Путешествия по Востоку в эпоху Екатерины II [Коллектив авторов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Путешествия по Востоку в эпоху Екатерины II
ВВЕДЕНИЕ
С авторами записок, составивших эту книгу, происходят самые неожиданные приключения в странах Востока. Нижегородский мещанин поступает как янычар на службу к турецкому султану; греческий митрополит наносит визит тибетскому далай-ламе; русский поэт и дипломат ждет своего смертного часа в казематах крепости Едикуль в Стамбуле; сын стряпчего духовной консистории из Вятки охраняет гарем бухарскою вельможи и доблестно сражается под Самаркандом. Воистину необъятна география странствий: один из героев попадает из Копенгагена в Центральную Америку, другой — из Константинополя в Лхасу, третий проходит казахские степи, снежные вершины гор Центральной Азии, плывет из Калькутты мимо Южной Африки в Лондон и Санкт-Петербург. Экзотическая природа, пираты и работорговцы, гаремы и бани, жестокие пытки и сентиментальные переживания — здесь есть все, вплоть до описания способов сбора кокосовых орехов и рецептов приготовления плова. Мемуары о подлинных происшествиях напоминают авантюрные романы. Неудивительно, что судьба одного из героев легла в основу приключенческой ”Повести о страннике российском” Р. А. Штильмарка. Не менее вдохновляющие сюжеты содержатся и в других публикуемых ниже записках. Авторы этих сочинений различны по социальному положению, образованию и характеру. П. А. Левашов из знатного дворянского рода, профессиональный дипломат, действительный статский советник. Хрисанф — митрополит Новых Патр, рукоположенный константинопольским патриархом, грек, тридцать лет проживший в России и окончивший дни свои настоятелем монастыря в Балаклаве. Ф. С. Ефремов — унтер-офицер и провинциальный таможенный чиновник. В. Я. Баранщиков — мещанин из семьи нижегородских старообрядцев, занимался торговлей и подрабатывал сапожным ремеслом. Один рассматривает свои мемуары как литературное произведение, заботится о красоте слога, достоверности передачи настроений и чувств, другой составляет официальную бумагу, содержащую дипломатическую информацию, но при этом не в силах избежать привычной церковной риторики. Третий повествует о своих «нещастиях», дабы возбудить жалость читателей и, собрав доброхотные даяния, избавиться от дальнейших бед. Наконец, последний с добросовестностью служаки рапортует обо всем, что видел и слышал в чужих краях. Есть нечто общее в судьбах самих собранных здесь документальных повествований, в том, какое внимание было проявлено в России к ним и к их авторам. На страницах этой книги мы встречаем имена виднейших сановников Российской империи. Сержанта Ф. Ефремова канцлер А. А. Безбородко представляет самой императрице. Митрополит Хрисанф свои «объяснения» адресует фаворитам Екатерины — Платону и Валерьяну Зубовым. П. А. Левашов обращается к первейшим лицам в государстве — Г. А. Потемкину и А. Б. Куракину. Нижегородскому мещанину покровительствуют И. И. Бецкой, И. И. Шувалов, Воронцовы, Нарышкины, Строгановы. Описания путешествий по странам Востока пользуются успехом в различных читательских кругах, и успехом немалым — если судить по количеству изданий и переработок. Екатерининский век вообще отмечен активным интересом к Востоку. России сопутствует удача в войнах с Османской Портой, усиливается ее влияние в Закавказье и среди кочевников казахских степей, появляются планы дальнейшей экспансии в Среднюю Азию, проникновения в Восточную Индию. Как и в странах Западной Европы, дипломатическое и военное продвижение в Азию, несомненно, способствовало самому пристальному вниманию к этому региону со стороны русского правительства и общества. Но было бы ошибкой рассматривать восточную тему в европейской культуре конца XVIII в. лишь в контексте колониальной политики. Развитие науки того времени требовало энциклопедизма. Эпоха Просвещения расширяла духовный кругозор, освобождала человека от религиозных предубеждений, предрассудков национальной ограниченности. Недаром в сочинениях той поры появляются слова «человечество» и ”гражданин Вселенной” (космополит). Отношение к странам Востока складывалось противоречивое. С одной стороны, просвещенный человек с насмешкой и негодованием должен был относиться к азиатскому деспотизму и суевериям, с другой — он с особенным любопытством присматривался к нравам и обычаям иных народов, приходя к выводу, что человек — везде человек, имеющий душу, открытую истине и добру. Для понимания чужой культуры необходимо лишь освободиться от ”предрассудка исповедания вер” и не спешить с легкомысленным суждением о народе, исходя лишь из того, что внешние обычаи его — одежды, бороды и выражения вежливости — кажутся странными европейцам. Так писал Мураджа д’Оссон — армянин, воспитанный в Константинополе, находившийся на шведской службе и долго живший в Париже. Перевод на русский язык (1795 г.) его фундаментального труда ”Полная картина Оттоманской империи” начинается словами: «Ни что столько не любопытно есть вообще, как познание о народах». Для России екатерининского века были характерны те же черты духовною развития, что и для Западной Европы, в том числе и в отношении к Востоку. Трудно переоценить вклад в науку, который был внесен знаменитыми академическими экспедициями в восточные провинции империи. Обстоятельные труды о народностях Азии, созданные П. Палласом, И. Лепехиным, П. Рычковым, составляют гордость отечественной науки. Значительно меньше было сделано для изучения стран Востока. Однако благодаря публикации переводов, составлению компиляций и обзоров буквально все новинки европейской науки становились известны русскому читателю. Восточные темы не сходили со страниц литературно-научных журналов и альманахов. Немало сообщений такого рода появлялось и в газетах, в частности в ”Санкт-Петербургских ведомостях”. География и этнография народов Азии находила отражение в таких изданиях, как ”Географический лексикон Российского государства” Ф. А. Полунина (1773 г.), ”Полный географический лексикон, содержащий в себе... подробное описание всех частей света...” К. Г. Лангера (1791 г.). Наконец, именно в России публиковались знаменитые ”Сравнительные словари всех языков и наречий”, где учитывались данные по 149 языкам Азии (в издании 1787 г.). На волне этого интереса к Востоку и появились публикуемые ниже записки путешественников. Авторы их совершили странствия в большей или меньшей мере поневоле и, во всяком случае, без особой к тому подготовки и научной цели. Как подлинные документы двухсотлетней давности, они сохраняют ценность исторических источников и содержат порою довольно любопытные историко-географические или бытовые детали. При первой публикации они оценивались современниками прежде всею как пособия к познанию стран Востока. Описание маршрута Ф. Ефремова, например, использовалось в английской географической литературе, а его бухарский словарик был переведен на немецкий язык известным востоковедом-библиографом Ф. П. Аделунгом (фонд Ф. П. Аделунга в ГПБ). Не случайно к сочинениям Екатерининской поры вновь было привлечено внимание почти сто лет спустя — в период территориальной экспансии России. Тогда появились статьи и публикации записок Филиппа Ефремова и Хрисанфа Неопатрасского — их сведения все еще признавались важными для изучения Центральной Азии, даже книжка о «нещастных приключениях» нижегородского мещанина рассматривалась как пособие по изучению Турции и потому сопровождалась компилятивным очерком о топографии Константинополя и административном устройстве турецкого государства. С этим стремлением к информативности связано и использование чужих материалов при подготовке работ к печати. Так, во второе издание записок Ф. Ефремова вставлено описание Тибета, переведенное с немецкого языка, а в третье попали данные из более поздних путешествий (в частности, из рукописей Т. С. Бурнашева и А. С. Безносикова). Несомненно, и в основу «Цареградских писем» положены отнюдь не только мемуары П. А. Левашова, но и сведения из иностранных публикаций. Сравнение заключительных глав «Цареградских писем» с переводом книги С. Люзиньяна [16] о восстании Али-Бея (издание с дополнениями С. И. Плещеева) показывает, что авторы пользовались одними и теми же материалами. Конечно, сейчас не представляло бы труда найти более ценные источники, освещающие географию и историю стран Востока (взять хотя бы оригинальные труды академика П. С. Палласа). Но сочинения, помещенные в данном сборнике, должны рассматриваться с иной точки зрения — это свидетельства о самой России последней трети XVIII столетия, о том, как складывались в ней представления об окружающих странах. Здесь мы видим колоритные описания Востока, еще почти не тронутого влиянием европейцев. Но и нравы последних характеризуют эпоху: если бухарский торговец купил Филиппа Ефремова за четыре телячьи кожи, то испанский генерал выменял Василия Баранщикова за двух черных невольников. И трудно сказать, что ярче в этом калейдоскопе имен и событий — экзотика далеких стран, куда судьба забрасывала авторов, или образы самих путешественников, преодолевавших «нещастия» и переживавших удивительные приключения.П. А. Левашов Плен и страдание россиян у турков,
Или обстоятельное описание бедственных приключений, претерпенных ими в Царь-граде по объявлении войны и при войске, за которым влачили их в своих походах; с приобщением дневных записок о воинских их действиях в прошедшую войну и многих странных, редких и любопытных происшествий. В Санкт-Петербурге.
1790 г.[1]
Автор мемуаров о злоключениях русского посольства при Оттоманской Порте Павел Артемьевич Левашов прожил долгую жизнь. В ”Московском некрополе” утверждается, что он скончался 11 июля 1820 г. на 121-м году жизни [17с. 137]. Более вероятным кажется сообщение [19 с. 318], что годом его рождения был не 1700-й, а 1719-й. В написанных незадолго до смерти воспоминаниях П. А. Левашов рассказывает: ”Будучи еще в молодых своих летах, находился в городе Азове при родственнике своем генерал-аншефе Василье Яковлевиче Левашове, в 1738 г. был в Крымском походе и произведен офицером.” [15 с. 14]. Здесь речь идет скорее о девятнадцатилетнем юноше, чем о взрослом мужчине. Более позднюю дату вынуждает приняты и активная деятельность его в 1780—1790-е годы — удивительная даже для семидесятилетнего, не говоря уж о девяностолетнем старце. Где именно П. А. Левашов получил воспитание — сведений нет, но, судя по сочинениям, он был человеком образованным, знал, в частности, итальянский, французский и немецкий языки. На военную службу поступил 6 января 1737 г. [1, с. 3]. Эта дата подтверждается и документом, согласно которому в 1775 г. исполнилось 39 лет его ”добропорядочной службы” [7, с. 52]. В мае 1738 г. ”пожалован был прапорщиком”. В 1750 г. канцлер граф А. П. Бестужев-Рюмин затребовал его из Военной коллегии и перевел в Коллегию иностранных дел. Поручик П. А. Левашов ”отправлен был в Копенгаген к Российскому посольству для обучения министерским делам, где и пожалован в 1751 году капитаном” [1, с. 3]. Вскоре российский чрезвычайный посланиях барон Корф направил молодого дипломата в Стокгольм к графу Панину, чрезвычайному посланнику при шведском дворе. Затем П. А. Левашов служил в Дрездене, в ”министерской канцелярии” при графе Кейзерлинге, посланнике при польском короле. В свите графа Кейзерлинга он прибыл в Вену, будучи сначала ”кавалером посольства”, а затем ”советником посольства”. Весной 1757 г. А. П. Бестужев-Рюмин получил рукопись перевода книги Каллиера ”О договорах с государями, с прибавлением о послах и посланниках и прочем” с припискою на титуле: ”С французского перевел и во многом из других авторов пополнил дворянин посольства П. Левашов” (в настоящее время рукопись хранится в Архиве внешней политики России). В конце того же года чиновник двора Ф. Д. Бехтеев писал вице-канцлеру М. И. Воронцову: ”Принимаю смелость рекомендовать в высокую милость Вашего сиятельства П. Левашова. Он истинно молодец, достойный и прилежный” (цит. по [22, с. 156]). С апреля 1761 по май 1762 г. П. А. Левашов был аккредитован ”Российского двора министром” (то есть полномочным послом) при Германском императорском собрании в Регенсбурге. Затем около двух лет он провел в Петербурге, оставаясь на службе в дипломатическом ведомстве. Видимо, тогда же он пробовал свои силы и в литературе. Н. И. Новиков включил имя П. А. Левашова в свой ”Опыт критического словаря о российских писателях” как автора многочисленных стихов, ”которые от знающих людей похвалу заслуживали”. Так как словарь был опубликован в 1772 г., а П. А. Левашов только в самом конце 1771 г. вернулся из плена, очевидно, речь шла о литературной деятельности его в начале 60-х годов. Публикации этих стихов нам неизвестны — возможно, стихи распространялись в списках. 19 августа 1763 г. был подписан указ о назначении канцелярии советника Левашова поверенным в делах в Константинополе. Предполагалось, что он сможет заменить посла (резидента) А. М. Обрескова, страдавшею от болезни. Но дипломатическая карьера в турецкой столице складывалась неудачно. Новый поверенный в делах не был официально признан Портой. А. М. Обресков жаловался на интриги французского посла Вержена: ”Наши недоброжелатели нашли способ представить перед султаном в черных красках характер Левашова” [22, с. 158]. Вскоре серьезно осложнились отношения П. А. Левашова и с самим А. М. Обресковым. Между тем дело шло к объявлению турецким султаном войны России. 25 сентября 1768 г. прямо на официальной аудиенции был арестован сам А. М. Обресков. Вслед за мим почти все сотрудники посольства были отправлены в Семибашенную крепость. П. А. Левашов остался на свободе и ”на другой день по объявлении войны уведомился, что султан Мустафа отправил с нарочным татарином к крымскому хану Керим-Гирею хати-шериф, т. е. именной указ, чтобы сделать нападение со 100 тысячами татар на российские границы, и по всему оных пространству, начиная от реки Волги до реки Днепра, пожигатъ и опустошать все, куда только татарская сабля достигнуть может” [1 с. 7]. Л. А. Левашов, рискуя жизнью, отправил двух курьеров с шифрованными донесениями об этих событиях — одного через киевского генерал губернатора Воейкова, а другого через посла в Варшаве князя Репнина. Об обстоятельствах своего ареста и заточения П. А. Левашов рассказывает в своих мемуарах. Затем русские дипломаты содержались при ставке великого визиря и передвигались с турецкими войсками. Лишь в мае 1771 г. они были выпущены на свободу. По именному указу Екатерины II от 15 ноября 1771 г. П. А. Левашов стал действительным Статским советником. При Коллегии иностранных дел он занимался подготовкой драгоманов. Составлял ”письменные представления” тогдашнему министерству ”с примечаниями, относящимися до турецкой войны, и о пользе Крыма и Кубани и о способах для покорения оных областей” [1, с. 7]. Среди его работ значится и ”Открытие секретной машины, способной к разрушению понтонных мостов, известной по артиллерии” [7 с. 59]. В рукописи осталось сочинение ”Обозрение российской торговли и способов, служащих к обогащению российского купечества и всего государства”. Еще пребывая в турецкой неволе, П. А. Левашов вел краткие дневниковые записи, которые сразу же по возвращении оформил в виде книги мемуаров. Рукопись [9] была закончена до завершения войны, то есть до 1774 г. В 1774 г. П. А. Левашов написал книгу ”Картина или описание всех нашествий на Россию татар и турков и их тут браней, грабительств и опустошений, начавшихся в половине десятого века и почти беспрерывно чрез восемь сот лет продолжавшихся с приложением нужных примечаний и разных известий касательно Крыма, прав Российских государей на оный и проч.” В ”Предуведомлении” цель сочинения формулируется следующим образом: ”Возбудить в соотечественниках своих большее против прежнего внимание на сих диких, но многочисленных и толь вредных” противников России. Значительную часть книги составляют выписки из исторических трудов и летописей о столкновениях русских с половцами и татарами, а также послание (1736 г.) графа Остермана верховному визирю Османской Порты (у П. А. Левашова — Оттоманская Порта), содержащее перечень обид, нанесенных турками России. Автор проявляет большую виртуозность в обосновании прав России на Крымский полуостров — и длительностью проживания здесь предков русского народа, и правом наследования через черкесских князей и супругу Ивана IV Марию Темрюковну. Но решающий аргумент приводится в заключение [13 с. 162]: ”Сверх же вышеприведенных на Крым и Кубань прав Россия имеет в свою пользу еще самое важнейшее и древнейшее право превосходного своего над татарами могущества, которое они и сами всегда в свою пользу беззазорно употребляли...”[2] Начавшаяся в 1787 г. новая русско-турецкая война, очевидно, преисполнила П. А. Левашова энтузиазмом. Он неоднократно встречался с Г. А. Потемкиным и одним из его помощников, Василием Степановичем Поповым (”главным правителем фельдмаршальской канцелярии”) в беседах и письмах строил планы основания на месте пристани Хаджибей крупного морского порта (с 1795 г. — Одесса) и образования черноморской торговой компании. Речь шла о широкой колонизации областей Северного Причерноморья и развитии коммерции ”на трех морях” дабы ”российские купеческие флоты во всех четырех частях света плавание свое распространили” и ”Россия сделалась бы средоточием между восточными странами и всею Европою и привлекла бы к себе от всех стран великие сокровища”. Он лелеял надежду при покровительстве В. С. Попова и Г. А. Потемкина стать во главе ”дирекции города Одессы по коммерческой части” [15 с. 10, 11]. Война с Турцией сделала актуальными прежние сочинения П. А. Левашова. В 1790 г. он публикует (в типографии П. Богдановича) несколько переработанный и сокращенный вариант упомянутой ранее книги под названием ”Поденные записки некоторых происшествий во время прошедшей с турками войны от дня объявления оной по 1773 бывшего в Константинополе, а потом в походах с турецкой армией поверенного в делах П... Л...”. Книга вышла также под названием ”Плен и страдание россиян у турок” (за исключением первых 16 страниц, она была напечатана с того же набора, что ”Поденные записки...”). Видимо, успех этих изданий вдохновил автора на то, чтобы выпустить в свет еще два сочинения. ”Картина или описание всех нашествий на Россию татар и турков” помечена 1792 г., но фактически, как явствует из дарственной надписи на экземпляре, хранящемся в ГПБ, была отпечатана уже в 1791 г. Тем же, 1792 г. помечено и сочинение ”О первенстве и председательстве европейских государей и их послов и министров”, посвященное ”Ее Императорскому Величеству Всемилостивейшей Государыне Екатерине II Самодержице Всероссийской”. Создание последней книги связано, конечно, со службой автора в дипломатическом ведомстве, в ней подробно рассматриваются те аргументы, которыми пользовались посланники различных европейских государств для обоснования превосходства своих стран перед другими во время официальных приемов. Отдельные главы посвящены историческим прецедентам конфликтов на этот счет между Англией и Францией, Англией и Испанией, Данией и Швецией, Венгрией, Пруссией. Польшей, Богемией и т. д. Но лейтмотивом является доказательство того, что именно за Российской империей надлежит признавать неоспоримое превосходство. Автор утверждает [12, с. 8], что ”россияне суть тот же самый народ, который у древних дееписателей известен под именем скифов и сармат и древность коих, ежели бы не следовать преданиям Священного Писания, казалась бы равнолетней самой Земле: да и по общему хронологическому показанию российский народ происходит от Мосоха, сына Иафетова, внука Ноева” (ибо его потомками являются масагеты, они же скифы — предки россов). Но, видимо, не будучи уверен в убедительности ссылок на упоминание ”князя россов и мосохов” у пророка Иезекииля, П. А. Левашов приводит и более существенный аргумент, заключающийся в обширности державы, простирающейся ”от Днепра и Двины даже до Курильских островов, а в ширину от Ледовитого моря до гор Кавказских”, и в том, что она имеет ”более тридцати миллионов жителей и около пятисот тысяч войска на жалованье во время войны и мира” [12 с. 41, 42]. Сведения о жизни и деятельности П. А. Левашова в последующие годы крайне отрывочны. Вероятно, большую часть времени он проводил в своем поместье в Могилевской губернии. Переписывался с графом А. Р. Воронцовым. В качестве ”кавалера при великих князьях Александре и Константине Павловичах” осенью 1787 г. посетил Лондон. Незадолго до смерти, в 1819 г., напечатал в Москве небольшую брошюрку под названием ”Любопытная история славного города Одессы” (есть также издание одесское 1844 г.). В ней он утверждал, что мысль об основании города Одессы принадлежала ему, П. А. Левашову. Статьи об этом полузабытом писателе в дореволюционных словарях практически ограничиваются перечнем его книг. Значение его дневника как исторического источника признается исследователями русско-турецкой войны 1768—1774 гг. Помещаемый ниже фрагмент из основного его сочинения обнаруживает одаренность автора как мемуариста и бытописателя. А.А. ВигасинКаким образом объявлена России[3] от Оттоманской Порты прошедшая война и как поступлено с находившимся тогда в Константинополе резидентом Обресковым[4], поверенным в делах Левашовым и всеми чинами, составлявшими свиту посольства, описано во многих уже местах и почти всякому известно; почему и касаясь таковых подробностей мало, намерен я предложить о особых во время продолжения оной достойных примечания случаях и происшествиях, кои мог обстоятельно узнать в бытность свою в Константинополе и в поле, следуя за визирем как пленник во всех почти его походах, чрез что ласкаюсь доставить соотечественникам своим лучшее и обстоятельнейшее сведение о всех тогдашних происшествиях. По самым ясным и очевидным обстоятельствам легко приметить можно, что главнейшая причина помянутой войны и нарушения с Турецкой стороны с Россиею мира состояла наиболее в нетерпеливом желании султана Мустафы приобрести себе название гази, то есть Победителя, во врожденном почти у всею турецкого народа стремительстве к набегам и хищению соседственных земель, в чрезмерной ревности распространять свой закон и владение искоренением христиан и завоеванием их областей и в лестном уповании о счастливом и удачном окончании войны, коль бы она кровопролитна ни была. Не должно также оставить без примечания и того, что султан Мустафа еще с начала вступления своего на от оттоманский престол оказывал уже в себе признаки безмерного славолюбия и пристрастия к завоеваниям. Я имел случай слышать от многих достоверных людей и очевидных свидетелей, что когда он по опоясании его в мечете саблею, что составляет у турков обряд коронации, возвращался в свой сераль, то, едучи мимо янычарских казарм, остановился по обыкновению у первой орты, в которой по введенному с давнего времени обычаю почитаются султаны в числе рядовых. Один из первых их чиноначальников поднес ему стакан шербету, который он принял, сидя на лошади, и, выпивши, сказал: Да будет угодно Богу и великому нашему Пророку, чтобы мне с вами, любезные товарищи, пить сей шербет в столице неверных[5]. Некоторые благоразумные оттоманские министры старалися всегда отвадить своего Государя от войны, сохраняя мир и тишину с соседственными державами, что почитали нужным в рассуждении расстроенных внутренних обстоятельств; но султан Мустафа, не внимая нимало миролюбивым их советам, нашел наконец желанный им случай вступить с Россиею в войну, думавши воспользоваться происшедшими в Польше замешательствами, из которых турки и прежде сего неоднократно находили способ заимствовать для себя выгоды так, как и из венгерских междуусобий[6]. И так султан под предлогом, будто бы хотел защищать польскую вольность, а в самом деле намерен будучи завладеть некоторою частью Польши, вздумал разорвать с Россиею мир и вступить с нею в войну, что обнаружил он скоро, начав удалять от управления государственных дел всех, которые с намерениями его были несогласны, и возводя на места их таких, кои имели одинакие с ним мысли и склонности. Верховного визиря Муссун-оглу низложил и сослал в заключение за то, что неоднократно советовал не нарушать с Россиею мира и всячески противился разрыву союза с оною; на место же его произвел визирем Хабзу-пашу, который был весьма пристрастен к войне и вообще ненавидел христиан. Сей визирь старался повиноваться воле его слепо, и едва только вступил в новую свою должность как и начал делать военные приготовления и вскоре рассеял в столице слух, что будет с Россиею война в самом непродолжительном времени. 1768 года, сентября 25 дня, позван был российский резидент г. Обресков к визирю Хабзе-паше, который объявил чрез него России войну обыкновенным образом, повелев как его, г. Обрескова, так и всех находившихся с ним секретарей и переводчиков отвезти в Семибашенную крепость, где они немедленно и заключены в ужасной темнице, в которую сажают только за самые важные государственные преступления и откуда редко кто жив выходит.[7] На другой день были они извлечены из сея темницы и назначено им обиталище в двух близ оной лежащих преисподных каморах, которые освещались только одним окном, сделанным в самом верху. В то время находился я в деревне Буюкдере, лежащей у Восфорского пролива расстоянием от Царь-града верстах в пятнадцати, где того же числа получил известие, что объявлена России война и что резидент со всею своею свитою посажен в Едикуль. Сия неприятная весть получена мною в самое то время, когда я случился быть в одном обществе с послами: аглинским, венецианским, шведским и прусским, которые летом обыкновенно в оной деревне живали. Толь поспешное объявление войны удивило как меня, так и всех министров не столько, как то, что почти весь турецкий народ принял оное с чрезвычайною радостию и удовольствием, лаская себя надеждою, что Россия будет непременно покорена их власти, по примеру тех держав, на развалинах коих они основали величество свое[8]. В Царь-граде и во всех оного окрестностях буйная чернь, быв в исступлении от безмерной о том радости, производила грабежи и насилия не токмо противу христиан, но и весьма многих магометан, что принудило всех почти чужестранных министров расстаться с сельским воздухом и переехать в Перу[9]. Я также спешил туда, сколько можно было, для надлежащего распоряжения касательно наших купцов, и, дав им все нужные наставления, как в рассуждении их самих, так и принадлежащих им товаров, пере ехал тогда же в Перу и на другой день пошел к французскому послу Верженю, которого просил о убеждении Порты к освобождению из Едикуля нашего резидента; однако ж он признался чистосердечно, что не имеет ни малейшей надежды получить какой-либо успех в своем предстательстве. С таковою же просьбою относился я и к римско-императорскому интернунцию[10], но получил и от него не лучший отзыв, сколь ни велика была его ревность удовлетворить в сем случае российскому и своему двору[11]. После того зашел я еще к аглинскому посланнику, а от него к прусскому, у которого не пробыл получаса, как пришел туда один турок с объявлением, что прислан от верховного визиря чегодарь[12] для взятья меня под стражу и что дом мой уже окружен великим множеством янычар. Опасаясь впасть в руки необузданной толпы сих стражей и жестокой черни, решился явиться сам к Порте, несмотря на разные против сего от приятелей моих возражения и совет, чтоб уехать из Царь-града тайно на каком-нибудь европейском судне. Итак, пошел от прусского посланника уже не в свой дом, но окольною дорогою прямо к пристани, называемой Касым-паша-Скелеси[13], куда идучи встречал многих вооруженных турок, которые спрашивали меня: какой я нации человек. Я отвечал, что добрый венедиг, т. е. рагузец[14], которых они почитают друзьями своими за то, что усердно им платят дань; другим же попадавшимся мне сказывался англичанином; но, несмотря на все то, принужден всегда был давать бакчиш[15][16]. Пришедши к пристани, взял там двувесельную лодку и поехал к драгоману (переводчику Порты), который произведен был в сей чин дни за два. Дом его стоял на самом берегу залива[17] отделяющего от Константинополя Перу и Галату. Он был тогда у визиря, и я принужден был тщетно дожидаться его около двух часов. Сидя у него один, представлял себе в мысли разные бедствия, которые в тогдашних обстоятельствах легко со мною случиться могли. Опасался я, чтобы не обременили меня оковами и не заточили туда, где множество несчастных помирает как от нужды, так и от поветрия. Боялся также и скоропостижной смерти, поелику Порта уведомлена уже была о том, что я отправил в Россию двух курьеров, из коих один снабжен пашпортом от аглинского посланника, а другой от прусского, и мне не безызвестно было, что у турков во время войны запрещается под смертною казнию не только посылать оных, но и писать письма к кому бы то ни было, и запрещение сие толь строго наблюдается, что и самомалейшее отступление от него сопровождается обыкновенно неизбежною пагубою[18]. И как не мог упустить, чтобы не дать знать благовременно своему двору о объявлении войны, дабы чрез то предупредить нечаянные набеги, то непременно бы заплатил за то жизанию, если бы не пришло мне на мысль испытать вышеозначенное крайнее средство для умягчения хотя несколько жестокости Порты и избавления себя от явной погибели, в чем и небезуспешно остался. Я, не могши дождаться драгомана, вознамерился ехать прямо в Едикуль[19], дабы искать спасения в том самом месте, которого во всякое другое время и одно имя поражало меня страхом и ужасом[20]. Расстояние оного от дому драгомана было морем около двух часов езды на гребли, и надлежало объехать кругом весь почти Царь-град. На то время случилась в заливе ужасная буря, и ехать было толь опасно, что встречавшиеся на больших судах кричали гребцам моим: не с ума ли они сошли, что в такую жестокую погоду на лодке плывут, или хотят нарочно утопить гяура, т. е. неверного. Я чувствовал тогда себя в крайней опасности: однако ж будучи угрожаем не меньшею того бедою, принужден был продолжать путь к Едикулю, прося только гребцов, чтоб они судно держали далее от берега, где пенящиеся валы с великим шумом раздроблялись и чрез сильное отражение от камней могли легко затопить нас, поелику и без того непрестанно плескалась вода в лодку. Наконец достиг я одной пристани неподалеку от Едикуля и, вышед на берег, прибрел к большим воротам сея крепости, в которую вход не менее Ахеронтовой[21] крепости ужасным быть казался. Там, коль скоро увидели меня стражи[22], тотчас со всех сторон окружили и спрашивали свирепым образом: кто я таков и зачем к ним пришел. Когда же я им объявил, что имею дело до их коменданта, тогда они стали говорить со мною несколько тише и один из них пошел доложить обо мне коменданту. Между тем старший позвал меня к себе в караулъню и посадил возле себя на войлошную софу, а потом приказал дать трубку табаку и подчивал кофием, делая все сие не из учтивости, но с намерением, чтоб получить от меня хороший подарок, в чем как он, так и прочие его товарищи и не обманулись: среди беседы, тягостной для сердца моего, приметил я у одного из сидевших около меня турок признаки моровой язвы; но, по счастию, не заразился, и быв скоро позван к коменданту, подарил караульных несколькими червонными и направил стоны свои к Едикульскому Вельзевулу[23], которому и представлен был от его стражи. Комендант сей был самого высокого росту, осьмидесятилетний старик, имел предлинную седую бороду, и хотя похож был на вооруженную косою смерть[24], однако же принял меня ласково и спросил тихим и кротким голосом: кто я и какую в нем имею нужду? На что ему ответствовал, что Российского министра Кегая[25] и что крайне желаю с ним видеться. Сего позволить никак не могу, объявил он мне, потому что к нему, кроме двух человек из его служителей, никого более допускать не велено; наконец, однако же, после многих размышлений склонился на мою просьбу и сам меня повел к г. Обрескову. Сперва пришли мы к одним темничным воротам, которые были заперты превеликим висячим замком; по том пошли в один узкий и темный переход, которым прошли к другим воротам, коих один вид и при отворении томный звук немалый ужас наводили. Оттуда вышли мы на маленький двор, окруженный с двух сторон превысокими стенами, а с других двух небольшими домами, между коими находились подземные каморы, из которых, как уже выше упомянуто, в одной содержан был и господин резидент с некоторыми из его свиты, где увидел я его и всех с ним находившихся в самом бедственном состоянии, что произвело во мне несказанную печаль и смущение, тем наиболее, что и я к тему же готовился. Они мне рассказали, что с ними случилось и какие страхи должны были преодолеть. По выслушавании их известия и я рассказал о своих странных и опасных приключениях, которые случилися после моего с ними разлучения, объявляя при том, что я к ним пришел искать спасения, что услышав, комендант сказал: мне никак нельзя вас здесь оставить без фермана от дивана[26]. Услыша таковой отказ и поговоря еще и с г. резидентом и с прочими об общем нашем горестном состоянии, простился я со всеми ими, думая, что, может быть, свидание сие было последнее, и, поблагодаря коменданта за его снисхождение, поехал обратно к переводчику Порты, куда, едучи также морем, не менее прежнего подвержен был разным опасностям и, едва жив до двора его доехав, принужден был еще его дожидаться до самого вечера, покуда он возвратился. Потом вдруг пришли сказать, что драгоман приехал, и меня позвали к нему в столовую, где было уже собрано для него ужинать, что происходило около семи часов вечера. Увидя его, объявил я ему о причине моего к нему прибытия и что, будучи в таких обстоятельствах, в коих одни народные права не довольны предохранить меня от разных обид со стороны черни, за нужно посчел прибегнуть под тень блистательной Порты. Слова сии ему показались, и он обещал пересказать их визирю, уверяя меня, что таковой мой поступок весьма приятен будет как ему, так и всему дивану. Он пригласил меня вместе с собою ужинать, и по кратком при том разговоре о польских делах и о причине настоящей войны мы с ним расстались: он пошел спать в свом покои, а мне была изготовлена постеля в особливой камере, где я всю ночь уснуть не мог в нетерпеливом ожидании дня, в который я готовился идти к визирю на страшное судилище. Могу сказать, что во всю свою жизнь не чувствовал я ничего для себя более неснойснейшим, как препровождение одной сей ночи в доме переводчика Порты, а особливо когда приметил, что двое из его людей, сидя в другой каморе, стерегли меня и, чтоб я не догадался, упражнялись притворно в починовании горностаевой шубы, а в самом же деле над оною только дремали, не имея в своих руках ни игол, ни ниток. На другой же день, т. е. в среду октября 1-го числа, драгоман поехал к Порте поутру весьма рано, и я вторично просил его объявить визирю, каким образом явился я у него для препоручения себя в покровительство блистательной Порты, и притом сказать, что я, будучи крайне нездоров, желал бы послан быть прямо в Едикуль, не быв представлен дивану, если во мне нет никакой особливой надобности. Он обещал исполнить сие охотно и советовал, что ежели визирь потребует меня к себе, в таком случае отнюдь бы ничем не отговариваться, дабы таковое ослушание не навело на меня паче чаяния великого гнева. Итак, оставшись в доме драгомана, ожидал решительной своей судьбины, т. е. одной из трех: или пошлют меня в Едикуль, или на каторжный двор, или же, призван в диван, велят обезглавить, что легко могло исполниться при таком султане и визире, которые человеколюбия и в добродетель почти не поставляли. Тогда грусть одолела меня толико, что я почитал товарищей своих стократ счастливейшими себя, потому что они уже были известны о участи своей, а я нет; но в десятом часу прислан был от Порты чауш[27], а с ним от драгомана капы-углан[28], который чауш, пришел в дом, прочел при собрании людей присланный с ним от Порты указ. Человек мой, слыша упомянутое в оном имя мое, пришел мне сказать на ухо, что приехал некто от Порты и читал указ, в котором о моем имени упоминается, и что все люди драгоманова дома по выслушании оного тотчас разошлися с так печальным видом, что у некоторых приметил он и слезы на глазах, почему де должно думать, что в том указе нечто неприятное для нас находится. По таковым его словам я и сам тогда ничего иного представить себе не мог. Одно только оставалось для меня утешение, что я хотя и умру, однако ж с честию и притом за свое отечество, а если жив останусь, то, конечно, Матерним милосердием Августейшей Монархини оставлен не буду[29]. Тогда я узнал, сколь тяжко человеку готовиться к смерти и сколь горька минута разлучения с жизнию. Во утешение же себе размышлял я, что свет сей преисполнен разных бедствий и несчастий и по справедливости называется юдолию плачевною и что во оном одни только страсти, клеветы, обманы и насилие владычествуют; добродетель же обращена в ничто почти и в презрении у самых тех, кои являют себя сынами и защитниками оной и кормилом царств управляют, не упоминая о потопах, землетрясениях, пожарах, гладах, моровых язвах и других бесчисленных злоключениях; но при всем том крайне мне не хотелось лишиться жизни насильственною смертию. По прочтении фермана чауш и капы-углан вошли ко мне в камору и объявили, что должен явиться к Порте, куда я с ними в лодке и поехал, взяв с собою двух находившихся при мне служителей. Отплыв же несколько от драгоманова дома, взглянул я нечаянно на оный и увидел в окнах много женщин и мужчин, из коих некоторые платком утирали свои глаза, которое видение привело меня в большее еще сумнение, и нельзя было не помыслить, что везут меня на смерть и что сии люди, зная о том, оплакивают по чувствительности своей бедную мою участь. Когда же мы отъехали от дому на версту, тогда чауш объявил мне письменное повеление, по которому приказано было отвезти меня прямо в Едикуль, не заезжая к Порте, чему я несказанно обрадовался и начал тогда почитать себя несколько живым; за добрую же сию ведомость подарил несколькими червонными чауша, также и капы-углана, сказав им, что ежели бы они меня о том прежде известили и не томили меня толь долго своим молчанием, то бы я им за сию ведомость подарил и более, на что они мне в оправдание говорили, что не хотели меня тем опечалить, не ведая, что Едикуль для меня тогда казался быть раем в рассуждении многих других тюремных мест, особливо каторжною двора, где турки многих и знатных особ из христиан по варварскому своему обыкновению бесчеловечно в тяжких оковах на одном черством хлебе и воде содержали. Когда же привели меня к коменданту и чауш вручил ему обо мне указ, то я крайне желал узнать в то же мгновение содержание оного: но случилось, что комендант, будучи очень стар и слаб глазами и не могши читать фермана без очков, послал за оными в особенное свое жилище, и я, сидя возле него, принужден был долго дожидаться, покуда их к нему принесли. Указ сей читал он тихо, поглядывая между тем с жалостию на меня, чего я не мог не принять за худое для себя предзнаменование. По прочтении всего встал он и, никому ничего не сказавши, вышел в другую камору и нечто там приказывал. Тогда я спросил у чауша, который со мною еще оставался: не знает ли, что обо мне в фермане писано, но он отвечал, что ему ничего не известно, а приказано только отвезть в Едикуль и поручить коменданту. Чрез минуту комендант возвратился опять к нам и сел на свое прежнее место. Я, потеряв терпение, стал его просить, чтоб позволил впустить меня скорее в тюрьму к прочим моим товарищам, на что он мне сказал, что еще не пришло время и чтоб я немного повременил. Сей отказ, а особливо молчаливость и медленность подали мне причину думать, что готовится для меня место в какой-нибудь башне или стене, а не то, где прочие мои товарищи содержались. Когда я погружен был в уныние, приехавший со мною чауш просил, чтоб ему дали чего-нибудь поесть. Немедленно принесли блюдо пилавы и другое кушанье, с виду на жидкий кисель похожее и сделанное из муки, яиц, масла, меду и дикого перцу и шафраном довольно усыпанное, которое он ел горстию спешно, подчивая притом и меня сею размазнею, похваляя, что очень хорошо сделана; но я, поблагодарив его наипристойнейшим образом, искал пищи не для желудка уже своего, но для сердца. Турки, начиная от самого султана до последнего, имеют обычай есть без ножа, вилок и ложки, черпая всякое кушанье из блюда горстью, что непривычному человеку покажется весьма отвратительно. Потом комендант от пустил как чауша, так и капы-углана обратно к Порте и, дав им в приеме меня расписку, встал сам и, велев мне следовать за собою, привел меня в камору к г. резиденту, где, увидевшись с ним и другими его соузниками, имели мы все взаимное удовольствие, что еще в живе находились, и от того времени по самый день нашея свободы неразлучно вместе были содержаны и все беды и страхи обще претерпевали, как о том ниже сего подробно объявлено будет. Я не успел тут еще успокоить возмущенный дух свой, как последовала новая для меня тревога. Некто из нескромных наших в Пере корреспондентов известил меня запискою, что посланные от меня в Россию два курьера были неизвестно где задержаны и письма мои от них отобраны и представлены дивану, где их велено на турецкий язык перевесть, а курьеров содержать под крепким караулом. Сие произвело во мне ужасное беспокойство, и часто приходило мне на мысль, чтоб самому предупредить угрожающую мне насильственную и поносную смерть и не быть предметом увеселительного зрелища для кровожаждущею и варварского народа. Я лишился тогда и пищи и сна и едва бы мог сохранить жизнь свою, если бы не обрел утешения в содружестве и сострадании товарищей своих и не был несколько порадован известием особым, что ведомость, полученная мною о помянутых курьерах, совсем неосновательна.Уже начал я приходить в совершенное успокоение, каковое в тогдашних обстоятельствах возможно было иметь, как тот же самый легковерный корреспондент вновь уведомил, что посланные мною курьеры точно в Хотине задержаны и отобранные от них письма к Порте посланы; но, по счастию, оказалось скоро, что оные курьеры проехали благополучно все турецкие земли и были уже в Россия. Не мною прошло после того времени, как караульные ваши пришли нам сказать, что еще несколько российских привели к нам. Мы подумали, что то были оставшиеся ваши в Пере люди, и вскоре увидели коменданта, идущего к вам с тремя человеками в немецком платье, которых тогда в лицо рассмотреть не могли, поелику был уже вечер. Один из их вошел к нам и спросил: российские ли мы? Российские, отвечали мы ему. Тогда он весьма обрадовался и, объявляя, что он российский курьер, лейб-гвардии сержант Трегубов, рассказал нам свое приключение, которое также особливого примечания достойно, потому что он с двумя своими провожатыми ехал, как нарочно, многими окольными дорогами, чтоб попасть в Едякуль, чему караульные наши нимало не удивлялись, говоря, чго судьбы своей никто избежать не может. В упомянутых двух каморах препровождали мы время свое в великой скуке и печали, не видя никакой надежды к скорому оттуда освобождению, и где от воздуха стесненного и нездоровою начали было все пухнуть, и думали сперва, что стали дородничать, но, узнав, что таковая опухоль могла скоро нас и в гроб вселить, изыскивали средства, как бы из адской пропасти освободиться, и стали приуготовлять к тому вашего коменданта, с которым тогда уже несколько познакомились, жалуясь ему, что нам всем весьма тесно жить в двух каморах и что по непривычке, тесноты сея без крайнего повреждения здоровья долго свести не можем, не изъявляя ему прямого нашего намерения, что нам хотелось перейти в свободнейшее и просторнейшее отделение, хотя в том же Едикуле. Он, снисходя на нашу просьбу, отвел нам еще две каморы, которые вместе с прежними находились, и чрез то доставил отраду расхаживать из одной в другую; но как и тоща опухоль с нас не сходила, и здоровье наше час от часу более ослабевало, а особливо у г. резидента, то всячески домогались, дабы позволено было ездить к нам какому-нибудь доктору, ласкаясь, что чрез него удобно можем искать в ком надлежит себе освобождения. Поелику же доктор не мог допущен к нам быть без позволения самой Порты, то нельзя было его иметь скоро; однако же чрез несколько дней дозволено к нам приходить одному греческому врачу Луки, который тогда был домашним у нисаджи-паши[30], достигшего потом вскоре визирского достоинства по низложении вышеупомянутого Хабзы визиря, который по объявлении войны лишился чрез несколько дней раз ума и пришел в несостояние более управлять государством, а наипаче при тогдашних обстоятельствах, чего ради султан принужден был свергнуть его с визирства октября 20 числа и заточить в остров Кандию[31], куда едучи на галере и умер. Случай сей почитали турки весьма худым предзнаменованием. Возведенный же на место его Емин-паша[32], отправлявший должность нисаджи-паши, был родом из горских черкес и с давних лет находился у Порты при письменных делах и произошел все почти канцелярские чины, которого я в приезд свой в Константинополь в 1764 году застал еще мектупачием[33]. Он в бытность мою на аудиенции у визиря Мустафы принял из моих рук верующую грамоту на тогдашний мой характер поверенного в делах; потом был он рейс-ефендием[34], и чрез его руки все польские дела отправлялись; почему он был более об оных известен, нежели прочие, и был притом человек отменного разума и вообще о делах христианских держав довольно сведущ, но чрезвычайно вспыльчив и горяч. Живучи в каморах своих, услышали мы, что Керим-Гирей[35], татарский хан, бывший в ссылке на острове Кипр, приехал 17 октября в Константинополь и что оказаны ему отменные почести и даны великие дары, как-то: перо, осыпанное бриллиантами и именуемое соргучем[36], каковое сами султаны на турбанах своих носят, также кинжал с череном, украшенным разными драгоценными каменьями, высокой работы часы с алмазами и несколько мешков денег на экипаж; сверх того надета была на него шуба, называемая кабаница, которая дается только принцам крови или визирям за чрезвычайные заслуги. Сей Керим-Гирей, носивший на себе имя и Дели-хана, означавшего на турецком языке неистового, довольно имени сему соответствовал, быв храбр, предприимчив и до крайности вспыльчив. Он и на ханство не Портою был возведен, но сам собою оное получил чрез бунт и помощию Едисанских татар[37], коих он собрал тысяч с тридцать, учинил набег в турецкие области, Молдавию и Валахию, которым немалый вред причинил, и ежели бы не воспрепятствовала река Дунай, то, может быть, и до самого бы Адрианополя промчался. Порта принуждена была тогда его противу воли ханом признать; но вскоре потом, изыскав удобный случай, низложила с ханства и заточила в Кипр, где находился до самою начатия войны с Россиею. Оный хан, будучи у султана на аудиенции, выговаривал ему, что преждевременно война объявлена и без надлежащего к оной приуготовления и что заарестование Российского Министра есть дело непристойно и несходное с честию Порты. Скоро после того сказали нам, что умер прежний муфтий вели[38]-ефендий, который был уже весьма стар и к коему весь народ имел великое почтение как ради отменного его разума, так и других хороших качеств и добродетелей. Он никогда не хотел согласиться на войну противу России, почитая оную несправедливою, следовательно, и незаконною, ради чего и фетвы[39] своей на оную не дал и с тем и умер, а сан его принял Осман-мулла, человек тонкий и хитрый, но притом сребролюбивый и коварный, которого сами турки не без причины называли безверным. Сей новый муфтий преисполнен был неизвестно почему великою против России ненавистью и, будучи еще наместником умершего муфтия, дал свою фетву или согласие на войну против оной, так как и на заарестование наше. Можно сказать, что он по султане был главнейший возжигатель сея войны, и как думать можно, то и манифест, который октября 30 сообщен от Порты иностранным дворам, был собственным его творением, включая в себе многие странные и чуждые справедливости выдумки. Другой же манифест, обнародованный внутри государства, достоин внимания по невежественным изображениям, составляющим все содержание оного. Тут между прочим султан говорит: «Мы указали Российскому двору, дабы он без всякого отлагательства войска свои из Польши вывел; но оный двор дерзнул сего нашею повеления не исполнить и чрез то явно оказался преслушным, и дабы за таковое непослушание наказать его чувствительным образом, мы объявили ему войну, чего ради все ревностные мусульманы должны всеми силами своими нам в том вспомоществовать и стараться безверным московитам всякое зло и вред причинять и проч.». В сие время, когда все вышеозначенные при Порте перемены и военные приуготовления происходили, мы чрез доктора Луки дали знать новому визирю о бедственном своем состоянии и просили его, чтобы благоволил освободить нас из Едикуля, в чем не только мы на него уповали, но думали, что совсем и в Россию отпущены будем, поелику вышеупомянутый доктор находился у визиря сего в великой милости, да и сам он был нам знаком и благосклонен; однако ж надежда наша не исполнилась по причине крайнего опасения великого визиря, дабы не подать о себе мысли, что предан Российскому двору, хотя при всем том мы единственно чрез пособие его были переселены из вышеупомянутых ужасных камор в дом к коменданту, где могли бы с совершенным спокойствием сносить заключение свое, если бы токмо не видели приметного ослабления сил своих от сидячей жизни и худого вообще едикульскою воздуха, который был огражден со всех сторон стенами, не очищается ветром и столь нездоров, что и сами жители не имели ни малейшей в себе свежести и покрыты были мертвенною бледностию. Декабря 27 настал рамазан или великий пост, который обыкновенно начинается с первого дня нарождения новыя луны и оканчивается с последним числом того же месяца. В сей пост не позволяется магометанам ни есть, ни пить, ниже табак курить до самою солнечного захождения; когда же глазом нельзя различать уже белой нитки от черной, тогда вольно им есть, пить и предаваться по угодности неге и роскоши, чрез что многие разоряются и входят иногда в неоплатные долги, как некоторые из христиан во время продолжительных празднеств на богатые столы, наряды и прочие жертвы суетной славы и сластолюбия. Генваря 27 начался баярам[40], великий праздник, как у нас светлое Воскресение. Об оном возвещается не сколькими пушечными выстрелами из серали, коль скоро усмотрена будет новая луна, и народ провожает тогда три дни сряду в ликовании, причем каждый ревностный магометанин должен по мере имущества своего заклать несколько баранов и мясо их раздать нищим. В сие время ходят музыканты по всем знатным домам для поздравления, а особливо султанские, также верховного визиря и капитан-паши или Великого Адмирала, кои навещают и министров христианских держав и производят великий звук непристойными своими орудиями за горсть червонцев. 29 числа, т. е. в третий день баярама, выставлен был с немалым обрядом конский хвост, яко первый знак войны, который обыкновенно выставляется за сорок дней пред выступлением войска в поход. Сие происходило следующим образом: верховный визирь, муфти[41] два кадилескера[42], разные улемы[43], все министры и чиноначальники, как военные, так и гражданские, собралися прежде солнечного восхождения в большой серальской палате, называемой Арс-Адасы[44], в которой визирь обыкновенно принимает послов и отправляет народные дела. Там сперва петы были унывно разные молитвы, а потом вынесен на двор вышеупомянутый конский хвост конак-туй, или бунчуг[45], который в походе всегда посылается вперед. Оный препровожден был шагбеем, двумя кадилескерами и другими знатными особами кроме великого визиря и муфтия, которые оставались в палате Арс-Адасы, и поставлен подле каменною крыльца, где визирь обыкновенно встает с лошади или садится на оную, причем и на дворе вторично читаны были молитвы о ниспослании с неба благословения на оттоманское оружие и собравшийся многочисленный народ ответствовал чрез разные повторения: Амин, Амин; после чего там же заклано в жертву несколько баранов, и тем обряд сей кончился. Чрез несколько же часов выставлен был и бунчуг янычарского аги пред казармами войска. Февраля 7 муфти освящал воду и погружал в оную часть Магометовой одежды, хранимой между драгоценными султанскими сокровищами; вода сия именуется Абу-Гыр-Ки-Шериф, и султан раздает оную в небольших хрустальных сосудах самым знатным токмо особам, а они от себя другим и соблюдают ее чрез целый год, приписывая ей весьма мною чудес, в чем уподобляются индийцам и прочим народам, из коих каждый почти имеет свои чудодейства и суеверия. 8 числа поутру в 7-мь часов было сильное землетрясение. 16 числа прошло подле Константинополя в Адрианополь небольшое азиатское войско, состоящее в трех или четырех тысячах человек, которые, однако ж, причиняли везде жителям разорения, а в вышеупомянутой деревне Буюк-дере разграбили домы всех почти христиан, почему и из моих там пожитков не осталось ничего, и даже выпорожнены все бывшие в погребу вины, чего и в диковину поставлять нельзя, ибо пример, как и во всяком случае, действует несравненно сильнее, нежели закон, и цареградские турки, заимствовавшие от греков все, что у них было худого, употребляют весьма много виноградною и хлебного вина, наблюдая токмо осторожность, чтоб не быть в том явно изобличенными. Я не жалел о потере своей, поелику оная была необходимою жертвою службы моея, и хотя не всякая земля к тому чувствительна и Велизаровы[46] примеры нередко и ныне видимы бывают; но я совершенно из того исключаю свое отечество, будучи уверен, что в оном нравы не достигли еще толикого поврежения, в каковом оные были в Греции во времена Иустиниановы[47], и я должен благодарить судьбу, что живу в те злачные дни, когда благость заимствуется в России от Престола и человечество водворяется всеместно в сердцах народа. В течение того же февраля месяца приехал в Константинополь один лезгинский владелец, который как от дивана, так и от самою султана принят был с великими почестьми, поелику обещал всех лезгинцев и прочих кавказских жителей вооружить против России. Марта 1-го дано было чрез пушечную пальбу из сераля народу знать о мнимой знатной победе, одержанной над российским войском ханом крымским, который якобы с семидесятью тысячами татар и с десятью тысячами спагов[48] разорил всю Новую Сербию[49] и обратил в пепел сто пятьдесят деревень, взял в полон людей двадцать тысяч, потребил все хлебные и разные иные магазины и несколько сот тысяч быков, овец и лошадей в добычу получил. Турки думали тогда, что оный хан пройдет один до Москвы, и весьма сожалели, что им самим на весну уже и делать будет нечего. 3-го числа того же месяца получена вторая толь же ложная ведомость, что сын ханский с другим равным почти татарским войском учинял от стороны Кубани и Крыма великий вред России и, получа премного добычи, имел потом неподалеку от Полтавы сражение и, одержав славную победу, возвратился в Крым благополучно. 10 числа выступили в поле Дауд-Баши[50] все цехи, причем многие сумасброды в знак ревности к службе и неустрашимости в войне делали ножами сами на себе раны, а некоторые, пронзив у себя насквозь руку кинжалом и не вынимая оного из раны, шли таким образом по улице, показуя зрителям, что могут сносить всякую боль от язв неприятельского оружия, хотя в то же время слабосильнейшие упадали в обморок и изменяли буйному тщеславию своему. Султан со всеми своими придворными и женами выезжал смотреть сей обряд, который начался поутру в 8-мь часов и продолжался до пяти пополудни. Он приказал раздать разные подарки старшинам каждого цеха, который доставлял нужных людей для войска, как-то: седельников, кузнецов и других тому подобных, коих отделя в визирском стане, возвращалися в город без всякого уже порядка. 12 числа выступил в поход янычарский корпус, состоявший в 90 ортах или ротах, из коих самые многолюднейшие не более имели 150 человек, другие же по 100, а некоторые только по 70 и по 60. Наперед ехали водовозы, коих число состояло из 90 человек, одетых в кожаное платье, увешанное колокольчиками. За ними шли помянутые орты одна за другою, имея каждая пред собою свое знамя, за коим ехали чорбаджи или капитаны с прочими чиновниками в новых наградных кафтанах, розданных им за несколько часов пред выходом по повелению султанскому. За оными ортами ехал Куль-агасы, первый по аге янычарский начальник, а за ним ехали верхами около ста человек харабаджиев[51], держа в руках копья и имея каждый лук и колчан со стрелами у седла своего. После сих ехал блюститель обрядов янычарского аги, а за ним следовали многие чегодари пешком и ведены были шесть заводных лошадей, богато убранных. Потом ехал на прекрасной и весьма хорошо убранной лошади сам Янычар-ага в великолепной собольей шубе, которую он от султана получил того же утра. Везенный пред ним штандарт его был из белого штофа и вышит весьма богато золотом. Янычар вообще не вышло из Константинополя в поход более десяти или двенадцати тысяч; число самое малое в рассуждении того, о котором не токмо турки, но и христиане, живущие в Пере, незадолго пред тем мне сказывали, уверяя, что в прежние времена выхаживало из одного Константинополя войска сего около двухсот тысяч человек. 14 числа вышли джебеджи[52], 15 топчи[53] и арабаджи[54], а 16 верховный визирь выехал в дауд-Баши, ще выступившее из Константинополя и окрестных мест войско расположено было. Пред ним ехало множество улемов, коим последовал сам муфтий, сопровождая Магометово знамя, которое нес емир-бей, т. е. главный из емиров, почитающих себя его потомками, и кои для отличности в том пред прочими магометанами носят на головах зеленые турбаны, яко любимого цвета их пророком. Сих емиров было тут немало, и они наполняли воздух велегласным пением разных стихов в честь Магомета, молясь притом о благопоспешествовании оттоманскому оружию и проклиная наижестойчаше всех христиан, не исключая и самых друзей и союзников своих. За ними ехал непосредственно верховный визирь во всем облачении сана своего, быв окружен двумя стами человек собственных телохранителей, также множеством двора своего чиновников и служителей, которые все изрядно были одеты и за коими следовали еще многие емиры и пели, равно как и первые, стихи в честь Магометову. Знамя же оное не есть настоящее то, которое хранится в серали, но одно подобие оного, а подлинное берется в поход тогда токмо, когда сам султан предводительствует войском. Турки почитают сие знамя, или Сакджак-Шериф, не менее, как израильтяне почитали священный свой кивот Завета, который часто важивали с собою и неоднократно теряли, и большая часть из них вовсе не знает, что Сакджак-Шериф Магометов давно уже потерян в войне противу немцев и что на место оного другой подобный тайно сделан ради ободрения суеверной черни, думающей, что, когда его христиане на войне только увидят, должны всемерно ослепнуть или обратиться в бегство, чему, однако же, совсем противное в нынешнюю войну случилось, и мужество россиян явило в себе несравненно более чудодействий, нежели оный Сакджак-Шериф Магометов и сила веры его последователей. При выносе сею знамени в Дауд-Баше побито и изувечено немало христиан, причем пострадал и Цесарский Посланник со всею своею фамилиею и свитою, как явствует из следующего: Марта 15 дня пополудни взяв он позволение от Порты, поехал из предместия в самый Константинополь, чтоб посмотреть визирского шествия и выноса Магометова знамени, ради чего и нанят был благовременно дом на той улице, по которой помянутая военная процессия должна была идти. Едва же туда прибыл и сел только ужинать с своею супругою и тремя дочерьми, из коих две были уже совершенные невесты, также переводчиками с их женами, секретарем Кавалерицею и духовником, как соседи того дома по наущению одного имама или попа, прибежав стремительно, выгнали всех оттуда, нанеся иным сильные удары толчками, а некоторым саблями и показывая чрез то ревность свою к закону. По таковой худой и вовсе нечаянной встрече желал он возвратиться коль можно скорее в свой дом; но как время было нощное и путь к Перу дальний, то решился препроводить часа два или три в одной кофейной лавке, где собралось несколько христианских фамилий для равного же зрелища, и кои присоветовали ему остаться с ними до утра, уверяя о совершенной безопасности своего места. На утрие же при выносе Магометова знамени идущие впереди и позади оного емиры вдруг стали громогласно кричать, что никому не позволяется смотреть священною знамени великого про рока Магомета, кроме прямых мусульманов, и что, если кто из христиан, жидов или иных безверных дерзнет сие учинить, таковые на том же месте преданы будут смерти. Слова сии произвели мгновенно ярость в буйных сердцах, и многие бросились, как лютые тигры, на снискание и поражение иноверцев. Они не щадили ни женского пола ниже самых малых детей и, обагряя таким образом руки свои в крови невинных, услышали от одной турчанки, что в вышеупомянутой кофейной лавке многие христиане находятся, куда они ворвавшись, начали всех тех, кои там случились и первые им в руки попались, бить и некоторых рубить; супругу же Посланника и дочерей мучили сперва в оной лавке, потом, вытаща на улицу, таскали по оной всех их за волосы и, наконец, вырвав из ушей их серьги и затаща на разные дворы, бросили их там нагих почти замертво, где, будучи в таком бедственном состоянии целые сутки, мать не знала, где ее дочери, а дочери не ведали, где тогда их мать находилась: поелику мать затащена была на двор к одному армянину, дочери к другому, а служанки к третьему, одного же переводчика беременную жену оные варвары, бросая на землю, били нещадно, и один емир, вскоча на оную, давил ей нарочно брюхо ногами, чтоб выдавить из нее младенца, однако же чудным образом бедная сия и весьма слабодушная женщина осталася жива и по некоторому после того времени разрешилась от бремени своего благополучно: умерщвлено же вообще христиан в день выносу Магометова знамени более двухсот, да около пятисот ранено и изувечено. […] 16 числа повещено нам, чтоб мы были в готовности сопутствовать войску […].
* * *
В то же почти время получено тут известие из Константинополя, что там свирепствовало пресильное моровое поветрие, так что по всем улицам ничего иного не видно было, кроме трупов человеческих и полумертвых лиц. Декабря 26 в ночь на 27 число в одиннадцать часов и девять минут было в Демотике[55] жестокое землетрясение, но, по счастию, недолго продолжалось и состояло только в двух или трех самых сильных ударах, от которых все здания вдруг затрещали, как бы нарочно кто оные ломал, и домы колебались на все стороны, подобно колыбели, отчего мы все с постелей вскочили и выбежали на двор. Сим страшным приключением, как будто бы нарочно угрожавшим мщением турецкому жестокосердию и неправосудию, кончился тот год и настал 1771-й, который был для нас еще счастливее прежнего, потому что мы в оном освободились из плену, о которой нашей свободе получили первую ведомость марта 27-го, в самый день Святыя Пасхи, и притом совсем нечаянным образом; ибо предстал внезапно пред нашими окнами один знакомый нам чегодарь, о котором прежде слышно было, что ему голова отрублена за то, что к нам пред самым открытием войны в дом хаживал. Он объявил в присутствии некоторых чиновников нашей орты, что мы из Демотики скоро поедем и не будем более под стражею содержаться и что он надеется с нами увидеться скоро в визирском стане; также что в непродолжительном времени заключен будет мир между обеими воюющими державами.П. А. Левашов Цареградские письма
о древних и нынешних турках и о состоянии их войск, о Цареграде и всех окрестностях оного, о Султанском Серале или Хареме, о обхождении Порты с Послами и Посланниками Иностранными, о любовных ухищрениях турков и турчанок, о нравах и образе жизни их, о Дарданеллах, проливах и проч.; о Царедворцах, о Султанах и их важных делах от самого начала монархии их поныне, с обстоятельным известием о славных Кастриотовых подвигах; о державе их; о различных народах порабощенных игу их и о их вере, языке и проч.; о Греческих Патриархах и избрании их; о гражданских, духовных и воинских чинах и о многих иных любопытных предметах.
