Соседи (СИ) [Drugogomira] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
====== I. Соль ======
Волна и камень, Стихи и проза, лед и пламеньНе столь различны меж собой.(А.С. Пушкин, «Евгений Онегин»)
Где-то посреди мая
– Тёть Надь, здрасьте! Соли у вас не найдется?
«Опять ты, горе луковое? Ты угомонишься когда-нибудь?»
Перед Надеждой, кандидатом филологических наук, преподавателем стилистики русского языка в одном из ведущих вузов страны, стоял сосед по лестничной клетке. Взъерошенный, как мокрый воробей, однако преступно бодрый для времени, которое у честного, работающего люда принято называть «ранью собачьей». Ни капли смущения в связи с собственным вопиющим поведением на лице его обнаружено не было. Ну, если только граммулечка – под лупой, может, и разглядишь. Если очень постараешься.
Выглядел парень жизнерадостно и энергично, в отличие, как она подозревала, от нее самой, десять минут назад расставшейся с подушкой и одеялом. Да что уж там? Бросить взгляд в зеркало перед тем, как открыть этому обормоту дверь, она успела. И отражение в который раз успело ей бестактно намекнуть, что лучшие годы жизни миновали. Дряблые щеки, грузные, опухшие веки и разбегающиеся во все стороны лучики «гусиных лапок», мешки под глазами, кожа в заломах, всклоченная со сна шевелюра с нитями седины; повидавший всякое, всем своим уставшим видом сообщающий, что своё уже отслужил, халат. И вишенкой на торте – обвисшее пузо, которое и животом-то назвать язык больше не поворачивался. Неотразима! В кавычках, конечно же.
И вот в таком виде она оказалась вынуждена предстать перед гостем. Пусть на пороге стоял человек, выросший на ее глазах – буквально, а неважно! Надежда относила себя к той породе женщин, которые даже на помойку при параде выходят, к той породе женщин, которые не могут себе позволить явиться пред чужие очи в расхлябанном, разобранном состоянии. А тут… Форменный беспредел творится! Знает, засранец, что ей в институт к первой паре, и что она, стало быть, к шести утра уже проснулась.
И тем не менее!
— Мальчик мой, ты на часы-то смотрел? — прочистив горло, прошептала она недовольно. Самые нехорошие подозрения зароились к этому моменту в потихоньку просыпающейся голове, и наверняка они же отразились во взгляде, которым Надежда негостеприимно окатила «мальчика» сверху донизу. К слову, этому шалопуту намедни тридцать годков стукнуло, мог бы уже и задуматься о своем образе жизни-то. Так что вопрос прозвучал, скорее, в воспитательных целях, а вовсе не потому, что ее действительно интересовало, смотрел ли Егор на часы в момент, когда его осенила гениальная мысль заглянуть за солью к соседям. Да-да, в воспитательных: кто ему еще мозг на место вправит, если не «теть Надя»?
Спустя пару секунд пристального сканирования собранного внешнего вида своего визави её вдруг осенило:
— Что, не ложился еще?
— Извините, теть Надь. Магазины закрыты, я бы сбегал… — пропустив вопрос мимо ушей, тот развел руками и чуть виновато улыбнулся. Сдержанно и даже скупо, одними уголками точёных губ – в общем, как обычно. Что говорить? По-настоящему открытой, свободной, солнечной улыбки на этом лице Надежда за все двадцать два года их с Черновыми соседства не видела. И это обстоятельство, будучи впервые осознанным лет сто назад – угловатым подростком он тогда ещё был – поразило её до глубины души. Ко всему постепенно привыкаешь. — М-м-м… Ну так что насчет соли-то? — непринуждённо перекатившись с носков на пятки и обратно, уточнил Егор.
«Ушел от ответа. Как обычно… Вот что мне с тобой делать?»
Взбелениться и послать его по, надо полагать, хорошо известному ему адресу совесть не позволяла: Валя бы очень расстроилась, увидев такое её отношение к своему ребенку. Вале там, с облачка, видно всё. И сам Егор относился к ней, можно сказать, как к родной: притерся за те двадцать с хвостиком лет, что они делят лестничную клетку. Да и… И жаль парня, хоть и вымахал уже, здоровый лоб, и сам о себе позаботиться может, и сочувствие в свой адрес не переваривает. А всё равно жаль.
— Есть соль, — сменив гнев на милость, театрально вздохнула Надежда. — Не стой на пороге, заходи.
Запахнув полы халата потуже, в очередной раз отметив, что пора бы заняться собой, отступила на пару шагов вглубь коридора.
— Не, теть Надь, спасибо, — Егор, решительно мотнув лезущими в глаза густыми вихрами, опасливо покосился через её плечо. — Я тут подожду, а то разбужу еще… ваших.
«“Ваших?”. Кота, что ли, в виду имеешь?»
В квартире стояла глубокая, густая тишина, что вовсе неудивительно – в шесть-то часов утра. Даже Корж – и тот пока не появлялся в поле зрения своей хозяйки. Ясно всё: свил опять себе гнездо в шкафу и дрыхнет, чудовище хвостатое. «Снова платья от шерсти чистить», — мелькнуло смазанной обреченной мыслью в окончательно проснувшейся голове.
Что же до второй… Надежда усмехнулась сама себе: некоторые тут слишком много о своей весьма скромной, надо сказать, персоне думают. В такое время Улю военный оркестр, исполняющий торжественный марш у изголовья ее постели, не разбудит, не то что…
— Егор, ты скоро там? Долго еще тебя ждать? — раздалось вдруг из его собственной распахнутой настежь квартиры.
Внезапно!
Настала очередь Надежды коситься через его плечо, что было затруднительно, потому что ростом и телосложением природа Егора явно не обделила. Словно считав её любопытство, он слегка посторонился, и взору Надежды предстала молодая, до безобразия смазливая блондинка – такие фифы имеют обыкновение смотреть на простых смертных с глянцевых обложек модных журналов. Прислонившись к дверному косяку, сложив на груди холеные руки, надув губки и выразительно изогнув бровь, красотка буравила взглядом сразу обоих. Одета, и на том, что называется, спасибо. Впрочем, как раз это обстоятельство Надежде странным и показалось – уж зная Егора-то. Степень её уверенности в том, что данного товарища она изучила, как себя саму, стремилась к ста процентам. Ста сорока шести.
Егор даже глазом не моргнул. Весь его нахальный вид сообщал: «Ну же, теть Надь, что вы, меня не знаете? Знаете. Вот он я, уж какой есть. Смиритесь».
— Соф, пять сек! Иди давай, — подбородком подсказал он направление своей гостье. Девушке предлагалось вернуться в квартиру.
— Как-как ты меня назвал?! Повтори! — задохнулась та, багровея щеками и широко распахивая густые ресницы.
Егор же свои, наоборот, устало прикрыл:
— Тише… Я просто думал о работе, вот и оговорился. Не кипишуй. Иди, пожалуйста.
«Неисправим…»
— Ма-а-а-м? Кто-то пришел? — а это – сонное, хриплое и не очень, чего греха таить, довольное, – раздалось уже из комнаты Ульяны.
Внезапно, дубль два.
Глаза Надежды в этот момент, должно быть, сделались узкими-узкими, потому что Егоровы – круглыми-круглыми, виноватыми-виноватыми. Прямо как у кота из мультика про зеленое чудище лесное, ни дать ни взять. Отступив на шаг в общий коридор, сосед одними губами произнес:
— Извините, теть Надь. Я, наверное, позже зайду…
— Стоять! Все равно всех уже перебудили. Будет тебе соль, минуту обожди.
Кряхтя и ругаясь про себя словами, которые ей, преподавателю стилистики русского языка в одном из ведущих вузов страны, вслух стыдно произносить, Надежда поплелась на кухню. Где-то у нее непочатая упаковка соли этой стоит, вот всю и отдаст. А то завтра снова ни свет ни заря явится, что она, его не знает? Знает! Еще как знает!
***
Поддев лапой дверь, из комнаты малóй в коридор вывалился истинный хозяин квартиры. Неспешно потянулся, в моменте визуально удлинившись вдвое, сладко зевнул во всю свою клыкастую пасть, пощурился лениво на струящиеся через кухонное окно и заливающие пространство солнечные лучи, взглядом властителя оглядел свои владения и лишь после соизволил заметить незваного гостя.
«“Очень приятно, царь!”»
— Привет, Корж, — поприветствовал животину Егор, стараясь звучать как можно тише.
Не то чтобы его беспокоило, что он все-таки помешал Уле мирно досыпать, но, вообще-то да. Самую малость. Немножко. Сильно. Он, что бы ни думали о нем люди, был вовсе не из тех, кому такие явления, как чувство вины и стыда, вообще не знакомы. Отнюдь. Такое ощущение, что он с ними родился – по крайней мере, помнит их, сколько помнит себя. Иногда Егор оглядывается назад, в прошлое, и ему вообще кажется, что родился он сразу взрослым. Однако миру, в котором каждому своих забот и головной боли хватает, он привык предъявлять адаптированную, выправленную версию себя под рабочим названием «Чернов 3.0» – от базовой и второй её выгодно отличает легкость созданного образа, она устраивает самого Егора и более чем устраивает его окружение. Необременённое эмоцией выражение лица – это, к тому же, и очень удобно: избавляет его обладателя от лишних вопросов. Вот и закрадываются в чужие головы подозрения, что совести в нём нет.
Такое восприятие ему только на руку.
— Мяу, — с великим достоинством ответил тот.
— Как жизнь?
«Вестимо, получше, чем у тебя», — проступило на наглой кошачьей морде.
Еще бы! Знай себе – спи, жри, гадь, ленись, снова спи, пузо подставляй чесать по настроению. Казалось бы, что еще надо? Но это коты и некоторые экземпляры рода человеческого так считают. А Егор считал иначе. Распробовав вкус жизни, он понял, что от неё надо брать всё, на что она соизволила расщедриться, а вот такое унылое существование – это просто преступление против себя.
Впрочем, коту-то не объяснишь. А уж этому коту – тем более: он сделал выбор в пользу человеческой ласки и безопасной, теплой квартиры, хотя у него имеется прекрасная возможность шастать на улицу через балкон, устраивать разборки с покусившимися на его территорию, покорять кошечек и наводить свои порядки окрест. Но Корж не хочет, возможно, потому, что помнит, что когда-то с ним сделали люди. Коржу повезло. Если бы в груди у мало́й не билось огромное, судя по всему, сердце, не таскала бы она в дом с улицы всех сирых и убогих, на «радость» тете Наде, которая после, охая и ахая, носилась с найденышами по всем местным ветеринаркам и приютам. И тогда почил бы уже Корж наверняка – от мышиной отравы, собачьих клыков или колес автомобиля. Или замерз бы насмерть «в студеную зимнюю пору».
Родственная душа, на жизнь грех жаловаться обоим.
— У меня тоже неплохо, не гони, — ухмыльнувшись, прошептал Егор. — Спасибо, что поинтересовался.
Они с котом так бы и продолжали играть в эти гляделки, как вдруг со стороны кухни раздался страшный грохот, а спустя пару мгновений послышались тихие жалостливые причитания. И началось! Корж, забирая когтистыми лапами по паркету, тут же дал стрекача в противоположную от звука сторону, Егор, особо не раздумывая, кинулся внутрь. Где в этой квартире кухня, он знал прекрасно – в былое время с матерью провел на ней немало вечеров. Одновременно с ним из своей комнаты с перекошенным от ужаса лицом и круглыми глазами на скорости пробки из-под шампанского вылетела мала́я.
— Тёть Надь?!
— Мамочка! Ты в порядке?
Представшая его взору картина озадачила: тетя Надя распласталась на полу – рядом с пачкой соли и опрокинутой табуреткой – и вставать не торопилась.
— Вы целы? — повторил Егор вопрос Ульяны, помогая перепуганной внезапным полетом и пока не оклемавшейся соседке подняться на ноги. Та что-то неразборчивое прокряхтела в ответ, и, кажется, это неразборчивое нечто было не для печати. Наверное, ослышался. За эти несколько десятков лет в его голове сформировалось вполне определенное представление о Надежде Александровне как об интеллигентной, одинокой, тихой, чуть сварливой, но мягкосердечной женщине, к которой всегда можно обратиться за помощью и ее получить. Воспоминания о единственном случае, когда соседка неожиданно явила миру тёмную сторону своей доброты, давно покрылись толстым слоем пыли.
Образ мало́й за минувшие десятилетия тоже сложился. Он привык к ней – этой девочке, она была частью дома, частью его детства, сначала часто, а затем все реже и реже, всё смазаннее мелькая на задворках его собственной жизни, и всё же продолжая составлять её пёстрый фон.
Вот тёть Надя катит перед собой красную клеенчатую прогулочную коляску – на тот момент Егору было восемь, он с семьей только-только сюда переехал. Вот тёть Надя ведет трехлетку в белоснежном облаке бантов в сад, а ему, стало быть, девять. Вот он сам ведет ее из сада, потому что тётя Надя не успевает из института. Вот – первый класс, а банты те же, из широких гофрированных лент. Советское наследие. Ему тринадцать. В школе банты заменили яркие – красные, зеленые, желтые, синие – атласные ленты, с которыми, как сейчас помнит, мала́я постоянно мучилась, потому что они то и дело норовили развязаться. Вот ей восемь или девять, она взрослой себя возомнила и за этим высоко вздернутым носом оказалось так занятно наблюдать, что он перестал отказывать себе в удовольствии лишний раз ее спровоцировать и после наслаждаться её насупленным видом. Потом извиняться, конечно же, все-таки не чужая. Вот она на лавке сидит и рыдает ему в плечо – всякое бывало. Вот у неё школьный выпускной, вот – вступительные экзамены. Снова выпускной – уже в институте.
В общем – ничего особенного. Всё, как у всех. Ну, фактически…
В его сознании Ульяна так и осталась ребенком, на горшок при нём ходившим. Со своих семнадцати лет он перестал за ней приглядывать: «необходимость отпала». Переключил внимание на другие интересы, коих образовалась куча-мала, смирился и отпустил. И приглядываться к ней перестал тоже: мозг пришел к выводу, что правильнее сместить фокус. И тем не менее, как бы ни сложилось, Ильины – это константа, жирная непрерывная линия, идущая через всю его другую жизнь. Раньше тянулась еще одна такая же жирная линия, но в его двадцать пять оборвалась. Остались только соседи. И он за них цеплялся, только за них.
Образ мало́й сложился, закрепился, зацементировался, отпечатался в подсознании фотокарточкой, и потому Егор оказался абсолютно не подготовлен к фокусам этого беспокойного майского утра. Его застигли врасплох.
Когда проверка целостности конечностей несчастной тети Нади в четыре руки, наконец, закончилась, взгляды встретились в районе седеющей макушки. На него в упор смотрели васильковые глазища. Два огромных озера, на глади которых начинался шторм.
— Егор, почему там, где ты, постоянно что-то происходит? — хрипло поинтересовалась Уля.
Оцепенение. Он опешил под этим ни черта не детским взглядом. В башке случился мгновенный затык, натуральный диссонанс. Вот она в коляске, вот на горшке, вот в школе, вот гофрированные банты и красные ленты, вот платьишко в горошек с рукавами-воланами и пышной юбкой-колоколом. А прямо сейчас вновь стоит перед ним насупленная, в огромной розовой пижаме с мишками, застегнутой наглухо, и Егор бьется об заклад: в кровати у нее тоже мишка, и не один. Её детская щека еще хранит след подушки, грудь в растущем негодовании поднимается всё выше, взлохмаченная копна тёмных волос образует на голове грозовую тучу, их «антеннки» потешно тянутся из макушки во все стороны, локоны лезут на лицо, и мала́я пытается сдуть их потоком воздуха, а когда не выходит, сердито заправляет за маленькое ушко. Губы поджаты, густые брови смешно хмурятся. В общем, вид она имеет… весьма и весьма забавный. И голос еще не проснулся, что добавляет впечатлений. Но глаза… Глаза… Он вроде так близко их и не видел-то никогда. А там…
«Что это?..»
— Откуда ты знаешь? — выдавил из себя. Кажется, на секунду даже дыхание перехватило. Но ироничную ухмылку на всякий случай миру предъявил. Мало ли… Просто на всякий случай.
— Что знаю? — недовольно поинтересовалась Уля.
— Что там, где я, постоянно что-то происходит?
— Я, вообще-то, через стенку живу, Егор, — недобро усмехнулась она. — Догадываюсь.
«Только этого не хватало…»
Она права. Там, где он, что-то происходит постоянно. Потому как он сам это «что-то» организует. Сам ищет приключений на свою задницу, окружает себя делами и людьми. Его мозг упрямо считает, что на сон достаточно и четырех-пяти часов в сутки. Лет пятнадцать из тридцати жизнь без остановки пробуется на вкус. Уже пять лет, как дверь его квартиры всегда открыта – и пол-Москвы в курсе и с удовольствием этим пользуется. А ему только того и надо. Он не хочет, отказывается вспоминать, что бывает и по-другому. Как это – по-другому.
Сколько сейчас Ульяне? Порядка двадцати с хвостиком. Двадцать четыре, должно быть, если самому ему тридцатка. Так-то, по паспорту, она давно не ребенок. И пронзительный взрослый взгляд данный факт лишь подчеркивает. Вселенная словно предлагает ему прозреть, вынырнуть из киселя, в котором он добровольно увяз, и смириться с неизбежным. Словно нашептывает сейчас в ухо: «Все течёт, Егор, все меняется. Мир меняется, жизнь меняется, а ты нет. Хватит. Пора себя принять».
Отметив, что смотреть в эти глаза, сохраняя беспечность и хладнокровие, довольно сложно, Егор перевел взгляд и тему:
— Тёть Надь, если все в порядке, я, наверное, пойду. Меня там… ждут. Или давайте, может, в травмпункт вас отвезу на всякий случай? Посмотрят, что да как.
Женщина с подозрением покосилась на Егора. Она явно взвешивала все «за» и «против», и, судя по выражению ее лица, «против» уверенно перевешивало.
— Соглашайся, мам. Когда еще такая возможность представится – на «Ямахе» прокатиться? — сузив глаза, ядовито прошелестела Уля. Всё не уймется никак. — С ветерком.
«Давно ты такой борзой стала?»
Тетя Надя потерла ушибленное бедро, аккуратно наступила на ногу, сделала несколько шагов и заключила:
— Да в порядке я. Не волнуйтесь.
«Повезло…»
— Ну, тогда я пошел? — пробормотал Егор, под раздраженным Улиным взглядом отступая из кухни в прихожую. — Еще раз извините.
Обескураженный возглас: «Егор, соль!», долетел в спину уже на пороге в общий коридор.
***
Никогда Ульяна борзой не была, то есть, вообще никогда. Всегда была Ульяна тихой, скромной, послушной девочкой – радостью и надеждой своей матери. Просто щелкнуло в ней что-то в момент, когда она пересеклась с Егором взглядом. «Лондонский» оттенок голубого топаза, пронизанного редкими вкраплениями янтаря, бездну – вот что она увидела в широко распахнутых глазах напротив. На мгновение дух захватило даже: «Вот они какие, оказывается. Точно…». В детстве Уля не придавала данному факту ровно никакого значения, а потом, когда повзрослела, возможности разглядеть уже не представилось – не до того ему стало, не до неё, ни до кого. А чего она с час назад в глазах этих не увидела, так это сожаления по поводу случившегося. То есть, сожаление какое-то, может, в них и плескалось, а вот понимания, что мама, немолодая уже женщина, свалилась с табуретки из-за того, что кое-кому ни свет ни заря соль понадобилась, обнаружить не удалось.
Правильно мама про него говорит: горе луковое, а не парень. Там, где он, творится какая-то вакханалия. Вакханалия – его второе имя. У Ульяны за время, что она добровольно-принудительно приглядывалась к кардинально изменившемуся образу жизни своего соседа, именно такое ощущение и сложилось. С такими, каким он стал, связываться себе дороже. Из квартиры вечно или гитарные напевы, или барабанные соло, дым коромыслом. Года три дверь вообще не закрывалась: хлоп-хлоп, топ-топ, громкие голоса, нескончаемый смех, а то, бывает, и звуки, о природе которых приличным девочкам думать негоже. Причем, что любопытно, девушек он к себе водил и водит в основном в дневное время, ночью же чаще слышится тихое бренчание струн. Последние пару лет стало, вроде, потише, бесконечные тусовки у Егора дома закончились, но всё равно нет-нет да «привет, былое». Под окном – вечное тарахтение его «Ямахи». Уля всегда знает: Егор приехал. Егор уехал. Весь дом, блин, знает!
Коржик, мяукнув, запрыгнул на кровать, боднул хозяйку в плечо, устроился под боком и замурлыкал, будто призывая успокоиться. Сон больше не шел. Какой уж теперь сон?
— Вот нормальный он, как ты думаешь? — с досадой протянула Уля, на автомате касаясь пальцами теплой пушистой макушки. Риторический вопрос размышлений не требовал: Ульяна давно уже себе на него ответила. Нет.
Однако собеседник, судя по всему, придерживался иного мнения.
«Много ты понимаешь…» — жмурясь на солнышко, протарахтел кот.
— А что тут понимать? Нормальные люди в шесть утра за солью не приходят. Притон из своей квартиры не делают, и вообще!
Под «И вообще!» подразумевался тысяча и один грех Егора, которым она много лет мысленно вела тщательный учет. Так уж получалось: впечатления наслаивались одно на другое, их масса росла как на дрожжах, перемешивалась с мнением мамы, и в конце концов новое представление сложилось. Мама – это вообще отдельный разговор. Если Уля «переваривала» происходящее за стенкой молча, то для матери, чей авторитет под сомнение никогда не ставился, как не ставилось под сомнение и убеждение в том, что её жизненный опыт дает ей на подобные суждения право, поведение Егора стало одной из любимых больных тем. Переживала она за него.
«Ветер в голове». «Горе луковое». «Беспечный». «Живет одним днем». «Скатился». «Что сказала бы Валя?». «Глупостями занимается». «Вот что с ним стало? В кого превратился?». И коронное: «Шалопай». В общем, соседу доставалось ежевечерне, и чуть ли не ежевечерне свои тирады мама заканчивала удовлетворенным: «То ли дело ты…», вынося ему приговор, ментально гладя её по головке и в который раз подчеркивая проведенную ею еще когда линию разлома: Уля стояла на одном берегу этой пропасти, а Егор – на другом.
Коржик внимательно посмотрел на Улю. Моргнул. Снова посмотрел. Взгляд его был полон лени и снисхождения.
«О чем с тобой говорить, человек? — спросил молчаливо. — Очевидного не видишь».
— У вас с ним глаза похожего оттенка. Но для тебя это не повод его оправдывать, — хмыкнула она, почесав питомца за ухом.
Ульяна понимала, что подкупает его, знала, что сейчас-то кот и сдастся, сейчас-то ее сторону и примет. А что поделать? Его хозяйка – она, а не всякие там, за стенкой! Это она его домой полудохлого принесла, она маму, давясь слезами и соплями, уговаривала оставить, она обивала пороги ветеринарных клиник, выходила его и откормила тоже она. Это её стараниями он превратился из грязного, побитого, тощего, блохастого заморыша в большой пушистый вибрирующий комок шерсти. И сильнее любить, стало быть, тоже должен её. Уля знала, как этого добиться. Ради того, чтобы ему за ушком почесали, Корж был готов по десять раз на дню превращаться в самого милого, самого лучшего на свете кота. А получая свое, растекался по поверхности маслом, а то и, смешно подтянув к морде передние лапки и поджав задние, доверительно подставлял ее пальцам свое беззащитное мягкое пузо. Тарахтение, в моменты кошачьей неги исходящее из самых глубин нутра, усиливалось десятикратно. Даже усы у ее питомца в эти сладостные минуты, кажется, вибрировали.
Но тут вдруг Коржик передумал мурлыкать. Поднявшись с нагретого было места, еще немного потоптался на одеяле, а затем спрыгнул с кровати и, хвост трубой, с достоинством проследовал в сторону приоткрытой двери.
Посыл по известному адресу прослеживался четко. «Ой, да иди ты знаешь куда?» — вот так следовало сию акцию трактовать. Очевидная демонстрация несогласия по всем фронтам.
Уля уже давно заметила странную, необъяснимую любовь своего кота к соседу. Корж жил с ними четыре года, и за эти четыре года кто только в их квартире не побывал: мама поддерживала отношения с третью девятиэтажки. Так вот, Коржик гостей не жаловал, как и сама Ульяна: стоило раздаться звонку или стуку в дверь, животину с насиженного места как ветром сдувало – как правило, в сторону вечно открытого шкафа или за диван. Ульяну сдувало к себе в комнату. В своих убежищах оба терпеливо пережидали нашествие «человеков» на собственную территорию. На пять ли минут те пожаловали или на два часа, оба не появлялись, пока визитеры не уходили. Но у Коржика имелось исключение, одно-единственное. И имя это исключение носило Егор. Ульяна понятия не имела, чем он так хвостатого покорил, да только стоило на пороге возникнуть Егору, как Коржик бежал его встречать. В глазах соседа, для которого устраивалась гордая проходка из одного конца квартиры в другой, эта картина должна была выглядеть так: «Не подумай, что я тебе тут честь оказываю. Просто как раз мимо по своим делам шел». По крайней мере, самой Уле написанный в такие моменты на кошачьей морде месседж был очевиден.
А еще Коржик повадился шастать в его квартиру, следуя по проторенному маршруту «балкон Ильиных – ветви близстоящего раскидистого каштана – балкон Черновых». Бывало, после таких набегов на пороге они появлялись уже вместе. Двое рыжих: один натурально рыжий, а второй таковым прикидывается. Каждому зрячему очевидно: от рыжего в Егоре только медовые крапинки на радужке да еле заметная россыпь веснушек на переносице и щеках: не приглядишься – не увидишь. Как несостоявшийся художник, цвет его волос Уля бы определила скорее как ореховый. Но половина двора зовет его не иначе, как Рыжий, чем приводит её в недоумение. Эта кличка мало того, что не соотносится с его внешностью, потому что её воображение при мыслях о рыжих сразу рисует огненных ирландцев. Эта кличка диссонирует с его фамилией, и Ульяна, которая все в своей жизни пытается разложить по полочкам, всему найти объяснение, логики не понимает.
Так вот, изредка двое рыжих появляются вместе – один под мышкой у другого. Егор молча сдает кота хозяевам, разворачивается и отчаливает по своим делам.
07:04 Кому: Юлёк: Привет! Соль у тебя есть?
07:14 От кого: Юлёк: Ильина, ты там че, с дуба рухнула? Какая соль в такое время? Я только глаза продрала.
07:17 Кому: Юлёк: Я примерно с этими же мыслями их продрала. Всё утро Коржу под хвост. Прикинь, Егор с час назад приперся за солью. Мама полезла искать пачку и свалилась с табуретки.
07:21 От кого: Юлёк: Фига! А че ему не спится? А мама как?
07:23 Кому: Юлёк: А я почем знаю? И еще бодренький такой заявился! Может, он вообще вампир? Им, говорят, спать не нужно. Питается только не кровью, а чужим добрым отношением. С мамой обошлось, ушла уже. Ей сегодня к первой паре.
07:26 От кого: Юлёк: Вампиры дневного света боятся. Пора тебе «Сумерки» перечитать, сдаешь, подруга :)
07:28 Кому: Юлёк: Нашла, что вспомнить! Когда это было? Кстати, я тут одну занятную вещь начала, «Покорность» Уэльбека.
07:30 От кого: Юлёк: Ой-ой, не-не-не, всё, Ильина. Это ты чатиком ошиблась.
07:31 Кому: Юлёк: Молчит что-то тот чатик. Четвертый день уже.
07:33 От кого: Юлёк: А ты у нас такая гордая, что ли? Возьми и сама напиши. Уль, ну, как маленькая, честное слово.
07:33 Кому: Юлёк: Я не гордая, я тактичная. И людям навязываться не люблю.
07:35 От кого: Юлёк: И обнаружишь себя в сорок пять лет в компании десятка вот таких Коржиков, с тебя станется. И не говори мне потом, что я тебя не предупреждала.
07:36 От кого: Юлёк: Всё, короче, сегодня вечером объявляется поисковая операция. Ничего не планируй.
07:36 Кому: Юлёк: Кто-то пропал?
07:39 От кого: Юлёк: Ильина! Чувство женского предназначения в тебе пропало (хотя подозреваю я, что и не рождалось). Пойдем искать того, кто в тебе его откопает.
07:39 Кому: Юлёк: Ой, всё!
Опять она за своё! Ну хорошо же начали, причем тут женское предназначение, что за бред?! Иногда Уле кажется, что Юля спит и видит, как бы подругу свою «в надежные руки» пристроить. Они с мамой могли посоревноваться за пальму первенства в номинации: «Эффективный вынос мозга».
Мать при каждом удобном случае напоминала ей, что все мужики безответственные… э-э-э… шалопаи, что всем им только одно и подавай, и поэтому к поиску надо подходить крайне щепетильно и выбирать сразу спутника жизни, не меньше. В связи с чем информацию о собственном половом опыте Уля предпочла от мамы утаить. Во избежание, как говорится. Во избежание инфаркта.
Юлька же все пыталась открыть ей глаза на какое-то мифическое женское предназначение, а мамину позицию с пеной у рта осуждала. Подруга меняла ухажеров как перчатки и считала такой подход нормой жизни. Вот буквально на днях или раньше очередному от ворот поворот дала. Прямо трусы «неделька»: сегодня один, завтра второй, послезавтра уже третий. Ульяна оставила попытки запоминать их имена: толку-то?
Уле претило видение что одной, что второй, но и одну, и вторую она могла понять. Что касается мамы, она осталась совершенно одна, когда самой Уле было десять лет. Отец собрал манатки и ушел, свалив всё на личностный кризис. Спустя полгода мама призналась, что у кризиса есть ФИО: Марина Павловна Захарова, коллега его по работе. Насколько известно Ильиным, он женат второй раз и воспитывает двоих.
Что же до Юльки, той просто скучно. И шило в жопе играет. Ее никогда не держали в ежовых рукавицах, предоставляя фактически полную свободу действий, лишь бы училась и домой не позднее десяти приходила. С Юлькой Новицкой она знакома с детского сада, они живут в соседних домах, играли на одной и той же площадке. Юлька с младых ногтей строила вокруг себя шеренги восторженных поклонников, ничего эдакого не делая, и поклонники эти готовы были маршировать под ее дудку и ложиться штабелями к ногам по ее команде: природное обаяние и густые ресницы – страшное оружие. В общем, вертела она ими, как хотела.
И сейчас успешно вертит. Весь район Юлька поделила на две категории: «Годен» и «Не годен». Во вторую попали сирые и убогие, женатые, болезные и пенсионеры. Первую, конечно, возглавлял сосед, «потому что у него “Ямаха”». Но всерьез Юля вроде его не рассматривала, потому что «хрен знает, чего от него ждать». Она вообще всерьез никого не рассматривала, и Уля начала подозревать, что угомонится Юлька, лишь когда встретит человека, который не упадет ни по первому свистку, ни по десятому. Однако судя по тому, что сама подруга рассказывала о своей насыщенной личной жизни, счет выжившим шел на единицы.
А «поисковые операции» эти вообще ничем хорошим никогда не кончались. Уля чувствовала себя крайне глупо и нелепо, немела, бледнела, краснела, не могла связать двух слов и сбегала под различными благовидными предлогами. Каждый раз она клялась себе, что больше на Юлькины уговоры не поведется. Каждый раз Юльке удавалось убедить её в том, что «просто тот парень оказался лохом, а в этот раз точно повезет».
А вообще, на мужчинах же свет клином не сошелся. Уля искренне полагала, что есть в этом мире вещи не менее интересные. Вот, книжки, например. Рисование. Танцы. Карьера. Юлька слушала ее пространные рассуждения, картинно закатывая глаза к потолку или небу.
Пока Ульяна предавалась размышлениям о перипетиях своей личной жизни, совершенно забыв о том, что у неё, вообще-то, вот-вот начнется рабочий день, у соседа начало что-то происходить. Сначала послышался звон бьющихся тарелок, а затем…
— Ты нормальный?! — вскинулся возмущенный женский голосок.
Что ни говори, а слышимость в этих панельках просто превосходная. Правда, хоть какого-нибудь ответа не последовало. Или Ульяна не различила. Спустя минуту или две раздался оглушающий хлопок двери и рассерженный стук каблуков по коридорной плитке.
Уля торжествующе усмехнулась: еще одна прозрела.
Комментарий к I. Соль Немного музыки: Vas' – Бинго https://music.youtube.com/watch?v=EdLr1Jq_Sws&feature=share
Всем привет! Давайте познакомимся с теми, кто ко мне пришел впервые. Меня зовут Катя. И я пишу. «Ахахаха! Вот так неожиданность!» — скажете вы. Для меня – да =) Чуть больше 2-х лет назад я и не подозревала, что, оказывается, люблю писать. Полтора года назад не догадывалась, что не смогу без этого процесса нормально жить. Год назад – что профиль на фикбуке сообщит о 1500 отданных читателям страницах. Полгода назад – что все же осмелюсь прийти в ориджиналы. И вот я тут. И мне страшно.
Вас ждет история, которой я сейчас дышу. Глубоко, до опьянения. Возможно, это уже диагноз, с каждой большой историей у меня одно и то же. Чего тут ждать? Больших глав (моя фандомная ватага уже знает), не очень больших глав, регулярных обновлений, музыкального сопровождения, эмоций. Наверное, это основное – эмоций. Я буду очень, очень стараться вам их дать: втайне рассчитываю заставить вас и посмеяться, и пальцы покусать, и поплакать. =) В ТГ-канале будут появляться маленькие спойлеры к следующим главам, музыка и коллажи с персонажами. А еще в нем можно оставить мне и остальным приветствие или мнение, сказать: «Егор, не туда смотри! Сюда смотри!», и вот это вот все.
Вы видите первую главу, я своих героев уже люблю до безумия, уже приютила в самом сердце и не могу больше держать все в себе.
Привет!
====== II (1). Чужие шашни его не касаются ======
Месяц спустя
— Рыжий, ты уверен? Может, ну его на фиг?
Вадим Стрижов, приятель Егора, топтался на месте, с опаской косясь на издохшего «зверя». За последние пять минут тезис о том, что мотоцикл лучше бы сдать на ремонт в мастерскую, прозвучал в его исполнении трижды, и Егор начал подозревать, что если этот нудёж продолжится, то он быстрее заведется сам, чем заведет своего коня. Что значит «ну на фиг»? К реанимации он толком ещё даже не приступал.
— Уверен. Мозги людям зачем-то ведь даны, Стриж. Руки – тоже штука полезная, в хозяйстве пригодятся.
Зажав в зубах сигарету, Егор в очередной раз попробовал включить зажигание. Внимательно прислушался, пытаясь обнаружить у «Ямахи» признаки «дыхания» и нащупать наконец вектор движения на пути к её воскрешению. Еще вчера вечером всё было в полном порядке, ночью не заливало дождями, в качестве бензина тоже сомневаться не приходилось, тогда что?
Датчик уровня топлива давно барахлил, поэтому первое, что пришло на ум – проверить наличие горючего визуально. Вид полного на две трети бака приводил к закономерному выводу, что дело не в этом.
«Подача топлива?.. Воздушный фильтр?.. Искры нет?.. Опять возня…»
Судя по тому, что приборная панель еле светилась, а реле не щелкало, проблема могла заключаться в аккумуляторе. Или заряда не хватало, или ток не поступал, что уже хуже, поскольку означало, что неисправна контактная группа в замке или сам электростартер. В любом случае – снимать, заряд и клеммы проверять.
— Откуда ты всё это знаешь? — Стрижов зачарованно следил за его манипуляциями, и на лице его по-прежнему отражалось полное недоверие к происходящему здесь и сейчас. Брови, сведясь в сплошную линию, беззастенчиво хмурились, уголок губы приподнялся в недоверчивом изгибе. Взмахнув рукой, он озадаченно почесал затылок, поправил волосы, досадливо цокнул языком, а затем зачем-то сунул нос в прикрепленный к хвосту седла кожаный кофр, где хранились перчатки, шестигранники, аптечка, замок на диск и прочая мелкая лабудень, которая может понадобиться на дороге в любой момент. Вся мимика, весь красноречивый вид Вадима сообщали Егору о двух вещах: первое – его опыту никакого доверия нет; второе – Стрижу скучно, и он отчаянно пытается привлечь к своей персоне внимание. Ну, извините. Сам в гости напросился, зная, что у Егора, если он дома, всегда открыто, и, кстати, зная, что уж кто-кто, а Егор носиться с ним как с писаной торбой не станет.
Егор вообще частенько недоумевал, что такого болтуна и эгоцентрика, как Вадим, привлекает в общении с таким не любителем впустую сотрясать воздух, как он. Что их всех привлекает? Но Стрижову тут словно медом мазано. Возможно, готовность слушать байки о себе любимом Вадик принимал за искренний интерес и верный признак дружеского отношения. Что одновременно не так уж далеко и довольно далеко от правды. Благодаря своей профессии – двум – Егор обзавелся тысячей знакомых, но ни одного из них не мог назвать настоящим другом. Однако к Вадиму был в целом расположен, как только мог быть расположен к постороннему. В душу Стриж не ломился, лишних вопросов не задавал, на концерты исправно приходил, приглашают или нет, по клубам за компанию тоже, собственными проблемами особо не грузил и вообще демонстрировал легкое отношение к миру. От остальных знакомых Вадима отличала повышенная эмоциональность, и пока это его качество вызывало в Егоре любопытство.
— Жизнь научила, — чуть помолчав, уклончиво ответил Егор. — Уметь работать руками полезно.
Жизнь многому его научила, например, не распространяться о своей жизни. Он так и не смог побороть ощущение собственной ущербности, что сопровождало его с тех пор, как он всё про себя понял. И внутренний цензор запрещал говорить о своем прошлом вслух, нашептывая, что другие могут что-то понять и изменить свое к нему отношение. Глупо, конечно, но кто их знает, баловней судьбы этих. Реакция могла оказаться непредсказуемой. Он и сам не знал, как реагировал бы, если бы с младых ногтей пороха не нюхал, а тут кто признайся ему в подобном.
А ещё жизнь научила Егора не привязываться к людям, поэтому его совершенно не волновало, как Вадим отреагирует на нежелание своего приятеля тратить энергию на дурацкую болтовню.
На озадаченной физиономии Вадима, меж тем, по-прежнему отображался весь скепсис мира:
— Ну а если ошибешься? Если разобьешься?
«Месяца три еще есть…»
Егор фыркнул под нос, неохотно давая воспоминаниям ход.
Ему семь. Ливень, темень, детский лагерь, отбой давно отгремел. Тусклый свет огонька свечи рисует причудливые дрожащие тени на доверчивых детских лицах и равнодушных облупленных стенах. Притихшие разновозрастные пацаны сгрудились вокруг коротко стриженной девчонки, возомнившей себя провидицей. На цыганский манер повязав на голову платок, она гадает на воске: плавит его и опрокидывает в щербатую тарелку с ржавой водой. Храбрецов, желающих узнать свою долю, немного, с учетом того обстоятельства, что за всю свою короткую «карьеру» ничего жизнеутверждающего местная Ванга никому не предсказала. Егор согласился то ли от скуки, то ли из детского любопытства, то ли из желания доказать главному задире, за всем этим цирком наблюдавшим, что не трус. Подержал в руках свечу, «передал свою энергию», как было велено, и вернул Владлене – так звали девчушку, как сейчас помнит. Спустя полминуты приговор прозвучал.
«До тридцати доживешь. Дождь, листья в лужах. Осень, Рыжий».
И можно было бы относиться к этому «пророчеству», как к дурацкой игре, да только сопровождали слова Влады глухой удар в оконное стекло, жуткий скрежет ни с того ни с сего распахнувшихся створок шкафа и скрип старых половиц, по которым никто в тот момент не ступал. Можно было бы забить, если бы на следующий день они не нашли под окном дохлого голубя. Можно было бы забыть, если бы Женьке, которому «цыганка» гробовым голосом пообещала, что вскоре его «поломают», на следующий день не сломали руку и нос в жестокой драке.
Егор очень не любил вспоминать тот отрезок своей жизни. Он предпочел бы, чтобы прошлое выветрилось из головы как бессмысленный сон, но в небесной канцелярии не предусмотрели опции стирания человеческой памяти по собственному желанию, а «нейрализатор»{?}[устройство для стирания памяти из кинофильма «Люди в черном»] человечество пока не изобрело. К сожалению. И потому всё, что ему оставалось – пытаться закопать выцветшие картинки поглубже, подальше, пробовать «замазать» их новыми и новыми впечатлениями, событиями, людьми. Больше событий, больше людей! Еще больше! Иногда они, воспоминания эти, возвращались в ночных кошмарах, вставали перед глазами в самые неожиданные моменты, вновь и вновь напоминая о том, кто он такой.
Предсказание, что уж, тоже отложилось где-то на задворках сознания. Помнит, как чуть повзрослев и получив возможность взглянуть на тот период отстраненнее и хладнокровнее, подумал о том, что отправиться к праотцам в тридцать в его случае можно даже считать везением. Такие, как он, имея перед глазами дурной пример – и не один, — нередко кончают гораздо, гораздо раньше. Спиваются, обдалбываются, замерзают на улицах. Ну, или получают лет двадцать-тридцать за особо тяжкие, а на зоне уже и…
Сентябрь, значит. Или октябрь. Вряд ли ноябрь. А может, Влада ошиблась, и всё случится прямо сегодня. А может, она крепко промахнулась, и он помрет в девяносто от обширного инфаркта. Сбудется или не сбудется – совсем скоро всё прояснится. Фаталист в Егоре говорил, что чему быть, того не миновать. Конечно, хорошо бы пожить подольше, тут столько всего интересного и до сих пор неизведанного, но и Там наверняка есть, чему поудивляться. Сюрпризом окажется, если Там нет вообще ни черта. Впрочем, в тот момент ему будет уже вообще всё равно, тогда чего бояться?
Вслух же, чтобы немного успокоить Вадима, Егор произнес несколько иное:
— В Клуб 27 я уже опоздал, так что смысл торопиться на тот свет теряется.
— Что за клуб? — тут же оживился Стрижов. Этого хлебом не корми, дай поклубиться. Он даже не просёк иронии в голосе, не понял, куда приятель его клонит. Мысленно, небось, уже вечер свободный искал, чтобы забуриться.
Егор поднял на Вадима голову и прикурил вторую, ощущая, как теплый дым окутывает легкие и успокаивает нервы. Они со Стрижом совершенно точно из разных миров. В мире Егора каждая собака подзаборная знает, что это за клуб такой.
— Забей, — выпуская с выдохом сизое облако, пробормотал он. Раскручивать тему не хотелось: одно дело, когда ты сказал и тебяпоняли, и совсем другое, когда ты сказал, тебя не поняли и придётся потратить время на доходчивые объяснения. А времени у него сегодня не то чтобы много. Ему его вообще по жизни мало, особенно если брать в расчет всякие там «пророчества» от горе-гадалок.
Хрена с два Стрижов забьет теперь. Теперь он вцепится клещами.
— Я ведь ща гуглить полезу, будь человеком, — взмолился Вадим, подтверждая Егоровы нехорошие подозрения.
«Не отстанешь ты от меня, да?»
— Ладно, — смилостивился тот. — Что общего между Джими Хендриксом, Куртом Кобейном, Эми Уайнхаус и Махно?
Стриж округлил глаза и крепко задумался: явно не в ту сторону изначально пошла его мысль и пришлось на ходу менять её движение. По сосредоточенному теперь лицу было видно – перебирал в голове имена, но что-то его смущало. Еще бы: про «Гражданскую оборону» этот любитель электропопа и инди вряд ли слышал. Про Хендрикса, скорее всего, тоже ничего, кроме фамилии.
— Ну… Музыка? — наконец пожал Вадим плечами.
— Точно, — кивнул Егор, с усилием проводя пальцами по торчащим во все стороны волосам. Они постоянно лезли в глаза, но вариант подстричься покороче не рассматривался принципиально: вечный шухер на башке символизировал шухер в душе, вечный этот протест, творческую натуру, полудохлого внутреннего «ребенка», которого он все тридцать лет зачем-то пытался реанимировать – короче, много всякого. Кроме того, патлы эти – часть сценического образа, да и девушкам нравится.
— И почему ты опоздал? — ухмыльнулся приятель, до сих пор не понимая, к чему Егор ведет.
— Мне тридцать, и я всё еще жив.
И тут – Аллилуйя! – озадаченное лицо Стрижа озарилось догадкой:
— А они че, все умерли, хочешь сказать? В двадцать семь?
«Бинго»
— Ты чертов гений, Вадик, — мрачно заключил Егор, с трудом справившись с соблазном всласть постебаться. Зачем людей на пустом месте обижать? Тем более, Вадим критику в свой адрес на дух не переносил: чувствительная натура, тонкая душевная организация, подвижная психика – как угодно.
— Я в курсе, — самодовольно ответил Стрижов. — Интересно! С этим ведь можно поработать…
Вадим занимал должность заместителя топ-менеджера в PR-агентстве своего отца, и, как Егор успел понять по его рассказам, их контора не гнушалась обращаться к таким вот спорным темам в своих проектах. С другой стороны, почему нет? Черный пиар – тоже пиар, нередко выстреливает.
— Поработай, — равнодушно бросил Егор, присаживаясь на корточки перед разложенными на земле инструментами. Вовсе не судьбы почивших музыкантов и грядущих рекламных проектов занимали сейчас все его внимание. Аккумулятор. Мысленно он давно уже его снял и проверил каждую клемму, а заодно и каждый винтик в брюхе своего немолодого уже коня, все фильтры, тросики, трубки, карбюратор и масла. Ключевое слово здесь – мысленно, потому что все эти пустые разговоры мешали немедля приступить к делу.
— А это кто? — пробормотал вдруг Вадим куда-то в сторону.
«Да ты задолбал уже, Вадь!»
Резко распрямившись, Егор бросил короткий взгляд в указанном направлении. На лавке у подъезда сидела баба Нюра, а рядом с ней, закинув ногу на ногу и гордо демонстрируя голые коленки мимо проходящим мужикам всех возрастов, Новицкая из соседнего дома.
— Это баб Нюра, Стриж, — вздохнул Егор наигранно трагично. — Не думал, что тебя интересуют женщины столь уважаемого возраста.
— Да причем тут баб Нюра? Вон! — Вадим нетерпеливо передернул плечами и даже вихры свои беспокойно поправил.
«Однако…»
— А, ну рядом если, так это Новицкая из четырнадцатого дома. Познакомить?
— Да не рядом! На углу! В черном!
«Да где?! Ты чё, издеваешься, что ли?!»
Вдо-о-о-ох. Затяжка вышла глубокой, четверть сигареты махом: ротовая полость, трахея, бронхи, легкие. Раз… Два… Три… Восемь. Удар. Никотин, даря своему рабу ложное, но столь необходимое сейчас ощущение спокойствия, просочился через альвеолы в кровь и всадил по мозгам.
Вы-ы-ы-дох.
Егор нехотя скосил глаза левее, в сторону небольшого магазина, который примостился аккурат за его домом и предъявлял сейчас их взглядам свой обшарпанный, осыпавшийся серый угол. Огибая торец здания, в сторону подъезда шла «то ли девушка, а то ли видение». Ну… Как шла? Неспешно подтанцовывала. С расстояния ста метров чувствовалось её прекрасное настроение. Накладные наушники на голове, чёрный сарафан, белые кеды на ногах, живущих в этот момент какой-то своей жизнью. Впрочем, руки тоже жили своей: в них она, судя по мимолётным внезапным движениям, «держала» барабанные палочки или что-то вроде. Внезапный порыв ветра поднял и разметал длинные каштановые волосы, всколыхнул подол платья и через мгновение оставил в покое. Её несла музыка, и она, подставляя ветру лицо, щурясь на солнце и время от времени чуть подпрыгивая, откровенно наслаждалась мгновением. Плевать она в этот момент хотела на то, о чём думают при взгляде на неё мимо проходящие и приросшие к земле зеваки.
Вот она. Эта тихая, домашняя девочка, которую не слышно, не видно, а если и видно, то с книжкой на лавочке или у мольберта – во втором справа окне третьего этажа. Вот эта – в розовой пижаме с мишками. Эта – с васильковыми глазами. Может совсем по-другому. Всё ещё может прогнуть гребаный мир к чертям собачьим, если пожелает. Но вряд ли сама это осознает.
Сюрприз.
Они с момента того инцидента с солью раз пять-шесть-то только в общем коридоре и пересекались, гремя ключами каждый от своей хаты. «Привет – Пока». Егор в эти минуты чувствовал на себе полный укора и недоверия взгляд и отвечал насмешливым. Отличный у них обмен мнениями выходил. Молчаливый и в то же время красноречивый до безобразия. Ну да, легко представить, что мала́я о нем думает, сама же тогда на кухне сказала: «Я через стенку живу, догадываюсь». А когда там они последний раз по человечески-то общались? Лет эдак тринадцать-четырнадцать назад, когда дядя Вова от тети Нади ушел. Ей тогда десять, что ли, было, а ему шестнадцать. А потом «необходимость приглядывать отпала». А после и фокус начал смещаться. А еще через восемь лет всё и вовсе по пизде пошло.
Впрочем, какая уже разница, что она сейчас о нём думает? На понимание окружающих Егор никогда особо не рассчитывал. Чтобы тебя поняли, хотя бы попробовали примерить твою шкуру, надо переступить через себя, оголить душу, поделиться тем, что болит, а делиться с миром он не готов. И с ней не готов: они давно чужие. Так что выбор этот – осознанный.
«Что у неё там в “ушах”, интересно?»
Повисшую на губе истлевшую сигарету Егор успел поймать зубами в последний момент. Отругав себя за не вовремя разинутый рот, перехватил фильтр пальцами, швырнул окурок под ноги и тут же смачно раздавил кроссовкой, словно вымещая на нем накопившееся за утро и в особенности – за минувшие двадцать минут. И – в особенности! – за последние секунды. Пойдет домой – выбросит в урну то, что осталось от этого несчастного бычка.
Нечего там выбрасывать – мокрое место от него осталось.
— Это малая, — выдохнул он, чувствуя, как на поверхности вскипевшего котла с ядовитым зельем булькают и взрываются пузыри вновь поднявшегося раздражения.
«Какого черта сегодня весь день происходит?!»
— Кто-кто? — зачарованно переспросил Вадим. Ну всё, приплыли.
«Святые угодники, за что мне это?!»
— Уля, — имя словно клещами из глотки выдрали. Впрочем, так оно и есть: по глуповатому виду приятеля было предельно ясно, что пока Егор не предъявит имя, с него не слезут. С живого уж точно. — Соседка.
— Чё, прям по этажу? — уточнил Стриж с нехарактерным придыханием.
«Дар речи теряешь? Может, оно и к лучшему, голова от тебя трещит»
— Прям по этажу, — нехотя подтвердил Егор, интуитивно чуя, что правда может обойтись ему дороже, чем хотелось бы. Лучше бы соврал, честное слово, а теперь… С какой стороны ни глянь – отстой.
— Вот с ней познакомь!
Егор покосился на Вадима.
«Так, стоп! В смысле, познакомь? Тебе сколько лет, аллё?»
Вопрос возник стремительно, вспыхнув из ниоткуда – сигнальной ракетой в мозгу. Черные дыры в глазах Стрижа ничего хорошего не обещали.
— Ей двадцать четыре, — гробовым голосом уведомил он Стрижова. Так, на всякий случай, вдруг Вадик ослеп на солнце и очевидного не видит. Мысли об аккумуляторе забились в самый пыльный угол сознания. «Всего двадцать четыре! А тебе тридцать два! Она ребенок, а ты баб как перчатки меняешь!». Вот что за вопли заполонили башку, на мгновение вытеснив из неё все остальное.
Кто угодно, только не Стриж.
— Шик, самый сок! — в голосе Вадима послышались нотки, которые Егор своим врожденным музыкальным слухом уловил безошибочно. Откровенно похабные.
«Какой она ребенок? Прозрей…»
Не ребенок, конечно, но все же!
— То есть, разница в восемь лет тебя не смущает?
— Ну, не четырнадцать же ей, — хохотнул Стрижов. — Че ты разворчался, как старый дед? Как будто я тут несовершеннолетних растлевать собрался. Может, у меня в этот раз самые серьезные намерения? Может, я завтра предложение ей сделаю!
— Я ещё в коляске её помню, — зачем-то уточнил Егор, исподлобья разглядывая соседку, которая к этому моменту успела подтанцевать к Новицкой и что-то оживленно ей рассказывала. Руки то и дело взлетали во все стороны, описывая дуги, и от этого мельтешения аж в глазах рябило, добавляя ощущений и без того отяжелевшей от ударной дозы канцерогенов голове. Неуемная энергия била фонтаном во все стороны, поражая вокруг себя все живое в радиусе сотни метров. Юля смеялась, баб Нюра демонстративно отвернулась в другую сторону, но с места вставать не торопилась.
В коляске? Это были лишние подробности, которые миру знать не обязательно, но которыми зачем-то он с этим миром поделился, пойдя против собственных принципов. Значит, хочет подкатить? Что ж…
— Без проблем, Вадь, — нахмурился Егор. — Но если услышу, что ты её обидел – убью.
Губы дрогнули и сжались в тонкую линию. Судя по тому, что идиотская улыбка с лица этого Ромео недоделанного схлынула, посыл, заложенный в интонацию и, как Егор в тот момент искреннее надеялся, во взгляд, донести удалось.
— Очень смешно, — надулся Вадим, с укором косясь на своего «бро» и явно оценивая, кто из них двоих крепче и насколько вообще такой сценарий реален.
«Не сомневайся. Убью»
— Я не шучу. Считай, что это моя вторая семья. Вот она конкретно, — кивком подбородка Егор указал в сторону Ульяны, — мне как младшая сестра. Типа того.
Ну, тут он перегнул, конечно, и, пожалуй, сильно. Давно всё быльём поросло. Однако время, что они делят одну лестничную клетку, взаимоотношения между его семьей и Ильиными, проведенное вместе время и сердобольность Надежды Александровны, особенно ярко проявившаяся после гибели родителей, сделали свое дело. Если к кому он и был в этом доме номинально привязан, если он вообще был хоть к кому-то в своей жизни условно привязан, так это к ним и к старенькой бабушке. Невидимой нитью, о существовании которой предпочитал лишний раз не задумываться. Потому что так гораздо проще. Потому что тогда и на мотике разбиться не так страшно.
— Понял, — сдулся Стриж. Объяснять дальше не требовалось: сам старший брат, Вадим менялся в лице каждый раз, когда говорил о своей сестре.
— Не передумал? Все еще хочешь познакомиться?
Внутри теплилась слабая надежда, что угрозы подействовали, но голова понимала – нет. У Стрижова на лбу было написано – хочет, еще как хочет. Во взгляде было написано – последствий он не боится так, как Егору бы хотелось, чтобы боялся. Всё, абсолютно всё просвечивалось на физиономии приятеля. Вадик просто глаз с малой не сводил, раздувал ноздри и бил копытом, и Юлька его неприкрытый интерес уже заметила, в отличие от самой «счастливицы», которая вокруг себя, казалось, не видела вообще ничего. К счастью, Новицкой хватило ума не подрываться с лавочки в их сторону и не тащить за собой Ульяну. Это правильно, вот и пусть сидят там дальше, терпеливо дожидаясь первого шага заинтересованной стороны.
«Может, еще обойдется как-нибудь?»
— Спрашиваешь! Конечно хочу! — воскликнул Стриж. Огни в его глазах разгорелись в неукротимое пламя. — Где у вас тут поблизости цветочный ларек?
«Да блядь…»
Что ж, он не в праве решать за двух взрослых людей, что им делать, как жить, с кем общаться, а с кем нет. Но раз уж у него тут интересуются направлением движения, указать он может. И отнюдь не в цветочный ларек он Вадика сейчас пошлет.
«Иди к черту!»
— Купи ей пломбир, — процедил Егор сквозь зубы, доставая из кофра и швыряя на землю шестигранники.
Всё, на этом раздача бесплатных советов конченым ловеласам окончена!
— Чего? Мороженку?
«Ты всегда такой сообразительный?!»
— Мороженку, — не без язвительных интонаций передразнил Стрижа он. — Вафельный стаканчик. В бумажной обертке, «линия» там какая-то, не помню названия. Сливочный только, не крем-брюле, не фисташковый, не шоколадный и не цветной. Не перепутай.
Вадим удивленно уставился на Егора, словно вновь спрашивая: «Чувак, ты уверен? Точно?».
Уверен он, уверен. Глубоко вздохнув, Егор вставил в личинку ключ и открыл подседельное. Должен же он сегодня добраться до этого грёбаного аккумулятора, в конце-то концов!
А еще вдруг остро захотелось закурить. Опять. Но третью за двадцать минут – нет, идея однозначно плохая. А курить, снимая аккумулятор, идея так вообще просто «блестящая».
— Понял!
«Да ты сегодня просто в ударе!»
Спустя десять секунд Стрижа и след простыл. Егор не поднял в их сторону головы. Чужие шашни его не касаются.
Комментарий к II (1). Чужие шашни его не касаются Визуал:
Егор/Вадим https://t.me/drugogomira_public/17
У Ули в наушниках: Lemaître, Jennie A. – Closer
https://music.youtube.com/watch?v=tgyJNXv8dGQ&feature=share
Не в плейлист этой истории, а как дань памяти:
Nirvana – Smells Like Teen Spirit
https://music.youtube.com/watch?v=hTWKbfoikeg&list=RDAMVMhTWKbfoikeg
Джими Хендрикс – Cat Talking To Me https://vimeo.com/315201147
Эми Уайнхаус – Back to Black https://music.youtube.com/watch?v=TJAfLE39ZZ8&list=RDAMVMTJAfLE39ZZ8
Гражданская оборона – Из последних сил https://music.youtube.com/watch?v=N_Iz81TXKc8&list=RDAMVMN_Iz81TXKc8
(В “основной состав” Клуба 27 Махно не входит, но иногда его туда включают по принципу возраста)
====== II (2). «Наконец-то устроим твою личную жизнь!» ======
Комментарий к II (2). «Наконец-то устроим твою личную жизнь!» 30 августа в порядке эксперимента разделила одну большую главу 2 на две равноценные по объему – 2.1 и 2.2. Сделано это для тех, кому сложно читать объемные главы. Таким образом, все комментарии к этой части истории остались в 2.1.
Чудесный день, просто чудесный!
Уля вываливала на Юлю все новости дня одним махом. Как получила от своего куратора письмо с уведомлением о повышении оклада, а от Тома – весточку. Как на маркетплейсе ей удалось урвать отпадные кроссовки за бесценок, а в книжном – закупиться на год вперед с сумасшедшей скидкой. И музыкальный сервис сегодня будто в душу ей влез и основательно там покопался: шикарные песни звучали буквально одна за одной, каждая следующая лучше предыдущей! И на пилоне «Рогатку» сделала, и треск в наушниках самоубился, и мама подозрительно добродушна, а на улице прекрасное лето: не жарко, не холодно – в самый раз.
Хотелось петь! Летать! Танцевать!
Юля не столько слушала – хотя слушала, конечно, куда ей деваться? – сколько косилась в сторону парковки. Ульяна недоумевала, что же такого интересного подруга там узрела: площадка была абсолютно пуста, и лишь в дальнем её углу происходило какое-то движение. Сосед возился со своим железным конем, параллельно болтая с незнакомым парнем. Точнее, если судить по хмурым бровям Егора, которые за версту было видать, это с ним болтали, а не он. Абсолютно ничего примечательного: взлохмаченного, сосредоточенно ковыряющегося в своей «Ямахе» Чернова она имеет удовольствие через день из собственного окна наблюдать.
В общем, Уля глянула разок и вернулась к рассказу. А вот Новицкую картина явно поглотила, о чем говорил её раздающийся невпопад смех.
— Так и что тебе твой буквоед написал? — провожая взглядом высокого брюнета, только что отиравшегося рядом с «Ямахой», а теперь куда-то намылившегося, уточнила Юля.
Она как всегда: столько новостей, а её интересуют только мужики, словно на них весь свет клином сошелся! Даже обидно иногда, честное слово.
— Попросил что-нибудь порекомендовать. Я ему ответила, — Уля достала из кармана сарафана смартфон, прочистила горло и зачитала: — «Ну не смешно ли смотреть, как это хилое существо, живущее на ничтожной планетке какого-то дальнего ответвления заштатной галактики, встает на задние лапы и заявляет: “Бога нет!”»{?}[Мишель Уэльбек “Покорность”].
Юлька смотрела на неё не мигая; рот уже открылся, но звук пока не шёл – переваривала.
— Это что-то типа игры, — терпеливо пояснила Ульяна. — Один цитату кидает, а второй угадывает произведение. Бывает, что не узнает, сдается, и только тогда книга и автор называются. Ну, и… Частенько это своего рода рекомендация, потому что цитатами мы обмениваемся, только если история впечатляет. Иногда, правда, таким вот образом над автором угораем, но это редкость. Это же что-то такое должно быть… Откровенная дичь. Зачем вообще читать?
Юлины красивые брови взлетели высоко на лоб.
— О, Господи, Ильина, и вот этим ты пытаешься парня завлечь? У вас там какая-то своя вечеринка, меня на неё не зови, — ухмыльнулась она, откидываясь на спинку лавки и эффектно перекидывая ноги одна на другую. Прям Шэрон Стоун в «Основном инстинкте», ни дать ни взять. Вот только Егор кроме мотоцикла своего не видит ничего, напрасная трата энергии. — А он в ответ что?
— Не пытаюсь я никого завлечь! — вскинулась Уля, покосившись на сидящую рядом с Юлькой старушку, которая, казалось, с интересом прислушивалась к их разговору. В теплое время года эту одинокую бабушку она нередко здесь замечала, но ни имени, ни номера квартиры, в которой та проживает, ни того, где её родственники, есть ли они у неё вообще, не знала. — А он в ответ: «Высшее счастье заключается в полнейшей покорности». Значит, читал. Обе цитаты из одной книги.
— Блеск! — съязвила Юля. — Кружок интеллектуалов прямо. Напомни, где таких дают? Чтобы случайно в это место не забрести и дурой себя не почувствовать.
— На литературном форуме, — развеселилась Ульяна, мгновенно представив себе, как растерялась бы Новицкая, окажись она в окружении таких людей. Последнее, что они с ней обсуждали – лет десять назад то было – «Сумерки» Стефани Майер. Уля тогда с пеной у рта доказывала этой фанатке Эдварда Каллена, что книги стоит прочесть хотя бы потому, что в них можно найти множество пропущенных в фильмах сцен. Разве не интересно? Экранизацию «Гарри Поттера» даже упомянула в качестве примера, но на Юльку её увещевания никакого воздействия не возымели. Максимум, на что она готова была согласиться – послушать в аудиоверсии.
— Ну… А ты что? — откровенно демонстрируя потерю к теме интереса, вяло уточнила Юлька.
Ульяна повела плечами. Что-что? Ничего.
— Спросила, счастлив ли он. Ответил: «Нет». Строптивый, видимо. А может и впрямь… Ну и… всё. Решила не лезть с расспросами.
На лице подруги проступило явственное разочарование:
— М-да. И чего ж ты тогда довольная-то такая?
— Да просто радуюсь, когда он объявляется, — зачем-то начала оправдываться Уля.
Очевидно же всё: если сам пишет, значит, ему до сих пор интересно. В противном случае давно бы уже слился. Мужское внимание к своей скромной персоне Ульяне льстило – в отличие от Юли она им не избалована. Может, домашний образ жизни на это влиял, может, неумение эффектно себя подать и нежелание по этому поводу заморачиваться. Да, не «бомба» с грудью четвертого размера и ногами от ушей, да, лишние килограммы точно есть и неплохо бы их согнать, но не это же в человеке главное. Главное – внутренний мир, и вот внутренний мир её, наконец, кого-то заинтересовал.
Заинтересовал же, раз пишет?
— Не хочу спускать тебя на грешную землю, Ильина, но ты, во-первых, уверена, что это «он», а не «она»? — взяла Юлька нравоучительный тон, который так хорошо у нее выходил и так безотказно на Улю действовал. — А во-вторых, если до сих пор не звал встретиться, значит, нечего там ловить. Сколько вы там переписываетесь-то, напомни? Полгода уже?
Ульяна вздохнула – глубоким и каким-то обреченным вышел этот вздох при мысли о том, сколько они с Томом уже «знакомы». И при этом даже имен друг друга не знают. Как-то завертелось у них общение влёт, взахлеб, она через месяц опомнилась, когда задавать вопрос, который люди обычно задают первым, уже казалось ей крайне странным ходом. Тем более, он и сам не спрашивал и не представлялся. «Том» и «Том», привыкла.
— Да, почти полгода. Я и не пытаюсь «ловить», Юль, почему надо постоянно кого-то «ловить»? Тебя послушать, вся наша жизнь – охота и рыбалка, и другим интересам в ней не место. Ну… Как тебе объяснить-то, чтобы ты меня поняла? Редко встретишь человека, с которым у тебя литературные вкусы совпадают, с которым можно часами напролет обсуждать прочитанное. Сейчас вообще читающих трудно найти. Может, это и «она», конечно, только пишет о себе в мужском роде.
Юлька покачала головой, словно решая, соглашаться с озвученным мнением или нет.
— Что еще пишет? — уточнила она лениво.
— Да ничего. Иногда интересуется, как дела, я совета могу попросить, он даст. О себе ничего особенного не рассказывает, знаю только, что программист, живет в Уфе, пишет на «Джаве» и «Питоне». Говорит: «Жизнь как жизнь, не стоит внимания».
Том и правда сливался, когда Уля пыталась завести разговор о личном, так что довольно скоро попытки были оставлены. У него на аватарке милаха-котеночек и надпись: «На хуй пошёл». Ульяна узрела в этом толстый намек не лезть в душу без приглашения. И это нормально: как можно доверять тому, кого никогда не видел? Впрочем, Уля чувствовала, что сама ему доверяет. Но и не соврала, признавшись, что ничего не «ловит». Просто и правда интересно с ним: человека более начитанного она не встречала. Мама не считается, её профессия обязывает. Тома что ни спроси, все читал, о многом сформировал мнение. А сама она нередко проигрывала в этой их игре в цитаты.
— Программист-буквоед? — скептические интонации в Юлькином голосе зазвучали уже неприкрыто. — Задрот какой-нибудь очкастый в растянутом свитере. А вдруг он маньяк, раз не рассказывает ничего?
— Вот зачем ты так о людях, Юль? – возмутилась Уля. — Что за стереотипное мышление?! А мне, знаешь, любопытно! Предложил бы встретиться, я бы согласилась не раздумывая.
— Ох, Ильина… Наивная ты моя… Ничего, жизнь тебя научит, — менторский тон Юльке удавался как никому. Такому даже мама могла позавидовать. Впрочем, тон этот сопровождала хитрющая улыбка, предполагающая, что всерьез её воспринимать не стоит.
— Правильно, дочка, — раздался вдруг дребезжащий голосок. Это сидящая рядом бабушка решила вставить свои пять копеек. — Смотреть надо вглубь, а не по верхам. В приближении всё не то, чем кажется издалека.
Прихватив прислоненную к лавке клюку, старушка с видимым усилием поднялась на ноги.
И вдруг как гаркнет:
— Егорушка!
«Егорушка?! Вот он?..»
«Егорушка», все это время сосредоточенно копающийся в своей «Ямахе», резко вскинул подбородок, стянул перчатки, сунул их в задний карман брюк и спустя десять секунд стоял перед женщиной, тыльной стороной кисти утирая мелкие капельки пота со лба. Влажные волосы послушно подчинились движению ладони и легли, как надо. Большая редкость, ведь обычно шухер на его голове больше всего походил на тот самый «взрыв на макаронной фабрике». Иногда, правда, Егор все-таки вспоминал о существовании расчески, и тогда его вихры выглядели более или менее симпатично. Юлька от них с ума сходила. Впрочем, эта влюбчивая натура сходила с ума много от чего много у кого. Вспыхивала как спичка и прогорала за условные полминуты.
Улю, до сих пор ошалело переваривающую «Егорушку», равно как и смотрящую на него с неприкрытым любопытством подругу сосед удостоил лишь равнодушным: «Привет» и коротким кивком. Бабушке в этом плане повезло больше.
— Да, баб Нюр?
В терпеливом ожидании ответа склонил голову на бок, и непокорные пряди вновь упали на лоб. Юлька шумно вздохнула и закусила губу, в её полном обожания взгляде читалось: «Чернов, я твоя…». Ульяна закатила глаза к небу. Мысленно.
«Егорушка. С ума сойти!»
— Милок, сбегай в аптеку, будь добр, — проскрежетала старушка, вновь опускаясь на лавочку. — Валокордин закончился, а я по такой жаре не дойду. Сил нет никаких.
— Конечно, без проблем. Может, еще что-то вам нужно? Нимесил? Хлеб? Молоко? Лук? Картошку? Шоколад у вас еще есть? Давление, кстати, ваше как?
«Что?..»
Ульяна даже как-то забыла, что вот так откровенно пялиться на людей неприлично. Долгие годы формировавшийся в голове шаблон натянулся по швам: разрываться отказывался, но треск вдруг начал издавать угрожающий. Вот этот, словами мамы, «шалопут», который «ни о ком, кроме себя, не думает», побросает сейчас все свои дела, коня своего драгоценного и помчится в аптеку по указке какой-то бабульки? Да ладно!
Объяснить себе такое Уля могла только почтением к возрасту и ничем иным. Но «Егорушка»? Это чересчур ласково. Так к человеку можно обратиться лишь от большой любви. А чтобы от большой любви – это же еще заслужить надо.
Нет, ну… В детстве Ульяна Егора сама чуть ли не братом считала, однако пришло время, и он спустил её с небес на землю, дав понять, что не готов стоять на её пьедестале самых близких людей. Наглядно показав, что для него не имеет значения привязанность соседской девчушки, что в его жизни для неё места уже не хватает. О том, как тяжело переживался разрыв отношений, вспоминать не хотелось. Неоспоримо одно: последующие тринадцать лет – и особенно последние пять – Егор лишь укреплял Ильиных в сделанных на его счет горьких выводах.
«Егорушка…»
— Нет-нет, милый, мне и за месяц то, что ты мне в прошлый раз принес, не съесть. Дай Бог тебе здоровья!
«Что, блин?! Да в смысле?!»
Пока Уля подбирала с асфальта отвалившуюся челюсть, баба Нюра запустила морщинистую руку в карман цветастого байкового халата, изъяла оттуда горсть монет и протянула их ему на раскрытой дрожащей ладошке, предлагая набрать, сколько надо. Ульяна не могла отвести от этой жалкой кучки грязного металла взгляд. Ей сразу вспомнилась собственная бабуля, здоровья ей покрепче! Бабушка Галя всю жизнь живет на Камчатке, переезжать в Москву отказывается наотрез, и Ильиным ничего не остается, кроме как перечислять на карту пару десятков тысяч рублей в месяц, чтобы та чувствовала себя свободнее в тратах.
«Интересно, а там кто-нибудь бегает для неё в аптеку и за продуктами, или всё сама?»
Егор отшатнулся с таким выражением лица, словно эта старушка божий одуванчик протягивала ему сейчас гранату без чеки. Покачал головой и испарился. Инструменты и запчасти остались брошены на земле у «Ямахи».
На всё про всё пара минут.
— Никогда не берет, — задумчиво протянула баба Нюра, разговаривая, скорее, сама с собой, чем с оторопевшими девушками. — Эдак и на похороны накопится.
«Я чего-то не знаю?..»
Ульяна пришла в себя лишь спустя несколько мгновений. И то только потому, что Юлька, вздохнув еще мечтательней и громче прежнего, пробормотала что-то бессвязное себе под нос.
— А почему… Почему вы меня не попросили? Я бы тоже могла сходить, — тихо спросила Уля.
Сгорбленная фигура бабы Гали встала перед глазами. Бабушке Гале до ближайшей аптеки минут десять, а до магазина – все пятнадцать. И пусть она никогда не жалуется, пусть постоянно твердит, что всё у нее хорошо, но кто их знает, стариков этих? Вечно они боятся близких напрячь, боятся стать обузой. До сего момента Уля почему-то никогда всерьез не задумывалась о том, каково бабуле там одной приходится.
«Позвонить бы…»
Старушка усмехнулась по-доброму:
— Милочка, ты ведь даже не в курсе, как меня зовут и где я живу, как я могу тебя тревожить? А Егорушка быстро сбегает и занесет домой. Пойду я, а то вон – кавалер ваш уже замаячил на горизонте. Не буду мешать.
С этими словами баба Нюра поднялась и застучала клюкой в сторону соседнего подъезда. А Уля – та даже не успела переключить мысли на мифического кавалера: произошедшее выбило из-под ног почву, всегда казавшуюся ей твердой. Чуть ли не впервые в жизни она задумалась об одиночестве. А Егор… Чего она о нём не знает? Точнее, по-другому: что она вообще о нём знает? Сама знает, без маминых подсказок? Знает, если «вглубь, а не по верхам»? Если вспомнить…
«В приближении всё не то, чем кажется издалека», — зазвучал в голове дребезжащий голос бабы Нюры. В их случае приближение сменилось широким углом лет сто назад, и в этой позиции «линзу» заклинило.
Способен ли один поступок перевернуть уже устоявшееся представление окружающих о человеке, его совершившем? Вряд ли, но, кажется, способен это представление пошатнуть.
А еще почему-то одолело вдруг чувство жгучего стыда. Прожила тут двадцать четыре года и понятия не имеет, кто её соседи, из каких они квартир, чем живут… Дом как улей, девять этажей, тридцать шесть квартир в подъезде, подъездов два, итого квартир семьдесят две, и в каждой – один, двое, трое, да хоть десяток людей всех возрастов и социального положения, разных судеб. Как тут всех упомнить и какой вообще в этом смысл?
«Так себе оправдание. Просто ты не хотела, не думала об этом, вот и всё. Было не интересно. Куда как интереснее за скидкой на кеды охотиться и прятаться от реальности в выдуманных мирах…»
Шикарное было настроение пробило дно. Трижды.
***
— Девушки, не грустите. Угощайтесь мороженым!
Парень, которого Уля заметила рядом с «Ямахой» десять минут назад, материализовался в фокусе её внимания внезапно: только что она смотрела в себя, размышляя о собственном вопиющем безразличии к окружающему миру, и тут кто-то бесцеремонно вторгся в её личное пространство и выдернул в наружность. Юлька тут же заняла «охотничью стойку»: расправила плечи, накинула на губы одобрительную полуулыбку, взмахнула ресницами и тряхнула головой; светло-русые пряди спружинили и красиво обрамили лицо. Королева.
Королева и красавчик.
Ну, красавчик же, что тут скажешь. Красавчик, который с самым что ни на есть непринужденным видом раскрыл перед ними пакет, под завязку набитый сливочными стаканчиками. Теми самыми, что Уля так любит. Теми, что готова трескать с утра до вечера в режиме нон-стоп. Стаканчиками-расти-попа. Даже с производителем угадал. А она со вчерашнего дня на диете. Как некстати!
— Ты весь подъезд решил накормить? — шутливо поинтересовалась Юлька, запуская в пакет руку и доставая один.
Молодой человек заулыбался еще шире прежнего, беззаботно и открыто, как улыбаются большие дети.
— Не, все вам, — хитро подмигнул он Юле. — Если не справитесь, мы с моим другом, так уж и быть, вам поможем. Кстати, — парень озадаченно покосился в сторону сиротливо приютившегося в дальнем углу парковки мотоцикла, — куда это он усвистел? Не видели?
Чертята в Юлькином взгляде уже отплясывали бачату:
— Смылся! По особо важному поручению некоей бабы Нюры.
— Да? — совершенно искренне удивился тот. — Надо же. Мне всегда казалось, палец о палец он готов ударить только ради девушки, да и то не факт. Впрочем, мы не так уж долго знакомы.
«Во-во… И ты в шоке?»
— Так а баба Нюра-то кто? Девушка и есть, — Юля звонко рассмеялась и поправила и без того идеально лежащие волосы. — О-о-очень почтенного возраста.
— Давайте не будем обсуждать людей у них за спиной, ладно? — тихо произнесла Ульяна. Настроение и не думало брать хотя бы половину прежней высоты. — Особенно друзей, — выразительно посмотрела она на Вадима. — И беспомощных стариков, — это касалось уже Юльки.
Уля знала, что Юлька, добрая душа, за эту отповедь на нее не обидится, разве что в морализаторстве слегка упрекнет. Что поделать: их представления о том, что правильно, а что не очень, несколько отличались. Но это никак не мешало их дружбе. Юлька – легкая на подъем, веселая, общительная, яркая, обаятельная, терпеливая, искренняя. Да, ветреная с мужчинами, но верная подруга, всегда готовая выслушать, поддержать, помочь словом и делом. Ульяна с детства гадала, что эта звезда детских площадок, школьных дворов и университетских аудиторий в ней, послушной маминой дочке, нашла. Юлька никогда об этом не говорила. Но факт остается фактом: их дружба длилась уже двадцать лет. Новицкая – она уникальная. Одна такая на всём белом свете.
— Ой, да ладно тебе, Ильина, не нуди, — тут же округлила глаза Юля. — Что в этом такого? Ей лет девяносто на вид, не меньше. Очень почтенный возраст, нет, что ли, скажешь? Неудивительно, что до аптеки дойти не может.
— Моя бабушка наверняка тоже уже не может, — голос дрогнул, готовый сорваться. — Думаешь, там ей вот так кто-то помогает? Сомневаюсь. А я в столице баклуши бью, кеды выбираю.
Юля понимающе улыбнулась, потянулась к ней и ободряюще коснулась руки.
— Да не переживай ты так, Уль, мир не без добрых людей… Как видишь. И твоей помогают. Она ведь не жалуется?
«В том и дело… Я не знаю!»
Парень, между тем, явно смутился: уверенность сошла с лица, уступив место озадаченности. Беседы незнакомых друг с другом людей обычно ведь непринужденные и бессодержательные, а эта слишком быстро приняла неожиданный для него оборот – по растерянному взгляду было понятно. Покосившись на Улю, он выпалил вдруг:
— Меня, кстати, Вадим зовут! Вадим Стрижов.
— Ульяна, — сдержанно ответила Уля. — А это Юля.
— Спасибо за мороженое, Вадим. Ты наш спаситель, такая жара… — томно протянула подруга, с наслаждением впиваясь зубами в начавший подтаивать пломбир.
— И куда же, Ульяна, подевалось твое хорошее настроение? — не сводя с Ули глаз, спросил новый знакомый. — Только что смеялась, сам слышал…
Уля вежливо улыбнулась, подумывая о том, а не сбежать ли ей домой, оставив этих двоих наедине. Очевидно как день – Юльке он понравился. Такие не могут не нравиться. Под два метра ростом, косая сажень в плечах. Темные, падающие на лоб кудри, подбородок с умопомрачительной ямочкой, невероятной густоты брови, благодаря которым выразительные серо-зеленые глаза приобретали особую яркость. А еще легкая щетина и обезоруживающая улыбка, которую он им предъявил, лишая Юльку последнего шанса устоять. Ну и финальными штрихами – футболка цвета вырви глаз, модные белые кеды, накачанные руки, широкая грудь и вот это вот всё, от чего девочки обычно с ума сходят. Сто пудов из спортзала не вылезает. Стало даже самую малость интересно, что кроется за оболочкой? Что у этого парня в голове? Есть там что-нибудь вообще?
— Кажется, я кое-что забыла сделать по работе, — пискнула Уля неуверенно, озираясь в сторону собственного подъезда. — Наверное, я тогда пойду. Приятно было познакомиться.
Выражение лица Вадима изменилось в одно мгновение, превратившись в уморительное. Бровки домиком, опечаленный взгляд и скорбно поджатые губы сообщили миру о том, что он однозначно против подобного расклада. Повезло человеку с мимикой – очень живая. Уле даже подумалось, что он актерствует на досуге.
— Эй, не убегай, побудь с нами! — воскликнул парень, легко перехватывая её ладонь. — Съешь мороженое! Зря я, что ли, весь холодильник выгреб в «Пятерке»? Да и какая работа? Суббота же!
«Блин, не прокатило…»
Юлька перевела внимательный взгляд с Вадима на Улю, снова на Вадима. И снова на Улю. Кажется, она удивилась. Нет, не кажется: она действительно удивилась. А уж как Ульяна-то удивилась: ей всегда казалось, что на фоне этой шикарной блондинки в глазах мужчин она выглядит довольно посредственно. Но Вадим уже минуты три смотрел на неё с такой открытой заинтересованностью, будто перед ним Анжелина Джоли, не меньше. И это… Это было непривычно: кто-то, при том весьма симпатичный, вдруг выделил не Юльку, а именно её. И голые коленки не помогли, и пушистые ресницы. Возможно, подруга думала о том же.
О чем бы Юля не думала, прежнее расслабленное выражение она вернула лицу стремительно. «Не тупи, Ильина! Оставайся! — считалось в ее округлившихся глазах. — Оставайся, говорю тебе!»
— Я…
Мысль свою Ульяна не закончила – точнее, толком даже не начала. Внезапно Вадим встрепенулся и закричал, призывно замахав вскинутой рукой:
— Рыжий! Дуй к нам!
Обе инстинктивно обернулись назад. Явно застигнутый врасплох Чернов с доверху набитым пакетом в руке притормозил у соседнего подъезда. Хмуро оглядел троицу, чуть задержавшись взглядом на покоившейся поверх её ладони руке Вадима, тряхнул вздыбленной своей шевелюрой, показывая другу, что не до него ему, и спустя секунду растворился в недрах дома.
— Баба, наверное, у него там какая-нибудь, — насупившись как ребенок, с нескрываемой обидой в голосе произнес Вадим. Кажется, откровенный игнор со стороны Егора на глазах у публики его задел. А Ульяна вдруг поймала себя на мысли, что чувства нового знакомого ей понятны.
— Ага. Баба Нюра, — хохотнула Юлька, выразительно приподняв одну бровь. Этот фокус с бровями Уле никак не давался, как она ни пыталась повторить его перед зеркалом. — Девяносто лет. В обед.
— А, блин, точно! — хлопнул он себя по лбу и рассмеялся вдруг. — Уже забыл! Таинственное поручение же…
«Боже…»
Уля не знала, куда деваться. Вадим, ничего не сделав, за пять минут успел создать вокруг себя натуральный фестиваль. От футболки ядерного цвета «Yupi Малина» – химозного напитка из лихих девяностых – в глазах рябило. А если добавить сюда активную мимику и не менее активную жестикуляцию, если учесть весь спектр предъявленных за это время эмоций… Такое ощущение, что для неё его слишком много. Вот для Юльки – для Юльки, пожалуй, в самый раз! Она таких колоритных, нестандартных и общительных ребят любит.
— Мне правда пора, — пролепетала Ульяна, осторожно высвобождая свою ладонь и делая шаг в сторону подъезда. — Спасибо за мороженое, я… Я сегодня уже две штуки сточила, так что… Но всё равно большое спасибо!
Чистое вранье. Две штуки она сточила позавчера, а вчера она сточила полкило огурцов, грудку куриную отварную, две порции гречки и полпакета кефира. А сегодня так вообще только плошку обезжиренного творога. Пришедшее вдруг понимание, что на пилоне чем вес тела легче, тем проще, заставило Улю резко полюбить что резиновую курицу, что пресное зерно, что водянистые огурцы, совершенно не утоляющие чувство голода. С её малоподвижным образом жизни на один спорт надеяться не приходилось: два часовых занятия шаффлом и два часа pole dance в неделю сбросить лишнее не помогут.
— Уходишь всё-таки? Жаль! — искренне опечалился Вадим. — Рыжий сказал, что вы соседи. Ты же не против, если я как-нибудь загляну в гости?
«В гости?..»
— Она не против! — хитро подмигнув опешившей Уле, тут же вмешалась Юлька. Называется, перехватила бразды правления в свои руки.
Ульяна лишь сдержанно кивнула. В большем смятении она не чувствовала себя уже давненько. И вроде не против, парень интересный, но такой напористый. Вот уже и тактильный контакт установил, и в гости сам себя пригласил. К ней! С другой стороны, людям надо давать шансы: может, он совсем другой, может, просто чуток переволновался. Может, это Вселенная сжалилась и сама подкинула ей вариант. Со стаканчиком-то сливочным угадал. Вдруг это знак?
...
17:05 От кого: Юлёк: Поздравляю, Ильина, кажется, этот красавчик на тебя запал! Наконец-то устроим твою личную жизнь!
Комментарий к II (2). «Наконец-то устроим твою личную жизнь!» Визуал:
Юлька/Ульяна https://t.me/drugogomira_public/18
====== III. Меньше ожиданий – ... ======
Ох уж эти «сеансы массажа». Хочешь получить девочку, палец о палец не ударив?
1. Скажи ей как бы между прочим, что у тебя дома без дела пылится массажный стол
2. Правильно считай реакцию
3. Назначь время «сеанса», удобное тебе самому, оставь адрес
4. Садись на берегу и жди.
Единственный сложный пункт этой нехитрой схемы – завершающий:
5. Попробуй получить удовольствие.
Последнее время стол, оставшийся от отца, посвятившего жизнь мануальной терапии, все реже использовался по прямому назначению и всё чаще – как вполне рабочий инструмент съёма. Очень дешёвый, кстати, инструмент с точки зрения затрачиваемых на процесс усилий. Егор в принципе находил эту приманку дешевой – в смысле, дешманской. По его мнению, все наживки, на которые они клевали, так или иначе являлись дешманскими – что «сеансы» эти,что гитара на плече, что «Зенит» на шее, что «Ямаха», что… Все до одной, мать их! Но при этом все до единой привлекали безотказно – по отдельности или в различных комбинациях. Рыба ловилась независимо от того, собирался он рыбачить или нет. Оно само: девушки мгновенно велись на непреднамеренно созданный образ, на блеск блесны{?}[искусственная металлическая приманка для ловли рыбы]. Ни одна из десятков перебывавших по этому адресу дам ни словом ни обмолвилась о том, что неплохо бы начать с ухаживаний. С миллиона алых роз, романтических ужинов при свечах, выгулов по паркам и кинотеатрам и прочей белиберды. Ни одна из них не попробовала для начала хотя бы немного приглядеться: а в друг он маньяк серийный, Чикатило 2.0 какой-нибудь? Ни одна не пыталась предварительно набить себе цену, наоборот: раз за разом он считывал с их лиц готовность отдаться в ближайшем укромном углу чуть ли не в момент знакомства. «Привет. Я Егор». Всё. Их всех устраивал один и тот же сценарий. Так и зачем тогда изобретать колесо?
Так вот, массажный стол. На нём удобно стартовать, а продолжать – ну, где пойдёт. В зависимости от наличия времени и желания – на нём же или в любой из разнообразных локаций квартиры. Все как одна в эту незамысловатую игру вступали весьма охотно. Сами проходили, сами раздевались, обязательно покрываясь лёгким румянцем и мурашками. Сами занимали горизонталь в ожидании «сеанса». И он с невинным видом приступал к делу. Изобразить профессионализм труда не составляло – даром, что ли, отец на дому практиковал? Минут через десять, ощущая отдачу ладонями, Егор пускал кисть по внутренней стороне бедра, чуть сжимал мышцы и прислушивался к отклику «клиентки». Ещё ни разу за всю его блестящую «карьеру» «клиентка» не воскликнула: «Да что вы себе позволяете?!» Чаще всего ответом был протяжный стон, шумный выдох и разведённые в стороны, освобождающие руке дорогу ноги. Ну а дальше дело техники. Можно, например, переключиться на ягодицы или, пользуясь мнимо беспомощным положением посетительницы, пальцы в неё запустить и смотреть, как она будет на этом столе извиваться. Самые развязные его, бывало, и опережали.
Вот как сегодняшняя. Не успел опомниться, обнаружил себя припечатанным к стене, а её, точнее, её затылок – на уровне бедер. Как она умудрилась за пару секунд обвести его вокруг пальца, проворно выскользнуть из-под рук и стечь со стола на пол, так и осталось загадкой. Обычно у него всё под контролем.
С этой малышкой вышло неплохо. Оценивая по десятибалльной шкале – на пять при средних трёх. Пять баллов за итоговое удовлетворение, ещё пять – за её безграничную фантазию и смелость. Минус пять – ему: за выверенные отточенные движения и чистую механику, за неготовность целовать, за отсутствие и тени эмоций, за обыденность последовавшего за разрядкой состояния. Здесь всё как прежде, ничего не меняется. Никаких открывшихся душе откровений, озарений и воспарений, ни тебе расцвеченного кометами неба, ни плывущих перед глазами пятен.
Зеро.
Женские стоны – это, конечно, музыка для ушей. А лица, все одинаковые в жизни, лица, что стираются из памяти максимум на следующий день, если не с хлопком двери, всё же бывают очень выразительными в моменте. Женское тело неописуемо красиво, взгляд то и дело останавливается на изгибах и впадинках, выпирающих косточках и нежном пушке на шее – под линией роста волос. На россыпи родинок и реках вен. Гормоны там какие-то вырабатываются в процессе – здоровью плюс. Вот и все профиты. Однако внутри по-прежнему мёрзлая пугающая пустота. Перекати-поле катится, барханы пустыни Сахара, Северный-Ледовитый застыл.
А если ничего не меняется, если всё равно не работает, то, возможно, и с этим пора кончать, как в своё время покончил с беспробудными пьянками. Или к психотерапевту пора – одно из двух.
Полулёжа в постели, изнывая от изнуряющей жары, что пытала город уже неделю, и мечтая о ледяном душе, Егор без интереса рассматривал стройный девичий силуэт в нетерпеливом ожидании, когда она уйдёт. Две минуты назад без всякой задней мысли предложил своей гостье вызвать такси, а она вдруг как подорванная подскочила с кровати и в яростном молчании начала собирать разбросанную по всей спальне одежду. В отчаянной борьбе с не желающими налезать на ещё влажную кожу джинсами чуть не снесла прислонённую к стене гитару. Он аж нервно на локтях приподнялся. Пронесло.
Нет так нет. Значит, пешком пойдёт.
Как её там? Забыл уже.
— Что это?! — вдруг подпрыгнула девочка, испуганно уставившись в окно, где только что мелькнуло рыжее нечто. Свет солнечных лучей, что пробивался сквозь густую тёмно-зелёную листву, помешал ей разглядеть визитера. Сгруппировавшись и прицелившись, существо взметнуло в воздух свою тушку и исчезло из поля зрения. Целью его была смежная со спальней кухня, а точнее – кухонный балкон, откуда оно сможет проникнуть в квартиру. И действительно: уже десять секунд спустя совсем близко раздался характерный громкий скрежет. Резко обернувшись на источник звука, юная особа застыла изваянием: чья-то мохнатая когтистая лапа с успехом вскрывала дверь в комнату. Ещё пара мгновений – и чудовище явит свой лик.
«Давно не виделись…»
Егору почему-то вспомнился выпуск мультфильма «Ну, погоди!». В той серии волк в «Доме юного техника» с зайцем-роботом повстречался. На свою беду. Определённо улавливалось что-то общее между состояниями мультяшного героя и замершей с футболкой в руках девушки.
«— Привет лунатикам!
— Не-а».
Или нет:
«— А вот и Джонни!»
Тоже неплохая аналогия – с «Сиянием» Кубрика и сценой, в которой герой Николсона дверь топором в щепки разносит. Хвостатый, стало быть, сейчас в роли помешавшегося писателя, а девушка – в роли его супруги. Только кухонного ножа ей в руках и не хватает, а так – один в один. Загляденье.
— Это Корж, — спокойно ответил Егор, наблюдая за тем, как соседский кошак по-хозяйски вваливается в комнату. Как к себе домой шастает, право слово. — Привет, Корж. Как житуха?
Упрёк на усатой морде считался безошибочно.
«Когда уже я приду, а ты меня удивишь? Не надоело еще? Все одинаковые. Я сбился их считать».
— Я тоже… Надоело, — шёпотом подтвердил Егор собственные худшие опасения. Видимо, вышло все же недостаточно тихо, потому что девочка услышала.
— Чего? — покосилась на него с подозрением. — Ты что, с котом разговариваешь?
«Да. И что?»
— Ничего. Может, всё-таки такси? — бросив выразительный взгляд на часы, вновь предложил Егор. Ещё столько планов, а она всё возится.
«Как же её?.. Василиса?.. Женя?.. Света?.. Нет, точно не Света. Вспоминай…».
С Софой вон как неудобно тем майским утром получилось. Вовсе не Софой она оказалась. А очень даже Тоней. Причём, ночью он имя ещё помнил, а к утру вся лишняя информация выветрилась из башки напрочь. У-у-у, что эта Тоня тогда ему устроила. Неужто решила, что если второй раз, если до утра осталась, так и тапочки свои к нему можно перевозить с зубной щёткой? Вот в том числе и поэтому каждая его связь – одноразовая.
— Иди к чёрту! Джентльмен… — недобро усмехнулась загадочная незнакомка. Нутро отчётливо улавливало волны её недовольства. Только толку? Манипуляции на Егора никогда не действовали, он сам кем хочешь сманипулирует при желании.
— Как скажешь, — безучастно отозвался он, неотрывно следя за вальяжными передвижениями Коржа в пространстве. С откровенно брезгливым видом кот перенюхал всю валяющуюся на полу одежду и удалился в сторону кухни – проверить, есть ли что пожрать. Да, в этой квартире у соседского кота была собственная миска. Знала бы тетя Надя, что Корж точит не дважды в день, а минимум трижды, по головке бы свое «горе луковое» не погладила.
Что до проклятий… Ему не впервой. К чёрту и по смежным адресам Егора посылали с завидной регулярностью. Он и сам посылал. И давно привык к мысли о том, что в глазах своих жертв выглядит последним мудаком. И всё же водопад эмоций с их стороны всякий раз вызывал в нём искреннее недоумение. Кроме одноразового секса ни одной из них он никогда ничего не обещал, да и как ещё можно воспринимать намерения человека, упоминающего массажный стол спустя пять минут знакомства? Как серьёзные? Разве у него на лице написано, что он серьёзен? В глазах, что ли, написано: «Завтра я тебя в ЗАГС поведу»? Отнюдь. Егор прекрасно знает, что именно раз от раза написано на его лице. Чёрным по белому, бегущей строкой на лбу. «Ты привлекательна, я чертовски привлекателен, так чего время зря терять?» – посыл всегда примерно таков, в разных вариациях. Так и к чему тогда истеричные выходки после?
Однако редко когда эти райские птички вылетали из его холостяцкого гнезда так же непринуждённо, как в гнездо пикировали, то есть не питая надежд на продолжение знакомства. В основном же по итогу выяснялось, что они рассчитывали не только на приятно проведённый день или вечер, но и на утро. А если экспериментальное совместное утро всё же наступало, что само по себе уже нонсенс, то и на кофе в постель. Иногда, не дождавшись просьбы оставить номер телефона, пытались всучить его сами. Егор прямо говорил, что не позвонит. И вот тут-то… Вот только тут до них доходило, что продолжение не запланировано. Что их просто использовали. Потому что они дали себя использовать, потому что с первой минуты показывали, что не имеют ничего против такого расклада. Потому что вели себя откровенно вызывающе, открыто демонстрируя свою доступность. Провоцировали. И что потом порой в момент озарения начиналось, мама дорогая! Обиды, надутые щёки и губы, слёзы, ливень смачных эпитетов на голову – роль оскорблённой в лучших чувствах добродетели некоторым из них удавалась неплохо. Одна даже, как сейчас помнит, умудрилась ослепить его вспышкой чувства вины: её ночной «концерт» по градусу выданных эмоций переплюнул его собственный – настоящий. Но восвояси всё же удалось её отправить, причём сделать это ещё до того, как часы возвестили начало новых суток.
Не хотелось представлять, о чём соседи в тот момент подумали. Весь этаж, наверное, о чём-то, да подумал.
Почему приводил он их днём или вечером, а за порог стремился выставить до полуночи? Потому что в полночь карета превращалась в тыкву, а выбранная по случаю маска отправлялась на полку до востребования: носить её круглосуточно решительно невозможно. Егор и так ощущал, что она вот-вот прикипит к лицу. Потому что ночи созданы для души, а утра – для тела: ночью слышишь себя и ворох утонувших в дневной суете мыслей, а утро заряжает энергией на грядущие сутки. Ночью внутри звучит и рвётся на бумагу музыка. В общем, ночью и утром посторонним вход сюда заказан.
А иногда ночь – это борьба. Всем им, в принципе, вход сюда был бы заказан на веки вечные, если бы не кошмары, что возвращались к нему с завидной регулярностью. Если бы в них из раза в раз он не видел себя ребёнком, методично качающимся туда-сюда в тщетной попытке успокоиться. Если бы во снах снова и снова не являлись ему эти хранящие печать смирения лица детей и отпечаток раздражения лица взрослых. Если бы не облупленные эти стены. Если бы опять и опять не возвращалось чувство одиночества. Никчёмности. Ущербности. Отверженности и обреченности. Вины и стыда. Удушающего ужаса.
Если бы не призраки прошлого, здесь бы никогда никого – никого! – не было.
Если бы не фантомное дыхание прожитого, наверное, не цеплялся бы он за малознакомых людей как утопающий за спасательный круг. Не использовал бы их снова и снова, лихорадочно гоня прочь выжигающие грудную клетку чувства. Не бежал бы от них после, как чёрт от ладана, избегая никчёмной, бесплодной привязанности. Не лепил бы на лицо маску беспечности, пряча страх и опасаясь разоблачения.
Не выжимал бы себя досуха день за днём, хватаясь за любую деятельность, занимая каждую свободную минуту, испытывая себя на прочность, прощупывая жизнь на границы возможностей, а Вселенную – на границы терпения.
Всё могло сложиться иначе, он мог бы стать совсем другим человеком, «если бы».
Если бы да кабы.
Когда-то, кстати, Егор заметил: полная отдача на сцене и в сексе от ночных кошмаров пусть временно, но избавляет. Спится крепко.
Спалось.
***
18 июня 17:00 Кому: Том: Ты когда-нибудь разочаровывался в себе?
18 июня 17:50 От кого: Том: Что стряслось?
18 июня 17:55 Кому: Том: Я осознала вдруг, насколько безразлична к людям. Насколько я их не знаю – даже тех, с кем живу на одной лестничной клетке. Своей бабушке раз в месяц звоню. Том, что я за человек такой? В кого такими темпами превращусь лет через десять?
18 июня 18:33 От кого: Том: «Обыкновенный человек ждет хорошего или дурного извне, а мыслящий – от самого себя». Если верить классику, ты мыслящий. Способный видеть самого себя, это ценно. С другой стороны, знаешь, с таким категоричным мнением Андрея Ефимыча, поделившего мир на «мудрецов, или, попросту, мыслящих, вдумчивых» людей и прочих «обыкновенных» (читаю, недалеких) я не согласен. Ничего не могу с собой поделать – тухлый запашок мании величия в нос бьёт. Я, скорее, согласен с другим героем истории, Иваном Дмитричем, который в ответ замечает: «Идите, проповедуйте эту философию в Греции, где тепло и пахнет померанцем, а здесь она не по климату». Чуть понесло меня, сорри. Так вот. На мой взгляд, ты человек обыкновенный – самый что ни на есть. И я. Все мы так или иначе обыкновенные, все рано или поздно что-то о себе понимаем, что-то в себе разглядываем. Сомневаемся, разочаровываемся в себе и в мире. Мне кажется это нормальным. Никто не идеальный, не белый, не пушистый, в каждом найдется ложка-вторая дегтя, иногда ведро. Ты же, судя по твоим интонациям, заглянув в себя, уже умудрилась откопать где-то в недрах целую цистерну… Во-первых, к чёрту такую «мудрость». Во-вторых, уверен, цистерна – не твой случай и не случай большинства.
18 июня 18:35 От кого: Том: А, да, любить чужих людей ты не обязана, они же тебя по дефолту{?}[по умолчанию – с англ.] не любят. Более того, большинству из них на тебя плевать. Как и тебе на них. Так что не парься. А бабушке позвони, конечно. Бабушки – это святое.
18 июня 18:37 Кому: Том: «Палата №6» Чехова. Спасибо, вроде полегчало.
18 июня 18:41 От кого: Том: Да, Антон Павлович. Умница =) Впрочем я в тебе не сомневался. Обращайся.
18 июня 18:43 Кому: Том: Просто, знаешь, всё в сравнении познается. Думаешь про себя, что вот вроде нормальный ты человек, не образец для подражания, конечно, но сойдёт. Живёшь свою жизнь, никому не мешаешь, маму слушаешь, работаешь, дружишь, на спорт ходишь. Все так живут, и ты так живешь. У тебя свои интересы, свой маленький мирок. О людях разрешаешь себе судить, сравниваешь их с собой, думаешь, что ты на их фоне просто образчик адекватности и порядочности. А потом случайная ситуация – и твои представления о себе стеклом сыплются. Вдруг понимаешь, что заблуждался на счет других и, главное, себя. Видишь собственное равнодушие и высокомерие, ярлыки навешанные.
