Караваджо, или Съездить в столицу, развеяться [Геннадий Кучерков] (fb2) читать онлайн

Геннадий Кучерков Караваджо, или Съездить в столицу, развеяться

БОГОМ ОБИЖЕННЫЙ

ОН отметил свой семидесятипятилетний юбилей в одиночестве двумя бокалами сухого Шардоне. И совершенно не переживал, что не с кем было чокнуться. Последние лет двадцать одиночество постепенно становилось его образом жизни. Впрочем, и раньше оно его не тяготило, если случалась такая удача и ОН оставался надолго один. Однако семья, дети, друзья и прочие «вечные традиционные ценности» крепко держали его в своих объятиях. Но дав образование сыну, оставив квартиру бывшей жене, отутюжив свой пенсионный стаж от и до, и отказавшись от мысли повышать размер пенсии ежегодными подработками, ОН переехал в другой город и погрузился в уют пенсионного одиночества на долгие годы.

Это был его последний кульбит в жизни. А до этого их уже было три. И все случились исключительно по его собственной инициативе, неадекватные проявления которой кое-кто называл просто «дурью». Первым кульбитом стала подача заявления об отчислении из института по собственному желанию и уход в армию. Вторым — отказ от синекуры и завидной кормушки в виде работы в комитете по связям с зарубежными молодёжными организациями, куда был распределён по окончании уже другого вуза. Кто-то сильно сомневался, что после этого шага его можно было считать умным человеком. А ОН — безродный иногородний без всяких связей, — так никогда и не понял, почему удостоился такого завидного распределения.

Придя в комитет на собеседование, ОН ещё больше удивился, поняв, что там хотели бы его оставить. Ни проверки знания языка, ни никого-либо выяснения политической лояльности, о чем его предупреждали, направляя в комитет, не было. То ли в комитете возникла неожиданная нехватка кадров, то ли по каким-то другим причинам, но в начальственном кабинете ему откровенно выставили «приманку», намекая, что основной «трудностью» в его работе будут частые загранкомандировки. В структурных подразделениях, по которым его провели для знакомства с коллективом, молодые мужчины и женщины, одетые сплошь во все заграничное, первым делом бесцеремонно оглядывали его с ног до головы. В своём дешёвом советском ширпотребе ОН выглядел на их фоне простовато. Наверно, имея в виду этот больной для советской молодёжи вопрос «шмоток и тряпок», они, кто приветливо, кто покровительственно, похлопывали его по плечу, давая ему понять: «Давай, оставайся, вот пару раз съездишь ТУДА и все нормализуется». Но «шмотки» его никогда особенно не интересовали. ОН отказался от этой заманчивого места, интуитивно опасаясь связывать свою жизнь с учреждением, обслуживающим идеологию, которая к тому времени местами уже отдавала мертвечиной. И о сделанном им тогда шаге ОН никогда не пожалел.

Третий кульбит случился несколько лет спустя и произошёл после защиты кандидатской диссертации, когда он отказался от предложения остаться на кафедре и на двадцать пять лет «забурился» простым доцентом на Дальний Восток. И это при наличии московской прописки и 22 квадратных метров жилплощади с трёхметровым потолком в трёхкомнатной (всего-то!) коммуналке почти в центре Москвы. Кто только не крутил тогда пальцем у виска.

Выход на пенсию день в день в 55 лет по льготе работника зоны, приравненной к условиям Крайнего Севера, и возвращение на «материк» в Подмосковье, был четвертым поворотным моментом его биографии.

И вот теперь, спустя почти два десятка лет, по внутреннему душевному беспокойству, обычно охватывавшего его в преддверии каждого крутого поворота в его жизни, ОН догадывался, что назревает ещё один зигзаг судьбы.

ОН не был сибаритом по жизни и не стал им на пенсии. Бесцельное времяпровождение его тяготило. ОН вообще не умел отдыхать, и редко, когда отпускные недели не становились для него испытанием. Но ещё в предпенсионные годы, выкарабкавшись из инфаркта и маясь бездельем на бюллетене, ОН как-то неожиданно для себя пристрастился к живописи маслом. И это стало смыслом жизни и ежедневной потребностью для него на многие годы, причём, потребностью намного более притягательной, чем прежняя работа. ОН имел дело со студентами первых курсов, а с 90-х годов «студент пошёл уже не тот», как говорили в преподавательской среде, с другим целеполаганием. И та, прежняя, его работа стала ему просто скучна.

Увлёкшись живописью, ОН отказался от освоения теории живописного мастерства, не придерживался какого-либо направления или живописной техники. Однако ОН был все-таки научно-педагогическим работником и понимал значение теории в любом серьёзном деле и попробовал что-то почитать. Но его поджимало время. На выписке после АКШ кардиохирург откровенно сказал ему, чтобы не рассчитывал больше, чем на пару-тройку лет. Поэтому ОН ограничился практическими руководствами по живописи, которые ему натащили коллеги, узнав о его новом увлечении.

Естественно ОН не мог не побывать на выставках местных художников, не пообщаться с ними. Эти бородатые рядовые профессиональные мастера разных возрастов почти единодушно быстро разрешили все его вопросы о стилях и направлениях в современной живописи, его сомнения в своих способностях.

— Забей! — сказали они ему. — Не бери в голову эту искусствоведческую. Работай, как умеешь, если душа просит. Главное, чтобы она просила. Не думай, что о тебе скажут, не жди похвал. Дурацкий вопрос о способностях! Написал, тебе самому понравилось, дуй дальше. Какие там особенности техники? Окунул кисть в краску и вперёд. Что получится, то получится. А вот с рисунком лучше не связывайся. Рисунку нужно учиться долго и упорно. Здесь, конечно, маломальские способности нужны.

ОН никогда с рисунком и не связывался, писал, как бог на душу положит, и на том, что было под рукой, перемеживая холст с оргалитом. Писал сразу краской без сколь-нибудь внятного рисунка, обозначив лишь общие контуры изображаемого.

С тематикой ОН определился сразу: иллюстрация событий далёкого исторического прошлого, значимость и достоверность которых лично сам не подвергал сомнению. Окунаясь в выбранный им сюжет с головой в процессе работы над картиной, ОН порой так погружался в тему, что отрывался от действительности не только за мольбертом, но и в реальной жизни. «Тебя опять где-то носит! — восклицала в таких случаях жена. — Вернись, ради бога, на землю, я здесь».

И эта его способность уходить в сюжет картины с головой однажды «выйдет ему боком». И случится это даже не с его собственной картиной.

Так, год за годом, жил ОН полнокровной интеллектуальной жизнью, не ощущая недостатка людей в своём окружении. ОН долго считал и уверял в том всех интересующихся его занятием, что пишет исключительно для себя. Просто с удовольствием убивает дарованное ему врачами время жизни. Но нет художника, которому не хотелось бы показать свои картины другим людям. Показал как-то и ОН несколько своих картин на исторические темы далёкому северному краеведческому музею, берегущему память о своих земляках первопроходцах. И был приятно удивлён проявленным к полотнам интересом. Это вдохновило его на создание целой серии тематически однородных картин, иллюстрирующих целый пласт Российской тихоокеанской истории, длиною более 130 лет. Приобретение всей коллекции музеем стало апогеем «живописного» периода его жизни. И ОН не мог не испытать удовлетворения, услышав от знакомого искусствоведа, что такая удача — попасть в фонды музея — выпадает далеко не каждому даже профессиональному художнику.

Хотя к этому знаменательному моменту ОН уже чувствовал некоторую чисто физическую усталость от почти ежедневных живописных трудов на протяжении многих лет, признание общественной полезности его картин поддержало в нем затухающий рабочий энтузиазм.

ОН увлёкся краеведческой тематикой городского округа, в котором проживал. Колоритное старообрядческое купечество, заложившее основу экономики территории, так и просилось под кисть живописца. ОН выбрал фигуры, ранее обойдённые вниманием художников, и создал ещё одну небольшую серию картин. Его целью было — проиллюстрировать события двухсотлетней давности, чтобы оживить, визуализировать, сделать более предметным восприятие посетителями краеведческих музеев, прежде всего детьми, исторического прошлого их родного края. ОН показал картины общественности в нескольких местах. Но местные краеведы их не заметили. Это его удивило и не могло не огорчить. При полном отсутствии в местных музеях живописных работ по истории раннего купечества они отвергли и эти. Что ж: «не все коту масленица», — сказал он себе.

По некоторым недомолвкам, ОН догадался, что причиной игнорирования местными музейщиками его картин стало отсутствие у него профессиональный подготовки в области живописи. Доморощенной живописи, которую они иначе, как «примитивной», не называли, оказалось не место в фондах местных музеев. Ему дали понять — «знай сверчок свой шесток».

Своё вторжение в область живописи с претензией на публичную демонстрацию картин, ОН сам считал нахальством и отдавал себе в этом недвусмысленный отчёт. Но никогда не претендовал на что-то большее, чем быть просто иллюстратором страниц прошлого в тех его нишах, которые остались за пределами интересов профессиональных художников.

Никто даже не поинтересовался, на каких условиях ОН собирался передать музеям свою коллекцию. А ОН задумывал сделать это безвозмездно. Впрочем, ОН не был в обиде на кого-либо. Оценка профессионализма местных краеведов не входила в его компетенцию. Было лишь жаль детвору, школьников, для которых наглядность, как известно, является лучшим способом усвоения знаний.

Но постепенно угасавший у него интерес к живописи теперь исчерпал себя окончательно. И совпало это по времени с его семидесятипятилетием, когда ОН с удовлетворением отметил, что обманул прогнозы врачей и прожил дополнительно целых 15 лет. Объяснение этому феномену ОН однозначно находил в своём самозабвенном увлечении живописью, поддерживавшем в нем интерес к жизни и ментальный тонус.

Теперь он как бы вынырнул на поверхность жизни. Прежде ОН не замечал насколько захламлена его однокомнатная квартира, превращённая им в студию. Холсты, рамы и подрамники, многочисленные и не очень чистые принадлежности для масляной живописи во всех углах — все это стало его раздражать. Блаженное спокойствие и уравновешенность, которыми ОН наслаждался долгие годы, сменились бессонницей, беспредметным внутренним беспокойством, неопределёнными желаниями. Затворничество стало его тяготить. Он не мог придумать достаточно интересного для него занятия. «К пивному ларьку», как это нередко случается с некоторыми, не знающими куда себя деть пенсионерами, его не тянуло.

Женщины уже давно его не интересовали. Те, что были в его жизни, иногда всплывали в его памяти по разным поводам и это, как правило, были приятные воспоминания. Хотя смутные и кратковременные. Последняя его женщина была одновременно и одной из первых в его жизни. Так случилось, что они надолго расставались. По его вине. Спустя два десятка лет, ОН нагло явился с повинной. Она с трудом приняла его назад.

У него была своя жилплощадь, но они долгое время жили вместе в её более просторной квартире. Характер у неё был «крепкий», выковался за два десятилетия работы начальником цеха и секретарём парткома. Но что-то было в обоих, что удерживало их рядом друг с другом. И как-то так у них получилось, что эта последняя женщина в его жизни, общительная от рождения, свыклась с его ежедневным погружением в себя за мольбертом. Привыкла и стала ценить тишину в квартире. Сама стала все чаще искать уединения в своей комнате. Иногда ОН ее жалел. Хотел бы измениться, стать пообщительней, но не мог. И был благодарен ей, что она принимала его таким, какой ОН есть. Она не очень благоволила к его творчеству, держала его на скудном пайке похвал. Тематика картин её не удовлетворяла. Она бы хотела, чтобы ОН занимался интерьерной живописью, пейзажами, в частности. Но здесь ОН был непреклонен.

— Мой мозг спит, — говорил ОН ей в ответ, — когда я малюю эти веточки-листочки-цветочки. Они дарят мне лишь кратковременную эмоцию в случае удачного мазка. А мои персонажи на полотнах требуют от меня понимания их сущности, то есть требуют постоянного интеллектуального труда, который поддерживает во мне жизненный заряд.

И она смирилась. Со временем эта женщина, насквозь пропитанная старозаветными женскими предрассудками о семейной жизни, поняла преимущества гражданского брака, с которым никак не могла согласиться в начале их совместной жизни, настаивая на официальном оформлении законных отношений. Потом как-то само собой все утряслось.

Мудрая женщина притерпелась к сложившемуся укладу их жизни. Они стали понимать друг друга с полуслова. Когда жизненные обстоятельства развели их по разным квартирам, их отношения приобрели характер "гостевого брака". Сначала ОН к ней периодически ездил. Потом, когда стал менее мобилен, она стала частой его гостьей.

А потом с ней случилось то, чего каждая женщина ждёт до гробовой доски. Она нашла своего вечно искомого принца. Можете представить себе, каково ему было это пережить. Производным его нервного срыва был безотчётный страх перед жизнью, которой он стал просто тяготиться. ОН обдумывал разные способы, как уйти. Нашёл один — безболезненный. Но для этого требовалось ещё немного пожить. Тем более, что нужно было закончить заказ для северного музея. ОН не мог обмануть ожидания замечательных женщин, возглавлявших этот музей, подвижниц своего дела. И как-то втянулся в работу, остыл, успокоился, вошёл в колею.

И вот теперь, «отпраздновав» свой юбилей, ОН почувствовал потребность выйти из своей раковины. Редкие телефонные разговоры его уже не удовлетворяли. ОН стал сильно тяготиться своим бездельем, одиночеством. Словом — познал изначальный смысл понятия «скука». Выходил на улицу, часами сиживал на скамейках то в парке, то в сквере, то на спортивной площадке, а то и на детской, когда она пустовала в будни днём. Находил удовольствие в наблюдении за проходящими мимо людьми. По внешнему виду, по поведению, по обрывкам их разговоров между собой и по мобильнику, по их обращению с детьми, находящимися с ними рядом, старался угадать род их занятий, их экономическое благополучие, особенность семейной атмосферы дома и тому подобное. Проявляя сострадание и жалость к мучающимся похмельем мужикам, кучкующимся с утра в центральном сквере, ссыпал им иногда в ладони карманную мелочь. А если видел, что мужики приличные, семейные, просто загулявшие, то и мелкую купюру давал. От проявлений с их стороны "уважухи" к нему старался побыстрее избавляться.

Но такое уличное развлечение не разрешало проблемы скуки. Случайные собеседники в общественных местах оказывались чаще всего представителями его возрастной группы. Их интересы лежат обычно исключительно в сфере собственного здоровья, цен в магазинах и воспоминаний о счастливом советском прошлом. Это был «отстой». Что-то завязаться здесь не могло. А болячек у него и своих хватало и говорить о них он не любил.

Ни телевидение, ни интернет не задерживали его внимание больше, чем на час-другой. Его мозг, ежедневно забивавшийся информацией в течение, по меньшей мере, полувека, часто просто отказывался воспринимать содержание сюжетов современных фильмов, программ, передач, сайтов. Ему казалось, что все это ОН уже когда-то читал, слышал, видел. Душа требовала какого-то действия, какой-то новизны, какого-то разнообразия в жизненном укладе. Но к чему может прилепиться душа человека в таком возрасте?

Кто-то начинает захаживать в церковь. Кто — с мыслью скрасить скучное бытовое однообразие старческой жизни, а кого-то влекут туда давние грехи и грешочки, бередящие душу, и он наивно надеется, что сердобольный Господь примет их на себя. Но ОН слишком хорошо знал историю христианской церкви, чтобы доверять ей свою душу. Она представлялась ему учреждением, некогда ловко узурпировавшим роль посредника между Богом и людьми, и на этом построившее и своё благополучие, и власть над умами и душами своих адептов.

ОН сотни раз проходил мимо церквей. Но вошёл под их своды лишь несколько раз за всю жизнь и, отнюдь, не для общения с Богом. Первый раз это случилось в студенческие годы, зашёл просто из любопытства. И это первое посещение церкви стало для него, в некотором роде, символическим. ОН рос в совершенно атеистической семье и единственное, что знал о церковных правилах — это то, что на входе нужно обязательно снять головной убор и перекреститься. Снял, перекрестился, хотя никогда крещён не был. Под высокими тяжёлыми соборными сводами сразу же почувствовал себя мелким, чужим, не свободным. Тут же вспомнил некогда прочтённое, что таким и должен быть эффект громоздкой церковной архитектуры — сразу подавлять волю человека. Маскировка этой её основной функции красивыми архитектурными линиями, «узорочьем» фасадов, роскошными иконостасами и великолепной отделкой внутренних помещений также не была для него секретом. И это знание не позволяло ему надеяться, что в таком месте к нему когда-нибудь придёт ощущение душевного тепла и уюта. Хотя искусство, поставленное церковью себе на службу, изо всех сил старалось именно этого и добиться.

ОН только собрался пройтись, ознакомиться с церковными чертогами, но неожиданно был встречен замечанием молодого розовощёкого священника с жиденькой бородкой, который, оказывается, наблюдал его вход в церковь, и то, как ОН крестился. Мол, неправильно креститесь, молодой человек, не от того плеча руку несёте. ОН тут же повернулся и ушёл.

Такая мелочная регламентация различий между православной и католической церквами в конце двадцатого века в едином, казалось бы, Христианском Божьем Доме ему показалась дикой. Этот эпизод, хотя и был для него неожиданным, но не удивил его. Он вполне вписывался в уже сложившееся у него мнение о церкви. «Вот так они и отталкивают от себя тех, кто с сомнением впервые заносит ногу на их порог», — подумал тогда ОН. И с тех пор бывал в церквах, только в качестве сопровождающего жены, уступая ее особенно настойчивым просьбам. Головной убор снимал, но, чтобы креститься — ни-ни, никогда.

ОН не был атеистом в полном смысле слова. Наличие в Природе, вообще в Мироздании, Творца всего сущего — не отрицал. Но Бог представлялся ему не в виде предлагаемого церковью образа всесильного и непогрешимого старца, а как некое Вневременное Вселенское Извечное Начало. Производным его существования и объективных процессов, в нем текущих, было появление во Вселенной жизни вообще и человечества, в частности. В памяти каждого человека, вне и независимо от его сознания, сохраняется память об этом Вселенском событии в виде представления о Праотце — его Творце, независимо от того, отдаёт он себе в этом отчёт или нет, считает ли он себя атеистом или является верным прихожанином церкви.

К Богу в общепринятом понимании, как Творцу человека, у него были серьёзные претензии. Всю жизнь со школьной поры ОН мучился своей «тупизной» в математике и отвратительной памятью. Это отравляло ему жизнь. Стесняясь своей тупоголовости, ОН не смог подружиться по-настоящему, душевно, ни с одноклассниками, которые были ему симпатичны, ни с кем-либо на жизненной стезе впоследствии. Осознание своей ментальной ограниченности объективно толкало его на путь замкнутости, малообщительности уже в молодые годы.

Неспособность к математике и плохая память оказалось тесно связанными друг с другом. В результате, обожавший механику с детства, ОН плохо справлялся с программой мехфака, насыщенной курсами по точным наукам, и бросил институт. Вот тогда ОН и возложил вину на Творца за ограниченность своего мозгового потенциала. За что такая кара?

ОН, естественно, всячески скрывал то, что про себя беспощадно клеймил, как «убогость». Под ней ОН понимал не только свою неспособность усваивать абстракции точных наук и плохую память, но также и слабое зрение, вкупе с разноглазием. Левый глаз у него был более слабым и практически нерабочим с рождения, следовательно, тормозила и какая-то часть мозга. Вся нагрузка приходилась на правый. Отсюда — медленное чтение, невозможность освоить скорочтение, что в гуманитарной сфере, завязанной на бесчисленные тексты, иначе, как неполноценностью, назвать нельзя. А ему было некуда деваться, как идти в гуманитарный вуз, после неудачи с технологическим.

Упорным трудом, доходящим порой до самоистязания, ОН все-таки добился хорошего профессионального образования. И был сначала вознаграждён красным дипломом, а затем и кандидатской степенью. Годы спустя после защиты диссертации, ОН навестил родной факультет и с большим удовлетворением воспринял ходившую там легенду о некоем аспиранте, совершившем немыслимое: сделавшем две диссертации на разные темы за один трёхлетний аспирантский срок. И этим аспирантом был ОН. Когда уже почти готовая диссертация по идеологическим причинам не была рекомендована к защите, ОН отказался от предложения научного руководителя «подкорректировать немного название и содержание» и взял с нуля другую тему. И удивил всех, защитившись без единого чёрного шара за день до истечения аспирантского срока. Но дался ему этот «подвиг» серьезным сбоем в здоровье. После банкета по случаю успешной защиты, на котором он с трудом заставил себя проглотить всего одну рюмку коньяка, почти две недели провёл на больничной койке с гипотонией и нервным истощением.

ОН на максимум использовал ограниченный ресурс своего мозга и с чувством осторожного удовлетворения шёл по жизни. ОН не маскировал свои недостатки, просто «не высовывался» и молчал там, где можно было промолчать. Подспудное осознание им своей ущербности сдерживало его карьерный рост. ОН был хорошим, ответственным работником и ему неоднократно предлагали служебное продвижение, но ОН упорно держался за место рядового сотрудника и отказывался от заманчивых предложений. Место заведующего небольшой кафедрой — это был потолок, который ОН разрешил себе на какое-то время занять.

Время его заведования кафедрой совпало с бурными временами горбачёвской перестройки. ОН был первым из преподавателей института, кто подал в партком заявление на добровольный выход из партии. Что тут началось! Шельмовали, как могли. Попытались подключить студентов. Но тут неожиданно и для Парткома вместе с Ректоратом, и для него самого у гонителей случился облом. ОН даже не догадывался, что в студенческой среде у него есть авторитет, и был этим приятно удивлён. Потому что считал себя строгим преподавателем и не миндальничал ни с бездельниками, ни с их крутыми родителями. Студсовет выдвинул его кандидатуру на вакантную должность декана. ОН, конечно, отказался. Из чувства собственного достоинства ОН не мог допустить удара по самолюбию, если бы на серьёзных начальственных постах обнаружилась его недалёкость.

Эти перестроечные события не прошли для него даром, они вновь выявили у него слабую нервную конституцию. Случился инфаркт. Поэтому в отставку ОН вышел с должности рядового профессора кафедры. Оставил работу сразу, как только достиг пенсионного возраста. В конечном счёте он показал кукиш той высшей силе, которая наложила на него незаслуженную кару в виде ограниченных способностей, заставила его «пахать» в трёхкратном размере, чтобы быть на равных и на плаву вместе с другими, лишив его тем самым множества радостей жизни, которыми наслаждались люди вокруг и рядом с ним.

Теперь ОН жил в маленьком подмосковном городке в нескольких десятках километров от центра Столицы. Чистенький, уютный населённый пункт, сложившийся вокруг ткацкой фабрики ещё в дореволюционное время. Идеальное место для «дожития» пенсионера: торговый центр в соседнем доме, банк — через дорогу, поликлиника в шаговой доступности, ухоженные парк и сквер. Но ничего такого, что могло бы натолкнуть на мысль о каком-либо постоянном занятии, новом увлечении, которое приносило бы ему удовлетворение от жизни.

ВЫСТАВКА КАРАВАДЖО

Всегда открытой калиткой в другой мир была железнодорожная станция. С тех пор, как жена оставила его, ОН практически перестал ею пользовался. Теперь же, убедив себя, что «под лежачий камень вода не течёт», и в надежде, что Большой город подскажет ему какую-нибудь идею, решил съездить туда «проветриться». Но ОН уже стал таким домоседом за годы своего затворничества, что под разными предлогами долго откладывал поездку.

Из дома его буквально вытолкнул теле анонс об открытии в столице выставки картин Микеланджело Караваджо. ОН был знаком с биографией и творчеством Караваджо. С помощью Интернета посетил несколько европейских музеев, демонстрирующих его полотна. На него они произвели сильное впечатление своим беспощадным натурализмом, эмоциональной аффектацией чувств, мощным колоритом, насыщенностью контрастов, творческой трактовкой библейских событий.

На выставке ОН ожидал увидеть воочию эти шедевры. Но был сначала немного разочарован. Публике были представлены всего 11 картин и не все они его захватили при более раннем знакомстве с ними. В тот день освещение в зале было приглушенным. Видимо, устроители выставки хотели ещё резче выделить яркие фигуры на полотнах. Но ОН не почувствовал того эффекта, который ими ожидался, так как фоны картин Караваджо итак часто были темными и очень темными, резко контрастировали с изображением.