Об авторе «Цареградских писем» — книги, в 1789 г. дважды публиковавшейся в типографии Петра Богдановича, до последнего времени приходилось судить лишь по ее содержанию. На близость стиля «Цареградских писем» и записок П. А. Левашова уже обращал внимание Б. М. Данциг [3, с. 91]. Глава о порядке приема послов дословно совпадает с соответствующей частью книги П. А. Левашова «О неравенстве и председательстве...». Правда, она не входила в первоначальный план последней книги и потому не отмечена в оглавлении, но вряд ли можно думать о заимствовании ее из анонимного сочинения — автором ее, несомненно, был П. А. Левашов. С другой стороны, в «Цареградских письмах» данная глава предваряется словами о том, что описание составлено иным лицом, бывшим в Стамбуле. Тем самым автор хочет снять с себя обвинение я тенденциозности из-за причиненных ему турками обид. Однако мы имеем дело с явной литературной мистификацией. Сравнение «Цареградских писем» с книгой «Плен и страдание россиян у турков» обнаруживает совпадения как по форме, так и по содержанию. Сходным образом говорится, например, о коронации султанов — опоясании их саблей, рассказывается эпизод казни русских в Исакче — свидетелем последнего был именно П. А. Левашов (когда «мы еще по сю сторону Дуная находились»). Недавно найдено и документальное подтверждение авторства П. А. Левашова [7, с. 58] — он включил «Цареградские письма» в список своих трудов. При составлении отдельных глав книги им была использована имеющаяся литература, а кроме того, книга могла подвергнуться и редакторской обработке. Трудно сказать, что побудило П. А. Левашова опубликовать ее анонимно. Другие его работы тоже выходили без ясного указания на авторство, хотя зачастую и с прозрачными на этот счет намеками («действительный статский советник П…Л...») — вплоть до полной подписи в посвящении. Окончательный вид текст принял непосредственно перед публикацией, ибо упоминаются самые последние события вплоть до восшествия на турецкий престол Селим-Гинадари, сына Мустафы III, 27 марта 1789 г. Однако некоторые детали изложения дают основание полагать, что по меньшей мере отдельные главы написаны значительно раньше. Так, например, в уже упомянутой главе описание приема послов сопровождается примечанием, что ныне все это уже изменилось. Общая мысль «Цареградских писем» целиком совпадает с теми идеями, которые настойчиво высказывались в других сочинениях П. А. Левашова: Турция — варварское государство, которое чуждо обычаям, принятым у цивилизованных народов; бытующее у европейцев представление о могуществе Порты совершенно ошибочно — это колосс на глиняных ногах. Пафос отдельных страниц книги понятен скорее в контексте ситуации 70-х — начала 80-х годов, нежели во времена «торжества России над Портою Оттоманской». Возможно, и писалась она частично в то же время, что и «Плен и страдание россиян...». По существу, именно здесь выполняется обещание, данное в предисловии к тому сочинению, — рассказать «о турецкой силе и богатствах, тако ж и о нравах и характере сея нации». При несомненной политической тенденции автор стремится дать возможно более полный обзор истории и современного состояния Оттоманской империи, описывая не только финансы и придворную жизнь, но и древние памятники, обычаи и нравы, а также положение греческой церкви. Написана книга в той форме «писем», которая была популярна в Европе по крайней мере со времен Монтескье. Влияние французского философа чувствуется и в объяснении турецких нравов особенностями местного климата. В жанре «писем» можно предполагать как чисто литературный, так и реальный адресат — панегирик военным доблестям Г. А. Потемкина явно рассчитан на то, что книга попадет в руки светлейшего князя. П. А. Левашов, несомненно, стремился к занимательности повествования, включая в свое сочинение рассказы о банях или жизни турчанок в гареме (кстати, подробное повествование о запертом в каморке любопытном иностранце кажется описанием приключения, случившегося с самим автором). С присущим ему юмором описываются внешние особенности турецкого быта. Как человек просвещенный, он несколько снисходительно, хотя и с любопытством, описывает народные суеверия (рассказ об оборотне на Санторине). Многие европейские дипломаты, жившие в Стамбуле в конце XVIII в., оставили свои записки о Турции. В этом ряду необходимо назвать и нашего соотечественника Павла Артемьевича Левашова. Главная причина, заставлявшая их браться за перо, заключается, конечно, в значительности происходивших на их глазах событий — драматическом кризисе грандиозной державы. Но не следует забывать и другого — быт и нравы Востока все более манили к себе представителей просвещенной Европы. Стали популярны живописные путешествия по экзотическим странам, И в ярких картинах турецкой жизни у нашего автора явственно ощущается его увлечение «ориентальной» тематикой. А. А. ВигасинПисьмо I О различии древних и нынешних турков
М. Государь мой! Во дни торжества России над Портою Оттоманскою, коея оружию в течение трех последних веков едва не все племена азийские и западной части Европы повиновались, не тщетно заниматься предметами до оной относящимися. Турки заимствовали воинственный дух и правила о покорении и удержании разных народов от древних срацынов[56], коим служили они прежде из платы, как в наши времена некоторые татарские орды несли и частию доселе несут для них службу, и, научась употреблять меч свой совсем инако, нежели прежде употребляли, вознесли наконец оный на главу самых вождей своих, ратовавших с непрерывным успехом чрез семь веков на всю почти Азию и Африку и прикосновенные к оным европейские страны. Сарацыны сии, воздвигшие первые знамена того закона, коего ветви распространились толь далеко, что засеняют ныне целую почти половину света, покорили под предводительством Аумара[57], второго Магометова потомка, в четыре года от 633-го по Рожд. Христове Египет, Сирию, Палестину и всю Персию; потом, разнося по всей Африке огнь войны, взяли Кипр и Родос, где разорили славный колосс, посвященный солнцу, и, овладев Ликиею и Киликиею, преплыли Средиземное море и поработили в 714 году Испанию. В начале же следующего столетия, усилясь на море, завоевали Крит, Сицилию и Калабрию и раз грабили Италию до самого Рима в половине девятого века. Калифы их были самые сильнейшие государи и не менее славны по искусству в правлении, как и в хитростях военных, Ал-Рашид и сын его Ал-Мамун, царствовавшие в конце осьмого и начале девятого столетия, отличили себя также и великими сведениями в науках и отвлечением суеверных аравитян от весьма грубых их заблуждений. Но как непомерная обширность владений сопровождалась искони неустройством со стороны крайнего злоупотребления власти и доверия градоначальников и предводителей войск, то и наместники сих государей неукоснили приступить к таким делам, от коих последовало разделение соединенных земель и народов, и верховная власть перешла в руки многих, из коих некоторые, оскудевая средствами защищать право оружия своего, старались снискать подпору в наемном турецком воинстве и чрез то подавали оному нечувствительно случай познавать содействие не токмо силы, но и искусства в успехах ратных их подвигов, и они соделались наконец наиопаснейшими их врагами. Сей азийский народ, принадлежавший так как гунны и венгры к великому племени, которое в древние времена скифским нарицалось, а ныне татарским именуется, изшед из страны, сопредельной Каспийскому морю, где Туркестанская область, как после особливо упомянуто будет, была настоящим их отечеством, и приняв службу у означенных срацынских князей, а после и их закон, соделался вскоре и преемником владычества их, отъяв у них в половине одиннадцатого века правление в Багдаде и во многих азийских областях. Греческое царство, обуреваемое тогда внутренними смятениями, заговорами, убийством порфирородных лиц[58] и непрестанными ссорами о правилах веры, отверзло ему путь к устремлению на разные пределы оного и основанию столицы своей в Вифинии. После того, как порочная и властолюбивая Ирина лишила зрения родного сына своего Константина, когда Лев пятый[59], учинивший наиполезнейшие в государстве распоряжения, умерщвлен царедворцами своими и когда превосходный Мавритий с 6 сыновьями предан на смерть зломышленным и турки, уже применясь к разврату потомства толь мужественного и просвещенного народа, каков был древний греческий, могли чрез измену иметь пленниками у себя византийских царей, нетрудно было испровергнуть то великое здание, на сооружение коего потребны были многие века. Основав же на развалинах оного могущество свое, простерли оное весьма далеко и среди самой жестокости своей явили примеры лучших гражданских добродетелей и большего благоразумия, нежели чаяли от них европейцы, и предание о том служит доселе многим из них и купно и нашим соотечественникам, что они и ныне столь же могущественны и столь же исполнены мужеством, как были за полтораста лет пред сим при султанах: Солимане, Амурате и Магомете втором[60] — и что, по мнению их, народ сей весьма великодушен, учтив, милостив, верен, праводушен и легко в поле поставить может до полумиллиона войска. Но все те, которые имели случай познать их хорошо, ведают, что они теперь всего сего чужды, быв большею частию малодушны, грубы, жестокосерды и в своих обещаниях не токмо неверны, но и обманчивы, и когда в войне от неприятеля своего весьма отягощены бывают, то для получения времени к приведению себя в лучшее состояние всегда прибежище имеют к перемириям и, таким образом проводя его, стараются между тем всячески привесть силы свои в надлежащее состояние и потом часто среди самого перемирия врасплох на него нападают; история исполнена таковых примеров, да и сам их пророк Магомет, учиня мир с жителями города Мекки, собрался на другое лето, когда они наименее ожидали, с большею силою и овладел оным городом; но дабы несдержание слова не помрачило ею святости ложью и бесчестием, позволил он последователям своим нарушать мир противу неверных, когда только из того некоторая польза быть может. (Сие его завещание находит в книге, называемой «Китап-Хадая».) Доходы султанские весьма посредственны в рассуждении обширности его земель, и что принадлежит до числа войска, то вместо миллиона ни четырехсот тысяч в поле никогда не было выводимо в самое цветущее состояние Порты, да и в доброте войско ныне совсем уже не то, каково оное прежде бывало, и притом весьма своевольно и беспорядочно; следовательно, с турками как воевать, та и всякое сношение по делам иметь совсем инаково теперь надлежит: нежели как прежде и как поступаемо бывает с прочими европейскими народами. Я есмь и проч.Письмо II О Цареграде
М. Государь мой! Объехавши всю почти Европу, не видал я места, подобного Константинополю, как по красоте, так и выгодности положения. Град сей, именуемый ныне турками Исламбул[61], а просто Стамбул, был столицею греческих императоров с лишком тысячу лет, а с 1454 году утвердили в оном Оттоманы престол свой. Он имеет вид продолговатого треугольника и с сухопутной стороны окружен двойною каменною стеною с зубцами и башнями наподобие московского Бела-города, а с морской одинакою каменною стеною, до половины разрушенною. С полудня обмывает его Марморное море, или Елеспонт, от Востока Фракийский Восфор, соединяющий Марморное с Черным морем, а с Севера залив, в который впадает небольшая река, и сей залив составляет наилучшую в свете пристань, в которой способно две тысячи кораблей стоять могут. Но сколь приятен и великолепен сей город снаружи взору представляется, так внутренность оного нимало не соответствует его внешности, потому что улицы весьма тесны и домы самые простые и по большей части мазанковые. Сказывают, что некоторый агличанин, приезжавший смотреть сей город, видел его только с корабля, а на берег нарочно сошел ночью и пробыл на квартире своей одни сутки, никуда не выходя, потом, сев на корабль так же ночью, обратно в Англию уехал, сказав, что он видел все, что было достойно видеть. Великолепнейшие тут здания суть мечети, или мошеи, и при них минареты или башни, гостиные дворы, именуемые по-турецки безестени-ханы или постоялые дворы, также и бани: все они с куполами и покрыты свинцом. Из мечетей: великолепнейшая Софийская, построения Юстиниана, греческого императора, где прежде над большими воротами поставлено было его изваяние, а напротив оного изваяние царя Соломона с надписью в сих уничижительных словах: Я Соломон, а не ты. Там же было четыре медных коней, которые по взятии венецианами Константинополя увезены с прочими многими редкостями и ныне находятся в Венеции, поставленные над дверьми церкви святого евангелиста Марка; величина оных обыкновенной большой лошади. Храм сей сооружен из разноцветною мрамора, а столпы его из самою лучшего порфира и египетского гранита, и в оном более десяти тысяч человек легко поместиться могут. Другая мечеть, называемая Солимания, построения султана Солимана, достойна примечания как ради своей величины, так и богатства в мраморе. Третья хотя и построения султана Магомета, но, будучи окончена при султане Османе, называется Османскою славою или Османским сиянием. Оная по Софийской за наилучшую почитается и строена одним греком, за что как ему, так и потомкам его сверх довольного награждения даны разные преимущества. Христианские церкви, существующие ныне в Константинополе, почти все развалились, поелику оных отнюдь починивать не велено, и которые еще держатся, имеют самый худой вид. Лучшая здесь площадь та, которая именуется по-гречески Ипподром, а по-турецки Атмейдан, то есть конное рыстание; на сей площади находятся еще некоторые остатки древности: 1. Пирамида из вифинского мрамора, сделанная с иероглифическою надписью; 2. Колосс, из квадратных камней сделанный; 3. Медный литой треугольный обелиск с тремя перевившимися змеями, о коих сказывают, что сделаны с волшебною силою в то время, когда в Константинополе безмерно много было змей и люди претерпевали много вреда, и кои по явлении сих трех все погибли; 4. Столп императора Феодосия, украшенный превосходною резьбою и утвержденный на холме среди улицы, ведущей от Ипподрома к Адрианопольским воротам. Едикуль или седмибашенный замок стоит в углу города к полуденной стороне, и отгорожен особливою стеною, примыкающеюся к городской стене, построен же греческими императорами для монетных дворов. Ныне находятся в оном разные тюрьмы, куда сажают за тяжкие преступления, также осужденных на смерть и военнопленных генералов, штаб- и обер-офицеров, притом и министров христианских, в нарушение народных прав[62] которые от турков, как и все вообще христианские установления, вовсе не уважаются в поругание всем европейским державам. Гостиные дворы в Константинополе находятся разные. Из первейших между оными называется один Жевагер Безестен, где продаются по вольной цене и с молотка разные вещи, как то: драгоценные камни, жемчуг, золото, серебро, ружья, пистолеты, сабли, конские богатые уборы и проч. подобн. Вторый именуется Сандал Безестен, в котором продаются всякие шелковые ткани и парчи турецкие, персидские и индийские. Ясыр Базар есть тот, где продаются невольники и невольницы по большей части из арапов[63] и грузинцев. Прежде сего вольно было как магометанам, так и христианам оных покупать, но в мою бытность в Константинополе христианам покупать не дозволялось, потому что и для самих турков оных с нуждою доставать могло, да и то за великую цену, однако ж на имя какого-либо знакомого турка некоторые христиане их доставали; между прочими аглинский лорд Валтимор купил двух грузинок. Означенные бедные невольники, особливо женщины, содержатся в лавках так, как в птичьем ряду в клетках птицы. Тот, кто их сторгует, осматривает нагих от головы до ног, нет ли каких на теле пороков или какой болезни, и потом, заплатя деньги, берет к себе в дом: цена женщинам бывает по мере их красоты, так что от ста рублей платят иногда за одну хорошую девку до двух и трех тысяч рублей, а иногда и более, которых часто знатные и богатые люди покупают себе в жены. Бани турецкие обыкновенно каменные и покрыты свинцом, с куполами, у которых окна в кровле из выпуклых стекол; внутреннее расположение всех их одинаково, и в каждой из них есть большая галерея, где раздеваются и по выходе пьют кофе. Около же оной кругом построены каморы, как ложи в театре, разной величины. Простые люди парятся в большой бане, знатные же и богатые моются в оных отделениях, за которые платится гораздо дороже: бани нагреваются снизу, и пол у них так бывает горяч, что никак по оному босыми ногами ходить не можно, ради чего надевают деревянные кандуры, сделанные наподобие туфлей. Женщины в Константинополе ходят в баню каждую неделю по четвергам, поелику пятница у них так как у нас воскресение, почитается, и они за долг поставляют, чтобы накануне оного дни обмываться и обривать или очищать излишние на теле волосы, кроме головы и бровей, и притом и для препровождения времени, потому что каждый турок, каков бы ревнив ни был, однако ж жену свою в баню однажды в неделю отпустить непременно должен, куда они собираются, как на некоторое празднество, или гульбище, и наряжаются в самое лучшее платье, берут с собою кушанье, кофе и всякие фрукты и закуски и так нагие нередко от утра до вечера время с музыкою и с песнями препровождают. Роскошь их в банях так далеко простирается, что знатные и богатые женщины нарочно надевают себе на руки выше локтя браслеты из драгоценных камней, тако ж их кандуры или оных тесмы, где нога входит, вынизаны бывают жемчугом и яхонтами. Но как между турецкими красавицами находится много трибад, которые сами в других женщин до безумия влюбливаются, то таковые за наибольшее увеселение почитают, чтоб с своими любовницами вместе париться и наслаждаться зрением их наготы: сей между турецких женщин противоестественной страсти причиною строгое и невольное их содержание: одним словом, бани для турецких женщин суть земной рай, и для того нигде не видно такого великолепного устроения оных, как в Турции. Близ мечети султана Солимана и Баязета находится; старая сераль, где содержатся жены и прекрасные[64] наложницы умерших султанов. Почти посредине города построены янычарские казармы, в которых, как сказывают, до сорока тысяч янычар помещено быть может; однако ж в оных казармах ныне более пяти тысяч налицо не бывает: тут же и двор янычар-аги находится, посреди которого воздвигнута превысокая башня, где содержится ночью и днем стража для примечания пожаров.Письмо III О серали или хареме, то есть женохранилище
М. Государь мой! Сераль есть испорченное слово сарай: сие имя значит не только султанский дворец, но и всякого знатного господина дом, почему все тамошних вельмож и чужестранных министров домы называются сараи. Султанский сарай или дворец построен на самом мысу полуострова, омываемого фракийским Босфором, в том самом месте, где была древняя Византия, и отдален от самого города Константинополя одною только каменною стеною, а с прочих трех водою и тою же каменною стеноюокружается, имея обширности столько, сколько в Москве Кремль вместе с Китаем[65], или несколько побольше, построен же на самой вершине горы и имеет со всех сторон вид наипрекраснейший и несколько похожий, как Кремль с Москвы-реки представляется. Сераль, так как особливый город, имеет разные здания, отделенные одно от другого, и строен в разные времена, где каждый султан, кажется, без всякого плана и намерения нечто прибавлял или убавлял, отчего произошло, что все оное строение весьма беспорядочно. Главный дворец, как выше сказано, построен на самой горе, а внизу от него по косогору до самого берега кругом находятся сады и прекрасные кипарисовые рощи, самый же берег в разных местах украшают увеселительные дома и киоски[66]. Главный вход от города в сераль есть башня и большие ворота. Над оными воротами сделано несколько окошек, по обеим сторонам по четыре входа: от них заимствует имя Оттоманская Порта[67], и тут 50 капиджиев[68] стоят на страже с дубинами. По входе в сии ворота открывается первый двор или площадь, около которой построены разные службы для серальских нижних чинов, и на сей двор всякий входить может. Слуги пашей и других знатных особ люди тут обыкновенно дожидаются своих господ, и хотя двор сей в дальнем от султанских чертогов расстоянии, но и на оном великое молчание наблюдается. С первого двора входят в другой, которого вход стерегут также 50 капиджиев. Сей двор имеет вид четвероугольный и заключает длиннику и поперечнику шагов на триста, похож весьма на партер и довольно чисто и хорошо содержится; сюда один только султан на лошади въезжает. Палаты, где султанские сокровища хранятся, также малая конюшня лошадей на 30 выстроены на левой стороне, где виден источник, подле которого прежде сего осужденным на смерть пашам рубили головы. Службы и поварни на правой стороне близ стены: внизу находится первая поварня, где готовится кушанье для самого султана, вторая для Валиде-султанши, третья для прочих султанш, четвертая для капиджи-баши, пятая для знатных господ, присутствующих в диване, шестая для ичугланов[69], седьмая для серальских нижних чинов, служителей, осьмая для женщин и девиц, в серале находящихся, девятая для всех тех, коим должно быть на диванном собрании в присутственные дни. Сказывают, что сверх сорока тысяч свежих и соленых быков, расходящихся там ежегодно, подрядчики должны ставить на каждый день по 200 баранов, по 100 ягнят, по 10 телят, по 200 куриц, по 200 пар цыплят, по 100 пар голубей, по 50 гусей и постольку же индеек. Большая конюшня, где около тысячи лошадей содержится для находящихся при султане разных чинов, стоит на берегу Босфора. Палата, в которой собирается диван, стоит на левой стороне в самом конце сего двора, а на правой ворота, которыми проходят в самую внутренность серали, куда вход никому, кроме званых, недозволен. Сия палата довольно велика, но весьма низка, покрыта свинцом, испещрена и раззолочена на арабский вкус очень просто, внутри оной никакого великолепия не видно. В сей палате верховный визирь решит все гражданские и уголовные дела, и чужеземные послы тут угощаемы бывают обеденным столом в день их аудиенции у султана. Вот все то, что можно видеть иностранным людям в серале, ибо только одни министры с малым числом их свиты ходят к султану на аудиенцию несколько далее, о чем в своем месте пространнее будет описано. Харем, или женские покои еще далее находятся и сообщаются с покоями султанскими разными переходами стрегомые евнухами, куда никто из мужчин входу иметь не может под лишением жизни, так что и посторонние женщины, желающие в него войти, должны сперва спросить позволения у стрегущего двери евнуха, и сказать точно, к кому пришли и за чем; тогда сей придверник докладывает о том кызляр-аге, который есть главный евнух над женским харемом. Он должен быть самый черный и гнуснейший из своих одноземцев, и когда сей позволит, тогда впускают таковых посторонних женщин в харем и провожают их до той каморы, где живет особа, до которой они имеют дело, хотя бы то и до самой султанши, и по исполнении своего дела выводятся из харема вон, препровождаемы одним евнухом или старою женщиною: таким образом часто впускаются в харем торговки с разными товарами и золотошвейки. У султана Мустафы III только четыре султанши находилось, число, предписанное Алкораном, а кроме оных, как слышно, других наложниц не было: напротив, у султана Абдул Хамида[70] и иных великое число жен и наложниц; прочих женщин и девок находится в хареме как во услужении при султаншах, так и воспитывающихся там множество, но точного числа никак определить не можно, потому что почти на каждый день вновь прибывают и убывают; наполняется же оный харем лучшими красавицами, какие только Азия и Европа произвести могут, наблюдая притом, чтоб они были еще и девственницы, особливо Грузия и Мингрелия, как нарочно определенные, производят таковых красавиц для увеселения султанов и для тщетного токмо распадения похоти несчастливых евнухов, которые находятся беспрестанно среди сего прекрасного лика жен и дев, но любовной своей страсти никак утолить не могут и, подобно Танталу, там мучатся вечно. Все паши и другие правители, градоначальники и военачальники наперерыв друг перед другом дарят самых лучших девиц, покупая их за великие деньги с тем, чтоб, во-первых, получить чрез то благоволение от султана, во-вторых, чтоб иметь себе друзей между сими женщинами, которые при случае в состоянии им помогать, особливо сделавшись султанскими фаворитками, из коих часто бывают и султаншами, потому что сие зависит единственно от султанского вкуса и произволения. Воспитывающиеся в хареме девушки разделены на две большие камеры, где они учатся шить, ткать, низать, тако ж музыке, танцевать и другим подобным тому телодвижениям, возбуждающим любовную страсть; которые же покажут себя в том знающими и в привлечении к себе в любовь более других искуснейшими, таковые удостоиваются быть взяты в ближайшие к султану чертоги, и одевают уже их в хорошее платье, над которыми всеми есть главная гофмейстерина, которая за ними смотрит. Сказывают, что, когда султан захочет выбрать одну из таковых девиц себе в наложницы, тогда собирают всех взрослых в одну палату или в пристойном месте в саду, где они употребляют все свое искусство, чтоб превзойти одна другую в приятстве: одни из них поют, другие танцуют, третий употребляют разные прелести, которыми бы возможно было пленить султана и овладеть его сердцем; которая же ему угоднейшею быть покажется, к той он, подошед, бросает ей на грудь платок яко знак своей к ней любви и благосклонности. Оная девица сей платок приемлет с несказанною радостию и, стократно лобзая, полагает его к своему сердцу, прочие же девицы подходят к ней и поздравляют ее с толиким счастием, потом надзирательница их или гофмейстерина повелевает отвесть ее в баню, где обмывают прилежно и обривают или известною мазию очищают все на теле ее волосы, если она по летам своим оные уже имеет, кроме головных, бровей и ресниц, и, одевши в богатое платье, поручают кызляр-аге, который приводит ее в чертог султана и оставляет с ним одну. Она по древнему обыкновению входит к нему на постелю с ног, яко знак учтивости, после чего определяется ей особливая комната и по состоянию ее, то есть, ежели она объявится султапшею или просто наложницею, определяются к ней разные служительницы, а ежели обеременеет и родит сына, тогда называется хасеки султана, других же султан часто дает из милости в жены пашам и прочим знатным особам. По смерти султана как его жены, так и наложницы, престарелые девицы, кроме молодых и пригожих, переводятся в старый сераль, где оных запирают вечно оплакивать смерть султана, содержавшего их взаперти, и своих детей, коих новый султан часто давить повелевает.Письмо IV О предместиях, или окрестностях Царяграда
М. Государь мой, Описавши город Константинополь и сераль, теперь остается мне также нечто сказать и о предместиях: на западной стороне сего города лежит предместие, Еюп называемое, то есть праведного Иова, где по имени его и мечеть находится, в которой, сказывают, погребены лежат мощи сего праведного мужа, чему турки заподлинно верят по малосведению их прямой священной истории; сия мечеть славна потому, что все султаны в оной коронуются, или опоясываются саблею, в чем состоит прямое их коронование. Турки сказывают, что Магомет имел четырех полководцев, из коих один назывался Калед-Ебн-Ал-Валид: из оставшихся после сих вождей сабель одну имеет персидский шах, другую индейский Могол, а две турецкий султан, из них же одна, по мнению турков, хранится в мечети Еюп, которою султаны при вступлении опоясываются, как о том уже выше сказано. Галата лежит на другой стороне залива, окружена каменною стеною, рвами и башнями, где жила прежде генуэзцы, многие домы их построения и поныне еще в целости находятся, имеющие весьма толстые стены и своды, почему ныне служат европейским купцам вместо магазейнов, где большая часть купцов французских и венецианских и жительство имеет. Пера лежит повыше Галаты на самом верху горы, где пребывание имеют все христианских государей послы и посланники и под протекциею их находящиеся христиане, так называемые франки, тако ж немалое число греков, армян и турков, кроме что все иностранные министры имеют в домах своих церкви каждый своей веры, но сверх того католики имеют как в Пере, так и в Галате многие монастыри. Банио, или каторжный двор, находится неподалеку от Галаты, где содержатся во узах разные невольники и военнопленные христиане. Тохтана, или пушкарский двор и слобода, лежит подле Галаты, напротив самой серали, где по берегу моря видно на бревнах и по земле великое множество пушек разной величины. Скутари — великое предместие или целый город — лежит на азиатском берегу, против самой серали; в сем селении более ста тысяч жителей почитается, как-то турков, греков, армян и жидов. По обеим же сторонам фракийского Босфора до самого Черного моря находятся прекрасные деревни и великое множество увеселительных домов, как султанских, так и других знатных людей, где в летнее время жить весьма приятно и весело; тут беспрестанно разные суда мимо окон проезжают с людьми, гуляющими по морю, тако ж и большие купеческие корабли на полных парусах из Черного моря в Мармору, а из Марморы в Черное море почти день и ночь один за другим проходят так, что, никуды не выходя из дому, скучиться не можно, сидя под окном и смотря на оные суда и на море, где великими стадами морские чудовища, называемые марсуаны, плавая, играют и вверх на воду всплывают. Горы и холмы украшены здесь все кипарисами, каштанами и другими плодовитыми деревьями, садами, виноградом, благовонными травами, разными цветами и текущими чистой, сладкой и прохладной воды источниками, где как на азиатском, так и на европейском берегу находится множество весьма приятных мест и гульбищ, от натуры устроенных, которым никакое человеческих рук искусство подражать не в состоянии. В виду Константинополя верстах в 20 от города видны на море пять островов разной величины, украшенные горами, лесами, долинами и источниками, и оные также составляют весьма приятное в летнее время пребывание, где многие из франков и живут в летнее время. Деревня Бел град, находящаяся верстах в 20 от города, может назваться самым прекраснейшим местом, где все европейские министры прежде сего имели свои загородные домы и где жили многие христианские фамилии, но ныне оное место почти совсем оставлено по причине часто случающихся там болезней, особливо лихорадок. Неподалеку от сего места находятся разные акведуки (водоводы) построения греческих императоров и нынешних султанов и достойны примечания. Судя о красоте места города, можно сказать, что оное есть земной рай; но если взять в рассуждение случающееся там в каждое лето моровое поветрие, частые и ужасные пожары, варварство турков в рассуждении христиан, беспрестанную опасность от бунтов,, то, конечно, город сей уподобляется более аду, нежели раю, и где без крайней нужды жить никому бы не должно.Письмо V О обхождении турков с послами и министрами чужеземными
М. Государь мой! Вы желали знать от меня, каким образом турки принимают и трактуют иностранных послов и министров; но о том я сам ничего писать не буду, зная наперед, что во многом почли бы меня пристрастным за учиненные мне от них досады и оскорбления, чего ради приобщаю токмо здесь описание такого человека, который сам в Константинополе был долгое время послом, и которое я нахожу весьма справедливым.О послах и их аудиенциях как у визиря, так и у султана
Турки, можно сказать, не имеют ни малейшего понятия о народных правах, почитают себя особенным от прочих на земле обитающих народов и держатся иных правил в рассуждении других, почему и вовсе не уважая как должно, трактатов и обязательств своих с другими дворами, не уважают и особ, представляющих лица своих государей, и поступают с ними нередко как с простолюдинами. Еще нет пятидесяти лет, как визирь Джэн Али-паша, почитая их опреимуществованными шпионами, вздумал было содержать сих беспокойных гостей в отдаленности, назначив пребывание им на острове за девять миль от Константинополя. Старание многих христианских государей поспешествовать выгодам Порты Оттоманской по отношению собственной пользы служит всегда к их общему вреду, поелику оная весьма внимательна к тому, что их побуждает ей усердствовать, и умеет пользоваться не только их несогласием, но и случаями, способными возрождать и продолжать оное; и сие самое, питая в ней чрезмерную гордость, располагает ее к презрению обязательств, служащих основанием договоров ее и союзов с державами европейскими, и следственно и тех лиц, коим вверены от них по оным дела. Прежде всего важность и великая честь, присоединенные к званию послов, делали их некоторым образом подобными их государям, и им не дозволялось ни при одном дворе иметь продолжительного пребывания. В то время посылали послов только в случаях чрезвычайных и временных, как то для прекращения каких-либо распрь или для постановления нового союза или соглашения, о брачном каком-либо сочетании, а наибольше при окончании долговременной и кровопролитной войны, яко явный знак восстановленного мира и дружбы и яко вернейшее средство к показанию обеих сторон народам, каковое они иметь должны будущее поведение, словом, как бы залог безопасности взаимного их сообщения. Турки хранят весьма древнее сие обыкновение и редко инако послов посылают, как только после войны, и как бы далеко ни простирались пределы их областей, но всегда на оных бывает размена двух дворов послам, и как скоро посол вступит на турецкие земли, султан почитает его своим гостем, и пристав, который его принимает, именует мюзафиром, или гостем султанским. Сие есть у них или старинное обыкновение, или остаток общего древних времен странноприимства, или почтение достоинству посольскому либо только показание величества и великолепия от стороны султана. Но какая бы ни была тому причина, известно, что его начинают с того часа довольствовать всеми нужными к его содержанию вещами или дают ему на то деньгами довольное число, которые продолжают давать и во время его пребывания в Константинополе. Посол народа, упражняющегося более в торговле, нежели военном ремесле, пользуется тем же правом, но не столь щедро; ибо хотя и доставляют ему все нужное на пути, но снабжение сие оканчивается по прибытии его в Константинополь. Порта посылает визирь-агу принять посла на границе и провожать его в безопасности по дороге, которою ему ехать должно. Обыкновенно бывают назначены ночлеги и дни отдохновения в разных городах, также и тайн, или сумма денег для его содержания, ему определяется, и притом число лошадей и колясок для проводу его людей и вещей. Везде принимают его с почтением и с возможною учтивостью угощают как можно лучше или как позволяют обстоятельства жителей тех земель, по коим он проезжает; разные уезды доставляют все для его содержания в зачет в казну из их податей. Прибыль знатная бывает для земель, чрез которые проезжают министры христианские; ибо где надобно издержать рубль, там прибавляют другой, для пристава, а он дает в четырех расписки, которые и зачитают как бы действительно заплаченные. Достойно примечания, с какою тихостью, учтивостию и осторожностию комиссары или визирь-аги обходятся с турками на пути; но как скоро приедут к болгарам, то непременно принужден посол вступиться, дабы они с ними с жестокостью, насилием и бесчеловечием не поступали Видя таковые ласковые поступки, которые послу оказываются со вступления его в султанские земли, должно, бы надеяться, что оные не только продолжаться будут, нечто посол еще иметь будет прием и пребывание приятнейшее в самой столице, по прибытии куда визирь посылает его поздравить, и посещают его, льстят и ласкают ему великое множество греков, армян и жидов, старающихся оказывать ему почтение и благоугождение самым подлейшим[71] образом. Начало выезда бывает на аудиенцию к визирю, с которым садятся они оба, визирь в углу Палаты на софе, а посол напротив его на табурете. Свидание сие состоит как с одной, так и с другой стороны во взаимных учтивостях без упущения древней и никогда не переменяемой речи; ибо визирь всегда говорит послу: «Сколь долго государь его будет сохранять союз с турецким народом, столь долго и султан, его государь, тому будет равным образом соответствовать, свято наблюдая закон дружбы». После сего в знак чести надевают на него кафтан, подносят конфекты, кофе, шербет и окуривают благовонием; когда же возвращается, тогда слышно бывает рукоплескание и свист, в чем его и провождают до самых дверей переднего покоя два чиновника, один с правой, а другой с левой стороны, и всячески стараются, когда он дойдет до средины покоя, чтоб его заставить поклониться визирю, который не встает со своей софы; министр простодушный может быть обманут, но осторожный и кичливый заставляет идти своих провожатых, отнюдь назад не оборачиваясь и нимало не примечая того, что там происходит. Сие, однако[72] же, ныне отменено по убеждению некоторого посла, который почел таковое унижение за великую себе обиду. Сколько ни тягостен подобный прием для человека, ревнительного к славе своего государя, но ему еще остается испытать большие униженности на аудиенции у султана. В назначенный день посол должен на рассвете переехать пролив[73]; при выходе из судна принимает его чауш-баша, или придворный маршал, в доме, определенном для сего употребления, в который вход не спокойнее ручной лестницы и который по всему приличнее для житья польскому жиду или корчмарю, нежели к принятию знаменитых особ. Часто или, лучше сказать, всегда чауш-баша заставляет себя дожидаться под видом извинения, что он пробыл в мечети на молитве. После первых учтивостей предлагают послу, чтобы он согласился уступить правую сторону чауш-баше: сей обряд во всякое время был оспориван, однако же турки никогда не упущают своего требования, разве к тому принуждены бывают необходимостью. Посол требует, чтобы иметь по левую сторону дворянина своей свиты, что ему после некоторых отговорок и позволяют, ежели только предложение о том учинено с некоторою твердостию. В сем бывали иногда немалые споры, отчего происходили беспорядки в шествии, а иногда и аудиенция совсем откладываема была. Посидев довольно долго в сей гнусной хижине, приходит наконец один чиновник с уведомлением, что визирь уже едет в сераль, и тогда начинается шествие на лошадях по порядку даже до ворот визирских, и каково бы время ни было, дождь, мороз, или снег, посол должен сидеть на лошади посреди улицы, дабы видеть проезжающую свою свиту визирскую и поздравить его высокостепенство и всех его двора, за ним следующих; приближаясь же к серали, должен тише ехать, дабы, приехавши, застать визиря, уже сидящего в диване. Посреди сего покоя стоит старый и гнилой табурет, приготовленный для посла, на котором ему сидеть должно, ежели только может его сдержать. По меньшей мере часа два слушает он множество дел, кои там судят и решают, из которых посол ни слова не разумеет; ежели паче чаяния раздача тогда жалованья янычарам и спагам, как турки обыкновенно стараются таковые дни для сего назначать, то довольствуется зрением, как приносят и разделяют до 2400 мешков, деньгами наполненных[74], что продолжается почти четыре часа; итак, ежели холодное время, без шубы имеет он весьма довольно времени от стужи дрожать, и спина его также должна чувствовать жестокое мучение, не имея на что опереться и не могши чем себе помочь в сем толь беспокойном состоянии. За сим явлением следует другое: приготовляют обед, посол сидит на табурете, а визирь на возвышенной софе. Ставят между ними круглый стол, у которого на каждой стороне положены свернутые полотенцы для утирания рук, пятьдесят блюд следуют одно за другим с чрезвычайною скоростию; подле посла стоит служитель с засученными по локоть рукавами, которого должность раздирать на куски дичину и подавать лучшие части; дело сие исправляет он своими ногтями и непрестанно хвалит кушанье, а визирь между тем принуждает своего гостя есть, а иногда снисходит до того, что и разговаривает с ним, и потом оканчивается обед стаканом шербета. Во все сие время султан сидит за решеткою, откуда сквозь потаенное отверстие, не будучи сам никем видим, видит и слышит происходящие между ими разговоры, а оттуда его султанское величество входит в покои аудиенции. Тогда чауш-баша приносит талкиш, или письменное повеление визирю, уведомляя, что государь его уже на престоле; визирь принимает сие повеление с глубочайшею преданностию, прикладывает его к своему лбу, потом целует и, прочитавши, кладет за пазуху и отходит; тогда дают знать послу, что надобно переходить двор и потом идти в аудиенц-залу, после чего он должен идти, предшествуем будучи чауш-башею и множеством чиновников турецких, великолепно одетых; однако же его не впускают еще в Престольную палату, а останавливают на дворе у старого дерева, под которым находится старая деревянная скамья, где обыкновенно садятся для прохлады водовозы и конюхи и которая иногда служит и на другие еще подлейшие употребления. Там, чтобы долго не стоять, просят его сесть, покуда нарядят его в кафтан, нимало не заботясь о том, суха ли скамья сия или мокра, чиста или замарана, дождь ли на дворе или снег; одевши же в кафтан, два капиджи-баши, схватя посла за руки, вводят его весьма грубо на аудиенцию. Султан сидит на довольно возвышенной софе под балдахином, протянув ноги; подле его величества лежит меч, украшенный дорогими каменьями, и некоторые другие царские знаки; он взглядывает на посла, слушает его речь, которая очень мало его трогает, хотя бы была и достойна Цицеронова красноречия, также и в том мало ему нужды, на каком бы она языке ни была говорена; настоящую речь прежде аудиенции отдают в руки визирю, переведенную драгоманом, или переводчиком Порты, которую он повторяет султану на турецком языке; как скоро посол окончит речь, тогда его величество сказывает несколько слов визирю, который, вышедши на средину залы, отвечает послу, по обыкновению сего двора, весьма коротко; переводчик изъясняет тот же ответ, и аудиенция тем оканчивается. Наконец посол ласкается надеждою, что уже совсем освободился от сего скучного обряда, думая, что беспрепятственно уже сядет на лошадь и поедет прямо домой, как и действительно садится на лошадь, но на другом серальском дворе его опять останавливают и принуждают дожидаться на лошади под деревом, покуда визирь, возвращаясь домой, мимо его не проедет со всею свитою; тогда уже и посол свободен бывает ехать в свой дом. Национальная гордость и личное тщеславие не допускали многих послов описать верно сего мучительного обряда, а некоторые из них еще и старались покрывать то, что было самое уничижительнейшее, говоря даже, что подарки, которые они привозят и непременно обязаны давать при всякой аудиенции, делают более бесчестия туркам, которые их берут, нежели самим дающим их; но кто больше известен о обыкновениях восточных и знает гордость, высокомерие и неистовство правления турецкого, тот ведает совершенно, что сии подарки почитаются и принимаются за действительную дань[75]. Один только соседственный двор с турками производит сие дело должным и пристойным образом. Сей двор постановил точно в трактате с Портою, чтобы подарки были взаимные и чтоб они отдавались под видом размены, а не требованы с высокомерием. Удивительно, что не следовали сему примеру другие дворы, а и того более, что из сих дворов ни один не сделал справедливого примечания о непристойном употреблении таковых обрядов, которые принуждены исполнять представляющие их особу. Странное дело, что Императорский двор не старался сему помочь при Карловичском мире, где не оставили постановить особенные артикулы, дабы впредь оного двора министры могли быть представляемы на аудиенцию одетые по их желанию, а не так, как прежде того принуждены были одеваться совсем в турецкое платье. Надобно думать, что, может быть, тогда еще не знали сих уничижительных обрядов, или из презрения ко употреблению, издавна при Порте введенному, и которое в прямом смысле должно почесть не иным чем, как пустым и смеха достойным игралищем от стороны двора турецкого. Однако ж должно сказать и то, что кроме безмерного при аудиенциях посрамления и уничижения можно послу, впрочем, жить в Константинополе в хорошем почтении увеселении и удовольствии, только бы он не имел никакого неприятного дела вообще с Портою или особенно с частными людьми сего государства. К сему остается еще присовокупить, что турки христианских министров не довольно, что никогда не уважали, но многих из них бесчестили, мучили в умерщвляли. Впрочем, известно, что, как скоро Порта объявит войну какой-либо христианской державе, в то же время повелевает арестовать ее посла или министра. Таким образом объявя войну венецианской республике, приказала взять посла ее Саранца под стражу и посадить в замке, лежащем на Босфоре, где принужден он был терпеть долгое и весьма трудное заключение, а первый его переводчик был удавлен за то, что служил верно своей республике; ибо вообще не любит и не терпит она тех министров и находящихся при них чинов, кои верно служат своему государю; для нее надобны такие, которые во всем бы ей благоугождали и рабствовали, что часто некоторые из них и делают. Французский посол Десанн заключен был в темницу по одному только подозрению, будто он вспомоществовал уйти польскому генералу Концепольскому, взятому на войне при Хотине 1621 года и посланному в заточение в одну Босфорскую крепость, из которой освободился нижеследующим образом: прислана к нему была шелковая вервь, запечатанная в пироге, и пилы, которыми он мог перепилить в окнах своей тюрьмы железные решетки; и он, упоя допьяна своих караульных, спустился ночью по оной веревке вниз из башни, где был заключен, и, седши на приуготовленную для него там лошадь, уехал в Польшу. Турки, подозревая быть в том оного французского посла хитростям и проискам, без дальнейшего исследования посадили его в Едикуль, где он содержав был четыре месяца и не иначе оттуда освободился, как посредством денег и усильного о том старания французского короля. С другим французским послом, Гайсом, поступили и того суровее. Верховный визирь был в Адрианополе: мирная негоцияция[76] между Портою и венециянскою республикою ведена была посредством оного французского посла; в то время доставлено было ему письмо, адресованное в Венецию и писанное цифрами, и сказано, что оное выдано было из дому французского посла: тотчас послан указ в Константинополь к послу, чтоб немедленно приехал в Андрианополь; но как он был стар и болен каменною болезнию[77] и подагрою, послал своего сына с наставлением ответствовать на все, о чем его спросят касательно означенного письма, надеясь чрез то избавиться от зимнего и беспокойного пути. По прибытии в Андрианополь немедленно представлен был визирю Куперли, который приказал ему оное письмо истолковать, но, видя его в том отговорки и мужественное сопротивление, пришел в великое ожесточение и приказал капиджи-баше ударить его в щеку, который, будучи человек сильный, исполнил сие повеление с такою точностию и внутреннею злостию, что, ударя его по щеке кулаком, вышиб вон два зуба с кровию; потом бросили его в такое скверное и смердящее место, где часто дурные пары загашали свечу; то же бы учинено было и послу, если бы он сам на то время быть случился. В сей запальчивости тотчас послан был от визиря в Константинополь указ, чтоб привезть самого посла французского, которого, как скоро привезли в Андрианополь, посадили в тюрьму, но уже не с такою жестокостию, как поступлено было с его сыном, потому что запальчивость визирская уже имела время несколько утолиться; однако ж содержан он был в тюрьме более двух месяцев, из которых не иначе освободился с своим сыном, как силою золота; но едва успел приехать в Константинополь, как вторично посадили его в Семибашенный замок по причине, что один французский корабль, нагруженный турецкими товарами, ушел с оными, из которой тюрьмы также едва освободился посредством немалой суммы денег. В 1663 году в Андрианополе посадили в тюрьму голландского резидента по причине взятия одного голландского корабля малтийцами, на котором находились многие вещи, принадлежавшие дивану, и он не прежде освободился оттуда, как дав обязательство, чтоб в четыре месяца заплатит за оные товары деньгами, а именно: девяносто тысяч рублей. С цесарскими министрами еще жесточае прочих поступаемо было, и, когда случилась между Портою и Венским двором война, министры ее всегда саживаны бывали сперва в тюрьму, а потом возимы или, лучше сказать, таскиваны за войском, где они весьма много нужды претерпевать долженствовали, угрожаемы беспрестанно смертным страхом. Жером Ласки, посол венгерский, желая учинить мир между Портою и Фердинандом Австрийским, который тогда имел право на королевство венгерское, и дабы удобнее к тому преклонить султана Солимана, представил ему наикрасноречивейшим образом храбрость и могущество императора Карла пятого, брата Фердинандова, который намерен ему вспомоществовать; Солиман вздумал быть тем оскорблен, что хвалили при нем другого государя, и приказал тотчас бросить Лаския в тюрьму, где он весьма много терпел, пока особливым трактатом не был из оной освобожден. Амурат, наследник Солиманов, еще большее учинил варварство, приказав умертвить Фридерика Крекобиса, посла императора Максимилиана второго, и всю его свиту без всякой иной причины, как рассердясь только за то, что его государь делал сильное сопротивление войскам его в Кроации. Российский посол г. Толстой в один год трижды заточаем был в Едикуль, не упоминая о вице-канцлере Шафирове и генерале Шереметеве, сыне фельдмаршала Шереметева, которые были яко аманаты[78] после несчастного приключения под Прутом с 1711 по 1715 год. Резидент Обресков и поверенный в делах Левашов сколько претерпели с начала войны в 1768 и следующих годах, того всего довольно описать не можно: они были заключены в Едикуле, потом таскали их всюду за войском своим и содержали в ссылке в Демотике и сверх того неоднократно опасностям самой позорной и мучительной смерти подвергали. В то же самое время претерпел всякое поругание и увечье цесарский интернунций Бруньяр купно с его женою, дочерьми и всею свитою, и хотя, как говорят, и от народа, но Порта не учинила никакого почти удовлетворения. Французский переводчик Раболий взят и посажен на каторжном дворе с прочими всякого звания содержанными там невольниками, где и умер в железах, не возмогши перенести толь тесного и жестокого заключения. Некоторые сказывают, что султан приказал было ему отсечь голову; но визирь, для избежания толь насильственного и бесчестного поступка в рассуждении целой французской нации, приказал отправить его на тот свет посредством яда. В прежние же с цесарцами и с венециянами войны военнопленным генералам, штаб- и обер-офицерам и рядовым всегда головы рубили, и вдруг в толиком множестве, что часто из них около шатра лелека высокие пирамиды складывали, во увеселение зрителей сего жестокого и кровожаждущего народа. По взятии приступом в Венгрии крепости Петервардина коменданта оныя генерала Бреннера били сперва палками, а потом замуравили в стену, оставя только маленькое окошко для подавания ему туда хлеба и воды, и то в толь малом количестве, чтоб только он с голоду не умер, дабы чрез то продолжить его мучение, где он прикован был к стене таким образом, что ему ни сидеть, ни лежать, ни прямо стоять не можно было; после же водили его скованного повсюду при войске пешком и наконец по потерянии против цесарцев баталии отсекли ему голову. С венециянских разного чина военнопленных как в Кипре, так и в Морее[79] часто с живых кожи сдирали и другими многоразличными и тяжкими муками умерщвляли. Да и в прошлую нашу с ними войну со многими нашими военнопленными то же бы быть могло, если бы, по счастию нашему, не случилось, что прежде их многие разного чина люди к нам в полон попались, а не наши к ним; однако ж при всем том в начале первого их походу, когда мы еще по сю сторону Дуная в Исакче находились, визирь пяти человекам нашим пленным драгунам приказал головы отсечь пред его палаткою без всякой другой причины, как только чтоб потешить буйных своих зрителей, а шестому из них часа за два прежде также голова была отрублена на Исакчинском мосту топором по приказу того, который их вел, для того что он, будучи отягчен ранами, не мог поспевать за своими товарищами. Из сего всяк здравомыслящий может судить, какое строптивое свойство турки имеют и каким образом с ними поступать должно, дабы не быть от них внакладе. Те крайне ошибаются, кои мнят, что они такие же люди, как и прочие; ибо они только что видом на людей похожи, а в существе весьма от них различны; и как их образ мнения, так и поведения совсем противен другим народам, а особливо европейским, то христиане со всем своим превосходным умом получают как в войне противу их, так и в негоцияциях с ними весьма редко хороший успех, потому что они, судя по своему образу мыслей, поведение свое с ними учреждают и не соображаются с жестокими их нравами и обычаями, как написано; отвечай безумному по безумию его, да не явится премудр у себя, т.е. поступай с неприятелем твоим так, как и он с тобою поступает, плати гордость гордостию и суровство суровостию, дабы он не возомнил, что поступают с ним учтиво и снисходительно из одной только подлости и трусости, как обыкновенно турки принимают оказываемое им христианами снисхождение, и когда сии их пленных хорошо содержат, не причитают сего их великодушию, но говорят, что сила святости их закона не допускает безверных им вредствовать. Малтийских же пленных всегда лучше содержат, нежели прочих христиан, и когда их спросят, для чего они их столь отличают, ответствуют прямо, что боясь, дабы и они с их пленными так же жестоко поступать не стали. Многие иностранные министры состарилися, живучи в Турции, но никогда не вникали в познание существенного характера сея нации и потому часто судили об оной весьма несправедливо. Я знал одного такого министра, который о турках столь высокого был мнения, что думал, для них нет ничего невозможного, и если бы они привели только свое войско в устройство, то бы и всю Европу мгновенно покорить могли. Я совсем противного тому мнения и смело могу утверждать, что тогда турки ни половины бы нынешней их личной храбрости иметь не могли, а может быть, и совсем бы оную потеряли, сделавшись некоторым образом чрез то одушевленными только машинами, и число их войска гораздо бы убавилось, потому что неистовство их, происходящее от чрезмерной ревности к закону, заменено бы было строгостию, долженствующею непременно оное ослабить; сверх же того их закон, положение их земли, образ их жизни много может препятствовать ко введению как политической внутрь сего государства перемены, так и в войске оного, что одно без другого учинено быть не может.Письмо VI О любовных ухищрениях турков и турчанок
М. Государь мой! Зная ваше нежное и к любви склонное сердце, которое прелестями разных красот толь часто пленялось и других пленяло, почитаю, что сообщенное мною В. С. пред сим описание о султанском хареме было бы весьма несовершенно, ежели бы я не упомянул нечто и о любовных ухищрениях турецких женщин и мужчин. Можно сказать, что по всему земному шару, где только солнечные лучи досязать оный могут, вся одушевленная тварь без изъятия естественному закону любви подвластна; многие вопиют противу оной, но несправедливо; хотя же во всем свете главной любви предмет состоит в том, чтоб, любя, быть взаимно и самому любиму, но употребляемые средства к достижению сего весьма разнствуют у одного народа с другим, особливо у азиатцев с европейцами; например, плененный любовию ишпанец употребляет к снисканию склонности своей любовницы все средства благоугождать и старается всякий вечер пред окнами ее на цытре своей разные песни сколько можно нежнее и приятнее струнным гласом выражать, желая тем чувствительнее тронуть ее сердце. Напротив того, объятый сею страстию турок бывает всегда смущен, печален и углублен в мыслях при изобретении способов, как и где видеть свою красавицу и каким образом ей изъявить любовь, потому что в Турции, как и везде на Востоке, весьма трудно мужчине иметь обращение с женщинами, и для таковой распаленный любовию турок старается сколько можно чаще ходить мимо дому своей любовницы[80], у которой он, кроме носу и очей, никогда ничего и не видит, поелику турецкие женщины всегда лицо свое имеют закрытое; следовательно, о красоте ее и никакого понятия не имеет; но в любви воображение наибольше действует; наконец, приметя ее, сидящую у окна, огражденного железною решеткою, извлекает свой острый кинжал из ножен и пронзает оным у себя руку выше локтя, а иногда и в разных местах себя уязвляет и купно с текущею кровию испускает из глубин своего сердца разные вздохи в показание тем горячести своей, на что смотря некоторые из харемных затворниц часто тем тронуты бывают и потом сами ищут способов, чтоб соответствовать своею любовию, которая у них без дальних околичностей оказывается существенностью дела, а не словами. Все почти женщины магометанского исповедения почитают за весьма тяжкий грех возбудить к себе страсть своею красотою или другими приятствами и для того никогда с открытым лицом мужчинам не показываются; но когда которая таковую страсть воспалит в каком-либо мужчине, то думает, что совсем непростительно оставить его без действительного удовольствия. Хотя харемы, где женщины содержатся, и окружены высокими стенами и двери имеют запертые крепкими замками, а окна решетками, сквозь которые едва только перст пройти может, однако ж любовь отворяет везде себе вход, который тщетно стерегут евнухи. Как известно из баснотворной повести, что Акризий, царь Аргийский, для сохранения чести и непорочности дочери своей прекрасной Данаи запер ее в нарочно устроенную медную башню и поставил около оной крепкую стражу со всех сторон, однако ж Юпитер нашел способ к ней спуститься, преобразившись в золотой дождь; из чего видно, что он был весьма умен и знал, каким образом разрушить преграды к наслаждению любви; ибо употребленное им средство было самонадежнейшее из всех возможных к преодолению предстоявших ему трудностей в рассуждении отменной силы и действия драгоценного сего металла, которому редкие двери и замки сопротивляться могут и противу коего также высота стен харемских не всегда служит в защищение. Впрочем, есть много и иных способов ко входу в женские харемы; но все они весьма опасны, потому что самое легчайшее за то наказание бывает смерть, когда, по несчастию, отважный любовник попадет в руки хозяина харема, а некоторые из них самое мучительное истязание должны претерпевать; при всем том многие молодые люди, ослепленные или, лучше сказать, обезумленные любовию, на все страхи себя отваживают и, нарядясь в женское платье, входят к ним, пользуясь обыкновением, которое не позволяет хозяину харема к женам своим входить в то время, когда у них посторонние женщины в гостях находятся, что узнает он по туфлям, которые всегда у турков за дверьми оставляются; следовательно, таким образом любовник в харем свободно входить и выходить может, но когда хозяин о том сведает, он никоим образом не может избежать беды. Кроме сей есть и другая для молодого человека опасность входить в харем к женщинам, которые, находясь во множестве, а мужа имея весьма престарелого, снедаются обыкновенно огнем любострастия без всякой отрады; будучи же в таком состоянии, сами иногда заманивают к себе молодых людей для утоления своей страсти и держат их у себя иногда до тех пор, пока их силы придут в крайнее изнеможение, и тогда умерщвляют их и зарывают в землю или мечут в нужные места, опасаясь, дабы чрез нескромность их не сведали после соседи и чтоб не произошло чрез то харему поношения и неизбежной гибели. Напротив того, многие молодые мужчины, особливо янычары, не лучше поступают и с женщинами; ибо когда, до несчастию, какая попадется в их шайку в летнее время, то они ее с собою по садам и по лесам до тех пор водят, что наконец по самому малейшему подозрению, что она из них кого-нибудь одного больше любит, из ревности убивают до смерти, вырезав у нее груди или растворя всю ее внутренность, и таким образом оставляют в снедь птицам и зверям. Некоторые же турецкие женщины, отпросясь в баню или гулять, ходят в такие домы, где хозяйки, не имеющие мужа, так как торговки за деньги дозволяют им в своем доме с любовниками их прохлаждаться, а некоторые из них нарочно сводят дружбу с жидовками, с армянками и гречанками и в их домах назначают свидание своим любовникам. Некто из иностранных путешествователей, который в мою бытность находился в Константинополе, сам мне сказывал, что, имея некогда любопытство видеть турецких женщин, просил одну знакомую ему армянку, живущую на Галате, чтоб показала ему нескольких турчанок, которые к ней часто в гости хаживали, что она и обещала и в назначенный к томудень велела ему придти к себе рано в дом поутру, что он исполнил самым делом: хозяйка посадила его в особливую камору, откуда сквозь стенное окошко свободно видеть мог и где он принужден был сидеть и дожидаться даже до четвертого часа пополудни, в которое время пришла одна ханым, то есть госпожа, со множеством служанок, которой муж был в отлучке, а именно в Мекке, куда отправился на поклонение Магометову гробу. Сия госпожа как скоро вошла в комнату, тотчас сняла с себя верхнее платье, называемое фередже, открыла лицо свое и села в большое место на софу и приказала подать себе трубку табаку, которую одна из служанок ее, раскуря, подала ей немедленно. Госпожа сия была вся унизана жемчугами и разными цветными каменьями, в горностаевой шубе, покрытой индейскою парчею, имела глаза большие, брови черные, длинные и широкие, волосы черные же, заплетенные во множество кос, ресницы весьма густо насурмленные, ногти крашеные, собою дородна и бела и по виду казалась быть лет около сорока; другая же гостья, которая подле нее первая села, была ее сестра, также замужняя, а т девушка — ее дочь лет пятнадцати, отличной красоты, и была уже помолвлена за одного турка, четвертая же была лет в тридцать и собою очень недурна. Сия была наперсницею помянутой госпожи, пред коею предстояли служанки-невольницы с несказанным подобострастием, из них были четыре белых и две арапки, из, белых две имели лет по сороку, а две лет по двадцати; вид их показывал, что они были грузинки: означенная хамым, выкуря свою трубку табаку, выпивши чашку кофию и закусив варенными в сахаре розами, спросила у хозяйки водки, которая им всем и поднесла по стаканчику, кроме молодой девушки, сказавшей, что не пьет: они, подгулявши изрядно, начали по всем покоям ходить как у себя дома, потом пришли ко дверям, где вышеупомянутый любопытный странствователь был заперт, спросили у хозяйки, что в оной каморе находится, она сказала, что там лежит ее платье и некоторые товары, чем больше возбудила в них любопытство видеть оное платье и товары; наконец, сказала им, что там у нее мужчина спит, думая чрез то отвести от их намерения, но они еще более приставать начали, чтоб показала им оного мужчину, особливо если франк, ибо они весьма любопытны его видеть, так что хозяйка не знала больше, как их от того отвратить, и сказала, что ключ от двери потеряла; но они вздумали двери ломать; наконец научила служанку объявить, что янычары пришли к ней от Галатского паши и хотят с нею нечто говорить, чего сии гости испужавшись от требования своего насилу отстали и потом скоро домой пошли, браня хозяйку, что она им прежде не сказала, что у ней в доме мужчина есть и что они не могли тем воспользоваться; и так сей кавалер безмерно был рад, что за удовольствие своего любопытства заплатил одним толь ко страхом; а если бы они к нему туда ворвалися, то может быть, принужден бы он был их всех довольствовать, и наконец бы уже в таком случае хозяйка до другого утра их из своего дому не выжила, а между тем посторонние турки, подметя, что их женщины у христианки ночевать остались, могли бы взять подозрение и придти к ней в дом с обыском, из чего бы немалая ей беда приключиться могла. Из сего ясно видно, что сколь трудно и опасно в Туреции довольствовать свое любопытство, особливо христианину, и в самом безвинном деле. Сия трудность и опасность в любовных обращениях в Азии вымыслила такие хитрые способы, о которых в Европе почти никакого понятия не имеют, как-то: употребляьт фрукты и цветки и иные вещи, коим присоединением слова или целые речи, как ниже сего явствует, например Роза — гюль (кадыным гюль — смейся, или веселись, моя любовница). Яблоко — елма (гечь калма — не мешкай). Ренонкуль[81] — зембул (ил бени кабул — прими меня). Копие — тел (кач дегюел — беги и приди ко мне). Волос — кил (факрими бил — узнай, что я думаю). Нитка — ипек (созу ун тут пек — держи свое слово). Цветок — лила (сусени северым сени — я вас люблю). Красное — ал (бугедже бизе кал — останься сей вечер у вас). Широко — бол (гак ол — будь справедлив). Орех — фундик (таврияден бинтик — вы мне наскучили) Золото — алтын (гуиоинуми алдым — вы взяли мое сердце). Мед — бакир (бенденын факир — слуга ваш беден). Серебро — гуинмиш (иш им битмиш — мое дело кончено). Огурец — бияр (он утту яр — мой любовник меня позабыл). Изюм — узум (ики гиозум — мой глаз). Дерево — ачь (серени бана ачь — скажи мне свою тайну). Бобы — булгурдже (буюр бизе бургедже — приди ко мне ночью). Шелк — ипек (мурадым сени юмпек — я хочу тебя поцеловать). Янтарь — амбер (булусалым бер абер — будем вместе). Груша — армут (юктор умут — не имей надежды). Гранатовое яблоко — нар (юрегям янар — мое сердце горит по тебе любовию). Сии имена выдумал один персидский стихотворец, Селмани-фарсы, и роспись таким словам весьма пространна; о многих на сей случай упомнить не мог: в подражание ему многие женщины из христианок живущие в Константинополе, таковыми знаками с их любовниками часто вместо писем пересылаются, или, гуляя в саду, им чрез знаки разных фруктов и цветов знать дают о их мнении так искусно, что никак со стороны того приметить не можно, кроме двух любящих особ. Исключение в Туреции женщин из мужских собраний делает, что тамошние беседы весьма скучны, особливо для человека, привыкшего жить в христианских землях сие лишение женщин наводит на сообщество таковую же томную мрачность, как иногда солнечное затмение на ясность дня, я чрез то скрывает от взора человеческого наипрекраснейшее сего света зрелище. Мужчины большею частию весьма несправедливы в рассуждении женщин, обвиняя их часто за то, что мы сами их любим и до чего сами же их всеми силами доводим. Турки прямые их тираны, особливо евнухи, кои часто покупают себе наипрекраснейших девиц в жены или наложницы и, не будучи в состояния никак их довольствовать ни быть от них любимыми, столь бывают ревнивы, что изобразить того не можно, и для того содержат их взаперти и едва оставляют им только видеть самый слабый дневной свет и, беспрестанно разжигая их своим ласканием и страстным обниманием, только мучат их тем напрасно. В таковом томительном состояния среди злата, серебра и драгоценных бисеров сии несчастливые женщины, как сказывают, по большей части чахотны и удручены весьма тяжкими припадками. Всякий сам по себе рассудить может, кто хотя мало праводушия и человечества имеет, какому должно быть суровому и зверскому сердцу, чтоб мучить и в заключении держать столь прекрасное творение, на украшение которого часто натура истощает все приятства свои. Магомет, желая превознести блаженство своего рая над христианским, единственно метафизическим, наполнил оный наипрекраснейшими и целомудреннейшими девами, называемыми в Алкоране гури; сверх того учители закона повествуют, что в царстве их небесном находятся такие сады которых древеса вечно цветут и беспрестанно производят такие чудесные яблоки, которые как только скоро истинный мусульманин сорвет, то оные тогда же в руках его претворяются в самых прекраснейших дев, каковые только он лицом, станом и дородством иметь сам пожелает. Хотя же в Алкоране и не упоминается, однако, по мнению моему и по сущей справедливости, должны бы и турецкие преподобные жены получать в награждение таковые же яблоки, которые в объятиях их тотчас бы преображаться могли в таких молодцов, какого только каждая пожелать может особливо те бедные жены и девицы, которые на сем свете имели мужьями черных и притом безмерно ревнивых уродов.Письмо VII О вспыльчивости турков и странном примере оной и о разных других свойствах, нравственность их изъявляющих
Турки почти все холерики, каковыми они и быть должны, поелику обитают в весьма жаркой стране: на лицах их разум изображен и варварство. Янычары же имеют отменно свирепый вид и христиан не терпят толико, что если бы не удерживало их сколько-нибудь правосудие, то каждый бы день были великие от них кровопролития; ибо у турков одинаковый суд как для христиан, так и для магометан. Вы увидите здесь опыт их жестокости, которой я сам был свидетель. Некогда в собрании у французского посла Дю Вержена приглашен я голландского посла сыном, бароном Дошпие, и несколькими венецианскими и французскими дворянами ехать с ними на другой день на охоту, и мы при восхождении солнца были уже вне города на прекраснейшей долине, преисполненной разными источниками, которые своим журчанием а светлыми струями привлекали на себя все внимание, и нам нельзя было не остановиться здесь для наслаждения толь приятным местоположением. Тут множество разных птиц голосами своими предвозвещали благоприятную весну, и казалось, что земля Совсем вид свой переменила: всякий цветок и трава получали здесь при обновлении своем толику лепоту, что исполняли сердца наши особливым некиим восторгом, которым, однако же, недолго могли наслаждаться, поелику внезапно услышали в кипарисной роще, не в дальнем от нас расстоянии бывшей, превеликий крик, смешанный с воплем; мы, тотчас сев на лошадей, поскакали к тому месту, и лишь только туда приблизились, как представилось взору нашему плачевное явление, двое молодых турков, коим казалось не более как лет по 20 от роду, сражались между собою кинжалами; подле них лежала почти мертва прекрасная женщина; мы, имея при себе двух вожатых, коих там обыкновенно берут с собою, хотели удержать их бой; но они, в мгновение пред нами с жестоко бросясь друг на друга, лишили себя жизни и пали на землю. У лежащей же прекрасной женщины приметили мы в лице жизненные знаки, и как с бароном тогда случилось несколько крепких спиртов, то посредством оных привели ее в чувство и любопытствовали узнать о причине то странного приключения. Она, пришед в себя и укрепясь несколько поднесенными ей от нас плодами, благодарила нас чувствительно что мы сжалились над ее горестным состоянием, сожалея притом, что она наше великодушие ничем заплатить не, может, как тем только, что откроет нам чистосердечно глубину своего сердца, дабы возбудить тем в нас соболезннование о своем несчастии, о котором возвестила следующее: «Я, великодушные господа, родом из Смирны, дочь Чурбауджи: осталась семи лет после отца и матери и имела в Станбуле[82] дядю янычарскою чиновника Ахмет эфенди[83]. По смерти моих родителей, дядя взял меня из Смирны в свой дом с немалым имуществом. Градоначальник, бывший хорошим отцу моему приятелем, дал мне 15 000 пиастров[84], а прочее вдесятеро более сего взято на султана: братьев и сестер я не имела, и так разделить мне сей суммы было не с кем. Я воспитывалась в хареме[85] дяди своего до 18 лет и долго не знала, что есть любовь, как на 16 году от рождения нечаянно почувствовала сию бедственную страсть, увидев в саду молодого человека. Сперва я испугалась и не приметила, как он ко мне приблизился. Он изъяснял мне, что давно уже страстно меня любит, что видал меня чрез решетку всегда, когда прогуливалась я по саду, и требовал от меня, чтоб учинила я конец его мучению и сказала: люблю ли его или нет. Я молчала, но взоры наши мгновенно встречались, и я узнала, что должна была отдать долг природе. Посредством одной преданной мне невольницы установила я с Селимом свидания, и любовь наша продолжалась более года без всякого препятствия. Вам известно, государи моя, сколь строги законы наши для женщин: всякий раз, когда я выходила в сад, трепетала от ужаса, чтоб кто-нибудь из невольников или из домашних наших меня не приметил. В один вечер пришел Селим с братом своим Солиманом, которому он открыл всю тайну и который, коль скоро увидел, также в меня влюбился: мы сидели под густым деревом и думали, что находимся вне всякой опасности; но в самое то время явился пред нами дядя мой. Селим и Солиман бросились стремительно от него и спаслись бегством, а я осталась одна. Поступок мой был столь ему противен, что он покушался лишить меня жизни: но не знаю, отчего рука его дрожала так, что не мог меня. Напоследок приказал он мне следовать за ним, пришед в дом, заключил меня в погреб. Там сидела я несколько дней и поминутно проклинала любовь, которая ввергнула меня в такое несчастие. Наконец зашла ко мне служанка моя: я, увядя ее, удивилась, ибо все время, как я заключена была, она ко мне не являлась; и мне представилось, что она подкупила моих надзирателей и пришла меня увидеть. Подошед ко мне, уведомила меня, что Селим чрез подарок нашел удобный способ увезть меня в Эндрем[86] и там на мне жениться. Я решилась согласиться на его желание, ибо знала, что скупость дяди моего не дозволит добровольно выдать меня замуж в рассуждении 15 000 пиастров моего приданого. Избавясь же в ту же ночь от одной неволи, увидела себя в другой, быв похищена Солиманом. Служанка моя не только продала верность свою, но и меня за деньги. На рассвете мы уже прибыли к несчастному сему месту, где теперь обретаемся, и тогда вдруг предстал Селим и остановил нас: он ехал из деревни Тарапии[87] в Царьград. Крик мой понудил его броситься ко мне: Солиман препятствовал и начал с ним биться; извозчик же, видя такое странное приключение, ударил по лошадям и уехал. Конец сего приключения вы, великодушные христиане, более меня знаете, ибо вы при оном были, а я в беспамятстве упала на землю, я если б не вашим вспоможением, то, конечно бы, не осталась жива». Сим окончив она речь свою, просила нас, чтоб мы ей дали двух при нас бывших янычаров для провождения в дом дяди ее; мы на то согласились и, удовлетворя ее прошению, пожелали ей лучшего в любви счастия, сами потом возвратились в Константинополь, ибо уже был 12 час, и, едучи, рассуждали о сей вредной страсти, которая не исключает ни братства, ни дружества и представляли в мыслях своих Венеру чудовищем. Между живущею в Царьграде турецкою чернью ничего нет обыкновеннее, как принимать опий, приготовляемый из сгущенного незрелых маковых головок соку, который производит сперва веселость, а потом глубокий сон; но несправедливо думают, будто оный в общем употреблении, а особливо в войске во время сражений; ибо в таковом случае подвергло бы оно себя неминуемой гибели в рассуждении крайнего и продолжительного бесчувствия, коим сопровождается самая кратковременная бодрость. Всеместный у них порок есть любострастие, и они ничего не опускают, чем только можно возбудить похоть, хотя таковое насильственное средство до чрезмерности изнуряет их силы, и было бы сущею пагубою, если бы частое омовение, предписанное законом, не вознаграждало некоторым образом ущербу, претерпеваемого в сем случае здоровьем. Табаку курят везде много и почти спят всегда с трубкою, никогда, однако же, не плюют и всю слюну в себя глотают, отчего бывают у них на бороде, голове, бровях, и других местах тела, где волосы растут, некоторые летучие огни, кои немало их беспокоят. На охоту весьма мало ездят и любят легкий труд, предоставляя тяжкие работы для невольников. Молодые люди у них полагают в главную себе забаву воинские упражнения и занимаются по большей части борьбою, конским ристанием, плаванием, стрельбою и метанием копий. Во время сна не раздеваются никогда донага и голову покрывают тяжелее еще, нежели днем. В прочем они великие лицемеры, и никто не превосходит их в чванстве; ибо если получат именитое какое звание или чин по благоволению начальства или по заслугам, тотчас приемлют на себя такой вид, как бы состарилися уже в той степени, на которую недавно возведены. Также когда возымеют благополучный в чем успех, становятся непомерно горды и уподобляются совершенно полякам как в сем обстоятельстве, так и тогда, когда постигнет их несчастие и потом опять просияет надежда к благополучию, то есть когда печаль, уныние и робость пременятся вдруг в несносную пашинскую спесь. Корыстолюбие действует тут сильнее, нежели в иных местах, и у многих превращается в владычествующую страсть, которой все в жертву приносится. Они смеются редко и в беседах никогда почти не плодят напрасно слов; почему и отменная приветливость почитается у них более худым, нежели добрым знаком. Супружество у них не иное что есть, как простой гражданский договор, который каждая сторона может уничтожить и приступить к разводу, коль скоро имеет на то право, состоящее для жены в том, когда муж слаб, предан без меры роскоши, не исполняет ниже по пятницам супружеские обязанности и не снабдевает ее пищею, одеждою и прочим нужным; а для мужа, буде жена непослушна, вероломна и не может с ним разделять ложа, что все рассматривается и подробно исследывается судиею, и в случае одобренного и определенного от него развода муж обязан обеспечить жену пропитанием на всю ее жизнь. Никому, однако же, невозбранно вступать вновь в союз при обоюдном на то согласии. Впрочем, мужчины могут иметь кроме законных жен еще наложниц двух родов, наемных и невольных. Что же принадлежит до брачных обрядов, то оные заключаются в следующем. Желающий взять за себя законным образом девушку извещает о том ее родителей и, по соглашении с ними, подписывает договорные статьи в судебном месте при двух свидетелях. Приданое должен изготовить он, а не отец или мать и сверх того имеет учинить некоторое подаяние бедным и искупить пленника или узника, если не скуден; и когда все приготовлено и распоряжено, тогда невеста его, которой он дотоле никогда в лицо не видал и возлюбил по одному слуху о ее красоте или особливых каких достоинствах, приезжает к нему самою отдаленною дорогою на коне, покрытом богатым ковром в провождении музыки; после чего обыкновенно бывает до вечера пляска и пиршество у женщин в одних, а у мужчин в других покоях; при наступлении же ночи все расходятся и разъезжаются по домам, а новобрачная отводится в спальню евнухом, а где его нет, там мать исправляет сию должность; и на другой день собираются сродники и друзья и, взяв окровавленный платок, носят оный по улицам, чего, однако же, ныне в больших городах не бывает. Между помянутыми договорными статьями главнейшая почитается та, что жене по смерти мужа своего вольно взять свою уреченную часть, равно как и детям после матери своей, хотя бы отец был жив или нет. Касательно же наемниц наблюдается договор, учиненный с ними и записанный в судебном месте точно так, как и всякое иное обязательство по гражданским делам; почему содержание их предпочтительнее, нежели у европейцев, из коих некоторые всем жертвуют для любовниц своих другие ничем и оставляют нередко без всякого призрения как их, так и детей, с ними прижитых.Письмо VIII О Дарданеллах, проливах а проч.
