что это великолепное здание, построенное неизвестно кем, было воздвигнуто в IX в. по образцу небольших мечетей западного ислама с квадратным планом и что его украшение резным штуком напоминает
халифские дворцы Самарры в Месопотамии, построенные в 836-889 гг.
Лиза Голомбек и сопровождавшая её Дебора Климбург-Солтер стали первыми
специалистами, увидевшими этот памятник в августе 1966 г. В ходе поездки по Афганистану, они выразили желание найти остатки мечети, разрушенной Чингисханом, после чего афганцы помогли им отыскать этот объект. Менее чем через год, в июле 1967
г., в течение двух недель Галина Анатольевна Пугаченкова также находилась в Афганистане (в Балхе и Герате) по приглашению Министерства информации и культуры
этой страны. Она должна была сделать обзор выдающихся архитектурных памятников
и дать свои рекомендации относительно их будущей реставрации, как свидетельствует
д-р К.М. Мустаминди, бывший в то время генеральным директором афганского института археологии. Знакомству с этим памятником, по словам самой Галины Анатольевны, она обязана любезности директора Балхского отдела информации и культуры
г-на Навоба – большого знатока своего края и его достопримечательностей, и научного
сотрудника Кабульского музея А.Вардака, который привел её на этот объект. Вскоре
она написала статью, опубликованную сначала на французском (Pougachenkova, 1968),
а затем и на русском языке (Пугаченкова 1970), в которой описываются архитектурные
формы, конструкции и резной штук мечети. Она сделала вывод, что Хаджи Пияда (в
её тексте – Ну-Гумбед) принадлежит к той переходной эпохе между сасанидским миром Центральной Азии и мусульманской эстетикой, которая возобладала в архитектуре
региона в IX-X вв. Эта статья, которая стала первой публикацией неизвестного памятника, вышла в свет в Кабуле, на страницах ежеквартального бюллетеня Исторического общества Афганистана и, к сожалению, осталась незамеченной западным научным
202

Хаджи Пияда в Афганистане: новый этап исследований

Рис.2 a-б. Ну Гунбад, резной штук
(Pougatchenkova 1968, 21)
и фото Жозефины Пауэлл
(Secco Suarto 2016, 39).

Рис.3. Ну Гунбад.
Некоторые примеры орнамента
из резного штука.

203

Хулио Бендезу-Сармьенто

миром, в то время как статья Лизы Голомбек на английском языке известна гораздо
больше (рис.2).
Нет никаких доказательств того, что Пугаченкова знала о поездке Голомбек и наоборот, и что они обе знали тогда о публикациях друг друга. Г.А.Пугаченкова отметила, как и все остальные исследователи, сходство декора Хаджи Пияда с Самаррой и
высказала мысль о IX веке, но предположила, что памятник должен быть вдохновлен
архитектурой Ирана и Центральной Азии (рис.3). Асадулла Сурен Меликян-Чирвани,
прибывший на объект в 1968 г., знал о статье Пугаченковой и в своем тексте признал
сходство со стилем II и, главным образом, стилем III из Самарры, но предположил, что
Хаджи Пияда старше, чем столица Аббасидов. Он полагал, что, хотя Хаджи Пияда не
может быть идентифицирован с Большой мечетью Балха, построенной в 124/742 г., эти
два сооружения, тем не менее, могут считаться спроектированными одним и тем же
архитектором, который прибыл из Центрального Ирана (Melikian-Chirvani 1969).
Если Пугаченкова называла памятник «Ну-Гумбед», то Меликян-Чирвани утверждал, что это не так, и настоящее имя здания «Хаджи Пияда». Впрочем, оба названия
правильны, с той разницей, что Ну-Гумбад обозначает саму конструкцию, а Хаджи Пияда («Тот, кто ходил в Мекку пешком») указывает на место, где находится погребение
этого человека, то есть комплекс, который включает в себя рассматриваемую мечеть.
С момента возвращения исследователей DAFA в Балхский регион в 2002 г. интерес
к ней только увеличился, главным образом, в форме участием DAFA в проекте охраны
памятника.3 В тот период, с помощью французской неправительственной организации
ACTED был установлен навес, покрытый геотекстилем, для защиты существующих
руин от повреждений, вызванных дождем, метелью и ветром.
С 2003 г., по просьбе афганских властей, DAFA участвует в исследовании и защите
этой мечети. Чарыяр Адле (1944-2015), франко-иранский исследователь, заново сделал
обмеры и подтвердил, что квадратное здание (рис.4) было разделено на девять одинаковых квадратных пространств по осям массивных колонн, поддерживающих арки, на
которые опирались девять куполов (отсюда и название Ну Гунбад - «девять куполов»
на фарси). Его археологические раскопки, в сочетании с историческими изысканиями,
подтвердили сходство с декором Самарры. После начатых раскопок выяснилось, что
в структурном отношении план Хаджи Пияда несколько отличается от первоначально сложившихся представлений о нем. В частности, оказалось, что квадрату мечети с
казавшимся открытым фасадом предшествует двор, обнесенный стенами, по крайней
мере фрагментарно декорированными. Что касается фасада, который кажется открытым, то в действительности он частично был закрыт чем-то вроде перегородки, столь
же роскошно украшенной резным штуком как и остальные части здания. Напротив,
северная сторона, которая кажется закрытой, изначально была открыта, а южная часть
со сквозным проломом на месте михрабной ниши была совершенно глухой. Именно
доисламские здания Центральной Азии (включая Иран) вдохновили эту мечеть, а не
земли западного ислама. Ч.Адле также полагал, что это, несомненно, Фазл ибн Яхья
3 августа 2006 г. между DAFA и Министерством информации и культуры Афганистана было подписано
соглашение, в соответствии с которым французские специалисты начали изучать этот памятник. С 2009 г.
целевой Фонд Ага Хана по культуре (Aga Khan Trust for Culture, AKTC) работает над техническими возможностями для укрепления структуры существующих остатков (Secco Suarto 2016).
3

204

Хаджи Пияда в Афганистане: новый этап исследований

Рис.4а. Ну Гунбад. План с указанием мест раскопок (выделены штриховкой) (© DAFA).

Бармакид приказал построить мечеть в обширной ограде Навбахара – буддийского
культового комплекса своих предков – после того, как стал губернатором Хорасана в
177/793 г. (Аdlе 2011, 615-621).4
«Мастера, которые позаботились о резном гипсовом оформлении этого сооружения, вдохновили исламский репертуар, доступный в VIII в. и не нуждались в том, чтобы оглядываться на дворцы Самарры, которые,
впрочем, в то время еще не существовали. Если их украшения настолько близки, то это потому, что они могут
проистекать из одних и тех же источников и продолжать ту же традицию.» (Adle 2011, 566).
4

205

Хулио Бендезу-Сармьенто

Рис.4б. Ну Гунбад. Разрезы по осям А-А и В-В (© DAFA).

С 2010 г. DAFA сотрудничает с AKTC), который отвечает за восстановление и сохранение мечети, за предоставление структурных архитектурных данных (Marquis,
Bendezu-Samiento, Lorain, Rassouli, 2016 ; Secco Suarto 2016)5 С 2014 г. в сотрудничестве с командой афганских археологов, подготовленной DAFA, делегация регулярно
работает на этом участке, особенно хорошо защищенном от плохой погоды и грабежа
надежной металлической конструкцией (рис.5). Археологические раскопки внутри и
вокруг здания проводятся для лучшего понимания памятника, его местоположения и
нескольких сооружений, включая погребения, окружающих его. За пределами здания
были открыты три небольшие комнаты, прилегающие к южной стене, относящиеся к
первой фазе строительства; после их оставления свободное место использовалось в
качестве кладбища (рис.6).
5

См. также: https://archnet.org/sites/6840/media_contents/76301).

206

Хаджи Пияда в Афганистане: новый этап исследований

Рис.5. Ну Гунбад. Консервационные работы по программе Фонда Ага Хана
по культуре (АКТС). 2016 г.

Рис.6. Раскопки некрополя с внешней стороны мечети (© DAFA).

207

Хулио Бендезу-Сармьенто

Рис.7. Главный фасад Ну Гунбада с откопанными простенками,
которые должны были служить опорами больших дверей (© DAFA).

Рис.8. Совместные работы DAFA и AKTC в 2015 г. (© DAFA).

208

Хаджи Пияда в Афганистане: новый этап исследований

Внутри здания раскопки обнажили чрезвычайно изысканные и хорошо сохранившиеся украшения, как на стенах, так и на столбах, некоторые со следами краски; кроме
того, было подтверждено присутствие на южном фасаде небольших перегородок, которые должны были служить опорами для больших дверей, как показали работы Ч.​​Адле
(рис.7). Предварительные наблюдения за керамикой указывают на наличие, вероятно,
густой среды обитания с непрерывностью обживания на этом участке между V и XVII
вв. Планируются другие раскопки DAFA, особенно на периферии, где могли находится
медресе инесколько других зданий.
Сегодня, к счастью, этот памятник все еще стоит, хотя во время советско-афганской войны, а затем гражданской войны (1979-2001) нынешний город Балх подвергся
серьезным разрушениям, в результате чего пострадали и археологические памятники,
и исторические здания. Но военные действия последних десятилетий не затронули Ну
Гунбад. Гораздо более серьезную опасность для этого памятника представляют природные факторы, особенно дожди, метель, ветер и землетрясения. Вот почему работа,
которую мы сейчас выполняем, представляется неотложной (рис.8).
Ставший важной точкой отсчета, в значительной степени благодаря работам Пугаченковой и Голомбек, этот памятник с тех пор упоминается почти во всех книгах,
касающихся истории архитектуры и архитектурного декора в исламском мире. Он был
свидетелем периода, когда Афганистан оказался на перекрестке центральноазиатской
и ближневосточной цивилизаций. И еще это яркий пример перехода от буддийской к
исламской традиции внутри «Матери городов», древнего Балха.
Перевод с французского.

БИБЛИОГРАФИЯ
Adle 2011 – Adle Ch. La mosquée Hâji-Piyâdah / Noh-Gonbadân” // Comptes Rendus de
l’Académie des Inscriptions, No.1, p.565-625.
Golombek 1969 – Golombek L. Abbassid Mosque at Balkh // Oriental Art, vol. XV, No. 3, p.173189.
Marquis, Bendezu Sarmiento, Lorain, Rassuli 2016 – Marquis Ph., Bendezu Sarmiento J., Lorain
Th. & Rassuli N. Haji Piada / Noh Gonbad: Works Carried out by the French Archaeological Delegation
// Secco Suarto L. (Ed.), The Nine Domes of the Universe. The ancient Noh Gonbad Mosque. The study
and conservation of an early Islamic monument at Balkh. Bergamo, p. 49-59.
Secco Suarto 2016 – Secco Suarto L. (Ed.), 2016, The Nine Domes of the Universe. The ancient
Noh Gonbad Mosque. The study and conservation of an early Islamic monument at Balkh. Bergamo,
Bolis Edizioni.
Melikian Chirvani 1969 – Melikian Chirvani A.S. La plus ancienne mosquée de Balkh // Arts asiatiques XX, p.3-20.
Niedermayer 1924 – Niedermayer O. Afghanistan, Leipzig.
Pougatchenkova 1968 – Pougatchenkova G.A. Les monuments peu connus de l’architecture
médiévale de l’Afghanistan // Afghanistan. Historical and Cultural Quarterly, vol. XXI, No 1, p.17-27.
Пугаченкова 1970 – Пугаченкова Г.А. Ну-Гумбед в Балхе (Афганистан) // Советская археология, № 3, с.241-250.

209

ГЕННАДИЙ БОГОМОЛОВ

К вопросу о начальных этапах урбанизации Чача

В

НАУЧНОМ наследии академика Г.А.Пугаченковой большое место занимают
вопросы истории градостроительства и изучения этапов урбанизации. Ташкентский оазис – один из крупных историко-культурных регионов Узбекистана.
Разнообразные природные условия в оазисе образуют разные ландшафтные
зоны с присущей для каждой из них своей ориентацией хозяйственно-экономической
системы и форм расселения. Именно природная среда в этих условиях обуславливала
типы хозяйства и направления их развития, в том числе длительное сосуществование
кочевого и осёдлого (земледельческого) населения. Схожая ситуация прослеживается и
для других областей Узбекистана, где в зависимости от районов обитания внутри области
менялось соотношение этих двух основных традиционных отраслей хозяйства-скотоводства и земледелия, что сказывалось на развитие земледелия, оседлости и городской
культуры (Жданко, 1975, с.8-9).
Прогрессивным и интегрирующим фактором в истории Ташкентского оазиса стало
появление городов. Конечно, города возникли не на пустом месте и не сразу одновременно. Каждый из городских центров прошел длительный путь формирования и имел
собственную историю. Почву к процессам урбанизации на территории Ташкентского
оазиса подготовили поселения первых оседлых земледельцев бургулюкской культуры
(IX-III вв. до н.э.). Тем не менее поселения бургулюкской культуры, хотя и не переросли
в городские центры, все же внесли свою лепту в культурогенез региона, заложив «первые
камни» в фундамент будущей городской культуры оазиса.
Однако развитие начала урбанизации региона и вовлечение в него всей территории
оазиса, совершенно справедливо, связывается со временем бытования здесь каунчинской
культуры (II в. до н.э. – VI в. н.э.). Истоки и генезис этой культуры еще во многом не ясны,
но, скорее всего, она является следствием широкого процесса оседания на землю (т. е.
переходу к земледелию и придомному скотоводству) автохтонного населения Средней
Сырдарьи. Причем большую роль в ней играл кочевнический пласт сарматоидного типа.
Сохранение тесных связей с близкородственными группами степной зоны, преобладание натурального хозяйства, устойчивость и консервативность культурных комплексов
придавали ей архаический облик. Материалы именно этой культуры лежат в основании
абсолютного большинства городских центров оазиса.
© Богомолов Г.И., 2018

210

К вопросу о начальных этапах урбанизации Чача

Как показывают археологические исследования, древнейшим и крупнейшим городским центром оазиса было городище Канка, расположенное в 70 км к юго-западу от
Ташкента, на левом берегу протекавшей здесь в это время реки Ахангаран. Городище
состоит из нескольких частей, традиционных для среднеазиатских городов, и охватывает площадь почти в 220 га. Арк – цитадель городища имеет почти правильную
четырёхугольную форму, т.к. в её основе лежит мощный четырёхбашенный замок, под
платформой которого скрыты более ранние постройки. С севера цитадель, вздымавшаяся над остальным городом более чем на 40 м, была защищена рекой, а от остальной
территории – широким рвом, но в то же время она была включена в общую систему
обороны, составляя единую линию обвода крепостных стен шахристана I. С востока
вдоль крепостной стены и северо-восточного угла арка был протянут специальный пологий подъем – пандус, который подводил к воротам цитадели. Наиболее ранние слои
цитадели не изучены.
Городище имеет три шахристана, каждый из которых окружён отдельной крепостной
стеной и отражает этап в развития города, периоды его спадов и расцвета. Древнейшей
частью города был шахристан I. Он вытянут от реки, и имеет правильную четырёхугольную форму, общей площадью 6,5 га. В северном его углу располагалась цитадель, а
единственный вход с перекидным мостом через широкий ров был устроен в центре западного фаса. За долгое время существования этой части городища здесь накопились почти
20-метровая толща культурных наслоений. Стратиграфический раскоп в северо-западном
углу шахристана I выявил, что уже на раннем этапе внутригородская застройка почти
вплотную примыкала к крепостной стене и состояла из полуземлянок. Затем её сменили
капитальные наземные дома. Фортификация шахристана I возведена по всём правилам
античной венной традиции с мощной двойной крепостной стенной, с башнями и бойницами, с двухъярусной внутристенной галереей. С внешней стороны основание стены
было укреплено выносной платформой – бермой, препятствовавшей подводу осадных и
стенобитных машин противника. Кроме того, серьёзным препятствием был широкий и
глубокий ров вокруг шахристана I. Пространство между домами и крепостной стеной,
видимо, использовалось ремесленниками. Здесь изготовляли и обжигали посуду и обрабатывали металл. Самые ранние строительные горизонты датируются концом IV–II до
н.э. Причём в керамическом комплексе из землянок преобладает посуда, изготовленная
профессионально, на гончарном круге и обнаруживающая аналогии среди керамики Согда
этого периода. Такое сочетание капитальной развитой крепостной фортификации, ремесленной керамики и жилья в виде землянок только на первый взгляд кажется необычным.
Жильё в виде землянок – не редкость и известны по другим памятникам ранней античности,
например, на поселениях греко-бактрийского времени (III–II вв. до. н.э.) в Кашкадарье.
Схожая ситуация – сочетание фортификации, землянок и керамики, свидетельствующей
о развитом профессиональном гончарном производстве, наблюдается в греческих городах
Причерноморья в IV–II вв. до. н.э. в контактной зоне скифского населения и греков-колонистов. Примечательно в этом плане замечание греческого географа Клавдия Птолемея
(II в н.э.), что саки, обитающие по Яксарту (Сырдарье) живут в пещерах, под которыми,
вероятней всего, подразумевались землянки. Другие античные авторы, обращаясь к теме
борьбы Александра Македонского с заречными саками, вскользь отмечают Наличие
оседлого населения. Так Арриан от имени скифов-послов к Александру говорит, что население, живущее за рекой, состоит из скифов (кочевников) и варваров. Такое замечание
211

Геннадий Богомолов

о составе присырдарьинского населения неслучайно, т. к. под варварами в терминологии
греков подразумевалось негреческое осёдлое населения. О том же пишет римский историк
Квинт Курций Руф (I-II вв. н.э.), что во время борьбы Александра с саками скифы обитали
севернее, а области, обращённые к Танаису (Сырдарье) не лишены культуры, т.е. значит,
имеют города и селения.
К III в до н.э. относится сообщение об Антиохии Заяксартской, отождествляемой
исследователями с Канкой (Буряков, 1982, с.106). Это сообщение связывается с походом
за Сырдарью селевкидского полководца Демодама в 293 г до н.э. Он был, видимо, предпринят им с целью демонстрации военной силы и попытки снятия угрозы вторжения
кочевников с севера. Демодаму удалось собрать сведения о 20 скифских племенах и
договориться об установлении и не нарушении границ между селевкидскими владениями
и скифами, в знак чего был воздвигнут алтарь и зажжен огонь Аполлону Дидимийскому.
Причем обращение к образу Аполлона было вовсе не случайно. Дело в том, что греки
верили, что он почитался северными народами, правда, под другим именем. Как и они,
Аполлон – искусный лучник, его золотые стрелы-лучи не знают промаха. Там в стране
гипербореев он учредил порядок, мораль и искусства. Кроме того, в миологических представлениях греков Аполлон – многофункциональное божество, и его культ пользовался в
эллинистическом мире широкой популярностью. Он почитался как основатель и строитель
городов, родоначальник и покровитель племен. Внушительность и грозность олимпийского
Аполлона, организатора и устроителя, сочетались в нем с функциями патрона искусства и
художественного вдохновения. Понятно, что как верховное светоносное божество-воитель,
всевидящий и разящий своими смертоносными стрелами отступников, он выступал здесь
гарантом соблюдения клятв (договора). В то же время у присырдарьинского населения
Аполлон вполне мог ассоциироваться с местным божеством Митрой1, выступавшим
также в качестве гаранта договорных обязательств. Больше того собственно само имя
Митра в переводе с авестийского означает «договор», «согласие». Первоначально Митра
выступал как божество клятвы и соблюдения договора, затем как хранитель закона миропорядка (Рак, 1998, с.489). Известно, что в среднеазиатских культурах Митра нередко
ассоциировался с солнцем. И в этом плане нелишне, вспомнить клятву царицы массагетов
Томарис, которая согласно Геродоту говорит: «Клянусь солнцем, владыкой массагетов».
Такая клятва считалась очень сильной, т. к. всякий нарушивший ее или давший клятву
ложно будет наказан солнцем, и отзвуки ее сохранялись у памирских народов до недавнего
времени (Литвинский, 1968, с.35-36). Природа солнца и огня в представлениях древних
едина, только солнце – небесный огонь, а огонь костра или алтаря – земной. Немаловажен и еще один аспект, связанный с Митрой, и который отражает один из его эпитетов,
приводимый в Авесте – «выпрямитель границ» (Яшт 10. 61). Вероятно, он намекает на
1
Об определенной близости этих божеств говорит ряд совпадений в их культовой практике. Во-первых,
оба божества – воители. Во-вторых, имели не очень ясную связь с дверьми, вратами. Так Аполлон первоначально был богом дверей, в функции которого входило отвращать от дома или города несчастья. Даже само
его имя выводится некоторыми исследователями от малоазийского корня, означающего «дверь». А одним из
культовых атрибутов в церемониях поклонения Митре, сохранившихся в зороастризме, являются алтарные
ниши, где возжигался огонь, и культовые помещения в зороастрийских храмах, называющихся «Даре Мехр»,
т.е. «Врата Митры». В Передней Азии в I тысячелетии до н.э. священные ниши, вырубленные в скалах, так
и назывались «ворота Бога», а этнографически они известны как дверь Мхеры, т.е. Митры. Считается, что к
этому же ряду восходят утратившие свои зороастрийские корни исламские михрабы.

212

К вопросу о начальных этапах урбанизации Чача

какую-то функцию Митры при определении границ. Возможно, это была примеряющая
роль при спорах о границах, подобно тому, как царь-жрец принимает участие в ритуальных
измерениях (Рак, 1998, с.489).
Кроме того, во всей этой истории следует учитывать еще один аспект, Селевк вслед
за Александром Македонским распространял и всячески поддерживал легенду о своем
божественном происхождении, по которой его отцом был не македонец Антиох, а сам
Аполлон. Мать Селевка, Лаодика, зачав от Аполлона, получила в дар от него перстень с
выгравированным на нем изображением якоря2, который должна была передать сыну, когда
он повзрослеет. Согласно пророчеству Аполлона, там, где с его руки упадет и потеряется
перстень, и будет его царство. Зажженный огонь не просто элемент действа, а символ
царской власти. Знаменательно в этом плане, что будто бы когда в 334 г. до н.э. Селевк
отправлялся в поход с Александром, оракул Аполлона в Дидимах предсказал ему будущее
царствование в Азии, и в тот же час в Македонии в домашнем очаге его отца Антиоха сам
собой вспыхнул и ярко загорелся огонь, как предзнаменование царской власти.
Святилище Аполлона в Дидимах близ Милета считалось одним из старейших в
Малой Азии, и особо чтилось Селевкидами. Но что собственно представлял собой алтарь в честь Аполлона Дидимийского достоверно не известно. Можно предположить,
что, скорее всего, это была башня (не случайно позднее район Ташкента устойчиво
ассоциировался с Каменной башней) или это могла быть просто поленица из дров или
сложенные горкой камни, на вершине которых возжигался огонь, окропленный кровью
жертвенных животных. Значение имело само действие – возжигание огня, закреплявшее
клятву договора. Немаловажно так же то, что Аполлон (как и Митра) считался еще защитником населенного мира, где царили порядок (законы) и искусство, и соответственно
наделялся такими прозвищами как Алексикакос – «отвратитель зла», Простат – «заступник», Апотропей – «отвратитель», Эпикурий – «попечитель». Поэтому на границе в знак
договора и мира складывали алтарь и возжигали огонь в честь Аполлона.
Конечно, знаменателен сам факт проведения такого похода. Но значительно важнее
то, что с этим походом связывают появление на античных картах за Яксартом города
Антиохии. Этот пункт указан на карте Кастория, или как ее еще именуют Пейтингеровой таблице, которая состоит из 12 сегментов (общей длиной 6м) и представляет собой
дорожную карту. Считается, что это копия одной из ранних дорожных карт, связанных с
измерениями Римской империи и известных им земель. Работы над ними проводились
при Юлии Цезаре и закончены при Августе. Можно предположить, что Демодам возвел
город и поместил в нем гарнизон для контроля над местным населением, и, прежде
всего сдерживания кочевников. Но еще вероятней он просто заново укрепил уже существовавший город и назвал его Антиохией3, в честь Антиоха, правителя Верхних (т.е.
2
Е – образный знак, похожий на древнегреческий якорь, считался символом Аполлона. Изображения
этого символа вместе с изречениями 7 известных мудрецов украшали преддверье храма Аполлона в Дельфах.
3
Известно, что понятие «основание» города в эллинистическом смысле этого слова могло отражать
разные явления. Во-первых, это предполагало основание города на пустом месте (ex nihilo), как военный
пункт. Во-вторых, это могло быть создание нового коллектива граждан путем включения в состав поселения
преимущественно греков и македонян, дарования новых законов и строительства ряда новых сооружений.
В-третьих, часто практиковалось простое переименование уже ранее существовавшего города (Кошеленко,
2001, с.415). Судя по политике проводимой Селевкидами, во многом стремившихся подражать Александру
Македонскому, в случае с Канкой – Антиохией Заяксартской наиболее вероятен второй вариант.

213

Геннадий Богомолов

Восточных) сатрапий, сына Селевка и Апамы, дочери Спитамена. Возможно, память об
этом в трансформированном виде сохранилась в другом его наименовании, согдийской
версии его названия – Харашкет, «Город Царской благодати» или «Царский город».
В китайских хрониках город, на месте Канки, фигурирует как Юйничен, центр
Юйни (Юени или Юни) одноименного малого (т.е. подчинённого) владения Кангюя
(Кангхи Авесты). В последствии, он же столица самостоятельного владения Ши-Чача
(Ртвеладзе, 2006, с.35-36).
БИБЛИОГРАФИЯ
Буряков 1982 – Буряков Ю.Ф. Генезис и этапы развития городской культуры Ташкентского
оазиса. Таш.
Жданко 1975 – Жданко Т.А. Хозяйственно-культурные традиции народов Средней Азии и
Казахстана в историко-этнографическом атласе. // Хозяйственно-культурные традиции народов
Средней Азии и Казахстана. М.
Кошеленко 2001 – Кошеленко Г.А. Антиохия в Маргиане по информации Стефана Византийского. // Проблемы истории, филологии, культуры. Вып. X. М. – Магнитогорск.
Литвинский 1968 – Литвинский Б.А. Кангюйско-сарматский Фарн. Душанбе.
Рак 1998 – Рак И.В. Мифы древнего и раннесредневекового Ирана. СПб.-М.
Ртвеладзе 2006 – Ртвеладзе Э.В. История и нумизматика Чача (вторая половина III – середина
VIII вв. н.э.). Таш.

214

ИГОРЬ ВОЛКОВ

Надписи мавзолея Тюрабек-ханым1

Э

ПИГРАФИКЕ Куня-Ургенча посвящена замечательная монография арабиста
Н.Б.Халимова (1991), но есть некоторое количество преимущественно коротких надписей, не переведенных и не проанализированных. Высокий уровень
исследования и широта понимания проблем туркменским ученым были значительно стеснены техническими возможностями того времени: сложно было достойно
проиллюстрировать информацию о памятнике, а также передать арабскую графику, что,
естественно, оставляло некоторую неопределенность. Эти краткие эпиграфические
памятники важны в связи с «новыми» интерпретациями монументальных сооружений
Старого Ургенча, появившимися в 1990-х гг., когда мавзолеи стали называть дворцовыми или культовыми сооружениями. Это касалось даже однозначно атрибутированных
построек, как, например, мавзолей Текеша (Юсупов 1991а, с.25-26; Юсупов 1991б,
с.49-51; Юсупов 1993, с.36; Хмельницкий 1996, с.136). Во время работы Н.Б. Халимова
над монографией эта тенденция еще не проявилась. Разумная и справедливая критика
новшеств появилась довольно быстро (Армарчук 1998, с.200-205; Мамедов, Мурадов
2000, с.45-46), но без привлечения немногих имеющихся надписей. Остаткам надписей
были посвящены очень короткие заметки (Волков 2010; Волков 2016). Рассмотрим же
более обстоятельно эпиграфические памятники, связанные с двумя близкорасположенными архитектурными сооружениями – мавзолеями Тюрабек-ханым и Гулгерданом.
Мавзолей Тюрабек-ханым отличается особенной роскошью декора, к сожалению,
сильно пострадавшего, особенно в части эпиграфики. Большая часть глазурованных
плиток сбита, а оставшиеся несут совсем немного фактической информации. Тем не
менее, даже те остатки, которые мы имеем на настоящий момент, дают представление
о несколько большей части эпиграфического декора, чем сохранившаяся.
А. В двух звездах внутреннего купола по десять раз повторено слово Аллах ( ‫ ) ﷲﺍ‬в
исходящих углах (рис.1). Это отмечали многие исследователи (Халимов 1991, с.46-47;
Мамедов, Мурадов 2000, с.52). Здесь сохранность мозаики почти идеальная. Ячейки
кашинной мозаики надписи – белые и желтые, фон – темно-синий. Сочетание по два
цвета из трех предполагает, что как минимум два десятка таких медальонов с темно-синей
© Волков И.В., 2018
1
Пользуюсь случаем выразить искреннюю благодарность Р.Г.Мурадову за ценные консультации и предоставление фотографий памятника, в том числе архивных.

215

Игорь Волков

надписью на белом и желтом фоне
могли быть использованы в декоре
где-то еще. В противном случае придется полагать, что выпиленные отходы от имеющихся медальонов ушли
в брак. Впрочем, в мозаике купола
полного обратного сочетания цветов
в результате выпиливания мозаики
из прямоугольных плит по одному
трафарету не наблюдается.
Б. В шестигранном ярусе тромпов
в каждом из шести углов в нишах
Рис.1. Мавзолей Тюрабек-ханым, звёзды
ниже сталактитов помещены одинана плафоне купола со словом Аллах
ковые
ленты с четырехкратным моза(группа надписей А).
ичным изображенис фразы «Царство
– Богу» (‫ )ﺍﻠﻤﻠﻜ ﻟﻟﻪ‬куфическим почерком
(рис.2).
В. В нише портала сохранилась
серия кашинных миндалевидных медальонов с подглазурной росписью и
ангобным рельефом (рис. 3). Каждый
из них изготовлен из цельной плитки
или из двух половинок, стыкующихся по вертикальной оси симметрии.
Основной фон – синий. Помещенные
на них изгибающиеся стебли расцвечены голубым пигментом с темРис.2. Фраза «Царство – Богу»
но-зеленым контуром; находящиеся
(группа надписей Б).
на стеблях побеги, бутоны и цветы –
разными способами: или сохранен чистый фон белого ангобного рельефа, или для части
площади использован голубой краситель, или использован красный нерастекающийся
ангоб для выделения деталей (или сочетаются все варианты раскраски). Помещенные
на медальонах надписи являются первым планом, то есть их не перекрывает растительный орнамент. В большинстве случаев буквы – белые ангобные, с красным ангобным
контуром. Иногда красным ангобом залиты также внутренние участки петель букв.
Часть надписей расцвечена красным подглазурным нерастекающимся ангобом поверх
рельефа. Каждый медальон содержит одно слово – эпитет Аллаха из традиционного
списка 99 имен группы ас-сифат (11-99). В одном случае составное имя занимает две
плитки (№6 и 7).
Общую интерпретацию без конкретизации сделал еще Н.Б. Халимов в упомянутой
монографии (Халимов, 1991, с.47). Высказывалась также трактовка слов, как имеющих
мистический смысл в суфийской философии (Мамедов, Мурадов 2000, с.58). Здесь описание дается справа – налево, сверху – вниз, так как это читал бы (с наибольшей долей
вероятности) подходящий к мавзолею. Строгое соответствие плиток последовательности
списка позволяет восстанавливать недостающие надписи.
216

Надписи мавзолея Тюрабек-ханым

Правая сторона ниши портала, верхний ряд, в сталактитах, предположительно, было
четыре медальона с надписями (рис.4).
№

№ из 99

Перевод

Написано

1
2

76
77

Тайный
Правитель

‫ﺍﻟﺒﻄﻦ‬
‫ﺍﻟﻭﺍﻟﻲ‬

Правая сторона, верхний поперечный ряд с одним медальоном (рис.5).
3

80

Принимающий покаяние

‫ ﺍﻟﺘَﻭﺍﺐ‬

Левая сторона, верхний поперечный ряд с одним медальоном (рис.6).
4

81

Карающий

‫ ﺍﻟﻤﻨﺘﻗﻢ‬

В сталактитах удовлетворительно просматриваются только два центральных медальона и часть правого (рис.7), правый сильно выбит.
5
6
7

82
83
84
84

Прощающий
Сострадающий
Царь
Царствия

‫ﺍﻟﻌﻓو‬
‫ﺍﻟﺮﺆﻭﻑ‬
‫َﻤﺎﻟﻙ‬
‫ﺍﻟﻤﻟﻙ‬

Правая сторона, нижний продольный ряд медальонов (рис.8).
8
9
10
11

87
88
89
90

Объединяющий
Самодостаточный
Обогащающий
Ограждающий

‫ﺍﻟﺟﺎﻤﻊ‬
‫ﺍﻟﻐﻨﻲ‬
‫ﺍﻟﻤﻐﻨﻲ‬
‫ﺍﻟﻤﺎﻨﻊ‬

Нижний поперечный ряд из трех медальонов (правый очень сильно выбит) (рис.9).
12
13

91
92
93

Сокрушитель
Выгодный (Благотворитель)
Свет

‫ﺍﻟﺿﺎﺮ‬
‫ﺍﻠﻨﺎﻓﻊ‬
‫ﺍﻠّﻨوﺭ‬

Левая сторона ниши портала, нижний поперечный ряд из трех медальонов (поверхность левого выбита) (рис.10).
14
15
16

94
95
96

Тихий, мирный, ведущий
Творец
Вечный

‫ ﺍﻠﻬﺎﺩﻯ‬
‫ﺍﻠﺑﺩﻴﻊ‬
‫ ﺍﻟﺒﺎﻗﻲ‬

Левая сторона ниши портала, нижний продольный ряд медальонов (рис.11).
217

Игорь Волков

Рис.3. Общий вид ниши с именами Аллаха (группа надписей В).

№

№ из 99

Перевод

Написано

17
18
19
20

97
98
99
11

Наследник
Правильный
Терпеливый
Превосходящий

‫ﺍﻟﻭﺍﺮﺙ‬
‫ﺍﻟﺮﺸﻴﺩ‬
‫ﺍﻟﺼﺒﻭﺮ‬
‫ﺍﻟﻤﺘﻜﺒﺮ‬

Все представленные имена относятся к качествам Аллаха (11-99) и непонятно, присутствовали ли имена, связанные с сущностью (1-10). Во всяком случае, за последним
99-м именем следует 11-е, оно же – первое из второй группы, замыкающее цикл (вероятно, было повторено дважды, в начале и конце). Потенциально можно реконструировать
все имена, если определить число рядов и их длину. На текущий момент уверенно восстанавливается первый (87-99-11) и неполный второй (73-86) ряд имен. По остаточным
отпечаткам определяется, что были еще 2 ряда медальонов Можно предполагать, что
218

Надписи мавзолея Тюрабек-ханым

Рис.4. Имена Аллаха в медальонах
№ 1 и 2 (верхний ряд).

Рис.5. Имя Аллаха в медальоне № 3
(справа от тондо)

Рис.6. Имя Аллаха в медальоне № 4.

Рис.7. Имена Аллаха в медальонах № 5-7.

Рис. 8. Имена Аллаха в медальонах № 8-11.

Рис.9. Имена Аллаха в медальонах № 12-13.

219

Игорь Волков

Рис.10. Имена Аллаха в медальонах № 14-16.

Рис.11. Имена Аллаха в медальонах № 17-20.

220

Надписи мавзолея Тюрабек-ханым

Рис.12. Остатки тондо в центре ниши пештака.

третий снизу ряд состоял из 18-ти медальонов, что соответствует именам 55-72. Дальше
длина ряда должна сокращаться, но точно она не определяется. Предположительно, это
16 (имена 39-54), затем 14 (имена 25-38) медальонов. Но это только предположения.
Г. Самое сложное место – круговая мозаичная надпись (тондо), расположенная над
входом в нише портала (рис.12). Имеющиеся на месте остатки свидетельствуют только
о том, что эта надпись была. Скорее всего, надпись была сделана белыми мозаичными
плитками на фоне синих, а отдельные декоративные плитки были желтыми, голубыми,
белыми и зеленоватыми (с земли видно плохо). Различимы столбцы алифов и лямов,
одна буква син. Возможно распознавание еще нескольких букв, но только при натурном
осмотре вблизи. Совершенно определенно, что надпись располагалась верхом к центру
занимаемого ею круга.
Д-Ж. Фрагменты вертикальных полос, сохранившиеся на лицевой стороне портала
(рис.13). Они в целом едины по стилю, но имеются и отличия. Даже ограничивающие их
ряды вытянутых прямоугольных плиток отличаются по росписи. Основной фон – синий.
Поверх него на всю ширину плиток идет извивающийся стебель с цветами, бутонами,
побегами и листьями. На переднем плане идут две строки надписи; единственное нарушение последовательности «фонов» – это наложение красно-коричневых контуров
растительного орнамента на контуры надписей. Объяснение этому – чисто технологическое: красный контур, скорее всего, относился к надглазурной росписи с позолотой
в технике минаи, а позолота в настоящее время утрачена.
***
Здесь требуется сделать отступление о наименовании двух разновидностей кашинной
221

Игорь Волков

З

Ж

Е

Д

Рис.13. Пештак мавзолея Тюрабек-ханым, буквами обозначено положение надписей Д-З.

222

Надписи мавзолея Тюрабек-ханым

керамики с надглазурной росписью и наложением золотой фольги (за исключением люстровой). Понятно, что для научного текста не подходят аргументы типа «так называют»
и апелляция к авторитету сомнительных искусствоведов. Ситуация сводится к тому, что:
1) есть разные варианты техники, которые иногда описывают пространно по отдельным
признакам, 2) есть небольшое количество письменных источников, где описывается и
именуется керамика с надглазурной росписью в соответствии с практикой XIII-XIV вв.,
3) есть современный персидский язык и жаргон антикваров и искусствоведов. Даже
число названий в каждой группе не совпадает, не говоря уже о смысловой нагрузке в
практике разных авторов.
Реально существующие варианты техники различаются по цвету основной кроющей
глазури и ее прозрачности или непрозрачности (в реальности этот признак не дискретный, и можно говорить о степени прозрачности). Эти категории признаков группируются
практически независимо: основная глазурь бывает белая глухая, бесцветная прозрачная,
бирюзовая глухая, голубая прозрачная, синяя глухая, синяя прозрачная (обычно все же
синяя бывает в разной степени полупрозрачной). При этом практически вся керамика с
надглазурной росписью эмалями полихромна, для росписи практически всегда использованы белый, синий и бирюзовый цвета в росписи, но иногда бывает сложно определить,
какая глазурь основная, т.е., какую часть поверхности должна занимать глазурь, чтобы
признать её основной.
В реальности эти пять-шесть вариантов техники представлены в находках очень
неровно. Львиную долю всей массы составляют три варианта: с белой глухой глазурью, с бирюзовой глухой глазурью, с синей (ультрамариновой) глазурью очень слабой
прозрачности. Роспись всех трех вариантов полихромна, но темный фон ультрамариновой глазури третьего варианта обусловил то, что в большинстве случаев на ней редко
использовались эмали темного цвета: зеленая, бирюзовая, фиолетовая, но такое тоже
бывает. Определить по фрагменту точно, сколько цветов использовано в росписи целого
изделия невозможно, и не обязательно использовали весь набор доступных красителей.
В письменных источниках фигурируют только два названия для полихромной керамики с наложением золотой фольги: роспись семи цветов (звучит «хафт ранг», ‫ﺭﻨﮓ‬
‫ )ﻫﻓﺕ‬и лазуритовая (звучит «ладжвардина» или «ладжварди», ‫ ﻻﺟﻭﺭﺩﻴﻨﺎ‬или ‫)ﻻﺟﻭﺭﺪﻱ‬. Им
довольно точно соответствуют первый и третий варианты технологии, а со вторым
возникают проблемы: получается, что его надо отнести к одному из двух имеющихся
названий. Набор надглазурных эмалей практически тот же, что у первого варианта, но
основная глазурь в целом с точки зрения этимологии может соответствовать названию
ладжвардина, но не совсем. В современном персидском слово ладжвард (‫ )ﻻﺟﻭﺭﺪ‬обозначает лазурит (ляпис-лазурь), ультрамарин и светло-синий цвет. Естественно, лазурит
и ультрамарин могут относиться в темно-синей глазури, а светло-синий – к бирюзовой.
Имеется некоторая неопределенность. Сам по себе камень лазурит пигментом в глазурях
не был, а для их окрашивания в синий цвет использовали соединения кобальта, которые
имели то же самое название. Бирюзовый же цвет глухих глазурей в абсолютном большинстве случаев получали с помощью соединений меди.
В практике искусствоведов, работающих с такой керамикой, также используются два
определения: уже знакомое ладжвардина и минаи. Слово минаи (‫ )ﻤﻴﻨﺎﻴﻰ‬есть и в современном персидском со значением эмалевый, глазурный, лазурный, светло-синий. На искусствоведческом сленге оно обозначает керамику с белой глухой глазурью, надглазурной
223

Игорь Волков

полихромной росписью эмалями и позолотой, что соответствует средневековой керамике
семи цветов. Если жестко исходить из первого значения, то слово подходит для всей
керамики с надглазурной росписью, если из последних – то это вполне соответствует
второму варианту технологии (с бирюзовой глухой глазурью).
Рассмотреть все случаи использования слов минаи и ладжваридина в искусствоведческой литературе невозможно, поэтому ограничусь несколькими выборочными
примерами, иллюстрирующими разнобой в использовании этих слов. Например, чаши
в совершенно одинаковой технике (роспись по бирюзовой глухой глазури с позолотой)
в одном случае называют минаи (Curatola 2006, p.118,177), а в другом – ладжвардина
(Curatola 2006, p. 121, 177). Возможно, такая аберрация зрения произошла от того, что
в первом случае изображены люди и сфинкс, а во втором – более простые рыбы, эпиграфика и растительные орнаменты. Впрочем, в первом случае при описании глазурь
названа белой глухой. Бывают случаи, когда, напротив, чашу с белой глухой глазурью
относят к числу ладжвардина (Watson 2004, p.377), хотя кобальтом покрыто меньше
восьмой части поверхности. Возможно, разночтение произошло из-за возможной более
поздней даты – вплоть до XIV в.
Увы, здесь явный вред нанесла доверительная трактовка Абу-л-Касима ал-Кашани,
согласно которому техника минаи в XIV в. вышла из употребления. На это наложилось
то, что культурных слоев XIV в. в Иране относительно немного, а большая часть европейских коллекций происходит из грабительских раскопок и, как следствие, может быть
датирована только умозрительно. В реальности все три основных варианта техники
надглазурной росписи благополучно доживают до времени расцвета золотоордынских
городов и переносятся в готовом виде в Хорезм и Нижнее Поволжье. Обращаю внимание:
речь идет о технике, а не о стиле росписи и наборе сюжетов, что искусствоведы часто
путают из-за профессиональной специфики.
Исходя из этимологии слов, следует считать, что кашинная керамика с белой или
бирюзовой основной глазурью и полихромной надглазурной росписью с позолотой
должна называться минаи, а аналогичная с основной глазурью окрашенной кобальтом
– ладжвардина.
***
Д. Один фрагмент плитки сохранился на правой вертикальной полосе (рис.14). Надпись идет снизу вверх. Здесь красно-коричневый контур лозы сделан значительно более
широким (чем на левой стороне), на цветах значительно больше красных контуров, а
их сердцевины расцвечены светло-зеленым; листочки и побеги – расцвечены голубым.
Вспомогательная надпись, расположенная выше основной строки, расцвечена
светло-зеленым с красно-коричневым контуром, это последовательное многократное
повторение одной и той же фразы: «Царство – Богу» (‫)ﺍﻠﻤﻠﻜ ﻟﻟﻪ ﺍﻟ‬. Основная надпись сделана белым ангобом с темно-зеленым контуром
От основной надписи видны только три буквы, возможно, от разных слов, а также
декоративная буква-приписка ‫ ﺱ‬ниже строки.
Д1
Д2

Царство – Богу ‫ ﺍﻠﻤﻠﻜ ﻟﻟﻪ ﺍﻟ‬
…‫ …َﺴﻭﺠ‬

224

Надписи мавзолея Тюрабек-ханым

Рис.14. Уцелевший фрагмент Д в правой ленте пештака.

Рис.15. Уцелевший фрагмент Е в левой ленте пештака.

225

Игорь Волков

Однозначная интерпретация остатков основной надписи невозможна.
Е. На левой стороне портала надпись идет сверху вниз (рис.15). Здесь красно-коричневый контур лозы более тонкий (чем на правой стороне), на цветах красные контуры
почти исключительно внешние (не разделяют цветок на сердцевину и лепестки), а их
сердцевины не имеют следов расцвечивания. От основной надписи видны четыре буквы,
Е1
Е2

Царство – Богу ‫ ﺍﻠﻤﻠﻜ ﻟﻟﻪ ﺍﻟ‬
…вера и …
…‫… ]ﺍﻟ[ﺪﻴﻥﻭ‬

Две диакритические точки, которые можно отнести к букве «‫»ﻭ‬, скорее всего, имеют
чисто декоративное, а не смысловое значение, во всяком случае, вероятность того, что
это буква «‫ »ﻕ‬- ничтожна. Фраз религиозного содержания с такими словами много,
поэтому вся позитивная информация – определенность несветского характера надписи.
Ж. Фрагмент надписи, находящийся в настоящее время в Куняургенчском музее, а не
на самом памятнике происходит из основной полосы с надписью на пештаке (рис.16).
Отношение этого крупного обломка плитки к мавзолею Тюрабек-ханым сомнений не
вызывает. Эта неполная плита располагалась в правой вертикальной полосе пештака
(рис.13), и на снимке 1929 г. она определяется однозначно (рис.17).
Стиль росписи – совершенно тот же, что у описанных выше вертикальных надписей, вернее, смесь обоих вариантов с особенностями. Белые цветы имеют здесь следы
внутреннего разделения красным надглазурным контуром на сердцевину и лепестки, но
сердцевина нигде не раскрашена светло-зеленым. Один цветок, продольно посаженный
на стебель, как и побеги с листочками расцвечен голубым. Впрочем, цветов такого типа
на прежних аналогичных плитках просто не встречено. Также здесь единственный случай
заливки петли буквы «‫ »ﻩ‬светло-зеленой глазурью, а не красным ангобом, как делалось
прежде для буквы «‫( »ﻭ‬рис.16:1).
Ж1 Царство – Богу, Г[осподину…
Ж2 … …

‫ﺍﻠﻤﻠﻜ ﻟﻟﻪ ﺍﻟﺭ ]ﺏ‬
… ‫… ﺍﺪﻩﻓﺎﺳ‬

Как видим, вспомогательная зеленая часть надписи – несколько сложнее, чем на
других вертикальных плитках. Скорее всего, было «Господину обоих миров…». Перевод
основной части надписи затруднен, хотя здесь представлены части не менее двух слов.
Прежде сохранность этого фрагмента была лучше, и на фотографии 1929 г. на этом
месте видны две почти полные плиты, причем описанная расположена выше, она следует
за несохранившейся на месте. Последняя попала в Ташкент. Н.Б. Халимов сообщает
об этой плите с фронтальной плоскости пештака, которая упала в 1981 г. и раскололась
на несколько кусков, поступивших на хранение в УзНИПИР (Халимов, 1991, с.47). Он
приводит перевод надписи с нее: «… перед его рабами…», что соответствует чтению
« … ‫» … ﻋﻧﺩﻋﺒﺎﺪﻩ‬. Это означает, что исследователь имел дело с обеими плитами, поскольку
утраченной части недостаточно для такого перевода.
В самом чтении возможны разные варианты. Для предложенного Н.Б. Халимовым
перевода придется в слове « ‫ » ﻋﻧﺪ‬последнюю букву читать как «‫»ﺪ‬, а не как четко видимую «‫» ﺭ‬. Вторая буква также, скорее « ‫» ﺗ‬, а не « ‫» ﻧ‬. Возможен также вариант «… раб
рабов его…» (… ‫)… ﻋﺗﺭﻋﺒﺎﺪﻩ‬. Или «… род рабов его…» (… ‫)… ﻋﺗﺭﻋﺒﺎﺪﻩ‬. Или «… сделал
226

Надписи мавзолея Тюрабек-ханым

несчастными рабов его…» (… ‫)… ﻋﱠﺛﺭﻋﺒﺎﺪﻩ‬.
Впрочем, этот небольшой фрагмент может
позволить восстановить фразу, если удастся определить, из какого религиозного текста она происходит. К тому же, последующие две буквы – это, скорее всего, «чтобы»
( …‫ ) ﻓ‬и начало последующего глагола.
Ж3. Важная и особенная надпись на этой
плитке, сделана в самом центре правого
цветка над буквой «‫ »ﺪ‬основной надписи
темно-зеленой нерастекающейся краской,
предназначенной для контуров ангобного
рельефа (рис.16:2). Именно на этом цветке
разделение на лепестки не просматривается,
и не понятно, была ли здесь надглазурная позолота. Скорее, нет, поскольку она скрывала
бы эту надпись. Эта тонкая надпись, сделанная с «чувством линии», все же несколько неРис.16. 1 – Фрагмент Ж, выпавший
брежна, что затрудняет однозначное чтение.
из правой ленты. Куняургенчский музей.
В любом случае с земли она была невидна
2 – Увеличенная маркировочная надпись
зрителю. Наиболее вероятное чтение – это
с фрагмента ЖЗ.
персидское числительное «тридцать один»
(‫)ﺴﻰ ﻭ ﻴﮏ‬. Тогда это служебная отметка, предназначенная для облегчения монтажа плит
декора. Проверка этой версии возможна в том случае, если в музеях или при раскопках
найдутся другие плиты с подобной маркировкой.
Судя по сохранившимся отпечаткам части плит в вертикальной полосе надписи,
они не были стандартными по размерам, поэтому точно определить их полагающееся
число невозможно. Но если ориентироваться на положение видимой на фотографиях и
утраченной плиты (Армарчук 2001, с.208-209, рис.4, 5), то вполне вероятно, что ниже
обвалившейся плиты могли поместиться предыдущие 30.
Менее вероятно то, что это автограф, имя ремесленника, выполнившего роспись.
Последняя часть слова, если ее читать как « ‫( » ﺑﻙ‬бек) допускает, что это составное
имя. Буквальное чтение, с исключением всех возможных вольностей арабской графики,
должно быть « ‫» ﺳﻰﺮﺑﻙ‬. Единственное, что можно подобрать из распространенных имен
– Сарыбек (буквально – Зрелый бек), у которого, впрочем, правильная орфография иная:
« ‫ » ﺴﺎﺭﻯﺑﻴﻙ‬или « ‫( » ﺴﺎﺭﻯﺑﻙ‬Гафуров 1987, с.188). Возможны и другие варианты имени,
всякий раз с определенным искажением орфографии.
З. Еще одна плита с надписью утрачена безвозвратно, но и она вписывается в общий
набор текстов в обрамлении мавзолея. Она располагалась на левой вертикальной полосе
пештака, перед (выше) фрагментом Е из нашего списка, с разрывом в четыре плиты.
Даже на фото в книге А.Ю. Якубовского (1930, с.47) на этом месте довольно четко
просматривается значительный блок (более одной плитки). На более поздних снимках
(Армарчук 2001) этого фрагмента уже нет. Однако, не вошедшая в публикацию А.Ю.
Якубовского фотография 1929 г. позволяет разобрать буквы на этой плите, хотя и с некоторыми сомнениями (рис.18). Возможное чтение: «… ‫»… ﻗﺪﺍﻭﻤﻰ‬. Однозначный перевод в
227

Игорь Волков

Рис.17-18. Правая и левая вертикальные полосы пештака. Фото Л.Н.Соколова. 1929 г.

настоящий момент невозможен. Впрочем, есть надежда, что по столь кратким обрывкам
фразы все же будут опознаны. На фотографии в работе А.Ю. Якубовского видны очень
невыразительные следы наполнения горизонтальной полосы портала, полагающейся
для надписи, что может в будущем помочь в определении текста.
И. На восточном фасаде мавзолея в обрамлении центральной и северо-восточной
арок в вертикальных полосах также была неоднократно повторена одна из самых распространенных в декоре фраз (рис.19): «Царство – Богу» (‫) ﺍﻠﻤﻠﻜ ﻟﻟﻪ ﺍﻟ‬. Надпись у центральной
ниши сделана из белых плиток на фоне синих, с окантовкой из голубых. Исключение
составляют мозаичные вставки в петлю буквы « ‫» ﻪ‬, вынесенной в верх столбца буквы
« ‫ » ﻙ‬в слове « ‫» ﺍﻠﻤﻠﻜﻪ‬, они – красные. Полная идентичность формы и размеров букв в
обоих вариантах фразы свидетельствует о том, что они были сделаны по одному тра228

Надписи мавзолея Тюрабек-ханым

Рис.19. Восточный фасад мавзолея.
Слева, в юго-восточной нише снизу вверх – группа надписей И.

фарету. Часть аналогичных надписей просматривается только на фотографиях 1929 г.
(рис.20). Скорее всего, в вертикальных полосах нескольких арок эта фраза повторялась
по нескольку раз, причем без строгого соблюдения симметрии, что в целом характерно
для мавзолея Тюрабек-ханым.
На подкупольном барабане мавзолея также были мозаичные надписи, но они практически полностью утрачены (рис.21). Впрочем, так же, как и в случае с тондо над
входом, при натурном исследовании возможно прочтение каких-то частей надписи по
отпечаткам кашинной мозаики на растворе.
Как видим, все надписи носят сакральный характер, и нет ни малейших оснований
пересматривать функцию здания как мавзолея. Главное, что требовалось умершему
мусульманину для попадания в Рай – это подтверждение своей правоверности, приверженности к исламу. Аналогичные надписи встречаются на сооружениях, гарантированно
являющихся мавзолеями. Например, фраза «Царство – Богу» многократно использована
в мавзолее Неджмеддина Кубра, на тумбе над головой святого, в несколько усложненном
варианте – в щипце арки айвана (Мамедов, Мурадов 2000, с.37-38). Она жемногократно
повторяется в тондо айвана мавзолея Абу Саида Абул Хайра (Меана-баба) (Мамедов
2008, табл. II, X).
Рядом расположена еще одна постройка – это мавзолей Гулгердан (рис.22), в традиционной интерпретации которого также возникли сомнения в 1990-х гг.: Х. Юсупов
посчитал, что это часть «единого дворцового ансамбля вокруг главного здания», то
есть мавзолея Тюракбек-ханым. В частности, он упоминает некую мозаичную надпись
229

Игорь Волков

Рис.20. Фрагмент восточного фасада. Справа, снизу вверх – группа надписей И.
Фото Л.Н.Соколова. 1929 г.

230

Надписи мавзолея Тюрабек-ханым

Рис.21. Подкупольный барабан. Видны отпечатки мозаики с надписью на растворе.
Фото Л.Н.Соколова. 1929 г.

«коранхана», якобы обнаруженную при раскопках (Юсупов 1998, с.216). Видимо, это
результат недоразумения, и речь идет об ином предмете. Помимо планировки, характерной именно для двухкамерного мавзолея, здесь при раскопках 1988 г. был найден
фрагмент надписи из тондо, вероятно, находившегося над входом. Сейчас этот фрагмент
хранится в Куняургенчском музее (рис.22: 2). Перевод части этой надписи выполнил
Н.Б.Халимов, хотя и без транскрипции: «Кто прочел Коран и выучил…» (Халимов
1989, с.32). В целом это можно было бы признать при следующем чтении на арабском:
… ‫… ﻤﻥ ﻗﺮﺍ ﺍﻟﻗﺮﺍﻥ ﻭ ﺤﻓﻅ‬.
Н.Б. Халимов совершенно верно определил, что обрывок фразы, скорее всего, относится к хадису. При этом явно пропущено первое сохранившееся слово, которое и
указывает на формулу хадиса, слово «…мир» ( ‫)… ﺍﻟﺴﻼﻢ‬. Но совершенно напрасно он
счел, что «этого достаточно для того, чтобы предположить былую функцию здания –
возможно, перед нами остатки Карихана, где постоянно читали Коран за упокой душ
усопших» (Халимов 1989, с.32).
Если допускать такую транскрипцию, то все могло бы быть начальной частью
хадиса, восходящего к Али ибн Абу-Талибу: «“Кто читает Коран и учит его наизусть,
и отличает добро от зла, тот будет впущен в Рай Аллахом, который примет от него
заступничество за 10 человек из его семьи, которые обречены на Ад” (Хафиз Мухаммад Закария Кандехлеви, №13). Тогда начало фразы может быть реконструировано
следующим образом: ... ‫ ﻗﺎﻝ ﺍﻟﻨﺑﻲ ﺻﻠﻲ ﺍﻠﻟﻪ ﻋﻠﻴﻪ ﻭ ﺍﻟﺴﻼﻢ ﻣﻦ ﻗﺮﺍ ﺍﻟﻗﺮﺍﻥ ﻭ ﺣﻔﻆ‬
Но при определенных грамматических погрешностях в этом случае придется
признавать явное противоречие в начертании; «‫ »ﻣﻦ‬вместо четко изображенного «‫»ﻣﺮ‬,
«‫ »ﻭ ﺣﻔﻆ‬вместо видимого «...‫»ﻤﺤﻓﻅ‬.
Нормативный текст хадиса также имеет целую серию отличий:
‫ﻗﺎﻝ ﺭﺴﻭﻝ ﺍﻟﻟﻪ ﺼﻟﻰ ﺍﻟﻟﻪ ﻋﻟﻳﻪ ﻭ ﺴﻼﻡ ﻤﻥ ﻗﺮﺃ ﺍﻟﻗﺮﺍﻥ ﻓﺎﺴﺗﻈﻬﺮﻩ ﻓﺄﺤﻝ ﺤﻼﻟﻪ ﻭ ﺤﺮﻡ ﺤﺮﺍﻤﻪ ﺃﺪﺨﻟﻪ ﺍﻟﻟﻪ‬
‫ﺍﻟﺟﱠﻨﺔ ﻭ ﺷﻓﻌﻪ ﻓﻰ ﻋﺷﺭﺓ ﻤﻥ ﺃﻫﻝ ﺒﻴﺘﻪ ﻛﱢﻟﻬﻢ ﻗﺪﺭ ﺠﺒﺕ ﻟﻪ ﺍﻟﻨﺎﱠﺭ‬
231

Игорь Волков

Рис.22. 1 – Мавзолей Гулгердана, фото 1910 г. (Мамедов, Мурадов 2000, с.25);
2 – фрагмент тондо, найденный при раскопках Гулгердана в 1989 г. Куняургенчский музей.

232

Надписи мавзолея Тюрабек-ханым

Все же это наиболее вероятная версия интерпретации надписи. Хадис такого содержания наиболее соответствует именно мавзолею. Как и в случае с мазаром Тюрабек-ханым, цель надписи – показать правоверность погребенного, что и должно обеспечивать
попадание в рай (в данном случае это возможно, даже если Коран выучил кто-то из его
родственников). Но следует рассмотреть и еще один вариант чтения фрагмента надписи.
Если исходить из того, что это персидский язык, то возможно следующее чтение,
составляющее конец одной фразы и начало другой:
…Мир этой кончине (или могиле). Коран – шкатулка… … ‫… ﺍﻟﺴﻼﻡ ﻤﺮﻗﺮﺍ ﺍﻟﻗﺮﺍﻥ ﻤﺤﻓﻅﻪ‬
Естественно, в этом случае допускаются некоторые натяжки. В частности слово «‫ ﺮﺍ‬
+ ‫ »ﻤﺮﻕ‬отличается от стандартного «‫ »ﻤﺮﮒ‬в силу того, что в персидском «‫ »ﮒ‬и «‫ »ﻕ‬взаимозаменяемы. Также первая буква последнего слова скорее выглядит как «‫ »ﻓ‬без
точки, а не как «‫»ﻤ‬, хотя и это допустимо. Уровень конъектуры приблизительно такой
же, как при интерпретации надписи в качестве хадиса. При всей сложности чтения, оба
варианта перевода и с арабского, и с персидского, свидетельствует о том, что мы имеем
дело с погребальным сооружением.
Таким образом, все сохранившиеся надписи не позволяют интерпретировать обе
рассмотренные постройки как-то иначе, чем мавзолеи.
БИБЛИОГРАФИЯ
Армарчук 1998 – Армарчук Е.А. Изучение памятников Куня-Ургенча: старые и новые гипотезы
// Приаралье в древности и средневековье. М. С.198-210.
Армарчук 2001 – Армарчук Е.А. Мавзолей Тюрабек-ханым в Старом Ургенче: форма, функция,
возраст // Татарская археология, №1-2 (8-9). С.188-210.
Волков 2010 - Волков И.В. Надписи на фрагментах чаш из Ургенча // Государство Куняургенчских туркмен и Центральная Азия в первой половине XIII века: Материалы Междунар. науч.
конф. Aşgabat. С.49-52.
Волков 2016а – Волков И.В. Несколько надписей XIII-XIV вв. из Куня-Ургенча и интерпретация
трех мавзолеев // Материалы Конгресса исламской археологии России и стран СНГ. Казань. С.55-66.
Волков 2015б – Волков И.В. Керамика золотоордынского города Маджара // Материалы Первого
Маджарского археологического форума. Казань. С.139-222.
Гафуров 1987 – Гафуров А. Имя и история: Об именах арабов, персов, таджиков и тюрков. М.
Мамедов 2008 – Мамедов М.А. Архитектурный комплекс Меана-баба: Суфийский мавзолей
в Центральной Азии как объект искусства. СПб.
Мамедов, Мурадов 2000 – Мамедов М.А., Мурадов Р.Г. Гургандж: Архитектурный путеводитель Istanbul.
Халимов 1990 – Халимов Н.Б. Раскопки Куня-Ургенча 1989 г. // Памятники Туркменистана.
№2 (50). С.31-32.
Халимов 1991 – Халимов Н.Б. Памятники Ургенча (сооружения, надписи и легенды). Ашх.
Хмельницкий 1997 – Хмельницкий С. Между Саманидами и монголами. Архитектура Средней
Азии XI – начала XIII вв. Часть II. Берлин-Рига.
Юсупов 1989 – Юсупов Х. Путеводитель по археолого-архитектурным памятникам Ташаузской
области. Ашхабад, 1989.
Юсупов 1991а – Юсупов Х. О двух памятниках Куня-Ургенча // ИАНТ СГН, №1. С.47-52.

233

Игорь Волков

Юсупов 1991б – Юсупов Х. Святое место // Памятники Туркменистана. №2/52. С.24-26.
Юсупов 1991в – Юсупов Х. Куняургенчские феномены // ИАНТ ГН. №6. С.73-76.
Юсупов 1992 – Юсупов Х. Три факта из истории Кенеургенча // ИАНТ ГН, №2. С.33-47.
Юсупов 1993 – Юсупов Х. Сердце древнего Хорезма. Ашх.
Юсупов 1998 – Юсупов Х. Выдающиеся архитектурные памятники древнего Гурганджа //
Приаралье в древности и средневековье. С.211-217.
Якубовский 1930 – Якубовский А.Ю. Развалины Ургенча. Л.
Сuratola 2006 – Curatola G. Ceramiche persiane dal IX al XIV secolo. Milano.
Watson 2004 – Watson O. Ceramics from Islamic Lands. New York.

234

ОЛЕГ ГРАБАР

Иллюстрированные Макамат XIII века:
состоятельные горожане и изобразительное искусство1
Перевод с английского Т.Х. Стародуб
От переводчика: Пользуясь любезностью издателей сборника, посвящённого памяти Галины Анатольевны
Пугаченковой, предлагаю вниманию читателя перевод одной из особенно интересных статей её коллеги
и друга, профессора Принстонского университета Олега Андреевича Грабара (1929–2011), имя которого
широко известно в кругах исследователей исламской культуры. Его научные труды были переведены на
многие европейские и восточные языки, но, по странной случайности, на русском языке до недавнего
времени не издавались2. Небольшая по объёму статья, опубликованная более сорока пяти лет тому назад,
тем не менее, остаётся актуальной, поскольку даёт яркий пример краткого, но насыщенного фактами,
оригинальными идеями и злободневными проблемами научного исследования. После выхода статьи и О.А.
Грабар, и другие исследователи средневековой арабской культуры не раз обращались (и обращаются) к
теме иллюстрирования в XIII–XIV вв. знаменитых и популярных арабских плутовских новелл «Макамàт» –
сочинения иракского писателя и учёного Абу Мухаммада аль-Харири (1054/55–1121/22 или 1122/23)3. Однако
вопросы, поднятые в этой работе, по сей день остаются без ответа и побуждают к новым изысканиям.
1
Grabar, O. The Illustrated Maqamat of the Thirteenth Century: the Bourgeoisie and the Arts // Islamic city /
Ed. A. Hourani (Oxford, 1970). P. 207-222. Эта статья, изначально представленная в виде доклада, впервые
была опубликована в материалах коллоквиума по проблемам исламского города. Повторная публикация без
каких-либо изменений включена в издание избранных трудов О.А. Грабара: Grabar, O. Constructing the Study
of Islamic Art. Vol. II: Islamic Visual Culture, 1100-1800. Hampshire: Ashgate Publishing Limited, 2006. Оригинальный текст доступен на ресурсе: http://archnet.org/publications/4996
Перевод выполнен по публикации 2006 г. Чёрно-белые иллюстрации в основном заменены их цветными
аналогами с сохранением авторских подписей. В косых скобках даны ред. дополнения к переводу текста,
необходимые для его адаптации к русскому языку, в круглых скобках – не переведённые автором статьи
включения на латинском, арабском или ином языке, в квадратных скобках – ред. пояснения непереводимых
или специальных терминов. Первое примечание автора с объяснением, почему статья, в отличие от доклада,
«не была должным образом иллюстрирована», здесь опущено как техническое. Все остальные примечания,
отмеченные арабскими цифрами, соответствуют авторским. Ссылки на литературу приведены в соответствие
с требованиями к оформлению библиографии в русских изданиях. Незначительные сокращения авторского
текста, не нарушающие его смысл, но облегчающие его понимание, заключены в треугольные скобки с отточием: . Широко используемое автором слово «буржуазия», в оригинале введённое в заглавие статьи, в
переводе названия и по всему тексту заменено в соответствии с дополнительными значениями этого французского термина и следуя контексту статьи понятиями: «состоятельные горожане», «горожане», «купечество»,
«городская верхушка».
2
Первым опытом был русский перевод ключевого труда проф. Грабара, посвящённого проблемам возникновения и становления художественной культуры Арабского халифата: Grabar, O. The Formation of Islamic Art.
New Haven & London: Yale University Press, 1973, 1987 (revised and enlarged edition) – Грабар О. Формирование
исламского искусства / Пер. с англ., комм., послесл. Т.Х.Стародуб. – М.: Садра, 2016.
3
Полное издание на русском языке: Аль-Харири Абу Мухаммед аль-Касим. Макамы. Арабские средневековые плутовские новеллы // Пер. с араб. В.М.Борисова, А.А.Долининой, В.Н.Кирпиченко. Вступит. ст. В.М.
Борисова и А.А. Долининой. М.: Наука, 1987.

235

Олег Грабар

С

ЛИШКОМ редко бывает, чтобы доказательства, представленные иными, чем
архитектура, видами искусства, использовались для изучения социальных или
географических проблем, таких, как проблемы города. Тем более редко случается, чтобы историк искусства в процессе изучения документов, подобных
миниатюрам, которые, кажется, в первую очередь предполагают эстетическую оценку,
был подведён к проблемам возможных последствий для социальной истории. Однако
подготовка того, что должно стать полным корпусом комментариев к иллюстрациям
Макамат аль-Харири, подвела меня к ряду вопросов, выходящих за пределы технических проблем стилистического и иконографического анализа или соотношений между
рукописями; и, как я попытаюсь показать, часть этих вопросов находится в центре
проблем этого коллоквиума, поскольку они могут допустить дефиницию определённых
интеллектуальных и исторических координат точно идентифицированного сегмента
городского населения. Иными словами, этот доклад исходит из методологической предпосылки, которая совершенно отличается от большинства докладов на этом коллоквиуме.
Вместо того чтобы начать с некоего конкретного городского центра или с какого-либо
учреждения или проблемы, которые предположительно могут существовать в исламском городе, цепь исследований, вызвавших вышеизложенные примечания, началась
с попытки решить в традиционных методах истории искусства вопрос классического
типа – идентификацию значения корпуса изображений. Однако в ходе наших расследований вскоре стало очевидно, что иллюстрированные Макамат можно рассматривать
как довольно любопытное документальное свидетельство вкусов своего времени, а
также, что эти вкусы ведут нас непосредственно внутрь проблемы интеллектуальной и
духовной конфигурации городского устройства ислама в средние века.
Сам факт существования иллюстрированных рукописей Макамат поднимает три
центральных вопроса, которые могут служить более отчётливому фокусированию документирующего значения этого памятника, или тому, что Макс ван Берхем назвал бы
«археологическим указателем».
Первый вопрос касается подлинных причин создания Макамат. Ибо, хотя аль-Харири
несомненно почерпнул свои истории из широкого запаса литературных и фольклорных
источников, главной характеристикой его работы и основной причиной её успеха была
абсолютно искусственная, пусть даже порой и завораживающая, «словесная акробатика»,
как недавно это назвал проф. Блашер4. Подобные примеры знакомы всем арабистам, но
для нас наиболее важно, что, по сути, эти упражнения в лингвистической виртуозности
невозможно было проиллюстрировать. В результате, почти во всех случаях, иллюстрации
снабжены рамкой событий, которая служит оправданием для речей, стихов, хитроумных
описаний, каламбуров и пр. Протяжённость этой рамки варьируется, временами значительно, от рассказа к рассказу; но верно также и то, что, если мы исключим полдюжины
вплетённых повествований, у читателя останется общее ощущение их надуманной повторяемости. Ясно, что назначение иллюстрированных событий вторично по отношению
к содержанию книги или, по крайней мере, к причине её успеха. Таким образом, мы
сталкиваемся с неким парадоксом: иллюстрации как будто упускают самый значимый
аспект книги, которую они иллюстрируют. Не будет преувеличением предположить,
что иллюстрирование Макамат столь же объективно необходимо, сколь, и иллюстри4

Blachère R., Masnou P. Al-Hamadani, Choix de Maqamat (Paris, 1947). P. 46.

236

Иллюстрированные Макамат XIII века: состоятельные горожане и изобразительное искусство

Рис. 1. Уход Абу Зайда. Парижская рукопись, arabe 5847.

рование диалогов Платона. В обоих случаях есть набор персонажей и публика, истории
или приключения могут рассказываться или пересказываться, но они сравнительно мало
связаны с главной целью работы.
Редкие случаи, когда иллюстратор пытался выйти за пределы просто рассказа и воплотить в рисунке более отвлечённую идею или более сложное переживание, обычно
неудачны в том смысле, что изображение само по себе не в состоянии донести заложенный в него замысел без посвящения зрителя во все детали текста. Приведём хотя
бы один пример. Фолио 6v из т.н. Шеферского списка Макамат иллюстрирует эпизод
из второй макамы, когда Абу Зайд уходит от людей, которых он только что развлекал:
«затем он поднялся со своего места и пошёл, и унёс с собой наши сердца» (рис. 1). Всё,
что видно на миниатюре, – это аль-Харис и группа сидящих персонажей с выражениями
на их лицах, их сожалением об уходе невидимого Абу Зайда. Открытая композиция –
довольно смелая для средневековой миниатюры, но суть этого изображения с робкой
попыткой выразить какую-то эмоцию визуально, как иллюстрация определённого отрывка, автоматически не проявляется. Более того, сама передача печали неубедительна,
поскольку ещё не существовал разработанный для этой цели и понятный визуальный
язык (рис.1), как в случае с христианской Пьетой. Всюду одни и те же черты лица и жесты
выражают разные чувства, например, удивление. Если в таком простом сюжете и в столь
близком к повествованию рисунке, как этот, оказывается затруднительным выявить его
237

Олег Грабар

конкретное значение, насколько меньше вероятность того, что более абстрактные идей
книги в целом могли бы быть переведены на язык изображений?
Тем не менее, должна была существовать какая-то причина развития иллюстрированных Макамат, в какой-то мере независимая от причин подлинного успеха шедевра
аль-Харири, по самой своей природе отличавшегося от успеха Калилы и Димны или
Шахнаме, где, независимо от моральных или эзотерических значений, сообщённых
рассказам или героям, всегда присутствует элемент развлекательности самого повествования. Какое-то объяснение явно должно быть найдено благодаря самому факту
существования этих специфических циклов изображений.
Второй вопрос, вызванный иллюстрациями Макамат, хронологический. Из двенадцати известных рукописей одиннадцать были сделаны примерно за 120 лет. Самая
ранняя датирована 1222, а самая поздняя – 12375. Из этих рукописей /сохранились/ четыре
списка 14 века и можно показать, что их иллюстрации производные, то есть основанные
на более ранних моделях. Три рукописи XIII века6, с другой стороны, не выказывают
явной зависимости от более ранних моделей, по крайней мере, на первый взгляд, и мы
соответственно можем заключить, что prima facie [при отсутствии опровержения – латин.] иллюстрирование Макамат представляет собой феномен, который пустил ростки
в первой половине XIII века. Хотя опасно судить исходя из негативного свидетельства,
эта позиция подкрепляется тем фактом, что известен ряд списков этого произведения,
выполненных в XII веке, в том числе две рукописи, датированные временем до смерти
аль-Харири, но ни один из списков не показывает каких-либо признаков того, что был
иллюстрирован. Представляется вероятным, тем не менее, что мы имеем дело с достаточно точно определяемым отрезком времени. Его верхняя граница – вторая половина
XIV века, отмеченная упадком художественного творчества во всём арабском мире.
Его нижняя граница может быть помещена около 1200 года, и должно быть найдено
какое-то объяснение явно внезапной популярности иллюстраций этой книги как одного
из наиболее зрелищных бестселлеров средневекового мира почти через сто лет после
её появления.
Третий вопрос сформулировать несколько сложнее. Мы можем начать с утверждения,
что понимание и привлекательность книги Макамат аль-Харири ограничивались высокообразованной арабской средой7. Благодаря вероятности повышенного литературного
интереса, как и благодаря непременной финансовой поддержке, оказываемой иллюстрированной книге, эту среду, по крайней мере, гипотетически, можно определить как
среду торговой, ремесленной и интеллектуальной верхушки населения более крупных
арабо-говорящих городов. Таким образом, эти иллюстрации отображают элемент вкуса
Полный и самый последний перечень рукописей с обсуждением каждой из них можно найти в работе:
Rice D.S. The oldest illustration Arabic manuscript //BSOAS. 22 (1959). P. 215. К ним следует добавить рукопись, открытую Р. Эттингхаузеном и опубликованную О. Грабаром: Grabar O. A Newly Discovered Illustrated
Manuscript // Ars Orientalis, 5. 1963. P. 97-109.
6
Это три рукописи в Париже (BN arabe 3929, 5847, 6094), одна в Ленинграде (Академия наук, S 23), одна в
Стамбуле (Süleymaniye, Esad Efendi 2916), и одна в Лондоне (Британский музей: oriental 1200); ныне рукопись
oriental 1200, как и другие редкие книги, находится в Британской библиотеке в Лондоне (прим. переводчика).
7
Можно продемонстрировать сугубо арабский характер аудиенции /правителя/, например, в трансформации
/сюжетов/ сохранившихся фронтисписов одной из рукописей (Париж, 5847) от обычного княжеского приёма к
изображению группы персонажей, слушающих рассказ. Описание и обсуждение /этой темы/ (но в несколько
иной интерпретации) см.: Ettinghausen R. Arab Painting. Geneva: SCIRA, 1962. P. 110-115.
5

238

Иллюстрированные Макамат XIII века: состоятельные горожане и изобразительное искусство

сравнительно ограниченного социального слоя внутри городской общины. И в таком
случае возникает вопрос: как именно эта своеобразная арабская среда создала некую
образность? Иными словами, какие компоненты вошли в создание визуального языка,
смысловое значение которого мы должны в своё время принять как рабочую гипотезу?
С другой стороны, определение этого языка может дать нам уникальный пример того,
что можно было бы назвать самосознанием, равно как и мировоззрением образованного
арабского общества XIII века.
Таковыми, в основном, оказываются вопросы, поднятые одним только существованием иллюстраций к Макамат. Ответы на них следует искать почти исключительно внутри
самих рукописей, ибо, насколько мне известно, нет какого-либо внешнего литературного
источника, который параллельно признавал бы существование этих изображений, в то
время, как такие источники существуют для книги Калила и Димна или для Шахнаме8.
Методы, которым я следую, в сущности, являются попыткой использовать некоторые
разработанные в языкознании или этнографии практические приёмы; с их помощью
можно попытаться сначала определить структуру этих изображений путём описания
и объяснения насколько возможно подробно каждого элемента, выявленного более чем
в восьмистах известных /нам/ иллюстрациях. Далее, первый синтез – это соединение,
в котором общие характеристики визуального языка идентифицируются и затем привязываются к другим художественным традициям с тем, чтобы получить то, что может
быть названо диалектной позицией миниатюр Макамат внутри современного им исламского искусства, как и внутри других традиций средневекового средиземноморского
/изобразительного/ искусства.
Поскольку многое из этой работы пока не окончено и многие из её аспектов касаются
технических проблем истории искусства, таких как идентификация многозначных форм,
характер нарративной иллюстрации, взаимоотношения между ранее установленными
типологическими моделями и конкретными потребностями текста, а также субъективные особенности отдельных рукописей, то, что я здесь предполагаю сделать, так это
сосредоточиться на трёх раздельных вопросах, отчасти имеющих отношение к теме
коллоквиума: 1). Можно ли, исходя из миниатюр, определить позиции, с которых видели
город представители той городской среды, для коих эти картинки делались? 2). Является
ли искусство Макамат только ценным свидетельством /существования и характера/
искусства состоятельных горожан? 3). Возможно ли, исходя из других изобразительных традиций, детерминировать направления, в которых эта художественная традиция
формировалась? В заключении я постараюсь предложить объяснение существования
этого необычного цикла иллюстраций и задать вопрос, на который в данный момент я
ответить не могу.
Для ответа на наш первый вопрос относительно того, каким художник Макамат
видел город, эти изображения предоставляют три элемента: пейзаж и естественное окружение, архитектуру и персонажей. Из первого элемента можно почерпнуть немногое,
8
Для «Калилы и Димны», например, см. знаменитый текст, рассмотренный Т. Арнольдом: Arnold. T.
Painting in Islam (reprinted ed., New York, 1965). P. 26. Для «Шахнаме» исчерпывающее толкование этой темы
ещё ожидается, но вероятность /существования в тот период/ иллюстрированных рукописей предполагается
такими предметами, как кубок /с росписью минаи на сюжет дастана «Бижан и Маниже»/ в Галерее Фрир:
Guest G.D. Notes on the Miniatures on a thirteenth century beaker // Ars Islamica, 10 (1943) .