ОН давно заметил эту характерную особенность работ Живописца. И пришёл к выводу, что сплошной тёмный фон был призван не только оттенять яркость изображения. Художник прятал за ним окружающий интерьер. Караваджо, в отличие от большинства средневековых художников, всегда помнил, что изображает события полутора тысячелетней давности. О ландшафтах и интерьерах той эпохи он мог только догадываться. Сам он никогда не бывал на Ближнем Востоке, если вообще где-нибудь бывал за пределами родной Италии, и природы Палестины не видел. Но он отличался скрупулёзной точностью в деталях своих произведений и, не желая давать лишний повод своим многочисленным оппонентам для критики, использовал тёмные фоны в своих работах, скрывая детали интерьеров прошлого. А помещать своих героев в современную ему средневековую обстановку, чем злоупотребляли его соратники по ремеслу, Художник, по возможности, избегал.

ОН не стал задерживаться у «эротического» типа полотен, таких как: «Юноша с корзиной фруктов», «Спящий амур», юный «Иоанн Креститель». Они писались Художником в основном по заказам для украшения будуаров и спален во дворцах римской знати. Нередко он сам себе и позировал, используя зеркало. Он был очень недурён собой. А натурщики стоили дорого. Вдоль этого ряда картин перемещалась живописная группа молодых людей, юношей и девушек, слышны были приглушенные смешки и итальянская речь: «Ступэндо, мэравильозо, мистэриозо, фаволзо, магнифико, пэрфэтто» и тому подобные восклицания. На них шикали смотрительницы зала, но они делали вид, что не понимают, отвечали: «си, коса, нон каписто, ва бэнэ, чэртэ».

Но ОН пришёл на выставку ради других картин. Его интересовала живописная интерпретация библейских сюжетов, образы Христа. Особенно ТА картина! И состояние возбуждения, с которым он вошёл в выставочный зал, всё больше и больше давало о себе знать.

В своё время, начиная заниматься живописью, ОН задумал серию, иллюстрирующую более или менее исторически достоверные события, описанные в Библии. И частично осуществил идею. ОН вспомнил об этом, разглядывая «Поклонение пастухов», «Обращение Савла», «Бичевание Христа», — сюжеты, некоторые из которых и сам когда-то разрабатывал. И с удовлетворением отметил оригинальность своих композиций и смысловых трактовок. Но тут же подавил в себе этот проблеск самолюбования, вспомнив насколько примитивны были те первые его картины с точки зрения технического исполнения.

Но тут же в памяти всплыло давнее и уже подзабытое приятное событие, когда ОН впервые представил свою библейскую серию на суд искусствоведа. ОН пришёл, чтобы узнать мнение профессионала, а получил предложение устроить его первую персональную выставку, показать все, что успел сделать к тому времени. Сам ОН был невысокого мнения о своих работах и никак не ожидал, что искусствовед «положит глаз» на его «Правду дочерей Лота» и попросит продать её. Конечно, ОН подарил ей эту полотно. И совсем уж не ожидал, что ей захочется впоследствии приобрести картину «Недоумение плотника Иосифа», которую сам считал одной из самых неудачных.

Эти воспоминания тут же улетучились, как только ОН увидел издалека громадное полотно Караваджо: «Положение во гроб». Подходя к нему, ОН разминулся с двумя девушками, отходившими от картины.

— Такое впечатление, — говорила одна из них, — что «качки» хоронят «кореша».

— И я ни в жизнь не поверю, — отвечала другая, — что Христос занимался бодибилдингом.

— А этот, справа, что за ноги держит. Это ж ноги коня тяжеловеса, борца или штангиста….

— Или грузчика, — хохотнула, догнавшая подруг третья девушка.

Но ОН был так сосредоточен на предстоящей встрече воочию с ТОЙ картиной, что эта грубая её оценка недалёкими детьми новой эпохи прошла мимо его сознания.

Это полотно гипнотизировало его ещё с экрана монитора. По натуре ОН был очень впечатлительным человеком, с легко откликающейся на эмоциональную неординарность нервной системой. А за годы затворничества эта его слабость приобрела едва ли не гипертрофированный характер. Даже случайный разговор с незнакомыми людьми мог привести к резкому повышению у него давления и к тахикардии.

В тот вечер, когда ОН впервые рассматривал картину «Положение во гроб», ему пришлось глотать анаприлин. Пульс просто сошёл ума, строчил как пулемёт, настолько ОН ни с того ни с сего, казалось бы, разволновался. И сам не понимал — почему? ОН переходил к просмотру других картин Караваджо на сайте, но раз за разом возвращался к этой. Нашёл в Интернете других «Мёртвых Христосов», созданных немцем Гансом Гольбейном Младшим и французом Филиппом де Шампень. Но особых, неординарных, эмоций и чувств не испытал. Хотя, конечно, не мог не задержать взгляда на работе Гольбейна «Мёртвый Христос во гробе». Её сюжет являлся как бы логическим продолжением сюжета Караваджо «Положение во гроб». Хотя Гольбейн создал своё полотно значительно раньше, почти за век до появления работы Караваджо.

ОН сразу же вспомнил дневники Анны Достоевской — жены Фёдора Достоевского. Она описала состояние эмоционального возбуждения, продолжительного ступора, который испытал писатель, стоя рядом с картиной Гольбейна. О том, что впечатление, действительно, было очень глубоким, свидетельствует включение Достоевским этой картины в одну из важных сцен его «Идиота».

В отличие от Шампеня, изобразившего Христа до погребения в виде только что скончавшегося, хорошо сохранившегося, атлетически сложённого человека, Гольбейн не щадит чувств людей, рассматривающих его картину. Тело Христа у него несёт явные признаки начинающегося тления: заострившийся нос, усыхание мышечной ткани, изменение цвета кожных покровов, гниение ран от гвоздей на кистях рук и на стопах. Все выглядит чрезвычайно натуралистично и производит сильное впечатление на зрителя. Особенно — глаза. Они приоткрыты и совершенно живые. Зрачок, скошенный в сторону зрителя, вызывает ощущение то ли укора, то ли призыва к чему-то, то ли отрицания самой смерти.

ОН не мог не отдать должного мастерству Ганса Гольбейна, основным содержанием деятельности которого, вообще говоря, была портретная живопись. И смелость художника тоже заслуживала всяческого уважения. Ведь в те времена на тему естественного истлевания тела Христа после смерти Церковью было наложено табу, и изображать надлежало только его Воскресение и Преображение в радующем глаз верующих виде.

Но аффектации, взрыва чувств и эмоций, подобных тем, которые возникали у него в отношении полотна Караваджо, при рассмотрении картины Гольбейна ОН не испытывал. Что-то мистическое именно для него было в композиции сюжете, придуманном Караваджо. У него возникал эффект как бы реального присутствия на похоронах. Собственно, ОН и пришёл-то на эту выставку именно для того, чтобы проверить, какое впечатление произведёт на него оригинал полотна: последует ли то же потрясение, как и при просмотре изображения на экране компьютера.

https://gallerix.ru/album/Caravaggio/pic/glrx-6860

Микеланджело де Меризи Караваджо: «Положение во гроб»

Заинтригованный своим состоянием, ОН ещё тогда изучил все искусствоведческие толкования картины. Но так и не свыкся с мыслью о том, что Караваджо изобразил погребение Сына Божия. Ему казалось, что перед ним просто похороны умершего человека: у могилы его друзья, оказывающие ему последнюю дружескую услугу, мать, оплакивающая безвременную кончину сына, подруги, дарившие ему радости жизни.

На небольшом экране компьютера событие просто приковывало внимание мастерским его изображением, порождая в мозгу печальные ассоциации. Теперь же, находясь перед картиной высотой в три метра с почти полноразмерными человеческими фигурами, ОН вдруг почувствовал себя как бы действительно стоящим на краю могилы в темной пещере. ОН полностью отрешился от шарканья ног посетителей выставки, перешептываний стоящих рядом с ним людей. Ему слышалось тяжёлое дыхание мужчин, опускающих мёртвое тело в каменный гроб, тихое всхлипывание матери и экзальтированные вскрики молодых женщин. Вовлеченность в происходящее на картине была почти реальной. ОН уже настолько был готов прийти на помощь мужчинам, о чём его как бы просил старец Никодим, повернув к нему с полотна тяжёлое от натуги лицо, что его руки непроизвольно потянулись вперёд.

Смертная обречённость тела покойного была столь выразительна, что в какой-то момент ОН почувствовал себя на его месте. Здесь, в свежем воздухе выставочного зала, не могло быть специфического запаха земли свежевырытой могилы, но ОН ему почудился. Голова наливалась тяжестью, в висках стучало, в ушах нарастал звон. Ему хорошо было знакомо это полуобморочное состояние. ОН автоматически полез в карман за лекарством. Какая-то часть мозга настойчиво требовала — «Уходи!», другая безмолвствовала, удерживая на месте.

Невежливый толчок в бок со стороны мелкого ростом толстячка, пробирающегося поближе к картине, вывел его из ступора. Если бы не трость, ОН мог бы и упасть, ноги не гнулись, колени у него просто одеревенели. Не глядя на другие полотна, гонимый клубком неясных и тревожных мыслей, пошатываясь, ОН направился к выходу, держа в руке блистер с таблеткой. И только на улице стал, наконец, избавляться от кладбищенского наваждения.

Полубредовый вид пожилого человека с тростью, тяжело опустившегося прямо на каменные ступени и неуклюже выковыривающего таблетку из блистера, привлёк к нему внимание двух не очень молодых женщин, куривших у крыльца, неподалёку.

— Извините, мы можем чем-нибудь помочь вам? — обратилась к нему одна из них. — Вы очень бледны!

ОН не сразу понял, что обращаются к нему.

— Нет, нет, — спасибо, все в порядке, благодарю, — отреагировал ОН с запозданием, когда женщины уже двинулись было к нему.

— Ну ты, парень, даёшь, людей уже пугаешь, — вяло ругнул ОН себя, отправляя таблетку в рот.

Ему вдруг страшно захотелось закурить, хотя бросил это занятие ещё лет 30 назад. Но табачного киоска рядом не увидел, «стрелять» же у первого встречного ОН никогда не любил. А просить сигарету у женщин — это было для него вообще «не комильфо».

Вопрос женщины окончательно вернул его в реальность. Возвращаться домой было рано, да и не хотелось. Его квартира была ему и домом, и мастерской, и холостяцкой берлогой. ОН любил её, скучал по ней, отлучаясь, с удовольствием возвращался. Купив когда-то голые стены новостройки, собственноручно её отделал и обустроил по своему хотению. А сейчас она почему-то не манила его. Она всегда казалась ему светлой, солнечной. Но теперь впервые с неудовольствие подумал о том, что солнце бывает там только в первой половине дня. Да и то — только в безоблачную пору. Вернувшись сейчас, солнца ОН уже не застанет.

— Вынырнувшему из могилы, не хочется возвращаться в замкнутое пространство, — нашёл ОН в себе силы пошутить над собой.

Сумеречное настроение, вынесенное им из выставочного зала, не покидало его. Нужно было двигаться, чтобы избавиться от него. Встав со ступенек и выполнив несколько дыхательных упражнений под внимательными взглядами тех же двух женщин, искоса наблюдавших за ним, ОН отправился искать, где бы присесть, чтобы передохнуть, перекусить, прийти в себя и решить, что делать ему дальше в столице. Зачем-то же ОН сюда приехал!

СОН В ЭЛЕКТРИЧКЕ

ОН провёл в Москве весь день, просто гуляя по знакомым со студенческой поры местам, с удовольствием разглядывая быстро хорошеющий город. Но картина Караваджо шла за ним по пятам, время от времени всплывая в памяти и мешая ему наслаждаться прогулкой. Какая-то безотчётная тревога продолжала подтачивать его настроение, и ОН решил возвращаться домой.

Сел в предпоследнюю в этот день электричку. Народу было немного. Домой возвращался подмосковный трудящийся люд, неизменно с бутылкой пива почти у каждого мужчины, и большая компания погулявшей в Москве молодёжи. В вагоне было шумновато. Молодёжь была отвязная: болтала и смеялась в полный голос. И ОН подумал, что в таком шуме-гаме и захочешь — не заснёшь. Прежде ОН старался никогда не спать в электричках. После того, как однажды, забывшись в дрёме, проехал свою остановку и потом замучился с возвратом.

Ехать ему сейчас предстояло не меньше часа. Какое-то время активная жизнь подвыпившей молодой компании развлекала его. Но время было позднее, эмоциональная и физическая нагрузка прошедшего дня дали себя знать, его веки сами собой смежились, и он задремал.

И сразу оказался в просторном помещении, хорошо освещённом солнцем через большой почти круглый проем в потолке. Судя по строительным лесам вдоль стен, здание находилось в процессе либо ремонта, либо перестройки. В тени одной из стен стояло на козлах подобие стола, сколоченного из досок. Он был заляпан разноцветными пятнами и заставлен глиняными и стеклянными кувшинами, ступами, банками и баночками, в щели между досок были вставлены на сушку кисти разных размеров. На дальнем уголке стола на тряпице, когда-то имевшей белый цвет, лежали: полголовки сыра, несколько луковиц, что-то напоминающее лепёшки.

Два курчавых паренька почти херувимской наружности, стоя по разные стороны стола, напротив друг друга, энергично толкли и размешивали что-то в небольших посудинах. На них, кроме грязных фартуков и куска ткани вокруг бёдер, ничего не было. Один работал голыми руками, у другого на кистях было что-то вроде тканевых перчаток. Время от времени они поднимали свои песты к лучам солнечного света, разглядывая цвет краски на них. При этом они непрерывно болтали, смеялись, подначивая друг друга. Иногда в их разговоры вклинивались голоса с нижнего яруса строительных лесов, с которого свешивались ещё две черные головы. И одна из них, судя по длине волос и звонкому голосу, была девичья.

В какой-то момент растиратели красок заспорили, к кому пойти сегодня вечером: к вдове синьоре Кастеллони или к братьям Маттератти. И там, и там намечались маскарады и кому-то из гостей под маской наверняка захочется получить удовольствие. Может быть, удастся прихватить оттуда домой что-нибудь из еды. Решили, что разделятся, чтобы не соперничать друг с другом, как прошлый раз, если спрос будет небольшим. Теперь заспорили — кто к кому пойдёт. Никто не хотел идти к братьям. Скуповаты, мол, они и грубияны несносные, могут и прогнать, и побить.

Их спор был прерван резким голосом, потребовавшим помыть кисти и принести краски телесного цвета. Оба юноши бросились к станку, на котором вертикально стояло огромное полотно высотой не менее трёх метров. На нем уже был нанесён тёмный фон по краям, тщательно выписана голова пожилой женщины с выражением глубокой печали на лице. В стадии завершения находились две головы молодых красивых девушек. Контуры двух стоящих мужских фигур, а также фигура Христа, были только обозначены.

Задремавший пассажир электрички ясно сознавал во сне, что видит будущую картину Караваджо «Положение во гроб» в процессе её создания, и понимал, что пожилая женщина на холсте должна олицетворять мать Иисуса. Но лицо её почему-то было лицом его давно умершей родной матери. Подсознание вытолкнуло её образ из своих недр без всякой, казалось бы, связи с тем, что ОН сейчас видел во сне.

В молодости ОН доставил матери немало огорчений, и в памяти его навсегда осело печальное выражение её лица в окне, когда ОН, в очередной раз надолго покидая дом, оглянулся, чтобы помахать рукой на прощание. И именно это выражение ОН видел сейчас на лице матери Иисуса. Этот образ изредка посещал его, пока она была жива. Чаще всего тогда, когда его совесть вдруг напоминала, что у него где-то есть бесконечно любящая мать, обременённая серьёзными болячками и заботами о младших двух детях, тоже не ставших для неё подарками судьбы. ОН бросался к столу написать письмо. Но письма эти были почти всегда короткими и не сильно отличались по содержанию. Обычно спрашивал о здоровье, как и что у них там в семье, а о себе отделывался привычными фразами, которые сводились по смыслу к словам: «у меня все нормально, жив, здоров, работаю».

После смерти матери — это тревожное выражение её лица стало постоянным укором для его совести. Потому что и «доглядеть» её толком, ОН не сумел. После смерти отца забрал к себе на другой конец страны. Но нашла коса на камень: мать и его жена. Жена проявила качества характера, о которых он раньше даже не догадывался, и которые никогда не хотел бы в ней увидеть. Впоследствии, когда сын встанет на ноги, ОН с ней расстанется. А тогда, не в силах видеть такой разлад и не желая принимать чью-либо сторону, ОН поселил мать в отдельной квартире.

И обрёк её на одиночество. Стараясь, чтобы она ни в чём не нуждалась, забегал часто, но не задерживался, так как постоянно был чем-то занят. Это были 90-е, копейку на содержание семьи приходилось собирать на подработках сразу в трёх местах. По выходным мотался по базам за продуктами. Где-то удавалось достать коробку китайской тушёнки или флягу пальмового масла, в другом месте ящик мороженных американских окорочков, ещё где-то — пакет сухого молока.

А тут ещё инфаркт случился, совсем не кстати. Мать жаждала общения, воспоминаний о былом, рассказов о егопланах, о том, как и что у него на работе, а ОН думал о том, как бы побыстрей добраться до своей квартиры, до своего рабочего стола, а то и до дивана, до подушки.

Устав от жизни, от болячек, а ОН знал теперь, что и от его недостаточно внимательного отношения к ней, она решила уйти из жизни и отказалась от лекарств и пищи. Ни ОН, ни наблюдавшие её врачи не смогли её переубедить. Она умерла тихо ночью, ОН проснулся от её последнего вздоха-стона. С этого часа чувство вины перед ней никогда уже его не покидало. Оно становилось ещё более острым, когда вспоминал, КАК ОН её хоронил.

Она ушла в сезон почти непрерывных июльских ливней, тайфунов, характерных для Дальнего Востока. Откладывать похороны было нельзя. И хоронить пришлось в дождь. Могильщики с трудом поддерживали могилу в относительной сухости. Поэтому гроб почти без промедления опустили в яму и тут же засыпали раскисающей глиной. Приехав на следующий день, ОН обнаружил, что земля опустилась, могильный холмик ушёл в яму, залитую водой доверху. Пришлось ее вычерпывать и формировать новой холмик. Тяжёлый осадок от всего этого остался с ним навсегда и усугублял его чувство вины пред матерью.

И вот теперь во сне ОН видел свою мать у края могильной ямы, предназначенной для её сына. ОН был уверен, что это его должны опустить в гроб, но себя на полотне не видел. Все его внимания сосредоточилось на художнике небольшого роста, который стоял рядом со станком сразу на двух разновеликих табуретках. ОН сразу узнал в нем Караваджо. Глаза чуть навыкате, усталое, несколько помятое лицо мужчины явно за тридцать лет. Волнистые, густые, немного спутанные волосы, но одновременно аккуратная бородка клинышком и подкрученные усы. Отложив кисть, он что-то прихлёбывал мелкими глотками из кувшина в ожидании спешащих к нему ребят….

И в этот момент электричка резче, чем обычно, притормозила. Сосед по вагонному сидению, собираясь на выход, задел его колено и придавил стопу. ОН открыл глаза и не сразу сориентировался. Шум, голоса, которые ОН только что слышал во сне, продолжали звучать почти в той же тональности и здесь, в вагоне. На сиденьях сзади него и впереди весело болтали парни и девчонки. Он глянул на часы. Оказывается, дремал всего десять минут.

ОН слышал вокруг себя русскую речь, а в голове его ещё свежи были отзвуки иного языка, похожего на итальянский. Неужели во сне ОН слышал итальянскую речь и понимал её? И эта речь должна была быть староитальянской, ведь Караваджо жил на рубеже 16 и 17 веков. В это было трудно поверить. Невозможно поверить.

ОН задумался. В своё время его ограниченная память не позволила ему освоить ни одного языка, кроме азов английского. ОН не знал итальянского, но мог отличить его звучание от других. С этим языком у него было кратковременное давнее знакомство, когда внучка выбрала в продвинутой школе итальянский в качестве дополнительного предмета. По настоянию жены, ОН собрался ей помогать. Накупил пособий и примерно с месяц возился с ними, слушал записи итальянских уроков, пытался проговаривать отдельные фразы. Занятие это было скучное, и ОН иногда крепко засыпал с наушниками на голове под монотонное менторское бормотание с диска. Но внучка, как всегда — вдруг, передумала и перешла на изучение испанского. Какое-то время ОН ещё продолжал заниматься итальянским из личного интереса, так как слышал, что изучение иностранных языков сохраняет и укрепляет память. Но хватило его ненадолго, и ОН засунул пособия в дальний ящик.

С такими скудными познаниями в языке мог ли ОН сейчас понимать смысл сказанного на итальянском? Может быть, даже на староитальянском, то есть, тосканском? А ОН прекрасно понимал этих молодых людей, которых видел во сне, понимал их скороговорку, римский жаргон, все эти словечки, граничащие с неприличными выражениями.

Это было просто невероятно! И ОН отдавал себе в этом отчёт. ОН никогда не замечал за собой каких-либо экстрасенсорных или каких-то там ещё необычных возможностей или способностей. ОН не верил в мистику, эзотерику ни в каких их проявлениях. Больше того, ОН прежде не запоминал своих снов. Напрочь, никогда, как бы ни старался пробудившись утром, что-то выковырнуть из памяти. Правда, никогда и не переживал из-за этого. Но сейчас сон жил в нем, ОН его отчётливо помнил и это было поразительно. Сам сон был удивительным, как продолжение его видений и чувств на выставке, только в другой интерпретации. Как сценка из какого-то фильма про средневекового художника. Или галлюцинация. ОН не верил сам себе и впервые в жизни забеспокоился, что сон может пропасть, исчезнуть, как это было всегда с его снами. И, самое главное, ОН не сможет проверить, так ли все было там, в мастерской Художника, с этим итальянским языком.

ОН попытался немедленно вернуться назад в сон, пока тот ещё стоял перед его глазами, цеплялся за память. Стараясь обособить себя от окружающей обстановки в вагоне, забыв всякую предосторожность, ОН вновь закрыл глаза. Натужная попытка заснуть не сразу дала результат. Лишь мысленно вернувшись в выставочный зал к полотну «Положение во гроб», ОН вновь погрузился в сновидение. Но это была уже другая картинка, другая комната.

Раньше ОН не присутствовал в мастерской Художника, наблюдал происходящее в ней как бы на экране. Сейчас же ОН ощущал, что сам находится в комнате. Перед ним на небольшом отдалении задняя сторона станка-мольберта. На нем огромное полотно, обращённое к нему обратной стороной. ОН видит, как слегка прогибается ткань в том месте, где с лицевой стороны по ней проводят кистью. Художника сначала не видно. Потом его лицо стало появляться то с одного края подрамника, то с другого. И это было лицо Караваджо, несомненно. С помощью рукоятки кисти Художник, прищурившись одним глазом, снимает размеры изображаемого объекта. И ОН понимает, что этим объектом ОН и является. В какой-то момент ему кажется, что его взгляд и взгляд Художника встречаются. И в глазах Художника он видит себя, лежащем на спине на каком-то тряпье почти в позе Христа на картине Караваджо «Положение во гроб». Совершенно нагой, прикрытый лишь на чреслах отрезом белой ткани. Над ним склонилась его мать. Больше никого рядом нет.

«СТАРИК»

На конечной станции машинист электрички при обходе вагонов обнаружил как будто спящего пожилого седого мужчину. Прилично одетый, с небольшой аккуратной бородкой человек интеллигентного вида подозрений не вызывал. Разбудить его не удалось ни голосом, ни встряхиванием. Не учуяв запаха спиртного и нащупав слабый пульс, машинист вызвал полицию и скорую.

Ни телефона, ни документов у пассажира не оказалось.

— Скорее всего, обчистили наши «гаврики», — сказал старший полицейского наряда, имея в виду местную поездную шпану, вагонных воришек.

Не обнаружив никаких повреждений на теле, фельдшеры «Скорой» доставили не приходящего в сознание человека в местную больницу. Анализы не выявили в его организме ни отравления, ни алкоголя, ни психотропных веществ. Зато на грудной клетке был найден большой шрам от операции на открытом сердце, а также следы от двух полостных операций на обеих почках. Кардиограмма требовала очень осторожного обращения с ним при проведении процедур для возвращения его к жизни. Их все-таки провели, но они не дали результата.

На коматозное состояние всё это тоже не было похоже. Организм жил, хотя процессы, в нем протекавшие, выглядели замедленными: давление приемлемое, хотя и пониженное, дыхание поверхностное, малозаметное, реакция на внешние раздражители оказалась крайне слабой. Однако все это не требовало поддержания пациента искусственными аппаратами жизнедеятельности, как это бывает при коме. Да и скрытых черепно-мозговых травм, следствием которых часто бывает коматозное состояние, рентген не зафиксировал. Предположили что-то вроде летаргического, то есть значительно более длительного, чем обычно, сна.