М. Государь мой! В рассуждении проливов Восфорского, соединяющего Черное море с Марморным, и Геллеспонтского, протекающего из Марморного в Архипелажское, или Морейское, достойно замечания то, что один из них всегда запирается дующими попеременно южными или северными ветрами. Черное море, в которое спадает мною больших рек, каковы суть, например, Дунай, Днестр, Днепр и Дон имеет весьма сильную струю чрез упомянутые проливы. Средиземное море, против которых морской ход бывает труден и продолжителен. При Восфорском или Константинопольском проливе, который длиною от 30 до 35 верст, а шириною в самых узких местах только на версту, построены четыре крепости, две старых да две новых. Из старых находится одна на азийском, а другая на европейском берегу расстоянием от Царьграда верст на семь, для пресечения сообщения с Черным морем: они восприяли свое бытие от Магомета Второго еще до предпринятой им осады Константинополя. Новые же при устье сего пролива, кои гораздо выше первых, построены Амуратом Четвертым. Оба Восфорских берега усеяны увеселительными замками, дачами и деревнями, между коими непрерывно продолжаются прекрасные сады и рощи. Геллеспонтский пролив, имеющий длины от 65 до 70 верст, защищается другими четырьмя крепостьми, Дарданеллами называемыми. Из старых двух дарданелльских крепостей, между коими пролив не шире двух верст, стоящая на европейской стороне именуется Сесто, а на азийской Авида. Обе они занимают те места, где прежде были города того же имени, и снабжены многими пушками чрезмерной величины, которые расставлены на башнях и на валах под оными; но большая из них часть без лафетов и утверждены в деревянные колоды. Сии крепости заложены Магометом Вторым по взятии уже Царьграда; но как венециане в прошедшем столетии, а именно в 1655, 56 и 57 году, торжествовали совершенно над морскими ополчениями турков и истребляли весь их флот, коль скоро выходил из Дарданелл, то Амурат Четвертый принужденным нашелся построить в следующем после того году у нижнего Геллеспонтского устья, которое немного шире полуверсты, еще две крепости, именуемые новыми Дарданеллами, из коих лежащая на европейском берегу имеет основание свое на мысе, выдавшемся в архипелаг, прикрывается несколькими круглыми и четвероугольными башнями и расположена правильнее той, которая находится на азийской стороне. Что же принадлежит до пристани Константинопольской, то оная есть из числа тех, кои почитаются наибольшими и самыми лучшими в свете, и имеет ту выгоду, что везде корабли к самому берегу свободно проходить могут. Вход в оную между сералем и Галатою нарочито пространен, и расстояние от одного края к другому заключает в себе около версты. Сие место ограждалось прежде от наступления неприятелей цепью, которую император Лев повелел опустить в воду во время морской осады города сарацынами в осьмом столетии и чрез то понудил их возвратиться. Константину последнему служила также сия цепь защитою против флота Магомета второго, но не против твёрдости духа его; поелику он совершил весьма трудное и необычайное дело и перенес сухим путем из Восфора повыше Галаты в пристань Несколько своих судов и с ними предпринял осаду города. Балдуин же фландрский во время своих покушений против Царьграда прервал сию цепь посредством большою и весьма крепко сооруженного венецианского корабля.Письмо IX О образе жизни турков
М. Государь мой! Желание угодить вашему любопытству, сколько дозволяют собственные мои испытания, и то рвение, с коим я всегда стремился исполнять в точности волю вашу, возлагают на меня долг не проходить молчанием ничего, что сам видел и в чем совершенно удостоверен от людей, имевших долговременное пребывание в Турции и упражнявшихся тщательно в познании свойств земли и обитающего тут многочисленного народа, который так, как и все прочие, причастен равной почти мере добра и зла. Со стороны образа его жизни похвальна особливо в нем всеместная почти трезвость, удерживающая его от премногих бесчиний, коим невоздержание подвергает столь многих из наших соотечественников и других европейцев. Турки вообще преданы сладострастию, но в такой мере, которая не истощает сил их и не расстраивает чувств. Они убегают хлебного и виноградного вина и умеренны большею частию в пище, которую разделяют на многие приемы. Сарацынское пшено, баранина, масло, плоды, зелень, крупичетая мука, мед и дворовые птицы суть главные их съестные припасы. Напитки также у них немногообразны и состоят в кофее, шербете, составляемом из вишенного и иного соку и некоторых других подобных. Склонность к покою и трудам действует над ними по различию обитаемых ими климатов: живущие в Албании, Иллирии и других частях Европы находят удовольствие в многодельной и трудолюбивой жизни, а те, которые в Азии, склонны больше к покою, но не столько как цареградские, кои любят совершенную праздность и возлагают все почти работы на убогих греков, армян и других, рабскую здесь жизнь провождающих людей. Тщеславие же, служащее главною причиною действя человеческих, удовлетворяется тут у коварных могуществом властвоватъ над животом и имением тех, коих жребий им завиден, а у добродушных ревностным исполнением закона касательно предписанного в оном благотворения, как-то: устроение фонтанов, врачебниц, мостов, гостиниц, больниц и прочего, что нужно для бедных и странствующих и служит к их успокоению. В прочем более важны и величавы, нежели грубы, и не столь вообще горды, сколько неуступчивы по крайней своей вспыльчивости, наносящей часто им смерть за такую малость, которая иногда и упрека не стоит. Подобострастие их к властям основывается единственно на предуверении о святости всего, предписанного Магометом, нежели на чувствовании в оном необходимости к сохранению союза и благоустройства в обществе, что самое произвело у них ту жестокость в наказаниях, которая уподобляется более лютости плотоядных зверей, нежели самой величайшей строгости правосудия; поелику нигде не дерзают столько на безмерные злодеяния, как там, где оные производятся от имени грозного и мстительного божества, на кое кроткие человеки боятся возвести и мысленный взор свой. В прочем у них кроме многих вздорных обыкновений, восприявших начало свое от крайнего невежества, в великой силе скопление, и они не довольствуются, как другие суемысленные, вырезыванием одних ядр, но простирают над большею частию несчастных жертв бесчеловечие свое далее и чрез то великое множество их погубляют; избегших же смерти и имеющих страшный и безобразный вид продают весьма дорого. Казни, производимые здесь над чиновниками и теми простолюдинами, кои к возмущению склонны, как, на пример, янычары, морские служители и иные, совершаются обыкновенно внезапно и скоро, без надлежащего исследования, достойны ли смерти или нет; ибо нередко случается, что минутный гнев кизляр-аги, великого визиря или капитан-паши и иного вельможи стоит жизни многим невинным, коих они без дальней расправы повелевают умерщвлять в то самое мгновение, когда соделаются они им противны. Самые паши редко знают, за какую вину или по каким проискам осуждены на смерть. Капиджи, исполнитель уголовного приговора, посылается к ним тайно за головою и, коль скоро прибудет, вручает им о том указ, буде не предстоит опасность в сопротивлении, который они приняв и возложив на главу произносят сии слова: да совершится воля Господня и султанская; потом, прочитав кратко молитву, возлагают на выю свою присланную при указе шелковую вервь и повергаются на пол, где в то же время бывают удавлены или поражены кинжалами. Самая же мучительная и страшная казнь определяется грекам, обвиняемым в смертоубийстве или измене; ибо их сажают живых на кол, связан им прежде руки и низринув на землю, где один палач, сидя на осужденном, притискивает голову его, между тем как другой втыкает в проход его кол и вколачивает молотком до тех пор, покуда не выйдет вон чрез грудь или плеча. Поелику же суд во всей турецкой земле не предполагает в рассуждении полного самовластия султанского никакой точно правоты и мог бы чрез то легко ослабить свою силу и взволновать всюду народ, то правление изобрело тут средство содержать оный купно и в трепете и удовольствии, что будто единое токмо зло наказуется, и сие средство состоит: 1) в совершенной противоположности выгод черни и вельмож и допущении последним высасывать дотоле из нее кровь, пока нестерпимая боль не распространится на все общество, в которое время удовлетворяется негодование его смертию сих пиявиц и отписанием в казну их имения; 2) в строгой и повсеместной расправе со стороны тех предметов, кои менее важны для двора, нежели для народа, а особливо в точном наблюдении предписанной законом меры и весу, за нарушение чего никто не избегает тяжкого телесного наказания, которое имеет столь спасительное действие, что можно за товаром, коего цена и доброта известна, и за всякими съестными припасами посылать столь же надежно пятилетнею ребенка, как и совершенно взрослого и расторопного человека.Письмо Х О царедворцах и ближних султанских служителях
М. Государь мой! Слепое повиновение, которое некогда было толь полезно для мужественных султанов в совершении их подвигов, ныне не иное что, как тень величества их последователей, преданных ласкательству и порабощенных неге и любострастию; ибо двор Оттоманский превращен теперь в сущую темницу, наполненную нёвольниками, которые отличаются от каторжных богатыми токмо цепьми: самые братья султанские не лучший имеют жребий и непрестанно окружены стражею, редко их допускающею видеть единокровного своего, целовать полу его одежды и свидетельствовать ему глубочайшую свою покорность. Но коль ни велико тут рабство и коль ни многочисленны способы к его хранению, однако нередко случается, что зависть между самыми стражами султанскими расторгает все узы оного и производит страшные действия в умах буйного и к возмущению весьма преклонного народа. Правительство изобрело средство противоборствовать сильно сему злу, но средство толико же пагубное, как и самое зло, поелику состоит в умерщвлении душевной бодрости у тех, кои определены занимать первые в государстве степени и места, в чем хотя и великий оказывается успех, но дотоле токмо, пока природа не возбудит в ком смелости на сокрушение оков тиранства. При дворе султанском гордыня имеет престол свой в сердцах одних безобразных евнухов, кои, быв отвержены от всего, что питает дух истинного величия, и не имея ни супруг, ни детей, естественно свирепы и враждуют непрестанно противу прочих чинов и служителей, кои с сокрушением всегда пред ними пресмыкаются; но когда воспримут какую власть, стараются уподобиться им в коварстве и злости и изрыгают обыкновенно лютость свою на безгласных граждан, пока не возымеют случая распространить оной далее. И как всюду почти в восточных странах верховная власть присвоила себе право над животом и имением подданных и единственно блюдет о сохранении оного, не заботясь нимало о жребии частных людей, то и султаны турецкие стараются наслаждаться полною мерою благ, какие только можно вкушать смертным, и содержат для себя народ в невежестве, бедствии и непрестанном страхе. На таковой конец учреждено тут великое воспитательное училище для тех, кои должны быть блюстителями личной безопасности и неизменности образа их правления; устроение оного есть следующее: Младенцы, помещаемые тут и приуготовляемые для службы султана и для важных государственных должностей, должны быть породы христианской или иноплеменные из дальних стран, кои пленены турками на войне или захвачены татарами, лезгинцами, алжирцами и иными, разбой и набеги производящими народами, и должны быть благообразны и не иметь никаких на теле пороков: прежде принятия обыкновенно предоставляют их визирю, и от его изволения зависит, в котором отделении помянутого заведения быть им должно, и в самом ли Цареграде или предместии оного Перу, либо в Адрианополе, где обретаются главные для них обиталища. По принятии поручаются капа-аге, главе белых евнухов, коим предоставлено иметь о всем, что до них ни касается, бдение, или, лучше сказать, производить над ними всю ту жестокость, какой они вообще причастны. Первое наставление их состоит в молчании, смирении и повиновении, чему научают не столько нравственными убеждениями, как долгим стоянием на одном месте, постом, частыми ударами по пятам и разными тяжчайшими средствами. Ходжас, первый учитель, внушает им с великим тщанием основания, святость и силу Магометова закона, и когда они в оном довольно успеют, упражняются в изучении аравийского и персидского языков, яко необходимо нужных в отправлении важных в духовном и гражданском чине должностей, и для награждения скудости турецкого языка. Потом бывают наставляемы в конских рыстаниях, борьбе, искусном управлении белым и огнестрельным оружием и разных иных телесных упражнениях, служащих толико же к потехе султанской, как и воинскому званию, не презирая также и разного рода ремесла, а особливо того, которое относится до приготовления уборов для султанской особы, и не исключая музыки, отечественной и отчасти всеобщей истории, правоучения, первых оснований физики, математики, географии и прочих наук, в коих, однако же, самые учителя их, именуемые калфасами, столь недалеки, что с нашими вовсе равняться не могут. Многие обучаются тут итальянскому и французскому языкам, а редкие славенскому, греческому, грузинскому и армянскому, кои сколь ни употребительны во владениях турецких, но при дворе не много уважаются. Касательно же надзирания за их поведением, то оное весьма строго, и евнухи как днем, так и ночью никуда не отлучаются и во время, определенное для сна, ложатся обыкновенно между пятью из них, дабы удобно видеть и слышать могли все, что ни происходит, и отвращать неблагопристойные поступки. В прочем одевают и довольствуют их пищею изрядно, доставляя им потребное к сохранению чистоты и соблюдению здоровья без скудости и излишества. Из сих воспитанников употребляются сперва к должностям в палатах: кладовой, казенной и столовой, а оттуда избираются достойнейшие в ближние султанские чертоги, где возлагают на них служение по способностям их с званием придворных чинов: селихтар-аги (меченосца), чеюдар-аги (порфироносца), рекибтар-аги (стремянника), эбрикдар-аги (кубкодержца), дзулбентар-аги (челмохранителя), кекхуфор-аги (одеждничего), кезниджяр-баши (хранителя сокровищ), дзангерджи-баши (ловчего), турнакчи-баши (ногтечистца), бер-бер-баши (власобрея) тескерджи-баши (письмоводителя), арсагаляра (приемщика прошений), казна-кебаясы (казначея), килер-кеба ясы (хранителя напитков и всяких лакомств), дуганджя-баши (первого сокольничего), хаз-ода-баши (главного чертогоблюстителя), мукасы-беджи-баши (счетохранителя), капа-агасы (начальника ичугланов или пажей) и разных других, коим жалует султан первейшие достоинства областных правителей или пашей и иных важных чинов по достижении ими сорокалетнего возраста, прежде которого без чрезвычайного случая редко оные получают, и когда откроются праздные для них места. Никакой европейский двор не исполнен толикого множества служителей, как цареградский, где древняя пышность греческих царей, примененная ко вкусу персидских, индийских и аравийских властелинов, распространена до безмерности и обращена в необходимость, но необходимость вредную для султанов, кои среди всевозможных утех подвержены опасности лишиться внезапно жизни, быв непрестанно зависимы от толь многих тысячей людей, их окружающих. Во внутренности серали самые прекрасные творения соединены с безобразными и самые совершеннейшие с самыми уродливейшими, и вообще не упущено ничего, что только удовлетворять может кичливому духу и гордыни тех, коим непрестанно внушают, что род человеческий существует не для иного чего, как токмо для их игры. Немые, глухие и карлы составляют также тут немалое число, и должность их состоит в том же почти, в чем многих италианских позорищных действователей, провождающих век свой в кривлениях и иных необычайных телодвижениях; в помаваниях же они несравненно искуснее сих последних, поелику чрез неприметные почти прикосновения и обороты тела могут удобно изображать все, что хотят, и с такою же скоростию между собою разглагольствовать безгласно, как мы на словах, и сей способ изъяснения толико здесь употребителен, что все почти придворные в оном не чужды. Султаны и их наперсники употребляют сих людей для своей забавы и велят им часто бороться, ввергать друг друга в пруды и исторгать себя оттуда таким образом, чтоб было странно и смешно. Если кто из карлов от природы глух и нем и притом скоплен, таковой весьма уважается, и ему не возбранено пресмыкаться во все те места, кои сам султан посещает. Что же пренадлежит до аджамугланов, кои собственно определены для посылок и дворовых служб и которые приуготовляются к тому таковым же почти воспитанием, как и ичугланы, но с большим навыком к телесным упражнениям, то число их возрастает до нескольких тысяч, и из них наполняются убылые места в начальствах бостаиджи-баши (верховного садоправителя, коего власть простирается на все те места, где только есть увеселительные султанские домы, и на черноморский берег от Цареградскою пролива до города Варны), капи-аги (главы капиджиев или привратных стражей, коих до пятисот обретается в одной серали), ченеджир-баши (чиновника, повелевающею пятидесятью столослужителями), чауш-баши (диванского привратника, в ведомстве коего находятся все чауши или вестовщики, кои обыкновенно употребляются при посольствах и для объявления указов тем вельможам, у которых султан требует в подарок себе их головы) и прочих.Письмо XIII О избрании патриархов и о нынешнем состоянии греческой церкви в Цареграде и во всех турецких областях
М. Государь мой! От времени взятия Царь-града Магометом II в 1453 году греческая церковь пришла в совершенный упадок и самое жалостное состояние; однако ж, несмотря на то что турки всегда старались унизить греков и привести в большее и большее порабощение, не запрещали им никогда принадлежавших к вере их обрядов и богослужения, и вышеупомянутый султан, дабы доказать им, что не хочет в том делать никакой перемены, почтил первого избранного во владении его патриарха такими же подарками, какие обыкновенно посылались ему в подобных случаях от греческих императоров и кои состояли в тысяче червонных, серебряном пастырском посохе, камлотовой[88] рясе и белой лошади. Падение же греческой церкви ничему, собственно, иному приписать не должно, как невежеству и худому поведению ее правителей. Сие же невежество есть не что другое, как следствие невольничества, уничижения и рабства. Искуснейшие и ученейшие греки по потерянии своей столицы удалялись в разные христианские земли и унесли с собою все знания и науки, а с ними и добродетели. Оставшие же в турецком владении их преемники оставили почти совсем упражнение в знании своего языка и чтении греческих писателей, отчего соделались не в состоянии пользоваться истинными источниками христианства и учинялись неспособными проповедывать надлежащим образом слово Божие. Беспорядок сей существует и поныне; едва могут они читать то, чего совсем не понимают. Между духовными людьми и то почитается ныне достоинством, если кто умеет читать, и во всей Турецкой земле едва ли сыщется человек десять, знающих греческих писателей в совершенстве. Что можно думать о церкви, которой глава назначается часто султаном или его первым визирем, кои гнушаются и презирают все, что носит на себе и имя христианства? К сугубому же несчастию сами греки причиною такого порабощения. Турки никогда не требовали ничего больше, кроме некоторой суммы денег для выкупа родственников нового патриарха, греки начали первые полагать сан патриарший в цену, не ожидая смерти того, который управлял сим великим престолом. Теперь сие достоинство продается нередко за шестьдесят тысяч ефимков[89]; и хотя говорят, что сия сумма дается только для получения подтверждения избрания духовенства, но часто случается, что один патриарх свергает другого; много и таких, которые, будучи свержены один или два раза, были опять возведены в прежнее свое достояние. Симеон Трапезонтский был первый, который свергнул Марка, дав Магомету II тысячу секинов[90]. Если честолюбие ослепит кого до такой степени, что вздумает купить патриаршество, то согласится в том с некоторыми епископами, своими приятелями, которые ищут предупредить в пользу свою великого визиря; заключают тотчас торг, и хотя проситель случится и беден, однако ж скоро находит богатых купцов, которые в надежде верной и знатной прибыли вспомоществуют ему всем тем, что ему нужно. В случае, если великого визиря нет в Царь-Граде, то договариваются с градским начальником. По заплате денег новый патриарх посылает приговор о своем избрании и, не заботясь нимало о том, что скажет его предшественник и прочее духовенство, идет к визирю или к начальнику города получить кафтан, который состоит в парчевом или штофном[91] полукафтане, коим султан жалует посланников или других особ, удостоенных вновь его благоволения; следующие за патриархом епископы получают также по кафтану и идут, как будто в торжестве, в Патриаршескую церковь, состоящую в Галате, преследуемы одним капяджи, двумя чаушами, визирским или градского начальника секретарем и отрядом янычар. Ход сей заключают епископы и иеромонахи. По прибытии к дверям церковным читают приговор о избрании патриарха, которым султан повелевает всем грекам своего владения признавать его за главу своей церкви, дать ему потребное число денег для поддержания своего достоинства и заплатить его долги под опасением строгого наказания в случае сопротивления. По прочтении патриарших грамот отворяют церковные двери, и секретарь великого визиря, посадя патриарха на свое место, отходит с прочими турками, из которых каждый получает по некоторому числу денег. Новый патриарх не упускает времени и сначала приказывает подписываться к султанскому повелению всем архиепископам и епископам, составляющим его епархию. Первое его старение состоит в том, чтобы рассмотреть доходы каждого архиерея; он их оценивает и приказывает прислать непременно назначенную сумму; а в противном случае епархии их отдаются тому, кто даст больше. Архиереи, приобыкнув к сему уже издавна, не щадят подчиненных им настоятелей, сии приходских священников, а те прихожан, и не употребляют ни одной капли святой воды без того, чтобы наперед чего не заплатили. Если потом патриарху случится опять нужда в деньгах, то отдает он сбор свой на откуп кому-нибудь из турков, и обыкновенно случается, что если духовенство обложено двадцатью тысячами ефимков, то турок собирает двадцать две тысячи и пользуется излишком за свой труд; а сверх того во все время живет на иждивении всех епархий. По силе учиненного им с патриархом условия лишает неплатящих их звания и запрещает им церковнослужение. Когда нет у них наличных денег, то занимают они у жидов за великие проценты с поручительством своих прихожан. Таково есть нынешнее положение сей церкви, которая прежде сего была в толь цветущем состоянии. Порядочное же и злоупотреблению непричастное избрание патриарха и отправление должностей, с саном его сопряженных, совершается следующим образом. По смерти или по отрешении цареградского патриарха двенадцать митрополитов составляют в доме патриаршеском собор или духовное собрание. Сии двенадцать митрополитов называются от греков избирателями и суть следующие: 1) Ираклийский, 2) Кесарии Каппадокийской, З) Никейский, 4) Ефеский, 5) Халкидонский, б) Лакедемонский, 7) Критский, 8) Афинский, 9) Деркийский, 10) Патрасский, 11) Трапезонтский, 12) Никомедийский. На сем собрании избирают они патриарха из митрополитов, архиепископов, епископов и пресвитеров. Если он из первыхстепеней, то облачают его тотчас в патриаршескую мантию, которая сделана из шелковой ткани багряного цвета и обложена широким золотым гасом с изображением напереди четырех евангелистов. Потом Ираклийский митрополит вручает ему пастырский жезл и напоминает ему быть верным пастырем церкви Христовой и проч., а после все архиереи ведут его и сажают на патриаршеский престол, восклицая трекратно: «Аксиос!», то есть: «достоин!» После сего он встает и благословляет все собрание, которое в ответ возглашает ему: «Многа лета!». На другой день после того дают знать о сем избрании великому визирю чрез своего логофета, который бывает обыкновенно главнейшим переводчиком при Порте и греческой веры. Великий визирь назначает день для его принятия; и тогда избранный патриарх едет ко двору верхом; архиереи пешествуют вослед ему, и великий визирь принимает его дружелюбно. По окончании обряда сего великий визирь вопрошает архиереев: точно ли патриарх избран надлежащим образом и достоин ли носить на себе столь важное звание. Сие все подтверждают они единогласно. Потом визирь говорит патриарху: «Когда народ твой нашел тебя достойным обладать и управлять всеми духовными правами, то и Государь мой в том тебя утверждает, уповая, что пребудешь всегда послушным как ему, так и его преемникам». После сего берет из рук Ираклийского митрополита пастырский жезл и отдает оный патриарху в правую руку, дарит его кафтаном и потчивает кофеем и шербетом. По окончании сего патриарх возвращается от визиря в свой дом. Если же избранный патриарх случится из нижней степени, то наперед должен быть посвящен двенадцатью архиереями; а потом уже производят с ним все вышеупомянутые обряды. Титул патриарха есть следующий: Святейший архиепископ нового Рима и патриарх вселенский. Власть его и правление простирается во всей европейской Турции; в островах Ионии, Корфе, Ленкадии, Кефалонии, Занте, Кефире, или Кериго, Мореи и во всей Греции со всеми островами архипелага до Родоса и Малой Азии и до Фароса, исключая Кипр, который состоит под управлением архиепископа того острова, именующегося Высокопреосвященным архиепископом Кипра и новой Юстиниании, и который независим от патриархов. Цареградский патриарх платит ежегодно Порте вместо подати от 4000 до 6000 руб. кроме различных подарков великому визирю и прочим чиновникам. Все митрополиты, состоящие под его управлением, посвящаются им обще с двумя или тремя архиереями; наперед же должны быть избраны епископами, находящимися под управлением каждого архиепископа, и коих число простирается до 200. Все они посылают ежегодную подать к Порте, также несколько и для патриаршеского престола. Патриархи и архиереи, от них не зависящие, состоящие во владении турецком, получают свои грамоты от султана, по которым могут между всеми христианами делать суд и расправу и налагать наказание на свое духовенство. От прочих же податей начальникам разных областей увольняются и могут ездить верхом, не будучи нигде нимало обеспокоены магометанами. Все вышеупомянутые обряды наблюдаются также и при избрании епископов в их епархиях, исключая подтверждения султанского, которое дается только патриарху и архиепископам, от патриарха не зависящим. Весьма те обманываются, которые судят о доходах греческих пастыреначальников по благосостоянию и пышости епископов европейских; ибо самая богатейшая епархия не приносят больше 10 000 рублей, а беднейшая едва одну тысячу, и из сего числа должны они платить подать султану, посылать подарки чиновникам и содержать себя. Приходы их собираются с домов: всякий христианский дом должен заплатить, смотря по состоянию, от пяти до десяти паров. В наружном виде почти нет у них никакого различия от прочих монахов, или калуэров, выключая только время пребывания их в своей епархии, когда обыкновенно сопровождают их два или три человека из духовенства, составляющие всю пышность их и великолепие. Второй патриарх Александрийский, которого все богатства и доходы состоят из осьмя церквей и котормй имеет великолепный титул следующий: Святейший патриарх великого града Александрия, Ливия, Пентаполяса и всея Египетския страны; Отец Отцов, Пастырь Пастырей, Архиерей Архиереев, третийнадесять алостол и Вселенский Судия... Думаю, что Вы М.Г.М. вместо смеха сожалеть будете о бедном состояния сего в прежние времена славного престола, имевшего в управления своем 300 митрополитов я архиепископов, также служившего покровом и подпорою многих великих Отцов церкви. Что касается до титула греческих пастыреначальников, то кажется, они больше имеют на них права, нежели некоторые владетели на свои, поелику получали их от вселенских соборов и императоров; а многие государя заимствовали свои от одною только епископа. Третий патриарх Антиохийский и живет в гораздо лучшем состоянии, нежели первый, хотя место его пребывания есть не что иное, как весьма небольшая деревня. Под управлением своим имеет он также некоторых митрополитов, как-то: в Месопотамии, Алеппо, Дамаске, называемом турками Шам, Триполе, Лаотикии, или Латекии, Тире и Сидоне, Берите и еще в двух или грех епархиях, коих названия не упомню. Власть его и суждение простирается над христианами грековосточного исповедания в Персии, Индия, Вавилоне, Месопотамии и во всей Сирия‚ до Антиливана, составляющего предел между Сирия и Палестины. Титул его есть следующий: Святейший патриарх великого града Антиохии и всех тех мест, которые ниже означены. Четвертый патриарх Иерусалимский, живущий по части в Царе-граде, потому что не в состоянии жить в своей Епархии, ибо живучи, должен необходимо отсылать часто подарки к начальнику города и арабским беям или князькам. В управления имеет он 13 архиереев, именно: 7 архиепископов и б митрополитов, которые есть следующие: Кесарии филиппинской, Скифополиса в Каменистой Аравии, Вифлеемский, Патрский, обеих стран Иордана, Птоломаидский и Назаретский, архиепископы суть: Неаполитанский, Лидийский, Газский, Иоптийския, Севастианский, горы Синая и горы Фавора. Хотя в епархиях некоторых из сих архиереев находятся довольно христиан, однако ж не осмеливаются они их посещать по причине набегов от арабов; а ездят в свои епархии только Вифлиемский, Назаретский и Лидийский, и живут в них месяца по два; а по большей части пребывают в патриаршем доме в Царе-граде. Доходы патриарха сего состоят в подаянии христиан, приходящих из иностранных мель на поклонение в обетованную землю, или в присылаемой милостыне из других государств. Титул его есть следующий: Святейший патриарх святого града Иерусалима и всей земля обетованной, Сирия, Аравии, обеих стран Иордана, пределов Галилеи и святого Сиона. Иерусалимский патриарх не избирается своими подчиненными архиереями, но назначает сам в своем завещания по себе преемника, который по большей части бывает митрополит Кесарийский. Когда же сей митрополит стар или слаб или не имеет довольно учености, и смирения, то избирает он на подвластных своих другого достойнейшего. Армяне имеют трех патриархов, из которых главнейший именуемый католикос, живет в малой Армении в месте, называемом Четыре церкви, и пользуется великими отвсюду доходами, доставляемыми ему святым миром и его пастыреначальством. Он посвящает двух прочих, из которых один живет в Царе-граде, а другой в Иерусалиме и кои по большей части суть не что иное, как патриархи викарные и подвластные первому, который имеет в управления своем многих епископов. Все они гораздо больше имеют богатства патриархов греческой церкви потому, что народ их несравненно богатее и больше обращается в торговле, нежели греки. Греки имеют в Царе-граде, Галате и Пере 25 церквей. Армяне б, а католики 2 в Пере. Титул митрополитов и архиепископов заключается в слове Святейший, а епископский: Друг Божий. Если кто пишет к ним из архиереев равного с ними достояния, то называет их только Снятый или Друг Божий или Брат в Боге такого или другого престола. Патриархи в посланиях своих пишут полный свой титул. Они друг от друга не зависят; и если когда который из них случится в местах, находящихся под управлением другого, то не может ни служить, ни проповедывать без согласия на то обладающего там Патриарха или его наместника. Священникам позволено жениться один раз только в своей жизни, но с тем, чтобы они обязались сими узами прежде своего посвящения: для сего самого должны признаться на исповеди, что они отроки и желают посягнуть на отроковице: если же объявят, что знают уже женщин, то не могут получить священства, разве подкупят своего духовника. По поставлении его диаконом духовник свидетельствует, что он отрок и желает вступить в супружество с отроковицею; потом его женят и поставляют в священники. Во второе супружество он вступить не может; ради чего и избирают ему самую лучшую девицу, которая подает надежду, что проживет долго. В рассуждении мяса священники воздерживаются два раза в неделю, как и миряне. Книг у них весьма мало; ибо их уставы и прочие молитвенные книги чрезвычайно дороги и редки, потому что должно оные доставать из Венеции, и сие неудобство произвело у многих обыкновение правила своего не читать. Что касается до обедни, то не всякий день ее служат, потому что запрещено им за день перед службою прикасаться к женам своим. Священники отличаются от монахов белою повязкою шириною около одного дюйма, которую нашивают внизу своих клобуков. Во многих же местах как священники, так и монахи носят камялавки[92]. Клобуки их сделаны точно таким покроем, какой носят в Святой горе Афонской. Одеяние их черное или темно-вишневое: оно состоит из обыкновенной рясы, подпоясанной поясом такого же цвета. Монахи чинят обет в послушании, целомудрии и воздержании и, сохраняя токмо свое правило, не служат никогда обедни; а сделавшись священнодействующими, называются иеромонахами и служат только в большие праздники, почему во всех монастырях находятся для церковной службы белые священники. Из сего видно, что иеромонахи различаются от монахов только одним священством. Желающие вступить в монашество объявляют намерение свое иеромонаху, который их и постригает; и сие пострижение стоит им около двенадцати левков. Прежде упадка греческой церкви настоятель монастыря рассматривал ставленника прилежно и для испытания его искуса приказывал ему жить в монастыре три года. По истечении сего времени если он не переменял своего намерения, то настоятель приводил его в церковь и отстригал пучок волосов, который прялепливал на носку к стене близ алтаря. Теперь греки не сохраняют уже точно своего устава; принимают в монахи молодых людей, а в некоторых монастырях и отроков лет десяти или двенадцати. Сии мальчики по большей части бывают дети священников, которых учат читать и писать и употребляют в самые низкие должности, что служит им вместо искуса. В строжайших монастырях продолжают искус еще два года после пострижения. Монахи и прочие церковники здесь весьма убоги и не наблюдают чистоты, потому что большая часть из них имеют свое пропитание от тягостною труда, а особливо от земледелия и собирания винограда. Белое же священство и того хуже и ведет жизнь самых простых крестьян. По смерти жен своих отдают они свое имение в монастырь, где и препровождают сами время до конца жизни, упражняясь в земледелии. Все монахи питаются только рыбою и овощами, а особливо оливками, сухими винными ягодами, а между тем пьют и вино. Странники едят у монахов и мясо, однако ж должно его туда приносить. У них всегда можно найти зеленые и соленые оливки, также и черные, которые гораздо лучшего вкуса и кои берегут в больших кружках, пересоля послойно, где и сохраняются без воды целый год. В греческих монастырях трапеза для всех одинакова; настоятель ест не лучше последнего служителя и все потребности имеет с ними равные. Когда настоятель преступает свое звание, то лишается только своей власти; будучи же начальником, не смеет употребить оной во зло, а особливо в рассуждении наказания за преступление подчиненных ему монахов, потому что и за малейшую строгость может очень легко лишиться монашества. По сему самому епитимии[93] в сих монастырях самопроизвольны; в них совсем не знают повиновения и покорности: сии добродетели исполняются одними поварами, которые повергаются пред дверями трапезы, дабы от выходящих из нее монахов принять благословение. В монашеской жизни у греков находятся три степени совершенства, почему и монахи различаются тремя разными одеждами: находящиеся в искусе носят простой, из толстого сукна подрясник; постриженные имеют оный гораздо тоне и полнее, а иеромонахи облачены сверх того длинною рясою. Во многих местах Греции монахи разделяются на пустынников или затворников. Пустынники живут человека по три и по четыре в особливом месте, зависящем от монастыря, которое нанимают на всю жизнь свою: они имеют свою особливую церковь и после молитвы упражняются в собирании огородных овощей, винограда, оливок, винных ягод и прочих плодов, которые запасают для себя на весь год. Сии монахи отличаются от живущих в монастыре только тем, что меньше прочих имеют обращения с людьми и в уединении своем живут в малом числе. Жизнь же отшельников или затворников есть из всех самая строжайшая. Они совсем уединены и удалявшиеся добровольно в ужаснейшие ущелины едят только по одному разу в день, выключая праздников; пища их едва достаточна им для подкрепления их жизни; сии суровости и всегдашнее уединение помрачают и возмущают часто их воображение. Большая часть затворников углубляются в плачевные размышления, совсем удаленные от познания должностей наших, а к тому бедные сии отшельники не собирают милостыни; монахи доставляют им чрез несколько времени понемногу сухарей, которые с прибавкою некоторых полевых трав составляют все их пропитание. Надобно думать, что монахини греческие ведут жизнь не так строгую. Большая часть из них суть устарелые кающиеся грешницы, которые по обращении своем положили обет сохранять те добродетели, которыми в молодости своей пренебрегали; а другие в монастыри удаляются для того, чтобы вести жизнь не толь позорную под надзиранием такой начальницы, которая часто бывает не очень строга и сурова. Вообще монахи не столько пребывают в бдении, как отшельники. Они встают ежедневно в час пополуночи слушать вместе моление; ночи же на великие праздники препровождают все в молитвах и бдении. После полуночной службы монахи расходятся по кельям и приходят в церковь в пять часов читать утрению, канон и первый час, который начинается при восхождении солнца; потом каждый идет на свою работу, оставшие же в монастыре приходят опять в церковь читать третий час и шестой и слушать обедню. После обедни идут в трапезу, где во время стола бывает чтение; в четыре часа поют вечерню; в шесть часов ужинают; после ужина читают повечерие, а в восемь часов монахи ложатся спать. Сверх постов, положенных церковию, монахи имеют еще три поста особливых. Первый установлен в честь святого Димитрия, и начинается с первого октября, а оканчивается того же месяца 26 числа, в день святого Димитрия, умученною в Солуне. Второй пост продолжается только две недели, а именно: от первого сентября до дня Воздвижения Креста. Последний есть пост святого Михаила, начинающийся первого ноября, а оканчивающийся осьмого, в который день греки празднуют святому Михаилу, Гавриилу и всему небесному воинству. Многие монахи наблюдают посты святого Афанасия и святого Николая: первый начинается 7 генваря, а оканчивается того же месяца 18. Одним словом, из всех христиан греки после армян суть первые постники. Миряне также сохраняют четыре поста. Первый продолжается два месяца и кончится в день Пасхи; почему и называется великим постом. В первую неделю сего поста позволено есть сыр, молоко, рыбу и яйца; а в прочие недели все сие запрещается. В то время довольствуются они раковинами и рыбою, которую почитают бескровною, каракатицами и тому подобным и употребляют соленую икру некоторых рыб, а особливо кефалью и осетровую: первую приуготовляют на берегах Ефесских и Милетских, а последнюю на берегах Черноморских. Употребительнейшие в Греции раковины суть: красная маргаритка и обыкновенные устерсы. Греки едят также косоглазки, мушели[94], улитки и морских каракатиц. Отшельники во время поста питаются почти только кореньями; миряне же сверх помянутых рыб употребляют огородные овощи, мед и пьют вино. Рыбу едят только в Вербное Воскресение и 25 марта в день Благовещения, если оное не случится на страстной неделе. От великого четверга до самого дня Пасхи все церковные обряды и службы, умовение ног, крестные ходы я торжества бывают точно такие же, как и в России. Второй пост Рождественский — продолжается сорок дней; во все сие время едят рыбу, выключая середы и пятницы; многие же не едят оной и по понедельникам. Третий пост учрежден во имя святых апостолов Петра и Павла; начинается на первой неделе после Пятидесятницы и оканчивается в день святого Петра. И таким образом продолжается иногда больше, а иногда меньше, смотря по тому, рано или поздно была Пасха. В продолжение сего поста позволяется есть рыбу; если же случится день святых апостолов в постный день, то и в оный мясо есть запрещается. Последний пост начинается в первый день августа и оканчивается в праздник Успения, почему и называется постом Богородицы. Запрещается в оный есть рыбу, включая день Преображения Господня; в прочие же дни довольствуются раковинами и огородными овощами. Во все сии посты монахи питаются огородными овощами, сухими плодами и пьют одну воду; а впрочем, во весь год греки постятся по середам и пятницам; по середам для того, что в сей день взял Иуда деньги с иудеев, дабы предать им Господа; а по пятницам потому, что в сей день он был распят. Если праздник Рождества Христова случится в среду или в пятницу, то миряне едят мясо, а монахам разрешается сухоядение. Миряне едят мясо от Рождества до 4 генваря, 5 же число сего месяца постятся потому, что по преданию их Иисус Христос б числа был крещен. Для сей самой причины епископы или их наместники под вечер в сей день освящают на весь год воду, которую пьют и окропляют ею домы; и если оной недостанет, то освящают опять другую; всякий берет оной с собою несколько домой в запас. Священники ходят со святою водою ко всем своим прихожанам. В день Богоявления за обеднею также освящают воду, которую дают пить находящимся под епитимиею и лишенным причащения; окропляют ею церкви, которые чем-нибудь были осквернены, и очищают прокаженных. В сей день освящают все источники, колодези и самое море. Освящение сие производится торжественно и приносит священникам немало прибыли; потому что они, угождая набожности народа, бросают перед обеднею в освященную воду небольшие деревянные кресты. Греки постятся еще 14 сентября в честь Воздвижения Креста; постятся также в день Усекновения главы Предтечи; и в сии дни не едят и рыбы и питаются только огородными овощами так, как и в Троицын Понедельник. Ввечеру сего дня собираются они молиться Господу о ниспослании на верных Святого Духа. В замену сего пощения не сохраняют они поста в следующую середу и пятницу, в которые едят скоромное, празднуя сошествие Святого Духа. Одним словом, вся набожность греков состоит по большей части ныне в том, чтобы сохранять посты ненарушимо. Дети, старики, беременные женщины и больные от сего не увольняются; прочими же христианскими добродетелями занимаются они весьма мало. Правда, что в сем виноваты не столько они, сколько их пастыри, которые здесь хотя гораздо многочисленнее всех прочих христианских земель, но весьма худо исполняют должности своего звания. Во многих местах Греции находится почти целая дюжина монахов против одного мирянина. Надобно думать, что великое число духовенства произвело в Греции такое чрезвычайное множество церквей; всякий день строили там новые и тогда, когда надлежало покупать на то позволение за деньги от кадия; и ныне не позволяется исправлять в церквах и ветхости, не заплатя денег. Каждый священник думает, что должно ему иметь собственную свою церковь. Большая часть из них служат весьма неохотно в чужой церкви и соглашаются на то с великою трудностию. Нынешние греческие церкви чрезвычайно бедны и недостаточны. Нет у них ни одной довольно пространной и не было, выключая в Царе-граде святой Софии, и в самое цветущее состояние их империи. Некоторые из оставшихся поныне старинных церквей имеют два притвора покрытые: колокольня поставлена на передней стене в средине между двумя башнями и только для одного вида и вовсе без колоколов, коих не позволяется иметь. Все сии строения почти одинаковы и построены большею частию в виде четвероконечного креста. Греки сохранили еще древнее употребление куполов и глав, которые строят не худо. Алтарь обращают всегда на Восток, и служение совершают точно таким образом, как и в России. Греческое духовенство наблюдает весьма строго законы течения природы, и в известные времена не позволяется женскому полу входить в церковь. В таком случае остаются они при дверях церковных, и им запрещается тогда принимать причастие и прикладываться к иконам. Но в некоторых монастырях, в которых содержат женщин для мытья белья, правило сие сохраняется не столь строго. Образа их все писаны, и нет у них никакой резьбы. При больших церквах находятся настоятели, привратники и певчие; прежде сего имели они в храмах и кафедры для проповедования, но теперь нет оных нигде; потому что вышли у них из обыкновения поучения, в коих теперь священники весьма мало искусны и иначе не проповедуют, как при чрезвычайных случаях или за деньги. Монастыри построены все одинаким образом. Посреди двора всегда церковь, а кельи около оной. Греки во вкусе своем не показывают никакого различия, то не очень похвально, потому что перемена и различие приводят в совершенство художества. По старинным монастырским колокольням приметить можно, что греки употребляли только колокола малые; но с тех пор, как турки оные им вовсе запретили, привешивают на веревках к древесным сучьям железные полосы, подобные колесным шинам толщиною в полдюйма, а шириною дюйма в три или четыре и вдоль просверленные несколькими скважинами. По сим полосам ударяют небольшими железными молотками, дабы возвестить монахам, чтобы они шли в церковь. Есть еще у них другой род била, которое они стараются привести в согласие с вышепомянутыми полосами и которое состоит в деревянной дощечке шириною от четырех до пяти дюймов, кою держа в руках, бьют по оной деревянным молотком. Наружность веры у греков имеет порядочные правила и обряды; но не спрашивайте их ни о чем в рассуждении существенной ее силы, потому что они наставлены ныне в законе очень мало и почти совсем его не знают. Не ищите теперь больше у них тех древних храмов, которые описаны были их историками и состояли из трех частей, а именно: притвора, церкви и алтаря; ибо остались ныне только две последние части. Притвор был самою первою частик» при входе в церковь и совсем особливой, отделенной стеною или загородкою в высоту человеческого роста. Сие место назначено было для крещения, для находящихся под епитимиею, для оглашенных[95] и для беснующихся. В храме святыя Софии в Царе-граде построены были два такие притвора. В церкви люди стоят или сидят в сделанных в стене местах. Патриаршее место устроено на возвышении, а прочих архиереев несколько ниже, и против сих мест стоят чтецы, певчие и прочие церковники, также и поставляется налой[96], на котором производится чтение. Церковь отделяется от алтаря живописною и позолоченною перегородкою, которая возвышается от низу до самого верха и называется иконостасом, который имеет, так же как и у нас, три двери, из которых средняя именуется святыми вратами и отворяется только во время торжественных священнодействий, как, например, в обедни, когда диакон выходит читать евангелие, священник выносит дары на освящение и когда дает причастие. Алтарь или святилище есть самая возвышенная часть храма, оканчивающаяся назади полукружием. В нем совершаются священные тайны; почему и никто туда не входит, кроме священнослужителя, патриарха, архиепископов, епископов, священников и диаконов. Греческие императоры не имели там места, но становились в церкви. В алтаре ставятся три стола, посредине престол, на котором полагается крест и евангелие; в старину покрыт оный был некоторого рода балдахином. На левой стороне алтаря находится жертвенник, а на оном для приуготовления святой хлеб; на правой же стороне особливое место для священных сосудов и священнических одежд. Диаконы и поддиаконы становятся близ оного. В прочем облачение, проскомидия[97], евхаристия, причащение и вся служба точно так, как и у нас. Таинство покаяния, то есть исповедь, также нам довольно известна, и у греков нет в том с нами никакого различия, почему и описывать оного здесь не нужно. Что же принадлежит до монахов Святой горы, то они ходят всегда перед постом и в пост по всей Греции и раздают миро, посещая многие домы исповедывать и соборовать маслом не только больных, но и здоровых, за что получают подаяние. Таинство крещения совершается точно так же, как и у нас, погружением и обливанием, и с такими же точно обрядами. Брачное же сочетание происходит следующим образом: сочетающиеся идут в церковь со своими посаженным отцом и матерью, коих иногда берут и по четыре, а особливо если невеста в доме старшая. Не знаю, почему она больше всех имеет выгод и преимуществ; ибо если у отца десять тысяч ефимков, то дает он большой дочери пять тысяч, а остальное число разделяет прочим своим детям, хотя бы их было и до дюжины. Священник, встретя у церковных врат сочетающихся, спрашивает о их согласии; потом полагает каждому на голову венец из виноградных сучьев, украшенный лентами и цветами, а после, взявши перстни, обручает их по обыкновению с приличными к тому молитвами; только с тою разностию, что вместо трех раз заставляет их меняться кольцами раз тридцать и наконец оставляет кольцо у жениха, а серебряный перстень у невесты. В сие время посаженные отцы и матери меняются также между собою кольцами; и судите о продолжительности сего обряда, если их случится по четыре. Венчание происходит так же, как и у нас, и после оного священник нарезывает несколько кусочков хлеба и кладет в блюдо, наливши в оное немного вина; сперва отведывает сам, а потом дает жениху, невесте, посаженному отцу и матери и прочим гостям. В сей день родственники, друзья и соседи посылают к ним баранов, телят, птиц и вина и празднуют с великим пированием месяца два; торжество подобное производится также и после похорон. Едва только кто умрет, то завывальщицы начинают по должности своей испускать вопли. Сии наемные плаксы воют и бьют себя в грудь, а между тем другие их подруги приговаривают нараспев похвалы покойнику; потому что припевы могут служить для всякого возраста, пола и состояния. Вынос и похороны одинаковы с нашими; впрочем, все молодые люди, щеголи и щеголихи не упускают ни одного случая, чтобы не быть на похоронах; и сие есть лучшее их место свидания; притом хотя они тут и одеваются в лучшие свои платья, однако ж сие не препятствует им плакать по обычаю. Признаться должно, что греки и гречанки имеют весьма нежное и чувствительное сердце; и если где кто умрет, то все друзья, родственники, соседи, большие и малые собираются туда друг перед другом проливать слезы; в таком случае непременно уже должно плакать или по крайней мере притворяться плачущим, чтобы не показаться не знающим благопристойности. Девятины и прочие поминовения, также и подаяния церковные отправляются точно так, как и у нас; только с тою разностию, что, когда из дому понесут кутью[98] в церковь, завывальщицы, родня, друзья и соседи плачут так же, как и в день похорон, с великим воплем. Наемные плаксы за все свои слезы получают по пяти хлебов, по четыре кружки вина, по четвертине барана и по пятнадцати копеек. Родственники по обычаю той земли обязаны плакать часто на гробе; для лучшего доказательства своей печали не переменяют они на себе платья; мужья не бреются, а вдовы не чешут головы. Во многих островах плачут в домах долго и беспрерывно; мужья и вдовы не ходят в церковь и не слушают Божественной службы во все время своей скорби. Часто епископы и священники должны их к тому принуждать силою, угрожая отлучением от церкви. В первый год после кончины покойника, а иногда и во второй дают бедным людям всякое воскресение по большому пирогу, вина, мяса и рыбы; в день Рождества Христова делают такое же подаяние; так что по улицам носят беспрестанно баранину, птиц и склянки с вином. Священники раздают нищим, сколько им вздумается, а остатками пользуются сами; потому что все сии приношения переносятся из церкви к ним. Наследники в первый год подают бедным ввечеру и поутру мяса, хлеба, вина и плодов в таком количестве, которым бы мог довольствоваться покойник, если бы был жив.Письмо XIV О торжествах греков, предрассудках, дани и проч.
Деревенские и полевые торжества отправляются у них с великим весельем. Накануне праздника проводят они весь день в пляске, песнях и пированиях. Во всем архипелаге происходит ружейная стрельба, и кто больше делает шуму, тот почитается у них удалее. День праздника назначается для таких же пиршеств, только должно что-нибудь заплатить туркам за позволение веселиться; часто и они пируют вместе с ними, а особливо ночью, опасаясь выговоров и наказания. Лучшие и прекраснейшие женщины непременно тут присутствуют и весь тот праздник препровождают в великих веселостях, помышляя очень мало о святом, которому празднуют. Пляска их нарочито странна и почти единообразна. Танцующие держатся обыкновенно друг у друга за конец платка; мужчина кривляется и делает скачки, а девица почти не переменяет своего места. Знатнейшие у них праздники суть: день святого Михаила, святого Андрея, святого Николая, святого Георгия и сорока мучеников. Прежде сего читывали празднуемому святому акафист, но теперь сие не употребляется на всех островах архипелага. Хозяин, располагающий торжеством, дает бедным только один обед: в сем подражают они пиршествам первых христиан, которых за то апостолы жестоко упрекали. Во многих деревнях в первое воскресение поста каждая семья приносит в церкву хлеб с четырьмя рожками, на которых, как и посредине хлеба, назначено имя Иисуса Христа. Священник его благословляет и раздает рожки четырем человекам из всякого семейства, а средину пятому, кто тут на тот раз случится; сии пять человек дают ему за то несколько денег, и он их уверяет, что сей хлеб гораздо важнее и имеет в себе силы больше обыкновенного благословенного хлеба. Во всем архипелаге уверены в том, что диавол оживляет часто греков православного исповедания. Жители острова Санторина чрезвычайно боятся сих мертвецов. Один вздорный и задумчивый крестьянин был убит в поле неизвестно кем и каким образом. Спустя два дня после его погребения пронесся слух, что видели его прохаживающимся скорыми шагами, разбрасывающего в домах уборы, загашающего ночники, хватающего сзади людей и делающего прочие тому подобные пакости. Сначала сему только смеялись, но наконец дело обратилось не в шутку; и как многие честные люди начали на то жаловаться, священники признали жалобы справедливыми, да и не без причины: начали делать заклинания, однако ж крестьянин от того нимало не исправлялся и продолжал свои пакости. После многих собраний знатнейших градских жителей, священников и монахов заключено, что должно пропустить девять дней после погребения. В десятый день произвели службу на том месте, где погребен был покойник, дабы выгнать оттуда демона, который, по мнению их, там заключился; а после службы вырыли его из могилы и положили вырезать у него сердце. Городской мясник взрезал ему вместо груди брюхо, шарил во внутренностях его долгое время, но не находил того, чего искал; наконец один из предстоявших сказал, что должно прорезать грудную перепонку. Потом, к великому удивлению всех зрителей, вырвал он сердце. Труп смердел так сильно, что принуждены были курить многократно ладаном; но дым от ладану, смешавшись с вонью трупа, еще более умножил зловоние. У сих бедных людей разгорячился мозг; воображение их, поражено будучи таким зрелищем, наполнилось видениями. Начали говорить, что из сего тела выходил густой дым; во всех местах кричали только вруколакас[99]: таким именем называли мнимых сих выходцев с того света. Многие утверждали, что кровь сего несчастного была чрезвычайно ала; мясник клялся, что тело было еще тепло, из чего заключили, что в теле покойника непременно обитает дьявол. Начали повторять с великим криком: вруколакас. Множество людей утверждали, что тело сие не было окостеневшим, когда несли его из деревни в церковь для погребения, и так согласились все идти на морской берег и там сердце покойника сжечь; однако ж, несмотря на сие, прежние тревоги и пакости продолжались по-прежнему. Говорили, что он бьет по ночам людей, выламывает двери, ломает окна, раздирает платье и разливает кружки и склянки. Все люди замешались в своем воображении; целые семейства оставили свои домы и ночевали на улице. Всякий жаловался на какое-нибудь новое ругательство; при наступлении ночи нигде ничего не было иного слышно, кроме вздохов и сетований. Во всем городе начали кричать единогласно, чтобы мертвеца сожечь всего, дабы избавиться от поселившегося в нем диавола. И так вынесли его на самую вершину острова, где приготовлен был великий костер, на котором тело все сгорело и было истреблено совершенно. После сего не слышно уже было более жалоб на вруколакаса, перестали бояться диавола, и все обратили в шутку. Все христиане мужеского пола, живущие во владениях Оттоманской Порты, от 17 до 60 лет, платят султану поголовные деньги. Богатые дают в год по 12 левков; ремесленники по шести, а крестьяне около трех левков. Цареградские греки могут почитать себя счастливыми, не платя больше ничего; но находящиеся в отдаленности от сей столицы столько налогами разнородными обременяются, что едва могут содержать себя с своим семейством; ибо городские начальники налагают на них подать по своему произволению; и бедные люди не имеют никакой помощи и защиты, хотя бы и легко могли иногда избавиться от чрезвычайной тягости своего ига, послав от всего общества в Царь-град нарочного к султану с прошением; но сие должно делать не инако, как с великою тайностию, поелику в противном случае претерпят непременно от начальника жестокую казнь. Многократно случалось, что коль скоро паша какой осведомится о подобном деле, сажает в темницы всех, на кого имеет подозрение, налагает на них оковы, а иногда лишает и жизни. Таково есть нынешнее состояние бедных христиан; кроме когда епископ случится великого разума и может подать им некоторое облегчение; однако ж в рассуждении недостатка в деньгах такое облегчение случается весьма редко. Жители островов архипелага находятся в лучшем состоянии, нежели матерой земли, потому что находятся под управлением капитан-паши, то есть великого адмирала, и откупают у него над собою управление и судопроизводство и не имеют над собою из турков никого, кроме кадия или судьи, и платят поголовно в год не больше как левка по три, или около двух рублей. Жители острова Хио живут и того еще благополучнее, принадлежа первородной султанской дочери или перворожденному сыну. Они пользуются такою свободою, что ни городской начальник, ни янычаре не имеют никакой власти их притеснять или обременять налогами. Но Крит, Родос и Кипр находятся в таком же точно состоянии, как и жители матерой земли.Библиографический список
1. Бекетов П. П. Краткое историческое описание жизни действительного статского советника Павла Артемьевича Левашова, находящегося при Государственной коллегии иностранных дел. М., 1816. 2. Библиография Турции 1713—1917. М., 1961. 3. Данциг Б. М. Русские путешественники на Ближнем Востоке. М., 1965. 4. Записки Ресми-Ахмет-эфендия о сущности, начале и важнейших событиях войны, происходившей между Высокой Портою и Россией от 1182 по 1190 г. гиджры. — Библиотека для чтения. СПб., 1842, т. 51, ч. 2. 5. История города Константинополя. СПб., 1791. 6. Калверт Ф. Путешествие аглинского лорда Балтимура. М., 1786. 7. Кессельбреннер Г. Л. Хроника одной дипломатической карьеры (Дипломат-востоковед С. Л. Лашкарев и его время). М., 1987. 8. Кутузов М. И. Документы Т. 1. М., 1950. 9. Левашов П. А. Краткое историческое описание некоторых знатных приключений, случившихся в Турции от начала сей войны 1768 года сентября с 25-го 1771 года октября по 1-е. Рукопись. Государственная публичная библиотека им. Салтыкова-Щедрина (Санкт-Петербург), ф. 609. ед. хр. 4337. 10. [Левашов П. А.] Цареградские письма. СПб., 1789. 11. [Левашов П. А.] Плен и страдание россиян у турков, или Обстоятельное описание бедственных приключении, претерпенных ими в Царь-Граде при объявлении войны и при войске, за которым влачили их в своих походах, с приобщением дневных записок о воинских их действиях в прошедшую войну и многих страшных, редких и забавных приключениях. СПб., 1790. 12. [Левашов П. А.] Поденные записки некоторых происшествий во время прошедшей с турками войны от дня объявления оной по 1775 г. СПб., 1790. 13. Левашов П. А. Картина или описание всех нашествий на Россию татар и турков и их военных тут дел, начавшихся в половине Х века и почти беспрерывно через 800 лет продолжающихся, с приложением нужных примечаний и разных известий касательно Крыма и берегов Черного моря. СПб., 1792. 14. [Левашов П. А.] О первенстве председательстве европейских государей и их послов и министров. СПб., 1792. 15. Левашов П. А. Любопытная история славного города Одессы. М., 1819. 16. Люзиньян С. История о возмущении Али-Бея против Оттоманской Порты с различными новыми известиями о Египте, Палестине, Сирии и Турецком государстве. М., 1789. 17. Московский некрополь. Т. 2. М., 1908. 18. Новейшее известие о Турецком государстве по случаю войны между Россией, Австрией и Портой. М., 1789. 19. Новиков Н. И. Избранные сочинения. М. — Л., 1951. 20. Новичев А. Д. История Турции. Т. 1—2. Л., 1963—1968. 21. Описание Константинополя и Дарданелл. М., 1772. 22. Перминов П. Пасынок фортуны. К биографии П. А. Левашова. — Альманах библиофила. Вып. 25. М., 1989. 23. Петров А. Война России с Турцией и польскими конфедератами. Т. 1—5. СПб., 1866—1874. 24. Полная картина Оттоманской империи... д'Оссона. Т. 1. СПб., 1795.Нещастные приключения Василья Баранщикова, мещанина Нижнего Новгорода, в трех частях света: в Америке, Азии и Европе с 1780 по 1787 г.