239

Олег Грабар

поскольку легко показать, что почти
все черты природного ландшафта
являются частью условно принятой
формы, вероятно, принадлежащей к
общему словарю средиземноморского
происхождения, используемого почти
исключительно для композиционных
целей. Казалось бы, в целом, что среда, с которой мы имеем дело, создана
не для того, чтобы взглянуть на природу или, в том же смысле, на животный
мир ради него самого. Отдельные
прямо противоположные примеры
являются либо мелкими деталями,
вероятно, частью иконографических
сущностей, определяемых иным образом, или оказываются совершенно
необычными, такими, как знаменитое стадо верблюдов в Шеферской
рукописи9.
Изображение архитектуры, с другой стороны, подсказывает ещё более
интересные выводы. Три главных
рукописи XIII века – одна в Париже
Рис. 2: Дом. Стамбульская рукопись.
(5847), одна в Стамбуле и одна в
Ленинграде – разработали три более или менее типовых архитектурных обрамления,
которые встречается повсюду в тех или иных миниатюрах с незначительными различиями, правда, всё возрастающими от одной рукописи к другой.
Первый тип может быть откровенно назван домовым. В наиболее распространённом
виде он встречается в Ленинградской рукописи и обычно характеризуется /изображением
дома/ с обширной центральной зоной, крытой деревянным коническим куполом, который
может раскрываться благодаря наличию секции купола, раздвигающейся в стороны, или
складыванием панелей, установленных поверх деревянной рамы. Этот дом имеет также
печные трубы для вентиляции, которые могут быть повёрнуты в разных направлениях,
лестничную клетку, используемую также как прохладное место для кувшинов с водой,
и массивную дверь с /дверным/ молотком, обычно фигурным. В большинстве случаев имеется и второй этаж, но его редко изображают. Детали внутреннего устройства
немногочисленны и обычно вводятся только в том случае, если этого требует текст. В
целом, этот общий тип представляет собой искусственное соединение черт, которые как
бы должны идентифицировать богатый городской дар [дом – араб.]10 (рис. 2).
Ettinghausen R. Arab Painting. P. 117
Типичные примеры см. там же, с. 104, 107, 113 (к сожалению, примеры, представленные здесь, были
отобраны из соображений сохранности миниатюр и не показывают всех характерных черт дома); Grabar O.
A Newly Discovered Illustrated Manuscript. Figs. 1, 7 (здесь – рис. 2), 37, 41.
9

10

240

Иллюстрированные Макамат XIII века: состоятельные горожане и изобразительное искусство

Рис. 3. Мечеть. Парижская рукопись, arabe 5847.

241

Олег Грабар

Второй распространённый тип – это мечеть. Варианты различной степени детализации встречаются здесь довольно часто, но наиболее распространённый включает ривак
[крытая галерея], михраб, минбар, иногда разновидность ограды максуры [ограждённое
место для халифа, имама], купол на оси здания и реже – минарет. Иногда обнаруживаются дополнительные детали конструкции, но, как правило, они не нарушают основной
тип, который, в сущности, представляет собой раннеисламскую колонную мечеть, а не
новые /типы/ центрической айванной или купольной мечети, /которые начали/ распространяться из Ирана в XII веке11 (рис.3).
Третий распространённый тип /композиции/ менее важен для нашей цели здесь,
но я должен его упомянуть потому, что он особенно привлекателен, и потому, что его
источники всё ещё меня озадачивают. Это – изображение каравана на отдыхе и самые
замечательные примеры этого типа встречаются в Ленинградской рукописи. Мы обнаруживаем там, почти всегда вне связи с конкретными требованиями рассказа, одни
и те же группы шатров – больших квадратных или круглых и, повсеместно, – маленький голубой с белым объект наподобие тента, который хочется интерпретировать как
махмаль [паланкин с дарами для Каабы] или как маркаб [здесь, видимо, палатка для
наблюдения за звёздами]12, в этом случае мы могли бы сформулировать гипотезу относительно специфической практики паломничества, которая создала распространённый
тип для изображения каравана. Необходимо добавить, однако, что этот палаточный тип
демонстрирует значительно больше вариантов от рукописи к рукописи, чем домовый, и
что любые окончательные выводы относительно его происхождения и значения должны
ждать более полного анализа, чем можно сделать в этой статье.
Однако интерес к каждому из этих типов в контексте определения некоторых аспектов
материальной культуры исламского мира XIII века в понимании её арабским городским
купечеством содержит опасность зайти слишком далеко в использовании этих типов как
исторических документов, поскольку они были иконографическими типами и их композиционное значение в качестве фона для конкретной сюжетной темы часто затенялось
любой попыткой правдоподобия. Что является более важным, так это необходимость
соотнести конкретный тип с эпизодами или окружающей обстановкой, требуемыми по
тексту, или отметить необычную композиционную трактовку архитектуры.
Прежде всего, следует оговориться, что выделенный мною домовый тип не ограничивается использованием в тех случаях, когда текст указывает на частное жилище.
Особенно интересно отметить, что этот тип встречается постоянно как иллюстрация
приёмных кади и различных официальных лиц, вали, или главы дивана, к которым судьба
приводит Абу Зайда. Иными словами, создаётся впечатление, что не существовало
идентифицируемого в архитектурном смысле широко доступного официального здания,
или по-другому, мы должны допустить, что эти учреждения не имели определяемой в
терминах архитектуры формы, отличной от устройства жилого дома. Таким, вероятно,
должен быть случай со школой, которая определяет место действия сорок шестой маGrabar O. Figs. 20 (здесь – рис. 3), 23, 42.
Ettinghausen R. Arab Painting. P. 112. Исключения встречаются в таких случаях, когда требуется представить специфически бедуинскую обстановку (там же, с. 111) и традиционную широкую и низкую чёрную
палатку, или когда, в 26-й макаме, предполагается, что палатка должна быть великолепной и используется
княжеская модель (Grabar O. Fig. 17 ).
11

12

242

Иллюстрированные Макамат XIII века: состоятельные горожане и изобразительное искусство

Рис. 4. Хан. Парижская рукопись, arabe 5847.

камы; по архитектуре она не отличается от домового типа и, подобно приёмной судьи
или правителя, идентифицируется только действиями, которые происходят внутри неё.
Этот момент полностью осознаётся лишь тогда, когда становится ясным, что, безусловно, разные виды зданий явно и систематически показаны как иные. Самый наглядный
пример даёт двадцать девятая макама, во всех рукописях без исключения включающая
архитектурное сооружение, которое отличается монументальными пропорциями, двумя
помещёнными один над другим этажами с комнатами, открытыми на балкон, наружной
лестничной клеткой и, в одном случае, – колодцем13. Это – хан, и, возможно, заслуживает упоминания то, что именно XII – XIII века были первыми столетиями, для которых
мы имеем ясные архитектурные свидетельства существования новых величественных
караван-сараев от Ирана до Анатолии и Сирии (рис.4).
Второй образец архитектурного стандарта встречается в изображениях рынка (араб.
– сук), и базаров в целом. В знаменитой композиции в сорок седьмой макаме лавка
цирюльника представлена как очень маленькая узкая постройка, вокруг которой собра13

Grabar O. Fig. 21; Blochet E. Musulman Painting (London, 1929). Pl. XXX (=Fig. 4 здесь).

243

Олег Грабар

Рис. 5. Деревня. Парижская рукопись, arabe 5847.

лась толпа14. В пятнадцатой макаме лавка торговца молоком и финиками неожиданно
обретает вид прорезанного в стене небольшого прохода, а в стамбульской рукописи даже
появляется уникальный вид сбоку15. Кажется очевидным, что существовало изначальное визуальное представление о характеризующих торговую среду маленьких лавках
в узких крытых улицах. Можно упомянуть /в этом контексте/ рынок рабов, который в
двух рукописях отличается деревянной архитектурой и черепичной крышей, совершенно
отличной от других типов крыш16, и изображение таверны в Ленинградском списке.
Следовало бы упомянуть в том же контексте уникального зрительного ряда, имеющего
дело с конкретной урбанистической чертой, хорошо известную серию кладбищ, описанную покойным Д.С. Райсом17.
Grabar O. Fig. 39.
Grabar O. Fig. 8
16
Blochet E. Musulman Painting... Pl. XXVII.
17
См. прим. 3
14
15

244

Иллюстрированные Макамат XIII века: состоятельные горожане и изобразительное искусство

Особый тип архитектурного фона представлен в иллюстрациях к сорок третьей макаме. По не вполне ясным пока причинам, иллюстраторы трёх главных рукописей решили
изобразить панораму маленькой деревни, охарактеризованной в тексте как бедуинская
деревня простаков. В двух рукописях, особенно в Шеферской, использована возможность дать нам взглянуть на обычных жителей маленького городка глазами приезжих
из большого города: домишки и лавки, лужи, немногие простые виды деятельности,
такие, как прядение, силуэт мечети необычной центрально-купольной композиции, а не
привычного колонного типа, и особенно – повсюду многочисленные животные18. Сама
оригинальность этого изображения утверждает его м документа (рис.5).
Наконец, необычная архитектура встречается в иллюстрации к 39-й макаме в изображении таинственного дворца на далёком острове. Выступающие балконы, высокие
стены, пышно декорированные экстерьеры и сад иллюстрируют идеализированное
видение дворца наподобие своего рода павильона, для которого у нас есть текстовые
свидетельства, но /зримые/ примеры не сохранились19 (рис.6).
Вывод, вытекающий из этого краткого анализа, состоит, однако, в том, чтобы объяснить установление единой типологии архитектурных фонов; исключения из этой /
традиции/ скорее могут служить иллюстрированию явной заинтересованности тех, для
кого эти рукописи изготовлялись. И, прежде всего, это должны были быть коммерческие
характеристики города, такие как рынки и караван-сараи, представлявшие для пользователей рукописей достаточно большое значение, чтобы их трактовка была в нужной
степени конкретной. Второстепенными темами, трактованными сходным образом, были
сюжеты, вовлечённые в создание возвышенного образа жизни и значительно более
приземлённого восприятия более низкой социально обстановки. Однако и тут таится
ограничение доказательств, предоставляемых изображениями, передающими основные
архитектурные особенности. По этой причине и если они отклоняются от иконографических норм, их /изображения/ можно использовать лишь как археологические документы.
Только тогда мы сможем быть уверены в том, что они предназначены для того, чтобы
передавать требуемое текстом конкретное значение. В ином случае эта задача выбора
между иконографическим смыслом и общепринятой типологией чревата опасностью
и никогда не сможет осуществиться благополучно. Проблема, однако, состоит в происхождении топосов и их точном указателе, к чему я вернусь ниже.
Тот же тип анализа может применяться к попытке обсудить и определить документальную ценность изображений персонажей, хотя есть предметы обсуждения, несколько
усложнённые особенностями каждой отдельной рукописи. Анализ можно начинать с
выявления присутствия одного персонажа, принципиально общего для всех списков.
Типично арабской мужской фигурой можно назвать одетого в длинное платье персонажа
с простым тюрбаном на голове и обычно бородатым лицом с большими глазами20 (рис.7).
Присутствие во всех рукописях делает его иконографическим типом без тщательно документированного подтверждения смысла и здесь вновь отступления от нормы имеют
большее значение в идентификации /этногеографической/ среды, /легко/ распознаваемой
Ettinghausen R. Arab Painting. P. 115 (= рис. 5 здесь); Grabar O. Fig. 33, 34. P. 105, 106.
Grabar O. Fig. 30. P. 104-105; Blochet E. Les Enluminures des Manuscripts Orientaux (Paris, 1926). Pl. XIII
(=Fig. 6 здесь).
20
Типичный пример – центральная фигура на с. 114 в книге Р. Эттингхаузена (Ettinghausen R. Arab Painting).
18
19

245

Олег Грабар

Рис. 6. Дворец. Парижская рукопись, arabe 5847.

246

Иллюстрированные Макамат XIII века: состоятельные горожане и изобразительное искусство

Рис. 7. Арабский тип кади. Парижская рукопись, arabe 5847.

теми, для кого иллюстрировались Макамат. Незначительные изменения, такие как
покрывало вокруг лица, идентифицируют бедуина. Рабы и слуги изображаются в виде
юношей в коротких одеждах, иногда в высоких сапогах и с заплетёнными /в косички/
волосами. Изображения индийских моряков отличаются лишь тёмным цветои /тела/ и
набедренной повязкой. Женщины и дети редко представлены удачно, но в одном случае – иллюстрации к восемнадцатой макаме – мы видим изображение эталона красоты,
своего рода «Мисс арабский мир» XIII века21 (рис.8). Больший интерес представляют
изображения чиновников, судей, носящих длинные тайласаны [головной убор в виде
обёрнутого вокруг чалмы или конической шапки-калансувы шарфа, один конец которого
спадает на грудь, другой – на спину] и длинные бороды, без которых они совершенно
неотличимы от арабской толпы, или вали, обычно в псевдо-военном костюме и в сопровождении приближённых. В большинстве лучших миниатюр эти персонажи всегда
выглядят немного смешными, тем самым выдавая сатирические намерения автора22. В
пёстрой толпы присутствует ещё один существенный персонаж, нищий или суфий, в
лохмотьях или, довольно часто, в коротком платье, длинных туго завязанных штанах,
головном уборе с вытянутой и обычно остроконечной калансувой и узким длинным
шарфом вокруг шеи, возможно, имитацией тархи [головная накидка] или тайласана
судьи-кади. Это костюм, в котором Абу Зайд изображается в тех случаях, когда его
трудно идентифицировать по действию, хотя следует отметить, что нигде нет ясной
иконографической идентификации героя этих новелл.
Главное значение этого беглого подведения итогов, как мне кажется, – в констатации
очень узкого диапазона типологии людей. До какой-то степени, конечно, средневековое
21
22

Это пока не опубликованная миниатюра парижской рукописи 3929, лист 151.
Ettinghausen R. Arab Painting. P. 115

247

Олег Грабар

Рис. 8. Женщина. Парижская рукопись, arabe 3929.

248

Иллюстрированные Макамат XIII века: состоятельные горожане и изобразительное искусство

искусство, в исламском, как и в христианском мире, не считало нужным переводить
в визуальные термины всё многообразие человеческих типов, которые существовали
в больших городских центрах и для /выявления/ которых у нас имеются письменные
свидетельства. Это была общая средневековая тенденция – сводить все человеческие
типы к небольшому числу зрительно воспринимаемых образов. Производные этого
основного типа, действительно существующие, и явный сатирический подтекст некоторых образов представителей власти позволяют предположить второй вывод: поле
зрения специфического мира городской верхушки было ограничено немногими строго
очерченными группами, с которыми она имела дело, что было бы бессмысленным без их
определённой идентификации по одеждам и лицам. Соприкосновение с встречающейся
в некоторых случаях экзотикой происходит в кругу необычных тем, таких например, как
фантастический остров в тридцать девятой макаме23. В этом смысле ограниченность
мира, представленного /текстом/ Макамат читателю, отражается в бедности типажей,
которые мы находим в иллюстрациях к ним.
Хотя, к сожалению, иллюстрации рукописей Макамат не предоставили нам достаточно широкой панорамы зрительного восприятия Ближнего Востока в первой
половине XIII века, они всё же дают конкретно определяемые рамки места действия и
визуальный словарь, который явно мог предназначаться для состоятельного населения
арабских городов XIII века. Единственное ли это имеющееся в нашем распоряжении
документальное свидетельство для /характеристики изобразительного/ искусства этой
особой части населения в тот период?
Что касается архитектуры, то оценить должным образом /миниатюры в качестве/
подобного доказательства крайне затруднительно. Это верно и для археологических
свидетельств, и для литературы, и следовало бы остерегаться соблазна обобщения
на этой основе значительного объёма информации, пригодной для фатимидского и
мамлюкского Каира или для Алеппо и Дамаска. Если ограничиться археологической
информацией, кажется ясным, что большое число караван-сараев, обнаруженных в Анатолии, безусловно, имеет то или иное отношение к торговой деятельности, равно как и
там и тут /построенные/ мосты, и рынки (сук), а также многочисленные коммерческие
и промышленные учреждения, созданные в качестве вакфов в религиозно-благотворительных целях. Вкупе с банями и складами они формировали основную часть гражданской архитектуры города, но в тоже время о них известно слишком мало, чтобы хоть
сколько-нибудь уверенно определить их характер24. В любом случае, торговая функция
здания типа караван-сарая не обязательно означает, что оно отражает архитектурный вкус
или стиль, непосредственно связанный с купечеством. Более значительное воздействие
социального покровительства иного, чем княжеское, видимо, должно было проявиться в двух других категориях. Во-первых, в появлении и распространении небольших
святых гробниц – машхадов, которые в этот период начинают определять вид городов
и кварталов; однако, их значение обычно строго ограничивалось их месторасположени23
Я рассматривал иллюстрации к этой новелле в докладе на XXV Конгрессе востоковедов в Москве
[Труды XXV Междунар. конгресса востоковедов. 9–16 авг. 1960. М., 1963]. Т. II. С. 46-47. Ил. см.: Ettinghausen
R. Arab Painting. P. 122.
24
Точная типология всех этих зданий пока не составлена. Для караван-сараев см. Erdmann K. Das Anatolische
Karavanserai (Berlin, 1961); статьи Ж. Соваже (J. Sauvaget) в Ars Islamica. 6 (1939), 7 (1940). Для других зданий
«Введение» Соваже в Alep (1941).

249

Олег Грабар

ем, а их спонсирование могло исходить, по крайней мере, в то время, из более низкого
уровня, чем слой богатых горожан25. Во-вторых, в градостроительстве, или, вернее,
направленности развития городов.
Херцфельд много лет тому назад отметил, что особенность памятников Сирии
XII– XIII веков заключается в их малом, порой до странности, размере, как если бы
они должны были строиться в пределах существующих недвижимых архитектурных
объектов26. Он также предположил, что эта особенность исходила от местных землевладельцев, вероятно, тех самых богатых представителей среднего класса, которые должны
были высоко оценить /литературные достоинства/ Макамат. Или /другой пример/: в
Каире превращение шариат байн аль-касрайн [араб. – «Улица между двумя дворцами»
/Фатимидов/] в своего рода Пятую авеню /в Нью-Йорке/ отразило внутренние
социальные и экономические преобразования в самом Каире в той же мере, как и влияние вновь прибывающей военной аристократии. В целом, однако, в том, что касается
архитектуры, как мне кажется, пока ещё трудно оценить степень влияния буржуазного
компонента на стилистические и формальные изменения XII– XIII веков в качестве
вкусо-определяющей социальной единицы, а не только как участника более широких
культурных тенденций.
Предмет обсуждения оказывается намного более сложным и намного более многозначным, если мы обращаемся к работе ремесленников, керамистов, мастеров по
металлу, стеклодувов. Свидетельство существования мощного, сугубо городского по
происхождению искусства в нескольких качественно различных уровнях оказывается
столь огромным, что я хотел быограничиться тремя наблюдениями, иллюстрирующими
три различных пути, по которым это искусство развивалось.
Первое наблюдение то, что типично исламское преобразование обычной домашней
утвари – тарелки, кувшина, таза, стакана – в художественное произведение оказывается
феноменом, который можно уверенно отнести к городской культуре исламского мира.
Впервые появившийся в Восточном Иране, развитый в фатимидском Египте (не обязательно под воздействием Востока), /этот феномен/ был подтверждён в теоретическом
сочинении Ихван ас-Сафа’ («Братья чистоты») и достиг своих впечатляющих высот в
XII–XIII веках, чтобы после монгольского завоевания сократиться до незначительного
приложения к княжеским мастерским.
Второе наблюдение в основном касается XII и XIII века. В течение этого времени,
и особенно после 1150, в искусстве вещи произошли два главных изменения. Одно –
возрастание количества подписанных и датированных образцов, которые предполагают
увеличение рыночной ценности единичного произведения и возможность художника-ремесленника выражать себя в своём искусстве; в то же время, у нас есть ряд превосходных
образцов работы по металлу (принято считать, что из княжеской среды), специально
выполненных для купцов, подобно знаменитому котелку Бобринского в Эрмитаже27.
Другое изменение – неожиданно гигантское распространение сюжетных изображений
во всех областях искусства, и, хотя это характерно для всех восточных провинций, в
25
Некоторые предварительные замечания см.: Grabar O. The earliest Islamic commemorative building // Ars
Orietalis. 6 (1967).
26
Herzfeld E. Damascus. Studies in Architecture // Ars Islamica. 11-12 (1946). P. 37/
27
Ettinghausen R. The Bovrinski kettle // Gazette des Beaux-Arts. 6th set. 24 (1943).

250

Иллюстрированные Макамат XIII века: состоятельные горожане и изобразительное искусство

Иране – намного шире, чем в других частях исламского мира. Произошло нечто вроде
революции в визуальном словаре, доступном для и понимаемым более широкой социальной общностью, чем двор правителя, который до сих пор был главным покровителем
изобразительного искусства. Последовательное использование на предметах сюжетных
изображений параллельно сопровождалось оживлением каждой части предмета /изображением/, подобно так называемым анимированным шрифтам, словно в этот период
суть вещи можно было выразить только через фигуры28. Эти изменения сами по себе не
требовали обязательной связи с городским искусством, хотя априори характер предметов,
на которых они встречаются, и тот факт, что значительное число бронзовых изделий,
выполненных с применением новых приёмов, и почти все из самых ранних, имеют
надписи с именами торговцев, подтверждают эту возможность.
Однако здесь мы подходим к третьему наблюдению. Изучение надписей и иконографии настоятельно указывает на то, что эти изменения могут объясняться именно тем,
что /они происходили/ в городской среде. Достаточно трёх примеров. Исследование Л.Т.
Гюзальяном нескольких отрывков из Шахнаме, обнаруженных на фрагментах керамики /XIII–XIV веков/, показывает, что использованные тексты были скорее народными
устными, а не дворцовыми письменными версиями этого эпоса29. Сам по себе этот
факт лишь говорит нам о характере и литературной подготовленности конкретного
художника-ремесленника, но вместе с тем он предлагает новую сочетаемость менее
утончённых, и методов производства, и создателей многочисленных произведений
массового искусства. Далее, существование большого числа предметов с христианской
тематикой (возможно, даже с еретическими нотками, хотя эта особая тема ещё нуждается
в дальнейшем исследовании) предполагает участие не-мусульман среди пользователей
и заказчиков этих изделий, участие, альтернативно подтверждённое в документах /
каирской/ Генизы и имеющее смысл только в контексте городской среды. Наконец,
как подсказывает исследование, проведённое Эттингхаузеном30, характер образов на
большой группе керамики можно связать с художественными образами суфизма, и это
опять-таки в городах, с их гильдиями и организациями, так что мы можем лучше всего
представить себе воздействие нового словаря /исламского/ мистицизма, социальную
окраску которого нетрудно распознать.
Должно быть ясно, в таком случае, что иллюстрированные Макамат рассматриваемые здесь как выражение искусства состоятельных горожан, появилось не на
пустом месте. В других частях мусульманского мира, однако, совершенно иные /художественные/ техники, по-видимому, применялись ради собственной выразительности,
и по сей день миниатюры Макамат составляют единственный цикл картин, которые
невозможно понять вне среды этого конкретного социального слоя.
Проблема взаимоотношений между Макамат и тем, что можно было бы /условно/
назвать буржуазным искусством, заключается в ином. Дело в том, что явную связь между
ними почти никогда невозможно продемонстрировать. Тут и там изразец или изделие из
28
Исчерпывающее исследование этой темы было проведено Р. Эттингхаузеном. См. также: Rice D.S. The
Wade Cup (Paris, 1955).
29
Серия статей в «Эпиграфике Востока». №, 4, 5 (1949–51). [Гюзальян Л.Т. Бордюрные плитки XIII в. со
стихотворными надписями // ЭВ, III, М.–Л., 1949. С.72-81; он же, Стихотворения из Шах-Намэ на керамике
XIII-XIV вв. // ЭВ, IV. М.–Л., 1951. С.39-55].
30
Ettinghausen R. The Iconography of a Kashan Luster Plate // Ars Orientalis. 4 (1961).

251

Олег Грабар

стекла показывают некоторое стилистическое или иконографическое сходство с миниатюрами в Макамат31, а одно довольно странное изображение в поздней оксфордской рукописи
– преподнесённая в дар Абу Зайду джарийя (араб. – невольница), необычно трактованная
в виде кормящей женщины, напоминает всё ещё невыясненную группу предметов той же
формы32. Однако эти параллели малочисленны и источники иллюстраций, выполненных
для арабских Макамат, иные, чем те, что инспирировали росписи на иранской керамике,
хотя оба вида памятников могли быть связаны с родственной социальной средой.
Что же в таком случае можно считать источниками арабских образов? Нетрудно
определить три составляющих. Одна из них, христианское искусство, причём, вероятнее всего восточно-христианское, а не высокое византийское. Очевидное в одной
из парижских рукописей, это христианское влияние в других списках проявляется не
сразу, но, как это было показано проф. Бухталем33, достаточно определённо. Второй
источник – исламское княжеское искусство. Сцена в Шеферской рукописи Макамат,
иллюстрирующая двенадцатую макаму /фолио 33r/, показывает Абу Зайда сидящим
и выпивающим в трактире34. Поскольку акт питья был центральной определяющей в
изображении принца, то позой и композицией Абу Зайд [сидит по-восточному, с кубком
в руке] был преображён в правителя. В другой сцене, из стамбульского кодекса, по-видимому, предназначенной представить Абу Зайда богатым и властным, он изображён
сидящим во славе в своём шатре, фланкированный двумя фигурами – воина и писца,
олицетворяющими ахл ас-сайф (араб. – «люди меча») и ахл аль-калам (араб. – «люди
письма»), отвечающими образу правителя35. Питьё и власть настолько полно ассоциировались с царскими образами, что Абу Зайда можно было бы представить в этой
роли только в таких терминах. Схожий тип соотношения существует между Макамат
и немногими традиционными известными художественными традициями, такими как
трактат о растениях Диоскорида, сказочные истории о путешествиях и особенностях
иноземцев и, возможно, некоторые другие.
Третий источник ещё труднее определить. Нередко его называют реализмом, в смысле
наблюдения природы и человека. Мало кто сомневается в том, что такие наблюдения
играли роль в создании Макамат XIII века. Они проявляются в формировании физического типа араба, в воспроизведении разговорной жестикуляции или характерных
деталей и во множестве «жанровых» сцен. Однако, несмотря на то, что есть что-то
заманчивое в том, чтобы усматривать в этих картинках, выполненных для богатого
купечества (как это было во Фландрии и Голландии в XVI и XVII веках), намеренный,
хотя и не всегда доведённый до исполнения реализм, этот термин должен применяться
с осторожностью. В особо важных зонах анатомического правдоподобия, в формальных
композициях или пространственных изображениях искусство Макамат демонстрирует
очень незначительные признаки движения к какой-либо разновидности реализма. Мировоззрение художников и их покровителей всё ещё оставалось совершенно привычной
идеографической системой, в которой зритель узнавал и вновь интерпретировал в уме
Например, два изразца в Художественной галерее Вальтерс. Ibid., figs. 71, 72.
Folio 65v.
33
Buchtal H. Hellenistic Miniatures in Early Islamic Manuscript // Ars Islamica. 7 (1940).
34
Эта миниатюра рассматривалась в совершенно ином контексте Д. Райсом: Rice D.S. Deacon or Drink:
Some Paintings From Samarra Re-Examined // Arabica. 5 (1958). Pl. VI.
35
Grabar O. Fig. 17.
31
32

252

Иллюстрированные Макамат XIII века: состоятельные горожане и изобразительное искусство

отдельные визуальные образы, которые он был в состоянии понимать потому, что знал
текст. Помимо нескольких исключений, обнаруженных в работе аль-Васити, искусство
Макамат не было попыткой фиксации жизни и мира арабской городской верхушки, но
стремлением иллюстрировать обстановку, /в которой происходили рассказанные в ней
события/. В какой степени сама эта книга обладает элементами сатиры и является важным источником для социальной и интеллектуальной истории своего времени, в такой
же степени и иллюстрации к ней проникнутыми сатирическими нотками; однако, сутью
книги была отнюдь не сатира, и лишь относительно небольшое число изображений в
этих трёх рукописях даёт возможность ясно увидеть попытки копировать непосредственно физическую реальность современного им мира путём выделения определённых
элементов из стандартизированной массы образов.
Но в таком случае, как мы можем объяснить то, что я называю основообразующей
типологией образов, то есть вполне стандартные формы в изображении архитектуры, пейзажа или человека, которые повторяются от композиции к композиции с незначительными
преобразованиями и без необходимости подгонки к требованиям текста? Заманчиво было
бы предположить иконографический фон для этих особенностей вне самих Макамат, и
в случае двух из её списков мы можем это сделать. Парижская рукопись Arabe 6094 явно
ведёт своё происхождение от христианского искусства, а фигуры Парижского списка Arabe
3929 имеют удивительное сходство с популярными представлениями театра теней36, о которых мало что известно; в обоих случаях это скорее стандартные типы, чем конкретные
исключения, определяемые как тесно связанные с внешней традицией. Однако не такая
интерпретация исходящей извне изобразительности напрашивается для множества иллюстраций в большинстве рукописей Ленинграда, Стамбула и Парижа, за исключением
пейзажа. В соответствии с объяснением, предложенным мною для этих иллюстраций в
целом – т.е. тех, которые иллюстрируют книгу, а не жизнь – хотел бы выдвинуть гипотезу
относительно формирования этой типологии. Так же, как место действия каждой макамы
переносится из Каира в Самарканд без изменения его арабского характера, так и в небольшой группе рукописей созданная /иллюстраторами/ сцена действия отражает одновременно
две стороны описанной в тексте ситуации: конкретизированные арабские черты, но также
и абстрактные и повторяющиеся формулы, как в литературе. Эта стандартизированная
типология намного больше, чем отступления от неё, преуспевает в иллюстрировании
самой книги, однако вместе взятые они определяют мировоззрение арабской городской
верхушки начала XIII века. В дополнение к нашим архитектурным примерам было зафиксировано нововведение хана из-за его особого значения для торгового класса, однако
maison bourgeoise (фр., здесь – богатый городской дом), традиционная ранняя исламская
мечеть, караван-сарай с его древним устройством рассматривались как явно отвлеченные
самостоятельные организмы, идентифицируемые определёнными характерными деталями,
но не конкретными изображениями данного дома, мечети или караван-сарая. Было бы заманчиво предположить, что специфические характеристики типологии дома, в частности,
тщательно проработанной системы его вентиляции, намекают на особенно жаркую зону
арабского мира, а именно на Южный Ирак, и таким образом термин Багдадская школа
/в отношении атрибуции/ этих рукописей оказывается справедлив. Однако я колеблюсь
36

Ettinghausen R. Arab Painting. P. 82-83.

253

Олег Грабар

утверждать это окончательно, поскольку основной характер типологии, стандартных форм,
как мне кажется, должен быть отчётливее идентифицирован на социальном уровне, а не как
точное определение страны. Из всех известных проявлений искусства городских центров
эта конкретная группа арабских рукописей остаётся единственным проявлением явного
интереса к воспроизведению окружающей действительности. Их ограничения, как исторических документов, так и как текстовых иллюстраций возвращают нас к первоначальному
вопросу, почему вообще они /рукописи Макамат/ иллюстрировались. Хронологическое
свидетельство предполагает, что около 1150 года почти все виды искусства исламского
мира – за пределами Запада – претерпели изменения, которые можно приписать воздействию потребностей и вкусов состоятельных и авторитетных горожан. Наиболее важная
общая черта этих изменений заключается в том, что все они были вовлечены в развитие
предметно-изобразительных образов.
Итак, Макамат были иллюстрированы потому, что среда, в которой читали макамы
и наслаждались ими ещё до 1200 года, в тот период развивалась по пути осознания необходимости визуального выражения, так же, как сегодня замедленного действия роман
«Леопард» Т. ди Лампедуза автоматически воплотился в фильм /Л. Висконти/
независимо от того, хорош он или нет. Арабская литературная среда городской
аристократии, которая не знала традиции наделённых значением изображений, выбрала
свой собственный бестселлер, своё любимое чтиво, и снабдила его иллюстрациями потому, что хотела иллюстраций, а не потому, что эта своеобразная книга была для этого
особенно подходящей.
Но какое же изменение произошло в характере городской верхушки в некий момент
в середине XII века, чтобы ей так внезапно понадобилось новое и вполне революционное художественное выражение? На это я не могу ответить, и это главный вопрос, на
который я хотел бы получить ответ историков-социологов. Существует ли какое-либо
свидетельство в других источниках, которое дало бы возможность судить об очевидных
изменениях во вкусах и творчестве?
Главное значение Макамат для историка, помимо той или иной археологически или
исторически значимой детали, предоставленной этими миниатюрами, заключается в том,
что существование этого произведения выявляет одну из необычных граней сложного
мира города на Арабском Востоке. /Подразумевается/ его интерес к изображениям и
привлечение их именно ради изображений в большей степени, чем /только/ в качестве
иллюстрации жизни. Так, хотя и ограниченное, но вполне определяемое мировоззрение, выработанное некой конкретной группой горожан, проявляется скорее благодаря
характеру этой книги, чем характеру людей, которые её иллюстрировали. Всё, чего они
ожидали, было литературно верным, образным и многозначным визуальным переводом
/извлечений/ из любимого текста и, таким образом, соответствующим их статусу символом их социального положения. Этот интерес к изображению не был долгим. Равно
как типы /расписной/ иранской керамики XIII века исчезли вскоре после монгольского
завоевания, так и Макамат раннемамлюкского периода, демонстрирующие высокие
художественные достоинства, но в аспекте иконографии почти ничего не значащие,
либо копируют более ранние образцы, либо представляют собой не более чем учебный
материал. Первоначальный стимул к иллюстрированию исчез, и изображения теперь
сводились к сухим формализованным композициям, завершая, таким образом, оригинальную главу исламского искусства.
254

ЛАРИСА ДОДХУДОЕВА

Визуальная полемика и диалог в средневековой
живописи Центральной Азии

В

ЭПОХУ средневековья жизнь и искусство были тесно переплетены. Художественные произведения функционировали и циркулировали внутри литературной, политической, экономической культуры, в чьей системе они были созданы.
История знает различного рода патронов, каждый из которых в своих интересах
использовал систему художеств. Правящие и аристократические круги подчеркивали
политическую и историческую значимость своих актов, городские общины стремились
исполнить государственные заказы, пытаясь донести их содержание до населения. Религиозные институты пропагандировали духовные ценности и основы собственного
вероучения. Но элита и все общественные институты, не располагая современными
средствами массовой информации, использовали возможности искусства для того, чтобы
дать представление о своей социальной и культурной идентичности, исторической важности принимаемых ими решений. Этноцентризм служил основой политики, поэтому в
искусстве всегда существовала как бы визуальная полемика, отражавшая политическую
ситуацию, сложившуюся в тот или иной период.
Соперничество между степью и городом, между номадами и оседлым населением
являлось одним из самых сложных процессов в развитии Центральной Азии. Однако,
сосуществование двух совершенно разных обществ было исторически предопределено.
Это нашло отражено в известной тюркской поговорке «Как нет шапки без головы, так
нет и тюрка без иранца» (Subtelny 1994, p.88). Несомненно, что подобная ситуация нашла
отражение и в формировании элиты Центральной Азии, которая являлась достаточно
гетерогенной и обеспечила как бы двойную систему культуры, вобрав в себя традиции
оседлого городского социума и кочевых образований.
Кочевые племена определенно имели свои собственные традиции, но именно городская и, чаще, придворная фарсиязычная культура документирована лучше в исторических документах (Rogers 1983, p.9), а наглядно – в скульптурных и живописных
произведениях. По материалам памятников можно составить подлинную историю жизни
монархов и дворцовой жизни, отчасти степи и горных регионов. Исследуя иллюстрации
к разнообразным историографическим сочинениям, персидско-таджикской и тюркской
поэзии, в которых повествуется о легендарных персонажах, некоторые исследователи

© Додхудоева Л.Н., 2018

255

Лариса Додхудоева

Рис.1. «Олицетворение Луны». Настенная роспись. Пенджикент, первая половина VIII в.

256

Визуальная полемика и диалог в средневековой живописи Центральной Азии

смогли реконструировать жизнь конкретных монархов от рождения до смерти, поскольку
в роли литературных героев всегда выступали правящие монархи.
Средневековая миниатюрная живопись Центральной Азии имеет чрезвычайно древние традиции, о чем свидетельствуют, например, памятники раннего средневековья.
Культура Согда получила особый расцвет в тот период, когда Сасанидский Иран утратил
свою мощь, а в степях Внутренней Азии возник Тюркский каганат. Благодаря коммерческой экспансии согдийцев – предков таджиков, между урбанизированным Согдом
и степью возникли активные связи. Со второй половины VI в. тюрки начали строить
активные отношения с Китаем и в развитии этих политико-дипломатических, торгово-экономических, военных и культурных контактов согдийцы играли роль посредников,
что подтверждено письменными источниками и археологическими исследованиями.
Расцвет искусства Согда начался на излете преисламской эпохи в VIII в. В нем
были сильны локальные традиции и влияние эллинизма, буддизма и индуизма, Китая,
кочевых племен, свидетельством чем могут служить монументальные росписи таких
известных памятников как Афрасиаб, Варахша, Пенджикент, а так же саркофагов и
других артефактов (Альбаум 1975; Шишкин 1963; Маршак 2009; Marshak 2002; Lerner
1995; 2005). Стиль и содержание живописи в интерьерах зданий и на саркофагах, а также рельефные изображения отражают, по мнению отдельных исследователей, раннюю
иллюстративную традицию, о которой известно по остаткам книг манихеев в Согде
и литературным свидетельствам. В частности, Ибн ал-Мукаффа, переводчик и автор
предисловия к сборнику «Калила и Димна», живший в VIII в., уже сообщает, что книга
в его время имела иллюстрации (Беленицкий, Маршак 1976, c.87-88).
Стиль памятников различных видов и жанров VI-VIII вв. характеризуется ярусным
представлением композиций в виде лент, располагающихся друг над другом, плоскостностью изображения, тематической общностью. Все это свидетельствует о сходстве
художественной и ремесленной практики при исполнении различных произведений
средневековья, взаимосвязи книжной традиции с настенной живописью, скульптурой
и орнаментом.
Пестрое многообразие этнических групп, рас, племен, обычаев, костюмов Центральной Азии нашло яркое отражение в искусстве Согда VI-VIII вв. Тюрки, близко
общаясь с ираноязычными согдийцами, носителями индоевропейского языка, тохарами
и китайцами, жили с ними в условиях очень тесного этнокультурного взаимовлияния. В
стенных росписях и рельефах рядом с представителями иранских народов легко можно
различить кочевников. Поскольку тюркские династы и их семьи нередко являлись меценатами, покупателями произведений искусства, их характерный облик запечатлен в
различных живописных фрагментах и орнаментальных фризах. Выгодные для тюркских
правителей браки с китайскими принцессами, являвшимися идеальными образцами
благородного происхождения, значительно способствовали их престижу. Совершенный
образ китайско-тюркской принцессы с длинными волосами и локонами, спускающими на
лоб, виски и щеки (тулун или куик по тюркски и зулфи тюрк на фарси), был настолько
популярен, что даже воспет персо-таджикскими поэтами (Esin 1979, p.454; Dodkhudoeva
2008). Подобные образы, символизирующие луну или представляющие духов фравашей,
других героев, запечатлены, например, в стенной росписи VIII в. из Пенджикента (рис.1).
Рельефы саркофагов и росписи произведений других видов искусства VI-VIII вв.,
хранящиеся во многих музеях мира, наглядно представляют мир Евразии, в котором
257

Лариса Додхудоева

Рис.2. Саркофаг Аньцзя. VI в. Сиань, Исторический музей провинции Шэньси.

различные народы были связаны крепкими узами благодаря торговле, военной службе, религии, административной работе, культуре. Во многих памятниках воссозданы
сцены совместного времяпрепровождения согдийцев, тюрков, китайцев (охота, пиры,
похороны, и т.п.).
В настоящее время выявлено множество средневековых стоянок согдийских торговых колоний, мавзолеев согдийских сартбау (руководителей колоний, караванбаши),
а так же различного рода эпитафий на согдийском, китайском языках, обнаруженных
в казахстанском регионе Жетысу, китайских провинциях Южного Синьцзяна, Ганьсу,
Нинся, Шаньси, Шэньси, которые являлись своеобразными поясами стыка цивилизации
кочевников евразийских степей с цивилизацией оседлых народов.
Одна из первых согдийских торговых колоний, образованных в Китае, располагалась возле Чан-аня, древней исторической столицы Китая (ныне г. Сиань в провинции
Шаньси). Ее главой в регионе Тунчжоу в эпоху Северо-Чжоуского царства был сартбау
Аньцзя (Абусеитова, Додхудоева 2010, c.60-68). Это царство кочевников гуннского
происхождения, образованное династией Юйвэнь, в 557-581 гг. владело всем Северным
и частью Центрального Китая.
Вся жизнедеятельность, религиозные верования, быт главы согдийской колонии
Аньцзя представлены на его каменном саркофаге (длина 2,28 м, ширина 1,03 м, высота
1,17 м), который согласно традиционному обряду средневековых китайских аристократов
был заложен в катакомбах (рис.2). Его оформление (всего 101 сюжетная композиция)
является ярким свидетельством средневекового «тюрко-согдийского и китайского культурного синтеза». Оно в полной мере отражает стиль жизни элиты Центральной Азии.
На каждой отдельной плите саркофага, декорированных бирюзой и позолотой, пред258

Визуальная полемика и диалог в средневековой живописи Центральной Азии

Рис.3. Саркофаг Аньцзя. «Знатный согдиец в ставке тюркского вельможи».
Каменная плита с раскрашенной гравировкой. Оригинал и прорисовка рельефа.

ставлены барельефы с росписью на различные сюжеты. В них воссоздан повседневный
быт согдийцев, ведение ими торговли, религиозно-обрядовые действия, охота с соколом,
прогулки верхом на лошадях, приём Аньцзя тюркских послов, церемониальные сцены,
торжественные приемы, и т.д. (Байпаков 2010, с.50-54).
Одна из картин (рис.3) представляет согдийский торговый караван, остановившийся
во владении тюркского правителя, для которого, возможно, была организована ярмарка.
Тюркский аристократ и согдийский караванбаши или сартбау (возможно, что сам Аньцзя)
пируют в юрте. Дом из войлока для номадов имел важное практическое и политическое
значение: защищал их в степи от непогоды, служил ориентиром и имел внутри особое
космологическое и сакральное значение. Создавая и разбирая жилище, формируя внутреннюю его часть и территорию вокруг него, номады как бы постоянно были вовлечены
в создание определенной значимости физического и социального пространств. И этот
процесс имел для них гораздо бóльшее значение, чем для оседлого населения (Andrews
1997, p.5). Оседлое же население считало, что номады носили свое жилище на плече
(«хона ба душ» – «дом на плече») и чувствовали себя наиболее комфортно именно в седле
и в юрте. У входа в юрту на ковре сидят четверо человек, двое из которых в коронах с
259

Лариса Додхудоева

цветком и кинжалами, что свидетедльствует о том,
что они согдийские аристократы.У каравана стоят
согдийские купцы.
Другой рельеф представляет прием у Аньцзя
тюркского аристократа в шатре. Небольшой согдийский оркестр аккомпанирует танцору. Другие
согдийцы отбивают ритм ладонями, поддерживая
своего собрата (рис.4). Жители Cогда были выдающимися музыкантами. Часто в различного
рода артефактах они представлены играющими
на музыкальных инструментах, кружащимися
или подпрыгивающими в танце. По мнению
Б.И.Маршака, изображения певцов и танцоров
из Согда многочисленны в сценах развлечений,
тогда как тюрки, как правило, всегда выступали в
роли наслаждающихся представлением зрителей.
К слову сказать, пока не выявлено памятников,
созданных до начала ХХ в., в которых были бы
запечатлены танцующие представители таких
тюркских народов, как казахи и киргизы (Marshak
2002, p.19). В другой композиции изображена
сцена охоты согдийцев и тюрков (рис.5). Длинноволосые тюркские аристократы одеты в теплые
халаты и черные сапоги. Сам Аньцзя представлен
в центре картины, целящимся из лука в степных
зайцев. Внизу композиции аристократ в короне,
Рис.4. Саркофаг Аньцзя.
приехавший из Согдианы, пытается набросить
«Сцена приема тюркского
аркан на оленя.
вельможи во дворце Аньцзя».
У входа в катакомбы представлены ритуальные
сцены: жертвоприношение, поклонение огню,
богослужение. По мнению китайских ученых, обряд погребения, настенные рисунки и
декор коридора, рельефные росписи саркофага Аньцзя свидетельствуют о традициях
зороастризма, который исповедовали согдийцы.1
В результате исследований останков в другом саркофаге Юйхуна выяснилось, что
они принадлежат супружеской паре европейского происхождения чиновнику Юйхуну и
его супруге из государства Юй (что означает «рыба»), которое существовавшего в эпоху
Суйской империи в Китае (581-618 гг. н.э.).2 В композициях каменного саркофага Юйхуна
воссозданы многие моменты из жизни семьи, политико-дипломатическая деятельность
1
Институт исследования археологии провинции Шанси. Си-Ань Бэйчжоу Аньцзяму. (Могила Аньцзи
эпохи династии Северного Чжоу в Си-ане). Пекин, 2003. С.27 (на кит. яз.).
2
О точном месторасположении государства Юй в Центральной Азии мнения у китайских ученых тоже разные.
Некоторые исследователи считают, что государство Юй – это страна, образованная тюркским племенем булоцзи
(булоцзи – это китайская транскрипция древнего тюркского слова «рыба») на территории нынешнего Восточного Синьцзяна. Другие полагают, что государство Юй находилось на территории Согдианы и его жителями
были массагеты. По-видимому, название массагет означает «рыба» (Юй Тайшань 2002; Байпаков 2010, с.54-55).

260

Визуальная полемика и диалог в средневековой живописи Центральной Азии

чиновника, коммерческие связи, ритуальные церемонии
и т.п. Среди представленных персонажей преобладают
согдийцы, остальные – персы и тюрки.
В целом круг литературных тем, послуживших
основой для монументальных росписей, саркофагов
и, вероятно, рукописных книг Центральной Азии раннего средневековья, составили те же сюжеты и типы
изображений, которые впоследствии стали традиционными в миниатюрной живописи ислама. Среди них
религиозные темы, светские, парадные композиции
монархической иконографии (тронные сцены, военные
сражения, увеселения, портреты донаторов, патронов,
их семей и знати), а так же истории из эпоса иранских
народов «Шах-наме» (главным образом – Рустамиада),
басни, притчи, жанровые сюжеты. Известный исследователь искусства Востока Б.Грэй назвал монгольское
завоевание некой вехой в истории развития живописи
Центральной Азии, поскольку вслед за ним стенная
живопись (фреска) раннего средневековья утратила свое
лидирующее значение и была полностью подчинена
миниатюрной живописи (Gray 1979, p.328). Сохранившиеся до наших дней рукописи первой половины ХIV в.
по сути знаменуют начaло будущего трехстолетнего расцвета книжной культуры в Иране, Центральной Азии,
Индии, Турции. Наряду с ней миниатюрная живопись
становится одним из важных средств прокламации гоРис.5. Саркофаг Аньцзя.
сударственной идеологии и риторического языка элиты.
«Совместная охота согдийцев
Тюрки и монголы патронировали культурам покоренс тюрками». Прорисовка.
ных народов на тех языках, на которых там существовали,
и воспринимали те религии, которые там исповедовали
(буддизм, христианство и ислам), пропагандируя их историю, достижения и даже культурное наследие наряду с собственным. В основном придворная практика была связана
с риторикой абсолютной власти монарха. Государство было персонализировано в образе
династа, который использовал все возможности, чтобы предстать в лучшем свете перед
своими верноподданными, международным сообществом, потомками. Пропаганда образа династа и его подвигов являлась главным направлением придворной культуры, а
иконография подобных изображений была сформирована не только в пределах картины,
но и за ее рамками – на политической и исторической арене (Allan 1998, p.171).
Чистый номадизм, по мнению Сандерса, никогда не может владеть и управлять империей. Необходима выработка объединяющей идеологии, которая должна обеспечить
лидерство правящим элитам. В свою очередь, лидерство должно быть чем-то большим,
чем желание вождя племени, обычаев, грабежа, чем-то нематериальным: целью, задачей
(Saunders 1965, p.102-103). Историческая ситуация требовала от правителей-номадов
пересмотра идеологического контакта с оседлым населением и прежде всего конвертации
в религию подчиненного им народа. Необходимо было войти в контакт с покоренными
261

Лариса Додхудоева

народами развитой оседлой культуры и использовать именно их политическую машину
пропаганды (Khazanov 1992, p.461-475). Вот почему рукописная книга и миниатюрная
живопись становились одним из важных средств прокламации государственной идеологии. Именно этот процесс имел место каждый раз, когда на территории оседлого
населения образовывались империи под властью династов-номадов. В подобных государственных образованиях народы, культуры сосуществовали вместе, управляемые
гетерогенной и взаимосвязанной элитой, которая сохраняла культурные, исторические
и лингвистические традиции населения, оказавшегося под их властью. Этот синкретизм
разных цивилизационных основ и их унификация становились импульсом для взлета
духовной и художественной культур.
С целью облегчения процесса интеграции в новой культурной среде тюркские правители, как и монголы, прежде всего обратились к письменному наследию иранских
народов, посвященных легендарным династиям. Патронаж и стремление наполнить
известные персо-таджикские темы и сюжеты новым содержанием, связанным с их
правлением, позволяло им легче ассимилироваться в новой среде. Для достижения
коммуникативности изображаемого в привычные традиционные формы локальной и
внешней культур были включены нехарактерные для них содержательные аспекты.
Так, многие из ханов-номадов в миниатюрах изображались в образе сасанидского шаха
Хосрова, героя Бахрама Гура или легендарного Искандера. Таким образом, содержание
как бы обретало бикультурную основу, получая желаемую и нужную для патронов
окраску (Khazanov 1992, p.461-475).
Согласно традиции оседлого населения, резиденция правителя всегда должна
была располагаться в столичном городе. Чингиз-хан ввел сезонную миграцию в
процедуру своего правления в начале ХIII в., и эта практика была продолжена его
последователями. Конечно, динамичность жизни правителя нередко была вызвана
политическими и военными ситуациями. Шатёр правителя можно было бы назвать
мобильным дворцом. Решение последующих династов обосноваться не в степи, а в
городе не означало полного разрыва с традициями номадов. Они как бы соединили
воедино традиции кочевников с преимуществами оседлой жизни, дав тем самым
начало расцвету городской культуры. Жизнь в садах и шатрах ясно отражает традиции кочевой жизни, к которой они привыкли. В целом правитель не мог считаться
настоящим номадом, поскольку он имел столицу, но он так же не смог стать городским жителем, так как практически не использовал свои резиденции в качестве места
проживания. В действительности, династы из кочевых родов как бы находились на
переходном этапе от номада к оседлому жителю (Gronke 1992, p.18; Додхудоева 2003,
с.115-120). Сезонная миграция постепенно становилась единственной возможностью
доступа к природным красотам, возможностью избежать жары и пыли в летнее
время. Ставка за городом позволяла так же династам заниматься любимейшим из
занятий – охотой (Gronke 1992, p.18). Ханский лагерь, существовавший бок о бок
со столицей, являлся одной из характеристик общества в переходном периоде от
кочевого к оседлому образу жизни.
Шейбани-хан сделал своей столицей Бухару, но не рассматривал её как свою резиденцию или же центр политической власти. Когда же хроникер Хунджи, рассказывая
ему о разных столицах мира, спросил о его собственной ставке, хан ответил: «Позвольте
нашему седлу быть нашей столицей». Это означало, что залог успешного управления
262

Визуальная полемика и диалог в средневековой живописи Центральной Азии

государством хан видел только в способности правителя активно передвигаться, быть
мобильным. В связи с этим Фазалах б.
Рузбихан Хунджи в своем трактате «Михман-наме-ий Бухара», упоминая чагатаев,
ограничивается лишь словами «дийар-и
узбек» («отечество узбеков») в качестве
столицы. По его представлениям, резиденция правителя – номада не являлась
конкретным городом, а представляла собой
целую территорию, находящуюся под его
контролем, которую он и классифицировал
как столицу (Gronke 1992, p.18, 20-21).
Оба института – королевский лагерь
с шатрами в качестве резиденции и
управления и дворцовая жизнь в шатрах
и юртах за пределами города, в больших
садах – являются типичными и для живописи ХVI в. Тема идеального правителя и
элиты, как правило, воплощалась в иератических и условных по своему характеру
композициях. Они призваны были отражать иерархию и статус героев не во всей
полноте их жизненного существования, а
напротив, показать заданность того или
иного положения, сотворенного человеком
Рис.6. «Газан-хан в своем драгоценном
по божественному провидению. В иллюстративных циклах исторических хроник шатре в Урджане, задает пир знати». 1540-е.
Институт востоковедения АН РУз, Ташкент.
правитель всегда представал как главное
действующее лицо и соответственно обладал максимальной «изобразительной избыточностью» (рис.6). Это характерно и для
живописи Шейбанидов, которые правили в рамках исламских традиций, продолжая
воспевать свою тюрко-монгольскую культуру, пользуясь титулами, политическими институтами, уделяя особое внимание утверждению идеи династического превосходства
в своих собственных интересах.
Так, миниатюры «Фатхнаме» Муллы Мухаммада Шади 1502-1507 гг. посвящены
сюжетам, которые для иллюстрирования, возможно, были выбраны самим династом.
Среди них важные для легитимизации и прокламации династии рассказы, например,
«Шейбани-хан отдает приказ своим подданным о необходимости написания данного
сочинения». В миниатюре изображен эпизод, представляющий наказ государя подготовить сочинение в традициях эпоса иранских народов «Шахнаме» Фирдоуси. Перед
ханом лежит рукописная книга, возможно, копия Фирдоуси, которая и должна была
послужить прообразом династийной хроники Шейбанидов. Художник весьма точно
воспроизводит окружение правителя, подчеркивая этнический тип придворных, одетых
в шапки, которые носили степняки.
263

Лариса Додхудоева

Данное обстоятельство свидетельствует о том, что у оседлого населения Центральной Азии и кочевников существовала совершенно разная система ценностей.
Вслед за Бартфилдом можно было бы сказать, что динамика кочевой жизни с её идеальным правителем, благословленными небесами и вождем, наделенным харизмой
и распределяющим среди своих подданных подарки, была совершенно отлична от
жизни оседлого населения, в которой образ правителя воспринимался посланником
небес, блистающим в своем дворце при своей администрации (Barfield 2001, p.45).
Миниатюры «Фатхнаме» – плод сотрудничества нескольких местных художников,
которые следовали собственным традициям и нормам прекрасного. Им чужды рафинированность и изощренность персидских образцов, но привлекательна реальная
жизнь, которую они пытались воспроизвести в меру своих возможностей. Той же
функциональностью отмечены миниатюры других рукописей Самарканда, как например, династийной хроники “Шейбани-наме” придворного поэта Мухаммада Салиха
(916/1510 г., Вена, Национальная библиотека). Как и в иллюстрациях «Фатхнаме» все
приметы кочевой жизни, вероятно, по желанию заказчика, стремившего запечатлеть
историю своего правления, воссозданы исторически достоверно. Разные подходы к
визуальному закреплению образа здесь налицо. Художник явно хотел своим творением
превзойти изящные персидские миниатюры, но увлекся изображением растительности,
превратив пейзаж в своеобразный красочный ковер, столь милый сердцу кочевника.
В свою очередь, фигуры персонажей стали некими орнаментальными элементами
декоративного поля.
В середине ХVI в. значительно меняется этнический облик персонажей миниатюр,
для многих из которых эталоном послужил тип тюркской придворной элиты. Появились персонажи с крупными фигурами, округлыми формами, часто неуклюжие и
тяжеловесные. У них широкие лица с маленьким ртом, близко расположенным к носу,
массивный подбородок (Полякова, Рахимова 1987, с.58). Нет сомнений, прототипом
нового человеческого идеала послужил этнический тип династии Шибанидов, семьи
воинов, имевших брутальный облик. Более того, династы-номады в новой для них среде
и придворной жизни стремились использовать культурные модели городской культуры
как для пропаганды деяний династии, так и сохранения своеобразных характеристик
собственной эпохи, идеалов и нравов. Поэтому неудивительно, что этноцентризм становится основной характеристикой всей культурной политики.
В Центральной Азии поэма “Шахнаме” Фирдоуси продолжала оставаться одним
из важных сочинений и переписывалась не только на фарси, но и на тюркских языках.
Герои Фирдоуси пользовались особой популярностью среди писателей и читателей
господствующих классов и широких масс населения тюркских государств на протяжении многих веков в Северном Хорезме, кипчакских степях Центральной Азии, Золотой
Орде (Самойлович 1934, с.180-181). Содержательная тематика «Шахнаме» во многом
определила характер книжной культуры иранских и тюркских народов. Достаточно
сказать, что в средневековье поэма Фирдоуси переписывалась чаще других произведений персидско-таджикской поэзии и имела самое большое количество миниатюр. Это
объемное сочинение, посвященное истории иранских царей, в контексте иных культур,
например монгольской, индийской и тюркской, занимала достаточно важное, хотя и не
главенствующее, положение и способствовало формированию и расцвету собственных
литературы и искусства.
264

Визуальная полемика и диалог в средневековой живописи Центральной Азии

В различных доминионах Центральной Азии и Ирана создавались рукописи «Шахнаме XVI в. на фарси и тюркских языках. Переписчику, как и художнику, было безразлично,
на каком именно языке копировались рукописи. Они нередко использовали для иллюстраций одного текста готовые образцы, чаще из арсенала персидской живописи, внося
в изобразительные модели лишь небольшие коррективы. Свидетельством этому может
служить рукопись «Шахнаме» из собрания Академии наук Таджикистана, переписанная двумя каллиграфами на кипчакском языке. Её оформление не завершено. Тематика
миниатюр традиционна, как и их стиль, идентичный персидской художественной традиции. Исключение составляют лишь отдельные детали, которые по-своему оживляют
сложившуюся иконографию (Додхудоева 1968, №57). Так, иллюстрация «Братья убивают
Эраджа» написана достаточно драматично. Младшего сына, сжавшего в обеих руках
кинжалы, терзают братья. Упавшая с головы Эраджа корона как бы символизирует обреченность героя. Возможно, это одна из рукописей хорасано-мавераннахрского стиля
последних десятилетий XVI в., в которых столь своеобразно соединились традиции
книжной культуры иранских и тюркских народов.
В XVI в. в Мавераннахре начали создавать совершенно новые хроники, переводить на тюркский языктакие выдающиеся памятники персидско-таджикской историографии, как «Зафар-наме» Шараф ад-дина Йазди, «Тарих-и арба улус» Мирзы
Улугбека, «Таърих-и Табари» в обработке Балами и «Матла ас-садайн ва маджма
ал-бахрайн» Абд ар-Разака Самарканди и другие. В 40-е гг. в Самарканде правил
двоюродный брат Келди Мухаммада Абдуллатиф-хан (1540-1551 гг.), внук Абулхаир-хана, который имел свой небольшой придворный круг поэтов и художников.
Именно здесь по приказу династа Масудом б. Османи Кухистани была написана
историческая хроника по образцу древних исторических фарсиязычных сочинений.
В ней повествуется об истории Востока со дня создания Вселенной, об Александре
Македонском, персидских шахах, Газневидах и Сельджуках. Важное место занимает
описание деяний первого узбекского хана, объединившего Мавераннахр в XV в. под
своей властью. Историограф выводит его генеалогию к Чингиз-хану и заканчивает
свое сочинение современными событиями.
Миниатюры рукописи «Тарих-и Абдулхайр-хани» (Академия наук Узбекистана) сочетают в себе приметы городской и кочевой жизни. Они представляют правителей, чья жизнь
проходила в походах, на летовках, в седле, в юртах и шатрах и реже – дворцовые сцены.
Многие композиции весьма красноречивы, поскольку воспроизводят самое престижное
для кочевника достояние – оружие и коней. Такие ценностные ориентиры как хорошие
лошади, пастбища, жирная пища являлись базовыми элементами для номадов, тогда
как золотая парча, как предмет внешнего мира, лишь дополняла образ их пасторального
существования, представление о счастье (Allsen 1997, p.12). Одна из них представляет
восшествие молодого правителя Абдулхайр-хана на трон (л. 213), другая –празднование им
вместе с женой собственной победы над войском Самарканда. В отличие от Чингиз-хана и
Газан-хана, которых художник изобразил в шапке степняков, Абулхайр-хан в обоих случаях
представлен венценосцем, с короной на голове. Возможно, данный штрих призван был
подчеркнуть его величие, не уступавшее по значимости иранским шахам.
С середины ХVI в. в Шейбанидском государстве усиливается власть феодалов,
стабилизируется политическая обстановка, оживляются торговые и культурные связи.
Возвеличивание Абдулла-хана II нашло отражение в создании хроник побед Чингиз-хана,
265

Лариса Додхудоева

Тимура и их потомков, в их параллелях с нынешним правителем, пытавшимся придать
своему двору блеск тимуридской эпохи.
Главный вклад, который внесли тюрки в развитие культуры Центральной Азии,
была религия. Благодаря их усилиям регион превратился в бастион суннизма, а борьба
с неверными со временем приобрела особый характер, так как тюркские династии закрепляли свое политическое влияние именно воинствующим религиозным джихадом,
становясь нередко орудием ортодоксального ислама и за пределами Центральной Азии.
Парадоксально, но в этих обстоятельства кочевники, так схожие с бедуинами, считались
оседлым населением плохими мусульманами (Adshead 1993, p.156-158).
При Шейбанидах и Джанидах орден накшбандийа (сформирован в ХIV в.) консолидировал свои позиции и получил покровительство правителей в виде вакфа, контроля
за медресе и мактабами. Представители ордена внедрились в ремесленные гильдии,
организовывали миссии среди степных жителей, участвовали в торговле и паломничестве, открыли свои новые центры ислама за пределами контролируемой ими территории.
Сцены религиозной практики и культа не столь многочисленны в рукописях, однако духовные борения и суфийская мистика получили иносказательное выражение в
живописи достаточно широко. Спиритуалистические искания и просветление монарха
обычно воплощали в сценах, рисующих его встречу с аскетом в безлюдной пустыне или
горах. Иногда дервиши и пиры посещали дворцы с тем, чтобы убедить царя следовать
законам морали и нравственности. Важной обязанностью династа было совершение
хаджа. Несмотря на свою репутацию защитников наиболее строгого ортодоксального
учения ислама, узбекские правители Бухары постоянно заказывали многочисленные
копии поэмы «Лисан ат-тайр» Навои, которая являлась адаптацией персидской версии
«Мантик ат-тайр» («Язык птиц») Аттара. Идейный подтекст притчи заключен в суфийской доктрине о том, что каждый, благодаря самоотречению, отказу от страстей, подчинению воле всевышнего может достичь истины и получить благодать и просветление.
Такие же иносказания заключены в иллюстрациях другой поэмы Аттара «Мехр и
Муштари». Во всех подобных суфийских сочинениях образ красавицы выступал не
в виде реальной героини, а подразумевал под собой божество, недоступное для простого смертного без духовного совершенствования. Однако средствами миниатюрной
живописи воплотить столь тонкие ассоциативные параллели и мистические опыты
было достаточно сложно. Поэтому несведующему человеку они представлялись порой
жанровыми сценами, но знающий мог в них найти важный подтекст, примером чему
служат миниатюры рукописи «Антология», созданные в Бухаре в 1564-65 гг. (Melikian
Shirvani 1997, p.151-185). Сборник состоит из классических произведений классиков
персо-таджикской поэзии Аттара, Саади, Арифи, Хатифи, Хилали, Низами, Джами,
которые посвящены таинствам духовного учения и преображения. Заказчиком рукописи и иллюстраций, составителем текста являлся шейбанидский принц преклонных лет
Низамаддин Амир Ниматталлах, известный как Мир Халифа. Это был весьма известный
деятель при дворе Абдулла-хана II, нередко выступавший в качестве его доверенного лица
и духовного наставника. Его имя, как и имя самого династа, вписаны в архитектурные
детали нескольких миниатюр. Причем, если имя Абдулла-хана красуется во фризах главных архитектурных сооружений, то имя аскета Мир Халифы украшает лишь навершие
ворот. Символически это можно было бы интерпретировать следующим образом: путь,
ведущий к монарху, должен проходить через духовные врата.
266

Визуальная полемика и диалог в средневековой живописи Центральной Азии

Данный список можно рассматривать как своего рода учебник
духовного воспитания, составленный и заказанный принцем-суфием
для молодого в то время монарха,
очевидно не в придворной китабхане. Известный специалист
по восточной миниатюре А.Меликиан-Ширвани предполагает,
что в образах аскетов, дервишей,
духовных наставников запечатлен
сам престарелый принц из рода
Шейбанидов, а в роли его молодого мюрида (ученика) – правитель
Абдулла-хан (Melikian Shirvani
1997, p.158). В списке встречаются
традиционные, хорошо известные
восточному читателю сюжеты о
шейхе Санъане, шахе и дервише,
наставляющим правителя, самоубийстве суфия, чья любовь была
отвергнута молодым красавцем, и
другие (рис.7). Этот лицевой список был создан в то время, когда
меценатская активность Шейбанида Абдулла-хана II (1557- 98 гг.)
Рис.7. «Дервиш, падающий с крыши».
как патрона Бухары к 1570 г. угаАнтология. Бухара, 1656-1665 гг.
сла, поскольку его интересы были
В картуше над дверью упомянуто имя Ми-Халифы.
полностью сконцентрированы на
завоевании Хорасана. В связи с этим он вообще перестал оказывать внимание своей
китабхане. Однако, несмотря на это, рукописная продукция Бухары в целом возросла
благодаря тому, что покровительство искусствам продолжали развивать его приближенные: представители военной аристократии, вельможи, богатые горожане, среди которых
и был Мир Халифа. Художественный уровень исполнения этих письменных памятников
ниже, чем манускриптов, которые предназначались для самого правителя Абдулла-хана
II (Rurhrdanz 1999, p.386).
А.С.Меликиан-Ширвани указывает на влияние художественной школы сефевидского
Ирана на стиль миниатюр данного бухарского списка, что несомненно верно. По его
мнению, несмотря ожесточенную войну между суннитами (Шейбанидами) и шиитами (Сефевидами), обе династии стремились доказать, что они – «интегральные части
иранского мира», культуре которого они покровительствовали (Melikian Shirvani 1997,
p.159). Несомненно, что религиозное и культурное соперничество между странами стало
еще одной причиной визуальной полемики, развернувшейся на страницах рукописи.
Близость отдельных стилевых характеристик двух художественных центров свидетельствует о том, что Шибаниды стремились вести эту дискуссию на равных с Сефевидами.
267

Лариса Додхудоева

Бухарские правители личным примером и посредством живописных версий пытались
засвидетельствовать свою верность исламу. Это был своего рода и процесс легитимизации власти. С некоторой осторожностью можно высказать предположение, что широкая
религиозная терпимость породила диалог в так называемой «пестрой культуре» раннего
средневековья. Позднее переход к аниконической (неизобразительной) монокультуре
ислама и необходимость утверждения авторитарной власти пришлых династов в новой
для них культурной среде оседлого населения усилило этноцентризм. Именно поэтому
для искусства раннего средневековья более характерен диалог, который в эпоху зрелого
средневековья сменился жесткой визуальной полемикой.
БИБИОГРАФИЯ
Абусеитова, Додхудоева 2010 – Абусеитова М., Додхудоева Л. История Казахстана в восточных миниатюрах. Алматы.
Альбаум 1975 – Альбаум Л.И. Живопись Афрасиаба. Таш.
Байпаков 2010 – Байпаков К.М. Западнотюркский и Тюргешский каганаты: тюрки и согдийцы,
степрь и город. Алматы.
Беленицкий, Маршак 1976 – Беленицкий А.М., Маршак Б.И. Черты мировоззрения согдийцев
VII-VIII в. в искусстве Пенджикента// История и культура народов Средней Азии. М.
Додхудоева 1968 – Додхудоева Л. Каталог художественно оформленных восточных рукописей
Академии наук Таджикской ССР. Душанбе.
Додхудоева 2003 – Додхудоева Л. Лидерство в культуре: Центральная Азия в древности и
средневековье. Душанбе.
Маршак 1987 – Маршак Б.И. Искусство Согда // Центральная Азия: новые памятники письменности и культуры. М.
Маршак 2009 – Маршак Б.И. Искусство Согда. СПб.
Полякова, Рахимова 1987 – Полякова Е., Рахимова З. Миниатюра и литература Востока. Таш.
Самойлович 1934 – Самойлович А.Н. Иранский героический эпос в литературах тюркских
народов Средней Азии // Фердовси (934-1934). Л.
Шишкин 1963 – Шишкин В.А. Варахша. М.
Юй Тайшань 2002 – Юй Тайшань. Юйго юаньюань и-шо [Гипотеза о предках народа Юй] //
Шилинь, 2002. № 2 (на кит. яз.).
Adshead 1993 – Adshead S.A. Central Asia in World History. N.Y.
Allsen 1997 – Allsen T. Commodity and Exchange in the Mongol Empire // A Cultural History of
Islamic Textile. Cambridge.
Allan 1998 – Allan E. (ed.). Iconography, Propaganda and Legitimation. N.Y.
Andrews 1997 – Andrews P. Nomad Tent Types in the Middle East. Wiesbaden.
Barfeld 2001 – Barfield T. Steppe Еmpires, China and the Silk Route^Nomads as a Force in
International Trade and Politics // Nomads in the Sedentary World. London.
Dodkhudoeva 2008 – Dodkhudoeva L. Monumental painting of Tajikistan // Bulletin of MIHO
Museum. Vol.VIII.
Gray 1979 – Gray B. The Tradition of Wall Painting in Iran // Highlights of Persian art. BoulderColorado.
Gronke 1992 – Gronke M. The Persian Court between Palace and Tent: from Timur to Abbas //
Timurid Art and Culture. Iran and Central Asia in the 15th century. N.Y.-Köln.
Esin 1979 – Esin E. Turk-i Man Chihar (The Turkish Norm of Beaty in Iran) // Internationalen
congresses für Iranische кunst und archaeologie. München, 7-10 September 1976. Berlin.
Khazanov 1992 – Khazanov A. Muhammad and Jenghiz Khan Compared: The Religious Factor in
World Empire Building // Comparative studies in society and history. Vol.35. Cambridge.

268

Визуальная полемика и диалог в средневековой живописи Центральной Азии

Lerner 1995 – Lerner J. Central Asians in 6th-century China: a Zoroastrian Funerary Rite // Iranica
Antiqua, vol.XXX.
Lerner 2005 – Lerner J. Aspects of Assimilation: the Funerary Practices and Furnishings of Central
Asia in China // Sino-Platonic Papers Papers, No 168, December.
Marshak 2002a – Marshak B. Legends, Tales and Fables in the Art of Sogdiana. New York.
Marshak 2002b – Marshak B. Central Asia from the 3th to the 7th century // Nomads, Traders and
Holy men along China’s Silk Road.
Melikian Shirvani 1997 – Melikian Shirvani A.S. The Anthology of a Sufi Prince from Bokhara //
Persian painting from the Mongols to the Qajars (Studies in Persian painting: Festshrift in honour of
B. Robinson). L.
Rogers 1983 – Rogers J. Islamic Art and Design. 1500-1700. London
Rurhrdanz 1999 – Rurhrdanz К. The Revival of Central Asian Рainting in the Early 17th century //
Proceedings of the Third European conference of Iranian studies. Wiesbaden.
Subtenly 1994 – Subtelny M. The Symbiosis of Turk and Tajik // Central Asia in Historical Perspective.
Harward.