18 июня 18:45 От кого: Том: Ну, во-первых, одна единственная ситуация – ещё не повод для масштабных выводов что на собственный счет, что на счёт других. Вот когда в этих случайностях ты заметишь чёткую закономерность, тогда и будешь голову пеплом посыпать. Во-вторых, если ты уже всё-таки успела что-то в себе разглядеть и тебе это не нравится, всегда можно хотя бы попробовать исправить. Но это сложно, не всякому по зубам.
18 июня 18:46 Кому: Том: Как?
18 июня 18:50 От кого: Том: Глаза шире открывать. И равнодушие со временем исчезнет, и высокомерие, и ярлыки налепленные полетят. Наносное слетит, не только других рассмотришь, но и себя саму. Только это довольно страшно – вдруг голым себя обнаружить посреди переполненной площади. В сотканном из устоявшихся представлений и убеждений коконе чувствуешь себя в безопасности, мнишь себя обладателем истинного знания в толпе слепцов и идиотов. Вот мы и сидим все, не рыпаемся. А вдруг окажется, что всё это время ты жил в мире иллюзий? Вдруг слепец и идиот – именно ты? Для подобных финтов смелость надо иметь, и мне сложно осуждать тех, кто не может в себе её найти. Я тоже не могу.
18 июня 18:52 Кому: Том: А с тобой что не так?
18 июня 19:08 От кого: Том: Примерно всё.
18 июня 19:10 Кому: Том: И всё же?
Ульяна в пятый раз перечитывала кусочек их с Томом переписки, которая в минувшую субботу оборвалась на этом «И всё же?» и не воскресла. Он слился. Уже несколько раз сливался, стоило задать личный вопрос. Советы – сколько угодно. В душу лезть? Там закрыто. Неделю назад она попробовала рискнуть ещё раз, пообещав себе, что если не прокатит, больше попыток предпринимать не станет.
И вновь не удержалась. Вот зачем спросила? Зачем к нему с расспросами пристала? Знала же, что так и будет! Семь дней прошло с тех пор, как Том исчез и, кажется, не думал возвращаться.
Бабе Гале своей она тем вечером и впрямь позвонила, ещё и по видеосвязи. Всё-всё у неё про жизнь выведала, до мелочей. Кто с продуктами и лекарствами помогает, тоже выяснила – на эту тему чуть ли не в первую очередь разговор завела. Оказалось, соседская девчонка бегает. Не бескорыстно, правда, пятьдесят рублей за труды, но и то неплохо. Чуть успокоилась на бабушкин счет.
А на счёт своего испарившегося в никуда собеседника – не смогла. К этой среде подозрения окрепли. К четвергу под ложечкой засосало, тревога усилилась. К пятнице Ульяна ощутила, как теряет чувство внутренней опоры, а к субботе сердце не выдержало: настал момент, когда притворяться, будто всё по-прежнему совершенно нормально, сил не осталось.
Как перестать сходить с ума от неизвестности? Спросить бы у Тома на этот счет совета. Он бы, наверное, ответил: «Обрати многоточия в точки». Что-то вроде.
Перед смертью не надышишься.
15:14 Кому: Том: Ты обиделся, что ли?
15:15 От кого: Том: С чего ты взяла?
«Слава Богу!»
15:15 Кому: Том: Ну… Ты пропал. Я тебя задела?
15:16 От кого: Том: Просто был занят, не забивай голову.
«Ну да… Всегда «занят», очень удобно. Ну… Не хочешь – ладно»
15:18 Кому: Том: Давно хочу спросить, почему такой ник? Как Том Сойер?
16:18 От кого: Том: =)) А вдруг как Том и Джерри? Или как Том Йорк?
16:20 От кого: Том: Кстати, о Сойере. Твена я до дыр зачитал в детстве. Очень мне нравился дружок Сойера – Гекльберри Финн. С английского huckleberry можно перевести, как «незначительный человек». Люблю такие приемчики у авторов. Он ведь и впрямь был «незначительным» для «образцового» общества. «Нормальные» люди его шугались.
16:21 Кому: Том: Том Сойер, мультяшный кот Том и Том Йорк – это же три совершенно разных характера. А Финн – вообще четвёртый. Не знаю, что и думать…
16:23 От кого: Том: На это и расчет. Не думай =) Как там сосед поживает? Давненько ничего про него не слышал.
«Опять тему переводит»
16:24 Кому: Том: Да как обычно, в принципе. Ничего нового. Женщины, музыка, проходной двор там у него.
16:24 От кого: Том: А ты, значит, домашняя девочка?
16:25 Кому: Том: Да. И что?
16:39 От кого: Том: Возвращаясь к тому нашему разговору. Знаешь, если всё-таки решишь приглядеться к людям вокруг, обнаружишь, что на поверхность всплывают интересные вещи. Половина моих знакомых точно такую жизнь ведут, как этот твой «придурок». Если тебе не 10 лет и не 50, если ты свободный человек в самом расцвете сил, если любишь общение, полон энергии, то почему нет? Но. Из этой половины половина просто пытается заполнить внутреннюю пустоту. Фифти-фифти.
«Ну, может и не придурок… Это же со злости было. Балда…»
16:40 Кому: Том: Я об этом не подумала.
16:43 От кого: Том: Тогда подумай. Вот ты книжки читаешь, рисуешь, работаешь, дружишь, считаешь себя цельной личностью. У тебя всё есть, есть, куда и к кому вернуться, тебе повезло. Может, ты даже видишь смыслы. Кто-то бросается во все тяжкие от не хрен делать, у него тоже всё есть, но всё наскучило. А у кого-то дисгармония, кто-то до сих пор себя не знает, не знает, чего от жизни хочет. И ищет, за что зацепиться. А кто-то живёт на всю катушку потому, что боится завтра не проснуться. Может у него диагноз смертельный. Постучись, спроси.
«А ты?..»
16:45 Кому: Том: У тебя всё есть, как ты считаешь?
«Блин, зачем спросила?! Опять сольётся!»
16:45 От кого: Том: Смотря под каким углом взглянуть. Да и нет. Могло быть гораздо, гораздо меньше того, что есть сейчас. Могло вообще ничего не быть. А могло быть и много больше. Жизнь распорядилась так. С другой стороны, человеку сколько ни дай, ему всё мало.
«Почему?.. Вообще ничего? Как это?»
Так хотелось попросить разъяснить, что он имеет ввиду, задать наводящие вопросы, всё выяснить. Но страх в очередной раз потерять Тома из виду на неделю-вторую, а может и навсегда – кто знает? – победил.
16:49 Кому: Том: Том, сколько тебе лет?
16:50 От кого: Том: 60
16:51 Кому: Том: Не гони :)
16:52 От кого: Том: Тебя не проведешь =) 10
16:52 Кому: Том: Том!
16:55 От кого: Том: Пффф! Да что? Если по календарю, бери посередине, не промажешь. Если по ощущениям, то я и сам не знаю. Когда 60, а когда и 10.
«Писец, с кем я связалась…»
16:56 Кому: Том: Нагнал тумана. Ты хоть иногда в Москве бываешь?
16:57: От кого: Том: Редко. Хочешь повидаться?
16:57 Кому: Том: Конечно!
16:59 От кого: Том: А если разочаруешься? Вдруг я старый лысый пердун, от которого за версту несет нафталином?
16:59 Кому: Том: Не разо|
Внезапный звонок в дверь отвлёк Ульяну от мысли о том, что за время их общения разочароваться в своем собеседнике она успела уже с десяток раз, так что разочароваться в очередной – не страшно. А очароваться успела уже раз сто, не меньше. Точнее, отвлёк от мысли о том, что ну как можно разочароваться в человеке, которого целых полгода знаешь, пусть и заочно. К чьему мнению уже прислушиваешься. От мысли о том, что будь он хоть «задрот очкастый в растянутом свитере», на отношение сей факт уже не повлияет. В общем, отвлёк Улю звонок от кучи заполонившей голову неоформленной чуши.
Кто-то пришёл. А она ведь ещё потанцевать хотела. Взлетевшее вдруг настроение требовало сиюсекундного выплеска наружу. Если бы не незваные гости, сейчас закрыла бы дверь в комнату, чтобы не беспокоить маму, и отдалась бы музыке. Даром, что ли, почти полгода в школу танцев на шаффл ходит? И на пилон! Уже целых две недели! В одиночестве танцуется лучше всего: никто тебя не видит и не оценивает, слышишь только музыку, раскрепощение приходит внезапно и – и летишь.
А потом, наплясавшись до одури, села бы, пожалуй, рисовать. С детства это был её любимый способ медитации. Даже в «художку» поступать хотела, но мама порыва не поняла. Сказала: «Уля, это занятие для души, на хлеб с маслом им не заработаешь, подумай как следует». И Ульяна поддалась, вняв увещеваниям кандидата филологических наук, преподавателя стилистики русского языка в одном из ведущих вузов страны. Ульяна поступила в МГЛУ на переводчика с английского и – спасибо маме и её связям в деканате, – с испанского, а не с какого-нибудь арабского. Вязь бы она не осилила.
О, что за времена то были… МГЛУ. Москва Гуляет, Лохи Учатся. Пока Юлька не напрягаясь постигала азы гостиничного бизнеса и туризма в соответствующем институте, Ульяна постигала премудрости европейских языков, мотаясь между Ростокино, «Комсомолкой», «Бабайкой» и Остоженкой. Пока подруга без перерыва на перекусить налаживала личную жизнь, Уля без перерыва на перекусить налаживала расписание дня, чтобы успевать не только на пары, но и домашнее задание вовремя делать. И немножко поспать. У Юльки – клуб, у Ули – ад и Израиль, у Юльки сменяются парни, у Ульяны – ректоры, а со сменой ректоров – и весь студенческий уклад. Юлька даже тему своего диплома уже не помнит. Ульяну разбуди среди ночи, выпалит без запинки: «Сленг в британской поп-культуре». На пять потраченных на учёбу лет она выпала из жизни. Точнее, это жизнь из неё… выпала.
Чтобы что? Чтобы сейчас умирать со скуки, строча переводы на заказ. Настанет время – и она найдёт себя. Конечно, непременно найдёт. Но пока что-то не заметила Уля среди крупных компаний драки за переводчиков, пусть и закончивших МГЛУ, но не имеющих опыта. Вечное проклятие «зеленого» выпускника. Пока всё, что ей предложили, это работу в мелкой конторке, где больше пусто, чем густо. Зато на удалёнке, сделал дело – и свободен, как степной ветер.
Так вот, она собиралась сначала потанцевать, а потом набросать пару скетчей, но кто-то пришёл. К маме, разумеется, потому что Юлька – та всегда предупреждала, если планировала заскочить. В любом случае, это означало, что танцы временно отменяются. Не будет же она отплясывать в присутствии чужих, пусть и за закрытой дверью.
В коридоре раздались шаги. Замерев на кровати с телефоном в руке, Ульяна напрягла слух.
— Здравствуйте, а вы к кому? — недоумённо вопросила мама.
— Здравствуйте! Я… Я к Ульяне! Она же здесь живёт? Я уже две квартиры обошёл!
Полный энергии и энтузиазма молодой мужской голос заполонил собой пространство, проник в каждый уголок квартиры, просочился в каждую щель. Коржика, небось, уже в шкаф сдуло.
«Твою налево!»
Уля напряглась пуще прежнего. Во-первых, это всё-таки к ней. Во-вторых, голос был ей смутно знаком, она точно слышала его раньше. Такая… Экспрессивная манера говорить.
— Да, здесь, — растерянно ответила мама. — Уля! К тебе пришли!
Ульяна метнула стремительный взгляд в зеркало. На пороге стоял какой-то парень, а отражение предъявило ей взъерошенную не накрашенную девочку в футболке с Микки Маусом. Ну мама! Нет бы сказать: «Извините, вы квартирой ошиблись». Или: «Ой, а Ульяны сейчас нет дома». Сдала с потрохами.
Значит, отменяются не только танцы, но и рисование. Провела субботу спокойно, называется. Вздохнув, Уля скатилась с кровати, кое-как пригладила волосы пальцами и выползла в коридор. Мама глядела на свою дочь с плохо скрываемым изумлением, в то время как из дверного проема на неё глядела огромная охапка бордовых роз, за которой с трудом угадывался визитёр. Впрочем кеды его выдавали.
«Ты что тут делаешь?..»
— Какая ты милая! — воскликнул Вадим, торжественно вручая ей тяжеленный букет. — Ещё лучше, чем неделю назад! А я тут мимо шёл и подумал, не заскочить ли? Приглашение же в силе?
«Какое ещё приглашение?.. Ах, да… Приглашение… Ты ведь сам себя пригласил, точно!»
— Мам, это Вадим. Вадим, это мама, — принимая цветы, смущённо пробормотала Уля. Ну вот, теперь вала вопросов жди.
Мама кривовато улыбнулась, но с прохода все же тактично посторонилась.
— Очень приятно, Вадим. Надежда Александровна. Проходи, как раз чайник вскипел.
Ох уж эта мамина вежливость. По глазам же видно – предлагает, потому что гость, а гостей принято приглашать на чай. Но никакого доверия молодой человек ей пока не внушает – и это тоже прекрасно видно. Была бы её воля – устроила бы ему допрос с пристрастием, не сходя со своего места. Впрочем, глядишь и устроит: семейное чаепитие как раз создает подходящую атмосферу. Не затем ли зовет? Вот только если Вадим сейчас соскочит, отдуваться придётся ей – Ульяне. На допросе. С пристрастием.
Вадим широко улыбнулся, демонстрируя маме одновременно расположение, благодарность, открытость, доверие и даже уязвимость. Улыбка у него и впрямь была детской – Уля ещё в тот раз подметила.
— Спасибо, Надежда Александровна! Я бы с большим удовольствием, но… — покосился он на Улю, — я хотел позвать вашу дочь прогуляться. На часик. Ульяна, ты же мне не откажешь?
«Да ты же уже всё решил! Ну!»
Вопросительная интонация и впрямь не соотносилась с выражением его лица, на котором проступала отнюдь не надежда на благосклонное отношение, нет. «Я знаю, ты мне не откажешь», — вот, о чём Уля читала в серо-зеленых глазах. Довольно самонадеянно, однако уверенность в себе – качество, человеку в принципе нужное. Ульяна такой чертой характера не обладала, но мечтала рано или поздно этот полезный в хозяйстве навык освоить.
Так. Прогуляться. Хочет ли она с ним «прогуляться»? Хороший вопрос. С одной стороны, сердце не отбивало барабанную дробь, голову не заволакивало туманом, а глаза – пеленой. Ей не хотелось прыгать до потолка от осознания, что она понравилась такому симпатичному парню. Приятно, да, но и только. С другой – ведь каждый заслуживает шанса. Может, из него выйдет неплохой друг. А может, со временем она сможет разглядеть его получше.
— Прогуляться? Ну… Пошли, — протянула Ульяна растеряно. — Я только соберусь, десять минут.
— Да не переживай! — будто в подтверждение своих слов Вадим взмахнул рукой в жесте, который означал: «Не стоит заморачиваться». — Ты отлично выглядишь, к тому же прямо сейчас нам в соседнюю дверь. А гулять уже потом.
«Что?»
— В смысле? — оторопела Уля.
— К Рыжему. Мне нужно кое-что ему вернуть, уже давно. Ненадолго! Он сказал, что в семь у него репетиция, так что… — и ещё один жест: плечи поднялись и опустились, Вадим трагично поджал губы. На этот раз посыл был таков: «Так что надолго не получится».
«К какому ещё Рыжему?! Какая ещё репетиция?»
Мамины глаза округлились, став похожими на тарелки из их лазурного столового сервиза. В её взгляде отчётливо читалось вопросительное: «Ульяна, ты же не пойдешь?», сменившееся требовательным: «Ульяна, нет!».
А Уля вдруг ощутила, как в грудине заискрило чувство, с которым она познакомилась всего несколько месяцев назад. Давящее, тянущее чувство сопротивления. Боги, ей уже двадцать четыре, а от неё по-прежнему требуют чуть ли не беспрекословного послушания. Управляют её жизнью, причем делают это с непоколебимой уверенностью в том, что лучше знают, что для неё хорошо, а что плохо. Да, право мама имеет: она ведь себя положила на то, чтобы в одиночку поднять на ноги единственную дочь. Однако последнее время Ульяна ощущала, будто стала заложницей ситуации. Мамин вклад в благополучие их семьи был поистине велик, и Ульяне предлагалось внести свой – казалось, вполне посильный. Так что взрослела Уля с пониманием: расстраивать и разочаровывать маму никак нельзя, нельзя не оправдать возложенных надежд. Нужно быть идеальной дочерью, чтобы мама видела, что всё не зря.
Свою маму Уля очень любила, старалась соответствовать её ожиданиям, но…
Том как-то на это сказал, что такими темпами себя она узнает в лучшем случае к пенсионному возрасту, и то если очень повезёт. И мысль эта беспокойная в Ульянину голову последнее время что-то зачастила. В прошлый раз совсем недавно мелькала, недели две назад, в школе танцев. Тогда Уля, с завистью разглядывая взмыленных, покрытых синяками девчонок, вывалившихся из тренировочного зала, в котором закончились занятия по акробатическому пилону, размышляла о том, что мама упадет в обморок, если узнает, что её дочь подумывает освоить «танцы на шесте». «Стыд-то какой!». В тот самый момент Уля ясно почувствовала протест души, сказала: «Довольно!», и записалась на пробный урок. Потом уже себе удивилась, потом, после занятия, ощутила дурманящий запах свободы и сладкий вкус победы – над мамой и собой. Но признаться всё равно не смогла, пришлось соврать. Мучаясь страшными угрызениями совести, Уля выдала матери легенду о дополнительных занятиях по шаффлу, которые ей непременно нужно посещать.
Чувство сопротивления заискрило и тут же потухло. То танцы. А то – сосед. Здесь Ульяне пока особо не хотелось маме перечить. Здесь не знаешь, чего ждать. Точнее, вроде как раз-таки знаешь.
— Ой, Вадим… Давай лучше ты сам, а? Я подожду, — покачала она головой. Родительница одобрительно кивнула, показывая, что полностью поддерживает свою дочь. Уля знала, что сию секунду высказать собственное мнение вслух маме мешало лишь чувство такта: в конце концов, этого человека она впервые видит. Да и… С посторонними она в принципе была достаточно любезна. А вот когда дверь за ними закрывалась, тогда-то Уля с Коржиком и узнавали, что глава семьи на самом деле по поводу всего происходящего думает.
Однако на Вадима Улино неуверенное блеяние произвело обратный эффект. Парень перехватил её руку и вытянул в общий коридор:
— Да ладно тебе, пошли! Там интересно! На пять минуточек!
— Меня не приглашали! — пискнула Уля, предпринимая последнюю тщетную попытку отбрыкаться от сомнительной идеи. Тщетную, потому что по глазам его видела: нет, Вадим не отстанет. Он и впрямь уже всё решил.
Казалось, лицо Стрижова вот-вот треснет от растянувшейся от уха до уха победной улыбки.
— А Рыжий специальных приглашений не шлёт. Но всем рад!
Комментарий к
III
. Меньше ожиданий – ... Визуал:
https://t.me/drugogomira_public/25
Музыкальная тема всей главы: Olga Kouklaki – Hollow Lives (“Пустые жизни”, перевод в Телеге)
https://music.youtube.com/watch?v=RIaJDvpF-0Q&feature=share
====== IV. ... – Меньше разочарований ======
«Оставь надежду, всяк сюда входящий»{?}[Заключительная фраза текста, помещённого над вратами ада в известном произведении Данте Алигьери “Божественная комедия”. Врата – граница между светом и тьмой, жизнью и смертью. Каждый, кто входит в эти врата, должен забыть всё и отбросить надежду на возвращение.](Данте Алигьери, «Божественная комедия»)
Ульяна чувствовала себя крайне неловко. Нет, она неоднократно бывала в соседней квартире, лет до десяти-одиннадцати ходила туда, как к себе домой и даже, кажется, в самых общих чертах помнит, как у Черновых там всё устроено. Но то было черт знает когда, а с тех пор как Егор решил исчезнуть из её жизни, у Ули не возникало ни малейшего желания вновь переступать их порог. И любопытство, порожденное недельной давности ситуацией с бабой Нюрой и философскими рассуждениями Тома, повлиять на её нежелание не могло. Не настолько оно сильное – это раз.
А еще, говорят, от любопытства кошка сдохла – это два. Аргументов в пользу того, чтобы остаться дома, у Ули нашлось бы и на «три», и на «четыре», и на «пять», и на «сто двадцать пять».
Во-первых, и это главное, резкий разрыв детской дружбы породил в душе глубокую обиду на того, по чьей инициативе отношения оборвались.
Во-вторых, было страшно оказаться там и понять, что это место все еще хранит трепетную память о людях, которых давно нет в живых. Не почувствовать их запах, ощутить на своей шкуре ледяное дыхание смерти, осознать вдруг бесповоротно, что жизнь скоротечна, конечна – и конечна иногда абсолютно внезапно. Ей за её двадцать четыре года довелось пережить новости о чей-то смерти лишь однажды – пять лет назад, когда солнечным осенним утром заплаканная мама постучалась к ней в комнату и сообщила о том, что тетя Валя и дядя Артём разбились на тропе в горах, куда из года в год ездили отдыхать. Сорвались с обрыва. Раз – есть люди, два – нет. В памяти Ульяны та минута отпечаталась навсегда – жестокими контрастами. Отпечаталась высоким безоблачным небом, щебетом птиц и заливистым детским смехом с дворовой площадки, нарастающим шумом в ушах, зашедшимся сердцем и искаженным гримасой боли маминым лицом. Мир не заметил горя двух семей, миру было всё равно. Помнит: Егор тогда пропал из вида с концами. Первые месяцы после трагедии мама еще пыталась донести до него, когда, конечно, ей удавалось отловить его, в тот период вечно пьяного, дома, что у него есть они, что они всегда его поддержат, что он может приходить к ним в любое время дня и ночи – всегда. Но Егор предпочел приходить куда-то еще. Или же отсиживаться в норе. Утверждать наверняка нельзя, потому что о его состоянии и передвижениях никто ничего не знал. Никто не знал, где он – дома или пропадает, не слышал его и не видел, дверь не открывали: как в нее ни молоти, бесполезно. А спустя месяца три или четыре всё вдруг резко переменилось.
И это была еще одна причина, по которой Ульяна не хотела сейчас идти к соседу. Пять следующих лет не прошли для их панельной девятиэтажки бесследно: Уля понятия не имела, каково пришлось другим её обитателям, но жизнь Ильиных спустя эти три или четыре месяца начала отдаленно напоминать… дайте-ка подумать… ад, да. Именно тогда Егор купил подержанную «Ямаху», чей оглушительный рев с тех пор сотрясает их тихий двор по десять раз в сутки. Именно тогда у него откуда ни возьмись, как грибы после дождя, объявился вдруг десяток-второй-третий буйных знакомых, и дверь в квартиру перестала закрываться. Складывалось устойчивое ощущение, что у него там шарага. Балаган! Если Ульяна сама сталкивалась с ним в коридоре или у подъезда, то всегда, то есть, вообще всегда его сопровождала новая девушка. Если музыка грохотала на весь дом, так это у Егора. Если пьяные вопли и смех – так это из Егоровой квартиры. Если по утру на всю лестничную клетку отвратительно несло перегаром – так это спасибо Егору и его дружкам. Если хотелось полюбоваться на само равнодушие – стучись в Егорову дверь. Открывало тебе Равнодушие.
Мама, в смятении и ужасе наблюдавшая за тем, «во что», а точнее, «в кого» он постепенно «превращается», переживала, стенала, заламывала руки, тихо плакала, вливала в себя вонючий валокордин, а потом… Потом поставила на нём крест.
Периоды относительного затишья настали лишь спустя года три. Сначала очень короткие – Ильины не успевали выдохнуть, как представления начинались по новой, – затем они удлинились. И еще удлинились. Неизменным оставались лишь не замолкающий рокот «Ямахи» и безучастное выражение его лица. Наконец, настали благословенные времена, когда тишина стала преобладать над вакханалией. Тишина, да, ну, если не считать гитарных переборов по ночам, но с этим Ильины готовы были мириться. По сравнению с тем, что творилось три осени, три зимы, три весны и три лета, можно было сказать, что Егор почти успокоился, даже стал заглядывать к ним иногда за помощью, вспомнив про «тетю Надю». А безразличие на его лице сменилось беспечностью. Но всё равно нет да нет – и что-то вновь на него находит, и опять дверь не закрывается, и снова возникает ощущение, что в этой квартире чуть меньше чем на восьмидесяти квадратах умещаются бордель, кабаре и казино, которые еще и работают одновременно. Вот сегодня, например… Она, безусловно, очень рада – нет! – тому, что у Егора столь насыщенная половая жизнь, но вообще-то в этом доме стены из картона, если что!
«“Оставь надежду, всяк сюда входящий”...
... ... ... ... ...
Да он наверняка до сих пор не один, на фиг мне туда вообще идти?»
Вот о чем думала Уля, прячась за спиной Вадима, уверенно отстукивающего в соседнюю дверь под пристальным, полным сомнений взглядом мамы. Паника, охватившая её стремительно, парализовала сознание и ноги, сердце шарашило, как у какого-нибудь зайца, за которым гонится лиса. Ульяна пыталась сообщить, что все-таки пойдет к себе, чтобы переодеться, вот и рот уже открыла, но тут замок щелкнул, нутро в последний раз встряхнуло, слова застряли в горле, и все волнение куда-то подевалось. Поздно. Волноваться о чем-то стало слишком поздно. Это как в очереди под дверью стоматологического кабинета сидеть, трясясь в ожидании своей участи, а потом попасть в ненавистное кресло и со всем в тот же миг смириться.
Это как полжизни, артачась и протестуя, не посещать именно эту могилку с воспоминаниями, погрести ее под наслоениями мыслей, людей и событий, позволить ей зарасти и затеряться в дебрях сменяющих друг друга дней, недель, месяцев и лет – и вдруг ясно и обречённо осознать, что всё это время старался впустую. Что если только захочешь, если себе разрешишь, то дорогу туда найдёшь вслепую, с шорами на глазах. Покориться пришедшему осознанию, опустить руки и сдаться на милость флешбэкам.
Егор явно собирался на выход.
Нутро-то встряхнуло, слова-то застряли, язык-то к нёбу прирос, зато художник в ней мгновенно обрёл голос, заключив, что вид сосед имел весьма живописный. Взъерошенные полотенцем волосы умудрялись даже во влажном состоянии стоять фактически дыбом; свободно болтающуюся на плечах клетчатую рубашку Егор застегнуть не потрудился, и Уля, страшно смутившись данным фактом, а заодно и пытаясь утихомирить ни с того ни с сего встрепенувшуюся в ней творческую личность, поспешно отвела взгляд в сторону. А поздно: картинка уже отпечаталась на сетчатке глаза – во всех нюансах. Сработал профессиональный навык: мгновенно выхватывать из общего частное, подмечать в обыденном красивое. И запоминать – рано или поздно пригодится. Вот и здесь взгляд перед тем, как мозг подал сигнал моргнуть и срочно переключиться на выкрашенную в беж стенку, успел выхватить бледную кожу, выраженный рельеф мышц, обнимающие рёбра чернильные линии, редкие веснушки на груди, небольшой блёклый рубец аккурат под левой ключицей и едва намеченную дорожку волос, убегающую под пояс брюк. Спасибо, брюки там, где им и положено находиться.
Если бы эту бередящую воображение картину увидела Юлька, охов, ахов и разговоров потом на неделю бы хватило. Если не на месяц. Поэтому стоило ещё хорошенько подумать, сообщать ли ей о своем невероятном «везении».
Глаза отвести Уля отвела, но поначалу удивлённый, а затем остекленевший взгляд на себе поймать успела. Кажется, кое-кто был вовсе не рад её видеть. Что же, это, можно сказать, почти взаимно. «Постучи, спроси», — мысленно передразнила она Тома. В том, что касается Егора, куда уместнее звучит иной вариант: «Постучи, огреби». Даже про маску свою забыл.
Вадим протянул руку для приветственного рукопожатия, ввалился в квартиру, как к себе домой, и быстро скинул обувь.
— Здарова! Такприкольно, что вы рядом живете! За девушкой зашел, к другу заскочил, не теряя времени. Ты же не против, да?
Две пары бровей взлетели вверх одновременно. Уля не имела ни малейшего представления, о чем подумал Егор, а вот ей фраза про «девушку» оцарапала не слух, а прямо сразу мозг.
«Я что-то упустила из вида? Думаешь, цветочки подарил, так сразу девушка?»
Эта потрясающая уверенность в себе продолжала поражать до глубины души. Вадим показался ей напористым еще неделю назад, но тогда она списала на волнение. Он пять минут назад показался самоуверенным, но сейчас… Пересекает все мыслимые границы. Вот что это, скажите на милость, такое?
— Мы в общей сложности полчаса как знакомы, — процедила Уля, глядя на него в упор и не торопясь переступать порог. — Не гони коней.
Вадим заулыбался в ответ – миролюбиво и обезоруживающе, заставляя мгновенно пожалеть о суровом тоне. Да как он это делает вообще?! А ямочки эти! Проступающие так внезапно и ярко и исчезающие, стоит ему спрятать свою широкую ребяческую улыбку… Эти ямочки каждый раз – открытие. Собеседник, доверчиво распахнувший глаза в немом любовании, не замечает, как приносит себя в жертву обладателю такого сокровища, просто вдруг обнаруживает, что очарован… Юлька бы уже… Ну невозможно на этого парня взаправду злиться. Невозможно всерьез злиться, когда тебе так улыбаются.
— А я что? Я ничего, я свои намерения обозначаю, только и всего! — усмехнулся он. — Чего там стоишь? Проходи давай!
Уля в замешательстве перевела глаза на хозяина квартиры. Тот смотрел на обоих таким выразительным, откровенно оценивающим взглядом, будто спрашивал себя, сразу их выпроводить или все-таки дать шанс исправить реноме. Будто пред его очи явились два идиота – один в большей степени, другая – в меньшей. Будто ему прямо сейчас хотелось кое-кого очень наглого убить. Брови так и застыли там, на лбу.
Сделав пространный жест рукой в сторону комнат, словно сообщая молчаливо: «Проходи уж, раз ты все равно здесь», Егор прошлепал босыми ногами на кухню.
— Чай? Кофе? Минералка? Еды нет, — спустя несколько секунд послышался будничный голос. Судя по звуку, раздавшемуся за пару мгновений до того, как сосед решил сыграть роль официанта захолустной придорожной кафешки, он открыл холодильник и обозревал его содержимое. Наверное, задумчиво. А может – тоскливо. Или равнодушно. — Забыл заказать.
«Столько женщин в доме, и что, ни одна суп сварить не в состоянии?» — невольно поймала себя на мысли Ульяна. Она так и застыла в прихожей в нерешительности, не зная, куда дальше. Квартира выглядела совсем иначе, Уля помнила ее другой. Такое ощущение, что за минувшие годы Егор вынес отсюда фактически всю мебель: по крайней мере, если раньше пространство можно было охарактеризовать, как загроможденное, то теперь – как «уютную квартирку в минималистичном европейском стиле». Светло и просторно, только у двери на открытой вешалке куча разномастных курток, несколько шлемов и какая-то похожая на форму для мотокросса одежда. А на обувнице – ряды кроссовок всех мастей и степеней ушатанности и громоздкие бутсы со странным металлическим мыском и торчащими во все стороны ремнями.
Еще в глаза – буквально с разбега – бросилась поразительная чистота. А ведь Уля была на все двести процентов уверена, что пыль и грязь лежат здесь на всех поверхностях сантиметровыми слоями.
«Клининг, небось»
— Я ж к тебе не жрать пришел! — тем временем воскликнул Вадим, проходя следом за Егором на кухню. — Жесткий диск привез твой.
— Уже не чаял увидеть, — с откровенной иронией в голосе ответил сосед. — Хватило памяти?
— Да, в самый раз! Спасибо, бро!
Ульяна тихой сапой проследовала в место скопления людей и встала в дверном проеме, внимательно оглядывая пронизанное вечерним светом пространство. Ваза тёть Валина – стоит на своём месте, вечная. Мамой сто лет назад подаренная. Кухонная стенка тоже осталась прежняя, а вот стол и стулья Егор, кажется, поменял. Внимание привлекла ополовиненная миска сухого корма на полу – прямо у ее ног.
Вот и тема для разговора. Хоть одна, но всё же нашлась, надо пользоваться. Улю вдруг охватила нервозность: вопрос такой простой, и задать бы его как можно непринужденнее, но… Давно же не общались, она с надеждой-разочарованием-волчицей на него смотрела, а он – приветливо-бегло-насквозь-безучастно-беспечно, по-всякому. Ну и как теперь вести себя с ним как ни в чем не бывало? Как сделать вид, словно не было этого провала длиной в тринадцать лет?
Как-нибудь.
— У тебя есть кот? А где он? — сдержанно поинтересовалась Ульяна. Ну и с чего она взяла, что у него кот, а не собака? А с того, что собаки сносят гостей с порога, а вот коты нередко демонстрируют к ним полнейшее пренебрежение. А еще собаки лают, как полоумные, она же лая из этой квартиры отродясь не слышала. Коты независимы и полны собственного достоинства. Класть коты хотели на всех вокруг себя большую кучу. В общем, по характеру Егору однозначно подходил кот.
Сосед равнодушно повел плечами:
— Скорее всего, уже у вас. Но пять минут назад дрых на диване.
«У нас? В смысле?!»
Резво развернувшись, Уля бросилась в сторону комнаты, в которой краем глаза заметила подлокотник дивана. И застыла в дверях. Корж, лениво приподняв усатую морду, сонно уставился на нее с пухлой спинки. В прищуренных глазах его ясно читалось: «Да, я здесь живу! И что ты мне сделаешь, женщина? Добро пожаловать в мои владения».
Вот это наглость!
Нет, она, конечно, знала, что Коржик шастал к Черновым через балкон. Нет, бывало, и сам Егор, уезжая из дома, приводил беглеца по месту жительства. Но что этот хвостатый чувствует себя здесь настолько вольготно, что он здесь в буквальном смысле прописался – такого Уля и представить не могла.
— Корж, ты совсем оборзел? — в негодовании уставившись на животное, прошептала она. — Предатель!
Коржик и ухом не повел. Положив морду на диван, прикрыл глаза и провалился в свои кошачьи сны. Что было странно с учетом того, что прямо сейчас на этой территории находился – в понимании кота – третий лишний в лице Стрижова. Вообще-то Корж из тех представителей семейства кошачьих, что чужих на дух не переносят. В том числе поэтому он не любит ходить на улицу, хотя такая возможность ему ему благодаря окружающим дом раскидистым каштанам предоставлена.
«Видимо, что-то случилось… Может, ты под валерьянкой?»
— Ты что, с котами разговариваешь?
Удивленный возглас Вадима прямо над ухом раздался настолько внезапно, что Ульяна вздрогнула. Встав у неё за спиной – непозволительно, по её мнению, близко для все еще постороннего человека, – её потенциальный ухажер разглядывал засопевший шерстяной мешок через её же плечо.
«Да! И что?»
— Вообще-то, это мой кот! — не сводя глаз с флегматичной рыжей морды, прошелестела негодующая хозяйка.
— Кто тебе сказал? — мимо них в дверной проем со стаканом минералки в руке протиснулся Егор. Уля буквально задохнулась от небрежности тона, даже не сразу обратила внимание, что рубашку он таки застегнул. — Корж, ты чей?
Кот чуть приподнял морду, ответил ленивым «мяу» и вновь отключился. Егор с торжествующим видом развернулся к Ульяне:
— По-моему, он ясно выразился.
— И ты разговариваешь?! — изумлению Вадима, похоже, не было предела. — И что, по-вашему, он ответил? — переводя взгляд с одного на вторую и даже не пытаясь скрыть скепсис в голосе, спросил Стрижов.
Очевидно же!
— «Иди ты лесом!» — воскликнула Уля.
— «Я выбираю тебя», — чуть ли не промурлыкал Егор.
Получилось хором. Оппоненты взглянули друг на друга вызывающе, впрочем, Чернов усмехнулся, предлагая, видимо, не воспринимать сказанное всерьез. А вот Уле очень хотелось, чтобы её слова были восприняты в самый что ни на есть всерьез. Какие уж тут шуточки?
— Ну давай еще кота с тобой поделим, малая, — ухмылкой отвечая на её гневный взгляд, парировал сосед, — раз уж формочки в песочнице не довелось.
«Какая я тебе малая?!»
Уля открыла было рот. Только задорные огоньки вдруг пропали из его глаз, лицо преобразилось, словно бы на тон потемнев; скулы очертились, а желваки проступили, добавляя резкости и без того четким линиям челюсти. Дрогнув, губы сжались в жесткую прямую линию и застыли в заданном положении, подбородок взлетел. Из его нутра на Ульяну сверху вниз вполне осмысленно смотрел другой человек. Свой – прежний – и незнакомый одновременно.
Слова встали комом в горле. Малая, да, кто же еще?
Вспомнилась вдруг песочница и башни из утрамбованного в пластмассовое ведёрко мокрого песка, которое он помогал ей опрокидывать так, чтобы кулич на полпути не развалился.
Вспомнилось, как играл с ней в «съедобное – несъедобное». В детстве Уля эту игру просто обожала и пыталась вовлечь в неё всех подряд. Взрослые под различными предлогами отмазывались, а он не отмазывался никогда. «Шоколад! Калоша! Тухлое яйцо! Вчерашние пельмени! Малая, соображай!»
Вспомнилось, как забирал из сада по просьбе вечно опаздывающей из института мамы и ответственно выгуливал на площадке под окнами или вел за руку прямо к Черновым домой, на пирожки к тете Вале.
Вспомнилось, как не упускал возможности лишний раз над ней подшутить, когда она в начальных классах возомнила себя очень взрослой и стала ходить мимо его компании с высоко вздернутым носом.
Как помогал справиться с то и дело развязывающимися атласными лентами, затягивая их намертво – так, что мама ломала потом ногти, пытаясь развязать узлы.
Вспомнилась лавочка. Как, успокаивая её, говорил что-то, не помнит. Мороженое даже купил. В тот день папа их бросил. Она тогда убежала из дома и ревела в три ручья два часа. Час – в его присутствии, полчаса – ему в плечо.
Как каждый раз лишь снисходительно усмехался, никак не реагируя на её нелепые потуги огрызаться, но один раз при Юльке приложил словом так, что с тех пор огрызаться она, кажется, в принципе разучилась.
Как где-то в ее одиннадцать – его семнадцать – он пропал с радаров. Конечно! Взрослая жизнь закрутила, учеба, тусовки, девчонки. Служба в армии. А потом Черновы разбились и понеслась… В него словно бес вселился. Сколько мать из-за его поведения успокоительно в себя опрокинула – по первой, пока, наконец, не смирилась, – страшно вспоминать.
И почему же она тогда удивилась так, когда он по просьбе бабульки из соседнего подъезда в аптеку побежал? Потому что забыла – всё. Потому что отвыкла от человека за долгие годы его неприсутствия в своей жизни и забыла. Ведь совсем ребенком не придаешь значение такой ерунде, воспринимая заботу окружающих как нечто само собой разумеющееся. А после сформировала новое представление по свежим следам.
Ведь когда-то всё и впрямь было иначе, Уле вдруг вспомнилось. И рот закрылся. Сам.
— Высокие отношения, — оценив их молчаливую перепалку, хохотнул Вадим и плюхнулся на диван.
Егор смерил его взглядом температуры арктических льдов. А после и по ней вновь вскользь прошёлся – просто, ни за что. Уля шкурой чуяла: что-то не так. Всё не так. Стрижов в ответ лишь вздохнул печально. Приподнял брови, поджал губы, напустил на физиономию выражение потрагичнее – в общем, показал, что сильно расстроился.
— Что-то ты не в духе сегодня, Рыжий. Мы можем в другой раз зайти, ты скажи.
«“Всем рад”, говоришь?»
— Забей, — покачал головой Чернов. — Проблемы в коллективе, на людей срываюсь. Чай будете?
«Врёшь!»
Впрочем, Вадима ответ Егора вполне устроил: ему, видимо, в чужие головы лазить было совсем не интересно – даже не спросил, что за проблемы. Заметно расслабившись, Стрижов растекся по дивану, от чая отказался, достал из кармана телефон, попросил у окружающих минуточку и начал сосредоточенно наяривать что-то по клавиатуре.
Улина же уверенность в том, что Егор врет – и врет на голубом глазу – крепла с каждой миллисекундой. Может, у него и впрямь проблемы в каком-то там коллективе, но срывается-то он сейчас прицельно, с полным пониманием того, на кого и почему. Хоть и не высказывает своих претензий вслух. Егор всегда умел громко сообщить о своем мнении или состоянии, не разомкнув рта. Другое дело, нужно ему это было или нет, хотел он этого или нет. Много-много лет – точно нет, по крайней мере, она не видела на его лице ничего, кроме беспечности. Конечно, ей-то зачем лишнее знать? Она же «малая», а он же взрослый, так было и так будет.
Взрослый. Пусть он никогда за ее счет не самоутверждался, никогда не тыкал в эту разницу в возрасте между ними, но… Так бывает с детьми. Они смотрят на старших, как на взрослых, пусть те старше всего на год, два, три. А целых шесть лет – это же бездонная пропасть, ну! Егор всегда казался ей очень взрослым. Что в его десять, что в пятнадцать, что в двадцать – всегда. Даже сейчас. И если в детстве Уля не задумывалась о причинах, по которым ей доставалось столько внимания со стороны соседского мальчика, принимая их общение как должное, как искреннюю дружбу, то после того, как он окончательно растворился в собственных заботах, потихоньку начала. И чем старше становилась, чем внимательнее наблюдала за его жизнью, тем крепче становилась её убежденность, что в интересы «взрослых» возиться с такими шмакодявками, как она, входить ну никак не может, а уж делиться наболевшим – тем более. Да. Тогда-то она и почувствовала себя той самой «малой». Может, её в том числе это так в нём бесило и бесит? Ощущение, что он никогда не воспринимал ее всерьёз. Не воспринимает.
И не воспримет.
Окончательно расстроилась, глаза обожгло горячей водой обиды. Только этого не хватало… Не хватало еще свидетелей её уязвимости. Не хватало ей еще, чтобы кое-кто причинно-следственные связи установил. Не хватало еще статус «малой» зацементировать на веки вечные, выдав бесконтрольный фонтан слез. Нужно отвлечься. Как? На что? На что-нибудь, а об этом, по совету О’Хары, «подумать завтра». Вот, например, можно рассмотреть повнимательнее, как он тут вообще живет, «взрослый» этот.
Взгляд, отцепившись наконец от лица хозяина квартиры, растерянно побежал по комнате, то и дело останавливаясь то тут, то там. Первое, что бросилось в глаза – обтянутый искусственной кожей массажный стол у стены напротив дивана. Стола в большой комнате она не помнила. Интересно.
— Ты… Массаж делаешь? — желая перевести тему разговора и слегка разрядить обстановку, удивленно спросила Уля. — Или это от отца еще?
Егор поперхнулся водой, закашлялся и уставился в окно. Поняв, что упоминать сейчас погибшего дядю Артёма было верхом бестактности, и мгновенно перепугавшись до чёртиков, Ульяна мысленно от всей души настучала себе по бестолковой башке за привычку ляпнуть, хорошенько перед этим не подумав. Но тут Вадим рассмеялся, да так заливисто и громко, что Уля ощутила полный ступор. Мало того, что реакция оказалась слишком неожиданной – смех буквально разрезал наступившее молчание, как тишину раннего утра разрезает рёв включившейся газонокосилки или бензопилы – так еще и причина его бурного веселья была Уле неведома. Над чем тут вообще смеяться?
— О, Рыжий мастер, ты не знала? Девчата в очередь выстраиваются под дверью, да, Егор? — хитро взглянув на друга, подмигнул он. — Пожалуй, я даже завидую, но выпрашивать сеанс не рискну.
«О, Боже!»
— И правильно, — угрожающе прошипел сосед. — Вдруг я тебе сломаю что-нибудь ненароком? В рабочем запале…
Усмехнулся. Возможно, на всякий случай, во избежание дальнейших расспросов о настроении. А может и искренне… Нет, скорее всё же во избежание…
— Ой, боюсь-боюсь…
Вся кровь разом хлынула Уле в лицо, в ушах зашумело, и она поспешила отвернуться, прикидываясь, что продолжает свою инспекцию, а на самом же деле желая спрятать глаза. Намёк вышел не слишком тонким, тут нужно полной идиоткой быть, чтобы не сообразить. Ни при чём тут отец. Взгляд заметался по поверхностям, ноги сами понесли по комнате – она вновь судорожно пыталась себя отвлечь.
На небольшом столике в углу комнаты, у окна, примостился виниловый проигрыватель, и там же, у окна, в объятиях двух металлических стоек – две электрогитары. Еще одна, самая обычная, подпирала подлокотник дивана.
На рабочем столе – черт ногу сломит: раскрытый ноутбук с запущенной программой; россыпь квадратных бумажных конвертов, надписи на которых гласили, что внутри – гитарные струны; небольшая синяя пластиковая коробочка с узким экраном и логотипом Korg; большая металлическая коробка с кучей кнопок и «гнёзд» и возвышающимися над поверхностью шапочками каких-то «крутилок». Уля понятия не имела, как эти штуки называются, лишь интуитивно догадываясь, что с их помощью что-то в этой мудреной системе регулируется. Здесь же, на столе, разной толщины свернутые провода и большие наушники. Смартфон, кардхолдер и пачка сигарет. Кипа расчерченных от руки листов с буквенными обозначениями, цифрами, нотами, стрелками, волнами, дугами и черт еще знает какими символами. Китайская грамота!
Под столом – большая колонка или как там у них называется эта штука, из которой звук идет? Саббуфер?{?}[Верно – сабвуфер. Необходим для воспроизведения звука низких частот порядка 20-160 Гц. У Егора стоит “комбик”, а не саб. Гитарный комбоусилитель (или просто комбик) – это устройство, без которого электро- или бас-гитара просто не будет звучать. Комбик не только усиливает и воспроизводит звук инструмента, но ещё и определённым образом изменяет сигнал, чтобы гитара звучала максимально выразительно. Бывают трех категорий: гитарные, басовые и для акустики] На стеллаже по правую от дивана сторону стройными рядами выстроились фотоаппараты и объективы всех возрастов и размеров, а на полу валялся раскрытый рюкзак, на первый взгляд тоже набитый фототехникой. В этом же углу – штатив и «свет».
На месте болгарской стенки теперь гордо высилась икеевская вешалка для одежды, и, глядя на многообразие вещей на плечиках, Уля поймала себя на мысли о том, что никогда не приглядывалась к тому, что он носит. А там, помимо футболок и худи, чего только не было. И даже – мама дорогая – пальто! И рубашки! И пуловеры с горлом. Не только джинсы, но и брюки. Всё, что не по сезону – в прозрачных чехлах! Одеваться, стало быть, Егор при желании тоже мог «по-взрослому».
А она тут в футболке с Микки Маусом. Малая и есть.
Второй стеллаж – по левую от дивана руку – тоже не пустовал. Сделав несколько шагов к полкам, Ульяна осторожно коснулась барабанных палочек. Живые! Изрубцованные вмятинами и зазубринами на половину длины каждая. Подняла глаза выше и уперлась взглядом в малютку-гитару и стоящую рядом фоторамку, на которой тётя Валя, совсем еще молодая, крепко обнимала за плечи серьезного подростка. Сглотнула: детство вновь встало перед глазами – счастливое, беззаботное, такое светлое в своей наивности, наполненное глупыми заблуждениями время. Которого не вернешь. Они тогда были совсем другими. И Черновы были еще живы. И никто не знал, что принесет завтрашний день. Не знал, что завтрашний день не настанет.
Пытаясь справиться с захлестнувшими ее эмоциями, Уля кивнула на маленькую гитару.
— Это для детей?
— Это укулеле{?}[гавайская четырёхструнная разновидность гитары, используемая для аккордового сопровождения песен и игры соло], — сдержанно ответил Егор. Вадим на них даже глаз не поднял: уткнулся в свой телефон, строчил там всё кому-то.
«Спасибо, блин, сразу всё прояснилось…»
На этой же полке ворохом валялись какие-то бумажки и сертификаты. Ульяна бегло прочла надпись на верхнем: «Центр парашютной подготовки и спорта “Skycenter”. Количество самостоятельных прыжков: 20». Подпись и печать. Вновь сглотнула, на этот раз нервно: она всю жизнь до одури, до вспотевших от одних лишь мыслей ладошек боялась большой высоты. Ей на пилон-то поначалу было страшновато лезть, а тут – целое безбрежное небо и далекая-далекая, неизбежно притягивающая тебя земля. И стропы могут запутаться, и купол – не раскрыться. Твоя жизнь зависит от того, правильно ли ты сложил парашют.
Ну вот, опять. Опять вспотели.
Брошюры. Журналы о мотоспорте. Журналы о фотографии и желто-коричневые конверты с фамилиями. Какие-то билеты на какие-то мероприятия. Красочные буклеты. Гигантская коллекция винила, занимающая три полки из шести. И ни одной книги. Самой завалящей. Ну, ясно всё.
— У вас вроде раньше был книжный шкаф… — тихо произнесла Уля, переводя на Егора растерянный взгляд.
Тот лишь руками развел. Наверное, мысли считал в глазах. Впрочем, ему было по боку: за то время, что она тут по сторонам глазела, к нему вернулась привычная безмятежность. Вопрос прозвучал, но ни одна мышца на его лице не дернулась.
— Переехал в ближайшую библиотеку, — равнодушно изрек Егор.
«Как так можно?.. Это же… кощунство!»
Ну, это уже… Это уже слишком. Слишком! Грудь выжгло пламенем острого разочарования. Конечно, взрослые же книг не читают! Взрослым же некогда всё!
Да, они абсолютно точно совершенно из разных миров, общего между ними – лишь стенка, разделяющая их квартиры.
— Лучше бы нам отдал, — в этот раз голос всё-таки дрогнул. Дрогнул от обиды за шикарную коллекцию, утёкшую, можно сказать, прямо из ее рук неизвестно куда. — Я люблю читать, если помнишь.
Егор удивленно уставился на нее. Он явно не осознавал масштабы её личной трагедии, не понимал, в чем суть её претензий, а если и понимал, то никакой вины за собой не чувствовал. Сколько у Черновых было книг? Если на каждой полке помещалось, допустим, штук десять-пятнадцать, а полок в том шкафу было навскидку десять, то выходит, до ста пятидесяти штук он сбагрил, не моргнув глазом.
Даже не предложив сначала взглянуть! Сосед, называется!
— Не подумал, малая. Извини. Зачем вам лишняя макулатура? Своей, что ли, мало?
«Макулатура? Макулатура?! Конечно, ты не подумал! Когда ты думаешь вообще? Ты вообще ничего обо мне не знаешь… Ты…»
Уля не могла сообразить, что сказать и стоит ли вообще что-то говорить, впустую сотрясая сгустившийся воздух. Нутро захлёбывалось в праведном гневе, и в то же время где-то там, в темном углу сознания, зарождалось смутное пока подозрение, что со своими к нему претензиями она рискует малость перегнуть палку. Ведь в принципе никто никому ничего не должен, да? Да же? Она ему давным-давно уже никто, чтобы о ней в принципе думать. Объясняться за выражение лица или спрашивать разрешения пускать к себе их кота. Правильно – никто. И он ей давно – никто. Тогда о каком недовольстве речь?
Зато Вадим, наконец, отвлекся от своего телефона. Словно почувствовав Улино потерянное состояние, поспешил перевести тему.
— Извинения от Рыжего дорогого стоят. В следующий раз лет через десять услышишь, — добродушно усмехнулся он, запихивая смартфон в карман. — Так что принимай. Рыжий, — перевел взгляд на Егора, — кстати, а пульт диджейский ты куда дел?
— Продал, — выуживая из-под стола чехол и упаковывая в него одну из гитар, всё так же беспечно отозвался Егор.
Вадим искренне удивился. И даже, кажется, чуть-чуть расстроился.
— Почему? Крутой же был! — в сердцах воскликнул он, состроив при этом такую трагичную физиономию, будто продал его друг не пульт, а душу. Похоже, Вадим – это просто ходячая драма, на театральные подмостки ему надо было подаваться. Если уже не… Впрочем, именно сейчас его чувства Уля понимала. Может, в его глазах продажа техники выглядела точь-в-точь, как в её – избавление от сотни книг.
Егор в ответ лишь устало вздохнул: кажется, всё это его порядком утомило. Или нет, утомило – не совсем подходящее слово, подходящее слово – достало. Но как бы то ни было, к Улиному огромному удивлению, на фоне которого о книгах даже как-то немного подзабылось, на три известные буквы никто никого пока не слал.
— Потому что мне понадобились деньги на синтезатор, — терпеливо пояснил он, продолжая изображать умиротворение на лице. В глазах, однако, читалось: на исходе его терпение. — С пультом любви у нас не случилось.
Вадим, в отличие от Ульяны, явно не чувствовал, что ступил на лезвие ножа. Не похоже, что он вообще придавал значение эмоциям окружения. А вот Уля, в которой осознание нелепости ситуации за прошедшую минуту успело существенно потеснить чувство негодования, попробовала вдруг поставить себя на место Егора. Как происходящее выглядит в его глазах? Возможно, так: ввалились и чуть ли не с порога напали на него вдвоем, требуя письменных объяснений, какого черта он избавляется от личного имущества, забыв спросить мнения чужих ему людей.
— На кой ляд тебе синтезатор?! — всплеснул руками Стрижов, продолжая недоуменно глядеть на Егора в ожидании пояснений.
«Вадим… Остановись…»
— Я же не интересуюсь, на кой ляд тебе двадцатые New Balance, Стриж.
Егор кривовато усмехнулся. Это явно был маленький ответный камушек в кое-чей огород, а может – непрозрачное предложение перестать задавать дурацкие вопросы.
— Понял.
«Бинго», — отразилось на лице соседа. Раньше любимое Егорово словечко было, Уля внезапно вспомнила. Его взгляд заскользил по поверхностям. Спустя несколько секунд в карманы штанов отправились кардхолдер и смартфон с рабочего стола, сигареты. А в карман чехла от гитары – какой-то толстый кабель, синяя коробочка и несколько пластиковых белых баночек. В таких обычно пленку хранят, но что на самом деле было внутри, Ульяна не разглядела. Она молча наблюдала за сборами, пытаясь смириться с пониманием, что эти гитары стоят тут не просто для украшения интерьера, не для того, чтобы производить впечатление на «девчат». Что фотоаппараты – цифровые и пленочные – используются по назначению, что он и впрямь пару десятков раз прыгал с парашютом, что слушает винил, подкармливает их кота и черт еще знает чем, о чем она и не догадывалась, по жизни занимается. Никаких оснований согласиться с предположением, что у Егора «вакуум внутренний» или «диагноз смертельный», Уля не нашла. Здесь Том ошибся.
— Ты вообще в курсе, что твой сосед – маньяк? — перехватывая её пристальный взгляд, с откровенным весельем в голосе спросил Вадим. — У него есть комната с коврами, а в ней барабанная установка, но никто ни разу не видел, как он что-то на ней исполняет! А еще он кеды раз в месяц меняет! Чё с ними делает, не признается, но убивает их в хлам. Бесовщина какая-то! Иди глянь…
Уля покачала головой. Раз за разом убивать кеды в хлам можно лишь в одном случае: если постоянно танцевать. Но, опять же, Егор и танцы? Нет. Хотя теперь – черт теперь знает! Барабаны она иногда слышала из собственной квартиры – действительно, по мозгам не било, звучало довольно приглушенно, даже тактично. Вот и палочки «изнасилованные» – подтверждение тому, что установка не стоит без дела.
— А еще у меня на балконе кровь летучих мышей, кусочек меха лисицы, тушка ягненка и щепотка опиума хранятся, а на кухне в большом нижнем ящике – котёл, — без малейшего намека на иронию бросил Егор. Кажется, всё-таки достали. — Полная луна обращает меня оборотнем. А зелье помогает безболезненно пройти трансформацию. Идите гляньте.
Двое уставились на хозяина балкона не мигая. Впрочем, тот тоже сверлил их испытующим взглядом, и не думая улыбаться или как-то иначе давать понять, что просто шутит. Ликантропия{?}[мифическая или волшебная болезнь, вызывающая метаморфозы в теле, в ходе которых больной превращается в монстра]. Вспомнились Джейкоб из «Сумерек» Майер, четверка анимагов из «Гарри Поттера» Джоан Роулинг и преподобный Лоу из «Цикла оборотня» Кинга, куда же без Кинга. Ульяна невольно, но легко представила себе дьявольский огонь в глазах, которые в момент обращения наверняка приобретают глубокий янтарный цвет. А медовые крапинки – это такое тонкое проявление его истинной волчьей сущности. А шухер на голове – так это же всклоченная шерсть. А в баночках тех на самом деле корень мандрагоры, а не плёнка. Поэтому, бывает, его целыми днями не слышно не видно – отсиживается в своей норе.
«Надо будет свериться с луной…
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
Боги, что за бред? Начиталась всякого! Тому скажи – на смех поднимет»
— А вы думаете, чего Коржу тут как медом намазано? Чует во мне родственную животную душу, вот и ходит, — сузив глаза, зловещим шепотом продолжил сосед. — Мы с ним в сговоре.
Коржик повел ушами, приподнял морду и, нарушая всеобщее молчание, изрёк из пасти подтверждающее: «Мяу». С обожанием в кошачьих глазах посмотрел на Егора. На Егора смотрели все. Молча. Долго. А он смотрел на них – сурово-выжидающе.
— Вот за это я тебя и люблю, Рыжий… Хрен знает, чего с тобой ждать, — наконец отвис Вадим.
— Так, всё, выметайтесь отсюда, — простонал Егор, закатив глаза к потолку. — Мне пора.
***
22:30 Кому: Том: Нет. В тебе я не разочаруюсь.
23:56 От кого: Том: Меньше ожиданий – меньше разочарований.
Комментарий к IV. ... – Меньше разочарований Визуал:
— Ну давай еще кота с тобой поделим, малая. Раз уж формочки в песочнице не довелось.
https://t.me/drugogomira_public/31
Музыка: Supermassive, Smogy – Reason
https://music.youtube.com/watch?v=c4KxAaIngSk&feature=share
(перевод в ТГ-канале)
====== V. «Здравствуй, мама, плохие новости» ======
Когда ты как проклятый пахал неделю, у тебя законное воскресенье, а за окном серое, унылое, беспросветное нечто и льет как из ведра – это, знаете ли, обидно. Открыть погодное приложение и прочитать уведомление: «В ближайшие два часа дождь не прекратится», увидеть обложенную графическими тучами Москву и Московскую область и «+13» в разгар лета – обидно десятикратно. А нарисованное солнце и жара в прогнозе чуть ли не на всю следующую рабочую неделю – вообще плевок Вселенной прямо в душу! Вовсе не дома торчать весь день Уля сегодня намеревалась. Но, видимо, придется пересмотреть свои планы.
Сосед включил электронную музыку – она-то Улю и разбудила в полдевятого утра. Звучала композиция достаточно приглушенно, слова не разобрать, но мотив мозг все же уловил, а уловив, принял его за звук будильника и подал сигнал открывать глаза. Ульяне, в общем-то, к таким бесцеремонным побудкам давно не привыкать. Можно было бы разозлиться, возмутиться, испортить себе настроение. Но как однажды подметил Том: «Всё это фигня. Только от человека зависит, позволит ли он вот такой фигне – плохой погоде, громкой музыке из-за стенки, брошенной в его адрес неосторожной фразе, сорвавшейся покупке и тэ дэ и тэ пэ – испортить ему день». «На любую фигню обязательно найдется ништяк, нужно лишь уметь их замечать и использовать, попробуй», — сказал Том.
Именно сегодня Уля решила вдруг попробовать. Его советам она привыкла доверять.
Творящееся на улице безумие компенсировал умопомрачительный аромат сырников, пропитавший всю квартиру. Давненько мама их не готовила – уже, наверное, с полгода. А между тем, сырники в её исполнении – это же ум отъесть: крепкие, как с картинки в журнале о изысканной и дорогой еде, но нежные-нежные, в меру сладкие, ароматные, с корочкой… Политые вареньем или украшенные сезонными ягодами. И чтобы на тарелке непременно – горка желтоватой сметаны с рынка неподалеку. И красивая фарфоровая чашка, и пар над чаем. Мысли о том, что она, вообще-то, пока на диете, трусливо поджав хвосты, попрятались по углам сознания. Сегодня объявляется день чит-мила!
Уля вынырнула из-под воздушного одеяла, открыла створку окна, полюбовалась на умытую природой темно-зелёную листву, послушала дождь, порадовалась болтающимся под потолком воздушным шарикам и спиралям привязанных к ним серебристых лент и прошлепала в ванную. Набрала Юльке сообщение: «Погода отстой, давай у меня». Скинула пижаму и встала на весы. 55,1. Минус полтора килограмма за неделю, вода ушла, минус двести грамм за минувшие сутки. Сойдёт!
— Уля! Стынет! — донёсся с кухни бодрый мамин голос.
— Пячь минут! Добгое утро!
Зубная щетка во рту смешно коверкала дикцию, но Ульяне даже нравилось вот так дурачиться. Пусть она уже взрослая, ну и что?
Рука орудовала щеткой на автомате, а Улин мозг, медленно, но верно просыпаясь, внезапно выдал догадку, все-таки накренившую настроение в сторону пола. Наверняка ведь сырники не просто так. Вчера вечером Уле, сославшись на разболевшуюся голову, удалось соскочить с расспросов о новом ухажере, но мама не такова. Мама не сдастся, пока не выведает все, что её интересует. А сырники, стало быть, прелюдия к разговору, только и всего. Задабривает. Или мягко стелет перед тем, как…
Ну уж нет! Том прав: если смотреть на мир глазами пессимиста, подмечая лишь плохое, то проще уж сразу «Реквием» включить, в гробик лечь и ручки на груди сложить.
Будет действовать на опережение. Растягивать эту волынку с допросами на час у Ули не имелось ни малейшего желания. Сама расскажет как на духу всё, что вчера удалось о Вадиме узнать.
— Обычный парень, — появившись в дверях кухни, небрежно бросила Ульяна в мамину сторону. Взгляд упал на букет роз, раскинувшийся над столом пышной шапкой и придающий энергии жизни их сдержанному, выполненному в бежевом интерьеру. — Тридцать два года, работает заместителем креативного директора в PR-агентстве своего отца. Названия фирмы не знаю, не упоминал. Не курит, не матерится, по крайней мере, при мне не матерился, занимается спортом, есть младшая сестра, Алёна, пятнадцать лет, — вилкой подковырнула душистый сырник и отправила кусочек в рот. Ммм, объедение! — Семья полная, зарплата хорошая. Производит впечатление… — Уля задумалась на секунду, размышляя над тем, говорить ли маме всю правду или пока попридержать язык за зубами, — нормального человека с целью в жизни. Уверенного в себе и завтрашнем дне. Заинтересованного в общении, — чуть тише добавила она и вскинула на затаившуюся у столешницы мать глаза.
Отрапортовала. Теперь блиц.
Мама разлила по кружкам чай, присела на краешек стула, сцепила пальцы в замок – верный признак напряженности – и, слегка сощурившись, начала.
— И где же вы познакомились?
— Во дворе. Он нам с Юлькой мешок мороженого принес, — невинно хлопнув ресницами, ответила Ульяна.
Мать кивнула. Совершенно очевидно, что она бы хотела подробностей, но делиться подробностями Уля вновь оказалась не готова. Вслух выдавалось ровно столько информации, сколько требовалось, чтобы ответить на заданный вопрос. С мамой у неё всегда так: то ли её нервы бережет, то ли свои, то ли стеснение это, то ли попытка самое сокровенное от посягательств уберечь, да только никакого желания потрошить перед родительницей собственное нутро Ульяна в себе никогда не чувствовала.
— У него есть высшее образование? — склонив голову к плечу, уточнила мама. Цепкий взгляд сканировал лицо на предмет малейших признаков вранья, сомнений или любых других эмоций. И она их все-таки уловила – эмоции: — Уля, не смотри на меня так! Да, я по-прежнему считаю, что это очень важно! Меня все эти истории про то, как человек учился в ПТУ, а после возглавил крупный бизнес, не убеждают, а лишь настораживают.
Ульяна придерживалась несколько иного мнения: что сейчас решает корочка? Ей, только что выпорхнувшей из МГЛУ, пока так и не удалось найти компанию мечты: работодатели воротили нос, узнавая, что у неё нет опыта работы. А где она с бухты-барахты возьмет опыт работы, если никто не готов дать ей шанс себя проявить? Замкнутый круг! Если уж мама упомянула собственный бизнес, если говорить не о том, чтобы трудиться белым воротничком на чужого дядю, а вести свое дело, то образование важно, но не менее важна уверенность в себе, смекалка, живой аналитический ум, готовность к рискам. Понимание законов и потребностей рынка. Так считала Уля. Нельзя ставить крест на человеке лишь потому, что у него нет диплома вуза, всякое в жизни бывает.
— Есть, мама, — вздохнула она. — Вадим закончил МГИМО. Факультет делового администрирования.
Здесь маме крыть точно нечем. Целый МГИМО, целое деловое администрирование, еще и выпуститься умудрился. И действительно: мать оценивающе покачала головой, словно соглашаясь с тем, что пока звучит портфолио Стрижова впечатляюще. Вроде успокоилась.
А, нет.
— А тебе самой он как? — перешла она к личному. — Какое впечатление произвел? Это было ваше первое… свидание?
— Ма-а-а-м, мы просто погуляли, какое свидание? Нормальное впечатление, — буркнула Ульяна, чувствуя, что начинает немножко краснеть под свербящим взглядом родительницы. — Не волнуйся, я никуда не тороплюсь. Конечно же, я к нему сначала пригляжусь.
Какое впечатление? Неоднозначное. За две встречи она не успела определиться, чего в этом человеке для нее больше – плюсов или… Не плюсов. Накануне они провели в парке два часа, и Вадим не замолкал ни на минуту. Казалось, за это время он рассказал ей собственную биографию с момента рождения по день сегодняшний. Где родился, где в сад ходил, где учился, где работает; о своих родителях и сестре, машине и карьерном росте; круге общения; о том, как отдыхает; о предпочтениях в музыке, литературе и кинематографе, моде. Десяток историй, иллюстрирующих личные победы, и ни одной о поражениях. Что Ульяна успела рассказать ему о себе? Что ей двадцать четыре и она закончила МГЛУ. Даже о языках речи не зашло. По-прежнему складывалось впечатление, что именно для нее его слишком много.
Но. Домой она явилась с охапкой шаров: Вадим просто осчастливил продавца, сделав ему кассу. Энергия этого человека хлестала, что называется, из всех щелей, выражаясь в активной жестикуляции и экспрессивной манере речи. С ним не соскучишься, его рассказы о себе Уля слушала с интересом, отмечая всякие мелочи. Особенно подкупала уверенность, легкость и, конечно, внешность: Вадим обращал на себя внимание окружающих, и Уле откровенно льстило, что такой красавчик гулял с ней. Он словно на ней замкнулся, игнорируя долгие заинтересованные взгляды девушек и оценивающие – парней.
— …сама знаешь, что у них у всех на уме.
Уля очнулась, выныривая из воспоминаний на поверхность. Мама пристально смотрела на неё в ожидании подтверждения, что у её дочери все в порядке со способностью адекватно оценивать людей.
— Мам, ты за кого меня принимаешь-то вообще? Ну вот откуда мне знать, «что у них у всех на уме»? Я вообще-то у тебя не гулёна, если ты вдруг забыла. Опыт небольшой, но мозги-то на месте, — чувствуя, как внутри поднимается внезапная волна раздражения, процедила Ульяна. Опять мать на своего конька села. «Все мужики козлы», — вот лейтмотив ее любимой песни. Пора заканчивать этот бестолковый разговор.
— Я надеюсь. Уля, я просто не хочу, чтобы ты потом из-за них плакала. Они того не стоят.
Категоричность, звучащая в голосе, поражала. Вот они – ярлыки, о которых они с Томом недавно говорили. Кругом одни упрощающие жизнь ярлыки, что как шоры лишают угла обзора, избавляют повесившего их человека от мук сомнений и творят в голове удобную, понятную, безопасную реальность.
«Если ты плакала, это не значит, что все обязательно плакать будут»
— Не переживай, — сдержанно ответила Ульяна, вяло разрубая вилкой очередной сырник. Что-то уже и не хочется ей больше сырников этих, кусок в горле встаёт.
Мама театрально всплеснула руками, чуть не опрокинув чашку с горячим чаем:
— Ну как не переживать? Как не переживать? Уже один тот факт, что он дружит с Егором, повод для переживаний! Ты же понимаешь, что подобное тянется к подобному. Уля?
«К подобному?!»
Нет, что-то с сырниками этими сегодня определённо не так. Или с аппетитом у неё сегодня что-то не так. Или в голове. Внутри щелкнуло и замкнуло шлюзы, обида за обесцененные матерью моменты далекого прошлого начала затапливать нутро, а слить её оказалось некуда. «Ну давай еще кота с тобой поделим, малая. Раз уж формочки в песочнице не довелось». Уля полночи в постели ворочалась, вспоминая вовсе не прогулку в парке, а визит в соседнюю квартиру, размышляя о том, как он сейчас живет, как у него там всё устроено. Гадая, для чего нужны те или иные штуковины, чем он занимается, чем дышит. О том, кто он вообще сейчас такой, что за человек. Вспоминала собственные вчерашние эмоции в минуты, когда детство вдруг отчетливо встало перед глазами – со всеми его глупыми заботами и проблемами, гипертрофированными чувствами к окружающим и наивным видением мира. Думала о роли, которую те или иные люди в её жизни тогда играли, о том, кто и что для неё на том жизненном отрезке значил. И стало так за Егора вдруг обидно! Пусть сейчас у мамы имеются все основания для подобных суждений, а все равно!
«Это уже не фигня, Том. Не получилось»
— Ты так о нём говоришь, будто он исчадие ада… — откладывая вилку и отодвигая от себя тарелку, прошептала Ульяна. — Уже забыла, как он меня из сада забирал, когда ты из института опаздывала?
— Уля…
— Что «Уля»? — тон получился холодным, под стать температуре нутра.
Тяжело вздохнув, мама покачала головой. Она не собиралась сдаваться:
— Конечно, я не забыла. Но люди взрослеют. И меняются. Меняются под воздействием обстоятельств. Ты и сама всё видела. Я не хочу, чтобы вы общались.
Вновь щёлкнуло, треснуло и страшно загрохотало – на этот раз жесточайшим чувством поднявшегося протеста.Она и так всю жизнь жила, как хотела мама. Пропуская всё свое окружение через её фильтры. У неё единственная подруга, да и то лишь потому, что их дружба еще с детского сада тянется. Нет, даже не поэтому. А потому, что Ульяна благоразумно умалчивала, какую жизнь Юлька вела и ведет. А если бы мама услышала, что её дочь с каким-то незнакомым мужиком плотно переписывается, её бы, наверное, удар хватил.
— Не хочешь?.. — хрипло переспросила Уля. Зубы больно прикусили губу, и внимание на мгновение переключилось с душевных мук на физические.
— Не хочу, — мама решительно мотнула головой. — До добра тебя это не доведет. Он… Да простит меня Валя за эти слова, скатился. Ступил на скользкую дорожку и не собирается с неё сворачивать. Я переживаю за него, ты же знаешь, мне больно на это смотреть, но я не допущу, чтобы он дурно на тебя влиял. Не удивлюсь, если у него там батареи алкоголя, наркотики по тумбочкам и девочки по вызову.
— Ага, — Ульяна вскочила со стула, схватила из шкафа пустую пиалу и в остервенении начала накидывать со сковородки свежую порцию сырников. — А еще у него, — «Как там было?» — кровь летучих мышей, кусочек меха лисицы, тушка ягненка и щепотка опиума на балконе. Твой сосед – оборотень!
— Уля!
— Пять секунд!
С этими словами Ульяна в чём была – в пижаме-рубашке до колен – с пиалой в руках ломанулась в коридор. Окрик матери, последовавший в спину, был проигнорирован. Входная дверь, соседняя дверь. Ни грамма сомнений внутри в тот момент она не чувствовала.
Пришлось подождать, пока Егор сообразит, что в девять утра к нему уже кто-то припёрся. Один, не один он там – плевать. У нее высокая миссия, нет, даже две! И одна из них – показать маме, что её дочь и сама способна принимать решения.
Замок повернулся, дверь открылась. Егор – в обычной домашней футболке, трениках и кроссовках – приподняв брови, уставился на Ульяну. Еще бы! Чтобы она одна на пороге его квартиры стояла – да такого отродясь не было! Ну ладно, было… Давно и неправда. «Чего надобно?» — мелькнуло в удивлённом взгляде.
— От нашего стола вашему столу, — впихивая сырники прямо в руки, выпалила Уля. И рта оторопевшему соседу раскрыть не дала. — У тебя же холодильник пустой. И да, можно попросить музыку сделать чуть тише? Хорошего дня.
— Малая, у тебя все нормально?..
— Пока!
Не успела опомниться, как обнаружила себя в собственном коридоре с сошедшим с орбиты сердцем, а прямо перед собой – маму, взирающую на неё с таким осуждающим видом, будто она с ночной гулянки в разодранных колготках и с размазанной по щекам помадой явилась. Бухая в стельку.
— Буду общаться, с кем хочу, — с вызовом, но достаточно тихо, чтобы до ушей за стенкой не донеслось, припечатала Уля. Зря попросила его звук убавить: теперь, не дай Бог, еще услышит. — Когда захочу и сколько захочу. Захочу – с Вадимом, захочу – с Черновым, захочу – с бабушкой из соседнего подъезда.
Мама нахмурилась:
— Причем тут бабушка из соседнего подъезда?
— Да при том! — прошипела Ульяна. — Ты в курсе, что он ей продукты таскает регулярно и в аптеку бегает, только свистни? Или у тебя с десяток вот таких примеров найдется? Может, все так делают? И нет там никаких батарей алкоголя, очень чисто и уютно! И фотография с тетей Валей на видном месте. И ваза, которую ты дарила! И вообще! И вообще наш Корж там прописался, чтоб ты знала! У него там миска личная! А Корж ведь людей не выносит!
Про то, что Егор избавился от сотни книг, не меньше, Уля решила умолчать. Вот не время сейчас об этом – маму кондрашка хватит. Про Коржика, возможно, тоже не стоило говорить, но уже поздно.
— Ульяна, я просто волнуюсь за тебя, — проследовав за ней в её комнату и встав в дверном проеме, запричитала родительница. — Не хочу, чтобы ты с дурной компанией связывалась. Любая нормальная мать будет пытаться уберечь своего ребенка от беды.
— Мама, прекрати, пожалуйста. Давай потише, здесь стены картонные. Я разберусь, я у тебя вроде не совсем дура. Не собираюсь я ни с кем связываться, я просто хочу сама определять свою жизнь. Слышишь?
«А не по твоей указке её жить!»
— Хорошо, — обида прорвалась наружу звонким, надтреснутым голосом, заблестевшими глазами. — Я тебя поняла. Видимо, плохая я мать.
— Я не это сказала!
— Ну а что ты сказала?
— Мама, послушай, — вздохнула Ульяна, понимая, что против маминых слёз у неё нет иммунитета. Эти слезы, бледный вид, дрожащие губы, сведенные брови всегда работали одинаково: связывали руки и язык. — Я не говорила, что ты плохая мать. Я сказала, что мне двадцать четыре года, я сижу дома, толком никуда не хожу, ничего не вижу, отсеиваю ухажеров, поступила, куда ты хотела, закончила. Работаю. Что еще ты от меня хочешь? Ты мне не доверяешь? Считаешь, я безмозглая или слепая? Не вижу, с кем можно общаться, а с кем нельзя?
— Я так не считаю. Просто Егор, он…
«Опять Егор! Да при чем тут Егор?! Дело в другом!»
— Двадцать четыре, мама. Двадцать четыре, не двенадцать, — прикрыв глаза, медленно, чуть ли не по слогам произнесла Уля. — На меня уже нельзя вот так легко повлиять, поздно, я выросла. Сформировалось мое отношение к миру и людям. Нет больше угрозы, не бойся.
— Ты провела всего двадцать пять минут в его квартире и уже его защищаешь. Ульяна! О чем ты говоришь?
«С секундомером, что ли, стояла?»
Нет, её не слышали. Мама упрямо продавливала собственную точку зрения. Она словно оглохла, отказываясь вникнуть в то, что говорит ей родная дочь. Уля не понимала, что задевает её больше: тот факт, что мать упорно видит в ней десятилетнюю девочку в бантиках, тот факт, что сотрясение воздуха ни к чему не ведет, или же совершенно вопиющим образом расходящееся с ранее звучавшими словами и делами восприятие соседа. Стоило ей, значит, почувствовать мифическую угрозу своей семье, как истинное отношение и вылезло! А Уля-то думала, мать искренне переживала. Черта с два!
— Мам, давай остановимся. Не собираюсь я ни с кем общаться. Но не потому, что ты так сказала, а потому что и сама не хочу, — телефон в руке ходил ходуном, дрожал голос, который все еще необходимо было контролировать, чтобы не сорваться на крик, ведь крик точно услышат те, кому не положено это слышать. Содрогалась душа. — Я не защищаю его. Я… Я разочарована – в тебе. Я… Не ожидала от тебя, что ты на самом деле настолько плохого мнения о человеке, который вырос на твоих глазах. О сыне своей подруги, на минуточку, который с твоей дочкой возился, пока она росла, а ты – работала. Ты не помнишь, а я вот вспомнила вдруг. Не думала, что все эти твои причитания – для публики. А на самом деле за ними ничего, кроме презрения к образу жизни и страха, что твоя дочь, — взмахнув руками, Уля изобразила в воздухе кавычки, — окажется жертвой дурного влияния, нет!
Раньше Ульяне и в голову бы не могло прийти, что кричать можно и шепотом. Оказывается, при желании можно всё.
Мама стала белее стены, у которой стояла:
— Уля, это не так. Ты же помнишь, я действительно волновалась. Это правда! И волнуюсь! И не знаю, как буду смотреть его матери в глаза, когда окажусь… Там. Я ведь ничего не смогла сделать. Но ты – ты моя дочь! Единственная. Это совсем другое. Будет у тебя собственный ребенок – ты меня поймешь.
«О, Боги!»
— Может быть. Но пока не понимаю, — пробормотала Уля, пытаясь в этот раз не только не поддаваться на извечный мамин аргумент о единственной отдушине в жизни, но и наскрести храбрости на сопротивление. — Я очень тебя люблю, но давай не доводить до того, что твоя дочь соберет чемоданы и хлопнет дверью, мам.
Нет, это невозможно. Невозможно же жить с постоянной оглядкой на то, а что она скажет. В вечном страхе услышать ее осуждение. Нельзя продолжать разрешать маме себя продавливать.
— И да, я на пилон хожу! — собравшись с духом, выдохнула Ульяна. — Это который «шест»! Уже несколько недель. И с парнем одним уже полгода общаюсь в интернете! А, вот еще что… С девственностью я давно рассталась. Вот такая у тебя испорченная дочь. Без всякого влияния извне, сама испортилась.
— Что?..
Прислонившись к стене, мама стала медленно оседать на пол. Праведное негодование мешало понять, ей и правда поплохело, или же она просто устраивает очередное представление с целью надавить на совесть. Ослепленная, в запале, Ульяна выпалила:
— Что? Шест? Вот так. И не собираюсь бросать. И ни о чем не жалею. Мне нравится.
***
11:15 Кому: Юлёк: Я сама приду, дома неспокойно. Жди.
15:32 Кому: Том: И все-таки жаль, что ты не в Москве. Мозги на место вправлять у тебя выходит, как ни у кого, а мне надо. Но о таком в переписке не расскажешь, конечно.
Она собиралась торчать дома, но планы изменились. Накинув на плечи тренч, схватив с полки зонт-трость, Уля вылетела из квартиры. Четыре часа ушло на то, чтобы откачать маму, не растеряв при этом отвоеванных позиций. Четыре часа ушло на примирение, на разговор о пилоне и на объяснения, что она занимается не похабщиной, а воздушной акробатикой, что это настоящий вызов, что это сложно, больно и страшно – страшно интересно. На легализацию покрывших тело синяков. На попытки спокойно обсудить наболевшее. На попытки убедиться, что мама не лицемерка распоследняя, что и впрямь всё ещё переживает. На то, чтобы показать ей, что её понимает. Попросить прощения за причиненную боль. Но отстоять при этом право жить жизнь так, как ей иногда – всего лишь иногда – хочется. Взять с мамы обещание не диктовать и не вмешиваться в её выборы. Взять обещание приглядеться. Ведь как сказала баба Нюра, «в приближении всё не то, чем кажется издалека». Такая простая истина, лежащая буквально на поверхности, но нередко люди не замечают именно находящегося под самым носом, мнят себя, ставят выше других. Очень просто чувствовать себя на высоте, над остальными, когда и смотришь на этот мир с высоты. Шмякнешься в лепёшку с неё разок-второй – так будет тебе и надо. Стой на земле ногами, будь приземлённее – увидишь больше.
В общем, выйти из дома, не убедившись, что мама более или менее отошла, и их отношения не пострадали катастрофически, Ульяна не смогла.
Спустя пять минут, изрядно вымокшая под проливным дождем, несмотря на зонт, Уля стояла перед Юлькиной дверью.
— О! А чё с лицом? — Юлька – она такая: умела поприветствовать с порога. — ПМС, что ли?
Посторонившись, Новицкая пропустила гостью в прихожую, выдала игривые розовые тапки с помпонами и уставилась на неё в ожидании пояснений, которые Ульяна не торопилась давать.
— Может и ПМС, — пожав плечами, ответила Уля. Взглянула на себя в зеркало и обомлела. Она была похожа на панду. Самую натуральную панду, каких в передаче «В мире животных» показывают, на каких в московском зоопарке можно посмотреть. Немножко слёз по дороге она себе действительно позволила, но расчет был на то, что новая тушь этот тоненький ручеек выдержит, а тут вон оно что. — С мамой поцапалась.
Юлька вздохнула, посмотрела сочувственно и где-то разочарованно. Понятное дело, она-то рассчитывала вытащить из Ули все подробности о Вадиме, а тут придется слушать совсем другое. Но одно из неоспоримых Юлькиных достоинств заключалось в том, что слушать она умела – причем делала это молча, позволяя себе лишь редкие, ёмкие комментарии. Умела обходиться без критики, осуждения и нотаций.
— В ванной мицелярка и ватные диски, сейчас будешь в порядке, — приободрила Ульяну она. — Винишка?
Ульяна, вообще-то, к алкоголю равнодушна, но тут ей показалось, что только винишко её и спасет. В груди по-прежнему булькало и клокотало, хоть и выходила она из дома с ощущением, что конфликт с мамой исчерпан. Коротко кивнув, Уля отправилась прямиком в ванную, а через минуту уже сидела на кухне перед красивым бокалом, чуть ли не доверху наполненным белым вином. Юлька – она такая: плевать она хотела на этикет, она всегда от души, до краев. Везде и во всем.
— Так и в чем дело-то, Ильина? Так и будем в молчанку играть? Из-за чего поругались?
— Из-за всего, — делая внушительный глоток и ощущая чуть ли не сиюсекундный удар по мозгам, нехотя протянула Уля. — Из-за Вадима. Из-за Егора, из-за тебя, меня, Тома, моего образа жизни, пилона – всего.
Юлька оживилась просто мгновенно: спокойствие на её лице сменилось неприкрытым любопытством, глаза загорелись. Еще бы! В одном предложении прозвучали три мужских имени и ее собственное, да и вообще – может быть сейчас и немного интересующей ее информации ей перепадет. Зачин был многообещающим.
— Давай попробуем по порядку, что ли, у меня где-то час, а потом свидание. А знать я хочу всё! — с азартом в глазах возвестила она.
Уля вздохнула. Легко сказать, по порядку. По порядку – это надо с детства начинать, с самого начала. Рассказывать, как мама её всю жизнь строила, снова вспоминать одни на двоих моменты с соседом, вернуться во время поступления и выпуска, про Вадима поведать, не упустив из вида мелочей, сегодняшнее утро в красках пересказать, о вчерашнем походе в гости не забыть упомянуть. Сообщить, как она изо всех сил старалась увидеть в этом утре что-то хорошее, но не вышло. Тут не то, что часа, тут трех не хватит.
— Вчера Вадим заявился, принес цветы, позвал гулять, — начала Ульяна, будучи совершенно не уверенной в том, что выбрала правильную стартовую точку. — А сегодня утром она устроила мне допрос с пристрастием. «Кто такой?». «Чем занимается?». «Уля, ты уверена?». «Им всем одно надо». И вот это вот всё, что обычно выдает, стоит на горизонте замаячить какому-нибудь парню. «Не связывайся с дурной компанией», — говорит. Будто у меня на лбу красной мигающей строкой: «Мама, ахтунг! Я хочу связаться с дурной компанией! Немедля!»
Юлька жадно глотала каждое слово. Видно было, что на языке у неё уже вертится миллион вопросов, но задавать их она не торопилась, предоставляя Ульяне возможность выговориться. Такая она у нее – Юлька. Понимающая.
— И так меня это все вдруг выбесило, Юль! Выбесило! Я и так всю жизнь делаю лишь то и так, как она хочет! Я боялась сказать ей про пилон и прятала синяки, лишь бы не попасть под перекрестный огонь вопросов! — голос окреп, зазвучал, поднялся и начал срываться. — Я училась на «отлично», поступила, куда она считала правильным поступить, я вновь и вновь отказывалась от общения с людьми, которые чем-то ей не угождали! Ты мой единственный друг! Я постоянно у неё на виду, чтобы не волновалась, дома к девяти вечера! Я устала переживать о том, что она скажет, устала себя в узел завязывать, понимаешь?! Устала пытаться соответствовать её представлениям о том, что её дочь – идеальная, не чета… остальным. А я не идеальная, невозможно идеальным быть!
— И почему я впервые об этом слышу? Ты никогда раньше не говорила, — удивленно протянула Юлька. Тот факт, что от Улиного крика на кухне уже, кажется, стены тряслись, ничуть её не смущал. «Продолжай», мол.
— Я не знаю. Не говорила, да. Не понимала, чего хочу и до сих пор не понимаю, может, поэтому. А может стыдно перед тобой, что я такая… Бесхребетная, — прикрыв глаза, с горечью произнесла Ульяна. — Ты-то совсем другая. Только Тому говорила, он меня не знает в реале, ему как-то проще было рассказать. Мы полгода общаемся, и вот последнее время все больше о жизни, и у меня глаза на себя стали открываться. Как-то он это делает… Так. Ненавязчиво. Не осуждая, но заставляя задумываться о важном. Во мне словно треснуло что-то с неделю назад, вчера к ночи эта трещина превратилась в разлом, я до трех не спала, все думала о жизни, обстоятельствах, собственном отношении к людям, а утром сорвалась на неё. Вывалила все махом, даже про то, что не невинная девочка, выдала. И про Тома. Всё сказала! И знаешь, ей-то поплохело, зато мне так полегчало, Юль. Просто валун с плеч грохнулся. Вот нормально это, как ты думаешь? Я вообще нормальная?
Юлька вопрос проигнорировала.
— А что вчера было, что тебя так прихлопнуло?
Всё ясно: в Новицкой включился режим «психолог». Юлька – она такая: иногда дотошная в своем желании понять, что подругой двигает, но это даже хорошо. Ульяна читала где-то статью о том, как работают гештальт-терапевты: пациента не просят давать оценку собственным действиям, а задают вопросы, и клиент в поисках ответов на них вынужден копать всё глубже и глубже в себя. Это лишь поначалу кажется, что вопросы несущественны и отношения к делу не имеют, но если пытаться честно на них отвечать, такое вылезает… Вместе с соплями и слезами.
— Ничего. Пришел Вадим, принёс цветы, позвал гулять, но перед прогулкой на пять минут затащил к Егору, вот там-то меня и прихлопнуло.
Юлькины брови поползли вверх, на лоб, и в этом положении их заклинило. Молча взирая на Ульяну, она всем своим видом показывала, что уж с этого момента точно неплохо бы поподробнее, потому что она перестала понимать что-либо вообще. Если бы сама Ульяна хоть что-то понимала, было бы проще, но нет. С мамой-то всё ясно, а вот сосед – это полный провал. Уля ощущала себя так, словно её без предупреждения бросили в черную-черную комнату и сказали: «Дальше сама». Потерянной и напуганной внезапным прозрением. Маленькой девочкой, которой далее придётся двигаться в этой темноте в одиночку и наощупь. Добавляло неприятных ощущений чувство стыда, становящееся тем сильнее, чем больше она разрешала себе думать о прошлом. Моменты всплывали на поверхность памяти один за другим, как освобождённые от груза «обстоятельств» поплавки.
Как вспухшие утопленники.
«Малая, ну чего ты ревешь? Смотри, что у меня есть! Только сегодня и только для тебя».
«Мирись, мирись, мирись и больше не дерись, а если будешь драться, то в парк мы не пойдем».
«Малая, хочешь фокус покажу? Закрой глаза. Чур не подглядывать!».
«Да как я тебе его оттуда достану, малая? Он же на самой верхотуре… Ла-а-адно!»
«Сливочное, как обычно? Шоколадное тоже вкусное. Ну, как хочешь, сливочное так сливочное».
«Малая, ты зачем ему голову оторвала? Нет, этого пупса я починить не смогу. Ну, не реви. Давай скотчем замотаем? Симпатичненько выйдет».
«Малая, ты этого не видела. Будет наш с тобой секрет. Нет, тебе нельзя! Потому что это вредно! Усекла? ...Бинго».
«Ну и где ты опять взяла этого блохастого? Теть Надю удар хватит! Мне тоже жалко, но всех не переспасаешь. Ладно… Пошли вместе».
«Ты как маленькая, малая, ну!».
Ну и… И кто из них другого предал? Это он или она? Теперь выходит, что оба. Оба предатели.
Вино дало по мозгам, расслабило и развязало язык. Лишь бы голос опять не сорвался.
— Мы очень давно не общались, около тринадцати лет точно, как нормально не общались, но вообще-то, лет до десяти моих или одиннадцати Егор немало времени со мной проводил. Так уж вышло. Наши мамы дружили. Моя всегда могла позвонить тете Вале и попросить забрать меня из сада или школы. Тетя Валя Егора посылала. Ты, наверное, уже не помнишь. Он постоянно со мной возился. Потому что его просили, по привычке или по каким-то своим соображениям – я не знаю.
Почему, в самом деле? Хороший вопрос. Правда, не знает Ульяна. Но когда он испарился вдруг из ее жизни, она, уязвленная, задетая до глубины души, как никогда остро ощутившая разницу в возрасте, нарекла его предателем и, ведомая подростковым максимализмом, «вычеркнула из жизни навсегда» и всё «забыла». Она была ранена тогда, да, и сильно. Как еще можно было такое воспринимать и как еще можно было такое пережить?
— В общем… А потом всё, институт у него начался, своя движуха, никто его не видел, потом в армию пошел, потом родители погибли и… — в горле встал ком. Вот с этого места, набравшись смелости, как на предательницу можно посмотреть и на себя. Нет, она пару раз заходила, пыталась что-то, скорее, для очистки совести, но без толку всё. — Ну, это-то ты точно знаешь. Я вчера вдруг так ясно вспомнила детство… Да, мы давным-давно не общаемся, но когда-то ведь много хорошего было, правда, много. И я ужаснулась, как могла всё забыть, как позволила себе поддаться эмоциям, чужому влиянию, пусть и маминому, а всё равно. И сама хороша, что тут скажешь? Обиды детские повылезали вчера опять, оказалось, что никуда они не делись. Если бы не Том, так бы и сидела в своем коконе в тепле, негодовании и непоколебимой уверенности в своей правоте.
Юлька долго молчала. Болтала в воздухе тапкой, хмурилась: судя по её взгляду, количество вопросов в её голове множилось в геометрической прогрессии, ход минутной стрелки на висящих на кухонной стене часах нервировал, она пыталась удержаться в русле основной проблемы, с которой Уля к ней пришла, но мысли скакали туда-сюда.
— Ну, вопросов у меня к тебе, Ильина, вагон с тележкой, — заключила Юлька наконец, подтверждая Улины предположения. — Но давай начну с главного. А мама при чем? Я что-то четкой связи не улавливаю.
— К Егору мы с Вадимом пошли при маме, она же дома была – все видела. И сегодня она мне выпотрошила за это мозг. Вадим же с Егором дружит, это плохо, подобное тянется к подобному, значит, ничего хорошего от Вадима ждать не приходится, а сосед наш – конченый человек, и она не хочет, чтобы я с ним общалась, потому что он будет дурно на меня влиять. Как-то так, — пытаясь воспроизвести мамину логическую нить, выпалила Ульяна на одном дыхании. — Я как услышала это после вчерашнего, после бессонницы сегодняшней – всё. Меня со стула подкинуло! Накидала в тарелку сырников, чуть дверь ему не выломала, сунула эти сырники и свалила. Хотела до мамы посыл донести.
— Донесла?
Уля растерянно пожала плечами.
— Не знаю. Знаешь, вроде и донесла. За некоторые слова я сейчас себя уже ненавижу, они звучали жестоко, но я как в воздухе нуждалась в том, чтобы меня услышали. А как дальше пойдет – без понятия. Но я всё еще в шоке. Мне всегда казалось, что она искренне за людей переживает, всегда думала: «Ну да, не подарочек у нас сосед, не повезло, но ты-то всё равно его любишь, мама, я же вижу, потому и терпишь». А сегодня почудилось, что все это – лицемерие, попытки казаться лучше, чем она есть, что ни черта я не вижу, как оно на самом-то деле, что слепая. Она потом плакала и клялась, что я неправильно её поняла, что она и впрямь до сих пор места себе не находит, и корит себя, и как-то помочь хочет, только не понимает уже давно, как именно. Но… Юлька, я же сегодня всё своими ушами слышала. Как мне теперь ей верить?
— В чужую голову не залезешь, так что никак, — эхом отозвалась подруга. Время шло, рассказ тёк, а она становилась все задумчивее и задумчивее. — Своими мозгами живи.
«Легко сказать…»
— Я пытаюсь! Но сейчас там такая каша, — Уля тяжело вздохнула. — Я никак не могу понять, чего во мне больше: собственного мнения или её мнения. Откуда все эти убеждения взялись вообще в моей голове.
— По-моему, ты сама на этот вопрос уже ответила: от мамы, — смешно поджав губы, предположила Юлька. — Она для тебя всю жизнь была истиной в последней инстанции.
— Ни фига, — покачала головой Ульяна. Проще всего назначить виноватого, а самой остаться в белом пальто. Смотреть на себя под другим углом оказалось неприятно и больно. Как Том и сказал: страшно, выбравшись из кокона, сотканного из устоявшихся убеждений, обнаружить: а король-то голый. — Теперь мне кажется, началось все задолго до того, как мама включила эту свою волынку про «Горе луковое. В кого он превратился?». В подростковом возрасте еще, злость какая-то поднялась, про меня ведь забыли. А когда лютый треш пошел, я же даже чуть ли не обрадовалась, потому что его поведение стало прекрасным оправданием моему отношению. Я себя тогда почувствовала выше, мы как будто поменялись местами: я стала взрослой, а он – ребенком. Смотрела на его беспечную физиономию и думала о том, что я такой никогда не буду. Никогда! Что бы мне жизнь ни уготовила. И мама еще со своими причитаниями добавляла. А сейчас я себя больше не понимаю, перестала понимать. Где мое, где чужое, где главное, где второстепенное, где корень, где гниль, что еще живо, а что мертво, какие эмоции справедливы, а какие нет. Ни-че-го. Полный раздрай внутри.
Юлька как-то приуныла. Кажется, Ульяна за всю свою жизнь не вываливала на неё столько, сколько вывалила на минувшие сорок минут. Грузанула по полной программе, а не сказанного еще столько осталось. Ничего – о Вадиме, о прогулке этой, ничего о том, как Чернов живет, а ведь ей интересно, по лицу видно. Всё, что связано с Егором, всегда было и будет ей интересно, пусть и не пытается она ничего с ним ловить.
— И что… Будешь теперь общаться? — осторожно уточнила Юля.
— Не буду. Не могу сказать, что нам вчера обрадовались, — это правда: не обрадовались. — И… Столько ведь времени прошло. Каждый давно живет своей жизнью. Как ты себе это представляешь? «Привет! Я тут решила вновь с тобой дружить!»?
— Ну… Через Вадима, например, — повела плечами подруга. — Как вариант…
«Нет, не вариант»
— Предлагаешь мне общаться с человеком лишь для того, чтобы поближе подобраться? Это низко, — еще как! — Да и нет у меня все равно такого уж острого желания. Так что буду дальше тихонечко копаться в себе.
— Не только для того! — воскликнула Юлька. Она явно собиралась продолжить мысль, но тут лежащий на столе смартфон засветился входящим сообщением. Бросив на экран мимолетный взгляд, Уля застыла истуканом.
— Вадим… — растерянно пробормотала она.
Юлька оживилась, усмехнулась. Расслабленно откинувшись на спинку стула, кивнула в сторону телефона: отвечай давай, мол. Что Вадиму уже могло успеть от неё понадобиться? Вчера, что ли, не наболтался?
16:20 От кого: Вадим: «Привет! Я тут мимо проезжал и подумал, что хочу тебя увидеть! Как насчет вместе поужинать?»
— Уж не знаю, что он там тебе предлагает, но соглашайся! — читая ярко проявившееся на Улином лице сомнение, закивала Юлька. — Ты же матери сказала, что будешь общаться, с кем хочешь. Вот – очень удачный момент, подтвердишь намерение, так сказать. И развеешься заодно.
— Да? — Уля все еще не могла понять, хочет ли она сама сегодня с ним видеться или нет. Воде да, а вроде и… И не очень.
— Да. И чтобы дома не раньше десяти вечера – для пущего эффекта. А соскочить всегда успеешь, не ссы!
***
Егор любил насыщенный дождевой влагой воздух – прозрачный, пряный, сырой, землистый, с примесью паров нагретого солнцем асфальта. Петрикор он называется – запах этот, в интернет-энциклопедии вычитал. А еще там же вычитал, что человек унаследовал любовь к петрикору от предков: дождливая погода была важна для выживания, вот они и прониклись так, что десятки и десятки будущих поколений теперь, не в состоянии ничего поделать с этой генетической любовью, настежь открывают форточки и балконы и жадно втягивают ноздрями восхитительный насыщенный аромат.
Любил и морось, и ливень, и плотный туман, то есть туман такой водности, когда микроскопические капельки воды ощущаются кожей. Любил в дождливые дни выходить на перекур на общий балкон, потому что его собственный закрывает огромная крона каштановых листьев, подставлять воде лицо и чувствовать, как встает время. Смотреть на двор, на лужи, на суету разноцветных зонтиков, на очищенную от пыли блестящую листву и низкое тяжёлое серое небо. Думать. Это уже ритуал.
Тема сегодняшних размышлений прежняя – коллектив. Безалаберный в своем отношении к репетициям, так по-настоящему и не сплотившийся, несмотря на годы и годы существования, коллектив. Не имеющий концепции, не готовый к развитию и потому не желающий создавать собственную музыку и довольствующийся уже написанным коллектив. Коллектив, не чувствующий трясины болота, в котором увяз. Впрочем, это в восприятии Егора они в болоте увязли, а в восприятии их фронвумен Анюты всё у них было чикипибарум: своя аудитория, имя, известность в определенных, не таких уж и узких, кругах, открытые двери клубов и фестивалей. «Солянки», собственные концерты и корпоративы. Какой-никакой заработок, и даже – с ума сойти! – целый альбом, предел мечтаний, зачем пытаться прыгнуть еще выше? Суть назревшего конфликта заключалась именно в этом: два лидера группы – формальный и неформальный – смотрели в разные стороны.
Нет, Аня старалась прислушиваться к мнению команды, но завели их её попытки сделать лучше только глубже в омут. Анюта привела на репетицию третьего гитариста и радостно сообщила, что уж теперь-то они зазвучат по-новому, «теперь-то Егор должен быть доволен». Егор как «выпал» в тот знаменательный день, так до сих пор и не вернулся в адекватное состояние.
Во-первых, они не метал играют, они никакие не AC/DC и не Iron Maiden, у них нет задачи создавать «стену звука» за счёт трех гитар. Бас-гитариста и лид-гитариста для каверов на несложные роковые и рокопопсовые вещички вполне достаточно.
Во-вторых, новенький, Олег, поливает{?}[“Поливать на инструменте” – играть быстро, на максимуме своих возможностей. Иногда это очень неуместно] на своем инструменте как одержимый, руша музыкальную ткань. Не слыша, как, не успев родиться, в адских муках умирает композиция. Не понимая, что часто гениальность – в простоте. Раскрывая пальцы веером, бравируя «опытом» и отказываясь слышать аргументы против такого подхода.