Как-то само собой получилось, что этого человека стали называть «Стариком». Заявлений о пропаже человека в полицию не поступало, отпечатки его пальцев в Картотеке дактилоскопии не числилось, а Старик и не думал открывать глаза. Испытание холодом в реанимации не дало результатов. Через трое суток его перевели из реанимации в общую палату под наблюдение больных: а вдруг очнётся или подаст более заметные признаки жизни. Но прошли ещё сутки, и врачи уже определённо констатировали у Старика летаргический сон. Им было известно, что летаргия возможна от критического недостатка некоторых элементов в организме или даже от вирусного заражения. Долгий сон может наступить и после сильных волнений, стресса, резкого упадка физических и духовных сил. А что предшествовало моменту, когда Старик «вырубился»? Об этом можно было лишь гадать.

За эти несколько дней Старик сильно зарос щетиной и заметно похудел. Зная, что люди в состоянии летаргического сна могут принимать мягкую пищу и жидкости, его покормили. Он принял и треть стакана апельсинового сока, и жиденькую манную кашу. Значит обмен веществ идёт. Это подтверждало диагноз — летаргический сон.

Но государственные медицинские учреждения лишь в исключительных случаях держат в своих палатах «летаргиков». Обычно их правдами и неправдами отправляют к родственникам. Здесь родственники никак не проявляли себя.

Пока в медицинских кабинетах на районном и областном уровнях ломали головы, как быть, Старик устроил переполох в палате. Когда поздним вечером после отбоя в палате выключили свет и установилась тишина, из угла, где стояла койка Старика, громко прозвучало несколько непонятных слов. Сначала все промолчали, решив, что бормочет кто-то из своих. Но тут молодой пациент, лежавший напротив Старика, через проход, воскликнул:

— Ничего себе, кто это у нас шарит на чистейшем итальянском?

И с соседней со Стариком койки раздался голос:

— Мужики, я в ступоре, не сразу сообразил. Это ж наш бедолага старикан заговорил, как будто какого-то Михаила звал или Микела.

Кто-то вскочил, включил свет, подошёл к Старику. Вся палата внимательно, молча, наблюдала. Старик по-прежнему лежал безмолвно и также безмятежно.

— Толкните его, — посоветовал кто-то.

Потолкали так, что кровать заскрипела. Никакой реакции. Вызвали дежурного врача. Снова тормошили, но безрезультатно. Врач решил, что это дурацкий розыгрыш. Палата была шебутная, много молодёжи.

После ухода врача больные долго не успокаивались. Выяснилось, что парень, который заявил, что слышал итальянскую речь, сам языка не знает, но является большим любителем итальянской музыки и запросто узнает этот язык. Он проговорил несколько строк из известной ему итальянской песни, и все признали, что услышанная ночью фраза была действительно похожа на итальянскую речь.

Главврач больницы, которому доложили о ночном происшествии на утренней планёрке, отправился в палату лично и подробнейшим образом расспросил пациентов. Он попросил парня — любителя итальянской музыки, прокрутить на смартфоне какую-нибудь не очень быструю итальянскую песенку в мужском исполнении. Все семь пациентов палаты, никогда на слух не жаловались. Из них только четверо слышали что-то ночью. Остальные больные уже спали к моменту происшествия. И все четверо сейчас согласились, что ночью звучало что-то похожее на услышанные ими сейчас слова итальянской песни.

— Ну, может, кто-нибудь разобрал хоть одно слово, кроме «Михаил»? — спросил врач уже перед уходом.

— Мне показалось, там было ещё что-то вроде «аманте», — откликнулся ближний к койке старика сосед, — или «атанте».

— Может, «атеншен»? — включился в гадание ещё один больной. — По-английски «атеншен» значит — «внимание».

Попросив обитателей палаты «держать ушки на макушке», главврач вернулся в свой кабинет. Довольно улыбаясь, он заварил себе крепкого кофе и ещё раз обдумал предстоящие ему действия.

Он не исключал шутки или розыгрыша. Могло иметь место и недоразумение. В палате были больные с серьёзными заболеваниями, получавшие во время вечерних процедур сильнодействующие препараты. Такие больные нередко засыпают ещё до отбоя. И вполне могло случиться, что кто-то из них в полудрёме что-то пробормотал. А такие бормотания почти всегда очень неразборчивы.

В ночном происшествии главврач увидел возможность избавиться от проблемного пациента. Набрав номер областного начальства, он сообщил, что человек с предварительным диагнозом «летаргический сон» говорит по ночам на иностранном языке и, вероятно, является иностранцем, а такому не место во второразрядной районной больнице.

Область поставила в известность Минздрав. Там решили, что поскольку «итальянец» был обнаружен в электричке, вышедшей из Москвы, то, во избежание возможных международных осложнений, его лучше туда и вернуть для расследования или лечения.

В столичной клинике диагноз летаргии подтвердили. А на запрос в итальянское посольство на предмет пропажи в России их гражданина, в МВД был получен отрицательный ответ.

Таким образом, не исключалось, что Старик мог быть и своим, российским, гражданином. В полицейской фототеке бесследно исчезнувших за последние годы мужчин, совпадений с его лицом компьютер не выявил. Но времени прошло немного и надеялись, что со временем в криминальной среде всплывут пропавшие документы. Кто-то где-то обязательно попробует что-нибудь незаконно получить по паспорту Старика. Или попадётся при попытке бесплатно прокатиться на электричке по его социальной карте. У мошенников на применение чужих документов отлажено множество схем. Должен засветиться и телефон. Да и без родственников людей редко встретишь, рано или поздно кто-нибудь обратится с заявлением в органы.

НЕЗРИМОЙ ТЕНЬЮ РЯДОМ С КАРАВАДЖО

«Кодла» великовозрастных пацанов, не брезговавших грабежом подвыпивших пассажиров, приметила крепко спящего седого старика. Они подсели к нему, дождались, когда вагон опустеет, и обчистили спящего.

А ОН продолжал оставаться во сне в мастерской Художника, занимая место Христа в той композиции, которую готовил Караваджо для будущей картины. Обирание его поездными воришками совпало с действиями Караваджо и натурщиков, приглашённых им в качестве моделей для образов апостола Иоанна, поддерживающего тело покойника под мышки, и старца Никодима, подхватывающего тело под колени. Художник искал оптимальное решение для расположения фигуры Христа на полотне. Лазание шпаны по его карманам, ОН ощущал во сне как манипуляции художника и натурщиков с его телом.

Какое-то время, пока им занимались полиция и врачи, его сновидение иногда прерывалось, застилалось серо-чёрной пеленой, из-за которой доносились какие-то глухие звуки, неразборчивые голоса, шумы, гудение. ОН слышал их как бы из-за стены или из-под земли. Но беспокойства не испытывал. Потом и шум, и видения исчезали вовсе. По времени это совпало с помещением Старика в реанимацию и попытками врачей вернуть его к жизни, в том числе разного рода инъекциями. Для него они закончились погружением в полный мрак. У него возникло физическое ощущение мягкой бархатистости Тьмы, порождающей что-то вроде благостности, постепенно заполняющей душу. Тревожность, которую он вынес из выставочного зала, и которая не оставляла его подсознание до сих пор, теперь рассасывалась и поглощалась Тьмой. Он почувствовал неожиданную ясность мысли.

В последние годы он не раз размышлял о природе жизни и сущности смерти, интересовался освещением этих тем в литературе. Буддистская традиция его не особенно увлекла, но она была простой и ее концепцию Нирваны он трактовал по-своему.

— Не Нирвана ли спустилась на меня — эта мягкая, расслабляющая, убаюкивающая Тьма? — подумалось вдруг ему. — Нирвана — недостижимая грёза живого человека. Ни забот, ни страданий, ни добра, ни зла.

Но свойственное ему при жизни критическое или, по меньшей мере, скептическое отношение к разного рода мистике, неотеологическим построениям и эзотерическим учениям, и способность подшучивать над собой, не оставило его и во сне.

— Разбежался, брат, с Нирваной, — осадил ОН себя. — Темнота всегда рождает тревогу. Нирване, как абсолютной безмятежности, не по пути с тревогой. Кроме того, достигший Нирваны не может отдавать себе отчёта в том, что он в Нирване. Нирвана — это полное отрешение от мыслей. А это возможно, только если мозг мёртв. В живом теле мозг не может не мыслить. Отдающий отчёт — мыслит. Пока человек мыслит, он не может быть избавлен от тревог, забот, страданий, как ни старайся. Нирвана и жизнь несовместимы. Нирвана нисходит только к мёртвому. И рассыпается вместе с ним на частицы праха земного, и уносится во вселенский круговорот. А ты мыслишь, значит — жив.

Такие псевдологические мимолётные рассуждения по разным поводам были характерны для него в его реальной жизни. Оправдывая перед самим собой своё одиночество, затворничество, тем, что его внутренний мир вполне самодостаточен, чтобы не нуждаться в соприкосновении с мирами других людей, ОН упражнялся в такого рода софизмах, сидя перед мольбертом.

Мрак как пришёл, так и рассеялся — внезапно. Тревожность его оставила. Вновь вернулась лента сновидений с его присутствием незримой тенью рядом с Живописцем. Некогда прочитанные им, подчас противоречивые, истории жизни и творчества Караваджо разных авторов осели в закоулках памяти и теперь просачивались в сон сменяющими друг друга картинами и сценками.

Вот высветилась одна из мастерских Художника в самый интенсивный и плодотворный период его творчества в первое пятилетие 17 века. Три разновеликих мольберта, на которых стояли полотна большого формата в разной степени готовности, свидетельствовали о том, что Художник работал сразу над несколькими картинами. Одни были только начаты, другие находились в стадии завершения, третьи подлежали, видимо, переделке или переписыванию.

Тематика была преимущественно религиозная. Художник явно не испытывал недостатка в заказах от римских церквей на иллюстрацию событий библейской истории.

Спящий знал об огромном спросе в Риме на художественные произведения — живопись и скульптуру — в начале 17 века, знал, с чем это было связано. Память листала во сне страницы истории Рима того периода. Как раз тогда не самые святые римские папы Секст Четвёртый и Климент Восьмой развернули активную строительную деятельность. Рим, по словам исследователей, "вырвался из архитектурного безвременья" предшествующего периода, обновился множеством новых церквей и дворцов. Все они требовали украшения. Заказы художникам и скульпторам сыпались со всех сторон и от церквей, и от знати. Караваджо тоже получал хорошие заказы, в том числе благодаря покровительству, которое ему оказывал кардинал Франческо дель Монте.

Наблюдаемые Спящим во сне сцены однозначно свидетельствовали о колоссальном трудолюбии Художника. Не щадил он и своих помощников, и учеников: Бартоломео Манфреди, Марио де Фьори, Спада, с которыми работал с 1601 года. Им поручалось исполнение в основном чисто технических, но трудоёмких и затратных по времени операций. Результатом становилось невероятно быстрое выполнение Художником заказов, причём одновременно нескольких сразу.

В сменяющих друг друга сновидениях всплывали сцены приёмки заказчиками завершённых картин. Эти сюжеты появлялись не раз, что являлось следствием его сопереживания Художнику ещё в то время, когда ОН читал о трудностях, с которыми сталкивался Караваджо при сдаче картин заказчикам от церквей. И подсознание где-то в своих недрах закрепило этот нюанс мыслительной процедуры — сочувствие Художнику и наяву, и во сне.

Вот завершена картина «Положение во гроб». Ученики бегут известить об этом заказчиков — священников церкви. Не сразу, а лишь через несколько дней, они являются без предупреждения.

— Мир дому твоему, сын мой, Микеле! Примешь ли рабов божьих взглянуть на творения рук твоих во славу Господа нашего о событиях священных и божественных? — снисходительно обращается к художнику старший из церковнослужителей.

Караваджо и его ученики стаскивают со своих курчавых шевелюр головные уборы, вытирают об одежду руки, подходят к священникам.

— Ваше преосвященство, благословите! — восклицает Художник и, преклонив левое колено перед святым отцом, целует священное кольцо на протянутой руке епископа. Ученики выполняют тот же ритуал, стоя на двух коленях.

Караваджо сдёргивает покрывало с одного из мольбертов, поворачивает его в поисках лучшей освещённости.

— Вот, ваша милость, взгляните, — произносит он с волнением и отступает в сторону.

Священники долго и внимательно молча лицезрят фигуры на полотне. Осмотрев их, стоя строго по центру, смещаются сначала на левый край, затем на правый, рассматривая картину под самыми разными углами. Ведь в просторном помещении церкви не все смогут видеть картину прямо перед собой, большинству придётся наблюдать изображение сбоку. Поэтому естественные искажения наблюдаемого изображения под любым углом не должны быть двусмысленными, и, не дай бог, не должны вызывать смешки, а это в живописи случается. Художники — народ озорной.

Наконец, епископ, дородный полный мужчина, положил руку на плечо Караваджо.

— Сын мой, я не сомневаюсь, что ты проникся всей глубиной сердечного трепета, изучая эту священную страницу Бытия Христа. Но я не вижу здесь Преображения Господня. У тебя это просто картина натурального траура, скорби живых людей по вчера ещё живому человеку, как это можно увидеть каждый день на любом римском кладбище. Безусловно, это талантливо, трогательно и проникновенно. Но это не священнодействие. Твоя картина не способствует постижению человеком, творением божьим, истинной сущности божественной ипостаси.

— Может быть, ваше преосвященство, подскажете, что я должен исправить, чтобы придать картине святости, — скрывая насмешку, спрашивает Караваджо. — Я ни в чём не отступил от канонического описания сцены положения Христа во гроб. А к символам святости, изображений которых церковь раньше требовала от нас, художников, теперь другое отношение. Ваши новые правила требуют правдивости, жизненной достоверности изображаемого, не полагаться на путь к сердцу верующего только через божественную символику. А ведь только символы и придавали святость обычным живописным работам.

— Не святотатствуй, сын мой, — строго реагировал монсеньор. — Не клевещи на церковь. Ты художником стал не как иначе, как произволением Божьим. Он вложил тебе в руки кисть для того, чтобы ты нёс миру его божественные промыслы, приобщал к ним заблудших, язычников и еретиков. Вот и ищи в себе то, к чему ты предназначен Всевышним. Не сваливай с больной головы на здоровую.

Караваджо, уставившись в пол, молча прослушал эту отповедь. Спящий догадывался, о чём думал в этот момент Художник. Караваджо сам считал, что талант живописца дан ему Богом, а как иначе? Откуда он взялся, талант этот? Что касается всего остального, что было ему сказано, он сомневался, что достоин миссионерской роли, к которой его склонял священник. И в этом отношении, зная образ жизни и поведения Художника, Спящий с ним был совершенно согласен.

— Что скажете, братья, — обратился епископ к сопровождающим его церковнослужителям? — Можем мы согласиться с пониманием мастером Микеланджело де Меризи Священного писания? Дон Фиделио, вы, кажется, не первый раз имеете дело с живописцами.

— Осмелюсь обратить ваше внимание, Монсеньор, на образ Девы Марии, — начал тот, тыкая пальцем в лицо простой, пожилой, скорбящей женщины, изображённой на картине. В последнем порыве любви к сыну она простёрла над ним руки. — Да, это же старуха какая-то! Кто же в церкви осенит себя крестным знамением при виде такой Матери Божьей. Никакой святости здесь нет. Паства вопросы будет задавать, кто здесь изображён?

— В самом деле, сын мой, — прервал епископ кипящего возмущением священника. — Не привычен этот образ для прихожан. Они всегда поклонялись молодой, прекрасной женщине — Матери Сына Божьего.

— Но Ваше преосвященство, — возражал Микеланджело Караваджо. — Иисус взошёл на Голгофу в 33 года. Следовательно, Святой Марии должно было быть не меньше 50-ти лет, немолодая уже женщина …

— Божественная святость неподвластна времени, — грубо прервал Художника третий священник.

— Так, брат, верно сказано, — сказал епископ, — именно: не подвластна и всегда молода, и красива, так её привык видеть народ и такой её любит.

— Хочу обратить ваше внимание, братья, — продолжил третий священник, — на грубый натурализм некоторых деталей на картине. Они носят вызывающий характер. Например, зачем вы, Микеле, заставили Святого Иоанна погрузить палец в рану Христа. Неужели нельзя было без этого обойтись?

На полотне апостол Иоанн, поддерживающий тело Христа под мышки, сам того не ведая, непроизвольно вложил палец правой руки в рану, оставленную копьём легионера на теле Распятого Христа.

У Спящего, стороннего наблюдателя этой страницы сновидения, сложилось впечатление, что молодые священники соревновались друг с другом, изощряясь в претензиях к картине. Видимо, такого же мнения был и художник, который отказался от оправданий и, заложив руки за спину, носком башмака молча катал по полу небольшой камешек. Он уже не рассчитывал на то, что заказчики картину примут.

— Мне кажется, фигура Старца Никодима нарушает гармонию остальной части картины, — опять начал один из экспертов. — Она слишком громоздкая, принимает на себя больше внимания, чем сам Христос.

— Что-то в лице Старца мне кажется знакомым. — добавлял другой священник. — Кто был натурщиком, Микеле? Уж не сам ли Микеланджело Буанаротти тебе позировал, сын мой?

— Нет, конечно, случайно получилось, — ответил Караваджо. — Никто пока не замечал.

Но Спящий знал, что Художник на самом деле намеренно, просто из озорства, придал лицу натурщика некоторые черты, характерные для лица великого живописца и скульптора.

Епископ не решился потребовать от Караваджо переписать образы двух библейских женщин не самого святого поведения — Марии Магдалины и Марии Клеоповой, так как их присутствие в акте похорон Христа было удостоверено самим Священным Писанием. Но серьёзно пожурил Художника за привлечение в качестве натурщиц хорошо известных в Риме девиц такого же лёгкого поведения. Он высказал пожелание, чтобы на картине лица их были менее узнаваемы, дабы избежать насмешек прихожан.

Спящий видел, что священники были готовы говорить, о чём угодно, но только не о ключевом элементе Картины. Они избегали дать оценку фигуре самого Христа. Епископ понял, что его спутники не собираются брать на себя ответственность, и решил взять дело в свои руки.

— Много было попыток воспроизвести Преображение Господне, сын мой, — вернулся он к теме, начатой им ранее в общем плане. — Мне трудно сказать, кто справился с делом хорошо. Судя по твоей картине, ты находишься под сильным влиянием античных мастеров, язычников. Твой Христос похож на древнегреческого атлета. Мы видим в твоём изображении, прежде всего, его физическую мощь, а не духовное совершенство. Думаю, братья, — обратился он к своим спутникам, — мастеру Микеланджело де Меризи нужно ещё поработать над картиной. Благословим его на великое свершение.

Братья, согласно кивая головами, подняли руки для осенения Художника крестом, но завершили этот обряд лишь тогда, когда первым сделал его Епископ.

— Потрудись во славу Божию, сын мой, поправь картину, придай ей больше святости, благообразия, не забывая современных канонов религиозной живописи, — лицемерно попрощался Епископ, протягивая руку для поцелуя.

Караваджо вновь преклонил колено и поцеловал священное кольцо. Спящий прекрасно осознавал, что художник при этом чувствовал. Художник работал, руководствуясь своим пониманием истории христианства, места и роли в ней действующих лиц, упоминаемых Библией, их побуждений и смысла их поступков. Первый вариант картины Караваджо «Положение во гроб», представленный церковникам в 1603 году, не был ими принят.

Склонность к реализму, натурализм, подчас чуть ли не беспощадный, пугали церковников. Так случилось с первоначальными вариантами «Распятия святого Петра», с «Обращением Савла», с «Успеньем Богоматери» и с некоторыми другими почти одновременно исполняемыми работами Караваджо.

Каждый священник-заказчик напоминал Караваджо о новых правилах в отношении религиозных образов, установленных церковью в связи с протестантскими потрясениями в Европе и Контрреформацией в Италии. Но эти правила были довольно противоречивы. С одной стороны, от художников требовали отказаться от излишней идеализации библейских сюжетов, изображения святых на фоне роскоши и богатства. С другой — им запрещалось отображать то, что церковники называли «грязными» сторонами жизни и быта людей древности — современников Христа и библейских праотцов. Художники должны были избегать фиксирования на своих полотнах всего, что могло быть истолковано как суеверие, извращение, пьянство, развращённость.

В калейдоскопе сновидений Спящего раз за разом всплывал спор Художника и священников при демонстрации им своего первого варианта «Святого Матфея и ангела». В своё время, в реальной жизни, ОН много читал о судьбе этой картины.

— Отдаёшь ли ты себе отчёт, Микеле, что Матфей не просто писатель, а Творец Первого Евангелия и потому Святой, — взывал один падре к Художнику. — А кого ты изобразил? Да, он у тебя похож на простого крестьянина, случайно попавшего в городское жилище.

Караваджо изобразил Матфея таким, каким он был, по представлению Художника, до того, как стал Святым: обыкновенным человеком, босым, в простой обстановке. И в этом отношении он буквально исполнил новые церковные каноны живописи. Вплоть до того, что натруженные странствиями ступни будущего Святого, оказавшиеся на переднем плане, выглядят немытыми, с грязными ногтями. Что было вполне естественно для человека всю жизнь ходившего босиком или в открытых сандалиях.

— Ваша святость, — возражал Художник, — церковь требует от нас правдивости в описании жизни святых. А кем был Матфей до того, как Ангел вложил ему перо в руку?

— Но грязные ногти-то к чему, зачем, да ещё на первом плане?

— Святые обувь никогда не носят, босиком ходят, — богохульствовал Микеланджело.

— Ты неисправимый грешник, Микеле, это же просто святотатство, — возмущался падре. — А твой Ангел! Как можно брать в качестве натурщицы для его образа известную всему Риму куртизанку Элен? Паства будет зубоскалить перед картиной.

— Ангел должен быть прекрасен ликом, не так ли, падре? Прекрасные лики — творение божье. Если Господь дал такой лик грешнице, значит он не станет укорять меня за то, что я использую её лицо в качестве натуры. Не из собственной же головы мне выдумывать прекрасное. Это будет грех с моей стороны. Это дело божественной ипостаси, — не лез за словом в карман Караваджо.

— Богохульник, — возмущался священник, — А как ты изобразил Ангела! В какой позе? Да он же просто излучает сладострастие. Вы только посмотрите, как ваша натурщица прильнула к Святому Матфею!

— Ну, а как же Ангелу не стоять вплотную к Матфею, если он водит его рукой, обучая письму? — отбивался Художник.

Картина была отвергнута заказчиком. Церковники распустили слухи о богохульстве художника, которые были подхвачены его собратьями по ремеслу, отвергающими натуралистичность в религиозной живописи. Картина простояла в церкви недолго, осыпаемая нападкам всей церковной братии и недругов Караваджо. Он вывез её оттуда через несколько дней. И вскоре она была приобретена коллекционером живописи банкиром Джустиньяни.

Сон Спящего воспроизводил то, что ОН уже знал ранее о технологии творческого процесса Караваджо. ОН видел, что Художник редко тратит время на тщательно проработанные эскизы. Отсюда та быстрота, с какой он исполнял заказы. Предварительные рисунки будущих изображений часто носили весьма схематичный характер.

Лаконизм и простота композиции картин были особенностью творчества Караваджо, способствовали скорости их написания. Из восьми Иоаннов Крестителей, вышедших из-под кисти Караваджо за последние 10 лет его жизни, большая часть была написана именно в этот период. Тогда же были начаты или закончены: «Неверие апостола Фомы», «Взятие Христа под стражу», «Коронование терновым венцом», «Христос на Масличной горе», «Се человек» и другие.

Караваджо считался чуть ли не личным живописцем кардинала Франческо дель Монте, который благоволил к его творчеству и не раз защищал от необоснованной критики как священников, так и его конкурентов в живописи. Одного посещения кардиналом мастерской Караваджо порой было достаточно для пресечения очередной порции домыслов, обвинений или интриг против художника. Приобретая картины Караваджо, он вольно или невольно вызывал ажиотаж среди состоятельных коллекционеров живописи. Они скупали отвергнутые заказчиками полотна. Причём, некоторые создавали в своих дворцах целые галереи картин Караваджо. Например, банкир и меценат Винченцо Джустиньяни оставил своим наследникам 15 его картин. И он был не единственным коллекционером работ Караваджо.