269

ANTONIO INVERNIZZI

Mithradates and the Round Hall in Nisa

I

AM HAPPY to contribute to this volume of studies in honour of Galina A. Pugačenkova,
who greatly promoted research on the culture of Pre-Islamic Central Asia, particularly
in the Arsacid period, for she was deeply involved in the excavations carried out by the
JuTAKE at Nisa. These excavations, which mark the rediscovery of Arsacid art and
architecture, looked like an almost mythical enterprise, in those years of not easy scientific
relations with the Soviet Union. I had the pleasure to meet and discuss with G.A. Pugačenkova
in more than one occasion, and the consequence of my first visit to Tashkent was the English
translation of the monograph on the ivory rhytons of Nisa (Masson, Pugačenkova 1982).
This paper will of course deal with Nisa, and particularly with the results of the field work
started there by the Turin Expedition in 1990. More specifically, it intends to clarify a few aspects
of our research that have been questioned in article by Victor N. Pilipko (2008). In his article, this
scholar provides a systematic survey of the present state of research in the Central Ensemble of
Old Nisa/Mithradatkert, including a general description of the layout of the individual buildings, a
functional interpretation of some of them, and a tentative classification of the general chronological
development of the Ensemble. However, his commendable effort of giving a systematic shape to
his views on a subject that is particularly complex, is rarely supported by an adequate discussion
based on factual evidence, especially because no excavation report is available, so far, for a
considerable number of the buildings he briefly describes. So, I will refrain from dealing with a
detailed review of his opinions and restrict this paper to a few general observations concerning
the results of the Italian Expedition and the interpretations connected, with the specific purpose
of correcting Pilipko’s misunderstandings of some of my statements.
1 – Terminology. V.N. Pilipko, who has spent most of his activity of excavator in Nisa
and on Nisa concentrated his interests of researcher, is undoubtedly a great authority on the
matter. However, this sometimes carries him to exceed the right preoccupations for clarity,
and to renew at all costs every though lesser element in the complex rearrangement of the
site he is setting out.
A main concern is the quest for terminological clarity in the denomination of the buildings,
either on the objective basis of the place they occupy in the compound, expressed according to
the cardinal points, or on the evidence of their characteristic features. This causes a revolution in
the denomination of a number of buildings, an attempt on the other hand not always carried on

© Invernizzi A., 2018

270

Mithradates and the Round Hall in Nisa

coherently. I shortly report as an example his
renaming of the “Red Building” as “SouthWest Building” or “Building with the Stone
Slabs” (cf. also Пилипко 2007, с.150-151),
and of the “Square Hall” as “Building with the
Square Hall” (cf. Пилипко 1996). In fact, in
spite of the Author’s good will, the result does
not always add clarity, and by contrast can
create some confusion. Ancient buildings are
usually named by their excavators in a totally
arbitrary and conventional way, when written
evidence does not help, following the purely
practical needs for a prompt identification.
However, the cardinal points are only four,
and their combination does not necessarily
produce the clearest means of identification,
when a plurality of buildings are involved, as
is the case of the complex layout of Nisa. So,
Pilipko’s attempt often results in the choice
of complicated and anonymous names that
do not substantially help in a prompt and
unequivocal identification of each structure,
particularly when different names have been
Fig.1. Nisa, the Round Hall, section (two
made popular by continuous usage.
variants). Reconstruction by N. Masturzo.
In the light of the history of the
terminological changes already intervened
in the past and reviewed by Pilipko, and in consideration of the fact that the number of
anonymous structures on the entire ground of Old Nisa is likely to increase as a consequence
of future excavations, it seems to me more suitable, in general, to maintain the JuTAKE’s
denominations, in the absence of better evidence, for not only they have been in continuous
use for a long time, but are simple and expressive, rather than to introduce longer and less
practical titles in a pursuit of precision that, quite the contrary, can arouse confusing results.
Why changing the short but historic and unequivocal names of “Square Hall” into the much
longer “Building with the Square Hall”, which forces the proponent himself to make use of an
obscure abbreviation, “BSH”? Doubts can hardly arise whether the entire building or only the
hall is meant in a talk. And what about the “Round Hall Block” (cf. Пилипко 2007, с.152),
which factually consists of the sole “Round Hall”, until the external additions supporting the
concept of “block” are built in the later phases of its existence? That the main feature of the
“Red Building” are the stone slabs of its friezes (cf. Пилипко 2007, с.151) is clear, but in all
languages, included Russian, calling into question this feature produces a description, not a
title. Of course, red is not the only colour recorded in the building, and red was used elsewhere
in Nisa; however, not only traces of it are particularly plentiful and very well preserved in the
“South-west Building”, but are profusely recorded and illustrated, and consequently capture
the attention as a general mark, against the virtual absence of records published in colour for
the remaining constructions. So, the search for clarity and immediate identification turns into a
271

Antonio Invernizzi

pedantic practice of almost administrative
character.
2 – The reconstruction of the Round
Hall. Pilipko criticizes the reconstruction
of the Round Hall proposed by architect N.
Masturzo and myself: “They suggest that
the Round Hall Block was roofed with a
mud-brick beehive dome”. I must first of all
state that our reconstruction never concerned
the roof of the “Block”, but only that of the
original Hall, when the building consisted
uniquely of the circular hall within its square
Fig.2. Nisa, the Round Hall, façade.
perimeter. The look we gave to this domed
Reconstruction by N. Masturzo.
roof (Fig. 1) certainly diverges strongly from
the by now historic reconstruction with a
wooden roof made by G.A. Pugačenkova (Fig. 3) (Пугаченкова 1958, с.104; Invernizzi, Lippolis
2008, pl. 9), after she discarded the idea of a dome at first expressed by A.A. Maruščenko.
Before discussing more closely Pilipko’s criticism, let me recall here a personal recollection.
I found the fine original reconstructive drawing in colour of the interior of the hall made by
G.A. Pugačenkova in the old Ashgabat Museum in the early ’90s of the pasty century, and I
made a slide of it with the purpose of recording the general fresh effect of the view and the
Author’s graphic ability. When I showed this slide during a conference in Tashkent, Mme
Pugačenkova, who was in the audience, invited me to take place next to her, saying that my talk
had brought her back to the far-off days of her youth and the JuTAKE’s pioneer excavations
in Nisa. I can say that her emotion arose precisely from seeing her reconstructive drawing of
the Round Hall restored to its perhaps forgotten original flavour.
I faced the problem of roofing the Round Hall only later, and I must confess my attachment
for Pugačenkova’s drawing, so warm of life and beautifully designed. I confess that I like it
much more than Masturzo’s drawing, which was coldly created at the computer. However,
the first image is the result of a poetic vision and the act of creation by an artist, the second is
a work issued from a strictly scientific operation of calculations.

Fig.3. Nisa, the Round Hall, section. Reconstruction by G.A. Pugačenkova.

272

Mithradates and the Round Hall in Nisa

Fig.4. Nisa, the Round Hall, plan by the JuTAKE.

Our reconstruction of the roof of the Round Hall was finally published in 2008, together
with the relevant demonstrative remarks (Invernizzi, Lippolis 2008, pls. 10-13), in the same
year of Pilipko’s paper, but our hypothesis was known and had been discussed much earlier.
Also in consideration of some Pilipko’s misunderstandings, it will be useful to resume here
briefly the main points of his criticism, which partly reproduce Pugačenkova’s criticism to
Maruščenko’s hypothesis, but which mostly turn in statements deprived of the support of a
concrete discussion. Pilipko’s criticism seems often to be the consequence of the preconceived
ideas of a believer more than the effect of the reasoned doubts of the researcher.
The first point is that Pugačenkova discarded a domed roof because “no large masses of
bricks suggesting the collapse of a dome were found in its filling”. However, this is no sound
circumstantial evidence, and we cannot form any more precise opinion on the matter, today,
for a detailed excavation report of the hall was never published. In other buildings of Nisa, too,
the progress of destruction of the rooms is generally difficult to document. That of the Round
Hall, which for a long time gave shelter to squatters, may have been mainly characterized by
the gradual dissolution and crumbling of the masonry of the higher walls under the action of
weather elements, more than by the detachment and collapse of distinct masses of bricks. We
also must take in consideration the methods of observation used in those early years, certainly
less precise and systematic than those of today, especially when registration is concerned. A look
at the plan of the hall made by the JuTAKE (Fig. 4) is instructive (Invernizzi, Lippolis 2008,
p.50, fig. 54): a circle traced by the compass, with a number of architectural elements drawn
273

Antonio Invernizzi

Fig.5. Nisa, the Round Hall, interior. Reconstruction by G.A. Pugačenkova.

inside, out of scale, that are not likely to report carefully their number and place of finding, but
seem scattered there simply to cover the whole space and give a typological exemplification.
The problem of the collapse of masses of brickwork is not only of the Round Hall, and
is likewise met in the square or rectangular rooms of other buildings of Nisa. Clear evidence
of destruction of the upper part of some walls for the JuTAKE excavations gives a picture
concerning the Square Hall taken from the old JuTAKE archives (Пилипко 2001, с.105, рис.
78). This is an exception, however. Other important evidence has been brought to light, and
carefully recorded by the Italian Expedition in the central hall of the Red Building, where a
considerable part of the eastern wall was found collapsed inside (Invernizzi, Lippolis 2008,
р.152, fig. 202 and passim), whereas the destruction of the remaining walls did not leave any
trace.
A second point is the presumed technical impossibility to cover a so wide hall with a mud
brick dome, because of the limited means of the time. However, an advanced and excellent
roofing technology for mud brickwork developed in Central Asia in ancient times, enjoying
an uninterrupted tradition from Antiquity to the Middle Ages (cf. Baimatowa 2008). Brick
domes covering similarly wide spaces are known in later times in the traditional architecture
of the Iranian world (Blasi, Coisson, Ferretti, in Invernizzi, Lippolis 2008, р.62-63), but the
relevant technology must be the result of long and continuous experiences. The elliptical
shape adopted in our reconstruction for the Nisean dome, in spite of its audacious look, offers
ideal constructional conditions, for our choice has been based on precise technical studies and
274

Mithradates and the Round Hall in Nisa

calculations. To my knowledge, this is perhaps the first time the reconstruction of an ancient
Iranian monument is the consequence of a complex and detailed engineering and architectural
study, which takes into consideration the weight of the material and the response to its setting
in place, in correlation with the objective technical calculations for the shape, tensions and
thrust of the arched profiles and brickwork masses in the geometric model likely to be preferred
(Blasi, Coisson, Ferretti, in Invernizzi, Lippolis 2008, р.66-81).
Indeed, contrary to the previous opinions, objective technical considerations invite to discard
a wooden roof on a cylindrical drum ending in a gallery of very heavy brick columns and no
less heavy clay statues of a monumental size, the whole resting – it must be stressed - on a
thin ring of only two bricks and a half (Fig. 5) (Крашенинникова, Пугаченкова 1964, с.132,
рис. 10; Пилипко 2001, с.211, рис. 155; Invernizzi, Lippolis 2008, р.46, fig. 48). Placing
horizontal timbers as a support under these features might have possibly avoided unequal sags
under their weight. However, the main point is that the entire weight of the inner shell of the
roof, the one directly covering the circular hall, rested on this narrow ring, while the outer
shell rested on the thick walls of the square perimeter.
Nothing is explicitly said by Pugačenkova for the outer look of the roof. The most suitable
shape for it should be a circle, a circle of a slightly wider diameter than that of the inner
shell. However, if we transfer Pugačenkova’s section into a plan, and draw a circle for the
outer shell, the resulting roof leaves the corners of the building uncovered, for the diameter
shown by the section published turns out to be too short. So, the only possible alternative for
a layout based on this reconstructive section is a gable roof, which fits very well the square
shape of the perimeter but much less the circle of the inner shell. Therefore, the result is no
less satisfactory, for the different shape of the wooden grids of the two shells and the wider
span of the outer one would greatly increase the structural complexity of the entire roof,
especially in getting a solid static connection of the two shells over the square corners. It goes
without saying, a similar combination of an inner circle with an outer square is foreign to the
principles of Greek architecture invoked by Pugačenkova. In conclusion, both Pugačenkova’s
reconstructive drawings, and especially the section (Fig. 5), show only vague formal models,
untested technically and deprived of the support of probative calculations. On the other side, this
kind of roof was already questioned in the past as unrelated to the Central Asian architectural
traditions (Воронина 1960, с.45; cf. Baimatowa 2008, p.209). The use of timbers in Central
Asian traditional roofs actually results in totally different reconstructions, like that of the
Square Hall in Nisa.
The hypothesis of a wooden roof was apparently suggested to Pugačenkova by the
“fragments of gypsum bearing the imprints of round beams” found in the filling of the room.
In this case, too, relevant records are lacking. In the block of filling earth left by the JuTAKE
in the hall and excavated by the Italian Expedition (Masturzo, in Invernizzi, Lippolis 2008,
р.49), a fragment of a moulded gypsum cornice with the impression of a probably wooden
joist on its back was found in pieces. The fragment was found at a certain height above the
floor, which means that it was originally placed higher on the wall, where it was left exposed
to weather elements for a long time, because its front surface was badly eroded. This is
consistent with a place on the wall more than on the roof, which must have been the first part
of the building subject to damage and collapse. The wooden joist that left its impression on
the back of this gypsum cornice did certainly not belong to the main bearing structure of the
roof, because of its small size. Correspondingly, we have placed the cornice high on the wall,
275

Antonio Invernizzi

approximately at the point of its increasing
curve. The apparent lack of records
makes it impossible to judge whether the
impressions on the gypsum fragments of
which Pilipko and Pugačenkova talk (cf.
Крашенинникова, Пугаченкова 1964,
с.131-132) are evidence of the roof rafters
or belonged to the same cornice as ours,
or were the remnants of other decorative
features. In our reconstruction the walls
are left totally smooth, apart from the
above-mentioned cornice, for we did not
find any sure traces of other decorations.
But this might not have been the real case,
although of the two Masturzo’s drawings
I personally prefer the one without the
large niches.
The curvature of the wall of the circular
hall, though slight in its lower part, rules
out the existence of columns and statues in
its upper part. The “fragments of quartercircle bricks and terracotta acanthus leaves”
found by the JuTAKE in the filling are no
certain proof of the existence of columns
and capitals in the hall. Isolated acanthus
leaves, metopes, merlons, tiles, and slabs
with a rosette or palmette once forming
friezes, entire or fragmentary, are most
common finds both on the whole surface
of Old Nisa and in the filling of numerous
buildings. They are certainly much more
common than the pottery sherds. But they
do not necessarily belong to the rooms in
which they are found. Quite the opposite,
in several instances they are certainly
unrelated to the original decorative setting
of the corresponding rooms, some of which
were certainly deprived of any architectural
decoration. They are often elements fallen
far from their original place, or thrown
away by the squatters frequenting the site
or, in the specific case of the Round Hall,
fallen from above, from the second floor of
the adjacent Tower Building, where various
decorations are said to have been erected.

Fig.6. Nisa, the Round Hall:
lines of wall inclination.

276

Mithradates and the Round Hall in Nisa

The statues, by contrast, were certainly inside the hall. A few fragments escaped to
destruction and were found by us in a most complete disorder, heaped against the walls of the
room, probably by squatters. These heavy monumental sculptures cannot have been placed
but on the floor, perhaps on bases of perishable material – wood and/or clay, – coherent with
their structure, and dissolved without leaving any identifiable traces.
The criticism to a curve of the walls starting from the floor is more substantial, for the
measurements proving that the walls were not vertical but leaning inside were made in the
’90 of the last century, in a time when the surface of the walls was badly damaged after their
exposure during the JuTAKE excavations. Even the wall stretch against which the filling
block left by the JuTAKE rested, though in a relatively better state of preservation, was
damaged by animal holes and water seepage. And yet, these measurements are a significant
fact, for they were taken in different opposite points (Fig. 6), though the bend is slight,
accordingly to a model of curvature almost imperceptible at the base (Invernizzi, Lippolis
2008, р.52, fig. 56).
Pilipko informs that “a certain sloping of some portions of the wall of the hall had
already been pointed out by Maruščenko”. This statement is probably based on a paper of the
Maruščenko’s Archive which is preserved in the Institute of Archaeology of the Academy of
Sciences of Russia in Moscow and was committed to Pilipko’s cares for an exhaustive study
and publication. We hope that all information contained in this archive will be finally published
and made available to all scholars. This information is most important, for Maruščenko was
the first archaeologist to explore the Round Hall, where he worked perhaps more intensively
than is generally thought. A picture of Maruščenko’s excavations in the Round Hall (Пилипко
2001, с.45, рис. 31) could perhaps add more evidence to this sloping of the wall, but the wall
surface is concealed by a very dark shadow and cannot be made out. At any rate, Maruščenko’s
observation of an inclination of the wall (is in his papers said where? in one or more points?
for which extent?) seems to me to be consistent with our observations, and support our
reconstruction. Not so for Pilipko, who goes on: “But there is no evidence that this was the
consequence of a planned narrowing of the diameter of the room”, for “in the Buildings of the
Central Ensemble the inclination of individual sectors of wall is common, and is the result of
deformation”. The chance deformation of walls elsewhere can of course be the result of various
causes. It is however not the rule and, for example, we did not observe anything similar in the
Red Building. What nevertheless distinguishes the case of the Round Hall is the convergence
of the walls towards the centre of the room from different opposite sides, a convergence that
makes a sense for it is significantly coherent, and rules out chance deformations.
Pilipko writes a last consideration in a note: “It is curious that in the first reconstruction
of the overall appearance of Old Nisa, Pugačenkova herself shows the Round Hall Block
crowned by a dome” (Пугаченкова 1958, с.32). The model of the Nisa citadel exhibited in
the Ashgabat Museum, too, reproduces this reconstructive stage in the history of research on
Nisa (Fig. 7), which was again revived in reconstructive sketch published in a short guide of
Nisa (Массон 1985, с.3) (Fig. 8). Evidently, the first impression of the JuTAKE’s excavators,
whether suggested by the instinct or the experience, was for a dome. Only later, reconsidering
the question at the desk or in the library, perhaps under the influence of other scholars’ opinions,
the choice was changed in favour of a wooden roof, and the recently discovered Arsinoeion of
Samothrace served as a model. It is not the first time that Pugačenkova’s earliest impression
or interpretation seems to me to be preferable, another case being the interpretation of the
277

Antonio Invernizzi

Fig.7. Nisa, model of the citadel in the old Ashgabat Museum, 1992.

Fig.8. Nisa, general view. Reconstructed by V.B.Zernov.

feature built against a late wall in the Square House as a half column, later changed in that of
a totally unlikely semicircular altar, (Invernizzi 2000, р.24-25, fig. 5).
3 – Mithradates I and the foundation of the citadel. One of the most impressive finds
brought to light in the Round Hall by the Italian Expedition is certainly the fragment of a
male head belonging to one of the monumental clay statues housed by the hall (Fig. 9). I
have proposed to recognize in this sculpture of very high quality – a masterwork by a great
sculptor of Hellenized Asia, perfectly trained in Greek technique and culture – the portrait of
Mithradates I, and consequently to interpret the Round Hall as the heroon of the founder of
the Parthian empire, also responsible for the foundation of the citadel, if we judge from its
ancient name of Mithradatkert preserved on two ostrakons (Invernizzi 2001a, 2001b).
The reference of both, the portrait and the memorial, to the great sovereign is rejected by
Pilipko, who finds a closer similarity for the profile of the face, characterized by an aquiline
nose and a long beard, in the coins issued by Mithradates II (Fig. 12). He nevertheless prefers
278

Mithradates and the Round Hall in Nisa

Fig.9. Nisa, the Round Hall, head of Mithradates.

to adopt a prudent position and leaves open all possibilities, including “some other senior
representative of the Arsacid clan, such as Phraates or Priapatius”, or even a non-royal
character, but a “mythical or real ancestor of the ruling family or even a Parthian deity”.
He also equalizes the Round and Square Halls on the functional level, the sculptures of the
latter being hardly kings or gods. Both buildings were “sculpture galleries” and “temples
for the worship of the ruling dynasty and of ancestors who were accorded the protection
of the gods”.
This is a reasonable interpretation and is substantially close to that of a Greek heroon, in spite
of its confused reasons. As for my interpretation of the clay head as a portrait of Mithradates
I, it is not clear to me why Pilipko thinks that I would have discarded Mithradates II because
this latter “died a long time after the construction of the Round Hall Block”, a statement for
which I cannot detect any sense. My reasoning simply moves from the interpretation of the
head as that of Mithradates I, and from this I argue that the Round Hall was his heroon. Which
279

Antonio Invernizzi

has a consequence for chronology, of course: the hall
was erected by a Mithradates I’s early successors or at
the earliest at the very end of his reign.
The reason of my preference for Mithradates I in
respect to Mithradates II were and remain fundamentally
of a stylistic, more than iconographic nature. A premise
must be made: our knowledge of the royal Arsacid
iconography is based almost exclusively on the coins.
This kind of evidence rests on a different level from that
of sculpture, for the coins are more strictly connected
with their destination of use and circulation, while the
sculptors did certainly enjoy more freedom in the creation
Fig.10. Coin of Mithradates.
of their works. This is nevertheless the only evidence we
have and we cannot leave it out.
The coin portrait that Pilipko opposes to the clay head
(Fig. 11) does certainly not have much in common with
the sculpture, while the portrait of the Mithridates II coin
is closer (Fig. 12). However, the style of the first coin is
of a completely different character from that of the clay
head, while the one I have shown for comparison (Fig.
10) belongs to the same stylistic trend, and I chose it not
so much for the iconographic details (both kings have a
long beard and a more or less protruding aquiline nose),
but for its style of execution. The fully Hellenistic style
of the clay head corresponds to the no less Hellenistic
picture of the tetradrachms minted in Seleucia. In
Fig.11. Coin of Mithradates I.
comparison, in the coins issued by the same mint of
Seleucia for Mithradates II the Greek stylistic features
regress in front of an increased Iranian linearism. In no
case the style of the three coin portraits can be defined
realistic in the Graeco-Roman sense, nor we must think
that the real facial features of the two kings are mirrored
precisely on their coins, though real features are recalled.
So, while the golden coin shows an idealized portrait
in the Greek manner, in the Mithradates II’s coin the
iconographic features are stressed typologically, without
necessarily reflect the realistically personal aspect of the
sovereign according to Hellenistic standards.
In consideration of the fact that a high number of
Fig.12. Coin of Mithradates II.
sculptures of purely Hellenistic style concentrates in the
2nd century B.C., almost as if this century marked an
akmè in the diffusion of the Hellenistic style in the art of Hellenized Asia (Invernizzi 2009),
whereas the coin portrait of Mithradates II at the end of this century shows a turn to a more
Oriental taste, I am arguing that the pure Hellenistic style of the clay head suggests a date
earlier than Mithradates II’s reign for its modelling.
280

Mithradates and the Round Hall in Nisa

It does not seem to me necessary to insist that all possible identifications, including mine, cannot
be but hypothetical. However, that the clay head should belong to the earliest period of activity of
Greek sculptors in Nisa covering the reigns of Mithradates I and his immediate successors, seems
very likely; and the implications of this are more important than the precise identification of the
character represented. In comparison, the princely portrait from the Square Hall (Pilipko 1995, pls.
V:3-4 and VI), which shares a clearly Hellenistic structure and style of execution with the head from
the Round Hall, in spite of its still fresh modelling, looks on the whole less lively in the treatment
of the surfaces, especially in the almost absent expression of the eyes.
Pilipko in his anonymous interpretations gives much weight to the lack of royal insignia
and particularly of the diadem. However, the absence of the diadem for the identification of
a king is an argument totally deprived of value. The documents of reference cannot be the
Arsacid coins, which are official documents of a kind in which the regalia must be brought
into the foreground. Comparison must be made with the masterworks of Hellenistic sculpture.
Beginning with Alexander himself, the portraits of Hellenistic rulers that are not crowned by
the diadem are numberless. Also large bronze statues in heroic nudity such as the famous
“Hellenistic ruler” of the National Museum in Rome, proudly represented standing with a spear,
have no diadem at all. The Arsacids may well have followed Greek fashion in this case too.
Ancestors share a royal status and are a valid alternative as well. It would nevertheless be
surprising if a portrait of the founder of Mithradatkirt should be absent in the citadel, particularly
in an early gallery of illustrious characters of the present and/or past times, a pattern created
under the influence of Hellenistic concepts, perhaps in relation with the diffusion of the royal
cult, which the Laodicea/Nihavend inscription proves to have been introduced also in Iran.
This stimulus from the West reaches as far as Kushan India, where statues of the emperors
were set up in the Mathura sanctuary. The Round Hall recalls Greek models because of the
exhibition of statues modelled as realistic or intentional portraits, much more than because of
the circular shape of the hall, which in our new reconstruction strongly differs both from the
Arsinoeion of Samothrace and the tholos of the Vergina palace. Our male clay head has the
look of a picture of a ruler of the present, not past times, as if portrayed realistically from life,
though with the addition of ideal features. This seems to me to strongly recommend Mithradates
I’s candidature, although statues of other members of the royal family were certainly set in the
heroon of the holder, for poor remains of different sculptures have been found in the Round
Hall (Bollati, in Invernizzi, Lippolis 2008, р.167-196). The model for such a group can again be
traced back to Macedonia, and to the Philippeion in Olympia, where the statues of Alexander,
Olympia, Amyntas and Euridike surrounded that of Philip (Schultz 2009).
The presence of clay statues establishes a link between the Round Hall, Square Hall
and Tower Building. The three buildings, however, totally differ for their typology, which
implies a different concept in their use, though possibly in a similar ideological sphere. In our
total ignorance of the Arsacids’ conceptions, and waiting for the publication of all evidence
concerning the old and new research by Pilipko, any judgements on the general chronological
development of Old Nisa and the function of every individual buildings or groups of buildings
seem premature. But I will conclude these notes at least with a wish, that reconstructions of
the ceremonies held in Nisa should keep more closely to factual, excavated evidence, and
remain free from highly imaginative details like those introduced by Pilipko’s description of
pilgrims addressing prayers when visiting the Central Ensemble in processions through areas
still to be excavated.
281

Antonio Invernizzi

REFERENCES
Baimatowa 2008 – Baimatowa N.S. 5000 Jahre Architektur in Mittelasien. Lehmziegelgewölbe vom
4/3 Jt. v. Chr. bis zum Ende des 8. Jhs. n. Chr. (Archäologie in Iran und Turan, 7), Mainz.
Invernizzi 2000 – Invernizzi A. The Square House at Old Nisa // Parthica, 2. P.13-53.
Invernizzi 2001a – Invernizzi A. Arsacid Dynastic Art // Parthica, 3. P.133-157.
Invernizzi 2001b – Invernizzi A. Arsacid Palaces // The Royal Palace Institution in the First Millennium
BC: Regional Development and Cultural Interchange between East and West (Monographs of the Danish
Institute at Athens, 4), Aarhus. P.295-315.
Invernizzi 2009 – Invernizzi A. Nisa partica. Le sculture ellenistiche (Monografie di Mesopotamia,
XI), Fiorenze.
Invernizzi, Lippolis 2008 - Invernizzi A., Lippolis C. (eds.) Nisa partica. Ricerche nel complesso
monumentale arsacide 1990-2006 (Monografie di Mesopotamia, IX), Firenze.
Masson, Pugačenkova 1982 – Masson M.E., Pugačenkova G.A. The Parthian Rhytons of Nisa
(Monografie di Mesopotamia, I), Firenze.
Masson 1985 – Masson V.M. Old Nisa – A Parthian Royal Residence, Leningrad.
Pilipko 1995 – Pilipko V.N. Clay Sculptures from Nisa // In the Land of the Gryphons. Papers on
Central Asian Archaeology in Antiquity (Monografie di Mesopotamia, V), Firenze. P.13-21.
Pilipko 2008 – Pilipko V.N. The Central Ensemble of the Fortress Mihrdatkirt. Layout and Chronology
// Parthica, 10. P.33-51.
Schultz 2009 – Schultz P. Divine Images and Royal Ideology in the Philippeion at Olympia // J.Tae
Jensen, G.Hinge, P.Schultz, B.Wickkiser, Aspects of Ancient Greek Cult. Context – Ritual – Iconography
(Aarhus Studies in Mediterranean Antiquity, VIII), Aarhus. P.125-193.
Воронина 1960 – Воронина В.Л. Доисламские культовые сооружения Средней Азии // СА, 2. М.
Крашенинникова, Пугаченкова 1964 – Крашенинникова Н.И., Пугаченкова Г.А. Kруглый зал парфянской Нисы (Археологические исслеодования и проблмы реконструкции) // СА, №4. С. 119-135.
Пилипко 1996 – Пилипко В.Н. Старая Ниса. Здание с квадратным залом. М.
Пилипко 2001 – Пилипко В.Н. Старая Ниса. Основные итоги археологического изучения в
советский период. М.
Пилипко 2007 – Пилипко В.Н. Некоторые итоги археологических исследований на Старой
Нисе // РА, №1. С.150-158.
Пугаченкова 1958 – Пугаченкова Г.А. Пути развития архитектуры Южного Туркменистана
поры рабовладения и феодализма // Труды ЮТАКЭ, т.VI. М.

282

ШАМСИТДИН КАМОЛИДДИН

Культ огня у тюрков Средней Азии

В

ОДНОЙ из своих ранних работ Г.А.Пугаченкова отмечала, что раннесредневековые
погребальные сооружения Ферганы, известные как мугхона или курумы, имеют
большое сходство с холмообразными надмогильными сооружениями северных
районов Средней Азии – киргизскими и казахскими мавзолеями из сырца или
жженого кирпича. Они олицетворяли жилища и представляли погребальные постройки
древних тюрков Средней Азии, исповедовавших маздеизм (Пугаченкова 1949, с.57-59).
Почитание огня, как известно, было распространено у многих народов мира. В древности алтари огня были широко распространены среди индоевропейских народов. В
Иране и Средней Азии собственно иранский культ огня «наложился» при Ахеменидах
на верования, связанные с огнем, которые были распространены в предшествующее
приходу протоиранцев время. Культ огня входил в многие стороны духовной жизни
населения Средней Азии и его проявление сохранилось вплоть до наших дней. У туркмен сохранились остатки древних верований от времен, когда они были «отпараз»,
т.е. огнепоклонниками. Обряды, связанные с почитанием огня, получили особо широкое
распространение благодаря зороастризму, причем не только среди иранцев, но и тюрков
(Мейтарчиян 1998).
Местные культы Средней Азии отличались от ортодоксального зороастризма двумя
особенностями, которые резко осуждаются зороастрийской литературой и религиозными
предписаниями – это обычай оплакивания покойников (оплакивание Сиявуша и др.) и
идолопоклонничество: храмы идолов, капища идолов, в которых поклонялись божествам,
посвященным небесным светилам и силам природы (Обельченко 1959, с.104). Сюда же
относятся и различия в похоронном обряде, поскольку захоронение оссуариев прямо
в земле без наусов противоречит канонам зороастризма (Минасянц 2002). В научной
литературе местные культы Средней Азии, связанные с почитанием огня, принято
называть «маздеизмом» и считать одним из течений зороастризма. Однако, термин
«маздеизм», на наш взгляд, не совсем соответствует истинному характеру доисламского культа, имевшего распространение в Средней Азии в эпоху раннего средневековья.
Последние исследования показывают, что зороастризм не был мировой религией и не
распространялся за пределы иранского мира, но его идеи и обряды оказали большое
© Камолиддин Ш., 2018

283

Шамситдин Камолиддин

влияние на другие религии, особенно на
манихеизм (Sunderman 2008). Многие
обряды и духовные ценности древних
народов Средней Азии, которые принято
считать зороастрийскими, могли быть
лишь заимствованы из зороастризма,
а на самом деле принадлежать совсем
другой религии. Поэтому на нынешнем
этапе исследований для древних культов
Средней Азии, связанных с почитанием
огня, было бы более уместным употребление термина «огнепоклонничество».
В Ферганской долине зафиксировано множество топонимов, таких как
Муг-пошо, Муг-кала, Муг-курган и т.п.,
происхождение которых связывается с
«мугами», т.е. огнепоклонниками (Горбунова 1977, с.113). Древние погребальные
Рис.1. Мугхона. Общий вид и план.
сооружения, известные среди местного
По Б.А.Литвинскому.
населения под названием «курум» или
«мугхона», о которых писала Г.А.Пугаченкова, широко распространены в северо-западной части Ферганской долины. Эти каменные курганы с погребальными ящиками
рассеяны на южных склонах Чаткальского хребта и в горах Карамазар и Моголтау, а
также на востоке Ташкентской области. Среди местного населения они известны также
как «мугхона» и «мугташ». Народное предание приписывает эти древние сооружения
мугам, т.е. огнепоклонникам. Строители мугхона принадлежали к полукочевому горно-пастушескому племени, которые не имели оседлых поселений, но пользовались
юртами, имевшими по форме много общего с мугхона (Воронец 1954). Усыпальницы
представляли собой постройки, выложенные «циклопической кладкой из крупных необработанных камней диаметром 12-15 м. Они органически вписываются в окружающий
горный пейзаж, составляя с ним единой целое. Некоторые из этих сооружений имели
форму цилиндра, а другие представляли собой конические постройки юртообразной
формы (рис.1). Время сооружения этих построек определяется в пределах с III-II вв.
до н.э. до V-VI вв. н.э. Сооружение таких усыпальниц было традицией племен одной
этнической принадлежности, которые в течение многих веков населяли эту обширную
территорию (Нильсен 1966, с.104-106). При раскопках Аштского могильника в горах
Карамазара на юге Ферганской долины в одном из «курумов», датирующимся VI-VII вв.,
был найден бронзовый перстень с рунической надписью (имя или титул ynanč), которая
является наиболее ранней из всех рун, найденных ранее в Фергане (Литвинский 1976,
с.57). Ибн Фадлан, описывая погребения тюрков-гуззов IХ в., сравнивает их намогильники со сбитой из глины юртой (МИТТ, с.161).
В средневековых источниках имеются многочисленные указания о распространении
зороастризма и других форм огнепоклонничества среди древних и средневековых тюрков. Так, по данным Сюань Цзана, тюрки поклонялись огню, и поэтому у них не было
принято использовать деревянные ложа, так как дерево содержит элемент огня (Тугушева
284

Культ огня у тюрков Средней Азии

1991, с.6). В одном из согдийских документов с горы Муг упоминается зороастрийский
священник (вагнпат) по имени Курчи Турк, который был одним из приближенных доисламского царя Пенджикента Деваштича. Другой согдийский документ (Nov.3 и Nov.1) из
того же собрания представляет собой брачный контракт, заключенный между тюрком по
имени Ут-тегин по прозванию Нидан и согдийской девушкой по имени Дугдгунча, дочь
Чата-Вийуса. Имя Ут-тегин, образованное от тюркского слова ут – «огонь», указывает на
то, что жених, так же как и невеста, исповедовал зороастризм (Отахужаев 2000, с.80-83).
Из сочинения ат-Табари известно имя тюркского правителя по имени Сул, который
царствовал в 18/639 г. в хорасанских областях Джурджан (Горган) и Дехистан. Он имел
высокий иранский титул марзубан, который унаследовал у своего отца (ат-Табари 1987,
с.17). В 98 / 716-17 г. марзубаном, т.е. правителем Джурджана был некий Феруз ибн
Кул, а правителем соседнего Дехистана – дехкан по имени Сул, которые были во вражде
между собой. Арабский военачальник Йазид ибн ал-Мухаллаб1, воспользовавшись их
враждебными отношениями, захватил эти области и перебил здесь 14 тысяч, а по другим
данным, 40 тысяч тюркских воинов (ат-Табари 1987, с.165-170). По данным Абу-л-Фараджа ал-Исфахани, тюрки Джурджана и Дехистана, правителями которых в VII в. были
Сул и его брат Феруз, приняли язык и религию персов (Абул-Фарадж 1905-06, с.21).
Абу Са‘д ас-Сам‘ани отмечает, что Сул и Феруз, которые в доисламское время были
царями Джурджана, оба были тюрками, исповедовали зороастризм (ал-маджусиййа) и
со временем стали похожими на персов (ас-Самани 1981, с.110).
По данным ал-Марвази, в Х в. по соседству с кимаками жили три народа, которые
поклонялись огню и воде (ал-Марвази 2003, с.46). Cогласно ал-Идриси, среди жителей
города токуз-огузов по названию Тантабиг были такие, которые поклонялись огню
(ал-Идриси 2003, с.57). По данным Йакута, в стране токуз-огузов большая часть населения – огнепоклонники, придерживающиеся вероучения магов (Йакут 1988, с.77). Тамим
ибн Бахр пишет, что в стране токуз-огузов (ат-тугузгуз) некоторые из жителей были
огнепоклонниками (‘абдат ал-ниран) зороастрийского толка (‘ала мазхаб ал-маджус),
но большая часть жителей их столицы были зиндиками, т.е. манихеями (Minorsky 1947,
p.279). В Х в. жителей селения Каринайн, расположенного в области Мерва, называли
туркун. Они все были огнепоклонниками (маджус) и занимались сдачей в наём ослов
(Kodama 1967, p.209; МИТТ, с.164-165).
В горных ущельях Кулан-сай и Терек-сай в 7-8 км к северу от г. Талас в Кыргызстане
сохранилось множество наскальных надписей Х-ХI вв. на согдийском языке, оставленных тюркскими правителями и знатными лицами, которые, судя по их именам, не были
мусульманами2. Для датировки надписей во всех случаях использована эра летоисчисления Хосрова (Йездигерда)3, что также как и согдийский язык надписей, может указывать

1
Йазид ибн ал-Мухаллаб – завоеватель Согда и других областей Мавераннахра, был наместником Хорасана
дважды – в 82-85 / 701-704 гг. и в 97-99 / 715-717 гг.
2
Среди более чем 100 мужских и женских имен, упомянутых в согдийских надписях Кулайнсая и Терксая, нет ни одного мусульманского имени. Все они относятся к домусульманской тюркской антропонимике
и многие из них известны по руническим текстам и древнеуйгурским памятникам.
3
Эра Йездигерда, сына Шахрийара, сына Хосрова Парвиза, последнего шаханшаха государства Сасанидов, считалась по високосным годам и употреблялась в зиджах. В письменных памятниках Средней Азии
датировка по эре Йездигерда применялась крайне редко (Бируни 1957, с.42-43).

285

Шамситдин Камолиддин

Рис.2. Оссуарий VI-VII вв. из Молла-тепе близ села Лаиш Самаркандской обл.

Рис.3. Оссуарий с солярными символами. Городище Красная речка.
Государственный исторический музей Кыргызстана, Бишкек.

286

Культ огня у тюрков Средней Азии

на то, что тюрки, оставившие эти тексты, скорее всего, были огнепоклонниками (Джумагулов 1982, с.25-31). Таким образом, сведения письменных источников свидетельствуют
о распространении в древности и эпоху раннего средневековья среди тюрков Средней
Азии различных форм огнепоклонничества, в том числе ортодоксального зороастризма,
а также маздакизма и манихеизма. Эти сведения подтверждаются данными топонимики
и археологических исследований.
Среди древних тюрков были распространены представления о жизненной силе,
передаваемой из поколения в поколение, которая связывалась с костью. Поэтому в тюркской культуре родство по кости имело больше значения, чем кровное родство. Древние
тюрки полагали, что у членов одного рода одинаковые кости и через эту субстанцию
общественное сознание устанавливало связь между предками и потомками (Сагалаев,
Октябрьская 1990, с.39). В Средней Азии среди огнепоклонников был распространен
обряд захоронения костей покойников в так называемых астоданах – оссуариях. Оссуарные захоронения в качестве массового обычая были характерны именно для этого
региона. Предполагается, что оссуарии были, прежде всего,черепохранилищами. У
древних исседонов существовал культ черепов предков (Баженов 1940, с.143), в основе
которого лежало представление, что череп и после смерти человека продолжает хранить
свойственные последнему духовные качества (Раппопорт 1971, с.35). Формы оссуариев
в различных среднеазиатских областях были разными. Для Согда характерны глиняные
оссуарии в форме ящика с отдельной крышкой (рис.2); для Хорезма – алебастровые оссуарии в форме ящика на ножках; для Джетысу (Семиречье) и Чирчик-Ангренской долины
– глиняные оссуарии в форме овальной юрты со срезанной крышкой (Потапов 1938).
В некрополе городища Куюк-кала, расположенного в Чимбайском районе Каракалпакстана недалеко от древнего русла Амударьи в 30 км от Аральского моря найдены
прямоугольные оссуарии из алебастра на 4-х ножках с крышкой 4-х скатной формы.
Могильник, также как и городище датируется VII-VIII вв. Городище было основано в
конце VI в. местными приаральскими гунно-тюркскими племенами, которые имели
общее происхождение с населением города Кердер. Культура населения Куюк-калы
имела смешанный тюркско-хорезмийский характер, что сказалось и в обряде захоронений в оссуариях, имеющем много общего с подобными оссуариями из Беркут-калы
(Неразик, Раппопорт 1959).
В некрополе древнего Тараза (Южный Казахстан) обнаружены захоронения в терракотовых оссуариях (VII-IХ вв.). На лицевой стороне имеются две налепные фигурки
человека, напоминающие сирийско-несторианскую и буддийскую иконографию Семиречья и Восточного Туркестана. Здесь были также захоронения в склепах и ящиках
– «наусах». Способ захоронения костей и различия в погребальных устройствах зависели, видимо, от классовой принадлежности или состоятельности умершего. Обычай
захоронения в оссуариях, принадлежавший среднеазиатским тюркам, был вытеснен в
Таразе в карлукский период (IХ-Х вв.) захоронениями в хумах и склепах. Такой обряд
захоронения продолжал существовать в городах Таласской и Чуйской долин значительно
дольше, чем в Мавераннахре (Ремпель 1957).
Материалы из некрополя VI-VII вв. в Тойтепа свидетельствуют о том, что для Ташкентского оазиса наиболее распространенной формой оссуариев была овальная. Изображения на них связаны с солярной символикой (рис.3). Почитание солнца характерно
для древнего населения Чача. Солнечный культ был тесно связан с культом предков.
287

Шамситдин Камолиддин

Захоронение оссуариев прямо в земле
без наусов противоречило канонам зороастризма. Возможно, это объясняется
существованием в Средней Азии культа
Сиявуша – божества, олицетворявшего
умирающую и воскресающую природу
(Минасянц 2002, с.168-172). В некрополе Пенджикента часть оссуариев также
имела овальную форму, однако там они
составляли меньшинство и не были характерны для этого города (Ставиский и
др., 1953, с.80).
В некрополе городища Красная речка
(древний город Сарыг), являвшемся фамильным кладбищем владельца согдийского замка и его семьи, было вскрыто
всего около 40 оссуариев двух типов:
прямоугольные и овальные, которые
отражают скрещение культур оседлой
и кочевой, согдийской и тюркской.
Этим объясняется форма оссуариев
(Бенедиктов 1950). Внешне оссуарии
воспроизводят архитектуру жилья,
причем прямоугольные соответствуют
Рис.4. Оссуарий из Хорезма. Музей
дому оседлого жителя, а овальные –
Государственного историко-культурного
юрте кочевника. Овальные оссуарии,
заповедника «Куняургенч».
которые встречаются по преимуществу в
северных районах Средней Азии, отдаленно напоминают юрту (рис.4). Но еще большее
сходство овальные оссуарии обнаруживают с киргизскими и казахскими мавзолеями,
разбросанными в огромном количестве в северных районах Средней Азии, силуэт
которых напоминает юрту. В овальных оссуариях имеет место подражание не юрте, а
юртообразным надмогильным сооружениям – древним курганам «мугхона», которых
следует отождествить именно с погребальными постройками среднеазиатских тюрков.
Фергана уже в древнейшее время политически и культурно в большей мере тяготела к
тюркизированным областям Средней Азии (Пугаченкова 1949, с.57-77).
Форма оссуариев определяет не просто наличие в стране двух слоев населения – оседлого и кочевого, а определенный процесс конгломерации тюрко-согдийских этнических
групп. По мнению Г.А.Пугаченковой, овальные оссуарии являются подражанием не юрте,
а наземным курганообразным намогильным сооружениям древних среднеазиатских
тюрков, так как они в деталях воспроизводили их форму. Последние, в свою очередь,
генетически были связаны с темой примитивного жилья. В целом оссуарии, видимо,
воспроизводят архитектуру не жилого дома, а храмов (Пугаченкова 1950, с.8-10, 42-44).
Хотя, в разные эпохи существовали самые разнообразные формы оссуариев. Поэтому
в них можно видеть отражение архитектуры той эпохи, к которой они принадлежали
(Обельченко 1959, с.94-108).
288

Культ огня у тюрков Средней Азии

На наш взгляд, форма оссуариев не
является непременным показателем этнической принадлежности захороненных в
них людей, а скорее показателем их былого
образа жизни. Среди тюрков Средней Азии,
поклонявшихся огню, могли быть распространены оссуарии как прямоугольной, так
и овальной формы. Причем первые были
распространены среди оседлых тюрков
(Хорезм, Согд, Хорасан), а последние – среди кочевых (Джетысу, Чирчик-Ангренская
долина, бассейн Сырдарьи).
Особняком стоят статуарные оссуарии,
найденные на городище Кой-Крылган-кала
в Хорезме, представляющего собой остатки
большого двухэтажного круглого в плане
храмового комплекса, функционировавшего в период с IV-III вв. до н.э. до первых
веков н.э. Верхнюю часть найденных там
оссуариев составляет крупное терракотовое скульптурное изображение человека
в три четверти его роста (Пугаченкова,
Ремпель 1965, с.46-47, ил.92-93; Рапопорт
1971, с.40-42, 64-67, 73-76). АнтропологиРис.5. Статуарный оссуарий из Хорезма.
ческий тип их лиц имеет явно выраженные
Кой-крылган-кала. Первые века н.э.
монголоидные черты, что позволяет счиМузей истории Узбекистана, Ташкент.
тать их выходцами из евразийских степей
и с большой вероятностью видеть в них этнических тюрков (рис.5-7).
Другим видом оссуарных захоронений, широко распространенных в Средней Азии
были захоронения костей в так называемых хумах, т.е. больших глиняных сосудах.
Отдельные хумные захоронения и целые кладбища с хумными захоронениями были
найдены на территории Южного Казахстана (Аулиеата, Тик-Турмас, Сасык-Булак,
Джамбул), в области Ташкента (Теляу, Ангрен), Самарканда (Фринкент), Бухары (Кую-Мазар и Лявандак), Ходженда (Шахристан, Душанбе, Арук-Тау, Тулхар), Хорезма
(Калалы-Гыр), в Туркменистане (Байрам-Али), Кыргызстане (городище Красная Речка
– Сарыг, Ак-Бешим) и в Ферганской долине (Исфара, Янгиабад). Все эти захоронения
датируются в пределах с начала н.э. вплоть до начала ХIII в. На внешней стороне венчика
хума из могильника Янгиабад в 10 км от г.Ферганы имеется надпись древнетюркским
руническим письмом, датирующаяся VIII в. Череп похороненного был определен как
относящийся к монголоидному южносибирскому расовому типу с небольшой примесью
урало-алтайского типа, и вполне мог принадлежать раннему тюрку или кипчаку. Антропологические данные хумного погребения и руническая надпись на венчике убедительно
подтверждает сведения китайских и арабских источников о распространении культа
огня у тюрков VI-VIII вв. (Иностранцев 1909, с.104). Всего раскопано более тысячи
хумов в 15 различных местах Средней Азии – районах древней Маргины, Согда, Шаша,
289

Шамситдин Камолиддин

Рис.6-7. Статуарные оссуарии из Хорезма. Кой-крылган-кала.
Первые века н.э. Музей истории Узбекистана, Ташкент.

Усрушаны, Ферганы и Семиречья. Погребения в хумах совершались в насыпях более
ранних курганов, на территории городищ и в сельской местности. Самыми ранними
по времени являются сосуды, закопанные в насыпях курганов. Хумные захоронения
просуществовали гораздо больший промежуток времени, чем другие виды оссуариев.
Если, например, овальные и прямоугольные оссуарии доживают до VIII-IХ вв., то хумы
как вид погребальной урны бытуют еще в ХIII в. Большая устойчивость данной формы
во времени, значительное количество мест находок хумных захоронений позволяют
предполагать в них не простую подмену формы оссуария другой, а самостоятельный
вид погребального обряда, который принадлежал какой-то особой группе людей или
секте огнепоклонников (Козенкова 1961, с.250-260).
В районе Заамина исследованы три могильника, датирующиеся VI-VIII вв. и ХI-ХII
вв. Во всех них был представлен главным образом традиционный для этих мест способ
290

Культ огня у тюрков Средней Азии

захоронений в крупных сосудах, который прослеживается здесь с IV-III вв. до н.э. вплоть
до монгольского завоевания. Найдено всего два овальных оссуария с квадратной основой
в форме юрты. Способ погребений в оссуариях не получил широкого распространения
в Уструшане в силу консервативности древних обрядов. В Уструшане и Фергане так
и не выработался свой стиль их внешнего оформления. Все оссуарии были заимствованы из Согда и Чача. Возможно, что в этих оссуариях хоронили только выходцев из
Согда. Можно предполагать, что в сосудах хоронили местных жителей Уструшаны, а в
оссуариях – согдийцев. Таким образом, материалы свидетельствуют о широком распространении в Уструшане в раннем средневековье именно обряда погребения в сосудах,
а не в оссуариях. Этот обряд имел глубокие корни и продолжал практиковаться вплоть
до монгольского нашествия (Грицина 1999, с.255).
В Тулхарском могильнике II-I вв. до н.э., расположенном у склонов Бабатага (Таджикистан) обнаружено детское погребение в хуме. Этот могильник может быть увязян
с юэчжийским этапом проникновения кочевников на юг Средней Азии (Мандельштам
1959, с.138, 151). На городище Красная Речка (древний Сарыг) вскрыто несколько захоронений в хумах и в котлообразных горшках. Захоронения совершались после того,
как замок был покинут его обитателями, в VIII-IХ вв. Захоронения в хумах известны в
Средней Азии повсеместно. В частности, они были широко распространены и в Ферганской долине (Матбабаев 1995).
В 5 км к северу от города Байрамали близ развалин Старого Мерва находилось
большое погребальное сооружение (наус) с оссуарными захоронениями в глиняных
кувшинах и ящиках. Там вскрыто более тысячи захоронений в керамических гробах
цилиндрической формы, оссуариях с купольным верхом и сосудах-оссуариях. Форма
оссуариев подражает жилищу. Они имеют почти квадратное основание и покрыты куполом. В одной из стенок они имеют отверстие арочного очертания, которое закрывалось
дверцей. Вероятно, эти дверца воспроизводят дверные проемы, а грибовидные прорези
поверх их – окна. По верху стенок некоторых оссуариев имеются зубчатые пояски, как у

Рис.8. Оссуарии из науса в Древнем Мерве. V-VI вв.
Государственный музей Туркменистана, Ашхабад.

291

Шамситдин Камолиддин

крепостных стен или башен (рис.8). Один из оссуариев имеет портал. Другой тип оссуариев в форме четырехугольной кибитки с крышкой. Сосуды-оссуарии – кувшины и хумы
составляют самую многочисленную группу. Байрамалийские оссуарии воспроизводят
в миниатюре архитектуру жилищ – башневидных «кёшков», существовавших в VI-VII
вв. в Нижнемургабском оазисе. Черепа европеоидные средиземноморской расы, а среди
женских черепов встречается монголоидная примесь. Наличие в некрополе погребений
через трупоположение заставляет считать его принадлежащим не зороастрийцам, а
представителям одной из его сект – маздакитам (Ершов 1959).
Таким образом, антропологические данные оссуарных захоронений в совокупности
с формой части оссуариев и руническими надписями, нанесенными на отдельных экземплярах, свидетельствуют о том, что такой обряд захоронений был широко распространен среди тюрков-огнепоклонников, и был в употреблении в течение весьма долгого
времени, начиная с эпохи кушан вплоть до монгольского завоевания. Археологические
материалы, вскрытые на территории Средней Азии, подтверждают данные арабских
и китайских источников о распространении огнепоклонничества среди тюрков в доисламские времена и в эпоху раннего ислама. Памятниками материальной культуры
тюрков-огнепоклонников могут служить оссуарии овальной формы и погребальные
сооружения, известные как «мугхона» или «курум».
БИБЛИОГРАФИЯ
Баженов 1940 – Баженов Л.В. (ред.) Древние авторы о Средней Азии (VI в. до н.э. – III в.
н.э.). Хрестоматия. Таш.
Бенедиктов 1950 – [Бенедиктов И.А.] Сарыг (Краснореченские развалины). Согдийский замок
// Труды САЭ. «Чуйская долина». М.-Л. С.30-36.
Бируни 1957 – Бируни, Абу Рейхан. Избранные произведения. Т.1. Пер. с араб. и прим.
М.А.Cалье. Таш.
Воронец 1954 – Воронец М.Е. Археологические исследования ИИА и Музея истории АН УзССР
на территории Ферганы в 1950 – 1951 гг. // Труды Музея истории УзССР, вып.2. Таш. С.58-78.
Горбунова 1977 – Горбунова Н.Г. Поселения Ферганы первых веков нашей эры // СА, № 3.
Грицина 1999 – Грицина А.А. О погребениях в хумах в Зааминском тумане // ИМКУ, вып.30.
Самарканд. С.223-225.
Джумагулов 1982 – Джумагулов Ч. Эпиграфика Киргизии. Вып.2. Фрунзе. С.25-31.
Ершов 1959 – Ершов С.А. Некоторые итоги архитектурного изучения некрополя с оссуарными
захоронениями в районе города Байрам-Али // Труды ИИАЭ АН Туркм.ССР, вып. 5. Ашх. С.160-204.
ал-Идриси 2003 – ал-Идриси. Китаб нузхат ал-муштак фи-хтирак ал-афак (Развлечение истомленного и странствование по областям [Вселенной]). Пер. с араб. Ш.Закирова // Материалы по
этнической истории тюркских народов Центральной Азии. Таш.
Иностранцев 1909 – Иностранцев Е.А. О древнеиранских погребальных обычаях и постройках. СПб.
Йакут 1988 – Йакут ал-Хамави. Му‘джам ал-булдан. Пер. с араб. О.Б.Фроловой и Б.Вахабовой
// Материалы по истории Средней и Центральной Азии X–XIX вв. – Таш.
Козенкова 1961 - Козенкова В.И. К вопросу о хумах с захоронениями костей на территории
Средней Азии // СА, № 3. С.250-260.
Литвинский 1976 – Литвинский Б.А. Проблемы этнической истории древней и раннесредневековой Ферганы // История и культура народов Средней Азии (древность и средние века). М.
Мандельштам 1959 – Мандельштам А.М. Археологические работы в Бешкентской долине //
АРТ в 1957 году, вып. 5. Сталинабад.

292

Культ огня у тюрков Средней Азии

ал-Марвази 2003 – Тахир ал-Марвази. Таба’и‘ ал-хайаван. Пер. с араб. Ш.Закирова // Материалы по этнической истории тюркских народов Центральной Азии. Таш.
Матбабаев 1995 – Матбабаев Б.Х. К вопросу обряда очищения костей в Ферганской долине
// Россия и Восток: проблемы взаимодействия (Материалы конференции). Часть 5. Кн. 2. Челябинск. С.51-53.
МИТТ 1939 – Материалы по истории туркмен и Туркмении. Т.I. Арабские и персидские
источники. М.-Л.
Мейтарчиян 1998 – Мейтарчиян М.Б. Культ огня в Иране и Средней Азии // Древние цивилизации Евразии. История и культура. Тезисы докл. Междунар. науч. конф., посв. 75-летию
Б.А.Литвинского. М.
Минасянц 2002 – Минасянц Б.С. Новые находки оссуариев из Тойтепа // ИМКУ, вып. 33. Таш.
С.168-172.
Неразик, Раппопорт 1959 – Неразик Е.Е., Раппопорт Ю.А. Куюк-кала в 1956 г. // Полевые
исследования Хорезмской экспедиции 1954-1956 гг. М. С.128-142.
Нильсен 1966 – Нильсен В.А. Становление феодальной архитектуры Средней Азии (V-VIII
вв.). Таш.
Обельченко 1959 – Обельченко О.В. Захоронение костей в хумах и оссуариях в восточной
части Бухарского оазиса // ИМКУ, вып. 1. Таш.
Отахужаев 2000 – Отахужаев А. Сугддаги туркларда зардуштийлик //«Авесто» китоби – тарихимиз ва маънавиятимизнинг манбаи. Тошкент (на узб. яз.)
Потапов 1938 – Потапов А.А. Рельефы древней Согдианы как исторический источник // ВДИ,
№ 2. С.127-137.
Пугаченкова 1949 – Пугаченкова Г.А. К проблеме возникновения шатровых мавзолеев Хорасана
// Материалы ЮТАКЭ, вып.1. Ашх.
Пугаченкова 1950 – Пугаченкова Г.А. Элементы согдийской архитектуры на среднеазиатских
терракотах // Труды ИИА АН УзССР. Материалы по археологии и этнографии Узбекистана. Т.2.
Таш.
Пугаченкова, Ремпель 1965 – Пугаченкова Г.А., Ремпель Л.И. История искусств Узбекистана
с древнейших времен до середины девятнадцатого века. М.
Рапопорт 1971 - Рапопорт Ю.А. Из истории религии древнего Хорезма (оссуарии). М.
Ремпель 1957 – Ремпель Л.И. Некрополь древнего Тараза // КСИИМК, № 69. М. С.102-110.
Сагалаев, Октябрьская 1990 – Сагалаев А.М., Октябрьская И.В. (сост.) Традиционное мировоззрение тюрков Южной Сибири. Знак и ритуал. М.
Ставиский и др. 1953 – Ставиский Б.Я., Большаков О.Г., Мончадская Е.А. Пенджикентский
некрополь // Труды ТАЭ. Т.2. М.-Л.
ат-Табари 1987 – «История» ат-Табари. Избранные отрывки / Пер. с араб. В.И.Беляева. Доп.
к переводу О.Г.Большакова и А.Б.Халидова. Таш.
Тугушева 1991 – Тугушева Л.Ю. Уйгурская версия биографии Сюань-Цзана. М.
Абу-л-Фарадж 1905-06 – Абу-л-Фарадж ал-Исфахани. Китаб ал-агани. В ХХI части. Миср:
Булак, 1323/1905-06. Т.9 (на араб. яз.)
ас-Сам’ани 1981 – Абу Са‘д ‘Абд ал-Карим ибн Мухаммад ас-Сам‘ани. Ал-Ансаб // Изд. ‘Абд
ар-Рахмана ибн Йахйа ал-Му‘аллими ал-Йамани. В 10 т. Т.8. Бейрут (на араб. яз.).
Kodama 1967 – Кodama ibn Djafar, Accedunt excerptae Kitab al-Kharadj, ed. M.J. de Goeje //
BGA, VI.
Minorsky 1947 – Minorsky V. Tamim ibn Bahr’s jorney to the Uyghurs, in Bulletin of the School
of Oriental and African Studies, University of London. Vol. XII: Part 1. L.
Sunderman 2008 – Sunderman W. Zoroastrian motifs in non-Zoroastrian traditions // Journal of the
Royal Asiatic Society. Third series. Vol.18, part 2. L. P.155-166.

293

NICCOLÒ MANASSERO

Meanings of rhyta and meanings of Old Nisa

A

MONG the several excavations and archaeological researches Galina
Pugachenkova’s name is tied to, the astonishing discovery of some 50 ivory rhyta
in Old Nisa by the JuTAKE stands out: a discovery that happened during the tragic
days of the earthquake that upset Turkmenistan in 19481. Over 60 years after those
eventful days, I’m pleased to offer to the memory of the famous archaeologist some reflections
on the corpus of the ivory rhyta, on its meanings relating to Arsacid history, in the light of the
questions that this peculiar vessel tipology raises.
I recently debated2 on the fact that the rhyton, literally a vase of any shape with a pouring
hole, transfers into reality the function that the well-known Sumerian iconography of the
“flowing vase” answered at a symbolic level. The meaning of the latter is explicit indeed:
water is essential for life, it brings fertility and wealth to the ground, to the vegetal and animal
realms3; at the same time the meaning of rhyton, a vase that can’t keep liquids, concerns ideas
such as fertility and chosmic order.
Other implications, that are inherent in the peculiar morphology of vases that can have
the function of rhyta, are added to this essential meaning. As regards vessels ending in animal
protomes, namely the tipology Nisean rhyta belong to, the zoomorphous component denotes
an ancestral reference to sacrifice, substituted or recalled by the libation. However, we must
not make the mistake of considering the animal, whose protome is depicted, the precise animal
whose sacrifice is substituted by the libation4: the protome, as a morphological part of the
vessel, holds the ancestral reference to sacrifice, while the animal each time represented has
an allusive relation with the sacral background the libation refers to. This is well shown by
several hybrid, even anthropomorphous creatures, whose protomes are depicted with growing
frequency in the Achaemenid period, and become usual in Hellenism. And it is shown as best
by the Persepolis and Erevan rhyta5, whose terminals – respectively depicting the contest
© Manassero N., 2018
1
See the report of those days in Masson-Pugačenkova 1982, 21 ff. (In the next pages I will refer to the English
edition of the book, resuming the two volumes of the Russian one, MASSON-PUGAČENKOVA 1956 and 1959).
2
Manassero 2010, but see already Manassero 2008, 172 ff.
3
On the flowing vase, see Van Buren 1933.
4
This is the current reading of rhyta, even according to the most subtle interprets of this vessel tipology, as
Hoffmann 1989 and Melikan Chirvani 1996.
5
See London 2005, 122, cat. 121, and Khačatrjan-Markarian 2003.

294

Meanings of rhyta and meanings of Old Nisa

between a lion and a bull and the king riding a horse – make clear that the tipology relates in
Achaemenid age to royal ideology, to the celebration of the king, who guarantees fertility and
chosmic order, concepts already recalled by the iconography of the flowing vase.
In Greece, this vessel tipology was introduced at the beginnings of the 5th century BC
following the Achaemenid model, but the diffusion it had already in the Minoan and Mycenean
periods no doubt greatly contributed to its success in classical Athens. Herbert Hoffmann well
demonstrated that the overlapping, operated by Greek imagery, of the heroic set pertaining
to Minoan and Mycenean ancestors and the sphere of contemporary Persians, made the
Achaemenid-like rhyton with animal protome the vessel of heroes, thus well fitting with their
cult6. In fact, the pouring device peculiar to rhyton ideally narrows it to the coa… that are
usually made on tombs, and draws it near to funerary environment. At the same time, due to
its overlapping and confusion with the drinking horn – the kšraj that was often kept in hand
by Satyrs in archaic vessel paintings – the rhyton with animal protome becomes a typical
Dionysiac attribute7. Engine of this change is, more than the obvious fact that it contains
wine – the dionysiac drinking par excellence – the link of Dionysus with afterlife and with
eschatological concerns, which gain considerable ground in Greek religion exactly since 5th
century onward, mainly in mysteric doctrines linked with Dionysus8.
The increasing interaction of Greek and Iranian cultures brings to a shift and enrichment
of the meanings rhyton had originally. The point of contact, enhancing the synchretistic
process that leads the Iranian king to coincide with the Greek hero, as shown by Hoffmann,
is Dionysus himself. The success of rhyton in Hellenistic Asia goes on together with the
diffusion of Dionysus’ cult9, and every component of it is associated with dionysiac iconography
afterwards10. Through this acquired meaning, however, we can still easily read the essential
meaning it has in the East, that is an instrument of celebration of the king and the chosmic
and social order he embodies.
Rhyta with animal protomes, since the dawn of Hellenism being regularly – not just
occasionally as before – proper rhyta11, develop in the end a morphology that is standard West
and East and holds a number of meanings shared by both the Greek and the Iranian cultures.
The fact that progressively in the Achaemenid period, and constantly during Hellenism, vessels
with animal protomes are given a pouring hole – while they were given seldom before12 –
clearly points to growing requirements of ritual uses these vessels were intended for: such
requirements were perhaps now felt stronger than before, for reasons to which I gave elsewhere
two different solutions13.
Among the number of works on rhyta produced by Herbert Hoffmann, see mostly Hoffmann 1989.
On the overlapping of horn and rhyton, and on images witnessing this course, see Krausse 1996.
8
We must bear in mind that the “Orphic lamellae” are so defined uncorrectly, and refer mostly to Dionysiac
misteries: see Scarpi 2002, I, 670 ff., with bibliographical references.
9
See Abdullaev 2005.
10
Suffice it to think of lynxes and vine branches enveloping their foreparts, in the case of rhyta in the Getty and
Metropolitan Museums: see Pfrommer 1993 and Melikian Chirvani 1996.
11
The meaning of the term “rhyton”, is well discussed by Svoboda 1956, 14 ff.., mostly based upon the words of
Athenaeus, Deipnosophistae XI, 497; anyway, literature is not often explicit about the actual presence of a pouring
hole: see Manassero 2010 for a more detailed discussion of the matter.
12
See more precise statistical inferences in Manassero2008: the important fact is that in pre-Achaemenid times
rhyta with animal protomes are very few, during the Achaemenid period their number increases significantly, and in
Hellenistic and Sasanid ages they are almost exclusive, while analogous vessels without pouring hole almost disappear.
13
See Manassero2010, but also ID. 2008, 172 ff.
6
7

295

Niccolò Manassero

The first one is that reference to sacrifice, inherent in the tipology of vessels with animal
protomes, offers a symbolic substitute to its practical ban, shared in Greece by Orphism and
in Iran by the doctrine of Zoroaster, whose life many scholars place just at the dawn of the
Achaemenid Empire14. The fact that proper rhyta with animal protomes increase during 5th
century, and afterwards completely replace analogous vessels without pouring hole, could
be well explained by the advent of the mentioned religious movements, both denying the
practice of sacrifice, and gaining ground approximately at the same moment in the West as
well as in the East.
The second solution is strictly linked to the first one by the fact that Orphics reject sacrifice
because it is impure15. Concern for purity, imperative for mysteric religions as well as for
Zoroastrism, can be considered as another, complementary reason of the ever growing need of
providing similar vessels with a pouring hole. If the condition of purity is granted to Orphics
by the substitution of sacrifice with a libation, for a Zoroastrian it can be fulfilled in another
way too. In fact, we must consider that a Zoroastrian would never drink from the same vessel
as someone else, because saliva, as blood and every bodily humours, is impure16. Rhyton
offers therefore a good device to that ban, because one can drink from a rhyton only by making
the liquid flow below into a cup or mouth, both ways of drinking being widely witnessed by
contemporary representations17.
In these two trends, developing West and East contemporaneously – i.e. the radical reject
of animal sacrifice and the growing concern for purity – I proposed to see the cause of the
diffusion of rhyta with animal protome, progressively since 5th century and constantly in
Hellenism up to Late Antiquity.
For the reasons here summed up, I believe we can see the triumph, the summa of every
meanings embodied by this vessel tipology during its historical development, in the precise
context of Old Nisa, where Greek and Iranian cultures meet and influence each other,
finding an astonishing synthesis that is expressed by every component – i.e. morphological,
iconographical and epigraphical too – of the ivory rhyta. For a number of reasons I will show
in the following pages, laying in the peculiar historical and cultural context of the Arsacid
foundation, we cannot deem it’s just a lucky occurrence of archaeological research that over
50 rhyta, the most conspicuous corpus of rhyta so far known to us, were found at Old Nisa.
First of all, doubts on the identification of the site near the modern village of Bagyr
having been solved18, we should observe that the Nisa toponym, transmitted by Isidorus of
Charax in two versions, ParqaÚnisa and N…saia, is deeply imbued of dionysiac meaning.
Nàsa is in fact the name of Dionysus’ nurse Nymph, but is also the mythical place in Lydia
where Dionysus was brought by Hermes and was nursed by Nymphs19; the very name of
Dionysus would be composed of the toponym Nàsa and the genitive of his father Zeus,
DiÒj20. Therefore, Nisa toponym is widely spread in Boeotia, Euboea, Thrace, always in
See Gnoli 2003, with bibliographical references about the matter, too complicated to be here but mentioned.
See Plato, Leges VI 782 c-d, and Scarpi 2002, 349 ff. as regards the ÑrfikÕj b…oj.
16
See Modi 1922, 169, and Boyce 1975, 309, note 88.
17
See the documents already collected by Svoboda 1956, updated by Manassero 2008.
18
The name of Mitridatkert, “fortress of Mithridates”, preserved on two ostraka, is not witnessed by sources and
gave rise to doubts on the identification of Nisa, today convincingly solved: see Invernizzi 2004.
19
Hom., Il. VI:132-135. I proposed this reading in Manassero 2007, to which I refer for the relevant literature.
20
Diod. III, 64:6 e IV, 2:4.
14
15

296

Meanings of rhyta and meanings of Old Nisa

relation with Dionysus. Though an alternative reading of the word ‘Nisa’ – meaning “shining,
bright” in Iranian language21 – is possible, the whole of the archaeological findings in Nisa
make the Greek meaning of the toponym undeniably preferable. It perfectly fits with the
site where the biggest corpus of rhyta – dionysiac vessels par excellence – in the world was
found: a site whose foundation is put by the very toponym into a Dionysiac background; a
site where we can plausibly see, in the protomes of rhyta nos. 11 and 32, the representation
of the Nymph Nisa herself22.
Secondly, we must consider the peculiar archaeological context of the Square House
where the rhyta were found, stored in a room of the building that, in its last days of use, was
certainly a Treasury where furnitures and sacred objects coming from the other buildings had
been collected23. However the Square House, composed of modular rectangular rooms with
benches along the walls, was probably built for banquets, as the convincing models proposed
by A. Invernizzi lead to think24. We should also consider the abundant production of wine,
witnessed by khums and ostraka preserved in a number of rooms directly linked to the Square
House: this fact alone could solve doubts on its original function, in my opinion. In order to
understand what kind of banquets took place here, it’s worth looking at the iconographic witness
of the Nereids’ Monument at Xanthos, where seven characters, reclining on a long bench and a
kline, drink from rhyta that, at least in 4 cases, belong to the same tipology as those of Nisa25.
However, if at Xanthos we see the image of an ideal banquet together with the heroized dead,
at Nisa rhyta are real, and libations were actually done on the Square House’s benches. That
of the Nereids’ Monument is in effect the only, but conclusive depiction of collective use of
rhyta with animal protome26, and it can corroborate the hypothesis that similar libations took
place in the Square House too. Several libations from rhyta are represented, since 5th century
onward, on Minor Asian sarcophages, on various Thracian artifacts, on Greek and South Italian
vessel paintings, and in Hellenistic age on a number of Oriental artifacts too27. However, these
documents always refer to individual libations.
What calls for attention is the heroic background the Nereids’ Monument’s libation
manifestly refers to. The interpretation of Old Nisa as the Arsacid dynasty’s sanctuary28
supports the mentioned theory on rhyta’s meanings in this way too, as it confirms the use of
these vessels in commemorative rituals of heroized ancestors. The interpretation of Old Nisa
as a dynastic sanctuary leans on the words of Isidorus of Charax, and on the identification
of the Round Hall as a mausoleum, because several fragments of monumental clay statues
See Gershevitch 1972.
See Manassero 2007, 10.
23
Cfr. Пилипко 2001, 145 ff.
24
Among these, mostly Greek architectural models such as the Vergina palace and the Olympia Leonidaion, and
the Central Asian buildings of Kyzylcha-tepe, Dahan-i Ghulaman e Altyn-tepe, must be born in mind: see Invernizzi
2000, figs. 9-14 and 23-24.
25
See Ebbinghaus 2000.
26
Another document showing a collective, not a singular libation from a rhyton, is the egg-shaped rhyton from
Borovo, displaying two Cabiri drinking from rhyta with foreparts of a sphynx and a griffon (see Mаразов1986):
this event too is perhaps not accidental, whereas a mysteric background has been suggested for some of the Nisean
friezes in Manassero 2007.
27
I refer to Manassero 2008, Ebbinghaus1998 and Abdullaev 2005 for a commentary on images depicting the
use of rhyta in the mentioned repertories.
28
See Кошеленко 1977, Invernizzi 2001 and 2004.
21
22

297

Niccolò Manassero

were found here, among them the famous profile of Mithridates’ head29. Therefore, among
the dynastic rituals going on at Old Nisa, we must take into account libations from rhyta in
the Square House, on benches and ivory klinai, whose several fragments lay in the same
room as rhyta30: these were libations to commemorate Arsacid heroes, well according with
the interpretation of these vessels given by H. Hoffmann. The huge capacity of Nisean rhyta,
the biggest ones exceeding two liters, well fits with the idea that they were seen by Greeks as
vessels for considerable, immoderate drinks, hence suitable for heroes.
Thus, Greek hero and Persian king overlap in Arsacid royal ideology; moreover, as already
told before, Dionysus is the catalyst of this process, the wine contained in rhyta being sacred to
him. Nisa toponym itself shows that the link of the Arsacid king with his heroized ancestors is
put under the aegida of Dionysus, a god involved with afterlife and the eternal cycle of life and
death, according with ancient oriental thought that makes this sequence warrant the chosmic
order. Moreover, within this logic falls the fact that libation from a drinking horn – whose
meanings we can consider for many reasons equivalent to those of rhyton with animal protome
– is often depicted in Scythian and Thracian art in royal investiture scenes. The Gložene and
Brezovo rings, the Sahnovka diadem, several golden plates from Kul’ Oba and Soloha, the
Karagodeuašč headgear, a frieze of a horn from Merdjany, just to mention the most famous
items, show that the libation from a horn in front of a goddess represents for those peoples
the act of royal investiture, and consequently the legitimation of current power31. Moreover,
to this same logic belongs the fact that this iconography repeats that of Dionysus holding a
horn in his hand in front of Ariadne, richly reproduced in Greek vase paintings since archaic
age32. At Nisa we can read the meanings of both images at the same time: the rhyton filled with
wine is here manifestly the instrument of investiture legitimizing the king, novel Dionysus,
and ratifying his link with heroized ancestors.
Thus, the context of Nisa shows a perfect balance between Greek ideas about rhyta and
their original meanings in Iranian land: a synchretism that can be pushed still further by a
reflection on the sovereign, i.e. the protagonist of the libation. We formerly told that the
pouring hole, being given to vessels with animal protomes progressively since 5th century,
then constantly in Hellenistic age – that means turning plain vessels into proper rhyta – can
be read as an answer to a growing concern for purity, more and more needed in rituals. In this
regards it’s worth recalling a remark of the famous anthropologist Mary Douglas, namely
that “purification is about the need of distinguishing between order and disorder”33, as this
remark shows a strong link between purification and royal ideology of the Iranian peoples. In
fact, for these poples the king embodies the concept of chosmic as well as of social order. We
already stressed this point when debating about the equivalence of meaning in the finials of
Persepolis and Erevan rhyta – the image of the riding sovereign having the same value as the
29
See Invernizzi 2001; the image of the Round Hall as a cylindrical tholos, where statues would have been in
a gallery at the first floor, has been disproved by recent measurements done by the Italian Expedition, which led to
the reconstruction of an ellyptical vaulting on walls inclined since the floor, thus excluding the possibility of leaning
sculptures there: see Invernizzi-Lippolis 2008.
30
Interpreted by Pugačenkova 1963 as parts of a throne, but probably belonging to several pieces of furniture.
31
See Manassero 2007a, 220 ff.
32
See Manassero 2008, 120-121.
33
Douglas 1993, 5. Not very different is the definition given by Plato, Soph. 226d: according to him, purification
is the “partition holding what is good and expelling what is bad”: see Parker 1990, 18 ff.

298

Meanings of rhyta and meanings of Old Nisa

ancient iconography of the contest between a lion and a bull. At Nisa the king of the newborn
Arsacid dynasty, guarantee of the order, celebrates his own heroic ancestors by means of rhyta,
vessels embodying the idea of purity, and consequently the idea of order.
Circumstances underlined in these pages lead to see Old Nisa as the ideal place where
rituals of commemoration and legitimation of the Arsacid dynasty could be held, and the
Square House as the stage of libations from rhyta, with the participation of the king and the
royal family, and perhaps of priests and dignitaries too. In sum, the meanings rhyton implicitly
has by virtue of its own morphology, and those acquired throughout its historical evolution
East and West, converge and find programmatic emphasis in Old Nisa. Cult of the heroes and
cult of the king meet here: intermediary of this process, thanks to his complex personality, is
Dionysus, whom we must still dedicate some reflections to.
In fact, connections of Nisean rhyta with the Greek god are not limited to the meaning of
the toponym and to libations from rhyta, nor to the several debts of friezes towards dionysiac
repertoire. I recently showed that the heads on the rims clearly call to mind the members of
the chorus, thus suggesting that they are watching a dramatic play developing in the frieze
below, consequently stressing again the link with Dionysus34. However, a number of details
in the friezes, in the heads on the rims, in the protomes, betray slightly different meanings,
nuances that have to be searched elsewhere. It is the domain of mysteric doctrines, giving
voice to eschatological concerns, increasingly growing in Hellenistic society, and particularly
near to symbolic implications of rhyta, that we must look at. Some time ago I pointed out35
that a number of iconographies in the friezes, and mostly the head of Dioskouros below the
rim of rhyton no. 78, allow us to assume the cult of the Great Gods of Samothrace on the
background of some Nisean rhyta: the fact that the Macedonians, the eminent cultural model
of the Arsacids, were initiated to Samothrace mysteries36, substantiates this hypothesis. I also
suggested that the group of friezes depicting the Dodekatheoi subject, expressing the core of
civic religion37, is balanced by the group showing sacrifices, processions and scenes of the
dionysiac and mysteric contexts: therefore the corpus of friezes would show a nuanced and
complete picture of Greek religion, of its pantheon and mythological episodes, presumably
seen through the eye of theatre. A similar picture was arguably commissioned by someone
who wished to be seen as “philellenos” under any point of view, as expressed by his titling,
i.e. the Arsacid king. Every artifacts found at Old Nisa speak a Greek formal language: clay,
stone and metal sculptures, and rhyta themselves, witness the deep interest of Arsacid dynasty
in displaying its own mastery of Greek culture, the koinè legitimizing the Arsacids and placing
them at the same level as the other Hellenistic powers38. With this aim Greek masters were
engaged to create those objects, and perhaps extant ones were bought when they fitted Arsacid
political program. While clay sculptures – irremovable due to their own fragility – were
certainly done in Nisa itself, it’s hard to decide whether rhyta were carved there or imported
or conquered from elsewhere. Full mastery of Greek culture is quite unlikely to have been

34
See Manassero 2008a, but also ideas already expressed by Chuvin 1991 on the possible representation of
theatre plays on some of the Nisean friezes.
35
See Manassero 2007.
36
See Guettel Cole 1984, 16 ff.
37
See Bernard 1985, 89.
38
See Invernizzi 2001.