В-третьих, в их группе соло-гитара, ритм-гитара, а по настроению еще и вокал, собственно, Егор, и ему всегда казалось, что он полностью справляется с возложенной ответственностью. А тут выходит, что нет. Так, что ли? Ну так на вокал он никогда не напрашивается, даже избегает. Прошли те времена, когда он мог выйти и свободно исполнить вокальную партию: сейчас ему комфортнее всего не перед микрофоном в центре сцены, а немного в расфокусе людского внимания. Но Аня всё свою линию гнет: «Они тебя любят, иди!». Никак прошлых «заслуг» забыть не может. А пора бы.
В-четвертых, хаос, который Анька учинила, приняв единоличное решение, пока и не думал упорядочиваться. Егор, переварив новости, предложил первое, что на ум пришло – распределиться: один играет ритм-партию, другой исполняет соло. Один создает подложку, аккомпанирует, другой ведет основную мелодическую линию. Олег самоуверенно метил в лидера, о чем как раз и говорила вот такая агрессивная, задиристая манера игры. И это была катастрофа!
Неделю назад терпение кончилось. Приехав на репетиционную базу, Егор с порога заявил, что в этот раз исполняет ритм-партию и записывает всю репетицию на аудио. Настроились, как обычно, и погнали. В результате случилось именно то, чего он боялся: на записи удалось услышать лишь барабаны и ведущую гитару – бас утонул, голос ушел на задний план и утонул, синтезатор утонул. Всё утонуло, на выходе получилась какофония звуков. Это ли не мрак? Это ли не наглядная иллюстрация к тому, как делать не надо? Олег вроде понял, слегка присмирел, коллектив покивал и с доводами согласился, роли инструментов наконец распределили – вчера опять! «Хочу соло, — говорит. — Дома партию написал». Да Бога ради, давай, вперед! Если так хочется, Егор и аккомпанировать готов. Но и ты тогда веди свою партию так, чтобы вокал и остальные инструменты в твоей игре не захлебнулись!
Многие музыканты с этим сталкиваются на этапе становления, это чистая психология. Когда усердно занимаешься, то и выпендриться хочется, и себе доказать, что всё не зря. С опытом у многих музыка побеждает над техникой, человек начинает использовать свои возможности точечно, для того, чтобы эмоционально подчеркнуть важные моменты. Но есть люди, которые живут с этим до конца своих дней, и, кажется, Олег, отдавший гитаре десять лет и не желающий ничего в своем видении менять, относился к их числу. Как правило, такие музыканты исполняют фьюжн. Но у них не фьюжн, мать вашу!
Невозможно работать.
Проблем хватало. Игорек, барабанщик, дул при любом удобном случае, в таком состоянии мог явиться на базу и запороть встречу на корню. Женька, басист, разрывался на тысячи маленьких Женек между двумя группами, семьей и основной работой. Тексты Егору больше не давались – смыслы не складывались в рифмы много лет. Заработанных на выступлениях денег хватало, чтобы держаться на плаву – на аренду базы и докупку инструментов, «железа», техники, коммутации и расходных аксессуаров, типа гитарных струн. На студийную запись за год накопили. А вот на то, чтобы свободно жить, ни в чем себе не отказывая, не хватало. Так что абсолютно все в коллективе работали на основных работах. Отсюда еще одна проблема – совместные репетиции стали роскошью, которую группа могла себе позволить в лучшем случае дважды в неделю: проще всего было встретиться в выходной и фактически нереально в будний вечер. В будний вечер – только на финальную репетицию перед выступлением. Анька и остальные упрямо делали вид, что всё нормально, а сам Егор не первый раз возвращался к мысли об уходе. На этот раз – с концами.
Первому уходу предшествовали два года плодотворной совместной работы и неуемный творческий зуд, погасить который помогали только чуть ли не круглосуточные занятия: на репбазе в тот период он поселился. Тексты летели из-под руки, партии писались на чистом вдохновении, без намека на муки. Иногда у Егора складывалось ощущение, будто пальцами управляет некий высший разум, а вовсе не его мозг. Он жил музыкой и дышал ею, она ему снилась, звучала в голове не замолкая. Оставалось только разложить её на аккорды, ноты, взять лист, ручку, расчертить табы, набросать ритмический рисунок и зафиксировать результат, наиграв на инструменте. Если родился текст – и текст записать: в таких делах на память надеяться не стоит. После наброски приносились на базу, и какая-нибудь идея мгновенно подхватывалась старым коллективом. Каждый уносил её с собой домой, чтобы уже на следующей репетиции предложить к ней собственную партию и попробовать сыграть всё вместе. Анюта возвращалась с готовым вокалом, и на глазах рождалось чудо.
Егор ушел из группы после того, как лишился семьи – понял, что не хочет и не может больше ни писать, ни играть: боль и липкий страх вытеснили из груди всё живое. Не планировал возвращаться, но спустя три года все же вернулся – по настоянию Ани, решившей во что бы то ни стало вытащить его на свет из личного кризиса – за шкирку, шантажом и угрозами. Помнит, как она ввалилась к нему однажды утром и рассказала про сумасшедшую ротацию состава. За эти три года в группе якобы сменились три барабанщика и два басиста, а за день до ее появления на его пороге об уходе объявил лид-гитарист{?}[ведущий гитарист]. Рассказала, что устала со всем справляться одна, что группа изживает себя, что ей нужны помощь, лидер, гитарист и вокал, что пора возвращаться, иначе всё развалится окончательно, и все их труды, всё, что было за эти годы вложено, вся любовь, все силы – всё пойдет насмарку.
В результате музыка его и спасла. Или Анька. Музыка и Анька. Занял у знакомого денег, немало, до сих пор до конца не рассчитался, купил новую гитару взамен Fender, которую раздолбал в неадекватном по своему выхлопу пьяном угаре. Взял новые мониторы и звуковую карту. Старый компьютер заменил ноутбук. На остаток же перекинутых на карту средств Егор подлатал убитую за три года квартиру. Вот с текстами как отрезало, и группа переформатировалась в кавер-бэнд. Отстой, да, сложно спорить. Но здесь хотя бы стихи уже готовы, а дальше можно постоянно экспериментировать и выдавать слушателю что-то интересное, а не тянуть на площадках заезженные, зато полностью авторские пластинки.
Стоя на балконе, Егор думал о том, сколько еще готов мучить себя и остальных. «То, что мертво, умереть не может»? Наверное. Если смотреть их глазами – всё прекрасно: музыка льется, люди реализуют свои амбиции, слушатели получают свои эмоции, что еще надо? Если смотреть его – сердце группы уже еле бьется. Стоит ли пытаться реанимировать этого пациента или дело дрянь? Вправе ли он без предупреждения спускать курок в контрольном выстреле? Должен ли он думать о других, пытаясь выбраться из западни? Может, и нет никакой западни, может, западня лишь в его голове?
Анюта, конечно, не переживет. Если уж уходить, то сначала хотя бы научить этого чудика, жаждущего восторженных воплей юных фанаток, уму-разуму. Оставить ей после себя наследие в лице прозревшего соло-гитариста. И на выход. А дальше пусть сами.
Взгляд зацепился за трупик голубя, валяющийся рядом с его «Ямахой», а после – за серебристый кругляшок зонта, внезапно поменявший положение в пространстве: девушка решила вдруг сложить трость, хотя еще накрапывало. Егор, по-прежнему в своих мыслях, следя за быстро приближающимся к дому темным пятном, отметил, что кто-то любит мокнуть под дождем так же, как и он. Опущенная голова, черный то ли тренч, то ли пальто, распущенные волосы, белые кроссовки. «Да уж, — с издевкой подумал он, — в такую погоду только в белых кроссах и рассекать».
Внезапно девчушка подняла подбородок и посмотрела на дом. Смазано скользнула по каштану, общему балкону, по нему самому. Задержалась, но лишь на мгновение. Опустила голову и свернула в сторону абсолютно пустой – в такую-то погоду – детской площадки. Егор так и остался невозмутимо стоять, прослеживая ее дальнейший путь.
Малая.
Последнее время в его голове на удивление много малой, она туда зачастила, причем, без приглашения. В мае с феерического падения тети Нади с табуретки все началось и с тех пор так и продолжается по накатанной. И никаких восторгов по этому поводу Егор, разумеется, не испытывает: чем меньше мыслей о людях, тем легче живется. Но она прямо как Коржик – как к себе домой повадилась в его черепную коробку. Он с неделю назад еле справился с аккумулятором: до вечера ковырялся, потому что вместо того, чтобы искать корень проблемы, искал ответ на вопрос, можно ли доверять Стрижу Ульяну. Мысленно желал ему провала, а ей – хорошего зрения, чтобы разглядеть опасность и вовремя лесом послать.
Вчера таки выяснилось, что со зрением у нее всё же не очень. Испытанное разочарование оказалось тягучим, вязким, как черный вар{?}[легкоплавкое, мягкое смолистое вещество, нерастворимое в воде]. Наблюдая за этими двумя на собственной территории, Егор спрашивал себя о том, что может быть хуже, чем видеть, как сбываются твои опасения, и не иметь возможности – да и права – помешать процессу. За какие грехи ему такое удовольствие, а? Фраза про формочки сама вырвалась, честное пионерское. Он не планировал напоминать малой о прошлом, хотя мысли эти пару раз за последний месяц и втыкались кольями в мозг. Но по ответному взгляду было понятно, что заложенный посыл считан адресатом верно. Ну ладно, так уж вышло.
Потом она начала свою инспекцию, и Егор завис. И отвис лишь где-то на полпути на базу. В его доме перебывала куча народа, куча народа облапала всё, что можно и нельзя. Чужое любопытство на него никак не действовало, не трогало, эмоций – по нолям. А вчера она – ничего не касалась, протягивала руку и тут же отдергивала, предпочитая просто внимательно разглядеть. А у него – адовы табуны мурашек, причем, прямо в голове. По темечку и по позвоночнику, вниз, вверх, влево, вправо, по диагонали, солнечными лучами, в каждой клеточке тела, везде. Удивительное ощущение, словно кто-то перышком нутро щекочет.
Из-за книг расстроилась. Ну, что ж теперь делать? Не подумал, что им могут понадобиться вторые экземпляры Пушкина, Толстого, Лермонтова, Тютчева, Чехова, Достоевского и прочих солнц русской литературы. Такого добра в каждом доме навалом, а уж в доме тети Нади – преподавателя стилистики русского языка в одном из ведущих вузов страны, кандидата филологических наук – тем более. От пола до потолка. Вот за Бакмана можно было бы и предъявить. В общем, тоже не та ситуация, которую взял и из башки сию секунду выкинул.
А фееричное появление на пороге сегодняшним утром – это вообще нечто, он не понял ни черта. Ничего, как говорится, не предвещало. Да, музыка действительно играла, попробуй без музыки выживи. Но играла тихо, никогда Ильиных такая громкость не смущала. Или он ничего об этом не знает. Пришлось вывести в наушники, ну и черт бы с ней, с музыкой. Озадачило другое: мелкая явилась взлохмаченной фурией в смешной рубашке до колен, одна, в рань собачью, он даже рта не успел открыть, как оказался с сырниками в руках, а её уже и след простыл. На все про все не больше пятнадцати секунд. Незабываемо! Озадачило многое, синяк на запястье, например, но за жилы дернул тот банальнейший факт, что о нем в принципе подумали. Услышали и запомнили про холодильник, он ведь и правда так ничего и не заказал вчера, так и не успел с этой репетицией. В общем…
Поселилась, в общем. Осваивается.
Пока Егор по очередному кругу прогонял в памяти сегодняшнее утро, соседка добежала до припаркованной у площадки черной Toyota. Точно такая тачка у Стрижа: этот любит, чтобы дорого, богато, по-имперски. «Федерально…» — не удержался от комментария Егор, впервые увидев, на чем Вадик передвигается. Тот счел за комплимент.
Дверь распахнулась и навстречу выскочил… Ну, кто бы сомневался! Прищурившись, Егор облокотился локтями о перила, с третьей попытки прикурил вторую и тут же спрятал ее от накрапывающего дождика в куполе ладони. За шиворот закапало.
«Как поздороваются?»
Вадик облетел «Крузак», бросился было к ней чмокнуть в щечку, но она забавно увернулась, и кончились их приветствия слегка нелепыми объятиями. Егор криво ухмыльнулся: возможно, все-таки на её зрении крест ставить рано. Хотя – ухмылка ли то была? Давай по-честному, Чернов: это от подозрения, что Стриж, похоже, решил всерьез за Улю взяться, челюсть свело.
«И куда же это, интересно, мы намылились?»
Следом пришла внезапная мысль: пожалуй, он не против, чтобы эти двое заглядывали к нему вместе и, желательно, почаще. Такможно будет за обоими приглядеть, держать их на мушке, в приближении, поглядывая за тем, чтобы его малую умышленно не обидели. Интуиция продолжала шептать, что как бы легко ни было с Вадимом приятельствовать, а ухажер из него может получиться так себе – с учетом количества женских имен, которыми он совсем недавно щедро сыпал направо и налево, хвастаясь очередными победами. Однажды у Егора даже возникло дурацкое ощущение, что Стриж пытается меряться с ним достижениями. Возможно, вот только разница между ними была в том, что Егор в достижения своих жертв не записывал. Там что ни девушка, то личное поражение, несмотря на их одухотворенные физиономии и попытки всучить номер телефона после.
Что ж… Намерения можно проверить.
Небрежно бросив окурок в предусмотрительно оставленную на общем балконе стеклянную банку, Егор достал телефон и отступил через распахнутую дверь на лестничный пролет.
16:45 Кому: Стриж: Я сегодня на мероприятие в Пентхаус. Составишь компанию?
16:49 От кого: Стриж: Привет! Уже были планы, но ради такого дела я их подвину :))) Во сколько?
16:49 Кому: Стриж: К восьми. Жду.
Новостей, стало быть, две. Первая – плохая. На данном этапе Вадик без раздумий готов променять свою новую пассию на стрип-клуб. Вторая – хорошая: может быть, на сегодня удалось их развести.
«Голубя убрать бы…»
Уже третий за месяц.
Комментарий к V. «Здравствуй, мама, плохие новости» Ну что же, я постаралась показать вам старт “трепетного цветочка Ульяны” (привет, тёзка =)) из точки А в точку Б. Получился он, как видите, далеко не гладким, как это зачастую и бывает с людьми, выбитыми из (как это модно сейчас говорить) зоны комфорта и вдруг обнаруживающими себя в кризисе.
Егор в кризисе пребывает перманентно, он настолько привык к этому состоянию, что очередной зоне турбулентности должного значения пока не придает.
Визуал:
“Последнее время в его голове на удивление много малой, она туда зачастила, причем без приглашения”.
https://t.me/drugogomira_public/38
В тексте: Максим Свобода – Атлантида https://music.youtube.com/watch?v=yYjDoHTO29Y&feature=share
В названии главы отсылка к Земфире – ЛКСС (Любовь как случайная смерть)
https://music.youtube.com/watch?v=83Ec6boVt30&list=RDAMVM83Ec6boVt30
====== VI. Я окей. ======
Комментарий к VI. Я окей. Самый тёмный час – перед рассветом, Егор. 🌑 Ты же знаешь.
Визуал:
“Мальчик-ноль”
https://t.me/drugogomira_public/43
— Рыжий, да у тебя не работа, а халява! — брякнул Стриж в затылок, под руку и невпопад. В общем, как всегда себе не изменяя. Упёршееся в пол колено ныло, но наиболее выгодный ракурс съёмки требовал принесения коленей в жертву. В очередной раз сменив объектив, Егор «пристрелялся», бегло оценил результат, недовольно цокнул, нахмурился и открыл настройки фотоаппарата.
— Тусовки, знакомства, женщины, алкоголь! — меж тем не унимался Вадим. — Научишь?
«Как два пальца об асфальт…»
Весь этот антураж Стрижова явно манил. Ещё бы! Ведь прямо сейчас танцовщица – умопомрачительная зеленоглазая блондинка в изумрудном бикини – подпирая спиной пилон и строя глазки сразу обоим, терпеливо застыла в призывной позе. И всё – ради них: для них старалась. Суета, снующие туда-сюда люди, непринуждённый смех, обманчиво расслабленная атмосфера, мнимая легкость рабочего процесса, соблазнительные изгибы юных подтянутых тел… Всё это Стрижа привлекало, выглядело в его глазах халявой, за которую ещё и прилично платят.
Однако такое плоское восприятие ошибочно, это ловушка, рассчитанная на круглых идиотов. Со стороны и впрямь может показаться, что здесь нечего делать. Ну а что? Покрутился вокруг симпатичной девахи часик-второй-третий, поспускал затвор бездумно раз эдак тысячу-вторую, увёз домой результат и деваху – так уж выходит, что нередко они вовсе не против продолжить «работу» в «студии» молодого беспечного фотографа. Через пару дней почесался лениво правой пяткой, перекинул контент на ноутбук, скосил один глаз в папку, отобрал наобум годные – хотя зачем отбирать, они же все шедевральны по дефолту! – отдал подборку заказчику и свободен.
Как два пальца об асфальт.
Вадим заблуждался. Да, при должном желании заработать и впрямь можно выйти на неплохой доход, но тем не менее это труд, и далеко не самое сложное здесь – уложить в мозгу основные законы фотосъемки.
Если на плечах имеется голова, а в голове серое вещество, несложно выучить теорию, разобраться, в каких случаях приоритет следует отдавать выдержке, а в каких диафрагме, и усвоить нюансы работы с той или иной камерой или стеклом{?}[объективом] в зависимости от условий освещения и поставленной себе задачи. Но давай-ка попробуй применять полученные знания «в поле», оставаясь стабильно довольным результатом. Оцени особенности рабочей площадки, подбери верные настройки, найди с моделью общий язык, определи выгодные ракурсы, рисуй светом, подчеркни её достоинства и скрой недостатки. Не запори съемку в уверенности, что всё знаешь и умеешь. Передай атмосферу, создай образ, настроение, вдохни жизнь, лови моменты, пока голова не затрещит от напряжения, фантазия не иссякнет и глаз не замылится. Привези результат домой, будь к себе придирчив и строг, отбери из тысячи-двух пару-тройку сотен, кропни{?}[откадрируй] каждую, проверь баланс белого, вытяни тени, проведи цветокоррекцию. Желая облегчить себе жизнь, в очередной раз наложи фильтры и в очередной раз от них откажись. Отдай сто лучших, еще сто приложи бонусом, а необработанные готовься выслать по запросу клиента. RAW{?}[формат данных, содержащий необработанные (или обработанные в минимальной степени) данные] на всякий случай пару-тройку месяцев храни, мало ли.
Повтори. Повтори. Повтори.
Делать «на отвали» Егор не привык. Хочешь действительно достойного результата – выложись по полной. Это правило применимо не только к фотосъемке, но и к музыке, и к танцам, и ко всему, за что он в своей жизни брался. За последние несколько лет удалось выработать собственный почерк и стиль, заработать какое-никакое, но имя. Вадиму всегда всё кажется простым. Егор уже это слышал с полгода назад, после выступления, когда Стриж взахлеб делился эмоциями. Особенно его тогда поразило, как «непринужденно» группа и сам Егор выглядели на сцене. На самом же деле за этой непринужденностью стояли и стоят часы, дни, сутки, месяцы, годы кропотливой, невидимой чужому глазу работы. Профессионализмом такая непринужденность у людей называется.
Хочет попробовать? Да Бога ради.
— Возьми из рюкзака «тушку»{?}[сам фотоаппарат, без оптики и прочего обвеса] и вперед. «Зум»{?}[объектив с переменным фокусным расстоянием] там же найдешь, — небрежно бросил Егор, присаживаясь перед сценой на корточки в поисках очередного ракурса и подмигивая заскучавшей модели. Если этому заведению нужны «горячие» фотографии, значит, будут «горячие». Когда он выполнял заказ для филиала городской библиотеки, на благостных лицах позирующих ему «посетительниц» разве что просветления от снизошедших в головы знаний не отражалось. — Тань, представь, что ты не на работе, а в спальне, и соблазняешь не пилон, а мужчину. Играешь с ним в кошки-мышки, но пока, увы, безрезультатно. Он у тебя крепкий орешек, не поддаётся.
Подсказки оказалось достаточно, чтобы девушка наконец поняла, чего именно он от неё хочет. Нет, не в этом смысле, этих смыслов Егор допускать в свои мысли не собирался.
Поздно.
Соскользнув вдоль пилона на пол и широко раскинув длиннющие ноги, танцовщица подалась грудью вперед, по-кошачьи прогнулась в пояснице, выдохнула и томно прикусила пухлую нижнюю губу. Объемные локоны обрамили лицо, придав ему выразительности. Про температуру взгляда, которым это «невинное» создание наградило камеру, наверняка сжегши пиксели на матрице, лучше и не думать. По первым ощущениям, не уступает градусу раскаленный лавы. Чисто разврат. То, именно то, что требуется! Нутро опалило знакомым щекочущим чувством предвкушения: знает Егор вот эти пылкие взоры, вовсе не воображаемому мужчине предназначающиеся. Стриж восхищенно присвистнул, палец на автомате нажал на спуск, свет вспышки и характерные щелчки затвора заполнили пространство, а голову заполнило лишнее… всякое.
«Нет»
Лучше думать о том, что, если поймать это выражение глаз в объектив удалось, задачу можно считать выполненной. Получившееся фото будет красоваться на главной странице сайта заведения и всех их соцсетей. Опустив камеру, Егор удовлетворенно произнес:
— Отлично. Думаю, с тобой мы закончили, спасибо за сотрудничество.
— Закончили? — Таня удивилась, причем довольно искренне. И даже вроде как расстроилась. — А я думала, мы только начали…
— Закончили, — уверенно кивнул Егор. — Отдыхай, настраивайся на работу.
Стоило им со Стрижом сменить локацию, переместившись от главной сцены к барной стойке, как того прорвало:
— Бро, да ты же её снял, пальцем не пошевельнув!
«Может, ты еще и счет ведешь?»
Ну вот опять – сел Стриж на излюбленного своего конька. Началось мерение половыми органами на пустом месте. Ну, или же это завуалированная попытка выцыганить у своего приятеля некое тайное знание, благодаря которому он сможет прокачать собственный скилл до ранее недостижимого уровня. Егор пока не разобрался, что в этот раз это такое в Стриже взыграло. В любом случае ждало Вадика страшное разочарование: нет тут ни спортивного интереса, ни особого знания. Просто кто-то, видать, его «бро» проклял.
— Такой цели сегодня не было, — сдержанно ответил Егор, скользя блуждающим взглядом по помещению и размышляя о том, что перед уходом неплохо бы сделать парочку кадров общего плана, найти и отснять интересные решения в интерьере и хотя бы полчаса потратить на репортажную съемку, отщелкав стафф и девочек в рабочем угаре. Разглядывая лица, подумал, что ведь не от хорошей жизни они все тут оказались, хотя некоторые и впрямь умудряются получать удовольствие от своего дела.
Взять, например, ночные клубы, опустить пилонщиц и гоу-гоу, часть из которых действительно пытается что-то здесь ловить. Ну вот, например, фейс-контроль. Как-то Егор после выступления группы сцепился языками с охранником и много интересного узнал. Оказалось, мало кто из этих ребят приходит в профессию, потому что всю жизнь спал и видел себя вышибалой в злачном местечке. В основном сюда приводит нужда: все хотят более или менее вкусно кушать, нормально одеваться и не отказывать себе в удовлетворении других базовых человеческих потребностей. Поэтому ночью они пьяных посетительниц со стоек снимают, а утром разгружают товар на каком-нибудь складе. Бармены тоже: ночью короли шейкеров, днем иногородние студенты последних курсов. Хочешь не хочешь – а жизнь заставит вертеться. Ужом на сковородке, под потолком на шесте.
— Блин, но как-то же ты это делаешь! — чуть помолчав, снова воскликнул Вадим. Никак не угомонится человек: всё ему кажется, что-то от него пытаются утаить.
Егор не ответил. Как-как? Да никак. Ну нравятся девочкам харизматичные растрёпанные мальчики с фотоаппаратом на шее, с гитарой наперевес, вот и весь секрет. Добавь к этому ревущего железного коня – и всё, уноси готовенькой. А толку? Прав Корж. Только не «надоело» – задрало. Задрало, что они, ослепленные внешностью, образом, за фотоаппаратом и гитарой не видят больше ничего и не желают. Как сороки пикируют на блёстки и мишуру. Ведутся на смазливую рожу, даже не пытаясь заглянуть за парадный фасад. Учуяв запах славы, занимают охотничью стойку и поднимают лапку на дичь. Они хотят доступа к телу, огненного секса, искр из глаз. Самоутвердиться. А остальное…
А остальное – третьестепенно. Всем этим охочих до острых ощущений девкам, наверное, интуиция нашёптывает, что лучше в него не вглядываться, потому что можно обнаружить страшное. Всё верно. Он и сам себе уже остоебенил с этим своим потребительским подходом к живым людям. Задрало брать, пользоваться, а после без малейшего сожаления выбрасывать из жизни, абсолютно ничего не чувствуя. Хотя нет, почему? Раз за разом он ощущает одно и то же – гнетущее разочарование, иногда с примесью безысходного, бессильного, немого отчаяния. Понимание, что именно их всех так привлекает и каков будет закономерный итог, зарождению иных чувств не способствует.
Замкнутый круг. Который ему не разорвать.
Почему? Да потому. Потому что за тридцать лет любить он так и не научился и, похоже, уже не научится. Ведь откуда, по сути, берется эта любовь? Любовь рождается из привязанности, а привязанность из доверия. Но первое, что в своей жизни Егор усвоил действительно превосходно, так это то, что доверять и уж тем более привязываться ни к кому нельзя. А как усвоил, так и ничего не может с собой поделать – вновь и вновь проверяет мир на вшивость, провоцирует людей, отталкивает и смотрит, что будет дальше. Вокруг него сотни знакомых, а проверку – да, жестокую, – два с половиной человека прошли: мать, которая с ним намучилась, всегда и во всем поддерживающий её отец и, может, Анюта. Хотя здесь фифти-фифти: свои интересы у неё, конечно же, имеются.
Баба Нюра вот еще…
Двоих из этих трех с половиной уже нет в живых.
— Соседка твоя – непробиваемая, — не дождавшись комментариев, удрученно возвестил Вадим. — Ни мороженое её не берет, ни цветы, ни шарики. В рестик вот хотел сегодня сводить, но тут ты написал, пришлось ускориться и ограничиться ближайшей кафешкой. Обычно мне меньше времени надо, чтобы девчонку заинтересовать, а эта просто кремень какой-то.
«Очень хорошо…»
— А чего ты хотел? — отозвался Егор глухо. С одной стороны, поступившая информация порадовала, а с другой, что-то нет особого желания дальше слушать. — Цени.
— Но, конечно, бомба… — продолжил тот мечтательно, пропуская рекомендацию мимо ушей. — Фигура отпад, личико, как у куколки, и при этом такая беззащитная вся, так и хочется её…
«Заглохни уже, а?!»
— Кто-то говорил про серьезные намерения, — пристально взглянув на страдальца, раздраженно перебил его Егор. — Неужели вся цель – очередную девчонку в постель затащить?
Судя по округлившимся глазам, Вадик на память не жаловался и диалог у «Ямахи» в черепной коробке хранил. А лицо-то, лицо! На лице выражение а-ля: «Да как ты мог обо мне такое подумать?!». Вот так – вот так и мог. На основании былых подвигов.
— Нет! То есть… Когда-нибудь да, конечно, но желательно, чтобы это «когда-нибудь» не через год случилось, — вздохнул Стриж и после небольшой паузы задумчиво добавил: — Но сдаваться-то я не привык!
«Пффф! Не привык ты к тому, что кому-то может оказаться по хрен на твою бицуху, тачку и кошелёк»
— Ну так заслужи. Или ты думаешь, веник принес, и всё? Как видишь, не со всеми это прокатывает, — «Счастливчик». — Тебе повезло, значит, понты её не берут, — «Слава те хоспаде». — Значит, человек хочет именно тебя разглядеть, а на блестящий фантик не ведётся. Нужна именно она, а не Маша, Даша или Глаша? Дай время. Не дави. Не готов тратить своё? Пожалуйста, — кивнул Егор в постепенно заполняющийся людьми зал, — весь «Пентхаус» к твоим услугам. Но тогда малую оставь в покое.
«Иначе огребешь»
— А что она любит? — вдруг обескураженно спросил Вадим.
Вопрос застал врасплох, Егор чуть минералкой не подавился. Первая пришедшая в отяжелевшую голову мысль: «Все-таки не сдаешься?». Вторая: «У тебя было столько времени выяснить, что она любит, и ты им не воспользовался?». И наконец третья: «Не знаю». Он и впрямь понятия не имел, чем малая сейчас живет. С уверенностью можно сказать лишь одно: она по-прежнему любит читать. Ну, об этом она и сама упоминала вчера, да и на лавке, бывает, встретишь ее с книгой. И еще – что любит сливочные вафельные стаканчики. Еще вот: иногда поздними вечерами, возвращаясь домой, он видит её в окне – у мольберта. Значит, до сих пор рисует. А иногда шторы задернуты наглухо. Больше он не знает о ней теперешней ничего: какую музыку слушает, куда ходит, если вообще куда-то ходит, с кем, кроме Новицкой, дружит, чем занимается, кем работает и работает ли… Языковой вуз какой-то вроде заканчивала – мать упоминала, когда малая поступила. Какой?
«Позорник…»
— Откуда я знаю? — нехотя признал Егор собственную неосведомленность. — Мы давно не общаемся. Книги. Рисовать всегда любила. Животных. Мороженое.
Стрижов с откровенным любопытством покосился на своего информатора.
— Не общаетесь? А чё?
«…через плечо… Не поэтому»
— Так вышло, — пространно ответил Егор. Ни малейшего желания распинаться перед Стрижом, объясняя, как же это «так вышло», что со своей названной «младшей сестрой» он давно не общается, не возникало, равно как не возникало никакого желания попытаться копнуть глубже самостоятельно, для начала в себя хотя бы – здесь и так всё предельно понятно. Так вышло – от таких, как он, лучше держаться подальше. Так вышло – жизнь завертела, закружила, со всей дури шандарахнула о камни и развела в стороны. Так вышло – точь-в-точь, как рано или поздно выходит с каждым в его окружении. Когда-нибудь и Вадика очередь настанет. Это лишь вопрос времени, вопрос ощутимости тряски в очередной турбулентной зоне.
— Надо как-то её удивить… Чтобы она растаяла, — протянул Вадим отрешенно, провожая голодным взглядом продифелировавшую мимо гоу-гоу. Отчета в собственном поведении он себе, очевидно, не отдавал совершенно. Вот весь вечер ведь так! Взгляд блуждает по телам, только и разговоров, что о бабах, методах съема, «бомбах» и вот этом вот всём, от чего сегодня к горлу подкатывает. Поверишь тут.
«… … …»
— Попробуй.
Вдох. Выдох. Вдох. Вы-ы-ы-дох. Куда подевались грёбаные сигареты?
Не нравился Егору их разговор. Несмотря на все заверения приятеля, за вечер подозрения насчет несерьезности его намерений лишь окрепли, а от залетных мыслей о том, каким именно образом Стрижов собрался малую удивлять, внутри что-то грохнулось, предварительно издав страшный скрежет. Настроение и без того оставляло желать, а тут пространство на мгновение выбелилось и потеряло цвета, обратившись блёклым серым монохромом – под стать сегодняшней унылой погоде. Что там Вадиму «так и хочется» с ней сделать, представлять Егор совершенно не намеревался, но голова тут же любезно начала гонять туда-сюда все варианты, до которых дотянулась фантазия. И ведь чуял же еще когда, называя ему имя, что ничем хорошим не кончится для малой это знакомство, и ведь сказал же себе не лезть в чужие шашни. Но какого-то хрена в нём внезапно активизировался давно вырубленный режим опеки, и теперь вариантов два. Или, понимая, что Стрижов всенепременно пожелает во всех красках доложить о павшей крепости, оборвать с ним все контакты и избавить себя от дальнейших интимных подробностей касаемо этих отношений. Или все-таки побыть некоторое время «на стреме». Недолго, просто чтобы убедиться, что Вадим и впрямь настроен серьезнее, чем до сих пор кажется.
— Кстати, вот что сказать хотел… Заходите чаще, — приглашение из себя Егор выдохнул, выдавил вместе с искривившей губы фальшивой полуулыбкой. К счастью, Вадик в сортах улыбок не разбирался, а потому закинутый крючок проглотил мгновенно, о чем сообщило в секунду посветлевшее лицо. — Обещаю быть гостеприимнее, вчера день не задался.
В ответ Стрижа он уже особо и не вслушивался, там прозвучало что-то вроде: «Спасибо, бро! Я так и понял!». Девочка, которую он двадцать минут назад отщелкал, смотрела в их сторону с откровенным вызовом, и Егор, перехватив говорящий взгляд, теперь лениво и бесцеремонно рассматривал её сверху донизу. Ноги у неё и впрямь от ушей, не показалось. Грудь, кстати, как раз его любимого полного второго размера, попа-орех, на губах блуждает плотоядная улыбка, а глаза по-прежнему хищно блестят – в глазах клятва показать то самое расцвеченное кометами небо. Кто кого еще тут снимает?
Вся их самоуверенность разбивается о его реальность.
Отвлекся, называется, от лишних мыслей – к другим лишним. Сука, блядь, да сколько можно?! А она? Зачем так откровенно демонстрировать собственную похоть? Зачем на всеобщее обозрение её выставлять? Давай еще трусы прямо здесь сними, а что?..
Аж мозг затуманился.
«Как там тебя? Таня?.. Не напрашивайся, Таня. Пожалеешь»
Вадим, как по щелчку пальцев погасив стоваттное сияние, ревниво проследил за направлением взгляда своего приятеля:
— Что, опять? — с нотками откровенной зависти поинтересовался он. — Ты же сказал, не сегодня…
Легкость, с которой Егор проворачивал все эти фокусы, Стрижа явно подбешивала, особенно сейчас, когда его собственные перспективы неясны, когда сам он не может позволить себе аморального поведения, по крайней мере, на виду у того, кто пригрозил за нанесенную малой обиду убить.
Егор мог позволить себе всё, вообще всё – и позволял. Другое дело, что сердце отчетливо понимало: очередная одноразовая интрижка кончится ничем – без шансов, без вариантов, всегда кончается. Понимало, что прямо сейчас над ним даже не животные инстинкты берут верх, а тупо не пойми откуда взявшаяся злость. На себя, на Стрижа, на весь мир. И особенно – на пока ни о чем не подозревающую девчонку.
В какой момент вожделение обернулось вдруг яростью, что стало последней каплей, сам не отследил. Вспышка – и обычный его миролюбиво-потребительский настрой по щелчку пальцев сошел на нет, начало накрывать, волочить по дну штормовой волной и топить, как бывает в мучительные кризисные моменты. В периоды серьезных обострений Егор глядит на них, таких бессовестно доступных и абсолютно на всё согласных, и всей душой ненавидит. Если она у него конечно есть, душа. А если её нет, значит ненависть кипит в крови. Сначала эти шаболды ноги перед каждым встречным разводят, а потом на свет рождаются никому не нужные дети.
Вспышка – и вот ты уже готов не трахать её, а карать. Вспышка – и…
Вот только ничего сегодня коллапса не предвещало. С утра всё было еще, можно сказать, неплохо.
«Да что с тобой опять такое? Остановись!»
— Пренебречь, вальсируем, — убирая «тушку» в рюкзак, раздосадовано пробормотал Егор себе под нос. Предназначались эти слова вовсе не Стрижову.
— Чего? — отозвался Вадик недоуменно.
— По хуй. Пляшем.
...
Кол.
Это даже не перепихон, это грубая, жесткая, животная ебля, как это еще назвать? В порно с тремя иксами – и то осмысленнее. А вот так сношаются кролики, и в глазах у них пустота пустот.
Кол.
Без грамма чувств, без отголоска хоть каких-то эмоций, без намёка на ощущения, без толики интереса к тому, каково там очередной твоей жертве. На грани безумия, на волоске от насилия, и грани эти с каждой секундой размываются, волоски истончаются, и где-то далеко-далеко на задворках сознания бьется равнодушная мёртвая мысль о том, что они вот-вот исчезнут. Процесс ради процесса, не ради даже чего-то неуловимого, для тебя недостижимого, а ради ничего. Нет, ради того, чтобы выпустить сдетонировавшую разорвавшимся снарядом злость. И какой длины там у неё ноги, и что там между ними – узко или метротоннель, влажно или давно иссохло, – какой там у неё цвет глаз, чем она пахнет и что может отражаться на её лице в момент, когда пятерня бесцеремонно стягивает спутанные волосы, а вторая безжалостно впивается в мясистую ягодицу, – всё это не имеет ни малейшего значения.
Влажно. Метротоннель.
Все. Равно.
Кол!
Потому что озверел настолько, что не контролировал скорость, силу и глубину толчков. Не чувствовал ни её, ни себя. Действовал, а сам все ждал, когда же она взмолится, когда же попробует остановить, оттолкнуть, сбросить вдавившего в матрас и не дающего шевельнуться чужака. Хер там! Умалишенная… Двое умалишенных нашли друг друга. То ли нравилось ей, то ли так талантливо и убедительно притворялась, но ухо не улавливало нюансов в рваных стонах, слух словно намеренно атрофировался. Проще говоря, болт ты класть хотел на её мнение по поводу того, что творишь. Но нет, этой сучке, похоже, и впрямь нравилось, и не просто нравилось! Судя по той похабщине, что до ушей все же долетала, она была в экстазе.
Кол!
Потому что не чувствовал никакой уверенности в том, что если бы ей наконец разонравилось и она все же попробовала тебя с себя скинуть, ты позволил бы это сделать. Ничего в тебе на неё не откликалось – ты был пустое равнодушие. Позволил бы? Да или нет? Да?! Или нет?! Знала же, на что шла, ты же сразу предупредил, что не в настроении, что идея херовая, что кроме одноразовой связи ничего ей не предложишь. «По фиг»?! Ну раз тебе по фиг… Все, все как одна! Все! Две резинки в своей агонии порвал, хорошо, что в процессе, а не на финише. Хорошо, что их у тебя вал, что они по всем щелям распиханы, «дюрексы» эти. Безалаберности ты себе не позволишь: отсутствие мозгов и бодренькие сперматозоиды – причина ЗППП{?}[заболевания, передающиеся половым путем] и сотен, тысяч, десятков тысяч сломанных жизней.
Отыметь во всех мыслимых и немыслимых позах – оглушенно, ослепленно, – живого места на ней не оставить, слышать в ухо какую-то грязь и пропускать смыслы мимо мозга, как эта шалава пропустила мимо своего весь каталог женских имен, не понять и не принять её восторгов, а после, в три ночи, без малейших угрызений совести выставить на улицу, под дождь. Уговор есть уговор.
Кол…
Без алкоголя, без веществ в крови, на чистую, трезвую голову устроить такое… Судить…
Ты, вообще, кто такой?
Еще бы чуть-чуть, и… Неужели?.. Неужели ты и впрямь был готов игнорировать границы дозволенного? Неужели пересёк бы красную линию? Перешёл бы на ту сторону? Ты бы смог?.. Ситуация не случилась, проверить себя – не случилось. И всё же…
Ужаснуться. Это не кол.
Это – ноль.
Кое-как уснуть, чтобы через полчаса проснуться в холодном поту от набравшего еще больше красок, ожившего кошмара, и понять, что избавиться от снов тебе не поможет уже ничто, что они так и будут преследовать тебя до конца твоих дней. Запустить пальцы во влажные волосы, назвать себя выродком – против фактов не попрешь, кем еще? – натянуть футболку, шорты, кроссовки и сделать вид, что хотя бы хочешь попытаться сделать этот день лучше вчерашнего.
«Мальчик-ноль».
«Больше никогда!»
***
«Больше никогда!»
Сырая погода совершенно не располагала к тому, чтобы вставать в рань собачью и плестись на улицу, но накануне Уля клятвенно обещала себе сырники и вечернюю карбонару отработать утренней пробежкой по району. И вот теперь злая как тысяча чертей, задыхаясь, потому что взяла неверный темп и сразу не подумала о правильном дыхании, чувствуя, как заходится сердце, она выруливала в близлежащий парк. Хотелось проклясть и того, кто вообще придумал сбрасывать вес таким образом, и всех тех, кто своим бодрым подтянутым видом бесил её сейчас до зубовного скрежета. А их в шесть утра на улице оказалось на удивление много: красивых, стройных, парящих над землей в своих модных беговых кроссовках и не менее модной яркой форме. Парящих с таким безмятежным видом, словно не совершают сейчас над собой неимоверное усилие, будто не мечтают о теплой постели или завтраке. А еще – абсолютно сухих, блин, в то время как с неё уже семь потов успело сойти! Да как они это делают?!
Что бы Том там ей ни говорил, а поди попробуй порадуйся жизни, когда не выспался. Сначала она проснулась в два ночи от звука ревущего мотора и подумала: «Черт бы тебя побрал, Чернов…». Только успокоилась и закрыла глаза, как в общем коридоре раздался звонкий и не сказать что трезвый женский смех. Уля, поняв, что, кажется, больше не уснет, подумала: «Твою мать!». Когда они там устроили, судя по душераздирающим женским стонам, БДСМ-вечеринку, вспомнила, как утром защищала – чего уж там, защищала, – Егора перед матерью. Которая сейчас наверняка тоже уже не спит и с круглыми глазами в полной темноте смотрит в потолок. И подумала: «Я ща тебе на хрен дверь выломаю и повторю просьбу сделать потише! Нет, лучше сразу кляп вам принесу, для антуража!». Спустя час всё стихло, она сомкнула глаза в осознании, что спать осталось меньше трех часов, что пробежка необходима, иначе все старания коту под хвост, что её ждет скучный перевод технической документации с английского на русский, что Вадим не написал, что Коржу пора на прививку, что бабушке надо позвонить, что у Егора рубец под ключицей и татуировка где-то на ребре или спине… И треклятый будильник – нет бы сломаться! – прозвонил ровно в шесть, скотина! И вот она бежит по грязному мокрому асфальту и чувствует, как колет в подреберье.
Только, значит, вырулила в парк, как на параллельной дорожке заметила знакомые вихры. Ни с кем не перепутаешь! Сосед нарезал круг, но в отличие от одухотворенных физиономий других бегунов вид имел такой безучастный и отрешенный, словно лишился разом сердца, мыслей и души. Весь его облик говорил: это его самое обычное времяпрепровождение в ливень, ураган и зимнюю стужу, и для него сейчас вокруг никого нет – ни таких же, как он сам или она, ни несчастных собачников, которые на самом-то деле спят на ходу, пока их жизнерадостные питомцы делают свои дела, ни метущих тропинки дворников – он один. И этот облик настолько отличался от привычного ей, что Уля усомнилась в реальности происходящего и заморгала чаще.
Спохватилась. Один или нет, замечал ли Егор в действительности что-то вокруг себя или не видел ничего и никого, но тем не менее он продолжал неспешно бежать навстречу – по параллельной тропинке, отделенной от её собственной живописным кустарником и редкими каштанами. И Ульяне, по первой растерявшейся от того, чему именно она только что стала невольным свидетелем, вдруг резко захотелось сгинуть куда-нибудь в кусты, вон к той милой собачке. Поспешно плюхнувшись на ближайшую лавочку, Уля резко нагнулась и принялась перешнуровывать крепко-накрепко завязанные шнурки. Спустя пару секунд украдкой повернула голову, взгляд уперся в удаляющуюся спину, скользнул по белым наушникам-затычкам… Пронесло…
Можно расслабиться и обмозговать.
«Ты там внутренности свои еще не выплюнул? Интересно, как бегается на прокуренные легкие?» — попыталась накрутить она себя, вспоминая пачку со страшной картинкой у него на столе и его самого в сигаретном дыму – вчера на общем балконе. Увы, судя по легкости, с которой Егор двигался в сторону выхода из парка, ничего выплевывать он не собирался. Тут облом. — «Неужели выспался? Смотрите-ка на него! Вот же ты жук!».
Больше прицепиться, к великому сожалению, оказалось не к чему. Обескураженно глядя ему в след, все еще злая, но почему-то уже не как тысяча, а всего лишь как сто чертей, Ульяна подумала о том, что загадка раннего явления соседа за солью разгадана: он просто бегает по утрам. Просто. Бегает. Вот этот… Бегает, да.
«О, сколько нам открытий чудных…»
Посидела еще немножко и приняла волевое решение на этом пытки над собой закончить и печальный опыт больше не повторять. Уж лучше дополнительное занятие по шаффлу или пилону, чем вот это вот всё. Жажда одолела, но как назло ни один магазин в такое время не работал – воде было взяться неоткуда. Прекрасное начало дня, просто шик! На подходе к подъезду хотелось лишь одного: лечь на лавочке, крест на крест сложить лапки на груди и тихо сдохнуть. Но лавочка, к огромному её удивлению, оказалась занята.
«И чего вам всем не спится в такую рань?!»
— …я вчера смотрела свою любимую передачу, по утрам только её смотрю, — опершись на клюку, вдохновенно вещала баба Нюра, — так вот Малышева говорит, что лучше всего гемоглобин повышает отварная свекла! Егорушка, надо кушать много свеклы, уж больно ты бледный!
— Сегодня же куплю кило, — стоя напротив, клятвенно заверил старушку Егор. Жаль, со спины не видно, что там у него с лицом-то. Уля могла биться об заклад, что говорит он это лишь для того, чтобы отвязаться, а в глазах наверняка черти пляшут. Приблизившуюся соседку он, ясен красен, не заметил, как, впрочем, и баба Нюра, продолжающая озабоченно разглядывать своего собеседника сверху донизу.
Соблазн незаметно проскочить мимо был велик ровно настолько, сколь велик был соблазн съязвить, не сходя со своего места.
— Купи-купи, милок, — на полном серьезе уверовав в его намерения, закивала баба Нюра. — Послушай старую! В гроб краше кладут!
«Или сказать?..»
А ведь другого шанса может и не представиться. Внезапный прилив смелости толкнул вперед, к виновнику всех её бед на настоящий момент.
«Почтим минутой молчания трагическую гибель здравого смысла…»
— А потому что по ночам надо спать, да, Егорушка? — приподнявшись на цыпочки, чтобы он наверняка расслышал, прошелестела Уля в ухо и, стремительно отступив на шаг, развернулась к бабушке с самой сахарной улыбкой, на которую только оказалась способна в это время суток в этом состоянии. — Здрасьте, баб Нюр! Чудесная погодка!
— Здравствуй, деточка… — вновь закивала та, светло улыбаясь.
Егор вздрогнул, замер, обернулся и уставился на неё – удивленно-растерянно-отчужденно. Взгляд его до костей пробрал. Что угодно в нём улавливалось, но только не признаки раскаяния в содеянном под покровом ночи, только не покаяние. Как обычно. На что она вообще надеялась? На извинения?
«На фиг. Надо было сразу домой»
— Малая? Уже набегалась?
«Иди в пень!»
Уля улыбнулась еще приторнее, мысленно посылая соседа по всем известным ей адресам. То была жалкая попытка подкормить адресными проклятиями пару десятков до сих пор не разбежавшихся чертей. Но… Вот смотрит она на него, по-прежнему не такого, вспоминает не вовремя, о чем накануне думала, на балконе его вспоминает и в парке и леденящую кровь шутку про оборотня тоже, и почему-то куда-то все они прячутся, черти эти, и довести свой котел с адским зельем до кипения не выходит. Ей, потной после пробежки, голодной как волк и ни разу не бодрой – спасибо, «Егорушка»! – хочется сейчас очень многого одновременно: в душ, есть, упасть лицом в подушку. И должно бы, по идее, хотеться убивать. Но – не хочется.
Домой.
— Эй, малая!
«Ради всего святого, Егор, давай не продолжать. Ты меня понял»
— Au revoir!{?}[До свидания (фр.)]
...
В квартире по-прежнему стояла полная тишина. Мама досыпала после беспокойной ночи, в институт ей сегодня к третьей паре, Корж тоже мирно дрых на разобранной постели, и завистливо глядя на питомца, Ульяна вновь дала себе торжественную клятву больше таких дурацких экспериментов над собой не проводить. Душ манил, так что Уля, несмотря на урчащий от голода желудок, решила начать не с холодильника, а именно с ванной, тем более, если мама сейчас встанет, то займет её на полчаса. Решение оказалось верным. Прохладные струи ласковой воды гасили тлеющие угли раздражения и дарили долгожданное ощущение бодрости перед обещающим быть напряженным рабочим днем. В общем, спустя пятнадцать минут, стоя на коврике и наматывая тюрбан на мокрые волосы, Ульяна чувствовала себя нормальным, хоть и адски голодным человеком. И мечтала теперь лишь о порции творога.
Как вдруг раздался звонок.
Нет, это невозможно! Кажется, Чернов решил за единственные сутки довести ее до белого каления! Чернов, конечно, кто еще может заявиться в семь часов утра? А мама же еще спит! Хотя… теперь наверняка уже нет. Почему она его все-таки еще у подъезда не прибила?
Впопыхах схватив с сушилки для белья пижаму и накинув ее на себя, Уля на спринтерской скорости кинулась открывать, пока это не пришлось делать матери. Распахнула дверь и выжидающе уставилась на визитера.
— Что?
В коридоре с той самой пиалой, в которой она вчера доставила в соседскую квартиру сырники, стоял… Конечно, Егор, ну кто еще, в самом деле? Сам, видать, только из душа. И вид имел вовсе не такой, как в парке, вовсе не такой, как у подъезда, а самый что ни на есть смиренный и покаянный. Правда, хватило его на первые секунды две или три. Потому что по мере того, как он окидывал её взглядом сверху донизу – от пирамиды из полотенца на голове до кончиков пальцев босых стоп – раскаяние на его лице сменялось лукавством.
— Симпатичная пижамка, в прошлый раз забыл сказать.
Кажется, он сдерживался буквально из последних сил, не давая ехидству выплеснуться в насмешливую ухмылку. Губы сжались в тонкую линию, однако линия эта выходила до безобразия кривой.
Зря старается. В глазах всё видать!
— Любимая, — сухо отрезала Ульяна, пытаясь звучать как можно увереннее и надменнее, но ощущая при этом, как к щекам начинает приливать кровь. Как хорошо, что в полумраке коридора, в котором уже несколько месяцев, как горит единственная лампа, он её пунцовых щек не заметит.
Егор понимающе кивнул, кое-как вернул своему лицу прежнее выражение и протянул ей посуду:
— Держи, малая. Спасибо за сырники, спасла от голодной смерти. И маме тоже передай. Прости, что не выспалась, этого больше не повторится. Хорошего дня.
«Чего?»
Вот теперь она не видела даже призрачного намека на издевку, ехидство, смирение или картинное покаяние. Он извинялся. Не за устроенное ночью, не за сам факт. А за то, что её разбудили, за то, что не дали отдохнуть в положенное время. Глубокая складка, пролегшая меж сведенных бровей, жесткая линия по-прежнему сжатых губ, внимательный, даже испытующий взгляд – все говорило об одном: да, и впрямь сожалеет. А Ульяна так и не научилась противостоять. Совершенно невозможно же продолжать злиться, когда собственные уши слышат искренние извинения, а собственные глаза видят их в глазах напротив. Весь праведный гнев в такие моменты испаряется, как в знойный день с накаленного асфальта испаряются лужи. Раньше, в детстве, нередко так и бывало: Егор подкалывал, она дулась, он просил прощения уже спустя пять минут – и вовсе не потому, что тетя Валя требовала маленьких не обижать, не для того, чтобы остаться хорошим в её или чьих бы то ни было глазах, а потому, так Уля тогда чувствовала, что начинал переживать. Она, конечно же, оттаивала тут же.
«Как в старые добрые…»
— И тебе…
Коржик, за эту минуту успевший проснуться и на мягких лапах подкрасться сзади, невесомо коснулся пушистым хвостом пижамной штанины, пересек порог, а вот у ног Егора задержался: с усердием обтер об них бока – туда-сюда, туда-сюда – и на предельной громкости затарахтел свою песню. Уля даже «слова» в ней разобрала – там было, дословно: «Забери меня к себе, и я заберу твои проблемы, фыр-фыр-фыр…».
Совсем уже её буйная фантазия разыгралась.
«Сомневаюсь», — между тем считалось во встречном взгляде. И что-то еще там мелькнуло – непривычное, неуловимое, необъяснимое и пугающее. Что-то, заставившее очнуться, шире распахнуть глаза и, пытаясь понять, внимательнее всмотреться в те, напротив. Глубже. Дальше. Нарушая правила приличий.
Ответа не последовало. Спустя пару секунд Егор кивнул, развернулся и, пропустив перед собой трусящего впереди кота, скрылся в недрах своей квартиры.
А Уля так и осталась стоять на пороге с пиалой в руках, медленно осознавая, за чем именно час назад случайно подглядела на пробежке. Понимая наконец, кого же он ей напомнил. Мучительно медленно прозревая.
Егор был похож на памятник Лермонтову на центральной аллее, вот на что. На памятник, встречающий и провожающий равнодушных гостей парка. Да-да, тех самых – давно привыкших к монументу и воспринимающих его, как нечто, не стоящее внимания. Не замечающих, смотрящих насквозь. Есть – и есть. Её берущий от жизни всё сосед сегодня походил на каменное изваяние, на гранитный обелиск, призрачную тень давно почившего.
А взгляд… Взгляд она только что видела потухший.
Холодная пиала давно согрелась в руках, а последний маленький чертенок, изо всех сил вцепившись когтями в сердце, взмолился о пощаде.
«Брысь!»
Комментарий к VI. Я окей. Признаюсь, над этой главой на правках рука у меня множество раз дергалась, глаз тоже. Со стороны, наверное, могло легко показаться, что у меня нервный тик. Месяц я на нее смотрела и думала, оставлять ли ее вот такой, оставлять ли его вот таким? Егор не идеален, он соткан из плоти, крови и нервов, в нем разное живет и разное им двигает. Он – главное свое наказание. Помните, я – ненадежный рассказчик. Я сейчас не надеюсь, что его поступок не встретит отторжения со стороны чувствительного читателя. Я не надеюсь и боюсь, что уж. Но на что я искренне надеюсь, так это на то, что те, кто пройдет с ним всю историю до финальной главы, смогут понять его в этом выплеске. Если не понять, то хотя бы сильно не гневиться. А для тех, кто хочет почувствовать его состояние сейчас – музыка. Лучше музыки ничто, наверное, не скажет.
Музыка в тексте:
Дельфин – Любовь https://music.youtube.com/watch?v=n2M9H27ACYA&feature=share
Земфира – ок https://music.youtube.com/watch?v=21upSGDWsIU&feature=share
У Егора в наушниках на пробежке – в дополнение к перечисленному:
Linkin Park – Somewhere I belong (перевод в ТГ-канале) https://music.youtube.com/watch?v=-YQ8IbVIwPM&feature=share
Земфира – Мальчик https://music.youtube.com/watch?v=GMCop7Mb24M&feature=share
====== VII. «Каждый раз, думая о тебе, я чувствую их…» ======
Комментарий к
VII
. «Каждый раз, думая о тебе, я чувствую их…» Визуал:
“Оказывается, он все еще жив”
Держа голову высоко поднятой, а нос чётко по ветру, Вадим нёс к подъезду Ульяны огромную коробку с воздухом. Ну как с воздухом? Она действительно была невесома, и если бы не пробитые тут и там махонькие дырочки и не еле уловимый ухом шелест, то можно было бы заподозрить, что внутри абсолютно пусто. Но на самом деле…
Он полдня предвкушал Улину реакцию, спал и видел вытянувшееся от удивления лицо, а после – полный неописуемого восторга взгляд. Уже представлял, как она как ребенок будет прыгать по квартире до потолка, беспрестанно хлопая в ладоши, и смотреть на него наконец, как на бога, а не так, как смотрит сейчас – добродушно изучающе, словно ищет всё в нём что-то, а найти никак не может.
Да, Ульяна оказалась самой сложной добычей, уж за последние пару лет точно. С тех пор, как Вадим понял, что именно и как именно девочкам нравится, стало куда проще добиваться их благосклонности и внимания. А с покупкой «Крузака» – в кредит, правда, но какая разница? – все проблемы и подавно закончились: распахнёшь перед любой из них дверь своего авто, и всё, считай, дело в шляпе.
Они таят как мороженое в солнцепёк.
А их сговорчивость раз за разом подтверждает собственные и чужие наблюдения: девочкам нравятся состоявшиеся, уверенные в себе, ухоженные, сильные парни с широким кругом интересов. Они приходят в восторг, понимая, что их спутник способен поддержать разговор на животрепещущую тему. А ещё они любят запах денег. Так что Вадим определённо видел смысл торчать в спортзале по два часа пять раз в неделю, фильтровать речь, следить за собой, штудировать журналы о стиле, посещать модные спектакли, премьеры, выставки и клубы. Он работал над собой и пожинал заслуженные плоды в виде повышенного интереса прекрасного пола.
Но Ульяна… Ульяна – она… Она обескураживает! С детства привычный к вниманию окружающих, Вадим и помыслить не мог, что кто-то может не разглядеть всей массы его достоинств. А ещё… Ещё чуть ли не впервые в жизни он ощущал, что сел на крючок. Надёжно сел, без возможности соскочить. Выходило, это не он поймал рыбку в сети, это его поймали, потому что всё, о чем теперь думала его голова – это… Это о том, да что не так?! Почему даже намёков на готовность выбросить белый флаг не видно? Тогда в магазине весь холодильник с мороженым выгреб, в цветочном сделал кассу, в парке выгуливал, продавца шаров ограбил, авто предъявил, в кафе сводил, ресторан – пообещал, а у неё в глазах не многим больше огня, чем в день знакомства две недели назад. И ведь она же не отталкивает: на встречи соглашается, слушает с любопытством, расспрашивает о жизни, в мессенджере всегда ответит. Но где, скажите на милость, хотя бы затуманенный взгляд? Две! Две недели! Полмесяца! А даже в щёчку себя поцеловать не дает.
Рыжий тогда сказал: «Цени». Как тут ценить, если с каждым безрезультатно прошедшим днем он теряет хоть грамм, но уверенности в себе? Что ему праздновать? Зарождение комплексов? Спасибочки, комплексы оставьте себе!
Но сегодня всё изменится. Вадим чует, знает. Он не оставит ей шанса. Она попросту не сможет не понять, как ей подфартило! У неё не получится искренне не восхититься его неуёмной фантазией. Он сам собой восхищён.
До этой во всех смыслах гениальной идеи его во всех смыслах гениальный мозг додумался самостоятельно. В «Пентхаусе» Егор упомянул, что Уля любит животных, а дальше светлая голова сама пустила воображение в полёт. И до такого минувшей ночью наконец допёрла! Вершина его творческой мысли, выше в процессе ухаживаний прыгать ему не доводилось. Так горело исполнить немедля, что он и на работу забил, понимая, что в офисе и без него справятся. Но если всё выгорит, а не выгореть не может, то уже через десять минут он своё получит. А после во всех красках доложит этому прожженному циннику о триумфе. Ну ладно, может, не во всех, но доложит обязательно.
«Сегодня она падёт…»
Уже на входе в лифт откуда ни возьмись вспыхнула вдруг шальная ревнивая мысль: «Интересно, спали они или нет?». Но Вадим предпочел забраковать её как идиотскую еще до момента закрытия дверей. «Не, говорил же, что со знакомыми не спит. Да и кто вообще спит с родней?».
Надо сказать, что в угрозу убить за нанесенную «малой» обиду поверилось мгновенно и безоговорочно: достаточно было встретить чёрный взгляд Чернова, чтобы понять, что тот не шутит. И в братское отношение к Ульяне тоже поверилось довольно легко: разница в возрасте там нормальная – это раз. Даже за бывших девчонок друзей не убивают, а уж за тех, с кем связь вообще была мимолетной – а у Рыжего все как одна такие, как под копирку, – тем более. Это два. Очень просто представлялось Вадиму, у которого подрастала сестрёнка пятнадцати лет, как быстро может вспыхнуть жгучее желание свернуть шею тому, кто посмеет её обидеть. От Егора волны исходили ровно те же, так что вопросов нет.
Только один момент пока оставался не выясненным: чего это они больше не общаются? «Так вышло». Ну, не хочет рассказывать – как хочет, о личном Рыжий вообще не любил распространяться. Возможно, когда-то что-то не поделили, соседи как-никак. А если так, то, может, и помирить их удастся, чем чёрт не шутит.
Сгорая от предвкушения, Вадим нажал на кнопку звонка квартиры №12. Плевать, что в разгар рабочего дня. Ну, сделает Ульяна перерыв, ведь сюрприз на то и сюрприз, здесь важна внезапность! Тем более пятница!
Спустя вечные десять секунд послышались шаги, замок щёлкнул, и небесное создание предстало пред его очи. Очень хмурое, взъерошенное и уставшее.
— Вадим? — она и правда искренне удивилась. Так удивилась, словно на пороге стоял не потенциальный парень, а Джонни Депп. — А ты как тут? К Егору?
— Нет, я к тебе! У меня для тебя подарок, — не в силах сдержать довольную улыбку, произнес Вадим торжественно и загадочно. — Можно?
Ульяна с сомнением покосилась на гигантскую дырявую коробку, на него, вновь на коробку, бросила стремительный взгляд на болтающиеся на запястье часы и отступила на несколько шагов назад:
— Проходи…
«Чёрт, ну это же гениально! Шедеврально!»
Второпях скинув кеды, Вадим прошествовал в центр гостиной. Он даже уже знал, что скажет в нужный момент! Ещё ночью всё придумал!
— И что же там? — встав в дверном проеме большой комнаты и опершись плечом о косяк, усмехнулась Ульяна. От подарка она по-прежнему держалась на почтительном расстоянии, но любопытство на лице считывалось безошибочно. И впрямь заинтригована! Как и мечталось!
Напустив на себя вид ещё более таинственный, чем минуту назад, Вадим прошептал:
— Открой – и увидишь…
Уля чуть прищурилась, последний раз с хитрецой взглянула на него, – даже улыбнулась! – подошла к коробу и потянула за картонные ручки.
Мечты сбываются!
— Каждый раз, думая о тебе, я чувствую их… — с придыханием произнес Вадим, наблюдая за тем, как огромный рой прекраснейших тропических бабочек стремится к потолку, кружится вокруг неё, ошарашенной и онемевшей, замершей посреди всего этого великолепия с широко распахнутыми глазами. За тем, как эти чудесные невесомые создания ищут поверхности – оседают на телевизоре, шкафу и диване, на облаке распущенных волос, как вьются прямо перед её носом, перед его носом, вокруг, везде! Невероятная, дух захватывающая красота! Удался сюрприз! Пусть теперь Рыжий только попробует что-нибудь про «веник» и несерьезные намерения вякнуть!
— Ну, как тебе?.. — выдохнул Вадим еле слышно. Это от восхищения представшей взгляду картиной дыхание перехватило.
Уля что-то еле слышное прошелестела в ответ, кажется: «Ой, мамочки…». Он не успел разобраться, не представилось возможности, потому как далее события развивались стремительно и в тот же момент – словно в замедленной съемке. В туче порхающих по всей комнате бабочек она, став белее чистого листа первосортной бумаги, действительно пала… В обморок.
«Твою ж мать!!!»
Вселенная, можно сказать, услышала его мольбы, но истрактовала по-своему. Только и оставалось утешаться мыслью, что это Уля просто от счастья и переизбытка чувств…
«Твою мать! Твою мать! Твою мать!!!»
Оторопело уставившись на лежащую без сознания девушку, Вадим пытался сообразить, что теперь делать. Но судорожные поиски ответа не приносили никакого результата. В квартире, кроме них, абсолютно никого, уроки ОБЖ в школе он прогуливал, и до сего момента жалеть о тех счастливых мгновениях свободы ему ещё не доводилось. Искусственное дыхание? Не так он представлял себе их первый поцелуй…
Ноги сами понесли туда, где, как Вадим молился в эти секунды всем богам, на кошмарную ситуацию взглянут хладнокровнее, чем он сам оказался способен. Лишь бы дома застать!
— У меня проблемы! — без приветствий выпалил Вадим, как только ему открыли. Рыжий вскинул брови, перевел взгляд на настежь распахнутую соседскую дверь и выжидающе уставился на визитера. — Там Уля! Она…
Выражение лица Чернова, до этого момента равнодушное – хотя Вадим мог поклясться, что в секунду, когда зрительный контакт был установлен, успел засечь на нём какую-то тяжелую эмоцию – начало медленно меняться. Предъявленная было гостю, но хлынувшая с губ полуулыбка… Тень сомнения, тень беспокойства, всё шире и шире распахивающиеся глаза… Темнеющий взгляд… Желваки. Напрягшиеся плечи. Воздух вокруг резко потяжелел и накалился.
«Сейчас точно уроет…»
— Я хотел сделать ей сюрприз, а она грохнулась в бессознанку, — удручённо закончил Вадим. — Там никого, я хрен знает, что делать…
«Всё… Мне пизда…»
— Блядь, Стриж! Какого хера?!
Бесцеремонно, даже грубо отодвинув, а вернее сказать, отпихнув его с прохода, Рыжий в два шага пересек общий коридор и влетел в соседскую квартиру. Судя по тому, что ни одного приличного слова из арсенала великого и могучего за следующие полминуты в исполнении друга не прозвучало, увиденное поразило его не меньше, чем саму Ульяну, по-прежнему валяющуюся на полу в отключке. В самое сердце. Если, конечно, оно у него есть – сердце. Бывали моменты, Вадим в его наличии в Егоровой груди сомневался, ан нет – пожалуйста. Получите доказательство обратного, распишитесь в получении. Вот тут. Словарный запас русского матерного, и без того небедный, за эти тридцать секунд обогатился ровно в два раза.
— Вадь, какого хера, я тебя спрашиваю, ты тут устроил?! — склонившись над потерпевшей и озадаченно её рассматривая, беспомощно простонал Рыжий. Осторожно похлопал по щекам, позвал: «Эй, малая! Малая?..». Однако результата его манипуляции не приносили ровным счетом никакого: восковую куклу она напоминала что несколько минут назад, что сейчас. Вадим как загипнотизированный следил за тем, как Егор подносит кисть к её носу, а затем, аккуратно приподняв голову, проводит пальцами по затылку и осматривает собственную ладонь и пол.
— Крови нет.
На фразе про кровь очнулся.
— Говорю же! Удивить хотел! — затараторил Вадим как из пулемёта. Это у него от стресса всегда так. — Ты ведь сказал, что она любит животных, вот я и…
— Животных, Стриж! — рявкнул Егор, укладывая Ульяну на бок. — А насекомых она боится до смерти с самого детства! Особенно вот этих – пикирующих, с лапками и усиками! Я ей иногда подсовывал и слушал, как она верещит. Вадь… — Егор вздохнул и растерянно оглядел богато «украшенную» бабочками комнату, — это чересчур жестоко.
«Ё-моё…»
— А ты пораньше-то сказать не мог?! — разозлившись, взвился Вадим. — Тоже мне, друг называется!
— А ты пораньше-то спросить не мог?! — раздраженно отбрил наезд Рыжий. — Чисто для подстраховки? Вылавливай их теперь давай! Чтоб ни одной летающей гусеницы тут не было! Окна открывай, что хочешь делай! Но сначала на диван её.
— Может, искусственное дыхание?
Егор ответил красноречиво – молча, однако с таким скепсисом во взгляде, что не понять его мнения на счет неуверенно озвученной идеи оказалось решительно невозможно. А потом прищурился и открыл вдруг рот.
— На постели, полог которой был откинут, покоилась прекрасная юная принцесса лет пятнадцати-шестнадцати, если не считать того столетия, которое она проспала, — елейным, певучим голосом продекламировал он. — Принц невольно закрыл глаза: красота её так сияла, что даже золото вокруг неё казалось тусклым и бледным. Он тихо приблизился и опустился перед ней на колени. В это самое мгновение час, назначенный доброй феей, пробил. Принцесса проснулась, открыла глаза и взглянула на своего избавителя. «Ах, это вы, принц? — сказала она. — Наконец-то! Долго же вы заставили ждать себя…»{?}[Шарль Перро “Спящая красавица”]
«Вот язва!»
— Только «избавителя» я бы поменял на «мучителя», — подтверждая характеристику, данную ему ровно секунду назад, проворчал Рыжий. — Неси давай свою спящую красавицу на диван. Я сейчас.
Метнулся куда-то в недра квартиры и уже спустя полминуты вернулся с коричневым пузырьком в одной руке и ватным диском в другой.
— Смертельный номер… — возвестил Егор гробовым тоном, — ранее не исполнявшийся.
Вадим, кажется, и дышать перестал, в напряжении наблюдая за тем, как друг подносит смоченную нашатырем ватку к Улиному носу. Когда она открыла глаза, Вадиму резко полегчало. Когда сфокусировалась на их лицах, окончательно отпустило. Когда резко распахнула ресницы, в ужасе уставившись на рассевшихся по всем поверхностям бабочек, когда приоткрыла рот, видать, пытаясь собрать в себе силы, чтобы заорать, облегчение вновь сменилось паникой. По комнате разнёсся шумный вдох – два: его собственный и Рыжего.
— Этого я не учёл, — прикрыв глаза, то ли озадаченно, то ли устало выдохнул Егор. — Надо было сразу в комнату тащить. Неси, воды из кухни возьми, дверь закройте плотно. Я сам ими займусь.
«А потом я займусь тобой», — прочитал Вадим в сверлящем многообещающем взгляде.
***
— Ну ты как? В порядке?
Сообразить, сколько времени прошло с тех пор, как Егор выпер её с Вадимом из её же гостиной, никак не выходило. Возвращение к чистому сознанию тянулось мучительно медленно. Пока она находилась в отключке, в голову вместо мозга ваты напихали, и этот хлопковый ком теперь упрямо не хотел работать. Собственная мягкая постель казалась Уле сейчас чужеродной и жёсткой, в ушах стоял тихий непрерывный звон, а перед глазами мелькали чёрные, красные и прозрачные мушки. Подтянув ноги к груди и обхватив колени руками, прислонившись спиной к холодной стене, она пыталась сфокусироваться на парне в белом поло, который, заняв стратегическую позицию спиной к окну, беспокойно поглядывал то на неё, то на запертую дверь.
— Да, — кивнула Ульяна не слишком уверенно. — Всё уже хорошо…
«Почти…»
Вадим тяжко вздохнул и в который уже раз озадаченно потёл висок:
— Прости ещё раз, я в страшном сне не мог себе такого представить.
— Я в порядке, Вадим. Не переживай ты так, ты же и правда не…
Из соседней комнаты вдруг раздался странный звук – будто с приличной высоты с глухим хлопком упало что-то очень и очень увесистое. Двое одновременно вздрогнули и в молчании уставились друг на друга.
«Хорошо, что не мамина ваза… Альманах?..»
— Иди лучше помоги ему… — тихо попросила Уля. — Скоро мама придёт.
Она обречена. Вселенная обрекла её вспоминать.
Конечно же, в произошедшем Вадим не виноват. Откуда мог он за столь короткое время узнать, что этих «прекрасных крылатых созданий» она ненавидит всеми фибрами души, не выносит на дух, всем своим существом боится их до одури с тех пор, как в детстве Егор показал ей одну засушенную особь, и она смогла разглядеть все до мелочей. Дьявол в деталях. Каждая клеточка её тела содрогается в момент, когда она видит их в непосредственной близости от себя. Эти продолговатые упитанные мохнатые тельца, тонкие, длинные, цепкие лапки, эти усики, эти вылупленные на мир мёртвые чёрные глаза, хоботки их скрученные монструозные. Трепещущие в воздухе крылья… Яркие или блёклые, они несут своих хозяев по воздуху, куда им вздумается. Их хаотичные, непредсказуемые перемещения в пространстве пугают до одури, никогда не знаешь, куда в следующую секунду эту летающую мерзость занесёт. А вдруг – прямо на тебя? Вдруг оно захочет приземлиться на тебя?
С возрастом её отвращение к этим творениям природы не угасало, как того можно было ожидать, а лишь крепло. Однажды вечером через открытый балкон в их квартиру принесло огромного жирного мотылька, и включенная лампа на прикроватной тумбе в Ульяниной комнате стала для него центром мира. Пытаясь попасть под плафон, ближе к свету, насекомое металось в воздухе, выделывая прямо перед её носом беспорядочные, непредсказуемые зигзаги, а Уле казалось, что оно вот-вот спикирует ей прямо на волосы, на кожу, на лицо… Господи, как же она визжала! Как полоумная! Орала в абсолютно пустой квартире и ничего не могла с собой и с этим созданием поделать, её контузило. Мысль о том, чтобы сбегать на кухню за каким-нибудь стаканом, выловить чудовище и выпустить его в форточку даже не пришла в голову – ведь это же надо к нему приблизиться, руку протянуть… А если оно окажется хитрее и упадет ей прямо на кисть? И, как назло, матери дома не оказалось: иногда в летний сезон на выходные она ездит гостить на дачу к подруге. Никто тогда не мог Ульяне помочь.
Помнит, как не осознавая саму себя от ужаса, пытаясь справиться с приступом захлестнувшей её паники, распахнула створки окна настежь, выскочила за периметр собственной комнаты и захлопнула за собой дверь, впопыхах забыв на постели книгу и телефон. В гостиной, помнит, ночевала – на мамином диване. А потом ещё несколько дней боялась заходить к себе – всё ждала, что мотылек этот сейчас выползет нежданно-негаданно из какой-нибудь щели и упадет ей прямо за шиворот.
Она на дух не переносит макро-съемку. Каждый раз, натыкаясь на такие фотографии, прячется, прикрывая ресницы и пытаясь дышать глубже.
— Малая, ты как? Оклемалась?
Отдавшись жутким воспоминаниям и размышлениям о благих намерениях, которыми оказалась вымощена дорога известно куда, Уля даже не заметила, как на сцене сменились главные действующие лица, не отследила, как Вадим вышел. Как давно он вышел? Говорил ли он что-то напоследок или нет? Где он сейчас? Судя по доносившимся из-за стенки звукам – всё тут же.
Неуверенно кивнув, перевела взгляд на соседа. Тот подпирал плотно закрытую дверь спиной, словно в дверь эту прямо сейчас билась целая туча мохнатых крылатых тварей. Сожаление о случившемся считывалось с его лица, но оттенок оно имело другой – не тот, что Уля засекла понедельничным утром, когда он извинялся за то, что она не выспалась. В этот раз к сожалению примешивалось ясно читающееся в расширенных зрачках беспокойство, и её в её полукоматозном состоянии, её, которая и без того не могла найти себе места после пробуждения, потому что первое, что увидела перед собой – это лицо, – её, встревоженно и бестолково копающуюся в своей памяти в попытке поднять на свет забытое и похороненное, откинуло вдруг на годы назад. В туман.
То же выражение лица. В той же комнате… Те же двое. Тот же сезон за окном. И даже время суток – то же, предзакатное… Что это? Еле-еле уловимое, призрачное… Давно забытое, но вот-вот готовое прорваться на поверхность из недр памяти… Что-то же там было… Похожее… Где та ниточка, за которую надо потянуть, чтобы добраться? На какую глубину копать? Где оно?!
Сердце тревожилось, губы скривились, ресницы распахнулись и захлопали, смаргивая накатившие эмоции. Егор понял её неверно:
— Ничего не болит? Голова не кружится? Может, скорую тебе вызвать, вдруг сотрясение?
— Я в норме, правда, — мотнула она головой, изо всех сил цепляясь за проявляющуюся и тут же ускользающую в никуда картинку. — Не беспокой… не беспокойтесь.
— Думаю, нам ещё долго развлекаться, — хмыкнул Егор. — Если хочешь, иди ко мне, — «К тебе?» — Коржу компанию составишь. Для тебя там сейчас будет безопаснее.
«Домой, в смысле?»
Ну конечно… Котелок совсем не соображает. К нему, значит? Идея неплохая, но – очень плохая, очень. Свежи ещё воспоминания об их с матерью разговоре, и вроде отвоевала право, но тут – совсем другое.
— Скоро мама придет… Дочери нет, а в квартире инсектарий{?}[место, где разводят бабочек], — прикусив губу в смутном предвкушении грядущего выноса мозга, мрачно возвестила Уля.
Егор усмехнулся, впрочем, довольно добродушно.
— Где слов-то таких понахваталась? За мать не волнуйся, если придется, как-нибудь выкрутимся. Но мы должны успеть.
«Ты просто не слышал, что она тогда о тебе говорила!»
В голове, отвлекая от поисков канувшего в забвение события, вновь зазвучал расстроенный мамин голос. Уля судорожно цеплялась за готовую раствориться в тумане ниточку к воспоминанию, и пока реальность помогала ей удерживать один её конец в своих пальцах. Вот она – на кровати. Вот он – у двери. Вот давно преодолевшее зенит солнце, и детвора вопит на детской площадке… Вот же… Почти. Почти… Кажется, ещё несколько минут тишины и покоя, и она его схватит, свое воспоминание, и картинка проявится… Но зависать посреди разговора как минимум невежливо: могут неправильно истолковать. Вадим вот, может, уже… И так откровенно пялиться невежливо тоже – всему же есть предел. Сейчас поймет ещё ведь, что ей дело есть. А она уже лет тринадцать живет так, словно ровным счетом никакого – нет. Уже лет тринадцать, как всех вокруг себя убедила и сама в это свято верит.
Верила. И нормально ей вроде жилось. Пока одним солнечным майским утром он не ворвался сюда – за солью. Пока одним июньским днем, променяв свои дела на нужды баб Нюры, не ворвался уже в её мысли. Пока сама не оказалась у него в квартире, и на неё неожиданно не обрушилось цунами прошлого. Пока не обнаружила себя с сырниками у его двери. Пока не увидела в парке, а потом – на собственном пороге. Она ведь даже, пользуясь отсутствием мамы, ходила потом к нему, аж дважды, стучалась, каждый раз придумывая под эти походы галимые предлоги, один раз даже специально наструганный салат с собой прихватила. Но ей не открыли. Хотя мотоцикл и стоял во дворе. И Корж как одержимый ломился на балкон, корёжа когтями пластиковую дверь. Мама упорно закрывала коту ход, а Ульяна упрямо открывала, интуитивно чуя, что Коржика нужно отпустить, куда там ему надо. Четыре ночи кряду её питомец не приходил домой.
Уля отвела глаза, нахмурилась:
— Нет, я тут останусь. — «От греха подальше» — Но вы успейте, пожалуйста… Я бы помогла, но не могу на них спокойно смотреть, не то что касаться.
— Я помню.
«Помнишь?..»
«Помню», — последовал молчаливый ответ. Иногда для того, чтобы говорить, язык ведь не нужен. Егор с его талантом общаться одним взглядом всегда был тому ярким подтверждением. В детстве Уле вообще казалось, что он один её и понимает. Ну и Юлька – и Юлька, конечно же…
«Правда помнишь такую фигню? Столько лет прошло…»
Чуть приподняв брови, лишь глазами спросил: «Есть сомнения?». Однако же вслух произнес совсем другое:
— Ладно, приходи в себя. Если станет хуже, дай знать. А мы пока там закончим.
...
Дверь за ним давно закрылась, а она так и продолжала сидеть в оглушающем смятении. Полжизни, всю сознательную жизнь ты живешь, уверенный в том, что человек, который когда-то что-то в ней значил, вычеркнул тебя из собственной вместе со всеми воспоминаниями. Выбросил, как ненужное барахло. Как лишний груз, как надоевшие книги и мебель. Всё забыл.
И тут внезапно, как кувалдой по голове… Осознаешь вдруг, что-то где-то там, где-то глубоко внутри, возможно, очень далеко, очень глубоко, но он всё-таки сохранил местечко и для тебя. Сохранил что-то на память о вас. Что-то глупое, совсем, на взгляд постороннего, не важное, не значительное, не существенное. Но очень важное, значительное и существенное лично для тебя.
Ведь человеческий мозг бережёт воспоминания лишь в том случае, если отпечатавшиеся на них моменты оставили след, верно? Если другой человек оставил свой след? В противном случае нейроны стирают информацию как ненужную, чтобы заполнить освободившуюся память новой – так мало места, так ничтожно мало места для того, чтобы держать в голове всё подряд…
Всё же сохранил. А ты была уверена, что нет. А ты сама, захлебнувшись праведной обидой, давным-давно всё стёрла, запихала в самый дальний, забытый Богом угол, и сейчас вернуть себе драгоценные моменты стоит тебе великого труда. Всё-таки справилась – всё-таки вытащила из небытия, стряхнула вековую пыль, вспомнила.
Всё-таки вспомнила.
Тебе семь. Ты самая несчастная, самая зелёная на всём белом свете девочка. И на градуснике сорок. Где ты посреди лета умудрилась подхватить ветрянку, вопрос хороший, мама сказала, на то она и ветрянка – через форточку влетать. Ты на двухнедельном карантине, с кухни который час раздается грохот посуды, папа на работе, за окном проносятся тёплые деньки, и детский гомон на площадке под окном для тебя – пытка похлеще пытки чесоткой, охватившей тело с макушки до самых пят. Расчесывать волдыри, плакать от вселенской несправедливости и на улицу, к Юльке, – всё, чего ты хочешь. Чувствуешь себя брошенной, всеми забытой, никому не нужной, уродиной и вообще… Жизнь с концами катится в тартарары.
Егору тринадцать. У него компания, какие-то там кружки, ему определенно есть чем заняться. Сложив ноги по-турецки, он сидит в старом продавленном кресле аккурат напротив твоей кровати и с выражением в разноголосицу читает комикс, только-только купленный в каком-то ларьке. Хмурится и дает нужных интонаций там, где необходимо это сделать, а все персонажи-женщины пищат тоненьким голоском. Умора! А в другой раз прикрывает дверь, чтобы мама не засекла, и с заговорщицким видом достает из кармана безразмерной толстовки сливочный стаканчик. Твой нос чует хорошо уловимый вблизи, давно привычный запах сигарет. Это большой секрет для вашей с ним очень маленькой компании, и ты охраняешь его строже, чем свои собственные. Он то и дело одёргивает тебя, когда твоя рука на автомате тянется к зудящим пузырькам, и грозится сбегать домой за зимними варежками или боксерскими перчатками. Развлекает пустой болтовней, и ты, развесив уши, слушаешь и вставляешь до фига «умные» комментарии. У вас, блин, серьезный диалог!
О чём можно было говорить с семилетней девочкой?
О чём можно говорить с двадцатичетырехлетней, если она разрешила себе всё забыть? И не просто забыть – демонстративно забыть, гордо забыть, забыть назло. Навеки. Вы-черк-нуть.
И всё же… И всё же интересно, а это он помнит?
С неимоверным усилием отвлекшись от ожившей картинки, Ульяна попыталась стряхнуть с себя нахлынувшие эмоции. Теперь, когда удалось поднять на поверхность несправедливо забытое, вернуться туда можно в любой момент, в любой момент почувствовать то же, что чувствуешь прямо сейчас. Не время раскисать – мама вот-вот явится. Взглянув на часы, Уля беспокойно прислушалась к доносящимся из-за стенки голосам и звукам. Она не помнила, сколько там было бабочек, но в момент, когда ей резко подурнело, казалось, что миллиард. И весь этот миллиард парни пытались – наверняка безуспешно – выловить и выпустить в окно. Создавалось впечатление, что смертью храбрых эти «дивные создания» не падали только благодаря добродушно настроенному по отношению к крылатым насекомым Вадиму. А была бы воля Егора, чей недовольный бубнёж периодически доносился до её ушей, мамина тапка стала бы последним, что они увидели бы в своей жизни.
— Корж, иди сюда! — раздалось шипение соседа. — Смотри, какая красота! Давай, фас! Устрой дестрой!
Коржику, видать, наконец наскучило торчать в соседской квартире, и он соизволил вернуться в родные пенаты. Ульяна прилипла к стенке, вслушиваясь в каждое слово.
— Э-э-эй! — воскликнул Вадим возмущённо. — Рыжий! Не подстрекай животное к убийству!
— А ты не подстрекай к убийству меня, — проворчал Егор недовольно.
— К чьему? — озадачился Вадим.
— К твоему, к чьему же ещё? У нас времени в обрез. Сейчас теть Надя вернется. Корж, ну же! Пора отработать хозяйские харчи.
Судя по последовавшему спустя несколько секунд ленивому «мяу» и разочарованному выдоху, отрабатывать Коржик не торопился.
— Рыжий, если честно, ваши с этим котом интеллектуальные беседы меня немножко напрягают…
Дальше Егор заговорил совсем тихо, разобрать слова затаившей дыхание Уле стоило немалого труда, но богатая фантазия помогла достроить фразы в собственной голове.
— Немножко, самую малость, напрягать тебя должна мысль, что твоя потенциальная свекровь вот-вот явится, — «Свекровь?.. Показалось, наверное…», — обнаружит хаос в собственной квартире, насекомых по углам, дочь в полуобмороке и тебя – виновника всего этого беспредела – посреди гостиной. Думаешь, после этого тебя будут тут привечать?
— А ты?..
— А я самоустранюсь через балкон. Последую примеру «этого кота». Так что вперёд, вон ещё одна – на потолке.
Ульяна фыркнула, в красках и полутонах представив себе картину. Каштан в высоту доставал почти до пятого этажа их дома. Давным-давно жители подъезда под предводительством тети Вали устраивали под ним дежурства: борьба с жилищными службами за «загораживающее дневной свет дерево» велась нешуточная. Отстояли! Так вот: доставать-то каштан доставал, да только чем ближе к макушке кроны, тем тоньше ветви, и если у трехкилограммового кота проблем с перемещением по дереву не было, то у, на вскидку, восьмидесятикилограммового парня они очевидным образом появятся.
— Твою мать, Стриж, ты ни хрена не пушинка! Полегче!
И в этот самый момент на всю квартиру раздалось:
— Уля! Ты здесь?! Почему открыто?
«Мама… О, Господи…»
Видимо, забыли закрыть дверь…
Дальнейшее развитие ситуации мозг обрисовал стремительно. Точнее, дорисовал картину, которую пару минут назад обрисовал Вадиму Егор. Всё так и будет, с одним маленьким уточнением. После такого сюрприза все Улины увещевания к матери, все её просьбы приглядеться, все их шатко-валко достигнутые договоренности обратятся пыльной взвесью. После такого им исправить свое реноме будет уже невозможно, Егору уж точно. Хотя не он это всё тут устроил. Просто его послужной список тянется отсюда и до Килиманджаро.
Нужно что-то делать! Но что?
***
Упав на диван, Егор устало прикрыл глаза. Вселенная определённо решила взяться за него всерьез, задумала, видать, преподать урок. Проблема только в том, что он пока так и не смог увязать собственные очевидные грехи, за которые, как пить дать, уже расплачивается, с происходящим последние недели. Куда его ведут, на что намекают? Ведь намекают же… Носом, можно сказать, тыкают.
Эта неделя началась с кошмара наяву – с той девушки-танцовщицы – и тлеющими углями догорала. Утро понедельника уничтожило, расстреляло подтверждением чужим убеждениям, что десятилетиями упрямо хранила его память. Растоптало вопросами к себе. Перемололо ответами, который он всю жизнь боялся услышать – и всё-таки услышал. Дни ползли со скоростью обезумевшей черепахи, сменяя друг друга и его изнуряя, внутренняя агония продолжала методично выжигать душу, и остановить процесс самоуничтожения не помогали ни музыка, ни спорт, ни вторая работа, ни алкоголь. На требующие обработки фото из «Пентхауса» он не мог смотреть без отвращения, не мог заставить себя вставить карту памяти в гнездо ноутбука и тупо перекинуть материал на диск, не то что часами их вычищать и приводить в порядок. А назначенный на среду фотосет откровенно запорол, потому что провёл его на автомате, на отъебись. Ни клубы, ни люди, ни небо, ни скорость – не помогали. Если бы не Корж, который решил вдруг, что ночует впредь не у себя дома, а у него на голове, в ногах или на груди, вступал бы Егор в пятницу с полным убеждением, что где-то посреди недели всё-таки успел умереть – как Влада и обещала. Умереть и превратиться в зомби. Кот будто задался целью забрать на себя часть выскабливающей внутренности боли.
И тут вдруг –
это.
Ему словно за единственный час компенсировали все упущенные, не полученные за неполные пять суток эмоции, все махом на него выплеснули – ушатом ледяной воды на его догорающий внутренний костерок, на его чугунную голову, спалённое нутро.
Непонимание. Недоумение. Тревога. Сменившийся негодованием шок. Страх. Желание линчевать виновника на месте. Чувство неприязни и отторжения. Облегчение. И, пожалуй, радость. Раздражение. Ностальгия. Отрицание. Щекочущее нервы беспокойное ощущение неизвестности – успеют или нет? Вновь раздражение. Стресс. Стремительное ориентирование на местности и мобилизация ресурсов.
Отсутствие маски – её он впопыхах забыл дома.
Отваливающиеся плечи и спина. Всё же Стриж и впрямь не пушинка, килограмм девяносто в нем есть, причем мышечной массы из этих девяноста – килограмм пятьдесят, с учетом того обстоятельства, что Вадик в спортзале прописался. На хрен Егор в это ввязался и позволил ему на себя забраться? Потому что в их доме потолки под три метра, а эти воздушные создания в максимальной безопасности чувствовали себя, разумеется, на верхотуре.
Резко заработавший на полную катушку мозг. Ему, все же застигнутому тетей Надей врасплох, пришлось проявить всю свою смекалочку, чудеса изобретательности, на ходу пришлось выдумать легенду, чтобы объяснить и факт их присутствия в квартире в её отсутствие, и состояние теть Надиной кровинушки, и легкий хаос в большой комнате. Пришлось нагло врать, глядя соседке прямо в глаза, в попытке выгородить сразу всех: себя самого, малую – по старой памяти и на всякий случай, и приятеля – по «дружбе». Раз – сбросить с плеч на диван истуканом застывшего на его шее Вадима. Два – стремительно выкинуть пустую картонную коробку в широко распахнутое окно. Три – выйти к тете Наде с самым невинным выражением лица, на которое способен, и готовой легендой о том, что к Ильиным через раскрытый балкон парочка «крапивниц» залетело, что они с Вадимом услышали крики из квартиры и не мешкая бросились спасать потерпевшую. На весь мыслительный процесс, принятие решения и приведение задумки в исполнение – секунд пять-десять. Последний раз на такой скорости он соображал и действовал… дайте-ка подумать… Никогда.
Вызванное чужой поддержкой чувство глубокой признательности и удовлетворения. Егор понятия не имел, поверила бы тетя Надя в эти россказни, если бы не Вадим с малой, которые кивали в такт его вдохновенному вранью, как два болванчика – казалось, шеи вот-вот переломятся. Не оставили ей шансов не поверить.
В общем, жизнь забила ключом резко и вдруг, так же, как резко и вдруг остановилась в понедельник. Оказывается, он всё ещё жив. И теперь у него, внезапно уставшего, но так же внезапно воскресшего, осталось к себе три вопроса.
Первый – и всё-таки на кой хрен он во всё это ввязался?
Второй – ему кажется, или он чует запашок вселенского заговора? К чему-то же она, Вселенная, клонит?
И наконец третий – интересно, как там малая? Отошла? От одного предположения о том, что она могла чувствовать, оказавшись в туче бабочек, которых как огня боится с самого детства, нутро узлом скручивало. Мысль о пережитом соседкой мозг гонял туда-сюда с завидным упорством.
«Кто тут ещё горе луковое…»
А в комнате у неё, кстати, почти ничего не изменилось. Только кровать поменяли и кресло выбросили.
Комментарий к
VII
. «Каждый раз, думая о тебе, я чувствую их…» Музыка:
J:MOPC – 1986
https://music.youtube.com/watch?v=P2S_uO9c7cM&feature=share
UNTONE CHERNOV – Неси меня к берегу
https://music.youtube.com/watch?v=kxJQ2IIqqRE&feature=share
Авторам и читателям хочу показать посвященный фб-работам ТГ-канал: https://t.me/RCFicbook
Здесь можно полюбоваться на арты по любимым фандомам, показать фикбукерам собственный труд, поучаствовать в активностях и пообщаться. Крупнее ТГ-канала я еще не видела.
====== VIII. Отличный день ======
Комментарий к
VIII
. Отличный день Визуал:
“Но какой день!”
https://t.me/drugogomira_public/56
07:01 От кого: Том: Как дела? Привет
09:00 Кому: Том: О, какие люди! :) Привет! Дела как обычно, но вообще интересно. Если хочешь, расскажу :))
09:01 От кого: Том: Валяй =)
09:03 Кому: Том: Завелся у меня тут ухажер, но впечатления пока неоднозначные. Вижу, что старается, а я что-то… как-то… Не пойму пока. Вроде неплохой парень, «надо брать». А то, как говорит моя подруга, есть риск встретить сорокапятилетие в компании десятка котов. С другой стороны – уж очень много его на меня одну. Вот окажись ты на моем месте, стал бы пробовать?
09:04 Кому: Том: Твои дела как? Ты всегда по воскресеньям в такую рань встаешь?
09:05 От кого: Том: Да =) Всё окей, проект наконец заказчику сдал, еле в сроки влез. Отлегло. Неделька выдалась сложная.
09:07 От кого: Том: Ну, слушай, у меня всегда всё просто: если что-то не так, то не стоит тратить время – ни свое, ни чужое. Но, пожалуй, знаешь? Воздержусь-ка я от советов. А то ты меня в свои сорок пять за них еще проклянешь =) Впрочем, одним проклятьем больше, одним меньше… Какая разница?
09:08 Кому: Том: Думаешь, не стоит ввязываться?
09:08 От кого: Том: Нет, думаю, что в таких вопросах меня слушать не надо.
09:09 Кому: Том: Почему это?
09:10 От кого: Том: Давай сойдемся на ответе «Потому что» =) В отношения я не умею, так что и советовать не стану.
«Ну, давай сойдемся. Медведь в лесу по-любому уже сдох…»
Сегодняшняя переписка с Томом отличалась от предыдущих в корне, разительно. Мало того, что сам написал, что с ним бывает крайне редко, так еще и в личное посвятил, чего с ним не бывает в принципе. Сухие вводные про Уфу и программирование не считаются. Отвечает не через час-два, а сразу. От советов воздержался, хотя его прямым текстом попросили мнения. У него там, интересно, всё в порядке?
09:15 Кому: Том: Том, у тебя точно все нормально? Ты какой-то непривычный. Прости, если лезу, куда не следует, но просто… Если тебе это не нравится, лучше честно скажи.
09:16 От кого: Том: Чувства такта тебе не занимать =) Редкое качество. Береги его =)
«Намекаешь, чтобы и дальше не лезла?»
09:17 От кого: Том: Все нормально, бывало и хуже. На свой счет не принимай, как раз с тобой-то все в полном порядке.
«Точно сдох… А с тобой?..»
09:18 Кому: Том: Если вдруг захочется рассказать, я готова послушать.
— Уля!
Раздражённый, уже третий за двадцать минут окрик разорвал благословенную утреннюю тишину. Мама с самого утра демонстрировала явное отсутствие настроения. Впрочем, она демонстрировала его уже два дня кряду, и если в пятницу и субботу Ульяна ещё пыталась её задобрить, ласкаясь и откровенно подлизываясь в попытке добиться смены гнева на милость, то к утру воскресенья, поняв по сварливому, обиженному тону, что с мертвой точки ситуация не сдвинулась ни на йоту, решила, что хватит с неё. Довольно.
А началось все с пресловутых бабочек. Весь вечер пятницы мама проходила сама не своя, то и дело поправляя в комнатах предметы интерьера и книги, которые, по её мнению, после нашествия двух незваных гостей оказались не на своих местах, придираясь буквально к каждой мелочи и сканируя изучающим взглядом пространство и дочь. Обнаружила на кухне вскрытую переворошенную аптечку, а в большой комнате пузырек с нашатырем и потребовала от Ули исчерпывающих объяснений. Когда прижатая к стенке Ульяна нехотя призналась, что хлопнулась в обморок, мама заподозрила, что её нагло надули. Логика её рассуждений была проста как пень: если Уля находилась дома одна и хлопнулась в обморок, то кто открыл этим двум остолопам дверь? Пришлось признаться, что да – заходил Вадим. На чай. Тайну коробки с бабочками Ульяна поклялась себе унести в могилу, хотя бы потому, что мама этих крылатых тоже, мягко сказать, немножко недолюбливала. Не хватало ещё двух дёрганых на шестидесяти квадратах.
В общем, досталось всем. Ульяне – за то, что стоит матери выйти за порог, тащит в квартиру мужиков, и «даже думать страшно, чем с ними занимается». Вадиму – за то, что смотр еще не прошёл, а уже как к себе домой шастает. Но больше всего, разумеется, прилетело Егору. После происшествия Уле даже не представилось возможности к нему заглянуть, чтобы нормально поблагодарить за помощь: похоже, мама решила сидеть в квартире сиднем, цербером, охраняющим свою непутевую кровинушку. На соседа, исполнителя вдохновенного вранья, родительница обиделась не на шутку, так что досталось Егору по самое не балуйся. Можно подумать, сама никогда никому не врала. Ещё как врала! Говорила потом, правда, что «во благо», но понятно ведь: одно дело «во благо» в твоем исполнении, а совсем другое – в чужом. Кому понравится осознавать, что тебе солгали нагло, хладнокровно, глядя в глаза ясным честным взглядом. Пусть и «во благо». Попытки отстоять этого «сказочника» провалились с треском, воззвания к разуму – как-никак он-то Ульяну и откачал, – оказались пропущены мимо ушей, а по итогу Уля ещё и виноватой осталась: в том, что до смерти перепугалась «каких-то двух-трех насекомых». Если бы двух-трех! Да у них в квартире натуральный баттерфляриумустроили! Но в этом она маме не признается ни за какие коврижки.
В общем, желания выходить на воскресный завтрак Уля в себе не нащупала. Нервы звенели, натянутые, перетянутые, вот-вот готовые лопнуть. Это бойкот. Как не было того разговора! Недели не прошло! Ну ладно, неделя прошла. Всё указывало на то, что мамочка решила, воспользовавшись ситуацией, попробовать вернуть себе утраченные позиции, дожать дочь и вновь править бал властной рукой. «Как бы не так, — закипая, думала Ульяна. — Если мать думает, что может и дальше помыкать взрослым человеком как ни в чем не бывало, то, увы, ошибается. Не хочет по-хорошему? Ладно».
Схватив в руки телефон, Уля набрала Вадиму и, взяв нарочито весёлый тон, стараясь говорить как можно громче, договорилась о скорейшей встрече.
Повыше вздёрнула нос, открыла дверь и, игнорируя вставшую в коридоре, сложившую руки на груди мать, в гробовом молчании проследовала в ванную. Спустя двадцать минут в гробовом же молчании выпорхнула из ванной в сторону собственной комнаты. День простоять, ночь продержаться… На самом деле, всего полтора часа – Вадим, воодушевлённый её внезапным звонком, обещал быть к одиннадцати утра.
— Ты неделю как начала с ними общаться, а результат уже налицо, — с укоризной протянула мама, прислоняясь плечом к дверному косяку. Вид она имела показательно обиженный. Поглядишь на неё сейчас и невольно подумаешь, что это ещё вчера и позавчера она не обижалась, а так… Репетировала.
«Сколько можно?.. Хватит!»
— Мамочка, любимая, — тихо произнесла Ульяна, мысленно морщась от фальши в собственном голосе, — дело же не в них, я тебе повторяю. Дело во мне. И в тебе. Я два дня за тобой хвостом ходила, ты меня не услышала. Всё, что могла сказать, я сказала. И иссякла, всё. На тебя ничего не действует. Ты словно задалась какой-то высшей целью уберечь и не допустить. Только не от кого уберегать! И нечего не допускать. У меня своя голова на плечах, и я поражаюсь твоему недоверию. Буду общаться с кем захочу, мы вроде с тобой всё уже обсудили неделю назад. Вадим абсолютно нормальный парень, никто тут руки не распускал в твое отсутствие. А Егор… Я тут вдруг вспомнила себя с ветрянкой в семь лет… Еле-еле, — она внимательно посмотрела на маму: та, опешив от несоответствия агрессивного посыла спокойной интонации, пока не спешила перебивать. — Ты всё на кухне там что-то, всё с трубкой у уха, папа всё на работе, а соседский мальчик всё дочку вашу развлекает, — вместе с ощущением недодаденной в моменты, когда Уле она была так остро необходима, любви пришла горечь. — Почему люди почти не помнят себя в раннем возрасте? Так обидно. Сколько важного похоронено в недрах памяти… И ведь, может, никто и не расскажет… Да, мама? Вдруг что…
«Вдруг безмозглую кровинушку родную потянет в “дурную компанию”?..»
При упоминании о ветрянке мама изменилась в лице, но по-прежнему не издавала ни звука. Молча уставившись на дочь, предоставляла слово ей. Может, ей нечего было возразить, а может – смирялась, а может – почувствовала, что за эти дни перегнула палку. Вот только Уля уже сказала всё, что хотела. На место тихому негодованию пришла оглушающая, сковывающая лёгкие пустота. Это всё.
— Кстати, вечером у меня пилон, рано не жди, — всё ещё хмурясь, сообщила она. — И вообще… Знаешь, мам, что? Погода отличная. Пойду-ка я на улицу, книгу почитаю.