Находясь во сне в мастерской Художника, Спящий видел то, что уже знал о нем из литературы. Что, несмотря на значительные средства, выручаемые от продажи картин, Караваджо оставался непритязательным в быту, вёл большей частью очень скромный образ жизни. В его мастерских, которые ему иногда предоставляли меценаты или заказчики картин в подвалах или пристройках, или которые он сам снимал в Риме, мало что можно было найти, кроме мольбертов, подрамников, холстов, красок, то есть всего того, что требовалось ему для работы. Там же он часто и жил.

Спящий, бывший в реальной жизни человеком плоть от плоти образа жизни двадцатого века, сам привыкший к комфорту и удобствам, и знающий, что в 17 веке он не может ожидать ничего подобного, тем не менее с огорчением воспринимал быт некоторых мастерских великого Художника. ОН видел там, как правило, голые или обшарпанные стены, колченогий стол, нередко просто сбитый из досок, такой же лежак с тюфяком, набитым соломой, большое зеркало (нередко он сам себе был натурщиком), чаны и тазы для естественных надобностей, умывания и омовения, пару табуреток разной высоты (невысокий ростом художник предпочитал работать с полотнами больших размеров), лютню (Караваджо обладал неплохим слухом и в часы отдыха играл на ней), подсвечники и свечи.

Во всяком случае, только эти вещи присутствуют в судебной описи его имущества, при разбирательстве дела о неуплате арендной платы за одну из его мастерских.

Спящий подсознательно с неудовольствием наблюдал во сне, как расходует Караваджо большие деньги, зарабатываемые им за картины. Лишь небольшая часть тратилась на материалы для живописных работ и улучшение его быта и внешнего вида. Остальные уходили на азартные игры, развлечения и кутежи с друзьями, на оплату долгов. Периоды интенсивной работы сменялись у него временами буйной разгульной жизни, нередко заканчивавшейся приводами в полицию и даже судебными разбирательствами.

Спящий в реальной жизни был человеком пожилым и в силу этого, естественно, с неодобрением относился к экзальтированному поведению и невоздержанности в питье. И это обстоятельство давало о себе знать и во сне. Удивительно, но ему хотелось исправить поведение Караваджо, его стиль жизни. ОН сознавал, что сделать ничего не может, но от этого его желание помочь Художнику встать на праведный путь у него ничуть не убывало.

Спящий иногда видел себя во сне, идущим за Караваджо по пятам. Вот Художник швырнул кисть ученикам, крепко выругался, спрыгнул с табурета, сбросил с себя рабочее рубище и склонился над чаном. Один из учеников подхватил кувшин и стал поливать ему на руки, потом на голову и спину. Вытершись какой-то тряпкой не первой свежести, Художник растёр тело и лицо приятно пахнущей смесью и, напевая римскую уличную песенку, направился к стене, где висела его одежда.

Ученики помогли ему натянуть «кальцони» — узкие штаны-трико со шнурками по верху, на бёдрах. Штаны были пошиты точно по фигуре, в обтяжку. Потом надели «камичи» — белую просторную рубаху с пышными рукавами и стоячим воротом, а поверх неё «соттовесте» — узкую куртку без рукавов с плечиками, под которыми болтались шнурки для привязывания к куртке рукавов в случае необходимости. К куртке снизу привязали шнурками «кальцони». Теперь настала очередь чулок и «брэ» — брюк до колен. Поверх них привязали не очень объёмный гульфик. Наряд завершил кафтан с буфами на плечах и объёмными рукавами, а также пояс, к которому пристегнули шпагу. Кошелёк Караваджо благоразумно спрятал под кафтан. Осмотрев себя в зеркале и надев на свою курчавую шевелюру нечто среднее между плоским тюрбаном и пышным беретом, Караваджо сделал пару хороших глотков из кувшина с вином и отправился искать приключений.

Спящий, хорошо начитанный по исторической тематике, знал кое-что о жизни в Италии на исходе средневековья. Сопровождая Караваджо во сне в его передвижениях по Риму, по его злачным местам и местам развлечений, ОН теперь как бы воочию наблюдал знакомую ему по литературе римскую действительность того времени.

Раздробленная на множество мелких государств, Италия на рубеже 16 и 17 веков все ещё оставалась в состоянии, как формулируют некоторые исследователи, «запущенного морально-нравственного кризиса». В поисках лучшей доли в Рим стекались как талантливые умы и мастера, так и обездоленные со всей страны. Город был переполнен ворами, грабителями, нищими попрошайками, куртизанками и проститутками. Находиться на улице не только ночью, но иногда и днём, было небезопасно. Поэтому Караваджо, несмотря на формальный запрет на ношение оружия, никогда не выходил на променад без шпаги.

Господствующими чертами поведения римлян той эпохи были «эгоизм и себялюбие». Нормой жизни стала жестокая месть чуть ли не за любую обиду. Кровная месть, привнесённая на Апеннинский полуостров варварами-германцами, разгромившими Западную Римскую империю более тысячи лет назад, укоренилась в Риме настолько, что стала не только обязательной нормой жизни. Судебными решениями она была возведена, по сути, в ранг обязанности римлянина. Отказ от кровного мщения за обиду считался позором, и суд в этом случае нередко становился на сторону ответчика-обидчика, а не истца, презревшего своё право на кровную месть.

Гипертрофированный характер приобрело в Риме понятие чести. И в верхах общества, и у простолюдинов. Слово «честь» было у всех на устах по любому поводу, но каждый трактовал его исключительно в эгоистическом ключе, часто маскируя им свои пороки.

Сам по себе Художник был человеком с высоко развитым чувством собственного достоинства, презирающим обман, шулерство, мошенничество, воровство. Впрочем, он был порядочным в той мере, в каком порядочность понималась в тогдашнем Риме. И все же, находясь в среде людей, исповедующих эти пороки, он нередко оказывался в роли борца за справедливость и попадал в конфликтные ситуации. Сам он без достаточной причины редко начинал большую бузу. Но если кто-то из его друзей или спутников затевал драку, Караваджо самоотверженно поддерживал приятеля, невзирая на то: прав тот или нет. Нередко случалось, что в полицию попадал он, а не зачинщик ссоры. Так его несколько раз подставлял Лонге — его частый спутник по прогулкам по ночному Риму, всегда и везде искавший острых ощущений бузотёр.

Для Караваджо поводом для драки был также любой намёк на его внешность и невысокий рост. Будучи человеком от природы очень эмоциональным, он в конфликтах нередко обнажал шпагу, а иногда и использовал её. Спящему привиделась сценка, знакомая ему из литературы, когда Караваджо в ответ на оскорбление ударил противника шпагой по лицу. Правда, плашмя, но кровь появилась и Караваджо был препровождён в полицейский участок. Следствием этого происшествия станет вскоре его бегство из Рима.

Стремление простолюдинов Рима любыми способами вырваться из нищеты, привело к невероятному расцвету в городе азартных игр и тотализаторов. Правительство пыталось с этим бороться. Ремесло игрока было объявлено позорным занятием. Но удачливые игроки становились кумирами бедноты и ряды искателей счастья только умножались.

Сама природа эмоционального до экспансивности Караваджо делала его азартным игроком. Кроме карт, он любил играть в «мяч» — некое подобие примитивного тенниса. Проигрывать не любил, подтасовки пресекал без промедления, и это приводило к выяснению отношений между игроками, к оскорбительным пререканиям с болельщиками соперника, в конечном счёте — к потасовкам.

Спящему порой казалось, что ОН не только наблюдает за Художником, но и принимает участие в его буйных пирушках. ОН знал о преждевременной и таинственной смерти Караваджо и очень о ней сожалел. Во сне ОН не раз примерял на себя роль чуть ли не ангела-хранителя, предупреждающего Художника об опасности. Желание не допустить трагедии было столь велико, что сценки, где ОН спасает Художника от смерти, вновь и вновь его посещали. Чаще это происходило на улицах города. Своими криками ОН старался привлечь внимание Караваджо к опасности. И это ему удавалось до поры, до времени. Но однажды ОН ничего не смог сделать.

Ему привиделась грязная, полутёмная траттория, где веселился Караваджо в компании своих приятелей. Он весел, с ним его лютня и он, откликаясь на просьбы сотрапезников, играет и поёт. Сидящие за столом дружно ему подпевают. Но не всем в кабаке это нравится. Из зала сыплются оскорбления и угрозы, требования прекратить «козлиное блеяние». Им отвечают не менее вызывающими криками и издевательскими куплетами хором о «глухих баранах». Внезапно Спящий замечает за спиной поющих тень с клинком в руке. В предчувствии опасности у него в бешеном ритме заходится сердце, и ОН кричит Художнику: «Микеле, оглянись, берегись нападения сзади!». Но Караваджо его не слышит, он весь поглощён противостоянием с критиками его певческого таланта. А он его за собой признавал. Снова и снова Спящий выкрикивает своё предупреждение, но тщетно. Его крики заглушаются пением.

ОН чувствует, что задыхается от волнения, от страха за Караваджо, от натуги, с какой кричит… Но вот картинка расплывается и затягивается уже привычной ему серо-чёрной пеленой.

ПАЦИЕНТ ПАЛАТЫ № 21

Дежурная медсестра на посту, услышав зуммер тревоги из палаты № 21, бегом бросилась к ординаторской.

— Семён Иванович, двадцать первая, коматозный, — резко распахнув дверь в кабинет, крикнула она на бегудежурному врачу.

На экранах мониторов они увидели, что пульс больного подскочил до 110, давление до 170, другие приборы, подключённые к голове, фиксировали оживление процессов в мозгу. Врач не успел ещё разобраться в показаниях, как с койки прозвучал хриплый крик скороговоркой: «Michele! Boda! Lama! Attento all’attacco da dietro!». И сразу же: «Attento da dietro, Michele! Guardaге in dietro!».

Врач и сестра переглянулись и какое-то время напряжённо ждали продолжения, внимательно наблюдая за больным. Лицо его оставалось совершенно неподвижным, только на шее и на висках чётко проступили интенсивно пульсирующие кровеносные сосуды, и ускорилось дыхание. Показания приборов держались на высоких значениях ещё около минуты и затем медленно вернулись к изначальным.

— Ты запомнила, что он сказал? — обратился врач к сестре.

— Не уверена, что-то вроде: «Микеле, атэнтцьоне, — припоминала она, — какая-то атака что ли, дьетра, ещё кажется. Похоже на итальянский».

— Да, да, кажется, именно так, а ещё: «бада, лама, атэньцьоне дьетро». Запиши, чтобы не забыть, а также все показания приборов в тот момент, — приказал врач и, повторяя в задумчивости слова больного, приступил к его осмотру.

Оставив сестру в палате продолжить наблюдение за больным, врач отправился в ординаторскую, где имелась довольно приличная полка с медицинскими справочниками и словарями. В своё время, в годы учёбы в мединституте, ему легко давался курс латыни, который вёл хорошо владеющий современным итальянским языком преподаватель. И сейчас врач уловил во фразе больного знакомое звучание. Он почти не сомневался, что это был итальянский язык. А слова как будто несли какое-то предупреждение.

Он быстро нашёл то, что искал. Фразу больного можно было перевести так: «Микеле, осторожно, кинжал сзади, оглянись, берегись нападения».

Назавтра врачи отделения обменялись своими догадками и предположениями, что означала эта фраза. Не исключалось, что больной во сне вновь пережил потрясение, случившееся с ним перед тем, как он потерял сознание в электричке, и приведшее его в состояние летаргического сна. То, что фраза была произнесена на итальянском, подтверждало предположение, возникшее ещё в районной больнице, о том, что проблемный пациент является иностранцем, скорее всего, итальянцем.

И для всех стало очевидно: летаргический больной видел сны. По мнению одних, это можно было рассматривать, как признак грядущего пробуждения. Другие полагали, что дело близится к критической фазе заболевания, исход которой непредсказуем.

***

Возбуждение, которое ОН пережил во сне в связи с желанием предотвратить смертельную опасность, угрожавшую Художнику, вернуло тематику его сна к картине «Положение во гроб». В его сознании трагические судьбы Художника и этой его картины были явлениями одного порядка и были неразрывно связаны. Обе они завершились смертью: буквальной смертью Караваджо и фактической смертью картины — ее забвением, последовавшим вслед за отправкой её в церковные подвалы на двухвековое заточение. И произошли эти события почти одновременно.

После драки с известным и влиятельным римским нотариусом, в ходе которой Караваджо нанёс ему удар шпагой по голове, он был вынужден покинуть Рим. (По мнению некоторых авторов конфликт возник между претендентами на одну и ту же известную в Риме куртизанку). Спустя недолгое время в город пришли вести о таинственной гибели Художника.

Церковь воспользовалась отъездом Художника, чтобы избавиться от его картины «Положение во гроб». Переписанное после критики церковников полотно, было выставлено в одной из римских церквей и пользовалась популярностью у прихожан. Высоко оценивали его даже враги Караваджо. Но отцов церкви смущал реализм картины, её потрясающая жизненная достоверность. Под предлогом демонстрации картин на библейские темы других художников её просто извлекли из ниши в церкви и снесли в подвал, где она будет оставаться в течение последующих двух веков. А чтобы пресечь возмущение верующих, недовольных удалением полотна, в освободившуюся нишу в 1608 году поместили выдающийся триптих молодого Рубенса, к тому времени уже также успевшего завоевать любовь римских граждан.

ОН знал эту историю изгнания картины «Положение во гроб». И она всегда воспринималась им, как действительное погребение. Ещё в реальной жизни в его никогда не спавшем воображении возникала картина, как монахи, повернув огромное полотно набок (этого требовали низкие своды церковных подвалов: в высоту картина достигала трёх метров, в ширину — двух), тащат его без должного почтения по каменным сырым темным переходам в скудном свете смоляного вонючего факела. При этом фигура Христа оказывалась перевёрнутой головой вниз и это обстоятельство воспринималось им особенно болезненно.

А сейчас во сне, травмированное смертью Художника подсознание, демонстрировало ему перенос не картины, а его самого в сырое подземелье. ОН был готов к чему-то подобному ещё тогда, когда стоял рядом с полотном на выставке, ощущая могильные запахи, когда обнаруживал себя во сне в мастерской Художника на месте Христа на холсте картины. Сейчас произошло совмещение этих двух проекций, и процесс его погружения в могилу преобразился в мучительное волочение его обнажённого полумёртвого тела по церковным подвалам.

Четыре монаха тащили его за руки и за ноги по подземным переходам. Впереди кто-то шёл с факелом, его отблески скользили по стенам, сочащимися мокрой зеленоватой слизью. Его сотрясала дрожь, глаза заливал холодный пот. ОН был крупным человеком, и временами худосочные носильщики не удерживали тело на должной высоте от пола, и оно шаркало по влажному, грязному камню. ОН содрогался от этих холодных, мокрых соприкосновений, но боли не чувствовал. Наконец, его бросили на голый холодный пол, ногами подтолкнули вплотную к столь же холодной и мокрой стене. И сразу же ушли. Он ещё какое-то время слышал гулкий стук и шарканье грубой обуви его могильщиков по каменным плитам пола, видел все удаляющиеся и уменьшающиеся пляшущие отблески факела на стенах. А затем наступили полная темнота и тишина. ОН с облегчением глубоко вздохнул и задохнулся промозглым воздухом каменной могилы. Раскашлялся так, что в его мозгу как будто что-то лопнуло, и подсознание выбросило перед ним картину Курта Гольбейна «Мёртвый Христос во гробе». Глаза Спасителя, которые ранее он видел на репродукциях картины чуть прикрытыми веками, теперь были распахнуты и смотрели ему прямо в душу, как бы спрашивая: «готов ли ты последовать за мной?». Но он был атеистом до последнего атома своё тела даже в смертный час и не преминул уточнить:

— «Последовать» — в смысле уверовать в тебя или предлагаешь истлевать вместе с тобой в могиле? Я бы предпочёл первое, но, похоже, поздно…

Прежде, чем его сознание заволокла уже привычная ему чёрная патока безвременья, успел ещё подумать:

— Ну вот и все. Нашёл своё последнее пристанище. Сейчас вся жизнь должна пронестись перед моими глазами. Наконец, приоткроется тайна моего детства.

ОН всегда сожалел, что его память почти ничего — ни хорошего, ни плохого — не удержала из этого раннего периода его жизни. Последней надеждой вспомнить хоть что-то была его вера в этот стереотип представлений живых людей о последних минутах умирающего, когда якобы должна развернуться подробная лента всей прожитой жизни.

ЭКСПЕРИМЕНТАТОР АЛЁША

Внимательное наблюдение за больным палаты № 21 продолжалось. После его тревожного крика ждали каких-то новых проявлений жизни. И через несколько дней они были замечены. Но они были совсем не такими, какие ожидали увидеть те, кто ждал улучшения его состояния. Вместо проявлений положительной динамики тело вдруг стал сотрясать озноб, лоб покрыл холодный пот. Полагали, что начался переход из состояния летаргического сна в коматозное. Самостоятельное дыхание стало совсем малозаметным, пульс трудно уловим. На внешние раздражители организм не откликался. Подключили ИВЛ — аппарат искусственной вентиляции лёгких. Угасание жизни сопровождалось быстрым охлаждением тела. Оно покрылось настолько ледяной на ощупь испариной, что сестра, притронувшаяся рукой в медицинской перчатке к его лбу, в испуге вскрикнула. Прошло несколько дней и состояние летаргического больного палаты № 7 снова стабилизировалось

Врачи постепенно утрачивали интерес к этому пациенту и все реже заглядывали к нему в палату. И если ранее в ординаторской лечащему врачу пациента палаты № 21 приходилось ежедневно отвечать кому-нибудь на вопрос: «Как он там?», то теперь это происходило лишь от случая к случаю.

Лето — время практики для студентов медвузов. Алёша Ветров принадлежал к числу студентов, которых нередко называют «ботаниками». То есть был он немножко не от мира сего, увлекающийся идеалист. Он собирался стать нейрофизиологом и на практике в клинике очень заинтересовался случаем с больным палаты № 21. С разрешения заведующего отделением он буквально дневал и ночевал рядом с «летаргиком».

Он перепроверил все показания, повторно провёл анализы, в том числе те, которые ранее не проводились, изучил химические формулы всех лекарств, которыми потчевали больного. В главной российской библиотеке нашёл несколько старинных медицинских манускриптов, где описывались случаи возвращения к жизни летаргических больных. Он очень сожалел, что не уделял раньше должного внимания изучению иностранных языков, но кое-какие рецепты из немецких и французских средневековых трактатов он извлёк, благодаря добросовестной зубрёжке в институте латинской медицинской терминологии. Зачёт по латыни он сдал лучше всех в группе.

В лаборатории больницы Алексей так увлёк своим энтузиазмом заведующего, что ему разрешили иногда проводить химические эксперименты и даже позволяли иногда пользоваться центрифугой. Практикант поставил перед собой задачу вывести находящего в летаргическом сне из этого состояния и вернуть его к активной жизни. Принёс из дома триммер и, проявив незаурядные навыки брадобрея, привёл Старика во вполне приемлемый вид. Помогал нянечке переворачивать и обтирать больного во избежание образования пролежней. Заметив, что медсестра, отвечающая за кормление пациента, делает это наспех и без должного тщания, он взял эту процедуру на себя, стал кое-что из еды приносить из дома.

Но обязанности санитара никак не могли удовлетворить будущего врача. Он разрабатывал тактику вывода летаргического больного из состояния сна. Он обратился к заведующему отделением со своими предложениями. Тот отнёсся одобрительно к поискам практиканта, но проводить какие-либо серьёзные эксперименты посчитал преждевременной затеей.

Алексей был готов тайно проводить свои опыты, но кроме Спящего в палате были ещё два пациента, и он не решился приступить к делу. Но «ботаники» везучие люди. В том крыле здания, где находилась палата Спящего, начинался ремонт и больных «распихивали» по другим палатам. Но и их не хватало. Использовали даже подсобные, более-менее пригодные, помещения. И Алёша сообразил, что можно воспользоваться случаем, для отдельного размещения Спящего. Он нашёл на первом этаже небольшую узкую комнатку под номером 7, которая образовалась в результате деления капитальной перегородкой технического помещения. Там сейчас хранилась кое-какая устаревшая медицинская аппаратура, но при компактном её размещении в углах у окна освобождалось достаточно места для одной кровати, тумбочки и стула. Для летаргического больного особой стерильности не требовалось и практиканту разрешили временно перевезти туда Спящего

В тайне от всех Алёша приступил к своим экспериментам. Он вводил больному перорально и ректально препараты, как известные, но ранее не применявшиеся в подобных случаях, так и смеси собственного изобретения. С применением грелки и сухого льда резко менял температуру тела, пропускал через него слабый ток. Результат был нулевым, что чётко фиксировали многочисленные датчики, подключённые практикантом к телу и голове больного. Алексей воспользовался оборудованием, обнаруженным им в комнатке. Хотя приборы были старыми, но многие работали вполне сносно.

Под влиянием средневековых алхимиков и эскулапов Алёша пришёл к выводу, что путь к «оживлению» летаргического больного проходит через его сосуды. Нужно было обогатить кровь дополнительными химическими элементами. А для этого требовалось ставить больному капельницу, чтобы ввести в вену соответствующий раствор. Алексей разработал состав такого раствора, который, по его мнению, мог вскрыть резервы мозга и одновременно запустить физическую активность тела.

Но сосуды больного были столь вялыми, практически незаметными, что он не рискнул бы даже попробовать ввести в них иглу. Нужна была помощь искусной процедурной сестры, чтобы поставила катетер, к которому он смог бы уже сам подключить систему.

Ботаники-мальчики, как правило, нравятся таким же ботаникам-девочкам. Среди медсестёр клиники была такая — романтичная, не всегда понятная окружающим, но неизменно доброжелательная особа лет тридцати. Лена увлекалась эзотерикой. В сестринской про неё говорили: "с закидонами, но своя, не продаст". Больные её обожали за неизменно весёлый нрав и ловкость, с какой она выполняла самые болезненные процедуры. С первого дня появления Алёши Ветрова в больнице они с Леной общались так, как будто были знакомы ранее не меньше ста лет. Именно она первая стала называть его просто Алёшей вместо прежнего официального имени — Алексей Леонидович, каковым его представил коллективу завотделением.

Медсестру Лену покорило отношение юноши к спящему пациенту, его желание вернуть больного к жизни. Она была единственной, кому он шёпотом рассказывал о том, какие манипуляции выполняет и получал от неё горячее одобрение. Сердобольность вообще была свойством её натуры. Она возмущалась врачами, фактически признавших обречённость спящего пациента. Как-то в разговоре у них зашла речь о том, что у этого человека, возможно, нет родственников. И они единодушно решили, что выполнят их роль в час его кончины, если родственники к тому времени так и не обнаружатся.

Поэтому Алёше Ветрову не стоило больших трудов уговорить Лену как-нибудь незаметно поставить катетер. Ради спасения страждущего она была готова пойти ещё и не на такое. По его же просьбе она незаметно внесла в палату стойку для капельницы и закачала в банки с физраствором препараты, изготовленные юношей. Их легко можно было спрятать среди техники в комнате у окна.

Под разными предлогами практикант время от времени задерживался в отделении, а слишком припозднившись, и оставался там на ночь, напрашиваясь в помощники дежурному врачу. Первую капельницу он подключил к катетеру после отбоя в больнице. Для начала он установил самый минимальный режим дозирования. По его расчётам полный цикл капельницы должен был завершиться не ранее, чем через два часа. Он и просидел все эти два часа рядом с больным, не спуская с него глаз.

Первый опыт не дал результата, впрочем, на немедленный эффект юноша и не надеялся. Боясь разоблачения своих своевольных действий, Алексей тем не менее повторил капельницу ещё несколько раз, постепенно увеличивая дозу своего снадобья. Ему везло — в процессе этих процедур ни дежурная сестра, ни дежурный врач не заглядывали в палату, целиком полагаясь на самого практиканта. Да следы своего «преступления» он старался быстро и аккуратно ликвидировать: снимал и выносил на мойку банки из-под своей «алхимии», как называла Лена его микстуры.

В тот вечер, сделав очередную капельницу, Алёша отправился в соседнюю палату, где приметил свободную койку, чтобы прилечь. Спать не хотелось, он закинул руки за голову и задумался, как быть, если его тайный эксперимент не даст результата. С какого-то момента его стал раздражать посторонний шум, что-то вроде монотонного бормотания. Он подумал, что в палате кто-то бредит. Сел на кровати, прислушался, шум шёл из коридора. Наверно, больные, страдая бессонницей, где-то языки чешут. Он вышел, бормотание стало громче. Пошёл в одну сторону, звук стал отдаляться, вернулся, пошёл в другую. Он не поверил своим ушам. Шум шёл из седьмой. Кому пришло в голову устраивать разговоры у постели полумёртвого человека?