299

Niccolò Manassero

Fig. 1

possessed by the Arsacids; moreover, many events lead us to think that they interpreted as
Iranian the same images we read more easily as Greeks.
In this regards, I will focus here for a while on the caption of rhyton no. 76, giving the
name of Hestia under a female character seated on a rock, well wrapped in a cloak (Fig. 1),
surrounded by a number of young women hunting goats and birds39. Rhyton no. 76 holds
a special importance within the Nisean corpus: this is shown not only by the one caption
surviving, but also by the depiction of an elegant floral scroll on the horn in this one occurrence
too. The representation of the goddess arouses several questions, because of the unusual scene
she figures in: this event raised doubts on her identification, even on the actual hint of the
caption to the character above.40 However, the goddess’ iconography is not foreign indeed to
that of Hestia, who is often depicted as seated and “velato capite”41. Moreover, we should not
be surprised by the emphasis attributed to Hestia in a palace that was built, as already told, as a
hall for banquets or “hestiatorion”. However, an Iranian reading of the character will show us an
interesting interpretation of the depicted goddess, and explain her link with the caption below.
In fact, the examined character shows the same iconography as the goddess who, on the
Scythian artifacts mentioned above, legitimizes the power of the king holding a horn in his
See Masson-Pugačenkova 1982, 81-82, pl. 42-45.
The hint is already denied by Kошеленко 1967, and by Bernard1991.
41
See Sarian1990.
39
40

300

Meanings of rhyta and meanings of Old Nisa

hand: that goddess is probably Tabiti42, the
“queen of Scythians”, who in Herodotus’
account is the same as the Greek Hestia43. Her
seated pose, the cloak heavily wrapping her
legs, and her head always covered (Fig. 2),
exactly match the Nisean character: under the
latter, the caption identifies her as Hestia, and
it does, in my opinion, in a clear and consistent
logic indeed.
It’s quite reasonable that Hestia, the Greek
goddess of hearth, had great appeal to Iranian
customers, who deemed fire as the most sacred
element44. However, we can better explain
the major role given to her within the Nisean
corpus if we remind the civic and political
Fig. 2
function of Hestia, who embodies the unity and
wealth of the polis, whose altar is placed in the prytaneum, the hall where magistrates gather
for meals45. It’s worth noting that Roman Vesta holds the link with ancestors’ spirits46, a concept
I dwelt upon before because of its relevance within rhyta’s symbolism too. The goddess is
therefore strongly tied to civic community and to its continuity through generations, and finds
justified emphasis in the context of a new foundation by the Arsacids, who programmatically
declared themselves “philellenoi”. Hestia, the sacred core of a community – a family as well
as a nation – hints here, through Scythian Tabiti’s iconography, to the civic collectivity of
Nisa, and therefore falls within the logic of the friezes depicting the Dodekatheoi subject47.
We told before that the “hot” character of Greek Hestia explains her appeal to Iranian
Arsacids: moreover, her overlapping with Scythian Tabiti links her explicitly to royal ideology.
In fact, xvarənah – the divine glory owned by the king alone – has a solar nature that is shown
by the root of the word xvar, that means “fire, sun”48. The Tabiti-Hestia of rhyton no. 76 can
be thus identified with divine glory, the xvarənah favouring the king, who is the leader of the
civic community. From this standpoint, her depiction stands out among the Nisean friezes,
and rightly deserves a certain emphasis through the only caption within the corpus. Bearing
that in mind, we should perhaps take in consideration the Iranian reading of the Nisa toponym

42
Contra Ustinova1993, 73, who thinks that images of Tabiti don’t exist in Scythian art at all; but see the reading
of Schiltz1994, 184-185. It’s worth noting that Hestia too is seldom depicted in Greek art: this demonstrates that
the goddess wasn’t conceived as an entirely anthropomorphous entity (see Sarian1990, 407 ff., and, as regards her
iconography in the Dodekatheoi series within the Nisean friezes, see Pappalardo 2008, 69-71): so is probably the
case of the Scythian Tabiti.
43
Hdt. IV:59 and 127.
44
See Kошеленко 1967.
45
On the importance of Hestia, first-born of the Olympian gods, see already Hom. h. Ven. 22-32, and Hes.
Theog. 453-454.
46
See Fischer-Hansen 1990, 412 ff.
47
See Bernard 1985, 89.
48
The relevant literature is huge: see an outline of the matter in Gnoli 1999, and read the Hymn to Xvarənah,
Yasht 19.

301

Niccolò Manassero

seen before, i.e. “shining, bright”: a double meaning of the Arsacid foundation’s name, in this
sense, would not seem inappropriate.
Moreover, as another evidence of the composite but coherent blend of meanings of the
examined figure on rhyton no. 76, we should still consider the overlapping of Xvarənah
and Tyche elaborated by the Graeco-Iranian cultural synchretism49. The latter’s attribute –
cornucopia – is a horn full of fruits, overtly expressing the concept of fertility, since millennia
inherent in drinking horns as well as in rhyta – vessels progressively overlapping and equivalent
under some aspects. Tyche’s usual iconography with cornucopia, in one sense, completes
the reading of the mentioned images where the king drinks in front of Tabiti, as cornucopia
refers to wealth wished for king’s mandate. Synchretism of Tyche and Xvarənah points out
that glory – i.e. divine favour – and fortune were felt as features fitting together and essential
for ruling, especially in a period as dynamic as Hellenism.
At last, it seems to me that a certain confirm of the reading here proposed can be seen
in Heliodotos’ votive inscription, coming from neighbouring Bactria50. Here an altar was
consacrated, within a sacred wood in a Zeus’ sanctuary51, to Hestia, “venerable goddess, the
most renowned” (pršsba, kud…sth qeîn52): moreover, she is requested to protect Eutidemos and
Demetrios, meaningfully together with Tyche. The fact that, approximately since 1st century
BC onward, Roman Vesta was depicted with a cornucopia in her hand, and that at least in one
inscription she was openly associated with Fortuna53, confirms that a certain affinity of the
goddesses was effectively felt.
In sum, the character on rhyton no. 76, a Hestia-Tabiti-Tyche-Xvarənah similar to that
already found in the Bosporan kingdom54, sums up a number of Hellenistic age reflections
around society and power, and gives a perfect synthesis, in a Greek iconographical alphabet,
of a crucial concept in Iranic royal ideology55. Moreover, what has been told on this figure
converges amazingly with the whole of the symbolic meanings of rhyta recalled before: in fact
fire, that is essential of Hestia, is the purifying element par excellence, as it is immaterial. This
is confirmed by the fact that wine contained in rhyta is, in later Persian poetry, metaphor of
fire, liquid sun56, in a word: xvar. Furthermore, in the light of the manifold meanings hoarded
by rhyta in Hellenistic age, we can also understand the presence of the floral scroll surrounding
the horn of rhyton no. 76. It represents the naturalistic, Greek version of the Sacred Tree of
Sumerian tradition: leaves and bunches of grape growing out of an acanthus shrub tell much
See Calmeyer 1979.
See Bernard, Pinault, Rougemont 2004, 342 ff.
51
The “sacred wood” mentioned by Heliodotos’ dedication reminds us that such places were standard in Greek
sanctuaries, and that, though Pausanias doesn’t mention (cf. Jacob 1993, 36), they could be present in sanctuaries
dedicated to Hestia too, as the famous lucus Vestae in the heart of Rome leads to think. So, it could be possible to
read in the frieze of the rhyton no. 76 a bucolic scene developing in a sacred wood of Hestia, at the center of which
the goddess or her statue stands.
52
Note that the epithet repeats exactly that given by Hom. h. Ven. 22-32.
53
Consider the dedication to Fortuna, Vesta, Lares and Penates: CIL XIII 6709. Cf. also Fischer-Hansen 1990,
nos. 27 and 40.
54
The synchretism of Hestia/Tabiti with Xvarənah was shown by Ustinova 1999, 73 as regards the Bosporan
kingdom too.
55
See the ideas expressed by Curtis 2007 about the subject of legitimation to power and the relevance of the
concept of xvarənah in Iranian art.
56
Cf. Melikian Chirvani 1996, 85 ff.
49
50

302

Meanings of rhyta and meanings of Old Nisa

about the link of Dionysus with the concept of fertility and the cycle of life and death expressed
by that ancient Mesopotamian iconography.
For all these reasons, I deem the corpus of rhyta from Nisa as the most precious one so
far known to us – also thanks to the finding in its own, intact, archaeological context. And I
perceive several elements of Greek and Persian thinking about royal ideology and about the
tipology of rhyta with animal protomes – that is one of the instruments of royal celebration –
meeting and finding a refined fusion in that corpus.
BIBLIOGRAPHY
Abdullaev K. 2005. «Les motifs dionysiaques dans l’art de la Bactriane et de la Sogdiane», in
Afghanistan. Ancien carrefour entre l’Est et l’Ouest, Actes du Colloque International de Lattes, 2003,
(ed. O. Bopearachchi, M.-F. Boussac),Turnhout, 227-257.
Bernard P. 1985. «Les rhytons de Nisa. I. Poétesses grecques», Journal des Savants, 25-118.
ID. 1991. «Les rhytons de Nisa: à quoi, à qui ont-ils servi?», in Histoire et cultes de l’Asie Centrale
Préislamique (ed. P. Bernard, F. Grenet), Paris, 31-38.
Bernard P., Pinault G.-J., Rougemont G. 2004. «Nouvelles inscriptions grecques d’Asie Centrale»,
Journal des Savants, juillet-décembre, 229-356.
Boyce M. 1975. A History of Zoroastrianism, I. The Early Period, («Handbuch der Orientalistik»,
I, VIII:1.2.2a), Leiden-Köln.
Calmeyer P. 1979. «Fortuna-Tyche-Khvarnah», Jahrbuch des Deutschen Archäologischen Instituts,
94, 347-365.
Chuvin P. 1991. «Fêtes grecques sur les rhytons de Nisa», in Histoire et cultes de l’Asie Centrale
Préislamique (ed. P. Bernard, F. Grenet), Paris, 23-29.
Douglas M. 1993. Purezza e pericolo, Bologna.
Ebbinghaus S. 1998. Rhyta with Animal Foreparts in the Achaemenid Empire and their Reception
in the West, PhD diss., Oxford University.
EAD. 1999. «Between Greece and Persia: Rhyta in Thrace from the Late 5th to the Early 3rd Centuries
B. C.», in Ancient Greeks West and East (ed. G. R. Tsetskhladze), 385-425, Leiden.
EAD. 2000. «A Banquet at Xanthos: Seven Rhyta on the Northern Cella Frieze of the “Nereid
Monument”», in Periplous. Papers on Classical Art and Archaeology presented to Sir John Boardman
(ed. G.R. Tsetskhladze, A.J.N.W. Prag, A.M. Snodgrass), London, 99-109.
Fischer-Hansen T. 1990. v. «Vesta», LIMC, V, 412-420.
Gershevitch I. 1972. «Notes on the Toponyms -Āsh and -Nisā», Iran, X, 124-125.
Gnoli GH. 1999. v. «Farr(ah)», in Encyclopaedia Iranica, vol. IX, New York, 312-319.
ID. 2003. «Agathias and the date of Zoroaster», in Eran und Aneran. Webfestschrift B. Marschak.
Guettel Cole S. 1984. Theoi Megaloi: the Cult of the Great Gods at Samothrace, Leiden.
Hoffmann H. 1989. «Rhyta and Kantharoi in Greek Ritual», Occasional Papers on Antiquities, 5.
Greek Vases of the J. P. Getty Museum, 4, 131-166.
Invernizzi A. 2000. «The Square House at Old Nisa», Parthica, 2, 13-53.
ID. 2001. «Arsacid Dynastic Art», Parthica, 3, 133-157.
ID. 2004. «Thoughts on Parthian Nisa», Parthica, 6, 133-144.
Invernizzi A., Lippolis C. 2008 (ed.). Nisa Partica. Ricerche nel complesso monumentale arsacide
1990-2006, Firenze.
Jacob Ch. 1993. «Paysage et bois sacrè: ¥lsoj dans la Périégèse de la Grèce de Pausanias», in Les
bois sacrés, Actes du colloque international de Naples, 1989 («Collection du Centre Jean Bérard», 10 ;
ed. O. de Cazanove, J. Scheid), Naples, 31-44.
London 2005. Forgotten Empire. The World of Ancient Persia, catalogue of the exhibition, British
Museum (ed. J. Curtis, N. Tallis), London.

303

Niccolò Manassero

Khačatrian Ž., Markarian A.Z. 2003. «I rhyta di Erebuni nel contesto dell’arte achemenide e grecopersiana», Parthica, 5, 9-20.
Krausse D. 1996. Hochdorf III. Das Trink- und Speiseservice aus dem späthallstattzeitlichen
Fürstengrab von Eberdingen-Hochdorf (Kr. Ludwigsburg), («Forschungen und Berichte zur Vor- und
Frühgeschichte in Baden-Württemberg»), Stuttgart.
Manassero N. 2007. «New Light on the rhyta of Old Nisa», Hephaistos. New Approaches to Classical
Archaeology and related Fields, 25, 7-44.
ID. 2007a. «Libagioni di guerrieri e sovrani: il corno potorio nell’ideologia scitica», in Ori dei
cavalieri delle steppe. Collezioni dei Musei dell’Ucraina, catalogue of the exhibition in Trento, Castello
del Buonconsiglio (ed. G.L. Bonora, F. Marzatico), Milano, 220-225.
ID. 2008. Rhyta e corni potori dall’Età del Ferro all’epoca sasanide. Libagioni pure e misticismo tra
la Grecia e il mondo iranico («BAR International Series», 1750), Oxford.
ID. 2008a. «The “tétes coupées” pattern on the rims of the rhyta of Nisa. Nothing to do with
Dionysos?», Parthica, 10, 81-97.
ID. 2010 (in press). «La purezza nella libagione: proposte di interpretazione dei rhyta a protome
animale tra la Grecia e il mondo iranico», in Un mazzo di fiori. Festschrift for Herbert Hoffmann (ed.
D. Metzler), Münster.
Masson M., Pugaçenkova G. 1982. The Parthian Rhytons of Nisa. Florence.
Melikian Chirvani A.S. 1996. «The Iranian Wine Horn from Pre-Achaemenid Antiquity to the safavid
Age», Bulletin of the Asia Institute, 10, 85-139.
Modi V. 1922. The Religious Ceremonies and Customs of the Parsees, Bombay.
Pappallardo E. 2008, «The Rhyton no. 52 from Old Nisa. An Interpretative Proposal», Parthica,
10, 63-80.
Parker R. 1990. Miasma. Pollution and Purification in Early Greek Religion, Oxford.
Pfrommer M. 1993. Metalwork from the Hellenized East. Catalogue of the Collections, The J. Paul
Getty Museum, Malibu.
Sarian H. 1990. v. «Hestia», LIMC, V, 407-412.
Sarkosh Curtis V. 2007. «Religious Iconography on Ancient Iranian Coins», in After Alexander.
Central Asia before Islam («Proceedings of the British Academy», 133; ed. J. Cribb, G. Herrmann),
413-434.
Scarpi P. 2002 (ed.). Le religioni dei misteri, Volume I: Eleusi, Dioniso, Orfeo. Volume II: Samotracia,
Andania, Iside, Cybele e Attis, Mitraismo, Milano.
Schiltz V. 1994. Gli Sciti. VIII secolo a. C. – I secolo d. C., Milano.
Svoboda B. 1956. «Zur Geschichte des Rhytons», in Neue Denkmäler antiker Toreutik, (ed. B.
Svoboda, D. Concev), Praha, 7-113.
Ustinova Ju. 1999. The Supreme Gods of the Bosporan Kingdom. Celestial Aphrodite and the Most
High God, Leiden.
Van Buren D. 1933. The flowing vase and the god with streams, Berlin.
Кошеленко 1967 – Кошеленко Г.А. Греческая надпись на парфянском ритоне // ВДИ, №2.
С.167-170.
Кошеленко 1977 – Кошеленко Г.А. Родина парфян. М.
Маразов 1986 – Маразов И. Канчиката-ритон от Борово и…. «Kaničkata-riton ot Borovo i kult’t
k’m Kabirite // «Изкуство». София. С.46-52.
Пилипко 2001 – Пилипко В.Н. Старая Ниса. Основные итоги археологического изучения в
советский период. М.
Пугаченкова 1963 – Пугаченкова Г.А. Трон Митридата I из парфянской Нисы // ВДИ, № 1.
С.161-171.

304

РУСЛАН МУРАДОВ

Ребристые шатры и купола исламских мавзолеев

В

ранний период своей научной деятельности Г.А.Пугаченкова опубликовала две
небольшие статьи – «Мавзолеи с шатровым перекрытием в архитектуре стран
Востока» (1945) и «К проблеме возникновения “шатровых мавзолеев” Хорасана» (1949), которые стали одними из наиболее часто цитируемых в работах
историков исламской архитектуры во второй половине ХХ в. «До сих пор, - писала
она, - ещё никем не был поставлен естественный вопрос: почему в мусульманских постройках Средней Азии, Ирана, Азербайджана и др. конический или пирамидальный
купол венчает только мавзолей? Откуда такая удивительная закономерность, которая
не распространяется ни на один иной тип перекрытия?» (Пугаченкова 1949, с.60). Подвергнув критике суждения по этому поводу французского архитектора и исследователя
Анри Саладина (1851-1923), в качестве прообраза предполагавшего зороастрийскую
дахму, и австрийского историка искусства Эрнста Дица (1878-1961), обосновавшего
известную с XIX в. гипотезу о происхождении шатровых мавзолеев от матерчатых палаток кочевников, она пришла к заключению, что в основе столь выразительной архитектурной формы лежит «тип древнейшего намогильного холма-кургана, имевшего
форму конуса или пирамиды» (Пугаченкова 1949, 61). Эта точка зрения, в свою очередь, также была неоднократно оспорена. Целый ряд авторов на протяжении нескольких последующих десятилетий обсуждали генезис шатровых венчаний мавзолеев, выдвигая и корректируя собственные гипотезы.
А.Н.Бернштам полагал, что родина архитектурных памятников с таким перекрытием – Закавказье, приводя в качестве примера ряд объектов в Армении и Грузии – начиная от церкви св. Рипсимэ (VII в.) в Вагаршапате до целой группы церквей и монастырей XII-XIII вв. По его мнению, «окончательное конструктивное оформление этого
архитектурного типа следует связывать с опытом армянских зодчих, получивших в
районах, связанных с кочевниками, бóльший простор для применения своих талантов,
чем в оседлых оазисах, как, например, в Согде – Мавераннахре и Хорезме, где была
весьма устойчивая собственная строительная традиция» (Бернштам 1956, 93).
По мнению С.Г.Хмельницкого, может быть, уже в конце XI в. внешним оболочкам
монументальных сооружений стали придавать форму граненого или конического шатра. Причина нововведения была, вероятно, тоже функциональной: на крутой поверх-

© Мурадов Р.Г., 2018

305

Руслан Мурадов

ности шатра снег не задерживается и вода не успевает проникнуть в швы кладки. Но
и последствия художественного порядка, полагал Хмельницкий, были важны: расширился репертуар высотных построек, прежде ограниченныйминаретами и появились,
впервые в истории местной архитектуры, здания, внешние формы которых не соответствовали их внутреннему пространству (Хмельницкий 1996, 66). Он также писал, что
«обязательность куполов в погребальной архитектуре ислама объясняется, скорее, её
“предками” – с одной стороны позднеантичными мавзолеями, с другой – иранскими
храмами огня “аташкедами” и, может быть, надгробными постройками зороастризма.
Купол был характерным элементом этих зданий, осмысление же полусферического купола как двойника небесного свода должно было прийти позже» (Хмельницкий 1992,
119). Такая точка зрения господствовала среди советских исследователей и в этой статье я покажу, почему считаю её ошибочной.
Сегодня мы видим исторические здания вне контекста, в котором они возникли. Я
имею ввиду не только визуальное пространство – почти повсеместно исчезнувшую
ныне городскую ткань или сельское окружение, но и духовный мир строителей этих
памятников, политическую формацию, господствующую идеологию, верования и обычаи. Подчас мы не можем идентифицировать даже их этническую принадлежность, где
уж тут говорить о традициях конкретных социумов? А между тем, без этого знания,
опираясь только на морфологические признаки объектов, едва ли возможно выяснить
смысл и назначение иррациональных архитектурных форм, в своей монументальной
патетике выходящих далеко за пределы незамысловатой бытовой архитектуры. Культурный код, позволяющий распознавать старые символы, утерян давно и едва ли не
повсеместно. Попытки исследователей подобрать ключ к ним нередко оборачиваются
переосмыслением, далеким от изначального смысла.
Эта тема находится в поле междисциплинарных исследований и до сих пор остается наименее разработаннной в архитектуроведении. Не только в СССР, но и на Западе
на нее долгое время почти не обращали внимания, и тому были свои причины. ХХ век,
в течение которого почти вся средневековая архитектура исламского мира стала предметом научных штудий, был столетием модернизма, отмеченного едва ли не полной секуляризацией культуры. Одухотворенность архитектурного образа, его семиотическая
нагруженность оказалась вне поля зрения большинства историков архитектуры, которые ограничивались предъявлением знаков функционального назначения памятников
и развитием темы их конструктивных и стилистических особенностей. Исключение
составляют труды некоторых англоязычных исследователей. Прежде всего, это Эрл
Болдуин Смит (1888-1956), чей капитальный труд во многом предвосхитил исследования архитектурной семиотики (Baldwin Smith 1950). О его актуальности свидетельствует тот факт, что он был переиздан в 1972 г.
Аббас Данешвари, учившийся у Катарины Отто-Дорн в Лос-Анджелесе, обратился
к происхождению гробниц с точки зрения группы ученых, ищущих эндогенные, внутриисламские объяснения и суфийские значения (Надир Ардалан, Титус Буркхардт,
Кит Критчлоу). Он утверждал, что у арабов, а также у тюрков были палаточные погребения, и поэтому башни-гробницы, должно быть, происходят из арабских палаток. В то
время как его западные коллеги были связаны с формальной эволюцией, А.Данешвари
стремился применять суфийские принципы к башенным мавзолеям, чтобы различать
значения, лежащие в основе архитектурных форм. Он видел их как символы Рая и
306

Гофрированные шатры и купола исламских мавзолеев

использовал их высоту и численный символизм (основанный на числе сторон многогранных мавзолеев), чтобы оправдать свой аргумент. Он видел в конических крышах
подобия комет и утверждал, что в них присутствует астральный символизм. Он также
проанализировал настенные росписи в башне Харракана (1067 г.) около Казвина на
севере Ирана, – самой ранней из сельджукских башен и единственной с настенными
росписями, – отметив там наличие деревьев и павлинов как символов Рая (Daneshvari
1986, 9-64). Как и его суфийским коллегам, ему не хватало знания исторической спе­
цифики и он так и не смог создать большую дискуссию об этих зданиях, которые в ряде
случаев считаются маргинальными (Michailidis 2007, 35-36).
«Советская власть, – отмечала в своей диссертации Мелани Михаилидис, – позволила археологам в Центральной Азии выполнять работу, которая была бы немыслима
в Иране, а именно осуществить раскопки в мавзолеях. Огромный объем данных, собранных ими, в сочетании с отсутствием датирующих монументальных надписей на
многих зданиях, привел к очень детализированному подходу и сделал установление
возраста построек едва ли не главным направлением их поисков. Как и их коллеги на
Западе, советские исследователи занимались систематизацией своего материала: каталогизацией, описанием, датированием, а затем созданием типологий и линейных траекторий эволюции. Из-за необъятности этой задачи в Центральной Азии и их изоляции
в период холодной войны они не выходили за эти рамки и не допускали теоретических
изменений, которые повлияли на архитектурную историю на Западе» (Michailidis 2007,
38).
Образно-символический аспект средневековой мемориальной архитектуры ислама
лишь недавно перестал быть “серой зоной” русскоязычных историко-архитектурных
исследований и приблизился к западной традиции с её углубленным вниманием к философии архитектурной формы и семантике сакрального пространства. Появились
теоретические разработки, основанные на системном анализе формообразования в архитектуре, содержащие сопоставления различных типов концепций и разных способов
понимания архитектурной формы, закономерностей её сложения, её поэтики и эстетики (Раппапорт, Сомов 1990; Ревзин 2002; Чертов 2014).
По всей вероятности, архитектурная символика, во главе которой находятся образы пирамиды и купола, также как и непосредственно связанная с ними система центрической шатрово-купольной архитектуры, не является следствием какой-то одной
генетической линии – средиземноморской или степной. Это лишь наглядное свидетельство архетипических свойств человеческого сознания, продуцирующего одни и те
же формы и образы независимо друг от друга, что, конечно, не исключает культурные взаимодействия и заимствования. Известно, что у древних египтян «в сознании
сформировалось особое почтение к конусообразным формам. Ступенчатая пирамида
(заупокойный храм) явилась кульминацией такого архетипа сознания. Если холм отождествлялся с актом творения, то солнце представлялось неким маяком, указывающим
фараонам путь к вечной жизни» (Низаметдинова 2011, 120). Так и купол, прежде чем
стать важнейшим элементом храма, в европейской античности вплоть до VI в. венчал
лишь мартирии (мемориальные постройки, связанные с почитанием «святого мученика», включающие его усыпальницу) и баптистерии (крещальни, унаследовавшие
такую форму перекрытий от римских терм). Одновременно шло развитие шатрово-купольной архитектуры в достаточно изолированной от внешнего мира полукочевой сре307

Руслан Мурадов

Рис.1. Гунбад-и Кабус, Иран. 1006 г. Фото 1920-х гг.

де Центральной Азии. В том и другом случае куполу или шатру придавалось глубоко
символическое значение: он трактовался как воплощение неба, небесного свода и как
образ мировой горы.
По мнению лингвистов – создателей теории «основного мифа», всем мифологическим системам присущ (в большей или меньшей степени) общий набор черт, определяющих космос: «Вертикальная структура космоса трёхчленна и состоит из верхнего
мира (небо), среднего мира (земля) и нижнего мира (подземное царство, преисподняя)»
(Топоров 1988, 10). Этой триаде соответствует и морфология башенных усыпальниц:
шатёр – столп – склеп. Повсеместно распространенная со времен неолита сакральная
символика простейших геометрических форм (круг – символ неба, квадрат – символ
земли) со временем стала основой структуры именно погребальных объектов. Точно
также как ступенчато-пирамидальные постройки Месопотамии, Египта, Камбоджи
или Мезоамерики являют собой однотипные воплощения глобальной идеи священной
горы, курганы и конусовидные мавзолеи евразийской степи и в доисламскую эпоху, и
позже имели, несомненно, такую же природу.
Многочисленные исследования по древним мифологиям убедительно показывают
наличие первоначальных связей горы с божествами земных недр, а у тюрков и монголов зафиксированы предания о том, что тот или иной народ (племя) вышел из горы.
308

Гофрированные шатры и купола исламских мавзолеев

Первопредком же людей, согласно неолитической религиозной концепции, считался
бог земли. Однако, возникшая еще у неандертальцев свыше 50 000 лет назад практика
захоронения мертвых в земле носила прежде всего ритуальный характер, а не санитарно-гигиенический, что совершенно абсурдно для палеолита. В ту доисторическую
эпоху и уходят корни универсальных концепций о том, что тела умерших отдаются
божествам. В ходе долгой эволюции человеческого мышления и сложения философских монотеистических религий изменились представления и о посмертном бытии,
развившись в сложные эсхатологические системы.
Тема Неба на земле – это аллегория, широко распространенная в храмостроении не
только мусульманском, но и христианском, и буддийском. Культовая архитектура трех
крупнейших мировых религий использовала купол для создания образа земного неба,
напоминающего о Небе надмирном. Образный строй мусульманских погребальных
памятников связан также с темой дворца, то есть мавзолей осмысливался как место
пребывания души умершего (рух), земной образ небесной обители покойного правителя. Вот почему не только к его прижизненному жилищу, но и к гробнице иногда применялся термин каср. Самый известный пример такого рода – Гумбад-и Кабус (рис.1):
эпиграфическая лента на его фасаде содержит слова: «Этот высокий каср для принца
Шамс-уль-Маали Амир Кабус ибн Вушмагир приказал построить при его жизни, в 397
году лунной хиджры, 375 году солнечной хиджры» (Gonbad-e Qabus 2011, 83). Таково,
по мнению исследователя, «логичное следствие с древности бытовавшего в Передней
Азии отношения к гробницам как к дворцам вечности» (Стародуб 2004, 328). Описывая несохранившийся грандиозный мавзолей Газан-хана (около 1295-1305) в Тебризе, автор XIV в. отметил: «Люди удивляются (глядя) на гробницу земного владыки (и
думают), не является ли она лестницей (достижением) в небо» (Būnakatī 1969, 466).
Мусульманская репрезентативная архитектура, несмотря на кажущийся консерватизм в отношении форм, дает немало примеров, когда объем здания наделен функцией
глубоко символического содержания. Это в полной мере относится к таким ландшафтным доминантам как погребальные памятники. Их единственным каноническим признаком является лишь симметрия; в остальном можно видеть огромное многообразие
конструктивных схем и декора, применяемых материалов и стилей. Во-вторых, нельзя
не заметить, что несмотря на безусловно центральное место мусульманского храма в
религиозной и художественной практике ислама, отнюдь не мечети, а исключительно
мавзолеи лучше всего сохранились до наших дней. Более того, они до сих пор обладают
притягательной силой культа, в то время как местонахождения давно руинированных
ранних мечетей забыты, заброшены порой еще в средние века. Это не только лишний
раз напоминает об особенностях так называемого народного ислама, но и позволяет по
достоинству оценить огромное значение мемориальной архитектуры в духовной жизни мусульман. Трудно не согласится с мнением, что «так же как и погребальный инвентарь в языческих могилах, мусульманский мавзолей рассматривался как средство
обеспечения успешного перехода в “мир иной” и существование в нём, а не как знак
определенного социального ранга погребенного» (Ольховский 1995, 94). Как точно
отметила Т.Х.Стародуб, «более распространенная форма башенного мавзолея – мощный четырехгранный объем, сменяющийся вверху восьмигранником, многогранником
или цилиндром барабана, несущим шатёр или купол. Встречающаяся во множестве
вариантов по всему исламскому миру, эта форма как нельзя лучше воплотила смысл,
309

Руслан Мурадов

придаваемый мусульманами намогильному
сооружению, – переход от земного существования к горнему миру» (Стародуб 2004,
328-329). Вот почему стоит с особым вниманием рассмотреть шатровые мавзолеи
как иконографический тип, рассмотреть не
только в его формальной данности, но и в
обосновании смысловой нагрузки образа,
взятого в конкретно-историческом контексте его бытования.
Нельзя пройти мимо одного великолепного изразца в коллекции Ага-хана с изображением здания с гофрированным куполом и
оконными решетками (рис.2) По мнению
исследователей, эти признаки, наряду с
Рис.2. Фаянсовый изразец с кобальтовой
конусообразными формами флеронов над
подглазурной росписью. Сирия или
фланкирующими
постройками, которые
Египет, XV в. (Грейвз 2011, с.61).
могут ассоциироваться с вечнозелеными
кипарисами, позволяют сделать вывод, что
здесь изображен не райский павильон, не мечеть, а именно мавзолей (Makariou 2007,
92; Грейвз 2011, 60).
Остается открытым вопрос о том, какими терминами в средневековье называли
мавзолеи такого типа. Как это обычно было распространено в архитектуре исламского
мира, применяемые термины обозначали тип и функцию сооружения. Можно назвать
целый ряд слов, относящихся к коммеморативным структурам в различных регионах
и привести многочисленные примеры их диалектного произношения и использования
в тюркоязычной среде, а также в персидских и арабских вариантах. Объекты такого
характера могут называться гонбад, губбе, гумбез, куммет, кунбет – все это варианты
одного семитского слова кубба – купол. Другой термин – торбат, тюрбе [земля / могила], а также гур, маркад, кабр или, с чисто религиозной функцией, имамзаде [погребение детей и потомков шиитских имамов]. Кроме того, применяется арабский термин
мокам, мегам [место жительства героя или святого], или машaд [место, где кто-то был
замучен]. Иногда такие слова как каср [дворец], как уже отмечалось выше, или даргах
[порог] также включены в эту повестку. Только одно название – саку, зафиксированное
в иранском Йезде, имеет привязку к конкретной архитектурной форме – восьмигранному мавзолею. Роберт Хилленбранд, перечисляя ряд арабо-персидских и тюркских терминов для обозначения мавзолея, отмечает, что, возможно, самый интересный термин
в этой группе – рауда (арабский 'сад'), в чем он видит ясную символическую ссылку
на Рай и, таким образом, косвенно подтверждение благочестия обладателя мавзолея
(Hillenbrand 1994, 258). Но, возможно, это всего лишь эвфемизм могилы, усыпальницы, гробницы, также как и гораздо более распространенный персидский термин
арамгах – в изначальном смысле это просто палатка, а второе его значение, как толкуют современные словари персидского и азербайджанского языков, – место релаксации,
покоя, место жительства, квартира. Именно так, иносказательно, называются по сей
день многие мавзолеи Ирана, Кавказа и Центральной Азии. Подобное разнообразие
310

Гофрированные шатры и купола исламских мавзолеев

терминов является источником многих образов монументальных памятников в глазах
мусульман.
Еще один редкий термин, применимый к башенным мавзолеям – мил. У ан-Насави
в его «Жизнеописании султана Джалал ад-Дина Манкбурны», написанном в середине
XIII в., есть упоминание мазара имама Шихаб ад-Дина Хиваки в Нисе, который в то
время назывался Мил Джафта (ан-Насави 1996, 92). Арабское слово мил, или миле в
персидском варианте означало как межевой столб, обелиск, так и кирпичную башню,
«в чем быть может содержится намек на башенную форму усыпальницы» (Массон
1949: 75). В селе Багир, в ХХ в. захватившем почти всю территорию средневекового
рабада Нисы, существует мазар Бабаджан, отождествляемый с погребением Хиваки
(Язбердиев 2010). Действительно, восьмигранная форма плана этой сырцовой постройки XIX в. дает основание предполагать, что она возведена на старом фундаменте,
оставшемся от башенного мавзолея. Во всяком случае, средневековая основа доказана
на другом багирском мазаре с таким же восьмигранным планом, ныне именуемом Ших
Алов (Пугаченкова 1958: 471).
Если башенные мавзолеи строились для светских правителей и содержали реальные погребения (на это четко указывает наличие подземных склепов под башнями), то
компактные кубические объемы на основе чартака или октогональные призмы были
реальными или мнимыми погребениями духовных лиц. Зачастую они содержали лишь
кенотафы и становились объектами паломничества как святые места, связанные с легендарным событием или пребыванием святого (Воронина 1969, с.154-155).
В классическом, «нормативном» исламе не было культа могил, но он, тем не менее,
пророс из доисламских погребальных традиций, выразившись в строительстве шатрово-купольных мавзолеев на всем пространстве мусульманского мира. В VII в. еще
продолжалась старая арабская традиция возведения палаток над могилой почитаемого
человека. Известно, что в 669 г., когда скончался внук Пророка и второй шиитский
имам Хасан ибн Али, его вдова приказала воздвигнуть палатку (кубба) над его могилой, которую она поддерживала целый год. Однако с первых лет ислама ортодоксы не
одобряли эту практику. По преданию, когда сподвижник Пророка Ибн Омар увидел
палатку (фустат) на могиле Абд ар-Рахмана ибн Абу Бакра, сына первого праведного
халифа, он попросил своего слугу убрать её и сказал, что добрые дела умершего предоставят ему достаточно защиты и тени под солнцем. Обычай устанавливать погребальные палатки, тем не менее, вскоре сменился практикой создания еще более постоянных конструкций, и название «кубба» закрепилось за этим могилами. Несмотря на
неодобрение ортодоксов, монументальные сооружения стали возводиться над могилами святых и праведников. В частности, гробницы и храмовые комплексы развивались
вокруг могил потомков Пророка и благочестивых людей, и эта практика процветала,
поскольку паломничество к святыням становилось все более распространенным явлением (Marefat 1991, 247).
Есть основания и для гипотезы о буддийском происхождении шатровой формы мусульманских мавзолеев: монгольский летописец XVII в. Санан Сэцэн оставил свидетельство о перенесении на новое место уже в его время «белой юрты» Чингисхана и
некой «золотой пирамиды». (Geschichte der Ost-Mongolen, 1829, 420) Переводчик этого
текста немецко-русский монголист, тибетолог и буддолог Яков Шмидт (1779-1847) пишет, что «неясно, находился ли в этой пирамиде прах Чингисхана или какого-нибудь
311

Руслан Мурадов

Рис.3. Мавзолей Нур ад-Дина ибн Сентимура.
Токат. Турция. 1313 г.

другого властителя. Шмидт при этом напоминает о золотых пирамидах с останками
буддийских святых в Тибете, т.е. указывает на буддийский характер обычая». (Бартольд 1966, 394)
В середине XIII в. Гийом де Рубрук в своем описании путешествия по Улусу Джучи
касаясь погребальных сооружений «татар», отмечал: «Они строят также для богачей
пирамиды, то есть остроконечные домики, и кое-где я видел большие башни из кирпичей, кое-где каменные дома, хотя камней там и не находится» (Рубрук 1997, 101).
Специфические черты перекрытий этих памятников, многие из которых достигли
высокого художественного уровня, также находят объяснение в тех значениях, которые
связаны с архаическими мифами. Все они давно забыты, но сохранились их символы,
уже лишенные содержания и механически повторяемые из века в век как дань традиции или чистая эстетическая форма. Такой формой и является одна из довольно редких
теперь (судя по уцелевшим образцам) разновидностей шатровых венчаний мусульманских мавзолеев. Их возведение определяется XII-XIV вв., когда они были распространены в Хорезме и в южных областях Казахстана, в Мавераннахре, Иране, Ираке,
312

Гофрированные шатры и купола исламских мавзолеев

Рис.4. Мавзолей Гаухаршад, Герат,
Афганистан, 1432 г.

Закавказье и Малой Азии. Это не просто конус, как у мавзолея Текеша в Гургандже
(Куня-Ургенче), или многогранная пирамида как у расположенного рядом мавзолея
Иль-Арслана, достаточно популярные не только на Востоке, но и на Западе, а ребристые, или складчатые шатры (рис.3), а также гофрированные купола сфероконической
формы (рис.4).
Расчленение шатра на ребристые складки, или полукруглые гофры – на первый
взгляд, прием чисто декоративный. Но еще Огюст Шуази, говоря о появлении конического шатра в Армении около Х в., отмечал, что с XI в. его заимствуют Сельджуки и переносят в области своего расселения. Используя те преимущества, которые
дает, по сравнению с камнем, употребление кирпича, они придают шатру ребристое
очертание и применяют складчатую облицовку, увеличивающую прочность свода и
усиливающую декоративный эффект. Действительно, гофрированная поверхность
создает богатую игру светотени, обусловленную ее скульптурностью, которая сродни
барельефу. Необычный шатер задает тон всему зданию, усиливая вертикально-восходящий характер всей архитектурной композиции. Цветовое решение и обработка по313

Руслан Мурадов

Рис.5. Гумбез Манаса, 1334 г. Кыргызстан. План кровли
(реконструкция по Г.А.Пугаченковой) и современный общий вид.

верхностей здания как правило основаны на принципе единого восприятия объема.
Применение цвета на таких сооружениях подчеркивает центростремительный мотив
шатровых венчаний. Они в большей степени, чем гладкие монохромные поверхности,
передают движение, экспрессию, причем рельефность складок зачастую усиливается,
или заменяется цветовым декором. Внимание зрителя фокусируется на таком завершении мавзолея гораздо больше, чем на обычном купольном, да и вся масса сооружения
(четверик с барабаном) превращены фактически в постамент для шатра. Как бы не был
выразителен сам по себе эффект ребристых шатров, нередко он дополнялся роскошной
орнаментацией.
Как правило, ребристые поверхности не отражают конструктивную сущность перекрытия, а служат лишь накладкой на конус или обычный купол. Стало быть, их роль
всегда была сугубо декоративной (Бородина 1985, 161). Но рационалистически мыслящие авторы, такие как Шуази, видели в складках шатров и куполов только конструктивную идею. По их мнению, дополнительные ребра жесткости укрепляют прочность
покрытия. Чаще всего это совсем не так: «гофры» на кровлях совершенно неконструктивны, большинство из них давно обрушились, не выдержав испытания временем, тогда как гладкие поверхности конусов и куполов сохранились гораздо лучше.
При всей малочисленности сохранившихся покрытий этого вида, который в типологии мусульманских мавзолеев никогда не выделялся в отдельную группу, их география весьма обширна. Их восточную границу отмечает Гумбез Манаса (1334 г.) в
Таласской долине на территории современного Кыргызстана (рис.5).
Этот миниатюрный памятник золотоордынского периода с двойной оболочкой перекрытия давно утратил шатровое венчание, а его нынешний шатёр – результат современной реконструкции, достаточно обоснованной. При наружной расчистке восточной
половины мавзолея в 1945 г. Г.А.Пугаченкова обнаружила остатки облекавшего его
шестнадцатигранного ребристого барабана, еще ясно видимого на старых фотогра314

Гофрированные шатры и купола исламских мавзолеев

Рис.6. Хасан-и-Саурани, Узбекистан, XIV в. Вид с северо-востока. Фото Б.Н.Засыпкина, 1937 г.

фиях. Эти рёбра частично сохранились на высоту трех-четырех, а в одном случае на
семь рядов кладки (Массон, Пугаченкова 1950, 62-63). Гумбез Манаса продолжает локальную традицию мавзолеев с ребристыми шатрами, подтвержденную как минимум
мавзолеем Джучи-хана (XIII в.), расположенном на территории нынешней Карагандинской области Казахстана (рис.8). К сожалению, его самодеятельная реставрация
была осуществлена неграмотно и грубо: уцелевший многогранный барабан вместе с
внутренним сфероконическим куполом теперь облицован дешевой современной квадратной плиткой индустриального производства. Еще от нескольких мавзолеев Улуса
Джучи остались только стены четверика (Мендикулов 1951), поэтому можно лишь догадываться о былой форме их куполов и шатров.
В Хорезме это мавзолеи Хасан-и-Саурани (XIV в.) возле городища Ваёнган-кала
северо-западнее Хивы (рис.6) и Наринджан-баба (XIV в.). Местным прототипом этой
формы служит, очевидно, мавзолей Бабаджи-хатун (XI в.) близ Тараза. Его изящный
ребристый шатер, уникальный для караханидского времени, является, по Г.А.Пугаченковой, продуктом длительной эволюции погребальных построек тюркских племен северных областей Туркестана (рис.7). А.Н.Бернштам первым из исследователей
315

Руслан Мурадов

Рис.7. Бабаджи-хатун, Тараз, Казахстан, XI в. Фото В.И.Артемьева, 2010 г.

316

Гофрированные шатры и купола исламских мавзолеев

Рис.8. Мавзолей Джучи-хана (XII в.), Карагандинская обл., Казахстан.

обратил внимание на зонтичный, шестнадцатирёберный «купол», как он выразился,
этого мавзолея. Он отметил, что от наружного покрытия уцелело только пять рёбер
со стороны главного фасада (Бернштам 1956, 86-91). Реконструкция этого шатра, осуществленная в 1990-е гг., вполне научно обоснована, чего нельзя сказать о соседнем
мавзолее Айша-биби: в тот же период на нём был воссоздан шатёр конической формы,
что абсолютно бездоказательно, так как осталось всего 20 процентов оригинала и не
было даже намека на форму его покрытия.
Среди множества безвозвратно утраченных памятников старого Ургенча пока лишь
один полностью раскопанный объект позволяет составить о нем какое-то представление. Это очень скромное по габаритам, но выразительное по композиции и убранству сооружение, в народной традиции прочно связанное с именем Гулгердана – мастера-строителя, по преданию безответно влюбленного в красавицу Тюрабек-ханым и
погибшего по её прихоти. Остатки этой постройки, где он якобы и был похоронен, находятся в 30 метрах от блистательной усыпальницы самой Тюрабек, между ее восточным фасадом и современной дорогой. Ни о каких попытках представить достоверный
облик мавзолея Гулгердана не было бы и речи, если бы не сохранились две поистине
уникальные фотографии 1910 г., на которых он изображен рядом с мавзолеем Тюрабек-ханым – правда, в сильно разрушенном состоянии, но еще позволяющем увидеть
его основные конструктивные элементы. Это был портально-купольный двухкамерный мавзолей. Основное помещение было перекрыто, судя по фотографиям, ребристым шатровым куполом, опиравшимся на высокий ребристый барабан. Смежное помещение также было купольным, но к 1910 г. от него оставалась только половина яруса
октагона с обычной стрельчатой аркатурой (см. рис.22-1 на стр.232).
317

Руслан Мурадов

Рис.9. Хабаккук Наби в Туйсеркане, Иран, XIII в.

318

Гофрированные шатры и купола исламских мавзолеев

Рис.10. Мавзолей Мевлана Джалал ад-Дина Руми, Конья, Турция, XIII в.

319

Руслан Мурадов

Рис.11. Мил-е Аханган, Тус, Иран. Первая пол. XV в. Фото: 2002 © Robert Rokicki.

320

Гофрированные шатры и купола исламских мавзолеев

За пределами Хорезма и казахских степей единичные ребристые шатры сохранились в Иране, Ираке и Турции: башенная усыпальница Хабаккук Наби около Хамадана (рис.9), машад Аунаддина в Мосуле (XIII в.), а также четыре сельджукских мавзолея XIII в. в Анатолии: Алааддин-бека в Карамане, Джами-кумбед, примыкающий
к Гёк-медресе в Амасье, Нураддина ибн Сентимура в соседнем Токате и Мевланы в
Конье (рис.10). В 22 км севернее Мешхеда возле Туса находится безымянный кирпичный мавзолей, известный под названием Мил-е Аханган (рис.11). Точное время
строительства этого памятника с высокой двойной оболочкой перекрытия неизвестно:
надписи на внешней и внутренней поверхности, в основном неразборчивые, не содержат ни даты, ни имён. Однако на основании исторических документов и архитектурных аналогий исследователи высказали свои мнения о его возрасте. Андре Годар
приписывал аханганскую башню Тимуридам (Godard 1949, 137-142), Лиза Голомбек
и Дональд Уилбер предлагают считать первую половину XV в. наиболее вероятным
периодом (Golombek, Wilber 1980, 291). Роберт Хиленбранд полагает, что здание ближе к Ильханидам. Действительно, всё как-будто указывает на тимуридскую эпоху, но
за основу была взята, скорее всего, традиционная архитектурная модель предшествующего периода Ильханидов. Башня увенчана ребристым шатром с треугольными в
сечении ребрами, причем их низ консольно нависает над карнизом. Шатер облицован
чередующимися горизонтальными лентами ультрамаринового и бирюзового цветов из
глазурованных плит, разделенных прожилками из шлифованных кирпичей, но все это
результат совсем недавней реконструкции – оригинал шатра до начала рестарвационных работ был в крайне руинированном виде. Ствол башни изнутри восьмигранный,
снаружи цилиндрический с восемью декоративными полуколоннами, полностью покрытый рельефной кирпичной орнаментацией в виде сетки, чьи ячейки когда-то были
заполнены глазурованными плитками звездчатой формы тех же цветов, что и ленты
шатра.
В Центральной Азии имеются и поздние воплощения гофрированных шатров. Таков, в частности, мавзолей Жунус-ата в низовьях Сырдарьи на территории современного Казахстана (Байтенов 1989, 32). В Намангане по соседству с оживленным городским
рынком скромно приютился небольшой, но очень интересный памятник архитектуры
– мавзолей Хаджи Амина, известный также под названием Ходжамны Кабры. Он был
построен во второй половине XVIII в., когда Наманган превратился в один из крупных
городов Ферганской долины. Обращает на себя внимание необычная форма подкупольного барабана в виде двенадцатиконечной звезды, исполненной, впрочем, с большими искажениями. Подобная форма барабана встречается у памятников, увенчанных
рубчатыми куполами. По видимому, и над мавзолеем Хаджи Амина предполагалось
возвести такой же купол. Но этот замысел остался неосуществленным.
Сильнейшее влияние мусульманской традиции сооружения ребристых шатров испытали езиды – курдская этноконфессиональная группа, чья синкретическая религия
возникла на основе зороастризма. В Южном Курдистане, недалеко от Мосула (Ирак)
сохранились несколько сильно вытянутых кубба, под которыми покоятся мощи езидских шейхов домонгольского времени. В интерпретации самих езидов многочисленные
грани этих шатров символизируют лучи солнца, сходящие с небес на землю (Григорьев
и др. 2008, 31). Но как бы они не объясняли эту архитектурную форму, она является для
них однозначным признаком погребального сооружения.
321

Руслан Мурадов

Ребристые купола сфероконической формы сохранились гораздо лучше и венчают
знаменитые тимуридские мавзолеи Самарканда, Туркестана (Ходжа Ахмед Ясави), Герата (Гаухаршад), Балха (Ходжа Абу Наср Парс), а также встречаются в Малой Азии и
Египте. Ярко выраженная вертикальность объема в соотношении 1:3 благодаря высокому барабану свойственна таким шедеврам стиля как Гур-Эмир, мавзолей Биби Ханым, гофрированный купол над помещением усыпальницы в составе комплекса Ходжа
Ахмеда Ясави. Есть рёбра и на куполах трех мавзолеев так называемой средней группы в самаркандском ансамбле Шахи-Зинда. Это почти синхронные гробницы, возведенные в XIV в. на размытом гребне крепостной стены Афрасиаба: Шади-Мульк-ака
(1371/72 г.), Туглу-Текин (1375 г.) и Амир-заде (1386 г.), чьей главной особенностью, по
мнению исследователя, является их керамический декор (Немцева 2015, 130-136). Но,
с другой стороны, они отличаются от всех остальных мавзолеев Шахи-Зинды именно
своими рубчатыми снаружи куполами, хотя купол Туглу-Текина является новоделом.
Впрочем, в этой группы было еще как минимум 5 мавзолеев того же периода, которые
сохранились только на уровне фундаментов стен четверика и не исключено, что они
также имели гофрированные венчания.
В образе ребристого шатра или купола над квадратным или круглым в плане мавзолеем со всей очевидностью проступает вполне сложившееся в XII-XIV вв. иконографическое воплощение очень старых представлений о связи земли и неба, адаптированных
в исламской эсхатологии. Стабильность и широкая географическая распространенность этой иконографической программы в так называемый период Pax Mongolica
(1250-1350) свидетельствует о существовавшем достаточно длительный период едином образе мавзолея в тюрко-мусульманской традиции и, как следствие, общей архитектурной концепции погребального сооружения. Шатёр стал эталоном, своего рода
эстетическим нормативом. Как форма коллективной памяти это продукт культурного
синтеза, где атрибуция компонентов кочевой и оседло-земледельческой цивилизаций
остается научной проблемой, но она вполне решается на уровне архитектурных форм,
служащих воплощением социальных потребностей, условностей и устремлений.
Остается сделать вывод, что ребристая, или рубчатая, гофрированная поверхность
шатра, также как и сфероконического купола, даже простой шатёр пирамидальной или
конической формы является четким типологическим признаком мемориальных объектов. Такой композиционный приём органично связан с системой их декоративных
форм и элементов, которая формировалась с XI в. Став каноном в архитектуре Центральной и Малой Азии, он широко воспроизводился до XV в. и как реликт дожил до
XIX в. на северо-восточной периферии своего прежнего ареала. Другими не менее явными морфологическими особенностями мавзолеев служат чартак и обводная галерея
в объемно-планировочной структуре здания, либо башенный тип основного корпуса
с круглым или многогранным планом, наличие кенотафа в подкупольном помещении
или крипты с дромосом. Наконец, абсолютным индикатором коммеморативных структур в исламском мире является архитектурная эпиграфика. Даже её скудных остатков
на фасаде или в интерьере бывает достаточно, чтобы отличить мавзолей от других
типов сооружений. Игнорирование любого из этих факторов иногда приводит исследователей к неверефицированым гипотезам относительно функциональной атрибуции
древних и средневековых памятников.

322

Гофрированные шатры и купола исламских мавзолеев

БИБЛИОГРАФИЯ
Байтенов 1989 – Байтенов Э.М. О связях мемориального зодчества Казахстана с архитектурой Средней Азии // АСУ, № 11. С.31-32.
Бартольд 1966 – Бартольд В.В. К вопросу о погребальных обрядах турков и монголов // Соч.,
т.IV. М.
Бернштам 1956 – Бернштам А.Н. К происхождению мавзолея Бабаджи-Хатун // КСИА,
вып.61.
Бородина 1985 – Бородина И.Ф. Типология среднеазиатских мавзолеев XI-XV вв. // Архитектурное наследство, № 33. М.
Воронина 1969 – Воронина В.Л. Архитектура средневекового Ирана // Всеобщая история
архитектуры. т.8. М.
Грейвз 2011 – [Грейвз М.] Архитектура в исламском искусстве. Сокровища коллекции
Ага-хана. Каталог выставки. СПб., 2011.
Григорьев и др. 2008 – Григорьев С.А., Ивасько Л.И., Пирбари Д.В. Святой Лалыш. Храм
езидов. Екатеринбург.
Массон 1949 – Массон М.Е. Городища Нисы в селении Багир и их изучение // Труды ЮТАКЭ,
т.I. Ашхабад.
Массон, Пугаченкова 1950 – Массон М.Е., Пугаченкова Г.А. Кумбез Манаса. Таш.
Мендикулов 1951 – Мендикулов М.М. Памятники архитектуры Казахстана с коническими
или пирамидальными куполами // Архитектура республик Средней Азии. Сб. статей. М., с.229240.
ан-Насави 1996 – Шихаб ад-Дин Мухаммад ибн Ахмад ан-Насави. Сират ас-султан Джалал
ад-Дин Манкбурны. М.
Немцева 2015 – Немцева Н.Б. Шахи-Зинда: история – археология – архитектура. Ташкент.
Низаметдинова 2011 – Низаметдинова Р.Р. Идея космоса в архитектуре Древнего Востока:
храм как модель Вселенной // Восток. Афро-азиатские общества: история и современность. №
1. С.117-123.
Ольховский 1995 – Ольховский В.С. Погребальная обрядность и социальные реконструкции
// Российская археология, №2. С.85-103.
Пугаченкова 1945 – Пугаченкова Г.А.Мавзолеи с шатровым перекрытием в архитектуре
стран Востока // Бюллетень САГУ, вып.23. Ташкент.
Пугаченкова 1949 – Пугаченкова Г.А.К проблеме возникновенияшатровых мавзолеев Хорасана // Материалы ЮТАКЭ, вып. 1. Ашхабад.
Пугаченкова 1958 – Пугаченкова Г.А. Пути развития архитектуры Южного Туркменистана
поры рабовладения и феодализма. Труды ЮТАКЭ, т.VI. М.
Раппапорт, Сомов 1990 – Раппапорт А.Г., Сомов Г.Ю. Форма в архитектуре. Проблемы теории и методологии. М.
Ревзин 2002 – Ревзин Г.И. Очерки по философии архитектурной формы. М.
Рубрук 1997 – Плано Карпини Дж. История монгалов; де Рубрук Г. Путешествие в восточные страны; Книга Марко Поло. М.
Стародуб 2004 – Стародуб-Еникеева Т.Х. Сокровища исламской архитектуры. М.
Топоров 1982 – Топоров В.Н. Космос // Мифы народов мира. Энциклопедия, т.2. М.
Хмельницкий 1992 – Хмельницкий С. Между арабами и тюрками. Берлин – Рига.
Хмельницкий 1996 – Хмельницкий С. Между Саманидами и монголами. Ч.1. Берлин – Рига.
Чертов 2014 – Чертов Л.Ф. Знаковая призма. Статьи по общей и пространственной семиотике. М.
Язбердиев 2010 – Язбердиев А. Письменные системы и библиотеки Туркменистана с древнейших времен до XIII века. М.

323

Руслан Мурадов

Baldwin Smith 1950 – Baldwin Smith E.B. The Dome, a Study in the History of Ideas. 
Princeton.
Bunākatī 1969 – Bunākatī, Fakhr al-Dīn Abū Sulaymān Muhammad ibn Dāvūd. Tarīkh-i Bunākatī.
Ed. J.Sho’ār. Tehrān.
Daneshvari 1986 – Daneshvari A. Medieval Tomb Tower of Iran. An Iconographical Study.
Lexington.
Geschichte der Ost-Mongolen 1829 – Geschichte der Ost-Mongolen und ihres Fürstenhauses,
verfasst von Ssanang Ssetsen Chungtaidschi der Ordus; aus dem Mongolischen übersetzt und mit dem
Originaltexte, nebst Anmerkungen, Erläuterungen und Citaten aus andern unedirten Originalwerken
herausgegeben, St. Petersburg – Leipzig 1829
Godard 1949 – Godard A. Khorasan. Le Mil al Ahangan // Athar-e Iran, IV, Haarlem, pp. 7-150.
Golombek, Wilber 1988 – Golombek L., Wilber D. The Islamic rchitecture of Ian and Turan in the
Timurid Period. Vol.1. Princeton.
Gonbad-e Qābus 2011 – Gonbad-e Qābus. UNESCO World Heritage Convention Nomination
of Properties for Inscription on The World Heritage List. Tehran. https://whc.unesco.org/uploads/
nominations/1398.pdf
Hillenbrand 1994 – Hillenbrand R. Islamic Architecture: Form, Function & Meaning. Edinburgh.
Makariou 2007 – Makariou S. Chefs-d’œuvre islamiques de l’Aga Khan Museum. Paris, 2007.
Marefat 1991 – Marefat R. Beyond the architecture of death: The shrine of the Shah-i
Zinda. in Samarqand. Harvard.
Michailidis 2007 – Michailidis M.D. Landmarks of the Persian Renaissance: Monumental Funerary
Architecture in Iran and Central Asia in the Tenth ana Eleventh centuries. Massachusetts.

324

АЛЬФИЯ МУСАКАЕВА

Монеты с пляшущими человечками

С

РЕДИ находок монет Западного Согда встречаются медные монеты с изображением «пляшущих человечков». На лицевой стороне этих монет изображение
лица божества или правителя в фас и так называемого «пайкендского знака»
на оборотной их стороне. Этот знак можно назвать «танцующими или пляшущими человечками» по идентичности его изображения с наскальными знаками. А.П.
Окладников, выделяя особую группу наскальных изображений в виде фигуры с развернутыми в стороны руками и с широко расставленными ногами с согнутыми коленями,
со ступнями, развернутыми в стороны, отмечал, что они имеют признак мужского пола
и называются «танцующими» по положению ног (Окладников 1980, с.64).
Монеты этой серии с тамгами отмечены еще в конце XIX в. (Тизенгаузен 1892,
с.234, табл.1, рис.4). Впервые монету с изображением божества в фас и алтаря опубликовал Л.А. Зимин, который датировал её ΙV-V вв. (Зимин 1913, с.30, рис.1). Через
полвека среди находок из района Пайкенда отмечена монета с «пайкендским знаком»
и арабской легендой, датированная началом становления арабской власти (Шишкина
1963, с.105). Один экземпляр монет этой серии приведен в числе находок с городища
Варахша (Шишкина 1963, с.104).
Б.И. Вайнберг в состав привозных находок из Хорезмского оазиса выделила группу
бухарских монет, в составе которой монета Асбара и три экземпляра монет из серии
«с пляшущими человечками». По её мнению, предположительно, монеты № 107 – 108
могут датироваться периодом арабского завоевания на основании того, что «тип оборотной стороны их характерен и для аббасидского чекана». Она выделила среди них
«новый тип», который считала синхронным двум другим типам, либо предшествующим
им (Вайнберг 1977, с.183-184; №107-109. Табл. XXXI, 5, 8, 9). Хотя в её каталожном
описании указаны разные типы монет, но в приведенной фототаблице все три монеты
даны только с изображением фасовых лиц и тамг, а экземпляр с изображением аташдана,
к сожалению, не приводится. Монеты № 107 и № 108, судя по приведенному фото – это
монеты с лицом в фас и знаком, третий № 109 – это монета с лицом в фас, но вместо тамги
изображен схематизированный аташдан в форме колонны и двух фигур по сторонам.
Первый опыт типологического анализа монет с изображением «пайкендского знака»
был проделан О.И. Смирновой, выявившей среди монет Бухарского оазиса пайкендский
© Мусакаева A.А., 2018

325

Альфия Мусакаева

чекан, состоящий из трех серий монет со знаком. Однако, монеты с фасовыми лицами
и алтарями в её классификацию не вошли. О.И. Смирнова считала, что этот знак представляет собой древнетюркскую монограмму из двух совмещенных рун «ч» и «рь»,
усложненных подставкой. Две серии – монеты с фасовым изображением божества и
одним из вариантов «пайкендского» знака по её мнению домусульманские, в третью
серию выделены раннемусульманские фельсы со знаком на одной стороне и тремя вариантами куфических надписей на другой. На одном из вариантов указан курс монеты
«1\120» дирхема (Смирнова 1981, с.77-81).
В 1973 г. монета этой серии найдена на Гяур-кале в Мерве. В.Н. Пилипко и А.А. Бурханов относят её к разряду случайных находок (Пилипко 1979, с.48-51; Бурханов 1993,
с.144, 199). Монеты этой серии отмечены ими для области Амуля, располагающейся в
левобережной зоне Амударьи в Чарджоуском оазисе. Так, В.Н. Пилипко отмечены две
монеты с Одей-депе и один фрагмент с арабской легендой и тамгой, найденный в Усты
(крепость, располагающаяся ниже по течению Амударьи от Фараба). Всю серию В.Н.
Пилипко датирует второй половиной III – первой половиной VIII вв. Он помещает монеты
с изображением лица в фас и алтаря после чекана Васудевы и кушан-шаха Хормизда.
(См. табл.1, №2). За ними следуют монеты с изображением лицо в фас с тамгой, следом
монеты с арабской надписью и тамгой. В.Н. Пилипко не согласен с мнением Б.И. Вайнберг о бухарском происхождении опубликованных ею монет и считает их амульским
чеканом (Пилипко 1979, с.48-51).
Круг обращения этих монет в свое время был определен автором статьи в пределах
Бухарского оазиса, выделены варахшинская и пайкендская группы (Мусакаева 1991).
А.А. Бурханов отметил две из опубликованных В.Н. Пилипко монет и добавил к ним
новые находки из Арапханы (верхний слой шурфа 1989 г. и фрагмент из шурфа). Все
монеты, найденные на Одей-депе и Арапхане, он объединил в группу, в которой выделены
два типа: первый – с фасовым лицом на аверсе и алтарем с «молящимися» на реверсе,
второй – с фасовым портретом на аверсе и тамгообразным знаком в виде пляшущего
человека. Два экземпляра первого типа найдены в области Амуля: один на Одей-депе в
числе находок из подъемногоматериала, второй в Арапхане. Монеты второй группы двух
вариантов. Первый с аверсом почти идентичным монетам первого типа и с реверсом в
виде тамги. Эта монета найдена «в верхнем слое раскопа Одей-депе» и она в отличие
от всех других изготовлена не из бронзы, а из низкопробного серебра. Вторая монета, а
вернее её фрагмент найден в шурфе Арапханы (Бурханов 1993, с.143-144).
Так, монеты первого типа (табл. 1, №2) В.Н. Пилипко и вслед за ним А.А. Бурханов
связывают с приходом Сасанидов и захватом ими этих территорий на короткий срок, а
монеты характеризуют как подражания чекану сасанидских правителей (Пилипко 1979,
с.48-53). Выпуск вторых, наоборот – с освобождением местных правителей, которые
выпускали эти монеты, от сасанидской зависимости. На основе данных археологии
А.А.Бурханов утверждает, что это местный амульский чекан амульшахов. Монеты эти
были найдены в слоях стратиграфического шурфа Арапханы, нижние слои этого шурфа
отнесены им к V веку. Кроме всего прочего, он приводит мнение С.Д. Логинова по датировке монет этой группы – V-VI вв. Опубликованы две разнотипные монеты этой серии
из поселения Арапхана. Публикатор считает, что данные монеты обращались только
в пределах древнего Амуля. Одна из монет датируется им V в., другая более ранним
временем (Бурханов 1993, с.142, 144). Автором данной статьи эта группа монет была
326

Монеты с пляшущими человечками

названа серией «с изображением пляшущих человечков», изучены редкие экземпляры
из коллекций музеев (Мусакаева 1995, с.17-21).
Классификация монет с «пляшущими человечками»
В серию монет с изображением пляшущих человечков включены монеты нескольких
групп, в том числе практически без изображений «пляшущих человечков». Это монеты
с изображением портрета божества в фас на лицевой стороне и алтарем на оборотной
стороне. Типологически монеты с портретом в фас и алтарем близки монетам с портретами и знаками. Портреты на этих, казалось бы на первый взгляд разных группах,
близки как по стилю исполнения, так и в целом по иконографическим, конкретным
признакам. Хронологически они предшествуют всем остальным группам. В основе
предлагаемой классификации лежит метод деления всей совокупности монет на пять
ступеней (серия, группа, выпуск, тип, вариант). Этот метод уже был опробован автором
статьи при исследовании туранской серии монет Бухарского Согда. В серию были включены монеты с изображением лица в фас на лицевой стороне и алтаря на оборотной, а
также монеты со знаком на одной из сторон или на обеих сторонах. Ранее эти группы
монет, как следует из истории изучения, рассматривались раздельно. Серию возможно
датировать в пределах IV-VIII вв. Всего выделено 7 групп. Автором статьи зафиксировано 32 экземпляра монет и разработана следующая классификация.
Серия монет с изображением лица в фас и алтарями, а также антропоморфными
знаками имеет две ранние группы:
Группа I
(монеты с изображением лица в фас на лицевой стороне
и двухступенчатого алтаря на оборотной стороне)
Тип 1
Вариант 1
№ 1 Лицевая сторона (далее – Л. ст.). В точечном ободке изображение лица божества
в фас с большими глазами, волосы переданы вертикальными штришками, крупные уши,
возможно, имеются серьги. От одной мочки ушей до другой дугой проходит точечный
ободок – деталь украшения. Оборотная сторона (далее – Об. ст.). В центре – двухступенчатый алтарь, над верхней ступенькой изображение либо стилизованной фигурки
божества с маленькой головой, либо это вторая верхняя ступень с изображением вертикально стоящего предмета. Слева от алтаря с рукой вытянутой к нему изображена фигура
жреца. Вторая фигура, расположенная справа от алтаря, выше ростом, руки опущены
и немного раздвинуты в стороны. Вокруг линейный ободок. В - 1,35 г, Д. - 16,5 мм, ГЭ
№34951, едва скифатная, почти плоская.
Вариант 2
№ 2 Л. ст. Лицо то же, но несколько иначе переданы штришки, уши не просматриваются, ободок стерт. Об. ст. Изображение того же типа двухступенчатого алтаря, но
в отличии от первого варианта над верхней ступенькой не один штрих, а два. Фигуры
мобедов не просматриваются, стерты. Ободок стерт. В - 1,24 г, Д - 16 мм, скифатная,
ГМИУз; Н-135\37. (табл. 1, № 1)
327

Альфия Мусакаева

№1 – ГМИУз Н-135\37; №2 – (Пилипко, 1979, Рис. 12, 2); №3. – № 44 по каталогу (Мусакаева,
2014) найдена в окрестностях Варахши, хранится в частной коллекции А. Нуруллаева;
№4. – 42 найдена в окрестностях Варахши, хранится в частной коллекции А. Нуруллаева;
№5. – №43 по каталогу (Мусакаев а, 2014) найдена в окрестностях Варахши, хранится
в частной коллекции А. Нуруллаева; №6. – №41 найдена в окрестностях Варахши, хранится
в частной коллекции А. Нуруллаева.

328

Монеты с пляшущими человечками

Вариант 3
№ 3 Л. ст. Изображение лица в фас. Об. ст. Изображение того же типа алтаря, но
ствол алтаря передан в виде трех гофр, верхние три ступени иного размера, чем на монетах предыдущих двух вариантов. Над верхней ступенькой каплевидный штрих, более
толстый, чем на предшествующих двух вариантах. Вес и диаметр неизвестны. Найдена
в 1,5 км от Варахши, к северу от колодца Ширинкудук, попала в частную коллекцию
А.Е. Ивкова за № 918 (записи и прорисовка А.Е.Ивкова)
Вариант 4
№ 4 Л. ст. Лицо в фас. Об. ст. Изображение алтаря в виде вертикального штриха,
передающего ствол и двух горизонтальных штрихов, передающих верхнюю и нижнюю
ступени. Вес, диаметр неизвестны. Найдена неподалеку от Кампирака среди остатков
керамики на возвышении на северном склоне, №944 из коллекции А.Е.Ивкова.
Вариант 5
№ 5 Л. ст. Лицо в фас. Волосы развеваются. Об. ст. Алтарь с мобедами по бокам.
Найдена на Варахше в 1968 г., № 969 из коллекции А.Е.Ивкова.
Тип 2
Вариант 1
№ 6 Л. ст. Изображение лица в фас, но передано иначе: лицо более округлое, глаза
более крупные (навыкате), крылья носа выделены более четко и они круглее и крупнее,
усы не опущены вниз, а расположены горизонтально с концами, загнутыми вверх. Рот в
виде крупной точки. Волосы также переданы иначе не в виде вертикальных штришков,
а в форме скобок, остальные детали стерты. Об. ст. Изображение нижней ступени и
ствола алтаря едва проступают, остальное стерто. Вес и диаметр не известны. Найдена
в Ходжа-Камар, из сборов Каюмова в Средней Азии, 628\21, акт 583\2638, скифатная.
Место хранения – ГЭ.
Группа II
(монеты с лицом в фас и алтарем с Ормуздом вместо пламени).
Тип 1
Вариант 1
№ 7 Л. ст. В точечном ободке изображение другого лица, менее схематичного, но
это очевидно тот же персонаж. Появляются оформляющие головной убор новые детали, близкие сасанидской иконографии, существенно отличающие монеты этой группы
от предшествующей. Лицо несколько шире, круглее, с крупными глазами правильной
формы, нос прямой, крылья его не увеличены, едва проступают, губы полные, появляется новая деталь – серьги, переданные в виде штришков с шариками на концах, брови
переданы сплошной линией. Новшество в оформлении диадемы: диадема крупноточечная с полумесяцем над ней и шариком внутри полумесяца. Изображение выполнено
в точечной технике (все детали переданы густыми точками, что создает впечатление
сплошных линий, штрихов). Об. ст. Изображение алтаря иного вида: две ступени более короткие, каждая передана двумя параллельными штрихами, ствол не сплошной, а
расширяющийся кверху, над ступенями изображение головы Ормузда вправо. По бокам
стилизованные фигуры мобедов, повернутых к алтарю. По стилю изображения мобеды
329

Альфия Мусакаева

напоминают мобедов на монетах Варахрана V. Вокруг ободок. В. - 1,59 г, Д - 20 мм, ГЭ
34950, плоская.
Вариант 2
№ 8 Л. ст. Лицо в фас с диадемой, полустертое. Об. ст. Алтарь высокий, не ясно
одна или две ступени, пламя передано в виде кучки углев. По бокам мобеды, как на
монетах Бухархудатов. Вес, диаметр не известны. Найдена на Арапхана в Лебапском
велаяте Туркменистана (Бурханов 1993, с.34).
№8а Л. ст. Лицо в фас с диадемой, над крупными бровями виден крупный полумесяц
диадемы с точкой внутри. Все черты лица крупные и изображены во все поле монетного
кружка. Об. ст. Алтарь высокий, две ступени, пламя не просматривается ввиду сохранности. По бокам алтаря изображены мобеды, как на монетах по типу драхм Варахрана
V и Бухархудатов. Вес, диаметр не известны. Найдена в окрестностях Варахши. Частная
коллекция А.Нуруллаева (табл. 1, № 3).
Группа III
(монеты с изображением лица в фас и антропоморфным знаком)
Выпуск 1
Тип 1
Вариант 1
№ 9 Л. ст. Изображение того же лица, но переданного более стилизованно, глаза удлинены, уголки губ опущены, отсутствует линия овала лица. Брови переданы не сплошной
линией, а рядом точек в виде скобок, щеки в виде толстых штрихов. Полумесяц на концах
с точками. Об. ст. Антропоморфный знак с расставленными в стороны, опущенными
вниз и согнутыми под острым углом руками. Голова передана в виде вытянутой капли
острием вверх, тело в виде толстого штриха. Ноги расставлены в стороны и согнуты.
Знак заключен в линейный ободок (табл.2, № 1). В - 1,6 г; Д - 18 мм, Н-469/64; КП-1828;
ГМИУз; Варахша (инв. 684, 4\114).
Вариант 2
№ 10 Л. ст. То же, как вариант 1, но другой резчик штемпеля. Над диадемой полумесяц почти смыкает рожки, внутри крупная точка, над ним точечный ободок. Об. ст.
Антропоморфный знак, но отсутствует заостренная головка – она овальная. Линии,
передающие тело и его части не разной толщины, как на варианте 1, а изображены
одной сплошной линией, не видны в отличии от предшествующего знака ступни ног.
Признак пола, как на варианте 1 не обозначен, между ногами изображение тамги. Из
окрестностей Варахши (табл. 1, №6)
Вариант 3
№ 11 Л. ст. Лицо в фас, детали более расплывчатые. Об. ст. Тот же знак, как на
оборотной стороне типа 2. Между ног помещена тамга типа 2, как на монете варианта
2 первого типа первого выпуска третьей группы. Ободок отсутствует. В. - 1,44 г; Д. - 20
мм, ГЭ 34936.
Вариант 4
№ 12 Л. ст. Еще более схематичное изображение того же лица. Об. ст. Более грубое
изображение того же знака, тамга стерта. В. - 0,77 г, Д. - 16,9 мм. Инв. №2841, 31\2,
найдена в окрестностях Кую-Мазара в 1950 г. ГМИУз Н-469/63; КП-1828 (табл.2, № 3).
330

Монеты с пляшущими человечками

№1 – Н-469/64; ГМИУз Варахша (4/114); №2 – Н-469/65; ГМИУз Пайкенд-56 (7/333,Инв. 1407);
№3 – Н-469/63; ГМИУз Варахша, окрестности Кую-Мазара (32/2, Инв. 2841);
№4 – ГМИУз Н-462/25; №5 – ГМИУз Варахша (1/61).