Домой Уля, как никогда остро почувствовавшая необходимость показать самому родному, но, по её мнению, переходящему сейчас все границы человеку, что за собственную свободу намерена бороться до конца, не собиралась возвращаться допоздна, а значит, форму придётся брать с собой. Ну ничего, у Вадима в машине бросит.
Насупившись, мама исподлобья следила за тем, как дочь быстро одевается, расчёсывается, хватает с прикроватной тумбы книгу, а с пола – спортивную сумку.
— А как же завтрак? — недоуменно спросила она, когда Ульяна, мимолётом оценив свой внешний вид в зеркале и бочком протиснувшись мимо вставшей в дверях родительницы, прошествовала в прихожую.
— Я на диете, мам. Хорошего дня.
***
09:30 Кому: Стриж: Будешь сегодня поблизости, заходи. До шести я у себя.
09:32 Кому: Тоха: Ближе к ночи буду дома, появится желание, заруливай. Ну и прихвати там кого-нибудь из наших по дороге.
09:33 Кому: Марина, Penthouse: Спасибо за сотрудничество.
09:34 Кому: Наташа???: Ты знаешь, я тут решил отойти от дел мирских. Так что насчет массажа – это теперь не ко мне. Извини за недельное ожидание ответа – медитировал.
09:38 От кого: Тоха: Понял, принял! Тебе кого прихватить? Рыжую, блондинку или брюнетку? :)
09:39 Кому: Тоха: Себе прихвати. Я воздержусь.
09:42 От кого: Тоха: Ай-ай-яй, воздержание до добра не доводит!
09:42 Кому: Тоха: Вот и проверим
09:45 Кому: Анюта [аудиосообщение]: Нет, вокал давай сама, я пас. Думаю, сетом из семи песен нужно ограничиться, с публикой лучше пообщайся лишние пару минут. Регламент никто не отменял, пока выйдем, пока подключимся, пока то, сё, после нас ещё две группы. На базе обсудим.
09:46: Кому: Алиса: Все буде добр|
В отчаянии отбросив телефон на диван, Егор уставился в потолок. Добре?{?}[Хорошо (укр.)] Сам-то он в это верит? Его «день» по традиции начался в пять утра, и к девяти казалось, что он еще чуть-чуть – и гнетущее чувство одиночества загонит свою жертву на потолок. Пробежка, шаффл, опять пустой холодильник – всё до фени. Новый мотив, зазвучавший в голове накануне, разбился об очередной кошмар, недописанный трек не дается. Текст, кто бы сомневался, оборвался на первом же куплете, верные рифмы корявые, а не корявые – не ложатся. Фотосет… Слов нет, одни эмоции, какое же на выходе получилось дерьмо! Такое клиенту отдавать нельзя, нужно звонить и предлагать переснять.
«Утром стычка, в полдень битва, к ночи бой. Сраженье в ночь»{?}[Илья Сельвинский. «Сивашская битва»]
Ночь с пятницы на субботу после устроенной Стрижом встряски прошла тихо-мирно, а следующая за ней… Ему от себя не убежать. Эти инфернальные сновидения подчиняли сознание и волю.
«Баю-баюшки-баю… Не ложися на краю. С краю свалишься, переплачешься…. А-а-а, баю…».
Чёрные бабочки садились на обшарпанные стены, половицы скрипели, незатихающий плач – в пустоту, надрывный, бестолковый и безрезультатный – раздирал душу в клочья, оставляя от неё пух и перья. Равнодушные шаги приближались и отдалялись. Приближались и отдалялись. Приближались и отдалялись. Рёв не затихал, человек ещё не понял… Но когда-нибудь всё же поймет. В этом месте никому ни до кого нет дела. Богу нет до него дела. Бога нет. Человек поймёт, обязательно. Перестанет ждать, надеяться и звать.
Последней мыслью перед тем, как сознание провалилось в сон, стала, Егор точно помнит, привычная, но от того не менее болезненная мысль о том, что суббота прошла в удушливой тишине, наедине с собой: за весь день он никому не понадобился. Лишь ближе к ночи Анька написала, что хочет, чтобы на ближайшем выступлении группы он частично взял на себя вокал. И – всё. Пятница стала просветом, суббота обернулась мглой. Вот, Егор, тебе один день на контрасте со всей прошедшей неделей. Единственный день из семи, когда на мгновения показалось, что всё с тобой не так уж и плохо, что какой-то толк, какая-то польза от тебя есть, что кому-то здесь ты ещё можешь пригодиться, что не все ниточки порваны. Показалось. И за грудиной тесно.
Говорят, здоровым людям хорошо наедине с собой. Но для того, чтобы человеку было хорошо наедине с собой, человек, наверное, должен чувствовать себя цельным. Он, положа руку на сердце, ощущал себя склеенным из черепков, сказать честно, полностью здоров никогда не был. Это нездоровье: в бегстве от одиночества стремиться к людям – дверь нараспашку; приближаться, касаться и отскакивать, как мячик для пинг-понга, нутром чуя, что ни один из них не заполнит собой твою бездну. Без лишних сожалений выкидывать их из своей квартиры и жизни, чуть что не по-твоему. Избранных держать на расстоянии вытянутой руки, не ближе, никому не доверять, ни к кому не привязываться и в итоге всё равно рвать с грехом пополам выстроенные связи. Позволять боли себя сжигать. Вот кто твой бессменный спутник. Боль с тобой всегда – тогда и сейчас, потом – вечная.
И всё же, несмотря ни на что – жить. Жить! Как умеешь, как с горем пополам научился. Брать от неё, играться с ней, дышать моментом, чувствовать каждую её минуту, ведь иначе с ума свихнешься. Игнорировать зачастивших в кадр дохлых голубей.
Пятница обернулась просветом, суббота – кромешной тьмой, а воскресенье – осознанием, что в кромешной тьме не выжить. Ему нужен хоть какой-то свет. Хоть лучинка, пусть. И, судя по всему, Вселенная задралась напоминать, задралась тыкать носом в тот факт, что ничего не поменялось. Что лучинка как обитала в соседней квартире, так и продолжает в ней обитать. Двадцать два года…
10:30 От кого: Стриж: :) Заскочим!
«Ура!»
Чему он так рад и что им сейчас в большей степени движет? Желание присмотреть за этими двумя или желание от себя самого попробовать спастись? Не знает. «Смешались в кучу кони, люди»{?}[М.Ю. Лермонтов, «Бородино»], «Всё смешалось в доме Облонских»{?}[Л.Н. Толстой, «Анна Каренина»]. За неделю в одну кучу в одном маленьком, не неуязвимом, не железном, не бессмертном нутре перемешалось всё.
Чтобы к её концу хозяин нутра пришел в согласие с единственной мыслью: ему нужен свет. Жизненно необходим!
Как любила говорить мама: «Все буде добре». Все будет хорошо.
Когда-нибудь…
Будет.
...
Вряд ли Егор отдавал себе отчет в скорости, с которой, стоило раздаться звонку, преодолел расстояние от балкона до входной двери. Крейсерской она была, но об этом лишний раз лучше не думать.
Из потёмок коридора, в котором коммунальные службы никак лампочку не вкрутят, хоть сам за дело берись, на него смотрели две пары глаз: одна излучала довольство и даже счастье, вторая – растерянность и даже смятение. Очень любопытно…
— Здарова, бро!
— Привет…
— Привет, — кивнул Егор, тут же сторонясь с прохода, — проходите.
Ну и взгляд у малой, конечно… Словно у сгорающего от любопытства, но в то же время по-прежнему готового в любой момент дать дёру зверька. Как не было пятницы. Ну конечно! На своей территории всегда чувствуешь себя спокойнее, то ли дело – на чужой. А как в прошлый раз её тут встречали, помнит она, судя по проступающей на лице нерешительности, очень хорошо. Однако с тех пор ситуация определённо изменилась… Дважды. Трижды. Десять раз.
— Я не кусаюсь, — выдал он первое, что в голову пришло. Уголки губ сами дернулись хоть и в скупой, но вполне искренней улыбке. Кажется, легко с малой больше не будет, сливочными стаканчиками не подкупишь. Тринадцать лет забвения ему за красивые глаза не простят, и книжки не простят, и вообще всё-ё-ё припомнят… Ну, что тут скажешь? Сам виноват.
Вадик хмыкнул уже из прихожей, а вот на её лице выражение нерешительности сменилось недоверчивостью, и улыбочка в ответ-таки прилетела, но куда менее открытая, чем она умеет. «Так я тебе и поверила…», — читалось в глазах. Впрочем, в этот раз обошлось без двухминутного отирания порога: бросив мимолётный взгляд на дверь собственной квартиры, Уля быстро вошла следом за Вадимом, который здесь всегда чувствовал себя, как дома. Стриж принадлежал к той категории людей, которые как дома чувствуют себя абсолютно везде. К той любопытной категории людей, которые уверены, что не существует на планете Земля такого места, где им были бы не рады. Зависит от ситуации, конечно, но конкретно сегодня Егор и впрямь был ему рад.
Им.
— Держи, это тебе, — проворно скинув обувь, Вадим сунул в руки Егору здоровый крафтовый пакет с логотипом ближайшей кафешки. Увесистый такой, хрустящий, согретый содержимым бумажный пакет, с ручками. Желудок зачем-то сразу вспомнил, что с пяти утра в него не соизволили отправить хоть что-то съестное, и неприятно стянулся. Или это нутро стянуло, ведь снова врасплох застали, а осознание, что о его пропитании уж явно не Стриж озаботился – за Вадиком ничего подобного никогда замечено не было – добавило невнятных ощущений. Благодарности, смешанной с чётким осознанием, что он этого не заслуживает.
— Думаете, я святым духом питаюсь? — попытался отшутиться Егор, хотя тут уже очевидно всё стало: именно так она и думает. — Спасибо! Что там?
Стрижов хмыкнул, довольный:
— Да это Улька всё, — «Я так и понял…» — Мы зашли в кафе позавтракать, и я ей сказал, что ты звал заглянуть. Так она полвитрины и вынесла. Без понятия, что там, но точно съедобно.
Перевёл взгляд на соседку. Второй раз уже от голодной смерти его спасает, и второй раз подгон оказывается как нельзя кстати. В холодильнике снова шаром покати: про еду он в заданном себе ритме забывает напрочь, а на этой неделе вообще кусок в горло не лез. Нутром, что ли, чует? У них с Коржом это семейное? Может, не так уж всё фигово, как ему с минуту назад показалось? Вопросов – тьма-тьмущая, и каждый наверняка легко читается на лбу.
— Это «спасибо» за помощь… с бабочками, — буркнула та, отводя взгляд. — «Ах, вон оно что… Пожалуйста. Принято». — Но знайте, просто на всякий случай, что мама нам не поверила.
Вадик замер на месте, оглушенный новостями. Или пониманием, что про его неудавшийся сюрприз ещё долго будут помнить. Или, что всего вернее, осознанием, что влип он по самое некуда.
— И что же нас… спалило? — пробормотал Стриж, переводя недоумённый взгляд с одного на вторую.
— Перевернутая вверх дном аптечка на кухне и пузырек с нашатырем в большой комнате. Так-то легенда была гениальной, почти выгорело… Ты, Вадим, можешь не особо волноваться, твоя репутация не пострадала так, как вот его, — кивнула Уля на Егора.
«Моя? А что, от неё еще что-то осталось?»
Какая потеря, в самом деле… Он так старательно пять лет разрушал свое реноме в глазах окружающих, с таким яростным ожесточением отталкивал от себя всех, с кем успел выстроить какие-никакие отношения, что новости о том, что осталось ещё, чем разочаровать, и впрямь стали новостями, но ровным счетом никаких уколов совести не вызвали. Нечего там уже терять в любом случае.
— Мне не привыкать, — равнодушно пожал Егор плечами. — Думаю, список моих «заслуг» в голове теть Нади и так должен тянуться до линии горизонта. Кофе будете?
Малая криво усмехнулась:
— Какая прозорливость. Так и есть – тянется… Будем.
— И каковы наши новые регалии? — уточнил Вадим осторожно, проходя на кухню следом за Егором. Явно беспокоило его, что так стремительно в немилость к матери впал. Это Стриж еще наверняка не в курсе, как тёть Надя над чадом своим ненаглядным всю жизнь трясется. «Как царь Кощей над златом чахнет»{?}[А. С. Пушкин, «Руслан и Людмила»].
«Да, попал ты, приятель. Это тебе не Машу-Дашу-Глашу окучивать. Может, всё-таки передумаешь? Ещё не поздно»
— Егор теперь ещё и сказочник. А ты, – Уля ткнула Стрижа пальцем в грудь, — ты… Ой, ладно, неважно. Но придется постараться, чтобы исправить.
— Ну а ты кто? — усмехнулся Егор. — Пошатнулась твоя безупречная репутация, да?
Вместо ответа малая закатила глаза к потолку. Сам, мол, подумай. Расчёт был, видимо, на в лохматые времена царившее между ними взаимопонимание. А чего тут думать? Тут как день всё ясно: если легенда не проканала, значит, влетело малой как пить дать. Её с младых ногтей воспитывали в принцессы. Не его дело, конечно, кто кого как воспитывает, у каждого свои методы. В его семье тоже границы допустимого с самого начала очерчивались предельно чётко и ясно, но волю жить и набивать в процессе собственные шишки никто подавлять и не думал. Судя по недовольному лицу и тону малой, «принцесса» от короны своей наконец устала. Бунт на корабле поднялся: огребла, однако вместо того, чтобы послушно исправляться, опять с шалопаями всякими якшается.
Но предупредить на всякий случай стоит:
— Обратной дороги нет.
— Дороги к статусу «идеальной дочери»? Пусть теперь кто-нибудь другой её ищет, — раздраженно протянула Ульяна, озираясь по сторонам. — Давно было пора.
«Ты сама это сказала»
И всё же – всё же видно: хорохорится. Пытается звучать так, словно её и впрямь мало волнует, как в дальнейшем сложатся отношения с мамой, а у самой глаза водой блестят. Люди прилагают все силы, чтобы казаться сильнее, чем есть на самом деле, он и сам со своей маской разве что не спит – это понять можно. И всё-таки домашним, выросшим в тепличных условиях детям выход из зоны комфорта должен даваться куда сложнее.
— Да ладно. Мать у тебя нормальная: поворчит и оттает, — стараясь, чтобы собственный голос звучал как можно увереннее, ответил Егор. — Сколько я ей нервов за это время потрепал, и ничего – всё так же готова помочь в любую минуту.
Уля промолчала: то ли согласилась, то ли наоборот не согласилась с озвученной мыслью. Взгляд скользнул по наполовину пустой миске.
— Коржик, кс-кс-кс! Иди сюда, предатель, я знаю, что ты опять тут! — И, чуть помолчав, добавила уже гораздо тише: — Дома-то тебя нет…
«Предатель» не спешил появляться на зов, хоть и прятался действительно здесь. Если определять точные координаты, дрых в ранее принадлежавшей матери с отцом спальне, растянувшись палкой колбасы поперёк одеяла. Но подсказывать малой путь Егор не станет. Дверь туда вечно закрыта, туда он не пускает забредших в его квартиру зевак; порога той комнаты не переступила и не переступит ни одна девушка. И не потому, что постель никогда не убирается, не потому, что по сравнению с остальной территорией там царит лёгкий бардак, а потому, что должны быть у каждого человека места, принадлежащие ему одному, места, спрятанные от любопытных глаз, места, в которых от чужих глаз можно спрятаться и спрятать. Нора, грубо говоря. В этой квартире, представляющей собой, по большому счету, проходной двор, нора находилась во второй спальне. Вот уж куда вход гостям будет заказан на веки вечные. И Коржу до понедельника тоже был. Но в понедельник кот ту дверь просто вынес, скрёбся под ней как ненормальный, словно от того, впустят или нет, зависит его жизнь. И вот уже неделю, как спит только там, независимо от присутствия или отсутствия хозяина квартиры в непосредственной близости. И да, стоит признать, что наличие рядом живой тарахтящей, вибрирующей души сильно облегчает существование.
Не дождавшись явления царя народу, Уля забавно поджала губы, с подозрением покосилась на возившегося у кофе-машины Егора и молча вопросила: «Признавайся, что ты с ним сделал?»
— Сдристнул уже наверняка – через балкон. Гостей-то он у нас не любит, — склонив голову, вбросил крючок Егор. Протянул первую чашку Вадиму, вторую – его спутнице, и тут же начал выгребать на стол содержимое пакета. Да тут и правда полвитрины. Одних круассанов шесть штук: с ветчиной и сыром, с шоколадом и, если судить по весу, классических. А ещё какой-то салат, сэндвичи, бейглы с рыбой… На неделю.
Вот же ж!
Между тем малая мгновенно попалась на закинутую удочку: уставилась на него и сощурила глаза, явно размышляя, стоит ли на эту агитацию отвечать. Ну, пусть думает. Собственница. Зато от тягостных мыслей отвлеклась.
— Кстати, о балконе, Рыжий, — Вадим оторвался от кофе и подал голос. — Я ведь в прошлый раз на секунду поверил, что ты там летучих мышей держишь. И мне теперь интересно жуть, что там у тебя на самом деле. Можно глянуть?
«Блин, чувак, ты серьёзно?.. Не провоцируй меня»
Впрочем, неважно, серьезно Вадик или нет: Егор отчётливо ощущал, как в их присутствии с плеч спадет неподъемный валун, как поднимается намертво приколоченное к плинтусу настроение. И был готов на многое, лишь бы это состояние сохранялось как можно дольше. Следом пришло и осознание, что Вадик – это ниточка к малой, и пока лезвием ножа эту ниточку подпиливать не в его интересах. А значит – напрямую задавать вслух свой вопрос, выставляя приятеля в идиотском свете перед его пассией, он не станет, хоть момент и идеальный. Стриж обидчивый – прямой критики не выдерживает, и в то же время прозорливостью не отличается: замаскированную не просечёт. Вот как тут упустить возможность совсем чуть-чуть, самую малость подколоть? Никак. Теперь главное – попытаться за собственной физиономией уследить.
— Да без проблем, иди. А я пока котел достану, — в один шаг оказавшись у кухонных шкафчиков, Егор выкатил нижний ящик и вытащил оттуда огромный походный казан – отцовский. Гости следили за представлением неотрывно: Вадик – во все глаза, постепенно вытягиваясь в лице, а вот малая – малая вовсе не как в прошлый визит: в её взгляде вспыхнули знакомые лукавые огоньки. Сто лет уже их не видел. Так и знал: из этих двоих адекватный человек явно не Стриж. — Прихвати оттуда парочку тушек, забацаем зелье. Капля человеческой крови бы еще не помешала, но я не могу тебя о таком просить…
Один. Два. Три… Три с половиной. Три с ниточкой. Три с иголочкой… Сил никаких больше нет морду кирпичом держать.
— Моей возьми.
«Чего?.. Быстро же мы освоились и осмелели…»
Похоже, сейчас будет весело. Прямо на глазах оживает. И не просто оживает! По пока непонятным Егору соображениям малая решила вступить в идиотскую игру и стояла теперь, протягивая ему раскрытую ладонь, приглашая, собственно, «брать». Черти там, в её зрачках. Вот только делать теперь что? Выходит, его поймали.
«Ну, раз так…»
Егор усмехнулся и, сощурившись, изобразил крайнюю степень сомнения:
— К чему такие жертвы? Я ведь и во вкус могу войти, не отвертишься потом. Вадик – крепкий парень, с него не убудет, но ты-то… И так ветром сдувает.
— По старой дружбе, — не моргнув глазом, парировала Уля. — Ты же сказал, что нужна лишь капля, а не ведро. Крови я не боюсь. Ну?
По старой… дружбе? Помнит всё-таки – возможно, даже больше, чем ему казалось… И непонятно, насколько это внезапно вскрывшееся обстоятельство его радует, а насколько пугает. Он и так её мысленно в агонии своей лучинкой уже окрестил. Но не этого ли он хотел, когда звал сюда Стрижа?
Жизни хотел.
Кстати, о Стриже. Вадим следил за разворачивающейся странной сценкой, затаив дыхание. Уже ради одного этого стоило продолжать.
— Четвертая группа подошла бы идеально, — прохрипел Егор. — Но это такая редкость, что…
— Повезло тебе, как раз моя, — дьяволята в глазах напротив водили хороводы. — Судьба, не иначе.
«Ишь!»
— Ну, раз ты настаиваешь, я не откажусь.
И тут, к огромному облегчению Егора, который не понимал, что ему сейчас делать – поднимать ладони кверху в жесте, означающем, что сдается, или тянуться к столу за перочинным ножиком, ещё на несколько секунд продлевая им же затеянный цирк, Вадима наконец прорвало.
— Вы походу оба того-этого… С котами разговаривают, кровь пускают… Ладно ты, Рыжий, я уже понял, что от тебя можно ждать чего угодно, но ты, Ульяна… Я в ах… — запнулся на мгновение, — в шоке! Казалась такой нежной, трепетной девоч…
— Ты просто не в курсе, что эта девочка в шесть вытворяла, — ухватившись за возможность сменить тему, перебил его Егор. Пытаясь понять, что малой только что двигало, вскользь следил за выражением её лица, а оно медленно вытягивалось. Да, было дело, взрослые ему тогда ещё её доверяли. Возможно, зря, потому что под его «неусыпным контролем» чего только не происходило. Например, как-то малая с его одобрения с дворовой ребятней через канаву за соседним домом задумала попрыгать, с разбега. И, конечно, провалила первую же попытку, свалившись в вонючую жижу и извозюкавшись в ней с ног до головы – ножки-то коротенькие. Еле вытащил. Ох и влетело им тогда от теть Нади, Улю неделю гулять не пускали. Егор с назначенным малой наказанием в корне не согласился, но его мнения что, спрашивали? Ограничили в очередной раз маленького человека – и всё. Задали рамки поведения. Показали, что хорошо, а что плохо. Обозначили границы дозволенного, предотвратили «страшное», указали на «правильное». Так людей и ломают – осознанно или нет.
На фоне затеянной вдруг ею игры вспомнилось ещё, как дерзила ему, став постарше. Время идёт – а ничего, оказывается, не меняется: малая все так же поддается на провокации, а дерзость свою проявляет чуть иначе – не только словом, но и делом. Или это не дерзость и она так подыгрывает ему, подтрунивая над Вадиком? Или это отголоски ссоры с матерью в ней искрят? Или просто почву навстречу прощупывает? Или и впрямь оживает? Фиг разберёшь.
— Так, ладно. Какие у вас планы? — бросив короткий взгляд в окно, спросил Егор. Кофе гонять – это, конечно, занятие увлекательное – первые минуты две, – но они ведь сейчас откланяются и свалят куда-нибудь, не приглядишь. Да и… Он только вернулся в колею, только-только вновь ощутил себя живым. Только приступил к своим раскопкам, в конце-то концов. Когда ещё такой случай представится?
— Никаких, — поспешно ответила Уля, переводя вопросительный взгляд на Вадима. Тот лишь плечами пожал, соглашаясь, что дальнейшие планы пока обмозговать не успел.
«Или не стоит?..»
Стоит. Еще как стоит!
— Ну, раз никаких, то предлагаю смотаться в одно место – тут неподалёку, — «Погода лётная». — Нечего штаны дома просиживать.
Слишком велико оказалось проснувшееся любопытство. Слишком контрастны эту неделю его состояния. И слишком не хочется вновь оставаться один на один с собой.
— Ты же вроде до вечера никуда не собирался… — искренне удивился Стриж.
— Планы изменились. Погнали.
«Заодно посмотрим, что от шестилетней девчушки осталось…»
***
Ульяна нервно ёрзала на своем сидении, в очередной раз провожая взглядом стремительно удаляющуюся «Ямаху». Они ехали уже почти полчаса, выехали на загруженное шоссе, солнце било прямо в глаза, и тут-то начались эти гонки. Точнее, Вадим их начал, хотя Егор перед стартом скинул ему геолокацию, и торопиться за «Ямахой» смысл отсутствовал – всё равно приедут.
Вот куда?! Куда громоздкому автомобилю тягаться с манёвренным мотоциклом? Если бы сосед согласился сесть в машину, вот этого всего сейчас не было бы, но такой вариант им даже не рассматривался. Вадим предложил между делом, но Егор в ответ лишь громко фыркнул, а через десять минут уже стоял на выходе со шлемом под мышкой, ключами на пальце, пакетом из кафешки в руках и фотоаппаратом на шее. Меланхолично дожевывая круассан с ветчиной.
У Ули сердце в пятки уходило, причем, ещё вопрос, за чью шкуру она переживала больше: за свою собственную или за «Егорушкину». Всё же в потоке железных коробок, водители которых при перестроении на другую полосу то поворотник забудут включить, то по зеркалам лишний раз подстраховаться, мотоциклисты крайне уязвимы: вся их защита – эта шлем, ну, может быть, экипировка, но Чернов набросил на себя самую обычную джинсовку. Камикадзе!
Ульяна верещала и просила сбросить скорость, Вадим усмехался и на несколько минут снижал, но стоило знакомой спине замаячить в поле его зрения, как всё начиналось по новой. Шашки. За эти сорок минут к своему ангелу-хранителю, про которого она вспоминала лишь в какие-то критические моменты, Уля обратилась раз десять, не меньше. Так и доехали.
В чистое поле.
Когда они вышли, Чернов как раз докуривал сигарету – неизвестно какую по счету, потому что километров за десять до съезда на проселочную дорогу они с концами потеряли его из вида, и как долго он мог их тут ждать, представить было решительно невозможно.
— Если ты всегда так водишь, то я больше с тобой в машину не сяду, имей ввиду! — с плохо скрываемым негодованием заявила Уля, окидывая довольного Вадима испепеляющим взглядом. — Так и поседеть недолго!
Но Стрижова её гневный тон ничуть не смутил. Расплывшись в улыбке от уха до уха, тот воскликнул:
— Ты так мило злишься, смотрел бы и смотрел! Ладно, обратно поедем спокойно, обещаю!
Ульяна пропустила ремарку мимо ушей: казалось, даже очаровательные ямочки на его щеках не могли сейчас исправить положение. Настала очередь соседа послушать, что она обо всём этом думает.
— А ты… Удивляюсь, как ты ещё цел! — в возмущении уставилась Уля на Егора и в который раз за день себе поразилась. Неделю назад не желала порог его квартиры переступать, лишний раз рот боялась открыть, и даже сегодня немного волновалась, несмотря на пятничный инцидент. А сейчас ведёт да и чувствует себя так, словно и не было паузы длиной в вечность, будто это не они более десяти лет безмолвствовали, при встречах ограничиваясь вежливым: «Привет», и иногда добавляя к нему: «Как дела?». Будто, стоило ему дать ей понять, что он вовсе не склеротик, стоило помочь разок, стоило продемонстрировать миролюбивый настрой, так она сразу и оттаяла и все свои смертельные обиды позабыла. И уцепилась в возможность подобраться ближе, как выживший после кораблекрушения цепляется за плывущий мимо обломок чего угодно. И радуется, и отлично ей – словно с мертвой точки сдвинулась, словно ей уже возвращают когда-то без спросу отобранное, словно всё уже на круги своя встает, хотя нет этому никаких явных признаков и разумнее губу-то не раскатывать. А как маме-то тогда заливала, что «ни с кем общаться не собирается, потому что сама не хочет». А выходит – всё, хочет? Как человеческая психика вообще работает?
Как бы она ни работала, сейчас речь не об этом. Игры с жизнью до добра не доведут. До сегодняшнего дня, до тех пор, пока Уля собственными глазами не увидела, как Чернов водит, подобные мысли к ней в голову не лезли. Ещё и с парашютом сигает… Экстремал хренов!
— Сам удивляюсь, — беспечно ответил Егор. — Значит, ещё не время.
«Вот так легко об этом говоришь?!»
Вадим меж тем недоумённо озирался по сторонам: в нескольких километрах от точки, где они припарковались, начиналась лесополоса. Отсюда открывался захватывающий дух вид на низину, а в отдалении виднелись несколько человеческих силуэтов. Да, они и впрямь оказались в полях: изумрудная травка и дикие цветы, кто-то в них стрекочет – очень красиво, живописно, можно сказать, волшебно, но…
— Рыжий, так и что мы тут забыли? — подал голос озадаченный Стрижов.
«Я бы тоже хотела знать»
На губах соседа лежала легкая, расслабленная улыбка. Сейчас он выглядел, как сытый, довольный жизнью, ленивый кот, которого не только накормили сметаной, но и почесали – и за ушком, и за шкиркой, и про брюшко не забыли. Просветление в глазах, умиротворение на лице, даже голос, и тот звучал иначе – тише и бархатнее.
— Ты голову подними – и увидишь, — отозвался Егор беззаботно.
Прибывшие синхронно задрали подбородки к небу. Где-то высоко-высоко над головами, в глубокой синеве, кружились плохо различимые в лучах солнца огромные «птицы» – дело рук человеческих.
Ничего не понятно, но очень интересно.
— Так… И?.. — озвучил мысли Ульяны Вадим.
Честное слово, прежде такой безмятежности Уля не видела на лице своего соседа никогда. Никогда – это значит никогда.
— И… — эхом повторил Егор. Такое ощущение, что мыслями он уже давно был не здесь. — Ты когда-нибудь болтал ножками на высоте километра от земли?
«Так!!! Ты же не хочешь сказать…»
— Да ладно?! — присвистнул Вадим восторженно. Интересный человек: то как до тумбочки доходит, то чуть ли не налету схватывает. — Хочешь сказать, мы сейчас полетим? — его глаза вспыхнули нетерпеливым огнём предвкушения, на который еще какую-то минуту назад, когда Стрижов озадаченно обозревал окрестности, и намёка не было. — Что, вот прямо сейчас?
Голова закружилась, ладошки мгновенно взмокли, пространство дало крен, а сердце зашарашило на невообразимых скоростях. Так она не волновалась даже на защите диплома.
«В каком смысле “Мы сейчас полетим”? Куда “полетим”? Вон туда?! А меня спросить не хотите?»
— Сегодня тут мои приятели, так что почему бы и да? — пожал плечами Егор. — Если ты готов, то сейчас увидишь мир под интересным углом. С инструктором, конечно.
— Уль, ну что? — на лице Вадима было написано всё: за себя он уже решил, причём мгновенно. Мгновенно принял вызов. — Полетели?
«Нет!!!»
— Я… Я… Нет, я… Не–е-е-е–т…
— Почему? — наигранно расстроенно поджал губы он. Человек–пантомима! — Будет круто, не сомневайся! Рыжий, скажи?!
К огромному облегчению Ульяны, препираться с Вадимом, которому если уж что в голову взбрело, так с концами, не пришлось.
— Если очень страшно, то не стоит, — покачал головой Егор. — Внизу тоже есть чем заняться.
— Например? — не унимался помрачневший Стрижов. — Что в чистом поле делать?
Егор в ответ лишь плечами неопределённо пожал.
— Ну, например… Например, послушать рассказы скай-дайверов, тишину, полюбоваться природой и парапланами, да и просто подышать чистым воздухом. Так что… — перевел он глаза на Ульяну, — может быть, когда-нибудь… А пока просто посмотри.
«Ты и об этом помнишь?»
За несколько месяцев до её десятилетия они с Егором через чердак на крышу их дома залезли. Точнее, не так: Егор сказал, что на двери на чердак сорвали замок и он думает проверить ход на крышу, а она за ним хвостом увязалась. Вот там-то Уля впервые и поняла, что от одного вида далёкой земли ей становится натурально дурно. Просто не смогла подойти к самому краю – метра за три до парапета намертво вцепилась ему в предплечье и всё, дальше ни в какую. И по сей день, стоит подумать о высоте, вспоминается хлещущий в лицо ветер, нарастающее головокружение, липкие ладошки, подкосившиеся коленки и охватившая её тогда паника. Но никогда в жизни она не могла даже помыслить, что эти воспоминания до сих пор хранятся не только в её черепной коробке. До этого момента не могла подумать, что добровольно поднимет их на поверхность.
Вадим вопрошающе взглянул на Улю.
— Ты же не против такого расклада?
Уля яростно замотала головой. Нет, она совсем не против такого расклада! Всеми фибрами души она толька за! Есть вещи, которые останутся для неё недоступны, и любование землёй с высоты птичьего полета – одна из них. Вот только… Она-то останется в безопасности, а они?
— Тогда, — Чернов подошел к «Ямахе» и начал изымать из прикрепленной к сиденью сумки содержимое: фотоаппарат, тот самый пакет из кафешки, бутылку воды и туго свёрнутый тонкий плед, — пойдем, я вас познакомлю с народом, и будешь предоставлена сама себе. Наслаждайся.
— Чем? — глупо переспросила Ульяна.
— Жизнью, конечно, — ответил сосед слегка удивленно. — Чем же еще?
— А вы будете наслаждаться ей… там?
«Наслаждаться, рискуя?»
Егор вновь усмехнулся, одним краешком губ:
— Мы там, ты – тут. Жизнь одна, она слишком коротка, слишком богата на возможности и она – здесь и сейчас. Зачем позволять отведенному тебе времени утекать песком сквозь пальцы? Когда-нибудь, может, завтра, она закончится. Так что – там или тут – бери всё.
Ульяна зависла. А ведь эту смутно оформленную в собственной голове мысль она сама гоняла туда-сюда последние недели, думая о том, что ничего толком о жизни и окружающих людях не знает, что упускает что-то важное, сидя дома и глядя в окно. Злясь на маму, отвоёвывая у неё право жить так, как ей самой хочется. И в то же время страшась, не понимая, как подступиться, откуда начать восхождение по этой лестнице. И вот перед ней стоит её сосед и задвигает о том, что жизнь – здесь и сейчас, насыщенная в любую минуту, разнообразная. Лишь посмотри вокруг себя, увидь её возможности и возьми то, что подходит именно тебе.
Видимо, если действительно искренне хочешь, тебя направят. Вселенная словно сама подсказывает путь. Словно спрашивает: «Ну, всё думала, как начать?», и сама же отвечает на заданный вопрос.
Не зря поехали.
— Малая, ты же фотоаппарат в руках держала? — Егор сунул ей в руки увесистую «зеркалку». — Если тебе наскучит валяться на травке, можешь попробовать. Тут всё просто, есть авто-режим, но это скучно, так что покрути настройки. Объектив – зум, на приближение-удаление.
«Вот так просто доверяешь?»
Да, вот так просто доверяет. Никаких поучений, увещеваний и просьб обращаться с техникой аккуратнее – через пять секунд Егор уже забыл, что отдал в руки неумёхи свое добро. Через десять минут они пересекли часть поля, подошли к парапланеристам и Егор быстро представил их друг другу. Через пятнадцать одна девчонка примерно Улиного возраста уже взяла её в оборот, взахлёб рассказывая о невероятных ощущениях, захлестывающих в момент, когда ноги отрываются от земли, и параплан несёт тебя ввысь в потоках воздуха. Объясняя, как устроен летательный аппарат, демонстрируя ей гигантский купол, воздухозаборники, ряды ярко-красных и ярко-зеленых строп и прочные крепления. Поясняя, что старт может быть прямым и обратным – в зависимости от силы ветра. При слабом ветре или штиле, как сегодня, выполняется прямой старт, при сильном, соответственно, обратный. Ульяна критически рассматривала обмундирование, и пусть голова понимала, что выглядит оно надёжно, сердце продолжало сжиматься от страха при мысли, что в воздухе может случиться что угодно. Например, ветер сменит направление. Или тучка набежит.
— Смотри, — кивнула Лиза, так звали девушку, куда-то в сторону. В отдалении в небо на лебедке поднимался парапланерист, и с такого расстояния угадать в нём соседа можно было лишь по лазурного цвета джинсе. — Видишь, как легко и непринужденно выглядит? Часов тридцать налета с нашим клубом у него уже есть, поэтому. Раз, и в небе. А совсем новичкам только в тандеме, конечно.
— И какова… статистика? — нервно сглотнув, задала Ульяна вопрос, волнующий её с самого начала. Метрах в десяти от Ули, сосредоточенно внимая каждому слову инструктора, к старту готовился Вадим.
— Чего? Смертей? Современный параплан очень надёжен, количество пострадавших при езде на мотоцикле превышает число пострадавших при занятиях парапланеризмом в несколько раз, — уклончиво ответила Лиза, и Ульяна подумала: «Час от часу не легче…». — Не всё так страшно, но риски, разумеется, есть. Они есть везде. Важны тренировки, причём тренировки в неспокойном воздухе. С опытным инструктором рисков нет. А сегодня ещё и погода идеальная: солнечно, тепло, можно поймать восходящие потоки.
— А высота какая?
— Ну, Егор метров на восемьсот наверняка пойдет, а второй… Для начала на пятьсот-шестьсот поднимем.
«Восемьсот метров, Господи! Каково это?»
Ещё немного поговорили, а пока говорили, и Вадима отправили. Раскинув плед и улегшись на нем звездой, благодаря уверенному тону Лизы кое-как успокоившись, Уля неотрывно следила за кружащими высоко в небе парапланами. Картина притягивала взгляд: так высоко, со стороны полёт выглядит спокойно и плавно… Медитацией в бездонной вышине. Наверняка там, в небе, стоит полная тишина. А может, наоборот, купол, треплемый порывами ветра, создает невообразимый шум? А как земля выглядит с пятиста метров? А с восьмиста? Что чувствуешь, находясь там, паря под крылом? Восхитительное чувство свободы? Конечно, свободу – все они здесь за этим. Человек всегда мечтал летать, как птица. Ей не испытать.
Где-то в глубине души Ульяна чувствовала зависть – смелым, людям, которые берут от жизни всё, что она даёт. Сама она так не научилась. Может, это пока? Может, у неё ещё всё впереди? Может, если небо не её случай, то море – её? Мелькнула, завертелась волчком и, трусливо поджав хвост, сбежала озвученная Егором шальная мысль: «Может быть, когда-нибудь…».
Поняла, что не удержит собственное любопытство в узде и закидает парней вопросами по возвращении на землю. Поняла: какие цветочки? Вот что надо хотя бы попытаться сфотографировать, пусть только спустятся пониже! Ощутила, как внутри в очередной раз что-то замкнуло, щёлкнуло и отпустило, закрыла глаза и попробовала на секунду представить себя там… Ладошки вновь мгновенно взмокли, в животе что-то сладко провалилось, ноздри судорожно втянули воздух, и рецепторы ощутили запах разнотравья. Вот что он имел ввиду, когда говорил о том, что жизнь – здесь и сейчас. Жизнь – в моменте, просто поймай его. Кто-то ловит момент в далёком небе, а кто-то – валяясь в высокой траве, мечтая однажды переступить через заложенные матерью-природой страхи, чувствуя в животе щекотку одних лишь допущений, благословляя каждое мгновение здесь, на земле. Отпуская фантазию в полет…
Может быть… Когда-нибудь… С инструктором…
Нет.
Но какой день!
***
18:41 Кому: Тоха: Тох, извини, планы поменялись. Давай не сегодня. Проторчу на репбазе до полуночи точно.
Не сегодня, не завтра, не послезавтра – пока достаточно. От так остро ощущаемой с раннего утра потребности создать вокруг хаос и хотя бы на несколько часов избавить себя от удушливого чувства одиночества к вечеру не осталось и следа. Кто-то стёр все следы.
К вечеру завершающего страшную неделю дня он ощущал себя цельным, исчезло и пока не вернулось чувство гложущей пустоты. Объяснение искалось недолго и несложно, нашлось и тут же в неясной тревоге отбросилось, он забил на попытки найти другие, но сам факт!
На карте памяти – сотня фотографий, все – о небе. Не все удачные, но все говорящие, все – атмосферные, все живые. Даже их со Стрижомфизиономии в кадр попали, и он в удивлении обнаружил на собственном лице искренние эмоции. В голове – десятки вопросов, заданных с горящими глазами. Он так и знал, печёнкой чуял, что не всё потеряно, что достаточно чуть встряхнуть – и убедишься, копнёшь – и уткнёшься лопатой в сундук с кладом. Перед глазами светящееся детским любопытством лицо малой и восторгом – Стрижа. Внутри – благословенная тишина. Наконец! И пусть впереди ещё репетиция, а репетиции последнее время без конфликтов не обходятся, пусть за каждым днём настанет ночь – сегодня уже ничто не сможет вновь погрузить его в пустоту. Сегодня сон придёт и будет крепким.
Отличный. Отличный день.
Комментарий к
VIII
. Отличный день Еще визуал:
“Равнодушные шаги приближались и отдалялись, приближались и отдалялись, приближались и отдалялись. Человек еще не понял…”
https://t.me/drugogomira_public/55
Музыка к главе: Tommee Profitt feat. Jessie Early — Will I Make It Out Alive
https://music.youtube.com/watch?v=fJ8gFNQvL2g&feature=share
Перевод:
Мир в смятении, всё рушится,
Ты должен выбраться, пока ещё можешь,
Должен выбраться, пока можешь.
В моей груди стучат барабаны,
Кажется, что я не могу перевести дух,
Ты должен выбраться, пока ещё можешь,
Должен выбраться, пока можешь.
Выплыву ли я или утону?
Прогнусь ли я или сломаюсь?
Получится ли у меня остаться в живых?
Получится остаться в живых?
Полечу ли я или упаду?
Буду ли жить или всё потеряю?
Получится ли у меня остаться в живых?
Получится остаться в живых?
Напряжение усиливается,
Охватывая всё вокруг.
Ты должен выбраться, пока ещё можешь,
Должен выбраться, пока можешь.
====== IX. Окна ======
Комментарий к IX. Окна Визуал:
“День-пиздень!”
https://t.me/drugogomira_public/65
21:31 Кому: Юлёк: Юлька, что ты обычно чувствуешь в момент поцелуя?
21:34 От кого: Юлёк: Э-э-э… Ильина?)) Даже не знаю, что сказать. Зависит от того, насколько парень зацепил) И еще от того, как целует) Мне нравятся напористые ребята, которые знают, что с девушкой делать надо, а телячьи нежности не люблю) Чувствую, как в животе ухает, бабочек. Иногда уносит, иногда не уносит. Что, свершилось?))
21:35 Кому: Юлёк: Свершилось, да не свершилось. Идиотская ситуация свершилась.
21:37 От кого: Юлёк: Ну-ка, ну-ка?
21:38 Кому: Юлёк: Мы гуляли в Лужниках, я свалилась с парапета на набережной, меня поймали внизу, прижали к себе… И вот. Блин, Юль! Что со мной не так? Меня прокляли? Почему я ничего не ощутила?
21:45 От кого: Юлёк: Ты уже дома?
21:46 Кому: Юлёк: Нет, на лавке у магазина высиживаю, минут пятнадцать еще – и домой.
21:49 От кого: Юлёк: Короче, мысль простая: втрескаешься по уши – ощутишь. Правда, лично со мной по уши последний раз на третьем курсе случалось. И тогда же я последний раз из-за мужика ревела. С тех пор я себе такого не позволяю, легкой влюбленности достаточно. Уж лучше я ими буду вертеть, чем они мной. Что, совсем ничего не почувствовала, что ли? А Вадим что?
21:51 Кому: Юлёк: Ну, что-то, может, и почувствовала, отторжения не почувствовала, но до тех ощущений, о которых в книжках пишут, как до луны. А что Вадим? Сказала, давай не торопиться. В бурный восторг он не пришел, но лесом тоже пока не послал, вроде немножко обиделся, а вроде и понял. До дома довез, еще и на концерт позвал в субботу. Пошли с нами, а?
21:53 От кого: Юлёк: Ильина! Выныривай уже из своих книжек)) Жизнь – это тебе не сказки и не дамские романчики, принцев наперечет и все они давно и счастливо женаты. Ты сколько его уже маринуешь? Третью неделю?
21:53 Кому: Юлёк: Да. Ну, ты же сама говорила, что соскочить всегда успею.
21:54 От кого: Юлёк: Вот сейчас самое время определиться! Не динамь парня. А если самой не нужен – мне отдай))) Что за концерт?
«Сейчас начнется…»
21:55 Кому: Юлёк: Группа какая-то с непроизносимым названием. Егор в ней играет. Но я вот всё думаю, может лучше отказаться, чтобы не «мариновать»?
21:56 От кого: Юлёк: И пропустить такое?!? Нет уж, три дня погоды не сделают! Погоди до субботы!
«Отстой! Во что я вляпалась?»
Удрученно вздохнув, Уля бросила телефон в сумочку и огляделась по сторонам. Пока она тут высиживала, летние сумерки успели сгуститься, фонари, не сговариваясь, в один момент вспыхнули, и окна в домах замерцали полутенями, зажглись огнями: тусклыми и яркими, жёлтыми, белыми, оранжевыми, серо-синими и даже одним малиновым. В этот самый момент кто-то, лежа на диване, бездумно щелкал каналы, кто-то укладывал спать детей, кто-то наконец урвал время на коротенькую тренировку по YouTube, кто-то достал пяльцы и нитки, спицы и шерсть, краски и ватман. Кто-то ужин готовил, и запахи котлет и жареной картошечки благодаря открытой форточке вдыхал весь двор. Кто-то перемывал гору посуды за домочадцами и ворчал себе под нос, уставший. А кто-то залёг в постели с книжкой. Если бы она сейчас была дома, точно бы уже залегла. Ближе к новому году эти же окна нарядно замигают зелеными, синими, красными, разноцветными шторками гирлянд, и воздух наполнится коллективным ожиданием чуда. А пока – пока обычный день, один из сотен в году, завершается незамеченным людьми. Из готовящегося к закрытию магазинчика выходят последние посетители: в основном мужчины со звенящими стеклом пакетами, и молодые парочки, и по лицам их видно, что всё у них сегодня еще впереди.
В одиночестве на улице в такое время Уля ощущала себя не очень-то уютно. Зябко поежившись, она в очередной раз сокрушенно подумала о том, что выбрать на вечер легкий топ и рубашку у неё мозгов хватило, а предугадать, что ближе к ночи в таком одеянии дуба даст, – нет.
По очередному кругу прокрутила в голове их с Вадимом «свидание», как сам он его и назвал. Вадик позвонил в полдень и позвал куда-нибудь выбраться вдвоем после работы. Она, памятуя о своем твердом решении перестать просиживать штаны дома, согласилась, можно даже сказать, что в этот раз в охотку.
Уже к четырем дня Вадим ждал её в машине под окном: видать, топ-менеджеры PR-компаний с учетом близких родственных связей с директорами этих самых компаний себе подобные вольности позволить могут легко и не заморачиваясь о последствиях. Когда Уля спустилась, выяснилось, что сам он планировал ужин в ресторане. Но Ульяна, рестораны посещавшая редко и чувствовавшая себя среди расфуфыренных дамочек и их статных взрослых мужчин ужасно неловко, предложила альтернативу: прогуляться по набережной в Лужниках, где последний раз была лет пять назад. Вадим удивился, на лице там было всё написано, однако возражать не стал и они поехали. Вел аккуратно, соревноваться-то было не с кем, болтал как всегда много, но за те несколько часов, что они провели вместе, успел расспросить и её – и про друзей, и про семью, и про увлечения, и про образование. Словом, наконец проявил интерес к ее жизни. И Уля как-то расслабилась наконец в его присутствии. А вволю накатавшись на электросамокатах, нагулявшись по набережной, натрескавшись мороженого – пошла опять диета по одному месту! – насмеявшись над забавными историями из жизни пиарщика обыкновенного, разомлела окончательно.
Вадим словно немного иначе сегодня раскрылся. После выезда в чисто поле к парапланам до него, видимо, таки дошло, что не надо из себя никого перед ней строить – не поможет. И мгновенно стало проще. И понятнее. Они тогда вдвоем в город возвращались: Егор остался на второй заход, а Ульяна торопилась на пилон, да и у Вадима имелись планы на вечер. И по пути взахлеб, не замолкая ни на минуту, делились друг с другом впечатлениями.Уля рассказывала о том, как, оказывается, круто поваляться в траве вдали от городского шума и давящих стен, а он – о том, как, оказывается, круто покорять небо. За бабочек пятый уже, наверное, раз извинился. Довез её до школы танцев, чмокнул в щечку и воодушевленный умотал в спортзал. Выяснилось, что спорт у него пять дней в неделю, по будням, но пятницу из-за инцидента с треклятыми насекомыми он пропустил и планировал отработать в воскресенье.
Сегодняшний вечер тоже тёк на удивление неплохо. Ровно до тех пор, пока Уля, вконец не разгулявшись и не осмелев, не полезла на парапет, отделяющий набережную от Москва-реки. А потом как в дурацких романтических комедиях: с резким порывом ветра с воды потеряла равновесие, начала падать, оказалась в его руках, загляделась на ямочки на щеках, утратила контроль над ситуацией… И…
И вроде как у неё теперь есть парень, хоть она, озадаченная отсутствием искр в глазах и донельзя смущенная тем, как быстро осмелели его руки, и ляпнула про «не торопиться». Да, довольно напористый, но зато уверенный в себе, успешный, смелый, знающий, чего хочет от жизни и как это получить, очаровательно улыбающийся, периодами забавно подвисающий, не сказать, что покоривший её глубиной мысли, зато очень симпатичный парень. Да, его многовато на неё одну, но ведь ни минуты не скучно… И…
И где фанфары по этому поводу?
«Поздравляю, Ильина, блин. “Откатить всегда успеешь”»
И концерт еще этот – ну как назло же! Всё одно к одному! И стыдно себе признаться, что не последней причиной, по которой она не дала сегодня Вадиму от ворот поворот, является не только глубинный, по фактам не имеющий под собой веских оснований страх таки встретить сорокапятилетие в компании десятка Коржиков. Но пусть и со скрипом, но лишь благодаря Вадиму начавшее налаживаться общение с соседом. Не Уля ли, сидя у Юльки на кухне несколько недель назад, искренне возмущалась, утверждая, что выстраивать отношения с человеком лишь для того, чтобы к другому поближе подобраться – низко? А теперь на полном серьезе взвешивает все «за» и «против»…
Как легко и непринужденно, оказывается, моральные принципы задвигаются в самый дальний, самый пыльный уголок сознания, когда к стенке прижмет.
«Что же я за человек-то такой?»
Ульяна, наверное, надолго бы увязла в размышлениях о том, что же она за человек-то такой, если бы не телефонная трель. Это мама звонила – разволновалась, что на часах десять, а дочь до сих пор не соизволила явиться. Ответив, что будет ровно через две минуты, Уля подорвалась с места и быстро зашагала в сторону собственного дома, благо идти там было метров пятьдесят. Краем глаза зацепила припаркованную у детской площадки «Ямаху» и поставила в голове галочку: Егор у себя. Влетела в раскрытую настежь дверь подъезда. В последнюю секунду вспомнила, что лифт днём не работал, а значит, придется подниматься по лестнице. Можно бы, конечно, было постоять и подождать, вдруг починили и приедет, но это же потеря времени, а там мама – и мама волнуется.
Лестницы Уля не любила.
Всего лишь на третий этаж.
«Ну, он же, в принципе, неплохой, — размышляла она, перескакивая через ступеньку. Невнятное желание как можно скорее преодолеть несколько пролетов и оказаться в квартире подгоняло в спину. — Может, нужно поласковее с ним?..».
«Но ты ведь ничего не чувствуешь… Что изменится?»
«Тома спрошу… Не, не вариант, он сказал, что в отношениях не шарит…»
«Какого черта?!»
Дверь, отделяющая лифтовой холл от общего тамбура, впервые за несколько лет оказалась заперта. Мысленно желая хорошего вечера людям, въехавшим в квартиру напротив их собственной несколько дней назад и пока не знакомых с правилами, которые устанавливались на этой лестничной клетке десятилетиями, Ульяна начала судорожно перерывать сумку в поисках связки ключей, нашла, вставила ключ в замок и даже успела повернуть… Как вдруг шейных позвонков коснулся тёплый воздух, а в ноздри ударил тошнотворный запах – совсем чужой… Шлейф дешевого одеколона вперемешку с удушающим амбре перегара и обильного пота. Мутное, липкое осознание, что за спиной у неё сейчас вовсе не соседи, пришло стремительно. А в следующую секунду широкая влажная шершавая ладонь запечатала рот, сумка грохнулась на пол, вторая ладонь перехватила запястья, и сознание спуталось. Оглохшая, ошалевшая, перепуганная насмерть, Уля оцепенела: собственное тело перестало ощущаться в то же мгновение, внутренности сковал истый ужас, мозг парализовало. В черепушке билась единственная мысль: «Мама…». Голова не могла принять решение. Сопротивляться?.. А вдруг у него нож?.. Позволить ему делать, что хочет, и сохранить жизнь?.. Нет, не позволит… Попыталась заорать, но рот надёжно заклеили. Попыталась дёрнуться под весом чужого тяжелого тела, что, навалившись на её собственное, придавило к холодной металлической двери, и не могла шелохнуться.
«Господи, кто-нибудь…»
Свистящее дыхание опаляло шею, ухо, пахло кислым, пахло гниением… Грязью… Грязь прилипла к ней, повсюду, не отмыться. Происходящее походило на ночной кошмар, но почему тогда ей не удавалось из него вырваться?
Это не кошмар, это реальность, в которой… А там – мама!
И вдруг все прекратилось – так же внезапно, как началось. Хватка ослабла, давление тонны исчезло, чужака словно оторвало от неё, отбросило. Воздух поступил в лёгкие, и Уля, каждой клеточкой тела ощущая колотящую её дрожь, вместо того, чтобы орать, вместо того, чтобы со всей дури рвать на себя ручку двери и бежать, пока есть такая возможность, резко развернулась к стоящему сейчас за её спиной. Здравый смысл и ватный мозг победило непреодолимое желание врезать этому мудаку по яйцам. Каблуком, с хорошего замаха! Взгляд заметался по перекошенным яростью и испугом гримасам, по рукам, ногам, курткам, волосам и уперся в приставленную к кадыку рослого мужика сталь перочинного ножа. За неё врежут, вот-вот.
— Домой иди… — процедил сосед сквозь зубы. — Быстро.
Оцепенение и не думало уходить, а теперь еще и ноги, налившись свинцом, к полу приросли. Егор что, глотку ему сейчас перережет? Если верить выражению этого лица – может… Такой исход, если выражению этого лица верить, кажется очень вероятным.
— Егор, не надо… — прошептала Ульяна еле слышно. Язык заплетался.
«Не надо… Убери…»
— Домой! — не сводя глаз с прижатого к стене мужчины, рявкнул он. Рявкнул так, что несвежая штукатурка должна была бы посыпаться, так, что сердце ухнуло и провалилось в пятки – неизвестно, который раз и за какое время. Так, что сковавший её ступор спал. — Быстро, сказал!
Кое-как нащупав трясущейся рукой ручку, Уля схватила с пола сумку, юркнула в тамбур, долетела до собственной квартиры и замерла под дверью истуканом. Коленки подкосились.
«Стой…»
А дальше-то что? Что сейчас будет? Там мать. Если мать сейчас узнает, что её дочь только что чуть не стала жертвой насильника, придется вызывать скорую, причем не Ульяне. Если мать сейчас узнает, то… Уля вообще из дома больше никуда никогда не выйдет. Господи… А там – Егор! И надо звонить в полицию! Срочно звонить в полицию! Но не при маме же! Какой там номер? Как можно дожить до двадцати четырех лет и не знать номера полиции? 02? 03? 01? 112? В каком мире она живет?
Или не звонить? А вдруг он эту скотину и впрямь изувечит и из-за её звонка огребет проблем? Ведь как не крути, сама-то она физически не пострадала… Как они там якобы говорят? «Вот когда убьют, тогда и приходите»? А если наоборот: он сам сейчас пострадает из-за того, что у него соседка – такой тормоз?! А если…
Телефон в руках ходил ходуном, даже разблокировать его с первой попытки не выходило. Перед глазами плыли темные пятна, экран дергался, за набирающим силу шумом в ушах не удавалось различить ни того, что происходит у лифта, ни того, что происходит в собственной квартире, а там же мама, мама там… Ждет!
Стоило подумать о маме, как экран засветился входящим. Она звонила. Сколько времени прошло? Переведя взгляд на часы, Уля ошарашенно осознала: всего пять минут с момента предыдущего звонка, хотя казалось – целая вечность. Две минуты она шла до двери, не меньше чем полминуты провозилась с замком, наверное, минуты две сидит под дверью и страшно тупит… Еще какое-то время у Егора ушло на то, чтобы выпереть её из холла в безопасное место. Выходит, что… В голове не укладывалось, что… Что… Всё произошло за несколько секунд, так что ли?.. Палец автоматически нажал сброс, набрал сообщение: «5 сек». Как войти домой, делая вид, что просто долго ждала сломавшийся лифт, Ульяна не представляла. Мозг возвращался в рабочий режим, издавая ужасающий скрежет.
Егор и мама появились в тамбуре с разницей в минуту. Всклоченный сосед – с ссадиной на скуле – ввалился в общий коридор, зафиксировался на Ульяне, в несколько шагов преодолел расстояние, оглядел её сверху донизу и мрачно изрек:
— Пошли в ментовку.
Уля яростно замотала головой. В какую еще ментовку? Если они сейчас пойдут в ментовку, то наверняка застрянут там на час или два, а маму за это время ну точно инфаркт хватит! Это ж надо будет прежде объяснить ей причины, сказать, что… Что на неё только что напали…
«Боже, у тебя куртка порвана! И костяшки – сбитые, красные…»
— Он же ничего… не успел… — сдавленно пробормотала Ульяна, молясь, чтобы за дверью их разговора не услышали. Дверь у них добротная, шумы глушит, но мало ли. — Что ты собираешься им доказывать?
— У меня там приятель, по прошлым грехам знакомы, — тут же парировал Егор. — Пошли. Никому ничего доказывать не придется. Примут заявление, обязаны. Этому гондону удалось слиться, но рожу его я щелкнул на память. Нельзя так это оставлять.
«Нет!»
— Нет, я… Я сейчас не готова. Только маме, пожалуйста, не говори…
«Боги, это я в который раз уже тебя прошу? В пятисотый?»
Егор посмотрел на неё странно, очень странно. Как на умалишенную и в то же время сочувственно. Еще раз оглядел с головы до пят, с пят до головы. Во взгляде легко считывалось: «Какого хера ты одна по ночам шарахаешься? Где Стриж?!». Ульяна могла поклясться, что даже интонации расслышала. Однако вслух он произнес немного другое:
— Хочешь гулять в такое время, купи себе перцовый баллончик. Мудаков вокруг полно. Ты как в целом, в порядке?
— Да… Не успела толком испугаться… — пролепетала Уля. Вот это вранье! Высший пилотаж, даже глазом не моргнув. Впрочем, на лице его всё было написано: не верит. — Спасибо тебе.
Теперь ответный взгляд, без всяких сомнений, сообщал следующее: «Глаз да глаз за тобой нужен!». Он даже не пытался скрыть хода своих мыслей.
— У тебя там… ссадина, Егор…
«Какой ужас!» — последовал молчаливый язвительный ответ.
— У тебя всегда с собой нож?
«У тебя всегда с собой телефон?»
Впрочем, кажется, на этот вопрос он собирался все-таки ответить, рот уже открылся, но тут замок щелкнул, и мама – с перекошенным от волнения лицом и крепко зажатой в руке трубкой – возникла в дверях их квартиры. За те несколько секунд, что их обоих сверлили взглядом-рентгеном, подмечено, без всяких сомнений, было абсолютно всё. Уля видела: матери эта картина ох как не понравилась. Нет, не не понравилась – выглядела мама так, словно все её ночные кошмары сбывались в эту самую секунду.
— Здрасьте, теть Надь… — сдержанно поприветствовал маму Егор. — Как здоровьице?
Скорость, с которой он накинул на собственное лицо беспечно-равнодушное выражение – буквально через полсекунды после того, как распахнулась дверь, – поразила. Поразило внезапное осознание, что ему удалось выкинуть этот номер, несмотря на довольно-таки сильные эмоции, которых он только что и не думал прятать. И как часто он к этому финту прибегает? Что за черт? С кем она стенку делит? Почему сама так не умеет?
— Привет, мам. Еще минуточку… — пробормотала Ульяна, чувствуя, как под сканирующим взглядом холодеют ладошки.
«Не смотри на него так! Это из-за меня всё! Боже…»
— Добрый вечер, Егор, — сухо поздоровалась мама. — Уля! Ты почему телефон не берешь?! В могилу меня решила свести?
«Вот об этом я тебе и говорю! — вскинув на соседа глаза, взмолилась она. — Видишь, как легко её в могилу свести!»
«Вижу».
— Мы тут… Заболтались, мам. Я сейчас. Иди.
Егор нехотя кивнул, подтверждая сказанное, но сам не проронил ни звука. Вот точно таким взглядом он на неё смотрел, когда она за компанию улизнула со двора на заброшенную стройку. Там он её через час или даже полтора и нашел – в обществе Юльки и ватаги Юлькиных поклонников, всем по восемь, шила в жопах. Вот точно таким взглядом смотрел. Взглядом, сообщающим, что это чересчур даже для него. Таким, в котором две мысли – «Слава Господи, ребенок в порядке!» и «Маме не скажем, за это я тебе сам всыплю!» – прекрасно дополняли друг друга.
— Ульяна, домой, — холодный, требовательный тон матери не оставлял ни единого шанса – ни на то, что она уйдет первая, ни на продолжение разговора. — Егор, я надеялась, драки ты давно перерос. Перекись есть? Или дать?
— Всё в порядке, теть Надь, — в очередной раз кивнув, сосед достал из кармана куртки ключи от своей квартиры. — Спокойной ночи.
Уле показалось, или на фразе про спокойную ночь нервно дернулся уголок его рта?
...
Как же нестерпимо хотелось в душ – смыть с тела следы липких лап! Как можно скорее! Как можно быстрее избавиться от этого мерзкого ощущения грязи повсюду, на каждом миллиметре кожи! Сидеть под струями воды вечность! Но мечты о душе отошли на задний план, стоило входной двери за ними захлопнуться. Потому что мама тут же пришибла Улю новостями о том, что бабе Гале соседи сегодня вызывали скорую, и что фельдшеры намеряли какое-то невообразимо высокое давление. И пусть от госпитализации бабушка отказалась, а к вечеру так вообще нормализовалась и даже сама несколько раз перезванивала, чтобы отчитаться о самочувствии, но сам факт! Мама была ужасно взволнована, расстроена плохими вестями донельзя, а в квартире пахло проверенным годами валокордином. То и дело всплёскивая руками, она причитала, что бабулю нужно забирать в Москву, потому что за ней необходим присмотр. И тут же сама себе в отчаянии вторила, что никуда бабушка не поедет. Улино сердце сжималось от нехороших предчувствий: семьдесят восемь лет – шутка ли?
Во всей этой ситуации радовало, если это слово вообще было уместно здесь и сейчас, только одно: собственное не оставшееся незамеченным подавленное состояние и дрожь рук удалось списать на волнение за бабу Галю.
Сидя за кухонным столом и искоса наблюдая за посеревшей, постаревшей за единственный день матерью, Уля в очередной раз соглашалась с собственными доводами: сердце у мамы не железное, и сейчас говорить ей о произошедшем у лифта ни в коем случае нельзя.
«Может быть, когда-нибудь…»
Сейчас нельзя, но когда-нибудь, возможно, все же придется. Потому что взгляд, которым родительница окатила Егора, оценивая его потрепанный внешний вид, до костей пробрал: ничего хорошего ни одному из них такой взгляд однозначно сулить не мог. Потому что в этом самом моменте к Уле, помимо выплескивающегося через края чувства признательности, пришла кристальная ясность: теперь, если понадобится, она между ними грудью встанет. Если понадобится, будет защищать соседа и их корявые, воскресающие после столетней комы отношения до победного. Она заставит маму с ними смириться, через что бы ни пришлось самой пройти и её провести. А пока… Может, и обойдется. Все-таки мама…
В приоткрытое балконное окно полчаса к ряду непрерывно тянуло табаком.
***
День-пиздень!
Третий бычок в пепельницу полетел, квартира сигаретным дымом уже насквозь провоняла, даром что вышел на балкон, от кожи несет так, что никакое мыло не поможет, никакой душ, а рука снова тянется к пачке – за четвертой. Словно грёбаные сигареты могут его от этой жизни спасти! Да когда они спасали вообще?!
Только они и могут…
23:31 Кому: Стриж: Какого хера малая шарах|
«Не, погоди. Успокойся давай…»
Нет, блядь, не успокаивается!
Лучше к этому придурку прямо сейчас в гости наведаться и еще раз, на пальцах, объяснить, если с первого раза не допер! Если, блядь, ты её гуляешь до такого времени, то, блядь, матери на руки сдавай – лично! А не бросай во дворе! Тут же кто только не шароёбится в это время суток!
Тяжелые веки закрылись и распахнулись, лишь когда потревоженная кожа костяшек ощутила нарастающий жар догорающего окурка. А если бы в момент, когда малая вбегала в подъезд, он смотрел в другую сторону? Если бы он буквально на минуту задержался у баб Нюры, если бы он, сука, не знал каждое лицо в собственном доме, чем бы дело кончилось?.. Чем все кончилось бы?
Чем?!
Зачем себя спрашивать, когда ответ очевиден? Но от этого очевидного ответа кровь в жилах кипит и сворачивается.
Завтра малой придется еще раз доходчиво объяснить, что заявление написать надо. Потому что если в их подъезд этот ублюдок больше не сунется, это не значит, что он не сунется в соседний и не зажмет там в темном, вонючем углу какую-нибудь восьмиклассницу.
«Завтра… Завтра за ручку возьмешь и отведешь. Завтра…»
Ну, а если она и завтра не захочет? Что он сам может? Может он заявиться в ментовку и сказать Дэну, что так, мол, и так, на девчонку напали, но идти сюда она трусит, так что принимайте заявление от свидетеля? Или нет?
Малая, конечно, права: намерения доказать не выйдет. Ни ссадин, ни следов борьбы на ней нет – пять секунд там прошло, не больше. Даже под ногтями у неё наверняка ничего не осталось: эта гнида предусмотрительно запястья ей перехватила. Зато отмудохал Егор его так, что мать родная его сегодня вряд ли узнает. Запомнит, падла, надолго, если не навечно. Рожа незнакомая, он его раньше на районе не видел. Незнакомая, но прекрасно отпечатавшаяся в памяти смартфона.
23:51: Кому: Дэн: [вложение]: Знаешь его? Этот уебок сегодня на девчонку у меня в подъезде напал, упустил его. Писать заяву она не хочет: типа, он ничего не успел сделать, а у мамы сердечко слабенькое, не выдержит.
23:59 От кого: Дэн: Это ты его так разукрасил? Да, похоже, заочно знаю. За последние полгода нам поступило три заявления на человека. По описаниям жертв рыло точь-в-точь, как у этого, но взять пока не взяли. Заходи завтра к нам, поговорим. За фото спасибо – с такими метками сучоныш станет заметнее. А девчонке дай отойти от шока, может, соберется еще. Если упрется, не дави – им и без того херово.
00:03: Кому: Дэн: Много у нас по району таких кейсов?
00:05: От кого: Дэн: Нет. Если не считать вот этих заявлений, то в основном бытовое насилие. Семейные разборки.
00:06: Кому: Дэн: Ок, понял, спасибо. Завтра зайду.
По крайней мере, подонка уже ищут. Можно немного расслабиться.
Расслабишься тут.
На фоне произошедшего вечером остальные впечатления дня смазались и казались теперь ничтожными, мало значимыми. И тем не менее.
Часов до трёх он проторчал на съемках: написал таки девушке, чей фотосет завалил, с предложением встретиться снова, и днем они пересняли материал – в более удачной локации, при более мягком свете. Осталось ощущение, что в этот раз все будут довольны.
Вечером на базе состоялся тяжёлый разговор с Анькой. Момент Егор выбрал, конечно, не самый подходящий – говорить о подобных вещах перед самым выступлением не стоило, но после очередного конфликта с Олегом в нем словно замкнуло. Что они опять не поделили? Да всё то же. Втемяшивай ему в голову, не втемяшивай, там все как о стенку горох. Олег продолжает поливать, уж очень ему хочется через пару дней покрасоваться перед зрителями. По итогу на выходе у них не плотный звук, как считает новенький, а хаос и какофония, однако уши на репетициях в трубочку сворачиваются, кажется, только у Егора, остальные мнения или не сформировали, или предпочли засунуть его куда подальше, чтобы не раздувать конфликт до космических масштабов. Или по хер им всем? Не поймет он никак. Бесит! Бесит – верный признак, что со своей группой ему больше не по пути.
И Анька еще с вокалом этим – вцепилась клещами: «Давай!». Не давай. Не давай! Не поймет она никак, что кончились времена, когда он мог легко и непринуждённо в вокал, кончились времена импровизации, фронтменского драйва. Ему не нужно лишнее внимание, ему с лихвой хватает имеющегося. Ему комфортно по правую от неё руку, на своем месте, немного в тени, со своей Ibanez. На фиг ему всё это не сдалось. Голос Егор больше вытянуть из себя не мог: не мог заставить его звучать искренне, не мог наполнить его эмоциями, заставить лететь. Всё фальшь. Зачем лгать зрителю, открывая рот, если можно не лгать, общаясь с ним не голосом, а через музыку, гитарой. Здесь он по-прежнему выдает и будет выдавать свой максимум.
В общем, на перекуре всё же сообщил Ане о решении уходить. Не сейчас, не сию секунду, не бросая их в ответственный момент, однако в обозримом будущем она должна быть к этому готова. Встречать её затуманенный взгляд, смотреть на вытянувшееся, потерявшее цвет лицо оказалось тем еще испытанием – но вроде выдержал.
Облокотившись о перила балкона, уронил голову и в попытке отвлечься от мыслей о малой заставил себя перебрать в памяти весь эпизод поминутно. Особенно ярко почему-то запомнилось, как сильно Анька расстроилась. Расстроилась – это, пожалуй, мягко сказать. Вторую курила в гробовом молчании, а он просто сидел на кортах в паре метров от неё, прислонившись спиной к холодной стене и рассматривая щербатый камень под ногами. Хорошо помнит, как ощутимо сдавило грудь. Помнит вопрос к себе: «Ну что тебе, впервой, что ли – рвать?».
***
19:30 уже минувшего дня
— Когда? — спросила Аня, со злостью потушив окурок о цветочную клумбу и отшвырнув его в сторону.
Егор повёл плечами.
— Не знаю, не сейчас, — озвучил он мысли, к которым непрестанно возвращался уже несколько недель. Хотя за полчаса до этого разговора, в момент очередного обмена любезностями с Олегом казалось: именно сейчас! Именно сейчас, не хватит ему больше нервов в одиночку и дня тут выдержать. — Анют, я так играть долго не смогу. Ты же видишь, вдвоем мы с ним каши не сварим. Тут или я, или он, и поверь, для вас лучше, чтобы это был он. Натаскаю его немного перед уходом. Не переживай, без гитариста в любом случае не останетесь, но хоть звучать будете адекватно.
— И что? Хочешь сказать, только в нем дело? — испытующе уставилась на Егора Аня, а он подумал, что новая стрижка – короткий боб – выгодно подчеркивает и без того выразительные карие глаза и изящную шею. Наконец-то додумалась миру достоинства свои показать.
— Нет, не только, это последняя капля, — ответил Егор честно, стараясь не реагировать на воинственный тон своей собеседницы.
Из-под задорной челки его сверлили настороженным, колким взглядом:
— А в чем еще?
Он на секунду прикрыл глаза, собираясь с духом. Зачем-то ей вновь нужно слышать его аргументы. Но они не изменились и не изменятся. Ничего не изменится.
— Я тебе говорил. От отношения коллектива к делу меня тошнит. Женьке вообще на всё похуй, хотя вот сейчас не должно бы: это его инструмент за этим воем не слышно. Мыслями он давно не с нами. И тебя не слышно как прежде, кстати. Я вам уже всё это показывал, забыла? Вы согласились, через неделю опять двадцать пять, — голос звучал ровно и отстраненно, хотя к этому моменту внутренности сплющило тисками, скрутило в три узла. Хоронить себя в проекте, в который за вычетом перерыва четыре года на максимуме вкладывался – такое себе удовольствие. — Игорёк. Когда он последний раз приходил на базу не после укурки? Ему всё весело и всё по барабану. Скоро начнет дымить прямо тут, и прощай, ритм – будем искать нового барабанщика. С тобой мы давно в разные стороны смотрим и разные цели видим. От конфликта ты предпочла отстраниться, — «Несмотря на то, что Олега ты и привела…». — Хотя лидер у нас ты, и, по идее, не все равно, что с группой станет, тоже должно быть тебе.
«Хорош, стрелки не переводи…»
— Егор, лидер давно уже не я. Окей, не я одна, — покачала Аня головой. — Все это понимают, и принимают, и прислушиваются. К тебе. Олег просто новенький и ещё не просек. Дай ему время.
«И не просечет с таким похуизмом с вашей стороны… Мы в детском саду, что ли? Строить их предлагаешь? Как на плацу?»
— Не важно. Формально – ты. Ладно, пусть, — кивнул Егор сам себе, закрывая тему личных отношений. — Собственные песни мы не пишем. Тебя-то саму чужое исполнять не достало, Ань, а? Пусть и переработанное, но ведь не свое же! Нормально у нас всё, ты считаешь?
Аня достала из пачки третью, и Егор подумал, что хрен ей, а не третью – связки «спасибо» не скажут. А подумав, поднялся на ноги, молча забрал сигарету из тонких дрожащих пальцев и закурил сам. Аня намек поняла: нахмурилась пуще прежнего, сложила руки на груди и опять уставилась на него. Да она просто в самое нутро смотрела, искала там что-то, известное ей одной.
Удачи.
— Ну ты ведь перестал писать тексты. Егор, я не понимаю… Ты что, сдаешься? Сейчас?
Почему это «сейчас» звучит так удивленно, как будто вот именно «сейчас» она никак не ждала подобных заявлений? Как будто вот если бы он вчера ей сообщил, никаких вопросов бы не последовало, а вот «сейчас» их у неё херова туча.
— Ну а что, на мне, что ли, свет клином сошелся? — запуская пятерню в волосы, раздраженно ответил вопросом на вопрос Егор. — Сама попробовать не хочешь? Я тебя поддержу, остальные втянутся, вернетесь в прежний формат.
Хотя… Какая ему теперь разница, куда они дальше двинутся?
Есть разница.
Аня воззрилась на него в таком плохо скрываемом, граничащим с изумлением и словно бы испугом замешательстве, словно он ей не стихи предложил написать, а в космос полететь. Завтра.
— Я не умею. Так, как ты, я не напишу, — просто, будто речь идет о чем-то совершенно очевидном, сказала Аня.
«Да ёшкин ты ж кот…»
Удар по больному, под дых. Когда-то и впрямь из-под руки летели отличные тексты, а «сейчас»… И, главное, как Егор ни бьется, ничего не выходит. Строчки сыплются с бумаги – недописанные, оборванные, черканные-перечерканные, фальшивые в своей притянутости за уши, небрежности, даже расхлябанности. Ну не может он больше писать, всё, как отрезало. Как выразить пустоту? Какими такими словами? И, главное, зачем топить в ней слушателя?
— Ёлочка шикарно рифмуется с иголочкой, — съязвил он зло, предъявляя не столько ей, сколько себе. — Вот тебе уже, считай, полкуплета на новогодний корпоратив.
— Ты на вопрос не ответил, — если Аня и заметила сарказм, то вида не подала – проглотила молча.
— По-моему, на все вопросы я ответил.
— Ты сдаешься? — процедила она сквозь выдох. — Почему именно сейчас?
«Да что ты прицепилась к этому «сейчас»? Что поменялось?»
— Нет. Не в этом дело. Дело в том, что коллектив не срабатывается. Я вижу единственное решение: несогласный уходит, шторм успокаивается, всем счастье. Несогласный тут один – я, остальных все устраивает, так что отделаетесь малой кровью.
Улыбочку… Маленькую, скупую, защитную улыбочку, словно вовсе не так уж и щемит, словно не огнеметом нутро выжигает. Шире!
Теперь Аня смотрела на него взглядом режиссера Станиславского, кричащего стоящему на подмостках актёру: «Не верю!».
— Егор, что с тобой происходит последнее время, а? Хоть мне-то ты можешь сказать? Мы же не чужие друг другу, в конце-то концов. Меня ты вокруг пальца не обведешь.
Не проканала улыбочка. Ну да, верно – не чужие. Пусть уже шесть лет, как каждый из них живет своей жизнью, не претендует, не посягает и не вторгается, все-таки не чужие. Аня удивительная девушка, конечно: редчайший образчик незлобивости. Бросил её он, бросил традиционно по-мудацки – на месяц, прости Господи, «отношений» его тогда хватило. Тогда, по молодости, при живой семье ему еще казалось, что он всё же на них способен, еще казалось, что в человеке рядом найдется спасение, главное – найти человека. А она умудрилась не только себе этот поступок объяснить, а ему – простить, но и на расстоянии вытянутой руки удержать.
«Поясни»
— Да вот хотя бы последние недели, — верно считала вопрос Аня. — То ты ходишь как в воду опущенный, белее мела, простейшее барре{?}[способ зажатия струн на гитаре, когда указательный палец играющей на грифе руки зажимает одновременно несколько струн на грифе] взять не в состоянии, и смотришь на всё и всех взглядом пофигиста, а то и насквозь. То отжигаешь за всех сразу, хоть в центр сцены тебя на соло-партию, хоть на вокал, хоть куда. Тебя в таком состоянии выпусти – и зал твой, и тебя восторженная толпа на тысячи Егорок порвет, и никто больше там будет не нужен. Воскресенье прошлое взять хотя бы – ты же просто взорвал тут на хрен всё к чертям собачьим. Теперь опять. Ну, хочешь, я скажу Олегу, что не получилось у нас с ним сработаться? Им я готова пожертвовать. Тобой – нет.
— Нет, не хочу, — Егор уверенно мотнул головой: не хочет. — Причин много, и я их тебе честно перечислил. Попрощаешься с ним – придется искать замену, просто позже. Решение давно назрело, это лишь вопрос времени. Бросать вас сейчас я не буду. Подтянем Олежку малёк.
Взгляд скользнул по припаркованной в десятке метров «Ямахе» и зацепился за дохлую птицу, валяющуюся на выжженном солнцем газоне. Да что в Москве за лето такое? Что за голубиный падёж?
— Ты снова не ответил, — сощурила глаза она. Как следователь на допросе, честное слово. — Что. С тобой. Происходит? Посмотри на меня.
Хороший вопрос задала, ничего не скажешь. Хотел бы он знать, что с ним происходит.
— Не знаю. Это дела не касается, — холодно отрезал Егор. К чему эта бестия клонит, было совершенно непонятно, понятно к настоящему моменту было только одно: ему это не нравилось.
— Да по ходу касается, Егор! Касается! Вот в воскресенье где ты был? До базы?
— М-м-м… На поле.
— Ну, допустим, — Аня кивнула, принимая ответ, но явно им не удовлетворяясь. — На поле ты часто. Один?
— Да.
— Врать не умеешь, — шумно вздохнула вокалистка. — С кем?
«Тебе пофамильный список? Мисс Марпл{?}[персонаж детективов Агаты Кристи] выключай давай…»
Вот стояла бы сейчас перед ним не Анька, а любая другая или любой другой, отправил бы в пешее эротическое путешествие прямым текстом и ни секунды не жалея о выбранных эпитетах. Прозорливая какая! И не чужая, да. Как ни крути.
— Со знакомыми, — сдался Егор. Ей-то лапшичку на уши вешать и впрямь бесполезно. А еще он наконец понял, к чему весь этот разговор и бредни про вокал. И да – ему это не нравится. С этой самой секунды – не нравится еще больше, чем за минуту до. Но Аня и не думала униматься.
— Я их знаю? — прищурилась она, словно взявшая след ищейка.
— Нет.
— Познакомь.
— Зачем?
— Хочу лично увидеть супер-людей, которые способны тебя…
Дверь на задний двор распахнулась и на улицу вывалился Игорёк. Сладко потянулся, оглянулся по сторонам и уставился на резко замолчавших коллег.
— О чем трындеж? — засунув руки в брюки и вразвалочку подплыв к компании, лениво поинтересовался барабанщик. Игорёк всегда, совсем всегда имел вид обожравшегося сметаны кота. Пофигист по жизни, он всем в ней был доволен, а проблемы свои решал очень просто: выкуривая очередной косяк. При таком подходе никуда они, разумеется, не исчезали, но начинали казаться Игорьку не стоящими и секунды его внимания.
В наступившей тишине трое обменялись красноречивыми взглядами. Игорёк транслировал обоим единственный месседж: «Колитесь». Егор сообщил Ане: «Сама решай», а Игорьку: «О фигне трындеж». А Аня «ответила» Егору, что «уже все решила», а Игорьку:
— Егор уходит, — и отвела взгляд в стенку. Достала пачку и, пользуясь всеобщим замешательством, таки прикурила третью, дрожащими ладошками пряча огонек зажигалки от налетевшего порыва ветра.
«Да твою ж налево…»
Пришлось пояснить самому:
— Не сейчас. Через месяц-второй. Все летние концерты отыграем.
Игорь оторопело уставился на виновника трясущихся Анькиных рук.
— Куда?
— Никуда, Игорёк. В закат, — усмехнулся Егор невесело. Зато правда.
— Игорь, надо что-то делать, — тихо произнесла Аня. — Ну!
— А чё ты тут сделаешь? — недоуменно развел руками тот.
«Во-во…»
И тут её лицо вдруг перекосило – гримасой отчаяния и злости. Всё это время она пытала Егора сверлящим взглядом, сыпала наводящими вопросами, на которые он пытался честно отвечать. Она была следователем, а он – подозреваемым. И все это время следователь по закону жанра никак не давал понять, что сам думает по поводу вменяемого подозреваемому преступления. Егор успел немного выдохнуть и расслабиться на её счет. Совершенно напрасно.
— Если уйдет он, следом уйду я! Я уже заебалась, сил моих больше нет! Два года проблем не знали, а вот ту хуйню, что творилась три года до того, как мне удалось его, – Аня тыкнула сигаретой в сторону Егора, — вернуть, я хочу забыть, как страшный сон, и всё никак не забуду! Я уйду – и делайте, блядь, чё хотите, без вокалистки и гитариста! Без двух лидеров! Ясно?! — она орала, как ненормальная. — Я тебе скажу, что будет! Группа развалится! А тебя я на прощание спрошу: «А чё ты тут сделаешь?».Нормально?! Устраивает тебя такой вариант, Игорёк?!
— Ничего, что я еще здесь? — осторожно поинтересовался Егор. Под взглядами коллег хотелось куда-нибудь незамедлительно провалиться. Нет, не куда-нибудь, а желательно сразу в Преисподнюю. Такой реакции он никак не ожидал, и чувство вины тут же затопило нутро по самое не хочу. Почему всю жизнь он приносит людям одни проблемы? Зачем так близко к сердцу принимать-то? Оно того не стоит. А уж он не стоит тем более. Завтра забудут.
— Стой-стой, слушай! Может, и до тебя дойдет! — рявкнула Аня, окатывая его уничтожающим, полным ожесточения взглядом, расстреливая прямо на месте. Пулеметной очередью. «Тра-та-та-та-та-та-та!» — Намылился, блядь!
Игорёк, знатно прифигевший от внезапного выплеска всегда веселой и спокойной вокалистки, косо взглянул на Егора:
— Да понял я тебя, понял, Анют. Не кипятись, — примирительно протянул он. — Я, вообще-то, на вашей стороне. Просто казалось, что Егор и один прекрасно справляется. Братан, ты чё, сразу-то сказать не мог, что вопрос ребром стоит? Ща мы ему втроем всё объясним.
«Я полтора месяца чем, по-твоему, занимался? В молчанку играл? Или, может, я неясно выражаюсь?»
Егор изобразил на лице признательную улыбку, не ощущая ровным счетом никакого облегчения.
Объясняй, не объясняй – на его решение это не повлияет никак. Сейчас они дообъясняются, а дальше вариантов два. Первый: Олег поступит как мудак и гордо хлопнет дверью аккурат перед концертом – но это ладно, переживут, – и тогда Егору самому придется потратить время на поиски гитариста себе на замену. Второй: Олег уймется, прислушается к доводам звучащих хором голосов, откажется от выпендрёжа, за пару месяцев впитает видение лидеров группы, и уйдет Егор с чистой совестью. Анюта успокоится и не будет гнать коней.
Вариант третий – что они морды друг другу за два-три месяца успеют начистить – не рассматривался. Хотя бы ради Ани стоит постараться удержаться в рамках приличий.
...
Очнувшись от тягостных дум, Егор автоматически бросил взгляд на часы: почти час ночи.
К часу ночи их спальный район засыпал, наступало благословенное, но скоротечное время безмолвия и покоя. Лишь с площадки, бывало, доносился гогот тусующихся подростков, оккупировавших ее с уходом детворы. Однако сегодня блаженную тишину ночи не нарушало фактически ничего, только кузнечики где-то в листве стрекотали. Свет на соседнем балконе наконец погас, он и не заметил момента. Если сейчас выйти на улицу и поглядеть на дом, то обнаружишь четыре-пять светящихся окон. У Саши на шестом – этот не спит часов до трех, программирует. У Димы на восьмом – этот торчит у телека до победного в компании бутылки водки, непременно засыпая в процессе. Придешь к нему утром, послушаешь под дверью поставленный голос диктора новостей, но до самого не дозвонишься, не достучишься. И у Светланы Анатольевны на первом. Чем летом в час ночи занята учительница математики Светлана Анатольевна, Егор без понятия, но факт остается фактом – свет горит. Свет горит у баб Нюры, баб Нюра боится спать без света.
«Дом стоит, свет горит. Все окей»{?}[Земфира – Окей? // Сама Земфира отсылает к Цою ]
Что объединяет всех четверых? Глухое одиночество. Вот такая совсем не странная закономерность. Пятым окном станет его собственное.
Сегодня столь привычная для него тишина звучала минором, звенела сожалением, невнятным чувством тоски по чему-то упущенному в жизни. А нехватка рядом живой души ощущалась особенно остро. Этой ночью Корж, избаловавший его своим присутствием, предпочел остаться со своими – и Егору почудилось на мгновение, что он понял мотивы этого кота: хвостатый приходил туда, где был нужнее. Вот сейчас наверняка рядом с малой трется, наверняка где-нибудь в районе головы шапкой свернулся и лечит.
И предъявлять ему за это, пусть и мысленно, – верх эгоизма. В этой квартире Коржик свое уже отработал. За минувший час поутих и нестерпимый зуд немедля предъявить Стрижу за то, что не провожает свою зазнобу до двери. С чего Егор вообще взял, что вечер они провели вместе? Откуда такие выводы? Ну пришла позднее обычного домой, мало ли где была.
«...Ну как так-то? В ментовку она не пойдет… Ну не хвостом же за ней таскаться! Сам ей баллончик этот куплю…»
«... ... ... ... ...»
«...Да блядь! Подумай о чем-нибудь еще!»
И впрямь – как это так вышло, что он уже третий час на балконе торчит? Чересчур много внимания последнее время распыляется на окружающих – тех, кто чутка поближе был, тех, кто о своей роли вдруг нечаянно напомнил, и тех, кто никогда не играл и не сыграет в его жизни ровным счетом никакой. Слишком много внимания уделяется вопросам, которые не должны иметь первостепенного значения, но незаметно, крадучись, его приобретают. Ненужным, тревожащим размышлениям. Для чего? Ради света? Света захотелось? А дальше как? Зачем приближаться, зачем подпускать? Чтобы потом опять двадцать пять, чтобы болело сильнее? В первый-то раз ощущений не хватило, да? Забыл, как оно? Не хочет в ментовку? Окей. Купит баллончик – и всё. Хватит. Через несколько дней выступление – вот на чем нужно сосредоточиться. И он сосредоточится. Сосредоточится прямо сейчас!
Аминь.
Комментарий к IX. Окна Еще визуал:
“Шире!”
https://t.me/drugogomira_public/68
“Елочка шикарно рифмуется с иголочкой. Вот тебе уже, считай, полкуплета на новогодний корпоратив”
https://t.me/drugogomira_public/69
Музыка главы:
Make It Out Alive – Peter Cincotti https://music.youtube.com/watch?v=t5HdGhoFSJ4
No Time To Love – BLVKES https://music.youtube.com/watch?v=C0aO40pBCeQ&feature=share
====== X. Море волнуется – раз. Море волнуется – два. Море волнуется – три… ======
Комментарий к X. Море волнуется – раз. Море волнуется – два. Море волнуется – три… Визуал:
“И тут такое началось!”
https://t.me/drugogomira_public/73
— Кажется, я сейчас от жары просто кончусь, — жалобно протянула Ульяна, без особой надежды озираясь через плечо и с досадой отмечая, что ни одного свободного метра под пышными кронами высаженных в парке деревьев нет: все заняты пледами, на которых разместились парочки и шебутные компании. Люди играли в карты, бадминтон или фрисби, общались, шутили и смеялись, подставляли лица уходящему солнцу, уходили за напитками и едой или поглазеть на размещенные на краю главной поляны корнеры с товарами, возвращались. Несмотря на то, что день давно перетек в вечер, разгоряченный воздух пока не собирался остывать, и духота не спадала. Как назло, самый жаркий по прогнозам синоптиков день лета выпал именно на сегодня. Воды!
Вадим, кстати, тоже ускакал до фуд-корта, но, видимо, где-то на полпути хляби небесные разверзлись и его поглотили – как сквозь землю провалился.
— Лично я раньше, чем они выйдут, кончаться не намерена. И тем более кончать, — хихикнула Юлька, с наслаждением потягиваясь на раскинутом покрывале, с которого уже три часа, как сползла тень.
Щеки опалило просто мгновенно, вся кровь в мозг хлынула.
«Блин, пошлячка!»
С Юлькой, конечно, не соскучишься. С тех пор, как она услышала от Ульяны о концерте, все разговоры крутились только вокруг этой темы. В четверг Новицкая доложила, что у нее в гардеробе не нашлось идеальных для такого во всех смыслах исключительного случая шорт и надо за два дня успеть их купить. К полудню пятницы Юля разработала план на всю субботу – до глубокой ночи включительно, и Уля, разумеется, тут же оказалась посвящена в него во всех деталях. Работа встала колом и не возобновилась. А сегодня Юлька стояла на пороге квартиры Ильиных в одиннадцать утра, бросая заинтересованные взгляды на соседнюю дверь. В общем, объяснение такому поведению подруги Уля нашла очевидное – прямо за стенкой живет. Может, заявившись в гости ни свет ни заря, Новицкая надеялась повидаться. Правда, тут её ждал облом, потому что если верить ушам, а именно, огласившему двор еще в восемь рокоту «Ямахи», «объяснение» ни свет ни заря укатило в неизвестном направлении, домой не возвращалось и, наверное, сегодня уже не вернется. Так что просчиталась Юля с временем прихода знатно – надо было к семи подгребать. Но тогда она как пить дать застала бы дома маму, и вот так свободно чесать языком, упоминая Тех-Кого-Нельзя-Называть по десять раз в минуту, у неё бы не вышло.
О нападении Уля не рассказала. Никому вообще не рассказала: ни Юльке, ни Тому, ни Вадиму, ни, тем более, маме. Всё носила в себе. Вычеркнуть бы тот инцидент из памяти, как страшный сон, и никогда-никогда к нему не возвращаться, но пока не получалось: казалось, она никак не может избавиться от ощущения липких рук на своей коже, до сих пор чует омерзительную смесь парфюма, перегара и пота. Четверг и пятницу промаялась дома: даже в магазин за молоком не смогла заставить себя выйти. А в ночь на субботу поняла, что из-за какого-то больного запираться в квартире просто глупо, что отсиживаться за железной дверью всю жизнь она не может, не станет и на фестиваль пойдет.
Егор заходил в четверг вечером. Под внимательным взглядом матери попросил её выйти на минуточку, вывел на общий балкон, подальше от чужих ушей, вручил перцовый баллончик и снова предложил сходить в полицейский участок. Ульяна в очередной раз отказалась. Он пристально, долго и молча её рассматривал, явно не понимая этого решения, но его принимая, сообщил, что выяснил, что «этот мудила уже находится в розыске», и сказал, что «прямо сейчас» сам пойдет в ментовку поболтать с участковым. Больше она его не видела. Всё высматривала под окном «Ямаху», всё вслушивалась в заиндевелую тишину за стеной, всё думала – много-много думала об этом эпизоде, предыдущих, о детстве, о хорошем, о том, сколько раз за свою жизнь он слышал от неё фразу: «Только маме не говори…». Но облечь свои мысли в слова благодарности, в какие-то еще слова не получилось: Егор опять пропал из вида, некому было говорить. Грудь сдавливало чувством смятения и беспомощности, ощущением, что образовавшуюся между ними пропасть уже не перепрыгнуть, несмотря на какие-то подвижки. Оно ему не сдалось.
В таком растревоженном состоянии прошло без нескольких часов трое суток, и вот теперь Уля сама вслед за Юлькой невольно шарила глазами по группам коллективов, что тусовались у сцены. И вновь самую малость волновалась. Ну как «самую малость»? Так, как будто на сцену нужно было выходить ей самой, а не Егору. Под ложечкой сосало, Юлькиных восторгов Ульяна не разделяла, наоборот – нутро потряхивало, щекотало чувством неизвестности. Что, кого она сейчас увидит? Что за музыка это будет? Интуиция подсказывала, что вряд ли лайтовая безобидная попса – не таков Чернов. И еще одно немаловажное обстоятельство не давало ей покоя: на этот фестиваль её позвал Вадим, от соседа она приглашений не получала. Ни разу, никогда. Вообще! Вообще не понимаешь, чего ждать! Не знаешь, как человек отреагирует на твоё присутствие. Не знаешь, что лучше: если заметит или если не заметит. Остаться или убежать, пока не поздно? Ничего не знаешь.
Кто-то скажет: «Нервотрепка на пустом месте». Если бы…
Только что отыграли какие-то никому не известные турки, и теперь техники готовили сцену для следующего выступления, а сами музыканты стояли в окружении горстки девушек у разделяющей сцену и зрителей металлической перегородки, заразительно смеялись и курили. Вадим перед уходом сообщил, что хедлайнер фестиваля должен выйти в девять вечера, перед хедлайнером там еще кто-то, всего впереди оставались три коллектива, значит… Значит, прямо сейчас сцену готовили под… Под Егора и готовили. К своему стыду, название его группы Уля запомнить так и не смогла: произнести эту сложную комбинацию букв правильно и без запинки возможным не представлялось, и из головы оно вылетело, не успев туда влететь, не говоря уже о том, чтобы осесть. Юльку в этом плане тоже ждал оглушительный провал.
Уля безотрывно следила за суетящимися на сцене фигурами: их там было не меньше шести человек. На барабанной установке на её глазах поменяли тарелки и маленький барабан. Вынесли стойки, три кейса с гитарами и еще один длинный: на все чехлы кто-то налепил ярко-салатовые наклейки, а на наклейках сделал пометки маркером, но нюансов с расстояния двадцати метров было не разглядеть. Передвинули микрофонную стойку и поменяли сам микрофон. Длинный чехол распаковали и достали из него синтезатор. Принесли и расставили по позициям бутылки с водой и даже, кажется, разложили на пюпитры полотенца. Раскидали и подключили провода и какие-то розетки.
И исчезли.
— А вот и я! — раздался над ухом голос Вадима. Вернулся он с тремя запотевшими пластиковыми стаканами. Как только донести умудрился? Для себя и Юли взял по пиву, а для Ульяны безалкогольный мохито. — Знакомых встретил! Рыжего издали видел, как всегда, с вереницей юных фанаток на хвосте, — хохотнул он словно несколько нервно. — Но к ним лучше потом подойдем. Сейчас отыграют – вот тогда.
— Думаешь, хорошая идея? — с сомнением протянула Уля, чувствуя, как звенят струны её собственных нервов.
— Просто отличная! — округляя глаза, поспешила вставить свое веское слово Юлька. Эту хлебом не корми – дай лишнюю минуту полюбоваться на предмет своего интереса. Нет, у неё что, к нему серьезно? По лицу и рассуждениям вслух не похоже. А вдруг она просто умело маскируется?
— А чё нет? Я всегда так делаю, меня там уже все знают, — пожал плечами Вадим, косясь в сторону потихоньку подтягивающихся к сцене людей. — Сейчас выйдут, так что с напитками давайте ускоримся, надо еще местечко поближе застолбить. В самый замес лучше не соваться, но с галерки смотреть смысла никакого.
«Поближе? О боги…»
И они ускорились. И еще ускорились. Стаканы были осушены за пять минут. Еще пара минут понадобилась, чтобы найти такое «местечко поближе», с которого бы хорошо просматривалась сцена, но где вероятность оказаться сметенными раззадоренной толпой сводилась, по оценкам Вадима, к минимуму.
Расчет Стрижова оказался верным: не успела компания выбрать точку, как на деревянные подмостки выскочил, нет, вылетел, ведущий фестиваля.
— Друзья, надеюсь, вы приятно проводите вечер! — закричал он в свой микрофон. — Встречайте коллектив, который, судя по одобрительному гулу, многим из вас хорошо знаком. Итак, поприветствуем! Одна из лучших московских кавер-групп! «Мамихлапинатапа-а-ай!»
«Из лучших?.. Как это произнести вообще?..»
Уля замерла, вперившись взглядом в сцену. Один за одним – они появлялись. Светловолосый полноватый барабанщик с комфортом устроился за барабанной установкой и тут же задорно завертел в руках палочки. Какой-то мужик позади заорал: «Игорь, бросай их сюда!». В ухо раздался интимный шепот Вадима: «Это Игорёк!».
Тощий кучерявый шатен в ультрамодных очках, скромно улыбнувшись приветствовавшим музыкантов зрителям, встал у синтезатора. «Это Сашка, клавишник», — торжественно возвестил Вадим, явно чувствуя себя на высоте. Ещё бы, он всех их знал, причём поименно.
Следом вышел жгучий брюнет, чья прическа отдаленно напомнила Ульяне прически туземцев или индейцев: собранные в высокий пучок длинные волосы, выбритые виски. О скулы на этом лице, казалось, можно порезаться. Видеооператор с небольшим опозданием включился в работу, и с цифровых экранов на зрителей уставились черные глаза. Очень колоритный персонаж. «Это Женёк, басист, — донеслось до девушек. — Семейный, между прочим, человек, а так и не сказать, да?». При виде басиста Юлька заметно оживилась. А может оживилась она в предвкушении. Чего греха таить – за эти полминуты у Ули у самой сердце раза три ёкнуло – и все напрасно. Первые ряды, меж тем, гудели уже не переставая.
Когда появился последний, к низкому гудению добавились улюлюканье, девичьи крики и одобрительный свист, в том числе и Вадимов, раздавшийся прямо над Улиным ухом и её оглушивший. «Ну, Рыжего вам представлять не надо», — удовлетворенно протянул Вадим, отсвистевшись.
Надо. Надо представлять. Если верить выражению на Юлькином лице, она безрезультатно искала на полу свою челюсть. Не предупреди Вадим Ульяну, кого они пришли сюда слушать, она бы издали своего соседа в этом человеке не признала никогда. Наверное, всё дело в прическе, других объяснений нет. Кого за неё благодарить, понятия Уля не имела и почему-то не хотела иметь – в жизни он так не ходит. Обычно лезущие в глаза вихры были расчёсаны – факт! – и нарочито небрежно уложены, полностью открывая лоб и являя чужим жадным взорам широкие тёмные брови. Простая чёрная майка, драные чёрные длинные бермуды, чёрные напульсники, массивные кольца, рация на ремне или что это – Уля понятия не имела, – и белые кеды. Нет, дело не в причёске, не в образе. А в энергии. В улыбке! Егор предъявил бушующей толпе искреннюю, открытую улыбку, которой на его лице Ульяна отродясь не видела. То есть вообще никогда! Казалось, как зовут гитариста группы с непроизносимым названием, знали все. Уж в первых рядах точно!
Наконец шатенка с очаровательным бобом, заняв место у микрофона и улыбнувшись простым смертным не менее широко, чем её гитарист, высоко вскинула руки, здороваясь с публикой, а затем развернулась к ведущему.
— Молодец, Андрей! С первого раза справился!
— Три часа за кулисами тренировался! — засмеялся он. — Анюта, расскажи-ка непосвященным, что сие означает.
— Мамихлапинатапай – слово из языка племени яганов, обитающих на Огненной Земле. И означает оно особый взгляд, которым обмениваются люди, чаще всего влюбленные. В этом взгляде выражена надежда, – вот сейчас внимательно, Андрей! – что другой наконец сделает то, чего хотят оба, но не решается сделать ни один из них.
Первые ряды зрителей вновь одобрительно загудели, ведущий состроил уморительную физиономию, означающую, что пока переваривает поступившую информацию, а Ульяна зависла, пораженная ёмкостью определения, заложенного в единственном слове, – слове, правда, таком, что язык можно сломать только так. Вадим приобнял её за талию, но она, ослеплённая разворачивающимся действом, не придала этому жесту никакого значения. Юлька выхватила из кармана шорт телефон, готовая, судя по всему, снимать выступление целиком.
— Я обещала сегодня представить вам нового члена нашей команды, но он, к большому сожалению, свалился с гриппом, — сокрушенно вздохнула Аня. — Так что играем в прежнем составе. Ребята, мы очень рады вас сегодня здесь видеть, чувствуем, что это взаимно! Поехали!