С тех пор, как практикант стал осуществлять свои манипуляции со Спящим, он оставлял дверь палаты открытой, если находился где-то рядом. Мало ли какой эффект окажет капельница. Так было и в этот раз, дверь в палату он оставил приоткрытой. И оттуда звучал монотонный голос. Он вошёл и замер в изумлении.

Голос шёл с кровати и был приглушен и неразборчив из-за дыхательной маски. Практикант снял маску. Полилась, вполне разборчивая, местами даже рифмованная, русская речь, напоминающая классическое монотонное чтение авторами своих стихов. Алёша сообразил сразу включить диктофон на своём телефоне, положил его рядом с говорящей головой и бросился в ординаторскую за дежурным врачом.

Спящий говорил с перерывами ещё минут сорок. Приборы высвечивали обычные для спящего показания давления, пульса, температуры. Дыхание стало более заметным, больной дышал самостоятельно. Дежурный врач записал в журнале, что у летаргического пациента было замечено состояние близкое к бредовому. Он затруднился назвать причины такого явления.

Единственный, кто не то что догадывался, но был абсолютно уверен, в чем причина такого изменения состояния пациента седьмой палаты, был Алёша Ветров. Вместе с дежурным врачом он прослушал запись монолога Спящего. Это не было бредом в полном смысле слова. Речь отличалась местами чёткой ритмической упорядоченностью. Она состояла из отдельных более или менее продолжительных кусков, между которыми говорящий от несколько секунд до минуты как бы отдыхал.

Оратор явно тяготел к рифмованию своей речи. И врач, и практикант, мало что понимали в стихотворчестве. А тематическую составляющую монолога врач определил, как «бред философствующего пенсионера пессимистического настроя». Юноша возразил:

— Почему бред? Может это просто размышления пожилого человека о жизни?

— Может и так, — не стал спорить врач. — Проснётся, спросим.

МОНОЛОГ СПЯЩЕГО

Было ли это связано с манипуляциями Практиканта или самостоятельно вскрылись внутренние резервы организма, но из сновидений Спящего исчезли без остатка все его средневековые приключения. ОН уже не видел себя в подвале, но в его подкорке по-прежнему сидела мысль о том, что ОН находится в предсмертном состоянии, и вот-вот должны предстать перед ним картины всей его жизни, начиная с детства.

Но вместо этого подсознание вернуло его к давним размышлениям о жизни и смерти, которые он однажды решил записать. Это случилось после его возвращения из очередной больницы, где ОН попал в палату с любителями пофилософствовать как раз на эти темы. Высказался тогда и ОН.

Продолжая дома раздумывать над этими вопросами, ОН ловил себя на том, что его опять подводит память. Проблема слабой от рождения памяти усугублялась сильным атеросклерозом в связи с ишемическим заболеванием. Ему трудно было удержать нить своих мыслительных конструкций, и ОН начал их записать. Из опыта своей предшествующей жизни ОН знал, что иногда самый верный способ запомнить или изложить мысль предельно ясно и лаконично — это попытаться подчинить ее рифме. Поиск рифмы, как ничто другое, помогал ему конкретизировать, дисциплинировать мысль, позволял избавиться от многословия.

Это было увлекательное занятие — рифмоплетство (ОН стеснялся называть это стихосложением). Десятки, раз повторяемые им в поисках рифмы строки, крепко впечатались в память и теперь стали всплывать в его голове. Работая в поисках рифмы и ритма, ОН много раз проговаривал отдельные строки и целые строфы вслух, и этот процесс воспроизведения текста зафиксировался в его мозгу. Микстура Алёши, вероятно, вскрыла именно этот закоулок памяти и некогда созданные им «перлы» сейчас вновь озвучились:

…порой несносен этот мир:

условностей дурацких казематы

и выживанья ради труд-вампир

пьют время жизни без остатка…

Жить без оглядки человеку не дано.

Свобода воли — утешенья жалкий фетиш,

иллюзий флёр развеялся давно…

Смысл жизни? В никуда ты метишь…

Для большинства прожитые года,

как холм осыпавшихся листьев дуба.

Сметёт их дворник в три ведра,

не потянуть им даже пуда…

Жизнь! — лишь эпизод

в существованьи Вечной Смерти…

Свет! — Тьмы лишь отблеск

в непроглядном мраке.

И в бесконечном Времени

всего лишь парадокс

так чтимый нами Человечий Разум…

Покинуть праздник жизни

мы все обречены.

Кто с радостью уходит,

а кто с тоской в груди.

Бессмертие кому-то

могло бы стать наградой,

иной же в смерти видит

желанную отраду…

Десятки миллиардов,

пожалуй, больше сотни,

разумных особей

Земля произвела

за время своего существованья.

Коль поглощаешь всех,

зачем их родила?…

Ты тыщи лет и век за веком

и в возрастающих количествах

плодишь миллионы полчищ,

во Тьму безропотно бредущих

тропою,

кем-то названную — Жизнь….

Как ты прожорлива Земля,

как ненасытна.

За поколеньем поколенье поглощаешь целиком.

Подсела всласть на плоть людскую,

под корень косишь день за днём…

В Большой Природе сообразно все,

подчинено неведомой нам цели некой.

Сомнений нет — есть смысл и в том,

что с Разумом она прощается легко.

Напрасно воображаем мы, наверно,

себя Венцом и квинтэссенцией Творенья,

коль быстро превращаемся в утиль…

Миллионы их из года в год,

походкой согбенной бредущих,

за Света Край, в неосязаемую Тьму,

существованья цикл земной

почти что исчерпавших,

и в жизнь закончивших азартную игру….

На небо звёздное мы взгляд бросаем часто.

И равнодушно, в общем — то,

чего греха таить.

Но вряд ли есть средь нас

один хотя бы,

кто мыслью не пытался бы

нащупать Тайны нить:

В чём заключался Промысел

Божественный Создателя?

Непостижима пропасть ведь

меж сроком жизни мизерным

и Вечностью космической –

Вневременной субстанции –

от века что присутствует

в материи-пространстве…

Творения подобного,

не то что совершеннее,

чем Разум человеческий,

в Природе не найти.

Не может быть сравнения

с иным Творца изделием

по мощи созидательной,

чтоб Разум превзойти.

Скажи ж, Создатель, отчего

творенью эксклюзивному

назначил плоть ты хилую,

столь быстрому которая

подвержена старению…

Как скуден временной паек –

ничтожный жизни человечьей срок!

В пределах сотни лет всего,

За редким исключением!..

В непогрешимости Творца

сомнений быть не может,

ОН никогда не совершит

бессмысленных поступков.

Но почему же странно так,

Преблагой — Многосложный,

тобой устроен мир Земной

и человека Бытие?…

Непостижима Воля Божья?

Согласны долго были мы

на слово только Тебе верить

устами божьих слуг земных.

Что, дескать, есть и всегда был

во всех деяниях Твоих

Тебе известный только Смысл…

Но Разум дан Тобой нам не для веры!

Для постижения явлений точной сути.

И кое в чём мы даже преуспели,

но Тайна все лежит под толщей мути…

Своей недолговечности мы ищем объяснение

и мысль крамольная нет — нет, да и явится порой.

Земляне! А не наивно ль наше заблуждение:

Венец развития Природы, дескать, мы…!

А если у неё Венец другой?…

Не потому ли к Разума носителям земным

так откровенно равнодушен

Созидатель Всемогущий,

что совершенней Разума

ОН что-нибудь слепил

и новой забавляется теперь игрушкой?…

Не может быть у Абсолюта Бесконечного

в его Твореньи Вечном

ни вершины, ни венца!

Спешить не будем мы, однако,

расставаться с заблуждением,

коль согревает эта мысль людей сердца…

Живой природы свойством быть

Бессмертие не может.

Творец Бессмертье придержал

для личных своих нужд.

И жизнь с тех пор усеяли

смертельные колдобины…

Несправедливость эту чтобы врачевать,

прописан человеку бессмертья суррогат –

Жизнь вечная души, хотя бы и загробная,

как утешение-снадобье, для тех, кто небогат….

Мы редко проживаем жизнь до тла.

Судьба сквозь время тащит нашу особь.

Не знает Хронос ни добра, ни зла,

существованья безразличен ему способ…

Десятки лет всего! Два-три десятка тысяч дней!

А большего Вселенная нам отпустить не может.

Целесообразно сочленение всех её частей.

Но нас амбиция прожить подольше гложет…

Над Монолитом Вечности не властен человек.

Но тешит себя мыслью о своей над ней победе…

Когда спешили мы взрослеть,

года текли рекой равнинной,

а нам хотелось утереть

нос жизни старших — скучной, длинной.

Казалось, можем не успеть

на поезд, мчащийся сквозь время,

но оставалось лишь терпеть

занудный ритуал взросления…

Потом лет сорок вскачь, галопом

(Семья, карьера, денег зов…),

мелькнули годы, будто залпом

гранёный дёрнул за углом.

Летят года в Небытие стрелою,

и ведь мишень не так уж далека.

Просить судьбу промазать бесполезно,

Бессмертья дерево засохло на корню,

когда садовника Творец изгнал из Рая,

(Адама, то бишь, что у Евы

в тот злополучный день пошёл на поводу) …

Что в самом деле есть ты, человек?

Кто Демиург твой, кто Создатель?

Мистического Бога ль ты продукт творенья?

Пришельцев генетический экспромт?

Одно — отбыть в миры иные

Венцом Божественного акта,

с надеждой, что и в Ада тьме,

пребудем под его приглядом….

Другое — быть звеном развитья

непознаваемых природных сил,

одною из бесчисленных конструкций,

Хаос на Вечности шкале что разместил…

Физ. — хим. реакций результат?

Случайных компонентов смесь?

Тогда наш ждёт простой распад

и превращенье в мути взвесь.

И, наконец, покинуть мир

с сознаньем, что ты просто клон,

экспериментов плод иль игр

пришельцев, вторгшихся в наш дом?..

Не верю я в Божественную лепку,

науке доверять привык я больше,

но отходя, хотел бы быть уверен:

пусть сгинет тело, но душе

Приют найдётся и за Гранью Света…

Не надо Рай, пусть будет Ад,

стерплю любые истязанья,

не признаю Души распад,

не выносим такой расклад

для человечьего сознанья…

Средь миллиардов, живших и живущих,

наверное, найдётся крайне мало тех,

кто хоть бы раз представить не пытался,

как будет там, куда Судьба уносит всех…

Себе картин я мрачных не рисую.

И был бы счастлив не найти там ничего,

что отражало б то, что было жизнью,

а там хоть Ад, мне будет все равно…

Энергетическим я вижу себя сгустком,

физических полей неосязаемым клубком,

свободным от телесной человека сути,

что держит его душу под замком…

Неведома нам Логика Природы,

Вершителя судеб нам не понять.

Заложена в инстинкты лишь готовность

Приоритет Небес во всем признать….

Прибрать тебя к рукам

однажды Смерть захочет.

Нет ничего здесь личного,

Творца обычный бизнес.

Согласие твоё?

С какой, скажите, стати,

коль не давал его ты на зачатье?…

НОЧНЫЕ ТРЕВОГИ В БОЛЬНИЦЕ

Скорая подрулила к приёмному покою чуть позже 10 часов вечера. Уже было совсем темно. Но подъездная площадка была ярко освещена. Фельдшер и водитель ловко выкатили носилки с больным и передали их вышедшим навстречу санитарам. Фельдшер отправилась оформлять документы, а водитель, отогнав машину от крыльца, развернулся и припарковал её на противоположной стороне подъездной площадки под двумя старыми липами. Потом вышел и распахнул двери салона и кабины, чтобы выветрить медицинское амбре из машины.

Он огляделся, никого рядом в этот час не было видно. Погода была пасмурная, накрапывал мелкий дождь. Водитель помнил, что туалет в этом приёмном отделении находится буквально у входа и решил воспользоваться удобством. Кто его знает, как сложится сегодня смена, а с фельдшером, женщиной, не всегда удобно решать свои проблемы, связанные с хроническим простатитом. Он захлопнул дверь кабины, а вторую дверь лишь сдвинул, оставив небольшой промежуток для тока воздуха, и направился к зданию. На крыльце у входной двери ещё раз оглянулся. Все было в порядке. Так всё это он и описал через полчаса сотрудникам полиции.

Едва водитель скрылся в помещении, как из-за лип и кущи кустов за ними появился человек в синей паре с погончиками малинового цвета. Он проверил открыта ли дверь кабины, затем плотно задвинул дверь салона и вскочил в кресло водителя. На малых оборотах двигателя осторожно отвёл машину от крыльца и направил ее на выезд с территории больницы. Вахтер на воротах поленился выходить под дождь и поднял шлагбаум.

Ни одного свидетеля этого угона обнаружить впоследствии не удалось. Брошенная машина скорой помощи была найдена в целости и сохранности через полчаса недалеко от Курского вокзала. Правоохранители предположили, что это был элемент очередного квеста какой-нибудь тусовки отвязанной молодёжи или хулиганская выходка пацанвы.

Вторая тревога в больнице началась в семь утра, когда вышедшая на смену санитарка-кастелянша собралась переодеться в рабочий костюм и не обнаружила его в своём загашнике в санитарной комнате. Начались суматоха и разбирательства.

***

Практикант прибыл в больницу к началу пересмены медицинского персонала и, как всегда, сразу направился в палату № 7. Обнаружив пустую постель, голый матрас без простыней, он расстроился. Его первой и естественной мыслью было, что больной скончался, и его уже увезли в мертвецкую. Алёша почувствовал укоры совести. Не его ли микстуры сгубили пациента, стали причиной его смерти? Он повинен в преждевременной смерти человека. Виной всему его подпольные капельницы. Дурак, мальчишка, самонадеянный экспериментатор — вот он кто! Довёл человека до смерти!

Повесив голову, он направился на второй этаж, в ординаторскую, чтобы узнать, когда и как наступила смерть его подопечного.

— Когда это произошло? — спросил Алёша, войдя в комнату, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Да только что. Тётя Даша пришла не работу, а переодеться не во что. Кому-то другому её фасончик приглянулся, — со смешком откликнулся один из молодых врачей.

— Вы о чём? — не понял практикант, — я не в курсе, только пришёл.

— Мы все только пришли. Форменную одежду у тёти Даши спёрли.

— Я про пациента из седьмой, — сказал Практикант озадаченно.

— А что с ним? — сразу несколько человек из новой смены спросили почти хором.

— Когда он умер? Куда его увезли?

В комнате на какое-то время наступила полная тишина.

Потом сразу несколько человек сорвались со своих мест и бросились из ординаторской. Один из них на ходу многозначительно предупредил:

— Ну, если ты так шутишь, практикант ….

— А вы, что — не знали? — удивился юноша и вместе с остальными врачами поспешил в палату № 7.

Там и было констатировано исчезновение пациента. На вопрос завотделением, куда подевался больной и почему о происшествии стало известно только сейчас, сменившийся дежурный врач ответил:

— Кошмарная ночь с этим угоном машины скорой помощи. Полиция, суета. Утром с техничкой разбирательство. Сестры ничего такого не заметили, не предупреждали. Экстренных больных под утро стали пачками подвозить. Признаю, палаты утром обошёл бегло, не во все заглянул.

— Так он, что, не умер? — неожиданно громко задал вопрос Практикант. Он был просто поражён происходящим.

— Представь себе, взял и сбежал, — с иронией сказал Завотделением. — Тебе, кстати, Алёша, спасибо, что поднял тему. А то, я смотрю, в нашем крайне дисциплинированном коллективе мы бы так никогда и не узнали, что у нас испаряются куда-то коматозные пациенты, — с сарказмом закончил он. Потом повернулся к остальным:

— Прежде, чем вызвать полицию, нам нужно самим разобраться. Прошу высказывать догадки, что здесь могло произойти и куда мог подеваться почти мёртвый человек?

По единодушному мнению врачебного персонала, больной был не в состоянии покинуть койку самостоятельно. Остаётся похищение? Но кому может понадобиться этот полутруп, а может, к утру он уже и был самым настоящим трупом?

Алёша вполуха слушал дедуктивные упражнения врачей. Им стало постепенно овладевать чувство радости. Пришло осознание того, что он поставил на ноги безнадёжного больного. Он ни минуты не сомневался, что тот ушёл самостоятельно. Гордость его просто распирала, но он не мог поделиться своим открытием, во всяком случае, пока не уляжется вся эта шумиха. Он был прирождённым учёным и поэтому, не позволяя себе ни минуты эйфории, потихоньку покинул собрание и приступил к скрупулёзному описанию всех своих действий. Он был «ботаником», не лишённым тщеславия и воображения. Он уже представлял себе, как, читая в будущем лекции студентам, будет оживлять их юморным рассказом об этой истории.

ИГОЛКА В СТОГЕ СЕНА

Информируя прибывшую полицию о том, что собой представлял исчезнувший больной, кто-то из врачей припомнил сказанные им слова на итальянском языке: «Берегись нападения сзади». Оперативники заинтересовались, рассчитывая передать ведение дела об исчезновении иностранца соответствующему силовому ведомству. Но завотделением добавил, что итальянское посольство отрицает пропажу в России гражданина Италии, и полиции самой пришлось заняться расследованием.

Следователем был назначен Роман Ильич Славин. Ему шёл пятый десяток. Это было его первое дело после возвращения в систему МВД.

Он вышел в отставку в девяностые вместе с некоторыми другими коллегами. Они уволились в знак протеста против гонений, которым подвергся начальник их отдела со стороны вышестоящих инстанций за беспристрастное расследование криминального бизнеса крупного политического деятеля. Этот их демонстративный шаг оказал влияние на разбирательство, начальник был реабилитирован. Протестантов пригласили вернуться. Некоторые так и сделали. Но не Роман Славин. Общая атмосфера в его ведомстве, на его взгляд, оставалась нездоровой. Он занялся преподаванием в частном юридическом вузе. Но когда в двухтысячные подули свежие ветры в системе, началось ее очищение, он откликнулся на приглашение генерала, которому доверял, и снова вернулся на следственную работу.

— Разомнитесь для начала после такого перерыва, — сказал ему начальник отдела, передавая Роману Ильичу тоненькую папку. — У нашей медицины случилась странная история: из больницы исчез коматозный больной, личность которого не установлена. Разберитесь. Судя по вашим прежним подвигам, — добавил молодой подполковник, — «свежая кровь» в системе, — вам должно хватить недели. А дальше перейдём к кое-каким «висякам», которые оказались не по зубам вашим предшественникам.

Роман Ильич был из тех работников, кто ведёт следствие «на ногах», а не на стуле в кабинете, полагаясь лишь на сведения, доставляемые оперативниками. Прибыв в больницу и ознакомившись во всех подробностях с ночными происшествиями, Роман Ильич заметил логическую связь всех трёх событий: исчезновение больного из палаты № 7, пропажа простыней и хищение рабочего костюма технички, а также угон машины скорой помощи. Все это было похоже на самостоятельное бегство пациента. Смущали лишь уверенные заявления медицинского персонала о его полной физической недееспособности для совершения подобного акта.

И тем не менее, версия о возможном похищении решительно отошла на второй план после посещения следователем каптёрки тёти Даши. Сесть в каптёрке было негде, и они вели разговор стоя. Женщина оказалась очень словоохотливой, и он уже собирался прервать её рассказ о том, как у неё организован сбор грязного белья для отправки в прачечную. В этот момент она шагнула в угол, где лежали серые мешки, и с удивлением воскликнула:

— Ой, а он почему-то развязан. Здесь у меня простыни. Я точно помню, что завязывала. Вот бирка, а я всегда прикрепляю её на уже завязанный мешок.

Она вытащила из общей кучи один из серых мешков. Горловина мешка действительно была открыта.

— В прачечной иногда ошибаются и возвращают не все стиранное белье, — «тарахтела» кастелянша, — Поэтому я записываю количество себе в тетрадку, а на тюк вешаю вот такую бирку с теми же цифрами.

Следователь выжидательно молчал.

— Мне надо пересчитать, — сказала женщина, — вот-вот придёт машина из прачечной. Можно уже? — обратилась она к следователю.

Тот кивнул заинтересованно.

Тётя Даша вытряхнула простыни из мешка и с невероятной скоростью вернула их назад, вслух считая. Потом недоверчиво сверилась с биркой.

— Неужели я сбилась со счета, — сказала она, — никогда такого со мной не было. Ещё раз посчитать что ли…

— Не надо, Дарья Николаевна, — сказал следователь. — Получилось на две больше?

— Да, на две штуки.

— Так и должно быть.

— Все логично, — думал он про себя. — Беглец обмотал себя простынями в палате, добрался сюда, засунул белье в мешок и надел ее рабочую одежду.

— Скажите, было что-нибудь ценное в карманах вашей куртки?

— Да, нет. Может, рублей сто мелочью. Не знаю, найдёте ли? Да бог с ними, с деньгами. Костюм был почти новый. Но мне уже выдали другой, как видите, — она поправила малиновый узкий стоячий воротничок униформы, — точно такой же.

Роман Ильич решил, что фотография костюма, являющегося копией украденной, не помешает в его деле, и попросил женщину стать у стены для съёмки. Но тётя Даша была женщиной плоть от плоти и попросила разрешения сначала привести себя в порядок у зеркала. Следователь сделал смартфоном несколько снимков с разных сторон. Женщина потребовала показать их ей. Морщась и недовольно качая головой, выбрала один и попросила "сбросить» его на её телефон.

— Ну, что ж, за неимением других "вещдоков" сойдут и эти снимки, — подумал Роман Ильич, выходя в коридор. Правда, есть многочисленные отпечатки пальцев в палате, но уйдёт уйма времени, чтобы их рассортировать и отделить те, которые принадлежат больному, от следов, оставленных медицинским персоналом.

Рядом с "загашником" тёти Даши находились туалеты. Он открыл дверь мужского. Слева тянулись кабинки, напротив двери было окно с закрашенными до середины рамы стёклами. Одна створка была приоткрыта явно для проветривания. Но табачный дым здесь был неистребим. Роман Ильич подошёл и распахнул окно настежь. Он увидел лужайку, за ней полосу кустарника. Слева — угол выступающей из фасада части здания, а за ним виднелась асфальтированная площадка перед входом в приёмное отделение. Следователь глянул вниз. Расстояние до земли было невелико.

Картина действий Беглеца была очевидна. Выбравшись через окно, он перебежал через лужайку и притаился за кустами в ожидании оказии или счастливого случая. И последний ему представился в виде мучающегося простатитом водителя машины скорой помощи, отбежавшим по надобности в туалет, не заперев двери кабины. Беглец добрался на этой машине до вокзала, сел в электричку и был таков. Найти человека без каких-либо документов в гигантском мегаполисе равносильно поиску иголки в стоге сена, думал следователь, покидая больницу.

Романа Ильича порой причисляли к «либералам» за некоторые его взгляды. Так, например, он допускал, что человек, за которым нет преступного прошлого, имеет право добровольно оставаться неизвестным для кого бы то ни было столько, сколько сочтёт нужным. Иногда даже в том случае, когда розыска требуют родные. Родные родным — рознь. И от некоторых иногда бывает желательно держаться подальше. Поиск вдруг исчезнувшего человека — не всегда необходимое и правое дело для следователя. Одно дело похищение человека. Поиск похищенного — прямая обязанность следователя. Но добровольное, не связанное с криминалом, желание человека изолироваться от той части общества, к которой он ранее принадлежал, — его естественное право. Однако здесь есть одна проблема, которая рушит всю эту мыслительную конструкцию. Чтобы убедиться в том, что человек просто добровольно скрыл себя от общества, а не был похищен, его нужно сначала найти.

Роман Ильич допускал, что Беглец может оказаться таким добровольным «затворником», и не захочет «материализоваться», выйти на связь с больницей, органами власти и прочее. В случае с его исчезновением из больницы картина складывалась следующая. Полностью отсутствовали какие-либо данные о нем в правоохранительных органах. Обращений родственников или кого бы то ни было с заявлением о пропаже человека не зарегистрировано. Будь у него желание вернуться к обычной жизни, он, пробудившись от летаргического сна, позвал бы кого-то или дождался появления в палате медицинского персонала. Но он этого не сделал, наоборот, встал с постели и сбежал. О возможном психическом отклонении, толкнувшем его на путь бегства, говорить не приходилось. Он действовал, как ясно мыслящий субъект: прикрыл простынями свою наготу, потом нашёл, где одеться, незаметно выскользнул из здания. Дождавшись за кустами, пока водитель покинет машину, угнал её и чётко проехал до вокзала, во всяком случае, камеры не зафиксировали нарушений им ПДД.