331

Альфия Мусакаева

Тип 2
Вариант 1
№13 Л. ст. Еще более схематичное изображение лица в фас, линии, передающие
черты лица, выполнены небрежно, ободок отсутствует, глаза неестественно укрупнены.
Об. ст. Тот же знак, между ног тамга типа 3. В. - 0,65 г. Д. - 16,2 мм., Инв.1\61, ГМИУз;
Н-469/62; КП-1828, край монеты обломан (табл. 2, № 5)
Вариант 2
№ 14 Л. ст. Полустертое, очень схематичное изображение того же лица впрямь,
ободок отсутствует. Об. ст. Полустертое изображение того же знака, но несколько
крупнее. В. - 1,14 г. Инв. № 441, 2\20.ИА
Вариант 3
№ 15 Лицевая сторона. Еще более схематичное изображение лица, чем на предыдущих типах, но черты лица переданы более вытянутыми вверх, в отличии от других
типов здесь иная форма передачи глаз, носа, губ, подбородка, четко просматриваются
ухо и серьга. Имеется линейный ободок. Об. ст. Изображение того же знака, но руки
подняты вверг и согнуты в локтях. Под правой рукой неясный предмет, вокруг линейный
ободок. В. - 1,56 г, Д. - 18,5 мм; ГЭ 46.
Вариант 4
№ 16 Л. ст. Изображение стерто, просматриваются лишь общие очертания. Об. ст.
Тот же знак, но гораздо небрежней выполненный. Имеется изображение рожек вверх,
отходящих от круглой головы. Вокруг точечный ободок (Табл.2 №2). В. - 1,17 г, Д. - 1515,7 мм. Инв. 1407, Н-74, 7\333 Пайкенд. ГМИУз. Н-469/65; КП-1828.
Тип 3
Вариант 1
№ 17 Л. ст. Еще более стилизованное лицо, линия, передающая овал лица, исчезла,
глаза несколько ассиметричны, линия бровей слилась с линией носа, полные губы. Голова с едва заметным разворотом влево. Диадема передана крупными разряженными
точками. Ободок толще, но не круглый, а подквадратной формы со скругленными углами. Об. ст. Та же тамга, но более схожая с фигурой человека. Ступни ног развернуты
в стороны, под правой рукой персонажа штрих. Вокруг круглой головы, переданной
крупной точкой скобки, напоминающие уши. В. - 1,20 г. Д. - 13,9 х 17,5 мм. ГМИУз, ВФ
К-1\57, КП-411\1-57 Найдена Э.Вульферт в 1987 г., Варахшинский массив (Табл. 3, №3).
Тип 4
Вариант 1
№ 18 Л. ст. Изображение лица грозного божества в фас, отличающегося по стилю
исполнения от всех предшествующих: очень большие глаза с крупными зрачками, толстый, широкий нос, губы переданы не двумя, а тремя валиками. Меняется прическа – в
виде волос, разделенных пробором по центру, она напоминает прически тюрок-халлачей,
также как и лицо в целом. Точечная диадема отсутствует. Слева несколько полос – часть
прически или ободка. Об. ст. Стилизованный вариант ранней формы знака, без скобок,
без головы, ступни ног расставлены в стороны. Ступни ног сливаются с ободком. Получается, что знак вмонтирован в линейный ободок – слит с ним. Такой прием изображения ободка слитого воедино с изображением известен для монет Западного Согда по
332

Монеты с пляшущими человечками

№1 – (Тизенгаузен 1892, с.5, №5); №2 – (Пилипко 1979, рис. 12, 3); №3 – Пайкенд-87 ВФ;
№4 – СМ Н-11511; КП -3074/2-2; №5 – ГМИУз Варахша Н-469/67;
№6 – ГМИУз Н-469/66; Пайкенд ( 91-4, Инв. 5235).

333

Альфия Мусакаева

серии монет с изображением верблюда для VIII в. Данных о весе и месте хранения нет
(Тизенгаузен 1892, mod.10) (табл.3, № 1).
Вариант 2
№ 19 Л. ст. Более стилизованное изображение лица, несколько повернутого вправо.
Прическа такая же – с пробором посередине и прямыми волосами, остальные детали,
как на монете типа 1. Об. ст. Изображение тамги со скобками, но иной формы – в виде
треугольников со скругленными уголками. Руки несколько короче, ноги ассиметричны,
в целом изображение знака несколько ассиметричное. Ободок линейный, переданный
в точечной технике. В. - 1,33 г. Д. - 18,5 мм. ГЭ-17442.
Выпуск 2
Тип 1
№ 20 Л. ст. Изображение стерто, очертания лишь угадываются. Об. ст. Полустертое изображение знака сильно искаженного, переданного более толстой линией, руки
подняты вверх. Знак заключен в толстолинейный ободок, образующий справа острый
угол. Эта иная манера передачи и самого знака, и ободка позволила выделить монеты
этого типа как выпуск, что характерно для работы иного монетного двора. Вес неизвестен. Д. – 9 мм. Монета найдена в в Арапхана (Бурханов 1993, с.143-177) (табл.3, №2).
Группа IV
(монеты с антропоморфными знаками на обеих сторонах)

Тип 1
№ 21. Л. ст. Ранней формы знак, без скобок, остроховерхая голова, ступни ног
расходятся в стороны, ободок отсутствует. Об. ст. Иной знак с обозначением половых
признаков, ободок отсутствует. В. - 1,35 г. Д. - 18 мм. ГЭ-34981.
Тип 2
№ 22 Л. ст. Более схематичное, расплывчатое изображение знака, имеется ободок,
отсутствуют ступни ног, руки загнуты, но концы укорочены. Об. ст. Более схематичное
изображение знака, чем на лицевой стороне. Изображение знак грубее, едва обозначены
половые признаки. Руки не пропорциональны: одна толще. Имеется ободок. Метрические
и весовые данные отсутствуют (Смирнова 1981, с.77).
Группа V
Малый номинал

Тип 1
Вариант 1
№ 23 Л. ст. Изображение лица в фас, детали почти не просматриваются: две точки
– глаза, между ними вертикальный штрих – нос, перпендикулярный ему штрих – брови, под вертикальным штрихом точка – рот. Об. ст. Изображение антропоморфного
знака, еще более стилизованного, чем на поздних вариантах предшествующих групп.
Три горизонтальных штриха, расположенных по сторонам от вертикального основного
штриха через равные расстояния, передают скобки от головы, руки, ноги. Метрические
данные отсутствуют. ГЭ-149\37.
Вариант 2
№ 24 Л. ст. Изображение стерто. Об. ст. Иной вариант знака. ГЭ-150\38.
334

Монеты с пляшущими человечками

Тип 2
Вариант 1
№ 25 Л. ст. Полустертое изображение лица в фас. Об. ст. Стилизованное изображение знака нового вида: голова круглая – в виде точки, руки в форме двух соединенных
запятых, идущих из одного центра, ноги в виде треугольника, вершина которого раскрыта – это ступни ног. Весовые данные отсутствуют. ГЭ-151\39.
Вариант 2
№ 26 Л. ст. Лицо в фас. Об. ст. Тот же знак в той же манере, но с двумя точками.
Городище Пайкенд. ГЭ.
Группа VI
(монеты с изображением антропоморфного знака на лицевой стороне
и арабскими легендами на оборотной стороне)
Тип 1
Вариант 1
№ 27. Л. ст. Изображение знака без обозначения головы. Знак выполнен небрежно,
ступни ног разных размеров, руки ассиметричны, вокруг линейный ободок. Об. ст.
Арабская легенда в три строки. В. - 1 г. Д. – 14 мм. ГЭ-34979 (Смирнова 1981, №1671).
Вариант 2
№ 28. Тип как № 27, но другая матрица. В. - 1 г. Д. – 14 мм. (Смирнова 1981, №1672).
Вариант 3
Тип как № 27 и 28, но другая матрица. Сильно стерта. В. - 0,90 г. Д. – 15 мм. (Смирнова 1981, №1673).
Вариант 4
№29. То же как № 28, но другая матрица. Метрические данные отсутствуют. ГЭ-34963.
Вариант 5
№ 30. Л. ст. Изображение антропоморфного знака. Об. ст. Легенда арабским шрифтом в три строки? Просматривается только одна строка. В. - 0,85 г. Д. - 12,4 мм. ГМИУз
Н-469/68; КП1828 (№80 Куй-Мазар).
Тип 2
Вариант 1
№31. Л. ст. В центре знак, выполненный более небрежно, руки ассиметричны, правая
кисть руки раздвоена, все изображение заключено в крупноточечный ободок. Об. ст.
Иная арабская надпись в три строки «120 в дирхеме». В. - 2,10 г. Д. - 1,20 мм. ГЭ-34972
(Смирнова 1981, №1674).
Вариант 2
№ 32 Л. ст. Тип тот же, но другая матрица. В. - 1,20 г. Д. - 17,5 мм. СМ, С-182,
Н-11511, коллекция В.А. Вяткина. (Смирнова 1981, №1685). (табл.3, №4)
Тип 3
Вариант 1
№ 33. Л. ст. В едва заметном ободке тот же знак, выполненный гораздо четче, в
отличии от других знаков. Он воспринимается уже не как фигура человека, а как тамга.
Обозначен половой признак. Об. ст. Легенда в две строки, как на предшествующем
335

Альфия Мусакаева

типе: буква «каф» соединена с предшествующей, это соединение на монете первого типа
отсутствует (табл.3, № 6). В. - 1,27 г. Д. - 15,8 мм. (№ 78, Инв. 5235, 91\4. Пайкенд);
ГМИУз Н-469/66; КП-1828.
Вариант 2
№ 34. Л. ст. Тот же знак, но внизу две крупные точки, имеется линейный ободок. Об.
ст. Та же легенда арабским шрифтом в две строки. В. - 1,27 г. Д. - 24,6 мм. 1\82, 1956
г. Пайкенд, п.м., часть монетного кружка обломана) ГМИУз; Н-469/67; (табл.3, № 5)
Группа VII
(монеты с изображением лица в фас и тамгой «туранской» серии)
Тип 1
№ 35. Л. ст. Лицо в фас, как на монетах группы 3, тип 4. Об. ст. Тамга, как на
монетах «туранской» серии, такого типа как на одном из локальных выпусков группы
Асбара. Метрические данные отсутствуют. Коллекция А.Е.Ивкова (ныне судьба коллекции не известна).
Тип 2
№ 36. Л. ст. Более стилизованные черты того же лица, детали едва различимы,
штемпель более стертый. Об. ст. Тамга та же, но лучшей сохранности, нижние усики крупнее, но тоньше, чем на предшествующем экземпляре. Коллекция А.Е.Ивкова
№ 968. Найдена в 1968 г. на Варахше.
Таким образом, семь выделенных групп монет данной серии фиксируют разные
хронологические периоды бытования этой серии, а типы и варианты монет – более
краткого. Как происходило развитие серии?
Первая группа объединяет монеты, выполненные в античной традиции, они имеют
четкий рельеф, а штемпель правильной формы – круг. Лицо персонажа напоминает маску
– черты его статичны, это вид грозного божества. Одна характерная деталь – гривна на
шее. Алтарь на оборотной стороне ранний, вероятно, III –IV вв., но жрецы развернуты
лицом к алтарю, такое их положение на монетах Сасанидов имеется на поздних выпусках
монет Нарсе (293-303 гг.) и последующих правителей. Изображение божества в пламени
(если принимать его за голову божества) впервые появляется на монетах Хормизда II
(302-309 гг.) Но более всего фигуры мобедов схожи с их изображениями на монетах
Шапура II (309-379 гг.) и Арташира III (379-383 гг.), Шапура III (383-388 гг.) Так, вероятно, в конце IV в. под влиянием сасанидской иконографии на монетах Западного Согда
появляются алтари и мобеды определенного типа. По аналогии с монетами указанного
типа первую группу можно датировать IV или началом IV в.
Монеты второй группы, имеющие более стилизованные изображения, как на лицевой стороне, так и на оборотной стороне несколько более позднего времени. Оборотная
сторона монет этой группы со стилизованными фигурами мобедов по бокам от алтаря.
Данную группу можно датировать V в. Более всего оборотные стороны схожи с оборотными сторонами монет Варахрана V.
Монеты третьей группы более многочисленны и разнообразны, типологически они
позднее первых двух групп.
336

Монеты с пляшущими человечками

Выпуск 1 с более схематичным лицом, чем на монетах первых двух групп, содержит экземпляры, относящиеся, вероятно, к IV–VI вв. Появление в этом выпуске
признаков стилизации изображения лица на лицевой стороне и накопление их к концу
выпуска говорит о несколько более позднем чекане последних типов, которые можно
датировать VI–VII вв. и VII–началом VIII вв. Вторая дата устанавливается по форме
толстолинейного ободка, появляющегося на монетах Западного Согда в VII–VIII вв.
Кроме того, прием вмонтирования изображения в линейный ободок и слияния их в
одно целое изучен по монетам с изображением верблюда для VII–VIII вв. (Мусакаева
2014, с.198, 256-258).
Выпуск 2. Монеты второго выпуска имеют лица и прически характерные для монет,
так называемых тюрок-халлачей для VII–VIII вв. Иной вид лицевых сторон, а также
разные оборотные стороны говорят, что в одно и то же время разные портреты могли
быть выпущены только разными монетными дворами.
Выпуск 3. К сожалению, мы не располагаем пока более четким изображением монеты этого выпуска, но знак здесь иной формы. Толстолинейный ободок, характерный
для VIII и VII-VIII вв., так же говорит о работе нового монетного двора. Любопытно,
что Е.В. Зеймаль для монет более раннего времени – серии Гиркода выделял как ареал их распространения район древнего Амуля и считал его одной из областей Согда.
Возможно, это справедливо и для более позднего времени. Вероятно, Амуль наряду с
Западным Согдом имел свой собственный чекан, относящийся к серии монет с изображением пляшущих человечков, что подтверждают монеты, найденные в области Амуле
на Арапхане, Одей-депе, Гяур-кале и в крепости Усты.
Четвертая группа с антропоморфными знаками на обеих сторонах резко отличается
от предшествующих и может датироваться по форме знаков, близких знакам группы 3,
выпуск 1. VI-VII вв.
Пятая группа – монеты малого номинала. Монеты с более ранним по форме знаком
можно, вероятно, датировать VI–VII вв., а знак с рожками VII–VIII вв. В целом иконография этого малого номинала повторяет иконографию группы 3, выпуск 2.
Шестая группа с мусульманскими легендами. Время датировки не должно отстоять
от времени правления первых арабских правителей в Согде. О.И. Смирнова отмечала,
что легенды выполнены нетвердой рукой с ошибками. Мастера не владели арабской
грамотой и графикой, а лишь копировали заранее предложенные тексты. Поскольку
изображение тамги указанного типа не могло бытовать долго, ведь для раннеарабского
времени известны монеты Омейядов, Аббасидов, Тахиридов, то все три выпуска, вероятно, чеканятся в пределах VIII–начала VII–IХ вв. или только в VIII в. Выпуски 2, 3
и 4 фиксируют работу трех различных монетных дворов в пределах Западного Согда.
Судя по местам находок, это могут быть варахшинский, пайкендский и амульский
монетные дворы.
Седьмая группа. Имеющиеся два экземпляра, также, как монеты четвертой и пятой
группы отражают, судя по типу тамги, период общения VII–VIII вв. и близки по иконографии оборотных сторон локальным чеканам подражаний монетам Асбара. Их группа
отражает работу или нового монетного двора, или варахшинского.
Первые две группы имеют на лицевой стороне изображение грозного божества. Оборотная сторона представлена алтарями огня, а, следовательно, изображения на монетах
данного времени пропагандировали зороастрийские верования. Божество на лицевой
337

Альфия Мусакаева

стороне ранних монет (табл. 1 № 1-2) могло быть одним из центральных, главных
божеств зороастрийского пантеона – Ахурамаздой.
Появление в третьей группе монет с иным оформлением оборотной стороны и немного стилизованным образом божества на лицевой стороне говорит о приходе иной
волны верований. Лицо изменило свой облик, во второй группе это уже не маска, а более
реальное лицо, появляется точечная диадема. Лицо напоминает скорее женское, чем
мужское, хотя быть уверенными, что перед нами именно женское, а не мужское божество трудно. Знак-тамга заменяет алтарь огня на оборотной стороне монет. Оборотная
сторона как правило передает культовые представления, там изображаются различных
божества. В этой связи изображение тамги, связанной со знаками – нишанами зороастрийских храмов и считалось передачей стилизованного алтаря огня, было знаком
храма, где мог находиться монетный двор.
БИБЛИОГРАФИЯ
Бурханов 1993 – Бурханов А.А. Древности Амуля. Ашх.
Вайнберг 1977 – Вайнберг Б.И. Монеты древнего Хорезма. М.
Зимин 1913 – Зимин Л. Развалины старого Пейкенда // ПТКЛА, год 17-й. Таш., с.58-89.
Мусакаева 1991 – Мусакаева А.А. Монеты Западного Согда III в. до н. э.–VШ в. н. э. (Опыт
типологии и исторической периодизации). Автореф. дисс. к.и.н. Таш.
Мусакаева 1995 – Мусакаева А.А. Монеты Западного Согда с изображением «пляшущих
человечков» // Узбекистан – вклад в цивилизацию. Бухара и мировая культура. Вып. III. Часть I.
Бухара. С. 17-21.
Мусакаева 2014 – Мусакаева А.А. Становление и динамика развития денежных отношений в
Западном Согде в эпоху античности и раннего средневековья (Туранские монеты. Часть 2). Таш.
Окладников 1980 – Окладников А.П. Петроглифы Центральной Азии. Л.
Пилипко 1979 – Пилипко В.Н. Древнее городище Одей-депе на среднем течении Амударьи //
КД, вып. VIII. Ашх.
Смирнова 1981 – Смирнова О.И. Сводный каталог согдийских монет. М.
Тизенгаузен 1892 – Тизенгаузен В. Нумизматические новинки // ЗВО ИРАО Новая серия, т.
VI. СПб.
Шишкина 1963 – Шишкина Г.В. Замок Бад-Асия в окрестностях Пайкенда // ИМКУ, Вып.4. Таш.

338

ШОИРА НУРМУХАМЕДОВА

Особенности архитектуры Северной Бактрии
и Хорезма античного периода

В

ИЗУЧЕНИИ истории архитектуры Cредней Азии наиболее раскрытыми являются периоды раннего и зрелого средневековья. Наименее изученным с точки
зрения обобщающего анализа остается древний период (IV в. до н.э. - IV в. н.э.),
хотя ряд трудов советских ученых был освящен различным аспектам античного
строительного искусства (Воронина 1947; 1960; Пугаченкова 1963; 1966; Ставиский 1974;
1977; Литвинский, Пичи кян 2000 и др.). Благодаря тому, что на протяжении нескольких
десятилетий ведутся планомерные археологические раскопки на территории Хорезма,
а также на юге Узбекистана, в Кашкадарьинском, Бухарском и Самаркандском оазисах,
имеется достаточно обширный материал для составления наиболее полной картины о
зодчестве Средней Азии так называемого античного периода. Огромный археологический материал, накопленный на сегодня, еще раз свидетельствует о том, что “народы
Средней Азии уже в глубокой древности добились высокого для того времени расцвета...и внесли огромный вклад в развитие мировой цивилизации” (Муминов 1968, с.34),
а архитектура, созданная народами этого региона, отличалась неповторимым местным
своеобразием. Высокий уровень культуры в доисламский период также свидетельствовал о том, что «Средняя Азия была не только «объектом» исторического процесса, но и
«субъектом», активным творцом человеческой культуры» (Бернштам 1947, с.88).
На территории этого региона существовали древнейшие центры цивилизации –
такие как Бактрия, Парфия, Согд, Хорезм. Уже в XIX в. из письменных источников
было известно, что центральноазиатские страны, «лежавшие на пути между Дальним
Востоком и античными государствами, имели свою достаточно высокую культуру, свое
искусство» (Пугаченкова 1945, с.65). Там находилась одна из древних империй – Кушанская, «которая в начале нашей эры объединила под своей властью наиболее развитые
в экономическом и культурном отношении страны – Среднюю Азию, Западный Китай,
современный Афганистан, Северную Индию (Ставиский 1977, с.12). Между всеми
четырьмя империями – Римской, Парфянской, Кушанской и Ханьской существовали в
первые века н.э. тесные торговые связи – сухопутные и морские, – о чем свидетельствуют
трансазиатская караванная дорога – Шелковый путь, проходивший через земли сасанидского Ирана, а также водная трасса, протянувшаяся от Египта до Индии, именуемая
ныне Индийским путем (Ртвеладзе 2012а). По караванным дорогам проходили не только
© Нурмухамедова Ш.З., 2018

339

Шоира Нурмухамедова

различные товары, но также иноземные обряды, верования, традиции, в том числе и
архитектурные. И «Центральная Азия выступала в нем не только в роли посредника, но
и передатчика многих достижений своей культуры» (Ртвеладзе 1999, с.9).
Одним из важных факторов развития и формирования архитектуры являются материальные и духовные силы того или государства, технико-экономические возможности, географическое положение, климатические условия и исторические процессы.
Для каждой природной зоны Средней Азии – равнины, предгорья и горы, характерны
различные формы земледелия и исторические закономерности ирригации (размеры
каналов, водозабор и т.д.), от которых зависело социально-экономическое развитие
древних городов Средней Азии. Амударья, первые данные о которой были сообщены в
«Истории» Геродота в V в. до н.э. – одна из великих рек континента. Также как и Нил,
она играла важную роль в становлении и развитии древних цивилизаций и являлась
основой жизни древних оазисов. Развитие ирригации свидетельствует о развитии общественных отношений в рабовладельческом государстве с сильной централизованной
властью. Это позволяло проводить огромные ирригационные и строительные работы,
так как основным занятием населения было земледелие. Строились и реконструировались магистральные каналы в Хорезме, в Бухарском, Самаркандском, Ташкентском,
Ферганском оазисах, способствовавшие сложению вокруг них многочисленных городов
(Гулямов 1968). Огромный размах и масштаб строительных работ, о чем свидетельствуют древние памятники архитектуры, требовали, соответственно, больших усилий
и активной организации, которое могло обеспечить лишь сильное централизованное
государство. Через простые, на первый взгляд, внешние геометрические объемы зданий
и сооружений, строитель-художник осуществлял своеобразное идеологическое осмысление формы. Можно предположить, что архитекторы одновременно были идеологами
своего времени. Идеология, также как и климат, диктовала дополнительные изменения в
архитектурный строй древних сооружений, отразившихся, к примеру, в их планировке,
в объемно-пространственной композиции. Монументальные величественные сооружения должны были «подчеркнуть для простых смертных их величие и подтвердить их
божественное происхождение» (Ртвеладзе 2012а, с.5).
Помимо климатических, территориальных и социальных факторов на развитие архитектурных форм большое влияние оказывают строительные материалы. Безусловно,
античный период является для Средней Азии эпохой важных социально-экономических
событий, напрямую отразившихся в культуре и в архитектуре региона. Но этому процессу
предшествовал исходный пласт высокоразвитых оседлых культур бронзового века – таких как Алтын-депе или Саппалитепа. «Уже в них мы находим в устойчивом сочетании
поливное земледелие, прочную оседлость, сырцовую архитектуру, включая монументальные постройки и фортификацию» (Массон 1979, с.4). Во всех областях Средней
Азии основным строительным материалом служил сырцовый кирпич, имевший древние
традиции, восходящие в этом регионе к эпохе неолита и энеолита и приспособленный
к природным и климатическим условиям. В начале I тысячелетия до н.э. сырцовых
сооружений в Приаралье не отмечено и впервые сырцовая кладка была использована в
мавзолеях Тагискена (IX-VI вв. до н.э.), заимствованная, возможно, с юга –например, с
территории культуры Гиссар III (Лелеков 1976, с.8).
Лёссовая глина – самый дешевый и пластичный материал, была главным производным, которая в виде жженого кирпича, сырца или пахсы использовалась в возведении
340

Особенности архитектуры Северной Бактрии и Хорезма античного периода

Рис.1. Топрак-кала. Участок сырцовой кладки,
открывшийся в результате эрозии наружной стены.

различных сооружений. И в формировании особого стиля, характерного для данного
периода, именно кирпич-сырец играл первостепенную роль. Так, слова одного из классиков западной архитектуры ХХ в. о том, что «неустанная энергия человека извлекла
материю из земли и воздвигла из нее здания под солнцем» (Райт 1960, с.49), можно
использовать и для данного региона. Из сырцового кирпича возводились фундаменты,
стены, сводчатые и купольные конструкции. В глину добавлялся саман (мелкорубленая солома), «которая предохраняла глиняную массу от растрескивания при сушке и
служила для нее хорошим каркасом» (Пугаченкова 1976, с.125). Форма кирпичей была
квадратной (Хорезм, Бактрия) или прямоугольной (Согд, Шаш, Уструшана) и размеры
его варъировались в зависимости от той или иной области или «применительно к тем или
иным возводимым зодчими сооружениям и как строительная традиция, передаваемая по
наследству» (Притыко 1951, с.73). Размеры кирпича могли меняться также от принятых
мер длины. Например, в Хорезме, где был выработан более крупный, по сравнению с
другими областями, размер кирпича, это была длина локтя. И если античные кирпичи в
Хорезме, Нисе и Мерве имели стойкие размеры (около 40 см в стороне), то бактрийский
кирпич варьировался. При средней толщине 10-12 см различались крупные (например,
на Кампыртепа 40 х 40 х 12 см), средние (около 35 см) и малые (около 31 см) кирпичи.
Г.А.Пугаченкова объясняла этот факт «отсутствием строгих эталонов при изготовлении
деревянных форм для сырцового кирпича» (Пугаченкова 1963, с.74). До конца IV в. до
н.э. бытовал прямоугольный кирпич размерами 52-56 х 26-28 х 15-16 см, а уже в III в.
до н.э. – квадратный (42-48 х 42 х 48 х 11-13 см), распространенный не только в Бак341

Шоира Нурмухамедова

трии, а «по всему югу Средней Азии и на всем пространстве эллинистического мира»
((Ртвеладзе 2006, с.5). Существовал и «полуторный кирпич» (44-50 х 28-36 х 10-12 см)
– «промежуточный между «классическим» прямоугольным и квадратными форматами»
(Ртвеладзе 2006, с.5).
Хорезм отличался тем, что там использовались кирпичи трапецевидной формы для
выкладки сводов. Общей чертой бактрийских (на Дильберджине, в Бактрах) и хорезмских
кирпичей (Топрак-кала, Ток-кала, Елхарас) было наличие знаков-меток (простых и
усложненных), служивших для их учета (Гертман 1991). И если сырец использовался
как основной строительный материал (рис.1), то пахса в чередовании с сырцом – в сооружениях, требовавших быстрого возведения, – большей монолитности и прочности:
например, в крепостных стенах. Глину «терпеливо обрабатывали, выводя из нее как
можно больше воздуха для устранения образования трещин при высыхании» (Ахраров
1979, с.59). Она была плотной, без каких-либо добавок и высота рядов достигала от
30-35 до 60-70 см. Помимо этого использовался жженый кирпич в качестве облицовки
(ступа Зурмала), в основаниях стен (дворец Айханум), в выведении сводов (в Айртаме),
а также камень для баз колонн, облицовок, архитектурных деталей (Тургунов 1974).
Применение жженого кирпича было связано не только с целью придания прочности
стенам, но и тем, что с их установки могла начинаться «разметка планировки» (дворец
Топракала в Хорезме). А камень в виде мергелистого известняка был не только прочным,
но и морозостойким и водостойким материалом и из него возводились базы колонн,
капители, стволы и пилястры – в Термезе, Ай-Ханум, Айртаме, Халчаяне, Кундузе.
Причиной ограниченного использования данного материала были также технические
трудности, связанные с обработкой камня и его транспортировкой.
В качестве архитектурных конструкций применялись балочные перекрытия и деревянные колонны, обеспечивающие работу стоечно-балочной системы, благоприятной
для сейсмически опасных районов. Колонны устанавливались на каменные базы с помощью сопряженного шипа (в Бактрии и Хорезме), также выполнявшего роль подвижного
шарнира. Строительным материалом балочных конструкций служила смолистая арча
или, как её называют, «бессмертное дерево», так как не подвергается гниению. Деревянные колонны, используемые при больших пролетах, количество которых зависело от
величины пролета, формировали «пространственные композиции колонных айванов и
колонных интерьеров» (Пугаченкова 1968, с.33). Широкое использование таких айванов,
ставших естественной составляющей памятников гражданской и культовой архитектуры, было вызвано в первую очередь климатическими условиями. Применялись также
и сводчатые сырцовые конструкции (простые клинчатые и наклонными поперечными
отрезками), известные еще в архитектуре Бактрии эпохи бронзы – например, во дворце на
Дашлы-3 (Сарианиди 1977, с.41), – и получившие наибольшее распространение в период
средневековья. Хорезм также отличается разнообразием в возведении сводов методом
«поперечных отрезков» при перекрытии больших пролетов и клинчатой кладки для
усиления конструкции. Хорезмийцы «до мельчайших деталей продумывали материал и
технику и создавали конструкции, отличающиеся плавностью и стройностью очертаний»
(Кой-Крылган-кала 1967, с.286). В античный период «в разных историко-культурных
областях Средней Азии были самостоятельные методы выведения арочно-сводчатых
конструкций» (Пугаченкова 1966а, с.133). Форма арки зависела от свойств строительного материала и размеров пролета. Иногда в одном памятнике были применены оба
342

Особенности архитектуры Северной Бактрии и Хорезма античного периода

Рис.2. Перекрытие «дарбази» в памирском жилище. Горный Бадахшан, ХХ в.

вида перекрытий (дворец Топрак-кала). Древние строители были знакомы с работой
конструкций, имели определенные знания о прикладной геометрии, так как без этого
не были бы выработаны столь разнообразные методы приемов кладок арок и сводов,
не достигнуто единство инженерии и архитектурных форм.
Строительная техника Средней Азии античного периода, являвшаяся материальной
основой развития архитектуры, была вполне зрелой и приспособленной к местным условиям. Регулирование теплового режима в условиях резко континентального климата
было одной из важных задач древних строителей. Это «побуждало зодчих к выведению
глухих стен чрезмерной толщины, иногда – к устройству углубленных в грунт или даже
высеченных в скалах помещений» (Пугаченкова 1979, с.189). Толщина наружных стен
доходила до 3 м – «возможно, этим обеспечивался температурный режим помещений –
прохлада в жаркие дни, сохранение тепла в зимнее время» (Пугаченкова 1966а, с.130). Из
тех же соображений в зданиях не делали окон, а освещение осуществлялось с помощью
конструкции кассетного потолка (дома на Дальверзинтепа, Кампыртепа), называемого
343

Шоира Нурмухамедова

Рис.3. Кургашинкала в Хорезме. Реконструкция.
Работа студента ТАСИ Т.Хамадова
(руководитель Ш.З.Нурмухаммедова). 2014 г.

чархана или дарбази. Этот прием, сохранившись в народной архитектуре до XIX в.,
свидетельствует об устойчивости древних традиций (рис.2). Иными словами, использование строительных материалов и конструкций, от которых зависели объемно-планировочное и композиционное решения всех видов сооружений, было продиктовано в
первую очередь местными климатическими условиями.
Судя по археологическим данным, в античный период среднеазиатские города были
уже иными, чем при Ахеменидах. Именно тогда на юге современного Узбекистана начал
формироваться собственно город как общественный организм иного типа, чем такие
протогорода как Сапаллитепа и Джаркутан, располагавшиеся по берегам дельтовых
протоков рек. Сложение древних городов часто было связано с проведением магистрального канала и созданием в связи с этим ирригационного центра. Так, античные города
Хорезма располагались либо рядом с каналами, либо близ хвостовой части арыков,
прикрывая оазис со стороны пустынь. Созданию урбанизационной среды в Хорезме
способствовало, помимо развития ирригации, увеличение численности населения, а
также взаимодействие земледельцев и скотоводов. К примеру, городища Калалы-гыр
и Кюзели-гыр, расположенные на останцевых возвышенностях, свидетельствуют об
обводненности низовий Даудана уже в I тысячелетии до н.э. Собственно Кюзели-гыр
(VIII-V вв. до н.э.) было укрепленным поселением городского типа, которое «с некоторыми оговорками можно назвать городом» (Болелов 2004, с.49). Оно имело близкую к
треугольной форму плана, окружено стенами с коридорообразными помещениями и с
монументальным сооружением в центре. К протогородам, расположенным на правобережье Амударьи можно отнести Базар-кала (VI-V вв. до н.э.) и Казаклы-Яткан (V или
VI вв. до н.э.), состоявшие из «верхнего» и «нижнего» города (Helms, Yagodin 1997).
В IV в. до н.э. - IV в. н.э. в данной области было не менее 16-17 населенных пунктов,
которые можно назвать городами (Неразик 2005, с. 549). К кангюйскому периоду, ознаменованному большим градостроительным взлетом и совершенной фортификацией,
обусловленным экономическим и культурным подъемом, благодаря градообразующей
роли государства и международной караванной торговле, относились такие города,
344

Особенности архитектуры Северной Бактрии и Хорезма античного периода

как Джанбас-кала, Кургашин-кала, Базар-кала, Кой-Крылган-кала (Ягодин и др. 1985,
с.324). Они продолжали существовать и в кушанское время, отмеченное экономическим
и культурным подъемом. Расширение ирригационной сети «обусловило постройку
ряда хорошо укрепленных городов и крепостей, как Шурахан, Большой Гульдурсун,
Малый Кырк-кыз, Топрак-кала, Аяз-кала, Кургашин-кала» (Гулямов 1957, с.99), среди
которых были города, выполнявшие роль политико-административных и экономических центров – такие как Топрак-кала. Вполне очевидно, что истоки развития городов
Хорезма восходят к I тысячелетию до н.э. (Кюзели-гыр, Чирик-рабат, Калалы-гыр). В
структурном отношении (осевая система городов, вытянутость крепостей вдоль каналов,
наличие крупного центра и мелких поселений), а также в организации фортификации на
них сказались в какой-то степени традиции древнейших цивилизаций Востока (рис.3).
Город Бактрии ахеменидского времени «состоял из крепости с цитаделью и огромногонеукрепленного поселения» (Сарианиди 1977, с.154), а ко времени Александра
Македонского насчитывались несколько их типов: просто города, крупнейшие города
с цитаделями и города как столицы сатрапий (Кошеленко, Гаибов 2007, с.223-230). В
греко-бактрийский период они становятся центрами ремесла и торговли в результате
«оживленных торговых и культурно-этнических связей народов Дальнего, Ближнего и
Среднего Востока» (Гулямов 1968, с.6). К ним относятся Зартепа, Шортепа, Айртам,
Дальверзинтепа, городище Термеза, Карабагтепа в Халчаяне, Кампыртепа. Все они, в
основном, представляли собой крепости, «возводимые греко-бактрийской администрацией для охраны важнейших дорог, ведущих с севера и северо-запада к переправам через
Окс» (Пугаченкова, Ртвеладзе 1990, с.44). Спланированные с учетом природных условий,
бактрийские города в отличие от хорезмских не имели прямой магистрали и стандартных
кварталов, что объясняется преимуществами их обороны (Пугаченкова 1978, с.218).
Также как и в Хорезме, градостроительный «бум» бактрийских городов в кушанский
период был связан с созданием новых ирригационных каналов, высоким приростом
населения, благоприятными условиями для развития городской жизни, приобщением
к городской культуре сельского населения (Дальверзинтепа, Джандавляттепа, Зартепа).
Античным городам той эпохи свойственная трехчастная структура прямоугольного
в плане поселения – цитадель, собственно город и пригород. Древние города историко-культурных областей Средней Азии, восходящие в своем развитии к бронзовому веку,
прошли самостоятельный и собственный путь развития, доказанный исследованиями
Г.А. Пугаченковой, Б.А. Литвинского, Э.В. Ртвеладзе.
Наравне с развитием градостроительства формировалась и военная архитектура,
которая также являлась «экономическим показателем развития и одной из актуальных
проблем древней городской цивилизации» (Ходжаниязов 2007, с.3). Оборонное строительство достигло грандиозного масштаба в античный период, когда для таких больших
по объему работ могла быть привлечена рабская сила под воздействием сильной централизованной власти (Пугаченкова 1966а). В последующем, в средневековый период,
аналогичные сооружения не достигали такого масштаба в Хорезме, Парфии и Бактрии
– сократилась толщина самих стен, число башен, бойниц и т.д. Данный вид сооружений
зародился в Средней Азии в конце II тысячелетия до н.э., а в VI-IV вв. до н.э. достиг
максимума. Уровень развития и постоянное совершенствование фортификации было
обусловлено несколькими причинами: особенностями ландшафта, оборонными задачами, состоянием экономики, градостроительства, военного и строительного искусства.
345

Шоира Нурмухамедова

Строительные материалы и конструкции, техника боя и применяемое оружие (кинжалы,
копья, лук и стрелы, а также стенобитные машины) также способствовали развитию
крепостной архитектуры. Наравне с этим первостепенную роль играли топографические
условия, так как «от рельефа местности зависел выбор для них наиболее выгодных
позиций, их размеры и характер» (Ходжаниязов 1990, с.88). Так, античным городам
и крепостям стремились придать более геометрически правильную конфигурацию в
целях «сокращения периметра стен, что при ограниченном числе защитников весьма
существенно» (Городище Топрак-кала 1981, с.56). Уже в протогородах типа Алтын-депе,
Джаркутан, Намазга-депе крепость и поселения были «обнесены стенами из сырцового
кирпича» (Ртвеладзе 2009, с.43). В ахеменидский период отмечается прогресс в сооружении крепостей, о чем свидетельствуют стены поселений Кызылтепа, Талашкантепа
I, Бандыхан II, для которых характерны внутристенные стрелковые галереи и овальные
в плане башни или сплошные монолиты пахсовых стен (Сагдуллаев, Лушпенко 1989).
В дальнейшем фортификационная архитектура совершенствовалась, получили распространение внутристенные коридоры, пилястры-выступы, прямоугольные в плане
башни. Различные периоды античной Бактрии – греко-бактрийский (III-II вв. до н.э.),
юеджийско-кушанский (I в. до н.э. - I в. н.э.) и великокушанский (I-III вв. н.э.) имели
между собой много общего, но и различались своими особенностями. В последовательном развитии оборонной архитектуры можно выявить определенную систему, в

Рис.4. Кампыртепа. План (Ртвеладзе 2012, с.197).

346

Особенности архитектуры Северной Бактрии и Хорезма античного периода

Рис.5. Ай-Ханум. Реконструкция.

которой «положены как приемы греческой и местной фортификации, так и некоторые
новые принципы… военного искусства эпохи» (Пугаченкова 1979, с.45). Существуют
разные мнения по поводу эллинистического влияния на развитие среднеазиатской фортификации (Franсfort 1979). В первую очередь, в обширной программе урбанизации,
начатой греками на Востоке, «использовались исключительные качества местности»
(Лериш 1987, с.68), к которой приспосабливали линии городских стен, как это видно в
Ай-Ханум (рис.4). Такие трансформации не были характерны для Хорезма, где до II-III
вв. сохранялся «прежний тип доэллинистической фортификации с внутренними устройствами»1. В эллинистических по сути городах, подобных Ай-Ханум и построенных из
местного материала, стены были монолитными, рассчитанными на противодействие
осадной технике боя, а защита велась с верхних площадок, из-за парапета. Двухчастная
структура и место расположения основных частей греческого города Ай-Ханум была
повторена на Кампыртепа (рис.5), построенном в традициях греческой фортификации
и полиоркетики (Ртвеладзе 2015, с.5). Укрепленная часть крепости имела две линии
обороны – внешнюю и внутреннюю, причем «линия стен повторяла рисунок рельефа
местности» (Русанов 1991, с.14).
Античные крепости окружали рвами, стены фланкировали прямоугольными башнями
с бойницами. Их можно видеть на таких городищах как Кухне-кала, Кум-кала, Шахринау,
Узундара. Башни вместе со стенами, не имевшими внутри помещений, имели парапет с
бойницами. Примеры безбашенных крепостей известных не только в Бактрии (Карабаг1
Пугаченкова Г.А. Черты античной фортификационной архитектуры среднеазиатского региона (в свете
новейших исследований). Машинопись (13825) // Архив Научно-исследовательского института искусствознания, Ташкент. С.4.

347

Шоира Нурмухамедова

Рис.6. Топрак-кала. Реконструкция стены.
Работа студентки ТАСИ М.Садомской (руководитель Ш.З.Нурмухаммедова). 2011 г.

тепа, Хайрабадтепа), но и в Хорезме (Джанбас-кала, Бабиш-мулло). Такой архаичный
метод восходит к домакедонским временам, когда в бактрийской среде еще не были
известны достижения передовой эллинистической полиаркетики. Другая особенность
крепостей – наличие цоколя с крутым скосом грани (как в эллинистических городах),
препятствующая возможным подкопам врага. Эта барьерная стенка в греческой фортификации именовалась протейхизмой и препятствовала удару таранов (Карабагтепа). В
последующем, в кушанский период, когда города рассчитывались на долговременную
оборону, сложилась определенная система крепостной архитектуры, «в основу которой
положены как приемы греческой и местной фортификации, так и некоторые новые принципы оборонного зодчества», но они «позволяли осуществлять оборону лишь с гребней
стен, являя в основном инертный массив» (Пугаченкова 1979, с.45, 11). Причина в том,
что крепостные стены к этому времени заключались в сырцовый футляр или пахсовый
панцырь. Таковы, в частности, Гяур-кала, Емшитепа, Дальверзнитепа.
В кушанский период степень развития военной архитектуры достигла высокого уровня, так как «создание сильной фортификации составляло, очевидно, важную сторону
политической программы кушанских владык в подчиненных им городах» (Пугаченкова
1966а, с.249), связанную с нарастанием внутренних противоречий (Термез, Хайрабадтепа, Дальверзинтепа, Халчаян и др.). В фортификационной архитектуре Бактрии
важное место занимали башни. Согласно древнеримским правилам, расстояние между
башнями не должно было превышать полета стрелы (Витрувий 1936, с. 32-33). Для
Бактрии характерны расстояния между ними – 16-34 м (на Зартепа 34 м), для Хорезма
– 11-28 м, для Парфии – 17-40 м. По поводу использования бойниц прямоугольной и
стреловидной форм известно, что «бойницы городищ Бактрии, Парфии, Согда, Хорезма,
Маргианы по форме и устройству аналогичны, но отличались своим расположением и
348

Особенности архитектуры Северной Бактрии и Хорезма античного периода

расстоянием между собой» (Сабиров 1979, с.67). Таким образом, можно предположить,
что древняя фортификация со временем постоянно развивалась как на основе местных
(техники боя, применяемого оружия, роли и значения военной функции того или иного
государства), так и привнесенных факторов (в частности, эллинистических), связанных
с формированием крупных государственных образований, и, соответственно, с крупными военными операциями (Пугаченкова 1966, с.42). В период раннего средневековья
тохаристанские строители использовали опыт греко-бактрийского периода в сооружении
оборонительных систем (Соловьев 1997, с.172).
Города Хорезма, фортификация которых восходит в своем развитии к I тысячелетию
до н.э., также как и военная архитектура Бактрии и Согда, имеет преемственные черты,
основанные на традициях архаического времени (Кюзели-гыр и Калалы-гыр), продолженные в кангюйский и кушанский периоды. Для первых (выполнявших также роль
убежищ) были характерны не двойные стены, а «четверные и тройные с трехметровыми
проходами между каждыми двумя рядами стенной кладки» (Толстов 1941, с.178). В
дальнейшем, если это были небольшие города (Акчагелин или Джанбас-кала), в обороне
которых могло участвовать население города, стены были гладкими. В городах, выполнявших функцию пограничных военных крепостей, рассчитанных на оборону меньшим
количеством людей, стены усиливались башнями и снабжались внутристенными коридорами (рис.6). Другими словами, фортификационная мощь древних городов «зависела от
величины городов и их важности» (Кошеленко, Гаибов 2007, с.226). В целом типичными
для фортификационной архитектуры Хорезма были поднятые на цоколь двухъярусные
галереи с балочным перекрытием (Воронина 1964, с.43) и косыми бойницами, толстые
стены с основанием из пахсы и крупного сырцового кирпича (в Джанбас-кала свыше
5 м), с круглыми башнями (Кой-Крылган-кала) или без башен (Джанбас-кала), а также
предвратным, достаточно солидным лабиринтом с крытым коридором (20 х 52 м). Создавалась единая система крепостей, призванная защищать «всю пограничную линию
оазиса со стороны пустыни» (Толстов 1948, с.122).
Внутри этих мощных крепостей шло активное строительство сооружений гражданской и культовой архитектуры, о чем свидетельствуют жилые дома, дворцы, святилища
и погребальные постройки, отвечавшие потребностям населения. Давно замечено,
что в планировке и компоновке дома «строитель никогда не поступается жизненными
удобствами в угоду какому-либо задуманному композиционному принципу» (Воронина 1951, с.28). Единых стандартов домов, как и их размеров не было, «количество
комнат и их расположение во многом зависели от численности семьи и ее достатка»
(Пилипко 1975, с.50). Развивалась идея дома, где композиционным центром является
открытый двор или большой зал (дома на Дальверзинтепа, Кухна-кала, в Бухарском
оазисе, в Северной Парфии). Для сурхандарьинских построек кушанского времени было
характерно наличие айванов (на Халчаяне, Хатын-Рабате, Айртаме, Дальверзинтепа,
Дильберджине и Зартепа), выходящих во двор. А в Пенджикенте, например, айваны
выходили на улицу. Такая планировка, когда двор является организующим элементом,
была характерна также для греческого и месопотамского жилого строительства (Кошеленко 1966, с.130), что было естественным для стран с жарким климатом. Дома богатых (на Дальверзинтепа) и рядовых жителей (Хатын-Рабат) отличались друг от друга,
о чем свидетельствуют их размеры, отсутствие строгой разбивки плана в последних,
непараллельность стен. В жилищах людей среднего сословия и бедноты определяющей
349

Шоира Нурмухамедова

была бытовая функциональность, «выражавшаяся в свободной асимметрии планировки
и уменьшении архитектурно-декоративной репрезентативности» (Хмельницкий 2000,
с.142). Городское жилище по планировке, конструкциям и декору в какой-то степени
напоминало дворец и отмеченная Пугаченковой типология жилого бактрийского дома
по схеме «айван – пронаос – наос в П-образном обводе их коридором» (Пугаченкова
1976а, с.41) была использована в монументальной архитектуре. Эта традиция характерна
и для эллинистической архитектуры. Например, дворцы Пергама были очень похожи на
рядовые жилые дома, «отличаясь от них большими размерами и пышностью отделки»
(Кошеленко 1963, с.172). В персепольских дворцах также был воспроизведен тип жилого дома (Herzfeld 1935, p.30; Godar 1962, p. 116-118). В Греции архитектура царских
дворцов «мало чем отличалась от окружающих построек» (Долгоруков 1982, с.185).
Дворцы – это сооружения, предназначенные не только для проведения общественных
ритуалов, но также и для проживания, поэтому оба вида сооружений отмечены многими
общими чертами.
Начало строительства дворцовых сооружений в Средней Азии восходит к эпохе
бронзы, когда в протогородах типа Алтын-депе, Джаркутан, Намазга-депе были обнаружены явные признаки монументальных построек дворцового типа. К ахеменидскому
периоду относятся дворцы на городищах Калалыгыр и Кюзелигыр в Хорезме, Алтын-10
в Бактрии. Позже, в античное время, аналогичные сооружения возводятся как на территории Хорезма (в Гяур-кале, Топрак-кале), так и в Бактрии (в Ай-Ханум, Саксанохуре,
Зартепа, Халчаяне), в Согде (Еркурган). Это были сложные по планировке сооружения,
сочетающие в себе жилую, административную и храмовую функции. В них часто «не
было места для интимной семейной жизни правителя» (Сулейманов 2000, с.149), а
многочисленные залы служили местом царского династийного культа (Топрак-кала),
культовыми центрами (Калалы-гыр, Кюзели-гыр) или изолированными домовыми
молельнями (в Бактрии).
Раскопки древних дворцов свидетельствуют о том, что воздвигались они не только
в крупных по своей значимости городах (так, на Ай-Ханум общей площадью в 170 га
дворец занимал 1/3 его территории), но также и в городских поселениях (Халчаян и
Саксанохур 5 га, Зартепа 17 га, Кюзелигыр 25 га) и т.д. Вероятно, одним из самых ранних
сооружений данного типа был дворец на Кюзелигыре (VI-V вв. до н.э.), служившего
резиденцией местных правителей (Рапопорт 1987, с.141). В конце ахеменидской эпохи,
когда Хорезм выделился в отдельную сатрапию, на возвышенности левобережного Хорезма выросла крепость Калалыгыр (V-IV вв. до н.э.) – сатрапская резиденция площадью
почти в 70 га, и, соответственно этому, дворец, строительство которого было прекращено
в период проведения отделочных работ (рис.7-8). В Бактрии известны несколько дворцовых сооружений, одно из которых построено на Зартепа, бывшем центром ангорского
ирригационного района, входившего в состав Кушанского государства (Альбаум 1960,
с.14-41); на Саксанохуре и Халчаяне, игравшем роль крупной резиденции Гераева рода
Кушан» (Пугаченкова 1966а, с.248), а также на Ай-Ханум, который в перспективе должен
был стать «экономической, административной и культурной столицей Северо-Восточной
Бактрии» (Лериш 1987, с.68). Строители этих сооружений старались возвышать их над
окружающей застройкой, подчеркивая тем самым их величие и значительность, ведь
«возвышенность – это важное, главное, священное» (Степанов и др. 1993, с.31) во многих
памятниках мировой архитектуры – Египта (пирамиды), Вавилона (зиккураты) и т.д. Для
350

Особенности архитектуры Северной Бактрии и Хорезма античного периода

Рис.7. Калалы-гыр. Реконструкция дворца.
Работа студентки ТАСИ З.Пулатовой (руководитель Ш.З.Нурмухаммедова). 2014 г.

Рис.8. Калалы-гыр. Реконструкция дворца. Интерьер зала.
Работа студента ТАСИ З.Пулатовой (руководитель Ш.З.Нурмухаммедова). 2014 г.

351

Шоира Нурмухамедова

этой цели выбиралось или самое высокое, центральное место в городе (в Кюзелигыр,
Саксанохур или Ай-Ханум), или же воздвигалась искусственная платформа (высотой 10
м на Саксанохуре и 14,3 м на Топрак-кале), на которой сооружали само здание. В связи с
сакральным характером дворцовых сооружений, часто связанным с культами правившей
династии, строители старались придать им более замкнутый характер и окружить их
внушительными, часто оборонительными стенами: «Устойчивое использование планировочных приемов создания замкнутого пространства может быть объяснено исконным
стремлением к защите от врагов» (Забельшанский и др. 1985, с.87), и может быть, и от
постороннего взгляда (дворцы на Саксанохуре, на Топраккале).
При отсутствии стандартных приёмов в планировочной структуре для дворцовых
сооружений всех историко-культурных областей Средней Азии, также как и для восточно-эллинистической архитектуры был характерен двор как необходимый элемент южного
жилища в периметральном обводе помещений (Нефедов 1990, с.107-116). В планировке
дворца на Кюзелигыр, кроме крупных колонных залов выделяется большой двор с
суфами и тронным местом. Дворовая планировка была использована и на Топрак-кале,
которая принимает здесь более усложненный характер, сочетающей одновременно как
перекрытые залы, так и внутренние дворовые помещения (Пугаченкова 1982, с.36).
Например, тот же тронный ансамбль площадью 450 кв. м, являвшийся планировочным
центром сооружения, состоял из парадного двора и айвана, отделенных друг от друга
трехарочным порталом (рис.9).
Бактрийские дворцовые сооружения также носили замкнутый характер. Помещения
группировались вокруг двора. Дворец-форт греко-бактрийского времени на Айртаме
имел внутренний дворик в охвате комнат и коридоров; дворец-храм на Саксанохуре,
просуществовавший до II-III вв. н.э., также имел двор (27,7 х 27,7 м), окруженный с трех
сторон обходным коридором (Литвинский, Мухитдинов 1969, с.163). На Ай-Ханум во
дворец можно было попасть через большой парадный двор (137 х 108 м), окруженный 118
коринфскими колоннами, а все административные и жилые здания были расположены
к югу от двора (Бернар 1986, с.254). Двор также являлся главным элементом дворцов
Ближнего Востока: вокруг него группировались айваны, как в парфянском дворце в
Ашуре (Кошеленко 1966, с.139), что перекликается с дворцом в Селевкии и далее с сасанидскими и раннемусульманскими дворцами. Еркурганский дворец, состоявший из двух
частей, соединенных общим прямоугольником стен, имел как внутренние дворики, так
и общий двор, соединяющий обе части. Иными словами, наличие во дворцах дворов в
различных вариациях можно наблюдать во всех историко-культурных областях региона.
Помимо дворов, большую роль в дворцовых сооружениях играли колонные айваны,
свойственные восточно-эллинистической архитектуре, которые также были представлены в разных вариантах. Например, во дворце Халчаяна, о планировке которого упоминалось выше, шестиколонный айван, обжатый с двух сторон глухими стенами, был
обращен во двор «типа парадного курдонера, обведенного по периметру колоннами»
(Пугаченкова 1979, с.59). Во дворце Саксанохура четырехколонный айванный портик
очень стройных пропорций был расположен в южной части внутреннего двора, за
которым также на единой оси находился главный зал. Но в этом ряду своими масштабами отличается, безусловно, дворец в Ай-Ханум, фасад которого был обращен во двор
айванным величественным портиком с тремя рядами коринфских колонн, ведущими в
большой зал.
352

Особенности архитектуры Северной Бактрии и Хорезма античного периода

Рис.9. Топрак-кала. Тронный зал.
Реконструкция. По М.С.Лапирову-Скобло (Топрак-кала 1984).

Как было отмечено выше, рассматриваемый тип сооружений возвышался в городе над
всей прилегающей округой: «в своих образцовых воплощениях она отвечала запросам
имущих слоев, для которых строительство осуществлялось высокопрофессиональными
зодчими» (Пугаченкова, Ртвеладзе 1990, с.90). Эмоциональная мощь этих сооружений
достигалась использованием больших объемов, впечатляющих своей цельностью и
лаконизмом. В оформлении фасадов использовалась облицовка из мергелистого мраморовидного известняка в виде фризов, мерлонов (Халчаян) и антефиксов (Халчаян
и Айханум). Древние строители преднамеренно не уделяли внешнему оформлению
дворцов столько внимания, как внутреннему их убранству. Вся красота величественных
сооружений была скрыта за толстыми стенами и воспринималась изнутри. В интерьерах
античных дворцов наблюдается широкое использование таких видов изобразительного
искусства, как живопись и скульптура, соподчиненных архитектуре (рис.9). Таким образом, дворцы в древности носили не столько гражданский, сколько культовый характер.
Своим монументальным видом они определяли облик античных городов, возвышаясь
над всеми окружающими постройками и являясь решающим компонентом всей архитектурной композиции.
Городские здания имели плоские крыши, иногда украшенные зубцами-мерлонами
и антефиксами. Основные объемы построены на сочетании простых монументальных
форм, соотнесенных окружающему масштабу. Существовал резкий контраст в объемно-пространственной композиции фасадов и интерьеров: экстерьеры соотносились
городскому масштабу, тогда как интерьеры, ориентированные на масштаб человека,
отличались цветовой насыщенностью и пластической разработкой стен, являясь полной
противоположностью фасадов. И здесь можно наблюдать процесс подчинения изобразительного искусства монументальному зодчеству, когда художественными средствами
подчеркивались композиционные особенности того или иного сооружения – например,
главная ось здания, его масштаб. Среди объемно-пространственных особенностей
античных памятников доминирует фронтальность сооружений, характерная как для
353

Шоира Нурмухамедова

памятников греко-бактрийского и раннепарфянского, так и имперского периода (дворцы
на Ай-Ханум, Халчаян, святилище на Сурх-Котале). Использование данной композиции
связывали с южносреднеазиатской особенностью (Ставиский 1974, с.82), с традициями
народного жилища, составлявшего характерную черту северобактрийской архитектуры
(Пугаченкова 1966а, с.143). Это так называемая айванно-колонная композиция, присущая
жилым постройкам и получившая распространение в композиции дворцов, свидетельствующая об особенностях местной архитектуры.
Наравне с функциональными и конструктивными особенностями сооружений не
менее важным в архитектуре является художественный образ памятника, его смысловое
звучание. То, что многие архитектурные формы несли в древности особую смысловую
нагрузку, было продиктовано религиозными требованиями, культурными традициями,
«требовавшими для сооружений определенного назначения строго фиксированного
архитектурного объема, влекшего за собой определенную цепь ассоциаций» (Кошеленко 1972, с.43). Через простые, казалось бы на первый взгляд, внешние геометрические объемы зданий и сооружений строитель-художник осуществлял своеобразное
идеологическое осмысление формы. Так, в архитектурной композиции Топрак-кала на
первый план выступают вертикальные членения объемов – башни домов-кварталов,
замок правителя, сами крепостные стены. Все эти массивные элементы, которые ассоциируются с формами классического Востока (Толстов 1946, с.72), были направлены
на психологическое подавление человека.
Главными признаками античного искусства являются гармония и соразмерность,
чувство меры и такта, проявлявшаяся во всем, включая синтез искусств. Использование
скульптуры и многоцветной стенной живописи было ограниченным - «лишь в узловых
элементах объемных и пространственных композиций зданий» (Пугаченкова 1987,
с.43). Например, размещение скульптуры «было соподчинено разбивке архитектурных
поверхностей и строгому ритму» (Пугаченкова 1968а, с.19). Для украшения стен, в
зависимости от назначения здания, использовались выступающие карнизы, решетки,
специальные облицовочные плиты, лепные гирлянды. Основным местом применения
декора был интерьер, тогда как экстерьеры строились на сочетании простых монументальных объемов, соотнесенных окружающему масштабу, без использования каких-либо
скульптурных элементов, кроме антефиксов, мерлонов и др. В скульптуре преобладал
рельеф, но также она выполнялась в барельефе, горельефе (Айртамский фриз, дворец
в Топрак-кала) или в виде круглой скульптуры с необработанной задней стороной в зависимости от ее места в общей композиции, опыта мастеров, принадлежавших разным
художественным артелям. Но независимо от того, в какой манере выполнялась та или
иная скульптура, она была рассчитана не на круговой обход, а на фронтальное обозрение.
Поэтому в круглой скульптуре Халчаяна голова выполнена в полном объеме, плечи и
грудь – в трехчетвертном рельефе, торс в барельефе, задняя же часть обработана начерно.
Постепенное нарастание объема – это азиатские приемы в скульптурных композициях, характерные для раннеантичного периода, тогда как в последующем таких отличий не
существовало. Этот метод был рассчитан на создание наилучшего эффекта, «корректируя
зрительные смещения, вызванные высоким расположением скульптуры в нешироком
интерьере зала» (Пугаченкова 1966а, с.105). Однако, изначально, в эллинистический
период, скульптура выполнялась в полном объеме, размерами, часто превышающем
человеческий масштаб – в здании с Квадратным залом Старой Нисы, в храме Ай-Ханум,
354

Особенности архитектуры Северной Бактрии и Хорезма античного периода

Рис.10. Топрак-кала. Интерьер.
Работа студента ТАСИ Г.Камбарова (руководитель Ш.З.Нурмухаммедова). 2014 г.

в Сурх-Котале. Масштабами скульпторы подчеркивали положение изображенного на
иерархической лестнице. Эллинистические традиции возведения статуй царей «превращались со временем в объекты поклонения и помещались в святилищах» (Абдуллаев
2004, с.15). В Бактрии существовали и долго использовались храмы эллинских божеств
(храм Диоскуров на Дильберджине), «посещавшихся как местными потомками греческих
колонистов, так и эллинизированной частью коренного населения» (Пугаченкова 1977,
с.82), в которых, по всей вероятности, помещались греческие божества. Среднеазиатские архитекторы античности, воспринимавшие пространство целостно, для установки
круглой скульптуры отводили специальные места в стенах помещений: декоративные
ниши (спиралевидной формы в «Зале воинов» на Топрак-кала), арочки разных очертаний
(полуциркульной либо заостренной кверху), небольшие прямоугольные «полочки» (в
«Зале побед» также на Топрак-кала), ниши перибола (Сурх-Котал). Однако, «круглая
скульптура, особенно больших форм, не имела в Средней Азии таких прочных корней»,
как монументальная живопись, распространенная еще до эллинистического завоевания
(Лелеков 1978, с.231).
По сообщениям Хареса Митиленского, придворного Александра Македонского и
автора несохранившейся “Истории Александра”, монументальная живопись украшала
стены храмов и дворцов, а также дома варваров. Она являлась, вероятно, частью декора
интерьеров зданий культового и светского назначения и по своему идейному содержанию
соответствовала их назначению.
Культовая живопись носила буддийский характер с бактрийским акцентом. Для неё
характерны линейная манера, тяготеющая к графике, раскрашенному рисунку, а также
широкие смелые линии и общая незаурядность. Панели зала в Халчаяне и вотивные ниши
в комнате жилого дома на Дальверзинтепа мастера расписывали орнаментом. Роспись
355

Шоира Нурмухамедова

была сюжетной (на светские и мифологические темы) и орнаментальной. Живописные
панно могли быть расположены как на основных стенах, так и в нишах (храм в Еркургане), на колоннах и, в зависимости от этого, выбирался сюжет композиции. На некоторых
объектах ограничивались только сплошной раскраской стен (михманхана жилого дома
в Хатын-Рабате, храм Новой Нисы), без использования каких-либо декоративных элементов. Однако, в зависимости от освещения применялась как полихромная (в наземных
дворах), так и монохромная (в пещерных коридю10орах) живописная композиция (на
Кара-тепа). Монохромная живопись могла располагаться фризообразно (на Кара-тепа
на стене узкого обходного коридора), что «заставляло «читать» ее постепенно, по мере
движения вдоль стены» (Витренко 1981, с.35).
Как в расположении скульптуры мастерами учитывалась архитектоника стены, так
и в размещении живописных панно принимался во внимание уровень их обозрения,
место расположения. Соответственно размерам интерьера подбиралась высота и ширина
панно. В храме на Казаклы-Яткан (Хорезм, конец II – начало I в. до н.э.) для этой цели
были предусмотрены прямоугольные ячейки (60 х 45 см), в каждой из которых были
нарисованы более двухсот портретов сакрального характера (Ягодин 2013, с.272-283).
Панели зала в Халчаяне и вотивные ниши комнаты жилого дома на Дальверзинтепа
мастера расписывали орнаментом. Они не повторялись, и даже в одном памятнике
«каждый вид применен только на одной стене» (Туманова 1982, с.148). Самое главное
– скульптура и монументальная живопись представляли собой органичное целое по
отношению к архитектуре, обогащали ее своим цветовым и пластическим решением, подчеркивая и усиливая художественными средствами архитектонику интерьера
(рис.10). Вообще в античный период в ходе строительства тех или иных сооружений
должно быть принимали участие специалисты разных направлений. Это могли быть
полиаркетики и фортификаторы, мнение которых было решающим в выборе места для
возведения столичных городов, учитывавших наличие водных протоков, «сочетание
в рельефе понижений и обширных ровных массивов, пригодных для акрополя и для
других архитектурных сооружений нового столичного города» (Иневаткина 2010, с.9). В
культовом зодчестве, в частности, при строительстве буддийских сооружений, согласно
письменным источникам, «руководил монах, имевший должность navakammika, который
распределял общую планировку и функции помещений» (Пидаев, Катто 2006, с.189). В
Хорезме исследователями предполагается наличие должности «главного архитектора»,
руководившего строительным процессом (Гертман 1982, с.88).
Таким образом, архитектура Северной Бактрии и Хорезма античного периода была
сложным и своеобразным явлением, формирование которой было обусловлено, в первую очередь, традициями, уходящими корнями в Бронзовый век. По мере дальнейшего
развития, связанного с усовершенствованием ирригации, эволюцией градостроительства
и крепостной архитектуры, строительных материалов и конструкций, шёл прогресс
строительного искусства данного региона. На него оказали влияние и тесные культурные
контакты среднеазиатских областей с другими народами эллинизированного Востока,
в результате которых проявлялись различные иноземные мотивы и приёмы в местной
архитектуре.
Среднеазиатское зодчество античного периода – это сложный и своеобразный
симбиоз, основанный на местных традициях, отличных от иранских, индийских и греко-римских, о чем свидетельствуют памятники доантичной бактрийской цивилизации
356

Особенности архитектуры Северной Бактрии и Хорезма античного периода

– Кизылтепа, Бандыхан, Талашкан. В античный период эти традиции были продолжены и развиты на уже более высоком и обновленном уровне. На них очень аккуратно
наслаивались греческие (эллинизм внес в бактрийскую архитектуру идею ордера),
индийские (из Индии пришла типология буддийских сооружений), месопотамские,
а также традиции кочевых племен, так как Средняя Азия «была одним из тех мест,
где древневосточные деспотические государства и мир евразийских скотоводческих
племен непосредственно соприкасались друг с другом» (Ставиский 1974, с.13). Как
справедливо отметил К.Ниландер, «искусство – не сумма заимствований, а скорее то,
что в конечном счете получилось из них, то, что создало нечто большее, чем простое
сочетание заимствованных элементов» (Nylander 1970, p.144). Самое главное – эти
традиции творчески перерабатывались на местной почве, обретали иной характер,
подчиненный данным условиям и климату. Все это в совокупности и явилось главным
базисом развития древних городов региона.

БИБЛИОГРАФИЯ
Абдуллаев 2004 – Абдуллаев К. Царские статуи в Кушанской скульптуре // Transoxsiana. История и культура. М.-Таш., с.11-16.
Альбаум 1960 – Альбаум Л.И. Балалык-тепе. Таш.
Ахраров 1979 – Ахраров И. Сельское поселение античного времени в Чустском районе //
ИМКУ, вып.15, с.57-63.
Бернар 1986 – Бернар П. Проблемы греческой колониальной истории и урбанизм эллинистического города Центральной Азии // Проблемы античной культуры. М., с.249-258.
Бернштам 1947 – Бернштам А.Н. Среднеазиатская древность и ее изучение за 30 лет // ВДИ
№3, с.83-94.
Болелов 2004 – Болелов С. К вопросу о периодизации раннего этапа истории Древнего Хорезма
// Transoxsiana. История и культура. М.-Таш., с.48-55.
Витренко 1981 – Витренко М.А. Художественные особенности сюжетной живописи Кара-тепе
// Культурные взаимосвязи народов Средней Азии и Кавказа с окружающим миром в древности
и средневековье. Тезисы докл. науч. конф. М.
Витрувий 1936 – Марк Витрувий Поллион. Десять книг об архитектуре. Перевод Ф.А. Петровского. М.
Воронина 1947 – Воронина В.Л. К вопросу об изучении доарабского зодчества Средней Азии
// Новые исследования по истории архитектуры народов СССР. Сообщения Института истории
и теории архитектуры. Вып.8. М.
Воронина 1951 – Воронина В.Л. Народные традиции архитектуры Узбекистана. М.
Воронина 1960 – Воронина В.Л. Доисламские культовые сооружения Средней Азии // СА №2, с.42-55.
Воронина 1964 – Воронина В.Л. Из истории среднеазиатской фортификации // СА, № 2, с.40-54.
Гертман 1982 – Гертман А.Н. Некоторые вопросы организации строительства в Древнем
Хорезме (на примере крепости Джанбас-кала) // Вести Моск. ун-та. Сер 8. История, №4. М., с.88.
Гертман 1991 – Гермтан А.Н. Сырцовый кирпич Капараса и Елхараса // Древности Южного
Хорезма. Труды ХАЭЭ, т.XVI. М., с.277-286.
Топрак-кала 1981 – Городище Топрак-кала // Труды ХАЭЭ, т. XII. М.
Гулямов 1957 – Гулямов Я.Г. История орошения Хорезма с древнейших времен до наших
дней. Таш.
Гулямов 1968 – Гулямов Я.Г. Кушанское царство и древняя ирригация Средней Азии // ОНУ.
№8, с.5-13.

357

Шоира Нурмухамедова

Долгоруков 1982 – Долгоруков В.С. Укрепления раннегреческого города // Археология Старого
и Нового Света. М., с.176-190.
Забельшанский и др. 1985 – Забельшанский Г.Б., Минервин Г.Б., Раппапорт А.Г., Сомов Г.Ю.
Архитектура и эмоциональный мир человека. М.
Иневаткина 2010 – Иневаткина О.Н. Начальные этапы урбанизации Самаркандского Согда и
его западные пределы // Материальная культура Востока, вып.5. М., с.6-26.
Кой-Крылган-кала 1967 – Кой-Крылган-кала – памятник культуры древнего Хорезма // Труды
ХАЭЭ, т.V. М.
Кошеленко 1963 – Кошеленко Г.А. Архитектура жилища греческих городов Парфии // Античный город. М., с.170-181.
Кошеленко 1966 – Кошеленко Г.А. Культура Парфии. М.
Кошеленко 1972 – Кошеленко Г.А. Синтез искусств в зодчестве Средней Азии античного
периода (некоторые вводные замечания) // Сообщения Гос. музея искусства народов Востока,
вып. VI. М., с.38-47.
Кошеленко, Гаибов 2007 – Кошеленко Г.А., Гаибов В.А. Общественные отношения в Восточном
Иране в период Александра Македонского // ПИФК, XVII, с.223-232.
Лелеков 1976 – Лелеков А.А. Отражение некоторых мифологических воззрений в архитектуре
восточноиранских народов в первой пол. I тыс. до н.э. // История и культура народов Средней
Азии (Древность и средние века). М., с.7-18.
Лелеков 1978 – Лелеков Л.А. Локальные очаги эллинистической художественной культуры в
Средней Азии //Античность и античные традиции в культуре и искусстве народов Советского
Востока. М., с.226-233.
Лериш 1987 – Лериш П. Оборона эллинистического города Айханум в Афганистане // Городская культура Бактрии-Тохаристана и Согда. Таш., с.68-71.
Литвинский, Мухитдинов 1969 – Литвинский Б.А., Мухитдинов Х. Античное городище Саксанохур (Южный Таджикистан) // СА, №2, с.160-179.
Литвинский, Пичикян 2000 – Литвинский Б.А., Пичикян И.Р. Эллинистический храм Окса в
Бактрии (Южный Таджикистан). Т.1. Раскопки. Архитектура. Религиозная жизнь. М.
Массон 1979 – Массон В.М. Археологические комплексы и культурный процесс в древней
Средней Азии // Античная культура Средней Азии и Казахстана. Тез. докл. Всесоюз. науч. совещ.
Таш., с.3-5.
Муминов 1968 – Муминов И.М. К международной конференции по Кушанской проблеме //
ОНУ, №8, с.3-4.
Неразик 2005 – Неразик Е.Е. Древние города Хорезма и пути их развития // Центральная Азия:
источники, история, культура. М., с.543-562.
Нефедов 1990 – Нефедов Н.Ю. Некоторые итоги раскопок дворцового комплекса Еркургана
// ИМКУ, вып. 24, с.107-116.
Пидаев, Катто 2006 – Пидаев Ш.Р., Кюдзо Катто. Археологические исследования в буддийском культовом центре Каратепа // Археологические исследования в Узбекистане 2004-2005 г.
Вып. 5. Таш., с.183-191.
Пилипко 1975 – Пилипко В.Н. Парфянское сельское поселение Гарры-Кяриз. Ашх.
Притыко 1951 – Притыко Г.И. Сырцовые строительные материалы // Строительные материалы
Узбекистана. Таш., c.72-83.
Пугаченкова 1945 – Пугаченкова Г.А. Фрагменты эллинистической архитектуры правобережного Тохаристана // Труды АН УзССР, история, археология. Серия 1, т. 2. Ташкент,
с.65-81.
Пугаченкова 1963 – Пугаченкова Г.А. К истории античной строительной техники Бактрии-Тохаристана // СА, №4, с.72-84.
Пугаченкова 1966 – Пугаченкова Г.А. Халчаян. К проблеме художественной культуры Северной Бактрии. Таш.

358

Особенности архитектуры Северной Бактрии и Хорезма античного периода

Пугаченкова 1966а – Пугаченкова Г.А. О панцирном вооружении парфянского и бактрийского
воинства // ВДИ, № 2, с.27-43.
Пугаченкова 1968а – Пугаченкова Г.А. Вопросы развития строительной техники в древнем и
средневековом зодчестве Средней Азии // САУ, №3, с. 33-35.
Пугаченкова 1968б – Пугаченкова Г.А. Античная скульптура Узбекистана // Творчество, №12.
М., с.19-22.
Пугаченкова 1976а – Пугаченкова Г.А. К познанию античной и раннесредневековой архитектуры Северного Афганистана // Древняя Бактрия: Материалы советско-афганской экспедиции
1969-1973 гг. М., с.125-163.
Пугаченкова 1976б – Пугаченкова Г.А. Бактрийский жилой дом (к вопросу об архитектурной
типологии) // История и культура народов Средней Азии. М., с.38-42.
Пугаченкова 1977 – Пугаченкова Г.А. Геракл в Бактрии // ВДИ, №2, с.77-92.
Пугаченкова 1978 – Пугаченкова Г.А. Зодчество античной Бактрии – традиции и связи //
Античность и античные традиции в культуре и искусстве народов Советского Востока. М.,
с.217-225.
Пугаченкова 1979 – Пугаченкова Г.А. Искусство Бактрии эпохи Кушан. М.
Пугаченкова 1982 – Пугаченкова Г.А. К типологии монументального зодчества древних стран
среднеазиатского региона // Iranica Antiqua, vol. XVII. Gent, р.21-42.
Пугаченкова 1987 – Пугаченкова Г.А. Из художественной сокровищницы Среднего Востока. Таш.
Пугаченкова, Ртвеладзе 1990 – Пугаченкова Г.А., Ртвеладзе Э.В. Северная Бактрия-Тохаристан:
Очерки истории и культуры: Древность и средневековье. Таш.
Райт 1960 – Райт Ф.Л. Будущее архитектуры. М.
Рапопорт 1987 – Рапопорт Ю.А. Святилище во дворце на городище Калалыгыр I // Прошлое
Средней Азии (Археология, нумизматика и эпиграфика, этнография). Душ., с.140-148.
Ртвеладзе 1999 – Ртвеладзе Э.В. Эволюция художественной культуры и развитие государственности в Узбекистане ранняя стадия) // San’at, №1. Таш., с.8-9.
Ртвеладзе 2006 – Ртвеладзе Э. К итогам стратиграфических исследований на городище Кампыртепа в 2002-2005 гг. // Материалы Тохаристанской экспедиции. Вып. 5. Таш., с.3-8.
Ртвеладзе 2009 – Ртвеладзе Э.В. Историческое прошлое Узбекистана. Таш.
Ртвеладзе 2012а – Ртвеладзе Э.В. Великий Индийский путь: Из истории важнейших торговых
дорог Евразии. СПб.
Ртвеладзе 2012б – Ртвеладзе Э.В. Эволюция искусства в процессе исторического развития
на территории Узбекистана // Очерки по истории искусств Узбекистана. Древность и средневековье. Таш.
Ртвеладзе 2015 – Ртвеладзе Э.В. Наследники великих цивилизаций // Газета «Правда Востока» от 9 янв.
Русанов 1991 – Русанов Д.В. Фортификация Кампыр-тепе // АСУ, №4, с.14-16.
Сабиров 1979 – Сабиров К. Новые данные о крепостных стенах кушанского городища Зартепа
// ИМКУ, Вып.15, с.64-67.
Сагдуллаев, Лушпенко 1989 – Сагдуллаев А.С., Лушпенко О.Н. Новые данные к изучению
древнесогдийских поселений // ОНУ, №12, с.40-42.
Сарианиди 1977 – Сарианиди В.И. Древние земледельцы Афганистана. М.
Соловьев 1997 – Соловьев В.С. Северный Тохаристан в раннем средневековье. Елец.
Ставиский 1974 – Ставиский Б.Я. Искусство Средней Азии. Древний период, VI в. до н.э.VIII в. н.э. М.
Ставиский 1977 – Ставиский Б.Я. Кушанская Бактрия: проблемы истории и культуры. М.
Степанов и др. 1993 – Степанов А.В., Иванова Г.И., Нечаев Н.Н. Архитектура и психология. М.
Сулейманов 2000 – Сулейманов Р.Х. Древний Нахшаб. Проблемы цивилизации Узбекистана
VII в. до н.э.-VII в.н.э. Самарканд-Таш.
Толстов 1941 – Толстов С.П. Древности Верхнего Хорезма // ВДИ, № 1, с.155-184.