И – всё. Следующие полчаса запомнились плохо. Что за песни они играли, сколько их вообще исполнили, что это была за музыка? Наверное, хорошая… Как пела вокалистка, что именно она говорила в перерывах заряженной толпе, как с нею общалась? На все эти вопросы Ульяна бы потом не ответила. Людей качало, вокруг прыгали и орали, Вадим с Юлькой, кажется, выше и громче всех. Как их пиво из них не выплескивалось-то? А Уля приросла к своему месту, не в состоянии выйти из ступора и отвести от музыкантов глаз. Если уж совсем начистоту, временами одёргивая себя и напоминая, что на этой сцене сейчас – пять человек, а не один.
Ну невозможно было на него не смотреть! Уже спустя пять минут стало предельно понятно, почему его так любит их слушатель. Потому что со своего места значительно правее микрофонной стойки он умудрялся не только исполнять свою партию так, что приковывал к себе всё внимание, так, словно вообще не задумывался, что сейчас творят со струнами его пальцы. Но и заводить движением толпу, общаясь со всеми и каждым в ней по отдельности. Глазами. Жестами. Музыка лилась, гитарный рифф разрывал пространство, а он отдавался ей, скользил взглядом по лицам, узнавал людей, улыбался уголком рта или еле заметно кивал, приветствуя каждого, кто к ним пришел. Кому-то даже подмигнул. Правда, когда в море лиц на десятой, наверное, минуте, Егорвыцепил их лица, будто что-то произошло. Вадику он приветливо усмехнулся: казалось, совсем ему не удивился. Тут же заметил рядом её и – брови свелись к переносице. А Юльке спустя пару секунд достался шутливый полупоклон, от которого та пришла в неописуемый восторг.
С вокалисткой у них царило полнейшее взаимопонимание: эти двое, кажется, общались на уровне телепатии. Провокационные строчки песен Аня пропевала, заглядывая ему в глаза, а он мастерски ей подыгрывал, и это «общение» оставляло неизгладимое впечатление у его свидетелей, заставляя поверить в каждое слетевшее с её губ слово, в каждую транслируемую в «зал» эмоцию. В какой-то момент даже привиделось, что всё – по правде, что они и впрямь близки. По крайней мере, были когда-то, в противном случае Уля чаще видела бы её на его пороге. Один раз и впрямь видела, только было это несколько лет назад, можно не учитывать. Да или нет, близки или нет, очевидно одно: остальным музыкантам доставалось куда меньше внимания этой девушки.
В перерыве между песнями, пока Аня тепло общалась с публикой, Егор неспешно подошел к барабанщику и, наклонившись, сообщил что-то ему на ухо. Тот зыркнул удивленно и даже, как показалось, испуганно, и округлил глаза.
— «Как на войне»! Его-о-о-ор! — заорал кто-то сзади.
— «Как-на-вой-не-как-на-вой-не»! — тут же подхватили первые ряды.
Солистка развернулась к Егору, словно вопрошая, ждать ли, но тот лишь головой покачал, поправил наушник и спокойно прошествовал на свое место, наигрывая что-то незамысловатое по пути. Что-то вроде: «В тра-ве си-дел куз-не-чик». Народ раздосадованно зароптал.
— Извините, ребят, в другой раз, — поспешно вступилась Аня за своего гитариста. — Сейчас у нас последняя песня, регламент, ничего не поделать. Приходите на сольник.
Разочарование толпы буквально осязалось кожей, нарастающий гул накалил воздух. Они ждали его, оператор взял крупный план, и глаза заметались между живым человеком и цифровым экраном. Егор не хотел, нет. Склонил голову, пряча взгляд, замер со своей гитарой. Барабанщик занес над тарелками палочки, но не вступал. Возможно, вступать все же должен был Егор. Переглянувшись с клавишником, Аня еле заметно покачала головой.
— Сколько хожу, ни разу не слышал, чтобы сам пел, — удрученно пробормотал Вадим. — Хотя есть те, кто видел, как Рыжий отжигал так, что земля от топота ног тряслась.
Не знала Ульяна, не представляла – как это, когда земля от топота ног трясётся, не могла себе нафантазировать соседа у микрофона, хоть ты тресни. Хотя ведь Вадим, сам того не подозревая, морально готовил её ко всякому:«Ладно ты, Рыжий, от тебя чего угодно можно ждать…». «Вот за это я тебя и люблю, Рыжий. Хрен знает, чего с тобой ждать», и всё в таком духе. Не представляла, пусть не способная присниться ей в самом чудном сне картина только что встала перед глазами трёхмерной реальностью. Не представляла, несмотря на всю свою богатую фантазию, даже после похода в гости, даже после того, как эту гитару в руках Егора видела в его квартире собственными глазами.
Не представляла, но вдруг что-то случилось.
— Мы сегодня импровизировать не собирались, — зазвучал спокойный голос. Уля вздрогнула и только тут заметила стоящий рядом с его пюпитром микрофон. — Но вы нам поможете.
В недоумённой тишине раздались вдруг постепенно набирающие силу гитарные аккорды, и народ, узнавая известный мотив, тут же взревел в полную мощь своих глоток. Кто все эти люди, откуда их столько, орущих, – вопрос, который останется без ответа. Почему они так ждали именно этой песни именно в его исполнении? Ещё предстояло понять. Вокалистка в плохо скрываемом изумлении развернулась к своему гитаристу, только и успев, что объявить в собственный микрофон: «Агата Кристи», и отступить в сторону, уступая центр сцены, который он спустя долгие секунды промедления всё же занял.
— Офигеть… — выдохнула Юлька. — Я сплю…
Офигеть-то офигеть, вот только Ульяна не могла отделаться от ощущения, что это решение принималось в последний миг, что никто только что ни перед кем не ломался. Было очевидно, по потерявшему энергию улыбки, хмурому лицу Егора, продолжающего в гордом одиночестве перебирать струны, как день очевидно: он не собирался выходить туда, но что-то заставило, толкнуло вперёд. Неужели в слепой эйфории никто этого не видит?! Спустя ещё несколько вязких мгновений барабаны и бас подхватили гитару, задавая качающий толпу ритм. Ульяне хватило вступления, чтобы понять: мелодия обрела новое дыхание. В неё словно добавили драйва, экспрессии и объёма.
А потом на толпу обрушился голос. Отдающий хрипотцой, он звучал надрывнее, чем у солиста группы, которой принадлежит песня. И какое же ожесточение в этом голосе звенело – словно Егор не чужую песню сейчас пел, а швырял кому-то в лицо собственные чувства. Крепко зажмурившись.
И что от подачи, что от текста, осознать который, несмотря на его кажущуюся простоту, оказалось не так просто, мурашки бежали по коже неуправляемыми табунами, а волосы на теле вставали дыбом. Ближе к концу куплета Егор наконец распахнул глаза и пристальным взглядом оглядел людское море прямо перед ним. «Море» в ответ мгновенно заштормило волнами рук. Уля, в последствии возвращаясь и возвращаясь к моменту, могла поклясться самой себе: да, так и было – заштормило высокими волнами качающихся рук. Интонацией расставлялись акценты, голосом на голову «моря» обрушивались вытащенные из мутных глубин чувства, и «море» реагировало, как любая вода реагирует на любое землетрясение.
Чёрт с тобой! — рука, казалось, со всей дури ударила по струнам, соскользнула и на секунду безвольно повисла, чтобы тут же занять свое место и продолжать. Песня-усталость, песня-протест, песня-похороны, песня-прощание отказавшегося от борьбы человека. Люди вокруг кричали известные каждому дворовому мальчугану строчки, даже не пытаясь попасть в ноты, а Уля страшилась смотреть на хорошо знакомое с детства, но в эти мгновения до неузнаваемости преобразившееся лицо. Страшилась поднимать глаза на цифровой экран. Она чувствовала себя так, словно бесцеремонно подглядывает в скважину амбарного замка на входе в его душу. Но ведь он показывал – всё показывал сам! Осознание происходящего растянулось на вечность.
Егор развернулся торсом к вокалистке, разрывая зрительный контакт с людьми и устанавливая его с ней, и дальше на сцене начался уже личный замес.
Он будто отношения с ней выяснял, верилось каждому слову, каждому взгляду, которыми они друг друга истребляли, передавая энергию человеческой драмы жаждущим крови, хлеба и зрелищ зрителям, а по касательной задевая и невольных, вряд ли готовых к такому представлению свидетелей.
Причёска его растрепалась. И весь припев, в особенности это «ничего», в особенности «живём», в особенности «назло», в особенности всё – звучал как оглушительный выстрел, как крик отчаяния, отправленный в безмолвную безразличную пустоту.
Приросшей к земле, замершей истуканом Ульяне не давало покоя осознание, что здесь каждое слово пропущено через сердце, содрано с губ и отпущено в мир. Она слышала эту песню – кто ж её не слышал? – но не трогала она никогда Улю так: то был просто цепляющий мотивчик, зачем задумываться над смыслом? Теперь над смыслом задуматься буквально заставили.
Солистка подняла микрофон, а Егор отошел от неё на пару метров и развернулся к зрителю спиной, продолжая, уронив голову, наигрывать мелодию. Что он там от всех прятал? Осталось ли там вообще, что прятать? Гитара сама за себя говорила. И от вороха предположений в голове зашумело.
Второй куплет был отдан на откуп Ане, и она кричала ему в затылок. Слова, что звучали трагической правдой о жизни, летели кинжалами прямо ему в спину. Каждое лезвием ножа будто ржавую крышку жестяной банки пробивало: Аня словно пыталась вспороть защиту и добраться до законсервированной временем боли. Призывала признать, что пока душа окутана страхом, любовь не победит. Не хватит сил.
Вот и всё… До свидания… — с горькой усмешкой прошептал вернувшийся в центр сцены Егор, вновь бросая внимательный взгляд на людей, скользя глазами по каждому лицу и не задерживаясь ни на одном.
Вокалистка, «выкинув» микрофон в поле, предоставила право голоса толпе, и тут такое началось! Люди надрывались, в экстазе орали в уши, выплескивали всю скопившуюся энергию. И прыгали! И хлопали! Сажали голоса! Натурально сходили с ума!
Отчаянное гитарное соло разорвало воздух. Подхватывая нестройный хор голосов, Аня с Егором последний раз вдвоем пропели припев. А потом все резко успокоилось и оборвалось. Егор вновь развернулся спиной к полю, удалился вглубь сцены и оттуда вскинул вверх руки, оставляя гитару безвольно висеть на плече. Люди вопили, безумствовали, а вокалистка долго молча смотрела ему вслед, а затем развернулась к публике. Уля могла поклясться: на Анином лице отражалось нечто, чего она не хотела бы показывать, но всё же случайно показала.
— Барабаны – Иго-о-орь Хаса-а-а-нов! — опомнившись, закричала она вдруг в микрофон, и в ту же секунду барабанные палочки полетели далеко в ликующую толпу. — Бас-гитара – Же-е-еня Козырев! Клавишные – Саша Барми-и-ин! Гитара и вокал – Его-о-ор Черно-о-ов!
— Вокал и электроакустика – Аня Самойлова, — усмехнулся Егор в чужой микрофон. Еще раз обвёл потяжелевшим взглядом поле, одним уголком губ улыбнулся, скорее, сам себе, чем кому-то конкретному, и – всё. Перекрикивая одобрительные возгласы беснующихся зрителей, Аня напомнила про сольник, откланялась, и сцена опустела. И вокруг в тот же миг загалдели возбужденные голоса.
«И всё?..»
— Охереть, — ошалело протянула Юля, разворачиваясь к Ульяне. — Что это сейчас было?
— А! Как вам? Каждый раз с них фигею! — воскликнул Вадим. — Рыжий как-то обмолвился между делом, что в группе проблемы, а вот так и не сказать, да?
Уля поражённо молчала – открывать рот не хотелось вообще. Хотелось унести с собой и никому не показывать – вот чего. И не лезть к Егору больше никогда со своими детскими предъявами и обидками. И вообще не лезть – всё равно не расскажет.
— Он же не собирался петь… — всё же пробормотала она, всё еще переваривая только что увиденное.
— А вот пойдём и спросим, что случилось, — засмеялся Вадик. — Собирался или нет, но вышло охрененно.
— Может, не стоит? — пискнула Уля неуверенно. Юлька тут же сделала страшные глаза: «С ума сошла?» – вот что в них читалось. Двое против одной – ну, понятно.
Вадим был непреклонен:
— Стоит! Еще как стоит! Пошли! У них там своя атмосфера.
Её «парень» явно чувствовал себя королем положения – так себя чувствовал, словно это он тут только что отжигал. Так, словно хотел показать, что ему подвластно абсолютно всё. Его распирало от полученных эмоций, и он, видимо, чувствуя сейчас, что выплескивать их на притихшую Ульяну – всё равно что в колодец кричать, только эхо и услышишь, решил осчастливить своими впечатлениями знакомцев. Лихо пробравшись сквозь уплотнившуюся толпу к металлическому забору, небрежно бросил охраннику:
— Мы к Чернову, друзья. Пропустишь?
К огромному удивлению озадаченно переглянувшихся меж собой девушек, у квадратного амбала не возникло ровным счётом никаких вопросов. Окинув всех троих сканирующим взглядом сверху донизу, он молча подвинул перегородку, открывая проход. Вадим спокойно вошёл через образовавшуюся дыру на закрытую для остальных территорию, махнул Уле с Юлькой головой: «Пошли, чего стоите?», мол, и уверенно взял левее, огибая сцену – туда, где раздавался чей-то заразительный смех. Бугай на всякий случай последовал в паре метров от всей честной компании.
Уже спустя полминуты их взору предстала большая группа отыгравших музыкантов. Кто-то расслаблялся с бутылкой пива, кто-то курил, кто-то, вытянув ноги, распластался звездой прямо на траве без всякого покрывала. Кто-то суетливо, а кто-то неспешно и лениво складывал оборудование и инструменты. Ани здесь не обнаружилось, как, впрочем, и Егора. На небольшом отдалении стояло несколько раскрытых фургонов, куда грузилось оборудование. Уля не сразу заметила интересующих её людей за открытой дверцей одного из них. Сохраняя приличную для теоретически пары дистанцию, они о чём-то говорили.
— Санёк, слышь, чё Игорёк рассказывает? — обратился стоящий рядом с барабанщиком мужчина к только что подошедшему к большой компании парню. — Угар! Игорёк, давай ещё разок для Санька. На бис.
— Кароч, я же дунул для драйва где-то за час до выступления, — в охотку включился в разговор Игорь. — И вот, значит, херачу я на пределе скорости и сил по тарелкам, чувствую себя Нилом Питром{?}[Нил Пирт по мнению многих музыкантов считается лучшим барабанщиком в рок-музыке] как минимум. Просто словно это лучший день в моей жизни, чувак. И тут в перерыве подходит ко мне Рыжик наш, наклоняется интимно так и шепчет проникновенно, — Игорь сделал театральную паузу: — «Игорёк, просыпайся и ускорься немного, а? Ритм сбиваешь». И смотрит, главное, так – ласково-ласково. Сразу понятно стало: пиздарики мне пришли.
Пара секунд тишины – и над компанией разнесся гомерический хохот.
— Кажись, пора завязывать с травой, Игорёк! — сквозь смех простонал парень. — Я, кстати, тоже подметил. А оно вон оно, в чем дело, оказывается.
— Ну ты прикинь?! — округлил глаза барабанщик. — Я же думал, всё заебок, красава, а тут… Короче, в ту же секунду меня окончательно и отпустило. Перед концертами больше ни-ни. Клянусь на своем малом барабане, — торжественно изрёк он и, чуть подумав, добавил: — И всех тарелках.
— Спас, в общем, Чернов твою шкуру, — резюмировал собеседник. — В «Как на войне» ритм элементарный, не попасть в него было сложно.
— Да, — Игорь кивнул, и веселье схлынуло с его лица, уступая место серьезности. — Я тоже думаю, поэтому вышел. Он у нас её в одно лицо без всякой поддержки исполняет, как Боженька.
— Да помню я тот фест!
Вадим, подойдя к компании, пожал руку всем по очереди. Уля с Юлькой остались топтаться в сторонке. Бугай, увидев, что Вадика приняли, как своего, успокоился и отправился на позицию. Спустя пару минут обмена приветствиями, любезностями и высказывания восхищения всем по очереди Вадиму кивком головы указали в сторону фургончиков. Как он их за это время с той точки не заметил, Уля понятия не имела. Сама она за эти минуты подметила абсолютно всё: и припаркованную в отдалении «Ямаху», и косуху на плечах соседа, и выражения их лиц – не сказать, что расслабленные. И их заметили: Егор скользнул по обеим взглядом, на ней задержался, кивнул, показал коротким взмахом головы: «Идите сюда», но Уля продолжала стоять как вкопанная, не решаясь мешать разговору. Аня же эта мгновенно проследила направление его взгляда, заулыбалась и что-то ему сказала. Издали показалось, что в ответ он посмотрел на неё как на… Как на человека, только что сморозившего невероятную чушь.
— Как ты думаешь, они встречаются? — прошептала Юлька.
— Без понятия. Не думаю, — в тон ответила Ульяна, вспоминая о том, что стоны за стенкой всегда звучат на разный лад и разными голосами. А эту Аню она действительно видела, но единственный раз – столкнулась с ней в коридоре года два назад. Тогда вокалистка носила совсем другую прическу: конский хвост чуть ли не до пояса. Уля даже поймала себя сегодня на ощущении легкой зависти: сама она резануть волосы пока так и не решилась.
— Про него говорят, что в его дверь девушки один раз входят и один – выходят, — никак не могла угомониться Юлька. — Можно было бы, конечно, попробовать проверить, но что-то не хочется. Себе дороже.
— Подтверждаю, один раз, — кивнула Уля и, перехватив в одно мгновение изменившийся взгляд подруги, тут же поспешно добавила: — Как соседка!
«Блин, Юлька! Перестань так смотреть!»
Между тем, на той стороне оживились: Аня, видимо, устав дожидаться, когда девушки подойдут сами, решила проявить инициативу. Отшвырнула окурок, хлопнула в ладоши, игривым жестом взъерошила своему гитаристу шевелюру и направилась прямиком к ним. Ее хорошее настроение разносилось окрест. Егор закатил глаза, аккуратно затушил свой, нашел, куда его выкинуть, и последовал за вокалисткой.
— Привет! А вы что тут? Кого позвать?
Располагала она к себе с первой секунды. Хотелось от неё заряжаться.
— Мы… Мы ждем, когда вот тот парень, — Уля кивнула в сторону Вадима, — устанет языком чесать.
— Зная Стрижа, предположу, что выберетесь вы отсюда ближе к полуночи, — усмехнулся Егор, вставая немного позади от вокалистки, подошедшей довольно близко. Тут же сложилось ощущение, что для Ани понятие «дистанция» весьма условно, в отличие от него, придающего таким вещам значение. Егор всегда держал дистанцию, и в детстве держал, и сейчас держал. Правда, за последние месяцы пару раз она нарушалась, но ситуации там были экстренными.
— Круто отыграли! — в подтверждение только что сказанного Юлька энергично закивала головой. — Не думала, что вы такие жгуны!
— Спасибо! Наш главный жгун сегодня смилостивился не только над людьми, но и надо мной, так что нам всем неслыханно повезло, — по-доброму усмехнулась Аня, скользя взглядом по лицам. Развернулась к Егору. — Я не шучу.
— Все молодцы, — вздохнул он. — Почти.
Сложив губы уточкой, Аня хмуро посмотрела на соседа:
— Да ладно тебе, ну не злись ты! Игорь уже всё понял.
— Я не злюсь. Вряд ли кто-то вообще заметил.
Ульяна искоса следила за выражением его лица. Вот хоть ты тресни, интуиция шептала ей, что не в одном барабанщике дело, не в одном лишь желании репутацию группы спасти.
Подскочив сзади, Вадим крепко обнял Улю за талию и, не дав ей опомниться, развернул к себе и быстро чмокнул в губы.
— Да, Рыжий, охрененно было! Ань, надо его почаще выпихивать к микрофону, такой талант пропадает!
— Да знаю я! Но на Чернова же где сядешь, там и слезешь. Может быть… Когда-нибудь…
Егор еле заметно изменился в лице.
«В другой жизни», — считалось в глазах. И что-то еще там читалось – невнятное, нечто такое, что, похоже, подметила не сводившая с него глаз и переставшая улыбаться Аня. Уля, которая за первые десять лет своей жизни научилась улавливать малейшие изменения температуры его взглядов, а теперь в ускоренном темпе вспоминала утерянные навыки, «что-то» подметила уж точно.
«Не нравится ему об этом думать?»
— Спасибо, — запоздало ответил он на комплимент Вадима. — Стриж, до двери проводишь.
Уля шумно вдохнула, отчетливо понимая, почему только что прозвучало это ни больше ни меньше требование, и взгляд невольно остановился на подсохшей ссадине на скуле. Ни грамма грима на лице не было, и место повреждения кожи просто в глаза бросалось. Не обращать на подживающую ранку внимания, когда прекрасно знаешь, как она там появилась, невозможно.
— Тебя? — переспросил Вадим, глуповато заулыбавшись.
Аня прыснула, Юлька фыркнула, Уля вспыхнула и ощутила ужасную неловкость. Сосед взглянул на него так, словно друг в свои тридцать два года спрашивает, чему равняется два плюс два.
— Можешь хоть весь парк проводить, — на губы Егора легла ласковая улыбка, и Ульяне тут же вспомнились слова Игорька: «Сразу понятно стало: пиздарики мне пришли». — Но вот этим двоим – приоритет.
— Меня не надо, меня встретят, — поспешно вступила Юлька. — У метро!
— Матери лично в руки, — стерев с лица приторную улыбку, отрезал Егор. Видимо, ему казалось, что Вадим все еще настроен шутки шутить.
— Да понял, понял, Рыжий. Базара нет.
— Бинго.
Аня с нескрываемым любопытством скользила взглядом по всей честной компании. Уже полминуты, как её взлетевшие вверх красивые брови продолжали занимать положение высоко на лбу. Глаза вспыхнули озарением, заискрились хитринкой, а в следующую секунду она перевела тему:
— Стриж, а что ты делал в прошлое воскресенье? У меня такое ощущение, что я видела тебя в «Гараже». Но могла и обознаться, память на лица у меня фиговая.
— В воскресенье? — Вадим на секунду задумался, Егор перестал вяло перекатываться с пятки на носок и застыл. — Не, в воскресенье мы с Улей ездили на парапланах летать, Рыжий позвал. Круто было! А потом я в спортзале торчал. А чё, что-то интересное в «Гараже» выставили? Стоит сходить?
Теперь брови на лоб полезли и у Юльки – потому что историю про парапланы она впервые услышала только что: Ульяна ей не рассказывала. «Ничего не хочешь мне сказать?» — спрашивал её взгляд. «Прости! Совсем забыла!» — «ответила» Уля. Не забыла она ничего… Просто… Просто побоялась, не зная, как та на такие новости отреагирует.
— Да там можно полдня провести и не заметить, — яростно закивала головой Аня. — Просто куча всего, в двух словах не рассказать. Загляни как-нибудь на досуге, не пожалеешь.
Губы вокалистки тронула красивая тонкая улыбка, а губы соседа – кривая усмешка. Телепатия существует, эти двое – яркое тому свидетельство. Аня смотрела на Егора иронично-внимательно, а он предлагал ей угомониться. При должном желании можно было «услышать» весь их молчаливый диалог, но Ульяна чувствовала себя неудобно, словно продолжает подглядывать в замочную скважину. Нехорошо так на людей пялиться, но не пялиться абсолютно невозможно.
— Тут опять к вам, ребят, — бугай, двадцать минут назад провожавший их через кордон, вновь объявился в поле зрения. На этот раз – в сопровождении юной рыжей особы, выглядывающей из-за его спины. Если верить её направленному на Егора взгляду, не «к вам», а к нему лично.
— Блин, Рыжий! Совесть утебя есть? — вскинулся Вадим. Собирался что-то еще сказать, но осёкся.
— Я и совесть? Окстись, — склонив голову к плечу, проворчал Егор. — Где это видано, где это слыхано?
Не похоже, что он был рад вниманию к своей персоне. Аня засмеялась, а отсмеявшись, на пониженных тонах произнесла:
— Не прибедняйся, ты просто хорошо маскируешься. Вадик, я готова об заклад биться, там таких еще дюжина, просто эта оказалась самой пробивной. Егор, погоди-ка… Так это же та самая, что в толпе оголилась. Да? Я думала, её выпроводили.
Послышался прерывистый вдох. Два: Егоров и Вадима. Юлька резко развернулась в сторону вновь прибывшей, окидывая её заинтересованным взглядом сверху донизу. Вадим недолго думая последовал Юлиному примеру. Ну нормальные вообще, а?
— Так, ладно. Похоже, это действительно ко мне. Издержки профессии, Стриж, — мрачно усмехнувшись, Егор убрал в карман изъятую было оттуда пачку и направился в сторону ожидающей его девушки. Аня проводила его задумчивым взглядом.
— И так всегда. Больше они его не видели, — пробормотала она еле слышно. — Мне их жаль. Всех.
Тихонько промурлыкав себе под нос мотив исполненной под занавес песни о боли, страхе и любви, вокалистка вздохнула и вскинула глаза на Ульяну.
— Ладно, ребят. Запомните этот вечер. Ещё пара концертов, и играть он будет с кем-то ещё. Если вообще будет. Может, вы как-то сможете на него повлиять, потому что я не могу. Мне пора. Рада знакомству.
***
Зачем он пошел у Ани на поводу и поддался требованиям толпы? Хорошенький вопрос без конкретного ответа.
Зачем? Потому что, глядя на эти лица и чувствуя себя на подъёме, как это всегда и бывает в такие мгновения,вдруг осознал, что совсем скоро всё останется в прошлом. Никто больше не будет драть глотки, умоляя исполнить что-то только из его «репертуара». Никто не будет топать и хлопать, как заведённый. Сотни, а то и тысячи людей больше не будут вместе с ним петь. А он не будет для них играть.
Потому что захотел запомнить момент. Так нестерпимо вдруг захотел, что не думал о том, как будут звучать неразработанные после долгого покоя связки. Вроде нормально, могло быть и хуже.
Правда, много чего потом от Аньки выслушать пришлось. «Егор, ну ты видел?! Ты же своими глазами все видел, Егор!». «Куда ты намылился? О нас не думаешь, о них подумай, ты им их маленькие сердечки разобьешь. Они же не на меня, они на тебя ходят!». «Егор, о себе подумай! Что ты потом делать будешь? Как ты сам без этого всего будешь жить?». А то же он сам себя не спрашивает, как он без этого жить будет… А то не помнит, как жил. Прям только-только начавшую образовываться на ране корку Анька сковыривает. Снова и снова, с завидным упорством.
Море волнуется – раз.
Зачем? Потому что Игорёк с последним номером в этом состоянии не справился бы, и это факт, не вызывающий сомнений. И так временами сбивался, а тот бешеный ритм, который необходимо было выдерживать на протяжении всей песни, окончательно не протрезвевший после травы барабанщик запорол бы на первом же куплете. И после этого Аня что-то еще собирается доказывать? В чем-то убеждать?
Море волнуется – два.
Зачем? Потому что песня, которую они просили, по-живому режет, проворачивает внутренности через мясорубку, каждый раз – как в первый. На «Агату Кристи» Егор всегда найдет в себе необходимой искренности, в ней он рождается и в ней же каждый раз умирает. Это его манифест, его гимн одиночеству. Его проверенный способ проорать миру, всем этим людям в лицо правду о себе, прикрывшись чужими стихами. А Анька – Анька чувствует.
Море волнуется – три.
Потому что не мог избавиться от ощущения, что из тысячи пар обрамленных густыми ресницами глаз без слепого обожания смотрит на него и что-то видит чуть ли не единственная. Васильковая. Зачем Стриж её сюда привел – хрен знает, ну ладно. Правда, это довольно сильно отвлекало, взгляд то и дело к ним возвращался. Посмотреть захотелось, что именно она там видит-то? Что будет? Лучше бы, может, не проверял. Пугает обнаруженное до чертиков. Потому что, несмотря на все к себе увещевания, несмотря на железобетонные аргументы, в душе набирает силу надежда, а надежды опасны тем, что имеют свойство рушиться. С высоты падать больнее.
Странно это всё и не нравится ему тем, что… нравится. Странно было видеть человека из твоей обычной жизни в совсем другой, но тоже твоей. Странно нехотя признаваться себе в том, что если бы не Стриж с его желанием непременно продемонстрировать своему «бро», что своего таки добился, к тёплым ощущениям не добавилось бы примесей. Странно, зачем пытаться анализировать её на Стрижа невыразительную реакцию и собственные эмоции? Как дёрнулось нутро, почувствовалось просто прекрасно. Как завелся с пол-оборота, ощутилось просто прекрасно. Да уж, вся эта картина – лишнее подтверждение догадке о том, что Стрижову уж если что в голову взбредёт, так с концами. Ну окей, а потом, дальше что? Дальше ясно что. Постель, а потом – до свидания, иди к чёрту. Как обычно. Сам такой.
Аллё! Ульяна? Все-таки слепая. Глаза разуй! Хоть вырывай из лап, сам домой вези, а по пути на пальцах объясняй, с кем она связалась. При живой, рядом стоящей паре так хищно пялиться на какую-то раздевшуюся в толпе деваху? Завёл подружку – так и смотри на подружку! Тошно.
«Не маленькая, разберется. Разберутся»
Ну хоть рыжую спровадил восвояси. Чуть ли не впервые в жизни обошлось вежливой беседой и обычным «Спасибо». Обошлось.
Море штормит.
Комментарий к X. Море волнуется – раз. Море волнуется – два. Море волнуется – три… В тексте: Агата Кристи – Как на войне https://music.youtube.com/watch?v=1fm1XCJAY0s
Еще визуал:
“Мамихлапинатапай – слово из языка племени яганов, обитающих на Огненной Земле. И означает оно особый взгляд, которым обмениваются люди, чаще всего влюбленные. В этом взгляде выражена надежда, что другой наконец сделает то, чего хотят оба, но не решается сделать ни один из них”.
https://t.me/drugogomira_public/74
“Совсем скоро все останется в прошлом”.
https://t.me/drugogomira_public/75
====== XI. Am-Dm-E ======
Комментарий к XI. Am-Dm-E Визуал:
“Способность мыслить трезво возвращаться к ней этим вечером и не думала”.
https://t.me/drugogomira_public/78
Как же болит пятая точка!
Уля, прихрамывая на левую ногу, медленно, очень медленно пересекала парк. Несмотря на позднее время – стрелки приближались к десяти вечера – здесь было довольно многолюдно, а потому ни капельки не страшно. Какой контраст с любым другим временем года! Отовсюду доносились восторженные детские вопли и гомон. А мамы, отцы и бабушки терпеливо дожидались, когда их отпрыски ухайдокаются до полусмерти, потому что в таком состоянии укладывать их спать гораздо проще. Это Уля не сама такая подкованная в вопросах родительского тайм-менеджмента и всяко-разно хитростей, это она только что, ковыляя мимо лавочек, подслушала разговор двух молодых женщин. Памятник Лермонтову на центральной аллее окатил её свысока равнодушно-надменным взглядом. Сегодня Михаил Юрьевич был не в духе.
Ладонь крепко сжимала спрятанный в кармане ветровки перцовый баллончик: идти оставалось еще прилично: после парка предстояло преодолеть порядка полукилометра вдоль проезжей части, а потом свернуть в засыпающие дворы.
Казалось, левая ягодица онемела, а какой на ней завтра проявится синяк, даже представлять не хотелось. Потому что знает уже она, какой – на «коллегах» по пилону лицезрела. Размером с десертную тарелку, не меньше. Сначала ушибленное место порозовеет, после посинеет, потом уйдет в густой фиолетово-лиловый, распустится невообразимыми яркими пятнами, и лишь затем начнет постепенно сходить, коричневея, желтея и окончательно выцветая. В любом случае, размышляла Уля, недельку-вторую перед мамой в одном нижнем белье лучше не показываться.
Безусловно, Ульяна отдавала себе отчет, что воздушная акробатика – дело травмоопасное, но всегда считала, что у неё все в порядке с инстинктом самосохранения. Что уж кто-кто, а она вцепится в этот пилон намертво, уж кто-кто, а она себе упасть просто не позволит. Как говорится, никогда не говори «никогда».
Каждое занятие pole dance – это проверка возможностей собственного тела, своих границ и порога страха. Наверное, то же самое можно сказать и о любом другом активном спорте. Как и при занятиях любым другим активным видом спорта, здесь нужна постоянная бдительность, которую Уля сегодня, балда такая, потеряла – и не заметила, как. До того ей нравилось чувствовать результат, до того опьяняло чувство свободы, похвалы тренера, до того за какие-то полтора месяца выросла уверенность в своих силах, в том, что всё ей по плечу, что врожденные инстинкты притупились, а внимание к мелочам и контроль над телом ослабли. А зря – в этом виде спорта значение играет не только общий тонус мышц, не только сила рук, но и надежная сцепка со снарядом, а значит, крайне важна одежда, в которой его штурмуешь: чем больше оголенной кожи, тем больше площадь сцепления разогретого тела с поверхностью пилона.
Подвели относительно целомудренной длины шорты, ну кто бы мог подумать, а? Подвела самоуверенность. Уже не задумываясь, Уля отрабатывала элементарный, давно выученный элемент, требовавший отсутствия хвата руками, и не заметила, как синтетическая ткань шорт легла между кожей и металлом в области, которой необходимо было держаться за пилон. Всё случилось стремительно: отсутствие сцепки – паника – желание немедленно сойти в безопасное положение – расслабление мышц – падение. Порядка метра свободного полета кончились приземлением прямо на левую ягодицу.
Феерично! Хорошо, хоть мозги не вышибла. Но это не точно. Может она их себе пораньше вышибить успела, ибо надо ж было до такого додуматься – пилон бросать.
Итого потери: левая ягодица, куча нервных клеток и уверенность, что можешь всё.
Итого приобретения: «опыт – сын ошибок трудных».
Итого выводы: не выпендривайся, Ильина. Маты используй.
Зато теперь предельно понятно, почему пилонистки занимаются в шортах, больше похожих на трусы разной степени откровенности.
Ладно, черт с ним, с пилоном – до свадьбы заживет. Только… Это ж сколько времени может пройти? До свадьбы-то?.. А где свадьба, там и… А дети – значит и…
«Нет, дальше поцелуев заходить не стоит. А лучше вообще прекращать»
Вот так от размышлений о том, какая она балда, Уля незаметно переключилась на размышления о том, какая она балда в квадрате. Если не в кубе. Пилон – ушиб – свадьба – дети – секс. Вадим. Как так устроен женский мозг, что начинает на автомате примерять роль отца будущих детей своей хозяйки на каждого, с кем у неё зашло дальше дружеских обнимашек?
Вот как?
Уля с сожалением подумала о том, что если по этой Земле и ходят счастливые обладательницы трезвой головы, то сама она в их число явно не входит – примеряет же, пусть и не особо осознанно. Но это же бред сивой кобылы. Пока фактически все её ухажеры так или иначе браковались ещё на подступах. Ну сколько там их у неё было? Четверо, это если считать Вадима, который вроде как теперь её парень, но в котором она парня упрямо не видит. В следующий тур прошел лишь один. Еще с двумя далеко не зашло – и Уля уже чувствовала, что небольшой клуб отверженных на этапе ухаживаний вскоре пополнится.
Пополнится, да, хоть Юлька и настаивает о том, что пора перестать витать в облаках в ожидании подарка с небес, который может и не случиться, и спуститься на грешную землю. По ней, говорит Юлька, ходят обычные мужики. Вадим, говорит, вполне годный вариант обычного мужика. Говорит, самую малость в них шарит.
Но все же почему-то в очередной раз не тянуло вкладываться в отношения. Не вспоминались особенные моменты и проведённое вместе время. Тело не покрывалось мурашками, сознание не мутилось, губы не расплывались в мечтательной улыбке. Не искался лишний повод для встреч. Уля и не подумала сообщить своему «парню» о том, что поздно возвращается домой с занятий, и что одной идти ей страшно. По вечерам у него ведь тоже спортзал, как он будет встречать? Неудобно. Просто когда темнеть начнет совсем рано и улицы станут раньше пустеть, она будет ездить от школы на такси или ждать автобуса.
Боги, до сих пор не выходит свыкнуться с мыслью о том, что они с Вадимом в каких-никаких, но отношениях. Какая же нелепая ситуация! Он так уверен в себе и в том, что она его девушка, что теряешься и не знаешь, как вообще возразить, ведь для него это уже дело решенное.
«Надо ему сказать, что…»
Нарастающий, бьющий по ушам рёв мотора отвлек от размышлений о том, что же конкретно надо Вадиму сказать. С перепугу отскочив от края проезжей части на метр, Уля проводила взглядом пронесшийся по опустевшей дороге то ли мотоцикл, то ли мопед, и про себя тут же возмущенно пожелала «этому придурку» прекрасного вечера. Конечно, самое время бы про соседа вспомнить, но эта мысль толком оформиться не успела, потому что «придурок» совершенно неожиданно вдарил по тормозам. Откатил назад, к пустой автобусной остановке. Откинул подножку, спешился со своего коня, стянул шлем, склонил голову и выжидающе уставился на приросшую к земле Ульяну.
Вспомнишь лучик – вот и солнце. В данном случае – месяц ясный, если на часы смотреть. А на часы лучше не смотреть: на них без пяти десять, вообще-то. Даже в сгустившемся сумраке было прекрасно видно, что конкретно Егор думает по поводу её гулянок по району в такое время. Шкурой просто чувствовалось. С расстояния.
Глубоко вздохнув, Уля попыталась накинуть на лицо выражение побеспечнее. Но куда ей с ним тягаться? Дохлый номер.
«Может, просто воспользоваться пешеходным зелёным и быстренько перебежать через дорогу?»
Недолго думая, изъяла из кармана перцовый баллончик и показала ему: «Вот, смотри, ношу», мол. Егор кивнул: «Вижу», но продолжать свой путь явно не намеревался – еще и мотор заглушил. Очередная идиотская ситуация – и как она только умудряется в них вляпываться с такой завидной регулярностью? Пришлось взять себя в руки и подойти ближе. Порыв ветра донес до ноздрей еле уловимый запах нагретой солнцем коры, тягучей янтарной смолы и разнотравья. Тут же перебитый выхлопными газами из драндулета, пронесшегося мимо на всех парах, которые смог из себя выжать.
— Малая, не хочу создавать у тебя ощущение, что кто-то лезет не в свое дело, но ты мне ответь: тебе что, не хватило неделю назад? — суровые нотки в голосе вообще не способствовали расслаблению, вот ни разу. Не способствовал ему и вовсе не немой укор во взгляде, что уж.
— И тебе привет, — буркнула Уля.
Нет, ей хватило. Конечно, ей хватило! Перебороть свой страх и выйти таки сегодня на позднее занятие стоило ей немалого труда. И возвращалась она сейчас пешком лишь потому, что на улице все еще было достаточно многолюдно, и путь её лежал по освещенной местности. И с баллончиком не так уж и страшно – он наготове. А с сентября начнет пользоваться транспортом. Да и… Неделя прошла! Что же теперь, вообще никуда не ходить, подозревая в каждом встречном маньяка? Дома себя запереть, отказаться от пилона? Не она придумала это «летнее расписание» в школе, её мнения администрация спросить забыла. Откажется от вечерних занятий во вторник и пятницу, останется с одним занятием по pole dance в неделю. И в чем смысл раз в неделю ходить? Никакого!
— С ногой что? — сосед продолжал осыпать вопросами. Взгляд вроде чуть смягчился, но это не точно: в потемках этих фиг что разглядишь.
«Вот же ж! Когда только успел заметить?»
— М-м-м… М-м-м… Упала, — неопределенно промычала Уля, отводя взгляд на блестевшую в свете фонарей гладь небольшого пруда, что располагался в прогулочной зоне по правую от неё руку.
«Егор, отстань… Пожалуйста…»
Почему-то именно ему признаваться в том, как конкретно она упала, было… Неловко, что ли. Другое дело Юлька. Вот Юльке Уля свой полет в красках распишет. Юля её в её увлечении поддерживает. Вадиму бы могла рассказать – Вадим, услышав от неё на фестивале про пилон, пришел чуть ли не в щенячий восторг.
Егор ответом явно не удовлетворился, в глазах читалось, что так просто она от него не отделается. И впрямь:
— Упала? — эхом отозвался сосед. — Откуда, интересно?
Уля прикрыла глаза. Нет, она не скажет.
— Оттуда…
Бесполезно. Чуйка подсказывала ей, что тайное совсем скоро станет явным. В детстве он из неё все её маленькие секретики весьма виртуозно вытягивал. В детстве она и не думала их от него скрывать. Пара-тройка наводящих вопросов – и Егор становился обладателем тайного знания: про задиру Ваньку Смирнова из её группы детского сада, про вредную классуху, влепившую ей «двойку» за грязные прописи, про обидчиков со двора, про авантюры, в которые то и дело пыталась втянуть её Юлька, и так далее и тому подобное. В авантюрах участвовать не возбранялось, более того, иногда он её еще и перед мамой с самым ангельским видом покрывал. А вот обидчики как по мановению волшебной палочки меняли свое мировоззрение. Сколько лет прошло…
— Малая… Только не рассказывай сейчас, что лазила за Коржом на каштан, в это я не поверю. Ты боишься высоты, — категорично припечатал Егор. — Ну так что? Признаваться будем?
Нечего возразить. Да, боится. Легенда про каштан не проканает. Про гололед, увы, тоже: на календаре середина июля.
«Блин…»
Уля уперлась взглядом в мыски собственных потрепанных жизнью кед: врунишка из неё никакая, не умела она говорить неправду, глядя собеседнику в глаза. Да и кому она сейчас лгать-то собирается? И, главное, зачем?
— Просто упала, — предприняла последнюю попытку соскочить Ульяна. Его кроссовки выглядели куда лучше её собственных. Вадим говорил как-то, что долго они у Егора не живут и меняются часто. Подвернутые черные джинсы, черные перчатки на руках и черный шлем в левой, черная футболка, а поверх – черная кожанка. «Ну прям призрак ночных дорог», — мелькнула язвительная мысль. Поднимать взгляд на лицо оказалось внезапно волнительно, но Уля себя пересилила.
Егор склонил голову еще ближе к плечу, в терпеливом молчании ожидая дальнейших комментариев. Густых бровей видно не было: они спрятались под лезущими в глаза вихрами и не думали возвращаться на место.
«Нет, это невозможно…»
— С пилона… — негромко произнесла Уля, расхрабрившись. В конце концов, что тут такого? Ну да, с пилона. И что? Да-да, знает она, что люди себе представляют, когда слышат про пилон. Шест и полуголых танцовщиц на во-о-от такенных каблуках, вот что. Но воздушная акробатика – это же совсем другое!
— Откуда?! — поперхнулся Егор.
Показалось, весь скепсис схлынул с его лица в одно мгновение. Или это фонарь мигнул.
«Да сколько можно?! Что в этом такого?!»
— Я же вроде ясно выразилась. С пилона! — вызывающе рубанула Уля. — Тут недалеко школа танцев, я хожу туда заниматься!
У Егора что-то произошло с мимикой. Столько эмоций за несколько секунд она на этой обычно беспечной физиономии слишком давно не видела. С губ сошла ехидная ухмылка, желваки очертили скулы и так задержались, челюсть куда-то повело, брови опустились на место и тут же слились на переносице – в выразительную кривую. Порывисто вздохнув, сосед похлопал себя ладонью по куртке, достал из кармана пачку сигарет, не глядя открыл, с сомнением покосился на Ульяну, закрыл и вернул в карман. А спустя еще пару мгновений лицевые мышцы чуть расслабились, даже уголок губы приподнялся, но до улыбки не дотянул.
— И почему… такой выбор? — поинтересовался Егор сдержанно. Вот вроде не критикует, а вроде смотришь на него и находишь подтверждение своим подозрениям: да, в дикий восторг не пришел. Хотя с другой стороны – с чего бы ему приходить-то? С чего она вообще парится о его реакции? Подумалось, что если бы у неё был старший брат, то вёл бы он себя наверняка похоже. Беспокоится? Давно кончились те времена. Да и о чем тут беспокоиться? Взрослые все люди, отдают себе отчет в своих действиях. О себе-то сосед, судя по всему, ни на дороге, ни под крылом параплана, ни под куполом парашюта не беспокоится – в себе не сомневается.
Во встречном взгляде Уле по-прежнему чудилось удивление, сомнение и недоверчивость. Словно человек всё пытался принять неожиданную мысль, и всё у него не получалось. Почему? Он же сам не так давно вспоминал, что «она в шесть лет вытворяла».
— Трюкачить на шесте весело, — Уля неопределенно пожала плечами. — И сложно. Такой вызов самой себе. Проверка собственных пределов и возможностей.
Егор прищурился:
— Да ну?
Теперь на лице читалось: «Малая, чего тебе в жизни не хватает, а, что ты в это ввязалась?»
«Что, сомневаешься?»
— Приходи – попробуешь, — не удержавшись, съязвила она.
«Посмотрю я на тебя!»
Шутки шутками, а мужской пилон – нечто за пределами вообразимого. Ульяна как-то на днях на видеохостинг забрела и наткнулась там на одного российского спортсмена. Отчетливо помнит единственную мысль, бившуюся тогда в её висках: «Это – за гранью человеческих возможностей!».
Сосед хмыкнул и болезненно поморщился. Вообще весь его вид на не особенно приятные мысли намекал.
— Значит, упала ты с пилона. Ладно. А синяки на руках? Тоже оттуда? Давай спрошу прямо: может, просто кто-то в общении жестит?
Уля распахнула ресницы. Она стояла перед ним в темноте, в ветровке и никак не могла взять в толк: откуда он про синяки-то знает? И на кого намекает? На мать? На Вадима?
— Вообще-то – да… То есть, — запнулась она, — от пилона, конечно.
— На кисти? — глаза сузились еще сильнее.
«Ну да, на кисти… А что такого?»
Казалось, еще чуть-чуть, и взглядом её просто испепелят. И останется от Ули Ильиной горсточка золы. Она никак не могла понять, откуда такое недоверие к её словам. Если только… Если только… Если только при разговоре о шесте он и впрямь не представляет себе ровно то же самое, что и все остальные. Оголенную девку, крепко стоящую на полу обеими ногами и томно виляющую бедрами перед носом завороженных, пускающих длинную, тягучую слюну зрителей. Ну, на худой конец экзот{?}[танец у шеста] представляет, но там тоже на верхотуру лезть не надо: танцуют на полу, у снаряда, а не на нём, используя шест для эффектных облетов. Экзот – другой, но тоже непростой вид pole dance: в их школе девчонки после занятий экзотом вываливаются, как из бани – взмокшие, румяные и счастливые. Вот на такенных каблуках вываливаются, да-да. «Стрипы» их обувь называется.
Аж кровь в лицо бросилась от догадки о том, какие красочные картинки всё это время могли рисоваться в его вихрастой голове. Кошмар!
— Егор, пилон не только нежно отирают всеми доступными частями тела, но ещё и бьются об него со всей дури, коряво выполняя связку, сворачиваются прямо на нём в три узла и трутся кожей, фиксируясь в элементе, — завелась Ульяна. Щеки пылали! — И это, между прочим, адски больно! Ты же не думаешь, что весь пилон к жарким танцулькам сводится? Уверяю тебя, это не то направление. Его хотят включить в состав соревновательных дисциплин на Олимпиаде!
— Интересно… — задумчиво-растерянно ответил сосед. О чем он там продолжал себе размышлять, знать ей явно не полагалось. — Честно говоря, всё равно в голове не укладывается. Ну ладно, хватит трепаться, поехали, а то я ПДД нарушаю.
Уля оторопело воззрилась на Егора:
— Куда… поехали?
— Домой поехали, малая, — наигранно тяжко вздохнул он. — Или тебе нравится интеллектуальные беседы посреди проезжей части вести?
— Тут всего-ничего осталось-то… — пробормотала Ульяна. Вырисовывающиеся перспективы её одновременно взбудоражили и испугали: всё же на мотоциклах ездить ей пока не доводилось. Кроме того, видела она, как сосед водит. Как камикадзе. — Я и сама могу.
— И это «всего-ничего» ковылять ты будешь еще полчаса. Одна. В потемках. Тревожа поврежденную ногу. Надевай, — Егор протянул ей свой шлем. — Волосы под куртку убери. Пять минут – и ты дома. На диване.
Уля продолжала хлопать ресницами, чувствуя, как всё внутри плавится от охватившего её сомнения, страха и вместе с тем – от желания согласиться. В конце концов, они в черте города, опыт у него большой, шлем отдают, ехать недалеко – чего здесь так уж бояться? Зато есть возможность понять, что это вообще такое – движение на скорости, маневренность среди железных коробок. Ей дают шанс ощутить себя в шкуре мотоциклиста… Ну, почти – вторым номером… Конечно, не совсем то, но всё же.
Соблазн велик…
Пока она подтормаживала, решаясь на эту авантюру, сосед уселся на своего коня – обе ноги на землю, – завел зажигание, зажал ладонью какой-то рычажок на руле и повернулся к ней. По лицу его не сказать было, что он собирается её сейчас угробить.
— Шлем на голову, волосы заправь за воротник, одну ногу на подножку, ладонь кладешь мне на плечо – для опоры. Поднимаешься на подножку, вторую ногу перекидываешь через сиденье и удобно усаживаешься. Коленями обхватываешь меня. Плотно. Руками обнимаешь. Крепко. Всем весом не наваливаешься. Телом подаешься туда, куда наклоняется мотоцикл. Раскидывать руки в стороны, изображая Розу на корме «Титаника», пока не надо, а то с тебя, по ходу, станется. Остальное – лирика. Вперед.
Без шансов.
***
22:30 От кого: Юлёк: Ильина! Это чё такое сейчас было? Иду с парнем домой и вижу мираж в пяти метрах. Вопрос: мне померещилось, или сегодня ты до дома не дошла, а долетела?
22:55 От кого: Юлёк: Ильина-а-а-а-а?.. Ты чем там занята? Я точно знаю, что это была ты! Ты шлем сняла! Не пытайся отнекиваться!
На часах почти полночь, для мамы Уля давно уже спит, но это не так. Уля лежит с закрытыми глазами и гоняет в памяти пять минут своей жизни, триста секунд завершающегося дня, двухсот восемьдесят восьмую часть суток.
Восхитительно! Обо всём она забыла. Забыла, что у неё, вообще-то, ягодица ноет, забыла о Вадиме и работе: мысли выветрились из головы в момент, когда Егор вдарил по газам, и она интуитивно вцепилась в него всем, чем только позволено было вцепиться. Наверное, можно сказать, что за пилон и за соседа Уля держалась с одинаковым остервенением. Еще бы! Ведь цена ошибки что там, что тут – собственная целостность. А потом на опустевшей к позднему вечеру улице «Ямаха» взяла разгон, страх отступил, и на Улю неожиданно обрушились оглушающие сознание чувства – восторга и свободы. Обескураживающие, обезоруживающие, опьяняющие. Тело каждой своей клеточкой ощущало легкую вибрацию мотора, она текла сквозь позвоночник, через все мышцы и косточки и заканчивалась на самых кончиках пальцев, рассеивалась в районе затылка. Хотелось вскинуть руки, ощутить сопротивление прохладного воздуха, поднять стекло и подставить лицо ветру. Хотелось на место водителя! Самой управлять этой ревущей, верткой машиной! А еще казалось, что если очень внимательно «прислушаться», то под правой ладонью сквозь кожу куртки ощутишь биение сердца. Всё это, конечно же, вздор, плод её неуёмного воображения, но кто может запретить ей воображать?
Никто!
Опомниться не успела, как всё закончилось: сосед запарковал «Ямаху» на свободном месте ровнёхонько напротив подъезда. Не успела глазом моргнуть – пришлось спешиваться. Ноги не чувствовали земли, собственное сердце колотилось, как обезумевшее, а глаза перед собой мало что видели. Егор же сохранял полнейшую невозмутимость. Конечно! Он-то по десять раз на дню гоняет, ему-то что? Молча забрал у неё шлем, молча вошли в подъезд, молча поднялись на этаж, но молча разойтись по квартирам Уле не позволила банальная этика, пусть и заметно было, что Егор погрузился глубоко в собственные мысли, да и… Если начистоту, вряд ли для него вообще имело хоть какое-то значение, как они попрощаются. Связки ключей звякнули одновременно.
Правил приличий никто не отменял.
— Спасибо, что подкинул, — пробормотала Ульяна. Ей казалось, она все еще там, на дороге. Хотелось назад. Точнее – вперед! По ночной Москве! — Спокойной ночи.
— Не за что. И тебе.
Способность мыслить трезво возвращаться к ней этим вечером и не думала. Если бы не поздний час, она бы, может, так просто его и не отпустила. Впечатления никак не желали оседать и таять, на языке вертелся с десяток вопросов, что копились последние недели и так и остались не заданными. А еще – ни у подъезда, ни в лифте, несмотря на молчание, она не ощущала в себе прежней настороженности, а в нем – отчужденности, ставшей столь привычной за эти годы. Да, несмотря на тишину. Словно стена, сто лет назад возведенная и всё это время между ними стоявшая, по кирпичику рассыпалась. Будто истончался казавшийся непробиваемым стеклянный купол.
В его присутствии оказалось неожиданно ожидаемо спокойно. Во-первых, одно дело – возвращаться домой в гордом одиночестве, когда каждого встречного невольно оцениваешь с точки зрения потенциально исходящей от него опасности, и совсем другое – в компании. Ну а во-вторых – чему поражаться? Она просто отвыкла от него, а отвыкнув, забыла и теперь удивляется. Но ведь когда-то, давным-давно, так с ним ей и было – привычно, спокойно и совсем ничего не страшно… Почти.
А еще в его присутствии… Нет, это состояние Уля пытаться трактовать не станет, это глупость, дурь и блажь, опьянение моментом. Просто выбора ей не оставили: пришлось обнимать и обхватывать, как велели. А нутро отозвалось неожиданно – всколыхнувшись, затрепетав и взволновавшись. Все пять минут волновалось и до сих пор немножко волнуется, штилем там и не пахнет, так… странно… Это всего лишь Егор, двадцать два года лестничную клетку делят. Мама как-то обмолвилась, что Уля на горшок при нем ходила, остается надеяться, что этого он не помнит, или что говорилось всё это для красного словца. Каким только она его не видела, в каких только состояниях и компаниях не засекала, чего только из-за этой стенки не слышала, каких только эмоций через себя из-за него не пропустила, но это – нечто внезапное. Это… Погружающее в растерянность, обескураживающее, совсем неожиданное, совершенно необъяснимое, вообще нелогичное, ничем не оправданное и абсолютно точно неправильное. Это ей просто ветром голову надуло{?}[отсылка к песне “Ту-лу-ла” группы “Чичерина”]. Конечно, все дело в новом будоражащем опыте – и только. Показалось.
«Надо сказать Вадиму, что ничего не выйдет… Завтра…»
23:59 Кому: Том: Ты был прав – если все-таки решишь приглядеться к людям вокруг, и впрямь могут вылезти интересные вещи. Спасибо, ты мне глаза открываешь!
00:09 От кого: Том: Обращайся =)
00:11 Кому: Том: Только кажется, теперь просто приглядываться мне уже мало. Я бы хотела подобраться поближе. Пообщаться спокойно. Меня последнее время преследует чувство, будто я вообще этого человека не знаю. Вообще!
00:12 От кого: Том: И что тебя останавливает?
00:13 Кому: Том: Неудобно без приглашения влезать в чужую жизнь, отвлекать от дел, требовать к себе внимания. С другой стороны, знакомы-то мы очень давно, просто так получилось, что общение сошло на нет. Хотя последнее время будто бы потихоньку налаживается. А все равно стрёмно вламываться, открывая дверь с ноги. Как прежде в любом случае уже не будет.
00:15 От кого: Том: Не попробуешь – не узнаешь, что будет, а чего не будет =) А смысла сидеть и гадать нет точно. Точнее, какой-то смысл есть во всем, но так «поближе» ты ни на сантиметр не подберешься. Если уже налаживается, если сама готова продолжать налаживать, пользуйся моментом.
«Пользуйся… Легко сказать!
... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
Хотя…»
00:30 Кому: Юлёк: Не померещилось :) Меня подобрали на полпути из школы. Юль, слушай, а можно одолжить у тебя гитару?
Давно хотела!
00:32 От кого: Юлёк: Я, конечно, все понимаю, Ильина. Да, похоже, уже не всё, так что придется тебе кое-что мне объяснить. Гитару без проблем))) Хоть завтра!
***
«Для получения сертификата категории В парашютист должен выполнить следующие требования:
а) совершить 50 прыжков, в том числе:
– не менее 40 с контролируемым свободным падением, из них – не менее 5 прыжков с задержкой раскрытия парашюта на 30 и более секунд,
– набрать в сумме не менее пяти минут контролируемого свободного падения;
б) выполнять индивидуальные маневры (спираль-спираль, сальто, спираль-спираль, сальто) в свободном падении;
в) приземлиться в трех прыжках на расстоянии не более 10 метров от центра зачетного круга;
г) сдать письменный экзамен действующему инструктору, старшему инструктору, инструктору-экзаменатору, инспектору по безопасности или члену Президиума ФПС.
Владельцу сертификата В разрешено выполнять под контролем инструктора следующие виды парашютных прыжков:
– одиночные затяжные (стиль, фристайл) и на точность приземления,
– на ГА, после прохождения соответствующей подготовки, в группах до 8-и человек при нахождении в группе не менее 2-х парашютистов категории С или Д.
– скайсерфинг
– участвовать в соревнованиях по освоенным видам прыжков».
Глаза по десятому разу проходили врученную в аэроклубе памятку. Сегодня Егор подался туда спонтанно, прямо с очередного поспешно завершённого фотосета. Девки ему попадаются реально как одна, карма у него, что ли, такая? Так же не бывает в жизни, есть же в ней и нормальные, и достаточно, но почему-то именно его Вселенная то и дело сталкивает нос к носу с девчатами весьма и весьма легкомысленными. Каждый. Гребаный. Раз. Будто зная, что именно такое поведение способно стать тем самым триггером, от которого башню сорвёт. Будто говорит: «Пока не научишься с собой справляться, пока не пересмотришь свое отношение к людям, будут тебе только такие». Кому рассказать – не поверят, на смех ведь поднимут. Скажут: «Ты, Рыжий, ку-ку…».
Это заговор.
Отморозиться-то ему вновь удалось, даже вроде не сильно обидел, вот только в процессе съемки опять волной раздражения нежданно окатило, и ему пришла в голову спасительная мысль, что смыть с себя негатив получится, сиганув с парашютом метров эдак с двух тысяч. Парочку раз. Только домой за парашютной книжкой и высотомером пришлось заскочить: остальное снаряжение он привык арендовать непосредственно в клубе. Там-то ему эту памятку и вручили, и теперь, бросив ее на кухонный стол и опершись на подоконник, Егор в задумчивости разглядывал пестрый лист и размышлял о том, долго ли еще собирается провоцировать жизнь, и чем оно всё в результате кончится.
Зачем вообще ему всё это? Для чего? Чтобы чувствовать себя живым, чувствовать каждую её минуту, каждый момент?
Чтобы, успешно выполнив очередной прыжок или, выжав из «Ямахи» всю скорость, на которую та была способна, и благополучно при этом добравшись из пункта А в пункт Б, доказать себе, что Влада ошиблась? Так весь его тридцать первый год еще впереди. Ну, или, по крайней мере, его часть – она про осень говорила.
Потому что от всего устал, от себя устал, по-прежнему не видит выхода из западни и неосознанно создает ситуации, которые могут помочь со всем этим покончить? Так они все благополучно разрешаются. Что-то этой жизни от него еще надо, что-то он, видимо, не сделал или ей должен, или…
За стенкой теть Надя возмущенно высказывала своей дочери. Не разобрать, что там у них. Что-то про то, что у малой ветер в голове с некоторых пор свистит. Что-то про то, что такими темпами на этой работе она не задержится, что-то про дурь, которую пора бы уже вытрясти из башки. Интересно, теть Надя и впрямь считает, что вправе контролировать малую до тех пор, пока смерть не разлучит их?
Значит, пятьдесят прыжков. Из них «не менее пяти прыжков с задержкой раскрытия парашюта на тридцать и более секунд», «не менее пяти минут контролируемого свободного падения в сумме», «индивидуальные маневры в свободном падении» – ради сертификата В придется напрячься. Всё это не только время, но и деньги. И растущие риски. А дальше – сертификаты C и D, там речь идет уже о двухстах и пятистах прыжках соответственно, зато время свободного падения здесь увеличивается до целых сорока, а то и сорока пяти секунд. Затяжные, конечно, манят… То, что недоступно ему тут, на земле, компенсирует небо. Правда, чем дальше в лес, тем больше шансов из леса не вернуться, и нужно отдавать себе в этом отчет. Три прыжка из десяти тысяч заканчиваются смертью, один из тысячи – травмой. Причинами могут стать неправильное приземление, нераскрытие запасного парашюта, раскрытие резервного на слишком низкой высоте, неисправность оборудования и множество других факторов. Ну а с другой стороны… Ну разобьется, и? Чему быть, того не миновать. Конечно, здесь есть, чем заняться, и он занят, он эту щемящую пустоту вымещает, выпихивает из себя, как умеет, но… Главного нет. Человека. Не ради кого задерживаться. И давно уже окрепло подозрение, что и не появится. Возможно, это и есть его диагноз. Возможно, неизлечимый.
Внезапный звонок в дверь отвлек от задумчивого разглядывания памятки. Егор, вообще-то, собирался выйти на балкон, чтобы перекурить мысль о том, так ли уж ему нужен этот сертификат, но не успел. Гостей он сегодня не звал, никого не ждал, да никто и не предупреждал, что заскочит. Странное возникло ощущение. Трель раздалась ровнехонько в тот самый момент, когда в голову закралась тревожащая, болезненная мысль о людях в его жизни, точнее, об их отсутствии. Вселенная продолжает с ним играться.
«Кто бы ты ни был, никого нет дома»
Второй раз. Настойчивые… Бесшумно преодолев коридор, Егор неспешно подошел к двери, открыл глазок и замер: решительный настрой притвориться мёртвым мгновенно улетучился, стоило узнать слегка искаженный линзой силуэт. Вот уж кого-кого, а её он по ту сторону обнаружить совершенно не ожидал, хотя казалось бы… Вот уж кому-кому, а ей отрыть рука сама тянется. Душа – если она, конечно, у него есть – тянется. А если души нет, значит, кто-то наверху, нащупав его болевые точки, успешно тянет теперь за жилы.
После недолгих размышлений кисть все же легла на дверную ручку. Еще пара секунд промедления – и вторая повернула замок.
Ну, здравствуй, детство. Давно не виделись.
Лицо напротив выразительное. Вроде стоит, молчит, смотрит во все свои синие глазища, а в глазищах-то всё и написано. «Спасите-помогите», — прочтение примерно такое. Гитара за плечом – вот что не многим менее интересно, чем само её здесь появление в гордом одиночестве. И ведь даже не в пижаме.
— Что, малая, из дома выгнали? — усмехнувшись, Егор посторонился с прохода, показывая Ульяне, чтобы не мялась и проходила. — Бунт продолжается?
Уля быстро юркнула в прихожую, аккуратно прислонила к стенке гитару, вздохнула, вскинула на него глаза и как-то беспомощно спросила:
— Ты очень занят?
Мысль, возникшая в следующее мгновение, обескуражила и напугала. Потому что звучала она просто-таки до безобразия громко и ясно: «Не для тебя». Потому что еще раз: очень, очень неприятно падать с высоты своих надежд. Уж лучше вообще ничем их не подпитывать, ничего не ждать. Как там в одной песне поется-то? Дословно не помнит, однако смысл припева в том, что чем выше летишь, тем больнее падаешь, хотя ощущения при этом незабываемые{?}[Земфира – Ощущения]… Так вот – не хочет он никаких ощущений! Но сказать всегда легче, чем сделать. Потому что говорить себе ты можешь что угодно, а нутро твои соображения выслушает, покивает: «Да-да, Егор, конечно. Конечно-конечно…», и тут же покажет, что плевать оно хотело с Останкинской телебашни на то, что ты там думаешь. Потому что главное не что думаешь, а как чувствуешь. Малая явилась одна, без конвоя в лице Стрижа, волоком никто её сюда не тащил, по собственной доброй воле пришла, по своему желанию. И это – давай, Чернов, начистоту, – воодушевило. Страх и радость одновременно – что может быть более… странным, сбивающим с ног и с толку?
— Проходи, располагайся, — ощущая, как с плеч сдвинулась каменная плита, ответил Егор. — Время есть. Я пойду перекурю, две минуты. На кухне вода, чайник можешь включить, в холодильник залезть – чувствуй себя дома.
Кивнув, Ульяна тут же проследовала в указанном направлении, а он достал из кармана куртки пачку, прикрыл дверь в родительскую спальню и отправился на кухонный балкон. Вот только о чем он там думать-то собирался? О сертификате, времени и деньгах, которые на его получение уйдут? О том, так ли ему эта бумажка необходима или всё это просто очередная блажь? Хрен там он подумает теперь, фокус внимания уже переключился, причем с концами. В его доме гости – прямо за спиной, за стеклянной дверью, хозяйничает малая, – а ему спокойно, чего с ним в присутствии людей на его территории в принципе не бывает. И тоскливые мысли не мучают. И ведь не первый раз ловит себя на том, что в его бестолковую, неупорядоченную, даже хаотичную жизнь она приносит ощущение умиротворения, просто маяча где-то в поле зрения. Черт знает, как оно работает, если не думать. А если подумать… Ничего не проходит бесследно. И двадцать два года жизни – да, пусть последние двенадцать-тринадцать не бок о бок – не прошли бесследно. Пусть хозяйничает, пусть здесь всё хоть вверх дном перевернет. Пусть заглядывает чаще. Без свиты.
Задумался.
— Где летучие мыши-то? — тихо усмехнулась соседка, вставая в полуметре и зеркаля его собственную позу:облокачиваясь локтями о мокрые от моросящего дождика перила и устремляя взгляд на каштан. Егор вздрогнул. Его тишину нарушили, но никакого раздражения по-прежнему не чувствовалось, наоборот. Будто так и надо. Будто всегда так и было. Будто не случалось провала длиной в полжизни.
— Добровольно пришла подышать канцерогенами? — увернулся он от ответа. Похоже, этих мышей ему теперь при каждом удобном случае будут припоминать. И он не против, но есть вещи и поважнее мышей в этой жизни. Например, понять, что она все-таки тут делает.
— Мой отец курил… И ты курил. Я выросла в этом дыму, у меня с ним приятные ассоциации, он мне привычен, — просто ответила Ульяна. Честностью веяло, и от честности этой заболело. — «Приятные…». — Бывает даже, скучаю, если долго не чувствую запах сигарет. Иногда даже думаю, не попробовать ли, но это дурь, конечно.
«Еще какая…»
Нет, прошлое он обсуждать не готов. Да и малая вряд ли, отреагировала просто со свойственной ей прямотой, да и всё.
— Что мать? Что в этот раз не по ней?
Уля глубоко вздохнула, заставляя невольно повернуть голову в свою сторону. К этому моменту выражение «Спасите-помогите», так ярко проступавшее на её лице на пороге, сменилось на иное: теперь на нем отражалось относительное спокойствие. Лишь линия губ стала уже.
— Увидела на кровати гитару, поинтересовалась, как работа поживает, и раскричалась, когда я честно ей сказала, что сегодня никак, — процедила она сквозь зубы. — Ей кажется, что её дочь не в состоянии самостоятельно распределить время, задачи, расставить приоритеты, да и вообще… Как будто мне двенадцать лет.
«Да, пора бы уже свыкнуться с мыслью, что тебе и впрямь не двенадцать»
Сложно. По крайней мере, вчера, когда малая в запале рассказывала ему, что такое пилон, о чем он только не успел передумать, в том числе, о том, что это по-детски неразумно – так рисковать собственной шкурой. Спрашивал себя, неужели она не отдает себе отчет, что на кону? Следом, правда, в голову подъехала резонная мысль, что и сам он ничем от неё не отличается. О той девахе из «Пентхауса» усиленно старался не вспоминать. Но ты поди попробуй покомандуй своими извилинами. Прикажи себе не думать о синих медведях. Удачи.
— А гитару где взяла? — зацепившись за возможность сменить тяжелую тему на куда более приятную, спросил Егор.
Ухватилась. Расслабилась тут же, будто про разлад в семье вообще речи не шло.
— У Юльки, — глаза озорно блеснули, а губы растянулись в ребяческой улыбке. — Она у нее уже лет десять стоит без дела. А я вот на вас посмотрела и вспомнила, что ведь и сама когда-то хотела попробовать. Давно. Когда хотела, свободных денег не было, потом забылось. Ну и… Весь день пытаюсь что-то, а ни фига не получается. Уже все пальцы горят, если честно, а на выходе какой-то шлак.
Малая смешная. За день ни один инструмент не освоишь. Учиться вообще можно всю жизнь – чему угодно. Полировать и полировать, стремясь к совершенству и понимая, что совершенство недостижимо, потому что оно – в голове, оно – объект твоей и чужой оценки. Плюс сама гитара наверняка пребывает после столь длительного отдыха в весьма плачевном состоянии. Последнее решил озвучить.
— Ну так она, скорее всего, разлажена, — буднично произнес Егор. — За десять-то лет. Натяжение струн ослабло, да и сами они наверняка уже изношены. Надо заменить, гитару настроить. Пошли посмотрим. А пальцы гореть перестанут, но не сразу, а когда ты мозоли наработаешь. С месяц регулярных тренировок – и про болевые ощущения забудешь.
— Мозоли?! — Уля удивлённо округлила глаза. — Покажи!
Егор в ответ лишь усмехнулся. Смешная. И наивная. Мозоли, конечно, а как еще? Развернул к ней ладонь. Он уже не помнит, каковы наощупь «нормальные» подушечки пальцев. Наверное, мягкие и отзывчивые к касаниям. Подушечки его пальцев «свалялись», сплюснулись, стали грубыми и нечувствительными, с несходящими темными бороздками от жестких струн. Где-то иссушенная кожа трескалась и облезала. Так себе зрелище. Не для маленьких воздушных созданий.
У малой чуть нервно дёрнулся уголок рта, во взгляде проявился испуг. Правильно, пусть знает, к чему готовиться. Пусть подумает хорошо, надо оно ей или нет.
— Давно ты играешь? — чуть помолчав, спросила она. То ли прикидывала, как долго её собственные пальцы будут обзаводиться такой броней, то ли просто из любопытства. Оно всё, впрочем, неважно. Важно, что они в принципе болтали, фактически как ни в чем не бывало, и спокойствие это, и чувство согласия с происходящим, ощущение привычности момента продолжало сохраняться внутри. Ему словно кто-то сейчас показывал, что он может вернуть себе что-то очень ценное, отобранное. Нет, по глупости отпущенное и похеренное. Конечно, по глупости – из-за представления о себе самом, которое жить ему мешает, из-за уязвимости к чужой оценке. Вопросы к себе, очевидные ответы на них и мнение посторонних составили когда-то фундамент самовосприятия, и это восприятие, несмотря на все усилия близких, в последствии и стало цианистым калием, отравляющим его отношения с людьми.
Хорошо помнит слова одного старичка-специалиста, по которым мама после переезда в Москву начала его водить. Прием закончился, Егора попросили подождать за дверью, а он подслушал. «Вы поймите, Валентина Ивановна, ваш мальчик живет в уверенности, что любовь и тепло не достаются просто так, просто потому, что ты есть. Он убежден, что их не достоин, его спутники – вина и стыд. Конечно же детки, на долю которых выпало такое испытание, очень часто именно так себя ощущают. Не доверяют, не привязываются. Как тут доверять?.. Вы же и сами все понимаете… Но в ваших силах всё исправить. Да, будет трудно, понадобится поддержка самых близких. Но судя по тому, что я мог видеть, шансы неплохие, ситуация обратима, главное – верьте мне: рано или поздно это сработает. Складывается впечатление, что самое необходимое вложить в него всё-таки успели, так что будем надеяться. Переехав, вы приняли правильное решение: мальчику надо дать возможность жить обычную жизнь. Чем меньше вокруг перешептываний и косых взглядов, тем для него лучше. Классную руководительницу в известность поставьте, этого достаточно».
Шансы довольно неплохие, говорит… Что ж, двадцать лет спустя можно резюмировать: ошибся старичок. И, тем не менее, Егор пытался верить в то, что прошлое не столь важно. Хотел думать, что по-настоящему важно лишь здесь и сейчас.
Возможно, он где-то наивен.
— Эй?
— М-м-м? — что-то совсем не в ту степь его понесло. В общем, хорошо, что она тут, он рад. — Лет тринадцать играю. С перерывами. Пошли гитару смотреть.
— Так долго?! — искренне удивилась малая, проходя за ним назад на кухню.
«Разве?..»
— Не так уж и долго. С семнадцати до девятнадцати лет ходил на класс гитары, потом бросил. Но знаний, полученных за три года, хватило, чтобы начать понимать музыку. Группе уже семь лет, начали мы бодренько, потом я ушёл, потом вернулся. Ничего особенного.
Уже спустя минуту в руках оказался инструмент – старенькая Fender FA-125, симпатичный недорогой дредноут{?}[вид акустических гитар, отличающийся увеличенным корпусом характерной «прямоугольной» формы с ярким и звонким звучанием]. Пальцы поочередно перебрали струны: так и есть, расстроена. Намотка на второй и шестой разрушена, коррозия на металле видна невооруженным глазом, вряд ли их хоть раз чистили. Диагноз ясен – менять. Благо у него этих комплектов подходящего диаметра годовой запас. Подумалось, что вместо бронзы поставит нейлон: он мягче, а значит, бережнее к нежным подушечкам девичьих пальцев.
Вперед.
Малая притихла, как завороженная наблюдая за процессом. Ну да, тут было, на что поглазеть. Руки действовали на автомате: последовательно раскручивались колки{?}[деталь струнных музыкальных инструментов в виде небольшого стержня для закрепления и натяжения струны] и изымались бриджи{?}[струнодержатели]. Где-то под рукой должен быть шестигранник – может, придется отрегулировать изгиб грифа. А плоскогубцы где у него валяются?
— Зачем тебе три гитары? — нарушила она молчание.
— Акустика – для души, дома побренчать. Электро – рабочая, а третья – бас, чисто утолить любопытство. Но нет, бас не моё. А вообще все гитары звучат по-разному, — методично продевая новые струны в колки, ответил Егор. — У музыканта может быть пять гитар, и каждая будет давать чуть другой звук. То же самое касается акустики. Зависит от многих факторов, например, от породы дерева, из которого она сделана, от объема корпуса, от всякого.
— А чем бас отличается от электро?
Смешная. Наивная. Очень любопытная и по-прежнему открытая. Это классно.
— Размером. Количеством и толщиной струн. Строем, — терпеливо начал объяснять он. — Бас звучит значительно ниже электрогитары, похоже на контрабас. Ролью. Бас-гитара используется для аккомпанемента и ритмической поддержки, а не как солирующий инструмент. Бас создает гармонический фундамент. А электрогитара отвечает за ритм и соло.
Егор чувствовал готовность лекцию на эту тему прочитать, уже завелся, но вовремя себя остановил. Ибо дальше пойдут дебри, в которые малой вряд ли интересно влезать. Вот зачем ей знать, что бас бывает четырехструнный, а бывает пятиструнный? Что на гитаре может быть от четырех до двенадцати струн. На классической их шесть.
— То есть, в вашей группе ты отвечаешь за ритм и соло? — продолжала сыпать Уля вопросами. Тут даже если и вознамеришься лекцию прочитать, не сможешь: слушатель попался очень любознательный и говорливый.
— Да, это моя роль, — поочередно закручивая колки, кивнул Егор. — Ритм-гитарист и соло-гитарист.
— Но не вокалист? — неожиданно тихо и неуверенно утончила малая.
Егор вскинул на неё глаза и встретил прищуренный взгляд. Странный вопрос, с учетом того, что она видела его у микрофона. Странный, да, но, черт возьми, прямо в яблочко. Все же чутье тогда его не подвело: своим глазам она не поверила. И что это значит? Значит, она видит глубже?
«Закатай-ка губу»
— Нет. Дал слабину.
Уля промолчала. Казалось, еще что-то хочет спросить, но не решается. И он был ей за это страшно благодарен: на данную тему ему с Анькой разговоров хватает. Егор оглядел комнату в поисках кусачек и заметил их на полке.
— Подай мне, пожалуйста, плоскогубцы. Вон они – на стеллаже, по левую от тебя руку. Надо обрезать лишнее.
Спустя несколько секунд ему протянули инструмент. Взгляд вновь невольно упал на синяки на голой коже. Один на кисти, а на предплечье сразу два, прямо по размеру чьих-то жестких, сильных пальцев, прямо под обхват чьей-то лапищи. Заскользил дальше – к плечу: до рукава футболки чисто. На второй руке тоже чисто.
— Это от пилона, — пробормотала малая. — Правда…
Вопросов к ней у него за какой-то месяц накопилось тьма-тьмущая, конечно. И к Стрижу они тоже лишь копятся. Вадик парень экспрессивный и контактный, на виду у Егора в прямом понимании этого выражения руки не распускал, но вот так запросто за запястье схватить деваху какую-нибудь, устанавливая с ней контакт, – такое Егор видел не единожды. Да что уж там – своими глазами видел, как тот малую за руку в день знакомства сцапал. И не факт, что при этом правильно рассчитал силу.
Пилон еще этот. Вот на хрена ей пилон? Она и пилон в его представлении не совместимы, просто в башке не укладывается! Нет, он уже некоторое время подозревает, что соседка его не такая тихоня, какой может показаться, если вестись на образ девочки с книжкой на лавочке. Нет, он прекрасно помнит, что она в детстве творила, пока мать её не построила. Но пилон – это где-то за гранью… Хочешь не хочешь, а все равно представляешь себе этих полуголых танцовщиц в клубах, вот на таких каблуках! Что за черти там в ней сидят? Ну ладно, допустим, это какой-то другой вид пилона, окей, какой-то спортивный вид, трюкачество вниз головой ведьмой на метле и вот это вот всё. Тогда вопрос стоит иначе: «Малая, тебе что, жить надоело?».
— Угу…
«Проверим»
Одну за одной перебрав струны и подкрутив колки, Егор прислушался к звучанию гитары. Лады звенели, значит, всё же придется подтянуть анкер, а в целом – гитара еще хоть куда. Fender – это вам не хухры-мухры.
Нет, ну до фига неудобных вопросов! Не надумала ли она сходить в ментовку, очень, например, еще хотелось узнать. Но начнёт все их сейчас задавать – малая напряжется, испугается и чего доброго все-таки сбежит. Сам бы он так и поступил на её месте. А ему сейчас на удивление уютно и спокойно. Как будто он сам с собой тут медитирует. Она не мешает, не раздражает, наоборот – успокаивает своим присутствием. Не выделывается и не ведется на рассыпанную повсюду мишуру. Искренне интересуется его жизнью. От этого тепло. И мурашки табунами бегут по позвоночнику прямиком в мозг. Как в тот раз.
Пока ослаблял натяжение струн, регулировал анкер и вновь настраивал гитару, пока обрезал лишнее, малая сидела тихо, внимательно наблюдая за процессом. Егор шкурой ощущал приклеившийся к его рукам взгляд и невольно приходил к выводу, что ничего не изменилось: в детстве, если он в её присутствии над чем-то «химичил», она вела себя ровно так же. Точь-в-точь.
Не любил он вспоминать прошлое. Но вспоминать такое прошлое оказалось неожиданно приятно.
— Егор? — все-таки не выдержала Уля. — Последний вопрос можно? И я от тебя отцеплюсь.
«Хоть десять…»
— Валяй, — передав ей инструмент, он потянулся за собственным, прислоненным к рабочему столу. Сколько с этой гитарой часов-дней-недель было проведено – не сосчитать. Сколько десятков раз на ней менялись струны? У-у-у…
— Зачем тебе парашютный спорт? — выпалила малая на одном дыхании. — Затяжные прыжки?.. Неужели на земле совсем ничего не держит? Я еще могу понять параплан, там все как-то понадежнее выглядит, но…
«Брошюра…»
Егор пристально взглянул на собеседницу, удивляясь её прямоте. Дрогнувшему голосу. И – чуткости: будто у него все нутро нараспашку. Поражаясь тому, что задают они друг другу, судя по всему, одинаковые вопросы: «Тебе жить надоело?». Только ей не слабо спросить в лоб, а ему пока да – ей наверняка матери хватает, да и кто он ей сейчас такой, чтобы на мозги капать. А еще хочется верить, что ей хватило соображалки оценить все риски. Наверняка всё не так страшно, как кажется непосвященному, это просто его воспаленное воображение сразу все ужасы во всех красках нарисовало. Что до её вопроса, Егор отвечать не готов: на первую его часть у него нет ответа, он сам до сих пор думает, где та грань, за которую он не выйдет. А на вторую, с такой поразительно точной формулировкой, есть. Но зачем людей пугать? Особенно таких впечатлительных, как малая?
— Говорят, в жизни надо попробовать всё, — ответил Егор уклончиво. — Так, ну и что играть с тобой будем? Думаю, для начала можно попробовать «В траве сидел кузнечик».
Ульяна смешно накуксилась: поджала губы, а в глазах аж разочарование заплескалось. Да уж, явно не «Кузнечика» она мечтала исполнять.
— А можно что-нибудь покруче? — жалобно попросила она. — Это уж вообще…
«“Полет шмеля”?»{?}[Оркестровая интермедия, написанная Николаем Римским-Корсаковым для его оперы «Сказка о царе Салтане». «Полёт шмеля» известен благодаря предельно быстрому темпу исполнения практически непрерывной последовательности шестнадцатых нот, при которой основной трудностью для музыканта является не высота или диапазон звуков, а чисто физическое умение исполнять ноты с высокой скоростью]
— А, так тебе сразу круть подавай? Ишь, — усмехнулся Егор, вспоминая, что и сам вовсе не с детской песенки начинал, а сразу с «Осени» ДДТ. — Ну окей, давай тогда разучим три основных аккорда: Am, Dm, Е. В народе их называют блатными, на них играется куча известных мелодий. Смотри сюда. Внимательно, малая. Am. Dm. E.
«Am… Dm… E…»
Комментарий к XI. Am-Dm-E Если у вас появились догадки о прошлом Егора, я с удовольствием их выслушаю, ребят) Но лучше в личке =)
Нормативы для сдачи на сертификат B – отсюда: https://cyberpedia.su/17×14281.html
Музыка главы: Bust This Town – Stereophonics
https://music.youtube.com/watch?v=XaVCzxpgbOw
Еще визуал:
“Поднимаешься на подножку, вторую ногу перекидываешь через сиденье и удобно усаживаешься. Коленями обхватываешь меня. Плотно. Руками обнимаешь. Крепко”.
https://t.me/drugogomira_public/79
“А еще в его присутствии…”
https://t.me/drugogomira_public/81
“Главного нет. Человека”.
https://t.me/drugogomira_public/80
====== XII. «И за что мне такое чудо досталось?» ======
Комментарий к
XII
. «И за что мне такое чудо досталось?» Визуал:
“Сердцу разве прикажешь?”
https://t.me/drugogomira_public/84
«Это, видимо, здесь…»
Нарастающее недоумение человека, уверенного, что в собственном районе знает каждую бродяжку, было абсолютно закономерным. Вообще ничего в облике со всех сторон зажатого многоэтажками, потрепанного ветрами и временем двухэтажного здания не сообщало Егору о том, что тут находится танцевальная школа. Даже вывески – и той не наблюдалось. И если бы малая не заикнулась, что школа неподалеку – пешком можно дойти, – так и пребывал бы в полнейшем неведении. Однако интернет-поисковик настаивал на том, что она – тут: нумерация дома совпадала с адресом, указанным на простеньком сайте заведения.
Подумалось, что «богам маркетинга» из команды сего учреждения надо намекнуть, что неплохо было бы как-то обозначить своё присутствие по данному адресу, если они хотят заманить к себе учеников.
Окна, прикрытые ролл-шторами на половину своей высоты, выходили прямо на дорогу, однако разглядеть, что там, за ними, при свете дня оказалось проблематично. Облокотившись на «Ямаху», Егор еще раз огляделся вокруг, пытаясь навскидку оценить, насколько безопасной выглядит местность, и прикинуть, что может происходить тут вечерами.
Нет, безопасным двор не выглядел, и происходить тут могло… Да что угодно. Вон детская площадка, на которую наверняка по традиции ближе к ночи сползается всякая шелупонь, вон лавочки у подъездов: раз, два, три… – шесть. У некоторых из них стоят до сих пор не убранные пустые пивные бутылки и жестяные банки, а горы шелухи от семечек, дополняющие этот «натюрморт», видно даже с расстояния. Фонари. Сколько их тут? Раз… Два… Три фонаря в поле его зрения. Это он еще не в курсе, работают ли они.
За. Е. Бись.
Впрочем, чему удивляться? Данная часть их района непорочной репутацией никогда не славилась. Если верить вбросам в местном Telegram-канале, драки и прочие непотребства в этих дворах – дело привычное, объяснимое наличием злачных местечек на параллельной улице и небольшим, но оживленным рынком там же. Где рынок, там и пылкие кавказские парни, а где пылкие кавказские парни, там маленьким девочкам даже при свете дня лучше не гулять, не говоря уже о вечерах. Что ж, предварительный анализ показал неутешительные результаты. Осталось только у Дэна справки навести: участковый должен иметь о неблагополучных точках района более чёткое представление.
Притащился он сюда, конечно, ни свет, ни заря, но ничего, нормально: сайт гласит, что школа открыта ежедневно с девяти утра. А Егор впервые за долгое время продрых аж до восьми и проснулся не от очередного кошмара, а из-за ощущения, что только что всю жизнь проспал. Притащился, потому что ни черта малая его тогда не убедила. Потому что мудрость народная не зря из поколения в поколение передается, на то она и мудрость. Доверяй, в общем, но проверяй. А в легенде соседки что-то все-таки было нечисто. Синяков в таких местах Егору видеть не доводилось. Он сам чего только в этой жизни не пробовал и себе не отбивал, но до гематом на кистях и мягких участках предплечья не доходило. Так что голова продолжала упорно гонять туда-сюда версию о том, что это дело рук человеческих: ну как подобные метки может оставить какая-то вертикально стоящая металлическая палка? Это что надо на ней делать? Что-то на пилонщицах в клубах он ничего подобного не замечал… Короче! Если сейчас его предположение подтвердится, «пернатому» несдобровать. Он предупреждал. И черт с ней – с «дружбой», невелика потеря. Бывали в его жизни и пострашнее.
Выбросив окурок в близстоящую урну и еще раз пристально осмотрев окрестности, Егор направился прямиком в единственный подъезд. Внутри его встретил мобильный рекламный баннер: «Школа танцев «Апельсин»», присобаченный к стене белый лист со стрелкой, указывающей наверх, бьющий в нос запах хлорки и намытые, еще блестящие от не высохшей воды ступеньки.
Школа и впрямь работала, но столь ранних гостей здесь явно не ждали. В воздухе висел запах растворимого кофе, а администратор, развернувшись на стуле в сторону находящегося за стойкой Reception окна и вывалив на подоконник содержимое своей косметички, неторопливо наводила марафет, параллельно болтая с кем-то по громкой связи. От таких важных дел даже отрывать неудобно. Он бы присел на диванчике в терпеливом ожидании, когда девушка насладится царящей в школе тишиной и спокойствием, но болтовня эта носила уж слишком интимный характер, а вникать в нюансы и перипетии чужой насыщенной личной жизни в планы Егора не входило.
— Кхм…
— Ой! — подскочив с места, администратор испуганно уставилась на посетителя. — Даш, я тебе перезвоню!
Поспешно сгребла в одну кучу своё богатство, машинально поправила волосы, захлопала ресницами и приветливо заулыбалась:
— Доброе утро! Вы записаться пришли?
Ну, как сказать… Нет. Легенда придумалась с лету: глаза по утру открыл – и придумалась. Ну как – легенда? Соврет он сейчас единожды, остальное чистая правда.
Егор изобразил на лице вежливую полуулыбку, прекрасно осознавая, что подкупает ею свою собеседницу. Ну, а что еще делать? Никаких гарантий, что ему поверят и охотно поделятся информацией, в любом случае нет, но так шансы немного повышаются.
— М-м-м… Доброе. Нет, — покачал он головой. — Я пришел по поводу своей сестры, она ходит к вам на занятия. Я бы хотел задать несколько вопросов. Уля Ильина.
— Что конкретно вас интересует? — повелась. На улыбку все они ведутся, как бы фальшиво она ни выглядела. Чувство разочарования реакцией и удовлетворения результатом пришли одномоментно. — Шаффл или pole dance?
«Шаффл?!»
Новости сбили с толку. Шаффл, значит? Очень интересно! Ходит на шаффл и ни разу даже словом не обмолвилась! Впрочем, нельзя показывать удивление, а то еще, чего доброго, на месте расколют. И теряться нельзя – он пришел сюда за ответами на конкретные вопросы.
— Пилон, — прямо ответил Егор. — У неё по всему телу синяки, и она утверждает, что это от пилона. Если честно, мне с трудом верится: в слишком нехарактерных местах они проступают. Ухажер у неё немножечко… буйный, я хочу быть уверен, что это не его лап дело.
Девушка, всё это время слушавшая его с самым сосредоточенным выражением лица, расслабилась и заулыбалась еще шире:
— Ой, да не беспокойтесь! Это чистая правда. У нас все девчонки в сине-желтое пятнышко. Новички особенно – эти вообще с головы до пят. Чтобы держаться за пилон, надо напрягать мышцы, иначе упадешь. Они же вертятся на нём туда-сюда, положение тела меняют, висят вниз головой, бьются об него как рыбы об лёд, особенно по перво́й – в общем, контактируют всей поверхностью себя все занятие. Да и хват там, насколько я знаю, может быть разным, сама видела, как руками, словно лентой его обвивают. Конечно, постепенно кожа к трению привыкает, и синяки сходят. Но на нежных участках вновь появляются. Так что не волнуйтесь: ухажер тут ни при чем.
Вместе с облегчением Егор вновь испытал разочарование: на этот раз в себе самом. Вот постоянно с ним так: этим недоверием к людям он искорежил себе жизнь. Что мешало сразу на слово человеку поверить?
— У наших учениц очень симпатичные братья… — игриво наматывая прядь волос на палец, протянула девушка.
«Не начинай…»
Что комплимент принят, Егор показал ей одними уголками губ. Разговор пока не закончен, вопросов у него вагон и маленькая тележка, а значит – придется изображать что-то ещё, кроме морды кирпичом. Никакого желания пользоваться моментом он в себе совершенно неожиданно не ощутил, хотя перед ним сидело довольно привлекательное по всем меркам создание: медные волосы, зелёные глаза, россыпь веснушек по носу и щекам. И да – грудь как раз его любимого полного второго размера. На фиг.
— А травмы? Часто? Шею малая на нем себе не свернёт?
Да, хочется спать спокойно, знаете ли… Хотя нет – спокойно уже в любом случае не получится.
— Как вы забавно её называете… — умилилась рыженькая. — Как вас зовут?
— Егор.
— Очень приятно, а я Маша. Так вот, Егор, в нашей школе есть все необходимое, к абсолютно каждому снаряду прилагаются маты. Конечно, используют их не все, но тем не менее риски получить травму они существенно снижают, — в подтверждение собственных слов Маша уверенно качнула головой. — К тому же, каждый новичок на первом же занятии проходит подробный инструктаж от тренера, падения отрабатываются, тренер всегда на подстраховке. Совру, если скажу, что пилон абсолютно безопасен, это не так, но волноваться особо не о чем. Я работаю тут почти два года, и на моей памяти серьезных травм ученицы не получали. По крайней мере, на скорой отсюда никого не увозили.
А может, и будет. Может, и будет спокойно спать. Нет, вряд ли – двор, в котором сие заведение находится, в глазах того, кто на улице вырос, доверия не вызывал. В таких местах невольно подбираешься, выключаешь наушники и включаешь органы чувств.
— Понятно, спасибо за разъяснения, — кивнул Егор. Раз уж администратор расположена к беседе, он продолжит свой допрос. — А почему занятия так поздно?
— Сейчас же лето: все предпочитают погулять на свежем воздухе, а не потеть в зале, — усмехнулась Маша. — Так что мы оптимизировали расписание, чтобы предоставить ученикам возможность всё успеть. Ну… А если честно… Даже не в этом дело. Тренеры у нас… Одна уволилась и замену ей пока не нашли, а вторая может вести уроки только в такое время. Расписание вот висит, если вас интересует, — взмахом руки девушка указала на постер по правую от Егора руку. — Актуальное.
Егор на автомате повернул голову, и взгляд побежал по таблице: «Воздушная акробатика: вторник – 20:30, пятница – 20:30, воскресенье – 19:00. — «Ах, вон оно как нынче называется… “Воздушная акробатика”…». — Шаффл: вторник – 19:00, пятница – 19:00»
«Наверняка совмещает»
— Могу я вас попросить, чтобы этот разговор остался между нами? — взял Егор доверительный тон. — Она меня уроет, если узнает, что я наводил справки. Не любит контроль.
Вранье. Не уроет. Обидится, что не поверил. Так что знать об этом малой точно не нужно.
Взмахнув ресницами, Маша завлекающе заулыбалась и зарделась румянцем.
— Если пригласите меня на чашечку кофе…
Пригласить, что ли, в самом деле? Ну вот как тут не пригласить – такую? Не на кофе, конечно, кофе она пусть с упомянутым в телефонной болтовне Петей гоняет. И глазки пусть тоже Пете строит. На массаж… Раз уж сама напрашивается.
На фиг.
Егор трагично вздохнул и покачал головой, усиленно изображая на лице смущение и сожаление, хотя ни того, ни другого не испытывал и в помине:
— Свадьба через месяц. Очень хочу, чтобы сестричка до неё дожила и присутствовала… А то домой она во вторник приковыляла.
Чего только не наплетешь иногда.
— О-о-о… Поздравляю… — мгновенно теряя к нему прежний интерес, протянула девушка. — Не скажу, не переживайте, — И добавила, чуть помолчав: — А сами-то не хотите на что-нибудь походить? У нас тут и брейк есть, и тот же шаффл, и классический танец – вальс там, танго…
Вальс? Он невольно представил себя – человека, который каких-то пять лет назад выходил на сцену, обвешенный металлом с головы до ног, и херачил хард-рок до сбитых, кровящих подушечек пальцев, – вальсирующим под Шостаковича, Шопена или Брамса с какой-нибудь Машей. Шумно выдохнул.
— Нет… Времени не хватит. В любом случае, спасибо – за приглашение и информацию.
— Жаль. Ну что ж, ладно. Заходите еще.
«Всенепременно»
***
— Уль, ты ж понимаешь, что я с тебя не слезу теперь?
«“Одиночество – как голод: ты не замечаешь, как ты проголодался, пока не начнешь есть”. Отлично сказано».
Ульяна беспомощно уставилась в экран ноутбука, по десятому кругу перечитывая абзац: сосредоточиться не выходило, хоть ты тресни. Процесс перевода технической документации приводил к возникновению ощущения тошноты, но почему-то последнее время только техпаспорта на холодильники и руководства по эксплуатации автомобилей ей и подсовывали, уверяя, что она прекрасно справляется. Нашли дуру безотказную. Юлька, не выдержавшая двухдневной пытки упорным молчанием, на третий прибежала сама. Даже не предупредила, что заскочит, видимо, чтобы не оставить подруге никаких шансов в очередной раз слиться под надуманными предлогами. А в голове, отвлекая, заела ещё час назад присланная Томом цитата про одиночество. И осознание заложенного в несколько слов смысла вызывало неясное беспокойство и зуд в районе солнечного сплетения.
— Юль, слушай, мне работать надо, я этот перевод должна была еще вчера сдать… — да, еще вчера. Но вчера она полдня обнималась с гитарой, благополучно запорола дедлайн и огребла от куратора. Так что кровь из носу сдаться надо сегодня. — Дай мне буквально полчасика, и я закончу! И всё обсудим, обещаю!
— Всё-всё, молчу-молчу! — клятвенно заверила Новицкая. Достав телефон, уткнулась носом в экран, и пространство наконец наполнила благословенная тишина.
«The instruction manual to the Margarita machine doesn’t really count as a book», — в пятый раз перечитала предложение Ульяна. Как баран на новые ворота! Смотрим в книгу, видим фигу! Ведь элементарно же вроде всё тут, но какой смысл в фразе: «Не считается за книгу»? «За справочник»?.. Может, просто: «Не считается»?.. Не может же она объяснить тупой перевод фразой: «Там так написано»? Или может?
Бред.
— Только не пойму никак! — раздался вдруг недоуменный возглас Юльки. — Ты же вроде мне в среду писала, что собираешься «сегодня» поговорить с Вадимом. После «сегодня» так-то уже два дня прошло. Как я понимаю, разговор так и не состоялся. Что тебе помешало?
— Юлька! — взмолилась Ульяна. — Отсутствие времени помешало, у меня все дедлайны горят… Работала я!
«Работала ты… Ага… Врушка…»
— А, ну да. Логично, — согласилась подруга. Сама она уже который месяц находилась в очень вялотекущем поиске работы, а потому свободное время вообще не считала. — О, а это что, на моей гитаре, новые струны?..
— Да, Егор поменял… — пялясь в текст, ответила Уля на автомате. Чёртов смысл чёртова предложения никак не желал проясняться! А может, дело всё даже и не в том, что Юлька трещит трещоткой, а в том, что она сама с облачков своих никак не желает спускаться? И не поговорила с Вадимом не потому, что «работала», а потому, что знает, что в этот момент испытает массу всевозможных неприятных эмоций – в диапазоне от досады и смущения до стыда и унижения, и от них захочется, не сходя с места, сгинуть в никуда. Вот и оттягивает, как умеет – под всякими благовидными предлогами.
— Черно-о-ов? Ильина! Всё, молчу-молчу, — замахала Юля руками под её негодующим взглядом. — Но ты готовься отвечать. О, слышишь? Вопли! — навострила она уши. — Наши, что ли, играют? Пойду гляну!
— Иди-иди…
«“Count as a book”… “…as a book”… “Count as a…”»
Нет, это невозможно! Какой смысл в этой фразе?! И главное, контекст понимание вообще не облегчает! На последней странице этого руководства каждое следующее предложение никак не связано с предыдущим.
«Инструкция по эксплуатации машины Margarita не считается справочником», — раздраженно отстучали по клавиатуре пальцы. Что за бред сивой кобылы?!
В бессильной ярости захлопнув крышку ноутбука, Уля устало откинулась в кресле и с тоской взглянула на сиротливо ютящуюся у книжного шкафа гитару, к которой сегодня в рабочем угаре даже притронуться не получилось. И не притронется: надо уделить время жаждущей информации Юльке, вечером спорт, придёт – там уже и спать пора. Да и «время тишины» власти вроде как не отменяли.
17:30 Кому: Том: Если вдумываться в смысл, становится грустно. Безысходностью и отчаянием веет. Наверное, тем, кто не ощущал одиночество собственной шкурой, сложно полностью прочувствовать состояние, которое хотел передать автор. Если честно, такое ощущение, что я тоже не улавливаю до конца. Но знаешь, все равно сейчас мне отзывается больше, чем отозвалось бы еще месяц назад. Не узнаю цитату. Сдаюсь :)
Что-то Юлька там затихла. Посидев еще немного, чуть успокоившись и смирившись с предложенным вариантом перевода, Ульяна открыла ноутбук, рабочую почту, прикрепила файл и отправила письмо куратору, попросив того при считке обратить внимание на нелепую фразу про «справочник». Закрыла. Вздохнула. Поднялась из кресла и отправилась к подруге. То, что искать её надо в маминой комнате, сомнений не возникало. Из тамошнего окна просматривалась спортивная площадка, откуда, судя по всему, и доносился сейчас нестройный хор восклицаний и переругиваний.
Новицкая, распахнув створки настежь, высовывалась наружу чуть ли не на треть корпуса. На её беду, высаженные перед домом деревья мешали полноценному обзору, скрывая внушительную часть огороженной сеткой площадки. Но её данный факт ни капельки не смущал. Чтобы Юлька упустила возможность полюбоваться на хорошо сложенных потных мужиков? Да никогда!
— Что показывают? — встав рядышком и облокотившись локтями о подоконник, миролюбиво уточнила Ульяна. Несмотря на то, что это Юля заявилась в гости среди рабочего дня, жутко неудобно перед подругой было именно Уле. За упорное молчание, за то, что всё еще не готова выворачивать наизнанку душу, за то, что желает спрятать внутренний хаос подальше от любопытных глаз. Не сейчас…
— Волейбол! — с воодушевлением возвестила Юля. — Нет, ну ты погляди на них! Смотри, какой Смирнов красавчик! Видала, какая подача? Да он мяч в космос может отправить! Представляешь, что эти руки способны делать с хрупкой, беззащитной девушкой?..
