Том 3 : Америка в Париже. Почти три года (Ленинградский дневник). Очерки [Вера Михайловна Инбер] (pdf) читать онлайн

ВеЬа ИнбеЬ
соБ|»ание сочинений
в ч е ты р е х
то м а х
*

Издательство
«Художественная

Москва

литература»

1965

ВеЬа ИнбеЬ
*
соБ|>с1ние сочинений
ТО М

Т Р Е Т И Й

¥
« м е р и к «

в п асю ке
почти т р и г о д «
О

очерки

Издательство
«Художественная

Москва

литература

1965

P2
И 57

а

м

е

д

и

к

а

в па^ вЫ се
(Путешествие в прошлое)

ОТ АВТОРА

Очень давно, в дни юности, я прочла фантастический
роман-памфлет французского писателя Лабулэ «Париж
в Америке».
Герой романа, некий Рене Левефр, облеченный мно­
жеством псевдоученых званий, почетный член множе­
ства вымышленных академий наук, чудесным, «спири­
тическим» способом перенесен на некоторое время из
родного Парижа в Нью-Йорк.
Став американским гражданином, но сохранив соз­
нание француза, Рене Левефр начинает сравнивать со­
циальную природу американского общества в целом
и жизнь отдельных его членов с жизнью Франции, отда­
вая безоговорочное предпочтение Америке, как подлин­
ной «стране свободы».
В 1928 году я вспомнила об этой занятной книге и,
как бы полемизируя с ней, назвала сборник своих очер­
ков о Франции «Америкой в Париже».

7

Глава

подготовительная

О ВРЕМЕНИ И О ПРОСТРАНСТВЕ

Я был в Иерусалиме
И на Мадагаскаре,
И в Северной и в Южной
Америке я был.
Слова одной песни

Самые большие расстоянья заключены в мозгу. Что
касается земли, то она уменьшается по мере того, как
человечество растет. Она уменьшается, как для взрос­
лого — комната его детства. Она уменьшается с каждым
веком, с каждым десятилетием.
Первобытному пешеходу земля казалась плоской
и необозримой. Полугода его жизни едва хватило бы на
преод оленье пространства, отделяющего Париж от
Москвы. И то при условии идти, не замедляя шага и
не отвлекаясь охотой на мамонтов. Это же простран­
ство локомотив одолевает в три дня. Аэроплан — в
сутки.
Некий шотландский мальчик горько жаловался на
то, что его страна — одна из самых маленьких на зем­
ном шаре. «Дитя,— пытались утешить его,— наша ро­
дина мала только потому, что гориста». И шотландский
мальчик, улучив свободный часок между уроком гео­
метрии и футболом, мысленно произвел операцию: раз­
гладил горные морщины и получил площадь, равную
Великому океану. Таким образом он основал но­
вый материк и был прав, ибо пространство — внутри
нас.
Пространство — внутри нас. От Европы до Аме­
рики — всего шесть дней пути. Выехав из Гамбурга в
субботу, вы прибываете в Нью-Йорк в пятницу. Но эта
неполная неделя, начатая в Старом и законченная в Но­
вом Свете, заключает в себе годы. Она заключает в себе
волны прощаний и встреч. Приливы и отливы событий.
Бури. Событий чрезмерно много. Они теснят друг друга.
На протяжении одного часа образуются воспоминанья.
Пропорции вещей утрачены. Утерянный и вновь найден8

нын паспорт заполняет горизонт. Скрип иллюминатора
превращается в ночной ураган. Вы едете воскре­
сенье, вторник, четверг. И, наконец, в Иовом Свете, в
совершенно новом свете, вы встречаете свою пятни­
ц у с таким же трепетом, с каким Робинзон встретил
свою.
И все же, несмотря на то что земля мала, или именно
поэтому, хочется увидеть ее всю. Но для путешествен­
ника, кроме опасности потерять паспорт или голову от
ночной бури, есть другие опасности, более серьезные.
Их две.
Опасность первая — это протащить по всему пути
атмосферу всего оставленного позади: переулка, ком­
наты, стола, солнца на соседней крыше. Опасность —
герметически укутаться во все «привычное» и «род­
ное» и так, ничего не увидав, прогуляться по свету не­
проницаемо безглазым, словно кокосовый орех. Опас­
ность вторая: привыкнуть чрезмерно быстро ко всему
непривычному. Обрастать чуждым бытом и, обрастая,
уже не замечать его.
И то и другое — опасность.
Приступая к описанию путешествия хотя бы самого
скромного, рассказывая о стране хотя бы самой близ­
кой, нужно пожелать себе счастливо избежать этих
опасностей... Вообще говоря, описывать трудно. Гораздо
труднее, чем измышлять. Трудно и ответственно описы­
вать малознакомую страну. Трудно изобразить с доста­
точной отчетливостью рисовую плантацию тем, кто сеет
рожь. И наоборот. Между двумя этими видами земле­
дельческих работ лежат те самые неизмеримые простран­
ства, которые находятся в мозгу.
Но еще труднее описывать страну полузнакомую,—
страну, о которой писали много. Здесь больше чем когда
бы то ни было необходимы зоркость и острота глаза и
меткость пера. Счастлив тот, о ком говорится в песне,
предпосланной этой главе. Он побывал в Иерусалиме и
на Мадагаскаре и в обеих Америках. Но Франция... но
Германия... Они так близко от нас. И опасность не уви­
деть их как следует вдвое велика. Или не увидеть их
вовсе за близостью расстояния, или потерять их в из­
вилинах собственного мозга.
9

Глава 1
СТРУНЫ, КОТОРЫЕ НЕ РВУТСЯ

В Москве в ноябре месяце темнеет рано. В начале
пятого фонари зажжены и горят ярко, как ночью. В на­
чале пятого под взглядом этих фонарей уезжают за
границу.
Теперь уезжают с Александровского вокзала. Он —
в центре города, на Тверской. Не успеваешь опомнить­
ся, и ты уже там. А раньше, с Виндавским, было иначе.
Сначала шло Садовое кольцо. Потом вырастала Суха­
рева башня. Она стара. Со времени Ломоносова ее не
удивишь ничем. Но приятно было мысленно сказать ей,
хотя бы и безответной: «Прощай! Не забывай!» И она,
по мере сил, не забывала. А еще потом, после башни,
широко развертывалась Мещанская, первая из трех.
Это была уже не улица, а почти дорога. Дорога в
Европу.
Теперь все изменилось. Прощальным приветом за­
ведует уже не Сухарева башня, а Триумфальная арка.
Вокзал — несколько в стороне. Трамваи, первый и вось­
мой, и первый автобус почтительно останавливаются
перзд ним и начинают обратный путь. Вокзальные часы
круглы, крупны и янтарно-желты. Черные цифры про­
свечивают в них, как семечки зрелого плода. Часы пока­
зывают без четверти пять. Время — ноябрь. Осень.
Москва. Небольшой чемодан выглядит беспомощно. На
перроне у каждого вагона, у каждого окна образовы­
ваются небольшие человеческие водовороты. Есть и у
меня свой собственный водоворотик. «Пишите!» — несет­
ся оттуда. Я киваю головой: «Непременно!» Второй зво­
нок взрывается, как бомба. «Не забывай, не забывай­
те!» — доносится снова. «Как можно,— отвечаю я ,—
никогда на свете!» Увы, вскоре выясняется, что я забы­
ла многое. Но об этом потом...
Третьего звонка теперь не бывает. Путешествие на­
чинается.
В купе — чистота, блеск протертого металла. Чемо­
дан, заняв подобающее ему место в сетке, выглядит у же
менее жалким. Разговорчивые колеса завели свои желез­
ные частушки. И это надолго... С дивана приподымается
Ю

плотная, но стройная фигура европейского покроя,
фигура вежливо приподымает кепи и спрашивает понемецки, говорю ли я на этом языке. Я отвечаю, что,
кажется, да.
— В таком случае,— и вежливая фигура вынимает
из бумажника паспорт,— будьте добры... Так как мы
едем с вами вдвоем, я хочу, чтобы вы точно знали, кто
я такой. А то мало ли что может случиться. Разрешите
представиться: Вильгельм Эренпрайз. Прошу вас, про­
верьте по паспорту. Всегда лучше знать точно, с кем
едешь, особенно женщине. Представитель фирмы «Бергманн и компания». Специальность — хирургические
принадлежности, главным образом — струны для за­
шивания ран. Из Нюрнберга.
Таким образом заграница начинается еще в Москве.
Должна сознаться, что Вильгельм Эренпрайз из
Нюрнберга меня очень интересует. Это — настоящий
немец довоенной выделки, но уже тронутый послевоен­
ным брожением. Эта двойственность делает его вдвое
занимательным в моих глазах. Я трачу час на то, чтобы
как следует подружиться с Эренпрайзом Вильгельмом.
По опыту я знаю, что человек охотнее и легче всего го­
ворит о своей профессии, и поэтому прежде всего я под­
бираюсь к струнам для зашивания ран. Необходимо при­
бавить, что Вильгельму Эренпрайзу всего двадцать во­
семь лет (я узнала это из паспорта). В эти годы люди
еще разговорчивы. Итак, струны...
— Знаете ли вы, что такое струна,— начинает пред­
ставитель фирмы «Бергманн и компания», и чуткие коле­
са, прислушавшись к ритму его речи, ввязываются в
разговор о струнах.— Знаете ли вы, что такое струна?
Нет, уважаемая, вы не знаете, что такое струна. Вы ду­
маете, что это то, на чем играют. То, на чем играет, на­
пример, скрипач, Шуберта, например. Что речь идет о
тех струнах, которые в самую неподходящую минуту
рвутся. До известной степени это так. И эти струны то­
же струны. Но главные струны это те, которые не рвутся.
Единственная фирма, которая выделывает их,— это
фирма «Бергманн и компания», чьим представителем
я имею честь состоять. Знаете ли вы, в чем вся трудность
медицинских струн?
11

— Не знаю,— говорю я.
—■ Я так и думал. Так слушайте. После операции
необходимо зашить рану. Лучше всего зашить ее самой
тонкой струной, той, на которой скрипач берет самую
нежную ноту. Но для этого необходимо сделать эту
струну стерильной. Как это сделать? Что для этого
нужно?
— Кипятить,— отвечаю я в простоте души.— Так
же, как все остальные медицинские принадлежности.
— Прекрасно. Допустим. Но знаете, что произойдет
со струной, если вы начнете ее кипятить? Она просто
лопнет. А операция — это не концерт. Это — гораздо
серьезнее... Долго думали хирурги над этой задачей:
как стерилизовать струну, не нагревая. И, наконец,
фирма «Бергманн и компания» додумалась до этого.
Конечно, это — ее секрет. И вот меня послали в Совет­
скую Россию предложить наши струны, которые
стерильны и в то же время не рвутся, вашим больни­
цам. Я был в Москве и Ленинграде. Я был у профессора
Розанова и профессора Федорова. У меня есть теперь
список всех ваших больниц и клиник. Я думаю, что мы
будем делать с вами дела...
Со струнами покончено. С этими. Но ведь есть еще
и другие, самые заветные. Задев за которые, можно
знать, чем дышит человек, в данном случае Вильгельм
Эренпрайз... За окном ночь... Колеса, покончив со
стерильными струнами, готовы начать новую беседу.
И действительно, она начинается. Вильгельм Эренпрайз
говорит теперь о своем детстве, о своих братьях, о «ста­
ром доме» в Нюрнберге, где на чердаке зимой лежали
яблоки и груши из собственного сада и куда вход юным
Эренпраизам был, естественно, запрещен.
— И вот,— вздыхает Вильгельм Эренпрайз,— настзчшла война, и нужно было идти защищать и дом,
и сад, и яблоки, и груши. Пошли два брата и отец.
Ну, и...
— Ну, и?..
— Ну, и один из братьев не вернулся. Второй кон­
тужен. Только отец невредим.
— Н у,— продолжаю я ,— теперь, когда будет сле­
дующая война, вы отомстите.
12

— Какая следующая война? — вопрошает Виль­
гельм Эренпрайз, и его аккуратные брови лезут вверх.—

Какая война?
— Та, в которой вы будете мстить французам и анг­
личанам. Этим вероломным англичанам, которые...
Эренпрайз Вильгельм встает и закрывает вентиля­
тор, как бы желая в самом зародыше прервать струю вет­
реных речей.
— Нет,— отвечает он,— если спросят нас, нас, ко­
торые работают, мы скажем, что войны не нужно. Война
нужна тем, у кого много здесь,— и он хлопает себя по
карману.— А мы... Дайте нам только возможность ра­
ботать. Мир должен вступить в полосу мира.
Проходит контроль. Опускают шторы. Ночь отсту­
пает дальше от окна. Все далеко.Все осталось в Москве...
Как выглядит неприятность? По-разному. В данном
случае она приняла мужественный чернобородый облик
дежурного по станции. На одной из остановок, если не
ошибаюсь, в Вязьме, он вошел в вагон-ресторан, вошел,
перепоясанный ремнем, в барашковой шапке по самые
брови, как настоящий вестник беды.
— Здесь гражданка такая-то? — спросил он.
— Здесь. Это я ,— ответила я тонким голосом.
— А!.. Вы только не пугайтесь.
Но было поздно; я уже испугалась. Выясняется, что
в Москве, в ящике моего письменного стола, таком про­
сторном и уютном, я забыла все свои деньги: и валюту,
и чек на парижский банк, потому что целиком все на
руки не выдают. Забыла потому, что слишком много
народу меня укладывало и слишком обо мне все забо­
тились.
«Не забывай, не забывайте!» — вспомнила я про­
щальный клич. Увы! Я забыла.
В вагоне-ресторане стихли разговоры. Вилки опусти­
лись. Англичанин, не понимавший по-русски, запросил
у своего ближнего соседа, что происходит. Вильгельм
Эренпрайз оставил филе с шампиньонами, про которое
он вначале сказал, что вкусно, но только очень дорого.
В Германии за эти деньги можно пару башмаков купить.
А теперь, отставив это дорогое филе, он с тревогой уста­
вился на меня.
13

Последующие два часа описывать не стоит. Там было
всякое: рассуждение о вреде многолюдства, недоеденное
филе и, главное, телеграммы, телеграммы из Москвы.
Все они советовали мне самое разное. Они неслись, пе­
регоняя друг друга, вслед поезду, словно искры парово­
за. Одна из них предлагала остановиться в Минске и
ждать следующего московского поезда, который доста­
вит мне все забытое мной. Вторая спрашивала, сколько
при мне наличных денег.Третья просила не волноваться.
И, наконец, когда все распоряжения относительно Минс­
ка были даны проводнику: разбудить на рассвете (поезд
прибывал туда в пять часов утра), разбудить обязатель­
но и высадить, Вильгельм Эренпрайз после долгой, оче­
видно, душевной борьбы вынул свой бумажник и сказал:
— К сожалению, у меня с собой очень мало денег.
Я очень поистратился в Москве. На последние деньги
я купил икры, этой прекрасной русской икры, которой
нет в Германии. В гостинице вместо чаевых я оставил
официанту свой галстук. У меня всего десять долларов,
но мы поделимся. А вы телеграфируйте, чтобы вам ваши
деньги выслали в Берлин. Я вам объясню, как это надо
сделать.
Но в ту самую минуту, когда я с благодарностью гля­
дела на представителя нервущихся струн, который по­
следними десятью долларами хотел поделиться со мной,
в эту самую минуту пришла четвертая и последняя те­
леграмма, несущая успокоение. В ней было сказано, что­
бы я ехала дальше, что есть возможность переслать мне
мои деньги частью в Берлин, частью в Париж... Сразу
лампы вспыхнули ярче. Минск снова отодвинулся в
ночную глубь. Проводник сказал:
— Ну, теперь спите спокойно до границы. Вот вам
второе одеяло. Теплее будет.
Колеса, испуганно притаившиеся, снова запели.
И словно в награду за перенесенную печаль, Виль­
гельм Эренпрайз, улегшийся на верхней койке, свесив
вниз голову, рассказывает мне на сон грядущий свою
последнюю и самую лучшую историю,— ту, которую
рассказывают не всякому и не каждый день.
— Я познакомился с ней в Тироле,— начинает рас­
сказчик в полосатой пижаме.— Она была учительница
14

и в Тироль приехала отдохнуть, эта красивая, отваж­
ная и мужественная девушка. Она была сирота и сама
пробилась в жизни. Звали ее Ингеборг.— Он делает
небольшую паузу и продолжает: — Должен сказать,
что это была настоящая Ингеборг.
Неизвестно, что мой спутник хотел сказать своим
«настоящая Ингеборг». Может быть, он думал о героине
одноименного романа Келлермана. Но так или иначе он
вложил в это слово частицу души. И мне тоже начинало
казаться, что в нем, в этом имени, заключено действи­
тельно очень много красоты, мужественности и отваги.
Ингеборг!.. В этом имени сверкание снега на холодном
солнце, горячая крепкая рука в меховой рукавице, твер­
дость, уверенность, румяные губы и серые глаза. Я ду­
маю, а Вильгельм Эренпрайз продолжает:
— Мы полюбили друг друга. Она играла в гольф
лучше, чем я, и я подумал: «Мы с ней вдвоем выиграли
партию у англичан. Она и в жизни мне будет такой же
подругой и помощницей, как на ледяном поле. Она и в
жизни будет для меня хорошей партией». Но это только
для сердца. Потому что она была бедна, и мои родители
не хотели слышать о ней. А сам я был молод. И мы рас­
стались. Но вот теперь я думаю... Конечно, хорошо,
когда у невесты есть деньги, а жених устроен так, что
можно сразу свить себе гнездо. Но теперь я думаю: так
ли уж это важно? Мы поумнели после войны. Так ли
уж это важно: деньги?
«Так-ли-уж-это-важ-но-день-ги»,— повторяют за ним
колеса. Вильгельм Эренпрайз умолкает и, уже засыпая,
произносит:
— Настоящая Ингеборг...
«На-сто-я-ща-я-ин-ге-борг»,— утверждают
колеса.
А за окном летят километры, и все меньше остается их
до границы.
Глава 2
НОВЫЙ СТОЛБЕЦ

Желая отделить старое от нового, начинают с новой
страницы и называют это главой. Новая страница, новая
глава, новый столбец — все это означает: остановись,
15

подумай, соберись с мыслями, оглянись и потом иди
дальше. Пограничная станция Столбцы, с ее на ред­
кость подходящим названием, преследует те же цели:
оглянись, остановись, предъяви свой паспорт, дай рас­
смотреть свой чемодан на предмет папирос и икры и по­
том ступай дальше.
Столбцы — чрезвычайно чистенькая пограничная
станция. Она светло выложена кафлями, словно газо­
вая кухня новобрачных. Багажные столы сверкают,
как в операционной. Собственно, это так и есть: на них
потрошат чемоданы и разглядывают их внутренности.
Газетные киоски благоухают свежим деревом настолько
невинно, что даже старые потрепанные газеты выглядят
там привлекательнее...
В Столбцах пересадка. Советский паровоз и вагоны,
как усталых лошадей, отводят в конюшню, где их будут
чистить и мыть с тем, чтобы через полсуток им пойти
обратно в Москву. Пассажиров повезет дальше уже евро­
пейский паровоз, у которого и вид другой, и голос не
тот...
В вечерний час, несмотря на плохо освещенные сады,
Варшава полна огней. Дождь с европейской элегант­
ностью ложится на гладкие асфальта Маршалковской
улицы. Поезд стоит два часа. У самого вокзала провор­
ные молодые люди предлагают пассажирам массу раз­
влечений, как-то: показать лучшее кафе, исторические
достопримечательности, дать возможность приобрести
почти даром лучшее в мире непромокаемое пальто, пой­
ти в кино и, наконец, обменять червонцы на злоты. Же­
лающих нет. Но молодые люди не унимаются. Они идут
рядом. Они вырастают прямо из мостовой. Они должны
заработать во что бы то ни стало. И они зарабатывают,
эти молодые люди. Им платят за то, чтобы они отстали.
Два часа стоит поезд в Варшаве. За это время можно
быстро пройти по улицам, заглянуть в окна магазинов,
проехаться на трамвае, который отличается от москов­
ского расположением скамей, относительной пустотой
и тем, что все входят и выходят с одной и той же перед­
ней площадки. Можно взглянуть на город, который
почти уже Европа. Можно даже выпить кофе, знамени­
тое «варшавское» кофе в кафе «Негреско».
16

В кафе «Негреско» пирог со сливками, вязаные кос­
тюмы, стриженые головы. Оркестр играет «Мой бэби».
Отныне этот вундеркинд будет преследовать меня по­
всюду.
И снова вокзал. Наш поезд пойдет в Берлин, отту­
да — в Париж. Много народу садится в Варшаве, мно­
го народу провожает. Но меня уже не провожает никто.
Все остались в Москве... «Та-та-та, та-ра-ра»,— говорят
колеса. Колеса просят, они горячо убеждают не тоско­
вать: все будет хорошо, отлично, «та-ра-ра». В вагонресторан приходит седой вежливый японец и тихо за­
казывает лакею бульон с рисом для своей спутницы,
маленькой японки, которую укачало в поезде, как на
море. За столиком, у окна, англичанин пьет и курит.
А за другим столиком, видать, наш, московский* в пид­
жачке, разложил бумаги и чиркает синим карандашом.
Лимон плавает в чае совсем по-московски; пепельница
полна, как в Москве, и синий карандаш вносит и выно­
сит за скобки какие-то цифры совершенно как в Москве
на производственном совещании...
В Берлине — дождь. Это прекрасно организован­
ный, в высшей степени добротный немецкий дождь.
Он не усиливается и не ослабевает. Он как хороший
мотор, не дает перебоев. В этот ранний час город по­
крыт зонтиками. Время туго натянуто, как материя на
зонтике. Все организовано: Германия.
Несколько слов о немецком асфальте. Он сверхъес­
тественно гладок: это какой-то атлас (железной вынос­
ливости и стального блеска). Когда приходится снимать
его с земли, то делают это при помощи электрического
молота. Ударяя по шестидесяти раз в минуту, он поды­
мает адский грохот, от которого сотрясаются даже
облака. Молот этот долбит и долбит асфальт, как борма­
шина металлическую пломбу, долбит до тех пор, пока не
обнажатся подземные нервы улицы.
По вечерам Берлин наводнен светом. Вывески не­
истовствуют. Светящиеся рекламы сотрясают воздух...
Вот сейчас я ловлю себя на том, что пишу о рекла­
мах. А ведь я собиралась этого не делать (все пишут
17

о рекламах.) Собиралась их не видеть. Но они сделаны
именно для того, чтобы быть увиденными. А увидев их,
необходимо о них написать. И вот пишу...
Светящиеся рекламы сотрясают воздух. Свет так
силен, что иногда кажется звуком. Торговая Германия
миллионами светящихся глоток старается обратить на
себя ваше внимание. У каждой фирмы свой голос и своя
интонация. Мощным ровным гудом гудит фабрика роя­
лей. Истерически взвизгивают поддельные брильянты.
Сначала появляется заглавная завитушка. Она растет,
она разрастается. Потом возникает слово, потом росчерк.
Все исчезает, и через секунду рождается снова. Очер­
танья букв настолько незабываемы, что ночью вы види­
те их на стене, на подушке и наконец внутри собствен­
ного глаза.
Говорят, что учитель чистописанья, написавший эти
слова, разбогател на поддельных брильянтах, как на
подлинных алмазных копях.
В другом углу неба нежным жемчужным сияньем
рекламируются шелковые трико. Над театром непре­
рывно мчится сверкающее извещение о часе открытия
кассы и о ценах на билеты. Места всему этому отведено
немного: тонкая полоска ночного неба, замкнутая с двух
сторон крышами. Но потому, что надпись не стоит, а
движется со скоростью экспресса, она успевает сказать
все, что ей нужно. Торжественно, библейски пышно,
как о втором пришествии мессии, световыми столбами
и молниями объявляется о новом сорте кофе, чрезвычай­
но питательном и без кофеина. И так далее, до бесконеч­
ности. Все это наверху, а внизу — светящиеся пузыри
на перекрестках улиц, регулирующие движение. Пузы­
ри эти сравнительно недавнего происхождения. Амери­
канцы, поедая в кафе сбитые сливки, презрительно гово­
рят о том, что «у них в Америке все это введено давнымдавно». И что вообще всё — вся культура, весь свет
идет из Америки. Что касается другого света, доподлин­
но неизвестно, но этот действительно из Америки.
Шуцман, за неимением армии, представляющий
собой военную мощь Германии, стал еще величествен­
нее, чем раньше. У его ног, на мостовой — стеклянная
выпуклость. Как будто закопали в землю маяк, оставив
18

наружу одну голову. Стоит шуцман, и глаза маяка,
красные, зеленые и желтые, сверкают у его ног. В иных
местах уже не пузыри, а целая башня управляет ули­
цей. На башне настоящие семафоры. На башне стоит
человек, и все пузыри смежных улиц повторяют прика­
зы башни. Все это — Берлин Вестей.

Глава 3
ЕЩЕ О БЕРЛИНЕ

В Берлине, кроме блистательного Вестена, есть еще
Норден. Норден — это первоначальный город, из кото­
рого впоследствии произошло все остальное... Норден
выкроен скупо. Каждому дому отведено как раз столько
места, чтобы не задохнуться. Главная артерия Нордена — это бесконечная, в несколько километров длиной,
Франкфуртераллее. Она широка: на ней даже растут
деревья. Но есть в них нечто несовместимое со словом
«весна». В осенний день, когда ветви служат пристани­
щем для дождей и туманов, в такой день, говорю я, для
них есть еще кое-какое оправданье. Раз существует
осень — значит, должны существовать голые сучья.
Но что будет с ними весной?..
А пока — туман. Под деревьями ходит вниматель­
ный немец. В одной руке у него корзинка, в другой —
заостренный металлический прут. Прутом этим он под­
хватывает каждую бумажку, каждый огрызок яблока,
каждый трамвайный билет и бросает в корзину. После
этого улица чиста, как пол военного госпиталя. Вот
человек остановился и задумался: под одним деревом,
у самых влажных корней, образовалась какая-то мшис­
тая припухлость, не то гриб, не то бородавка, но, во
всяком случае, нечто не предусмотренное ни временем
года, ни правилами уличного движения. Человек с пру­
том и корзинкой стоит в глубокой задумчивости. Очевид­
но, он не знает, квалифицировать ли данное явление как
сор и вырвать его или как насаждение и пощадить. Он
кончает тем, что протыкает бородавку прутом и уда­
ляется.
19

Направо и налево от Франкфуртераллее идут улицы:
направо и налево, налево и направо, до бесконечности.
Это — рабочий район. То, что прежде было сердцем го­
рода, превратилось в его конечности. Конечности эти
холодны и влажны, как у человека с плохим кровообра­
щением. Кровь в виде воздуха и света притекает сюда
недостаточно обильно.
Небольшой магазин, тесная квартира, школа, учас­
ток, изредка больница — вот составные части Нордена.
Ни клубов, ни кафе. Иногда только хилый ресторанчик.
В каждом маленьком магазине, несмотря на то что
он мал, ощущается близость рождества.
В корзинках из шоколада лежат марципановые ово­
щи: морковь, брюква, репа, картофель и кудрявенький
салат. Перед этими корзинками в немом восхищении ос­
танавливаются дети, идущие из школ.
Репа и морковь... То, что они видят и едят ежеднев­
но. Но в каком волшебном перевоплощении!.. Матери
этих детей упиваются утюгами и салфетками у другого
окна. Особенно пленительна кастрюля, устроенная по
особому рецепту, с перегородкой. Овощи варятся в ней
без воды, а это ведь самое главное. Ибо доказано, что,
варя овощи в воде, вываривают из них всю их питатель­
ную сущность... В третьем окне выставлен мужской
костюм с квадратными плечами и карманами.У манекена
странная двусмысленная улыбка. Да и весь он двусмыс­
лен, этот восковой молодчик с усиками и пробором. Он
улыбается. Приятно? Скорее, нет. Над чем он улыбается:
над товаром ли, над покупателем, или над рождеством,
которого люди ждут так жадно? Вернее всего, он
улыбается, потому что так устроен. Или, быть может, он
издевается над обычаем делать друг другу праздничные
подарки.
Добродушная фрау, забронированная корсетом, гля­
дя на кастрюлю, вздыхает. Она соображает, что купить
ее никак невозможно... из-за подарков. Подарки нуж­
ны: и тете Грете, и тете Камилле, и племяннице Марга­
рите, и маленькому Фрицу, сыну соседки, и Хильдегарт,
и еще одной тете Элизабет, которая, хотя и почти слепа,
но зато может ощупать подаренный блокнотик, и ей
это будет приятно. Фрау в корсете соображает, а сама
20

глядит на кастрюлю. Если правда, что пища в ней пита­
тельнее, чем обычно, то это было бы очень хорошо для
детей, которые выглядят неважно. Но Маргарита, но
Камилла, маленький Фриц и, наконец, слепая тетя
Элизабет...
А детишки в это время продолжают неотрывно смот­
реть на марципановые овощи. Как это сладко!.. Правда,
тут же, в окне, есть еще одно елочное украшение, не
менее сладкое, но немного... как бы это сказать? Одним
словом,— это шоколадные розги. Пучок шоколадных
розог с посеребренными концами. Очень бестактно со
стороны взрослых выдумывать такие игрушки... Так
несомненно думают берлинские дети. И я вполне присое­
диняюсь к ним.
По вечерам, когда Вестей слепнет от огней, здесь
нещедро горят фонари. Все окна наглухо закрыты, и
только в одном из них улыбается манекен. Среди туман­
ной ночи в окно это приятно глядеть. Там шерстя­
ные шарфы, одеяла, купальные коврики, верблюжьи
жилеты, теплые чулки, глядя на которые можно согреть­
ся от сухого холода городской ночи. Там предметы до­
машнего обихода, в которых всегда есть нечто успо­
коительное. Стоит кровать; хорошо бы уснуть на ее
пышных подушках. И бездомный городской бродяга,
самое одинокое существо в мире, подмигивает знако­
мому манекену: «Ну, дружище, как дела?» Но «дру­
жище» невозмутим. Ему в высокой степени на все на­
плевать.
А вот аптека. Если человек болен или умирает, все
равно аптека закрыта. Даже если она дежурная. Но так
как при ней звонок, то вы звоните. Вы очень спешите:
вам необходим строфант или морфий. Так страшно бо­
леть в этом огромном городе, где на кладбищах такие
серые и тесные могилы. Вы звоните еще, еще. Дверь не
открывается. В отчаянье вы собираетесь уже уходить,
но внезапно зажигается фонарик над дверью. В минуту,
точно рассчитанную, очевидно большим психологом,
когда вы уже впали в полное отчаянье, появляется
светящаяся надпись: «Не уходите. Вам сейчас откроют».
21

И действительно, через секунду дверь открывается, и
сонный, но аккуратный аптекарь отпускает вам лекар­
ство.
Так берлинский фонарь учит выдержке и терпенью.
Глава 4
«АХ,

сонья, сонья...»

Зимним вечером, когда морозный воздух окутывает
Тверскую, когда Москва искрится рафинадным блеском
и трамвайные провода сахарно сверкают,— в такой ве­
чер Берлин сух, холоден, бесснежен. Отчетливый ветер
веет над мостами; под ними лежит металлическая река.
Она томится оттого, что не может замерзнуть, и никто
не может помочь ей. Небо утомительно блестяще. Море
автомобилей так волнуется, так бушует, что почти за­
хлестывает «островки спасения». Берлин растет. Он
растет так сильно, что трамваи и подземка не могут
угнаться за его ростом. Сегодня здесь пустырь — через
неделю вы видите зародыш дома. Спустя некоторое вре­
мя у дома прорезываются окна и двери. Через месяцдругой выявляется физиономия постройки. У новорож­
денного дома глаза из ясного стекла, квадратный под­
бородок и грудная клетка, полная воздуха. Новые
берлинские дома светлы, просты, прямоугольны. На
окнах — занавески, на занавесках — банты. Сколько
энергии, сколько сил уходит на поддержание этой без­
укоризненности. Но энергии хватает на все: на банты, на
новые дома, на поднятие промышленности, на придумыванье новых нержавеющих ножей. Вы разрезаете
таким ножом лимон, апельсин, лук, даже лук, и ничего.
Абсолютно ничего: ни запаха, ни ржавчины. «Нож мож­
но даже не вытирать»,— благоговейно говорят немки...
Между прочим, ножи эти выделывает Крупп. Не пушки,
так ножи. Ночью, проездом из Берлина в Париж, вы
можете видеть, как пылают горны «Старого Эссена».
Все эти огни зажжены в честь ножей, из-за ножей, для
ножей... Зимним вечером, когда так приятно ходить
в гости или принимать гостей, в Берлине подают эти
ножи к фруктам...
22

В широкой и плоской вазе, белой, с водяными узо­
рами, лежат фрукты. Лежит лиловый виноград, пови­
тый синим дымом Испании. Лежат матовые груши,
томные бананы, апельсины, мандарины и наконец вели­
колепные граненые ананасы. В эту пеструю загранич­
ную компанию затесалось и обыкновенное немецкое
яблоко. Его взяли за хороший цвет лица и веселое добро­
душие. Неподалеку от вазы лежат «нержавеющие ножи».
Все это происходит вечером в Берлине, в ресторане, в
обеденный час. На эстраде рассыпается джаз-банд...
Кто спорит о том, что в холодный вечер хороши знойные
ананасы и что приятно взрезать грушу «нержавеющим»
лезвием.
Но если выйти из ресторана и пересечь пылающий
огнями Берлин, то ананасы исчезнут. Сначала они вы­
родятся в маленькие гниловатые бананы по двадцати
пфеннигов штука. А потом и вовсе сгинут. Останется
только честное немецкое яблоко, но какое худое, какое
бледное, покрытое нездоровой испариной и темными
ранками....
Чем дальше на север, тем меньше огней. Улицы пус­
теют и глохнут. Они засыпают, и даже шаги не в состоя­
нии разбудить их. Они так наработались за день. Между
прочим, на этих улицах можно еще увидеть нечто совер­
шенно почти исчезнувшее в центре города. Это — ло­
шадь... После неживых, никогда не скучающих и никог­
да не грустящих автомобилей, так приятно взглянуть
в лошадиные глаза, хотя усталые и печальные. Лошадь
вздыхает. Иногда она зевает долгим затрудненным зев­
ком: ей мешает уздечка.
Груши уже не блестят, и джаз-банды не сыплют
стеклянный дождь на белые скатерти ресторанных сто­
лов. Музыки все меньше и меньше. И только в одном рес­
торанчике поет граммофон.Он очень старается, он честно
работает. Узнав, что я из Москвы, он поет мне «излюб­
ленную русскую песню»: «Ах, Сонья, Сонья, прекрасная
девушка, рожденная на берегу Волги». Граммофон так
старается, что у меня не хватает духу сказать, что я
никакой такой «Соньи» не знаю и что, по-моему, она
никогда не рождалась на волжских берегах. Но я не
говорю этого.
23

— Слушайте, слушайте хорошенько,— с доброй
улыбкой убеждает меня какой-то человек за соседним
столиком.— Вам, наверное, это приятно: на чужбине
услыхать родную песню. Ведь у себя в Москве вы, ко­
нечно, часто слышите ее?
— Ну, еще бы,— отвечаю я ,— каждый день, утром
и вечером...
В аккуратных домах Вестена убранству комнат уде­
ляется необычайно много внимания. Диваны покорно
следуют за всеми изгибами стены, шкафы вмещаются в
незаполненные пространства. Каждый клочок комнаты,
каждая ее неправильность, даже недостатки ее прини­
маются во внимание. Комнаты эти как бы созданы для
того, чтобы слушать з них классическую музыку, кото­
рую так любят все немцы, принимать приятных гостей
и кормить их фруктами, разрезанными «нержавеющим»
Круппом.
В Нордене все гораздо проще. Посредине комнаты
стоит стол; вокруг простые стулья. Чистота — един­
ственная роскошь этого жилища. Если сюда попадет
яблоко, то его режут самым обыкновенным ножом, кото­
рый нужно крепко вытереть, чтобы он не заржавел...
Однажды вечером я заблудилась в этих безмолвных
и невеселых улицах. Самолюбие не позволяло мне спро­
сить дорогу, да и не у кого было. Шуцманы здесь чрез­
вычайно редки. Берлин был погружен в непробудный
сон. Я остановилась у маленькой скромной витринки
и стала рассматривать вязаные фуфайки; от этого как
будто потеплело на душе. Подошел человек вразвалку.
Он посмотрел на меня пристально.
— Вы что,— спросил он,— ждете кого-нибудь?
— Жду. Сейчас должны выйти пять человек. Мои
друзья.
— Откуда это?
— Вот отсюда. Из этой двери... Но, между прочим,
я заблудилась. Не можете ли вы указать мне дорогу?
— Ага! Заблудились! А вы иностранка, я вижу.
Откуда вы?
— Из Москвы.
— Ага! Из Москвы... Послушайте, давайте я покажу
вам, где остановка трамвая. Вы не огорчайтесь: это со
24

всяким случается — заблудиться. Идемте вот в этот
переулок. А хотите, я вам спою излюбленную русскую
песню. Голоса у меня нет, но мотив... Знаете это: «Ах,
Сонья, Сонья!..»
— «Прекрасная девушка, рожденная на берегах
Волги». Как же... любимая песня.
— Ну, вот видите. А вот и ваш трамвай. До сви­
данья!
Трамвай быстр. Он проворен. Он увозит через реку
в другой, более веселый Берлин. Вот кафе. У самой его
ограды, увитой плющом на берлинский манер, сидит
совсем молодой человек. Светлые волосы как бы припод­
няты ветром. Он подергивает головой и шеей с неотвра­
тимой точностью. Это — контуженный во время войны.
Он смеет просить так открыто у самого входа в кафе, где
«честный купец» пьет свою «кружку пива», только пото­
му, что пострадал за отечество.
Серым берлинским утром, когда солнце не в силах
еще осветить глубины квадратных дворов, к нам во
двор приходит нищий-певец. Он становится у маленько­
го деревца, которое выглядывает из своей железной огра­
ды, как тощая шея из крахмального воротника, и поет
высоким дребезжащим голосом. И равнодушные лица
глядят на него из окон, а иногда даже не глядят. Двор
аккуратен и уныл. Тут же моют автомобиль. Два чело­
века в кожаных фартуках трут ему бока, подлезают под
брюхо. Трудов не жалеют: это машина, которая стоит
денег. Тут же играют дети: две худенькие девочки.
Они ходят друг к другу в гости и ведут светские раз­
говоры.
— Кушайте, фрау Миллер, — говорит одна. —
Теперь все так подорожало. Но вы все-таки ку­
шайте.
В эту минуту во двор въезжает молочная те­
лежка, влекомая большой работящей собакой, чест­
ным псом.
Какие толстые лапы,— с уважением произносит
одна из «фрау».— Воображаю, сколько она съедает
супа.
25

— Но вы забываете, что она сама зарабатывает себе
на жизнь,— замечает другая.
А певец поет:
Настанет день, когда лев ляжет рядом с кроликом, когда
реки потекут лазурью,
Когда земля покроется розами. Только когда это будет?
Счастья и хлеба хватит на всех. Только когда это будет?
И я не должен буду петь по чужим дворам. Только когда это
будет?

Мне хочется взглянуть на русских в Берлине, и меня
ведут не то в кружок, не то в клуб. Уже в передней змеи­
ные сумки и крокодиловые туфли потрясают меня.
О, шестипудовая роскошь котиковой дамы с резиновой
гвоздикой на пышном воротнике! Нет слов, чтобы опи­
сать... «Ах, Сонья, Сонья!..»
В передней, у кассы, молодой человек в пиджаке,
обрезанном выше пояса, с широкими внизу брюками
(уже в Париже я узнала, что такие брюки называются
«лапами слона»), с ватными плечами, в крепдешиновой
сорочке, говорит второму молодому человеку, тоже с ва­
той и тоже с «лапами слона». Он говорит:
— Я прошу и снова повторяю, в это дело не вмеши­
ваться. Я принципиально против насилия. Я толстовец
наконец, но я могу и ударить по физиономии.
Мы проходим дальше. Налево — карточная. Сквозь
дверь, на миг приоткрывшуюся, я вижу желтую лысину
и красную лысину, дым папирос, зелень сукна и даже
как будто различаю пиковую даму в жирной руке —
трагическую даму русской эмиграции.
На эстраде — какая-то Ирина Томская, с одними
золотыми бананами у пояса, танцует чарльстон... На
ужин нам подают необыкновенную трехэтажную куле­
бяку; в каждом этаже — другая начинка. Отменно
достойный джентльмен, тоже с «лапами слона», собствен­
норучно меняет тарелки.
Мне шепчут на ухо:
— Был очень богат. Прекрасный знаток византий­
ской живописи. А теперь...
И тут же, во время кулебяки, один из русских гово­
рит мне:
— Здесь — прекрасная культурная жизнь. Кварти26

ра у меня замечательная. Я душевно удовлетворен.—
И вдруг совсем тихо: — Как вы думаете, смог бы я
вернуться в Россию?
«Ах, Сонья, Сонья!..»
Гл а в а 5
ПОД КУПОЛОМ

Огромное здание «Фольксбюне» (Народного театра
в Берлине) по форме своей напоминает улей невидан­
ных размеров, рассчитанный на две с половиной тысячи
пчел. Улей этот стоит на площади. По вечерам сумрач­
но-багровое небо большого города обтекает его округ­
лости. Автобусы, трамваи и подземки выбрасывают к
его ступеням людские рои. Автомобилей у входа сравни­
тельно немного, гораздо меньше, чем у других театров.
Зато сколько молодых лиц!..
Серьезные, уважающие себя люди предпочитают по­
смотреть ревю в «Адмиральпаласе», где конферансье
вовлекает зрителя в решение необычайно сложной и со­
вершенно новой проблемы: кого должен выбрать муж­
чина — жену или любовницу. Зритель, уходя из «Адмиральпаласа», удовлетворен эстетически и этически. Для
эстетики были розовые ножки, а для этики — «обна­
женные нервы современной души».
У кассы «Фольксбюне» — минутная задержка,
быстрый, но внимательный взгляд на план.Острый палец
в не особенно свежей перчатке прогуливается по рядам
кресел, лож и балкона на плане. Быстрое, но глубокое
раздумье, очевидно, насчет содержимого кошелька.
И наконец билет куплен.
Веселые молодые пчелы разлетаются по лестницам
театра и, громко гудя, заполняют бархатные соты кре­
сел. Плотные трутни, лишенные крыльев и потому боя­
щиеся высоты, рассаживаются в партере.
Театр внутри из гладкого красного дерева. Когда
тухнут все огни, маленькие рубиновые фонари у дверей
бросают блики на гнутые стены. Молодые пчелы обо­
его пола, сидящие под самым потолком, набираются
серьезности, чтобы смотреть серьезную русскую пьесу.
27

Потому, что пьеса идет русская, для меня тем более инте­
ресная. Называется она «Нахтазиль». Мы все ее пре­
красно знаем. В Москве, в Камергерском переулке,
мы видели ее не раз. Называлась она: «На дне».
Я разворачиваю афишу и не сразу понимаю, что
Wasska Pepel — это Васька Пепел, Kwaschnja — это
Квашня. Но страннее всего выглядит Luka, ein Pilger,
иначе говоря, странник Лука.
Русские персонажи в немецкой интерпретации изме­
нились не только орфографически. В погоне за неулови­
мой «славянской душой», обуреваемые жаждой выявить
малопонятный для них «национальный характер»,
немецкие исполнители потеряли почву под ногами.
Чувствуется, что Генрих Георге, талантливый и культур­
ный актер, просто-напросто плохо верит в возможность
существования такого Сатина. Объясняется это тем, что
у каждого народа, вероятно, своя манера опускаться
«на дно», равно как и всплывать на поверхность. В каж­
дой стране «дно» выглядит по-иному. В Германии — это
«безрадостная улица», где нужно бродить всю ночь. Во
Франции — кабачок, где за пятьдесят сантимов можно
положить голову на грязный мраморный столик и так
спать. В России эпохи «странника Луки» — это ноч­
лежка.
Немецкие актеры делают все от них зависящее, что­
бы вчувствоваться в Горького. Но самая гамма пережи­
ваний чужда им. Когда у них «не получается», они по­
вышают голос. Они прибегают к крику. Кроме того,
есть еще бутылки. В самых сильных местах эти бутылки
бросают о пол. И звон разбившегося стекла, в котором
всегда есть нечто трагическое, разносится по театру.
Как ни странно, но лучше всего удается «Лука, ейн
пильгер». Ведь и в Германии в свое время было немало
таких «пильгеров», которые бродили из города в город
по старым немецким дорогам. Их седые кудри вдохно­
венно сползали на воротник. И каждому, кто шел к ним
со своей тоской, они отпускали полную чашу возвышаю­
щего обмана взамен горьких истин. Возможно, что не­
вдалеке шумел Рейн. Пышные, еще гейневские липы,
свесив голову через ограду садов, слушали ласковые
слова. И звезды, мечтательные, серебряные, романти28

ческие звезды светло мигали друг другу. Они тоже были
за то, что главное — это «тяга кпрекрасному»...
Покуда на сцене разыгрываются все эти события, в
зрительном зале, под самым потолком, молодые зрите­
ли стараются удержать внимание, тающее, как шоко­
ладная лепешка в их кармане. Вся правая часть галерки
занята девочками, а левая — мальчиками. Все это уче­
ницы и ученики подготовительных курсов, куда посту­
пают учащиеся народных школ, прежде чем рассыпаться
по магазинам, бюро, конторам, фабрикам и заводам.
Билеты на спектакль, очевидно, были присланы на кур­
сы. И курсы уже послали сюда своих питомцев. Оттого
их так много и оттого они так тщательно рассортирова­
ны: девочки — направо, мальчики — налево. Самому
старшему из них не больше семнадцати лет. На девоч­
ках — пестрые платья. Посмотришь, так и замелькает
в глазах синее, розовое, желтое и голубое. Мальчики
в темных куртках. У большинства — белые отложные
воротники и бант. Так и чувствуется, что бант этот вы­
вязывала заботливая и нежная материнская рука. Ко­
нечно, вывязыванье сопровождалось словами: «Смотри,
Фрицхен, прямо из театра — домой. Нигде не задержи­
вайся. В театре веди себя прилично».
Мать волнуется: еще бы, театр — это ведь не каждый
день... Фрицхен должен запомнить это и смотреть во
все глаза. Он и смотрит. Только не на сцену, а на какуюто голубенькую кофточку.
— Шш... шш...— несется по рядам.— Ах, как ин­
тересно!
Отто, из амфитеатра, сделал бумажную стрелу и ме­
тит куда-то вниз, на нижние головы. Б ац ...— разби­
вается бутылка на сцене. Девочки и мальчики, при­
званные к порядку громким звуком, снова ухватывают
ускользающее внимание и обращают на сцену серые
и голубые глаза. Они не понимают: неужели там, на
сцене, это жизнь? Почему Василиса, вместо того чтобы
обваривать свою сестру кипятком, этим же кипятком
с примесью щелока не вымоет замусоленные стены «Нахтазиля»? В конце концов всех этих людей можно еще
исправить. Конечно, они опустились, но выдержка,
экономия и организованность могут помочь делу.
29

Девочки и мальчики, забыв о шалостях, вниматель­
но смотрят на сцену. Но они так молоды и им так
хочется смеяться. Вот спившийся «актер», хрипло вскри­
кивая, мечется в своей рваной крылатке. По рядам про­
носится смешок: «актер» выглядит очень забавно. В са­
мую трагическую минуту кто-то из зрителей чихает.
Неудержимое ликование овладевает галеркой. Снизу
доносится возмущенное шиканье. Но чем же галерка ви­
новата, что ей так весело, что ей всего семнадцать лет.
Но самое главное: люди «Нахтазиля» чужды ей.

Глава 6
ПУТЬ-ДОРОЖЕНЬКА

После сухого холода, после берлинской определен­
ности, где зима от лета и день от ночи отделяются ров­
ной чертой, как под сведенным балансом, после Берли­
на на темной зимней заре забрезжил Париж.
Ночь в поезде между Берлином и Парижем тревожна.
В ней, в этой ночи, скопилось три границы: немецкая,
бельгийская и французская, что отнюдь не способствует
спокойному сну. Сначала немцы проверяют разрешение
на выезд, потом бельгийцы — право на проезд и наконец
французы — право на въезд. Всю ночь шныряют по
вагонам молодые люди в фетровых шляпах и ищут.
Чего?.. Снова смотрят чемоданы, снова залезают во
внутренности диванов и заглядывают в багажные сетки.
Всю ночь мы не спим. Вагонное отопление, очевид­
но, заразившись общим беспокойством, ведет себя не­
ровно, лихорадочно. То его бросает в жар, то в холод.
В купе, как дымовые трубы, дымят сигары: им не хва­
тает только гудков, чтобы превратиться в фабрику.
В купе — разговоры. Американец в трех шубах, с
насморком, с неразмененными долларами, взявший в
Берлине билет почему-то только до Кельна, в то время
как он едет в Париж, развлекает целый вагон-микст
второго и третьего класса. На каждой станции с бедного
американца берут за пройденный путь, берут за скорость,
берут за медленность, берут и берут. Оказывается, что
30

теперь уже взять билет до Парижа нельзя, а надо пла­
тить по частям. Ровный удобный цельный путь изрезан
таким образом на куски. Но так как кусков этих много,
так как доллары не разменены, а страна каждый раз
другая и курс каждый раз другой, то пассажиры с ка­
рандашом в руках, каждый на родном языке, переводят
американские доллары на марки, на бельгийские и
французские франки. Всех интересует, не обсчитывают
ли американца проворные французские и бельгийские
контролеры, которые тут же, в вагоне, молниеносно про­
изводят вычисления, выдают квитанции и исчезают.
В третьем классе молодая женщина с тремя детьми
и шестью узлами стоит в коридоре и плачет. Она не гово­
рит ни на одном общепонятном языке; никто ее не пони­
мает, и она не понимает никого. Женщина показывает
билет: выясняется, что она едет не туда, куда надо. Но
объяснить ей ошибку невозможно. И она едет, плача,
чувствуя, что что-то неладно. Чиновники теребят ее
узлы и вытаскивают длинную нескладную колбасу,
очевидно, домашнего приготовления. Колбаса эта ка­
жется им подозрительной, вообще вся женщина подо­
зрительна. Почему она говорит на странном языке?
Почему она плачет? Почему у нее столько узлов и столь­
ко детей? Не притворство ли все это? И вот колбасу ре­
жут на куски: из нее сыплется изрубленное мясо и сало.
Конспирации никакой: одна начинка. Женщина плачет
еще горше.
Но вот перед рассветом в последний раз проходят
французы смотреть паспорта. Быстрые юноши в мягких
шляпах отбирают все газеты. Потом, попросив всех
выйти, они заглядывают под диваны. Отопление в по­
следний раз разгорается сухим нездоровым жаром.
Американец в последний раз меняет доллары, и воца­
ряется спокойствие. До Парижа осталось два часа. За
окном ночь все теплеет, все сыреет. Все спят.
Только американец не спит. Умученный насмор­
ком, незнаньем французского языка и разменом денег,
он рассказывает историю своей жизни и причину своей
поездки в Европу. Вот что он говорит:
— Я родился в Ковно. Мой отец имел мануфактур­
ный магазин и шесть человек детей. Жилось нам неважно.
31

Когда мне исполнилось шестнадцать лет и у меня
уже выросли усы, мой папаша вспомнил, что у него в
Нью-Йорке есть брат — архитектор. И вот меня собра­
ли, и я поехал к нему. Но вы можете себе представить,
что иногда бывает. Я приехал в Нью-Йорк как раз в
день смерти моего дяди. Когда я подходил к дому, на
лифте опускали его гроб. После похорон я решил, что
мне надо поговорить со вдовой. И я пошел к ней. Но
вдова сказала коротко: «Ничем помочь вам не могу. Но
если вы хотите иметь что-нибудь на память о дяде, то я
могу вам дать...»,— тут она вынесла мне циркуль и
рейсфедер. С этим я начал свою карьеру... Теперь я тоже
архитектор и живу под Нью-Йорком. В этом году у ро­
дителей, в Ковно, была «золотая свадьба». И вместе с ней
обыкновенная свадьба моей сестры. Тогда я решил
приехать. Я сшил в Америке четыре костюма—по числу
моих братьев. И я поехал в Ковно.Теперь я возвращаюсь
обратно, Моя поездка продолжится два месяца и два
дня. В Ковно я пробыл всего четыре дня, по числу моих
братьев: остальное время я провел в пути. Но послушай­
те, что, между прочим, произошло. Когда я приехал
в Ковно и начал раздавать костюмы, то я недосчитался
одного брата. «А где же Гриша? — спросил я .— Вот
я ему привез модную и практичную вещь». Вижу, стари­
ки молчат. «Где же он? — спрашиваю.-— Умер?» Ока­
зывается, ничего подобного: поехал в Москву и стал
большевиком. «Ну так что ж ,— говорю я ,— так почему
же вы плачете?» Отец ответил: «Что тебе еще надо? Он
большевик. Я проклял его в синагоге. У нас нет больше
сына Гриши». Я ответил: «Синагога, папаша, ваше лич­
ное дело. Меня это не касается. Но костюм ему я посы­
лаю в Москву, потому что это модная и практичная
вещь. Я прибавляю даже еще пару белья и кашне, кото­
рое посылать не собирался». Я даже думаю, что я про­
студился без этого кашне, получил насморк и взял билет
только до Кельна, хотя нужно было до Парижа.
Американец кончил свой рассказ. За посиневшим ок­
ном мелькали уже парижские пригороды. Теплый зим­
ний туман висел между небом и землей. В семь часов
утра, еще по-ночному тихий и темный, встретил нас
Париж.
32

Но прежде чем говорить о Париже, необходимо ска­
зать еще об одной встрече, которая произошла той же
ночью и тоже с американцем. Для этого нужно вернуть­
ся на берлинский вокзал. Вот он — берлинский вок­
зал, и вот рука, машущая на прощанье. Как все-таки
грустно от самых ничтожных прощаний!..
Постояв в коридоре у окна и насмотревшись, как
быстро исчезает Берлин, я вернулась к себе в купе.
И там, на предназначенном мне месте, я обнаружила
человеческую ногу гигантских размеров. Нога лежала
совершенно самостоятельно, а ее обладатель спал, сидя
насупротив и завернувшись в зебровидный плед.
Допустим, что я уважаю чужие ноги, но сидеть ведь
нужно... Я посмотрела вокруг себя: все были невозму­
тимо серьезны. Никто, очевидно, не желал вмешиваться
в это темное дело. Я потихоньку ковырнула ногу разокдругой; она не шевелилась. Я потянула конец шнурка,
словно мышиный хвост; все было тихо. Я пала духом.
«Сейчас это, быть может, трогательно,— подумала я .—
Но через минуту это будет смешно, и что будет тогда?»
И в отчаянии, напрягая все свои силы, я приподняла
и опустила на пол чугунную конечность этого человека.
Тогда он проснулся.
Он сбросил плед; под ним обнаружился рыжеватый
нос и роговые очки с золотой переносицей.
— В чем дело? — сонно спросили очки на шипящем
французском языке.— Почему меня беспокоят?
Я ответила:
— Ни в чем не дело. Просто это мое место, и я хочу
сесть.
Так началось знакомство. Это был американец.
Заметив, что я с неодобрением смотрю на его ногу,
он сказал:
— Вы что смотрите? Вам мой башмак не нравится?
Напрасно. Он куплен по новейшей системе.
— А что значит «куплен по новейшей системе»? Как
это понять?
— Сейчас я объясню вам. У вас, в Европе, все де­
лается наугад. Это чрезвычайно характерно для вашей
части света. Америка же любит бить наверняка. У вас
в Европе купят, например, башмак, а потом выясняется,
2

В. Инбер, г. 3

33

что он не по ноге. Таким образом пропадают и время и
деньги. Но не так поступает Америка.
— А как поступает Америка? — спросила я.
— У нас такие башмаки покупают при помощи рент­
гена. Другими словами, вы надеваете башмак, и вам его
просвечивают рентгеновскими лучами, чтобы посмот­
реть, как внутри лежит нога. Как устроена пятка, как
расположены пальцы. И если все в порядке, в удобстве
и комфорте, тогда, пожалуйста, покупайте башмак.
Вы, правда, платите за это недешево. Но зато за свои
деньги вы имеете стопроцентную вещь. Скажите, может
ли Европа придумать что-нибудь подобное?
— Не может,— согласилась я.
Видя мою покорность, американец смягчился и во­
одушевился.
— Америка всегда все изобретает первая,— хваст­
ливо заявил он,— а потом уже это расходится по всему
свету. Возьмите такую вещь, казалось бы, пустяк. Один
из моих соотечественников изобрел особый блокнот.
Каждый лист этого блокнота есть не что иное, как ви­
зитная карточка. На одной ее стороне — имя, фамилия,
адрес и профессия — все как полагается. Другая же
сторона покрыта клеем, как марка. Вы встречаете ва­
шего старого друга, но вы очень спешите. Или вы встре­
чаете делового знакомого, но вы очень спешите. Или вы
встречаете девушку, которая вам очень нравится, но вы
очень спешите. Что вы делаете? Вы отрываете листок
блокнота; ваш друг, или знакомый, или девушка вклеи­
вают его к себе в записную книжку. И все готово. Они
навеки запомнили ваше имя и все вас касающееся. И в
любую минуту смогут вас разыскать. Кажется, просто...
А на этой простоте заработаны миллионы. Отсюда и си­
лы страны, и ее богатство... Знаете вы историю с на­
логами?
Я ответила, что не знаю.
— Так слушайте. В этом году наше правительство
просчиталось и обложило страну слишком высоким на­
логом. Выяснилось, что собрано столько-то миллионов
долларов лишних. Тогда эту сумму разверстали по коли­
честву плательщиков и возвратили. Видано ли это, чтобы
правительство возвращало налоги?
84

Я дипломатично промолчала.
Так в разговорах об Америке и американцах прошла
ночь. И этот американец, упоенный своим твердокамен­
ным долларом, на пороге Франции, тревожной, нервной,
с неустойчивым, надтреснутым франком,— американец
этот врезался мне в память.
А пока шла ночь, пока убывала ночь и на дне ее
обозначался Париж, вагон смутнел и затихал. Только
тихонько плакала во сне никем не понятая женщина.
Да еще какой-то русский эмигрант, безработный и бес­
сонный, ходил по коридору и, шагая, напевал:
Ах, невесело
Путь-до роженька
Пролегает...

Глава 7
ДЕНЬ ТЕЧЕТ СВОИМ ЧЕРЕДОМ

На рассвете, когда город еще спит, мы пересекаем
его из края в край: вокзал очень далек от моего буду­
щего жилища. Зимой, в семь часов утра, в городе еще
ночь. Двойной свет — слабо брезжущей зари и фона­
рей — сообщает всему как бы подводную призрач­
ность. Двойной свет... И даже такси берут по двойной
таксе.
В этой сырой и сонной полумгле разворачивается
Париж...
Город Кронштадт, имеющий свою собственную исто­
рию, вероятно, даже не подозревает, что в Париже су­
ществует отель его имени.
В плотных московских домах, глубоко вросших в
фундамент, в домах с толстыми стенами и с печками,—
в этих домах трудно себе представить, что такое малень­
кий парижский отель, и как течет в нем жизнь, и какие
живут там люди, и как распределяется день. Отель
не там, на известных улицах, где автомобили гу­
дят под окнами и осаждают дверь. Где у входа надпись
«Отель» отливает золотом и обещает все восторги «но­
вейшего комфорта». Нет, «Кронштадт» очень далек от
2*

35

таких пышностей. Хорошо в нем только то, что, будучи
расположен почти на окраине города, он не окончатель­
но удавлен соседними домами. Он видит небо. Ему по­
везло еще в том отношении, что под окнами у него боль­
шая площадь. И хотя эта площадь не что иное, как бой­
ни, но все же светлое солнце, когда оно есть, ласкает
эту площадь так же, как самую нарядную поляну Бу­
лонского леса.
В часы, когда пригоняют скот, нельзя назвать отель
«Кронштадт» веселым местом. Быки удушливо ревут.
Они не желают идти навстречу смерти, они цепляются
копытами за асфальт. Но асфальт гладок, и они идут,
низко нагнув рога. Овцами тоже овладевает невыра­
зимый страх. Они сбиваются в одну сплошную массу,
как пыльные кучевые облака. Тогда вперед пускают
барана. Он принужден идти по узкому месту, а овцы —
за ним... Через некоторое время город получает свою
обычную порцию бифштексов и отбивных котлет.
Но в дневные спокойные часы ничего этого нет. Хо­
рошо прийти в «Кронштадт» в три часа дня. Внизу, у
самого входа в отель, расположена мясная лавка. Отту­
да выносят гирлянды нежно-розовых поросячьих ушей.
Большие упругие бычьи легкие еще полны воздуха. Их
выносят попарно, и они похожи на волынку. Затем идет
печень цвета вишни. И наконец выносят целую коллек­
цию овечьих сердец, в которых при жизни таилось столь­
ко страха. Все это нагружается на фургон и увозится
в город. День течет своим чередом.
В первом этаже — «бюро» отеля. Сквозь дверь, затя­
нутую не слишком чистым тюлем, можно видеть, как
хозяин, раскрыв большую книгу, водит пальцем по
строчкам. Это — действительно «книга живота и смер­
ти» всех живущих в «Кронштадте». Там все долги...
Вы поднимаетесь по лестнице. По мере того как вы
идете, жизнь этого дома предстает перед вами в попереч­
ном разрезе. У одной двери, на полу, стоит поднос; на
нем — пустой кофейник и чашка, полная пепла. Дело
ясное: жилец только что встал и, обдумывая наступаю­
щий или, вернее, наступивший день, выкурил уже не­
сметное количество трубок. Боюсь, что настроенье у него
неважное. На другом этаже, за другой дверью, слышатся
36

звуки банджо. Там негромко играют «Маленького зуа­
ва». Дзинь-дзинь — падают и разбиваются звуки в пус­
тоте узкого коридора. Раздается женский смех, и опять
«Маленький зуав»...
На одной из ступеней сидит лакей, гарсон, в одном
жилете и не спеша чистит медный прут ковра. Движенья
гарсона ленивы. Увидя идущего человека, он долго
смотрит ему вслед, очевидно соображая: кто бы это мог
быть и к кому? Кстати, гарсоны эти ужасно скучают
в таких отелях. Работы у них немного. Как легко себе
представить, чистота отнимает у них не слишком много
времени. День велик. Веселая южно-французская кровь
жужжит в жилах этого малого, которому только девят­
надцать лет, как и большинству живущих здесь. Со
всеми студентами и художниками он на «ты». Он одал­
живает им деньги. Он делит с ними их радости и скорби.
Принося утром письмо в комнату какого-нибудь блуд­
ного сына, он сочувственно становится у кровати и, по­
махивая пыльной тряпкой, спрашивает:
— Ну что, как дела? Что «старик»? По-прежнему
упрямится? Ты напиши ему, чтобы он не ломал дурака.
Жить-то ведь надо!
В другом месте гарсон мирит юную пару. И наконец,
не снеся тоски, ища исхода неиспользованной энергии,
он надевает на себя старую пыльную шкуру медведя,
найденную где-то на чердаке, и в таком виде стучит в
чью-нибудь комнату.
— Кто там? Войдите,— рассеянно отвечает хозяин.
Дверь открывается, и на пороге появляется... мед­
ведь. А день течет своим чередом.
Наверху, на пятом этаже, необычайно светло. Как
уже было сказано, дом стоит на окраине, на пороге еще
не вполне родившегося квартала. Направо и налево
уходит Париж в капельном тумане дождя и солнца.
Все невесомо, все только ядро тумана, окруженное
сиянием. Начинаешь понимать импрессионистов, кото­
рые только так и воспринимали мир. Ничто не стоит на
месте, ничто не имеет определенной формы. Только идея
предмета, позлащенная солнцем... Несмотря на январь,
окно раскрыто. Но не надо слишком доверять этой дым­
ной нежности. Через час-другой все кончится холодным
37

дождем: в Париже это обычно. Если днем солнце, то су­
мерки пронзительны. Но пока... тишина.
Вдруг весь дом затрясся. Очевидно, к лавке, там,
внизу, подъехал грузовик за свиными ушами. Челове­
ческие голоса плывут снизу вверх. Здесь, на пятом эта­
же, как бы опрокинутое дно. Все плывет снизу и погре­
бается в свете и тишине.
Не надо думать, что здесь не работают. В каждой
комнате пишут, читают, рисуют, главное — рисуют.
Придя из студии, где они работали над «натурой», и
сняв синюю плоскую шапочку с маленьким хвостиком
посредине, какой бывает иногда у арбуза или дыни,
«молодые гении» работают дома. Надо «ловить солнце»,
которого так мало.
Но вот темнеет. Внизу зажгли огонь. Необходимо
закрыть окно. Как и было предсказано, день кончился
дождем и туманом. Далеко в воздухе плоскость неба
пересекается фонарем, за ним три крыши вонзаются друг
в друга. Теперь это уже не импрессионизм,— это ку­
бизм.
В коридорах стало оживленнее. Гарсон в куртке,
с озабоченным вечерним видом мчится вниз по лест­
нице. Через полчаса отель на время опустеет: все пой­
дут обедать, все разбредутся по маленьким ресторанам,
где им подадут рагу из барана, который утром блеял
под окном. Пойдут обедать все, у кого есть деньги. Но
найдутся и такие, из тех, у кого «старик» упрямится,
найдутся и такие, которые не пойдут никуда... Поч­
тальон приносит вечернюю почту. Хозяин, захлопнув
вещую книгу, ведет серьезную беседу с водопроводчи­
ком относительно строптивого крана во втором этаже.
И только за дверью (все той же) раздаются звуки банд­
жо: «Маленький зуав», верный друг! День прошел своим
чередом.
Несколько слов о парижском тумане. В каждом
городе туманы различны, различной плотности, цветов и
прочности. Самые лучшие туманы вырабатывает Лондон.
Лондонский туман окутывает город, как непромокаемое
пальто. Сквозь него не могут пробиться ни дождь, ни
ветер. Но столица Франции одевается не столь прими­
тивно. Ее туманы, как бальное платье, спадают со строц-

ного туловища Эйфелевой башни... Как выглядит зима
в Париже? Это — дымная перспектива бульваров, авто­
мобили, влажные от собственного дыхания, и солнце
без лучей.
Туман висит над городом весь день. Но настает ми­
нута, когда он рассеивается внезапно, без предупреж­
дений. В эти минуты город, утерянный и вновь найден­
ный, вдвое милее. Если есть свободный час, пройдемся
по улицам. Мы увидим много интересного. Мы увидим
на набережной Сены лотки с книгами. Тут все: и старый
том доктора богословия, и история Франции, написан­
ная малоизвестным историком, и собрание галантных
стихов XVIII века, и учебник биологии, и роман Мар­
селя Прево. Анатоль Франс, описывая «книжную набе­
режную», с нежностью вспоминает длинноволосых лю­
бителей литературы, уткнувших нос в неразрезанные
страницы, как лошадь в торбу с овсом. Долгие часы
бродят они между лотков. В их глазах — хищный блеск
охотника й следопыта. Охота не всегда бывает удачна.
Но иногда, в поисках за редкой ускользающей дичью
в шагреневом переплете, охотника осеняет удача: он
находит уникальный том одного из первых изданий
и трепетно прижимает к сердцу драгоценную добычу.
Но если иными владеет жажда потонуть в печатных
страницах, то для других не менее соблазнительно за­
крепить в красках и линиях очарованье родного города.
Здесь же, на набережных, водятся бродячие художники,
изучающие Париж, как линии любимой руки.
Они знают все. Они знают все округлости, все при­
пухлости площадей, тенистые впадины скверов и острые
локти перекрестков. Сидя где-нибудь у реки, бродячий
художник работает. Иногда это портрет досужего про­
хожего, который сейчас же и унесет его под мышкой.
Покуда рисуется портрет, собирается несколько зрите­
лей. Здесь и маклер, забывший на минуту о капризах
биржи, и военный, и человек неопределенной социаль­
ной сущности, и молодой сенегалец. А художник рабо­
тает...
Но иногда это не портрет для денег, а городской пей­
заж для души. Опустив крылья черной пелерины, надви­
нув на глаза высокую шляпу, художник деликатно
39

водит тоненькой кисточкой. Несколько штрихов, не­
сколько точек, и вот — течет Сена, тронутая туманом,
скользит пароход «Ласточка», а на самой набережной уже
не ласточка, а голубь клюет просыпанные зерна. Вдали,
как неотвязное воспоминанье, встает Нотр-Дам... Нако­
нец рисунок готов. Вы не обидите художника, если не
придете в восторг. Только не говорите, что современная
фотография может сделать это лучше и скорее. Тут вы
заденете самое больное место. Тут он придет в ярость.
Искусство гибнет, остается ремесло: так думает бродя­
чий художник...
А это вот что такое — ремесло или искусство: матрацница, перебивающая на улице матрац и делающая
его упругим и чистым, как в дни невозвратной молодос­
ти. Матрацный станок стоит тут же, на улице, которая
победнее. В конце концов это гораздо дешевле — пере­
бить матрац, чем купить новый. И, главное, матрац —
это фамильная драгоценность. Он дорог как память.
И вот фамильную драгоценность выносят. У нее продран
бок и убийственно торчит пружина. Матрацница все
поправит, и через некоторое время владельцы получат
матрац назад свежим и омоложенным, хоть начинай
жизнь сначала. Случается, что, покуда матрацница
работает, художник, один из тех, о которых говорилось
раньше, зарисовывает ее. Все это — старый Париж;
он скоро исчезнет, он почти уже исчез...
Если вы вдосталь побродили по улицам и проголода­
лись, то незачем идти непременно в ресторан. Вы можете
поесть и на улице. И этот завтрак будет не так плох.
Можно купить каштаны. Их пекут на улице, в высокой
жаровне. Оттуда они выходят горячими и слегка обож­
женными. Вы берете в руки пакетик с каштанами; он
горяч, как маленькая печка. Таким образом можно и
насытиться и согреться. Но можно достать и нечто более
существенное, например, жареный картофель, знамени­
тый «пом фрит». Он совершенно сух и хрустит под зуба­
ми. Посыпанный крупной солью, он чрезвычайно вку­
сен. Что касается сосисок, то они дымятся так пышно,
что могут соблазнить самого беспощадного вегетариан­
ца... Завтракая на улице, вы можете завести ряд инте­
ресных знакомств и даже закрепить узы нескольких
40

дружб. Если узнают, что вы из Москвы, то вас окружат
кольцом и станут расспрашивать о московском житьебытье. Правда ли то и правда ли это? Сведения иногда
поразительны по своей неудержимой фантастике. Осо­
бенно отличаются женщины. Правда ли, что в домах нет
кухонь, а взамен них питательные пункты, откуда
картофельный суп растекается в трубах по городу?
Правда ли, что в проруби купают маленьких детей,
особенно мальчиков, чтобы «закалить их для суровой
жизнш?
— Ну, вот,— возражают солидные мужчины с труб­
кой в зубах,— что за глупости! Где это видано, чтобы
картофель... Да и дети... Нет, все это выдумки.
Но женщины томятся жаждой необычайного. Они
хотят, чтобы это было правдой. Суп для всех и здоровые
дети... Ведь это — счастье!
Всем хочется счастья. И как бы в подтверждение того,
что оно существует, тут же, в тумане, продают цветы.
Маленькие, туго свернутые зимние розы, которые никак
не могут распахнуться как следует, потому что им холод­
но. Продают темно-красные колючие листья, красивые
и недобрые. И темно-синие фиалки.

Глава 8
ЖИЗНЬ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ
ЭЙФЕЛЕВОЙ БАШНИ

Езды туда от центра пятьдесят минут метрополите­
ном: целое путешествие с пересадками, приключениями
и воспоминаниями: «А помните, на такой-то станции слу­
чилось то-то». В течение этого путешествия метро не­
сколько раз выходит на поверхность. Оно не знает сере­
дины: оно идет или под землей, или над ней. Метро летит
над рекой. И тогда под ним течет вода в мельчайших яз­
вочках осеннего дождя.
Чем ближе к цели, тем теснее. Люди текут густой
волной по лестницам с тем, чтобы влиться потоком в
коричневые резервуары вагона. По подземным путям,
где проходит поезд, через определенные промежутки
41

появляется на стене надпись: «Бир». Появляется, осве­
щенная электрическим светом, и пропадает.Несомненно,
это реклама. Но это не важно. Важно то, что слово это
поразительно совпадает со скрежетом поезда. «Бир.
Бир. Биррр» — скрежещет поезд.
Бют Шомон — одно из сердец рабочего Парижа:
потому что у него их несколько. В данное время сердце
это бьется медленно: оно поражено болезнью, именуемой
«безработица». Франция, которая всегда гордилась им­
мунитетом перед такого рода заболеваниями, все же
захворала. В центре города болезнь не заметна в шуме
и огнях. Там только слегка лихорадочен пульс газет,
в магазинах почти не слышно иностранной речи, озабо­
ченные лица в толпе. Но здесь... вот она, грозная лихо­
радка, нисколько не умеряемая холодными примочками
дождя! Здесь, на улицах, под нарочито-небрежным взгля­
дом ажана (полицейского), стоящего в самом странном
месте, не на перекрестке, а так, у какой-то двери како­
го-то ресторанчика,— под этим взглядом по одному, по
двое и по трое проходят люди...
Сколько сейчас во Франции безработных? Мнения
по этому поводу расходятся. Эта болезнь не всегда до­
статочно ясно выражена. Иногда это уменьшение зара­
ботной платы, иногда насильственное снижение рабочих
часов — «неполная недэля». Иногда остановка работы
«для подсчета», который вместо обычных трех дней про­
должается девять... Предприниматели в таких случаях
утверждают, что ничего страшного не происходит. Ни­
какой безработицы: просто небольшие заминки, неиз­
бежные в каждом производстве.
Ситроен!.. Кто не знает этого имени. Это тот самый
Ситроен, чьи автомобили, конкурируя с фордовскими,
бегают по всему свету. Ситроен необычайно широк в
своих начинаниях. Увидав, что милая старая земля сов­
сем не так велика, как он думал, что автомобильных до­
рог на ней обидно мало, что чрезмерное количество места
уделено таким ненужным деталям, как горы и моря,
увидав это, Ситроен бросился в пустыню. Он обставил
все это очень научно.
Как известно, Сахара не вполне приспособлена для
путешествий. В Сахаре есть львы, которым очень труд42

но внушить, что по вечерам, когда путники желают по­
дышать наконец свежим воздухом, можно бы и не ры­
чать. В Сахаре необычайно неприятны гиены, чей свар­
ливый и неуживчивый характер, соединенный с несим­
патичной внешностью, вошел в поговорку. Наконец в
пустыне есть песок, который приемлем в спокойном со­
стоянии и в небольших количествах, как, например, на
пляже. В чрезмерном же изобилии он положительно
утомляет. Но автомобильный фабрикант всем этим не
смутился.
Он стал систематически атаковывать пустыню. Сна­
чала он послал туда экспедицию всевозможных ученых.
Они определили особенности почвы и воздуха каждого
данного участка, равно как и водные возможности. На
смену ученым пошли рабочие. Начали рыть колодцы,
доставая воду из фантастической глубины. Начали
строить отели. После долгих трудов путь был готов.
И вот к величайшему удивлению и неудовольствию
верблюдов, этих патентованных кораблей пустыни, по
пескам поползли Ситроеновы гусеницы, напоминаю­
щие одновременно и трактор и танк...
Наполеон, первый из французов имевший дело с пус­
тыней, бросивший крылатое слово о «сорока веках с
вершин пирамид»,— Наполеон был бы несомненно шо­
кирован тем, что в музее, посвященном единственно ему,
где собраны его знамена, мундиры, документы, брильян­
ты и волосы, внизу у лестницы стоит автомобильный
первенец папаши Ситроена, одолевший пустыню.
Он стоит там, покрытый доблестными боевыми цара­
пинами, пылью, песком и грязью тысячеверстного пути.
Родители, приведя в воскресенье своих детей поклонить­
ся памяти великого императора, почтительно оста­
навливаются перед Ситроеновым детищем. И имя
автомобильного фабриканта примешивается к шелесту
победных шелков.
Использовав землю для рекламы, Ситроен поднялся
в облака. Его взор упал на Эйфелеву башню. Башня,
хотя и выполняла обязанности радиостанции, но в
смысле рекламы была еще совершенно девственна. Сит­
роен вошел в парижский муниципалитет с предложением
уступить ему на ночные часы сооружение инженера
43

Эйфеля. Он обещал, что башня, украшенная пылающи­
ми буквами его имени, только выиграет. Муниципали­
тет призадумался.
— Это будет ночью,— сказали там,— а днем? Что
будет днем, если ваши буквы обезобразят ажурное пле­
тенье башни?
Ситроен поклялся, что его буквы никого и ничто обе­
зобразить не могут. Власти усомнились в этом. Тогда
Ситроен, не пав духом, предложил такое условие: он
укрепляет буквы. Если выяснится, что днем они меша­
ют, он обязуется снять их, уплатив Парижу такую-то
сумму за беспокойство.
Но не такой человек Ситроен, чтобы зря беспокоить
себя и других. В настоящее время буквы укреплены на
башне. Днем, кто их там знает, видны они или нет в же­
лезных переплетах, но ночью они сверкают, и сверкают
по-разному. Иногда это — монограммы, заплетенные ог­
нями, иногда фабричная марка Ситроена: овал с двумя
вписанными в него треугольниками. Иногда это — коме­
ты с роскошными хвостами, иногда длинные сверкаю­
щие линии. А самый купол башни, тот самый, где поме­
щается радиостанция и где недавно нашли мертвым тех­
ника (очевидно, он тронул кабель), самая верхушка эта
струится золотом. Золото безостановочно льется по ней.
И несомненно, золотые струи состоят из молекул золо­
того Ситроенова имени. По праздникам зажигается все
сразу. Тогда сверкают и монограммы, и линии, и струи.
Башня ослепительна, как драгоценность. И река Сена,
гордясь тем, что ей доверили такое великолепие, отра­
жает его со всей возможной точностью.
Все это рассказано для того, чтобы дать представ­
ление, каков есть Ситроен. Ясно, что он великолепен.
Но, кроме всего прочего, он еще «добр». У него широ­
кое, великодушное сердце. При наступлении безработи­
цы он сказал:
— У меня на моих заводах нет и не будет безработ­
ных.
И действительно, когда рабочие вышли после рож­
дественских праздников на работу, их не ждали, как это
случилось в других местах, закрытые двери. Работа
ждала их. Только в некоторых отделениях снизили
44

заработную плату. Были такие, которые согласились
на это. Некоторые ушли.
Но мы остановились, если не ошибаюсь, неподалеку
от рыжеусого ажана, который, в свою очередь, остано­
вился у дверей кабачка. Можно сделать больше: можно
войти внутрь. Внутри — обеденный час. Рабочие кепки
бережно склоняются над бараньим рагу, про которое
нельзя сказать ничего хорошего.
Но вот входит еще одна кепка, необычайно потертая,
и вступает с хозяином в длинные переговоры:
— Нельзя ли пообедать в долг? Знаете ли, даже в
глазах темнеет.
Но хозяин качает головой:
— К сожалению, дружище, совершенно невозмож­
но. Дружба — дружбой, а дела — делами. Очень уж
велик долг!
Кепка, покосившись на баранье рагу, медленно ухо­
дит. Не рабочий ли это великолепного Ситроена, кото­
рый поклялся, что на его заводах работа не будет пре­
кращена?
Ошибочно думать, что каждый приезжающий в Па­
риж — прежде всего человек. Он — прежде всего «ино­
странец». Раньше, в дни благоденствия, иностранец был
желанным гостем на берегах Сены. Его ласкали, за ним
ухаживали. В магазинах платья раскрывали перед ним
шелковые объятья... Чем ниже падал франк, тем выше
ценили иностранцев и их валюту. Но вот франк начал
подыматься, и волна восхищения перед иностранцами
пошла на понижение. Тут произошло любопытное явле­
ние: иностранцы, испуганные ростом франка, стали по­
кидать Париж. А парижане, придя в бешенство от этого
бегства, возненавидели в то же время тех, кто остался.
Где сладкие слова и ласковые взгляды? Полотер,
придя в дом натирать пол и услыхав иностранную речь,
говорит хозяйке:
— Прошу вас в моем присутствии говорить на язы­
ке, который я понимаю. На своем языке можете гово­
рить у себя дома.
В театре, в очереди перед кассой, заметив, что какаято женщина пытается пройти вперед, с негодованием
кричат:
45

— Безобразие! Наверное, это иностранка! Ступайте
в свою страну и делайте там, что хотите!
В автобусе юноша, усадивший свою мать, просит
кондуктора ссадить ее на такой-то станции, потому что
она не знает Парижа и не говорит по-французски.
— А деньги у нее французские? — спрашивает
кондуктор.
— Французские.
— Ну, остальное меня не касается. Она выйдет где
ей угодно. А если ей это не нравится, пусть отправля­
ется в свою страну.
Эти последние слова повторяются, как ядовитый при­
пев: «Пусть отправляются в свою страну!»
А между тем все беды Парижа начались именно с того
часа, как иностранцы «отправились в свою страну».
Слишком уж привык этот город к чужим людям. Беско­
нечное количество предметов изготовлялось для чужих,
таких щедрых кошельков. Все эти иностранцы, поме­
шанные на французских духах и чулках, эти нескладные
американки, эти немки с круглыми от восхищения гла­
зами, неутомимые англичанки — все, кто наполнял зна­
менитые автокары, эти огромные автомобили общества
Кука, все эти «Кукины дети», как окрестили их рус­
ские,— все они поддерживали, питали, холили фран­
цузскую промышленность. Французы относились к ним,
как к добродушным овцам, которые позволяли себя
стричь и еще улыбались при этом.
Но вот «овцы» перестали улыбаться. «Овцы» нахму­
рились и, наконец, вовсе обозлились. Великий стон про­
шел тогда по всем ателье портных. В магазинах не стало
слышно иностранной речи. Ворт распустил на месяц
мастерскую. Пату прекратил платежи. Такой-то сокра­
тил число рабочих часов, такой-то — число служащих.
Слово «шомаж» — безработица — зловеще зашипело
всеми своими «ш» и «ж».
Покуда пустуют магазины и прекрасные крокодило­
вые чемоданы прозябают на полках, на улицах, возле
всевозможных справочных контор, скопляются безра­
ботные. Необходима хоть какая-нибудь работа. Хоть
что-нибудь, хоть как-нибудь. Портные, сапожники,
шляпочницы, белошвейки — все эти неутомимые рабо46

чие руки, ловкие пальцы, зоркие глаза с безошибочным
глазомером, весь опыт, накопленный целыми поколе­
ниями, все тонкости ремесла, превратившегося уже в
искусство,— все это пропадает в ожидании работы. А
тут еще дождь — не осенний, а зимний — так и сыплет
бесполезные иглы на безработных портных. Можно,
конечно, юркнуть в соседнее кафе и выпить горячего
кофе. Но ведь кофе даром не дается. Деньги же зараба­
тываются трудно. Вообще все трудно на этом свете.
Однако есть места, где легкость жизни, как му­
зыка, носится в воздухе, где очень тепло, где слишком
тепло.
В зале «Ваграм» всего на два дня открылась кошачья
выставка. За вход берут дорого: десять франков. Кошек
нанесли со всего Парижа... Но это не те тощие, беспри­
зорные создания, которые ночью стонут по крышам и
блестят глазами в темных углах. Это — совсем не они.
Здесь — красавица из Ангоры, белая, как пена, с изу­
мрудными глазами, совершенно глухая, стоит пятна­
дцать тысяч франков. Над ней на шелковой ленте повеше­
ны в ряд медали и знаки отличий, полученные как ею,
так и ее папой, мамой, бабушкой и прабабушкой...
В другом месте персидская кошка, похожая на леопарда
(весит двадцать ливров), сидя на изумительной подуш­
ке, ест бананы. Сиамские коты, остроухие, такой стран­
ной раскраски, что она кажется выдуманной досужим
человеком, дремлют в клетке, увешанной фонариками.
По бокам — таинственные надписи, возможно, кошачьи
молитвы, а на ленточке — статуэтка маленького ко­
шачьего бога из яшмы. В другом месте зрителей поража­
ет египетский кот — черный, с желтыми глазами, на
высоких ногах, с длинной-предлинной мордой и, что
удивительнее всего, без хвоста: он таким и рождается.
Пока посетители рассматривают египетского кота, тот
принимает обольстительные позы. А его хозяин, мрач­
ный немолодой француз в черных перчатках, объясня­
ет желающим:
— Для того чтобы у кошки была хорошая гладкая
шерсть, необходимо каждый день делать ей массаж.
— Вы хотите сказать: вычесывать? — переспраши­
вают его.
47

— Я хочу сказать то, что говорю, мадам: именно мас­
саж. Вычесывать — это другое. Но ведь вы, мадам, для
того чтобы иметь хороший цвет лица, делаете именно
массаж, а не вычесываетесь. Кошки устроены точно так
же. Чтобы хорошо выглядеть, им необходимо хорошее
кровообращение. Это достигается массажем.
В другом углу три котенка, пышные и желтые, как
хризантемы, подымают к свету розовые мордочки.
Возле каждого котенка цена: пятьсот франков.
Пятьсот франков. Две недели жизни.

Глава 9
«КОРОЛЕВА АНИСОВЫХ НАСТОЕК»

В Париже есть перекрестки, где сходятся несколько
улиц. Они идут с разных сторон и соединяются в одной
точке. В точке этой стоит обыкновенно дом, похожий на
утюг. На остром конце каменного утюга чаще всего по­
мещается бистро.
Бистро — это кафе без стульев. Правда, у какойнибудь из стен ютятся один или два жалких столика;
при них — горсточка стульев. Но по большей части все
это пустует. Средоточие бистро, его сердце — это цинко­
вая стойка, доходящая человеку до груди. Этот прила­
вок имеет полукруглую форму, как и само бистро. Став
возле него и спросив себе чашку кофе или «бок», то есть
бокал пива, хорошо подпереть голову руками и поду­
мать о жизни, которая трудна, которая течет, не останав­
ливаясь, которая тает, как пивная пена.
Чем менее нарядна улица, чем меньше на ней кафе и
баров, тем щедрее разбросаны бистро. В пять часов утра
здесь уже можно получить горячий кофе и горячую бу­
лочку-подковку. Рабочие, отправляясь на работу, завт­
ракают здесь стоя. Днем они приходят сюда обменяться
мнениями, поклонами и рукопожатиями и выпить рю­
мочку спиртного... В каждом «квартале» есть свое из­
любленное бистро, где все знают друг друга и, главное,
где всех знает хозяин. О хозяине стоит поговорить от­
дельно.
48

Веселые художники, которые не утратили еще спо­
собности веселиться на костюмированных балах, любят
наряжаться «хозяином бистро». Костюм этот хорош тем,
что дешев и легко достижим. Кроме того, «хозяин бист­
ро» — это тип, это «маска», нечто вроде Пульчинеллы.
Он говорит по-особому, его шутки остры и солоны. У не­
го своя жизненная философия. Костюм его состоит из
шерстяной фуфайки, толстых бархатных штанов и сине­
го передника. На голове — кепи, на лице — рыжие усы,
на руке — татуировка: сердце, пронзенное стрелой,
подписанное именем Зизи... Очень часто Зизи уже его
жена. Она сидит тут же рядом за оцинкованной стойкой
и продает марки и лимоны. В свободные минуты она вя­
жет шарфы из шерсти, синие и коричневые.
Она вяжет и удовлетворенно оглядывается вокруг
себя. Все так прекрасно и солидно устроено, у них
столько клиентов. И на вывеске, на углу, фамилия ее
мужа выведена четкими буквами... Но иногда это не
фамилия. Это — название. Бистро может называться
по-разному, например: «Свидание друзей-шоферов»,
или «Радость жизни», или «Моминетт». В одном далеком
квартале, на самой окраине Парижа, есть бистро, кото­
рое называется «Королева анисовых настоек». «Короле­
ву» окружают лачуги, приросшие к земле, и так называе­
мые дома-блоки. Они строятся корпусами с таким расче­
том, что к ним всегда можно пристроить еще корпус;
только бы хватило земли. Обычно это фабрика или обще­
жития для рабочих.
Возле «Королевы анисовых настоек» как раз недавно
закончили постройку огромных рабочих общежитий.
В этих домах поражает их в полном смысле слова «же­
лезная» непреклонность. Особенно лестницы. Обычно
лестницы всегда скрыты в глубине дома; кажется необ­
ходимым предохранить их от всяких внешних причин,
могущих принести им вред. Здесь они совершенно обна­
жены. Дом разделяется как бы на две половины. А в
пролете, просто в воздухе, висят обнаженные железные
лестницы, идут все выше, на шестой и седьмой этажи.
Вечером громадный дом начинает смутно светиться
сквозь туман. Черные переплеты лестниц, окруженные
мраком, освещены слабо. Все черно. Все огромно. И в
49

этот час «Королева анисовых настоек», очень малень­
кая, очень теплая, особенно привлекает сердца. В такой
час «Королева» принимает своих друзей. Хозяин,повы­
ше подкрутив рыжие усы, направо и налево сыплет
шутки и улыбки. Он видит все, он все знает, он успевает
все. С мужчинами он дружески грубоват, с женщинами
галантен.
— Ну что, дружище, как дела? Работаете полностью?
Видел вчера вашего инженера. Он проходил тут. Пре­
красно выглядит, благодарение небу. Очевидно, безра­
ботица не слишком лишает его аппетита...
— Мадам,— отвечает он женщине, справляющейся
у него о качестве лимона,— этот лимон так же свеж, как
вы сами. Можете мне поверить. Я никогда не обманы­
ваю женщин...
— Мадам,— говорит он другой посетительнице,
которая с сомнением подает ему потертые десять фран­
ков, вернее, две половинки бумажки,— мадам, не бес­
покойтесь. Я склею их вечером, думая о вас...
Так сыплет он во все стороны любезными словами,
покуда разговор не зайдет о семье Руан. А разговор
зайдет непременно, потому что семья эта очень несчаст­
на, а несчастья обладают свойством привлекать чужое
внимание.
Руаны живут в этом квартале очень давно; они жили
тут еще в то время, когда вместо трамвая ходил лоша­
диный омнибус. Им все время не везло. Наконец они
скопили денег и открыли «эписсери», то есть гастрономи­
ческий и колониальный магазин. Но тут подкатила
война, и самого Руана забрали. На войне он лишился
обеих рук. Тогда стала работать его жена.
Но совсем недавно она упала в собственной лавке,
споткнувшись о ящик с вином. При падении она повре­
дила себе голову. Не произошло ничего особенного. Она
вполне разумна, говорит, как все, умеет даже делать
сложение и вычитание двузначных чисел, но не боль­
ше. Уже при умножении с ней случаются припадки го­
ловокружения. Эти припадки вообще повторяются до­
вольно часто и делают ее нетрудоспособной. В такие ми­
нуты она жалобно улыбается и держится за щеку, как
будто у нее болят зубы.
50

Таким образом, из двух взрослых людей один ли­
шен рук, другая — головы. Но жить все же надо. И
вот голова и руки соединились в Дениз, двенадцатилет­
ней дочери Руанов. Она не по летам серьезна. Она ку­
тается в синий шерстяной шарф, подаренный ей Зизи,
«королевой анисовых настоек». Она отпускает товар, по­
лучает деньги, ведет переговоры, знает, кому можно
давать в долг и кому нельзя. И, странное дело, покупа­
тели забывают, что перед ними девочка, ребенок.
— Как вы думаете, чего бы выпить, Дениз? — спра­
шивает у нее здоровенный токарь по металлу.— Так
вчера покутил, что до сих пор голова трещит. Вы знаете
Анетту?
— Которую: рыжую или в полуботинках? — спра­
шивает Дениз, отвешивая сахар.
— Вот именно, рыжую. Она ведь вернулась ко мне,
дрянь этакая! Ну, и повеселились! А теперь голова ло­
пается.
— Я вам советую, месье, рюмочку кирша. И Анетту
держите построже. А то она видит, что вы без ума от
нее, вот она себе и позволяет. Люди ведь, по существу,
никуда не годятся.
— Здравствуйте, Дениз,— говорит соседняя консь­
ержка.— Дайте мне кофе. Вы знаете, ведь наши жильцы
с первого этажа опять передрались.
— Да что вы!.. Мама, сядьте в сторонку: вы мешаете
покупателям.
— Передрались как черти, говорю я вам. Она ему
бросила в голову новенький сервиз, за который они еще
даже не заплатили. И все потому, что он завел себе дев­
чонку на стороне.
— Как же, знаю, мадам. Она живет сейчас за углом.
Форменная потаскушка! Ах, мадам, люди ведь, по су­
ществу, никуда не годятся!
И Дениз продолжает отвешивать кофе и сахар, не
забывая в то же время говорить не останавливаясь. Она
хорошо знает, что ничто так не способствует торговле,
как общение с покупателями.
Иногда, в воскресенье под вечер, она позволяет себе
роскошь заглянуть к «Королеве анисовых настоек»
и выпить там чашку черного кофе... Странно видеть
51

эту маленькую фигурку у стойки, достигающей ей
до горла.
*— Как дела, Дениз? — спрашивает хозяин.— Как
торговля?
— Так себе. Очень многие берут в долг и потом не
платят. Я даю, потому что без кредита дела не делаются.
Но вот, например, Лемерас. Я знаю, они получили от
тетки из провинции немного денег. И, вместо того чтобы
заплатить мне, которой они должны уже пять месяцев,
они устраивают парадный обед, приглашают весь квар­
тал, а провизию забирают в дальней лавке и платят там
до копейки.— И, прислонившись виском к прилавку,
Дениз добавляет, как припев: — Ах, месье, люди ведь,
по существу, никуда не годятся.

Г л а в а 10
«РЫЦАРИ ЧЕРНОЙ НИЩЕТЫ»

На суконной стене, под матовым светом застекленного
потолка, была повешена картина. Она называлась
«Прачки»... Прачек было трое. В прозрачную воду весело­
го деревенского ручья, в светлые солнечные струи опус­
кали они синие и розовые ткани. Плечи, белые и нежные,
как облака, склонялись над проточной водой. Цвет
фартуков был повторен крышами далеких домов. Вся
вещь была написана уверенной и смелой рукой мастера,
которому везет.
«Мастер» — метр — был тут же, и его имя передава­
ли шепотом друг другу. Сдвинув фетровую шляпу на
затылок, он разглядывал полотно соперника. Задумав­
шись, метр уронил перчатку, толстую, замшевую, очень
дорогую. И тотчас элегантная дама, краснея, как де­
вушка, подняла и подала ее владельцу. Все смотрели со­
чувственно. Это была слава... Но прачки и художники
могут явиться и в другом аспекте...
Сена рассекает Париж на две части. Сена, эта изба­
лованная, столько раз воспетая река, небрежно брошена
вдоль города. Она перехвачена браслетами мостов.
В ней отражаются миллионы вольт. Солнце, дождь, ту52

ман, изморозь — все ей на пользу, все красит ее, пото­
му что она сама красива. Иногда она так хороша, что
жалко бросить в нее окурок. И, стоя на мосту над возлюб­
ленной рекой, парижане удовлетворенно вздыхают...
Но чем дальше от главных мостов, тем проще река. Она
снимает с себя все наряды и остается в будничном, рабо­
чем платье, измазанном сажей и нефтью. Совсем далеко
от центра от нее отводят каналы, потому что вода нужна
всем, между прочим прачкам.
Вот один из таких каналов, или, как их здесь назы­
вают, «бассейнов». «Бассейн» спускается уступами.
Можно пройти возле самых шлюзов и взглянуть, как
вода вровень с землей наполняет каменные берега. Мож­
но пройти по самому краю, над самой водой. Мостовых
нет, ядовитая глина липнет к подошвам. Внизу сыро и
сумрачно. Под одним мостом устроена походная куз­
ница, прямо на немощеной земле. В ней — ни души.
Одиноко стоит наковальня, и ледяной сквозняк, черный
от сажи, шевелит обрывки ремня. Немного дальше —
костер. Сырые дрова изнемогают. И не видно ни того,
кто зажег их, ни того, кто должен греться...
Выйдя из-под моста, мы идем по размытой земле,
изъеденной дождем. Никого нет. Справа нависают кор­
пуса кожевенного завода, пораженного безработицей.
И над самой водой, воткнутый неизвестной рукой в зем­
лю, стоит старый дырявый зонтик.
У вещей есть свое лицо. Вещи бывают злы или добры.
Но никогда еще мне не случалось видеть такого выраже­
ния злобной иронии, как у этого зонтика. Кто воткнул
его, предварительно раскрыв и обнажив исковерканные
спицы? Кому понадобилось в дождливый день так под­
шутить над и без того за душу хватающим пейзажем?
Зонтик клонился на сторону, как мокрая подстреленная
ворона. Ветер хлестал его прорехи, но все же он стоял.
Он был так же далек от шелковых зонтиков Боль­
ших бульваров, как река центра от «бассейна» этой
окраины.
Надо рассказать о «бассейне». Вода в нем почти не­
проточна. Она неподвижного зеленого цвета, на ней раз­
воды не плывут, а стоят неподвижно. И так в продолже­
ние многих лет. А вот и прачки.
53

Под деревянным навесом, в воде стоят открытые бочки.
Вода окружает их до половины, но не проникает внутрь.
Между собой они соединены помостом. А в бочках —
прачки. Если взглянуть бегло, покажется, что они стоят
на корточках. На самом деле половина их туловищекры­
та бочками. На помосте лежат груды белья. И в холод­
ные жирные воды канала непрерывно опускаются руки.
Какое здоровье надо иметь, чтобы целый день стоять
в ледяной воде, отделенной от тела только полусгнив­
шей деревянной стенкой! Какое здоровье нужно иметь,
чтобы носить белье, вымытое в этих водах!..
В первой бочке — толстая опухшая женщина, за­
вернутая в рваную шерстяную косынку. Красные руки,
налитые венозной кровью, держат валек. Нижняя губа
прикушена от усилий. Рядом с ней тоненькая, малень­
кая, с зеленоватым лицом. Она выкручивает бесконеч­
ную простыню. Рядом с ней, на груде мокрого белья,
сидит шелудивая одноглазая кошка и смотрит на воду.
Дождь идет весь день.
Были прачки. Теперь очередь художников.
Совсем в другом конце города, где нет ни реки, ни
«бассейнов», есть тупик. В этом тупике — своего рода
городок, где живут самые нищие, самые злосчастные
из всех злосчастных, когда-либо посвящавших себя жи­
вописи и скульптуре... Трудно рассказать, из чего со­
стоят их дома; точнее, это один большой круглый дом.
У входа две каменные женщины, эпохи Виктора Гюго,
охраняют каждого посетителя этого места. На доме не­
когда был плющ. Как же без плюща в столь романтиче­
ском убежище! Но теперь он вылез и облысел: остались
серые стволы и несколько окаменевших листьев. Лест­
ница уходит во мрак по трем направлениям. Пойдешь
прямо — попадешь к живописцу, налево — к скульп­
тору, прямо — к женщине, делающей восковые цветы.
Все трое мрачны.
Но, какой ни на есть, это все же дом. Это — основ­
ная постройка городка. Его в свое время выстроил ка­
кой-то предприимчивый человек и сдал под мастерские.
За плющ была соответственная надбавка. Но за круглым
домом скопилось великое множество маленьких коробок
из камня, картона и стекла и тоже образовали жилища.
54

Здесь можно встретить крышу из цинковой ванны
и парадную дверь из папье-маше. Здесь обломки кирпи­
ча непостижимо держатся в воздухе, образуя арку.
Окно, отделанное устричными раковинами, дает воз­
можность видеть подоконник из папиросных коробок.
На дверях — надписи, составленные со смертельным
юмором: «Живописец такой-то. Живет здесь безвыходно
сорок лет. Друзей принимает исключительно ночью,
когда не видно дыр. Привет».
Сорок лет!..
Что потрясает в этом месте — это тишина. И всюду
запах сырой замшелой земли и каменные торсы, покры­
тые мхом: неудавшиеся свершения великих замыслов.
Один из торсов, гигантский, изогнут мучительно. Он
наполовину врос в землю. На голове у него голубиный
помет.
Немного в стороне, в металлических клетках, жи­
вут голуби. Они неподвижны. Почему-то их кормят ры­
бой. В клетках висит полуобглоданный рыбий остов.
За клетками — свалка. Там, среди обрезков жести и ста­
рых подрамников, чернеют смятые, скомканные полот­
на. Не лежат ли и они здесь сорок лет? Но их дыры вид­
ны даже ночью.
Уже уходя, мы замечаем подобие живого существа
в этом царстве запустения и неудач. Это — ведро, забы­
тое под краном. Вода течет неудержимо. Она давно пе­
решла уже все границы и льется прямо на землю. Ее
голос — единственный, который звучит в городке «неудавшихся художников». Их живет здесь несколько сот.
А вот еще одна надпись. На синей каменной двери —
бурый плакат. На плакате черный грубый силуэт всад­
ника на костистом коне. В руках сломанное копье. Вни­
зу подписано: «Общежитие «Рыцарей черной нищеты».
Г л а в а 11
СНУТРО» ПАРИЖА

Как беспокоен, как глубоко беспокоен большой го­
род! Говорю «глубоко» в самом прямом смысле этого сло­
ва, ибо глубоко под парижскими улицами протекает

своя жизнь, не менее шумная, чем на его поверхности.
На улицах и под улицами шумнее всего от шести до семи
часов дня. Автомобили стоят, тесно прижавшись друг
к другу, и вопят неистово: «Эй вы, передние, продви­
гайтесь же!» Но передние не продвигаются: им, в свою
очередь, мешают другие. Трамваи и автобусы перепол­
нены. Лошади не видно ни одной.
В Париже осталось всего каких-нибудь пятьдесят
фиакров. И город не разрешает никому из этих извоз­
чиков обзаводиться новой лошадью. Конечно, запреще­
ние это не относится к частным лицам. Частные лица
могут развлекаться как им угодно. В Париже есть семьи,
для которых автомобиль слишком беспокоен, слишком
общедоступен, слишком демократичен. В таких семьях
водятся лошади.
Изредка на какой-нибудь тихой и очень спокойной
улице, где в домах всегда прищурены шторы, можно
еще увидеть удобное ландо и в ландо даму, немолодую,
в боа на шее, с лицом над вуалью (каких теперь не но­
сят). На козлах кучер в пелеринке, тоже немолодой; и
лошадь, тоже немолодая, двигается не быстро. Все трое
неодобрительно смотрят на мир. И, вероятно, он кажет­
ся им ужасным, полным страхов, выскочек и автомо­
билей.
Много лет тому назад в Париже были веселые похо­
роны. Хоронили последний лошадиный омнибус, послед­
нюю лошадиную романтику. Хоронить старый омнибус
явились молодые автобусы, пришедшие ему на смену.
Это было грустно и весело... Омнибус шел впереди. Он
был весь в черном. Траурные перья колыхались на ло­
шадиной голове. На одно ее ухо был повешен маленький
венок из незабудок. Сзади длинным хвостом следовали
блестящие автобусы. На руле у них были банты: они
начинали жить. Они проследовали за омнибусом в его
последний рейс. Он остался, они вернулись. Кучеров,
старинных толстых кучеров, про которых Диккенс в свое
время сказал, что их «психология еще недостаточцо ис­
следована», сменили проворные шоферы. Между прочим,
быть шофером в Париже дело нелегкое. Нужно сдать два
экзамена: на уменье управлять машиной и на знание
улиц. Шоферы должны знать название и расположение
66

всех парижских улиц. Иногда они по три, по четыре ра­
за держат экзамен. Впрочем, иностранцев шофер узна­
ет моментально и, забывая все, чему его учили, везет
самой дальней дорогой.
Но если на улицах Парижа так тревожно и людно,
то не менее тревожно и людно под Парижем. Там есть
метро. И метро — это целый мир. Почти три четверти
Парижа по крайней мере три четверти часа проводит
в метро... Вы сходите по лестнице вниз. Внизу особый
воздух, который с непривычки угнетает. Воздух без
дождя, солнца и ветра. Иногда на поверхности улицы
из решетки дохнет на вас нездоровым теплом, отгорев­
шим дыханьем. Это метро выдохнуло отработанный кис­
лород — углекислоту.
В метро всегда тепло. Купив билет и опустившись
под землю, вы можете провести там целый день, беско­
нечно пересаживаясь и сидя на вокзалах. Но если вы
выйдете в заповедную дверцу, над которой написано:
«Выход», билет теряет силу. Зимой, когда очень холод­
но, есть люди, которые целый день проводят в метро,
спасаясь от нетопленной комнаты. Иногда это — без­
работный, иногда, быть может, поэт. Поэты, которые
отогревают там свои пальцы настолько, что могут
держать перо. Времена меняются... Раньше поэты
обитали над землей, в мансардах, теперь опускаются
под землю.
Вокзалы метро с их сводами, выложенными кафлями, неустанно отражают огни электрических ламп.
Иногда несколько вокзалов расположены один над
другим. Несколько линий метро прорезают землю, и, до­
жидаясь своего поезда, вы снизу и сверху, справа и сле­
ва слышите гулы и гуды. Земля сотрясается. Это гденибудь, снизу или сверху, справа или слева, прошел
поезд...
Есть места, где метро идет по трубе, положенной
на дно Сены. Там, вместо кафельной облицовки, желез­
ные листы, железные скрепы, ржавые болты, сдержи­
вающие напор реки. Вот здесь сейчас, за этой железной
переборкой, стоит холодная черная вода.
Какие длинные галереи есть внизу, лестницы прос­
тые и лестницы самодвижущиеся, подъемные машины,
57

повороты и закоулки. Если ошибетесь направлением
(что часто бывает), пойдет вас кружить по петлям под­
земного лабиринта.
Иногда, правда очень редко, метро выходит на по­
верхность земли. И тогда оно идет высоко по железным
мостам, вровень с третьим этажом. Невыразимо сладос­
тен тогда дневной свет и свежий надземный воздух.
Облака более выпуклы, чем всегда. Люди, идущие по
улицам, выглядят счастливыми. Но это продолжается
недолго. Поезд начинает опускаться... Вот он идет вро­
вень с рестораном на втором этаже. Вы видите салфетки
на столе и графины с вином. Вот поезд идет вровень
с землей. Еще минута, и он уходит под землю. Еще вы
видите просвет, еще своды не сомкнулись, наверху еще
кусочек неба. Но наклонная плоскость не знает останов­
ки. Прошел миг, и снова лампы змеятся в холодных кафлях.
Но не только метро заключено в недрах Парижа. Там
есть еще знаменитые сточные трубы «эгу». И есть там
катакомбы — старинные, еще римские, каменоломни.
Многие дома Парижа выстроены из их легкого и рассып­
чатого камня.
Постепенно,— по мере того как парижские кладби­
ща переставали вмещать своих мертвых и исчезали, тес­
нимые живыми,— кости всех этих мертвецов свозили
в отработанные переходы старинных каменоломен.
Очень много костей было перенесено сюда в годы рево­
люции, когда весь город перекраивали наново... Теперь
в катакомбах кости трех миллионов человек.
Раз в неделю на площади, у входа в катакомбы —
толпа. Здесь пожилые английские дамы, удобно одетые,
сосредоточенные. В лицах своих дочерей они повторе­
ны, как в чудесном омолаживающем зеркале. Те же чер­
ты, те же глаза. Но у одних гладкая седина и под гла­
зами лучатся морщинки. У других — белокурая све­
жесть яблочного деревца, пепельное облачко волос и
тень от ресниц, как от лепестка... Молодые англичаночки, и старые англичанки, и шумные американские юно­
ши, и мы, советские люди,— мы все покупаем обстру­
ганную щепочку; на ней свечка. С этим мы спустимся
вниз. Это наш светильник.
58

В назначенный час приходит некто с ключами и от­
крывает дверь, ведущую вниз. И вот по одному, друг за
дружкой, мы начинаем опускаться все ниже и ниже,
девяносто семь ступеней, если не ошибаюсь... После
ступеней — коридор. В коридоре уже нет электриче­
ства. Мы зажигаем наши свечи. Глухо звучат го­
лоса.
На потолке, на влажном камне — густая черная по­
лоса; она указывает путь тем, кто вздумал бы откло­
ниться в боковые переходы. Пока есть черная полоса —
путь правилен. Со стен капает вода. Иногда она даже
невесело журчит. Наконец мы приходим туда, где начи­
наются кости.
Они сложены в величайшем порядке, сплошной сте­
ной. Берцовые кости, круглыми концами прижатые друг
к Другу, напоминают вал из крупных булыжников. Сте­
на костей превышает рост человека. Скупо освещенные
пламенем свечки, теснятся ровно сложенные берцы.
Здесь все сгладилось, все земные разнообразия. На
сплошном фоне берцов черепа образуют кресты, узоры,
круги, эллипсы, целый орнамент. Не знаю, какие мрач­
ные художники заведовали этим устройством, но впечат­
ление потрясающее.
Здесь есть площадки и переулки. Смутные тупики,
где округло поблескивают черепа. Особо пышные ниши,
где, склонив голову набок и сложив кости рук на костях
колен, сидят целые скелеты. Большая круглая площадь,
где посредине (из костей же) сложен не то маленький
храм, не то часовня, с колоннами и куполом. Черная
полоса на потолке образует в этом месте смоляной крест.
И всюду кости: черепа и берцы.
Мы идем. Свечи горят. Постепенно стихают все, даже
розовые английские подростки. Даже американцы, ко­
торые были вначале очень веселы и шумны, пели, свис­
тали, перекликались, кричали: «Алло, алло!», расписы­
вались на черепных коробках автоматическим пером,—
даже и эти американцы стихают. Они вполголоса читают
стихи Ламартина, выгравированные на мраморных дос­
ках. Стихи о смерти, о бренности и тленности, о зыбкос­
ти земного бытия, которое течет, как песок в песочных
часах, неудержимо.
59

И потом опять лестница. Она вьется, ступени высоки.
Сердце, наглотавшись могильного холода, дышит глу­
боко и жадно. Свечи мы гасим: они больше не нужны.
Все выше, выше. Впереди уже брезжит свет. Он ярче,
ярче. И наконец,— о радость! — воздух, живые люди,
небо, солнце, солнце, солнце. Такси и трамваи.
— Едем домой,— говорит мой спутник.— «Возь­
мем» (так говорят русские в Париже, переводя с фран­
цузского), «возьмем» метро. Спустимся вниз.
— Нет,— отвечаю я .— Хоть это и неудобно и дале­
ко, но на этот раз «возьмем» трамвай. Снова под землю,
о нет...
Луна, обособленное небесное светило, все же при­
креплена к земле. В зависимости от страны она меняет
свои лики. Зимней ночью в Москве — это яркий шар,
плывущий в бездне морозной ночи. В Париже, над буль­
варом Сен-Мишель, худая острая луна борется с дож­
дем, препирается с ветром, ныряет в туман. И все это
в январе месяце.
Возле площади Сен-Мишель помещается улица СентАндре дез-Ар. Там есть один тупичок... Сырые камни
обступили его вплотную. В тени одной из подворотен
в очень удобной нише темнеют обычно пелерины двух
ажанов, непременно двух. Это означает, что поблизости
притон. Впрочем, это название не вполне подходит для
маленького погребка, так называемого «Каво Боле».
«Каво Боле» не притон, но и не вполне достойное мес­
то. Это — притончик, назовем его так. В нем — дыхание
старого Парижа, которое в других местах почти уже вы­
ветрилось.
Находясь не на Монмартре, а в сердце Латинского
квартала, место это сохранило нечто от старого, от до­
военного Парижа, когда американские товары не смели
появляться во французских витринах и полновесный
золотой франк не рассыпался еще бумажной трухой.
В погребке этом как будто не слыхали о войне. Но это
только «как будто»...
Прежде чем спуститься вниз, любопытно посмотреть,
что понавешано и понаписано на стенах верхней комна­
ты. Из вежливости назовем ее «фойе». В «фойе» на стенах
картины, подлежащие продаже. Вернее говоря, они
60

хотели бы быть проданными. Каждым своим штрихом,
каждым мазком кисти они вопиют о жажде быть куплен­
ными. Все «этюды голого тела» здесь худосочны и мало­
кровны. Все «натюрморты» мечтают о хлебе, все они
голодны. Картины расположены на трех стенах. На чет­
вертой, на старом ноздреватом камне, карандашом,
углем и ножом вытатуированы блестящие имена, гор­
дость погребка.
Тут и Оскар Уайльд, и д’Аннунцио, и, конечно,
Верлен. Есть ли в Париже кабачок без Верлена? Имен
много, потому что, по слухам, погребок очень стар.
На одной из его дверей даже написана какая-то фантас­
тическая цифра. Но ей не надо верить. И все же кабачок
стар. Почерки всех стран переплетают здесь свои за­
корючки. Тут и Джек, и Боб, и Рабинович, и какой-то
Арчибальд. Мы читаем подписи, а снизу, из глубин по­
гребка уже несутся звуки хрипловатого женского голо­
са. Ибо там уже началась «программа».
Внизу надо сесть, что вовсе не так легко. Скамьи
забиты публикой, сырые своды висят над головой.
И Жак — тамошний гарсон, чей карандаш за ухом, голые
до локтей руки и фартук, забрызганный красным вином,
делают его похожим на мясника,— принужден взять вас
под локоть и втиснуть на место.
Вы садитесь, и тотчас же с одной стороны на вас на­
валивается зеленая стена, а с другой — такой же зеле­
ный художник. История его коротка. Он — голландец.
Он приехал в Париж за славой, за деньгами, за легкой
и удачливой жизнью. Приехав, был он краснощек, с
юными зоркими глазами и проворным карандашом.
А теперь Париж выпил из него все силы. Он катился
все ниже, пока не докатился до этого места. Он пьет
вино и нюхает кокаин. В данную минуту художник вон­
зает в ваш профиль свой уже дрожащий карандаш: наз­
ревает портрет. Сидите спокойно: вы не будете похожи
на себя. Линии будут расплываться и гнуться. Но не­
что будет в рисунке от прежнего мастерства. А самое
главное, вы дадите за это удовольствие два-три франка.
Художник немедленно закажет себе стаканчик белого.
Он выпьет его медленно за ваше или за свое здо­
ровье.
61

Портретист, и вы, и всякий другой платят за свое
вино немедленно. Здесь нет этих тонкостей шикарных
ресторанов, где человеку доверяют такую драгоценную
вещь, как телячья отбивная, не беря денег вперед. В ши­
карных ресторанах платят деньги по насыщении. Но
здесь не то. Здесь знают, что такое жизнь: деньги на
бочку, и никаких гвоздей.
Но программа... программа... Мы забыли о ней.
В стене небольшое углубление — это эстрада. Ста­
рый ноздреватый камень раздался в стороны, чтобы
дать место двум стульям и небольшому пространству
величиной с табурет. На стульях — оркестр: мандоли­
на и гитара. Мандолина черноволоса, очень нервна, у нее
тик. Гитара немолода. Седоватая борода окружает
грустные губы, на крутом лбу — морщины. Крупное
тело грузно оседает на стуле. И мандолина и гитара —
итальянские социалисты, изгнанные Муссолини за пре­
делы отечества.
«Тяжело жить-жить-жить...» — тоненько выводит
мандолина своим пичикатто. И гитара подтверждает:
«Там-там-там...» А здесь? — хочется спросить ее.
«И тут-тут-тут»,— торопится ответить за нее мандолина.
Тяжело!.. Италия осталась далеко позади.
«Если за руку ты меня берешь, у меня по телу про­
ходит дрожь»,— поет в это время на «эстраде» очередной
певец. Содержание песни старо, как мир. Сначала лю­
бовь, потом ревность, потом смерть. Сначала любовь:
«Если за руку ты меня берешь...» Действие разворачи­
вается в апашском кабачке. «Они» встречаются. Они
оба молоды. Вспышка молнии — любовь. Потом — рев­
ность. «Он» убивает ее простым ножом, и кровь льется
на устричные раковины. На шум являются ажаны...
конечно, вдвоем. Но в апашском притоне на вид все спо­
койно. Танцы продолжаются. «Он» держит в объятиях
труп своей возлюбленной. Танцы продолжаются. «Он»
поет: «По всему телу проходит дрожь». Полиция, успо­
коенная, уходит...
Кто сказал, что война не заглядывала под эти своды,
которые некогда Верлен почтил своими посещениями и
своими стихами?.. Очередной номер — «гвоздь» этого
места, Пьер Жигуй.
62

Он действительно талантлив.
— Он мог бы выступать даже в «Казино де Пари»,—
с гордостью говорят о нем его поклонники.— Он мог бы
перепеть там Мориса Шевалье. Но он не желает щеко­
тать нервы «паршивым иностранцам». Он лучше споет
здесь для своих ребят с Монпарнаса, которые «делают
искусство» и у которых нет денег для аристократическо­
го «правого берега».
И вот появляется Пьер Жигуй. Он в шерстяной фу­
файке, широкоплечий, русый, на лбу клок; похож на
московского комсомольца на клубном собрании. Гром
аплодисментов встречает его. Даже лакей Жак, оста­
вив обычный скепсис, бешено хлопает с двумя кружками
пива в руках.
— «Моя дорогая»! «Любовь на ветке»! «Незакон­
норожденный отец»! «Моя дорогая»! — кричат из раз­
ных углов.
Все это — названия наиболее популярных номе­
ров Пьера Жигуй. Он пережидает всю эту бурю
и говорит:
— Я прочту монолог «Мертвый немец».— Пьер Жи­
гуй, как настоящий кабаретный актер, умеет все: петь,
танцевать, произносить монологи.
«Мертвый немец». Мертвый немец в окопах... Вот
она война... Пьер Жигуй тут же, на глазах у публики,
надевает картонное кепи и обматывает шею кровавокрасным платком: это он солдат и он ранен. Все дела­
ется просто, как во времена Шекспира, когда слово
«лес», написанное на картоне, заменяло сложнейшие
декорации и конструкции. Здесь же, кстати, каменные
своды, вероятно, недалеко ушли от окопов... Итак,
«Мертвый немец»...
— Кто говорит, что я трус,— начинает Пьер Жи­
гуй низким голосом, от которого по телу проходит
дрожь.— Я видел смерть. Я видел кровавую маску смер­
ти. Но я не боюсь ничего, за исключением... крыс.
И он рассказывает, как он, раненый, лежал лицом
к лицу с мертвым немцем. Один и тот же снаряд похоро­
нил их в глубине окопа, оставив узкую щель. При свете
далеких пожаров багровело лицо врага; оно начинало
двигаться. Да, да, оно шевелилось. Оказывается, это
63

были крысы, грызущие его внутренности, его череп,
его грудь.
— ...Тогда я ,— непередаваемым шепотом говорит
Пьер Жигуй, шепотом, от которого замирает весь
кабачок (в тишине слышно, как сырость стекает где-то
в углу),— тогда я вынул револьвер и выстрелил в лицо
мертвеца. Если вы меня спросите, трус ли я, отвечу: нет.
Я видел смерть. Я видел кровавую маску смерти. Я не
боюсь ничего, за исключением... крыс.
Без двадцати два программа кончается. Ночь сыра
и темна. Полицейские, опустив черные мокрые крылья
пелерин, дежурят в тени подворотни. Необходимо дойти
до площади Шатле, откуда в половине третьего ночи
расходятся во все стороны последние ночные автобусы.
Ибо такси, дорогие днем, ночью из-за удвоенной таксы
становятся невозможными.
На площади Шатле из темноты к нам подходит ста­
рая женщина и берет одного из моих спутников за ру­
ку...
— «Когда за руку ты меня берешь, у меня по телу
проходит дрожь»,— невольно произносит тот.
— Мой дорогой месье,— говорит старая женщина,—
покуда придет автобус, я успею рассказать вам одну
историю.
Женщина стара. Самое страшное у нее это не лицо,
гладкое, желтое, наполненное водой, не глаза без рес­
ниц, не багровая шишка под правым глазом, не запах
пота и вина, а шляпа. Шляпа этой женщины состоит из
тюля, похожего на гной, и птичьего глаза: головы нет.
Но стеклянный глаз смотрит неотступно. Из глубины
глаза, на нитке, свисает нечто — это птичий клюв.
— Покуда придет автобус, я успею рассказать вам
одну историю,— говорит женщина.
И она рассказывает.
Одна история

— Мой дорогой месье, и вы, ма петит дам, вы, ко­
нечно, думаете: «Вот старуха, которая напилась и кото­
рой не спится». Я не отрицаю, что выпила два стаканчи64

ка и еще один в долг, а может быть, их было два. Не
утверждаю, потому что не помню. А не спится мне по­
тому, что негде. Но не это побуждает меня начать рас­
сказ. Надо же когда-нибудь с кем-нибудь поговорить...
Дорогие мои месье-дам, я вижу, вы слушаете меня, вы
никуда не торопитесь. Вы подарили мне свое время, дра­
гоценное время. А я по опыту знаю, что люди могут дать
все: деньги, вещь, даже еду, только не время... И вот
представьте себе, я не знаю, что вам рассказать. Я соби­
ралась поговорить с вами о жизни: не думайте, что это —
вино. Я, правда, выпила три стаканчика или четыре.
Точно не утверждаю, потому что не помню. Но это не
вино говорит во мне... Все-таки, что же вам рассказать
о себе? Я так долго ждала, чтобы кто-нибудь согласил­
ся выслушать меня... Мое детство? Вот никак не могу
припомнить, что со мной было в детстве. Молодость я
тоже что-то не помню. Вероятно, была какая-то моло­
дость, да вот не могу припомнить. А вот не так давно,
лет десять тому назад, я была очень счастлива: я была
приходящей прислугой в одной семье и очень неплохо
справлялась, уверяю вас. По воскресеньям у меня
был свободный день, а в субботу я готовила им рагу из
кролика или барашка. Потом я опять очутилась без
места, не помню, как это случилось. А теперь я совсем
без всякой квартиры. Ночи очень длинны. Меня три
раза приводили в полицию: спрашивали, чем я живу.
Они сказали там, в полиции, что если еще раз меня при­
ведут, тогда... Вот не помню, что будет тогда. Все это
неприятно... Вы спрашиваете, как же все-таки я прово­
жу ночь? Здесь поблизости есть места, открытые всю
ночь: кафе или ресторанчик. Там, если есть немного де­
нег, можно просидеть почти до самого утра. Вы кладете
голову на стол, можно даже спать, если нет пьяных.
Бывают там шутники, которые будят. Один раз плюну­
ли мне за воротник, другой раз бросили разваренную
луковицу. Поверьте, люди не злы, но если ночь длинна
и спать негде, то поневоле приходят в голову разные
мысли... Вот как будто и рассказала все, что хотела.
Нет, не так: я хотела рассказать много, очень много,
всю жизнь. Но я вдруг увидела, что жизни никакой
не было. Это очень странно, мои дорогие месье-дам, но
з в.