Конечно, можно подождать ещё какое-то время в надежде, что он где-нибудь проявиться или сам даст о себе знать. Но у следователя почему-то было ощущение, что вряд ли это произойдёт, во всяком случае, скоро. С какой стати, например, ему возвращаться в больницу? Выяснить, что с ним случилось? Возможно, но маловероятно для человека, хорошо знающего о своих хронических заболеваниях. Вернуться за документами? Он же не знает, что его вынесли из электрички без документов. Если захочет вернуть их, то обязательно первым делом отправится за ними в больницу. Но знает ли он в какой больнице находился? Он же был доставлен в неё в бессознательном состоянии. На табличке на входе в приёмное отделение, которую он мог наблюдать из-за кустов, не было названия больницы. Так что вероятность его появления здесь была невелика или оно не скоро состоится. Кроме того, ему проще обратиться в полицию с заявлением об утере документов. Следовательно, это направление нужно будет поставить на контроль, предупредить соответствующее ведомство, занимающееся восстановление документов.Но эти мероприятия будут полезны, если у беглеца будет желание вернуться к нормальной жизни. А если у него такого желания не будет, не захочет он являть себя миру?

Размышляя таким образом, Роман Ильич на автомате занимался конкретной розыскной работой. Его профессиональное кредо следователя заключалось в понимании неразрывной связи следствия и оперативной работы. Договорившись со службой безопасности больницы о "просеивании" посетителей и их фейс контроле, снабдив их фотографиями, которые сделал практикант Алёша в палате № 7, следователь отправился на вокзал.

В отделе полиции при вокзале не оказалось наряда, дежурившего в ту ночь. И ни одна из кассирш пригородных касс не смогла припомнить покупателя билета в синей одежде с малиновым воротничком. В какое время и в каком направлении ушла электричка, увозившая беглеца, можно было только догадываться. Рассылать по стране ориентировки на беглеца не было оснований, так как в преступлениях он не был замечен, и никто его не разыскивал.

Изучив материалы, поступившие в Москву из города Петушки, на станции которого был обнаружен пассажир, спавший непробудным сном в вагоне электрички, Роман Ильич установил имя машиниста того поезда. Через диспетчерскую он узнал время его очередной «ездки» в Москву и встретился с ним.

Это был человек предпенсионного возраста, житель Петушков, ветеран железнодорожного дела. Оказалось, что за исключением экстренных случаев он постоянно водит электричку по графику раз в два дня в одно и то же время и по одному и тому же маршруту. Но в ту ночь, когда в ней мог оказаться Беглец, и о которой спрашивал его следователь, была не его смена.

Роман Ильич поинтересовался насколько часто одни и те же люди пользуются предпоследней электричкой, доезжая до конечной остановки в Петушках, и не припомнит ли он кого-нибудь из них? Да, такие люди есть, ответил машинист. Это те, кто работает по суточному графику в Москве раз в два-три дня. Он знает некоторых и попробует уточнить, кто из них был в поезде в тот вечер, когда беглец мог там тоже находиться. Но их опрос может ничего не дать. Здесь ведь важен вагон, в котором находился беглец. Прошлый раз его нашли в третьем. А в каком он был три дня назад?

— Не исключено, что тоже в третьем, — рассуждал машинист. — Дело в том, что постоянно ездящие пассажиры, как правило, занимают один и тот же вагон. Это связано с расположением выходных турникетов в город или эстакады через железнодорожные пути. Люди занимают вагон, который остановится как можно ближе к этим выходам. Если «ваш герой» постоянно пользуется электричкой, то он был или во втором, или в третьем, или в четвёртом вагоне. Вот с пассажирами этих вагонов и нужно говорить, — закончил машинист, пообещав позвонить, если сможет узнать что-то о человеке в синей робе.

Роман Ильич решил не откладывать общение с пассажирами, пока их воспоминания о предыдущих поездках не потускнели. В тот же вечер он вошёл в пятый вагон от головы поезда, чтобы последовательно пройти остальные до кабины машиниста. Это была предпоследняя суточная электричка в Петушки. По расписанию её отправление совпадало со временем, когда Беглец мог уже быть на вокзале. Следователь собирался демонстрировать пассажирам фото синего костюма тёти Даши. Голову женщины он заклеил темным скотчем, чтобы люди не отвлекались на естественные вопросы типа: «А это что за женщина, если вы ищите мужчину?». У него также были с собой фото Спящего на больничной койке. Общение с людьми он собирался сопровождать придуманной им легендой.

Роман Ильич медленно прошёл все пять вагонов, рассказывая людям об исчезновении из больницы пациента, которого разыскивают родственники. По просьбе детей фамилию он пока назвать не может. Есть его фотография на больничной койке. Бежал он или был похищен — точно неизвестно. Есть данные, что он мог быть в этой электричке в это же примерно время три дня назад. Главный ориентир поиска — брючный комплект синей форменной одежды, который исчез из больницы в ту же ночь.

Рассказ следователя слушали с интересом, некоторые задавали вопросы. Были и те, кто откровенно демонстрировал нежелание иметь с полицейским дело. Роман Ильич не рассчитывал на удачу сходу, но все-таки был разочарован. Электричка за время его общения с пассажирами отошла уже на значительное расстояние от Москвы. Озабоченный необходимостью успеть вернуться домой до полуночи, он быстро пошёл назад, к середине состава, чтобы выйти на следующей станции на платформу и перехватить одну из последних обратных электричек.

Он уже взялся за ручку двери в тамбуре третьего вагона, чтобы перейти в четвёртый, когда одна из двух куривших там женщин спросила его:

— А что на самом деле он натворил, зачем вы его ищете, если честно?

Роман Ильич остановился, оглядел женщин. Взгляд недоверчивый, такие с трудом идут на контакт с полицией, а за себя постоять могут ещё как. Было в них что-то от казачек, которых он немало повидал во время давней длительной командировки в сельскую местность Ростовской области. Полная достоинства стать, открытый, с вызовом, взгляд, черные волосы, черные брови, круглые лица. Обе полные, не первой молодости, хорошо одетые, вид усталый, под глазами тёмные круги, за помадой на губах к концу дня уже не следят.

— Отпахали часов двенадцать, если не все сутки, — неожиданно с сочувствием подумал он. — Ради куска хлеба мотаются за сотню километров каждые два-три дня.

Он уже пытался общаться с этими женщинами, когда проводил опрос пассажиров. Более молодая тогда взяла из его рук фотографию с синим костюмом. Она повернулась с ней к соседке, но та, что-то быстро прошептала ей на ухо. Роман Ильич разобрал только первые слова фразы: «с дона …» или что-то вроде того. Сейчас он сообразил, какими могли быть остальные слова: «С Дона выдачи нет» — старинная казацкая отповедь властям на их требование выдать преступника. Ему не раз приходилась слышать эту фразу во время той ростовской командировки.

Роман Ильич прикрыл уже открытую им дверь в переход между вагонами и тоже закурил.

— Этих женщин «на фуфло не купишь», а поговорить они почему-то не прочь, что-то знают, но «ментов» не любят и, может быть, не без оснований, — подумал он, решив поддержать разговор.

— Да, девушки, — сказал он, — натворил. Его нашли в бессознательном состоянии месяц назад в третьем вагоне этой электрички. А что, у нас в Петушках все ещё живут по казацким законам? — с ехидцей обратился он к женщине, задавшей ему вопрос?

Женщины переглянулись, младшая заметно смутилась, опустила глаза. Старшая с вызовом подняла подбородок и, как бы отвлекаясь на затяжку сигаретой, тоже отвела глаза от лица Романа Ильича.

Следователь понял, что брезжит луч надежды. По крайне мере, одна из женщин что-то знает и, возможно, более не безразлична к понятиям добра и зла, чем ее соседка. В таких случаях требуется больше откровенности с его стороны. Интуитивно чувствуя удачу, он рассказал женщинам все, что ему самому было известно о Беглеце. Одна слушала с большим интересом, время от времени всплёскивая руками и качая головой, другая, — хмурясь, недоверчиво.

— Ну вы, менты, сказочники! — сказала последняя, старшая, дослушав следователя до конца. — Чего ж ты врал-то про родственников, детей? Я что подумала: сбежал человек из дурдома, куда его запихали детки, и они хотят его туда вернуть. А фамилию его они скрывают, потому что деньги, видимо, стоят за ним большие, чтобы кто-то не перехватил.

— Да вам бы самой романы сочинять, — рассмеялся Роман Ильич. — А на самом деле все очень просто. Правда, необычно. Я имею в виду такую вещь, как летаргический сон.

— Так он, что, как только проснулся, сразу вскочил на ноги и побежал? — воскликнула младшая женщина. — Откуда у него взялись силы после стольких дней лежания. Я помню как-то неделю полежала в больнице. А когда встала, тут же и упала. Ноги не держали, голова кружилась.

— Действительно, удивительный феномен, — ответил следователь, — врачи исключают, что такое возможно. Но это случилось!

— Может, у него было срочное дело перед тем, как он вырубился, и действовал он на автомате, — сказала старшая и добавила, — давай Галя, изложи господину сыщику, что видела. Хотя в Петушках мы не любим иметь с вами дело, — не смогла она не удержаться от выпада в сторону властей.

Галя как будто только этого и ждала.

— Я видела позавчера человека в такой синей форменке, — начала она. — В тот раз я ехала одна, развлекалась, разглядывая пассажиров. Мне он сразу показался странным. Очень бледный, худой, волосы на голове немного всклочены, а вот бородка небольшая аккуратная, седая. Но усы почему-то темноватые. Ну, прям, пенсионер из интеллигентных. Но это как-то не вязалось с его одеждой. На нем была бабская форменка. И я решила, что мужик, наверно, опустился или забомжевал и больше, чем бабскую униформу, себе позволить не может.

— Почему вы решили, что униформа женская? — спросил Следователь.

— Красные вставки, погончики, карманчики. Мужики такие не носят, — ответила Галя и продолжила, — он сидел ко мне лицом в середине вагона, повернувшись к окну, и несколько остановок ни разу не оторвал от него взгляда. А после Железнодорожной стал вертеться, оглядываться на двери вагона. Я поняла, что ему не хватило денег на билет до своей станции и он боится прихода контролёров. Всякий на его месте так бы себя вёл. Но в этот раз контроля не было. Где-то после «Назарьево» у меня зазвонил телефон, и я отвлеклась. А когда закончила разговор, в вагоне его уже не было. Он сошёл где-то между «Назарьево» и «87-м километром». Я выходила покурить в тамбур перед «87-м километром» и там никого не было. Так что, ищите где-то там — между «Назарьево» и «87-м километром».

Роман Ильич поблагодарил женщин и дождавшись очередной остановки вышел на платформу.

Он был доволен поездкой, его первое дело после возвращения в систему, продвигалось неожиданно быстро. Конец иголки уже поблёскивал под кучей соломы.

Возвращаясь с обратной электричкой, Роман Ильич изучил на своём смартфоне отрезок маршрута между остановками «Назарьево» и «87 километр». Между ними находилась станция города Дрезна, а следующей остановкой была платформа деревни Кабаново. Он внимательно рассмотрел планировку жилых кварталов Дрезны. Карта города подсказала ему алгоритм последующих действий. В городе оказалось много крупных торговых заведений реализующих продовольственные товары: Магнит, Пятёрочка, Верный, Тарелочка и несколько более мелких продовольственных магазинов.

Роман Ильич предположил, что первое общественное место, где может «засветится» Беглец, будет продовольственный отдел магазина. После длительного пребывания в больнице на скудном пайке жидкой пищи он, конечно, не может не думать, в первую очередь, о пище. В квартире, ввиду его долгого отсутствия, продукты, скорее всего, пришли в негодность. Поэтому он должен сначала отправиться за едой в ближайший магазин. Следователь считал маловероятным, что беглец жил не один. Будь так, в квартире его ждал бы накрытый стол. Но проживай в квартире с ним ещё кто-то, его, почти наверняка, разыскивали бы. Однако никто не обращался в полицию по поводу его долгого отсутствия. Значит, он первым делом отправиться в магазин. Другое дело — в какой? И, главное, успеет ли он перед походом туда привести себя в порядок. Скорее всего, успеет. Электричка приходит почти в полночь, магазины закрыты. Придётся ждать до утра. А за это время он и побреется, и переоденется. Скинет синюю робу с красными вставками, по которой его единственно и можно было бы опознать. И дело его поиска сильно осложнится.

Но с чего-то надо было начинать, и на следующий день Роман Ильич отправился в Дрезну на своей машине. Он подъехал к вокзалу, зашёл в полицейский пост. Дежуривший в ту ночь сержант не заметил человека в синей униформе при прибытии предпоследней электрички из Москвы. Роман Ильич засомневался, что кто-то из полицейских вообще был на платформе в ту ночь. Во всяком случае, сейчас на станции стояли сразу две очередные электрички, идущие навстречу друг другу, а оба сержанта сидели в помещении.

Роман Ильич отправился на стоянку такси. Таксисты замечательный источник информации. Нужно только уметь им пользоваться. Роман Ильич умел. Он узнал, что через стоянку такси и мимо неё проходит лишь часть пассажиров, сошедших с поезда, хотя и основная их часть. Это те, кто выходит на привокзальную территорию через эстакаду. И все они при этом видны на лестницах перехода, как на ладони. Однако никто из таксистов не заметил среди них человека в синей робе.

Но, оказывается, есть и другой выход с платформы — нелегальный, который железнодорожники регулярно разрушают, но он возникает снова и снова. Платформа не имела ограждений и те, кому было лень тащиться через эстакаду, и люди, которым было трудно преодолевать высоченную и крутую эстакаду, спрыгивали или сползали с платформы на ее дальнем конце. Машин такси там поблизости не было, жилых зданий тоже, и можно было незаметно выйти в город.

Следователь осмотрел этот конец платформы, увидел там нагромождение обломков бетонных блоков, кирпичей, досок.

— Здесь проще ноги сломать, чем спуститься, — подумал он. — Но старикан, наверно, спустился и был таков.

Таким образом, вокзал оказался пустой картой в поиске Беглеца. Конечно, оставались ещё люди, выходившие в ту ночь из поезда. Беглец, направляясь на нелегальный спуск с платформы, должен был идти навстречу основному потоку пассажиров, двигавшихся к лестнице эстакады. Кто-то мог обратить на него внимание. Были и те, с кем он перебирался с платформы на землю. С их помощью можно было бы удостовериться в том, что Беглец сошёл с электрички именно в Дрезне.

Роман Ильич снова отправился к таксистам. Но на площадке уже не было ни одной машины, они развозили пассажиров недавно прошедших электричек. Следователь медленно поехал по улицам города, осматриваясь. Да, собственно, и разогнаться было невозможно из-за множества «лежачих полицейских». Такого их количества на километр пути он давно не встречал.

Он остановился у универсама «Тарелочка». Охранник на входе, посмотрев фото, отрицательно покачал головой. С тем же успехом Роман Ильич побывал в трёх «Пятёрочках» и в «Магните».

В «Верном» его внимание привлёк аппетитный запах свежей выпечки. Он взял пару изделий с маком и с чем-то ещё и бутылку молока. Перекусил на пустующей спортивной площадке сразу за зданием магазина. Поразмышлял, греясь на сентябрьском солнышке: Поиск пассажиров электрички в Дрезне потребует много времени. Все-таки крупный населённый пункт — 10 тысяч жителей. Может быть, ему стоит сначала разобраться с деревней Кабаново, закрыть вопрос, чтобы не висел над душой, и тогда уж сосредоточиться на Дрезне?

Роман Ильич сел в машину, но, взглянув на датчик топлива, решил на всякий случай подзаправиться. Он помнил АЗС на въезде в город и направился туда. Но, отъехав от «Верного» буквально двести метров, с удивлением обнаружил ещё один магазин с названием «Верный». Видимо, филиал большого магазина, которому не хватило своей площади, решил следователь. Он подрулил ко входу.

В зале бродили несколько покупателей. За двумя кассами стояли две женщины: молодая обслуживала покупателя, пожилая возилась с небольшой витриной со спиртными напитками, запирая стеклянные дверцы. Напротив входа сидела пожилая женщина с внимательными серыми глазами, рядом с ней стояла швабра.

— Скорее всего, уборщица, — решил следователь, — а по совместительству, возможно, ещё и охранница.

Роман Ильич представился, продемонстрировал удостоверение. Узнал, что женщину зовут Натальей Леонидовной, и показал ей фотографию синей робы.

— Не встречали ли вы человека в такой одежде? — задал он, не раз уже произносившийся им сегодня вопрос.

Женщина молча отрицательно покачала головой.

— Я сейчас покажу вам фотографии, сделанные в больнице. Не пугайтесь. Может быть, вам встречался похожий человек, — продолжал следователь, выкладывая перед ней первый снимок.

Взглянув на неё, женщина инстинктивно отшатнулась назад. Это был первый из снимков, который сделал практикант, впервые посетив палату Спящего. Вид прикрытого белой простыней, лежавшего с закрытыми глазами неухоженного человека, густо заросшего многодневной серо-чёрной щетиной и со всклоченными волосами на голове был, действительно, пугающим.

— Это что, мёртвый, труп? — спросила она.

Роман Ильич промолчал и подвинул ей другой снимок, где Алёша уже успел проявить свои таланты брадобрея. Спящий был аккуратно пострижен, щетина сбрита, остались лишь бородка клинышком и усы. Он лежал с закрытыми глазами и на этом снимке тоже производил впечатление покойника.

— Это тоже он? Он, что, умер? — воскликнула женщина, беря фотографию в руки. — Я-то думаю, куда подевался этот дедуля с бородкой и палочкой? Давно не заходит. Когда, умер-то?

Женщина была абсолютно уверена в том, что видит на снимках мертвеца и даже не пыталась искать тому подтверждения у полицейского.

— Ольга Алексеевна, — обратилась она к пожилой кассирше, — посмотрите, наш покупатель умер. Тот, что с палочкой ходил.

Ольга Алексеевна подошла, взяла в руки снимки, с сожалением покачала головой.

— Да, давно я его не видела, — сказала она, сочувственно покачивая головой. — А раньше часто заходил, почти в каждую мою смену. Спиртное брал редко, в основном, пиво. Жил где-то рядом. Ходил с палочкой. Хороший был человек, вежливый. Запомнила ещё, что пакеты редко покупал, у него всегда был свой. Расплачивался всегда картой.

Следователь был удивлён тем, как быстро Наталья Леонидовна сделала вывод о смерти человека исключительно по его фотографии на больничной койке, а Ольга Алексеевна ни секунды в том не усомнилась. Внимательно слушая женщин, он до сих молчал, боясь спугнуть удачу. Женщины, увлечённые новостью о смерти покупателя, даже не поинтересовались, зачем он пришёл в магазин и демонстрирует им фото мёртвого, по их мнению, человека.

— А вы что, из полиции, что ли, и почему пришли к нам, в магазин? — Ольга Алексеевна задала, наконец, резонный вопрос, повернувшись к Роману Ильичу.

Пока следователь доставал удостоверение и показывал его Ольге Алексеевне, подошла молодая полная кассирша, взяла фотографии, и огорошила всех «пацанским» восклицанием:

— Вы чё, тётки, когда он успел помереть, когда я сегодня его обслуживала. Это, наверно, кто-то другой, похожий.

Обычно в таких случаях говорят: «Все открыли рты!». Почти так произошло и здесь. Но удивлённым женщинам не удалось задать своей молодой коллеге естественные вопросы. Роман Ильич, аккуратно поддерживая девушку под локоток одной рукой, а другой демонстрируя ей своё удостоверение, попросил её отойти с ним «в уголок».

Настя, так звали молодую кассиршу, рассказала, что старичок пришёл рано утром, как всегда, когда в магазине почти нет покупателей. Кажется, сегодня он был без бороды. На кассе была только она. Ольга Алексеевна в этот час находилась в «подсобке». Старичок поздоровался вежливо, как всегда. Что точно покупал, она не помнит. Но на кассе «не пробивался» штрихкод творога, который он взял, и она попросила его вернуться к молочной витрине и заменить упаковку. Он никогда в таких случаях не возмущался, «не ругался». Просто или менял товар, или отказывался от него. Вот поэтому она его и запомнила. Он был сегодня одним из первых на её кассе.

— Ну, а что все-таки с ним случилось? Так он или не он? Живой или мёртвый? — закончила девушка. — На фотках-то — вроде как трупы.

— Живой-живой, — улыбнулся следователь и вернулся к остальным женщинам, к которым прибавились и те, кто работал в кабинетах за торговым залом.

— Уважаемые дамы, — сказал он. — произошло неприятное недоразумение. Мы рады, что этот человек жив и у меня будет убедительная просьба к вам: не говорить ему о моем приходе и ваших подозрениях в его смерти. Вспомните, я не говорил о том, что он мёртв, это вы, Наталья Леонидовна, он обернулся к женщине-охраннице, почему-то сразу уверились в этом, глядя на фотографии. Не говорите ему об этом. Не пугайте и не обижайте. Он больной человек, можно сказать только что вернулся с того света, и у него может не выдержать сердце. Больше я ничего рассказать вам не могу. С человеком, который поднял панику, мы разберёмся. А теперь, кто проводит меня к администратору магазина?

Администратор уже оказалась здесь же, и они прошли в ее кабинет. Следователь попросил её выдать ему копию чека покупки, которую сделал Беглец сегодня утром. С помощью Насти чек был найден. Понимая, что женщина изнывает от желания узнать цель его визита в магазин, он ещё раз сослался на недоразумение, на недобросовестных осведомителей и попросил проконтролировать, чтобы через сотрудников магазина до этого покупателя не дошла информация о визите полицейского в магазин по его поводу.

Уходя, Роман Ильич мысленно похлопывал себя по плечу и за то, что ловко придумал, как выпутаться из положения в магазине, и за то, что довёл поиск почти до конца. В кармане у него лежала копия электронного чека оплаты товара картой. На основании содержащейся там информации он завтра же будет знать о Беглеце абсолютно все.

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КРУГИ СВОЯ

ОН сошёл с электрички незадолго до полуночи, спустился с платформы по самостийным сходням и вышел в город. И только теперь его окончательно отпустило напряжение, в котором он находился более получаса. Последнюю половину пути ему пришлось проехать безбилетником и в большом беспокойстве. Денег на билет до его станции ему не хватило. А встреча с контролёрами ничего хорошего не сулила. У него не было абсолютно никаких документов. ОН вспомнил о них только уже на вокзале, почти у пригородных касс, и впервые засомневался в правильности того, что делает. Как дальше-то без документов? Может вернуться? Там ведь остались не только документы, но и телефон, и ключи от квартиры! ОН остановился, потоптался размышляя, потом развернулся и двинулся назад к машине скорой помощи, которую бросил прямо на дороге, припарковав к тротуару сразу за знаком «остановка запрещена». Но рядом с ней уже стояла машина ДПС и полицейский.

Возвращаться в больницу пешком? Непосильная для него задача! Далековато. Сил на это уже не хватит. Ноги и спина буквально требовали от него присесть где-нибудь побыстрее для отдыха. Несколько сот метров между машиной и кассами, топтание на месте, оказались для них непосильной нагрузкой. Облегчить ситуацию могла бы трость, которая раньше спасала его в таких ситуациях, но сейчас её у него не было. ОН понял, что ничего не остаётся, как побыстрее добраться до скамьи вагона электрички, и продолжать путь домой. А там — будь, что будет. Дом его манил, как никогда прежде. ОН уже не думал о последствиях. ОН смертельно устал и был страшно голоден. Ему уже было на все наплевать, лишь бы побыстрее попасть домой.

Сев, наконец, в электричку и угрюмо разглядывая своё отражение в вагонном стекле, ОН попытался разобраться: что его толкнуло на этот сумасбродный поступок. Что на него нашло? Вроде бы ничто ему не угрожало. За его действиями не стоял страх. Это точно, ОН его совершенно не чувствовал. Тогда что? Сюрреализм какой-то наяву. Будто зомби все это проделал. Потом пришло время тревожного ожидания контролёров, и ОН отвлёкся от этих мыслей.

Идти до своей квартиры ему предстояло чуть больше километра. Было довольно прохладно и ОН изо всех сил старался ускорить шаг. Хотя получалось это не очень. Мышцы спины и ног по-прежнему плохо ему подчинялись. Но эта борьба с собственным организмом разгоняла в сосудах кровь, что в какой-то мере согревало его, унимало дрожь в теле. Во всяком случае, ОН почти перестал обращать внимание на холод.