”Нещастные приключения...”, впервые изданные в 1787 г., очевидно, пользовались успехом, так как переиздания следовали одно за другим (1787, 1788, 1793 гг.). Первая публикация была отмечена рецензией в журнале ”Зеркало света” [4, с. 7291, а имя автора, Василия Баранщикова, вошло в некоторые ”Словари русских писателей”. Внимание читателей, видимо, привлекал сюжет, связанный с экзотическими странами — от островов Центральной Америки до Восточного Средиземноморья. К тому же описания всякого рода ”нещастий” были популярны в литературе XVIII в. Можно было подивиться переменчивости судьбы, посочувствовать герою, порою немного поморализировать. На определенный круг читателей рассчитано описание Баранщиковым святых мест Палестины, напоминающее литературу ”хожений” к гробу Господнему. Книжица о приключениях нижегородского мещанина близка народной лубочной литературе. Самым невзыскательным вкусам отвечают рассказы о шутовских фокусах с поглощением огромного количества каши и сопровождающие их патриотические речи. Несомнено, распространению книги способствовала и актуальность темы — шла русско-турецкая война 1787—1791 гг. Ценность содержащихся в этом сочинении сведений так же невелика, как и литературные достоинства. Кругозор автора ограничивается по преимуществу бытовыми подробностями — как едят бананы на о-ве Санкто-Томас да какого качества обувь в Стамбуле. (Впрочем, и здесь отдельные детали выразительны — современный ленинградец, думаю, не без удивления узнает, что в конце XVIII в. в Петербурге часто бывали в продаже кокосовые орехи.) Но при всех своих недостатках ”Нещастные приключения...” остаются характерным и любопытным памятником эпохи. В прошлом веке книга была предана почти полному забвению. Кажется, лишь Н. С. Лесков уделил ей серьезное внимание. Подробно пересказывал сочинение В. Баранщикова в большой статье ”Вдохновенные бродяги (Удалецкие ”скаски”)”, он на этом примере хотел показать, как ”дрянной человек” пускается в разные авантюры, а потом, беря в подмогу печать, изображает себя героем. ”А характерные черты бродяжных героев — это отвага, терпение и верность. За эти добродетели скасочники просили себе награды”. Им ”у нас легко верили, их читали заместо путешествий, и они доставляли удовольствие высоким лицам, которые не читали ничего лучшего, а составители ”скасок” получали через это славу от соотичей и награды за удальство от правителей и государей”. [5 с. 240]. В известном словаре С. А. Венгерова тоже довольно обстоятельно пересказывается сюжет книги, хотя и в совершенно мной тональности — не с иронией, а с сочувствием к герою [1, т. 2, с. 121—123]. Прибытие В. Баранщикова в Стамбул, например, описывается так: ”Здесь он явился в русское посольство, надеясь найти покровительство и средства вернуться на родину. Но с ним обошлись, как всегда обходятся с русскими, имеющими наивность обращаться к нашим заграничным миссиям за помощью: его даже не допустили до посла и сказали, что если он будет надоедать, то его выдадут туркам”. В VI томе того же словаря [1 т. 6, с. 219, 220] приведено письмо П. Н. Петрова: ”Имейте в виду, что Баранщиков Василий лицо вымышленное и мнимое жизнеописание его — роман, сочиненный тоже искателем приключений, Федором Каржавиным” С. А. Венгерову это указание показалось ”очень правдоподобным” Впрочем, он отметил, что в описании библиотеки графа Шереметева в столбце, где указывается автор или переводчик, напротив ”Нещастных приключений...” стоят инициалы СКР. ”Так как книга не переводная, то буквы должны скрывать сочинителя, но они не подходят к инициалам Каржавина. В недавней книге В. И. Рабиновича ”С гишпанцами в Новый Йорк и Гавану (Жизнь и путешествия Ф. В. Каржавина)” сказано буквально следующее: ”Подтверждается предположение академика П. Н. Петрова, что он автор книги ”Нещастные приключения Василия Баранщикова…” [7 с. 86]. Однако единственный аргумент в пользу данного тезиса — истолкование тех же инициалов СКР как”С(очинил) К(аржавин) (Федо)р” — вовсе не представляется убедительным. Возможно, ”лицом вымышленным считают Баранщикова и составители ”Словаря русских писателей XVIII века” — во всяком случае, статья о нем в данном издании отсутствует. Ф. В. Каржавин — известный переводчик, естествоиспытатель и писатель-вольнодумец, много путешествовал по Европе и Америке. Можно думать, что П. Н. Петров предполагал его авторство исключительно потому, что последний примерно в те же годы жил на островах Карибского моря (в частности, и на острове ”Порторико”. Кажется несомненным, что кто-то помогал В. Баранщикову в литературной обработке книги (это предполагается уже самой формой изложения в третьем лице, а также наличием приложения). Однако вряд ли таким помощником мог быть Ф. В. Каржавин. Последний был весьма образованным человеком и, безусловно, не допустил бы тех несообразностей (в частности, географических), которые встречаются в книге. Да и круг интересов друга В. И. Баженова и переводчика Монтескье совершенно иной, чем у нижегородского мещанина. Кроме того, лишь острова Карибского моря могли быть знакомы тому и другому — в Турции же Ф. В. Каржавин не жил, а описание последней составляет существенную часть ”Нещастных приключений...”. Но главное — Ф. В. Каржавин в момент выхода книги находился за пределами России. В 1787 г. он был еще в Америке, в начале 1788 г. прибыл во Францию, а в Россию вернулся лишь в 1789 или даже 1790 г. [2 с. 278; 7, с. 44]. Мнение о том, что В. Баранщиков — вымышленное лицо, могло быть опровергнуто еще в 1900 г., когда в ”Действиях Нижегородской Губернской ученой архивной комиссии” [3, с. 108—110] появилась публикация из ”Журнала нижегородского наместнического правления” за март 1786 г.: ”Допрос, снятый с нижегородского купца Василия Яковлева Баранщикова, явившегося добровольно из-за границы” гласил: ”От роду ему 30 годов; родился он в губернском городке Нижнем от отца, нижегородского 2-й гильдии купца Якова Игнатьева Баранщикова, а матери Анны Петровой, кои назад лет с 15 померли, а он, оставшись с двумя его старшими братьями, Иваном и Андреем, обучался русской грамоте читать и писать, по обучении он грамоте упражнялся в купеческом промысле, ездя в разные великороссийские города на ярмарки”. В 1780 г., в апреле месяце, испрося себе у нижегородского городового магистрата пашпорт, поехал с оным в Петербург, где, прожив апреля с последних чисел по октябрь, октября ж в первых числах договорился с господином генералом Петром Савичем Борабрика (Бороздиным. — А. В.) быть на его отъезжающем из Санкт-Петербурга с мачтовым лесом корабле матросом, с зарплатою в месяц по 15 рублей. И на оном корабле и отправились в путь, а когда наступило зимнее время, то приостановились в гавани датского владения в г. Копенгагене, где он в декабре месяце подхвачен был королевскими датскими солдатами военной их экзерциции, к чему он притворял себя непонимающим, за что командующим на том корабле датским генералом, по имени и прозванью неизвестным, отдан за двух арап гиспанскому фельдмаршалу, по имени и прозванию неизвестному ж, а им отвезен морем в гишпанский город Порторику, где приложено ему на левой руке изображение корабля, и был употребляем в черную работу более года, а потом по просьбе его отпущен с данным от того фельдмаршала пашпортом на волю, а по сем отпуске нанялся в том городе у итальянского капитана матросом на корабле, плывшем в город Венецию, где, получа договорную плату и пашпорт, отошед упражнялся в сем городе у разных итальянцев в работниках; назад же тому года с три, когда жительствующие в Венеции итальянские три купца, по имени и прозванью ему неизвестные, согласились между собою плыть на корабле ради богомолья в Ерусалим, то и он договорился у них быть матросом. С прибытием же в местечко Яффу, кое отстоит от Ерусалима за 103 версты, пристали к берегу и оттоль ехали сухим путем в Ерусалим, где ему и всем матросам, коих числом было 28 человек, определенным от тамошнего греческого патриарха греком приложены клейма на правой руке — распятие и солнце. Пробывши же в Ерусалиме три дня возвратились обратно в прописанное местечко Яффу, где те хозяева, договоренную заплату ему давши, сами с матросами возвратились кораблем обратно в Венецию, а он принял намерение возвратиться в Россию и потому пристал к грекам, на корабле плывущим в Константинополь, матросом. В Константинополе ж прожил до десяти недель и отлучился оттоль по вышеописанным пашпортам, данным от гишпанского фельдмаршала и итальянского капитана, следовал сам собою пеш через местечки, называемые Чеклажу малую и большую и город Шумлу и другие, коих всех не припомнит, к Дунаю; через 22 дни пришел в стоящее близ Дунаю местечко Рущук, а с него, по просьбе его, перевезен через Дунай молдаванскими и оттоль шел через города молдаванские Букурешт, Фукшан, Яссы и Сороку, а с сего переправился через Днепр в польское местечко Чикиновку и Польшею шел через города Лодужин, Китай-город и прочие. По прибытии ж к российской границе явился у стоящего при Васильковском форпосте майора Стоянова, от коего в сие правление явился”. Старшие братья Василия — Иван Яковлевич и Андрей Яковлевич — неоднократно упоминаются в документах нижегородского магистрата. Умолчание о них в книге вполне объяснимо, так как последняя написана с целью получить материальную помощь от сострадательных соотечественников. Впрочем, оба купца, по всей видимости, отнюдь не горели желанием расплачиваться по долговым обязательствам своего брата или помогать материально его семье (судя по нищенской сумме, полученной за проданный дом). В советское время известный писатель Р. А. Штильмарк привлек внимание к фигуре Василия Баранщикова, написав по мотивам его ”Нещастньх приключений…” ”Повесть о страннике российском” [8], В книге, вышедшей с предисловием академика Н. И. Конрада, рисуется привлекательный образ простого и бесхитростного человека, сумевшего вынести все выпавшие на его доля испытания и после долгих скитаний вернуться на горячо любимую Родину. В реальности Василия Баранщикова и основной фабулы его книги сомневаться не приходится. Однако сопоставление приведённого выше документа с литературным повествованием обнаруживает ряд противоречий, некоторые несообразности замечены и в самих ”Нещасных приключениях...” При допросе В. Я. Баранщиков изображает дело так, будто из Нижнего Новгорода он отправился прямо в Санкт-Петербург, не упоминая при этом о ростовской ятмарке и хищении денег. Далее полностью отсутствует история с захватом корабля пиратами, пленением и пребыванием автора а рабстве у Магомета. Маршрут соответственно показан иным, чем в книге: на венецианском корабле Баранщиков благополучно прибывает в Италию, через какое-то время отправляется в Иерусалим, а оттуда с греками — в Константинополь. Допрашиваемый не упоминает ни о том что был женат на турчанке (и чуть ли не на двух), ни о службе янычаром — именно поэтому он подчеркивает краткость своего пребывания в Стамбуле. Объяснение этих противоречий лежит на поверхности — купец вовсе не хотел вспоминать о своих долгах и всячески пытался скрыть тот факт, что был обращен в мусульманство. О долгах, конечно, быстро вспомнили сами кредиторы, и та версия, которая излагается в книге, а этой части заслуживает предпочтения. (Естествен, с той оговоркой, что эпизод хищения денег никак не может быть проверен.) Несомненно также, что В. Бараншиков был в Турции не проездом, а достаточно долю, чтобы ознакомиться с турецким языком и обычаями. Сложнее дело обстоит с рассказом о пиратском нападении, здесь имеется несколько странных обстоятельств. Тунисский разбойник почему-то живет а Палестине. Судя по рассказу Баранщикова, полтора года капитан не выходит в море. Вифлеем, как известно, не имеет порта, ибо находится далеко от моря. Положим, мы не будем относиться к показаниям слишком придирчиво: пусть пираты — африканцы, а капитан их живет возле Яффы и полтора года просто отдыхает после удачной кампании. На старых картах в Южной Палестине показано местечко Вифелея, которую нетрудно спутать с библейским Вифлеемом. Но остается более существенная трудность — хронологическая. Если автор в январе 1784 г. попал в плен к пиратам, то через год и 8 месяцев (что он будто бы провел в плену) наступает сентябрь 1785 г., когда он уже приближался к русской границе. Не остается времени ни на Иерусалим, ни на Венецию, ни на Константинополь. Но в этих мостах он, несомненно, жил (итальянский паспорт, описание маршрутов и т. п.). Если же отбросить дату — январь 1784 г. — и начинать считать с конца от пребывания а Константинополе (два месяца до свадьбы с турчанкой и 8 месяцев семейной жизни) до этого путешествия с Христофором (около полугода в общей сложности), два с половиной от Гибралтара до ”Вифлеема” и год и 8 месяцев у Магомета, то времени нет на пребывание а Пуэрто-Рико. Но испанский паспорт и знание языка не позволяет сомневаться в этом эпизоде. Кроме того, при подобном построении веса 1783 год автор должен был бы провести в рабстве у Магомета, а именно тогда он был клеймен 1783 годом по христианской эре. Наконец, если сложить время путешествий в Средиземноморье и пребывание а Константинополе, исходя из начальной даты — январь 1784 г., то совершенно нет времени для длительного рабства у Магомета. Характерно, что проведя полтора года в ”Вифлееме”, в турецком доме, автор не может вспомнить ни единой бытовой детали о своей жизни там — только каша и патриотические речи. Но забавлять шутовством с кашей он мог и свою собственную жену, и тестя Магомета, а речи, несомненно, придуманы задним числом уже в России. Но если мы откажем в правдоподобии всему этому эпизоду, то окажется что не было прежде всего насильственного обрезания. Об обращении в ислам в показаниях на допросе вовсе не было речи. В книге этот факт уже не замалчивается, но зато появляется утверждение, что произошло оно в результате насилия. Срок в год и восемь месяцев, очевидно, и появился для того, чтобы объяснить наиболее благоприятным образом как факт обрезания, так и занятия автора между освобождением из Пуэрто-Рико и дорогой из Константинополя на Киев. Для янычарства и жены-турчанки при такой версии места не оставалось. Кажется поэтому вполне вероятным, что порабощения и насильственного обращения в ислам не было. Обрезание могло произойти и всвязи с поступлением на службу с к турецкому султану в качестве янычара. Первая версия событий (в приведённом документе) была предназначена для начальства, и ее целью являлось — спасти путешественника от неприятностей. Вторая версия — о рабстве у турка и насильственном обрезании — рассчитана на то, чтобы вызвать жалость к россиянину и помочь ему освободиться от казенных работ на соляных варницах. Наконец, третья, в книге, где соединяется правда с вымыслом, преследовала одну из главных целей — сделать изложение приключений более занимательными. Здесь уже можно было и не скрывать плутовства со сбором милостыни в Константинополе или деталей яычарской службы и семейной жизни в доме тестя-турка. Начальная хронология событий не вызывает сомнений. Она подтверждается тем, что среди благодетелей Василия Баранщикова в конце книги упомянут тот самый М. С. Бороздин, на корабле которого он служил матросом. Менее четко изложение событий, происходивших в Центральной Америке. Автор на допросе говорит, что был на о-ве Пуэрто-Рико чуть более года, в книге речь идет о полутора годах, но указанные здесь же сроки позволяют сделать вычисления приводящие, к датам с августа 1781 по октябрь 1783 г., то есть более двух лет. Никак не могли пленника сразу по прибытии на остров заклеймить в ”в присутственном месте... клеймом, означающим 1783 год”, идо это происходило в 1781 г. Вообще одновременное нанесение множества клейм выглядит не очень правдоподобно. Неясно также, зачем понадобилось наносить клеймо с датой 1783 г., если в этом году пленник находился у того же самого хозяина, что и в прошлом году. Возможно, были какие-то обстоятельства, вспоминать которые не в интересах автора. Память В. Баранщикова вообще отличается редкой избирательностью: он вспоминает, как звали ”нарядного плута”, встреченного в Копенгагене и двух датских моряков, но не в состоянии назвать имени того испанского ”фельдмаршала”, в доме которого жил два года. Сколько дней корабль стоял в гавани Триеста, он говорит, но не знает точно, в каком году посетил Иерусалим (”года три назад”, а судя по книге, три года назад он был ещё в Пуэрто-Рико). Не вызывает особых сомнений хронология последних этапов путешествия. Автор достаточно хорошо знает Константинополь и жизнь янычаров, ему нет резона выдумывать свои матримониальные приключения и сложности. Очевидно, он действительно месяцев десять жил в Стамбуле. Несомненно, посетил он Иерусалим и Венецию. Несколько странно, что у проезжего моряка не только требуют документы, но и сами городские власти выдают ему паспорт. Кажется более правдоподобной версия, изложенная на допросе, что В. Баранщиков сам попросил удостоверение личности у итальянского капитана, на корабле которого плыл в Иерусалим. Совершенно невозможным кажется указанный в книге маршрут из Смирны в Царьград через Пелопоннес без захода в какой-либо порт. Странно выглядит и то, что Христофор из Венеции привез в Смирну такой товар, как египетские сабли и кинжалы. Здесь тоже разумнее предполагать, что (как и сказано было на допросе) Христофор плыл в Константинополь вовсе не из Венеции, а из Яффы. Похоже, что в период пребывания в Венеции нижегородский мещанин еще не предпринимал никаких попыток найти путь на Родину. Лишь особенности турецкой жизни, притеснения со стороны жены и тестя, янычарская служба в то время, когда уже ясна была близость новой крупной войны с Россией, а также жестокость турецких нравов окончательно склонили его к трудному и опасному возвращению. Сочувствие высокопоставленных лиц помогло ему вернуться к семье и избежать принудительных работ для выплаты долгов и недоимок. Несомненно, с целью поправить свои финансовые дела опубликовал он и книжку о ”Нещастных приключениях…” ”Приложение” к книге, несомненно, В. Баранщикову не принадлежит. Оно написано в ином стиле и повествует о тех предметах, которые были просто неизвестны неудачливому купцу и рядовому янычару. Сопоставление первых страниц его с ”Цареградскими письмами” П. А. Левашова обнаруживает такую близость текстов, которая не может быть случайной. ”Письма” значительно полнее и, очевидно, лежат в основе ”Приложения”. В то же время речь не может идти о заимствовании из печатного текста, так как Цареградские письма изданы несколько позже. Кроме того, в издании ”Писем” есть ряд очевидных погрешностей (например, напечатано Тохтана вместо Топхана, ”прекрасные” вместо престарелые По этой причине остается предполагать, что неизвестный составитель ”Приложения” к книге В. Баранщикова имел возможность пользоваться рукописью изданных позднее ”Цареградских писем”. В описании ”странных обычаев” турок он, очевидно, прибегал и к иным материалам — скорее литературным, нежели устным. А.А. Вигасин1780 года в генваре месяце взял Василий Баранщиков от городового магистрата на год пашпорт и поехал в Ростов с кожевенным своим товаром на ярмарку, бывающую там великого поста на второй неделе, или в так называемое первое соборное воскресение, где продолжается более двух недель. Там продал он свой товар за 175 рублей и получил деньги, в коих состояло все его имение; но сии деньги у него украдены, и он, печалясь о покраже, продал в Ростове двух своих лошадей за 40 рублей и нанял в Санкт-Петербурге попутного извозчика за 15 руб. в намерении поправить свое состояние, вступя к кому-нибудь в услужение. Туда приехал марта в последних числах 1780 года; в скором времени нашел для себя службу и нанялся у его превосходительства Михайла Савича Бороздина и г. коллежского советника Василия Петровича. Головцына с компаниею ехать на собственном их корабле с мачтовым лесом к французским берегам города Бурдо и Гавр де Грас[100] матросом с зарплатою кроме пищи на каждый месяц по десяти рублей. Приготовляясь к отплытию, на корабле все нанятые матросы работали такелаж; то есть: вили веревки, вязали блоки, шили паруса и прочее более двух месяцев. Построенный в Санкт-Петербурге на Охте неоснащенный корабль должны были нанятые матросы по уговору с хозяевами провесть в Кронштат, где оный, оснастив, нагрузили мачтовыми деревами под присмотром шкипера иноземца. Из Кронштата в половине сентября 1780 года отправились Балтийским морем, а за противными и бурными ветрами приплыли в Зунд[101], владения Короля Датского, к столичному городу Копенгагену уже в исходе ноября месяца, где остановясь, надлежало капитану корабля для осмядесяти человек матросов, на его судне бывших, запастись водою и съестными припасами, сушить сухари и прочее. Декабря 12 дня 1780 года с корабля отпущен был он, Баранщяков, с другими матросами в самый город Копенгаген для покупки себе надобного и, идучи из города один на свой корабль, зашел в питейный дом под вечер, как свойственно русскому человеку, выпить пива, где увидел двух человек датчан, кои ему приветствовали и ласкали, говоря с ним своим языком; но он не разумел и отвечал им одними знаками, что пора ему идти на свой корабль. Те двое датчан увидели, что он россиянин, и с чрезвычайною ласкою просили его пить водку и пиво, и он у них пил. Прошло не более получаса, как явился в тот питейный дом нарядный плут, который, увидев его, Баранщикова, стал говорить весьма чисто по-русски, и первое его было слово: «Здравствуй, брат! Здорово ль ты живешь? Откуда и куда плывете?» Потом стал просить питьем, и все четверо пили; прошло уже часа два ночи, и тогда в питейном доме никого, кроме их обоих, не осталось. После того произносил он о ток двух датчанах разные похвалы, что они люди богатые и он у них более десяти раз бывал на корабле в гостях, а нынешний день хотел их просить к себе, но не стал и нечаянно пришел сюда в питейный дом и здесь их нашел; потом советовал ему с ними познакомиться и быть дружну для того, что будто они русских очень любят. Баранщиков по такому откровенному случаю спросил его: «Откуда ты, брат, и как твое имя?» На оное сказал сей обманщик: ”Я русский из Риги и сюда приехал на галиоте[102] рижского купца Венедикта Ивановича Хватова”. Переговоря же с товарищами по-датски, стал его, Баранщикова, звать на их корабль, также и те двое датчан усиленно знаками просили и ласкались, а он подтверждал своими вымыслами, что можно ему возвратиться, ночевав у них на корабле, завтра поутру весьма рано. Он отговаривался недосугами, что надобно сухари сушить и что за отлучку будет наказан; но сей нарядный плут уласкал его, и он согласился пойти с ним вместе на их корабль, и так все четверо из питейного дома пошли и часа в три ночи, пришедши к пристани, переехали на шлюпке и взошли на корабль, где тотчас свели его, Баранщикова, в интрюм[103] и приковали за ногу к стене корабля. Неожидаемый такой поступок открыл ему глаза, что он слепо поверил словам оною обманщика, и сколько ни старался избавиться, как разными угрозами, так и ласковым прошением у датчан, чтоб они его отпустили, но они не уважали ничего, притворяясь, будто не разумеют, а велели ему перестать кричать и что он за то весьма больно бит будет. Между тем увидел на другой стороне корабля еще шесть человек прикованных: одного шведа и пятерых немцев из Данцига, о коих узнал после, когда уже плыли в Америку и употреблены все обще с ним в матросскую должность на датском корабле. На другой день после полудни, в горестном отчаянии будучи и сидя прикован внизу корабля, увидел пришедшего к нему обманщика, который стал говорить: «Вот, брат, попался в гости». Выговоренные такие слова огорченному печалию подали случай проливать горькие слезы. Сей нарядный плут, увидев его в таком состоянии, стал улещать: ”Не бойся, тебя везут в Америку, и будет житье доброе, весьма много там алмазов и яхонтов, и не опасайся ничего; я и сам лет пятнадцать странствовал и так же, как и ты, был отвезен, но ныне, слава Богу, вместе с двумя хозяевами датчанами, Карлом Сритценом и другим, Германом, товарищ; ты видишь, что на корабле нашем нагружено железо, пенька, лен и прочее; теперь я тебе откроюсь: мое имя Матяс, яли Матвей, и я родом поляк; тебе же ничего не будет, и как только, снявшись с якоря, проплывут брант-вахты[104] здешнего датского владения, называемые Гелсин-Норд и Гелсин-Бор[105] то тебя раскуют; они отсюда не далее тридцати верст”; что по его словам так и сбылось. Уговоря его, напоили французскою водкою и пуншем и накормили кашицею. Четыре дни, как взят он был на корабле обманом, простоявши, снялись с якоря, проплыли брант-вахты, и тогда всех их семерых: одного шведа, пятерых немцев и его седьмого — расковали и одели в свое матросское платье, заставив отправлять должность матросов. На брант-вахтах никакого осмотра в корабле за подарки от них не было, а только подъехала шлюпка, в которую когда сбросили хозяева несколько серебряных денег, то она и возвратилась. На датском корабле из Копенгагена плыли они Северным океаном более пяти месяцев, не заходя никуда и не видев с корабля своего земли и никаких островов; ибо только единожды в ясную погоду на левой стороне заметили стоящие в аглинском канале на якорях корабли весьма в дальнем расстоянии и в июне месяце 1781 года приплыли в Америку к острову Санкто-Томас[106]. Тут высадили на берег и поверстали его, Баранщикова, в солдаты. Сей остров владения датского: там обучали его ружьем месяцев около двух и производили жалованья в сутки по 12 штиверов[107] датской серебряной монеты, перемешанной с медью, а каждый штивер на российские деньги стоит 2 копейки; по жаркости климата тамошнего нельзя носить другого платья, кроме парусного, и все датские солдаты на острове Санкто-Томас или святого Фомы одеты в парусный мундир. Там будучи приведены к присяге в церкви при коменданте пастором, или священником, все семь человек, то есть один швед и пятеро немцев, а он седьмой, целовали в кирке, или церкви их, вместо Евангелия корабельный флаг нынешнего владеющего Ею Величества Короля Христиана VII с изображением креста Господня; держали же самый тот флаг все семеро за конец, а пастор читал молитвы, по окончании коих к тому кресту приложились; потом отдали в команду офицеру и спросили его, как имя; он сказал, что зовут его Васильем; но не могли начальники сего слова понять и нарекли ему имя Мишель Николаев, так он, Баранщиков, при перекличке по списку с прочими солдатами и отзывался в строю ученье, когда его с теми товарищами обучали ружьем. Сверх жалованья производили печеного хлеба по фунту и литру самого плохого, по их названию шкофта. Оный гораздо хуже нашего российского, да и черен, ибо состоит из произрастания, называемого датчанами платна банана, и варили кофий всякое утро по нарочитой[108] чашке с сахарным песком; банана очень сытна, оную можно есть, кроме сырой, соленую, вареную, печеную и жареную, и дерево сего произрастания подобно несколько видом нашему еловому дереву, а плод оного сырой вкусом как огурец и бывает длиною в пол-аршина, толщиною не более нашего большого огурца, кожа на нем зеленая; дерево же высокое, ровное, и листья аршина в три и так легки, как трава, одним листом можно постлать и одеться: дерево, впрочем, так кропкое[109] что можно большим ножом или солдатским тесаком перерубить не более как с разу по мягкости его: чрез один год опять оно вырастает и при носит плоды. В Санкто-Томасе растут еще плоды, называемые кокосовые орехи, кои известны в Санкт-Петербурге, да и всем почти россиянам: на каждый день производили всем солдатам по одному ореху, они весьма вкусны, дерево их высоко и очень крепко, высотою как наша большая сосна и растет на полях; жители сего острова собирают с него орехи. Там водятся обезьяны, кои научены и воды в домы носить; с маленьким сосудцем кокосовых орехов посылают на колодцы их, и они исправляют весьма верно свою должность. Дикие обезьяны как скоро примечены будут на дереве кокосовом или близко оного, то обитатели острова Санкто-Томаса приходят к кокосовому дереву и нарочно обезьян пугают, дразнят, мечут в них небольшими камешками; напротив того, обезьяны с дерева кокосова бросают проворно спелые орехи, которые они подбирают; там не более стоит орех двух копеек или штивера: растет еще в Санкто-Томасе сахарный тростник; простолюдины наши думают и называют оный плод сахарным песком и будто есть сего песку целые горы; но плод сей подобен российской траве ангелике[110] или, попросту назвать, борщу или коровнику, которая растет на мокрых местах большею частью, нежели на гористых, и кою малые ребята рвут и, очистивши кожу, едят; а американских природных жителей оного острова и арапов ребята, срезавши сахарную трость, едят и сосут сладость патоки, разрезав на части; взрослые же американцы подрезывают тростник месяца чрез три во всякое время, и он опять вторично вырастает; они его не сеют и не садят, но сам оный вырастает срезанный, из него вяжут пучки и сделана у них машина по русскому названию жемы[111] коими всю патоку выжимают и варят в котлах медных на огне, а она садится в песок, который они кладут в бочки, сделанные из дерева, привозимого из Дании в досках, а тамошнее дерево не годится, ибо весьма крепко, а особливо самшит, вернебук, или красный сандал, и прочие. Кофий на оном острове растет в немалом изобилии при морских заливах на деревах небольших, кои подобны нашей сливе или вишне и самой молодой яблоне, величиною не более аршина в два и три. Американцы и арапы, Санкто-Томасские жители, сбирают с сего дерева плоды, постилают под него полотно или худые паруса и дерево трясут легонько; в каждой веточке находится их два зернышка, по почищении коих сушат на солнце и веют по своему обыкновению лопатою, чтоб отстала чешуя, противу ветру; они не садят также и не сеют кофию, но оное там самородное. Баранщиков никак не мог приобыкнуть к датскому языку и сделался непонятен в учении ружьем, за что хотя его товарищей рекрут часто бивали палками, но он был извиняем и не был бит чрез два месяца вместо чего, однако же, из оного острова променяли его в острова гишпанскою владения Порторико[112] не в дальнем оттуда расстоянии. В Порторико послан он из Санкто-Томаса на небольшом корабле, куда приехал чрез двое суток, и за него гишпанский генерал, или комендант, подарил датчанам двух арапов. В Порторике служил он при кухне генеральской в черной работе, то есть рубил дрова, чистил кастрюли и котлы, носил воду и другие исправлял работы около полутора года, то есть до половины 1783, доволен будучи пишею и всем. Как скоро привезен он был в Порторико, то его заклеймили в присутственном месте на левой руке: 1) святою Мариею, держащею в правой руке розу, а в левой тюльпан, 2) кораблем с опущенным якорем на канате в воду, 3) сияющим солнцем, 4) северною звездою, 5) полумесяцем, б) четырьмя маленькими северными звездами, 7) а на кисти той левой руки осьмиугольником, 8) клеймом, означающим 1783 год, 9) буквами М. Н., то есть Мишель Николаев, или Михайло Николаев; от сего бывает весьма чувствительная боль: ибо такими маленькими железными машинками, с иглами сделанными и натертыми порохом, когда заклеймят, кровь течет и сутки трои рука несносно болит, и смыть или стереть пороху ничем не можно. Научась говорить по-гишпански к неожидаемой радости в одно время был он вопрошен по гишпански генеральскою супругою: «Есть ли у тебя отец и мать и нет ли жены?» Тогда он, став пред нею на колени и проливая слезы, отвечал ей для приведения в жалость, что он имеет отца, мать, жену и троих маленьких детей. Великодушная госпожа, сжалившись на его состояние, обещала ему у своего супруга испросить свободу, что в скором времени и исполнила. Ему дан пашпорт печатный на гишпанском языке, в котором он именован: московитин Мишель Николаев — и награжден от генерала 10 песодорами[113] монетою гишпанскою, по российскому счету тринадцатью рублями. С тем пашпортом нанялся в Порторике на италианском купеческом корабле в Европу плыть в Геную матросом и на том корабле плыл Северным океаном около трех месяцев. 1784 года в генваре месяце схвачены они были в океане тунизскими разбойниками, или инако называемыми мисирскими турками[114] живущими в Африке. Не могши противиться силою, товары и все осьмнадцать человек взяты в полон. Мисирские турки имели тогда войну с венецианами и одного из трех матросов, италианца, тот же час, как овладели кораблем, сбросили в море по причине той, что он знал их язык и говорил им с угрозами. По разделении добычи четырех человек принужденно обрезали в магометанскую свою веру, в том числе и его, Баранщикова, и заклеймили солнцем на правой руке железною дощечкою с иглами, натертою порохом. Он достался на часть корабельному капитану Магомету, и нарекли ему имя Ислям: он был скован, когда достался в полон, более десяти часов на турецком корабле. Из Северного океана проехали они чрез пролив Гибралтарский, Средиземное море, Архипелаг, или Морею, острова Кандию и Кипр в Азиатическую Турцию и пристали в заливе Кательском в порте города Вифлеема, Продолжая путь с лишком два месяца. Капитан Магомет имел свое жилище в городе Вифлееме, у которого служил он, Баранщиков, с лишком год и восемь месяцев и варил кофий иногда в день раз до пятнадцати. Магомет имел четырех жен. Трудная должность кофишенка[115] заставила о нем, Баранщикове, из оных четырех жен Магометовых всякую за его усердную службу и почитание, им отдаваемое, весьма сожалеть: он, рассказывая им свои приключения, приводил всех их часто в слезы. Наконец сделались они к нему откровенными и жалостливыми ради того, что имел жену и троих детей... Вопрошают они его: «Что то есть Россия? И как живут Россияне?» Он же, приметя их слабость, сделал смешное и по их названию чудное дело: в один раз сварил из сарацынского пшена глиняный горшок каши и положил тюленьею жиру; та каша разопрела, и у него горшок треснул; а он в небытность Маюмета призвал тех его четырех жен и сказал: ”Посмотрите, сударыни, как я по-российски стану кушать кашу, у нас коровье масло весьма дешево, не так, как здесь, я принужден есть с тюленьим жиром”, они удивились тому, а он нарочно съел горшок каши и встал как будто голоден; лишь только пришел домой Магомет-паша, то они рассказали, что Ислям, твой слуга, съел крутую кашу при нас с тюленьим жиром; Магомет, равно как и они, удивился, смеялся, хохотал и, не поверив своим женам, сказал, что должно брюху треснуть, когда Ислям столько съел каши; призовите вы его, я сам расспрошу, правда ли это. Баранщиков призван был при четырех ею господина женах и в своем кушанье не заперся. Капитан Магомет, смеясь, говорил ему по-турецки: «Ислям Баша! Нероды Чок Екмель? (то есть: как ты кашу ел, то треснул горшок, я думаю, что и твое брюхо также треснет). Баранщиков с веселым видом отвечал ему: «Я еще два горшка таких же съем». Магомет сказал на то: ”Подлинно россияне крепки, и как я по слуху знаю, в прошедшую войну сожгли они у нас в Чесме[116] флот, разбили нас, всех наших витязей умертвили на сухом пути за рекою Дунаем и перед Дунаем; мы где ни посмотрим, то везде россияне, в горах и в расселинах земных, куда ни поворотимся, куда ни пойдем, то они везде нас разбивают, берут в полон и отсылают в свои города; скажи мне, пожалуй, отчего вы столько сильны?” Баранщиков, бодрясь случаем, вздумал изрядную ложь, сказан ему: ”Наши солдаты, или янычары, презирают смерть; у нас есть трава, растущая в болотах, и когда янычар идет на войну, лишь бы только ее отведал, то один уже напустят на двести ваших турков, я сам такой же, меня ты не подумай удержать; я тебе служу год и два месяца, а ты, Магомет-паша, должен, по повелению великого Пророка Магомета, чрез семь лет отпустить меня на свободу и дать мне награждение, тогда-то я куда хочу, туда и пойду”. Совесть Магомета изобличала, и он в замешательстве увещевал Баранщикова так: «Ислям, нам с тобою нечего браниться и ссориться, мне только удивительна кажется твоя каша; я созову гостей, и ты, пожалуй, свари ее и при них покушай». Такая потачка сделала его на некоторое время счастливым: он каждый день варил для себя крутую кашу, и как не всякий горшок лопал, то умудрился он покупать пузыри и нарочно кричал, что каша поспела, и, положа пузырь на огонь, производил такой звук, будто бы горшок лопнул; те же четыре женщины-турчанки прибегали к нему тогда — в кухню, а он, разбив горшок чем-нибудь, смешил их, так что и капитан Магомет-паша, нарочно созывая к себе гостей, приказывал ему каши при себе съедать, а они даривали ему за то по нескольку денег. Наконец вздумал он от Магомета-паши в печали о своем отечестве России, христианской вере, жене и малолетних троих детях, незабвенно в сердце его обращавшихся, бежать в Россию; но как от Магомета-паши ушел он, не взяв у него ничего и не зная дороги, куда идти, то и пойман был на третий день турками и приведен к нему, Магомету-паше, за что больно был бит шамшитового дерева по пятам палками и не мог ходить более месяца, но ползал: при исполнении над ним сего наказания просил и кричал он ”Помилуй, батюшка!” на турецком языке; однако не переставали его бить до тех пор, пока свирепость и злоба Магометова не укротилась, который приговаривал притом: «Я не тебя бью, а твои ноги, они виноваты, что ты бежал, ты, конечно, забыл, что ты мусульман и должен жить у меня». Как всякий грек, под владением турецким живущий, умеет говорить по-турецки, то и он, как скоро выздоровел, несмотря на свои мучительные побои, пошел на корабельную пристань города Вифлеема и, увидя на одном корабле греческий флаг, пришедши к хозяину оного греку Христофору, рассказал все свои нещастии на турецком языке, не зная по-гречески; добродетельный грек Христофор, услышавши, что он россиянин и злополучный человек, принял во уважение его нещастие и учинял притом ему следующее наставление: «Так как ты живешь у богатого господина, то отнюдь ничего из дому не бери; приходи же ко мне на корабль чрез четверы сутки ночью часа в два, и как будет ветр благополучный, то мы, снявшись с якоря, пойдем прямо в море». За отвоз же с него ничего не требовал, кроме одного услужения на корабле в матросской должности до Царя-града, а по приезде туда обещал и в том устоял подлинно, что он свободен остался, наставя его явиться к Российскому Императорскому Министру. По приказанию добродушного Грека он исполнял и пришел в назначенное время на корабль, где сокрыт был в тайнике близ каюты. Снявшись с якоря, пошли в море в четвертый день блаюполучно и приехали к городу Яффе, лежащему в том же Катальском заливе, чтоб сыскать в сем городе православных христиан для поклонения в святом граде Иерусалиме гробу Господню; поелику в Яффу многие из христиан европейских, то есть италианцы, португальцы, французы, венециане и другие, приезжают, но тут не застали они никого и по причине сей должно было простоять им в порте города Яффы две недели с лишком. Хозяин корабля, грек Христофор, решился с двадцатью человеками европейцев, по разным случаям за своими нуждами пришедших, а не для богомолия, идти сухим путем во святый град Иерусалим, который от Яффы отстоит не далее ста пятидесяти верст; его, Баранщикова, взяли с собою, а такие европейские христиане скопляются для безопасности от злодеев, или разбойников, в пути. Во Иерусалим пришли они в третий день, но, к нещастию, не нашли там почти никого, кто бы в силах был заплатить положенную султаном подать для поклонения во святом храме гробу Господа Иисуса Христа; ибо султанская стража, гроб и храм Господень стерегущая за малую плату, собравшихся нескольких христиан не допустила никак к поклонению гробу Христову. Город Иерусалим стоит в полуденной полосе на пещаной и каменистой земле; большею частию строение в нем деревянное, тут есть развалины старинной крепости из дикого камня, достойной удивления по величине своей. Но как он, Баранщиков, не имея понятия о строении крепостей и быв только трои сутки во Иерусалиме, не может дать ясного понятия, кроме как о строении обитателей иерусалимских, то объявляет, что сей город не более имеет в окружности обывательских домов, как версты на четыре. Между тем спросил он на турецком языке добро душного грека Христофора: «Жаным Баба? Не боюк Бу джеми» (то есть какая это церковь великолепная, батюшка?) На что оный отвечал ему: сия церковь именуется Святая святых. Потом он сказал ему: пойдем же в нее и помолимся, на сие отвечал Христофор грек: нас в нее не пустят, где молятся только турки и сам здешний иерусалимский паша всякую неделю по пятницам, по их названию джемяду, с великим благоговением, Близ той церкви есть ворота, из дикого камня состроенные, в которые Господь Христос въезжал на осляте, и о той же церкве сказывал ему грек Христофор, что оная стоит на полдень алтарем. С Христофором ходил он в Иерусалим во все три дня в разные церкви и молился, и как некогда спросил он его об одной церкви, как ей наименование, ибо она великолепна и красива, а снаружи стены у ней расписаны греческой работой образами, то он сказал ему: сей церкви наименование Вазар Дюн, или Воскресение Христово. Баранщиков из любопытства той церкви Воскресения Христова обошел одну стену и намерял двести двадцать шагов, а вкруг ее, он думает, более семи сот шагов. Полагая ж в каждую российскую сажень по обыкновенному исчислению три шага, то сия церковь Воскресения Христова будет в окружности с лишком в двести тридцать сажень. В сей церкви находится гроб Господень. Хозяин его Христофор, сожалея и соболезнуя о нем так, как отец о своем сыне, что он неволею обрезан, бывши полонен турками на корабле, в магометанскую веру, привел его к греческим священникам в святом граде Иерусалиме в часовню, стоящую недалеко от церкви Воскресения Христова, которые, по исповедании им всего с ним случившегося, приказали сторожу заклеймить на правой его руке образом распятия Господня на доске железной с иглами, натертой порохом; от сего удара доски железной, или клейма, весьма чувствительно потекла из руки у него кровь; после того сторож отнял сию железную доску минуты чрез две, а сутки трои чувствовал он чрезвычайную боль от сего заклеймения. Священники оные протолковали или объявили ему потом в наставление, что он уже с того времени свободен от Магометанской веры, и когда заклейменную свою руку покажет лишь туркам и другим магометанам, то они будут его презирать и гнушаться, а особливо если к чему он прикоснется или возьмет что, то оную вещь должны они, по закону Магометову, продать или бросить, а не иметь в своем доме. Еще видел он там церковь без верху Св. Архистратига Михаила, и грек, его хозяин, сказывал, что она давно уже в запустении и что там был прежде монастырь, но турками уничтожен и монахи из сего монастыря разогнаны или побиты. Из святого града Иерусалима с великим прискорбием, что не удостоился лобызать гроб Господень, возвратился он с помянутым своим хозяином в Яффу чрез трои сутки. Из порта сего города пошли водами кипрскимви и кандийскими, а в правой стороне оставался у них остров Корфу и залив Тарентский, откуда пустились в Адриатическое море, или залив Венецианский, и наконец приплыли в Венецию чрез двадцать пять дней для торгу. Там надлежало им запастись припасами, где и простояли они в порте венецианском недели с четыре; строгость и наблюдение должного порядка в Венеции о каждом приезжающем, заставили и его, Баранщикова, отвечать: ”Откуда он родом? и по какому случаю находится на корабле греческого купца?” По семувопросу должен он был все свои приключившиеся нещастии объяснить Венецианскому правлению и показать печатный пашпорт, данный ему от испанского генерала и коменданта в острове Порторике; и как он на италианском корабле взят с прочими в полон турками, обрезан на корабле в магометанскую веру, увезен в Вифлеем, был невольником у турка Магомета, заклеймен на правой руке солнцем и что добродушный грек Христофор увез его тайно из Вифлеема города на своем корабле и пашпорт испанский хранил он, Баранщиков, при себе, не объявляя никому, то Венецианское правление по сему неложному доказательству соблаговоляло дать ему свой печатный пашпорт с изображением на оном почивающею в Венеции Святого Апостола и евангелиста Марка. Там многие благоприятствовали ему и удивлялись странным случаям, с ним последовавшим; он же, имея два пашпорта, Венецианский и Испанский, мог бы от хозяина своего удобно и отстать; но как условие, чтоб плыть ему до Царя-града матросом, так и опасность, которой подвергал он жизнь свою за него, препятствовали ему не устоять в данном им слове; ибо когда бы он с ним пойман был, то оба они не избегли бы смертной казни. Оставив Венецию, отплыли они обратно в Азию, сперва приставши в Европе к Фриульскям берегам[117] у города Триеста, а из Триеста чрез неделю отправясь в Микулу, где находился Российский Консул из славонцев г. Контжуан[118] к коему он, Баранщиков, ходил и рассказал свои нещастии и что ныне на корабле греческого купца едет в Константинополь, прося его, Контжуана, о покровительстве, на что оный сказал ему: я скоро поеду в Царь-град и тебе рад сделать всякую помощь, только ты явись там к Российскому Императорскому Министру Якову Ивановичу Булгакову[119]. Ободрен будучи сим случаем, пришел он на корабль, радуясь, что может скоро увидеть свое отечество. Из Микулы отправились они чрез восемь дней в Жмирну, или, по европейскому выговору, Смирну[120], город, лежащий в Азии под 45 степенью долготы и 36 степенью полуденной широты, который ему так понравился, что он расхвалить его довольно не может. Продавая помянутый грек Христофор сарацынское пшено, мисирские сабли и кинжалы, стоял в Смирне две недели. Смирна имеет все деревянное строение прекрасное, и тут отправляется великий торг, и от всех европейских дворов во оном живут поверенные в делах, или консулы, как-то: российский, испанский, италианский, аглинский, французский и прочие, да и самые лучшие домы на пристани корабельной их, консулов. Из Смирны чрез Морею приплыли в Дарданеллы, а из Дарданелл в Белое, или Марморное, море и пристали в порт Константинополя, имев плавание из Смирны до Царя-града не более трех недель и не заходив ни к какому порту или городу. Грек Христофор по прибытии н Константинополь тот же день отпустил его, Баранщикова, ссвоего корабля, поблагодаря за службу, но ничего в награду, даже ни одной копейки, не дав. На другой день пошел он в Перу, или по-турецки называемую улицу Галата[121] Юкарда, стоящую на горе, где обитают все европейские министры; прибыв туда и нашедши дом Российского Императорского Министра, Его Превосходительства Якова Ивановича Булгакова, не мог к нему явиться для того, что он в то время не жил в самом Царе-граде по причине случившейся моровой язвы, а имел свое пребывание на мызе Буюхтур[122] называемой, расстоянием верст на тридцать от Константинополя близ Черного моря, в коей и все Европейские Министры живут, убегая морового поветрия, куда уже никого не пропускают. Тогда Баранщиков в доме Его Превосходительства предстал домоправителю и изъяснял ему все обстоятельства, что он принужденно обрезан по магометанскому закону и добродушным греком Христофором тайно увезен из Вифлеема на корабле; но сей г. домоправитель не подвигнулся примером того грека, а приказал, чтоб он никогда в дом Императорского Министра не ходил, претя[123] его отдачею, буди придет, под турецкую стражу, сказав ему притом с негодованием: «Как бы то ни было, что ты магометанский закон самовольно или принужденно принял, нужды нет вступаться Его Превосходительству: много вас таких бродяг, и вы все сказываете, что нуждою отурчали». Баранщиков в доказательство своей невинности хотя и сказывал ему, что он имеет два пашпорта, первый из острова Порторико испанский, а другой от венецианского правления, но он ничего не уважал, а только повторял своими угрозами, что если станет он докучать, то непременно отдаст его под турецкую стражу. Чаявший, но не получивший защиты и обремененный крайнею бедностию, пошел он в унынии и слезах, не находя иного способа, как только идти в часть города Константинополя, которая от вливающего воды свои Черного моря, или пролива, соединяющегося с Белым морем, обнесена каменною стеною, составляющею великую окружность, где все европейцы, азиятцы и другие народы имеют свое жилище, как-то: россияне, немцы, французы, венециане, армяне, агличане, греки, жиды, болгары, сербы, арнауты[124] и прочие, и, сыскав там для себя работу на корабельной пристани, был у оной более месяца и имел от нее свое пропитание, получая иногда в день по два левка[125] то есть по рублю двадцати копеек; пища же ему по дороговизне харча в Константинополе, как умеренно он ни жил, с лишком один левок на хлеб, мясо или рыбу, а на обувь и одежду очень мало оставалось, потому что в пятницу запрещено от турков работать, а в воскресение по греческому закону не работают; туфли же, или коты, по турецкому названию емени, стоят тут дорого, и их нельзя проносить более трех недель. В одно время пошел он на российский гостиный двор, где более ста лавок построено деревянных и где продают юфть[126], масло коровье, мед, мыло, железо и прочее, в чаянии, не найдет ли себе какого избавления, чтоб уехать на корабле в Россию, о чем и разговаривал с купцами российскими по некоторым временам, ходя в греческом платье и изъявляя им нещастные свои приключения; но всяк из них сомневался, чтоб он мог без подвержения себя великой опасности уехать, по той наипаче причине, что был многим туркам знаком. В таких колебаниях, для него неприятных, препроводил он житье свое более полутора месяца в Константинополе; потом нечаянно увидел он двух человек на Галате близ гостиного российского двора в турецком платье, которые говорили по-русски весьма изрядно; он, подошед к ним, будучи одет в бедном грече ском платье приличном матросу, сказал им: «Здравствуйте, господа, никак вы были русские?» Они ему на то отвечали: ”Ты угадал; скажи нам о себе: кой город?”. — ”Я нижегородский мещанин, — ответствовал он, — и родиной из самого Нижнего города”. ”Поэтому и мы, брат, тебе земляки, — продолжали они, — мы бывали в Арзамасе сапожниками, сюда же как зашли, того спрашивать тебе не для чего”. Один из них открыл свое имя, сказав: «Меня зовут Гусман, пойдем ко мне в гости, я имею дом, жену и живу хорошо, да и тебе сделаю, может быть, щастие». Такому случаю Баранщиков весьма был рад, надеясь получить от своего земляка какую ни есть помощь. Пришедши к нему, Гусману, в дом, отстоявший более полуверсты от Галаты в улице, называемой Топаны[127], увидел, что он имеет трех жен; Гусман произносил на христианский закон хулу, увещевал его быть магометанином и забыть свое отечество Россию. Из простодушия Баранщиков открылся, говоря с ним по-русски, что он давно уже принял магометанский закон поневоле, плывя из Америки на италианском корабле, и что взят был в полон мисирскими турками, отвезен в Вифлеем и на турецком корабле заклеймен на правой руке солнцем, знает Магометовы молитвы и бывал в Вифлееме в мечетях турецких, исполняя предписанное законом магометанским принужденно. «Мы давно тебя видали, — сказал ему Гусман, — на гостином дворе у купцов российских и слышали, что ты мусульман. Пожалуй, расскажи нам, — продолжал он, — как ты уехал из Вифлеема; нам такие люди надобны, и нас, русских, очень мало осталось от мору в Царе-граде. Баранщиков, зная, что если будет противоречить, то едва ли избежит беды, отозвался ему так: «Я служил у Магомета-паши, а от него бежал и уехал на греческом корабле в Константинополь». Вдруг сей бывший россиянин Гусман пришел в смятение и стал говорить с ним по-турецки при трех своих женах: «Для чего ж ты, будучи в Магометовом законе, носишь одежду греческую? Ты знаешь ли, что за сие смерть определена?» Ислям Баранщиков пал ему в ноги и просил помилования, изъяснив, что он по неемуществу и бедности своей не имеет, за что купить турецкого платья. Сей изверг Гусман тотчас оставил его под присмотром своих домашних, а ему грозным голосом сказал: «Я в сию минуту приведу имана[128], то есть попа». Иман пришел неукоснительно с Гусманом, расспросил порядок дела и все случаи; напоследок решился и сказал: ”Ты, Гусман, дай мне двадцать левков, а я дело сделаю”. Гусман подарил ему те деньги. Тогда иман расписал такую записку: «Что россиянин Васялий, пришед в Стамбул, то есть Царь-град, добровольно принял Магометов закон, научен молитвам и наречен именем Исляма». После чего надели на него турецкую чалму. Отступник веры христианской Гусман обще с иманом сметили свою прибыль, и по данной записке в руки Гусману, научили его, Баранщикова, чтоб он ничего по-турецки не говорил и отзывался незнанием языка, а только что в четыре дни научен читать иманом Ибрагим Бабою, то есть священником Ибрагимом, одной Магометова закона молитве. Со лживою от имана Ибрагима запискою, чтоб 20 левков, Гусманом ему подаренных, возвратить с прибылью, повел он, Гусман, его, Баранщикова, к великому визирю[129] который повелел именем своего Государя выдать в награждение ему сто левков за принятие Магометанской веры (каждый левок по 60 копеек), определить его в янычары[130] и производить жалованья на каждые сутки по 15 пар, или российских 22 1/4 копейки. После того ходили они с Гусманом к разным господам и к купцам турецким. Гусман приводил каждого в удивление рассказами на турецком языке; его же, Баранщикова, заставлял читать с великим воздыханием так называемые правоверные Магометовы молитвы; таким притворством святости и посредством хождения в мечети константинопольские насбирали они чрез одну неделю по турецкому названию Бир Афта, с пожалованными стами левками из казны султанской 400 левков, а на счет российский 240 рублей; более же по закону турецкому одной недели новоприявшему Магометову веру ходить и просить не позволено. Гусман, стращая Баранщикова доносом, что он имеет а руке Распятие Христово, говорил ему: «Бедняк ты, Ислям, ежели я донесу только о том, то тебе неотменно будет смертная казнь!» Он же, не зная судебных обрядов Оттоманской Порты, согласился отдать из собранных денег 200 левков, или 120 рублей, чем Гусман, удовлетворя несколько своей жадности, припомнил ему и то, что он за одну записку подарил иману 20 левков и что без того, конечно бы, он пропал. «Довольно с тебя, — сказал ему, — такой же половины; ты видишь, сколько было моих трудов водить тебя по Царь-граду, просить и умолять каждого к подаянию тебе милостыни; теперь живи и служи султанскому Величеству верно и честно». По разделении же денег свел его в казармы к холостым янычарам и отдал в команду чиновнику, по их названию — иок баша. Коварство и сребролюбие Гусманово вложило ему в голову сожаление о Баранщикове и желание, чтоб он был женат на турчанке, дабы чрез то присоединить своего земляка к себе в родство: он улещал его так: «Женись, брат, на моей свояченице, она девка добрая, а деньги у тебя есть, отец у нее и дом хорош, тебе жить в казармах янычарских весьма трудно, ни обшить, ни обмыть тебя некому будет». Баранщиков согласился на все сии предложения видя себя в неминуемой беде, и жил в казарме янычарской только неделю; тут кормят султанскою пищею один раз в день и дают белый хлеб с вареною из сарацынского пшена кашею, в которой довольно мяса, также табак, сколько кто хочет; а едят десять человек вместе, и при каждом десятке определен иок баша, или десятник, чтоб не было никому обиды в пище, и тут всяк получает и постелю, а больше ничего, В янычарскую казарму всякий пришедший турок может получать пищу, коей остается предовольно, и янычары из добродушия кормят посторонних. Впрочем, ни один янычар не варит сам сей каши и не печет хлебов, но особливые приставники. Гусман не упустял случая чрез неделю сосватать за него невесту, одной жены своей сестру, именем Айшедуду, которой от роду было лет 18 и у которой были выкрашены ногти красною краскою по примеру всех молодых турчанок, кои имеют всегда лицо покрытое, а только лишь наруже у них одни глаза, и ему нельзя было видеть своей невесты до самого брачного сочетания, какова она лицом. Гусман, чтобы принудить Баранщикова жениться, выдумал хитрое средство, настроив того же имана Ибрагима, который дал лживую записку о принятии им добровольно веры Магометовой, и приведши его с собою в янычарскую казарму, увещевал его, Баранщикова, чтоб он жил как мусульман (правоверный): ”Ты уже янычар, — сказал он, — и в Магометовой вере; непростительно же по закону его быть неженатому, и для того непременно женись”. У Айшедуды был отец-старик, именем Магомет, и он принят в дом тестев, стоящий в Царе-граде близ Топаны улицы; свадьба же совершена по их обрядам в мечети, причем положено условие: что когда он оставит свою жену, буде она нелюба ему покажется, то должен за платить ей 50 левков, то есть 30 рублей пени; ибо там всякий муж имеет право свою жену бросить или отослать от себя, заплатив по договору деньги; напротив того, муж ничего приданого за женою требовать не должен. Европейские законы сему противны. Сии договоры иманами пишутся по состоянию людей в 500, тысячу и более левков. С Айшедудою турчанкою жил он более осьми месяцев под строгим присмотром тестя и жены своей, тверд ли в вере магометанской, и однажды едва избавился от наказания за неумовение и нечтение молитв по доносу иману (попу) от жены Айшедуды и Магомета, своего тестя. Из денег своих должен он был давать жене и тестю на пропитание в каждые сутки по 20 пар, то есть 30 копеек, имея по их обычаю кофий, табак и всякие плоды, мясо баранье и говяжье, сарацынское пшено и хлеб печеный белый; плоды же в Царе-граде, кофий и табак очень дешевы. Гусман, его приятель, нередко посещал его в доме и учил, как жить по турецкому обыкновению и не раздражать никогда и ни в чем тестя и жены; покупать же харчевое начал было сам Баранщиков, не зная обыкновения, отчего произошло на него негодование; но Гусман отвратил оное, сказан Исляму: ”Ты давай деньги тестю и жене, то они довольны будут, покупая сами нужное для себя и тебя”. Свирепая Айшедуд всегда подозревала его в вере мусульманской; тесть же старик, отец ее Магомет, временем посторонним людям хвалил почтение, отдаваемое ему всякий день зятем его Ислямом (Баранщиковым). Служба янычар состоит в том, чтоб ходить им на стражу во дворец султанский, и он хаживал и стаивал на часах у ворот с прочими янычарами понедельно, имея у себя изрядное платье, купленное из собранных денег 200 левков, два пистолета и кинжал; все янычары не имеют в Стамбуле другого вооружения. Он, служа янычаром более десяти месяцев, не был ни ружьем, ни на сабле, ниже стрелять из пистолетов обучаем. Однажды во время своей стражи видел в части дворца, или сераля, выставленную на показание народу в 1784 году одного преступника голову на серебряном блюде, украшенную разными цветами и листьями; ему сказывали, что та голова Натолийского[131] паши и привезена в Стамбул из Анатолии, набитая разными ароматами, и что должно оной простоять на том месте целую неделю, дабы ее народ весь видел: тут прибит был на столбе каменном указ султанский, изъясняющяй преступление его, и стечение народа к сей голове приводило его, Баранщикова, в крайнее удивление и содрогание. Служа янычаром и ходя на стражу во дворец, нередко он видал, а особливо по пятницам, самого султана и великолепные его выезды верхом на коне в соборную мечеть, именуемую по-турецки Ая София[132] которая была прежде христианская греческая церковь и именовалась София, или Премудрость Божия. Великолепие султана и окружающих его особу 120 чиновников, блистающих драгоценными каменьями и золотом, не может он совершенно пересказать, а только удивляясь по простодушию своему, говорит, что неоцененное сокровище на всех их сияет. Мечеть Ая София от дворца не более 150 саженей. Шествие султана продолжается с великою тишиною более часа до оной мечети, где молятся он не более получаса, а иногда и меньше. Однажды послан был Баранщиков с другими янычарами в Дарданеллы для затопления двух военных кораблей, кои, нагрузя каменьямя, затопили нарочно, чтобы пресечь путь иностранным кораблям, не знающим и не бравшим турецкого лоцмана. В Константинополе весьма строга управа благочиния, или полиция, сколько ему заметить случилось; ибо он, увидя, что у одного хлебника на правой руке нет трех пальцев, спросил его, какая бы тому причина? отчего он и какою болезнию оных лишился? Хлебник сказал ему на то: ”Конечно, ты иностранец и живешь недавно в Стамбуле, хотя ты и янычар; у меня три пальца отрезаны, — продолжал он, — в разные времена за то, что турецкие законы повелевают так: ежели нет против положенного весу хотя в одном хлебе 10 драхм[133], то лишат одного пальца посланные для наблюдения приставы, с коими ходит и палач, который отрезывает пальцы без всякого судебною приговора, говоря, что руки и пальцы виноваты; за З же, 4, 5, 7, 8 и 9 драхм наказывают по пятам палками”; все сие противное человечеству приводило его, Баранщикова, в содрогание; он напоследок и сам видал, что такие чиновники в разных частях города Константинополя ходят и подсылают потаенных людей покупать или хлеба, иди мяса, или кофия, или чего-нибудь другого, и лишь бы продавец кого-нибудь обвесил десятью драхмами, то, пришедши, сии чиновники, изобличив его в том совершенно, велят палачу отрезывать палец, а буде меньше, то бьют по пятам палками. В Константинополе ничего из съестных припасов без весу не продается, например: хлеб в зернах, пшено сарацынское, мясо, масло коровье, виноград и другие плоды, даже и дрова на варение пищи продаются весом, там не знают ни хлебным, ни другим жидким телам меры, кроме весу. Любезное отечество Россия, вера христианская, внутреннее и наружное самого себя чувствование, воспоминание жены и троих сирых детей в Нижнем Новгороде, к тому еще и то, что принужденно он должен был исполнять Магометов закон под строгим присмотром и наказанием, ежечасно приближающимся, также и образ жизни и нраов российских, несходных с турецкими, повергнули его наконец, Баранщикова, в крайнюю печаль и смущение. Благочестие христианское твердило в совести его раскаяние, что он впал по нещастным своим приключениям в магометанскую веру. В мечетях их нет никакого изображения, чтоб приводить на память благость Божию и удивляться, но только повешены по обеим сторонам небольшие хрустальные лампады, в коих горит масло, чтобы всякому, пришедшему молиться, видно было: пришед в мечеть, всякий должен пасть на колени; он же, как был янычар, то нередко хаживал в сию соборную Ая София мечеть для отвращения от себя мусульманов подозрения. В отделенном от Константинополя городе Галате унидел он, Баранщиков, нечаянно приехавшего из Санкт-Петеобурга курьера, которого он упросил, рассказав ему все свои нещастия, объявить ему почтовую дорогу, чрез какие рода Оттоманской Порты они ездят. Курьер тот, сожалея о нем, рассказал всю дорогу до самой российской границы и как ему в пути должно поступать или обходиться с разными жителями, как-то: турками, греками, молдаванами и прочими. Приближалось время быть магометанскому великому посту, по турецкому названию рамазану, который продолжается чрез весь июль месяц. Приходский иман (поп) говорил ему тогда: «Ты скоро пойдешь на смотр к великому визирю и получишь за две трети жалованья 60 левков, тебе должно будет взять еще другую жену, а не довольно иметь одной Айшедуды; не так жить, как живут твои гяуры (то есть христиане, или неправоверные), имея по одной жене; ты можешь содержать из своего жалованья и двух жен; Гусман, твой приятель, научил тебя шить турецкие сапоги, я про то знаю, и ты сверх жалованья получишь очень немало, по крайней мере левка два в сутки, только не ленись работать, твое шитье сапогов многие похваляют, что шьешь ты крепко; женясь же на двух, будешь совершенный мусульман и подозрение на тебя в вере истребится вовсе; я подтверждаю тебе духовною моею властию весьма строго сие непременно исполнить». Повелением имана умножилось более в нем, Баранщикове, презрение к магометанской вере, и он положил твердое намерение избегнуть всех ее сует: он действительно шил сапоги, научившись у Гусмана, и продавал по 5 и 6 левков, отчего получал изрядный доход, так что в одни сутки приходило ему за работу более левка, то есть 60 копеек; почему можно бы ему продолжать там свою жизнь без бедности и содержать двух и трех жен по примеру Гусмана; но всемогущий Творец устроил жизнь его инако. Он сохранял два печатные пашпорта, данные ему в Америке и в Венеции. В первый раз оные пашпорты без него найдены были женою Айшедудою и осмотрены тестем Магометом, и когда он пришел домой, то спрашивали его Айшедуда и Магомет, отец ее: ”Что за бумаги, связанные в двух дощечках? Пожалуй, скажи, Ислям Баша?” Он не знал, как из сего вывернуться, и будто хотел утаить то, бывши сам в страхе: почтение к старику Магомету, им отдаваемое, избавляло его, Баранщикова, от всякого подозрения; он молчал, а они на сие говорили ему: ”Что ты от нас таишь, это ваши русские деньги”. Ободрясь Айшедуды и Магомета мыслию, говорил он им, усмехнувшись: «Здесь не у кого разменять их, ибо российские купцы на гостином дворе не берут». Магомет старик советовал ему, чтоб он постарался разменять оные у российских курьеров, кои часто в Стамбул приезжают и скоро назад отправляются. Пришло то время, что должно было предстать ему, Баранщикову, на смотр в янычарском самом лучшем уборе к великому визирю и получить жалованье; тесть прибрал его тогда весьма чисто и дал ему богатый свой шелковый кушак, или пояс, золотом перетканный, кинжал, оправленный жемчугом, красными и зелеными яхонтами, и два пистолета с золотою насечкою; когда же он взял с собою и те два пашпорта, испанский и венецианский, то жена ею Айшедуда, увидя то, спросила его: на что он берет те бумаги? Он же ей сказал: «Я виделся вчера с российским курьером, который хотел мне за них дать 200 левков, которые ежели я получу, то подарю из них тебе половину!» Она тотчас пала на колени и молилась с великим усердием, чтобы Бог дал получить сии деньги. Расставшись с женою своею таким образом, представлен он был к великому визирю, пред которым и другими начальниками должен читать был разные магометанского закона молитвы и за твердое знание оных получил похвалу и выдачу жалованья 60 левков (39 рублей). Получив оные деньги, зашел к знакомому греку, именем Спиридон, жившему на Галате, которому давно уже открыл свое намерение, чтоб оставить Царь-град, гнушаясь более всего верою магометанскою, и пойти в отечество свое Россию, презирая все мучения, даже и самую смерть, если случится, что пойман будет; ибо вместо страха и боязни принял он надежду и упование на Бога и, повергши с себя чалму, на бритую свою голову надел греческий колпак и, скинув с себя красные турецкие сапоги, обулся в греческие черные; кушак, кинжал и два пистолета подарил он греку Спиридону, а сам подпоясался худым его кушаком и, пробыв у него ночь, отправился 29 июля 1785 года в день Святых Первоверховных Апостолов Петра и Павла в путь, имея при себе вместо вожатого одну только записку о дороге, выпрошенную им у российского курьера, и два пашпорта, испанский и венецианский, да денег 60 левков, представляя настоящего в своей одежде грека. Из Галаты пришел он к проливу Черного моря и чрез оный переехал на маленьком турецком судне, заплатя 2 пары, яли 3 к. российских, пролив же тот широтою в сем месте не более одной российской версты. От Константинополя к первому же вышепомянутой дороге городу Кючук Чскмеже расстоянием по турецкому названию на икисаад, то есть на два часа верховой езды, ли 16 российских верст с небольшим. Тут, по причине гористых и песчаных мест и несносных жаров, никакая лошадь скоро бежать не может. Кючук Чекмеже значит узкий проход; ибо сей небольшой городок с правой стороны окружен горами, покрытыми лесом, а с левой заливом из Белого или Марморного моря. Там имел он ночлег у грека и на другой день пришел во второй город, называемый Буюк Чекмеже, расстоянием оттуда на юч саад, то есть на три часа езды, или 24 российских верст[134]. Идучи подле Белого моря, в четвертый день пришел в третий город, Зардым, а в последующее время прошел города: 4) Баул, 5) Большую Шумну[135], 6) на реке Дунае Журжу[136] и другие места; до Дуная шел он пять недель и пришел августа 4 числа 1785 года, претерпевая в незнаемой дороге великие трудности по разным случаям, и ни в котором городе, или местечке, остановлен не был. Река Дунай течение свое имеет в Черное море, и на правом берегу сей реки живут россияне, бывшие запорожские козаки, своими домами, коих число великое. Они ловят в Дунае рыбу, также и на море. С них больше ничего в казну султанскую не берется как десятина, то есть десятая с улову рыба. Они возят в Константинополь икру и рыбу соленую для европейцев, а турки до соленой рыбы, или икры, не охотники, и почти из них никто ее не покупает. Баранщиков из сих запорожских козаков видал продающих рыбу и икру многих в Царе-граде; а по сему знакомству, как пришел к ним на реку Дунай, то они очень ласково его приняли, и он у них проживал в разных домах дни по два, по три и по четыре. Они исповедывают христианскую православную веру и по благоприятству уговаривали его, чтоб он остался с ними жить. В ответ на то говорил он им: ”Любезные мои! Вы оставили свое отечество самопроизвольно и поселились в чужой стороне, да и под владением турецкого султана; но вы должны бояться его всякий час; возвратитесь лучше в Россию”. На сие многие ему ответствовали: «Что мы там забыли? Поди ты, а мы не хотим, да и ты, когда пойдешь, добра не найдешь», К уверению их рассказывал им он, что, в Царе-граде живучи, слышал он от российского курьера, что Всемилостивейшая Монархиня всех прощает, лишь только возвратись кто в свое отечество, и что в Херсоне дают на поселение дом, лошадь, корову и овцу и несколько денег; однако же не мог он уговорить ни одного. Дунай переехал он с молдаванами и прошел молдаванские города: Букарест, Фокшаны, Яссы и на Днестре Сороку; тут прожил он несколько времени у россиян, коих молдаванцы называют филиповцами[137], они исповедывают греко-российскую веру; но никогда не ходят в церковь к единоверным молдаванам и грекам, а имеют свои молебницы, или божницы, и говорят, что их предки, отцы и деды поселялись здесь и что они живут благополучно и им позволено веру исповедывать, как хотят, да и в прошедшую с турками войну было им невозбранно следовать всем обрядам своей веры. В Букаресте, где он был две недели, русские снимают подряды, делают мазанки, погреба для виноградных вин и иную тяжелую работу исправляют, к коей природные тамошние жители великие неохотники. Из города Сороки, чрез Днестр реку переправясь на судне, прошел Польского владения города Чекиновку, Китай-город[138], Лодыжину[139], Белую церковь и прочие местечки. Недостаток денег в Польских городах и местечках заставил его униженно просить благотворителей человечеству о подаянии ему на пропитание, и там многие не отвергали его прошения и по возможности своей снабдевали его иные пищею, а другие деньгами, и таким пособием в пропитании себя из польского владения пришел он к российской границе на Васильковский форпост[140] и объявил там свои два пашпорта: испанский из Порторика и венецианский, где с него взят был допрос обо всем случившемся с ним в Америке, Азии и Европе; после чего пашпорты у него отобраяы и посланы в Киевское наместническое правление обще с допросом, а его, яко первого выходца из Турции, препроводили за стражею с одним гусаром в Киев, г получил он из Киевского наместнического правления указ, чтоб явиться ему в Нижнем Нове-городе, причем господин генерал-поручик и кавалер Ширков, правитель Киевского наместничества, пожаловал ему пять рублей на дорогу, а о пашпортах сказал что оба, венецианский и испанский, посланы чрез почту в Нижегородское наместническое правление. С теми из милосердия и человеколюбия Его Превосходительства пожалованными пятью рублями и с данным из Киевского наместничества пашпортом прошел он чрез российские города: Нежин, Глухов, Севск, Орел, Белев, Калугу, Москву, Володимир и Муром, а из оного прибыл и в Нижний Нов-город 23 февраля 1786 года. На другой день, или 24 февраля 1786 года, представлен он был Его Высокопревосходительству господину генералу губернатору и кавалеру Ивану Михайловичу Ребендеру[141]. Сей благотворительный и милосердный господин пожаловал ему 15 рублей, расспрося подробно о ею странствовании и нещастных приключениях; напоследок Его Высокопревосходительство изволил сказать ему: ”Я тебе во всем помощник буду; но как городовому магистрату не могу приказать заплатить за тебя, то он, конечно, поступит с тобою по строгости законов, ради чего советую просить граждан, чтоб они тебя избавили за претерпенные несчастии от платежа податей и долгов и сняли бы оные на себя из человеколюбия. Великодушие и милосердие Его Высокопревосходительства сильно его ободряло, и он, имея собственный дом, пришел к своей жене чрез шесть лет, нашел ее в самой сущей бедности с двумя детьми, а третьего лишился он по пятому году. Жена не скоро его узнала, ибо он одет был в странное платье и с не выросшими еще на бритой голове волосами; но когда он с нею объяснился, то какая была ее и его при сем случае радость, оную чувствовать и изъяснять тот только может, кто сам бывал в подобных обстоятельствах. До 1780 года записан он был во вторую гильдию купцом и платил с капитала; когда же явился в Нижнем Нове-городе, то градское общество, или городовой магистрат, требовал с него за все шесть лет подати и за оную держан он под стражею более полутора месяца и лишь только освобожден магистратом, то кредиторы на его просили в словесном суде[142]; ибо он должен был по счетам и векселям более 230 рублей разным людям; из словесною суда послан он в городовой магистрат. В удовлетворение должникам его, или кредиторам, принужден нашелся продать дом свой за 45 рублей и, сделав, таким образом, малую уплату, освобожден на несколько времени из-под стражи, а за достальные 185 рублей долговых и за шесть лет податей городовой магистрат учинил свое определение: отослать его, Баранщикова, в казенную работу на соляные варницы в город Балахну по 24 рубли на год, расстоянием от Нижнего Нова-города 25 верст. Не видав же он, Баранщиков, жены и детей с лишком шесть лет, пришел в свое любезное отечество Россию, презирая все опасности, даже и самую смерть, соблюдая веру Христианскую, памятуя жену и детей, воззывает он Нижнего Нова-города к своим гражданам и городовому магистрату такими словами: чтоб они вняли купно гласу закона Ея Императорского Величества и гласу человеколюбия и приняли бы во уважение истинные и неоспоримые бедности его доказательства и свидетельства: 1) пашпорты испанский и венецианский, 2) заклеймения на острове Порторико на левой руке и турецкие на правой и потом в Иерусалиме распитием Христовым, 3) что шесть лет препроводил он без жены и детей в крайней бедности, 4) что говорит по-испански, по-италиански и по-турецкк и что столь простому человеку, как бы он худо ни говорил, научиться вскорости не можно, 5) что сего 1787 года наступил святый великий пост, а он сидит в магистрате под стражею и что уже определение подписано было, чтоб отдать его на соляные варницы; но все сие не было уважено. Тогда пошел он к Нижегородскому Преосвященнейшему, который, пожаловав ему пять рублей, отпустил его от себя, а магистрат, по предложению Его Высокопревосходительства господина генерал-губернатора и кавалера Ивана Михайловича Ребендера, дал ему пропуск до Санкт-Петербурга, с которым он туда пришел, явился у Высокопреосвященнейшего митрополита Новогородского и Санкт-Петербургского Гавриила и по десятидневном покаянии в Александроневском монастыре приобщен святых Христовых тайн, в доказательство чего дан ему мая 7 дня 1787 года из духовной консистории билет. С сим билетом явись у многих знатных особ в Санкт Петербурге и представя им краткое начертание своих приключений и бедствий, обрел в них столь сострадательные сердца, что удостоился милостей, которые избавили его от тягостного и долговременного ига нищеты и за которые он высоким особам, ему благодетельствовавшим, приносит наичувствительнейшую свою благодарность, какою по гроб свой сохранять будет в сердце своем и доносит всем согражданам, что он нигде и ни в каком месте не видел, чтобы человеколюбие простиралось столь далеко, как тут в тех лицах, кои подлинно и делом, и словом благородны и знамениты. Виновниками же перемены злополучий его во благо соизволили быть наипаче Их Высокографские Сиятельства: Марья Андреевна Румямцева, Яков Александрович Брюс, Анна Родионовна Чернышева, Алексаедр Романович Воронцов, Ее Светлость Принцесса Барятинская, Его Сиятельство граф фон Миних; их Высокопревосходительства: Иван Иванович Бецкой, Анна Никитишна и Марья Осиповна Нарышкины, Иван Иванович Шувалов, Александр Александрович и Лев Александрович Нарышкины, Его Сиятельство Александр Сергеевич Строганов; их Превосходительства Алексей Логинович Щербачев, Иван Иванович Михельсон, Василий Михайлович Ребендер, Михайла Савич Бороздив, Сава Иванович Маврин и Барон Строгонов; также Его Высокопреосвященство митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский Гавриил и Двора Ея Императорского Величества духовник Иоанн Иоаннович Панфилов.