Инбер, т 3

65

это так: не было жизни. Никто мной не интересовался,
за исключением полиции. А теперь ваш автобус скоро
придет. Не будете ли вы добры дать мне франк или два.
Я выпью за ваше здоровье рюмочку. Ночь холодная, а
до рассвета еще далеко. А кроме того, — тут она сдела­
ла из руки щиток и сказала моему спутнику на ухо так,
чтобы я не слыхала, но я услыхала,— кроме того, доро­
гой месье, если вы хотите, то можете пойти со мной, вот
туда под мост... недалеко. Я, конечно, не молоденькая,
но я знаю штучки, которые могут развлечь вас. Нечто
совершенно новое, уверяю вас, хи-хи-хи! — И, говоря
это, она покачивалась на старых, опухших, подагри­
ческих ногах.
Ночной ветер вокруг нее был отравлен зловонием
немощного тела. Одутловатое лайковое лицо казалось
еще желтее от багровой опухоли. А птичий глаз одиноко
блестел при холодной, сырой луне... Пришел автобус.

Г л а в а 12
ОДНА ИЗ ЛИХОРАДОК

Нет ничего более занятного, чем смотреть на того,
кто, в свою очередь, смотрит на что-нибудь. Тогда рас­
крывается все нутро, вся душа человека, если она есть.
А если нет, то какие причудливые формы бездушия про­
ходят перед глазами.
Смотреть на смотрящего удобнее всего в кино. В ря­
ду зрелищ всего мира кино — первое. Оно понятно и
доступно всем. Величайшей победой кино является та
минута, когда зал разражается рукоплесканиями. Кому
рукоплещет зал? Актерам, которых нет, экрану, кото­
рый бесчувствен, автору, который зачастую мертв?
Нет, он рукоплещет самому зрелищу.
В какой бы город я ни приехала, я обязательно иду
в кино. В темноте, под жужжанье светового луча, мне
становится ясно многое...
Я помню в Константинополе... нет, это было в Кадикее, под Константинополем, на берегу Мраморного
моря... В путеводителе про это место сказано, что оно
66

очень старо, на семнадцать лет старше Византии. Ког­
да-то там была Халкедония. А теперь — это турецкий
городок. Из Константинополя переправляются туда на
пароходике, который переполнен всегда так, что страш­
но смотреть. Летом на улицах — тишина. Часы медлен­
но падают один за другим, как четки из сонной руки.
Толстая лиловая глициния ползет по крышам и цветет
и пахнет. В кофейнях — кофе густое, как сметана,
блестящее, с матовой пленкой, словно восточные глаза,
затуманенные страстью. Неподалеку от Кадикея есть
такое: многосотлетний платан, и в нем дупло. А в дуп­
ле — ковер. Это тоже кофейня. Сядьте туда, и вам пода­
дут чашку турецкого кофе, блестящего, с матовой тенью,
сваренное в крохотной кастрюльке с предлинной ручкой.
— В этом сосуде помещается только одна чашечка,
подобно тому, как в сердце правоверного — только одна
мысль об аллахе,— объяснил однажды кафеджи, то
есть тот, кто готовит кофе.
Однажды, в безмерно жаркий день турецкой весны,
истомленные сверканьем моря, мечетями, где жили го­
луби, и мечетями, где голуби не жили, обессиленные
гранатовыми деревьями в цвету, мы сели в это дупло,
на этот ковер. И там кончился один мир, и начался дру­
гой. Тот мир, который есть покой. Там была прохлада,
густая, как вода. Листья шептались над головой. Вмес­
то потолка была ткань дерева. Вдали яростно, но уже
обезвреженно сияло море. Шум города достигал сюда
умирающей звуковой волной: или это звенели пчелы,
или шептались листья...
Закат этого дня был тоже ярок и жарок. Мраморное
море стало совсем шелковым. Оно шелестело, словно
крылья голубя. Запрокинутый закат смотрел в эту
голубиную глубь. Море шелковело и таяло. Оно прошло
все оттенки алого, голубого и розового, пока не стало
серебряным, и таким осталось на всю ночь. А ночью
взошла луна. Она была молода, но уже ослепительна.
Мраморное море сделалось похожим на озеро, только что
рожденное и всплывшее на поверхность земли. Дельфи­
ны, вызванные из глубины лучами луны, плескались
так сильно, что грозили перевернуть легкую длинную
турецкую лодку, каик. Мы сидели в лодке, и нам стало
3*

67

весело и жутко от этих дельфиньих игр, так же как во
сне от полета.
Луна, очертив в небе положенную ей дугу, скры­
лась. И тогда опустился над морем мрак. Лодка поплы­
ла неслышно, прямо по темноте. Иногда в разных точ­
ках моря вспыхивало кровавое рваное пламя; оно осве­
щало нос лодки и человеческую руку над водой. Это
ловили лангустов.
Лодка остановилась. Мрак тяжело заколебался, как
бархатный занавес. Несколько каменных щербатых
ступеней подымались из самой воды. Здесь же была
касса. Все это вместе было входом в кино. Кино над са­
мым Мраморным морем, в городке, который некогда был
Халкедонией. Кино, чей вход охраняли старый седой
турок и две магнолии... Там, в этом кино, была подлин­
ная Турция, невзирая на то что там была и Европа. Ев­
ропа рассекала световым лучом зрительный зал. Европа
была в кепи и шлемах английских офицеров, которых
тогда было очень много в Кадикее. Европа была в Диане
Каррен, на экране изображавшей любовь. Но в запахе
магнолий у входа, но во влажном дыхании моря у само­
го входа, но в черноте ночи у самого входа была Турция.
А самая главная Турция была в ложе, особой ложе у эк­
рана. В ложе, отделенной от зрительного зала чем-то тя­
желым, чуть ли не телячьей кожей, сидели турецкие жен­
щины. Конечно, на них были чадры. Чадры окутывали
все лицо, только глаза, блестящие и матовые, как турец­
кое кофе, поблескивали по направлению Дианы Каррен.
Они были вполне и непроницаемо укрыты, эти ту­
рецкие женщины, и все же это были «передовые» женщи­
ны, уже вызывающие укоризненные шепоты по своему
адресу. Потому что настоящая, истинная турчанка долж­
на сидеть дома в столь поздний час или гулять в своем
саду. А здесь были чужие люди. Мужчины.
Когда Диана Каррен, мотая копной золотых волос,
неслась на лошади или правила автомобилем, или, при­
тихнув, целовала возлюбленного, по зале проносились
турецкие, армянские и греческие восклицания. Турок
у входа (или это был грек) произносил: «Цк-цк-цк», что
означало высшую похвалу. А за телячьей кожей по­
блескивали глаза...

В Париже можно пойти в кино куда-нибудь на Ели­
сейские поля. Туда ходят по большей части те, которые
носят дорогие меха. Там в антрактах говорят об искус­
стве негров или о «высшей политике». Туда принято
приводить маленьких японских собак и кормить их кон­
фетами и апельсинами. И в самую трепетную минуту,
когда должна быть тишина, когда даже фортепьяно и
виолончель стихают и только вздыхает скрипка, когда
«она» лежит на льдине, а «он» спешит к ней по другим
льдинам, в эту минуту раздается собачий вопль и
громкий женский голос:
— Месье, куда же вы садитесь? Здесь же лежит
собака. Я заплатила за два места.
И ответ:
— Мадам, тысяча извинений! Я был уверен, что это—
муфта.
Такое кино ничего не стоит.
Но если пойти на Монпарнас, например. Какие слезы
я там видала!..
Путь каждого хорошего кинофильма обычно таков:
сначала несколько недель рекламы, кричащей о боеви­
ке. Газетные и журнальные заметки, интервью с режис­
сером и портреты звезды с огромными ресницами. И на­
конец появление фильма на Больших бульварах, в коль­
це огней и оправе очередей у кассы... Так проходит
«первый» экран... Но за первым экраном идет второй,
третий, четвертый. Затем картина исчезает и на время
возвращается снова. Тогда это называется «реприз».
На реприз ходят люди, чей кошелек не позволяет смот­
реть премьеры. Репризные кино расположены обычно
у самого входа в метро. Спустившись с облаков какойнибудь восточной феерии, надо тут же опуститься под
землю.
Просматривая репризные объявления, я наткнулась
на картину, совершившую блистательное турне по пер­
вейшим экранам. Это была «Золотая лихорадка» Чарли
Чаплина.
Было все как полагается. Небольшая окраинная пло­
щадь, красный глаз метро; на площади рулетка, где
можно выиграть папиросы, граммофон и будильник.
И дна кино, одно против другого. Оба в плакатах и
69

цветных огнях. В одном шла «Золотая лихорадка», в
другом — новая картина: «Тити Первый, король со­
рванцов». Тут же был изображен и сам Тити, двенадца­
тилетний поганец со сладостно просветленным лицом.
Похождениями этого Тити ежедневно услаждала пуб­
лику одна из бульварных газет города Парижа. Теперь
предстояло увидеть все это на экране... На афише дру­
гого кино был изображен Чарли, бедный Шарло со спол­
зающими брюками.
На площади, неподалеку от рулетки, остановилось
двое мальчиков возраста несравненного Тити. Они
совещались, куда им пойти. Где лучше потратить имею­
щиеся у них три франка. Один стоял за Тити, другой —
за Шарло.
— Ведь мы уже видели Шарло два раза,— гово­
рил один.— А Тити мы видели только первую серию.
А теперь мы увидим пожар и как он спасает дочь
графа.
— А башмак? — спрашивал другой.— Ты забыл
про башмак? А курица? Ты забыл про курицу?
И они пошли смотреть башмак и курицу, и я пошла
вместе с ними.
Сначала показали детектив, один из тех, которые
выбрасываются на рынок целыми тюками. В данном
случае это было тем более неприятно, что детектив был
не американский, а французский, подделанный под
Америку.
Некто Джек — личность несомненно темная — свя­
зался с женщиной под названием Красная Мышь. Крас­
ной Мыши везет, и она выходит замуж за прокурора.
Но вот Джек выходит из тюрьмы, куда угодил в резуль­
тате темных делишек. Выходит он из тюрьмы, говорим
мы, и начинает преследовать Красную Мышь, бывшую
свою сообщницу. Несколько раз он мог окончательно
погубить ее, но воздерживался. Наконец обстоятельст­
ва сложились так круто, что нужно или выдать, или
погибнуть самому. Он выбирает последнее и умирает
как джентльмен. На требование полиции открыть имя
неуловимой бывшей своей сообщницы, за что ему обе­
щано прощенье, он отвечает: «Джек никогда не предает
женщин». И умирает.
70

Публика, охваченная уже «Золотой лихорадкой»,
слабо воспринимала эту картину. Наиболее экспансив­
ные пытались даже протестовать. Наконец все пришло
к концу. В зале зашевелились. Начался антракт. Раз­
несли по рядам апельсины и эскимо, шоколадное моро­
женое, завернутое в серебряную бумагу и насаженное на
палочку. На экране появилась надпись, сначала не
вполне отчетливая. Но когда в зале потемнело, слова
«Золотая лихорадка» выступили вполне ясно. Разда­
лись аплодисменты. «О-о»,— сказали мальчики, посмот­
рели друг на друга и замерли...
Дело происходит на Аляске, куда со всех концов све­
та устремились люди в погоне за золотом. Они бредут
по необозримым снегам, они падают отистощенья и хо­
лода, и никто из идущих не останавливается: каждому
грозит одинаково страшная участь, и нельзя тратить на
жалость ни одной крупицы драгоценных сил. Со всеми
прочими идет и жалкий, смешной, в болтающихся брю­
ках и с тросточкой Чарли, бедный Шарло. Его преду­
смотрительность и забота о будущем выразилась един­
ственно в том, что за спиной у него висит на резинке со­
ломенная шляпа... Страшно смотреть на Чарли, когда
он, поправляя котелок и играя тросточкой, танцующей
походкой идет по краю пропасти. Вокруг него тысячи
опасностей: он их не замечает. Из-за скалы выходит
бурый медведь и идет по пятам Чарли, обнюхивая его
брюки; Чарли даже не подозревает об этом... Разра­
жается страшная снежная буря. Чарли холодно, он за­
мерзает, он голоден, он одинок. Наконец он поселяется
в хижине с одним здоровенным и высоченным дядей.
Обоих их мучает голод. Особенно тяжело приходится
толстому великану. Его начинают одолевать галлюци­
нации. Вместо своего товарища по несчастью, вместо
Чарли он видит огромную курицу, которая хлопает
крыльями и вращает головой. «О-о, курица!» — пронес­
ся вздох по залу. Мальчики рядом со мной взглянули
друг на друга и снова замерли.
Озверев от голода, товарищ Чарли хватается за
ружье, чтобы подстрелить соблазнительную птицу. Но
тут наважденье проходит: вместо курицы — Чарли,
в ужасе бегущий от наведенного на него ружья. Толстый
71

человек добродушно смеется: ведь вот какая глупость мо­
жет иногда померещиться! Человеческое существо при­
нять за курицу!.. Но через минуту огромное бородатое
лицо, обернутое мехом, снова темнеет: «Смотри-ка, смот­
ри!» Опять большая, в рост человеческий, курица хлопа­
ет крыльями, как бы приглашая сварить из нее суп.
Голод достигает ужасающих размеров, и Чарли ре­
шает пожертвовать одним из своих башмаков. Он ва­
рит его в кастрюле медленно, любовно придерживая
ложкой на поверхности кипящей воды и пробуя вилкой:
сварился ли. Наконец башмак сварился. Чарли подает
его на большой тарелке. С необыкновенной грацией, как
метрдотель в лучшем ресторане, он отделяет верхнюю
часть подошвы. Верхняя часть, хорошо разваренная,
легко снимается. Остается подошва с деревянными гвоз­
дями, торчащими кверху, словно рыбьи кости. Чарли
предлагает подошву своему другу. Но тот, ни слова не
говоря, пользуясь правом сильного, забирает себе
верхнюю, более питательную часть. «О-о, башмак!» —
шепотом восклицают мальчики рядом со мной и погру­
жаются в молчанье.
Чарли ест подошву. Он отрезает кусок, кладет в рот:
совсем не так плохо, право слово! Он, оттопырив мизи­
нец, обсасывает гвоздики, как маленькие косточки. За­
тем, навернув на вилку шнурок и закинув голову, он
съедает шнурок, словно макарону...
Проходит некоторое время, и снова хочется есть.
Чарли самоотверженно предлагает второй башмак. В этот
миг, к счастью, в хижину заглядывает бурый медведь
(не тот ли самый, который когда-то собирался под­
закусить самим Чарли?). Покуда рослый человек кида­
ется на зверя с ружьем, Чарли уже поспешно накрывает
на стол...
Чарли влюблен. Он влюбился в красивую и молодую
Джорджию, царицу ночного бара, где золотоискатели,
не снимая сапог и шуб, танцуют до зари... Обстоятель­
ства складываются так, что Джорджия и две ее подруги
приходят в хижину Чарли и обещают встретить с ним
Новый год. Наступает знаменательный вечер. Чарли
накрывает на стол. Перед каждым прибором кладется
небольшой подарок. Но лучший подарок достается
72

Джорджии — духи. Хозяин зажигает две свечи. Все
готово. Часы показывают начало девятого, гости же
обещали прийти ровно в восемь.
В ожидании любимой Чарли садится один за на­
крытый стол и засыпает. И во сне происходит все,
что должно было быть наяву. Во сне приходят желан­
ные гости. Они в восторге от подарков, они улы­
баются, они смеются. Вечер удался на Славу. Чар­
ли — само гостеприимство; роль хозяина удается ему
как нельзя лучше. Он неистощим на выдумки. Осо­
бенным успехом пользуется один номер его про­
граммы. Он надевает на вилки два хлебца: образуются
как бы маленькие ноги. И эти ножки танцуют необы­
чайно изящно, необычайно легко. Они танцуют нечто
вроде менуэта с реверансами. Джорджия в восторге.
В награду за удачную выдумку она целует веселого
хозяина. И тогда тот просыпается... Джорджия да­
леко, и свечи на праздничном столе обгорели больше
чем наполовину. Новый год наступил, принеся с собой
новую печаль.
Все кончается хорошо в этой картине, как вообще
всегда в европейском кино. Чарли Чаплин и его друг
становятся несметно богаты. В роскошных шубах и ци­
линдрах, окруженные подобострастными людьми, всту­
пают они на пароход, который должен отвезти их на
родину. Но нищета забывается не скоро. Чарли, идя по
ослепительной палубе, отраженной блеском его цилинд­
ра, окруженный репортерами, внезапно замечает на
полу окурок сигары. Невозможно, чтобы пропала такая
драгоценная вещь. И он наклоняется, чтобы поднять ее.
Но друг толкает его в бок и с негодованием предлагает
ему портсигар, полный сигар.
А Джорджия? Она тут же. Очутившись в бедности,
возвращаясь домой со скромным узелком, в третьем
классе на этом же пароходе, она снова встречает Чарли.
И теперь уже не отвергает его...
Выйдя из кино, оба мальчика, мои соседи, идут по
площади. Проходя мимо второго кино, мимо Тити, «коро­
ля сорванцов», мальчики отворачиваются от него с от­
вращением.
Что, Тити, проиграл игру?
78

«Золотую лихорадку» я смотрела в кино на Монпар­
насе, где живут главным образом художники, скульп­
торы, поэты, музыканты. Здесь люди днем работают и
тогда не замечают обстановки, вечером сидят в кафе,
а ночью спят, следовательно, опять не замечают обста­
новки. Исходя из этих соображений, отели снабжены
здесь минимальным количеством удобств.
На Монпарнасе, как и везде в Париже, очень много
ресторанов и кафе, и люди там пестры в своей текучести...
На Монпарнасе — «Жокей», маленький бар, где танцу­
ют и который открыт только ночью.
«Жокей» — комната такая маленькая, что в один­
надцать часов вечера (а открывается «Жокей» в десять)
там уже все полно, и посетители, стоя в дверях, смот­
рят на танцующих. Оркестр здесь замечательный. Три
человека с острова Явы и один англичанин. Три челове­
ка с острова Явы играют: два на гитаре, один на банджо.
Их волосы гладкие, с синим отливом, расчесаны на про­
бор. А пианист — светлый англо-саксонский мальчик.Он
одет ковбоем, с пестрым платком на шее и в мокаси­
нах. Глаза у него злые. И если яванец водит своим смыч­
ком так, как будто чистит банан или гладит спящую
женщину, то пианист ударяет пианино, как непокор­
ную лошадь.
Прилавком с напитками управляет японец, а метр­
дотель — негр. Его черная голова мелькает в толпе,
а рука с розовой ладонью указывает свободные места.
Лакеи разносят гренадин и оранжад прямо по голо­
вам танцующих. Очень замечательное место — «Жо­
кей».
Что касается «Ротонды», то хотя ее слава миновала,
ко она живет за счет прошлого. Слишком много людей
письменно и устно воспевали ее. Но «Ротонда» уже не та,
что была. Не та, не та!
— Разве это бывшая «Ротонда», наша старая «Ро­
тонда»,— говорит знакомый художник.-— Теперь, на­
пример, если в «Ротонде» кто-нибудь наскандалит, его
оттуда выводят. Вы-во-дят, моя милая! Значит, это
конец. А раньше...
Но и сейчас там занятно посидеть часок-другой. Там
свои нравы, неповторимые нигде в другом месте. Навер74

ху с десяти часов вечера танцуют. Там протанцевали
паркет до того, что он трясется. Внизу в это время сып­
лется штукатурка. В таких случаях рекомендуется за­
крывать свою чашку салфеткой или бумагой, потому что
это «как раз под тем местом, которое трясется».
Однажды широкая струя воды потекла откуда-то
со стороны кухни. Две американки подобрали под себя
ноги в бальных туфлях. Их спутник громко спросил
лакея:
— Скажите, гарсон, что это течет? Не из убор­
ной ли?
Гарсон нагнулся к полу, принюхался и ответил:
— Не беспокойтесь, месье, это чистая вода.
Американки успокоились. Их кавалер заказал себе
новое питье. Вода текла весь вечер.
В осенний вечер, когда Париж пахнет прелым лис­
том и недавним дождем,— в такой вечер хорошо поси­
деть на террасе «Ротонды». Богема, настоящая богема
вымирает! Но там вы увидите еще такие лица, такие
шляпы и такие жилеты, какие видел в свое время
Мюрже.
Там вы увидите индийских поэтов, бразильских
художников и негритянских скульпторов, единствен­
ных, которые в Париже не собирают негритянской
скульптуры. Там пройдут многие знакомые лица, среди
них сутулый Эренбург с трубкой, без шляпы. Пройдет
мулатка Айша, необычайной красоты, золотисто­
смуглая.
Листья падают. Люди проходят.

Г л а в а 13
ПАРИЖ ЛЕТСШ

Все большие города теряют летом свой истинный об­
лик. Они наполовину пустеют, становятся ленивее и
проще, и только по вечерам, при вечернем освещении,
в огнях, как бы обретают на время обычную звонкость
и стремительность. В жаркие дни в Париже в Булон­
ском лесу можно увидеть старушку, которая привела
75

туда на веревочке курицу, чтобы дать ей возможность
подышать свежим воздухом. А этот последний продукт
чрезвычайно редок в Париже летом. Все, кто мог, уеха­
ли искать его у моря или в горах. Те же, которые не
могли, живут под Парижем в маленьких деревянных
домиках и разводят огороды. Огороды при этих домах
величиною с поднос. И капусту, например, там не са­
жают: она, матушка, любит широко пожить и, живя
широко, угнетает салат, редиску и лук.
Но есть такие люди — и их очень много,— которым
даже такой дом с огородом недоступен... Если пройтись
в сумерки по какой-нибудь из улиц подальше от центра,
похуже, победнее, то можно увидеть, как тяжело то­
мятся иные без свежего воздуха. Особенно плохо в домах,
мимо которых почти вплотную проходит поезд. Он сот­
рясает утварь и обдает сажей каждую складку. Он при­
сутствует при каждом ужине и обеде, как незваный
гость...
Комната мала и уныла. Оба окна жадно раскрыты
в погоне за каплей воздуха. С потолка свешивается
голая лампочка. За столом сидит отец, вернувшийся с
завода, бледный, с сединой в усах и впалыми висками.
Мать, задыхаясь, несет суп. Приходит дочь из какогонибудь универсального магазина, где она служит при­
казчицей в обувном отделении. Она устало откидывает
по-мальчишески остриженную голову на спинку стула.
От утомленья ей не хочется есть.
— К ак,— говорит ей мать,— как, Жанетта, ты не
ешь? А у нас сегодня мясной суп и отварная говядина
с корнишонами. Ты же любишь это. Кроме того, тебе
надо поправиться: ты так кашляешь.
— Я слишком устала,— отвечает Жанетта.— И по­
том эти горячие потные ноги, на которые я должна це­
лый день натягивать туфли. Теперь мне кажется, что
все пахнет ножным потом. Удивляюсь, зачем людям
столько обуви! — И, говоря это, она вытягивает ногу
в старенькой домашней туфле.
Но понемногу она отходит. Корнишоны так вкусно
пахнут. К тому же завтра воскресенье. Отец тоже дово­
лен газетой. Он вычитал, что там, на родине, в южной
провинции, будет прекрасный урожай винограда. И хотя
76

у него самого нет ни единой лозы, но приятно знать,
что родная земля так хорошо ведет себя... Атмосфера
проясняется. Лампочка в шестнадцать свечей начинает
гореть ярче, чем ей это положено. Откуда-то с дале­
ких речных берегов доносится слабое дуновение ветра.
И люди вздыхают, подняв головы. И вот уже отец готов
отпустить какую-нибудь добрую шутку, уже готов раз­
даться смех, как вдруг, сотрясая стены, грохоча желе­
зом и дыша горячим паром, проносится поезд, отравив
слабое и нежное дуновенье, пахнущее травами. И отец
забывает то, что хотел сказать. И Жанетта, отодвигая
тарелку, говорит со слезами в голосе:
— Мясо твердое, а корнишоны горькие,— и каш­
ляет.
Тем более сладостными кажутся прохлада предмес­
тий, чистый воздух, тишина. Все это наступает как-то
сразу, в десяти минутах езды от Парижа по электриче­
ской дороге. В Медоне, например. Там еще более очаро­
вательной кажется свежесть старого парка при обсер­
ватории. Обсерватория эта перестроена из замка. Здание
хранит еще следы былой величавости, которая так под
стать звездам. Там есть широкая аллея из платанов. По
ней проводят девочек-сирот в коричневых платьях и
шляпах. За ними идет монахиня в белом чепце и недоб­
рыми глазами глядит на своих ближних.
Странно думать, что так близко от Парижа может
существовать такая провинция, как Медон. Десятки
таких Медонов окружают Париж, и можно только удив­
ляться, как нечувствительны они к близости и влиянью
столицы.
Медон не предместье. Медон — самостоятельный
город. У него свои достопримечательности, свои особен­
ности. Самое замечательное в нем то, что он — родина
Рабле, что в нем жил Эмиль Золя. Особенность его та,
что в нем не вывозят мусора с дальних улиц, а бросают
его под окна соседей.
Медон тих. В девять часов вечера медонские дома
уже крепко спят, укрывшись своими фруктовыми сада­
ми. Изредка слышно, как падает спелая груша. Горит
фонарь, освещая листья каштана, как бы вырезанные из
мрака. И бронзовый Рабле, через головы домов, перего77

варивается с бронзовым Жансеном, построившим в ста­
ром замке обсерваторию.
— Ну что, дружище, как дела? — спрашивает Раб­
ле медленным бронзовым голосом.
— Ничего, старина, наблюдаю звезды. А ты?
— Ничего, дружище, наблюдаю людей.
И снова тишина.
Но если стать на какой-нибудь из гористых улиц или
еще лучше у самой ограды высоко лежащего парка, то
у ног своих можно увидеть весь Париж. Он тонет в ог­
нях и тумане. Эйфелева башня пронзает небо. Там, в
Париже, начало вечера. А здесь уже ночь.
Рано утром к нам доносится пение с соседней по­
стройки. Это поют каменщики-итальянцы. И пение это
так необходимо, стук кирпичей так убедителен, что
нельзя больше лежать в постели. Мы встаем, и каждое
утро у нас идут разговоры о мусоре.
— Посмотрите: этого башмака вчера тут не было.
— А вот кофейник. Удивительное дело, совсем це­
лый! Зачем же бросать?
При ближайшем рассмотрении оказывается, что он
действительно совсем целый, только дна нет.
Приходит сын молочницы. Он говорит не бонжур,
а бонжюр.
— Бонжюр, мадам!
— Бонжур. Послушайте, как быть с этим мусо­
ром? Нам бросают под окна, а мы не знаем, куда свой
девать.
— Я пришлю вам уборщиков, мадам.
Приходят два жгучих брюнета.
— Вы уборщики мусора?
— Да, мы.
— Почему же вы не убираете на нашей улице? Мы
выносили ведро с мусором и ставили у ворот, но все
оставалось.
— Видите, мы ездим только по главным улицам,
Здесь мы не обязаны.
На другое утро снова приходит сын молочницы:
— Бонжюр, мадам! Были у вас уборщики?
— Бонжур. Были, но ничего не вышло. Они говорят,
что на нашей улице они не обязаны.
78

— Тогда, давайте, я буду уносить.
Мы договорились. Но что же он делал, симпатичный
«бонжюр»? Он бросал наш мусор под окна наших со­
седей.
В предместьях Парижа встречается не только му­
сор под окнами. Там есть мусор иной, который тоже не
вывозится годами. В предместьях Парижа есть люди,
которые спрашивали меня, есть ли в Москве во всех
этажах вода и, главное, ходят ли трамваи. Один моло­
дой русский врач, у которого под Парижем ясли для
грудных детей, только не бедных, а очень богатых,
помявшись немного, попросил меня не трогать его пи­
томцев.
— Почему это? — обиделась я .— Я сама мать и, не
бойтесь, не возьму ребенка вниз головой.
— Нет, не то. Во-первых, у нас такое правило, что­
бы посторонние люди не брали детей, а потом... ведь вы
из России.
— Так что же?
— Там ведь чума.
— Где именно?
— Как «где именно»? Всюду. В Москве не пере­
водится чума. А кстати, скажите, трамваи у вас хо­
дят?
Мы имели с ним длинный разговор, и — во имя ста­
рой дружбы — хозяин яслей поверил мне, что чумы
в Москве нет. Но трамваи остались под сомнением. Хотя
он говорил, что верит мне,— я видела недоверие в его
глазах.
После ужина мы вышли в сад... Был вечер, была
луна. Старые каштаны цвели и пахли. От яблочного
вина, которое мы выпили за столом, звенело в ушах,
горели щеки. В бархатной тени каштана мой старый
приятель взял меня за руку:
— Мы теперь совсем одни, не правда ли?
— Да, совсем.
— Вы не рассердитесь на меня?
— Постараюсь.
— Я прошу одного: правды. Вы никогда не лгали.
— Я и теперь не солгу.
— Скажите, ходят ли у вас трамваи?
79

Г л а в а 14
«ОБЩЕСТВО СЛОМАННЫХ КРЫЛЬЕВ»

Вот птица: жалкое создание, отмеченное слабым
«прикосновеньем божества». Кто осмелится сравнить
ее с человеком, «царем вселенной», вокруг которого
вращаются луна и звезды. Однако птица обладает вели­
чайшим даром, увы, недоступным человеку: даром по­
лета. Необходимо проникнуть в ее тайну. Человек
должен полететь, должен вблизи увидеть звезды и солн­
це, которое, по уверению древних авторов, совсем не
так мало, как кажется. Трудно поверить, но в действи­
тельности оно не меньше главной городской площади,
хотя другие авторитеты уверяют, что оно не больше
мельничного колеса.
Наступает вечер. Солнце, «величиной с мельничное
колесо», плавной линией опускается к закату.
Средневековый ученый в своей полумонашеской
келье пристально глядит на скелет птицы. Как просто
и, однако, как непостижимо! И перед взором ученого
возникает схема будущей летательной машины. У нее
перепонки из сухожилий, и хрупкость ее крыльев за­
ставляет сдерживать дыханье. Человек полетит, как
птица. Когда? Через года, через столетья — никто не
знает, но это случится.
Проходят века. Первая летательная машина, пост­
роенная по типу птичьего скелета, затвердела, превра­
тилась в металл...
В Париже, в «Гран Пале», десятая выставка авиа­
ции. Выставочное помещение так велико, что самые
гигантские машины выглядят там, как мухи на столе...
Хотя в самом здании тепло и воздух стоит неподвижно
над медленной толпой, но кажется, что веет ветер: так
много крыльев вокруг.
В самом центре машина «рено». С одной ее половины
сняты все оболочки, все покровы. Она вся здесь со
своим чудовищным скелетом плезиозавра XX века.
Она так велика, что «фарман» обыкновенного размера
прячется у нее под крылом. Став в длинную очередь и
поднявшись по лестнице до уровня кабинки, можно
заглянуть внутрь. Там пятнадцать пассажирских мест.
80

Машина рассчитана не на роскошь, а на необходимое,
не на праздник, а на будни. Кресла не бархатные, а
деревянные, слегка закрашенные красной краской. В по­
мещении пилота пук веревок на полу и небольшой
якорь: совсем как на судне. Сбоку краткое объяснение:
«Этот якорь дает возможность удержать самолет на воде
на сравнительно большой глубине».
Вот аэроплан «катапульта». Он может подняться
в воздух с любого места, с любого судна, почти с лю­
бой крыши. Ему не нужно большого пространства для
разбега. Его ставят на короткие рельсы, он бежит по
ним и сразу срывается почти вертикально в воздух.
Выставка огромна. Разнообразие экспонатов уди­
вительно. Здесь и мрачные, безглазые, летающие
броненосцы, у которых дула орудий глядят из-под
брони. Маленькие миноносцы, узкие, стройные, скольз­
кие, покрытые алюминиевой чешуей, подымают острые
мордочки. Аэропланы для прогулок с мягкими кушет­
ками, с сетками для шляп и бокалом, где розовеет роза.
Охотничьи самолеты, желтые с серым, широкогрудые
и выносливые. Санитарные, где сразу, как в карете
Скорой помощи, откидывается целая стена с аптекой.
Есть тут аэропланы, специально приспособленные для
метанья мин. Но мины эти несут не смерть, а жизнь.
Рассчитанные на несчастные случаи с экспедициями
или на голод в осажденном городе, мины эти, если
снять с них металлическую покрышку, обнаруживают
завернутые в стружки пакеты с чаем, с кофе, хлеб и
вино в небыощихся фляжках. Есть тут и грузовики
для перевозки тяжестей, есть и танки для борьбы
с облачными рытвинами и ухабами. Все прочно, несо­
крушимо... В отделении физических и химических ис­
пытаний все разобрано на мельчайшие волокна. Ничто
не принимается на веру. Какая-то особая предохрани­
тельная пробковая перегородка измельчена сначала на
маленькие квадратики, а потом просто изрублена, как
мясо для котлет: все для того, чтобы показать свою
доброкачественность.
Парашюты наглядно показывают, как комфорта­
бельно и послушно они раскрываются, как покойно и
легко качаться пассажиру в их креслице. Здесь же и
81

аэростат, этот воздушный наблюдатель. Вероятно, на­
станет время, когда на каждом скрещенье улиц будет
подвешен человек с палочкой в руке, регулирующий
уличное движенье. У его рта будет особый громкогово­
ритель, чтобы воздушные такси и трамваи не могли от­
говориться шумом мотора, якобы заглушающим все
звуки. Конечно, будет введена система флажков, огней,
быть может, ракет. Но иногда нужно и живое слово,
чтобы вразумить строптивых.
В аэростате в полном снаряжении стоит манекен.
На голове у него шлем, на груди — бинокль, одет он
наподобие водолаза. И знающие люди из «военного
ведомства» с удовлетворением удостоверяют доброт­
ность его непромокаемой ткани и спорят о том, сколько
времени «он сможет продержаться в тумане». Глав­
ным образом смотрят люди в цилиндрах и военных
кепи. Воздушный флот, воздушное сообщение, воздуш­
ная охрана,— ведь все это — новый источник мощи,
новая защита.
Среди всех этих машин есть одна в ореоле славы.
На ней летчик взобрался на высоту, равную высоте
сорока одной Эйфелевой башни, поставленной одна на
другую. Здесь же все это и представлено: сорок одна
башня, каждая величиной с карандаш. Они стоят друг
на друге и кончаются высоко в воздухе. А у самого
подножия — земля, такая, какая она видна с высоты
сорок первой башни.
Все прекрасно и спокойно. Человечество привыкло
к воздухоплаванию, и если бы воскрес на час средневе­
ковый ученый, он, пожалуй, подумал бы, что не стоило
так безумно биться его сердцу при мысли о полете.
Человек летит — и все очень просто. Горные, морские,
северные и южные курорты предлагают больным свои
воздушные поезда. Предложения одно соблазнительнее
другого. Одна воздушная компания обещает вам даро­
вой полет в Тунис с завтраком и обедом, если вы до­
ставите ей пятерых желающих полететь за деньги. Люди
в цилиндрах и кепи улыбаются и предлагают своим
прелестным спутницам к праздникам подарок на вы­
бор: платиновый браслет с сапфирами или полет на
тропики.
82

Тут же, при выставке, кино. Там, на экране, плы­
вут облака, беззвучно гудят пропеллеры. Военный ми­
нистр жмет кому-то руку, какая-то посланница улы­
бается летчику и прикалывает к его кожаной куртке
цветы. Летчик где-то на юге, истомленный зноем, силь­
ной белой рукой берет влажный пористый кувшин,
такой же смуглый, как пальцы, подающие его. На се­
вере во время зимнего спорта вокруг самолета летают
веселые снежинки. Длинные уши легавой собаки вы­
глядывают из окна охотничьего бипланчика.
И все же...
Под сенью крыльев, на почетном месте, спору нет,
но все же немного сбоку, чтобы не слишком бросалось
в глаза, стоит стол, где принимаются членские взносы
и где записываются в члены «Общества сломанных
крыльев». Но кто эти два, сидящие у стола? Они при­
нимают записи и разговаривают с публикой. Они скром­
но, но хорошо одеты в штатское. Но у одного нет ни
ушей, ни носа, а у другого взамен носа одна воспален­
ная ноздря. Вместо ушей два отверстия. Глаза скрыты
черными стеклами, вместо волос — парик, аккуратно
доходящий до бровей. Вместо кожи лица — багровая
чешуя. Человек этот разговаривает учтиво, но голос
звучит как из-под подушки. У другого — нет шеи:
странно уменьшенная голова положена на плечи. Кроме
того, у него нет руки и ноги... Оба эти человека пред­
лагают желающим записаться в члены «Общества сло­
манных крыльев». И желающие записываются. Но при
этом они преувеличенно вежливо улыбаются, и пальцы
их, вынимая из бумажника членский взнос, слегка
дрожат.
Безносые и безухие люди — бывшие авиаторы.
У них случились аварии: падение и при падении, ко­
нечно, пожар. Они обгорели наполовину, они живы
только наполовину.
— Разве это не жестоко,— несмело говорю я де­
вушке, продающей открытки,— разве это не ужасно —
заставлять их присутствовать здесь? Неужели это де­
лается для рекламы общества? По-моему, это жестоко.
Она смотрит пристально грустными серыми гла­
зами.
83

— Нет,— отвечает она,— все-таки это правильно,
что они здесь. А то ведь люди могли бы совсем забыть
о том, как это опасно — летать по воздуху.
Уходя из «Гран Пале», думаешь о том, как труден
путь человечества к победам. И высота «сорока одной
Эйфелевой башни» становится еще более потрясающей
при мысли о безглазом человеке.

Г л а в а 15
ВОСКРЕСЕНЬЕ В ПУТИ

«Общество интеллектуальных сношений с Советской
Россией», существующее в Бельгии, предварительно
списавшись с нашим московским ВОКСом, то есть Все­
союзным обществом культурной связи с заграницей,
организовало в Бельгии мой доклад «О современной
литературной Москве». На помощь мне киноотделом
при парижском торгпредстве был дан наш советский
фильм «Станционный смотритель». Шесть катушек
пленки «Смотрителя», заключенные в плоские метал­
лические коробки, были уложены в такси; туда же был
уложен небольшой чемодан, где лежал тщательно
подготовленный доклад; туда же села я, подавленная
ответственностью перед двумя «обществами», москов­
ским и бельгийским, и все мы отправились на вокзал...
Снова запели, зарокотали общительные колеса, снова
они приняли участие в моих делах, в делах бельгий­
ского общества и ВОКСа. Они были полны беспокой­
ства за мое выступление, они определенно сомневались,
они советовались друг с другом. Они волновались
так же, как и я. Ибо одно дело выступать в Мо­
скве в Политехническом музее или в Доме печати,—
выступать пускай даже неудачно, но все же у себя до­
ма, на родном языке. После такого выступления в Мос­
кве, прочтя о себе плохую рецензию, можно крепко заг­
рустить и дать себе слово в другой раз сделать все это
лучше и умнее. Но в чужом городе!.. В чужой стране!..
А пока, чтобы не думать о том, что будет, я стала
смотреть в окно на Бельгию.
84

После мягкого и невнятного парижского говора, где
катятся многочисленные «р-р», твердое бельгийское
произношение поражает ухо. Речь течет гораздо мед­
леннее, слова в каждой фразе расставлены определенно
и прочно. Слово «да» бельгийцы произносят «уй». Фран­
цуз так никогда не скажет. От Парижа до Брюсселя
поезд идет с остановками четыре часа. В течение этого
времени огромная часть маленькой Бельгии проходит
перед вами. Улицы, дома, фабрики, трубы, высокие
пирамиды из земли и угольной пыли, опять фабрики,
опять трубы непрерывно сменяют друг друга. Ни клоч­
ка свободной земли. Дерево кажется откровением.
Земля стиснута, зажата, заключена в каменные скобки;
из них не выйти.
Вот поезд остановился на станции, совсем малень­
кой. И как только прекратился рокот колес, тотчас же
в тишине послышалось тяжелое дыхание ближнего за­
вода. Какая-то труба, невысокая, с непропорциональ­
но крупной головой мерно выпускала воздух через
закопченные ноздри. «Зг, зг, зг!..» — заверещала про­
зрачная металлическая клетка, летящая по воздуху.
«Бум!..» — грохнуло что-то под навесом. Под плоской
крышей из стекла и железа встало бледное зарево.
И все зданье осветилось изнутри сквозь мельчайший
дождь пара. Мелко и дробно застучал электрический
молот... В это время наш поезд помчался дальше.
Но бывает иначе. Для того чтобы показать это, мне
нужно сразу перескочить через Брюссель и очутиться
на обратном пути в Париж. Тогда, на бельгийскофранцузской границе, благодаря «Станционному смот­
рителю», для которого эта станция действительно
оказалась полной приключений, я впервые узнала,
как тиха и неподвижна может быть жизнь. На этой
станции мне пришлось провести три часа от поезда
до поезда в ожидании таможенного чиновника, кото­
рый должен был удостоверить, что пленка — та са­
мая, которую я пять дней тому назад везла из Парижа.
Кроме того, мне должны были вернуть пошлину,
взятую условно в виде страховки. (Ввоз кинопленки
из Бельгии во Францию и обратно совершается
не просто.)
85

Мой поезд стоял четыре минуты: в такой короткий
срок нечего было и думать уладить все дела «Смот­
рителя», и я осталась ждать. Чиновника, к тому же,
тоже не было. Мне сказали:
— Сегодня воскресенье, он ушел после двенадцати.
Он не думал, что понадобится. Но мы пошлем за ним
в Моне. А вы подождите.
Моне — это уже другой город. И, пока посылали
туда за чиновником, я бродила по перрону, сидела в пу­
стынном буфете.
За эти три часа прошло два поезда. Один даже
не остановился: пренебрежительно фыркнул и помчал­
ся дальше. Другой остановился на минуту. Из него
выглянуло два-три человека; кто-то вошел, никто не
вышел, поезд ушел дальше.
Когда стемнело, над запасными вагонами, стоящими
на путях, взошла луна — круглая и белая, в которой
было очень много фламандского, как и во всей Бельгии.
Фламандское чувствуется во всем. И вот, когда на небе
появилась дородная луна, похожая на женщин Рубен­
са, на перрон вышел начальник станции. Он подошел
ко мне и спросил: как мои дела, пришел ли чиновник,
вернули ли мне деньги? История с кинопленкой была
здесь событием. Я ответила, что чиновник пришел, что
деньги мне возвращены, что все улажено, что я жду
поезда. Начальник станции сказал:
— У вас есть еще время. Пятнадцать минут. Не
зайдете ли ко мне?
Я вошла к нему в его служебный кабинет. Там го­
рел камин.
— Как тихо,— сказала я ,— это, наверное, потому,
что воскресенье.
— Нет, здесь всегда так.
После чего торопливо, как бы боясь, что поезд при­
дет и он не успеет всего рассказать, начальник стан­
ции сообщил мне, что их живет здесь двадцать чело­
век. Что они живут «коммуной», все вместе в большом
доме вон там, налево. Что телеграфист родом шотлан­
дец и играет на волынке.
— А вы откуда? — наконец спросил он.— Вероят­
но, из Америки?
86

— Нет, не из Америки. Из Москвы.
— О-о!..— он страдальчески наморщил брови.—
Не может быть.
— Почему?
Он двинул тяжелым фламандским стулом.
— Я, вы понимаете, очень много читаю газет. Что
еще больше делать? И всегда первым делом — о рус­
ских делах. Я, видите ли, очень интересуюсь вашими
делами.
— Что же вы о нас думаете?
— Очень многое. Скажите, действительно ли страна
так велика?
— Чрезвычайно. Если бы у нас таможенный чинов­
ник оказался в соседнем городе, его не так легко было
бы раздобыть, как здесь.
— Я очень много думаю о вашем угле. Видите ли,
главное в жизни — это уголь. Бельгия потому и вышла
в люди, что у нее много угля. Скажите, Донецкий бас­
сейн — это серьезно?
— В каком смысле?
— Достаточно ли хорошо он оборудован? Знаете ли
вы, что такое шахта? Это — хрупкий организм, за ко­
торым нужно следить. Все должно быть солидно.
Уголь — это все. Возьмите бельгийскую промышлен­
ность. Знаете ли вы, что теперь не только Франция, но
и Англия начинает побаиваться нас? Если дело дойдет
до того, чтобы помериться силами, то мы еще посмот­
рим, кто кого... Но вы действительно оттуда?.. Это
странно. Мне кажется иногда, что на самом деле ва­
шей страны не существует. Так много о ней говорят
и пишут разного. И потом в этой тишине трудно
себе представить, что где-то происходит столько со­
бытий.
«Дзззззиииинь...» — зазвонило где-то.
— Ваш поезд,— сказал начальник станции.— Пора
вам идти.
Снаружи было так тихо, что даже шум, производи­
мый поездом, растворялся в тишине, как свет фонаря
в бездне ночи. Теперь, если меня спросят, где самое
тихое место на свете, я знаю что ответить. «Индустри­
альная тишина»,— как сказал один поэт...
87

Чем ближе к Парижу, тем становилось шумнее.
Купе несколько раз наполнялось и пустело. Вошли
трое рабочих, очевидно проведших воскресный день
у приятелей, в «соседнем городе». Двое были бледны,
кудрявы, вероятнее всего южане. Третий — настоя­
щий фламандец, плотный. На его руках на каждом су­
ставе была черная шишечка, уже не смываемая до самой
смерти. Один из рабочих развернул газету. Это была
бельгийская «Ле драпо руж» («Красное знамя»). Пер­
вым делом он стал читать отдел: «Безработица».
— Э? — спросил один.
— О ла-ла,— сказал второй.
—- Уй,— ответил третий.
А теперь мне хочется вернуться несколько назад во
времени и в пространстве, вернуться в Брюссель, в ве­
чер моего приезда, когда с афиш, развешанных по­
всюду, на меня глядело мое собственное имя, изменен­
ное французским правописанием, и «Метр де пост»,
в котором я не без затруднения узнала «Станционного
смотрителя». Все это было назначено на завтра, а пока
меня поселили в «Фондасион университер», нечто вроде
Дома ученых. Общежитие это вместе с университетом
подарила Бельгии «щедрая» Америка, на деньги, не
истраченные на покупку пулеметов и удушливых га­
зов... В Доме ученых царила ослепительная чистота.
Уже потом я узнала, что мое появление в этих достой­
ных стенах вызвало не вполне дружелюбное удивление
у всех остальных обитателей: каждому из них было
больше шестидесяти лет, и у всех были профессорские
дипломы. У меня не было ни того, ни другого...
Очень было страшно выходить на эстраду для до­
клада. Мне стало ясно, что я провалюсь: я вспомнила,
что колеса поезда предсказывали мне это с непрелож­
ной очевидностью. Вся моя надежда была на «Смот­
рителя». «Ну, провалюсь я ,— думалось мне,— но
«Смотритель» не подведет, Москвин не выдаст». Мне
хотелось просить его играть как можно лучше в этой
чужой стране, так далеко от Москвы, для людей, на­
строенных неизвестно как по отношению к Советской
88

России. На Москвине и мне лежала большая ответ­
ственность. Но Москвин был на пленке: он не мог уже
играть ни хуже, ни лучше. И я позавидовала ему.
Старый почтенный бельгиец, месье Оттле, инициа­
тор «Дворца мира» (я потом скажу подробнее и о «Двор­
це» и об инициаторе), произнес несколько вступитель­
ных слов. Он был отменно вежлив. Он представил меня
публике, сообщил, что я из Москвы, что я пишу. Все
было очень хорошо, но где-то в глубине его мягкого
старческого голоса сидела какая-то заноза. «Пока-то
ты хороша, матушка,— слышалось мне,— а вот как
ты справишься?» Публика (ее было очень много, и это
обрадовало меня и испугало) дружно захлопала месье
Оттле. Потом заговорила я и не узнала своего голоса.
«Громче!» — крикнул кто-то сверху. «Батюшки,— ус­
пела я подумать,— вот когда я погибну!» Вдруг я за­
была всю схему своего доклада, французские слова,
которые мне надлежало произносить, обступили меня.
И оттого, что это было страшно, я пришла в себя. Я оч­
нулась и услыхала, что говорю все как надо.
В зале засмеялись как раз в том месте, где было
нужно. Несколько человек («президиум») на эстраде
слушало внимательно. И месье Оттле одобрительно
глядел на меня из-под больших седых бровей.
Я говорила о литературной Москве наших дней, о
наших группировках, о Доме Герцена и Доме печати.
О наших журналах. И, когда я кончила, первый хлопок
показался мне первой каплей дождя после долгой за­
сухи... «Станционный смотритель» имел свою долю
успеха. Брюссель показался знакомей и теплее. И со­
лидный швейцар Дома ученых, отпирая мне дверь, ска­
зал дружелюбно:
— Вообще говоря, так поздно звонить не полагает­
ся: для этого надо брать ключ. Но так как была ваша
лекция, то это ничего. Я присутствовал на ней и остал­
ся очень доволен.
Как было уже сказано выше, месье Оттле основал
в бывшем выставочном павильоне «Дворец мира». Идея
этого дворца мне по сей день не вполне ясна. Вероят­
нее всего, месье Оттле предполагал собрать в этом му­
зее все, что касается цивилизации всех на свете стран.
89

Так как музей беден (город отказался субсидировать
его, и только после больших трудов удалось отстоять
выставочный павильон для экспонатов), то в музее еще
есть трогательность и юмор, не свойственные обычно
такого рода учреждениям... Топить в музее нечем, пол
там каменный, холод — адский. И месье Оттле, не
снимая шубы, носится по ледяным пространствам, пере­
летая от одной страны к другой, из одного столетия
в другое.
Подхваченная месье Оттле и несколькими его сот­
рудниками, подгоняемые все вместе стужей, мы вихрем
пронеслись по векам и народам. Мы начали с устрой­
ства мирозданья. Первозданный хаос был изображен
на больших картонах охрой и суриком. Замелькали
всевозможные «завры».
Появился доисторический
человек с неимоверно длинными руками. Ассиро-Вавилония, Египет и Греция были нами обследованы в
несколько минут: медлить нельзя было, так как нас жда­
ли другие века. Мгновенно долетели мы до образова­
ния России; здесь мы помедлили. Появилась Франция
века энциклопедистов.
— Вы видите,— говорил месье Оттле,— моя идея
грандиозна. Здесь будут все и вся. Вот Вольтер, кото­
рый нам улыбается. Обратите внимание на эти таблицы.
Я покажу вам наш архив. В нем двенадцать миллио­
нов карточек; на них запечатлены события, касаю­
щиеся как отдельных личностей, так и целых народов...
Вот Вольтер...
Когда-нибудь те, которые придут после меня, уви­
дят, вероятно, детище месье Оттле созревшим, бога­
тым и великолепным, одетым в мрамор. Тогда древняя
сатурналия не будет представлена лишь маленькими,
скудно раскрашенными фигурками из картона, а улыб­
ка Вольтера будет запечатлена в бронзе, а не в простом
гипсе. Те, которые придут после меня, увидят больше
и лучше. Но, конечно, самого месье Оттле уже не будет
в живых. И его музей, отделившись от кипучей чело­
веческой энергии, создавшей его, обретет величест­
венность подлинного «культурного памятника». А пока
он беден и прост. И я рада, что видела его именно
таким.
90

Глава 16
О ГОРОДЕ БРЮССЕЛЕ

От Брюсселя Антверпен и, следовательно, океан
недалеко. Близость океана ясно чувствуется в предве­
черних соленых ветрах, во влажности неба, а глав­
ное — в частых сменах погоды. В течение дня несколь­
ко раз идет дождь; он по-северному барабанит по
остроконечным крышам «старого» Брюсселя. Внезапно
дождь сменяется ветром, потом ветер исчезает — над
городом плывет серый день, тихий и нехолодный. И
вдруг, вместо всего этого,— улыбка солнца, когда ули­
цы еще мокры, а небо голубеет. Через полчаса туман
обволакивает город, скупо горят фонари, слезятся
окна. Узкие улички полны тогда средневекового том­
ленья, готические арки висят в воздухе. Кошка, словно
оборотень, перебегает дорогу.
И наконец, уже поздно вечером, ночью синий про­
зрачный воздух повисает над городом. Все происходит
оттого, что близок океан.
В Бельгии странным образом соединились ультра­
современность с медленным — по старинному — тече­
нием времени. Эта двойственность видна во всем. Так,
например, в Брюсселе вам могут показать старое фла­
мандское кафе, существующее три столетья. Кафе это
находится в маленьком узком дворике, мощенном вы­
тертым кирпичом. Оно состоит из одной длинной ком­
наты. На стенах в дерево вделаны кафли, голубые и
белые. В глубине — камин, над которым почерневшие
часы. Здесь нет электричества, хотя новшество все
же есть: горят не свечи, а керосиновые лампы. Но в ка­
ком почтенном медном окружении! Если вы спросите
горячего вина, вам его подадут в тяжелой каменной
кружке. В нее будет опущен странный, непонятный
инструмент из олова, нечто напоминающее орудие инк­
визиции. Может быть, этим выдергивают ногти или вы­
рывают глаза? Но не надо пугаться — это просто осо­
бая давилка для лимона.
В этом кафе нет музыки, нет громких разговоров.
Несколько человек играют в шахматы. Густой дым
от трубок туманит голубые кафли. Толстый хозяин
91

негромко звенит старым стеклом. И странно видеть здесь
модную киноактрису, стриженную, как мальчик, в ко­
жаных гетрах и полосатом кашне. Посидишь тут пол­
часа, и так и кажется, что сейчас заглянет сюда док­
тор Фауст со своим приятелем Мефистофелем.
Выйдя отсюда, можно повстречаться с не менее
странным персонажем, например со знаменитым «Брюс­
сельским мальчиком», которому уже четыреста лет,
а может быть, и больше. Несмотря на столь почтенный
возраст, он очень мал. Вечная юность смеется в ка­
менных ямочках его пухлого тельца. Он стоит на
одной очень небольшой площади, вернее говоря, пере­
крестке. Стоит он над раковиной, совсем голенький.
На вид ему года два. Он занят тем, чем очень часто
заняты дети его возраста. Тонкая струйка стекает в ра­
ковину. Раньше, когда люди были богаче и легкомыс­
леннее, по праздникам вместо воды здесь текло вино.
Брюссельцы очень гордятся своим мальчиком, «са­
мым старым гражданином города Брюсселя», как
называют его путеводители. У этого гражданина, несмот­
ря на то что он очень мал, есть своя большая история.
Существует несколько вариантов этой его истории.
Один из них гласит, что у некоего владетельного гер­
цога был сын, и этот сын пропал. За ним были посланы
гонцы, которые наконец и обнаружили его в той самой
позе и за тем самым занятием, за каким мы застаем его
сейчас. В память об этом событии и был сделан камен­
ный мальчик.
Мы не будем перечислять всех толкований басно­
словного происшествия. Было это или не было, все
прошло и все забылось. Остался только «самый старый
гражданин города Брюсселя». Но и у каменного мла­
денца были свои переживания. Его несколько раз пы­
тались украсть англичане и французы. И всегда ребе­
нок возвращался домой. Гренадеры Людовика XV оби­
дели мальчугана злой шуткой, и король, чтобы загла­
дить неприятность, наградил его богатым костюмом и
орденом. Впрочем, у него не один костюм, а несколько.
И несколько орденов. В 1914 году, во время вторженья
в Бельгию вражеских войск, он единственный не пал
духом и продолжал «как ни в чем не бывало заниматься
92

своим делом». Кроме военного мундира, у него есть
и студенческий. В дни студенческихпраздников он
предстает перед взорами брюссельцев в виде крохот­
ного студента. Все наряды маленького мальчика хра­
нятся в особом музее, посвященном ему... Как бы ни
был серьезен человек, как бы ни был озабочен, проходя
впервые мимо мальчика, он остановится и улыбнется.
Теперешняя улыбка при виде фонтана, правда, очень
сложна. Она состоит из неожиданности, смущенья,
умиленья и иронии. Очень непростая улыбка двадца­
того века перед шестнадцатым...
Очаровательна в Брюсселе Ла гранд плас, Боль­
шая площадь. Несмотря на название, она вовсе не ве­
лика. Брюссельцы уверяют, и, кажется, нет оснований
им не верить, что их площадь самая красивая в мире.
Нигде, по крайней мере в столь чистом виде, не сохра­
нился аромат готики, как здесь. Необычайная ратуша,
так называемый Дом короля и все остальные здания
со всем их каменным кружевом и темным золотом
окружают пространство площади.
— Нашу площадь надо смотреть при луне,— с гор­
достью говорят брюссельцы.
Увы, луна здесь редкая гостья! Но иногда, когда
раздвинутся тучи и синий месяц посеребрит многосотлетние арки, Большая площадь поистине незабываема.
— Вы видели ратушу? — спрашивают в таких слу­
чаях брюссельцы.— А Дом короля? А где вы найдете
такие пропорции? А такую перспективу? А такую
луну?
И вы покорно отвечаете:
— Нигде...
Старый Брюссель, тихий «почтенный» город, город
мелких буржуа, город небольших особняков, где па­
радные комнаты — внизу, а спальни — наверху, как
в Англии.
Промышленность здесь развита слабо. Нет ни боль­
ших фабрик, ни заводов. Все это сосредоточено вокруг
Льежа. Фабрика с двумястами рабочих считается здесь
большим предприятием... Город, где Вандервельде на­
саждает трезвость запрещением продавать вино неболь­
шими дозами. Город, где очень сильны иезуиты.
93

Узнав, что я из Москвы, дружественно настроен­
ный «социалистический» депутат везет меня по городу
в своей машине. На широкой и светлой улице он пока­
зывает мне мощное здание с квадратными окнами.
Это — иезуитский колледж. Дальше мы проезжаем
мимо университета, еще не вполне законченного («по­
дарок» Америки). Гладкие корпуса больше похожи на
фабрику, чем на учебное заведение. С американской
точки зрения, так оно и должно быть: университет —
та же фабрика. Только там вырабатываются не са­
пожная мазь и не анилиновая краска, а стандартизо­
ванные мозги.
Г л а в а 17
БЕЛОЕ И ЧЕРНОЕ

Одиннадцать километров блестящей гладкой до­
роги, лакированного асфальта, который отражает цвет
неба. Трамвай идет мимо домов, где живут самые бо­
гатые люди Брюсселя. Светлые кафельные стены, плот­
ное кружево на окнах говорят о каком-то другом, не­
французском уюте, в котором всегда есть известный
холодок. Фламандская культура чувствуется здесь
в больших спокойных плоскостях, в гладком дереве,
в пушистых тканях... Несмотря на богатство, дома
малооригинальны. Только один из них, диковинка этого
места, выделяется необычным пятном. Белый, мрамор­
ный, плоский, отороченный золотом, он окружен не­
правдоподобным садом, где вечнозеленые деревья под­
стрижены шарами, квадратами, треугольниками. Все
это белое, черное и золотое, с красным пятном автомо­
биля у дверей, настолько плакатно, настолько наро­
чито, что нельзя поверить в серьезность этого жилья.
Нельзя поверить, что люди здесь спят и обедают.
Постепенно и незаметно улица переходит сначала
в парк, а потом в лес. Деревья большие, рослые, по­
крытые плюшевым мхом, холеные, как спортсмены,
стоят отдельными группами.
В конце этого пути находится Тервюрн, место вели­
колепное и пустынное, как Версаль, где даже прямо94

угольные бассейны выглядят совершенно по-версаль­
ски. В этом парке находится знаменитый, чуть ли не
первый в мире, Колониальный музей. Здесь маленькая
Бельгия собрала все, что относится к ее колонии Кон­
го — колонии, которая в восемьдесят раз больше своей
метрополии, в четыре раза больше всей Франции и ко­
торая занимает пятнадцатую часть всей Африки...
Не подлежит сомненью, что эксплуатация белыми
людьми черных — дело очень старое. Но сначала чер­
ных людей просто эксплуатировали, не обращая на них
никакого внимания. Однако мало-помалу Европа на­
чинает интересоваться неграми как таковыми. Причем
интерес этот идет главным образом по линии танца и
музыки. Одно из последних европейских увлечений,
джаз-банд, целиком заимствован у негров. Европа взя­
ла у них безумный и головокружительный ритм чече­
ток, похожих на дробь тропических ливней по плотной
ткани пальмового листа, прерываемую глухим паде­
нием кокосового ореха. Европа интересуется негри­
тянским искусством...
В Париже каждая «уважающая себя» модная жен­
щина обязательно должна иметь среди своих безде­
лушек «что-нибудь негритянское». В ателье парижских
художников на самом почетном месте, самом видном,
самом высоком, на схематической деревянной лошади
обязательно восседает коричневая острогрудая негри­
тянская Венера в юбочке из лыка.
Среди большого количества людей, увлекающихся
«искусством негров» из желания быть модными, есть
несколько подлинных ценителей и знатоков. Но никому
из них в самых смелых грезах не являлось то, что со­
брано в необозримых залах тервюрнского музея.
Сначала идет флора и фауна Конго. В стеклянных
шкафах представлена вся расточительность, вся рос­
кошь африканской природы. Одно из самых почетных
мест занимает пальмовый орех... Если внимательно
рассмотреть пальму, то на самом верху, под листвен­
ным веером, можно заметить огромную опухоль, слегка
напоминающую невиданной величины кедровую шиш­
ку. И, подобно кедровой шишке, эта пальмовая при­
пухлость полна орешков, сидящих густо-густо, каждый
95

в своем гнезде. Это и есть пальмовый орех — то, из
чего делают пальмовое масло, в свою очередь являю­
щееся основой почти всякого мыла... В Тервюрне
можно проследить все этапы этого процесса. Вот орехи
сидят в своих гнездах. Вот вся пальмовая шишка, раз­
резанная вдоль и в этом виде похожая на дикобраза.
Вот грубая рыжая масса, добываемая из орехов. Боль­
шие шершавые куски наполняют банку. Вот эта масса
светлеет, утончается, приобретает цвет топленых сли­
вок. В таком виде она становится мыльной основой.
Различные сорта кофе, бобы какао, наполняющие
длинные плоды, каучуковые лианы, свернутые в лип­
кие клубки, надтреснутые, готовые раскрыться головки
хлопка, невиданные цветы, листья, похожие на непромо­
каемый плащ, янтарь, застывший гигантской слезой на
суку подводного дерева, золотой песок и слитки золота,
найденные в реках Конго,— все это заставляет меч­
тать о какой-то обетованной земле, о каком-то рае
изобилия. Кстати, для райских сокровищ необходимы
ангелы-хранители. В Париже, на выставке каучука,
где попутно были выставлены и драгоценные камни,
я слышала разговор о том, что стеклянные витрины,
где хранятся все эти богатства, наполнены удушли­
выми газами. Если и найдется предприимчивый чело­
век, подобный людям, укравшим розовый брильянт из
музея в Шантильи, то он будет немедленно настигнут
ядом. За достоверность не ручаюсь, но — как предпо­
ложение — это любопытно.
После растений и минералов идут животные, птицы
и насекомые. От величины бабочек теряешь всякое
представление о действительности. Перед витринами
птиц можно стоять часами. Райские птицы сидят на
ветках, как воробьи. Попугаи — голубые, розовые,
оранжевые и коралловые — провожают посетителя сте­
клянными глазами. Самка гориллы укачивает детеныша
тем же движением, как и женщина. У африканского
слона пронзительные треугольные глазки. Крокодил,
окруженный своей семьей, показывает бесчисленные
кривые зубы. Носорог, весь покрытый каменно-пупы­
ристой кожей, выставив рог, презрительно поворачи­
вается спиной к длинной и хрупкой жирафе. И носорог
96

и жирафа стоят посреди зала. По стенам, за прозрач­
ным стеклом, неподвижно бегут пантеры. Пятнистые
леопарды приподымают лапу, как бы готовясь к смер­
тельному прыжку. И кроткая полосатая зебра даже
после смерти содрогается от ужаса. Все это привезено
из лесов Конго.
После растений, минералов и животных идет, пожа­
луй, самое интересное: быт негров — все, что с отчетли­
востью дает нам представление о далекой, непохожей
на нашу, своеобразной жизни.
В одном месте воспроизведен негритянский оркестр,
прообраз джаз-банда. Играют четверо: один дует
в рог, другой — в дудку из тростника, третий играет
на странном инструменте, напоминающем берцовую
кость, а четвертый тупыми палочками ударяет по натя­
нутым жилам... Так и видишь тропическую ночь, чер­
ный лист пальмы, осыпанный звездами. Так и слышишь
звуки этой музыки, похожей на град светляков.
Всевозможные маски—каменные, костяные и дере­
вянные—заключены в витрины бельгийского музея. Нет
ни одного человеческого переживания, которое не было
бы здесь отображено. Грозные военные и религиозные
маски снятся потом всю ночь. Каменные и деревян­
ные изображения людей и животных поражают своей
первозданной свежестью: как будто человек похитил
у природы все ее тайны на рассвете, когда мир еще
спал.
Легко проследить по образцам негритянского ис­
кусства появление европейцев. Первым делом оно
ознаменовалось гвоздями. Гвозди появляются внезапно
и в большом количестве, причем использование их не­
обычайно остроумно. У негритянских скульпторов
гвозди изображают крокодиловую кожу. Набитые на
деревянное изображение зверя, перепутанные верев­
ками и волокнами, все это, сделанное криво и косо,
отчетливо передает грубую шероховатость крокодильей
шкуры. Из гвоздей также сделаны изгороди, когти,
шипы кустарника, капканы.
После гвоздей появились зеркала. Сначала это были
маленькие кусочки, осколки разбитого зеркала. Но
даже им была уготована почетная участь.
4

В Инбер, г 3

97

В негритянской религии, путем каких-то глухих
отголосков из Индии, самой важной точкой мира яв­
ляется пуп. От него — мудрость и спокойствие. Чело­
век, долгое время глядящий на свой пуп, приобщается
к божеству. И вот осколки зеркала удостаиваются ве­
ликой чести: их вставляют вместо пупа изображениям
божества.
Несметно богатая, тропически роскошная, огромная
страна... Страна, которая в восемьдесят раз больше
Бельгии, в четыре раза больше Франции и которая
занимает пятнадцатую часть Африки... Как же отра­
зилось на ней владычество белых?
Покончив с золотом, алмазами, животными, ору­
диями и плодами Бельгийского Конго, необходимо бро­
сить взгляд на многочисленные статистические таблицы,
которыми так богат Колониальный музей в Тервюрне. Таблицы эти чрезвычайно любопытны. Они
дают полное представление о том, как работает в ко­
лониях католическое духовенство, какую необычайно
хитрую и обдуманную паутину плетут под голубым не­
бом черные сутаны. Вот несколько цифр на 1925 год:
в Конго девять викариатов и десять духовных префек­
тур, сто восемьдесят одна станция, пятьсот пятьдесят
«духовных отцов», двести пятьдесят два «брата», три­
ста пятьдесят одна «сестра». «Нормальных школ» для
подготовки учителей и местных чиновников — сорок
шесть. Центральных школ, где обучение производится
главным образом миссионерами,— сто девяносто две.
Школ, где учителя негры,— четыреста одиннадцать.
Ремесленных школ для негров — сорок одна. Госпита­
лей — восемьдесят два. Диспансеров— двести три и
лепрозориев — три.
Как видно из этих данных, работа белых постав­
лена в Конго необычайно широко. Белые «отцы», «бра­
тья» и «сестры» горячо заботятся о своих черных
«родственниках». И все же, несмотря на все эти «за­
боты», население Конго быстро уменьшается. Это про­
исходит, конечно, оттого, что белая «родня» вместе
с «духовными префектурами» принесла с собой спирт­
ные напитки, карты, скверные европейские болезни
и револьвер.
98

Негр должен работать как буйвол. В свободные
часы он пьет и играет в кости, проигрывая весь свой
заработок. Он болеет и умирает от невиданных раньше
болезней. Разве мудрено, что при таких обстоятельст­
вах, несмотря на самый тщательный присмотр «вика­
риев» и «духовных префектов», Конго отмечено такой
высокой смертностью. Впрочем, к этому мне придется
вернуться позже.
Осмотром Колониального
музея завершается
мое пребывание в Брюсселе. Я увожу оттуда множе­
ство воспоминаний. Бельгийские студенты долго
машут вслед поезду своими кепи с большими козырь­
ками...
И снова Париж.
Глава

18

«ТЕМ ЛУЧШЕ»

Не так давно в Америке разразился один из тех
судебных процессов, на которые так падки бульварные
газеты и журналы. Между прочим, обвиняемой инкри­
минировалось то обстоятельство, что ее возлюбленный,
по ее наущению, ограбил банк, чтобы накупить ей
тряпок.
— Как могли вы допустить,— спросил судья,—что­
бы столько денег было истрачено на платье, которое
целиком умещается в жилетном кармане и которое ни­
чего не весит? (Здесь же была дана фотография этого
платья и этого кармана.)
— Почему вас это удивляет,— ответила подсуди­
мая,— платье не куль картофеля. Его покупают не на
вес.
Платья действительно покупают не на вес. Совре­
менные платья почти ничего не весят. И все же они
весят много. Они тяжело лежат на плечах, они тяжко
гнетут, правда не тех, кто их покупает, а тех, кто их
продает.
Сейчас, в связи с ростом франка, иностранцев в Па­
риже осталось сравнительно немного. Продать что бы
то ни было становится все трудпее. Если до войны «честь
4*

99

фирмы» не допускала возможности отпустить покупателя
с пустыми руками, то сейчас в этой жажде продать
сквозит отчаянье.
Если, выбирая платье, покупательница колеблется,
то продавщица зовет «старшую», чтобы вместе с ней
уладить «трудный» случай. Легкие платья навалены
грудами, есть из чего выбирать, но... случай трудный.
Тогда «старшая», накрашенная модным теперь апель­
синным румянцем, тщательно стриженная, любезная
до приторности, с бессменной улыбкой ведет себя как
полководец в трудные минуты боя.
Если это не платья, а, скажем, обувь, то «старшая»
вырастает до гомерических размеров. Она знает на­
изусть весь магазин, весь склад, содержимое каждой
коробки.
— Мадмуазель Марго,— говорит она продавщи­
це,— а вы предлагали мадам модель «Демиришелье» но­
мер пятнадцатый? Не подходит? Тогда попробуйте
«Лорд Чемберлен» с двумя перепонками. Вы говорите,
узко? Тогда будьте любезны, мадмуазель Марго, из
запасной серии модель «для особо чувствительной ноги»
из антилопы, на невысоком «Луи-каторзе»...
И так в течение часа, не умолкая ни на минуту.
Гора коробок растет, «Луи-каторзы» наваливаются на
«Чемберленов». А «особо чувствительная нога» подсо­
вывает продавщице свою длинную ступню.
Но если пожелать вернуться к платьям, то это
нужно сделать иначе. Не в обычное место нужно идти,
не в магазин на Больших бульварах, а на Елисейские
поля, в ателье «Большого портного», в храм.
На Елисейских полях парадная дверь внизу рас­
пахивается мягко. Швейцар кланяется. Деликатно
отлогая лестница, вся в серебристо-сером бархате,
говорит: «Пожалуйте, мы вам очень рады. Но... будь­
те серьезны. Вам покажут «весеннюю коллекцию»
в двести сорок платьев. Пожалуйста, будьте серь­
езны».
Наверху, у входа в зал — целая стая продавщиц.
На них черный шелк, руки и шеи открыты. Платье
очень черное, шея очень белая: они слегка похожи на
пингвинов.

100

От черно-белой стаи отделяется одна и направляет­
ся вам навстречу. Вас не впустят в зал, если здесь
же не будут соблюдены все формальности. А формаль­
ности такие: необходимо, чтобы вы назвали фами­
лию того или той, кто вас «ввел» сюда. Если вы этого
не помните, вас не пустят: очень вежливо, но очень
решительно... Еще, конечно, лучше, если вы сами —
давнишняя клиентка данного ателье. Тогда идите
смело.
Зал велик и тоже серебристо-сер. По стенам — мяг­
кие стулья. На стульях — разный народ: тут и светские
парижские дамы, и актрисы, худые и бледные, и тол­
стые американские портнихи с лорнетами, одна даже
с биноклем.
Ровно в пять часов, как и было назначено, начи­
нается «дефиле манекенов». Манекены все живые и все
красивые. Наблюдает за ними старенькая накрашенная
ведьма на сухоньких ногах.
Из внутренней двери плывут платья. Все они имеют
имена, отпечатанные в особых тетрадках. Имя и номер.
Какие имена!.. Здесь и «Сандрильона», и «Лиловый
коралл», и «Дэнди», и «Пикассо», и «Али-Баба», и
«Парадокс», и «Тысяча и одна ночь», и «Целуй меня»,
и «Тем лучше»...
Все эти платья плывут и плывут мимо. У каждого
«манекена» в руках номер. По номеру вы можете оп­
ределить название... У всех один и тот же жест: пра­
вая рука с номером вытянута вперед, левая слегка
откинута назад.
Все это длится два часа. Тишина. Изредка только
американская портниха или портной подзывает к себе
«манекен» и щупает материю. Разговаривать не пола­
гается. Вопросов никаких, ответов никаких. «Манеке­
ны» (их несколько) переодеваются без конца... Перед
глазами повисает туман. Платья хороши, но их слиш­
ком много.
Вот какая-то манекенша произнесла громкое
слово, засмеялась. И тотчас же сухонькая накра­
шенная ведьма повернула к ней свою маленькую го­
ловку:
— Нельзя ли быть серьезнее, мадмуазель!
101

И «мадмуазель» (она без имени: только платья име­
ют здесь имена) прикусила губу, сделалась «серьез­
на»... Платья проходят. Вот и «Целуй меня», вот и
«Тем лучше». «Тем лучше» очень красиво. Это — узкое
черное платье с широким поясом. Им, как шарфом,
туго перетянуты бедра. У «Тем лучше» красивое и сум­
рачное лицо. Зеленые глаза не смотрят ни на кого.
«Тем лучше» кашляет. У «Тем лучше» на лбу явст­
венно проступает пот. Я предполагаю, что у «Тем луч­
ше» легкие не в порядке. О чем она может думать?
Может быть, она думает примерно так: «Чем хуже,
тем лучше»...
На обратном пути серо-серебристая лестница гля­
дит уже недружелюбно. «Катись отсюда, вредная ино­
странка! Ты была недостаточно серьезна...»
Все равно. Пусть говорит, что ей угодно, лестница.
Я была серьезна и видела, сколько весит платье.
Но и на Елисейские поля в серебристо-серые шелка
проникла Америка — проникла не только в виде аме­
риканских портных, высматривающих в бинокли тон­
кости французской моды. Америка изменила характер
парижского платья. И портнихи Нового Света, приехав
сюда, находят здесь свою же Америку, слегка только
смягченную французской грацией.
Интересно проследить, какую эволюцию пережил
костюм во Франции за последнее время. Раньше, в до­
военное время, во Франции не существовало различных
типов одежды. Всюду: на улице, на работе, в театре,
дома — всюду одевались одинаково. Всюду были шелк,
короткие рукава, голые шеи. Это сохранилось и теперь,
но в значительно смягченном виде... Невзирая ни на
какую погоду, носили шелковые туфли и шелковые
чулки.
У парижских портных существует словечко «флу».
Это «флу» обозначает специфические парижские вещи:
платьица, у которых нет даже фасона, а только один
шик. И вот на смену «флу» появилась Америка. На
смену появились практичные, спокойные, удобные —одним словом, американские вещи. Появились те са­
мые пропарафиненные подошвы с рентгеновскими лу­
чами, с которыми я встретилась по дороге из Берлина
102

в Париж. Появились шерстяные чулки, непромокаемые
пальто. Одежда приобрела спортивный вид, столь не­
навистный раньше французам. Спортивный вид, кото­
рый неотделим от современной улицы. По такой одеж­
де французы до войны узнавали англичан и американ­
цев и издевались над ними. А теперь не только муж­
чины носят ее, но и женщины, парижанки.
Костюм во Франции сделался дифференцированным:
один для улицы, другой для дома и т. д. Идея утили­
тарности постепенно внедряется в сознание. Постепенно
вырабатывается стандарт удобного рабочего платья,
состоящего из двух частей, «из двух кусков», как го­
ворят портные: из гладкой или плиссированной корот­
кой юбки и джемпера. Все это делается чаще всего из
теплой шерстяной материи, из шерстяного трико. Все
это не только красиво, но и очень удобно... Характерно,
что за последнее время почти ничего нового в области
моды не выдумано. Конечно, изменились некоторые
детали, пустяки. Но основная линия осталась неизмен­
ной. Эта удачно найденная прямая линия пришла во
Францию из Америки. Нужно надеяться, что она не
скоро изменится.
Теперешние французские танцы, все эти фокстроты,
уже выходящие из моды, эти «чарльстоны» и особенно
самый последний, «блэк-боттен»,— все это носит на
себе несомненный отпечаток Америки. Они близки ей
по своей спортивной сущности.
Если бы пожелать изобразить Францию графиче­
ски, то легче всего было бы сделать это при помощи
дуг. Дореволюционное, старинное придворное воспи­
тание требовало мягкости и округленности. Реверансы
были округлы, танцы (менуэт и даже вальс) были ок­
руглы. Скульптура была полна смеющихся округло­
стей. Периоды фраз были великолепно закруглены,
как реверанс.
Теперь же на смену этим округлостям, всем этим
дугам и овалам, пришел прямой угол. Место круга
занимает квадрат, место дуги — угол... Если мы при­
смотримся к современным танцам, то легко убедимся,
что они построены по принципу «прямого угла». Кава­
лер и дама держат руку так, что локоть образует угол.
103

Пара не вращается, а движется по ломаной линии. Все
это уже приближение к гимнастике. Это — танцы для
спортсменов, упражнение для здоровых американских
мальчиков...
В производстве изменились навыки работы. Нель­
зя забывать, что довоенная Франция была страной
главным образом земледельческой. После войны при­
шлось перенимать новые американские способы про­
изводства. Франция постепенно стала «механизиро­
ваться».
Убыстряется жизнь, улучшаются методы производ­
ства. Но, вто время как с машинами дело обстоит сравни­
тельно просто, в то время как машина послушна,
у нее нет нервов и колесо можно заставить вращать­
ся с желаемой скоростью,— человеческий механизм
оказывается далеко не так податлив... У машины
нет никаких привычек, у нее нет темперамента, у
нее нет наследственности. Нет того, что отлагается
в человеке веками и что не так легко поддается изме­
нению.
«Американизация» Франции тяжело дается живым
людям. Человек должен изменить весь ритм своего
существованья. Ведь естественно, что если машина
работает быстрее и быстрее производит, то продавец
должен тоже работать быстрее, чтобы сбыть товар.
И если раньше продавщица, предлагая в магазине
платье, улыбалась покупательнице с определенной ско­
ростью, тратя на улыбку примерно двадцать секунд,
то сейчас она должна на такую же улыбку потратить
пять секунд; в противном случае гора непроданных
платьев обрушится на нее и задавит ее. Если раньще ее улыбка стоила примерно франк, то сейчас она сто­
ит дороже, потому что время подорожало. Продав­
щице остается либо улыбаться хуже, либо брать за
улыбку дороже. Нужно прибавить, что она делает и то и
другое.
Люди, начиная работать по-новому, непомерно
устают. Они еще не приноровились к новому ритму.
Они еще не умеют соразмерять своих движений. Фран­
цуз, работая, вносит в дело романтику. За работой он
любит посмеяться и пошутить, закурить трубочку,
104

окликнуть женщину, погладить кошку—тысячи мело­
чей, которые вчера еще были необходимостью, а теперь
стали роскошью... Теперь надо зорко смотреть по сто­
ронам. А по сторонам: Америка, Англия, крепнущая
Германия. Извне — твердокаменная валюта, напираю­
щая на хрупкий франк. Это — извне. А внутри—неуве­
ренность, шаткость, безработица — явление, неслы­
ханное во Франции, где вопрос о «рабочих руках» был
действительно «вопросом» в том смысле, что рук этих
не хватало.
Глава

19

«ЗЕРО ЖЕНЕРАЛЬ»

Казалось бы, видя и чувствуя быструю смену рит­
мов, новый темп жизни, нужно было бы позаботиться
о том, чтобы подготовить ко всему этому подрастающее
поколение. Надо было начать со школ. И вот разговор
с одной девочкой, правда «буржуазной», из буржуаз­
ного лицея. Но ведь и ей, этой по-старинному скроен­
ной девочке, придется приноровиться к новым условиям
жизни. А пока она проходит курс наук в лицее. Лицей
назван именем одного из больших старых драматургов
Франции, который умел смеяться и, смеясь, бичевать.
Он восставал против пороков буржуазии, этого только
что народившегося «третьего сословья». А теперь
«третье сословье», ставшее «первым» в стране, посы­
лает в этот лицей своих детей. И дети изучают там...
очень мало математики, очень мало физики, как можно
меньше точных наук, тем более что этот лицей для де­
вочек. Как можно больше истории литературы, ко­
нечно, французской.
— Наш лицей,— рассказывает моя знакомая де­
вочка,— замечательно красив. Прежде всего само
зданье...
— Вероятно, выстроенное по самым новым об­
разцам. Много воздуха... огромные окна, двор для
спорта.
— Нет, как можно. Наоборот, наш лицей точная
копия старинного греческого храма. У нас в приемной
105

висит рисунок этого храма: совсем наш лицей, только
в развалинах. Вместо двора у нас маленький внутрен­
ний дворик, «атриум» называется, вы, может быть,
слыхали?
— Да, как будто слыхала. Ну, и что же, хорошо
в этом «атриуме»?
— Да нас туда не пускают. Зато есть ограда, через
которую мы все можем видеть.
— Замечательно. Ну, а внутри здания как?
— Очень хорошо. В залах — полумрак. Так и ка­
жется, что сейчас появится Диана, богиня охоты.
— А почему, собственно, вас так интересует богиня
охоты? Разве вы у себя в лицее охотитесь?
И оказывается, что да. Воспитанницы «старинно­
го» лицея, вооруженные, взамен лука и стрел, пером
и чернилами, яростно охотятся за высшим бал­
лом — «десяткой». Но благородная дичь чаще всего
ускользает из рук, оставляя взамен себя поганую зве­
рюшку «зеро», другими словами — обыкновенный
нуль.
Но нули бывают и не обыкновенные, не частные, а
общие. Бывают случаи, когда весь класс получает «зе­
ро женераль», то есть «всеобщий нуль»... Мне захоте­
лось узнать некоторые подробности об этой разновид­
ности нуля. Однако девочка, заметно омрачившись от
неприятных воспоминаний, давала ответы уклончивые
и неохотные:
— Да, ставят. И даже часто. Но тут уж никто не
виноват. Просто весь класс получает,
— Да за что же?
— За всякое. За поведение, если шалят. Или за
английскую письменную работу, но тут уж никто не
виноват. Просто весь класс получает.
— Как же за английскую работу? Я не по­
нимаю.
— Как же не понять: очень просто. Например, нам
задают выучить дома страницу английского. Мы вы­
учиваем, а потом в классе пишем наизусть. Тут уж
полагается только две отметки: или десять или нуль.
Середины нет. Надо выучить так, чтоб без ошибки, без
единой. А если хоть что-нибудь неправильное, хоть

106

что-нибудь не так, ну, там буквочку или даже запятую,
тогда сейчас же «зеро».
— Ну, а почему «женераль»? Всем-то за что?
— А это за то, что если, например, одна половина
класса напишет хорошо, а вторая плохо, то чтобы мы
стыдили друг друга.
— Ну, и как, стыдите?
— Стыдим, конечно. Да ведь трудно, знаете, вы­
учить все до запятой.
— Но ведь то, что вы делаете, это — зубрежка. Это
смысла не имеет.
— Нет, не говорите. «Десять» всегда имеет смысл.
Если вы много наберете десяток, то в конце недели уже
получаете «почетное место» на первой скамье. А если
еще неделю, то получите «почетный лист». Так даже
можно до награды дойти в конце года.
— А вы, например, надеетесь?
Девочка заметно посмутнела:
— Нет, не очень-то надеюсь. Тут со мной неприят­
ность была: я «зеро» получила.
— Какое? «Женераль»?
— Нет, особое. Только мне.
— Индивидуальное это называется. За что же это?
— За президентов,— со вздохом ответила «охот­
ница за десятками».— Я их всех перепутала.
— А строго с президентами?
— Ужас! Боже упаси хоть одного пропустить.
С Людовиками тоже трудно, но те хоть по крайней ме­
ре перенумерованы. А президенты...
Я посочувствовала ей.

Глава

20

«ЛЮДОВИКИ» И ЧЕРВИ

Количественно и качественно «людовики» надолго
заполонили страну. Они оставили неизгладимый след
в архитектуре и декоративном искусстве, те самые
«людовики», которые, по выражению моей знакомой
девочки, «перенумерованы».
107

Чем проще и лучше в своей простоте становятся
предметы «нового» обихода, тем яростнее обставляют­
ся комнаты «Людовиками» как подлинными, так и
ложными... Бесчисленные фабрики заняты «Людо­
виками» ложными. Подделывается все, вплоть до мель­
чайшего завитка, вплоть дс червоточин, для какой цели
выводят и культивируют в новом дереве особых
червей.
Что касается подлинных «людовиков» с подлин­
ными червями, то им нет цены. Любовь и уважение
почти каждого француза к такой редкости настолько
велики, что обладатель настоящего старого кресла
или стула скорее сам сядет на пол и возьмет кресло к
себе на колени, чем оскорбит его прикосновением своего
тела.
Не вполне благополучно обстоит дело и с «новой»
архитектурой. В одном из последних архитектурных
альманахов мы находим несколько тезисов, которые
кажутся неоспоримыми. Там, например, сказано сле­
дующее: «Жилище должно соответствовать человеку
так же, как раковина соответствует улитке».
Это, может быть, и верно. Но в то время как улитка
не меняется, человек с момента появления машины бес­
конечно изменился. Изменились его движения, его
поступки, его мысли. Он как бы родился наново.
Жилье же его осталось старым. Произошло нечто по­
добное тому, как если бы «улитку заставили жить в
спичечной коробке», говорится дальше в этом же
сборнике... Следует прибавить, что все сказанное
относится не к одной только Франции. Все «раковины»
всего мира не поспевают за изменениями улиткичеловека. Но во Франции сегодняшнего дня это осо­
бенно ясно. Именно потому, что архитектурные возмож­
ности здесь чрезвычайно велики, мы вправе были
бы ожидать во Франции особенно быстрых приспо­
соблений человеческой «раковины». Но на деле это
не так.
Из всех видов искусства архитектура, пожалуй,
самое консервативное по той причине, что дом строится
не на один год и не на десятилетие. Но даже и в этом
свойственном ей медленном темпе европейская архи108

тектура, в частности французская, отстает от современ­
ности... Особенно ясно это становится на примере
Парижа. Весь Париж выстроен по одному образцу:
для домов выработана форма со строго определенным
размером окон, дверей и т. д. Правда, это придает
Парижу ту стройность, то единообразие, которое так
выгодно отличает его от других городов. Но эта жертва
частностями в пользу целого слишком дорого обходится
каждой отдельной окостеневшей «раковине», каждому
отдельному дому. Никаким «новым» веяниям архи­
тектуры здесь не место.
В предместьях Парижа, например, там, где селятся
либо богатые люди, либо «чудаки», можно уже видеть
то, что называется «сите модерн», то есть «дом новей­
шей архитектуры»... В домах этих прежде всего пора­
жает простота их очертаний, их прямоугольность. Все
они — большие светлые кубы, где стекло занимает
столько же, если не больше, места, чем камень. Их
окна не похожи на обычные.
Оказывается, окно совсем не такая невинная вещь,
как принято думать. По поводу окна разражаются гро­
мовые споры, пишутся статьи. Окно имеет свою ис­
торию. Она приходит мне на ум в данную минуту,
когда слабое зимнее солнце с трудом проникает в уз­
кое парижское окно. Окно это — мой враг. Каждый
день оно крадет у меня несколько минут света и не­
сколько кубических сантиметров воздуха. И, глядя на
это худосочное окно, я злорадно пишу о том, как
выглядело окно в прошлом и что будет с ним в буду­
щем...
Первые человеческие постройки не имели окон, а
только узкие щели. Да оно и понятно: в те далекие и
неспокойные времена задачей человеческого жилья бы­
ло защищать человека не столько от дождя, ветра и
холода, сколько от опасности. Человеческое общество
было еле слажено, и непрошеные гости были в те вре­
мена еще неприятнее, чем сейчас. Чем уже было окно,
тем труднее сквозь него проникала опасность. Исходя
из вышесказанного, можно утверждать, что тонкость
человеческих взаимоотношений прямо пропорциональ­
на величине окна.
109

Итак, по мере развития цивилизации окна стано­
вятся все больше. Человек надолго остается под кро­
вом, прикованный к труду. В связи с этим все острее
становится жажда света и воздуха... К моменту появ­
ления машины человек ушел уже от природы очень да­
леко. Он ушел от природы, следовательно, природа
должна идти к нему. И тогда в погоне за светом и воз­
духом человек хватает привычное, высокое, узкое, «вер­
тикальное» окно, хватает и кладет на обе лопатки: окно
становится «горизснтальным». Новейшие дома, эти
«сите модерн», состоят уже из нешироких каменных
лент, обрамляющих стекольные плоскости.
Однако ни одна революция на свете не происходила
без боев. Были бои и в «оконной» революции. Были
там свои поражения и свои победы. Об одной из таких
побед рассказывает архитектор Корбюзье. Нужно пред­
варительно сказать, что он был одним из творцов «го­
ризонтального» окна.
Но у «горизонтального» окна нашлись враги; среди
них, тоже архитектор, Огюст Перре, который на стра­
ницах парижских газет громил Корбюзье за его нов­
шества и отстаивал старое, доброе, привычное «вер­
тикальное» окно.
«И вот,— пишет Корбюзье,— окончательно разру­
гавшись с Перре по поводу окна, я отправился на вы­
ставку «декоративных искусств», устроенную в только
что отстроенном павильоне. И что же я там увидел!
Я увидел прежде всего закат, глядящий в широкое
«горизонтальное» окно, единственное, которое мне с
трудом удалось отстоять. Но самое главное, я увидел
уважаемого Огюста Перре, который, в свою очередь,
глядел на вышеупомянутый закат именно через это же
им поруганное окно. Остается прибавить, что Перре
курил при этом сигару и был, по-видимому, вполне сча­
стлив. «Почему вы сидите именно здесь, дорогой кол­
лега?» — спросил я его не без яда. «Так как-то... бес­
сознательно»,— ответил он, явно смутившись. Тогда я
понял, что «горизонтальное» окно «бессознательно»
победило. Я понял, что роль «вертикального» окна уже
сыграна. Оно должно исчезнуть: вопрос только во вре­
мени».

110

В данную минуту, цитируя Корбюзье, я с немень­
шим ядом, чем он сам, гляжу на свое худосочное па­
рижское окно, крадущее у меня закат, и думаю: «Твоя
роль уже сыграна. Ты должно исчезнуть; вопрос только
во времени».
Г л а в а 21
ДОМ И ЕГО ВНУТРЕННОСТИ

Для нашего века «прямого угла» необычайно ха­
рактерно, что все новейшие постройки возведены по
законам геометрии. Кроме того, архитектура не явля­
ется теперь актом насилия человека над материалом,
как это бывало раньше, когда дерево заставляли
выглядеть мрамором, а мрамор — кружевом. Каждый
данный «материал» имеет свои законы. И, обраба­
тывая его в соответствии с этими законами, только
и можно извлечь из него максимум радости для глаз.
Нет теперь также никаких ненужностей, ника­
ких каменных бантов и локонов, искажающих про­
стые черты постройки. В соответствии с законами
«материала» и с требованиями удобства строят теперь
дома. Лестница устанавливается там, где она занимает
наименьшее количество места и обслуживает наи­
большее количество комнат.
Новая «прямая», удобная красота —■красота, ли­
шенная какой бы то ни было красивости,— нелегко
дается глазу, воспитанному на «людовиках». Сплошь да
рядом такой глаз в испуге отворачивается от «сите мо­
дерн».
И все же Франция одна из первых начала строить
эти «сите». Здесь, конечно, сыграла роль если не непо­
средственно Америка, то, во всяком случае, «дух маши­
ны». Об этом с достаточной ясностью говорит один из
создателей «новой» архитектуры.
— Дома,— утверждает он,— есть не что иное, как
машины для жизни.
Но изменилась не только внешность дома, из­
менилось и его «нутро», его внутреннее убранство.
Современные
комнаты обставлены «мотивирован111

но». «Обставляйте свои комнаты предметами, назна­
ченье которых вполне точно и оправдано» — вот фор­
мула.
В универсальном магазине «Весна» на самом верху,
там, где кончаются все соблазны белья, платьев, обуви,
посуды, духов и лент, там, где кончается вся эта
«бабья духота»,— можно вдохнуть разреженный, чис­
тый воздух хотя и не вполне «чистого», а при­
кладного искусства. На самом верху магазина —
отделение мебели («простой»), ковров («в достаточной
мере логичных и оправданных») и безделушек («этих
отвратительных маленьких дряней, которые...» и т. д.).
Все же безделушки, то есть ненужные вещи, не ис­
чезли. Главным образом они приняли форму цветов,
и цветов, надо им отдать справедливость, очарова­
тельных...
Самые лучшие цветы — из стекла, одноцветного и
прозрачного. Эти стеклянные колосья, глицинии и нар­
циссы сидят в прямых деревянных вазах. Цветы из зе­
леных и красных перьев, чудовищные орхидеи и тюль­
паны, лежат в плоских прозрачных тарелках. Серебри­
стые перламутровые лепестки на черных ветвях, как
яблоня в цвету, цветы из соломы, из кожи, из лыка,
шерстяные кувшинки, меховые лилии и т. д. В одном
из последних номеров журнала по искусству я прочла
статью об этих «никчемных, дурного вкуса украше­
ниях, оскорбляющих прекрасную пустоту стен». Об
этих «ужасных» перламутровых и стеклянных цветах,
«грозящих наводнить наши комнаты».
Конечно, здесь допущен перегиб. Но показательно
то, что в стране, придумавшей «безделушку», заго­
ворили таким языком. Несомненно, что комнаты бу­
дущего если и будут украшены перламутровыми
цветами, то в очень небольшом количестве. И что «пре­
красная пустота стен» восторжествует. Будущий человек
у себя в жилище пожелает простоты, простора, солнца
и покоя, которые дают гладко окрашенные плоскости.
Здесь снова торжество принципа: «Красиво то, что
удобно». Тоже своего рода американизм.
Зато уже не в универсальном магазине, где все но­
вые идеи «популяризируются» для широкого потребле112

ния, а на настоящей, строгой выставке, откуда, конеч­
но, были изгнаны не только цветы, но даже зародыши
цветов,— на такой выставке меня поразило несметное
количество ламп. Лампы были всякие: большие, ма­
ленькие и крошечные, висячие, стоячие, лежащие под
столом, торчащие из стен, вделанные в стены, в пол и
потолок, лампы, у которых нижняя часть была стек­
лянным шаром с водой и рыбами, лампы, лампы и
лампы...
«Слишком много ламп,— подумала я .— Зачем так
много ламп?» В одной только комнате я насчитала их
четырнадцать. Но, подумав, я поняла. Лампа настоль­
ко «логична и мотивирована», что ее присутствие в
комнате не может возбудить никаких сомнений. А это
очень важно в эпоху, когда ни одна статуэтка (если
она не ваза) и ни одна ваза (если она не лампа) не мо­
гут проникнуть в «точно обдуманное» жилище человека.
Повторяю, во всем этом много преувеличенного и
даже смешного. Но суть правильна. Суть в том, что
человеческая улитка, рожденная в «век машины», в век
«мотивированных движений», должна иметь соответ­
ственную «мотивированную» раковину.

Глава

22

ЗИГЗАГ

В архитектуре и декоративном искусстве идея «ути­
литарности» выразилась в намеренной простоте. Что
касается живописи, то там она приняла форму точно­
сти и определенности. Изображаемые предметы заняли
определенное место в точно сконструированном мире.
Теперь мы не видим уже ни импрессионистской нерв­
ности, ни футуристических бурь. Предметы обрели
не только естественные очертания, но и естествен­
ный вес. Яблоко периода «импрессионизма», например,
совершенно не имело веса. Это была идея яблока,
содержание яблока, не имеющее формы. Дуньте на та­
кой плод, и он взлетит на воздух, как мыльный пу­
зырь.
Ш

Пришедшие на смену импрессионистам делали об­
ратное. Их яблоко весило пуд. Оно с чугунной тяже­
стью вдавливало тарелку, на которой лежало.
Только теперь яблоко приобрело свой нормальный
вес — тот вес, который дан ему природой.
Единственным из всех видов искусств, которое вы­
ступило против этой идеи «нужности», «разумности»,
«обоснованности», оказалась литература.
Литература, пройдя через «дадаизм», то есть своего
рода отрицание «ума» и утверждение «зауми»,— при­
шла к «унанимизму». Это направление утверждало
«благостность» всего живущего, некую идею как бы
разжиженного всепроницающего божества. Все «атри­
буты» этого божества: доброта, смиренье, жажда под­
вига, все эти старинные христианские добродетели бы­
ли извлечены «унанимистами» из-под спуда, провет­
рены и брошены на борьбу с «цивилизацией». Ибо
именно она, по мнению «унанимистов», сконцентриро­
вала в себе все зло культуры. Благодаря такой точке
зрения трижды зловреден сделался человеческий ум,
создатель всевозможных «цивилизаций», и трижды
благословенно человеческое сердце, источник доброты
и смирения.
Не так давно у нас в Москве гостил один француз­
ский писатель, принадлежащий именно к группе «уна­
нимистов». Его фраза: «Подлинная культура заклю­
чается в сердце человека»,— делает совершенно ясной
позицию «группы». Особенно ненавистна ей война как
самое страшное проявление «цивилизации»... Будучи
врачом, писатель-француз лучше, чем кто-либо другой,
проникся ужасом перед страшным и кровавым делом
войны, когда тысячами гибнут «человеческие сердца»,
эти подлинные очаги «культуры». В этом нельзя было
не согласиться с нашим гостем. Но характерно, что эту
ненависть к «цивилизации» он переносит из обстановки
военной в обстановку мирную, на предметы вполне не­
винные. Можно привести этому хотя и пустяковое, но
все же убедительное доказательство.
Писатель выступал в Москве со своей первой лек­
цией в театреМейерхольда. На сцене была постав­
лена кафедра, а на ней — микрофон. Говоря, лектор
114

расхаживал по сцене. Но внезапно, взойдя на ка­
федру и замети микрофон, он прервал свою речь во­
просом:
— Может быть, нужно, чтобы я говорил прямо в
эту штуку?
Надо сознаться, что слова эти были произнесены
отнюдь не дружеским тоном. Наоборот, в голосе вы­
ступавшего можно было уловить целую гамму недове­
рия и нелюбви к «этой штуке». Совершенно очевидно,
что он не хотел говорить ни в нее, ни с ней, ни прямо,
ни косвенно. Почему же, собственно? Ответ ясен: ра­
дио — проявленье все той же ненавистной «цивилиза­
ции». Все той же «цивилизации», которая на войне
принимает форму снаряда с удушливыми газами, а в
периоды мира преображается во всевозможные «техни­
ческие» приспособления. Это все тот же ненавистный
двойник культуры, «цивилизация».
Ужас перед современной техникой, близость к при­
роде, отрицание всяких «полезностей» — вот основные
свойства «унанимизма». Для «унанимистов» не суще­
ствует классового деления современного общества, рав­
но как и последствий, отсюда вытекающих. Они боятся
современности: в лучшем случае не знают ее. Этим и
объясняется враждебный выпад лектора против «этой
штуки». Быть может, даже подсознательный.
Это «подсознательное» играет еще более значитель­
ную роль у тех, кто идет на смену «унанимистам»,
у «сюрреалистов»... «Сюрреализм» — это то, что уже
почти не реально, что лежит за пределами разу­
ма... Все это очень последовательно. Сначала предпоч­
тение, отдаваемое сердцу перед разумом («унанимизм»),
потом игнорированье этого последнего («сюрреа­
лизм»).
Вот книга одного из «сюрреалистов», Макса
Жакоба. Называется она «Стаканчик, где лежат играль­
ные кости»... Маленькие рассказы Макса Жакоба
действительно напоминают нечто выброшенное в беспо­
рядке. Это — ряд мыслей со всей той непоследователь­
ностью, какая бывает, скажем, у засыпающего чело­
века. Это «подсознательный» строй, над которым разум
не властен. Полусны и полунамеки, где-то когда-то
115

слышанное слово, где-то когда-то виденный образ. Все
это освещено тусклым фонарем невеселой иронии.
В большинстве случаев человеческие сны печаль­
ны. Нам часто случается просыпаться от собствен­
ного вскрика и очень редко — от смеха. В сумяти­
це сна, в его дезорганизации есть скорее нечто пугаю­
щее, чем радующее. Такова и литерааура «сюрреали­
стов».
Этот уход от действительности в туманные области
сна есть несомненный протест против всяческой «обос­
нованности». Яростный протест латинского «зигзага»
по адресу американского «прямого угла».
Следовательно, даже и здесь можно проследить
следы американского влияния.

Глава

23

«АМЕРИКА НИЧЕГО НЕ ДЕЛАЕТ НАУГАД»

Случилось мне однажды видеть афишу юной теат­
ральной студии с девизом: «Лучше, идя вперед, по­
скользнуться и храбро подняться, чем, никогда не осту­
паясь, стоять на месте». Другие вполне зрелые театры
предпочитают как раз обратное.
—- В театре должно быть «риголо» — забавно,—
говорят французы.— Все остальное скучно.
Пожалуй, больше всего нашумела в этом сезоне
пьеса английского драматурга Сеттона Вэна «В откры­
том море». Речь в ней идет о загробной жизни... В не­
большом театре на Елисейских полях «изысканная» пуб­
лика с любопытством следит за переживаниями шести
пассажиров на корабле. Сначала все идет как следует.
Путешествие как путешествие. Но постепенно пасса­
жиры замечают что-то неладное. Никто из них не зна­
ет, куда, собственно, он направляется. И вот возни­
кает догадка, что все они умерли и едут в загробную
жизнь.
Для того чтобы превратить эту догадку в уверен­
ность, созывается на корабле совещание, на котором
пытаются выяснить положение дела. Мнения разде­
ла

ляются, но большинство склонно думать, что все они —
мертвецы. Тут же одна немолодая, но легкомысленная
вдова облачается в траур под тем предлогом, что это
«подходит к случаю». Молодой патер припоминает
шансонетку, которую однажды слышал случайно, но
вспомнить которую ему мешал его сан. Узнав, что он
мертв, святой отец с удовольствием мурлычет зажига­
тельный мотив. Сомнительной честности банкир подго­
товляет свои ответы на ожидающем его Страшном
суде, а тихая, кроткая старушка, бывшая при жизни
курьершей, высказывает надежду на то, что «там, на
земле, ее похоронили прилично», что были цветы и
друзья в достаточном количестве.
Корабль приближается наконец к страшному бе­
регу, где ждет их «судья». «Судья» является в виде
монументальной духовной особы, умершей несколько
лет тому назад, бывшего наставника молодого патера.
Очевидно, на том свете старику повезло. Он важен,
самодоволен, преисполнен достоинства. Он весь в бе­
лом полотне, на нем пробковый шлем, и все же оц об­
ливается потом: климат, конечно, жаркий...
Тут же, на корабле, «судья» распределяет награды
и кары. Беспутный гуляка с добрым сердцем получает
чистилище с надеждой на рай. Немолодая вдова (вы­
яснилось, что она чуть ли не отравила своего мужа,
почтенного полковника английской пехоты) попадает
прямехонько е ад. А старушка, бывшая курьерша, об­
ретает рай.
Но рай и ад у каждого строго индивидуальны. Это
не шаблонные райские рощи и адские котлы. Нет! Лег­
комысленная вдова снова возвращается к своему мужу,
от которого она совсем было избавилась. Ей вновь
предстоит домашний ад: приемы, обеды, ненавистный
сигарный дым, остроты мужа, его поцелуи, его собаки,
его приятели — все, от чего она страдала при жизни.
Старенькая курьерша поступает на «тихое место, без
стирки», к одинокому молодому человеку, такому, ка­
ким мог бы быть ее без вести пропавший сын. (Впо­
следствии выясняется, что это он и есть.) Узнав о
своем счастье, о «тихом месте, без стирки», она воскли­
цает: «Такое место, ведь это рай!»
117

Любопытно, что все эти приговоры выносятся в
строгой согласованности с церковью. Так, например,
пара влюбленных, покончивших с собой, неприкаянно
бродит по кораблю; она будет странствовать вечно,
ибо религия учит, что самоубийцы не допускаются ни
в ад, ни в рай: им суждены какие-то промежуточные
сферы. Впрочем, в конце пьесы эти трогательные влюб­
ленные оживают благодаря собаке, которая там, на
земле, разбила оконное стекло и впустила свежий воз­
дух в отравленную газом комнату.
Дожидаясь пальто у вешалки, можно слышать раз­
говоры о том, что все это недостаточно «риголо» и что
вообще «этих вопросов лучше не касаться».
В то время как французы смотрят «В открытом
море», американцы в Париже ходят главным образом
на «ревю», на обозрения.
В «Казино де Пари» — обозрение. Называется оно...
впрочем, не все ли равно. Как бы оно ни называлось,
там будет всегда одно и то же: полуодетые представитель­
ницы женского пола. Содержание ко всему этому при­
креплено еле-еле... В «Казино де Пари» проходят
перед зрителем самые фантастические вещи. Вот мор­
ское дно, где в полумгле движутся белые, розовые,
черные и красные кораллы. Все они, конечно, жен­
щины, и все почти раздеты.
Наиболее «современной» частью обозрения является
та, где изображен автомобиль: сначала колеса, потом
руль, потом педали, фары, клаксон, мотор,— словом,
все его части. И все это — женщины, и все обнажен­
ные. Особенно мило выглядят «колеса», до пояса
голые, в алмазных трусиках, с серебряными колесами
на головах. Все молодые и красивые... «Фары» тоже
голые до пояса, на ногах — узкие жемчужные штаны,
на голове — ослепительные лучи... Другая картина изо­
бражает берег тропической реки, где прогуливаются
крокодилы и страусы. Они поют веселые куплеты.
И только в конце уясняешь себе, что все это вместе
взятое — реклама магазина сумок и вееров.
За тот вечер в «Казино де Пари» продефилировало
118

перед зрителями, по самому скромному подсчету, пять­
сот женщин; сменилось несметное количество костю­
мов, опустилось и поднялось не меньше двадцати зана­
весов.
Наступил торжественный момент, «гвоздь» вечера...
Со сцены было объявлено в рупор, что в публику бу­
дет брощен мяч и что тот, кто его поймает, обретает
право пойти на сцену и поцеловать там по своему вы­
бору любую из «колес» или «крокодилов».
Свет зажжен. Зажжена не только большая люстра,
но и все маленькие лампионы по бокам. Мяч брошен
и летит по головам присутствующих. Поймать его
трудно: он слишком огромен. Рук не хватает, чтоб его
удержать. Вот его почти что схватил почтенный чело­
век в третьем ряду партера. Но в последнюю минуту
мяч, мазнув его по лысине, полетел дальше... В конце
концов его поочередно поймали трое: два француза и
один американец. Они все согласно обещанию были
приглашены на сцену, где длинным рядом выстроились
дамы. Но труден выбор какой-нибудь одной из сотни
красивых и соблазнительных улыбок под биноклями
целого зрительного зала. Один из поймавших мяч
французов несомненно охотнее всего ушел бы подаль­
ше от этого дела. Но зачем же он тогда так усердно
ловил мяч? И, не глядя ни на кого, «счастливец» це­
лует первую попавшуюся руку и быстро уходит. Вто­
рой поступает приблизительно так же. Но третий...
О, «Америка ничего не делает наугад»,— как сказал в
поезде мой знакомый американец. И американец, не
обращая ни на что и ни на кого вниманья, приступает
к выбору той, которую он сейчас поцелует. Для этого
он, сняв очки, вынимает из кармана запасную, очевид­
но более сильную, пару и при напряженном внимании
всего зала тщательно протирает их. Нужно же видеть
то, что выбираешь. «Америка ничего не делает на­
угад»... Надев очки, американец идет вдоль ряда деву­
шек. Он не дает обольстить себя нестоящей улыбкой.
Он не торопится: спешить ему некуда. Он трудился, он
ловил мяч, он поймал его. И теперь в награду за все
затраченные усилия он выберет себе самую красивую,
самую молодую, самую привлекательную. Выбрав, он
119

шелковым платком смахивает избыток пудры с пригля­
нувшейся ему ямочки на щеке и крепко, уверенным
деловым поцелуем целует ее. Затем, подумав, он це­
лует еще раз. И наконец, уверенным деловым жестом
пожав руку своей «избраннице», он под туш оркестра
не спеша возвращается на свое место.
Нет, Америка ничего не делает наугад!

Глава

24

СОЛНЦЕ И ПОРОХ

Если правда, что на Францию надвигается Аме­
рика, то хотелось бы знать, ощущает ли это сама
Франция.
Да, Франция прекрасно видит опасность, видит и бо­
ится ее... Первый наиболее серьезный показатель —это
все растущий интерес к экономике. Конечно, во Фран­
ции всегда были специалисты по этим вопросам. Но
кто, кроме них, еще интересовался горной промышлен­
ностью и промышленностью текстильной, земледелием
и огородничеством? Никто.
Однако за последнее время в самых различных сфе­
рах Парижа, начиная университетом и кончая всевоз­
можными «обществами», читаются лекции и устраива­
ются собеседования по всем этим довольно необычным
вопросам. И самые «светские» люди Парижа жадно слу­
шают о том, сколько тонн каменного угля таят в себе
недра французской земли, сколько гектаров засеивает­
ся пшеницей и сколько засажено картофелем и репой.
Элегантные мужчины и модные женщины, слушая
«уважаемых и компетентных» докладчиков, облегченно
вздыхают и довольно переглядываются между собой.
— Да, все еще вовсе не так плохо... «Есть еще по­
рох в пороховницах». Мы еще повоюем. У нас есть еще
и уголь, и репа, и пшеница, и колонии.
Колонии!.. Я помню, что давно, в мои самые юные
годы, у нас в классе, как раз наискосок от глобуса,
между «единицами мер и весов» и исключениями на
букву «ять», висела литография, на которой была изоб-

120

ражена небольшая рысь, вонзившая зубы в шею оленя.
Олень, запрокинув голову, мчится по равнине, но ясно,
что от рыси ему уже не уйти; так и будет она висеть,
пока не высосет все жизненные соки... В Тервюрне,
в Брюсселе, в Колониальном музее я снова вспомни­
ла и оленя и рысь. Именно в виде рыси предстала пере­
до мною маленькая хищная Бельгия, вонзившая зубы
в гигантское Конго. У Бельгии — Конго, у Франции —
Индо-Китай, а в Индо-Китае — каучуковое дерево.
Совсем недавно вышла в Париже книга, написанная
журналистом Жоржем Лефевром, посланным «Коло­
ниальным вестником» исследовать все, что касается
каучука.
Жорж Лефевр изъездил все местонахождения дра­
гоценного дерева и написал книгу под названием «Эпо­
пея каучука». Появление на мировой арене нового
«чемпиона» среди старых испытанных бойцов, какими
являются уголь, нефть, пшеница и т. д., описано с пора­
жающей яркостью. Ничто — никакие музеи, никакие
справки, никакие таблицы — не в состоянии дать та­
кого полного представления о колониальной политике,
как книга этого француза, у которого радостно бьется
сердце при виде французского трехцветного флага, раз­
вевающегося в чужой стране.
Бешеная автомобильная промышленность Америки
сделала из этой страны главную потребительницу кау­
чука.
Но, по особой иронии судьбы, Америка, имеющая
решительно все, лишена климата, необходимого для
каучуковых плантаций. Климат же, по словам планта­
торов, должен быть таков, чтобы «ноги мокли в воде, в
то время как голова сгорает на солнце».
Нужно отдать справедливость неутомимому журна­
листу: он не испугался ни лихорадки, ни вертикальных
огненных лучей солнца, ни косвенных ледяных взгля­
дов английских плантаторов и дельцов, недовольных
этой французской юркостью. Волею судеб Америка ли­
шена возможности сама выращивать каучуковые де­
ревья: нужный для этого климат («ноги в воде, голова
на солнце») у нее есть только на Филиппинах. Поэтому
Америка вынуждена покупать каучук у Англии. От121

сюда и вражда между ними: одна хочет продавать
как можно дороже, другая — покупать как можно де­
шевле. Друг без друга они обойтись не могут. И тогда
Франция вспоминает, что и у нее ведь есть страна, в
достаточной мере залитая солнцем и водой: Индо-Китай.
В книге Лефевра перед нами проходят английские,
голландские и французские плантаторы, каждый со
своими особенностями: железная настойчивость англи­
чан, ботаническая тщательность голландцев, которые
работают не столько на плантациях, сколько в лабора­
ториях, выращивая новый, более совершенный тип кау­
чукового дерева. Легкомысленная талантливость фран­
цузов, говорящих про себя: «Мы плантаторы, а не
профессора. Наше дело сажать деревья и выкачивать
из них сок. Не наше дело производить опыты».
И они сажают деревья и выкачивают сок... А в от­
далении, в солнечном тумане, за всеми этими несчет­
ными рядами деревьев с надрезом на коре, встает
силуэт Америки.
Одно из моих последних парижских воспомина­
ний — это «каучуковая» выставка, устроенная в «Гран
Пале». Посетило ее не слишком много народа: ее заби­
вала выставка «Независимых», в этом же «Гран Пале»
(только с другого входа) выставившая свои пять ты­
сяч полотен. А жаль!.. Все, о чем писал Лефевр, было
воплощено там в экспонатах. Вся область, захваченная
каучуком, начиная от неуязвимой автомобильной
шины, толстой, как кожа гиппопотама, и кончая тон­
чайшей медицинской перчаткой. Была там и комната,
где все — и обивка кресел, и пол, и цветы в вазе —
все было из кдучука.
Вся неутолимая жажда каучука, которая вынуждает
собирать отбросы: старые губки, мячи, калоши, авто­
мобильные камеры, всю каучуковую рвань, для того
чтобы, пережевав все это в резиновую кашу, запихнуть
в ненасытную пасть Америки,— все становилось ясным
на выставке... Рост каучуковых деревьев, которые толь­
ко на шестом году жизни начинают выделять сок, не
поспевает за ростом фордовских заводов. Много по­
сажено каучуковых деревьев, но, пока они растут,—
«дефицит» огромен.
122

Однако там, в этих далеких странах, важно не толь­
ко насадить каучуковые деревья, нужно еще иметь
рабочие руки, чтобы добывать сок. Тут Лефевр не
знает пощады. О «рабочих руках» он говорит с откро­
венностью и жестокостью истого колонизатора. Он
полагает, что «туземное население» только для того и
явилось на свет, чтобы работать на каучуковых план­
тациях. Всякая даже самая скромная попытка предо­
ставить местным рабочим хотя бы тень каких бы то ни
было прав встречает со стороны Лефевра сарказм и
иронию.
«Трудно представить себе всю смехотворность по­
пытки сорганизовать некоторое подобие «туземного»
комитета из четырех негров без штанов, у которых
спрашивают их мнение об устройстве дороги,— гово­
рит в одном месте Лефевр.— Это фарс, недостойный
великого народа-колонизатора».
Больше всего французского журналиста волнует
мысль о том, что в великом сражении за каучук Фран­
ция может остаться в стороне и будет наблюдать за
битвой, как «прекрасная дама из ложи». Наблюдать,
в то время как ей необходимо самой сражаться, чтобы,
победив или по крайней мере отодвинув Англию, при­
брать Америку к рукам. Франция должна быть каучуково самостоятельной. С этой точки зрения и трак­
туют французские плантаторы вопрос о «рабочих ру­
ках». О туземных рабочих говорят, как о ручных жи­
вотных.
— У меня они живут на свободе: так они лучше все­
го забывают деревни, откуда их привозят,— говорит
один.
— Нет,— возражает другой,— я за ними наблюдаю
день и ночь. Они у меня живут в общежитиях и всегда
на виду.
«Профиль Азии медленно перемещается»,— пишет
Лефевр о Китае. Заставить профиль Азии повернуть­
ся в свою сторону, заставить эту Азию работать на
себя — вот, по мнению Лефевра, задача каждого «народа-колоиизатора».
В другом месте Лефевр с удивлением говорит об
одпом «белом», который сам работал на плантации.
123

Этот единственный белый среди множества черных не­
сказанно поразил Лефевра. «Колонизировать — это
прежде всего импонировать»,— утверждает он.
И Франция, Бельгия, Голландия, Англия «импони­
руют», каждая по своей системе.
В погоне за каучуком Лефевр не ограничился тро­
пиками, местом рождения чудесного дерева. Он после­
довал за каучуком туда, где его обрабатывают и по­
требляют: в Америку, на берег озера Онтарио, в город
Детройт. Город, где автомобиль стоит дешевле, чем
место в гараже, где стоять дороже, чем двигаться: так
дорого там пространство. Описаны дороги в воскресный
день, когда остановиться невозможно: иначе едущие
сбоку и сзади раздавят, превратят в лепешку. И, читая
это, представляешь себе каучуковую плантацию, сож­
женную лихорадкой, затопленную водой, наводненную
солнцем, где работают десятки тысяч негров. Где тоже
остановиться невозможно, потому что белые хозяева не
позволяют этого. Миру нужен каучук.
«Ничего,— говорит себе, вероятно, Франция Лефевров,— ничего, что вы заполнили мой Париж башмака­
ми на каучуковых подошвах, ничего, что вы покупаете
мои картины, увозите лучших киноактеров, целуете
моих актрис в обозрении, прививаете французам свои
привычки и вкусы. Настанет день, подрастут мои кау­
чуковые деревья, и тогда мы посмотрим. Мы еще
повоюем. Есть еще порох в пороховницах».
Но, говоря так, подозревают ли лефевры о подлин­
ном порохе, который не может не скрываться в ее ко­
лониях. И если под ногами там вода, которая в состоя­
нии подмочить этот порох, то над головой достаточно
солнца, чтобы воспламенить его.