359

Шоира Нурмухамедова

Толстов 1946 – Толстов С.П. Новые материалы по истории культуры древнего Хорезма //
ВДИ, №1, с.60-100.
Толстов 1948 – Толстов С.П. По следам древнехорезмийской цивилизации. М.-Л.
Топрак-кала 1984 – Топрак-кала. Дворец // Труды ХАЭЭ, т.XIV. М.
Тургунов 1974 – Тургунов Б. Айртам. К проблеме античной культуры Узбекистана: Автореф.
дис. канд. ист. наук. Таш.
Хмельницкий 2000 – Хмельницкий С. Между кушанами и арабами. Архитектура Средней
Азии V-VIII вв. Берлин-Рига.
Ходжаниязов 1990 – Ходжаниязов Г. Малая Кырккыз-кала – городище раннеантичного Хорезма
// Археология Приаралья. Вып. IV. Таш., с.82-90.
Ходжаниязов 2007 – Ходжаниязов Г. Қадимги Хоразм мудофаа иншоотлари. Таш.
Ягодин и др. 1985 – Ягодин В.Н., Никитин А.Б., Кошеленко Г.А. Хорезм // Древнейшие государства Кавказа и Средней Азии. М., с.317-337.
Ягодин 2013 – Ягодин В.Н. Портретная галерея древнейшей династии хорезмийских царей?
// Commentationes Iranicae. Сб. статей к 90-летию В.А. Лившица. СПб., с.272-286.
Franсfort 1979 – Francfort H.-P. Les Fortificatios en Asie Centrale de L’age du Bronze a L’epoque
Kouchane // Travaux de L’URA. Paris.
Godar 1962 – Godar A. L’art de l’Iran. Paris.
Herzfeld 1935 – Herzfeld E. Archaeological History of Iran. London.
Helms, Yagodin 1997 – Helms Sv., Yagodin V. Exavations at Karakl’y-Yatkan in the Tash-Kirman
oasis of ancient Chorasmia a preliminary report. 1995-1997 // Iran XXXV. London, p.43-66.
Nylander 1970 – Nylander C. Ionians in Pasargadae. Studies in Old Persian Architecture. Uppsala.

360

MAREK JAN OLBRYCHT

I

Andragoras in Parthia-Hyrkania
(Literary Sources)

NTRODUCTION. Andragoras was a Seleukid governor of Parthia-Hyrkania who
revolted against his sovereigns in the mid-third century B.C. (Wolski 1950; 1969b;1975;
Frye 1987; Дьяконов, Зеймаль 1988; Кошеленко, Гаибов, Бадер 1999; Балахванцев
2005; Olbrycht 2013b). Of that Andragoras we learn from one mention in Iustinus
(41.4.7): it was this governor (praefectus) who was killed by Arsaces I, the founder of the
Arsakid state: Hic solitus latrociniis et rapto uiuere accepta opinione Seleucum a Gallis in
Asia uictum, solutus regis metu, cum praedonum manu Parthos ingressus praefectum eorum
Andragoran oppressit sublatoque eo imperium gentis inuasit.
The title preafectus is usually equivalent to the Seleukid office of strategos. But it is
conceivable that Justin’s praefectus means in this case ‘satrap’ (satrapes / σατράπης). This
assumption is corroborated by the fact that Arrian uses the term σατράπης to denote Pherekles,
whom he wrongly deems to have been the last Seleukid governor of Parthia1. Apparently, the
‘satrap’ was the technical term for the governor of Parthia. To Iustinus (41.4.5) Diodotos, the
Seleukid governor of Bactria – who seceded this country from Seleucid power and declared
himself king – was initially just praefectus, like Andragoras in Parthia.
Parthia and Hyrkania (Khorasan, Gorgan and South Turkmenistan) made up a single
administrative province in the mid-third century B.C. To understand their history in early
Arsacid times, one should devote some attention to the history of Alexander the Great and the
Diadochi as well as Seleukid period in Khorasan, Gorgan and South Turkmenistan.
Alexander the Great and his successors in Parthia-Hyrkania. In Parthia-Hyrkania,
Alexander introduced new rules in building his imperial administration and in satraps’
status in 330 B.C. (Olbrycht 2013c). First, a word of explanation is due of the somewhat
complicated state of affairs Alexander found there in 330. Parthia and Hyrkania made up one
administrative unit in Persian times and under Alexander (Arr. 3.22.1; Strab. 11.9.1 C 514).
Darius I’s inscription from Bisotun (DB, ca. 519 B.C.) lists both Parthians and Hyrkanians who
joined the rebellion of Fravartish in Media in 522 B.C. (DB 35-37).2 Occasionally, the term
Parthia was used by historians of Alexander to refer to the entire province (Curt. 9.10.17; Arr.
3.28.2, 4.7.1), for Achaemenid Hyrkania seems to have been administered as a sub-province
© Olbrycht M. J., 2018
1
Arrian, Parthica 1.2 Roos = Photius, cod. 58, ed. Henry. See also Zosim. 1.18.1. Cf. Bengtson 1964, 55-56)
2
DB II 92f. § 35 (Old Persian version). The Babylonian version names Parthians and Margianians, see Borger
in TUAT,Texte I, 436; Jacobs 1994, 187.

361

Marek Jan Olbrycht

of Parthia.3 Parthia’s metropolis was Hekatompylos (Curt. 6.2.15; Diod. 17.75.1; Strab. 11.9.1
C 514), whereas Hyrkania’s – Zadrakarta (Arr. 3.23.6, 3.25.1).4 Hyrkania’s western fringes
were inhabited by Tapurians and Mardians, whom Alexander subjugated in 330 (Arr. 3.23.3;
3.24.1-3; Curt. 6.5.11ff.). At Gaugamela (331 B.C.), the Achaemenid satrap Phrataphernes
commanded Parthians, Hyrkanians, and Tapurians (Arr. 3.8.4).
After the death of Darius III (330), the satrap of Parthia and Hyrkania Phrataphernes
surrendered to Alexander and was granted clemency (Curt. 6.4.23; Arr. 3.23.4. For
Phrataphernes, see Berve 1926, II, no. 814; Heckel 2006, 223). Appointed new satrap was
the Parthian Amminapes, who had lived a long time at the court of Philip II as an émigré
in Macedonia. Amminapes together with Mazakes surrendered Egypt to Alexander (Arr.
3.22.1) and remained at Alexander’s court. Arrian dates Amminapes’ appointment as directly
following Darius III’s death (Arr. loc. cit.),5 but the mention is not relevant to current events.
Curtius (6.4.25 - with the name Manapis), meanwhile, reports the nomination as occurring
after Alexander’s meeting with the Achaemenid satrap of the province, Phrataphernes, in
Hyrkania. This sequence of events seems more probable. In naming Amminapes, Alexander
was counting on their good acquaintance and on Amminapes’ long involvement with Macedon.
In the Hyrkanian city of Arvae, Macedonian commanders Krateros and Erigyios handed over
to Alexander the Tapurian satrap Autophradates.6 Alexander gave the Tapurian sub-satrapy
back to the latter and after a campaign against the Mardians, he ordered their country also to
be subjected to Autophradates (330) (Arr. 3.23.7, 3.24.3; Curt. 6.4.25; 6.5.21).
The appointments of Iranians in Parthia-Hyrkania came as no surprise. What is surprising
is that Alexander did not leave behind any Macedonian holding army in Parthia-Hyrkania. All
he did was to attach to Amminapes a royal overseer (episkopos / ἐπίσκοπος), Tlepolemos.7 He
appears again in 324, when he was appointed satrap of Karmania (Arr. An. 6.27.1; Ind. 36.8).
As it happens, it was Parthia that saw Alexander’s first foundation in Asia – Alexandropolis
(Plin. NH 6.113. For its historicity, see Olbrycht 2004, 208ff.).
Meanwhile, Amminapes, long an expatriate, was unable to govern Parthia-Hyrkania
efficiently, causing Alexander to appreciate the previous satrap, as in autumn 330 it was
Phrataphernes who was administering the satrapy (Arr. 3.28.4; There is no indication in the
sources of Amminapes’ death). This replacement in Parthia-Hyrkania must have been made
in connection with Satibarzanes’ rebellion in Areia. Following the Areian revolt, Alexander
needed a skillful politician and good military commander to control Parthia-Hyrkania, which
was practically the only link from eastern Iran to Babylonia and the Levant. Phrataphernes
proved the man for the job.8 His loyalty was assured by inclusion of his two sons Sisines and
Pharismanes in the royal Companion cavalry (see below). He often made a stand to support
Alexander’s forces in action. Phrataphernes’ first success was to defeat Barzanes, the satrap
Hyrkania is not named separately in the provincial lists of Darius I and Xerxes. The Hyrkanians are mentioned
by Herodotus (7.62) in his list of Xerxes’ army during the invasion of Greece.
4
On Gorgan, see Bivar 2002.
5
For Amminapes, see Berve 1926, II, no. 55; Heckel 2006, 22.
6
Curt. 6.4.23-24 (“praefectus Phradates“). According to Arr. 3.23.7 Autophradates surrendered in Zadrakarta.
For Autophradates, see Berve 1926, II, no. 189.
7
Arr. 3.22.1 uses the word σκοπέω which implies the function of overseer. On Tlepolemos, Berve 1926, II, no. 757.
8
Badian 1985, 453 conjectures that Amminapes had connections with the family of Parmenion and was deposed
after Philotas’ death.
3

362

Andragoras in Parthia-Hyrkania

of Parthia named by Artaxerxes Bessos (Arr. 4.7.1. Cf. Berve 1926, II, no. 204). At the same
time, in Areia the newly appointed by Alexander satrap Stasanor took prisoner the governor
Arsakes, who seemed disposed to mutiny. Phrataphernes and Stasanor arrived at Alexander’s
camp in Bactria/Zariaspa in winter 329/328, bringing with them the captured Barzanes and
Arsakes (Arr. 3.29.5; 4.7.1; Curt. 8.3.17). Both satraps reappeared in Alexander’s camp in
winter 328/327, then at Nautaka (Sogdiana), having completed an unspecified mission. Almost
certainly, they had been doing more pacifying in their own or neighboring areas. Phrataphernes
was dispatched against Autophradates, the satrap of the Tapurians and the Mardians on the
Caspian Sea, while Stasanor was to take the satrapy of Drangiana. Sent with them to Media
was Atropates, who was to capture Oxydates (Arr. 4.18.1-3; Curt. 8.3.17). Autophradates’
province remained restless and after the governor denied any responsibility, he was captured
by Phrataphernes in the winter of 328/327. Following this the Tapurian and Mardian countries
were integrated into Phrataphernes’ satrapy (Arr. 4.18.2; Curt. 8.3.17).9
Appointed by Alexander, the Parthian satrap Phrataphernes was one of the most faithful and
distinguished supporters of the great king in 330-323, and after the Macedonian conqueror’s
death continued to govern his province for some years. Phrataphernes conducted frequent and
wide-ranging armed operations, having at his disposal only his satrapal forces recruited from
among Iranians. Already at that stage, at the time of Alexander, considerable Parthian support
can be seen for Alexander’s policies (Olbrycht 2004, 105-110). Appointing a trusted Iranians
satrap was not unusual for Alexander,10 and probably the same policy was pursued by his
close associate and proponent of pro-Iranian policies, Seleukos I, after 323. (Olbrycht 2005).
Phrataphernes, the satrap of Hyrkania and Parthia,who had belonged to the most loyal
governors of Alexander, in the Babylon settlement (323) retained his double satrapy. At
Triparadeisos he is not named and his satrapy appeared as governed by a certain Philippos. It
is possible that as belonging to Perdikkas’ faction (Bosworth 2002, 105) he was removed from
his satrapy by Peithon (Olbrycht 2013a, 164). Peithon tried to enlarge his dominium, invaded
Parthia and installed his brother Eudamos as satrap of the area (Diod. 19.14.1-3). Alarmed by
these conquests, the satraps of the lands of Iranian habitation formed a coalition which comprised
Peukestas of Persis, Tlepolemos of Karmania, Sibyrtius of Arachosia, Oxyartes of Paropamisadae
(represented by his commander Androbazus), Stasander of Areia-Drangiana (who brought also
troops from Bactria), and Eudamos from India. Peithon’s troops were defeated and driven out
of Parthia (317) (Diod. 19.14.2-8; see Schober 1981, 79, n. 1; Olbrycht 2013a, 164).
The history of Parthia and Hyrkania under Seleukos I remains obscure.11 Political-military
support from Iranians was decisive in elevating to power in Western and Central Asia of
Seleukos and his wife Apame, and in the making of the Macedonian-Iranian empire of the
early Seleukids (Olbrycht 2005). After the Ipsos battle (301), Seleukos’ policy tied him up
mostly in the west (Syria, Anatolia). Already in 294, Seleukos’s son by marriage with an Iranian

9
Curtius implies that also Hyrkania was made then part of Phrataphernes’ satrapy which may suggest that it had
belonged earlier to Autophradates’ province (so Jacobs 1994, 74).
10
Another satrap and Alexander’s devoted ally, and also the king’s father-in law, was Bactrian satrap Oxyartes,
whose name is a Greek transposition of the Iranian Vakhshuvar (Waxšwar).
11
On the beginnings of the Seleukos`s state and his career, see: Schober 1981, 94-193; Mehl 1986, 104-193;
Sherwin-White, Kuhrt 1993, 7-39; Wolski 1999, 19-27; Olbrycht 2005; 2013a, 169-176; Landucci Gattinoni 2005;
2008; Capdetrey 2007, 25-50.

363

Marek Jan Olbrycht

woman Apame, Antiochos I, took power over the so-called Upper Satrapies, i.e., provinces
of Iran and Central Asia.
The reign of Seleukos and Antiochos coincides with military actions by commanders
Demodamas and Patrokles in the Upper Satrapies. Their operations were aimed at pacifying
in Central Asia and repulsing nomads. Demodamas set up altars to Apollo of Didyma near
those already constructed by “Cyrus, Semiramis, and Alexander” on the Iaxartes/Syrdarya.
(Plin. NH 6.49. See Olbrycht 1996; 1998, 44). Another objective was to reconnoiter the
Caspian region, which was growing in significance for the Seleukids (Plin. NH 6.58. Cf.
Strab. 11.6.1, 11.7.3, 11.11.5). As a sign of such interest, two parts of the Caspian Sea were
named Seleucis and Antiochis (Plin. NH 2.167). The exploration of the Caspian Sea and the
Transcaspian region were part of Seleukids’ designs to strengthen their position in the whole
Caspian region and northern Iran.
During his co-regency, Antiochos I showed enormous involvement in the East, as
written records testify, and recent archaeological evidence confirms in gigantic projects in
Margiana. After 281 B.C., Antiochos I became fully involved in conflicts in the Levant. The
Upper Satrapies, especially eastern Iran including Hyrkania and Parthia, as well as Bactria,
increasingly receded in importance for the Seleukids, with local satraps and populations tending
to autonomy. This caused an understandable rise of separatisms.
Andragoras and his rebellion. The Roman historian Appian (Syr. 65) says that the
Parthians (Parthyaioi) began a revolt (apostasis), taking advantage of turmoil in the house of
the Seleukids during the War of Laodike.12 Yet the Roman historian does not specify whether
the revolt was that of Andragoras. Opinions are voiced that Andragoras remained faithful to the
Seleukids to the end of his term in office (Балахванцев 2005, 57). This would be suggested by
the fact that in attacking Parthia and Andragoras, Arsaces feared Seleukos II (41.4.7), which
would be difficult to understand if Andragoras had been a rebel. Yet Arsaces’ fears may be
explained by his expectations that the Seleukids would certainly try to reclaim a territory whose
satrap had rebelled some years previously. That Andragoras was subordinate to the Seleukids
is supposed to be confirmed by his title, praefectus, or satrap, but the same title was used by
Diodotos (Iust. 41.4.5), who seceded Bactria from Seleukid power and declared himself king.
While we do not know that Andragoras should have made himself king, it is notable that he
produced coins in his own name, although without king’s title. Andragoras is depicted on his
coins with the diadem that was perceived as a royal emblem at the time (Andragoras’ coins:
Дьяконов, Зеймаль 1988). In the political realities of the time, coins issued by a governor
indicated his desire for independence, as was the case in Bactria. Diodotos of Bactria rebelled
against Seleukid power and assumed the title of king.13
Andragoras’ existence is confirmed by a Greek inscription discovered in the Iranian province
of Gorgan (ancient Hyrkania) in about 1959. The inscription seems to have been executed
12
καὶ Πτολεμαῖος ὁ τοῦ φιλαδέλφου, ταῦτα τινύμενος, Λαοδίκην τε ἔκτεινε καὶ ἐς Συρίαν ἐνέβαλε καὶ ἐς
Βαβυλῶνα ἤλασεν. καὶ Παρθυαῖοι τῆς ἀποστάσεως τότε ἦρξαν ὡς τεταραγμένης τῆς τῶν Σελευκιδῶν ἀρχῆς. On the
Laodikean War, see Lehmann 1998; Wolski 1956/7, 38–39; idem, 1969. 214–216; Schmitt 1964, 73. K. Brodersen
believes that the discussed passage in «Syriaka» does not permit any exact dating of the Parthian rebellion at 245
B.C., but rather generally after Antiochos II’s death (Brodersen 1989, 203). Still, year 245 for Andragoras’ revolt
may be deemed as an approximate chronological point calculated as a result of the collapse of Seleukid power during
the initial years of the Laodikean war.
13
He issued coins displaying a ‘hybrid’ iconography uniting features of Antiochos II’s coinage with those of his
own (Lerner 1999, 85, 89-109).

364

Andragoras in Parthia-Hyrkania

under Antiochos I by 266 B.C. (Olbrycht 2013b). A sharp scholarly dispute surrounds coins
bearing the name of Andragoras. They are gold staters and silver tetradrachms with the name
ΑΝΔΡΑΓΟΡΟΥ (with no title) inscribed in Greek. Apart from staters, several tetradrachms
are known which were issued in Andragoras’ name. These silver coins feature the head of
a goddess in corona muralis and a standing Athena with an owl (Дьяконов, Зеймаль 1988;
Кошеленко, Гаибов, Бадер 1999; Olbrycht 2013b).
In his many works, J. Wolski argued that Andragoras, who had been appointed already
under Antiochos I, moved to open rebellion and declared independence (Wolski 2003, 25,
28-29). It is possible that the mutiny broke out owing to an agreement between the satrap and
Parthia’s Iranian elite which desired better to safeguard their country against dangers. The
main danger were the nomads attacking the northern territories of Parthia-Hyrkania what today
is south Turkmenistan. Highly mobile, ever elusive troops of looting Dahae often pillaged
Iran’s settled lands. Nomadic plunder of Parthia’s and Hyrkania’s frontiers turned into regular
invasions intended to extract tribute (Strab. 11.8.3).
Andragoras’ exact dates of rule remain unknown. J. Wolski assumed that Andragoras’
rebellion probably came about during the Laodikean War (246-241), at its early stage, when
the Seleukids had sustained crushing defeats and the Lagid army reached Mesopotamia (ca.
245 B.C.). Appian (Syriake 65) informs that the Parthians (Parthyaioi) then began a revolt
(apostasis), taking advantage of turmoil in the house of the Seleukids. Appian’s account was
interpreted as an allusion to the rebellion of Andragoras in the early reign of Seleukos II
(246-226). However, a closer look at the reign of Antiochos II (261-246) reveals that it was
full of king’s defeats (especially during the Syrian War of the years 261/0-254/3) and tensions
that endangered the Seleukid rule in the Upper Satrapies including Parthia and Hyrkania.
Conceivably the Seleukid rule in northeastern Iran and the Trans-Caspian area may have
collapsed earlier than in ca. 245 B.C. A crucial point of reference is the date of the Ankyra
battle that directly preceded the Arsaces’ invasion of Parthia and Andragoras’ downfall (Iust.
41.4.7; Wolski 1956-1957, 42-43). According to a revised chronology of events, the battle of
Ankyra seems to have been fought within the period 244-242 B.C. (while the communis opinio
still affirms a date around 239-238 B.C.), so it is necessary to redate the final subjugation of
Parthia by Arsaces and the defeat of Andragoras to ca. 242 B.C. at the latest (Olbrycht 2017,
forthcoming). This, in turn, moves back the date of Andragoras’ rebellion. Andragoras, who
had enough time to create a sophisticated coinage with refined imagery variants and with
several differing dies attested, must have reigned longer than ca. 245-242, so it is conceivable
that his rebellion took place before 246, i.e. under Antiochos II. Not impossibly the consular
date of 256 B.C., linked by Iustinus (41.4.1-5) with a Parthian revolt,14 relates in fact to the
rebellion of Andragoras in Parthia and Hyrkania.
In all, the evidence is fragmentary. Iustinus talks about the killing of the governor of Parthia,
Andragoras, by Arsaces, but does not speak clearly about a rebellion of Andragoras. Appian
mentions a rebellion of the Parthians (after 246), but is not specific and does not mention
Andragoras. Andragoras’ coinage, both in silver and in gold, is indication of independent
sovereignty. Moreover, he is depicted with the diadem, a royal attribute at the time. If
Andragoras remained loyal to the Seleukids, as some scholars assume, he would not have
minted coins in his own name.
14

On this date, see Luther 1999, 5-6.

365

Marek Jan Olbrycht

I.M. Diakonoff and E.V. Zeimal’ believe that Andragoras (whom they identify with
Vakhshuvar, a ruler known from coins) declared independence in 247 B.C., a date later accepted
by the Arsacids as the beginning of their era (Дьяконов, Зеймаль1988, 9-14)15. This hypothesis
however fails to explain the fundamental construct in which Arsaces allegedly accepted an
initial reign’s year of a ruler whom he defeated and killed.
Andragoras in Iustinus 12.4.12. In book XII (chapter 4.12) of his Epitome, Iustinus makes
a characteristic error when he mentions Andragoras as Parthian satrap (praefectus) appointed
by Alexander the Great:16 Parthis deinde domitis praefectus his statuitur ex nobilibus Persarum
Andragoras; inde postea originem Parthorum reges habuere.
There is no doubt that in Alexander’s time there was no such satrap: the governors of
Parthia and Hyrkania, as scrutinized above, were then Amminapes (330) and Phrataphernes
(from 330 up to the early Diadochi period) (Olbrycht 2004, 105-106). The latter belonged to
the most powerful und loyal satraps of Alexander. To this mistaken remark, Iustinus adds the
claim that Andragoras came from Persian aristocracy (ex nobilis Persarum) and that he sired
a line of subsequent kings of Parthia. This surprising information is worth looking into. It
does not seem likely that the epitomist Iustinus or the original author of the Philippic History
Trogus committed several mistakes in one account merely by accident; rather, Trogus availed
himself of specific information about Parthian satrap Andragoras from a source different from
that used in book XLI describing the time of Arsaces I. Trogus summarized the rise of Parthia
in 12.4.12, but the full account of the early Arsacid period was included in book XLI. Iustinus’
account in 12.4.12 clearly deforms certain statements. The chief primary source of Trogus for
the Arsacid beginnings in book XLI was Apollodoros of Artemita (Altheim, Stiehl 1970, 367379; Nikonorov 1998). According to a communis opinio, Trogus’ picture of Parthia, including
the account in book XII, derives chiefly from Timagenes (Yardley, Heckel 1997, 209, 30-34).
One must assume also other writers, in particular, Kleitarchos for Alexander’s times (Malitz
1983, 52), and Poseidonios of Apamea for Seleukid history (Momigliano 1990, 139f).
Characteristically, Iustinus in book XII makes Andragoras a Persian. Usually, it is assumed
that Andragoras was Greek or Macedonian, but it is possible that he was if fact an Iranian who
adopted a Greek or Macedonian name. The term ‘Persian’, applied by Iustinus to Andragoras,
should be understood as meaning ‘Iranian’: in some ancient traditions, Parthians and other
Iranians (e. g. Bactrians) were referred to as Persians. In Synkellos (p. 343 Moshammer),
Parthians are often called Persians. Stephanos of Byzantion, s. v. Raga, describes Arsaces as
‘king of the Persians’. In «Suda» (Lex. 4015, s. v. Ἀρσάκης), Arsaces is a «Parthian», but on
several occasions Parthians are called ‘Persians’. Plinius (NH. 6.16.1) offers a persuading
explanation concerning the terminology: Namque Persarum regna, quae nunc Parthorum
intellegimus.
It is highly probable that Andragoras’ Persian descent was a fact mentioned by Trogus,
but placed by Iustinus in his Epitome in a false chronological context. A study of Andragoras’
career, which began in the first half of the 3rd century B.C., should consider what the satrapy of
Parthia-Hyrkania was under Alexander the Great and later under the Diadochi. It was there that
Alexander proclaimed his pro-Iranian policy and there, too, he adopted Iranian royal insignia
in 330 B.C. (Olbrycht 2004, 26–28). The Parthians and Hyrkanians were the first Iranians to
15
16

That hypothesis was accepted by Luther 2006/7, 39–55.
J. Wolski pointed to the respective passage in Iustinus, but did not pursue the subject further (Wolski 1976, 451).

366

Andragoras in Parthia-Hyrkania

make a political compromise with Alexander when they saw his pro-Iranian gestures and his
fascination with the world of Iran. Appointed by Alexander, the Parthian satrap Phrataphernes
was one of the most faithful and distinguished supporters of the great king in 330–323 B.C.,
and after the Macedonian conqueror’s death continued to govern his province for some years.
Phrataphernes conducted frequent and wide-ranging military operations, having at his disposal
only his satrapal forces recruited from among Iranians. Already at that stage, at the time of
Alexander, considerable Parthian support can be seen for Alexander’s policies (Olbrycht
2004, 105–110; Heckel 2006, 223). Appointing a trusted Iranians satrap was not unusual for
Alexander,17 and probably the same policy was pursued by his close associate and proponent
of pro-Iranian policies, Seleukos I, after 323 B.C. (Olbrycht 2005, 231–234; 2013, 169-171).
His son by marriage with an Iranian woman Apame, Antiochos I, took power over the so-called
Upper Satrapies, i. e. provinces of Iran and Central Asia (ca. 294 B.C.). During his co-regency,
Antiochos I showed enormous involvement in the East, as written records testify, and recent
archaeological evidence confirms in gigantic projects in Margiana (Olbrycht 2013, 171-176).
Naming an Iranian satrap in Parthia-Hyrkania under Antiochos I the Seleukid would not have
been improbable. On the contrary, the policies of both Alexander and the first Seleukids relied
on compromises with Iranians, also on provincial level. Unfortunately, we hardly know names
of governors in the Seleukid Upper Satrapies before Antiochos III’s reign (223-187), except
for Bactria and Parthia. A striking case is Greater Media, the most powerful Iranian country
within the borders of the Seleukid empire, whose Seleukid governors before Antiochos III are
not attested.18 We do not have clear evidence concerning the descent of satraps and strategs in
the Seleukid Upper Satrapies. In the Seleukid empire, governors and senior military officers
could be natives. But more detailed information is available for the timespan from Antiochos
III onwards. According to recent research by the Italian scholar Ch. Carsana, based on Greek
inscriptions and historical texts (which naturally focus on Greeks and Macedonians rather than
on Asians), participation of Asians in the structure of the Seleukid state was very considerable.19
In the Seleukid army, there were 14 known Oriental commanders out of a total of 59 (Carsana
1996, 90). Among known commanders (strategoi) and satraps, there are 9 Asians out of 28
in all (Carsana 1996, 89). Advancement of Iranians to membership in Seleukid elites may be
exemplified by military leaders: the Mede Aspasianos or Aspianas (Polyb. V. 79. 7. Carsana
1996, 149 (D 28)). and the Persian Omanes (Carsana 1996, 144 (D 10)). A Babylonian named
Anu-Uballit was a royal governor (epistates – rab-sa-res-ali) of the city of Uruk; he adopted
the Greek name Kephalon (Carsana 1996, 134 (C 12))20.
In the early 2nd century B.C. we know several Seleukid governors of Oriental origin.
Thus, e.g., Zariadres and Artaxias, both of Iranian origin, were Seleukid governors in Armenia.
Artaxias was appointed strategos of Armenia by Antiochos III and after Magnesia declared
himself king (Grainger 1997, 83). Likewise Zariadres, the governor (strategos) of Sophene,
17
Another satrap and Alexander’s devoted ally, and also the king’s father-in law, was Bactrian satrap Oxyartes,
whose name is a Greek transposition of the Iranian Vakhshuvar (Waxšwar). For Oxyartes, see Heckel 2006, 187-188.
18
Two of the Median satraps, both of Greek origin, rebelled against their souverains - Molon in 222-221, and
Timarchos in 162-161. The same applies to other satraps of the country - Diogenes, Menedemos. See Grainger 1997,
750-751. The situation in Persis is unclear. We know names like Siles, Alexandros or Agathokles for governors
(Grainger 1997, 764-5). But at the same time we know Iranian dynasts in Persis (Klose, Müseler 2008).
19
On Seleukid commanders (strategoi) and satraps, cf.: Carsana 1996, 101-115.
20
Another Anu-Uballit, a son of Anu-Iqsur, adopted the name Nikarchos. See Carsana 1996, 131 (C 5).

367

Marek Jan Olbrycht

assumed royal insignia ca. 190 B.C. (Grainger 1997, 122). Dionysios the Mede was either
a commander or a governor of Mesopotamia under Demetrios II (Diod. 33.28). He bears a
Greek name, but is clearly identified as a Mede. This figure seems to correspond exactly to the
role of Andragoras in Parthia of we accept the assumtion of the latter’s Iranian descent. In all
likelihood, Iranian officials could have used Greek names in a similar way as their Babylonian
counterparts. That some Iranians adopted Greek or Macedonian names is confirmed by the
case of Antiochos, a son of «king Ariobarzanes», who served the Parthians in Babylonia in
141 B.C. (Del Monte 1997, 57, 103). Most certainly, he was a member of Media Atropatene’s
ruling house (Olbrycht 2010, 239-240).
Our evidence for the mid-3rd century B.C. in Iran is extremely scant. The situation in Persis
may be taken into account in this connection. Persis, a rich and populous country, moved into
independence either in the first half of the 3rd century B.C. (Klose, Müseler 2008) or under
Antiochos III (223-187) (Wiesehöfer 2009; 2011). The proponents of both approaches rely
on coins and some written evidence. It seems that the first rulers of Persis were in fact local
dynasts who were approved by the Seleucids as governors (Klose, Müseler 2008, 26).
Thus the comparative material for Andragoras and his descent is not decisive, although
it implies that natives, especially the Iranians in the Upper Satrapies (Dionysios the Mede,
probably the first rulers of Persis), could obtain high-ranking offices and commands. It is
therefore highly probable that Andragoras was an Iranian. Were Andragoras to be considered
Greek or Macedonian, then his being designated by Iustinus as Persian proves that in some
Iranian circles of Arsacid times his memory was vivid enough for him to be treated almost
as ‘Persian’, viz. ‘Iranian’, and that he had apparently succeeded in winning the support of
Parthian, i.e. Iranian elites.
According to G.A. Koshelenko, Justin’s information in book XII of Philippic History rose
to the rank of the third (next to the traditions of Arrian and Iustinus – Strabo) version of Arsacid
descent. G. A. Koshelenko believed that the account contains three layers, respectively, the
Achaemenid one, that of Alexander III, and the Seleukid one. In his opinion, such concepts
might have been constructed by Greeks in Parthia, such as Apollodoros of Artemita (Кошеленко 2004, 227–228). However, it seems that more emphasis should be placed on the role
of the Parthians themselves and of Iranian traditions in Iustnius 12.4.12. The genealogy of
Andragoras may be deemed not as an artificial construct of Greek authors, but rather propaganda
measures by Iranian elites.
Andragoras is a name chiefly attested in Cyprus and some islands (Olbrycht 2013b). We
know some Alexander’s satraps as coming from Cyprus: Stasander and Stasanor played a
major role as reliable satraps in eastern Iran and Central Asia under Alexander and the early
Diadochi (Heckel 2006, 255). But in the Seleukid period, links between Cyprus and Iranian
lands were hardly significant. Rather, the Cypriots were involved in the Ptolemaic affairs and
there was no significant migration to the Seleukid eastern satrapies.
In light of Iustinus’ evidence Andragoras may have conceivably been an Iranian. With time,
he became associated with Alexander, who, for some Iranians like Phrataphernes the Parthian
or Atropates (satrap of Media), became a respected figure and was considered a rightful king.
Following the collapse of the Achaemenids, in several countries of the former Persian empire,
artificial genealogies were built to connect native Iranian dynasties with Alexander the Great.
The best-known example is the genealogy of Mithradates VI Eupator (120–63 B.C.), king of
Pontos (Panitschek 1987/8, 73–95). But the Arsacids themselves sometimes made references
368

Andragoras in Parthia-Hyrkania

to Alexander as a great ruler in Iran (Tac. Ann. VI. 31. 1. Cf.: Olbrycht 1998, 144–145;
Olbrycht 2007, 163). The policy of Andragoras remains obscure but he could have created a
construct linking him with Phrataphernes, the famous satrap of Alexander, and by him with
Alexander himself as a great ruler respected in Iran, especially in Parthia. It was in Parthia that
Alexander declared his long-term pro-Iranian policy. To sum up, it may be said that Justin’s
information about Andragoras as a Persian and, in a way, forefather of the Arsacids and his
alleged nomination by Alexander echoes a concept probably created in Andragoras’ circle and
then used and transformed by some of the Arsacids. One cannot exclude the possibility that
Andragoras was a member of a satrapal clan initiated by Phrataphernes. When Arsaces invaded
Parthia, the memory of Alexander was still quite vivid. The Parthians of the post-Achaemenid/
Seleukid period could have perceived him as a legitimate and significant ruler. The contribution
by the historical Andragoras to the pre-Arsacid Parthians must have been ample enough to
ensure that his memory did not perish and he was cited as a great ancestor of Parthian kings.
Concluding Remarks. Taking into account the Iustinus’ passage 12.4.12 and elements
of coin imagery, it is highly probable that Andragoras was an Iranian. Were Andragoras to
be considered Greek or Macedonian, then his being designated by Iustinus as Persian proves
that in some Iranian circles his memory was vivid enough for him to be treated almost as
“Persian” and that he had apparently succeeded in winning the support of Parthian elites. He
could have been one of a number of such pro-Iranian satraps of Macedonian of Greek origin
as Peukestas in Persis, who was considered almost Persian at the time of Alexander and the
Diadochi since he had learned the Persian language and wore Persian dress; he became noted
for a broad support from his Iranian subjects (Cf. Olbrycht 2004, 102-110, et passim.). But
it is more probable that Andragoras was of Iranian origin. With time, Andragoras became
associated with Alexander, who, for some Iranians like Phrataphernes or Atropates (satrap of
Media) became a respected figure and was considered a rightful king. Following the collapse
of the Achaemenids, in several countries of the Persian former empire, genealogies were
built to connect native Iranian dynasties with Alexander the Great (Pontos, Kappadokia,
Kommagene and Armenia). Even the Arsacids themselves made references to Alexander as
a great ruler in Iran.
To sum up, it may be said that information from Iustinus about Andragoras as a Persian
and forefather of the Arsacids and his alleged nomination by Alexander echoes the proIranian policy of Alexander and the Seleukids, a policy subscribed to by some Iranians. The
contribution by the historical Andragoras to the pre-Arsacid Parthians must have been ample
enough to ensure that his memory did not perish and he was cited as a great ancestor of
Parthian kings. The term “Persian”, applied by Iustinus to Andragoras, should be understood
as meaning “Iranian”: in some ancient traditions, Parthians and other Iranians (e.g., Bactrians)
were referred to as Persians.
To conclude, Andragoras was an oustanding Seleukid governor under Antiochos I who
declared independence in the 250s at the latest and ruled for some time over Parthia and
Hyrkania. He was probably of Iranian descent. Naming an Iranian satrap in Parthia-Hyrkania
under Antiochos I the Seleucid would not have been improbable. On the contrary, the policies of
both Alexander and the first Seleucids relied on compromises with Iranians, also on provincial
level. With his achievements, Andragoras was subsequently associated with the first Arsacids.
The latter, by contrast, preferred to remove him from tradition as he had stood against them, but
rudimentary tradition of Andragoras, the benefactor of the Parthians, remained in Iustinus, if
369

Marek Jan Olbrycht

distorted in form. Andragoras’ Iranian background facilitated his understanding with Parthian
aristocracy. The political role of Macedonians and Greeks in Parthia must have been negligible
at the time. Andragoras’ rebellion against the Seleukids took place under Antiochos II, possibly
in the 250s B.C. Based on Iustinus’ account (41.4.7), it may be thought that Andragoras was
killed by Arsaces’ army as it invaded Parthia in the late 240s B.C.
BIBLIOGRAPHY
Altheim, Stiehl 1970 – Altheim F., Stiehl R. Geschichte Mittelasiens im Altertum. Berlin.
Badian 1985 – Badian E. Alexander in Iran // Gershevitch, I. L. (ed.), Cambridge History of Iran.
Vol. 2, Cambridge, p.420-501.
Bengtson 1964 – Bengtson H. Die Strategie in der hellenistischen Zeit (Vol. 1-2). 2nd ed. Munich.
Berve, H. 1926: Das Alexanderreich auf prosopographischer Grundlage. Bd. I-II. München.
Bivar 2002 – Bivar A.D.H. Gorgān v. Pre-Islamic history // Encyclopedia Iranica (online).
Bivar 2005 – Bivar A.D.H. Andragoras: Independent Successor of the Seleucids in Parthia // Центральная Азия от Ахеменидов до Тимуридов: археология, история, этнология, культура. СПб.,
с.212-214.
Bosworth 2002 – Bosworth A.B. The Legacy of Alexander. Politics, Warfare and Propaganda under
the Successors. Oxford.
Brodersen 1989 – Brodersen K. Appians Abriß der Seleukidengeschichte (Syriake 45, 232—70, 369):
Text und Kommentar (Münchener Arbeiten zur Alten Geschichte. Bd. 1). München.
Capdetrey 2007 – Capdetrey L. Le pouvoir séleucide. Territoire, administration, finances d’un
royaume hellénistique, Rennes.
Carsana 1996 – Carsana Ch. La dirigenze cittadine nello stato Seleucidico (Bibliotheca di Atheneum
30). Como.
DB – Inscription at Bisotun of Darius I.
Del Monte 1997 – Del Monte G.F. Testi della Babilonia Ellenistica. Pisa - Roma.
Frye 1987 – Frye R. Andragoras // Encyclopaedia Iranica. Vol. 2, p.26.
Grainger 1997 – Grainger J.D. A Seleukid Prosopography and Gazetteer. Leiden.
Heckel 2006 – Heckel W. Who’s Who in the Age of Alexander the Great: Prosopography of
Alexander’s Empire. Malden - Oxford.
Jacobs 1994 – Jacobs B. Die Satrapienverwaltung im Perserreich zur Zeit Darius’ III (Beihefte zum
TAVO, Reihe B, Nr. 87). Wiesbaden.
Klose, Müseler 2008 – Klose D.O.A., Müseler W. Statthalter, Rebellen, Könige. Die Münzen aus
Persepolis von Alexander dem Großen zu den Sasaniden (Staatliche Münzsammlung), München.
Landucci Gattinoni 2005 – Landucci Gattinoni F. La tradizione su Seleuco in Diodoro XVIII-XX
// C. Bearzot / F. Landucci (eds.), Diodoro e l’altra Grecia: Macedonia, Occidente, Ellenismo nella
Biblioteca storica. Milano, p.155-181.
Landucci Gattinoni 2008 – Landucci Gattinoni F. Diodoro Siculo: Biblioteca storica: libro XVIII:
commento storico. Storia. Ricerche. Milano.
Lehmann 1998 – Lehmann G.A. Expansionspolitik im Zeitalter des Hochhellenismus: Die
Anfangsphase des “Laodike-Krieges” 246/5 v.Chr // Althistorisches Kolloquium aus Anlaß des 70.
Geburtstages von Jochen Bleicken, Stuttgart, s.81-102.
Lerner 1999 – Lerner J.D. The Impact of Seleucid Decline on the Eastern Iranian Plateau: The
Foundations of Arsacid Parthia and Graeco-Bactria. Stuttgart.
Luther 2006/7 – Luther A. Zur Genealogie der frühen Partherkönige // Festschrift Erich Kettenhofen
(= Iranistik 9&10 [2008]), s.39-55.
Luther 1999 – Luther A. Überlegungen zur defectio der östlichen Satrapien vom Seleucidenreich //
Göttinger Forum für Altertumswissenschaft 2, s.5-15 (http://www.gfa.d-r.de/2-99/luther.pdf).

370

Andragoras in Parthia-Hyrkania

Malitz 1983 – Malitz J. Die Historien des Poseidonios. München.
Mehl 1986 – Mehl A. Seleucus Nikator und sein Reich. Lovanii.
Nikonorov 1998 – Nikonorov V.P. Apollodorus of Artemita and the date of his Parthica revisited //
Electrum 2. Kraków, p. 107–122.
Olbrycht 1996 – Olbrycht M.J. ‘Die Beziehungen der Steppennomaden Mittelasiens zu den
hellenistischen Staaten (bis zum Ende des 3. Jahrhunderts vor Chr.)‘ // B. Funck (ed.). Hellenismus. Beiträge
zur Erforschung von Akkulturation und politischer Ordnung in den Staaten des hellenistischen Zeitalters.
Akten des Internationalen Hellenismus-Kolloquiums 9. - 14. März in Berlin. Tübingen, s.147-169.
Olbrycht 1998 – Olbrycht M.J. Parthia et ulteriores gentes. Die politischen Beziehungen zwischen
dem arsakidischen Iran und den Nomaden der eurasischen Steppen (Quellen und Forschungen zur
Antiken Welt, Bd. 30). München.
Olbrycht 2004 – Olbrycht M.J. Aleksander Wielki i świat irański (Alexander the Great and the
Iranian World). Rzeszów.
Olbrycht 2005 – Olbrycht M.J. Creating an Empire: Iran and Middle Asia in the Policy of Seleukos
I // Центральная Азия от Ахеменидов до Тимуридов: археология, история, этнология, культура.
СПб., с.131-134.
Olbrycht 2007 – Olbrycht M.J. Postać Aleksandra Wielkiego w dziejach Iranu (Alexander the Great
in the history of Iran), in: K. Nawotka, M. Pawlak (eds.), Grecy, Rzymianie i ich sąsiedzi (=Antiquitas
29=Acta Universitatis Vratislaviensis No 2992). Wrocław, 157-173.
Olbrycht 2010 – Olbrycht M.J. Mithradates I of Parthia and His Conquests up to 141 B.C. // Hortus
Historiae. Studies in Honour of Professor Jozef Wolski on the 100th Anniversary of His Birthday.
Kraków, p.229-245.
Olbrycht 2013a – Olbrycht M.J. Iranians in the Diadochi Period // V. Alonso Troncoso, E.M. Anson
(eds.). After Alexander. The Time of the Diadochi (323-281 BC). Oxford - Oakville, р.159-182.
Olbrycht 2013b – Olbrycht M.J. Andragoras – Some Remarks on the Satrap of Parthia-Hyrcania //
ΚΟΙΝΟΝ ΔΩΡΟΝ: Исследования и эссе в честь 60-летнего юбилеия В.П.Никонорова от его друзей
и коллег. СПб., с.242-249.
Olbrycht 2013c – Olbrycht M.J. “An Admirer of Persian Ways”: Alexander the Great’s Reforms in
Parthia-Hyrcania and the Iranian Heritage, in: T. Daryaee, A. Mousavi, K. Rezakhani (eds.), Excavating
an Empire. Achaemenid Persia in Longue Durée. Costa Mesa, p.37-62.
Olbrycht 2017 – Olbrycht M.J. Seleukos II versus Antiochos Hierax and the Battle of Ankyra //
forthcoming.
Panitschek 1987/8 – Panitschek P. Zu den genealogischen konstruktionen der Dynastien von Pontos
und Kappadokien // Rivista di storia dell’antichità 1987-1988, s.73-95.
Schmitt 1964 – Schmitt H. Untersuchungen zur Geschichte Antiochos’ des Grossen und seiner Zeit
(Historia. Einzelschriften 6). Wiesbaden.
Schober 1981 – Schober L. Untersuchungen zur Geschichte Babyloniens und der Oberen Satrapien
von 323-303 v.Chr. Frankfurt/M.
Sherwin-White, Kuhrt 1993 – Sherwin-White S., Kuhrt A. From Samarkhand to Sardis. A New
Approach to the Seleucid Empire. London.
TUAT – Texte aus der Umwelt des Alten Testaments (1982-1997).
Wiesehöfer 2001 – Wiesehöfer J. Frataraka // Encyclopaedia Iranica 10, p.195.
Wiesehöfer 2009 – Wiesehöfer J. Persis // Encyclopaedia Iranica (online).
Wiesehöfer 2011 – Wiesehöfer J. Frataraka rule in Seleucid Persis: A new appraisal // A. Erskine, L.
Llewellyn-Jones (eds.), Creating a Hellenistic World. Swansea – Oxford, p.107-122.
Wolski 1950 – Wolski J. Le problème d’Andragoras // Serta Kazaroviana Ephemerides Instituti
Archaeologici Bulgarici. Известия на Българския археологически институт, Кн. XVI, ч. 1. София,
c.111-114.
Wolski 1956-7 – Wolski J. The Decay of the Iranian Empire of the Seleucids and the Chronology of
the Parthian Beginnings // Berytus 12, p.35-52.

371

Marek Jan Olbrycht

Wolski, J. 1969a – Wolski J. Der Zusammenbruch der Seleukidenherrschaft im Iran im 3. Jh. v. Chr.
// Altheim F., Rehork J. (edd.) Der Hellenismus in Mittelasien. Darmstadt, s.188-254.
Wolski 1969b – Wolski J. Das Problem des Andragoras // Altheim F., Rehork J. (edd.), Der Hellenismus
in Mittelasien. Darmstadt, s.275-280.
Wolski 1975 – Wolski J.: Andragoras était-il iranien ou grec? // Studia Iranica 4, p.159-169.
Wolski 1976 – Wolski J. Untersuchungen zur frühen parthischen Geschichte // Klio 58, 439-457.
Wolski 1993 – Wolski J. L’Empire des Arsacides, (Acta Iranica, Troisième Série, Vol. 18: Textes et
Mémoires). Lovanii.
Wolski 1999 – Wolski J. The Seleucids. The Decline and Fall of Their Empire. Cracow.
Wolski 2003 – Wolski J. Seleucid and Arsacid Studies. Cracow.
Yardley, Heckel, 1997 – Yardley J.C., Heckel W. Justin. Epitome of the Philippic History of Pompeius
Trogus. Books 11-12: Alexander the Great. Translation and Appendices by J.C. Yardley, Commentary
by W.Heckel. Oxford.
Балахванцев 2005 – Балахванцев А.С. Загадка Андрагора // Antiquitas Aeterna: Поволжский
антиковедческий журнал. Вып. 1. Казань – Нижний Новгород – Саратов, с.50-58.
Дьяконов, Зеймаль, 1988 – Дьяконов И.М., Зеймаль Е.В. Правитель Парфии Андрагор и его
монеты // ВДИ, № 4, с.4-19.
Кошеленко 2004 – Кошеленко Г.А. Третья версия происхождения Аршакидов? // Мнемон.
Исследования и публикации по истории античного мира. Вып.3. СПб., с.217-228.
Кошеленко, Гаибов, Бадер 1999 – Кошеленко, Г.А., Гаибов В.А., Бадер А.Н. Монеты Андрагора
как источник по ранней истории Парфии // ПИФК, вып. 7. Магнитогорск, с.294-309.

372

ВИКТОР ПИЛИПКО

Пальмирский рельеф и амударьинская терракота

В

I в. до н.э. – II в.н.э. на огромном пространстве Среднего Востока владычествовала Парфянская империя. Это была крупнейшая держава региона, олицетворявшая в тот период все лучшие достижения иранского мира и зависимых от
него территорий. Многое связанное с данным регионом и у друзей и у врагов
получало обозначение «парфянского». Но это определение в те времена обычно не имело
узкого этнического смысла. Оно использовалось для обозначения явлений и процессов,
связанных с территорией Парфянской империи, объединявшей под своей политической
властью множество народов и культур. Высокий престиж Парфии приводил к тому, что
многое характерное для этой страны получало распространение и за пределами империи. Как в свое время высоким и престижным считалось все греческое, так в указанный
период эталоном высокого качества, престижности стало все парфянское, хотя часто эти
достижения цивилизации Среднего Востока к самим парфянам прямого отношения не
имели. Высокая внешнеполитическая и торговая активность парфян нередко приводила
к тому, что некоторые вещи и явления, имевшие лишь косвенное отношение к парфянам, получали определение парфянских. Например, в Китае многое поступавшее из
«западных стран» признавалось парфянским независимо от реального происхождения.
Здесь называли парфянскими фокусников, в действительности имевших месопотамское
происхождение. А страусы были известны как «ансийская птица», хотя собственно в
Парфии они никогда не водились.
Такой перенос названия государства на достижения его разноплеменных подданных
имеет место и в наше время. Многие современные исследователи до сих пор считают
парфянским достижением создание «айвана» - сводчатой парадной конструкции, открытой во двор или внешнее пространство, хотя сами парфяне к этому достижению
прямого отношения не имеют (айваны появились в Месопотамии в период парфянского
правления). В коренных областях Парфии кирпичные айваны начали строить лишь в
постаршакидский период.
Все сказанное относится также к костюму. В господствующей среде парфянского
общества, наряду с этнографическими и социальными видами костюма, существовало
общее представление о достойном и красивом наряде знатных дам. Сложение этого
костюма, естественно, определенным образом было связано с царским двором, но соз© Пилипко В.Н., 2018

373

Виктор Пилипко

данием его занимались не этнические
парфяне, а ремесленники преимущественно греческого, семитского
и западноиранского происхождения.
Его формирование происходило в
западной части государства, и затем
он получил распространение по всей
империи и даже за ее пределами.
По этой причине мы обнаруживаем
общие черты в одеянии знатных
пальмирских женщин и жительниц
Бактрии, разделенных огромными
пространствами. При этом следует
подчеркнуть, что влияние парфян
на регион Средней Амударьи могло
быть не косвенным, а прямым. Ряд
свидетельств письменных и археологических источников позволяет
предполагать, что побережье Амударьи от Термеза до северных пределов
Амульского оазиса некоторое время
могло находиться не только в сфере
экономического влияния Парфии,
но и под прямым ее управлением.
Здесь на северо-восточных границах
государства, вероятно, находились
важные перевалочные пункты транзитных товаров, происходило общение купцов разных стран. Все это
делает уместным и обоснованным
сопоставление столь удаленных друг
Рис. 1. Барельеф из Пальмиры. Цифрами обозначены
отдельные элементы костюма: 1- нижнее богато
от друга областей.
украшенное платье; 2 - «туника», драпирующаяся на
Пальмирская скульптура, выполгруди косыми складками; 3, 4 – манера исполнения
ненная профессиональными скульнижней части туники – частые поперечные складки
пторами, в техническом и художена ногах и вертикальные в середине; 5 – длинная
ственном отношении на порядок выше
головная накидка.
изделий бактрийских ремесленников.
В определенной степени это объясняется тем, что пальмирские мемориальные памятники
изготовлялись по заказу знати, а бактрийские культовые атрибуты, в виде терракотовых
статуэток, представляли собой массовую ремесленную продукцию, художественные
достоинства которой не имели первостатейного значения.
Вполне вероятно, что бактрийские ремесленники в качестве образцов могли использовать каменную и металлическую пластику, привезенную из далекой Пальмиры или Месопотамии. Не всегда имея четкие представления об этих изделиях, они деформировали
первоначальные образы. В условиях массового изготовления, требующего постоянного
374

Пальмирский рельеф и амударьинская терракота

возобновления матриц, расхождения с первоначальными моделями нарастали, что иногда
приводило к полной трансформации образа или костюма персонажа.
В этих условиях имеет смысл сопоставить один из возможных прототипов из Пальмиры с продукцией амударьинских коропластов, чтобы разобраться в реалиях костюма
изготовлявшихся ими женских культовых статуэток. В качестве образца для сравнения
избрана погребальная плита начала II в.н.э. с прекрасно выполненным и сохранившимся
«фотографическим» изображением знатной пальмирской женщины в полный рост (Au
pais…, 1984, c. 252, рис. 294; Tanabe, 1986, рис. 273).
В одеянии этой жительницы Пальмиры четко прослеживаются три основных элемента ее одеяния (рис.1). Нижнее богато декорированное тканным (златотканым?)
орнаментом платье. На его лифе декоративные полосы расположены вертикально, а на
узких рукавах – поперек. На запястьях рукава прижаты массивными браслетами. Судя
по этим деталям можно предполагать, что на амударьинских терракотах изображены
именно браслеты, а не обшлага. Платье длинное до самых пят.
Второй слой одеяния представляет собой род туники из тонкой струящейся ткани,
пропущенной под правой рукой и скрепленной на левом плече массивной застежкой.
В результате ткань на груди драпируется частыми косыми складками. На талии туника
подпоясана, но поясок скрыт напуском ткани. Туника длинная, на щиколотках ее внешние
(боковые) стороны закреплены массивными браслетами. В результате этой операции
ткань на каждой ноге образовывала дугообразные складки, а между ног свисала спокойными вертикальными складками. Подобная конструкция создавала определенный
декоративный эффект и сохраняла свободу движения.
Третий элемент наряда пальмирской матроны – головная накидка, свисающая до пят
и обрамляющая всю фигуру. Для того, чтобы накидка не скрывала всю красоту наряда,
матрона придерживает ее руками по сторонам тела.
Завершая описание данного рельефа, следует подчеркнуть, что в одеянии пальмирянок прослеживается стремление к определенному идеалу, но вместе с тем оно
отличалась большой индивидуальностью, униформы не существовало и это следует
учитывать при сопоставлении с амударьинскими статуэтками, которые копировали не
именно это, а другие подобные изображения. Наиболее изменчивым в этом наряде был
средний элемент. На других погребальных плитах туника бывает значительно короче
и ниже ее представлено продолжение платья, украшенного вертикальными полосами.
Амударьинские терракоты дают основания предполагать, что существовал род совсем
коротких туник, едва достигающих пояса. Амударьинское население имело и собственные представления о структуре торжественного костюма и манере его ношения. Местные
женщины, например, не любили покрывать голову и верхние накидки они набрасывали
только на плечи. Кроме того у них были в почете теплые халаты с длинными узкими
рукавами, видимо, доставшихся им в наследство от ахеменидских времен, которые они
также носили только в накидку.
В Керкинском регионе (Северо-Западной Бактрии) все три элемента рассматриваемого наряда наиболее полно и четко представлены на статуэтках «богини без культовых атрибутов» (рис.2). На груди и ниже туники четко показаны вертикальные полосы
орнамента основного платья. Туника в данном случае представлена вариантом средней
длины. На ней, как и у большинства других керкинских статуэток, глубокими бороздами
старательно переданы косые складки, которые в данном случае спускаются значитель375

Виктор Пилипко

Рис. 2. Фигурка «богини без культовых атрибутов».
Анфас и профиль.

Рис. 3. Фигурки «богини с виноградной гроздью».

Рис. 4. Фигурки персонажей с сосудами.

376

но ниже пояса. На левом плече
показана верхняя накидка, край
которой свободно свисает вдоль
тела. На некоторых оттисках
этого типа (вероятно, самых
поздних) она уже трансформировалась в натуральный плащ,
узкий верхний конец которого
уходит под правую руку.
Другой тип, где отчетливо
показаны все три элемента парадной, торжественной одежды,
- это фигурки «богини с виноградной гроздью» (рис. 3). На
них отчетливо прослеживается
изображение богато декорированного платья. Но в отношении среднего элемента одеяния
(«туники») они существенно
отличается от рассматриваемого пальмирского барельефа.
На статуэтках «богини с виноградной гроздью» этот элемент
больше напоминает широкий
складчатый шарф, перекинутый
наискось через грудь. На данном
этапе исследований трудно судить, что именно лежит в основе
такой передачи данного элемента. Был ли в распоряжении мастера, создававшего исходную
модель данного образа, другой
образец пальмирских или месопотамских статуэток, представляющий персонаж в очень короткой тунике, или он по каким-то
своим соображениям сделал акцент на складках пересекающих
грудь. Эта трактовка могла быть
навеяна манерой ношения греческого гиматия, достаточно хорошо известного на территории
бывшей Греко-Бактрии. Среди
амударьинских терракот имеются фигурки «богини с сосудом»,

Пальмирский рельеф и амударьинская терракота

для которых греческий генезис очевиден
(рис. 4). Наконец, в местной среде действительно существовали такие косые самобытные перевязи-накидки.
Третий элемент одеяния – верхнюю накидку на статуэтках “богини с виноградной
гроздью”, без сопоставления с пальмирскими образцами, исследователи просто не
замечали (Кругликова, Пугаченкова, 1977, с.
37-41; Кругликова, 1986, с. 80-81; Пилипко,
1985, с. 204, № 50 и др.), но она присутствует на многих оттисках в виде не совсем
понятного, на первый взгляд, выступа глины
Рис. 5. Фигурки «богини в пелерине»:
1 – Кампыртепа; 2 – Мирзабек-кала.
ниже локтя левой руки (рис. 3).
Пальмирские изображения, по моему
мнению, помогают понять истоки и некоторых других непонятных элементов на бактрийских терракотах. При раскопках городища Кампыртепа в единственном экземпляре найдена фигурка, принадлежащая к типу, который я условно называю «богиня в
пелерине». Фигурка плохой сохранности, изготовлена в сильно изношенной матрице и
вполне естественно у нашедших ее археологов возникли затруднения с определением.
Они восприняли ее как изображение мужчины, держащего в левой руке какой-то непонятный предмет или птичку (Шейко, Никитенко, 2001, с. 46, рис. 6). Но мне известны
три относительно четких оттиска подобных статуэток, происходящих с городища
Мирзабек-кала. Признаки пола у них четко не выражены, но мне представляется, что
это изображения женщин, а предмет в левой руке – это небольшой горшковидный
сосудик. Фигурки сильно стилизованы и возникают трудности с определением общей
конструкции одеяния. На плечи наброшено подобие пелерины, прикрывающей плечи
и верхние части рук. На бедрах широкая рельефная полоса, ниже которой следует вертикальные рельефные полосы, вероятно, передающие плиссированный подол платья
(рис. 5). Именно эта деталь дает основания рассматривать данный образок как женский.
Наиболее загадочная деталь в наряде данной “богини” – вертикальный рельефный ва-

Рис. 6. Деталь – рука и накидка. 1 – пальмирская матрона; 2 – «богиня в пелерине»;
3 – «богиня без культовых атрибутов».

377

Виктор Пилипко

Рис. 7. Статуэтки с Ходжа-Идат-кала (1)
и Чарджоуского городища (2).

лик, из которого выделяется кисть левой руки.
Первое впечатление, что это разрез в платье,
но такое не возможно – платье, скрывающее
руки. Сравнение с пальмирским барельефом
показывает, что на нем сходным образом передана левая рука, придерживающая верхнюю
накидку. Примерно тоже можно увидеть на
статуэтках “богини без культовых атрибутов”
(рис.6:3) и соответственно вертикальный валик на фигурках “богини в пелерине” можно
воспринимать как рудимент изображения
плаща-накидки, дополнительно прикрытого
сверху пелериной (рис. 6:2).
Изображение длиной туники, драпирующийся на ногах дуговидными складками можно также обнаружить в среднеамударьинской
коропластике, но в находках не из Керкинского,
а из Амульского оазиса. На городище Ходжа-Идат-кала найдена фигурка местной богини
с подобной структурой драпировок (рис.7:1).
Известны также статуэтки с более упрощенной схемой (рис. 7:2), у которых изображение
вертикальных складок отсутствует (Пилипко,

1977, с. 189-191).
В данной заметке обращается внимание на достаточно отчетливое сходство в парадном костюме жительниц Пальмиры и Средней Амударьи. Его, конечно, нельзя рассматривать как результат прямого влияния Пальмиры на жителей Керкинской группы
районов, хотя и такое возможно. Более взвешенным будет вывод, что оба эти региона
находились в сфере парфянского влияния и благодаря этому приобрели общие черты в
своей бытовой культуре.
Это заключение в свою очередь можно использовать как дополнительный аргумент
при решении вопроса о восточных пределах Парфянского государства. Склонность
местного населения к заимствованию отдельных элементов «парфянского костюма»
может рассматриваться как проявление его пропарфянской ориентации, которая стимулировалась политической и торговой активностью Парфии в этом регионе.
БИБЛИОГРАФИЯ
Кругликова И.Т. Дильберджин. Храм диоскуров. М., 1986
Кругликова И.Т., Пугаченкова Г.А. Дильберджин (раскопки 1970-1973 гг.). Часть 2. М., 1977.
Пилипко В.Н. Женские культовые статуэтки с берегов Средней Амударьи // СА, 1977, № 1.
Пилипко В.Н. Парфянские поселения Северо-Западной Бактрии. Ашхабад, 1985.
Шейко К., Никитенко Г. К изучению квартала-блока № 5 на Кампыртепа // Материалы Тохаристанской экспедиции. Вып. 2. Ташкент, 2001.
Au pays de Baal et d’Astare. 10000 ans d’art en Syrie. Paris, 1984.
Tanabe K. (ed) Sculptures of Palmira. Vol. I. Tokyo, 1986.

378

ТАТЬЯНА СТАРОДУБ

Стилевая идентификация иранских люстров
кашанского типа XIII–XIV веков1

С

ОГЛАСНО традиционной классификации средневековой иранской керамики с росписью люстром2, до недавнего времени различались два основных
типа декора – рейский и кашанский. Изделия, отвечающие стилистическим
и технологическим характеристикам этих типов декора, связывали (нередко
– номинально, как явления одной школы) с деятельностью мастерских двух иранских
городов – Рея3 и Кашана4. Положение существенно изменилось после публикации
в 1985 году работы Оливера Вотсона5. По его мнению, средневековая люстровая
керамика Ирана на протяжении всей своей истории производилась лишь в одном
центре – Кашане (Watson 1985, p.37-41). Следуя этому тезису, О. Вотсон сохранил в
основе стилевую классификацию Артура Поупа (Pope 1939, p.1550-1555), но изъял
из обозначения «монументального» и «миниатюрного» стиля иранских люстров XIIXIII вв. определение «рейский». Концепция О. Вотсона привела к распространению
практики приписывания Кашану производства практически всего корпуса иранской
люстровой керамики.
Не касаясь вопроса о том, производились ли люстровые фаянсы в Рее или лишь
импортировались туда, не могу согласиться с отказом от самого понятия «рейский тип».
Как показывают последующие публикации и аннотации экспонатов в залах музеев
Европы6, типологическое объединение иранских люстров в один класс затрудняет их
идентификацию, поскольку приводит к разрушению сложившейся системы их стиле© Стародуб Т.Х., 2018
1
Статья написана на основе исследования, выполненного при поддержке РФФИ (проект № 08–06–000–23).
Руководитель проекта Е.А. Армарчук.
2
Люстр (от франц. – глянец, блеск), краситель с радужным металлическим отблеском для росписи по
стеклу или поверх обожженной глазури, поэтомусредневековые иранские гончары называли люстр «глазурью
двух огней/печей». Включает оксиды и соли цветных металлов.
3
Рей, древняя Рага, древний (известен с VI в. до н.э.) и средневековый город в Центральном Иране, с
IX–X вв. крупный центр производства глазурованной керамики. В 1220 разрушен монголами. Ныне – пригород Тегерана.
4
Кашан, город в Центральном Иране. Центр художественных ремесел в эпохи Великих Сельджуков
(1038-1194), ильханов (1256-1353) и Тимуридов (1370-1506), «культурная столица» государства Сефевидов
при Аббасе I (15871629) и его преемниках.
5
Оливер Вотсон (Dr. Oliver Watson), английский исследователь исламского керамического искусства.
6
В музеях Ирана (Тегерана, Тебриза, Казвина) Рей и Гурган по-прежнему называются как место происхождения или атрибуции экспоната.

379

Татьяна Стародуб

вой классификации, которая пока не получила удовлетворительной замены, хотя такие
попытки предпринимаются.
Например, канадский археолог, специалист в области технологии материалов
и методов производства древней и средневековой восточной керамики Р. Мэйсон
предложил классификацию кашанской/иранской (он применяет эти понятия как
синонимы) расписной люстровой керамики на основе выявления наиболее характерных общих формальных признаков, таких как мотивы декора и/или форма изделия.
Р. Мэйсон выделил десять типовых групп, обозначив их аббревиатурой KLP (Kashan
Lustre-painted – «кашанские [изделия], расписанные люстром») с соответствующим
порядковым номером (Mason 2004, p.123-129). Такая классификация, несомненно,
приемлема для систематизации археологической или музейной коллекции. Однако,
несмотря на характеристику некоторых стилистических связей или признаков, призванную определить отличия каждой группы, подобная структура не отвечает задачам стилевой идентификации памятников, направленной на определение их места и
значения в истории искусства.
Изучение поливного декора средневековых архитектурных памятников Ирана in
situ, как и сравнительный стилистический анализ многочисленных образцов керамики,
ныне хранящихся в богатейших коллекциях Тегерана, Тебриза, Мараги, Казвина7, но
найденных в Кашане, Рейе, Гургане и других городах, подтверждает сложившееся в
первой половине XX в. представление о стилевом многообразии иранских люстров и
убеждает в правильности предположения о существовании нескольких (а не одного)
производственных центров.
Кашанский тип как самостоятельная стилевая группа иранских люстров IX–XIV
вв. был выделен во второй половине 1930-х годов в работах А. Поупа (Pope 1939) и Р.
Эттингхаузена (Ettinghausen 1936, p.44-75), изданных вслед за сенсационной публикацией главы об изготовлении фаянсов8 из трактата 1300 г.9 Основываясь на нисбе10
автора – аль-Кашани, профессор Фр. Зарре предположил, что в трактате излагается
производственный процесс одной из керамических мастерских Кашана (Sarre 1935,
7
Экспедиционная поездка в Иран археологов К.А. Армарчук, В.Ю. Коваля и Т.Х. Стародуб в апреле
2010 г. в целях сбора материала, связанного с исследованием поливного декора архитектурных памятников
средневекового Куня-Ургенча.
8
Термин «фаянс», общепринятый среди исследователей иранской керамики, условен; имеются в виду
глазурованные изделия из мелкопористой светлой массы, которую в зарубежной литературе последних десятилетий неточно называли «фриттовым тестом» (frit body или frit ware: Watson 1985, p.23). Утверждая, что
«фритта не всегда присутствует» [в составе массы], Петер Морган настаивает на «более современном и более
емком термине для таких изделий» – керамика из «каменной массы» (Morgan 1994, p.155). На мой взгляд,
этот термин неприемлем, поскольку вводит в заблуждение относительно подлинного состава керамической
массы и совпадает с термином «каменная масса» (stone ware), применяемым к изделиям другой технологии.
9
Трактат по минералогии «Арāис джавāхир ва нафāис аль-атāиб» («Драгоценные камни невест и наиприятнейшие редкости»), согласно колофону рукописи, написал Абу-ль-Касим Абд-Аллах бен Али бен Мухаммад бен Аби Тахир аль-Кашани, аль-Муаррих (Историк), «в первый день мухаррама 700 /года/ хиджры
(16 сентября 1300 г.) в благословенном городе Табризе». В шаабане 991 г.х. (август–сентябрь 1583 г.) трактат
был переписан неким Абд-ар-Раззаком. Обе рукописи трактата находятся в библиотеке мечети Айя София в
Стамбуле. Параллельный персидский текст главы о фаянсе из обеих списков, их сводный немецкий перевод
и комментарий см.: (Ritter, Ruska, Sarre, Winderlich 1935).
10
Нисба, в составе мусульманских имен почетное имя, производное от места рождения или длительного
проживания.

380

Стилевая идентификация иранских люстров кашанского типа XIII–XIV веков

s.57-69). Неоспоримые доказательства изготовления люстровой керамики в этом городе
представил иранский исследователь Мехди Бахрами (Bahrami 1938, p.209-229).
Косвенным подтверждением кашанского происхождения многочисленных образцов иранского архитектурного фаянса и свидетельством его широкого экспорта из
Кашана служат термины каши и кашани («кашанский», «из Кашана»). В персидском
и арабском языках эти слова означают глазурованные изразцы, облицовочные плитки,
поливные кирпичи, а иногда и фаянсовую посуду (Рубинчик 1985, т.II, c.297; Баранов
1989, с.671)11. В средневековом гончарном производстве Средней Азии для обозначения
светлой высококремнеземистой кварцево-фриттовой массы утвердилось производное
от каши и кашани понятие – кашин (Сайко 1982, с.86-88), которое применялось, как в
определении местной продукции, так и для технологической характеристики привозных
иранских изделий.
Люстровые изразцы и михрабы из кашина встречаются по всему средне-восточному
региону и за его пределами; многочисленные фрагменты люстров найдены на многих
археологических объектах Южного Туркменистана и Хорезма, в раскопках городищ
Закавказья и древнерусских княжеств. В идентификации этой массы памятников, определении их датировок и типологической принадлежности важнейшая роль отводится
стилистическому анализу.
В научной литературе время развития кашанских люстров обычно ограничено
XIII–XIV вв., на основании дат, прочитанных на изделиях (Ettinghausen 1939, р.16671696). Действительно, образцы, которые подобно люстровым фаянсам Рея можно было
бы бесспорно отнести к XI–XII вв., нам пока не известны, хотя производство кварцево-фриттовой керамики в Кашане существовало, по крайней мере, с XII в. (Стародуб
2002, с.249–269, 253). Фрагменты выполненного в Кашане люстрового эпиграфического
бордюра в мавзолее имама Ризы в Мешхеде, подписанные 512 г. хиджры (1118 г. н.э.),
доказывают, что люстровая керамика изготовлялась в Кашане уже в первые десятилетия
XII в. Однако, как отметил Р. Эттингхаузен, мешхедские фрагменты «не позволяют делать заключений ни о сущности, ни о характере орнаментальных узоров на люстровых
расписных изразцах этого периода» (SPA. Р.1668). Предложенные А. Поупом датировки – конец XII в. для тарелки из коллекции Дебенхема и начало XIII в. для фрагмента
звездчатого изразца в собрании Музея изящных искусств в Бостоне (SPA. Pls. 700 a,
706) – пока остаются самыми ранними. Однако эти «ранние» образцы демонстрируют
высокое качество люстровой росписи и зрелый стиль, что предполагает длительное
предшествующее развитие. Роспись бостонского фрагмента, выполненная полихромным
люстром, должна была представлять подлинно эпическое полотно с многофигурной многоярусной композицией. Традиционные особенности средневековой стенной живописи
– фризовая компоновка фигур, иерархическая соподчинённость размеров персонажей,
насыщенность сюжетной канвы иконографическими атрибутами и деталями, – всё мастерски переведено здесь в масштаб миниатюры и трактовано в декоративном ключе,
отличающем произведения кашанской школы от продукции других центров.
Эволюция кашанского стиля выглядит однонаправленным процессом и не показывает
такой градации стилистических манер, как люстры рейской школы12. Хотя концепция
Подробнее о термине см.: Абд ар-Рахим Галеб 1988, с.322.
А. Поуп выделял в люстровой керамике «первый», или «монументальный» и «второй», или «миниатюрный рейский стиль (SPA. Р.1550-1555); см. также: (Стародуб 1990, с.177–184; 2002, с. 249–269).
11

12

381

Татьяна Стародуб

кашанского люстрового декора со временем менялась, различия между ранними и поздними произведениями не выходят за рамки этапов развития одного стиля.
Начальный этап, «домонгольский», характеризуют произведения первой трети
XIII в.; их декор определяется эстетическими взглядами конца сельджукской эпохи в
Иране и присущим художественной культуре этого периода диктатом искусства книги.
Многочисленные люстровые изразцы и чаши первой трети XIII в. (SPA. Pls. 703-722)
и особенно изделия с датами около 1211 г. (Bahrami 1937, ill. 18-25) демонстрируют
бесспорное влияние на керамическую роспись книжной миниатюры. Именно в этот
период утверждается и сохраняется на протяжении всей истории кашанской люстровой
керамики «картинная» композиция, в которой всегда чётко выявлена вертикальная ось
и определены (аранжировкой узора) или выделены (как самостоятельные зоны) верх и
низ. В нижнем луче изразца или сегменте донца чаши или блюда, как правило, помещено
изображение (иногда довольно условное) садка с рыбами.
Второй этап иллюстрируют изделия «вераминского типа» – изразцы и михраб с датами от 660 г.х. до 663 г.х. (1261-1264) из имамзаде13 Йахья в Верамине14. Великолепные
экземпляры этой керамики находятся в Эрмитаже в Санкт-Петербурге15.
Третий этап выделяется по изразцам мавзолея Пир-Хусейна в ансамбле ханаки на
реке Пир-Сагат (Азербайджан) с датами 679–684 х. (1280-1285).
Четвертый этап, стилистически не столь чётко выявленный, представлен памятниками
с датами от 705 г.х. до 738/739 г.х. (1305–1337/1338).
Предваряя характеристику этих этапов, оговорюсь, что переход от одной стилистической «ступени» к другой в фаянсах кашанского типа не сопровождался радикальными
изменениями; стилистически пограничные изделия доказывают последовательность,
постепенность и историческую оправданность замены одной художественной концепции другой.
На первом этапе, в течение двух-трёх десятилетий до монгольского завоевания,
кашанская школа развивалась хронологически параллельно рейской школе, и сюжетная
канва кашанских росписей мало отличалась от тематики люстров рейского стиля. Главное различие этих двух школ в этот период проявлялось не в сюжетах, а в их трактовке,
что влекло за собой различия орнаментальных наборов. И здесь мы сталкиваемся с
неожиданным парадоксом. На изделиях рейского типа декоративные мотивы, как правило, сильно стилизованные, подчас до неузнаваемости удалённые от своих архетипов
в живой природе, подчёркивают и выявляют конкретность, сюжетную оправданность и
жизненную определённость образа. Напротив, более близкие натуре мотивы кашанских
росписей (листья, цветы, сплетающиеся ветки, порхающие птицы) скорее служат отвлечённой орнаментальной идее, нежели созданию сюжетно-тематической композиции.
В росписях кашанской школы, казалось бы, прочно воспринявших «картинное» построение, миниатюра, сойдя на поверхности сосудов и изразцов, очень скоро подёрнулась
изысканной пеленой орнамента. В отличие от эмоциональной люстровой живописи
рейской школы, в кашанских люстрах нет напряжённого соперничества изобразитель13
Имамзаде (потомок шиитского имама), в иранской исламской архитектуре мавзолей над могилой
шиитского имама.
14
Верамин, средневековый город, ныне селение к юго-востоку от Тегерана. Имамзаде Йахья строился
в 1261–1307 гг.
15
Цветную ил. см.: (Веймарн 2002, ил.297).

382

Стилевая идентификация иранских люстров кашанского типа XIII–XIV веков

Рис.1. Тарелка с эпической сценой. Мастер Сайид Шамс ад-дин аль-Хасани.
Джумада аль-ахира 606 г.х. (ноябрь 1210 г.). Галерея Фрир. Вашингтон.

ности и орнаментальности, а есть последовательное изживание изобразительных форм
и сознательная замена их орнаментальными мотивами (рис.1).
Главная особенность кашанского стиля – его всепоглощающая декоративность. Для
большинства памятников первого этапа характерны такие черты как пестрота и непрерывное течение узора. Очертания лиц, рук, фигур, охваченные хороводом растительной
арабески – ислими16, кажется, тонут в танце кружащихся листьев, летающих птиц и
распускающихся цветов. Изящные мелкие завитки и спирали, виртуозно прочерченные
резервом в люстровом фоне, оплетают всю поверхность изделия густым филигранным
покровом. Поверх этого фонового узора точными движениями кисти нанесён сочный,
сверкающий радужными переливами люстра крупный растительный орнамент. Строгая
замкнутость композиции, схваченной лентой надписи насхом или (иногда на чашах)
скромным бордюром, способствует впечатлению неустанно возникающих вихревых
потоков вечно движущейся в ограниченном пространстве арабески. Отсюда – характерное для изделий первого этапа ощущение «духоты», предельной насыщенности узора,
16
Ислими – вид орнамента, построенного на соединении вьюнка и спирали; растительная арабеска.
Подробнее см.: (Керимов 1983, с.71-77).