Литература
1. Венгеров С. А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых. Т. 2, 6. Спб., 1891, 1897—1904. 2. Дуров Н. П. Ф. В. Каржавин. Его жизнь и похождения в Старом и Новом свете. Биографический очерк. — . Русская старина. 1875, т. 12, 2. 3. Журнал Нижегородского наместнического правления. — действия Нижегородской губернской ученой архивной комиссии. Т. 4. Нижний Новгород, 1900. 4. Зеркало света. Спб., 1787, т. 6. 5. Лесков Н. С. Вдохновенные бродяги (Удалецкие ”скаски”). — Полное собрание сочинений. Т. 12. Спб., 1897. 6. Нещастныя приключения Василья Баранщикова, мещанина Нижнего Новгорода, в трех частях света: в Америке, Азии и Европе с 1780 по 1787 год. СПб., 1787 (переиздания — 1787, 1788, 1793). 7. Рабинович В. И. С гишпанцами в Новый Йорк и Гавану (Жизнь и путешествия Ф. В. Каржавина). М., 1967. 8. Штильмарк Р. А. Повесть о страннике Российском. М., 1962.Странствование Филиппа Ефремова
Немногословные записки «российского унтер-офицера» Филиппа Ефремова отличаются на редкость авантюрным сюжетом. Мы видим здесь сцены пленения и рабства, службу автора в гареме восточного вельможи, кражу печати и побег с переодеваниями — то в гонца, то в купца, то в благочестивого паломника, направляющегося в Мекку. Герой повествования преодолевает степи, пустыни, заснеженные горные перевалы, пересекает границы многочисленных, враждующих друг с другом государств и, наконец, через два океана благополучно возвращается домой. В коротком повествовании мелькают самые разнообразные персонажи: милосердный кочевник, излечивший автора от ран, нанесенных ему пугачевцами, а затем продавший его за четыре выделанные телячьи шкуры; самовластный бухарский правитель, подвергнувший его мучительной казни, дабы обратить в истинную веру, а после — пожаловавший офицерским чином и красным кафтаном; влюбленная персианка; армянские купцы, путешествующие между Астраханью и Калькуттой; немец-священник, живший некогда в Ораниенбауме, а ныне оканчивающий дни свои в североиндийском княжестве Ауд; просвещенный английский судья, выказывающий свою благосклонность лишь после того, как получил в подарок чернокожего мальчишку-раба. И на последней странице рукописи появляется екатерининский вельможа А. А. Безбородко, обрядивший автора в азиатское платье и демонстрирующий его самой государыне императрице. К этому надо еще добавить вставные новеллы о заговорах и коварных убийствах при бухарском дворе, а также о воинских доблестях русских солдат, оказавшихся там, по несчастью, в плену. Бесхитростный рассказ простого человека — и целая эпоха встает перед глазами. Восемнадцатый век, Европа и Азия — от Калькутты до Лондона и Санкт-Петербурга. В одной из рецензий на издание «Девятилетнего странствования» оно названо «первой географией Узбекистана», в которой лаконично, но с острой наблюдательностью затрагивается почти полностью все разделы географического описания страны. Не менее существенными представляются и содержащиеся здесь исторические и этнографические сведения. Обращение к этому ценному источнику позволяет дополнить и уточнить характеристику политической ситуации в Средней Азии, отдельных сторон экономики (например, развитие шелководства), внешних особенностей быта (формы женской одежды). Все биографические сведения об авторе — с его слов и по документам — содержатся в изданном тексте, характер человека легко угадывается по запискам. Сын стряпчего духовной консистории, Филипп Ефремов, конечно, еще дома был обучен грамоте. Мальчишкой тринадцати лет попал он в солдаты, а к девятнадцати годам дослужился до сержантского чина. Попав к бухарцам в рабство, и здесь отличился — за храбрость произведен в офицеры, командовал сотней всадников. После возвращения в Россию служил и переводчиком, и судебным заседателем, и директором таможни в разных городах. К величайшей его гордости, был пожалован грамотой на дворянское достоинство. В молодости Филипп Ефремов, несомненно, отличался физической силой и выносливостью. Будучи ранен и связан мятежниками, не только сам освободился от пут, но еще и помог товарищам; прошел зимою казахские степи там, где другие пленники умирали от голода и холода, вынес пытки и болезни, преодолел хребты Тянь-Шаня, Куэнь-Луня и Каракорума. Храбрый солдат, он предстает со страниц записок как человек прямой и честный, не склонный к россказням или повторению чужих выдумок. Долгие годы он помнит каждого, кто сделал ему добро, будь то казах, первый его хозяин, армяне Айваз и Симион, какой-то кашмирец, а на тех, кто мучил и преследовал его, как будто и зла не держит. К чужим нравам и обычаям он относится скорее с любопытством, чем с осуждением, а внешним особенностям быта подражает без особого труда — два месяца шел с мусульманами как паломник в Мекку, и те не заподозрили обмана. Но даже суровые пытки не принудили его отказаться от веры отцов, военной карьере и спокойной жизни на чужбине он предпочел жесточайшие опасности — лишь бы вернуться на Родину. Каждый из русских дипломатов, посещавших Хивинское или Бухарское ханство, старался выкупить из рабства соотечественников. Записки путешественников того времени полны сообщениями о страданиях пленников. Павел Яковлев, бывший в Бухаре в начале XIX в. с миссией А. Ф. Негри, сообщает трогательные детали о жизни тех русских, судьба которых сложилась еще относительно благоприятно. Например, некий Андрей Родиков, капрал, захваченный под Оренбургом, командовал Бухарской артиллерией в чине топчи-баши. Он как «бухарский гражданин получал жалованье, каждую пятницу являлся к хану на поклон и завел молочную лавочку» [67, с. 366]. Но, рассказывает П. Яковлев, "почти каждую неделю сбираются к нему несколько земляков молиться, разговаривать о милом, отдаленном отечестве; в Светлое же Воскресение все русские, живущие в Бухаре, идут к Родикову; запираются в его тесную каморку и слушают заутреню, которую отправляют Родиков и Василий Егоров, пленный дьячок из Оренбурга" [67, с. 367, 368]. Завершая свой рассказ, автор отмечает, что «нет ни одного из русских пленников, который бы не покушался бежать из Бухарии... но большая часть жестоко наказана за побег. Киргизцы, сколько для собственной безопасности, боясь доноса на похитителей, столько и в надежде получить хорошую плату, не пропускают наших беглецов к русской границе» [67, с. 369]. Путь в Россию через казахские степи был крайне опасен. Ф. Ефремов, очевидно, не раз обдумывал возможность бегства через Кызыл-Кумы. Он записал маршрут, которым купеческие караваны шли из Бухары в Астрахань. Вероятно, и с туркменами, прибывшими в Бухару с п-ова Мангышлак, он познакомился с той же целью — разузнать дорогу в Россию через Хиву и Каспийское море. Расхождения в сроках пребывания в пути между упомянутым маршрутом и тем, что сообщили ему туркмены, очевидно, объясняются тем, что сведения получены из разных источников — в одном случае речь идет о караване верблюдов, а в другом — о конном походе. Расспрашивал он о пути в Бухару и кого-то, пришедшего из Оренбурга. Правда, сведения эти содержатся только в печатных изданиях «Девятилетнего странствия», и можно было бы заподозрить получение их в более позднее время, в тот период, когда автор служил в Азиатском департаменте. Однако упоминание о местах, где кочует хан Нурали, позволяет датировать текст временем ранее 1783 г. и, следовательно, запись маршрута скорее всего сделана тоже в Бухаре. Эти вопросы должны были обсуждаться в беседах с теми русскими стариками, которые когда-то служили у хана Абул-Фейза и спаслись бегством от гнева узурпатора Мухаммеда Рахима. Их рассказ об этих драматических событиях, по всей видимости, Ф. Ефремовым был — как и маршруты — своевременно записан. Характерно, что он воспроизводится практически без изменений от издания к изданию. Подробное описание того, как следует выращивать шелковичных червей, тоже представляется законченным сюжетом, своего рода практическим рецептом по шелководству. В Бухаре у Ф. Ефремова явно была тетрадка для памятных записей. Внешний вид города, где автор жил годами, наряды и украшения женщин в гареме, который он охранял несколько месяцев, военное снаряжение и размер жалованья он, конечно, всегда мог вспомнить и спустя много лет. Но перечень названий городов с указанием их укреплений и расстояний между ними явно указывает на то, что автор вел путевой журнал. Записи в нем велись краткие, сухие, но регулярно и по определенной системе: после названия населенного пункта говорится обычно о числе ворот, о том, какая там вода — речная или колодезная, сообщается расстояние до следующего пункта (иногда — и характер дороги), кому подчиняется городи где проходит граница. Это то, чему учили солдата. Записи подобного рода появляются лишь после мервского похода, за два года до бегства — может быть, уже тогда и родилась у него сама мысль бежать не на север, а на юг. Систематическими они становятся сразу же после отъезда в Коканд. Не внутренняя духовная потребность и не пытливый интерес к окружающему миру заставляют Ф. Ефремова вести свой дневник. Цель его сугубо практическая — беглец хочет вернуться на Родину не с пустыми руками. О путешествии Ф. Ефремова от Средней Азии до Индии есть некоторые сведения, дополняющие его собственные записки. Мы имеем в виду статью Вильфорда, опубликованную в 1808 г. в VIII томе журнала «Азиатские исследования», издававшемся Азиатским обществом в Калькутте. Автор — лейтенант инженерных войск Фрэнсис Вильфорд, которого упоминает картограф конца XVIII в. Джеймс Реннелл. Путешественник Георг Форстер [69, т. I, с. XIII] также говорит о нем как о знатоке географии. Ф. Вильфорд [82, с. 323, 324] описывает путь из Бухары до Кашмира, который, по его словам, в 1780 г. прошел русский по фамилии Чернышев. И далее: «Его журнал мне любезно предоставил П. Вендль (Р. Wendle) из Лакнау. Чернышев был взят в плен калмыками на сибирской границе и продан в рабство узбекским татарам. Хозяин вместе с ним отправился торговать в Кашгар, Яркенд и Кашемир. Будучи доволен его поведением, он отпустил слугу на свободу. Вместе с несколькими армянами Чернышев прибыл в Лакнау, где ему помог сэр Эйр Кот, великодушно доставивший возможность вернуться на родину. П. Вендль отзывался о нем как о простом и честном человеке. У своего хозяина он достаточно научился по персидски, чтобы объясняться». На это место в статье Ф. Вильфорда уже более ста лет назад обратил внимание наш известный индолог И. П. Минаев *. Здесь нам кажется уместным сделать экскурс о хронологии путешествий Ф. Ефремова. Некоторые существующие оценки ее представляются ошибочными: так, например, Н. И. Веселовский (8, с. 233] полагал, что мервский поход относится к 1780 г., а П. Кемп [79, с. VII] датировала пребывание Ф. Ефремова в Тибете зимою 1778/79 или 1779/80 г. На заставу Ф. Ефремов отправился в июне 1774 г. Сражение с пугачевцами произошло вскоре (шел сенокос — беглецы прятались под скошенной травой). Два месяца он жил у казахов в ауле, но, видимо, раньше он долгое время скитался, ибо дорога до Бухары занимает не более месяца, а между тем гнали его туда зимою, в самый мороз. Таким образом, у ходжи Гафура пленник мог оказаться в начале 1775 г., а уже весною сторожил вход в гарем аталыка Даниила. Так как посланникмулла Ир-Назар отбыл из России в самом начале 1776 г., в конце того же года он должен был прибыть в Бухару. К этому времени и может относиться эпизод с пыткой, присягой и назначением Ф. Ефремова на должность пензибаши. Теперь можно начать отсчет с конца путешествия. В августе 1782 г. состоялось посещение А. А. Безбородко в Санкт-Петербурге. Следовательно, в Англию корабль из Калькутты мог прибыть в начале лета. Морское путешествие мимо Африки заняло в общей сложности пять месяцев. Пребывание в греческом монастыре в Калькутте, следовательно, относится к зиме 1781/82 г. Деревня Муагенч (Ноангандж) находится на том рукаве устья Ганга, который, по навигационной карте конца XVIII в. (см. 178) судоходен лишь часть года (т. е. осенью — в сезон дождей). От Лакнау до Калькутты путешественник ехал без задержки, торопясь с письмом к «мистру Чамберу», а общая сумма переходов составляет около месяца. Путь Дели — Лакнау занимает около двух недель, но еще следует прибавить какое-то время на пребывание в доме Симиона, у голштинского священника, под стражей у коменданта Мидлтона и т. д. Месяц составляют также переходы между Шринагаром (Кашмиром) и Дели, а еще месяц — болезнь в Джамму. Вряд ли были другие длительные задержки в пути, так как богомольцы торопились в Мекку и не желали ждать даже выздоровления больного. По этому расчету пребывание в Кашмире должно относиться к весне 1781 г. Судя по описанию местного климата, сезон был прохладный. Заболевание риштой от бухарской воды свидетельствует о том, что с момента бегства из Бухары прошло лишь несколько месяцев. Пребывание в Лехе (в Тибете) продолжалось около месяца. П. Кемп (79, с. VII] резонно предполагает, что путешественник выжидал, когда откроется дорога через перевал Зоджи в Кашмир. Речь, следовательно, должна идти о зиме 1780/81 г. Судя по описанию растительного мира Восточного Туркестана, путешественник был здесь осенью. Он месяц жил в Яркенде, месяц ушел на поездку в Аксу и обратно, месяц добирался до Тибета и еще месяц до Кашгара. В его интересах было как можно быстрее выбраться за пределы Бухарского ханства — в роли гонца он и не имел возможности останавливаться. Прожить какое-то время пришлось лишь в Кашгаре — по торговым делам. Судя по этим расчетам, бегство Ф. Ефремова произошло в середине 1780 г., очевидно, после летней кампании под Хивой (походы обычно устраивались летом, чтобы нанести ущерб посевам). Эта дата подтверждается и указом Екатерины II о дворянстве: «Продан в Бухарии, откуда, в 1780 году высвободясь, прошел многие страны в Азии...» Если же учесть, что мервский поход был за два года до бегства, следовательно, он относится к 1778 г., года через полтора после назначения Ф. Ефремова пензибашой. Вернемся вновь к сообщению Ф. Вильфорда. Совпадают имя, которым назвался Ф. Ефремов в Лакнау («родственник генерала Чернышева»), и дата путешествия. Почти полностью совпадают маршруты, время в пути — только дорога из Ходжента в Коканд по журналу, цитируемому у Ф. Вильфорда, занимает два дня, а Ф. Ефремов говорит об одном дне. Однако надо учитывать, что сам город Коканд «гонец» предпочел объехать стороною. Изложение у Ф. Вильфорда чуть подробнее — упоминается, например, местечко «Гхераба», или «Чалсатун», накануне прибытия в Ош и местечко «Гиррел» после выхода на равнину, за день до Кашгара с его «глинобитной крепостью». Вероятно, Ф. Ефремов из осторожности не совсем точно поведал священнику о своих злоключениях, превратив побег в отпуск на волю. Приход же в Лакнау с армянскими купцами вполне согласуется с тем, что шел он из Дели от армянина Симиона. Вендль и был, конечно, тем самым «голштинским священником». Дж. Реннелл использует карту Северо-Западной Индии, которая составлена была неким «Pere Wendell». Речь идет об иезуите Ф. Кс. Венделе (1726—1803), о котором поныне напоминает закладной камень католического храма в Агре [74. с.70]. Преподобный Франц Ксавье Вендель и выпросил журнал у несчастного русского беглеца, едва не взятого насильно в британскую колониальную армию. Сейчас уже невозможно проверить, принимал ли в этом деле участие знаменитый британский военачальник и политик Эйр Кот (о чем со слов патера Венделя говорит Ф. Вильфорд), но видно, что в Индии проявили живейшую заинтересованность в путешествии «российского унтер-офицера». Дело в том, что Бухара и Хива — те районы Азии, которые с XVII в., со времен путешествия Антони Дженкинсона, почти полностью были закрыты для европейцев. Карты конца XVIII в. очень ярко иллюстрируют состояние географических знаний: район севернее Кашмира — Китайский Туркестан и Средняя Азия — представлял собою практически белое пятно. Путь, которым прошел Ф. Ефремов, не только чрезвычайно труден — для западного человека он был запрещен китайскими властями. Не случайно поэтому известный путешественник Георг Форстер, в 80-е годы частично повторив маршрут Ф. Ефремова по Индии — от Калькутты до Кашмира, далее вынужден был свернуть к Кабулу (а затем через Персию добрался до Каспийского моря и из Астрахани приехал в Санкт-Петербург). Территория Кашгара и Бухары и для него оставалась неведомой. Рукопись Ф. Ефремова, переданная им Ф. Венделю, хранилась в Азиатском обществе в Калькутте. Судя по цитате, приведенной у Ф. Вильфорда, это был типичный путевой журнал, то, что в старину называлось «дорожник». Другую копию журнала автор захватил с собою и привез в Санкт-Петербург. У русского консула в Лондоне, у вице-канцлера А. А. Безбородко в Санкт-Петербурге, да и у самой императрицы Ф. Ефремова расспрашивали о виденных им странах и пережитых приключениях. Видимо, кто-то проявлял научную любознательность, а кто-то простое любопытство, приходилось и просто отчитываться о годах, проведенных унтер-офицером на чужбине, — восстановлен на службе он был в звании прапорщика почти через год. Бухарский пленник явно пользовался успехом, а его возвращение пришлось как нельзя кстати. В екатерининскую эпоху в России уделялось серьезное внимание изучению географии Азии и быта восточных народов. Экспедиции направлялись главным образом в труднодоступные районы самой Российской империи — в Сибирь и на Камчатку, на Северный Кавказ, в монгольские и киргиз-кайсацкие степи. О странах, расположенных в центре Азии, к югу от границ империи, составлялось представление лишь по случайным сведениям. Разнородные и отрывочные данные поступали с перерывами в десятилетия: то отчет о Бухаре посла Флорио Беневени в начале века, то сообщение самарского купца Данилы Рукавкина в середине века. Значительно больше стало появляться сочинений о государствах зарубежной Азии в последние годы правления Екатерины II, затем при Павле I и Александре I — но это уже было позже первого издания записок Филиппа Ефремова. Назовем лишь несколько примечательных путешествий, имен и судеб. В 1793—1794 гг. в Хиве побывал майор Бланкеннагель, приглашенный для излечения больных глаз ханского родича. Он составил отчет о том, что видел и слышал. Вернулся в Россию Герасим Степанович Лебедев, основавший в 90-е годы в Калькутте первый бенгальский театр. Он, как и Ф. Ефремов, но уже при Александре I, служил переводчиком в Азиатском департаменте. Г. С. Лебедев опубликовал книгу о верованиях и обычаях брахманов Восточной Индии. Со слов армянских купцов Григория и Данилы Атанасовых делались записи о пройденных ими в 1790—1791 гг. маршрутах от Средней Азии до Индии через Восточный Туркестан. Грузинский дворянин Рафаил Данибегашвили рассказал в небольшой книжице о своих странствиях по Индии начиная с 1795 г. Купец Исмаил Бекмухамедов описал (на татарском языке) свои многолетние путешествия по Хиве и Бухаре, Ирану и Индии, Аравии, Палестине, Турции. Другой татарин, Губайдулла Амиров, подобно Ф. Ефремову, был захвачен казахами во время Пугачевского бунта, а затем через Бухару попал в Мера, Герат, Кандагар и проехал всю Северную Индию. Вернувшись наконец в Россию, он служил переводчиком в Оренбурге и оставил записки о «тракте чрез Бухарию до Калькутты». Есть сообщения и о русских пленниках, добравшихся до родины через несколько десятилетий пребывания в рабстве. С одним из них Ф. Ефремов мог быть даже знаком. Некий Ларион Кашлев, солдатский сын из Железинской крепости, был продан в рабство в Бухару в 1775 г., а вернуться ему удалось лишь через полвека, в 1821 г. Многих, кто побывал на Востоке, расспрашивали о том, что он смог повидать, во далеко не всегда таким образом удавалось получить хоть сколько-нибудь ценные сведения. Информации о среднеазиатских ханствах явно не хватало. Отчеты полувековой давности устарели, расспросы восточных торговцев были малорезультативны. И. Бекмухамедов, специально отправленный из Оренбурга с караваном А. Хаялина для налаживания постоянной торговли с Индией, вернулся лишь через 35 лет. Майора Бланкеннагеля в Хиве содержали почти как пленника, взаперти. Он был переполнен эмоциями, но мало что мог рассказать о стране. С большой предупредительностью принимали в России бухарского посланника муллу Ир-Мазара, всячески стараясь через него наладить контакты. Воспользовавшись его визитом, в 1781 г. из Оренбурга в Бухару отправили переводчика Мендияра Бекчурина. Оренбургский губернатор Иван Рейнсдорп дал ему обстоятельный наказ разузнать поподробнее о "политическом и физическом тамошнем состоянии", «содержать всей тамошней бытности повседневный журнал или же инако хотя и краткую записку и замечания». Но М. Бекчурин принят был плохо, вскоре отправлен обратно и почти не видел даже сам столичный город. И вот удача — именно в это время в Санкт-Петербург и приехал Филипп Ефремов, сотник-юзбаши бухарской армии, по собственной инициативе ведший тот самый журнал или "хотя бы краткую записку". Его рукопись довольно точно отражала те требования, которые должны были ставиться перед путешествующими по малоизвестным странам. Отправляя Джорджа Богля в Тибет, Уоррен Хастингс давал ему инструкцию записывать в путевом дневнике, каковы там дороги, климат, еда, и нравы жителей. Будто следуя такой же инструкции, строит свое повествование и наш соотечественник. Ф. Ефремов начинает традицию географических и этнографических описаний, достойно продолженную уже в следующем веке трудами Е. Мейендорфа и Н. Ханыхова о Бухаре, Н, Муравьева и Г. Данилевского о Хиве и многими другими. Но и спустя десятилетия после его путешествия У. Муркрофт [76, т. I, с. XIII—XIV] отмечал, что Средняя Азия хуже известна в Европе, нежели Центральная Африка. Так как для европейцев дорога в Бухару из Индии через Китайский Туркестан была закрыта, по его поручению ее разведал в 1812—1813 гг. местный уроженец Мир Иззет Улла. Но к тому времени уже забылось, что «российский унтер-офицер» описал этот путь тридцатью годами ранее. Первая редакция «Девятилетнего странствия» датируется 1784 г. (очевидно, она составлена после возвращения автора из Оренбурга). В это время он служил в Азиатском департаменте. По всей видимости, Ф. Ефремов не пользовался никакими пособиями и даже географическими картами тех мест, которые посетил. В транскрипции названий не чувствуется ни малейшего влияния существовавших западных образцов. Характерно и ложное прочтение собственной записи: г. Илебаш вместо Илебат — беглого взгляда на любую карту Индии было бы достаточно для исправления названия города Илахабада. В основе этого варианта рукописи лежали путевой журнал-дорожник и, очевидно, те воспоминания, которыми он уже не раз делился со слушателями после возвращения. Тетрадь хранится ныне в рукописном отделе Пушкинского дома (ф. 265, оп. 2, № 1020). Текст написан аккуратным почерком того времени. Пунктуация весьма произвольна, но орфография правильна. Названия и термины, как правило, подчеркнуты теми же чернилами, а на полях названия повторены и выделены основные смысловые куски. Публикуя текст по рукописи, мы внесли в него значительную часть этих помет (выделены в начале абзацев). Предшествующая публикация в журнале «Русская старина» имеет ряд погрешностей, таких, как неверное деление на фразы, ошибочные прочтения слов, особенно имен собственных, пропуски текста. В 1786 г. появилось первое издание. На титульном листе значилось: «Российского унтер-офицера Ефремова, ныне Коллежского Асессора, девятилетнее странствование и приключение в Бухарии, Хиве, Персии и Индии и возвращение оттуда чрез Англию в Россию. Писанное им самим. В Санкт-Петербурге, печатано с дозволения Указного у Гека» (видимо, в результате опечатки в оригинале: «десятилетнее»). Текст явно готовился на основе упомянутой рукописи, и нередко встречаются дословные с нею совпадения. В то же время объем сочинения был расширен и внесены существенные изменения. Добавлено вступление, содержащее восхваление Российской державы, а также мудрости и человеколюбия правящей императрицы — напыщенный книжный стиль его резко контрастирует с последующим изложением. Текст разбит на две основные части: в первой речь идет о судьбе автора, а во второй содержится описание посещенных им стран. Во второй части введена и более дробная рубрикация, впрочем не вполне согласующаяся с самим повествованием, так как содержание в основном осталось прежним. Мелкие добавления, очевидно, принадлежали автору — не существовало таких письменных источников, из которых можно было бы почерпнуть дополнительный материал об этих странах. Завершается основной текст двумя приложениями: маршрутами Бухара — Астрахань и Оренбург — Бухара, а также списком из 625 «бухарских слов» (в связи с этим были сокращены лексические материалы, имевшиеся в тексте рукописи). Словарик составлен Ф. Ефремовым так, что слова группируются по значению (например: телега, колесо, ось, оглобля и т. д.), он включает и несколько случайных фраз, напоминая примитивный разговорник. Появился в печатном издании и довольно обширный новый раздел — о Тибете. Он написан необычным для автора стилем, употребляются иные слова (например, вместо «воздух» — «климат» и т. д.). Проявляется интерес к тем сюжетам, которые не занимают сочинителя в других частях его труда: отражены, например, верования и мифы тибетцев. Кроме того, здесь содержатся прямые ссылки на обширный труд француза Ж. де Гиня и на безымянных путешественников, посещавших различные районы Тибета. Э. М. Мурзаев замечает, что "автор основательно познакомился с литературой" и "это делает ему честь" [15, с. 73]. Раздел о Тибете действительно написан на основе литературы, но он вовсе не принадлежит Ф. Ефремову. Это буквальный перевод с немецкого статьи И. Ф. Гакмана [72]. Иоганн Фридрих Гакман (1756—1812), адъюнкт Академии наук по разряду истории, опубликовал ее в 1783 г. в журнале «Нойе Нордише Байтреге», издававшемся П. С. Палласом. В своем очень добросовестно выполненном обзоре И. Ф. Гакман пользовался главным образом тремя источниками: обширным трудом на латинском языке А. Георги «Альфабетум тибетанум» [70], статьей П. С. Палласа [77] и письмом Стюарта к сэру Джону Принглю, опубликованным в трудах Лондонского королевского общества в 1778 г. В свою очередь, А. Георги использовал рукописи католических миссионеров XVIII в. — главным образом капуцина Кассиано Белигатти и иезуита Ипполито Дезидери. П. С. Паллас расспрашивал о Тибете буддистов-паломников во время путешествия в Селенгинск, в особенности хамбо-ламу, в молодости ездившего в Лхасу. Стюарт основывался на донесении Джорджа Богля, по поручению Уоррена Хастингса, ездившего в Тибет в 1774 г., чтобы уладить военный конфликт между англичанами и бутанцами. Надо сказать, что в России внимательно следили за новейшими публикациями и последняя статья была уже в 1779 г. издана по-русски в «Академических известиях»: «Новейшее и достоверное описание Тибетского государства, доселе европейцам столь мало известного, но столь часто ими упоминаемого, о Далай-ламе, его законах и его поклонении и пр.» [37]. Статья И. Ф. Гакмана воспроизводилась по русскому переводу, опубликованному в «Месяцеслове историческом и географическом на 1783 год», с. 52—121. При публикации в книге Ф. Ефремова она была сокращена за счет всего, что могло указывать на заимствование — обзор путешествий по Тибету, ссылки на источники, сведения по хронологии тибетской истории и т. п. Однако соединение описания Тибета с тем, что в рукописи самого Ф. Ефремова относилось к Ладаку, произошло не вполне гладко, да и в заглавии Тибет не нашел никакого отражения. В 1786 г. автора не было в Санкт-Петербурге, он служил сначала в Кавказском наместничестве, а с ноября — в Астрахани. Книга вышла, по указанию Ф. Ефремова во II издании, «без ведома и согласия автора». В том же году книжная новинка была отмечена в журнале Федора Туманского «Зеркало света»: «Имея немного произведений собственно российских, каждая новинка не может не быть на примете, особливо же известие о земле и народах, которые мало знаемы россиянами и всеми европейцами» [19, с. 368]. Не был ли Ф. Туманский, переводчик книги П. С. Палласа, человек, активно занимавшийся популяризацией географических знаний, связан и с самой публикацией книги? Второе издание появилось в 1794 г. Видимо, Ф. Ефремов, находившийся тогда в отставке, испытывал значительные финансовые трудности — у него была семья, не менее двух детей, тех самых, которые в 1811 г. числились на военной службе. Издательские расходы принял на себя литератор Петр Богданович. На титуле значилось: «Странствование надворного советника Ефремова... Новое, исправленное и умноженное издание. В Санкт-Петербурге 1794 года. Печатано на иждивении П. Б. и продается на Невской перспективе у Аничкова мосту в доме Графа Д. А. Зубова». Хотя издание и названо «исправленным и умноженным», в содержание существенных изменений внесено не было, дело ограничилось чисто стилистической правкой (возможно, проведенной тем же П. Богдановичем). Пожалуй, единственное исправление заключается в том, что вместо утверждения, будто «ключницу» автор взял с собою при бегстве от бухарского аталыка, теперь дается разъяснение, почему он не мог это осуществить. Второе издание делает текст книги как бы авторизованным. Сохранилась и глава о Тибете — хотя П. Богданович, переводивший для «Академических известий» упомянутое выше письмо Стюарта, не мог не знать ее подлинного автора. В библиотеке МГУ хранится экземпляр издания 1794 г. с надписью «Подарок автора» и с мелкой правкой опечаток в словарике. Сама возможность появления второго издания всего через восемь лет после первого означала, что книга вызвала интерес читающей публики. Книжка Филиппа Ефремова рассматривалась как сочинение по географии и этнографии малоизвестных стран Востока. Однако читала ее и не очень образованная публика. Последнюю привлекал рассказ о страданиях и превратностях судьбы, преодоленных как удачей, так и силой духа «российского унтер-офицера», в конце концов вернувшегося домой и милостиво принятого государыней императрицей. В этом смысле «Девятилетнее странствование» можно поставить рядом с «Нещастными приключениями Василья Баранщикова...». Но по богатству содержания «Девятилетнее странствование» несравненно выше «Нещастных приключений...». Надо отдать должное Ф. Ефремову — он не стремился поразить читателя чудесами, нигде не сгущал краски, строго заботился о достоверности повествования. Манера изложения его, как правило, предельно лаконична — и нередко приходится даже досадовать, что автор столь деловит и сух. Ему кажется важным сообщить все этапы своего продвижения по службе (с точными датами по документам), а о переживаниях даже в самые драматические моменты жизни — ни слова. Сообщаются лишь факты, например пленение пугачевцами, а далее — «чувствования всяк может представить, кто вообразит себе...». Новый поворот в судьбе — и вот уже киргиз-кайсаки гонят связанных пленников по зимней пустыне. Есть что вспомнить через много лет! И Ф. Ефремов вспоминает... о том, как кочевники готовят сыр. И последние эпизоды — переход через огромные горы в самом сердце Азии. Двое русских товарищей автора гибнут на перевалах, не выдержав тягот пути. Ф. Ефремов рассказывает, что похоронил их тайком, ночью, по-христиански, а что это были за люди — опять ни слова. В довольно подробном описании пройденных стран почти всегда говорится о том, какие где почвы и фрукты, есть ли строевое дерево и из чего готовят крепкие напитки. Но ни одного упоминания цветов, ни одной картины, которую можно было бы счесть пейзажем. Путешественник не забудет сказать, сколько ворот в виденном им захудалом местечке, но он ухитряется проехать через Агру, даже не заметив Тадж Махала. Его сочинение лишено всякой лирики, оно напоминает деловой отчет, яркость сообщений которого обеспечивается прежде всего необычностью судьбы автора — благодаря ей оно приобретает и своеобразные литературные достоинства. После многих перемен в служебной карьере Ф. Ефремов в сентябре 1810 г. как пенсионер поселяется с семьей в Казани. Здесь он знакомится с молодым магистром исторических наук Петром Сергеевичем Кондыревым (1789— после 1823), тогда помощником библиотекаря, читавшим в университете лекции по всеобщей истории, географии и статистике. Последний принял на себя подготовку третьего издания книги. Описание путешествия он частично заменил пересказом в третьем лице, добавив — очевидно, по желанию самого героя — изложение дальнейших событий в его жизни. Вторую же часть — описание стран Востока — П. С. Кондырев значительно расширил, превратив в своего рода общее пособие по географии. Стиль, отличавшийся прежде грубоватой выразительностью, стал тяжеловесно-ученым. В предисловии П. Кондырев утверждал, что все дополнения восходят к устным рассказам автора. В большинстве случаев действительно речь идет о таких фактах, которые должны были быть известны Ф. Ефремову и тесно связаны с его повествованием. Трудно предположить, что П. Кондырев проделал основательную работу по внесению поправок буквально в каждый абзац текста на основе зарубежной литературы. В то же время отнюдь не все дополнения сделаны со слов Ф. Ефремова. П. Кондырев использовал и письменные источники, он упоминает карту («г. Пинкертона») и разные варианты географических названий, пытается устранить небольшие противоречия в предшествующих изданиях (и сам вносит порою еще большую путаницу). Скорее всего основным источником помимо рассказов Ф. Ефремова были не научные публикации, русские или зарубежные — таковые и найти было бы почти невозможно, — а рукописи, хранившиеся в библиотеке Казанского университета. Глухой намек на это содержится в предисловии, где упомянуто сочинение о Бухарии, написанное в царствование Павла I "двумя довольно образованными" русскими, находившимися там около полугода. Речь идет о Тимофее Степановиче Бурнашеве и Алексее Севастьяновиче Безносикове, которые совершили путешествие в Бухару в 1794—1795 гг., а оформили свой отчет, очевидно, уже в царствование Павла I. Записка Т. Бурнашева была опубликована лишь в 1818 г. в «Сибирском вестнике» [42], и сопоставление ее с кондыревским изданием показывает полное совпадение ряда абзацев в географическом описании страны. Правда, здесь приходится сделать оговорку: рукопись Т. Бурнашева при публикации была также «исправлена и из других источников пополнена» Григорием Спасским — таковы были издательская практика и отношение к литературной собственности! П. Кондырев был явно осведомлен о подлинном источнике раздела о Тибете, так как он в начале и в конце его сделал примечание, что печатает данную часть без изменений. Прибег он и к весьма неуклюжей увертке, заявив, будто бы Ф. Ефремов написал о Тибете в 1782 г. — в этом случае публикация И. Ф. Гакмана оказалась бы переводом с русского. Однако последний делает сноски на использованную им литературу — и, между прочим, на издания 1783 г. В ефремовский словарик П. Кондырев ввел алфавитный порядок, добавил переводы на татарский язык (впрочем, и эта работа выполнена довольно небрежно). Видимо, книга готовилась в большой спешке: знакомство с Ф. Ефремовым состоялось после сентября 1810 г., а первым января 1811 г. помечено уже предисловие к изданию. Прослеженная нами история текста показывает, что никак нельзя согласиться с мнением Д. М. Лебедева, будто «переиздание сокращенной рукописи, публиковавшейся в "Русской старине", не представило бы интереса» [26, с. 361. Напротив, именно рукопись Пушкинского дома и представляет собою свободный от добавлений отчет Ф. Ефремова о путешествии. Мы сочли возможным перепечатать и третье издание, учитывая, что некоторые любопытные детали были внесены в него со слов автора. Кроме того, казанское издание, по-видимому, сохранило сведения из других рукописей, и в целом оно характерно для уровня знаний в России о странах Востока в начале XIX в. В середине века «странствование» Ф. Ефремова было почти полностью забыто. Некоторый интерес оно вызвало лишь в период русских завоеваний в Средней Азии. Тогда в «Еженедельнике Новое время» появился рассказ о нем, озаглавленный «Русский путешествователь поневоле в Азии» [47]. Судя по архивным материалам, И. П. Минаев предполагал подготовить новое, комментированное издание текста. В 1893 г. М. И. Семевский в «Русской старине» опубликовал рукописный вариант, но, к сожалению, это издание не привлекло внимания и впоследствии почти не использовалось исследователями. В 1950 г. в Географгизе вышла перепечатка «Девятилетнего странствования» по тексту 1786 г. с некоторыми сокращениями и комментарием Э. М. Мурзаева — преимущественно по части географии. Почти без изменений издание было повторено в 1952 г. Текстологическая работа при его подготовке не проводилась, некоторые ошибки вкрались и в комментарий. Откликом на публикацию явилась статья И. С. Рабиновича, посвященная «тибетскому разделу» книги, но автор не заметил, что имеет дело с переводным сочинением, и не обращался к его оригиналу. В сборнике «Русско-индийские отношения в XVIII веке» воспроизведена значительная часть памятника по изданию 1794 г. Казанское издание легло в основу английского перевода, выполненного П. М. Кемп [79]. В справочной литературе о Ф. Ефремове повторяются обычно те сведения, которые были сообщены П. С. Кондыревым. Год смерти путешественника не установлен. Статья в недавнем (1988 г.) справочнике «Словарь русских писателей XVIII века» содержит ряд ошибочных утверждений: в ней, в частности, текст рукописи, опубликованный в «Русской старине», отождествляется с изданием 1786 г., отрицаются заимствования из литературы в первом и втором изданиях и т. д. Не раз давались высокие оценки запискам Ф. Ефремова как источнику. П. С. Савельев когда-то в «Военно-энциклопедическом словаре» отмечал, что книга содержит «много известий, полезных для географа». И. В. Мушкетов писал, что из всех путешествий по Туркестану в XVIII в. наибольшее значение имело странствие Филиппа Ефремова (35, с. 84). На многих примерах можно показать достоверность тех сведений, которые он сообщал как очевидец. Как справедливо заметил автор статьи в «Еженедельнике Новое время», его наблюдательность сделала бы честь и современному европейскому военному агенту. Следует подчеркнуть такую редкую особенность записок, как точная передача местных названий. Достаточно сравнить ефремовский текст с русскими или европейскими картами Азии конца XVIII — начала XIX в., чтобы убедиться в бесспорных его достоинствах. Ф. Ефремов тонко реагировал на фонетические особенности даже тех языков, которые были ему совершенно незнакомы. Он воспроизводит названия в точном соответствии с местным произношением: Патыала и Биянады — хинди, Бенголь и Калката — бенгальский, пенджабские имена по-пенджабски (ср. и английские слова — например, «мистр»). Поэтому мы полагаем, что и словарик его может быть любопытен — он показывает, как звучала разговорная речь в Бухаре в конце XVIII столетия. Те фрагменты кондыревского издания, где содержатся узбекские и таджикские слова в сильно искаженном виде, скорее всего являются интерполяциями. Да и по содержанию они подозрительны — вряд ли путешественник спустя тридцать лет вдруг вспомнил функции должностных лиц в Бухаре и обстановку того придворного приема, на котором, видимо, и не бывал. Искажения названий появляются также в тех дорожниках, которые записаны с чужих слов. Ф. Ефремов нередко обобщает отдельные житейские происшествия, которым был очевидцем. Так, видимо, следует расценивать его сведения о бухарских «любителях», проникающих к чужим женам, переодевшись в женское платье. Это — какая-то история времен службы автора гаремным стражем. В Кашгаре он мог быть свидетелем того, как любовник угощал вином обманутого мужа. Эпизод, когда индийцы отказываются есть свою пищу после прихода постороннего человека, произошел едва ли не с самим автором в Калькутте. Описания страны, особенно хорошо известной автору «Бухарии», исключительно многосторонни: здесь есть сведения о почве и климате, внешнем виде жителей и языках, сельском хозяйстве и торговле, о жилых домах и общественных зданиях, об одежде, транспорте, нравах и религии, о политическом строе и отношениях с соседними государствами. С особенным знанием дела говорится об армии, ее численности, вооружении, организации и тактике. Рассказ о технике шелководства является едва ли не самым подробным в старой русской литературе. В конце XVIII в. предпринимались различные меры по развитию хлопководства и разведению экзотических овощей и фруктов в южных областях России. Вполне возможно, что автор придавал своим сообщениям о хозяйстве Бухары практическое значение — и не только для развития торговых связей. Наконец, исторические предания о временах Абул-Фейза и Мухаммеда Рахима являются редчайшими образцами фольклора, бытовавшего среди русского населения Средней Азии. Но едва ли не главное, чем способна привлечь читателя эта небольшая книжица, — красочный образ стран Востока, когда они едва вступили в соприкосновение с Западом, и не менее яркий облик русского человека, на исходе XVIII столетия совершившего столь необыкновенное, хотя и невольное путешествие.Странствование Филиппа Ефремова, Российского унтер-офицера, который ныне прапорщиком, девятилетнее странствование и приключения в Бухарии, Хиве, Персии и Индии и возвращение оттуда чрез Англию в Россию, писанное им самим в Санкт-Петербурге 1784 года
В 1774 году, служа сержантом в Нижегородском пехотном полку, а по учреждении из оного баталионов в 1-ом баталионе, в Оренбурге, который город, как всем известно, возмущенною государственным злодеем чернью не малое время содержан был в осаде[144], и в июне месяце командирован я был на заставу, так называемую дорогу Илецкой защиты[145], с двадцатью человеками военных людей, а именно: десятью солдатами и десятью казаками. При команде нашей состояла одна пушка. И как утренняя заря стала только восприять свое начало, тогда напали на нас из ватаги бунтовщиков около пятисот человек. Противился я им по возможности до половины дня, доколь стало у нас пушечного и ружейного пороху, а когда в ружьях осталось у нас по одному заряду, взял я у казака лошадь, велел всем садиться и прочим на своих лошадей. И злодеи, узнав, что не стало у нас пороху, не имея никакой опасности, ударили прямо на нас. Я хотел в них выпалить из ружья, и как, к несчастию моему, ружье осеклось, один из мятежников ударил по ружью саблею, отрубил в левой руке моей большой палец, отчего из рук оно выпало; другой же ударил по голове, выше правого уха, саблею же; третий копьем по голове ж, повыше лба, после чего взяли нас и в плен увезли на ночлег. Оные злодеи, бегавши по степи, в полуночи призаснули, а я с двумя солдатами от них ушел. Прибежали к находящейся на киргисской[146] степи речке Донгус. На рассвете утренней зари спрятались под нанесенную траву, лежали до половины дня, а с того времени пошли в Оренбург, который не в дальнем оттуда был расстоянии, не более пятнадцати верст. Погони за собою не видали. От оного места отошли три версты; вдруг из-за горы выехали киргисцы, до двух сот человек, взяли нас и, посадя на лошадей, подвязав ноги на брюхо лошадиное, увезли в свои улусы[147]. Держали у себя два месяца. Дорожная пища киргисцов. Оные киргисцы имеют употребление пищи в дороге: творог сушеный лепешками, который называют крут; кладут его в турсук[148], а тот турсук таким делается образом: сняв у задней лошадиной ноги кожу, шьют мешком; в мешок, положа крут, наливают воды, привязывая к седельным тарокам[149]. Оное от езды размочится, растрясется, и будет густое молоко, кое и пьют. В домах же — пареную баранину и мясо крошат мелко, налив оное тою водою, в коей варится мясо. Едят руками. Пьют кумыз, то есть кобылье молоко. Ловля беркутами. Ездят за охотою с беркутами, оными ловят лисиц, диких коз и лошадей[150], так же и всяких зверей. Имеют ружья, сабли, а по большей части пики и стрелы. А как навозили немалое число российских [пленников] и отвезли иных в Бухарию, а других в Хиву, продали в разные места. Меня в Бухарии купил хожа[151] Гафур; держал у себя один только месяц, потом подарил тестю своему Даниар-беку[152], кой в Бухарии полновластен и оный родом узбек, то есть дворянин[153] и правитель всем бухарским владением. Называется аталык[154], так что и сам хан ему подвластен. Хану имя Абул-Газы[155], имеет одну жену и две побочные, одна из последних калмычка, а другая персиянка; и от них родились три сына. Аталык имеет четыре жены и шесть наложниц, последние калмычки и персиянки купленные. От всех вообще десять сынов и десять дочерей. Оный аталык определил меня к своим ордынским, или серальским[156], дверям, где его жены и наложницы, стражем. Я был у сей должности, доколь узнать мог говорить их языком, а как узнал, то аталык пожаловал меня дабашею[157], то есть капралом; дал в команду 10 человек. И в одно время пришел ко мне аталыков служитель, сказывая, что требует меня аталык. Пришедши я к нему, говорил он, что «приехал из России мой посланник, мулла Ирназар[158], привез посольское письмо, возьми и прочти». Взявши я оное письмо, увидя титул всемилостивейшей государыни, сняв шапку, не мог зрить сухими глазами, без слез. Прочитав оное, спрашивал меня аталык: «Что это такое?» Отвечал я: «Посланников паспорт». То сказал он: «Для чего ж приложена печать ниже письма?» На то я вторично ему отвечал, что титул российской государыни пишут вверху, а печать прикладывается внизу, для того [что] титул значит более, нежели печать. Он сказал: «Это неправда, тем Россия имеет противу нас унижение, потому что мы истинной веры магометанской»[159]. Притом вопрошал, для чего я плакал: «Состоишь в руках моих, то, что хочу, с тобою сделаю». Сказал я, что Россия не верует лживому пророку Магомету, а верует Единому, Создавшему небо и землю, истинному Богу и нельзя сему статься, чтоб российская монархиня делала тому, кому не следует, унижения, от руки коей трепещут многие государства. Плакал же я для того, что, во-первых, обрадован был титулом Российской Государыни; во-вторых, тем, что увидеть мог российское письмо. Сверх того сказал я ему, что по долгу своему дал я обещание всемогущему Богу и нашей Августейшей Монархине служить верно и послушно до истечения последней капли крови и что [печалюсь] по причине несчастной судьбины, которая заставила оплакивать Российское государство и ввергла в руки того, кому я не должен жертвовать своею службою, а тот еще, кому я не мог бы быть, без той несчастной судьбы, подвластным, обещается сделать из меня все то, что ему угодно. Пытка в Бухарии. Потом уговаривал меня аталык к принятию магометанского закона и обещал иметь в милости; но как я на то не согласился, для чего приказал мучить меня и пытать по-тамошнему[160], то есть поить солью по три дни. Там же ничем другим не мучат, чтобы человек повинился или бы к чему был склонен. Мучение ж то происходит сим образом: положат в большую деревянную чашу пуд соли, наливают в нее воды горячей и, когда соль разойдется и вода простынет, тогда свяжут в утку и кладут в рот деревянную палку; человека повалят затылком на ту чашу и соль льют в рот. Ежели не пожалеют, то чрез сие мучение чрез день другие умирают, для того что соль у человека живот весь переест. А если захотят кого сберечь, тому, после каждого мучения, дают пить топленого теплого овечьего сала по три чашки, кое сало соль всю вберет в себя и так верхом и низом живот очистит, и будет жив. В других хе винах аталык приказывает виноватого повалять во всей одежде и бить палками, коего бьют человек десять и более. И тех, кои бьют, называют есаулами, то есть употребляющимися вместо рассыльщиков[161]. Меня же не хотя умертвить за мою службу, давали, после каждого мучения, по вышеоглавленной мере сала. Видя он, что все его мучения недействительны, то просил меня по крайности ему присягнуть, чтоб служить верно. Ту присягу я сделал только из пристрастия языком, а не душою, ибо душа моя более в себе ощущала ревности единственно к службе всероссийское императрице. Потому пожаловал меня пензнбашею[162], то есть сержантом. Препоручил в команду 50 человек и так находился под его предводительством. Был в походах и все тамошние городки и дороги узнал. И в одно время были под городом, именуемым Самархандом. Взял на сражении в плен самархандца. Оный аталык, видя столь ревностную мою службу, пожаловал юзбашею[163], то есть капитаном, и землею, с коей собиралось в год доходу до трех сот червонных[164], вверил в команду разных людей сто человек, в числе коих имелось 20-ть русских. Потом с сыном его, Шамрат-беком[165], ездил я с его войском в Персию, в город Мавр[166]; и при том его сыне было до 2000 человек. От Бухарии один день езды до городка Каракулу[167], от оного до реки Аму-Дарии езды три дни. По реке той камышу довольно, отчасти и мелкого тальника[168]. Река шириною полверсты, а местами есть и без мала с версту, не весьма глубокая. За рекою городок Чаржуй[169], от коего дорога песчаная и по торам малые есть кустарники соксоуль и трава пелынь[170]. До города персидского, именуемого Мавр, езды шесть дней. Хану маврскому имя Байрямали[171]. Шамрат-бек выигрыша никакого не получил, почти бежал; на побеге в его войске дорогою немало померло людей и пало лошадей. В Персии имеется: Испагань, Шираз, Тавриз, Дербент и Ормус. По возврате моем в Бухарию влюбилась в меня невольница аталыкова, ключница, коя всячески старалась, чтоб я носил имя ее мужа, на что я не согласился. Она после изъявляла прямое и усердное к тому желание со мною уйти, куда б я ни пожелал. Она же родом персиянка и, еще молода будучи, также у них, по несчастию, в плену. Но как я и обещал, когда найду свободный случай к уходу, всеконечно ее не оставить. После двух лет командирован был я в Хиву с войском, которого было 1500 человек, при коем войске находился главнокомандующий Бадал-бек[172]. От Чаржуя, вниз по реке Аму-Дарии, живут кочевные трукмяна, коих два рода, первые называются тяка, другие салур[173]. В их урочищах по реке вязу[174], тальнику и травы довольно. Ехали до хивинской границы, до городка Питняку[175], 8 дней, в коем одни городовые ворота. От оного езды один день до городка Азарресту[176], а от сего езды половина дня — городок Багаткала[177], в коем одни ворота. Подалее сего городка было сражение с хивинскими ямутами[178]. Один хивинский юзбеги, наехавши, выстрелил в меня из ружья, отчего опалило у меня правую щеку и ухо порохом. Я в горячности поскакал немедленно за ним, с коим и сразился; отрубил притом у него правую руку и взял его в плен; привез его к главнокомандующему Бадал-беку, за что пожаловал мне он аргамака[179] и кармазинный[180] кафтан. После послал в Бухарию с письмом к аталыку, для требования еще войска; притом мои заслуги выхвалил. Оный аталык за ту службу жаловал еще землею и деньгами; приказал быть в готовности к его войску обратно в Хиву, кое повеление сделалось тогда мне способом к уходу от них. То в сем размышлении учинил одному писарю свою просьбу, дабы он написал мне посольную грамоту в таком разуме, якобы послал меня послом аталык в город Кукан[181], за что я, по рассуждению своему, и обещался за тот его, столь для меня полезный труд наградить деньгами, который и написал, за что и получил от меня тамошнего курса 100 червонных, а на российский счет — триста рублей. И то письмо вышереченной ключнице показал; просил ее при том, чтобы дала ханской печати, кою и обещала дать с тем только, чтобы ее взять с собою, то я побожился ей, что не оставлю, почему она и исполнила просьбу мою. А как аталык имел привычку всегда в половину дня спать, то ключница, достав, принесла мне печать, кою я и приложил. Чрез два дня аталык дал мне письмо, приказал ехать в Хиву, обратно в его войско. Я и поехал якобы в его войско, а вместо того, с двумя русскими, отправился в Кукан. Дорогою ж, признавая меня за посла, давали провизии и лошадям корму. Описание Бухарии. В Бухарии, близ рынку, посреди самого города, кой рынок под названием чарцу[182], имеется поставленный каменный круглый столб, вышиною 50, толщиною 3 сажени[183]. С утра до полудня торг бывает в чарцах. В оном месте имеется караван-сараев каменных 4, а с того времени оный торг бывает уже у ханского двора, кой рынок называют регистан[184]. В оном же рынке поставлены и рели[185]. В городе каменных о двух этажах монастырей 8, кои называются медреса[186]. В каждой келье по 2 человека домулла[187], то есть старец. Во оных большая часть молодых мальчиков; есть и женатые. Днем в медресе учатся, а ночью уходят к женам в домы. А в темедресы женский пол никак входить не может. И в них, по обещанию, дают вкладу землю[188]. У тех домуллов есть старший, под названием таким же; оный отдает земледельцам исполу и делит прочим домуллам, чем и кормятся. Мечети — большею частию мазанки, а малое число есть и каменных. Оных в каждой улице по одной[189]. Бани. Бань собственных никто не имеет, а есть торговые каменные; построены в земле, только одна внаружу верх; сверху окошко; внутри ж бани — пол из больших сделан каменных плит. С исподи эти плиты нагревают сором, а не дровами; моются теплою и холодною водою, мылом же не моются для того, будто оно погано и грех мыться, а по большей части в баню ходят для того, чтоб грязь отпотела. Тех же бань в целом городе только четыре[190]. Мылом моют одно только платье, а умерших одною теплою водою. Ворота, пушки. Городовых ворот 11-ть[191]. Пушек девятифунтовых пять; лежат на регистане для одной только славы, никуда не употребляются. Пятифунтовых — 2, трехфунтовых — 8, мортир — 5. Артиллериею ж действовать не знают, не довольно из пушек попадать не умеют, а только держат все оное, как выше означено, для славы, затем, что в одной Бухарии имеются пушки[192]. Если ж кто из соседей сделается неприятелем, тогда аталык выезжает со всем войском своим, коего собирается до 10 000[193]. Жалованье войску. Оным жалованья производится: каждому рядовому деньгами по 2 червонца или по шести рублей в год, да сверх того хлеба по 4 батмана пшеницы и 4 жугари[194], а каждый батман — по 8 пуд. В наурус[195], то есть в Новый год, шапки, на шапки обвивают кисею таною по 8 аршин, халаты бумажные, капралам — кафтаны суконные, хлеба по 4 1/2; батмана пшеницы и по 4 с половиною жугари; жалованья по 2 1/2 червонных, или 7 р. 50 к. Сержантам — кафтаны полукармазинные, жалованья по 3 1/2 червонных, или по 10 р. 50 к., хлеба 6 1/2 батмана пшеницы и 6 1/2 жугари. Капитанам — кафтаны кармазинные, кушаки шелковые, жалованья 20 червонных, или 60 р., вместо хлеба — землю. Войско ж все конница, а пехоты не имеется. Оружие имеют ружья, сабли — а по большей части пики и стрелы. Старшинам главным по их чинам — кафтаны шелковые, с травами[196] шелковыми ж, серебряными и золотыми, и сие дается тем старшинам в состоящие в году три праздника, коим имена: первый — наурус, второй — курван[197], третий — гулисурх. Им же сверх того дается вместо хлебного и денежного жалованья земли. И приближаясь к неприятельскому городу, велит палить из всех пушек и мортир, и там от одного звуку страшатся, идут в подданство и платят дань, и таким образом все тамошние города под владение Бухарии пришли. Образ строения домов. Строение называют амарат[198], наподобие огородного тыну, с исподи и сверху брусья, оные называют завара; между тыну кладут сырые кирпичи, называют хышт; сырые — хам; жженые — пухта; глину называют лай. С глиною мелкую солому мешают, потому что солома глину вяжет и бывает глина чрезвычайно крепка, оною глиною внутри и снаружи стены обмазывают. Стена называется девал; верх[199] — там. Внутри горницы обмазывают алебастром, расписывают красками; сверху кладут по 5-ти, 7-ми и 9-ти брусьев, оные называют балар[200]. На брусья [кладут] выстроганные палочки, с одной стороны горбоваты, а с другой стороны ровные, оные называют васа[201]; горбоватой стороной кладут на брусья внутрь горницы, а гладкой кверху. Брусья и палочки расписывают красками. На палочки кладут рогожи, сплетенные из камышу, кои называют бурья. Сверху кладут землю; потом обмазывают глиной, на одну сторону немного покато. Деревянный жолоб, длиною один аршин, обмазывают глиной для стечения воды, кой называют нава. В горницах же постилают летом ковры, кои называют гилим[202], а в холодное время — войлоки, которые называют кииз. Посреди горницы четвероугольная яма шириною аршин и более, глубина аршин и менее, в кою кладут жар и называют ее танурча, а жар — олов. На оную яму ставят [сидение] наподобие скамейки, оное называют сандали[203]; сверху накрывают одеялом на хлопчатой бумаге, оное называют курпя; под оное одеяло садятся ногами к жару. Прочее внутри и снаружи обмазывают глиною; покрывают, кладут тоненькие бревешки, на те бревешки прутья. На одной стороне стены двери входные — одни, да двое дверей поменее летним временем отворяют, чтоб входил ветер, а зимним — затворяют и замазывают глиною. Двери именуют ишик, ветер — бад. Над дверьми вставливают решетки, слитые из алебастру для свету, а зимою решетку обмазывают бумагою. Решетку называют панчора, бумагу — кагаз. Во всех тамошних местах кушанье по большей части варят в воде. Брынчь, то есть сорочинское пшено[204], как поспеет в половину варения, из котла вынут, процедят, обольют холодною водою. Сваривши говядину или баранину, положат в порожний котел, потом накрошат морковь и лук, смешают с изюмом и с шафраном; положат на говядину и потом положат сорочинское пшено. Растопивши овечьего сала, нальют наверх сорочинского пшена; покроют крышкою, чтоб не выходил дух; над вольным жаром когда упреет, то кладут в блюда; блюда называют табак[205]. Одно блюдо едят два человека руками, а не ложками. Посуды, кроме глиняной и муравленой[206], не имеют, а у знатных только палевая[207]. Говорят, что из другой есть погано и грешно. Свадьбы бывают татарским обыкновением[208]. Казнь. Казнь бывает в воровстве за малость; мужеск пол вешают, а женский окапывают по груди в землю и убивают каменьями; а ежели в душегубстве или ране, аталык виновного отдает тем, кто есть родственники оного умершего или раненого, то они чинят с виноватым соответственно их проступкам: если зарезал, то и его; если ранил, то зуб за зуб, глаз за глаз. А кто за женою приметит, буде увидит свою жену обращающеюся с посторонним, то сих обоих муж убьет и потом скажет их родственникам о том их дурном поступке; возьмут умерших сродники и похоронят, тем и решится, а суда никакого не дают. Мущины и женщины ездят на лошадях верхом, ходят и пешие. Женское платье и уборы. Женщины сверх платья надевают фараджи[209], то есть женский халат, у коего с головы до пят рукава узкие, вместе сшитые и пущенные назад, длиною ниже икор. На голову убор надевают наподобие лукошка, вышиною в четверть, кое называют кагава; назад по оному привязывают две штуки из холста, вышитые шелком, сверху шириною 2 вершка, концы полвершка, длиною до пят. Две косы такими же штукам обвивают и вьют веревкою, свитою в середине, а две распущенные по краям; привязывают концы к оной свитой; и так длина будет ниже икор. Оное именуется моибов[210]. Из коневых волос в три раза свита веревка, в концах сиурки, оною кладут под шею, сверху лукошка. Концы привязывают, чтоб лукошко не могло спасть с головы, кою называют зульф[211]. По лукошку, на голове, повязывают разные платки, на лицо надевают волосяные сетки, оные называют чашман[212]. Дутые пуговки золотые надевают на снурок по 20-ти и более, навязывают на шею, кое называют чавак. Снурки повязывают через плеча, на оных такие ж золотые дутые пуговки, на грудях на снурках же по круглому камешку, чтоб оттягивало на низ; оное называют бандаикал[213]. У рубашки перед вырезывают почти до пупа; в то место вшивают самую редкую кисею. У грудей повязывают одни сосцы маленькими кошелечками, вышитыми шелком. Вся грудь и почти до пупа видна. Делают кисти серебряные о 20-ти цепочках, на концах утверждают прописки, оные привязывают к кисее, против пупа, коя кисть висит ниже брюха, которую называют пешовис[214]. Женский кафтанчик называют мунисак[215]. Ниже брюха пола на полу связывают завязками, а грудь и пешовис вся на виду. Имеют штаны узкие до пят; на ногах башмаки, а в холодное время на ноги надевают бахилы, шитые из кожи и из сукна, с туфлями; оные называют масы, а башмаки — кауш[216]. Старухи лица не покрывают. Девки отмену имеют: волосы плетут кос по 10-ти; конца свивают так же, как и у женщин моибовом, длиною до поясницы; на голову надевают, наподобие жидовской скуфьи, лукошко, вышиною четверть; по лукошку повязывают разными платками. У них женщин и девиц посторонние люди видеть не могут. Они имеют по две, по три жены, а богатые и более и наложниц по скольку можно по своему капиталу. Их закон повелевает, что должно содержать и по 70-ти; жена называется зань, а ноложница — гумма. У каждой жены и наложницы имеются особливые комнаты. Мужья спят с ними по очереди; к другой же никак приступить не может. Любители[217] приходят к ним в женском платье, а иногда ходят женщины, сказывая мужьям своим, якобы в гости, а вместо оного — к другим людям, которые сводят, где любители приходят, и с ними веселятся. Мужеск же пол чрезвычайно склонен к молодым мальчикам[218], в чем не имеют от начальников своих никакого и запрещения. Фрукты. В той же Бухарии родится всяких фруктов довольно, и именно: винограду, изюму, дынь, арбузов, яблоков, замуча[219], шафталу[220], алю[221], кое наподобие черносливу, джигда[222] наподобие фиников и прочего. Немалое число шелку, хлопчатой бумаги, табаку. Из шелку ткут всякие материи; из хлопчатой бумаги — на халаты пестреть[223], бязь[224], холст. Шелк называется абрышим[225], а хлопчатая бумага — пахта. Как же сие родится, о том изъясняется, а именно: О шелке и червях. Крестьяне принимаются за шелковые яйца (или назвать семена) после зимнего солнечного поворота, несколько дней спустя. Семена родятся от бабочек; прилипают, как мелкие крапинки, к толстой бумаге и к хлопчатой. Сперва кропят семена холодною водою дважды четыре дня сряду, потом бумагу с семенами свертывают и держат 25 дней и более в холодноватом месте и потом кладут в муравленую корчагу, закупоря. В каждой неделе один раз выносят на солнце для обогревания. Когда на тутовых деревьях появятся листья, в то время бумагу с семенами из корчаг вынимают, греют на солнце, наблюдая, чтоб не очень горячо нагрелись. От нагревания семена вид свой переменяют: оказывают пепельный цвет; а как оным образом цвет появился, бумагу с семенами свертывают и кладут в корчагу, закупоря крепко. Чрез сутки вынимают, расстилают на камышевых рогожах и греют в полуденное время на солнце с час и менее. Потом вносят в покой или под кровлю; чрез полчаса семена перерождаются в черные червячки. В то самое время дают червячкам тутовые листья, рубят мелко. От корму будут червячки вырастать. От рождения в четвертый или пятый день сделаются белыми, а в девятый или десятый день — желтыми и засыпают. Спят сутки и более, вверх поднявши головы. По сем черви начинают гнезда вить, выпуская из рта, наподобие илу, беспрерывно пятеры и четверы сутки. Сверху сделается плена. Те гнезды, кои надобны для семян, вносят в особые покои, на прохладный ветер; чрез семеры и восьмеры сутки выходят из гнезда бабочки мужеского и женского рода. Вышедши, попарно совокупляются. От женщинок родятся семечки (яички). Бабочки ничего не едят и прочь от своего места не летают, невысоко попархивают; живут не более пяти и шести суток. Семена их — желтовые крапинки. Из семян от пары бабочек родится червей весом с золотник и более, а от золотника червей выходит два фунта с половиною и более. Черви будут с большой дубовый желудок. Те гнезда, кои для шелку, кладут в корчагу. На гнезда для замаривания, чтоб бабочки не родились, кладут соли небольшую часть. Обертывают в тутовый лист; у корчаги горло замазывают глиною и так морят восемь и десять суток, а потом сделается сверху тонкая плена — в середине желто. Из корчаг вынимают, варят в котлах, а из котла вьют на колесо, очень тонко, по пяти и шести человек. После сего бывает серый, потом варят в разных красках — и будет шелк. Наблюдение: Когда червячки появились — чтоб было большее тепло; когда заснули — чтоб малое тепло; после сна — чтоб прохолодновато. Черви любят чистоту, сухость, чтобы не было дыму, пыли, сырости, вони. Черви когда черны, то голодны и много едят; белы — менее едят, желты — сыты; смотря притом, чтобы листья не были сухие, вонючие, мокрые, холодные, горячие. Кормят червей на камышевых рогожках, постилают сверху одеяла холст, чтоб червям было мягко. Рогожи постилают на сухое место, где не бывает сырых паров. Смотрят, чтоб червям не тесно было, а буде тесно, берут не руками, а лопаточками и кладут на другие места. Когда черви созреют и начнут для свивания гнезд искать места, в то время берут лопаточками и кладут в клетки, плетенные из таловых прутиков, наподобие лукошка; во оных черви вьют гнезда, кои становят на высокие места, где нет сырости и зною. Гнезда бывают белые и желтые; белые почитаются лучшими. По гнездам узнают, из коего бабочка выдет мужеского рода и из коего женского. Мужеские гнезда бывают наверху островатые и толстокожные; женские — на низу кругловатые и толстокожные. Смотрят, чтоб на гнезда не попала мокрота, пыль, копоть и сверх того какой-либо не попало нечистоты. Те в клетках гнезда хорошие, которые ближе к солнцу. Для бабочек собирают гнезда, кладут на рогожи, сверху холсты, порознь, по одному, не стесняя гнездо с гнездом. Пред выходом бабочек гнезда шевелятся. Бабочек сажают попарно на толстую белую бумагу и на хлопчатую; хороших отбирают, кои на себе никакого странного виду не имеют. Умерших и уродов бабочек зарывают в землю, для того [что] птицам и скоту [есть их] бывает вредно. О хлопчатой бумаге: родиться зерна могут; смешавши с золою, сеют на песчаных местах; вырастают тонкие, с листьями, ветвия, вышиною с лишком аршин; на них яблоков по 6-ти и более, а как станет поспевать, скорлупа сделается сера и будет с большой грецкий орех. Сверху расколется на четыре части, и видна будет в середине бумага, кою называют гуза. После бумагу из тех орехов выбирают и зерна от бумаги отделяют. Аладжи, то есть станок, на нем положены две палочки круглые, одна к другой близко. Бумаги приложив к палочкам, верхнюю вертят, отчего бумага уходит меж палочек, а зерна остаются. Прутья ж тратят на печение хлеба. Сеяние травы. Траву сеют, называют юрунчка[226], коя однажды сеется, вырастает и плодится повсегодно, чрез пять лет и более, кою жнут серпами в лето по три раза. Лес саженой. Звания фруктам: дыня — харбуза, арбуз — тарбуз, яблоко — серп, изюм — узюм. Дрова привозят издалеча на верблюдах и на ишеках. Верблюду имя шутур. Хлебы пекут, прилепляя к сторонам печи, толщиною полвершка и тонее. Хлеб — нан. Печь — тандур[227]. Лес же там бывает тут. На дереве туте родятся ягоды два рода, наподобие яжовики; белые — те сладкие; черные — сладки и кисловаты. Белые называются ширинтут, а черные — шатут. Листьями ж кормят шелковых червей. Осина там — гучьм; соксоуль — тыкан наподобие можжевельнику. Скотину кормят летом юрунчкою, а зимою рубят ее мелко и мешают с соломою. Солому мнут валами, и бывает очень мелка, и дают ячмени и чувару. Деревенские мужики и бабы ездят по большей части на ишеках. Купцы приезжают в Бухарию из Индии и Персии и изо всех тамошних мест и татары, в России живущие; становятся в караван-сараях, где и бывает торг. Золото и серебро привозят из Индии, Персии, а больше серебро из Китая. Вода. Там дождя случается мало; воду берут каналом из города Вапкенту[228], кой расстоянием от Бухарии езды 1 день, или 30 верст. Из того канала проводят канавки и наполняют пруды для питья людям и скоту и на пашню пущают. Из прудов берут кожаными мешками, кои делаются [так]: снимают с козла кожу, подобно мешку, и выделывают. Как сзади, так и у ноги зашивают, а где была шея, в то место наливают воду лейками, сделанными из кожи телячей. Мешку имя — машк[229], а лейке — дулча, что носят на себе пленные их слуги. Вода приходит в пруды мутная. Летним временем домуллы в прудах купаются и моют рубашки; от нечистоты на воде бывает зелень и множество вшей. Болезни. От оной нечистоты у человека в теле зарождаются ришты[230], наподобие волосатиков. В котором месте зародится, то место будет жестоко свербеть; потом будет пузырек. Как время будет приходить, чтоб ей из тела вон выходить, то пузырек лопнет, выйдет в вершок, в самую тонкую нитку язык. В то время на тутовом листу постное масло прикладывают к ране. У меня первой год вышло 15, на другой 22, на третий 30 из всех мест: из языку, даже и из естества. Потянувши, выдет с вершок и более, а как почувствую, что больно, то обверну на хлопчатую бумагу, чтоб не уходила назад в тело. И прикладывал тутовые листья с постным маслом, которая выходит чрез пятнадцать и двадцать дней в самую толстую нитку, длиною аршин и более. В одно время у меня порвалась, и так нога распухла, никаким образом ходить невозможно. Бывает жар и лом. Летом почти всякий человек ходит на костылях, они за счастье признают, ежели она будет летом, потому что она любит тепло, а холод очень вредно. И под осень лежат много в постелях. Пленники. Коих слуг пленных жестоко мучат и определяют к тяжким работам и ругаются неподобно. Если кто от них уйдет, то, поймав, режут уши и нос, а других и убивают до смерти. А пища им дается в жугарную муку, в пуд, кладут пшеничной фунта четыре или пять — для связи хлебов. В день один хлеб, весом фунт и меньше. Снег бывает самый большой в 2 вершка, и то когда солнце взойдет, весь растает. С 1774 году, как у тех бухарцев стали быть христиане[231], снег уже стал выпадать в половину аршина и более. Бухарцы же примечают, что, конечно, их городам быть в российском владении[232]: когда не было русских, то не видали снегу и холоду. История русских, оставшихся после Бековича[233] в Хиве. В Хиве ж из России был посол Александр Бек[ов]ич, а каким образом он тамо утрачен, о том известно всем, читавшим журнал Петра Великого, и из состоявших при нем российских войск 100 человек хивинский хожа сохранил скрытным образом, отослал в Бухарию, к бывшему там хану Абалфаису[234]. Оный хан имел их в милости, вручил им ханский двор; кои содержали караул на том дворе, и оный хан без русских никуда не выходил и не отъезжал, для того что дал им большую доверенность. Одного пожаловал из них