Глава

25

ЛЕСТНИЦА «Е»

Полицейские участки всего мира имеют в себе не­
что общее, свойственное только им: щербатые каменные
лестницы, унылость и холод коридоров, запах пыли
124

и карболки, следующий за вами, как тень. В каждой
отдельной стране это варьируется в зависимости от
национального характера, но сущность остается не­
изменной.
В Турции, в Кадикее, о котором я уже писала,
участок помещался в полуразрушенной крепости, где
в амбразуры вплывала синева Босфора, по стенам
карабкалась глициния и в блаженном холодке двое
полицейских в фесках играли в домино. И все же
восточную умиротворенность этого места омрачали
каменная лестница, с запахом уборной и вокзала, и
длинный коридор.
В Париже префектура монументальна и внушитель­
на; и в такой же мере монументальна лестница, кото­
рая в ней заключена, и неприятности, которые от нее
исходят.
Место, где находится префектура, одно из самых
старых мест Парижа. В двух шагах —■собор Нотр-Дам,
откуда старые, придирчивые фантастические химеры
пристально разглядывают Париж. Но, конечно, им
далеко до пристальности, придирчизости и фантас­
тичности чиновников префектуры... Префектурским чи­
новникам, молодым и старым, нужно знать решитель­
но все. Продлевая вам визу, они выматывают из вас
Душу.
Попав на огромный двор префектуры, вы теряе­
тесь. Квадратный массив здания замыкает со всех
сторон вашу тревогу и неуверенность. Вы обращаетесь
за справками к ажану. Ажан, не разобрав как сле­
дует вопроса, но уловив иностранное произношенье, го­
ворит:
Лестница «Е», комната сорок восемь.
И тогда вы, отыскав лестницу «Е», начинаете поды­
маться по ней.
Со всех сторон вниз и вверх бегут по ней люди,
журчат всевозможные наречия. И на всех лицах тень
трехсот семидесяти пяти франков, этого «налога на
иностранцев», который нужно платить каждому члену
семьи каждый год.
О лестница «Е», подымаясь по которой теряешь
все надежды на продление визы! О вопросы анкет;
№

«Сколько лет вашей матери и отцу? Когда они поже­
нились и где жили непосредственно после свадьбы?
Чем занимались до и после вашего рожденья? И самое
главное, что вы делаете в Париже?»
В этом потоке вопросов вы теряетесь.
— Что я делаю в Париже?.. Я лечусь.
— Но ведь вы здесь уже два месяца. Неужели вы
еще не вылечились?
— Нет еще. Я серьезно больна.
— Будьте любезны сообщить, чем именно.
— Я... это... у меня нарушено кровообращение.
— И чем же вас лечат?
— Ультрафиолетовыми лучами.
— И кто же вас лечит ультрафиолетовыми лу­
чами?
— Врач, конечно.
— Будьте любезны, фамилию врача.
— Я не помню.
— Его адрес?
— Не помню точно. Где-то в Пасси.
— Он — француз, ваш врач?
— Нет, русский.
— Странная идея — в Париже лечиться у русского
врача. Но все-таки его точный адрес?
— Я же вам сказала, что я не помню.
— Будьте любезны вспомнить к завтрашнему дню.
Завтра я буду у вас дома к четырем часам.
— Зачем же вам беспокоиться: я сама к вам
приду.
— Помилуйте, как можно: вы — дама. Завтра я бу­
ду у вас к четырем часам.
Благодаря долгим и сложным хлопотам нашего по­
сольства я получила продление визы. Я даже получила
«карт д ’идантите», паспорт для иностранцев. Но, не­
смотря на это, префектура не оставляла меня своими
заботами и попечениями. Морщинистый чиновник,
столь галантный в обращении с дамами, неоднократно
наведывался ко мне на дом, справляясь прямо и кос­
венно о моих делах, о моей переписке и о том, налажи­
вается ли мое кровообращение под влиянием благо­
творных ультрафиолетовых лучей.
126

Но в тот день, когда я была спокойна как никогда,
и парижская весна улыбалась мне,— в этот день я
получила извещение, что мое разрешенье остаться во
Франции «аннулировано». И что меня просят покинуть
пределы этой страны. И я покинула ее.
Между прочим, в период хлопот обо мне нашего по­
сольства на мою долю выпало удовольствие познако­
миться с одним старым и рыцарски вежливым фран­
цузом, дружественно настроенным по отношению к
нашей стране. Он должен был помочь мне в моем
деле.
Он принял меня в большом и обильном книгами
кабинете, где с книжного шкафа, глядя на огонь ка­
мина, хмурился мраморный Вольтер (тот самый, ко­
торый улыбался в Бельгии, в музее месье Оттле).
Со второго шкафа глядел Сократ, с третьего —
Эсхил.
— Мне шестьдесят семь лет,— сказал хозяин этого
кабинета.— Я не уверен, что мне осталось еще много
прожить. Далекие путешествия уже недоступны мне и,
таким образом, вряд ли мне удастся побывать в Со­
ветской России. Но с вершин своей старой латинской
культуры я с жадностью и трепетом — да, да, трепе­
том — слежу за тем, что происходит в вашей молодой
стране. Я читаю ваши газеты — для этого я выучился
русскому языку, немного правда, но все же достаточно.
Я слежу за вашей литературой. Я интересуюсь вашими
школами, столь не похожими на наши... У меня есть
в Москве друг, молодой татарин. Он учится в высшем
учебном заведении. У меня с ним оживленная перепис­
ка. Он пишет мне обо всем.
На прощанье «друг молодого татарина» крепко по­
жал мою руку. Вольтер смотрел на меня почти друже­
любно. Я была благодарна лестнице «Е», что она до­
ставила мне это знакомство...
Как-то уже почти вошло в обычай, что люди, вконец
измотанные префектурой, отправляются отдыхать в
Нотр-Дам. Сидя там на жесткой скамье, легко перено­
сишься на несколько веков назад. Готические арки и
127

цветные стекла перестают быть только любопытными
памятниками искусства: они обрастают жизнью, и
какой недоброй жизнью... Темное и смутное средневе­
ковье переливается под стрельчатыми сводами. Шепо­
ты, шорохи, мановения инквизиторского пальца, про­
цессы ведьм, «чудесные» исцеления, окропления «свя­
той водой» — весь этот темный арсенал прошлого, он
еще почти жив, он еще слишком жив.
Но при выходе из собора, на площади, прямо про­
тив каменного входа, отягченного гирляндами челове­
ческих грехов, пыхтит и фырчит автобус, этакое мощ­
ное, вполне современное существо. Он знает свой путь.
Он дойдет до конца во что бы то ни стало.
— Кондуктор, пожалуйста, билет. До конца.
1928

п о ч т и т|»и г о д а
(Ленинградский дневник)

ПЕРЕД

ОТЪЕЗДОМ

В ЛЕНИНГРАД

22 июля 1941 года
Москва
Кресты на окнах. Боевое ночное крещенье.
25 июля 1941 года
Когда-нибудь, но только будь,
Прекрасное то время...

28 июля 1941 года
Москва, которую мы знали,
Ее (спокойный) горизонт,
Москва...
Преобразилась: это фронт.

2 августа 1941 года
Астролог Гитлера...
Одну лишь он не принял во вниманье —
Пятиконечную звезду.

6 августа 1941 года
Необычная роспись Москвы. Падающая звезда, по­
хожая на ракету. Женщина — с кастрюлей на голове
вместо каски — тушит бомбы.
5

131

10 августа 1941 года
В бомбоубежище под «Националем» во время тре­
воги Колдуэлл с записной книжкой.
Бомба страшной силы упала у Никитских ворот на
памятник Тимирязева и вбила его в землю.

В ПУТИ

22 августа 1941 года
Поезд Москва — Ленинград
Разъезд № 7
Две бомбовые воронки, слившиеся в одну громад­
ную, разбитая цистерна, земля, бурая от нефти, сго­
ревший паровоз под откосом. И тут же довоенная
надпись: «За курение — под суд!» Заплаканная бере­
менная стрелочница (вот-вот родит) тоскливо держит
флажок...
Мы снова стоим. Укрытые березовыми ветвями,
идут навстречу товарные платформы с машинами и
частями машин: это ленинградские заводы. И по сте­
пени свежести ветвей можно судить о времени, прове­
денном поездами в пути.
Маховики, станки, большие и малые зубчатые ко­
леса, плоскости, треугольники. Отдельные части сма­
заны жиром и обернуты пергаментной бумагой. За
платформами — теплушки с семьями рабочих. В од­
ной из них — дети на нарах. Ребячьи головы, тесно
прижатые одна к другой, смотрят в окно теплушки.
Ни одной улыбки.
В Москве мне рассказывали, что при поспешной
эвакуации одних яслей каждому ребенку написали на
ручонке его имя химическим карандашом. Но по при­
бытии на место всех выкупали, смыв таким образом
имена. Пришлось вызвать из Москвы матерей, чтобы
они опознали своих детей.
132

А одно дитя так и осталось неопознанным.
Ох, Москва!.. Она не оставляет, следует за мной,
ранит сердце. Все вспоминается мне мой полугодова­
лый внучонок Мишенька, как его увозили в полотня­
ном картузике, великоватом для его головенки, в рас­
пашонке и кофточке.
Внесенный в детский вагон, он лежал спокойно,
разглядывая всех блестящими глазенками и ухва­
тив рукой собственную ножку. У меня не хватило
сил еще раз войти в вагон взглянуть на него. Так
и увезли...
Наш поезд тронулся наконец. Товарный — тоже.
Он — из Ленинграда, мы — в Ленинград. Долго про­
вожали друг друга глазами.
23 августа 1941 года
Неизвестная станция
Остановились на рассвете. И вот — стоим. Станция
неизвестная, вокзал далеко. Ни самолета в воздухе,
ни выстрела на земле. Уж лучше бы гремело и грохо­
тало, все было бы легче.
Наш вагон неразговорчив, да и пустоват. В одном
купе идет нескончаемый дорожный преферанс, но ти­
хо, словно под сурдинку. Генерал-лейтенант, задумчи­
во насвистывая, объявляет масть. Военный инженер
то и дело выстукивает трубку о край стола — тихий
звук, похожий на постукивание дятла. Трубочный ды­
мок выплывает в коридор, слоится, утончается, пови­
сает в солнечном луче. Порой становится так тихо,
что кажется — поезд идет по мху.
За все это время только в Волхове пролетели над
нами два «ястребка» и прошел мимо небольшой от­
ряд морской пехоты — сверкнули на солнце золотые
якорьки... И все.
Справа и слева от рельсов — воронки, наполненные
водой. Она здесь набегает быстро. Вдоль телеграфных
столбов тоже воронки, но маленькие. Немцы бомбили
экономно, по-немецки: крупные фугаски тратили толь­
ко на полотно, а на линию телеграфных проводов кла­
ли бомбочки помельче.
133

Мертвый лес, опаленный разрывами. И в одном
месте все деревья вывернуты корнями вверх. На
опушке — березка. Ее кора с крапинками, скобоч­
ками, штрихами и точками напоминает стенограмму.
Здесь вся история ее жизни. Теперь эта запись обор­
вана на полуслове: все обуглено, расщеплено, мерт­
во...
Только что узнали название станции: Мга. Мы ведь
вообще до войны этой дороги не знали, все ездили по
Октябрьской. Теперь между Бологим и T ocho — уже
немцы.
А здесь — какие смолистые, дремучие названия:
Мга, Будогощь, Хвойная...
24 августа 1941 года
Утро

О, этот путь от Пестова до Мги!
Фугасные воронки...
Чем далее на север — тем все ярче
За соснами брусничная заря.
На станции какой-то древний старче
Нам указал на поле, говоря:
«А урожай-то, милые, каков —
Мы не запомним эдаких хлебов!»

Чем далее на север...
О
траву.

сене... Солнечная энергия, переработанная в
Зажатая меж золота заря,
Заката темно-красная нашивка.
И лес корней, как будто под землей
Находятся стада оленей.
И рельса, вставшая дугой,
И ты, красноармейская подруга,
Безропотная спутница бойца,
Гармоника (трехрядка),
Как сладко ропщешь ты.
134

ЛЕНИНГРАД

24 августа 1941 года
Вечер
Первое, что мы здесь увидели, еще на вокзаль­
ной площади,— это расклеенное по стенам домов и
залитое утренним солнцем обращение, подписанное
Ждановым, Ворошиловым и Попковым: «Товарищи
ленинградцы, дорогие друзья!..»
Оно появилось 21 августа, а И. Д. уехал за мной
в Москву 13-го. За эти дни положение Ленинграда
резко ухудшилось. И все же мой муж правильно по­
ступил. Он все время говорил: «Если случится война,
мы должны быть вместе». И вот мы вместе.
26 августа 1941 года
Наша квартира на Песочной, на пятом этаже,—
высокая, светлая, полупустая.
Только книжные полки и тарелки на стенах в изо­
билии. Неувядаемые елисаветинские и екатерининские
розы, николаевский, синий с золотом, орнамент. Серо­
белый фаянс. Хрупкое хозяйство. Куда с ним сейчас?!
Окна спальни и балкон выходят на Ботанический
сад. Хотя еще жарко, но какие-то деревья уже гото­
вятся к осени: вырядились во все золотое и алое.
А что еще будет в сентябре!..
С балкона хорошо видна громадная пальмовая
оранжерея, вся из стекла. Зеленые газоны, аллеи...
Народу в саду мало. Я еще не была там ни разу. Пой­
дем в воскресенье.
Дом, где мы живем, занят Фармацевтическим ин­
ститутом. Рядом с нами, за стеной, общежитие сту­
денток. Здесь же, совсем близко, перейти только речку
Карповку, — Первый медицинский институт и его
клиническая «база» — бывшая Петропавловская боль­
ница, а теперь больница имени Эрисмана.
Эрисман — человек большого сердца и ясного ума.
Ученый-гигиенист, много сделавший для России.
Больница его имени и Первый медицинский инсти­
тут — это целый городок: множество больших и мел155

них корпусов среди прекрасных старых деревьев вре­
мен еще «архиерейской рощи». Когда-то здесь было
архиерейское подворье, а еще раньше — в эпоху осно­
вания Петербурга — мыза Феофана Прокоповича. Ме­
ста, богатые воспоминаниями.
До войны И. Д. заведовал в институте одной из
кафедр, а теперь назначен сюда директором.
27 августа 1941 года
Ответственный секретарь здешнего Союза писате­
лей Кетлинская обрадовалась мне и тотчас же стала
звонить на радио. Я пошла туда прямо из Союза и до­
говорилась, что буду выступать на следующий день.
Передача называлась: «Москва — Ленинграду!»
Я начала ее так:
«Товарищи! Ленинградцы! Граждане города Лени­
на! Выступая в эту минуту перед вами, мне хочется
передать вам привет от Москвы, от моего города, ко­
торый в эти грозные дни так же мужествен и тверд,
как ваш Ленинград. Так же отдает себе отчет о раз­
мерах опасности, нависшей над страной. И так же по­
лон веры, что опасность эта будет преодолена, что
враг будет разбит: Москва и Ленинград, как сестра и
брат, подают друг другу руки, говоря: «Победа —за
нами!»
Я цитировала Герцена:
«Рассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сра­
жении, о Березине, о взятии Парижа были моею ко­
лыбельной песнью, детскими сказками, моей Илиадой
и Одиссеей»,— пишет Герцен. А теперь и мы думаем
о том, перед сколькими поколениями наших потомков
нынешние московские ночи встанут героическим эпо­
сом, развернутся отечественной Одиссеей, русской
Илиадой».
Закончила я так:
«Гитлеризм будет уничтожен, сметен с лица зем­
ли. А ты, Москва, родная, великая столица, сердце
родины и колыбель героев, и ты, Ленинград, город
носящий имя Ленина, краса и гордость страны,— вы
будете стоять непоколебимо, как стояли в веках».
136

Эту мою передачу слышали и слушали многие.
Оля Ч. услыхала ее в магазине, в очереди, и таким
образом узнала, что я в Ленинграде.
28 августа 1941 года
Сегодня И. Д. встретил знакомого врача одного во­
енного госпиталя, который неделю назад уехал было
из Ленинграда. Все это время госпиталь простоял в
вагонах на путях, но уехать не смог. И вернулся об­
ратно.
Дорога на Мгу, последняя наша дорога, перере­
зана немцами. Сама Мга взята на следующий день
после нашего приезда.
1 сентября 1941 года
У нас по нескольку тревог в день: десять, пятна­
дцать. Вернее — одна сплошная тревога с короткими
перерывами. Но тихо, даже зениток не слышно. Все
происходит где-то там, за горизонтом. Чувствуется,
что «юнкерсы» ходят кругами на подступах к го­
роду, а пробиться не могут. Но ведь может насту­
пить такой день, когда они пробьются, как это было
в Москве.
И, как назло, необычайно прекрасны тогда были
московские закаты. Солнце алым шаром подтягива­
лось к горизонту. И по мере того как оно опускалось,
подымались аэростаты, словно один и тот же меха­
низм заведовал этими спусками и подъемами.
Однажды, помню, луна взошла громадная, во все
окно, неестественно розовая, вся какая-то словно вос­
ковая. И вмятины на ней, как отпечатки пальцев, точ­
но ее держали в горячих руках.
И когда при этой луне завыли сирены, мне пока­
залось, что наступил конец света.
Взяла пишущую машинку и стала спускаться в
убежище. Иду по лестнице, а впереди сумасшедшая
старуха. У нее умер муж, а она думает, что он остал­
ся в квартире. Идет и плачет:
— Он все время был со мной и вдруг отстал. А я
еще его пальто надела. Как же он теперь без пальто?
137

Я сошла вниз. Там какая-то чужая женщина, не
из нашего дома, мечется в ужасе, ищет своего груд­
ного ребенка, спрашивает всех — не видел ли кто?
А ребенок у нее на руках, в платке.
В часы налетов я свою московскую квартиру не
запирала на случай пожара от зажигалок: мой этаж
был последний. Кроме того, дежурные по крыше при­
ходили ко мне иногда пить воду.
Как-то я поднялась к себе еще до отбоя. У откры­
того окна стояли двое из наших жильцов, разговари­
вая вполголоса. Звезды, особенно блестящие, как это
всегда бывает перед рассветом, словно влажные от
росы, сияли над кремлевскими стенами. Вдали небо
багровело от пожаров.
Я подошла, мы стояли втроем у окна, долго смот­
рели на это далекое пламя.
Московских женщин голоса
Ко мне неслись через леса,
Через вечерние просторы...

4 сентября 1941 года
Была в редакции военной газеты, как раз тогда,
когда возвратились с передовых позиций заведующий
редакцией, два наших московских писателя — Лев
Славин и Михаил Светлов — и шофер.
Они входят в комнату. Все в шинелях, у каждого
за поясом граната. У шофера, идущего сзади, их це­
лых четыре. В руках у него ручной пулемет, кото­
рый он ставит в угол, между диваном и шкафом,
и машинистка, идущая за копиркой, с грохотом
роняет его. Хорошо, что пулемет был на предохра­
нителе!
Выложив гранаты на стол, приехавшие разворачи­
вают карту и погружаются в нее. Все мрачны. Поезд­
ка была неудачна, наших потеснили. Немцы бомбили
штаб нашей армии. Кроме того, все голодны.
Внезапно звонит телефон: сообщают, что одна на­
ша зенитная батарея сбила пятнадцать вражеских са­
молетов. Неслыханная цифра!
И все, подхватив гранаты и пулемет, забыв про
голод, устремляются к двери: едут на батарею.
138

Днем разводили мосты, чтобы мог пройти военный
транспорт!
Человек в трамвае торопится, ему дорога каждая
минута, а тут уже ставят рогатки. Вожатый, старик,
просит:
— А ну, хорошая, молодая, пропусти нас. Мои
пассажиры торопятся.
И «хорошая-молодая», отодвинув рогатки, пропу­
скает трамвай — последний.
5 сентября 1941 года
Заметка в «Ленинградской правде» о том, как ра­
ботают кооперативные артели. «Технорук одной из
них, явившись в руководящую организацию, положил
на стол новенький электроутюг и рядом с ним еще
один предмет. «Все мы уважаем этот утюг,— сказал
он.— Это наше дело. Но родина нуждается сейчас в
другой продукции. Поэтому мы хотим покончить с
утюгом — население как-нибудь временно обойдется
без него — и заняться вот этой «штучкой». Мы все
уже обсудили, взвесили, только позвольте начать».
Позволили. И сейчас артель изготовляет «штучку» —
крохотную детальку, без которой ружье мертво: вы­
стрел не получается.
Старый ирландский сеттер с седыми усами, бро­
шенный хозяевами (теперь много таких животных),
влез в трамвай и проехал остановку. От отчаяния...
Чтобы он не спрыгнул на ходу, его осторожно высадили
на остановке. Он остался ждать... Чего? Другого трам­
вая? Хозяина? Смерти?
7 сентября 1941 года
Когда начинается тревога, на нашу лестничную
площадку выходит дежурный студент-фармацевт и
крутит местную сирену, похожую на кофейную мель­
ницу с длинной ручкой...
Трасса окопных работ проходит вблизи Петергофа.
А немцы, конечно, будут бить по фонтанам.
Видела в руках молоденького красноармейца тро­
фейный немецкий тесак.
139

8 сентября 1941 года
Удивительная, редкостная осень. Дождей нет. И в
сухом и тихом тепле деревья желтеют сохранно, не
теряя листьев. Так и стоят — пурпурные, янтарные,
лимонно-желтые.
И. Д. целый день в институте. Я одна в наших вы­
соких, слишком светлых комнатах. Во время тревоги
выхожу на балкон. И без того тихая Песочная улица
становится тогда совершенно безлюдной. Только де­
журные МПВО в касках стоят у подъездов, глядя в
небо, да изредка пробежит ученик-ремесленник. Их об­
щежитие на территории Ботанического сада, в одном
из зданий.
Про них хорошо сказала кондукторша трамвая:
— Ведут себя, как хозяины. На подножках висят,
на площадках толкаются, но я их уже и не трогаю.
Ведь скоро пойдут на фронт, окопы рыть.
На оборонных сооружениях, где работают сту­
дентки мединститута, прямо к ним на руки спустился
на парашюте легко раненный наш летчик. Бой шел
совсем рядом.
...Состариться, друзья, нам не удастся:
Как дивно нас опасность молодит...

9 сентября 1941 года
Семья старого большевика.
Он — следователь, жена работает, дочь медичка.
Война. Отец уезжает на Карельский фронт. Мать от­
правляется машинисткой в штаб, дочь — в дружин­
ницы.
Все на войне.
Вчера — первый большой налет на Ленинград.
Днем, как обычно, было несколько тревог, но мы
все же решили пойти в Музкомедию на «Летучую
мышь». Пошли мы, Николай Иванович Озерецкий с
женой Аленой и Федя П. Для меня он все тот же Федя,
невзирая на пятый десяток и звание юрисконсульта
одного из наркоматов. Он не эвакуировался, остался.
140

Держат его здесь удобная, обжитая квартира, ковры,
книги.
Николай Иванович — заместитель И. Д. по инсти­
туту, психиатр, умный мужик. И говорок такой за­
нятный.
В антракте между первым и вторым действиями
началась очередная тревога. В фойе вышел админи­
стратор и тем же тоном, каким, вероятно, сообщал о
замене исполнителя по болезни, внятно произнес:
«Просьба к гражданам стать как можно ближе к сте­
нам, поскольку здесь (он указал рукой на громадный
пролет потолка) нет перекрытий».
Мы повиновались и стояли у стен минут сорок.
Где-то вдали били зенитки. После отбоя спектакль
продолжался, хотя и в убыстренном темпе: были
опущены второстепенные арии и дуэты.
Когда мы вышли из театра, еще не совсем стемне­
ло. Синий вечерний свет мешался с красноватыми
отблесками. Алые блики реяли по площади, мы даже
не сразу поняли, в чем дело. Вдруг видим — шофер
Ковров делает нам знак, а мы машины не заказывали.
Ковров говорит:
— Решил заехать за вами, лучше скорее быть дома.
И лицо у него в этом бенгальском освещении блед­
ное, смятенное.
Когда машина обогнула площадь, внезапно нам
открылись черные клубящиеся горы дыма, подсвечен­
ные снизу пламенем. Все это громоздилось в небе,
взбухало, пускало страшные завитки и отроги. Ковров
повернулся и сказал глухо:
— Немец бомбы бросил и поджег продовольствен­
ные склады.
Пока мы ехали, была еще одна тревога. Дома
долго стояли на балконе, всё глядели на горящие скла­
ды. В одиннадцать легли спать. Но в два часа ночи
пришлось (первый раз в Ленинграде) спуститься в
убежище. Слишком грозногудели немецкие моторы
прямо над нашими головами. Зенитки не умолкали.
Порой раздавался гул, уже знакомый нам по Москве.
Убежище длинное, вдоль стен — скамьи. На стене,
на полке, радиорупор. Рядом — аптечный шкафчик.
Ш

На скамьях сидели, дремали женщины с детьми. Разго­
воры вполголоса и шепотом у двери, где дежурило
МПВО.
Вдруг ребенок, мальчик, идет, идет на толстеньких
ножках через весь подвал между скамьями. Все молча
смотрят на него. Берет табуретку, подтаскивает к стен­
ке, где радио, взбирается на табуретку,— все это
сам,— снимает с полки рупор и, прижав его к уху,
слушает изо всех сил, вникает в глубину, не раздастся
ли там желанное слово «Отбой».
10 сентября 1941 года
Сгоревшие Бадаевские склады — центральная кла­
довая Ленинграда, его «продовольственное сердце».
Зловещий дым, жирный, слоистый и тяжелый,— это
были горящий сахар, мука, масло...
Вот уже две ночи ночуем в институте. Позапрош­
лая ночь была теплая, лунная, до того яркая, что весь
город, наверное, как на ладони оттуда, с немецких
самолетов.
Санитаркам в белых халатах запрещено перебегать
по двору. Больничные здания тоже белые, точно и они
в халатах. Но их уж не укроешь накинутым на плечи
темным платком. Зенитные вспышки кажутся бесцвет­
ными в этом лунном пламени. Прожекторы бездейст­
вуют. «Юнкерсы» идут волнами. Пройдут, некоторое
время тихо, а потом — снова.
Вчера И. Д. хотел проверить, как спускают боль­
ных в убежище. Пошла и я с ним. Только вышли из
акушерской клиники — вдруг свист бомбы. Я испуга­
лась, мы побежали, но взрыв раздался прежде, чем
мы успели вскочить в двери главного здания. Я вся
пригнулась, ожидая взрывной волны. Однако ее не
было или пошла в другом направлении.
Потом в нашем штабе нам сказали, что одна из
бомб упала возле Зоосада. И будто бы засыпало сло­
ниху. На другую ночь — опять бомбы, и снова в том
же месте. Это гитлеровцы метят в химический завод,
а попадают в Зоосад. Говорят, что перебиты обезьяны,
а обезумевший соболь бегает по улицам.
142

А как нестерпимо воют во время налетов подопыт­
ные институтские собаки! Бедняги, они с «павлов­
скими фистулами»: им и без того не сладко!
Десять тревог днем и бомбежка ночью.
Глагол — «морзить», сигналить, от слова «Морзе».
Оказывается, дома от газов взрывной волны меняют
окраску: так человек меняется в лице от потрясения.
11 сентября 1941 года
Вишневский, Тарасенков, Браун успели еще при­
нять участие в выпуске последнего номера газеты,
когда в Таллин уже входил враг.
Прорыв Балтфлота из окружения был тяжел. Не­
мецкие пикирующие бомбардировщики неотступно
следовали за нашими кораблями: тут были военные
транспорты, миноносцы, катеры, пароходы... Все это
день и ночь шло под бомбежкой. Спасшихся людей
бомбы настигали на втором, а иногда и на третьем ко­
рабле (Браун).
Как это хорошо, что Всеволод Вишневский здесь!
12 сентября 1941 года
Квартира профессора Рама почти вся разрушена
взрывной волной. Но стопки тарелок, стоявшие на
буфете, аккуратненько, в полной сохранности этой же
волной перенесены на дальний стул.
13 сентября 1941 года
Вчера, около десяти вечера, нас в машине затерло
колонной военных грузовиков у Ботанического сада.
Луна еще не взошла. Ночь была душная, черная,
облачная. Машина пришла за нами, чтобы отвезти
часть наших вещей в институт: мы ведь теперь напо­
ловину там живем.
Пока мы собирались, наступила кромешная тьма.
Грузовики в величайшем беспорядке загромоздили всю
143

улицу. Стояли вдоль, вкось, поперек, на панели, на
мостовой, нос к носу... Командир колонны куда-то
исчез.
Наш шофер попытался было на секунду включить
фары, но тотчас же чей-то бешеный голос закричал:
— Мне не антиресно видеть твой свет! А ну,
гаси!
Шофер ответил робко:
— Мне и самому не антиресно, милый друг, да
ведь ничего не видать.
А тут еще, как полагается, началась тревога. За­
стонали, завопили в этой тьме сирены. И сразу же в
низких облаках зловещее гудение. А уйти некуда: сбо­
ку и сзади напирают тяжелые грузовики, только треск
идет. Наконец впереди что-то задвигалось, зафыркало,
грузовики тронулись. Прошли два-три метра. «Стой!»
Прямо на нас, радиатором к радиатору, тоже легко­
вая. Опять стали пятиться, задели кого-то. Но в конце
концов пошли.
Взяли влево по набережной Карповки. Шофер го­
ворит:
— Не вижу мостика через речку. Как бы не уго­
дить в воду!
Этого еще недоставало...
Повернули наугад и все же попали на мост (в том
месте, где Карповка впадает в Невку), только перила
задели. Пошли по улице Льва Толстого, снова на миг
зажгли огонь. Патруль: «Пропуск ВТ». Говорим:
«Есть». У машины-то он действительно есть, да у меня
ночного пропуска нет, а уже больше десяти часов.
А теперь с этим строго.
Поехали дальше: не можем найти своих ворот. Сно­
ва зажгли огонь. А тут милиционер:
— Еще раз зажжете — стрелять буду!
И ведь не шутит.
Ехали мы до дому около часу. Шофер был еле жив.
Говорит:
— На мне вся рубаха взмокла от пота, до того
тяжело было ехать.
Грозное что-то и тревожное было в этом ночном
и беспорядочном скоплении машин в самом городе.
144

Сегодня плохая сводка: мы оставили Чернигов.
Артиллерийские снаряды нет-нет и ложатся на го­
род. Вчера ночью три попало на Верейскую, возле
Обводного канала. Это хуже, чем бомбежка. Никако­
го предупреждения, никакой тревоги. Сразу смерть
или раны.
14 сентября 1941 года
Тревога! Три тревоги! Пять тревог! Весь день воет
сирена...
Подвиг учительницы. Немцы захватили поселок.
Согнали жителей в здание кино. Поставили впереди
местную учительницу и приказали ей читать вслух
немецкую листовку на русском языке.
Учительница бросила листовку офицеру в лицо.
Немецкий летчик, раненый, придя в сознание,
спрашивает, где он. Узнав, что в Ленинграде, в гос­
питале под знаком Красного Креста, умоляет, чтобы
его перевели в другое место.
— Но ведь это госпиталь... Красный Крест.
— Вот именно поэтому. Это особенно опасно. Наши
летчики специально бомбят русские госпитали.
Раненый боец. Татарин. Пуля вошла выше соска и
вышла через плечо. Входное отверстие маленькое,
треугольное. Под ним держат сосуд, куда медленно
стекает гной.
Потом раненого усыпляют. Он постепенно стихает.
Все молчат. Раздается только тоненький монотонный
звук, словно кто-то напевает сквозь зубы невнятный
мотив. Оказывается, это стонет раненый.
Надрезали грудь, засунули туда руки и стали
искать... Очевидно, осколки. Больной содрогался и
стонал. Значит, чувствовал сквозь наркоз.
За окнами вьются мухи. Им холодно, они стремятся
в дом. Во время тревоги это единственные живые
существа на улице.
145

Среди имен, которые оставит
Потомкам страшная война,
Останется и Бондарева имя.
Его уже узнала вся страна:
«Вперед! Всегда вперед!» — его девиз.

16 сентября 1941 года
Как-то странно сделалось на душе, когда свежий
женский голос сказал кратко: «До конца войны телефон
выключен...» Я попыталась что-то возразить, протесто­
вать, но сама поняла, что бесполезно. Через несколько
минут телефон звякнул и умолк... до конца войны.
И квартира сразу замерла, захолодела, насторо­
жилась. Оторвалась от всего города. И так телефоны
были выключены повсюду в один и тот же час. Оста­
лись только считанные: в учреждениях (особо важ­
ных), в больницах, в госпиталях.
Друзья мои!.. Я растеряла вас.
Один ушел редактором на фронт.
Другой томится где-то в Подмосковье.
А как бы хорошо
Сейчас всем вместе...
Четвертый,
Не то чтоб друг,
Приятель, полудруг,
Он болен страхом, у него недуг.
А что, вдруг эти годы —
Морщинка на челе истории,
Она разгладится, и все исчезнет.
Она исчезнет, и тогда
От жизни не отыщешь и следа.
Друзья,
Быть может, я напишу когда-нибудь,
Как среди глыб ревущего металла
Поэзия, бедняжка, трепетала,
Теряя нервы и кровавя грудь.
Услада жизни! Радость бытия.

7 часов 20 минут вечера
Сегодня вымыла голову, может быть, в последний
раз в жизни. Седая голова. Жизни прожито много. Но
можно было бы жить еще. А вот удастся ли... кто знает...
146

17 сентября 1941 года
Днем
Натерпелась страху: подумала, что потеряла орден.
Проискала его целое утро. Возвращалась на квартиру,
снова взялась за маленький черный чемодан. Орден
лежал в кармашке крышки чемодана.
Пришла ко мне родственница Пушкина (ез бабуш­
ка — двоюродная сестра Александра Сергеевича).
Сама она вылитая Ганнибал: черные вьющиеся во­
лосы, арапские глаза, толстоватые губы, которые при
улыбке складываются совсем необычно. Какая креп­
кая кровь!
Вера Каэтановна без места, не приспособлена. Ее
учреждение эвакуировалось, а она почему-то оста­
лась.
Дала ей полкило чечевицы, кусок черного хлеба и
пятьдесят рублей денег. Дочь ее бежала из Пушкина.
Сын, больной художник, не встает с постели.
Родственница Пушкина, бегущая из Пушкина от
немцев... Все это не так легко придумать даже очень
опытному романисту.
Окончательно переехали в институт на так назы­
ваемое «казарменное положение».
Наша комната очень мала: письменный стол у ок­
на, две железные кровати, этажерка, кресло и два
стула. Для умывания приходится вносить табурет и таз.
По стенам—портреты ученых: Клод Бернар, Биша,
Пастер, Вихров, Кох и гравюра: «Английский врач
Дженнер делает первую прививку оспы восьмилетнему
Джемсу Фипсу с руки молочницы Сарры Нельме».
В комнате — круглая железная печка. Ее по утрам
уже протапливает Евфросинья Ивановна. За окном —
могучие тополя. Мы внушили себе, что они защитят
нас от осколков. Да и сама комната хорошо располо­
жена. В глубине буквы «П», между крыльями дома.
Особенно хороша эта комната вечером, когда мрак
заливает весь город и всю территорию больницы.
Идешь, и даже не верится, что где-то есть свет. Мрак,
147

первозданный мрак стоит стеной. Ночи сейчас темные,
луна ущербная. Умирающая, она появляется только
на рассвете.
Идешь по двору, потом проходишь холодный ка­
менный вестибюль главного здания. Горит синяя лам­
почка, дежурная сидит над книгой. Далеко бьет ар­
тиллерия. Небо полыхает на горизонте: там идет воз­
душный бой. Во двор только что привезли раненых.
Вчера понесли одного на носилках, по лестнице, а за
носилками кровь — со ступеньки на ступеньку. Поста­
вили на минуту носилки, подняли — осталась лужа
крови. Раненый — молодой парнишка, белый как бу­
мага — прямо с фронта. Привезли — и сразу на опера­
ционный сюл. Ампутировали ногу.
После этого двора с ранеными, после холодной
лестницы и темного коридора я вхожу в нашу комнату,
где светло и тихо. Окно непроницаемо укрыто. На пись­
менном столе горит маленькая электрическая лампа,
которую я привезла с собой из Москвы, и этот кружок
света кажется мне прибежищем, тихим раем. Моя ком­
ната представляется мне защитой, очагом, опорой.
Конечно, все это иллюзорно. Но это одна из тех
иллюзий, которые помогают жить.
Вчера поздно вечером, еще во время налета, мы
пришли в приемный покой, куда только что привезли
пострадавших.
Молоденькая работница консервного завода ждала
операции. Беременная на седьмом месяце, она сидела в
металлическом кресле, в простыне. Лицо розовое от жа­
ра, удлиненные синие глаза полузакрыты, светлые, точ­
но влажные, волосы лежат кольцами по плечам. Сбор­
чатая больничная рубаха слегка раскрыта на груди.
Снаряд влетел к ним в цех (здание деревянное) и
из двадцати человек убил восемнадцать. Осталась вот
эта молоденькая и еще одна. Раненую положили на
стол, она дрожала, ей дали наркоз. Осколок попал в
ногу, около пятки, глубоко. На рентгене он был виден
очень ясно.
Началась операция. Взрезали ногу и щипчиками
стали вытягивать осколок; но сначала его искали еще
иглами, а найдя, вытащили не сразу: трудно было
148

ухватить. В промежутке между зенитными разрывами
слышно было, как щипчики скребут по металлу.
Оперировала Оглоблина Зинаида Васильевна —
одна из старейших здешних врачей.
Она и училась здесь еще в то время, когда Первый
медицинский институт был Женским медицинским ин­
ститутом, первым в России. Сейчас она неутомима.
По неделям не уходит домой, по суткам не отходит от
операционного стола.
Мы ушли до окончания операции. Но Борис Яков­
левич, главный врач больницы, принес мне потом
осколок, как я просила. Это маленький кусок металла,
медный снаружи, стальной внутри.
Наша Петроградская сторона считается наиболее бе­
зопасной: сюда эвакуируют людей из других районов
города. Привозят прямо на трамвае, с узлами, с колы­
бельками, ванночками, кастрюлями, цветами, книгами.
Средняя Рогатка, куда я ездила недавно на маши­
не «Известий», почти до самого Пулкова,— теперь
передовые позиции. Немцы там совсем рядом.
Сегодня летали наши бомбардировщики. Раньше
их не было.
18 сентября 1941 года
Два часа тому назад артиллерийские снаряды ло­
жились в центре города: на Марсовом поле, на углу
улицы Герцена и Невского, на Конюшенной.
Вчера пошли в студенческое общежитие. Было
темно. На горизонте — два зарева. Общежитие поме­
щается в бывших Гренадерских казармах. Здесь жил
когда-то Александр Блок, его отчим был военный.
Тихая набережная Невки, рядом — Гренадерский
мост. Здания на противоположном берегу (особенно
одно, с покатой крышей), их отражения в воде, розо­
вые и серые, затонувшая баржа — во всем этом есть
что-то голландское. А еще это напоминает мне то ме­
сто в Копенгагене, где у пристани стоят старинные
хлебные амбары и чистые тяжелые голуби клюют
просыпавшееся зерно.
Слева от казарм, вдоль Невки — все тот же Бо­
танический сад.
149

Казармы — могучее здание с несокрушимыми сте­
нами. Его подвалы (там в тот час был только одичав­
ший черный кот) как бы специально приспособлены
для укрытия от бомб.
Одна мысль, один вопрос: устоит ли Ленинград?
19 сентября 1941 года
Утро
Ночь была до ужаса тиха. Казалось, город не
дышит, лежит во тьме и ждет. А утром началось.
Еле успела умыться между двумя тревогами.
Это первая моя тревожная ночь. Я в Москве в бом­
боубежище прекрасно спала. А сегодня не могла. Ти­
шина была полная, совершенно как в павловской «башне
молчания», действительно ни звука. Казалось, город
не дышит, лежит во тьме и ждет.
и. д. встал в половине шестого. Проснулась
и я (совсем не спала). Лежала и грелась. Мое сте­
ганое одеяло — это символ мирного тепла... Вдруг
сирена. Я вскочила, стала одеваться. Началась
страшная пальба зениток: здание дрожит. Потом —
взрывы. Оказывается, бомба попала в шестиэтажный
дом недалеко от нашей Песочной, очень много жертв.
Слушали по радио очерк Эренбург а о Западном
направлении. И очерк хорош, и дела там хороши.
Зато здесь!..
Прекрасно сказано у Эренбурга: «Победа изобра­
жается с крыльями, но у нее тяжелая нога. Она пере­
двигается по земле в грязи и крови. И добывается с
трудом». Так примерно. Хватит ли сил? Ведь мне
не двадцать и не тридцать лет...
У меня в мозгу как будто «минные поля», куда
нельзя ступить. Жанна с Мишенькой — это «поле».
Деревянный дом в Переделкине, в соснах и бере­
зах,— тоже «поле». И все же быть там сейчас я бы
не хотела. Мне хотелось бы быть на фронте. Но там,
где мы побеждаем.
Каждый вечер здесь, в больнице, тяжелораненые
просят:
— Спустите нас в убежище.
150

Они волнуются больше, чем те, кто никогда не был
в бою.
На дворе все та же золотая осень. Старые деревья
роняют желтые листья на больничные дорожки. Се­
годня сюда переезжает еще один госпиталь: морской.
Здесь скопится огромное количество раненых. Как
это опасно! Ведь именно такие места и бомбят немцы.
Вчера кто-то назвал нашу Петроградскую сторону
«глубоким тылом». Но если это и «тыл» для артилле­
рии, то не для авиации: тому доказательство сегодняш­
нее утро...
Мужество так же заразительно, как и трусость.
20 сентября 1941 года
Вчера очень тяжелый день: много жертв и разру­
шений. В разных концах города гремело и рушилось.
Мы приехали на машине на Разъезжую, к Леле П.,
через полчаса после того, как туда упали две бомбы:
одна на мостовую между домами на Большой Москов­
ской, другая во дворе. Лелин дом пострадал от обеих
бомб. Рядом все было разрушено, оттуда выносили
раненых и убитых.
Двор усыпан стеклом и кирпичом. В самой кварти­
ре, на полу, штукатурка, грязь, известка, как во время
ремонта. И рядом с комнатой, где сидела Дина Оси­
повна — Лелина мать, рухнувшая печь навалом. Вся
квартира ужасна.
Леля — моя землячка, одесситка. Мы друг друга
знаем чуть ли не с детства. Я вспоминаю ее осенью
1913 года в Париже — веселую, юную, нарядную. Це­
лой компанией мы отправились на какое-то гулянье.
Катались на карусели под музыку. Усевшись в ряд
на парапет, ели каштаны, глядя на Париж в опадаю­
щих листьях, в первых вечерних огнях.
Теперь у Лели дочь Инна — красивая суровая де­
вушка, мечтающая стать штурманом дальнего пла­
вания.
Когда мы приехали на Разъезжую, Леля была на
службе. Дина Осиповна вышла к нам, ступая по об­
ломкам.
151

Сегодня видела одного майора, прилетевшего из
Москвы и сегодня же улетающего обратно. Свой рас­
сказ он закончил словами: «Ленинград останется наш,
его сдать невозможно». И объяснил почему. И хотя
все это было уже известно и десятки раз переговоре­
но и передумано, но услышать подтверждение этому
от человека, побывавшего под Ельней,— как это
было отрадно, жизненно необходимо, необыкновенно
важно.
Вчера от зажигательных бомб горели больницы:
Куйбышевская, Александровская и еще два военных
госпиталя.
От военного госпиталя на Советском проспекте
шел дым, как от горящей нефти.
Вчера бомбы падали в Новой Деревне на рынок.
Оттуда привезли пятьдесят человек. Раненая девочка
лет семи все жаловалась, что ей больно от резинового
жгута, стягивавшего ногу. Ее утешили, сказав, что
скоро будет легче, потом усыпили и ампутировали
ногу. Она пришла в себя и сказала:
— Вот хорошо, теперь уже не больно.
Девочка не знала, что у нее нет ноги.
Мне передавали, что отряд моряков шел по набереж­
ной под гармошку. Начался налет. Бомбы стали падать
совсем близко, как раз близ набережной. А моряки
все шли, не убавляя шага и не переставая играть.
В редакции мне сказали, что ранен Уткин: оторвано
четыре пальца правой руки. А может быть, убит.
22 сентября 1941 года
Мы оставили Киев... После того, что писали: «Киев
есть и будет советским», после того, что эта же фраза
была сказана (и сколько раз!..) о Ленинграде, смутно
теперь на душе у ленинградцев.
Читала раненым рассказ Козина. Завтра пойду сно­
ва. Сегодня тяжелый день. Очень трудно переварить
Киев...
152

Вчера днем несколько тревог. Поехали в город —
тревога. Заехали переждать ее к Озерецким. Они жи­
вут в бывшем дворце Кирилла Разумовского. Комнаты
высоки, огромны и холодны. Все говорит об ином,
XVIII веке. А над дворцом летает XX век в образе
«юнкерса», нагруженного авиабомбами.
Сегодня поехали в город к Тарасенкову, в газету
Балтфлота.
Только поднялись наверх — тревога. Входит крас­
нофлотец и говорит:
— Приказано всем идти в укрытие.
Мы двинулись по коридору. В этот миг задрожал
дом: бомба упала рядом, в Апраксином дворе.
В убежище, в углу, под сводами Росси, Тарасенков
разостлал свою шинель. Мы сели. Он вытащил из кар­
мана пачку писем от жены и стал мне читать. И уди­
вительно, просто невероятно было слышать слова
нежности и любви под гул и взрывы.
Между прочим, она сообщает, что Цветаева покон­
чила с собою в Чистополе, что муж Маргариты Алигер
убит, а сама она вернулась в Москву.
Поехали домой, не дождавшись конца тревоги.
Подъезжаем к институту, и еще у входа нам гово­
рят, что в студенческое общежитие (Гренадерские ка­
зармы) упала бомба минут двадцать тому назад. Мы —
туда.
Подъезжаем, смотрим с тревогой — стоит ли зда­
ние? Стоит. Даже стекла вылетели только кое-где.
Бомба (небольшая, видимо килограммов пятьдесят)
упала во дворе. Воронка уже была полна воды и гря­
зи. Но даже от этой небольшой бомбы здание дало
трещину. Куски штукатурки упали на студенческие
кровати. Тот, кто лежал бы на кровати в эту минуту,
не встал бы с нее живым.
Меня взволновало, что в эти дни в осажденном го­
роде, под бомбами, Шостакович пишет симфонию.
И главное, что «Ленинградская правда» сообщает об
этом среди сводок с Южного фронта, среди эпизодов
о «стервятниках» и о бутылках с горючим. Значит,
искусство не умерло, оно еще живет, сияет, греет
сердце. Аполлон еще не удавлен Марсом.
153

23 сентября 1941 года
Я видела на Пушкарской шестиэтажный дом,
прошитый бомбой от крыши до основания. Он так и
стоит, треснувший сверху донизу. Крыша отошла свер­
ху, как корка непропеченного хлеба.
Проходя мимо него, мы видели, как с высоты ше­
стого этажа на косо натянутом тросе спускали вниз
диван: он медленно полз вниз, повиснув над пустотой.
Немцы применяют новую тактику: бросают сперва
фугасные бомбы, а когда здание разворошено и без­
защитно, забрасывают его зажигалками. Так было с
военным госпиталем, где погибло много раненых.
Сегодня наш главврач получил приказание: возле
кровати каждого тяжелобольного должны стоять но­
силки. В каждой палате должны быть веревочные
лестницы.
У нас очень тревожное соседство: Гренадерские
казармы. Ведь только часть их отведена под студенче­
ское общежитие, а в остальных зданиях расположена
воинская часть. Туда часто (увы, не слишком, недо­
статочно часто!) привозят ящики снарядов. Иногда их
доставляет вагон трамвая, иногда баржа по речке
Карповке. На тихом бережку, неподалеку от нашей
прозекторской, стоит зенитная батарея. Все это видно
сверху немцам.
Насупротив, среди деревьев, укрывается аэростат
со своим запасным баллоном. Это тоже опасное со­
седство для госпиталя. Да и самый госпиталь... Ведь
фашисты бомбят их особенно старательно.
Впрочем, после того как во дворе казармы паренек,
указав мне на воронку от бомбы и на место, где он
стоял, сказал: «Я был там»,— я поняла, что никакой
защиты быть не может. Все это дело случая. Надо
только опасаться стекол — это единственное, что мож­
но сделать.
24 сентября 1941 года

И. д. сказал, что в «Правде» есть о моем выступле­
нии по радио. Я потом сама прочла. Это, как извещение
ТАСС, было везде. И я обрадовалась и загордилась.
154

Сегодня утром (чудесное, все золотое) примерно
в десять, в начале одиннадцатого, за несколько секунд
до тревоги, на нашу территорию упала бомба, но не
разорвалась. Она и сейчас лежит глубоко в почве.
Она упала возле поликлиники, рядом с чугунным
фонтаном. Над ней весь день работала саперная бри­
гада, но достать не смогла. Оставили до завтра. Бомба
очень велика,— это видно по отломившемуся куску
стабилизатора. Трамваи мимо нас не ходят, пешеходов
не пускают. Мы оцеплены. Акушерское отделение и
Первая хирургия, самые близкие к месту падения,
переведены в другие помещения.
Самое странное, что я почти не ощутила удара.
В первое мгновенье мне показалось, что где-то дале­
ко хлопнула тяжелая дверь. Здание вздрогнуло, но
совсем не страшно. В других корпусах, говорят, со­
трясение было сильное.
Леля с Диной Осиповной и Инной переехали из
своей разбомбленной квартиры к нам на Песочную.
Теперь буду часто бывать там.
Каждый день хожу читать раненым во Вторую
хирургию. У меня там две палаты. Читаю Горького,
Некрасова, Твена. Очень нравятся рассказы Марка
Твена и «Кому на Руси жить хорошо».
Иногда многие тяжелораненые спят или думают
о чем-то своем. Но все же им приятно, что кто-то при­
ходит и беседует с ними.
С горечью говорят они о немецкой технике, о том,
что у нас недостаточно авиации и танков. Один все
повторяет жарким, трудным шепотом:
— Таночков бы нам, таночков!
Другой, командир без ноги, раненный под Кинги­
сеппом, сказал:
— Я готов еще принять на себя раны, только бы
война хорошо кончилась.
Третий, тоже раненный в ногу, с медалью «За от­
вагу», трогательно пришпиленной к ночной сорочке,
говорит:
— Только бы эту саранчу отогнать! — Это он о
фашистских самолетах.
Четвертый сказал о траншеях и блиндажах:
155

— Не дают земле покоя. И все без пользы.
И он же:
— Безмысленная атака.
25 сентября 1941 года
Во время тревоги раненые спокойны, но мрачнеют.
Их угнетает сознание собственной беспомощности, не­
подвижности. Ведь большинство не в состоянии сделать
ни одного шага.
На днях я сидела в палате, в центре комнаты, на
табурете, и читала рассказ Горького. Вдруг завыли
сирены, зенитки наполнили все небо. Грохнула бомба,
зазвенели стекла.
Я сидела на табуретке без спинки, даже присло­
ниться не к чему. Кругом окна, окна... И раненые,
беспомощные люди, невольно смотрят на меня, здоро­
вую: как я? А я собрала всю свою волю; переждав
гул,читаю, слежу только за тем,чтобы голос не дрогнул.
Но, придя домой, сразу вся ослабела от пережитого
страха, даже прилегла на полчасика.
Про бомбу бойцы знают, но говорят о ней вскользь.
Известно ли им, что она до сих пор лежит невзорвавшаяся?
27 сентября 1941 года
Бомба все лежит. Подрывники выбиваются из сил,
а она, как страшный клад, не дается в руки, уходит
все дальше в землю. Что наработают за день, ночью
идет прахом.
Земля у нас в саду вся изрыта: «Не дают покоя
земле».
28 сентября 1941 года
Сегодня состоялся общегородской митинг женщин
Ленинграда. Мы с Васильевой, редактором «Смены», пи­
сали всю ночь обращение. Во время очередной ночной
тревоги соседи из верхних этажей спустились в квар­
тиру Васильевой и скорбно сидели с детьми в передней
под вешалкой: в бомбоубежище почему-то не пошли.
В чужом доме налет гораздо страшнее, чем у себя
дома.
156

29 сентября 1941 года
Бомба все лежит. Мы уже почти забыли о ней, но
она еще опасна.
4 октября 1941 года
Пришлось устроить настоящую штольню, вбить в
землю деревянные шпунты и тем задержать бомбу на
определенной глубине.
Сегодня, наконец, нас позвали взглянуть на нее.
Мы с И. Д. пошли в отгороженную часть сада, куда
все это время никого не пускали.
Тяжелая фугаска лежала вся на виду: огромная,
окрашенная в голубоватый цвет, с желтыми подпали­
нами, с заостренным рылом и тупым задом.
Взрыватель был отвинчен, и из глубины бомбы
длинной лопаточкой, смоченной водой, выгребали зе­
леноватую глину, такую незлобивую на вид. Это был
тротил — взрывчатое вещество.
Теперь бомба увезена в военный музей. Кусок ста­
билизатора я оставила себе на память.
5 октября 1941 года
Бомба не выходит у меня из головы. Начала писать
о ней размером моего «Путевого дневника».
В пролет меж двух больничных корпусов,
В листву, в деревья золотого тона,
В осенний щебет птичьих голосов
Упала бомба весом в тонну,
Но не взорвалась. Словно был металл
Добрей того, кто смерть сюда метал...

Получила письмо из Чистополя от 18 августа. Жан­
на пишет о мальчике:
«Он сильно похудел, но вырос. Ест уже каши,
кисель».
Какое счастье, что они там!
10 октября 1941 года
Мы оставили Орел.
По-прежнему грозно очень на Вяземском и Брян­
ском направлениях: немцы снова наступают.
157

Под Москвой земля ровная: ни гор, ни долин, ни
моря. Как на этой ровной земле удержать лавину
вражеских танков?
Сердце холодеет при мысли, что они могут хлы­
нуть и начнут подминать под себя московские мо­
стовые.
14 октября 1941 года
Жестокие бои под Одессой. Я так давно оттуда!
Мне казалось, что она для меня — как все другие го­
рода. Я уже почти не ощущала ее родной. А теперь чув­
ствую, что она по-прежнему дорога и близка мне.
Написала стихотворение «Обращение к Одессе».
Вероятно, завтра будут транслировать его по эфиру,
чтобы и в Одессе услышали меня.
15 октября 1941 года
Я не успела выступить. В Одессе немцы.
26

октября 1941 года

Были в Филармонии. Каменский играл фортепиан­
ный концерт Чайковского. На бис — «Вальс Пратер».
Но зал концертный уже не так наряден, как прежде,
нетоплен. Приходится сидеть в пальто.
Очень много военных.
5 ноября 1941 года
С трудом читаю эпизоды подмосковных битв. Нем­
цы под самой Москвой. Сегодня в «Ленинградской
правде» корреспонденция «Сражение на Можайском
шоссе».
Сколько раз мы проезжали по этому шоссе на ма­
шине. Теперь там немецкие танки. Немецкая пехо­
та там.
Появилось Малоярославецкое направление. Город
Н .— очевидно, Нара: туда шли дачные поезда с оста­
новкой в Переделкине.
Не будут немцы в Москве. Не может этого быть.
Москва, она нерусской быть не может,
Как человек не может не дышать.
158

6 ноября 1941 года
Вчера я в первый раз в жизни поняла, что означает
выражение «подкосились ноги».
Я была одна на большой гулкой лестнице, на пло­
щадке с громадным лестничным окном, когда ударила
бомба совсем близко. Я различила основной громовой
удар, а потом дополнительные раскаты. Колебание,
бурление почвы. Земля бурлила, как вода. И наш дом
зашатался.
Не помня себя я прибежала в бомбоубежище, где
были уже все наши. Ноги у меня были как из ваты.
Потом это прошло.
За все время войны это был самый близкий от меня
удар. Во многих наших корпусах выбиты стекла.
В нашем здании тоже, но не у нас в комнате. Она
действительно хорошо расположена.
Бомбоубежище, где помещается КП института и
больницы,— это маленькая комната, вернее, часть боль­
шого бомбоубежища, отделенная от него перегородкой.
В центре — стол, за которым читают, шьют, разгляды­
вают на карте линии фронтов. В углу печурка. У стен
два дивана. Тут же телефон, по которому И. Д. и
Борис Яковлевич сносятся с отделениями.
Бомбовые разрывы доносятся сюда глухо. Если
слышен только один тупой удар— значит, бомба взорва­
лась не сразу. Сидишь и считаешь секунды.
Моя приятельница Мариэтта, Мария Игнатьевна,
во время налетов мастерит букетики из шелковых
узелков. Когда ударяет бомба и мы ждем разрыва,—
узелок повисает в воздухе. Взорвется бомба — работа
снова идет гладко.
Мариэтта — фармаколог. Ее кафедра, на одном с
нами этаже, еще хранит запах кроликов и морских
свинок. Еще стоят в коридоре их клетки, но ни свинок,
ни кроликов уже нет.
Снаружи, перед дверью бомбоубежища, прижав­
шись к стене и дрожа крупной дрожью, лежит обычно
собака наших зенитчиков, овчарка Динка. Она все
понимает и прибегает сюда при первых же звуках
сирены.
159

Командный пункт зенитчиков тут же, за перегород­
кой. Командир батареи, связанный телефоном с на­
блюдательной вышкой на крыше нашего анатомическо­
го театра и со всеми другими вышками района, полу­
чает отовсюду сведения о приближении немецких
самолетов и об их направлениях. От отдает распоря­
жения, как вести огонь. И мы разговариваем шепотом,
чтобы не мешать командиру.
И все же, несмотря на ежедневную, ежечасную опас­
ность, несмотря на то, что не знаю, увижу ли Жанну
и мальчика, несмотря на болезни, я давно не ощущала
такого душевного здоровья, такого желания работать.
Я могу сейчас сделать многое. И я это сделаю, если
только бомба не ударит чуть ближе, чем вчера.
Если останусь жива, я сделаю все, чтобы хранить
драгоценную «рабочую зону», не теснить ее мелочами,
вздором.
Только бы сохранить ясную голову, чтобы можно
было писать до самого конца. До последнего часа.
Умереть с пером в руке, внезапно, на середине строки —
лучшей смерти я себе не желаю.
7 ноября 1941 года
Вчера вечером слушали речь Сталина из Москвы.
Холодную как лед комнату решили хоть немного
согреть к этому часу. Но это оказалось невозможно.
Мы сидели в пальто. И все же горсточка углей в печи
сияла, переливалась жаром и блеском. Нельзя было
оторваться от этого огня.
А ночь снаружи была беспросветная, черная, с
завыванием сирен, с залпами зениток, с гудением само­
летов над самой головой.
Но, дважды объявляя по радио тревогу, сейчас же
снова передавали речь Сталина. Она шла поверх тре­
воги, поверх тьмы, поверх этой ночи.
Мы слушали ее, глядя на огонь.
10 ноября 1941 года
Вчера слушали в Филармонии Девятую сим­
фонию Бетховена. Но, видимо, нам в концерты
160

больше не ходить. Это становится слишком сложно
и опасно.
На обратном пути ночь была до того черна, тьма
была такая, как в закрытом помещении без огня.
Фонарика у нас не было. Чудом добрались до трам­
вайной остановки. И там на нас чуть не наехали гру­
зовики. Я вдруг почувствовала холодный и мокрый
борт грузовика у самой щеки.
Сама Филармония все мрачней. Полярный холод.
Вторично снижена хлебная норма.
11 ноября 1941 года
Друзья мои, Борис, Илья, Корнелий, где вы?
Что делаете?
Я
Я
О
Я

смутно помню Чистополь на Каме,
там была семнадцать лет назад,
нем сказав небрежными строками,
улетела дальше.

Прошла любовь. Теперь взамен нее
Души неопаляющая нежность.

Мой внук. Ему уж скоро год, русый хохолок...
Нет, не судьба мне, видно.
15 ноября 1941 года
Возле прозекторской упала вчера большая фугас­
ка. Вторая упала в Ботанический сад. В оранжерее
вылетели сразу все стекла, и туда хлынул холод. Паль­
мы погибли уже к утру.
Когда эта бомба упала, дверь в нашем укрытии
так неистово затряслась, как будто ее изо всех сил
дергал обезумевший от страха человек. Я кинулась
открывать ее: не могла поверить, что это взрывная
волна. Распахнула двери — никого. Только овчарка
Динка дрожит на полу. На скамьях женщины, сидя
неподвижно, прижимают к себе детей.
16 ноября 1941 года
Тревога. Много осветительных ракет. Ночью вся
наша территория залита светом.
6

В. Инбер, г. 3

161

21 ноября 1941 года
Вчера, возвращаясь из города, попали в две боль­
шие тревоги. Сидели в двух бомбоубежищах и стояли
в двух парадных. В промежутках делали «перебежку».
Как только чуть стихнет, мы — в путь. Начинается
полыхание и полеты над самой головой — мы пере­
жидаем. Очень грозно выглядят в темноте колючие
красные звезды зенитных разрывов. Их осколки
опасны.
Первая тревога застала нас у здания биржи. Беле­
соватая лунно-снежная мгла, все призрачное, косое
от снега. Ростральные колонны еле видны. Среди всего
этого стон сирены. И гул бомбы где-то поблизости.
Мы спустились в подвал под биржей, под могучие
старинные своды.
Под биржей с нами сидели кондукторша и вожа­
тая. И мы радовались: значит, трамвай не уйдет без
нас.
Второе убежище по Большому проспекту в боль­
шом доме было совсем иного типа. Туда в полном со­
ставе спустилась очередь за соевым молоком, стояв­
шая у магазина этого же дома. И должно же было
так случиться, что там сошлись бывшая работница и
бывший кондитер конфетной фабрики еще дореволю­
ционного времени.
Начались воспоминания. Бывший шеф рассказал
о «шоколадном евангелии», которое фабрика сделала
для парижской выставки и за которое фабрикант по­
лучил 25 000 рублей премии, а рабочим уделил гроши.
Но самое интересное было то, что (по словам шефа)
парижская комиссия признала «евангелие» изготовлен­
ным на чистом сливочном масле, а оно, «между про­
чим, было на маргарине».
Вот уж поистине «сладкие» воспоминания. Все
убежище слушало как зачарованное, мало обращая
внимания на грозные звуки извне.
По площади Льва Толстого мы уже не шли, а бе­
жали под сплошным заградительным огнем. И вдруг
возле булочной на углу, на льду тротуара — дрожа­
щая мольба:
162

— Голубчики, родные, помогите!
Старуха. Упала во тьме. В небе над ней ревут
самолеты, бушует огонь, а на земле — ни души,
только мы. Подняли ее и устремились было дальше.
А она:
— Родные, бесценные! Я карточки свои хлебные
потеряла. Как же я без них? Дорогие, помогите! —
И шарит в темноте свои иждивенческие стограммовые
карточки.
На меня от страха и утомления нашло полное оту­
пение. Говорю:
— Ищите сами. Мы не можем.
И. Д. ничего не сказал, выпустил мою руку, нагнул­
ся, поискал, нашел старухины карточки. Потом мы ее
вывели на Петропавловскую улицу. И побежали
дальше.
25 ноября 1941 года
Вчера, во время двойного обстрела, с воздуха и
земли, Борис Яковлевич, главврач больницы, защитил
диссертацию в бомбоубежище.
Диссертант в своем неизменном ватнике явился
прямо из котельной, где вот уже который день, со­
вместно с истопником, пытается наладить работу пра­
чечной, поврежденной снарядом.
В бомбоубежище электричество не горело. Ученый
совет заседал при керосиновой лампе.
За обедом выпили разведенного спирта в честь но­
вого кандидата медицинских наук.
Старушка молится о прорыве блокады: «Господи,
пробей путь нашим воинам!»
Рассказ о том, как у возчика бомбой убило лошадь.
Он стоит над ней и плачет.
Три мальчика стояли у ворот.
Один сказал: «Мой папа в окруженье.
Но мама говорит, что он пройдет,
Что он уже находится в сраженье».
Второй сказал: «Мой старший брат — герой.
Он получил уже Звезду...»

6

163

28 ноября 1941 года
Переселение ленинградцев по воздуху продол­
жается.
Из наших писателей улетели многие. Из институт­
ских — профессора 3. и К. Тут все не просто: и страх
перед будущим, и любовь к городу (как его оставить
в такую минуту!), и сознание: раз тебя вывозят —
значит, ты нужен стране. И как же не улететь, если
предлагают?
Будущее Ленинграда тревожит. Сгоревшие Бада­
евские склады — не шутка. Жирный и тяжелый д ы м это углеводы и жиры, необходимые для жизни. Белков,
то есть мяса, мы тоже почти не видим. Недавно про­
фессор 3. сказал мне:
— Моя дочь провела вчера весь день на чердаке,
разыскивала кота.
Я готова была умилиться такой любви к кошкам,
но 3. добавил:
— Мы их едим.
В другой раз тот же 3., страстный охотник, ска­
зал:
— Моя жизнь кончится, когда я убью своего по­
следнего тетерева. И мне кажется, что я его убил.
В ноябре уже были два снижения хлебной нормы —
две неуклонные ступени вниз.
30 ноября 1941 года
Пятая симфония Бетховена в Филармонии отмене­
на из-за сильного артобстрела.
1 декабря 1941 года
Сегодня на Вульфовой улице видела труп на са­
ночках, без гроба, спеленатый белыми пеленами:
явственно выделяются колени. Грудь туго обвита.
Библейский, египетский способ.
Видны очертания человека, но кто именно — муж­
чина, женщина — уже не различишь. Это уже «тело»,
принадлежащее земле.
164

6 декабря 1941 года
Жанна пишет:
«Такой хорошенький стал мальчик, просто прелесть.
Как только переедем и немного придем в себя,
постараюсь снять его и прислать тебе фото».
7 декабря 1941 года
Пятая симфония Бетховена и увертюра Чайковско­
го «1812 год».
Филармония все мрачней. Адский холод. Люстры
горят в четверть силы. Оркестранты — кто в ватниках,
кто в полушубках. Скрипачам нужны легкие, свобод­
ные руки,— поэтому тут ватники. Виолончели и тем
более контрабасы могут быть в полушубках: у них
движения рук направлены книзу. Барабану теплее
всех: он согревает себя ударами. Первая скрипка была
густо небрита: наверное, не на чем было согреть воду
или света не было.
Вчера по радио важное сообщение: Англия объяви­
ла войну Венгрии, Румынии и Финляндии.
8 декабря 1941 года
Япония напала на Америку без объявления войны.
9 декабря 1941 года
Мы дышим. Мы немного глубже дышим. Нами
взят Тихвин. Может быть, отсюда начнется спасение
Ленинграда.
13 декабря 1941 года
Под Москвой хорошо. Москва отбила от себя вра­
га, но в Ленинграде все еще грозно.
Сегодня снаряды ложились по Кировскому.
Обстрел настиг нас при приближении к дому. Снаряд
разорвался у нашей проходной будки, у ворот, как
раз в ту минуту, когда мы, подъехав к главному подъ­
езду, выходили из машины.
165

Вся улица заволоклась пороховым, кислым какимто дымом. У нас повреждена водопроводная маги­
страль и главный ввод в канализацию. Теперь мы без
воды.
У проходной — большая обледенелая воронка. Мо­
стовая покрыта льдом, ледяные языки тянутся далеко.
14 декабря 1941 года
Успех под Волховом.
21 декабря 1941 года
Вчера решили навестить Евгению Осиповну Р .—
жива ли, жив ли муж? Это мои большие друзья.
Она заведует кафедрой педагогики в Герценовском институте. Теперь работает в тамошнем госпи­
тале сестрой. Работает тяжко. А сама желтая, глаза
погасли, седина волос сливается с мехом старенькой
шапочки.
Трамваи теперь ходят неточно, с перебоями. Многие
линии повреждены. Но мы решили хоть часть пути
проехать. По Большому дошли до Введенской и сели
на трамвай номер двенадцать. Хоть это был и не наш
номер, но он мог перебросить нас через мост, а ведь
это главное.
Едва мы тронулись, начался обстрел. Снаряды па­
дали справа и слева. Наш двенадцатый номер шел
по гремящей улице, словно по дну ущелья. В трамвае
никто не говорил ни слова.
Мы втягивались в самую зону огня. Жутче всего
было то, что навстречу нам по тротуару бегом бежали
люди именно оттуда, куда мы приближались с каж­
дой минутой. Внезапно вожатая сказала:
— Дальше не еду. Боюсь.
— Не останавливайтесь! — закричали ей.— Езжай­
те вперед. И мы проскочим.
Та было послушалась; одну остановку мы промча­
лись вихрем. Но на второй (это было как раз у Ситного
рынка) снаряд упал так близко, что вожатая бросила
управление. Вагон стал.
166

Уж не помню, как мы выскочили из него, перебе­
жали улицу и влетели в булочную на углу. И в то мгно­
венье, когда мы переступали порог, снаряд попал в наш
трамвай.
Мы просидели в убежище булочной, вероятно, с час,
я не помню. Как это часто бывает со мной в минуты
опасности или после нее, мне страшно хотелось спать.
Укрытие было сырое, сверху капала вода. Люди все
время перемещались, ища местечка посуше. Плакал ре­
бенок. Меня тяжело клонило ко сну: год жизни отдала
бы за подушку.
Когда все стихло, мы вышли. Наш трамвай стоял
страшный, разбитый. Какой-то человек, махнув в его
сторону рукой, сказал:
— Там полно трупов.
Значит, были убиты все, кто не вышел.
Вернувшись домой, узнали, что обстрел был при­
цельный по Ситному рынку, в гущу рыночной толпы.
День был воскресный. К нам в больницу привезли
72 раненых.
22 декабря 1941 года
К сегодняшнему утру из вчерашних раненых умерло
десять.
25 декабря 1941 года
Сегодня утром, когда Евфросинья Ивановна внесла
дрова, я по ее лицу сразу поняла, что случилось нечто
необычайное. Она рассказала мне, что, пойдя еще за­
темно, на «ранней зорьке», в булочную, встретила на
площади ЛьваТолстого неизвестного человека, который
шел, плакал, смеялся, хватался за голову.
— Постоит-постоит и дальше бредет, сам не в себе.
Я подумала: либо выпивши (и где только раздобыл?),
либо повредился в уме.
И только придя в булочную, Евфросинья Ивановна
поняла, в чем дело: прибавили хлеба. И этот человек
один из первых узнал о прибавке. Радио не работает
из-за отсутствия тока, газета появляется на стенах до­
мов только на второй, а то и на третий день. Поэтому о
прибавке хлеба люди узнавали прямо у прилавка. Так
167

было с неизвестным человеком. Так было и с Евфросиньей Ивановной.
Все сияют. Отовсюду доносится одно только слово:
— Прибавили!
Рабочие получают теперь 250—300 граммов. Слу­
жащие — 250. Мы с И. Д. будем иметь на двоих 600
граммов в день.
26 декабря 1941 года
Страшно, выйдя утром из наших задних ворот, очу­
титься у стены прозекторской, на берегу Карповки.
Это мертвецкая под открытым небом.
Ежедневно туда привозят на салазках восемь—де­
сять трупов. Там они и лежат на снегу. Гробов стано­
вится все меньше: не из чего их делать.
Мертвецы — в простынях, скатертях, лоскутных
или байковых одеялах, иногда в портьерах. Однажды я
видела небольшой, видимо очень легкий, трупик ре­
бенка в оберточной бумаге, перевязанный бечевкой.
Все это зловеще пестреет на снегу. Порой из-под
него торчит рука или нога. В этих цветных тряпках
таится еще какое-то подобие жизни, но в них — и не­
подвижность смерти. Все это напоминает одновременно
и побоище и ночлежку.
Сама прозекторская полна. Не хватает грузовиков
для кладбищ — не столько даже грузовиков, сколько
бензина. И главное — так мало сил у живых, чтобы хо­
ронить мертвых...
Возник вопрос о том, чтобы не регистрировать в
загсе каждого умершего отдельно, как раньше. И во­
обще — упростить формальности. Представитель загса
будет находиться тут же, в прозекторской, чтобы вести
хотя бы просто количественный учет. Ведь много трупов
безыменных.
30 декабря 1941 года
Недавно в одном месте меняли 27 порошков аскор­
биновой кислоты (витамин «Це») на живую собаку
для еды. Мариэтта сказала рассудительно:
— Что ж, если собака крупная — это выгодно.
168

1 января 1942 года
Мое пренебрежение к дневникам — преступно. Как
бы удачны ни были мои стихи, необходимо каждый,
именно каждый, день записывать то, что я вижу и,
главное, слышу. Стыдно, что у меня не хватает муже­
ства видеть все то, о чем слышу.
Новый год встречали вчера дважды. Первый раз —
в пять часов вечера, в Союзе писателей, где был сна­
чала «Устный альманах», а потом ужин за счет тало­
нов, вырезанных из наших продовольственных карточек.
Мы пошли в Союз по ледяным пустынным улицам,
мимо трамвайного парка, откуда не выходит ни один
трамвай, мимо хлебозавода, который дает нам так мало
хлеба, мимо пробитого осколками и засугробленного
автобуса. По набережной, где стоят два недостроенных
корабля, трагических, безмолвных. Перед ними ледяная
громада города и за ними покрытая льдом Нева.
В Союзе писателей «Устный альманах» происходил
в красной гостиной. В камине горели полешки, на сто­
ле — свеча, было очень холодно.
Дошла до меня очередь. Я села поближе к свече и
стала по рукописи читать первую главу поэмы (назва­
ние у меня точно еще не решено). Я читала ее на людях
впервые. В том месте, где я проклинаю гитлеровскую
Германию, у меня перехватило дыхание. Трижды я
останавливалась и начинала снова.
После «ужина» пошли домой, снова тем же путем.
Было почти совсем темно.
Вечером И. Д. отправился в булочную. Тревога за­
стигла его на обратном пути. Бомбы падали снова
возле площади. И. Д. укрылся с хлебом в чужой подво­
ротне. А я дома очень боялась за него.
К двенадцати часам сошли вниз, в кабинет глав­
врача, с последней нашей бутылкой прокисшего рис­
линга. Разлили по бокалам и выпили молча. Хотели
было еще посидеть, но позвонили по внутреннему теле­
фону. Дежурный врач приемного покоя сообщал, что
у него сорок покойников лежат в коридорах и в ванной.
Не знает, что дальше делать. Главврач ушел туда. Мы
поднялись к себе и легли.
169

2 января 1942 года
Умирают в больнице, главным образом в приемном
покое. На кладбищах вырыты длинные траншеи, куда
складывают покойников. Отдельные могилы кладби­
щенские сторожа роют только за хлеб.
Гробов на улицах все больше. Их везут на салазках.
Если гроб пуст, он легко раскатывается из стороны в
сторону: его заносит. Однажды один такой задел меня
по ногам. Гроб с покойником везут обычно две жен­
щины. Веревки глубоко врезаются им в плечи, но не по­
тому, что покойник тяжел, а потому, что женщины
слабы.
Недавно видела труп без гроба, у которого на груди
под свивальными пеленами были подложены стружки,
видимо для благообразия. Во всем этом чувствова­
лась опытная, не дилетантская рука. Страшнее всего
была именно эта техническая оснащенность. Очень
может быть, что за все это пришлось расплатиться
хлебом.
В другой раз две пары салазок сцепились полозьями.
На одних к крышке гроба были аккуратно привязаны
лопата и лом. На других — лежали дрова. Это встре­
тились Смерть и Жизнь.
Часто на салазках везут и живых. У Аничкова
моста (откуда, спасая от снарядов и бомб, давно уже
вывезли бронзовых коней Клодта) две женщины с тру­
дом влекли салазки, на которых сидела третья с мерт­
вым ребенком в одеяльце.
Видела я также, как истощенная женщина, молодая,
с напряжением управлялась с салазками, на которых
лежал большой платяной шкаф стиля «модерн» из ко­
миссионного магазина: для гроба.
В одно из воскресений мы шли от наших ворот к
площади Льва Толстого. И на этом небольшом прост­
ранстве встретили восемь больших и малых гробов и
несколько трупов в одеялах. И тут же две женщины
вели третью к нам в больницу рожать. Она шла, выпя­
тив живот, желтая, с цинготными кровавыми меш­
ками под глазами, худая, как скелет, еле передвигая
ноги.
170

В другой раз две женщины, по виду учительницы,
библиотекарши или что-нибудь в этом роде, везли на
салазках пожилого человека в пальто, в меховой шапке
и в очках. Он неудобно лежал на боку на коротких са­
лазках, опираясь на локоть. Ноги волочились по
земле. На каждой выбоине человек стонал:
— Осторожнее! Осторожнее же!
А те две были в поту, несмотря на сорокаградусный
мороз.
Две женщины (снова женщины) ведут под руки
дистрофика (мы только здесь узнали это слово). Он
переставляет ноги в валенках, как протезы. Глаза устре­
млены вперед, точно у одержимого. Кожа лица туго
натянута. Губы полуоткрыты, и видны зубы, ставшие
как бы длиннее от голода. Нос заострился, точно ис­
таял, весь в язвочках, кончик несколько загнут набок.
Теперь я знаю, что значит «обглодан голодом».
Лица на улицах или неестественно обтянуты и глян­
цевиты (отеки), или зеленоваты и бугристы. Под ко­
жей ни капли жира. И мороз гложет эти сухие остовы.
(Я пишу и слышу, как у моих ног, в корзине для
бумаги, куда мы раньше сбрасывали хлебные крошки,
роется обезумевшая от голода мышь,— мы зовем ее
«княжна Мышкина». Она даже не в силах радоваться
тому, что съедены все кошки...)
Не могу выносить на улицах резкой струи соснового
экстракта. Это значит — или провезли на грузовике
трупы, залитые этой жидкостью, или прошел пустой
грузовик (чаще всего газогенератор), недавно перево­
зивший трупы. Так и стоит в морозном воздухе этот
убийственный запах.
Вечер
Заведующая кафедрой иностранных языков в мед­
институте И. совершенно одна на свете.
У нашей И. единственное близкое существо — со­
бака, эрдельтерьер, по имени Карма. Я всегда их ви­
дела вместе: они не расставались.
Во время одного из налетов бомба попала в квар­
тиру И. на улице Маяковского. Все лицо И. было засы171

пано осколками. Карма где-то пряталась несколько ча­
сов, потом явилась.
До 1 декабря всем служебным собакам выдавали
паек. После 1-го паек прекратился, и начали есть самих
собак.
Не так давно в ледяном коридоре, внизу, я встре­
тила И. с Кармой. И. говорит мне: «Вот. Иду на ка­
федру токсикологии, где собаку усыпят. Я буду при
этом, дам ей вкусно поесть в последний раз, у меня еще
есть для нее сырные корки. А что будет с ней потом,
я не хочу знать, хотя знаю наверное: ее съедят. Ее
давно уже ждут сотрудники». И она ушла с собакой на
кафедру токсикологии.
Сегодня снова видела И. на лестнице, без собаки.
Она мне рассказала, что укол Карме был сделан не­
удачно. Ослабевший токсиколог не мог попасть сразу
в сердце. И собака кричала перед смертью, как че­
ловек.
Сегодня же утром, когда мы шли завтракать вниз в
нашу обледенелую столовую, навстречу нам несли че­
ловека. Это был знакомый Бориса Яковлевича,— чуть
ли не врач сам. Он пришел просить, чтобы его голо­
дающую жену положили в больницу. И, прося за нее,
потерял сознание от голода. Его-то и пронесли мимо
нас в приемный покой.
А вчера вечером в углу за дверью, под шкафчиком
с ключами, на стуле, где сидит дежурная, мы увидели
незнакомого человека. Он сидел, свесив голову, опустив
безжизненные руки. Все мышцы ослабели. Одна ка­
лоша валялась вблизи стула.
Б. Я. тронул его за висок, там, где бьется жилка, и
сказал: «Слабые признаки жизни еще есть». После мно­
гочисленных звонков пришли изнемогающие санитары
и унесли человека в приемный покой. Жив ли, никто не
знает.
Это был рабочий ближней фабрики. Ему был дан
бюллетень, он шел в больницу.. Вошел в главное здание
через парадную дверь, которая теперь так слабо охра­
няется, добрался до этого стула и стал тихо умирать,
как умирают сейчас тысячи дистрофиков. Погрузился в
ледяную бездну.
172

3 января 1942 года
Вечер
Человек, виденный нами вчера в коридоре на носил­
ках, не врач, а физик. Он умер в приемном покое через
полчаса. Человек, сидевший в углу под ключами, тоже
умер.
Под Москвой наши дела на фронте превосходны.
Но Ленинград живет последними остатками сил. Это
предельное напряжение сил чувствуется во всем: трам­
ваев нет, истощенные люди делают в день по много
километров, иногда больше десяти. Они тратят на это
последние калории.
В очень многих районах (в нашем тоже) совсем нет
радио: экономят энергию. Вода только в нижних эта­
жах, а то и вовсе нет. Что это будет весной, когда стает
снег?
Сегодня в город должны были привезти цистерны
с бензином, но не привезли. Не было угля для паро­
воза. Говорят (и это правда), что повсюду — в Тихвине,
в Волхове, в Мурманске, особенно в Мурманске,—
стоят эшелоны с продуктами. Ящики стоят там с над­
писью: «Только для Ленинграда!» Об этом говорят с
восторгом, с жадностью, с нежностью. Иные не гово­
рят,— у них нет сил.
Передают, что там есть все, вплоть до бананов.
О бананах я впервые услышала в нашей столовой, где
стены стали совершенно мохнатыми от инея и где тем­
пература много ниже нуля. Бананы?!
Милиционеров приносят в приемный покой прямо с
поста. Они умирают, не успев даже согреться. Однажды
связистка-студентка подняла на улице милиционера,
упавшего от голода. Кроме того, у него были украдены
хлебные карточки. Эта девочка, волоча милиционера на
себе, втащила его в булочную и купила ему хлеба по
завтрашнему талону своей карточки. А сама она как
завтра?
Светомаскировка стала небрежной. То ли потому,
что давно не было налетов, то ли сил нет. Шторы опу­
щены кое-как. Да и то сказать — ведь почти нигде нет
электричества. Мороз покрывает окна ледяными щи173

тами. Да луна, исступленно-зеленая, свирепая, своим
светом затмевает наши земные коптилки.
Радость была в тот день, когда прибавили по 75 грам­
мов хлеба, но это было давно. Теперь об этом забыли.
Тот человек, который на улице плакал и смеялся от
счастья, идя навстречу нашей Евфросинье Ивановне,
вероятно, давно уже умер. Сама Евфросинья едва
жива. Муж у нее умирает. Он бывший повар. В по­
лузабытьи его преследуют виденья некогда изготовлен­
ных им блюд: пом-суфле, беф-строганов, соусы. Их
аромат, вид, шипенье масла на сковородке. Он говорит
об этом вслух, терзая себя и окружающих. Евфросинья
плачет, говорит:
— Замучил.
Что будет, если в самом скором времени не подвезут
продовольствия? А зима еще долгая. Страшная.
Наши теперешние ночи неописуемо тихи. Ни гудка,
ни шума трамваев, ни лая собак, ни мяуканья кошек.
Нет радио. В темных ледяных квартирах город засы­
пает. Многие навеки.
Очень давно не имела писем от наших из Чистополя.
Да и как пробьются сюда эти письма?
4 января 1942 года
Вчера ночью вспыхнул пожар в студенческом обще­
житии: злополучное место, куда уж дважды попали
бомбы.
Сначала предполагали, что пожар возник от непра­
вильно поставленной времянки. Но потом выяснилось,
что от спички, брошенной в угол, в кучу мусора. Неча­
янно или умышленно... кто знает? Может быть, и второе,
так как в суматохе пожара начали пропадать вещи.
Один из пожарных работал особенно хорошо, в
дыму, без маски: не было кислорода. Решили преми­
ровать его. А он, узнав, что гасил здание, имеющее от­
ношение к медицине, сказал:
— Не надо мне другой премии, как только хотя бы
сто граммов рыбьего жира для моей жены.
И он получил этот драгоценный жир, лучший из ви­
таминов.
174

Наша мышь («княжна Мышкина») затихла, видимо
навсегда. Жаль. Хоть какое-то движение было, шеве­
лился этот комочек жизни. Теперь и его нет.
Мне кажется, что, если в течение десяти дней не бу­
дет прорвана блокада, город не выдержит. Ленинград
получил от войны все сполна. Надо, чтобы и немцы на
Ленинградском фронте получили той же мерой.
СССР называют спасителем человечества: это так
и есть. Англия встречает нашу профсоюзную делега­
цию с триумфом. Литвинов в Америке — первый че­
ловек. Идэн смотрит на разоренный немцами и отбитый
нами Клин.
Я горда тем, что у меня «советская паспортина». Те­
перь она оливковая, скромная. Но все равно она излу­
чает сияние.
Если бы кто-нибудь знал, как страдает Ленинград.
А зима еще долгая. Морозы лютые. Сегодня теплее,
но зато сильно метет. За городом, наверное, пурга.
И нельзя слушать без волнения, как этот голодный,
темный, замерзающий город радуется морозам, от ко­
торых гибнут гитлеровцы на нашем фронте.
— Так им и надо! — повторяют люди посиневшими
губами, стоя в подворотне во время обстрелов.
Блокаду Ленинграда обычно именуют «огненным
кольцом». Нет, скорее это кольцо ледяное.
Начала вторую главу поэмы. Попытаюсь описать в
ней одну ленинградскую ночь.
Что такое жизнь? Это витамины и калории. Здесь
это ощущаешь с неумолимой ясностью. Но есть муже­
ство, которое нарушает все каноны жизни и смерти.
Можно смело сказать, что Ленинград питается преиму­
щественно ненавистью к врагу. И этим живет.
5 января 1942 года
Артобстрел нашего района и даже нашей террито­
рии. Снаряды рвались так близко, что было предложено
всем нам выйти из фасадных комнат главного здания.
На днях мне снился сон, будто я и еще люди, неви­
димые в темноте, стоим в подворотне, пережидая об­
стрел. Проносятся полые светящиеся шары. «Остерегай175

тесь брызг. Это ипритные волчки!» — кричит кто-то.
Я проснулась со стеснением в сердце.
Говорят, будто мы взяли Мгу. Но кто это слышал?
Ведь радио почти ни у кого не работает.
6 января 1942 года
Сегодня впервые была в приемном покое.
Я прошла две ванные комнаты, где стоят ванны с
чистой водой. Но там никто не купался.
В первой комнате, на полу, на больничных нссилках, лежал совершенно обнаженный мужской труп.
Скелет и тот полнее. Здесь лежало нечто такое,
что как бы никогда и не было телом с кровью и мыш­
цами. В глубокой сухой впадине под ложечкой,
как в чашке, лежала записка: имя и фамилия умер­
шего. Я не прочла ее.
Глаза покойника были открыты, лицо покрыто той
особой «трупной» бородкой, которую не берет никакая
бритва. Жутко торчал нос.
В следующей комнате стояло в ряд несколько носи­
лок: это были трупы, мужские и женские. Совершенно
одинаковая человеческая худоба лишила их возраста
и даже пола.
Меня поразило, что у первого трупа на ноге, ниже
колена, была кровь, немного крови. Упал, очевидно.
Или его ушибли. Я подумала:
«Как? Значит, в этом теле все же была кровь? Была
жизнь?»
Во всех остальных комнатах и коридорах, на
скамьях, носилках, а то и просто на полу сидят и лежат,
по существу, такие же трупы, только они одеты. На ли­
цах живут только глаза. И так сидят они по многу ча­
сов. Среди них ходят две женщины-врача, сами похо­
жие на мертвецов.
Здесь никого не лечат, только кормят. Болезнь у
всех одна — голод. На одной из скамеек лежит рабочий.
Живой. Он еле шевелит языком и повторяет одну
фразу:
— Семнадцать лет... семнадцать лет на производ­
стве...

т

На другой скамье — старуха. А может быть, и не
старуха — полутруп. Живы одни глаза. Губы лиловые.
Лежит на боку. Рядом не то костыль, не то палка.
И пустая кошелка: вероятно, прямо из очереди.
И среди этого ужаса попадаются и притворщики,
симулянты, тоже голодающие, но не смертельно. Эти
из-за тарелки супа приходят сюда через весь город.
И оспаривают кусок или глоток пищи у тех... в ванной
комнате.
Хватит ли сил дождаться снятия блокады? И сколь­
ко останется в живых, чтобы радоваться тому, что они
живы?
7 января 1942 года
Ни радио, ни газет, а вчера перестали работать го­
родские телефоны во всем нашем корпусе,— не знаю,
как в других зданиях. Очевидно, всюду. Город умирает,
как человек, у которого один за другим перестают рабо­
тать все органы... Сначала были квартиры, а теперь
очередь дошла до учреждений. Но город держится:
надо держаться.
Слушала лекцию профессора Тушинского о «голод­
ной болезни» — таково ее действительное название.
Тело состоит из жира и мышц. Жир, жировая под­
кладка — это наша шуба. Мышцы — фабрика тепла.
Когда исчезла «шуба» и не работает «фабрика», насту­
пает смерть. Тогда мы съедаем собственные мышцы, наш
«аварийный запас». Падение веса идет толчками. Темпе­
ратура равномерно понижена в течение целого дня.
Печень — это продуктовый склад. Нормальная пе­
чень весит тысячу пятьсот граммов. У голодающего —
семьсот.
Внешне голодная болезнь выражается то отеками,
то высыханием. У отечных происходит разжижение
крови. Отекает сама кровь.
Кожа сухая, лишенная пота и сальной смазки. Апа­
тия. Специфическое выражение лица.
Чудодейственно восстанавливает силы глюкоза, вве­
денная в вену или просто проглоченная. Недаром ак­
теры балета после большого сольного номера съедают
пятьдесят граммов глюкозы.
177

У голодающих наблюдается острая потребность в
углеводах, то есть в хлебе. Ведь сказал же академик
Павлов: «Наш организм очень умен. Он хочет то, что
ему полезно».
Среди прочих интересующих меня вещей узнала и
о том, почему у нас нет эпидемии сыпняка. Оказы­
вается... из-за блокады. К нам не попадает новый ви­
рус, а у нас он уже «дохлый», ослабевший. Таким об­
разом, та же блокада, которая убивает город, спасает
его от инфекции.
И все же говорят, что части генерала Мерецкова
10 января будут в Ленинграде. Ну, пусть не 10-го, а
15-го, 20-го, в конце января, но только пусть будут. Ни­
чего более потрясающего, чем эта встреча города и
армии, вероятно, не было и не будет в истории.
Никто ничего не знает. И от наших ни звука, ни сло­
ва. Очевидно, опять разбомбили телеграфную проводку.
Живы ли? Здоровы ли? Получили ли от меня деньги?
27
января Мишеньке год. Пусть к этому дню (а мо­
жет, раньше?!) будет снята блокада.
Вечер
Без четверти семь
Обстрел. Сначала мне показалось, что это дрова па­
дают. И часто-часто, полено за поленом. А потом я по­
думала: «Откуда же столько дров?» И сразу стало
ясно — обстрел.
8
января 1942 года
Около 11 часов утра
Вчера трудный день. В первой половине дня погас
свет. Тока не было до сегодняшнего утра. Поели только
утром (суррогат кофе и суррогат молока, но как вкус­
но!). Каши съела немного пшенной, зато... (Снаряд
где-то близко.) И... иду вниз. Обстрел сильный.
Половина двенадцатого. Вернулась. Обстрел кон­
чился. Он был недолгий, но шквальный, как тогда, в
трамвае, у Ситного рынка.
Мой очерк ушел в Куйбышев, в Совинформбюро,
оттуда в Америку. Сегодня истекал последний срок
178

аванса, который прислал мне Афиногенов. Теперь, если
получу подтверждение, что очерк дошел и подходит,
буду писать регулярно три раза в месяц.
К отправке очерка начала готовиться за несколько
дней. Прежде всего переписала его так, как это нужно
для телеграфа: «Посылаю первый очерк под названием
кавычки так мы живем кавычки точка абзац сущест­
вуют два ленинградских фронта двоеточие боевой и бы­
товой точка первый тире на подступах к городу запятая
где сражается наша Красная Армия точка второй тире
сам город точка». И так далее.
Вчера снова заштопала И. Д. шерстяные носки и
рукавицы. Выстирала кашне, чтобы оно, распушившись,
стало теплее: морозы лютые. Оставила вчера хлеб
И. Д. на дорогу: ведь ему предстояло идти пешком через
весь город на главный почтамт, где только и берут телег­
рафные корреспонденции — и то когда горит электри­
чество. На всякий случай дала свечу для телеграфистки.
И. Д. встал с рассветом и пошел, и вот только сейчас
вернулся. Самое горькое то, что нет тока и по вечерам
нельзя работать. А вечер сейчас — это начало пятого, да
и днем темновато, хотя дни, как правило, морозные и
ясные. Вот и сейчас тоже.
Вчера вечером, в предвидении сегодняшнего «теле­
графного похода», при свете «летучей мыши» (послед­
ний керосин) мы, по моей инициативе, устроили рос­
кошный ужин: половина маленькой сырой луковицы
(вторая половина будет съедена сегодня), мелко наре­
занная, густо посоленная и политая подсолнечным мас­
лом. Все это с хлебом: каждый получил по три тартин­
ки. Крошки мы высыпали в тарелку. Они пропитались
остатками масла, и мы поделили их поровну. Кроме
того, мы выпили остатки вина: портвейн «Арарат», выс­
ший сорт. После этого мы легли спать необыкновенно
счастливые. В темноте тотчас же явилась наша «княжна
Мышкина» (оказывается, она еще жива), сновала по
столу, клевала крошки, как птица. Потом с писком про­
валилась в пустой (конечно, пустой) молочник. Мы за­
жгли спичку. И «княжна», сделав последнее усилие, вы­
карабкалась из молочника (чего ей это стоило!) и
скрылась.
179

Света у нас не будет. Будут давать ток на три-че­
тыре часа в сутки, но в самое неопределенное время:
быть может, ночью.
9 января 1942 года
Около 2 часов дня
Сильный артобстрел. И. Д. рядом, за стеной, прини­
мает зачеты у студентов, и я спокойна...
Жанна, девочка моя. Стараюсь не думать о ней, но
не могу. Ее письма для меня страшнее самого страш­
ного обстрела. Как она мечется, бедная! Отдала ре­
бенка в ясли, думала, будет лучше. Теперь хочет взять
его оттуда, так как он схватил там ветрянку. Правда,
легкую, по ее словам. Но много ли такому крошке
нужно?
Жанна пишет: «У него личико очень хорошенькое:
видно, что он уже большой, что ему скоро год, а тельце
худенькое и ротик беззубый — просто сердце разры­
вается. Ему годятся все его новорожденные кофточки и
распашонки. Они стали только очень короткие, а в ши­
рину как раз...»
А я читаю и думаю: «Как он лежал в картузике...
Зачем я позволила увезти его? Но что я могла сде­
лать?»
И. Д. утешает меня. И мне самой кажется, что вот
только пройдет зима, а там легче будет.
Все замечают, что И. Д. очень похудел. Я стараюсь
отдавать ему свою долю,— мне ведь меньше нужно.
Но, конечно, этого ему недостаточно.
Появилась нота Народного комиссариата иностран­
ных дел нашим союзникам о фашистских зверствах в
оккупированных районах. Я не читала еще, радио тоже
молчит. Сейчас оно издало какой-то звук. Оказалось—
это проба местного радиоузла.
Обстрел прекратился.
13 января 1942 года
Темнеет. У меня нет света. Но я должна немедленно
записать то, что слышала собственными ушами: паро­
возный гудок. Слабый, но ясный и отчетливый. Первый
гудок за все время блокады.
180

Мы все выбежали во двор проверить, правда ли?
Тишина. Мороз. Снег лежит. Мы стоим и слушаем. Ря­
дом со мной доктор Пожарская. Она мне напоминает
мою покойную мать — и даже не чертами лица, а всем
обликом. Мы слушали с ней, потом взглянули друг на
друга. Да, дорожные гудки.
Значит, правда, что начала работать ледовая дорога
через Ладогу, о которой нам говорили. А потом поезда
повезут продукты от Ладоги до города. Это жизнь
наша. Это наше спасение, может быть.
14 января 1942 года
4 часа дня
Лютый мороз. Сижу в пальто, в перчатках. Читаю
Тимирязева. Я знала его по имени, уважала, чтила: ми­
ровой ученый, блестящий популяризатор. Но по суще­
ству я ничего не знала о нем. Если говорить правду,
он был для меня только малоудачным, на мой взгляд,
памятником у Никитских ворот: узкая темная фи­
гура, стесанная с боков, в длинной мантии. Руки
благонравно сложены, точно у школьника на экза­
мене.
Этот памятник был сшиблен во время одной из пер­
вых московских бомбежек, еще при мне. Но через не­
сколько дней Тимирязев снова как ни в чем не бывало
стоял на прежнем месте, сложив руки. Его восстанови­
ли очень быстро.
Теперь я прочла книгу Тимирязева о хлорофилле,
зеленом веществе растений.
«Жизнь растения,— пишет Тимирязев,— постоянное
превращение энергии солнечного луча в химическое на­
пряжение; жизнь животного — превращение химиче­
ского напряжения в теплоту и движение». Дальше он
говорит, что на солнце как бы «заводится пружина», ко­
торая спускается на земле. И эта развернутая пружина
и есть жизнь.
«Зерно хлорофилла является звеном, соединяющим
величественный взрыв энергии в нашем центральном
светиле со всеми многообразными проявлениями жизни
на обитаемой нами планете».
181

Тимирязев цитирует Больцмана и Ньютона. Ньютон
писал: «Природа, по-видимому, любит превращенья».
И дальше: «В ряду таких разнообразных и странных
превращений почему бы природе не превращать тела
в свет и свет в тела». Ньютон только догадывался о том,
что знал Тимирязев.
Больцман писал: «Растения развертывают неизме­
римую поверхность своих листьев и вынуждают сол­
нечную энергию, прежде чем она упадет до уровня
температуры земли, вызывать (не вполне еще исследо­
ванные) химические синтезы, еще неведомые нашим
лабораториям».
«Неизмеримая поверхность листьев...» При этих
словах мне представляется колышущийся океан зеленой
листвы и частицы света, летящие к нам сквозь ледяные
пространства вселенной.
15
января 1942 года
9 часов 15 минут вечера
Вчера ночью горела прозекторская. Туда привезли
полуобгоревшие трупы с завода, где был пожар (по­
жары теперь подлинное бедствие). Трупы были в ватни­
ках, которые еще тлели, но этого никто не заметил.
Огонь, таившийся между слоями ваты, постепенно
выходил наружу. Пламя вырвалось из ватников и охва­
тило старые сухие ящики, привезенные для гробов. Все
наполнилось дымом.
Прибежал наш начальник пожарной охраны и стал
руками растаскивать трупы.
Воды не было. Пришлось засыпать огонь снегом.
Но прозекторскую отстояли.
Как только кончился пожар, начался другой, на
противоположном берегу Карповки, вдоль ограды Бо­
танического сада, где стояли военные грузовики.
От неосторожно разведенного костра загорелся гру­
зовик-цистерна с бензином. Один, за ним другой.
На третьем загорелся мотор. Его с опасностью для
жизни отцепили от цистерны. Со вторым не могли спра­
виться и столкнули его в Карповку, куда он упал, про­
бив лед. Столб огня при этом взметнулся выше трубы
нашей котельной. А в ней сорок метров.
182

Сила огня — потрясающая. У нас в комнате можно
было читать.
Была очень занята все это время, день так коро­
ток, света нет. Хозяйства хоть и никакого, но все
равно ежедневно надо что-нибудь шить либо што­
пать. Моя мания порядка обходится мне дорого.
С другой стороны, именно сейчас надо особенно сле­
дить за чистотой.
Но все же многое успела: вчера написала 7 строф.
7 x 6 =42. Для меня это много. Поэтому я не сразу
написала об А.
А.— наш москвич. В настоящее время пишет (на­
сколько я поняла) «философский трактат» «Дух войны».
В связи с этим решил, что ему надо взглянуть на Ленин­
град. Кроме того, у него тут родные жены, которые,
ясное дело, голодают.
Не знаю, что из этих двух причин было важнее, но,
как бы то ни было, А. добился почти невозможного:
прилетел сюда на военном самолете, который вез ордена
и дензнаки.
Узнав от Кетлинской мой адрес, А. явился вечером
ко мне. Позвонили по внутреннему телефону из ка­
бинета Бориса Яковлевича, что меня хочет видеть «пи­
сатель из Москвы».
Писатель из Москвы? Боже мой! Закутавшись в
платок, я сбежала вниз, в этот ледяной мрак.
При свете коптилки я увидела А. Лицо его мне было
знакомо. Но, как это часто бывает со мной, я не знала,
кто это. И все же, почти незнакомый, как он был мне
дорог! Это был человек оттуда. Я обняла его. Я себя не
помнила от радости. Усадила его на диван.
— Говорите, рассказывайте,— повторяла я.
Он смотрел на меня с нежностью и жалостью. Изме­
нилась я, наверно.
В разговоре он, как о чем-то таком, что мне уже из­
вестно, сказал о гибели Афиногенова в Москве.
— Не может быть! — закричала я, вспомнив афиногеновские глаза, веселую плутовскую ямку на щеке, его
легкую поступь по жизни: ему все удавалось.— Погиб!..
Неправда! Не может быть! — Но тут же поникла голо­
вой.— Нет, правда. Наверное, так и есть.
183

А. пришел на другой день. Мы прошлись с ним по
больничному двору. Он смотрел на наши здания, на
оледенелые деревья. На лица людей. Он не мог гово­
рить. Он был ошеломлен.
Теперь он уже улетел в Москву.
Признаки голода: то худеют, то отекают. Стареют от
раза до раза, словно их тронула рука гримера. И гри­
мер этот — Голод.
Человек с крестом, идущий пешком через весь город.
Подлинная Голгофа.
Гроб, на котором стоит кошелка с продуктами. Мо­
жет быть, это плата за рытье могилы.
17 января 1942 года
Полчаса тому назад был короткий, но довольно силь­
ный обстрел. Когда он кончился, И. Д. ушел на главный
почтамт отправить деньги своим и Жанне. Районные
почтовые отделения не работают: нет света, о тепле уже
не приходится говорить. А в одном, где, по слухам, была
свеча, все до одного не вышли на работу: больны или
умерли. Из-за отсутствия света не работает и банк. В част­
ности, я по этой причине не могу получить деньги на ра­
дио. Говорят, что будут платить в третьей декаде января.
Хорошие вести с фронта. На радио сказали мне, что
Федюнинский начал генеральное наступление. И что в
районе озера Ильмень идут бои, о которых немцы
пишут, что по масштабам они превосходят москов­
ские. Но эти, быть может последние, испытания Ле­
нинграда — самые тяжкие.
А тут еще морозы.
Леля П., которую мы устроили сестрой-хозяйкой в
военный госпиталь, захворала воспалением легких и
лежит у нас. Я навещаю ее.
20 января 1942 года
Утро
Так занята своей поэмой и хозяйством, что просто
не хватает времени ежедневно писать дневник, как
этого хотелось бы.
184

За эти дни я исправила и перемонтировала пер­
вую главу. Теперь те места, которые мне казались
сильными, пришлось переставить, так как новые
строфы их забивают. Переписала наново место о гу­
манизме. Никогда еще не работала с такой страстью.
Даже ночью я пишу лежа и не могу остановиться.
Умираю от усталости, а все продолжаю думать, и все
важно. Что ни вижу — всему находится место, как
в приготовленном гнезде. Это первый признак, что
сознание целиком отдано работе и все усваивает.
В воскресенье (опять под обстрелом) пошли на Песоч­
ную. Квартира наша ужасна. Ледяной хаос. Темпе­
ратура минус пять.
Марфуша — Лелина работница (иждивенческая
карточка) — умерла 13-го числа.
В столовой — грязные кровати, сор, пустые бутылки
из-под постного масла, коптилка, топор, щепа. Навеем
слой жирной сажи. На стенах, покрытых копотью, попрежнему висят тарелки: фарфор и фаянс.
В третьей комнате, где от давнишней бомбежки вы­
бито стекло, ледяные грязные простыни. Напущенная в
ванну вода замерзла. Студенческое общежитие перевели
в нижние этажи. Там теплее.
Ночью Дина Осиповна и Инна выходят на лест­
ницу и сидят, прижавшись к теплым радиаторам
(лестница еще отапливается). Здесь, по их словам,
они приходят в «радостное настроение» и мечтают
о будущем.
От Жанны по-прежнему ничего. Последнее ее пись­
мо, посланное еще в ноябре, было тревожно. Мальчик
был смертельно болен. Жанна писала:
«Мы с Юрой не раздевались вовсе и по очереди
давали Мише кислород. Он, как птенчик, открывал
свой ротик, когда ему подносили трубку. Вообще же
он все время держался молодцом (если так можно
сказать про десятимесячного крошку), переносил са­
мые суровые банки и горчичники, принимал лекар­
ства».
Единственное мое утешение в том, что после этого
письма было другое, где сказано, что Мишеньке легче.
Сегодня 28 градусов мороза.
185

Вечер
«Меридиан» двигается отлично. Даже по ночам не
дает спать: требует, чтобы я его писала.
Только бы хватило здоровья и сил!..
21 января 1942 года
Важные новости! прибавили хлеба. Рабочим по
пятьдесят граммов, служащим — сто.
Большие успехи на Калининском фронте: мы взяли
Холм.
У нас жестокий мороз: чуть ли не 35 градусов.
22 января 1942 года
(Семь месяцев войны.) Вчера получила телеграмму
кз ВОКСа, что моя статья «Как мы живем» уже пошла в
Америку. Гонорар переведен Жанне. Просят писать.
Я буду им писать три-четыре раза в месяц по пять­
сот слов. Я теперь очень понимаю, что им нужно.
25 января 1942 года
Вчера, оказывается, было 40 градусов, да и сегодня
как будто не меньше. Послезавтра Мишеньке год. Его
первая погремушка (целлулоидный барабанчик с горо­
шиной внутри) висит на ленточке у моего изголовья.
Читала больным в нашей глазной клинике.
7 часов вечера
Положение катастрофическое. Сейчас люди напали
на деревянный забор больницы и растащили его на
дрова.
Воды нет. И если завтра остановится хлебозавод
хотя бы на один день — что будет? У нас сегодня нет
супа, одна каша. Утром был кофе, но больше ничего
жидкого не будет.
Из воды у нас: половина чайника (мы храним его в
горячем песке), половина кастрюльки для умывания и
четверть графина на завтра. Все.
186

Сегодня утром громадная очередь за водой стояла у
воронки, там, где снаряд пробил водопровод. Вода
грязная, но ее пропускают через тряпку. Теперь не
знаю, есть ли даже она. Ведь во всем районе (и даже,
думаю, в городе) водопровод не работает. А что же у
нас на фронте? Что?
Эта Карповка — поистине река смерти. Нечто вроде
Леты. Нет, неправильно. Та успокаивала, а эта полна
ужаса.
Люди падают на улице, идя через весь город за обе­
дом (если он есть), и уже не встают. Если их и приводят
домой — все равно смерть почти неизбежна.
Сегодня Евфросинья Ивановна рассказала о семье
больничногб монтера, где пять покойников.
Мать скрыла смерть грудного ребенка. Получает для
него молоко (сгущенное или соевое) в консультации.
Продает по 100 р. за литр, на эти деньги покупает
хлеб и кормит мужа. Что это — преступление?
26 января 1942 года
Впервые заплакала от горя и злости: нечаянно е ы вернула в печку кастрюльку с кашей. И. Д. все же про­
глотил несколько ложек, смешанных с золой.
Хлеба до сих пор нет. Но зато я написала три очень
хороших строфы: концовку главы «Свет и тепло».
Пишется мне как никогда. Но плохо сплю по ночам:
все немеют пальцы рук. Сначала мелкие иглы, потом
крупнее, крупнее, реже, реже. И наконец полное омерт­
вение. Руки отмирают.
27 января 1942 года
Хлебозавод все же не прекратил работу, как мы это­
го боялись. Когда водопровод перестал работать, во­
семь тысяч комсомольцев — так же, как и все, ослабев­
шие от голода, озябшие — стали конвейером от Невы
187

до пекарских столов завода и подавали туда воду вед­
рами, из рук в руки.
Вчера у булочных очереди были громадные, хлеб
привезли только к вечеру. Но все же он был.
Сегодня (и даже как раз в этот час, в полночь) Ми­
шеньке исполнился год.
28 января 1942 года
На заводе «Электросила» нет света. Люстры горели
на аккумуляторе. Но ведь надо их заряжать. А чем?
На столе у директора стоит восьмидюймовый немец­
кий снаряд, перелетевший через завод. И тут же новая
модель снаряда (наша), похожего на железнодорожный
жезл.
Восьмидюймовый стакан, надорванный разрывом,
но все же целый. И голодный директор завода мечтает:
«Вот бы такой стакан да чаю. Да к этому чаю — хлеб».
29 января 1942 года
«Хозяйство» отнимает все больше времени. Печка,
чайник, мытье посуды, разогревание супа или каши,
штопка и мелкая стирка берут половину дня.
Сегодня произвела кардинальную уборку, о которой
мечтала уже давно. Большую часть носильных вещей
аккуратно сложила в большой дорожный мешок. До
лучших дней. До воды, до света, возможно — до снятия
блокады. Вторую часть, самое необходимое, умолила
Евфросинью Ивановну постирать знаменитой водой из
речки Карповки, которая одна только и моет и поит нас.
Пропускаем ее через восемь слоев марли, но и после
этого вода ужасна.
Платья нарядные спрятала на самое дно чемодана.
Резиновые ботики, смятые и с признаками трещин, рас­
правила, набила бумагой, завернула в тряпки —как на
зимовке.
Пишущую машинку спрятала: лента очень сохнет от
холода. Лампу электрическую убрала со стола за пол­
ной ненадобностью.
Теперь все в полном порядке. Но я два дня не рабо­
тала.
188

С хлебом трудно. Его привозят небольшими партия­
ми, прямо с хлебозавода, мокрым и смятым. Очереди
большие.
30 января 1942 года
За эти несколько дней изменились не только лица,—
изменился и лик самого города. Исчезли заборы, в том
числе и наш. Но прекрасные столетние березы и липы
не тронуты.
Образовалась какая-то новая топография: переходы,
переулки, сокращения, проходные дворы.
Сегодня состоялась панихида по профессору
А. А. Лихачеву. Труп без гроба (привезли потом) лежал
в конференц-зале, на овальном столе, на куске фанеры.
Умерший был в простыне. Вокруг стола в ледяной
комнате стояли профессора и ассистенты. И. Д. произ­
нес речь. Я смотрела на него. Он снял меховую шапку,
но черной шелковой шапочки не снял — слишком холод­
но было. А сам такой худой, желтый.
Его речь была в хорошем традиционном стиле, с
латинским «Sursum corda!» («Воспрянем духом!») в
конце.
31 января 1942 года
Трубы, проложенные в земле, лопаются оттого, что
вода в них неподвижна. Моторы не гонят ее. Когда
вода в движении, она как бы спасается бегством от
мороза. Теперь же он настигает ее, неподвижную. И она
разрывает трубы, замерзая.
2 февраля 1942 года
Писать хочется, как иногда — есть. По существу,
работаю ночью, вместо того чтобы спать. Как только ло­
жусь, мозг как бы говорит: «Вот теперь настал мой час.
Начнем!» И мы начинаем.
Я сплю так неглубоко, так поверхностно, что стоит
мне только наполовину проснуться, как я уже нахожу
в своем сознании строку или даже строфу. Они как бы
стоят ночью у двери и ждут, чтобы их впустили. И как
только намечается малейшая щелочка — они уже тут.
189

Наташа видела у входа в какую-то из клиник два
обнявшихся трупа.
Уже достоверно известно, что Лапин и Хацревин по­
гибли в Киеве.
3 февраля 1942 года
Вечером
Ни разу мне не было так тяжело, как сейчас. Две
коптилки выматывают душу. Хочется света, как хлеба,
как иногда воздуха. А тут еще я снова опрокинула —
на этот раз суп, вынимая его из печки. Пришлось во­
зиться со скользким холодным полом (хорошо, что он
каменный). Так смутно на душе, что даже почти не
могу писать. Хотя сегодня кое-что все же сделала.
Леля очень хорошо сказала, что, если бы она потро­
гала собаку или кошку, живое, теплое существо («зве­
ря», как она сказала), ей было бы легче. Или хотя бы
услышала лай или мяуканье. Порой тишина сводит
меня с ума. Сейчас хотя бы: ни звука, ни шороха.
За стеной, в шубе, немытая и не раздевающаяся уже,
наверное, месяца три, спит Софья Васильевна, лабо­
рантка И. Д. Она на грани безумия от страха потерять
продовольственные карточки. И она действительно те­
ряет их вот уже третий месяц подряд. Я даже не знаю,
чем она живет. Ведь это голодная смерть.
Пишу, пишу... Хотя бы наши вернулись скорее из
райкома!.. Ледяные черпые коридоры. Я все вспоминаю
мать и дочь, точно сошедших со страниц Достоевского.
Мать — пенсионерка, при ней дочь Люля, шестнадцати
лет: дитя в капоре и с муфточкой. Расширенные, удив­
ленные глаза. Какая-то аферистка выследила их в хлеб­
ной очереди, подошла, познакомилась, втерлась в дове­
рие, стала ходить на дом и наконец обещала устроить
Люлю судомойкой в военный госпиталь № 21. Принесла
бумажку с резолюцией начальника о зачислении на
должность (все фальшивое). И госпиталь такой, неиз­
вестно, есть ли. В начале месяца (как раз тогда, когда
выдают продовольственные карточки) «благодетель­
ница» явилась за матерью и дочкой. В восемь часов ве­
чера, в полной темноте, повела их в наше главное здание
(очевидно, сама она работает именно здесь: санитаркой
190

или еще кем-нибудь). Взяла у девочки обе карточ­
ки, ее и матери, за весь месяц и сорок пять рублей
денег, взятые матерью у кого-то взаймы. Все это якобы
для выкупа продуктов. И тут же в темноте исчезла.
Девочка слышала ее голос: «Я здесь. Здесь. Идите
за мной». Совсем как в «Крысолове» Грина. И все было
кончено.
Нельзя забыть эту мать и дочь. Мать раздирающим
душу голосом все повторяла:
— Люля, Люля, что ты со мной сделала! Ты меня
живую в гроб уложила!
А Люля, судорожно прижимая муфточку к груди,
глядя в одну точку, шептала:
— Какая ночь предстоит! Какая ночь!
Очевидно, боялась, что мать затерзает ее слезами.
Мы стали тут же писать заявление в милицию. Но
что значит сейчас такое заявление? И что может сде­
лать милиция?
Так мы и не знаем, что с ними обеими сталось.
5 февраля 1942 года
Все наши уехали в Смольный. Опять началось ка­
кое-то движение в смысле эвакуации. Чего доброго,
тронемся и мы. Куда? Кажется, в Иркутск.
9 февраля 1942 года
Сколько всяких дел, а, как назло, нестерпимо хочет­
ся писать. Была на совещании писателей-балтийцев.
Я получила туда приглашение через Вишневского.
Совещание должно было продолжаться два дня и про­
исходитьна Васильевском острове, далеко от нас. Это
была целая экспедиция с ночевкой.
Снова началось великое штопание шерстяных чу­
лок и варежек и накапливание продуктов. На главной
кухне мне взамен двух обедов и завтраков дали два
яйца, почти хороших, и брусочек плавленого сыра.
И. Д., со своей стороны, выдал мне четверть плитки
шоколада из аварийного запаса, так что я была снаря­
жена богато.
191

Начало было назначено на десять часов утра, точно,
без опоздания, как на корабле.
В этот день мы встали в шесть утра: один только
путь должен был отнять не меньше двух часов. Да и
ходим мы теперь медленно.
Утро было необычайно прекрасное. Чем лютей мо­
роз, тем нежнее его краски,— это уже проверено.
Мы вышли из дому, когда солнце подымалось.
На Большом проспекте, где глубоко под снегом были
погребены трамвайные пути, догорал дом. Его, видимо,
гасили всю ночь. Удивительнее всего то, что была вода.
Она еще текла из пожарного крана и запрудила всю
улицу. Это было большое озеро, розовое от утренней
зари. Белый пар реял над ним.
В черных окнах сгоревшего дома, пересеченное
балками, стояло громадное алое солнце в разных
фазах: то полумесяцем, то серпом, то огненным полнолуньем.
Заглядевшись на солнце, я провалилась по колено в
густую кашу из воды, снега и льда. Я очутилась как бы
в ледяном сапоге, стиснувшем мне ногу. Так и шла всю
дорогу. И только на самом совещании пластинки льда
стали отваливаться от войлока. В конце первого дня,
после доклада и выступления, меня попросили почитать.
Я прочла «Свет и тепло», вторую главу, еще не совсем
законченную.
Мы с Кетлинской, как женщины и гостьи, ночевали
комфортабельно: за занавесками, на койках, в той же
комнате, где заседали. Она была сизая от папиросного
и трубочного дыма, но зато в ней было тепло от челове­
ческого дыхания и от маленькой, но очень ревностной
печурки.
Под утро, проснувшись от резкого похолодания, я
поняла, что печка погасла. Но тут же услыхала сочный
треск, как будто взрезали арбуз. Оказывается, Зонин
разрубил топором стул, на котором заседал днем.
И вижу — бросает его в печку. Горемычные ленинград­
ские стулья! Снова стало тепло, и я заснула.
Отдельные выступления писателей-балтийцев были
интересны. Иные фразы особенно хороши по точности.
Кое-что записала:
192

«Выходы», «вылеты» и «выползы» на передовые по­
зиции. Последнее о пластунах».
«Поэзия точного выполнения воинского устава».
«Скоротечная обстановка».
«Корабли прошли главным образом на политико-мо­
ральном состоянии людей, так как котлы уже не рабо­
тали».
«Мирная блиндажная обстановка».
«Вывел людей без потерь, за исключением самого
себя».
«Подводная лодка любит глубину. У берега она
не может».
«Тральщики — пахари моря».
«Подводная лодка не любит белых ночей».
Наши листовки пускались через линию фронта
луком. Двое натягивали тетиву, третий пускал стрелу,
начиненную листовками...
К концу второго дня отвезли меня домой на ма­
шине.
12 февраля 1942 года
Боюсь за И. Д. Очень плохо выглядит. Похудел
очень и все зябнет. Ходит медленно, опираясь на пал­
ку. Хуже всего дело обстоит с руками. Суставы по­
краснели и вздулись. Кожа натянулась, как лайка, и
блестит.
Вторая глава идет медленно, но по-прежнему хоро­
шо. От Жанны — ничего. Я утешаю себя тем, что пись­
мо, возможно, и есть, но оно лежит в неразобранной
глыбе писем в нашем почтовом отделении. Оно есть, но
к нему не добраться. Однако другие все же получают.
Вид города ужасен.
Встретила шесть или семь мертвецов на салазках.
(В «Слове о полку Игореве» есть «смертные сани». А у
нас салазки.) Два или три были в гробах. Два трупа
(один мужской, другой женский) лежат на улице. Мы
шли обратно, они продолжали лежать.
Город без птиц, хотя сегодня на Неве какие-то три
птицы, не то вороны, не то галки, прыгали по льду, пили
воду. Раннее, раннее предчувствие весны.
7 в. Инбер, т. 3

193

14 февраля 1942 года
Сейчас окончательно подчистила вторую главу
(«Свет и тепло»), разбив ее все же на две подглавки. То,
что я написала, будет самым тяжелым во всей книге...
16 февраля 1942 года
Вчера пошла на эсминец выступать. До эсминца
два часа ходу, это другой конец города. Я пошла
потихоньку, сберегая силы. Но на середине Киров­
ского моста, там, где подъем, я вдруг почувствовала,
что вот-вот упаду. Ноги стали мягкие, не держат
меня. Поняла, что мне не дойти. Еле добралась
до Кетлинской. Предупредила ее, что не пойду.
Она пошла без меня. А я побрела передохнуть к Озерецким.
Поела, отдохнула. Потом усадили меня в кресло
у печки, сами сели вокруг: Николай Иванович, Алена
и Ковров — шофер. Под звуки сильного обстрела
(накануне снаряд попал в соседнее окно, чуть не убил
Алену) я стала читать обе главы своей поэмы. Все
были взволнованы...
И вот меня интересует вопрос: на всех ли это будет
так действовать? Или только на ленинградцев, пере­
живших блокаду?
17 февраля 1942 года
Снова (и на этот раз серьезно) разговоры об эва­
куации института. Даже намечен срок — 15 марта.
И город — Архангельск. А Ленинград... как расстать­
ся с ним? Тут ведь прошло шесть лет, если считать
месяц за год, как во время обороны Севастополя.
Нет, тут надо считать больше.
Если поедем, возьмем с собой Лелю и Инну. Дина
Осиповна умирает.
Все-таки начала писать «Тепло и свет» — продол­
жение «Свет и тепло». Глава у меня уже вся в го­
лове.
194

18 февраля 1942 года
Вчера выступала в госпитале, где лежит Тарасенков.
Ему хуже. Завтра выступаю в госпитале при институте
имени Герцена. Послезавтра — на партактиве. 21-го
еду с делегацией от нашего Петроградского района на
фронт. Еду-таки!.. Боюсь только одного: замерзнуть.
19 февраля 1942 года
Только что получила письмо от наших, еще де­
кабрьское. Наш Мишенька умер, не дожив до года.
20 февраля 1942 года
Только недавно вернулась из Дома партактива, где
я выступала.
Интересны слова Вишневского о геройстве как о
проявлении интеллекта. Героический поступок — это
чисто интеллектуальный акт (так ли это?). Подумать
об этом. Сравнить со словами профессора Фромгольда:
«Глупцы болеют долго». Другими словами: и выздоров­
ление — это волевой интеллектуальный процесс.
Вчерашнее письмо от наших я начала читать с
жадностью. И вдруг прочла (налетела с размаху на
эти строчки):
«Мы никак не можем примириться с нашим
огромным горем — смертью Мишеньки. Наша жизнь в
Чистополе кажется теперь совсем пустой и бессмыслен­
ной. Ведь исчезло то, что привело нас сюда. Сра­
зу стало очень тихо в нашей крохотной комнате и кру­
гом... Может быть, с первой навигацией поедем уже
в Москву».
Я прочла это письмо до конца. Отложила. Потом
внезапно вдруг быстро взяла его и снова прочла в ка­
кой-то смутной надежде: а вдруг мне все это помере­
щилось? Нет, все правда.
21 февраля 1942 года
Завтра еду на фронт с делегацией от нашего рай­
она. Хорошо, что еду. Это поможет мне перенести боль,
с которой трудно сердцу сладить.
7

195

23 февраля. День Красной Армии
Гороховец
Снега, снега!.. Пишу в Гороховце, в политотделе
армии генерала Федюнинского. Это бревенчатый, за­
житочный в прошлом домик: фотографии на стенах,
душистые склянки на комоде. Н о в тамбуре — седла,
брезентовые мешки, винтовки, валенки, лыжи, бу­
тылки с горючим.
Над домиком в бездонном морозном небе — сла­
бый гул мотора и блестящая точка самолета. Мне
объяснили, что это «Адольф» летает». Звук зениток
здесь иной, чем у нас в Ленинграде, среди высоких
домов.
Вчера (неужели только вчера?) отвел меня И. Д.
на ранней утренней зорьке в наш Петроградский
райком, на улице Скороходова, где был назначен
сбор делегатов. Мы шли туда пустынными проход­
ными дворами. Звезды сияли по-ночному. Особняк рай­
кома был гулок и пуст. Горело электричество (только
в райкомах оно еще сохранилось), кипел чайник.
Скоро мы, делегаты, были все в сборе. Усадили
нас в грузовичок, укрытый со всех сторон фанерой.
В четвертую сторону, сзади, было как бы вдвинуто
звездное небо. Звезды постепенно гасли в пути, только
сияющая Венера долго сопровождала нас, пока луче­
зарный рассвет не погасил и ее.
Уже отъезжая, мы узнали толком, куда именно
мы едем. Оказалось — через Ладогу, за блокадное
кольцо, за двести километров от Ленинграда. И. Д.
затуманился, но бодро махнул мне рукой на прощанье.
Скамьи в грузовике были узкие, неудобные, при­
слониться не к чему. Удушающе пахло скверным бен­
зином. Как раз рядом со мной помещалась громад­
ная бутыль, с меня ростом. Там все плескалось и бу­
шевало. И все же горючего нам не хватило.
В районе Смольного мы довольно долго стояли,
поджидая делегации от других районов. Наконец все
собрались.
Мы везли на фронт подарки: пять автоматов, изго­
товленных вручную (тока нет), с надписью на ложе:

«Лучшему истребителю немецких оккупантов», маски­
ровочные халаты, бритвенные приборы, табак, кожаные
и меховые перчатки, сумки для командного состава
носовые платки, гитары и мандолины. Я думала,
что эти живыми не доедут. Они были упакованы плохо,
на ухабах валились набок и плакали и стонали, как жи­
вые. Мы поддерживали их руками и спинами.
Лично Федюнинскому везли кожаную шкатулку
для табака. От разных районов города подарки были
разные. Но наказ был от всех один — прорвать кольцо
блокады.
Поездка длилась тринадцать часов. Было очень
утомительно и холодно, но не непереносимо.
Ладожское озеро пересекли за полтора часа. Лед
еще крепок, но шофер сказал, что в разгаре дня, ко­
гда сильно светит солнце, пятитонок уже не пускают.
Ведь, помимо солнца, лед весь дырявый от бомб. Но
мы проехали спокойно. После бугристой, избитой
снежной дороги гладкий озерный лед показался мне
настоящим блаженством. Не трясло, не качало.
После озера, в том месте, где мы долго вертелись,
вымаливая бензин, впервые увидели козу, собаку и
живых кур. Из всех наших грузовиков высунулись
люди, разглядывая это чудо. Хозяйка, узнав, что
ленинградцы любуются ее курами, побежала прятать
их. Видимо, боялась, что мы их съедим глазами. Там
же, за озером, впервые услыхали песню. Я взглянула
на своих спутников: все были потрясены.
Вообще поражает разница между нами и здешними
людьми. Здешние румяны от мороза, ходят быстро,
дышат глубоко, густое облако пара вырывается у них
изо рта. Мы бледны, дышим слабо (еле видное об­
лачко), ходим медленно, говорим негромко.
В Жихареве увидели грозный пожар. На путях
горели подожженные гитлеровцами цистерна с таво­
том, цистерна с керосином и вагоны с торфом на
узкоколейке. Все — только что привезенное. Немцы
летали утром, все высмотрели и на закате ударили
бомбами с таким расчетом, чтобы не дать возможно­
сти подойти паровозу и оттащить состав.
Пламя — я такого никогда не видала. Багровое,
197

толстое, как перина, перевитое черным дымом, оно
тяжело переваливалось в воздухе.
Не успели мы опомниться, как началась бомбежка.
Бомбы падали совсем близко. Но страшнее бомб были
пулеметы, которыми немцы прошивали каждую отдель­
ную машину. Наших зениток было явно недостаточно.
Все полегли в снег, не исключая военных. Из на­
шей машины кто вышел, а кто остался: Сычев с за­
вода, я и еще двое мужчин. Мы сидели внутри ма­
шины, под фанерой (величайшая глупость), и только
вздрагивали и пригибали головы, когда воздух и
осколки свистели над нами.
С какой страстной нежностью я вспомнила в эту ми­
нуту наше бомбоубежище на улице Льва Толстого! Сте­
ны, своды, милосердный камень, принимающий на себя
удары. А здесь — небо и воздух. Пулеметные очереди.
Но наша глупость обернулась в каком-то смысле
стратегической хитростью. Нам объяснили: наш гру­
зовик, возможно, немцы не тронули только потому,
что не могло им прийти в голову, что там люди. Ду­
мали — брошенная машина.
Самолетов было пятнадцать — двадцать. Они хо­
дили кругами над злополучной станцией. После ми­
нутной передышки снова раздался крик:
— Начинается второй заход. Ложитесь!
Тут уж и я полезла из машины и только собра­
лась лечь в канавку, как оттуда поднялся военный.
Я поняла, что все миновало.
Из всех наших больше других постыдно испугалась
самая бойкая на вид бабенка... (Сильный зенитный
огонь. Очевидно, «Адольф» летает совсем близко.)
Сейчас едем в Н-скую дивизию к артиллеристам.
Увозим с собой только что вышедший номер дивизи­
онной газеты «В решающий бой».
Я довольна, что я здесь: не так ноет сердце. Жаль
только, что не удалось повидать генерала Федюнинского. Вчера поздно вечером он пришел в один из до­
миков своего штаба, не в тот, где мы ночевали, а в дру­
гой. Повезло тем, кого там устроили на ночлег. Они
все поднялись, и Федюнинский долго беседовал с ними.
Сам он пришел веселый, из бани. Сказал, что по198

мылся отлично, но что банька была холодновата.
Генерал любит тепло. Как я его понимаю! (Загово­
рила наша артиллерия. Дом содрогается.)
Машины поданы. Мы едем.
24 февраля 1942 года
Н-ская дивизия
Утро
Ночью проснулась: где я? Потом вспомнила —
в землянке. Дневальный подбрасывает в печку дро­
вишки,— смолистый дымок щиплет глаза. Вдруг
грохнуло орудие, не знаю чье. Но здесь, на переднем
крае, все это кажется менее страшным, чем у нас, в
Ленинграде.
Рано утром наш дневальный принес нам кашу в
котелках, хлеб и по большому куску масла. Чудесная
вещь! В следующий раз обязательно возьму с собой
ложку.
26 февраля 1942 года
Ленинград
Лежу у себя дома в постели и все никак не могу
насытиться теплом. На мне стеганое одеяло, шерстя­
ное одеяло, плед и пальто в ногах. Я в теплом ха­
лате. В комнате 14 градусов. Чуть ли не каждый час
мне дают попить горячего, а я все не согреваюсь.
Во время поездки на фронт ничего по-настоящему
теплого на мне не было.
Правда, достали мне ватные штаны и куртку под
пальто. Но все это уже старое, побывавшее в дезин­
фекциях. Вата маломощная, хилая. На голове был
неизменный вязаный капор. В руках муфта, плед и
белый вязаный платок, взятый у Клавдии Ивановны
с клятвой беречь, как хлебную карточку.
Во всем этом я больше всего напоминала себе
гоголевскую Коробочку.
Но все это еще куда ни шло. А вот то, что И. Д.,
опытный вояка, участник двух войн, врач, заботли­
вый муж, не дал мне с собой ничего спиртного — это
тройная ошибка. Поглядел бы он на меня, как я на
обратном пути, проехав озеро, пила с шоферами спирт,
199

заедая его салом с сахаром. Мне кажется, что только
благодаря этому я выжила.
Была одна такая минута, когда шофер (меня по­
садили к нему в кабину, сжалившись надо мной) по­
смотрел на меня внимательно и сказал:
— Ну, теперь надо вам только бога молить, чтобы
у меня никакой поломки не было. Как только заглушу
мотор, так вам каюк.
И правда — только радиатор и грел меня.
Ладожское озеро — громадная ледяная равнина.
Снегу — как на полюсе. Все из снега: ограды, сплош­
ные или из снежных кирпичей, полукруглые юрты для
зенитчиков, фундаменты для зениток. Все это девственно
чистое, белое до голубизны, бережно прикрытое синим
небесным сводом. Каждый предмет иного, не белого,
цвета воспринимается глазом как событие. Маковоалый флажок в руке регулировщика виден за кило­
метр. Недаром здесь говорят:
— Для бойца снег — это главное. Он в него зары­
вается, пьет его, моется им.
Моя дальнозоркость, мешающая мне за письмен­
ным столом, над рукописью или над книгой, здесь
очень пригодилась. Я видела все чуть ли не до самого
горизонта. Вот движутся по ледовой озерной дороге
цветные точки: это грузовики. Если розовые — зна­
чит, везут бараньи туши. Черные — уголь. Желтые —
берестяные короба, не знаю с чем. Гладко-белые,
почти не отличимые от снега,— мешки с мукой. Это
хлеб наш насущный, это наша жизнь, посылаемая
Ленинграду с Большой земли.
Труд ладожских шоферов — святой труд.
Достаточно взглянуть на дорогу. На эту избитую,
истерзанную, ни днем ни ночью не ведающую покоя
дорогу. Ее снег превращен в песок. Всюду — в уха­
бах, выбоинах, колеях, ямах, канавах, колдобинах,
воронках — лежат мертвые машины и части машин.
А ведь эту дорогу под снарядами и бомбами ла­
дожские шоферы каждодневно пересекают четыре
раза. Ведь это для них повсюду алые надписи на
щитах: «Водитель, сделал ли ты сегодня два рейса?»
И водитель делает эти два рейса.
200

В Гороховец, в штаб армии, мы добрались поздно
вечером, при яркой луне, стоящей в центре морозного
мглистого круга. Судя по всему, на Луне мороз был
еще свирепее, чем у нас на Земле.
Как только машины наши подъехали к штабу, их
тотчас же торопливо отвели в ельник и укрыли там.
Нам сказали, что мы, все время демаскированные
луной, ехали по очень опасной зоне. Но было тихо,
гораздо тише, чем на Невском.
Обратно мы уезжали из Гороховца в Ленинград
на исходе ночи, еще при звездах. Постепенно враже­
ские ракеты становились все бледнее, над лесом вста­
вал рассвет. Бледно-зеленое небо, как яблоко, зару­
мянилось с одного бока. И тут-то шофер и сказал
мне, чтобы я молилась за мотор, не то замерзну.
Главная беда была еще в том, что я потеряла теплый
платок, данный мне Клавдией Ивановной.
Я потеряла его, возвращаясь на машине из штаба
дивизии в штаб армии. Мы долго ехали снежными
лесными дорогами. Потом надо было вылезть и полз­
ком перебраться через снежную поляну, особо при­
стрелянную противником.
Высланный нам навстречу боец, бегущий рядом
со мной, жарко дыша, горя нетерпением, спросил
меня шепотом:
— Вы, значит, артистка из бригады? Выступать у
нас, значит, будете?
И так мне в ту минуту жалко было, что я не ар­
тистка, так трудно было бежать по снегу, пригнув­
шись, так я была взволнована всем окружающим, что
обронила платок в снег, не заметив его, белого на
белом.
В самый Ленинград мы въехали со стороны Ржевки. От горячей, огненной жизни фронта мы вернулись
к бездымной тишине осажденного города.
27 февраля 1942 года
Всего мы пробыли «за кольцом» три дня.
Разбившись на группы, наши делегаты посетили
все роды оружия. Нашу группу направили в артилле-

т

рийский дивизион, в шестистах метрах от противника.
Это еще не самый передний край.
На каждой из этих укрытых в лесу батарей у нас
происходили краткие, очень краткие митинги. Все
стояли. Выступал один из нас, затем отвечал кто-либо из
артиллеристов. Снежные сосны, ели и орудия без чехлов
в полной боевой готовности окружали нас. Тема вы­
ступления была одна: прорыв блокады. Освобождение
Ленинграда от врага.
Один из артиллеристов сказал:
— Передайте Ленинграду привет от первого ору­
дия. Передайте: мы делаем все, чтобы город Ленина
отдохнул от своей усталости.
Другой сказал:
— Отодвинуть врага можно, но не в этом задача.
Надо его уничтожить...
Ему же принадлежат выражения:
«Боец, пропитанный ненавистью» и «такая в нем
выработалась месть»...
На одной из батарей в честь каждого из нас было
сделано по выстрелу. Пушечный гром оглушил нас.
Снег, сотрясенный с деревьев, осыпал наши плечи и
головы. Через несколько минут немцы ответили, но их
снаряды легли куда-то в сторону.
За эти три дня, проведенные в армии, мы
узнали, что «немец флангов не переносит и окружения,
даже самого маленького». И что «с резервами у него
туго».
Слышали рассказ о человеке, «удравшем» на пере­
довую. Сам он по профессии парикмахер. Ввиду его
«высокой полезности» было решено держать его при
штабе. Но за ним недоглядели. И теперь он «бреет
фрицев из пулемета». Как парикмахер он потерян.
Рассказ о том, как одна теща, крепко недолюбливав­
шая зятя, говорит ему (он приехал на побывку в Ленин­
град): «Все я по радио слышу: федюнинцы, федюнинцы.
Хоть бы одного посмотреть». А зять ей: «Смотрите на
меня, мамаша,— и все». И тогда теща впервые назы­
вает его: «Сынок».
Разъяснили нам, что «переведите командира на
мягкую постель и в теплую комнату — он тотчас же
202

схватит грипп. Командиру мороз нужен, землянка,
суровость».
Рассказ о том, как бойца убило за раздачей хлеба.
Снарядом разметало раздатчика на мелкие клочья,
даже похоронить было нечего. Но уцелел ломоть
буханки, пропитанный кровью. И тогда бойцы подоб­
рали тот кусок и похоронили, как человека.
Рассказ о шинелях и валенках вблизи костров.
Усталые бойцы, как только дорвутся до костра, тот­
час же норовят сунуть в него ногу. Дежурным по ко­
стру назначают комсомольца. Сам до смерти сонный,
он будит спящих, чтобы не совались в огонь. А в случае
если не добудится, оттаскивает от огня чужие ноги.
«А спящая нога, да если она еще десятки километров в
день исходила,— представляете себе, сколько она весит!»
Наблюдение майора: «Немецкие лыжники, как
правило, ходят не на лыжах. Боятся русского снега,
что ли?»
Рабочий из Приморья, бывший артиллерист: «Как
рванул дзот. Такое получил удовольствие!»
Шла речь о правильном, то есть о том, кто направ­
ляет ствол орудия, быстро передвигая его хвостовую
часть по указанию наводчика. Командир сказал: «На
войне не только сила, на войне расчет нужен. Иной
здоровый парень легко подымет полпушки. А важно
не просто поднять, важно не перебросить лишнего».
Начальник клуба, с которым мы шли на КП, одоб­
рил мой невысокий рост, дающий мне возможность
ходить не сгибаясь. Немецкие пули рассчитаны здесь
на среднего человека. Это видно по их следам на де­
ревьях.
Сопровождающий нас автоматчик сокрушенно за­
метил:
— Порле войны беда будет лесорубам.
— А что?
— Люди пойдут в лес пилить. А в деревьях, под
пилами, осколки. Пилы поломаются.
Возвращаясь с батареи, мы увидели группу бой­
цов. Стоя двойным кольцом, они окружали одного, в
центре, с бумагой в руке. Алые закатные лучи осве­
щали сосредоточенные лица.
203

Мы спросили, что происходит.
Нам объяснили, что это военный ревтрибунал.
— За что же судят?
Нам ответили кратко и сурово:
— За трусость.
В штабе дивизии, перед входом в одну из земля­
нок, нас предупредили:
— Идите спокойно, тут нет ступенек. Отлогий скат.
Мы вошли. В темноте, над полом, кротко засве­
тились красновато-зеленые огоньки. Два, еще два, и
в глубине снова два. Это были глаза лошадей. Одна
из них заволновалась. Конюх-красноармеец огладил
ее, пояснив:
— Молодая еще.
Я вспомнила бронзовых ленинградских коней,
убранных с Аничкова моста подальше от снарядов и
бомб. Верно, и они, стоя где-нибудь в подземном за­
куте, тихонько бьют копытом. И бронзовые юноши,
держащие коней под уздцы, успокаивают их.
В землянке командира дивизии, где мы обедали, бы­
ло так тепло, что в двух-трех местах, поближе к печке,
сквозь толщу земляных стен проросли березовые рост­
ки: стебелек и листочки. Слабенькие, бледные, но живые.
Начиная обед, прежде всех тостов мы провозгласи­
ли тост за освобождение Ленинграда. Комиссар сказал:
— Жить или не жить — так не стоит вопрос.
Наша жизнь принадлежит Ленинграду.
10 марта 1942 года
Служебные дела И. Д. по-прежнему волнуют меня.
Чем это только все кончится? Но самое плачевное
(и тяжелое) — это письма Жанны. Я теперь получаю
их часто, и они просто терзают меня.
Самые страшные — это те, которые написаны еще
при жизни ребенка. Почта теперь работает непра­
вильно: то, что послано раньше, приходит позже.
Причем письма осамой смерти мальчика я до сих пор не
получила. Мишеньки нет, а у меня даже карточки его
не осталось. Только розовая погремушка. Но теперь я
сняла ее и спрятала в ящик стола.
204

Звонок из Москвы. Предложение страниц «Правды»
в мое распоряжение... Самое же главное — это телеграм­
ма Поспелова о высылке ему моей поэмы. Чего только
не наговорил там, по-видимому, Михайловский.
12 марта 1942 года
Вечером
Дни уходят неудержимо, непоправимо. Надо писать,
писать и писать, не отвлекаясь ни горькими письмами
Жанны, ни новым ухудшением питания (теперь очень
трудно становится переносить это), ни наоборот — звон­
ками из «Правды», надеждами на впечатление от моих
глав там, в Москве. Ничто, ничто не должно мешать. Сло­
вом, как было уже однажды сказано некоей Верой Инбер:
«Невесело тебе, а ты пиши... Ты счастлив от души — а
ты пиши».
Письмо от Жанны, адресованное И. Д.:
«К концу дня он начал косить глазками и запроки­
дывать головку. Это был менингит, и первая поставйла
диагноз — я. Мне уже пришлось один раз в жизни
сталкиваться с этой болезнью, и я тотчас узнала ее.
В эту минуту я поняла, что все кончено, и только
желала одного, чтобы ребенок не слишком долго му­
чился.
Не буду вам описывать его последние часы —
просто не могу этого сделать.
Он выдышал за несколько часов три подушки ки­
слорода. Так и умер, вдыхая кислород, вероятно, уже
без сознания.
Хоронили мы его по-крестьянски: привязали гро­
бик к салазкам и повезли на кладбище. Вот мы и по­
роднились с этим городом, который нас приютил».
Трудно, почти невозможно читать мне все это.
Теперь нужно особенно много работать, чтобы как-то
справиться с собой.
13 марта 1942 года
Вчера в Смольном окончательно решилось, что мы
никуда не едем. Не знаю, радоваться ли мне или печа­
литься. Не судьба ли это моя снова печется обо мне?
205

(Это я пишу шепотом. Такие вещи нельзя вслух.) Веро­
ятно, мне всего нужнее сидеть в Ленинграде. Писать
эти ближайшие главы поэмы и собирать материал для
дальнейших. Правда, осложняется вопрос с Жанной.
Но все равно до навигации по Каме (а это будет не рань­
ше мая) — ничего нельзя решить. Итак — надо думать
о лете, о ленинградском лете. Сегодня Н. И. поднял
вопрос о некоем маленьком домике, на пустыре, здесь
же на территории больницы. Там можно было бы разве­
сти огород, важнейшая вещь этого лета.
В этом домике жили бы мы с И. Д., Николай Ивано­
вич с Аленой и, может быть, наш прелестный «сверчок
на печи», она же эльф домашнего очага — Мария Иг­
натьевна.
Если бы все это так наладилось, да к этому прибавить
хоть небольшую уверенность, что нас не убьет бомба или
снаряд, да знать, что Жанна не нуждается и не очень
тоскует... господи, как бы я работала тогда...
Во всяком случае, хорошо уже то, что исчезла не­
определенность. Думаю, что теперь немного придет в
себя и И. Д., от которого, по выражению Н. И., «остал­
ся один нос». От меня все же осталось больше. Вчера
Мария Игнатьевна взвешивала меня грубо ориенти­
ровочно, очень грубо: в бурках, в шубе, во всех
одежках и т. д. Я потеряла примерно шесть кило­
граммов.
Сегодня снова мороз в 23°. Завтра окончательно
сдаю книгу стихов (она теперь будет называться «Душа
Ленинграда»). Завтра же заключу договор и, вероятно,
скоро получу деньги. И то добре.
19 марта 1942 года
О партизанах написать.
О
награждении наших летчиков британскими орде­
нами (раньше было наоборот). Красноармейский ор­
кестр исполняет британский гимн и «Интернационал».
О том, как встречаются на одной груди советский и
британский ордена.
Надпись на снегу, на берегу Карповки: «Холод­
но».
206

Песня:
Хороши уральские пельмени,
Омские оладьи хороши!
Мы везем их с воодушевленьем —
Кушай их, товарищ, от души.
Много нас, и молодых и старых,
В них вложило жару-огонька,
Тут не столь уж дорог сам подарок,
Сколь забота, милый, дорога.

(Для главы: Весна-комсомолка.)
22 марта 1942 года
Вчера в три часа (ровно минута в минуту) начал­
ся артиллерийский обстрел нашей территории. Мы
уже не слышали свиста, а сразу удар. К нам упало
шесть шестидюймовых снарядов. Два из них повре­
дили одноэтажное здание кухни: влетели через крышу
и прошли до подвала, где был наповал убит пар­
нишка-водопроводчик. Другому мальчику, сыну са­
нитара, оторвало ноги.
Снаряд проломил здание анатомического театра,
пробил аудиторию (какое счастье, что там никого не
было!), разметал библиотечные шкафы и взметнул на
воздух те самые препараты в спирту, которые я както ходила смотреть с И. Д., но так и не досмот­
рела.
Помню, я спокойно разглядывала банки с надпи­
сями: «Печень», «Почки», «Сердце». Но перед сосу­
дом, на котором было написано: «Нос» и где в про­
зрачной жидкости неподвижно плавала половина
юношеской головы с безупречными чертами лица,
мне вдруг сделалось так не по себе и я с такой быст­
ротой кинулась прочь по лестнице, что И. Д. еле на­
гнал меня внизу.
Теперь этот мертвый юноша умер вторично.
Два снаряда упало перед нашими окнами. У нас
в комнате увеличились трещины у печки. Все заша­
талось. Мы с Мариэттой стояли одетые, в шубах, не
зная, что лучше: выйти нам или остаться?
207

В результате этого обстрела (или независимо от
него) на главной кухне опять поврежден водопровод.
И. Д. в отчаянии.
Вообще даже его несокрушимый оптимизм дал
трещину, как наша стенка.
24 марта 1942 года
Кажется мне, что я сплю и вот-вот проснусь. Был
вчера звонок из «Правды»: телефонограмма от Ильиче­
ва и Поспелова. Мои главы были прочитаны на собрании
правдистов и произвели сильное впечатление. Что не
все подходит для опубликования в «Правде» (я думаю!),
но первую главу Поспелов хочет печатать со сноской,
что автор продолжает работать над вещью. Поспелов
спрашивает: согласна ли я? Согласна ли я?! Нет, поло­
жительно я сплю. Не поверю во все это, пока не увижу
напечатанным.
А пока надо писать статью для ТАСС, а в 4 часа ехать
в Дом Красной Армии на просмотр их программы.
27 марта 1942 года
Я волнуюсь и сомневаюсь... неужели и сейчас эта
обетованная земля — «Правда» — скроется от меня.
И главное, после того, как она уже (казалось) была рас­
пахнута передо мной!.. Все может быть. И даже так:
именно это и может быть. Ну что же! Снова и снова я
сяду за работу, не ожидая того меда успеха, который
усладил бы мне сердце. Буду довольствоваться крупин­
ками сладости. И все же — писать, писать, писать, не
отвлекаясь ничем («Невесело тебе, а ты пиши»). Не буду
делать ничего, кроме поэмы. Правда, сейчас, сию мину­
ту должна сесть за статью. Вчера окончила очерк для
ТАСС. Вот это как раз надо было сделать. А все осталь­
ное от лукавого. И песенка для женского ансамбля Дома
Красной Армии. Для чего мне все это? А тут еще и так
день заполнен (в полном смысле слова) крошечной ком­
наткой, где мы и спим, и едим, и готовим в печке, и при­
нимаем многочисленных посетителей. И где урывками
я работаю.
208

Помни, помни о волшебной «зеленой калитке».
Чтобы не заполнять ее мелкими дрязгами, пустыми раз­
говорами.
Ох, трудно все-таки!
Через несколько деньков перейдем в большую
трехоконную комнату, окнами на восток. Я жду не
дождусь этого. Там можно будет ходить, не натыкаясь
на мебель и не дыша друг на друга.
За последнее время наша крошечная комната, та­
кая славная зимой, стала мне ненавистна. (Кажется,
зенитки. И гул самолетов. Очевидно, разведчик летает.
Неужели опять могут начаться налеты?)
Сегодня воскресник по очистке улиц. И. Д. тоже
там. Я вперемежку то глажу, то пишу. Мариэтта кол­
дует у печки: готовит праздничный обед. Мы чудесно
разбогатели — получили посылки от Союза писате­
лей из Москвы. Увидав все, что нам прислали, я рас­
терялась. Схватила в обе руки по банке сгущенного
молока, держу их, не выпускаю.
28 марта 1942 года
Обстрел улицы Рентгена, совсем близко от нас.
Там, перед зданием Рентгеновского института,
стоит памятник: бронзовая голова Рентгена на высо­
кой стопке гранитных книг, смещенных таким обра­
зом, словно нетерпеливая рука только что искала
среди них нужный том.
И. Д. рассказал мне, что сорок семь лет тому назад
(тоже в марте) в книжном магазине, на главной улице
города Вюрцбурга, была выставлена фотография:
кисть руки, где отчетливо были видны кости пальцев
и на одном из них — кольцо. А мышцы, нервы, сосуды
и кожа исчезли, как будто их никогда не было. Это
был один из первых «рентгеновских» снимков.
В тот вечер все студенческие корпорации города,
с факелами и знаменами, прошли мимо двухэтажного
здания Физического института, где читал лекции про­
фессор Рентген. И не только студенты: чиновники, во­
енные, купцы — весь Вюрцбург чествовал своего вели­
кого соотечественника.
209

А в марте 1942 года немецкий снаряд разорвался
на улице Рентгена и повредил памятник. Мы с Ма­
риэттой ходили смотреть: взрывной волной выбита
часть гранитных книг. Сама голова осталась на месте,
только легла набок. Так она и лежит теперь набоку,
скорбно припав щекой к граниту.
Падая и тая, мартовский снежок покрывает высо­
кий лоб холодным потом. По щеке катятся слезы и
прячутся в густой бороде.
Написала для заграницы очерк: «Улица Рентгена».
29 марта 1942 года
Воскресенье
В шесть часов утра мы были разбужены громадной
силы взрывами: их с большими промежутками было че­
тыре. Задрожали земля и воздух. Неужели снаряды
такой мощи?
Вечер
Сейчас мы узнали, что этим утром на железнодо­
рожных путях у Ржевки рвались составы со снаря­
дами, подожженные немецкими бомбами.
Я работаю сейчас мало, и это мучает меня. Поэма
задвинута куда-то в угол. Я все рассыпала, растеряла.
Многое утеряно безвозвратно.
А тут еще печка мучает. Холодно и дымно, а най­
дем ли мы печника и трубочиста — неизвестно. Был
как будто один старый печник, но и тот на днях
умер.
Сейчас, в эти дни, решается весенняя участь горо­
да: быть эпидемии или не быть? Вспыхнет какая-ни­
будь инфекция или нет? Дух замирает при мысли, что
на Ленинград могут обрушиться тифы, дизентерии.
У кого хватит сил перенести все это? И кто будет уха­
живать за больными?
Весь город, все, кто только в силах держать лопату
или лом, чистят улицы. А это все равно, что при­
вести в порядок загрязненный Северный полюс: глы­
бы льда, торосы мусора, сталактиты нечистот. Есть
210

много добровольцев. В «Ленинградской правде» по»
мещена короткая беседа с одиннадцатилетним Фимой
Озеркиным с Литовской улицы. Фима сообщил:
«Двор убирать нас никто не звал. Мы сами взя­
лись, по своей воле. Вы заметили, что у нас во дворе
большой снежной кучи нет? Это мы с Толей убрали.
Завтра мы опять чистить будем».
Волнует, когда на набережной или на мосту вдруг
видишь кусок уже чистого тротуара. Он кажется пре­
красным, как поляна, покрытая цветами.
И желтая отечная женщина в закопченной шубе
(видно, всю зиму не снимала), опершись на лом, гля­
дит на очищенный ею клочок асфальта. А потом —
снова за работу.
В городе новая деталь: все несут еловые и пихто­
вые ветви. Это витамины. Мы пьем настой из хвойных
игл.
На всех дубах, особенно молодых дубках, кора
срезана на высоте человеческого роста. Кору кипятят
и пьют от желудочных расстройств: в дубовой коре
много танина. Это вяжущее средство. Но ободранные
деревья похожи на человека без кожи из анатомиче­
ского атласа.
Недавно видела на улице невообразимо худую ло­
шадь. Но раз она пережила эту зиму — возможно, что
выживет.
Я очень сильно устаю. Я чего боюсь? Не бомбе­
жек, не снарядов, не голода, а душевного изнеможенья, предельной усталости, когда начинаешь нена­
видеть вещи, звуки, предметы. Недаром говорят, что
побеждает тот, у кого крепче нервы. Я боюсь именно
этого — ослабевших нервов, деградации, ущерба.
Главное — я не могу писать.
Иду спать. А там — будь что будет!
30 марта 1942 года
Ночь прошла спокойно. Я спала как убитая, только
сны мучили. Среди них — ребенок с одним огромным
синим глазом во весь лоб. А мать говорит: «Да, вот
видите, у него два глаза слились в один».

Так претворился в моем сне образ синеглазой де­
вочки Кирочки. Я о ней много слышала вчера, видела
ее прелестную мраморную головку, оторванную от
торса взрывной волной. То же самое было бы с живой
Кирочкой, останься она в Ленинграде, в своей дет­
ской.
В комнате у нас очень холодно. Печник посулил
прийти и не пришел. Но, несмотря на все это, мне се­
годня легче. Может быть потому, что за окном кон­
чилась на время раздражающая прелесть весны.
Метет.
Встала рано и рано кончила возню с едой. Наверно,
раннее вставанье и есть то первичное усилие, о котором
я уже писала и которым нужно начать день.
Уместно задуматься о природе «геройства», о двух
«разновидностях его». (Из моей статьи для ТАСС.)
Надо не забывать особенно о втором его виде: капил­
лярные геройства — сумма мельчайших отнюдь не ге­
роичных дел. Нужно помнить об этом, и тогда будет
легче.
Вообще, я давно заметила, что если правильно и
точно определить и сформулировать источник душев­
ного страдания или недомогания, становится сразу
легче.
Тогда сознание воспринимает мучение не как не­
понятную минутность, а как длительную реальность,
с которой надо как-то сжиться. Сознание как бы го­
ворит этому мучению: «Ну, давай жить вместе. Не будем
друг другу мешать». А само потихоньку начинает его
обрабатывать, нейтрализовать, растворять его ядо­
витые кристаллики. Так оно и идет.
31 марта 1942 года
День — нельзя хуже. Один из самых мучительных
моих ленинградских дней. Вчера перебрались в новую
комнату. Она встретила меня ужасно: бессонницей. Да
какой!..
Чувство неуверенности и тревоги — места себе не
нахожу. Что будет с нами? Что с Жанной — не знаю.
Что будет с книжкой моей после сегодняшнего телефон212

ного разговора — не знаю. Что с «Правдой» — не знаю.
И наконец самое главное — что с поэмой — не знаю.
Мне кажется, что она — сокровище в лесу, как в леген­
де, куда каждый день все гуще зарастают дороги и тро­
пы. Только я срублю кустарник или расчищу дорожку—
на другой день все еще гуще, еще диче.
Я очень устала, перетаскивая вещи. Кровати перене­
сти не успели, я легла на диван. И мысль о том, что на
этом диване спала несчастная, ныне покойная Софья
Васильевна,— эта мысль не давала мне спать. В час
ночи начался обстрел (далекий) шрапнелью. Мне же
показалось, что это бомбы и что за отсутствием радио
мы не слышали тревоги.
И в этой чужой комнате, под эти далекие разрывы
напал на меня страх, какого я в своей жизни еще не
испытывала. Ни в Жихареве, ни на Ситном, нигде я
не знала ничего похожего.
Меня стала бить дрожь, я замерзала. А И. Д., как
назло, разоспался. Я его бужу, а он:
— Пустяки, пустяки, дорогая...
Я махнула на него рукой и пошла вниз, в штаб.
Но там почему-то было наглухо заперто. Ночь была
бела, как день, от луны и снега. Я вернулась. Пуши­
стый, весенний снег. Деревья стояли как в яблоневом
цветенье.
В сотый раз села читать французский роман. И так
странно, как сон во сне, было это чтение: эта жизнь,
эти любви где-то на Ривьере, в Ницце.
Приходил Николай Иванович и сообщил: первые
два курса института эвакуируются из Ленинграда.
Срок — до 10 апреля, пока стоит Ладога. III и IV кур­
сы остаются, а с ними — И. Д. А с ним — я.
Девять часов вечера
В комнате наметился порядок и даже относитель­
ный уют. Но у меня такое чувство неуверенности и
тревоги, что я места себе не нахожу. Что будет с нами,
что будет со мной — не знаю.
Я ничего не знаю. Мне тягостно и очень страшно.
Пишу об этом без ложного стыда: мне страшно. Ма213

риэтта рассказывала, что сегодня немцы были очень
близко к городу. Очевидно, я это чувствовала, хотя и
не знала. Они подвезли железнодорожную мощную
батарею и били по городу.
1 апреля 1942 года
Сажусь писать для «Ленинградской правды» стихи
о партизанском колхозном обозе, пробившемся к нам
сквозь все патрульные отряды и заставы гитлеровцев.
Прибыло более двухсот подвод с продовольствием.
Все это потаенно шло сквозь линию фронта. Мне вче­
ра позвонили в полночь из редакции. Но увидеть де­
легацию так и не удалось: все из-за машины, конечно.
Нет бензина.
2 апреля 1942 года
Мне бесконечно приятно, что у меня здесь свой пись­
менный стол, именно письменный, а не туалетный, обе­
денный и хозяйственный, как было там.
Комната понемногу обживается. Вчера я провела
в ней хороший рабочий день. И, видимо, «рабочее
тепло» прогрело эти стены.
За окном — наивный, мартовский, нет, уже апрель­
ский снежок. Отличный денек для работы. Сирены
молчат.
Уверяют, что через два-три дня в нашем здании
будет свет от «движка». Даже не веришь такому сча­
стью!..
4 апреля 1942 года
Ожесточенный налет. Первый в этом году. Снова,
как полгода назад, дрожали здания: грохот и гул.
Профессора П., который нес мне в подарок обе­
щанный маленький глобус, чуть не убило.
Мы стояли в первом этаже, в коридоре: там все же
безопаснее.
Шестого апреля половина института уезжает в
Пятигорск. Сначала был план поехать мне с ними до
Москвы, устроить дела (их там накопилось доста­
точно) и вернуться самолетом. Но выяснилось, что
институтский эшелон идет вовсе не через Москву.
214

Теперь намечается для меня возможность полететь
туда с Груздевым.
Вчера выступала во втором полку связи. И хотя
слушали меня «повзводно», но хорошо.
Выступление очень утомило меня: лоб сделался
влажный, стали неметь руки. Все труднее становится
мне читать. Кроме того, зал на редкость неудобный:
длинный, узкий, как пожарный рукав. Приходилось
сильно напрягать голос, чтобы слышали задние ряды.
Но тишина была полная.
После выступления нас повели в полковую столо­
вую. Обрадовалась я очень.
Нам подали глубокие, полные до краев дымящиеся
тарелки щей, где было мясо. Но едва мы погрузили в
них ложки, прибежали сказать, что уходит легковая
машина на нашу Петроградскую сторону и что если
сейчас не поедем, то придется потом идти пеш­
ком.
Что тут было делать? Давно я не видела таких щей и
в таком количестве, но идти пешком... Надо было ехать.
На обратном пути на темном перекрестке чуть не налетел
на нас грузовик... На наших затемненных улицах это
бывает довольно часто.
Вчера же встреча в Союзе с приехавшим из Москвы
Глебовым. Выступления Зонина, Тарасенкова, Мирош­
ниченко, где упоминалось мое имя с архилестными
эпитетами. Все это сладко и горько волнует меня.
Горьки, ох, как горьки сомнения, что не напишу, не
одолею, сорвусь со скандалом (а теперь сорваться нель­
зя). Чересчур много векселей я выдала, слишком мно­
гие мне поверили. И главное — я сама.
Вчера в «Ленправде» целиком помещена моя ан­
нотация, данная ТАСС. Интересно, как будет с
московскими газетами. Это не то, что «Путевой днев­
ник», который я писала в глубокой тени, в забве­
нии.
Помню январский вечер, когда я начала писать его,
больная... Сейчас не то.
Но... в данную минутунадо это все выбросить
из головы и засесть за статью для «Агитации и пропа­
ганды».
215

5 апреля 1942 года
Настроение у меня хорошее. Как-то так вышло, что я
перед сном дописала одну строфу «Пулковского мери­
диана». Теперь рассказ разведчика у меня в го­
лове. Но, к сожалению, там же, в голове, и статья.
Надо ее кончить за сегодняшний день обязательно.
Это мне окончательная наука: ничего, ничего, кроме
«П. м.», не писать. Разве только иногда стихи
для «Ленправды». Но только не статьи.
7 апреля 1942 года
Очень тяжелый день.
Началось с утра. Пришел Николай Иванович и со­
общил, что в студенческом общежитии — случай сып­
ного тифа. И. Д., несчастный, так и сел. Он все время
боялся чего-нибудь в этом роде.
Но до этого пришла Евфросинья Ивановна и сказа­
ла, что у нее умер муж. Дала ей немного хлеба (задаток
для гроба), и она ушла, не затопив печки. Мне помог
это сделать институтский обойщик. Он работал у нас
весь день: вешал портьеру, перегораживающую комнату.
Кормила обойщика.
Девушка Вера, которая носила нам судки из кухни,
эвакуируется завтра с институтом. Вместо нее при­
шла другая девушка, Нюра, такая голодная, что сразу
дала ей каши.
Пришла Юлия Марковна со сломанной рукой. По­
ила ее чаем.
Юлия Марковна, профессор, биохимик, упала не­
давно, поскользнулась на улице. Руку она, правда,
сломала, но после этого сразу даже как-то повеселела:
ей не хотелось уезжать с институтом. А теперь у нее
все основания не ехать. Пришел голодный И. Д .—
кормила обедом. Пришла (на прощанье) девушка
Вера, тоже голодная. Дала ей каши. В перспективе
бедненькая, усталая и голодная Мариэтта. И снова
голодный И. Д.
Но все же я успела поработать. Наша теперешняя
комната — бывшее учебное помещение, где висят еще

т

диаграммы И. Д.: работа сельского врача, детская
смертность в первые месяцы жизни и т. д. Комната
велика. Мы занимаем только ту часть ее, где печка.
Во второй половине скопище классных досок, пись­
менных столов, чернильниц, указок. Но есть в нашем
коридоре и ныне действующие учебные помещения.
Сейчас там уже потеплело, но занятия происходили в
них и зимой, когда и профессора и студенты (все в
шубах) жались к печке.
Однажды, в январские сумерки, проходя по кори­
дору, я увидела, как девочка-студентка, оставшись
одна, всем своим существом припала к еле теплой
круглой печке. Охватила ее двумя руками, прижалась
к ней лбом. Посидела так с закрытыми глазами и сно­
ва пересела вплотную к студеному окну, куда прони­
кал закатный свет. И снова за книгу. В том же январе,
только не в сумерки, а поздно вечером, мне срочно
понадобилось в Большой советской энциклопедии
слово «Ленинград». Я спустилась вниз, в кабинет, где
в шкафу был заперт словарь.
Вхожу, а в кабинете — дежурные по зданию: сту­
дент и студентка. Он примостился на стульях у печ­
ки. Она (я даже не сразу поняла, что это девушка),
опухшая, в мужской шубе, в шапке, близорукая, в вы­
пуклых очках, при свете коптилки готовится к зачету
по гистологии.
Мариэтта мне потом сказала, что эта студентка в
тот день похоронила одновременно отца и мать. Отец
умер несколькими днями раньше, но мать сказала:
«Погоди хоронить, похоронишь нас вместе».
С больными трудно. Необходима вода, а ее до
сих пор нет. Сколько времени бьются и не могут
найти повреждения. То ли замерзло где-то (хотя
все тает), то ли перебито снарядом.
8 апреля 1942 года
Сумбурный, полный волнения день. Всю ночь ин­
ститут готовится к эвакуации. Мы собирались ехать на
вокзал, но в последнюю минуту все сорвалось из-за ма­
шины. Мы не простились ни с Николаем Ивановичем,
217

ни с Аленой, ни с кем. Письма мои так и остались не­
отправленными.
И. Д. страшен. Еле ходит, хромает. Но самое страш­
ное — лицо. Я просто не запомню таких красок на че­
ловеческом лице: оно у него пепельно-желтое, с яркокрасными скулами.
Мне его жалко до слез.
9 апреля 1942 года
Тихая ночь, и тихое (во всех отношениях) начало дня.
Институт похож на улей, из которого вылетела по­
ловина пчел. В учебных комнатах нашей кафедры ни­
кого. Евфросинья хоронит мужа. И. Д., опираясь на
палку и с трудом переступая больной ногой, уЩел вниз.
Тишина.
За окном простенький, сероватый денек. Все за­
лито водой, все тает. И даже какая-то пичуга прыгает
на ветке и вертит забубенной головушкой. Чирикает
даже: это слышно в тишине, сквозь стекло. Снег лежит
при последнем издыхании.
И. Д. хорошо сказал, что этой весной из живых Ле­
нинграда одни только растения будут сыты по горло:
столько воды.
Вчера, в сумерки, пошли с И. Д. в студенческое об­
щежитие, где был сыпняк. И. Д. меня туда не пустил,
пошел один. А я прогуливалась, поджидая его.
Я перешла Гренадерский мост и вернулась обрат­
но. Вид города душераздирающ. Пустота улиц, разва­
лины, зияющие дворы, полуразрушенные стены, повис­
шие в пустоте, пустыри, залитые водой. Одинокие фи­
гуры. Неприбранная, текучая весна.
Вчера последним перед вскрытием Ладоги эшело­
ном уехали Леля с Инной. Дина Осиповна умерла.
На вокзале, говорит Мариэтта, было такое ощуще­
ние, будто весь город спасается бегством перед вскры­
тием Ладоги.
Как отвлеченно звучали слова «ладожский лед»,
когда в прошлом году, в начале мая, мы выходили из
светлого, теплого, полного музыки театра, где реяла
Уланова-Джульетта и ликовала Балабина в «ДонКихоте»!
218

Выходя из театра, хмельные от музыки, согретые
теплой прелестью движений, мы зябко поджидали
трамвай, кутались, становились спиной к ветру.
Вокруг все повторяли: «Ладожский лед идет. Оттого
и холодно». И в воображении вставал какой-то наряд­
ный, билетный лед, весь в серебре и блестках.
Он плыл, качаясь, уносясь в синие волны. А теперь...
Днем
Я, кажется, послезавтра утром лечу в Москву. Дел,
дел!
Ведь теперь я — ленинградский писатель. И так
хочется писать поэму.
10 апреля 1942 года
Проснулась ночью от такой тревоги и тоски, что
чуть не остановилось сердце.
И. Д. еле ходит, выглядит страшно, просто на гла­
зах меняется. И быстро. Дела в больнице все хуже. Те­
перь этот случай сы'пняка. Счастье еще, что он единич­
ный. Может быть, этим все и кончится.
Но есть и хорошие известия: наши отлично погрузи­
лись на ладожские грузовики. Теперь они уже давно
на том берегу. И можно быть уверенным, что им не
придется вернуться назад, как они этого боялись...
(Слышу, что у меня как будто разгорается печка.
Евфросинья Ивановна все еще хоронит мужа.)
В больнице по-прежнему нет воды. Не имея плана
водопроводной сети (его не могут найти даже в Горводе), наши хозяйственники тычутся во все точки и
краны, отогревая их последними драгоценными капля­
ми солярового масла. А потом выясняется, что это все
не то, что воды нет, что отогрели никчемную точку. Да и
как может быть иначе? Это все равно что колоть куда
попало человеческое тело, надеясь попасть в нужную
вену.
А на столе моем, желанный и недоступный, стоит по­
даренный мне небольшой школьный глобус, густо по­
крытый плесенью в районе Антарктики (он простоял
всю зиму в нетопленной разбомбленной квартире).
219

Я навела «свой» меридиан малиновым карандаши­
ком. Но когда попаду на него снова, увы, не знаю.
Вчера написала только две строфы.
Мысль, что я завтра смогу очутиться в Москве, ка­
жется мне самой фантастической из фантастик. Но вер­
нее всего, что это будет еще не завтра.
13 апреля 1942 года
В центре внимания сейчас «движок». Если бы он
начал работать, то была бы разморожена прачечная и
начал бы функционировать рентгеновский кабинет, без
которого больница — не больница. Если бы он начал
работать... Но он не работает.
В пуске «движка» принимает участие не только вся
наша техническая часть, но и секретарь райкома Жи­
га льский, инженер-электрик по образованию.
Он бывает здесь ежедневно. Ежедневно я вижу из
окна, как группа людей озабоченно направляется по
двору туда, где между котельной и туберкулезным от­
делением, в сарае, помещается несговорчивое динамо.
Идущие жестикулируют: я различаю мелкие, свер­
лящие движения пальцев, нажимы на рычаги, черчение
в воздухе. Кто-то сокрушенно разводит руками: ясно,
что не хватает какой-то детали. Идет обсуждение пи­
тания «движка», его теплового режима и т. д. Жигальский раздобывает нужные части. Он привлек к этому
районные заводы. Сам следит за исполнением, бьется
над «движком».
15 апреля 1942 года
Я еще здесь. Из-за начавшейся распутицы — «не­
летная дорожка» — самолеты не летают. Тихо в городе.
И на фронтах тихо.
Эвакуация у нас закончилась. По Ладоге ездить
уже опасно. Теперь мы по-настоящему отрезаны от
Большой земли: лед уже не держит, воды еще нет.
Я сплю плохо: тишина убивает меня. Даже обстре­
лы почти прекратились, по крайней мере нашего райо­
на. Даже наши самолеты не летают: очевидно, тоже
из-за «дорожки».
220

На закате гуляли с Мариэттой по Гренадерскому
мосту, мимо злополучного общежития (бывшая казар­
ма), где когда-то жил Блок. Что бы он написал, увидев
эту призрачную пустоту неба, закат над еще голым
Ботаническим садом, где лужи розовые и голубые от
неба и облаков. Потусторонние лица на улицах... Вот
когда начнутся белые ночи, будет настоящий Апокалип­
сис. Мост уже чист. Груды мусора, сброшенные вниз,
лежат на льду Невки. Как только она вскроется, вода
унесет мусор в море.
Вчера впервые читала мистерии Байрона в переводе
Бунина. И хотя формально все это, вероятно, совсем не
то, а по существу, я уверена, очень точно. И это гран­
диозно.
18 апреля 1942 года
Уф! Кончила рассказ разведчика. Теперь надо
дальше к истребителям и артиллеристам. И все —
разных национальностей. Русский сокол уже есть.
Теперь будет белорус, украинец, армянин и еврей.
Хочу, чтоб это был мой земляк — одессит. Но как он
будет себя чувствовать в этой сугубо «русской» главе —
это вопрос. Очень хочется писать дальше. Но надо на­
чать (и кончить) статью о Тихонове.
Кончился срок, назначенный для проверки случая
сыпного тифа. Он не повторился. Заболевшая (студент­
ка) выздоровела. И. Д. предполагает (он уже и раньше
так думал), что это был не сыпняк.
Сегодня мы с Мариэттой пошли в общежитие про­
верить, как там обстоит дело с чистотой.
В коридорах, где некогда лежали дорожки и стояла
плетеная мебель, теперь пусто и смертельно холодно.
В одном месте, как бы издеваясь над людьми, еще ви­
сит термометр.
Мы заглянули наугад в одну из комнат, где как раз
в эту минуту приступили к рубке круглого стола крас­
ного дерева. Его ножка уже пылала в печурке. Один
из студентов был занят топкой. Второй, сидя перед ог­
нем на круглой доске стола, положенной на пол, чи­
тал вслух. Студенты готовились к выпускным экзаме­
нам. Они были в шубах и шапках. Холодное, но уже
221

яркое солнце освещало их бледные, худые, давно не
мытые лица. А экзамены сдают все же прекрасно. Вот
что удивительно.
Мы стали разыскивать коменданта общежития, тоже
студента-выпускника, и нашли его в сравнительно теп­
лой, густо заставленной комнатенке. Сидя у печки, уже
не в шубе, а в одном ватнике, комендант, медленно дви­
гая отмороженными пальцами, чинил часы. На столе бы­
ли разложены колесики, стрелки, крошечные отвертки.
У коменданта была цинга. Он, видимо, совсем из­
немог от коридоров, от рубки мебели, с которой не в
силах был бороться. И вот он всем своим существом
ушел в эту тихую возню с колесиками у печки, под ве­
сенним солнышком.
Все же мы добились от него ответов на все вопросы.
Он даже сообщил нам, что студенты задумали наладить
стирку белья.
Возвращаясь домой, мы спустились на лед нашей
Карповки и пошли между ее берегов, где лежат горы
снега и мусора. Хорошо, что мы такие легкие. Под на­
ми, под льдом, уже ощущалась живая вода.
Все блестело, сияло. Ногам сквозь подошвы было
холодно от льда, а глазам жарко от света. Мы были
словно погружены в глубокую ванну из льда и солнца.
19 апреля 1942 года
Были в Ботаническом саду.
Тихомиров и Курнаков провели меня по всему саду
и показали мертвые пальмы. Мне было невыразимо
горько, что я не видела их при жизни. А ведь собира­
лась каждое воскресенье!..
В одном из зданий Ботанического института на ка­
менной стене — черная черта: уровень воды в страш­
ный день наводнения в 1824 году (год «Медного всад­
ника»). «Уровень беды» 1941 года много-много выше.
Он проходит над нашими головами, на уровне погиб­
ших пальмовых крон.
Тихомиров рассказал нам также о редкой коллек­
ции тюльпанных луковиц, выкопанных голодными людьми для супа. Одного такого человека поймали на месте
222

преступления: он уносил эти луковицы в сумке противо­
газа. Но было ли это «преступлением» в такую зиму, как
эта наша зима?
Хорош рассказ Тихомирова о «танковой атаке», от­
битой в сентябре 1941 года, может быть в тот самый
день, когда нас затерло беспорядочной колонной грузо­
виков на углу Песочной улицы и Аптекарского про­
спекта.
Это был один из дней штурма Ленинграда, мы
только теперь узнали об этом. Одной нашей танко­
вой группе, преследуемой с воздуха, нужно было
укрытие.
Танки были уже у ворот Ботанического сада. Тес­
нясь, они входили в него. Еще немного — и началась
бы гибель драгоценных деревьев, таких, например, как
знаменитый черный осокорь, посаженный еще Петром.
Навстречу опасности кинулся Тихомиров. Началь­
ник колонны не желал ничего слушать: танки шли
вперед. Тихомиров крикнул:
— Двести лет растили этот сад, а вы погубите его
в несколько минут!
Эта фраза отрезвила командира. Видимо, предста­
вив себе эти двести долгих лет, он задержался на мгно­
вение. А задержаться во время наступления — значит
отступить.
Обернувшись к своим танкистам, командир скоман­
довал:
— Давайте назад. Позиция не подходит.
И танки отошли: стали вдоль Невки, под свисающи­
ми поверх ограды ветвями деревьев.
Мы осмотрели главное здание, отведенное под гер­
барий, один из самых больших в мире: в нем около пя­
ти миллионов растений. По стенам висят «розы ветров»,
изотермы и изобары — туманные вихри, несущиеся
вокруг земного шара.
Я подошла к одному из шкафов, наугад взяла пер­
вую попавшуюся папку, и (поразительное дело!) там
оказалось растение моей юности — полынь черномор­
ского побережья, именно этот вид полыни. А их много,
несколько десятков. Редкая удача — среди пяти мил­
лионов существ сразу натолкнуться на друга детства.
223

Моя полынь носила звучное латинское название
«artemisia inodorata» — «непахнущая». Это неверно:
она пахнет, но не так сильно, как другие виды полыни.
Я долго стояла над ней. Вернулась домой усталая, но
очень довольная, с первым томом истории Ботаническо­
го института.
Кончила свою часть статьи о Тихонове, окончатель­
но отделала последнюю строфу о разведчике и написала
песню шоферов для конца третьей главы. А еще нет
трех часов дня.
Если бы работать так каждый день. Что бы это было!
Какие вещи я бы написала. И сколько! Но это нельзя,
не дозволено. «Зеленая дверь» открывается не так щедро.
22 апреля 1942 года
Москва
Я — в Москве. Прилетела вчера.
23 апреля 1942 года
Во Франции полностью уничтожен неукрепленный
город Руан с его шедеврами средневековой архитекту­
ры, сожжена Турская библиотека с двумя с половиной
миллионами редчайших изданий. Вторично разрушен
Реймсский собор, только что заново отстроенный фран­
цузами. Для фашистов, видимо, музеи и библиотеки не
менее опасны, чем пушки и танки.
В Париже вышел «Список запрещенных книг». Он
может служить кратким курсом современной литерату­
ры: в него занесены произведения крупнейших писате­
лей Германии и Франции...
Телеграмма от И. Д.: «Пущены в ход прачечная и
рентген». Наконец-то!
25 апреля 1942 года
Устала бесконечно. С нежностью вспоминаю свое
глубокое кожаное кресло у окна больничного сада в
Ленинграде. Очень беспокоюсь за И. Д.
Получила телеграмму от Жанны, в которой она,
бедное дитя, мечтает о моем приезде в Чистополь или
о своем ко мне.
224

Мои литературные дела хороши. Но 24-го в Ленин­
граде был большой налет, и это мучает меня.
Вчера была у Эренбургов. Припомнился мне далекий-далекий молодой Париж. Номер гостиницы,
машинка, уют «неоседлости». Легко и очень трудо­
емко.
Эренбург работает как никто. Пишет по три статьи
в день, а вечером выпивает рюмку вина из красивого
графина, выкуривает сигару с длинным голубым пеп­
лом. Затем уезжает в «Красную звезду», пишет там и
слушает по радио, как его ругает Геббельс за иудейское
происхождение.
Возвращается в два часа ночи. А утром все начи­
нается сначала.
Я тоже живу теперь в гостинице: моя квартира не
пригодна для жизни. Воды нет, холодно, крыша то
протекает, то промерзает. А главное — нет лифта.
И вот я живу в гостинице, как чужестранка.
Эренбург подарил мне значок «Свободной Франции»
в виде марки: на голубом поле черная латинская буква
«У» («Виктуар» — победа) и на правом острие этой бук­
вы — алый гребешок галльского петуха.
Москва встретила меня действительно с распро­
стертыми объятиями...
То, что говорили мне Поспелов и Ильичев о поэме
(даже вторая глава не испугала их), то, как Ярослав­
ский обнял меня за плечи, как они кормили меня чудес­
ным ужином (а я, как на грех, была сыта. Теперь бы
мне этот ужин!) — все это даже не снилось мне. Они
ждут моего первомайского стихотворения, они говорят
о поэме (но ведь нужно кончить ее! А как далеко еще до
конца!). П. уговаривает меня остаться на месяц-полтора. Но Москва тяготит меня. Она не фронт и не тыл.
Ленинград влечет меня неотразимо. («Есть упоение в
бою!» — так, что ли?)
27 апреля 1942 года
Сегодня читаю в Союзе... От всего этого я совершенно
перестала спать по ночам. А тут еще, как назло, я за­
была взять снотворное. И самое главное — не взяла
машинку. А ведь как явственно внутренний голос твер®

В. Инбер, т. 3

225

дил мне: «Бери, бери, бери!» Это и понятно: писатель не
может разлучаться с машинкой ни при каких обстоя­
тельствах.
2 мая 194:2 года
Выступление в Доме литераторов прошло триумфаль­
но (жаль только, что поэтов было мало).
Вторая глава и здесь действует безотказно. И даже
сейчас, после нескольких дней, все ко мне подходят и
благодарят за нее. Выступление по радио (20 минут)
прошло прекрасно. И было оно на весь Союз.
3 мая 1942 года
Стихотворение в «Правде» напечатано. Как важна
вта, взятая долголетним терпением, высота.
7 мая 1942 года
Один из них рассказывал: «В лесу
И сам иной раз станешь, как ледяшка.
Сидишь — не дышишь. Как-то я лису
И ту перехитрил. Она, бедняжка
(Молоденькая, видно), роя снег,
На лыжу напоролась. Ну, и смех».

[Самолет, охраняющий операцию — хирургическую —
в медсанбате.]
8 мая 1942 года
Сидишь — не дышишь. Как-то я лису
И ту едва не свел с ума, бедняжку.
Сидишь, а в голове горит одно:
Задание, которое дано.

15 мая 1942 года
Мне трудно писать о Москве, так она отлична от
Ленинграда. Да и какой другой город похож сейчас на
него? Только здесь я почувствовала, как он мне дорог,
близок. Хочу жить в нем, делить с ним его судьбу, от­
дать ему все силы.
226

22 мая 1942 года
Ленинград
На обратном пути, возвращаясь из Москвы, мы
приземлились в Хвойной. К нам тотчас же подошла
машина с бензином, и наш «Дуглас» долго тянул его
брезентовым хоботом.
Брусничный закат разливался над соснами. И так
крепко и сухо пахло весенним лесом, что нельзя было
вдоволь насладиться этим хрустальным питьем.
Ладожское озеро мы пересекли за семь минут. Оно
уже очистилось от льда, и только линии пены сохра­
нили еще кое-где очертания льдин.
Покружив над Смольным аэродромом, мы сели.
И тишина, особая, непередаваемая тишина осажден­
ного города сразу перенесла нас из атмосферы москов­
ской в ленинградскую.
Легковой машины ни одной не оказалось. Нас при­
хватил с собой грузовик, увозивший в город почту, до­
ставленную нашим самолетом.
При выезде на шоссе нас тщательно проверил пат­
руль. Мы миновали разрушенную взрывом Ржевку.
Вереница улиц прошла перед нами. Было очень свежо,
порой моросил дождь, стояла белая ночь. Женщинашофер просила хотя бы кусочек сахару для ребенка.
Но у нас под рукой, к сожалению, был только табак.
И немного хлеба.
И. Д. отдыхал, когда я постучалась в коридорную
дверь. Он тотчас же с торжеством разложил сохранен­
ные для меня в неприкосновенности подарки, прислан­
ные Ново-Зеландским Красным Крестом.
Центральное место занимала большая жестяная
банка с желтыми, пурпурными, лиловыми, гладкими и
полосатыми леденцами, такими яркими и чистыми на
вид, что жалко было их есть. Но в них не оказалось
ничего, кроме сахарина и химии. Зато прекрасен был
мед.
Теперь нужно много работать, чтобы наверстать
время, упущенное в Москве. Там было много встреч,
впечатлений. День проходил — я не успевала опом8

*

227

ниться. Трудно было привыкнуть к тому, что можно,
не боясь, ходить по улицам. О Ленинграде слушали
с жадностью, не уставали расспрашивать о нем.
23 мая 1942 года
Молодая работница пишет своей подруге на фронт
о весенней уборке Ленинграда: «И к 1 мая засверкал
наш город, словно драгоценный камень». И дальше:
«Я собрала девушек и говорю: «Ну, девушки, работать
нам по норме в таких условиях нельзя. Надо работать
сверх нормы».
Наши больничные владения тоже очищены, приве­
дены в порядок. Они стали неузнаваемы. Говорят, да­
же лучше, чем до войны. Застарелые свалки на пусты­
рях уступили место огородным грядкам.
В одноэтажном здании студенческой столовой те­
перь открыта «столовая усиленного питания». В каж­
дом районе их несколько.
Бледные, истощенные, слабые люди (дистрофия
II степени) медленно бредут сюда, щурясь от весен­
него света, как бы сами дивясь тому, что оста­
лись жить. Порой они садятся отдохнуть, подставив
под солнечные лучи обнаженную до колена ногу или
засучив по локоть рукав: солнце лечит цинготные яз­
вочки.
Но среди ленинградцев есть и такие, которые уже
не ходят, не в состоянии двигаться (дистрофия III сте­
пени). Они неподвижно лежат в своих промерзших за
зиму квартирах, куда не в силах пробиться весна.
В такие квартиры идут молодые врачи, студенты
медвузов, медсестры. Тяжелоистощенных вывозят в
больницы: теперь у нас для них около двух тысяч коек
в различных корпусах, между прочим и в бывшем аку­
шерском отделении: детей рождается так мало, их
почти вовсе нет.
24 мая 1942 года
Снова была в гостях у сестер Менделевых в Педиат­
рическом институте, на Выборгской стороне. Много­
страдальная сторона!..
228

И правда, институт стоит в очень опасном месте:
слева завод, где делают мины, справа казармы. А со­
всем рядом — виадук Финляндской железной дороги.
Все это прицельные объекты.
Педиатрический институт — это целый городок,
вроде нашего Первого медицинского института. Здесь
выращивают здоровых и лечат больных детей. Снабжа­
ют их ягодными соками из собственного образцового
подсобного хозяйства. Дают консультации матерям,
готовят детских врачей (педиатров).
Здесь имеется клиника для туберкулезных, где за
короткий срок малыши так здоровеют, что матери
их не узнают и чуть ли не жалуются, что им под­
менили ребенка. Так было до войны. Но клиника
работает и сейчас, хотя молочные «лимиты» крайне
ограничены: на все отделения полагается в сутки
двести граммов сливок. Их распределяют буквально
по каплям.
Но к этому добавляется соевое молоко и молочный
порошок, разведенный в воде. Как бы там ни было, но
многие дети выглядят хорошо, а иные— даже пре­
красно.
Аркаша Федотов зимой был так слаб и тих, что для
него был готов уже «смертный листок». Казалось
невозможным, чтобы ребенок выжил. Теперь это
розовый, толстый мальчишка, самый громогласный
из всех.
Очень хорош также и Юра Золотой (это его фами­
лия). Мать умерла во время родов. Отец — на фрон­
те. Пишет благодарственные письма.
В светлых детских комнатах стулья и столы трех
размеров (для трех возрастов): крошечные, маленькие
и небольшие. Как в сказке.
Мы пришли утром. А ночью был сильнейший об­
стрел институтской территории. Верхушки тополей
срезаны, как ножом. Сорванное кровельное железо
кусками повисло на ветвях. Вылетело три тысячи
квадратных метров оконных стекол, недавно только
вставленных после предыдущего обстрела.
В длинном зале в два света вдоль стен висят портре­
ты: Кювье, Вольтера, Бонапарта, Ньютона, Руссо,
229

Дарвина и еще кого-то. Оказалось, что это все недонос­
ки. Их выращивали — кого в пивной кружке, наполнен­
ной овечьей шерстью, кого в ватном рукаве.
В институте существует единственное в своем роде
отделение для недоносков. Заморыш, весивший при
рождении шестьсот пятьдесят граммов и сфотографи­
рованный рядом с обыкновенной молочной бутылоч­
кой, которая больше его, в годовалом возрасте получил
первую премию на конкурсе здоровых детей.
Таких недоносков кормят при помощи специаль­
ного маленького зонда со стеклянной воронкой. На
зонде ниточкой отмечено, до каких пор его можно опу­
скать в желудок. Расстояние крошечное, но глубже
нельзя: тотчас же начинается желтуха.
Институтскую лабораторию (снаряд ударил здесь
совсем рядом) при нас приводили в порядок: выносили
разбитые приборы, выметали осколки, смахивали гу­
стую пыль. А ведь только накануне все это было наново
установлено после тяжелой зимы.
Зимой в лаборатории было минус десять градусов:
работа была невозможна. Лаборатория была перенесена
в соседнюю маленькую комнатку с печкой, где согрева­
лись наиболее зябкие реактивы.
Зимой лаборатория занималась, между прочим, и
тем, что из запасов институтской олифы — она была
изготовлена на чистом льняном масле — снова хими­
ческим путем было извлечено это масло (180 кг.) и
роздано для еды сотрудникам.
В настоящее время здесь идет уже подготовка к
новому ремонту. И я подумала, не перегонят ли изо­
бретательные лаборанты остатки льняного масла об­
ратно в олифу.
Во время обстрела никто из детей не постра­
дал: все были спущены в бомбоубежище со сво­
ими матрасиками. Внезапно погас свет, и пока его
не наладили, дети, лежа в темноте, все время повто­
ряли:
— Мы здесь. Не наступите на нас.
В эту ночь, тоже в бомбоубежище, родилось трое
детей: две девочки и мальчик Виктор весом в две тысячи
пятьсот граммов.

т

Марсово поле, где бойцы мечут учебные гранаты из
дерева, а потом берутся за лопаты — копают землю для
огородов.
26 мая 1942 года
«Баллада о среднем англичанине». Для «П. м.»,
перекличка с «Томми Аткинс» Киплинга. Слова Чем­
берлена о среднем англичанине, который якобы не зна­
ет, где расположена Чехословакия. Теперь и средний
и крупный англичанин знают это. Урок географии, а по­
путно и истории.
2 июня 1942 года
Академик Крачковский, востоковед, не уехал из
Ленинграда, не желая оставить арабские рукописи. Сн
сказал: «Они погибнут без меня». И ему не пришло в
голову, что он сам может погибнуть, оставшись с ними.
3 июня 1942 года
И о работе своей я думаю с тревогой. Получилось так,
будто я разрешила себе какой-то душевный отпуск. А
этого нельзя ни на один день, ни на один час. Нельзя
давать ослабеть хоть в какой-то мере душевному на­
пряжению. Это трудно всегда быть натянутой, но это
нужно. Это необходимо. От этого зависит все. И работа,
и успех, и оправдание жизни в Ленинграде. А мне нуж­
но это оправдание. Я ведь заплатила за Ленинград
жизнью Жанниного ребенка. Это я твердо знаю.
7 июня 1942 года
Сегодня были с В. Гаршиным у Ильина, старого
картографа. Он же нумизмат, заведующий в Эрми­
таже отделом нумизматики.
Войдя в его маленькую комнату в нижнем этаже
Эрмитажа с окнами на Зимнюю канавку, я ощутила
странную робость. Мне почудилось, что я снова школь­
ница, что меня сейчас вызовут к немой карте и пред­
ложат перечислить притоки Волги. К счастью, этого
231

не случилось. Впрочем, специальность Ильина не реки,
а горы. Оказывается, горы на карте — наиболее ответ­
ственное и трудное.
Старику восемьдесят шесть лет, он наполовину па­
рализован, поддерживает голову рукой. Но левый, не­
парализованный, профиль до сих пор прекрасен. Ви­
димо, это был человек редкой красоты.
Профессор Ильин рассказал нам, что его перевели
в эту комнату в самом начале блокады, что ему еже­
дневно доставляли вязанку дров из самых сокровен­
ных запасов Эрмитажа. Что же касается света, то на
его письменном столе всегда горело электричество. Ток
давал один из военных кораблей, пришвартованный на
зиму здесь же, на набережной, у самого Эрмитажа.
Я спросила, где сейчас тот отдел, которым заведо­
вал профессор. Он ответил, что отдел был эвакуиро­
ван, как только городу стала угрожать опасность от
бомб.
— Почему же вы сами остались? — спросила я.
— Куда же я поеду? Мне восемьдесят шесть лет, я
стар. А мои коллекции вечно молоды. В первую оче­
редь надо было думать о них.
Потом он прибавил, что ему много раз предлагали
уехать. Приходили. Настаивали. Но он отказался, так
как у него тут есть его личная, небольшая, но очень
ценная коллекция старинных русских монет, уже заве­
щанная Эрмитажу. Ее нужно еще привести в оконча­
тельный порядок, чем он сейчас и занят.
Старик с трудом встал с дивана карельской березы
и трясущейся рукой отпер ящик письменного стола,
где, переложенные газетами, лежали рядом монеты и
медали. Между прочим, там были крошечные серебря­
ные монетки величиной с рыбью чешуйку — одни из
первых русских рублей.
Я обратила внимание на один, гораздо более позд­
ний, полтинник желтоватого цвета.
Ильин объяснил мне, что этот полтинник лежал ря­
дом с медью. Что серебро очень восприимчиво, как
вообще все металлы. И что только одно чистое золото
не подвержено никаким влияниям и всегда остается
самим собой.
232

На прощанье Ильин еще раз похвалил свою ком­
натку, в которой он умышленно отказался от радио,
чтобы не слышать сигналов воздушной тревоги и не
волноваться раньше времени.
Выйдя из Эрмитажа, мы тихо пошли по набереж­
ной, залитой солнцем. Мне бросилось в глаза, что на
ближайшем военном корабле (не тот ли это, который
питал профессорскую комнату током?) у зениток стоя­
ли моряки в касках. Вдали, на мосту, неподвижно за­
стыл трамвай. Набережная была пуста. Тогда мы
вдруг сообразили, что идет воздушная тревога, не
услышанная нами у Ильина за отсутствием там радио.
Написала для заграницы очерк об Ильине. Назва­
ла «Чистое золото».
12 июня 1942 года
Вчера, поздним вечером, мы гуляли с И. Д. Сере­
бряные аэростаты легко уходили в бледно-розовое
тающее небо и как бы растворялись в нем. Вдоль Бо­
танического сада, у Невки, уже зацветают липы. И их
запах заглушает запах тлена от отбросов, до конца
еще не убранных.
В деревянном домике, рядом с отделением милиции,
на той стороне Карповки, появился патефон с тро­
фейными пластинками. И юные милиционерки, высу­
нувшись в окно, слушают музыку.
Возвращаясь домой, во дворе, подле студенческой
столовой, мы услыхали громкоговоритель, передающий
последние известия: о подписании нами дружествен­
ного договора на двадцать лет с Великобританией,
о решении открыть второй фронт.
Окончание последних известий мы дослушали
в штабе нашего МПВО, где в углу, как ягдташи, висят
противогазы, на стене — плакаты с типами бомб, на
столе, взамен подставки для ручек и карандашей, не­
большая, причудливо надорванная зажигательная бом­
ба, опущенная в красную пожарную гайку. В углу на
столике — восьмидюймовый невзорвавшийся снаряд,
упавший на нашу территорию. Рядом с ним кусок дру­
гого, более позднего снаряда, более новой конструк233

ции, из шести секций. По этому снаряду можно су­
дить, как работает мысль над способами убийства.
Неужели наступит такое счастье: человечество про­
снется однажды утром, а Гитлера уже нет!
13 июня 1942 года
Начало песни: «У снохи коровушка была...»
14 июня 1942 года
Аэростаты похожи на гигантские личинки.
В оркестре Филармонии вторые скрипки получили
вторую категорию карточек и потому не выжили... Они
теперь все новые.
16 июня 1942 года
Вода из крана, «смутившаяся» от бомбы.
21 июня 1942 года
Из-за колонн Казанского собора
Аэростат выводят, как слона.
Большая серебристая спина...

22 июня 1942 года
Год войны. Радио сегодня тревожно. Пал Тобрук.
Немцы вклинились в Севастопольскую оборону. На
Харьковском направлении форсировали Северный До­
нец, но были отброшены.
12 часов 45 минут
Сильный обстрел. И совсем рядом — Гренадерские
казармы. Я сидела внизу у И. Д. Сейчас затишье. Ле­
тают наши самолеты.
24 июня 1942 года
Наконец, наконец кончила третью главу «Пулков­
ского». А начала я ее 14 марта.
234

29 июня 1942 года
Радио тревожно: появилось Курское направление.
Немцы на сто километров приблизились к Москве.
30 июня 1942 года
Тяжелое радио... Севастополь держится, но, видно,
трудно ему. Сегодня внезапно выяснилось, что мы ото­
шли у Волхова. И. Д. говорит, что мы опять стоим,
как, примерно, осенью. Если немцы возьмут, допустим,
Тихвин, то у нас здесь начнется второе кольцо блокады.
5 июля 1942 года
Мы оставили Севастополь. У нас говорят, что нем­
цы подтянули танки к Тихвину. Очевидно, снова ду­
мают наступать на Ленинград.
Возвращаясь из Севастополя в Москву, погиб Евге­
ний Петров.
6 июля 1942 года
Год назад, примерно в этот же час, провожала
Жанну в Чистополь. В последний раз в жизни видела
Мишеньку.
8 июля 1942 года
Грозное радио. Плохо в Ливии у англичан. У нас
идут бои уже за Воронеж. Москва снова под ударом.
В Ленинграде тоже тревожно в связи с широкой обя­
зательной эвакуацией. Есть постановление Военного
Совета — вывезти отсюда всех лишних людей и объ­
явить Ленинград военным городом «со всеми вытекаю­
щими последствиями». Вчера узнала, что все окна на­
ших первых этажей будут превращены в бойницы.
И, странное дело, это необыкновенно успокоило меня.
Крепость так крепость.
Все больше начинаю ценить моего И. Д. Когда все
ликуют очертя голову, он говорит: «Еще рано». Когда
кто-либо впадает в панику, он говорит: «Нет для это­
го оснований». Он верит в победу всем своим суще235

ством, но не только потому, что ему хочется верить.
Он знает, что победа будет.
Он учит меня быть трезвой и храброй. Конечно,
мне все еще страшно, когда прямо над нами бьют зе­
нитки и, главное, когда свистят снаряды, хотя именно
этот свист и доказывает, что смерть пронеслась мимо.
И. Д. гораздо храбрее меня. Но на вид я почти всегда
спокойна. А ведь это уже начало настоящей храбрости.
9 июля 1942 года
Вчера утром мы поехали в легковой машине на
Карельский перешеек, в сторону Ладожского озера,
в Воло-Ярви, на оборонные работы, к нашим студент­
кам. Дачи, бревенчатые терраски, усадебки, колод­
цы — все это пусто. Довоенная жизнь давно ушла от­
сюда. На одном почтовом ящике задумчиво сидела
пара скворцов. Мне показалось, что они, обманутые
пустотой ящика, приняли его за скворешню и собира­
лись обосноваться в нем.
Июльский день ликовал за городом. Обилие поле­
вых цветов поражало. За этот год мы как-то забыли
о них. Но резкий запах бензина долго преследовал
нас, точнее — предшествовал нам, заглушая ароматы
лесов и лугов. Перед нами быстро неслась военная
цистерна с бензином, в ней забыли заткнуть втулку.
Драгоценная жидкость лилась на шоссе, а оно было
так пустынно, что некому было крикнуть лихому води­
телю, чтобы он остановился.
Мы довольно долго плутали, пока наконец не вы­
ехали прямо к баракам и палаткам, где жили студент­
ки. Самые места оборонных работ были еще дальше.
Мы отправились туда пешком.
Вдали, в темной лесной зелени, сияло Ладожское
озеро. Вот уже куда вынесена теперь новая линия на­
ших оборонных сооружений. Она отдалялась от горо­
да, по мере того как он отжимал от себя немцев. Но,
вообще говоря, здесь и раньше блокадное кольцо име­
ло самую большую свою протяженность. Ведь Ленин­
град не в центре кольца. В районе Кировского завода
оно подходит к нам вплотную. Здесь оно на расстоянии
236

шестидесяти километров. Это наибольшее наше расстоя­
ние от противника.
Будущие блиндажи и траншеи, над которыми рабо­
тают студентки, в точности следуют за извилинами
маленькой речушки, заросшей кувшинками и унизан­
ной стрекозами: ей и во сне не снилось, что она когданибудь станет «водным рубежом»!
Еще издали я увидела на травянистых берегах не­
что вроде необыкновенно больших цветов — мальв, ли­
лий, подсолнечников и маков; это сохли блузки, юбки
и сорочки. Девушки стирают их утром в реке, чтобы на­
деть после работы все чистое.
Работа трудная. Почва глинистая, вязкая. Жгучая
мошкара висит в воздухе. Все покусаны, обожжены солн­
цем до волдырей. Очень плохо с обувью. Нет хо­
рошей воды для питья. Но главные претензии — по­
чему так долго не шлют им на смену их однокурсников?
И потом еще:
— Почему другие медвузы не работают? Только
мы?
Особенно рьяно все эти вопросы задавала одна сту­
дентка, почти девочка (первый курс), черноглазая, бо­
сая, ноги в глине, нос защищен от загара зеленым ли­
стком. Но она же первая крикнула:
— Ну, довольно разговаривать! — и прыгнула в
углубление, которое готовили для пулеметного гнезда.
Эти девушки сменили просторные, чистые аудито­
рии на глинистые бугры и канавы, где «зачеты» при­
нимают у них командующие армиями,— переэкзаме­
новок не полагается.
После обеда на лугу, между бараками, на закате
состоялся митинг. Все сидели прямо на траве. К зад­
ним рядам подходили все новые группы, пришедшие
с более далеких участков работы. Явилась в организо­
ванном порядке воинская часть и расположилась тут
же. Горели костры, спасая нас от комаров.
Мы сидели на бугорке на большом пне. И. Д. сде­
лал доклад. Когда он сказал, что мы оставили Сева­
стополь, тень прошла по лицам,— здесь этого еще не
знали. Во имя родины, во имя мести за Севастополь,
лежащий от нас на другом конце страны, И. Д. при237

звал ленинградских девушек делать все для того, что­
бы победили их отцы и братья. Потом я читала стихи.
На обратном пути с нами произошла тягостная
история: мы заблудились. При свете негаснущей зари,
в стоячих сумерках, мы долго ехали вдоль какого-то
бесконечного полигона. Затем пошли поля, опутанные
колючей проволокой. Нарисованные на щитках черепа
и берцовые кости предупреждали, что здесь замини­
ровано. Кусты стояли как неживые. Воздух не шеве­
лился. Все было такое древнее, сумрачное, недвижи­
мое, точно оставшееся от каких-то других войн. Лес­
ная дорога, пропустив нашу машину, смыкалась вслед
за ней. Мы ехали полчаса, час.
Вдруг Сергей Павлович говорит:
— А что, если мы этак заедем к немцам?
Тут не то что я (обо мне говорить нечего), но даже
И. Д., вижу, испугался. У шофера руки задрожали.
Как раз в эту минуту мы увидели далеко впереди де­
ревянную сторожевую вышку, тоже пустую. Мы ре­
шили, что если до нее никого не встретим, повернем
обратно и будем выбираться из этих недобрых мест.
Но у подножия вышки встретили патруль. Никогда
еще мы не видели более привлекательных человече­
ских лиц.
Выяснилось, что мы едем правильно. Когда наши
бумаги были тщательно проверены, мы угостили пат­
рульных папиросами. Они закурили с наслаждением.
Три живых папиросных дымка повисли в неподвиж­
ном воздухе. Мы долго оборачивались на них, смеясь
над недавними страхами. А самих все еще пробирала
дрожь.
10 июля 1942 года
День моего рождения!.. Единственное мое личное
горе за этот год — смерть Мишеньки. Если бы не это,
я была бы совершенно счастлива самым высоким сча­
стьем — своей работой, которая оказалась нужной во
время войны. Я могла бы сказать про себя словами
одного партизана: «Живем хорошо. Эту оценку я дал
в связи с тем, что жизнь хороша тогда, когда ее будни
наполнены боевыми делами».
238

Но для меня писательские дела — это и есть мои
боевые дела.
Ночью вылетаю в Москву, а оттуда в Чистополь,
к Жанне.
13 июля 1942 года
Москва
Город Москва и гостиница «Москва» — Москва в
квадрате.
Радио грозное. Сегодня я его еще не слыхала, но
вчера бои шли на подступах к Воронежу. И. Д. озабо­
чен, хотя по-прежнему верит во все самое лучшее.
Верю и я. Но какова будет наша страна (и вообще
все страны) после этой чудовищной войны?
Здесь впервые, по рассказам побывавших в Чисто­
поле, ощутила его атмосферу. Не хочется мне туда на
житье. Я все больше убеждаюсь, что единственное ме­
сто, где мне надо сейчас быть,— это Ленинград. Там и
жить легче. И, не сомневаюсь, умереть будет легче,
если придется. Погибнуть в огне, во время штурма или
под бомбами во время налета, но горячей, боевой смер­
тью.
Ленинград сейчас — это действительно крепость,
где мы — гарнизон. А в крепости все приспособлено
для войны. И там легче, чем, например, в Саратове.
(Слушаю радио: тяжелое. Мы «отошли на новые рубе­
жи». Бои все еще «на подступах к Воронежу».)
14 июля 1942 года
Успехи, успехи!.. Вчера читала все три главы на ле­
тучке в «Правде». Их летучка — это внушительное за­
седание за просторным, как стадион, конференц-столом
меж колонн. Меня ввели в залу и усадили прямо между
Поспеловым и Ильичевым. Ярославский встал и поздо­
ровался со мной. Я сидела, повторяя про себя строфы,
чтобы не сбиться. Вдруг Ярославский обратился ко
мне: «Не правда ли, товарищ Инбер?» Я пролепетала
что-то невпопад. Оказалось, что речь шла о недостаточ­
ном участии писателей в газете. Потом я читала. Это
был большой успех. Мне аплодировали. Третья глава
239

будет напечатана, наверное, а может быть первая и
третья. А может быть, все три. Неужели все-таки это
сбудется? Все, что мне сулит мой военмуж первого
ранга? Так называет себя теперь Страшун.
Вечер
Была на завтраке, устроенном Совинформбюро в
«Национале». Были Лозовский, Щербаков и все коррес­
понденты иностранных газет. Любопытны и знамена­
тельны выступления. Основная тема — второй фронт.
Примечательно выступление американского корреспон­
дента, который сообщил, что он только что отлучался
на полчаса, чтобы выступить по радио для Америки,
где он цитировал слова Ленина: «Сегодня еще рано, а
завтрауже будет поздно» (сегодня или вчера?). Вот уж
подлинно.
16 июля 1942 года
Радио ужасное. Мы оставили Богучар и Миллерово.
У Антокольского погиб на фронте восемнадцатилет­
ний сын. Почти наверное погиб Алтаузен.
Сельвинский, с палкой, хромой, одна нога в сапоге,
другая в ночной туфле, сумрачен. Очевидно, под Керчью
было ужасно. Он тоже едет к своим в Чистополь, но
до Казани поездом. А когда я еду и каким способом,
все еще не ясно. Думаю о самолете. А дни уходят, ухо­
дят...
Москва тревожна. Говорят, что немцы летели на
Москву, но их отбили у Подольска. Хорошо бы быть
уже снова в Ленинграде.
Вчера выступала по радио... В Информбюро мне
сказали, что один мой старый очерк «Женщины Ленин­
града» прошел в Америке на двухстах двенадцати радио­
станциях с большим успехом. Со всех сторон я слышу
одни только лестные, восхищенные или нежные слова.
Как бы я была счастлива в другое время!.. А теперь
все эти литературные удачи кажутся мне недозволен­
ными, греховными, неестественными. И хотя я убеждаю
себя, что ведь этого я заслужила работой, тем самым, что
сейчас требуется от каждого из нас, а что-то внутри меня
сопротивляется. Тяжело!
940

Сейчас едем в милицию хлопотать о пропуске. Погода
на редкость нелетная. Дождь. А ранним утром гроза.
19 июля 1942 года
Казань. Аэропорт
Сижу в гостинице при аэропорте. Точнее — это не­
что вроде общежития, где в каждой комнате по не­
скольку кроватей.
Погода — не приведи бог! Беспросветный дождь,
холодный, порывистый ветер. Не нужно быть синопти­
ком, чтобы понять смысл всего этого: лететь нельзя.
А вчера сюда долетели прекрасно, но поздно. На за­
паде все небо было огненно-красным, и я подумала,
что это к непогоде. Так оно и вышло.
Кроме скверной погоды, тут на аэродроме еще горе.
Вчера утром разбился «У-2» и два летчика на нем.
Сегодня погибших хоронили. Отсюда увезли на
кладбище лопасти винта, увитые кумачом и цветами.
Ночью проснулась от сильнейшей грозы. Удары гро­
ма сотрясали здание. Эвакуированная девочка, спав­
шая с матерью на одной из кроватей, плача, спраши­
вала:
— Мамочка, это они стреляют или это мы стре­
ляем?
— Спи, это гром. Никто не стреляет,— отвечает
мать. Девочка помолчит с минуту, а потом снова:
— Мамочка, это мы или они?
Нет, не скоро забудет войну этот ребенок.
Итак, я в трех шагах от Жанны, но самолета нет,
а на пароход я не отваживаюсь: слишком долго и
сложно. Авось распогодится.
Казань сейчас — это не только столица Татарии.
Это частица Москвы, это воспоминание о Ленинграде,
память о Киеве. Московские, ленинградские, киевские
люди переполняют казанские улицы, живут здесь и ра­
ботают. Происходят неожиданные встречи. Казань, как
и все остальные города нашего Союза, находится в цент­
ре событий. Она связана с фронтом одной волей, одним
дыханием.

т

В сборнике татарских поэтов, переведенном на рус­
ский язык и вышедшем недавно в Казани, в стихотворе­
нии Ахмета Ерикеева, мы находим обращенные к Москве
пламенные строки:
Покуда кровь живая не остыла,
Покуда дышим, веря и любя,
Родимая! Ты слышишь клятву тыла:
— Мы нашей грудью защитим тебя!

Москва — это олицетворение родины. Это к ней, к
родной стране, обращены слова татарского поэта. Все
языки и наречия нашего многонационального государ­
ства выражают сейчас одно и то же: единство фронта и
тыла, единую волю к победе...
В одной из величайших книг мировой литературы, в
«Войне и мире» Толстого, есть сцена — в захваченной
французами Москве, сидя ночью у костра, под звезда­
ми, взятый в плен Пьер Безухов начинает вдруг громко
смеяться, повторяя: «Взяли в плен... Кого? Меня. Мою
бессмертную душу».
Есть нечто общее между осажденным Ленинградом и
толстовским героем времен первой Отечественной войны.
Правда, Ленинград не смеется: он серьезен. И он не
пассивен, как Пьер. Он обороняется, он сам наносит
удары. Но чувство морального превосходства над про­
тивником, ощущение духовной неуязвимости роднят
великий русский город с русским человеком Пьером
Безуховым. Это ощущение своей правоты и моральной
силы пронизывает всю нашу страну от суши до неба. От
озер и рек — до морей и пустынь.
Передвигаясь сейчас по Советскому Союзу, испыты­
ваешь своеобразное чувство: меняется климат, пейзаж,
обстановка. Но люди... люди все те же. Люди не меня­
ются. Ни на минуту не оставляет советского человека
мысль о грозной туче, нависшей над родной землей.
И так повсюду — куда бы вы ни приехали.
Сумерки
Бурный оранжевый горизонт под синими, быстро
несущимися тучами. Небо как бы находится в состоя­
нии бегства: все тучи убегают в одну сторону. Дождя
242

уже нет, но что будет завтра? Только что снова ходила к
начальнику аэропорта и получила ответ:
— Завтра отправим непременно.
Радио не слыхала, но мне сказали, что мы оста­
вили Ворошиловград. Я заметила, что плохие известия
в Ленинграде легче переносимы, чем здесь.
20 июля 1942 года
Утро
Обидно: ведь лёту всего сорок минут. Уж лучше
бы поехала пароходом.
Но утро сейчас чудесное. В небе ни одного облач­
ка — все разогнал ветер. Сейчас снова пойду к на­
чальнику.
Днем
Я все еще здесь. Самолета нет, погода портится с
каждой минутой. Обещают на половину пятого, но я
уже плохо верю.
Повезет меня «У-2». Ведь пассажирского сообще­
ния тут нет: только оказия — почтовая или санитар­
ная.
22 июля 1942 года
Чистополь
Я прилетела сюда под вечер, когда меня уже не
ждали. Шла с аэродрома тихими захолустными ули­
цами, овеянными луговым ветром. Когда-то я была в
Чистополе — во время агитоблета в 1924 году. Думала
ли я, что побываю здесь снова? И что в здешней зем­
ле будет похоронен ребенок моего ребенка.
На всем пути от Невы до Камы, на всех его этапах,
будь то большой город или маленькая станция, в самых
различных областях я встречала одно и то же: дея­
тельную, волевую, энергичную советскую женщину.
Вообще Казань и прикамские города навсегда связаны
теперь для меня с прекрасными женскими образами:
сильными, трогательными и поэтическими.
Дождалась наконец я своего «У-2». Подошла к нему
в сопровождении высокой девушки в комбинезоне, ме243

ханика. Девушка-механик привязала меня ремнями к
сиденью и потом дернула поясок, проверяя, крепко ли
я сижу. Пилот, тоже женщина, светловолосая и бело­
зубая, как потом выяснилась,— тезка моя, тоже Вера,
надела шлем на голову и заняла свое место.
— Внимание,— сказала Вера.
— Есть внимание,— ответила девушка-механик.
— Контакт.
— Есть контакт.
Маленький «У-2», пробежав довольно долго по зем­
ле, поднялся в воздух. И я, привыкшая к многомест­
ным, устойчивым, закрытым самолетам, увидела себя в
маленькой, верткой, легкой, как спичечный коробок,
машинке. Увидела себя наедине с воздухом, с вет­
ром, с закатом, с необъятными прикамскими просто­
рами...
Мы летим. И то, что этот самолет ведет женщина,
делает меня счастливой. Я вспоминаю возгласы: «Вни­
мание!» — «Есть внимание!»
«Есть, есть внимание»,— повторяю я про себя. Есть
умение, страстное желание, всепоглощающее стремление
отдать всю себя на служение родине. Есть умелая, «за­
ботливая женская рука», о которой я писала как-то в
своих стихах.
Самолетик шел по земле так долго, что я начала
опасаться: не дойдем ли мы таким манером до самого
Чистополя? Но вспомнила, что по дороге Кама.
На «У-2» чувствуешь себя, как на этажерке. Кру­
гом воздух, ветер, пустота. Никакой устойчивости.
Воздушная дорога была вся в ямах и рытвинах. Гро­
мадное солнце шло к закату. Мы летели над Камой,
аромат лугов подымался даже сюда, в высоту.
Начальник Чистопольского аэродрома, тоже жен­
щина, стоя по пояс в траве, взяла наш «У-2» за крыло,
как журавля, и остановила его.
На прощанье я попыталась угостить своего пилота
папиросами. Оказалось, она не курит. Я предложила
полбутылки хорошего красного вина. Нет, она и не
пьет. Тогда я, после минутного колебанья, вытащила
из кармана пальто непочатую губную помаду. И мой
пилот не устоял: смущенно улыбаясь, взял.
244

23 июля 1942 года
Мне тяжело здесь. Жалко Жанну, а взять ее в Ле­
нинград не могу решиться. Сама я с трудом привыкаю
к мирной жизни. Вчера, увидав из окна, что какая-то
женщина с ребенком бежит по улице, я подумала:
«Как же это я не услышала тревоги?» Оказалось —
строптивая лошадь сорвалась с привязи и напугала
прохожих.
Удивительно мне, что по вечерам нет затемнения.
По привычке все сажусь подальше от стекол.
Потрясающий своей неустроенностью быт. Какое
счастье, что Жанна это легко переносит... Воображаю,
что было здесь зимой!
Я еле жива от невообразимой грязи, полного отсут­
ствия воды, детского крика и такой посуды, что из нее
не только страшно есть, а прикоснуться к ней страшно.
О Ленинграде и своей комнате, о чистоте я мечтаю, как
о рае.
Сегодня вечером мое большое выступление. Буду
читать «Пулковский».
24 июля 1942 года
На моем вечере народу было множество: пришли
все наши чистопольцы. Точнее, москвичи, собранные
здесь войной. В президиуме: Исаковский, Пастернак,
Сельвинский, Асеев. Необычно все это было.
Я очень волновалась, но не так, как всегда, а иным,
более глубоким, более... как бы это сказать... ответствен­
ным волнением... В каком-то смысле я выступала здесь
от имени Ленинграда. Все ждали от меня именно этого.
Проходы между стульями, подоконники — все было
полно. Двери были раскрыты настежь: там тоже стояли.
Осыпанная звездами, сухая, жаркая (не такая, как
в Ленинграде) ночь глядела в незатемненные окна.
Я говорила и читала хорошо, хотя читать мне было
трудно, особенно третью главу поэмы, где говорится о
смерти ребенка.
Я остановилась, помолчала минуту. И в жаркой ти­
шине услыхала взволнованное, неровное дыхание де­
сятков людей.
245

Я старалась: мне хотелось через все это простран­
ство, через пол-России, протянуть сюда, придвинуть
вплотную к этому тихому прикамскому городку гра­
нитную громаду Ленинграда, смутно освещенную сей­
час уже догорающими белыми ночами.
Я рассказывала о ленинградских людях, о женщи­
нах, о фронтовиках, о детях... о мальчике, который, пла­
ча, гасил песком зажигательную бомбу. Он боялся, ему
было только девять лет. Но, плача, он все же гасил ее.
Когда я окончила, все бросились ко мне, обступили
меня, пожимали руки. Все это было мне за Ленинград.

26
июля 1942 год
Пристань Устъе-Камское
Вот и кончился Чистополь. Вчера провели на аэро­
дроме целый день, но ничем не могли там воспользо­
ваться, за исключением дивного воздуха, пропитанно­
го полынью, и холодного молока из погреба. Ни один
самолет не взял нас, да их и было очень мало. Я до­
билась по телефону лошади, и мы с Виктором Типотом
поехали через весь город на пристань. Прождав там с
часу дня до часу ночи в маленькой чистенькой комнатке
речного вокзала (это помещеньице напомнило мне квар­
тиру Пеготти в «Давиде Копперфильде»), мы сели на па­
роход. Будем в Казани сегодня днем.
28 июля 1942 года
Москва
Снова в Москве. Очень тяжело на фронте. Мы
оставили Ростов и Новочеркасск. И еще что-то грозное
происходит.
Дорога была трудная. Не могу забыть инвалидов.
В Ленинграде их нет. Там есть раненые, которые мо­
гут еще выздороветь.
В Казани на вокзале один, совсем молодой, с на­
пряжением взбирался на костылях в вагон. Провод­
ник-женщина жалостливо повторяла:
— Тише, тише. Осторожнее ногу.
А эта нога была — новенький, еще не надеванный
246

протез в башмаке, висящий за спиной. Второй протез,
запасный, но уже без башмака, инвалид нес в руках.
Дорога была тяжела. Единственная радость: уже
недалеко от Москвы, на станции Куровской, кажется,
что-то толкнуло меня подойти к щиту с номером «Прав­
ды». И там я увидела напечатанной третью главу моего
«Пулковского». Она помещена подвалом, почетно, пре­
красно. Так, как я мечтала. Так, как я никогда не меч­
тала. Я счастлива была один час. Я счастлива и теперь.
Но разве так была бы я счастлива раньше! Все, все
приходит немного поздно.
3 августа 1942 года
Ленинград
На митинге в Америке с требованием второго фронта
выступил Чарли Чаплин.
Вчера мы летели сюда из Москвы целой эскадриль­
ей: пять «дугласов» и семь истребителей.
Грузные тела «дугласов» казались неподвижно ви­
сящими на равных расстояниях друг от друга — толь­
ко пропеллеры вились, как дымки. Истребители шли
над нами. Все время где-то сбоку происходили воздуш­
ные бои, но над Ладогой было тихо.
Сейчас двенадцатый час ночи. Тишина. Изредка
стреляют. Смутно на душе, а надо непременно сесть
с завтрашнего дня за четвертую главу.
Смутно и грозно. Вчера шли большие воздушные
бои над городом, удачные для нас. Вообще здесь ожив­
ление. Будто мы отбили часть Лигова и могли сделать
больше, но не закрепили и не развили успех. Весь день
сегодня слышна тяжелая артиллерия, видимо, наша.
Все насторожено.
4 августа 1942 года
Ревнивые и требовательные божки Чистота и Поря­
док набросились на меня по приезде и яростно потре­
бовали жертв.
Я принесла им эти жертвы с бесчисленными коле­
нопреклонениями, с возлиянием чистой водой, с пома­
хиванием пыльной тряпкой. Домашние тираны успо­
коились (на время, на время!).
247

Ночь была полна артиллерийского гула. Особенно
сильно было все это на рассвете. Теперь — тишина.
Судя по всему, между прочим и по радиоречи Тихо­
нова, мы наступаем. Видимо, решено отодвинуть нем­
цев от города, тем более что они заняты на юге.
А на юге грозно. В Америке митинги об ускорении
открытия второго фронта. Мир так напряжен, что ино­
гда у меня, ничтожного атома этого мира, физически
ноют кости, словно на мне часть невыносимого груза.
Какое счастье (пулемет очень близко, даже удиви­
тельно), что я не взяла Жанну в эту пальбу. И ведь
неизвестно, что впереди. Ясно одно: оцепенению на­
шего фронта наступил конец. Этот вулкан уже дымит
и светит. А впереди еще извержение.
5 августа 1942 года
Тихая ночь, пи одного выстрела. Мы заняли не­
сколько укрепленных пунктов. Теперь снова затишье.
Надолго ли? На юге все так же тяжело.
Я все еще не вошла в работу. Вчерашняя поездка
в город утомительна и бесцельна. Единственная радость
та, что Лесючевский вынул из своей полевой сумки сиг­
нальный экземпляр моей «Души Ленинграда». Беднень­
кая книжечка, на плохой бумаге. И все же она мне
дорога.
Ужасно чувствую себя физически. Когда я не рабо­
таю, я как бы остаюсь лицом к лицу со своими хворо­
стями. И все они набрасываются на меня. Вообще у
меня такое ощущение, что, только пока я работаю, со
мной не может случиться ничего дурного.
Пока я работаю — пуля меня не возьмет.
Пока я работаю — сердце мое не замрет.

7 августа 1942 года
12 часов ночи
Тишина и пустынность города потрясают. Никогда
еще, кажется мне, не был он так душераздирающ, как
сейчас. Он пуст. В нем меньше миллиона, может быть,
восемьсот тысяч.
Огороды — и те мучительны. Не всюду уродились
248

овощи, не везде была проверена рассада капусты.
И выросли громадные нелепые листья, без кочна, горь­
кие. Даже наша больничная лошадь не ест их. А люди
несут и везут в трамваях эти трагические листья, эту
рухнувшую надежду.
Тишина. Даже обстрелы прекратились. Как писать
в таком городе! При бомбежках — и то было легче.
А что будет зимой!
9-го в Филармонии Седьмая симфония Шостако­
вича. Быть может, она разгонит эту тишину.
На юге по-прежнему.
8 августа 1942 года
Холодный, серый, безрадостный день. Ничего не хо­
чется делать. Ездили в город по поводу билетов на
завтрашний концерт Шостаковича. Холодно!
А на юге огненно. Немцы подходят уже к Арма­
виру. И. Д. сказал:
— Их еще можно остановить.
И это «еще» леденит сердце.
9 августа 1942 года
Снова переполненный зал Филармонии, как это
было до войны и в самом начале войны.
Оркестранты взволнованны. Дирижер, видимо, тоже.
Я слушала Седьмую симфонию, и мне казалось, что
это все о Ленинграде. Лязгающее приближение враже­
ских танков — это было здесь. Но светлое завершение
еще впереди.
Все то, о чем сказано у Тихонова:
Чтоб жизнь, как мастера уменье,
Входила в шелесты листвы,
Как атлантическое пенье
В напевы Темзы и Невы.

14

августа 1942 года
Н очыо

и. д. около 12 часов ночи вызвали в райком. Сейчас
снова звонили оттуда, чтобы шел скорее. Тревожно это...
Сегодня после большого перерыва артобстрел. Пять сна­
рядов упали в районе Литейного.
249

15 августа 1942 года
Вчерашний ночной вызов в райком был проверкой
готовности на случай вражеского десанта. Неужели мы
увидим наши бойницы в действии?
16 августа 1942 года
Орудийные выстрелы довольно близко. По радио пе­
редают английскую народную песню. Может быть, не
наш район?
17 августа 1942 года
Мы оставили Майкоп.
20 августа 1942 года
Мы оставили Краснодар. Но зато бомбили Данциг,
Кенигсберг и Тильзит.
Вчера я возвращалась домой одна во время об­
стрела. Снаряды (новые, очень дальнобойные) свис­
тели так резко, что я могла бы точно указать кусок не­
ба, где они пролетали: словно чиркали гвоздем по
стеклу.
Какая-то женщина на улице при первом выстреле
сказала:
— Ну, опять запсиховал!
Это она о Гитлере.
С большим удовлетворением я увидела, что совер­
шенно перестала бояться.
Вхожу в комнату, а там под грохот снарядов И. Д.,
стоя на стуле, вешает на стену тарелку — нашу, совет­
скую, ломоносовского завода. На тарелке надпись по
краю: «Ум не терпит неволи». Символично!
23

августа 1942 года

По улицам развешано «Окно ТАСС» с моим стихо­
творением «Бей врага!».
250

24 августа 1942 года
Год, как я здесь. Самый наполненный и для меня
важный год моей жизни. Послезавтра еду на несколько
дней в Кронштадт.
26 августа 1942 года
Под Сталинградом «создалась сложная обстанов­
ка». Едем в Кронштадт: Кетлинская, Берггольц, Макогоненко и я. Будем там выступать.
27 августа 1942 года
Наши войска на Западном и Калининском фронтах
прорвали вражескую оборону и отбросили немцев на
сорок пять километров. У них убито сорок пять тысяч,
наши трофеи огромны. На юге тоже как будто лучше,
во всяком случае не хуже. А ведь мы вчера боялись за
Сталинград.
Это сообщение передавали по радио. Когда диктор
произнес: «В последний час!» — я сразу по голосу по­
няла, что будет нечто необычное.
Удивительно, как меняются лица в зависимости от
сводки. Сегодня все как будто спрыснуты живой водой.
Евфросинья Ивановна вошла сияющая:
— Немца потеснили!
В Кронштадт едем сегодня. Катером, прямо от Туч­
кова моста.
А вчера надо было поездом до Лисьего носа, а там
три километра пешком до катера.
29
августа 1942 года
Кронштадт. Дом флота
У Тучкова моста мы долго ждали, пока оконча­
тельно стемнеет: катеры ходят только ночью. Но эта
лунная ночь была так ярка, что вряд ли могла служить
защитой. Впрочем, все было спокойно. Изредка только
взлетали ракеты.
Между нами и берегом шли сопровождающие нас
«дымзавесчики». При луне явственно чернели их насто­
роженные пушечки.
251

Мы сидели на палубе, пока не озябли, потом вошли
в маленькую каюту, где было запрещено курить, так
как она была обращена к вражескому берегу.
В Кронштадте (мы прибыли туда поздно ночью)
нас встретили и повели в Дом флота. Залитый луной
город был совершенно тих. На площади патруль про­
верил наши пропуска при свете потайного фонаря,
держа его у самой земли. Но желтый огонек фонаря
был заглушен луной.
Здесь война еще ощутимее, чем у нас в Ленинграде.
Еще пустыннее улицы, еще виднее разрушения. Сто­
летние каштаны искалечены бомбами. Встретили на
улице женщину, несущую ребенка на перевязку. Голо­
ва и глаза обмотаны марлей, он свесился через мате­
ринское плечо, ручка болтается в воздухе. Мальчика
ранило третьего дня во время обстрела. Неправильно,
что здесь еще остались дети. Я бы их всех до единого
вывезла отсюда.
Все стоит у меня перед глазами образ корабля,
где мы выступали. По существу это уже не корабль,
а крепость, вросшая в воду. В прошлом году вра­
жеские пикирующие бомбардировщики нанесли ему
глубокие раны: башни потеряли связь между со­
бой и, разобщенные, сражались как отдельные кре­
пости.
Когда командир центральной башни послал весто­
вого с приказом в носовую, тот донес ему, что таковой
уже не существует, а вместо нее вдали виден собор —
такое там открылось зияющее пространство.
Целая гора ржавого, чудовищно покореженного же­
леза, лежащая на камнях мола вблизи корабля,— это
то, что было извлечено из него после боев. Но и непо­
движный, он еще грозен для врага.
Когда его сохранившиеся башни открывают огонь,
мы в Ленинграде слышим это. И Евфросинья Иванов­
на говорит:
— Ну, дай-то бог!
Наше литературное выступление происходило в
кают-компании, где было тепло, даже жарко от близо­
сти машинного отделения и от количества народа, при­
шедшего послушать нас.
252

Город в целом — настоящее морское гнездо. На
улицах очень мало женщин. Со двора Дома флота в
одном из окон видна рыба, распяленная лучинами:
белокурая актриса фронтовой бригады вялит на сол­
нышке сига, полученного от благодарных слушателей.
А слушатели здесь действительно благодарные.
2 сентября 1942 года
Если Кронштадт — ключ к Ленинграду, то Кроишлот — ключик к Кронштадту. Этот островок, искус­
ственно возведенный еще Петром, расположен у само­
го входа в Кронштадт. Он запирает его. Миновать
его при входе невозможно.
Кроншлот так мал, что, думается мне, он «пробрызгивается» морем насквозь. За двадцать минут его мож­
но обойти весь. Мы не видели здесь ни одной женщины.
Здешние моряки в шутку называют Кроншлот «Остро­
вом погибших женихов».
Добрались мы сюда на моторном ботике. Выступали
в помещении с такими толстыми стенами, что им ника­
кой снаряд не опасен. После выступления нас повели
на гранитный парапет. Стоя там, мы долго глядели на
ту сторону залива. Там явственно выступал в осеннем
прозрачном воздухе полуразрушенный Петергоф. Мы
видели контуры дворца, купол собора, купы деревьев.
Там — враг.
Один из командиров сказал:
— Ничего, придет время...
Вернулась домой вечером, при сильном ветре. За­
втра едем к морским летчикам на другой конец полу­
острова.
4 сентября 1942 года
Написала для заграницы очерк о летчиках. Назы­
вается «Ас». Вот он:
АС
Читальня летчиков помещалась в бревенчатом до­
мике в лесу. Журналы на столе пахли хвоей. По сте­
нам висели плакаты. На одном из них был изображен
знаменитый ас, гвардии старший лейтенант Петров.
253

Кожаный шлем обрамлял мужественное и суровое ли­
цо. На вид Петрову было лет тридцать. Под портретом
значился послужной список летчика: 500 боевых выле­
тов, 50 воздушных боев. Сбил самостоятельно 5 фа­
шистских машин. Штурмовок — 30. Разведок —40.
Отражений — 36.
— Мне хотелось бы побеседовать с Петровым, если
он свободен,— сказала я сопровождавшему меня пол­
ковнику.
— Вам повезло,— ответил тот.— Петров сегодня
свободен. Сейчас я пришлю его к вам.
Оставшись одна, я, стоя на пороге домика, огляды­
вала аэродром, со всех сторон окруженный лесом. Звено
дежурных истребителей казалось группой стрекоз на
громадном лугу. Было совершенно тихо, только из
глубины синего осеннего неба доносилось стрекотанье.
Время шло. Петров не показывался. Два молодых
летчика прошли мимо, оживленно беседуя. Прошел ме­
ханик в комбинезоне. Прошел какой-то совсем юный
голубоглазый мальчик с ямкой на подбородке. Рыжий
пес, сопровождавший его, подбежал ко мне.
— Геббельс, назад! — крикнул юный летчик.
— Почему «Геббельс»? — спросила я.
— Вот и я спрашиваю — почему? — подхватил лет­
чик.— Черт знает что такое. Испоганили суку. А она
уже привыкла к этому имени.
Летчик остановился близ меня. Мы помолчали.
— Не знаю, как быть,— сказала я .— Жду одного
человека, а у меня времени уже мало.
— Вот и я ,— вздохнул летчик,— и у меня тоже
времени немного. Полковник сказал, чтобы я шел в
читальню. А для чего — не сказал.
— Позвольте, так это вы и есть Петров? — вос­
кликнула я.
— Точно.
— Ас?
— Так меня называют.
Я невольно оглянулась на плакат, сравнивая порт­
рет с оригиналом. Сходство между ними было, но та­
кое, какое бывает между двоюродными братьями, раз­
личными по возрасту.
254

— Это я ,— сказал Петров.—- Только я там немного
старше.
— Да, немного,— согласилась я, скрывая улыбку.—
А сколько вам, простите, лет?
—· Двадцать один.— Он сделал небольшую паузу
и закончил: — Скоро будет.
И тогда я поняла, что фотограф, смущенный необык­
новенной молодостью аса, умышленно состарил его.
— Товарищ Петров, расскажите мне, как вы воюете.
От природы ли вы так геройски смелы или вытренировали себя?
Петров присел на пенек. Сука Геббельс раболепно
растянулась у его ног.
— Мне трудно ответить на ваш вопрос. Смелость...
геройство, об этом я совсем не думаю. Я вылетаю, что­
бы бить врагов. Вот о чем я думаю. И я их бью. Для
этого я на все готов. И не только я. Зимой мы обычно
летаем в масках и очках. Это предохраняет от холода,
но уменьшает видимость. Прошлой зимой мы летали
без масок и без очков.
— А кто это придумал так летать?
— Один из нас.
— Быть может, вы сами?
— Это не важно. Важно только, что таким образом
мы повысили свою боеспособность. Зимой вообще
приходилось туго. Бывало так, что мы сутками не
отходили ни на шаг от машины. Даже спали на пло­
скости крыла. Неприятельские самолеты были силь­
нее нас в воздухе. Куда бы они ни летали, они счи­
тали своим долгом пройти над нами и сбросить сюда
бомбы.
— А теперь?
— А теперь они делают большой крюк, только бы
миновать нас.
— Расскажите о каком-нибудь из ваших вылетов.
— Недавно я дрался с двумя «мессершмиттами-109».
Одного я сразу срубил. Второго я все водил от облачка
к облачку. Вынырну — скроюсь. Вынырну — скроюсь.
Довел его до такого состояния, что он потерял терпение
и допустил грубую ошибку: подставил мне слишком
большую площадь для удара. Я срубил и его и стал
255

уходить. Но вдруг смотрю — ах ты, боже мой! — нага
парашютист в воздухе висит. А летчик из третьего
«мессершмитта» стреляет по парашюту из автомата.
Тогда я повернул обратно и заставил фрица пуститься
наутек. Срубить его я не мог. Я сам уже был подбит,
да и горючего было совсем мало.
— А как вы думаете, фриц тоже спас бы таким об­
разом своего товарища?
— Из показаний пленных летчиков мы знаем, что
за каждый сбитый наш самолет они получают деньги.
Понимаете? Деньги. Фашисту бы только сбить нашу
машину и побежать к казначею. А за парашютиста
своего он ничего не получает. Вот как они воюют. Га­
дины. Звери продажные.
Петров встал. Голубые глаза юноши потемнели.
Глубокие складки появились в углах рта. Жилы на
шее напряглись.
Ас Петров стоял передо мной таким, каким он был
на портрете.
5 сентября 1942 года
Вчера на рассвете вернулись из Кронштадта, где
мы пробыли неделю. Выступали там одиннадцать раз,
не считая выступлений по радио.
Последний вечер был в Доме флота. Присутствовало
человек вoteмьcoτ: все было сине от матросских фла­
нелевок и отблескивало золотом якорьков. Слушали
нас прекрасно.
Уходили мы из Кронштадта поздно ночью, с при­
ключениями. Сначала мы долго ждали «дымзавесчиков», без которых нас не хотели пускать. В конце кон­
цов мы все же ушли без них.
Но главная трудность была в барже, которую наш
катер должен был взять на буксир и не мог. Ветер был
слишком силен, почти шторм.
Все выглядело зловеще: поздняя луна на ущербе,
клочья туч, свист ветра, все растущий плеск моря. Гро­
мадная баржа, призрачно освещенная рваным лунным
светом, не только не давала взять себя на буксир, но
сама еще напирала на нас то кормой, то бортами и
256

грозила расплющить нага катерок о причал. В пути
мы, что называется, хлебнули с ней горя. Она у нас
сорвалась, и мы ловили ее среди моря. И так нам стало
неуютно от вражеских ракет на том берегу, что мы по­
жалели об отсутствии «дымзавесчиков». Но в конце
концов все сошло благополучно, хотя нас страшно ка­
чало и бросало во все стороны, просто с ног сбивало,
Была такая минута, когда на меня в каюте со всех сто­
рон полетела какая-то тяжелая утварь.
К Тучкову мосту подошли на рассвете,— все было
розовое. Трамваев еще не было. Мы с Кетлинской от­
правились пешком по Большому проспекту к нам до­
мой. Поели, напились кофе и легли спать. Земля много
лучше, чем море.
6 сентября 1942 года
На юге бои неслыханной силы. Сталинград, видимо,
будет держаться. И устоит.
Я пишу песню «Энская высотка». Очень мне хочется
написать три песни и послать их Шостаковичу.
7 сентября 1942 года
Полночи не спала из-за «Высотки», но вышло —
настоящая военная лирика: чуть щемящая
и
все же героическая. Сюда бы еще такую же му­
зыку. И получится русское «Типерери»... Сейчас буду
писать «Перекурку», затем «Пластинку» — маленький
цикл.
Сегодня тихий, пахнущий листвой, краткий осен­
ний дождик. Робкая осень стоит у порога. Это потом
она превратится в такую колдунью, в опытную ведьму.
Пока она лишь начинающая малоискусная волшеб­
ница. Впрочем, я люблю ее во всех видах. Писать в
такой день, как сегодня, наслаждение.
Вчера была в Ботаническом саду. Лето прощалось
с ним невыразимо прекрасно. Над маленьким прудом
летали стрекозы. Ни ветерка. Аллеи начали желтеть.
Рябина отражается в воде. Иногда мне кажется, что
Ленинград сейчас — один из самых тихих городов
мира.
9

В. Инбер, т. 3

257

9 сентября 1942 года
Взяла первый урок английского. Буду заниматься
два раза в неделю. Авось пригодится!.. А в общем,
устала. Работаю мало, все времени не хватает.
Вчера исполнился год со дня первой бомбежки Ле­
нинграда (горели знаменитые Бадаевские склады). Мы
были в театре на «Летучей мыши».
Федю П. с того вечера больше не видела, он погиб
от голода. Сначала у него еще хватало сил выступать
по госпиталям в качестве чтеца, где его кормили
за это. Но потом ослабел, ему все труднее было дви­
гаться.
Сегодня — мучительная ночь. Все меня грызло и
глодало сознание, что я не умею как следует органи­
зовать свое время. Что мелкие никчемные заботы и
делишки (в том числе и литературные) вьются надо
мной, как слепни над усталой лошадью в жаркий день.
И где-то рядом есть блаженная беспыльная поляна,
живая зелень («зеленая дверь»). Но лошади не властны
бросить кладь посреди дороги и погрузить воспаленные
ноги в траву. А я могу и не делаю.
Всю ночь меня мучили отдельные разрозненные
строчки стихов, которые скорей всего никогда не будут
написаны. Это было похоже на какие-то неудавшиеся
завязи плодовых деревьев. Вот-вот завяжется будущее
яблоко. И снова — все прахом. Бесконечно хочется
писать главу. Уйти в сокровенное и самое нужное,
подальше от песен, мелких стихов и очерков для Совин­
формбюро. Планов на будущее. Должно быть только
настоящее: вот эта страница, вот эта строфа.
Я мечтаю о темных осенних вечерах и дождях,
о темных днях. И главное — об отдельной ком­
нате. Сейчас, кажется, пойду ее смотреть... Ох, как
я устала от того, что так редко бываю одна. Этой
ночью я только почувствовала, как я устала. Почти
всегда кто-нибудь со мной в комнате. Нельзя, нель­
зя так.
Такие ночи, как сегодня, мучительны, но все же
полезны. Если уметь к ним прислушаться.
258

7 часов вечера
Совсем одна. И. Д. вернется только в И часов ве­
чера. Как давно я не была одна. Как мне это необ­
ходимо!
Сегодня видела наши новые комнаты. Может быть,
там очень хорошо, только бы не было холодно. Свою
комнату я сделаю чудесной. Жаль только, что топка из
коридора.
Завтра Жанне исполняется 30 лет.
10 сентября 1942 года
Опять по-новому начала четвертую главу.
На юге — у Сталинграда — хорошо. В Новороссий­
ске бои уже на улице.
Прохладный осенний денек. А какая жара была в
этот день тридцать лет тому назад в Одессе. В день
рождения Жанны. Сегодня выстояла два с половиной
часа в очереди и достала для Жанны галоши.
12 сентября 1942 года
Вечер
Мы оставили Новороссийск.
Страшный ветер. Есть опасность наводнения. Даже
наша Карповка угрожающе поднялась.
Четвертая глава как будто пошла по-настоящему,
13 сентября 1942 года
Ветер стих, вода спала. На фронте «существенных
изменений не произошло».
На моем Пулковском «фронте» понемногу продви­
гаюсь вперед. Наконец-то мне начинает становить­
ся тепло в этой главе, как в обжитой горнице. Я уже
почти согрела ее своим дыханием, но все же боязно,
как сказано у Пастернака: «И так на волоске висит
поэма».
Читаю Пастернака и французский роман. Тут
очень важно не менять книг, а как бы застыть на одной
9*

259

или двух. Чтобы не потревожить уже установивше­
гося течения мыслей и чувств. А то прочтешь чтонибудь иное, все придет в беспорядок. И станет трудно
писать.
Сегодня ночью снилось все такое давно забытое,
что трудно даже понять, каким образом оно извлека­
лось из этой дали: снился Д. И.; по теплоте этого сна
я поняла, какой это был жар тогда. Силой воспомина­
ний можно с точностью измерить силу пережитого.
15 сентября 1942 года
Возвращаясь из города, пропустили на Введенской
два трамвая, слушая Тихонова по радио.
Это было обращение к Кавказу, к которому сейчас
рвутся фашисты. Разговор с кавказскими народами:
«Грузины, осетины, дети Дагестана...» — Тихонов на­
помнил им слова старой песни: «Это будет такой жар­
кий день, что мы сможем рассчитывать только на тень
от наших шашек».
На темной ленинградской площади, осенним вече­
ром, под далекий орудийный гул, много народу стояло
и слушало это выступление.
16 сентября 1942 года
Переехали в новые комнаты. На этот раз их две.
Очевидно, если судьбе будет угодно, мы останемся
здесь до конца войны.
Вчера выступала на заводе имени Макса Гельца.
Там работают мальчики-ремесленники. Они сидели
тихо, слушали хорошо.
Когда я окончила, ко мне на эстраду поднялся из
первого ряда парнишка в шапке-ушанке.
— Лучший стахановец цеха,— шепнул мне секре­
тарь парторганизации.
От имени всего цеха мальчик поблагодарил меня.
Я спросила: любит ли он стихи? Он помолчал, потом
ответил:
— Так ведь это же не стихи. Это правда...
Высшая похвала.
260

Домой, через Карповну, меня провожали, с фона­
риками, два заводских инженера. Они все время неот­
лучно при заводе. Семьи эвакуированы.
На днях один из них пошел все же проведать, что
с квартирой. Живет он в Новой Деревне, в деревянном
домике.
Приходит, а домика нет. Мебель вся в кусках. Сре­
ди обломков подобрал две-три уцелевшие фотографии
жены и ребенка. Инженер сказал:
— Весь мой дом умещается теперь в кармане, и я
ношу его с собой.
18 сентября 1942 года
Бьют в два молотка: приколачивают портьеру и
ставят маленькую печку. Готовимся к зиме. Вторая
зима в Ленинграде.
Вчера выступала с Тихоновым и Прокофьевым в
милиции. Вторая глава действует безотказно.
20 сентября 1942 года
На рассвете страшная тоска, как бывало когда-то.
Все из-за четвертой главы. Пишу второй очерк для
Швеции. И. Д. пойдет отправлять оба сразу. После
них возьмусь за главу.
21 сентября 1942 года
Под Сталинградом страшные бои. Но он держится.
Под Моздоком убит генерал фон Клейст. Англичане
бомбили Мюнхен.
Когда сводка улучшается, это видно по лицам. Сра­
зу видно: в трамвае и на улицах.
24 сентября 1942 года
На фронте — по-прежнему. Бьются на улицах
Сталинграда. Где-то бухает тяжелая артиллерия. Не­
ужели наша?
Вчера вечером был Тихонов: читал часа два или
даже больше. Он умный, блестящий...
Четвертая глава движется помаленьку.
261

26 сентября 1942 года
7 часов вечер а
После пятимесячного перерыва воздушная тревога,
которая длится уже около получаса. Хорошо, что я
успела прийти: у меня ни пропуска ВТ, ни противо­
газа.
28 сентября 1942 года
Сегодня ночью чуть не сошла с ума от бессонницы
и от четвертой главы. И от мысли о Жанне. Давно уже
не было у меня такой лютой ночи.
29 сентября 1942 года
Сводка нехороша на всех трех фронтах. У нас в
Синявине немцы вклинились в нашу оборону.
Дневная сводка несколько лучше вечерней.
30 сентября 1942 года
Пришла пешком из Союза писателей. Опять золо­
тая осень, как в прошлом году. Опять И. Д., как
прошлой зимой, умучен делами и трудностями.
Наша артиллерия не умолкает. Сплошной далекий
гул. В Сталинграде это показалось бы райской тиши­
ной.
Со Сталинградом тяжко. О Синявине ни слова.
Сводка молчит: только слышен голос нашей артилле­
рии.
Все мне кажется, что скоро с Ленинградом будет
нечто страшное. Все окончится хорошо, но будет
страшно.
Наши две комнаты на кафедре «микробиологии»,
устроенные так уютно... как бы все это не разлетелось
на микрочасти.
Сегодня к нам в больницу привезли новых раненых.
Откуда — неизвестно.
3 октября 1942 года
Четвертая подвигается хорошо.