383

Татьяна Стародуб

называемой «боязнью пустоты», но
являющейся воплощением исламского принципа «заполнения пустоты»
(аль-Халлаб 1999, с.45-46).
Плотность узора стилистически
объединяет кашанский люстр первого
этапа с иранским художественным
металлом XIII в., но полностью противопоставляет кашанские изделия одновременным рейским люстровым фаянсам с характерным для них щедрым
экспонированием свободного фона
кремовой (реже голубой) глазури17. В
люстрах Кашана такой фон отсутствует; чистая (без рисунка) глазурованная
поверхность проявляется лишь «негаРис.2. Звездчатый изразец с садовой сценой.
тивно», как элемент росписи резервом.
Шаабан 604 г.х. (февраль 1208 г.) Музей изящных
Этот приём, выполненный с исклюискусств. Бостон.
чительной виртуозностью, сообщает
росписям домонгольских кашанских люстров ту удивительную объёмно-пространственную текстуру, которая роднит их с искусством живописи. Благодаря органичному сочетанию техники резерва и росписи кистью, мастерскому нанесению одного узора поверх
другого, гармоничному соединению разномасштабных элементов композиция обретает
многоплановость и глубину, а изображение, оставаясь двухмерным, кажется окутанным
воздухом18. Рисунок, сотканный из лёгких прикосновений изящных, порой ускользающих
от глаза линий, точек и пятен люстра, кажется приподнятым в контражуре, напоенном
золотисто-медвяным сиянием. Превосходные примеры этого стиля – звездчатый изразец
Музея изящных искусств в Бостоне (рис.2) с датой шаабан 604 х.= февраль 1208 г. (SPA:
1577, 1675), и знаменитая тарелка Галереи Фрир в Вашингтоне (рис.3) с именем мастера
Сайид Шамс ад-дин аль-Хасани и датой джумада-ль-ахира 607 г.х. / ноябрь 1210 г. (SPA,
р.1585-1586, 1673; Grube 1966, il.18; Веймарн 2002, ил.314).
Декоративные наборы кашанских люстров были выделены Р. Эттингхаузеном и А.
Поупом еще в 1930-х годах, но хронологически не дифференцированы. Между тем, сопоставление образцов разных этапов наглядно показывает, как на протяжении XIII–XIV
вв. с изменением художественной концепции менялись, видоизменялись или полностью
сменяли друг друга различные изобразительные и орнаментальные мотивы.
«Негативные» широкие фасолевидные листья с прожилками и «пунктиром», образованные, как и похожего абриса живописные широкогрудые утки с вертикально
оттопыренными крылышками, не заполненными люстром участками поверхности, и
«позитивная», сочная и гибкая арабеска ислими с мотивами буты19, обычно начертанОдин из характерных примеров – чаша в собрании ГМВ в Москве (Масленицына 1975, ил.10).
О специфическом понимании пластического в исламском искусстве см.: (Стародуб 2007. с.509-521).
19
Бута, орнаментальный мотив в форме языка пламени или стручка перца. Подробнее см.: (Керимов
1983, с.88–92).
17
18

384

Стилевая идентификация иранских люстров кашанского типа XIII–XIV веков

Рис.3. Чаша с сокольничьим. Начало XIII в.
Частная коллекция. Тегеран.

ная кистью поверх одежд персонажей – самые надёжные признаки домонгольского
кашанского стиля (Bahrami 1937, fig.18-25; SPA. Pls. 702-722). Не менее характерны
выполненные резервом на люстровом фоне изображения юрких рыбок в пруду и побегов
шток-розы (мальвы), отличающиеся от эскизных «набросков» этих мотивов в рейских
люстрах пластичной и изысканной трактовкой формы (как в работе Сайид Шамс ад-дин
аль-Хасани). Часто встречается «негативное» изображение кипариса с птицей (обычно,
цаплей) в кроне, изукрашенной переплетениями тонких веточек шток-розы и завитками.
«Утки», «рыбы», «мальвы» и узорный «кипарис» остаются популярными мотивами и в
наборах кашанских люстровых росписей второго этапа, но в качественно ином исполнении и в другом изобразительном контексте.
Определяющая стилевая направленность кашанских люстров второго этапа – всеобщая орнаментализация. В основе этого длительного процесса лежит упорядочение
композиционных схем, введение геометрического построения, раппорта и симметрии,
то есть все то, что характеризует исламский орнамент как особый тип художественного
творчества, нашедшего собственную форму выражения и следующего собственным
идеологическим и эстетическим принципам (рис.4).
385

Татьяна Стародуб

Рис.4. Михраб из мечети Мейдан в Кашане. Иран. Сафар 623 г.х.
(конец марта-начало февраля 1226 г.). Музей исламского искусства, Берлин.

386

Стилевая идентификация иранских люстров кашанского типа XIII–XIV веков

В декоре кашанских люстровых
сосудов и изразцов второго этапа,
по-прежнему, центральное поле и
бордюр разделены, но теперь они
трактованы как ячейка орнамента,
а не как зона размещения миниатюрной картины. Сюжет и тематическое изображение не исчезли как
таковые, но, за редким исключением,
интерпретированы строго в контексте орнаментальной схемы, как
часть узора. Панно Лувра (SPA, Pl.
721), составленное из подобранных
реставраторами люстровых звёзд и
крестов (на некоторых дата шавваль
665 г.х. = июнь-июль 1267 г.) (рис.5)
как и стилистически родственные ему
панно в собраниях Государственного
Эрмитажа (1260-е гг.) и Музея исламского искусства в Берлине (1266/1267
г.) (Helmecke 2003, s.102), включает,
практически, все типичные варианты кашанских люстровых росписей
второго этапа (Bahrami 1937, fig.43).
В числе этих изразцов лишь две звезды с персонажами на панно Лувра,
Рис.5. Кашанский тип. Второй этап.
казалось бы, сохраняют верность
Панно из облицовочных плиток в форме крестов
изобразительной направленности
и звёзд. Фрагмент. Шавваль 665 г.х.
«ранних» росписей, но чёткость ли(июнь-июль 1267 г.). Лувр, Париж.
ний, упорядоченность и статичность,
как основного, так и заполняющего
узора, строгая уравновешенность композиции, знаковая условность и скупость схематизированных изображений пруда с рыбками, птицы, цветка – все соответствует
отвлечённо-декоративной идее орнамента.
Анималистические композиции на крестах в середине того же панно демонстрируют
следующую ступень воплощения этой идеи. Здесь осевое построение и ритмические
повторы мотивов птиц и зверей полностью исключают восприятие композиции как
картины, несмотря на вертикальное построение и (на некоторых изразцах) привычное
определение низа пусть схематичным, но изображением пруда с рыбой. В изразцах
«третьей ступени» изображения животных и вовсе исчезают. Остаётся лишь знаковый
вариант рыбного садка (в нижнем луче), от бортика которого «прорастает», ритмично
заполняя все поле, пышный куст или лоза. Именно в этом варианте изразцов появляются
растительные мотивы, по которым так легко опознать кашанские люстры второго этапа.
Это – фигурный лист, заполненный внутри филигранной арабеской, ланцетовидный
лист или полупальметта с тремя-пятью прицветниками типа «павлиний глаз», паль387

Татьяна Стародуб

Рис.6. Изразец из мавзолея Пир Хусейна в ансамбле Ханаки на реке Пирсагат (Азербайджан).
Вторая половина XIII в. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург.

метта из таких же прицветников, окружающих ядро с филигранной арабеской внутри,
и различные варианты соединения «павлиньего глаза». Слагаемый из этих мотивов
живописно-орнаментальный узор, развивающийся по спиралям, в конечном варианте
упорядочен центрально-осевой схемой аранжировки раппорта, превращающей роспись
в одну большую развитую пальметту.
На втором этапе интенсивнее применяется техника резерва, отчего усиливается
графическая чёткость росписей. Кистью нанесены обычно надписи и детали узора.
Рисовальщики на этом этапе ещё сохраняют высокое мастерство исполнения, лёгкую подвижность кисти, тонкое чувство композиции и декоративное чутье. Однако в
сравнении с первым этапом линеарный рисунок постепенно теряет в изощрённости и
388

Стилевая идентификация иранских люстров кашанского типа XIII–XIV веков

виртуозности. В некоторых образцах роспись, очищенная от прихотливой суетности
линий, выдаёт явное обеднение и огрубление рисунка (Bahrami 1937, fig.39-40), что
сопровождается укрупнением форм и упрощением композиции.
На третьем этапе процесс орнаментализации выливается в абсолютное торжество
орнамента над изображением, что особенно ярко демонстрируется изразцами ханаки
Пир-Хусейна (1280-е)20. Для этого стилевого периода, известного нам больше по изразцам, чем по сосудам, характерно систематическое использование полихромии (люстр в
сочетании с синим кобальтом и бирюзой21) и рельефа. Повышается значение эпиграфики
и арабески ислими – крупной, с пальметтами, и более мелкой, с закрученными в спирали
побегами. Многослойную декоративную структуру кашанских люстровых росписей
определяет иерархия каллиграфии (преимущественно, цитаты из Корана), геометрического и растительного (нередко с фигурками животных и, особенно, птиц) орнамента.
Многоплановость, изначально отличавшая стиль росписей кашанской школы, благодаря
иерархии узоров (основного, заполняющего, и фонового), подчиняется математической
логике универсальных построений, разработанных ранее в оформлении михрабов22.
Керамическая школа Кашана (в отличие от рейской школы, прекратившей свое существование до расцвета архитектурных фаянсов) наиболее широко проявила себя в области
монументального декора, особенно, в оформлении культовых зданий, в изготовлении
михрабов. Не исключено, что именно задачи михрабного декора, обусловленные требованиями религии, повлияли на орнаментализацию росписей кашанского стиля (рис.6).
В бордюрных или фризовых больших квадратных изразцах второго и, особенно,
третьего этапа основной узор, размещенный на переднем плане, составляет выделенная
рельефом крупная ультрамариновая надпись насхом, продолжающаяся (как и рисунок
фона) на нескольких подобных плитках. Фоном надписи служит поле сверкающего люстра, в котором резервом выполнены развивающаяся по спиралям пальметтно-лиственная
арабеска (второй план) и мелкие точки и завитки (третий план). Над прямоугольным
центральным полем сверху «нависает» бордюрный валик, украшенный рельефом-росписью из цепочки грубоватых пальметт или пары птиц по сторонам куста (мотив,
характерный для иранской орнаментики).
В панельных звездчатых изразцах замкнутая композиция не только сохраняется, но
усиленно подчёркивается рельефными ультрамариновыми контурами-рамками, вписанными одна в другую. Рамки выявляют положенную в основу декора изразцов чёткую
геометрическую схему: два одинаковых квадрата, построенные из одного центра со
смещением в 45°, образуют восьмиконечную звезду, а обводка внутреннего периметра
выделяет октагон центрального поля. В общей композиции люстровых звёзд и заполняющих интервалы между ними равноконечных крестов, покрытых бирюзовой глазурью,
цепочки ультрамариновых или синих рамок слагаются в геометрическую арабеску, определяющую бесконечное разомкнутое развитие основного узора, в то время как надписи
20
Тщательное историко-художественное и эпиграфическое исследование изразцов мавзолея в Ханаке
Пир-Хусейна на реке Пир-Сагат (Азербайджан) и текстов на них провела востоковед и историк искусства
Вера Александровна Крачковская (1884–1974): Крачковская 1946.
21
Под «бирюзой» подразумевается керамический краситель, содержащий оксиды меди.
22
Сравнить михраб в хараме мавзолея имама Ризы в Мешхеде, 612 г.х. = 1215 г. (Donaldson 1935, p.127),
михраб из мечети Майдан в Кашане, 623 г.х. = февраль-март 1226 г. (SPA. Pl. 704) и михраб из имамзаде Йахьи
в Верамине, шабан 663 г. = май 1263 г. (Крачковская 1946, ил.23).

389

Татьяна Стародуб

в бордюрах и рисунок в центральном поле каждого отдельного изразца приобретают
значение заполняющих орнаментов. Замысел подобной схемы, очевидно, возник задолго
до ханаки Пир-Хусейна. Вариант того же решения демонстрирует упомянутое выше панно из Верамина в собрании Эрмитажа. Однако здесь сочетание звезд и крестов, изящно
расписанных люстром (без бирюзы и кобальта) рождает впечатление пестрой ковровой
завесы, а не геометрически точно вычерченной орнаментальной схемы.
Усиление процесса орнаментализации в кашанском люстровом декоре на стадии
ханаки Пир-Хусейна сказывается в почти полном изживании изобразительных мотивов
(они неожиданно обнаруживаются в плетении фоновой арабески на квадратных изразцах
и редко – на звёздах), в подчёркнутом выявлении геометрического «каркаса» росписи,
в развитии раппорта, в повышении значения эпиграфики. Одновременно (возможно, в
результате расширения производства изразцов) снижается качество люстра (изысканную полихромию люстровых полутонов и бликов теперь подменяет контраст люстра,
кобальта и бирюзы), рисунок огрубляется, композиция упрощается, обедняются наборы орнаментальных мотивов. Редкие сюжетные сцены (звездчатый изразец 682 г.х. =
1283 г., Национальный музей, Стокгольм) отличаются примитивностью и схематизмом
(Крачковская 1946, ил.23).
На четвёртом этапе процесс орнаментализации приходит к своему логическому завершению. Во внутреннем поле звезд и крестов размещается развивающаяся из центра
арабеска-пальметта с раппортом радиально-осевой цепочки «расщепленной пальметты», фигурного ланцетовидного листа или заостренных трилистников (Bahrami 1937,
fig.57). Бордюрные надписи, все чаще выказывающие небрежность и торопливость
исполнения, иногда заменяются контуром, нанесенным люстром и синим кобальтом,
который теперь используется не только для выделения геометрического «каркаса», но и
для абриса конструктивных элементов основного узора. Бирюзовые пятна играют роль
подцветки, хотя, по всей вероятности, они попадали на изделие случайно, во время
первого обжига в одной печи с изразцами, покрытыми бирюзовой глазурью. Рисунок
не претерпевает серьёзных изменений, но в сравнении с третьим этапом отличается
устойчивостью композиционных схем и стандартизацией орнаментальных наборов. Те
же растительные мотивы, которые на изразцах из ханаки Пир Хусейна выглядят более
грубыми и упрощенными вариантами вераминских узоров, теперь обретают законченную, строго симметричную форму, очищенную от элементов, которые позволили бы
уловить хоть малейшее сходство с их прототипами в живой природе. Огрубление рисунка, которое на стадии ханаки создавало впечатление потери мастерства и трудолюбия,
теперь обернулось сознательной схематизацией, а упрощение композиции – ритмически
совершенным повторением одного и того же мотива. Анализ тех немногих образцов
этого типа, атрибуция которых не вызывает сомнений, показывает, что кашанский стиль,
отличавшийся в период высокого расцвета многообразием вариантов и неустанным
поиском новых решений, в первой трети XIV в. приходит в состояние консервации и,
кажется, не предполагает дальнейшего развития.
Однако наряду с этой тенденцией, характеризующей массовую продукцию мастерских Кашана, причем, в первую очередь, архитектурную керамику, в стилевом развитии кашанских люстров со второй половины или с конца XIII в. наблюдается и другая
тенденция, очевидно инспирированная придворным искусством ильханов. В работах
этого направления сюжетные изображения и «картинная» композиция сохраняют свое
390

Стилевая идентификация иранских люстров кашанского типа XIII–XIV веков

значение, и более того, растительные мотивы приобретают натуральный характер и
нередко интерпретируются как пейзажный фон.
Общую картину стилевого развития люстровой керамики Кашана, составленную
на основе известных памятников с надежной атрибуцией и датировкой, значительно
дополняет и расширяет анализ образцов кашанской керамики, выявленных в музейных
коллекциях и комплексах археологических находок на территории бывшего СССР.
К наиболее ранним из них можно отнести фрагмент большого звездчатого изразца
в собрании Государственного музея Востока в Москве23. Сохранилась часть бордюра с
надписью насхом и фрагмент садовой сцены – «растворенные» в узоре фона и одежд два
персонажа (головы и плечи утрачены), сидящие поджав ноги на берегу пруда с рыбками.
Филигранный рисунок в технике резерва, круглящиеся мелкие завитки фона, широкий
фасолевидный лист между фигурами и выплывающие из кружевного узора кисти рук,
уподобленные слетающим птицам или листьям, все это – характерные признаки кашанских люстровых росписей первой декады XIII в. Ещё один опознавательный знак – три
или одна точка, постоянно встречающиеся в изображениях кистей рук и ступней ног
персонажей росписей кашанского стиля до монгольского завоевания.
Государственному музею Востока принадлежит и другой образец кашанских люстров
первого этапа – осколок нижнего луча большой восьмилучевой звезды, обрамлённой
надписью почерком талик. Уцелел фрагмент садовой сцены – укрытые халатом колени
персонажа, сидящего у «пруда» с «плавающим» листом24. Фрагментарность росписи не
мешает увидеть, насколько возросла здесь степень стилизации трактовки типического
мотива, очевидно, послужившая причиной датировки этого образца второй половиной
XIII в. Рыбок вытеснил фигурный лист, узор одежды стал более условным и упрощённым. Между тем, не разработанная орнаментально форма листа в пруду, мягкий
характер живописной (а не графически чёткой, суховатой, как в изделиях «вераминской»
группы) растительной арабески и сохранившаяся часть кисти руки с точкой, равно как
и стилистический характер росписи в целом не позволяют датировать этот фрагмент
позднее первой половины XIII в.
Программные черты домонгольского кашанского стиля наиболее полно представлены
на большом люстровом блюде в коллекции Музея азербайджанской литературы имени
Низами в Баку. Это великолепное блюдо, на долгие годы скрытое в запасниках музея25,
было опубликовано М.М. Дьяконовым (Дьяконов 1938, с.195-200), который датировал
его XIII в. Предельно насыщенная деталями многофигурная многоярусная композиция
дворцовой сцены (правитель на троне в окружении придворных), виды причёсок, мелкая
растительная арабеска на фоне миниатюрного орнамента (на одежде правителя), формы
фасолевидного листа, разнообразные точечные и лиственные узоры соответствуют стилю
люстров кашанской школы начала или первой декады XIII в. В отношении кашанской
атрибуции настораживает лишь одна деталь – трижды повторенный полосатый халат
(одежда трёх различных по рангу персонажей), ни на одном из бесспорно кашанских
памятников этого времени в таком виде не встречающийся. Подобный мотив, однако,
Инвентарное описание см.: Масленицына 1975. Каталог: № 76.
Инвентарное описание см.: Масленицына 1975. Каталог: №164 (датирован второй половиной XIII в.).
25
Это блюдо Б.В. Веймарн приводит в качестве примера многофигурной композиции с тронной сценой
(Веймарн 2002 : 56).
23
24

391

Татьяна Стародуб

включён в многофигурную композицию большого фрагментарного блюда в собрании
Каракалпакского музея искусств в Нукусе. Вместе с другими фрагментами иранской
керамики конца XII-начала XIII в., это блюдо было найдено в раскопках Кават-калы26.
По своим технологическим и художественным качествам оно не уступает лучшим образцам люстровых фаянсов, но так же, как находки в Гургане27, его нельзя приписать
ни одному из известных производственных центров.
Превосходный образец люстровой керамики домонгольского кашанского типа хранится
в Эрмитаже28. Это фрагментарное блюдо с изображением облачённых в пёстрые одежды
женщин, сидящих в два ряда между мотивами кашанских фасолевидных листьев и птиц.
Нетрудно предположить, что в целом виде роспись представляла придворную сцену. От
левой группы персонажей сохранилась лишь часть одежды одной из фигур и фрагменты
(плечо и рукава) одеяния другого персонажа. Ткани одежд украшены вертикальными рядами мелких крестиков, нанесённых кистью или выполненных резервом в люстровом фоне.
Подобный простой орнамент часто встречается в кашанских фаянсах XIII в., украшенных
подглазурной сине-чёрной росписью (Стародуб 1976, с.206-217), особенно на фрагментах, найденных на средневековых городищах Хорезма и Южного Туркменистана29. Это
редкий случай включения узора, ведущего происхождение от орнаментации примитивной керамики, в сложную сюжетную композицию. Несмотря на фрагментарность, декор
петербургского блюда убеждает в высочайших достижениях кашанской миниатюрной
люстровой живописи. Роспись покоряет виртуозностью исполнения, лёгкостью и изяществом рисунка кистью, удивительной точностью и графической выразительностью
работы резервом, эффектным сопоставлением радужно переливающихся линий и пятен
оливкового люстра и гладкой поверхности матово блестящей молочной глазури. Смена
ритма, направления движения и фактуры узора (то позитивного, то негативного), вариации
масштаба орнаментальных мотивов (от мелких суховатых завитков до сочных стеблей,
листьев и точек), напластование разнохарактерных рисунков, простых в основе, создаёт
впечатление декоративной щедрости, пестроты, разнообразия и живописности.
Уникальный экземпляр кашанских люстров принадлежит Национальному музею
искусств им. Богдана и Варвары Ханенко в Киеве (быв. Киевский музей западного и
восточного искусства). Это великолепный звездчатый изразец с «портретом» скачущего
на верблюде всадника, давно замеченный и исследованный специалистами, благодаря
надписи на бордюре, включающей дату завершения работы – сафар 624 х. (январь
1227)30. Сделанный через семь лет после завоевания Центрального Ирана монголами,
26
Кават-Кала, средневековое хорезмское городище на территории бывшего Турткульского района Каракалпакской АССР. С образцами иранской керамики, обнаруженными в Кават-кале, меня любезно познакомил
в 1977 г. Игорь Витальевич Савицкий (1915–1984), в то время директор музея.
27
Гурган, арабский Джурджан, средневековый город в Хорасане. На территории средневекового Гургана
в 1930-х и в 1971 были найдены большие кувшины с люстровой росписью смешанного рейско-кашанского
типа (Bahrami 1938; 1949; Fehérvary 1973, p.89).
28
Инв. № Ир-1331. Публикация: (Дьяконов 1939, с.125).
29
Многочисленные фрагменты этой керамики из находок 1955–1956 были мною исследованы в 1970-х в
фонде Хорезмской археолого-этнографической экспедиции в Москве; возможность работы с находками экспедиций по Южно-Туркменистанскому маршруту и в Хорезме мне любезно предоставила научный сотрудник
Института этнографии РАН (в те годы – АН СССР) Нина Николаевна Вактурская (1914-1995).
30
Инв. 704 БВ. Публикации: (Крачковская 1926, с.15; Вязьмiтiна 1930; Гюзальян 1956, с.33–43; Bahrami
1937, р.50, 69; Ettinghausen 1939, р.1667. Pl. 722 D; Loukonine, Ivanov 2003: No. 136. Ill. S. 128).

392

Стилевая идентификация иранских люстров кашанского типа XIII–XIV веков

Рис.7. Панно из облицовочных плиток в форме звёзд и крестов
из мавзолея Имамзаде Йахья в Верамине. Иран. В надписи дата: 661 г.х. (1262/63 г.).
Музей исламского искусства, Берлин.

393

Татьяна Стародуб

но демонстрирующий все характерные черты и лучшие достижения домонгольского
кашанского стиля, киевский изразец служит наглядным доказательством того, что
производство люстров в Кашане, в отличие от Рея, не было прервано разразившейся
катастрофой. Вместе с тем, это один из немногих памятников, помогающих проследить
постепенность перехода от одного стилистического этапа к другому. В сравнение с
собственно домонгольскими образцами, звезду Киевского музея отличают две черты.
Первая – контраст основного рисунка и фонового узора, который проявился в результате «очищения» изображения от заволакивающего подобно вуали филигранного узора.
Вторая – нарушение единства изысканной гаммы коричневых и оливковых тонов люстра
контрастной подцветкой – синим кобальтом (фигура верблюда и одежда всадника) и
бирюзой (попона). Введение дополнительного цвета в люстровую роспись, не характерное для ранней кашанской школы, предвосхищает полихромию изразцов 1280-х, в
которых цвет приобретает формально-декоративное значение, утверждая и подчёркивая
тектоническую структуру росписи. В киевском изразце орнаментализация как таковая
еще не ощутима, но предшествующий ей процесс упорядочения композиции логическим
распределением на плоскости основного рисунка и заполняющего узора, разделением
сюжетной и орнаментальной сферы уже очевиден.
Памятники второго этапа наилучшим образом представлены хранящимися в Эрмитаже изразцами из Верамина с датами от 1261 до 1265 гг. (Крачковская 1927, ил. 35, 36;
Гюзальян 1953, с.16-25, ил. 36, 40), которые могут служить эталоном для определения
менее известных образцов так же, как и панно в Берлинском музее (рис.7). По стилю
росписи, размерам, характеристикам керамической массы, глазури и люстра им аналогичны два экспоната ГМВ31. Это две половины разных звёзд, распиленных, очевидно,
для облицовки краёв панно при монтаже на стену. Рукой реставратора они были объединены в цельный изразец. Левая половина демонстрирует часть центрально-осевой
композиции, а правая – соответствующую сторону орнаментально-картинной росписи
с изображением лозы (с листьями и пальметтами), вырастающей у края стилизованного
пруда. В обеих половинах присутствуют типичные для второго этапа, и в особенности
для «вераминской» группы, целые и расщепленные пальметты с долями типа «павлиний
глаз» или с внутренней «филигранной» арабеской. Надпись на левой половине содержит
текст первой суры Корана без окончания последнего айята, очевидно, оставшегося на
отпиленном куске. Последняя часть надписи начертана торопливо и убористо: видимо, для того, чтобы после обычного мусульманского вступления осталось место для
другого текста, возможно, для персидских стихов, часто встречающихся на бордюрах
люстровых звёзд. Надпись на правой половине удачно восполняет утраченный айят
первой суры («не гнев на себя навлекающих и не заблудившихся»), написанный размашистым, с нарастающей небрежностью почерком. С трудом прочитываются слова
басмаллы («Во имя Бога Милостивого Милосердного»), после чего текст становится
неразборчивым и на последнем зигзаге бордюра сменяется псевдонадписью – приём,
к которому нередко прибегали малограмотные гончары. Стандартная по композиции
роспись и некачественная по исполнению надпись – черты, определяющие продукцию
массового производства, эпоха которого для люстровой керамики наступила (судя по
многочисленности изразцов) во второй половине XIII в.
31

Инвентарное описание см.: Масленицына 1975: Каталог. № 162.

394

Стилевая идентификация иранских люстров кашанского типа XIII–XIV веков

Стиль «вераминской» группы распространялся не только на архитектурную керамику. Великолепный зооморфный кувшин в собрании Киевского
музея – с луковичным туловом и узким
горлом, завершенным головой петуха32,
– украшен типичной «вераминской» росписью. Орнамент на кувшине включает
такие же пальметты (с лепестками типа
«павлиний глаз» и с «филигранной»
арабеской) и в той же аранжировке, что
и декор вераминских изразцов 1260-х
годов на панно Эрмитажа и Лувра. Технические показатели кувшина (светлая
плотная мелкозернистая масса, молочно-белая глазурь и коричневато-оливковый люстр) отвечают тому же периоду.
Вместе с тем, простовато-грубоватые
завитки на горле сосуда, встречающиеся
в кашанских люстрах конца XIII–начала
XIV в., и небрежные невнятные надписи,
прочерченные сухим калемом в люстровом фоне, могут свидетельствовать за
Рис.8. «Сцена в саду».
более позднюю дату киевского экспонаКувшин
с росписью кашанского типа
та, но не выходящую за пределы начала
из Дехистана (Туркменистан).
1280-х годов.
Вторая половина XIII в. Государственный
Стилевое единство архитектурной
музей Туркменистана, Ашхабад.
и бытовой керамики кашанского типа
подтверждают осколки изразцов и посуды, найденные далеко от Кашана, на городище
Машад-и Мисриан в Южном Туркменистане в середине 1950-х Хорезмской археолого-этнографической экспедицией33 и в конце 1960-х экспедицией Института истории
АН Туркменистана34 (рис.8).
Из находок 1960-х наиболее интересен фрагмент изразца в виде восьмиконечной звезды. Сохранившиеся части орнамента и арабской надписи насхом не вызывают сомнений
в том, что декор изразца развивал схему и идею росписей «вераминской» группы. Однако
здесь привычная расщепленная пальметта с внутренней арабеской заменена пальметтой из
двух ланцетовидных долей, окрашенных синим кобальтом, а бордюр с надписью окаймлён
кобальтовыми контурами. Все это указывает на то, что мисрианский изразец был сделан
значительно позднее «вераминских» – в конце XIII или в начале XIV в.
Инв. № 699 БВ. Публикации см.: (Вязьмiтiна 1930, кат. № 19; Крачковская 1926, с.10; Лiнко 1927, ил. 1).
Два фрагмента бортиков тонкостенных чаш из находок 1955 (Южно-Туркменистанский маршрут); в
росписи – мотивы расщепленной пальметты с прицветником типа «павлиний глаз» (№1739) и ланцетовидными
«скобками» с «филигранной» арабеской внутри (№1814).
34
Находки образцов иранской керамики в Машад-и Мисриане мне были любезно показаны в 1969 г.
автором раскопок, туркменским археологом Егеном Атагаррыевым (1934-2007).
32
33

395

Татьяна Стародуб

Небольшой звездчатый изразец конца XIII–начала XIV в. в собрании ГМВ (Масленицына 1975, кат. № 17) даёт пример использования мотива «павлиний глаз» в качестве
детали простой четырехлепестковой пальметты. Выполненные неаккуратно резервом
в люстровом фоне с редкими столь же небрежнымизавитками и точками, эти стилизованные цветки покрывают всю поверхность изразца, располагаясь нестройными рядами
по косой сетке. Взамен эпиграфического бордюра изразец обведён по краю сплошной
полосой красновато-коричневатого люстра. Аналогичный узор и композиционное решение можно видеть на двух неполных крестах в составе панно люстровых изразцов
из бывшей коллекции О. Хомберг, исследованном М. Бахрами (Bahrami 1937, p.96,
fig.44); на двух звездах этого панно прочитана дата – 665 г.х. = 1267 г., которую можно
принять за условную точку отсчета в датировке московского изразца. Судя по качеству
кварцево-фриттовой массы (сероватой, песчанистой, мелкозернистой) и молочно-белой
глазури, а также красивому насыщенному тону вишнёвого люстра, этот изразец был
сделан не позднее конца XIII в.
Представление о третьем этапе развития кашанского стиля значительно расширяется сопоставлением изразцов мавзолея ханаки Пир-Хусейна с памятниками, которые
на первый взгляд кажутся им аналогичными, но в действительности имеют ряд существенных различий.
Один из примеров – большой бордюрный изразец в собрании ГМВ (Масленицына
1975, кат. № 116. Ил. 28). Его размер и композиция декора практически совпадают с параметрами бордюрных плит из Ханаки. Однако рельеф на бордюре московского изразца
оттиснут с матрицы – приём, не применявшийся в изготовлении керамики ханакинского
комплекса. Здесь фриз более пластичной и мягкой трактовки состоит из лотосовидных
пальметт с закрученными наподобие валют лепестками. В бордюрах фризовых изразцов
мавзолея Пир-Хусейна варьируются лишь пальметты типа «павлиний глаз» (Крачковская
1946, ил. XXVIII, 2, 3). В поле московского изразца «негативная» спиральная арабеска
– ислими приподнята в рельефе. В керамике Ханаки этот приём не встречается и, по
мнению В.А. Крачковской, является признаком более сложного по технике исполнения
и более раннего производства (Крачковская 1946, с. 64). Наконец, в фоне московской
плиты мы видим выполненные резервом изображения фасолевидных листьев и как бы
игрушечных птиц, по рисунку напоминающих кашанские люстры первой трети XIII в.,
но, в отличие от них, подкрашенные мазками бирюзовой глазури. Подобный архаизм
скорее свидетельствует об умении воспользоваться наследием «милой старины», чем
о более ранней дате памятника, вполне органично сочетающего черты люстровых росписей начала и конца XIII в.
Другой квадратный изразец, типологически близкий облицовкам Ханаки, принадлежит Киевскому музею35. Как правильно было отмечено В.А. Крачковской, бордюр
этого изразца подобен бордюрам фризовых плит Ханаки, но поле занято арабеской с
изображениями цветов, зайцев и птиц, выполненными живо и реалистично. Подобный
рисунок, покоряющий непосредственностью образов, метко схваченными повадками
и точно переданными движениями птиц, украшает фризовый изразец 707 г.х.=1307 г.
в Эрмитаже (Крачковская 1946, ил. XXXIX, 1). Несмотря на иное оформление бордюра (рельефные фигурки птиц по сторонам цветущего куста) стилистически он ближе
35

Инв. № 40 БВ. Публикации: (Вязьмiтiна 1930, кат. № 39; Крачковская 1926, с.16, 64, ил. XXXVIII).

396

Стилевая идентификация иранских люстров кашанского типа XIII–XIV веков

киевскому экспонату, чем изразцам
Ханаки, демонстрирующим победу
отвлеченно-орнаментальной концепции
в развитии стиля кашанских люстров
(Крачковская 1946, ил. XXVI–XXIX).
Редкие изобразительные мотивы
(фигурки птиц, животных), при всей
своей узнаваемости, на третьем этапе
схематичны и подчинены идее создания
узора, например, изображение коня на
фрагменте звездчатого изразца в собрании ГМВ с датой 683 г.х.=1284 г. (Масленицына 1975, кат. № 166, ил. 29)36.
Вписанный в центральное поле звезды
бирюзовый конь в сизовато-чёрных
яблоках и точках, обведённый толстым
Рис.9. Фрагмент звездчатого изразца с фигурой
синим контуром, воспринимается как
коня среди листвы. Султанабадский тип.
яркое плоское цветовое пятно в «каркаКонец XIII-начало XIV в.
се» орнамента, выведенного упругими
Государственный музей Востока, Москва.
синими линиями поверх резервированной в люстровом фоне крупной грубоватой листвы. Фигура коня ничем не напоминает
игрушечных лошадок люстровых росписей XII – первой трети XIII в., хотя в целом
сохраняет традиционную иконографическую схему (изображение коня в профиль, с
поднятой передней правой ногой). Динамичное развитие сюжета, апеллирующего к чувственно воспринимаемым эпическим и мифологическим образам, сменяется статичной
композицией условно трактованных декоративных форм (рис.9).
В том же ключе решена композиция большой восьмилучевой звезды в коллекции ГМВ
(Масленицына 1975, кат. № 190, ил. 25), расписанной люстром и синим кобальтом (два
голубя по сторонам схематичного кипариса, прорастающего строго по центру, из середины
пруда, условно обозначенного декоративным сегментом). Космогоническая в своих истоках
композиция с традиционным изображением птиц в кроне «мирового древа» или над ней
(в кашанских люстрах первого и второго этапов это обычно цапля в кроне кипариса) здесь
видоизменена и подчинена задаче построения мотива, предназначенного лишь заполнять
пространство внутри геометрической рамки. Кобальтовая обводка квадратов, образующих восьмилучевую звезду с октагоном в центре, служит формообразующим элементом
основного узора звезды с голубями. Детали и манера исполнения рисунка, здесь более
пластичного и тонкого, чем на изразце с конём, находят множество аналогий в облицовочных звёздах мавзолея Ханаки, например, в обломке звезды с парным изображением
птиц по сторонам цветущего над прудом куста (Крачковская 1946, ил. VIII, 10). Цветовое
решение, техника и стиль росписи экспоната ГМВ полностью отвечают характеристикам
третьего этапа и позволяют датировать его не позднее конца XIII в. (рис.10).
К третьему этапу следует отнести и московский фрагмент люстровой чаши с садовой
сценой на донце, ошибочно датированный первой половиной XIII в. (Масленицына 1975,
36

Включён в список датированных изразцов Ханаки (Крачковская 1946: 120).

397

Татьяна Стародуб

Рис.10. Два звездчатых изразца из облицовочного панно.
Конец XIII-начало XIV в. Государственный музей Востока, Москва.

кат. № 80). Декор чаши демонстрирует явно формальное отношение к иконографии,
отличающее люстровые росписи Кашана конца XIII в. Традиционная для «классических» кашанских изделий садовая сцена трактована на этом экспонате ГМВ упрощённо
и схематично. Манера исполнения резервной росписи люстром и формы растительных
мотивов напоминает звезду с голубями. Жёлтая с розоватым оттенком керамическая
масса, сочетание люстровой росписи резервом с обводкой контуров синим кобальтом и
с бирюзовыми пятнами, подчёркнутая «иерархия» основного, заполняющего и фонового
узора, упрощённый грубоватый и суховатый рисунок, – все свидетельствует о более
поздней дате. Сходство росписей на фрагменте чаши и на изразцах круга Ханаки доказывает сохранение стилевого единства архитектурной и бытовой керамики кашанского
типа на протяжении всего XIII в.
Вместе с тем, в кашанских люстрах третьего этапа выявляется ряд сюжетно-композиционных градаций (и это обстоятельство было показано В.А. Крачковской на
материале облицовок мавзолея Пир-Хусейна). Не выходя за пределы общих стилевых
характеристик своего времени, эти градации, тем не менее, нередко вводят исследователей в заблуждение относительно возможных датировок памятников. Так, следует
иметь в виду, что на третьем этапе орнаментальные наборы и, особенно, их композиция
в больших бордюрных изразцах и малых панельных плитках (звёзды, кресты, реже
другие многоугольники) во многом различны. Сопоставление материалов Ханаки с
ранними люстровыми михрабами (в мавзолее имама Ризы в Мешхеде, 1215 г.; из мечети Майдан в Кашане, 1126/1127 г.) и с изразцами «вераминского» этапа показывает,
что в крупных элементах архитектурного керамического декора Ханаки (бордюрные
фризы) композиционные схемы стандартизированы и трудно поддаются воздействию
моды, в то время как малые элементы того же комплекса (панельные звезды и кресты)
демонстрируют заметное развитие стиля.
Стилистическое разнообразие кашанских люстров третьего этапа наглядно доказывается сравнением экспонатов собраний Киева и Москвы. В Киевском музее хранится
398

Стилевая идентификация иранских люстров кашанского типа XIII–XIV веков

Различия сюжетов и манеры исполнения росписей на изразцах Ханаки и на памятниках ханакинского круга не только указывают на участие в производстве множества
мастеров, но и выявляют индивидуальные качества керамистов, степень их подготовки
и мастерства. Развитие массового производства люстровой керамики неизбежно вело
к огрублению и снижению качества росписи. Одновременно, увеличение выпуска
продукции вызывало необходимость привлечения все большего числа исполнителей, в
том числе, вероятно, выходцев из других центров. Они приносили с собой иной художественный опыт и технические навыки, которые могли оказывать влияние на характер
кашанского стиля и быть причиной некоторых его изменений.
Этот тезис наглядно иллюстрируют люстры четвёртого этапа – бордюрные и панельные изразцы и их фрагменты в собрании ГМВ (Масленицына 1975, кат. № 167–179,
37
Инв. № 82 БВ. По определению Л.Т. Гюзальяна (инвентарная карточка КМЗВИ), – Иран, Кашан, 1283–84
г.; Леон Тигранович, несомненно, имел в виду сходство этого экземпляра с керамикой Ханаки.
38
Инв. № 701 БВ (Вязьмiтiна 1930, кат. № 40; Крачковская 1927, с.17). По определению сотрудников
Эрмитажа (инвентарная карточка музея Киева), изразец был сделан либо в «XIII в., возможно, в первой
половине» (Л.Т. Гюзальян), либо в конце XIII– начале XIV в. (А.А. Иванов).

399

Татьяна Стародуб

181, 182, 190–195). Для большинства из них характерны типовые орнаментально-растительные композиции и надписи, сочетающие роспись люстром с подкраской синим
кобальтом и бирюзой. Особого внимания заслуживает звезда, украшенная в центральном
поле вихревой розеткой, а в бордюре – надписью с датой 738 г.х.=1337 г. (Масленицына
1975, кат. № 196). В списке «Датированных фаянсов» Р. Эттингхаузен поставил этот
экспонат в один ряд с подобными звездчатыми изразцами, без колебаний отнесёнными
им к произведениям кашанского стиля. Кашанская атрибуция всей группы звёзд с датой
738 г.х.=1337 г. подтверждается их стилистической близостью к двум звездчатым плиткам из облицовок мавзолея имамзаде Джафара близ Кума с надписью, которая вместе с
именами мастеров (Сайид Рукн ад-дин Мухаммад ибн Сайид Зайн ад-дин Али аль-Газа
[Гончар] и устад Джамаль Наккаш [Рисовальщик]) указывает и место производства –
Кашан (Ettinghausen 1939, p.1686).
Московская коллекция иранских фаянсов включает также два редких образца, явно
относящихся к четвёртому этапу развития кашанского стиля, но представляющих не «орнаментальное», а «изобразительное» направление. Один из них – неполный, возможно,
бордюрный изразец неясной формы, которой реставратор придал овальное завершение
(Масленицына 1975, кат. № 174, ил. 30), украшен люстрованным рельефом необычной
композиции. Отливающие медным блеском обобщённые фигурки бегущего, оглядываясь назад, ребёнка (?) и сидящей, обернувшись, длинномордой собаки, изображены
в обрамлении пухлых фасолевидных листьев, «кружащих» среди типично кашанских
люстровых завитков-спиралек на фоне молочно-белой глазури. Внизу (а не вверху,
как на больших бордюрных квадратных плитах) изразец завершается выступающим
бордюром с неразборчивой курсивной надписью. Другой экспонат39 – луч крестовидной
плитки – украшен в той же технике люстрованного рельефа на фоне таких же кашанских
завитков, но с иным рисунком, исполненным с присущей кашанским росписям профессиональной точностью. Это один из вариантов широко распространённого в иранском
искусстве мотива: молодая лань пытается укрыться от преследования (голова животного
повёрнута назад) в «зарослях» виноградной лозы. Оба образца сформованы из сероватого теста, отличающего поздние кварцево-фриттовые изделия. Обнаружить близких
им по декору примеров не удалось, но характер росписи, в обоих случаях уверенной и
одновременно несколько поспешной и небрежной, применение рельефа для выделения
основного узора, использование стандартных кашанских приёмов позволяют отнести
оба памятника к продукции массового производства кашанских люстровых фаянсов
позднего этапа (конец XIII – первая половина XIV в), совпадающего с эпохой ильханов.
Наиболее интересный с художественной точки зрения пример отступления от
«магистрального» направления эволюции кашанского стиля дают сравнительно малочисленные изразцы, расписанные люстром в сочетании с рельефной скульптурной
моделировкой.
Это и не люстрованный рельеф названных выше экспонатов ГМВ, и не традиционное (в декоре керамических михрабов и облицовочных плит) применение лепного или
штампованного рельефа для выделения главной надписи, основного узора или бордюра.
Это специфический метод декора, органично объединяющий скульптуру и живопись
39
В каталог, составленный С.П. Масленицыной, не включён; старый инв. № 1163 II; размер 10,3 х 6 см;
масса серая, глазурь кремовая, роспись коричнево-жёлтым люстром.

400

Стилевая идентификация иранских люстров кашанского типа XIII–XIV веков

Рис.11. «Ваза Базилевского». Ваза с изображением игроков в поло.
Фрагмент. 1260-1270-е гг. Государственный Эрмитаж. Санкт-Петербург.

– расписной рельеф. В совершенстве разработанная техника люстрового расписного
рельефа встречается только в фаянсах кашанской школы, и все они датируются последней третью XIII–началом XIV в.
К одному из наиболее ранних памятников этой группы, вероятно, следует отнести
знаменитую большую вазу с изображением игроков в поло в собрании Эрмитажа, приобретённую в 1885 г. в Париже из собрания В.П.Базилевского40. По технике люстрового
декора и по мастерству исполнения – это уникальное произведение (рис.11).
40
Инв. № Ир-1595; выс. 80 см. (Якубовский 1938, с.201-208; Дьяконова 1962, ил.42; Веймарн 1974, ил.124;
Пиотровский 2001, с.86–86, цв. ил.).

401

Татьяна Стародуб

Форма вазы, характер рельефа и фризовой многоярусной композиции находят аналогии в двух покрытых ультрамариновой глазурью сосудах, которые А. Поуп приписывал
Султанабаду41. Один из них был сделан в 681 г.х.=1282 г. (ваза из коллекции Хэвмеера),
другой – в 683 г.х.=1284 г. (ваза в Художественной галерее Фрир в Вашингтоне (SPA.
Pls. 759, 760). Вариант пятиярусной композиции рельефа с изображением в центральном
широком поясе конных игроков в поло демонстрирует синяя с позолотой ваза в Галерее
Фрир, по мнению А. Поупа, выполненная в Кашане в XIII в. (SPA. Pls. 762).
Таким образом, при всей своей уникальности ваза Базилевского обладает чертами,
объединяющими её с группой больших парадных сосудов, происхождение которых
остаётся предметом обсуждения. Очевидное стилистическое единство ваз не позволяет согласиться с их альтернативной атрибуцией: султанабадский или кашанский тип.
Различия, принятые А. Поупом и другими сторонниками его гипотезы за результат
работы разных керамических центров42, могут быть следствием индивидуальных
различий мастеров (или мастерских) внутри одной школы; причём эти различия явно
не затрагивали стадии формовки сосудов, которые, по-видимому, изготовлялись по
одним и тем же шаблонам. На принадлежность вазы Базилевского к кашанской школе
указывают наборы растительных мотивов (кустики с извивающимися ланцетовидными
листьями, многие с долями типа «павлиний глаз»), узорно-живописная ткань декора,
насыщенного натуралистическими изображениями музыкантов, скачущих всадников,
бегущих животных, птиц, естественно обитающих в густых зарослях. Однако главная
детерминирующая черта, характерная для люстров кашанского типа, – манера контрастного выделения крупным планом основного узора на фоне мелких точек и завитков,
выполненных в технике резерва.
Сложнее определить этап, на котором могла появиться ваза с такой развёрнутой
изобразительной композицией, как шествие игроков в поло. Явные реминисценции
настенной живописи (ярусная фризовая композиция) и безусловное сходство рисунка
росписи с миниатюрой ввели в заблуждение А. Поупа, который отнёс вазу Базилевского к
началу XII в. С такой ранней датой невозможно согласиться по ряду причин. Во-первых,
каждая деталь декора свидетельствует не о становлении техники и стиля, а о свободном,
привычном, почти шаблонном применении отработанных приёмов. Во-вторых, как уже
было показано, наиболее точным датирующим «инструментом» в иранской керамике
является «ассортимент» декоративных мотивов, а именно он (варианты применения
прицветника типа «павлиний глаз») вводит декор вазы Эрмитажа в границы второго
этапа развития кашанской школы. Стилистическая характеристика декора вазы с его
упорядоченной композицией, ясным, отвечающим тектонике сосуда ритмичным чередованием горизонтальных и вертикальных акцентов, логичным равновесием основного
и заполняющего узоров, гармонией изобразительного и орнаментального начала, некоторой упрощённостью рисунка, применением позитивной росписи только в деталях и,
41
Султанабад, Сольтанабад, ныне Эрак, город в западной части Ирана, основанный в начале XIX в.
Многочисленные находки в этом районе фаянсов, отчасти близких кашанской керамике эпохи ильханов, но
отличающихся рядом стилевых особенностей, вызвали предположение о местном производстве, что не подтвердилось последующими исследованиями. Однако термин «султанабадский тип» надолго вошёл в научную
литературу как определяющий особую стилистическую группу.
42
Отсутствие следов фаянсового производства в Сольтанабаде-Эраке само по себе еще не исключает
возможности существования какого-то альтернативного Кашану центра.

402

Стилевая идентификация иранских люстров кашанского типа XIII–XIV веков

Рис.12. Кашанский тип. Четвертый этап. Фрагмент изразца со сценой терзания львом быка
с городища Сорт-кала (Туркменистан). Конец XIII-начало XIV в. Государственный историкокультурный заповедник «Древний Дехистан».

наконец, монохромность, – все совпадает с признаками кашанских люстровых фаянсов
второго этапа. Таким образом, по стилю и технике декора ваза Базилевского вероятнее
всего была выполнена в 60-х или в 70-х гг. XIII в.
По-видимому, двумя-тремя десятилетиями позднее был изготовлен крупный
бордюрный изразец, от которого сохранилась центральная часть с изображением льва,
терзающего быка (рис.12). Он был найден в 1960-х гг. в Дехистане43 во время раскопок
городища Сорт-кала, расположенного в 32 км южнее Машад-и Мисриана (Атагаррыев
1986, с.42-44).44 Целый изразец того же сюжета, датированный концом XIII-началом XIV
в., хранится в Музее Виктории и Альберта в Лондоне45. Он очень близок по сюжету и
композиции рельефной сцены, но выполнен в технике резервной росписи люстром и
«бирюзой», как в московском изразце с конем. В сравнении с вазой Базилевского люстро43
Дехистан (древняя Гиркания) – историческая область на юго-западе современного Туркменистана,
расположенная между Каспийским морем и хребтом Копетдаг.
44
Возможность исследовать этот фрагмент мне любезно предоставил археолог Е. Атагаррыев, который
в течение многих лет руководил раскопками в Дехистане.
45
Инв. № 543-1900. Фото и описание см.: http://collections.vam.ac.uk/item/O94036/tile-unknown/

403

Татьяна Стародуб

Рис.13. «Слон и единорог». Фрагмент бордюрного изразца. Конец XIII–начало XIV в.
Музей исламского искусства, Берлин.

вый фон расписанного рельефа изразца проработан слабо, рисунок проще и лаконичнее,
синие и бирюзовые пятна и полосы кажутся случайно попавшими на поверхность изделия. В растительном узоре главенствует мягких очертаний фасолевидный «кашанский»
лист с внутренней «филигранной» арабеской. Сцена терзания, распространённая в
искусстве Ирана, по меньшей мере, с эпохи Ахеменидов, относится к таким же редким
в люстровой керамике явлениям, как изображения шествующих слонов и единорога на
обломках фризов больших бордюрных изразцов (Музей исламского искусства в Берлине46). По технике декора они близки дехистанскому фрагменту. Это тот же тип расписного
рельефа, сочетающего роспись люстром с подцветкой синим кобальтом и бирюзой, но
в более совершенном исполнении (рис.13). В сравнении с ними простодушие, бесхитростность, почти наивность изображения на дехистанском фрагменте выдают руку
провинциального мастера. Трудно сделать какие-либо определённые выводы относительно места изготовления находки из Сорт-кала. Однако сходство видов и композиции
растительных узоров наряду с общностью техники и стиля декора ставят дехистанский
образец в один ряд с берлинскими экспонатами как произведениями кашанской школы,
явно представляющими поздний вариант стилистического направления, открываемого
вазой Базилевского.
К лучшим произведениям этой группы следует отнести импозантные рельефно-расписные фризовые изразцы в Музее восточного искусства в Риме (Scavizzi 1966, fig. 28),
в Музее Виктории и Альберта в Лондоне, который А. Поуп датировал началом XIV в.
и относил к Кашану (SPA. Pl. 726), и в Государственном Эрмитаже в Санкт-Петербурге
(Крачковская 1946, ил.XXXIX, I). Хронологическая последовательность этих плит устанавливается сравнительно легко. Почти полная идентичность бордюров изразца Музея
восточного искусства в Риме и фризового изразца 707 г.х.=1307 г. в Эрмитаже позволяет
датировать первый временем второго, то есть началом XIV в. Композиции центрального
Инв. № J 39036 и J. 5/70; оба фрагмента находятся в одном из фондов Музея исламского искусства в
Берлине. С признательностью благодарю проф. Клауса-Петера Хасе (в то время – директора музея) за предоставленную мне возможность познакомиться с этими экспонатами и сфотографировать их.
46

404

Стилевая идентификация иранских люстров кашанского типа XIII–XIV веков

поля по стилю тоже похожи, но различны по сюжету. В образце Эрмитажа это надпись
на фоне растительной арабески с птицами. В экспонате музея в Риме – два царственных
всадника, скачущих во весь опор на «игрушечных» лошадках на фоне пышной листвы.
В обоих случаях декораторы обратились к опыту XIII в. Однако автор петербургского
изразца несколько схоластически воспринял традицию. Повторяя своих предшественников, работавших в 1260–1270-х гг., он практически не внёс ничего нового. Автор
римского изразца, напротив, оживляя традицию домонгольских росписей на керамике, не
побоялся дополнить её современными эпохе мотивами, такими как раскрытый цветок с
округлыми лепестками и припухлые листья с прожилками. Цветок с шестью лепестками
и круглой сердцевиной – один из надёжных датирующих признаков, свидетельствующих
о наступлении нового стилистического этапа и нового отношения к орнаменту.
Как показывают памятники всей группы, пальметты и полупальметты, которые в
процессе орнаментализации унифицировали и растворили в своих формах природные
прототипы, поначалу робко, а затем все смелее и шире сменяются изображениями цветов, листьев, кустов, чья узнаваемость и почти чувственная конкретность вдохновенно
утверждает красоту, богатство и плодотворную силу живой природы. В результате,
растительный орнамент, игравший роль фона, на котором размещаются фигуры животных, птиц и, реже, людей, преобразуется в место их действия или среду их обитания – пейзаж, то есть приобретает конкретную сюжетную функцию. Этот процесс
наглядно иллюстрирует на ранней стадии – ваза Базилевского, на промежуточной
– изразец Музея восточного искусства в Риме, на зрелой – великолепный бордюрный
изразец Музея Виктории и Альберта. Последний выделяется виртуозным исполнением
рельефа в сочетании с росписью люстром, синим кобальтом и «бирюзой». Развёрнутая
по горизонтали композиция с изображениями людей, животных и птиц среди листвы
иллюстрирует легенду о Бахрам Гуре и Азаде в традиционной иконографии: царь, сидя
на стремительно движущемся верблюде, напряжённо целится из лука и поражает газель,
а сидящая за спиной царя наложница Азаде перебирает струны кифары47. Согласно
музейной экспликации, изразец происходит с сасанидского городища Тахт-и Сулайман
в Западном Азербайджане (Иран); в 1270-х гг. это было одно из укреплений ильханов.
В декоре лондонского изразца «пейзажная» люстровая живопись, очевидно, достигла
своего апогея, хотя процесс натурализации растительных мотивов здесь ближе к началу,
чем к завершению. Новая изобразительная концепция проявила себя в архитектоническом построении композиции как мизансцены, в изначально заданной и блестяще
решённой в едином ритмическом ключе темы драматически напряжённого движения, в
гармоничном соответствии графики рисунка, пластики рельефа и светоносной живописной фактуры люстровой росписи. Сохраняющий тесную связь с кашанским стилем конца
XIII в., лондонский экспонат не мог быть сделан позднее римского изразца. Раскрытый
шестилепестковый цветок с достоверно нарисованными тычинками – единственная в
его декоративном наборе прямая улика в пользу XIV в., правда, подкреплённая явным
стремлением к натуралистичности в трактовке изображений верблюда и ланей (в
бордюре). Фигура верблюда, например, демонстрирует стремление художника передать
естественную мышечную силу, двигательную мощь животного, что заметно отличает
её от игрушечных фигурок на фаянсах XIII в.
47

Инв. № 1841-1876. Фото и описание см.: http://collections.vam.ac.uk/item/O8980/tile-unknown/

405

Татьяна Стародуб

Итак, все три изразца – петербургский (с датой 707 г.х.=1307 г.), римский (с двумя
всадниками) и лондонский (со сценой «Бахрам Гур и Азаде»), неопределённо датированный семидесятыми годами XIII в., представляют объединённые общей техникой
стилистические варианты кашанских люстров четвёртого этапа. Такие черты как, с
одной стороны, сознательная консервация традиции, а с другой – качественное изменение художественной концепции и медленное, но неотвратимое движение по пути от
орнамента к миниатюрной картине характеризуют эти памятники (вместе со стоящей у
истоков новой тенденции вазой Базилевского) как произведения декоративного искусства
Ирана эпохи ильханов. Все они служат наглядным доказательством жизнедеятельности
и высокой творческой потенции кашанских керамических мастерских на рубеже XIIIXIV вв. и опровергают пессимистическое заключение А.Лэйна: «Хотя печи Кашана
и продолжали действовать до XIV в., они работали в старомодном стиле и технике»
(Lane 1957, p. xiv). Покоряющие выразительностью рисунка и мастерством исполнения,
эти «сюжетные» рельефно-расписные люстры (особенно, лондонский изразец) самим
своим существованием отводят мысль об угасании производства уникальных (в том
числе люстровых) дорогих элитарных фаянсов в Иране. Демонстрируя непрерывность
творческого процесса, они доказывают ошибочность позиции А.Лэйна, избравшего 1300
год формальной датой, разделяющей историю иранской и всей исламской керамики на
«раннюю» и «позднюю» (Lane 1947; 1957).
Разделение средневековой иранской керамики А. Лэйн проводит через тот исторический момент, когда «монголы, наконец, официально приняли религию своих персидских
подданных и субсидировали возрождение цивилизованных искусств» (Lane 1957, p. xiv).
Смешение вкусов и привычек монгольских ханов и знати, уже испивших из источника китайской культуры и воспринявших некоторые её традиции, с художественными
представлениями иранской аристократии не могло не привести к изменениям в системе
образов и в стиле изобразительного и декоративного монументального и прикладного
искусства. Волна вторжения в этот период в иранскую орнаментику китайских «лотосов»,
«фениксов», «драконов», грибовидных и ленточных «облаков», на первый взгляд, производит впечатление резкой смены стиля иранского керамического декора на рубеже XIII и
XIV столетий. «Умеренный монгольский вкус, очевидный в тканях и рукописях, – писал
А. Лэйн, – создал и в керамике новую манеру, которая распространилась от Персии до
Сирии и Египта и продолжала существовать на протяжении всего XIV столетия» (Lane
1957, р.6). Однако А. Лэйн был вынужден тут же признать, что создание новой манеры
произошло не сразу: «Это развитие не было внезапным; около 1300 оно наметилось в
появлении монгольских фигур и китайских рисунков на керамике, технология и цветовая
схема которой продолжала традицию более чем столетнюю» (Lane 1957, р.6).
Действительно, стилистический анализ произведений этого времени доказывает
устойчивость привычных приёмов и форм. Пример сознательного удержания декоративного кашанского стиля XIII в. дают работы, подписанные гончаром Юсуфом ибн Али
ибн Мухаммадом ибн Аби Тахиром, представителем прославленной семьи керамистов
в Кашане. Одна из его работ хранится в Эрмитаже. Это гробничный михраб (или намогильная плита в виде михраба) имама Йахьи с датой 705 г.х.=1305 г. (Крачковская
1927), предположительно, выполненный для имамзаде Йахьи в Верамине (Wilber 1969,
р.223), откуда происходит группа звёзд и крестов 1260-х гг. Экспонат Эрмитажа демонстрирует типические черты кашанских люстровых михрабов. Однако в работе, выпол406

Стилевая идентификация иранских люстров кашанского типа XIII–XIV веков

ненной Юсуфом несколькими годами позже (фризовый изразец с датой 710 г.х.=1311
г., Музей исламского искусства в Каире), мастер сделал уступку новой моде. Сохранив
традиционное решение главного поля изразца (рельефная надпись на фоне изящной
вераминской ислими), он украсил бордюр сочными и свежими изображениями лотоса
и распустившегося шестилепесткового цветка на стебле.
В продукции массового производства чужеродные «фениксы», «драконы» и «лотосы» сугубо формально занимают место декоративных иранских мотивов и не влекут за
собой ни изменения привычных композиционных схем, ни нарушения традиционного
строя произведения. Таким образом, на грани XIII и XIV вв. происходит не кардинальная
смена стилей, как полагал А.Лэйн, а лишь частичная замена одних мотивов другими.
Заимствованные из иной культуры сюжеты, отвечающие вкусам и эстетическим воззрениям правителей, в одних случаях более, а в других менее органично включаются в
устоявшуюся кашанскую схему декора.
Ярким образцом такого фабульного восприятия иноземного воздействия служит принадлежащее Эрмитажу панно звездчатых плиток с росписью люстром и синим кобальтом
(Шандоровская 1960, с.128). Все звезды одинаковы и по размеру, и по оформлению
сменившей традиционный бордюр с надписью кобальтовой рамки, которая выявляет
наложение двух образующих восьмиугольник квадратов, а также – по стилю и технике
небрежной торопливой росписи. Различие заключается лишь в том, что иранский сюжет центрального поля (испещрённая точками фигура зайца, верблюда или барса среди
обычной кашанской «растительности», пальметта, каллиграфическая надпись) в одних
изразцах сменяется «китайским» мотивом (аист или феникс, летящий в окружении
грибовидных облачков), а в других остаётся прежним. Традиционные для кашанского
типа декоративные наборы, композиционная схема с прудиком в нижнем луче, приёмы
изображения животных и человека – все свидетельствует о принадлежности этих изразцов к массовой продукции Кашана. Подтверждением такой атрибуции служит подобная
эрмитажным плиткам звезда с изображением летящего феникса (конец XIII – начало
XIV в.) в Музее декоративного искусства в Париже. Известно, что она происходит из
облицовок стены одного из медресе Кашана (Papadopoulo 1980, fig.446) и, безусловно,
была сделана в одной из его мастерских.
Комплект восьмилучевых звёзд, составляющих панно Эрмитажа, могли бы дополнить
три идентичных им звездчатых изразца в собрании музея в Киеве. В тесном центральном поле в обрамлении кобальтового переплёта помещены упавший, подвернув крыло,
голубь48, простая пальметта из вписанных в восьмиугольную рамку четырёх закрученных побегов с листком-фасолью49 и «феникс», летящий среди листвы50. Последний
изразец демонстрирует вариант компромиссного стилистического решения. Подобное
изображение феникса, «парящего» в вихревом потоке мягко округлой густой листвы,
отличается не только от китайского прообраза, но и от «китаизированной» трактовки
схожих мотивов в кашанских люстрах первой трети XIV в. Например, в центре одной
Инв. № 80 БВ.
Инв. № 703 БВ.
50
Инв. № 36 БВ. Публикации все трёх изразцов киевского музея см: (Крачковская 1927, c.14); определение
– Султанабад, XIV в.; (Вязьмiтiна 1930, кат.: инв. №703 – № 44, инв. № 36 – № 46). Л.Т. Гюзальян датировал
оба изразца второй половиной XIII в., А.А. Иванов (инв. №703) датировал началом XIV в. с атрибуцией –
Султанабад (зафиксировано в инвентарных карточках музея).
48
49

407

Татьяна Стародуб

из двух люстровых звёзд Британского музея (обе с датой – шавваль 729
г.х.=июль 1329 г.) помещено рельефное
изображение летящего феникса, явно
скопированное с китайского образца,
но окутанное типичной кашанской
листвой (SPA, fig.723 D). На другой
звезде (Ettinghausen 1939, p.1685,
fig.723 C) приверженность кашанской
традиции утверждается композиционной схемой, хотя и «одетой» реалиями эпохи ильханов (куст с лотосом,
прорастающим из прудика в нижнем
луче, раскрытый цветок с шестью
лепестками, фигурные листья). Мехди
Рис.14. Фрагмент звездчатого изразца с
Бахрами верно отметил стилистичемногофигурной сценой. Конец XIII-начало XIV в. ское сходство рисунка на этих поздних
Государственный музей Востока, Москва.
люстровых изразцах с изображениями
растений на миниатюрах тебризской
школы периода ильханов (Bahrami 1937, p.45, fig.120). С одной стороны, такое сходство подтверждает тезис о давней связи декора иранских фаянсов (люстров и минаи51
) с искусством книжной миниатюры, с другой – свидетельствует о чутком восприятии
мастерами люстровой росписи тенденций, общих для развития средневекового искусства Ирана в целом.
Несомненную связь с книжным рисунком и живописью подтверждает фрагмент
звездчатого изразца с «портретами» четырёх придворных, сидящих вокруг «ильхана»
с трубкой или сосудом в руках (ГМВ, Москва). Иконография этой сцены напоминает
росписи люстровых чаш с дворцовыми композициями, но отличается сменой типажа
и индивидуализированной характеристикой каждого персонажа, несмотря на одинаковый костюм каждого (халат и «монгольская» шапочка с пышным пером). Подобные
звездчатые плитки с монохромной люстровой картиной в ярко-синей раме с резервной
белой крайне небрежной надписью хранятся в музеях, но московский фрагмент отличается редкой для росписей на керамике свободой владения кистью и выразительностью
рисунка (рис.14).

51
Минаи, иранские фаянсы XII–XIII вв. с росписью цветными эмалями по кремово-белой или бирюзовой
глазури.

408

Стилевая идентификация иранских люстров кашанского типа XIII–XIV веков

Как показывает стилистический анализ иранской керамики XIV в., история люстров
кашанского типа завершилась вместе с концом эпохи ильханов. Декоративно-изобразительный стиль, сложившийся в конце XIII–первой половине XIV в. в официальном
искусстве и так своеобразно преломившийся в орнаментально-сюжетных люстровых
фаянсах «султанабадского типа» к середине столетия себя полностью исчерпал. Во
второй половине XIV в. его вытеснил изысканно декоративный орнаментальный стиль,
подлинный расцвет которого в керамике и других видах художественного ремесла наступил позднее, в эпоху Тимуридов. Производство люстровых фаянсов в Кашане, однако,
не прерывалось, но вновь заявило о себе лишь в эпоху Сефевидов попытками создания
подражающих китайскому фарфору белых сосудов с «пейзажной» росписью люстром,
излучающим интенсивное металлическое сияние.
БИБЛИОГРАФИЯ
Атагаррыев 1986 – Атагаррыев Е. Средневековый Дехистан. История и культура города
Юго-Западного Туркменистана. М.
Баранов 1989 – Баранов Х. К. Арабско-русский словарь. М.
Веймарн 1974 – Веймарн Б.В. Искусство арабских стран и Ирана VII–XVII веков. М.
Веймарн 2002 – Веймарн Б.В. Классическое искусство стран ислама. М.
Вязьмiтiна 1930 – Вязьмiтiна М. Мистецтво краiн iсляму: Каталог. Материяли до эпиграфики
– В. Крачковская. Киiв. №37.
Гюзальян 1953 – Гюзальян Л.Т. Два отрывка из Низами на изразцах XIII–XIV вв. // Эпиграфика
Востока,. Вып. 7. С. 16–25. Ил. 36, 40.
Гюзальян 1956 – Гюзальян Л.Т.. Надпись на люстровом изразце 624/1227 из Киевского музея
// Эпиграфика Востока. Вып. 11. С. 33–43.
Дьяконов 1938 – Дьяконов М.М. Люстровое блюдо с изображением царского двора // Памятники эпохи Руставели. Л. С. 195–200.
Дьяконов 1939 – Дьяконов М.М. Путеводитель по залам Отдела Востока. Государственный
Эрмитаж. Л.
Дьяконова 1962 – Дьяконова Н.В. Искусство народов зарубежного Востока в Эрмитаже. Л.
Керимов 1983 – Керимов Л. Азербайджанский ковер. Т. 2. Баку.
Крачковская 1926 – Крачковская В.А.. Мусульманское искусство в собрании Ханенко // Записки
коллегии востоковедов. Л., 1926.
Крачковская 1927 – Крачковская В.А. Изразцовый люстровый михраб Эрмитажа. Л., 1927.
Крачковская 1946 – Крачковская В.А. Изразцы мавзолея Пир-Хусейна. Тбилиси.
Лiнко 1927 – Лiнко Л. Перьска керамiка XIII в. в Музеi Мистецтв УАН. Киiв.
Масленицына 1975 – Масленицына С. Искусство Ирана в собрании Государственного музея
искусства народов Востока. Л.: Аврора.
Пиотровский 2001– Пиотровский М.Б. О мусульманском искусстве. СПб. С. 86–86 (цветная ил.)
Рубинчик 1985 – Персидско-русский словарь / руководитель Ю.А. Рубинчик. М. Т. I, II.
Сайко 1982 – Сайко Э.В. Техника и технология керамического производства Средней Азии в
историческом развитии. М.
Стародуб 1976– Стародуб Т.Х. К вопросу о датировании и атрибуции керамики с сине-чёрной
росписью // Искусство и археология Ирана. Доклады II Всесоюзной конф. (М., 19–23 ноября).
М. С. 206–217.
Стародуб 1990 – Стародуб Т.Х. Люстровая керамика рейского типа конца XII–начала XIII веков
как свидетельство культурных связей Ирана с Азербайджаном и Средней Азией // Культурные
связи народов Средней Азии и Кавказа. Древность и средневековье. М. C.177-184.

409

Татьяна Стародуб

Стародуб 2002 – Стародуб Т.Х. Проблема стиля иранской керамики 11–14 вв. // Научные
сообщения ГМВ. Вып. XXV. М. C.249–269.
Стародуб 2007 – Стародуб Т.Х. Концепция пространства в средневековом исламском искусстве.
Опыт исследования художественных памятников // Эпохи. Стили. Направления. М. C.509–521.
аль-Халлаб 1999 – аль-Халлаб А. Эстетические основы исламского орнамента. М.
Шандоровская 1960 – Шандоровская В.С. Культура и искусство Ближнего и Среднего Востока
IV тысячелетия до н.э. – XVIII в. н.э. и Византии IV–XV вв. Л.
Якубовский 1938 – Якубовский А.Я. Люстровая ваза XIII в. с изображением музыкантов и
игры в поло // Памятники эпохи Руставели. Л. С. 201–208
Bahrami 1937 – Bahrami M. Recherches sur les careaux de revêttement lustréee dans la ceramique
du XIIIe au XVe siecle (etoile et croix). Paris.
Bahrami 1938 – Bahrami M. Contribution á l’ etude de la céramique musulmane de l’Iran // Athar-è
Iran, t. 3, fasc. 2, P. 209–229.
Bahrami 1949 – Bahrami M. Gurgan faiences. Cairo.
Donaldson 1935 – Donaldson D.M. Significant Mihrabs in the Haram at Mashhad // Ars Islamica.
Vol. 2. Part I. P. 118–127.
Fehérvary 1973 – Fehérvary G. Islamic Pottery: a comprehensive study based on the Barlow
Collection. London.
Ettinghausen 1936 – Ettinghausen R. Evidence for the identification of Kashan Pottery. // Ars
Islamica, vol. 3, part 1. P. 44–75.
Ettinghausen 1938–39 – Ettinghausen R. The Ceramic Art in Islamic Times. B.: Dated Faience //
SPA, vol.II. London & New York. P.1667–1696.
Grube 1966 – Grube E. J. The world of Islam. London.
Helmecke 2003– Helmecke G. The Seljuk in the East; The Mongols in Iran // Museum für Islamische
Kunst. Staatliche Museen zu Berlin. Mainz am Rhein. 2003. S. 47– 58; 101– 107.
Lane 1947 – Lane A. Early Islamic pottery. Mesopotamia, Egypt and Persia. London,.
Lane 1957 – Lane A. Later Islamic Pottery. Persia, Syria, Egypt and Turkey. London, 1957.
Loukonine, Ivanov 2003 – Loukonine V., Ivanov A. Die Kunst persiens. Sirocco, London, 2003
(deutche Fassung), Katalog, No. 136. Ill. S. 128.
Mason 2004 – Mason R. B. Shine Like the Sun: Lustre-painted and Associated Pottery from the
Medieval Middle East. Costa Mesa – Toronto.
Morgan 1994 – Morgan P. Iranian stone-paste pottery of the Seljuq period. Types and techniques //
The Nasser D. Khalili collection of Islamic Art. Vol. IX. Ed. Julian Raby. Oxford.
Museum für Islamische Kunst. Staatliche Museen zu Berlin. Mainz am Rhein. 2003.
Papadopoulo 1980 – Papadopoulo A. Islam and Muslim art. London,.
Pope 1939 – Pope A. U. The Ceramic Art in Islamic Times: The History // SPA. P. 1446–1565.
Ritter, Ruska, Sarre, Winderlich 1935 – Ritter H., Ruska J., Sarre F., Winderlich R. Eine persische
Beschreibung der Fayencetechnik von Kashan aus dem Jahre 700 H. Orientalische Steinbucher und
persischen Fayencetechnik. Istanbul.
Sarre 1935 – Sarre F. Eine keramische Werkstatt von Kaschan im 13.-14. Jahrhundert // Istanbuler
Mitteilungen,3. P. 57-69.
Scavizzi 1966 – Scavizzi G. Maioliche dell’Islam e del Medioevo occidentale. Milano,.
Watson 1985 – Watson O. Persian Lustre Ware. London.
Wilber 1969 – Wilber D.N. The architecture of Islamic Iran: The Il Khanid Period. 2nd ed. New York.
Абд ар-Рахим Галеб 1988 – Абд ар-Рахим Галеб. Маусуа аль-имара аль-исламийя (Энциклопедия исламской архитектуры). Триполи (Ливан) - на араб. яз.