топчибашею[235], то есть полковником; дал ему наименование каплан. Приходящие в Бухарию татары, чуваши и прочие просили каплана, чтоб их называл русскими, и так под российским именем их было около 500 человек. И в одно время имели войну киргизцы с бухарцами; стояли близ города Бухарии, и из города им выезжать воли не давали, и почти помирали голодом, а сколько ни выезжали на вылазку, всегда оставались в немалом уроне. Каплан топчибаши объявил хану: ежели бухарцы дадут российским половину Бухарии во владение, то обещали от киргизцев учинить свободность. Оный хан жалел отдалить от себя русских, но напоследок остался принужден своему народу объявить это. Старшины, хожи и чернь были согласны. Близ того города был камыш. Оный топчибаши приказал русским 500 человекам надевать кольчуги, сабли и исправить ружья. На восходе солнца вышел он из камыша, тайно подошел, искусным образом, к спящим киргизцам, сделал залп ружейных выстрелов. Оные киргизцы не могли справиться, обратились в бег. Каплан топчибаши, сев с войском на лошадей, гнался трои сутки за ними. Киргизцев было до 5000 человек, а убежало не более 1000 человек, прочих же побил. Бухарцы же сбирали только киргицкой экипаж. Абалфаис-хан послал тоскабая[236], то есть князя, просить каплана о возврате в Бухарию. Бухарцы же встречали его с почтением и вручили трактат; отдали один городок Вапкент с пригородами уездными во владение русским. Оные российские сделали в Вапкенте каменный круглый столб, такой же, что и в Бухарии[237]. Надыр-шах[238]. После того приезжал персидский Надыр-шах в Бухарию; женился на дочери Абалфаис-хана и в город свой увез немалое число узбеков и прочих. При нем же артиллерии было довольно, а для лутчего облегчения, едучи дорогою, оставил часть артиллерии в песках. И, будучи в Персии, шахова жена, то есть дочь Абалфаис-хана, сделалась нездорова; отпросилась у мужа своего в Бухарию для поклонения к могиле магометанского святого, именуемого Боговодин[239], и для свидания с ее отцом и матерью. Шах и отпустил ее с войском, при коем главнокомандующий был Рахим-бек[240]. История Рахим-бека, персидского полководца. Приехав к оставленной от шаха артиллерии, взял он себе. Недоезжая ж до Бухарии, получил письмо, что того шаха персидского убили. После сего известия он войско свое жаловал деньгами и ласкал содержать в милости, а как они сделались тем обрадованы и к нему усердны, тогда он написал ложное посольное письмо, якобы шах отправил его в Бухарию послом. Другое ж письмо такое: якобы шах за непорядки Абалфаис-хана велел лишить жизни, на ханство посадить сына его, а ему ж, Рахим-беку, в Бухарии быть аталыком. Приехавши туда, расположился с войском своим в ханском саду. Оный сад называют Джизманду. И потом, чрез посланное к Абалфаис-хану письмо, требовал его к себе, якобы для какой думы. То приметя Абалфаис, что Рахим-бек приехал с войском и артиллериею в Бухарию, и таким образом Абалфаис-хан поехал к нему с небольшим числом людей. Приехавши к Рахиму, пошел в покои, где, взяв его, отвели в особую комнату и отрезали ему голову, а тех его людей прирубили. Услыша каплан топчибаши несчастия, город запер, противился им неделю. Оный Рахим-бек послал письмо старшинам и черни, по коему якобы шах велел за непорядки Абалфаис-хана убить, а на место его сделать ханом сына; ему же, Рахим-беку, в Бухарии быть аталыком. То старшины и чернь говорили каплану, чтоб отдать ему город. Рахим же бек обещал каплана сделать токсабаем, якобы князем, а русских содержать в такой же милости, в коей и у Абалфаис-хана были. Отдавши каплан город, въехал он на ханский двор и сделал Абалфаисова сына[241] ханом, а сам остался аталыком. Каплана же пожаловал токсабаем, то есть князем, послал его в город Шарсаус[242], а русских в Вапкент; при себе ж оставил малое число. Потом опознали бухарцы, что шаха убили, а Рахим-бек оное учинил подложно, чего отомстить ему было никак нельзя, потому что имел полную власть. Чрез год молодого хана удушил, а народу объявил, что своею смертью умер, и второго сына Абалфаисова[243] сделал ханом. Чрез короткое время велел его бросить в колодезь, а сказал, будто, гонявши голубей, сам упал туда. Потом женился на шаховой жене, дочери Абалфаис-хана, и сделался ханом. Абалфаис же был ханом 40 лет. Рахим-хан с токсабаями и прочими обедал, в кое время его жена, а дочь Абалфаисова, хотя отметить ему смерть своего отца, провертев стену, выпалила ружьем и у Рахим-хана сшибла шапку. Кто ж сие сделал, не отыскали, и думал он сие, что русские хотят отметить смерть Абалфаиса-хана. Потом призвал каплан токсабая, сказывал, будто в Бухарию приехал из России посол. Каплан токсабаи, прибывши в Бухарию, въехал на ханский двор, стал слезать с лошади. Тут его зарезали, а прочих русских в Бухарии и Вапкенте побили, а другие разошлись. После того Рахим-хан заболел, в 3-й день лопнуло у него брюхо, и помер. На ханстве был только один год. Даниар-бек, родной его племянник[244], въехал на ханский двор, жаловал войско, чтоб наклонялись к его стороне, и потом объявил народу, что он помер. Погребя его, остался сам аталыком. На ханство посадил из хожей мальчика, бывшего прежде пастухом[245]. Имя ему Абуль Газы, кой и поныне состоит ханом. Но оный аталык сведал, что выпалили из ружья не русские, а дочь Абалфаис-хана, который хотя русских и отыскивал, но не всех отыскать мог, а отыскал 5 человек, из коих 2 имели по 105, а трое по 98 лет, которые мне рассказывали о несчастье Абалфаис-хана и русских. А от русских там рожденных множество. От 1774 году, как в Хиве, так и в Бухарии, навожено киргизцами весьма довольно. Трукмяне желают подданства российского. В бытность же мою в Бухарии приезжали из Майшлака[246] трукмяне; сказывали мне, что желают в российское подданство: дали челобитную бухарскому послу мулле Ирназару для поднесения нашей Российской Государыне и просят, чтобы на оном Майшлаке соизволила высочайше приказать построить город российского владения, которую челобитную подал или нет — неизвестно. И по примечанию трукмянов кажется, что запрещают мулле хивинцы за тем, чтоб не было Хиве от России какого притеснения, потому что Хива от Майшлаку расстоянием езды тринадцать дней. А Майшлак при Каспийском море; во оном пристань; чрез сие место ездят купцы из Бухарии, из Хивы в Астрахань. Самарканд. От Бухарии город Самарканд езду 5 дней; в нем городовых ворот 3-е, и видно, что прежде был город немалой, а ныне разорен. Травы довольно, и вода в небольшой речке проточная. Лес саженой. Всякого винограду, грецких орехов и сорочинского пшена довольно. От Самарканду езду до города Уратепи[247] три дни, в нем городовых ворот 4. Вода проведена каналом из реки Сыр-Дарьи. Оный канал проведен из города в город и во всей тамошней области город а, даже до самой Бухарии. Во оном державец узбек роду юз[248], имя ему Худаяр-бек. Описание Кукану. От оного города владение куканское, а не бухарское. От Уратепи езду 2 дни до города Хожанту[249], в нем городовых ворот 4; речка Сыр-Дарья. От Хожанту езду один день до местечка Кукану, при вершине Сыр-Дарьи; в нем державен узбек, роду юз. Имя ему Нарбота-бек[250], а с китайской стороны именуется ханом, потому что оный имеет с китайцами союз, а с Бухариею имеет распрю. От Кукана езды 1 день до местечка Маргиляну[251], в котором складен у рынку каменный круглый столб вышиною 40 сажен, толщиною 2 1/2 сажени. Во оном ткут всякого цвету трип[252], а из Маргеляну стали сбираться купцы в город Кашкар, и я такого ж купил товару, каким они торгуют, и поехал в виде купца с ними. От оного езду 3 дни до города Ушу[253], в нем городовых ворот 2. От Ушу в горах живут кочевные киргизцы. Дорога лежит по горам и по косогорью. Горы очень высокие, лесу малое число; травы довольно. У одной горы воздух весьма тяжелый: пешего человека захватывает дух, отчего умирают. Тут мой товарищ, один русский, помер; и так погреб я его ночью по христианскому закону, потому что днем хоронить было не можно, опасаясь мосульман. Не доезжая до Кашкару за 2 дни, имеется в горах свинцовая руда, тут же и завод под ведением кашкарцев[254]. Ехали до Кашкару[255] 13 дней, в коем городовых ворот 4, в небольшой речке вода проточная; который во владении китайском. В нем же бывает торг, привозят товары из Бухарии и Кукана и из всех тамошних мест; а из России приезжают находящиеся здесь татары. Китайцы привозят чай, фанзы[256], фарфоровую и палевую посуду и серебро, кою продают и на товары меняют. Пошлину берут китайцы с тридцати вещей — одну[257]. А дорогою, ежели случалось, кто меня спросит, я назывался ногаем, потому что в России живущих татар в тамошних местах называют ногаи. Во оном Кашкаре делают всяким цветом крашенины[258] я добротою не много ниже здешней китайки[259]. Из Кашкару ездил в город Аксу[260], хотел как-нибудь попасть в Россию, а как способу не нашел, то возвратился в Кашкар, который расстоянием от Кашкару езды 12 дней. В нем ворот 3 и небольшая речка проточная. Живут в нем китайцы с женами и детьми. Дорога песчаная. От Кашкару до города Ярканту[261] езды 5 дней, в нем ворот 5. У рынку круглый каменный столб, вышиною 40 сажен, толщиною 2 1/2, сажени, и небольшая речка проточная. Оных басурманских 6 городов[262] во владении китайском. Возле тех городов построены еще и особые, а в них только одни живут китайцы. Как в Бухарии, так и во всех того владения местах сидят[263] вино из черного, сухого зюму, всякий для себя и на продажу. И из проса делают рагу, а особливо кашкарцы во всегдашнем находятся пьянстве. И буде жена не полюбится мужу, то скажет, что «мне тебя совсем не надобно», и буде дом собственный его, то жену из него выгоняют, после чего дни через два или три женится на другой. И ежели в том несогласие дойдет до суда, то и суд скажет, что, ежели жена не полюбилась, можно жениться на другой. И женщины с мужьями обходятся так же. Буде любит ее муж и сверх чаяния увидит с любителем обращающеюся, то и говорить не смеет, опасаясь, чтоб не отошла прочь. Там женска пола больше, ежели мужского. Описание Тевату. По приезде моем в Яркант чрез месяц купцы стали сбираться в местечко Тевад[264] покупать товаров, коего и я купил, так же и слугу черного арапа. Во образе купца поехал с ними. Дорога лежит между горами по косогорью; на средине гор река, называется Актак[265]. Дров и травы малое число, а ночлег бывает, где есгь полянка. Дорогою едят: сваря чаю, кладут в него пшеничное толокно. И лошадям корм возят с собою, потому что во оном жилья не имеется. Не доезжая за 15 дней, есть гора весьма высокая; во оной воздух тяжелый всегдашний туман, человеку и лошадям захватывает дух, отчего и умирают. Тут мой товарищ помер, коего по-христиански похоронил. Ехали 35 дней до местечка Гевату. Товар свой чрез толмачей продал, а лошади пали; остался с одним я слугою арапом. Там же люди веры китайской[266]. Носят платье [люди] обоего пола суконное, на ногах поршни[267] из лошадиной сырой кожи; рубашек и постелей не имеют; лица и рук не умывают; покои в косогоре из дикого камня; пищу имеют — в чайную воду кладут толокно; каждый имеет особое судно, из коего и едят; пшеницы родится там очень мало, потому что тепла бывает не более двух месяцев. Оное местечко в горах, и с оных снег никогда не сходит. Державца называют раджа. Ламы, то есть попы, носят платье суконное желтое и шапки такие же наподобие жидовской скуфьи[268]. Образ похорон в Тевате. Погребение бывает у них сим образом: мертвого положат ламе на спину[269], привязав, покроют черным сукном; за шею ламе привяжут веревку; другой лама возьмет ее и ведет с мертвым. Прочие ламы идут впереди и поют, а народ позади мертвого; поют же и играют на всяких инструментах. Взнеся на высокую гору, сажают мертвого на землю, вокруг окладут его дровами, на голову нальют масла; после этого провожатый народ возвратится восвояси, а ламы мертвого одни сожигают и, сжегши, над пеплом складут могилу, среди коей сооружают глиняный, побеляемый алебастром столб, вышиною в сажень, а если богатый, то и выше. Ламы по сем возвратятся в дом умершего, где пьют и веселятся. А вино сидят каждый для себя из пшеницы. Жил я в том месте 25 дней. Пришли 3 человека нищих мосульман, которые шли на поклонение в Мекку к Магометову гробу, и я сказал, что туда иду, и, сообщаясь с ними, надел такую же нищенскую одежду. Из Тевату пошли пешком, потому что горы высокие и на лошадях там не ездят; есть такие между каменьями места, что едва можно человеку пройти, и товар носят на спинах[270]. Описание Кашемиру. От Тевату до реки Джилим[271] ходу 8 дней, от сей реки до местечка Кашемиру[272] ходу 7 дней. Во оном протекает небольшая речка Нилаб[273], а вокруг местечка того болото, в коем родится шафран. На волах шерсть мягкая, как шелк, коих волов называют ковмеш, ту их шерсть прядут тонко и ткут кушаки, шириною более аршина. В тамошних местах ханов называют сардар[274], а в Кашемире овган-мосулман[275], имя ему Карым-дат[276]. Хоромное строение из мелких досок в две стены; конопатят пенькою; покрывают соломой. Платье носят [люди] обоего пола суконное белое; шьют кафтаны наподобие русской крестьянской рубашки: косой ворот, покроем длинные, до пят, спустивши с одной руки рукав. Под платьем держат с жаром горшок, оплетенный таловыми прутиками, с рукояткой, от коего жару брюха у них пегие; а буде сядут, поставят между ногами. Пищу едят вареное сорочинское пшено; для духу кладут чеснок. Сие местечко Кашемир стоит в горах, от оного до реки Джанопу[277] ходу 5 дней. По одну сторону реки кашемирское владение, а по другую индейская граница. На обеих сторонах реки поставлены столбы, за которые утвержден толстый канат, на оный положена деревянная дуга; по концам дуги привязана из веревок сиделка, по обе стороны дуги ж на канате деревянные кольца; к кольцам с обоих берегов подвязана толстая веревка, концами за большую дугу. И сажают на сиделку человека, кладут товар, привязывают веревками, чтоб в воду не упали, и тянут воротом с берегу на другой. Для того сие сделано, что та река, стремясь с превысоких гор, очень быстра, и никак мосту сделать и ездить на лодках не можно. От реки дорога по горам; травы мало, а лесу совсем не имеется. Описание Индии. До местечка Джаннани[278] ходу 3 дни, и от сего дорога по горам до местечка Джамбу[279] ходу 2 дни, в нем река Рави. От него дорога и города на ровных местах; лес саженный, травы малое число. До городу, коему прежде звание было Чакикру[280], а ныне во владении у других, коих называют сик[281], которые город именуют Амбарсан, ходу до него 8 дней. В нем водою пользуются колодезною. От него до городу Варувару[282] ходу 2 дни. В нем река Биянады. От него ходу до Пиляуру[283] 3 дни, в коем река Сатлюч. От Пиляуру до города Малеру[284] ходу 3 дни, в нем вода колодезная. От оного ходу до города Патыалю[285] 2 дни; вода колодезная. От него до города Карнагалю[286] 3 дни; вода колодезная. Вышесказанные местечки и города в тех местах называют Панджоп[287]. Державцев называют сардарами, а не ханами. Город с городом всегда имеют вражду, и часто бывают ссоры и сражения. А от Карнагалю города стоящие называют Индустан. От коего ходу до города Панипату 1 день. От сего ж до столичного города Дели, а другое имя Шаиджановат[288], ходу 3 дни; в нем река Джаноп[289]. Индейцы называют Дели, а мосульмане Шаиджановат. И прежде город был не малый, а ныне разорен противу того уже в половину. Державец-бадша; имя ему Али Кавгар[290], магометанского закона; имеющий полную власть персиянец — имя ему Начап-хан[291], и бадша под его властью. В городе Дели, или Шаиджановате, артиллерии довольно; люди малосильные и робкие. В оном городе нищие от меня скрылись безвестно. Остался я со слугою своим арапом и куда идти, не знал. Воспомянув Бога, проговорил по-персидски. Мимоидущий человек остановился со мною и говорил: «Какой ты человек?» Я сказал российский. Взял он меня к себе в дом, и у него я обедал и спал. Родом же он армянин, именем Симион. На другой день спрашивал, каким я образом попал в тамошнее место? Я отвечал, какою несчастною судьбою попал в полон и в оное пришел место. Оный армянин отправил меня с купцами в город Лякнаур[292], дал письмо к англицкому священнику, природному голстинцу, сказал, что он ему приятель, дорогу мне покажет и буду я в России. Ехали на лошадях до города Акбаравату[293] 7 дней, в нем река Джаноп. От оного до города Шукуравату[294] 1 день. От сего города владение англичан. До города Карнаучу[295] езды 3 дни; в нем река Ганг. До города Лякнауру 4 дни, в нем река Гумти, где стали в караван-сарае. Данное мне армянином письмо вручил я священнику. Оный обещал отправить меня в Англию. На другой день прислал за мной слугу, почему я и пришел в дом к нему. Говорил он, якобы узнал обо мне тамошний комендант Медлитон и хочет де взять в свою службу. Я, услыша оное, просил его о избавлении комендантской наглости. Священник дал мне из жалости пару платья и башмаки с чулками, советуя сказаться, что родом я из Петербурга, а ежели спросят, знает ли кто меня, то сказать, что-де знает живший в Петербурге и Ораниенбауме голстинский[296] священник такой-то. Возвратился я от священника в караван-сарай, тогда взяли и держали меня под караулом 2 дни. Потом спросил комендант, что я за человек. Я отвечал по приказанию священника. Комендант призвал и его обо мне спрашивал. Он сказал, что я майор честной фамилии, а именно: графа Чернышева[297] родственник. Услыша, комендант меня немедленно освободил и дал мне письмо для вручении его приятелю мистру Чамберу[298] в городе Калкате[299], чтобы он отправил меня в Англию, и таким случаем освободился я от второго плену. Из Лякнаура ехал я в индейской коляске, подобно чухонской[300] телеге с зонтиком, в кою впрягают 2 вола. До города Кампу[301] езды 2 дни; в нем река Ганг. Во оном месте нанял я лодку; плыл рекою до города Илебашу[302] 6 дней. Под Илебашем речка Джамна; ниже Илебашу Ганг пал в Джамну. От оного до города Банареса[303] 6 дней, до Патны, а другое имя Азимоват[304], — 5 дней. От него до деревни Муангенчу[305] 7 дней. Оная река под деревнею разбилась надвое: в левую руку — в город Мадрас[306], а в правую — в город Калкату. От той деревни до города Максюдовату[307] 2 дни; от него до Калкаты плавания 6 дней. Бенгалы[308]. Те города, которые во владении англичан в тамошних местах, называют Бенголь или Бенгала. Та Бенголь изобильнее по всей Индии золотом, серебром, бриллиантами, жемчугом, шелком и прочими вещами и материями. Во всей же Индии люди черные от величайших жаров. Индейцы ходят наги; спереди и сзади подпоясывают кушаками. Головы обертывают кушаками ж. Имеют на ногах туфли. А женщины на головы накидывают платки; рубашки имеют самые короткие, кои покрывают одне только груди; рукава длиною 2 вершка; юбки длинные; носят башмаки, а богатых примечают по друому: мущины наподобие персов повязывают на шею сделанное из золота украшение, в одном ухе кольцо, на руке перстень — золотые ж. У женщин в ушах и ноздрях кольца, и на руки надевают по одному кольцу золотому ж. Ездят там на слонах, и кладутся на них сделанные ящики с зонтиками; во оном ковер и подушка, обитые сукнами по зонтику. Вокруг ящика подзоры, вышитые шелком с бахромками, серебряными, золотыми и шелковыми, а прочие делают портшез, или носилки, то есть ящик, вышина 1/4, длина 2 аршина, ширина 1/2 аршина с золотниками ж; обивают всякими сукнами с подзорами и кромками. Впереди у ящика утверждено дерево, выгнутое наподобие ослиной шеи, сзади и спереди по 4 или по 5-ти человек носят на себе попеременно. Впереди ж один ходит с тростью для распространения дороги. Другие делают портшез или четвероугольную будку, ширины и длины 1 1/2 аршин, вышиною без мала 2 аршина; обивают кожею; с обеих сторон двери; на дверях и спереди стекла; внутри беседка. Таким же подобием носят на себе. Оные портшезы именуют палки[309]. Лошадей имеют за дороговизною мало, для того, что их приводят на продажу из других земель, корм дорогой, и сходнее иметь людей 20, нежели одну лошадь. По всей же Индии родится сладкий тростник, или камыш, который называется найшакар[310], и из него делается сахар, леденец и прочии сладкие закуски. Вино сидят из того же камышу и из пшеницы, всякий про себя и на продажу. Родятся же всякие фрукты, кроме винограду, изюму, дынь, арбузов; и все сие привозят из других земель. Идолопоклонение индейцев. Индейцы разных вер, веруют в солнце, месяц, звезды, в скотину, в болванов и во всякую гадину и им жертвы приносят, а именно: верующие в солнце на восходе оного входят в реку по колено и глядят на солнце, читают и после плещут на солнце водою 3 раза; в месяц — на восходе оного также глядят и читают, бросают землю на месяц 3 раза; в корову — ежели кто из иноверных станет бить оную, то покупают, а если купить не на что, тогда весьма плачут. Говядины не едят, а держат для молока. В болванов — сделанные каменные кумиры поставлены по переулкам. Очертят — каждый для своего семейства — круглое место, вымазывают коровьим разведенным в воде калом, на средину ставят котел, а как высохнет, садятся все в черту и варят тем калом пищу, сваривши, тут и едят, в то время к сему месту никто подойти не может. Потом приходят к болванам, обливают им головы маслом и разведенною в воде краскою, а другие водою. И в домах варят пищу так же. В то время если кто, не ведая, придет чего просить, тогда им своя пища уже сделается погана; отдают ее тому приходящему; будут с него требовать за пищу денег, чего она им стоит, и если не отдаст, то и суд прикажет заплатить. Мертвых у реки сжигают; сожегши, пепел и кости сметают в реку, а другие больного человека, не имеющего движения и кой без языка, который уже при конце жизни, приносят к реке, сажают на землю, близ воды. Буде есть жена, дети и родственники, а если никого нет, то старый человек возьмет больного за голову, окунет в реку, а как захлебнется, тогда столкнут совсем его в реку, коих утопших уносит в море[311], а других съедаютпсы. В Индии: Агра, Сурата, Гоа Португальская и Каликут Голландский. Азия к востоку с Восточным океаном, или Тихим морем, а к западу с Черным и Средиземным морями и с теми границами, которыми отделяется от нее Европа; к югу — с Индейским океаном. Прибывши я в город Калкату, данное от коменданта Медлитона письмо вручил я мистру Чамберу, кой в моем деле совсем было отказал; при мне был купленный слуга арап, коего подарил я мистру Чамберу, то просил он одного капитана, чтоб свез меня до Англии. Капитан дал мне билет, в котором месте стоял корабль почтовый, и по билету я в корабль вошел. Отъезд на корабле в Англию. Из Калкаты плыли до деревни Инджири[312] 5 дней, коя стоит на взморье по Индейскому морю, бежали по морю тому 2 месяца и 6 дней. Поверстались против Африки, острова было видно. От оных бежали до острова Санталина[313] 19 дней. Тот остров ведения англичан, с коего в корабль брали пресной воды. От Санталина бежали до Ирландии до местечка Каслегивн[314] месяц и 19 дней. От Каслигивну[315] до местечка Корька[316] часов 8. Из Корька ехал в наемной карете до местечка Довлена[317] 5 дней. Из Довлена переезжали в судне морской залив до английской границы, до местечка Ливерпуру[318] — 2 дня и одна ночь. Из Ливерпура ехал в карете по почте[319] до Лондона — 2 дни и 2 ночи, где я явился к российскому министру господину генералу Симолину[320], который снабдил меня паспортом, и отправлен был российским консулом и находившимся тогда в Лондоне его сиятельством графом Иваном Петровичем Салтыковым[321] морем в Петербург. К его превосходительству господину тайному советнику и кавалеру Александру Андреевичу Безбородку явился в 1782 году, августа 26 числа. По именному повелению в Царском Селе пожалован я прапорщиком мая 1-го числа 1783 года и определен в государственную Коллегию иностранных дел по знанию бухарского, персидского и других азиатских языков.Его Превосходительству Господину
Тайному Советнику и Кавалеру
и разных мест начальнику
Александру Андреевичу Безбородко[143]
Всенижайше подносит и посвящает сих мест самовидец и описатель Прапорщик Филипп Ефремов
Странствование Филиппа Ефремова в Киргизской Степи, Бухарии, Хиве, Персии, Тибете и Индии и Возвращение его оттуда чрез Англию в Россию. Третье, вновь переделанное, исправленное и умноженное издание
Предисловие
Первое издание описания странствования г. Ефремова воспоследовало 1786 года под названием «Девятилетнее странствование Российского Унтер-Офицера Ефремова в Бухарии, Хиве и проч.»; оно издано в свет без его ведома и согласия. 1794 года г. Ефремов издал вторично самим же им описанное свое путешествие под именем: «Странствование надворного советника Ефремова в Бухарии и пр.». После многих странствий, даже и по самой России, судьба привела его жить в Казани, где он и поныне с семейством своим имеет пребывание, получая и содержа себя Всемилостивейше дарованною ему пожизненною пенсиею 500 рублей. По случаю я познакомился с г. Ефремовым, который в то время намеревался в третий раз издавать описание своего путешествия. Приведение предметов сего сочинения в лучший порядок и помещение пропущенного, вероятно, довольно любопытного для многих, было весьма нужно; того же требовало каковое-либо споспешествование распространению или усовершенствованию познания средних стран Азии. Посему, воспользовавшись знакомством г. Ефремова, я пожелал при сем случае исполнением сказанного услужить ему и обществу. Сверх сего побуждаем был к тому и мыслию, что предполагаемое сочинение не будет из числа многих таких, кои составлены (что, впрочем, также часто заслуживает большую благодарность) из других, уже известных. Сведения, мне доставленные, происходят все от человека, который даже без предуготовительных познаний землеописания как вообще, так и сих стран путешествовал и заметил то, что видел собственными глазами; можно сказать, что ничего и не прибавляет, кроме виденного. Участь привела его попасться в плен киргизцам, от них быть продану в Бухарию, жить там и служить несколько лет, ходить во многие окрестные страны, находясь в военной службе, наконец, бежать оттуда чрез Тибет в Индию, а из Индии морем возвратиться в Европу и увидеть уже 9-ть лет оставленное свое отечество. Описание путешествия г. Ефремова разделяется здесь на две части; в первой говорится о самом странствовании и многом, касающемся жизни странствователя, во второй сообщаются замечания о странах, в коих был он. К сему присовокуплено показание расстояния от Астрахани и Оренбурга до столицы Бухары и некоторое собрание бухарских слов с переводом их на российский язык; почитая сие неизлишним для филологов, оставляю оное и в третьем издании, сделав перевод слов сих и на татарский язык для сличения с бухарским. Наконец, здесь присоединяется жалованная Блаженной памяти Государынею Императрицею Екатериною Великою г. Ефремову и его потомкам грамота на дворянство. Жизнеописание путешественника, свидетельство его достоинств, понятие о внимании к его странствованиям и отчасти доказательство в рассуждении самого путешествия побудили меня сделать сие. Может быть, кто-либо из читателей найдет в сей книжке некоторое несходство с новейшими известиями или сочинениями о сих странах других писателей: мы в том нимало не будем виновны; г. Ефремов в описываемых ниже землях был уже лет с тридцать; что видел в то время и знал, то как понимал, так и замечает. Во всем повествовании его ничего не встречается такого чудесного, чему бы нельзя верить: признак не хвастовства удивлять других своими рассказами. Скажем нечто в ответ на могущее случиться возражение, что описание сих земель слишком старо. Многие из азийских государств находятся в таком положении, что с давнего времени не претерпели (в сравнении с европейскими) никаких значительных перемен и пребывают в одинаковом состоянии. Образованность народа в Бухарии, Хиве, Киргизской земле, части Персии и Тибете, по новейшим известиям, в сравнении с образованностью прошедших пред сим веков, кажется, находится на одной ступени; перемены, происшедшие в Бухарии, Хиве и Персии по части правительства, по-видимому, не произвели для сего никаких новых важнейших последствий (не говорится здесь о некоторых переворотах, от войны происходящих и наполняющих бытописание человечества); занятия народа, одни из числа также немаловажных причин его образования, какие были в оных прежде, такие и ныне. Не все также и в землеописании может часто переменяться. Из всего оного следует, что положение предметов, излагаемое в сей книге, весьма прилично будет во многом и для настоящего времени. Не говоря здесь об Индии, Тибете и Персии, для познания коих имеем мы довольно новые и хорошие известия, все прочие страны, о коих здесь говорится, для показания настоящего их положения почти совсем не имеют описаний, трудность проникнуть в оные земли и отчасти отдаленность их от просвещенных государств Европы, кажется, есть сего причиною. Посему землеописатели иногда довольствуются и устаревшими сведениями о Бухарии, Хиве и земле Киргизской. Я известен о двух не весьма старых рукописях: первой о киргизцах и Бухарии и второй собственно об одной большой Бухарии; последняя писана в Царствование блаженной памяти Государя Императора Павла Петровича путешествовавшими туда двумя довольно образованными из Россиян особами и находившимися там около полугода. Из числа новых известий о киргизцах читал я с особенным удовольствием сочинение г. Пятницкого, доктора 23-й дивизии, которое отличается своею основательностью, полнотой в краткости и верностию. Знакомство мое с некоторыми особами, бывшими довольное время в Хиве и Бухарии по различным делам, также подало мне повод слышать много такого, чего здесь не находится. Может быть, обстоятельства позволят мне сделать известным свету что-либо из объявленного мною, либо в особенном сочинении, либо в изданиях трудов Общества Любителей Отечественной Словесности в Казани, либо в каком-нибудь из моих упражнений. Некоторое в книге сей может показаться излишним; но мы оставляем или прибавляем сие по известным нам причинам, отчасти и для того, чтобы оное, быв сравнено с другими тех стран описаниями (впрочем, как сказано, весьма немногими), подтверждало их или отрицало. Представляя публике сие сочинение, я надеялся, что оно не только не бесполезно будет для землеописателей, показав им отчасти вновь некоторые предметы либо сбивчиво доселе понимаемые, либо совсем неизвестные; но не излишним и для ученых вообще, фабрикантов, занимающихся торговлей купцов и хозяйством помещиков и земледельцев. Не полагаю, чтобы книжка сия была из числа ненужных или весьма маловажных, писанных и имеющих быть читанными для одного препровождения времени; не самолюбие мое уверяет меня в том, но здравое рассуждение о предметах, здесь упоминаемых, и отчасти о понятии, какое имеют об некоторых из них по находящимся материалам. С другой стороны, нимало не думал также спорить в первенстве с тем, если что-либо подобное явится в свет новейшее лучшее; и весьма могу быть уверен, что таковое быть может где-либо и теперь в рукописи. Например, Географическо-Статистические известия о киргизцах, их нынешнем состоянии хотя не находятся в печатных сочинениях, однако ж, судя по распоряжениям нашего правительства к устройству сего народа и, кажется, некоторым в сем успехам, можно надеяться, что оно (правительство) имеет их весьма основательные и довольно точные: посему предлагаемое здесь о киргизской степи и народах, в оной обитающих, всеконечно должно уступить таковым известиям и т. д. Повторю, что я ничего не хотел прибавлять здесь узнанного мною отчасти из книг, отчасти от некоторых особ, кроме писанного в прежних изданиях сей книги и вновь приумноженного мною чрез рассказывание мне самим г. Ефремовым, дабы в точном смысле сохранить переданное собственно г. странствователем [...] Наконец, надлежит заметить, что книжка сия издается в пользу и иждивением самого г. Ефремова, достодолжно, верно и долго Отечеству Нашему и Государям служившего. 1811 года генваря 1 дня Магистр Исторических наук Петр Кондырев.Отделение первое. Описание самого странствования и отчасти жизни г. Ефремова
Филипп Сергеев сын Ефремов родился 1750 года в городе Вятке. Отец его был там духовной Консистории стряпчим[322]. 1763 года июня 16 дня Филипп Ефремов, пылая ревностью и усердием к благосердой Матери Отечества, по словам его, вступил в воинскую службу в Нижегородский полк солдатом, где и произведен того же года 14 ноября капралом, 1765 года 28 июня каптенармусом, 1769 года 24 ноября сержантом. 1774 год был несчастливейшим годом в его жизни. Известно, что около сего времени происходило в России большое замешательство от так называемого Емельки Пугачева. В сей 1774 год Ефремов был командирован на заставу, лежащую по дороге к Илецкой Защите за Оренбургом в Киргизской степени, называемую Донгус; с ним находилось 20 человек солдат и Козаков и одна пушка. На пути к посту своему нигде не встречались им злоумышленники, и они прибыли к оному благополучно. Несколько дней препровели там в совершенном спокойствии, которое наконец нарушено было и кончилось для них горестно. Однажды во время утренней зари напала на них шайка мятежников (приверженцев Пугачевских), состоящая более нежели из 500 человек. Сколь ни многочисленна она была против команды Ефремова и коль ни дерзновенно наступала на оную, однако и храбростию солдат и Козаков, под начальством Ефремова состоявших, удержана в своем напорственном усилии и отражаема была даже до полудни. Малочисленность солдат могла отразить врага, но сопротивляться долгое время без всякой помощи в степи ей было невозможно; г. Ефремов решился с своим отрядом по крайней мере отбиться от сей шайки. Льстившая их в сем надежда чрез несколько часов соделалась тщетною. Находившиеся при нем пушка и ружья были главнейшими орудиями защищения, приводившими противников в трепет. Доколе был производим огонь из оных и они имели порох, дотоле неприятели не отваживались приближаться, но коль скоро не стало последнего, тогда Ефремов увидел неминуемую свою погибель. Заколотив пушку и сев с командою на лошадей, намерен он был обратиться к Оренбургу и избавиться от плена или смерти. Неприятели, увидев сие, тотчас бросились на них прямо. Г. Ефремов долгое время с своею командою защищался храбро, но у него оставался только один заряд, выстрелив на бегу последним, он не удержал стремительности разъяренной черни, один из коей, догнав его, ударил саблею вдоль ружья и отрубил у него оною у левой руки большой палец, другой из сей же черни поразил саблею над правым ухом, а третий ранил копьем в голову выше лба. Почтенный наш воин, пришед в изнеможение и бесчувствие от таковых ран и поражений, не помнил потом, что с ним и с находившимися при нем происходило. Опомнившись, увидел он себя и многих из своих товарищей связанными. Всяк вообразив себе человека израненного, поверженного в оковы и доставшегося на поругание неистовым и зверским бунтовщикам, легко может представить, какие чувствования должны были родиться у нашего воина. Ярость, говорит он, и отчаяние попеременно терзали мое сердце: я напрягал все силы моего разума к вымыслам, как бы избавиться от постыдного сего бедствия. Но что долженствовало делать? шайка бунтовщиков была многочисленна; надобно было сносить терпеливо несчастие и ожидать решения своей участи. Враги наши долго скитались по степи, пока наконец, изнемогши от усталости, остановились и скоро потом легли и заснули весьма крепко. Шайка сия, состоящая из уральских (тогда яицких) Козаков и обыкновенных русских мужиков, не знала никаких воинских предосторожностей. Увидев, что они погружены были в глубокий сон, Ефремов время сие почел способным к своему спасению, начал стараться как возможно разорвать свои узы и скоро потом усилие свое увидел не бесполезным. Он освободил у себя правую руку, а посредством оной и другую; потом то же сделал с связанными и подле него лежащими двумя солдатами и вместе с ними ушел. Прибежав на рассвете к реке Донгус, они скрылись в траве и отдыхали до половины дня; потом вознамерились идти в Оренбург, находившийся тогда от них недалеко; но едва отошли версты с три, как вдруг встречены были двумястами киргизцев, из-за гор выехавшими. Силы путешественников сих уже ослабели, оружия при них никакого не было, нечего оставалось делать, как без всякого сопротивления отдаться в плен. Киргизцы тотчас схватили их, посадили на своих лошадей, под брюхо коих подвязали их ноги и увезли в свои улусы, или жилища. Они продержали их там два месяца. Благодаря Бога, говорит Ефремов, я достался доброму человеку, который почти ежедневно к ранам как на голове, так и руке прикладывал жженый войлок, от чего я и излечен был. Киргизцы, пользуясь тогда замешательством в России, наловили много наших русских и отвезли в Бухарию и Хиву, где продавали в разные руки. Таким образом и Ефремова купил за четыре выделанные красные телячьи кожи у киргизцев бухарец, едущий с караваном, приказчик г-на Гафур хожи, бывшего в Бухарии зятем аталыка Даниар-бека, особы первой по хане. Дорогою гнали наших вместе с Ефремовым около тридцати человек; зима в то время была весьма холодная, от чего от голоду в дороге многие померли. Астраханский армянин, именем Айваз, по русски Иван, не оставлял г. Ефремова, кормил его, а иногда сажал на лошадь и верблюда даже до самого пограничного бухарского города Варданзы[323]. Там он расстался с ним, поехав в столичный город Бухару. Ефремов оставлен был в Варданзе в доме купившего его бухарца; вскоре потом приехал за ним есаул от Гафур хожи, у коего был он только месяц и после того подарен тестю его Даниар беку. Новый хозяин Ефремова был в Бухарии довольно полновластен и назывался аталыком, то есть владетелем; он имел четырех жен и шесть наложниц калмычек и персиянок, им купленных, и от всех вообще жен и наложниц десять сынов и десять дочерей. Аталык сей, будем говорить далее словами самого г. Ефремова, определил меня к своей ордине или серали, в коей заключались его жены и наложницы, стражем; в звании сем был я до самого того времени, пока мог довольно хорошо разуметь и говорить на их языке. После сего пожаловал он меня дабашею, то есть капралом, и поручил мне начальство над 10 человеками, что отправлял я, по-видимому, к его удовольствию. Однажды аталык прислал за мною своего служителя: я тотчас к нему явился. Он объявил мне о приехавшем из России мулле Ирназаре и дал прочитать привезенное им письмо. Увидя на оном титул Всемилостивейшей Государыни Императрицы, я заплакал от радости. Аталык спросил меня, что это за бумага; пашпорт, отвечал я, данный сему мулле для беспрепятственного проезда чрез места, под державою России находящиеся. Для чего же у сего пашпорта приложена печать внизу, а не наверху, спросил он меня далее; я отвечал, что титул Российской Государыни пишут в заглавии, а печать прикладывают внизу для того, что титул значит более, нежели печать. Неправда, говорил аталык; сие делается потому, что Россия пред нами унижается: ибо мы магометане, исповедыватели истинной веры. Вопрошая с угрозами о причине слез моих и получив в ответ, от радости при виде письма российского, он уговаривал меня потом принять магометанский закон и обещал за сие содержать тоща у себя в милости. Не получив от меня оное согласие, вскоре после того приказал мучить. Мучение со мною отправлялось следующим образом: положив в большое деревянное корыто с пуд соли, налили в оное горячей воды; когда же соль разошлась и вода остыла, тогда связав меня в утку, всунули в рот деревянную палку и, повалив на спину в корыто, лили мне в рот соленую воду. От такого мучения чрез день умирают, но меня хотели спасти и для того после каждого мучения, продолжавшегося с час, давали пить топленого овечьего сала по три чашки, из коих каждая величиною с нашу полоскательницу; сие вбирает в себя всю соль и очищает живот верхом и низом. После того, положив в котел пшеничную муку, поджаривали оную, мешали с водою и овечьим топленым салом и варили жидко. Сею саламатою[324] поили меня, дабы оставить в живых. Три дня я был так мучим. Аталык, видя свое мучение, со мною делаемое, тщетным, убеждал по крайней мере в верной службе дать присягу, которую я по необходимости, наружно, а не внутренне, и учинил. После сего аталык пожаловал меня пензибашею, или прапорщиком, и препоручил в команду 50 человек. С сего времени я находился в действительной его службе, был во многих походах, видел тамошние города и узнал дороги. Вскоре нашел в караван-сарае армянина, спасшего меня от смерти во время пути моего чрез киргизскую степь, познакомился с ним короче, жил дружно по самый отъезд его и проводил оного при сем случае до пограничного городка Каракулу, где с ним и распрощался. Быв однажды с войском под городом Самаркандом, с большою для жизни моей опасностию и получением раны взял я на сражении в плен одного самархандца. Аталык за сие пожаловал меня езбашею, то есть капитаном, землею, с коей собиралось в год доходу до 300 тамошних червонных, и дал в команду 100 человек, между коими находилось 20 человек русских. Потом с сыном его Шамрат беком послан я был в Персию к городу Мавру; всего войска у нас было тогда около 2000 человек. Мы отправились к городу Каракула, до коего был один день езды, а от оного до реки Аму три дня; дорога песчаная, по реке довольно много камышу, а отчасти и мелкого тальнику; самая река шириною с версту, местами менее и не весьма глубока. За сим были в городке Чаржуй, бухарского же владения; в нем прежде жительство имели трухменцы, после чего он опустошен. Дорога отсюда идет песчаная, по горам кустарники растения соксоуль, которое не очень толсто, дрова оного горят жарко; много попадается полыни, местами поделаны колодцы. От Чаржуя до города Мавр расстояния шесть дней езды. Шамрат бек, проиграл сражение, обратился в бегство, причем померло в войске много людей и пало немалое количество лошадей. По возвращении моем в Бухарию ключница аталыкова употребляла всевозможное старание вытти за меня замуж, на что я не согласился. Она изъявила желание уйти со мною, куда бы я ни пожелал. Ключница сия была родом персиянка, в молодости захвачена трухменцами и продана бухарцам. Я обещался по усильной ее просьбе воспользоваться к уходу удобным случаем. Чрез два года потом отоядили меня в Хиву с войском для препровождения бухарского хана Абулгазы родного брата, которого хивинцы просили на ханство. Войска находились с ним 1500 человек, начальник оного был Бадал бек. Мы отправились сперва к Чаржую, от коего вниз по реке Аму живут кочевые трухменцы двух родов, одни называются така, другие салур; в урочищах их по реке довольно вязу, тальнику и травы, сами трухменцы хищны, ловят персиян и продают их в Бухарии, Хиве и других окрестных странах. Отсюда ехали мы до пограничного хивинского города Питняку 8 дней, от сего до города Азар Ресту один день, от Азар Реста до небольшого городка Багаткала до полудни. Между тем хивинский инак, то есть полномочный владетель, по имени Магадами[325], узнав о прибытии нашем и о том, что хивинцы по согласию с бухарским аталыком Даниар беком хотели его обезглавить и на ханство постановить вышеупомянутого брата Абулгазы, взял предосторожность. Он с приверженцами своими не допустил бухарцев до Хивы и сразился с ними. При сем случае, говорит Ефремов, один из неприятелей выстрелил в меня из ружья, но опалил только мою правую щеку и ухо; в горячности я поскакал за ним, отрубил у него правую руку и, взяв его в плен, привез к начальнику Бадал беку. Сей наградил меня за оное жеребцом и кармазинного цвета кафтаном, потом послал в Бухарию с одобрением и требованием еще войска. Аталык пожаловал меня тогда землею и деньгами и приказал быть в готовности к походу в Хиву с новым войском; обстоятельство сие подало мне повод и способ к уходу. Я просил писаря, чтобы он написал мне грамоту в таком смысле, якобы аталык послал меня послом в город Кукан, коего владетель ссорился тогда с бухарским; за сие обещался щедро наградить его деньгами. Он написал мне таковую грамоту и в благодарность получил от меня 100 червонных. Грамоту показал я сказанной ключнице и просил ее об доставлении для приложения к оной ханской печати, в чем она мне и услужила, надеясь чрез то и сама уйти вместе со мною. Дни чрез два получил потом я от аталыка приказание ехать в Хиву. Отправясь якобы к новосоставленному его войску, я поскакал с двумя русскими в Кукан, а ключницу принужден был оставить[326], ибо, взяв оную с собой, никак бы не мог спасти ни себя, ни ее, аталык хватился бы ее тотчас и послал бы искать повсюду[327]. Дорогою до Кукана, который проехал я мимо, снабжали меня с излишеством провизиею; по прибытии же в город Маргылян назвался купцом, переоделся в купеческое платье и расположился в караван-сарае, где, услышав, что некоторые купцы намереваются ехать в город Кашгар, состоящий под покровительством китайского богдыхана и имеющий потому для охранения своего китайское войско, купил такого же товару, каким и они торгуют, и, назвав себя нагаем[328], поехал вместе с ними. Не доезжая до Кашкар, или Кашгар, один из русских моих товарищей помер; я похоронил его[329] и продолжал путь с купцами же в Кашгар, отсюда в Аксу, из Аксы возвратился опять в Кашкар и поехал в город Яркант. Оттуда вознамерились они ехать в Теват, или Тибет, и закупали для сего разные товары, коих и я купил, также слугу — молодого арапа за 5 аршин кармазинного цвета посредственной доброты сукна, стоящего в России тогда 30, ныне же рублей девяносто. Дорога туда лежит по косогорью между горами, в средине коих протекает весьма быстрая река Атак, лесу и травы мало, где же бывает ночлег, там есть полянки. Часто видел я употребление в пищу пшеничного толокна, которое мешают густо в чайной воде и оною же потом запивают; для кормления лошадей возили мы с собой ячмень, ибо места сии совершенно безлюдны. Не доезжая пределов Тибета дней за 15 есть чрезвычайно высокая гора, покрытая весьма густым туманом и окруженная столь тяжелым воздухом, что у людей и скота захватывает дух, отчего и последний мой товарищ из русских умер. В Тибете, до коего ехали мы всего 35 дней, жил я с месяц в области Цонг, или Цанг. В сие время прибыли туда три тружденика[330], шедшие в Мекку для поклонения гробу Магометову. Я познакомился с ними и вознамерился быть их спутником, надел на себя такую же одежду, какую носят и все подобные им люди, то есть платье из толстого простого и самого белого сукна, из коего делают они себе шапки вышиною в пол-аршина, вышитые шерстяными же разноцветными нитками наподобие узора, употребляемого у нас на конских попонах. Отсюда пошли мы пешком; нельзя было употреблять тут лошадей и быков по причине больших пропастей, узких проходов и вообще худой дороги до Кашемира, и ноши свои долженствовали мы нести на спинах. В Кашемире, равно как и пограничном индийском городе Джаннани, не имел я никакой болезни, но верст за десять от города Джамбу распухла у меня нога, которую скоро потом свело; на оной сделались раны, открывавшие волосатика, происходящего от употребления бухарской воды и выходящего от ходьбы. Я пролежал с месяц, и болезнь моя превратилась бы в опасную, если бы один добрый набожный старик родом из Кашемира не приложил обо мне особенного старания и не довольствовал всем нужным как меня, так и слугу моего арапа и трех моих спутников. Двое из последних не дождались моего выздоровления и продолжили путь, а третий оставил меня уже в Дели. Не знал я тогда, что должен был предпринять и куда идти: случай вывел меня из сего недоумения. Однажды встретившийся на улице человек спросил меня: кто я и откуда? и когда я сказал ему, что из России, то он позвал меня к себе и, расспрося обо всем подробно, велел удовольствовать пищею и объявил о себе, что он родом армянин, по имени Симион и готов способствовать мне к отправлению в английские владения, откуда удобно отправиться и в Россию. Недели чрез две дал он мне на сей конец письмо к находившемуся в одном городе сих владений священнику и отправил меня с купцами в Лякнаур, куда лежит путь чрез город Акбаравату, у коего протекает река Джаноп. До последнего ехали мы семь дней, от него до города Шукуравату день. От Шукуравату начинается владение англичан, мы ехали от него до местечка Карнауч, находящегося при реке Ганг, три дни, потом до Лякнаура четыре дни. По прибытии в оный мы остановились в караван-сарае; я вручил потом одобрительное письмо священнику, коему по виду должно быть около 70 лет, и был принят им ласково, также уведомлен от него, что комендант тамошний Медлитон, известясь обо мне, хочет определить в свою службу. Священник советовал мне при свидании с комендантом сказать о себе, что я родом из Санкт-Петербурга; ежели спросит: знает ли кто меня? то объявить, что знает живший в Петербурге и Ораниенбауме голстинский священник. Лишь только возвратился я от него, как тотчас был взят под стражу, держан был оною два дни и позван после того к упомянутому коменданту. Сей спросил меня: кто я и зачем туда прибыл? Я отвечал ему так, как наставил меня священник, за коим тотчас же и послано. Священник донес, что я знакомый ему майор и знатной фамилии, родственник графа Чернышева. Комендант, услыша оное, освободил меня немедленно и дал мне письмо в город Калькутту к приятелю его Чамберу, прося его о скором отправлении меня в Англию. Так освободился я от второго плена и отправился в дальнейший путь. Из Лякнаура ехал я на быках в индийской коляске с зонтиком, без коего она во всем подобна чухонской телеге. Потом в одном местечке нанял я лодку и плыл до города Илебашу шесть дней; последний сей при реке Джамне, которая несколько пониже впадает в Ганг. От Илебашу до города Бенаресу, или Банарессу, шесть дней пути, от сего до города Патны, или Азимоват, пять дней, от оного же до селения Муангенчу семь дней. Река Ганг разделяется под сим селением на два рукава. От Муангенчу до города Максюдавату два дни пути, оттуда до Калькутты шесть. Сверх всякого моего ожидания, в Калькутте нашел я греков и даже их монастырь, в котором приняли меня как странника, отвели для отдохновения особую келью и довольствовали пищею. Я был весьма рад, что мог в храме Бога по своему закону, в отдалении от родимой земли за сохранение жизни своей при столь многих опасностях и открытие десницею Его пути к возвращению в возлюбленное отечество принесть Ему, Всевышнему, благодарение. В Калькутте нашел я Чамбера, который сперва хотя и не склонялся на отправление меня в Россию, но по настоянию моему в сем и при предложении ему в дар купленного мною арапа он дал мне 300 рупий, две дюжины рубашек тонкого полотна, пару платья и поручил меня начальнику почтового судна, которое отправляла тогда в Англию контора Ост-Индийского Торгового общества. Начальник сей тотчас дал мне билет для пропуску на сие судно, стоявшее от пристани верстах в осьми. Меня отвезли на оное в лодке греки, с коими расставшись получил в каюте весьма хорошее для себя место. Дни чрез три отправились мы в путь, плыли по Индийскому морю два месяца и одиннадцать дней до неизвестных мне африканских островов, от сих до острова Санталина еще 19 дней. Запасшись на сем безлесном и безлюдном острове пресною водою, продолжали мы путь свой[331] месяц и 19 дней и прибыли в ирландский город Кисли Гавн, а оттуда в день в Кангисель[332]. Отсюда мог я уже ехать сухим путем. Почему вышел тут на берег и, отдохнув немного, отправился в путь и чрез восемь часов прибыл в город Корк, а из оного по почте чрез пять дней в Довлен, из коего в течение двух с половиною дней переехал на судне в английский Ливерпуль. Из Ливерпуля ехал я в почтовой коляске до Лондона двое суток. Здесь 1782 года немедленно явился к Императорскому Российскому Полномочному Министру Симолину, который снабдил меня пашпортом и отправил морем в Санкт-Петербург к графу Александру Андреевичу Безбородко. По прибытии моем в место назначения тотчас явился я 26 августа 1782 года к оному и жил у него несколько времени. Вскоре потом 5 ноября представлен я был в азийском платье графом Безбородко Государыне Императрице и имел счастие удостоиться Высокомонаршей милости получением 300 рублей. Читатели позволят присовокупить здесь краткое обозрение прочего времени жизни г. Ефремова; мы увидим, что и в самой России делал он не меньше важные путешествия, как и в Азии. Между тем наведена в полку об нем справка, по получении коей 1783 года 1 мая по Именному Ее Императорского Величества Указу пожалован он в прапорщики и по знанию бухарского, персидского и других азийских языков определен в Государственную Коллегию Иностранных дел в число толмачей. Того же года июля 16 был командирован сею Коллегиею для препровождения бухарского посланника в Оренбург. После того 1785 года мая 25 дня по желанию его от службы в оной коллегии с награждением за добропорядочную службу чином протоколиста уволен для определения к другим делам[333]. Сего года 31 мая определился в Санкт-Петербургскую Портовую Таможню и был при установлении стражи и цепи надзирателем. 1785 года 18 июля по указу Правительствующего Сената определен Кавказского Наместничества в Верхний Земский суд заседателем с чином коллежского асессора и был 1786 года 29 января отправлен от генерал-поручика Потемкина с донесением ко двору об открытии оного наместничества: при сем случае Всемилостивейше пожалован ему бриллиантовый перстень. В 1786 же году 18 ноября по представлению генерал-губернатора Павла Сергеевича Потемкина[334] перемещен в Астраханскую портовую таможню директором. В Астрахани увиделся Ефремов с упомянутым выше армянином Айвазом, который по старанию и покровительству его произведен в первые маклеры. Отправляя должность директора, Ефремов, по свидетельству начальства, приумножил сбор пошлинной суммы, взыскал запущенную недоимку предместника его за три года 1784, 1785 и 1786 годов до 37000 рублей и тем сделал казенному доходу немалое приращение[335]. 1790 года 12 марта по прошению его Кавказским наместническим правлением от должности уволен и около полутора года по причине собственных нужд находился в Санкт-Петербурге. После сего 1792 года 23 июня определен Вологодского наместничества в Палату Уголовного суда асессором, от коей должности и службы 1793 года 15 октября по Именному Высочайшему Указу по прошению его за болезнью уволен с награждением чина надворного советника. Сия Высочайшая милость, изъясняется г. Ефремов, побудила меня ко вступлению вновь в службу для изъявления ревности своей ко всему, что ни возложено будет на меня от начальств. Почему 1795 года 1-го мая определен от Вознесенской губернии[336] в губернский магистрат председателем. 1795 года 29 декабря по Именному Высочайшему повелению Вознесенским губернским правлением командирован в город Одессу для открытия городского магистрата и при нем сиротского и словесного судов. 1796 года 1 апреля 25 дня пожалованы на дворянское достоинство Ефремову грамота и герб, что здесь в конце и присовокупляется. 1797 года мая 1-го дня по упразднении Вознесенской гебернии и по сдаче дел по Высочайшему поведению причислен к герольдии, потом 1798 года 15 февраля определен в Кизлярскую пограничную таможню директором, где, по свидетельству начальства, приумножил сбор пошлинной суммы и отправлял должность свою с особливым попечением и деятельностью. По указу же Государственной Коммерц-Коллегии командирован был 1799 года 27 мая для исследования в Моздокскую[337] таможенную заставу. Болезненные припадки понуждали Ефремова оставить службу, и 1800 года 27 марта по его прошению уволен он от оной со Всемилостивейшим пожалованием ему в воздаяние долговременной и усердной его службы по пятьсот рублей в год по смерть пансиона. Но ревность его служить и третьему Государю после служения Екатерине Великой и Павлу Первому не преставала бодрствовать; 1803 года 26 марта вступил он в службу и определен по предложению министра Коммерции во вновь учреждавшуюся Бухтарминскую[338] пограничную таможню директором, которую открыл и учредил в оной порядок. 1805 года 1 июня по собственному прошению уволен от настоящей должности для определения к другим делам. С сего времени Ефремов находился в Петербурге, потом, с начала 1809 года в губернском городе Саратове, где в мае месяце того же года с детьми своими записан в Саратовское дворянское общество. В начале сентября 1810 года прибыл в город Казань и располагается там окончить последние дни свои. Воспоминая прошедшее в жизни своей, он славословит Всевышнего за ниспосланные ему благодеяния, благоговейно чтит блаженной памяти Екатерину Великую и Павла Первого, коего щедротами содержит себя и свое семейство, состоящее из пяти человек, и благословляет блаженное царствование Александра I. Два сына Ефремова находятся уже в воинской службе офицерами. Состояние его весьма посредственное; но оно тем более приносит ему чести, что он, имевши случаи соделаться богатым, по любви к истине и добру Государей и Отечества не захотел воспользоваться оными так, как пользуются сим, может быть, весьма многие.* * *
[...] Жалуем ему, Ефремову, нижеследующий дворянский герб: Щит разделен поперек на два поля, верхнее малое и нижнее пространное. В нижнем черном изображены со углов крестообразно слева направо положенное военное ружье и справа налево в верх натурального цвета дорога с двумя показующимися на ней обутыми серебряными ногами в означение, что он начально отправлял военную службу и потом киргиз-кайсаками взят был в плен, из коего освободясь, странствовал в Бухарии, восточной Индии и других отдаленных азиатских странах, вверху и внизу сего поля означены две золотые шестиконечные звезды в показание службы его, по возвращении в Отечество свое при гражданских делах усердно и похвально отправляемой, чрез которую достиг он дворянского достоинства, в верхнем серебряном поле видно черное орлиное крыло в изъявление Нашего Императорского покровительства и благопризрения к службе его. Щит увенчан обыкновенным дворянским шлемом с строусовыми перьями, имеющим намет красный, подложенный черным. [...] ... В лето от Рождества Христова тысяча семьсот девяносто шестое месяца апреля в двадцать пятый день. На обороте грамоты:в Сенате в книгу записан под 393-м в Коллегии Иностранных дел запечатана во 2-й день октября 1796 года
Отделение второе. Замечания г. Ефремова об азийских странах, в коих он находился
А. Киргиз-кайсаки
Места Киргизской степи, в коих был г. Ефремов, лежат около Оренбурга и оттуда по пути в большую Бухарию[339] (когда впредь будет говориться Бухария, то разумеется большая). Почва земли здесь отчасти довольно хороша, серовата и пыльна, почти на всей степи одинакова и подходит часто к чернозему[340]. На дороге песков почти нет, но, подъезжая к каракалпакам, скоро видишь их весьма большие, простирающиеся по равнинам, между коими находятся горы. Сии последние землю имеют цветом наподобие бело-желтой глины; впрочем, на них нет песков, и они ничем не покрыты, кроме малорослой травы, между коею попадается полынь; изредка представляются только небольшие кустарники тальнику. Страны Киргизской степи довольно много имеют гор, кои, однако ж, весьма пологи: от вершины какой-либо из них до подошвы прострается несколько верст; инде находятся там весьма обширные равнины, и почти вся степь состоит из таковой поверхности. По дороге верстах в 60, 70 и более попадались речки и при них кустарники тальнику; впрочем, все страны обнажены, если только малая трава и инде кустарник соксоуль, который столь крепок, что нельзя рубить его топором, и по своей хрупкости не рубится, а вырывается с корнем или просто ломается. Ефремов видел только около трех рек шириною с Казанку (до 30 сажен); при них в ширину на полверсты по обеим берегам простирается крупный строевой лес: сосна, ель, береза и другие. Климат в степи довольно хорош и здоров, летом тепло, а зимою холодно; часто случаются ветры, зимою глубокие снега; вообще климат повсюду единообразен, даже до реки Сыр, по коей весьма приметно начинает быть теплее, и чем ближе к Бухарии, тем более. Г. Ефремов в самой средине степи был в лишком два месяца; в октябре и отчасти ноябре ехал по оной, и уже находился снег. Надлежит при сем заметить, что купцы бухарские из Оренбурга отправляются в свое отечество более в конце октября. Дождей довольно; начало зимы можно положить в октябре, а лета в марте. Киргизцы большею частию рослы, здоровы, белы, широколицы, с малыми глазами, хищны[341]. Скотоводство и хищность (ныне же и торговля) суть главнейшие их занятия. Они не имеют никаких постоянных жилищ и местопребывания; переходят с одного места, когда скотина поест всю траву на оном, на другое; ставят кибитки (род палаток) и живут в них даже зимою. Во время последней располагаются они у речек и подлесков или лесов в глубоких местах, дабы, находясь там в защищении от ветров и других непогод, тем могли жить теплее. Кочевья таковые состоят из 30, 40, 50 и т. д. кибиток, а где салтан (род маленького владетеля, вельможи или кровного хану), там около 100 и более, что бывает, однако, и весьма не часто; таковое в одном месте собрание кибиток называется аулом. По дороге из Оренбурга в Бухарию аулов мало, или лучше сказать, почти совсем нет; они лежат более в стороне, расстоянием один от другого верстах в тридцати, смотря по тому, как далеко находятся реки. Киргизцы летом кочуют к Российским пределам, а зимою к Бухарии около Сыр-Дарьи между реками сею и Куван по смежности с каракалпаками; от Куван же нет их более. Не одно тепло понуждает их зимою кочевать к Бухарии, но также и мена. Киргизцы любят ловить птиц и зверей, кои в степях и лесах водятся, например: лисица, дикие козы, лошади, волки (в большом количестве), медведи (редко) и пр. — и для сего содержат и употребляют беркутов. Они сами для себя обделывают овчинки и шьют тулупы; армяки ткут из верблюжьей шерсти. Летом употребляют в пищу баранье и коровье мясо и кобылье молоко (кумыз), зимою же больше лошадиное мясо (ибо оно много горячит) и крут, то есть сыр, делаемый из коровьего и овечьего молока, облив оный мясным отваром[342]; пьют же просяную жидко сваренную кашицу. Во время дороги кладут они обыкновенно крут свой в турсуки или кожаные мешки. Кожу для сих снимают у убитых лошадей с задних ног и с широкого конца зашивают, узкий же оставляют отверстым для наполнения крутом и водою; смешавшись с водою, вскоре потом от тряски у седельных тороков, к коим таковые мешки привязывают, преобращается он в густое молоко. Летом ходят или ездят киргизцы иногда друг к другу в гости, и тогда пируют они, варят баранину и пьют кумыз. Обхождение их обоюдное довольно хорошо (ныне часто ссорятся), в рассуждении же иностранцев, то с бухарцами обращаются лучше, нежели русскими, вероятно по единоверству. Киргизцы употребляют соль и берут ее много из Илецкой защиты. Киргизцы вероисповедения магометанского, но понятие об оном они имеют, по-видимому, весьма слабое, так что кажется, будто бы совсем не имеют никакой веры. Муллы иногда приходят к ним для отправления богослужения, но и то только не на долгое время. Муфти, в Уфе живущей, мало, кажется, имеет в них влияния, однако ж он, находясь в Орде года с три, говорят, ввел некоторый порядок в отправлении богослужения и молении. Известно, что у киргизцев каждой орды главная правительствующая особа есть хан: в ауле старшему дается предпочтение и отчасти повинуются прочие[343]. У них нет никаких законов и, кажется, также нет людей, если и есть, то чрезывычайно мало, грамоту или письмо разумеющих. Некоторые наказания довольно строги, отрубивший у кого-либо палец лишается, по желанию человека, кому он сие причинил, и приговору других также чрез отрубление у себя пальца; за смертоубийство казнятся смертию же, например: становятся четыре лошади в разные стороны, и, призвав виновного, части тела его привязывают к хвостам оных; после того садятся на лошадей и ударяют их крепко, отчего они, вдруг порываясь, отрывают у виновного части тела и, мча его самого по полю, умерщвляют. Один из русских, бывший в плену у киргизцев, рассказывалЕфремову виденное им происшествие: что будто бы в одно время в степи была весьма жестокая зима, отчего пало множество людей и скота; киргизцы к отвращению сего взяли русского и жгли его на огне для того, чтобы русский Бог, видя мучение христианина, пришел в сожаление и умилосердился бы над киргизцами; но анекдот сей не весьма может быть справедлив, даже и г. Ефремов за таковой его не почитает. Торг киргизцев преимущественно состоит с их стороны в скоте и людях, с российской же и бухарской в железе (ныне хлебе), халатах, крашенине и проч.; между собою они почти совсем не торгуют. В Бухарии производят торг в пограничных городах оной — Варданзы, Вапкенте, Раждиване[344] и уездах их, часто также ездят они и в самую столицу Бухару. Оружие киргизцев состоит в луках, пиках, саблях и ружьях с фитилями. Пленных бывает у них по времени довольно много, и более персиян, нежели русских; их всех почти употребляют для пастьбы скота, давая им на зиму и лето тулуп и чалбары, то есть овчинные шаровары, и из сырой лошадиной кожи сапоги. Если кто из сих пленных уйдет и будет пойман, то бывает лишаем ушей и носа; также ему подрезывают пяты и насыпают в то место конской мелко изрубленной волос; после сего на пяты никак нельзя уже ступать, но ходить должно очень тихо на пальцах; иногда же мучат его или умерщвляют.Б. Персия
Г. Ефремов посещал в Персии пограничную с востока к Бухарии часть, где находятся города Мавр и Золотая Мечеть[345], почему описание здесь и касается только стран сих. Между Персиею и Бухариею находятся пространные песчаные и необитаемые степи, да и самая описываемая здесь часть Персии имеет землю ровную и песчаную. По дороге в степи нет никаких вод, весьма мало полянок и поделаны колодцы. В Персии земля серовата и хотя песчана, однако ж ее умеют удабривать и учинять плодоносною. Летом бывает весьма жарко; зима подобна нашей в средней полосе России осени и продолжается около полутора месяца; снегу не бывает. Дожди редки, но их, кажется, и не желают, будто бы потому, чтоб не размывали они тамошних мазанок. Сеют много сорочинского пшена и пшеницы; проса же, овса и ржи совсем нет. Здесь произрастают в большом количестве финики величиною поболее дубового желудка, сладкий тростник (найшакар), из коего делают сахар-леденец, хлопчатая бумага, кунжут, тутовое дерево величиною с сосну, малый кустарник соксоуль и многие плодоносные деревья. Сказанный тростник произрастает посредством посева семян на песчаной почве, достигает зрелости в три года и тогда бывает вышиною аршина в три и более, толщиною же в лутошку посредственной величины; жнут его серпами и потом рубят мелко, за сим около суток беспрерывно варят, смешав с некоторым количеством воды, в котле, отчего делается род киселя, который кладут в решето с железным дном, из проволок состоящим, длиною в сажень, а шириною аршина в два. Решето в солнечный день привязывают к сошкам, внизу оного ставят глиняные посудины, в кои от проволок опускают нитки. Смесь в решете тает и по ниткам бежит в посудины. Когда они наполняются и смесь застынет, то нитки отрезывают, а сахар-леденец вынимают. Остающееся в решете мешают с хлебом и кормят сим слонов. Таковой сахар Ефремов видел только в Персии и Индии. Многие из частных людей занимаются добыванием его и часто засевают по десятине, иногда по две, по три и более (в Астрахани пытались также разводить таковой тростник). Сахар сей весьма в большом употреблении при варении шербета, обыкновенного питья в Азии. Для добывания хлопчатой бумаги семена оной сеют на песчаных местах; в лето вырастает прутик, на коем находящиеся яблочки бывают цвета сперва зеленого, когда же начнут поспевать, то серого; яблочки сии, созрев, раскалываются на четверо; из средины выходит бумага, которую в то же время и собирают. Зерна посредством станов отделяют от бумаги; кроме употребления их на посев, мешают также с семенем кунжута, или сезама, и мелят оное на мельнице, которую приводят в действие посредством лошадей; на низ ступы идет масло; остающееся вокруг оной род теста, называемое кунжула, вынимают и кормят им верблюдов. Масло употребляют в ночниках, ибо свеч там нет. Персы кроме сего собирают много плодов и содержат в большом количестве шелковых червей. Шелк сырцовый и выделанный, изрядные обои, выбойка[346], жемчуг, финики, хурма, кокосы, сахар-леденец, хлопчатая бумага суть главнейшие товары и изделия. Жилища персиян состоят из мазанок; каменных строений, кроме медресов (род монастырей), почти совсем нет. Мазанки снаружи не весьма красивы, внутри же отштукатурены, часто также стены и потолок расписаны цветами; комнат немного; смотря по числу жен, их бывает более или менее. Дворы также не обширны, выключая того случая, если хозяин занимается скотоводством; на дворе находятся печки, называемые тандур, в коих пекут хлебы. Зимою в средине покоя вырывают глубокую яму (тандурча), кладут в оную жар, над нею становят деревянную скамью (сандали), которую накрывают из хлопчатой бумаги сделанным одеялом, садятся вокруг скамейки и, покрывая ноги свои краями оного, согреваются. Персияне росту среднего и большого, более же последнего, лицом смуглы, любят и наблюдают чистоту, ревнивы до чрезмерности, обхождением с чужеземцами лучше бухарцев и воинственнее их; язык их сходен с бухарским, но кажется несколько грубее оного. Персияне веры магометанской и противного с турками толка[347]. С бухарцами находится у них весьма большое торговое сношение; к ним привозят они разные материи и плоды, серебро и золото, а берут от них российский холст, сукно, железные поделки (например: ножницы и пр.). Езда на верблюдах весьма употребительна. Бухарцы мало ездят в Персию, напротив того, персиян приезжает в Бухарию гораздо более. Они содержат всегда войско, а в случае войны собирают его еще более: имеют ружья с замками, большею же частию с фитилями; довольно много также пушек, кои льют сами, внутренность их не могут, однако ж, чисто высверливать и оставляют в оной раковины; к тому же не умеют гладко выливать ядр и шероховатостию их очень вредят внутри; не сведущи также в делании и пробе пороха действительным, против ядра кладут несоразмерный заряд, а потому и редко могут попадать в желаемое место, равно как и мортирами действуют наудачу. В войске находится много саблей и пистолетов. Пограничные города укреплены, довольно хорошо отстроены и многолюднее внутри находящихся. Мавр, где был Ефремов, расстоянием от Бухары около 250 верст, стоит почти на ровном месте в лощине, укреплен двумя земляными стенами вышиною сажени в три, толщиною в две, наверху же около сажени, так что два человека свободно в ряд могут прохаживаться. Между стенами находится ров глубиною в четыре сажени, выкладенный диким камнем. Город величиною с Свияжск или несколько поболее; у ворот городских находятся подъемные мосты. Строения друг от друга в близком расстоянии; улицы столь тесны, что едва пара навьюченных верблюдов в ряд пройти может, домов можно почесть до 2000, а жителей до 15 000 человек. От Мавра к Гиляну[348] верст около 100 есть город, называемый Золотая Мечеть (Машат); он менее Мавра, стоит на ровном месте, жители его богаче жителей сказанного пред сим города; владетель оного правит сам по себе. Таковых владельцев в тех местах много; как скоро один из них становится сильным, то идет войском на другого, завоевывает его владение и делается властелином.В. Хива и туркменцы