6 октября 1942 года
Иногда мне кажется, что я — мать невиданно ог­
ромного семейства. Мои дети — это строфы четвертой
главы. Я неустанно, днем и ночью, думаю о них. Я все
снова и снова возвращаюсь то к одному, то к другому
дитяти. Одного одену получше, другому приглажу ви­
хор, третьему утру нос, четвертого и вовсе выведу вон.
Все украшаю их, чищу, глажу и мою. И они, мои бес­
ценные детки, становятся, на мой взгляд, все лучше.
Число их увеличивается с каждым днем. Растет, растет
моя четвертая главушка. С такой одержимостью я даже
вторую не писала.
У нас испортилось радио, не знаю, что происходит
на фронтах. Достоверно знаю только одно, что второго
фронта нет.
Серая и сырая осень: прекрасно для работы. Я за­
лезаю в свой уголок за шкафом, зажигаю свет (пока
он еще есть). Я засыпаю с вечера мгновенно, а утром
просыпаюсь с полуготовой строфой: как будто поло­
жила накануне комочек теста в волшебную печку —
и за ночь испекся колобок.
7 октября 1942 года
Четвертая глава (в ней уже 22 строфы) идет так
хорошо, и писать ее такое наслаждение (теперь, когда
мучения позади), что становится даже страшновато.
Как будто заглянула в запретные области, где человеку
быть не надлежит. Высоко... высоко, кажется — вот
сорвешься. А дальше все придумано чудесно.
Если все и дальше так пойдет, то это будет глава
достойная 25-летия революции.
Вчера в «Ленинградской правде» напечатана моя
«Высотка». Так приятно было увидеть эту милую для
меня вещь, похорошевшую от крупного шрифта на вы­
игрышном месте.
8 октября 1942 года
Все хорошо. План четвертой и пятая (эпилог).
Одно плохо: честолюбие стало одолевать так, что сил
нет. Иногда прохлынет такой волной, что учащается
263

дыхание и рука дрожит. Тут, сбившись с дыхания,
сбившись в шаге, утрачиваешь ритм. И среди моря ра­
боты внезапно налетаешь на остров затишья. Это как
раз было со мной вчера. Буду надеяться, что это был
совсем маленький островок. И что сегодня я снимусь
с якоря.
Все думаю о книжке Армстронга о падении Франции
и представляю себе будущую свою — о Ленинграде,
которая должна быть переведена на все языки. Вот
опять, опять оно — честолюбие.
А ну-ка, за работу над главой!..
9 октября 1942 года
Сегодня ночью — лютая бессонница (худший вид,
когда, проснувшись среди ночи, уже не засыпаешь до
утра). Все мучил «нервный узел» четвертой главы.
Сегодня как будто чуть сдвинулось.
На фронтах все те же невиданные еще бои. Сталин­
град держится. Кажется, напишу отличную главу...
если только не рехнусь из-за нее.
Прочла «Нервную систему», «Мозг», отрывки из
«Физиологии человека», и все это для восемнадцатой
строфы. Но о нервной системе надо писать отдельную
поэму. Это нечто непостижимое по уму и дальновид­
ности. Сейчас пойду, сделаю большую прогулку, чтобы
утрясти в мозгу то, что я прочла о мозге.
Чудесный, тихий, янтарный день. Стреляют, но
где-то далеко.
10 октября 1942 года
Кажется, начинаю выкарабкиваться из четвертой.
Бесконечно только жаль, что вся вторая половина дня
для меня потеряна: обед у Кетлинской, выступление
в лектории, паек и Золотухин. А как раз сегодня можно
бы много сделать.
11 октября 1942 года
Опять тяжелая бессонная ночь. Сильная артстрельба всю первую половину. Мне показалось, что это зе­
нитки. Я встала и включила радио на тот случай, если
264

тревога. Оно заговорило в шесть утра. И. Д. потянулся
выключить его и спросонок разбил абажур лампы.
Сводка неопределенная и непонятная: бои северозападнее Сталинграда. А сам Сталинград что же?..
И какое-то «закрепление на новых рубежах». И. Д. рас­
шифровывает это как временную передышку для нас,
как некоторое утихание боев за город. А я не уверена.
Северо-западнее Сталинграда отбито пять контр­
атак. Пленный летчик сообщил, что туда стянуты круп­
ные силы. Видимо, собираются драться отчаянно.
Синявино несколько оттянуло немцев от Ленин­
града, хотя наша операция там и не удалась. Штурм
Ленинграда, если таковой вообще предполагается, та­
ким образом отсрочен.
Моя четвертая глава двигается. Но кто будет чи­
тать все это? Нужны ли стихи сейчас, в эти грозные
дни?
14 октября 1942 года
Третий день на фронтах «изменений нет». Неужели,
неужели немцы остановлены? Сердце замирает. Боишь­
ся верить. Не смеешь надеяться. А так хочется!.. Не
хватает слов, чтобы выразить, как хочется.
А пока что приближаются разведчики. Надо кон­
чать главу (вчера снова, в который раз, переписала
первую строфу и заменила одну важную «студенче­
скую» строфу новой, очень удачной). Но ведь надо еще
писать «Обращение» по поручению горкома.
Сегодня телеграмма Фадеева: просит материалы для
октябрьского номера «Литературы и искусства».
И все хочется успеть.
15 октября 1942 года
Вечер
Большой для меня день: подвал Тихонова обо мне
в «Правде»: о «Душе Ленинграда». Это превзошло все
мои ожидания...
Не было бы никого счастливее меня сегодня, если
бы не тревога о Жанне и неприятности И. Д. по инсти­
туту. Но самое главное счастье: немцы все-таки оста­
новлены под Сталинградом. Об этом с полной очевид265

ностью говорят и речь Рузвельта по радио — в день
450-летия со дня открытия Америки, речь, полная уве­
ренности в победе, и не менее важная речь Черчилля
в Эдинбурге.
Господи, господи, хоть бы!
16 октября 1942 года
Немцы, перегруппировав, видимо, силы,снова
бросились на Сталинград и Моздок. Главное — на
Сталинград. У них там большие силы брошены на один
только рабочий поселок. Им удалось несколько потес­
нить нас.
Все теперь решается там, под Сталинградом. Вся
судьба войны. Сегодня в двенадцать часов должны
быть важные утренние сообщения.
Днем
Утренние сообщения нехороши. Немцы заняли не­
сколько улиц в рабочем поселке.
17 октября 1942 года
Сводка очень плоха: мы оставили рабочий поселок.
Опять навалилась на сердце такая тяжесть, что трудно
дышать.
Хорошо хотя бы то, что мы кончили «Обращение».
Сегодня отвезу его.
От Жанны по-прежнему ни слова. Сдам сегодня
«Обращение» (только бы не заставили переделывать).
И снова за главу.
Я только тогда и спокойна, когда ухожу с голо­
вой в работу. Даже сводки еле доносятся сквозь эту
толщу.
Но вдруг — толчок в сердце,— и тебя стремительно
выносит наверх, навстречу всем трудностям.
У И. Д. тоже все трудно и плохо. Как на фронте.
18 октября 1942 года
Сводка несколько тверже: отбиваем атаки.
266

19 октября 1942 года
Все хуже чувствую себя по утрам, все труднее мне
вставать. А между тем нельзя сейчас хворать.
Утренняя сводка средняя: в Сталинграде мы от­
дали квартал. Тревожно, тревожно на душе.
20 октября 1942 года
Дойдя за вчерашний день до полного изнеможения
от юбилейного стихотворения, я внезапно решилась:
отсекла две первые строфы (они-то меня и путали, а я
прикипела к ним и не могла отстать). Сегодня я кон­
чила это стихотворение.
Оно было мне наукой — не упорствовать. А то бы­
вает: идешь по ложному пути. И уже видишь, что не
туда, и все же идешь и идешь. И все глубже входишь
в ошибку, как в лес. А надо сразу бросать все и идти
в другом направлении.
Теперь можно и за главу. На радостях, что все
как-то распуталось, занялась немного хозяйством.
27 октября 1942 года
Наконец-то! Я себе не верю, и, однако, все сделано:
четвертая глава кончена, вернее — почти вся перепи­
сана заново, дополнена, сокращена и сдана только что
для октябрьского номера «Правды».
Мне самой трудно сейчас о ней судить. Она мне да­
лась вот уж подлинно с невероятным напряжением
сил. Но все же, думается, хороша. И главное —
свежа, а это становится все труднее: писать свежо
о Ленинграде. Обязательно нужен боковой ход. И он
у меня найден. Муза вышла очаровательной. Это, по­
жалуй, самая поэтичная из глав.
Но это была геройская работа. Днем и ночью. Даже
во сне я переделывала строфы. Был у меня момент
отчаяния, когда я увидала, что не получается. А вре­
мени было уже мало. И хотелось обязательно к празд­
нику. Я даже не помню, когда это было? Дней пять
тому назад, что ли? Я было совсем приняла уже не­
правильное решение: отложить главу и написать сти267

хотворение. Я даже уже начала его. И потом вдруг
решила: сожгла все свои кораблики. Бросила стихи
и кинулась на главу. Но как!.. Я в жизни так не ра­
ботала. Я дошла до какого-то странного факирского
состояния. Мне казалось — захоти, и я начну светить­
ся, как мой «светлячок». Захоти я немного приподнять­
ся над полом и в таком виде вытирать пыль в комнате —
и я это смогла бы сделать. Усилия воли надо было до­
бавить совсем уже немного.
События проплывали мимо, почти не задевая меня.
Как во сне я принимала ответственных московских
гостей, посетивших институт, поила их кофе и вообще
исполняла все, что требовалось от меня как от хозяй­
ки. Я и зубы лечила. Только английским не занима­
лась: берегла голову.
Наиболее реальным было мое беспокойство за
Жанну. Мне почему-то так ясно представилось, что
она больна или еще более ужасное. Но судьба сжали­
лась надо мной и доставила мне запоздалое, правда,
но чудесное письмо от Жанны... И наконец вчера я
получила телеграмму от нее.
И мне сейчас необыкновенно хорошо! Все сразу
хочется делать: и отдыхать, и разбирать белье, и чи­
тать Тынянова, и начать думать о пятой главе. Или
подбирать уже кое-что для книги прозы...
Я забыла написать главное: ведь я выбросила из
главы сначала девять строф, а сегодня еще две — итого
одиннадцать, то есть больше трети, весь «второй план»,
который определенно не вышел, хотя очень нравился
мне сначала. Да и раньше я выбросила строфы две
или три. Ведь надо было как-то решиться на это!
Зарезать строфу — это все равно, что зарезать голубя.
Обязательно хочу кончить «Меридиан» в этом году.
Чтобы эта поэма была детищем 1942 года.
На фронтах — по-прежнему. Но сегодня появилось
уже Туапсе. А второго фронта нет как нет.
30 октября 1942 года
Четвертая глава имеет успех. Читала ее (опять же)
на собрании балтийских писателей.
268

Я счастлива. Мне самой страшно нравятся все эти
превращения музы. Там есть нечто колдовское, очаро­
вательное.
Вишневский поцеловал меня.
Обрадовала меня также строка обо мне в «Партий­
ной жизни» в «Правде». О том, как в подводной лодке
читают «Пулковский меридиан».
31
октября 1942 года
10 часов 30 минут утра
Снова, как и вчера в это же время, воздушная
тревога. Но вчера я была уже в Пубалте. Вчера тре­
вога длилась до четырех. Неужели и сегодня?
2 ноября 1942 года
Вчера в большом зале нашего райкома был выпуск­
ной институтский вечер... Он сошел отлично, а как
И. Д. волновался из-за него!.. Я тоже выступала.
Вечер
Рассматривали маленькую детскую панорамкустереоскоп «Пулковская обсерватория», как вдруг
грохнуло. Думали, что это снаряд. Оказалась бомба,
сброшенная еще до тревоги.
11
часов 45 минут. Отбой. Но раздеться и лечь бо­
язно. Надо обождать немного.
3 ноября 1942 года
Мы оставили Нальчик.
Сталинградская битва продолжается. Вся миро­
вая печать полна ею. Арабский писатель пишет:
«Война на улицах Сталинграда обеспечивает мир на
улицах Каира, Александрии, Бейрута, Дамаска и Баг­
дада».
Вчера три тревоги за день: с 9 часов 10 минут до
11 часов.
В 11 часов 10 минут снова тревога.
269

11 часов 45 минут — отбой.
Сегодня без четверти семь — снова тревога ми­
нут на сорок: сразу две бомбы на улице Чайков­
ского. Разрушен один дом и во многих выскочили
стекла.
Вот и «подготовка» к зиме.
4 ноября 1942 года
Пятая глава растет и тянет меня в разные стороны:
материала там на целую поэму.
8 ноября 1942 года
Важная новость: американцы оккупировали Алжир.
Видимо, Роммелю приходит конец (Наконец!)... В Наль­
чике наша конница сильно потрепала немцев. В
Сталинграде имеются только «небольшие группы» нем­
цев. Но главное — это, конечно, Ливия. Если бы еще
как следует воспользовалась Франция!.. Алжир —
это по существу уже второй фронт. Правда, не та­
кой, который немедленно оттянул бы от нас гитле­
ровские дивизии. Но в конечном итоге это все же
сильный удар для немцев и катастрофа для Италии.
Дополнительно они еще получили сильную бомбежку
Генуи.
Но за все это косвенно расплачивается Ленинград.
Надо же Гитлеру что-то сообщить своей Германии.
Вот он и сообщает, по-видимому, что бомбит Ленин­
град. И хотя бомбит он его не сильно — не сравнить
с прошлым годом, но все же вчера сброшено девять
бомб. Сейчас снова тревога. Сегодня это уже третья,
если не ошибаюсь. Не вылезаем из тревог!.. Ночь
была очень шумная. Зенитки грохотали. И я боялась,
главным образом, наших осколков. Плохо то, что наш
этаж, во-первых, верхний, во-вторых — надстройка.
Все на живую нитку. Вот в прошлом нашем здании
было в этом смысле куда спокойней. Из-за всего этого
я стала плохо спать. Хочется спать смертельно, а
уснуть не могу. Частые, быстро возникающие сердце­
биения. И, главное, это теперь будет так каждую
270

ночь. Совсем измучаешься. Но можно перенести все
это, только бы их били в Ливии до конца.
Уже совсем зима. Только снега нет. За пятую
главу все никак еще не возьмусь...
9 ноября 1942 года
Только что закончила традиционную послепраздничную уборку. Все убрала, вытерла всюду пыль, ра­
зобрала бумаги, попила чайку. И снова начались буд­
ни. Милые будни, так назвала бы я их.
Это действительно любопытно: почему мне «не
удаются» праздники? То ли я не успеваю вовремя на­
строиться душевно на «праздничную» волну. То ли я
жду от праздников слишком много лично для себя, и
это редко сбывается. Или то, что в праздничные дни
отбиваешься от работы.
В последнее время много думаю о пьесе. Если пи­
сать пьесу о Ленинграде, то хорошо бы взять какой-то
совсем небольшой промежуток времени, например,
время налета. От тревоги до отбоя. И что произошло
за этот период. Это хорошо тем, что здесь даны уже
границы «от» и «до». Они уже даны, их не надо выду­
мывать. И потом, меня всегда привлекает старинное
единство времени в сочетании с разнообразием места,
чисто современным.
Или такая фабула: в дом попала бомба замедленного
действия (как это было в кино «Аре»), Или полагают,
что она замедленного действия. Как ведут себя люди.
Бомба взрывается или не взрывается — это как мне,
автору, нужно будет.
В Сталинграде бои в районе заводов.
Есть ли в мире город, душевно более близкий Ста­
линграду, чем Ленинград? Они перекликаются друг
с другом через головы лесов и холмов, поверх лугов и
полей. Они все время чувствуют друг друга. Судьба
одного отдается в сердце другого жарким эхом.
Когда я сегодня сказала Евфросинье Ивановне, что
немцы остановлены под Сталинградом, она ответила;
271

— Ой, Вера Михайловна, ажно кожа шевелится,
когда я слышу такое.
Я ее очень хорошо понимаю. Когда я читаю, что
фашистов бьют, у меня тоже мурашки счастья бегут
по коже. Иногда думаешь: только бы не умереть от ра­
дости в день, когда гитлеровская Германия будет раз­
громлена, разбита.
Все эти дни — тревоги частые и сильные.
Вчера были на премьере «Раскинулось море широ­
ко», написанной коллективно Вишневским, Кроном и
Азаровым.
Это мелодрама с музыкой. И хотя порой три автор­
ские индивидуальности расслаиваются тут же, на гла­
зах у публики, но в целом весело и патетично. Янет
просто превосходен. Это, действительно, найденный тип.
Вишневский получил Красную Звезду. Поздрав­
ляли его.
В антракте слышала разговор двух девушек, из
двух разных учреждений, о том, где им лучше встре­
тить Новый год. Одна говорит:
— У нас оркестр хороший.
Другая возражает:
— А у нас бомбоубежище лучше.
Когда вернулись домой и, попивая чай, слушали
про разгром Роммеля, началась тревога, очень силь­
ная. Самолеты немецкие были где-то очень близко.
Наши зенитки гремели так, что заглушали голоса.
Много осколков попадало на нашу территорию: они
барабанили по крыше, мы слышали это.
Вскоре после первого начался второй заход. По
звукам слышно было, как неприятельские самолеты
начинают новый круг, проходят над самой головой.
Все это длилось до половины второго ночи. Бомб было
сброшено много.
И все же совсем не бояться я не могу. Три дня на­
зад, когда я шла на Песочную, днем, началась тревога.
Немцы летали низко, наши зенитки били сильно, а
спрятаться было просто негде: забор и ни одной двери.
Я побежала было. Стало жарко, сердце забилось от­
чаянно. Я поняла, что так можно умереть от паралича
сердца без всякой бомбы. Пошла медленнее и дошла
272

благополучно. Но с того дня что-то сделалось с серд­
цем... Вот и наживу себе новую болезнь в добавление
к старым.
В прошлом году налеты продолжались до декабря.
Возможно, что и сейчас так будет. А ведь сегодня только
9 ноября,— еще долго ждать.
11 часов 40 минут вечера
Тревога, и сразу же неподалеку — бомбы. Наша зе­
нитная батарея бьет очень сильно. А весь вечер был
тихий, очень домашний: переставляли мебель. При­
ходится переходить на зиму в мою маленькую комна­
ту: в большой очень холодно... (Сейчас стихло. До
второго налета.)
Второй час ночи
Второй налет действительно был. И тоже сильный.
Промежуток между первым и вторым минут два­
дцать — двадцать пять. Наши зенитки просто из себя
выходили. Теперь полная тишина, но отбоя еще нет.
Очевидно, программа немецкая сейчас такова: мини­
мум два налета, дневной и ночной. Дневной примерно
в полдень, ночной — в полночь. Ну, и измучают же
они нас теперь.
10 ноября 1942 года
Боюсь, что бессонные ночи так меня измотают,
что совсем не смогу писать. Все мечтаю с головой уйти
в пятую главу, оставив себе только щелочку для воз­
духа.
Четвертая глава не попала ни 6-го, ни 7-го в «Прав­
ду». И главное — я могла ведь дать ее хотя бы в «Ли­
тературу и искусство». Но, как ни горько все это, надо
браться то ли за главу, то ли за статью.
Полдень с минутами
Только успела прослушать начало известий по ра­
дио, как началась тревога.
Но все же я успела услышать, что в Сталинграде
273

мы громим «мелкие группы противника»... Отбиваем
их небольшие атаки.
В Северной Африке разгром немцев, точнее —
итальянцев, продолжается и расширяется.
11 ноября 1942 года
Начальник институтского штаба ПВО передавал
вчера со слов своего друга, крупного военного, что
активность гитлеровцев на нашем фронте объясняется
сменой здесь их командования.
Взбешенный провалом ладожского десанта и синявинской операции, Гитлер назначил сюда нового ге­
нерала (фамилии не знаю). И эта «новая метла» ста­
рается.
12 ноября 1942 года
Окончательно устроились на зимовку в моей ма­
ленькой комнате. Перенесли сюда диван, обеденный
стол, этажерку с посудой. У печки здесь сохранилась
даже муха. Когда тепло — она оживлена и подвижна.
Стоит Евфросинье Ивановне хуже истопить печку —
муха вяло сидит на стене: она мне заменяет градус­
ник.
Ночь была тихая. Сейчас тоже тихо. Что в Север­
ной Африке — неизвестно, так как немцы специально
не дают слушать радио: как только доходит до ино­
странных известий — тревога. Но все равно — в Ли­
вии немцев бьют, это доподлинно известно.
Вечер
Громадные новости! Петен и Вейган бежали из
Виши. Дарлан сдался союзникам. Немцы высадились
в Тунисе. Кроме того, они заняли Виши, Марсель,
Лион.
Теперь вся Франция в их руках. Это в наказание
за то, что она допустила высадку союзников в Алжире
и Марокко. И за нежелание французских рабочих и
инженеров ехать в Германию. В Париже и других
городах Франции большие антигерманские демонстра­
ции молодежи. Черчилль сказал по радио, что для
274

гитлеровской Германии это начало конца. Боже!
Теперь «ажно кожа шевелится»!..
Во всяком случае, для нас это передышка. Несча­
стный Сталинград перестанет (уже перестал) истекать
кровью, хотя бои там идут за улицу, за дом, за лест­
ничную площадку.
Воображаю, что делается сейчас в эфире. Какая
там давка радиоволн, речей, сообщений, сводок, теле­
грамм и т. д.!
Что касается меня, то я должна неотрывно писать
главу, иначе потом не угонишься за событиями.
14 ноября 1942 года
Тревога вчера вечером была не слишком длитель­
ная, но довольно бурная. Стреляли близкие зенитки.
Ночью сквозь сон я слыхала гул, но думала, что
обстрел. Говорят, была тревога. И вот сейчас опять.
И все же она теперь короче и тише... Отбой.
В чем опасность стих описания: обрадовавшись,
что перо послушно тебе,— не написать лишнего.
Предметы то не даются в руки, то, наоборот, манят
внезапными озарениями. Показывают себя с самой вы­
годной стороны. Стоят, как просители, у входа в поэму
или роман: только приоткрой им дверь — они хлынут.
Но этого нельзя допускать.
19 ноября 1942 года
У И. Д. опять столько трудностей с «подготовкой к
зиме», что у него (неслыханная вещь) тоже начались
бессонницы. Вчера он даже просил у меня на ночь ва­
лерьян с ландышем. Я напоила его и сама выпила.
Тяжелые мысли просто одолевают. Как-то пройдет
эта зима!..
Ох, я так устала от всего этого... Но пятая все-таки
понемножку движется. Есть уже пять строф. Мне бы
только вылезти из Ботанического сада. Но я уже у
порога. Это необычайная удача, что Пулковский ме­
ридиан проходит как раз через сад. Я-то ведь не знала
этого. Узнала случайно от Успенского. А для меня это
275

страшно важно. Во-первых, сразу понятно, почему
сад. А во-вторых, экономит строфы. Я пришла бы,
конечно, к меридиану, но кружным путем, а тут —
прямой.
20 ноября 1942 года
Час дня
По радио: крупный успех под Орджоникидзе. Од­
них убитых фашистов пять тысяч, раненых чуть ли не
втрое больше. Очень много трофеев. У союзников тоже
хорошо: подходят к Бизерте. (Только что окончился
сильный обстрел. И близкий. Зато налетов уже давно
нет.)
22 ноября 1942 года
По радио. «В последний час». Наши войска под
Сталинградом перешли в наступление. Оно началось
с двух сторон: с северо-запада и с юга. Мы продви­
нулись на шестьдесят — семьдесят километров. Нами
взят Калач. И главное — эти слова: «Наступление
продолжается...»
Может быть, это и есть перелом в войне.
4 часа ночи
Только недавно окончился сильный обстрел наше­
го района. Снаряды рвались совсем близко. В доме
№ 10 (соседний дом) убило женщину осколками, влетев­
шими в окно. Мы были в штабе, когда оттуда в эту
квартиру посылали лекпома. Но женщина уже была
мертва. В штаб мы спустились оттого, что слиш­
ком страшно стало в нашем птичнике. Он весь вздра­
гивал.
Ночь была неописуемой красоты, вся розовая. Я за­
метила, что голубой лунный свет и белизна снега
образуют розовый тон.
Выстрелов пришлось на наш район штук двена­
дцать — пятнадцать с разными промежутками: от
пяти до двадцати минут. Била, видимо, очень тяжелая
«севастопольская» пушка. Ясное дело, что это нам за
Сталинград...
276

Зато налетов давно уже нет. Не забыть рассказа
Булатова вчера вечером в МПВО — о мертвых мальчиках-ремесленниках в Белом лепном зале. Их там
было человек сорок мертвых. И один живой, вернее,
полуживой, который стоял и смотрел на них. (Об­
стрел сильный!.. Или это уже мы? Не понять.) Булатов:
как он пробежал по живым людям во тьме коридоров
приемного покоя. А бежал он потому, что стали па­
дать вокруг здания зажигательные бомбы.
23 ноября 1942 года
Вчера ночью, как мы и предполагали, тотчас же
после обстрела началась тревога. Зенитки я слышала
сквозь сон, а потом уже ничего не слышала. Но оче­
видно одно: сейчас, когда немцы так злы за провал
под Сталинградом, никаких снотворных принимать
нельзя. Нужно быть готовым ко всему.
Решила писать пятую главу прямее и публици­
стичнее. В стиле первой, но глубже и шире. Меридиан
тоже будет взят в другом смысле: не как линия водо­
раздела культуры, а как символ единения народов...
Меридиан — это черта, проведенная нашей страной по
странице мировой истории развития человечества.
Новая глава со звездой в подзаголовке. Нашей Звез­
дой, порождением нашего неба (Пулковская обсерва­
тория). В этой главе никакой поэтической «каллигра­
фии», никакого чистописания. Не перо, а плеть.
Булатов случайно поднялся на крышу своего дома
и тут только обнаружил в двух соседних крышах
(и чуть ли не на своей собственной) три дыры от сна­
рядов и бомб.
Выражение: «Бомба упала. Ну, тут нас и шевель­
нуло».
Вчера на улице видели миловидную девушку в
кожанке, с портфельчиком. Она деловито вела за собой
на привязи козу. Прохожие оглядывались... На козу.
Не на девушку.
277

24 ноября 1942 года
Утро
Блестящие успехи под Сталинградом.
Днем
Рассказ 3. В. Оглоблиной. Больная в палате го­
ворит ей: «Доктор, я жду вас, как бога».— «Или — как
кило хлеба»,— поправляет другая.
25 ноября 1942 года
Вчера, когда мы уже уснули,— стук в двери. Явил­
ся начальник штаба ПВО и сообщил, что вода в Карповке поднялась угрожающе и залила пространство
перед Ботаническим садом. Если подымется ветер —
не избежать наводнения. Но сегодня ветра нет. Вы­
пал небольшой снег. Как ведет себя Карповка сегод­
ня — не знаю.
Немцы не дают слушать радио: сума можно сойти
от них.
26 ноября 1942 года
Утро
Слушала радио. Наше наступление под Сталингра­
дом продолжается. Прибавилось еще пятнадцать ты­
сяч пленных и шесть тысяч убитых: это только за 25-е
число.
У союзников — средне. Интересно «беспокойство в
Италии» (как не быть беспокойству!). Запросы в Ан­
глии, в палате общин, о Дарлане.
Ночь у нас была, очень тихая. Не получаются у
Гитлера налеты на Ленинград. Это ему не прошлый
год!..
3 часа 30 минут
Сейчас, слышу, в коридоре Сергей Павлович, сек­
ретарь нашей парторганизации, спрашивает кого-то:
— Шрапнелью, что ли?
А тот отвечает:
— Черт их знает! — и дальше говорит о делах.
278

Я это хорошо понимаю. Когда человек очень занят
и знает, что эта работа нужна, необходима, он меньше
боится. Просто он не думает об опасности.
27 ноября 1942 года
Утро
Радио онемело окончательно. Но Евфросинья Ива­
новна опять сказала, что «наши бьют». А вдруг это и
есть перелом в войне. И если дорогие союзники не
прошляпят в Африке, то действительно начал разматы­
ваться этот страшный клубок.
Сегодня похолодало. Дома нежно-розовые от солн­
ца. А над ними поздний, утренний, холодный на вид
месяц. Он похож на ночного сторожа, который зяб
всю ночь, даже весь съежился от стужи. И сейчас
завалится спать в какое-нибудь рваное, но теплое об­
лако.
Днем
Настроение отличное.
У нас под Сталинградом еще двенадцать тысяч
пленных: итого шестьдесят одна тысяча. Гонят нем­
цев на Дон. Неужели будет нам эта радость: дожить
до окончания войны!
28 ноября 1942 года
Вчера «В последний час» не было, но мы продви­
гаемся вперед. В Сталинграде выжимаем неприятеля
квартал за кварталом.
Немцы вошли в Тулон, но французский флот весь
взорвался: линкоры, легкие и тяжелые крейсеры, эс­
минцы, двадцать пять подлодок. По сообщению: «Ут­
ром порт представлял из себя потрясающее зрелище:
все корабли лежали на боку». Можно себе предста­
вить! Но хорошо, что все это не досталось Гитлеру.
В Африке, видимо, приближается решающая битва за
Бизерту. Хорошо бы встретить Новый год если не с
победой, то хотя бы с уверенностью в близкой победе!..
Передовая «Правды» от 25 ноября называется:
«Ленинград, Одесса, Севастополь, Сталинград». Бу279

дут учреждены медали защитникам этих четырех го­
родов. И даже гордость охватывает меня при мысли,
что один из этих городов, Одесса,— моя родина. А что
сама я —в Ленинграде.
29 ноября 1942 года
Утро
Так как наше радио еще не работает, то вчера, в
начале второго ночи, к нам прислали дежурного по
МПВО с «Последним часом». Мы прорвали оборону
немцев на Центральном фронте, под Ржевом.
Эти слова, написанные на бумажке, я прочла в ле­
дяной комнате при свете «летучей мыши» (электриче­
ства по ночам нет).
От волнения мы не спали потом всю ночь.
12 часов ночи
«В последний час». Наступление наше продолжает­
ся и на Центральном фронте и под Сталинградом, где
прорвана еще одна линия вражеской обороны.
30 ноября 1942 года
В «Правде» от 26-го великолепный очерк Василия
Гроссмана «Направление главного удара». О Сталин­
граде. Вырезала и спрятала.
12 часов ночи
«В последний час». Наше наступление продолжает­
ся. За один день на Центральном фронте у гитлеров­
цев семь тысяч трупов.
7
декабря 1942 года
1 час 45 минут ночи
Кончила, только что кончила поэму!
16

декабря 1942 года

«Пулковский» уже набран, и даже обложка готова.
Завтра еду смотреть ее.
280

17 декабря 1942 года
Сегодня по дороге из Союза писателей спросила
И. Д., как он думает, можно ли мне теперь подать за­
явление о приеме в партию.
Про себя я давно решила сделать это, как только
окончу поэму.
И. Д. сказал, что наша институтская парторганк
зация относится ко мне хорошо.
19 декабря 1942 года
Идет партбюро. Я подала заявление. Сейчас меня
должны вызвать: я расскажу автобиографию.
23 декабря 1942 года
Сегодня принята в кандидаты партии.
Началось наше наступление в районе среднего те­
чения Дона.
29 декабря 1942 года
Год кончается в таком количестве дел, что совсем
не остается времени для записи. Здесь и эпопея с
пьесой: ее бесславный, конец все же был для меня сча­
стьем — иначе поместили бы меня в психиатрическое
отделение больницы Эрисмана. Тут и беспокоящая
меня пятая глава. Очевидно, я перемудрила с ней.
Как сказал этот проворный К.: «Она самая умная».
Упаси бог от этаких похвал. Как бы то ни было, сиг­
нальный экземпляр поэмы уже у меня.
Изматывает меня то, что я всегда спешу. Правда,
я никогда и не опаздываю. Но чего мне это стоит. Вчера
в последнюю минуту диктовала стенографистке ново­
годнее стихотворение для «Ленинградской правды».
Сегодня утром написала для радио новогоднее пожела­
ние ленинградцам. Все это мелочи, но все отнимают
время и, главное, лишают сна. Стоит мне знать, что на
завтра осталось нечто недоделанное, и бессонная ночь
обеспечена. А здоровье все хуже. Болят десны. Не
цинга ли все-таки?
281

На фронтах наши дела превосходны. Южнее Ста­
линграда немцы отброшены на 25 километров.
В «Правде» было описание медалей защитникам
четырех городов. И даны их изображения.
1 января 1943 года
Вчера поздно вечером, когда наш новогодний стол
был уже почти накрыт (светлый, нарядный, с пирож­
ками и вином), когда гости почти все уже сошлись и
мы ждали только Вишневского (он выступал по радио),
началось сообщение: итоги нашего шестинедельного
наступления под Сталинградом. (Мы с Мариэттой
так и застыли с рюмками в руках, чтобы не звяк­
нуть.)
Немцы потеряли убитыми сто семьдесят пять ты­
сяч. Пленными тридцать семь тысяч шестьсот пятьде­
сят человек. Нами окружено двадцать две их дивизии.
2 января 1943 года
Последний день старого года прошел не так, как я
хотела. Я думала в последний день старого года сде­
лать краткий обзор своих достижений и неудач. Пе­
речень своих надежд. Но не успела. И сегодня не успела
написать обо всем. И позавчера не успела написать
о ночи непрерывных налетов. Бомба упала где-то
недалеко: все содрогнулось у нас. Ничего я не
успеваю.
Были мы на елке во Второй хирургии. Я вышла
читать больным и вдруг почувствовала, что сама боль­
на. Я очень устала.
Мучает меня пятая глава. Ее не понимают и не лю­
бят. Значит, я не сказала всего, что хотела. Неужели
я неудачным концом испортила поэму? А конец-то вен­
чает дело.
Мне хочется снова или писать что-нибудь большое,
или отдыхать. Читать. Я так мало читаю сейчас.
Ну, ладно! Нажаловалась, наплакалась сама себе
в жилет. Достаточно.
282

6
января 1943 года
Что-то около 9 часов вечера
Недавно вернулась из 11-го корпуса, из терапевти­
ческого отделения, где была елка для медперсонала.
Там среди санитарок есть такие красавицы девушки:
настоящая цветущая юность, все превозмогшая, все
претерпевшая. А каковы они были прошлой зимой!
Угощенье на елке было: черный кофе с дульцином
(нечто вроде сахарина, но более приятное на вкус) и
ломтики черного хлеба, посыпанные глюкозой. На вид
она похожа на раскрошенный творог. Я бы сказала —
вкусно.
7 января 1943 года
Вчера ночь была бурная: тревоги до утра. Гитле­
ровцы бросали зажигалки целыми связками. Недале­
ко от нас бросили громадную зажигалку — целый
баллон, наполненный нефтью и еще разной горючей
смесью.
Наши дела на фронте блестящи. Мы освободили
Нальчик.
9 января 1943 года
Скорей бы начать писать как следует. Столько пла­
нов. И начатых стихов. Но главное сейчас — это книга
прозы. Я подумываю о том, чтобы в «русский вари­
ант» вставить стихи. Для «западного варианта» это
не надо.
Читаю сейчас дневниковую литературу, которой
меня снабдил Вишневский. Это чтение мне полезно.
Только бы разделаться уже со сборником.
Отсутствие телефона просто убивает.
Забавный разговор с И. Д. Он сказал, что прямое
попадание бомбы так же редко, как выигрыш в двести
тысяч рублей, и что поэтому его нечего бояться. Мне
показалось это убедительным. Но, обдумав все ночью,
я спросила утром:
— Ну, хорошо, крупный выигрыш редок. Но мел­
кие «выигрыши» в виде осколков уж не так редки.
И. Д. согласился со мной.
283

13 января 1943 года
Вчера необыкновенно хвалебная обо мне статья в
«Ленправде». Так меня еще никогда не хвалили. Но
любопытно — о пятой главе ни слова.
Очень занята. Просто разрываюсь.
14 января 1943 года
Переналолненный день. Кончила стихи о Ленине,
ездила в типографию имени Володарского сниматься
для кинохроники, два раза попала под обстрел.
В типографии меня сняли у линотипа, где набирался
мой «Пулковский». Я спросила одну работницу:
— Как у вас тут было прошлой зимой?
Она ответила:
— Было так, как вы, товарищ Инбер, описали в
вашей второй главе.
На нашем фронте, у Колпина, начались события.
Еще одна попытка (и на этот раз серьезная) прорвать
кольцо. И немцы (которых там жмут) и налетают на
вас и обстреливают одновременно.
Сейчас (И часов 30 минут ночи) тревога, но тихая.
Зенитки молчат. А снаряды падают близко, и радио
объявило, что это наш район. Не знаю, ложиться ли.
Очень устала, но довольна. Счастлива.
Только бы у нас на фронте удалось. Неужели всетаки блокада кончится? Даже не верится. И обидно
будет, если убьют именно теперь.
16 января 1943 года
Необыкновенный день. Весь город ждет: вот-вот!
Мы взяли Шлиссельбург — это точно. Но еще гово­
рят, что оба наших фронта (Ленинградский и Волхов­
ский) соединились. Официально еще ничего не извест­
но. Но город ждет.
Бьет где-то артиллерия, недавно только кончилась
тревога: быт осажденного города продолжается. Но
все ждут. Никто ни о чем не говорит, точно все боятся,
284

что не к месту сказанное слово домчится туда, где ре­
шается наша судьба, и что-то там изменит. Все рабо­
тают. Руки движутся, губы произносят нужные слова.
Но каждый точно заряжен электричеством ожидания.
Я растерянна. Не нахожу себе места. Пыталась
писать, но не могу. Ходила в райком фотографиро­
ваться для кандидатского билета.
А вдруг сегодня «Последний час» будет про нас?
12 часов 30 минут ночи
«Последний час» такой, что нельзя спокойно слу­
шать. Идет, идет освобождение!
18 января 1943 года
Ночью
«В последний час». Блокада прорвана. Ленинград
свободен.
19 января 1943 года
Прошлой ночью, тотчас же после «Последнего часа»,
началась радиопередача.
Первое мое движение тоже было — на радио. Но
у меня не было ночного пропуска. Потом оказалось,
что в ту ночь его не спрашивали. Затем я боялась, что
опоздаю: радиоцентр ведь далеко от нас. Я не знала,
что передача будет до трех часов ночи.
Но, сидя дома, я записала почти всех выступавших.
Рабочий сказал:
«Я знаю, что сейчас, в эту минуту, никто из вас не
спит». (Он был прав. Кто мог спать в такой час?)
Ольга Берггольц:
«В январе прошлого года, хороня в мерзлой земле
своих соратников, хороня их без воинских почестей,
нагих, в братских могилах, вместо прощального слова
мы клялись им: «Блокада будет прорвана. Мы победим».
Работница Мухина:
«Я только что с митинга в цеху, вернее — с митин­
гов в цехах нашей фабрики. Что это было, товарищи!
Не расскажешь, нету слов. Мы будем работать еще
285

лучше. Но уже и сейчас мы построили дзоты, за которые удостоились высшей правительственной награды».
Илья Александрович Груздев:
«Товарищи! Сограждане! Соотечественники! Тысячеклятый враг почувствовал в эти дни могучую силу
Красной Армии, могучую силу русского народа. Мы
поднимаем здравицу за Ленина, величайшего стратега
истории».
Летчик Ерлыкин:
«Фашисты готовили своим солдатам медали «За взя­
тие Ленинграда». Они много раз рвались на своих «юнкерсах» и «мессершмиттах» к нашему городу. Но ле­
нинградское небо было, есть и будет советским небом».
Боец Цветков:
«Разрешите доложить, как бойцы моей роты участ­
вовали в прорыве блокады Ленинграда.
Два дня тому назад мы атаковали рабочий поселок.
Наши танки шли на врага, а за ними двинулись мы,
наш батальон. С возгласом: «За город Ленина!» — мы
рванулись на фашистов. Мы выбивали их, проклятых
гадюк, из сильно укрепленного пункта, где каждое
здание было как крепость.
Во время атаки вражья пуля попала мне в голову
и залила кровью лицо. Командир батальона приказал
мне отправиться в медсанбат. «Товарищ командир,—
сказал я ,— разрешите остаться на поле боя до выпол­
нения поставленной боевой задачи».
Утром 17 января поселок был нами взят. И тогда
я направился в полевой госпиталь. В боях за город
Ленина я был трижды ранен. Три раза я пролил свою
кровь за то, чтобы вам стало легче. За нашу оконча­
тельную победу я готов отдать всю свою кровь, капля
за каплей».
Работница энского завода Таня Серова:
«Что за ночь сегодня радостная! Как долго ждали
мы ее! Дождались, наконец. Перерублена черная петля,
которой враг хотел задушить наш город.
Товарищи, мы тоже участники великого наступле­
ния. Десять дней и десять ночей рабочие нашего за­
вода без сна и отдыха монтировали для вас боевые
машины. Машины эти ушли на фронт — за победой!»
286

Все эти выступления перемежались стихами и пес­
нями.
Я написала для заграницы очерк «Они соедини­
лись».
Во второй его половине я писала:
«Даже в самые грозные часы ночных налетов и
обстрелов на ленинградских предприятиях не прекра­
щалась работа ночных смен, хотя в одной только ти­
пографии в одну только ночь было 47 ранений от сле­
тевших ламп, вырванных окон и дверей и обвалившейся
штукатурки.
Всю эту неделю перед прорывом блокады Ленин­
град жил так же, как все эти 16 месяцев. В эту ночь
было два больших концерта, где исполняли Скрябина
и Чайковского. В театре Дома Красной Армии шли
«Русские люди» Симонова. В Театре музыкальной
комедии шла пьеса «Раскинулось море широко» —
из жизни балтийских моряков. В газете «Ленинград­
ская правда» от 14 января мы читаем, что подведен
итог первой половины учебного года в школах, причем
60 процентов наших школьников учились на «хо­
рошо» и «отлично», хотя не так давно один маленький
мальчик объяснил мне, что получил «неудовлетвори­
тельно» по арифметике «из-за фугасной бомбы».
В эти дни ученица 4-го класса 49-й школы сделала
по радио доклад для школьников на тему «Голубь —
военный фотограф». А Вова Киселев из 52-й школы
рассказал о воспитании санитарной собаки.
Семнадцатого января семилетняя девочка Ляля
сказала своей матери, что завтра или послезавтра
блокада будет обязательно прорвана. Что об этом
детскому саду сообщила та воинская часть, с которой
детский сад состоит в дружеской переписке. «Они про­
рвут блокаду и привезут нам пряников»,— сказала
Ляля матери.
И когда вечером 18 января по радио раздалось:
«Блокада прорвана»,— Ляля выскочила из кроватки
в ночной рубашке. Дрожащее от холода и волнения,
бледное ленинградское дитя, пережившая блокаду
ленинградская девочка вскочила на стул, чтобы быть
повыше, и, стоя там, громким голосом прочла стихи,
287

в этот день выученные ею в детском саду: «Не уйти от
в озмездня Гитл еру!»
Эта осыпанная снегом лунная ночь с 18 на 19 ян­
варя 1943 года не изгладится из памяти тех, кто ее
пережил. Одни из нас старше, другие — моложе. Всем
нам в той или иной степени предстоят еще в жизни ра­
дости и горести. Нам предстоит еще счастье полнейшего
разгрома гитлеровской Германии, полное освобождение
нашей страны от врагов. Но этой радости, радости
освобожденного Ленинграда, мы не забудем никогда.
Заводы, фабрики, штабы МПВО, частные квартиры,
улицы, родильные дома и госпитали, где лежали ра­
неные,— весь город облетела одна короткая фраза:
«Они соединились!»
Это означало, что войска Ленинградского фронта,
идущие со стороны Ленинграда, соединились с войсками
Волховского фронта, идущими к Ленинграду. Это
означало, что кольцо блокады прорвано».
20
января 1943 года
Около 10 часов вечера
Первая после прорыва блокады воздушная тревога.
23 января 1943 года
Мы все сильнее сжимаем кольцо окружения под
Сталинградом. 8 января Рокоссовским был предъяв­
лен ультиматум 6-й немецкой армии. Было сказано:
«Суровая русская зима только начинается. Сильные
морозы, холодные ветры и метели еще впереди... Ваше
положение безнадежное...»
Немцы отклонили ультиматум. И 10 января нача­
лась наша генеральная атака. Она продолжается до
сих пор...
Не уйти немцам из-под Сталинграда.
24 января 1943 года
У меня небольшая (надо надеяться) полоса не­
удач: очень плохо работаю. Ничего значительного не
написала по поводу прорыва. Я давно заметила, что
288

торжественные даты редко мне удаются. (Выключила
радио минут на десять. Только что включила, а метро­
ном уже частит: тревога.)
Трудно здесь будет в эти дни. Немцы, как шершни,
разворошенные в дупле, налетают и жалят. Вчера
тревога длилась почти всю ночь. Одна бомба снова
упала в Ботанический сад, в пруд. Две другие — на
Пионерской и на Введенской. Теперь это будет повто­
ряться часто. Немцы мстят нам за свои неудачи на
всех фронтах, особенно на Северном Кавказе, где нами
взят уже Армавир.
На дворе лютый холод, в комнате тоже не тепло.
В связи с этим, как сказал один боец, «создается уси­
ленный аппетит».
26 января 1943 года
Слушала сейчас, как по радио передавали мою
«Энскую высотку». Музыка приятная.
27 января 1943 года
Вчера сбиты за городом двадцать восемь враже­
ских самолетов. Благодаря этому я сегодня смогу спо­
койно поработать. Надо засесть за текст для «Окна
ТАСС».
Радио снова испорчено, и я ничего не знаю. Как
сказала Евфросинья Ивановна: «Без радио живем,
как в темной бутылке».
28 января 1943 года
Ликвидация 6-й немецкой армии под Сталинградом
в основном закончена.
Вечер
Тихий день. Утром была небольшая тревога, но
тихая. Оказывается, вчера сбито за городом двадцать
пять немецких самолетов. Сегодня, видимо, зализы­
вают раны. И благодаря этому я смогла спокойно вы­
мыть голову. Вчера бы я не отважилась на это. Неуютно
с мокрой головой, когда над ней летают «юнкерсы».
Ю в.

Инбер, т. 3

289

Каждый день теперь приносит мне сюрприз один
лестнее другого» Сегодня вызвал меня Золотухин и
предложил быть мне представителем Информбюро от
Ленинграда. Это необыкновенно лестно, но не вполне
ясно — то ли я должна писать сама (это одно), то ли я
должна организовать целое учреждение наподобие
ТАСС. И так как сам Золотухин точно не представляет
себе все это, то он говорит, что я должна съездить в
Москву за инструкциями. Я согласилась... А в Москве
все выяснится, какая работа и какова моя роль.
Странно поворачивается моя жизнь. Она как будто
хочет меня возместить за то, что я так долго была в
тени, что меня хвалили сквозь зубы. Я так долго была
Сандрильоной в затрапезном фартучке у пишущей ма­
шинки. Мне так хотелось «на бал». Но там блистали
другие. А теперь зовут на бал меняй на какой бал!..
На мировой, в полном смысле этого слова. Выход в
мировую печать — это ведь как раз то самое, о чем я
мечтала. Это лоция для моей будущей книги.
Мне начинает казаться, что трудно, со скрипом, па
тяжелых петлях открывается постепенно передо мною
дверь в широкий мир. Пока еще это только щель, сквозь
которую синеет море, золотится песок, слышен далекий
смутный говор. Я хочу всего этого, я хочу видеть мир.
Из всех жажд моих жажда путешествий осталась почти
неутоленной. Я не могу считать поездок в Европу.
Я была тогда слишком молода, очерчена тесным кру­
гом маленьких суетных желаний. Я ничего не видела.
А то, что видела, не сумела, не захотела описать.
Не то теперь. Мне хочется, чтобы последние 10—15
(я не знаю сколько) лет моей жизни были самыми ин­
тересными. Я хочу видеть послевоенную Европу и
Америку. Я хочу написать третью часть «Путевого
дневника». Я хочу написать прозу, которая была бы
переведена на все языки. Я горжусь своей страной, я
хочу, чтобы и она гордилась мной.
Мои волосы цвета пепла. Это седая Сандрильона.
Но она хочет на бал. И, возможно, поедет.
Размечталась, как давно уже не мечтала. Позволила
себе эту роскошь.
А завтра утром надо засесть за «Окно ТАСС»...
290

31 января 1948 года
Рассказ о секретаре партийной организации Пуб­
личной библиотеки — Ф.
Ф. и еще один сотрудник библиотеки вошли про­
шлой зимой в квартиру, где, по их сведениям, должна
была оставаться маленькая девочка. В квартире было
мертво и холодно: страшный облик квартиры про­
шлого года.
Ф. и ее спутник уже собирались уходить, как вдруг
им почудилась как бы тень дыхания.
— Здесь кто-то дышит,— сказала Ф. и подошла к
кровати, заваленной тряпьем.— Я подержу фонарь,
а ты взгляни.
— Нет, лучше я подержу, а ты взгляни,— ответил
Ф. ее спутник.
Обоим было жутко.
Но Ф. решилась. Она откинула и разворошила
ледяные одеяла. На кровати лежали мертвые старик
и старуха: дедушка и бабушка. А между ними свети­
лись на подушке два ясных детских глаза. Это была
внучка, девочка трех-четырех лет.
Ф. привела ее к себе. Девочка была вся в пролеж­
нях. Когда ее вымыли, она сказала:
— Дай каши.
Ее накормили. Положили в больницу, где делали
все, чтобы спасти ее, но она умерла на семнадцатый
день. Даже имя осталось не вполне установленным:
не то Машенька, не то Ниночка. В своих дневниках
ф . так и называет ее: «Ниночка-Машенька».
1 февраля 1943 года
Вчера до часу ночи сидели у нас Фадеев и Вишнев­
ские... Было смешно и трогательно, как Фадеев читал
вслух мою вторую главу из «Пулковского», а потом чет­
вертую. Он восклицал с восторгом: «Орлица! Прелесть!
Дай свою рученьку поцеловать». А потом уже в пол­
ном восхищении закричал: «Собака!»
10*

№

5 часов дня
Сегодня он звонил мне: утром прочел поэму «свежи­
ми» глазами. Все снова и снова, без конца повторял он:
«Вера, это прекрасно! Это прекрасно». И еще: «Это на
века!» (Вон куда метнул!) Во всяком случае, мне это
бесконечно приятно. Скажу и я: «Это прекрасно!»
А все же хорошо было бы мне полететь с Фадеевым
в Москву!..
Вышла погулять. Решила пройти своей любимой
дорогой, вдоль Ботанического сада. Ладожские гру­
зовики оттуда ушли, и проход теперь свободен.
Но не успела я дойти до главного входа в Бота­
нический, как начался обстрел, такой близкий и такой
частый, как тогда, у Ситного рынка.
Кроме меня, на улице была только одна женщина
с ребенком. Она легла на тротуар, закрыв девочку
своим телом. Я побежала обратно через Карповский
мостик, домой.
Я чувствовала, что бегу навстречу выстрелам, но
не могла остановиться. Влетела во двор — и сразу в
нашу аптеку, как самое близкое здание.
А там оказался И. Д., который пришел за кодеи­
ном. Как только я его увидела, так сразу весь страх и
прошел. Вместе мы ивернулись.
Снарядов было штук десять, не больше. Видимо,
подвезли орудие на буере.
2 февраля 1943 года
Два самых популярных вопроса, которые задают
докладчику-международнику: «Кто убил Дарлана?»
и «Когда будет второй фронт?»
У Луговского песня «Рыжая Бэс, бесстыжая Бэс».
А у нас: «Восьмая ГЭС, знаменитая ГЭС». Восьмая
ГЭС — поселок, где идут бои.
Рассказ Фадеева о реактивном снаряде, который
бойцы прозвали «Иван Долбай»,— под пару «катюше»,
очевидно.

4 февраля 1943 года
6-я немецкая армия под Сталинградом перестала
существовать. В боевом донесении сказано, как в ста­
ринных петровских реляциях:
Взяты в плен: генерал-фельдмаршал — 1 (Паулюс).
Генерал-полковников — 2.
Остальные — генерал-лейтенанты и генерал-май­
оры.
Всего взято в плен 24 генерала. Общее число плен­
ных 91 000.
Боевые действия в Сталинграде и в районе Сталин­
града прекращены.
5 февраля 1943 года
Из одного письма:
«Ленинградцы прокладывали путь к защите горо­
дов, а сталинградцы закончили путь защиты городов
и открыли новый путь — разгрома гитлеровской Гер­
мании.
Спасибо вам, ленинградцы, за великую услугу все­
му человечеству и в первую очередь — нашему совет­
скому народу».
8 февраля 1943 года
Невралгия мучает. Я уже до болезни «сбилась с
руки», как иногда «сбиваются с ноги».
Не знаю, как будет с поездкой в Москву.
9 февраля 1943 года
Ясное морозное утро
На раннем рассвете начался обстрел нашего района
и длился около четырех часов. Разрывы были разные:
то с воздуха — двойные, возможно реактивные, то
низкие, с сотрясением почвы. Удивительно гулко
рвутся снаряды ранним утром в спящем городе, точно
в пустом каменном амфитеатре, где эхо тоже располо­
жено рядами.
Евфросинья Ивановна говорит, что к нам привезли
раненых «в одежде, и кровь течет». Значит, ранены на
улице. Один снаряд разорвался у мечети.
№

Это немцы нам мстят за все. За Сталинград в первую
очередь. И за вчерашние Курск и Карачев.
Вчера перед сном читала Вячеслава Иванова о
Ницше и Дионисе, о мистическом парении духа. И
любопытно было, как сегодня на заре все эти ницшеан­
ские прозрения обернулись фашистскими снарядами...
Вчера был Фадеев. Много говорили.
10 февраля 1943 года
Утром
Окончательно расклеилась, «вышла из графика»,
утратила «ритм», что для меня является подлинной
катастрофой. Рывками я ничего не могу добиться:
только неторопливым, но непрерывным усилием.
Замучили невралгия и отсутствие телефона: оста­
новились все мои дела. Поездка в Москву повисла в
воздухе. Что касается книги прозы, во всяком случае
надо писать иначе, чем думала раньше.
Самое тяжелое — это то, что в такие минуты на­
чинает ослабевать воля: волевой мускул слабеет. Зна­
ешь, что надо сделать, и нет сил. Лук не стреляет:
тетива ослабла.
Что надо делать сегодня:
1. При всей слабости ни в коем случае не лежать.
Сойти вниз, засесть за телефон, наладить все дела.
2. Кончить «Окно ТАСС» (его я начала уже на
рассвете).
3. Поменьше жаловаться. На это уходит очень мно­
го сил.
О литературной «фиксации». Одни только чувства
в стихах или прозе быстро улетучиваются. Их необхо­
димо «закрепить» конкретными деталями. Это лучшие
«закрепители».
11 февраля 1943 года
Вчера целый день был у меня Тарасенков с Ладоги.
Наговорились досыта, а я так даже до изнеможения.
Тарасенков мил, но как подумаешь, что это был мой
критик, от которого зависела судьба «Путевого днев­
ника»!.. А его стихи слабые. И мне его по-настоящему
№

жаль. Что с ним будет, когда он наскочет на собствен­
ного Тарасенкова!..
Болезнь моя, быть может, хороша тем, что послу­
жит водоразделом между стихами и прозой. Все время
думаю о прозаической книге. Поездка в Москву —
неопределенна. (Снова тревога. Даже не знаю уже —
которая по счету.)
Немцев мы бьем. Подошли уже к Харькову. О рас­
терянности в Германии я «читаю и начитаться не могу»,
как сказано у Пушкина по другому, правда, поводу.
12 февраля 1943 года
Уже как будто здорова, но все чего-то еще слаба,
тоскую по кофе со сгущенным молоком и сахаром.
Но нет ни сахара, ни молока. Нет даже тока, чтобы
сварить кофе. Вообще ничего нет. Никогда еще мы не
были так бедны, как сейчас. И о пайке что-то не слыхать.
На дворе мучительная оттепель. Это не прошлогод­
няя зима с ее «лютой нежностью». Сейчас все тает,
скользкий, грязный вечер. Невралгия так и бегает
по мне, играет мною, как мыши кошкой, если бы
могли.
В такую погоду хорошо с головой укрыться какойнибудь главой. Поездка в Москву отодвигается. Аэро­
дромы размокли, а прямого сообщения поездом еще
нет. Ждем Фадеева еще раз. Словом, как ни вертись,
а надо сесть за работу.
14 февраля 1943 года
Около 7 часов вечера
Шквальный обстрел во время обеда. Снаряды падали
часто и близко. Все здание ощущало силу удара: оно
ухало, как человек, которого ударяют под диафрагму.
Я разрывалась между двумя жаждами: жаждой чая
и желанием сойти с третьего этажа. Стоя, глотала, об­
жигаясь, горячий чай, никак не могла от него отор­
ваться.
Когда мы, наконец, спустились в штаб, все уже
стихло. Сейчас тоже тихо. Но что будет ночью? Ночь
лунная-прелунная.
295

15 февраля 1943 года
Мой сон: на развороте газетного листа — новый вид
ласточки с пропеллером. И тут же зона ее распростра­
нения: целый громадный материк.
Мне думается, это как-то преломился во сне вчераш­
ний маленький мальчик, прелестный, серьезный, в
длинных лыжных штанах и шапочке из кроличьего
пуха. Мальчик шел со своей бабушкой и смотрел в
небо: не летают ли «мессершмитты». Мать, уходя, ма­
хала ему рукой и говорила:
— Не бойся, Вовик, не бойся. Ты же с бабушкой.
Вот уж действительно могучая защита!..
Мы освободили Ростов и Ворошиловград.
Вечер
Беспощадная луна. Тревоги, правда, нет, но об­
стрел продолжается. Бьют орудия, очень тяжелые.
Света нет во всем городе. Видимо, повреждена какая-то
магистраль. У нас горит «летучая мышь», чистенько
заправленная. Мариэтта тут же готовится к завтраш­
ней лекции — «Синильная кислота» и еще что-то. И. Д.
тщетно вызванивает кого-то по телефону.
Какая-то усталость во всем.
Нет, не кончились еще ленинградские трудности.
А этот прорыв блокады... Он ведь тоже еще не окон­
чательный. Нет, так не может кончиться ленинград­
ская эпопея. Все будет по-другому: страшнее и вели­
чественнее.
18 февраля 1943 года
Понемногу втягиваюсь в работу. В тысячный раз
повторяю себе, что нельзя доводить себя до «выпаде­
ния из графика».
Работать, не останавливаясь: в этом все.
25 февраля 1943 года
Накануне Дня Красной Армии мы с И. Д., по
просьбе зенитчиков, выступали на одной из батарей.
И. Д. сделал доклад о международном положении. Я
296

читала. Батарея установлена у Тучкова моста на не­
скольких баржах, стоящих борт к борту. Нас повели
туда, мимо стадиона Ленина, по длинным деревянным
мосткам. Нева все еще во льду, такая холодная,
что, кажется, никакая весна не сможет к ней про­
биться.
На палубе, под сумрачным вечерним небом, девуш­
ки-зенитчицы у орудий.
Выступали мы внизу, в каюте, где не то что ябло­
ку — ореху негде было упасть. Перед тем как мне чи­
тать, взял слово командир батареи. Он сказал:
— Вы, товарищ Инбер, голоса наших зениток слы­
шите чуть ли не каждый вечер. А теперь мы послушаем
ваш голос. А то все только по радио вас слыхали.
5 марта 1943 года
В «Ленинградской правде» интереснейший очерк
«Цех искусственного белка» — о белковых дрожжах.
Завод начал работать год назад, в самые тяжелые дни
блокады.
«Среди тысячи разновидностей была найдена бакте­
рия дрожжевого грибка — крохотная химическая ма­
шина, создающая в своем теле белок из сахаристого
вещества древесины...»
Завод строился прямо на фронте.
«Ночами строители, монтажники, авторы проекта и
будущие эксплуатационники выезжали на передний
край обороны. Там, на «ничьей земле», в истерзанном
снарядами здании, стояли машины, без которых нельзя
было пустить завод. Их разбирали в сотне метров от
блиндажей врага, заботясь о том, чтобы не дрогнула
закоченевшая рука, не раздался предательский звон
металла. С рассветом люди возвращались, волоча тя­
желый груз».
Дальше идет описание процесса производства.
«Взяты первые пробы. Причудливый, изменчивый
мир возникает в окуляре. Стрелой проносятся смутные
звездообразные тени. Это смертельные враги и конку­
ренты дрожжевого грибка. Они поедают предназначен­
ную для него пищу, охотятся за ним.
297

Целый штат химиков помогает грибкам в их отчаян­
ной борьбе за существование, которая разыгрывается
в спокойной на вид глади бассейна. Ежесекундно про­
веряется температура, состав питательной среды. Все
резче обозначаются овальные, напоминающие кофей­
ные зерна, очертания дрожжевых грибков. Высокая
температура, пощадив их, уничтожила их врагов.
Повышается концентрация сахара. Новые литры
сусла устремляются в бассейн. «Кофейные зерна» ожи­
вают, выходят из оцепенения. Они освоились с обстанов­
кой и с аппетитом принимаются за «еду».
Еще три часа. Бурая пена захлестывает края бас­
сейна. Количество грибков возросло до полутонны.
Урожай «сам-пять».
Проходит еще некоторое время, «вступает в действие
сепарационная установка. Мощные центрифуги отде­
ляют воду». И вот наконец «показывается светло-ко­
ричневая пластичная масса. Это белковые дрожжи, ки­
лограмм которых заменяет три килограмма мяса...»
Я, не отрываясь, прочла все это. Теперь совсем поиному буду смотреть на дрожжевые изделия, которые
мы едим так часто.
10 марта 1943 года
Москва
Не дождавшись самолета, поехали поездом. Ехали
трудно, с «тревогами» земными и надземными.
Прямого пассажирского сообщения из Ленинграда
в Москву еще нет. Только поезда с грузом идут прямо
по понтонному мосту близ Шлиссельбурга, при выходе
из Невы в Ладогу. Железнодорожники зовут это место
«коридором смерти». Оно простреливается немцами на­
сквозь. Все, что нам доставляют — каждый куль муки,
каждая банка консервов,— проходит этим «коридо­
ром». (Я вспомнила рассказ одного моряка с Ладоги
о том, как вез он на катере ценный груз в Ленинград.
Это было еще до прорыва блокады. Началась бомбежка.
Вся команда катера была ранена, но рулевой мог еще
управлять. И довез все благополучно. Я спросила:
«Что же это был за груз?» Моряк ответил: «Какао и
шоколад для ленинградских детей».)
298

Мы с И. Д. погрузились на Финляндском вокзале в
переполненный вагон. В Борисову Гриву приехали
поздно вечером, в непроглядную темь. Отыскали на­
чальника эвакопункта. И повлекли наши чемоданы на
салазках по мокрому снегу, почти по сплошной воде,
к зданию эвакопункта, где и заночевали.
Постели пахли дезинфекцией, но были безупречно
чисты. Мы растопили печку, достали еду. Фонарь нам
оставили. Утром санитарный автобус, идущий на ту
сторону Ладоги, прихватил нас с собой в Кобону. Лед
уже весенний, талый: машина шла по лужам.
В Кобоне, когда мы садились в поезд, была воз­
душная тревога. Вторично она настигла нас вечером, в
Волхове, где скопилось много эшелонов. Когда начались
пулеметные очереди с воздуха, я спросила И. Д .—- не
встать ли? (Я лежала на верхней койке.) Он ответил:
—■ А куда ты пойдешь?
И правда, идти было некуда. Справа и слева — со­
ставы, а там разбомбленная станция, пустыри, разва­
лины... Так и осталась лежать.
25 марта 1943 года
Москва
Среди всех московских дел все думаю о «весенней»
главе «Пулковского». Хотелось бы дать весну в Ленин­
граде так, как дана во второй главе зима.
27 марта 1943 года
Книга Гроссмана «Народ бессмертен» —- необычайна.
Это лучшее, что написано о войне. Блестяще. Пронзает
сердце. От этой книги хочется самой писать. И еще
более страстно начинаешь любить свою родину. Зна­
чит, все, чего Гроссман хотел, он достиг. И может быть,
и у меня под влиянием этой вещи кончится страшный
душевный провал, «угольный мешок», где нет ни одной
звезды.
Рассказ инженера Р. об одном оборонном заводе.
Он разделился на две части. «Сын», филиал, отпочко­
вался от «отца» и перебрался на Урал. Там онснеобы299

чайной скоростью отстроил свои цехи, стал отлично
работать. Отбил у «папаши» переходящее Красное знамя.
И еще прислал ему утешающее письмо.
14 апреля 1943 года
Ленинград
Давно ни один приезд не доставлял мне такого на­
слаждения, как это возвращение в Ленинград.
После бесконечно трудной для меня на этот раз
Москвы, после телефонных «оргий», огромного коли­
чества мелких и мельчайших дел, после этого нестерпи­
мого ощущения — ох, не успеваю, опаздываю! — после
грустных писем Жанны, после заключительной не­
удачи (мы опоздали на аэродром и снова вернулись в
гостиницу, где я, стиснув зубы, распаковала и снова
упаковала вещи),— после всего этого — чудесная, не­
утомительная поездка. Плохо было только то, что я
ужасно зябла в самолете. Люто холодно было. Такой
сухой, ясный, холодный день ранней весны.
По дороге приземлились в Хвойной. Закат, безоб­
лачное небо. Месяц блестящий, похожий на какую-то
часть самолета: не то алюминий, не то серебро. В Хвой­
ной освободилось одно кресло, и я в него села. Как
это было приятно после жесткой скамьи. Села удобно,
прислонилась спиной к матрицам «Правды», если не
ошибаюсь. И спала, хоть и замерзала. Ладогу видела
сквозь сон. В середине она уже свободна от льда. Все
было тихо, мы шли без прикрытия.
Въехали в заколдованный город, в лунную тревогу.
Светлая, беззвучная ночь. Остановившиеся трамваи,
пустые улицы, залитые холодным лунным туманцем
весны. Как все это не похоже на Москву!..
Теперь с аэродрома до Литейного довозит специаль­
ный автобус. Это очень удобно.
А дома... Как все сияет и пахнет чистотой! Как тиха
была ночь! Немцы не тревожили нас. Озябнув в само­
лете, я крепко спала. И одна эта ленинградская ночь
словно смыла с меня усталость долгих московских дней.
Вообще Ленинград после Москвы так спокоен, так
приспособлен для работы.
300

Сегодня утром решила: как ни тяжко, а придется
что-то делать с пятой главой. То ли переделывать ее,
то ли писать новую.
Хотелось бы написать о Балтийском флоте, о тра­
гедии военного корабля, который все не может пла­
вать: негде ему. Он как бы пустил корни в воду. Могу­
чий броненосец, морской орел, он завидует «мелким
птахам» моря, маленьким суденышкам, торпедным кате­
рам, морским охотникам. (Сильный артиллерийский
удар. А птицы, слышу, щебечут, привыкли уже: не
боятся.) Можно дать песню корабля, полную романти­
ки, гнева, накопленной ярости: «Где моря, по которым
я плавал?..»
Это будет военная весна 1943 года. Война еще идет.
Финала еще нет. (Снова все тихо. Выстрелов больше не
слышно.)
16 апреля 1943 года
Пошли гулять с Мариэттой и вернулись из-за силь­
нейшего обстрела шрапнелью. Мы было думали все же
идти, но встретили Евфросинью, которая сказала:
— И куда идут, и куда идут!.. Только что у кузни
разорвалось. Я ползком, ползком...
А кузница как раз возле аптеки, куда мы шли. День
чудесный. Весенний ветер не очень сильный. «Хорошо
в такой день быть живым»,— как говорил Джимми
Коллинз, американский летчик, теперь уже погибший
Вчера были у меня Тихонов, Вишневский, Крон,
Азаров, Берггольц, Макогоненко. «Докладывала» о
Москве. Было приятно и весело. Разошлись во время
тревоги. Ночью, говорят, был сильный обстрел. Но я
даже не проснулась.
Обидно было бы умереть сейчас, когда так хочется
жить! Никогда не забыть мне Ленинграда, всех его об­
личий. Если только останусь жить, еще много напишу
о нем.
17 апреля 1943 года
Грозная ночь! Грозная лунная ночь. Тревоги нача­
лись с вечера. Зенитки били во всем городе. Все это при
полной луне. Потом немного стихло, и мы уснули.
301

Ночью проснулись от сотрясения... не от звука. Кровать
зашаталась. Помню, давно так было: во время земле­
трясения в Крыму. А еще гораздо раньше в Одессе*
когда я была совсем девочкой. Тогда был сильный
подземный толчок. Это было ночью, летом. И я в од­
ной рубашке, босая, бежала через всю квартиру к
отцу.
7 часов
Вернулась с прогулки. Сейчас же за нашими зда­
ниями улица Льва Толстого перегорожена. Висит таб­
личка: «Проход и проезд воспрещен. Опасно». (Там не­
подалеку лежит бомба. Она упала в проходной двор,
которым мы обычно ходим в райком. Будут разряжать
ее.)
Сегодня ночью, конечно, предстоит то же самое.
18 апреля 1943 года
5 часов дня
Только что вернулась из города, с олимпиады дет­
ского творчества, устроенной Дворцом пионеров со­
вместно с Институтом усовершенствования учителей.
Олимпиада длится уже несколько дней, в ней прини­
мают участие школы всех районов из числа тех, кото­
рые не были эвакуированы.
В залах Дворца одновременно поют, танцуют, чи­
тают, участвуют в оркестре. Комнаты по мере возмож­
ности отоплены, прибраны. Устроена выставка рисун­
ков, рукоделий, лепки.
В синем маленьком зале с куполом 341-я школа Во­
лодарского района исполнила под собственный оркестр
песню «Махорочка». Часть исполнителей, для удобства
публики, была помещена на стульях. Исполнители,
стоящие на полу, относились к тем, которые на стуль­
ях, с явным пренебрежением.
У одного певца как раз менялись передние мо­
лочные зубы. Его временно перевели в дирижеры,
что дало ему возможность стоять спиной к зритель­
ному залу.
302

Смешливый Витя Иванов, баянист, то и дело пря­
тал лицо за баян. У него на куртке нашивки ефрейтора
летной части.
116-я школа Выборгского района показала куколь­
ный театр «Умный Петрушка». Действующие лица:
Петрушка, свинарка, лошадь и корова.
Более взрослые школьницы читали стихи.
В заключение смотрели русскую пляску. Год тому
назад эти дети не то что плясать — ходить и то могли
с трудом, так были слабы.
Из Дворца пионеров пошли в Казанский собор, на
могилу Кутузова: мы давно собирались.
Апрельские облака плыли над Невским. Было све­
жо, ветрено.
В соборе — мраморная стужа. Косой солнечный
столб как бы дымится среди колонн. Знамена скло­
няются над гробницей. И на доске гравированные зо­
лотом слова Суворова о Кутузове при штурме Измаила:
«Он находился у меня на левом фланге, но был моей
правой рукой...»
Вернулись домой. А за время нашего отсутствия к
нам упало четыре снаряда.
19 апреля 1943 года
Восхитительная нелетная погода: облачно, дожд­
ливо. Если бы существовала такая погода и для артил­
лерии!..
23 апреля 1943 года
Сейчас важное сообщение по радио: предостереже­
ние Англией Германии в связи с намерением Гитлера
начать химическую войну на русском фронте. Надо
немедленно проверить противогаз: я давно собиралась
это сделать.
Но страшно. Жутковато!
27 апреля 1943 года
Простудилась в Филармонии, на концерте памяти
Рахманинова. Эти большие каменные здания как на­
берутся зимнего холода, так и держат его до новой
зимы.

Было полно. Я узнавала многих, с кем встречалась
здесь в те вечера, когда мы сидели в валенках и шубах.
Теперь не то. Люстра тогда горела в четверть силы, а
теперь хрустальные подвески пронизаны светом. У
военных новые ордена, которых еще не существовало
осенью 1941 года.
Только холодно очень.
Я сидела и чувствовала: захварываю. Но не было сил
оторваться от Второго концерта (фортепиано с оркест­
ром). Эта вещь действует на меня магически... я даже
не подберу слов. У меня мороз бежал по коже. Он со­
единился с холодом здания. И эти два мороза застудили
меня. Теперь вот лежу.
29 апреля 1943 года
12 часов дня
Вчерашний обстрел был одним из самых сильных,
если не самым сильным за все время блокады. Упало
двести двадцать снарядов, но не к нам, а в Куйбышев­
ский район. Мы только издали слышали раскаты, но
они были так сильны, что казалось — у нас.
Снаряд попал в главный штаб МПВО города и убил
комиссара, Снаряд пробил насквозь здание Радиоцент­
ра, разрушив помещение «Последних известий по ра­
дио». Хорошо, что всем было приказано уйти в бомбо­
убежище.
И снова — все более упорные разговоры о штурме.
Недалеко от «Ленинградской правды», на площади,
строят доты невиданной дотоле крепости.
У меня болит правое ухо. Шум и слабость. Но на­
строение хорошее: довольна своей статьей о детях и
стихами.
1 мая 1943 года
Около полудня
Опять обстрел, но неизвестно — где. К счастью,
радио уже работает. Оно объявляет: это наш район,
Сегодня в 9 часов утра проснулась оттого, что рас­
качивался дом. Он качался, как качели, прежде чем
остановиться. Это Гитлер «поздравил» нас с Первым
мая.
304

Снарядов было не много, штук восемь, выпущенных
один за другим, очевидно с бронеплощадки. Второй
такой «шквал» был днем, но несколько слабее.
Прелестный концерт был вчера ночью, в половине
первого. Трогательно звучали гавайские гитары и ста­
ринные романсы в эфире, только недавно содрогав­
шемся от орудийных раскатов.
9 мая 1943 года
Наконец-то пришла в себя после двухнедельной бо­
лезни. У меня уже начиналось воспаление легких, но
стали давать мне сульфидин. Он убил легочных дипло­
кокков, но попутно чуть не убил меня вместе с ними.
Теперь все прошло, но осталась невралгия головы.
Вчера приступ длился шесть часов.
А какая чудесная весна началась за то время, пока
я сражалась с диплококками! Даже лежа, я вижу в
окне молоденькие листочки. Огородное неистовство
охватило город. А я лежу. И главное — ничего не сде­
лано за этот год.
10 мая 1943 года
Сегодня опять хуже с головой. И вся я — слабая,
бледная, отравленная лекарствами, с грелкой, в шерсти.
Ужасно!
В первой комнате наконец открыли окно. И такая
райская весна вливается в него!..
Кое-как удалось восстановить порядок в комнате,
на письменном столе и в мыслях.
Когда-нибудь у меня настанет миг непоправимого
выпадения из ритма, невосстановимой его утраты.
И это и будет моя смерть.
Всю эту ночь не могла уснуть от нестерпимой ду­
шевной тревоги. Все мои невыполненные планы, не­
свершенные замыслы, ненаписанные письма, неот­
правленные телеграммы, недодуманные строфы — все
это вихрем неслось вокруг меня каким-то ужасающим
колесом, центром которого, несчастной осью была я
сама. Я зажгла свет и поработала немного. Какие-то
строфы будущей главы. Потом мне стало легче, и я
уснула.
305

11 мая 1943 года
Днем
Теперь, мне кажется, намечается что-то вроде плана
главы. (О, как я осторожна!..) Но как будто действи­
тельно стало прорезываться настоящее.
Но как я страшна. Как ужасно выгляжу.
Неужели и тут будет тот знаменитый «скачок» в
развитии, о котором так хорошо рассказывал И. Д.
Признаки старости будут сказываться постепенно. И
потом в одно утро я проснусь старухой. И хотя я
действительно не боюсь старости и когда-нибудь
обязательно напишу книгу о «золотом закате», я не
хочу больной, уродливой, желтой старости, пропах­
шей камфарным маслом. А, судя по моему виду, именно
это мне и угрожает. Но я хочу верить, что это еще не
такая старость, а просто — болезнь. Чувствую я себя
еще совсем хворой.
День сегодня уже гораздо менее очаровательный,
то есть попросту — скверный. Идет беспросветный
дождь. И хотя в такие дни гораздо легче восстанавли­
вается душевный порядок, но невралгия милее от этого
не станет. Противное чувство хрупкости во всем теле
просто угнетает...
13 мая 1943 года
Сегодня бурное пробуждение в б1^ утра: сильней­
ший артобстрел и довольно близко.
Тревога кончилась в 2г/2 часа дня. Это была одна
из самых продолжительных наших тревог.
Мы с Мариэттой были во дворе как раз в ту минуту,
когда «мессершмитты» пролетели над нами. Наши зе­
нитки гремели. Все небо было в темных клубах раз­
рывов. Как сказал один приехавший с фронта летчик:
«Фрицы пытаются сделать массированный налет». По­
том он прибавил, что «вообще они подтянули сюда све­
жие силы», но что Ленинграду «уже недолго терпеть».
Погода снова испортилась, но вечера бывают не­
обычайные: золотисто-смугло-голубые, с маленьким, но
страшно ярким месяцем и громадными, как в планета­
рии, звездами.
909

Вчера полдня упивалась словарем Даля. Читала
букву «Ш». Это мне нужно для шума деревьев. Но я
убеждаюсь, что Даля надо читать ежедневно и что наш
поэтический словарь, за исключением одного, быть
может, Пастернака, очень убог.
17 мая 1943 года
Выдержка, выдержка и выдержка! Спокойствие.
(Это я о работе, а не о тревогах.) Спокойствие! Не до­
пускать себя до сердцебиения. Ровно идти к намечен­
ной цели. Но есть ли что-нибудь труднее на свете!
Около 12 часов ночи
Зенитки неистовствуют... Ох, страшно! Дом дро­
жит. Все мне кажется, что сейчас упадет бомба. Такого
зенитного огня я просто не помню. Боюсь гасить свет:
в темноте страшно.
На фронте у союзников дела блестящи. Северная
Африка завершена. Там уже с немцами и итальянцами
все кончено. Теперь в скором времени надо ожидать
второго фронта. Теперь мы как две футбольные команды
со счетом: Сталинград — Тунис.
22 мая 1943 года
Сейчас за мной должны приехать с Кировского за­
вода. Давно уже они просили меня выступить у них, но
я то хворала, то была занята... Слышу гудок под окном.
Это за мной.
Вечер
Только что вернулась с Кировского. Народу было
много, слушали отлично, хотя я и хуже стала читать
после болезни: все задыхаюсь.
Заводской клуб помещается в бомбоубежище. Ведь
немцы тут совсем рядом.
Нельзя спокойно смотреть на территорию завода.
Это уже почти Сталинград в очерке Василия Гроссмана
«Направление главного удара».
Здесь тоже: «темные громады цехов, поблескиваю­
щие влагой рельсы, уже кое-где тронутые следами оки307

си, нагромождение разбитых товарных вагонов, уголь,
могучие заводские трубы, во многих местах пробитые
немецкими снарядами».
Но, в отличие от Сталинграда, «главный удар» нем­
цев по Кировскому заводу расщеплен на множество не­
прекращающих ся ударов.
Когда мы поднялись из подвала на свежий майский
воздух, нас встретили звуки вальса. Патефон стоял под
открытым небом на обломке кирпича, а две пары девушек-дружинниц, в штанах и брезентовых сапогах, мед­
ленно кружились по двору на фоне сгоревшего цеха.
Над ними, как бы охраняя это краткое веселье, барра­
жировал «ястребок».
Мне припомнился завод «Севкабель» на Васильев­
ском острове, где я была прошлым летом. Немцы бьют
по «Севкабелю» с противоположной стороны залива из
Лигова. Там тоже все цехи изранены и пробиты. В
зияющую пробоину одного здания дерзко заглядывал
со двора какой-то цветущий куст.
Это все — «сторожевые» заводы Ленинграда, как
были некогда «сторожевые» монастыри.
24 мая 1943 года
Вчера поехала выступать в морскую часть, располо­
женную, однако, на земле, за Спасской заставой, в ме­
стечке Медвежий стан. Там протекает река Охта. Все
утопает в черемухе.
Меня завалили букетами в машине до такой сте­
пени, что патрульный, проверяя мой паспорт, спро­
сил:
— А где же эта гражданка?
Я одарила черемухой весь наш коридор.
25 мая 1943 года
3 часа 10 минут
Только что так треснуло в воздухе, что я чуть не
свалилась с кресла. Просто неслыханный какой-то
звук. Через десять минут второй такой же удар. Я
думала, что бомба, но больше похоже на шрапнель.
308

Евфросинья Ивановна только было собралась мыть
окно, а теперь сказала:
— Все настроение спортил.
И не стала мыть.
Третий удар. А радио молчит.
Позднее
Меня успокоили, что это — мы. Какая-то, говорят,
новая «игрушка» поставлена, видимо, рядом с нами, и
это ее пробовали.
26 мая 1943 года
Вчера убит снарядом профессор Абрамсон, очень
одаренный хирург, читавший лекции и у нас в институ­
те. На днях он был у Мариэтты (я слышала за стеной
его голос) и просил разрешения показать мне стихи
своей девочки. Мариэтта ответила, что сейчас я занята
и что лучше это сделать через несколько дней.
В час смерти Абрамсона его ждали на заседание
ученого совета в Институте переливания крови. Для
того чтобы не опоздать туда, он на двадцать минут
раньше окончил лекцию студентам в больнице Карла
Маркса. Он был аккуратен и говорил про себя: «Я ни­
когда не опаздываю».
27 мая 1943 года
Абрамсон был убит осколком бомбы, а не снарядом.
Ему оторвало половину головы. Мариэтта видела его
вчера в гробу: голова скрыта марлевой повязкой, пу­
стота наполнена ватой.
Старики родители здесь же, в Ленинграде.
28 мая 1943 года
Была у меня Мария Николаевна Эгерштрем из Ин­
ститута усовершенствования учителей.
В квартире Марии Николаевны пять раз вылетали
стекла от бомб. На шестой раз жить там стало невоз­
можно, и М. Н. получила новую квартиру взамен раз­
битой. Но как было перевезти туда вещи, когда за пе­
ревозку одного только рояля просили девять кило
хлеба?
309

Узнав об этом, сослуживцы Марии Николаевны
устроили «субботник» по переноске вещей, который
длился три дня. Все было перенесено на руках за ис­
ключением рояля. Работали одни только женщины.
Среди прочих предметов была тяжелая бронзовая лампа:
Прометей, вздымающий факел.
Когда все было устроено на новом месте, Мария
Николаевна устроила новоселье, истратив на угощенье
свой паек донора.
Был чай, сандвичи и винегрет. Гости получили по­
дарки. У каждого на тарелке лежала «повестка» на
право получения «посылки». «Посылки» были тщательно
упакованы и снабжены подробным адресом. В каждой
было то, что могло доставить удовольствие адресату:
пушкинист получил маленький бюст Пушкина, люби­
тельница фарфора — старинную тарелочку. Те, у кого
были дети,— детские книжки.
Новоселье очень удалось, несмотря на очередную
бомбежку. Гости пили чай, беседовали. А над ними
Прометей вздымал свой факел: в новой квартире было
электричество.
Мария Николаевна пришла ко мне с просьбой уча­
ствовать в жюри детского литературного конкурса. Она
принесла мне множество папок и тетрадей: стихи, поэ­
мы, повести, дневники, научные сочинения. Тематика
разнообразная.
Ученик 4-го класса 26-й школы описывает вторжение
фашистов в русские города:
В города они входили,
Магазины все громили,
Пили водку, брали шпиг,
И консервы открывали,
И съедали в один миг.

Более «зрелый», Гребенников (ученик 6-го класса),
представил исследование: «Книга — друг человека».
Мы узнали, что «за период X V III—XX веков челове­
чество весьма подвинулось в своем развитии».
Есть по-настоящему ценные вещи, такие, например,
как «Отечественная война в мемуарах ленинградских
школьников» (6-й класс 10-й школы).
310

Интересен рассказ пионерки Зины Карасевой
«Первая бомба»:
«Ночь. Тихо. Звезды. Луна ярко освещает улицы.
Я лежу у трубы на крыше, чутко вслушиваясь в ти­
шину, и гляжу на небо. Вот Большая Медведица. Вот
Малая. К моему величайшему удивлению, около Боль­
шой Медведицы появилась новая звездочка. Вдруг
гул мотора. Все слышней и слышней. Тут я догадалась,
что это вражеский самолет». Далее Зина описывает
гул, грохот, звон стекла. «Снизу кричат: «Зина! Зина!..»
Сбегаю вниз. Родители, не ожидавшие меня увидеть
живой, не верят своим глазам. Но я, ни на что не об­
ращая внимания, спрашиваю: «Куда попала бомба?»
Мне отвечают, что в соседний дом, и я бегу туда помо­
гать выносить и перевязывать раненых».
Ученица 9-го класса 47-й школы Инна Битюгова
написала сочинение под скучноватым названием «Что
мне дала работа в совхозе». Но на деле оно полно очаро­
вания и поэзии. Инна пишет, что еще до войны «мечта­
ла сделать что-нибудь очень хорошее и полезное, что­
бы я почувствовала, что живу не зря».
Летом 1942 года для ленинградских школьников
«началась новая, огородная жизнь, жизнь плодотвор­
ного труда. Постепенно жизнь растений увлекла меня.
Мне казалось, что я выращиваю маленьких человечков.
Вот они, еле видные, слабенькие, зеленые, а вот уже
окрепли их тоненькие ножки и гордо поднимаются зе­
леные головки. И, глядя на них, я вдруг поняла, что
моя давнишняя мечта сбылась.
Я представила себе две дороги. Одна ведет на фронт,
другая — в мой город. И по этим дорогам бегут один
за другим зеленые овощи-человечки. Вот один из них
подбегает к большому каменному дому. В квартире на
кроватке сидит белокурая маленькая девочка. Ее руки
тонки, как палочки, глаза печальны, щечки ввалились.
Это враги принесли ей голод. Но мой маленький зеле­
ный человечек сильнее многотысячной армии врагов.
Он пришел на помощь слабой девочке. Щеки ее розо­
веют, руки округлились, глаза снова блестят. Она под­
нимается, идет — и я чувствую, что в ней воплотилась
моя мечта.
311

Другой овощ-человечек бежит по второй дороге.
Кругом враги. Не пускают они человечка, бросают в
него бомбы, снаряды, но он неуязвим. Вот он вбегает
в землянку, где боец-разведчик склонился над картой.
Трудный предстоит ему поход. Вдруг видит боец: он
не одинок, о нем думают и заботятся советские дети.
Съел боец овощ и почувствовал, что в жилы его влилась
богатырская сила. Смело пошел он в поход, вернулся
боец с победой. И скоро взвилось советское знамя над
советской землей...»
Кончает Битюгова так:
«Я знаю теперь, что такое труд, чувствую ответст­
венность за этот труд, чувствую, что я уже не школьни­
ца-ребенок, а школьница-боец. Я работала для города
и фронта».
На обложке рассказа Инны Битюговой изображены
в красках свекла, брюква, турнепс и мелкие редиски:
все с милыми, дружелюбными лицами.
Хороши стихи Ворожейкиной.
30 мая 1943 года
Когда-нибудь в дополнение к уже написанному од­
нажды на эту тему стихотворению я напишу моногра­
фию о бессоннице. Сегодня она опять была у меня в
самом своем грозном виде: «бессонница фуриоза», или
«мультифлора», или еще не знаю как.
Отчего она опять была — кто знает. Началось это
с волнения по поводу передачи радио... Ночь была бес­
конечная, как жизнь. Снова конвейер воспоминаний,
который ни замедлить, ни остановить нельзя.
Одновременно с этим я мысленно писала сразу три
стихотворения, начала совсем новую главу о путеше­
ствиях. Ее-то мне и хочется сейчас писать больше всего.
Бедный И. Д. тоже сумрачен и молчалив: у него
десятки трудностей с отправкой студентов на фронт,
с мобилизацией студентов в армию и т. д. А надо, надо
все это пережить. Нельзя сдать сейчас, когда все же
уже видна победа.
Начало третьего
Воздушная тревога.
312

3 июня 1943 года
Жаркий день, совсем лето. Поехали с Анной Ива­
новной за шляпами и попали в тревогу. Трамвай наш
остановился у Марсова поля, мы все вошли в подворот­
ню. Оттуда, как из туннеля, была видна синяя арка
неба, безоблачного, сияющего.
Только что по радио опять передавали о продаже
«в неограниченном количестве противоипритной пасты
№ 5».
Вечер
Обидели, обидели... уж не скажу меня, но вообще
всех писателей. Выдали в Смольном первые медали,
объявили по радио.
Там были: музыкант, дирижер, актриса, художник,
но ни одного писателя. Даже Вишневский, который
там был, не указан как писатель. Вообще — о нем ни
слова. Вот уж, что называется, отблагодарили!.. И
все же надо работать,— невесело тебе — а ты пиши.
4 июня 1943 года
Сейчас по радио назвали также и Вишневского в
списке награжденных вчера. Таким образом, отмечены
и писатели: и на том спасибо...
Евфросинья Ивановна сообщила мне, что немцы
«набросали листовок». Снова стреляют. Сейчас, сию
минуту, где-то близко, не грохнуло, а как-то проши­
пело...
Сяду-ка я за «пушкинское» стихотворение. В 144-ю
годовщину рождения Пушкина в его квартире, на Мойке,
мы будем выступать по радио.
5 июня 1943 года
Ну, и денек был вчера! Интересует меня судьба
двух моих «медалей» — правдинской и тассовской. Но
даже если нигде ничего не получится, все равно —я
успокоилась. Говорю это без рисовки. Здесь сыграла
свою роль и большая цитата из моего «Бессмертия»
313

(«Как проникновенно сказал поэт...»). А проникновенного-то и обошли. Но как сказал Омар Хаям: «Ты обой­
ден наградой — позабудь». Нет, не шутя, я если не
забыла, то успокоилась. На меня нашло отличное ве­
селое и злое настроение. И главное, хочу и могу ра­
ботать... Главный секрет хорошего самочувствия —
это, конечно, рабочее состояние: «Пока я работаю —
пуля меня не возьмет». Только бы голова не болела.
Только бы самой мне не сглазить, но тесто для главы у
меня превосходное. Только пеки...
7 июня 1943 года
Новая пятая глава в виде «теста» вся уже готова.
Надо только, чтобы оно не перекисло: еще старик Гете
предостерегал на этот счет.
Вчера выступали на квартире Пушкина, где я
раньше не была ни разу.
Был необычайной прелести весенний день. Небо
задумчиво синело. Даже белые облачка — следы воз­
душных боев — не бороздили его. Мы свернули на
Мойку. Она была тиха, безлюдна. По этому тротуару,
вдоль этой чугунной ограды проходил Пушкин, возвра­
щаясь к себе домой.
Тихие комнаты пушкинской квартиры встретили
нас. Они скупо обставлены красным деревом. Это
мебель пушкинской эпохи, но не мебель Пушкина. Та
с самого начала войны увезена отсюда.
На каминах и подоконниках букеты из черемухи и
сирени (сирень в этом году необычайная: тяжелые
дивные кисти, хоть высекай их из мрамора). И тонкий
запах чуть увядших цветов следовал за нами из ком­
наты в комнату. В пушкинском кабинете, у пустых
книжных полок, был установлен микрофон. Дом со­
хранился хорошо, полы натерты, но повсюду змеятся
трещины. Особенно сильно повреждена стена в быв­
шей спальне Пушкиных. Это результат трех бомб,
упавших на Мойку в ноябре 1941 года.
В кабинете, в том углу, где на диване умер Пуш­
кин, стоит теперь его бюст в пожелтевшем лавровом
венке. В Ленинграде нет теперь свежих лавровых
314

листьев. Теплицы Ботанического сада давно погибли
от вражеских бомб.
Невдалеке от бюста был установлен микрофон. По
раз навсегда установившейся традиции, собрание, по­
священное дате рождения поэта, открывалось ровно в
два часа дня. Но на этот раз, в день 144-летия со дня
рождения Пушкина, было допущено пятиминутное
опоздание. Эти пять минут были даны на трудности
осажденного города, на неповторимо грозное своеобра­
зие его быта.
В 2 часа 05 минут собрание Института русской лите­
ратуры Академии наук, Ленинградского отделения Со­
юза советских писателей и Пушкинского общества от­
крывает профессор Мануйлов. Все стоя слушают его.
Затем к микрофону подходит Николай Тихонов.
— Мы отмечаем этот день в обстановке сражаю­
щегося Ленинграда,— говорит Тихонов,— мы не мо­
жем быть сейчас ни в Михайловском, ни в Тригорском. Эти священные для нас места сейчас у немцев.
Но здесь, в Ленинграде, Пушкин — участник нашей
борьбы с поработителями. В бою участвуют не только
люди с оружием в руках, не только современники боев.
Наши предки величием своих деяний также борются
за свою родину. Всю жизнь ненавидевший тиранию и
рабство, воспевавший солнце человеческого разума,
Пушкин сейчас с нами.
Взволнованно говорит Всеволод Вишневский. Он
вспоминает Пушкина — певца Полтавы и Петербурга.
Пушкин первый поднял тему военной мощи России.
Он сам сражался за нее со всеми бенкендорфами,
дубельтами, геккернами, дантесами. Пушкин принял
бой с ними. Он пал, защищая не только себя, свою
личную русскую честь, но и честь всего русского.
Кроме стихотворения, написала «лирический» отчет
о вчерашнем и дала для «Правды». Надо почаще де­
лать такие вещи. Не надо угашать в себе журналистку.
Пускай живут все трое: поэт, прозаик и газетчик.
Только не надо трогать ни театра, ни кино. Туда для
меня нет пути, одни неудачи.
Еще я замечаю в себе жадность стяжателя и скупца.
Что бы я ни увидела и ни услышала: звук, цвет, оборот
315

речи, все мне хочется стащить и спрятать — авось при­
годится для стихов или прозы.
День сейчас чудесный. Один из редких безоблач­
ных дней Ленинграда. Их тридцать пять в году.
Я вычитала это в БСЭ, в статье «Ленинград».
8 июня 1943 года
Сегодня я получила в Смольном медаль «За оборону
Ленинграда». Нас было несколько человек: предста­
вители искусства и науки. Но никто из них ничего не
сказал в ответ на вручение медали. Я так растерялась,
что тоже ничего не сказала.
Этот маленький диск медали вобрал в себя все, весь
Ленинград, память о нем на всю остальную жизнь.
9 июня 1943 года
Сегодня утром тишина последних дней была нару­
шена зенитками. Я просыпалась и засыпала три раза.
Часам к десяти было несколько таких же оглушитель­
ных выстрелов, как было уже однажды. Это — мы, но что
именно — неизвестно. То ли артиллерия, то ли (и это
вернее) какая-то сверхмощная зенитка, стоящая где-то
у Макса Тельца. Наш бедный дом содрогался с головы
до ног. Тарелки И. Д. на стене жалобно звенели. Но
радио в это время передавало сказки Арины Родионовны
для дошкольников... Все это вместе взятое — Ленин­
град.
10 июня 1943 года
И. Д. не ест, не пьет. Я почти не вижу его. Трудно­
сти замучили.
По радио передавали заявление Рузвельта на прессконференции по поводу возможной химической войны.
Неужели и это еще нам предстоит? Ужас, перед кото­
рым померкнет все бывшее на земле за все миллионы
лет ее существования.
Я гляжу на зеленые деревья, будто прощаясь с
ними.
Я уже вижу их превращенными в пепел и прах.
316

11 июня 1943 года
Перечла «Народ бессмертен» Гроссмана. Читала и
плакала. И высшее, что может дать книга, холодок
восторга и жар умиления, пронзали мне сердце...
Вчера награждали Тихонова орденом Отечественной
войны I степени.
14 июня 1943 года
И. Д. вернулся сегодня с «торфа»: там все не ладится
Работа тяжелая, студентам трудно.
15 июня 1943 года
Около 11 утра
Радио пока молчит, но концерт Скрябина прекра­
тился, а обстрел идет довольно сильный. И слышны
разрывы. Значит, это не мы... Все эти дни было тихо.
А теперь, видимо, немцы опять что-то подвезли или на­
ладили поврежденное нами. Но почему радио безмолв­
ствует?
Дела «огородные».
Юрий Владимирович Баймаков, доктор химических
наук, закончивший второй том труда «Электролиз в
металлургии», выставил в Доме ученых на овощной
выставке брюкву весом в шесть килограммов. Он же
в прошлом году на своих грядках вблизи Политехни­
ческого института вырастил картофель, но не съел, вы­
терпел: оставил на семена. Теперь посадил семенной
картофель. Сам таскал мешки с навозом, удобрял зем­
лю суперфосфатом и хлористым кальцием. Урожай со
ста метров— шестьсот килограммов овощей.
Вера Родионовна Стрешнева, заслуженная артистка
республики, тридцать девять лет на сцсие. Ее огород
во дворе. Урожай хорош.
На Марсовом поле — сплошь профессорские гряд­
ки. Видала, как старый профессор посыпал свою капу­
сту нафталином: спасал от жучка-вредителя.
Возникли новые трудности. Знакомый школьник с
негодованием и возмущением рассказывал о грачах,
прожорливых птицах, выклевывавших из земли только
что посаженную капусту:
317

— Эти грачи идут за нами по пятам. Мы сажаем, а
они выдергивают. Мы сажаем, а они выдергивают.
— А пугало если поставить? — предложила я.
Мальчик только рукой махнул:
— Какое тут пугало? Они просто смеются над ним.
— А если пугнуть их из винтовки?
— Вот-вот, и мы так думали,— воскликнул маль­
чик.— Достали мы винтовку, мелкокалиберную. На­
чали стрелять. Да разве этих грачей испугаешь из вин­
товки, когда они привыкли к снарядам?! Они просто
смеются над винтовкой.
И действительно, приходилось им, в свою оче­
редь, идти за грачами по пятам и снова сажать
выдернутые кустики. Было замечено, что вторично
грачи уже раз выклеванное не клевали.
16 июня 1943 года
Крупный град. Пропали огороды...
18 июня 1943 года
Поехала с фотографом на остров имени Кирова,
ныне «Детский остров». В его семнадцати зданиях и
павильонах расположен пионерский лагерь, первый за
время блокады. Здесь живут девятьсот сорок два ребен­
ка, но будут жить тысяча пятьсот.
Первый вопрос, который задают дети приехавшим
из города: «Обстрела нет?» или: «Какой район обстре­
ливают?» Один мальчик спросил:
— Какая сегодня перспектива?
Другой, четырнадцатилетний, при нас просился в
город.
— У мамы двухмесячный ребенок, хочу посмотреть,
как она там без меня справляется.
Детей прекрасно кормят: дают им глюкозу, молоко.
В очерке для заграницы я написала:
«В лучшей части города, на «Островах», где до ре­
волюции были выстроены богатые особняки, живут
теперь дети, чьи отцы на фронте, а матери рабо­
тают на оборону. Все лучшие помещения отданы им.
318

Обслуживающий персонал помещается в маленьких
комнатах, где жили некогда экономки, кастелянши
дворецкие.
Только в одном особняке, принадлежавшем в про­
шлом крупному рыботорговцу, я обратила внимание на
то, что чудесная громадная комната с видом на реку
Охту занята не детьми, а их молоденькой воспитатель­
ницей.
Уловив мой невысказанный вопрос, девушка вспых­
нула до корней волос, до венка из ромашек, надетого
на русые косы. Это был как раз час сбора детьми «ле­
карственных» растений, но, очевидно, при этом не была
забыта и чистая эстетика.
— Да, да, вы правы,— сказала девушка.— В этой
комнате могли бы помещаться по крайней мере пятна­
дцать детей. Но... взгляните на потолок.
Я подняла глаза к вычурному полукруглому своду:
там, в лилово-зеленоватых тонах пресловутого «дека­
данса» была изображена полногрудая обнаженная Ева
в райском саду. Змей с двусмысленным выражением
лица предлагал ей яблоко.
— Как педагог я не могла разрешить детям разгля­
дывать эту картину,— продолжала девушка с ромаш­
ками,— а они это делали. Что касается маленьких, то
эти фигуры их пугали и доводили до слез. У нас пока
нет мела, чтобы побелить потолок. Вот снимут блокаду,
тогда... А пока здесь сплю я. Дети приходят сюда
только в тех случаях, когда мне приходится делать
им выговоры. Но тогда, вы понимаете, они не поднимают
глаз.
В заключение воспитательница с удовольствием при­
бавила, что выговоры приходится делать все чаще, так
как у детей уже появились силы для шалостей.
Раньше они были слишком слабы».
19 июня 1943 года
Большой налет немцев на Волхов. Повреждено же­
лезнодорожное полотно. Мы сбили 24 самолета. Сегодня
все время канонада. Не есть ли это «начало»?
Душно на душе. А надо писать.
319

22 июня 1943 года
Тьфу, тьфу, чтобы не сглазить. Наконец-то, кажется,
начала главу. И теперь совсем по-иному.
Сегодня двухлетняя годовщина войны. Вспоминаю
этот день в Переделкино.
7 часов вечера
Третья тревога за сегодняшний день.
23 июня 1943 года
Когда-то поэзия сливалась с наукой. Помимо эсте­
тического наслаждения, античные поэты стремились
доставить читателю какое-то количество сведений (Бу­
колики и Георгики).
Мне думается, что этот пример древних достоин
подражания.
Эмоция, не закрепленная фактом, улетучивается,
как небрежно приготовленные духи. Выцветает, как
фотография без фиксажа. Таким закрепителем, фикса­
тором в поэзии является факт.
Каждое новое большое явление предстает перед
писателем сначала в общем очертанье. Особенно
это характерно для поэзии с ее любовью к обобще­
ниям.
Вспомним первые стихи о революции. Это абстракт­
но, общо, лишено деталей. Только наметки. Только
силуэты ощущений и фактов. Все — снаружи. Проник­
новения вглубь почти нет.
То же повторилось и с войной. Первые стихи о
войне не идут дальше общих мест: призывов и завере­
ний. Этот период военной поэзии был закономерен, не­
избежен. Только очень немногим поэтам удалось из­
бежать этой зоны «обтекаемости» явлений. Или же
миновать ее быстро, не задерживаясь. К таким поэтам,
в первую очередь, надо причислить Тихонова. К сожа­
лению, в дальнейшем Николай Семенович перестает
быть поводом для разговора о стихах по той причине,
что он их уже не пишет.
320

24 июня 1943 года
11 часов утра
Сильный обстрел, но трудно понять, где именно.
Снаряды прилетают со свистом и рвутся со свистом.
Очевидно, это не наш район, так как радио передает
Софроницкого. (Ух, удар близкий...)
Доклад о поэзии буду делать 3 июля. (Мне кажется
все же, что это и мы стреляем одновременно.)
Удручает меня И. Д.: количество трудностей все
растет. Торф, подсобное хозяйство, служба МПВО.
Все это помимо основной, текущей работы.
(Вот только когда радио сообщило об обстреле.)
Слова Генри Форда ■— «Предприятию полезно на­
пряжение» — применимы также и к поэзии...
О
чрезмерном пристрастии к ямбу, главным обра­
зом пятистопному. Этот упрек я обращаю и к самой
себе. Тем самым мы приучаем читателя к одному раз­
меру: это вредно.
Данте, прежде чем описывать мучения грешников
в котлах со смолой, отправился в Венецию и смотрел
там работу корабельщиков: тоже смола.
Чем объяснить отход от формальных достижений
Маяковского? Да прежде всего тем, что он сам отхо­
дил от своих юношеских исканий. Здесь же о поэтике
теперешнего Пастернака.
Вопрос Асеева: «Кому роднее Маяковский?» Наш
ответ.
25 июня 1943 года
Немного отлегло от сердца, чуточку успокоилась за
И. Д.: огородные цапки, доставленные в нужном коли­
честве для подсобного хозяйства, и белковые дрожжи
для работающих на торфе оживили его.
О
рифме. Лефы (в частности Асеев) утверждали,
что старые, десятки раз использованные рифмы
(«кровь — любовь») неизбежно влекут за собой и давно
пройденный строй мыслей и чувств. Так ли это? А
не может ли случиться наоборот? Что поэт, используя
старую рифму, оправдывает ее появление новой
мыслью? Даже «кровь — любовь» может зазвучать поновому, если нова выраженная этим словом мысль.
11 В. Инбер, т. 3

821

26 июня 1943 года
«Аполлон — бог помарок».
29 июня 1943 года
Аполлон — бог помарок — в очень малой степени
участвует в работе некоторых ленинградских поэтов.
Редакторское попустительство может произойти по
трем причинам: из-за невнимательности, ложно поня­
того чувства товарищества к редактируемому и непрео­
долимого упорства поэта..,
Вишневский упускает из виду, что стихи — это не
выступление с трибуны. Там слушают, хлопают и за­
бывают. А стихи остаются. Они напечатаны. Стихи —
это найденная формула. Чем она безошибочнее, тем
жизненнее. Я всегда думала, что поэзия своей точ­
ностью должна напоминать одновременно и аптеку и
математику. Можно еще сказать и так — стихотворение
должно строиться по принципу корабля: большая под­
водная часть (обдумывание, композиция); часть над­
водная — само написание.
30 июня 1943 года
Вот так пальнули! И близко! Опять обстрел начи­
нается. Опять свист и разрыв.
...Как бы ни были возвышенны чувства, но если не
найдены точные слова для их выражения, то они ничего
не стоят... Надо уметь ясно выражать то, что ты хочешь.
1 июля 1943 года
Поэтическая фраза должна располагаться с величай­
шей естественностью, как в прозе. Так оно и есть у
Пушкина, у Пастернака. У Сельвинского — не всегда.
За последнее время чаще.
Проверить поэтическую фразу можно, переведя ее
на прозу, «размотав» ее: из клубка вытянуть нитку, и
в этом размотанном состоянии она сразу обнаружит,
чем она погрешила против своей синтаксической при­
роды; что в ней лишнее и чего недостает.
322

2 июля 1943 года
Описывая явление или предмет, так же трудно
бывает уловить, выжать из него самое основное, сокро­
венное его свойство, как трудно освободить энергию,
скрытую в атомном ядре. Почти физически ощущаешь
этот страшный зажим самого главного. Без борьбы его
добыть нельзя. Все, что лежало на поверхности, уже
добыто. А теперь попробуй проберись в сердцевину.
Такие громадные, бесконечно сложные и развет­
вленные явления, как войны, требуют сложных и
разветвленных опосредствований. А мы очень часто
пишем о самом примитивном, самом лобовом, избегая
забираться в глубину, где нас могут подстерегать не­
удачи.
А от этого «хождения по поверхности» и происходят
столкновения на одних и тех же темах. Иногда даже
строки повторяются...
4 июля 1943 года
Небольшое событие: появился у нас котенок, сын
кошки Машки из главной кухни. Назвали Кузей. Он
худенький, плоский, похож на комарика. На ножках
держится нетвердо: заносит его куда-то вбок.
Все приходят смотреть на Кузю. Определили у него
сильный рахит задних лап.
Котята — это повальное увлечение: всем хочется
иметь живого зверька. Кроме того, одолевают крысы.
Я придумала загадку: «Две тысячи с хвостиком — что
это такое?» Ответ: «Котенок». Именно столько он стоит,
если купить его за деньги. А за взрослого, опытного
кота предлагали в одном месте «дачку на Лисьем Но­
су», но в сильно простреливаемом районе. Нашли ли,
не знаю.
6 июля 1943 года
На Орловском, Курском и Белгородском направле­
ниях немцы перешли в наступление. Бои продолжают­
ся. Нами подбито несколько сот танков (больше пяти­
сот). И сбито свыше двухсот самолетов. Возможно, что
это уже началось!
11

323

7 июля 1943 года
На Орловском направлении немцы отбиты, а на
Белгородском пока нет. Там еще очень напряженно.
8 июля 1943 года
Вчера обстрел продолжался с перерывами весь день.
Слышала, как И. Д. по телефону разрешал пропуск
в больницу на всю ночь какой-то бедной матери к маль­
чику, тяжело раненному в живот.
Ночное сообщение по радио — среднее. На Белго­
родском туговато.
10 июля 1943 года
День моего рождения... Вчера подарила себе малень­
кий, миленький рассказ о ребенке — «Истребители».
Я хочу, чтобы он был первым в серии детских расска­
зов... Важно, что их можно писать. Это отдых для
пера. Я устала от страшного напряжения поэмы.
12 июля 1943 года
День рождения прошел хорошо. Я (что со мной не
часто бывает) была по-настоящему весела, выпив не­
много водки. И всем было весело.
Чудесные розы получила я от редакции «Ленинград­
ской правды»: я таких не видала с начала войны. Они
и сейчас стоят у меня на столе.
Было еще хорошо потому, что союзники сделали
мне подарок: 10-го утром высадились в Сицилии. Если
это и не второй фронт, то полуторный уж наверно.
Посмотрим, что будет дальше.
4 часа
Страшно близко два разрыва. На всякий случай
спрятала машинку.
15 июля 1943 года
Я попала в «воронку», как я это называю.
Если представить себе жизнь в виде реки (вспоми­
наю замечательный рассказ Куприна «Река жизни»)...
324

если представить себе жизнь в виде реки, по которой,
хотя и не легко, но все же плывешь, то в этой реке попа­
даются порой бездонные воронки.
Иногда удается удержаться: скользишь по самому
краю, выбиваешься из сил, но наконец... ура! — уда­
лось. А иногда, вращаясь, опускаешься все ниже и вот
уже лежишь на самом дне.
Где-то наверху блаженно протекает жизнь. Где-то
там стоит твой письменный стол с начатой работой, иду­
щей счастливо. Происходят события, плывут встречи.
А здесь —* мертвая точка, изнеможение. Слабость,
слабость... бесконечное отвращение к какому бы то
ни было действию.
И все же единственная возможность выйти из во­
ронки — это начать действовать. Это как при замер­
зании: хочется спать, а надо встать. Холодно, а на­
до натираться снегом. Надо работать: это то, что спа­
сает.
А так хочется лежать, ничего не делать!
Устала я, друзья мои, смертельно устала!..
17 июля 1943 года
С четырех часов утра спать уже было невозможно.
Сначала зенитки, а потом сильнейший обстрел. Теперь
девять часов, все постепенно стихает. Разрывы уда­
ляются, как уходящая гроза.
Вчера была за городом, в подсобном хозяйстве Пе­
диатрического института.
С каким-то даже, я бы сказала, удивлением увидела,
что жизнь природы продолжается. Создания ее попрежнему прекрасны.
На столь высокие размышления навели меня пред­
меты и явления, в мирное время самые обычные, но
теперь просто ошеломляющие: теленок, клубника,
розы.
Теленок напоминает нашего Кузю в увеличенном
виде. Те же длинные ножки и неустойчивая, «боковая»
походка.
Клубника, смородина, малина — все это идет на
изготовление витаминов для питомцев института.
№

А моя бедная пятая глава напоминает мне просто­
квашу, которой не дают устояться. Только что она на­
чинает створаживаться и покрываться сметанкой, как
я снова взбалтываю ее. И все пропало.
18 июля 1943 года
Сегодня пятьдесят лет со дня рождения Маяков­
ского. У меня доклад в лектории и выступление по ра­
дио. Но так бьет вражеская артиллерия чуть ли не по
всем районам сразу, что не знаю, как быть. Трамвай не
ходит, пути во многих местах повреждены. Телефон не
работает, так что я не могу справиться в лектории,
состоится ли вечер. Но И. Д. говорит, что идти надо
обязательно, раз я докладчица. Он, конечно, пойдет
со мной.
Возьмем на всякий случай с собой все важные бума­
ги. Хорошо бы взять и машинку.
Все это лучше всего носить с собой. А то придешь
домой, а дома нет.
19 июля 1943 года
Вечер памяти Маяковского был на редкость хорош.
Народу было немного — человек сто. Всех переве­
ли в маленький зал. Но действительно трогательно,
что в такой день люди все же пришли на литературный
вечер.
После моего вступительного слова выступали Тихо­
нов, Рывина и актеры.
Потом выступала по радио. Шли домой по тихим
улицам (обстрел к этому времени прекратился совер­
шенно).
Надвигается на меня доклад о поэзии.
20 июля 1943 года
Вчера союзники бомбили Рим... Бомбежка Рима!
Этого еще не видело человечество. Теперь Италия на
волоске. Занята уже треть Сицилии.