410

МИХАИЛ ФЕДОРОВ

О начальной дате Канишки

О

ПРОБЛЕМЕ начальной даты правления кушанского царя Канишки I я узнал
в 1957 г., когда слушал курс лекций Михаила Евгеньевича Массона «Нумизматика Средней Азии». С тех пор проблема НДК (начальной даты Канишки)
не переставала занимать меня. За 56 лет работы в области нумизматики
Средней Азии - а именно столько лет прошло со времени моей первой публикации по
этой теме (Федоров 1961) - я неоднократно возвращался к ней, но, вплоть до недавнего
времени, так и не смог прийти к однозначному окончательному решению.
Проблема НДК или эры Канишки (ЭК) является ключевой и важнейшей для кушанской истории и нумизматики. Дело в том, что многие дошедшие до нашего времени
кушанские надписи датируются по эре Канишки. Без правильной датировки НДК или
ЭК невозможна правильная кушанская хронология.
В монографии Б.Г.Гафурова «Таджики» этой теме посвящен специальный раздел
«Проблема кушанской хронологии», где дан обзор полемики по этому вопросу по
состоянию на 1972 г. В заключении там сказано: «В 1913 и 1960 гг. в Лондоне проводились симпозиумы по датировке правления Канишки. Детально и глубоко эта проблема
обсуждалась на Международной конференции по истории, археологии и культуре Центральной Азии в кушанскую эпоху (Душанбе,1968). И вновь исследователи не смогли
прийти к единой точке зрения» (Гафуров 1972, с.147).
Вопрос о ДНК впервые был поднят в 1874 г. Д.Фергюссон датировал НДК 9 г. до н.э.
А.Каннингэм (1883) склонялся к датировке НКД 57 г. до н.э., впрочем, у него были и
другие мнения. В 1884 г. Д.Фергюссон передатировал НДК 78 г. н.э. А.Каннингэм принял мнение Д. Фергюссона. Д. Бхандаркар (1902) датировал НДК 283 г. н.э. С. Конов в
1920-х-1940- х гг. датировал НДК 128/129, 130,134 и 138 гг. н.э. Однако впоследствии он
датировал НДК 200 г. н.э. Р. Гиршман (1946) датировал НДК 144 г. н.э. Дж. Е. Лохвизен
де Леев (1949) датировала НДК 78 г. н.э. Дж. Маршал (1956) датировал НДК 128/129 г.
н.э. Д. Сиркар (1960) 78 г. н.э. Р. Гебль (1964) - 225 г. н.э. Е. Зеймаль (1964) – 278 г. н.э.
Нарайн (1968) – 103 г. н.э.
На Международной научнойконференции в Душанбе в1968 г. было заслушано семь
докладов по кушанской хронологии (Центральная Азия 1974, с.246-313). Д.Макдауэл
датировал НДК 128/129 г. н.э. плюс-минус 15 лет. К.Эноки считал, что кушанская
© Фёдоров М.Н., 2018

411

Михаил Федоров

хронология охватывает время с 29 или 28 г. до н.э. и до 230 г. н.э., но даты НДК не дал.
А. Симонетта датировал НДК около 130 г. н.э. Р.Гюнтер относил НДК к середине II в.
н.э. и возражал против НДК 78 г. н.э. Е.Зеймаль датировал НДК 278 г. н.э. В.Луконин
датировал НДК 278 г. н.э.
Несколько ученых также выступили в прениях по поводу НДК. Б.Мукерджи не
согласился с датировкой Е.Зеймаля – В.Луконина, поскольку она противоречила сообщению китайских письменных источников, и датировал НДК последней четвертью I
в. н.э. А.Зелинский относил НДК к середине II в. н.э. Д.Сиркар критиковал датировку
Зеймаля – Луконина и утверждал, что правление Канишки I имело место за 100 лет
перед 278 г. н.э. Г.Гумбах сообщил о неизвестной ранее «Бактрийской эре», начавшейся
в 231/232 г. н.э., после царствования кушанского царя Васудевы. Я.Харматта сообщил,
что идентификация упомянутого в китайской хронике кушанского царя По-т’иао (Pwad’ieu), отправившего в 230 г. н.э. посольство в Китай, не вызывает никакого сомнения.
Если это был Васудева I, то НДК будет около 130-140 г. н.э. Если это был Васудева II,
то НДК будет 78 г. н.э. «В любом случае, - считал Я.Харматта, - отнесение начальной
даты эры Канишки к III в. н.э. должно быть отвергнуто». Г. Бонгард-Левин считал, что
датировка НДК 278 г. неприемлема, так как она повлечет за собой пересмотр ряда точно
установленных и документированных фактов в древнеиндийской истории.
Полемика по поводу НДК продолжалась и после научной конференции 1968 г. в Душанбе Г.Фальк определил НДК как 127/128 г. н.э. (Falk 2001). К.Фрелих безоговорочно
приняла эту датировку. Она писала: «Г.Фальк доказал, что эра Канишки должна была
начаться в 127/128 г. н.э.» (Fröhlich 2002). Напомним, что ряд ученых был близок или
даже очень близок к этой дате: Дж. Маршал (НДК 128/129), Д. Мак Лауэл (НДК 128/129
г. н.э.-минус 15 лет), А. Симонетта (НДК около 130 г. н.э.), М.Е.Массон (НДК 126 г. н.э.).
Большой и важной заслугой Г.Лешнера было то, что он, использовав сообщение
китайской хроники о посольстве кушанского царя Васудевы в 230 г. н.э. в Китай, сократил число вариантов НДК 78 г. н.э. с более чем двадцати до двух, а хронологический
диапазон между собой ранней и самой поздней датой с 340 до 50 лет (Loeschner 2007).
В случае НДК 78 г. н.э. посольство отправил Васудева I (191-232 г. н.э.). В случае НДК
78 г. н.э. посольство отправил Васудева II (227-260 г. н.э.). Несмотря на это, Н.Шиндель
датировал НДК как 227 г. н.э. (Schindel 2009). Но он либо забыл, либо просто ничего не
знал о посольстве Васудевы, отправленном в Китай в 230 г. н.э. Благодаря этому сообщению было установлено, что НДК это или 78 г. н.э. или 127/128 г. н.э.
Посмотрим, что у нас будет, если мы примем ДНК 227 г. н.э. А будет у нас совершенно
фантастическая картина. Итак, кушанский царь Канишка I пришел к власти (согласно
Н.Шинделю) в 227 г. н.э. Вдруг кушанский царь Васудева на третий год правления
Канишки I (в 230 г. н.э.) отправил посольство в Китай. Совершенно невозмутимо Канишка I продолжал править и царствовал еще около 20 лет. Ему наследовал кушанский
царь Хувишка (по хронологии Н. Шинделя в 252 г. н.э.). После него пришел к власти
кушанский царь Васудева I (по хронологии Н. Шинделя в 291 н.э. и правил до 332 г. н.э.).
Справедливо возникает вопрос: где Васудева I прятался 61 год, после того, как отправил
посольство в Китай в 230 г. н.э.? И если, к примеру, Васудеве I в 230 г. н.э. было 20 лет,
то в 291 г. н.э. ему было бы 81 год, а в 332 г. н.э. ему было бы 122 года! К этому следует
добавить, что впервые Васудева упоминается в кушанской надписи, датированной 64
годом (совершенно очевидно это была эра Канишки).
412

О начальной дате Канишки

Итак, согласно Г.Лешнеру, НДК была
или 78 или 127/128 г. н.э. и посольство
в Китай отправил или Васудева I или
Васудева II. Изучение вспомогательных
данных и анализ исторической обстановки того времени привели меня к неизбежному выводу, что посольство в Китай
отправил Васудева I и, следовательно,
НДК – это 127/128 г. н.э.
28 апреля 224 г. н.э. в местности
Хормиздакан мятежный правитель провинции Парс, Арташир, разгромил и убил
своего сюзерена, парфянского царя Артабана V. Его сын, Артавазд, продолжал
сопротивление до 227 г. н.э. Арташир был
коронован как шахиншах (царь царей)
Ирана (Дьяконов 1961, с.258; Дашков
Готовый к битве Васудева 1 в шлеме
2008, с.56). Так возникло государство
и пластинчатом доспехе, вооруженный
Сасанидов. Армянский царь Хосров I
мечом и трезубцем. Изображение на золотом
(из «Армянских Аршакидов» - побочной
динаре (чекан Пешавара).
линии «Парфянских Аршакидов»), пытаясь восстановить власть Аршакидов в Ираке, создал военную коалицию, к которой,
согласно армянскому летописцу Моисею Хоренскому, присоединился кушанский царь
Вехсаджан (или Вехсаднан?) со всем своим могущественным кланом Пахлав Харен.
Столицей Вехсаджана был Балх. Позже мстительный Арташир уничтожил весь клан
Пахлав Харенов. Только один маленький мальчик уцелел, будучи тайно вывезен в южную
часть Кушанского государства (Луконин 1987, с.214-214). Р. Гиршман идентифицировал Вехсаджана с кушанским царем Васудевой (Ghirshman 1957, p.700). Б.Ставиский
безоговорочно принял отождествление, предложенное Гиршманом: «Идентификация
Вехсаджана с Васудевой не вызывает никаких сомнений. Однако не ясно: был ли это
Васудева II или Васудева I» (Ставиский 1963, с.367). Согласно Б.Ставискому, кушаны
отозвали свои войска из Ирана после двух лет безуспешной войны (227-229 г. н.э.).
Он писал: «Предвидя, вероятно, ответный удар сасанидских войск, Васудева тогда же
отправил большое посольство в Китай, это посольство прибыло ко двору династии Вэй
5 января 230 г. н.э. Васудева, таким образом, готовился к схватке с Сасанидами, однако
предотвратить поражение ему не удалось» (Ставиский 1963, с.545).
Когда это могло произойти? Арташир I воевал с Римом до 232 г. н.э. Очередная война
с Римом разразилась в 234 г. (Луконин 1987, с.213). Таким образом, часть 232, 233 и
часть 234 г. руки Арташира I были развязаны для войны на востоке. Арабский историк
Табари упоминает военный поход Арташира I, который пошел из Стахра на Сакастан,
Горган, Абрашахр, Мерв, Балх и Хорезм, откуда он вернулся в Мерв, а затем в Парс. В
Парсе он принял послов от кушанского царя (это должно быть Канишка II) с объявлением
покорности (Дьяконов, 1961, с.398). Вернувшись из победоносного похода, Арташир I
принес в дар храму Анахиты отрубленные головы своих врагов. Не исключено, что голова
Васудевы I окончила свой путь в храме Анахиты. Существовала кушано-сасанидская
413

Михаил Федоров

эра, которая началась в 232 г. н.э. (Loescher 2007, р.24). Она могла начаться только после
того, как часть Кушанского государства была захвачена Сасанидами и на территории,
захваченной Сасанидами у Кушан. Начало этой эры совпадает с датой конца правления Васудевы I. Г.Лешнер писал: «Правление Васудевы может быть расширено до 232
г. н.э., когда он, вероятно, проиграл сражение и потерял свою жизнь» (Loescher 2007,
р.23). В 232 г. н.э. правление Васудевы I закончилось и началось правление Канишки
II (232-около 245 г. н.э.). Имея в виду сообщение о том, что Арташир I уничтожил весь
мощный клан Пахлав Харен, нет никаких сомнений, что Васудева I пал на войне с Арташиром I в 232 г. н.э. Кушаны потеряли Балх – по крайней мере, временно, позднее
Сасаниды были вынуждены завоевывать Балх снова. Так, пытаясь уничтожить другого
своего врага, Арташир I отправил вельможу Анака из мощного клана Сурен с тайным
поручением убить армянского царя Хосрова I. В награду Арташир обещал Анаку Балх
и (отвоеванные Сасанидами) земли Кушан (Луконин, 1987, с.215).
БИБЛИОГРАФИЯ
Гафуров 1972 – Гафуров Б.Г. Таджики. Древнейшая, древняя и средневековая история. М.
Дашков 2008 – Дашков С.Б. Цари царей Сасаниды. М.
Дьяконов 1961 – Дьяконов М.М. Очерк истории древнего Ирана. М.
Луконин 1987 – Луконин В.Г. Древний и средневековый Иран. М.
Ставиский 1963 – Ставиский Б.Я. Средняя Азия в кушанский период // История таджикского
народа, т. 1. М.
Фёдоров 1961 - Фёдоров М.Н. Клад медных хорезмских дирхемов, обнаруженных на Афрасиабе в 1959 г. // Научные работы и сообщения Отделения общественных наук АН Узбекской
ССР, кн. 4, Таш. С.291-298.
Центральная Азия 1974 – Центральная Азия в кушанскую эпоху (Proceeedings of the International
conference on the Hystory, archaeology and Culture of the Central Asia in the Khushan period, Dushanbe
September 27 - October 6, 1968). Т. 1. М.
Falk 2001 – Falk H. The yuga of Sphujiddhavaja and the era of the Khushanas // Silk Road Art and
Archaeology, 7.
Fröhlich 2002 – Fröhlich Chr. Dating gondophares // Oriental Numismatic Society Newsletter, 173.
Ghirshman 1957 – Ghirshman R. Le probleme de la chronologie des Kouchans // Cahiers d`histoire
mondiale, vol.3, Nr. 3, Neuchatel.
Loeschner 2007 – Loeschner H. A new Oesho/Shiva image of the Sasanian “peroz” taking power in
the northern part of the Kuschan empire // Oriental numismatic Society Journal, 192.
Schindler 2009 – Schindler N. Ardashir II Kushanshah and Huvishka the Kushan: numismatic evidence
for the date of the Kushan king Kanishka I // Oriental Numismatic society Journal, 198.

414

TIM WILLIAMS

Sultan Kala: the development of a city

A

N OVERVIEW of the Islamic urban landscape in Central Asia was cogently put
forward by Pugachenkova: “There was practically nothing regular about the internal
planning of the towns. To a certain extent, it was determined by the main streets,
which ran from one gate to another, forming intersections at the town centre. These
arteries determined the location of the town’s focal points with small squares here and there
and the main bazaars stretching along the streets, either uncovered or with light awnings, and
sometimes with an extensive covering of vaulted and domed roofs. Between these main streets
lay guzârs (Persian, lanes) or mahalls (Arabic, quarters), criss-crossed by a tangled web of
alleys, in which living accommodation, the local mosque, the maktab (elementary school) and
the public water cistern were to be found and which preserved the communal life-style. The
different trades and crafts had their own special quarters: those with harmful side-effects such as
potteries and iron-foundries were located in the rabads whereas the ‘clean’ trades (sewing and
embroidery, jewellery, etc.) were to be found inside the shahristân (Pugachenkova 2000, 508).
This evocative model of the Islamic city in Central Asia has a strong resonance with recent
archaeological work in the region. As Pugachenkova suggests, there are elements of planning
in the establishment of neighbourhoods and districts, the positioning of markets and industries,
and the location of public building complexes. This contrasts with the paradigm of Islamic
urbanism as an unplanned city, developing organically, with a minimum of state intervention
(e.g. Petruccioli 1997; Bianca 2000). However, this model is primarily based on later medieval
urban centres. This paper explores what elements of the 8th century CE city of Sultan Kala
at Merv might have been centrally planned and organised, and what aspects might reflect an
organic suburban growth alongside the old town.
The urban form
As Paul Wheatley stated, urbanism is a “societal process in which spatial and locational
strategies are employed to structure social and economic integration” (Wheatley 2001, xiii).
The form of the city is shaped by decisions made within a framework of regulations (laws,
ideologies, accepted practices), and based on the decisions of functional societies. It is also
the outcome of individual decisions and actions.
© Williams T., 2018

415

Tim Williams

This complex relationship between urban space and societies provides the context for
archaeologically exploring the city. Urban space is delineated and delimited by various
built elements (such as buildings, streets, pathways, piazzas, and fences), through soft
architecture (such as plants and trees), via transitory or temporary structures (such as
stalls or awnings), and by individual features (such as bollards, statues, fountains, or
drains). Urban space is also experienced, with issues of lighting (including sunlight and
shade), environmental conditions (such as windy or sheltered space, wet or dry, shaded
and exposed, hot and cool), textures (such as gravel streets, stone paving, wall fabrics),
colours (such as reflective whitewash, textiles and fabrics), sounds (such as running
water or cartwheels on hard surfaces), and smells (such as cooking or fruit stalls, sewers
and rubbish). Open spaces are understood by the individual through a mixture of form
and experience: and by cognitive constructs, such as ideas of safety, care, neglect, or
cleanliness. The urban space is often experienced differently by the resident and the
visitor; young and old; men and women.
Open spaces (typically squares, courtyards, plazas, streets, and gardens) provide one of
the key settings for the life and activities of the city. Exploring access to, and the function of,
these spaces provides a rich resource for interpreting the rhythm of the city’s daily life and
the movement and social interaction of its people. The form of the street network raises issues
of connectivity, centrality (poly- or mono-centric) and neighbourhoods. Do discrete grouping
of structures and streets suggest political, social, ethnic, religious, or trade networks? Can this
complexity of urban form give us insights into societal processes?
Inherited cities and new foundations
Sultan Kala is important as a largely new city in the 8th century (see below), free of many
of the constraints of ‘inherited cities’ (Kennedy 2008), where adaptions had to be made within
a framework of the existing urban landscape, property rights, water-supply, street layout, etc.
Modifications to existing urban cityscapes can be very informative of the priorities of early
Islamic rulers and communities, such as the construction of new civic and religious structures
(for example, the insertion of the congregational mosque at the heart of the old city of Gyaur
Kala), or the extent to which new commercial facilities were provided (for example, see
Kennedy 1985; Carver 1996; Roskams 1996; Brogiolo, Ward-Perkins 1998; Kennedy 2008;
Avni 2014). However, much of the detail of the urban fabric, including the broad organisation
of properties, and the linearity and visual structure of streets, would have been relatively
difficult to change.
Exploring ‘new’ cities provides an opportunity to examine how important various design
aspects were, both in terms of state control/direction, and to the communities that inhabited and
shaped the spaces. For example, to what extent did elites within society shape, encourage, or
constrict the ways in which urban communities developed? To what extent was the infrastructure
of the city shaped by the needs of communities, or the needs of the political and ideological
elites? To what extent did the state provide centralised facilities and, if so, why? Who provided
and controlled local facilities, such as local mosques, baths, local markets, and access to water?
New foundations can also be used to explore the extent to which the city incorporated ideas
and approaches of previous urban forms – Classical, Arabic or Central Asian. Did existing
attitudes to the urban space impact upon the way that new cities were organised?
416

Sultan Kala: the development of a city

Background: the cities of Merv
Merv lies on one of the main arms
of the ancient Silk Roads that connected
Europe and Africa to the Far East.
A broad delta of rich alluvial land,
created by the Murghāb River that flows
northwards from Afghanistan to form a
dendritic oasis before running out into
the Karakum Desert. The ancient cities
of Merv developed at the heart of this
oasis, close to the course of the main
river channel in antiquity.
A succession of cities, which
together encompassed over 1,000 ha,
date from the 6th century BCE to the
present day (Figure 1). The Seleucid
city of Antiochia Margiana (Herrmann
1997, 10-17) (today called Gyaur Kala)
was nearly 2 kilometres across and
covering some 340 hectares. Although
we know little of the early Seleucid city,
buried under a deep sequence of later
Figure 1. The cities of Merv: an extensive industrial
occupation, it clearly had a rectilinear
area lay immediately outside the western wall
street grid, still evident in the later 7th
of Sultan Kala.
century city and visible through aerial
survey (Williams forthcoming a), which suggests a Hellenised classical layout to the urban
landscape.
The Islamic army occupied the Sasanian city in 651 CE. Some modifications of the urban
landscape occurred, including the construction of a Friday Mosque and probably administrative
complex at the centre of the ancient town (see below). A walled camp, Shaim Kala, was
constructed to the east of the city: this may have temporarily accommodated some of these
settlers. Unfortunately this settlement has been badly damaged under a Soviet collectivised
village in the 20th century (Khodjaniasov et al. 1995).
The focus of this paper is the layout and organisation of Marv al-Shāhijān (today Sultan
Kala), from the mid-8th century CE to its sack by the Mongols in 1221 CE. The new city lay
immediately to the west of the old town, on the opposite bank of the Razik canal, and by the
13th century Sultan Kala enclosed some 550ha, within 13 km of town walls, including a main
city, walled suburbs to the north and south, a citadel Shahriyar Ark, and extensive suburban
industrial quarters (Figure 1).
Sultan Kala encompasses c. 500 years of urban development, at a vital time for the
understanding of the city in the Islamic world. Most importantly, it provides a legible urban
landscape, in its late 12th/early 13th century CE form. However, in the same way that inherited
cities were in part constrained by their earlier urban form, so the later development of Sultan
Kala was constrained by the choices made during the initial establishment of the city. The
417

Tim Williams

organisation of the roads and alleys, the canals and reservoirs, the sūqs and markets, and the
location of major public complexes and gardens, strongly reflect the original organisation of
the urban landscape.
Approaches to the cities of Merv
Historical sources
Islamic sources on the cities at Merv include Al-Muqaddasī, Al-Iştakhrī, Ibn Ḥawqal, Yāqūt
(who lived in Merv and describes the city in its state on the eve of the Mongol invasion), and
Al-Ya’qūbī, while broader histories, such as Al-Ṭabarī, Hudud al’Alam, and the conquest
accounts by Al-Balādhūrī, are also useful (for translations and commentaries, see Ibn Ḥawqal
1800; al-Balādhūrī 1866; Al-Iştakhrī 1870; Al-Ṭabarī 1879-1901; Al-Ya’qūbī 1892; Жуковский
1894; Le Strange 1905, 397-405; МИТТ 1939; al-Hamawī 1959; Bosworth 1969; Yarshater
1985-2007; Al-Muqaddasī 1994; Kennedy, Moore 1999; Minorsky 1937). However, while
these works contain important insights in to the political, social and religious context of Merv,
they often lack specifics regarding its urban morphology.
Archaeological evidence
Aerial photography has demonstrated considerable potential to explore the urban landscape
at Merv (Williams 2008). Vertical aerial photography for the cities exists in the form of prints
of Soviet photographs, taken in the 1970s. These photographs, however, present a number of
problems: the prints were damaged, did not provide complete coverage, and have differential
exposure. Nevertheless, they clearly demonstrated the potential of aerial photography to explore
the urban layout. In 2000 the project purchased a high resolution IKONOS satellite image,
which was accurately located with the aid of a differential Geographic Positioning Systems
(GPS) (Dare et al. 2002). This became the first workable based-map for the work at Merv, and
enabled the older aerial photographs to be located against this image.
Due to restrictions in Turkmen airspace it has not been possible to use aircraft to acquire
new vertical images, but in the last few years Unmanned Aerial Vehicles (UAVs) have been
used to provide a rich body of images and a high quality Digital Terrain Model (DTM) (Figure
2) (Williams 2012) (Jorayev forthcoming). In addition, new satellite images are being acquired
all the time (for example, see the Digital Globe satellite image, taken 11/05/2017, in Google
Earth ©). Each new image has the potential to reveal new elements of the urban landscape,
given different lighting, times of year, soil moisture, etc. Together, these are helping us to
understand the complexities of the urban layout.
The data has combined, interpreted, managed and stored in a Geographic Information
System (GIS). The interpretative transcription includes:
•
Built space – sometimes it has been possible to identify details of internal walls and
individual rooms (and in a few cases even doorways) in some of the imagery, but sometimes
only as broad areas of built space. The topographic data has been used to suggest the location
of larger buildings destroyed in the 13th century, on the basis of the more substantial debris
mounds.
•
Unbuilt space – internal courtyards, open piazzas, gardens, etc.
418

Sultan Kala: the development of a city

Figure 2. Left: DTM constructed from UAV data. Right: mosaic of vertical images taken with
the UAV. The city wall of Sultan Kala shown in yellow. Note the clarity provided by the DTM in
identifying the built-up areas along the roads in the top left of the image. (Images: Gai Jorayev).

•
Linear features - streets, alleys, canals, etc.
(For further details, see Williams 2008).
This data enables a broad characterisation of urban landscape, although there are significant
problems in identifying specific building functions on the basis of broad plan-form alone.
As Ernst Grube (1995, 12) observed, “very few forms in Islamic architecture that cannot be
adapted for a variety of purposes; conversely, a Muslim building serving a specific function
can assume a variety of forms. …. The paramount example of this phenomenon is the fouriwan courtyard structure of Central Asia and Iran … These structures function equally well
as palace, mosque, madrasa, caravanserai, bath or private dwelling; at different times and in
different places, in fact, they were built to serve all of these functions.” However, while the
use of buildings arranged around a courtyard is shared across a variety of building types, from
houses to mosques, the scale of the structures and perhaps especially their courtyards, their
location within the city, and some details of design, make it possible to divide the visible data
into broad generic monument types, and to distinguish between domestic housing and public
building complexes. Combining this with the mapping of streets and large open areas (possibly
gardens), enables the broad character of the urban landscape to be explored.
Extrapolating the 8th century
Is it possible to extrapolate from the aerial plan of the city, largely abandoned in the 13th
century CE after the Mongol sack of 1221 CE, to an 8th century CE foundation? There are a
number of reasons to consider that many of the founding elements are discernible:
419

Tim Williams

•

Two major changes to the urban landscape can be observed in the late 11th century CE:
a) The construction of the town walls: these encompass a larger area than the original
boundaries of the town, which can be clearly seen in a number of areas. The walls also had
to negotiate their way around pre-existing structures, sometimes respecting them, sometimes
demolishing buildings to make way for the walls, and cutting across earlier streets (Figure 3);
b) The construction of citadel Shahriyar Ark: although the area was perhaps not
intensively occupied before the citadel’s construction, the earlier streets in the area are
clearly visible, blocked off by the construction of the citadel walls (Figure 4).
•
There is an inertia in urban landscapes: many elements of the urban landscape,
such as streets and land allocated to major public complexes (e.g. mosques and madrassa),
would be difficult to completely transform in the four centuries that followed Sultan Kala’s
foundation. While public complexes expand, swallowing surrounding properties, the core of the
complexes may well remain. Redesigning streets, with all the issues of water supply, drainage
and surrounding properties, often requires ‘grand schemes’, which we might argue will be
legible in the townscape. While it is certainly not the case that all monument complexes or
streets within the original core were unchanged, it is reasonable to suppose that many retained
much of their original form.
•
Some modifications, such as the insertion of the Mausoleum of Sultan Sanjar into
the courtyard of an earlier building complex, are clearly discernible.
Overall, therefore, the pattern of public building, private space and street layout can be
largely disentangled from the later landscape.
Discussion
The western suburbs of Gyaur Kala and the foundation of Sultan Kala
Some modifications of the urban landscape of Gyaur Kala took place after the Islamic
conquest: including the construction of a Friday mosque, at the centre of the old town (see Figure
1) (Khojaniyazov 2000), and dār al-’imāra administrative complex (Al-Ṭabarī 1879-1901,
ii, 1984), probably somewhere close by. It appears that Merv peacefully surrendered, rather
than being conquered (Kennedy 1999, 28): as a result, there would have been no evictions of
residents, and space for the incoming soldiers would have to have been provided by billeting
and perhaps temporary camps. However, in 671 CE a large number of settlers were sent from
Basra and Kufa to Merv (Al-Ṭabarī 1879-1901, ii, 81), which must have put a strain upon the
available urban housing. A walled camp, Shaim Kala, constructed to the east of the city, may
have temporarily accommodated some of these settlers. Merv, as the capital of the Umayyad
Khorasan, would also have attracted a large number of immigrants (see Kennedy 1999, 289), which would have put further strain on the facilities and space in the old town. By this
time the streets of the old city sat on c. 11 m of stratigraphy, the remains of the earlier cities,
creating the effect of a vast tell. This topography would have made it difficult to expand the
built-up area inside the city walls.
There are a number of historical accounts that suggest significant suburban activity to the
west of Gyaur Kala during the Umayyad period (Figure 3). According to Al-Ṭabarī (18791901, ii, 1767), Nașr b. Sayyār, the last Umayyad governor of Merv, had a palace constructed
alongside the Madjān canal, a Sasanian irrigation channel to the west of the old city (see
420

Sultan Kala: the development of a city

Figure 3. Sultan Kala. The 11th century city wall (in yellow) and the suggested limits of the earlier
city (in purple). Note the way that the northern and southern inner city walls kink around preexisting buildings within the old city, before running straight once clear of the ‘obstructions’.

Figure 4. The citadel of Shahriyar Ark, in the north-east of the city.
The enclosure clearly blocks off pre-existing streets.

421

Tim Williams

Figure 1 & Figure 3). Also, rather evocatively, the house where robes were first dyed black
in support of the ‘Abbāsid’s is also placed alongside the Madjān by Al-Iştakhrī (1870, 260 &
2). All of these suggest that there was already extensive settlement alongside the canal before
the ‘Abbāsid revolution of 747-8 CE.
Al-Iştakhrī, writing in the 10th century CE, stated that the ‘Abbāsid Governor Abū Muslim
commissioned a congregational mosque, back-to-back with the dār al-’imāra, alongside the
Madjān canal, and moved the markets from the old town to Sultan Kala (translated by Kennedy
in: Kennedy, Moore 1999, 122-3). This suggests that the formalisation of Sultan Kala as the
administrative and religious centre of Merv was an ‘Abbāsid intervention, and very much a
state inspired exercise. Pre-existing settlement along the Madjān, however, suggests that some
of the landscape of the city may already have been established, and it is therefore possible that
Abū Muslim received the credit for a project already started under Nașr b. Sayyār? Indeed,
perhaps Abū Muslim converted Nașr b. Sayyār’s palace alongside the Madjān, which may
in effect have already been the government house, to become the ‘Abbāsid dār al-’imāra.
The central complex
The archaeological evidence for the central Sultan Kala complex primarily comes from
the analysis of the aerial images. Congregational mosques and administrative centres could
share an adjoining wall on the qibla side, as at Kufa (Bacharach 1991, 112-3), although Barry
Flood (2001, 153 n.66) argues that “the early mosque in Kufa was separated from the dār al’imāra by a narrow passage or lane, a feature which is also found in the early Islamic mosque
at Banbhore in Sindh … [and at Anjar] … an entrance beside the mihrab led into a narrow
street which separated palace and mosque … [whereas] … the Umayyad mosque at Cordoba
communication was effected between mosque an[d] palace by an arcaded lane (sābāṭ) …
[and a] … similar arrangement may have existed at Damascus”. In the case of Sultan Kala,
we have the Al-Iştakhrī statement that these complexes were built back-to-back (see above),
although this does not mean that they necessarily shared a wall.
The aerial photographs and topographic data are not definitive, but they suggest that
the dār al-’imāra occupied the significant complex of buildings to the west of the Madjān
and the north of the main east-west road, while the mosque lay immediately to north of
this (Figure 5).
The dār al-’imāra complex appears to have been very substantial (Figure 5): if it extended
from the Madjān, in the east, to the boundary wall visible on the aerial images, in the west,
then it would have extended some 465 m east-west and 214 m north-south, covering an
area of nearly 10 ha. The complex seems to have two very different parts. At the east end, a
hamman occupied part of the southern range, near the canal, with other large structures, one
possibly a library, to the north (Mamedov 2004, 129-130). Substantial ranges of buildings lay
along the periphery of the complex. The Mausoleum of Sultan Sanjar was inserted in to the
courtyard of this complex in the 12th century CE: the complex had lost its original function by
then with the transfer of the palace administration to the new citadel in Shahriyar Ark, which
was constructed towards the end of the 11th century CE. To the west, the complex comprised
a large, roughly square, building, c. 120 m east-west by 110 m north-south, with a central
courtyard c. 85 m east-west by 80 m north-south. Excavation of the southern range suggests
that it was two storeys, with a range of cell-like rooms at the back, with iwans opening on to
422

Sultan Kala: the development of a city

Figure 5. The west central part of Sultan Kala. Showing the main east-west street (orange),
crossing the Madjān (blue) and exiting the western gate of the 11th century city town wall to the
west. The dār al-’imāra forms a substantial block to the north of the main road, with the mosque
to the north (solid purple lines), with possible building complexes within the dār al-’imāra shown
with dotted lines. (Background IKONOS satellite image).

a portico around a very well-constructed fired brick herringbone courtyard (Figure 6). To the
north, a substantial building appears to provide an entrance to the complex, near the southwestern corner of the mosque. The building was surrounded by open spaces, with a clear outer
enclosure. Overall the western part of the complex looks very similar to the dār al-’imāra
complex at Kufa, dating from c. 670 CE (Petersen 1996, 156), including an entrance near the
mosque corner. Once again, this part of the complex was re-used, after the palace was moved
to Shahriyar Ark in the 11th century, for more everyday activities, perhaps including a bazaar
(Williams forthcoming c).
It is again difficult to be certain of the exact extent of the mosque complex (Figure 5),
although it may have covered c. 150 m (east-west) x 200 m (north-south), an area of just over
3 ha. If correct, this substantial complex would be larger than the Great Mosque at Damascus
(c. 170 x 102 m) and on a par with the later massive Great Mosque of al-Mutawakkil) at
Samarra (c. 150 x 220 m).
423

Tim Williams

Figure 6. Excavations within the dār al-’imāra complex, showing the fine herringbone courtyard
surface in the foreground (much worn by the later reuse of the complex),
and part of the south range of the complex in the background (scale 2 m).

What is clear is that elites within society had shaped key elements of the new urban
landscape. The congregational mosque and dār al-’imāra make a strong statement, at the
junction of the main east-west road and the north-south Madjān canal, dominating the highest
point of the city, and demarcating the central appropriation of space.
The Madjān canal and the urban water supply
Importantly, the state intervened in the use of the Madjān canal which provided a central
spine to the city (Williams forthcoming b). It ran south to north along a spur of slightly higher
ground and provided the key infra-structure for the new city – water. An old Sasanian irrigation
channel was revetted with fired brick and transformed into the central artery of the city. A
network of fired brick lined channels distributed fresh water to the city (Figure 7). The whole
structuring of the new urban space around this canal, and its ability to water a city, suggests a
degree of central planning, providing resources to capitalise upon this feature: a remarkable
achievement of civic engineering.
The density of occupation clearly varies across early Sultan Kala, with the most densely
packed areas in a zone approximately 300-400 m either side of the Madjān, and in a narrow
ribbon along the main east-west roads (Figure 3).This intensively built up zone also extended
well beyond the southern and northern line of the later inner city wall, a total distance of some
3 km, with the Madjān clearly exerting a major pull on the pattern of development.
424

Sultan Kala: the development of a city

Figure 7. Excavations across the Madjān canal (where the excavators are),
with brick lined channels and ceramic water-pipes in the foreground.

The clustering of substantial building complexes, with large courtyards, along either side
of the canal also suggests that high water consumption was a factor in their location. Mosques
and hammans, for example, required access to large volumes of fresh water (for example,
the substantial hamman demolished to make way for the city wall at the end of 11th century,
see Williams forthcoming b). This suggests that land was allocated to these ‘civic’ structures,
prioritised due to their need for access to the canal.
Markets and bazaars
The state also seems to have been instrumental in providing centralised market facilities
(see Al-Iştakhrī above). The aerial survey suggests a number of major complexes with large
425

Tim Williams

courtyards, primarily along the main east-west street (Figure 5). Historical accounts refer to
craft specialisation in some of these main bazaars, such as the Samanil Bazaar, where grain
and seeds were sold, and a blacksmiths’ (hoe-makers) quarter in the eastern part of the city
(Бартольд 1966, 193-4). The provision of these large markets was evidently a substantial
investment in developing the infrastructure and nature of the city, and would have shaped the
development of communities.
Neighbourhoods and streets
Neighbourhoods or quarters within Islamic cities were often divided according to ethnic
origin, religious affiliation, or trade. Islamic law (Shari’ah) and Islamic social norms (Urf)
make the community (Ummah) paramount, and place an emphasis on strong functional
neighbourhood communities (Muhalla) (Bianca 2000). In Sultan Kala the existence of
neighbourhoods is suggested in 10th and 12th century historical sources; for example, the
reference to a jewellers’ quarter within the city, located near the Friday mosque, close to the
house of master goldsmith Nasr (Бартольд 1966, 193-4), or Al-Ṭabarī’s description of streets
settled by people from Ṭukhāristān on the Upper Oxus, Bukhara and Soghdia (Al-Ṭabarī
1879-1901, ii, 1920-2). These suggest specific urban areas were settled by distinct groups
or crafts. The analysis of the aerial photography would appear to support the identification
of such discrete foci: distinct groups of large buildings (mosques, madrasa, hammans, etc.)
surrounded by areas of dense housing (Figure 8).
There was no orthogonal grid at Sultan Kala, but there was a clear pattern to the urban
landscape (Figure 8). However, there are roughly rectangular blocks, commonly between 40-60
m east-west, and separated by east-west streets set some 110-130 m apart, with further subdivisions evident in many places. While many streets end in T-junctions or stepped intersections,
rather than running through for many ‘blocks’, there is a structure to the landscape. What is
evident is that most streets were roughly cardinal in orientation (Figure 8), and most housing
plots were broadly rectangular, not the complex web of winding streets and irregularly shaped
properties seen in the later Islamic cities and so often used to generalise about the lack of
Islamic urban planning.
Michael Bonine (1979, 208) argued that “traditional Iranian cities have an orthogonal
network of streets which … did not develop from an outgrowth of streets around
rectangular religious buildings or from the orientation of Iranian houses to maximize
seasonal usage, but rather it is due to irrigation systems. The orthogonal network of water
channels corresponds to the slope of the land. Passageways follow these channels to
reach various plots of cultivated land. Cities have expanded along the existing streets and
water channels. The basic morphology of traditional Iranian cities was created by houses
filling in adjacent rectangular fields and orchards”. It seems likely that the structuring of
Sultan Kala shows many similar attributes: a patchwork of Sasanian fields, dominated
by the flow of water from the irrigation channel that was to become the Madjān canal.
Indeed, the network of streets had a strong east-west rhythm, lacking long north-south
lines (except for the canal), and while the east-west routes are not straight, they do form
clear segments of the cityscape, and seem to frame the development of neighbourhoods.
The city had a designed infrastructure of water, which created a connected landscape of
communities, and a visual core.
426

Sultan Kala: the development of a city

Figure 8. The north-western part of the walled city of Sultan Kala, showing streets (red), larger
courtyards (pale blue) and built-up space darker blue). There appear to be clusters with large
courtyards, perhaps suggesting markets, mosques, madrasa, etc., bounded by some of the
larger, more substantive, streets, which may suggest the allocation of land to different groups
and the creation of neighbourhoods.

Conclusion
The state clearly intervened in the development of the new city, providing the major
central infrastructure of administrative buildings (dār al-imāra), the congregational mosque,
and the central markets, but perhaps most importantly the urban water supply. Converting a
pre-existing irrigation channel into the substantial brick-lined Madjān canal enabled water to
lie at the heart of the new urban development, and the pre-existing field systems seem to have
shaped the broad rhythm of that urban landscape.
The reasons for the rapid expansion of Sultan Kala are likely to have been a complex mix
of functional and ideological drivers, including:
427

Tim Williams

• religious (the need for clean water for religious purposes; possibly even a break with
the ‘city of the unbelievers’);
• practical (good water supply, set against the problems of the water supply to the ‘old
town on the hill’; pressures on space within the old city);
• economic (the need to improve the infrastructure of trade – markets and caravanserai);
• political (a capital city; creating a new sense of identity, perhaps especially after the
revolution; managing a rapidly expanding and ethnically diverse population);
• cultural (the need to provide for more extensive administrative structures; the support
of learning).
Sultan Kala was not an accident. It was not the gradual process of suburban growth, even
though there was clearly some suburban activity before the city was established. It was a planned
process, where the organisation of the urban space went beyond the simple provision of a few
central facilities. Planning must also have occurred at a local district level, perhaps by elites
or tribal groups, making decisions within the land available to them, organising hammans,
madrassa, mosques and local markets. As Galina Anatol’evna Pugačenkova, perceptively
remarked, there are elements of planning in the establishment of neighbourhoods and districts,
the positioning of markets and industries, and the location of public building complexes.
Acknowledgements
This work took place under the auspices of the Ancient Merv Project (www.ucl.ac.uk/merv),
a long running collaboration between the Institute of Archaeology, University College London,
and the Turkmenistan Ministry of Culture. In particular I would like to thank Dr Mukhammed
Mamedov (National Department for Protection, Research and Restoration of Historical Sites
under the Turkmenistan Ministry of Culture) and Rejep Jepbarov, Director of the Ancient Merv
Archaeological Park. Also to the Park’s skilled and dedicated staff, particularly Annamurat
Orazov and Merdan Jumanazarow.
I would like to thank the Committee for Central and Inner Asia and the British Academy for
a grant to support the initial work on the aerial photography transcription and interpretation,
and to UCL Qatar, and particularly to the then Director Prof Thilo Rehren for his support in
acquiring the UAV and software for the intensive survey. Special thanks to the British Embassy
in Turkmenistan for their support of the project and in particular to the Ambassador at the
time of the initial survey, Keith Allan, for arranging my visa, without which this would not
have been possible.
Considerable thanks go to Dr Gai Jorayev for his work with the UAVs, his dedication to
processing the material gathered, and the lovely DEMs he created. Thanks also to the wonderful
Hussein Abdullayev, for his patience, engineering skills and good humour. Thanks also to David
Fallon, for many stimulating discussions regarding the urban layout of the city of Sultan Kala.
REFERENCES
Al-Balādhūrī 1866 – al-Balādhūrī A. Kitāb Futūḥ al-buldān. Translated and edited by M.J. de Goeje.
Leiden.
Al-Hamawī 1959 – al-Hamawī Y. The introductory chapters of Yāqūt’s Mu’jam Al-Buldān. Translated
and edited by W. Jwaideh. Leiden.

428

Sultan Kala: the development of a city

Al-Iştakhrī 1870 – al-Iştakhrī A. Kitāb al-Masālik wa l-mamālik. Translated and edited by M.J. De
Goeje. Leiden.
Al-Muqaddasī 1994 – al-Muqaddasī S. The Best Divisions for Knowledge of the Regions (Aḥsan
al-taqāsīm fī Ma’rifat al-Aqālīm). Translated by B.A. Collins. Reading.
Al-Ṭabarī 1879-1901 – al-Ṭabarī A. Tārīkh al-rusul wa-al-mulūk. 15 vols. Edited by M.J. de Goeje.
Translated by Various. Leiden.
Al-Ya’qūbī 1892 – al-Ya’qūbī. Kitāb al-Buldān. Translated and edited by M.J. de Goeje. Leiden.
Avni 2014 – Avni G. The Byzantine-Islamic Transition in Palestine: An Archaeological Approach.
Oxford.
Bacharach 1991 – Bacharach J.L. Administrative complexes, palaces and citadels. Changes in the
loci of medieval Muslim rule, in: I.A. Bierman, R.a.A. Abou-El-Haj & D. Preziosi (Eds.) The Ottoman
city and its parts: urban structure and social order. N.Y, pp. 111-28.
Bianca 2000 – Bianca S. Urban form in the Arab world: past and present. London.
Bonine 1979 – Bonine M.E. The Morphogenesis of Iranian Cities, in: Annals of the Association of
American Geographers. 69 (2), 208-24. http://dx.doi.org/10.1111/j.1467-8306.1979.tb01252.x.
Bosworth 1969 – Bosworth C.E. Abū ‘Abdallāh al-Khwārazmī on the technical terms of the secretary’s
art, in: Journal of the Economic and Social History of the Orient. xii, 151-.
Brogiolo, Ward-Perkins 1998 – Brogiolo G.P., Ward-Perkins B. (Eds.) The idea and ideal of the town
between Late Antiquity and the Early Modern Ages. Leiden.
Carver 1996 – Carver M.O.H. Transitions to Islam: Urban rôles in the east and south Mediterranean,
fifth to tenth centuries AD, in: S.T. Loseby (Eds.) Towns in transition. Urban evolution in Late Antiquity
and the early Middle Ages. Aldershot, pp. 184-212.
Dare et al. 2002 – Dare P., Herrmann G., Williams T. & Ziebart M. Acquisition, registration and
application of IKONOS space imagery for the World Heritage Site at Merv, Turkmenistan, in: Proceedings
of the Space Applications for Heritage Conservation at the International Space University. Strasbourg.
Flood 2001 – Flood F.B. The Great Mosque of Damascus: studies on the makings of an Ummayad
visual culture. Leiden.
Grube 1995 – Grube E.J. Introduction: what is Islamic architecture? , in: E.J. Grube (Eds.) Architecture
of the Islamic World: Its History and Social Meaning. London, pp. 10-4.
Ibn Ḥawqal 1800 – Ibn Ḥawqal M. Kitāb Masālik wa-mamālik taṣnīf ibn Hawqal [The oriental
geography of Ebn Haukal, an Arabian traveller of the tenth century]. Translated by W. Ouseley.
London.
Jorayev forthcoming – Jorayev G. Unmanned aerial vehicle photography at Merv, Turkmenistan.
Kennedy 1985 – Kennedy H. From Polis to Medina: urban change in late antique and early Islamic
Syria, in: Past & Present. 106, 3-27.
Kennedy 1999 – Kennedy H. Medieval Merv: an historical overview, in: G. Herrmann (Eds.)
Monuments of Merv. Traditional buildings of the Karakum. London, pp. 25-44.
Kennedy 2008 – Kennedy H. Inherited cities, in: S.K. Jayyusi, R. Holod, A. Petruccioli & A. Raymond
(Eds.) The city in the Islamic world. Leiden, pp. 93-114.
Kennedy, Moore 1999 – Kennedy H., Moore O. Some ancient and medieval texts about Merv, in:
G. Herrmann (Eds.) Monuments of Merv. Traditional buildings of the Karakum. London, pp. 120-32.
Khodjaniasov et al. 1995 – Khodjaniasov T., Petersen, A., Tucker D. Surface reconnaissance at
Shaim Kala, in: Iran XXXIII, 57-9.
Khojaniazov 2000 – Khojaniazov T. The first cathedral mosque of Merv, in: Miras, No 1, pp.161-165.
Le Strange 1905 – Le Strange G. Lands of the Eastern Caliphate: Mesopotamia, Persia, and Central
Asia, from the Moslem conquest to the time of Timur. New York.
Mamedov 2004 – Mamedov M. Mausoleum of Sultan Sanjar. Istanbul.
Minorsky 1937 – Minorsky V. Hudud al-`Alam: ‘The regions of the world’: a Persian geography,
372 A.H. (982 A.D). Translated by V. Minorsky. 2nd ed. London.
Petersen 1996 – Petersen A. Dictionary of Islamic architecture. London.

429

Tim Williams

Petruccioli 1997 – Petruccioli A. The Arab City: Neither spontaneous nor created, in: Journal of the
Islamic Environmental Design Research Centre. 1-2, 22-33.
Pugachenkova 2000 – Pugachenkova G.A. Urban development and architecture: Part One.
Transoxania and Khurasan, in: M.S. Asimov & C.E. Bosworth (Eds.) History of Civilizations of Central
Asia. Volume IV. The age of achievement: AD 750 to the end of the Fifteenth Century. Part Two: The
achievements. UNESCO, Paris, pp. 507-56.
Roskams 1996 – Roskams S. Urban transition in North Africa: Roman and medieval towns of the
Maghreb, in: N. Christie, S.T. Loseby (Eds.) Towns in transition. Urban evolution in Late Antiquity and
the early Middle Ages. Aldershot, pp. 159-83.
Wheatley 2001 – Wheatley P. The places where men pray together. Cities in Islamic Lands, Seventh
Through the Tenth Centuries. Chicago.
Williams 2008 – Williams T. The landscapes of Islamic Merv, Turkmenistan: Where to draw the
line?, in: Internet Archaeology 25. https://doi.org/10.11141/ia.25.1
Williams 2012 – Williams T. Unmanned Aerial Vehicle Photography: Exploring the Medieval City
of Merv, on the Silk Roads of Central Asia, in: Archaeology International. 15 (2011-12), 54-68.
Williams forthcoming a – Williams T. The city of Antiochus Margiana and its hinterland, in: Minardi
M., Ivantchik A. (Eds.) Ancient Civilizations from Scythia to Siberia. Leiden.
Williams forthcoming b – Williams T. Flowing into the city: approaches to water management in
the early Islamic city of Sultan Kala, Turkmenistan, in: Altaweel, M. and Zhuang, Y. (Eds.) Aquatic
Humanity: Water Technologies and Societies in the Past and Present. London.
Williams forthcoming c – Williams T. Marv al-Shāhijān: the medieval city of Sultan Kala, Merv,
Turkmenistan. Urban development from the 7th to the 13th century.
Yarshater 1985-2007 – Yarshater E. (Eds.) The History of al-Ṭabarī (translation of al-Ṭabarī, Tarikh
al-rusul wa-al-muluk). 40 vols. Albany, NY.
Бартольд 1966 – Бартольд В.В. Сочинения, т.IV. М., с.172-195.
Жуковский 1894 – Жуковский В.А. Древности Закаспийского края: Развалины старого Мерва.
СПб.
МИТТ 1939 – Материалы по истории туркмен и Туркмении, т. I. М.-Л., 1939.

430

КУРТ ШАРР

Экскурс в западную имагологию Туркестана

С

ОСТОЯВШАЯСЯ в 1913 г. научная экспедиция Немецко-австрийского альпийского союза1 – крупнейшей в мире частной альпинистской организации в то время – в русский Туркестан стала первым шагом в распространении деятельности
союза за пределы европейских Альп. Своим успехом это предприятие было
обязано участию опытного руководителя зарубежных научных экспедиций, судовладельца, альпиниста и пионера тирольского туризма Вилли Рикмера Рикмерса (1873-1965),
а также ряда ведущих ученых из австрийских университетов (ил. 1)2. Это путешествие
стало истоком традиции крупных зарубежных экспедиций Альпийского союза, продолжавшейся до 1975 г. (De Grancy 1978), а также заложило основы для многочисленных
исследований горных районов Средней Азии с точки зрения центрально-европейской
науки того времени. В 1928 г. была предпринята следующая, немецко-советская экспедиция, проходившая уже в иных политических условиях, но также при деятельном участии
Альпийского союза; за нею последовали две научно-исследовательские поездки ученых
ГДР в 1958 г. (Skeib, Dittrich 1960) и в 1988 г.3 В 1958 г. в научной подготовке экспедиции
участвовал Рихард Финстервальдер, директор Института фотограмметрии, топографии
и общей картографии в Мюнхене, олицетворявший в своей персоне сохранявшуюся
даже в социалистический период преемственную связь с довоенными предприятиями
Альпийского союза (Schenk 1988, s.49).
Цели экспедиции 1913 г., заявлявшиеся и осознававшиеся её участниками, не исчерпывались сбором научных данных и сопоставлением среднеазиатских регионов с
Альпами. Образ пространства Туркестана, до сих пор определяющий отношение к нему
европейцев, сложился преимущественно неосознанно в процессе исследований Средней
© Шарр К., 2018
1
В дальнейшем использовано сокращение «Альпийский союз» или немецкая аббревиатура D.u.Oe.A.V.
Из последних работ по истории Альпийского союза см. (Kaiser, Mailänder 2007; Amstädter 1996; Gidl 2007;
Zebhauser 1998).
2
Экспедиция продолжалась со 2 мая (отправление из Мюнхена, затем через Вену, Галицию, Оренбург до
Ташкента, ставшего отправной точкой горных походов) до 13 декабря (прибытие в Вену). Помимо Рикмерса
и его супруги Мэйбл в экспедиции принимали участие Р. фон Клебельсберг (геолог из Инсбрука), В. Даймлер
(инженер-геодезист из Мюнхена), Г. фон Фиккер (геофизик из Граца), Э. Кальтенбах (зоолог и экспедиционный
врач из Мюнхена) с супругой, а также Р. Кульманн (фотограф из Халлайна) с женой.
3
Die DDR-Expedition in den Pamir von 1988 wurde von der Sektion Bergsteigen der „Bahnschutzgesellschaft
Lokomotive Altenburg“ durchgeführt. http://www.thonhausen.de/altenburg/pamir/start.htm (29. IV. 2011).

431

Курт Шарр

Ил. 1. Исследователи и местные жители.
Фиккер и Клебельсберг. Посередине таджик,
справа узбек.1913 г. (Rickmers 1930, 16).

Илл. 3 «Карта Туркестана» А.Вамбери. 1863 г.
Частная коллекция автора.

432

Ил. 2. «Базар в Бухаре» (Borchers 1931, 1).

Экскурс в западную имагологию Туркестана

Ил. 4. Набросок маршрута экспедиции Немецко-австрийского альпийского союза. 1913 г.
(Klebelsberg 1922, kartenskizze 6).

Азии европейскими учеными (ил. 2). Это образ чужого и незнакомого – первозданной
природы, экзотических для Европы обычаев местных народов, их традиционного и
якобы неиспорченного цивилизацией быта и при всем том гостеприимного отношения
к чужестранцам. Альпийский союз внес большой вклад в формирование этого образа,
публикуя в своем журнале сообщения об экспедиции и организуя публичные выступления ее участников сразу после их возвращения. Богатым материалом для этих докладов
наряду с научными данными послужили сведения о тридцати покоренных вершинах,
двух тысячах отснятых фотопластинок, а также работы сопровождавшей экспедицию
художницы, задача которой заключалась в фиксировании «живых сценок из народа»
(Rickmers 1913, s.3-4). В архивах Альпийских союзов Германии и Австрии (в то время
еще представлявших собой единую организацию) хранятся разнообразные документы,
в том числе уже упомянутые фотоснимки, отражающие видение Средней Азии глазами
участвовавших в экспедиции исследователей4.
На основе этих источников мы можем проанализировать и критически оценить общий
образ Туркестана в его основных чертах и временной протяженности (Longue Durée).
Размышления о западной имагологии Средней Азии должны послужить стимулом для
вовлечения в научную дискуссию этих малоизвестных даже на Западе источников5. В
целом эта тема давно требует подробного изучения. Опубликованные в последнее время
блестящие исследования указывают на эти пробелы и наглядно демонстрируют широкий
4
Р. фон Клебельсберг пишет об этом: „Рикмерс был еще и «великим» фотографом общества. Многие его
снимки размером 18 х 24 см не уступают в качестве лучшим из существующих экзотических высокогорных
пейзажей» (Klebelsberg 1922, VII).
5
См. совместный сайт Немецкого и Австрийского Альпийского союза в Мюнхене и в Инсбруке http://
www.historisches-alpenarchiv.org/ (29. IV. 2011).

433

Курт Шарр

Ил. 5. Приложение к карте 2 для предварительного отчета Алай-памирской экспедиции
1928 г., рисунок Р. Финстервальдера (Deutsche Forschungsgemeinschaft 1929, Alai-Pamir).
Ил. 6. Фрагмент карты Кохи-Памира Австрийского альпийского союза, 1975 г.
(De Grancy, Kostka 1978, Anhang).

диапазон возможных постановок вопросов в пределах этой проблематики (Maurer 2010;
Sidikov 2002; Torma 2011; Steiner, Schafranek 2011). Последние легли в основу и данной
статьи, причем особенно вклад российских и советских экспедиций кажется с данной
точки зрения освещенным недостаточно или оставшимся неиспользованным вовсе.
Вступление в двух картинах
Картина первая: «Карта Туркестана» Арминия Вамбери (ил. 3), венгерского востоковеда и тюрколога, показывает маршрут его исследовательской экспедиции, проходившей в 1863 г., в период начинающегося завоевания этих областей Российской империей
(Vámbéry 1885). Вамбери нанес на карту районы поселений различных туркменских
племен. В центре листа размещены считавшиеся безлюдными области Каракумов. Населенные пункты сосредоточены вдоль горных цепей на краю пустыни. Другие карты
выполнены в значительно более крупном масштабе (ил. 4-5). Это фрагменты карт к экспедициям Немецко-австрийского альпийского союза 1913 и 1928 гг., а также к экспедиции
Австрийского альпийского союза 1975 г. Все они выполнены Альпийским союзом, в то
время занимавшим ведущие позиции в горной картографии и сохраняющим их поныне
(Arnberger 1970; Aurada 1962). На карте изображен восточный край исторического «Западного Туркестана». Подробно снятые картографически, вымерянные и снабженные
названиями регионы вокруг хребта Петра Великого в северо-западном Памире на юге
434

Экскурс в западную имагологию Туркестана

Ил. 7. Мэйбл Рикмерс на фоне Шахи Зинда в Самарканде (датируется между 1896 и 1913 гг.).
Alpenarchiv D.A.V. NAS 1 FF/582/0.

435

Курт Шарр

Илл. 8 «Высокогорная долина Тупчек (…) На переднем плане – лагерь экспедиции
Альпийского союза, разбитый здесь 16-20 июля 1913 г.» (Klebelsberg 1922, Abb. 15).

Илл. 9 Обложка книги, лицевая
сторона. (Rickmers 1930).

сменяются пустыми, неисследованными областями, заполненными только условно разделяющими
долины червеобразными горными цепями. Эти
карты методически и символически определяют
то пространство, которому и посвящена данная
статья. Методически в них совершается переход
от мелко представленных и лишенных содержания крупных областей к небольшим, но насыщенным информацией фрагментам пространства
(ил. 6). Символически приведенные примеры
иллюстрируют начальную и завершающую стадии процесса овладения этими территориями, от
плоскости пустыни до вертикального измерения
горных хребтов.
Картина вторая: Три фотографии и один рисунок, сделанные между 1906 и 1975 годами (ил.
7-9). Их последовательность и глубинный смысл
отражают хронотоп, неразрывность пространства
и времени (Бахтин 1975, с.234-407). Эти образы
«Туркестана» концентрируют в себе открытие,
исследование, конструирование и проекцию про436

Экскурс в западную имагологию Туркестана

странства-мечты в европейских умах в его временной протяженности. При внимательном
рассмотрении удается вычленить из изображений ту связь между местом (Туркестаном)
и нарративом (образ Туркестана), о которой и пойдет речь ниже.
Туркестан как проекция представлений
В то время как путешествие Вамбери за несколько лет до учреждения Туркестанского
генерал-губернаторства в 1867 г. имело явный приключенческий и первооткрывательский
характер, многочисленные экспедиции на рубеже веков сосредотачивались в первую
очередь на исследовании определенных областей. Только Вилли Рикмер Рикмерс до
1913 г. предпринял пять таких экспедиций (в 1894, 1895, 1896, 1898 и 1906 гг.), иногда
в сопровождении своей жены Мэйбл, востоковеда по специальности. Двигателем этих
экспедиций в неизвестные, неосвоенные земли оставались жажда приключений и романтизм, находившие выражение в использовании таких речевых оборотов как ‚новый
мир‘, ‚Восток‘, ‚дикая местность‘ (Rickmers 1908, s.109-130; Torma 2011, 45ff.).
Первоочередная задача исследователей при этом заключалась в поиске региональной
‚самобытности‘ (Саид 2006)6. В описаниях путешествия явно прочитывается ностальгия, в значительной степени объясняющаяся реакцией на стремительные изменения
в собственном мире и связанной с ними утратой ориентации (Torma 2011, s.21, 47;
Wolkersdorfer 2008, s.181-191). Ценци фон Фиккер (1878-1956), одна из участниц экспедиции 1906 г., описывает прощание с Туркестаном и его горами так поэтично, как если
бы речь шла о последнем закате: «Мы двинулись в обратный путь по большой караванной дороге, связывающей богатых беков у подножья гор с Самаркандом и Бухарой.
Это были дни, полные приятной езды верхом, в небесно-синем аромате осеннего утра,
в густом свечении вечерних сумерек в степи. Горы то отступали за наши спины, то
вновь всплывали в стороне скалистыми цепями, постепенно понижаясь, пока совсем
не сравнялись сземлей. Наконец осталась только перекатывающаяся волнами степь,
серо и монотонно сливающаяся с горизонтом на юге». (Ficker 1908, s.13).
Исследования Турфана‘ и прежде всего организованные Немецким этнографическим
музеем в Берлине в 1902 и 1914 гг. экспедиции внесли значительный вклад в закрепление
культурологического понятия «Шелкового пути», конструкции и реконструкции этого
исторического пространства и пронизывающих его связей (Zieme 2004, s.13-18). Экспедицию Немецко-австрийского альпийского союза в Туркестан в 1913 г. также следует
рассматривать в характерном для того времени контексте поисков утраченных языков и
забытых миров. Альпинистское освоение вертикалей (Torma 2011, 32 ff.) объединило в
европейском представлении восточные пространства с ‚белыми пятнами‘ на карте и первозданными горными кручами – пристанищем мечты и целью устремлений европейского
романтизма. Рикмерс пишет об этом в журнале Альпийского союза (который на рубеже
веков читало уже более 80 000 членов союза в немецкоязычном пространстве – что говорит о его широком влиянии): «Протяженных горных цепей, таинственых ледников и
бесчисленных вершин здесь просто видимо невидимо (...) можно сказать, что это [т.е.
Памир - К.Ш.] последняя крупная terra incognita альпинизма» (Rickmers 1908, s.109).
6
Показательна прошедшая в Мюнхене выставка «Ориентализм в Европе. От Делакруа до Кандинского»,
„Orientalismus in Europa. Von Delacroix bis Kandinsky“ 28. I. -1. IV. 2011 Kunsthalle München.

437

Курт Шарр

Ил. 10 Набросок карты Рикмерса,
иллюстрирующей расположение Дуаба (Rickmers 1913, s.2).

Альпийский союз сознательно претендовал на роль ведущего специалиста в освоении
этих земель. Кому, как не членам этого общества, среди которых было немало ученых
с богатым альпийским опытом, должна была оказаться по силам эта задача? К русским
коллегам, уже долгое время занимавшимся данным регионом, в союзе относились с
уважением, но несколько свысока (Klebelsberg 1922; Rickmers 1908, 114f; Rickmers
1930, s.226).
Туркестан как сконструированное пространство
На рубеже веков (немецкоязычные) географические исследования в своем стремлении
установить окончательный мировой порядок были направлены на поиск общих, вневременных и по возможности основанных на природных факторах границ, подтверждающих
установившееся административное деление современных государственных образований прежде всего в территориальных спорах с соседями (Lichtenberger 2005). В этой
связи достойными упоминания кажутся две попытки определить границы Туркестана.
В первую очередь это тезис Вилли Рикмера Рикмерса, сформулированный как один из
результатов туркестанской экспедиции 1913 г. Уже во введении к своей книге «Дуаб
Туркестана» он пишет: «Дуаб в применении к Туркестану – это новшество, которое
я выбрал по практическим соображениям (...). Эта область, которую я называю Дуаб,
содержит все, что типично для различных перекрывающихся или разделенных понятий,
таких как Туркестан» (Rickmers 1913, s.3) (ил. 10).
Рикмерс прекрасно понимал, что тем самым он вводит понятие якобы однородного
культурного пространства. Однако единство дуаба/междуречья казалось ему настолько
же искусственным, как и мнимое единство Альп7. Тем не менее, Рикмерс попытался
установить для своего тезиса объективные критерии. Междуречье, то есть территория
между реками Амударья и Сырдарья, было для него лишь частью Туркестана, характеризующейся противоречивостью природных ландшафтов между засушливыми степями
и увенчанными ледниками горными цепями. Символом внутренних связей культурного
7

Выражение образовано от персидских слов «ду» - два, и «аб» - вода.

438

Экскурс в западную имагологию Туркестана

Ил. 11. В долине Зеравшана (Ficker 1908). Photo: W. R. Rickmers.

ландшафта, заключающегося между богатыми водой горными районами на юго-востоке и засушливыми равнинами на северо-западе, для Рикмерса была река Зеравшан.
Соединяя прежде чем затеряться в Каракумах культурные центры Самарканд и Бухару,
она предстает метафизическим образом самого дуаба8 (ил. 11): «Зеравшан – это история,
история ландшафта, история человечества. Если вы хотите услышать её – тихую снежинку зачатия, тяжесть чреватого льда, грохот рождающихся рек, юношескую страсть и
мужественное спокойствие потока, а затем его предсмертное бормотание – вслушайтесь
в воды Зеравшана» (Rickmers 1908, s.126).
Сконструированное Рикмерсом понятие Туркестана в конечном итоге неразрывно
связано с господствовавшей в то время и не поддающейся естественно-научному анализу
‚восточной романтикой‘: «Туркестан был всего лишь городом, прежде чем стал одним
из величайших проявлений в современной истории и географии (...) Дуаб – это место с
атмосферой Туркестана» (Rickmers 1913, 3f).
Вторая попытка определить место Туркестана в природном пространстве лишь на
первый взгляд кажется более объективной. Австрийский географ Фриц Махачек (18761957, ученик Альбрехта Пенка, одного из самых известных географов на рубеже веков)
перед началом первой мировой войны предпринял несколько путешествий по этим
местам и, основываясь на собранных в них материалах, опубликовал книгу «Страно8

Сегодня река Зеравшан соединена с Амударьей Аму-Бухарским каналом.

439

Курт Шарр

Ил. 12. Границы Западного Туркестана (Machatschek 1921, s.9).

ведение русского Туркестана» (Machatschek 1921). Личные мотивы, такие как жажда
приключений, ностальгия и собственный опыт у Махачека отступают на второй план,
подобно тому как и фигуры людей и поселения на его фотографиях становятся стаффажным обрамлением описанного им, упорядоченного и инвентаризированного природного
ландшафта (Machatschek 1921, taf. IX, XVI). В то время как на юге рассматриваемого
пространства Махачек находит природные критерии для выделения Западного Туркестана как четко очерченной географической единицы в горных цепях, на севере ему
приходится использовать хуже поддающуюся линейной дефиниции противоречивость
ландшафта и характерное взаимодействие отдельных культурных элементов (ил. 12).
«Культура оазисов, - пишет Махачек, - была бы абсолютно немыслима без снеговых
гор, позволяющих рекам нести жизнь туда, где без них царило бы безмолвие пустыни»
(Machatschek 1921, s.6).
В результате Махачек, как и Рикмерс, вынужден был признать, насколько сложно установить физические границы Западного Туркестана. В своем труде он пишет:
«сущность Востока легче почувствовать, чем определить, (...) Западный Туркестан
является настоящим Востоком, восточные черты проявляются здесь во многом
особенно явно»9. Хотя сам Махачек и сознавал, что для местного населения – так же
как и в Альпах – таких границ не существовало10, пространственное самоопределение
коренного населения, его самовосприятие для европейских исследований Туркестана
того времени никакого значения не имели.
9

Здесь Махачек ссылается на книгу Райнхарда Юнге (Junge 1915).
«Коренное население никогда не воспринимало эту землю как единую область» (Machatschek 1921, s.5).

10

440

Экскурс в западную имагологию Туркестана

Колонизация и освоение Туркестана
Провести границы – значит только обозначить территорию, постепенная же ее колонизация и освоение осуществляются путем вымеривания и инвентаризации внутренних
областей. Классическое немецкое краеведение, представителем которого в частности
является и Махачек со своим трудом о Западном Туркестане, придерживалось преимущественно именно такого систематического описания пространства. Путешествие
Махачека в 1913 г. и явившаяся его непосредственным продолжением немецко-советская
Алай-Памирская экспедиция в 1928 г., позволили собрать данные, необходимые для того
чтобы постепенно заполнить все «белые пятна» на карте Туркестана информацией. Такое
освоение извне выражало в конечном итоге территориальные претензии имперского,
колониального и постколониального характера.
Русский натуралист Василий Федорович Ошанин (1844-1917) уже в 1870-е гг. в
ходе российских завоеваний решил назвать горную цепь на Западном Памире в честь
Петра Великого (Klebelsberg 1914, s.54). Более поздние рекогнисцировочные эспедиции
Альпийского союза в своем освоении вертикали занялись уточнением топонимических деталей на крупномасштабном уровне. Ученый-геофизик Генрих фон Фиккер
(1881-1957), также принимавший участие в экспедиции 1913 г., предложил первую
систематизацию топонимов. Горный массив Романовых должен был быть разделен на
два хребта – Петра Великого и Екатерины Великой, отражая таким образом на карте
территориальные претензии Российской империи. (Rickmers 1914). Характерный рельеф
расположенных в двадцати километрах к югу, вдоль реки Оби Мазар горных цепей
побудил фон Клебельсберга дать им название «Мазарских Альп», тем самым невольно
подчеркивая присущее экспедиции сопоставление исследуемых ландшафтов с Альпами
(Klebelsberg, 1922, s.187; Machatschek 1921, s.247).11
Многочисленные географические объекты на карте Немецко-австрийского альпийского союза, напротив, сохранили названия, используемые местным населением.
Фон Клебельсберг подчеркивает, что для передачи сложных топонимов и «восприятия
некоторых гласных» полезны «знания альпийских, в особенности тирольских диалектов», находя таким образом общие черты, присущие горным народам (Klebelsberg
1922, s.XIV). Экспедиции 1913 и 1928 гг. оставили и собственные следы в топонимике,
отражающие не только присущие обоим хронологическим моментам геополитические
претензии, но и идеологические привязки – как, например, в ходе немецко-советской
экспедиции. таковы «Пик Сюдов» (Райнхольд фон Сюдов, в течение многих лет
председатель D.u.Oe.A.V., 1851-1943), «Пик Фиккер» (Генрих фон Фиккер, участник
экспедиции 1913)‚ «Ледник Финстервальдера» (Себастьян Финстервальдер, 1862-1951,
геодезист, основатель метода гляциологической фотограмметрии)‚ «Ледник Мушкетова» (Иван Васильевич Мушкетов, 1850-1902, геолог)‚ «Ледник Федченко» (Алексей
Павлович Федченко, 1844-1873, географ). В ближайших окрестностях обнаруживаются и такие красноречивые названия как «Ледник имени Общества взаимопомощи»,
названный в честь Немецкого научного общества, финансировавшего экспедицию в
1928 г. и «Ледник Академический» (в честь Академии наук СССР). Присутствуют
на картах и «немецкие названия гор» - в частности, подражающие альпийским: Хоэ
11

Примерно соответствует теперешнему Дарвайскому хребту вблизи афганской границы.

441

Курт Шарр

Ил. 13. В зимовке на Алтын-Мазаре (Borchers 1930, Photo 77).
Ил. 14. В большом помещении на хуторе в Селькее (De Grancy 1978, Photo: Raunig, Nr. 54).

Ванд (Высокая стена), Драйшпиц (Три вершины), Талляйт, Жорассес, Калькванд
(Известняковая стена) (ил. 5).
Анализ этих попыток систематизации топонимических названий и переименований
в Туркестане, как в лингвистическом отношении, так и по их политическому смыслу
как зримой части общественного пространства мог бы стать – как видно из данного
экскурса – важной и интересной исследовательской задачей.
Заключение
Немецкие и австрийские ученые в начале 20-го века внесли значительный вклад в
конструирование географического понятия ‚Туркестана‘, найдя в нем желанную, хотя
и воспринимавшуюся лишь маргинально и подсознательно плоскость проецирования
собственной боязни утраты устоев. Эта боязнь сформировалась в результате стремительной модернизации европейского общества на рубеже веков и связанными с ней структурными изменениями. Переходу от аграрной экономики к экономике промышленной
в умах исследователей того времени сопутствовали утрата ориентации, отвращение от
европейской цивилизации и поиски самобытного и первозданного в местах, где якобы
сохранялись традиционные формы жизни. В Европе значение такого заповедника получили Альпы. Движущие силы этого нарратива следует искать в Альпийском союзе,
его организаторах и членах. Помимо Альп с европейской точки зрения весь Восток в
целом, и ‚исторические‘ (неконгруэнтные) пространства Турана/Турфана/Туркестана
в частности, прекрасно подходили для этой роли, ведь они объединяли оба аспекта:
экзотический восток и горные ландшафты.
Исследования Туркестана были многообразны. С одной стороны, европейские и отечественные экспедиции (как в Российской империи, так и позднее в Советском Союзе)
442

Экскурс в западную имагологию Туркестана

стремились более точно определить и упорядочить это пространство, конституируя и
конструируя его внешние границы и отличия. Внутри установленных таким образом
пределов они занимались инвентаризацией содержимого, его символическим и физическим освоением. С другой стороны, сами того не желая, в связи с формированием своего
представления о Туркестане европейцы вносили коррективы в собственные амбиции
мирового лидерства. Исследования восточных цивилизаций, их уходящей в глубокое
прошлое истории сильно пошатнули европейскую уверенность в себе и в гегемонии
западной культуры (Torma 2011, 87f).
Вкратце описанный пример выбранной для данного сообщения экспедиции Немецко-Австрийского альпийского союза 1913 г., наглядно иллюстрирует, насколько велико
было влияние существовавших на тот момент представлений об этом пространстве.
Деятельность экспедиции, охватившая в частности высокогорные районы, в свою
очередь привела к окончательному изменению представлений именно об этом воображаемом европейцами прибежище традиционных устоев. Кроме того, на примере
данной экспедиции хорошо видно, как происходит изменение сложившихся и непрерывное формирование новых общественно-политических контекстов географических
пространств. Немецко-советская памирская экспедиция 1928 г., также проходившая
под руководством Вилли Рикмер Рикмерса подчеркнула это еще раз. Последовавшие
в 1958, 1975 и 1988 годах экспедиции проходили каждый раз в другом общественном
контексте, но и они в значительной степени зависели от нарративов и хронотопов их
предшественников (ил. 13-14).
Перевод с немецкого.
БИБЛИОГРАФИЯ
Бахтин 1975 – Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической
поэтике. Вопросы литературы и эстетики. М.
Саид 2006 – Саид Э. Ориентализм. Западные концепции Востока. Пер. с англ. СПб.
Amstädter 1996 – Amstädter R. Der Alpinismus. Kultur, Organisation, Politik. Wien, 1996.
Arnberger 1970 – Arnberger E. Die Kartographie im Alpenverein (Wissenschaftliche
Alpenvereinshefte 22). München-Innsbruck.
Aurada 1962 – Aurada F. 100 Jahre Alpenvereinskartographie. Die Alpenvereinskarte und ihre
Entwicklung, Sektion Edelweiß des ÖAV. Wien.
Borchers 1931 – Borchers P. Berge und Gletscher im Pamir. Stuttgart.
De Grancy, Kostka 1978 - De Grancy R.S., Kostka R. (Hgg.), Grosser Pamir. Österreichisches
Forschungsunternehmen in den Wakhan-Pamir/Afghanistan. Graz.
Ficker 1908 – Ficker C. Turkestan und sein Gebirge // 15. Jahresbericht des Akademischen Alpenklubs
Innsbruck, Klubjahr 1907/1908. Innsbruck, s.1-14.
Gidl 2007 – Gidl A. Alpenverein. Die Städter entdecken die Alpen. Wien.
Junge 1915 – Junge R., Das Problem der Europäisierung orientalischer Wirtschaft, dargestellt an
den Verhältnissen der Sozialwirtschaft in Russisch-Turkestan. Weimar.
Kaiser, Mailänder 2007 – Kaiser F., Mailänder N. (Hgg.) Aufwärts! Berge, Begeisterung und der
Deutsche Alpenverein 1945 bis 2007. Begleitbuch zur Ausstellung im Alpinen Museum des Deutschen
Alpenvereins, München 19. VII. 2007 bis 23. III. 2008. München.
Klebelsberg 1914 – Klebelsberg R.von. Die Pamir-Expedition des Deutschen und Österreichischen
Alpenvereins vom geologischen Standpunkt. // Zeitschrift des Deutschen und Österreichischen
Alpenvereins, band XLV. Wien, s.52-60.

443

Курт Шарр

Klebelsberg 1922 – Klebelsberg R. von. Geologie Westturkestans. Innsbruck.
Lichtenberger 2005 – Lichtenberger E. Europa. Geographie-Geschichte-Wirtschaft-Politik.
Darmstadt.
Machatschek 1921 – Machatschek F. Landeskunde von Russisch Turkestan. Stuttgart.
Maurer 2010 – Maurer E. Wege zum Pik Stalin. Sowjetische Alpinisten 1928-1953. Zürich.
Rickmers 1908 – Rickmers W.R. Die Berge des Duab von Turkestan. // Alpenvereinsjahrbuch, band
39. Wien, s.109-130.
Rickmers 1913 – Rickmers W.R. The Duab of Turkestan. A physiographic sketch and account of
some travels. Cambridge.
Rickmers 1914 – Rickmers W.R. Vorläufiger Bericht über die Pamir-Expedition des Deutschen und
Österreichischen Alpenvereins 1913. // Zeitschrift des Deutschen und Österreichischen Alpenvereins,
band XLV. Wien, s.1-51.
Rickmers 1930 – Rickmers W.R. Alai! Alai! Arbeiten und Erlebnisse der Deutsch-Russischen AlaiPamir-Expedition. München.
Schenk 1988 – Schenk D. Zu den Beziehungen der Notgemeinschaft der Deutschen Wissenschaft
und der Akademie der Wissenschaften der UdSSR. // Harder H.-B., Rothe H. (Hgg.), Gattungen in den
slavischen Literaturen. Beiträge zu ihren Formen in der Geschichte (Festschrift für Alfred Rammelmeyer).
Köln-Wien, s.3-66.
Sidikov 2002 – Sidikov B. Eine unermessliche Region. Deutsche Bilder und Zerrbilder von Mittelasien
(1852-1914). Berlin.
Skeib, Dittrich 1960 – Skeib G., Dittrich G. Zelte im Gletschereis. In den Hochregionen des Pamir.
Leipzig.
Steiner, Schafranek 2011 – Steiner R., Schafranek H. Tote auf Urlaub. Österreichische Bergsteiger
im Exil Sowjetunion // Alpenvereinsjahrbuch Berg 2011 (Zeitschrift 135). Innsbruck - Wien, s.242-251.
Torma 2011 – Torma F. Turkestan Expeditionen. Об истории культуры немецких исследовательских путешествий в Среднюю Азию (1890-1930) (1800/2000 Kulturgeschichten der Moderne
5). Bielefeld.
Wolkersdorfer 2008 – Wolkersdorfer G. Geopolitische Leitbilder als Deutungsschablone für die
Bestimmung des „Eigenen“ und „Fremden“ // Lentz S., Ormeling F. (Hgg.), Die Verräumlichung des
Weltbildes. Petermanns Geographische Mitteilungen zwischen „explorativer Geographie“ und der
„Vermessenheit“ europäischer Raumphantasien // Beiträge der Internationalen Konferenz auf Schloss
Friedenstein Gotha, 9.-11. Oktober 2005. Stuttgart, s.181-191.
Vámbéry 1885 – Vámbéry A. Voyages d’un faux derviche dans l’Asie centrale. Paris.
Zebhauser 1998 – Zebhauser H. Alpinismus im Hitlerstaat. Gedanken, Erinnerungen, Dokumente
(Dokumente des Alpinismus 1). München.
Zieme 2004 – Zieme P. Von der Turfanexpedition zur Turfanedition // Desmond Durkin-Meisterernst
et al. (Hgg.), Turfan revisited. The first century of research into the Arts and Cultures of the Silk Road.
Berlin, s.13-18.

444

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

АРТ
АСУ
Ашх.
ВДИ
ВИА
ГМВ
ЗВОРАО
ЗКЛАИВ
ИАНТ СОН
ИИАЭ АН ТССР
ИМКУ
КД
КСИА
КСИИМК
КЦ
Л.
М.
ОНУ
ПИФК
ПТКЛА
РА
РАИМК
РГО
СА
САГУ
САУ
СПб.
ТашЗНИИЭП
ТАЭ
ХАЭЭ
ЮТАКЭ

– Археологические работы в Таджикистане. Душанбе.
– Архитектура и строительство Узбекистана. Таш.
– Ашхабад.
– Вестник древней истории. М.
– Всеобщая история архитектуры. М.
– Государственный музей Востока. М.
– Записки Восточного отделения Российского археологического
общества. СПб.
– Записки Кружка любителей археологии и истории Востока. Асхабад.
– Известия Академии наук Туркменской ССР. Серия общественных
наук. Ашх.
– Институт истории, археологии и этнографии Академии наук
Туркменской ССР.
– История материальной культуры Узбекистана. Таш.
– Каракумские древности. Ашх.
– Краткие сообщения Института археологии АН СССР/РАН. М.
– Краткие сообщения Института истории материальной культуры
АН СССР. М.-Л.
– Культурные ценности. Международный ежегодник. СПб.
– Ленинград.
– Москва.
– Общественные науки в Узбекистане. Таш.
– Проблемы истории, филологии, культуры. М.; Магнитогорск;
Новосибирск.
– Протоколы Туркестанского кружка любителей археологии. Таш.
– Российская археология. М.
– Российская академия истории материальной культуры.
– Русское географическое общество.
– Советская археология. М.
– Среднеазиатский государственный университет. Таш.
– Строительство и архитектура Узбекистана. Таш.
– Санкт-Петербург.
– Ташкентский зональный НИИ экспериментального проектирования.
– Таджикская археологическая экспедиция.
– Хорезмская археолого-этнографическая экспедиция.
– Южно-Туркменистанская археологическая комплексная экспедиция.

445

446