Хива (по-бухарски Хиваи, от иных же именуемая Харезм, Ховарезм, Коразан[349]) к востоку по реке Аму граничит с большою Бухариею, к северу с туркменцами, к западу с Каспийским морем и отчасти туркменцами, к югу с Персиею. Г. Ефремов не был в столичном городе Хиве, но только около Урганча[350] и за оным. Земля в месте сем по большей части ровна, серовата цветом и песчана; от Урганча к Мангишлакской пристани простираются песчаные горы и равнины, составляющие вниз к Персии песчаные степи. Хивинцы производят торг с Россиею в Оренбурге и Астрахани, с Персиею и Бухариею в самых землях сих, и хотя бухарцы и хивинцы взаимно посещают друг друга, однако ж последние берут в сем превосходство. В Астрахань ездят чрез песчаную степь к мысу Мангишлакскому Каспийского моря, потом через самое море; от Урганча до оного употребляют на перевоз товаров (на верблюдах) около 12 дней, расстояния же будет верст с 500, морем же в Астрахань при хорошей погоде поспевают в сутки; по дороге в степи поделаны за недостатком воды колодцы. В Оренбург ездят мимо Аральского моря к югу и востоку от оного чрез степи, обитаемые кочевыми Цяародами каракалпаками и киргизцами; от Урганча до каракалпаков (живущих между Куван и Сыр и много между Куван и Аму) должно переезжать реку Аму, дорога, однако ж, хороша, хотя и есть много песков. От Бухары до Урганча несколько более 300 верст, на дороге стоят хивинские города Питняк и Азаррест. Хива во многом весьма подобна Бухарии; управляет ею один владетель. Во всей земле сей, говорят, не находится кочевьев, а есть только постоянные жилища, селения и домы. Известно уже, что хивинцы вероисповедания магометанского; язык их сходен с турецким и татарским: в разговорах весьма хорошо понимают они татар, туркменов и киргизцев, между тем как сии последние мало и почти не могут говорить с бухарцами[351]. Правами и обыкновениями хивинцы подобны бухарцам, равномерно как и духом воинским. Город Урганч не велик, с изрядный уездный город в России, например Свияжск, стоит на ровном месте, расстоянием от левой стороны реки Аму версты с три; в нем находятся четверо ворот и около 5000 жителей, однако ж город сей довольно торговый, и чрез него ездят из России в Хиву и Бухарию. К северу от Урганча не в дальнем расстоянии находится селение Амбар[352]. Верст с двадцать пять от сего селения начинаются кочевья туркменцов и простираются до Аральского и Каспийского морей. Места сии довольно многолюдны и имеют одни только кочевья. Туркменцы сеют малое количество, едва достаточное для своего продовольствия, пшеницы, сорочинского пшена и ячменю, скота у них гораздо менее, нежели у киргизцев. Они обходительнее их, живут миролюбиво с Хивою и Бухариею, одеваются отлично от киргизцев наподобие русских татар, ленивы; воинственнее киргизцев и уступают в сем персиянам; часто нанимаются служить и воевать у хивинцев и бухарцев, ездят в персидский город Мавру, и другие персидские места через Хиву, много ловят персиян и продают их в Хиве и Бухарии.Г. Большая Бухария
Под именем большой Бухарии разумеют страны, лежащие к востоку от Персии по течению на значительном пространстве Аму-Дарьи и сухому пути, к югу от Аральского моря и Ташкента, к северу от Индии и отчасти Персии, к западу от малой Бухарии и Тибета. От малой Бухарии, Тибета, к югу от Персии и отчасти Индии; также к северу у Аральского моря отделяется Бухария горами. В самой Бухарии находятся многие особенные владельцы, но между оными владетель, живущий в Бухаре, почитается знатнейшим. Сия собственно так именуемая Бухария имеет ширины около 250 и длины около 300 верст; от Бухары до Ярканду 11 дней езды, или около 600 верст, от него же до Балка[353] 8 дней[354], или около 350 верст, до Самарканда 4 дни. Что касается до климата, то он здесь более умеренный и здоровый. Жарко бывает месяцев с пять, студено с два, умеренного тепла около пяти. Жар, однако ж, здесь больший, нежели в Астрахани. Дождей почти совершенно нет, так как и грому; раза четыре в год идет дождь весьма небольшой и продолжается только часа с два; он случается в месяцах мае, июне и июле, весною же и осенью почти никогда. В декабре месяце после солнечного поворота у бухарцев бывает новый год, или наурус, и начинается около сего времени зима, с праздника курван — весна, продолжающаяся около двух месяцев, с праздника гулисурх, когда уже все расцвело, лето. Реки не замерзают; по утрам случаются морозы, в то время иногда надевают шубы, кои, впрочем, не носят, но коль скоро высоко взойдет солнце, то шубы немедленно скидывают, и тогда бывает жарко. Снег также почти не бывает, однако ж с некоторого времени холод сделался ощутительным, и снег выпадает иногда даже в пол-аршина и вскоре растаивает: многие из бухарцев говорят, что сие предзнаменует скорое владычество россиян над их страною. Иногда снег выпаглубиною на вершок, и сие случается в течение дней тридцати. Сколь ни велик жар в Бухарии, однако ж реки от него нимало не высыхают. Во многих местах Бухария гориста, но, впрочем, поверхность имеет более ровную, землю песчаную, то сероватую, но, например, около Самарканда белую и красную, около Балка чернозем; довольно плодоносную, во около Бухары, Самарканда и Балка. Много мест бесплодных, каковы песчаные в Персии, Хиве, и около Аму-Дарьи, от Бухары к Балку и Кашгару. Рек в Бухарии весьма мало. Аму-Дарья (Дарья значит река) есть знатнейшая из всех; она выходит на юге Бухарии, в стране, лежащей к северу от Индии (верст с 90) и западу от Тибета, недалеко от Кашемира и Кабула, течет сперва на запад, потом, приняв многие речки, почти на север и в таком положении, протекая с одной стороны между Персиею в Хивою, а с другой Бухариею, более нежели чрез тысячу верст впадает с юга в Аральское море. Говорят, будто бы некогда втекала она в Каспийское море, но потом с намерением отведена от оного и проведена в сказанное Аральское. Большая ширина реки сей будет около версты и менее, против города Бухары с версту; она не очень быстра, разливается версты на две, берега имеет пологие и песчаные, с Персидской стороны крутоватые; где оные состоят из земли, там оная земля цветом серовата и смешана с песком; вдоль берегов иногда растет лес (вяз и пр.), не столь удобный для строения, и кустарники. Куваи, вторая примечательная река, впадающая в Аральское море, шириною с полверсты и менее, также не быстра, берега имеет пологие и не крутые, где же и есть крутизна, там она не более сажени; по берегам растет в довольном количестве красный строевой лес: сосна, ель, пихта, также береза и тальник. Сыр-Дарья, третья замечательная река, по берегам оной растет строевой красный лес: сосна, ель и пр., как и на Куван, в большем, однако ж, против оной количестве, почти вдвое шире Куван, но уже реки Аму; перевоз как на сей реке, так и других чинится на лодках, каракалпаками на Кувани, киргизцами на Сыр. Реки Куван и Сыр замерзают (однако ж заметим, что они собственно не в Бухарии). Находятся сверх сего и другие небольшие речки, из коих замечательна между прочим одна, величиною с Казанку (длины около 200 верст, ширины сажень в 40), впадающая в Аральское же море, и другая, Куряк, близ Бухары[355], текущая в Аму. Озер почти совсем нет. Во всей Бухарии, по неимению рек и источников, из Аму, Сыр, Куван и других проведены шириною сажень в пять и менее каналы, сперва большие, потом из них малые, по селам и городам; из малых же наполняют водою пруды. Поскольку же дожди бывают весьма редко, то из последних берут воду для садов; ею же напояют пашни; проводя на оные канавы и удерживая течение воды, принуждают ее выходить из берегов, что случается несколько раз в лето. Течение рек с одной стороны в Аральское море, а с другой рек и каналов к югу, юго-западу показывает, что лежащие в Бухарии горы (по ландкарте г. Пинкертона — Актау) с местами около них, также страны к малой Бухарии местоположение имеют высокое; к Хиве, каракалпакам, Ташкенту, Персии и к югу находится покатость, от Аму же к Персии, Индии и Тибету возвышение. В Бухарии сеют в большом количестве сорочинское пшено, ячмень, пшеницу, просо, жугари (наподобие нашего гороха; им сверх собственного для себя употребления кормят, мешая с пшеничною мукою, пленников и лошадей); обыкновенного же русского гороха, ржи и овса совсем нет. Внутри Бухарии терпят в лесе большую нужду; его разводят в садах, где он растет даже строевой; впрочем, не весьма много находится оного и по рекам, иногда по обе стороны их простирается его только на версту; тальнику, также саженого, знатное количество. Сады бывают довольно велики и весьма у многих; в них произрастают груши, грецкие орехи (дерево поменее сосны), гранатовые яблоки, тутовые деревья, виноград коего ягоды более употребляют сами бухарцы сушеные, так как и калмыки, и для добывания меда (чирни) красного и белого, смотря по красным и белым ягодам, сливы (зеленые называют дауча, поспевающие зардалю, спелые алю, иначе урюк), винные ягоды, или инжиль (отчего, вероятно, у нас зовут инжир), фисташки (писта), миндаль в тонкой и мягкой скорлупе. В огородах растут огурцы (длиннее наших вдвое и тонее), капуста, морковь, свекла, редька, репа, садовый горох — все наподобие наших. Арбузы и дыни занимают пространные в поле места (бакчи), особливо около Самарканда. Сказав о произрастениях, сделаем при сем и некоторые замечания. Землю пашут в Бухарии плугом, сеют около первой половины марта месяца и потом недель чрез семь жнут; посев пшена сорочинского и пшеницы бывает преимущественно больший против других родов хлеба, от пуда сорочинского пшена собирают около пятнадцати. Зерно сорочинского пшена тонко и длинно, подобно зерну крупного в России ячменя; пшеница более нашей вдвое; хорошо урожается жугари и ячмень, которого зерно также вдвое больше нашего. Проса сеют не столь много против прочих хлебов; однако ж оное родится хорошо, желтее и крупнее нашего; из него варят брагу[356]. Сорочинское пшено идет в кашу плов, пшеница в хлебы; ячмень более в корм лошадям, просо в кашу и мену киргизцам. Вообще урожай бывает хорош, верен и лучше нашего. Хлеба в чужие края продают хотя весьма мало, однако ж внутри самой Бухарии расходится он кроме собственного продовольствия и чрез продажу, тем более что многие другие не занимаются земледелием, а должны получать для себя хлеб чрез покупку. Лес употребляется более на строения, самопрялки, люльки и проч., а на дрова привозят его много из степей; поелику ж столы и стулья не употребляются, то на домашнюю мебель идет его мало. Сады бывают довольно обширны; большие около двух и трех верст в окружности, посредственные же около полуторы версты и менее; многие имеют сада по два и по три, огораживают их глиняными стенами (смесь глины с соломою) и делают в оные одни ворота. Особенных садов для винограда почти нет; он растет вместе с прочими деревьями и поспевает около конца апреля, в начале же мая созревают почти все плоды. Арбузами засевают особенные пространные в поле места, иногда десятины по полуторы; они поспевают после дынь, величиною бывают втрое больше обыкновенных русских, даже несколько поболее самых царицынских, весом с лишком пуд, снаружи зелены и сероваты, внутри мясисты и весьма красны, около Бухары растут лучшие и большие, а в Самарканде в большем количестве и мельче. Дыни весьма крупны, внутри от кожурины до сердца мясисты в четверть и белы; их две главнейшие породы: одни произрастают около города Карякул, лежащего верстах в тридцати от Бухары к Аму, весьма продолговаты, длиною более аршина, а иногда аршина в полтора; весом пуда с два и более, так, что на одного верблюда вьючат иногда только около осьми дынь (верблюд там не подымает в дорогу более 18 пуд) и продают в России и Персии; другие круглы и крупнее российских; их много находится около Бухары, Самарканда и проч. Растение замуча есть средний род между арбузом и дынею, поспевает прежде их, кожура его мягка и желта, внутренность мягче дынь, сладка, как дыня, семена мелки наподобие огуречных, листы оного довольно много сходны с листьями российского лапушника[357]: самый плод кругл, менее русского арбуза, весом фунтов около трех. Хлопчатую бумагу разводят здесь чрез сеяние по песчаным местам; на пространстве около десятины сеют до осьми пуд и потом собирают около тридцати пяти. Зерна для сего размачивают и смешивают с золою, дни чрез два сеют, недель чрез шесть всходит посеянное, поспевает же недель чрез девять. Тонкие прутики с листьями вырастают вышиною более аршина, на них яблоки бывают сперва зеленые, а при созревании сероватые, величиною с грецкий орех; что касается до прочего, то мы уже сказали о сем при рассуждении о естественных произведениях Персии, выключая только того, что ветви сего кустарника употребляют здесь при печении хлеба или на дрова. Из хлопчатой бумаги ткут чадры (холсты), миткаль[358], бязь, пестредь, выбойку, фаты, бурмети (у нас из нее делают кумачи[359]). Травы, употребляемой на корм скоту, мало; в некотором количестве она находится около Самарканда, где есть луга, поля и степи, в прочих местах оную сеют и потом жнут или косят в одно лето раза три (ибо все растения достигают там зрелости весьма скоро); таковая трава называется юрунчка, вышиною бывает в аршин и родится потом без всякого посева лет пять. Запасаясь сеемою травою, вьют ее веревками и кладут на вольном воздухе; тоща называют ее беда. Пуд оной продается копеек по десяти. Травою сеют, смешав с соломою (саман) пополам, кормят лошадей. Лошади бухарские быстрее на бегу и красивее русских; их содержат весьма много, но почти только для одной верховой езды или конницы; они не могут сносить такой тяжести, какую несут наши лошади. Для возки чего-либо бухарцы употребляют покупаемых у киргизов лошадей, также волов (особенно при возделывании земли), в большом количестве водимых там, почти всегда одногорбых верблюдов (преимущественно для возки товаров как внутри Бухарии, так и в отдаленнейшие страны; впрочем, иногда они нанимают для сего киргизцев с их верблюдами) и ишаков или лошаков, обыкновенно для возки воды в кожаных мешках. Коров держат только для удовлетворения своих домашних нужд. Живущий постоянно в Бухарии и Хиве народ, называемый белые арапы[360], содержит весьма много овец: часто попадаются стада, имеющие до тысячи и более голов. Бараны и овцы весьма велики и более не только русских, но и киргизских, имеют плоские курдюки, долгие хвосты и довольно мягкую шерсть; стригут их два раза в лето; барашки цветом черны или серы, белы, буры и курчавы; их убивают двух- или трехнедельных и мерлушки отправляют в большом количестве в Россию: каждая из оных в самой Бухарии, во время пребывания там Ефремова, продавалась около 10 копеек; также делают из них околыши к шапкам и тулупы. Коз мало; шерсть их также довольно мягка. Из шерсти овечьей делают ткани, войлоки и другие материи, кои употребляют бухарцы почти только сами; козья же шерсть идет на седла и тому подобные не столь важные потребности. Впрочем, поелику бухарцы употребляют в пищу более мясо (лошадиное, особенно же коровье в баранье), для чего по городам многие даже сим промышляют, также молоко, масло, сметану, то и содержат по сему уже одному множество скотины. Зверей диких, как-то, например, волков, медведей и других, равно как и слонов, здесь не находится. Рыба ловится в небольшом количестве; в Аму и Куряк попадается щука, которую только жарят (варение оной неупотребительно) в кунжутном масле. Мы же упомянули, что в Бухарии растет много тутовых дерев; ягоды на оных подобны ежевике и двух родов, белые сладкие и черные сладко-кислые. Известно уже, что листом сего дерева питаются шелк доставляющие черви, из коего ткут там полосатые парчи с золотыми и серебряными узорами, атласы, бархат, полосатые и с травками жутни (у нас идут они на наволочки, у татар же на холсты); изделия сии, однако ж, не самой высокой доброты. Присовокупим здесь краткое замечание о сих червячках и получаемом от них шелке. Оный добывается вскоре после зимнего солнечного поворота, когда на тутовых деревьях появятся листья. Яйцы шелковичных червей в кожуринах выставляются тогда на солнце и раскладываются на камышевых рогожах; по утрам нагревают их бережно; коль скоро переменят они от сего цвет свой в пепельный, то в полуденное время около часа или менее оставляют их лежать на солнце и потом вносят в покои или под кровли сараев. Через полчаса из кожурины выходят черные цветом червячки, коих тотчас питают тутовыми мелко изрубленными листьями. Дни через четыре или пять от корму сего они выростают, принимают на себя цвет белый и в девятый или десятый день желтый и, подняв вверх головы, засыпают на сутки и более; проснувшись, начинают вить гнезды и изо рта выпускают нить, обвивая около себя беспрерывно в течение четырех или пяти суток; присматривающие за ними отбирают тогда нужные червячки для распложения и относят их в прохладное место. Чрез неделю червячки превращаются в бабочки и, не отлетая прочь от своего места, совокупляются попарно, попархивают невысоко и живут не более пяти или шести суток; приносимые яички подобны маку и цветом желты. От пары бабочек родится червей весом с золотник, а из золотника червей получается шелку фунта с два. Гнезды имеют вид продолговатых птичьих яиц; величиною они с большой дубовый желудбк; их пересыпают несколько солью и, обвернув тутовым листом, для замаривания кладут дней на восемь и на девять в корчаги. Коль скоро сверху окажется плена, а в средине желтоватость, тогда варят сие в котлах, и потом человека четыре или более вьют на колеса очень тонко чистый изжелта-серый шелк и варят его в разных красках. Бухарцы наблюдают прилежно, чтобы во время появления червей было великое тепло, во время сна их — малое, а после холодновато; притом сохраняют чистоту и сухость, сколь возможно избегают сырости, дурного запаху, дыму, копоти и всего того, что может вредить червям, имеющим весьма тонкое обоняние. Черви, будучи черны, едят много, побелев — менее, став желтыми, означают сытость свою и зрелость. Что касается до корма, то смотрят также тщательно, чтоб листья не были ни слишком сухи, сыры, холодны или теплы и не имели бы худого запаху. Почему вышеупомянутые рогожки и расстилают на местах, где нет сырых паров; если червям на оных будет тесно, то берут их с рогож на лопатки и раскладывают на другие. Таким же образом кладут их и в клетки, составленные из таловых прутьев, когда они созреют и для витья гнезд начнут искать места. Клетки сии ставят на возвышенных местах под тенью. Белые гнезда почитаются лучшими; смотря на оные, узнают, из которых должны выйти бабочки мужского пола и из каких женского; в тонкокожных и островатых на конце заключаются первые, а в толстокожных и кругловатых последние. Перед выходом червей гнезды всегда шевелятся; расположенные на рогожках не должны стеснять одни других; негодные из них, равно как и трупы бабочек, по причине вредности их для птиц и скота, зарывают в землю. Солью Бухария не достаточна; ее привозят из земель, обитаемых калмыками, трухменцами, киргизами, также белыми арапами и частию хивинцами. Золотых и серебряных рудников в Бухарии нет; золото получают в деньгах и слитках от народов, с коими торгуют, особенно от персиян (деньгами) и индийцев; серебро чрез мену от китайцев в слитках наподобие лошадиного копыта, голландских червонцев находится довольное количество, но как их, так и прочие монеты и слитки переделывают в бухарские деньги. Чеканят только в Бухаре, и то от хана; обыкновенно на одной стороне монеты изображено имя его, а на другой несколько речений из Алкорана. Деньги в Бухарии ходят медные, серебряные и золотые, более же последние; медная мелкая монета род наших копеек, называется карапуль; серебряная тенга, стоящая 10 карапуль, в ней находится около половины меди; золотая, ашрафи, или тилла, в 30 тенгов[361], есть бухарский червонец. Слово деньги на бухарском языке выражаются чрез пуль, медь — мис, серебро — нокра, золото — алтун. Один из русских, живших в Бухарии, сказывал Ефремову во время его там пребывания, что в Хиве есть две горы, серебро и золото содержащие; они находятся в степи, от Хивы к Мангишлакскому мысу верст с сорок[362]. Один из русских мастеровых, разумевший несколько горное дело, после несчастной экспедиции Бековича при Петре Великом попался в плен к хивинцам и употреблен был ханом оных как для отыскания руд, так и для разработки оных. Он нашел упомянутые горы и достал из них золото и серебро. Хан спрашивал его однажды: сколь много металлу сего находится в тех горах? Столько, отвечал мастеровой, что если достать оный, то можно из чистого серебра выстроить в Хиве все покои, а золотом покрыть их. Отвечая сие, может быть, хотел он тем более обрадовать хана и заслужить у оного милость, но сие послужило к большему его несчастию. Хан послал мастерового в рудник, находившийся в выше означенной горе, будто бы для доставания металла, и когда он взошел туда, то приказал его немедленно там закласть. Может быть, владетель Хивы опасался от сего открытия привлечения иностранного войска, завладения Хивою и водворения лености между своими подданными. Не выдаем анекдот сей за совершенно справедливый, по крайней мере, он рассказываем был Ефремову с большим уверением в истине очевидцем и товарищем мастерового. Много говорили у нас в России о песочном серебре, добываемом в Хиве и Бухарии по рекам. Серебра и золота такового совсем нет ни в Бухарии, ни в Хиве, по крайней мере г. Ефремов не слыхал о сем ничего и не видал сам. Серебро же и золото в Бухарии находится в большом количестве, как сказано, от торговли с китайцами, русскими и персиянами. Народ бухарский росту среднего, статен, лицом бел и несколько смугловат, румян, отчасти похож на татар, чернобров, глаза имеет карие, слаб и нежен телосложением и весьма посредствен в силе. Бухарцы веселы, скромны, нетерпеливы, большие обманщики, ленивы, весьма наклонны к торговле, работу отправляют по большей части невольниками; воровство у них редко. Горячих напитков пьют мало или почти совсем нет, которые же и пьют, то тихонько покупаемый у калмыков чихирь[363], также изрядной доброты виноградное вино и брагу. В поступках своих они не весьма переменчивы. В Бухарии обитают различные народы: 1) собственно так называемые бухарцы, именующие сами себя бухари; 2) лезгинцы в числе около 2000 человек[364]; 3) авганцы около 1000 человек; 4) персияне до 3000 человек; три последние более по службе; 5) узбеки (дворяне), называющие сами себя дворянами или благородного происхождения, росту большого, широколицы, широкоплечи, силы посредственной, глаза имеют маленькие, как и калмыки, склонны к войне, трудолюбивы, занимаются больше хлебопашеством, нежели торговлею, крепких напитков употребляют более бухарцев, с коими живут мирно; постоянные жилища имеют около и в самом Самарканде; число оных простирается до 200 000 человек. Их пять родов[365]: род Акмангыт, Токмангыт, Карамангыт, Барынь и Ябу, находятся в разных местах; жилища их хотя чисты, однако ж уступают в сем бухарским. Язык узбеков сходен с татарским; и хотя бухарский, сходный с персидским, для них есть совсем другой, однако ж бухарцы и узбеки объясняются между собой то на том, то на другом из природных своих языков. Говорят, что когда основали у нас в России Оренбург, то многие из нагайцев, удалившись из Оренбургского края, поселились в Бухарии и назвали себя узбеками; 6) киргизы[366] обитают не в самой Бухарии, а близ оной между городом Уш и Кашкариею в горах и равнинах кочевьями в небольшом количестве; они имеют своих князьков, почти не бывают в Бухарии, ездят часто в Кукан, куда пригоняют для мены овец, быков и верблюдов, и гораздо богаче и хищнее киргизцев; 7) белые арапы (ак арап) обитают в постоянных жилищах к северу от столицы Бухары ниже оной по течению реки Аму верст с 60, к Мангишлакской степи; они скромны, тихи, лицом смуглы и походят на персиян, ростом с бухарцев, занимаются скотоводством и хлебопашеством и скотом весьма богаты. Говорят про них, что они из роду Магомета, почему и почитаются от мусульман весьма много. Вообще всего народа мужеского и женского пола считать можно в собственном владении хана бухарского — около полутора миллиона человек — и, следовательно, если прибавить к сему еще толикое же количество жителей большой Бухарии, не во владении сказанного хана находящихся, то число всех, обитающих в большой Бухарии, будет не более 3 000 000 человек[367]; между тем надлежит, однако ж, заметить, что остальная часть не владения бухарского хана, весьма малая и не составляет половины всей большой Бухарии. Теперь следует сделать некоторые замечания об обыкновениях, пище, одежде, жилищах и болезнях в Бухарии. Бань собственных, кроме хана, никто не имеет; находятся же торговые каменные, построенные в земле, верх их с одним окошком в средине оного выше земной поверхности; они нагреваются с испода, равно как и вода, не дровами, но навозом, который берут с улиц и дворов и сушат дни с четыре, а потом жгут. Под испод бань делается ход, наподобие российских овинов[368]. Моются без мыла, почитая поганым и употребляя только на мытье платья. Свадьбы бывают у них по татарскому обряду, похороны отправляются так же, как и у прочих мусульман. Гробов нет, покойника кладут на доску, несут в мечеть, молятся там, потом выносят его из мечети на кладбище (обыкновенно находящееся за селением или городом) и зарывают в могилу. Бухарцы столь же ревнивы, как и персияне; посторонние не могут видеть ни дочерей, ни жен их. Последних имеют они по две и по три, а богатые часто более и сверх того несколько наложниц; всякая жена и наложница имеет особливый для себя покой, в коем муж спит с нею по очереди. Многоженство отвлекает мужей от обращения с посторонними женщинами; да они и не имеют в сем надобности. Зато женщины лишены последнего преимущества; холостые часто нарушают святость браков, знакомятся со старухами и, посредством их наряжаясь в женское платье, под видом подруг посещают преклонных им жен и наложниц, особливо в то время, когда муж в гостях у другой жены; часто и сами жены, под видом посещения подруг, ходят к своим любовникам. Городские жители обоего пола ездят на лошадях верхом. Большая же часть деревенских на лошаках[369]; летом ходят в башмаках на босую ногу[370]. Пленных употребляют для ношения из прудов воды и во всякую тяжкую работу; содержат их скудно; редко получают они в день более фунта жугарного хлеба, испеченного с малым количеством пшеничной муки в лепешках. Последние при печении прилепляют к сторонам, а не к поду печей, коих строение у них против нашего инаково. Воровство столь строго наказывается, что даже за малость мужчин вешают, а женщин по груди окапывают в землю и убивают каменьями; за душегубство и причинение ран отдают виновного родственникам убитого или раненого, кои поступают с ним самопроизвольно, сообразно его вине; за убиение убивают, за повреждение частей тела платят таковым же повреждением, то есть зуб за зуб и глаз за глаз. Муж, увидя жену свою в весьма коротком обращении с посторонним и засвидетельствовав сие, имеет право убить их обоих; сродники похоронят их, дело сим решится, и дальнейшего ни с какой стороны ничего не бывает. Убежавшим и пойманным невольникам отрубают уши и другие члены, если не хотят лишить жизни; господа над рабами своими имеют полное право. Употребительнейшая пища здесь, как и во многих странах азийских, есть так называемая плов, или пилава. Приготовляют ее следующим образом: сварив мясо, вынимают его и в отвар кладут сорочинское пшено, которое когда поспеет в половину, то обливается в особой посудине холодною водою, в котел же, где оно варилось, кладут упомянутое мясо, потом туда же лук, морковь, изюм и шафран. После сего как мясо, так и сказанные растения и недоваренное пшено все вместе ставят на вольный жар, сверху наливают овечье топленое сало и покрывают оное плотно. Когда смесь упреет, тогда составляют ее с огня и едят. Пищу употребляют более из мяса, нежели из растений. Посуду для стола знатные держат каменную палевую, а прочие муравленую; от медной же и оловянной имеют отвращение. У женщин во всей Бухарии грудь наружу и только покрывается самою редкою кисеею; на титьки кладут вышитые шелком разных цветов мешочки, что все чрез кисею видно. Башмаки носят там кожаные или суконные; кафтанчики короткие, сверх них надевают, во время выезду или выходу, фараджи, то есть длинные халаты[371], в коих рукава весьма узки, вместе сшиты назади и опущены. Лицо закрывают, выключая бедных старух, волосяными сетками; девки распознаются по тому, что они плетут свои волосы кос в десять, у коих косинки так же длинны, как и у замужних; к косам из волос природных, если они коротки, привязывают другие[372], дабы длина их простиралась ниже икор, и сверх того две лопасти от головы до самых пят; лопасти таковые состоят из тонкой, вышитой шелком серпани шириною вверху вершка два, а внизу в полвершка. Весь женский пол на шее носит золотые ожерелья[373], а на голове выпуклое вышиною в четверть лукошко, по коему повязывают разные тонкие платки. Женщины носят узкие и длинные, до самых пят, исподницы (изар) из шелковой или бумажной материи, смотря по достатку; сверху же рубашку; к кисее, покрывающей грудь, привязывается спереди длиною вершка в три из серебра род цепочки, на конце коей внизу привешивается крупный жемчуг или простые пронизки; сей род цепочки именуется пешовиз. Строения как в городах, так и деревнях суть мазанки. Обыкновенно ставят в равном один от другого расстоянии два плетня, а в промежутке между ними кладут сырой кирпич; как снаружи комнаты, так и внутри обмазывают плетень глиною, смешанною с соломою, смолотою посредством быков; после того снаружи отштукатуривают глиною, а внутри алебастром. Крыши таковой, как у нас в России, не бывает; она ровна и на одну сторону имеет некоторую покатость, поделаны также небольшие желобы, в кои стекает вода. Каменные здания чрезвычайно редки; г. Ефремов видел только около десяти, да и те строены столь давно, что едва о сем помнят. Все строения низки (у самого хана жилище вышиною аршин в пять) и внутри раскрашены; пол у них кирпичный, у богатых покрыт коврами, посредственного состояния — войлоками, а бедного — камышовыми рогожками; столы и скамейки неупотребительны. Из числа болезней, в Бухарии бывающих, замечательна приключающаяся от волосатика, называемая там ришта (волосатик); мы объясним ее несколько. Сказано уже выше, что по причине безводия в Бухарии жители довольствуются водою, кроме рек, из проведенных из них (например, из Аму и Сыр) каналов и прудов. Вода в последних летом столь застаивается, что покрывается зеленью и служит жилищем несчетного множества насекомых, в том числе и волосатика. От питья воды волосатик неприметно входит внутрь; после вхождения в тело недели через две или три под кожею оказывается как бы толстая нитка, которая есть волосатик, откуда надлежит его осторожно и весьма легко тянуть и, чтобы не уходил в тело, обвертывать на хлопчатую бумагу, потом к больному месту прикладывать тутовые листья с постным маслом. От последнего все они выходят наружу в месяц и менее. У г. Ефремова в первый год вышло волосатиков 20, даже в том числе и из языка, в другой 15, а в третий 8; однажды один из них порвался у него при вытягивании из ноги, и, пока не вышел из оной гноем, ему невозможно было ходить по причине великого жару и лому. Жители тамошние почитают за счастие, когда ришта бывает у них летом, ибо тогда волосатики, любя тепло, выходят наружу скорее, в холодное же время они более скрываются, отчего под осень большая часть людей страждет оною болезнию и многие ходят на костылях. Болезнь ришта случается всякий год со всеми теми, которые употребляют в питье воду из прудов; берущие же ее из рек и каналов, кои почти всегда находятся за городом, оною не страждут или весьма мало. Что касается до вероисповедания бухарцев, то они все мусульмане, или магометане. Нельзя назвать их усердными к исполнению предписанного Магометом, нельзя сказать о них и противоположной крайности; они в сем занимают средину. Наши русские татары богопочтительнее и усерднее к молениям. У бухарцев есть и святые; например, подле столичного города Бухары находятся мощи Боговодина, самими жителями так называемого; повествуют, что когда творец мира воплотился и ходил по земле, то святой сей был ему вожатым или спутником; могила его покрыта сукном, а риза оного хранится в Бухаре; Боговодина почитают много и для поклонения ему приезжают из отдаленнейших стран. В городе Риждиване также находятся мощи: Ходжаджана (святой угодник). Бухарцы признают существование дьявола и называют его шайтаном, который смущает всех людей и ссорит их; при Боге находятся ангелы (фаришта); у всякого человека есть ангел, который хранит его от дьявола. По смерти до общего суда душа находится на небе между раем и адом, после суда войдет опять в тело умершего и все правоверные будут жить в раю вместе со своими женами, наложницами и растленными от них девицами; все же не правоверные (не магометане) или поганой веры пойдут в ад. Бухарцы редко ходят в Мекку; Богу дают они имена: Худо, Олло, Карым, Рахим, — и говорят, что ему есть семьдесят два имени. Мечетей повсюду довольно, но все они строением не походят на наши и суть простые мазанки, редко имеют вокруг ограду и внутри отштукатурены. Духовные чины суть: казы-калан[374] (большой священник, как бы наш митрополит), накип (как бы архиепископ, впрочем, особа весьма важная), муфти (как бы епископ или архиерей), ахуны и муллы. Духовные в правлении мало участвуют; по пятницам съезжаются они на ханский двор, заседают там с аталыком и подают ему совет, как повелевает Алкоран, решить дела просящих. Все они женаты и из роду бухарцев, три первые из них чиновника получают деньгами небольшое жалованье (калан около 200 бухарских червонцев) да в три праздника одежду сарпаи — шелковые халаты, шитые серебром и золотом, глазетовые[375] чалмы с золотом и серебром, персидские кушаки, зимою же привозимые из России шубы. Они имеют или им жалуют деревни, кои оставляют своим наследникам; хотя и много почитаемы, однако же иногда по велению хана лишаются жизни. Из учеников в медресе поступают в муллы; в ахуны производит муфти с соизволения казы-калана или накипа; в муфти — казы-калан с согласия хана. По городам при мечетях находятся училища, где обучают догматам веры и языкам: персидскому, турецкому, арабскому и агузаратскому[376]. В Бухаре есть лучшие училища; туда стекаются изо всей Бухарии, Хивы, различных других земель и отчасти наши татары; училища сии также находятся при мечетях и называются медресы; здания оных довольно велики,каменные и об двух ярусах; таковых медресов в столице сей замечательных восемь, из них пять больших о двух и три меньших об одном ярусе; в каждой находится по тридцать четыре кельи; в келье по два или по три ученика, а при трех учитель, который есть мулла и с богатых получает плату, а с бедных не только ничего, но еще сам содержит их, для чего отдают к медресам по завещанию (впрочем, мало) деревни или, лучше сказать, земли, с коих получают доходы, отдавая их для обрабатывания в половину. Муллы имеют собственные дома; ученики (из коих многим бывает иногда от роду лет 45, даже и 50) по большей части женатые, днем учатся в медресах, а ночевать ходят в домы к женам. Число учеников в сих медресах иногда простирается до 1000 человек, бывает же часто и менее; при начале праздника рамазана[377] все они с учителями в одиннадцатом часу ночи сходятся на двор к хану; сей кормит их кашею, спрашивает учителей и учеников, чему учат и учатся, испытывает последних и жалует соразмерно успехам каждого из учащихся деньгами. Из Самарканда приезжают учиться в Бухару же; в первом находятся три пустые, большие, великолепные и из мрамора складенные медресе. Книгопечатней, книгохранилищ и книжных лавок нигде нет. Ахуны и муллы имеют небольшое собрание книг, по большей части духовных и писаных. Нет также и писаных законов; Алкоран есть книга оных. Вся земля разделена между жителями; всякий занимается по произволу чем и где хочет. Начальник в деревне есть старейший или старейшина (аксакал)[378]; в городе с округою его — токсабай (князь), ханом постановляемый. Чиновники деомеги[379] собирают доход с домов и лавок, метель[380] — пошлины с товаров, ввозимых и вывозимых, для построения сими деньгами амуниции на войско. Каждому воину во время похода дают жалованье по три червонца в год; сверх того с деревень собирают хлеб, для чего деомеги посылают служителей. Хан получает также доход и от чеканения монеты. Мариоб[381] есть чиновник, надсматривающий над каналами и собирающий в казну подати с жителей за пользование оными. Вообще доходы бухарского хана могут простираться до десяти миллионов рублей на ассигнации. Особенных зданий для фабрик нет; все рукоделия отправляются по домам, в коих находится иногда стана два или три; весьма в большом количестве выделывают из шелка и хлопчатой бумаги разные материи. Кожи не вырабатывают и получают их из России; приготовляют только подошвы и для дубления берут кору с дерева арча, которое похоже на дуб, довольно большое, вышиною с осину, крепостью гораздо слабее дуба, внутренность в прорезе имеет множество вензелей, лист подобен липовому. Бухарцы почитаются торговейшим народом Азии; земля их находится в средине сей части света, и они состоят в торговой связи с индейцами, персиянами, русскими, хивинцами, киргизцами, калмыками и китайцами. В Индию торгуют чрез город Амбарсар, находящийся недалеко от Кабула; продают множество лошадей и, наоборот, получают золото, серебро, жемчуг и драгоценные каменья. Города Мавр и Золотая Мечеть суть главнейшие места в Персии, кои посещают бухарцы по торговле и где продают они многие из наших российских товаров, покупают же бирюзу для украшения ножей и сабель, кушаки, вышитые узорами с золотом и серебром, кокосовые орехи, сахар-леденец для шербета (в Бухарии весьма употребительного) и чая, который пьют только знатные. Кашгар и Ярканд суть важнейшие торговые города в малой Бухарии для жителей большой Бухарии; туда возят халаты, трип, кисею и другие изделия; берут же фанзу (шелковая материя), китайку, чай, серебро; ревень получают из Тибета, куда, впрочем, ездят мало. В Россию привозят хлопчатую бумагу, халаты, мерлушки, ягоды и вообще все изделия из хлопчатой бумаги и шелку; вывозят же: сахар, разные галантерейные вещи, лекарства, мед, воск, сукно, зеркала и тому подобное. Торговля отправляется сухим путем по большей части на верблюдах. В городах находятся гостиные дворы, называемые там караван-сараи; ярмарок, особенно замечательных, нет; в столице торг производится всякий день, а в прочих городах для сего назначены особенные дни, в кои съезжаются из разных мест. Войска постоянного или всегдашнего в Бухарии не содержат; при хане находится небольшое количество охранного войска, человек до 200, род его гвардии, называемого сеапошо, состоящего из разного поколения людей[382]. В военное время войско собирают из поселян, также нанимают иноземцев; тогда число воинов у бухарского хана простирается до 10 000 человек. Аталык (наподобие визиря) есть главный, важный и самовластный правитель дел внутренних и внешних, равно как главнокомандующий в войске, главный начальник гвардии, где после него командуют два юзбаши, каждый над ста человеками. Кушпега[383] после аталыка есть важнейшее лицо в армии; он имеет при себе знамя и командует тремя или двумя тысячами. Токсабай в команде имеют человек по 1000. После капитанов (юзбаши) следуют пензибаши (над 50 человеками, как бы подпорутчики или порутчики); дабаши (над 10 челов.). Инак[384] также есть весьма важный воинский чиновник, в команде имеет около 1000 и более человек; в мирное время он с кушпегою смотрит за порядком в столице и отправляет полицейскую должность. Крепости находятся в различных местах, а гарнизонов почти нет; в городах смотрят за порядком токсабаи и имеют при себе некоторое количество воинов. Оружия суть: ружья с фитилями, пики, сабли, пушки. Как ружья, так и порох делают в самой Бухаре. В последней, в бытность Ефремова, стояло на раскате пушек девятифунтовых пять, пятифунтовых две, трех — восемь, и пять мортир; всеми ими действовать не умеют и держат почти только из одной похвальбы, что у них находятся такие оружия. Жалованья получают: ротный старшина ежегодно 20 червонцев и вместо хлеба землю, да в праздник наурус, или новый год кармазинного цвету кафтан, шелковый кушак и теплую шапку, вышитую шелком; урядник по три с половиною червонца, шесть с половиною батманов пшеницы и столько же жугари, кармазинный кафтан и шапку; подурядник два с половиною червонца, четыре с половиною батмана пшеницы и столько же жугари, суконный кафтан или, в случае недостатка сукна, халат; рядовой по четыре батмана пшеницы и столько же жугари, два червонца и шапку, обвитую кисеею. Войско составляет почти одна только конница, имеющая, как сказано, ружья с фитилями, сабли, но более пики и луки. Главным старшинам вместо жалованья и хлеба дается земля, с коей получают они немаловажный доход; кроме того, в три праздника, то есть наурус, курвав и гулисурх, дарят им халаты из травчатой парчи, золотом и серебром вышитой. В случае войны аталык сам выезжает с войском и, приближаясь к неприятельскому городу или стану, велит палить из пушек своих и мортир; если не устрашит сим неприятелей и не преклонит их к дани, то вступает в сражение на ружьях, саблях, пиках и луках, более же на копьях; потом старается лошадьми своими скормить в поле весь хлеб и траву[385]. Не одолев таким образом на сей раз сопротивника, оставляет его и приходит туда на другой год и на третий и повторяет то же; от сего множество тамошних городов подпали власти Бухарии. Число всего войска у бухарского хана в военное время, как сказано, простирается до 10 000 человек; однако ж набрать оного в случае нужды можно и более. Историческое, относящееся к Бухарии[386]. Из сказанного явствует, что вся большая Бухария состоит ныне преимущественно из владения бухарского хана и Балка. О последнем весьма мало говорили мы здесь для того, что г. Ефремов почти там не был. Впрочем, вся Бухария не подлежала внешней могущественной державе, может быть, потому, что, с одной стороны, китайцы не захотели беспокоить себя чрез горы и степи для завладения оною; с другой, сопредельные ей индейцы и авганцы сами находятся во всегдашнем беспокойстве, равно как и персияне, для коих сверх того переправление чрез реки очень затруднительно. Кажется, одной России предопределено здесь владычествовать, но и она отделяется большим пространством степей и песчаных мест. Петром Великим еще посылай был в Хиву Александр Бекович и погиб на пути своем. Из числа бывшего с ним войска хивинский хожа (духовного сана из древнего поколения), сохранив сто человек, отослал их тайным образом в Бухарию к Абалфаис-хану, который потом содержал оных в милости и препоручил им охранять двор свой. Он имел к ним большую доверенность, без них никуда не выезжал и родного из них пожаловал топчибашею, то есть полковником, наименовав его потом капланом (имя бухарское, значит лев). Приходившие после в Бухарию татары и другие им подобные иноплеменники просили каштана, чтоб и их называли русскими, отчего и было тогда в Бухарии под именем русских около 500 человек. Когда в одно время киргиз-кайсаки ополчились против бухарцев и окружили их со всех сторон столицу, дабы голодом выморить всех ее жителей, то каплан топчибаши, видя почти неизбежную их гибель и что при всех учиненных вылазках терпели они большой урон, предложил хану, что если он даст ему половину свого владения, то обещается, со своей стороны, столицу его освободить от обложения киргиз-кайсаков. Хан сперва никак не хотел с ним расстаться, но напоследок принужденным себя нашел принять его предложение, что одобрил и народ. Каплан топчибаши тотчас приказал помянутым своим 500 воинам вооружиться исправными ружьями и хорошими саблями и надеть на себя кольчуги. По исполнении сего вышел он с ними ночью тихо из города и скрылся в камыше, находившемся там в большом количестве; на заре подошед искусно к киргиз-кайсакам, вдруг сделал по ним ружейный залп, чем испугал их, принудил обратиться в бегство в совершейном беспорядке и почти все воинские орудия оставить на месте. Каплан, сев с войском своим на лошадей, коих подвели тогда же бухарцы, гнался за киргиз-кайсаками трое суток. Киргизцев у города было более 5000 человек, а спаслось бегством только около 1000; прочие же все побиты. Хан вслед за капланом послал своего токсабая благодарить его за столь важную услугу и просить о возвращении в Бухарию. Каплан, прибыв в столицу, встречен был народом с великою радостию и получил в свое владение только город Вапкент с принадлежащим к нему уездом. В средине Вапкента сделал он столп несколько пониже и тонее бухарского; татары же российские, бывшие в службе под именем русских, построили себе мечеть, здания сии и поднесь еще существуют. Спустя после сего некоторое время приезжал в Бухарию персидский шах Надыр, который взял себе в жены дочь хана Абалфаиса и в землю свою увез немалое число узбеков и других; на пути в песках, для облегчения своего обоза, оставил он некоторую часть тяжелых орудий. Дочь Абалфаис хана, живши в Персии, сделалась нездорова и отпросилась у мужа своего, Надыр шаха, побывать в Бухарии для поклонения, по обещанию своему, гробу магометанской веры угодника, называемого Боговодином, и для свидания с родителями. Шах отпустил ее и для препровождения послал некоторое количество войска под начальством Рахим бека, который дорогою взял в песках оставленные Надыром орудия. Не доезжая Бухарии, Рахим бек получив известие об убиении шаха, обласкал воинов и, уверившись в приверженности их, запретил разглашать о дочери Абалфаис хана, вез ее и содержал тайно. После того написал ложную грамоту и указ, будто бы шах приказал Абалфаис хана за непорядки его лишить жизни, ему же, Рахим беку, быть аталыком. Приехав к столице Бухарии, расположился он в ханском саду Джизманду, держал тайно жену шахову, дочь Абалфаис хана, и, не объявляя никому об ней, требовал к себе сказанною грамотою, якобы для некоторых тайных совещаний, хана Абалфаиса. Каплан советовал хану ехать к беку с большим числом войска и взять его с собою; но главные начальники: токсабаи, или князья, и духовенство, отсоветовали Абалфаису делать оное, а ехать с малым числом людей и невооруженных, поелику Рахим бек прислан послом от шаха. Хан послушался последних и поехал с небольшим числом невооруженных. По прибытии к Рахим беку принят он с должною почестью; потом вызван был в другую комнату и связан. Многих из людей, при нем бывших, поймали; другие же успели убежать в город и объявили каплану, что хан обезглавлен. Каплан тотчас запер город и противился с неделю. Между тем Рахим бек от имени шаха Надыра издал указ к хожам и старшинам для извещения их, что хана Абалфаиса за непорядки ведено лишить жизни и возвесть на ханство сына его, Рахим же беку быть в Бухарии аталыком. Указ сей князья и духовенство показали каплану и советовали отпереть город и ханский двор. Рахим бек каплана обещался пожаловать токсабаем, то есть князем, и содержать русских в такой же милости, в каковой они были и у Абалфаис хана. Чрез таковую хитрость город был взят, а Абалфаис хан потом обезглавлен: последнее хотя и узнали вскоре каплан и другие, но уже было поздно. Сын Абалфаис хана возведен на ханство, а Рахим бек сделался аталыком, каплана действительно пожаловал токсабаем и послал его начальником в город Шарсауз, а из находившихся при нем русских одних отрядил в Вапкент, других оставил при себе. Чрез год новый хан удушен новым аталыком, народу же объявлено, что он умер естественною смертью; второй сын Абалфаиса хотя и возведен на ханство, но по приказанию Рахим бека после непродолжительного времени брошен в колодезь, согражданам сказано, что будто хан, гнавшись за голубями, упал в оный сам. Аталык после того женился на шаховой супруге, дочери Абалфаиса, и возведен по тамошнему обряду на ханство. Когда однажды обедал он с вельможами и другими особами, то жена его, желая отметить смерть отца своего, тайно провертела в стене дыру и чрез оную выпалила в него из ружья, но его не застрелила, а сшибла только с головы тюрбан, сама же между тем скрылась. Рахим бек, не могши отыскать виновного, думал, что русские тому причиною. Он потребовал к себе каплана, будто бы для нужного свидания с приехавшим из России в Бухарию послом. Каплан токсабаи, прибывши в столицу, въехал на ханский двор, но лишь только стал слезать с лошади, как был вдруг схвачен и умерщвлен. Вскоре и большую часть русских, в Бухаре и Вапкенте бывших, побили, прочие же спаслись бегством. После сего Рахим бек заболел; в третий день болезни распухло у него сильно брюхо, что оттого он скоропостижно умер, быв на ханстве только один год (Абалфаис же около 40 лет). Даниар Век, родной племянник Рахима, известясь о смерти дяди, всевозможным образом старался снискать любовь войска и, снискав оную, сделался аталыком, а на ханство возвел молодого человека из хожей, бывшего прежде пастухом и именуемого Абулгазы. Даниар Бек, узнав, что не русские посягали на жизнь Рахима и не из числа их кто-либо из ружья выстрелил, но дочь Абалфаиса, большое прилагал старание об отыскании ушедших, но только пять человек явилось к нему, из коих двум было каждому около ста пяти лет, а трем несколько поменее. Старики сии рассказывали Ефремову об участи Абалфаис хана, каплане и о своих делах и страданиях. Теперь остается сказать о некоторых примечательнейших городах в большой Бухарии, выключая Балка, о коем и городах, во владении его состоящих, знает г. Ефремов более по слуху. Бухара, Бохара самими бухарцами, узбеками, хивинцами, киргизцами, персиянами и индейцами называемый также Шагар Бухари, а попросту часто Шагар (что означает главнейший город), есть столица всей большой Бухарии и знатнейший город не только в оной, но и во всех странах, находящихся от Урала до Индии и от реки Аму или Персии до Китая. Он лежит на совершенно ровном месте, вокруг коего нет никаких гор, при канале, проведенном из реки, вытекающей под городом Вапкентом, отстоящим от Бухары верст с тридцать; речная вода чиста и здорова. К югу верстах в осьми к городу Карши течет речка Куряк. Город окружен земляною стеною, в коей много положено глины; толщина оной снизу две сажени, а вверху сажень, так что два человека рядом свободно могут прохаживаться; вышина ее простирается сажень до двух, наверху находятся бойницы; в воротах, коих двенадцать, расстоянием друг от друга по сту сажень или более, содержится караул, вокруг же всего города будет более десяти верст. С Российской стороны пред городом лежит большое болото, на коем растет знатное количество камышу, чрез все оное сделана насыпь только для проходу; летом во время больших жаров воздух от болота делается в городе весьма нездоров. Число домов, кои, впрочем, по большей части низкие мазанки, можно считать тысяч до шести; улицы кривы, со многими закоулками и переулками и весьма тесны. Жителей всех также может простираться (гораздо более пятидесяти и менее ста тысяч) около 70 000 человек. Оные суть: малое число индейцев, находящихся по торговым делам; жиды, хорошие здесь ремесленники, живут в особливой слободе и приготовляют в большом количество шелк, приезжающие из малой Бухарии и Персии; российские татары более на время и наконец самые бухарцы. Посреди города находится сделанный для надзирания в военное время за движениями неприятеля каменный столп вышиною в пятьдесят, а толщиною в три сажени; он кругл, в разных местах на лестнице, сделанной из кирпича, имеет окошечки. От столпа недалеко рынок Чарцу, где четыре караван-сарая и с утра до полудни бывает торг, с половины же дня производится оный у ханского двора, где рынок называется Регистан. Из числа гостиных дворов, или караван-сараев, кои по большей части каменные, кроме упомянутых знатнее прочих суть: Ташкентский, Урганчинский, Сокта (где останавливаются русские и армяне)[387]. Мечетей весьма много; их может быть более 50 и менее 100. Дворец или двор хана почти в середине города на насыпной горе, внизу коей находится большой сад и баня. Торговых бань весьма много, они по большой части каменные. Пожары чрезвычайно редки. Сераль ханский весьма малочислен; тогда были в нем одна жена хана и шесть наложниц, между тем как у аталыка шесть жен и шесть наложниц. Хана видеть можно весьма редко; ибо он показывается только при даваемых им аудиенциях иностранным посланникам и при выездах по пятницам для моления в мечеть. При приеме первых садится он на престоле в халате из глазету или персидского изарбату[388], подпоясанный персидским, богато вытканным кушаком с кинжалом за оным, оправленным золотом и осыпанным бриллиантами же, и в ичетках[389]. Престол состоит в подушке, положенной на возвышении ступеней чрез десять под балдахином. Верстах в семи от Бухары и менее на разных сторонах находятся загородные ханские дома с обширными садами, из коих лучший есть Джизманду. Самарканд, иначе называемый Самарханд, лежит к востоку от Бухары на совершенно ровной поверхности, землю имеет под собою сероватую[390]. Отстоит от Бухары на 5 дней езды дорогою ровною и по сторонам имеющею в довольстве травы и воды. К востоку верст в семь находятся горы, из коих вытекающая речка впадает в Сыр; на левой стороне сей речки стоит Самарканд. Окружность города версты две с небольшим; стены, из коих каждая простирается на полверсты, земляные или, лучше сказать, глиняные; ворот двое. Самарканд некогда был столичным и обширным городом, прежде в нем было около двенадцати ворот; теперь вокруг всего настоящего Самарканда верст на девять находится множество земляных и отчасти каменных развалин; земляные стены весьма заметны; междоусобные брани были причиною его разорения. Ныне в городе сем почти никаких не находится училищ и учебных заведений. Расстоянием от города на полверсты стоят две каменные, пустые медресы, сделанные из разноцветного мрамора; пространство между ними также выстлано чистым белым мрамором. Они в два яруса, с улицы не имеют ни окошек, ни дверей, с двора за каждую келью сделана дверь, сверху коей окошко, зимою замазываемое бумагою; таковых келий, величиною, впрочем, не равных, в каждой медресе находится тридцать четыре и менее. В одной из них лежит на возвышенном месте от прежних времен оставшаяся большая книга, обложенная черною кожею и золотом, длиною в два, шириною в один аршин, толщиною в пять вершков; писана большими буквами, но сколько г. Ефремов ни спрашивал, на каком языке, никто ему не отвечал. Тут же есть могила и над нею одной царицы каменная гробница[391], покрытая трипом, вокруг оной деревянные перилы. Ныне число домов, кои суть весьма обыкновенные мазанки, можно считать в городе сем тысяч до двух, а число жителей до пяти. Здесь находится токсабай и главное место Самаркандской области, выставляющей в случае войны до четырех тысяч воинов. Окружность Самарканда наполнена садами и деревьями; замечательно, что почти в каждом саду протекает из ключа ручей, что в тамошних местах, особливо во время жаров, составляет большое удовольствие. В окружности города много также травы и других полезных произрастаний. К северу от Самарканда к Ташкенту простирается из обыкновенной земли и местами из песков состоящая степь. Наконец, остается заметить о самых самаркандцах, что они росту большого, белы лицом, чисты и весьма здоровы, но на сражениях очень робки. Прочие достопримечательнеишие в большой Бухарии города суть: Корши[392], от Бухары к Индии лежащий и имеющий токсабая; Варданзы, от владения киргизцев пограничный небольшой город, при канале; Вапкент в тридцати верстах от Бухары; Риждеван, известный более потому, что тут находятся мощи магометанского святого, лежит между Самаркандом и Бухарою, в пятидесяти верстах от последнего города; Саршауз близ Самарканда; Уратепи от Самарканда на три дни езды при канале, проведенном из Сыр и идущем чрез некоторые города[393]; в нем ворот четыре, владеет им сам по себе один из узбеков (во время бытности г. Ефремова по имени Худояр, из роду юз). Мы уже прежде отчасти сказали, что здесь полагают, будто бы узбеки в прежние давние времена отделились от нагайцев, жительствоваших в Оренбургском краю, и поселились здесь, назвав себя (узбеками) сим именем; они же построили и город Самарканд (может быть, по разорении его) и другие, да и царица, о коей упоминаемо было, из их же рода. К востоку от Самарканда находится особенное Куканское владение. Земля в оном песчано-серая, поверхность ровная, лесу мало, рек также; при Сыр-Дарье находятся города Уш, Маргылян, Кукан и Хожан. Владетель от бухарцев именуется бек, от китайцев хан; с первыми он находился в непрернвной ссоре, со вторыми же в согласии. Владение сие может причисляться к большой Бухарии. Города суть: Хожан от Самарканда на четыре дни езды, при реке Сыр. Кукан на один день езды от Хожана, у вершины реки Сыр, есть столица сего владения; владетель назывался Нарбота бек; аталык здешний из роду мангытов, из коего был и Рахим хан, да и нынешний (около 1805 года) бухарский хан есть родной внук аталыка Даниар бека и из того же рода; долженствовало же бы быть хану из духовного сана природному бухарцу и его поколению; отчего и происходит часто война. Город Кукан впятеро менее Бухары, не имеет стен, 5 стоит на ровном месте при сказанной реке Сыр; строение в нем изрядное. Маргылян на день езды от Кукана у вершины Сыр-Дарьи; здесь ткут всякого цвету трип и прочее; у рынка есть каменный круглый столп вышиною в сорок, а толщиною в две с половиною сажени. Уш, на три дня езды от Маргыляна, менее оного, но, впрочем, весьма торговый город, посещаемый хивинцами, бухарцами, ташкентцами и другими. Вблизи его находится весьма высокая гора, наверху коей место ровное (как бы был один камень); окружностью сажен на шестнадцать, на оной стоит небольшая мечеть, внизу же горы мечеть большая; говорят, что в прежние времена Паягамбер (пророк) Суляйман на коне ездил на сию гору и молился в сей мечети[394]. Г. Ефремов из любопытства ходил на оную и заметил по косогорью лошадиные наподобие подков следы и посохом сделанные ямки, в мечети же ямки, представляющие человеческий лоб, руки с пальцами, колени и ноги, положение, как сей пророк молился. На место сие один раз в году из многих стран съезжаются на богомолье. Под самым городом Уш протекает река, из гор выходящая. Далее к востоку от Куканского владения начинается малая Бухария и в ней Кашгарская область; между же сими кочуют в горах киргизы, от киргиз-кайсаков особливого роду. Владение Куканское (неправильно ныне называемое Кокания) лежит на левой стороне Сыр-Дарьи, между Киргиз-кайсацкою степью, малою и большою Бухариею; с первою оно сопредельно непосредственно. Кукан смежен с землею диких киргызов, кои кочуют, как уже сказано, между подвластным ему городом и округою Уш и Кашгариею; от столицы Кукан до города Кашгар чрез Маргылян, Уш и кочевья киргызов (по-бухарски киргыз — къиргыз; киргиз-кайсак же — казак) не более десяти дней езды горною дорогою; на пути сем лесу не столь много, воды же проточной из гор и травы в достаточном для проезжающих количестве; разбои от киргызов редки. Гораздо опаснее ездить чрез киргиз-кайсацкую степь средней орды в Семипалатную и Петропавловскую крепости; в Оренбург же и Троицк по причине отдаления, степей и большей опасности весьма мало и ездят. Кукан недалеко находится от Ташкента, который окружают со всех сторон киргиз-кайсаки, в коих землях и лежит он. Бухарцы редко посещают Семипалатинск, как сказано, за отдалением и опасным путем; если же когда туда и ездят, то либо чрез Ташкент, а потом Кукан и киргиз-кайсацкую степь, либо прямо чрез Кукан, минуя Ташкент. От Самарканда до Кукана чрез Уратепи и Хожан езды пять дней дорогою ровною, изобилующею травою и водою и довольно безопасною, хотя и не совсем; между сими городами кочевьев нет, а только постоянные жилища. Народ в Кукане происхождением узбеки, ростом кажется несколько поболее бухарцев, телосложением здоров, не весьма трудолюбив, отчасти предан пьянству (обыкновенный напиток там буза, по-нашему брага, делаемая из желтого пшена); однако и куканцы изрядные земледельцы. Произведений, служащих для удовольствия жизни, немного; вообще они такие же, какие и в собственной Бухарии, выключая некоторые, например: шелк, виноград, верблюды и т. д.; сорочинского пшена и пшеницы сеют много; хлопчатой бумаги добывается большое количество, хотя против Бухарии, как и винограда, кажется, гораздо менее. Лошадей и прочий скот получают чрез мену от киргызов и киргиз-кайсаков. Куканцы как в рукоделиях, так и в торговле уступают бухарцам; из первых замечательны весьма хорошая крашенина, мало уступающая китайке, изрядный трип, приготовляемый в Кукане и других городах, бязь, пестредь; шьют также халаты и тому подобное и на все оное употребляют собственную хлопчатую бумагу. Торг куканцы производят по большой части в своем отечестве; в Хиву не ездят почти никогда, в Бухарию не часто, в Ташкент и Кашгарию более; к ним же приезжает много кашгарцев, ташкентцев, самаркандцев и бухарцев. Владетель Куканский несравненно слабее (вдесятеро) бухарского, даже вдвое против хивинского; сильнее же Уратепинского, с коим часто ссорится. Таким образом, из сказанного выше явствует, что вся большая Бухария хотя и изобильна многими произведениями, для пользы и удовольствия служащими, однако ж сие происходит, кажется, более от прилежания жителей, нежели от почвы земли; впрочем, она многим не достаточна; богатство народное зависит здесь более от торговли и рукоделия, нежели от произведений природы, и сии два предмета составляют истинное основание народного благоденствия. Самые бухарцы, будучи образованнее некоторых азийских народов (например, хивинцев, ташкентцев и пр.), уступают в сем весьма много европейцам и требуют довольно большого времени и какого-либо из них гения для выведения их из сего состояния. Связь их с народами азийскими весьма обширна; они находятся в сношении также и с Россиею, но как с первыми, так оная состоит почти в одних торговых делах, с малыми же окружающими ее владениями ведет она частые распри, например с Хивою, Куканом и пр. Сношения с нашим отечеством, кажется, и не может быть, по крайней мере весьма долгое время, иного, кроме торгового, хотя, впрочем, получаемые нами из Бухарии вещи весьма малочисленны (нам нужны почти одна хлотпчатая бумага и также шелковые и бумажные материи), между тем как бухарцы от продажи своей получают большую выгоду, может быть, отчасти и ко вреду нашему. Впрочем, владетель Бухарии довольно могуществен в сравнении с окружающими его землями и народами.Е. Малая Бухария
Г. Ефремов был в малой Бухарии почти только проездом; почему и замечания в рассуждении оной здесь будут весьма кратки. Вся малая Бухарии находится под покровительством китайского богдыхана. В оной шесть главнейших городов: Кашгар, или Кашкар, Аксу, Ярканд, Хутан и еще другие два, коих Ефремов не упомнил. Всякий из них имеет собственного князька, называемого сардар и избираемого китайским императором. Князек сей отправляет в управляемой им области правосудие по своим обрядам и обыкновениям (ибо князек бывает также почти всегда из природных жителей малой Бухарии) и имеет местопребывание в одном из сказанных городов. Кроме сего при каждом князьке находится китайский наместник[395], обыкновенно живущий с семейством своим и несколькими китайцами в особливых городках, весьма близко отстоящих от местопребываний князьков. Сии во многих случаях ограничены, и когда власть их при каких-либо разрешениях находит пределы, тогда относятся они (например, о лишении кого-либо жизни) к наместникам, а сии часто и в Пекин. В городках китайских находится довольно лавок и производится большой торг и мена даже до вечера; туда приезжает много бухарцев, но как скоро ударят в колокол, то все посторонние должны выходить или выезжать и торг прерывается до другого дня. Как в сих городках, так и в бухарских войско при воротах содержит караул. Народ в малой Бухарии ростом почти такой же, как и в большой, телосложения слабого же, цвет лица отчасти смугловат, отчасти бел. Язык несходен с языком в большой Бухарии, он также довольно различествует и от татарского; однако ж как татары[396], так и жители малой Бухарии, говоря на природном своем языке, друг друга понимают. Произведений здесь гораздо менее, нежели в большой Бухарии; скота менее, нежели у киргизцев, кои приводят оного туда для продажи довольно много; хлеба родится довольно, винограду нет[397], арбузов и дынь много, фруктовых деревьев весьма мало или, лучше сказать, почти совсем нет; хлопчатой бумаги довольно, табак сеют и он рожается иногда подобно как в сказанной Бухарии, где произрастает хорошо и в большом количестве. Не доезжая до Кашгары за два дни, в горах находится славный винцовый завод под ведением оного города. Поверхность земли ровная и ровнее, нежели в большой Бухарии, гор мало, которые же и есть, те отлоги; воды в довольном количестве для народных потребностей, однако ж хорошая вода речная; ибо колодезная часто, как и в большой Бухарии, солодковата. Кашгар находится на ровном месте при небольшой реке на левой стороне оной; город сей хотя и не велик, однако ж поболее Самарканда. Он производит большую торговлю; сюда съезжаются купцы из разных мест, особенно из Бухары, Самарканда, Балка; из России (татары), Китая, из коего привозят всякий товар, но по большей части серебро и чай; китайцы берут пошлины с тридцати — одну долю. Здесь делают крашенину добротою не ниже китайки. Жители много преданы пьянству и имеют против других некоторые особенности. Муж, коему не понравилась жена, говорит ей: сердце мое не желает, чтоб ты была моею женою, и если дом его собственный, то отсылает ее; после чего случается, что дни через три или четыре женится на другой; когда же дело дойдет до суда, и суд подтверждает то же. Жены с мужьями обращаются таким же образом. Бывает и то, что муж, любящий жену свою и сверх чаяния увидавший ее в непристойном деле с другим, не смеет и говорить о том супруге, боясь прогневить ее и чтобы не развелась: его поят до излишества вином и брагою и тем дело оканчивают[398]. Женского полу здесь, кажется, более мужского. Ярканд, или Яркант, от Кашгары на пять дней езды по песчаной дороге, стоит при реке; у рынка каменный круглый столп вышиною в сорок, а толщиною в две с половиною сажени; местоположение его ровное, окружность таковая же. Хутан — на ровном месте. Аксу лежит на севере малой Бухарии, весьма торговый город, куда ездят много из России, но редко далее: ибо китайцы сему препятствуют. Город сей лежит на ровном месте, при небольшой реке, из гор протекающей, на правой стороне оной; величиною с Самарканд. Из Бухары ездят также и в Аксу; приезжающие из России прямо, бывают, как сказано, в малой Бухарии только в сем городе, кои же иногда и находятся в Кашгаре, те прибывают в оный уже из Бухары. Китайцы в малую Бухарию пропускают людей, только по торговым делам бывающих, и то не христианского вероисповедания[399]; почему быть там для европейца весьма затруднительно, надлежит попасть туда разве под видом какого-либо азийского купца и знать при сем обряды сей части света.Ж. Тибет, или Теват