24 июля 1943 года
Вечер
Грозный день! У немцев сейчас, совершенно явст­
венно, новая тактика: множество кратких обстрелов.
Этим достигается большое количество жертв: ведь пер­
вый снаряд всегда самый смертоносный, потому что не­
ожиданный. Кроме того, при таких обстрелах труднее
засечь батареи.
Вчера к нашему травматологическому пункту (это
как раз против моего окна) подъехал грузовик-газо­
генератор (не санитарный, а простой, полный ране­
ных, которых он подобрал на улице. Там была женщина
в военном, че... (Ох, какой удар! Пойду-ка в штаб,
а то я совсем одна. И. Д. нет. Мариэтта дежурит.)
Посидела в штабе и вернулась. Теперь, вероятно,
около двенадцати часов ночи. И. Д. еще не вернулся.
Звонил из города, что ждет отбоя. Напрасно. Первые
минуты после отбоя как раз самые опасные: немцы толь­
ко и ждут, чтобы все начать снова.
Какой кровавый день! Сейчас опять грузовик, пол­
ный трупов. Из-под брезента видны обнажившиеся кос­
ти ног. В прозрачном свете белой ночи все это ясно видно.
Грузовик подъехал было к травматологическому, но
вышел дежурный врач, заглянул под брезент, махнул
рукой. И девушка-шофер двинулась к прозекторской.
Врачебной помощи там уже никому не требовалось.
Я не дописала про вчерашний дневной грузовик.
Там был мальчик лет четырнадцати — пятнадцати,
вернее всего — «ремесленник», растерзанный, землисто­
бледный. Он полулежал в крови: обе ступни ног были
размозжены и висели черно-красными лохмотьями. Ког­
да его клали на носилки, он кричал:
— Главное — обидно! Я такой молодой, а что они
со мной сделали! Лучше бы убили к черту!
Поразило меня это слово «обидно». Сначала я ду­
мала, что ослышалась. Но нет. Мальчика внесли уже
в здание, а оттуда все доносился вопль:
— Обидно!..
Мальчик попил из кружки, которую подала ему
Евфросинья Ивановна.
327

Все остальные на грузовике молчали. Сняли жен­
щин. Одна была ранена в грудь. Другая — в ноги. Ко­
лени обожжены, черны от пороха, чудовищно вздуты.
Всех вынесли, а в грузовике остались какие-то кро­
вавые тряпки.
26 июля 1943 года
Вчера опять много раненых и убитых. Мальчик
с оторванными ступнями умер.
По радио важная новость: Муссолини подал в от­
ставку.
28 июля 1943 года
Хирург Б. рассказывал вчера о том, как во время
одной из операций (вскрытие флегмоны) зимой 1942
года кровь и гной замерзли на его руках, и стянули
их, как перчатки.
29 июля 1943 года
1 час ночи
Только что стих зенитный огонь огромной силы.
Весь воздух гудел. Ярко светилось какое-то окно, оче­
видно, отражая свет ракеты.
Такого зенитного огня, как этой ночью, мы еще
не знали. Ракеты осветили всю нашу территорию так
ярко, что из штаба позвонили И. Д.: не спустить ли
больных в убежище.
Небо было безоблачно и бездонно. Голубая бездна
была освещена красным золотом ракеты.
В Италии распущена фашистская партия.
3 августа 1943 года
Вечер
Сегодня меня чуть не убило.
Без четверти восемь, на закате, я пошла на наш
огород за укропом: хотела все приготовить к приходу
наших. Мариэтта была на лекции. И. Д. ушел в рай­
ком, взяв с меня слово, что я не выйду на улицу, так
как обстрел не прекращался с самого утра. Я обе­
щала. Но наш огород — не улица. Это на нашем же
дворе, на берегу все той же Карповки. Бывший
328

пустырь, еще на моей памяти заваленный ржавым хла­
мом, остатками протезов и клочьями матрацев, — те­
перь весь зеленый, пышный, выпуклый, как лесной
массив, увиденный с самолета.
Был час поливки. Здесь собрались санитарки, се­
стра-хозяйка, обойщик (его капуста самая лучшая).
Все такое мирное, летнее. Карповка — прелестная, от­
разившая в себе Ботанический сад.
Между гряд расхаживала так называемая «ака­
демик Фарро» (Анфиса Семеновна, жена главного
бухгалтера Ивана Захаровича Крутикова). Крутиков
уже немолод, работает в больнице сорок лет. У него
узкое бледное лицо, беззвучный голос. Это один из
самых тихих людей, когда-либо виденных мной.
Анфиса Семеновна психически больна. В про­
шлом — детский врач, работавшая в этой же больни­
це, она внезапно сошла с ума. С тех пор ее то поме­
щают в психиатрическую больницу в периоды обостре­
ния, то выпускают по просьбе мужа. Они очень нежно,
на старинный манер, привязаны друг к другу, говорят
один другому «вы».
Анфиса Семеновна (в чепце под шляпой, в пенсне
и с чемоданчиком в руках) энергична, многоречива,
властолюбива, обо всем осведомлена и в общем без­
обидна. Только требует, чтобы ее называли «академик
Фарро», и чрезвычайно искусно похищает ключи от
дверей и шкафов, пряча их в свой чемоданчик. Добыть
их у нее обратно невозможно: мы испытали это. При­
ходится идти, на хитрость.
Когда я пришла на огород, «академик Фарро» как
раз кончала нечто вроде публичной лекции о крысах,
которые, подъедая тыквы, якобы разносят тиф.
Я набрала укропа. И только было нагнулась к боль­
шому, только что созревшему кабачку, как раз­
дался громовой удар. Это упал снаряд у Второй
хирургии. За ним — второй, уже на наших огородах.
И третий.
Я увидела (до этого так близко виденный мной
только в кино) столб огня, дыма и земли, весь —
от основания до распадающейся верхушки. Горя­
чий воздух пахнул на меня. Я присела между гряд,
329

стараясь спрятать голову в больших листьях... уже
не помню — что и как. Потом, когда стихло, сорвала
все же кабачок и на трясущихся ногах помчалась
домой.
Бегу. А мне навстречу бегут от Второй хирургии,
крича, что на дальней грядке, на валу, ранило Крути­
кова. Он шел с лейкой поливать свои огурцы. Ему
оторвало кисть левой руки. Потом привезли к нам
еще раненых, с улицы.
Скверно то, что фашисты, видимо, пристрелялись
к нашей больнице. Последние дни они попадают все
ближе, все точнее. И вот теперь бьют без промаха.
Сейчас тихая, душная, облачная тревожная ночь.
Вдали все время артиллерийский гул.
Мы сначала думали идти ночевать в другое здание,
потом махнули рукой.
Теперь уж все равно.
4 августа 1943 года
Вчера ночью Крутиков умер: ему не только ото­
рвало кисть, он был ранен в живот, но это не сразу за­
метили. Основной удар пришелся по лейке: Иван За­
харович весь был залит водой.
Когда ему перевязывали руку, он тихим своим го­
лосом произнес, что ему больно «в животе». Раздели
его, а там крошечный осколок пробил сальник. Через
три часа Крутиков умер.
Самое страшное было то, как Анфиса искала мужа.
Сначала она наскочила на меня и спросила, не ви­
дала ли я его? Я ответила, что нет. В штабе пытались
ее уверить, что директор отправил его для проверки
книг в подсобное хозяйство. Она ответила (и вполне
резонно), что директора, который так поступает во
время обстрела, следует снять с работы.
В конце концов она все поняла, отыскала мужа во
Второй хирургии и не отходила от него. Но он уже
был без сознания.
5 августа 1943 года
Важнейшее сообщение по радио: мы освободили
Орел и Белгород. В честь этого в Москве — салют из
830

ста двадцати орудий, но мы, к сожалению, этого не
слышали. Только смотрели на часы и говорили:
— Вот теперь!
6 августа 1943 года
Доклад мой сошел неплохо. Народу было много.
Приехали наши фронтовики.
Я тщательно подготовилась. Перечла все написан­
ное за время войны ленинградскими поэтами в городе
и на фронте. (Сейчас вспомнила, как прошлой вес­
ной мы поехали на Карельский перешеек, в армию,
устроили там «выездное заседание» и приняли в члены
Союза писателей Михаила Дудина, работавшего в
дивизионной газете.)
В своем докладе я говорила о том, что каждое но­
вое общественное явление встает перед нами, писате­
лями, сначала в общих очертаниях, без деталей, почти
без рельефов. Это нечто вроде острова, видимого с ко­
рабля. Но чем ближе мы подходим к нему, тем явствен­
нее различаем, что это целый материк, тем детальнее
мы его видим. (Здесь я цитировала тех, которые, на мой
взгляд, задержались на этой первоначальной, «безрельефной» фазе в изображении войны и не пошли
дальше.)
Говорила я и о «недоброй инерции», которая порой
развивается в нас с быстротой сорных трав и побуж­
дает писать о том, что нами уже освоено. А наш чита­
тель опередил нас и ждет другого.
Шла речь о чистоте языка, о композиции, о выборе
темы, о редактуре, об умении переделать то, что под­
лежит переделке. Недаром же сказано, что «Апол­
лон — это бог помарок». Редко, слишком редко ощу­
щаем мы в целом ряде вещей присутствие этого «бога».
(Уже потом, после доклада, я вспомнила прекрасную
индийскую поговорку по этому же поводу: «Только
терпение превращает тутовый лист в шелк».)
Доклад был большой и подробный. В конце я ска­
зала: «Мы убедились в силе наших стихов, в их дей­
ственности: это доказывают письма наших читателей.
Наши книги берут с собой на фронт, носят их в поле­
вых сумках, читают перед атакой.
331

Сделаем же все, чтобы поэзия дней Отечественной
войны (в частности, ленинградская поэзия) была до­
стойна той великой цели, которой она служит: уничто­
жению фашизма и торжеству справедливости».
Прения по докладу завтра.
На обратном пути в машине «Ленинградской прав­
ды» попали в самый центр обстрела на Литейном.
Снаряды ложились справа и слева. Я снова увидела
дымные столбы от основания до вершины. Но они были
не черные, как у нас на огороде, а желтые и красные,
в зависимости от того — из камня или кирпича был
дом, куда они попадали.
Страшный грохот сотрясал улицу, все бежали при­
гнувшись. На трамвайной остановке многие легли на
землю. (Вспомнила рассказ Наташи о том, как во время
уличного обстрела какой-то военный прижал ее голову к
земле и прикрыл своим портфелем.) Мы мгновение коле­
бались: то ли выскочить и спрятаться в подворотне,
то ли как можно скорее ехать вперед. Решили — второе.
В грохоте и в обломках вихрем миновали Литейный
(мы, три женщины, сидели в машине, прижавшись
друг к другу). Выехали на Невский, а оттуда расте­
рявшиеся люди бегут прямо навстречу снарядам.
К довершению всего шофер чуть не угробил нас на
перекрестке: показалось ему, что из боковой улицы
летит на нас машина. А в действительности она, увидя
нас, остановилась.
Приехали домой, а вскоре из райкома прибежал
испуганный И. Д., которому сообщили, что обстрели­
вается «Володарский квадрат», как раз тот самый, где
в виде точки находилась и я.
Ну и достанется же теперь Ленинграду от немцев
за Орел и Белгород!..
7 августа 1943 года
Вчера поздно вечером наше писательское сове­
щание закончилось в громах и молниях (литератур­
ных).
Домой меня отвез на своей машине Вишневский.
Я была полна мыслью о только что закончившемся
совещании и не сразу заметила, что у нас во дворе
332

иду по сплошным осколкам, словно по стеклянным
листьям.
Пригляделась внимательно и увидела, что кирпич­
ный одноэтажный флигелек у ворот, там, где табель­
ная, разбит основательно: два прямых попадания.
Но никто не пострадал: все уже ушли.
Увидя этот флигелек, я вспомнила, что, сидя в пре­
зидиуме и готовясь к заключительному слову, я, услы­
хав далекую канонаду, еще подумала: «Какой это бед­
няга район страдает?»
Оказалось — наш район и даже наш двор.
8 августа 1943 года
Я одна. И. Д. и Мариэтта уехали в город за про­
дуктами. Сегодня жаркий, совсем летний день, вос­
кресенье.
Безумная «академик Фарро» спрятала ключи от
всех несгораемых ящиков и шкафов, где хранились
деньги и расчетные книги покойного Крутикова, и не
отдает. Пущены в ход десятки уловок и хитростей, но
пока безуспешно. И. Д. мучается.
9 августа 1943 года
Вчера был самый страшный из всех ленинградских
обстрелов. Снаряды с дьявольской точностью ложи­
лись в центре города, главным образом на перекрестке
Невского и Садовой, у трамвайной остановки. А там
в это время кишело народом: воскресный день. Все
это началось через несколько минут после того, как
И. Д. и Мариэтта сели в трамвай № 3 и уехали. Первый
же снаряд попал в трамвай № 12, идущий вслед за
ними,— там было 28 убитых и 62 раненых.
Невыразимо горькое чувство безвозвратно ушед­
шего лета просто убивает меня. Никогда, никогда не
вернуть мне утерянного. Теперь под этот грохот пушек
(вот и теперь) нельзя допускать ошибок. Они непопра­
вимы. Весь этот год цепь неудач. Пятая глава (начало
начал). Эта ошибка завершила прошлый год. Ею я на­
чала этот год. И тут сбылась старинная примета: плохо
333

начатый год таким весь и будет. Потом был сборник,
доставивший мне беспокойство... А там — вереница
мелких неудач. И основная катастрофа, как следствие
всего, выпадение из рабочего ритма. И тщетные ста­
рания снова попасть в него.
А тут еще честолюбие, мучающее меня. Ощущение,
что другим удается, а мне — нет. Болезни, слабость...
Беспокойство за Жанну. Все это вместе взятое — труд­
но выносимо. Я постарела и ослабела.
Что за тяжкое душевное устройство: не работать —
я не могу. А всегда работать я тоже не могу.
Так проиграть лето! Ничего не увидеть. Ничего не
написать. Непростительно.
10 августа 1943 года
И вот уже лето на исходе. Уже первые желтые
листья лежат у нас на асфальте. Ежедневный грозный
и монотонный (вот и сейчас) рев снарядов. Невольная
боязнь улиц. Стремление быть поближе к парадным
и подворотням, чтобы укрыться при первом же ударе.
И это не только у меня... Тяжко. Трудно.
11 августа 1943 года
За окном мелкий осенний дождик. Осень. Ну и бог
с ним, с этим летом! Как сказала Евфросинья Ива­
новна: «Мы и не видали лета красного. Только ви­
дели, как кровь течет».
Сегодня, через десять — пятнадцать минут после
того, как я вернулась, начался шквальный обстрел.
Всего было шесть или семь снарядов. Один разорвал­
ся на улице Льва Толстого, против Рентгеновского
института, второй — за огородом, против школы. И тре­
тий — на нашей территории, почти в том же месте,
где погиб Крутиков.
Говорят, что это немцы метят в завод точных при­
боров («Пирометр»), который опять начал работать.
Фоторепортер К. рассказал мне ужасающие под­
робности воскресного обстрела на углу Невского и Са­
довой: кровавая трамвайная остановка. На мостовой
лежали куски человеческих тел, бидоны, кошелки,
334

лопаты, овощи. Многие ехали на загородные огороды
или возвращались оттуда. К. видел оторванную руку
с папиросой, которая еще дымилась. Свекла и морковь
плавали в крови. Потом пожарные смывали кровь с
мостовой и тротуара.
Должна честно сказать, что я этой трамвайной ос­
тановки очень боюсь. Она была пристреляна еще тогда,
когда обстрелы были редкостью.
12 августа 1943 года
Уже начинаются поиски родных и друзей, не при­
шедших домой или на работу.
Доктор С., сама больная, ищет дочь. Публичная
библиотека ищет сотрудницу. Наташа—инженера К.,
товарища сына, жившего у нее. Его нет уже третий день.
Пишу и думаю: вот-вот начнется вчерашнее. Нуж­
но ехать в город — и боюсь. Вспоминаю слова сани­
тарки Насти: «Уж лучше бы нам всей грудью нава­
литься. Либо помереть всем, либо немца сдвинуть.
А так — это не жизнь».
13 августа 1943 года
За окном дождик. Серые тучи. Люблю все это.
Собираюсь в Москву.
Единственная возможность как-то исправить такой
неудачный год — постараться сделать новую книжку.
И, конечно, проще всего это сделать в прозе. Да и не
могу я сейчас писать стихи. Не могу. Какая-то про­
слойка мне нужна сейчас. Сделаю, как я и хотела.
Напишу о ленинградских детях...
Радует меня и то, что наступает столь любимая
мною осень. Кончилось это тяжкое бесплодное лето.
Впереди еще, быть может, янтарная осень («янтарь
и цедра»,— как говорит Пастернак).
18 августа 1943 года
Москва
Вот и Москва. Долетели великолепно. С удобст­
вами и почетом. По дороге на аэродром необычен был
город — пустой, залитый луной, с прожекторами, то335

нущими в лунном сиянии, с «люстрами» осветительных
ракет на горизонте. Штук семь неподвижных шаров
висело в небе.
В Москве холодная осень. Но люди ко мне теплы
и нежны...
23 августа 1943 года
Написала для английского радио «Военный объект».
Для Швеции дала «Воскресный день в Ленинграде»
и «Генеральную уборку». В «Прав/];у» отправила «Истре­
бители» и «Генеральную уборку». Должна приготовить
выступление для нашего радио (сегодня). На среду —
выступление для Америки. На четверг — письмо для
Америки о наших девушках.
24 августа 1943 года
Москва
Вчера в девять часов вечера в честь освобождения
нами Харькова было дано двадцать залпов из двух­
сот двадцати четырех орудий. Все небо сверкало от
сотен ракет и трассирующих разноцветных пуль. Это
были точки, тире, линии и шарики. А вокруг города
полыхали залпы. Мы стояли с Жанной у окна моего
номера на девятом этаже. Двор под нами был светел,
весь голубой, цветные блики бежали по стеклам эта­
жей. Аплодисменты с улицы доносились к нам на де­
вятый этаж.
1 сентября 1943 года
После первых тягостных (как это бывает часто)
дней Москва начинает оборачиваться очень удачно.
Оба мои детские рассказа третьего дня появились в
«Правде».
2 сентября 1943 года
Сегодня у меня выступление (чуть не написала
«наступление») по радио. А потом пойду к морякам
рассказывать о Ленинграде.
336

Из массы вещей мне осталась только рецензия о сти­
хах Эренбурга для «Интерлита». И выступление по
радио для детей...
Словечко — «кризиц».
5 сентября 1943 года
Нет, все-таки отлично, что я сюда приехала. Здесь
кончилось то душевное состояние, в котором я была
все это последнее время: когда все в душе освещено
и все неподвижно, словно при свете вражеской ракеты.
8 сентября 1943 года
Важная новость: капитулировала Италия. Офици­
ально еще не сообщали, но это точно. В Донбассе мы
освободили Сталино.
Не забыть главы о луковице и весне.
9 сентября 1943 года
Сегодня в шесть часов утра сообщили по радио о
капитуляции Италии.
23 сентября 1943 года
Приближается день отъезда. Я свои дел:а заканчи­
ваю. Только написать ничего не написала: совсем за­
тормошилась.
9 часов 40 минут вечера
Мы освободили Полтаву. Посмотрим сегодня салют
при дожде: этого еще не было...
Салют без дождя, но под тучами. От этого он более
гулок. Величественно и грозно.
Второй салют, за город Унечу, был при дожде.
Алые и зеленые отблески зеркально отражались в мо­
кром асфальте.
24 сентября 1943 года
Отличный деловой день. Все удалось, все успела.
Во вторник, видимо, лечу.
Сегодня в Совинформбюро закружилась у меня
голова. Показалось, что передо мной раскрыт весь
337

земной шар, от Швеции до Египта, и всюду меня чи­
тают.
Надо больше писать, главным образом прозу. Хочу,
чтобы меня всюду читали и любили друзья моей страны.
25 сентября 1943 года
Немцы бегут шибче, чем французы в 1812 году.
Сегодня нами освобождены Смоленск и Рославль.
Салют был двадцатикратный из двухсот двадцати че­
тырех орудий.
Из-за этого (частично) у меня сорвалось выступле­
ние по радио. Главное же, просто не могла сесть в
трамвай и стремглав побежала пешком. Примчалась
за минуту до выступления, а нужно за пятнадцать.
А тут уж началось сообщение. Возвращались домой
с Виноградской, смотрели салют, на этот раз двадца­
тикратный из двухсот двадцати орудий. И мне вспо­
минается та жаркая августовская ночь, когда у меня
ночевала бедная докторша. Она с ужасом говорила
о беженцах из Смоленска... Лежа у меня на диване,
она вздрагивала от канонады. Это далекие не то зе­
нитные, не то пулеметные залпы.
И вот теперь, через два года, Смоленск свободен!..
Значит, враг уже не в силах удержать оборону на
Днепре.
А как будет с Киевом? С Ленинградом как будет —
вот что самое главное. Значит, и он будет когда-нибудь
свободен?
Как хочется туда! Радоваться — так уж там!
26 сентября 1943 года
Вернулась из Переделкина, где провела целый
день. Душевно это было легче, чем я думала. Может
быть потому, что день был дивный, осенний, золотой.
Я нашла два масленка и один шампиньон.
Сторожиха сказала мне: «Не ищи, не найдешь. Войне
скоро конец, вот и грибов не стало».
Действительно, странно это народное поверье.
Осенью, накануне войны, грибов было неестественно
338

много. У себя на участке мы набирали целые корзины,
не знали, что с ними делать. Сторожиха сказала: «Это
к войне».
Переделкинский дом пуст. Главное, ни одной папки
с бумагами, ни одной фотографии. Мои дневники, га­
зетные вырезки, да мало ли что... ничего этого нет.
Вернее всего, пошло на растопку печей. И хорошо,
если бы только так. Грустно думать, что разрознен­
ные и бесприютные мои бумаги бродят где-то по
чужим рукам. Кто-то читает их холодно и недоуменно.
Постояла в комнате, где жил наш Мишенька. Оста­
лись гвозди от той полочки, о которую я ушибла его
головку, вынимая из кроватки.
Обедали у Афиногеновых. Его отсутствие очень
ощутительно и воспринимается болезненно. Так и ви­
жу его улыбку, голубую рубашку. Слышу голос.
28 сентября 1943 года
Все готово, все уложено. Хорошо было бы завтра
улететь; сегодня самолета не было. Так хочется быть
уже в Ленинграде. Витебское направление — это ка­
сается уже непосредственно нашего города. Надо
жить и дожить до его освобождения. До разгрома там
фашистов или до бегства их оттуда.
29

сентября 1943 года

Погода обещает быть прекрасной. Только бы уле­
теть сегодня.
Сегодня столько энергии потратила на телефонные
разговоры, что ее с избытком хватило бы на неболь­
шой двигатель.
3 октября 1943 года
Ленинград
Летели мы хорошо.
Весь день шли над осенними лесами, над нами си­
нело холодеющее небо. В Ленинграде приземлились
почти в темноте (дни уже коротки), а с аэродрома в
автобусе ехали в сплошной непроницаемой тьме.
339

За два дня при нас — еще ни одного близкого вы­
стрела.
Стреляют где-то далеко и редко.
Из детских разговоров 1942 года.
Мальчик спрашивает:
— Мама, а что такое ветчина?
Мать объясняет.
Мальчик:
— А ее кто-нибудь пробовал?
Девочка:
— Мама, а сколько весит великан? А какой паек
он получает?
Третий ребенок читал стихи Лермонтова: «Клянусь
я первым днем варенья» (вместо «творенья»).
Дети много думали тогда о еде... как и взрослые,
впрочем.
7 октября 1943 года
Эвакуированная девочка пишет матери: «Я осваи­
ваю винтовку и читаю «Мертвые души». Она посылает
матери бабочку в письме и пишет: «Эта бабочка —
степная. Такой в Ленинграде нет». И приписывает в
конце письма: «Прошу военную цензуру эту бабочку
не выбросить случайно и не смять».
Это все из писем дочки Марии Николаевны Ф.
Сама Мария Николаевна в 41-м году заведовала кино
«Арс» на площади Льва Толстого. В ноябре в дом,
где помещалось кино, были сброшены три бомбы за­
медленного действия, правда некрупные. Бомбы про­
лежали около трех часов, потом взорвались, одна за
другой. Дом к этому времени, по требованию МПВО,
был уже пуст, в кино тоже никого не было. Остава­
лась только Мария Николаевна. Она объяснила мне
почему: на ее ответственности был несгораемый шкаф
с дневной выручкой.
Когда Мария Николаевна осталась стеречь этот
шкаф, к ней вошла еще одна сотрудница и сказала:
— Я останусь с вами.
Мария Николаевна ответила:
— Нет, я не хочу. У вас двое детей и старуха
мать.
340

Сотрудница возразила:
— И у вас девочка и муж на фронте.
И осталась. Еще немного позже к ним присоеди­
нился технорук, пожилой человек, сказавший про
себя:
— Останусь-ка и я с вами. Все-таки мужчина.
Все трое они сидели, ожидая взрыва. Их тряхнуло,
осыпало штукатуркой, поцарапало стеклом, но все
остались живы. Несгораемый шкаф, где лежали день­
ги, от силы взрыва скрутило спиралью, так что потом
пришлось выжигать дверцу электричеством.
9 октября 1943 года
И. Д. рассказал мне, что в мое отсутствие во время
особо сильных обстрелов, уходя в штаб, он уносил с
собой в портфеле нашего Кузю. Теперь он уже туда
не влезет: очень вырос.
Из врачебного доклада Зинаиды Васильевны:
«Ребенок, раненный осколками, лежал на подушке,
вследствие чего все раны были набиты перьями.
Ранена беременная на последнем месяце женщина.
Ранен также и плод».
О ребенке, который просит, чтобы ко дню рождения
ему подарили «противогазик».
На пустыре против нас дети играют в войну. Один
из мальчиков командует отрядом. С криком: «Все силы
на Лешку!» — ребята бросаются на этого Лешку, ко­
торому я не завидую.
12 октября 1943 года
Фраза, услышанная мною случайно: «В такое время
юмор надо держать на привязи».
Надо ли?
14 октября 1943 года
Третьего дня снаряд попал в одно из наших
зданий, в комнату рядом с залом Ленина (он вы­
ступал там в апреле 17-го года с Апрельскими тези­
сами).
341

Обстрел начался через минуту после того, как из
помещения ушли студенты. Мы пошли туда, когда еще
не вполне осела кирпичная пыль, странно изменившая
атмосферу комнаты: так, вероятно, бывает после из­
вержения вулкана. В стене зияла пробоина. Единст­
венное, что уцелело, что осталось нетронутым,— это
был бюст Ленина на высокой гипсовой подставке. Он
только изменил свой цвет от пыли: из белого стал сум­
рачно-серым. Точно изменился в лице.
Вчера во время партсобрания в том же зале Ленина
снова начался обстрел. И. Д. прервал собрание, мы
все разошлись.
Дела на фронте великолепны. Сегодня можно ожи­
дать салюта или даже двух.
17 октября 1943 года
Вчера, во время сильного обстрела, я пошла в при­
емный покой, куда уже начинали привозить постра­
давших.
Одну из первых привезли сотрудницу ГИПХа, ра­
ненную в правую руку и в правую ступню. Бледная,
дрожащая нервной дрожью, она крепко прижимала к
груди бежевую «модельную» туфлю с правой ноги, из­
мазанную кровью. На лице, возле рта, прямо под ко­
жей, виден был осколок. «Торчал»,— как сказал де­
журный врач. Раненую сразу взяли на рентген.
Потом мы с Алевтиной Васильевной пошли на сто­
рожевую вышку на крыше одного из наших зданий.
Жутко было идти по косой, мокрой от дождя крыше
и перелезать через какие-то натянутые провода. На
осеннем горизонте — тяжелые, мрачные вспышки. Под
ними — темные скопления домов. Купол Исаакия,
шпили Адмиралтейства и Петропавловской крепости —
на все это надеты теперь серые чехлы, скрывающие
золотой блеск.
Начальник штаба ПВО сказал:
— Если ударит снаряд, немедленно лечь.
Но этого не понадобилось. Иначе наверняка не
удержаться бы мне на покатой и мокрой крыше.
Идя обратно, вошли в другое, более близкое слу­
ховое окно. И так уютно показалось на чердаке!
342

5 ноября 1943 года
Давно не писала. А событий множество. Мы уже
освободили Киев. Иногда приближение конца войны
отчетливо до дрожи в сердце.
Праздники провела «бурно». Вчера была на
Карельском перешейке, в гостях у командующего ар­
мией.
Он давно уже приглашал меня. Вчера прислали за
нами машину. И мы помчались по Кировскому в сто­
рону Островов, мимо Черной речки — места дуэли
Пушкина. А там — Парголово, Токсово, хвойные ка­
рельские перелески и холмы. Все настороженное, без­
звучное, затянутое осенней дымкой.
Армия активных действий не ведет. Она — заслон
от финнов. Но то, что она не воюет (ее так и зо­
вут «невоюющей армией»), видимо, точит сердца всех
здешних армейцев, от командующего и до рядового
бойца.
С первых же слов каждый начинает объяснять, по­
чему они не воюют. Но, надо думать, настанет час —
пойдут в бой и они. А пока здесь полный порядок.
Пушки и гаубицы установлены с грознымщегольст­
вом. Для них устроены особые укрытия, из которых
они выкатываются в течение нескольких секунд. Нам
с гордостью объяснили, что здешний «производствен­
ный опыт» нашел уже себе применение в других ар­
миях.
Отдохнув в штабе, мы поехали с командующим бли­
же к переднему краю: за три километра от финнов,
откуда прошли еще пешком. И хотя я уверяла, что
зимой 1942 года в армии Федюнинского была от немцев
в четыре раза ближе, командующий не пожелал вести
нас дальше, пояснив, что он отвечает за меня «перед
литературой».
Позднее, за ужином, этот военный человек усты­
дил меня, профессионального писателя, цитируя неиз­
вестные мне стихи поэтов пушкинской плеяды.
В одном месте командующий, указав на синеющие
в предвечерней дымке лесистые холмы, сказал:
— Там противник.
343

Умиротворенный осенний пейзаж пронизан войной.
Мшистая кочка, полуразрушенный шалаш, случайная
куча хвороста на опушке — все это в любую минуту
может открыть огонь. Тишина, безмолвие, совершен­
ное безлюдие. А на проверку — всюду большие и малые
доты, хитро окруженные проволокой с навешенными на
ней металлическими предметами: чуть тронешь — и на­
чинается звяканье и звон. Противотанковые рвы тя­
нутся без конца.
Впервые я увидела дот; там все — металл, бетон, ни­
чего деревянного. Это круглая крепость. Амбразуры
во все стороны. Для пулеметчиков сделаны сиденья,
вроде тех, какие бывают на сельскохозяйственных ма­
шинах.
Глубоко под землей — жилая часть, куда надо спу­
скаться по трапу. Командиры дотов и артиллерийских
батарей рапортовали командующему о готовности ис­
полнить боевое задание, а также о том, чем заняты
в данную минуту бойцы. Один командир очень хорошо
доложил:
— Бойцы заняты отдыхом.
На одной из батарей дважды выстрелили в нашу
честь из тяжелых гаубиц. Через несколько минут фин­
ны ответили.
На затерянном скрещении лесных дорог из непри­
метного шалашика вышло сторожевое охранение: два
бойца. Один — белорус или украинец: немолодой, уса­
тый, сосредоточенный. Второй — горбоносый, смуглый,
с легкими движениями горца.
Командующий угостил обоих папиросами, и, повер­
нувшись спиной к финской стороне, оба потаенно за­
курили.
Поздно вечером, при ущербной луне, мы вернулись
на машине в Ленинград.
Теперь я уже почти со всех сторон представляю
себе блокадное кольцо.
19 ноября 1943 года
«Ауспиции» самые что ни на есть блестящие. Но чур,
чур, чур... не задыхаться, не терять ритма! Что сужде­
но, то и будет. Глава подходит к концу. Она почти вся
344

целиком переработана. Работаю неистово. Даже не за­
мечаю, как проходит день. Сегодня работала часов
восемь. Кстати, люмбаго помогло: не дало мне дви­
нуться с места.
26 ноября 1943 года
«Да здравствует советский человек», побеждаю­
щий трудности. Кончила-таки эту главу. И кончила,
по существу, поэму. Это было так трудно, как еще,
кажется, никогда. Впрочем, это, очевидно, только ка­
жется. Каждый раз трудно. Но на этот раз было очень
трудно. Ведь я, по существу, ее снова написала. И по­
лучилось хорошо. И это настоящая заключительная
глава. Но у меня было такое чувство, будто черепная
коробка лопается. Это было такое умственное и ду­
шевное напряжение, которое переходит в дикую фи­
зическую усталость.
Теперь все это позади. Я даже не осязаю еще окон­
чательно своего счастья.
Сегодня передала главу Воронову для «Правды».
И теперь впереди самые лестные для меня препира­
тельства между «Правдой» и «Ленправдой» — кто рань­
ше напечатает. Чагину рукопись тоже передала через
Воронова. Завтра сдаю в Лениздат.
Завтра же иду к Остроумовой-Лебедевой условиться
насчет оформления книги. А там можно и за прозу.
Очень хочется.
В ней наметятся, конечно, свои трудности, но не бу­
дет того неистовства, какое есть в стихотворной работе.
Постараюсь, чтобы рабочая энергия этого года цели­
ком, не прерываясь, перешла в 1944 год. Чтобы не было
этого страшного чувства «начинанья на пустом месте».
Плавно-плавно оно и пойдет и пойдет...
12 декабря 1943 года
Наконец приехали Озерецкие из Красноярска, куда
эвакуированная весной 1942 года часть института по­
пала в конце концов из Кисловодска.
Теперь, когда основные блокадные трудности по­
зади, И. Д. счел возможным просить освободить его
345

от обязанностей директора и выдвинул кандидатуру
профессора Озерецкого. Это совпало с желанием самого
Николая Ивановича. Таким образом, все устроилось
хорошо.
Теперь И. Д. может снова вернуться к своей люби­
мой истории медицины. Уже появились у нас в ком­
нате библиотечные фолианты, томики и комплекты ста­
рых журналов. Уже наш кот Кузя спит на картотечных
коробках.
И. Д. счастлив. Я тоже. Я перестану слышать о
«фановых» трубах и водопроводных «точках». После
всего этого поставлена точка.
17 декабря 1943 года
Вчера вечером пошли, как обычно, гулять. Ночь
была сырая, теплая, скользкая, хотя Озерецкие и ут­
верждали, что видели северное сияние.
На площади Льва Толстого хотели подробнее рас­
смотреть булочную, куда днем попал снаряд, но при
свете ручного фонарика, конечно, ничего не уви­
дели.
Только успели прийти домой — три-четыре снаряда
ахнули подряд на той же площади.
Вчера днем там смертельно ранило бывшую здеш­
нюю студентку, теперь аспирантку Оршанскую. У нее
порваны кишки, она без пульса: надежды никакой.
Во время этого же обстрела убита наповал совсем
юная студентка второго курса — Верочка Березовская.
И. Д. видел ее за десять минут до смерти: она выхо­
дила из «анатомички», где происходили экзамены.
И. Д. спросил ее:
— Что, трясетесь?
Она ответила^
— Сегодня трясутся другие. А я буду завтра.
Через час она уже лежала в нашей прозекторской.
19 декабря 1943 года
Сегодня утром пошли к выносу тела Верочки Бере­
зовской. Было ясное, розовое, сухое утро. Подошли
к прозекторской как раз в ту минуту, когда отъез346

жал грузовик с гробом какого-то моряка, также
погибшего от обстрела. Взвод балтийцев следовал
за грузовиком.
С трудом проникли в маленькую комнату «про­
щаний». Там стоял еще один гроб с женщиной под
кисеей; тоже жертва обстрела. И тут же небольшой
гроб Березовской. Одна только полудетская ручка,
желтая, как воск, виднелась из-под искусственных ли­
лий и роз. Прощаясь с покойницей, все целовали эту
ручку.
Изголовье было обвито тюлем. Когда я хотела от­
кинуть его, чтобы взглянуть на лицо, мне шепнули,
что от головы у покойницы осталась только затылоч­
ная кость. Мать держалась стойко, но отец... вот уж
подлинно убит горем.
И. Д. со студентками вынесли гроб. Грузовик по­
шел сначала на улицу Скороходова и остановился там
перед аккуратным особнячком стоматологической кли­
ники, которой заведует Березовский-отец и где Вероч­
ка, будучи студенткой-медичкой, работала сестрой.
Из клиники взяли скамьи на грузовик, чтобы ехать на
кладбище. И тут же на улице состоялся небольшой
траурный митинг.
Первым говорил И. Д., потом сотрудники клиники,
затем — студентка. А в это время, не переставая, гро­
мыхали орудия. И где-то по недальним улицам звучал
похоронный марш: хоронили военного. Небо было чи­
стое, прелестное: молодая, нежная зима. Долгождан­
ный морозец, необходимый для начала нашего наступ­
ления.
Слыша орудийный гул, Березовская-мать ска­
зала:
— Только бы доехать до кладбища.
И было неясно — то ли она сама боится, то ли
хочет спокойно похоронить дочь.
Вечер
Важное сообщение по радио: огромный прорыв вра­
жеской обороны в районе Невеля. Теперь ясно, по­
чему гитлеровцы так свирепствуют все эти дни.
347

25 декабря 1943 года
Было заседание нашего партбюро и общее собрание:
меня приняли в партию. В понедельник — бюро рай­
кома. Сегодня рано утром ходили с Мариэттой в райком
по поводу наших заявлений.
Мой год кончается хорошо.
28 декабря 1943 года
Тревожный день... Только было собрались идти в
райком уточнять анкету — шквальный обстрел нашего
района. И. Д. ушел в город по делам до вечера, и это
очень волнует меня. Мы повздорили перед уходом и не
простились. А в Ленинграде нельзя расставаться, не
прощаясь.
Как только обстрел стихнет, пойдем в райком.
29 декабря 1943 года
Трудная, грозная ночь. Три раза возобновлялся об­
стрел из тяжелых орудий. Снаряды падали очень
близко, у дома Промкооперации. Наше здание колы­
халось, как карточный домик, но мы никуда не сошли,
даже не оделись. Только я с подушками перебра­
лась на тахту, подальше от окна.
Вечер
Бюро райкома заседало за овальным столом, в боль­
шой прекрасной комнате: пол устлан дорожками, на
столе — зеленое сукно. Мне задавали вопросы, а я, стоя,
отвечала.
В о п р о с . Почему вы не вошли в партийную орга­
низацию Союза писателей?
О т в е т . Ленинградское отделение Союза писате­
лей в настоящее время не имеет своей партийной орга­
низации. Писатели-фронтовики прикреплены к воен­
ным парторганизациям. Остальные — к заводам, где
они работают.
948

В о п р о с . Какая общественная нагрузка была у
вас за это время?
О т в е т . Я выступала на заводах, в клубах, в во­
инских частях, в госпиталях и школах.
В о п р о с . Как представляете вы себе свою буду­
щую партийную работу?
О т в е т. Я, как и раньше, буду писать и выступать.
Но постараюсь делать это много лучше, с точки зрения
писательского мастерства. Кроме этого, буду делать все,
чего потребует от меня партия.
В о п р о с . Не пугает ли вас строгая партийная
дисциплина?
О т в е т . Нет, не пугает. Я организованна по при­
роде.
По дороге из райкома домой я спрашивала себя,
как же действительно прошел год моего кандидатского
стажа? Какие изменения произошли со мной за этот
срок?
Я выступала на фабриках, заводах, в воинских ча­
стях. Я писала. Верно. Но все это я делала и раньше.
В чем же разница?
Это не так просто сформулировать, но разница есть.
Раньше было так: напишу, допустим, удачную вещь —
и рада. Неудача была мне горька. Но это была моя
личная печаль и только моя радость.
Теперь же я думаю: а в какой мере то, что я пишу,
полезно делу советской литературы, которая, в свою
очередь, является только частью великого дела — про­
цветания моей страны, первой социалистической страны
в мире?
Каждое литературное произведение, логически про­
долженное, должно претворяться в действие. Может
претвориться во всяком случае.
Я старалась мысленно проследить эту линию, уга­
дать, что происходит за тем обрывом в конце страницы,
за которым начинается жизнь.
Как действуют сейчас мои стихи? Как работало моз
перо, мое оружие, в осажденном Ленинграде? Сумела
ли я хоть в какой-то степени быть нужной ему? Я от­
вечаю за это.
Мне это поручено партией, это мое партийное дело.
349

30 декабря 1943 года
Тихая ночь. Только поздно вечером был слышен
далекий сплошной гул: может быть, это разговаривали
наши «катюши». Сообщения по радио прекрасные.
...Сегодня первая в этом году метель.
31 декабря 1943 года
Итак, год кончается. Новый, наступающий, сулит
нам победу. Вчерашние сообщения блестящи. С вос­
торгом слушали также о «весьма ожесточенном» налете
на Берлин. Нет такого ада, который не следовало
бы обрушить на голову Гитлера.
1 января 1944 года
Новый год встретили у Кетлинской. Очень хорошо
было возвращение пешком через весь тихий, покры­
тый легким снегом город, с вальсами по радио. Хож­
дение по улицам было разрешено до двух часов но­
чи,— к этому времени мы и вернулись.
Желаю себе здоровья! Будет здоровье, будет и
книга.
2 января 1944 года
История с милиционером
(из рассказов Евфросиньи Ивановны):
Какая-то женщина в очереди так грубо бранила и
дергала за руку своего ребенка, что остальные возму­
тились и позвали милиционера.
Тот пришел, узнал в чем дело, взял ребенка за
руку и повел. Мать растерялась:
— Куда это вы его ведете?
— К моей жене. Она умеет обращаться с детьми.
— Да разве это ваше дело — возиться с ребенком?
— А как же, конечно, мое. Меня государство по­
ставило следить за порядком. Вот я и слежу.
Вчерашняя новогодняя студенческая елка происхо­
дила в зале Лепина. Зал был переполнен студентами,
студентками и «подшефными» институту моряками,
подтянутыми, чистенькими, явно готовыми танцевать

до первой тревоги на кораблях, сколько бы ни длилась
эта мирная пауза.
На фоне плотных морских курток еще нежнее и
ярче казались девичьи платья. Откуда они только взя­
лись? Каким чудом сохранились? В каких тайниках,
недоступных ни бомбам, ни снарядам, свернутые в ко­
кон, пролежали они два с лишним года для того, чтобы
в эту новогоднюю ночь выпорхнуть на свет елочных
электрических гирлянд? (Настоящие свечи были стро­
жайше запрещены пожарной охраной города.)
Вокруг елки кружилось несколько маскарадных
костюмов. Одна девушка была даже с веером, хотя,
видит бог, температура зала не давала для этого ни­
каких оснований.
Мальчик Юра был в костюме Пьерро, натянутом
заботливой мамой на ватник. Первую блокадную зиму
Юра, весь опухший, провел, не выходя из комнаты.
Вторую зиму его можно было видеть уже в нашем дворе
на лыжах. И вот теперь он носился между танцую­
щими парами как воплощенный маленький бесенок
веселья и озорства.
Юра-то и сообщил нам, что, кроме радиолы («Что
радиола? Подумаешь!..»), будет еще «самый настоя­
щий, живой джаз».
И действительно, прибыли валторна, скрипка и
саксофон.
Электрические плафоны в потолке были погашены,
только елка сияла. А она была громадная, сами студен­
ты привезли ее на грузовике из лесу, нарядная, со звез­
дой под потолком, в золоте и серебре.
Грянул джаз, посыпались конфетти, закружились
пары.
Обстрела не было.
4 января 1944 года
Радиолекция о гриппе была прервана сообщением
об обстреле. Утром было несколько очень сильных уда­
ров, но я слышала их смутно. Они только вплелись както в мой сон.
Какая усталость от всего этого! Какое предельное
напряжение! Когда же конец ленинградской страде?
351

6 января 1944 года
Радиокомитету все еще требуются «первый и вто­
рой трубачи и флейтист-пикколист». Об этом объяв­
ляют утром и вечером. Но их нет: вымерли во время
голода.
Слова Т. Г.:
— В свой институт имени Герцена иду как по греб­
ню окопа,— так пристреляна улица.
Профессор о студентах:
— Им дрова надо носить, а они качественным ана­
лизом занимаются.
9 января 1944 года
Вчера мы освободили Кировоград (бывший Елисаветград), тот самый, где некогда я с матерью и ма­
ленькой Жанной, по настоянию отца, спасалась от тех
же немцев, от кораблей «Гебен» и «Бреслау», обстре­
ливавших Одессу.
В Ленинграде все те же кровавые будни войны.
Обстрелы, жертвы, прямые попадания в трамвай, как
это было в среду с № 10, где одних убитых было семь­
десят человек.
На нашем фронте все тихо. Но может начаться в
любой час, хотя немцы яростно держат Полоцк и Ви­
тебск, узловые пункты ленинградской судьбы.
После бессонной ночи (просто поразительно, как
это Данте не догадался устроить в своем аду и этот
«круг мучений»: вечной бессонницы) встаешь вся в облом­
ках, как после бомбежки. Нужно «воссоздавать себя
наново», как сказал какой-то китайский философ,
чуть ли Конфуций. Значит, и он страдал бессонницами.
Самое трудное, что в таких случаях надо лечиться
тем самым, от чего страдаешь: работой...
Как определить это чувство душевной аритмии, как
бывает аритмия сердца? Главное — это потеря чувства
времени.
Когда-нибудь, на досуге, я займусь распутыванием,
дешифровкой этого состояния.
А пока надо сесть за листовку для фронта по слу­
чаю годовщины прошлогоднего прорыва блокады.
352

14 января 1944 года
Ни с чем не сравнимое ощущение возвращения утра­
ченного ритма, выкарабкиванья из «душевной ямы»,
постепенного выздоровления. Возвращается аппетит
к обыденным милым вещам: мытью, уборке и, в первую
очередь, к работе. Написала очерк для «Литературы и
искусства». Сейчас сажусь за стихотворение для
«Правды». А там — снова за книгу.
Как ни тягостен порой Ленинград с его монотонно­
огненным бытом, все же необходимо пробыть здесь до
весны. За это время судьба Ленинграда должна пере­
ломиться. Настали морозы. В воздухе веет событиями.
У нас появились новые раненые: важный признак.
15 января 1944 года
Полдень
С раннего утра в воздухе сплошной гул еще неви­
данной силы. Это бьет наша морская артиллерия.
Говорят, в районе Ораниенбаума.
Гул не утихает. Мне сказали, что мы «обрабатываем
его передний край».
Что-то будет? Неужели и сейчас не удастся? Но все
верят, что будет хорошо. У всех совсем особые лица.
Утром, как всегда в критические минуты, явился
профессор Г.— «просто так», от переполняющих его
чувств...
Надо сесть писать!
Ох, бьют! Ну и бьют!.. И. Д. уже поговаривает, что
мне необходимо будет побывать в Пушкине тотчас же
после его освобождения. (Ох, бьют!)
19 января 1944 года
Уже официально объявлено, что «на Ленинградском
фронте наши войска перешли в наступление южнее
Ораниенбаума. Наступление продолжается».
То же самое и на Волховском фронте. Значит, понастоящему «началось»!.. Но сколько раненых во всех
ленинградских госпиталях! А эти громадные черные
12 в.

Инбер, т. 3

353

автобусы Красного Креста, нескончаемой вереницей
идущие на вокзал за ранеными. Только бы не даром про­
лилась эта кровь!..
20 января 1944 года
Мы освободили вчера Красное Село, Ропшу, Пе­
тергоф и Дудергоф.
Тихий городок Ропша, известный до войны своей бу­
мажной фабрикой и рыбными садками, где разводили
зеркальных карпов, был важнейшим пунктом обороны
немцев. Отсюда звездой расходились их стратегические
дороги. Наши части, ворвавшись в Ропшу, нашли, меж­
ду прочим, в одной из комнат тарелку еще с теплыми
макаронами.
Наконец-то прогремел из Москвы «ленинградский
салют».
21 января 1944 года
Нами освобождены Урицк, Лигово, Стрельна и
Новгород. В других местах «немецкие части окружены
и уничтожаются». Теперь очередь за Пушкином. В го­
роде тихо. И это странно. Оказывается, к чувству безо­
пасности нельзя привыкнуть сразу. Все думаешь: «А
вдруг еще где-нибудь затерялась батарейка?»
22 января 1944 года
Вчера утром, в воскресенье, позвонили мне сначала
из Союза писателей, затем из политуправления Ленфронта, чтобы я была готова: через час мы едем в осво­
божденные места.
Они начались тотчас же за Кировским заводом.
Там все изрыто войной. Всюду колючая проволока,
пучки проводов, надолбы, рвы, кирпичная осыпь раз­
рушенных домов. От бомбовых воронок расходятся по
снегу длинные языки копоти, по ним можно определить
силу пламени. Это наши летчики «обрабатывали его
передний край».
От старинной больницы Фореля остались только
стены. На фоне зимнего неба — трагическая руина
«Пишмаша», фабрики пишущих машин. Немцы пре­
вратили ее в сильный форт и били оттуда по городу.
354

На перекрестках всюду еще таблицы с немецкими
надписями, стрелами и рисунками слонов: эмблемы
счастья, что ли? Мостики, даже самые незначитель­
ные, все взорваны. Обе наши машины осторожно пере­
правляются по только что наведенным временным мо­
стам. У каждого предмостья на деревянных настилах
рядами лежат уже обезвреженные круглые мины.
Другие — удлиненные, маленькие, с хвостовым опере­
ньем — навалены кучами, как дохлая рыба.
Справа и слева от дороги по снегу цепочками идут
саперы, ведя на поводках собак. Про одного такого пса
нам рассказали, что он за вчерашний день обнаружил
сорок пять мин. Но шоссе еще не безопасно. «Пикап»,
идущий перед нами, наскакивает на мину, к счастью,
задев ее только краем колеса. Но все же шофер
слегка ранен, кровь течет у него по лицу. Он кри­
чит нам:
— И куда вас несет? Видите, что делается.
Но нас благополучно «пронесло» дальше.
Есть вещи, которые, будучи заранее известны,
поражают нас все же как нечто невиданное, чудо­
вищное, доселе не бывшее. Такой вещью явилась
для нас деревянная дощечка с немецкой надписью:
«Стрельна».
На развилке русских дорог, среди снежных просто­
ров, эта дощечка была прибита к мертвой березе, взды­
мавшей к небу изуродованные сучья жестом почти чело­
веческого отчаяния. На этом же перекрестке, на щите,
толстая стрела, похожая на распрямившуюся лапу сва­
стики, указывала на Ленинград. Под ней был нарисован
слон, символ удачи! Не помогли немцам под Ленингра­
дом ни слоны, ни тигры, ни пантеры.
Снежные дороги развертываются перед нами, как
запись всего, что здесь происходило так еще недавно.
Черные радиусы копоти и сажи, бегущие из громадной
воронки, комья и бугры,— это знак того, что здесь по­
бывала наша авиация. Дальше дорога зеленеет, ста­
новится вдруг изумрудной. Это раздавленный и вмя­
тый в землю тол. Белые груды этого взрывчатого
вещества, аккуратно выделанного, похожего на туалет­
ное мыло, в кусках, валяются вдоль дороги. Немцам
12*

355

тут так намылили шею, что они не успели использовать
свои запасы.
Еще дальше снег вдруг делается цвета йода. Это ржа­
вые подтеки какой-то уж вовсе бесформенной вражеской
машины. А там внезапно появляются анилиновые пятна.
Очевидно, это линяют наклейки на немецких ящиках
с минами. Некоторые из них стоят еще целехоньки.
Мины не только в ящиках. Они всюду. Они прячутся
в снегу, сидят в развалинах, киснут в ржавых болотах и
речушках. Особенно много их вблизи мостов. То и дело
слышатся взрывы, и черный дым взлетает к небу: еще
одна взорвалась. Солдат, расчищающий дорогу у стрельнинского дворца, показывает нам торчащий из-под
снега кончик провода: здесь дальше копать нельзя.
Надо ждать саперов.
А вот и сапер со своей собакой. Рыжий пес, нечто
среднее между овчаркой и лайкой, по имени Валет,
легкими, почти балетными движениями пробирается
по снегу, тщательно обнюхивая каждый бугорок. Вчера
Валет обнаружил тридцать шесть мин.
Самые разнообразные руины сопровождали нас.
Трудно себе представить, что существует столько видов
разрушенья. Порой нам удается распознать школу,
часовню, магазин. И снова все тонет в развалинах.
В стрельнинском дворце немцы жили в подвальных
этажах здания. Окна там заложены кирпичом. Перед
окнами добавочные заграждения из столетних деревьев
великолепного парка.
Блокировав Ленинград, окружив его, отрезав ему
почти все пути, крича на весь мир всеми своими радио­
глотками о победе над великим русским городом,—
немцы боялись его, как смерти, как судьбы, как Страш­
ного суда. И этот Страшный суд наступил.
Между ящиками и ведрами, сделанными из пестрых
жестянок, среди мотков ярко-красного телефонного
провода, плащ-палаток, штанов, подбитых эрзацватой,
дырявых касок, худых резиновых сапог — книги.
Любопытно, что почитывали немецкие убийцы в
свободное время. Оказывается, читали главным обра­
зом детективные и любовные романы. Вот роман под
названием «Моя жизнь». С глянцевой обложки —
356

автор романа, некий фон Курциус, задумчиво и тре­
вожно вглядывается в даль. У него есть для этого
все основания... На титульном листе надпись акку­
ратным немецким почерком: «1943 год. Рождество.
Россия». Это выглядит как смертный приговор.
С террасы разрушенного стрельнинского дворца мы
глядим на залив, слабо серебрящийся под зимним солн­
цем. Небо и вода — вот и все, что здесь осталось не­
тронутым. Все остальное разрушено, испоганено, ос­
квернено.
Петергоф, эта «жемчужина искусства, великолепный
урок истории», был особенно ненавистен гитлеровцам.
Они превратили дворец в руины, ограбили и умертвили
«аллею фонтанов». Только в парке сохранились еще
кое-где аллеи. Очевидно, просто не успели их уничто­
жить.
В Петергофе мне вспомнился золотой осенний день
1942 года. Стоя на маленьком островке Кроншлота, при
входе в Кронштадт, мы глядели через залив на Петер­
гоф, бывший у немцев. Морской бинокль с безжалост­
ной точностью приблизил к нашим глазам остов дворца.
Мы смотрели на Петергоф, и сердце рвалось сюда. И
вот теперь мы стоим здесь и глядим в сторону Крон­
штадта, так много способствовавшего своими морскими
батареями освобождению Петергофа.
В Стрельне, под главной дворцовой аркой, уже ды­
мила походная кухня, наши бойцы носили воду в тро­
фейных ведрах, стучали топорами. Эхо было такое
звонкое, точно радовалось, что оно опять повторяет
мирные звуки.
Стрельнинский парк весь в ранах. Почти нет непо­
врежденных деревьев. Одно из них — всклокоченное,
страшное, голые ветви дыбом — почти человеческим
движением схватило себя сучьями за голову.
Двигаться надо с осторожностью, отдаляться от
протоптанных тропинок нельзя: всюду мины.
Из Стрельни я увезла с собой большой кусок немец­
кой зеленой противоипритной бумаги.
Петергофский дворец разрушен так, что никакими
человеческими силами уже не воскресить его. Караб­
каясь по обломкам, мы вышли на то, что уцелело от

большой террасы, и долго глядели оттуда на мертвую
«аллею фонтанов», уходящую к морю.
В нижней части парка, на полукруглом возвыше­
нии, у самого парапета, в зимнем воздухе отчетливо
виднелась немецкая пушка, обращенная дулом к Крон­
штадту, по ту сторону залива. К этой пушке нельзя еще
подойти: там все сплошь заминировано. Я вспомнила,
как мы стояли в Кроншлоте у причала, и, глядя на да­
лекий Петергоф, командир сказал: «Придет время...»
В Красное Село попали уже почти вечером. На окра­
ине, там, где висит табличка с надписью «Кинги­
сепп», при свете горящего дома мы увидели пленных
немцев в маскировочных халатах, грязных, заросших.
Их вели туда, куда указывала стрела и надписи: в Ле­
нинград.
Это были первые немцы, увиденные мною за все
время войны.
24 января 1944 года
12 часов ночи
Нами освобождены Пушкин и Павловск.
27 января 1944 года
Величайшее событие в жизни Ленинграда: полное
освобождение его от блокады. И тут у меня, профес­
сионального писателя, не хватает слов. Я просто говорю:
Ленинград свободен. И в этом все.
28 января 1944 года
Вчера в восемь часов вечера, по приказу генерала
Говорова, был у нас большой салют, такой, который
дается только в дни самых крупных побед: двадцать
четыре залпа из трехсот двадцати четырех орудий.
Город Ленина салютовал войскам Ленинградского фрон­
та. Но у нас по-иному, красивее даже, чем в Москве,
пускали ракеты. Там они всех цветов сразу. А здесь
было так, что взлетали то одни только зеленые, и тогда
все небо озарялось фосфорическим светом, точно про­
летел метеор, то это были потоки малиновых огней,
№

то золотые звезды струились книзу, как колосья из
невидимой корзины. Все это падало и догорало на
льду Невы.
По природе своей это были боевые ракеты, мы ви­
дели их и раньше. Их предназначение было указывать
начало атак, обозначать посадочные площадки само­
летов, сигнализировать артиллеристам, направлять пе­
хотинцев, предупреждать танкистов. Но тогда это были
одиночные ракеты. А теперь — тысячи атак, сотни
схваток, вылазок, морских сражений сразу ринулись в
небо. Необыкновенны были морские прожектора (то,
чего не было в Москве). Особенно один из них, направ­
ленный откуда-то снизу на шпиль Петропавловской
башни, прямо на ангела, был так силен, что приобрел
плотность. Он стал похож на наклонную белую баш­
ню или на цепной мост, на который, казалось, можно
стать и пройти по нему до самого ангела.
Другой прожектор с невиданной театральностью
освещал издали биржу, то поднося ее нам всю цели­
ком на острие луча, то рассекая колонны или фронтон,
то убирая все это во мрак. Все небо было расчерчено
прожекторами.
Пушки стояли на кораблях и вдоль набережных,
справа и слева. Прежде чем раздаться залпу, вспыхи­
вали язычки пушечного пламени: так иногда на старин­
ных картинах изображаются адские огни.
Во время сообщения о салюте по радио я выступала
в нашем райкоме на собрании интеллигенций. Кон­
чила, когда до салюта оставалось минут десять.
Быстро оделись и вскочили в третий номер трам­
вая, переполненный: все спешили на Кировский мост.
Подъехали туда как раз к первому залпу.
Кировский мост и Марсово поле были сплошь
залиты людьми. У памятника Суворова стоял кино­
грузовик и шла съемка. Автомобили, велосипеды
и пешеходы — все было перемешано. Среди машин
кое-где медленно двигались танкетки, а иногда
и танк.
Залпы были громадной силы: подлинный «гром по­
беды». Поражало море света. Все лица были запроки­
нуты к небу и освещены до мельчайшей черточки.
359

30 января 1944 года
В нашем акушерском отделении через два дня после
салюта родился у К. ребёнок, мальчик. Дитя уже сво­
бодного Ленинграда.
1 февраля 1944 года
С художниками и музейными работниками ездила
вчера в Дудергоф, Гатчину, Павловск и Пушкин. На
обратном пути проехали мимо Пулкова.
В последний раз я видела Пулковскую обсервато­
рию в маленьком детском стереоскопе. Там с трогатель­
ной оптической четкостью виднелись белые здания
среди зелени: главный корпус обсерватории работы
Брюллова, высокая башня, где помещался главный
телескоп, библиотека, где хранились биографии всех
звезд.
Теперь все это сожжено, расстреляно, разбомблено,
разбито. От былого парка сохранилось только несколь­
ко обугленных деревьев. Здания в развалинах. Весь
Пулковский холм изрыт блиндажами и траншеями:
это наши. Но тут же, по другую сторону холма, уже
были немцы. Их блиндажи и траншеи, в полном смысле
этого слова, упирались в грудь нашим частям. И все же
немцы ничего не могли поделать.
Разрушенное Пулково прошло перед нами на исходе
короткого зимнего дня как сумрачное видение.
Дудергоф (Воронья гора) издали по форме не­
сколько напоминает утюг. С Дудергофа гитлеровцы
корректировали свой артиллерийский огонь по городу.
Можно себе представить, как трудно было брать на­
шим эти обледенелые склоны. Танки, думается, мало
что могли здесь сделать. Очевидно, брала пехота.
В нашем автобусе были сотрудницы трех бывших
музеев: Павловского, Гатчинского и Пушкинского.
И надо было видеть, с какой горечью смотрели они на
разрушения.
В Павловский дворец я не попала, только смот­
рела на него издали. Мост через реку Славянку (как
вообще все мосты) взорван. Нужно было спуститься
360

с крутого обрыва и пройти по обледеневшим брев­
нам: мне это было трудно.
Но девушка из Павловского музея с такой быстро­
той сбежала вниз и взобралась на той стороне по ле­
дяной круче, что мужчины едва поспевали за ней. Воз­
вращалась она медленно и была так бледна, что это
было заметно даже на морозе. Она рассказала, что от
дворца сохранилась только «коробка», то есть внешний
силуэт. Внутри — это руина.
В Гатчине, на высоком обелиске у входа в парк,
был раньше гранитный шар. Гитлеровцы сбили его и
водрузили туда громадную свастику. Но когда мы подъ­
езжали к парку, свастика эта, издевательски за­
сиженная воронами, была уже сшиблена нашими бой­
цами и лежала у подножия обелиска.
От Гатчинского дворца, по определению музейных
работников, сохранился по крайней мере «архитек­
турный ансамбль» — общий вид здания, его замысел,
пропорции его частей. Гатчину немцы сдавать не соби­
рались. Наоборот, они даже согнади сюда людей из
Петергофа и Стрельны. В последнюю минуту, когда
наши войска уже входили в город, фашисты облили
дворец термитной жидкостью и подожгли. Из каждого
окна вырывался сноп пламени, оставляя после себя
черный хвост копоти на внешних стенах. Все здание
теперь словно в траурных султанах. Даже при нас от­
дельные балки еще дотлевали.
Внутри хаос, развалины, рухнувшие потолки. В ком­
нате Павла — свисающий сверху камин. Над ками­
ном — античный горельеф I века до нашей эры: жерт­
воприношение императора Тита. В другой комнате,
тоже над головой, над дверью мраморный омар. Все
это надо разглядывать снизу, запрокинув голову,
но осторожно, чтобы самой не провалиться куда-ни­
будь.
С фасада, у главного входа во дворец,— две алле­
горические статуи итальянской работы: Война и Мир.
Обе прекрасно сохранились в своих деревянных чех­
лах. Гатчинская сотрудница обрадовалась этим
статуям, как живым. Сама же она прятала их в эти
чехлы.
361

На фронтоне дворца значится: «Заложен 30 мая
1766 года. Окончен в 1781 году». Теперь можно было
бы добавить: «Разрушен фашистами в январе 1944
года».
На одной из гатчинских стен — немецкая надпись
химическим карандашом: «Мы здесь были...» и дальше
дословно: «Когда Иван придет — тут все будет пусто».
И адрес: «Рихард Вурф, Штеттин, Уландштрассе, 2.
Телефон Д-28-10-43».
Где-то сейчас этот «Вурф» (что по-русски означает
«бросок»)? Уж не его ли это «выбросили» в снег на
дороге между Гатчиной и Павловском, босого, с напо­
ловину размозженной головой, с комьями кровавого
льда вместо глаз, мертвого, запрокинутого? Из-под
снега виднелась нашивка на рукаве: «СС». Таких тру­
пов мы видали много.
В самой Гатчине — отвратительные и страшные
следы гитлеровского быта: тюрьма, дважды окружен­
ная колючей проволокой, «офицерский клуб», вывески
на двух языках, немецком и русском: «Комиссионный
магазин», «Булочная». И фамилии «владельцев»: Айсен,
Маслянников.
При освобождении нашими войсками Гатчины там
было обнаружено около четырех тысяч человек. Вот
оборванный человек, тощий, бледный с перевязанной
рукой, глядит — не может наглядеться на нас, при­
ехавших из Ленинграда.
На пустынных дорогах, у мостов, началась уже
жизнь, правда, еще военная, кочевая. Горят малые ко­
стры, в котелках закипает снеговая вода. В одном ме­
сте, видимо, только что прирезали лошадь.
На другом перекрестке походная канцелярия. Пря­
мо под открытым небом стоит письменный стол и кресло,
вынесенные из бывшего немецкого блиндажа. Человек
в папахе озабоченно дует на чернила в баночке, ото­
гревая их своим дыханием.
В реке Ижоре — два небольших наших полузамерзших танка: «За Ленинград» и «Суворов». Оба подбиты,
и ледяная вода неустанно обмывает их раны, окра­
шиваясь ржавчиной, как кровью.
При въезде в Пушкинский парк Евгения Леонидов-

т

на, бывший здешний экскурсовод, закричала в вос­
торге:
— Руины целы!
И действительно, искусственные романтические ру­
ины, еще екатерининских времен, остались в полной
сохранности.
В самом дворце, невзирая на предупреждения са­
пера с собакой, Евгения Леонидовна промчалась по
всем комнатам, большим и малым залам, галереям и
переходам. В помещения, куда нельзя было проник­
нуть, она заглядывала со двора. Мы по мере сил ста­
рались следовать за ней.
В подвал Камероновой галереи я вошла первая, раз­
машистым, быстрым шагом, но тотчас же выскочила
оттуда на цыпочках: на полу, громадные как бочки,
лежали три авиабомбы, уже разряженные, чего я не
знала. Всего таких бомб, каждая весом в тонну, было
одиннадцать штук. Они были разложены во дворце и в
парке и соединены между собой проводами. Они должны
были взорваться в последнюю минуту, но сделать это
немцы уже не успели.
В боковом подвальном помещении — груда рваных
сапог: сапожная мастерская. Жилые помещения не­
мецких солдат тоже были внизу. Они сволокли сюда
сверху штофные диваны, атласные кресла, вазы, ковры.
Все это покрыто жирным слоем грязи и копоти.
Не успели они также вывезти и драгоценный пар­
кет из большого зала, только подняли его с пола це­
лыми сплошными плитами и приготовили к отправке.
Весь зеркальный зал разбит, полусожжен, исковеркан.
Крыша пробита. Плафоны свисают вниз клочьями, и,
взамен написанного масляными красками ярко-синего
небосвода, в пробоину тускло глядит холодное зимнее
небо. Весь пол усеян обломками зеркал и деревянной
золоченой резьбой, сработанной с крепостным терпе­
нием.
Александровский дворец, хотя и совершенно пуст,
все же сохранился лучше. Здесь стояла испанская
часть. Это видно по Карменситам, нарисованным уг­
лем на мраморных стенах: шляпы с розами, веера и
высокие гребни в прическах.
363

В круглом зале у испанцев была не то часовня, не
то церковь. Здесь еще сохранился диковинный «ал­
тарь», сооруженный из различной мебели, среди кото­
рой Евгения Леонидовна тотчас же распознала ка­
кую-то китайскую этажерку из комнаты бывшей импе­
ратрицы Марии Федоровны.
Нам пора уже было возвращаться в Ленинград. Мы
еще раз обошли снаружи дворцы, Пушкинский лицей.
Отдельные аллеи парка почти не пострадали, тени де­
ревьев голубели на снегу.
На обратном пути, уже в самом городе, видели боль­
шую партию пленных: человек триста.
2 февраля 1944 года
Неожиданность: завтра еду в Москву на наш пле­
нум.
5 февраля 1944 года
Москва
Пленум начался вчера. Приехали в Москву уже без
пересадок, прямо с Октябрьского вокзала. Это еще не
«Стрела», но уже прямой поезд.
17 февраля 1944 года
Москва, как обычно, протекает бурно. У меня мно­
го встреч, бесед, выступлений. Будущее мое прекрасно,
но настоящее омрачено болезнями. Чувствую себя фи­
зически прескверно. Для счастья нужно железное
здоровье.
20 февраля 1944 года
Возник проект — поехать мне в Ленинград, дожда­
ться там первой «Стрелы», которая вот-вот должна
пойти, вернуться с нею сюда и написать об этом в
«Правду». Вероятно, так и сделаю. Оставлю за собой
номер в гостинице, поеду и вернусь.
Поеду в Ленинград и вернусь... как это теперь про­
сто! К этому трудно привыкнуть.
364

25 февраля 1944 года
Ленинград
Я в Ленинграде, а «Стрелы» все нет. Машинка
моя в Москве: без нее я — как без рук. Сколько раз
говорила себе, что нельзя мне разлучаться с ней.
26 февраля 1944 года
«Стрела» все же, видимо, пойдет 1—2 марта, и я
дождусь ее.
27 февраля 1944 года
Как писатель Флобер вызывает во мне одно лишь
холодное уважение. Но его письма поразительны. Они
действительно зажигают во мне ответный огонь. От­
дельные мысли удивительны по своему соответствию
с тем, что чувствую я и вообще всякий пишущий. «У
каждого своя гигиена». Флобер подразумевает гигиену
души, конечно. Что касается меня, то я просто поги­
баю от душевного мусора, как только пренебрегаю этой
гигиеной. И в другом письме,— кажется к Жорж Санд:
«Я живу совершенно, как устрица: прилепился к свое­
му роману, как к скале, и ничего не знаю». Вот это и
есть настоящий образ жизни для писателя. Но как со­
четать это с нашей военной действительностью. Фло­
беру было хорошо!..
Вчера была на юбилейном торжестве Ботаниче­
ского института: ему исполнилось двести тридцать лет.
Торжество происходило на территории Ботаниче­
ского сада, в бревенчатом, хорошо натопленном
домике. Так отрадно было, войдя с крепкого мороза, уви­
деть на столе президиума ландыши и белую сирень в
цвету и вдохнуть их аромат.
В зале сидели научные и технические работники
института. Много детей. Особенно хорош был ребенок
во втором ряду, в белом ландышеобразном капоре и
зеленой шубке.
Мы услышали доклады о работе института, который
до войны был связан со всеми странами мира. Тут
произрастали растения с Памира, из Кашгарии,
365

Египта, Бразилии. Все это помимо флоры СССР, ко­
нечно. Возникший из «Аптекарского огорода» еще
при Петре, ленинградский Ботанический сад по посе­
щаемости стоял на втором месте после московского
Музея революции. Гербарии самого Петра погибли
в Москве во время пожара 1812 года. Но сохранились
растения, собранные лейб-медиком императрицы Ели­
заветы. Нам были показаны плотные листы голубова­
той бумаги, на которой каждая вегеталия была на­
клеена с величайшей тщательностью, вплоть До тон­
чайшего завитка. Под каждой написано старинным
почерком по-латыни: «Найдено вблизи Полтавы»,
«Найдено в Голландии, вблизи города Лейдена»,
«Гвинейский перец».
Мы узнали, что растения, даже мертвые, могут жить
почти вечно. На лепестках васильков и маков, обнару­
женных в гробницах фараонов, сохранились еще следы
окраски.
У гербариев только два врага: сырость и небрежное
с ними обращение.
Основная работа института за время войны —
«Растительные ресурсы и помощь Красной Армии».
Институтом составлены «растительные карты».
Изучены шиповники севера и витамины из хвои.
Изготовлялись и изготовляются медицинские баль­
замы для госпиталей.
Выявлено содержание витаминов в ботве растений.
Найдены заменители навоза.
Разведены шампиньонные грибницы и папиросные
табаки.
Проделана большая работа по внедрению в пищу
«дикорастущих».
Впервые так далеко на севере, да к тому же еще в
условиях блокады, выведено ценнейшее средство при
сердечных заболеваниях — наперстянка (дигиталис).
Выращены для госпиталей цветы, которые в иных
случаях в каком-то смысле восполняли недостаток
продуктов питания. Это были своего рода витамины,
но попадающие в организм через зрение и обоняние.
Николай Иванович Курнаков, ученый, садовод, полу­
чил однажды благодарность за цветы от выздоравли366

вающего бойца и зазерение, что теперь он «еще силь­
нее будет бить врага».
За время блокады Ботанический сад снабдил го­
род двадцатью миллионами кустов рассады овощных
культур. Этой работой было занято сто пятьдесят бригадиров-овощеводов.
Сотрудники института защитили девять диссерта­
ций на звание доктора биологических наук и восемь —
на звание кандидата.
С. В. Соколов закончил свой доклад словами о
том, что «освобожденный от врага Ленинград должен
стать еще краше, чем был до войны», что, «значит,
ему нужны деревья и цветы». И что «ценные растения
всего мира снова должны собраться под стеклянным
кровом нашего Ботанического сада».
Потом были выступления и приветствия, в частности
от «соседа и родственника» — Института вакцин и сыво­
роток. Бактерии — тоже растения, только крошечные.
Мы ушли после раздачи почетных грамот Ленсо­
вета, перед концертом.
Раздевалка была полна детей. Гардеробщица объя­
вила:
— Буду пускать только того, кто при матери.
Девочка ответила с гордостью:
— Моя мама уже там и получила грамоту.
29 февраля 1944 года
«Стрелы» все нет. Говорят, что Октябрьская дорога
не вполне безопасна: еще налетают на нее немцы, мин
там очень много. Точно не знаю, но «Стрелы» нет.
Вечер
Решено, что я еду в Москву обыкновенным поездом.
12 марта 1944года
Москва
Дела идут превосходно, но именно дела, так как
работать совершенно некогда. А очень хочется сесть
за дневники.
367

Сейчас сообщение по радио: появился первый на­
селенный пункт Одесской области.
14 марта 1944 года
Рассказ одной девочки, которую родители тайно
везли в Ленинград — официально это еще строго за­
прещено:
— Меня посадили в портплед. Пришел контроль,
трогает портплед. А я — как подушка, вся . мягкая
сделалась. И молчу. Так и не нашли меня.
20 марта 1944 года
Ленинград
Поехала в Москву обыкновенным поездом, зато вер­
нулась в Ленинград первой «Стрелой».
Наш международный вагон был почти сплошь за­
полнен писателями, журналистами и фоторепортера­
ми от всех московских газет. Поезд был торжествен
и наряден. Машинист — Герой Социалистического
Труда. Проводники и проводницы — ленинградцы,
лучше всех работавшие во время блокады.
Начиная с дорожек на полу и кончая светлыми пу­
говицами на синих куртках проводников — все сияло
чистотой и новизной. Путь длился двадцать часов.
Мы не отходили от окон, пока не стемнело. С утра
снова припали к окнам.
Бологое, Любань, Тосно — все эти «радищевские
места» в развалинах. По только что наведенным вре­
менным мостам поезд наш идет медленно. Всюду еще
русские и немецкие надписи: «Мины», «Осторожно».
Особенно страшен бывший мост на реке Тосно: взо­
рванные фермы, скрепы, пролеты, рухнувшие с высоты
в воду.
Белеют, как свечи, новые телеграфные столбы, вза­
мен старых, сожженных или подпиленных немцами.
В иных местах наш поезд идет по коридору из вра­
жеских блиндажей и дотов — так близко подступали
они к полотну дороги. Один из дотов, уничтожен­
ный прямым попаданием, извергнул наружу все свое
368

нутро: бетонные плиты, куски рифленого железа, пуле­
мет, остатки дивана, разбитый ящик пулеметных лент.
У входа мертвенно зеленеют из-под снега истлевшая
немецкая шинель и скрюченные руки.
Какого героического труда стоило восстановить
эту дорогу! Особенно страшно смотреть на Колпино,
на пробитые, полусожженные, изувеченные цехи Ижорского завода, зловеще расписанные защитными зигза­
гами и пятнами.
Проехали «Фарфоровый завод» — и вот мы уже
под сводами Московского вокзала в Ленинграде, и ле­
нинградцы встречают нас. Все время пути я думала
о том, как я приехала из Москвы на этот же вокзал
почти три года тому назад. Целый кусок жизни, взя­
тый в железные скобки этими двумя поездами.
24 марта 1944 года
Тишина, спокойствие, отсутствие «тревог» и обстре­
лов — все это странно действует на меня. Очевидно,
к чувству безопасности тоже привыкаешь не сразу.
Работа идет туго в этой тишине. И только болезни
мои оживленны и разнообразны. Можно подумать, что
всевозможные хвори, усилившиеся во время блокады,
только теперь по-настоящему накинулись на человека.
Любопытно, что не только я жалуюсь на это.
25 марта 1944 года
Статья в «Ленинградской правде» о картах, найден­
ных у пленных немецких артиллеристов. Весь город был
расчерчен не только на квадраты, но и на отдельные
объекты, каждый под соответствующим номером. В числе
«объектов», подлежащих уничтожению, — школы, музеи,
больницы, Эрмитаж, Кировский театр, наш мединсти­
тут («объект № 89»).
28 марта 1944 года
Дважды была на Санитарной выставке. Работа
началась еще в блокаде, при лютых обстрелах, и уст­
роители очень боялись, что очередной снаряд разне­
сет на куски все их экспонаты.
969

На торжественном открытии мы, президиум, целой
большой группой двинулись из зрительного зала к
анфиладе выставочных комнат. Вход туда был пре­
гражден традиционной атласной лентой. Ножницы были
вручены начальнику ленинградского гарнизона. Он
любезно передал их мне, бывшей рядом, и я перерезала
эту ленту.
Особенно хороша на выставке объемная панорама
ледовой ладожской трассы — «Дороги жизни», без ко­
торой Ленинград вряд ли уцелел бы.
Зажигаются крошечные сигнальные огни, и, лави­
руя среди бомбовых воронок, в снежном дыму, седые
от мороза, движутся, величиной со спичечную коробку,
грузовики с продовольствием по направлению к го­
роду, а оттуда — с людьми, которых эвакуируют.
И в самых опасных местах, в самой напряженной об­
становке — всюду Красный Крест, всюду ленинград­
ский врач, медсестра, дружинница, санитар.
Я вспомнила замечательную вещь — девиз Ван
Тюльпа, голландского врача времен Нидерландской
революции; изображена наполовину сгоревшая воско­
вая свеча в старинном подсвечнике (высокое яркое пла­
мя) и подпись: «Служа другим — сгораю».
В длинной узкой комнате, в виде объемной пано­
рамы,— схема эвакуации раненых из частей, стоявших
на Пулковских высотах. Снова они!.. Идет бой. Ране­
ный или сам пробирается по траншее, пригибаясь, или
его несут на носилках на батальонный перевязочный
пункт. Оттуда собачья упряжка увозит волокушу на
полковой медпункт. И дальше, на лошади, в повозке,
раненый попадает в медсанбат, устроенный еще на линии
огня. И только оттуда на машинах — в Ленинград, в
госпиталь.
Эту выставку собираются превратить в постоянный
музей, и это очень справедливо. Здесь показано, как
работали медики в дни осады. Как производились опе­
рации, когда операционный стол стоял у стены, на
которой с улицы красовалась надпись: «Эта сторона
наиболее опасна во время обстрела». Или в часы,
когда выла сирена, гремели зенитки и слышался да­
лекий (а иногда и близкий) грохот бомбы, как это было
370

осенью 1941 года на операции профессора Джанелидзе,
на которой присутствовали и мы с И. Д.
В аудитории, на скамьях за оградой, сидели сту­
денты, студентки и молодые врачи соседнего военноморского госпиталя, присутствовавшие на операции.
Принесли девушку с раздробленным бедром и дали
ей наркоз. Джанелидзе взрезал мышцы и, преодоле­
вая сопротивление расходящихся краев кости, в не­
сколько приемов поддел под них металлический жело­
бок, в который поврежденная кость легла неподвижно,
край против края, облегчая таким образом задачу
хирурга. Даже я, профан, не могла налюбоваться изя­
ществом и силой этой работы, свободной уверенностью
этих рук. Крошечные осколки кости, извлеченные вна­
чале и небрежно, как мне казалось, брошенные в самую
обыкновенную баночку (в простоте души я решила, что
все это уже не нужно), снова были уложены на место.
Но в чем я хорошо знаю толк и что дошло до меня
полностью — это чистота и бесшумность. Ни одного
пятна на полу, ни одного окровавленного тампона.
Даже крышки кипятильников, замутненные паром,
тотчас же протирались до блеска. Операционная при­
водилась в порядок по мере того, как шла операция.
Никакой нервозности. Порой только слышалось
позвякивание металла о стекло или краткая фраза: ука­
зание или объяснение.
Внезапно в эту сосредоточенную тишину вторглась
сирена. С грозной быстротой надвинулся зенитный
гром, мешаясь с гулом моторов. Колебнулась почва.
Задребезжали стекла. Сидящие на скамьях невольно
повернулись по направлению к выходу.
— Операция еще не кончена,— жестко сказал
Джанелидзе своим гортанным голосом.
И только когда грянуло где-то совсем рядом, опе­
рационный стол передвинули в другое, лишенное сте­
кол помещение.
10 апреля 1944 года
Освобождение Одессы! Сегодня было два салюта:
один — наземным войскам, другой — в честь черно­
морских кораблей.
371

24 апреля 1944 года
Со вчерашнего дня занималась выработкой душевных
антитоксинов против больших и малых разочарований,
болезней, утомления. Применяла все испытанные сред­
ства: усилие над собой, умыванье, порядок, немного
юмора.
Придумала себе два ордена: «Невралгии I степени»
и «Ишиаса с бантом». Шучу, шучу, развлекаюсь.
Здоровье мерзкое. Замучило меня. Приму-ка я
хорошую дозу пишущей машинки: напишу для «Изве­
стий» очерк «Пришло время». За дело, за дело! Един­
ственное, всеболеутоляющее, никогда не изменяющее
средство — работа, ко мне! Главное — работать. Толь­
ко тогда я счастлива. Только.
ПРИШЛО

ВРЕМЯ

В одном из кварталов Кировского проспекта в на­
чале зимы были установлены рекомендованные об­
разцы комнатных кирпичных печей — маленьких, но
теплоемких и экономных в смысле топлива.
Зимой, в снег, странно было видеть на улице все
эти кирпичики, вьюшки, дверцы и трубы. Ленинград­
ские мальчики очень любили, сидя на корточках, за­
глядывать в печное устье, точно видя там огонь. Это
был огонь воображения.
Теперь — весна. Оживленно щебечущие птахи са­
дятся на печные трубы, весеннее солнце нежно греет
опытно-показательный кирпич, весенние дожди омы­
вают его. Возможно, что эти печи будут скоро убраны.
Но, думается мне, в памяти многих они останутся как
очаги тепла, как источники организованной, чисто ле­
нинградской заботы города о нуждах своего населения.
Такое же символическое значение имеют и наши
уличные часы.
В часы обстрелов и бомбежек одними из первых
пострадали уличные часы. Одни из них целиком рух­
нули вниз, увлекаемые стеной. Другие, полусорванные, покачивались на своей железной основе, как флю372

гер. Третьи были полны собственных стеклянных оскол­
ков, от одного вида которых начиналась резь в глазах.
Четвертые были целы на вид, но мертвы.
В разных районах города часы показывали разное
время: половину третьего, без пяти двенадцать, четверть
шестого. Это было время, когда их настигла взрывная
волна, истощение тока, порча механизма,— это был
час их гибели.
Когда-то эти уличные часы были полны жизни. Они
регулировали сроки работы и отдыха, желанных
встреч, занятий, праздников, рождений. По вечерам
они светились издали, как спелый янтарный плод с
чернеющими зернышками: это были цифры. С начала
блокады все это замерло, остановилось, онемело. Жиз­
ненный сок, питавший эти часы, истек. Время ушло,
иссякло.
Не забыть мне, как однажды, под вой сирены, в
лютый морозный вечер, у одних уличных часов вместо
циферблата я увидела черный круг ночного неба с
угрожающе яркими звездами. Это было безвременье:
зима 1942 года.
И вот теперь, весной 1944 года, как радостно на­
блюдать лестницу, приставленную к уличным часам,
и человека на этой лестнице! Он заботливо, кропот­
ливо чинит часы. И не сразу, с запинкой, как бы заново
учась ходить, стрелки трогаются с места. И идут,
идут, идут... Время возвращается. Оно уже верну­
лось.
Вслед эа уличными часами, а в ряде случаев и
сопровождая их, постепенно восстанавливаются и
оконные стекла.
Оконное стекло — это самая уязвимая, самая хруп­
кая часть здания. Это его «зеница ока». Но стекла —
это не только глаза здания, это еще красота города.
Мы говорим: «Солнце играет в стекле». И это так
и есть. Без этой «игры» света город сразу теряет жи­
вость черт. Стекла восприимчивы и впечатлительны,
они пламенеют на закате, синеют во время грозы, се­
ребрятся от луны.
Гатчинский стекольный завод «Дружная горка»,
разрушенный гитлеровцами, теперь снова начинает ра373

ботать. К первому мая он даст Ленинграду первые
партии оконного стекла. И мы, проходя по улицам,
радуемся каждому новому стеклу как явному признаку
восстановления города.
Однако глаза — это еще не весь человек. И стек­
ла — еще не все здание. Тут, как и в человеческом
организме, важен корпус. Дома, как и люди, подлежат
ремонту, «косметическому» (он так и называется) й
капитальному. Для всех этих ремонтов нужны строи­
тельные материалы, а главное — люди, люди.
И с той же энергией, с какой люди Ленинграда
обороняли свой город, они берутся теперь за его вос­
становление. Это все те же «внутренние ресурсы».
Их запас неистощим.
Теперь читаешь ленинградские газеты так, словно
это бюллетени о состоянии здоровья раненого, быстро
идущего на поправку. Каждый день все крепче его
артерии, все лучшего наполнения пульс.
После длительной консервации пущен мыловарен­
ный завод. Фабрика пианино и роялей «Красный Ок­
тябрь» выпустила в феврале и марте первые двадцать
пять инструментов. Причем самое примечательное то,
что первые из этих первых пианино будут отправлены
в театры Новосибирска и Белоруссии. Город Ленина
не только сам себя снабжает всем необходимым, но и
помогает другим городам.
Архитектурный отдел Художественного училища
готовит специалистов по скульптурно-лепным и живо­
писно-плафонным работам. Здесь изучают историю сти­
лей и архитектуры, начертательную геометрию — сло­
вом, все, что необходимо для реставрации художест­
венно ценных зданий.
Одним из свидетелей фашистского варварства яв­
ляется великолепное здание сената, построенное Росси
сто десять лет тому назад.
Бомбежка повредила крышу и внутренность здания.
Но под обгорелым сводом, среди рухнувших лепных
деталей, по соседству с изувеченными аллегорическими
фигурами, совершенно невредимой осталась в своей
нише Фемида, богиня правосудия. В самые грозные
минуты непоколебимо держала она свои весы, как бы
374

утверждая тем самым, что суд истории над гитлериз­
мом еще впереди. Здание сената будет теперь восста­
новлено, так же как здание театра имени Кирова.
Снарядами была повреждена в нем сцена.
В садах и парках Ленинграда красятся скамьи,
ремонтируются решетки. Будет посажено две тысячи
деревьев и двенадцать тысяч кустарников. Скоро опять
солнце осветит стволы деревьев в тех местах, где чер­
нели стволы орудий. Снова птицы начнут вить гнезда
в тех местах, где были расположены пулеметные
гнезда.
Кто не помнит крошечного огородика у подножия
памятника Суворову, перед Кировским мостом? Ка­
пустная рассада боязливо жалась к мраморным сту­
пеням Марса, и бог войны своим подъятым мечом
охранял скромные насаждения.
Так было позапрошлым летом. Прошлым летом
вокруг памятника цвели уже нехитрые ноготки.
В этом году, кто знает, мы, возможно, увидим здесь
розы.
Это — история военного Ленинграда, но написан­
ная не на белых листах, а на зеленых листьях.
Самые же огороды, занимавшие два года все га­
зоны и клумбы, теперь раскинутся еще шире, но уже
в пригородах и дачных местах, где еще так недавно
был враг.
Но долго еще будет лопата огородника натыкаться
на осколок снаряда или моток колючей проволоки.
И огородник, благоговейно поникнув головой, вновь
задумается о бессмертной ленинградской земле, все
перенесшей и все победившей.
25 апреля 1944 года
Адовая погода, но и превосходная в то же время:
дождь, ветер, клочья дыма за окном. В такую погоду
и болеть не так больно, и разочаровываться не так
горько, и главное — хорошо работается.
Читаю «Русскую старину» и утешаюсь тем, что Ми­
хаила Глинку болезни донимали еще больше, чем меня.
Вообще «Русская старина» — для меня подлинное от­
крытие. Главные книги на свете — это, собственно
375

говоря, история и мемуары. А если уже романы, то
гениальные. Да и то «Война и мир», например, это —
соединение истории и мемуаров. Все сводится к мемуа­
рам в конечном итоге. Мемуары целого народа это и
есть история...
Сажусь кончать очерк для «Известий».
27 апреля 1944 года
Очерк в «Известиях», видимо, понравился...
Нашла наконец выдержки из дневников Пушкина,
которые мне как раз очень нужны лично.
С каждым днем все более овладеваю «дневниковым»
языком и знаю — каким он должен быть. Здесь нужен
язык в высшей степени «русский», неправильного
синтаксиса — такой, как в жизни. Я сейчас много читаю
записок из дневников в «Русской старине» и вижу, в
чем их обаяние.
Ничего нельзя заглаживать, залитературивать. Ни­
чего этого не надо. Гибкость и простота. Самая естест­
венная интонация.
Звонили из Союза и сообщили, что сегодня прилетает
Толстой...
29 апреля 1944 года
Сажусь работать. Это вернейшее, всеболеутоляющее
средство, которое не изменяет. Никогда не изменит...
Погода серенькая и дождливая... к счастью.
3 мая 1944 года
Сегодня у нас, в Союзе писателей, открытие вы­
ставки, генералитет, банкет и т. д. А я снова лежу.
Мой первомайский «выход в свет» обошелся мне до­
рого, особенно подъем на вышку крыши «анатомички»,
откуда мы смотрели салют и где меня обдули все нев­
ские ветры.
Неужели я так-таки и просижу весь остаток жизни?
А я-то мечтала проехаться по Пулковскому меридиану
не только на глобусе.
376

Позавчера начала и вчера кончила самое горькое из
всех когда-либо мною написанных вещей. Называется
«Наша биография» — моя и моего доброго конька Пе­
гаса. Есть что-то душераздирающее в этой нашей био­
графии.
4 мая 1944 года
Вот уж у меня и душеприказчики литературные по­
являются в лице Ленинградской публичной библиоте­
ки. По их просьбе отдала им все черновики и варианты
«Пулковского». До отъезда обещала дать другие блок­
ноты. А после смерти — дневники.
И это в сочетании с последним стихотворением както странно успокоило мне душу. Мне представилось,
что прошло не двадцать — тридцать лет, как деликатно
выразился представитель отдела рукописей, а гораздо
меньше. Меня уж нет. И кто-то читает обо мне. Но этот
кто-то все же я. Все сместилось и перемешалось.
6 мая 1944 года
Сегодня снова зима. Выступала в госпитале в Ин­
женерном замке. Понемногу начинаю ходить.
9 мая 1944 года
В чем состоит так называемая жизненная мудрость?
В том, чтобы покорять себе обстоятельства, когда это
возможно. И умно покоряться обстоятельствам, если
иначе невозможно. Поясню это примером.
Я рассчитывала, что эта весна будет у меня под­
вижная, радостная, торжествующая. Но вышло не так.
Взамен всего этого — серьезная болезнь, которая, ви­
димо, надолго изменит мою жизнь. Никаких поездок:
вместо них — сидение дома.
Вчера поехала в город и вернулась оттуда в полном
смысле еле живая.
Наконец начало, хотя и плохо, работать наше
радио. И вчера же, после долгого перерыва, сообщение
о наших успехах под Севастополем.
377

10 мая 1944 года
Мы вчера освободили Севастополь.
очищен от немцев.

Весь Крым

13 мая 1944 года
Вчера, когда ехала выступать на Балтийский завод,
Ленинград на прощанье показывал мне себя во всем
очарований начинающихся белых ночей. А до этого —
во всем блеске заката.
По мере того как мы переезжали Неву и каналы,
вода меняла оттенки, становясь все прекраснее.
На Балтийском заводе, в пролете между подъем­
ными кранами и железными балками, небо было цвета
голубиных крыл.
И все же прощай, Ленинград! Это уже наши послед­
ние с тобой встречи.
14 мая 1944 года
Навела порядок, уложила на лето теплые вещи.
И порядок, как всегда, успокоил меня. Но ночь была
тягостна.
Как это часто бывает, сразу наступила весна. Вчера
ездили в город. И он, весь теплый, распахнутый, был
подернут дымкой, похожей на горячее дыхание. Уже
клубилась пыль, уже первой, не до конца развернув­
шейся листве не хватало воздуха. Я, еле идущая, с
больными ногами, была очень подавлена... Неужели
я обречена на неподвижность? А как же те путешествия,
которых я еще не совершила?
19 мая 1944 года
Провела в Союзе писателей беседу с «начинающими»
на тему «Что такое вдохновение».
21 мая 1944 года
Выступала в Приморском райкоме очень посред­
ственно: была утомлена. А мне на прощанье хотелось
бы все делать очень хорошо.
378

25 мая 1944 года
Прощалась с Ботаническим садом. Мы долго про­
были в оранжерее № 22 — «Ноевом ковчеге», как ее
называют сотрудники. Здесь соседствуют растения трех
смежных климатов: пальмы, папоротники, орхидеи,
кактусы, рисовые колосья, бегонии. Все это совсем мо­
лодое, выращенное за время блокады. «Блокадный»
банановый молодняк так высок, что его листья упи­
раются уже в стеклянную крышу теплицы. Темпера­
тура в «ковчеге» такая, как полагается: 16—18 градусов
тепла. Градусник висит тут же.
В прозрачном аквариуме произрастает фантасти­
ческое растение родом с Мадагаскара — увирандра
фенестралис, что означает «оконная», то есть живущая
на окне.
Видимо, даже на Мадагаскаре, в этом теплом раю,
увирандра считается комнатным растением, и этому
легко поверить, глядя на ее листья, может быть,
самые нежные из всех созданий царства флоры.
Они состоят из одних только темноватых жилок,
без признака обычной зеленой клетчатки. Это лег­
чайшая растительная канва, унизанная пузырьками
воздуха.
Увирандре не хватает головастиков: пущенные в
аквариум, они проглатывают, снимают тонкие пузырь­
ки воздуха, «чистят» листья, делая их совершенно ат­
ласными. Но головастики пропали еще во время фин­
ской кампании, когда были заминированы все речушки
и болота.
На полках стоят рядами молодые кактусы, любимые
детища Николая Ивановича Курнакова, недавно умер­
шего. В суровую первую зиму блокады Курнаков спас
эти кактусы, взяв их к себе домой и отогревая теплом
своей печурки. Жена Курнакова чистила их кисточкой,
осторожно пробираясь между колючками: кактус, как
только засорятся его поры, гибнет, распадается на
части.
В бревенчатом домике, известном нам по выставке
прошлого года и по торжественному собранию в честь
230-летия Ботанического института, мы увидели у входа
379

бюст Энгельса на высокой подставке. Одно из первых
изданий «Диалектики природы» лежало в витрине
под стеклом.
В прошлом году вся выставка целиком была посвя­
щена дикорастущим растениям, этим скромным вита­
миноносителям. В брошюре, выпущенной в то время, в
перечне блюд мы встречаем: «зразы с лопухом», «рулет
из лебеды», «рагу из купыря», «икра из одуванчиков» —названия, способные вызвать улыбку, если бы они не
были так трагичны.
Теперь дикорастущие являются только подспорьем
к настоящим огородным корнеплодам.
В следующей комнате, помимо специально выращи­
ваемых лекарственных растений — белладонны, ва­
лерьяны, алтея, наперстянки,— развешаны по стенам
и дикорастущие: ландыш, белена, ромашка, липа, по­
лынь, крушина. Многие из них ядовиты и полезны в одно
и то же время (диалектика природы).
Увидела здесь цикуту в формалине. И тут же впервые
услышала, что не она была причиной смерти Сократа,
как это принято думать, а другое ядовитое растение —
болиголов. Но, как бы там ни было, вид цикуты все же
внушает страх. Это толстое, круглое корневище с ядо­
витыми железами, как у змеи. Окисляясь на воздухе,
они становятся оранжевыми. От корневища отходят
шнуровидные корни.
Весной 1942 года, когда изголодавшиеся люди с
жадностью набрасывались на каждый зеленый листик,
на каждый корешок, ленинградцам очень важно было
уметь отличать ядовитые растения.
Круглая оранжерея № 28, с бассейном, где росла
виктория-регия, пострадала три раза: один раз от бом­
бы и дважды от прямого попадания снаряда. Она
была снова разбита уже после того, как мы видели ее
в прошлом году.
Рожденная в теплых лагунах Амазонки, викториярегия представляет собой загадку. До сих пор точно не
известно — однолетняя ли она и у себя на родине, или
только у нас, где ей не хватает света и тепла. Враже­
ские снаряды и бомбы по-своему «решили» этот вопрос,
убив растение и изувечив теплицу.
380

Когда мы уходили с выставки и шли уже по аллее,
нам крикнули вдогонку:
— На яркие скамьи не садитесь,— они только что
окрашены!
Начиналось уже восстановление сада.
27 мая 1944 года
Прощались с доктором Месселем. Были в послед­
ний, видимо, раз в его владениях, на Центральной стан­
ции Скорой помощи, работавшей в самое трудное время
как хорошие часы,— бесперебойно и безотказно.
Просматривала их дневники. Подробно записан
день 19 сентября 1941 года (когда мы ездили на Разъ­
езжую). Тогда пострадали во время работы две мед­
сестры Скорой помощи: «Алексеева Зинаида — ранение
грудной клетки и обеих голеней и Маркова Вален­
тина — ранение правого глаза».
Во время этого налетана Дмитровский переулок,
длиной всего в двести сорок пять метров, было обру­
шено четыре тяжелых фугасных бомбы. Почти весь
переулок разрушен.
Да, все это было. Все это мы пережили.
29 мая 1944 года
Теперь я окончательно узнала все про дигиталис,
разведением которого занимался в Ленинграде про­
фессор Монтеверде.
В диком виде дигиталис рос только на Гарце и в
Тюрингии. Чтобы не тратить на него валюту, мы стали
разводить его на Северном Кавказе и в Белоруссии,
но с войной это прервалось.
Трагедия дигиталиса состоит в том, что он не вы­
носит длительного хранения. Весной 1942 года в Ленин­
граде старый дигиталис целиком утратил свои целеб­
ные свойства, и горздравом было дано распоряжение
об изъятии его запасов из лечебной сети.
Но что было делать дальше? Сердечная мышца не
знает покоя. Особенно тяжко приходилось ей во время
блокады, ей нужно было лекарство. И тогда в Ботани381

ческий институт поступило предложение от Ленсовета
вырастить собственную наперстянку и приготовить к
осени препарат.
Сам профессор Монтеверде, ведающий лекарствен­
ными растениями, лежал в это время в жестокой ди­
строфии в нашей больнице, в клинике профессора Ту­
шинского.
Едва оправившись, он приступил к работе.
В «архивах» Ботанического сада было обнаружено
небольшое количество нужных семян, но всхожесть их
была неизвестна. А самое главное — некогда было вы­
ращивать многолетнее растение (считалось, что только
его свойства целебны). Надо было заставить однолет­
нюю наперстянку работать, как многолетнюю. Семена
посадили сначала в оранжерее, потом в парнике, по­
том — в грунт. Началась борьба за растительную
«жилплощадь»: годной земли было мало, а листья на­
перстянки достигают шестидесяти сантиметров в диа­
метре.
Для ускорения сбора и экономии места профессор
Монтеверде и его сотрудники ввели новшество: последо­
вательный сбор листьев, по мере их созревания. Сна­
чала снимались краевые листья, и тогда скорее разви­
вались центральные.
Листья были очень сочны, а нужны были сухие. Их
стали сушить в пустом, недоломанном доме, развеши­
вая, как белье, на веревках. Потом уже Фармацевти­
ческий институт предоставил для этого свои специаль­
ные сушилки, которые стали топить вконец доломан­
ным для этой цели домом.
Наконец к осени, как и было предложено, диги­
талис был готов. Надо было проверить активность
лекарства. Однако на ком? Обычно это делают
на лягушках, но если даже головастики исчезли,
то взрослые лягушки и подавно. Врачи решили про­
верить действие лекарства на себе. Оно оказалось
настолько действенным, что пришлось уменьшить обыч­
ную дозу.
Ленинград не только получил драгоценное средство,
но даже стал вывозить его за «кольцо» на Большую
землю.
382

Одна из ближайших помощниц профессора Монтеверде написала по этому поводу небольшое стихотворе­
ние. В нем говорится о дигиталисе:
Пришлец из Германии,
Когда-то культурной,
Он вырос на нашей земле.
Под солнцем советским
Растет пышным цветом,
Качаясь на длинном стебле.
Но кто он? Германец?
Нет, наш он и с нами.
Он в огненном нашем кольце.

Бомбоубежище Ботанического сада находилось под
главным зданием, где помещается знаменитый много­
миллионный гербарий. Но сотрудникам было далеко
бежать туда во время налетов. Да и времени было жал­
ко. Они продолжали оставаться в наполовину разбитых
уже оранжереях и, лежа под деревянными стеллажами
(какое хрупкое укрытие), продолжали обрабатывать
листья дигиталиса.
Так ленинградские люди заставили северную бал­
тийскую природу вырастить на пользу людям это теп­
лолюбивое растение.
Когда профессор Монтеверде кончил свой рассказ,
я спросила: довелось ли ему самому испытать на себе
целебные свойства выращенного им лекарства? И он,
оживившись, ответил, что да, что дигиталис очень
«помог» ему, потому что как только горком предложил
ему, Монтеверде, заняться этим делом, он ощутил боль­
шой прилив сил и вышел из клиники раньше срока.
Шипчинский рассказал мне, что ботанические сады
разводить много сложнее, нежели зоологические. Жи­
вотные криком выражают свои желания, растения же
безмолвны. Они умирают, если люди не угадывают их
воли. Любопытно, что садоводы от влажного воздуха
полностью лишаются обоняния. Они не ощущают аро­
мата цветов, как глухой Бетховен не слышал музыки.
До войны на отопление оранжереи здешнего сада
уходило две тысячи тонн угля в год. За время блокады
от холода погибло девять десятых всех растений. Спас­
лись только те, что были в маленькой оранжерее и по
383

домам у сотрудников — как, например, кактусы у Курнакова. Наиболее выносливыми оказались рододендро­
ны с их толстыми, мясистыми листьями.
Узнав, что ущерб, нанесенный войной Ботаническому
саду, исчисляется в миллион двести тысяч рублей
золотом, я спросила, каким образом получилась эта
цифра? Неужели была «вычислена» стоимость каждого
дерева? А труд, потраченный на него?
Оказалось, все высчитано совершенно по-иному.
Миллион двести тысяч рублей золотом — это стоимость
пяти кругосветных путешествий, нужных для того,
чтобы снова сделать Ботанический сад таким, каким он
был до войны.
Путешествия должны быть:
1. В тропическую часть Южной Америки.
2. В Западную Африку (Бельгийское Конго).
3. В Индийский океан: Мадагаскар, Цейлон (Колом­
бо), Индия, Сингапур, Бютнзорский ботанический сад
на острове Ява.
4. В Восточную Австралию — сюда же входят Но­
вая Зеландия и Тасмания.
5. В юго-восточную часть Китая.
Все это — основные растительные центры, колыбели
растений. Наша же собственная страна хотя и велика,
но протяженность у нее долготная, а для ботаники нуж­
на широтная.
Переселение взрослых деревьев в другие климаты
происходит не просто. Деревья пересаживают из род­
ного грунта в кадки, где они живут два года, привыкая
к другой земле. И только потом их отправляют в дале­
кое путешествие, в иные страны.
Монтеверде и Шипчинский ушли, подарив мне на
прощанье три маленьких папоротника и бегонию. А я
долго еще думала о Ботаническом саде. Он «зеленой ни­
тью» прошел сквозь всю мою жизнь в Ленинграде.
Он встретил меня в августе 1941 года и провожает в
мае 1944 года. Пулковский меридиан проходит и по
газонам Ботанического сада.
Я глядела на свой плохонький глобус, на все эти
моря и материки, залитые теперь кровью, и думала о
том времени, когда окончится война и станут возможны
384

все эти пять кругосветцых путешествий. «Бютнзорский
ботанический сад на Яве...» Одно название чего стоит!
Земной шар весь в садах вставал передо мной.
(«Растения развертывают неизмеримую поверхность
своих листьев...») И на этой земле — светлые, мирные
поколения, для счастья которых так много сделала моя
страна. И в частности — Ленинград.
5 июня 1944 года
Мой прощальный вечер в Союзе писателей был хо­
рош, тепел, как сегодняшний день.
6 июня 1944 года
Хотя мне все еще трудно двигаться, все же сегодня
утром решила пойти на выставку «Героическая оборона
Ленинграда». Я не могла перед отъездом в Москву не
повидать ее.
Мы с И. Д. доехали трамваем до Лебяжьей канавки,
а оттуда тихонько пошли по солнечной стороне до Со­
ляного городка, где помещается выставка. День был
чудесный: первый по-настоящему теплый день. Трудно
было оторваться от прогретой солнцем зелени и войти
в холодное громадное здание. У входа на каждой тро­
фейной пушке сидело по живому ленинградскому
мальчику.
Выставка очень велика, я не могла обойти ее всю.
В подвальное помещение мы и вовсе не спускались.
Но центральные залы осмотрели хорошо.
Мы мало разговаривали: кивок головы, жест,
короткая фраза — и мы понимали друг друга. Почти
три года жизни прошли перед нами.
Здесь было собрано все, что угрожало Ленинграду
и что его спасло. В главном зале, у стены, треугольным
холмом до самого потолка уложены немецкие каски.
В середине зала — тяжелая немецкая артиллерия, об­
стреливавшая «военные объекты» Ленинграда и среди
них — нашу больницу («объект № 89»). 154-миллимет­
ровые пушки с жерлом широким, как паровозная топ­
ка. Шестиствольные минометы. «Пантеры», «тигры» и
«фердинанды», окрашенные в цвета гранита, зелени и
13 в Инбер, т. 3

385

снега. Сбитый самолет с черным крестом на крыльях.
Снаряды и бомбы всех видов. Морская магнитная мина,
сброшенная в районе Балтийского вокзала, но, к
счастью, не взорвавшаяся.
Мы встретили здесь и «нашу» бомбу, сброшенную
к нам на территорию в золотой осенний день 1941 года.
Под бомбой подпись: «Вес 1000 кг, диаметр — 660 мил­
лиметров, длина —- 990 миллиметров. 10 октября 1941
года ее разрядили инженер-капитан Н. Г. Лопатин и
командир ополчения А. П. Ильинский».
Бомба была в полной сохранности: не хватало толь­
ко куска стабилизатора,— он лежал у меня дома, в
ящике стола.
Живописное панно: в ночь на 5 октября первый в
истории воздухоплавания воздушный ночной таран мо­
лодого летчика Савостьянова. Сбив вражеский само­
лет, он спустился на парашюте. В другом зале, во всю
его длину, гигантское орудие с линкора «Октябрьская
революция», а рядом приподнятый над полом, как бы
летящий по волнам, весь в пробоинах, торпедный катер,
явивший чудеса храбрости.
19 сентября 1941 года (день, когда мы приехали на
Разъезжую через несколько минут после падения бом­
бы) оказалось одним из самых кровавых дней блокады.
Тогда было шесть воздушных тревог, длившихся в
общей сложности 7 часов 34 минуты.
Фугасных бомб было сброшено 528.
Зажигательных — 1435.
Выпущено артиллерийских снарядов по городу —97.
Зарегистрировано очагов поражения —- 89.
Работали: 3912 команд городского МПВО, 52 коман­
ды местного МПВО, 17 дружин РОКК и 21 группа
самозащиты жилых домов.
Раздел ленинградской промышленности. Она всю
себя отдала фронту. Турбогенераторы здешних заводов
к концу блокады шли в Комсомольск, Рубцовск, Баку,
Брянск, Сталиногорск, в Донбасс — Макеевку, Горлов­
ку, Кадиевку.
Табачная фабрика, выпускавшая до войны папиро­
сы «Фестиваль», «Зефир», «Северную Пальмиру», пар­
фюмерная фабрика и фабрика кефира во время блокады
386

работали на оборону. А теперь мы снова видим в вит­
рине духи «Белая ночь» в чуть менее нарядной упа­
ковке и бутылочки с кефиром, но уже не молочным, а
соевым.
Раздел общественного питания. Продукты и меню
ленинградских столовых в дни блокады.
Корьевая мука, сметки (то есть сметенные отовсюду
остатки) шли на лепешки.
Белковые дрожжи — на первые блюда.
Декстрин (технические отходы) — на оладьи, за­
пеканки, биточки, котлеты.
Мука льняного жмыха — на вторые блюда.
Альбумин — на первые блюда.
Целлюлоза — на оладьи, запеканки, биточки, кот­
леты.
Гонка (отработанная деталь текстильной машины,
изготовленная из свиной кожи) — на суп, студень, кот­
леты.
Столярный клей и мездра — тоже на студень.
На одной из полок — «осветительные приборы»: лу­
чина, фонарь «летучая мышь», плошки, пробирки, бан­
ки, свечи.
Тут мы переглянулись, вспомнив эти мучительные
пустотелые свечи из неизвестного состава, в которые
фитиль не проходил в центре, а вылезал наружу с бо­
ков, шипя и погасая.
Но особенно долго, очень-очень долго, стояли мы
перед витриной, оформленной в виде булочной. Это
было окно, густо заросшее льдом, только в центре не­
ровно оттаявшее от скупого тепла двух коптилок.
И в этом просвете весы: на одной чашке четыре ма­
лые гирьки. На другой — 125 граммов хлеба, то,
что большинство ленинградцев получало с 20 ноября по
25 декабря 1941 года.
Над весами, в стеклянной колбе, мука того времени.
И ее состав:
Мука ржаная дефектная — 50%.
Соль — 10%.
Жмых - 10%.
Целлюлоза — 15%.
Соевая мука, отбойная пыль, отруби — по 5% ...
13

387

После выставки И. Д. пошел в город по делам, а я
осталась посидеть на скамье в Летнем саду.
Благоуханный, в нежной зелени, сад был прекрасен.
По дорожкам бегали дети в венках из одуванчиков.
Солнечные блики падали на памятник Крылову, с ко­
торого уже начинали снимать деревянный футляр.
Солнце, тепло, тишина, еле слышное шевеление ли­
стьев... Я сидела как зачарованная.
Рядом со мной села женщина, изжелта-бледная, с
одышкой. Это была еще блокадная бледность. Я вспо­
мнила: 50 процентов муки ржаной дефектной...
Отдышавшись, женщина сказала, что ей много
лучше, что она уже ходит теперь без посторонней по­
мощи, и спросила, правда ли, что «открыт второй фронт».
Она только что слышала об этом в трамвае.
Но я сама ничего не знала. Я ушла из дому утром,
да и радио у нас все еще не работает.
Я поспешила домой. И там я узнала, что все правда.
Союзники высадились в Северной Франции.
7 июня 1944 года
Мы едем в Москву, очевидно, в понедельник 12-го.
12 июня 1944 года
Демон порядка совершенно овладел мной и терзает
меня, как хочет. Сегодня увидала себя в унизительной
позе под столом в поисках любимой тряпки, которую
так-таки и не нашла.
«Зеленая дверь» моей работы окончательно засло­
нена вещами, укладкой, штопаньем, еще раз штопаньем.
Фартук прирос ко мне, как дьявольская печать. Ужас
что такое! О прозе и стихах стараюсь не думать:
слишком жутко становится...
Я готовлюсь к выезду в Москву, как союзники го­
товились к вторжению... Я даже точно не знаю, что там,
на фронте. Отсутствие радио превратилось в подлинное
бедствие. Газет почему-то сегодня не приносили.
Вчера мы освободили Териоки. Вчера был и радио­
митинг в Пушкине (145 лет со дня рождения). Митинг
388

происходил в Доме культуры, бывшей ратуше, как
сказала мне Ахматова. Подымаясь по лестнице, она до­
бавила: «Сколько раз я танцевала здесь». И от этих
слов и моя юность пронеслась передо мной. Я вспомнила
себя совсем юной. Над книгой Ахматовой (литературно
она гораздо старше меня, хотя человечески, вероятно,
не очень).
И вот теперь мы, постаревшие — я совершенно се­
дая, она с сединой,— мы выступаем перед микрофоном в
бывшем Царском Селе под далекий (а иногда и не слиш­
ком) гул рвущихся мин. Это работают саперы, размини­
руя окраины города.
Снова перелом жизненный... Вот и тетрадь эта идет
в папку. Москву начну с новой тетради...
Прощай, Ленинград! Ничто в мире не изгладит тебя
из памяти тех, кто прожил здесь все это время.
1941—1944

efelc

«А». «Б»· «В»· «Г»м

В течение дня население Москвы делится на три
части. Одна часть наполняет улицы, вторая сидит по
домам и учреждениям, третья стоит в трамваях. Мы
говорим «стоит», ибо сидит такое незначительное коли­
чество, что его нельзя принимать в расчет.
Москва лежит подобно огромной квашне. Ее гра­
ницы неопределенны. Если вы свернете от Калужской
заставы по Калужской дороге, той самой, по которой
шел Наполеон, то долго еще будут встречаться тестя­
ные подтеки этой квашни. Долго еще будут ползти до­
мишки. И все это Москва, и все это люди, которым
нужны пища, кров и трамваи.
Московские трамваи идут от центра к перифериям
по радиусам, по кругам. Москва опоясана тремя коль­
цами: «А», «Б» и «В».
От Страстной площади «А», нагруженное, как верб­
люд в пустыне, движется к Трубе и оттуда медленно
вползает к Сретенке. Его населяют портфели, кожаные
кепи, куртки и шубы.
Население каждого трамвая двояко: то, которое в
самом вагоне, и то, которое на площадке. Оба эти со­
словия ненавидят друг друга. Тем, которые стоят на
площадке, всегда кажется, что вагон пуст, и они на­
стойчиво требуют «продвинуться вперед». Стоящие вну­
три возмущены плош.адкой и доказывают, что «вагон не
393

резиновый»... До Покровских ворот «А» безмерно пере­
полнено, и начинаешь жалеть, что оно не какая-нибудь
более поместительная буква вроде «Ф». Во время этого
пробега можно услышать пререкания, споры и прин­
ципиальные разногласия из-за одной копейки. Какая-то
кошачья шуба долго стоит на площадке и, наконец, от
напора сзади стоящих, вклинивается в вагон и нава­
ливается на кондуктора.
— Вы что же это, гражданка, делаете? Вы мне
мешаете при исполнении обязанностей!
— Я тут ни при чем! Тут просто автоматически вле­
заешь.
— А вы не влезайте автоматически. Я вот не знаю
теперь, чьи деньги у меня.
— Вы сами виноваты, между прочим. Напустили
народу.
— Гражданка, прекратите ваши трения. Я без вас
знаю, что мне делать.
Газеты опускаются, воротники откидываются. Все
принимают участие в дискуссии, тем более что окна
замерзли и извне не поступает никаких впечатлений.
Спор ширится и растет, овладевает всеми умами, и
даже на площадке, откуда не видно ни кондуктора, ни
кошачьей шубы, тоже всесторонне обсуждают кон­
фликт. И так до тех пор, пока внутри вагона кто-ни­
будь не возопит:
— Кондуктор, где мы?
И тогда выяснится, что из-за спора и замерзших
стекол несколько человек пропустили свои остановки.
От Покровских ворот «А» разгрузится и станет ти­
хой нормальной буквой. Вагон пройдет по набережной,
ледяной ветер с реки ворвется в неплотно прикрытую
дверь, и вагоновожатый крепче подтянет перчатки. А с
Остоженки снова насядет народ, и все начнется сначала.
Кольцо «Б» проходит по рыцкам: его вагоны насе­
лены торговыми людьми, предприимчивыми, как фини­
кияне. На них, по большей части, армяки и тулупы.
В руках у них корзины и кульки. Здесь тоже не об­
ходится без происшествий. Иногда какая-нибудь баба
пытается сесть на прицепку вместе с гусем, который си­
дит в корзинке в окружении капусты и свеклы. Тогда
394

кондукторша будет объяснять, что с гусем нельзя, что
от гуся беспокойство, что он шипит и ущипнуть может.
От Сухаревки до Земляного вала все будут обсуждать
гусиный вопрос, и дряхлая старушонка укоризненно
скажет кондукторше:
— Зря затормозили женщину. Что же, ей карету
нанимать для птицы или как?
Кольцо «В» фантастично и огромно. На миг буква
«В» появляется у Мясницких ворот и снова скрывается.
Кто может похвастать, что он объехал все кольцо «В»?
За самое последнее время появилась еще и буква
«Г». Но, говоря по чистой совести, я знаю ее только
по виду...
Номера 6, 4, 17, 34 и т. д. все имеют свои особен­
ности. Номер 15 ходит редко, но метко. Когда наконец
видишь его, испытываешь чувство, как будто выиграл
по займу сто рублей.
Но независимо от того, буква это или номер, не­
зависимо от времени и места, вас будут толкать, при­
тискивать и сплющивать. Если выстоите,— на каждой
остановке будут спрашивать: «Выходите здесь?»
И горе вам, если вы начнете выходить слишкомрано
или слишком поздно.
Утром, в семь часов, город дрожит мелкой дрожью.
Утром, в семь часов, осень безжалостна, и от сырости
нет спасенья. На улицах пустота, потому что воскре­
сенье. Ночной извозчик, как филин, щурясь на дневной
свет, плетется домой. Вы стоите на Страстной площади
и думаете о том, что свет чрезвычайно мал: Охотный ряд
тонет в тумане, Триумфальная арка впала в ничто­
жество. И среди всей этой сырой расплывчатости един­
ственное, что радует сердце,— это теплые булки, вы­
несенные на продажу. Булки — это определенно, это
реально, это победа дня над ночью, труда над хаосом.
На улицах тишина, а в трамваях жизнь. Трамвай
«А» полон. Но едущие необычны. Это не однообразные
будничные совработники с портфелем и газетой. В во­
скресенье «А» кипит особой жизнью и населено по-осо­
бому. Прежде всего —- все люди с кульками. Куйьков
много, и они внушительны: начинает казаться, что не
их везут люди, а они везут людей.
395

Вот, например, на Трубной площади вошел в трам­
вай самовар. Он круглый, никелевый, вид у него добро­
душный и самоуверенный: такой себя в обиду не даст.
— Гражданин, возьмите билет,— говорит кондук­
тор самовару.
И странно: платит не самовар, а худой щуплый та­
тарин, едущий с ним. Самовар сидит на скамейке, а
татарин стоит рядом и оберегает его от толчков. Едет
швейная машина, примус, «кухня-лилипут», из угла
выглядывает лисий хвост: едет шуба. Все эти вещи едут
на Устьинский рынок, за Москвой-рекой. Все это едет
по делу.
Но вот в трамвае появляется фантаст и мечтатель.
Он входит без кулька на Сретенке, у Сретенских ворот,
и говорит спокойно:
— Мне до Трубной площади.
Сейчас же умолкают все разговоры, несмотря на
тесноту, головы поворачиваются к новому пассажиру.
— Не туда сели, гражданин,— говорит кондуктор.—
Вы сейчас сойдите и поезжайте в обратную сторону;
одна остановка отсюда.
— Вы приезжий, как я замечаю,— вносит поправку
лисья шуба.— Вы возле самого Трубного и сели. Стретенка, значится, она и есть рядом с Трубной. Не туда
вы повернулись.
— Вам бы пешком добежать,— корректирует дальше
«кухня-лилипут»,— и восемь копеек бы сохранили.
Денежки теперь на земле не валяются, а масла и вовсе
нет.
— Абратна нада, абратна,— вмешивается татаринсамовар. — Ничего не понимаешь, абратна.
— Нет, ничего,— спокойно возражает пассажир.—
Хочу по кругу проехать. Интересно, знаете, по кругу.
Наступает молчание. Кондуктор долго соображает
и отрывает билет за одиннадцать копеек (случай небы­
валый на этой линии). Все смотрят жадно. И наконец
немолодая женщина в платке, завороженная тайной,
говорит со вздохом одиннадцатикопеечному пассажиру:
— Ну что ж, садитесь.— И уступает ему место.
Москва-река, рябая от сырости, течет медленно.
Вагон останавливается возле Устьинского моста, и все
396

самовары, шубы и примуса поспешно слезают и идут на
рынок.
По сравнению с щегольским Трубным, он грязен и
сер. Нет в нем асфальтированных улиц. Только края
его покрыты асфальтом, а в середине грязь-матушка так
и засасывает ноги с калошами...
Рынок только-только продирает глаза. Многие па­
латки еще закрыты, но там, где продаются старые ве­
щи, царит оживление.
Хромая подагрическая кровать, страшная, как грех,
с немыслимым вывертом позвоночника, выставлена на
позор. Как ни странно, но к ней приценивается покупа­
тель, а купец, вежливый молодой человек, рассыпается:
— Я сразу вижу, что вам нужно. Эта кровать, я
вам скажу, лучше всякого дивана. Днем вы закроете
газетой, и она будет, как письменный стол. Обратите
внимание — заграничная работа довоенного качества.
— Сапоги неважные,— качает головой паренек.—
Кожа дрянь, а подошвы...
— За эту цену лучших не бывает, гражданин. За
эту цену и без подошвы покупают, и то благодарят.
В сторонке огромный граммофон показывает крас­
ное граненое нёбо.
— Эх, и хороша машина,“ восторгается какой-то
деревенский.“ До чего хороша!.. На вид хороша. Ты
ее поставишь: красота.
Жена его смотрит сомнительно и тоже очаровывается
медленно, но верно. Владелица граммофона, в лы­
сенькой горжетке, видимо, волнуется от такого успеха
своего товара.
— А ну, пустить-ка его, тетка,— говорит деревен­
ский.— Пусть докажет, какой в нем голос. Только
пусть по-нашему поет, чтоб со словами.
Сильва, ты меня не любишь,
Сильва, ты меня забудешь,—

хрипло и зло поет не вовремя разбуженный граммофон,
Деревенский потрясен:
— Ишь ты! Разлюбишь — говорит. Ну, скажи на
милость, до чего хорошо. Забудешь, говорит, ты меня,
Василья.
Я97

Но тут женщина приходит в себя:
— Идем,— тянет она за рукав мужа.— Не надо нам
его. Куда он нам? Лучше радию послушать.
— Шшш-ззз,— исходит бешенством граммофон.
И умолкает.
А на другом конце рынка уже скандал, уже толпа,
и весело мелькает среди серых одежд красная шапка
милиционера.
— Украли, Цошелек украли! — вопит женщина.—
Товарищ милиционер, будьте свидетелем! Я стою, под­
бегает ко мне вот этот, ничтожно одетый, и бац меня в
бок. Я туда-сюда, а кошелька-то нет, а в нем удостове­
рение личности.
— В тебе и личности-то никакой нет,— язвит за­
держанный,— одна мразь. Не брал я кошелька, хоть
зарежьте.
А вот швейная машина: старая-престарая. Покой­
ный Зингер вряд ли признал бы ее своим детищем.
У нее убогое колесо и худенький челнок. Те самые де­
ревенские, которые бежали от граммофонного соблазна,
стоят теперь здесь. Но теперь уже не муж, а жена
взволнована до глубины души. Машина — ведь это бо­
гатство, облегчение женской участи. Женщина глядит
и, очевидно, ей мерещатся рубахи и сподники, сшитые
этой магической иглой. Машину рассматривают, ей
лезут в нутро и заглядывают в рот. Ей дают тряпицу,
чтобы испытать ее. И вот она начинает шить медленно,
осторожно, как старуха, жующая корку хлеба. Она спо­
тыкается, но она шьет. Машина ставит многозначитель­
ные многоточия, она подчеркивает, убеждает. Ясно, что
она попадет-таки в деревню и потрудится над крестьян­
ской одеждой.
В пышной шелковой юбке продается стоячая керо­
синовая лампа. В ее оборках при свете этого осеннего
утра есть что-то невыразимо жалкое и порочное.
— Купите,— обращается продавец к крестьянину у
машины.— Нарядная вещь, настоящий шелк, вы по­
пробуйте. Горит, как солнце.
— Нам ни к чему,— отвечает тот.— Электричество
у нас. Не нуждаемся.
1925

СОБАЧЬЯ

СЛУЖБА

Молодняк не любит кошек

Судя по названию, в Лосиноостровске некогда жили
лоси. Теперь, кроме людей, там живут собаки. Там, за
высоким деревянным забором, помещается питомник
уголовного розыска. И лай, который несется оттуда,
выразительнее слов. Там живут и воспитываются сто
сорок собак четырех пород: немецкие овчарки, добер­
ман-пинчеры, эрдельтерьеры и ротвейлеры.
Тем, кто не знает, какие такие бывают эрдель­
терьеры и ротвейлеры, скажу, что первые — невысокие
кудряво-шерстяные рыжие собаки. На спине у них
большое пятно вроде черной салфетки или попонки:
это признак их породы. Ротвейлеры похожи на боль­
ших доберманов с широкой мордой и неотрезанными
хвостами и ушами. Если же кто-нибудь не знает, что
такое доберман, то я с таким человеком не могу разго­
варивать. В питомнике, кроме всего перечисленного,
есть еще один бульдог из породы боксеров. Он необы­
чайно силен. В Германии их с недавних пор дрессиру­
ют для сыска. У нас же это первый экземпляр. Если
смешать кофе «Здоровье» с молоком, то получится его
цвет. А челюсть у него такая, что, кого он схватит,
тому не поздоровится. Ротвейлеры очень сильны и
399

выносливы. В той же Германии, во время войны, они
подвозили патроны и даже пулеметы.
В тот день, когда мы приехали в питомник, там
было много чужих собак, прибывших на выставку.
И все —■и свои и чужие — были ужасно неспокойны.
День был осенний, золотой. Он благоухал осенью,
охотой, каждый запах был отчетлив, как стеклянный
звук. И, очевидно, собакам до смерти хотелось бегать,
кувыркаться, ловить, охотиться, сражаться. Целая
гамма собачьих глаз, начиная с черных и кончая беже­
выми, следила за каждым нашим шагом. И в каждом
лае отчетливо слышалось: «Вот ты на свободе. А по­
чему? Как это несправедливо! Ах, как от тебя пахнет
незнакомым! Рр-рр-нга!»
Начальник питомника подробно объяснял нам со­
бачье житье-бытье. Мы узнали, что молодым собакам
дают фосфор и рыбий жир, чтобы укрепить их и сде­
лать более выносливыми; что каждая собака получает
в день в два приема полтора фунта мяса с рисом и
овощами; что летом их купают в реке, а зимой ни­
когда. А для того чтобы не было блох, их натирают
особым составом и потом на пятнадцать минут заво­
рачивают в простыню или одеяло до горла, так, чтобы
только голова была наружу. От этого все блохи дох­
нут, и их вычесывают гребнем.
Нам показали богадельню, где живут престарелые
собаки. Их не уничтожают, а продают в частные руки
для приплода или дают им доживать здесь. Среди них
самая замечательная Герта. Ей десять лет. Там же
живет настоящий волк Васька, дрессированный, как
собака. Он и видом совсем собака, только выражение
хвоста другое, и глаза широко расставлены на простор­
ном черепе. Глаза, про которые недаром сказано, что
они всегда в лес смотрят. Была у него жена — волчица,
но однажды весной она перемахнула через забор и
ушла навсегда. А Васька остался вдовцом, и ему
дали подругу — серую овчарку, по лицу видно, что
злющенькая умница.
— Самое большое зло, с которым приходится бо­
роться, это — «отвлечение»,— объяснили нам,— то
есть когда собака отвлекается.
400

— А что случится, если, например, в питомник по­
падет кошка? — спросила я.
— О, не говорите этого. Вы даже представить себе
не можете, что здесь происходит, особенно молодняк
просто сходит с ума. Он приходит в бешенство.
Мне показалось, что при слове «кошка» пинчериха
Контесса, тонкая, деликатная, воспитанная в Герма­
нии и не понимающая по-русски, как-то особенно
повела щегольски подрезанными ушами. Вероятно,
это слово она уже знала и по-русски. Джой, с рас­
царапанной мордой, привязанный к пню (впрочем, они
все привязаны), очень выразительно шмыгнул носом.
Немецкий овчар Вольф, рожденный в СССР, явился
на выставку из Крыма. Он не серый, как обычно,
а черный, словно загорел от крымского солнца. Его
проводник, приехав в Москву, оставил свои вещи
у ворот, а сам пошел спрашивать кого нужно. И Вольф
сел у корзинки, всем своим видом говоря, что он не
советует трогать этих вещей. Вольф показал нам
прыжки, «апортировку» и выдержку.
Овчарка Белла единственная ходит в питомнике на
свободе. И хотя ее обучение по-настоящему еще не
началось, но она безошибочно нашла мой кошелек, за­
рытый в куче листьев на самом краю сада, и, слегка
обслюнявив его, вернула мне. Про нее сказали, что у
нее очень хорошая «чутьистость» и все данные сде­
латься прекрасным сыщиком.
В теплой тряпке нам принесли щенят. Беспомощ­
ные, они вегетариански глядели на мир молочными
глазенками и были туго набиты, как подушечки для
булавок.
«Фу!»