— Избавь меня от необходимости представлять, — пробормотала Уля, вспоминая, как «эти руки» в детском саду то и дело дергали её за косички. А один раз «эти руки» положили в пакет с её сменной одеждой высококлассно исполненный муляж мыши. О, как же она верещала, когда нащупала в сумке, вытащила наружу и рассмотрела на своей детской ладошке мышиный «трупик»! Сбежались воспитатели не только из её группы, но и из соседней. И медсестра. И повариха. Охранника остановили на полпути.
— А это кто? Ежов? — выдохнула Новицкая, продолжая неотрывно следить за гомонящими парнями. — По-моему, подкачался. Да?
— Без понятия, — равнодушно ответила Уля. Ну, может и подкачался, пофиг ей. Ей и помимо Ежова было, о ком подумать – своих мужиков рой, зачем ей еще? Мысли бродили где-то далеко-далеко, беспокойно кружились вокруг цитаты об одиночестве и Тома, вокруг Вадима, гитары и соседа. В общем, меньше всего Ульяну заботило происходящее прямо перед носом.
— Может, мы в монастырь тебя сдадим, Ильина? А что? Это мысль… — не отрывая взгляда от играющих, задорно подначила Юля. — Тебе кого не подсунь, всё не вариант. Слу-у-ушай, я поняла! А вдруг ты на самом деле по девочкам? А? Как ты меня находишь? Сгожусь?
Уля развернулась к Новицкой с выпученными глазами, в замешательстве не находясь с ответом. Чего таить? Как-то на сон грядущий она уже об этом думала и пришла к выводу, что нет – не её это песня, однозначно! Юлька же изо всех сил старалась сохранять серьёзное выражение лица, но уже через две секунды прыснула.
— Ладно, дурацкая шутка, — согласилась та. — Просто странно всё это. Ты на них смотришь, как на красивые картинки, не более, тебя не торкает. Не понимаю…
Не торкает, нет. В чем её вина? Сердцу разве прикажешь? «Люби давай, будь добро». А оно в ответ тебе: «Слушаю и повинуюсь, моя госпожа!». И голова такая: «Есть любить!». Может, она вообще любить не умеет. Как-то попалось Уле на глаза интервью одного психолога, в котором тот рассказывал, что четвёртая часть людей не испытывает этого чувства – им недоступна романтическая любовь. Потому что возникновению чувства влюблённости сопутствует идеализация, а идеализировать кого бы то ни было такие люди боятся, ведь это поставит их самих в зависимое, уязвимое положение. Иногда за неготовностью идеализировать стоит критика – как в отношении других, так и в отношении себя самого. И вот что? Вот это вот всё сейчас Юльке рассказывать? Может, не всё так уж и плохо, может, просто не встретился ещё такой человек… Тот же психолог говорил, что большую романтическую любовь обычный человек способен испытать один, два, ну, предел, три раза за жизнь… Уля не хочет быть с кем ни попадя просто ради того, чтобы «как у всех». Это тоже пытаться сейчас объяснить? Новицкой, которая считает, что оптимальный подход при поиске этой самой любви – это хладнокровный методичный перебор?
— Ну, слушай, если Вадим тебе и правда не нужен, мне отдай, — чуть помолчав в ожидании комментария и так его и не дождавшись, продолжила Новицкая. — Я тебе уже говорила. Мне такие мальчики нравятся – всё при нем.
— Да забирай, — ответила Уля без раздумий, не ощущая ровным счетом никаких сомнений и сожалений. Верный признак. «Да забирай». Словно речь не о человеке идет, а о надоевшей сумочке. От собственных слов стало не по себе, и в то же время – это ли не набат?
Вот теперь настала очередь Юли пялиться на подругу:
— Ты серьезно? Я так-то пошутила…
Ульяна хотела было ответить, что серьезна как никогда и что Юлька окажет ей просто неоценимую услугу, если сможет переключить внимание Вадика на себя, но её нагло перебили:
— Мяу!
Обе синхронно опустили головы вниз, на трущегося об Улины ноги кота.
— О, кто тут у нас! Какая честь! А я думала, хозяйка твоя мне врёт и тебя не существует в природе, — хихикнула Юлька, явно намекая на нелюбовь Коржика к гостям. А затем недолго думая подхватила кошака на руки, хитро прищурилась и прежде чем Ульяна успела сообразить, что вообще происходит, усадила ей на лопатки со словами: «Замри! А ты, хвост, сиди и тоже смотри! Отсюда виднее!». На удивление, Корж не слетел со спины, как ошпаренный. Потоптался немного и уселся, как ни в чем не бывало. Чудеса…
— Ты уверена? Насчет Вадика? Хорошо подумала? — налюбовавшись на дело рук своих, то есть, на мирно восседающего на Улином загривке Коржа, вернулась к актуальной теме Юлька.
Хорошо ли Уля подумала? Да, хорошо. Последние три дня она только и делает, что взвешивает все за и против. Только и делает последние три дня, что пытается быть честной хотя бы перед собой. Так вот, если быть честной – вовсе не Стрижов её голову занимает, чем бы этот вопиющий факт не объяснялся. О нём напоминали только сообщения в мессенджере, на которые Уля исправно отвечала: «Погребена под переводами».
— Мне с ним неинтересно, Юль. Ничего как не ёкало, так и не ёкает, — пробормотала Ульяна, краем глаза наблюдая за передвижениями на площадке. — Для меня его много. Я не ощущаю ни намёка на подъем. Песенку помнишь? Там лирическая героиня говорит, что если бы ей платили за мысли об её ухажере и за мечтания о нём, она бы обнищала и превратилась в бомжа{?}[Монеточка – Каждый раз], — удрученно закончила Уля.
Да, ту песню словно с неё писали.
Юля понимающе усмехнулась. Кажется, удалось наконец до неё донести – эта пара не состоится.
— Труба дело, мать, — резюмировала она. — Если уж до цитирования Монеточки дошло… Надо признаваться.
«А то я не знаю…»
— Ну вот. Я ему скажу, — глубоко вздохнула Уля. — Завтра, сегодня спорт. И плевать, что он обо мне подумает…Не хочу играться на чувствах человека, используя его ради достижения своих целей. Это как-то… неправильно.
Юля отвлеклась от зрелища и повернула голову. На лице её отражалась нерешительность.
— О целях даже спрашивать боюсь… — серьезно сообщила она.
«Не спрашивай… Все равно ведь спросишь…»
Замолчали, наблюдая за тем, как на площадке происходит рокировка: команды поменялись сторонами. Уля в правилах волейбола не разбиралась, но знала: да – они так делают.
— О-о-о, какие люди! — воскликнула Юля, да внезапно так громко, что Коржика таки сдуло со спины туда, где все же поспокойнее – за диван. — Только-только вспоминали!
Несколько игроков завертели головами в попытке определить источник разнесшегося над двором вопля. Новицкая энергично замахала рукой, привлекая к себе внимание всего двора, кто-то помахал в ответ, а в следующий момент находящаяся на виду команда пропустила мяч.
— Юлька! — зашипела Уля, чувствуя, как вспыхивают щеки. — Ты чего творишь?!
— Смотрите-ка, занервничала наконец! То есть, что о тебе Чернов подумает, разница тебе все-таки есть? — промурлыкала Новицкая. — Вот где, наверное, ёкает-то, м-м-м?
«Какой еще Чернов?!»
Уля прищурилась, вглядываясь в лица, что с такого расстояния было, знаете ли,проблематично. Да, действительно, Егор. Которого она в кепке набекрень после смены сторон не успела разглядеть и признать. Чёрт… Юлька сейчас неверно считала её реакцию, самоуверенно записав её на счет соседа, в то время как о его присутствии на площадке Уля до этой секунды даже не догадывалась. А записав, тут же вцепилась в возможность разведать обстановку. И вот как ответить на эти вопросы, да еще и заданные такой интонацией, будто подруга чувствует, что буквально чуть-чуть – и выведет её на чистую воду? Промолчать – дать повод, ответить честно – тем более дать. Врать? Врать Новицкой язык не поворачивался.
Да. Нет. Наверное. Наверное, ёкает. Немножечко…
— Просто не за чем было так орать…
— Просто кое-кто упорно не хочет поподробнее рассказать, как до дома с ветерком доехал, как гитару реанимировал, — в напряженном голосе Новицкой зазвенела обида. — Про парапланы умолчал. А сейчас этот кое-кто вообще, кажется, перестал дышать. Так не ёкает, нет? — надавила Юлька. — У меня вот, знаешь, каждый раз ёкает, хотя давно ведь решила, что на этого перца буду любоваться издалека, как на хищный цветочек. Не люблю, знаешь ли, когда меня кидают, — она на минуту замолчала. — Хотел бы, сам бы уже давно подкатил.
Нет, не будет врать и отбрыкиваться. Всё равно Юлька почувствует, да и – зачем?
— Что тебе на твой пассаж про цветочек ответить, я не знаю. У меня вообще такое чувство, что я больше его не знаю… — искренне призналась Уля. — И не знала. И никогда не узнаю. Рассказать мне тебе, кроме уже рассказанного, особо нечего. Раньше общались мы много, я тебе говорила, что-то ты и сама должна помнить. Во вторник я грохнулась с пилона, ковыляла до дома, он меня подобрал по пути. Банальная случайность, мимо ехал и заметил, — «Спасибо ему большое…». — Гитара? Ну, во-первых, я и правда когда-то хотела попробовать. Во-вторых, Том сказал, что если уж общение налаживается, если я сама хочу его наладить, надо пользоваться моментом.
— Опять Том… — недовольно проворчала Юлька. — А оно налаживается?
Ульяна непроизвольно, неконтролируемо улыбнулась.
— Похоже на то. Меня тут на днях научили играть «Звезду по имени солнце», пять аккордов с ним разучили… Сначала три, потом я в раж вошла, он мне еще два показал. Про то, как мы за город с Вадимом ездили, ты уже в курсе. Но это, наверное, можно не считать: они приятельствуют, а я к Вадиму теперь вроде как прилагаюсь. И… — «Нет, про нападение не скажу…». — Тебе это не нравится?
— А ты сама хочешь? Ну, наладить? — пропустив вопрос мимо ушей, задала очередной Новицкая. — Не боишься, что опять что-то случится, и опять будет больно?
— Боюсь… — ответила Уля прямо. Что тут скажешь? Конечно – боится. Второй раз такую же амнезию она себе организовать уже не сможет.
— О, смотри-ка, пропустил, — разочарованно выдохнула подруга, отвлекаясь от разговора. Действительно, Егор пропустил мяч. — Что это с ним стряслось? Он же не пропускает.
Ощущение внезапного раздражения кольнуло, ударило, полоснуло по сердцу, и Уля закатила глаза.
— Ты что, пасешь его, что ли? — в попытке замаскировать собственное недовольство Ульяна придала голосу задиристых, веселых ноток. — Ну пропустил и пропустил – подумаешь… Он ничем не отличается от других – Чернов твой. Такой же человек, как и все.
— Вот что ты взъелась? — Юльку не проведешь. Мало того, она, похоже, обиделась – и в этот раз всерьез. — Никого я не пасу, но если есть возможность, игру всегда посмотрю. Да! Мне нравится разглядывать красивых мужиков, это преступление? И никого я не превозношу! И не мой он! К нему на хромой козе не подъедешь. И вообще знаешь что?!
«… … …»
Не знает Уля, чего взъелась. Хлестнуло по ушам Юлькино с такой непоколебимой уверенностью сказанное: «Не пропускает», будто она и впрямь каждый его шаг отслеживает, а дальше ляпнула уже на взводе.
— Ладно. Прости меня, — примирительно протянула она. — Я не хотела тебя задеть. Просто все мы люди, идеализировать ни к чему. Что? Что я должна знать?
— Что-что?.. Вляпалась ты. Вот что, — проворчала Юлька недовольно. — Поздравляю.
— Куда? — недоуменно уточнила Ульяна.
— Вот видишь, даже сама ещё не понимаешь, куда, но уже вляпалась. Очень похоже. И, пожалуй, впервые в жизни я скажу тебе на это не «вперед», а «осторожнее».
«Вляпаться можно только в одну субстанцию… Надеюсь, ты не это имеешь ввиду…»
Напустив на себя безучастный вид, Новицкая сосредоточилась на игре. Или не на игре – ведь как можно за ней следить, когда вторую команду из-за деревьев толком не видно. Да, ей действительно просто нравилось глазеть на подтянутых парней. Ну, пусть дальше глазеет, а Уля пока чайник поставит. Уже через полчаса ей на занятия выметаться. А про то, что имела ввиду Юлька, заявив, что Уля уже успела во что-то вляпаться, думать не станет. Одни эксперты кругом, блин!
***
— Уля, давай уже связку чисти, — пристально следя за тем, как Ульяна третью минуту кряду полирует пилон смоченной в спирте тряпкой, гаркнула из противоположного угла зала тренер. — И давай уже на крутяшке, хватит отлынивать. И, кстати, вот что! Добавь-ка в конце «Кольцо». Через «Полочку». Классно будет.
«Изверг!»
Уля бросила в сторону крепкой фигуристой девушки полный мольбы взгляд.
— Тань, я уже без сил!
И это правда! На лбу испарина, в горле пересохло, а в мышцах вата – вот где самая подстава. На слабых руках ты на этот пилон и не заползешь, не говоря уж о том, чтобы чисто отработать связку в пять-семь элементов – сдохнешь максимум на третьем. Возможно, от шаффла придется отказаться до тех пор, пока не устаканится расписание. Если бы не танцы аккурат перед pole dance , сил бы в ней сейчас было куда больше.
— Да на тебе пахать надо! — в горячей убеждённостью воскликнула Таня. — «Очень многообещающе звучит». — Я серьезно. Я же вижу, всё ты можешь. Вперед, последний раз – и я с тебя слезу.
«О, Боги… За что?»
— Так! Остальные! Чё остываем? Ульяна за всех одна отдуваться будет?
Разновозрастные девочки, девушки и дамочки, отлипнув от окон, вернулись к своим снарядам. Что их там так привлекло, Улю не интересовало, к тому же, за грохочущей в зале музыкой этих шушуканий все равно не расслышать. Она собирала в себе остатки энергии, чтобы по десятому кругу отработать пока длинную для неё связку, дополнив её еще несколькими элементами. Таня говорит, что надо тренировать выносливость, делать через «не могу», но ты попробуй сделай, когда руки под конец занятия плетями висят, когда уже просто забраться на этот грёбаный шест кажется тебе невыполнимой задачей. А от тебя хотят чуда, требуют, чтобы ты собрала всю волю в кулак и выполнила на нем один за одним пять или шесть элементов, то и дело меняя положение тела в пространстве. Выполнила чисто, то есть без лишней возни в процессе. Для условного зрителя всё это должно выглядеть очень легко, непринужденно и захватывающе. Из разряда: «Она же только что сидела в шпагате, как это она так быстро вниз головой оказалась?». От тебя требуют всю эту мелкую возню при переходе из элемента в элемент исключить.
Требуют? Чувствуешь себя несчастной? В идеале самым придирчивым критиком ты должна стать сама.
Связка, если так посмотреть, технически не такая уж и сложная, состоящая из фигур начального уровня. Но Ульяне хватает с головой. Что там, еще раз, по порядку? «Ангел», «Падающая звезда», «Супермен», «Птичка» и пока сложный для неё «Срыв». А из «Срыва» Таня, значит, предлагает вновь подняться наверх и уйти в «Рогатку», «Скорпиона», «Полочку» и «Кольцо». На крутяшке… Точно издевается. Девять элементов!
— Уля, давай, — видя тень сомнения на лице своей подопечной, подначила тренер. — Я тебе музыку включаю.
Нет, изверг – он изверг и есть. Независимо от пола, возраста и очаровательности улыбки.
Делать нечего, первые ноты знакомой драйвовой композиции уже зазвучали. К этой музыке так и напрашивались сумасшедшие облеты. Когда-нибудь, пообещала себе Уля, и их она научится делать, да так, что ноги будут под потолком летать. Впрочем, уверенно выполненный «Срыв» тоже выглядит весьма эффектно, ведь страшно в этот момент всем: и выполняющей, и глазеющим. Пошаливающие нервы успокаивало осознание, что даже если силы сейчас резко её оставят, прямо под ней разложен мат – свежи воспоминания, как говорится. Да уж, тут попробуешь забыть – не забудешь: в занимающих две стены зеркалах до безобразия гигантским синяком сверкает левая ягодица. И, кстати, к концу тренировки совсем ныть перестала – чудно́!
«Ок, погнали… Точнее, поползли…»
Уже десять секунд спустя Уля была полностью уверена, что следующая остановка – пол. Превозмогая себя, собирая остатки сил на рывки, с помарками и возней, но все же вышла из «Падающей звезды» в приносящего адовы ощущения «Супермена». На «Птичке» чуток отдохнула и, к собственной радости, смогла правильно «сорваться», зависнув в сидящем положении в полуметре от матов. Кожа бедер горела невыносимо, голова начала кружиться от затянувшегося вращения вокруг своей оси! Но впереди её ждали «Рогатка», «Полочка» и «Кольцо». Да и Таня, скрестив руки на груди, тоже чего-то ждала – подвигов, вестимо. Вновь штурмуя пилон, казалось, на полусогнутых, и закручиваясь в обратную сторону, выдыхаясь и вместе с тем осознавая, что конец мучениям близок, Уля более или менее чисто вошла в «Рогатку». Ага, чисто… Размечталась… Откуда-то с периферии тут же донесся строгий Танин окрик: «Топоры убери! Носки! «Скорпион»!».
«Скорпион» – носом вниз, попой к потолку, на максимально доступной ей оттяжке. В руках вместо мышц давно уже вата, и доверия им больше нет никакого. Спасительная «Полочка» позволила перераспределить фактически весь вес тела с рук на ногу, немного замедлила кажущееся Уле воистину сумасшедшим верчение и дала выдохнуть. Оставался последний трюк, самый легкий, самый любимый – находиться в нем можно бесконечно. Необходимо было, повиснув на ближней ноге, отпустить корпус вниз, максимально прогнуться в спине, дотянуться обеими руками до мыска свободно болтающейся в воздухе ноги и, обхватив ступню, изобразить «Кольцо». А, ну и как-то поизящнее из этого положения выйти, а не рухнуть на маты без сил.
Вот он – мысок: пальцы коснулись холодной кожи, и мир в очередной раз опрокинулся. Таня, довольно ухмыляясь, молча снимала работу своей ученицы на камеру телефона, девчонки расступились по стеночкам, глазели и подбадривали восклицаниями. Остановка «Маты» так и не состоялась. В общем, всё указывало на то, что с поставленной задачей Уля справилась. Зал продолжал вертеться вверх дном на всё ещё приличной скорости, стены кружились, пол кружился… Теперь можно подумать о том, как достойно закончить отработанную связку. Может, на прессе подняться назад в «Ангела», оттуда уйти в «Мартини», а на пол сойти в «Снежинке»? Еще три элемента… Или из «Кольца» сразу в «Бочку»? Не, и так хорошо! Крутится, вертится, попала в музыку и чувствует себя будущей звездочкой pole dance.
Уля чувствует себя покорившей новые вершины звездочкой, пока мир постепенно не замедляется, стены не занимают положенные им места, и в проеме распахнутой настежь двери она не замечает… Вниз головой, вверх тормашками… Очень необычный ракурс… Так, стоп!
«Твою мать!!!»
***
Если честно, увидев эту картину в больших окнах второго этажа, он чуть в Nissan не впилился на своей «Ямахе». Длины светлых ролл-штор хватало ровно на половину высоты оконных проемов, нижняя же половина благодаря включенному в зале свету частично являла на всеобщее обозрение происходящее внутри. И, судя по всему, собравшаяся на детской площадке шпана с удовольствием пользовалась халявной возможностью приятно провести вечерок. Поглядеть там было на что, это точно. Пять, нет, шесть девчонок в купальниках разной степени откровенности; шесть, или нет, все же пять девчонок разных форм и комплекций штурмовали металлические палки, как верткие обезьянки, бесстрашно опрокидываясь вниз головой, держась, кажется, в буквальном смысле за воздух, скручивая себя в несколько узлов и не забывая, судя по доносящимся в открытые оконные створки окрикам, тянуть носочки.
Шесть девчонок. «Свою» он заметил сразу. Малая оказалась единственной шатенкой на всю группу.
Заняв удачно пустующее местечко прямо под окнами, Егор заглушил мотор, спешился, глянул на часы, достал пачку и закурил. До конца занятия оставалось десять минут. Пока они закончат, пока она переоденется, пока выйдет… Двадцать. Если там есть душ – тридцать. Зачем он сюда в такую рань припёрся? Оценить обстановку, что царит тут вечерами.
Оторваться от зрелища оказалось фактически нереально, и в то же время уши ловили каждое доносящееся с площадки слово. Расслышать диалог труда не составляло: парни гоготали, совершенно не выбирая слов и не регулируя громкости звука.
— Смотри, какая задница у этой, в красном! Давай подкатим.
Голоса слишком молодые. У стоящего лицом к школе, спиной к двору Егора складывалось ощущение, что языками мелет школота: вот только-только домашку сделала и гулять. Хотя какая домашка? У школьников и студентов в разгаре летние каникулы. Значит, скукой маются.
— Серый, ты чо, ослеп? Она ж страшная, как моя жизнь. Вон зато какая, с хвостом! Смотри, чё вытворяет! Прикинь, чё она в кровати может! И жопа таки поаппетитнее, чем у той.
С хвостом – это «его».
«А землицы пожрать не хочешь?.. Таки поаппетитнее, чем асфальт»
Недолго думая, Егор отлепился от мотоцикла и выдвинулся в сторону ничего не подозревающих юнцов, на ходу доставая из кармана куртки телефон. Если по-хорошему не поймут, то действительно наедятся газона, но стоит хотя бы попробовать обойтись малой кровью. Руки марать не хочется.
— Не, в красном мне больше нравится, — безапелляционно возразил предъявленным аргументам желающий подкатить. — У неё буфера больше.
«Всего двое?..»
— Тебе, короче, в красном, мне в черном. Сейчас уже вый… -дут, — внезапно заметив, что в их компании нежданно-негаданно прибыло, желторотик осекся и в недоумении уставился на незнакомца.
— Улыбочку, — произнес тот без тени улыбочки, вскидывая камеру и делая единственный кадр. Да, можно было и иначе. Можно было бы без лишних прелюдий за грудки одного из этих сопляков с лавки вздернуть и объяснить, покуда он ножками в воздухе сучить будет, куда именно ему надобно засунуть свой язык. Но черт возьми! На вид обоим – ну, по восемнадцать-двадцать? Таких даже пиздить как-то… Кхм… Неудобно. Перед самим собой. Избиением детей он не занимается. А еще Егору нужна гарантия, что посыл, который он собирается озвучить, будет усвоен наверняка, а не выветрится из их пустых голов на утро.
Приятель желторотика – точь-в-точь такой же желторотик, только чуть покрепче на вид, вскочил на ноги.
— Эй, мужик, ты че?
«Хуй через плечо…»
— Если хоть с одной из них, – в красном, черном, зеленом, серо-буро-малиновом, – хоть что-нибудь однажды случится, изображение ваших рож будет отправлено прямиком в ментовку, — холодно уведомил вмиг растерявших весь свой гонор парней Егор. — Без суда и следствия. Это ясно?
— Бля, да мы просто прикалываемся! — закатил глаза желторотик номер два. Первый же, которому «с хвостом» подавай, по-прежнему предпочитал не отсвечивать. — Что, помечтать уже нельзя?
— А я – нет, — равнодушно сообщил Егор, сканируя взглядом сразу обоих. — PornHub вам в помощь, мечтайте, пока рука не отвалится.
— Чувак, удали! — любитель «хвостов» наконец ожил. — Это же просто шутка была!
— Я вам обоим зубы удалю, если еще раз вас тут замечу. Приятного вечера.
Стерев с лица приторную улыбку, Егор развернулся в сторону школы. Ставка на то, что никто вслед за ним с выкидным ножом не кинется, оправдалась: мелочь так и осталась обтекать на лавке, так что он беспрепятственно вернулся к мотоциклу, собрался было перекурить, но передумал и направился прямиком в здание. Как минимум еще одному человеку ему есть что сказать.
Рыжий затылок было видно издалека. Администратор что-то увлеченно строчила в телефоне, но и на этот раз вежливо ждать, когда его соизволят заметить, ни времени, ни настроения не обнаружилось.
— Маша, я так понимаю, на пилоне в парандже не позанимаешься, да? — перегнувшись через стойку, негромко уточнил Егор у затылка.
— Ой…
Девушка вскинула на визитера удивлённый взгляд: вроде и обрадовалась столь скорой встрече, а вроде и озадачилась странным вопросом. По крайней мере, в глазах плескалось явное непонимание. Придется развернуть мысль.
— У вас там прямо сейчас зрителей полдвора, и обзор у них просто отличный. Раз уж вы ставите занятия на такое время, то и о безопасности своих клиентов позаботьтесь. Плёнкой матовой окна заклейте, что ли. Не знаю, сами придумайте.
Сдулась Маша. Кивнув, без энтузиазма ответила, что передаст пожелание начальству. Распахнутая настежь дверь в зал, перекрикивающие музыку вопли: «Уля, носки!», манили.
— Посмотреть можно? — уточнил Егор, указывая взмахом головы в сторону зала. Девушка пожала плечами, давая понять, что лично она не запрещает. Ну и отлично. Сейчас он поглядит, ради чего так собственной шкурой трижды в неделю рисковать. Преодолев пять метров, прислонился к стене со стороны коридора в попытке не попасть в поле зрения занимающихся.
«Эм-м-м… Хм-м-м… Нет, ну…
… … … … … … … … … … … …
Да ты че творишь?!»
Говорят, к некоторым вещам в жизни подготовиться нельзя. А к такому жизнь Егора и сама не готовила, так что он натурально завис, загипнотизированный картиной. Мозг в вялотекущем режиме обрабатывал единственную догадку – о том, что малая решила заделаться новой Терешковой, но признаться постеснялась. От бесконечного мельтешения рук, ног и волос аж в глазах зарябило. Видно, что соседке все эти фокусы давались не так уж и легко, видно, что силенки закончились, но она с завидным упорством продолжала свой танец. Чем она там вообще держится? Как можно так бесстрашно и отчаянно оттягиваться от шеста лицом в пол, цепляясь за снаряд единственной пяткой? Ну ладно, обе руки здесь заняты, но все равно! Весь вес тела на них приходится! Не успел опомниться, она уже в горизонталь из вертикали влетела, не успел выдохнуть – уже повисла, удерживаясь за пилон в буквальном смысле одной только подколенной ямкой.
Вот она, которую каких-то два месяца назад не было ни слышно, не видно, а если и видно, то с книжкой на лавочке или у мольберта – в окне третьего этажа. Вот она – в розовой пижаме с мишками. Забудь про пижамку. Вот она – с васильковыми глазами – не такая уж домашняя тихоня. И совершенно точно умеет совсем по-другому. И когда-нибудь всё же прогнет гребаный мир к чертям собачьим, без сомнений. Уже в процессе.
Наверное, не отвечай Егор за её сохранность на протяжении части своего детства и всего отрочества, сейчас за происходящим наблюдал бы куда хладнокровнее. Не отвечай он тогда, сейчас тут вообще бы не стоял. А жизнь говорит: «Бесследно не проходит ничего». Паттерны поведения и привычки годами закладывались, годами отрабатывались реакции, годами тратились эмоции – и вот, пожалуйста: он второй месяц отчетливо слышит скрип старого, казалось, давным-давно заржавевшего механизма. Смазанный маслицем все новых и новых событий, неожиданных открытий, он работает всё увереннее и слаженнее, разгоняется. И как бы… По ходу, поздняк метаться. Да и, положа руку на сердце, что-то особо и не хочется.
Малая чуть замедлилась, повиснув на одной ноге и обхватив ступню второй обеими руками, и его взгляд, оценив и согласившись с красотой такого положения, зацепился за гематому размером с тарелку – видимо, следствие того самого падения, в которое он три дня назад с трудом поверил. Да и вообще – кожу щедро «украшали» рассыпанные тут и там синячки и синячищи. Значит, всё-таки правда, Стриж тут и впрямь ни при чем. Если верить глазам своим – а поверить придётся, ничего тут не поделать, – то на ней вообще живого места не должно было к этому моменту остаться. И ничего, осталось. Даже вон – вертится себе вниз головой, как ни в чем не бывало. Все медленнее и медленнее, правда. Медленнее и медленнее, явно о чем-то задумалась. С фигурой повезло. А шпане той надо было все же накостылять, вдруг не дошло? Медленно вертится. Остановилась.
«Блин…»
***
— Малая, трюкачишь ты, конечно, прикольно, теперь понятно, что ты в этом нашла. Но в такое время одна по этим милым дворикам ты гулять не будешь. А то у меня в телефоне такими темпами скоро портфолио на полрайона скопится. Тут под каждым кустом подозрительные элементы, — Егор наконец решил объяснить свое здесь появление. Протянул ей прихваченный из дома второй шлем и повернул голову в сторону застывших на лавке парней, смерив их недружелюбным, предупреждающим взглядом, сообщающим, что про «вон ту, с хвостом», они могут забыть, и вообще… — Почему тебя Стриж не встречает, объясни мне на милость?
Может сколько угодно супиться, на него вот эти надутые губы и хомячьи щеки не действуют. Их он на своем недлинном веку повидал уже ого-го сколько, выработался пожизненный иммунитет.
— А я ему не говорила, что у меня занятия в это время, — буркнула Уля. Не сказать, что она пришла в бурный восторг от того, что он заявился прямиком на урок – уже минут двадцать с перерывом на душ и переодеться дулась, может, даже злилась. Но шлем из рук тем не менее без возражений приняла. — Он только про воскресенье знает.
— Почему? — спросил, даже не задумавшись, что это не его дело. Само вылетело.
Малая повела плечами:
— Не хочу, чтобы знал. И ты меня ему не сдавай. Пожалуйста.
«Почему?»
— Не хочу чувствовать себя чем-то ему обязанной, — считывая немой вопрос, пояснила она. Брови хмурились, смотрела малая куда угодно, только не на него. — К тому же, у него тоже зал в это время. И вообще… Просто не хочу.
«Почему?»
Кажется, от этого бесконечного «Почему?» на его лбу она начала заводиться пуще прежнего. Нервно дёрнула плечами, шумно выдохнула, сердито перевязала волосы резинкой, уставилась куда-то в пространство и наконец изрекла:
— Я в детстве тоже такой мямлей была, ты не помнишь случайно?
«Мямлей? Когда это ты мямлей была? Занудой была. Точно»
Егор открыл было рот, чтобы возразить, но уже спустя секунду оказалось, что вопрос этот был риторическим – сама себе она на него уже ответила.
— Неужели так сложно просто сказать человеку: «Извини, нам не по пути»? — воскликнула малая, взглянув на него испытующе и вместе с тем как-то доверчиво.
«А, вон оно что… Вопрос снят… Ему это не понравится»
— По-моему, нет ничего проще, — криво усмехнулся Егор. Да, лично у него с этим никаких проблем никогда не наблюдалось. Он научился не бояться ранить. Точнее, мир его научил. Первое и основное: здесь с тобой никто сюсюкаться не будет. Второе, из первого вытекающее: бьешь или ты, или тебя. — Открываешь рот и говоришь. Ну, или если слабо́, можно просто слиться.
Ульяна напряглась и замерла, что-то изменилось в глазах. Взгляд стал внимательным, даже пронзительным, немножко больным, прямо в душу. Впрочем плещущийся в нём укор она предпочла тут же спрятать, поспешно надевая шлем, резким движением ладони опуская визор{?}[стекло шлема] и показывая, что готова ехать. Между напрашивающимся вопросом в лоб и неведением она осознанно выбрала неведение, а он понял, что только что сморозил невероятную глупость. Малая – не все. С ней не было «просто» рвать. Преодолев за жизнь множество разной силы бурь и оглядываясь сквозь них назад, на далекое прошлое, воспринимаешь принесенные на порогах реки своей жизни жертвы смиренно и бесстрастно, ощущая лишь невнятные, слабые отголоски тех эмоций. Из этой точки. Сейчас.
А тогда… Ощутимо болезненный вышел разрыв, про такие процессы говорят: «с мясом отрывать». С мясом, да. Да, ему жаль, правда. Жаль, но он – вот такой: был таким, есть и будет. Он знает наверняка, откуда это в нём и почему, но чего он не знает и никогда не предскажет, так это того, когда в следующий раз бабахнет, кто или что этот взрыв спровоцирует, кто попадет под раздачу и кто ляжет под осколками, кроме него самого. В невнятном желании себя оправдать он готов сейчас перевести стрелки, но делать этого не станет. И так лишь разрушать горазд, зачем разорять чужие гнезда? Из них вон и так уже веточки сыплются. Да и, в конце-то концов, решение тогда всё равно принимал он. Вроде как.
— В общем, не слушай меня, я в этом не секу. Нам зато по пути, — склонив голову, взял примирительный тон Егор.
Двусмысленно, так какого-то хера ещё и озвучено, но он, кажется, и впрямь зачем-то надеется на какой-то общий путь. Очень глупо и неосмотрительно с его стороны. Что им движет? Слепое, необоримое, бесконтрольное желание хоть что-то не разрушить, а создать. Безотчетная тяга к тому светлому, что в человеческом существе все же есть. Отчаянный порыв и в себе что-то достойное найти. Наверняка в каком-нибудь пыльном углу отыщется, если с фонарем тщательно поискать. А лучше с прожектором. Вон она уже заулыбалась, засветилась, даже за стеклом видно. В темноте.
— Садись и погнали, — перевел тему Егор.
Малая подняла визор, видно, всё же мешал он ей.
— Слушай, а можно как-нибудь попробовать порулить? В прошлый раз, если честно, мне понравилось. Было круто!
«Ты серьезно?.. Вроде да…»
А вот это совсем другой разговор. Это – очередное подтверждение догадкам о том, что никуда её истинное «я» не делось, пусть кто-то, пытаясь сделать человека удобным для себя, и старался это «я» усмирить, и даже на этом поприще преуспел. Оживает, лишь слепой не увидит очевидного. Ну а дальше что? А дальше, вестимо, погружение на дно океана. Выход в открытый космос. Прыжок с двухсотметровой высоты. Нет, прыжок – точно нет.
Даже голос её повеселел и звучал теперь с провокацией. Все указывало Егору на одно: там, внутри, она осталась прежней.
— Без проблем, — хмыкнул Егор, пытаясь не дать торжеству проступить на собственной физиономии. — Давай только не здесь, во дворах слишком узко. А вот где-нибудь на пустыре – пожалуйста.
— Правда?..
Глаза у малой стали круглые-круглые. Явно не такого ответа она ждала. Что ж… А, собственно, что поменялось-то? Ничего, разве что игрушки его теперь стоят дороже. Но за это спокойствие и тепло, от неё исходящее, за эту открытость, тактичность и искренность, вот за эти круглые глаза он все свои игрушки всегда был готов отдавать без раздумий.
— Кривда, — проступает все-таки… торжество, чувствует. Уголок губы уже потянулся вверх. — При свете дня в полной экипировке. Экипировку я тебе найду.
— Ловлю на слове!
Рука на плечо, нога на подножку, взмах ногой – и вот она уже устроилась вторым номером. Потрясающая проворность, словно только так по городу всю жизнь и передвигается. Схватывает малая буквально на лету. Пара секунд промедления – и коленки обхватили бедра, а руки осторожно сложились в замок на груди.
— Крепче, малая. Я своими глазами только что видел, что если надо, вцепиться ты можешь намертво.
Глубокий вдох ощутился спиной, движением её грудной клетки, но хват и впрямь усилился. Вот так, теперь всё в полном порядке. Все и всё на своих местах. Всё так, как и должно быть.
В путь.
«И за что мне такое чудо досталось?»
Комментарий к
XII
. «И за что мне такое чудо досталось?» Музыка в главе:
Монеточка – Каждый раз https://music.youtube.com/watch?v=qyrDASgwAI8
Максим Свобода – Мимо подъездов https://music.youtube.com/watch?v=-UcTSY22u4I&feature=share
Lighthouse Family – Run https://music.youtube.com/watch?v=K9yg33CBYlo&feature=share
Еще визуал:
— Неужели так сложно просто сказать человеку: «Извини, нам не по пути»?
https://t.me/drugogomira_public/89
“Теперь всё в полном порядке. Все и всё на своих местах. Всё так, как и должно быть”.
https://t.me/drugogomira_public/90
“И за что мне такое чудо досталось?”
https://t.me/drugogomira_public/91
Пилон: https://t.me/drugogomira_public/85
====== XIII. «Реюнион, твою мать…» ======
Комментарий к
XIII
. «Реюнион, твою мать…» Reunion – воссоединение, примирение (англ.)
Визуал:
«... и бесконечная любовь в глазах».
https://t.me/drugogomira_public/94
— Слыхал новости?
— … … …
— Мы с малой твоей теперь друзья. Типа. Не говорила тебе?..
— … … …
— Звонит мне такая сегодня днем, — Вадим изо всех сил старался, чтобы голос звучал как можно расслабленнее и безразличнее, однако давался ему этот фокус с превеликим трудом, — и говорит: «Вадим, ты можешь приехать?». Я все свои дела побросал, думаю: «Неужели наконец собралась?». Через полчаса уже у вас тут парковался. Выходит, взгляд такой проникновенный-проникновенный. Думаю: «Ну, точно!». И тут она выдает: «Вадим, давай дружить». Я про себя: «Вот те раз… На хера я на тебя столько времени потратил?». А вслух: «Ну, давай». Пошли, говорю, сегодня в клубешник. Всё равно билеты уже купил. А она мне: «Ну, пошли. Как друзья». А я ей: «Ага. Подругу бери. Затусим».
«Заебала!»
Вадим выдавил из себя кислую улыбку, перекатился с носков на пятки, с пяток на носки и уставился на Егора в ожидании комментариев.
Если бы он мог себе позволить, он бы сейчас в затылок Рыжего, продолжающего как ни в чем не бывало копаться в своем мотоцикле в то время, как у него тут вся жизнь, можно сказать, под откос идет, орал бы благим матом. Он бы кричал: «Да что я сделал не так?! Ты прикинь?! Дружить, говорит, давай! Да кем она себя возомнила?!». Но выдать подобный фонтан эмоций Рыжему, к которому любая баба сама по щелчку пальцев в койку прыгает, он себе разрешить не мог. Этому же вообще напрягаться не приходится, только помани! Вереницами за ним бегают. Но нет, нельзя! Нельзя признавать фиаско и собственную несостоятельность, показывать, как сильно задето эго. Нельзя выставлять себя неудачником, неспособным понравившуюся тёлку получить. Нет уж! Пусть лучше считает, что для него потеря невелика. Так что тут без вариантов – придется прикидываться, что у него всё лучше всех, как всегда.
Да и… Ори не ори, а от Рыжего сочувствия не дождешься. В лучшем случае ответит что-то в духе: «Стриж, кончай психовать. Малая не оценила, другая оценит». Это в лучшем. А скорее всего ограничится ёмким: «Забей».
Вот как забить? Вадим уже и же не помнит, когда его в последний раз так опрокидывали. В десятом классе, когда он тощим прыщавым подростком был, вот когда!
«Прости, но ничего, кроме дружбы, я тебе сейчас предложить не могу», — в десятый уже раз мысленно передразнил он Ульяну. Сказать, что он охренел, это услышав, – это покривить душой и языком. Он, блядь, охуел от такого нежданчика! Нет, ну… Ну, когда она на набережной в Лужниках попросила его не торопиться, он немного напрягся и поругал себя за преждевременно распущенные руки, но даже в глупых фантазиях о том, как дальше будут развиваться их отношения, он не мог представить, что она даст ему от ворот поворот на этом детском этапе. Ульяна перевернула с ног на голову его представления о себе самом! Это ведь не его бросают, это он бросает! А здесь он даже не успел почувствовать, что ему надоело, как сам оказался за бортом. И ощущал себя теперь пойманной на наживку, трепыхающейся на крючке без шансов с него сорваться мелкой рыбёшкой. Чем она так его зацепила? Тем, что не дает? Вот не Анджелина Джоли ни разу, а он тут с ума сходит.
— Ты не червонец, чтобы всем нравиться, — поднявшись с кортов и стянув с рук перчатки, изрёк мудрость народную Егор. Взгляд его рентгеновский до самых костей пробирал. Будто ни одному слову не поверил. Это плохо, надо лучше стараться. — Забей. Жить сразу станет проще.
— Да я уже забил, — хмыкнул в ответ Вадим. — Это так – сообщить тебе просто. А вообще, знаешь, наконец свобода… Вот сегодня упущенное и наверстаю. Только ты не подумай, настроен я был серьезно, — поспешил поправить себя он, вспоминая, как примерно месяц назад на этом самом месте втирал Рыжему, обещавшему в случае чего его убить, про серьезные намерения. — Но всему ведь есть предел! Согласись?
Покачав головой, словно мысленно решая, согласен он или нет, верит ему ли нет, Рыжий полез в прикрепленный к сидушке мотоцикла кофр.
— Интересные у тебя представления об упущенном, Стриж, — пробормотал друг рассеянно, выуживая из сумки какие-то железяки. Зачем? Опять брюхо «Ямахи» вскрывать собрался, что ли?
И тут неожиданно для себя самого Вадим выпалил:
— Пошли с нами!
Да, мысль-то, кстати, очень неплохая. Вадим ещё в тот день, когда они на поле ездили, с удивлением отметил, насколько ровно Ульяна, оказывается, может чувствовать себя в присутствии Рыжего. Не то что с ним. Никаких левых взглядов Вадим не подметил, зато подметил, что атмосфера, поначалу немного нервозная, по итогу стала безмятежной и даже по-дружески непринуждённой. Явно давнее знакомство здесь роль сыграло. А в момент, когда они на пару его разводили, а он, знатно офигев от устроенного представления с кровопусканием, как дурак последний на это развод ещё и повелся, ему вообще показалось, что эти двое – два сапога пара. Двое ненормальных. В компании Егора Уле сейчас, скорее всего, будет спокойнее, а Вадим не даст ей повода думать, что на что-то, кроме дружбы, претендует. Он не будет посягать, не будет напрягать, а она перестанет напрягаться. И вот тогда… Она сказала, что ничего, кроме дружбы, не предложит «сейчас», а значит, шансы остаются. Все равно он своего добьётся – окольными путями, через «дружбу», но добьется. Он возьмет эту вершину, как брал остальные. И если для этого придется активнее вовлекать Рыжего, значит, так тому и быть. В противном случае его с Улей общение скатится в никуда – она сольется с концами.
— Сорян, Стриж, что-то ломает, — не отрываясь от копошения в «Ямахе», пробурчал под нос Егор. — «Угробит себя когда-нибудь на ней, как пить дать. В ней же постоянно что-то ломается!» — Я-то тебе там на хрена сдался, подскажи?
— Ну, для начала, с тобой веселее! Во-вторых, ты мне друг или где? Я люблю тусить с друзьями.
Что есть, то есть. А с такими друзьями, как Рыжий, так вообще! Внимание половины тусовщиков любого ночного клуба гарантированно!
— В-третьих, — продолжил Вадим вдохновенно, — в большой компании ей будет комфортнее. Не будет подозревать, что я хочу её напоить и в койку затащить. А в-четверт…
— А ты не хочешь? — насмешливо уточнил Егор, вскинув голову. Опять этот инспекторский взгляд, словно насквозь видит. Пара секунд – и снова вернулся к мотоциклу. Вадим понял: бесполезно. Кое-кто успел неплохо изучить его повадки. Но он будет продолжать пробовать, его раздражало предположение, что в глазах своего друга он сейчас наверняка выглядит конченым лузером. Кроме того, не помешало бы, чтобы и Рыжий тоже уже напрягаться перестал: оно так всё же спокойнее как-то.
— Бля, Рыжий, ты за кого меня держишь?! Нет, конечно! То есть, да, но я уже понял, что мне с ней ловить нечего, глухо там всё. Проще на луне высадиться, — натужно хохотнул Вадим. — Так что хрен бы с ней. Пусть кому-нибудь другому мозги канифолит, а я по-дружески постою в сторонке, полюбуюсь на это и позлорадствую. Даже моральную поддержку этому несчастному окажу, если понадобится. Я умываю руки.
— … … …
Вадим всегда мечтал о супер-способности – чужие мысли научиться читать. Вот уж где можно разгуляться. Сейчас, разглядывая двигающиеся лопатки, напряженную спину, взлохмаченный затылок, он вновь пожалел о том, что такими возможностями люди не наделены. Потому что Рыжий молчал, но в этом молчании Вадиму чудилось недоверие.
— Там сегодня, кстати, какой-то крутой ди-джей играет, имя забыл, — предпринял он последнюю попытку уломать Егора. Вообще странно, непохоже на Чернова, что случилось-то? Еще какой-то месяц-два назад Вадиму казалось, что у его друга в городских клубах пожизненная прописка. Что вся ночная Москва его знает.
Рыжий наконец соизволил оторваться от своего драгоценного коня дольше, чем на пять секунд. Поднял подбородок, прошелся по нему снизу-вверх сканирующим прищуром и изрек:
— Хрен с тобой. Пошли.
***
— Ульяна, ты с ума сошла! Какой клуб? Ты время видела?!
Её единственная дочь, её кровинушка, игнорируя возмущенные восклицания матери, с приоткрытым ртом наводила стрелки перед зеркалом в ванной. Стрелки выходили кривыми, и Уля, вновь и вновь стирая их ватным диском, предпринимала всё новые попытки. На четвертый круг уже зашла.
— Мам, туда в другое не ходят, — вздохнула Ульяна, хватая ватную палочку. — Успокойся. Сегодня суббота, работы нет, я большая девочка, и идем мы большой компанией. Всё будет хорошо, спать ложись. Я вернусь к утру, приеду на такси.
Напряжение в груди росло ежесекундно, сердце, ломясь в рёбра, набирало и набирало обороты, кровь закипала. Надежда видела: Уля непреклонна в своем нежелании слушать собственную мать.
— Это ты для компании своей большой так малюешься?
В голосе засквозили истеричные нотки, которым она и рада бы не дать выхода, да поздно – завелась. От собственной беспомощности, невозможности на что-то повлиять. От растерянности: всё случилось внезапно, в момент, когда уверен, что в жизни всё под контролем, когда перестаёшь ждать подвоха. Увы, это лето напомнило, что расслабляться нельзя никогда. Улю как подменили, и что делать с ней дальше, как правильно себя вести, чего требовать, а чего нет, Надежда не понимала. И посоветоваться ведь не с кем, хоть мужу бывшему звони. Нет, Володе она позвонит в последнюю очередь!
Рука с тюбиком подводки замерла на полпути.
— Как «так», мам? — нехорошо усмехнулась Ульяна. — Тоналка, подводка, тушь, что тебе не так? Считаешь, я похожа на шалаву с Ленинградки?
— Ты как с матерью…
Осеклась, встречая в зеркале колючий взгляд своего ребенка. Её маленькая, послушная, любящая, ласковая девочка выпустила иголки и готовилась обороняться – от собственной матери! Дожили! Нет, положа руку на сердце, на «шалаву с Ленинградки» Уля, слава Богу, не похожа, всё очень прилично. Брюки-бананы, заправленная за пояс тонкая чёрная водолазка, пара колец, собранные в низкий боковой хвост волосы. К такому образу она явно выберет кеды или кроссовки, а не каблуки. Каблуки Уля вообще раз в год надевает, и в этом году они свою службу ей уже сослужили.
— Не похожа, — попыталась взять себя в руки Надежда. — С кем ты идешь?
— С Юлькой, Вадимом и Егором, — отрапортовала Уля, продолжая пристально глядеть на неё через зеркало. Сквозящее в глазах дочери напряжение передавалось по воздуху, транслировалось лопатками, и Надежда чувствовала, как через края вот-вот выплеснется собственное. Вадим… Егор… Отличная компания, отличная. Вот как тут не нервничать?
— Не волнуйся, — не разрывая зрительного контакта, меж тем тихо продолжила Уля. — Вадиму я сегодня сказала, что кроме дружбы ничего ему не предложу. Он просто билеты уже успел взять. Но мы идем, как друзья.
«Уже легче…»
Ненамного… Нет, вообще ни на йоту не легче! Потому что остаётся Егор. И Надежда не станет стоять в стороне и смотреть, как Ульяна бездумно подвергает себя таким рискам!
— Я не хочу, чтобы ты шла в клуб с человеком, в квартире которого круглосуточно работает бордель, — со всей категоричностью заявила Надя. — Извини, Уля, сейчас я ему тебя доверить не готова. Те времена давно закончились.
— Не готова?.. — эхом отозвалась дочка. Её тон сообщал Надежде, что грядёт новый скандал. Ульяна переспрашивает, будто давая шанс пересмотреть формулировку, а значит, сейчас ей на голову обрушится ушат дочкиных аргументов, такое бывало неоднократно. И самое-то страшное – времена ремня давно прошли, и как на неё теперь воздействовать, Надежда решительно не понимала. Как себя вести, чтобы Уля слушалась, как прежде? Что говорить? Голова осознавала, что Ульяна действительно выросла, что ей, на минуточку, и впрямь двадцать четыре года, хотя, кажется, вот только-только было четыре… А материнское сердце бешено колотилось, посылая сигнал о готовности вгрызться в глотку любому, кто посмеет покуситься на её ребенка. Любому, кто посмеет её обидеть – умышленно или нет. Кто посмеет подвергнуть её опасности, научить дурному! Сердце рвалось защищать. Уля просит перестать её оберегать… Она с ума сошла! Покажите мать, которая не убьет за свою кровь без лишних раздумий!
— Не готова, — твердо повторила Надежда. — Он плохо на тебя влияет. У тебя уже начались проблемы на работе. Разумеется! Ведь своё рабочее время ты тратишь на гитару!
Ульяна тяжело задышала – в отражении зеркала вздымалась и опускалась её грудь.
— Это мой выбор. Егор у меня над душой не стоит, если что.
— Причинно-следственные связи тут ясны, к гадалке не ходи, — продолжала стоять на своем Надежда, понимая, что эту партию обязана выиграть кровь из носу! — «Никуда ты не пойдешь!» — Он водит к себе распутных девок. А ты там, в этой квартире, ты…
— Мама, а тебе не приходило в голову, что если бы он захотел, я бы тоже могла оказаться в числе этих девок? Возраст согласия – шестнадцать лет, — отрезала Уля. В её голосе зазвенела сталь, температура воздуха резко упала ниже ноля. — Восемь лет унего на это было. Восемь. Хотели бы, уже бы! Ему же только помани, я и побежала, так ты себе это представляешь? Я, по-твоему, кто? Дура безмозглая?! Почему ты мне не доверяешь?! Ты за кого меня держишь?!
Губы задрожали от обиды, и, кажется, не от обиды на Егора.
— Уля!
— Да что Уля?! Что Уля-то?! — упершись обеими руками в раковину, Ульяна продолжала истреблять её взглядом в зеркале. Лицом не поворачивалась.
«Как воззвать этого упрямого, бестолкового человека к уму-разуму? Неужели ты слепая совсем?! Какие аргументы на тебя подействуют?»
— Ты вообще видела, в каком виде он домой явился ночью того дня, когда бабушке плохо стало?! — воскликнула Надежда. От воспоминаний вновь подурнело: тем вечером она нашла подтверждение худшим своим подозрениям, а её дочка стояла и болтала с соседом, как ни в чем не бывало, не ощущая исходящей от него угрозы. — Явно же отметелил кого-то! Ссадина на лице, руки ободраны, куртка порвана! Ты мне будешь доказывать, что он по-прежнему милый, безобидный мальчик? Куда глаза твои смотрят? Шарахается с какой-то шпаной чёрт знает где, в драки ввязывается, не удивлюсь, если еще и употребляет. И ты хочешь, чтобы я тебя с ним отпустила? Да я костьми на пороге лягу! Только через мой труп!
Ульяна всё-таки развернулась. От прежнего благодушного настроения не осталось и тени, а ожесточённое выражение её лица сообщало заходящемуся сердцу об одном: пропустила мимо ушей. Глядя на дочь, Надежда ясно понимала, что у Ули ветер в голове свищет, что она околдована Черновым, как когда-то была. Надя думала, те времена прошли безвозвратно, а последние пять лет благодарила небеса за собственную интуицию, за то, что Егора удалось предсказать наперёд, что… И вот теперь – опять. Всё начинается заново…
«Валечка, прости… Это выше моих сил… Дочь у меня единственная»
— Буду. Буду доказывать, мама, — Улино лицо перекосила гримаса эмоции, которую Надежде никогда раньше видеть не доводилось и сходу определить не удалось. Боль, отчаяние, решимость, готовность защищать – все вместе отражалось в глазах её дочери. — Я надеялась, до этого разговора не дойдет. Но раз так… Я передумала! Ты молодец, конечно, судить, не зная, откуда эта ссадина, ободранные руки и порванная куртка, — Улины ресницы широко распахнулись, а в глазах вспыхнуло пламя, в котором Надежда начала гореть, предчувствуя, что сейчас услышит нечто страшное. — Так вот! Отметелил он мудака, который… В общем, который пристал ко мне тем вечером… В подъезде.
«Господи Иисусе…»
Ванная закружилась. В неё уперся прямой, выжидающий взгляд лазурно-синих глаз, доставшихся Ульяне от отца, и во взгляде этом решимость, граничащая, казалось, с безумием, сменялась сожалением, что пришлось сообщать такие вести.
— В каком смысле… Как это… Пристал? — хватаясь за косяк, прохрипела Надежда. Силы утекали из неё с каждым мгновением, их не хватало даже на голос. Закончился воздух, ноги перестали держать, а глаза – видеть.
— В прямом, мама, в прямом. Руками, — прикрыла веки Уля. — «Руками… Господи Боже… Спаси и сохрани!». — А сейчас Егор встречает меня после вечерних занятий, чтобы я одна в темноте по району не ходила. Тратит на меня своё время. Мама… — Уля вновь вскинула ресницы, и Надежда явственно увидела на них воду. — Перцовый баллончик на следующий день мне принес. Вон, в сумке лежит, проверь, если не веришь. Мама, перестань! Перестань выставлять его исчадием ада! Мы с тобой, похоже, не сечём в людях ни черта.
Самый страшный ночной кошмар Надежды обернулся явью, а она об этом только-только узнала… Голова не соображала, мозг скопытился, превратился в желе… Она с трудом воспринимала слова своей дочери. Отметелил…
— Уля… Я… Я же не… Почему ты тогда ничего не сказала?!
Ульяна ахнула, словно удивляясь, что мать не понимает таких очевидных вещей:
— Чтобы тебя на скорой в больницу не увезли с сердечным приступом! Будто бабушки тебе в тот день не хватило!
Как спросить? Как спросить её о главном? Как сохранить рассудок после услышанного и того, что услышать лишь предстоит?
— Уля… Тот парень… Он же… ничего тебе не сделал?..
Ульяна молчала. Эта тишина висела над головой готовой сорваться гильотиной, самые жуткие предположения атаковали голову, успев растерзать сердце в клочки. Пожалуйста, только не это… Только не…
— Нет. Лишь благодаря Егору, — твёрдо, глядя прямо в глаза, произнесла дочка. — Мама…
«Лишь благодаря… Спасибо, Господи! Уберёг мою доченьку…»
Какой клуб?! Какой к чертям собачьим после всего случившегося клуб?! Она с ума сошла? Она сошла с ума!
— Ульяна… Ты остаешься дома. Это слишком опасно.
Выражение Улиного лица сообщало об ответе, который Надежде предстояло услышать. Дочка ещё не открыла рот, а она уже видела: её требования Ульяну не остановят. Надежда слово в слово помнила всё, что дочь сказала ей в прошлую крупную ссору и, чего таить, страшилась, что свои угрозы она исполнит. Отпускать Улю от себя, не иметь возможности держать её на виду, контролировать хоть как-то… Доживать дни в одиночестве, без её тепла… Никто стакан воды не подаст… Неужели она и впрямь сможет бросить собственную мать? Неужели Надежда эти слова заслужила? Чем?
— Давай я себя теперь вообще тут замурую! — в отчаянии воскликнула Ульяна. — Я не собираюсь запирать себя в квартире и пропускать всю свою жизнь! Как видишь, за меня есть кому вступиться! Ты этому радоваться должна, а не психовать! Почему ты пытаешься оградить меня от жизни? От людей?
— Я не пыт…
— Пытаешься! Мам, если так продолжится, я реально съеду! — швыряя в косметичку баночки и кисти, продолжала кричать она. Ее тихая, спокойная дочь орала, как полоумная – на радость соседям. — Я тебе уже говорила! Найду себе комнату, сяду на гречку, но я съеду. Я тебе клянусь! Я так больше не могу! Если ты меня не отпустишь сегодня, завтра ты меня тут не увидишь! Я взрослый человек, дай мне дышать!
— Да кто же тебе не дает?!
Ульяна уставилась на неё взглядом затравленного, загнанного в угол, но готового биться за свою жизнь до последнего дикого зверька.
— Меня ждут внизу, мама…
Замолчала, оставляя последнее слово за ней. Сейчас от ответа Надежды зависело всё. На кон было поставлено всё. Материнский авторитет. Улина безопасность. Её, Надежды, жизнь – в безжизненной, пустой тишине этой квартиры или тоже в тишине, но благословенной, наполненной уютом, смыслом и теплом. Будущее их с дочерью отношений. На каждой из чаш этих весов – слишком много, ставки чересчур высоки, чтобы позволить себе ошибиться.
«Я не враг тебе…»
— С кем ты едешь?..
Из Улиной груди вырвался вздох облегчения, мышцы лица расслабились, а из взгляда исчезло ожесточение.
— С Вадимом и Юлькой. Егор подъедет уже туда. Спасибо, мам.
***
Ульяна давно ушла, и Надежда теперь делила кухню с пузырьком валокордина и Коржиком, который, словно чувствуя напряжение хозяйки, с невероятным усердием отирал ее ослабшие, ватные ноги. Взгляд застыл на бежевой стене, на содранном спинкой стула кусочке обоев. При любых других обстоятельствах внезапное обнаружение дефекта её бы невероятно расстроило, заставив задуматься о косметическом ремонте, но сейчас она смотрела на покорёженную бумагу с равнодушием умирающего.
«…Отметелил…»
Что за отношения у её дочери с сыном покойной подруги? Неужели все возвращается на круги своя? А если это и впрямь так, вправе ли она влезать? Если это и впрямь так, может, оно угодно Небу, и она в тот раз взяла на себя слишком много? Если оно и впрямь так, чем всё это для Ульяны кончится?
Чувство безмерной благодарности к «мальчику», который когда-то опекал её дочь, смешивалось с чувствами растерянности и нарастающего страха. В воздухе витал запах неизбежности – неизбежности надвигающейся катастрофы.
Господи, какая она ещё глупенькая, доченька. Жизни не нюхала, а думает, что разбирается в ней лучше собственной матери, пятидесятилетней женщины, считает себя вправе произносить такие слова. Неужели думает, что сможет удержать себя в узде, а рассудок сохранить трезвым? Что не ослепнет, не оглохнет, расслышит звуки набата? Что сможет не поддаться его влиянию? Его тёмному обаянию? Думает, что чем-то отличается от других?
Ничем.
Но сердцу не подиктуешь, как чувствовать – это правда. Такая нежная, хрупкая, ранимая, маленькая девочка, еще совсем ребенок, душа нараспашку. К нему она тогда тянулась, как цветы тянутся к солнцу, и вот – солнце снова показалось над её горизонтом. Черное солнце. Она же влюбится рано или поздно. Детство, когда об этом можно было не беспокоиться, когда она его за брата считала, давно прошло. Она влюбится – сильно, как влюбляются в своих учителей и спасителей, в тех, с кем чувствуешь себя свободной. Она влюбится – безнадежно, потому что Егор – вольный степной ветер, и вся его взрослая жизнь тому подтверждение. Она влюбится. А когда её «другие» чувства он отвергнет, а её саму вновь оттолкнет, когда выставит её за дверь, как остальных околдованных красивыми синими глазами дурочек, что тогда? Так ведь и будет, ведь смог же он когда-то от неё отказаться, значит – сможет снова. Выдержит её сердце такой удар во второй раз?
Нет.
Мысли наскакивали одна на другую, рисуя перед глазами достоверную картину грядущего апокалипсиса. Даже если обойдется, даже если Ульяна не посмотрит на него иначе, чем на брата… Чему он её научит? Сегодня гитара, завтра что? Мотоцикл? Риск для жизни? В какие круги он её введет? …Как сильно он пил тогда, как надолго тот период затянулся… А если всё повторится? Если и она пристрастится к алкоголю? А если наркотики? Если… А если всё же посмотрит… А если ВИЧ?
Голова шла кругом и звенела. Каких-то два месяца назад Надежда ловила себя на мысли, что знает Валиного сына как свои пять пальцев. Сейчас, сидя на кухне один на один со страшными вопросами, которые она бы и не подумала себе задавать, если бы ситуация совершенно внезапно не вышла из-под контроля, Надежда понимала, что не знает о Чернове-младшем ничего. Ничего не знает об его образе жизни, источниках дохода, устоявшихся вредных привычках, круге общения, увлечениях, состоянии здоровья – физического и психического.
Она. Ничего. О нем. Не знает.
А что знает? Каким его помнит?
Тот жаркий летний день стоит перед глазами так четко и ярко, словно всё случилось вчера… Обманчивое ощущение, лишний раз напоминающее о том, как проносится время. Не вчера, нет. Двери перед новыми жильцами их дом раскрыл на излёте тысячелетия. Давно пустующая соседняя квартира ожила и заговорила голосами. Молодые совсем… что Валя, что Артём. Вале порядка двадцати шести вроде тогда было, а Артёму около тридцати одного, почти как сейчас Егору. Валя и Артём, такие во всех отношениях светлые люди, а с ними – худющий мальчишка, вихрастый, серьезный ребенок с не по годам взрослым, колючим взглядом. Волчонок. Выглядел он куда младше своих полных восьми лет, впервые увидев это чудо, Надежда подумала, что ему и семи нет. Удивительно, но этот щуплый с виду мальчик окажется сильнее и храбрее своих сверстников и даже детей постарше. Это станет понятно позже, когда Володя сообщит ей, что соседский паренек умудрился построить весь двор. Пройдут годы, и Надежда осознает, что не видела на его лице не только открытой улыбки, но и страха, и слез. Ни разу. Никогда.
На первом застолье, которое в честь знакомства устроила Надежда, выяснилось, что Черновы переехали в столицу из Чесноковки – небольшого южно-уральского поселка. Чтобы купить жилье в Москве, семья продала двухэтажный дом, огромный земельный участок и трёшку покойного отца Валентины в столице – правда, столице Республики Башкортостан. Квартиру выбирали не наобум, а чтобы непременно в спокойном зелёном спальном районе, чтобы большую, чтобы места в ней хватило всем и чтобы со школой в пешей доступности. Оказалось, что жената пара уже восемь лет, и Надежда – женщина воспитанная – не стала вслух интересоваться причинами, по которым эта миловидная девушка так рано выскочила замуж. Они были очевидны: восемь лет браку, восемь – мальчику. Помнит, как поймала себя на мысли о том, насколько же рано Валентина родила. А следом – на том, что не её ума это дело. Главное, что семья крепкая, главное – в ней царит любовь: никаких сомнений в этом при взгляде на Черновых не возникало.
На тех же посиделках Надежде удалось повнимательнее разглядеть и Егора – мальчик не отходил от родителей ни на шаг – и прийти к заключению, что ребенок необычайно тихий, робкий, если не затюканный, что худощавое телосложение и пронзительный взгляд у него от отца, а от матери – цвет глаз. Правда, если глаза Валентины своим тоном напоминали высокое небо в сентябрьский день, то из Егоровых на неё смотрела морская бездна. «Сам на себя», — усмехнулся тогда Артём, выслушав рассуждения Надежды о том, на кого же похож их сын, а Валя, скромно улыбнувшись, возразила: «На моего папу, Царствие ему небесное».
В общем, Ильины сдружились с этой интеллигентной, благопристойной семьей. По-соседски помогали друг другу, чем могли. Надежда сдавала Валентине явки и пароли, подсказывая, где можно подешевле закупиться необходимыми продуктами. Валя, которая, по её словам, после переезда приняла решение посвятить себя семье, помогала работающей Надежде с Ульяной. Надежда тащила Вале из института списанный, но нужный новосёлам скарб и книги, а Валя угощала Ильиных пирогами. С этими пирогами они часто чаёвничали у Ильиных или Черновых вечерами, болтая обо всем.
Но не о детях. И это Надежда помнит очень, очень хорошо. Обсуждать характер и поведение своего сына Валентина не любила и первой тему детей никогда не поднимала, а на наводящие вопросы отвечала уклончиво. Лишь однажды, после распития на двоих бутылки абхазского вина, проговорилась о том, что её ребенок замкнут, потому что схлопотал серьезную травму психологического свойства, и что поднимать эту тему ей тяжело. С тех пор Надежда перестала даже пытаться задавать вопросы, не зная при этом, что и думать. Однако в день, когда прозвучало Валино признание, Наде стало понятно, почему за стенкой относительно тихо, хоть периодически Егор, распоясавшись, и давал огня. Она пришла к очевидному выводу, что криками и ремнём в этой семье в чувство не приводят – берегут маленькую раненую душу.
Конечно, проблемы детского воспитания, как и любую мать, Надежду волновали, однако постепенно желание обсуждать животрепещущую тему с Валентиной сошло на нет. И это – несмотря на то, что мальчик Черновых был старше её дочери на целых шесть лет, а значит, Валя уже успела пройти через сложности, которые Надежде лишь предстояли. И это – несмотря на то, что Валя как-то обмолвилась, что по образованию педагог. А всё потому, что однажды Надя поняла: всё же Егор – мальчик если не проблемный, то не совсем обычный.
Не совсем обычный, если не проблемный, да – спустя время это стало очевидно даже с утра до ночи торчащей на работе и потому не имеющей возможности уделить ему достаточно внимания Надежде. Подозрительно тихий для такого возраста мальчуган, отчужденный и закрытый, холодный и недоверчивый к посторонним людям. В какой-то момент Надежде даже начало казаться, что добиться его расположения попросту невозможно. Не выходило отделаться от ощущения, что мальчик выстроил вокруг себя бетонную стену, а границы, которые чужим пересекать нельзя, лежат много дальше, чем границы других детишек. Да что там! Она даже по головке Егора лишний раз опасалась погладить – ощущала исходящее от него напряжение. И на поразительном контрасте со всем этим – через края выплескивались его чувства к собственным матери и отцу. Когда Валя заглядывала в гости с сыном, он от неё не отлипал. Буквально! Надежда не могла не сравнивать двух детей. Если Ульяна часами занимала сама себя в детском манежике, не привлекая внимания, то он требовал к себе постоянного – Валиного. Мог внезапно выскочить из-за стола, чтобы просто её обнять, а затем требовать ответных объятий. Не отставал от неё, пока она не говорила ему, как сильно его любит. Этот ответный вопрошающий взгляд взрослого на детском лице пугал Надежду до чёртиков. Уж не знает, почему, но она всегда читала в глазах глубокого синего цвета единственный вопрос: «Правда?». А еще иногда Надежду пугало, с какой нежностью Валя смотрела на то, как Уля просилась на ручки, а попав в объятья, без всяких сомнений во взгляде принимала материнскую любовь.
Егорову картину мира Надежда не понимала. В Егоровой картине мира, какой бы она ни была, Ильины не стали исключением из правил: по первой он относился к соседям крайне настороженно. Хоть какое-то доверие в его глазах Надежде удалось засечь лишь через год постоянного общения, добрых слов и подкупа барбарисками. А оттаял этот ребенок, став раскрепощеннее и чуть улыбчивее, лишь спустя года два. И вот тогда-то… Тогда-то Валя, смущаясь, и обратилась к ней с просьбой разрешить Егору проводить больше времени с её девочкой. Искренне, с запалом и горящим взглядом она рассуждала о том, что общение с Ульяной поможет взрастить в нём чувство ответственности, научить заботе о ближнем и… любви. Тогда-то Надежда впервые и услышала признание в том, что с этим у её сына «наблюдаются проблемы». Валя не просила многого – всего лишь чуть больше времени вдвоём, и Надя не смогла отказать человеку, успевшему стать ей хорошим другом. Глядя в просящие, полные мольбы и веры голубые Валины глаза, не смогла предложить завести щенка или второго ребёнка.
Ульяне исполнилось четыре.
С тех пор и повелось. Сначала с разрешения постоянно задерживающейся в институте Надежды Валя начала посылать Егора в сад. Потом стала отправлять детей погулять на площадке, благо, двор отлично просматривался из окон. А еще Валентина то и дело выгоняла его к Ильиным в гости или зазывала Ильиных на пироги всей семьей.
Да, времена для обеих семей были сложные. Надежде пришлось учиться доверять своего ребёнка другому ребёнку. Тогда успокаивало её лишь понимание, что оба находятся под присмотром взрослых. А Валя вела борьбу с Егоровыми «не хочу», «не буду» и «отстань». Однако спустя какое-то время случилось удивительное: необходимость в уговорах и напоминаниях отпала, пинки сошли на нет, парень словно и впрямь ожил – в будни и выходные, днем и вечером, в солнышко и дождь Егор начал бегать к ним сам. Валя светилась, не переставая сердечно благодарить Надежду за оказанное доверие. Надя с Володей проникались ко всегда готовому помочь мальчугану всё больше и больше, про Ульяну и говорить нечего.
А время летело, как сумасшедшее.
Ей четыре, ему десять – время проб и ошибок, Валиных робких надежд, точащих Надежду сомнений и притирок детей друг к другу. Егор выгуливает Ульяну с видом великомученика, а Уля, растущая в семье работяг, привязывается стремительно. Вопрос «Када пидет{?}[Когда придет] Егол?» задаётся чаще вопроса «Када пидет папа?».
Ей шесть, ему двенадцать – фраза «мы с Тамарой ходим парой» звучит в исполнении окрылённой Валентины через день. Надежду терзают угрызения совести, ведь она не может проводить с собственным ребенком столько времени, сколько проводят с Ульяной Черновы. Уля приходит домой с вечно чумазой физиономией: судя по всему, деньги «на мороженое», что Валя регулярно оставляет на тумбе в прихожей, Егор тратит по назначению.
Ей восемь, ему четырнадцать – Надежда впервые учуяла от Егора запах табака, очнулась и осознала, что слишком расслабилась и упустила момент, когда соседский мальчик стал для её дочери старшим братом. Муж призывает успокоиться и не влезать.
Ей девять, ему пятнадцать – его дворовая компания пугает. Эти шалопаи больше не пытаются прятать от взрослых сигареты. Валя счастливо заключает, что ставка сыграла, что благодаря Ульяне её сын стал жить нормальной жизнью. Валя обещает молиться за здравие Надиной семьи до конца своих дней. Володя по-прежнему настойчиво требует не вмешиваться, сыплет обвинениями в паранойе и неблагодарности, попрекает трудоголизмом и неготовностью уделять дочери столько внимания, сколько ей необходимо.
Ей десять, ему шестнадцать – Ульяна ходит за ним хвостом, дышит табачным дымом и как губка впитывает богатый словарь могучего русского языка: его дружки да и он сам демонстрируют оного прекрасные знания. У Ульяны кочующие из четверти в четверть проблемы с успеваемостью по математике и «Окружающему миру», хулиганские замашки и бесконечная любовь в глазах. Девчонки постарше томно вздыхают, краснеют и глупо хихикают, стоит им его завидеть. Володя уходит из семьи.
Ей одиннадцать, ему семнадцать – слушать и слышать Егор умеет.
Ей одиннадцать, ему семнадцать… «Улечка, потому что у Егора начался институт! Много пар, домашние задания – да, в институте тоже есть. У него там много новых друзей. Некогда ему гулять. Доченька, ну, не плачь. Так бывает, это жизнь. Не плачь…».
Тяжелые воспоминания забрали остатки сил. Уронив голову в ладони, Надя обреченно вздохнула. Бог её покарает. В Аду за это ей уготовлен отдельный котел.
22:30 От кого: Ульяна: Мама, мы на месте. Не переживай, меня охраняют. Ложись спать.
Если Уля узнает, если он ей расскажет, она не простит. Не простит.
***
— Юлька, кончай уже заливаться, что я с тобой потом делать буду?
Подруга с нескрываемым любопытством следила за тем, как Юля решительно опрокидывает внутрь очередные полбокала красного сухого. Пока еще стадия алкогольного опьянения даже близко не приблизилась к критической точке, и потому тревога в голосе Ули звучала скорее шутливая, чем настоящая. С не меньшим интересом за процессом наблюдал и Вадим, заранее позаботившийся о столике для своей компании. В данный момент они втроем столик этот и занимали, не хватало только Чернова, которого последний раз видели где-то на парковке у входа. Как раз он-то Юле и нужен.
Но его уже час где-то носило, и в ожидании главного объекта интереса на грядущую ночь Новицкая догонялась вином. На месте её удерживал зуд неодолимой силы: уж очень хотелось воспользоваться моментом и провести разведку боем. В любом другом случае она бы давно отплясывала на танцполе. Однако сейчас ситуация требовала временного сосредоточения. По-крупному её чуйка никогда еще её не подводила. А последнюю неделю чуйка эта так вообще чуть ли не благим матом орала, что с Ильиной происходит что-то неладное, и причина «чего-то неладного» прямо сейчас шарахается где-то поблизости. Сбор доказательной базы – плёвое дело: всего-то нужно, что посмотреть на них вдвоем и, возможно, организовать парочку-другую провокаций.
— Не парься, Ильина. Уверяю тебя, в случае чего здесь найдется куча желающих помочь беспомощным девушкам добраться до дома. Только свистни. Да, Вадим? — Юля сладко улыбнулась Стрижову, пытаясь прощупать и этого кадра. Алкоголь приятно согревал и дарил чувство раскрепощения, настраивая на легкий, весёлый лад.
Искоса взглянув на Вадика, Ульяна поспешила заявить:
— Не знаю, с кем и когда будешь добираться ты, а я планирую взять такси.
По Стрижу было не сказать, что ремарка Ули его задела. Он пребывал в благостном настроении, провожая взглядом мимо проходящих девушек, кивая знакомым и вообще всячески демонстрируя её подруге не столько свои дружеские намерения, сколько отсутствие недружеских. Юле, которая прекрасно помнила не только фееричное знакомство с данным товарищем, но и все Улины о нём рассказы, такая кардинальная и внезапная смена курса казалась немного подозрительной. Но ладно.
В который раз резко взмахнув рукой, Вадим бросил небрежно:
— Я вам закажу.
А уже спустя полминуты на свободный край полукруглого диванчика «упал» Чернов. Приземлился он эффектно – так, что Стриж подскочил на месте.
— Пока с людьми перездороваешься, утро наступит, — проворчал «главный объект интереса» с деланным недовольством. Окинул летучим взглядом всю компанию. — Смотрю, веселье у вас в разгаре.
— Скромненько умолчал, что перездороваться пришлось с половиной клуба, — хохотнул Стрижов, явно довольный собственной осведомленностью. — И где?
— Кто?
— Толпа фанаток.
Юля внимательно наблюдала за лицами. Новости про «толпу» ни малейшего удивления не вызвали. Сама уже лет десять любуется на очередь из наивных дурочек, самонадеянно полагающих, что смогут тронуть струны черствой Егоровой души. Почему черствой? Потому что он вечно один. Потому что про него отвергнутые девчата со двора такое рассказывают, что все сомнения мигом отпадают.
Так вот про лица. На Вадимовом высвечивалась хреново замаскированная зависть, на Улином – откровенное замешательство, а на Егоровом не отражалось ничего. Оглянувшись по сторонам, он повел плечами:
— Нейтрализовал на подлете.
Вадим тут же состроил карикатурно удивленную физиономию:
— Что-то не похоже на тебя, Рыжий. Чё случилось-то?
— Зае… — начал Чернов с запалом, но, встретив взгляды напротив, осекся. — Надоело.
«О-о-о.. Вот это уже интересно…»
Пора. Да простит её Ульяна. Простит – если, конечно, поймет, к чему всё это сейчас будет.
— Ой, не успела на поезд, как жаль. Смотрю всё на тебя, Чернов, и всё думаю: «Как же так получилось, что мы с тобой до сих пор не спали», м-м-м? — упершись ладошкой в подбородок и с самым невинным видом захлопав ресницами, поинтересовалась Юля. Расслабленно, лениво улыбнулась, показывая несерьезность собственного настроя. Винцо опьянило мозг и развязало язык. В таком состоянии Юле море было по колено, не то что дурацкие вопросы в лоб задавать. Что бы он сейчас ни сказал – да даже пусть вдруг сам удивится, как же так получилось-то, – Ильиной поступит информация к размышлению. Взгляд Юля отводить и не думала, хоть и чувствовала – глаза напротив ей сообщали, – что сейчас получит щелчок по носу. Но когда еще такая возможность представится? Может, и никогда.
У двоих – Ульяны и Вадима – мгновенно забавно вытянулись мордашки, а вот на лице Егора по-прежнему не шевелилась ни одна мышца.
— Я со знакомыми не сплю, — ответил он невозмутимо – так, словно они сейчас не интим при всех обсуждали, а список необходимых к покупке продуктов согласовывали. Но в его взгляде ей чудилась насмешка. — А тебя, Новицкая, я уже лет двадцать знаю. Окстись.
Вадим хмыкнул – чему-то своему.
— Без шансов?.. — промурлыкала Юля, уверенная, что вне зависимости от ответа будет держаться от этого перца за километр. Чувство легкой обиды – задел все-таки, гад! – и облегчения пришли одновременно. Подозрения подтвердились: в её случае Чернов действительно глухая, непробиваемая стена. Но теперь этому вопиющему факту есть устраивающие её объяснения: у Чернова Принципы. И если Ульяна что-то и начала ощущать, сама себе не признаваясь, то вот этот коротенький диалог должен быстренько вернуть её на грешную землю. То, что подруга сосредоточенно ему внимает, хоть и делает усиленно вид, что в телефоне копается, Юля не сомневалась ни капли.
— Без вариантов.
Юля метнула в Ульяну короткий взгляд, а через какие-то десять секунд получила ответочку:
23:58 От кого: Ильина: Новицкая, ты с дуба рухнула?! Заканчивай с винишком!!!
23:58 Кому: Ильина: Главное, что ты всё услышала.
23:59 От кого: Ильина: Ты сошла с ума. Точно. Не придумывай херню.
«Херню, значит?»
— Я тут случайно узнала, что ты фотографируешь, — не давая Уле опомниться и вставить хоть слово, продолжила она. — А модели тебе не нужны? Блондинки? Брюнетки? Вот хотя бы мы с Ульяной – чем тебе не модели? Знаешь, что твоя соседка на пилоне вытворяет? Классные должны получиться фотки. А я так вообще рождена для фотосъемки…
Честно говоря, вот сейчас Юля и сама уже плохо понимала, к чему ведёт, просто слово «херня» ей не понравилось. Ничего это не херня! А еще ужасно хотелось попробовать Чернова раскрутить и вынудить показать им хоть какие-то эмоции. Жутко любопытно было посмотреть на реакции каждого из этой троицы. И пока они казались ей весьма интересными. По левую сторону раздался протяжный беспомощный стон, а спустя секунду по ноге ощутимо больно прилетело мыском кеда. Юля и глазом не моргнула. Вадим не донес до рта бокал с пивом и уставился на Чернова в ожидании комментария. В прищуренном взгляде Стрижова любопытство перемежалось с подозрением и ревностью. Красивые, густые брови «хищного цветочка» взметнулись вверх, рот открылся, закрылся, и губы растянулись в уже открытой усмешке.
— Какая удача, что ты спросила, — чуть помолчав, ответил он. — Нужны. Как раз ищу модель. Сьемки на мясокомбинате, в морозилке, среди освежёванных туш. Ню, с головы до ног в крови невинно убиенных животных. Заказ для одного веганского проекта. Сроки уже горят, но что-то не соглашается никто, выручишь?
Очень ядовитый цветочек. Смертельно. Вадим снова хмыкнул. Вот чего он постоянно ржёт сидит?
— Как ты его терпишь, Ильина, а? — приторно улыбнулась Егору Юля, делая глоток вина. В ответ прилетела Егорова язвительная ухмылочка.
«Черт. Ну хорош же, зараза! Рожает же Земля иногда вот таких – не подходи!»
— Мне кажется, кому-то пора завязывать пить! — нервно отозвалась Ульяна.
«Так, ладно, попробуем еще…»
— Считай, я даже и не начинала, — игриво хихикнула Юля. — У меня здесь большие планы, но на трезвую голову их будет не так весело реализовывать. Вон того парня видишь? — неопределенно кивнула она на танцпол. — Через полчаса будет мой. А рядом с ним, второй, – твой.
Три головы повернулись в сторону мифических «первого» и «второго» одновременно. Но план провалился, не успев стартовать, потому что Стриж вдруг отвлёкся от высматривания кандидатов на сердце его бывшей.
— Рыжий, похоже, нейтрализовал-то ты не всех, — вдруг пробормотал он.
И действительно: вынырнув из людской толпы, у их столика материализовалась какая-то фифа с надутой грудью и губами. А материализовавшись, плюхнулась к Чернову чуть ли не на колени и тут же запустила в его копну свою граблю.
— Его-о-ор, — протянула она зазывно, не обращая ровным счетом никакого внимания на остальную компанию. — Сколько лет, сколько зим… А я всё думала, где же ты есть?..
«Его-о-ор» аккуратно снял чужую ладошку со своей головы прежде, чем его шевелюру успели переворошить пальцами:
— Вот он я. Привет.
Деваха столь красноречивый жест проигнорировала. Юля могла поклясться, что ясно читает её намерения с морды её лица. Вот так, значит?
— Даже не позвонил ни разу, сволочь! —с притворной обидой воскликнула фифа. — Я ведь скучаю.
«Да что ты говоришь? С чего это ему тебе звонить? Ты губенки-то свои видела? Дай адресок салона, в черный список себе добавлю…»
Юлька метнула в Ульяну еще один выразительный взгляд, но та, уткнувшись носом в телефон, отчаянно притворялась, что оглохла и ослепла одновременно. Зато Вадик перестал хмыкать: теперь из Вадика рвались нервные смешки.
— Я тут не один, э-э-э… Вика. Давай этот щепетильный вопрос обсудим как-нибудь в другой раз.
Возможно, было бы Чернову куда отодвинуться, он бы попробовал отодвинуться, но пространство по левую от него руку занимал Стрижов, а справа его прижало грудью четвертого размера. Стечь под низкий стол при его-то габаритах тоже не выйдет – не поместится.
— Диана, — с легкой обидой поправила она Егора. — А кто это, кстати?
Казалось, их всех эта Вика-Диана заметила, лишь когда её носом ткнули.
«Здрасьте!»
— Жена и любовница, — сообщил Чернов будничным тоном. — И кандидат в нашу дружную шведскую семью. Проходит собеседование.
Вадим таки поперхнулся пивом и закашлялся так, что Ульяне пришлось похлопать его по спине. А Юля от неожиданности чуть не выплеснула на белый топ остатки вина.
— М-да. Так что занимайте очередь, девушка. Хвост во-о-он там, — мрачно возвестила Уля, вскидывая на «девушку» свой ясный взгляд, — где-то в районе фейс-контроля.
Чернов фыркнул в стакан с минералкой, лукаво взглянул на соседку и, поджав губы, кивнул Диане, или как её там: «Жизнь такова, какова она есть, и больше никакова», мол.
— Ладно-ладно, — засмеялась та. И только тут, глядя на то, как мгновенно поменялось выражение её лица, Юля поняла, что это, похоже, было просто умело разыгранное представление. Шутка, не более. — Я еще год назад всё поняла, расслабься. Мы тут с Мишкой ищем, с кем бы замес устроить. Пошли? Давно тебя не видели, правда.
«Какой замес? Танцульки, что ли?..»
Чернов и впрямь фактически тут же расслабился. Чему явно поспособствовал тот факт, что дамочка поднялась с диванчика, прихватив с собой свою выдающуюся грудь, и дала парню воздуха. Усмехнулся:
— Один против двоих?
На что бы эта Диана его ни подбивала, синие глаза сообщали: вопрос задан просто так, решение уже принято.
— Когда это тебя останавливало? Или ты уже слишком стар для этого дерьма? — подколола Егора его знакомая.
— Малая, пойдем этим выпендрёжникам носы утрем? — лениво протянул Чернов, переводя безмятежный взгляд на Улю. Себя он чувствовал уверенно, вновь расплылся на диванчике. И по лицу его не сказать было, что согласие «малой» ему сейчас необходимо. И один справится. Но Егор звал составить ему компанию, и не кого-нибудь…
«Может, он просто в курсе, что она танцует, и все на этом?..»
Нет, не укладывалось в Юлькино восприятие Улиного соседа ни «просто», ни «всё на этом» – хоть убейся. Этому на всё по фиг. Следом голова допустила предположение, что, пожалуй, не так уж всё «просто» в этих «отношениях». Пациент, отношения, то бишь, скорее всё-таки жив, чем мертв. Что-то там всё же есть…
Ульяна встрепенулась, даже, кажется, самую малость испугалась. Подняла брови в немом вопросе, исподлобья уставившись на Егора.
— Походу, баттл. Короче, — объяснение на себя поспешил взять Вадим, — это как стенка на стенку, только на танцполе. Танцуешь поочередно с другой командой, ну, или с другим человеком. Показываешь, что умеешь. Я даже готов поболеть. По-дружески.
— Ой, нет, — растерялась подруга, косясь в сторону танцпола. — Там такая куча людей…
— Ну, как знаешь, — Чернов зевнул и оторвался от диванчика. — А я пошел, штаны ещё тут просиживать! Одному, конечно, будет сло-о-ожно, — состроил он трагичную физиономию, — ну и хрен с ним.
«Так! Так!!!»
Спустя пару секунд Егор, ведомый Викой-Дианой, уже растворился в толпе. Спустя десять зазвучала набившая оскомину мелодия, и люди чуть расступилась, освобождая пространство. Кто-то одобрительно засвистел.
— «Плачу на техно», — медленно меняясь в лице, пробормотала Ульяна.
— Угу, — Вадим кивнул. — И что?
Она зависла в одной ей известных мыслях, а в это время на площадке уже начинался обещанный замес. Эта Диана и высокий симпатичный блондин устроили какую-то порнографию, а Чернов, засунув руки в карманы широких штанин и склонив голову, пока со спокойствием Будды за ними наблюдал. У Юли в башке не укладывалось, что он всерьез намерен принять в этой вакханалии участие, однако весь его вид сообщал, что он тут не просто так стенку подпирает. Реально собрался потягаться с этой готовой сожрать друг друга парочкой?
На припеве, на взрыве музыки, он вступил, а Ульяна, отвиснув, поглощая глазами каждое движение, воскликнула:
— Это шаффл! Мы их взгреем!
— Да куда?! Стой! — только и успела выпалить Юля.
Ильина лишь рукой махнула, а через пять секунд уже заходила на танцпол у Чернова из-за спины под одобрительные возгласы явно не ожидавших увидеть подкрепления зевак. А Юлина теория о том, что эти отношения давно умерли, и их «возрождение», кроме страданий, ничего Ульяне принести не способно, продолжала расходиться по швам. По крайней мере, вот прямо сейчас, в моменте, Ильина действительно жила, а не имитировала жизнь – потому что глаза горели. И этот тоже. Десять лет пристальных наблюдений не прошли даром, Юля могла с уверенностью утверждать, что от него исходят другие волны. Она собственными глазами видела плохо скрываемое ликование. Не всё тут «просто». Ни хера не просто тут!
Юля ни черта не понимала в этих современных танцах – то ли джаз-фанк Ульяна танцевала в гордом одиночестве, поразительно точно попадая в такт, то ли вог, то ли что… Вот только что определенно отличало её танец от танца парочки, которая этот баттл затеяла, так это вложенная в него эмоциональность. Хвост летал, каждый рывок грудной клетки, каждый взмах руки жестко контролировался, глаза не успевали следить за то рваными, то плавными, но при этом на удивление слаженными движениями. Если сама Юлька умела только ножками танцпол топтать, то тело Ульяны жило своей жизнью – от макушки до пят. Она словно каждую строчку через себя пропускала, передавала движением и свободно транслировала в мир. А если уж текст послушать… В общем, закрадывалось ощущение, что подруга ее «разговаривала» – не столько со зрителями и оппонентами на краю площадки, сколько с вполне конкретным человеком, пусть на него и не глядя. К тому же, «разговор» этот вёлся с таким насмешливым выражением лица, которого Юля отродясь у неё не видела. На лице отражались «Стонаки»{?}[«Стонак» – это одежда, которая выпускается итальянской фирмой «Stone Island»], «Аутлайны{?}[Outline – фестиваль электронной музыки, проходил в Москве с 2014 года. В 2016-м году был отменен в день проведения, вызвав взрыв негодования купивших билеты»] и «Кузнецкие мосты» – всё, как и положено по стёбному посылу. Неплохая маскировка – для тех, кто Ильину не знает. Чуйка подсказывала Юле, что на Вадима на всякий случай лучше и не глядеть. Хотя… Вряд ли он допёр до сути: стоит вон, свистит, слепец. Два слепца – сама туда же.
Ульяна подлетела к Егору, прокричала что-то на ухо, он кивнул, зазвучал припев, и народ взревел. Эти двое на пару устроили хоть и короткое, но весьма эффектное шоу, умудрившись чуть ли не запараллелить стремительные движения ног, которые Уля несколько минут назад совершенно точно обозвала шаффлом. Ильина без труда один в один повторила все те «па», что Чернов показывал на первом заходе, и получилось, честно сказать, охрененно. Юля даже пожалела, что, слишком увлекшись зрелищем, не сообразила снять видео – такое обычно на видеохостинги заливают с заголовком: «Классно танцуют!».
«Счастливая вон какая… Да когда ты так светилась вообще? А ты, цветочек аленькой, чего такой довольный?..
... ... ... ... ... ... ... ... ...
...Реюнион, твою мать…»
Реюнион, а что же еще? Она пристально наблюдала за тем, как румяная подруга «дает пять» взлохмаченному ухмыляющемуся Чернову, а голову атаковал миллион вопросов. Кто всё-таки друг другу эти люди? О чем молчит её интуиция? Чего не видят глаза? И чем всё это, в самом деле, пахнет?
К слову сказать, за столиком Ульяну той ночью больше не видели.
***
Давненько он не шатался по пустынной предрассветной Москве пешкодралом. Уже и забыл, какой это кайф. «Ямаха» осталась на парковке у клуба: на нетрезвую, затуманенную голову за руль нельзя, так что придется возвращаться за ней днем. Чуть сзади, в метре он него, плёлся Стриж. Сил ворочать языками ни у одного из них не осталось, поэтому шли молча, засунув руки в карманы брюк и синхронно зевая. А возглавляла их скромную процессию малая – чуть ли не вприпрыжку возглавляла. Вот у кого шило-то в одном месте всё никак свербить не перестанет. Вот кому в голову идея прогуляться пришла – и засела там намертво. А четвертого бойца потеряли в клубе в районе пяти утра: Ульяна сказала, что Новицкую можно не искать.
Кажется, малая чувствовала себя абсолютно счастливой: она не переставала улыбаться. Откуда в ней в это время суток бралась энергия на поддержание жизнедеятельности и какую-то мимику, оставалось лишь гадать, но наблюдать за этим непрекращающимся выплеском было интересно, чем он и занимался. Открывающаяся взгляду картина смахивала на ту, что он случайно подглядел, когда Стриж у него во дворе пытался выяснить, «кто это?» – Уля как раз от магазина к подъезду подтанцовывала. С той лишь разницей, что теперь вид на пляски открывался со спины. Кто бы мог подумать, что в этом человеке в розовой пижаме – с мишками! – такая готовность наслаждаться жизнью обнаружится так скоро? Даже копать глубоко не пришлось – клад оказался лишь припорошен землицей.
Подтолкни её только – и наблюдай результат. Как с полем. С мотоциклом. С гитарой. Как сегодня ночью. С Дианой – или Мариной? – очень удачно вышло. Он не то что ярый фанат подобных зарубов на публику, но сегодня сам бог, или кто там, наверху, велел. Стоило знакомой заикнуться про баттл, как в памяти сразу всплыли разведданные, добытые в танцевальной школе: администратор тогда обмолвилась, что помимо пилона малая ходит на шаффл. Ну, что тут сказать? Если верить глазам, не зря ходит: уровень здесь уже очень неплохой, Егор со своими ленивыми, по настроению, занятиями дома, пожалуй, до него не дотягивает. Он-то танцует от скуки, вместо бега, когда за окном совсем уж армагеддон – куда ему до неё?
Да какая разница? Главное, удалось её встряхнуть, а дальше уже трава не расти. А дальше малую за уши с танцпола было не вытащить. Дальше – очередное «ч.т.д.». Правда, побочным эффектом её раскрепощения стал мгновенно проснувшийся интерес доброй половины тусовщиков, поначалу, чего скрывать, напрягавший, ибо нет ничего хуже подвыпивших,плохо отдающих себе отчет в действиях мужиков. Но соседка вежливо отшивала всех подряд, заявляя, что на сегодня у неё есть partner in crime{?}[сообщник, напарник (англ., в переносном значении)], и держась поближе к своей компании. Даже Вадик к утру повеселел и окончательно расслабился, придя к заключению, что это не он «не такой», а она – «такая».
И вот теперь эта «такая» бежала впереди, вертелась вокруг своей оси, раскидывая руки в стороны, и своим свечением могла составить конкуренцию показавшемуся на горизонте солнцу. Егор не видел лица Стрижа, не знал, замечает ли тот вообще, что происходит, или уже спит на ходу. Достаточно того, что сам он замечал всё. Пытался отвлечься на проезжающие навстречу машины, витрины закрытых кафешек и пекарен, на рассветное зарево, дорогу и фонари, уборочную технику, но взгляд то и дело возвращался к той, кто его к себе приковывал. И вроде на днях уже и принял обреченно мысль о том, что «метаться поздняк», но нутро по застарелой, корнями проросшей в него привычке все еще пыталось возражать и сопротивляться. И вроде…
Внезапно разорвавший утреннюю тишину веселый визг вырвал из тягучих мыслей, а уже спустя секунду он ощутил, как струйка холодной воды стекает за шиворот. Похоже, водитель поливалки до конца так и не проснулся и пешеходов заметил с опозданием. Иначе чем ещё можно объяснить тот факт, что сейчас все трое стояли в большей или меньшей мере, но промокшие. Он застыл на месте, слушая, как отборная ругань льется в левое ухо, а сонную улицу наполняет заливистый, счастливый смех. Малая, как впереди бегущая, приняла на себя основной удар: тушь потекла, водолазка и брюки прилипли к коже, распущенные растрёпанные волосы повисли паклями. А ей весело, все равно ей, глаза искрились, как у ребенка, которому разрешили бегать по лужам босиком! Задорный, заразительный хохот заглушил возмущенный бубнёж Вадима, веки отказывались моргать, тело – двигаться, а губы сами расплывались в неконтролируемой, широкой улыбке. Грудная клетка дрогнула, снова, снова дрогнула в попытке сдержать рвущийся наружу смех. И не сдержала. Грудную клетку заливала вода, солнце и тепло.
И всё стало неважно.
Комментарий к
XIII
. «Реюнион, твою мать…» Музыка:
Сream Soda & Хлеб – Плачу на техно https://music.youtube.com/watch?v=o703ZuTM2So&feature=share
Caravan Palace – Lone Digger https://music.youtube.com/watch?v=Mq6xQHInaHI&feature=share
Сегодняночью – Танцуй https://music.youtube.com/watch?v=WaZTOdBaYPo&feature=share
Визуал:
«Пройдут годы, и она осознает, что не видела на его лице не только открытой улыбки, но и страха, и слез. Ни разу. Никогда» // Егор, 10 лет: https://t.me/drugogomira_public/92
«Када пидёт Егол?»
https://t.me/drugogomira_public/96
«И всё стало неважно»
https://t.me/drugogomira_public/101
Стриж https://t.me/drugogomira_public/97
Егор https://t.me/drugogomira_public/98
Уля https://t.me/drugogomira_public/100
Парный шаффл:
https://youtu.be/6MXaVzh-n0s
https://youtu.be/dxHHn_jCxgg
====== XIV. Не маленькая ======
«Отстой…»
Взгляд скользил по разложенным на кровати купальникам, которые последний раз попадались Уле на глаза после возвращения с Крита, то есть два года назад ровно. Слитный белый – а-ля «невинная девочка» – и два раздельных: один цвета ультрамарин с завязками на бедрах, а второй под ретро: жизнерадостный, пёстрый, с высокими однотонными малиновыми плавками и цветочным принтом на топе в воланах. Увы, белый выбывал из игры, не успев принять в ней участие, – Ульяна рассудила, что этим дождливым летом похожа на бледную моль и с таким одеянием сольется. Оставшиеся же два уже успели набить оскомину. Однако отсутствие времени на шоппинг вынуждало сделать выбор, причем выбор очевидный: она возьмет более закрытый, дабы не провоцировать некоторых там новоиспеченных друзей.
Ульяна собирала сумку на пляж. Полчаса назад – ничего не предвещало веселой субботы – в дверь позвонил Вадим. С ходу уточнив, что он, вообще-то, не к ней, а к Рыжему, позвал через часик «маленькой компанией» прокатиться «к воде». А чтобы, видать, снять с себя все подозрения, и подружку предложил прихватить, что Уля не сходя с порога и сделала.
К воде – это хорошо! Она ощущала давление стен, из которых ужасно хотелось вырваться хоть куда. Фактически всю неделю проторчала дома в компании мамы, которая наслаждалась законным отдыхом в связи с каникулами у студентов. За всё время она отлучилась в институт лишь раз – присутственных дней в ведущем вузе страны никто не отменял. Сердце до сих пор кричало от обиды при воспоминаниях о скандале, который мать устроила в шесть утра минувшего воскресения, когда она явилась пред её очи вся мокрая, продрогшая, растрепанная, со стертым макияжем, но при этом абсолютно счастливая. «Я всю ночь не спала!». «Ты решила меня до инфаркта довести?!». «Почему ты являешься домой в таком виде?!». И вот это вот всё, что обессиленная Ульяна тогда попросту проигнорировала. Шансы, что этих криков не слышал Егор, сводились к нулю целых одной сотой. Не услышать их он мог лишь в одном случае: если упал мертвецким сном прямо в прихожей в секунду, когда за ним захлопнулась дверь.
Следующие три дня они с матерью играли в молчанку. Сдалась мама лишь во вторник, когда Уля засобиралась на спорт, и мама изъявила вдруг желание узнать, встретят ли её после занятий. Получив в ответ утвердительный кивок, хотя ни в чем Уля уверена не была, мать расплакалась и извинилась за срыв, признавшись, что сильно перенервничала в ту ночь. Новости, что к её дочери приставали в подъезде, не прошли для её нервной системы бесследно. Уля почувствовала себя последней сукой, и пока это неприятное ощущение никуда не делось. В общем, атмосфера дома сохранялась гнетущая, так что новых взрывов Ульяна опасалась небеспочвенно. Однако мама умудрялась держать себя в руках: нет-нет да пройдет мимо распахнутой настежь двери её комнаты, покосится на разбросанные на кровати купальники и солнечные очки, но ничего не скажет.
А Егор – действительно встретил. И во вторник встретил, и в пятницу встретил, и это было… Так непривычно, всё еще неожиданно, и в то же время… Черт! Сказать, что Уля радовалась – это нивелировать масштабы творящегося в душе армагеддона. Она торжествовала! Во вторник вывалилась из школы и тут же уперлась взглядом в как ни в чем не бывало подпирающего «Ямаху» и уткнувшегося носом в смартфон соседа. А на седле её ждал второй шлем. В пятницу ближе к концу занятия уши уже сами невольно прислушивались к многообразию доносящихся с улицы звуков в надежде услышать тот, что ни с чем не перепутать. И услышали – приближающийся и замолкающий у подъезда рокот мотоцикла.
Мама, если честно, вела себя странно. После субботних разборок она будто бы примирилась с тем фактом, что они вновь общаются. Непонятно, что вообще происходило, но за всю неделю ни слова возражений не прозвучало. Ульяна искренне недоумевала, однако после долгих поисков варианты объяснения всё же нашлись, аж два. Первый – маме, как бы она ни относилась к Егору, спокойнее от мысли, что её дочь поздними вечерами не шастает по району одна. Второй – перевесила благодарность за спасение дочки из бандитских лап. Третий, что мама восприняла всерьез её угрозы съехать, Ульяна не рассматривала. В общем, удалось нащупать правдоподобные версии. Мама-то, кажется, действительно смирилась, зато сама Уля ощущала нарастающее беспокойство, от ровного состояния не осталось и следа. И не то чтобы она обнаружила это «вдруг».
В первую поездку, когда её подобрали на дороге, она свалила всё на полученные от скоростной езды впечатления – слишком яркие и насыщенные, чтобы быстро успокоиться. На сам факт чрезмерной близости к человеку, который всегда, даже в детстве, держал какую-никакую, но дистанцию. Во второй раз, когда он прямо в школу заявился, безумный гопак зашедшегося сердца тоже умудрилась объяснить себе непривычкой. В этот вторник объяснения закончились, и Ульяне стало малость не по себе. Вечером пятницы вместо того, чтобы ложиться спать, она, отсутствующим взглядом рассматривая потолок и ощущая нарастающее, грозящее вылиться в землетрясение потряхивание нутра, думала о том, где здесь, мать его, логика.