При описании Тибета и отчасти следующего за сим против прежних изданий не столь много сделано перемен, как в предыдущем. Мне показалось говорить о сем пространнее, после многих новейших, довольно достоверных известий, излишним. Стороны, о коих теперь говорим, мунгальцы зазывают Тибетом или Теватом, китайцы — Туфань или Ситсанг[400]; жителей Кианг[401], от коих часть, прилегающая к Индостану, именуется Бутан, южная же — Тибет, также иногда первая — Докпо, последняя — Пю. Ламы, или духовные, производящие все от богов своих, говорят, что есть три Бога: Джам-Янг, Чига-Наторче и Ченрези[402], кои весьма с давнего времени[403] весь Тибет разделили на три части: верхний, средний и нижний. Под именем верхнего разумеют землю Игара[404], которая, как говорят, от самих богов названа землею слонов, потому что, полагают, будто бы там водились некогда слоны. Средний заключает в себе области: Цанг, У[405] и Кианг — и прозван землею обезьян, но их в тех местах совсем нет, да, кажется, судя по тамошнему климату, и быть не могут. Нижний, имеющий в себе области Токбо, Конгбо и Канг, назван землею Празринмы[406]. Тибет к востоку сопределен Китаю, к Югу — Индостану, Аве[407] и другим землям полуострова Индейского, лежащего по ту сторону реки Ганг; к западу — Кашемиру и Некпалу; к северу — обширной песчаной степи Шамо[408], отделяющей Тибет от малой Бухарии. Пространная Тибетская земля, впрочем вообще вся не известная г. Ефремову, отчасти гориста, отчасти состоит из довольно больших песчаных равнин и мест, наполненных мелким камнем. Воздух и произведения соответствуют положению земли, а потому оные в различных местах и различны: сим объясняется противоречие путешествовавших и описывавших свое странствование, из коих одни называют Тибет землею плодоносною, а другие совсем бесплодною. Г. Ефремов ехал чрез государство Лага, или Латак, находящееся на тридцать пять дней езды от города Ярканта, только по области Цанг, и заметил, что северная часть Тибета, смежная с Индостаном, состоят из крутых гор, покрытых снегом и по сторонам густым лесом. Горы сии почти непроходимы, где же и находится дорога, то оная весьма узка и во многих местах, по причине ужасных пропастей, по сторонам ее находящихся, в кои стремящаяся с гор вода ниспадает с ужасным шумом, опасна. Часто расселины гор соединяются висячими мостами, составленными из древесных сучьев. Южная часть Тибета в сравнении с первою может почтена быть за возвышенную равнину, на коей изредка виднеются только небольшие горы. В некоторых долинах между гор растет изрядный хлеб, а в других кочуют народы, переменяющие местопребывание и останавливающиеся всегда для стад своих у хороших паств. Г. Ефремов видел в Тибете две горы[409], кои все прочие превосходят; первая именуется Лангур, а вторая еще выше, и сея — Камбала. Воздух на горе Лангур весьма тяжел и ядовит, что, вероятно, происходит от серных и других вредных паров, подымающихся из расселин: причиняется тошнота и судорожная боль в членах, но по мере приближения к подошве горы и действие паров уменьшается, а где покрыта она снегом, там сие и совсем пресекается. Тибет во многих местах, а особливо на севере, имеет довольно много лесу, напротив того, в других, более на юге, находится в сем недостаток, так что жители принуждены бывают вместо дров употреблять навоз. В Тибете есть некоторый род буйволов, называемый як, кои имеют долгий конский хвост, совершенно белый и кудрявый. Таковыми хвостами отправляется важный и большой торг; ибо во многих странах Азии употребляют их на бунчуги или военные знамена, в Индостане же на опахалы, называемые ховрас, весьма нужные там, особенно во время больших летних жаров. Тибетские овцы отличаются, как и в других землях на востоке, широкими курдюками, кои бывают иногда здесь весом от тридцати до сорока фунтов; шерсть оных весьма нежна, подобна шелку и употребляется в Кашемире на делание ткани, известной в восточных краях под именем шали, которую нигде столь тонко и чисто делать не умеют, как в Кашемире, что, говорят, много происходит от доброты тамошней воды. На песчаных местах северной части Тибета водятся великими табунами дикие лошади[410], ростом малые, но красивые, шерстью пеги и на бегу весьма быстры; они годны только для верховой езды, коль же скоро станут употреблять их в упряжку, то начинают худеть и скоро издыхают. Из всех находящихся в Тибете зверей особливо достойна замечания кабарга, называемая там глао (самец же глаон или алат); российское же название кабарга, вероятно, произошло от слова табарга, енисейскими татарами употребляемого при наименовании сего зверька; у Байкала же и Лены по-тунгусски джесия санча, от сего самцы названы у нас косачками. Первоначальное жилище кабарги, вероятно, было на высоких горах восточной Азии, в стране, окруженной возвышенными утесами между Алтайскими и другими горами, отделяющими Тибет от Индии. Отсюда расплодились они и по местам, в коих ныне находятся; далее их не приметно: поелику от сих стран начинаются равнины и безлесные горы, они же обыкновенно водятся на горах, покрытых густым лесом и между оными в прохладных долинах; никогда не отваживаются ходить на ровные места и безлесные хребты; живут порознь и собираются стадами только осенью, когда переходят на другое место или сходятся между собою; помощью остроконечных своих копыт бегают очень проворно на высокие утесы, и если видят за собою погоню, то прыгают чрез пропасти и расселины, переплывают глубокие реки, а зимою беспрепятственно ходят по мягкому снегу, который весьма редкого зверька сдержать может. Кабарпг весьма пужливы, убегают людских жилиш, ищут необитаемых пустынь и не могут привыкнуть к неволе. Во время сходбищ, в ноябре и декабре месяцах, бывают они весьма тучны; мясо их тогда имеет самый сильный запах, притом годно и к употреблению, у молодых же оно чисто, нежно и вкусно, но и старых, будучи положено в уксус и изжарено, имеет очень хороший вкус. У самцов под брюхом находятся мешочки, содержащие в себе масляную и весьма душистую струю, по своей врачебной силе везде известную. Струя сия особенно душиста во время сходбища самцов с самками; в Тибете сильнейший запах пред другими, вероятно, происходит от теплоты климата и душистых трав, коими зверок сей питается; она есть самая лучшая и противу сибирской продается гораздо дороже. Ревеню добывается также много, и он бывает лучшей доброты. Тибетские горы имеют в себе многие руды; в областях: У, Цанг, Кианг, Конбо, Докпо и Канг есть богатые золотые рудники, в Цанг серебряные, а в Кианг ртутные, железные, медные, серные и другие, кроме белой меди, такца[411] называемой, которую, впрочем, часто инде находят. Есть яспис[412], хрусталь, разные мраморы и магнит содержащие горы. Достают также много в рудниках и по рекам в песку золото, употребляемое не в дело, а только в торгах, особливо с китайцами, кои выменивают его на естественные произведения и искусственные изделия своей земли. Тибет весьма населен и многолюден; жители оного по большей части телом стройны, цвет имеют исчерна-желтый, склонны к войне, честны и дружелюбны: бороды не носят, коль скоро волосы вырастают, тотчас выщипывают оные железными щипцами; духовные в торжественные дни и праздники бороды носят, на верхней губе подвязные, а на щеках и лбу делают черные пятна. Тибетцы весьма неопрятны и по правилам своей веры не смеют бить ни блох, ни вшей; ибо и сии твари, рассуждают они, имеют разумную душу; также никогда не моются, хотя и носят на поясе сосуд с водою; последнею моют только рот, дабы духи, обитающие, по их мнению, во всех стихиях, следовательно, и в их пище и питье, находили в оных чистое жилище. Простой народ одевается в толстое, им самим выделанное сукно, а обувь носит из лошадиной сырой кожи. Ламы — платье и шапки, наподобие жидовской скуфьи, шьют из сукна желтого цвета; знатные же носят одежду из сукна европейского и китайских шелковых тканей, подкладывая под них дорогие меха. Как мужчины, так и женщины ходят в сапогах, а на шее носят ящички, в коих хранятся изображения богов, молитвы и проч., притом держат при себе всякие шелковые лоскутки, освященные дуновением и плеванием ламов; но более всего почитают шарики, сделанные из калу далай-ламы и богдо-ламы и обкатанные в кабаргиную струю и золото; их раздают вместо святыни и всякое зло отвращающего дара. Моча обоих сил ламов также почитается за спасительное во многих болезнях средство. Тибетцы питаются по большей части коровьим молоком, из которого делают сыр и масло; немногие из рек и озер ловимою рыбою, равно как и мясом от рогатого скота. Овечье мясо для соделания годным в пищу приуготовляется у них особливым от нашего способом: убив овцу и вынув из нее внутренность, вывешивают всю ее на солнце и северный ветер, отчего она так засыхает, что чрез целый год без вреда сохраняться может. Сию высушенную овцу едят потом без всякого дальнейшего приуготовления. Весьма многие питаются также пшеничным толокном, смешанным с чайною водою. Каждый имеет особенное блюдо, с коего ест и пьет. Господствующая в Тибете вера, заключающая в себе учение о переселении душ, хотя и запрещает убиватьживотных, однако ж, вероятно, необходимость принудила исповедывающих ее нарушать таковое запрещение. Многие из тибетцев в рассуждении сего наблюдают большую предосторожность, надеясь сим успокоить свою совесть. Продающий скот часто уговаривается с покупателем, чтоб он не убивал оного, а другие по богобоязливости, зная, что скот сей будет убит, и совсем его не продают. От сего мясники почитаются людьми бесчестными. Духовные и женщины как пива, так и вина не пьют, почитая оное за зло. Крещение детей происходит так: коль скоро родится дитя, тотчас призывают священника, который, смешав в сосуде воду с молоком, освящает оное молитвами и дуновением, потом купает младенца; по совершении сего обряда дает ему имя по названию какого-нибудь кумира; после сего ламы и родственники угощаются обедом. Тибетцы редко имеют по нескольку жен, но одна жена может иметь по нескольку мужей, которые общеприжитых детей делят; старшие берут перворожденных, а младшие после родившихся, что наблюдается только между простыми людьми. Сие, вероятно, происходит от бесплодности в тех местах земли, которая, изобилуя драгоценными предметами, не приносит, однако ж, столько съестных плодов, чтоб каждое семейство без нужды могло ими содержать себя. Некоторые уверяют, что такое обыкновение в Тибете не столь обще, как многие из путешественников повествуют. Вступление в брак с родственниками воспрещается до седьмого колена; сие также знатными часто нарушается. Невесты получают приданое от своих родителей; женихи ничего за них не платят, как то бывает у многих азийских народов. Ламы назначают дни бракосочетания, отчего иная чета долженствует долго ожидать желаемого дня, часто дотоле, пока корыстолюбие ламы удовлетворится с невестиной или жениховой стороны. Брачные обряды отправляются так: жених с отцом своим, а когда нет отца, то с родственником идет в дом невесты, где совершается условие; потом с жениховой стороны отец или родственник, представляющий его, спрашивает у девицы: хочет ли она вступить в супружество с его сыном, и если она объявит свое согласие, то жених берет несколько коровьего масла и мажет оным лоб у невесты. То же самое спрашивает и отец невесты у жениха: хочет ли он вступить в супружество с его дочерью, и если он изъявит согласие, то девица и ему намазывает лоб таким же маслом. После сего бракосочетающиеся идут торжественно в храм на молитву. Первые две недели после брака проводят в пирах и забавах, и потом муж берет жену в свой дом. Свадебный обряд совершается еще и другим образом: в назначенный день жених со своими приятелями, без родителей, идет в дом невесты, дабы взять ее из оного, и тогда она в сопровождении родственников или по крайней мере одного из них приходит в жилище жениха, где священник окуривает дом некоторою травою и призывает на помощь своих богов, потом в сосуде смешивает воду с молоком и приказывает жениху и невесте мыть оною лицо, благословляет обоих, возлагая книгу на их головы и оканчивая желанием им благополучия и плодородия. По окончании сего обряда новобрачные отводятся в особливый покой и оставляются там одни, а гости между тем забавляются разными увеселениями, кои у богатых продолжаются от пяти до десяти дней. Если муж застанет жену с кем-либо в непотребстве, то имеет право прелюбодея наказать по своей воле и жену как бесчестную выгнать из дому; ежели же захочет ее оставить у себя, то оставляет без всякого наказания. Приговор к разводу дает гражданский судья; муж, не доказавший законной причины к разводу с женою, должен возвратить ей все приданое и сверх того дать из своего имущества то, что определит суд. Каждый тибетец избирает в духовники себе одного какого-либо ламу. Исповедываясь у него, говорит: я согрешил в том и том, после чего духовник молится над ним и отпускает ему прегрешения. Погребения совершаются различно, что, кажется, произошло из различного понятия о состоянии души в будущей жизни. При погребении лам тела их сожигают сандальным деревом или, набалсамировав оные, кладут во гроб, который хранят потом в некоторых пирамидах. Но по большей части тела лам и других духовных взносят на вершины гор и оставляют там на съедение птицам. Суеверные же люди строят себе в сих местах хижины и охраняют остатки трупов, оберегая от зверей даже ветром разносимые кости. Таковое занятие кажется им святым делом. Иногда трупы сии на горах складывают кучами камней; иные зашивают их в мешок и в сопровождении родственников относят в особливое место. Живущие здесь, нарочно для сего определенные люди отбирают от костей тело, раздробляют оное на мелкие части и бросают их, от черепа же и некоторых других костей отделяют кожу и отдают ее родственникам; трупы бросают потом в воду или зарывают в ямы. Однако ж прежде, нежели вынесут из дому тело, священник отправляет над ним некоторый род панихиды и притом, взяв крепко пальцами за кожу на голове, тянет оную до тех пор, пока услышит треск; тогда думают, что душа оставляет умершего. После погребения духовные особы отправляют службу для спасения души усопшего, особливо если он был богат, что повторяется еще и после. Других похороняют таким образом: умершего кладут ламе на спину и перекинув чрез плечо сего последнего веревку, покрывают оного черным сукном; другой лама берет сию веревку и ведет его с трупом; прочие идут впереди и поют, народ, сопровождающий их, также поет и играет на различных музыкальных орудиях. Взнеся мертвого на высокую гору, сажают его на землю; кругом кладут из сандального дерева дрова, а на голову льют коровье масло; народ после сего возвращается домой, а ламы одни сожигают труп и, сожегши, над пеплом складывают могильное возвышение, посреди коего земляной столп, покрываемый алебастром, вышиною в сажень, если же покойник был богат, то и выше. Ламы по исполнении оного возвращаются в дом умершего и там обедают. Смертоубивства и другие им подобные случаи в Тибете бывают редко. Уголовных преступников умерщвляют стрелами или, навязав камень на шею, бросают в воду; иногда также мертвые тела злодеев предают чародеям, кои делают с ними, что хотят. Воров подвергают строгим телесным наказаниям; обличившийся в святотатстве также наказывается строго; укравший что в другой раз лишается левой, а в третий правой руки, потом бросается в реку или отсылается в крепость Чигакункар[413]. Духовных, изобличенных в воровстве, заключают в темницу, а потом отсылают в горы на заточение. Говорят, что вера в земле тибетской происходит из Индостана, коего жители почитаются за древних народов, сообщивших большой части Азии нравы, науки и искусства. Сами тибетцы признаются, что первые познания об общежитии получили они от индейцев и настоящая в Тибете вера введена из Индостана спустя полвека после Рождества Христова. До того же времени тибетцы были шаманского закона, находящегося еще и ныне у диких народов северной Азии. Вера индейцев, отошедшая уже, может быть, давно от древней браминской, получила нынешний свой вид чрез соединение с шаманскою и различные умоначертания ее последователей. В доказательство происхождения ламайской веры из Индии могут служить многие ее обряды и баснословные учения, малым чем отличающиеся от браминских; некоторое сходство тибетских духовных книг, по коим совершается в Тибете служба, с книгами, на священном или шанскритском языке писанными, ясно также показывает, что закон ламов происходит от браминского. Вероучение сие кроме Тибета распространено и в большей части Азии. Мунгальские и калмыцкие народы чтят Шака, признавая его за верховное существо, под различными именами: Соммона Кодом, Шакчатуба, Сангельмуни, Джикчамуни, Шакемуни и Фо[414]. Народы, поклоняющиеся Шаку, или Шакею, имеют множество церковных обрядов, коих наблюдение препоручено определенным на то священникам, разделенным на разные степени. Глава духовенства в Тибете ламайской веры есть далай-лама, называющийся по-тибетски лама-ерембуче[415]; слово же далай-лама на монгольском языке значит великий лама. По мнению тибетцев и мунгальцев, в далай-ламе сем обитает дух Шикемуни, или Шака, который, по смерти его оставляет сие жилище и тотчас переселяется в тело другого великого ламы, а потому далай-ламе, как прорицателю воли обитающего в нем божества, поклоняются все, исповедающие его веру. Есть и другой великий лама, называемый богдо-лама, который, по объявлению тамошних жителей, почитается более, нежели далай-лама. От сих двух великих ламов вероисповедание в Тибете разделилось на два толка: желтошапочников[416] и краснокистников. Первый признает главою вероисповедания богдо-ламу, а последний, к коему принадлежат и все мунгальцы, далай-ламу. Богдо-лама был некогда в Тибете самодержавен; но оттого, что захотел в духовный сан принимать и женский пол, произошел раскол, и ламы северной части Тибета поставили великим ламою другого, от Бога их Шигемуни вдохновенного человека под именем ламы-ерембуче, который устоял против богдо-ламы и достиг равной с ним почести. Оба сии ламы, как слышно, живут ныне в совершенном согласии, иногда посещают друг друга и получают взаимное благословение. Сказывают, что около трех дней пути от Лассы есть пространное озеро Полте, или Ямдро и Ямизо[417], на коем находятся острова. На одном из оных живет великая священница, Турче Памо[418], в которой, по мнению тибетцев, также обитает святой дух. Если сия великая священница выходит или путешествует в Лассу[419], то на всем пути курят пред нею дорогими благовониями и множество духовных сопровождает ее; когда же прибудет в Лассу, то каждый падает пред нею ниц, она же молящимся представляет некоторую печать для облобызания и чрез то делает их сопричастными святыни. Под властию ее состоят все мужские и женские монастыри на островах сего озера. Во всем Тибете дома стоят большею частию по косогорьям, складены из дикого камня и имеют одну дверь, а посреди покоя ставят выдолбленный из такого же камня котел, в коем варят пищу. Улицы не тесны и подобны у нас в деревнях русским; садов при дворах почти нет. При наборе войска наблюдается следующее: три семьи или три дома должны поставить одного человека, но если сии семейства все вместе имеют только одного мужчину, то от сего освобождаются. Область Амдоа совсем не дает воинов, также увольняются от сего и все семейства, имеющие хотя бы одного из сыновей своих в монахах. Годовые подати, платимые народом, невелики: с каждой души сходит поболее рубля. Они собираются отчасти золотом, отчасти серебром и мехами. Последнее бывает особливо в отдаленных северных странах, где водятся соболи и множество с белою проседью желтых, но не столь хороших лисиц[420]. Город Лата, или Ладак, лежит по косогорью при реке, довольно пространен, величиною вполовину менее Бухары; строение в нем из дикого камня, необделанного и обмазанного снаружи глиною, а внутри алебастром. Кашемирцы живут здесь в большом количестве, имеют мечети и отправляют торговлю. Город сей есть столица независимого владения Ладак, в коем имеет свое место пребывание и владелец, называемый раджа[421]. Владение Ладак довольно пространно, длину его можно считать верст на триста; земля в нем хотя и камениста, однако ж плодоносна и производит с избытком многие произрастения, селения попадаются часто. Цанг[422], город особенного же владельца, именуемого также раджа, стоит на косогоре и отчасти на ровном каменистой почвы месте, при небольшой речке; величиною он поменее Латы. Поверхность области ровная; произведения здесь такие же, как и в Ладаке. В обеих сказанных землях жители для себя выделывают весьма простое сукно и кожу; обработывания же хлопчатой бумаги и шелка, по неразведению для сего кустарников и тутовых дерев, не находится.З. Земли в Восточной Индии
Кашемир
Воздух здесь здоровый и умеренный, земля плодоносна. Положение земли в Кашемирской области более ровное, часто попадаются не столь большие горы; почва по большей части сероватая; песков мало, болотистых мест еще менее, земля по плодородию своему не столь много удобряется. Сорочинского пшена и шафрану родится немало; хлеба, пшеницы, проса, ячменю и других пород, кроме ржи, овса и гречухи, произрастает также довольно. Винограду нет; арбузы, дыни, сливы, груши, яблоки, гранатовые яблоки находятся в большом количестве, также хлопчатая бумага; шелку добывается не столь много. Скота содержат только про себя; овец же и коз с излишком, они росту большого, с плоскими курдюками и длинными хвостами, шерсть имеют весьма мягкую, наподобие шелку; из оной делаются у них шали и другие материи. Есть также лошади, но верблюдов нет. Жители лицом чисты, росту большого, тонки, малосильны и боятся холоду, плетут большие косы, зимою и летом носят жар под одеждою в горшочках с рукояткою, кои обвивают таловыми прутиками, и, когда сядут, ставят их между ногами. Платье оба пола имеют своего рукоделья; оно есть белое суконное, наподобие русской крестьянской рубахи, с косым воротником, покроем длинное до пят; спустивши один рукав, держат под оным с жаром вышеупомянутый горшочек, от чего брюхо у них представляется большим. В пищу употребляют преимущественно сорочинское пшено, в которое кладут чеснок и коровье масло. Домы их построены из мелких досок в две стены, кои конопатят пенькою и покрывают соломою. Кашемир находится под владением авганского хана Темурши[423], живущего в городе Кабуле, расстоянием от Кашемира на семь дней[424] пути. В Кашемире пребывание имеет датха[425], то есть начальник, в бытность Ефремова называвшийся Карымдат. Город Кашемир стоит на ровном месте; вокруг его версты на три или четыре простираются высокие горы, почти всегда испещренные различными цветами, кои при случае ветра разносят благоухание по всему городу[426]. Кашемир величиною посредствен, строение имеет такое же, какое находится и в Бухаре; число жителей может простираться тысяч до двадцати пяти; народ здесь ремесленный и рукодельный, любит также заниматься торговлею и довольно достаточен. От Кашемира до реки Джанопу ходу пять дней; по одну сторону реки сей находится владение кашемирское, а по другую индейское. Переправа чрез нее таковая: по обе стороны оной у берегов постановлены столбы; к ним привязан от одного берега до другого простирающийся претолстый канат, на который положена деревянная дуга; у концов оной привязана из веревок сделанная сиделка; по обе стороны дуги на канате же приделаны деревянные блоки и к ним с обоих берегов толстая веревка. На сиделку сажают человека или кладут товар и привязывают веревками, дабы не мог упасть он в воду; потом тянут оное с одного берега на другой. Сие сделано потому, что река сия бежит с превысоких гор весьма быстро и препятствует сим чрез нее сделать мост и переправляться на лодках. Упомянутая река называется Нилаб, шириною будет сажен с шестьдесят; кроме ее, в Кашемире нет другой примечательнейшей. Заметим наконец, что кашемирцы народ довольно торговый, часто ездят в Индию и Тибет, также и Бухарию. Дорога как в Тибет, так и Индию гориста, по сторонам лесу имеет мало. Серебро достают из Тибета, где его в горах находится довольное количество; деньги повсюду видны почти одни серебряные.Земли на пути от Кашемира к городу Калькутту
От реки Джанопу до местечка Джаннани пути ходьбою три дни, дорога простирается по горам, травы мало, а лесу и совсем нет, вода же с гор проточная. От Джаннани до местечка Джанбу ходу два дни; здесь находится река Рави; дорога и города лежат на ровных местах. От Джамбу до города Амбарсару ходу восемь дней, в последнем пользуются водою из колодезей. От Амбарсару до города Варувару ходу два дни; в нем река Биянады. От города Варувару до города Пиляуру ходу три дни; здесь река Сатлюч. От Пиляуру до города Малеру ходу три дни; в последнем пользуются водою колодезною. От Малеру до города Патны-алю ходу два дни; вода здесь колодезная. От Патны-алю до города Карнагалю ходу три дни; вода здесь также колодезная. Вышеупомянутые индейские города и местечки именуются вообще Панджоп; владетели же оных сардар. Лежащее от них далее к югу называется Индостаном. От Карнагалю до города Панипату ходу один день. От Панипату до столичного города Дели, иначе называемого Шайджа-Новат, ходу три дни. Сей стоит по правую сторону реки Джаноп; индейцы именуют его Шайджановат. Приметно, что город сей был весьма велик; быв разорен персидским шахом Надыр, против прежнего не составляет и третьей доли. Город местоположение имеет ровное и почву сероватую; не укреплен; в окружности (равно и числом жителей) вдвое более против Казани, сверх сего за оным виднеются обширные каменные и глиняные развалины; строения довольно красивы. Домы по большей части каменные, много есть и о двух ярусах, прочие же все мазанки. Город сей по торговле своей есть знатнейший в Азии, из стран коей приезжают: персияне, бухарцы, кашемирцы, армяне, греки, тибетцы, китайцы и другие. Караван-сараи каменные и огромны. Садов как в самом Дели, так и вне оного находится весьма хороших в большом количестве. Здешние мечети каменные и великолепны; капища же индейские весьма просты. Окружные города и местечки Дели от междоусобной брани отчасу более опустошаются. Владетель в Дели, в бытность Ефремова, происходил из Самаркандских хожей по имени Алигавгар, по-индейски хака бадша; но большую силу в правительстве имел персиянец Наджап-хан, даже бадша много от него зависел[427]. В городе Дели, или Шайджановат, пушек довольно, но люди малосильны и робки. Впрочем, говорят, что жители в большей части Индии к войне склонны и храбры; есть два народу, подобных кочующим туркменцам: сик и маратты[428] — и весьма воинственных. Они друг на друга весьма похожи, росту большого, смугловаты, телосложения крепкого, знатная часть их вероисповедания магометанского, обхождением против индейцев грубее. Г. Ефремов на пути в Калькутту в степях много видел их кочевьев. Почти все города находятся между собою в беспрерывной распре; ссоры и сражения непрестанны, народ малое имеет спокойствие. Страны весьма населены, и селения попадаются на пути часто; жилища их чисты и опрятны, домы по недостатку в лесе суть мазанки, однако ж внутри хорошо отштукатурены, черных изб наподобие наших нигде нет. У большей части жителей при дворах находятся сады большие или малые, смотря по достатку, и пруды (составляющиеся из каналов) для приятного препровождения времени в жаркое лето. Улицы везде прямы и просторны.Индостан
Большую часть года воздух здесь умеренный, летом жары чрезвычайны. Поверхность земли ровная, гор весьма мало или почти совсем нет: почва сероватая, песков не находится; только в некоторых местах земля удобряется; впрочем, она весьма плодородна и почти везде возделана; пустых мест очень немного. Земля производит все необходимо нужное, служащее для пользы и удовольствия; немалое количество собирается сорочинского пшена, проса, лимонов, померанцев, винных ягод, гранатов, кокосовых орехов, шелку, сахару-леденцу и хлопчатой бумаги; находятся также рудокопные заводы, золотые и серебряные, жемчуг, алмазы и другие дорогие каменья. Весьма много слонов, дромадеров, львов, тигров и барсов; лесу мало. Люди, по причине больших жаров, черны, ленивы и весьма сластолюбивы; язык арабский употребляется ими при ученых занятиях, а гузуратский в делах торговых. Мужеской пол ходит наг. Головы обвертывают кушаками, на ногах имеют туфли, а на плеча накидывают широкие кушаки; чресла свои и гораздо ниже их опоясывают кашемирскими кушаками, называемыми у нас шали. Достаточные люди в одежде отличаются тем, что на шее носят золотое ожерелье наподобие жемчужного и в одном ухе кольцо, а на руке перстень. Женщины накидывают на головы платки; рубашки имеют весьма короткие с рукавами в два вершка и покрывают почти одну грудь; юбки длинны; на ногах носят башмаки, у достаточных же в ушах, ноздрях и на руках кольцы и перстни с бриллиантами. В стране, по обе стороны реки Ганг лежащей[429], воздух весьма жаркий; народ цветом черен, росту среднего; земля изобилует различными произведениями, также жемчугом и алмазами, особливо к берегам Коромандельским. Сахарного тростнику, называемого здесь найшакар, находится в большом количестве; из него делают сахар и сидят вино для себя и на продажу. Жители нрава грубого, не столь разумны, ленивы, работу отправляют невольниками. Во всей Индии знатные ездят по большей части на слонах, на коих кладут с зонтиками ящики, а в ящики ковер и подушку, первые обиты сукном, подзор же у зонтиков вышит шелком с золотою, серебряною или шелковою бахромою, смотря по достатку хозяина. Другие вместо езды на слонах употребляют носилки, то есть ящики вышиною в четверть, длиною в два, а шириною в полтора аршина, с зонтиками; их обивают различными сукнами с подзорами и бахромами. Впереди у ящика утверждено выгнутое дерево, а сзади прямое выкрашенное. Если сядет в оный человек довольно тяжелый, то спереди и сзади по четыре и по пяти человек несут его на себе попеременно, а впереди один идет с тростью для очищения дороги. Иные делают четвероугольную будку шириною и длиною в полтора, а вышиною без малого в два аршина со стеклянными дверьми по двум сторонам и обивают кожею. Таковые носилки называются палки. Лошадей же имели там весьма мало; их приводят туда для торговли из других земель и продают очень дорого; в корму терпят также большой недостаток: от сего сходнее иметь двадцать человек, нежели содержать одну лошадь. Многие из индейцев веры магометанской или идолопоклоннической, отчасти же и христианской. Весьма знатная часть боготворит солнце, месяц, звезды, коров, болванов и другие творения и приносит им жертвы. Поклоняющиеся солнцу при восхождении оного входят в реку по колена и глядят на него, читают молитву, плещут к нему вверх раза три в месяц воду; иногда также глядят на него, читают и бросают землю вверх три раза. Почитающие корову не убивают ее и вовсе не едят говядины, а держат скотину только для молока и масла; когда она издохнет, то снимают кожу и делают из нее сапоги, если кто из иноверцев вознамерится оную убить, то покупают, не имея же достатку на что купить, плачут. Чтящие болванов или истуканов ставят их по большей части на перекрестках; очертив у реки для своего семейства круглое место, вымазывают его коровьим, разведенным в воде калом, на средину ставят котел; как скоро место сие высохнет, то все они садятся в черту и тем же навозом вместо дров варят для себя пищу, сваривши оную, едят и потом приходят к болванам и маслом или разведенною в воде краскою, а иногда и водою обливают им головы. Заметим при сем, что варение пищи в домах происходит таким же образом; если кто во время варения придет чего-либо просить, тогда им своя пища соделывается уже поганою, ее отдают пришедшему с требованием за сие денег, во что самим хозяевам стоит; в случае неплатежа оных самый суд приказывает заплатить, однако ж если пришедший знает сии обряды. Тела умерших сожигают у реки и потом пепел с костями сметают в оную. Случается, что больного, не имеющего почти движения и языка, приносят к реке, близ воды сажают на землю; старый человек, а буде есть, то жена, сын или родственник берет больного за голову и окунывает дотоле, пока он захлебнется, после чего совсем сталкивает его в воду. Когда вода прибывает от морского прилива, то тела, носящиеся на поверхности оной, при отливе вместе с течением воды уплывают в море. Калькутта, или Калькатта, стоит на правой стороне Ганга, местоположение имеет ровное, таковые же и окрестности, улицы здешние прямы и широки, домы по большей части каменные и часто довольно огромны. Город в окружности менее Дели вдвое; в нем находятся греческий монастырь, многие английские церкви, несколько магометанских мечетей и большое количество индейских капищ. Жители суть: англичане, греки и многие роды индейцев. Город Калькутта есть главное место для всех английских владений в Индии. Садов здесь, так же как и в прочих индейских городах, весьма много. Не в дальнем расстоянии находится море; река же при Калькатте довольно велика, шириною с полверсты и очень глубока, так что суда свободно могут ездить к самому городу почти во всякое время; берега не круты, однако ж левый берег гораздо выше правого. Расстояние от города до моря, простирающееся верст на тридцать, наполнено, так сказать, селениями индейскими. В Калькутте находится небольшая крепость, окруженная каменными стенами и башнями и заключающая в себе здания для солдат и сохранения военных снарядов. В предместиях есть два весьма обширные каменные караван-сараи на образец прочих азийских. К сему присовокупляется означение расстояний до Бухары от Оренбурга и Астрахани и некоторое собрание слов бухарских с переводом их на российский и татарский языки.В сих окрестностях кочует киргиз-кайсацкий хан Нурали.1) Расстояние от Оренбурга до Бухары: — Число становищ
От Оренбурга до урочища Тусттюбе — одно От Тусттюбе до Каракбдаева — два От Каракбдаева до Миргаева — два От Миргаева до Эма — три От Эма до чит Ирлагаева — два От сего до Темир Ашлыгаева — два От Темир Ашлыгаева до Ябыгаева — два
От Ябыгаева до урочища Караклеева — два от сего до Дулигджиде — два до Кукудмаго — два до Киличкоюргай — два до Билкоюргай — два до Шарбалых — два До Акчубаклаг — два от Акчубаклаг до Сыр-Дарьи — дваУ реки сей с Оренбургской стороны кочует[430] киргиз-кайсацкяй салтан Эралв, брат хана Нурали[431], а по другую сторону, т о есть от Бухарии, — каракалпаки.
От Сыр-Дарьи до реки Куван — два от реки Куван до Барлыбаша — три от Барлыбаша до урочища Ирларатыга — два от сего до урочища Юс-Кургука — одно от сего до урочища Башмалак — три от сего до Дбулдыка — два от Дбулдыка до урочища Карагат[432] — два от Карагаты до Тузрубата — два от Тузрубата до пограничного небольшого бухарского города Вардаызы — два от города Варданзы до города Вапкента — одно От Вапкента до города Шагар Бухари — верст с двадцать пятьКупцы, проезжая со своими товарами каждый день подва становища, на одном из них обедают, а на другом ночуют для нужного роздыху верблюдов. Почему до столицы Бухары от Оренбурга и свершают они путь, когда не встретят препятствии, дней в двадцать пять. Г. Ефремов при сем случае делает замечания, что на лошадях сею же дорогою, кажется, можно поспеть дней в пятнадцать; ибо верблюду роздых дается долее лошади. Расстояние от одного становища до другого менее двадцати пяти верст, в двух же становищах немного поболее сорока верст почему от Оренбурга до Бухары и будет около 1700 верст. 2) Расстояние от Бухары до Астрахани: От Бухары по здешнюю сторону Аму-Дарьи до урочища Кулчука становищ два
от Кулчука до колодезя Халаты — два от сего до урочища Уч-Ожака — пять до Базырган — три до города Урганч — триДорога песчаная, в день проезжают на верблюдах навьюченных менее сорока, а на лошадях верст до пятидесяти. От города Урганч до города Хивы становищ три Хива стоит в стороне дороги. От города Урганч до селения Амбар одно от Амбар до колодезя Чиката два от сего до — Харзима два от Харзима до урочища Дин-Алан чрез горы и песчаные места семь Верблюды на гору и под гору всходят и спускаются с нуждою и очень тихо; на лошадях до сказанного места будет не более трех становищ. От Дин-Алана до урочища Сематемура становищ пять от сего же до урочища Ялы-Кожи пять до колодезя Бабаки пять до урочища Куланака шесть до мыса Мангишлакского четыре В окрестностях сих четырех становищ кочуют киргиз-кайсаки; при самом же мысе Мангишлакском — трухменыы. От упомянутого мыса до Астрахани переезд бывает на судах чрез Каспийское море и в хорошую погоду совершается в сутки. От Бухары же до сего мыса езда продолжается на верблюдах, если весьма скоро в двадцать пять, а на лошадях дней в осьмнадцать. От города Угренича до Хивы 3 становища; но оный город стоит в стороне дороги. От Угренича до деревни Анбар 1 становище. От Анбара до колодезя Чиката 2 становища. От Чиката до колодезя Харзима 2 становища. От Харзима до урочища Дин-Алана чрез горы и песчаные места 7 становищ потому, что верблюды на гору и под гору очень тихо и с нуждою всходят и спускаются, если ж на лошадях, не более как 3 становища. От Дин-Алана до урочища Сематемура 5 становищ. От Сематемура до урочища Ялыкожи 5 становищ. От Ялыкожи до колодезя Бабаки 5 становищ. От Бабаки до урочища Кулакана б становищ. От Кулакана до мыса Мангишлакского 4 становища, а в околичностях сих 4 становищ кочуют киргиз-кайсаки, при самом же Мангишлакском мысе кочуют трухменцы, а от Мангишлака до Астрахани переезд на судах чрез Каспийское море одни сутки, от Бухарии же до Мангишлака продолжается верблюжий путь самый скорый 25, а на лошадях 18 дней.
Перевод бухарских слов[433]
Бог — Худо Пророк — Паягамбер Ангел — Фаришта Святой — Авлия Небо — Осмон Облака — Булут Месяц — Ма Солнце — Афтаб Звезда — Стара Воздух — Ово Дух — Буг Лето — Тавистань Осень — Тирама Зима — Зимистан Весна — Багар Год — Сал Новый год — Нов сал Старый год — Куня сал Начало года — Сари сал Свет — Дунья День — Руз Утро — Сагар Полдни — Ниспируз Вечер — Шам Ночь — Шаб Полночь Дождь — Ниспишаб Баран Снег — Барф Погода — Бад Холодно, холод — Хунюк Тепло, тепла — Гарьм Я — Ман Мы — Моо Ты — Шмо Вы — Шмоо Хорош, хороша, хорошо — Нагз Нехорош, нехороша, нехорошо — Ганда, бадас Для чего — Бариой чис Отец — Падар Мать — Мадар Дитя — Балам Дети — Фарзант Сын — Писяр Дочь — Дух тар Дед — Баба Бабушка — Мама Брат большой — Ака Брат меньшой — Дадар Сестра большая — Ала Сестра меньшая — Хувар Дядя — Амак Тетка — Амма Племянник и племянница — Амак бача Сват и сватья — Кудо Тесть и свекор — Падарируз Теща и свекровь — Мадарируз Шурин большой — Агаруз Шурин меньшой — Дадарируз Жених — Домот Невеста — Келин Муж — Шуи Жена — Зань Свояк — Баджя Свояченица — Хувари руз Слуга крепостной — Улам Чай — Чай Сахар — Кант Мед — Асаль Воск — Мум Сахар-леденец — Нават Рыба, рыбы — Маги Виноград — Ангур Изюм — Майс Арбуз — Тарбуз Дыня — Хар буза Огурец — Бад рин Яблоко — Серп Ананас — Анар Капуста — Карам Репа — Шал гам Редька — Турп Морковь — Зарджама Свекла — Ляблябу Лук — Пияз Пшеница — Ган дум Пшено — Тарык Ячмень — Джов Полковник — Топчибаши Майор — Пан сатбаши Капитан — Юзбаши Сержант — Пеньзиобаши Капрал — Дабаши Солдат — Нокар Знамя — Тог Воин — Батур Война Неприятель — Джянг Нов, душман Кольчуга — Зира Шелом — Кулякут Сабля — Шам шир Ружье — Мултук Пистолет — Топаньча Лук — Садак Стрелы — Тирисадак Пика — Наиза Пушка — Топ Канонер — Топьчи Мортира — Гумьря Бомбандир — Гумьрякчи Ядро — Тир Порох — Дару Свинец — Кур гашим Чугун — Чуян Медь — Мис Олово — Калай Железо — Агань Дерево — Чоп и агач Золото — Тильля Серебро — Нок ра Червонец — Аш рафи Деньги — Пуль Топор — Тавар Нож — Карт Ножницы — Дукарт иканчи Бритва — Паку Игла — Сузан Булавка — Сузан сар Пуговица — Тумма Пряжка — Тука Перстень — Амгуш тарим Наперсток — Уимак Серебреник — Заргар Медник — Мисгар Кузнец — Аганьчи Мастер — Уста Ученик — Шагырт Строение — Амарат Двор — Хавли Ворота Горница — Дарбаза Хана Светелка — Балахана Дверь — Дар Решетка — Панбчора Стена — Девал Ковер — Гилим Войлок — Намат Жар — Олоф Очаг — Ачаг Труба — Мур Котел — Дег Уполовник — Чумунь Ложка — Кашук Ночник — Чирак Свеча — Шам Шандал — Шамдам Огонь — Олов Конюшня — Сеисхана Конюх — Сеис Коровий хлев — Гов хана Лопата — Куряк Верблюд — Шутур Верблюжонок — Таиляк Лошадь — Асп Жеребец — Аигыр Мерин — Акта Кобыла — Баитал Жеребенок — Тай Бык — Гов Корова — Мадгов Теленок — Госала Баран — Кочькар Овца — Госьпан Ягненок — Барра Козел — Ичьки Лошак — Ишек Птица — Куш Гусь — Каз Утка — Мургоби Павлин — Тадж Соловей — Бульбуль Журавль — Турна Голубь — Кафтар Воробей — Чумчук Ворона — Акка Петух — Хорос Курица — Мург Цыпленок — Джуджа Кость — Устуган Мозг — Илик Свинья — Хок Цветок, цветки — Гуль Трава — Алаф Шелк — Абрышым Хлопчатая бумага — Пахта Дрова — Гизюм Поле — Яван Работа — Кар Работник — Мардикар Сев — Декан Жито — Бар Семена сеять — Дона Серп — Урак Лес — Тугай Дерево — Дарахт Листья — Барк Осина — Сафеттал Тальник — Сиятал Вяз — Арча Можжевельник — Тыкан Седло — Зень Потник — Чирки Кольцо — Алка Ремень — Тасма Стремено — Узенгу Стременные ремни — Ущенгу бов Пахви — Куюшкун Нагрудник — Пешвант Узда — Ляджам Повод — Джиляв Поводец — Яккаджелив Удила — Алка Даган Недоуздок — Нокта Попона — Джуль Имя — Номи Твое — Шьмо Как — Чис Ась — Леббай Зовут, зовет — Метальват Кличет, кличут — Джиг мезанет Кто — Кис Куда — Кужя Телега — Араба Колесо — Чарх Ось — Тириараба Оглобля — Ярыш Есть — Гас Нет — Нес Круг — Галтак Кол — Казук Говорил, говорила — Гуфьт гапзад Говорит — Мегует гап мезанет Река — Дарья Вода — Оп Берег — Лябидарья Ров — Джар Море — Деньгиз Корабль — Джаз Судно, лодка — Кемя Перевозчик — Кемячи Жизнь — Умр Смерть — Аджаль Придет — Мебият Пришел, пришла — Омед Бумага — Кагаз Перо писчее — Калям Чернильница — Калямдан Чернила — Сияй Писарь — Деван Печать — Мугур Гора — Таг Болезнь — Касаль Болен, больна — Касальман Здоров ли? — Чтогой? Здоров — Шукур Слава Богу — Шукур худо Армия — Кошун Рана — Яра Ранен — Ярадар Сделался, сделал — Шуд Кровь — Хунь Вышло, вышла — Буромуд Много — Бисиор Немного — Камтар Велик, велика, велико — Калан Невелик, невелика, невелико — Хурд Мало — Кам Высоко — Балан Низко — Пас Короток, коротка — Калта Коротко — Кута Голос — Аваз Плачет — Гирья мякунет Плакал, плакала — Гирья кард Стекло — Шиша Зеркало — Аиня Яма, глубоко — Чукур Столичный город — Шагар Города, пригородки — Кала Старый — Куня Сон — Хаб Спать хочу — Хаб мекунем Возьми — Гирь Взять — Гирем Не бери — Негирь Взял — Гирифтет Мера — Ульчаг Видел, видела — Дидам Посмотрю — Мебинем Посмотри — Бинет Смотри — Бинь Весел, весела — Хошвахт Невесел, невесела — Бедамак Будет — Мебият Не будет — Немебият Поди, ступай — Рав, равет Режь — Бур Зарежь — Бурет Кожа — Пост Шерсть — Пашм Лягушка — Курбака Черепаха — Ташбака Стой — Ист Стань — Хез Садись — Шинь Садитесь — Шинет Спи — Харав Спишь — Харафтет Сплю — Хан кардам Собака — Ссак Кот и кошка — Пшик Мышь — Муш Земля — Хак Песок — Рек Грязь — Лай Перье — Пар Камень — Санг Жемчуг — Мар варит Бриллиант — Лаль Дай, отдай — Тет Время — Вахт Толст, толста — Гавс Тонок — Барик Легок, легка — Савук Тяжел, тяжела, тяжело — Вазьми Рог — Шах Сыро — Тар Сухо — Хошк Бел, бела, бело — Сафет Черен, черна, черно — Сия Красен, красна, красно — Сурх Желт, желта, желто — Зарт Синь, синя, сине — Кавут Зелен, зелена, зелено — Сабз Затвори на день — Пош Вино — Арак Брага — Буза Пей, ешь — Хор Гость — Меман Целое — Бутук Половина — Нисьпи Теперь — Але Погода — Як заман Прежде — Аваль Сегодня — Ин руз Завтра — Фардо Послезавтра — Бас фардо Он, она — Амун Они — Амуно Здесь — Иньчо Там — Уньче Вот — Мака Вон — Ана Червь — Кирьм Пресное молоко — Шир Кислое молоко — Джор гат Скоро — Зуд Люди — Мар дум Где — Кужяс Когда — Каи Длинно, длинна — Дараз Пыль — Чанг Дым — Дут Муха — Чибинь Гвоздь — Мех Ссора — Джянг Мир — Ашты Тать — Дуз Бей — Зан, де Не бей — Незань Лей — Резь Не лей — Нерезь Вари — Пазь Не вари — Непазь Бес — Шайтан Лиод — Ях Не тронь — Накав Жив, жива — Зинда Умер, умерла — Мурд Мертвый, мертвая — Мурда Малой — Улам Сюда поди — Инче бия На рынок поди — Базар рав Мяса купи — Гошт гирь Какого ж купишь ты? — Чтоги мегирет шмо? Какого прикажете? — Чтоги мефармует? Поскорее ходи — Чустаф рафтабия (Чустар рав) Купец — Савдагар Богат — Давлетмаг Скуден — Кам магаль Что за это цены? — Чан, амуно, бага? Дорого — Кым Меть Подешевле отдай — Арзантар Тет Отдай за эту цену — Тет баамун бзага Прощай — Хощ Здравствуй — Ассалам алейком В ответ — Алейком салам Милости прошу — Хошамадет Здоров ли ты? — Чтогой шмо? Здоров — Шукур Сожительница, дети здоровы ли? — Зань, бачао чтогой? Все домашние здоровы ли? — Тамон, ханай чтогой? Мать твоя преразумная — Мадари шмо акыллик И в тебе разуму довольно — Шмооба акл бисииор Душа твоя праведная — Чаны шмо растас Я, праведный человек — Мак рас адам Неправду не говорю — Дорог, немегуем Дай вам Бог благополучие — Тет башмоо худо саламаты Благодарствую — Куллук Один — Як Два — Ду Три — Се Четыре — Чор Пять — Паньч Шесть — Шаш Семь — Афт Восемь — Ашт Девять — Ну Десять — Да Одиннадцать — Юзда Двенадцать — Дувазда Тринадцать — Сезда Четырнадцать — Чорзда Пятнадцать — Панза Шестнадцать — Шонза Семнадцать — Афда Восемнадцать — Ашда Девятнадцать — Нузда Двадцать — Бист Двадцать одна — Бисту як Двадцать два — Бисту ду Двадцать три — Бисту се Двадцать четыре — Бисту чор Двадцать пять — Бисту паньч Тридцать — Си Тридцать пять — Си упаньч Сорок — Чиль Пятьдесят — Паньдьжио Шестьдесят — Шаст Семьдесят — Афтод Восемьдесят — Аштод Девяносто — Нават Сто — Сат Двести — Дусат дуес Триста — Се сат Четыреста — Чор сат Пятьсот — Паньч сат Шестьсот — Шаш сат Семьсот — Афт сат Восемьсот — Ашт сат Девятьсот — Ну сат Тысяча — АзорБиблиографический список
1. Айни С. Воспоминания. М. — Л., 1960. 2. Арапов Д. Ю. Бухарское ханство в русской востоковедческой историографии. М., 1981. 3. Бартольд В. В. Сочинения. Т. 2. Ч. 1, М., 1963. 4. Бартольд В. В, Сочинения. Т. 2. Ч. 2. М., 1964. 5. Бартольд В. В. Сочинения. Т. 3. М., 1965. 6. Борнс А. Путешествие в Бухару. Т. 1—3. М., 1848—1849. 7. Вельяминов-Зернов В. В. Исторические сведения о киргиз-кайсаках и сношениях России со Средней Азией со времени кончины Абулхайр хана. Т. 1-2. Уфа, 1853—1855. 8. Веселовский Н. И. Очерк историко-географических сведений о хивинском ханстве от древнейших времен до настоящего. СПб., 1877. 9. Веселовский Н. И. Прием и отпуск среднеазиатских послов в XVII и XVIII столетиях. — Журнал министерства народного просвещения. 1884, ч. 234 10. Гулямов X. Г. К истории связей между Россией и Бухарой во второй половине XVIII в. — Общественные науки в Узбекистане. Таш., 1976, 7. 11. Давидсон А. Б., Макрушин В. А. Зов дальних морей, М., 1979. 12. Данибегов Р. Путешествия Рафаила Данибегашвили в Индию, Бирму и другие страны Азии, 1795—1827. М., 1969. 13. Данилевский Г. И. Описание Хивинского ханства, составленное в 1842 г. подполковником Ген. штаба Г. И. Данилевским. — Записки Имп. географического общества. Кн. 5. СПб.. 1851. 14. Данциг Б. М. Русские путешественники на Ближнем Востоке. М., 1965. 15. Ефремов Ф. Девятилетнее странствие. М., 1950. 16. Жуковский С. В. К истории сношений России с Бухарой и Хивой конца XVIII в. Посольство переводчика Бекчурина в Бухару в 1781 г. — Восточный сборник. Вып. 2. Пг., 1916. 17. Жуковский С. В. Сношения России с Бухарой и Хивой за последнее трехсотлетие. Пг. 1915. 18. Записки о Бухарском ханстве (Отчеты П. И. Демезона и И. В. Виткевича). М., 1983. 19. Зеркало света. СПб.. 1786. ч. 3. № 52. 20. Ибрагимов Ч. Ибн Баттута и его путешествия по Средней Азии. М., 1988. 21. Иванов П. П. Очерки по истории Средней Азии (XVI — сер, XIX в.). М., 1958. 22. Кичлан А. Б. Путешествие в историю. М.. 1979. 23. Кереева-Кинифиева К. III. Дореволюционная русская печать о Казахстане. А.-А.. 1963, 24. Кычачов Е. И., Савицкий Л. С. Люди и боги страны снегов. Очерк истории Тибета и его культуры., М., 1975. 25. Кюнер Ч. В. Описание Тибета. Т. 1—2. Владивосток, 1907-1908. 26. Лебедев Д. М. [Рец.. на издание книги Ф. Ефремова 1950 г.]. — Советская книга. Вып. 1. М., 1951. 27. Левипт А. И. Описание киргиз-кайсацкой орды и степей. Ч. 1—3. СПб., 1832. 28. Лун-Пуль С. Мусульманские династии. СПб., 1899. 29. Маслови О. К. Обзор русских путешествий и экспедиций в Средней Азии. Т. 1. Таш.. 1955. 30. Материалы по истории туркмен и Туркмении. Т. 2 (XVI—XIX в.). М. — Л., 1938. 31. Мейендорф Е. К. Путешсстве из Оренбурга в Бухару. М., 1975. 32. Мукимханская история (Пер. А. А. Семенова). Таш., 1956. 33. Муравьев Н.Н.. Путешествие в Туркмению и Хиву. Ч. 1—2. М.1822. 34. Мурзаев Э. М. Непроторенными тропами. М.. 1948. 35. Мушкетов И. В. Туркестан. Т. 1.4. I. Пг.. 1915. 36. Необычайные похождения и путешествия русского крестьянина Деменгия Ивановича Никулина в Азии, Египте, Восточной Индии с 1808 по 1821 г., им самим описанные. — Северный архив. СПб.. 1825, ч.14. 8; ч. 15. 9. 37. Новейшее и достоверное описание Тибетского государства... — Академические известия. СПб., 1779. ч. I. 38. Описание пути от Оренбурга к Хиве и Бухаре купца Данилы Рукавкина... — Журнал Министерства внутренних дел. 1839, ч. 34, 12. 39. Паллас П. С. Путешествия но разным провинциям Российской империи. Ч. 1. СПб., 1773. 40. Посланник Петра 1 на Посток. Посольство Флорио Беневени в Персию и Бухару в 1718—1725 гг. М., 1986. 41. Путевые заметки майора Бланкеннагеля о Хиве в 1793—1794 гг. — Вестник Имп. русского географического общества. СПб.. 1858, ч. 22. 42. Путешествие от Сибирской линии до города Бухары в 1794 и обратно в 1795 г. — Сибирский вестник, 1818, ч. 2. 43. Рабинович И. С. О некоторых тибетских географических названиях в «Девятилетнем странствовании» Филиппа Ефремова. — Известия ВГО. 1951, т. 83, вып. 2. 44. Рерих Н. К. Алтай — Гималаи. М., 1974. 45. Рерих Ю. Н. По тропам Срединной Азии. Хабаровск, 1982. 46. Риттер К. Землеведение Азии. Т. 5. Вып. 1—2. СПб.,1869—1873- 47. Русский путешествователь поневоле в Азии, — Еженедельник Новое время. СПб., 1879, т.1. 48. Русско-индийские отношения в XVIII веке. Сборник документов. М., 1965. 49. Русско-туркменские отношения в XVIII—XIX в. Сборник архивных документов. Аш., 1963. 50. Рычков Н. П. Дневные записки путешествия капитана Николая Рычкова в киргиз-кайсацкой степи 1771 г. СПб., 1772. 51. Савельев П. С. Бухара в 1835 году. СПб., 1836. 52. Сведения о дикокаменных киргизах, доставленные от генерал-губернатора Западной Сибири. — Записки Имп. географического общества. СПб., 1851, кн. 5. 53. Семенов А. А. Бухарский трактат о чинах и званиях и об обязанностях носителей их в средневековой Бухаре. — Советское востоковедение. Вып. 5. М. — Л., 1948. 54. Сивков К. В. (сост.) Путешествия русских людей за границу в XVIII в. СПб., 1914. 55. Странствования армян Григория и Данилы Атанасовых по Азии. — Сибирский вестник. СПб., 1824, ч. 1. 56. Сухарева О. А. История среднеазиатского костюма. Самарканд (2-я половина XIX — начало XX в.). М., 1982. 57. Сухарева О. А. Позднефеодальный город Бухара (конец XIX — начало XX в.). Таш., 1962. 58. Усманов М. А. Записка Исмаила Бекмухамедова о его путешествии в Индию. — Ближний и Средний Восток. М., 1967. 59. Халфин Н. А. Россия и ханства Средней Азии (первая половина XIX в.). М., 1974. 60. Ханыков Н. В. Описание Бухарского ханства. СПб., 1843. 61. Ханыков Я. В. Карта Аральского моря. Пояснительная записка к карте Аральского моря и хивинского ханства с их окрестностями. — ЗИРГО. Кн. 5, 1851. 62, Цыбиков Г. Ц. Избранные труды. Т. 1—2. Новосибирск, 1981. 63. Чандра Дас Сарат. Путешествие в Тибет. СПб., 1904. 64. Шубинский П. П. Бухарские посольства при дворе Екатерины II. — Исторический вестник. СПб., 1897, т. 67- 65. Юсов Б. В. Тибет. Физико-географическая характеристика. М., 1978. 66. Яковлев П. Л. Мулла Ирназар Максютов, посланник бухарский. — Сибирский вестник. 1824, ч. 2. 67. Яковлев П. Л. Русский капрал, топчи-баши у бухарского хана. — Отечественные записки. 1822, ч. 11. 68. Dey Nuiido Lot. The Geographical Dictionary of Ancient India. L. 1927. 69. Forster G. A Journey from Bengal to England. Vol. 1—2. L.. 1798. 70. Georgi A. Alphabetum Tibelanum. Romae, 1762. 71. Guignes J., de. Hisloire general de Huns. des Turcs. des Mongols el des autres Tartares Occidenlaux. T. 1. PI. 1. P., 1756. 72, [Hakman J. F.\ Nachrichten betreffend die Erdbeschreibung, Geschichte und naturliche Beschaffenheit von Tybel — Neue nordische Beytrage zur physikalischen und geographischen Erd- und Volkerbeschreibung, Naturgeschichte und Oekonomie. Bd. IV. SPb. — Lpz., 1783. 73. Humboldt A. Asie Centrale. Vol. 3. P., 1843. 74. Leifer W. India and the Germans. 500 Years of Indo-Gennan Contacts. Bombay, 1977. 75. Markham Cl. Narratives of the Mission in Tibet. L., 1879. 76. Moorcroft W. Travel in Himalaya Provinces of Hindustan and Panjab, Vol. 1—2. L., 1841. 77. Pallas P. S. Nachrichten von Tybel. aus Erzahlungen langutischer Lamen unter den selenginskischen Mongolen — Neue nordische Beytrage...Bd. 1. SPb. — Lpz., 1781. 78. Rennell 1. Memoir of a Map of Hindustan or the Mogul Empire. L., 1792. 79. Russian Travellers to India and Persia 1624—1798. Kotov—Yefremov-Danibegov. Transl. and ed. by P. M. Kemp. Delhi, 1959. 80. Schwartzberg J. E. (ed.) A Historical Alias of South Asia. Chicago — London, 1978. 81. Vernw H. C. Medieval Routes to India. A Study of Trade and Military Routes. Calcutta, 1978. 82. Wilford F. An Essay on the Sacred Isles in West, with Other Essays Connected with that Work — Asialick Researches. Calcutta, 1808, vol. 8.Объяснения Греческого Митрополита Хрисанфа Неопатрасского,
бывшего в Турции, Персии, Армении, Бухарии, Хиве и в Индии, представленные в 1795 году Генерал-Фельдцейхмейстеру Князю Платону Александровичу Зубову: о плодородии, богатстве, народонаселении тамошних стран и о возможности покорения их, при успехах Российских в Персии войск под предводительством Генерала Графа Валериана Александровича Зубова
Сочинения Хрисанфа Неопатрасского не являются, собственно говоря, литературными произведениями, это деловой документ, «агентурные данные». Хрисанф, объездивший в конце XVIII в. многие страны Ближнего Востока и Центральной Азии, не был первопроходцем, открывателем неизведанных для европейцев земель. Однако в его записках содержится множество интересных сведений, позволяющих составить представление о внутренней жизни и внешней политике государств и племен огромного региона, от Грузии до Тибета. Хрисанф родился, очевидно, в 1738 г. Отвечая на вопросы Астраханской консистории по прибытии в Россию в 1795 г., Хрисанф объяснял, что «природою он Грек, из Венециянских дворян, именем Хрисанф, Митрополит бывый Новых Патр, что близ Афин, по фамилии Контарини» [4, с. II, IV]. Он был хиротонисан (посвящен в сан) в митрополиты в 1774 г. в Константинополе патриархом Самуилом. В Новых Патрах Хрисанф прожил десять лет; в 1784 г. ввиду притеснений местного паши был вынужден переехать в Константинополь, а вскоре после этого отправился путешествовать. Предприимчивый митрополит объездил Малую Азию, Ближний Восток, побывал в Египте и Сирии, но не успокоился на этом. Через Басру он морским путем прибыл в Восточную Индию, путешествовал по многим индийским провинциям и по Тибету; дальнейший его маршрут проходил через Афганистан, Среднюю Азию, Мангышлак в Астрахань, куда он прибыл 13 мая 1795 г. По повелению Екатерины II Хрисанф был вызван в Петербург (приехал туда в марте 1796 г.), где и представил князю Платону Александровичу Зубову свои «Объяснения». Россия вела тогда войну с Персией, и любая информация могла быть полезной. До мая 1798 г. Хрисанф жил в Петербурге, в Александро-Невской лавре, а затем отправился на жительство в Крым, в Феодосию. Впоследствии он управлял Георгиевским монастырем в Балаклаве, где и умер в 1824 г. [10, с. 385]. В настоящей публикации объединены два документа: «Объяснения» Хрисанфа, написанные в 1796 г. и обращенные к князю Платону Александровичу Зубову, последнему фавориту Екатерины II, а также к его брату Валериану, командовавшему русскими войсками в Закавказье в 1796 г., и «Пояснения на вопросы», написанные в 1805 г. и адресованные российскому министру коммерции графу Н. П. Румянцеву. В качестве приложения дается выдержка из записки графа Валериана Зубова, которая проливает свет на цели русской политики по отношению к Закавказью и в какой-то степени перекликается с «Объяснениями» Хрисанфа. «Объяснения» Хрисанфа печатаются по рукописи, хранящейся в Центральном государственном архиве древних актов (ЦГАДА) в Москве [ф. 181, ед. хр. 198] и никогда ранее не публиковавшейся. Публикации В. В. Григорьева и Н. Ф. Самарина [4; 17] основаны на вторичных списках, в которых содержалось немало погрешностей; к тому же они менее полны, чем список ЦГАДА. Подлинность документа не вызывает сомнений: первые четыре раздела написаны на прекрасной бумаге с водяными знаками «Хлебников» и монограммой «Patria», причем типичным для конца XVIII в. почерком с характерной прямоугольной буквой «в». Последние два раздела, написанные скорописью на плохой бумаге, представляют собой ответы на вопросы князя Платона Зубова. Таким образом, Платон Зубов не только внимательно прочитал документ, но и потребовал от Хрисанфа дополнительных разъяснений. Греческий оригинал, очевидно, не сохранился, что неудивительно: ведь адресатом был Платон Зубов, а не Коллегия иностранных дел, в которой обычно сохранялись все бумаги. Сам Хрисанф позже указывал, что перевод с греческого осуществил секунд-майор Ефим Анастасьевич Филандр, который в 1796 г. состоял в должности учителя в Корпусе чужестранных единоверцев [10, с. 398]. Еще не приступая к исследованию самого документа, можно сделать два интересных наблюдения. Во-первых, его автором является грек-священнослужитель; по утверждению же известного русского церковного историка Н. Ф. Каптерева, греки, и в первую очередь священники, выступали в качестве политических агентов русского правительства в XVII в. и ранее, а в петровское и послепетровское время подобная практика прекращается. Здесь мы сталкиваемся, таким образом, с исключением из общего правила. Впрочем, Хрисанф стал давать важные для России сведения поневоле, оказавшись в пределах России после бегства из Средней Азии. Во-вторых, адресатом этого документа являлась не Коллегия иностранных дел или какое-либо другое правительственное учреждение и не представитель царствующей фамилии, а всемогущий фаворит Екатерины II Платон Зубов и косвенно его брат Валериан. Записка Хрисанфа, имеющая самое непосредственное отношение к внешней политике России, хранилась у самого князя и поступила в Московский архив министерства иностранных дел в 1832 г., после его смерти. Вот лишний пример значения фаворитизма, а также показатель изменения способов осуществления внешней политики России — не через чиновников, а через фаворита, имевшего, между прочим, свой собственный штат чиновников и свою канцелярию. 1795—1796 годы — время наивысшего могущества Платона Зубова, возведенного даже в 1796 г. в княжеское Священной Римской империи достоинство: он определял внешнюю политику России, его брат Валериан командовал русскими войсками в персидской кампании. «Зубов в это время был в зените своего могущества и осознавал это. Когда на обеде у императрицы, в бытность шведского короля, зашел вопрос о новостях, полученных из Персии, Зубов так выразился одному шведу: "Это пустяки, мой брат пишет нам, что выиграл сражение и завоевал область; ничего нового нет"» [11, с. 58]. В это самое время заканчивалась подготовка русских войск к активным военным действиям на Кавказе и в Закавказье. Выжидательная тактика русского правительства не оправдала себя: 12 сентября 1795 г. Тбилиси был захвачен и разорен войсками Ага Мохаммед-хана, и только после получения известий об этом было решено изгнать персов из Закавказья. В «Объяснениях» Хрисанф упоминает о разорении Тбилиси, и поэтому они могут быть датированы ноябрем—декабрем 1795 г. Дополнения к ним были написаны в самом начале следующего, 1796 г., поскольку граф Валериан Зубов «19 февраля 1796 года получил от императрицы подробнейшие в руководство свое объяснения» и отбыл из столицы [3, с. 358]. Хрисанф стал политическим агентом Зубова незадолго до всех этих событий. Во всяком случае, рассматриваемый документ — не первое его донесение. «О персидском хане — известном евнухе Аге Магомед-хане пред сим имел я уже честь доносить вашей светлости», — писал он (ЦГАДА, ф. 181, ед. хр. 198, л. 4). Для характеристики важности документа большое значение имеет вопрос о том, чем он привлек внимание братьев Зубовых. Рассмотрим структуру документа, в котором можно вычленить 6 разделов. 1. Заглавие. В нем содержится обращение к князю Платону Зубову (л. 1). 2. Письмо-обращение к графу Валериану Зубову (л. 1—2 об.). 3. Текст «Объяснений» (л. 4—41). 4. «Замечание о свойствах персиан и грузин» (л. 41 об. — 44). 5. «Прибавление». В нем содержатся сведения об обстановке в Турции и на Ближнем Востоке (л. 45—50). 6. «Пояснение». Речь в нем идет о событиях в Грузии и в Бухарии (л. 51-54). Что же заинтересовало всемогущего фаворита? Хрисанф в «Объяснениях» кратко описал распри в грузинской царской семье, упомянул отрицательное отношение царицы Дареджан к России, а также указал на ненадежность союзника восточногрузинского царя Ираклия II — имеретинского царя Соломона; упомянуто также и вторжение Ага-Мохаммед-хана (л. 42—44). Зубов прежде всего заинтересовался именем и биографией изменника, который, по мнению Хрисанфа, способствовал захвату персами Тбилиси (л. 51—51 об.). Кроме того, его интересовали подробности взаимоотношений в царской семье (л. 52), а также неблагоприятные для России настроения среди горожан после персидского разорения (л. 52 об.). Хрисанф также дает конкретные рекомендации в проведении русской политики в Закавказье (л. 52 об. — 53). Интересно, что, описывая обстановку в Грузии, сам Хрисанф в Грузии так и не побывал, о чем прямо говорит (л. 1). Не случайно сведения о Грузии содержатся не в основном, третьем разделе документа, а в прилагающемся к нему «Замечании о свойствах персиан и грузин». Это еще раз подтверждает добросовестность путешественника, не приписывавшего себе посещение стран, в которых он не был. Греческий митрополит, хотя и испытывал определенную неприязнь к армянам, мог в подобных случаях пользоваться информацией, полученной от армянских купцов, с которыми он нередко сталкивался за время своих странствий: «Часто подобные рассуждения имел я со многими благоразумными армянами». Основным источником Хрисанфа были личные впечатления, а не устные либо опубликованные рассказы своих предшественников. В некоторых случаях он проявляет даже некую научную добросовестность. Так, краткость своего описания Кашмира он объясняет следующим образом: «Естьли бы о Кашемирии не было описании от Английских и других историков, в свет изданных, то бы, может быть, осмелился и я сделать свое об оной описание, но обширность сведений и ученость тех мужей удерживают меня от столь дерзкого и, может быть, напрасного предприятия» (л. 36—36 об.). «Объяснения» Хрисанфа имели конкретную цель — описать территории, которые могут стать театром военных действий русской армии или государства, с которыми Россия сталкивалась на своих южных рубежах. В связи с этим Хрисанф и не включил в них описание Тибета, далекого и не входившего тогда в сферу интересов России. И только почти через десятилетие, в 1805 г., Хрисанф в сообщении министру коммерции графу Румянцеву дал довольно подробный отчет о своем путешествии в Тибет в 1792 г., который мы воспроизводим по публикации известного русского ученого XIX в. Дм. Кобеко, сопроводившего этот документ небольшой вступительной статьей [10]. Хрисанф прибыл в Тибет речным путем с юга, из Бенгалии, вместе с купцами-греками. Ему удалось добраться до Лхасы и встретиться с далай-ламой, духовным главой Тибета. Описание Тибета тем более ценно, что после 1792 г., в результате войны с гуркхами, в Тибет были введены китайские войска, перекрывшие южные границы, в результате чего доступ туда иностранцев на десятилетия был сильно затруднен. Знаменательно, что до 60-х годов XIX в. записки Хрисанфа не вызывали интереса у исследователей. И только в период, когда возник вопрос о расширении владений (и интересов) России в Закавказье и Средней Азии, записки греческого митрополита стали актуальными, причем не только в научном смысле. Сторонники расширения империи подчеркивали непрочность среднеазиатских ханств, указывали на легкость захватов (что отмечал и сам Хрисанф). Однако были и противники, сомневавшиеся в экономических и стратегических выгодах для России от новых территориальных приобретений. Первый публикатор Хрисанфа, В. В. Григорьев, писал еще до присоединения Средней Азии к России: «Крепко желалось нашему путешественнику, чтобы Русская власть распространилась на Среднюю Азию, и основательно рассуждал он, что это дело не трудное, если взяться за него с толком, с умением, с знанием местных средств и отношений. Если бы наше правительство желало только, то Средняя Азия до Гиндукуша давно бы уже могла быть в наших руках. Для местного народонаселения, живущего под управлением самым варварским, в беспрерывном опасении лишиться имущества и головы или свободы, — это было бы, бесспорно, благодеянием. Мусульманский фанатизм Бухары вовсе не важен, если уметь с ним обращаться. Находились же магометанские страны под управлением языческих монгольских династий и пикнуть не смели. Но нам-то, спрашивается, какая была бы польза от того, что мы завладели бы Среднею Азиею? Можно, наверное, сказать, что содержание там управления, гарнизонов и подвижных войск стоило бы нам втрое, вчетверо более того, сколько получали бы мы местных доходов, и передержка эта всею тяжестию своею падала бы опять-таки на ответчика за всякую нашу европейскую и азиатскую филантропию — на русского мужика» [4, с. 28]. В настоящее время нам представляется необходимым переиздание этого интересного источника, проливающего свет на внешнюю политику России и положение в странах Востока в самом конце XVIII в. Небольшие выдержки из «Объяснений» Хрисанфа недавно были опубликованы в книге [8]. Источником послужила публикация В. В. Григорьева. Комментарии Б. В. Лунина содержат грубые ошибки: так, например, посещение Хрисанфом Средней Азии датируется 1790 г. и утверждается, что Хрисанфу «довелось также быть митрополитом в Хиротонисане близ Константинополя» [8, с. 139]. С.Г. КарпюкСиятельный Граф Милостивый Государь и благодетель! Се, по требованию Высокографского Вашего Сиятельства, предлагаю в краткости начертание моих приключений, изъявляя также намерение и желание, которое, ведает Бог, питаю в моем сердце к оказанию Ее Императорскому Величеству посильных моих услуг. Крайнее желание увидеть время моей старости, в котором Христианская вера восторжествовала над Агарянами[434], побудило меня к такому предприятию. Отечество мое — остров Цефалония[435]. С юных лет моих поехал в Константинополь. В 1773-м году был избран Архиереем Неопатрасским[436] в Греции. По причине бедствий времен в 84-м году оставил Епархию волею и неволею[437]. В 85-м году, вознамерившись странствовать, внехал с вышереченной столицы, доехал до Езрума и Кароса[438], городов Великой Армении[439]. Старался всячески прибыть в Георгию[440], имея намерение оттуда направить путь свой в здешние места; препятствий преодолеть не возмог. Возвратился в Месопотамию и в Вавилон[441], прибыл в Сирию. Уже научился по-арапски и с большею удобностию объехал всю Сирию, горы Ливанские, Иерусалим и Египет. Был в Эфиопии, откуда вторично возвратился в Египет и в Сирию. Прибыл потом в Бассору[442], а оттуда чрез Перситской Залив плыл в Восточную Индию. Помощию Англичан, там находящихся, объехал многие провинции Индии и по неведению случающихся тогда там беспокойствий прибыл в Тибет. Вышедши от угрожающие меня опасности, приехал чрез среднюю Индию в западные части Персии, и в Касанхар, и в Хырат, и в Камбул[443], оттуда в Метаксан[444] и Бухару, а из Бухары в Хиву, потом с караваном Туркоманов[445] приехал в Мегмисла[446], откуда чрез Каспийское море плыл в Астрахань, где и нашел пристанище моего спасения. Откуда уже предстательством Вашего Сиятельства, узнав Всеавгустейшие Монархин благоволение, приехал в Богохранимую здешнюю столицу. И посвятив себя жизнию и душою службе Ее Императорского Величества, подвергаю сокращенно перед Вашим Сиятельством те истины, которые в долговременном моем странствовании и глазами моими увидел и ушами услышал и делом испытал. О подробном же какого-либо из нижеследующих сих пунктов изъяснении ожидаю вторичного повеления. Во-первых, хищника Агу-Бемета-Хана[447] большая часть прочих ханов и иметь не желают и нимало ему не доверяются; а если кого [он] и покорил, на время только ему повинуются. Город Массат[448], отстоящий от Испахана[449] на двенадцать дней (720 верст), не только против его возмущается, но и явную с ним войну ведет. Хырат находится в руках Авганов[450]. Систан[451] правится самопроизвольно. Валинамис Бухарский опустошил многие его места и угрожает опасностию и Массат. Вкратце сказать, всякого из прочих ханов легко можно возмутить против общего их врага, вышереченного Евнуха Аги-Бемет-Хана. А когда Россия утвердит там, с ее сторонн, которому и оставить для подкрепления некоторое число войска, то, благословен Бог, уже Турция низвержется. В скором времени Феодосиуполь[452] покорится и вся Великая Армения до Трапезунда[453]. С восточной же стороны весьма легко низпадет Хива и Бухара; а тем более, что в Бухаре и Хиве находятся больше сто тысяч пленников Кызилбасов[454] и довольное число Россиян, которые, как одни, так и другие, ожидают случая с нетерпеливостью. В бытности моей в Сирии имел дружество с Цезарь-Агмет-Пашою, [который] уверял меня, что истинно благоприятствует России. Когда откуда проехал российский консул из Акры, он оказал ему великие почести, имел с ним тайные переговоры и делал ему отменные подарки. В бытности моей в Сувесе Мурат-Бей и Ибраим-Бей объявили мне свои нетерпеливые желания увидеть там российские корабли. Они всячески старались спасти барона Гот и весьма тронуты были в его нещастии. В собеседованиях, которые я имел с Куфою Абдулою, владетелем Каменистой Аравии[455], сильным и многолюдным начальником; [он] изъявлял мне свои мысли, говоря, коль скоро Российский флот покажется в приморские города Сирии, то в то же самое время завладеет всеми местами до Сирии. Богдатский Паша Сулейман и Эмир Юсуф, владетель Ливанских гор[456], объявили мне подобные склонности Со всеми оными вышереченными вельможами имел не токмо знакомство, но и дружество. Сего ради, естьли угодно будет отправить туды для какой-либо подобной надобности или послания, то я во всякой готовности исполнить оное с наилучшим успехом. Будучи известен в тамошних местах под именем венецианского подданного, могу иметь без всякого подозрения повсюду подобный пропуск, а зная тамошний обычай, язык, нравы и людей, имеющих силу, употреблю все мои старания, не пощадю и самой жизни к усовершению вожделеннейшего желания узнать, дабы предприятия Ее Императорского Величества и истинной покровительницы нашия исполнились наилучшим образом. К сему предприятию за нужное почитаю иметь отсюда утешительное письмо к Грекам, коим, с одной стороны, уверяя Греков и некоторых Турков, исповедующих втайне, как мне известно, христианскую веру, а с другой стороны, побуждая тех Турков, которые сего с нетерпеливостью ожидают, и соединяя их таким образом в единую душу, надеюсь при помощи Божией достигнуть желаемого предмета, и при первом объявлении войны с Оттоманскою Портою вся оная сила, обнаружившись, нанести (нанесет. — С. К.) на врага имени христианского конецной удар. Сиятельнейший Граф! Уверившись с самого прибытия моего в Астрахань о великих благодеяниях и покровительстве, оказываемых вами нашия Нации, осмелился представить благоразсмотрению вашему мои мысли. А если в чем-нибудь из вышереченннх найдете меня достойным, то я с охотою пожертвую остаток моих дней. Здесь, может быть, найдутся также люди, которые меня знали в Греции и которые в сем вас могут уверить. Имею честь пребыть с истинным почтением и преданностию Вашего Высокографского Сиятельства Милостивый Государь и Благодетель всепокорнейший слуга смиренный Митрополит преждебывший Неопатрасский и богомолец.
Последние комментарии
3 часов 22 минут назад
5 часов 39 минут назад
20 часов 20 минут назад
20 часов 21 минут назад
1 день 1 час назад
1 день 5 часов назад