Доказано, что собаки прекрасно разбираются в че­
ловеческих интонациях. Слово «фу», произнесенное
убедительно и громко, производит потрясающее впе­
чатление.
Осмотрев все в питомнике, мы вышли на поляну,
полную срубленных пней. Здесь мы должны были уви­
деть отыскивание по следу и поимку преступника.
401

И тут-то я увидела значение слова «фу». На опушке
бродили гуси. И даже старая Герта не удержалась,
чтобы не посмотреть в их сторону.
— фу! — сказал проводник, и Герта виновато по­
вела ушами, как будто желая показать, что это чистая
случайность, которая — честное слово овчарки — боль­
ше не повторится.
— Бывает ли так, что собака забывает все, чему
ее учили? — спросила я.
— Конечно, если она примерно год ничего не будет
делать, то «разболтается».
В питомнике, где на стене фотография «Казбека»,
овчарки, которая играла для кино, висят и лозунги:
«Кто хочет воспитывать, тот должен быть сам вос­
питан!»
«Грубый бьет — дрессировщик наказывает».
«Не обмани собаку ты, а собака никогда не обма­
нет тебя».
И разные другие.
Никто не «разболтался»

Мы всех их увидали на выставке. Здесь были ста­
рые знакомые из питомника, но были и другие — из
ГПУ, приезжие из Ленинграда и других мест.
На большом выставочном ринге они показали
свое умение, свою понятливость, свою выдержку.
Одна собака частного любителя, хорошо дрессирован­
ная, но слишком толстая, никак не могла взять барьер.
Она несколько минут, при полной тишине, висела ни
взад ни вперед, скребя лапами и отчаянно вертя хво­
стом. И я уверена, что не одна я испытала боль во всем
теле от напряжения мускулов, так хотелось сделать
за нее это усилие.
Но семь собак ГПУ! Они были выше всяких по­
хвал. Особенно отличился рыжий эрдельтерьер, про
которого из вежливости сказали в рупор, что он ко­
ричневый. Он с такой быстротой полез по лестнице
«типа чердачной», что все удивились и зааплодиро­
вали.
402

Я думала о том, сколько терпения, сколько ума и
знания собачьей психологии у тех, кто их воспитал.
Я вспомнила, как уже в машине, возвращаясь из пи­
томника, один из моих спутников полушутя, полугру­
стно сказал:
— С ними приходится так много возиться, что я
почти не бываю дома, и моя жена говорит, что это
действительно «собачья служба».
И теперь, сидя на ринге, под плавающей в воздухе
«колбасой», под нежным солнцем осени, глядя на
трибуны, черные от людей, я подумала о том, что слова
«собачья служба» грешно считать обидными. Что
собачья служба достойна всякого уважения и что со­
баки не даром едят свой хлеб (вернее — мясо с рисом)
на земле.
1925

ОТ

ХОРОШЕЙ

ЖИЗНИ

I

Летом 1925 года Авиахим организовал два агитоблета: северный и южный. Один самолет должен был
лететь большим кругом над северными реками до Ар­
хангельска и обратно, другой— над степями до Ас­
трахани и обратно. Первый был гидроплан, второй —
аэроплан.
Незадолго до того улетела экспедиция в Китай, и
все умы были заняты ею. Газеты помещали на самом
видном месте телеграммы летящих, и у Ильинских во­
рот, перед огромной картой перелета «Москва — Пе­
кин», по целым часам толпились люди... Карта же
агитоблетов, вывешенная на Страстной, не пользова­
лась успехом. Изредка остановится человек, да и
тот в большинстве случаев мальчик,— остановится, по­
смотрит и побежит себе своей дорогой... Это не поме­
шало, однако, северному и южному самолетам лететь,
преодолевать трудности и прилететь обратно. Они сде­
лали менее блестящее и опасное, но, быть может,
не менее полезное дело, чем китайская экспедиция.
Лично я вызвалась лететь на север до Перми, где
меня должен был сменить Пильняк, а затем Яковлев.
Таким образом, весь путь был разбит на три части.
40 4

За неделю, кажется, до отлета нас всех, и северных
и южных, по очереди подняли над Москвой, чтобы
приучить к высоте. Был летний день, закат. Незадолго
перед тем прошел дождь. В воздухе трепетало пред­
чувствие радуги. Мы поднялись, и Москва осталась
внизу, чисто вымытая, отчетливая. В одном месте вид­
нелась маленькая, густо-зеленая чашечка: это был
пруд Зоологического сада... Тот день мне памятен еще
дотому, что тогда, на аэродроме, я в последний раз в
жизни видела Есенина. Он сутулился, был бледен и
желт и, глядя на самолет, как-то невесело посмеи­
вался. Может быть, вспоминал собственное воздушное
путешествие в Европу...
21
июля был отлет. Но в то время как «южные»
отбывали с аэродрома под звуки музыки и напутствен­
ных речей, с кинооператорами и друзьями, в начале
дня, «северные» улетели на рассвете, почти ночью, без
всякой помпы, даже не из Москвы, а из Филей.
По всяким техническим соображениям было решено,
что я на самолет сяду не в Москве, а в Нижнем. Я
выехала из Москвы вечером, а на рассвете этой же
ночи вылетел самолет в Нижний. В городе Владимире
я проснулась. Было четыре часа утра. Самолет вылетел
только в шесть, но я этого не знала. В моих мыслях
он уже летел. Совершенно по-особому я глядела в небо.
Оно было в тучах. Земля под ним пахла сеном и дождем.
Хотя я смотрела как профан, но мне не понрави­
лась одна туча, низкая, грифельного цвета. У нее были
крутые рога, и она шла как бы для удара. Но в это
время в кустах на земле вдруг коротко и крупно за­
щелкал соловей, как будто осыпались лепестки тяжелого
и влажного цветка. И, странно, это успокоило меня.
В Нижнем в Авиахиме еще не беспокоились, но
уже недоумевали, почему нет самолета. Им неправиль­
но сообщили час вылета из Москвы. Поговорив с
секретарем, который озабоченно сообщил мне, что на
рассвете шел сильный дождь (причем мне сейчас же
припомнилась рогатая туча), я пошла в гостиницу.
Через час меня позвали к телефону и сказали, что
самолет прилетел и стоит на «стрелке», то есть на месте
слияния Оки с Волгой.
405

Я поехала на него взглянуть. Из трамвая он пока­
зался мне трогательно маленьким на этом водном про­
сторе, не то что в Филях на узкой Москве-реке. Он
был пуст. Все прилетевшие ушли в город, как сказал
мне милиционер. Рядом два мальчугана разглядывали
самолет. Они не разговаривали, не двигались, не ды­
шали, они только смотрели. Но смотреть было не на
что. Самолет, заботливо укутанный брезентом (он у
него на тесемочках), потерял многое из жесткости и
великолепия, свойственных летящим аэропланам.
Я вспомнила разговор с одним приятелем. Он гово­
рил, что самолет создан исключительно для войны, для
нападения или защиты, вернее, для нападения, но ни­
как не для мирных целей, что в нем злое начало. Тогда
я почти поверила этим словам. Но на Оке, взглянув на
тесемочки, я поняла, что это не так, что самолет не
только для войны, а и для мирных целей. Недаром
наш летчик Копылов, еще в Москве, в Филях, сказал:
«На них можно перевозить рояли и цветы».
Копылов назвал рояли и цветы, музыку и цветы,
одни из лучших вещей на земле. И, вероятно, придет
время, когда самолеты будут возить главным образом
цветы, и рояли, и вещи, им подобные.
Отлет из Нижнего был назначен на семь часов утра.
В городе было безветренно, совсем тихо. Но у моста
пришлось ждать. Оказывается, что иногда мост разво­
дят на ночь по требованию пароходств, когда должен
пройти «караван». И сборщик десяти копеек (там бе­
рут десять копеек с извозчика) сказал мне, что мост не
могут свести из-за ветра. И действительно, здесь, где
встречаются две реки, где столько простора и воды, ве­
тер был очень силен. Сборщик поинтересовался тем,
куда я так рано еду; узнав, в чем дело, он взглянул на
белеющий вдали самолет и сказал с почтением:
— Он хотя машина небольшая, но сила в нем не­
имоверная.
Потом сборщик необычайно приветливо пожелал
мне всего хорошего и поправил что-то в упряжи извоз­
чичьей лошади. Как будто симпатию свою к «машине
неимоверной силы» он перенес на меня и даже на ло­
шадь, везшую меня.
406

Ветер сильный. У самолета — толпа. Стоят там в
такой же позе, как накануне мальчишки. Мне по­
казалось, что они со вчерашнего дня не спали
и не ели.
Вот взяли мой чемоданчик, вот посадили меня. Что
будут делать два мальчика, когда мы улетим?
— Когда я подыму руку, отталкивайте! — кричит
Копылов.
И вот он поднял руку. Мы идем, мчимся по реке.
Маленькие волны бьются о наши поплавки. За нами
туча воды (это можно предположить). Быстрее, еще
быстрее. Трудно оторваться от земли, или от земной
воды. Трудно, я думаю, мотору и трудно сердцу. Мне
кажется, что я успеваю разглядеть обоих мальчиков.
Быть может, вон та точка — сборщик десяти копеек на
мосту. Боюсь, что он, заглядевшись на нас, пропустит
безвозмездно двух легковых извозчиков и одну телегу,
и страна понесет, таким образом, убыток. Но ничего.
Она возместит его успехом агитоблета.
И вот уже пятьсот метров легло, или, вернее, встало,
между сборщиком и нами, между мостом и нами, между
землей и нами. Мы летим.
Была страшная минута потери веса собственного
тела. Замирание сердца, как в детстве на качелях, ког­
да внизу стоит мальчик Костя Львиное Сердце и
стыдно показаться трусихой, но на самом деле умираешь
от головокружения. Так было и здесь.
Все было невесомо и ненужно, за исключением
сердца, которое весило пуд, колотилось, как медный
колокол, и просилось на землю. Но так было только
первые минуты. Потом все встало на свое место.
Понемногу я освоилась настолько, что начала де­
лать открытия.
Открытие первое: голову надо поворачивать мед­
ленно, потому что она все время норовит закружиться.
Смотреть лучше всего в противолежащее окно, вкось.
Получается, как в кино на экране. И только привыкнув
к этому, можно начать глядеть в ближнее окно, прямо
вниз.
Открытие второе: товарищ Вахламов, инструктор
Авиахима, сидя за мной, следит по плану за селами
407

внизу и с необычайной легкостью перемещается по ко­
жаному дивану от одного окна к другому, не предпри­
нимая никаких предосторожностей относительно голо­
вы. И ничего. Значит, она может и не кружиться.
Открытие третье: механик, сидящий рядом с летчи­
ком, поет. Открыла я это случайно по выражению его
бровей.
Открытие самое главное и четвертое: воздух вовсе
не так воздушен, как думают. В нем есть упругость,
которую трудно себе представить на земле. Он — на­
стоящая стихия, то благожелательная, то враждебная,
а вовсе не голубое или серое барометрическое явление.
Открытия кончились.
Находясь на земле, трудно себе представить, до
чего велика она и все, что на ней. В частности, Волга.
Ей нет конца. Гигантские сверкающие петли тонут в
солнечном дыму. Желтые бархатные мели, затоны, леса
и лесочки, луга, по которым разбросаны стада,— все
сделалось ослепительно иным оттого, что изменился
угол зрения.
Сверху земля кажется теплой от сосновых лесов.
Тем прохладнее выглядит вода.
Как изменилось с течением времени путешествие!
Сначала это были тяжелые сплошные колеса даже без
спиц, грузные массы дерева, которые с бычачьей мед­
ленностью попирали землю. Они скрипели длинным и
злым скрипом. Они вздымали даже не пыль, а целые
комья раскрошенной, но не вполне измельченной зем­
ли. Постепенно колеса становились легче и прозрачнее.
Их выдолбленная сердцевина наполнилась спицами,
в центре зажужжала ось. Облака пыли тонко, но густо
покрывали их металлические части. Колеса гудели, и
пели, и стонали, жалуясь на огромность земли... Те­
перь они отдохнут. На их место пришел пропеллер.
В нем сосредоточилась мощь множества колес. Он ре­
жет, сечет и расшвыривает воздух. Алюминий заменил
тяжелое железо.
Само путешествие сделалось беспыльным и легким.
Блестящее крыло, в окне облако, чистота и прохлада
кожаного кресла — так выглядит современное воздуш­
ное путешествие.
408

2

Маленький город на Волге, облитый солнцем и за­
сыпанный земляникой, узнает о том, что в такой-то
день и час прилетит самолет. Это известие проникает
туда в виде телеграммы, посланной на имя председа­
теля местного отделения Друзей Авиахима. Когда теле­
графист еще только несет ее, от нее, нераспечатанной,
слух просачивается на базарную площадь, проникает
сквозь проконопаченные деревянные стены. И телегра­
фист, переступив порог председателева дома, не застает
адресата: он уже ушел на совещание о выборе места
для приема летучего гостя.
Небольшая местная газета ощущает подземный,
вернее, воздушный толчок. Совершенно босой, брито­
головый до голубизны, в спортивной фуфайке секре­
тарь, замещающий в летнее время редактора и замредактора, перестает страдать от жары и купается уже не
пять раз в день, а только три. Остальное время он си­
дит в авиауголке и разглядывает мотор, спроектиро­
ванный на бристольском картоне. Кроме того, в авиа­
уголке моют окна и кладут бумагу от мух.
Весь город делится на две части: одну, которая ве­
рит в прилет, вторую — которая не верит.
Действительно, бывает так, что слухи о самолете
оказываются ложными. На этой почве происходят пе­
чальные вещи. Так, в данном городе зимой стало из­
вестно о прилете гостей. Городок ожил. Была избрана
комиссия для приема. Комиссия взялась за дело го­
рячо. Зима была бесснежная, и комиссия предложила
даже свезти снег, чтобы устроить на аэродроме пухо­
вую постель. Самолет не прилетел, и порыв угас. Про­
шло некоторое время. Снова слух о самолете. Снова
комиссия. Вырабатывается проект встречи с пионер­
ским отрядом и с музыкой. Время летит, а самолет —
нет. Комиссия от бездействия разлагается. Наконец
телеграмма. Выбирают третью комиссию. Но она про­
никнута недоверием. Она подготовляет встречу, но так
плохо, что когда прилетает самолет «Все вАвиахим»,
то для него нет не только музыки, но даже веревок,
чтобы привязать крылья к кольям на берегу. Кроме
409

того, костер, который, по инструкции, должен быть за­
жжен и дымом указывать место посадки, горит так не­
выразительно, как будто сам не верит в то, что делает.
И мы, прежде чем сесть, несколько раз пролетаем над
ним, не видя его.
С поля, из дому, из лесу, из воды, одетые, полуоде­
тые и совсем голые бегут, сыплются люди.
Люди бегут, бегут. Нас встречает вышеупомянутая
комиссия. Хотя она состоит из пяти человек, но налицо
только трое. Один удит где-то рыбу, второй уехал вчера
в Казань. Это значит, что не все пять верили в нас.
Председатель местного Авиахима взволнован до
крайности. Он сообщает нам, что встреча не очень
парадная потому, что мы прилетели в служебное время,
и служащим не разрешили нас встречать. Затем он
рассказал историю трех комиссий и говорит, что отсут­
ствие веревки дорого ей обойдется и что ее придется
«пересмотреть».
Действительно, через три дня комиссию пересмот­
рел товарищеский суд. Было говорено о веревке и о
музыке. Выяснилось, что музыки не было оттого, что
музыканты накануне до двух часов ночи играли в цирке
и очень устали. В результате всего этого комиссии
было заявлено, что ее «пассивное поведение ниже
критики», и спешно выбрана новая...
Покуда самолет стоит на берегу и летчик и механик
осматривают мотор (это всегда длится очень долго),
председатель Авиахима посылает своего заместителя
в город в лучшую и единственную гостиницу заказать
для нас обед:
— Скажи, чтобы самый лучший, понимаешь,
чтобы... Скажи, что для тех, что прилетели.
К тому времени мальчишки тройным кольцом окру­
жают меня, сидящую на камне, считая, очевидно, что я,
как лицо второстепенное и, следовательно, не гордое,
смогу удовлетворить их любопытство. Вопросы их так
разнообразны, что мне становится еще жарче.
— Почему у него крылья не двигаются, как у птицы?
— Сколько в нем цилиндров?
— Не холодно ли наверху?
— Не жарко ли?
410

—
—
—
И,
никак

Пугаются ли его птицы?
Почему он не гладкий, а «желобчатый»?
Кого будут подымать?
наконец, самый главный вопрос, на который я
не могу ответить:
Почему он летит?
— Это так просто нельзя объяснить,— говорю я .—
Вам товарищ Вахламов расскажет. Он вам лекцию
прочтет.
— Он особо разъяснит, а вы скажите покороче,
почему он летит? Сейчас скажите.
И за тройной цепью стриженых ребячьих голов чей-то
взрослый голос подтверждает:
— Действительно, почему он летит? Не объясните
ли, товарищ?
Вечером город полон самолетом. На улицах разго­
вору только о нем. Какой-то мальчонок орет так, что
в ушах звенит.
— Перестань! — грозит ему мать. — Сейчас же
перестань, а то вон я скажу дяде, увезут тебя на само­
лете. Там покри-ичишь.
— Шура,— шепчет у калитки юноша кому-то спря­
танному в густой лунной тени под липами.— Шура,
мы в лес хотели пойти, и вдруг — вы в лодке с Перегу­
довым и даже сами гребете.
— Ну и что ж ,— отвечает голос из-под лип, — ну и
гребу. А он, может, завтра полетит. Он давно уже
член Авиахима. И значок имеет.
Наступает тишина. Городок засыпает. Облака уже
потухли, и Волга уже не пылает. Воздух тепел. Липы
пахнут. Население спит. Вечер был необычен, день был
полон. День под знаком самолета.
3

Мы прилетели в Чебоксары утром, а в пять часов
дня был назначен митинг на берегу и полеты для ак­
тивных членов Авиахима. И первый же опыт показал,
как трудно осчастливить многих, располагая неболь­
шими возможностями. В тот день было назначено пять
411

полетов по четыре человека, итого двадцать человек.
Но хотели подняться не двадцать, а двадцать раз два­
дцать. У каждого были доводы, и каждый был прав.
Один говорил, что он дальнего уезда и что потому его
надо поднять. Чебоксарские возражали, что — это
полеты ихние и им надо поднять своих. Члены общества
Друзей Авиахима по справедливости полагали, что им
принадлежит право полета. Но нечлены возражали,
что они, намереваясь записаться в общество, должны
удостовериться, стоящее ли это дело. Одни говорили,
что летать должны старики, потому что им недолго
жить. Но были и такие, которые стояли за детей, го­
воря, что их надо приучать с малых лет к самолетам.
Один деревенский, очевидно, увидав, что его шансы
слабоваты, пошел на лукавство.
— Покуда сам не полечу, не поверю,— говорил он.
— Да ты же видал, как летит. Только что видал,—
возражал ему земляк.
— Видать видал, но не верю. Сам должон испро­
бовать. Тогда, сделайте милость, не только что две
с половиной копейки в месяц, а может, и десяти не по­
жалею.
И, говоря это, он поглядывал в сторону самолета:
«Вот, мол, какой я ,— меня нельзя не взять».
Но увы! И это не помогло. Распределением мест за­
ведовал местный человек, товарищ Антонов. У него
были свои соображения, и его не так-то легко было
разжалобить.
Необычайно повезло какому-то Иванову Семену.
Он приехал в Чебоксары продать сено, приехал из
такого глухого места, что даже сами чебоксарские
сказали:
— Место темное. Туда и птица не полетит, не то что
самолет. Пущай, пущай летит. Он своим расскажет.
Садись, Иванов. Садись, Семен.
И Иванов Семен, побледнев от счастливой неожидан­
ности, торопливо передал кнут соседу, поправил пояс
и полез в кабинку.
Интересно наблюдать лица стоящих на земле в тот
миг, когда самолет отрывается и летит. Сколько бы раз
он ни взлетал, этому всегда предшествует минута пол412

ной тишины. Чувствуется, что все не дышат. И потом
общий гул — «летит». Я сама, стоя на берегу, ловлю
себя на том, что не дышу вместе с другими и вместе
с другими вздыхаю: «Летит!»
И вот он летит. Сначала он идет по воде. Быстрее,
быстрее. Лыжи, сначала целиком лежащие на воде, как
бы приседают. Передние концы приподымаются. Отор­
вались наконец. Самолет делает большой круг над
Волгой. Все следят за ним. Наступает минута такого
внимания, что страшный, старый, по-моему — просто
столетний козел, который всегда ходит в толпе, клянча
окурки (козы очень любят табак), пользуясь замеша­
тельством, берет из чьей-то руки зажженную папиросу
и, отплевываясь от огня, ест ее...
На другой день был назначен полет в село Ильинку,
в тридцати верстах от Чебоксар. Там нужно было под­
нять двадцать пять человек.
Летели мы в Ильинку двенадцать минут над Волгой.
Несмотря на три открытых окна, в кабине еле веял
слабый ветер. Было солнце. Была такая тишина воз­
духа, что она казалась неправдоподобной.
В Ильинке повторилась чебоксарская история. Изум­
ление и трепет были таковы, что не только веревок,
даже огня на берегу не было. Огня, указывающего ме­
сто спуска, необходимость которого была указана
в телеграмме, посланной из Чебоксар. Я думаю, что,
получив телеграмму, люди просто не поверили в реаль­
ность самолета. Когда же поверили, то было уже
поздно.
И мы без всякого огня сели на берег, который в одну
минуту стал белым от чувашей в белых полотняных
кафтанах.
Через несколько минут появилась веревка. Вахламов сказал небольшую речь о значении Авиахима, речь,
покрытую аплодисментами. Кстати, я заметила, что
аплодисменты под открытым небом похожи на дым
дневного костра. Они как бы растворяются в солнце
и в воздухе. Потом начались полеты.
Первым подняли старика Баранова, семидесяти
пяти лет, чуваша, причем оставшиеся, главным образом
женщины, все боялись, что у него «зайдется сердце»
413

и «как бы он там не умер». Но Баранов оказался на­
стоящим молодцом. Спустившись, он сказал, что «гос­
подь бог привел на старости лет увидать такое чудо; что
ничуть не страшно, а качает — вроде как в зыбке».
Потом посадили пионера двенадцати лет, Бориса
Ермолаева, у которого вместо носа было просто не­
большое возвышение из веснушек. С грустью должна
сказать, что Борис Ермолаев оказался не на высоте
положения, ибо забился под кресло и заткнул уши.
Потом посадили пионерку. И тут-то разразилась обида.
Ко мне подошли четыре девочки, двенадцати —
тринадцати лет, и с дрожью в голосе сказали, как это
несправедливо, что они и есть настоящие, старые
пионерки, а эта полетевшая только что поступила
в отряд и что за это надо продернуть кого следует
в стенной газете.
— И часто вы продергиваете? — спрашиваю я.
— Когда факты есть, то всегда.
После этого произошел еще длинный разговор. Они
мне рассказали, как им трудно, что у них нет своего
помещения для клуба, а снимают они один дом у «бур­
жуя» и платят ему по два с полтиной за вечер. Что
у них совершенно нет книг и что они сами пишут пьесы
и «юморические» стихи с «фактами». Что они слышали
про физкультуру, но не знают хорошенько, что это та­
кое. И что у них нет даже руководителя. Они пригла­
сили меня в воскресенье на спектакль.
И когда я уже сидела в кабине, они кричали:
— Ждем! Приезжайте!
4

По городу были развешаны объявления о том, что
вечером будет «функционировать кинематограф» и бу­
дет показана лента Авиахима «в двух частях». Как
только начало темнеть, город потянулся в кинемато­
граф, тем более что это было бесплатно...
Кино, или «Летний театр», прекрасно стоит над
Волгой, на бульваре. Это самое красивое место в го­
роде. Бульвар состоит из одной недлинной аллеи;
414

легкая проволочная ограда отделяет ее от обрыва.
Вдоль ограды — скамьи. Внизу — Волга. Там тишина,
там веет ветер.
Внизу медленно, как жук, сверкая огнями, прохо­
дит пароход по золотой воде. Он загудит у пристани.
И мальчишки, даже не видя его, по одному звуку опре­
деляют, какой именно. У каждого — свой голос.
«Летний театр» был уже почти полон. Для порядка
пускают все же по билетам, хотя бесплатным. У двух
дверей — два «юных друга Авиахима» совершенно из­
немогали под бременем своих контролерских обязанно­
стей. От гордости они даже перестали помнить своих
знакомых.
Володька,— торопливым тенорком говорит од­
ному из контролеров какой-то, очевидно, его прия­
тель.— Володька, тут придет Маня, так ты ее пропу­
стишь.
— Какая Маня? Не имею понятия.
— Да, Маня же, господи, наша Маня!
— Не знаю никакой Мани, прошу вас отойти.
— Ма-ня — понимаешь?!
— Обязана иметь билет. Иначе не вправе, хоть
двадцать раз Маня.
Что произошло с Маней, я не знаю. Мы с Вахламовым тоже с некоторым трудом проникли в театр и сели
сбоку. Комары были фантастические. И, кроме них,
еще мошки. Пока я размышляла, комариный ли это
молодняк или они сами уже взрослые, зал наполнился
до отказа.
Пришел оркестр, составленный единственно из гитар
и балалаек, Антонов, председатель здешнего общества
Друзей Авиахима, встал перед экраном и сказал речь.
В некоторых случаях красноречие просто вредит.
Оно было не свойственно Антонову. И я не представляю
себе речи более подходящей к случаю, чем та, какую он
произнес под пенье комаров перед притихшей толпой.
Слушатели забыли про семечки, и стало очень тихо.
В щели не совсем плотно сколоченного «Летнего те­
атра» тускнеющим золотом светила Волга.
Антонов сказал, что эти дни, дни нашего пребы­
вания здесь, являются праздником. Что теперь все
415

убедились, как хорош и нужен самолет. Что Чувашская
республика должна приложить все усилия к тому,
чтобы иметь свою собственную птицу. Затем он с благо­
дарностью упомянул имена всех прилетевших, главным
образом, конечно, Копылова, «славного летчика». И
закончил так:
— Будем надеяться, что эти птицы как можно чаще
будут появляться на нашем горизонте.
Его речь была затоплена аплодисментами. Затем по­
тушили свет. И под музыку гитар и балалаек поплыли
по экрану такие знакомые московские места, такие зна­
комые лица... Вот помещение московского Авиахима,
где происходило совещание перед отлетом. Вот части ма­
шины, мотор, разобранный на части, родной брат тому,
что так уверенно и бережно принес нас сюда. Большой
театр, где происходит торжественное заседание Авиа­
хима. Фрунзе говорит речь. Самолет ядовитым газом
борется с вредителями, «не уничтожая посева». Вот,
наконец,— и тут весь зал разражается шумным востор­
гом,— вот наш летчик Копылов в ту минуту, когда
он возвращается из зимнего агитполета. И «Летний
театр» рукоплещет знакомому лицу, так хорошо пере­
дающему улыбкой трудность полета и радость возвра­
щения.
Сеанс кончается. Облака потухли, и Волга уже не
пылает. Зрители расходятся. Придя в единственный
в городе ресторан, мы читаем в чувашской газете наши
имена. И хотя не понимаем текста, но радуемся.
5

Перед отъездом из Москвы домашние и друзья, при­
нимавшие горячее участие в укладке моих вещей, навя­
зали мне калоши.
— Зачем это? — твердила я в отчаянии.— Ведь
теперь лето. Не возьму я их.
— Не возьмете? А вы представляете себе дождь
в каких-нибудь Чебоксарах и тамошнюю грязь?
Я представила себе эту грязь и взяла калоши. И
вот за презрение к ним «какие-нибудь Чебоксары»
416

отплатили мне безупречно чистыми, ничем не загряз­
ненными воспоминаниями.
В Чебоксарах есть «этот берег» и «тот берег», и они
не похожи друг на друга. Чебоксары расположены на
«этом берегу». На «этом берегу»: пристань, лодки, город
и на поплавках живорыбная торговля, где продают
чудесных живых стерлядей и язей. И где при нас однаж­
ды взвешивали щуку, величиной с молодую акулу.
Как-то раз мы поехали на «тот берег» и по дороге,
прямо на воде, из верши купили у рыбака три фунта
язей. Старик дал нам большую вязку, сказав, что «на
фунты он мало понимает» и дает «на глаз». Когда мы
вернулись, нас с нашим трофеем увидали из живорыб­
ной торговли и очень обиделись, сказав, что не пола­
гается с «того берега» привозить рыбу на «этот берег»,
потому что тут есть своя.
На «этом берегу» есть бульвар. На «этом берегу» —
учреждение, именующее себя «Советской гостиницей
№ 1», которое, собственно, не гостиница, а ресторан.
Это — двухэтажный деревянный дом, но нижний этаж
не жилой, а как бы сарай, в котором лежат дрова и где
живут одна свинья, три козы и старая седая собака
Мальчик. Вы входите в этот сарай и подымаетесь на вто­
рой этаж, причем вы вынуждены пройти не через самую
кухню, а через комнату, где все приготовляют для
варки. Тут лучше не смотреть по сторонам. А обеды,
между прочим, вкусные. И вот наконец вы вошли и сели
в большой светлой комнате с маленькими окнами со сто­
лами и маленькой эстрадой. На эстраде же оркестр.
При взгляде на него я вспоминаю слова Джека
Лондона из рассказов о Клондайке, что в пианиста
просят не стрелять. Он играет, как умеет.
Оркестр состоит из рояля, двух скрипок и бала­
лайки. Иногда по вечерам, когда только что зажженные
электрические лампы растворяются в меду заката,
когда народу мало и окна раскрыты,— оркестр звучит
совсем не плохо. Тогда он играет нечто простое, ка­
кое-то попурри из «Стеньки Разина», «Только ты,
моя гитара» и еще что-то. И тогда посетители, ужинаю­
щие там, отставляют бутылки пива и внимательно
слушают, опершись на локти. И вздыхают.
14 в. Инбер, г. 3

417

Но в другие часы и в другие дни все происходит
иначе. Вина там не дают, но зато пиво «Красный Во­
сток» Татпищетреста в тяжелых литровых бутылках
очень быстро и крепко кружит голову. Особенно шумно
в ресторане по базарным дням. Тогда скрипки и бала­
лайки выходят из себя от неистовства. И нередко,
среди бела дня, как туча с громом, налетает пляска...
Выйдя оттуда, хорошо взять лодку и переехать на
«тот берег». Там — совсем другой мир.
«Тот берег» — низкий и песчаный. Лодка, еще за­
долго до того, как пристать, садится на мель. Тогда
ничего не поделаешь, надо разуться и, войдя по колено
в совершенно теплую воду, вытянуть лодку. После
чего можно лечь на песок. Песок там такой, какого
я не видела никогда и нигде. Это не песок, а тончайшая
белая пудра, каменная мука. У самого берега и дальше
он еще сероват и влажен. Но, пройдя шагов двадцать,
вы найдете такую белизну, такую чистоту, такую су­
хость, какая может только присниться. Там, где песок
высох совсем, растет «дикая капуста». Ее плотные серые
непромокаемые листья, очевидно, совершенно не нуж­
даются в воде. И чем суше песок, тем пышнее разра­
стается дикая капуста... Вы идете по ней. Ее листья
шуршат под ногой, и не гнутся, и не ломаются, а как-то
складываются, словно брезент. И из этих листьев,
сначала робко, нападают на вас комары. Робко только
сначала. Но что будет потом!.. За дикой капустой идет
густая заросль ивняка, а потом уже заливные луга.
Травы закрывают вас с головой. Они совершенно
сухи.
Задыхаясь от аромата, сплошь покрытые цветочной
пылью, ворсинками и усиками, выбираетесь вы на уз­
кую дорогу, с трудом выдерживающую натиск трав.
Тогда на вас нападают комары. Они наступают сплош­
ной стеной. От их укусов образуются шишки, шерша­
вые и твердые. Нужно беспрерывно обмахиваться вет­
кой; только это спасает от окончательной гибели.
По этому «великому комариному пути» вы доби­
раетесь до затона. Затон— это нечто вроде почти непо­
движной реки, которая вьется около Волги и наконец
впадает в нее. Именно эти бесчисленные затоны я при418

нимала сверху за озера и пруды. Во время разлива
Волга и затоны соединяются в одно целое. Но по мере
того как половодье прекращается, затоны получают
свои очертания, свои берега и своих комаров.
Мы недолго пробыли здесь. Комары были слишком
ужасны. Солнце садилось быстро.
Садясь в лодку, мы еще раз, в последний раз,пог­
лядели на травы, одно из богатств этого края, отраду
коров, лошадей и коз всего Поволжья.
Мы снова стали приближаться к «этому берегу».
Горящие комариные укусы овевались влажным ветром.
Недалеко от пристани, раскинув над зеркальной и крас­
ной от заката водой легкие крылья, сидела наша птица.
Завтра она зажужжит, оттолкнется от воды поплав­
ком и полетит на север.

Солнечный свет был всюду, даже там, где в нор­
мальный солнечный день полагается быть тени. Он
проникал под ресницы, в мозг, в самое сердце. В это
утро мы распрощались с Чебоксарами.
Пропеллер начал расшвыривать горячий воздух.
И даже этот безрадостный искусственный ветер казался
счастьем. Окна были раскрыты. Внизу горячим моло­
ком лежала река и не текла. Так летели мы без пяти
минут два часа. В девять часов мы опустились в Бого­
родском.
После прелестного чебоксарского берега, высокого
и зеленого наверху и сухого и песчаного внизу, Бого­
родское показалось голым. Самый же берег был грязен
и топок, так что к нашему бедному самолету проложили
длинную доску, которую через пять минут нельзя было
отличить от земли. На голом и красном невысоком
холме стоят там нефтяные баки. Богородские холмы так
красны и обнажены, что напомнили мне мою родину —
юг, побережье Черного моря. Но то, что радует глаз
на родине, утомляет его на чужой стороне.
Мы выгрузили весь багаж на берег, как это де­
лается обычно, чтобы облегчить самолет и дать ему
14 *

419

возможность взять четырех пассажиров, кроме лет­
чика, и начались полеты.
Я плохо помню, что было дальше. Я сидела в сто­
роне, на камнях, укрытая носовым платком, умирая от
жары. Как сквозь сон я слышала, что подымают глав­
ным образом грузчиков и водников.
Очнулась. Все по-прежнему. А совсем близко от
меня, вернее надо мной, кто-то лузгает семечки. От­
крываю один глаз. Вижу: стоит какой-то в синей ру­
башке молодец и разглядывает меня. Тогда я открываю
оба глаза и спрашиваю:
— Чего вы уставились на меня?
— Интересно,·— был неожиданный ответ.
— Интересно? — переспросила я и от негодования
даже почувствовала себя лучше.— Что же вам инте­
ресно? Я еле живу...
— А вы сами откуда будете?
— Оттуда, —- отвечаю я, указывая на самолет на
берегу.
— Прилетели. Вы, что же, пассажирка?
— От газеты я.
— А, так мы, значит, товарищи по профессии.
Я рабкор с буксирного парохода. Штурвальный я.
И при этом с него слетела всякая галантерейность.
Он деловито подошел к Волге, наполнил мою фляжку
водой и мне под голову подложил удобный плоский ка­
мень. Об «интересе» уже не было разговора. Сев рядом,
он мне рассказал, что служит на буксирном пароходе.
Что в данное время они тянут баржу. Что они делают
всего четыре версты в час и будут работать целое лето.
Что он работает восемь-девять часов в сутки и пишет
корреспонденцию в Москву в газету водников «На
вахте».
— Знаете, что я думаю? — спросил меня рабкор.
— Не знаю. А что?
— Хорошо бы кому-нибудь из высших, из москов­
ских, простым матросом проехаться по Волге. Он бы
всю здешнюю жизнь узнал. Как вы полагаете?
Я согласилась с тем, что это действительно было бы
недурно, но вряд ли возможно, потому что у москов­
ских в Москве дела довольно.
420

В это время я заметила, что в самолет втаскивают
вещи. Мой коллега проводил меня до самолета и по­
желал счастливо оставаться. Я увидела его еще раз
уже из окна: он махал нам.
После раскаленного богородского берега — каким
раем показалась кабина самолета. С Вахламова пот
тек такими большими каплями, что сначала я думала,
что он искупался и не вытерся. Даже этот неутоми­
мый человек сказал, что в Богородском было «трудно­
вато».
Я с ужасом думала, что до Чистополя мы должны
еще спуститься в городе Лаишеве. Наш мотор тоже был,
очевидно, того мнения, что на сегодня довольно. Он
дал это понять. И мы, описав круг над плоским и пустым
Лаишевом, полетели прямо в Чистополь. Этот час
в воздухе, полный ветра, был настоящим блаженством...
По приезде в Чистополь исследование мотора показало,
что от жары он нагрелся (а это не полагается) и даже
пропеллер стал влажным от выступившего из него
клея. А пропеллер — вещь крепкая.
В тот день было тридцать пять градусов жары.
7

Река Кама сыграла с городом Чистополем злую
шутку. Она образовала у берега большую отмель,
которая с каждым годом растет; река же отступает.
И Чистополь, всегда считавший себя речным городом,
рискует в один печальный день остаться без реки. Вот
почему наш самолет не мог спуститься там, где его
ждали. Он сел на другом, глубоком и просторном
месте. И хотя благодаря этому он очутился так далеко
от города, что к нему надо было ездить на извозчике,
но зато никакая отмель не грозила его благополучию.
Чистополь, один из городов Татреспублики, насчи­
тывает около двадцати тысяч жителей. Его газета
«Прикамье» выходит два раза в неделю. В городе есть
большие магазины, широкие, даже слишком широкие
улицы. После Волги Кама показалась мне суровой и
строгой рекой. В ее воде нет волжской ласковости.
421

В очертаниях ее берегов есть уже северная сдержан­
ность...
Летя из Чебоксар сюда, еще над Волгой, в стороне,
мы видели Казань. Она казалась совершенно затерян­
ной среди пространства. Маленькая горсточка детских
кубиков на гигантском паркете полей и заливных лугов.
В Чистополе, на берегу, ребятишки мне сейчас же
рассказали, что самолет они уже видели, что к ним
прилетал один или два уже давно. Затем они, как
обычно, начали задавать мне вопросы:
— Когда будут полеты?
— Будут ли подымать пионеров?
При этом вопросе поднялась буря негодования. Ка­
кая-то маленькая девочка, с личиком цыганки, вся
в косичках, запищала, что это несправедливо. Что
«если только больших будут катать, то они ничего».
А если и пионеров, то они, октябрята, протестуют и
будут требовать, чтобы взяли и их делегата тоже.
Тогда пионеры тоже заволновались:
— И вы туда же. Ну, кого вы выберете? Ну, кого
к примеру?
— Котьку Шмотова! — закричала девочка в косич­
ках. — Он активный!
— Активный! Хорош активный,— издевались пио­
неры.— Вот давеча недосмотрел, и чужой теленок
ихнюю корову высосал.
— Ну что же, что корова. Это сюда не касается.
Долго еще продолжался этот спор. Затем они опять
забросали меня вопросами:
— Ночью вы летите или на воде отдыхаете?
— Крылья пустые внутри или как?
— Кто у вас самый главный?
— А на землю он может сесть?
— Видать ли человека сверху и какого он росту?
В это время за нами прислали лошадей, и мы по­
ехали в гостиницу, в «Советскую гостиницу № 1». В го­
роде совершенно нет зелени. Только на улице Карла
Маркса есть прекрасный тенистый бульвар со старыми
березами, довольно длинный. Но почему-то это един­
ственное зеленое место в городе никому не доступно, ибо
вход и выход из него заколочены досками. И прохожие,
№

густо покрытые пылью (а пыль здесь ужасная), с тоской
смотрят на высокую траву и тень под ней. Нельзя. „
На другой день после нашего приезда (как это
дится) вечером был устроен в саду Карла Маркса ми­
тинг. На афише было сказано, что сначала сделает
доклад о Китае тов. Лебедев. Второй доклад будет об
Авиахиме. На верху афиши была следующая довольно
нескладная надпись:
«Городу Чистополю! С прилетевшего гидроаэроплана
привет от Авиахима».
Мне очень хотелось сказать здешнему председателю
Авиахима, что это не совсем верно. Что если наш само­
лет — «гидро», то не нужно «аэро». Но я не осмелилась.
Сад Карла Маркса, в который упирается улица того
же названия, тенист и густ. Это милый, провинциаль­
ный сад, запущенный, без песка и клумб, полный берез
и крапивы, муравьев и влюбленных... В этот вечер,
кроме всего перечисленного, в нем было очень много
мальчишек, жадных до митингов. Они, не платя пяти
копеек за вход, как полагалось, безвозмездно проле­
зали во все щели.
Прямо от входа идет недлинная и широкая аллея.
В конце ее — деревянная раковина. В ней перед на­
чалом митинга оркестр играл мечтательные вальсы. На
ней же потом выступали ораторы.
Я пришла в сад рано. Он был пустоват. Потом стал
прибывать народ. Зажглись две очень сильные электри­
ческие лампы... Лампы мигнули три раза; после этого
прошелся мальчик со звонком. Музыканты ушли, и
с эстрады было объявлено, что митинг открыт. Затем
всех попросили подойти ближе...
Со своего места я видела мальчишек в первом ряду,
положивших локти на эстраду, совсем как рафаэлев­
ские херувимы, затем толпу взрослых. Все внимательно
слушали.
В первом ряду какой-то мальчишка, положив заго­
релую щеку на ладонь, слушал всем своим существом.
Уже выходя из сада, я увидела его снова. Он шел
со стайкой сверстников и звонко доказывал что-то.
Заметив меня, он понизил голос, и я услыхала слово
«самолет».
423

— Котька,— встретил его у выхода строгий жен­
ский окрик,— кому я сказала дома сидеть!
Я почему-то подумала, что, быть может, этот Котька
и есть Котька Шмотов, активный октябренок, будущий
делегат для полета.
8

В Перми была ярмарка. Она открылась совсем не­
давно, в ней была еще свежесть только что построен­
ного деревянного дома.
Ярмарка большая, краевая. В ней есть что посмот­
реть, чему поучиться, есть где повеселиться. Ярмароч­
ный комитет, весь в ситцевых рубашках, изнемогает
от жары. На столах всевозможные образцы, начиная
от уральских камней и кончая пряниками. Телефоны
обливаются потом. Все это происходит на втором этаже
с лестницей в нижнее отделение. Внизу же сельско­
хозяйственные орудия. Там целый день толпятся
крестьяне. Загорелые руки бережно ощупывают колеса
и металлические сита. Здесь же специальный инструк­
тор дает объяснения.
А в гуще ярмарки оживление и упоение обновками
и азарт продаж. Здесь и посуда, и сандалии (неисчис­
лимое количество), плетения из лыка, ткани, костром­
ские кружева, вяземское печенье, лампы, мыло. Есть
и лотерея, где вы можете выиграть будильник и вожжи.
В цирке пожилая белая лошадь выкидывает всякие
штуки и в заключение танцует вальс с похоронным
уклоном. Крестьяне не одобряют ее.
— Кормленая скотина, но никчемная.
После ярмарки особенно тихими и тенистыми ка­
жутся пермские улицы. Как раз во время нашего пре­
бывания там цвели липы. В Перми еще много дере­
вянных домов с хитрыми пряничными балкончиками.
В редакции пермской газеты «Звезда» —- оживление
по поводу нашего прилета. Там сидят большие пат­
риоты родного города.
— Пермь — лучший город на Урале,— говорит се­
кретарь.
Я недослышала и переспрашиваю:
—- В Европе?
424

— Я сказал — на Урале, но, впрочем, возможно,
и в Европе. Прекрасный город!
— Но чем именно?
— Прекрасный. Прежде всего, как он стоит. Он
стоит, товарищ, на Каме, на самом красивом месте.
У нас белые ночи. Это относительно красот природы.
Теперь смотрите дальше. Промышленность: заводы
какие! Одна Мотовилиха чего стоит! Открылась у нас
первая в СССР фабрика сепараторов. Кизел-копи элект­
рифицированы. В двадцать четвертом году пущена в ход
Государственная районная станция. Это сердце Кизеля.
Уголь из шахты вывозят электровозами. И весь округ
наш... Возьмите железнодорожное депо на станции
Чусовая. Так там, знаете, целый паровозный город.
Мы прощаемся с пермской «Звездой» и выходим.
Прекрасный тихий свет разлит по небу. Кама плывет
бледным золотом. Мы смотрим на часы: без пяти один­
надцать. Уже ночь, но белая или почти белая. Тихая
северная негаснущая заря...
Обратно в Москву из Перми я еду уже пароходом.
Наш самолет «Все в Авиахим» полетит дальше на се­
вер, на Чердынь, на Архангельск.
На пароходе «Совнарком», который везет меня,
много говорят о самолете. Особенно интересны разго­
воры на корме на закате, где пьют в это время чай с ма­
линой. Мнения о самолете и о воздухоплавании очень
разнообразны.
— Не дело это,— говорит пожилой человек в ко­
соворотке,— не дело. Это еще не значит, что человек ле­
тит, если он забрался в машину, как в телегу, и жарит.
Нет, ты сам к себе пристрой крылья и сам лети само­
стоятельно, тогда я тебе поверю.
Наступает молчание. Аудитория, очевидно, не улав­
ливает мысли оратора и смущена. Наконец какой-то
паренек спрашивает:
—- А почему вам так надобно, чтобы с крыльями
сам человек летел? Скорее будет или как? Вот мы,
к примеру сказать, на пароходе плывем,— продолжает
он, воодушевленный несомненной, хотя и безмолвной
симпатией окружающих,— ну и плывем. Так что же,
я рыбе должен завидовать, по-вашему? А я так пола425

гаю, что у нее небось жабры болят, устала она небось
и мне, может, завидует.
Косоворотка прихлебывает чай и не удостаивает ни­
кого никакими разъяснениями. Разговор продолжается.
— От хорошей жизни не полетишь,— произносит
наконец кто-то. Произносит ее, эту неизбежную фразу,
которая уже давно носилась в воздухе.
И вот я сижу и думаю о ней.
Мне кажется, что нет большей ереси, чем эти слова;
летят именно от хорошей жизни и для хорошей жизни.
Аэроплан — такое расширение жизни, такое улучше­
ние ее, такое качественное ее изменение, которое даже
не снилось предшествующим поколениям...
Обычно, снизившись, набрасываешься на землю
с жадностью, как на газету с далекой родины, не чи­
танную много месяцев. Начинает казаться, что за три
часа вашего пребывания в воздухе могло случиться
нечто необычайное. И страшно радостно бывает узнать,
что все обстоит благополучно.
Значит, самолет не только дает возможность озна­
комиться с воздухом, но и заставляет крепче любить
землю.
А пока я думаю обо всем этом, беседа на пароходе
течет, как речная струя. Долго еще течет беседа, пока
кто-нибудь не запоет «Стеньку Разина». А остальные
пристально глядят на реку, как будто и впрямь сейчас
появятся «расписные Стеньки Разина челны». Но вместо
них появляется из-за поворота встречный пароход
«Памяти Шмелева». И его и наши волны, стеклянно­
розовые от заката, встречаются на середине реки, об­
нимаются и пропадают друг в друге.
Потом снова наступает тишина. От берегов пахнет
травой, лесом, землей, покосом, жизнью, трудом. На
корме снова говорят о самолете.
Я думаю о хорошей, о прекрасной жизни, когда
полетят все.
1925

ТАК

НАЧИН АЕТСЯ ДЕНЬ

Перестав греметь тяжелыми трамвайными кольцами
и подложив себе под голову Свердловскую площадь,
Москва спит. Во сне ее тревожат сны. Какое-нибудь
дневное событие, чья-нибудь речь, саранча на Кавказе,
забастовка в Англии, чье-то предательство, чье-то
геройство овладевают ночным беззащитным сердцем.
И только под утро глубочайший покой без видений
снисходит на город. А как только рассветает, Москва,
потянувшись так, что хрустнут все переулки и мосты,
начнет вставать.
Для некоторых, впрочем, именно наступающий день
означает сон. Легко себе представить, что для ночного
сторожа, например, ночь — это тот же день, только тем­
ный и тихий. Для ночного сторожа два часа ночи —
это разгар жизни, как в Америке, которая лежит в дру­
гом полушарии и живет, когда мы спим. На рассвете,
закутавшись покрепче в брезентовое пальто и плотнее
усевшись на фанерный ящик, ночной сторож, ощу­
щая законное утомление, уснет в ту минуту, когда в со­
седнюю квартиру впервые ворвется телефон. Трудовая
ночь окончена. Магазин МСПО или склад какого-ни­
будь кооператива провели ее спокойно, потому что у их
дверей на фанерном ящике бодрствовало брезентовое
пальто.
427

Каждое живое существо, проснувшись утром, при­
водит себя в порядок. Собака встряхивается, кошка
умывается, птица причесывается. Человек и встряхи­
вается, и умывается, и причесывается. То же самое
происходит с городом, за исключением, впрочем, того,
что все это с ним проделывают ловкие человеческие
руки. Сначала его метут... На улицах, несмотря на
урны, все еще грязно. Клочок газеты, коробка от папи­
рос, косточка от сливы, арбузная корка, пуговица,
лошадиные следы и, наконец, просто пыль,— за все это
берется неутомимая утренняя метла. Утром никто не
мешает метле гулять на вольной волюшке. Улицы
пусты. Даже Театральная площадь пуста как ладонь,
и ее можно мыть, как угодно. Жаль, что нельзя похло­
пать Большим театром о Малый, как одну рукавицу
о другую. Воображаю, сколько пыли посыпалось бы из
одного и другого. Но так как сделать этого нельзя, то
Большой театр чистят иным способом, при помощи шту­
катурки. Часто он стоит весь заставленный лесами,
и четверка зеленых бронзовых коней неодобрительно
глядит вниз на суету, как бы говоря друг другу: кто
знает, чем кончится вся эта история. Со своей любовью
ко всему новому, не вздумают ли нас заменить автобу­
сом на том основании,что мы устарели и стоим на одном
месте, вместо того чтобы идти в ногу с веком.
После мостовых приходит очередь рельсов. Известно,
что в тропических странах при крокодилах состоят
особые маленькие птички, заменяющие им зубные
щетки. Крокодилы разевают длинные пасти, и зубные
птички, бесстрашно влетая туда, выковыривают из
мельчайших кривых зубов остатки пищи. В чистиль­
щиках рельсов есть нечто напоминающее этих птиц.
Длинные рельсы, такие опасные днем, такие смертельно
блестящие, всецело отданные колесам, наказывающие
смертью каждого, кто зазевается на мостовой, — эти
самые рельсы кротки и покорны по утрам. Они, подобно
крокодилам, отдают себя в распоряжение маленьким
хрупким существам. И внимательная кисть, обмокнутая
в ведро, бесстрашно пробирается туда, где водятся
стрелки, где особенно много всякого мусора набилось
в стальные челюсти. После всего этого город умывается.
428

Умывание это совсем не похоже на те краткие про­
поласкивания, какие бывают днем. Тогда бесчисленные
прохожие ноги, попадая под струю воды, приходят
в невыразимое волнение и мечутся туда и сюда, покуда
поливающий не скажет в негодовании:
— Ходите тут по тротуарам, как будто вам улица
мала!
Но, невзирая на строгие окрики, ногам все же очень
обидно, когда их поливают, как какую-нибудь капусту,
прямо на светлые чулки и вычищенные ассирийскими
щетками башмаки.
Совсем не то утром. Нет ни прохожих, ни лошадей,
ни автомобилей. Никто не шебаршится и не подпрыги­
вает. И чистая крепкая струя воды моет и моет рябое
лицо мостовой до полного блеска. Попробуйте после
беспутной и бессонной ночи, с нечистым лицом и нечис­
тыми мыслями, с непутевой головной болью, наткнуться
на эту твердую светлую полосу воды, которая, не вих­
ляясь, бьет в одну точку. Вероятно, будет очень
совестно.
После умывания город чист. Чист настолько, что
воробьи и голуби, оставшись без лошадиного помета,
приходят в отчаяние, ища, где бы позавтракать. Они
будут долго и неутешно летать над улицами, приведен­
ными, по их мнению, в такое нелепое состояние. Увидя
наконец какую-нибудь лошадь, они обрадуются ей
так, как радуется голодный и бездомный человек от­
крытию первой чайной... Город чист, и постовой мили­
ционер довольно оглядывает свое хозяйство: ни пыли,
ни грязи, ни скандалов, ни пьяных. Утренний час как-то
не располагает к таким вещам.
Город только что привел себя в порядок, он еще не
вполне проснулся, а поезда приносят ему новых обита­
телей. Учиться, учиться и учиться. Грызть молодыми
зубами сахар успехов и горькую соль неудач.
Приезжих легко отличить по расширенным зрач­
кам, по ненасытной жадности к впечатлениям. Приез­
жий или приезжая в один день хотят увидеть: Кремль,
Третьяковскую галерею, парад пионеров и крематорий.
Хотят увидеть какую-нибудь знаменитость и найти
какую-нибудь работу. Если же это будущий вузовец,
429

то его претензии более скромны: ему необходимо сде­
лать не больше шести ошибок в письменной работе по
русскому языку. Увы, как мы видим из газет, и это не
вполне достижимо. В корзинках, а иногда и в головах
приехавших учиться лежит много ненужных вещей.
И это уже дело Москвы, дело большого города, пере­
брать весь привезенный с собой багаж, отобрать необ­
ходимое и отложить в сторону балласт, то, что отяго­
щало корзину и голову.
Весь предыдущий день корова паслась где-нибудь
под Кунцевом или в Лосиноостровском. Шершавым
языком она слизывала росу с травинки, потом съедала
и самую травинку. Попадались ей на пути безыменные
мохнатые, как бы шерстяные, цветочки, она съедала и
их. Пережевывая жвачку, она тяжело вздыхала. Она
думала о своих коровьих делах, думала о том, что вот
родился у нее сынок-первенец, сам рыжий, лоб белый,
необыкновенно умный. Все матери говорят так о своих
детях, корова знала это, но она была совершенно бес­
пристрастна, как совершенно посторонняя корова.
Сынок был не по летам умен и развит. Скоро у него
должны прорезаться рожки. Но горе было в том, что ей
не давали кормить его вволю. Все ее молоко, это чу­
десное, пенистое, ароматное молоко, выдаивали из нее
до последней капли. И хоть бы сами пили. Так нет же.
Они отвозили его куда-то в город, в страшное место,
где, по рассказам знакомой опытной козы, совершенно
нет травы, а вместо нее растет на земле что-то твердое,
что люди называют мостовой, но что на вкус — совер­
шенно несъедобная гадость.
Утром первые поезда, идущие из-под всевозможных
подмосковных мест в Москву, полны молочниц. Это —
совсем особое племя, очень молодое, очень шумное и
говорливое. Тяжелыми бидонами они заполняют все
промежутки между скамьями и совершенно заталки­
вают редкого безмолочного пассажира. Приехав
в Москву, тяжелые бидоны рассыпаются по улицам,
переулкам и даже тупикам. Ибо нет такого тупика, из
которого молочница не нашла бы выхода... Частные
430

дома, гостиницы, общежития, больницы, магазины, все
жадные кастрюли, кружки, стаканы и даже чайники
(хотя это не их дело) наполняются молоком. Бедная
обиженная корова может сколько угодно болеть душой
за своего сына. Она ничего не может поделать про­
тив того закона, что город притягивает к себе при­
городы.
Но рано утром мало выпить молока или чаю, хо­
чется еще съесть французскую булку или русский калач,
или плюшку, или баранку. Рано утром, когда город­
ской воздух еще сравнительно чист и все запахи вы­
пуклы, как белые облака в синем небе,— утром не­
стерпимо вкусно пахнут теплые булки. Каков будет
день — неизвестно, но первым делом нужно поесть.
И редкий прохожий, если только найдется у него не­
обходимый гривенник, не остановится и не купит вкус­
но пахнущую штуку.
Случилось мне однажды в Константинополе, нет,
в Скутари, пригороде Константинополя, поздно вечером
остановиться перед маленькой турецкой пекарней.
Ночь была темна и душна. В пекарне ярко горела печь,
и немолодой турок, полуголый и в феске, на железном
листе сажал куда-то в огонь круглые булки.
— Как ловко,— сказал кто-то из нас.— Смотрите,
ни одного лишнего движения. Сейчас видно, что на­
стоящий человек Востока, который никогда не вол­
нуется.
И вдруг «человек Востока» дрогнул и уронил не­
сколько штук сырых булок в золу.
— Вы русские,— сказал он.— Я тоже русский,
москвич, работал когда-то у Филиппова. Скажите,
что в Москве?..
Постройки тоже просыпаются утром. Длинные
бревна, кирпичи, огромные гранитные глыбы начинают
ползти по деревянным мосткам. Каменщики, штука­
туры, столяры, плотники, маляры, все, кто в начале лета
толпились на своей бирже, заполняя переулки Калан­
чевской площади, которые там спали на земле, ели,
читали газету, покуда отдыхали их молотки и пилы,
теперь спешат на работу. Гигантская армия подлинных
«мирных строителей», на чью долю выпадает нечастая

т

удача видеть и осязать плоды своих трудов, рассы­
пается по своим местам. Они стучат, колотят, дробят
и соединяют. Они перекраивают старый дом. Здесь
кладут заплату, там подштопывают, там делают новую
пройму. Или шьют заново новые здания из нового ма­
териала. Иные роются и в нутре улиц, ковыряют,
чистят, сверлят и пломбируют трубы. Еще иные,
вися в воздухе, туже натягивают провода, как струны
гитары, на которой ветер впоследствии будет исполнять
телеграфные симфонии. И город постепенно меняется.
Весь пыльный и серый летом, осенью он будет подчи­
щен и подправлен.
Приезжающие, прежде чем поступить в вузы,
прежде чем взять какие бы то ни было уроки, прежде
всего волей-неволей берут урок у города.
Город перво-наперво учит их самой простой вещи:
для того чтобы сесть в трамвай или в автобус, надо стать
в очередь. Этой, казалось бы, незначительной мелочью
кладется начало городской дисциплине, городской
выучке. Сырой и рыхлый провинциал, живущий не
спеша, вдруг познает, что день ограничен, что каждый
час дорог, что в нем всего шестьдесят минут, что нужно
торопиться занять место в очереди и не зевать по сто­
ронам, иначе прозеваешь автобус или трамвай, прозе­
ваешь экзамен и прозеваешь жизнь. Стоянием в
очереди, этим неизбежным предтрамвайным бытием, вне­
запно определяется робкое еще сознание провинциала.
Первое время он будет неприткнуто болтаться по ули­
цам, сохраняя в широких зрачках все медленное тече­
ние какой-нибудь Вологды или Чухломы. Но посте­
пенно его зрачки будут сужаться, пока не дойдут до
границ, установленных Наркомздравом. И уже через
неделю новообразовавшийся москвич займет свое место
в жизненной очереди и будет учить новичка...
Покуда город спит, ночью совершаются события.
Человеческая воля бодрствует над земным шаром, над
его сушами и морями, над его границами. В течение
одной ночи может совершиться многое. Проснувшись
утром, можно узнать о том, что объявлена война, что
произошло землетрясение, что открыт какой-то неве­
домый третий полюс и что понизились цены на хлеб.
432

Радиоволны облетают мир. И всю ночь ротационные
машины с почти неутомимой жадностью глотают и
пережевывают радионовости с тем, чтобы утром, вместе
с кружкой молока и свежей булкой, подать горожа­
нину пищу для ума. Груды событий, планов, предпо­
ложений и катастроф уложены в ровные строки, свер­
станы и набраны так, чтобы как можно скорее и без­
болезненнее внедрить все это в сознание, чтобы напи­
тать жадный ум, который жаднее желудка и жаднее
сердца.
Город просыпается и разворачивает газету. Так на­
чинается день.
1926

Я ЛЮБЛЮ

ЗВЕРЕЙ

По воскресеньям, зимой, когда снег так розово-бел
под румяным солнцем, по широким и узким аллеям Зоо­
парка ползут и бегут шапочки, платки, капоры, науш­
ники разные. Воротники застегнуты до самого носа,
шапка надвинута опять-таки до носа. Но в промежутке
пара глаз сверкает ужасно ярко. Глаза безостановочно
смотрят, восторгаются, удивляются, смеются, но
иногда и плачут: а вдруг укусит. Руки тоже не остаются
в покое. Они стараются залезть сквозь прутья решетки,
где так заманчиво пушится лисий хвост или кроличье
ухо. Потрогать необходимо. Рукавицы теряются в ог­
ромном количестве. Немыслимо помнить о такой мелочи,
и рукавицы, величиной с лягушку, валяются повсюду.
Иногда, впрочем, бывает и пострашнее. Иногда рука­
вица остается в клетке у волчонка Лобы, чья любимая
забава — стаскивать перчатки, иногда второпях при­
хватывая и пальцы. Поэтому надо быть осторожнее.
Мамы и папы ужасаются, указывая на неудачника
Петеньку, у которого и рукавицы не осталось, и рука
в крови. Но уже следующий Петенька лезет опять
туда же.

434

Волки

Волков очень много.
Это народ серый, простой, нашего климата. Среди
них есть и чистокровные, как, например, вышеупомяну­
тый Л оба, спец по перчаткам, есть и собаковолки.
Из них самый примечательный — Мак. Он черный, весе­
лый, ходит в упряжке и тянет так, что «юный биолог»
шестнадцати лет, по имени Леля Ильина, валится в снег
к ужасу и восторгу всего детского населения. А Леля
Ильина сконфуженно объясняет:
— Он привык ходить в упряжке. Вот он и тянет.
Другой «биолог», Ляля Румянцева, с муками уста­
навливает перед нашим аппаратом волка по имени Скукун, что означает по-индейски в переводе Сетона-Томп­
сона «текучие воды». Эти «воды» изо всех сил стараются
утечь от фотографа. Но наконец мы снимаем его с вы­
сунутым языком и явно расстроенного. Но как различ­
ны вкусы! В то время как Скукун всем своим видом
ясно говорит коллегам: «Братишки, мучают меня здесь!
Бегите отсюдова»,— какой-то ручной волк без названия,
очевидно, умирая от желания попасть на страницы
периодической прессы, перелезает через ограду и во
весь дух несется к нам.
— Перелез! — раздается восторженно-испуганный
детский хор.
Его ловит какой-то третий «биолог» и водворяет на
место. Так, не выявленная, погибает волчья личность.
Антнлопник и «прочие птицы»

Антилопы живут в крытом помещении. Там так теп­
ло, что рукавицы окончательно бросаются за ненадоб­
ностью, воротники расстегиваются, и косы из малино­
вых делаются нормального розового цвета...
Перед решеткой, за которой сидит зебра Тони, дети
стоят очень долго. Действительно, трудно себе вообра­
зить такого аккуратно нарисованного зверя. Он похож
на живую шахматную доску, только не в клетку, а
в полоску. И все же он существует, и даже ест сено,
как самая обыкновенная лошадь.
435

Неподалеку от него лежит лось, и даже не лось, а
лосиха, больная катаром легких. Зовут ее почему-то
Церетелли. Она очень грустна и ни на кого не смотрит.
В соседнем помещении, где тоже очень тепло, у самой
печки сидят птицы, про которых руководитель какой-то
экскурсии при нас сказал детям:
— Эти птицы, как вы сами можете видеть, назы­
ваются марабу!
Марабу непрерывно дрожат мельчайшей дрожью,
хотя одеты очень тепло в мягкие перья. Думаю, что
это у них скорее от неважного характера. Против них,
огромной пушистой грудой, сидит на яйцах страус.
Оказывается, у страусов все наоборот. Страусиха
пользуется жизнью и, быть может, платит алименты,
а страус возится с детьми. Вид у него при этом мрачный
и, говорят, он пребольно лягается, если его тронуть.
Забыла сказать, что в антилопнике находится также
ручная тигрица Тереза, которая, когда к ней подошел
директор парка, даже замурлыкала от удовольствия
и зажмурилась, как наипростейшая кошка.
Медведи и Полярный круг,
который оказался очень маленьким

Белый медведь по фамилии Ермак пользуется пло­
хой репутацией. Про него ходят слухи, что он съел
человека. И хотя достоверно неизвестно, так ли это,
но уже задолго до его клетки родители берут за руку
своих детей. На всякий случай.
Ермак и рядом, в соседних клетках, два каких-то
его юных родственника, очевидно, чувствуют себя пре­
красно. Пятнадцать градусов мороза вполне устраи­
вают их, они находят, что жизнь хороша даже в неволе,
и бодро ковыляют на вывернутых лапах. Их родичи,
бурые медведи, из которых самый большой — Борец,
борются, ревут и в заключение открывают рот: «По­
жертвуйте, кто что может».
Им жертвуют сахар и морковь...
Кто сказал, что Полярный круг за тысячи километ­
ров от нас? Он здесь, в Зоопарке. По нему ездят на
северных оленях и, как это ни странно, на верблюдах,
436

на ослах и на шотландских пони величиной с собаку.
Но, конечно, тон задают олени, и при их содействии
все принимает настолько северный вид, что начинаешь
глазами шарить по небу в поисках северного сияния.
Олень Васька очень своенравен. Запряженный в са­
ночки, он везет седока за определенную плату по кругу
до одного определенного поворота и там выворачивает
его в снег. После чего он ведет себя трояко: или бежит
обратно к исходной точке, или стоит и смотрит на мир,
или — и это хуже всего — мчится вбок, в густые кусты
и там застревает. Благодаря таким особенностям
Васьки, дети с ним дела не имеют. Васькин вожак объ­
ясняет его поведение так:
— Скотина северная, несознательная, питается мо­
хом, что с нее возьмешь!
Тем большим успехом пользуются смиренные ос­
тальные везучие животные, из которых самые смир­
ные — верблюды.
Маленькие пони иногда закидываются, как настоя­
щие лошади, ослы подозрительны по упрямству. Но
верблюды — безукоризненны. Единственный их недо­
статок — что они очень высоки и с них далеко лететь
до земли, если упадешь. Кроме верхового верблюда, там
есть такой, который везет карету на полозьях. Каре­
та — необычайна. Она есть нечто среднее между па­
ланкином, порт-шезом и чайной шкатулкой. У нее
красные занавески и елизаветинский стиль. Дети
наполняют ее целиком. Из окон выглядывают носы,
папы и мамы машут вслед руками, а верблюд невоз­
мутим.
Лисица Мурочка

Лисицы во время завтрака ведут себя странно. Полу­
чив каждая свою порцию, они начинают бегать по клетке
с мясом во рту. При этом видно, что они серьезно муча­
ются, а в чем дело — неизвестно: спрятать, что ли, хотят?
В такие минуты разговаривать с ними невозможно.
Лисий воспитатель, лет четырнадцати, очень скон­
фужен поведением своих питомцев и поспешно объяс­
няет:
437

— Теперь нельзя. Поели и стали ленивые. Вы летом
приходите; тогда лучше, когда тепло.
Потом оказывается, что лисица Мурочка еще не
завтракала, и ее можно взять на руки. И хотя она вся­
чески вертится и старается показать, что ей это ни
к чему, ее все же снимают вместе с мальчиком.
Другая лисица, Пионер, наблюдает все это из
клетки. Между прочим, среди лисиц есть одна на трех
ногах: подруги отъели ей ногу, что не мешает ей быть
вполне здоровой и даже веселой.
Зубро-бизоно-корова

Судя по названию, можно подумать, что это три
различных животных. На самом же деле оно одно­
единственное, но произошло путем последовательного
скрещивания всех трех. Поскольку трудно определить,
как надо называть его: «он» от зубра или бизона, или
«она» от коровы, то лучше всего остановиться на
«оно» — животное.
Оно такое большое, что это даже невероятно. Глаза,
окруженные ресницами, как озерцо травой, смотрят
медленно и важно. Обладателю таких глаз есть над чем
подумать. Ведь чистых зубров, по словам «юных био­
логов», осталось всего сорок штук на всей земле. И вот
теперь образовалось общество по охране зубров. Это
оно скрещивает зубров с бизонами и коровами и таким
образом обновляет древнюю кровь, берет под свою
защиту заповедники и делает их еще заповеднее.
Когда земля была молода и сильна, она произво­
дила на свет мамонтов и зубров. Теперь земля од­
ряхлела, ее леса поредели, воды обмелели, звери
измельчали.
Зубро-бизоно-корова не может шевелить головой;
если ему нужно взглянуть в другую сторону, оно, как
броненосец, поворачивается все целиком.
К решетке подошел ребенок, мальчик, Игорь назы­
вался он. Он был малюсенький. Животное, приблизив
к решетке одну ноздрю, окутанную паром, как самовар,
очевидно хотело обнюхать Игоря, но не могло нагнуться
438

так низко. И несколько минут они безмолвно глядели
друг на друга, один — подняв голову, другой —
опустив. Один — большой, другой — маленький.
«Красивая женщина»!
съедающая в день семь пудов свеклы

Впрочем, не только свеклы. Туда входят и сено, и
картофель, и еще что-то. Но самое любимое блюдо —
свекла.
Джин-дау, или, по-русски,— «Красивая женщина»,
весит пятьсот с чем-то пудов. Она — слон. Ее привезли
в Москву в подарок от Бухарского правительства...
По дороге «Красивая женщина» разбила вагон, но,
оставшись на открытой площадке, успокоилась и благо­
получно прибыла в Зоопарк. Теперь она живет в Зоо­
парке, здорова и так пополнела, что с трудом проле­
зает в дверь специально для нее отстроенного помеще­
ния. Она очень чистоплотна. Двадцать ведер воды вы­
пивает, а другие двадцать тратит на туалет, льет себе
на голову, обливается вся, моет ноги и т. д. Ее погон­
щик очень хорошо отзывается о ней, и она, видимо,
довольна им. Он особым образом чешет ей под мышкой
(если только «мышка» уместна для определения такого
огромного места), а Джин-дау подымает при этом всю
переднюю ногу и от удовольствия кряхтит: звук, похо­
жий на накачивание примуса.
Но зато когда она сердится, то трубит, как самый
большой паровоз, и однажды ночью, очевидно в часы
бессонницы, сломала рельсу, которая ей служит пере­
плетом решетки.
«Красивая женщина» встретила нас не то чтобы не­
дружелюбно, но неопределенно выжидательно. Мы за­
лезли в самую клетку, которая, собственно, комната
с прожиточным слоновьим минимумом в смысле пло­
щади. Этот минимум таков, что на нем прекрасно
можно устроить небольшой театр.
Вжик...— вспыхнул магний, необходимый для мо­
ментального снимка в закрытом помещении. Слон вни­
мательно взглянул в ту сторону, где находились мы.
Неприятно, когда слон смотрит внимательно.
439

— Прощайте, Джин-дау! У вас на спине мозоль от
веревки. Вы — честный трудовой слон, вы не были
паразитом. Вы заслужили свой отдых в Зоопарке,
хотя, вероятно, предпочли бы его в родных джунглях.
Но в жизни не все делается по нашему желанию. Про­
щайте, Джин-дау!
Сонливый Каспер

Под одной крышей со слоном живет бегемот. Кас­
пер. Иногда он так долго не вылезает из воды, что де­
ти и даже взрослые приходят в отчаяние.
— Это что же такое,— негодует какой-то гражда­
нин.— Он спит, а мы стой!
— А вы не стойте! Чего же вы стоите?
— То есть как это — «чего»? Я пришел сюда для
образования и для интереса. Это просто невнимание
администрации.
— А что же она может сделать, если он желает
спать?
— Должна принимать меры, чтобы по праздничным
дням не спал!
А дети туда же ноют:
— Мамочка, пусть он хоть спинку покажет.
Какая-то школьная экскурсия начинает хором сви­
стать в надежде разбудить бегемота. Неизвестно, это
ли подействовало, но только внезапно из густой воды
высовывается четырехугольная полуоткрытая морда,
похожая на мокрый чемодан. Ух и морда же!
Тропики! где водятея Фламинго

Белые медведи были в восторге от погоды, но мы
начали замерзать. Резкое зимнее солнце утомило гла­
за, твердый синий снег скрипел слишком громко, зима
была слишком сурова... И вдруг тишина, райское тепло
(семнадцать градусов), мелкая прозрачная вода в пло­
ском бассейне, застекленный свет, и в теплом сырова­
том воздухе трепет и шорох розовых крыльев. Другой
мир, другая часть света.
440

На дверях было написано: «Виварий». И затем —
«Вход воспрещен». Но именно оттого, что там никого
из посторонних не было, оттого, что там было так
тепло и тихо,— все это показалось еще диковиннее и
лучше...
Там был только старичок, заведующий этим местом.
Он в туфлях бесшумно двигался по кафельному полу, и
тихая девушка, его помощница, вылавливала кого-то
сеточкой из бассейна.
Фламинго, на длинных пурпурных ногах, непрерыв­
но встряхивали очаровательно окрашенными крыльями,
в клетках легко вскрикивали какие-то птицы, как от
щекотки. Три попугая — голубой, синий и зеленый —
оглушительно ссорились между собой, и маленькая
голая африканская собачка, невыразимо уродливая,
по имени Венера, лаяла на нас. И все же была дремот­
ная тишина, от которой хотелось спать.
Так как это самое теплое место во всем Зоопарке,
то оно служит санаторием для обезьян. При нас их было
две. У одной сухотка мозга. Она из породы «капуцинов»
и очень напоминает маленького некрасивого ребенка.
Ей предстояла тяжелая операция. Вторая — Яша —
уже выздоравливала после тяжелой дизентерии. На
носу у нее глубокий шрам, и нам объяснили, что это
она от слабости упала и разбила себе нос о перекладину.
Теперь она окрепла настолько, что сама может держать
чашечку с красным вином, которое ей дают для укреп­
ления. Кроме того, она ела крутое яйцо, медленно
покусывая его и взглядывая на нас.
В одной из клеток сидят два тукана, или перцееда.
Сами они небольшие, но носы у них громадные, как пе­
нал, только кривой. Глаза оранжевые с синим. Этих
птиц кормят катышками из мяса, мака, моркови, риса
и муравьиных яиц. Тукан, получив такой шарик, сна­
чала держит его концом клюва, как бы любуясь, а за­
тем молниеносно подхватывает тонким роговым языком
и катит в горло, как по желобку.
Со стеклянной крыши капали крупные теплые кап­
ли — настоящий тропический дождь. Объектив аппара­
та все время запотевал. Венера больше не лаяла.
Был слышен только плеск фламинговых крыл. Так бы
441

лечь и спать под этими нежными стеклянными тропи­
ками, в пяти минутах от трамвайной линии.
«Юные биологи» предложили нам осмотреть помеще­
ние, где содержатся куры, из которых делают петухов,
но мы уже были не в силах. Слишком много животных,
слишком много климатов, слишком много детей.
Мы придем в другой раз, весной, когда фламинго
будут на воле, и «Красивая женщина» тоже, если только
она к тому времени сможет пролезть в дверь, несмотря
на толщину.
Мы придем непременно!
1926

ДВОРЫ

И ДЕТИ

Каждая страна имеет свой образ правления, свой
климат, свою систему телефонов, свою обувь и свои
дворы. Я подразумеваю дворы, которые находятся при
домах. Ясно, что в каждом таком дворе свои особенные
дети...
Мне довелось наблюдать дворы в четырех странах.
И хотя мои наблюдения, в полном смысле слова, не
широки и даже просто узки, но все же я поделюсь ими.
В Константинополе двор был самым узким из всех
когда-либо виденных мною. Это была скважина, вы­
ходящая на Босфор. Из груды мусора росла непомерно
старая пальма. Ей, так же как и людям, хотелось на
волю, и она тянулась к синей полосе воды и неба.
От этого у нее образовался горб, как у верблюда. Очень
редко, приблизительно раз в месяц, она выпускала
новорожденный лист. Он раскрывался постепенно,
как веер. Но на третьем этаже узкого турецкого дома
жил англичанин, весельчак и спортсмен. Он, как
только показывался лист, устраивал стрельбу в цель.
Он метал в старую пальму жестянками из-под консер­
вов и очень ловко сбивал нераскрытый веер.
На закате, когда Босфор был похож на золотой воз­
дух и широкие броненосцы и узкие лодки роняли
в него алые и зеленые огни, когда над Золотым Рогом

из

залива вставал серебряный рог месяца и автомобили
пели вдали, как птицы, тогда под верблюжьей пальмой
рассаживались смуглые дети — турецкие, армянские,
греческие и еще всякие.
Там был один мальчик, — я думаю, что это был
поэт. На закате он рассказывал сказки, но так, чтодети
не двигались в течение часа и даже больше. Толстая
гречанка с корзиной мусора, которой она собиралась
угостить пальму, останавливалась и слушала. И рыбья
голова в ее корзине, блестя единственным глазом,
тоже слушала повествованье. Меня так мучило любо­
пытство, что я однажды подловила на лестнице малень­
кую гречанку Амине и, соблазнив ее яблоком и
двумя орехами, пыталась узнать, в чем дело. Амине
не любила говорить по-французски. Кроме того, как
это ни странно для гречанки десяти лет, вообще была
молчалива. Она нехотя засунула орехи — один в кар­
ман, другой — в рот — и неопределенно ответила:
— Рассказывает. Про людей. Про автомобиль.
Про духа одного. Про принцессу.
— А где он жил? — спросила я.
— В гараже, в одном отеле.
— Не может быть. Почему же это он?
— Да вы про кого спрашиваете? — выговорила
Амине с презрением.
— Про духа этого.
А! Дух жил в банке с маслинами. Меня тетя
Евстафия зовет.
И Амине исчезла.
Я представила себе, какой винегрет из духов,
маслин, автомобилей и принцесс образовался в этих
детских головах, и больше не спрашивала.
В Берлине двор тоже был узок, но гладок и чист,
как манжет. Посредине, вместо пальмы в железной
оборочке, рос чрезвычайно корректный тополь. Он был
очень опрятен, потому что каждый день его мыли из
шланга. Со всех четырех сторон двор окружали окна
шестиэтажного дома. И за блестящими стеклами с ма­
тематической точностью чередовались спальни, прием444

ные, ванные, уборные и кухни, потому что все квартиры
были расположены одинаково. Детей там было немного,
но все же они были и играли. Чаще всего выходили
к тополю две девочки. Они всем семейством ходили
друг к другу в гости и разговаривали.
— Доброго утра, фрау Гертруда,— говорила одна,
придя к другой и усаживая кукол,— как вы поживаете?
Как учатся дети?
— Благодарю вас, фрау Матильда, благодарю вас.
Мой Фриц ужасный шалун. Он за этот месяц потерял
одну перчатку. Кушайте, пожалуйста, теперь такая
дороговизна...
Серое берлинское небо было натянуто над домами.
Утром, в определенный час, в накрахмаленный дворик
въезжала собака с молочной тележкой. И «фрау» Гер­
труда и «фрау» Матильда внимательно изучали тол­
стые рабочие лапы и морду, удрученную тяжестью
молока
— Какая большая собака,— с уважением говорила
одна из «фрау».— Воображаю, сколько она съедает супа.
Это при теперешней дороговизне!
— Да, но вы забываете, что она сама зарабатывает
себе на жизнь...
В Париже двор был не двор, а квадратная коро­
бочка, выстланная кафлями. Там ничего не росло,
и только по вечерам туда выходили такие страшные
крысы, что их боялись самые смелые коты. Там по утрам
у каждой двери стояли: бутылка молока, длинный
батон и газеты. Названье газеты менялось в зависи­
мости от того, каких взглядов были жильцы. Но мо­
локо и хлеб были неизменны... Дети сюда не приходили
играть по той причине, что во всем доме не было ни
одного ребенка.
Но однажды пронеслась поразительная весть: у кон­
сьержки (привратницы) родился мальчик. Через не­
сколько дней мать вынесла на крысиный двор продол­
говатый сверток. И изо всех окон бездетные женщины
долго и пристально рассматривали сморщенные ручки
и кнопкообразный нос.
445

— Ребенок,— говорили они.— Мальчик. Вот он
какой!
Потом высунулась и мужская голова с трубкой
в зубах.
— Ребенок,— произнесла трубка. — Мальчик. Вот
он какой!
В Одессе, на просторном дворе, с которого было
видно ничем не омраченное море и где росли клены
и акации, под моим окном четыре девочки играли
в «Евгения Онегина».
Трудные военные и послевоенные годы, совершенно
очевидно, как-то отразились в детских мозгах. И, соот­
ветственно этому, бессмертное творение Пушкина пре­
терпело значительные изменения.
Так как все четверо были девочки, то у Онегина
была рыженькая коса,— даже две, — а Ленский был
стриженый, с челкой и бантиком.
— Почему у вас Онегин собирает коробочки? —
спросила я у своей дочери, которая была Ленским.
Она замялась:
— Они с Татьяной живут в беседке. Но ведь они
должны что-нибудь делать!
— Ну, так что же?
— Ну, так у них аптека...
Таковы были эти дети, рассеянные по всему свету.
Теперь, за последнее время, народились новые, совсем
другие. Но об этих других надо писать другими сло­
вами, которые, быть может, еще и не найдены.
1926

КАК

ОБРАЗОВЫВАЮТСЯ

ГОРЫ

Рано утром мы завтракаем на террасе, и осы завтра­
кают вместе с нами. Вместе с нами они едят мед из
банки, и тонкие их талии извиваются от наслажденья:
так желт и прозрачен мед, так желто и прозрачно сен­
тябрьское солнце. Внизу, каменно-синяя, лежит бухта,
по ней линия легкая, полукруглая, как бы проведен­
ная алмазным циркулем. Эту линию, уходя в море,
оставил после себя моторный катер «Коля». «Коля»
собственно, не катер, он «лайба», иначе говоря, большая
лодка с мотором. Так как при быстром ходе такую
«лайбу» засыпает ворохом пушистой пены, то с боков
ей приделаны парусиновые стенки, как в люльке.
У «Коли» новый мотор, бенцовский, шестнадцатисиль­
ный, самый сильный в Балаклаве, и поэтому «Коля»
непреклонно упрям: корма его тяжела и квадратна.
Солнце движется замедленно. Его медовая прозрач­
ность обтекает землю, обтекает нашу дачу. В аллее
сквозь кипарисы и туи солнце стекает теплыми кап­
лями. И тень на земле мелка, ноздревата и душиста,
как соты. Осы, наевшись, улетают до следующего
утра. На террасе остается тишина. Тишина словно
скатерть лежит на столе. Кот, один из знаменитых ба­
лаклавских котов, которые утром поджидают рыбаков
на набережной в час рыбного торжища, один из тех
447

котов, что вырывает живую рыбу прямо из рук и даже
бросается в море за выпавшей из лодки рыбиной,—
такой кот ложится на солнечное пятно и спит. Под
крышей, между стропилами террасы, все пышнее, все
сентябристее распускается паутина, которую паук
начал еще в августе. Теперь она достигла полного
расцвета. Погибшие мухи образуют в ней узоры, как
созвездия в полночь. Солнце отмечает огнистым блеском
ее мельчайшие содроганья. А сам паук, жемчужно-мох­
натый и седой, тихонько ходит по рядам и ремонтирует
все это великолепие...
В «Гранд-отеле», в передней, на той стене, возле
которой приезжие складывают свои чемоданы, висит
гравюра: «Балаклава сто лет тому назад». Сто лет тому
назад не было ни «Гранд-отеля», ни «Коли», ни камен­
ной набережной, ни поплавка на набережной, где про­
дают и давят виноград. Был простой и скудный берег.
Но зато на горе стояли еще все шесть башен старинной
генуэзской фактории. Теперь их осталось три с поло­
виной, и они настолько крепки, что никакие экскурсии
не в состоянии разрушить их. Говорят, что генуэзцы,
строители, не знавшие цемента, скрепляли камни яич­
ным белком, и этот белок пережил столетья... С этих
башен на закате далеко видно море, шелковое, оран­
жевое, в голубых атласных теченьях. В нем играют
в этот час дельфины, морские свиньи, кормящие грудью
своих поросят. На закате они плывут вслед за солнцем,
но оно ныряет глубже, чем они, и дольше остается
под водой. И с высоты старых генуэзских башен про­
стирается необозримый бессолнечный дельфиний про­
стор. И мыс Айя аметистовой глыбой уплывает в море.
Правее от башен, на южном склоне горы, виноград­
ник вьется и пенится, как строфа Гомера. Там по пят­
надцати копеек за фунт можно накупить бездну этой
эллинской сладости, еще теплую от солнца и уже про­
хладную от луны. Виноградные листья бросают разные
тени на серую древнюю землю Крыма. На той стороне
бухты, в доме отдыха, звонят к ужину, и этот звон про­
зрачнее морских склянок.
Наступает вечер. На набережной зажжены все
огни. Последние лодки плывут с моря в бухту, полную
448

огней и винограда. Рыбак Юра и рыбак Котя, местные
«львы», в полосатых фуфайках, гуляют с девицами
и ведут беседы о странностях любви и ставридки,
маленькой, но чрезвычайно ехидной рыбешки. Из
Евпатории приходит баркас с арбузами. Их распро­
дают тут же, на баркасе, и тут же пропивают деньги,
заедая молодое вино арбузами.
Тяжелая грузная баржа, на которой работают
японцы, подымая «Черного принца», стоит посреди
бухты. Она одета мраком, и вокруг ее подъемного крана
падающие звезды играют, как рыбы. Немного поодаль
тоже баржа, и тоже звезды над ней. Там на мачте висит
фонарь. Полуголые и совсем голые люди кружком сидят
вокруг чтеца, потому что это плавучий концерт. Чтец
тоже почти гол. На нем ковбойская шляпа, трусики и
татуировка, густая, как тельник. На его груди и пле­
чах синим порохом изображены замечательные вещи,
известные всей Балаклаве. Там есть и рыбаки, пой­
мавшие в сети русалку, и деревенские пейзажи с ого­
родом (мелкое кустарное хозяйство), и какое-то
строенье с трубой (быть может, кооператив), и пышно­
грудые женщины, причесанные, как наши бабушки...
Обладатель этой галереи состоит из трех частей: на
треть он матрос, на вторую треть — киноактер и нако­
нец слесарь. Сейчас он властитель душ. Фонарь осве­
щает его плечо с частью кооператива. Одной рукой он
держится за мачту, другую простирает к звездам. Он
читает:
Я не поэт. Но верьте, целый мир
Я обошел вот этими ногами...

При этих словах все глядят на его мощные икры.
И падающие звезды одевают его стихи серебряными
запятыми.
Вечер превращается в ночь. Все выше подымается
из-за гор дикая, прекрасная горная луна. Надышав­
шись морем и луной, наглотавшись виноградной сла­
дости, мы уходим на гору к себе на дачу. Там нет огней.
Там нетронутая ночь. Кипарисы крупно осыпаны
звездами, и фиговое дерево растет из амбразуры бывшей
прачечной. Над самым домом, уходя в гору, плавными
15 в.

Инбер, т. 3

449

петлями разворачивается дорога, старая военная до­
рога. Строили ее французы и англичане, осаждая Сева­
стополь. На горе были батареи, там был госпиталь: его
стены стоят до сих пор. Там были сестры милосердия.
Две из них, Винифред и Мэри, умершие одна от холеры,
другая от малярии, как гласят надписи на крестах,
похоронены на старой дороге, на повороте, откуда видна
вся Балаклава.
На даче уже спустили с цепи Барбоса, кипарисы
пахнут по-ночному, паутина, обрызганная луной, стала
еще красивее, чем днем. Перед сном обязательно пола­
гается беседа с нашим хозяином о здоровье одной из
виноградных лоз, растущей на каменной лестнице
у входа. Лоза (предполагалось) получила солнечный
удар. Она нехорошо сморщилась и почернела. Но
сегодня она весь день провела под зонтиком, и теперь
ей лучше. Спокойной ночи!
В одиннадцать часов мы спим.
Мне снится сон, будто евпаторийская баржа с арбу­
зами каким-то образом подплыла к нашей даче и начи­
нает разгружаться в комнату, прямо через крышу,
которой нет. Большие арбузы очень смешно падают
с потолка, и комната начинает дрожать. Она дрожит
все сильнее, арбузы гудят, как начиненные динамитом,
все происходит быстрее, чем я это пишу. Страшно,
страшно разворачивается смешной сон. Чье-то нечело­
вечески горячее дыханье опаляет мне щеки. Часы,
которые мы останавливаем каждый вечер из-за гром­
кого тиканья, срываются с места и пускаются в ход.
Они бьют одиннадцать, то, что не успели пробить
вечером, и бой этот дрожит вместе с комнатой. Гул
голосов подымается снизу, с набережной, взлетает,
как облако пыли. И все это так ни на что не похоже,
что узнаешь сразу — землетрясение! Рука дрожит,
зажигаешь спичку, которая тоже дрожит. Комната
трясется, и при маленьком спичечном пламени можно
разглядеть, как посреди пола на трясущихся лапках
стоит щенок Томи, который, дохнув мне в лицо ужасом,
соскочил с кровати.
450

Наш дом стоит на горе, он низкий, одноэтажный
и очень крепкий. Но и то, изнемогая под тяжестью «горо­
образовательного процесса», дрожат балки. Но внизу
все по-иному и гораздо страшнее. Внизу рыбаки Котя
и Юра, уснувшие в своих яликах, чувствуют, как ялики
эти сначала потащило от берега, а потом швырнуло
о набережную так, что все затрещало. Гостиница
«Гранд-отель», украшенная видом старой Балаклавы,
первая дала непоправимые трещины. Коридоры напол­
нились обезумевшими людьми. Все бежали подальше
от стен, от земли к воде. Но вода, оттянув и снова
бросив на берег ялики Коти, Юры и многих других,
внезапно хлынула на берег так, что увлеченные ею
несметные поколенья водяных крыс покрыли набереж­
ную и докатились до ног бегущих людей.
Старые балаклавские рыбаки, знающие бухту, как
свои сети, были потрясены поведением воды. Тихая,
не смущаемая никакой рябью, покорная вода бала­
клавской бухты,— неужели это она затопила набе­
режную, неужели она нецеломудренно обнажила дно
и оскалила зубы? Старый маклер, тот самый, что вот
уже тридцать лет, ловя приезжих у остановки трамвая,
тихонько шепчет: «Должен предупредить, что имеется
дивная комната с видом», — этот самый маклер слегка
повредился рассудком. Он сидит на набережной, рас­
сматривает трещины, словно линии любимой и нена­
вистной руки, и шепчет: «Что вы скажете... И здесь она
была. Она была и здесь». Она — это вода.
В тревоге и толчках проходит первая ночь земле
трясения. Она резко делит лето на две части. Люди
говорят: «Это было еще до...» — И все уже знают,
до чего. Наутро мы идем смотреть разрушения в «Грандотеле». На кроватях лежит штукатурка, верхние этажи
приобрели вид древнего запустения. Вдоль стен змеятся
трещины, полы поседели от пыли. На втором этаже
почти все то же, только немного менее страшно. Но и
здесь нам показывают окно и крышу: из этого окна на
эту крышу прыгнул (и чрезвычайно удачно) некий
юноша после первого же толчка. И только в самом
низу, в столовой, все обстоит как будто благопо­
лучно. Ничто не разрушено, и только куски известки,
15 *

451

падающие с потолка в жареную камбалу, доказывают,
что горы «образовались» еще не окончательно...
Можно считать вполне установленным, что люди
не любят землетрясений. Поэтому нет ничего удиви­
тельного в том, что наутро после первой же трясучей
ночи возле конторы, где шла запись на железнодорож­
ные билеты, раскинулось становище. Люди не хотели
ни спать, ни есть виноград, ни смотреть на море, ни
греться на солнце, они хотели — только из Балаклавы
и вообще из Крыма.
Кассир, ведший билетную запись, потерял спокой­
ствие и лишь в девятом часу вечера взмолился об обеде.
Хотя и неохотно, но его отпустили на полчаса.
Покуда люди сидели на набережной возле конторы,
днем, в пять часов, тряхнуло землю еще раз: от этого
окончательно обрушилась одна из стен «Гранд-отеля».
Нужно считать чудом, что никто из ждущих билета не
пострадал. Но естественно, что от этого второго силь­
ного толчка жажда уехать отнюдь не уменьшилась,
и обеденная ситуация кассира еще более осложнилась...
На почте в это время стая телеграмм осаждала един­
ственное окно. Телеграммы были однообразны: «Здо­
рова», «Жива» и т. д. Только одна гражданка, загоре­
лая до чрезвычайности, проявила изобретательность,
послав кому-то такую
телеграмму: «Землетрясение
продолжается. Пока жива».
В телеграфной очереди идут разговоры. Некоторые
говорят, что «теперь бояться уже нечего, так как лава
вся уже вытекла». «Куда вытекла? — удивляются дру­
гие. — Какая лава? И где вулкан?»
После первой же трясучей ночи у нас в саду ночует
пятнадцать человек: считается, что у нас безопасно.
Дача приобретает вид табора: там и люди и собаки. Там
большой, огромный даже, дог Акут, который после
первого же толчка поседел: уши и усы стали белые.
Он плохо спит по ночам, и ему дают бром.
На третий день после землетрясения мы на машине
едем в Севастополь. Балаклава уже пуста, дороги
пусты, небо пусто: ни облака. Осень стоит над Крымом.
Виноградники изнемогают от урожая. Все непостижимо
пустынно: тишина осени и катастрофы. Изредка в саду
452

или на винограднике мелькнет человеческая тень. У са­
мой дороги, положив голову на лопату, как на по­
душку, крепко спит человек. Перед ним, не спеша,
движется повозка, на ней лодка лежит на боку, как
стреноженный теленок. Шофер кричит мне в ухо:
— Вот и «Червончика» увозят в Севастополь. Кон­
чился сезон в Балаклаве.
Увозят, значит, «Червончика», самую веселую,
самую маленькую, самую верткую лодочку всей бух­
ты. Сезон действительно кончился, потому что без
«Червончика» не может быть сезона...
Наш дом совершенно не пострадал, один из немно­
гих в Балаклаве. Он мал и крепок, на нем нет ни одной
трещины. А действительно, так ли это? На прощанье
мы смотрим под крышу террасы, где несколько дней
тому назад так пышно цвела паутина; теперь она из­
мята и порвана. В этом углу ясно видно, что балки
дрогнули и покривились. Одна налегла на другую и
защемила верхнюю часть паутины вместе с пауком.
Все оттого, что где-то на дне моря образовываются
горы.
В Москве уже дождь, и скоро начнут топить. А здесь
медовое солнце и густо смолисто пахнут кипарисы. Мы
завтракаем на террасе, но ос нет: после землетрясения
они окончательно исчезли. В последний раз мы смотрим
на генуэзские башни, на серую древнюю землю. Ока­
зывается, она не так стара, она одна из молодых на
земном шаре. И подземные толчки и гул — все это
от юности: вешние бури.
1927

ОТ

ПУШКИНА

ДО Т И М И Р Я З Е В А

Склонив набок курчавую голову и выставив левую
ногу вперед, заложив одну руку за борт пиджака,
а в другой держа шляпу, сосредоточенный, вниматель­
ный, неподвижный, стоит Александр Сергеевич на пло­
щади, и трамваи рокочут у его ног... Крутые арабские
кудри, теплые и спутанные при жизни, приобрели
теперь смертельную отчетливость и неподвижность.
Снег, дождь и цветочная пыль весны попеременно ло­
жатся на пелерину бронзового пальто, и Александр
Сергеевич не препятствует этому: он погружен в голоса
и шумы Москвы.
Он стоит лицом к площади, но за спиной его бульвар.
Тверской бульвар дышит ему в затылок.
Если бы на Страстной площади вместо круглых
добродушных городских часов, по-человечески неурав­
новешенных, то спешащих, то отстающих, а то и вовсе
стоящих, если бы на площади, говорим мы, был уста­
новлен маленький алмазно-точный хронометр, чей час
соответствовал бы нашему году, а сутки — веку, то мы
увидели бы, что всего трое суток тому назад на тер­
ритории Страстного монастыря был густой лес. Всего
триста лет тому назад темными ночами волчьи глаза
горели на площади взамен электричества, земляника и
454

грибы росли вдоль рельсов, и зайцы прыгали через
будку МКХ и скоплялись на трамвайных остановках.
От Страстной площади, за спиной Александра Сер­
геевича, начинается Тверской бульвар, первый из
московских бульваров. Здесь на небольшом простран­
стве отстоялся густейший жизненный экстракт. Здесь
сосредоточено все нужное для жизни и даже для
смерти: потому что в первом же доме, на углу, поме­
щается аптека. Затем последовательно идут: парик­
махерская, пивная Моссельпрома, булочная, слесар­
ная мастерская, кино. Потом идут: прачечная, переплет­
ная, ящичная мастерская, Камерный театр, Союз
писателей, опять прачечная, опять ящичная мастер­
ская.
В морозные январские сумерки особенно легко рас­
познать прачечную, хотя она опущена в подвал. Не­
смотря на мороз, окна раскрыты. Светящийся пар
стоит над землей. Ясно ощущаешь запахи распарен­
ного полотна и мадаполама, жавелевой кислоты, гарь
гладильных досок, обернутых сукном.
Переплетная мастерская ревниво укрылась от по­
сторонних взоров деревянными щитами: она не под
землей, но она вровень с землей. Что касается щита,
то он беззащитен против человеческого глаза. Через
скважину глаз прекрасно видит внутренность переп­
летной, женские головы в красных косынках, синие
халаты и груды книг в переплетных тисках.
Несколько слов о книге. Книги бывают худые и
толстые, опрятные и неряхи, дурно и хорошо одетые.
Одежда книги — показатель культурного богатства
страны. Чем крепче и умнее страна, тем лучше одеты
книги. Вспомним наши недавние, тяжелые, «голые»
годы, когда люди и книги были еле прикрыты хилой
одеждой и когда переплетных не было вовсе. Теперь
они есть. И книг теперь много.
В дни книжного базара, весной, книжные корешки
и листья распускаются на Тверском бульваре. В дни
книжного базара бульвар полон книжного шума.
У каждой книги свой голос: важно шумят многолист­
ные тома ученых трудов, серебряным тополем журчит
лирика, и веселая мелкая поросль брошюр щебечет на
• |5 * *

455

все лады. И Александр Сергеевич, склонив голову
набок, слушает и тех и других. Зрелище «книжного
дня» нравится ему.
Вообще Тверской бульвар — давний любитель и
коллекционер зрелищ. Он начал собирать их еще на
самой заре своей юности, в конце XVIII века. Уже
тогда на нем, по выражению современников, было
«множество утех». Там были фонтаны, мостики, бе­
седки, даже бюсты знаменитых людей на цоколях из
крашеного гипса. На закате солнца Страстная пло­
щадь бывала сплошь уставлена экипажами гуляющих.
«Утехи» Тверского бульвара, даже самая зелень его
менялась несколько раз. То это были клены, то липы.
Однажды аллеи даже окаймились тонкими тутовыми
деревцами, дрожащими от северных ветров и скудными
зеленью. Деревца стояли до тех пор, пока Николай I
не обратил внимания на «эти палки». В ту же ночь
«эти палки» исчезли. Но другие остались.
Как уже было сказано, Тверской бульвар любит
зрелища. Утром иногда, спеша на службу, человек
с портфелем внезапно останавливается. За спиной
Александра Сергеевича на сырой земле бульвара
аккуратное кольцо спин. В пустоте кольца —представ­
ление. Медвежонок Мишка, Михаил Иванович Топты­
гин, неумирающий персонаж старинных русских уве­
селений, показывает, как молодая «пудрится», а ста­
рая «жеманится», как «парень в школу идет», как
«бухгалтер блины ест».
— События в Китае! — выкрикивают газетчики.—
Постройка воздушных броненосцев! Фотография по
радио!
Новое открытие. Новое изобретение. Жизнь не
стоит, жизнь идет. Из грозной дали, окутанный тума­
нами, пронизанный молниями, возвещая о себе нара­
стающим гулом, надвигается на земной шар двадцать
первый век. А здесь на бульваре, в трезвый утренний
час, на грани портфеля и трамвая, кувыркается старая
Русь. Казалось бы, не хватает только троек в снегу да
красного звона в церквах. Но красного звона нет, и,
наоборот, красный бант на шее Топтыгина свидетель­
ствует о том, что даже здесь есть нечто новое.
456

Каждый год в дни больших праздников Тверской
бульвар, любитель зрелищ, любитель движений и
толп, бывает доволен. Но особенно доволен он был в ны­
нешнем 1927 году, в дни десятилетия революции.
Тверской бульвар видел, как несли знамена (мок­
рый и серый снег порозовел от красных шелков).
Китайские студенты пронесли безмерно длинного дра­
кона с желтым брюхом. Прошли рикши, люди-лошади.
В колясочке сидел англичанин в шлеме. «Так не должно
быть. Так не будет» — возвещали плакаты. Пронесли
Чемберлена с Муссолини. Чемберлен был из крашеной
фанеры, он был в два, в три, в четыре раза больше нор­
мального человека. Его монокль был величиной
с жерло пушки. Тверской бульвар впивал в себя дра­
кона, Чемберлена и монокль.
И наконец, после драконов и фигур, после капита­
листов, рабочих, банкиров, красноармейцев (долго,
верно, работали над ними по клубам), после аллего­
рий, символов и плакатов,— на черных конях, в чер­
ных бурках и синих башлыках промчались по Твер­
скому бульвару терские казаки, далекие люди далеких
окраин, приехавшие в Москву, чтобы вместе с ней
отпраздновать ее торжество. И Тверской бульвар
зашумел, как Терек, при их появлении.
В глубине двора, за решеткой, не утративший еще
черт старого московского особняка, стоит на Тверском
бульваре Дом Герцена. В нем помещается Союз писа­
телей. Там соединилось множество литературных орга­
низаций, литературных ячеек, целый литературный
улей. По каменной дорожке, отделяющей решетку от
дома, проходит вся литературная Москва. Шествуют
уверенные в себе «старики», пробегают проворные
«молодые». Дому, где соединено такое количество
много, а иногда и хорошо пишущих людей, вполне есте­
ственно именоваться Домом Герцена, именем человека,
который так много и хорошо писал. Кроме того, в нем
действительно родился и вырос сам Герцен.
По вечерам Дом Герцена светится и гудит. В окнах
мелькают спины, головы, плечи. Вот некая рука ребром
ладони резанула воздух, затем указательный палец,
вращаясь, протянулся вперед, очевидно просверливая
457

насквозь несговорчивого оппонента... А потом, попозд­
нее, когда придут к концу все собрания и заседания,
внутри дома, в писательском ресторане, будут теснота
и гуд. По головам ужинающих пронесут судака и поро­
сенка, дежурные блюда посыплются градом в гарнире
из облачного дыма, забушует рояль под пальцами от­
чаянной темноволосой девушки, запоет гитара, бала­
лайка. И среди всего этого невнятного, как бы мор­
ского гула сверкнет внезапное словцо, удачная фраза,
меткая горсточка слов. Сверкнет общепризнанная
«серая» истина, вывернутая наизнанку, как старое
пальто, и превратившаяся в многоцветный парадокс.
Удачные бывают там выражения.
— Если ты пришел к занятому человечеству, кон­
чай свою жизнь и уходи,— сказали там однажды за
одним столом.
По другую сторону бульвара, в милом, по-стариков­
ски уютном доме помещается МУР. Дому этому с его
нежно продуманным фасадом, с его нетеперешним об­
ликом, больше ста лет. Больше ста лет тому назад его
выстроил помещик, веселый, хлебосольный, беспечный
человек. Грибоедовская Москва съезжалась к нему на
балы. Фамусовы являли там свои звезды и свои седины,
в сложных кадрилях проплывали Софьи, Чацкие
лихорадочно глотали лимонад перед очередным моно­
логом, и всюду мелькали тихие, незаметные, «бессло­
весные» Молчалины, подавая влиятельным дамам то
собачонку, то веер, то шаль.
Уютный светлый дом богат историей. После свет­
ского блеска он сделался средоточием блеска админи­
стративного. В нем поселяются московские градона­
чальники. Усиленная охрана военными шинелями и
гороховыми пальто окаймляет снаружи дом. Извозчи­
чьи пролетки всегда наготове. А внутри — сумрачный
блеск паркетов, тишина, картавый рокот шпор. Прием
у градоначальника протекает торжественно, как служ­
ба в храме Христа Спасителя. Но вот в 1905 году, в
июне месяце, тишина эта прерывается четырьмя выстре­
лами. Стреляет бывший член боевой организации эсеров
и убивает градоначальника графа Шувалова. В сле­
дующем году в следующего градоначальника Рейнбо458

та бросают бомбу. Рейнбот остался жив, но спокойст­
вие умерло навсегда. Тревога растет вплоть до семна­
дцатого года. Наступает революция, градоначальни­
ки исчезают с лица земли. В небольшом стареньком
доме близ памятника Пушкину поселяется МУР.
«Запушкиным» называют его люди, которым суще­
ствование МУРа нежелательно и само имя неприятно.
— А «запушкиным» хочешь? — спрашивают они
друг у друга, затевая какое-нибудь «дело».
Но мало кто хочет «запушкиным», и «дело» зачастую
не выгорает.
У Никитских ворот, спиной к бульвару, как и Пуш­
кин, прямой, длинный и слегка сутулый, стоит Тими­
рязев. Когда-то на этом месте был обычный московский
дом. В первом этаже была столовка, где студенты
с «Козихи» негусто насыщались котлетами и супом.
В остальных этажах густо жили люди. В дни Октября
свинцовая оспа орудийного огня прошлась по дряхлому
туловищу дома. Позднее все это превратилось в груду
развалин. Скелет дома разрушался, даже подобие
жизни отлетело от него.
Сейчас из прошлого хаоса возник организованный
простор. Тверской бульвар получил естественное за­
вершение в виде сквера. И маленькие дети, которых
всегда особенно много в тех местах, где незадолго до
того прошла смерть, пекут песочные пироги и снежные
кулебяки у ног Тимирязева, которых, кстати сказать,
у него и нет.
Зато у самих детей руки быстры и ноги проворны.
Проворство это порой даже чрезмерно и приводит в от­
чаяние старших. Но это не так существенно. Дети ти­
мирязевского сквера бегают быстро, растут быстро. Рас­
тут быстро, как будто они подслушали и вывернули на­
изнанку фразу из Дома Герцена. Теперь она звучит так:
«Если ты пришел к занятому человечеству, скорей
принимайся за жизнь».
1927

ВЕСЕЛЫЙ

ГАМБУРГ

У самых опытных путешественников бывают при­
ключения. И я скажу: хорошо, что они бывают. В наш
век, когда все учтено и расчислено, когда приходы и
уходы, приплытия и отплытия, прилеты и отлеты —
все это совершается в заранее указанные доли времени,
когда одни только метеориты прилетают неожиданно
и неожиданно падают в глухой тайге, не предупреждая
никого,— в такой век натолкнуться на дорожное
приключение — это особое счастье. На нашу долю вы­
пало это счастье, тем более редкое, что оно произошло
в центре цивилизованных земель — в Германии, в той
Германии, где ошибиться в чем-нибудь, где заблудиться
где-нибудь, казалось бы, невозможно.
Было решено из Берлина ехать в Гамбург, взгля­
нуть на удивительный город, на порт, от одних описа­
ний которого сердце сжимается жаждой дальних стран­
ствий. Было намечено солнечное морозное воскресенье,
каких было много в том году в Европе. И был намечен
вокзал, с которого следовало уезжать. Впоследствии
выяснилось, что уезжать с него не следовало, так как
это был не тот вокзал. Но тогда мы этого не знали.
В Гамбурге я никогда не была. Мне было неиз­
вестно, какие пути ведут в этот волнующий город. На­
оборот, в то утро мне казалось, что все пути ведут
в Гамбург. Кроме того, я доверилась мужчинам, поку­
пающим билеты, а этого никогда не следует делать.
460

Это был веселый, удешевленный воскресный поезд,
набитый людьми и бутербродами. На маленьких чис­
тых вокзалах дымились сосиски в картонных блюдцах,
белые мальчики разносили пиво. Всем было холодно,
и все смеялись от холода: так он был непривычен и ве­
сел. В самом вагоне было тепло и светло. Солнечные
зайцы, единственные зайцы немецких дорог, сидели
рядом с нами на желтых деревянных скамьях и тоже
ехали в Гамбург.
Товарищ, покупавший билеты, предупредил нас,
что поезд дешевый и что путешествие будет долгим.
Мы не возражали. Мы понимали, что за восемь марок
нельзя рассчитывать на поезд-молнию, который, не
переводя дух и не останавливаясь ни разу, в три часа
долетает из Берлина в Гамбург.
День из розового становился малиновым, оранже­
вым, багровым. Солнечные зайцы постарели, поблекли,
потом совсем умерли. Зажгли огни, а мы все еще ехали.
Веселые лыжники входили и выходили: от них пахло
снегом и хвоей. А мы все ехали. Мы были в пути уже
семь часов. Мне стало казаться, что даже за наши
скромные деньги это слишком много. Я справилась
у контролера. Взглянув на билет, он сказал:
— Вы пропустили пересадку. Вам надо было пере­
сесть на предыдущей станции.
Мы переглянулись: в Берлине нам ничего не ска­
зали о пересадке.
Я спросила еще:
— Как же нам попасть теперь на предыдущую
станцию?
— У вас будет поезд туда через двадцать минут.
Но там вам придется ждать.
— А отсюда далеко до Гамбурга? — спросила я.
— Сорок минут ходьбы.
— Тогда мы можем взять автомобиль. Это будет не
так дорого стоить.
Контролер взглянул на меня странно.
— Здесь нет автомобилей. Это очень маленькая
станция.
— А если вызвать его из Гамбурга?
— Не знаю. Вы спросите в буфете.
461

Мы вышли на «маленькой станции». Она действи­
тельно была очень мала, очень тиха. Большие провин­
циальные звезды пристально глядели на нее с неба.
—- Я как будто вижу горы,— сказала я неуверен­
но. — Откуда бы им здесь быть? Гамбург, ведь он
кажется...
— Вот что значит пиво в дороге,— задумчиво про­
изнес один из моих спутников.— Нехорошо, когда
женщина пьет пиво.
В буфете было необычайно уютно. Он был убран
головами оленей и ланей. Возле каждой головы была
краткая биография: сколько лет животному, когда, где
и кем оно было убито. Мы узнали интересную вещь —
что начальник станции Кначке совсем недавно убил
молодую лань и пожертвовал ее голову на украшение
родной станции.
Охотничьи трофеи на стенах, лыжи в поезде, гор­
ная прозрачность воздуха — все это показалось мне
странным.
— Где у вас телефон? — спросила я буфетчицу.—
Мне нужно поговорить с Гамбургом.
Так как по случаю воскресенья и позднего часа ав­
томат был закрыт, то пришлось идти к начальнику
станции. Это было маленькое помещение, где из стен
торчали всевозможные рычаги, где зажигались сиг­
нальные лампочки и позванивали звоночки. Здесь же
был и телеграф. Начальник станции и еще какие-то
железнодорожные фуражки грелись у электрической
печки. Начальник станции рассказывал:
— Я сидел у орешника и не ждал ее. Внезапно по­
явилась она, вон там. Я выстрелил, она пошатнулась...
— Нельзя ли поговорить у вас по телефону? —
прервала я рассказ охотника. — С Гамбургом.
Все оторвались от печки и взглянули на меня.
— А зачем вам? Что случилось?
— Хочу вызвать автомобиль.
— Там есть два наемных автомобиля, но они всегда
в разгоне.
— Но это невозможно, то, что вы говорите. Всего
два автомобиля! В таком большом городе?
— Город, конечно, порядочный. Он развивается»
462

Он очень развился, особенно с тех пор, как построили
маслобойный завод. Но большим я бы его не назвал.
Вы бы назвали его большим городом? — запросил на­
чальник остальные фуражки. И те подтвердили, что
нет, большим городом его назвать нельзя.
— Большой город,— настаивала я с отчаяньем
в голосе, удивляясь про себя размаху немецких служа­
щих.— Огромный город. Мировой порт. Корабли. До­
ки. Больше миллиона жителей.
— Тысяч пять, пожалуй, наберется,— возразил на­
чальник станции. — А порта у нас нет. Маслобойный
завод не отрицаю, а порта нет в Камбурге.
— Как? Как вы сказали? Камбург, а не Гамбург?
Не тот, который у моря? Где корабли?
— Гамбург далеко, моя уважаемая. Он в два раза
дальше от вас теперь, чем был в Берлине. Теперь вы
должны поехать в Лейпциг, переночевать там, а утром
поехать в Гамбург.
Итак, все выяснилось. Выяснилось, что в Германии,
на самом ее краю, у гор, существует Камбург с масло­
бойным заводом и что созвучие имен сгубило нас.
Мы были так сражены, что, отправляясь в Лейпциг,
по ошибке сели в обычно неприкосновенное купе для
инвалидов. И, что страннее всего, нас там не тревожили.
Быть может, считали, что это место для нас самое
подходящее.
Я почти не сомневаюсь в том, что маленькая горная
станция, помимо охотничьих рассказов, будет теперь
развлекаться беседами о людях, заехавших вместо
Гамбурга у моря в Камбург в горах.
— Я сидел у печки,— будет рассказывать началь­
ник станции.— Я не ждал ее. Внезапно она появи­
лась, вон там, и спросила про корабли. Я сказал ей
про маслобойный завод. Тут она пошатнулась.
Немецкие города рано ложатся спать и рано встают.
В час ночи Лейпциг уже крепко спал. Только тяжелое
ночное веселье полыхало еще кое-где в узких привок­
зальных улицах. На тех улицах, где много красных
огней и где кружки пива, намалеванные на окнах
ночных ресторанов, пенятся сказочными клубами, ка­
ких не бывает в жизни.
463

Мы переночевали в подозрительной, но чистой го­
стинице, где ключ от каждой комнаты был крепко-на­
крепко привязан к большой деревянной болванке, оче­
видно для того, чтобы все это нельзя было унести с со­
бой в город. Вероятно, в средние века в самых перво­
классных отелях были такие ключи.
В шесть часов утра, когда мы встали, была еще
ночь, но город уже не спал. Он звенел первыми трам­
ваями и догорал последними огнями. Люди в кепи,
подняв воротники, торопились на работу.
И вот мы снова в поезде. И поезд снова пересекает
солнечную и морозную Германию. Снова проникают
в вагон солнечные зайцы.
Нам предстоит быть в пути пять часов.
Нет ничего более волнующего, чем приближение к
большому городу. Его еще нет, он еще далеко, но он, как
воин, несет перед собой свои щиты и стрелы — радио­
стрелы и рекламные щиты. Все чаще ныряют навстречу
поезду зернистые кубы домов. Вот обозначилась улица.
Прорезался новый, светлоглазый, чистотрубный ка­
кой-то завод. Не маслобойный ли? Хищно скользнул
плоский автомобиль. Итак, вот он, настоящий Гам­
бург. И вдруг все снова исчезло, опять пустыри, зим­
ние просторы.
Но домов все больше, заводы все чаще, автомобили
все смелее. И мы въезжаем под своды гамбургского
вокзала, где скопились грохоты, свистки, гудки, вере­
щание железа и одышки паровозов.
Непривычно как-то в серьезном, деловом городе,
в самом центре его, увидеть водное пространство, где
водятся пароходы и пасутся яхты. Однако в Гамбурге
так оно и есть. Озеро Альстер делит город на две части.
Это как бы отметина города, его водяное тавро.
Говорят, что летом это холеное, гладкое, шелковое,
шелестящее парусами озеро особенно красиво. Но в
зимний день нашего приезда, пустынное, перламутровое,
с большим красным солнцем в снежных ветвях, с пу­
шистой купальней, с узорами лебяжьих лап на прибреж­
ном инее, озеро это было совершенно очаровательно.
Правда, через час подул обычный для этих мест ледя­
ной и острый ветер с моря, и вся эта перламутровая
464

симфония замутилась и исчезла. Но один час был пре­
красен. И, зная гамбургский климат, можно сказать,
что час этот был подарком нам, советским людям, при­
ехавшим с севера и знающим толк в северных красотах.
Наш советский пансион стоит у самого Альстера.
Кроме комнат для приезжих, в пансионе есть и клуб:
чистые парадные комнаты с портретами вождей, биб­
лиотекой и столами для пинг-понга. Но главный клуб
не здесь. Он в столовой, внизу, в нижнем этаже, в быв­
шей кухне, где пол вымощен такими славными плит­
ками, где в нише на газовой плите добродушная и оп­
рятная товарищ немка кипятит в светлом баке неизбеж­
ные сосиски и жарит яичницы. Где за длинным столом,
под лампой, играют в шахматы, попивают чай и вспо­
минают Москву.
Противоположный берег Альстера кажется далеким
в зимнем тумане. Это как бы другой город, другая
страна, быть может, даже другой материк. Материк
этот, и воздух над ним, и вода под ним полны северного
сияния, словно пролили топленое лапландское солнце.
Это светятся и сияют по вечерам ярмарочные балаганы,
тиры, русские горы, рулетки, кукольные театры,
цирки и карусели. Это светится и сияет предрождест­
венская ярмарка развлечений и веселых пустяков.
Трамвай, увозя нас от нашего тихого, спящего уже
берега, приближается к освещенным местностям. Чем
ближе к ярмарке, тем светлее. Целые улицы уставлены
по бокам электрическими шарами невиданной мощности.
Там светло даже не как днем (такие дни бывают разве
что на тропиках),— там светло, как полярной ночью
на полюсе, если бы он был электрифицирован. Весь
этот блеск по случаю ярмарки.
А внутри, за ярмарочными воротами, пестрота и
варварская музыка. Мороз страшный, скрипит снег, лю­
ди окутаны паром. Цирковые герольды, синие и багро­
вые от-.холода, в маскарадном тряпье, кричат в рупоры:
— К нам, к нам! Загляните к нам. Женщина без
головы!
— Двухголовый теленок!
— Русалка тропических морей! (Бедняжка!)
— Вы можете выиграть виолончель!
465

— У нас величайший великан!
— Вафли со сливками!
— Молодая голландская великанша!
— Пятнистый ручной леопард: питается яблоками!
И веселые гамбуржцы с громадными воздушными
шарами в руках, с воздушными колбасами и аистами
набрасываются на леопарда и великаншу.
Перед одним из балаганов пронзительно звонит
звонок. Человек во фраке, с электрической лампочкой
в петлице, зазывает народ. Он обещает исключительно
блестящее, нигде еще в мире не виданное обозрение
из величайшего великана и мельчайших карликов.
Примет также участие и великанша.
Сообщив все это, он ставит на столик перед собой
маленький картонный дворец, похожий на колпак для
чайника. Там есть окна и двери. И в одно из этих окон
просовывается сморщенная, сухая, шершавая от стужи,
красная, как черепица, ручка: там сидит мельчайшая
из карлиц и приветствует публику.
Внутри балагана очень тесно: всего пять рядов
стульев. Пол усыпан опилками. Небольшая сцена за­
вешена красной тряпкой. Перед первым рядом стульев —
маленькая керосиновая печка: сырые опилки шипят
и дымятся под ней. Скрипач играет жалобное совер­
шенно замерзшее вступление: словно сосульки попа­
дали с крыши.
Занавес отдергивается, выходит великан во фраке
и цилиндре. Он действительно очень велик, у него
густой, грубый голос. Можно заметить, что он просту­
жен, что у него насморк. Он рассказывает, что родился
в зажиточной семье и что до четырнадцати лет был,
как все. Голос его звучит мрачно и монотонно; сколько
раз он рассказывал в своей жизни, что до четырнадцати
лет он был, как все! Сосчитать это невозможно.
Выходит голландская великанша: ей восемнадцать
лет. Она в носочках, в чепчике и фартучке. Она так
толста, что для нее выносят особый стул свайной по­
стройки. Руки ее лежат красными окороками на фар­
тучке. Она тяжело дышит, у нее ожирение сердца. Она
тоже сначала была, как все.
Появляются карлики, один меньше другого. Самый
466

маленький, сморщенный и злой, усаживается, как на
выступ скалы, на башмак великана. Сидя там, он ку­
рит сигару и поет куплеты. Задрав голову кверху,
он с ненавистью смотрит на выступ великаньего колена
и поет веселые куплеты о том, что он влюблен в Ама­
лию фон Шишкингольм, чья рука высовывалась из
картонного колпака, и что он намерен на ней жениться.
Другие карлики тоже намерены, но неизвестно,
что скажет прекрасная Амалия.
Амалия фон Шишкингольм появляется. Она мала,
как кукла, уродлива и жалка, одета в бархатное платье
со шлейфом. Она очень немолода. Ее старческая шейка
побурела от холода, она смотрит на печку глазами
больной мартышки, она тоже простужена.
Карлики поочередно делают ей предложение, но
сердце свое и свою сморщенную обезьянью ручку она
отдает тому, кто сидел на сапоге и курил.
Обозрениеокончено.
Уже перед концом великан внезапно чихает. Громо­
вой чих, от которого подскакивают Амалия и все кар­
лики. Великан смущен, но он не мог удержаться, он вы­
тирает свой огромный нос. Скрипач пережидает это не­
предвиденное событие, снаружи звонит звонок к следую­
щему сеансу, керосиновая печка тоненько шипит. Все
молчат. Для всех явственны грусть, одиночество, отча­
яние этих карликовых и великаньих жизней, которые
до четырнадцати лет были, как все, и лишь потом от
каких-то причуд щитовидной железы все пошло к черту.
— Безобразие,— мрачно бормочет сидящий рядом
со мной товарищ. Он только что весело смеялся, кружил­
ся на карусели, играл в рулетку и выиграл большого
плюшевого медведя. А теперь он мрачен.— Необходимо
урегулировать это,— яростно шепчет он.— Чтобы не
было этого. Вот такого.
Но это есть. Изуродованные жизни печальны и мно­
гообразны.
Мы выходим молча. Снова выносят картонный кол­
пак для Амалии фон Шишкингольм, снова распинается
человек во фраке.
Все начинается сначала.
1928

ВЕСНА

В ЗЕРКАЛЕ

Бледный человек, ответственный работник, хозяй­
ственник, чей день набит рабочими часами, как папи­
росная коробка папиросами, идет наконец к врачу,
он жалуется на утомление, на тоску по утрам и тревогу
по вечерам, на мигрени, на то, что он разучился улы­
баться, на апатию, когда новый завод, появлением
на свет которого он заведует, кажется ему недоношен­
ным уродом. Ответственный работник полагает, что
ему для скорейшего укрепления нервной системы
необходим какой-нибудь нитро-гидро-бромо-бензоловалерьян.
Старый умный врач смотрит ответственного паци­
ента, нажимает под ложечку, стукает под коленкой
и потом говорит:
— Я дам вам прекрасное и недорогое средство.
Имеется повсюду, отпускается без рецепта и действует
без промаха. Да вы его знаете, только не умеете им
пользоваться.
— Что же это такое? — спрашивает пациент, любо­
пытствуя, как женщина.— Как называется?
— Называется «весна». Будете принимать каждый
день по два часа.
Пациент уходит и на другой день принимается за
лечение.
468

На другой день в легком пальто, без портфеля, без
секретаря, совершенно один, он отправляется бродить
по городу. Наученный старым умным врачом, он ле­
чится весной. Он смотрит, он слушает, он вдыхает.
Он видит поразительные вещи, которые потом не рас­
сказывает никому. Они бы умерли с ним, эти весенние
тайны, если бы мы не шли по его следам и не видели
того, что видит он.
Он видит рыхлый снег, розовый, как соты, и синюю
мостовую под ним. Он видит большое легкое облако,
похожее на Главрыбу, где он некогда работал. У «глав­
рыбы» перламутровые плавники, огнистый глаз, пери­
стый хвост и куча детенышей. Все они плывут над
Замоскворечьем и бросают легчайшую тень.
Он слышит разговор работниц женотдела, когда
они идут вдвоем по солнечной стороне, сунув кепи
под мышку, и весенний ветер треплет их короткие
волосы.
— Как ты думаешь, товарищ Голованова,— спра­
шивает одна,— отвечает ли чувство запросам сегодняш­
него дня или лучше руководствоваться разумом?
— Смотря, какое чувство, товарищ Петронюк,—
отвечает другая.— Если, например, чувство, что клуб­
ная крыша протекает как раз над портретом Ильича,
то лучше всего, действительно, поработать головой. Ну,
и завклубом должен помочь, конечно.
— А заметила ли ты, товарищ Голованова,— снова
говорит первая,— что у завклубом, между прочим,
глаза серые?
— Я на такие вещи, товарищ Петронюк, не слиш­
ком внимательна. Но, между прочим, глаза у него не
серые, а голубые.
Пациент идет дальше. Теперь он глотает щепотки
воздуха, и с каждой щепоткой ему становится легче.
Он видит, как в большом и тихом дворе дети охотятся
за солнечным зайцем. Зверь, рожденный осколком
зеркала, осторожен и хитер. Он бежит, скачет, он
уходит. Он делает огромные прыжки, словно кенгуру.
Охотников двое. Два мальчика, сжав губы и насупив
брови, идут на зверя с шапками в руках. Вот-вот
поймают. Но нет, лукавая дичь уходит снова.
469

Пока мужчины охотятся, женщина... что делает
женщина? Сидя на солнце, она пытается обвести куском
мела свою маленькую четкую тень. Поступая так, она,
сама того не зная, подражает той безвестной античной
девушке, которая обвела впервые свой контур и тем
самым положила начало живописи.
В другом дворе дети играют в нападение и защиту,
в изобретательность, в силу. Они играют в революцию,
хотя, быть может, сами не знают названия своей игры.
Они строят баррикаду. Они строят великолепную и
мощную баррикаду из комьев первой грязи и послед­
него снега, из щепок и дохлой крысы, найденной по­
близости. Безродная рваная калоша, вздетая на палку,
заменяет знамя.
Наконец враг появляется. Он идет, он надвигается
из весенней дали. Он тяжел, грузен, неутомим: это
грузовик с песком. При виде его строители баррикады
бросаются в подворотню и следят, как развернутся
события. События не разворачиваются никак: грузовик
проходит по баррикаде, не замечая ее. Прошел и ушел.
Только чмокнула калоша перед передним колесом.
— Ну, ничего,— говорит один из тех, что в под­
воротне.— В другой раз он непременно перевернется.
Весной на бульварах очень много крохотных детей:
очевидно, все они народились за эту зиму и теперь вы­
лезли погреться. Весной на улицах очень много жен­
щин. Где они были зимой? Они были в шубах и тяже­
лых ботах: их ноги ступали по-мужски и оставляли
в снегу большие следы. А теперь это оказались совсем
небольшие тонкие ноги, быстрые легкие шаги, молодые
улыбки. Это оказались совсем юные девушки.
Пациент принимает каждый день по два часа весны,
но ему хочется еще и еще этого лекарства. Проходит
несколько дней, и он начинает принимать его перед
сном.
Вечером лучше всего набережная. Река, только что
сбросившая лед, еще высока и смутна. Но по ночам она
полна звезд. Большая круглая луна стоит над куполом
ВЦИКа. И пары, проходящие внизу, обсуждают весну,
ее конкретные предложения и организационные вы­
воды. Весна вносит существенные поправки, учит,
470

наставляет. А если иногда и ошибается, то ее ошибки
важнее и нужнее зимней непогрешимости.
У ворот одного из домов небольшая конференция:
старая женщина, сухая и седая, наставляет женщину
молодую, очень молодую, белокурую и розовую, как
надо выходить замуж.
— Надо познакомиться степенно,— говорит она,—
разглядеть его, каков из себя, главное, как ест. Если
кушает тихо, степенно, куском не швыряет и хлеб не
ерошит — значит, характер подходящий, выходи сво­
бодно. А если все рывком да щипком, и капусту за лож­
кой тянет — значит, нрав тяжелый, мучительный. Рев­
ностью замучает, и на рынок не будет щедр. Ты наблю­
дай за этим, когда знакомиться начнешь.
— А я, Марья Ефимовна, уже познакомилась.
Только он ничего не ест, а все кедровые орешки щел­
кает: такой интересный.
Но не только на земле происходят встречи, знаком­
ства и объяснения. Высоко над землей, на крыше,
уходя черной выгнутой спиной в лунные впадины,
старый кот поет, мечтая. И звуки его голоса так не­
ожиданны, переходы так потрясающи, что мороз про­
бирает людей, сидящих под крышей, хотя время моро­
зов давно миновало.
В биографии Диккенса можно встретить любопыт­
ные строки о том, как писатель, влюбленный в родной
Лондон, проводил на улицах целые ночи. Он бродил,
прислушивался к отрывкам фраз, к строфе песни,
к блику луны на оловянной кружке, к свистку паровоза.
Он собирал разрозненные волокна, из которых потом
сплетал ткань своих романов. Луч света из полуот­
крытой двери, недопитый етакан на окне, старик, бре­
дущий в весенних сумерках неизвестно куда, девушка
на набережной — все было нужно, все находило приют
на страницах Диккенса.
Москва весной — это большая ненаписанная книга.
Хорошо тому, кто может ее почитать на досуге. Здесь
будет все: даже девушка на набережной.
Девушка стоит на остановке «А». У нее только сей­
час произошло крупное объяснение с другом. Они
расстались навсегда, их пути расходятся. Она должна
471

ехать в сторону Арбата, он — в сторону Покровки.
Они оба ждут трамвая «А», но ждут его, стоя друг
против друга. Их разделяют убеждения, вкусы, нако­
нец улица: все кончено. Но трамваи, как назло, запоз­
дали, задержались где-то в какой-то точке своего
кольца. Девушка и ее друг ждут в томлении: хоть бы
скорей пришел трамвай и развез бы их по разным
концам города, ее на Арбат, его на Покровку, с тем,
чтобы больше не встречаться в жизни.
А трамваи все не идут. Наконец приходит тот, что
пойдет на Покровку. Мужчина, как бы он ни был зол
на женщину, не бросит ее в трудную минуту. Мужчина
говорит через улицу женщине:
— А вашего трамвая все нет?
— Нет трамвая. Да вы не думайте обо мне.
Но он не может не думать. Делая вид, что он не
попал в вагон, он остается. Тогда приходит арбатское
«А». Но женщина не может быть невеликодушной
к мужчине, который приносит жертвы.
— А вашего трамвая еще нет? — спрашивает те­
перь она через улицу.
— Нет, да вы поезжайте. Не заботьтесь обо мне.
Но она не может.
Пациент, который лечится весной, стоит тут же,
смотрит и слушает. Он видит, как один за другим ухо­
дят трамваи — и арбатский и покровский, а двое
пассажиров все еще стоят на местах. И как наконец,
договорившись через улицу, сделав друг другу некото­
рые уступки и найдя точки соприкосновения, они
уходят гулять до утра по тихой и светлой набережной.
Эта трамвайная история приносит много пользы
ответственному работнику. Он впервые после долгой
хмури почти начинает улыбаться веселой улыбкой.
Ему становится веселее жить: весна начинает произво­
дить целебное свое действие.
На другое утро он едет на завод, подчиненный ему,
и находит, что за последние дни тот заметно вырос
и похорошел.
Но лечение еще не закончено. Необходим какой-то
окончательный нажим: легкое, негромоздкое воспоми­
нание, которое можно было бы носить с собой, как
472

пилюлю, в жилетном кармане и глотать в плохую
минуту.
Этот штрих найден: в совершенно тихом и пустом
переулке девочка лет тринадцати, как это ни странно,
в косах, глядится, словно в зеркало, в большую голу­
бую весеннюю лужу. В луже отражается кусок неба,
облако, скворец на ветке, две крепко заплетенные
косы и глаза, которые смеются.
Пациент улыбается и проходит мимо: он здоров.
1928

16 в.