Улицы были абсолютно безлюдны. Его дом № 6 по улице Южной скоро замаячил прямо по курсу и тоже был почти весь тёмен. ОН набрал код входной двери, поднялся на лифте на пятый этаж. Ему ужасно не хотелось тревожить немолодую и не очень здоровую соседку. С ней ОН когда-то обменялся ключами от квартир «на всякий случай». И вот этот случай для него наступил. ОН боялся, что общительная не в меру женщина не упустит случая поболтать, и пытался сообразить, как бы отделаться от неё побыстрее. Но, слава богу, она была глубоко погружена в просмотр сериала и, передав ему ключ, поторопилась расстаться.

Ему так хотелось есть, что ОН даже не присел после тяжёлого пути со станции, хотя мечтал об этом всю дорогу, и первым делом прошёл на кухню. Отшатнувшись от неприятного запаха из холодильника, захлопнул дверцу верхней камеры. Не найдя ничего готового к немедленному употреблению в морозилке, вновь открыл повседневное отделение. Собрал испорченные продукты в целлофановый пакет, засунул в мусорное ведро и вынес на балкон. Нашёл невскрытые упаковки молочных «долгоиграющих» продуктов, заплесневелый сыр.

Подогрел в микроволновке кружку молока, сделал несколько мелких глотков. Но не удержался и выпил полкружки чуть ли не залпом. Постоял немного, ощущая, как блаженное тепло проникает внутрь, и осушил всю кружку. Потом обрезал плесень с куска сыра, порезал его. Все это ОН проделал бездумно, на автомате, так, как делал годами. И делал это поспешно, оставаясь на еле держащих его ногах, потому что торопился побыстрее добраться до горячей ванны, чтобы окунуться в неё и согреться наконец.

Захватив с собой тарелку с сыром, торопливо прошёл в санузел, включил горячую воду на всю мощь и, не дожидаясь пока ванна полностью наполнится, улёгся туда. Наблюдая за водой, текущей из крана, ощущая растекающееся по телу тепло, ОН не заметил, как мозг стал самопроизвольно раскручивать картину того, что произошло с ним в последние часы.

С тех пор, как он сошёл с электрички все, что ОН ни делал, делалось им тупо. Механически заставлял себя идти, переставлять ноги. Механически отсчитывал пройденный им путь от вокзала, и расстояние, которое ещё оставалось преодолеть до дома. В квартире им всецело владели желания побыстрее подавить голодные спазмы в желудке и согреться. Никаких посторонних мыслей.

Собственно, ОН даже не сразу сообразил, что предстающее сейчас перед его мысленным взором, произошло именно с ним. Это не был сон, глаза его были открыты. Просто мираж, видение, записанное мозгом, но отложенное, сжатое, отодвинутое напряжением предыдущих его действий. А теперь как бы распакованное, догоняющее его, само воспроизводящееся в благословенной атмосфере домашнего тепла, бытового и душевного уюта.

На месте белой кафельной стены ванной перед его глазами явился белый потолок палаты. На нем отпечаталось чёткое перекрестие от оконной рамы. ОН понимает, что находится в больнице. Пытается сообразить — в какой? ОН ведь только что отлежал по две недели в сосудистой хирургии и неврологическом отделении.

Дышится легко, но что-то маячит перед его глазами. ОН поднимает руку и нащупывает на лице маску из приятного на ощупь материала. Похоже, у него были серьёзные неприятности со здоровьем, если понадобилась маска? Но, может быть, все уже обошлось, и ОН может обойтись без неё. ОН приподнимает маску, ничего не меняется. Тогда ОН снимает её и оглядывается. Узкая комната, его кровать стоит у стены и почти у двери. Кроме него в палате никого нет. Спросить некого. И ему почему-то и не хочется спрашивать никого и ни о чём. Им владеет стойкое ощущение, что его голову сдавливает какой-то колпак. ОН поднимает руки и нащупывает какие-то проводки. ОН сдёргивает их вместе с датчиками. Ощупывает голову и ничего на ней не обнаруживает. Но ощущение сдавленности не проходит. Как будто черепная коробка превратилась в тесный обруч и стискивает сам мозг. ОН чувствует заторможенность мыслительной деятельности. Как будто что-то медленно, тяжело ворочаются в мозговом бульоне. Мысли короткие, командные, побуждающие его к действиям.

Подчиняясь им, ОН садится на постели, спускает ноги. Вестибулярный аппарат реагирует небольшим головокружением и только. Теперь он понимает почему в палате так светло. В своём изголовье ОН видит ночник на каких-то коробках. Штор нет, и комната дополнительно освещается светом, проникающим из-за окна. Опираясь на руки, он раскачивается на койке из стороны в сторону и пробует встать на ноги. И тут же садится обратно. У него снова закружилась голова. С ним такое случалось и раньше, и ОН знает, что нужно подождать. Он ищет свою трость, которую в больницах всегда ставил в изголовье кровати, но не находит.

Наконец, поднимается, держась за спинку кровати, и обнаруживает, что ОН совершенно голый. Пытается сообразить, к чему бы это? Никогда в больницах ОН до такой степени не обнажался, впрочем, разве что перед большими операциями и в реанимации. Его готовят к операции? Никакой операции ОН больше не хочет. Их у него итак уже было три, и все тяжёлые, полостные.

ОН набрасывает на себя простыню, подходит к двери и выглядывает в коридор. В одну сторону он длинный, в другую короткий. В дальнем конце за столом, спиной к нему, сидит сестра. Он осторожно прикрывает дверь. Видит рядом с дверью выключатель и включает свет. Палата представляет собой узкий пенал на одну койку: на одном конце дверь, на другом окно. С обеих сторон окна в углах стоят друг на друге какие-то коробки и приборы. ОН выключает свет и подходит к окну. Вдалеке маячат яркие башни Бизнес-сити. Он с некоторым удивлением констатирует, что находится в Москве. Под окном видит ярко освещённую площадку. Оказывается, палата находится на первом этаже. И в этот момент в его мозгу возникает некогда уже виденная им картина и связанное с ней желание уйти, покинуть больницу немедленно. Но тогда желание так и не осуществилось.

Тогда ОН также стоял у окна в полутёмной палате, а за окном была жизнь, свет, зелень, люди. И ему нестерпимо захотелось быть там: на улице, под солнцем. Но тогда ОН не решился уйти немедленно. Условности, так называемых, общественных приличий не позволили. А сейчас его переполняла жажда действия и ему всё было безразлично.

Механически, не раздумывая, как будто действуя по заранее разработанному плану, ОН драпирует себя простыней в виде юбки, другую простыню накидывает на плечи, завязывает узлом на груди. Вновь осматривает коридор. Сестры уже нет за столом. ОН быстро идёт по короткому отрезку коридора. Находит в его конце туалеты и санитарную комнату без окон, совмещённую с душевой. В санитарной комнате висит на плечиках белая трикотажная майка, а поверх её синяя рабочая брючная униформа. Оставив майку на месте, ОН одевает костюм, чувствуя, что одежда ему тесновата. В карманах куртки обнаруживает несколько металлических десяток и пятидесятирублёвку.

ОН действует, как будто подчиняясь командам, и за их пределами никаких побуждений для него нет. Ему не стыдно заниматься хищением и в голову не приходит желание хотя бы заочно извиняется перед санитаркой за эту экспроприацию. С обувью возникает проблема — мелковата, да и женский фасон. Надевает резиновые шлёпанцы.

ОН уже собирается выйти из комнаты, когда взгляд его падает на простыни, которые он сбросил с себя просто на пол. В нем срабатывает инстинкт аккуратиста. ОН видит в углу серые мешки, на одном из них висит бирка «прост.». Развязывает тесёмки и засовывает в него свои простыни.

Переходит в рядом расположенный мужской туалет. Ощущает стойкий запах застарелого табачного дыма. Слева кабинки, прямо напротив двери окно. В туалете прохладно. ОН открывает створку окна, его обдаёт ток ещё более прохладного сыроватого воздуха с улицы. Вспоминает о майке, виденной им только что в соседнем помещении, и поспешно возвращается туда. Натягивает майку. Она ему явно мала, узка, едва достаёт до пояса. Но она трикотажная и хорошо растягивается и в длину, и в ширину. У выхода из комнаты видит мусорный бачок с педалью, на крышке которого валяется пара слегка надорванных медицинских перчаток. Слегка подумав, надевает их.

ОН возвращается в туалет. Там у приоткрытого окна уже курят два молодых мужчины.

— Привет! — говорит ОН и подходит к окну. Мужчины расступаются.

— Как насчёт самоволки? — спрашивает ОН и выглядывает в окно.

— Хочешь попробовать? — спрашивает один из парней.

— Поможете?

— А то!

Свет двух фонарей в отдалении освещают зелёную лужайку перед зданием. ОН ложится на подоконник и пытается рассмотреть, что там под окном. Высота до земли неопределённая, но ОН решает, что не больше полутора-двух метров.

— Я серьёзно, мужики, очень надо. Помогите.

Он сначала садится на подоконник, потом, развернувшись, ложится на него животом, опускает ноги наружу.

Мужчины переглядываются и, удерживая его за руки, молча помогают ему сползти с подоконника наружу. Прежде, чем спрыгнуть, ОН говорит:

— Парни, только полный молчок. Быстрей возвращайтесь в палату. Узнают, что вы помогли мне уйти, пойдёте соучастниками. Я не вернусь. Спасибо, пока.

Спрыгнув, ОН сразу отбегает в сторону от окна, осматривается, прижавшись к стене, и направляется к ближнему углу здания. Выглянув из-за него, видит ярко освещённую площадку перед крыльцом. На ней пусто. Перебежав через прогулочные дорожки на противоположную сторону, оказывается среди декоративного кустарника. Напротив крыльца возвышаются две старых липы с большими кронами. Не зная зачем, ОН добирается до них и с удовольствием вдыхает липовый запах. Прячась за кустами, которые идут полосой за деревьями, ОН пока не знает, что делать дальше. Надежду подаёт въезжающая во двор машина скорой помощи. Мыслительный бульон готовится дать ему очередную команду.

***

Все это восстанавливалось в его памяти под равномерный шум воды, льющейся из крана, и ОН не сразу заметил, как она стала переливаться через бортик ванны. ОН быстро встал, расплёскивая ещё больше воды, закрыл кран и бросился поспешно удалять воду с пола.

Надев халат на мокрое тело, ОН уставился на себя в зеркало. Недавно коротко стриженная, но уже заросшая голова, многодневная щетина на лице, тёмные провалы глаз. По этим признакам ОН предположил, что отсутствовал дома не менее недели. Но вспомнил состояние холодильника, дурной запах как будто снова ударил ему в нос, и ОН, поморщившись, промыл ноздри водой. Нет, не меньше двух-трёх недель провалялся в больнице, заключил ОН.

Но как ОН туда попал? Память, выдав ему картинки последних часов, отказывалась рассказать, что было раньше. Но ощущение сдавливания в черепной коробке уже стало постепенно проходить.

ОН прошёл в комнату, включил свет и взгляд его сразу упал на стоящий напротив двери комод. А на нем ОН увидел свой паспорт и главную банковскую карту. И сразу вспомнил свой отъезд в Москву.

ОН торопился на электричку. Уже сойдя с крыльца дома, остановился и по привычке обшарил на всякий случай карманы: все ли взял с собой. Социальная карта на месте, значит оплата проезда гарантирована. В барсетке обнаружилась банковская карта, которой ОН пользовался для текущих расходов. Не было паспорта. Раньше ОН никогда не ездил в столицу без этого документа, мало ли что может случиться, там вечно что-нибудь происходит в последние годы. Но сегодня решил рискнуть, расписание электричек торопило, и ОН не стал возвращаться.

ОН лёг на диван и, глядя в окно на набирающее светлые краски раннее утреннее небо, вспомнил все. Вспомнил посещение выставки картин Караваджо, своё возбуждение и сильный сбой в самочувствии при осмотре полотна «Положение во гроб». Это воспоминание не вызвало у него удовольствия, скорее — раздражение. И он не стал на нем задерживаться. Вспомнился шумный вагон петушковской электрички, в котором ОН возвращался домой.

И все. На этом память тормозила. Вслед за этим следовал потолок больничной палаты и его бегство домой.

ОН не стал ломать себе голову над вопросом, что произошло в вагоне. Сам себе поставил диагноз, который логично вытекал из его болячек: с ним случился сердечный приступ, ОН потерял сознание, его передали скорой помощи. Как ОН оказался в столичной больнице, если электричка шла из Москвы? ОН решил не заморачиваться этим вопросом, решив, что его заболевание требовало вмешательства столичных специалистов.

ВСТРЕЧА С БЕГЛЕЦОМ

Данных электронного чека за покупку, которую Беглец сделал в универсаме, оказалось достаточно, чтобы к середине следующего дня Роман Ильич получил от своих коллег-айтишников всю необходимую ему информацию. Беглецу оказалось 75 лет. В прошлом — научно-педагогический работник в одном из дальневосточных университетов. В Подмосковье зарегистрирован последние 10 лет. Существует исключительно за счёт пенсии. Получает государственное вспомоществование в виде разного рода льгот, субсидий и компенсацией, в том числе за проживание в одиночестве.

У Беглеца был сын, но он жил с семьёй на другом конце страны. Романа Ильича удивило то, что сын не разыскивал отца. Неужели за все это время он ни разу не позвонил и не обеспокоился отсутствием соединения? Единственное объяснение этому он находил в том, что они не общаются или общаются крайне редко. Для многих нынешних детей — это не редкость.

В социальных сетях Интернета сведений о Беглеце почти не нашлось. Имея аккаунты в ОК и ВК, пользовался площадками крайне редко, подробностями своей жизни не делился. Но на его имя в адресной строке Яндекса Интернет откликнулся материалами о его творческой деятельности за последние 10–15 лет. За ним числились несколько электронных и печатных публикаций в последние годы, на виртуальных выставках фигурировали десятки произведений живописи.

Медицинская его история оказалась не простой. Он был инвалидом второй группы. Перенёс три серьёзные операции, в том числе на открытом сердце.

В целом, у следователя сложился образ Беглеца, как человека, обременённого хроническими заболеваниями, увлечённого разноплановым творчеством, принципиального противника «само раздевания» в социальных сетях.

Ничто не свидетельствовало о том, что этот пенсионер может представлять опасность для общества. Скорее, можно было ожидать встретить в его лице человека здравомыслящего, порядочного, благонамеренного, не претендующего на известность, может быть, даже замкнутого по характеру.

К Роману Ильичу вновь вернулась мысль о том, что такого рода самодостаточные люди, удовлетворённые каким ни есть богатством своего внутреннего мира, имеют право держаться подальше от общества и государства, оберегая себя от тех ограничений, которые они на человека накладывают без стеснения, от претензий, которые они бесконечно к нему предъявляют.

Однако с установлением личности беглеца дело о его исчезновении из больницы не заканчивалось. Реконструкция побега, сложившаяся в голове следователя, требовала своего подтверждения от самого Беглеца. Кроме того, будучи умудрённым опытом своей немалой следственной практики, Роман Ильич в глубине души не исключал, что женщины в магазине обознались и снятые им с чека данные относятся совсем к другому человеку, никогда из больницы не бегавшего.

Он не избавился от этих сомнений даже тогда, когда не смог соединится с этим человеком по телефону, номер которого фигурировал в полученной им от айтишников информации. Хотя отсутствие соединения почти однозначно подтверждало, что он на правильном пути. Телефон того ведь был похищен.

Роман Ильич решил снова съездить в Дрезну, чтобы лично пообщаться с предполагаемым беглецом. Ему не хотелось доверить местному отделу полиции деликатное дело снятия показаний по поводу бегства пациента из больницы. Ведь во всей этой истории был аспект, который мог привести Беглеца на скамью подсудимых. А Роману Ильичу не был уверен, что тот этого заслуживает.

Доказательство угона им машины скорой помощи, вот что представляло бы угрозу для Беглеца. Этих доказательств не было. Не было свидетелей, не было вещественных доказательств, не было дактилоскопических следов на машине. Но не было и алиби у беглеца, потому что нельзя было исключить его присутствия на подъездной площадке у приёмного отделения или рядом с ней в момент угона автомобиля.

Роман Ильич не собирался искать доказательств вины Беглеца, и даже был готов, по возможности, проигнорировать их, если они найдутся. Ему был симпатичен этот старик. Объективно говоря, не такой уж это и проступок — без разрешения покататься несколько минут на машине скорой помощи, — если ни автомобилю, ни оборудованию в нем не причинено абсолютно никакого вреда. Но закон — есть закон, тем более, если речь идёт о посягательстве на государственное имущество. Однако в данном случае Роман Ильич руководствовался другими соображениями. Как профессионал до мозга костей, он не мог не выяснить лично для себя — был ли Беглец тем самым угонщиком. Это и был основной мотив его повторной поездки в Дрезну.

Он созвонился с председателем ТСЖ дома, где жил предполагаемый Беглец и договорился с ним о встрече.

Не раскрывая цели своего визита к Беглецу, следователь попросил председателя проводить его в квартиру этого жильца. Когда и председатель не смог предварительно созвониться с хозяином квартиры, чтобы предупредить о своём приходе, Роман Ильич понял окончательно, что прибыл точно по нужному ему адресу.

В дверях их встретил очень худой седой человек с серым лицом, с глубоко запавшими глазами и фиолетово-темными тенями под ними. Губы у него имели синеватый оттенок сердечника. Он был гладко выбрит, коротко острижен.

— Иным и не может быть вид человека после стольких недель полуголодного больничного лежания, — подумал Роман Ильич.

— К вам гость, Герман Иванович, — представил его председатель, — Роман Ильич Славин, к вам по делу, по медицинскому, кажется, ведомству.

Следователь ранее попросил председателя представить его именно таким образом. Председатель ушёл.

— Так вот вы какой, Герман Иванович, художник и поэт, — сказал Роман Ильич, пожимая руку хозяину.

Герман Иванович вяло ответил на приветствие, пожав при этом, одновременно, и плечами. Последнее движение следователь понял, как выражение удивления хозяина тем, что гость, незнакомый человек, знает о его увлечениях. Кивком головы он пригласил Романа Ильича пройти на кухню. Гость отметил про себя чистоту в однокомнатной квартире, простоту обстановки. Стены кухни были завешаны жанровыми, оригинальными по сюжету, картинами разного формата. Взмахом руки в направлении диванчика старик предложил гостю сесть. Сам сел на стул, положив руки на стол. Все это молча.

Роман Ильич ранее продумывал тактику начала разговора так, чтобы щадить нервы старика. Похоже, тот ждал подобного визита из официальных структур, и ничего хорошего для себя в этом не находил. В его поведении чувствовалось напряжение.

— Как вашесамочувствие, вы ведь недавно из больницы!? — полувопросительно, полу утвердительно спросил Роман Ильич, улыбнувшись.

— И как вы догадались? — ответил Герман Иванович без улыбки, с долей ехидства.

— Может быть, вы поторопились уйти, может быть, стоит вернуться и долечиться.

— Вы пришли, чтобы меня туда вернуть? Напрасно. Я чувствую себя вполне дееспособным, — старик был явно готов к такому предложению.

— Ну, может быть, стоило бы вернуться в больницу чтобы поблагодарить за это врачей?

— Вы имеете в виду — оплатить лечение? — спросил Герман Иванович. — У меня полис ОМС, а за платными услугами я не обращался.

— Нет, я имею в виду не отблагодарить, а просто поблагодарить врачей за то, что вернули вас к активной жизни. Кроме того, им нужно документально оформить ваше пребывание в больнице, сделать на вас выписной эпикриз. Вы же знаете нашу бюрократию! Им было бы, наверно, интересно и обследовать вас после того как вы очнулись и сразу повели такой активный образ жизни, — с лёгким подначиванием высказался Роман Ильич, подразумевая его побег из больницы. Случай-то у вас уникальный.

Готовясь к встрече, он совсем не предполагал отстаивать интересы больничного учреждения, но разговор пошёл именно так, а не иначе.

— Конечно, я поблагодарю их при первой возможности. Но ложится снова не буду. Если у них есть вопросы, пусть пришлют их мне на электронную почту, обещаю ответить со всей искренностью и полнотой. Надеюсь, вы согласитесь передать им адрес моей почты. А если у кого-то из врачей есть научный интерес к моим заболеваниям, милости прошу в гости, все расскажу.

— Хорошо, так я им и передам, но переходим к вашим приключениям, если позволите так называть происшедшее с вами в последний месяц. Но сначала не откроете ли секрет, какая необходимость заставила вас бежать? Не вижу здесь у вас ни кошки, ни собаки, из-за которых вы могли бы переживать. Может, они не дождались вас? Сдохли? Но я не чувствую специфического запаха в квартире, если бы это произошло в ваше отсутствие.

Герман Иванович задумчиво отбивал ритм пальцами на столе, глядя в окно.

— Если бы я знал, — наконец, сказал он медленно, задумчиво. — Черт его знает — зачем? Инстинкт свободы, что ли? Действовал механически, как в бреду или как робот, кем-то запрограммированный. В себя пришёл только уже в электричке. Но там я уже ощущал зов домашнего крова. Это точно. Я ведь жуткий домосед. А живности я никогда не держал.

Роман Ильич не удивился такому объяснению. Ему уже приходилось иметь дело с людьми, для которых воля, «зов свободы» были не просто словами, которые, не раздумывая, ставили на кон свою жизнь за возможность насладиться «глотком свободы.

— А знаете ли вы, что все это время, почти целый месяц, находились в состоянии летаргического сна?

Старик поднял удивлённо брови. Помолчал. Пожал удивлённо плечами.

— Прямо-таки, месяц? И прямо-таки, летаргический сон? — произнёс он недоверчиво. — Я — то думал, что просто снова попал в реанимацию. Удивился, правда, что в палате было не так холодно, как это обычно бывает в реанимации.

Роман Ильич ответил, что все именно так и есть, ему диагностировали летаргический сон, хотя временами, говорят, это было больше похоже на коматозное состояние.

— Ну и дела! Как это меня угораздило? — с удивлением воскликнул Герман Иванович. — Где это случилось? В электричке? Последнее, что я помню — электричка.

— Вы, видимо, заснули, проспали свою остановку. Вас сняли в бессознательном состоянии на конечной станции в Петушках, — пояснил Роман Ильич. — Наверно, во сне с вами случился какой-то приступ.

— Так это в Петушках, а как в Москве-то я оказался?

— Летаргический сон — редкая вещь. Вас перевезли. Предположили, что накануне вы испытали какое-то потрясение, шок, нервный срыв и ваш организм, защищая вашу жизнь, вверг вас в оболочку летаргического сна. Во всяком случае, так мне поясняли врачи, — сказал Роман Ильич.

Герман Иванович задумался в попытке вспомнить, что предшествовало его посадке в электричку в Москве.

До сих пор разговор развивался таким образом, что Роману Ильичу не было нужды являть свою принадлежность к следственным органом. Но настала пора переходить к сугубо полицейским вопросам, и он прервал размышления Германа Ивановича, ошарашив его предъявлением своего удостоверения.

— Следователь! С какой стати? Я полагал, вы чиновник из медицинского ведомства, — возмутился старик. — Зачем вы явились? Привлекать меня к ответственности? За что? Я имею право выбирать лечиться мне или не лечиться в больнице, не так ли?

Благожелательный тон его речи исчез, чувствовалось, что он напрягся, в голосе появились хриплые нотки, что свидетельствовало о крайнем раздражении, о подскочившем адреналине.

Роман Ильич поспешил его успокоить, сказав, что ни о какой ответственности речь не идёт, просто ему, как следователю, для закрытия дела об исчезновении пациента нужно уточнить некоторые вещи.

— Например, какие документы были у вас при себе в электричке. Вас ведь ограбили в поезде.

— Вот как? — не сразу отреагировал Герман Иванович. — сколько ещё новостей у вас для меня? Где, кто ограбил? До сих пор думал, что мои вещи где-то в больнице находятся. А с собой у меня была социальная карта, по которой я брал билет туда-обратно, дебетовая карта с небольшой суммой, столько же примерно наличности — тысяч пять, и самое главное — телефон.

— А паспорт?

— В тот раз я, слава богу, забыл его дома, точнее, поленился возвращаться за ним.

— Это хорошо, что забыли. Хотя вообще-то ездить в Москву без паспорта рискованно. Но, как оказалось, бывают исключения. А социальную карту вам восстановит МФЦ. Деньги, конечно, пропали. Наверно, и телефон тоже. Он был у вас с паролём?

— Да, отпечаток пальца.

— Если он у вас был синхронизирован с другим устройством, легко восстановите все данные на новый аппарат, который придётся приобрести.

Старик кивнул без особой радости.

— Я рассчитывал найти телефон в больнице, — сказал он.