Логика отсутствовала напрочь. Двадцать два года на одной лестничной клетке. Два из них в младенческом неведении – до её четырех. Семь из них – в братско-сестринском формате. Еще восемь – в резком отдалении, непонимании, обидах и погружении в амнезию. Еще три – в откровенной неприязни. Последние два равнодушных года замкнули этот период. Всё это время они виделись, здоровались, иногда из вежливости интересовались друг у друга, как дела. Всё это время она упорно не замечала глубины цвета его глаз. Не замечала в себе ничего подозрительного. Жила спокойно и злорадствовала насчет «прозрения» девчонок, которые выскакивали из его квартиры как ужаленные, оглушительно хлопая дверью на прощание. И вот теперь садится на мотоцикл вторым номером, «обхватывает плотно», «обнимает крепко», а внутри черт знает что… А в наушниках две недели играет лишь «Как на войне», а перед мысленным взором – крепко зажмуренные глаза, а в ушах – Анино: «Мне их жаль. Всех». И недоумение, и несогласие, и протест в душе. И мозг всё плотнее заволакивает туманом.
Зато Егор был невозмутим, как всегда. За солью не заглядывал, пропадал всё где-то целыми днями. В четверг, когда Ульяна, поддавшись ставшему просто невыносимым желанию пообщаться хоть чуть-чуть, забила на работу и потащилась к соседу с гитарой – под предлогом успеть выяснить, как правильно брать барре, пока он вновь не умотал в неизвестном направлении до полуночи, – рассказал, что «торчит на базе». «Нашло что-то». Якобы там комфортнее – можно не думать о соседях и не выводить звук инструмента в наушники. Робкий вопрос, можно ли прийти посмотреть репетицию, встретил озадаченным молчанием и полным замешательства взглядом. Ох и испугалась же она тогда! И тут же мысленно настучала себе по башке за то, что с нахрапа лезет, куда не приглашали. И даже откатить назад попыталась, выпалив: «Это неудобно, я вам помешаю, забудь!». «Если интересно, приходи», — последовал лишенный всякого энтузиазма ответ. Да, ей интересно, очень. Нет, она не придет, все-таки это наглость. Того, что её забирают после занятий, принимают на своей территории и с готовностью обучают игре, более чем достаточно.
Том тоже – опять куда-то запропастился. Ему она писала в среду с банальным вопросом: «Как дела?». На что получила банальный ответ: «Немного забегался, всё хорошо. На удивление. Как твои?». «Отлично», Том. Дела просто «отлично». Вот только рассказать почему-то не хочется, слова не подбираются, все остается внутри – не выплеснутое, скрытое от чужих глаз и ушей. Кажется, даже в этом общении она достигла края – черты, через которую не могла заставить себя переступить. «Всё в порядке». В порядке, да не очень.
Так что Вадим объявился как нельзя кстати. Сбежать от давящих стен и отвлечься – вот в чем она сейчас нуждалась. Купальник с высокими малиновыми плавками полетел в сумку, всегда готовая к приключениям Юлька уже через сорок минут стояла на пороге в ультракоротких шортах и очках на пол-лица. А мама – эта чуть ли не перекрестила на дорожку.
Еще через час троица облюбовала местечко на побережье Клязьминского водохранилища. Если бы они заявились сюда, как обычные смертные, их ждал бы переполненный пляж, кричащие дети, шум, гам и кипящая от людских тел вода. Но так отдыхать Стрижов явно не любил. Стрижов любил цивилизацию и блага, доступные людям с деньгами. Так что пляж выбрал он – платный, ухоженный, с чистейшим песочком, лежаками и зонтиками, сапами и длинным деревянным причалом в небольшом отдалении. Несколько девушек в откровенных бикини загорали, подставив солнышку упругие ягодицы. В паре десятков метров в отдельно стоящей беседке шумное семейство жарило шашлыки.
— Ну, девчонки, купайтесь, отдыхайте, —покосившись в сторону упитанных поп, Вадим потёр ладошки и подмигнул своим спутницам. — А я тут пока Рыжего подожду, он обещал подъехать. Не один, правда! Надо еще локацию скинуть.
Уля судорожно втянула ноздрями воздух. О таком неплохо предупреждать заранее, успела бы морально настроиться. С другой стороны… С каких таких пор ей нужно морально готовиться к встречам с Егором? Мгновенно вспомнился первый поход в гости спустя полжизни, концерт вспомнился, поездки эти от школы, и стало понятно: да постоянно! Постоянно нужно.
Юлька тут же встрепенулась и встала в охотничью стойку.
— Не один? — вскинув красивые брови, переспросила она.
— Угу, — Вадик энергично тряхнул головой. — Сказал, что у него там какой-то проблемный товарищ, с которым надо налаживать коммуникацию. Я ему предложил налаживать её здесь. Так что совсем скоро станет веселее.
— О да… — состроила уморительную физиономию Новицкая. — Это точно. Ну, мы с Ульяной тогда пойдем водичку проверим, а ты… — стрельнула она глазами в сторону загорающих девушек, — жди. Думаю, скучать же не будешь, ага?
— Не буду, — усмехнулся Вадим. — Там вон сапы есть, попробуйте. Говорят, интересно.
— Да-да… — рассеянно ответила Юлька. — Прямо сейчас и попробуем. Ну, мы пошли?
— Идите-идите.
Казалось, он только и ждал, когда они свалят, чтобы приступить к обработке разомлевших на солнышке дам, так что подруги не стали задерживаться. Ульяна даже облегчение испытала, поймав себя на мысли, что после расставания Вадим оклемался довольно быстро. Это прекрасно.
Стоило им скинуть одежду на лежаки и отойти на приличную дистанцию, как Юлька ухватила Улю за предплечье.
— Ильина? Как самочувствие? — сверкнув глазами из-под угольно-черных ресниц, вкрадчиво поинтересовалась подруга.
— Нормальное, а что? — меланхолично ответила Ульяна. Нормальное. Если не считать слегка сбившегося сердцебиения.
— Да просто буквально на глазах побелела, вот и спрашиваю, — Юля смотрела на неё в упор. — Точно?
«Нет…»
— А, это… — взгляд заметался по живописной местности, пытаясь за что-нибудь зацепиться. — Вдруг вспомнила, что перевод сдавать уже в понедельник утром. А я и не начинала. Ничего особенного.
Да уж, если самой себе чистосердечно, то по сравнению с этим не начатый, что сущая правда, перевод – херня на постном масле и действительно «ничего особенного».
«Ну и врушка ты, Ильина»
Кое-как наскребя в себе храбрости взглянуть на Юльку, Уля развернулась и изобразила на губах подобие улыбки. Улыбка задумывалась уверенной и безмятежной, но… вышло, что вышло.
«Ну и врушка ты, Ильина», — прочитала она в глазах напротив.
— Как тогда до дома добрались? — елейным голоском поинтересовалась Новицкая. — Ты не рассказала.
— Когда? — эхом отозвалась Уля, втайне мечтая дать сейчас от Юльки деру, взять разбег на помосте и сигануть в воду. Ей нужно остудить голову – раз. Новицкая не сразу её догонит – два.
— Когда-когда? После клуба, — закатила глаза Юлька. — «Очевидно же, о чем я тебя спрашиваю, дурочкой мне тут не прикидывайся!» — вот так этот красноречивый намёк стоило трактовать.
— М-м-м, Вадим вызвал себе такси, а мы поехали на метро, — вновь отворачиваясь в сторону причала с лодочками и ощущая, как внезапное смущение проступает краской на щеках, негромко ответила Ульяна.
В памяти тут же всплыла картинка: следующая – конечная. Пустой вагон, они с Егором сидят друг напротив друга, зеркаля позы. Оба – с откинутыми назад головами и закрытыми глазами, а у него ещё и наушники-затычки в ушах. Сквозь прикрытые ресницы она исподтишка рассматривает умиротворенное лицо, и на душе безмятежность и тишина, так и надо. Метро Уля сама и предложила, предположив, что её, такую мокрую, ни один таксист к себе в салон не посадит, а он не стал возражать, признав, что уже тысячу лет туда не спускался. Они едут смешные семь остановок по прямой, три прошли пешком, пока гуляли. Уля смотрит из-под прикрытых ресниц на чужие длинные ресницы и думает – прекрасно помнит: «Жаль будить». Но стоит диктору объявить конечную и пригрозить административной ответственностью за нахождение в вагоне поезда, следующего в депо, как глаза напротив распахиваются, и чуть подёрнутый сном взгляд упирается прямо в неё.
— И как… доехали? — никак не хотела униматься Юлька.
— Чудесно. В уютном молчании, — честно ответила Ульяна. Сил ворочать языками тогда уже и впрямь ни у кого не нашлось.
И вроде надо бы еще что-то к озвученному добавить… да не хотелось. Вот не хотелось! Под сканирующим взглядом Новицкой она чувствовала себя, словно на минном поле. В нём сплошь вопросы, на которые у неё нет ответов. Признаешься в чём – выслушаешь охи-вздохи и поток хоть и мягких, но предупреждений. Будто мамы ей мало… И вообще – противозаконно так смотреть!
Юлька быстро обернулась через плечо, словно желая убедиться, что лишние уши не услышат, и продолжила свой допрос.
— Ну и что ты думаешь? Налаживается общение? Ты рада?
— Ох, Юль… — если бы Уля могла хотя бы себе объяснить собственные эмоции, хоть что-то себе объяснить. Смятение – вот то чувство, с которым она живет уже больше месяца. Всё нарастающее и нарастающее, достигающее апогея смятение. — Да, налаживается. Да, рада.
Коротко. Зато честно.
— Если ты действительно рада, то тогда и я… рада, — принимая ответ, кивнула себе Юля. — Признаю, даже мне показалось, что шансы наладить его у вас есть, а ты мой скептический настрой знаешь.
Уля озадаченно покосилась в ее сторону. Звучали Юлины тезисы как капитуляция. Как: «Я умываю руки». Как: «Черт с тобой, я сдаюсь». Что за нафиг?
— Ты не злишься? — уточнила Ульяна осторожно, мысленно жмурясь и морально готовясь расставить все точки в вопросе отношения Юльки к Егору. Потому что невозможно! Продолжать ломать себе мозг, пытаясь предугадать реакции подруги, когда тебе в твоих догадках даже опереться не на что, когда из беспочвенных догадки эти превращаются в обоснованные, а потом назад в беспочвенные с частотой пять раз в двадцать минут – это форменное издевательство!
— С чего бы? — искренне удивилась Новицкая.
«Была не была…»
— Просто… — «Господи, соберись!» — иногда мне кажется, ты испытываешь к нему что-то более серьезное, чем показываешь. И твоих настроений последнее время я не понимаю.
— Бред! — вскинулась Юля. — Моя голова на плечах, уж поверь. Если я за последние десять лет её не потеряла, значит, и не потеряю, будь спок. — «Логично…». — А вот за тебя что-то беспокоюсь немного, правда. Я ведь знаю тебя с детского сада, иногда даже кажется, что как себя, — сокрушенно вздохнула она. — Поэтому прошу, чтобы и ты свою голову берегла. Дружба – это святое, но в дружбу между мужчиной и женщиной я не верю.
«Ну вот, пожалуйста…»
— А я верю…
Неуверенно прозвучало. Ну, дружат же они с Томом! Очень безопасная выходит дружба – на расстоянии. «Дружба» без лиц и имён. Без общего прошлого и одной на двоих реальности, без обеспеченных жизнью впечатлений, без страшных потерь, с возможностью выпилиться из чата в любую секунду.
— Ну да. Ох, Ильина, наивная душа… — хмыкнула Новицкая. Чуть больше месяца назад за этой фразой последовало продолжение: «Ну ничего, жизнь тебя научит». — Ладно, пошли на сапы, никогда не пробовала.
И они наконец пошли на сапы, чему Уля была несказанно рада – наконец-то тревожащий разговор закончен. И сразу стало куда веселее. За первые пятнадцать минут искупались по три раза каждая и в конце концов оставили попытки удержать равновесие в положении стоя. Юлька распласталась на доске попой кверху, опустила руки в воду и мгновенно ушла в астрал. А Уле удалось поймать баланс на коленях, постепенно стало получаться, и она начала не торопясь двигаться от причала к середине водоема.
В этом определенно что-то было. Весло тихо погружалось в воду то по правому борту, то по левому, сап плавно плыл, чуть покачиваясь на воде, а берег постепенно отдалялся. Иногда проносящаяся мимо моторная лодка – с вейксёрфером или без него за кормой – давала волну, и удерживать равновесие становилось куда сложнее. Пару раз Ульяну опрокидывало в прохладную воду, но в целом с каждой новой попыткой она чувствовала нарастающую уверенность в своих силах.
А еще с сапа хорошо просматривалась водная гладь и берега водохранилища. Метрах в двадцати от нее «уснула» Юлька, а от причала на сапе отчаливала еще одна юная любительница развлечений: худющая, маленькая, лица под розовой кепкой не видать, зато ярко-желтый слитный купальник видать за версту. На соседних пляжах вовсю кипела жизнь: жарили шашлыки, играли в бадминтон и волейбол, плескались в воде с надувными матрасами и кругами и без них. «Их» пляж, пока они с Юлькой болтали и осваивали новый вид спорта, тоже ожил, по крайней мере, вместо троих человек – Вадима и двух девушек на лежаках – она видела теперь шестерых. Вновь прибывшие от благ цивилизации отказались: раскинули покрывало прямо на песке и, похоже, оживленно болтали.
Уля прищурилась. В кепке набекрень, белой футболке без рукавов и с бутылкой воды в руке – Егор. Рядом Вадим – втирает что-то, позабыв про голые попы в десятке метров. Зато обладательницы упругих ягодиц вдруг проснулись и теперь, приподнявшись на локтях, сворачивали шеи в сторону компании. Ну, или так Ульяне казалось. Какой-то парень в кричаще красной майке копался в рюкзаке немного в стороне от остальных. А еще один человек на этом покрывале… Еще одна… Запрокинувшая лицо к солнцу девушка… Аня?
В голове мелькнуло предательское: «Она же не вторым номером сюда приехала?». Почему-то мысли о том, каким именно образом эти трое добирались до точки, отзывались неприятным давлением в груди, и Ульяна заставила себя отвести глаза. Девать их оказалось решительно некуда, и взгляд вновь заскользил по поверхности воды. Вот Юлька, всё в той же позе тюленя, загорает. Ну а розовая кепка где? Ярко-зеленый сап плавал сам по себе метрах в двадцати от Улиного, а пловчиха обнаружилась ближе к самой Ульяне. Кажется, решила искупаться.
Прикрыв глаза козырьком ладони – от слепящих солнечных лучей, – Уля внимательнее пригляделась к картине, которая показалась ей необычной. Настораживали откинутая голова и открытый рот девочки. А еще – еще её макушка то погружалась под воду, то вновь возникала над поверхностью. Можно было заподозрить неладное, однако купальщица не кричала, не звала на помощь, не размахивала руками и не поднимала брызг. И всё же… Всё же выглядело её положение странно. Блики на глади воды «резали» глаза и мешали увидеть ситуацию чётче.
«...Не кричат и не машут руками…», — внезапно всплыла в памяти строчка из какой-то статьи, и Ульяна, холодея от ужаса, вдруг осознала: тонет. Осознала, что не знает, как долго человек идет ко дну прямо у неё на глазах. И совершенно не осознавала, что ей делать. Орать, привлекая всеобщее внимание, в надежде на подмогу? Но счет идет на секунды, чья-то жизнь вот-вот оборвется! Судорожно сорвав с щиколотки фиксатор{?}[Лиш – специальный трос, которым доска крепится к ноге серфера во избежание потери оборудования при падении], Уля кинулась в воду.
Плавать она умела неплохо: папа успел научить, прежде чем от них ушел. Да, не идеально правильным кролем, не выверенным брасом, но и не по-лягушачьи. Каждое мгновение, проведённое в затягивающей движения воде, ощущалось вечностью, а цель, казалось, совсем к ней не приближалась. К тому же, Уля стала терять тонущую из поля зрения: лицо всё реже показывалось над водой. Тело ощутило резкую смену температур, и мозг сообразил: скорее всего, девчонке свело здесь ногу… Безуспешно обшаривая глазами зеркало воды, Уля пыталась осознать, где в последний раз её видела. С берега раздались крики, кто-то побежал, но отвлекаться на происходящее на берегу она позволить себе не могла – не могла отвести взгляд от точки, куда должна была смотреть.
Спустя преступно долгие секунды в двух метрах от себя Уля увидела: открытый рот девочки показался над поверхностью и тут же скрылся из вида. О том, как спасают утопающих, она не знала ничего, соображала чертовски плохо, и понимала только одно: не тупить! Нырять с открытыми глазами, искать, возможно, наощупь, хватать и пытаться вытащить к воздуху.
В месте, где только что заметила кончик носа, Ульяна нырнула. Глаза высматривали желтый купальник, но мутная вода не позволяла видеть дальше пары сантиметров. В непосредственной близости, кажется, никого. Вынырнув и делая глубокий вдох, вновь погрузилась, на этот раз на глубину. До дна неизвестно сколько, а Ульяна думала только о том, что должна каким-то образом его достичь, её заметить и во что бы то ни стало успеть достать на поверхность раньше, чем случится непоправимое.
Размытое желтое пятно возникло вдруг, и в то же мгновение пальцы коснулись неприятной слизи. Дно! Черт знает что! Черт знает как доставать! Обе руки интуитивно нырнули девочке подмышки, и Ульяна оттолкнулась от дна ногами. Из-за вязкого ила толчок вышел слабее, чем мог бы, хрупкое на вид тело оказалось тяжелее, чем она предполагала, силы оставляли… В накрывающей Улю панике стало мерещиться, что спасительная доза кислорода не поступит в легкие уже никогда.
Но она поступила – и в тот же момент кто-то вырвал у неё из рук груз, а кто-то подхватил её саму – сзади. Мокрые волосы повязкой легли на глаза, сердце заходилось, она глотала воздух, как выброшенная на берег рыба, в ушах звенели голоса, кто-то перекрикивался между собой. Снаружи и внутри царил безраздельный хаос, завихренный какофонией звуков и захвативших её чувств.
— Ульяна, это я! Уля! Всё, расслабься! Ляг на спину, отдохни! — раздался над ухом надрывный крик Вадима. — Всё в порядке!
Резким движением убрав с лица волосы, Уля высвободилась из рук, развернулась и обезумевшим взглядом уставилась на Стрижова.
— Где?!
— Все хорошо! Она у Рыжего, всё хорошо! Давай, ты еще можешь плыть? Тебе помочь?
Удерживая себя на воде, Уля ошалело оглядывалась по сторонам. Они находились не более чем в паре десятков метров от деревянного помоста, на котором собралась сейчас куча мала зевак: с их пляжа и с соседнего точно. Метрах в семи впереди, преодолев полпути к помосту, одной рукой воду загребал Егор. Подплывал спиной, вторая рука удерживала утонувшую на груди. Слева с выпученными глазами к ним подгребала Юля.
— Да, кажется, могу, — пытаясь восстановить дыхание, ответила Уля. — Сколько времени прошло?
— Минуты две-три назад я ещё видел тебя на сапе, — успокаивающим голосом произнес Вадим. — Ну ты даешь… Как ты поняла?!
«Пара минут?.. Всего?.. Не знаю…»
Эти минуты показались ей бесконечными. Силы покинули, но преодолеть пятнадцать-двадцать метров до берега спокойным ходом – найдутся. Возможно…
Дальше – предсказуемая суета. Девочку вытащили на настил и окружили со всех сторон, кто-то надрывался в рыданиях. В момент, когда Улины ноги коснулись дна, с помоста послышались крики облегчения. Откачали… Упав на колени, перевернувшись на спину, Уля слабо улыбнулась нависшим над ней растревоженным Юльке и Вадиму и закрыла веки. Услышала Юлино: «Не трогай её, пусть отдохнёт».
Жизнь продолжалась прямо сейчас – её собственная и чужая маленькая жизнь. Жарило солнце, плескалась вода, спустя время вдали послышался вой сирены скорой помощи. А ещё через десять, а может, двадцать минут всё стихло, значит, народ разбрёлся. Ещё немного полежав, окончательно восстановив дыхание, Уля распахнула ресницы и приподнялась на локтях.
— Родители девочки передавали тебе огромную благодарность за спасение дочери, — раздался за спиной хрипловатый голос. — Уехали с ней на скорой, взяли у Стрижа твой номер, позвонят.
Ульяна обернулась. С покрывала на неё, притихнув, уставилась вся честная компания. Все пять человек. Во взглядах четверых плескалось восхищение разной степени выраженности. Во взгляде говорившего – смятение, сквозь которое просвечивали огненные всполохи. Знакомые ей ещё с детства. Тончайшая линия рта, играющие желваки, дергающийся кадык, высоко поднятый подбородок – всё вместе это выглядело как штормовое предупреждение. Последнее.
Внутри всё сжалось, и Уля нервно сглотнула, предчувствуя что-то страшное. Своей вины сейчас она решительно не понимала. Еле заметно кивнула, показывая, что сказанное услышала. Зная, что на её лице все эмоции тут же найдут отражение, поспешно отвернулась и уставилась на кромку воды. Пусть объяснит, только не здесь!
Но оставлять её в покое не собирались.
— Мы тут на берегу не всекли ни черта! — послышался голос Вадима. — Как ты поняла?
Уля пожала плечами. Разговаривать с людьми, сидя к ним спиной, минимум невежливо, поэтому она заставила себя подняться и все же переместиться к компании поближе. Всё обойдется, просто не будет на него смотреть. Усевшись на песок рядом с Юлькой, ответила:
— По запрокинутой голове, открытому рту. Отсюда наверняка ничего и не было видно.
— Да ведь и на помощь никто не звал, — озадаченно протянула Аня, протягивая ей бутылку с водой.
— Когда-то я читала, что тех, кто тонет, кричащими и машущими руками только в фильмах изображают, — озвучила Ульяна недавние мысли. — А на деле всё происходит тихо, в метрах от людей.
Прожигающий взгляд ощущался шкурой, буквально! Она не знала, куда деться, где прятать глаза. Сердце вдарило на полную, в голове вновь зазвучали слова Игорька: «Пиздарики мне пришли». Прикрыв веки, Уля сделала спасительный глоток воды.
«Да что ты смотришь на меня так?! Что я натворила?!»
Её и без того нервозное состояние серьезно усугубляло одно маленькое обстоятельство. Егорова промокшая после незапланированного купания футболка реяла на ближайшем кусте, а сам он сидел на покрывале по-турецки в одних бермудах. Казалось бы – что такого, это же пляж, тут все так ходят! Но смотреть на это, на убранные со лба мокрые волосы, редкие капли воды на коже, чернильного феникса на ребрах Уля оказалась вдруг не готова: «психи» нарастали, кровь закипала в венах от одного вида и стыла в жилах от неясного страха одновременно.
— Сама как? — поинтересовался Егор глухо.
— Я в порядке, в полном, — отворачиваясь в сторону берега, пробормотала Ульяна. — Мне-то что будет?
До ушей донесся шумный вдох, что означало лишь одно – ответ неверный.
— Малая… Ну… — начал он не слишком уверенно, словно сомневаясь, стоит ли сейчас продолжать. — Например, будь она в тот момент еще в сознании, в панике обхватила бы тебя руками, ногами, вцепилась бы в тебя клещами, повисла бы на шее, и пошли бы вы ко дну вместе. Веса там немногим меньше твоего. Ты серьезно рисковала собой, понимаешь?
«Ах, вот оно что! Что позволено Юпитеру, не позволено быку?»
Егор старался говорить спокойно, и, возможно, для остальных и выглядел спокойным, вот только низкий тембр голоса говорил Ульяне о том, что спокойствие это липовое. Уля резко развернулась к компании – другого выбора ей не оставили. Было ей, что «сообщить» ему в ответ, было! Народ не сводил глаз с Егора, а он не сводил их с неё.
Хотелось обрушиться на него волной цунами: «А ты тогда не рисковал?!». Но вопрос свой, рвущийся наружу, она задала молча – слишком много вокруг ушей.
«Это другое» — последовал лаконичный, очень предсказуемый ответ.
«То же самое!»
— Скоро я начну цитировать твою мать, малая, — пальцами истирая в пыль так и не зажжённую сигарету, мрачно произнес Егор. — Почему ты не позвала нас с сапа?
Сердится. Теперь уже в открытую, так, что не заметить невозможно.
«Мать цитировать, значит? И ты туда же? Вот спасибо тебе за поддержку! Огромное! Ещё и при всех! Что, ростом, по-твоему, не вышла? Соплячка еще для таких “подвигов”?»
«Давай-ка успокойся».
«Успокойся?!»
— Потому что каждая секунда на счету была, Егор! Очевидно же! — не выдержав, вскинулась Ульяна. Чем она такое заслужила?! Он что, считает, что она слишком много на себя взяла? Считает, у неё мозгов оценить риски и собственные силы не хватает? Хорошего же он о ней мнения!
Лицо напротив окаменело, не показывая более ни одной эмоции. За этими разборками, не издавая ни шороха, наблюдала вся компания. Уля печёнкой чуяла, что все они на её стороне, все до одного. Юлька положила ладонь ей на кисть, ощутимо сдавив пальцами. Через секунду Вадим подтвердил Улины предположения.
— Рыжий, вот что за наезды на человека, который только что спас жизнь другому маленькому человеку? Совесть у тебя есть?
— Я тебе уже говорил, что нет, Стриж, — холодно отрезал Егор, продолжая истреблять её взглядом. — Малая молодец, никто не спорит, но совсем не теоретически сегодня мы могли остаться без малой. Могла бы наша щупленькая малая рыб отправиться кормить. А всё от желания сэкономить лишние пять секунд, которые бы ушли у взрослых, сильных мужиков на то, чтобы добраться до точки. Тебя, Стриж, устроил бы такой расклад? Звание героя посмертно? Меня – нет.
Выдерживать этот прессинг и дальше у Ули не осталось ни желания, ни сил, ни нервов. Смысл сказанного воспринимался с трудом, её колотило, и теперь она смотрела на него в упор, напрочь позабыв, что еще пять минут назад его внешний вид чуть ли не до трясучки её довел. Впрочем, как только что показала жизнь, раздеваться Егору совсем не обязательно – достичь той же цели он может и словами.
«Иди в пень!»
«Можешь беситься, сколько влезет, — ответил ледяной встречный взгляд. Желваки дёрнулись. — Голову включать иногда полезно. Для жизни».
— Ребят… — робко включилась Аня, — перестаньте…
Парень в красной майке, с которым Уля даже познакомиться не успела, за все это время не проронил ни слова, но вид имл такой, словно его заставили сожрать килограмм лимонов за раз. Бедняга. Вряд ли он ожидал такого от этого отдыха. Вряд ли кто-то тут вообще ожидал…
Выдернув руку из-под Юлькиной ладони, Ульяна вскочила на ноги и заозиралась по сторонам в поисках своей пляжной сумки. К счастью, обнаружилась та в трех метрах.
— Вадим, как отсюда такси вызвать, а?
— Тебе зачем?
— Домой поеду, голова разболелась! — зло выплюнула Уля. Все эти ребята – за исключением одного! – ничем перед ней не провинились и концерта по заявкам уж точно не заслужили, но остановить себя она уже не могла – с каждой секундой раздражение только нарастало. Если не ретироваться отсюда сейчас же, дело кончится смертоубийством! Глаза б её его не видели!
— М-м-м, — Вадик неуверенно почесал затылок, озадаченно оглядел присутствующих и поднялся с покрывала. — Давай я тебя отвезу?
— Я сама, спасибо, — сердито закидывая вещи в сумку, огрызнулась Уля. — Справлюсь, не маленькая!
«Ясно тебе?! Я не маленькая! Я не дура безмозглая! Понял?!»
— Тогда и я с тобой! У меня все равно вечером свидание, собраться еще надо! — выпалила Юля, подскакивая на месте.
Еще порядка двух минут ушло на то, чтобы выловить слизанные волной и плавающие у берега шлепанцы и дождаться, когда соберется Новицкая. Все это время в воздухе висела гнетущая тишина, но Уля чувствовала каждый обращенный на нее взор. Каждый! Особенно хорошо – жжением меж лопаток – ощущался Егоров. Об извинениях сосед и не помышлял. Напротив, впечатление создавалось такое, что он задался целью оставить от неё горстку пепла и прекрасно на этом поприще преуспевал: нутро припекало, горело, плавилось! То ли от так и не выплеснутого возмущения и праведного негодования, то ли от осознания, что себя он считает правым и вот так, изничтожая с расстояния, сейчас ей это демонстрирует. То ли от понимания, что с неё не сводят глаз уже десять минут, не меньше, то ли от всего вышеперечисленного. Наконец Юля кивком дала понять, что готова. Отлично. Ульяна изобразила на лице сожаление, хотя до сожаления там было, как до луны и назад:
— Счастливо оставаться! Извините за испорченный день!
— Да ты-то тут причем? — расстроенно крякнул Вадик, поднимаясь с покрывала и окатывая своего друга уничтожающим взглядом. — Я вас провожу.
— Уль, слушай, да не злись ты на него, просто перенервничал человек…
А это уже Аня, уже в спину. Аня, похоже, как кот Леопольд. «Ребята, давайте жить дружно!».
Поздно!
Послышался странный звук, больше похожий на «п-ф-ф», чем на «угу».
— Все свои нервы я уже потратил – кстати, как раз на малую, – так что ничего не поделаешь, терпите теперь бесчувственного мудака. Или не терпите. C’est La Vie{?}[Жизнь такова (фр.)].
Уля аж на секунду на месте застыла, не дойдя пары метров до мощенной галькой дорожки.
«Ах так?! На меня ты потратил, да?! Тебя об этом кто-то просил?!»
— Егор! — возмутилась Аня.
— Да она себя сейчас угробить запросто могла! Мозги же должны быть?! — заорал он, больше не пытаясь скрыть собственную ярость. — Что «Егор»?!
«Нет мозгов! Адьос!»
***
«Что “Егор”? Что?! Сколько можно в этой жизни потерь?»
Аня сочувственно похлопала его по плечу и повернула голову в сторону зашлёпавшей к выходу компании. Олег, всё это время явно ощущавший себя не в своей тарелке, стянул майку и пробормотал, что пойдет искупнуться.
— Ты не прав, — утыкаясь подбородком в поджатые к груди коленки, миролюбиво произнесла Аня.
Очевидное невероятное. Не прав – да. Прав, черт подери! От одного предположения, каково оно – камнем идти ко дну с намертво вцепившимся в шею грузом, тошнота к горлу подкатывает. До сих пор! В девчонке той килограмм сорок пять. А в малой сколько? На десять больше?
— Сказанного это не отменяет, — ища успокоения в барашках бегущих по небу облаков, категорично отрезал Егор. Прав, не прав – не отменяет. Понадобится – еще пять раз повторит, пока не дойдет. Уму непостижимо! Надо ж такой упёртой быть! Ведь могло и не обойтись, что тогда? Тогда на поверхность подняли бы двоих безмозглых девочек. Безмозглых и, возможно, именно по этой причине мёртвых девочек.
— Я так поняла, знакомы вы давно? — Анька взяла убаюкивающий тон, задаваясь очевидной целью успокоить бушующую бурю. Роль психотерапевта ей никогда не удавалась, но она с завидным упорством снова и снова пробовала себя в этой ипостаси. Что ж, сегодня, пожалуй, пусть, если ей так это нравится.
— С детства, — нехотя отозвался он. — Соседствуем.
Мысленный взор видел прямо перед собой мокрую спину в песке, лопатки и позвонки. Видел перед собой измазанную в строительной пыли девочку восьми лет от роду, появившуюся на крики из-под застрявшей между стеной и полом железной балки весом в центнер. Шестилетнюю девочку, по пояс увязшую в вонючей дворовой канаве. «Девочку» двадцати четырех лет – в обмороке в облаке бабочек. Опять двадцати четырех – вниз головой на безумной скорости, на пилоне… Снова двадцати четырех – прижатую к холодной двери бухим ублюдком. Двадцатичетырехлетнюю, навсегда закрывшую глаза, девочку.
Всё не проконтролируешь. Везде не подстрахуешь. За всем не уследишь. Не побудешь рядом на всякий случай, от всего не убережёшь.
От понимания не легче.
Кровь пульсировала в висках. Глаза отцепились от облачков и прицепились к противоположному берегу, к чайкам над водой. Легкие требовали убийственной дозы канцерогенов. Немедленно!
— Ты не рассказывал. Храбрая… — чуть помолчав, подала голос Анька.
— Да, удивительная… — задумчиво протянул Егор, доставая из рюкзака сигареты. Никотин подарит временное, ложное ощущение успокоения, но если он и дальше продолжит двигаться теми же темпами, пачка в день превратится в две.
— А лет ей сколько?
— Двадцать четыре вроде. У нас шесть лет разницы.
— То есть, наверняка ты не знаешь? — Аня искренне удивилась. Палец, вырисовывающий узоры на песке, замер на полпути.
«Хочешь поговорить об этом? Зачем?»
В следующую секунду Егор осознал, что и сам был бы не прочь немного «об этом» поговорить. А то его, глядишь, разорвет к чертям на тысячи Егорок.
— Мы тринадцать лет не общались. На даты память у меня плохая.
— А теперь общаетесь? — голос звучал вкрадчиво, и сопротивляться ему не наскреблось сил. Он и так только и делает всю жизнь, что кому-то или чему-то сопротивляется.
— Похоже на то, — ответил Егор отрешенно. — Наверстываем. Что-то типа того. Не знаю.
Она снова помолчала. Недолго.
— Ты словно бы меняешься…
Мягкий, уютный, окутывающий, обволакивающий голос… Черт поймет, как Аня это сделала, но орать трехэтажным матом и впрямь больше не хотелось. Хотя стоп, что она там ему и с какой целью втирает? Меняется?
«Чушь собачья»
— Всё как прежде, — проворчал он, туша окурок в песке, отправляя его в пустую бутылку и закручивая крышку. Каждое бездумное, бестолковое действие немного отвлекало от ненужных болезненных мыслей.
Анька несогласно мотнула головой:
— Нет, не как прежде. Я же не слепая, два плюс два сложить в состоянии. Ты ожил, вон даже улыбаться чаще стал. Теперь понятно.
«Что там понятно тебе?..»
Кажется, тревожные мысли в его голове она задалась целью заместить новыми, но при этом не менее тревожными – и это факт. Они тоже вызывают животный страх, но страх совсем, совсем другого рода.
— Ерунда, — вяло отозвался Егор.
«Горбатого могила исправит»
— Я давно тебя знаю, так что понимаю, о чемговорю.
Вот что на это ответить? Эксперты одни кругом собрались, блин. Настырные, упёртые, лучше тебя самого знающие тебя эксперты!
— С тебя шелуха вся опадает, а ты даже не замечаешь. Егор…
Нечего ответить. Взгляд вновь заскользил по водной глади, иногда нарушаемой рябью от поднимающегося ветра или проносящихся мимо лодок. Вода успокаивала – смотрел бы и смотрел. Подумать только, ведь реально могла здесь тихо утонуть, и никто бы не заметил! Ну могла же! Не поинтересуйся он у Стрижа, куда тот подевал малую, не махни Стриж в сторону воды и не ответь про сапы, на которых к той секунде уже никого не было, не начни взгляд её искать – и не заметили бы происходящего прямо под носом. А пойди у неё в тот момент всё иначе… Окажись тонущая в сознании, она, без всяких сомнений, начала бы цепляться за свою спасительницу и её топить… Обошлось, но…
Но… Блядь!
— Не припомню, чтобы ты обо мне так волновался… — вкрадчиво произнесла Аня. Видимо, все до одной его мысли на лице отражались.
«Куда ты клонишь, женщина?»
— А ты таких фокусов и не выкидывала, — поморщившись, ответил Егор. Что правда, то правда. — Надо знать малую, и поймешь, что за ней нужен глаз да глаз.
— И всё равно. Последние годы казалось, тебя уже ничто не встряхнет, и вот… Не думай, я не от обиды, наоборот, рада, что ошиблась, — заторопилась вдруг Аня, пока он не успел «подумать». — Тем, кто дорог, так или иначе желаешь счастья и за благополучие их волнуешься. Пытаешься удержать их если не рядом, то где-то поблизости. Не терять…
Еще один удивительный человек в его жизни. Два удивительных человека. И Егор снова не знает, что ответить. Не понимает, к чему она ведёт, что подразумевает под словом «дорог», если речь не о семье – это как, можно поконкретнее? И тем более не понимает, чем такое отношение заслужил.
— Слушай, я поступаю с людьми, как мудак, — уронив голову, сообщил он полосатому покрывалу. — И с тобой так поступил. И дальше буду так поступать. Это, по ходу, не лечится. За что мне в ответ такие милости с твоей стороны? Я бы на твоем месте сказал: «Скатертью дорожка», и выдохнул с облегчением.
— Не знаю, — ответила она спокойно, будто они тут под шумок сет-лист на сольник составляли. — Просто чувствую, что есть этому веская причина, хоть ты и молчишь все эти годы, как партизан. Говорить ты можешь одно, а в глазах будет читаться совсем другое. Боль. Страх. А еще… Не понимаю, как можно не желать счастья тем, кого когда-то любил.
Егор вскинул голову и уставился на Аню. Она так просто произносила все эти слова, она принимала произошедшее, не желала ему как-нибудь под колесами поезда сдохнуть, говорила о прошлом так легко, как могут говорить лишь те, кто его отпустил. Она знала, о чём ведет речь, а он нет. Знала, как это, а он – нет. И, в конце-то концов…
«За что меня было любить?»
— Вот видишь! — читая в его взгляде не озвученный вопрос, воскликнула Анька. — Вот! В этом твоя проблема и есть, Егор! Ты не понимаешь, за что тебе такие милости, за что тебя можно любить! Ты уверен, что не за что! Более того, ты сам боишься оказаться на той стороне – оказаться тем, кто любит, хоть я и не понимаю, в чем дело. Вот! Потому и ведешь себя, как мудак, твоими словами. Просто поверь, что сердце не выбирает. Однажды ты сам в этом убедишься. И в этот момент ты не будешь спрашивать себя о причинах и не захочешь искать объяснений, почему и «за что». Объяснения будут тебе не нужны. Ты обнаружишь себя перед свершившимся – и всё. И делай с этим, что хочешь.
«Слишком хорошо звучит, чтобы поверить»
В подтверждение только что озвученного Аня энергично тряхнула копной растрепавшихся от ветра волос.
— Я такое дважды проходила. Второй раз – с Костей.
— Как жизнь семейная, кстати?
Сколько они там женаты-то? Года два или около того? Замужество явно пошло Аньке на пользу: характер неуловимо, полутонами, изменился. Раньше она была сумасброднее, истеричнее, а сейчас стала сдержаннее и спокойнее. Взрослее, увереннее в себе. Чаще смеется, тупит реже. Чёрт знает, как это работает. Но человек нашел свою тихую гавань и словно бы угомонился.
— Прекрасно! — заулыбалась Аня. — Но мы сейчас не об этом. Сейчас есть более насущные темы для обсуждения. Ты своего решения не поменял?
«Опять туда же!»
— Почему я должен был его поменять? — нахмурился Егор. Он надеялся, что этот вопрос закрыт. Как выясняется – всё еще не для неё.
— Потому что мне по-прежнему кажется, что не все потеряно, — без обиняков ответила Анька. — Сегодня я в этом даже, можно сказать, уверена. Игорёк, конечно, уже всем растрепал, и уж поверь, не обрадовался никто, даже Олег. Я понимаю твои претензии, я согласна, что у нас есть сложности, я готова попробовать что-то с этим делать. И они тоже готовы. Игорь поклялся, что перестанет дуть перед репетициями. Давай попробуем собраться. Последний раз.
«Ну-ну…»
— Вон Олег выходит, поговорите уже спокойно, по душам.
***
Свет в окне малой горит. Он вновь стал обращать на этот квадрат внимание: сто́ит, спешившись с мотоцикла, повернуться к дому лицом, и взгляд обязательно задержится на окне младшей Ильиной. Третий этаж, второе справа. Сегодня плотные гардины задернуты, но чаще все же открыты, оставляя задравшим головы пространство для фантазии. Видна, например, белая люстра-шар и светильник, а с определённой точки можно заметить даже высокий светлый шкаф. Но самое интересное, конечно, не люстра, не светильник и не шкаф. Иногда мелькнет её силуэт: то с полки книжку возьмет – слева от окна у нее книжный склад, то сядет к мольберту – рисовать. Мольберт установлен справа, в полуметре от подоконника, а на самом подоконнике малая хранит бумагу и карандаши. Пару вечеров назад он видел, как она скачет по всей комнате, как заведенная – конечно, под музыку, кто в здравом уме станет скакать в полной тишине?
Последнее время не спит она долго. Вчера он к часу ночи домой приехал, а свет всё горел.
Свет горит – и это хорошо, значит, она у себя. Свет горит – и он не думает о том, почему ему важно в этом убедиться. Свет горит, и души касается облегчение и тепло.
На часах без пятнадцати одиннадцать. Гардина всколыхнулась, вздыбилась, строгая геометрия подсвеченного с изнанки песочного квадрата рассыпалась, и в поле зрения стремительно возникло и замерло розовое пятно в облаке волос. Если верить этому выражению лица, кто-то был сердит. Ужасно сердит, если выражению этого лица верить. Еще мгновение – и тонкие пальцы, ухватившись за ручку и распахнув створку окна настежь, пустили в комнату ночной воздух. Еще секунда – и видение исчезло.
Что ж… Ему будет, что на эту акцию протеста ответить. Еще десять минут – и точно будет.
***
— Здрасьте, теть Надь. Не могли бы вы позвать Ульяну? — накидывая на лицо коронное невозмутимо благодушное выражение, вежливо попросил Егор возникшую в дверном проеме хмурую соседку.
«Да-да, смотрел я на часы, смотрел. Извините!»
Если бы у него был номер малой, он бы, конечно, набрал и попросил выйти, но номера нет и приходится беспокоить теть Надю – кандидата филологических наук, преподавателя стилистики русского языка в одном из ведущих вузов страны. Ничего, у студентов каникулы, а у неё, значит, отпуск – ей завтра спозаранку не вскакивать.
Ну, теть Надя как всегда: вот явно и убить ей хочется за очередное вторжение в неположенное время, а вроде и язык не поворачивается именно его голову проклятиями осыпать. Егор, кстати, заметил: с тех пор, как возобновилось его с её дочерью общение, тетя Надя стала куда нервознее. Совпадение? Не думает. Весь этаж, должно быть, в прошлое воскресенье заметил, какой разнос она малой по возвращении из клуба устроила. И вроде не звучали имена, а чувство вины от косвенной причастности к этому скандалу все же накрыло, вот только-только сошло на нет.
Вообще-то женщина она добрая – когда речь не идет о посягательствах на самое ценное, что есть в её жизни. Сейчас как раз тот случай. Но конкретно в эту минуту уже пофиг. Плевать.
— Мальчик мой, ты на часы-то смотрел? — тяжко вздыхая, недовольно проворчала Надежда.
Воззвания к совести влетели в одно ухо и тут же вылетели из другого.
— М-м-м… На минуту, — елейным голосом произнес Егор. — Очень надо, вопрос жизни и смерти, можно сказать.
Еще раз: вот сейчас и впрямь пофиг, как это будет истолковано.
В подтверждение сказанного тряхнул вихрами. Да, жизни и смерти, какие уж тут шутки. Главное – на лице добродушно-невинное выражение сохранять, тогда теть Надя сдастся, на неё этот фокус всегда действует одинаково.
Соседка вновь тяжко вздохнула. Пока она раздумывала, что ответить на эту вопиющую наглость сына покойной подруги, со стороны кухни нарисовался Корж. Посмотрел лениво на позднего гостя, чуть подумал, мяукнул и направился прямиком к нему – отирать ноги. Кажется, кто-то сегодня будет спать в компании теплого, пушистого, вибрирующего комка шерсти.
— Ульяна, тут к тебе, — взглядом просканировав Егора сверху донизу, нехотя позвала дочку теть Надя. В ответ он выдавил благодарную улыбку – благодарную не более, чем того требовала ситуация.
Дверь спальни приоткрылась и наружу высунулся нос, голова. А затем состоялось явление малой народу: розовая пижама с мишками – точно, любимая, – сердитые брови, надутые щеки, тапки с помпонами. Ну прямо как в мае месяце, разве что антенны волос во все стороны не торчат. Уголок губы против воли, вопреки здравому смыслу и инстинкту самосохранения потянулся вверх. Улыбаться ведь никак нельзя, если жить хочется. А жить ему внезапно хочется. Даже очень.
— Что?.. — буркнула она недовольно. В глазах-щелочках ясно читалось: «Ты попал в немилость, парень. Так что катись-ка лучше отсюда – подобру-поздорову».
— Нужно кое-что тебе отдать, — кое-как сдерживая ухмылку, сообщил Егор. — До завтра никак не ждёт, извини. Он и так уже в предсмертных муках корчится.
Ульяна окатила его негодующим взглядом, покосилась на маму, которая, ещё раз недовольно вздохнув, отчалила маршрутом Коржа в сторону кухни, и соизволила прошлёпать к порогу.
— Не дуйся, — усмехнулся он, доставая из кармана куртки и протягивая ей уже слегка подтаявший от человеческого тепла сливочный стаканчик.
Выражение лица напротив преобразилось в одно мгновение. Легко считываемые на нём ожесточенность, досада и недоверие сменились оторопью, замешательством, потерянностью и волнением, а уголки губ дёрнулись в подобие полуулыбки. Она словно широко распахнувшимся глазам своим не поверила. Да что уж – он и сам ощущал себя так, словно на двадцать лет назад вдруг сиганул. Дрогнувшие пальцы коснулись обертки, а в следующую секунду малая отшатнулась и вскинула ресницы. Гнев под ними проступил лихорадочным блеском:
— Спасибо, конечно, — шумно выдохнула она, — но это больше не работает, я давно не маленькая. Что бы ты там себе на этот счет не думал!
Не маленькая. Давно. Интересно, стоит ли эту «не маленькую» сейчас предупредить, что еще одна подобная выходка на его глазах, и не спасут её ни группа поддержки, ни репутация, ни заслуги перед отечеством, ни двадцать четыре годика, ни старая память – никто и ничто?
Не стоит. Он сюда не за этим в неприличное время явился. За другим.
— Знаю, — миролюбиво согласился Егор. — Я зашел сказать, что был не прав. Сегодня я и правда испугался. Потерь в жизни мне хватило, малая, вновь терять я не готов.
«Не тебя».
Комментарий к
XIV
. Не маленькая Визуал к главе:
https://t.me/drugogomira_public/104
https://t.me/drugogomira_public/102
“Дорог”? Это как? Можно поконкретнее?
https://t.me/drugogomira_public/106
“Сколько можно в этой жизни потерь?”
https://t.me/drugogomira_public/107
“За что меня было любить?”
https://t.me/drugogomira_public/108
“Одиночество – как голод”
https://t.me/drugogomira_public/113
Музыка:
Земфира – Про любовь https://music.youtube.com/watch?v=WIhOQWo-Yx0&feature=share
Земфира – Этим летом https://music.youtube.com/watch?v=fKE8RivwN0Y&feature=share
====== XV. — Медвежо-о-оно-о-ок? ======
Комментарий к XV. — Медвежо-о-оно-о-ок? Коллаж к главе:
https://t.me/drugogomira_public/119
В главе использованы фрагменты сказки С.Г. Козлова “Ёжик в тумане”
По вечерам Ёжик ходил к Медвежонку в гости считать звёзды.
Они усаживались на брёвнышке и, прихлёбывая чай, смотрели на звездное небо.
Оно висело над крышей, прямо за печной трубой.
Справа от трубы были звёзды Медвежонка, а слева — Ёжика{?}[Козлов С.Г. «Ежик в тумане»].
14:32 От кого: Вадим: Привет! Как дела?
14:39 Кому: Вадим: Привет, вроде нормально, у тебя как?
14:41 От кого: Вадим: У меня отлично, как всегда! Вспомнил тут! Аня вчера просила тебя с ней связаться. +79268765190 Аня.
14:42 Кому: Вадим: Зачем?
14:43 От кого: Вадим: Не знаю. Думаю, как-то это связано со вчерашним кипешом. Сказала: «Передай ей, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!»
14:45 Кому: Вадим: Так и сказала? :)
14:49 От кого: Вадим: Ага))) Точно всё ок? Рыжий конкретно перегнул, конечно. Впервые вижу, чтобы он вот так на ни в чем не повинного человека всех собак спускал. Нет, ну понятно, что риски имелись, но все же кончилось хорошо! Не ожидал от него! Теперь понятно, чё вы так долго не общались. Тебе там моральная поддержка не нужна? А то я могу заскочить. :)
14:50 Кому: Вадим: Спасибо) У меня уже планы, убегаю через час. Все в порядке, мы всё вчера выяснили, конфликт исчерпан :)
14:51 От кого: Вадим: Да? Шустро. И на чем сошлись?
14:52: Кому: Вадим: Мир-дружба-жвачка :)
«…мороженое…»
14:53 От кого: Вадим: Не выдержала душенька твоя ссоры, да? Быстро сдалась :(
14:53: Кому: Вадим: С чего ты взял, что это я сдалась?
14:54 От кого: Вадим: Только не говори мне, что мириться пришел Рыжий. Мой мир перевернется!
14:54: Кому: Вадим: Тогда не буду сотрясать твой мир :)
14:55 От кого: Вадим: ???!!! Да ладно? Рыжий?! Гонишь!!!
14:57: Кому: Вадим: :)
Планов у Ульяны никаких нет, просто совсем не хочется со своим новоиспеченным другом видеться, а уж тем более изливать душу ему в жилетку. Всю ночь душу затапливало, а выплеснуть, девать всё это некуда! Вообще нет вокруг подходящих жилеток. Мама? Свят-свят-свят! Юлька? Юлька и без того тревожится и лишние поводы для переживаний лучше бы ей не давать. Том… А что Том? Он же в отношениях «не шарит» ни черта и вообще пропал.
14:59 От кого: Том: Вот скажи мне, это нормально – полночи думать о человеке? Привет.
«Блин, Том! Как ты это делаешь?!»
15:00 Кому: Том: Добро пожаловать в мой клуб. Привет.
15:01 От кого: Том: Как насчет ответа на вопрос?
15:02 Кому: Том: У меня нет ответа. Я сама его ищу. Боюсь найти…
15:03 От кого: Том: Похоже, в одной лодочке с тобой гребём. Ощущения странные и восторга не вызывают. Как люди с этим справляются?
15:04 Кому: Том: Почему странные и не вызывают?
15:04 От кого: Том: А ты почему боишься?
15:05 Кому: Том: Потому что впереди тупик. Если мы с тобой действительно в одной лодочке, то я совсем не знаю, что тебе сказать и чем помочь. Мне самой нужна помощь и совет. Я не справляюсь, Том.
И правда – не справляется. Вчера на словах Егора о том, что ему хватило в жизни потерь и что он не готов вновь терять людей, внутри разорвался снаряд. Кто знает, сколько там было в тротиловом эквиваленте, но признаки прежней жизни в ней с тех пор отсутствуют. Как, впрочем, и признаки функционирующего мозга. Весь дальнейший разговор в памяти не отложился, с той самой минуты она как Ёжик в тумане. А он – как белая Лошадь: где-то очень близко и одновременно далеко, здесь и там, манит. Путь Ёжика к Лошади бесконечен, полон опасностей, всё вокруг в молоке, всё наощупь. Ёжик не успел спуститься в туман, как тут же заблудился. Где-то совсем рядом ухает Филин, крадется за Ёжиком по пятам, раскинул крылья и пугает. Филином пусть будет мама. Или Юлька. А все вопросы Ёжика к себе в этой окутавшей его звенящей пустоте летят в бездонный колодец души. Лишь гулкое эхо раздается в ответ. Закономерно – ведь дорогу подсказать совершенно некому, не у Филина же спрашивать, Филин сожрёт. А Медвежонка в её сказке нет. Был, да сплыл. Обратился белой Лошадью.
Шутка про оборотня, если так подумать, оказалась не смешной. Вовсе не шуткой.
Он вообще был, разговор этот? Помнит, Егор вновь протянул ей мороженое и, кажется, сказал, что раз она не маленькая и на подкуп не ведется, то он предлагает бартер: стаканчик – ей, Коржа – ему, всё по-честному и по-взрослому. Да, кажется, так. Помнит, как кивнула, взяла из его рук мороженое. Как прошлепала к себе в комнату и закрылась на замок. Помнит – сидела на кровати и бездумно уничтожала почти двести ккал на ночь глядя, уставившись в одну точку.
А прошлое ломилось в дверь, молотило в окно. Таяло во рту сливочным вкусом её детства. В котором сосед на все голоса читал ей «Ёжика в тумане». Это же… Егор. Мальчик из соседней квартиры. Двадцать два года как… Уже не мальчик, но всё еще из соседней, всё еще двадцать два… Мальчик, никогда ни при каких обстоятельствах не показывавший миру того, что в нём живет, что в нём болит, что там – внутри. Всегда прятавший собственные переживания настолько глубоко, что забывалось, что, как и у любого живого человека, они должны у него быть. В охотку верилось, что нет, и ей тоже, да. Это же Егор… Парень, чья беспечность расслабила людей, избавив их от необходимости искать ответ на вопрос о том, где его ложь, а где его правда. Обвешавший все подходы к душе замками и колючей проволокой. Егор… Говорит, что ему хватило потерь. И подтверждение сказанному читается в бездонных синих глазах. Говорит, что не готов к новым. И слова оглушают, потому что в них ты слышишь признание, что всё еще что-то значишь в его жизни. Что ты – кто-то…
Важный?
И эта пьяная, ошалевшая мысль потом беспомощно бьется во взорванной, гудящей голове всю ночь, ты не можешь сомкнуть глаз. В который раз за одно лето всё рассыпается высохшим песком и обращается трухой. В который раз разносит в щепки твой мир, совсем скоро от него останутся одни руины. Ты вспоминаешь его родителей, пять лет назад погибших на горной тропе, вспоминаешь последующие три года, вспоминаешь, как непозволительно быстро позволила сочувствию смениться неприязнью и осуждением образа жизни. Как возомнила себя наконец очень взрослой на его фоне.
Вспоминаешь, как ещё днем тебя снедала обида за то, что тебя считают дурой безмозглой, малолеткой, неспособной взвесить риски и совершившей глупость вместо того, чтобы обратиться за помощью к «взрослым мужикам».
Вспоминаешь, как ныряла и казалось, что назад уже не выплывешь, до поверхности не дотянешься и спасительный глоток кислорода сделать не успеешь. «Да она себя угробить запросто могла! Мозги же должны быть?!».
Вспоминаешь. Вспоминаешь. Вспоминаешь.
«Не готов…»
Не готов. Достигнуть согласия с этим открытием, с самой собой не удается и к рассвету: мозг истерзан, внутренности выпотрошены, небо светлеет, краснеет, розовеет, окрашивается в янтарь, из соседней квартиры еле слышен какой-то бодрый мотивчик, и, пытаясь его распознать, ты проваливаешься в поверхностный сон. А в голове напоследок: «Почему?»
Почему так тогда у вас всё получилось? Почему сердце никак не успокоится, не угомонится душа?
…Почему он, а не Ванька Смирнов, Вадим Стрижов или Федя Ежов? Почему он вот такой?
И совсем смутным, расплывшимся, фактически безотчётным звучит: «Что?». Что тебе с этим всем теперь делать? Что ждёт тебя впереди? Туман сгущается, отключая сознание и погружая в беспокойное забытье.
..«А интересно, — подумал Ёжик, — если Лошадь ляжет спать, она захлебнётся в тумане?»..Ответ приходит – потом, на разлеплённые тяжелые веки. Он звучит адекватно – куда трезвее всех тех диких мыслей и вопросов, что ты за последнее время умудрилась допустить в свою голову, не фильтруя. Звучит ясно. Ничего не ждёт, это же Егор. Ничего не делать. Рано или поздно дымка рассеется и всё пройдет. Всё объяснимо. Слишком много потрясений на очень коротком отрезке времени – вот. А тебе, такой впечатлительной, много, что ли, надо? Нет, совсем чуть. И уже переклинило, и уже полный Error в голове, как у того хомяка с гифки в мессенджере. Ты справишься, справилась же в тот раз.
В конце концов, это всего лишь Егор, двадцать два года соседства, фейерверк испытанных тобой эмоций, любых, но никогда не этих. Да и ты, смотри в больные глаза правды, всего лишь малая, двадцать два года соседства. Ты – какие-то его эмоции, какие-то чувства и переживания, любые. Но не эти. Ни одного «не такого» взгляда – никогда не случалось и не случится.
Пройдет. А общение… Общение уберечь. От общения ты теперь ни за какие коврижки не откажешься! Приспособишься. Очнешься.
15:15 Кому: Том: Найдешь рецепт возвращения трезвой головы на плечи, поделись. Я оказалась к такому не готова. Да и смысла нет.
15:16 От кого: Том: Может, он просто пока тебе не открылся.
Не видит Ульяна никакого смысла и дальше тонуть в закрутившем её цунами из потрясений и смятения. Нет его. Вновь Егора она не потеряет, но и себе захлебнуться в этой волне не даст, не обречет себя. Она еще побарахтается, как та лягушка из притчи про лягушку в кадке с молоком, станет сильней, мудрей, выучит свой урок, каким бы сложным он не оказался. Рано или поздно всё вернется на круги своя.
15:20 Кому: Аня: Привет, это Ульяна. Вадим сказал, что ты просила с тобой связаться :) Что-то случилось?
15:22 От кого: Аня: Привет! Нет, ничего такого, просто хотела узнать, все ли у тебя в порядке?
15:23 От кого: Аня: Блин, ладно, скажу, как есть: мне бы хотелось познакомиться поближе)) Ты не против? Еще вчера планировала, но Егор мне всю малину обломал.
«Чего? Поближе? Зачем?»
15:24 От кого: Аня: Как насчет кофе выпить? У нас сейчас репетиция, но к восьми я освобожусь. Что скажешь?
Что скажет Ульяна? Ульяна не успела понять, как за несколько минут преодолела тернистый путь от всепоглощающего недоумения к готовности забить на вечерний пилон. Любопытство, вспыхнув ещё на этапе переписки с Вадимом, нарастало в ней теперь с каждой секундой. Мгновенно вспомнился и фестиваль, и бэкстейдж, и Анины вчерашние тщетные попытки примирить воюющие стороны, и манера их с Егором общения. Даже встреча в собственном общем коридоре два года назад вновь вспомнилась. Что такую яркую, незаурядную девушку, как Аня, могло в ней привлечь?
15:26 От кого: Аня: Ты извини, что я вот так беру быка за рога, я просто по-другому не умею. Впереди целая рабочая неделя, встретиться будет сложнее. Прямо у метро Академическая есть отличная кафешка Fan Cafe. Приезжай, если надумаешь, я буду там)) Хорошего дня!
15:28 Кому: Аня: Спасибо, и тебе :) До встречи.
***
«Блин! Какого чёрта?..»
19:58 От кого: Аня: Уля, ты уже там? Уля, слушай, прости, пожалуйста, я думала, что к восьми мы железно закончим, но всё пошло не по плану! Я до сих пор на базе и пробуду тут еще полчаса-час. Слушай, а приходи сюда, а? Ты же всё равно у метро? Не стесняйся, все уже разбежались) Тут буквально 10 минут пешком, 3 на транспорте. Дмитрия Ульянова 44 стр. 2. Приходи! Жду! Тем более, у меня для тебя кое-что есть. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!
Ульяна застыла прямо перед входом в симпатичную кофейню. Уже схватившаяся за дверную ручку ладонь ослабила хват. Ведь сейчас это мог бы быть совсем другой металл – горячий металл пилона. Мог. Но всё пошло по одному хорошо известному месту. Намерение решительно послать Аню в это самое место, вспыхнув, погасло уже спустя пару секунд. С одной стороны, Уле и впрямь хотелось посмотреть, как проходят репетиции, а с другой, глядя на реакцию соседа, она же и отказалась от этой мысли, причем ровно через минуту после того, как та забрела в голову. Прошло три дня, и вот мечта готова исполниться, она буквально в километре от… От кого?
20:03 От кого: Аня: Уль? Ты придешь? Ты обиделась? Я же вижу, что ты прочла. Ну, не молчи только… :(
20:03 Кому: Аня: Я точно никому не помешаю?
20:05: От кого: Аня: Ура! Кому ты могла бы помешать, тех тут уже нет))) Идешь вдоль по улице, прямо перед автоцентром сворачиваешь направо, во двор. По правую руку от тебя будет дом с каким-то ювелирным, обходишь с торца и упираешься в нас. Вход на студию через большую красную железную дверь. Она там одна такая, не перепутаешь) Спасибо! Я буду очень рада! Прости, что так вышло!
Вздохнув, Ульяна открыла приложение и вбила адрес. Когда-нибудь её безотказность сыграет с ней злую шутку, только и остается уповать на то, что случится это не сегодня. Навигатор действительно показал десять минут пешим ходом четко по прямой, как Аня и проинструктировала. Что ж…
Ровно через десять минут Уля, неловко переминаясь с ноги на ногу и озираясь по сторонам, стояла перед обещанной ей красной железной дверью, вид имеющей весьма внушительный. К счастью, «Ямахи» на парковке не оказалось: парочка легковушек, симпатичный оранжевый «Жук» да и всё. И тишина… В жизни не подумаешь, что за этой дверью пишут рок.
Всё изменилось, стоило потянуть ручку на себя. Заливавшая внутреннее пространство музыка тут же вырвалась из помещения на улицу, выбила из черепной коробки все до одной мысли и с ветром разнеслась по окрестностям. В голове мелькнуло отрезвляющее: «Гитара!». Совсем неуверенное: «Но “Ямахи” же нет, не трусь». И обезоруживающее: «Меня ждут…».
Прямо перед Улей простирался небольшой коридор, завешанный огромными рамами с фотографиями каких-то неизвестных ей людей, а впереди маячила еще одна дверь – приоткрытая, откуда и рвалась музыка. Последние метры её маршрута и…
Его голос. Абсолютно точно его голос – с легкой хрипотцой.
Уля замерла на месте, каждой частичкой себя ощущая, как сердце, заколотившись в паническом приступе, взламывает прутья своей клетки. У Егора её вопрос о возможности прийти на репетицию не вызвал ровным счётом никакого энтузиазма, сразу там всё понятно стало – от идеи он не в восторге. Это если мягко выражаться. И что теперь?
Развернуться и быстро свалить, а Ане написать, что заблудилась и поехала домой? Ну да, очень убедительно, особенно учитывая тот факт, что всякие там умные приложения к точке назначения чуть ли не за ручку ведут, вместе с пользователем отсчитывая метры до следующего поворота или нужной автобусной остановки.
Пойти и посмотреть, что там сейчас происходит? Он же подтвердил ей, что не поёт. Что изменилось? Увидеть бы… Одним глазком посмотреть.
Ноги сами понесли вперед.
Прошмыгнув по коридору мышкой и спрятавшись в углу между стенкой и дверью в студию, Уля опасливо заглянула внутрь. Кажется, эта огромная, заставленная инструментами, мониторами и колонками всех размеров комната и впрямь была пуста – если не считать Егора у микрофонной стойки прямо по центру и Ани, с ногами устроившейся в стоящем у стены кресле. Вид солистка имела довольный просто-таки до неприличия. Торжествующий. На подлокотнике по правую от неё руку лежал телефон.
Посмотрела. Спасибо, достаточно.
20:19 Кому: Аня: Я тут. Но, пожалуй, пойду. Пожить еще хочется.
20:19 От кого: Аня: Стой! Мы заканчиваем! Только глянь на это! Я его таким уже сто лет не видела. Или больше!
Уля вновь перевела глаза на «это». Что конкретно подразумевала Аня, говоря про сто лет, она не представляла, но не заметить, что Егор заливает энергией всю студию и прилегающие территории, было невозможно. Невозможно было не обратить внимание на «это» выражение лица, не почувствовать на собственной шкуре «эти» сменяющиеся эмоции, не цепляться взглядом за гитарные струны, за пальцы, которые по ним летали.
И опять, и снова наблюдающую за соседом Ульяну охватило однажды уже испытанное ощущение, будто он чувствует собственную причастность к зашитому в этих строчках и меж них. Похоже, если он и поет, то лишь то, с чем согласна душа. Вновь всё видно на лице. Вновь сердце сжимается.
20:20 От кого: Аня: И знаешь, кому надо сказать спасибо?
«Без понятия…»
Мощная волна звука вырвалась из студии в коридор и, не встретив препятствий, уперлась в железную дверь. Развернувшись в кресле в сторону выхода, Аня махнула рукой в подманивающем жесте: «Заходи», мол. Округлила глаза: «Уля!». О боги! Если бы к этому моменту Егор не отвернулся от микрофонной стойки и не ушел в глубь комнаты, продолжая рубить соло, все Анины манипуляции незамеченными не остались бы. Маразм… Глубоко вздохнув, Ульяна сделала несколько шагов и замерла в дверном проеме. Вокалистка, глядя на неё, приветливо улыбнулась. А вот Уле хотелось сейчас лишь одного: убить кое-кого за идиотскую ситуацию, в которой она оказалась.
— Не смотри на меня так! — засмеялась Аня. — Я и правда полдня мечтала с тобой поболтать, но тут накладочка вышла, — кивнула она в сторону Егора. — Человека впервые за два года прорвало. Если бы ты только знала, как долго и безрезультатно я этого добивалась, ты бы меня простила.
Музыка оборвалась – или закончилась, Ульяна не уследила. Егор развернулся на звук голоса с зажатым в зубах медиатором. Недоуменно взглянул сначала на Аню, продолжающую как ни в чем не бывало с самым невинным, Уля бы даже сказала, ангельским видом восседать в кресле, а затем заметил незваных гостей. Поднял брови и снова перевел взгляд на вокалистку – на этот раз вопрошающий. «Ты чё творишь?» — вот такой. Вот бы провалиться сквозь землю. Несколько вязких секунд тишины, а Уле показалось – век прошёл.
— Один-один, — ухмыльнулся он.
«В смысле?.. Вспомнил, как сам заявился ко мне на занятия?..»
— Добро пожаловать, малая. Я, конечно, знал, что ты легка на подъем, но не догадывался, насколько.
«Я тут ни при чем! Ты недоволен?..»
— М-м-м… Привет! Да вот… — пожала Уля плечами, совершенно не понимая, что говорить дальше. Тыкать пальцем в Аню, сыпля обвинениями том, что это все её проказни, казалось Ульяне детским садом. Давать Егору повод прийти к обоснованному выводу, что намеков «малая» не понимает, когда она с первого же раза все уяснила? Тоже, знаете ли, обидно.
Аня умиротворенно заулыбалась и с наслаждением потянулась в кресле. Кажется, Егоров красноречивый взгляд не возымел на неё никакого эффекта.
— Еще как легка! А вообще, Улю сюда заманила я. Причем совершенно коварным способом. Так что если хочешь позлиться, то это тоже ко мне.
— Я уже понял, что ты, — криво усмехнулся Егор. — Твой почерк. Но так уж и быть, живи пока.
«То есть всё нормально?»
Аня победно взглянула на приросшую к полу Ульяну. «Вот видишь, а ты боялась!» — проступило в её огромных карих глазах.
— Егор просто не любит посторонних в студии во время работы, — милостиво пояснила она. — Но ведь у каждого правила есть исключения. Да, Егор?
— Точно, — кивнул сосед, устанавливая гитару на подставку и запихивая медиатор в карман.
«Всё нормально…»
— Ну вот, так я и знала! — получив подтверждение своим словам, радостно воскликнула Аня. — Мне показалось, вы вчера поругались? Ай-яй-яй! — цокнула она языком в преувеличенном недовольстве. Осуждающе покачала головой и с укором уставилась на Егора.
Тот перевел на Улю лукавый взгляд, в котором читалось: «Видала?». И тут до Ульяны наконец начало доходить. Аня еще накануне пыталась как-то утихомирить их обоих, но в пылу ссоры никто и слушать её не желал. Вот так, значит? Понятно. Хитро́. Только ей-то оно всё зачем?
— Уже помирились, — нехотя сообщила Уля, думая о том, сколько вокруг неравнодушных к их отношениям собралось. Причем неравнодушных-то совершенно по-разному. Егор кивком подтвердил сказанное. Кажется, настроение у него и впрямь было неплохим, лишь лёгкий прищур обращенных на Аню глаз немного смущал. И всё же Ульяну отпустило: хляби небесные не разверзлись и не поглотили её за вторжение на запретную территорию, всё и правда в порядке.
Казалось, лицо вокалистки вот-вот треснет от улыбки, уже буквально от уха до уха растянувшейся:
— А, ну вот и прекрасненько! — промурлыкала она. — Тогда закрепите, а я побежала! Я бы с вами тут ещё потусила, но прямо сейчас мою хату заливает кипятком. Костя только что написал, — в подтверждение своих слов Аня быстро развернула к воззрившимся на неё собеседникам экран телефона с открытой перепиской и тут же спрятала его в карман безразмерной толстовки.
Подскочила с кресла, забегала по студии, схватила со стола с мониторами ключи от машины и какой-то диск.
— Уля, это тебе, — всучили Ульяне диск. Егор безмолвствовал, только брови где-то высоко на лбу уже пару минут, как зафиксировались. — Личный экземпляр, раритет, зацени! Кофе, к сожалению, отменяется, давай в другой раз. Видишь, как получилось? Ну, всё сегодня против, абсолютно всё! Но! Ты в надежных руках, так что я спокойна. Ну всё, ариведерчи, пупсики! Не скучайте!
«Пупсики?!»
Меньше всего Егор походил на пупсика. На кого угодно, только не на пупсика. Что за отношения у них такие? Дружеские?
— А, да… — уже в дверях студии развернулась Аня. — Спасибо, Уля!
И скрылась ветром – только её и видели.
«За что спасибо-то?»
Боги, опять одни вопросы. Егор проводил солистку долгим задумчивым взглядом, Уля растерянно оглядела студию, не удержалась и взглянула на «пупсика». Вот вроде же он и не злится, а ощущения все равно сохраняются довольно странные. Вроде как нужно что-то сказать, а то он, похоже, и не собирается.
— Не спрашивай, как я тут оказалась, сама не знаю, — решив, что лучше честного признания ничего нет, выдохнула Ульяна. — В три часа лежу на диване, уверенная, что иду на спорт, в начале девятого стою под этой дверью. Аня твоя – ведьма.
— Есть такое, — простодушно усмехнулся Егор, принимаясь упаковывать в чехол акустическую гитару. — Со временем научишься не вестись на её провокации.
Через полминуты в карман этого же чехла полетели какие-то провода и приборчики. Один из них она точно уже видела у него дома. Кажется, называется эта штука «метроном»{?}[Метроном – электронный или механический прибор, который отмеряет равные временные промежутки и отмечает каждый из них отстукиванием. Основное его назначение – создание для музыканта ориентира темпа]. Поначалу Уля наблюдала за его механическими движениями, как завороженная, а потом опомнилась и убрала в свой рюкзак плоскую пластиковую коробку с диском.
— Если честно, я всё равно мало что поняла. Но чувствую, что меня обвели вокруг пальца – причем, действуя с самыми благими намерениями. Даже возмутиться не выходит, — усмехнулась она, вскидывая глаза на соседа.
Егор продолжал свои сборы: его взгляд скользил по поверхностям, выискивая брошенные вещи.
— Судя по всему, так и есть, — согласился он, забирая со стола стопку расчерченных табами{?}[Табулатура – тип музыкальной нотации, схематическая запись музыки для клавишных (органа, клавесина), некоторых струнных (лютни, виуэлы, гитары) и (редко) духовых инструментов] листов и запихивая их в карман чехла уже второй гитары. — Кто-то решил поиграть в кота Леопольда. Видишь, как стремительно слилась. Не удивлюсь, если выяснится, что никто их сейчас не затапливает, а в сообщении том было написано: «Купи хлеба».
Ухмыльнулся сам себе.
— Короче, я не хотела вам мешать. Извини.
Он наконец перестал собираться и перевел на неё внимательный взгляд:
— Малая, репетиция – это работа, посторонние действительно отвлекают. Но Анька верно подметила: из любого правила найдется исключение. И я в целом не имею ничего против, потому что знаю: если надо, сидеть ты будешь тихо. Только у нас тут довольно шумно, громко, а последнее время обстановочка царит откровенно накаленная. Так что… — «Сама понимаешь». — Так… Похоже, всё.
Бросив короткий взгляд на часы, повесил на плечо одну гитару, вторую взял в руку, обхлопал себя по карманам куртки, проверяя, всё ли на месте, и изрек:
— Уже почти девять, так что пошли отсюда. Не будем в очередной раз доводить до инфаркта твою мать.
— Как ты собираешься увезти две гитары? — недоуменно глядя на груженного инструментами соседа, спросила Уля. — Давай одну, я помогу.
В ответ её окатили взглядом из разряда: «А ещё чего тебе?». Можно подумать, она только что предложила тащить на себе синтезатор. Или барабанную установку.
— На такси. Ну, или на метро, — пожал плечами Егор. — Нам, кстати, все равно к Академической: надо кое-что забрать из «Ямахи».
«А, вон оно что… У метро она…»
— И что она там делает?
— Сломалась.
***
После выхода на свежий воздух малая наконец расслабилась окончательно: напряженность ушла, и теперь она беззаботно щебетала ни о чем, задавала миллион вопросов, а он отвечал, иногда невпопад. Что у него, интересно, на лице отображалось в тот момент, когда он ей пару-тройку дней назад сказал, что если хочет посмотреть репетицию, пусть приходит? Что она так распереживалась-то?
Видимо, что-то не то там отображалось, совсем расслабился. Думал он, помнится, о том, что какие бы эмоции она в нем ни поднимала, злоупотреблять общением не стоит, потому что: а) страшновато за собственное неустойчивое психическое состояние б) страшновато за мир в семье Ильиных – тоже с некоторых пор неустойчивый. Даже в студии прописался на неделю, чтобы: а) не провоцировать себя на лишние контакты и не подпитывать в себе симпатию, грозящую в очередной раз обернуться привязанностью, грозящую обернуться новым кораблекрушением б) не провоцировать на лишние контакты малую, чтобы кораблекрушение не случилось за стенкой в) начать, в конце-то концов, готовиться к сольнику, сольник сам себя не подготовит. Думал, что забирать её по будням после школы будет, с гитарой поможет, убежище при необходимости предоставит, но и всё на этом, как бы классно ему в её присутствии ни было, как бы ни хотелось проверить, что там в ней ещё зарыто.
«Да-да, Егор, конечно… Конечно-конечно…»
Все эти мысли бродили в его башке после клуба, но до пляжа. После пляжа ему, честно говоря, уже все равно, уже пофиг, по крайней мере, на себя. Так или иначе, но прежним его мир в любом случае больше не будет – со скрежетом и внутренним сопротивлением, но приходится это признать. Не будет. Страх вот только никуда не уходит – наоборот, давно проснулся и исподволь плетёт внутри свою паутину, и сегодня чуть беспокойнее, чем вчера. Опыт прошлого питает чёрные бутоны, и они раскрываются в хищные цветы. Ну хорошо, сейчас он сдается. Что потом? Что за поворотом? Что он, себя не знает? Эти качели когда-нибудь доведут до психушки.
И всё же… Стремление к свету и теплу сильнее страха. Ну окей, когда-нибудь, допустим, и доведут, но вот сейчас же ему хорошо. И спокойно. И даже радостно. И зачем себя этого лишать?
Если бы еще кое-кто не трындел без умолку… Полпути до метро они с Ульяной уже преодолели, а она всё никак не иссякнет. Просто слова не вставить!
— Что за песню ты играл? — спросила малая, размахивая своим рюкзачком туда-сюда, как восьмиклассница какая-нибудь. Еще чуть-чуть – и пустится вприпрыжку. И поспевай за ней, догоняй. Вспомнилось, как в третьем классе она тоже вот так ходила – размахивая полупустым рюкзаком. По средам. К третьему уроку. Картина один в один. Пятнадцать лет позади, а стоит перед глазами, как вчера.
— «Мимо подъездов», — сдержанно ответил Егор, подмечая, как спешащие навстречу, сосредоточенные на своих мыслях прохожие, таки заприметив угрозу, предпочитают обогнуть их по широкой дуге, а лучше сразу по проезжей части. — Максим Свобода.
— Не слышала… — «Какое счастье, что в твоих руках сейчас не моя гитара! Господи…» — А…
— Малая, остановись! — ухмыльнувшись, перебил её Егор. — Моя очередь вопросы задавать.
— А, да?.. — искренне удивилась она. Рюкзак озадаченно повис в руке, какой-то десяток сантиметров не доставая до асфальта. — Ну давай, задавай.
Сощурила глаза, будто каверзы какой ожидала. Ну, придется разочаровать: сейчас его интересуют самые банальные и приземлённые в этой жизни вещи. Память услужливо сохранила детали разговора на кухонном балконе. Ульяна тогда призналась, что с матерью поссорилась из-за того, что вместо работы весь день гитару мучила.
— Ты говорила, что работаешь. Кем?
— Ага. На фирму «Рога и копыта», — коротко хохотнула Уля. Натужным вышел у неё смешок. — Письменные переводы с английского, реже – с испанского. Переводчиком, в общем.
— А закончила ты…
Неудобно за собственную неосведомленность, но… Как-никак то был уже период полного забвения. Когда Ульяна поступила, мама упоминала вуз, языковой какой-то как раз, но к тому моменту Егор насобачился всё, что касалось малой, пропускать мимо ушей. Намеренно. И отлично на этом поприще поднаторел. Мать, на глазах которой произошло резкое отдаление, сама извелась и его вопросами по перво́й изводила. Ответ на всё у него всегда был одинаковый – универсальный и очень походящий на правду: «Ма, ну некогда!». Эффективный оказался способ – мудака из себя строить, Егор тогда распробовал. Жалость в свой адрес он непереносил, а подобные ответы и поведение желание пожалеть тут же на корню обрубали.
— МГЛУ, — охотно подсказала Ульяна. — По маминым стопам.
«Точно… МГЛУ»
Любопытный выбор, вроде как не совсем в её характере. Он, правда, и сам, когда пришло время вуз выбирать, ошибся, и, как результат, пока ни дня не проработал по полученной специальности – востребованной и довольно доходной. Премудрости кода взрывали Егору мозг на протяжении пяти лет учебы, и выпускался он с ощущением, что сыт этой хернёй по горло. Но мысль о том, что, когда ему всё окончательно остопиздит, он спрячется от реальности в мире единиц и нолей, немного утешала.
— И как? Нравится? Работа? — поинтересовался Егор осторожно. Складывалось ощущение, что ответ он уже знает – наперед.
Малая замедлилась, а потом и вовсе встала посреди тротуара как вкопанная. Взглянула с сомнением, вздохнула и отвела глаза:
— Честно? Нет. Мечтала я совсем не об этом.
Он даже не удивился, вот ни разу, ни на секунду. Жизнь вообще такая штука, в которой мечты очень часто остаются лишь мечтами. Якобы недостижимыми. Что мешает людям сделать шаг на пути к их осуществлению? Страх перед необходимостью отказаться от привычного, тупая лень, очень «ценное» мнение окружающих. Подозрение, что на этом тернистом пути будет что терять. Самому Егору в этом плане повезло, если такое слово вообще уместно по отношению к нему: что такое зона комфорта и лень, ему неведомо, а терять, кроме семьи, всегда было нечего. В основе его отношения к вопросу лежит чёткое, пришедшее в очень раннем возрасте осознание, что подарков от судьбы ждать не стоит. Что, если хочешь таки отжать у жизни собственный кусок пирога, потрудиться придется в поте лица. Лично. Не ожидая, что подарочек доставят на блюдечке, украшенном голубой каёмочкой.
Нужно прощупать почву.
— Тогда зачем этим занимаешься? — спросил он, пытаясь контролировать интонации. Меньше всего Егору сейчас хотелось, чтобы малой показалось, что её осуждают.
— Потому что закончила МГЛУ, ясно же, — скорчила она забавную насуплено-недовольную рожицу. Опомнилась, отмерла и зашагала вперед. Рюкзак больше не описывал опасные дуги – плохо дело.
— Ладно, логично. А нравится тебе что?
Повернув голову, Ульяна изумленно уставилась на него. В свете вспыхнувших фонарей Егору в её взгляде даже укор почудился, будто всё это он должен бы знать и сам. Нет, так-то он перечислит – но это же устаревшая информация. Что там? Книги. Рисование…
— Окей. Давай я попробую, — кивнул он поспешно, пока его этим самым рюкзаком не прибили. — Нравятся тебе… книги. Рисование. Мороженое. Танцы. Вопросы. Вызовы. Новое. Свобода. Тишина, спокойствие. Природа. Коты и вообще живность всякая… Кроме бабочек, бабочек ты боишься. Возможно, музыка. Думать.
Пока перечислял, вдруг с удивлением обнаружил совпадение интересов по восьми пунктам из десяти, или сколько там их набралось? В общем, фактически полное. Сладкое он не любит – не приучен, разве что барбариски. Надо же…
— Даже не знаю, что к этому добавить, — в смятении воззрясь на него, растерянно протянула Уля. — Пилон…
— Пилон попадает в категорию «Вызовы», — усмехнулся Егор. — Ты ведь вроде неплохо рисуешь. Можно рисовать арты на заказ. Можно отучиться – ну, на дизайнера промышленного, например. Можно писать рецензии на книги. Попробовать себя копирайтером. Ты творческая натура – дай тебе только волю.
И еще одно совпадение – вдруг. В детстве об этом совсем не думалось, просто интуитивно душа к ней тянулась, а потом общение сошло на нет – и всё. Общего между домашней девочкой и уличным мальчишкой обнаружилось внезапно много.
Уля ответила глубоким вздохом.
— Мама сказала, что этим на хлеб с маслом не заработаешь, — поджав губы, удрученно возвестила она.
Понятно – эти мысли её угнетали. Приятно – наболевшим она готова была делиться с ним, как когда-то… А он смотрел на неё сейчас и видел, как навсегда разрушенное и похеренное действительно собирается по крупицам и врывается в его бесцельную, бессмысленную жизнь. Спокойно и с достоинством занимая в ней место, когда-то в честном бою отвоёванное, но давно заброшенное и обшарпанное, пустующее. Он смотрел сейчас пленку на обратной перемотке. За какие такие заслуги? Может, это аванс?
— Да ну? — усмехнулся Егор. — Ну, если в свои силы не верить и не подходить к вопросу серьезно, то нет, конечно, не заработаешь. А если поставить себе цель, учиться, вкладывать в процесс себя – то хватит. Ну… Мне, например, вполне хватает. И вообще, знаешь что, малая?
Повернул голову, скользя взглядом по её сосредоточенному лицу. Ушки у малой на макушке – внимает. Как в пять, шесть, семь, восемь, девять, десять лет – ничегошеньки не поменялось. От всего её облика веет детством. Даже щеки – те же, по-детски круглые, и глаза по-прежнему доверчиво распахнуты этому миру. Вот разве что ресницы оделись в тушь. А двор сменился оживленным проспектом. Жесточайшее чувство дежавю накрывало и укутывало в пушистое уютное одеяло.
«Ну откуда ты такая взялась, а?»
— Что? — эхом отозвалась она, чуть наклоняя голову к плечу. «Это чтобы лучше слышать тебя…»{?}[«Красная шапочка», Шарль Перро]
— Живи своей жизнью.
«Ты же уже не маленькая, да?»
— Я пытаюсь, Егор. Правда. Но с ней непросто, — протестующе тряхнув копной волос, выдохнула Уля и обратила на него свой ясный взгляд. «Это чтобы лучше видеть тебя…». Она вся сейчас – внимание: с головы до ног. Вся – один большой вопрос о том, что делать. Хочет знать, что ей делать со своей жизнью. И в глаза вновь бросается очевидное сходство: пять лет, как Егор абсолютно не понимает, что ему делать со своей.
Два человека совершенно разных судеб, два разных мира, гармония и хаос, дом и улица, порядок и смута, столица и глубинка, доверие и страх довериться, тишина и какофония любят одно и то же, тянутся к одному и тому же, спрашивают себя об одном и том же и одинаково не понимают, как дальше. Не чувствуют себя хозяевами собственной жизни. В безмолвии ищут ответы.
Верно однажды отметил классик: «Волна и камень, стихи и проза, лёд и пламень не столь различны меж собой»{?}[А.С. Пушкин. “Евгений Онегин”].
А что до мамы…
— Я знаю. Ты молодец. Вообще, наверное, это сложно – нащупать баланс. Свои границы нужно уметь отстаивать, даже если речь о самых близких. Но и не перегнуть важно, чтобы не обнаружить себя вдруг… В глухом одиночестве. Семью надо беречь, пока… Пока она у тебя есть, — последние слова разодрали горло клубком колючей проволоки, но всё же были выдраны и вытолкнуты наружу. Если уж малой интересно послушать его мнение, он им поделится. — Но в данном случае я о другом говорил. О реализации. В конце концов, можно попробовать совмещать с основной работой, пока учишься тому, что нравится тебе, а не твоей матери.
Она притихла. То ли расстроилась, то ли обиделась на прямоту, то ли просто задумалась. Егор покосился по левое плечо, проверяя. Скорее всё же расстроилась – на лице там всё отражалось. Шла вперед молча, брови печалились, пухлые губы сжались. Но на ресницах пока не блестела вода. Когда малая всерьез обижается – там вода. Железно. И щеки – как у хомяка.
Пока он толкал свою вдохновенную, жизнеутверждающую речь, они дошли до «Ямахи». Про себя Егор еще на выходе из студии решил, что вызовет такси, чтобы не толкаться в подземке с гитарами и инструментами, которые сейчас заберет из кофра. Саму «Ямаху» завтра ждет эвакуация до ближайшего сервисного центра и вскрытие, что-то там совсем нечисто.
— Ты скучаешь?.. — неожиданно раздался совсем уж тихий голос. Если бы за секунды до этого момента красный сигнал светофора не тормознул транспортный поток, и не расслышал бы.
Егор, копавшийся в прикрепленной к седлу байка сумке, поднял голову и встретил испытующий взгляд широко распахнутых васильковых глаз. Вопрос застрял на языке, не озвученный:
«По кому?»
В связках застрял ответ. Ясно, о ком она спрашивает. Видно, что уже пожалела. Зато сразу стало понятно, почему вдруг так расстроилась – на ровном, как поначалу показалось, месте. Еще и вчерашний разговор на лестничной клетке небось припомнила.
— По родителям… Конечно да. Прости, — малая избавила его от необходимости что-то говорить, и слава богу. Если бог, конечно, есть, в чем Егор лично очень сомневается. А если нет, то… Ну кто-то же должен там быть? Неужели совсем никого? Ведь кто-то же выкидывает с ним все эти фокусы!
Эту тему Егор никогда ни с кем не обсуждал и не станет. Никогда. Ни с кем.
Никому. Никогда. Никакими словами не донести, чем именно стала для него его семья. Лестницей из ада – вот чем. Скучает ли он по ним? Спустя пять лет? Иногда как накроет, и он спрашивает себя, почему тем летом отказался от поездки. Сорвались бы с тропы вместе. Впрочем, малая и так уже всё в глазах прочла – по её заблестевшим видно. Прочла и – ужаснулась. Вот поэтому для себя он и не нашел ничего лучше масок: окружающие не бросаются врассыпную в замешательстве и испуге. Но в общении с ней он постоянно про маску свою забывает. Потому что общение с ней раз за разом вверяет ощущение, что его принимают таким, какой он есть – без всяких масок. И дарит облегчение.
— Ты не один, — прошептала Ульяна, продолжая пристально вглядываться прямо в душу. — Помни об этом.
Звучало… Как если бы… Как если бы было правдой. Искренность, с которой она только что произнесла эти слова, обезоружила. Слушать возражения нутра не хотелось, заткнуть его хотелось. Не сопротивляться и просто поверить. Просто – единственный раз – взять и разрешить себе поверить. Просто.
Ни хуя.
— Знаешь что, Егор? — её взгляд забегал по местности, и глаза вдруг блеснули лихорадочным блеском. — Придется тебе мне доказать, что творчеством можно зарабатывать. Прямо сейчас! Иначе это всё пустой трёп. Да!
— Это как же, интересно? — ухмыльнулся он, недоумевая, почему так быстро умудрился попасться на закинутый крючок. Тяжелые мысли как волной слизало, и теперь их заместили другие:
«Что ты задумала?»
— Расчехляй! — хлопнула малая в ладоши. В глазах зажглись знакомые хитрые огоньки, сигнализирующие миру: провокатор опять в деле. Кажется, в прошлый раз он их видел, когда она ему, стоя посреди его собственной кухни, предлагала своей крови. Или в клубе? Или у школы, когда она спрашивала разрешения на мотоцикл? Вот они. Опять. Получите, не забудьте расписаться в получении.
— Что?.. — Егор очень старался напустить на себя вид посерьезнее, посуровее, но противопоставить что-то этому заговорщицкому выражению её лица оказалось невозможно: губы уже поползли, против воли начали растягиваться в усмешке. — Зачем?
Ясно зачем.
— Затем, — ну всё, там уже не огни, там уже пожар. Неостановимый. — Гитару доставай!
— Малая… Ты нормальная? — предпринял он последнюю попытку заставить её одуматься, пусть сердце и нашептывало еле слышно, что победитель в этом противостоянии уже известен, и это не он. — Ты что собираешься тут устроить?
Всё тщетно. Ульяна невинно захлопала ресницами:
— Маленькое представление, только и всего! Пять минут славы. Или пять минут позора – кому как. Но это совершенно точно будут пять минут веселья!
Егор оглянулся по сторонам, оценивая обстановку. Черти пляшут, точно. Он же уже давно всё понял, так почему каждый раз удивляется, как в первый? Так, ну… Ладно. Такое он себе только лет в двадцать позволял, когда деньги уже были нужны, а возможности полноценно работать из-за плотной учебы не имелось. Но ей-то оно всё зачем?
Кажется, и на этот вопрос найдется ответ, если он разрешит себе его поискать.
— Ну! — игнорируя его немой вопрос, подначила Уля. — Бабе Нюре продукты купим.
«Бабе Нюре?.. Серьезно?..»
Против такого аргумента возразить нечего, его разоружили и уложили на лопатки. Баба Нюра – это святое.
...
Чистое безумие. Человек с обычной акустикой в десятке метров от входа №1, огни машин и фонарей, красные кирпичные дома, особенная уютная атмосфера района, толпы уставших, вымотанных рабочим днем людей, скользящие пустые, а у кого-то и заинтересованные взгляды. Кто и впрямь остановится на пару секунд, кто подойдет поближе, чтобы лучше слышать, а кто и головы не повернет, ко всему на свете привыкший. Кто-то пронесется мимо, на ходу достав из кармана мелочь или купюру. Бумага и металл летят в раскрытый чехол, но им по фиг – до того, летит ли туда что-то или нет, нет никакого дела. Им и впрямь весело. Она дурачится, танцует, кружится, раскинув руки и выманивая улыбки у утомлённых прохожих, и просто дышит. Сложно оторвать от этой картины взгляд. А он поёт. Чужое, первое, что в башку ударило. Поёт – в который уже раз за единственную неделю.
О том, как кончилось вдруг их с малой кино. Как из рук её вырвал один звонок в дверь и единственный разговор. О том, что играть она совсем не умеет – и речь не о гитаре или нервах: она не желает изображать из себя того, кем не является. Эта предельная искренность обезоруживает вновь и вновь.
Это песня о том, что сожаления о сделанном настигли – и поделом. О том, что люди продают любовь, меняя её черт знает на что. А еще о том, что смерть уже ждёт у порога. Кто знает… Вполне возможно, когда-нибудь их с малой кино опять кончится. Ведь он тоже совсем не умеет играть. Не умеет изображать из себя того, кем не является.
Не с ней.
Ни намека на зажимы и напряжение. Нутро расслаблено, мышцы расслаблены, дыхание спокойно, голос разогрет и льется, звучит легко, свободно и естественно, летит вперёд. Само сердце поёт.
Наверное, если бы Анька это видела, её бы разорвало на атомы в ту же секунду. Хорошо, что не видит. А то ведь потом уже не отвертишься…
«Ты сумасшедшая, малая. Просто сумасшедшая…»
А дальше – еще что-то, на бис, аттракцион невиданной щедрости, небеса над головой разверзлись. Не столько для раззадоренной группки требующих продолжения банкета подростков, сколько ради того, чтобы еще немного посмотреть на её порхание.
А дальше – гитары в багажник такси и двадцать минут до дома. Малая на заднем сидении, что Скрудж Макдак над своим несметным богатством, – звенит монетками и шелестит бумажками. А он рядом с водителем – прикрыв глаза, слушает благословенную тишину в собственной душе. Кажется, сон сегодня будет крепким… Почаще бы так.
— Шестьсот девяносто четыре рубля за десять минут! — воскликнула она пораженно. — Ты меня убедил! Я сдаюсь!
Егор распахнул ресницы, обернулся и посмотрел на её одухотворенное лицо. Каких-то семьсот рублей, что на них сейчас можно купить? Кило нормального мяса, пачку сигарет и пакет молока? Но там, на лице этом, читается: «Победа!». Вообще да – целых семьсот рублей. За десять минут. Ладно, окей, действительно неплохо.
«Видимо, мы с тобой сегодня были убедительны»
— Всё зависит от тебя. Ты людям, люди – тебе. Они чувствуют искренность – и фальшь тоже – и реагируют, отдавая или не отдавая взамен, — пробормотал Егор, чувствуя, как по грудной клетке, расслабляя все до одной мышцы тела, разливается умиротворение. Сейчас звучат простые истины. Простые для него, ведь проверялись они годами, и годами он находил им подтверждение. — Вкладывай душу – и всё тебе будет.
— Да-а-а, — протянула Ульяна задумчиво. — Очень хорошо чувствуют. Вообще-то, поешь ты классно. Ты где-то учился?
«У всех…»
— Нет. На курсе гитары случайно обнаружили абсолютный слух, — ответил он, вспоминая, как предположение его преподавателя об одаренности своего ученика проверяли все, кому оказалось не лень тратить на восемнадцатилетнего парня свое время. Вот уж «радость» ему была. — Просто повезло. Специально нигде не учился, всё это только ради фана.
— По наследству передался? Слух? — чуть подавшись вперед, серьезно спросила малая.
— Без понятия, — прошептал он, встречая её горящий взгляд. Вернулся в исходное положение. Это правда: кому сказать спасибо за эту способность, Егор не имел ни малейшего представления. В его семье даже с песенкой «В лесу родилась ёлочка» справиться не могли. Не могли, да, но Дедом Морозом и Снегурочкой год от года старательно ради него наряжались, пусть уже в восемь лет он и объявил в ультимативной форме, что ни в какого Деда Мороза не верит.
— Ясно… А что любит баба Нюра? Что ты обычно ей покупаешь?
— Баба Нюра любит, когда про неё вспоминают, малая, — отстраненно наблюдая за потоком машин, за красно-желтыми огнями фар и красно-желто-зелеными – светофоров, ответил Егор. — Без разницы, с чем ты к ней придешь. Главное – приди. Хоть на две минуты.
Салон такси погрузился в тягучую тишину. Даже таксист – и тот молчал. И радио молчало. И он молчал. И, что самое удивительное, молчала малая.
— И много у тебя таких… на попечении? — раздалось сзади.
А нет. Ненадолго её хватило. На минуту, ну, может, на две. Да ради бога… Искренний интерес воспринимается совсем не так, как показушный, ощущается совсем иначе – теплом и… благодарностью. И ответить он готов. Вот только… Вопрос опять не в бровь, а в глаз. «На попечении… Сформулировала же…». Бодрящий холодок осознания побежал по позвонкам и косточкам. Видит. Малая реально что-то видит, не показалось, сегодняшний вечер – самое наглядное и убедительное тому подтверждение. И на балаган у метро подначила по этой самой причине. И вопросы её, и ненужные переживания – всё одно к одному.
Ничего не проходит бесследно.
«И как тебе?.. Нравится?.. То, что видишь?..»
— Каких «таких»? — на всякий случай уточнил Егор. По голове вдруг огрела леденящая кровь догадка о том, что мама ведь могла однажды и рассказать тете Наде, а тетя Надя – малой. Да нет, не говорила, в противном случае взгляды в его адрес без шансов и вариантов уже давно стали бы совсем иными. Эта тема никогда не поднималась даже в его собственной семье. Не знал никто, кроме классной. Специалисты там всякие не считаются.
— Одиноких…
Потеряно прозвучало.
— Пара человек осталось… — ответил он в унисон.
«Тебя уже давно можно не считать»
***
— Уля, у тебя всё в порядке?
— Да, мам, в полном, — пробормотала Ульяна, прикрывая за собой дверь в комнату и падая на кровать. Всё, чего ей сейчас хотелось – остаться наедине с собой. — Просто устала.
— Ты второй вечер подряд запираешься, — вставая в дверном проеме, обеспокоенно протянула мать. — Уля, мне это не нравится. Где ты была? Не говори, что на занятиях, сумка с формой дома.
— Мы гуляли.
Казалось, потолок вот-вот обрушится на неё каменной глыбой и придавит с концами. Хорошо ведь погуляли, в чем дело?
— С Егором? — в и без того напряженном голосе мамы добавилось нервов.
— Да.
«Смирись»
— Вдвоем?
— Да.
— Просто гуляли?
— Да, — прикрывая глаза, простонала Ульяна.
Что мама там себе думает такое, интересно? Что за вопросы дурацкие? Что еще можно делать с Егором? Зачем такие формулировки?
— И ты ради этой прогулки отказалась от спорта?
— Да.
Послышался обречённых вздох: кажется, мама поняла, что кроме односложных ответов больше ничего от дочки своей не добьется. В соседней квартире кто-то неугомонный снова взял в руки инструмент – до ушей донеслись гитарные переборы. Красивая, печальная, незнакомая ей мелодия, на которой стоящая над душой родительница мешала сосредоточиться.
— Смотри у меня… — раздалось предупреждающее непонятно о чем. «Куда?». «О чем ты?». «Зачем?». «Когда это кончится?». «Отстань от него». Вот реакции, которые могла бы выдать голова в ответ на мамины пассажи. Но вместо этого выдала лишь:
«Смотрю»
— Угу. Иди, мам. Все хорошо.
Смотрит она, смотрит. Смотрит во все распахнутые внутрь глаза. И видит, как осыпается сухим песком солнечный, безмятежный, безликий и безлюдный город-призрак, что каких-то два месяца назад еще высился сказочными замками, взметался высокими башнями и раскидывался цветущими садами. Еще немного – и что останется от её маленького, уютного, замкнутого на собственных проблемках мирка? Мирка тихой, скромной и послушной девочки – дочери своей матери, любительницы сказок. Мирка, где есть только «правильно» и «неправильно», есть лишь «черное» и «белое», «плохо» и «хорошо», и вообще – всё так очевидно.
Ничего не останется.
Всё плавится, смешивается, растекается раскаленной лавой, погребая под собой казавшиеся нерушимыми установки и убеждения, сжигая в огне глупые, поверхностные суждения. Смотришь, не мигая, как черное и белое, втекая друг в друга, обращаются мириадами полутонов. Как перестает существовать правильное и неправильное, безукоризненное, добро, зло, правда, ложь, мораль. Справедливость. А что выживет на этом пепелище?
Человеческое тепло. Человеческое тепло – останется нетронутым. Огонь огню друг. В тепле ей видится спасение, оно кажется единственным, что способно удержать этот мир на плаву, не говоря уже про отдельно взятого человека. Оно генерируется внутри само по себе, производное от любви. Можешь отдавать его, можешь принимать и передавать дальше, но только не держи в себе, там от него пользы чуть – оно нужно миру, оно прямо сейчас кому-то нужно. Самым близким. Бабе Нюре. Тем, кто изо всех сил притворяется, что справляется без него. Тем, кто показательно его отвергает. Его ищут все, в нём нуждаются все. Сильные, независимые, самодостаточные. Слабые и уязвимые. Цельные и поломанные, трусишки и очень храбрые. Все. Это – в их глазах.
Совсем чуть-чуть тепла. Что от неё, убудет? Может, только умножится. Вот её урок на сегодня. Надо позвонить бабушке. И папе, может… А маме, пусть у них сейчас и сложные времена, сказать, что очень её любит. «Семью надо беречь, пока… она у тебя есть». И Юльке сказать. Потискать Коржа. Нет, Коржу открыть балкон, пусть идет. Туда. Егору она уже сказала сегодня всё, на что хватило духа. Не могла не сказать – так громко в его молчании звучал ответ на вопрос о родителях, так ясно за длинными ресницами и дрогнувшими уголками губ, должными всё спрятать за улыбкой, проступила тоска. Попытка выцарапать его из клешней мыслей о семье вроде как увенчалась успехом, но теперь-то он её точно в сумасшедшие записал. Без сомнений.