Инбер, т. 3

ТРИ

НЕДЕЛИ

В ИРАНЕ

I

Поднявшись с рассветом над прохладными москов­
скими лесами, в разгаре утра мы были на сталинград­
ском аэродроме, где сухой теплый ветер заставил нас
снять пальто. Сам город был невидим, и только обломки
германских самолетов по краям громадного поля
подтверждали, что это Сталинград.
К полудню мы были в Баку.
Здесь солнце набирало уже такую силу, что мы
укрылись от него в маленьком приаэродромном саду,
где в полуденной тишине не по-северному сладко
пахли цветы.
После Баку мы начали одолевать воздушную кручу
над горными хребтами. Далеко внизу, неподвижно,
точно каменное, синело Каспийское море.
Внезапно сразу же под нами очутились облака,
казалось, даже более плотные, чем горы. Это была
компактная облачная страна с крутыми рельефами:
с тенистыми серыми ущельями и ослепительно белыми
вершинами.
У нас в самолете стало прохладно, почти холодно.
Подобно оглушающему удару гонга, встретил нас
зной в Тегеране. И это ощущение уже почти не поки­
дало нас.
474

Прохладных минут за все время пребывания в Иране
было так мало, что нам нетрудно было запомнить их
все наперечет.
Особенно мне запомнился в этом смысле один наш
перелет в транспортном самолете, столь слабо переобо­
рудованном под пассажирский, что в нем совсем
не было кресел, а стенки были без мягкой обшивки.
На высоте пяти тысяч метров наш «Дуглас» охла­
дился, как тонкий алюминиевый сосуд во льду: даже
изнутри он был холоден на ощупь. Но зато он быстро
накалился при спуске.
Прохладно было в Тавризе, в старинном сводчатом
складе, где хранились ковры, поразившие нас своей
красотой.
Они лежали на каменном полу плотной кипой,
слегка пересыпанные нафталином. Два человека, стоя
с двух сторон, откидывали перед нами ковры, один за
другим, точно перелистывали альбом персидских ми­
ниатюр, доведенных до исполинских размеров. И дей­
ствительно, многие из этих рисунков были заимство­
ваны из иллюстраций к Хафизу и Саади.
Здесь были овальные медальоны тончайшей работы,
рассыпанные по красному фону той бархатистой глу­
бины, какая бывает у темно-алых роз. Кроме чисто
персидских мотивов, мы увидели прекрасные копии
старых французских гобеленов цвета осенних листьев
и лисьих шкур.
Все эти краски, за исключением привозного синего
индиго, были местные. Все, кроме кошенили — крошеч­
ного червячка гранатового оттенка, растительные.
Шелковистую шерсть для таких ковров берут от
самых молодых ягнят, привозя ее преимущественно из
Керманшаха. Длинные вереницы ослов и мулов, на­
груженные шерстяными тюками, движутся по здешним
дорогам.
Каждый такой ковер, работа над которым длится
год, стоит пять тысяч туманов. Целое состояние!
Год работы... Мы поняли, что это значит, отправив­
шись из склада на ковроткацкую фабрику.
Изготовление ковров здесь не вышло еще из ранней
стадии мануфактуры.
16*

475

Помещение фабрики — одна большая комната, пе­
ределенная на части ткацкими станками,— было на­
полнено мельчайшей шерстяной пылью. Вентиляции
нет. Едят рабочие тут же, не отходя от станков.
Ковер ткут сначала с одного края, потом с другого;
в центре края соединяются. Перед основой, натянутой
от потолка до пола, ткачи сидят на длинных деревянных
скамьях, поджав под себя ноги. В каждом таком ряду
есть «главный», перед которым под нити основы под­
ложен бумажный листок: образец рисунка.
Мы узнали знакомые узоры. И здесь, в этой об­
становке, они показались нам уже менее прекрас­
ными.
Цветные мотки свешивают сверху свои овальные
паучьи туловища. И маленькие, совсем маленькие дети,
главным образом девочки, грязным ноготком, окрашен­
ным хной, ухватив нужную нитку, продергивают ее
сквозь основу.
Инструментов у них никаких. Это в полном смысле
ручной труд.
Так и сидят эти девочки, кац мошки в паутине, суча
ее худенькими лапками. Даже в косички их, вместо
косоплеток, вплетены шерстинки. Все, что у них есть
в жизни,— это чужой ковер. Изо дня в день они смот­
рят на него, дышат им, кормятся им и умирают от него
в двадцать лет от чахотки.
Кончив один ковер, они начинают другой. И чем
он пышнее, больше и богаче, тем скуднее и короче
жизнь маленьких ткачих.
Бывает и так, что за одним и тем же станком работает
целая семья: мы видели отца и троих детей. Отец изо
дня в день должен наблюдать, как чахнут его дети,
как бледнеют их лица и тускнеют глаза. Год за годом,
ковер за ковром — своего рода календарь, от которого
смутно становится на душе и уже не хочется украсить
свою комнату ткаными персидскими изделиями.
Детский труд, эта древняя язва Востока, еще суще­
ствует в Иране. Эта болячка находится в непосредствен­
ной связи с общим экономическим положением страны,
из которой хищные концессии выкачивают ее природные
богатства.
476

Когда мы уходили с ковроткацкой фабрики, нам
было не по себе. Нам было душно. Но то была не
простая физическая духота — она была глубже, ядо­
витее, она подступала к сердцу. И она заслоняла собой
прохладу коврового склада.
Нам доводилось читать, что во время качки все
предметы на корабле, даже самые, казалось бы, без­
гласные, начинают издавать звуки: скрипеть, бренчать,
дребезжать, шуршать.
Нечто подобное происходит на восточном ба­
заре во время зноя, но касается не звуков, а за­
пахов.
Мы долго бродили по бесконечному тегеранскому
базару. Но даже в его крытых переходах было жарко,
особенно там, где солнце вламывалось сверху сквозь
просветы.
Воздух был плотен и густ.
Все пахнет. Все издает аромат, благовоние — или на­
оборот. Пахнут не только овощи в плетенке, но и сама
плетенка и пол под ней. Вода, вылитая из чайника на
плотно утрамбованную землю, вызывает целый взрыв
запахов, говорящих о том, что тут недавно проходил
осел, нагруженный дынями.
Приторно пресно пахнет шелковица на деревянных
лотках.
Шелковичные ягоды так нежны, что не выносят при­
косновения. Их осторожно трясут с дерева на ра­
зостланную внизу чадру. Остается пожелать, чтобы у
чадры только и осталось это назначение.
В отделе пряностей невозможно было дышать.
Блюда желтоватого сахара, которые здесь дарят
новобрачным, пахли лимоном и ванилью.
Жара гнала пас все дальше. В ювелирном ряду мы
любовались работой золотых дел мастера. Что за
искусник! Из тонкой золотой пластинки на наших гла­
зах возник цветок с бутоном.
В другом месте мы смотрели на штопальщика ков­
ров. Как бы ни был изодран ковер, его починят так,
что не найдешь и следов изъяна.
477

Медный ряд казался охваченным смуглым пламе­
нем заката. Никогда еще мы не видели столько медных
предметов зараз.
Здесь были чайники, кофейники, тазы, кастрюли,
котлы и самовары, очень много самоваров.
Маленькие кувшинчики с ручками были нанизаны
на прут, как грибы. Любопытнее всего, что все эти
медные вещи продают на вес. Так странно, когда на
чашечные весы кладут громадный медный поднос и
определяют его цену по весу.
Жара, всюду жара... И вдруг — мы остановились
как зачарованные.
Попав в стеклянный ряд, мы вошли в совершенно
круглое помещение одной из лавок, где не было видно
не только покупателей, но и продавцов.
Это было царство стекла, такого, как любят в
Иране: чисто-белого, без примеси цветного.
На полках, на столах, а то и просто на полу были
расставлены стеклянные изделия: вазы для цветов и
для фруктов, подсвечники с абажурами в виде коло­
кольчика, ветвистые канделябры с витыми стволами,
столики из хрустальной чешуи. С потолка, отливая
ледяным блеском, свешивались пирамидальные люстры.
На стенах были ветвистые бра, точно изморозью
тронутые матовым узором.
Лучи солнца, зачарованные, как и мы, медлили
уходить из этой, такой прохладной на вид, стеклянной
рощи. Здесь было тихо, как в зимнем лесу, и так же
красиво.
Но почему все же здесь было так тихо и пустынно?
Оставить лавку без присмотра было не страшно,
украсть в ней что-либо трудно: все эти изделия издают
звон при малейшем прикосновении, как самая совер­
шенная сигнализация. Но где же были покупатели?
Их не было, как нет их, впрочем, и во многих дру­
гих лавках.
Стародавняя политика Англии привела Иран к
промышленному застою и безработице. Тысячи искус­
нейших рук тоскуют здесь по работе, но ее нет.
Местные товары — это Золушка на балу, где царят
алчные заезжие сестры.
478

Американская вискоза, английская шерсть, немец­
кая оптика, бразильские, турецкие чулки, готовые
платья из Палестины заполняют прилавки.
Здесь разыгрываются невидимые битвы. Молодая
американская косметика душит своим ароматом, хва­
тает за горло старую французскую. Швейцарские часы
самых разных фирм готовы побить друг друга всеми
своими камнями.
«Меня! Купите меня!» — пламевидными языками
(последний «крик моды») взывают яркие ткани, от­
тесняя местные шелка на самые дальние полки. Но
покупать вещи некому: у населения нет денег. Нет
национальной промышленности — нет и заработков.
«Создание национальной промышленности»,— вчи­
тываясь в пункты программы нового иранского прави­
тельства, опубликованной и в нашей печати, мы нахо­
дим там и этот пункт.
Будут ли выполнены все эти торжественные обе­
щания, или они — в который раз! — останутся на бу­
маге?
«Ликвидация безработицы»,— читаем мы. И вспо­
минаем встречи с людьми, чье основное занятие в тече­
ние ряда лет — безработица.
— Мой муж уже пять лет безработный,— сказала
нам одна женщина.
2

Наше пребывание в Иране продолжалось три не­
дели, из которых неделя была уделена конгрессу иран­
ских писателей.
Конгресс — первый в истории иранской литера­
туры — был событием в культурной жизни Ирана.
Председательствующий на конгрессе крупный иран­
ский поэт, давая слово тому или иному писателю, на­
зывал также и город, откуда тот прибыл. И посте­
пенно перед нами разворачивалась своеобразная карта
Ирана: не политическая, не экономическая, а поэтиче­
ская, во всяком случае — литературная.
Мы убедились, между прочим, что наибольшее ко­
личество поэтов дал город Шираз, самое имя которого
479

стало синонимом поэзии в мировой литературе: ведь
Саади и Хафиз тоже родом из Шираза.
На конгрессе, помимо писателей, мы встречались
несколько раз и с доктором К., о котором особо хо­
чется сказать несколько слов.
Однажды мы встретились с ним и не на конгрессе.
Доктор К .— превосходный детский врач — был пригла­
шен к заболевшей советской девочке. В один из тех
знойных часов, когда жизнь в Тегеране и его окрест­
ностях замирает, из-за циновок, защищающих террасу
от солнца, показалась уже знакомая нам невысокая,
быстрая и энергичная фигура человека с лицом, слегка
тронутым оспой: признак того, что в дни детства док­
тора К. в Иране было очень мало хороших врачей,
подобных ему самому.
Осмотрев больную девочку, доктор стал объяснять
матери, как надо сделать компресс.
— Вы обвяжете горло салфеткой,— сказал он,— а
сверху обвернете газетой.
— Независимо от ее направления? — был задан
ему вопрос.
Доктор К. в ответ на эту шутку закивал головой,
засмеялся и ответил:
— Независимо, независимо.
Но, пожалуй, это был единственный случай, когда
политическая окраска печатного органа была без­
различна доктору. Он известен как демократ, от­
дающий все свои силы делу независимости родной
страны.
Доктор К. заговорил о предполагаемом журнале.
Его спросили, на какие средства он будет издаваться.
Наш собеседник, указав на свой стетоскоп на столе,
ответил: «Немного больше вот этого, и средства бу­
дут!»
И тогда, совершенно неожиданно, сквозь восточный
облик иранца явственно просквозили черты нашего
русского дореволюционного земского врача. Вот так
же, с такой же слуховой трубочкой и молоточком, в
пыль и зной разъезжал он по состоятельным пациен­
там, чтобы помочь своим гонораром журналу, школе,
больнице.
480

«Зачем бедным людям сады? — с горечью сказал
шофер, возивший нас по городу.— У богатого при
доме всегда имеется сад, где можно отдохнуть в тени.
А бедному хорошо и так».
И он указал на ремонтного рабочего, спящего на
мостовой в скудной тени камнедробилки.
Действительно, реконструкция Тегерана, проведен­
ная в свое время Реза-шахом, коснулась, главным
образом, богатых кварталов. Там мостовые, зали­
тые асфальтом, окаймлены сплошным рядом густых
чинар, дразнящих наш глаз своим сходством с се­
верными кленами. Там журчат фонтаны и цветут
цветы.
Но чем ближе к окраинам Тегерана, тем больше он
становится городом, где нет асфальта, где большая
часть населения живет в нужде, скученности, грязи.
Где матери — сами еще девочки — укачивают крошеч­
ных бледных детей, чьи неправильной формы головки
сплошь да рядом свидетельствуют о том, в каких тя­
желых условиях протекала беременность женщин, ро­
дивших этих детей.
Детская смертность здесь очень велика. Велико
число желудочных заболеваний. Питьевая вода, бегу­
щая с гор, была при Реза-шахе заключена в трубы;
она так и именуется: «шахской водой». Это — роскошь,
доступная немногим. Большинство тегеранцев утоляет
жажду из арыков.
Чем ближе к окраинам, тем больше женщин в
чадрах. На остановках автобусов они теснятся, точно
траурные птицы, слетевшиеся на тризну.
Все тот же Реза-шах пытался было «раскрепостить»
иранскую женщину, насильственно сняв с нее чадру.
Женщину в покрывале не пускали ни в какое пуб­
личное место. На улице любой прохожий имел
право сорвать с женщины чадру — это даже поощря­
лось.
Чадру преследовали, штрафовали, клеймили устно
и в печати. Словом, было сделано все, за исключением
главного: женщина по-прежнему оставалась в полной
моральной и экономической зависимости сначала от
родителей, потом от мужа. По-прежнему была она
481

неграмотна, фанатично религиозна, изолирована от
жизни.
Эта «эмансипация» иранской женщины закончи­
лась с падением Реза-шаха. Чадра вновь восторже­
ствовала.
И все же начинает приходить конец ее власти.
По пути из Тегерана в Шираз, приземлившись в
Бушире, мы услышали крупный разговор. Какая-то
женщина в чадре громко и взволнованно говорила чтото по-персидски. Нам перевели ее слова. «Для всех
есть место в самолете,— говорила она,— только не для
нас, иранцев!»
Это было символично. Женщина еще в чадре, но
ее возмущенный и страстный голос уже слышен.
Собрание женского клуба народной партии проис­
ходило во внутреннем дворике, лишенном зелени, с
квадратным кирпичным бассейном посредине.
Вокруг бассейна на деревянных скамьях сидели
работницы, служащие, домашние хозяйки, урвавшие
часок, чтобы тайком от мужа прийти на собрание,
учительницы, женщины-врачи, общественницы. Все
они хотели услышать о жизни женщин в Советском
Союзе.
Здесь были первая женщина-юрист, первая профес­
сор-гинеколог, первая женщина-литературовед, читаю­
щая лекции в Тегеранском университете.
Дворик замыкался стеной смежного четырехэтаж­
ного дома. Но и там, в высоком окне, тоже виднелись
женские головы, жадно глядевшие вниз.
Нас засыпали вопросами.
В каких областях техники, науки, искусства, сель­
ского хозяйства и так далее проявили себя советские
женщины? Их имена?
Необходимо ли у нас в стране делать выбор между
домашней и общественной жизнью, или это совме­
стимо?
Каково отношение советской женщины к религии?
Может ли советская женщина, уже будучи заму­
жем, получить высшее образование?
т

Существуют ли специально женские журналы?
Встречаются ли советские женщины с прогрессив­
ными женщинами других стран?
Эти вопросы и ответы на них шли через перевод­
чика. Но смысл иных речей понятен на любом
языке.
Самое характерное сейчас для многих иранских
женщин — это чувство политического пробуждения.
Каждая снятая чадра, каждая усвоенная азбука,
прочитанная книга, каждая девушка, сумевшая избе­
жать насильственного брака, род занятий, выбранный
по влечению,— все это воспринимается многими как
общая победа.
Для этих женщин маяком, светочем, желанным
солнцем вдали светит Советский Союз с его широчай­
шими путями в жизнь, открытыми для всех, независимо
от пола.
3
В то тегеранское утро на аэродроме было необычно
людно: много народа провожало иностранного дипло­
мата, возвращавшегося к себе на родину.
В буфете при аэродроме висели на стенах желтые,
синие, фиолетовые плакаты с изображением всевоз­
можных маршрутов. «За 75 минут из Лондона в Па­
риж». И на плакате был изображен Ламанш, над ко­
торым в зыбких струях воздуха неслись навстречу друг
другу галльский петух и британский лев.
«Воздушная линия Лондон — Калькутта...» Это
была длинная ломаная линия с многочисленными
кружочками промежуточных посадок. На двух таких
смежных кружках
было
написано:
«Багдад —
Бушир».
В Бушире предстояло приземлиться и нам на пути
в Шираз. Это была наша остановка. Она лежит на
пути в Индию.
Настала наша минута.
Мы совсем уже приготовились, даже вылили чер­
нила из вечных ручек. Если этого не сделать, то от
смены атмосферного давления капиллярные каналы
483

ручки расширяются и чернила просачиваются наружу.
Один из нас, пренебрегший этим правилом, был за это
наказан.
Мы столпились у самолета. «Сэр такой-то»,— про­
возгласил диспетчер. И по металлической лесенке стал
подыматься в самолет классический англичанин тро­
пиков: с голыми коленками и руками, в шлеме и тем­
ных очках. Только хлыста не хватало, но он подразу­
мевался.
«Сэр такой-то»,— снова прочел по бумажке диспет­
чер. И в самолет вошел англичанин, подобный пер­
вому.
«Мистер такой-то»,— взошел третий англичанин, а
возможно, и американец.
После них назвали и меня, грешную, как одну из
трех женщин-пассажирок. За женщинами — всех
остальных.
Нам предстояло увидеть часть Индийского океана —
Персидский залив, с его температурой воды, самой вы­
сокой в мире: 35 градусов на поверхности.
Я уроженка Черноморского побережья. Мое родное
Черное море чрезвычайно богато оттенками. Я видала
его и синим, и голубым, и лиловым, и серо-черным.
Но никогда мне не доводилось видеть такой воспа­
ленно-зеленой воды, такой лихорадочно-белой пены,
как в Персидском заливе.
Из окна самолета были также видны и желто-си­
реневые отмели, и влажная полоса, оставляемая при­
ливом. Мы видели сверху и реку Корун, в которую
заплывает из залива столько акул, что не так давно
ими были съедены два английских солдата. Отныне
англичане купаются здесь в специальной железной
барже.
Мы пытаемся разглядеть сверху акул и видим
пять плоских овальных предметов, плывущих стаей.
Это танкеры, везущие нефть из Абадана, а вовсе не
акулы.
Впрочем, как подумаешь, так ли уж велика раз­
ница?
Персидский залив богат также и жемчугом. Ловец
жемчужных раковин погружается в эти горячие воды,
484

где ему угрожают страшные рыбы с мертвенно-блед­
ным брюхом.
Невесела на вид и река с названием, как бы заим­
ствованным из «Тысячи и одной ночи»,— Шат-эль-араб.
Немногочисленные персидские водные артерии не
похожи на наши милые среднерусские реки с их
лесисто-луговыми берегами. Здесь реки безрадостно
текут в желтых песках. Изредка только чинары под­
ходят к ним вплотную, чтобы напиться их мутной
влаги.
Мы были на подступах к Индии.
Бушир, видимый сверху, поражает полным отсут­
ствием зелени. Глинисто-серый и плоский, он почти
неотличим от почвы. Огненный ветер пустыни терзает
его. В летние месяцы англичане отправляют свои семьи
в Шираз, который хотя и сам напоминает жаровню, но
в нем по крайней мере есть сады.
Небольшое расстояние, отделяющее самолет от кры­
того помещения (нечто вроде сарая или ангара), мы
проскочили так, будто бежали по раскаленной ско­
вороде...
Помимо этой страшной жары, Бушир запомнился
нам детьми, бегающими по ангару. Они явно не при­
надлежали к категории отправляемых на лето в Ши­
раз. Особенно тяжко было смотреть на девочку с
гноящимися глазами и косую: глазные болезни, в част­
ности трахома, здесь очень распространены.
В ожидании, пока нас снова позовут в самолет,
какой-то юноша развлекался тем, что взвешивал зна­
комую девушку на багажных весах.
Недра Ирана чрезвычайно богаты. В разных частях
страны имеется железо, свинец, медная руда, уголь,
соль, ртуть, никель, марганец, мрамор и бирюза.
Железная руда имеется и в районе Персидского за­
лива. Но добывается повсюду почти исключительно
нефть — знаменитая иранская нефть, родная сестра
еще более знаменитой мосульской нефти.
Абадан — порт на берегу Персидского залива,
центр англо-иранской концессии. Отсюда нефть на тан485

керах уходит по морям для нужд Соединенного Коро­
левства. Абадан — это нефтесосная банка на теле
Ирана.
Нефтепроводы тянут сюда нефть со всего юга
страны. Сверху они кажутся тонкой ниткой на желтом
фоне пустыни.
Абадан гораздо зеленее Бушира.
Наш «Дуглас», делая вираж при снижении, как бы
медленно вращает у себя под крылом симметричные
ряды деревьев, посаженных по диагонали на корич­
невой земле. Это пальмы. Плантации финиковых
пальм.
Покуда самолет делает круг над Абаданом, мы
стараемся угадать расположение его улиц, площадей
и садов.
Мы в сердце «английской зоны».
Французский язык, столь частый в Тегеране, сме­
няется английским. Все чаще мелькают шлемы, голые
коленки и тропические башмаки на пробке.
Персидский залив здесь так близок, что его горя­
чечное дыхание доносится до нас, когда мы стоим у
задней стены ангара, в полоске тени, узкой, как только
что народившийся месяц.
Пыльные пальмы раскачиваются под ветром. Ветер
гонит клубы песка. Женщина в черной рваной чадре
несет кувшин на плече. Тощие грязные дети бредут
за ней.
4

О Ширазе можно было бы рассказывать долго.
О его местоположении. О его облике, о гармониче­
ской линии холмов и необычайной прозрачности воз­
духа.
Мы были здесь во время полнолуния. И сияние
полной луны над садами Шираза — это одно из тех
воспоминаний, которые остаются на всю жизнь.
Предупреждая неизбежные вопросы, скажу сразу,
что знаменитые ширазские розы цветут в апреле, когда
солнце еще милостиво, и что мы в июле месяце их
не видали.
486

Зато мы видели на деревьях маленькие местные
лимоны, еще зеленые, но такие пахучие, будто их до­
полнительно надушили лимонной эссенцией. Сок этих
лимонов подается к столу в особых флакончиках с
узким горлышком. И к этой чрезмерно ароматной при­
праве привыкаешь не сразу.
Говоря о Ширазе, обязательно надо рассказать о
могилах трех его поэтов: Саади, Хафиза и третьего,
менее известного, о котором я скажу позже.
Могила Саади несколько разочаровала нас. Она
находится в закрытом помещении, но не в склепе, а
просто в комнате, где довольно грубо позолоченная
решетка окружает мраморное надгробие. Обыкновен­
ная, крайне прозаическая керосиновая лампа висит на
потолке: чуть стемнеет, тут зажигают свет и гасят его
с первыми лучами зари.
Портрет Саади на стене тоже крайне будничен.
Но таково обаяние имени Саади, что и тепереш­
няя его могила не может не волновать, особенно
поэтов.
Зато прекрасна, полна солнечного воздуха и запаха
цветов недавно реконструированная гробница Хафиза,
под открытой колоннадой, на высоком месте, откуда
открывается вид на Шираз. По гладкому мраморному
саркофагу узорами заплетаются строфы великого
жизнелюбца. Где-то рядом лепечет фонтан.
Вечером того же дня мы слышали стихи Хафиза
в саду, на берегу маленького арыка с искусственным
водопадом, освещенным луной.
Скатерти были разостланы поверх ковров на земле.
Горели свечи под прозрачными абажурами в виде ко­
локольчиков. На жаровне, куда в таких случаях под­
сыпают сладко пахнущие куренья, жарился кебаб.
Бутылки вина охлаждались тут же, в арыке.
Когда был утолен первый голод и разлито по бо­
калам вино, свечи погасили: осталась только луна.
Невидимые в лунной тени, зазвучали скрипка и
зарб — род тамбурина. Голос певца запел слова Ха­
физа: «Когда я умру, похороните меня в гробу из
виноградной лозы. Пусть брызги вина окропят землю,
укрывшую меня».
487

Мы подняли бокалы и выпили за неумирающую
поэзию...
Однако я вижу, что, не собираясь рассказывать о
Ширазе, я все же начала рассказывать о нем.
Такова сила воспоминаний!..
Но не это главное, о чем мне хотелось вспомнить.
Главное — это поездка в Персёполь, руины древних
дворцов в шестидесяти километрах от Шираза.
Мы не историки-ориенталисты. Для нас не так уж
существенно, был ли Персеполь подлинной столицей
древней Персии или же ею были Сузы.
Также никогда не узнаем мы первоначального на­
звания древнего персидского города: «Персеполис» —
слово греческое, более позднего происхождения. Но и
это не важно.
Персеполийские развалины — одни из самых вели­
чественных на земном шаре — не нуждаются в
комментариях и уточнениях. Они говорят сами за себя.
Помню, давно, много лет тому назад, в честь окон­
чания мною гимназии я получила от отца необыкно­
венный подарок: путешествие морем из Одессы до
Генуи, с заходом в различные порты Черного и Среди­
земного морей.
За несколько часов пребывания в Пирее мы успели
побывать в Афинах и на том высоком холме, где
стоит Парфенон.
Навсегда я запомнила, как с непостижимой легко­
стью возносились в воздух колонны теплого, почти
телесного мрамора, как навстречу небу вздымалась
снизу морская синева, заполняя пространство между
колоннами.
Это было так прекрасно, что, казалось, сама муза
Истории улыбнулась недавней гимназистке, для кото­
рой прошедшие века были только скопищем хронологи­
ческих дат.
И все же Парфенон моложе Персеполя. Эллада —
это голубая юность по сравнению с древней Персией,
выжженной до седины грозным солнцем и восходящей
к Ассиро-Вавилонии.
Две с половиной тысячи лет насчитывают раз­
валины дворца Дария Гистаспа — того самого,
488

в существовании которого мы не так уж были уве­
рены на уроках истории.
В Пе peenоль было решено ехать на рассвете, до
восхода солнца.
Но пока мы ждали машину в саду гостиницы
«Саади», пока брали бензин из колонки на одной из
ширазских застав, солнце начало подыматься со стре­
мительностью ракеты.
Дорога от Шираза до Персеполя пустынна и бес­
плодна. Изредка только покажется фигура человека
на осле: осленок бежит сзади, косясь на шум нашего
мотора. Смешанное стадо овец и коз щиплет какие-то
невидимые глазу вы жженные остатки трав среди
камней.
Цыганский табор (две-три кибитки) кажется беспри­
ютнее, чем где-либо, среди этих безлюдных просторов.
Мелькнет глиняное сооружение, нечто вроде безгорлого громадного кувшина, врытого в землю: это ку­
старная печь для обжига кирпича.
Внезапная яркая зелень ненадолго радует глаз:
поле сахарной свеклы. Сахарный завод тут же, влево
от дороги, но он не работает.
Чем дальше от Шираза, тем глубже тишина. Солн­
ца еще не видно, но оно уже лежит между верши­
нами холмов, бросая нам под колеса дымные столбы
своих лучей. Еще немного — и оно ослепит нас. Зной
нагнетается с каждой минутой, а ведь только пять
часов утра.
Скорей, скорей! Необходимо хоть немного обогнать
солнце. Но мы прибываем почти одновременно с ним.
Ясное дело, мы опоздали. Подножия лестниц и основа­
ния колонн еще в тени, но там, па высоте двадцати
метров, их капители уже залиты таким блеском, от
которого не спасают даже темные очки.
Что ж! Придется остаться здесь на весь день и
досмотреть на закате все то, что не успеем увидеть
сейчас. Застигнутые солнечным приливом, мы вынуж­
дены ждать, пока он схлынет.
Оглядываясь теперь назад, мы понимаем, что долж­
ны быть благодарны солнцу. Из-за него мы не просто
осмотрели Персеполь, как это делают туристы. Мы
489

провели там весь долгий безмолвный июльский день.
Мы пили воду из древнего источника. Ели рис, сварен­
ный на тамошнем огне. В самые глухие часы паля­
щего зноя мы спали в прохладных комнатах при
музее, в такой тишине, с которой не сравнится ника­
кая ночь.
В Персеполе нет ни стрекочущих насекомых, ни
птиц. Только громадные ящерицы — вараны —бес­
шумно скользят меж камней.
В комнатах, где мы отдыхали, нет окон, одни
лишь двери, выходящие в длинную галерею, где у
каждой арки стоит большой, в человеческий рост, кув­
шин для масла, вина или воды... Кто это может те­
перь с точностью определить?
В самом музее (он очень мал) на полках стоит
глиняная утварь, спасенная от забвенья усилиями ре­
ставраторов. Бронзовая кастрюля (меди тогда еще
не знали) протягивает посетителям свою длинную ручку.
Металл гораздо больше страдает от времени, не­
жели дерево. Оно как бы превращается в кость, твер­
деет, а металл покрывается ржавыми волдырями, рас­
слаивается и крошится.
Под стеклом были здесь расставлены мутно-радуж­
ные флакончики с узкими горлышками (не для ли­
монного ли сока?).
Мы увидели здесь отдельные детали статуй: со­
бачья лапа, кусок крыла, мраморный глаз.
Большой ящик был наполнен наконечниками для
стрел, тоже бронзовыми. Они лежали горкой, как пат­
роны. Велик был соблазн взять один наконечник на
память. И, честно скажу, я до сих пор жалею, что
не сделала этого: их ведь так много.
Среди прочих бронзовых предметов в музее хра­
нится грубая катушка, на которую, очевидно, наматы­
вали канат от блока: единственный намек на технику.
Но как же в таком случае были возведены эти
колонны, как тесались и скреплялись эти глыбы с их
непостижимым зодческим совершенством? Это и по
сей день остается тайной.
Персеполь, гениально расположенный на трех усту­
пах скалистой террасы, не дворец. Это собрание дворцов
490

целой династии персидских царей, стертой с лица
земли Александром Македонским.
Позднее арабы довершили дело разрушения, тща­
тельно выскоблив, сбив или расплющив человеческие
лица на барельефах: мусульманская религия не раз­
решала людских изображений.
Лишь изредка на каком-либо фризе видны непо­
врежденные лица воинов или жрецов. Очевидно, арабы
просто изнемогли от этого расточительного и неистре­
бимого, как сама природа, персидского изобразитель­
ного искусства.
Побежденные оказались сильнее победителей.
Недаром одному из арабских халифов приписаны
слова: «Удивляюсь я этим персам. Они царствовали
тысячу лет и ни одного часа не нуждались в нас. Мы
царствовали сто лет, и ни одного часа не можем обой­
тись без них».
Подымаясь по уступам, дворцы упираются в цар­
ские гробницы, высеченные в горе.
В вечной тени этих склепов еще сохранились гро­
мадные саркофаги. Они пусты.
В центре скопления дворцов помещается колодец.
Это и понятно: на самом почетном месте вода, источ­
ник жизни.
После дворца Дария остальные постепенно мель­
чают, если только это слово уместно по отношению
к исполинам.
Полагают, что один из дворцов стал жертвой огня.
Остались только плоские мраморные основания ко­
лонн. Сами же колонны, видимо, были из дерева и
сгорели.
Нас заинтересовали надписи на стенах, сделанные
разными посетителями в разное время и на разных
языках. Какой-то Шарль Бовье побывал здесь в
1810 году. Наполеон еще только собирал тогда войска
для похода в Россию, а Пушкину было одиннадцать
лет. Это было давно, но и тогда уже эти руины были
такими же, как сейчас.
Даты этих надписей, расположенные во времени,
подчеркивают и оттеняют глубь веков, сообщают ей
стереоскопичность.
491

Так иногда облака, плывущие на разных высотах,
открывают всю бездонную глубину неба.
Переступая через мелкие обломки и взбираясь на
крупные,заслонив ладонью глаза, разглядывая вер­
хушки колонн, погружая руки в горячий мраморный
прах, заглядывая в дверные проемы, безмолвно дви­
жемся мы по Персеполю.
Пустыня, расстилающаяся вокруг, была некогда
кипучим городом. Здешняя земля хранит в себе еще
много-много остатков жилищ, водоемов, гробниц.
Все было уничтожено Александром Македонским.
Муза Истории не улыбается здесь, как в Элладе.
Опершись на рухнувшую колонну, под жестоким солн­
цем, вперяет она взор в поверженные царства.
Но вокруг нее, на стенах и капителях, все снова
и снова повторяется символическое изображение борь­
бы Ормузда и Аримаиа. И снова и снова Ормузд —
доброе начало — одерживает победу.
На закате, когда тени колонн начали бесконечно
удлиняться, мы покидали Персеполь.
На этот раз мы догоняли солнце. Мы спешили до
наступления темноты поспеть в Шираз. После заката
движение по здешним дорогам запрещено из-за частых
нападений одного из бродячих племен, промышляющих
грабежом.
В одном месте нам преградил путь вооруженный
пост: мы пропустили установленный срок. Но после
кратких препирательств перед нами было поднято
бревно, заменяющее шлагбаум.
Приближение ночи ощущалось с какой-то античной
отчетливостью: и люди и стада спешили к городским
воротам.
Перед тем как въехать в черту города, наш спут­
ник, перс, попросил шофера остановиться.
Мы вышли из машины и поднялись по узкой лест­
нице, сложенной из камней. Там, над дорогой, на не­
большой площадке, отвоеванной у холма, возле густой
чинары, под тихий плеск горного ручья, покоится
третий ширазский поэт — Кермани, учитель Хафиза.
Предание рассказывает, что Хафиз любил прихо­
дить сюда и здесь писать.
492

Так как уже начинало темнеть, то над могилой
Кермани был на шесте зажжен старинный фонарь,
напоминающий факел.
И этот вечный сон поэта в сосредоточенной тишине
и чистоте сумерек при свете первой звезды показался
нам слаще пышного сна Саади и далее Хафиза.
5

Залитый раскаленным, как бы застывшим в небе,
солнцем, появляется под крыльями нашего самолета
Абадан с его нефтеперегонным заводом. Здесь рабо­
тают тысячи рабочих — иранцев и арабов. Администра­
ция и высший технический персонал,— конечно, англи­
чане.
Сверху нам видны не только цистерны на путях, но
и нефтепровод, тянущий нефть из глубины Южного
Ирана к Персидскому заливу.
Абадан — одна из промежуточных посадок воздуш­
ной трассы Шираз — Тегеран. По расписанию нам
предстояло остаться там до следующего дня. Аэро­
дром — кусок пустыни. Обжигающий ветер, родной брат
самума, вздымает песчаные смерчи. Персидский за­
лив здесь совсем близко: видна его змеистая пена.
Выйдя из самолета, все кинулись к буфету. Но
он был пуст. Взамен оранжевых, зеленых и алых фрук­
товых напитков, которыми обычно полны такие бу­
феты, принесен был откуда-то грязноватый лед в ведре.
Глотать его было нельзя, но можно было охлаждать
им руки, прикладывать к голове, прижимать к сердцу:
жара была страшная.
Человек, принесший лед, сказал, что в городе за­
бастовка рабочих нефтяных промыслов, что транспорт
дезорганизован,— поэтому-то и не было питья,— что
английские власти «навели порядок» и что «проли­
лась кровь».
Усталость и желание поскорее прилететь в Теге­
ран, а оттуда в Москву боролись в нас с жела­
нием побывать в Абадане и, может быть, даже пого­
ворить с кем-нибудь из его жителей через переводчика.
493

Но, пока мы дожидались машины, чтобы ехать к
город, внезапно выяснилось, что мы летим дальше.
Объяснялось это тем, что отсюда спешно возвраща­
лась в Тегеран правительственная комиссия, послан­
ная для расследования обстоятельств забастовки. Уже
было известно, что она сопровождалась трагическими
эпизодами. Английские концессионеры натравили
арабов на рабочих-иранцев: старый, испытанный
способ. В результате действительно «пролилась кровь».
Члены комиссии, сидя в самолете, рассматривали
фотографии раненых и убитых. Комиссия спешила в
Тегеран.
Но кто знает, может быть, и то, что здесь нахо­
дились мы, советские люди, также ускорило отлет.
С точки зрения местных властей, конечно, совершенно
незачем было нам быть в Абадане, а тем более бесе­
довать с тамошними людьми. Ибо не личными каче­
ствами того или иного советского человека опреде­
ляется в конечном итоге отношение к нему за рубе­
жом, а высоким моральным авторитетом всей нашей
страны в целом.
Мы, отдельные ее представители, светим отражен­
ным светом нашей великой родины. В самом присут­
ствии советского человека есть нечто мешающее спо­
койно творить беззакония.
В Тегеране мы узнали, что английские крейсеры
вошли в Персидский залив и навели пушки на Абадан.
Каждый иранец, любящий свою страну, желает
видеть ее свободной. Даже и в южной ее части, наи­
более зависимой от иностранного влияния, нет-нет и
проглянет сквозь густую колониальную окраску живое
смуглое тело Ирана с мускулами, напряженными для
борьбы.
Именно этот образ мы и увезли с собой.
Август 1946 года

НА линии

ВОДЫ

В Ферганской долине

Знаменитый русский почвовед Василий Васильевич
Докучаев, хорошо изучивший в свое время Среднюю
Азию, писал о Мерве, пощаженном некогда Тамерла­
ном: «Грозный и неукротимый варвар разрушил этот
культурный оазис... но и он не тронул водохранилищ
и многих святилищ Магомета, они и до сих пор целы.
Так что трудно определить, кому он больше покло­
нялся — воде или Магомету».
И действительно, вода была и остается поныне
основной проблемой всей Средней Азии. Недаром воду
называют здесь «кровью земли»: подобно тому как
тело мертво без крови, мертва без воды и земля.
«Там, где кончается вода, там кончается и зем­
ля»,— гласит старинная узбекская поговорка.
О хлопке говорят, что он — «дитя солнца». Но еще
точнее было бы сказать, что он — «дитя солнца и воды».
В краеведческом музее в Самарканде перед глиня­
ной статуэткой богини воды Анахиты останавлива­
ются советские гидрологи.
Анахита изображена стройной девушкой в свободно
льющейся, высоко подпоясанной одежде (отличитель­
ный признак этой прелестной богини). У ног ее в

т

волнистых складках легкой ткани запутались цветы
и травы. Головку Анахиты украшает узел волос, стяну­
тый на затылке.
А ирригаторы, стоя перед тысячелетней фигуркой,
толкуют о современных водных сооружениях.
Больше чем где бы то ни было в здешних местах
исследовано поведение воды при различных обстоятель­
ствах. Прослежены даже отдельные завитки и изгибы
ее почерка.
В 1948 году мне довелось встретиться в Фергане
со старейшим ирригатором этого края, ныне покой­
ным Клавдием Никаноровичем Синявским.
В то время Клавдий Никанорович был уже болен,
но он обязательно сам хотел показать москвичам хотя
бы отрезок Большого Ферганского канала, в постройке
которого была и его доля труда. Каждая новая по­
ездка на канал приносила старому ирригатору новую
радость.
Жарким летним утром мы выехали из Ферганы на
машине и повернули на запад, где проходил канал.
Говоря о воде, что она прозрачна, мы тем самым
хотим похвалить ее отличные водяные качества. Но
на деле в полной мере это может относиться лишь к
питьевой воде.
— Оставим прозрачность поэтам,— неодобрительно
сказал мне однажды уроженец горного района Шахимардана, заметив мое восхищение кристально чистым
ручьем.
Хорошая оросительная вода чаще всего мутна, так
как насыщена частицами плодоносного ила.
Большой Ферганский канал не прозрачен. Деревья
не отражаются в нем с зеркальной отчетливостью,
стволы не видны, и только кроны как бы плавают на
поверхности. Но какая могучая сила плодородия, какая
красота исходит от этой желтоватой, порой даже бу­
рой водной полосы! До сих пор не перестаешь изум­
ляться смелости народной инициативы, проявившейся
в переброске воды из реки Нарын в западную засуш­
ливую часть Ферганской долины.
Возле одной из плотин, служащих для распределе­
ния воды по колхозным полям, мы остановились.
496

Системой щитков вода была здесь заперта на замок,
ключ от которого хранился у седобородого сторожа —
мираба.
Наш Синявский и мираб встретились как давниш­
ние приятели. Беседуя между собой по-узбекски, оба
старика поднялись на плотину, мы за ними.
Дремотный покой горячего полудня охватил нас.
На огородике у мираба благоухали дыни. Усыпительно
журчала вода, образуя в одном месте прихотливую
воронку.
— Какая тишина,— переговаривались мы.— Вот
где не бывает никаких волнений.
Мы дивились тишине, а Синявский тем временем
придирчиво вглядывался в воронку, недовольно выго­
варивая за что-то мирабу. А тот, заволновавшись, все
указывал рукой на лежащий вдали кишлак.
Выяснилось: узорчатая воронка образовалась здесь
от того, что на дне, в непрозрачной воде, лежала руко­
ять распределительного щитка. Бывший председатель
одного из колхозов, желая захватить неположенное
количество воды, силой вырвал у мираба рукоять,
крутнул ее, но, не справившись с ней, сломал и в
ярости швырнул на дно.
— Вы не думайте, бывает здесь и такое,—· заклю­
чил Синявский, усаживаясь в машину.
Схватки бывают не только на «линии огня», но и
на «линии воды». Несколько дней спустя мы мчались
на машине по направлению к плотине Кампыр-Рават.
Гроза настигала нас, бешеная гроза этих краев, во
время которой мгновенно рожденный в горах поток —
«силь» — устремляется в долину, сметая на своем пути
хлопковые поля, сады и жилища.
Близился вечер. Омраченный закат цвета меди и
пламени утонул в тучах. И только месяц плавал в
просвете неба, напоминая того молодого лебедя, ко­
торый, отбившись от стаи, все плавал и плавал в за­
мерзающем озерце, разбивая грудью корку льда.
Тяжелые капли дождя, смешанные с песком и
пылью, неслись нам навстречу. Кара-Дарья, полностью
497

оправдывая свое название, почернела от ярости. Мост
через нее лежал уже вровень с бешено несущимися
волнами. Мы проскочили его, дрожа от страха, ощу­
щая водяные толчки о дно машины, как будто нахо­
дились в лодке.
Среди густеющей темноты с невыразимым облег­
чением увидели мы огни Кампыр-Равата. Прозрачная,
легкая, не похожая ни на одну из виденных нами
раньше, плотина была поразительно красива.
Внезапно ослепительный громовой удар погрузил
все во мрак. Рухнуло дерево и повредило электриче­
ский провод. Единственным освещением остались
только молнии. Одиночные капли дождя превратились
в сплошную стену ливня. Порывы ветра были так
сильны, что невольно приходило на ум одно описание
бури: «Ветер был так силен, что, казалось, можно
вцепиться в него и висеть».
Находиться на плотине было еще страшнее, чем
переезжать мост. Ох, почему эта плотина была так
легка, так прозрачна! Все ее тело вздрагивало. Напря­
жение ее устоев передавалось человеческим мышцам,
и они напрягались вместе с железом и бетоном.
Сквозь шум дождя и ветра прорывался человече­
ский голос, отдававший распоряжения: все водоспу­
ски были открыты, и высокие воды реки ринулись в от­
крывшиеся проходы. Немного позднее зажегся и свет:
с опасностью для жизни монтеры устранили аварию.
Без шапки, бледный, в струящемся дождевике
стоял на дамбе главный инженер. Он подтвердил нам,
что такие бури опасны. Стоит воде просочиться хотя
бы в одной точке — и сооружение может пострадать.
Даже простая сусличья нора, при недоглядке, может
стать причиной аварии.
— Впрочем,— добавил главный инженер, вытирая
влажный лоб,— это ведь был еще не самый «силь»,
он прошел левее. Это было только его крыло.
В поселке Кампыр-Равате все подчинено режиму
плотины: слаженности ее механизмов, уровню воды,
силе и направлению ветра. А ветры здесь такие, что
могучие тополи на главной и единственной улице по­
селка все наклонены в одну сторону — так и растут.
498

Далеко от областных и районных центров, в суро­
вом предгорье, лицом к лицу с необузданной рекой,
деятельно и сплоченно живет немногочисленный кол­
лектив узбеков и русских.
Здесь есть школа, имеется небольшая больница, во
главе которой стоит женщина-врач, родом из Белорус­
сии (по крайней мере так было три года назад).
Не сразу удалось женщине-врачу завоевать дове­
рие населения, утвердить авторитет медицины. Бы­
вали случаи, что и жены не вполне доверяли доктор­
ше, и мужья относились к ней без должного ува­
жения.
— Однажды было так,— рассказала нам доктор­
ша.— Приехал за мной человек из недалекой (по
здешним понятиям) Киргизии. «Торопиться надо!» —
«А в чем дело?» — «Жена не может родить. Смерть
подходит».
Не медля ни минуты, отправились в путь. Киргиз
на лошади впереди, а я с тяжелой врачебной сумкой
сзади. Я и говорю: «Пусти меня на лошадь: скорее
будет».
«Не может женщина быть на коне, когда муж­
чина идет пешком»,— отвечает киргиз.
«Как знаешь, говорю. Но учти, что смерть не
боится мужчины на коне. А вот женщина-врач на
коне — это для смерти опасно».
Подумал киргиз. Оглянулся — не видит ли кто —
и уступил мне седло.
— А теперь тоже так бывает? — спросили мы.
— Нет, что вы. Теперь коня пришлют, а иногда
даже машину.
Кампыр-Раватская плотина питает водой КараДарьи хлопчатники, лежащие в Ферганской долине,
которая так обширна, что только совместными уси­
лиями больших и малых оросительных каналов можно
напоить здесь и людей и растительность.
Яростные «сили» приносят много вреда полям, са­
дам и человеческим жилищам. В частности, андижан­
ский «силь», о котором идет речь, смыл речными во­
дами урожай хлопка с семидесяти пяти гектаров и на­
чисто уничтожил около тридцати домов колхозников.
499

Кара-Дарья еще раз проявила свою «черную», раз­
рушительную силу. Но с каждым днем все увереннее
противостоит своевольным рекам светлая воля совет­
ского человека. Все тверже диктует он водным пото­
кам линию их поведения.
«Силь» проносится так же быстро, как и возникает.
Когда мы покидали Кампыр-Рават, ажурная пло­
тина была уже вся осыпана звездами. Месяц спо­
койно стоял на самом краю неба. Кара-Дарья поне­
многу освобождала мост. И мы проехали по нему,
почти не замочив колес.
Два чигиря

Одним из наиболее ранних технических достиже­
ний человека является водоподъемное колесо —
чигирь.
Усаженный по окружности ковшами, чигирь при­
водится в движение чаще всего течением самой воды.
Если же быстрота ее недостаточна, то прибегают к
помощи рабочего скота.
Неустанно движется такое примерно на треть опу­
щенное в воду колесо, подставляя потоку один ковш
за другим. Поднявшись вверх, ковш выливает свое со­
держимое в желоб и опять идет вниз за новой мерой
воды.
Уже в глубокой древности чигирь был известен
всюду, где человек изыскивал средства, чтобы напоить
растения. Большинство из них пьет очень много: под­
солнечник, например, выпивает за лето бочонок объ­
емом в двести — двести пятьдесят литров.
Средняя Азия некогда была щедро усеяна чиги­
рями. Изо дня в день подымали они огромные водные
тяжести из низин на высоко лежащие поля.
С точки зрения нашей современной техники—чигирь
примитивен. Лепет воды, обычно производимый чиги­
рем,— это настоящий детский лепет ирригации. Но и
сейчас еще там, где реки и каналы лежат ниже уровня
полей, в частности в Хорезме и Кара-Калпакии, на­
ряду с насосными установками сохранились и чигири.

т

Чигирь — по-узбекски «чунтак-карман» — бывает
самых разных размеров: его ковши то немногим боль­
ше стакана, то немногим меньше ведра. В Узбекистане
мне особенно запомнились два чигиря. Один из них я
видела в самом Ташкенте.
Московский самолет прибывает в Ташкент в пол­
ночь. Задолго до появления города бархатное вос­
точное небо озаряется далеким сиянием, словно
там, за горизонтом, восходит невиданных размеров
луна.
Город, чье освещение некогда составляло триста
керосиновых ламп, издалека приветствует вас огнями
десяти тысяч электрических фонарей.
В беспыльном ночном воздухе чисто и ярко горят
все эти городские созвездия. Ташкент все ближе.
С воздуха можно уже обнаружить на земле множе­
ство Больших и Малых Медведиц. Мелко насыпанные
Плеяды — это освещенные окна жилых домов. По­
добно Юпитеру, сверкает какой-то крупный источник
света у входа в театр или у ворот завода. Световые
линии образуют обдуманный орнамент. Сейчас эти
линии под нами, а завтра мы увидим их у себя над
головой: это огни ташкентского парка. Большое озеро
в центре парка, вырытое уже после войны руками ком­
сомольцев, так и называется «Комсомольским».
У входа в парк висит большая карта Узбекистана,
и над ней лозунг, провозглашенный комсомольцами:
«Сотрем с карты нашей республики название «Голод­
ная степь».
Голодная степь, находись она в капиталистиче­
ской стране, так бы и осталась «голодною». Об этом
свидетельствует хотя бы вышедшая у нас книга бра­
зильского профессора Жозеф де Кастро. Уже само на­
звание этой книги чрезвычайно красноречиво. Она на­
зывается: «География голода».
На ее страницах описывается ужасающее челове­
ческое бедствие, ставшее обычным в ряде районов
реки Амазонки. Бразилия, это крупнейшее государ­
ство Южной Америки, это самый обширный в ми­
ре «зеленый океан» девственных лесов. Бразилия,
богатая золотом, алмазами, железом, каучуком и
№

нефтью,— эта Бразилия «богата» также и голодом,
для описания которого не хватает слов.
Жозеф де Кастро приводит страшный факт, имевший
место во время одной из голодовок: «Дети, которые
уже ходили, начали снова ползать».
В Советской стране Голодная степь превращается
в источник урожаев. Вместо зла она родит благо.
Вместо нищеты — богатство...
Но вернемся, однако, в ташкентский парк, полный
вечерней прохлады. Электрические лампочки пункти­
ром повторяют в воздухе очертания озера. Цепочка
огней обводит выгнутый дугой мостик. Всюду слышны
говор и смех гуляющих.
Но где же чигирь? А вот и он в головной части
маленького канала, отходящего от озера куда-то в
глубь парка для орошения цветочных клумб. Погру­
женный в воду, как человек в задумчивость, чигирь
в этот вечер бездействовал. Возможно, что он выпол­
нил свое дневное задание и теперь предавался от­
дыху.
Это колесико не играло никакой роли в величавом
механизме нашего государства. Однако в сопоставле­
нии с дерзновенным, но все же осуществимым при­
зывом: «Сотрем Голодную степь», малый чигирек был
примечателен.
В ташкентском парке столкнулось старое и новое.
Первые робкие шаги ирригации и шагающие экскава­
торы наших сегодняшних гигантских строек. Голодная
степь еще существует. Не так-то просто стереть то,
что природа вписала на века в историю планеты. Но
человек, движимый жаждой справедливого счастья,
оснащенный могучей техникой, все более овладеваю­
щий тайнами науки, такой человек сильнее природы.
Она творит на века, а он — навечно.
Один из колхозов Ленинского района Андижан­
ской области лежит над долиной, где протекает река
Шархан-сай. Вода Шархан-сай крепка, пружиниста,
упруга. Только ей под силу вращать такой громад­
ный чигирь.
502

Чигирь в восемнадцать метров высотой вздымается вровень с пирамидальными тополям*1, растущими
в долине, там, внизу. Птицы, гомозясь в тополях, са­
дятся порой на колесный обод, но тотчас же срывают­
ся прочь, спугнутые его движением и скрипом. Неукос­
нительно, неторопливо вращается колесо, перемещая
свои огромные спицы.
Если смотреть сверху, редкостное зрелище являет
собой долина, вовлеченная в медлительное вращение,
плавное, как вращение земли.
Темно-зеленые хлопковые поля, более светлые
сады, селенья, дороги, далекий поезд с клубами
дыма — все проходит перед нами, полное движения и
воздуха.
С необходимым напряжением, но без натуги, со­
вершают свой круговорот вместительные ковши. Их
вода попадает в систему желобов и идет все дальше
по территории колхоза, орошая его угодья.
Но есть место, где вода достигает своей кульмина­
ционной точки. Это — школа. Перед зданием школы,
на чисто подметенной площадке, разбит цветник. Садо­
вые маки, цинии и мальвы сближают здесь свои го­
ловки. И вода, поднятая на высоту, журчит здесь,
орошая цветы, посаженные школьниками.
Голос Родины

Гостиница в Бухаре помещается в бывшем мед­
ресе Диван-Беги. И следует признать, что это совсем
не плохое использование старого здания.
Приезжий получает в свое распоряжение прохлад­
ную келью (худжру), выходящую во внутренний двор.
В центре двора — несколько тенистых деревьев, под
деревьями — скамьи, где происходят деловые и друже­
ские встречи. На этих скамьях сидят отъезжающие со
своими чемоданами. Приехавшие — дожидаются сво­
бодной койки. По вечерам здесь обмениваются впечат­
лениями дня.
Сюда к вам наведается почтенный археолог в ком­
бинезоне и тапочках, покрытых пылью тысячелетнего
503

памятника зодчества. Забежит молодой архитектор,
принимающий участие в планировании новых улиц
Бухары. Директор областной библиотеки с жад­
ностью станет расспрашивать вас о последних книж­
ных новинках. Каракулевод расскажет любопытную
историю о том, как в виде опыта партию каракулевых
овец перевели в украинскую степь, богатую сочной
травой. Овцы, видимо, были довольны, раздобрели,
но... перестали быть каракулевыми. Изменился режим
питания: не стало солянки и верблюжьей колючки
пустынно-степных пастбищ, и овечья шерсть утратила
свои ценные завитки.
Со стороны улицы у каменного портала гостиницы
нередко можно увидеть верблюда; порой на нем си­
дит пожилая туркменка и, собираясь обратно в род­
ную республику, деловито надевает автомобильные
очки.
Ишачок с кладью, утомясь длительным ожиданием,
вдруг разразится рыдающими звуками, но их заглу­
шит энергичный гудок машины.
Отсюда отъезжают на вокзал, находящийся в го­
роде Кагане, в пятнадцати километрах от Бухары. От­
сюда отходит на аэродром автобус. Из какой бы точки
города, по каким бы делам ни направлялся в райоп
человек, он почти наверняка задержится у ворот го­
стиницы и возьмет там попутчика, поклажу, письмо
или устное поручение.
Из этих ворот в сентябре 1950 года вышли и мы —
пятеро писателей, обрадованных возможностью отпра­
виться с оказией в Кзыл-Кумы, к месту археоло­
гических раскопок, куда нам все время хотелось по­
пасть.
Нас захватил с собой грузовик экспедиции, при­
шедший в город за продуктами и почтой. Но на этот
раз грузовик вез еще нечто гораздо более ценное: ра­
диоприемник «Родина». Мешки с хлебом и арбузами,
кульки с рисом и баранья тушка потеснились, давая
место тщательно упакованному ящику, с которого не
спускал глаз завхоз экспедиции, он же младший науч­
ный сотрудник Ташкентского археологического инсти­
тута.
504

На грузовике лежало несколько досок; они необхо­
димы в тех случаях, когда машина, как в снегу, бук­
сует в зыбучих песчаных буграх.
Мы уселись. Шофер, он же повар экспедиции,
включил мотор, и мы пустились в путь.
Он пролегал среди бесконечных хлопковых полей,
где начался сбор урожая: его собирали вручную. Но на
смену человеческим рукам уже идет, уже пришла
хлопкоуборочная машина. С ее приходом высвобож­
дается огромное количество трудовой энергии. Хло­
пок — одна из наиболее трудоемких сельскохозяйствен­
ных культур на земном шаре. Сколько труда нужно,
чтобы из ее маленького мохнатого семечка вырастить
пышный куст, обвешанный ярусами коробочек.
Когда они раскрываются, темно-зеленые поля Уз­
бекистана начинают походить на морские просторы,
вскипающие несчетными белыми гребешками. Близит­
ся буря. Хлопковый «шторм» крепчает: пять баллов,
десять балов, двадцать. В колхозах не хватает рабо­
чих рук, и город приходит на помощь колхозу. Ме­
няется ритм жизни всей республики. Сбор хлопка
требует напряжения всех сил. Сотни миллионов коро­
бочек: каждую из них надо снять руками, к каждой
прикоснуться. Сотни миллионов движений.
Хлопкоуборочная машина, заменяющая собой еже­
дневно сорок сборщиков, уже создана, уже рабо­
тает.
С каждым годом все более меняется пейзаж Узбе­
кистана. Подобно кораблям, плывут машины в хлоп­
ковых морях, в тех морях, где испокон веков, переби­
рая руками, двигались только пловцы...
В Бухарской области районный центр Свердловск
расположен недалеко от границ «культурных земель».
Еще немного — и последний ряд хлопковых кустов
проведет свою отчетливую зеленую линию, после ко­
торой начнутся пепельно-серые пространства КзылКумов.
В Свердловске мы сделали привал, чтобы напиться
чаю и набраться сил для самой трудной части пути.
Сходя с грузовика, я больно наколола себе ногу о
какой-то острый и твердый шип.
17 в

Инбер, т. 3

505

— Это так называемая «культурная колючка»,—
объяснили мне.— Дальше и такие уже будут редки.
Свердловск — это еще царство хлопка. Зайдя в ап­
теку купить одеколон и вату, мы были немало удив­
лены, когда перед нами на весах вырос пышный бе­
лый холм, закрывший лицо аптекарши: виднелась
только ее ковровая тюбетейка.
— Нам нужно совсем немного ваты,-— сказали
мы,— а вы нам дали...
— Я и дала вам совсем немного,— ответила неви­
димая аптекарша.
И снова мы в дороге. Снова то негодующий, то
жалобный голос нашего мотора. Скрежет колес о пе­
сок или (что много хуже) бессильное их вращенье на
одном месте. Тут-то и пускаются в ход взятые с собой
доски.
— Главное еще впереди,— озабоченно говорит шо­
фер.— Там будут еще такие барханы... а пока что дер­
житесь крепче.
— Коля, Коля, умоляю тебя, осторожно,— доно­
сится в шоферскую кабину, где сижу и я, голос зав­
хоза.— Помни, что мы везем радиоаппаратуру. Осто­
рожно.
— Я и то не забываю. Я и то осто... Эй, готовьте
доски!
Бухарский грузовик проявляет чудеса почти цир­
ковой ловкости. Он то становится на задние колеса, то
круто ныряет вниз.
Водитель, Николай Петрович, мастер своего дела.
Уроженец средней полосы России, он давно уже про­
менял прохладные лесистые места на раскаленные
среднеазиатские пески.
Периоды его жизни обозначаются различными ар­
хеологическими экспедициями, которые он обслуживал
в разное время. Николай Петрович всегда в курсе
того, где кто «копает» и где что «откопали» в Узбеки­
стане, Таджикистане или Туркменистане.
Николаю Петровичу хорошо известно волнение при
виде какого-нибудь «сфероконического» сосуда, проле­
жавшего в земле тысячу лет. Не сразу прогревается те­
ло такого сосуда. Но, согревшись от человеческих рук
506

и солнечных лучей, он становится теплым, почти живым,
пока музейная прохлада снова не охладит его...
Для неискушенного человека разница между полу­
пустыней и пустыней не ощутима. Та же угрюмая
знойная тишина под раскаленным небом, та же мерт­
вая зыбь песков, покрытая мельчайшими письменами
ветра, то же чувство робости перед грозным явлением
природы, существовавшим еще на палеозойских и ме­
зозойских материках. Как бы там ни было, но мы
ощутили Кзыл-Кумы как настоящую пустыню.
Мне представляется, что встреча с первым барха­
ном чем-то напоминает соприкосновение с первой
льдиной в Арктическом бассейне. Говоришь себе:
«Внимание!» — и невольно начинаешь говорить тише,
улыбаться реже, думать сосредоточеннее. Но одно­
временно с этим испытываешь желание дерзко нару­
шить эту тишину, сбросить с себя ее недобрые чары.
Особенно отчетливо мы ощутили это в заброшенной
мечети Кыз-биби, что означает «Престарелая дев­
ственница».
Кыз-биби находится уже в пределах Кзыл-Кумов.
Когда-то неподалеку от мечети было селение; теперь
оно засыпано песком, заметено ветром. Одна мечеть
еще стоит, как крепость, покинутая гарнизоном.
А песок наступает. С невероятной силой давит он
на стены, проламывая в них бреши. Тонкими, чуть
заметными струйками просачивается в щели, длин­
ными шлейфами тянется по полу. Полукруглые двер­
ные проемы бывших келий до половины заметены
песком. Тишина. Полная тишина. Слышится только
легкое посвистывание, похожее на змеиное шипение:
это голос песка.
Внутри мечети пустота. В полу — неглубокая вы­
емка, где каким-то чудом сохранились остатки влаги.
В углу, на возвышении две-три молитвенные книги,
пощаженные временем и людьми. Видимо, в мечети
когда-то жили голуби: еще виден их известковый помет.
Снаружи у входа несколько старых могил. На ка­
ждой — подобие каменного шеста с воздетой к небу
каменной же кистью руки. Ее пять пальцев — это пять
халифов, наиболее любимых пророком.
\7

507

Как зловеще выглядели в багровом зареве заката
эти поднятые кверху выпрямленные пальцы. Какие
длинные-длинные тени отбрасывали на уже остываю­
щий песок. Холодок пробежал по коже. Начало ка­
заться, что все это неспроста. Что поднятием этих
каменных рук здесь голосует сама смерть. Голосует
за безмолвие, за безводие, за безлюдие.
Так нет же, не бывать этому! Да будет здесь
жизнь! Да звучат ее звонкие голоса! Теплые, неуто­
мимые руки советских людей проведут сюда воду не
для молитвенных обрядов, а для колхозных садов и
полей. Новые книги зашелестят своими страницами в
недавно отстроенном жилище. Живые голуби завор­
куют на кровле, увитой виноградом. И не «престаре­
лая девственница», а цветущая молодая мать с ребен­
ком на руках встанет у дверей, поджидая на закате
мужа.
— Да здравствует жизнь! — громко воскликнули
мы.

И эхо, полузадушенное песком, глухо, как сквозь
сон, но все же ответило нам...
В одной из своих статей академик Винтер приво­
дит высказывание американского экономиста. Говоря
о хищническом использовании в США водных ресур­
сов и земель, тот утверждает: «Еще несколько поко­
лений, и у нас будут такие пустыни, которых нет ни
на одном материке».
Трагическое превосходство! Предоставим же его
американским делягам.
Титанические возможности заложены в самой
структуре нашей планеты. Гибралтарская гидроэлек­
тростанция, будь она построена, превратила бы Гиб­
ралтар в неиссякаемый источник энергии. Физическая
природа планеты Земли идет навстречу человеку, но
социальная природа капиталистического общества
препятствует осуществлению гигантских замыслов...
— Однако пора поторапливаться,— озабоченно го­
ворит Николай Петрович.— Уже вечереет, а путь не­
близкий. Да и главные барханы еще впереди.
Итак, снова в путь, тем более что солнце уже не­
высоко над горизонтом.
508

В сентябре здесь темнеет быстро. Идя к закату,
легко плывущее огненное светило с каждой минутой
превращается в тяжело остывающий шар, собствен­
ной тяжестью увлекаемый за край неба.
Так же быстро зной сменяется к вечеру прохладой,
а ночью — холодом. Вообще период, пригодный для
археологических работ, в Кзыл-Кумах сравнительно
недолог. До августа — днем невыносимая жара. С ав­
густа — укорачиваются дни. Чувствуется приближение
осени.
— Я первый замечаю это явление,— еще в Бухаре
сообщил нам завхоз, размещая на грузовике свои
мешки.
— Почему же именно вы?
— Резко снижается потребление арбузов и повы­
шается потребление хлеба. Вы сами увидите...
Глаз быстро утомляется в пустыне. Утомляется
прежде всего от безлюдия. Мы только однажды встре­
тили у колодца пастухов с большой отарой совхозных
овец. Особенно внимательно смотрели на нас мягко,
словно в черных чулочках, ступающие ягнята. У од­
ного из них была перевязана задняя ножка: возмож­
но, что и он накололся на совсем уже «малокультур­
ную» колючку.
Но главное — глаз утомляется, не видя расти­
тельности. Только здесь понимаешь, как прекрасен,
как дорог нам зеленый цвет, как хороши были хлоп­
ковые поля, оставшиеся там, позади. Низкие, прижа­
тые к земле сухие пучки трав и кустарников могли
радовать овец, но не нас.
И вдруг, словно вызванный к жизни силой нашего
желания, перед нами возник лес. Если не лес, то, во
всяком случае, роща, но странная, необычная, непри­
вычная для глаз.
Узловатые деревья были невысоки. Их по-осеннему
желтое, седое от пыли оперение ничем не напоминало
ни лиственных, ни хвойных лесов и почти не отбрасы­
вало тени. Это были саксауловые заросли, насажен­
ные рукой человека.
Мы подъехали к лагерю археологов как раз в ту
минуту, когда скрылось солнце. Оно скрылось, но сия509

ние еще переполняло западные области неба, посте­
пенно темнея, переходя из тона в тон с той неулови­
мостью, о которой может дать представление только
музыка.
Десять палаток, вытянутых в одну линию, перед
ними прямоугольный стол, за которым между двумя
кольями натянута холстина с таким расчетом, чтобы
днем она хоть как-то затеняла обедающих (в этом
мы убедились на следующий день), деревянный ларь
для продуктов, глиняная печь для варки пищи и возле
нее средоточие всей стоянки — колодец,— таким пред­
стал перед нами лагерь, затерянный в Кзыл-Кумах.
Вокруг была пустыня со всеми ее приметами.
Даже кочевая юрта не была забыта: там жила семья
казахов, работавших на раскопках. Их верблюд возил
сучья саксаула для топлива. Он стоял сейчас у колод­
ца и был так отчетлив, какими только и бывают пред­
меты в час заката, если смотреть на них против света.
Верблюд стоял неподвижно, и между двумя его тем­
ными горбами пламенело небо.
А метрах примерно в пятистах от лагеря, к во­
стоку, откуда должны были показаться первые звез­
ды, сумрачно громоздились земляные валы, усеченные
треугольники, кубы и полукубы разрытой почвы,
остатки стен — все, что много столетий тому назад
было городищем Варахшой, где и происходили теперь
раскопки.
Наш приезд был встречен приветственными кли­
ками. Впрочем, тут же выяснилось, что относились они
главным образом не к нам, а к давно ожидаемому
радиоприемнику. Наиболее молодые из археологов,
комсомольцы, поздоровавшись с нами, тотчас же
скрылись с заветным ящиком в одной из палаток, от­
куда вскоре начали доноситься радостно оживленные
голоса, какие-то потрескивания, затем что-то разби­
лось. Это вызвало новый взрыв оживления, на этот
раз горестного, после чего все затихло.
— Такое явление можно было предвидеть,— мрач­
но произнес завхоз, сгружая мешки.
Что касается нас, то, сперва чрезмерно возгордив­
шись не нам оказанным приемом, мы впали теперь в
610

другую крайность: нами овладело угнетенпое состоя­
ние. Мы сообразили, что неудобно, дико даже, являть­
ся незваными на ночь глядя (и в таком количестве!)
в пустыню, не догадавшись захватить с собой хотя бы
колбасы (а есть очень хотелось). Прибывшие с нами
продукты были ведь рассчитаны не на нас.
Но уже шел навстречу нам начальник экспедиции
Василий Афанасьевич. И от его спокойной улыбки и
очень тихого голоса пам всем стало спокойно и про­
сто. «В крайнем случае — наляжем на арбузы»,— пе­
решепнулись мы.
К этому времени на песке был разведен: огонь.
Жарко запылали сучья саксаула. Укрепленный меж
двух камней котел для плова был так велик, что мы
полностью обрели душевное спокойствие.
Тот не знает по-настоящему, что такое плов, кто
не едал его прямо с огня, с дымком, под первыми
звездами, свежим вечером после палящего зноя и дол­
гого, утомительного пути; кто не видел вокруг себя
дружественных лиц сплоченных и увлеченных люби­
мой работой людей, готовых поделиться с нами сво­
ими удачами (а иногда и трудностями), лиц того
особого склада, которые, как правило, встречаются
чаще всего в Советской стране.
После плова был подан нарезанный крупными
ломтями арбуз. И, честно говоря, не заметно было,
чтобы наступление осени как-то снизило потребление
этого продукта. Превосходнейший ужин завершился
дымящимся чаем. Каждый (за исключением нас) пил
его из лично ему принадлежащего сосуда. Сосуды
были разнообразны и до известной степени отражали
характер владельцев. Здесь были и объемистые эма­
лированные кружки, и плоские походные алюминие­
вые стопки, и даже изысканная фарфоровая чашка
(правда, без ручки).
После ужина остались только Василий Афанасье­
вич и мы. Керосиновая лампочка бросала маленький
круг света на клеенку, покрывавшую стол. Над нами,
в небе, все явственнее проступали созвездия. Барханы
опутывались тенями ночи.
— Пустыня,— с замиранием сердца повторяли мы.
511

— Полупустыня,— мягко уточнял Василий Афа­
насьевич и тут же, утешая нас, добавлял:— Но на
грани пустыни.
И все же это не было только утешением: это была
правда...
Василий Афанасьевич много рассказал нам о рас­
копках и очень немного о себе. Родился в Вятке, в
семье лесничего. Поступил в университет двадцати
семи лет от роду. В Средней Азии уже тринадцать
лет. В настоящее время — кандидат исторических
наук. Живет в Ташкенте. Раскопки Варахши были
начаты под его руководством в 1939 году, но война
прервала изыскания; теперь они будут продолжены.
«Уже найдено кое-что интересное, вы это увидите зав­
тра утром». Сейчас в возглавляемой им комплексной
экспедиции Академии наук СССР и Академии наук
Узбекской ССР принимают участие археологи Ленин­
града и Ташкента. Есть молодежь, аспиранты Таш­
кентского археологического института. «Вы не всех
еще видали, увидите завтра утром».
Василий Афанасьевич рассказывал неторопливо
и очень негромко, изредка отводя ото лба прядь
прямых, выгоревших от солнца волос, а мы слу­
шали.
Вот ведь как: сидит человек в нехитром ватнике
(к вечеру все археологи надевали ватники, а ночью
укрывались ватными одеялами), сидит, повторяю, та­
кой человек, говорит крайне тихо (такая у него ма­
нера), жестикулирует мало и невыразительно, а во
всем его существе такая убежденная любовь к своему
делу, которую не скоро забудешь. Между прочим, за­
шла речь и о зарослях саксаула, виденных нами в до­
роге. И тут Василий Афанасьевич заговорил несколько
громче, глаза его блеснули.
— Это очень важно,— сказал он,— саксаул и чер­
кез закрепляют движущиеся пески. Завтра, если у вас
будет время, мы подъедем в этот лесхоз.
В эту минуту перед нами был настоящий сын лес­
ничего, с детства любящий лес и, возможно, тайно тос­
кующий по нему в здешних местах.
Теперь — о Варахше.
512

Бесплодная пустыня, лежащая сейчас перед нами,
все это «земли древнего орошения».
До X I века Варахша была сначала цветущим селе­
нием, а впоследствии и городом, занимавшим, как те­
перь уже установлено, площадь в пятьдесят тысяч ге­
ктаров. Богато разветвленная сеть каналов, арыков и
арычков подводила к Варахше речную воду Зеравшана. Еще и сейчас можно видеть следы этой древней
оросительной системы. По пути сюда мы их видели,
эти следы, распознаваемые лишь по прямым линиям,
смутно темнеющим среди скудных, шерстистых на вид,
песколюбивых растений, так называемых псаммофитов
первого и второго порядка, чье название напоминает
имена египетских фараонов. Воды давно уже нет, но
линии бывших каналов сохранились. Так иногда в ста­
рой тетради: стерлись записи, а линейки еще угадыва­
ются.
Об
одном из правителей старого Мерва мы узнаем,
что, желая снискать расположение народа, он прежде
всего «велел прочистить каналы, иссохшие, как сердца
влюбленных в разлуке».
В другом месте летописец прославляет «распреде­
ляющего воду начальника, более сильного, чем началь­
ник охраны».
«И не увидишь ты более совершенного и искус­
ного распределения воды»,— распинается летописец.
Дальше он приводит слова начальника: «Я не
оставлю ни капли справедливости, чтобы не употре­
бить ее в дело, кроме того, чего я сделать не в со­
стоянии».
Нельзя не обратить внимания на витиеватое ковар­
ство этого высказывания. Известно, что «капли спра­
ведливости» изливались главным образом на богатых
и знатных. Так обстоит дело еще и сейчас на колони­
альном Востоке. «Прочистка» каналов не намного
улучшает дело.
Междоусобные войны и нашествие в XI веке арабов-завоевателей подорвали древние оросительные си­
стемы, и «этим воспользовались пески». Снова была
развязана их грозная сила, скованная было усилиями
предшествующих поколений. Снова началась пустыня,
513

Сравнительно недавно в Бухарской области погиб­
ло селение Вардандзи. Еще в 1929 году там был ожив­
ленный базар, где продавали домашний скот, плоды,
овощи, ткани, утварь, особенно гончарные изделия.
Пески шевелились где-то на окраинах.
Через десять лет в Вардандзи оставалась только
одна старуха, не пожелавшая покинуть дом, где она
родилась. Сыновья и внуки, переселившиеся в другой
аул, по праздникам навещали ее.
Увязая в песке, подходили они к знакомому жилью
и молчаливо садились за праздничный обед на ков­
ре, разостланном в помещении: во дворе, под деревом
был уже песок. Старуха, строгая, прямая, управляла
трапезой. Гости угощались пловом, стараясь не
замечать песчинок, скрипевших под зубами. В ти­
шине было слышно жалобное блеянье голодного ба­
рана.
В один из таких праздничных дней старухе принес­
ли ее первого правнука. Суровая прабабка просвет­
лела при виде его и дала ему поиграть рогом недавно
погибшего барана. Черноглазый мальчишка ухватил
его и засмеялся.
— Джигит! — сказала прабабка.
Отец ребенка только того и ждал.
— Ана1,— смиренно молвил он,— не поедете ли вы
все же с нами, как мы не раз просили. Верблюд ждет
у порога.
В эту минуту песчаный вихрь ворвался в дверь и,
как одержимый, закружился по комнате. Ребенок ис­
пугался и заплакал.
— Трус,— сказала старуха.— Уберите его и уби­
райтесь сами.
В 1949 году Василий Афанасьевич, пролетая на са­
молете низко над Вардандзи, не смог уже обнаружить
ни следа жилья.
В районе Варахши, проследив движение одного
большого бархана, он установил, что за десять лет тот
продвинулся на сто пятьдесят метров.
В этом нет ничего удивительного, если учесть,
1 А н а — мать (у з б .).
514

что к 1925 году в Бухарском оазисе было засыпано
подвижными песками более восьмидесяти тысяч гекта­
ров возделанных земель и несколько селений. Пески
наступали на оазис фронтом до ста пятидесяти кило­
метровшириной.
Такая же участь постигла некогда и Варахшу. Жи­
тели, теснимые песками, постепенно покинули ее. Пи­
таясь остатками влаги, некоторое время, вероятно, еще
буйствовала одичалая растительность, кишащая зме­
ями. Коршуны гнездились в развалинах. Потом и они
исчезли...
Покуда мы сидели за столом, ночь все углублялась.
Она здесь наступает на три часа раньше, нежели в
Москве,— ведь это Восток.
В Москве еще горели вечерние огни, шли спек­
такли, звонили телефоны. А здесь была первоздан­
ная ночь. И каюсь, эта тишина, эти сонмы звезд в глу­
бинах неба, эти несметные миры, плывущие в эфире,—
все это подавило меня. Световой кружок нашей
лампадки был так ничтожен: точка, искра, пылинка
света.
«Говорит Москва!» — громко и внятно, на всю пу­
стыню раздался вдруг голос. Это был радиоприемник
«Родина», о котором мы совершенно забыли. Нала­
женный, наконец, молодыми археологами, он загово­
рил в час «Последних известий».
«Говорит Москва!» И на голос Москвы отовсюду
вышли все бодрствующие, засыпающие и проснувшие­
ся. Из своей юрты близ колодца вышла семья ка­
захов.
Все мы, усевшись на десок, полукольцом окружили
палатку, откуда несся голос.
Родина говорила с нами.
Мы услыхали густой, слитный шелест миллиардов
колосьев с полей Украины, гудки уральских заводов,
плеск Баренцева моря под китобойным судном, дет­
ский лепет в яслях на отрогах Памира, скрипку совет­
ского виртуоза на Международном конкурсе. Бой ча­
сов на Спасской башне.
515

Мы слушали о том, что уже сделано и что еще пред­
стоит сделать для блага великой нашей страны.
Мы молчали, и, говоря словами поэта, перед нами
...в сумраке без счета проступали,
как звезды, предстоящие дела.
Прошлое и настоящее

После долгого и необычного дня мне крепко спа­
лось в «женской» палатке, где меня приютили Наталья
Васильевна, ленинградка, работник Эрмитажа, и таш­
кентская комсомолка, аспирантка Археологического
института. Эта девушка, по-юношески стройная, с
гибкой, как стебель, шеей и зеленоватыми глазами
(такие глаза часто бывают у узбечек), являла собой
образец классической восточной красоты. Возможно,
что именно так выглядела красавица Ширин, воспетая
Алишером Навои.
Тепло укрывшись, я спала непробудно. Однако и
сквозь сон, за брезентом палатки, у самой своей щеки
я ощущала песок пустыни. Ночь была очень холодная.
Но с восходом солнца палатка стала нагреваться с
такой быстротой, как будто на нее несся курьерский
поезд с грузом огня. Наступало знойное утро.
«Освежи водой и накорми путника»,— предписы­
вает восточное гостеприимство. Мы были накормле­
ны досыта, но жесткой солоноватой водой из колодца
надо было освежаться крайне бережно. Каждая кружка
воды была здесь более драгоценна, чем кружка ал­
мазов.
Пока мы умывались, к нам, трем женщинам, подо­
шла четвертая. Это была казашка Джумагуль. Ее муж
и отец работали на раскопках.
Джумагуль была в штанах, стянутых у щиколоток,
в куртке без рукавов, надетой на легкую блузу, с го­
ловы спускалось на плечи покрывало. Кожа лица была
темна от солнца. И только на лбу, под повязкой, со­
хранилась более светлая полоска. На руках у Джума­
гуль сидел ребенок в вязаной тюбетеечке, смуглый,
как кофейное зернышко. Его звали Тохтубай.
516

Девушка Ширин говорила немного по-казахски,
несколько слов знала и Наталья Васильевна: они слу­
жили мне переводчицами.
— Сколько месяцев Тохтубаю? — спросила я.
— Ему скоро год. Маленький. Не видел еще ни
одного дождя.
— А как по-казахски «вода»? — спросила я.
— Су,— ответила Джумагуль.
— Су, су, су,— заворковал Тохтубай из-под мате­
ринского покрывала.
— Легкое слово, хорошее слово. Каждый ребенок
может сказать,— объяснила мать.
Пространство, отделяющее лагерь от раскопок,
много веков тому назад было местом погребенья. Если
вглядеться, то на серой, как пепел, поверхности почвы,
словно наведенные мелом, проступают очертания ске­
летов: хоронили совсем неглубоко.
Но тут же, под тонким слоем земли,— бесчислен­
ные следы жизни: монетки, изъеденные песком и вет­
ром, стеклянные осколки, похожие на льдинки, глиня­
ные черепки, покрытые «пустынным загаром»,— так
именуют археологи эту патину времени и солнца.
— Уговор,— предупредил нас Василий Афанась­
евич,— все, что подымете с земли, сначала покажите
мне. Если это что-нибудь новое — одиннадцатого, ну
десятого века, пожалуйста, можете оставить себе.
А все более раннее — уже наше.
Сказав это, он вынул из кармана и подарил мне не­
давно найденное им прясло: кружок из красноватого
камня, величиной со старинный медный пятак, толщи­
ной в два пятака, с отверстием посредине. Такое пря­
сло надевали на веретено для веса.
С одной стороны прясло было гладкое, точно отпо­
лированное, с отдельными будто оспинками, с дру­
гой — мелко шероховатое.
Я люблю эту вещицу. Она и сейчас передо мной.
Трудолюбивая рука изо дня в день прикасалась к ней,
пользовалась ею в труде. Каменное пряслице, как ча­
стицами радия, заряжено рабочей энергией, над кото­
рой не властно время. Полезно иметь на своем пись­
менном столе такую вещь...
517

Рабочий день на раскопках начался, как обычно, в
восемь часов утра. Солнце не высоко, но зной уже си­
лен. И только на площадках, между нарытыми гру­
дами земли, еще таится прохлада, как вода на дне
кувшина.
Археологи и землекопы расходятся по своим рабо­
чим местам.
В первой стадии работы занята лопата землекопа.
Я задала (наивный, конечно) вопрос: не случается ли
по ошибке копать, допустим, стену, приняв ее за почву.
Ведь они друг от друга не отличимы: глина и глина.
— Э-э-э-э,— укоризненно покачал головой старый
казах, поняв, о чем речь.— Смотри,— он копнул, и от­
валился рыхлый кусок — почва.— А смотри опять,—
он осторожно вонзил лопату в другое место. Там плот­
ность была совсем иная. Это был древний кирпич из
глины-сырца.
Рядом с землекопом находится коллектор, в чьи ру­
ки прежде всего попадает каждая находка. Правда, и
коллектор берется за лопату, когда это нужно. Но в
основном — его орудия более деликатны и причуд­
ливы. Иногда это сапожное шило, которым накалыва­
ют почву, чтобы затем отделить ее мелкими частица­
ми. Иногда — металлическая лопаточка, наподобие
той, которой пользуются врачи, заглядывая вам в гор­
ло. (Пренеприятное ощущение!)
Коллектором была и девушка Ширин. В рабочем
комбинезоне и широкополой соломенной шляпе с ре­
зинкой у нежного подбородка (зеленоватые глаза бле­
стят в тени), стройная, как юный тополь... Я подумала:
а не мешает ли это заниматься прошлым, когда насто­
ящее так прекрасно.
И рядом с Ширин — Наталья Васильевна. Русово­
лосая, светлые глаза. Даже «пустынный загар» не из­
менил ее чисто славянского облика.
Но молодые узбекские и русские археологи не ду­
мали обо всем этом в настоящую минуту. Все их вни­
мание было обращено на большой сосуд для масла или
для вина. Глиняное бедро этого сосуда, уже наполовину
освобожденное от земли, было по-своему не менее
гармонично, чем бедро античной мраморной статуи.
518

Было бы затруднительно определить, в какой точке
раскопок находится обычно сам Василий Афанась­
евич.
Его негромкий голос раздается всегда именно там,
где нужен совет, где происходит заминка или, наобо­
рот, где все идет так волнующе хорошо, что не следует
торопиться, чтобы поспешностью не повредить делу...
Все выше солнце, все жарче. Все короче тени на
площадке, где мы находимся. Перед нами на земле
разложены фрагменты алебастровых орнаментов, най­
денные в Варахше.
Вот морда коня с впившейся в нее лапой грифона:
нападение было внезапным и смертельным.
Вот точеные ножки джейрана.
Голова джейрана с прямыми рожками.
Козлик.
Часть каменной драпировки.
Колчан со стрелами.
Обломок стены с головой юноши в венке из вино­
градных гроздьев. Отдельные гроздья винограда, при­
чем тех самых сортов, какие разводятся и сейчас в Бу­
харской области: «бишты», «хусайне», «тайфи розо­
вый». Цвет, конечно, не передан, но гроздь полна
жизни. И возможно, земляные пчелы источили так
усердно именно ее потому, что были введены в заблу­
ждение столь реалистическим искусством.
Наталья Васильевна рассказывает нам, как все
волновались, когда показалась голова юноши: челове­
ческие изображения здесь большая редкость. Все они
были уничтожены арабами: мусульманская религия
запрещает изображения людей.
И вот показалась голова юноши. Все собрались в
одно место, узнав, что «идет подбородок», вспоминает
Наталья Васильевна. Голова юноши тоже была частью
орнамента.
Задача археолога — понять язык этих обломков,
сложить из них внятную скульптурную фразу. Расши­
фровать ее. Найти «ключ орнамента».
Таким «ключом» отмыкается многое. Всему нахо­
дится свое место: бесформенная глыба оказывается ту­
ловищем, к которому прирастают ножки джейрана.
519

Обломок, имеющий форму раковины, превращается
в надбровную дугу на лице юноши, рассыпанные вино­
градины уплотняются в гроздь. Не хватает листьев, но
они угадываются. И понемногу становится ясен замы­
сел тысячелетней давности.
Вот и сейчас Наталья Васильевна, вся залитая
солнцем, в задумчивости глядит на лежащие у ее ног об­
ломки: возможно, ищет «ключик». А я смотрю на нее.
Ленинградка. Сотрудница Восточного отдела Эрмита­
жа. И передо мной встает хмурый, оледеневший Эрми­
таж дней блокады. Окна наглухо закрыты. Осколком сна­
ряда ранен один из десяти гранитных атлантов, поддер­
живающих перекрытие портика на улице Халтурина.
В самом здании — безмолвие, почти пустота. Дра­
гоценные полотна мастеров, скифские золотые украше­
ния, китайские вышивки, русский фарфор — все это
тщательно упаковано и увезено на самолетах. В эрми­
тажных галереях остались только монументальные
статуи: какая-нибудь мраморная Диана с луком и
стрелами, вся покрытая инеем. Однако и эта бесстра­
шная охотница вздрагивает от разрывов бомб и снаря­
дов, словно и ее каменное сердце доступно страху.
Но по затемненным коридорам, в валенках и плат­
ках, с масляным светильником в руке проходят работ­
ники музея. Жизнь еще теплится в глубине здания.
Она не прекращается. И зимой 1942 года, в люто мо­
розный день Восточный отдел Эрмитажа отмечает дату
рождения великого азербайджанского поэта Низами...
Сейчас Ленинград за тысячи километров отсюда.
Не хмурое балтийское небо над нами, а бездонная си­
нева среднеазиатской осени с ее щедрым, слишком
щедрым солнцем.
Наша страна необъятна. В то время как залитый
солнцем Узбекистан утопает в холмах свежего хлопка,
с Курильских островов сообщают, что команда «Цик­
лона» уже выполнила план добычи усатых китов, од­
нако за ней еще числится долг по кашалотам.
Мы в Варахше, перед стенами бывшего дворца
правителей этого края, бухар-худатов. Раскопки двор­
ца начались еще до войны. На одной из стен обнару­
жена редчайшая, хорошо сохранившаяся роспись
520

V—VI веков нашей эры. Фреска, писанная по глиня­
ной штукатурке, передает сцену охоты. Сидящий на
слоне принц охотится на гепардов. Здесь же, на слоне,
и его погонщик, карнак. Он сознательно изображен
маленьким, гораздо меньше принца, как и подобает
по законам социальной перспективы.
Слон необычен: он в яблоках. Оседлан, как ло­
шадь, седло с подхвостником: все признаки того, что
художник никогда не видал ни одного слона и изо­
бразил его понаслышке. Незнание изображаемого
предмета всегда мстит за себя.
Любопытная деталь: живописец, оставшись недо­
волен рукой принца, сжимающей копье, стер ее и на­
рисовал другую, но очертания первоначального ва­
рианта сохранились. Мы присутствуем при творческом
процессе: человек колебался, искал, зачеркивал. Зна­
комо, все знакомо.
На той же фреске на второго слона бросается
вставший на задние лапы пятнистый грифон, с хво­
стом, похожим на каллиграфический росчерк.
Фотографии этой известной росписи не дают пред­
ставления о ее своеобразном, розоватом колорите. Он
очень точно передан в зарисовках археологов, в част­
ности в альбоме Натальи Васильевны.
Благодаря раскопкам стал доступен дворик с кры­
той террасой, где сохранилась суфа, род глинобитной
тахты. Покрытая коврами, она служила местом отды­
ха. Здесь, в часы дневного зноя, приближенные оче­
редного правителя пили чай, плели интриги, играли в
шахматы.
«Это в точности поле битвы, сказал бы ты»,— го­
ворится о шахматах у Фирдоуси.
В другом месте рассказано о том, как, вручая иран­
скому шаху еще не известные в Иране шахматы, ин­
дийский посол сказал: «Пусть опознают все фигуры
по имени, и каков путь их движения, и где их место.
А если прославленные среди иранского народа ока­
жутся не в силах познать это, то, поскольку они не вы­
держивают сравнения с нашим знанием, впредь не тре­
буйте налога и подати, а вы представляйте налог нам,
ибо знание есть лучшее из того, что приносит славу».
521

«Победа, одержанная разумом,— вот суть этой
игры»,— утверждает древний шахматист.
А покуда на прохладном дворике Варахши «разум
одерживал победы», налоги и подати тяжко обременя­
ли народ, междоусобицы истощали земли, разруша­
ли сооружения, развязывали силу песков.
Давно уже опровергнуты домыслы зарубежных
иранистов о несамостоятельности культуры Средней
Азии. Уже в седой древности здешняя культура была
самобытна и высока, искусство разнообразно. Хорезм,
Педжикент, Варахша — все это различные ответвле­
ния могучего ствола среднеазиатского искусства.
Оно было самобытно, прекрасно, но радовало
только избранных, хотя, как это всегда бывает, ис­
куснейшие мастера были выходцами из народа.
В наше время блестящие образцы таких старинней­
ших искусств Узбекистана, как резьба по алебастру,
по дереву, по мрамору, можно видеть в Ташкенте, в
Государственном театре оперы и балета имени Навои.
Шесть залов-кулуаров — Ташкентский, Самарканд­
ский, Бухарский, Хивинский, Ферганский и Термезский — олицетворяют собой шесть областей респуб­
лики. В Бухарском зале легчайшие алебастровые
орнаменты, наложенные на зеркальные пилястры, со­
здают полную иллюзию кружевных стен, висящих в
воздухе.
Искусство, сжатое здесь, в Варахше, тесными двор­
цовыми стенами, вышло теперь на широкий простор
чудесных зданий, созданных народом для народа.
Жизнь в пустыне

Солнце достигло середины неба и жжет нестерпи­
мо: не спасают ни широкие шляпы, ни темные очки.
Близится обеденный перерыв. Серенький ишачок (он
пасся неподалеку) первый почувствовал это и уверен­
ной рысцой направился к лагерю.
«Наши часы»,-— зовут его участники экспедиции.
«Часы немного спешат,— смеются археологи,— но и
нам пора».
522

Пора, пора!.. Алые пятна плывут перед глазами.
Впечатления в полном смысле слова ослепили нас.
Надо поесть (теперь мы уже не волнуемся по этому
поводу), переждать разгар зноя и на закате вернуться в
Бухару. Все тот же Николай Петрович отвезет нас на
своем испытанном «корабле пустыни». Кстати, и това­
рищ завхоз вспомнил, что ему снова необходимо в Буха­
ру, так как он забыл купить соли. Впрочем, знающие
люди намекают, что «соль» заключается в бухарском
почтамте, куда приходят письма из Ташкента.
Как бы там ни было, пора обратно в лагерь.
Но в эту минуту послышался конский топот, облач­
ко пыли возникло вдали. Оно все приближалось.
— Это, наверно, Тамара Рыбникова,— сказал Ва­
силий Афанасьевич, щурясь от солнца: он не носил
очков.
Мы заинтересовались, кто такая Тамара Рыбни­
кова.
— Девушка из лесхоза,— ответили нам.
И правда, это была она.
Тамара Рыбникова ездила верхом как заправская
наездница, совершенно не боялась жары, свободно
изъяснялась по-узбекски и по-казахски. Одета была
примерно так же, как Джумагуль: узкие штаны, сит­
цевая блуза до колен, безрукавка. Только белый голов­
ной платок был повязан по-русски. И сама Тамара
была русская девушка, родом из Воронежа, лесовод
по образованию, вот уже три года заведующая здеш­
ним лесхозом, чьи саксауловые насаждения мы видели.
Сейчас, в сопровождении двух конных лесничих,
Рыбникова отправлялась, как она выразилась, «по
хозяйству». Происходило укрупнение лесхоза: вместо
трех лесничеств он должен был объединить пять. Мас­
штабы работ возрастали и здесь.
По дороге Рыбникова заехала к своим ближайшим
соседям — археологам и кстати попеняла им:
— Небось в прошлом году, когда собственного ко­
лодца не было, к нам каждый день ездили. А теперь и
дорогу забыли.
Мы познакомились с девушкой из лесхоза и сказа­
ли, что предполагали заехать в ее владения.
523

— Вот и отлично,— обрадовалась Тамара Рыбни­
кова, готовясь снова вскочить на коня.— На месте все
вам и покажем. И оборудование и транспортную
базу: там у нас лошади, ишаки, верблюды, быки. Ма­
шины пока нет, но обещана. Значит, жду вас.
— А вы скоро вернетесь?
— Скоро. Дней через пять, не больше.
«Скоро!..» Для нее это было «скоро».
Вот какое «хозяйство» было у Тамары Рыбнико­
вой. Вот какой счет времени был у нее.
Нет, так долго мы не могли ждать. Но кое-что
Рыбникова рассказала нам тут же, во дворике бухархудатов. Все это я записала в свой блокнот. А услы­
шанное в Варахше дополнила прочитанным в Москве.
Основная задача лесного хозяйства в Узбекистане
(и вообще в Средней Азии) — это закрепление движу­
щихся песков. Одним из таких «пескоукрепителей»
является черный и белый саксаул. Разводят здесь еще
черкез и кандым — растительность песчаных пустынь.
Но первое место занимает саксаул. Помимо всего про­
чего, он «теплотворен» — по своим топливным каче­
ствам приближается к каменному углю.
Посев семян саксаула производится с самолета.
Но семена саксаула и сами по себе «крылаты». Микро­
скопическое летное приспособление, которым снабжено
семечко, далеко уносит его от намеченного места.
Чтобы предотвратить это, семена сначала «обескры­
ливают» веялкой.
На рассвете или на закате, в часы безветрия, по­
дымается в воздух самолетик «ПО-2». Летя на высоте
двадцати пяти — тридцати метров, он несет с собой
будущие леса. В кабине помещается аппарат с лопа­
стями и раструбом, «юбкой». Во избежание чрезмер­
ной густоты посева семена смешиваются с некоторым
количеством песка. На один гектар полагается три
килограмма семян саксаула. Саксаул живет двадцать
лет, после чего его корневая система погибает.
Первое время, когда лесоводство здесь было в но­
винку, старые узбеки недоверчиво улыбались.
— Кто, спрашиваю я вас, может остановить пес­
ки? — вопрошал какой-нибудь старик в белой чалме.—
524

Песок — вот,— старик разжимал горсть, и песчинки
неудержимо устремлялись вниз.— Песчинки, как звез­
ды. Но кто, спрашиваю я вас, может остановить звез­
ды? Такими создал пески аллах. Пророк также не
учил нас останавливать пески.
— Да, но я слышал, что у христиан в их Ветхом
завете кто-то остановил солнце,— раздумчиво говорил
другой старик, великий начетчик; в молодости он
переписывался по религиозным вопросам с Львом
Толстым.
— Солнце на небесном своде — числом одно, а
звезды — неисчислимы,— упорствовал первый старик.
— Я, простите, вмешаюсь, Ризамат-ака,— почти­
тельно произносил его внук, комсомолец.— Ветхий
завет, поскольку он ветхий, не может сказать разум­
ное новое слово по данному вопросу. Солнце оста­
новить нельзя, звезды тоже, а пески — посредством
растительности — можно. И мы к этому уже при­
ступили.
Теперь такие разговоры невозможны. Встречая
Тамару Рыбникову в районном центре, куда она из­
редка наведывается, и, представьте, тоже за солью, се­
добородый старик, но уже без чалмы, с упреком го­
ворит:
— Девушка, девушка, мало деревьев сажаешь.
Наш колхоз «Хартум» хочет сеять новый хлопок, но
сначала надо закрыть его от песков.
«Хартум» означает «хобот». Узким своим концом
он вдается в пески, и колхоз, естественно, стремится
расширить свой хлопковый клин даже под угрозой
утратить живописное название...
Помимо древесных растений, в пустыне встречают­
ся различные виды кустарников, «кустарничков» и
«полукустарничков». Их апрельское цветение восхити­
тельно, но кратко, недолговечно, эфемерно. Весна хо­
роша, но за нею следует все испепеляющее лето. И вот
тогда-то растения пустыни полностью проявляют свои
удивительные способности добывать влагу буквально
«из-под земли». Приводится в действие сложная «во­
допроводная» система корней, длиной иногда до ста
метров.
525

Неутомимо трудятся такие «кустарнички» или да­
же «полукустарнички» из семейства «кумарчиков»,
песколюбы, пионеры барханных песков, однолетники,
работяги-упрямцы (употребляю это слово потому, что
нет существительного от прилагательного «упорный»),
каждый год наново начинающие свою работу. Все эти
нетребовательные растеньица вызывают к себе чув­
ство, которое никак иначе не назовешь, как чувством
уважения.
Поэтому так трогательно звучит сухая служебная
фраза из специальной брошюры о полезных растениях
пустыни: «Кумарчики безусловно заслуживают долж­
ного внимания»,— читаем мы. И даже не зная лично
этих кумарчиков, от всего сердца соглашаешься: «За­
служивают должного внимания. Да, да, безусловно
заслуживают».
К растениям пустыни принадлежит также и по­
лынь, по-латыни «артемизиа». Одна из ее разновидно­
стей, растущая в Кзыл-Кумах, носит необыкновенно
звучное название «артемизиетта эфемероза».
Видов полыни очень много — свыше двухсот. По­
лынь Черноморского побережья — «артемизиа инодората» — знакома мне с детства. Сколько раз я вдыхала
ее аромат, хотя ботаники и утверждают, что она, инодората, «непахнущая». Или это аромат воспоминаний?
В Ленинграде, в знаменитом гербарии Ботаниче­
ского института, папки с артемизиями занимают не­
сколько полок. Я встретила там и свою инодорату.
Ботанический институт имени академика В. Л. Ко­
марова был организован в Петербурге на базе Ботани­
ческого сада, выросшего, в свою очередь, из Аптекар­
ского огорода, основанного Петром Первым. Основы­
вая его, Петр сказал: «Я предчувствую, что россияне
когда-нибудь, а может быть, при жизни нашей, присты­
дят многие просвещенные народы успехами своими в
науке, неутомимостью в трудах и величеством твердой
и громкой славы».
Одиннадцатого февраля 1721 года, будучи избран
членом Парижской академии наук, Петр послал туда
благодарственное письмо, в котором просил сообщать
ему о новостях науки и искусства. Со своей стороны,
526

Петр отправил в Париж карту Каспийского моря,
только недавно впервые снятую первой экспедицией.
Экспедиция эта ознакомилась и с растительно­
стью «Киргизских степей», как именовали тогда Ка­
захстан. Рукопись под названием: «О произрастаниях,
находящихся в сих степях» — сообщала между прочим
следующее (сохраняю орфографию подлинника): «Сак­
саул деревцо высотой в сажень или менее того, много
походит на сосну, листья тонкое и длинное, некоторые
сказывали, что к зыме листья опадают, а другие ут­
верждают, что неоподают; весьма жостко, но хруп­
ко; топором его не рубят, но взяв руками за верхушку,
ногами при корне подбивают; горит весьма жарко,
и огонь в угольях довольно долго держится. С золы
делают щелок, с которого делают мыло. Растет
около Сыр-Дарьи и в других местах открытых степей».
В той же рукописи приводится легенда о сак­
сауле.
«Сказывали киргизы фабулу сию, что прежде сие
дерево было довольно высоко и, поссорясь с сосной,
имело баталию и, будучи побеждено, отошло в степь
и унизилось, чтобы сосна его не могла видеть, а сосна,
искав его, больше поднялась и пошла высматривать
его на горе, где оно находится».
В наши дни «фабула» о саксауле не соответствует
действительности. Сейчас саксаул занят не партизан­
скими вылазками, не одиночными «баталиями» со
своими родичами. Он ведет организованные бои огром­
ного масштаба, он борется против несметных полчищ
барханных песков.
Сила воды, ветроломная сила деревьев и кустарни­
ков, изобилие солнечного тепла и света — все будет
использовано для блага народа.
И тогда, по великолепному выражению даже
не поэта, а ученого: «Наступит зеленая смерть
пустыни».
Иначе говоря — жизнь.
1951

В СТРАНЕ

КАМНЯ

И

ВОДЫ

Советской писательской делегации, приехавшей в
Хельсинки в 1959 году, повезло: мы очутилисьтам вскоре
после посещения Финляндии товарищем А. И. Микоя­
ном. Это крупное политическое событие согрело многие
сердца в холодной северной стране. «Прибыл со сне­
гом — встречен розами»,— писала о визите Микояна
одна из газет. И какая-то часть этих роз, в прямом и
переносном смысле, выпала и на нашу долю.
Мы тоже «прибыли со снегом», правда, сменившимся
вскоре дождем. Время года вообще было неподходя­
щее для путешествия. Озера еще не спали под первым
льдом, хвойные леса, в клочьях снега, сумрачно чер­
нели. Ветры дули пронзительно. Природа торопилась в
предзимних хлопотах: ей было не до красот. И все же
она была прекрасна.
Мы наблюдали ее и в Хельсинки, с трех сторон омы­
ваемом морем, и в центральных областях страны, куда
нас повезли наши новые друзья, писатели Финляндии.
Программа, разработанная ими для нас, была на ред­
кость разнообразна и содержательна.
Но сначала о Хельсинки.
Мне передавали высказывание одного москвича.
О Хельсинки он выразился так: «Хороший городок!»
Городок... Как неточно и как несправедливо.
529

Зданию, чтобы стать монументальным, совсем не
нужна грандиозность. Городу, чтобы быть столицей,
вовсе не требуется многомиллионное население. Да
оно было бы и невозможно в небольшой стране.
Хельсинки, с его бодрящим, упругим, «спортивным»
ритмом уличного движения, с его подтянутостью, соб­
ранностью, с отличной архитектурой, с отменным по­
рядком во всем, с театрами, музеями,— это настоящий
крупный европейский город. Настоящая столица, куль­
турный и административный центр страны.
Хельсинки совершенно своеобразен. Он весь вы­
сечен в граните. Автобус идет меж двух гранитных стен,
стесанных на высоте человеческого роста. Рядом с бен­
зоколонкой вдруг выступает из земли гранитный бугор.
У входа в продовольственную лавку грань гранита
превращена в порог. Так и кажется, что в самой лавке,
за базальтовым прилавком, продавец с каменным выра­
жением лица предложит вам вырезку из красного гра­
нита...
Но нет. В лавке самообслуживания — тепло, свет­
ло, удивительно аппетитно, щеголевато. На стене —
схематическое изображение коровы расцвечено ма­
ленькими электрическими лампочками, чтобы хозяйке
удобнее было выбрать нужную часть.
Неподатливый камень остался снаружи. А вну­
три — эластичность, домовитость, предельная чис­
тота.
В новых, недавно отстроенных кварталах особенно
отчетливо видно неустанное единоборство человека с
камнем. Твердость против твердости: и человек побеж­
дает.
В широкие, кристально ясные стекла любого зда­
ния непременно заглядывает дерево или водная по­
верхность. В обязательном, установленном муници­
палитетом порядке между домами везде оставлены куски
леса. А вода — она и так повсюду...
Один из вопросов, обязательно задаваемых мне в
частных и официальных беседах, был о самом Хельсин­
ки: какие изменения нашла я в этом городе со времени
моей первой поездки в Финляндию, ровно двадцать пять
лет тому назад?
529

Впечатления у меня были тогда самые мимолетные:
я была в Хельсинки проездом. Но сейчас я не могла
все же не заметить, что город стал еще красивее, ожив­
леннее, благоустроеннее, обогатился новыми зданиями,
такими, например, как здание главного почтамта. Его
чистые, строгие очертания бросаются в глаза сразу
же по выходе из вокзала.
Нет, неправ был москвич. Но не прав и тот финн,
который, увидав невзрачный подмосковный домишко с
крышей, густо уставленной телевизионными антен­
нами, недовольно сказал: «Лучше бы крышу починили».
Приезжий, видимо, еще не знал, что у нас и крыши чи­
нят, и телевизоры приобретают, а главное, возводят це­
лые новые районы города, где на домах антенн нет
только потому, что имеется одна общая —*для всех
квартир.
А вот в Финляндии телевизоры большая редкость.
Сами они, а главное — пользование ими так дорого,
что доступно лишь немногим.
Здесь еще только брезжит заря телевидения, в то
время как у нас это уже день, который разгорается
все ярче, все шире...
Хочу, однако, вернуться к финскому строительно­
му искусству.
Архитектура Финляндии, ее блестящая плеяда прош­
лых и современных архитекторов во главе с гениаль­
ным Альваром Аальто, этим северным Растрелли (так
хочется назвать его), все это требует целой книги, а
не скупо отмеренных строк.
Финские архитекторы внимательно изучают пот­
ребности человека и, строя дома, думают обо всем, что
повышает работоспособность, улучшает отдых, эко­
номит силы, что ласкает глаз, радует осязание, совер­
шенствует акустику. Финская архитектура примеча­
тельна еще и тем, что умеет извлекать из строительных
материалов их сокровенные свойства: тепло или прох­
ладу, шероховатость или гладкость, тяжесть или лег­
кость.
Здесь вы не увидите насилия над камнем, который
заставляют выглядеть как дерево, или дерево, загри­
мированное под камень. Все, оставаясь самим собой,
530

охотно, даже как бы весело, отдает свою фактуру для
пользы дела.
Внутри здания изобретательно и красиво решается
«проблема пространства». Нигде не видно здесь мало­
осмысленных, гулких мраморных пустот. Все запол­
нено разновысотно и разнообразно.
Особенно запомнилось нам Высшее педагогическое
училище в городе Ювяскюля, куда мы прилетели из
Хельсинки.
Училище это, выстроенное по проекту Альвара Аальто, представляет собой целый архитектурный комплекс
на лесном участке. Прямые стволы сосен и сквозные
силуэты берез окружают кирпичные кубы на стеклян­
ных основаниях. Кирпич, как, например, и в Швеции,
использован очень широко, и не только снаружи. Внут­
ри зданий — коридоры, облицованные кирпичом, уло­
женные то вплотную, то с пропусками части стен, иног­
да даже кирпичный пол, покрытый особым лаком, не
скользким и не гулким.
Крупных централизованных кирпичных заводов в
стране нет. Каждая местность выделывает из собствен­
ной глины кирпич в потребном количестве и нужной
формы.
Училище в Ювяскюля с его наружными галереями,
крытыми черепицей, с внутренними двориками, пло­
щадками, лестницами, лоджиями располагает к сос­
редоточенности. Во всем этом есть нечто даже от мо­
настыря, где какой-нибудь «монах трудолюбивый» за­
нят не столько молитвами, сколько бдениями над кни­
гами или рукописями.
Но в центральном корпусе — чудесная большая ау­
дитория. В случае надобности задняя стена раздви­
гается и помещение становится еще больше, входят
в действие новые ряды кресел. Это уже создано для
совместных занятий или торжеств.
Обставлено училище превосходно. Дерево, плете­
ние из соломы, ткани (очень простые, отнюдь не бар­
хат), керамика, стекло, пластмассы — все приведено
в гармоничное целое.
В другом небольшом городе — Кеуру — также хо­
роша народная школа. Мы были там, когда ребятишки

т

только что окончили занятия. Самых маленьких уво­
дили родители или увозили на велосипедах.
В том же Кеуру нам показали новую, только что
отстроенную больницу. Она не была даже открыта:
еще только вносили мебель. Белые, как снежинки,
медсестры (даже обувь белая) проносили по коридорам
вороха светлых пушистых одеял.
А в родильном отделении уже посапывал автоклав.
В одной из палат лежала первая роженица. В широкое
окно глядели на нее сосны, виднелось озеро с малино­
вой полоской заката. Но юная будущая мать не смот­
рела ни на что, ни на кого; вся ушла в себя. Видимо,
боялась страданий и радовалась им.
В Кеуру нам было предложено осмотреть отделе­
ние издательства «Отава», одного из тех мощных изда­
тельств, которыми славится Финляндия: мы видели
их несколько.
В гербе «Отавы» — год ее основания, 1890, и семь
звезд Большой Медведицы. «Отава» это и есть Большая
Медведица.
Светлы, просторны, оборудованы новейшей техни­
кой цехи «Отавы».
Уютны, светлы домики те самые «финские домики»,
которые известны и у нас. И встречали нас в них ра­
душно, приветливо.
Но в одном из таких уютных жилищ (опять-таки
среди сосен, на берегу озера) жила явно неблагополуч­
ная семья. Отец (мастер-линотипист) с впалой грудью,
узкоплечий, с глухим тембром голоса, встретил нас на
пороге: рабочий день кончился.
Дочь (работница переплетного цеха), жалостно
худенькая, с недобрым румянцем, подала нам вялую,
влажную руку. Видимо, туберкулез, зловещий гость
многих северных стран, задержался даже и на этих,
пропитанных озоном островах...
Светлы, удачно распланированы, заботливо обо­
рудованы и городские квартиры. В Хельсинки мы пили
кофе и оживленно беседовали о литературе в уютно
обжитых комнатах.
Но квартирная плата высока. Бюро социальных ис­
следований сообщает, что за год она выросла больше
№

чем на десять процентов. Еще больше увеличилась
она в домах, построенных до 1949 года, а также
в городах и поселках, где регламентирование квар­
тирной платы с недавнего времени прекращено.
За десять дней, проведенных в Финляндии, мы ви­
дели чрезвычайно много, встречались с самыми раз­
ными литераторами, начиная с романистки госпожи
Сюльви Кекконен, супруги президента, и кончая работ­
ницей, пришедшей на собрание литературной секции
Рабочего клуба в прозодежде и пробующей свои силы
в повести о быте строителей.
Но всюду: на официальных обедах, за длинными,
нарядно убранными столами, за маленьким столиком
где-нибудь в вестибюле гостиницы, на пресс-конферен­
ции, во время очередного интервью, в беседах, а также
иногда в спорах с тем или иным писателем, мы ощущали,
что термометр дружбы показывает все растущее потеп­
ление.
В небольшом (всего двенадцать тысяч жителей),
но известном культурном центре Порво, или по-швед­
ски Борго, волнующее впечатление произвел на нас
домик классика финской литературы, поэта Рунеберга.
Мне он напомнил домик Короленко в Полтаве. Такая
же тихая улица, осененная деревьями, такое же одно­
этажное деревянное строение, та же милая старомод­
ная мебель, тот же дух скромности и трудолюбия.
В этом же городе мы видели пятисотлетний швед­
ский собор из неотесанного гранита. Несколько граж­
дан, стоявших на колокольне, приветствовали нас,
советских людей, приехавших из страны, где соборы
и церкви в большинстве случаев представляют лишь
историческую ценность.
Этот привет с колокольни старого собора еще раз
доказал, что было бы желание, а люди даже самых раз­
личных убеждений все же могут понять друг друга.
В Хельсинки, в недрах огромного здания, по­
жилые, почтенные члены правления Центрального
533

союза потребительских обществ удивили и обрадовали
нас хорошим знанием русской классической литературы.
Последний, предотъездный вечер мы провели за
скромным ужином в кругу демократических писателей.
В облаках табачного дыма (здесь очень много курят)
приветливо улыбались нам дружеские лица.
В экономике Финляндии значительную роль играют
заказы Советского Союза. Особенно ощутимо это в
области судостроения.
За три дня до нашего приезда на одной из верфей
Турку был спущен на воду грузовой теплоход «Александровск».
Финны, эти испытанные судостроители, строят для
нас и ледоколы. Бороздя северные морские просторы,
эти суда разбивают большие и малые, всякого рода
льды.
...Мы уезжали из Финляндии, увозя самые теплые
воспоминания, провожаемые гораздо большим коли­
чеством друзей, нежели то, которое нас встречало.
Мы сочли это хорошим знаком.
Хочется верить, что ребенок, вот-вот готовый ро­
диться, когда мы были в Кеуру, будет подрастать в
атмосфере еще большего дружелюбия между СССР и
Финляндией, еще более глубокого знания друг друга,
как это и подобает добрым соседям.
1960

СОДЕРЖАНИЕ

АМЕРИКА В ПАРИЖЕ ( П у т е ш е с т в и е в п р о ш л о е )
ПОЧТИ ТРИ ГОДА ( Л е н и н г р а д с к и й д н е в н и к )

. .

. . . .

5
129

ОЧЕРКИ

«А». «Б». «В>>. «Г»................................. о ........................393
Собачья с л у ж б а ............................................................... 399
От хорошей ж и з н и ...........................................................404
Так начинается д е н ь .......................................................427
Я люблю з в е р е й ............................................................... 434
Дворы и дети ...................................................................443
Как образовываются г о р ы ...........................................447
От Пушкина до Т и м и р я з е в а .......................................454
Веселый Гамбург
...........................................................460
Весна в з е р к а л е ............................................................... 468
Три недели в И р а н е ........................
474
На линии воды
............................................................... 495
В стране камня и воды ............................................... 528

Вера Михайловна

Инбер
Стихотворения и поэмы

Том

3

Редактор А. Н о т к и н а
Художественный редактор Ю . В а си л ь ев
Технический редактор Л. Ф ей лер
Корректор Е . П а т и н а
Сдано в набор .29ЛП-1965 г.
Подписано в печать 29/1X-19 6 5 г.
Бумага 84х1087зг 1о,75 печ. л.
28,14 уел. печ. л. 25,13 уч.-изд. л.
Тираж 35 000. Заказ 2725. Цена 1 руб.
Издательство
«Художественная литература»
Москва, Б-66, Ново-Басманная, 19.
Первая Образцовая типография
имени А. А. Жданова
Главполиграфпрома
Государственного комитета
Совета Министров СССР
по печати
Москва, Ж-54, Валовая, 28.