— А как же вы собирались его найти, если только что заявили, что не хотите возвращаться в больницу.

— Вот именно: не хочу возвращаться на больничную койку, а съездить за документами — другое дело.

— А вы знаете, из какой больницы бежали? — удивился следователь.

— Пока не знаю, не догадался тогда выяснить, спешил, — он усмехнулся. — Но как-нибудь вычислил бы. А теперь вы подскажите.

— Да, вы бежали, как говорится, без задних ног, вам было не до названия, — рассмеялся Роман Ильич. — И очень технично все это устроили. Не поделитесь ли, как все же это происходило. Я представляю весь этот процесс, но лишь примерно. А самое интересное, как всегда, кроется в деталях.

Герман Иванович задумался. Следователь вёл себя пока адекватно, в вопросах его не ощущалось угрозы. Но Герман Иванович был очень осторожным человеком. В последнее время, ещё до всех этих событий, он заметил за собой огорчающую его неприятную особенность, которую он называл про себя не контролируемым «старческим словоблудием». В разговоре с незнакомыми людьми он вдруг непростительно для себя проговаривался о вещах, о которых не следовало бы ему упоминать, или давал оценки людям и событиям, которых лучше всего было бы избегать. Иногда он подозревал, что «синдром страха» перед незнакомыми людьми, который он давно заметил за собой, приобрёл в последние годы совсем уж гипертрофированный характер. Он относил его на счёт своего многолетнего затворничества. Просто «отвык» от общения. Даже со своими хорошими знакомыми он стал предпочитать связь с помощью электронной почты и СМС, где тексты своих писем и сообщений у него всегда были перед глазами, и он тщательно редактировал их перед отправкой.

Сейчас он опасался «сболтнуть» ненароком что-то такое, что для него будет иметь далеко идущие неприятные последствия. Поэтому он предложил следователю изложить, что тому известно о его побеге. А он по ходу рассказа будет добавлять, уточнять или не соглашаться с чем-то. Ему было важно знать: упомянет ли следователь эпизод угона машины скорой помощи, и если упомянет, то в каком контексте.

Романа Ильича интересовал тот же эпизод, он попытался переубедить старика, но видя, как тот замыкается, решил пойти по предложенному тем пути. Он рассказал свою версию побега с той минуты, как внезапно проснувшийся от летаргического сна пациент добирается до каптёрки кастелянши, переодевается, через окно туалета выбирается наружу и прячется в кустах за подъездной площадкой для машин скорой помощи.

Следователь прервал свой рассказ, заметив, как на этом месте его рассказа Герман Иванович напрягся, опустил ранее спокойно скрещённые на груди руки на стол, сплёл кисти рук и сжал их так, что побелели костяшки пальцев.

— Так! Волнуется по поводу угона, — понял Роман Ильич. — Интуиция меня не подвела. Но стоит ли мне множить сущности, загонять его в угол, добиваться его признания. Ведь это будет то самое искомое доказательство его вины. Единственное доказательство.

Роман Ильич хорошо изучил результаты расследования угона машины скорой помощи, проведённого его коллегами. В конечном счёте, они остановились на первоначальной версии, списали происшествие на хулиганов или участников остросюжетных квестов. Версию участия в этом Беглеца из больницы они посчитали сомнительной, во-первых, в виду состояния здоровья полумёртвого, по утверждениям врачей, человека, во-вторых, в связи с отсутствием каких-либо его отпечатков в машине. Никто не мог поверить, что обычному человеку в таком болезненном состоянии придёт в голову их стереть. Так мог поступить на автомате только закоренелый рецидивист. Беглец же на такого просто «не тянул». А вот для хулиганов избавиться от следов преступления было бы вполне естественно.

— Свою версию событий я пока никому не докладывал, — размышлял Роман Ильич. — Расследование угона прекращено в связи с тем, что машина была быстро найдена в идеальном состоянии. «Скорая помощь» с заявлением в органы не обращалась. И зачем мне ворошить закрытое дело? Я могу не упоминать в своём отчёте о том, что угон осуществлён Беглецом из больницы. Больница находится в центре города. Если есть маршруты общественного транспорта между больницей и вокзалом, то он мог добраться до электрички с их помощью. Надо только проверить схему движения городского транспорта.

— Вот только не знаю точно, на чём вы добрались до вокзала: на маршрутке, троллейбусом, автобусом, может, даже на такси? — с улыбкой спросил Роман Ильич и не удержался, чтобы с долей подначки не добавить, — кстати, в ту ночь от больницы была угнана машина скорой помощи. Вы, случайно, не были свидетелем?

Он смотрел на старика и у него возникла ассоциация с футбольным мячом, когда из него постепенно выпускают воздух. Примерно так отпускало, выходило из Германа Ивановича напряжение, настигшее его при упоминании о машинах скорой помощи. Небольшое молчания следователя, последовавшие вслед за этими словами, пока он предавался своим далёким от полицейского профессионализма размышлениям, и вовсе сковало тело старика. Услышав адвокатскую, по сути, альтернативу возможных его показаний суду, на которую ему намекнул Роман Ильич, старик не сразу расслабился. Опасение быть привлечённым к суду за угон машины было тем, что угнетало Германа Ивановича все эти дни после его возвращения домой. Хотя свидетелей своего преступления он не заметил, и, будучи в перчатках, отпечатков оставить не мог. И все равно боялся быть суда.

Когда его одеревеневший от страха мозг смог, наконец, осознать все значение для него слов следователя, он сначала осел всем корпусом, откинувшись на спинку стула, потом расцепил пальцы рук и какое-то время сидел, опустив голову, с закрытыми глазами. Он верил и не верил услышанному. Не шутит ли следователь? Не коварный ли это его приём? Подыграть ему или промолчать, подождать, что он скажет дальше?

Роман Ильич ему не мешал, хотя уже начинал пугаться, не теряет ли человек сознание. Но Герман Иванович поднял голову и, криво улыбнувшись одним краем губ, с неожиданной для него самого вызывающей наглостью сказал:

— Проголосовал, добрался на попутке.

— Очень хорошо, Герман Иванович, — сказал следователь почти весело, решив, что старик оценил его адвокатский ход.

И тут же упрекнул себя за скоропалительный вывод:

— А может быть, он и не обратил внимания на мою подсказку, потому что, в самом деле, он ни при чём? В конце концов, у меня ведь нет абсолютно никаких фактов. Разве что, чисто психологический момент: он-таки сильно напрягся, когда я упомянул площадку для машин скорой помощи. Но это не может служить доказательством его вины. В конце концов, гражданин, ничем не запятнанный за свою долгую жизнь, способный ради свободы на такие экстремальные поступки, достоин уважения, понимания и прощения, — подвёл итог своим сомнениям Роман Ильич, и, как ни в чём не бывало, закончил свой рассказ:

— Вы доезжаете до вокзала, денег, найденных в кармане заимствованной вами одежды, вам хватает на билет только до Железнодорожной, хотя вам нужно дальше. Оглядываясь, опасаясь контролёров, проезжаете остальную часть пути безбилетником до своей станции и возвращаетесь в свою квартиру.

Герман Иванович внимательно дослушал рассказ следователя, удовлетворённо кивнул.

— Классно работаете, Роман Ильич. Все именно так и было. Все моё «преступление», — съязвил он, — «шито белыми нитками», так, по-моему, говорят у вас в органах. Добавлять практически нечего. Даже о моем беспокойстве по поводу контролёров знаете. Откуда? Нашлись наблюдательные попутчики?

— Не без этого, Герман Иванович, ничто в этом мире не остаётся тайной. Будете излагать вашу версию своего, как вы только что сказали, «преступления?

— А зачем, чего вам не хватает, чтобы отчитаться о завершении следствия? — ответил старик, помолчав. — Если я правильно понимаю вас, вы не прочь его закрыть? Или ваше ведомства ещё не выполнило план обвинительных приговоров?

— Старик устал, судя по этим шпилькам, пошёл в разнос, — подумал Роман Ильич.

Он не спешил отвечать, огорчившись безаппеляционностью последних слов Германа Ивановича.

— Старик, прямо-таки, круто берет за рога, принимает за меня решение. Мог бы хотя бы как-нибудь деликатно выразить свою признательность мне за подсказку выхода из ситуации с угоном. Если он, конечно, имел место. Впрочем, это не значит, что он не хотел бы этого сделать. Это было бы на него не похоже. Но он явно устал и ждёт-не дождётся окончания этого тягостного для него разговора. В самом деле, пора заканчивать.

Он ещё несколько секунд раздумывал, какие могут быть претензии к его расследованию у вышестоящего начальства. С точки зрения показателя раскрываемости, по которому оценивается эффективность работы отдела, он принесёт начальству очередную «галочки». Беглец найден живым и в адекватном состоянии, ущерба имуществу государственных учреждений им не нанесено. Исков к нему никто не предъявлял.

Молчание следователя насторожило Германа Ивановича. Ему, как, впрочем, и очень многим его согражданам, была свойственна подозрительность по отношению к полицейским, имидж которых сильно подорвали громкие дела и бесчисленные сериалы об «оборотнях в мундирах».

— Может быть, его адвокатская услуга не бескорыстна? — подумал он, подразумевая явный намёк следователя на то, что он может «опустить» эпизод угона машины скорой помощи, исключить его из описания его деяний во время бегства. Может быть, он ждёт от меня предложения «благодарности», то есть взятки.

А этого он не умел и за свою долгую жизнь умудрился ни разу ни «дать», ни «взять». А если у следователя есть доказательства его вины? Алиби у него нет. Неужели придётся приобщаться к таким делам? Но есть ли доказательства у следователя?

Он обдумывал как бы поаккуратнее выяснить этот вопрос, чтобы ненароком не разрушить сложившийся у него со следователем непроизвольный консенсус, когда Роман Ильич сказал:

— Вы правы, Герман Иванович, остальные детали могут быть интересны лишь для литературного оформления вашего приключения. Может быть сами и опишите его когда-нибудь, какие ваши годы! Свою работу я могу считать законченной. Вы явно не из тех, кому я хотел бы посодействовать в более плотном знакомстве с правоохранительной системой. Дело о вашем несанкционированном уходе из лечебного учреждения будем считать закрытым.

Роман Ильич поднялся. Он понимал, что, не подведя чётко итогов своего визита, оставит старика в напряжённом ожидании его последствий. Поэтому заверил, что его больше никто не будет беспокоить. На всякий случай дал ему свой личный телефон.

Герман Иванович спохватился:

— Хотел бы извиниться перед женщиной, чьей униформой я воспользовался, и вернуть ей 123 рубля, которые нашёл в карманах. Костюм я отнёс тем же утром к бакам с бытовым мусором у моего дома. Повесил его рядом на ограждение вокруг территории. С балкона видел, как пришедшая на уборку женщина, осмотрела его, прикинула на себя и забрала с собой. Не знаю, какова стоимость этого костюма, но готов возместить ее, — закончил старик, и положил на стол несколько тысяч рублей.

Он устыдился своих подозрений относительно корыстных побуждений следователя, и с полной искренностью высказал свои извинения.

— Скажу откровенно, Роман Ильич, — говорил старик, с трудом поднимаясь со своего места. Онемевшее от недавнего нервного напряжения тело ещё плохо слушалось. — Я боялся сильных осложнений и не рассчитывал на благожелательность, которую вы проявили ко мне. Очень признателен, вы поменяли моё представление о наших, извините за это народное выражение, «ментах».

Роман Ильич всё не решался задать старику вопрос о сыне и теперь посчитал момент для него удобным:

— Боюсь испортить ваше впечатление одним неделикатным вопросом, который, тем не менее, не могу не задать, — сказал он извиняющимся тоном. — У вас ведь есть сын, какие у вас с ним отношения? У нас нет данных о том, что он пытался вас разыскивать.

— Нормальные отношения. Звонит он мне редко, обычно я ему звоню. Наверно, не звонил, потому и не заподозрил моей пропажи.

В прихожей, через открытую дверь единственной комнаты квартиры, Роману Ильичу открылся вид увешанных картинами стен. Он попросил разрешения посмотреть их. Все они были жанровые, тематически разнородные. Роман Ильич с любопытством их рассматривал. Ему хотелось бы пояснений по некоторым сюжетам. Но время его подгоняло. Он спросил Германа Ивановича, не продаются ли картины.

— Смотря, какие вы имеете ввиду, — ответил Герман Иванович, — если «положили глаз» на какую-нибудь, скажите.

— Например, вот эта, — Роман Ильич указал на одну из картин.

— С удовольствием подарю ее вам, — сказал художник, собираясь снять полотно со стены.

— Нет, нет, — остановил его гость, — может быть, вы пригласите меня навестить вас ещё раз, хотелось бы повнимательней рассмотреть всю коллекцию и послушать ваши рассказы.

— Как вам откажешь, вы власть, — не упустил случая съязвить старик, явно избавившийся от страха в связи с визитом гостя. — Буду даже рад, если ваш приезд не будет связан с вашей профессиональной деятельностью и с моим «преступлением».

Роман Ильич понял сарказм старика и заверил его, что условие принимает.

***

На обратном пути Роман Ильич заехал в больницу и зашёл к заведующему отделением. Узнав о том, что беглый пациент нашёлся, врач с энтузиазмом стал строить планы о встрече с ним и о дополнительном его обследовании, поскольку случай был уникальный и требуется тщательное его документирования и т. п. Но Роман Ильич охладил его пыл, сказав, что Герман Иванович исключает возвращение в больницу и вообще не горит желанием снова встречаться с врачами. Но он передаёт больнице адрес своей электронной почты и готов ответить на все вопросы. На этот же адрес можно выслать и эпикриз о его выписке. Роман Ильич спросил, не будет ли больница возражать, если дело о бегстве пациента и краже униформы будет прекращено без последствий для беглеца? Заведующий не возражал.

Направляясь к выходу, Роман Ильич заглянул в мужской туалет. Окно там было наглухо закрыто. Он усмехнулся про себя. Курящие пациенты никогда не переведутся. Рано или поздно окно снова откроют. Но его миссия в больнице была окончена. Завтра он сдаст рапорт начальству.

***

Посещение его незнакомым человеком, да ещё следователем, утомило Германа Ивановича. Он хорошо знал свою страну, которая в силу исторических обстоятельств, сложных перипетий свой многовековой судьбы, всегда внимательно присматривала за своими гражданами. И с беспокойством ждал появления у него представителя государственных органов. Он был благонамеренным и законопослушным гражданином, но подсознательно властей боялся, всю жизнь старался держаться от них подальше. Хотя сделать это в его стране было невозможно. Впрочем, он знал, что-то же самое можно сказать и о любой другой стране, и никогда не становился в политическую позу по этому поводу.

Герман Иванович не знал, что был ограблен поездной шпаной, и в медицинские учреждения доставлялся без документов. Он помнил, какие из них были у него с собой при отъезде из дома, и был уверен, что, как только в больнице обнаружат его исчезновение, там тут же обратятся в полицию, и его легко «вычислят» по этим документам.

Увидев рядом с председателем ТСЖ незнакомого человека, он сразу понял, что так оно и случилось. Герман Иванович ожидал чего-то вроде снятия показаний, расспросов, каких-то требований, может быть угроз наказания, даже денежных компенсаций за медицинские услуги и похищенные вещи. Даже приготовил наличность для расчёта, как говорится, на месте. Особые опасения вызывал у него угон машины скорой помощи. А это ничто иное, как хищение государственной собственности. И лёгким наказанием за это деяние не отделаешься. Своим побегом он создал себе столько совсем ненужных ему проблем и очень сожалел о своем поступке. Объяснить себе, зачем он это сделал, он был не в состоянии.

Но все пошло не совсем так, как он ожидал. Следователь оказался хорошим психологом, повёл встречу с ним в щадящей его нервную систему манере. Более того, он удивил и обрадовал Германа Ивановича, предложив игнорировать эпизод угона машины скорой помощи. Тем самым, сведя практически на «нет» возможные кары за совершённые им проступки в ходе бегства.

Дружелюбие, которое проявлял к нему гость с самого начала встречи, Герман Иванович относил на счёт «хитрого полицейского лиса» в образе «доброго полицейского. Однако эта история с альтернативой угону автомобиля заставила старика отказаться от своих подозрений, и он почти успокоился.

Но стоило ему закрыть за следователем дверь, как «засвербело» другое беспокойство, которое появилось в нем сразу же после того, как следователь сообщил ему о его летаргическом сне.

Сейчас это беспокойство переросло в возбуждение. Он не находил себе места: то выходил на балкон, то, облокотившись на подоконник, бездумно смотрел за окно, то открывал дверцу холодильника без какой-либо надобности, то садился на диванчик и бродил бесцельно взглядом по своим картинам на стенах. А в голове у него все это время стучало: «Летаргический сон, летаргический сон. Меня же могли похоронить в летаргическом сне!» Ему вспомнились легенды о страхах Николая Гоголя быть похороненным заживо, будучи в летаргическом сне. И сообщения о вскрытии могилы писателя: то ли реальном, то ли придуманном любителями сенсаций и мистификаций. Тогда он скептически отнёсся ко всей этой истории. Но где-то она зацепилась за подсознание и теперь вылезла, и не собиралась его покидать.

Он прилёг на диван, полежал, глядя в потолок. Гоголь оставался с ним, известный портрет висел перед глазами. Вскочил, заварил свежий чай, вспомнив при этом, что не сообразил предложил чая следователю. Подумал почти без огорчения, что для него такие вещи, как забывчивость, несоблюдение элементарных норм и правил поведения, уже не новость. Ему ведь уже приходилось ловить себя на том, что, провожая свою гостью, хорошего социального работника, элементарная мысль подать ей пальто ему и в голову не пришла. Автоматические навыки этикета, которые раньше, казалось бы, въелись в его плоть и кровь, стали исчезать, как будто их у него никогда и не было. Все это он беспощадно бичевал про себя как «старческий маразм», но уже потом, после его очередного проявления. И все меньше таких проявлений стыдился.

Забыв про чай, он вышел на балкон. Закатное солнце сбоку на уровне головы раздражающе било в глаза. Зашторил окно в комнате, лёг на кровать, закрыл глаза. Какие-то всполохи пульсировали на тёмном фоне. В такт им как будто некий метроном выстукивал: «Летаргический сон, летаргический сон».

Конечно, он давно предупредил немногих оставшихся у него родных, что предпочитает кремацию. Но кто его знает, как все обернётся, смогут ли они выполнить его волю. Кроме того, нельзя ведь исключить, что и кремировать могут по недосмотру в летаргическом сне. Перед его глазами встала картина, как в огненном мареве печи труп вдруг в ужасе поднимается со своего последнего ложа.

— Нужно предупредить об обязательном вскрытии тела перед кремацией, — пришла ему в голову мысль, сразу же облегчившая его душу. — Я уже просил их об этом, но это все были устные разговоры. Не помешает ещё раз напомнить. Письменно.

Он встал, сел к столу, достал чистый лист бумаги, крупно написал свою просьбу, поставил три восклицательных знака, подписался. Потом снова лёг. Мысли полностью освободили его голову. На смену тягостному ощущение обречённости пришёл спасительный сон.

ЭПИЛОГ

Проснулся он на рассвете с ясной головой, в бодром, хорошем настроении. Вышел на балкон. Краешек солнца высунулся из-за горизонта и быстро пополз выше, окрашивая подбрюшья редких облаков в розовый цвет. Ему припомнились некогда сочинённые им в такой вот момент строчки:

Лишь только дрогнет тьма перед рассветом

И первый света луч верхушки лип лизнёт,

Петух поднимет веки на своём насесте,

Смущённо горло прочищать начнёт.

Край Солнца, выглянув, расплавит горизонт,

Засветятся металлом реки и озера,

И ранний ветерок листву берёз качнёт,

Волной прокатится по весям и по долам.

— А зачем, собственно, я ездил в Москву, — как-то вдруг пришло ему в голову. — Кажется, я что-то ожидал там найти. И нашёл на свою голову: приключение с больничной койкой в финале, — тут же посмеялся он над собой. — Так, все-таки зачем?

Он припомнил своё томление от скуки после охлаждения интереса к живописи, рост раздражения собой от безделья и неспособности найти достаточно увлекательное занятие, чтобы придать хоть какой-то смысл своему существованию, когда силы ещё есть и он на ногах.

— Ага, надеялся, что Москва подскажет мне тему, — сообразил он, наконец. — Да, бред это все. Глупее не придумаешь. Истинно: чем старее, тем глупее. Просто надо было развеяться после многолетнего затворничества, вот и вся причина, и цель поездки. Ну и развеялся, так развеялся, нечего сказать, — заключил он вслух с сарказмом.

Его мысль перескочила вдруг на другую волну. Он подумал, что своим побегом из больницы мог сорвать кому-нибудь из докторов научную работу или даже диссертацию. Но успокоил себя тем, что на их докторский век сердечников хватит с избытком.

— Что ж, — подумал он. — Они вытащили меня из какого-то коллапса. Без моего ведома, правда, но все равно не могу не быть благодарным им. А мне, значит, надо снова думать, чем заняться, раз уж поставили на ноги.

Он думал об этом на автомате. Но не чувствовал, что готов к очередному зигзагу в своей судьбе, что для этого у него ещё остались силы. Ресурс, отпущенный ему Природой, уже практически весь был растрачен. Судя по всему, он ступил на стезю ДОЖИТИЯ, по терминологии социальных служб. А на этой тропе иллюзиям нет места.

***

Он побывал в летаргическом сне, и теперь знал об этом. И эта его способность впадать в летаргию отныне постоянно присутствовала в его сознании и, отнюдь, не способствовала возвращению его душевного настроя к прежней беззаботности и самоуспокоенности, которые были характерны для него в предыдущие два десятилетия.

Но ни разу память не напомнила ему о его летаргических сновидениях. Он о них даже не догадывался. И тому были свои объективные причины. Он вообще никогда не помнил своих снов ни до, ни после тех событий. Он знал, что они у него бывают, но ни разу в жизни, просыпаясь, ему не удалось ухватиться даже за кончик хотя бы одного из них. И нередко радовался этому, видя, как люди маются, а иногда просто мучаются, в попытке разгадать: о чем их сны, что они предвещают, к чему зовут, о чём предупреждают. Пример таких переживаний он наблюдал чуть ли не ежедневно у своей последней женщины. Больше того, если утром она просыпались без ощущения, что сегодня ночью её посетил сон, она тоже тревожились: к чему бы это? Иногда ему казалось, что зависимость от снов сродни наркотической зависимости.

Поэтому он не относил свою неспособность запоминать сны к личным недостаткам, ущербным свойствам своей натуры. И обижаясь на Господа за те или иные свои несовершенства, за это его упущение он ему претензий не предъявлял.

Но объективно его летаргические видения не прошли для него даром. Они оставили свой след в его подсознании, сказались на психике. Он уже никогда не испытывал того чувства благостности, безмятежности, в котором нередко пребывал в предыдущие годы. Изменилось и его восприятие творчества Караваджо.

Наткнувшись при просмотре телеканала «Культура» на передачу о Художнике, он испытал чувство беспокойства и нежелания смотреть ее дальше. Всплывшие тут же воспоминания о посещении им выставки картин Караваджо, мелькнувшие перед глазами образы с полотна «Положение во гроб», были ему неприятны и он с трудом избавился от них, лишь выйдя на улицу и после долгой прогулки.

Видимо, где-то в глубинах мозга, в этой самой темной материи в человеческом существе, в свободном уголке божественной ментальной микросхемы, так и не задействованной ИМ полностью в процессе жизни, ввиду ограничений, наложенных на мозг создателем в процессе творения его особи, обосновалось НЕЧТО, что объективно генерировали картины Караваджо. Это НЕЧТО залегло там прочно и отныне излучало ФОН, который до конца жизни будет угнетать ЕГО психику при каждом соприкосновении с именем Караваджо.

День, который он встретил с утра в хорошем настроении, оказался испорчен. Ничего в тот день у него не клеилось.

ДРЕЗНА. 2023 г.

Оглавление

БОГОМ ОБИЖЕННЫЙ

ВЫСТАВКА КАРАВАДЖО

СОН В ЭЛЕКТРИЧКЕ

«СТАРИК»

НЕЗРИМОЙ ТЕНЬЮ РЯДОМ С КАРАВАДЖО

ПАЦИЕНТ ПАЛАТЫ № 21

ЭКСПЕРИМЕНТАТОР АЛЁША

МОНОЛОГ СПЯЩЕГО

НОЧНЫЕ ТРЕВОГИ В БОЛЬНИЦЕ

ИГОЛКА В СТОГЕ СЕНА

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КРУГИ СВОЯ

ВСТРЕЧА С БЕГЛЕЦОМ