«Потерь в жизни мне хватило, малая, вновь терять я не готов».
Куда она смотрела все эти годы?
Телефон тренькнул новым уведомлением, отвлекая от плавающего где-то на периферии сознания вопроса о том, что он там, у метро, исполнял. От мыслей об условном, зыбком и действительно имеющем значение в этой жизни.
23:10 От кого: Аня: Привет еще раз! Как добрались?
23:11 Кому: Аня: Привет. Все хорошо, спасибо.
23:12 От кого: Аня: Смотрела запись?
23:12 Кому: Аня: Пока нет :)
23:13 От кого: Аня: Посмотри. Мне кажется, тебе может быть интересно! Там наш концерт почти шестилетней давности))
23:14 Кому: Аня: Ок.
23:16 От кого: Аня: Посмотри, каким он был тогда. И я верю, что еще может в то состояние вернуться. И не бросит нас. Ты уж извини, я тебя сегодня и правда немного использовала. В свое оправдание скажу, что, во-первых, я хотела вас помирить, во-вторых, мне действительно хотелось бы с тобой пообщаться. И в-третьих, мне кажется, именно ты можешь мне помочь.
«Каким же это образом, интересно?..»
Потолок выглядит очень выразительно – щерится устрашающими трещинами, вот-вот обвалится. Завтра – диск она посмотрит завтра, сегодня на Егора смотреть больше нет никаких сил, его нужно вдыхать дозированно, чтобы кругом не шла голова. Уже идёт. Внутри уже всё вверх дном перевернуто, кругом разбросаны мины, один неверный шаг – и всё взлетит на воздух к чертям собачьим. Дозированно. Вдох – выдох. Завтра. А пока… Пока…
— Мам? Спишь? — осторожно приоткрыв дверь в погруженную в темноту комнату, позвала Ульяна. Наверное, на сегодня с признаниями она уже опоздала.
— Нет, — послышался усталый полушепот. Не спит, думает о чем-то. — Что ты хотела?
— Ничего. Просто хотела сказать, что люблю тебя. Очень.
Звенящую тишину ночи накрыл глубокий вздох.
— И я тебя, родная… Я желаю тебе только счастья.
«Знаю…»
Всё в этой жизни для чего-то, не бывает, чтобы совсем просто так. Иногда уроки эти слишком сложны для осознания, иногда жестоки, иногда кажется, что такое не по зубам маленькому человеку. Жизнь проверяет тебя на вшивость. Ты сам себя проверяешь.
23:27 Кому: Аня: Как?
23:28 От кого: Аня: Общайтесь больше))
Послышались чьи-то торопливые шаги. «Ёжик! Где же ты был? — плюхнулся рядом запыхавшийся Медвежонок. — Я звал, звал, а ты не откликался!..»Ёжик ничего не сказал. Он только чуть скосил глаза в сторону Медвежонка… «Я уже и самовар на крыльце раздул, креслице плетёное придвинул, чтобы удобнее звёзды считать было… вот, думаю, сейчас придёшь, сядем, чайку попьём, с малиновым вареньем, ты ведь малиновое варенье несёшь, да? А я и самовар раздул и веточек этих… как их?..»
«Мож-же-ве-ло-вых», — медленно подсказал Ёжик..«Можжевеловых! — Обрадовался Медвежонок. — Чтобы дымок пах… И… и… и… и в… и в… ведь кто же, кроме тебя, звёзды-то считать будет?!» Медвежонок говорил, говорил, а Ёжик думал:«Всё-таки хорошо, что мы снова вместе». А ещё Ёжик думал о Лошади:«Как она там, в тумане?..»
Комментарий к XV. — Медвежо-о-оно-о-ок? Вы делитесь со мной музыкой, в которой слышите их вайб =) Это чертовски приятно! Я подумала, что нужно создать под это дело отдельный плейлист – ищите его в шапке работы =) В ТГ-канале закреплен пост, под которым тоже можно оставить музыку, она вся полетит в этот плейлист =) Там же – новости о “Соседях”, визуал, музыка, маленькие спойлеры к главам и чуток личного.
Музыка:
Земфира – За билеты
https://music.youtube.com/watch?v=rBMRhQu_97s&feature=share
Сегодняночью – Слова те, что были не сказаны
https://music.youtube.com/watch?v=X2gxLxIgr2A&feature=share
Massive Attack – Teardrop [ссылку прикладываю на официальное видео: вызывает во мне массу эмоций в контексте истории, в контексте судьбы героя. Хотя сама песня здесь призвана подчеркнуть другое]. Перевод выложен в ТГ-канале :)
https://music.youtube.com/watch?v=u7K72X4eo_s
В эпиграфе и на почитать: Козлов С.Г. «Ежик в тумане»: https://mishka-knizhka.ru/skazki-dlay-detey/russkie-skazochniki/skazki-kozlova/jozhik-v-tumane-kozlov-s-g/
Визуал:
“Шутка про оборотня, если так подумать, оказалась не смешной”
https://t.me/drugogomira_public/120
“Малая, ты нормальная?”
https://t.me/drugogomira_public/123
“Что еще можно делать с Егором?”
https://t.me/drugogomira_public/124
====== XVI. Станция «Конечная» ======
Комментарий к
XVI
. Станция «Конечная» Визуал:
“Любовь есть”
https://t.me/drugogomira_public/132
“Наслаждайся”
https://t.me/drugogomira_public/133
Метро в третьем часу дня и метро в час пик – словно два разных мира. Ульяна едет из книжного в полупустом вагоне, в промокших кедах, с рюкзаком, набитым литературой, авторы которой обещают научить её виртуозному владению гитарой за жалкие тридцать дней. Четверг, второй месяц этого странного лета вот-вот помашет ручкой на прощание, дома стынет очередной недописанный перевод, проблемы уже начались, и если она продолжит в том же бодром темпе, то очень скоро её попросят на выход. Но ей, честно говоря, плевать – гори оно всё в синем пламени. Сдавать работу завтра, не сделает днем, ночью сделает. Не сделает ночью, утром пораньше встанет. К едрене фене всё пошлет, станет рисовать арты на заказ.
Уля рассматривает людей. Девяносто процентов пассажиров уткнулись носами в экраны своих смартфонов. Вон, откинув голову на сидение и прикрыв глаза, слушает музыку симпатичный молодой человек, вон бабушка с внушительной тележкой. Интересно, что эти бабули постоянно в них возят, куда держат путь? Когда Ульяна в вуз к первой паре каталась и в подземке оказывалась уже к семи утра, вопрос о бойких старушках с тележками, снующих по платформам и переходам, был актуален как никогда. В противоположном конце вагона молодая мама с прогулочной коляской – возится со своим чадом. Кто-то везет электросамокат, кто-то – овчарку, спокойно устроившуюся у ног своего хозяина. Но самое интересное происходит буквально по левую от неё руку – именно туда то и дело чуть поворачивается голова. Надолго оторваться от случайно представшей взору картины невозможно.
Там парочка. Она спит, положив голову ему на плечо, а он обхватил её руками, склонил голову и вглядывается в лицо. Всматривается долго-долго, словно пытается запомнить на нём каждую, даже самую незначительную, деталь. А на его собственном отражаются умиротворение и нежность. Уля никогда еще не видела, чтобы на кого-то так смотрели. Минуты идут, девушка спит, а он, никого вокруг не замечая, бродит взглядом по любимым черточкам. Кажется, ни один миллиметр не остается без внимания, кажется, он пересчитал все до одной веснушки, каждую родинку и ресничку, на год вперед налюбовался маленькой горбинкой на носу, линией бровей, губ и ямочкой над ними. А может… Может, не на год, может, на минуту. О чём он думает, никто наверняка не скажет, и в то же время всё кажется таким очевидным. Глаза начинает жечь, а грудную клетку – печь. Уля отворачивается, пониже опускает голову и занавешивается от мира волосами.
Любовь есть. По левую от Ульяны руку, её олицетворяя, сидит самое прямое тому доказательство: поверни голову – и всё увидишь, открой сердце – и согрейся. Волны любви способны коснуться не только того, на кого направлены, но и остальных, лишь почувствуй в себе желание их ощутить, сними с души замки и впусти. А кого-то – кого-то ищущего – они снесут.
Та девушка… Знает ли она, как её любят? Любит ли она так же, как её? Как долго они вместе? Что их ждет дальше? Пусть бы долго и счастливо. Та, что мирно спит, не подозревает, как ей завидуют.
Веки закрылись. Поезд нёс к дому, гул подземки то нарастал, то стихал, а в груди сбоило от осознания, что на неё так никто никогда не смотрел. Посмотрит ли когда-нибудь? Для кого-нибудь когда-нибудь она станет смыслом по утру открывать глаза? Ей двадцать четыре, четверо отверженных, кто-то скажет: «Пф-ф-ф!», а ей кажется, что это уже диагноз, причем неизлечимый, и что её будущее – и впрямь десяток Коржиков. И мама. Этим ребятам просто очень сильно повезло друг друга найти, не всякому повезет. Она никогда не спала ни на чьем плече – ни в метро, ни в машине, нигде. Где грудь, на которую она доверчиво положит свою голову? У кого искать защиты от бурь, кем успокаиваться? Кого любить?
Страх разрешить себе честный ответ на этот вопрос обуревает, захлестывает и выворачивает наизнанку. На одну-единственную секунду представить себя на месте той счастливицы – легко, человека рядом – очень, очень легко, он и так всё лето занимает все её мысли, из-за него болит сердце и душа в лоскутья рвётся. Ей страшно дать себе эту секунду, потому что она знает точно, она уверена в своем знании, как в собственном имени, она знает – именно этот человек так никогда не посмотрит. Разрешить себе представить это – всё равно что, сдаваясь, повесить на шею увесистый булыжник и прыгнуть с моста. Представить – мазохизм, самоубийство. Но картинки лезут сами, мысль визуализируется, несмотря на отчаянные протесты головы. Синие медведи, думать о которых строго-настрого запрещается, атакуют со всех сторон.
Чем яростнее сопротивление, тем ярче картинка. Чем ярче картинка, тем теснее в груди, тем меньше воздуха в легких. Воображение к ней немилосердно: поначалу мутное и расплывчатое, изображение набирает черт, деталей и красок, оживает, как на листе ватмана оживает набросок карандашом. Разница между нарисованной картинкой и реальной парой есть: Ульяна, в отличие от той девушки, сама бы обхватила своего спутника руками, а после уже положила голову на плечо – так надёжнее, уютнее и теплее. Выдуманный мир окутывает, оплетает и захватывает, погружая в смятение, лишая воли к борьбе и заставляя расплакаться уже по-настоящему. Разница между картинкой и реальностью в том, что её картинка не оживет, нет.
Кого, не спрашивая головы, выбрало её сердце. Кого она выбрала? Она же выбрала… Бесполезно убеждать себя в обратном и восставать против очевидного, бесполезно увещевать, взывать к одурманенному разуму. Открыла утром глаза, осознала первую же сонную мысль – о том, что у Егора подозрительно тихо для восьми утра, с какой-то безысходной обреченностью подумала: «Еще один день без тебя?» и поняла:
всё.
Шансов нет. И здравого смысла тоже. Это – кошмар. Вот, что имела ввиду Юлька, когда сказала ей, что она «вляпалась». С короткого, уверенного разбега вляпалась, влипла, впечаталась. В человека, который видит в ней только «малую», который никогда на нее так не посмотрит. Который – она вообще запрещает себе думать о нем в таком ключе – «со знакомыми не спит. …Двадцать лет. Окстись». Про которого «говорят, что в его дверь девушки один раз входят и один – выходят». А если конкретнее – вылетают пулей со словами: «Ты нормальный?», оглушительно хлопая дверью на прощание. Уля может легко подтвердить этот прискорбный факт.
Как соседка.
Минувшей ночью Ульяна всё же заставила себя включить тот диск, что отдала ей Аня – три дня откладывала и откладывала, интуитивно опасаясь увидеть на записи нечто и с собственной крышей попрощаться окончательно. И да – это была ошибка, роковая. Следующие полтора часа прошли в молочном тумане. Его и впрямь оказалось сложно признать в парне, рубящем жесткий рок под светом софитов. Это был он и в то же время – нет, не он. Черная косуха на майку-алкоголичку, убранные со лба волосы, растрепавшиеся на первом же припеве первой же песни, массивные кольца, серьга… Да и не в этом дело! Дело – опять – в энергии. В энергии жизни! Она ощущалась через экран и время, она принималась беснующейся толпой и, многократно усиленная, возвращалась к нему, назад. То, что Уля видела на парковом фестивале – учитывая всё то огромное впечатление, что его исполнение на неё произвело, – не шло ни в какое сравнение с тем, что он творил шесть лет назад. Земля и небо, нежелание петь и готовность порвать сердце зрителя в лоскуты, цепи и свободное дыхание, погружение в себя и полный контакт со слушателем, настоящее и прошлое. Егор и Егор. Неизменными остались лишь эмоциональное цунами на чужие головы, оглушающие истошные визги и рёв толпы. Но он сам… Как день очевидно, что тогда чужие эмоции его питали, призывая в ответ отдать всё, что внутри есть, вывернуть себя наизнанку. А чуть меньше месяца назад – этого не забудешь, даже если очень постараешься, – он пел, скользя по людям отрешённым взглядом, а лицо хранило отпечаток боли и ожесточения.
Егор исполнил на том концерте, наверное, половину всех вокальных партий. Уля не узнала фактически ни одной песни, но поскольку исполнителей Аня объявляла редко, напросился вывод, что тогда звучали собственные. И – чёрт! – это оказались вдумчивые, наполненные тексты, пробирающие до костей что смыслом, что подачей. О поиске пути и одиночестве, об отношениях человека с миром и с собой, каждая вещь – неповторимая.
А потом Ульяну выдернули из состояния глубокого шока и без предупредительного выстрела швырнули в кипяток. На бисе кто-то заорал: «Егор, давай «Фанк»!». И Егор исполнил «Фанк» – легко и непринужденно, без проблем и малейших сомнений, с ироничной улыбкой от одного уха до другого, на бешеном драйве. Предварительно попросив принимать на свой счет. «Принимать», да, она даже перемотала, уверенная, что ослышалась. «Ваш выбор», — сказал.
Господи…
Аня объявила в микрофон Стрыкало, и лишь благодаря этому потрясенная, оглушенная Ульяна, еле справившись с дрожащими пальцами, после нашла текст, в который пялилась потом еще минут десять. Пересмотреть этот перформанс ради того, чтобы погуглить по цитатам, она заставить себя не смогла.
Невозможно!
И – это безумное соло. И – это… лицо. И – эти обрушенные на слушателя эмоции. Егор не оставил ни единого шанса не поверить в искренность вложенных в исполнение чувств, просто-напросто выпотрошив себя перед зрителем. Всё ехидство мира, вся едкость и желчь плескались в его то широко распахнутых, то чуть прищуренных глазах, отражались в каждом движении мышц лица, проступали играющими желваками. А на случай, если кто-то не догнал… Вот вам сверху ядовитая усмешка, чтобы уж наверняка. Он предупреждал с этой сцены каждую – каждую! – о том, что их ждет, если им взбредёт в голову с ним связаться.
Он – предупреждал… А они потом вылетали из его квартиры обиженные. Сколько их там было за минувшие годы? Сотенка наберется? Егор так зажигательно, вдохновенно и убедительно исполнил «Фанк» шесть лет назад, наверное, лишь для того, чтобы вчера Ульяна ужаснулась, найдя ярчайшее подтверждение терзающей её догадке о том, насколько больно может оказаться его… любить.
В ту сторону она запрещала себе даже начинать думать. В её случае подобная ситуация в принципе исключена, под каким углом не взгляни. Он её Егор, она малая, фантазировать «туда» – самоубийство для психики. Уля еще планировала пожить. И рассудок сохранить. Встретить кого-то… С другими взглядами на отношения.
А воображение меж тем всё прорисовывало свою картинку, по холсту уже разброшены тени и запахи, счастье, безмятежность и тепло. Воображению плевать на планы и мнение своей хозяйки. В воображении они сидят в пустом вагоне, и она, обхватив его руками, дремлет на плече, не догадываясь, каким взглядом на неё смотрят.
Как же сейчас херово, а! Но знай Ульяна два месяца назад, к чему приведет её желание вылезти на свет из своей скорлупы, чтобы поглядеть на мир вокруг, вылезла бы?
Да. Наверное, всё же она вылезла бы. Да, расплата за любопытство оказалась поистине жестокой. Но не вылези она, не узнала бы никогда, что происходит с человеком за соседней дверью. Не вылези, так и жила бы в своем замкнутом, наивном мирке, где не существует оттенков, лишь чистые цвета. Она не дышала бы сейчас – через боль, но зато чувствуя вдохи и выдохи, не различала бы тончайших нот запахов, не ощущала учащенного сердцебиения и головокружения. По-прежнему не слышала бы себя. Не смотрела бы на окружающую её действительность во все свои широко распахнутые глаза. Не вернула бы его – не того, который «дверь вон там» – такого она и не знала, – а того, который помнит, что она любит книги и сливочные стаканчики, что боится высоты. Который не хочет, чтобы ночами она шлялась по району одна, напоминает, что семью надо беречь, пока она у тебя есть, и советует подумать о том, как достичь мечты без оглядки на чужие ожидания. Который говорит о неготовности к новым потерям. Она не летела бы.
Жалеет ли она о своем уничтоженном пластиковом царстве?
Нет. Жизнь – здесь. Прямо сейчас. Такая, какая есть. С такими, какие они есть.
Выброси розовые очки.
Растопчи их босыми ступнями, станцуй победный танец на стекле.
Дыши дымным, пропитанным копотью воздухом реальности.
И живи.
Станция «Конечная».
***
— Уля, я думала, рабочий день придуман для того, чтобы работать. Где тебя в такую погоду носит?
Мама оседлала любимого конька. Она, всю себя отдавшая институту, больше двадцати лет живущая по расписанию и в постоянных переработках, не могла понять, как в разгар трудового процесса можно все бросить, захлопнуть ноутбук и на три часа уехать хоть куда. Преимущества удалёнки маме были неведомы. А еще ей было неведомо, что её дочь на полном серьезе готова послать работу свою на хрен и искать себя в другой сфере. И – какое счастье! – неведомо ей было, что этот побег с рабочего места организован не потому, что кого-то жареный петух в задницу клюнул, а потому, что на переводе Ульяна сегодня сосредоточиться не смогла и все утро провела, напряженно внимая звукам с улицы. Утром Егор куда-то уехал – «Ямаха» из-под окон исчезла, – и она всё ждала, когда рёв мотора вновь огласит двор. Десять утра, одиннадцать, полдень, дождь хлещет, десять минут первого – а всё никак. «Клин клином вышибают, — решила Уля ближе к часу дня, — нужно развеяться». Всё-таки жареный петух, ладно.
Между прочим, на часах почти полчетвертого, а мотоцикла так и нет! Вот куда он запропастился? Вот где?! Еще и в такую погоду! Последний раз они виделись во вторник вечером после занятий в школе. Эти встречи даже не согласовываются: Уля слышит затихающий рёв мотора, а когда выходит, он докуривает у «Ямахи», как будто всю жизнь у них только так. Опять – коленями плотно, руками крепко, пять минут в состоянии, близком к забытью. Опять «безудержно сердце стучало»{?}[Валентин Стрыкало, «Фанк»]. Вчера – глухая тишина и лихорадочный хоровод мыслей.
— В книжном, — разуваясь в прихожей, сдержанно ответила Уля. Сейчас она раскроет на балконе мокрый зонтик, а сама уютно устроится на кровати и начнет штудировать добытую литературу. Видеоуроки видеоуроками, но более глубокое погружение в вопрос может обеспечить только книга. Или человек, который вопросом горит. Человек смылся. С другой стороны, может, это и хорошо, что смылся, потому что Уля, ощущая в себе необоримое, бесконтрольное желание видеться ещё чаще и общаться ещё больше, начала ассоциировать себя с мотыльком, летящим на огонек свечи. Чем заканчивается«дружба пламени с мотыльком»{?}[Валерий Меладзе – Самба белого мотылька], все знают. А так – вот, теперь у неё есть книги, справится как-нибудь сама, без человека.
Кошмар. Голова всё, всё понимает! Но вакханалии в грудной клетке это понимание не отменяет, протрезветь не помогает и участи её незавидной никоим образом не облегчает. Вот где его носит? Она чувствует, что уже соскучилась! Всего двое суток прошло… Целых двое суток!
«Господи…»
— До вечера книжный подождать не мог? — сложила руки на груди мать. — Ульяна, ты можешь мне объяснить, что с тобой происходит? Ты сама на себя последнее время не похожа. Я не помню такого безответственного отношения к жизни.
«Мама, я себе объяснить не могу, что ты от меня хочешь?»
— Ничего не происходит. Образовалась пара свободных часов, вот и всё, — пробормотала под нос Уля, проходя в свою комнату. — Решила не терять время.
«Сбежать…»
— Прям так и образовалась ни с того ни с сего?
— Ага. Пораньше с переводом освободилась, — стараясь придать голосу беспечности и уверенности, произнесла она. — Это же удалёнка, мам, – «Никто тебя не видит» — Сделал дело и свободен.
Вранье! Там еще страниц десять плотного текста. Десять страниц очень увлекательной во всех смыслах истории про транзисторы. Сдавать завтра.
— Смотри у меня, — предупреждающе бросила мать в уже прикрытую дверь. Лгать ей всегда тяжело – морально.
«Да пропади оно всё пропадом!»
Уля упала на кровать, поспешно раскрыла рюкзак и начала выгребать из него добычу. Две книги а-ля «Гитара для чайников», одну «Историю музыки», одну рабочую тетрадь, предназначенную для записи таб, один небольшой блокнот, на обложке которого изображен… – давайте угадаем! – гитарный гриф, и кучу всякой мелочи: простые карандаши, мелованную бумагу, кисти из белки, чернила, масло. И брелок в виде гитары.
В общем, Ильина, молодец, так держать! Делаешь буквально всё для того, чтобы как можно скорее избавиться от лишних мыслей в своей дурной башке, да. Обложилась «помощью» просто со всех сторон.
Это и правда не лечится. Никакими аргументами, ничем. Минута молчания по трагически погибшему здравому смыслу, объявленная одним ранним июньским утром, затянулась на вечность. И с каждой прошедшей наедине с собой секундой всё сильнее тянет к двери напротив, за которой всё равно никого нет. В общем… Судя по всему, плачевное состояние хомяка с гифки – это просто пф-ф-ф, цветочки! А весь урожай ягодок, кажется, ещё впереди.
Живой тёплый клубок, с самого утра оккупировавший кровать и за время Улиного отсутствия и не подумавший сменить локацию, издал протяжный сопящий звук. Приподняв морду, Коржик уставился на хозяйку сонным прищуром. «Человек, а можно швырять потише? — мол. — Спать мешаешь». Уля протянула руку, осторожно почесала кошака за ушком и аккуратно прилегла рядом, нос к носу. Усы у этого животного шикарные: густые, толстые, длинные и цветные – ближе к моське окрашенные в серый, а на две трети белые. А нос розовый, мокрый и холодный. Голубые глаза вновь жмурятся – теперь довольно, изнутри завибрировало. Пока тарахтение еле слышно, но Ульяна точно знает, что надо сделать для того, чтобы тихо превратилось в громко. Для этого после почесуя за ушком надо почесать под подбородком, а потом от шеи переместиться к мягкому и беззащитному пушистому брюшку. За такие ласки Корж душу свою кошачью готов продать без лишних раздумий.
— Есть вести с полей? — шепотом поинтересовалась она у кота, вспоминая, как глубокой ночью в очередной раз на цыпочках кралась на кухню, чтобы открыть ему дверь на балкон. — Куда уехал, не говорил тебе?
Коржик чуть приподнял морду, поглядел на Улю через две узкие щелочки, сообщая: «Куда-то… Не волнуйся», зажмурился и положил голову на её кисть. Успокаивал.
— Ты знал, что у него несколько одиноких на попечении? Может, куда-то туда? — вздохнула Уля, чувствуя, как щемит внутри. Может. А может, опять на базе торчит, как всю прошлую неделю проторчал. Почему так нестерпимо хочется выяснить, где он и как у него дела?
«Я еще не такое про него знаю, — промурчал питомец, набирая обороты. Блокированная кошачьей головой ладонь ощущала нарастающую вибрацию. — Ты удивишься».
— А вот я не знала… Интересно, кто… Баба Нюра… Он сказал, бабе Нюре главное, чтобы про неё иногда вспоминали и заглядывали хотя бы на две минуты, — Ульяна не сводила с умиротворенной морды глаз. — Выходит, совсем никого у неё, да?
Лениво поведя ушами, Корж «ответил»:
«Вестимо… Как и у него. Впрочем, у него есть я. Ну, и ты теперь вроде как тоже. Уже что-то».
Она? Да, у Егора есть она, если оно ему, конечно, нужно. А то, может, и нет, кто его знает. Вон, уматывает куда-то постоянно, сам не заходит. В чём он нуждается, прямо не спросишь. Одно ясно наверняка – в тепле. Это чувствуется.
— Он скучает, очень. Я всё видела, Корж. Всё, — ощущая, как давит в груди и жжет глаза, прошелестела Уля. — Хоть и пытается прятать. Он по ним скучает.
«А как же еще? — искренне удивился Коржик. О кошачьих эмоциях Уле сообщил взлетевший и тут же опустившийся на место кончик хвоста. — Люди много чего пытаются прятать. Такие вы смешные. Зачем вам ваши маски?».
Ульяна тяжело сглотнула, шмыгнула носом и прислушалась к происходящему за стенкой. В их квартире стояла уютная тишина, лишь шум чайника набирал силу.
— Не знаю. Все мы чего-то боимся и что-то прячем, Корж… А еще знаешь что? Он сказал, что не готов к новым потерям, — понизив голос до еле слышного шепота, сдавленно сообщила она внимающему, судя по навостренным ушам, коту. — Так и сказал. Представляешь?
А может, и да – может, и нужно ему, может, и важно. Не просто же так всё? Раньше Егор никогда ничего не говорил просто так. Глаза же не врут? Правда?
Кошачий хвост раздраженно забил ритм по покрывалу:
«Я, вообще-то, там в тот момент был, женщина. Ты меня, если что, на стаканчик обменяла! Забыла? Совсем уже тю-тю со своим медвежонком…».
Ульяна осторожно вытащила свою ладонь из-под кошачьей головы и примирительно почесала за ухом. «Извини».
— А ты, значит, всё чувствуешь, да?
«Прозрела, наконец…».
— Почему не сказал?
«Потому что не умею разговаривать. Очевидно же!».
Логично, черт возьми. Очень-очень жаль, что коты не умеют разговаривать. Уля прикрыла глаза, чувствуя, как горячая вода собирается на ресницах.
— У нас с ним словно всё как прежде. Почти… Из школы меня забирает, гитаре учит, от мамы укрывает. Чуть не убил на пляже за самодеятельность. Даже на репетиции разрешил приходить. Всё, как когда-то… Представляешь?.. Корж?.. — растерянно позвала она, прислушиваясь к улице. Во дворе стояла тишина, даже машины не ездили. Не говоря уже о мотоциклах. Лишь дождь барабанил по жестяному подоконнику. Кап-как-кап-кап-кап…
Тарахтение усилилось, достигнув апогея: Коржик новости явно одобрял. «Очень рад за вас, человеки», — промурчал он. Пушистый хвост, плавно оглаживая голую руку, щекотал кожу.
— Я запуталась, Коржик. Почему мы такие?
«Какие?».
— Вот такие. Такие! — распахнула ресницы Ульяна. — Я ему сказать не смогу! Для него я навсегда останусь малой.
Корж завалился на бок, вытянулся колбасой, лениво потянулся, зевнул во всю свою клыкастую пасть, поднялся и уткнулся холодным мокрым носом ей в ухо, а потом боднул головой в висок:
«Что ж теперь?.. Топиться, что ли?».
— А он… Ему не нужны отношения, — прошептала Уля. Упоенно исполненный «Фанк» она за единственные сутки возненавидела каждой клеточкой себя. В голове вихрем проносились «Знакомые», «Дверь», «Один раз», «К нему на хромой козе не подъедешь!». «…Осторожнее». «Круглосуточно работает бордель». Вот это вот всё – круговертью.
«Что-то нужно всем… Ну а ты чего?» — спросил кошак, сворачиваясь клубком у Улиной груди, устраивая голову на руке и врубая свой вибрирующий моторчик на полную мощность. От него пахло спокойствием, безмятежностью и… немножко Егором.
— Я в нём захлебываюсь, Корж, — прошептала Ульяна. Она чувствовала, что барахтается в стремительном течении полноводной реки, что её сбило с ног и несёт на пороги.
«Какое счастье, что я всего лишь кот. Сколько же у вас в головах мути. Кто-то из ваших умников сказал, что всё пройдёт – и это тоже… Не кисни, в порядке всё будет, вот увидишь».
— Я, наверное, ненормальная. Разговариваю обо всём с тобой.
«Ну а с кем еще тебе разговаривать, человек?».
Не с кем.
***
Что хорошего ждать от дня, который начинается с проливного дождя – прощай, пробежка, – сгоревшего омлета и сообщения: «Деньги нужны срочно», а продолжается пониманием, что это были последние три яйца и что при всём желании вернуть остаток долга «срочно» не выйдет? Пожалуй, ничего.
Вообще, без спорта Егор не умеет, поэтому шаффл, без еды умеет долго и непринужденно, поэтому хрен бы с ним. Что же до долга, то какого, вообще, лешего? За последние полтора года из занятого миллиона трехсот тысяч деревянных без большого напряга возвращен был миллион, там осталось-то… Два года назад ему нужны были средства, чтобы начать с нуля, и он их без особого труда нашел – у одного из многочисленных знакомых. Знакомый оказал поддержку без лишней драмы, расставшись с баблом легко. Разлука Коляна с кровно нажитым сопровождалась – Егор и сейчас хорошо это помнит – фразой: «Как отдашь, так отдашь, хоть до пенсии держи. Не парься». Ну, до пенсии – это уже перебор, до пенсии он и сам не факт, что дотянет, однако Егор, как было велено, не парился, тем более, что Колян и сам о себе не напоминал. Купил новый инструмент и необходимую для работы технику, привел в порядок раздолбанную за три года хату, вернулся в строй сам, обеспечил себя источниками дохода, встал на ноги и с момента, как в ногах появилась уверенность, а под ногами – опора, то есть где-то спустя полгода или чуть больше, начал потихоньку возвращать. До сегодняшнего утра всех участников устного договора такой расклад полостью устраивал.
И тут вдруг – нате вам!
Пришлось забить Коляну стрелку. Встретились в десять утра в центре до блеска отмытой дождём Москвы, в оживленной кофейне, перекинулись новостями, а сам вопрос обсудили довольно быстро. Основную мысль удалось разложить по полочкам, донести чётко и не опускаясь до никому не нужных и никого не интересующих оправданий, которые Егор в принципе не переваривал – ни в чужом исполнении, ни, тем более, в собственном. Мысль была такова: прямо сейчас он оставшиеся триста штук рублей из кармана не достанет, но в течение месяца долг перед приятелем полностью закроет. Достигли согласия, пожали друг другу руки и разошлись.
Да, через месяц эти деньги – причем свободные, – точно будут: в начале августа у группы сольник. А еще август и сентябрь, как правило, довольно урожайны с точки зрения заказов на фотосъемку: все стремятся урвать последние погожие деньки и табунами рвутся на природу. К концу июля пять человек уже забронировали даты, ещё человек десять желающих можно ждать: по традиции, людей осеняет «вдруг».
Вообще, Егор планировал менять мотоцикл лохматого года выпуска на модель поновее: что-то там с «Ямахой», судя по вечным поломкам, совсем нечисто – испытывать её на прочность на трассах становилось всё рискованнее. Планировал всё-таки ввязаться в парашютную эпопею и получить сертификат B, без которого о затяжных прыжках можно забыть. Планировал создать финансовую подушку: после ухода из группы она не помешает. Много чего за последние недели неожиданно для себя самого запланировал. Но раз Коляну горит, планы придется чуть подвинуть. Не страшно.
Впрочем, не все планы терпят отлагательств. Экип{?}[экипировка]. Малой нужен экип. Без экипа он её до вождения не допустит. Защита – хотя бы коленей, локтей и спины. Ну или мотокомбез, он попрочнее. Или куртка плюс штаны. Ботинки, перчатки. Шлем есть. Раз уж он всё равно в центре, то грех не заглянуть в одно местечко неподалеку… Всё необходимое можно купить, однако при обоснованных подозрениях, что больше одного раза обмундирование не понадобится, разумнее взять в аренду. Главное – знать адреса, где всем этим добром можно разжиться.
Следующие два часа прошли натурально в аду, закончились взорванной головой, но всё-таки потрачены оказались не зря: в итоге застегнуть рюкзак и кофр удалось лишь с третьей попытки. В ад превратился подбор одежды по размеру. Казалось бы, что может быть проще? Позвони и спроси, да? Ни фига: некому звонить, номера телефона по-прежнему нет, как-то без него они с малой прекрасно обходятся. Позвони Стрижу и спроси размер или телефон у Стрижа. И жди в гости на разговор уже через час. А разговоры с Вадиком разговаривать Егор пока что-то не настроен, да и на день у него другие планы. Позвони прохвостке Аньке и спроси телефон у Аньки. И следующие полчаса потрать на выслушивание очередных беспочвенных умозаключений и другой всякой ахинеи. Кому бы еще позвонить?.. Теть Наде? «Здравствуйте, теть Надь. Не подскажете размер одежды вашей единственной, горячо любимой дочурки? Я ей тут мотокомбез никак не выберу». Сразу после позвонить 112 и вызывать в соседнюю квартиру наряд скорой помощи. Нет уж, проще как-нибудь самому. Пусть сюрприз будет.
В попытке угадать размер раз двадцать прокрутить в памяти минуту верчения малой на пилоне. Нехотя вернуться мыслями к пляжу и попробовать, абстрагировавшись от завихряющейся в груди бури, вспомнить особенности фигуры – во всех нюансах; невнятные ощущения блокировать на подлете. Провести сравнительный анализ габаритов малой, Аньки и до кучи всех знакомых женского пола, приглядеться к преследующей его по пятам ассистентке, поинтересоваться её данными, применить всю свою смекалочку и прийти к неуверенному выводу, что размер нужен, кажется, российский 42-й, или XS.
Или все-таки 40-й? XXS?
Выйти из спрятанного в тихом дворике шоу-рума с видом победителя по жизни, с доверху набитым шмотьем пакетом и какой-то необъяснимой хернёй в гудящей башке. Кажется, кто-то слегка перестарался представлять.
Врубить наушники, отвлекаясь. Надышаться напитанным озоном воздухом, зависнуть, наблюдая за тем, как красиво вода стекает с крыши на асфальт по жестяному стоку и бежит себе дальше; как пузырятся лужи, как от капель дождя по их поверхности расходятся круги. Осознать, что всё это великолепие, это «кап-кап» «звучит» в полном синхроне с клавишными в ушах. Проветрить голову, перекурить, пряча сигарету под куполом ладони. И ещё раз. Распихать добычу в рюкзак и кофр. Завестись с первого раза – после срочного ремонта байк стал посговорчивее. И отправиться домой.
Вести аккуратно, избегая дерзить мокрому дорожному полотну, отказываясь от идеи вновь проверять сцепление резины и навыки управления мотоциклом при аквапланировании. Слушать «Ямаху», двигаться плавно, сцепление и рычаг тормоза выжимать мягко. Ещё мягче, ещё нежнее.
Четко осознавать цену любой допущенной сейчас ошибки, не рисковать, ощущать скоротечность и ценность жизни и не желать – вдруг – с ней играться.
А чего желать? Желать без спешки добраться до дома, может, вздремнуть в ожидании, когда июльское солнце подсушит асфальт, а потом зайти за Ульяной и, если она еще не передумала, отправиться на ближайший пустырь.
Открыть глаза по утру, встретить Новый год.
Дышать.
Надо же…
А день все-таки неплох.
***
— Малая, куда намылилась?
Вопрос-усмешка прозвучал в спину – Егор только-только успел заглушить мотор и спешиться с мотоцикла, как соседка вылетела из подъезда. Стремительно обшарила пространство перед собой беглым взглядом, его, припарковавшегося за здоровым джипом, благополучно не заметила – или проигнорировала! – и направилась в противоположную сторону. Вопрос прозвучал, и она замерла с занесенной для очередного широкого шага ногой, а после резко обернулась. Уголки припухлых губ дернулись в неуверенной приветственной улыбке.
— Привет. М-м-м… За молоком… А ты откуда?
— Да так… Мотался в город по делам. За молоком? Скука какая, — Егор картинно закатил глаза к прояснившемуся небу. — У меня есть предложение поинтереснее.
Быстро окинул её взглядом сверху донизу. Так, ну с размером вроде угадал. 42-й. Или всё же 40-й? Модный который сезон oversize, из которого малая не вылезала, мешал определить параметры точнее.
— Да ну? — прищурилась та, разворачиваясь к нему всем телом, шумно втягивая ноздрями воздух и обнимая себя руками. — И какое же?
Чем-то Ульяна была недовольна. Или расстроена. С матерью, что ли, опять поругалась? Поза напряженная, голос звенит, кончик носа покраснел, губы сжаты, а ресницы блестят. Ну, это легко поправимо.
Да?
— Кажется, кто-то как-то заикнулся о том, что хочет попробовать порулить? Что-то такое припоминаю… Смутно.
Теперь на него смотрели не с прищуром, а через два идеально круглых васильковых блюдца, которые, такое ощущение, всё продолжали увеличиваться в размерах. Уля открыла рот, взглянула недоверчиво и даже вроде немного испуганно – сначала на него, потом «Ямаху» глазами поискала, метнула взгляд на собственные окна, палисадник обшарила и наконец соизволила вернуться к нему. Там, в двух озёрах её бездонных, плескалось замешательство. Большое, большое замешательство, надо отметить.
— Да ладно?.. Ты шутишь? Я думала, ты… Ну… Забыл уже.
Егор усмехнулся и молча покачал головой. Когда он будет шутить, она точно поймет, всегда понимала. Обещанного забывать привычки нет.
— Ну… Ты ведь сказал, только в полной экипировке… — бледнея, растерянно пробормотала малая. — У меня ничего подходящего нет…
Похоже, кто-то подумывал дать заднюю. Интересно… И не то чтобы это обычное для неё дело.
«А что это у нас вдруг случилось, а?»
— Уже есть, — скидывая с плеча увесистый рюкзак и вскрывая молнию, сообщил он заговорщицким тоном. — Ещё я тогда сказал, что этот вопрос решу сам. Вопрос решен, размер, надеюсь, подойдет.
Ульяна сделала несколько нерешительных шагов навстречу, покосилась на него, кошкой сунула нос в рюкзак, осторожно коснулась пальцами одежды, выдохнула и как-то потеряно изрекла:
— Егор… Ты что творишь?
— Ага. Испугалась и передумала, — заключил Егор. И ведь даже непонятно, рад он этому обстоятельству – точно цела останется – или им огорчен. Эмоции невнятные. — Ой, я это вслух сказал? — широко распахнув глаза, изобразил озадаченность он. — Сорри, само вылетело.
Она изменилась в лице и замотала головой. Попалась.
— Мама дома. Я не стану там переодеваться, она сразу поймет, что к чему, и будет большой скандал, — пытаясь опровергнуть его внезапную догадку, заторопилась с объяснениями Уля. Теперь щеки покрыл отчаянный румянец. Ну конечно! Вот уже и оправдываться приходится, кому это понравится? — «Мама, значит? То есть ты не струсила?» — А мне и так последнее время хват…
— Окей. Если всё дело только в маме, переоденешься у меня.
«Что?!»
«То. В чем проблема-то?»
— Все равно надо подняться за шлемом, — пожал он плечами. Это факт.
А еще дождевик дома нужно сбросить. Планы вздремнуть отменяются, к тому же, здесь асфальт уже фактически сухой.
Уставившись на него во все глаза, малая явно пыталась быстренько взвесить все риски и понять, стоит ли вообще с ним связываться.
— Даю тебе время откатить, — склонив голову к плечу, беззаботно продолжил Егор. — Наденешь боты – и назад дороги уже не будет.
Спустя две минуты Уля, прячась за его спиной, бесшумно кралась по общему коридору. Можно подумать, теть Надя прямо сейчас прилипла к глазку и палит всю контору. Ну прямо как в старые добрые времена, когда они возвращались с прогулки: Егор шел первым, руки в брюки, а она – как правило, с полными кедами песка, в подранной футболке, с чумазой физиономией или чем еще успевшая провиниться, – за ним, в предвкушении нагоняя от матери. Если посмотреть со стороны, сейчас картина один в один, только шалопаи лет на пятнадцать постарше. Напустив на себя самый праздный вид, загораживая собой обзор на тамбур, открыл дверь и пропустил малую вперед. Закрыл.
— Что-то всё это мне напоминает, — хмыкнул Егор, не удержавшись.
Нет, на лицо соседки без усмешки смотреть решительно не выходило. Те же испуганные глаза, в которых растерянность и сомнение мешались с потихоньку зажигающимися огоньками предвкушения, порозовевшие щеки, прикушенная губа… А в целом вид такой, будто афёру века готовит, но на генеральном прогоне её всё ещё что-то смущает.
— Мне тоже… — по ходу, сообразив, о чём он, согласилась Ульяна и оглянулась по сторонам. — Где?
— Что где?
— Где можно переодеться?
— А… Ну, хочешь, в ванной, хочешь, в спальне, — Егор кивнул на приоткрытую дверь собственной комнаты, вспоминая, что оставлена она в легком хаосе, — хочешь, в гостиной. А я пока на балкон, перекурю. Если трусишь, из спальни есть шанс сбежать тропой Коржа – через окно на каштан и на вашу территорию. Только ты же высоты боишься… Не прокатит, да, — подмигнул он обдумывающей заманчивую перспективу соседке. — Жаль.
Сокрушенно покачал головой.
Там, в ней, что-то между собой боролось. Страх неизвестности, желание покарать за выбранные слова и доказать обратное. Тут как обычно – она постоянно ведётся на провокации. И что-то еще в ней сидело – неясное. Смущение? Да бога ради! Он же на кухню сейчас пойдет, а не в кресло смотреть усядется.
С последней мыслью усмешка резко схлынула с губ.
— В общем, ванная, спальня с каштаном – осторожнее, ветки тонкие, высота приличная, – гостиная, — Егор поочередно указал пальцем в нужных направлениях, хотя малая и так на его территории прекрасно ориентировалась, — выход тут. Я пошёл.
— Угу… — косясь на брошенный на пол раскрытый рюкзак, из которого призывно торчала экипировка, проворчала она. — Иди уже!
«Иду-иду…»
Пока он там, за плотно прикрытой дверью, спиной к собственной квартире, стоял и курил, сквозь густую листву пытаясь рассмотреть высыпавших на улицу детишек, гадал, сбежала она уже по-тихому или нет. Если да, будет немножко обидно за обещавший быть интересным вечер. Но вообще, не припомнит он ни одного случая, когда Ульяна, сама изъявляя желание влезть в какую-нибудь сомнительную авантюру, сама же в последний момент и соскакивала. А еще – ни одного случая, чтобы она признала: «Мне слабó». Ну разве что парапланы и вообще высота, но это другое. Это естественный, врождённый страх, победить который очень сложно. И не нужно себя насиловать. Но если всё-таки сбежала, то… Не через окно, конечно, обычным маршрутом… То…
Да нет, не может быть.
— Я вроде готова, погнали, — раздался за спиной не шибко-то уверенный голос. Нутро накрыла волна триумфа. Конечно, не может быть – просто потому, что быть не может! Всё один к одному, малая в процессе покорения новых вершин прёт вперед, как танк, и останавливаться не намерена. Усмехнувшись этой мысли и затушив сигарету, Егор обернулся.
«… … …»
— Что-то не так? — вспыхивая щеками, испуганно пролепетала Ульяна. — Я неправильно его надела? Так и знала!
Всё так, просто кое-кто за выражением своего лица не уследил, уследишь с ней! Рот открылся, чтобы выдать какую-то реакцию, но мысль упорно не шла. А нарастающее смятение парализовало язык. Вообще, конечно, неплохо бы воображение включать, когда выбираешь женскую одежду. О чем Егор думал, перебирая варианты экипировки, так это о размере и о том, насколько хорошую защиту она даст малой в случае падения с «Ямахи» на скорости пять, десять, ну, край, двадцать километров в час. О чем не думал совсем, так это о том, как Ульяна будет в этом одеянии выглядеть. В этом в меру свободном серо-красном комбезе с кожаными вставками, укрепленными боковинами штанин, с вот этими фактурными, сложенными симпатичной гармошкой наколенниками и налокотниками, защитой плеч и спины. Высоким горлом на металлических пуговицах. В этих ботинках. С этим хвостом.
«Ты…»
Он дал себе ровно две секунды на то, чтобы очнуться. Схватил с подоконника пачку сигарет и зажигалку, проверил карманы.
— Всё так. Пошли.
Сел как надо, как на неё шит, как влитой. Надо было куртку брать.
***
Как Ульяну потряхивает, чувствовалось очень хорошо: в него вцепились так, как еще ни разу не цеплялись за всё то время, что она ездит сзади вторым номером. Заячье биение сердечка, кажется, лопатками ощущалось, спиной. Егор готов был поспорить, что пальцы под перчатками – ледяные. Ей страшно – и это прекрасно, потому что сейчас она не на велосипед сядет, инстинкт самосохранения должен шарашить на максимальных оборотах. Ей страшно, но всё же она тут – храбрая. Это её качество всегда вызывало в нём уважение. Ситуация на пляже не считается. Там её храбрость подняла в нём бурю совсем других чувств: неподвластный контролю, переросший в инфернальный ужас страх, за которым пришла ярость.
Малая пока не знает, что ничего экстремального её сейчас не ждет: знакомство, самые азы, и только потом, когда и если ему станет понятно, что полученная информация в этой маленькой симпатичной голове надежно осела – только потом движение на первой-второй передаче. По прямой. Возвращаясь из центра, он успел обмозговать урок.
Спустя десять минут они припарковались на пустыре за последними многоэтажками района. Заросшие травой на стыках, кое-где разбитые бетонные плиты казались Егору идеальной площадкой для обучения вождению: сам он эту науку здесь и постигал. Вон в те кусты пару раз с «Ямахи» летал, разрослись. Чуть дальше начиналось поле и небольшой пролесок. Да, земля мягче бетона, но бугриста, мотоцикл будет подскакивать, удержать на нем равновесие окажется сложнее, опрокинуться – проще, так что этот вариант пока не рассматривался.
Заглушив мотор и дождавшись, когда пассажир спешится, Егор спешился сам, снял шлем и осмотрел ученицу сверху донизу. Все же идеальный выбор экипировки, несмотря на странное первое впечатление, что она в ней произвела. Мимолетное, уже выветрилось. Даже если сегодня они ограничатся лишь изучением теории, так спокойнее.
«Страшно…» — сообщали глаза за визором.
«Разумеется»
— Малая, бояться нечего. Здесь всё просто. А ты всё схватываешь на лету, так что тебе тем более будет просто. Запрыгивай, — кивнул он в сторону ничего не подозревающей, мирно стоящей на подножке «Ямахи».
— Уже?.. — донесся до ушей еле слышный лепет.
— Ну да. Чего рассусоливать?
Уля нерешительно приблизилась к мотоциклу и подняла на него вопрошающий взгляд.
— Запоминай. Подходишь с левой стороны, — безмятежно начал Егор, следя взглядом за тем, как она послушно занимает обозначенное место, — кладешь обе ладони на ручки руля. Угу. Встаешь на левую ногу. Если сложно держать баланс, прислоняешься к бензобаку. Переносишь центр тяжести на руль, — «Прекрасно». — Правую ногу поднимаешь и перекидываешь через седло, — «М-м-м… Чернов! Ау?!» — Осторожно, слишком высоко не заноси, от земли не отталкивайся – рискуешь потерять равновесие и упасть вместе с байком. Хорошо… Снимай подножку.
Уставились на него очень испуганно. Можно сказать, воззрились в панике.
«Спокойно…»
— Обе ноги стоят на земле, руль держишь крепко, — продолжил Егор невозмутимо. — Тебе нужно почувствовать вес мотоцикла, привыкнуть к нему и к центру тяжести. Поболтай его из стороны в сторону. Хорошо. Еще давай, не стесняйся, он к нежному обращению не привык.
— Тяжелый… — обреченно вздохнув, констатировала малая.
— Да, не пушинка. Возвращай подножку на место и спешивайся, — ухмыльнулся он, уже предвкушая реакцию.
Соседка метнула в него изумлённый взгляд.
«А ты как думала? Села и поехала? Щаз!»
«Я думала, да…»
«Разбежалась…»
Вскинув подбородок, Егор наблюдал за происходящим. С подножкой у неё никаких проблем не возникло, равно как и со сходом на землю. Прекрасно, делает успехи.
— Так вот, продолжая мысль о том, что к байку необходимо привыкнуть. Сейчас вы с ним прогуляетесь. Под ручку.
Нет, ну как на неё смотреть-то спокойно, ну? На лице отображается такое недоумение и растерянность, такая озадаченность, что губы сами в усмешку тянутся. Изображать из себя сурового препода с малой не выйдет, даже если бы вдруг и захотелось.
— Вставай сбоку, клади обе руки на руль, убирай подножку – и вперед, — указал он взмахом головы направление движения. — Наклони его чуть-чуть на себя, чтобы он тебя не перевесил и не упал. Не переусердствуй, а то под ним окажешься. Твоя задача – круг против часовой стрелки, затем круг по часовой, — «А ты как думала? Дубль два» — Нет, я не сумасшедший, не смотри на меня так. Твои мышцы должны приспособиться к весу мотоцикла и запомнить усилия, необходимые для его контроля. Ты удивишься, насколько по-разному он будет ощущаться при движении по часовой и против, насколько в какой-то момент окажется труднее ловить его и выравнивать.
Дальше только и оставалось, что с напускным безразличием наблюдать за тем, как хрупкая девочка с маниакальным упорством тягает туда-сюда махину весом в двести тридцать килограмм. Занятия пилоном явно даром не проходят.
«И вообще, всё-таки тут скорее XXS, а не XS, всё же 40-й, она тоньше Аньки»
Так, ну всё, довольно, а то опять начал отвлекаться.
— Вон холмик, видишь? Нам туда, — решив смилостивиться над запыхавшимся человеком, Егор забрал мотоцикл и к холмику покатил его сам. — Поедешь под горку. С заглушенным двигателем. Чуть понаклоняй корпус влево-вправо, поймай центр тяжести. Поманеврируй. Это безопасно, на тебе экип. Заодно поймешь, под каким градусом наклона ещё сможешь выровняться, а под каким точно упадешь. На горку я, с горки – ты. Пока не надоест.
Вот тут уже и у самого нервишки дрогнули, но на часы обучения маску хладнокровия к лицу решено было приклеить намертво. Безопасно – это, конечно, условно. Как-никак весит «Ямаха» действительно прилично, если малую при падении придавит, мало ей не покажется. К счастью, она справлялась – чувствуя баланс, не перебарщивала в наклоне. Минут двадцать или тридцать каталась, с каждым разом явно ощущая себя всё увереннее и увереннее. Это радовало, потому что впереди их ждало самое интересное.
— Хватит, — на очередном заходе остановил ее Егор. — Устала?
Конечно, она устала – глупый вопрос. Но и иного ответа ожидать не стоило: Ульяна отрицательно замотала головой. Упёртая. Выносливая. Кстати, внезапно послушная: приказы выполняет беспрекословно, без вопросов и возражений. А в глазах по-прежнему опаска, перемежающаяся с искорками всё нарастающего интереса. Живая иллюстрация к пословице: «И хочется, и колется». Потрясающе.
— Хорошо. Ну, тогда… Тогда давай вернемся на точку, — забирая мотоцикл, озвучил он дальнейший план действий. По позвонкам побежал лёгкий холодок. Странно, сам же это всё и устроил, в чём дело? — Еще пара минут – и твоя жизнь больше не будет прежней.
«И моя, по ходу»
Она сегодня подозрительно молчаливая и собранная, даже, пожалуй, скованная. В принципе, ничего удивительного: всё же страшно ей, явно осознает, чем пахнет. Тут захочешь расслабиться, поболтать и посмеяться – не выйдет. У него вот совсем не выходит, даже ободряющую улыбочку выдавить из себя не получается, он тоже отдаёт себе полный отчёт в происходящем здесь и сейчас, принимает на себя за её сохранность ответственность, как когда-то…
Раньше всё всегда заканчивалось благополучно, и сейчас должно.
— Запрыгивай, — выдохнул Егор, установив мотоцикл у мысленно проведённой линии старта. — Руки на руль. На руль смотри, малая, не на меня. Запоминай хорошо. — «Умоляю…» — Под правой рукой на руле – газ и рычаг переднего тормоза, где тормоз, ты уже знаешь. Под правой ногой – задний тормоз, посмотри вниз, вот он. Нашла? — «Хм… Ок…» — Под левой рукой – рычаг сцепления. Под левой ногой – само сцепление…
С каждой секундой становилось еще чуточку тревожнее: вот цветочки и кончились.
— Сейчас ты будешь слушать меня очень, очень внимательно. Каждую мою фразу осмыслишь и про себя повторишь, любую просьбу – незамедлительно исполнишь. Делать разрешается только то, что разрешил я, никакого самоуправства, никакой отсебятины, на кону – твое здоровье.
«Жизнь…»
— Ты меня что, не подстрахуешь? — резко развернувшись к нему, оторопело пробормотала она. — Я сама поеду?
Егор покачал головой.
— Конечно, сама. Лишние восемьдесят кило на хвосте поймать баланс тебе точно не дадут. Слушай себя, меня и мотор, чувствуй мотоцикл. И имей ввиду – нервишки у меня крепкие, но не железные, испытывать их тебе я настоятельно не советую. Понятно?
Ответом был сдержанный кивок. Вновь уставилась на приборную панель – внимает.
— Хорошо. На этой модели пять передач, они переключаются однократным нажатием левой стопы по рычагу… — начал Егор, ища хоть какое-то подтверждение тому, что поступающая в мозг соседки информация в нём откладывается. — Нет, ладно, смотри на меня, я должен убедиться, что ты слышишь.
После непродолжительной паузы на его просьбу всё же откликнулись – вскинув подбородок, Ульяна повернула голову и упёрлась в него долгим испытующим взглядом. На секунду показалось, что там, в нём, написано: «Долго еще мучить меня собираешься?». Она явно осознавала, что ждет её впереди. Застыв в своей позе, забывала моргать, пальцы крепко сжимали обе ручки. А он чувствовал, как по позвоночнику туда-сюда бегают ледяные мурашки. Самую муть – информацию о том, как работает крутящий момент, сцепление, передний и задний тормоз, как правильно переключать скорости и давать газа, как ускоряться и замедляться, в какой последовательности необходимо выжимать рычаги, чтобы «Ямаха» не рванула из-под неё вперед, – вроде удалось донести. Пока объяснял, пытаясь предусмотреть все возможные варианты инцидентов и дать все возможные инструкции, чувствовал нарастающее волнение. Пока объяснял, спрашивал себя, ну какого же хрена вообще на это согласился, на что её и себя подписал и, главное, зачем? Ради веселья? Потому что она попросила? А если завтра она попросит с крыши её подтолкнуть? Одно утешение: мотоцикл только-только из сервиса и ведет себя, как и положено японской технике.
Ведь она же не откажется – это следовало понять, еще когда он на балконе её ждал. Нет – в момент, когда ему было сказано: «Угу… Иди уже». Всё. Нет пути назад.
На требование повторить и показать последовательность действий Ульяна без видимого напряжения памяти повторяла и показывала. На лету… Реально.
— Вопросы? — не сводя с неё глаз и ища в её собственных малейшие признаки неуверенности, спросил Егор. Он догадывался, что выражение лица у него сейчас, как у каменного изваяния, но они тут не шутки собрались шутить. Кончились шутки.
«Откажись…»
— Всё ясно, — вздохнула Уля, отводя взгляд и цепляясь им за приборную панель.
— Точно?
Обычно когда люди прячут глаза, они или врут, или пытаются что-то от тебя скрыть.
— Да, — повторила она уже громче, увереннее и чуть раздраженнее.
«Блин, Уль, еще не поздно остановиться…»
— Тогда включай – красная кнопка. Заводи зажигание – поворачивай ключ. Вправо. Байк стоит на нейтрале{?}[на нейтральной передаче, N или 0], на приборной панели горит буква N. Нажимай кнопку «Запуск» – под правым большим пальцем. Дай ей минуту на прогреться…
Тревога усиливалась, несмотря на доводы разума, несмотря на то, что защита на Ульяне многократно прочнее той, что он себе брал пять лет назад. Взгляд «ощупал» соседку, положение её тела на седле и «Ямаху» раз -дцать. Тут уже не до посадки комбеза, точно, лишь бы сейчас все нормально прошло.
— Хорошо, — ощущая растущее напряжение, продолжил он. Голос внезапно дал хрипа. — Плавно выжимай сцепление до упора, переключайся на первую передачу. Плавно, очень плавно, отпускай сцепление… Плавно, малая, не бросай. Поворачивай на себя ручку газа. — «Осторожнее!» — Чувствуешь? Чуть помоги себе ногами и поднимай их на подножки, — «Тормози, господи! …Нет, всё ок…». — Чуть разгонишься – попробуй переключиться на вторую.
Хотелось просто закрыть глаза и ничего этого не видеть. Хотелось прочитать «Отче наш» – единственную молитву, которую он знал, потому что его ещё в детстве заставили её вызубрить, – раз десять. Перекрестить – двадцать. В бога Егор не верил, верить оставалось только в себя – в то, что смог донести до неё базу. И в неё – в то, что необходимая информация вот прямо сейчас ещё держится в этой светлой голове. В её самообладание. И в собственное. Он смотрел ей в спину, осознавая, что не моргает. Казалось: моргнёшь – упустишь опасный момент. Нет, она ехала, объективно медленно по сравнению с тем, на какой скорости может двигаться этот зверь, но ехала – мотоцикл бодро удалялся. Сто метров, двести, триста, пятьсот… А он, повинуясь невнятному инстинкту, еле слышному шелесту нутра, проснувшемуся страху, быстро пошел следом.
Yamaha XJR 1200 разгоняется с нуля до 100 км/ч за 3,7 секунды.
Максимальная скорость – 198 км/ч.
«Сухая» масса мотоцикла – 232 кг.
«Сухая» масса малой – плюс минус 50?
Спустя бесконечные, вязкие мгновения Егор осознал, что совершенно не помнит, объяснил ли ей, как правильно тормозить.
Вот где действительно впору молиться, независимо от того, в кого и во что ты там веришь. Он не мог понять, переключилась ли Ульяна на третью: разрешения на это не выдавалось, но по звуку мотора ощущение возникало такое, что да – намеренно или ненамеренно. Бессвязные обрывки мыслей метались туда-сюда, шаг ускорялся, становился всё шире, переходил в бег, а взгляд неотрывно следил за происходящим в конце полосы.
Сбросила. Медленно, осторожно, по широкой дуге развернула байк… Возвращается… Может, стоит прямо сейчас встать у неё на пути, чтобы пораньше о торможении подумала?
Нет, напугает.
В момент, когда обе Улиных ноги благополучно коснулись земли, Егор был готов поверить и в Отца, и в Сына, и в Святого Духа, и в ангела-хранителя, и в Будду, и в Аллаха, и в Макаронного монстра, и в кого угодно вообще. Ему вернули её назад – целой и невредимой.
— Малая, ты как сейчас оттормаживалась? — прохрипел он, чувствуя, как остро пересохшее горло нуждается в воде.
Ульяна захлопала ресницами и в недоумении уставилась на него.
— Выжала сцепление, выжала тормоз, нашла нейтраль, отпустила сцепление. Как ты объяснил, так и оттормаживалась. А что? Что-то не так?
«Блядь! Успокоительного попей, Чернов»
— Ничего. Очень хорошо. Молодец.
... Запланированные час-два превратились в почти четыре: домой они возвращались уже в сумерках. Кажется, своими достижениями она была довольна, жмурилась кошкой. Её напряжение, что поначалу буквально в глаза бросалось, в конце концов сменилось умиротворением, и последние часы дня, так не похожего на остальные, все-таки ознаменовались звонким смехом. Под самый занавес, но какая разница? Она-то была довольна, а вот Егор понимал, что этот совместный вечер добавил его копне сотню-другую седых волос. Если так пойдет и дальше, совсем скоро он не только будет курить по две пачки в день: он сядет на ромашку и поседеет с концами. Хотя ведь не случилось ничего страшного, наоборот, к концу урока окрепло подозрение, что она родилась для мотоцикла. Просто…
Просто какая-то необъяснимая, неведомая, не поддающаяся никакому контролю разума хуйня.
— Ой, смотри… — Уля топталась у подъезда в ожидании, когда он заберет из кофра вещи, — голубь… Кошка, наверное, поймала…
Егор поднял голову и проследил за направлением её взгляда. На газоне под окнами дома окоченевшими лапками кверху валялась очередная дохлая птица. Напоминание о скоротечности жизни. О…
— Наверное…
***
— Как быстро ты вернулась! — удивленно воскликнула мама, стоило запыхавшейся после скоростного переодевания в чужой квартире Ульяне возникнуть на пороге. — Я еще ужин не приготовила.
— В смысле? — оторопела та. Вышла за молоком, четыре часа отсутствовала, матери, правда, скинула сообщение, что зайдет к Новицкой. Это «быстро»?
Мать нахмурилась и в недоумении уставилась на дочь:
— Я сейчас звонила Юле, ты же трубку опять не берешь. Мне она сказала, что вы еще часик посидите… Она что, не сообщила тебе о звонке?
«Ох, Юлька…»
Юльку Уля предупредить забыла… Голова в тот момент только о маме подумать и сподобилась… Там, в голове, перекати-поле покатилось в ту самую секунду, когда Егор заявил, что у него есть предложение поинтереснее похода за молоком. А уж когда напомнил, что кто-то хотел за руль мотоцикла, мозг вообще в желе превратился. И, похоже, пребывал в этом состоянии весь вечер.
— А, ну… Сообщила, конечно. Просто… К ней неожиданно парень пришел, пришлось свернуться, — наклоняясь, якобы чтобы погладить Коржика, а на деле пытаясь спрятать взгляд, пробормотала Уля.
— Понятно… Дружка твоего пару часов назад из окна видела, — меланхолично продолжиламать. — Опять с какой-то девахой укатил…
Уля вскинула голову, чувствуя, как мгновенно вспыхнувшая в ней жгучая ревность гасится нарастающим замешательством. С какой такой девахой он успел укатить и когда, если его весь день не было дома, а последние четыре чудесных – нереальных! – часа они провели вдвоем? Если она только что прямо от него?
— Похоже, из его шайки – в шлеме, форме, тоща-а-а-я… — родительница закатила глаза, «озвучивая» этим красноречивым жестом не подвергавшийся ни малейшим сомнениям тезис о том, что ничего другого от Егора ждать и не приходится. — Ульяна, скажи мне честно, в каких вы отношениях?
«А, так это ж… Боги!»
— Мам! В прежних! Отстань уже что ли, а?!
— Я просто хочу быть уверена, что моя дочь в безопасности, вот и всё, — с непроницаемым выражением лица возвестила мать.
«В большей, чем когда-либо…»
— В безопасности, — огрызнулась Ульяна. Заведенную пластинку не остановить, но это – как соль на рану. — Есть что-то не хочется, я у Юльки перекусила. Отдыхай!
Прошмыгнув мимо матери в свою комнату, Уля прикрыла дверь и оглядела разбросанную по покрывалу добычу из книжного. Взгляд зацепился за коробку грифельных карандашей, которую днём она оставила здесь вместе с книгами. Сердце ощущало ставшую уже просто невыносимой потребность выплеснуть хоть куда-то море эмоций, в котором она захлебывалась без возможности спастись, потребность хоть как-то успокоиться и погасить в себе пожар. Схватив с рабочего стола альбом, Ульяна забралась на кровать, прислонилась к стене, торопливо распечатала карандаши и начала бездумно набрасывать эскиз. Коржик, успевший юркнуть в комнату следом, мяукнул и устроился у ног.
— Не спрашивай… — накидывая линии и штрихи на бумагу, прошептала Ульяна мрачно, будто кот о чем-то её спрашивал. — «Со мной ты словишь передоз, а без меня умрешь от ломки». Попсовенько звучит, да? А точнее и не выразиться.
Судя по включившемуся моторчику, кота такой расклад вполне устраивал.
Вспомнила про Юльку, схватилась за телефон.
22:01 Кому: Юлёк: Спасибо! Спасла меня!
22:02 От кого: Юлёк: Ну, надеюсь, время ты провела хорошо. Хорошо же?
«Слишком…»
22:02 Кому: Юлёк: Ох, Юль… Просто отлично!
22:02 От кого: Юлёк: Даже так?
Рука продолжала механически, не чувствуя сомнений ни в одном движении, прорабатывать рисунок.
«…Нет, обойдемся без расстегнутой рубашки и намеков на тату на ребрах, пусть футболка, вообще пусть лучше рубашку застегнём, а то ведь понесет мыслями куда-нибудь в далекую даль… …Шрамик скроем под воротом: он же под левой ключицей, а если там ворот, то видно его быть не должно, как и веснушек… …Вихры самую малость пригладим. …Взгляд, которым нас тогда окатили, нужно попытаться передать – постараемся… А на подушке в спальне у него книжка какая-то, название незнакомое…»
Постеснялась посмотреть. И вообще постеснялась рассмотреть комнату повнимательнее. Понимание, что он там спит, перышком щекотало нервишки.
Вспомнила про товарища по «несчастью». Интересно, как он там со своими внезапными жизненными открытиями? Башкой еще не поехал? А то она вот уже.
23:30 Кому: Том: Привет! Как там твой человек в голове поживает?
23:41 От кого: Том: Привет. Засел и обустроился. А твой как? Удалось протрезветь?
23:42 Кому: Том: Нет, я в беспробудном запое. Минута молчания по здравому смыслу превратилась в 100500 минут.
23:45 От кого: Том: =))) Знакомо. В субботу я в Москве, вечером можно повидаться. Что скажешь?
…Нет, тот взгляд не выходит, выходит другой – тот, что она видела на парковке у Академической, когда спросила о родителях. До сих пор стоит перед глазами. Она никогда, никогда больше его не оставит, как бы её ни крутило, как бы ни полоскало. Никогда не откажется. Ну какого же черта?.. Как же так?..
Что скажет Ульяна?
00:15 Кому: Том: Я согласна.
Комментарий к
XVI
. Станция «Конечная» Дорогие мои, тут буквально пару дней назад выяснилось – к моему ужасу! – что предыдущую главу читатели с обычным аккаунтом с мобильных телефонов видели курсивом… с прижатым к правому краю текстом. В Safari, Chrome и других браузерах. У меня улучшенный – все выглядело идеально.
Боги!
1) Я в огромной печали, кривыми путями добилась приемлемого вида главы и написала в поддержку (но ждать от них ответа можно долго, неизвестно, когда они пофиксят и пофиксят ли вообще)
2) Это не диверсия против вашего зрения. Мне очень, очень жаль, что вам пришлось столкнуться с этим кошмаром. Читатели сообщили, что, оказывается, еще и «Am-Dm-E» так выглядит, остальные 13 выложенных глав в порядке. Я же хочу, чтобы тут вы получали удовольствие, а не мучились. Абсолютно все главы оформлялись, оформляются и будут оформляться привычным шрифтом. Прижатый к правому краю курсив сверху донизу – это баг =((
3) Если вы видите этот баг прямо сейчас, пожалуйста, дайте, прошу, знать: https://t.me/drugogomira_public/128
4) Эксперименты десятка людей показали, что если у вас обычный аккаунт, глава будет выглядеть правильно (как задумано автором) на компе/ноутбуке и планшете.
5) Спасибо, что со мной и с ребятами, несмотря на такие неприятные сюрпризы от платформы.
Музыка главы:
Валентин Стрыкало – Фанк
https://music.youtube.com/watch?v=nsfAj5wDBA0&feature=share
Unlike Pluto – Everything Black
https://music.youtube.com/watch?v=tZKe908QmIg&feature=share
====== XVII. Выход в окно – это не выход ======
16:40 От кого: Юлёк: Ильина!!! Какого хера??? Ты хоть предупреждай в следующий раз, что тусишь со мной!!! На ходу врать в глаза я не умею!!!
«Блин! Час прошел!»
17:41 Кому: Юлёк: Юлька, прости, пожалуйста!!! Что ты ей сказала???
17:42 От кого: Юлёк [аудиосообщение]: Нет, ты, будь добра, сначала меня послушай! Ильина, я просто охренела, когда она подошла ко мне в магазе и спросила: «Юля, а где Уля? Вы разве не на выставке должны быть?»! Я смотрела на неё, вылупив зенки, как идиотка! Я и чувствовала себя идиоткой! И судорожно придумывала, почему это я в последний момент соскочила! Откуда там? С выставки? С какой хоть выставки-то? Куда там мы с тобой собирались? Просвети! Я вообще не удивлюсь, если она не поверила ни одному моему слову! Но знаешь что? Виновата в этом в случае чего будешь ты! Не я!
17:43 От кого: Юлёк [аудиосообщение]: А что я ей сказала, я тебе отвечу только после того, как ты скажешь мне, с кем ты там шатаешься, пока я твою задницу прикрываю! Ясно?! Один раз – ладно, ну, даже сто один раз, тысячу один! Я тебя прикрою! Но Ильина, поимей совесть, мне бы хоть понимать ситуацию! В одни ворота я играть не собираюсь! Мы с тобой подруги или как? По ходу, уже никак! И не ври! На уровне два плюс два я складывать умею! А еще у меня глаза есть, представь себе! И знаю я тебя двадцать лет, Ильина! Понятно тебе?!
Яростное шипение Новицкой говорило само за себя. От загривка вниз по позвонкам пробежал мороз, ушатом кипятка окатило, а сразу после будто в прорубь бросили. Таких интонаций в голосе подруги, такой ярости Уле еще слышать не доводилось, всё было очевидно: она действительно обидела Юлю глухим молчанием, нежеланием поговорить. Обидела… Но… Как делиться наболевшим с той, кто хоть и сказал, что «рад» налаживающемуся общению, но предупреждений при этом на голову высыпал… пару КАМАЗов? Прямо как мать, только выражения выбирает помягче. Выбирала…
А результат-то закономерный и винить в происходящем нужно лишь себя. Раз промолчала – Юлька проглотила, два промолчала – Юлька проглотила. Десять раз промолчала – …
17:45 Кому: Юлёк: Я с Егором, учусь водить мотик. А потом у меня встреча с Томом. Прости, Юль! Последнее время каша в голове.
17:45 От кого: Юлёк: Заметно!
17:46 От кого: Юлёк: Я сказала ей, что у меня прорвало стояк и что пришлось оставаться дома и вызывать сантехника. Успехов в учёбе. Пламенный привет Тому.
Ну всё, дело труба. «Нормальная» Юля засы́пала бы её сейчас вопросами, ведь про вождение она впервые услышала вот только что, да и про встречу с Томом тоже. Но это «нормальная» Юля. А Юля, задетая до глубины души, демонстрирует, что раз заслужила к себе такое пренебрежительное отношение, то больше не задаст ни одного… Нет, не простит её Юлька. В ближайшие лет сто точно. Сама виновата. Не тот это оказался случай, когда молчание – золото. Не тот.
Ульяна покосилась на Егора, который, заключив, что она взяла короткую паузу, решил проверить возможности байка на полигоне, куда более для приспособленном для покатушек, чем пустырь на окраине их района. Сегодня они выехали в Тушино, и здесь действительно нашлось где разгуляться: пространство, природа, воздух, река Сходня и вообще – свобода! Глаза неотрывно следили за тем, как, оседлав «Ямаху», сосед вдарил по газам: уже спустя пару секунд стало понятно, что скорость из байка выжата максимальная, еще через несколько мгновений мотоцикл достиг искусственной горки, установленной здесь ну точно для таких вот идиотских фокусов, взлетел в воздух и, пролетев чёрт знает сколько, встал на заднее, а затем и переднее колёса. Твою ж…
«Твою мать!!!»
Кажется, какое-то время её сердце не билось, потому что следующий удар Ульяна ощутила особенно остро – наверное, так чувствуют себя люди, которых возвращают к жизни разрядом тока из дефибриллятора. Какого хрена?!
«… … … … … …
Так… Юлька…»
Новицкая задета и справедливо обижена, Чернов до инфаркта решил довести, руки трясутся, внутри взрывается тротил и совладать с клавиатурой нет никаких шансов.
17:49 Кому: Юлёк [аудиосообщение]: Ю-ю-юль… Ну, прости меня… Я не знаю, что еще сказать, — дрожащим голосом зашептала Уля, неотрывно следя взглядом за приближающейся «Ямахой». — Я с тобой согласна – веду себя, как последняя чмошница. Давай поговорим.
17:49 От кого: Юлёк: С мужиками своими разговаривай. Явно поважнее будут.
«Боже… Ты ведь не поймешь… Я не смогу объяснить тебе так, чтобы ты меня поняла…»
17:49 Кому: Юлёк [аудиосообщение]: Разговаривать сейчас у меня только с Коржиком выходит…
«Он молчит…»
17:49 От кого: Юлёк: Ильина, знаешь что? Катись ты на хер с такими заявлениями!
Приплыли, всё. Двадцать лет общения, но до «на хер» у них еще не доходило. Неужели это конец? Не может быть… И что ей теперь делать? Дать Юле время остыть?
Меж тем Егор благополучно вернулся на точку, поднял визор и будничным тоном поинтересовался:
— Попробуешь?
И без того тошно – внезапная и болезненная ссора с Новицкой в считанные мгновения выбила почву из-под ног, а тут еще и этот! Они все сегодня решили её довести?
— Егор, ты чё творишь?! Жить надоело?! — накинулась Ульяна на соседа. Если бы маленькой была, поколотила бы кулачками, а так только и оставалось, что пялиться на него глазами навыкате, гневно раздувать ноздри, вспоминать про себя трехэтажный матерный, чувствовать, как сердце проламывает стенки, проклинать его любовь к экстриму и… Похоже, начинать вспоминать молитвы. Уже пора.
— Малая, очень мило, что ты волнуешься, но опыт в мотокроссе у меня неплохой, так что истерику прекращай, — стягивая шлем, беззаботно усмехнулся Егор. — Этот байк, конечно, для полётов не приспособлен, тяжеловат. Но должен же я был проверить.
«Иди в пень, ясно тебе?!»
На этот мысленный посыл он лишь хмыкнул и, поджав губы, головой помотал, показывая, что по данному адресу отправляться не намерен. Как и по всем другим адресам, точные координаты которых прямо сейчас светились на её лбу. Ему и тут хорошо, мол.
— Ладно, больше не буду. По крайней мере, при тебе. Буду ползать раненой улиточкой. Только лицо попроще сделай, — задористо подмигнул он ей.
Вот зачем он так подмигивает? Он вообще отдает себе хоть малейший отчёт, что с ней делает?! Кипяток, лаву, наркоту по венам пускает! Напустив на себя самый безгрешный вид! А ведь только что прибить его хотелось… А теперь…
«“Лицо попроще”… Боже, как вынести?.. Дай мне сил…»
Закатив глаза к розовеющему небу, безоблачному и ко всему равнодушному, Уля рвано вздохнула:
— Кажется, на сегодня впечатлений мне хватит. Как отсюда добраться до метро?
— Всего-то километров пять-шесть, — склонив голову к груди, уставился на неё Егор исподлобья. В голосе слышалось неподдельное удивление. — Держи курс на горизонт. На закатное солнышко.
— Очень смешно…
Ей не смешно. Ей вообще не смешно, когда он так пристально смотрит. Душа плавится, как от огня плавится воск. И всё, о чём в эти моменты способна думать её голова, – это… Ни о чем. Ни. О. Чем. Заставлять себя спокойно стоять на месте, не сделать шаг вперед – то еще испытание. Точно не для её нервной системы.
Егор вскинул подбородок, недоуменно поднял брови и усмехнулся:
— Не, малая, ты серьезно? Довезу я тебя до метро, без проблем. Куда намылилась на ночь глядя?
— Да так… — спрятала она глаза. Невозможно выдержать! Вата в голове! Эта пытка уже вечность длится! — У меня встреча с одним товарищем. Надо еще где-то переодеться успеть, не ехать же в таком виде…
Сосед окинул её оценивающим взглядом и снова хмыкнул. Вот что он постоянно ухмыляется? Она кажется ему смешной? Ну да, так и есть… Маленькой смешной девочкой…
— Вид очень даже, в таком к твоему товарищу на встречи точно ещё не являлись. Что за товарищ, кстати? — прищурился Егор.
Знает она этот лёгкий прищур: он означает, что в чьей-то вихрастой голове запускается режим «Сбор и запись информации для возможного последующего анализа». Когда она ему на задир всяких жаловалась, он ровно с тем же выражением лица слушал. А потом задиры как по волшебству меняли мировоззрение.
— Из интернета, — нехотя призналась Уля. Казалось бы, а что такого? В современном мире знакомиться и общаться онлайн – обычное дело, все так делают. А некоторые вообще давно перестали признавать другие способы знакомств. Но именно с Егором обсуждать каких-то мужиков не хотелось. Если бы не необходимость попасть к метро, фиг бы она ему про Тома что рассказала!
— Tinder?.. — с каким-то то ли недоверием, то ли брезгливостью, то ли разочарованием уточнил он. Брови снова поползли – туда, откуда их никогда не видно, – на лоб.
Ульяна вспыхнула. Какой еще к чертям собачьим Tinder? Он за кого её держит? Хотя… Если такими темпами продолжать, совсем скоро и до Tinder дойдет. Будет ходить на свиданки с кем попало! Каждый грёбаный вечер! И выбивать из головы некоторых там. Язв.
— Кружок по интересам, — пробормотала она, чувствуя, как щеки заливает предательский румянец. — Давно общаемся…
— А. Ясно. Меня обычно на полдня хватает, а потом всё, до свидули. Одно и то же… Скука, — задумчиво протянул Егор. Нахмурился и опасливо покосился на неё. — Надеюсь, вы не в пустынном парке встречаетесь?
«До свидули», — болезненно поморщившись, мысленно передразнила его Ульяна. Строчки «Фанка» сами полезли в голову: «Это было вчера, а теперь дверь вон там, до свидания…»
— Нет, в центре… — ответила она рассеянно. Где они с Томом встречаются, кстати? Рядом с Егором из черепной коробки всё напрочь вылетает. Уля, честно говоря, до сих пор не понимает, как нюансы управления байком умудрились отложиться в голове? Там же перекати-поле катится, когда он так близко.
— Могу подбросить, мне тоже в город, в пару мест надо заскочить. А вообще, давай-ка ты…
Раздавшаяся телефонная трель не дала ему закончить начатую мысль. Чертыхнувшись, Егор полез в карман, изъял смартфон, уставился на экран, извинился и, ответив коротким: «Да», отошел в сторону. Уля, проводив его долгим взглядом, выдохнула, достала свой и проверила переписки. Глухо. Юлька молчала, как партизан. Всё плохо. Нет, «плохо» – неправильное слово. Это – катастрофа.
Судя по тому, что сосед вернулся мрачнее грозовой тучи, в его жизни тоже что-то резко разладилось.
— Баб Нюра загремела в больницу, — напряженно сообщил он. — До метро я тебя довезу, а потом, видимо, туда. Когда там у нас часы посещений?
— С шести до семи? — предположила Ульяна озадаченно. Черт знает, на самом деле, но вроде так. — Ты, наверное, уже не успеваешь… Что-то серьезное?
— Я, если честно, не понял, связь барахлит. Ладно, посмотрим. Поехали.
Как же быстро способно меняться настроение. Только-только улыбался и подтрунивал, и вот уже, считай, лица нет. А про неё и говорить нечего: если попробовать перечислить состояния, через которых она сегодня благодаря ему прошла, пальцы на руках закончатся. От эйфории до желания уничтожить за испытанный страх, от подъема сил до паралича. Потеющие ладошки, учащенное сердцебиение, горящие щеки, дрожь в коленках. Добавь к этому потерю аппетита и головы, добавь неоправданно сильное беспокойство, и… Похоже на болезнь. Возможно – неизлечимую.
— Да… — глубоко вздохнув, согласилась Ульяна. — Поехали…
***
Очередь в этих местечковых супермаркетах под вечер собирается – на ползала. И, как специально, работает единственная касса. Уже половину пути до заветного выхода из магазина преодолел, но, как назло, впереди какая-то бабуля, а лента с горкой завалена пакетиками с картошкой, морковкой и луком. В общем, всё колом встало. Народ вокруг начал роптать, требуя позвать еще одного кассира.
Егор чувствовал, как и сам заводится. Перед тем, как разъехаться каждый по своим адресам, они с малой притормозили у кафешки, куда заглядывали за кофе перед полигоном. Ульяна все же решила, что рассекать по Москве в мотокомбезе не комильфо и что на эту свою не терпящую отлагательств встречу она должна явиться в более презентабельном виде. Стесняшка, блин! А он решил не терять времени в ожидании и направился в ближайший магазин за сигаретами и чем-нибудь съестным для баб Нюры. И встрял. Честно говоря, сейчас желание Егор испытывал лишь одно: бросить чертову корзинку с апельсинами и водой посреди зала и выместись на улицу. Но упрямо выстаивал, вдыхая и выдыхая на четыре счета и то и дело сбиваясь, потому что мысли уводило в сторону.
В основном, в сторону баб Нюры – последние лет десять человека глубоко одинокого и потому не рассчитывающего ни на кого. Только на «мальчика» из соседнего подъезда, с которым она знакома еще со времён переезда его семьи в Москву и который периодически навещает старушку в попытке немного скрасить её одинаковые тоскливые будни. Попав в больницу, она позвонила ему, потому что… Ну, потому что больше некому.
Почему все пути приводят его к одиноким? Потому что это состояние пунктирной линией проходит через его жизнь, её олицетворяя. Потому что он знает, каково оно – там. Потому что вечность бежит от одиночества, оставаясь на месте. Потому что там страшно. И пусто. И холодно. Там непонятно и хочется вырваться из этих когтистых, сжимающих горло лап. Потому что если себе он помочь не может, это не значит, что и другим не помочь. Да же?
Так вот, баб Нюре нужны тапки, кружка, зубная щетка, паста, сменная одежда. И пачка медицинских масок – чертов вирус никто не отменял, пусть этим летом уставший от хождения в намордниках, расслабившийся после массовой вакцинации народ и плевал на его существование, в его окружении уж точно. Всё перечисленное баб Нюра оставила дома, прихватив только документы, поскольку, по её же словам, фельдшеры из квартиры чуть ли не на носилках её вынесли, не дав времени на сборы. Всё это она, позвонив уже из палаты, извинившись двадцать раз, попросила привезти Егора. А еще кота кормить попросила до выписки – пусть выпишут! Дубликат ключей от 55-й болтался на связке собственных уже лет семь, а понадобится впервые: баб Нюра тот еще крепкий орешек. А еще баб Нюре, конечно же, нужны какие-то продукты и лекарства, но она постеснялась его «напрягать».
Стрелки часов подползают к половине седьмого, малая, наверное, давно ждет, а перед ним на кассе еще пять человек. И, кажется, ко времени ни в какую больницу он уже не успевает. Что ж, значит, придется проверить утверждение, что деньги решают любой вопрос. Малая… Ну, малая на свою встречу должна успеть. Да даже если чуть опоздает – девушкам вроде как простительно. А уж если речь идет о свиданке, то опоздание вообще милое дело. Егор попытался откопать в памяти случай, когда девушка опоздала к нему на свидание, но уже спустя полминуты бросил эту затею: рандеву лично в его жизни можно пересчитать на пальцах одной руки, потому что довольно скоро он перестал видеть в них хоть какой-то смысл. Назначались они еще в лохматые времена старших классов школы и первых курсов института. И что-то не припоминает он не то что деталей, не то, что имен, а даже лиц.
«Что за «товарищ» там у неё такой, что надо все дела побросать и рвать в центр на ночь глядя?»
Нет, у него, конечно, тоже вроде как встреча, но это же совсем другое! Да на хрен надо?! Он вообще сейчас возьмет и всё отменит, никто там пополам не переломится, есть вещи и поважнее в этой жизни!
Мысль зудела и нервировала. Или очередь нервировала. Или понимание, что баб Нюра сегодня без тапок и зубной щетки останется, нервировало. Или все вместе нервировало. Так что на любезности с продавщицей никаких сил и желания не осталось. Окатив её стальным взглядом исподлобья, Егор нацепил на лицо изъятую из кармана куртки маску, молча дождался, когда ему пробьют три его позиции, и сухо попросил две пачки сигарет, а получив их, раздраженно схватил с прилавка и отправил в карманы. За пятнадцать минут в этой очереди во всех своих бедах на день сегодняшний он успел обвинить лично её – эту маленькую гостью из Средней Азии, наверняка отпахавшую двенадцатичасовой рабочий день и мечтающую сейчас только о диване.
— Извините. Вечер не задался, — буркнул Егор, уже отходя от кассы. — А вам – хорошего.
Воздух!
Выскочив из магазина, тут же содрал намордник, достал новую пачку, судорожно прикурил и обшарил пустынную улицу глазами в поисках малой. У припаркованной у соседнего кафе «Ямахи» её не оказалось, что показалось странным, ведь проторчал он в «Пятёрке» не меньше двадцати минут. За это время можно не только переодеться, но и кофе успеть заказать, и даже выпить его – при должном желании. Покупатели выходили из стеклянных дверей продуктового и спешили с сумками по домам, по проезжей части неслись машины, солнце катилось к горизонту, он не узнавал её в редких прохожих. Оставалось проверить кафе – если её нет на улице, она должна быть там.
В кофейне насчитал троих посетителей, двух скучающих официантов и бармена. Уточнил, выходила ли от них молодая шатенка, получил утвердительный кивок и точное время: десять минут назад. Вышел на улицу, прошелся до ближайшего перекрестка и снова огляделся по сторонам.
Неудивительно, что он не заметил её от магазина: от магазина не просматривался мост через Сходню. Какой-никакой обзор на данное сооружение открывался лишь с Т-образного перекрестка. Малая, крепко обхватив себя руками, стояла спиной к миру, лицом к реке, казалось, совершенно не реагируя на происходящее вокруг. Он и признал-то её с такого расстояния лишь благодаря яркому пятну вместительного рюкзака.
«Женщина, что ты там забыла?» — мелькнуло в голове. Рот открылся, чтобы окрикнуть, и закрылся, зашитый шёпотом интуиции.
Стоило ли перебегать дорогу на красный, чтобы застыть в десятке метров от цели?
Она так и стояла – не двигаясь. Спиной к миру, лицом к реке. В полуметре от парапета, явно не закатом любуясь – закат в противоположной стороне. Стояла и разговаривала: как шевелились губы, видно было издали. Ноги сами понесли ближе, но, не дойдя буквально пары шагов, Егор вновь замер, откликаясь на поворот в его сторону её головы, на плескавшийся в зрачках ужас, на резкий жест рукой, который трактовался однозначно: «Стой, где стоишь».
— Слушай, — призвала малая пустоту, однако звучало её «слушай» слишком лично, чтобы заподозрить, что она действительно общалась с пустотой, — выход в окно – это не выход. Ты же понимаешь…
«Что здесь происходит?..»
— Я не вижу… выхода, — раздавшийся из ниоткуда другой голос ошарашил, потряс, оглушил и заставил двинуться дальше вопреки просьбе оставаться на месте. Со сменой точки обзора удалось разглядеть прислоненную к высокой кованой решетке спину. Прислоненную с обратной её стороны. Вцепившиеся в прутья тонкие белые пальцы. Вцепившиеся с обратной её стороны. Там кто-то сидел, какой-то тощий паренек. Следом настигло липкое осознание, что конкретно здесь происходит, и душа ухнула в пятки. Пытаясь сохранять самообладание, Егор подошел ближе и встал за Улиной спиной. Мозг лихорадочно оценивал обстановку, прикидывая, получится ли незаметно для этого мальца перегнуться через перила, надежно ухватить его хоть за что-нибудь и предотвратить падение.
Нет. Не получится.
Разбиться об воду немногим сложнее, чем о бетон. А глубина тут какая? Метра полтора-два? А на дне что?
Вблизи очень хорошо ощущалось, как Ульяну трясет.
— Сегодня жизнь кажется никчемной, но завтра она обретет новый смысл, и ты будешь дорожить каждой её секундой, — голос дрожал и срывался, но она продолжала лихорадочно искать нужные слова – слова, которые убедят. — Клянусь, чем хочешь, так и будет… Вот увидишь… Дай себе шанс. Дай ей шанс… Она одна… Единственная… Другая не начнется.
Там молчали. Слушали или нет – неясно. Ясно было одно – парню страшно, в своем решении он не уверен и мечется сейчас между «здесь» и «туда». В противном случае всё давно бы кончилось.
— Что у тебя стряслось? — спросил Егор. Тихо – так, чтобы не напугать. Вкладывая в интонацию столько сочувствия, сколько смог в себе наскрести. Что-то там, в нём, оказывается, есть… Удивительно… А он думал, нет там ничего, думал, сопереживать посторонним он не умеет.
— Я… хочу к родным… Я… я их потерял… Всех.
Егор прикрыл ресницы, осознавая сказанное. Чувствуя на себе испуганно-растерянный взгляд васильковых глаз. Он понимал. Он, наверное, как никто, понимал причины, по которым этот парень находился по ту сторону парапета, одной ногой здесь, в этой жизни, другой – фактически уже там. Прошло столько времени, а эта боль всё ещё с ним: притупившаяся, она до сих пор внутри. Пришлось научиться с ней жить, с ней смириться, принять её в себе и приютить. А тогда… Разрешая голове те мысли, он уговаривал себя одуматься. Тогда помогло осознание, что встреча не гарантирована, а ещё – предположение, что пройдет пять лет, и он, если, конечно, верить Владе, все равно будет там. Что ещё его удержало? Понимание, что они бы сильно, очень сильно огорчились.
Рука сама потянулась в карман за телефоном, сама разблокировала, открыла сообщения и скинула Дэну геолокацию. Пальцы сами настучали «МЧС», «мост», «парень прыгнет», что-то ещё вслепую настучали. Может, он не прав. Может, нужно дать человеку право сделать собственный выбор. Лет семнадцать ему, сколько? Возраст страшных, порой чудовищных, ошибок, непонимания и неверия в себя… Возраст ещё не окрепшей психики, отсутствия складной картины мира, наломанных под горячую руку дров. Сожжённых жизней. Возраст, когда так важно, чтобы рядом был кто-то. Кто-то, кто подставит тебе плечо и не даст упасть, кто-то, кто поможет подняться, если ты всё-таки упал… Важно, чтобы рядом всегда кто-то был. Кто-то близкий. И когда тебе от роду день, и в пять, и в десять, и в семнадцать, и в двадцать пять, и в восемьдесят… Важно знать – ты не один. Ты – здесь – не один.
— И я потерял. Пять лет назад… И тоже, бывало, об этом думал, — проталкивая застрявший в горле ком, негромко произнес Егор. — Но знаешь, что надумал? Что только расстроил бы их очень. Сам посуди. Они в тебя не для того все свои силы вложили, чтобы потом вот так… Они надеялись, что ты проживёшь счастливую жизнь… Они тебе всем сердцем её желали, счастливой жизни. А ещё я думал о том, что не факт, что меня там ждут, что там вообще хоть кто-то есть… На этих облачках. Вот так, да… Так что я все ещё здесь – и, знаешь, не жалею. Тут хоть интересно, а там неизвестно что… Никаких гарантий, что тебя примут с распростертыми объятиями.
Ощущая на себе полный ужаса взгляд, загривком чувствуя взметнувшуюся волну чужого страха, Егор осознавал, что она слышит всё это впервые. Если бы ему там, наверху, оставили выбор, говорить или нет, не услышала бы. Но чувство такое, что выбора нет.
— Девушка права, — продолжил он, чуть помолчав, — новые смыслы со временем и впрямь появляются: находишь их или они сами к тебе приходят. Стучат в твою дверь. И начинаешь дышать. И строить планы. И жить вновь хочется. Просыпаться по утрам. Встречать Новый год. И… Знаешь… Даже смеяться. Искренне.
Чем ещё поддержать этого мальца? Сколько он там говорил? Минуту? Две? Ощущение, что все соки из него за это время выжали – до дна, досуха. Выпотрошили, выскребли до основания. Малец молчал, склонив голову к плечу. «Это чтобы лучше слышать тебя…». Он и впрямь слушал, и впрямь хотел поверить в то, что жизнь не кончена.
А она не кончена. Она не должна кончаться, потому что ты решил сдаться. Когда ей кончаться, она определит без тебя. И, положа руку на сердце, вряд ли в этот момент ты окажешься готов с ней расстаться.
— А для кого-то смысл – это ты. Или станешь… смыслом, — голос у малой дрожал, ей, похоже, тоже тяжело давались слова. — Ведь у тебя точно есть друзья. Может быть, даже девушка… А однажды ты услышишь, как озорно смеется твой ребенок, когда ты щекочешь его пятки, и в эти минуты ты не сможешь оторвать от его солнечного лица глаз. Только представь себе… — выдохнула она, будто сама это всё сейчас проживала. — Говорят, это особенная любовь, точно стоит того, чтобы тут задержаться. Ты найдешь в его чертах черты своих родных, он будет смотреть на тебя их глазами… Они продолжатся в твоем ребенке… Как в той песне{?}[Баста – Сансара]… Помнишь? И ты будешь счастлив… У тебя столько всего впереди… Всё еще впереди! Сколько тебе лет?
— Девятнадцать…
«Для детей рановато, конечно, но посыл…»
Егор попробовал представить нарисованную Ульяной картину. Он бы наверняка запомнил, если бы в детстве ему щекотали пятки. Такое вряд ли забывается. Попробовал представить, как сам заливается смехом. Попробовал представить себя щекочущим пятки своему ребенку папашей – и грудь ощутимо сдавило. Если когда-нибудь, хоть когда-нибудь, у него будут дети, хоть один, он целыми днями только и будет его щекотать – пятки, подмышки, ребра, снова пятки. И смотреть на это «солнечное лицо». И пусть его деть не взглянет на него глазами его близких, всё равно…
Правда… для детей нужны двое, нужно еще найти, нужна семья.
Вестимо, не его случай.
Можно усыновить… Но… Кто отдаст ребенка одиночке? Требования к опекунам всегда были жесткими.
Хочется стать для кого-то смыслом, да?
Да. Очень.
— Давай я помогу тебе оттуда выбраться… — не двигаясь с места в ожидании разрешения подойти, произнес Егор. — Постоим, покурим, поговорим… А через неделю у нас сольник, организую тебе вписку, познако…
Резкий раздраженный автомобильный гудок, спустя какую-то секунду вылившийся в какофонию безумных уличных звуков, распахнувшиеся глаза малой, её стремительный рывок к парапету – всё случилось в один миг, произошло на их глазах. Там, где только что находился тот парень, больше никого не было… Никого. На единственную секунду мир встал. Перестал вертеться, выключил все звуки. Чтобы через мгновение ожить и сделать вид, что ничего не заметил.
— Е-… Егор?..
Бросившись к перилам, он пытался высмотреть в воде тело, но зацепиться глазу оказалось не за что. Течение шло на них, и Егор кинулся к противоположной стороне моста, предполагая, что мальчугана успело пронести за их спины. В голове успела мелькнуть шальная мысль прыгать следом, рука уже потянулась к вороту, но Ульяна – в мозг она, наверное, умеет лазить, чем еще это можно объяснить? – тут же вцепилась в предплечье мертвой хваткой.
— Нет! Нет! — яростно замотав головой, закричала она. — Не надо!
К этому моменту Уля уже натурально рыдала: нос покраснел, нижняя губа дрожала, руки тряслись. В затуманенных глазах стояли слезы – прорывались из неё всхлипами, лились по щекам ручьями, низвергались с подбородка водопадами. Такое – второй раз на его памяти. Второй раз она так плачет. Первый раз случился в его шестнадцать лет, когда ушел её отец… И… Господи Боже, или кто там, на небе, есть? Есть там кто? Кого просить? Как это вынести? Как на это смотреть и не пытаться сделать хоть что-то, лишь бы ей стало легче, лишь бы пригасить её страх? Как не желать забрать на себя хотя бы часть её боли, обернувшись каким-нибудь Коржиком? Как разрешить себе такой простой и привычный у обычных людей жест, понимая, что тебе же и аукнется? И, возможно, куда сильнее, чем ты думаешь.
К ним стремительно приближался небольшой бело-синий катер.
— Малая… — одной рукой загребая её в охапку, а вторую поднимая наверх в попытке привлечь к себе внимание, пробормотал Егор, — сейчас его найдут… Всё будет… нормально.
«Наверное…»
Странное чувство… Ты вроде как пытаешься помочь, а ощущение такое, что помогают тебе. Ты вроде как пытаешься даже в таком положении сохранять какую-то дистанцию и держаться в рамках, но чем мокрее становится твоя футболка, тем условнее становятся рамки и дистанция, а потом ты, чувствуя нарастающее раздражение от себя самого – такого, блядь, принципиального приверженца отношений на расстоянии вытянутой руки, не ближе, – плюешь просто на всё, потому что футболка ну совсем уж мокрая, хоть выжимай, и плечи трясутся под рукой. Краем глаза следишь за происходящим на реке. Она даже не видит, что парня достают прямо сейчас – причем, кажется, живого. Из-под моста – заметить его под мостом было, конечно же, невозможно. Может, чудом войдя в воду под более или менее правильным углом, не переломав себе о дно ноги и выплыв, он смог зацепиться за кусок какой-нибудь ржавой, торчащей из опор арматуры, может… Да какая разница, как его уберегли?
Там, внизу, голоса, перекрикиваются люди, кто-то даже смеется, кто-то, задрав подбородок, кивает головой и вскидывает руку с поднятым вверх большим пальцем.
— Смотри, малая… — наконец очнулся Егор. — Живой… Твоими молитвами.
Опустил руку, давая ей возможность убедиться во всем собственными глазами. Ульяна вскинула голову, всхлипнула, с усилием вытерла щеки тыльной стороной ладони и отступила на шаг. Глаза забегали по катеру и людям.
— В одеяле вон. Синем. Видишь? — доставая из кармана пачку, спросил Егор. Как всё-таки вовремя он позаботился о сигаретах. Не перекурить вот это вот всё сейчас – просто преступление против собственной нервной системы.
Помедлив, малая кивнула, тягостно и рвано вздохнула, шмыгнула носом, а потом дрожащей рукой изъяла из открытой пачки сигарету и забрала из руки зажигалку. Чиркнула и с третьей попытки прикурила. Попробовала затянуться и ожидаемо тут же закашлялась до слёз из глаз. Но это её не остановило. Вид она имела такой безучастный, словно бездумно перекуривает на лавочке – так обычно выглядят заядлые курильщики, уже не осознающие процесса. Егор, склонив голову, наблюдал за тем, как продолжат развиваться события. С одной стороны, порыв ему кристально ясен, сам он без сигареты сейчас бы не обошелся, и тут всё понятно: Ульяна наивно полагала, что вот этим успокоится. А с другой… Она даже не представляет, на что подписывается. Что это за невнятный бунт такой? Против кого или чего? Или это она в прострации?
Прошло, наверное, с полминуты прежде, чем Егор осторожно вытащил на треть истлевшую палочку из подрагивающих пальцев и демонстративно вышвырнул её в реку. Вообще-то, он против того, чтобы природу загаживать, но тут такой случай… Не до природы, если честно. Вообще.
— Давай не дури, — мрачно изрек он. — Я тебе уже когда-то говорил, что это вредно.
— Ты же куришь, почему мне нельзя? — Ульяна даже не возмущалась. Голос её звучал очень равнодушно, такое ощущение, что ей сейчас и впрямь было все равно, чем травиться. Окажись при нём бутылка рома, глядишь, и опрокинула бы в себя без лишних раздумий.
— А что я? — искренне удивился Егор. — Меня среда воспитала, по-другому и быть не могло.
Не могло. В его окружении дымили с шести-семи лет, это считалось признаком крутости и «таковости». Если ты к семи не сделал ни одной затяжки, ты слабак, с которым базарить не о чем, дохлик, на котором можно ставить крест. Не мужик. С тобой просто разговаривать не станут, ты – пустое место.
Но нет, не убедил. По пронзительному взгляду видно.
— Никотин – яд для организма, — нараспев произнес Егор нравоучительным тоном.
— Вот и заканчивай сам тогда… Раз яд, — отозвалась Ульяна апатично, внаглую залезая в карман его куртки, выуживая оттуда пачку и протягивая раскрытую ладонь в ожидании зажигалки. Пока все аргументы в одно ухо влетали, а в другое вылетали.
«Какой смысл заканчивать?..»
Он поджал губы и помотал головой, давая понять, что зажигалку она не получит. Можно было бы еще кукиш с маслом показать ей, но это уж слишком.
— А мне, судя по всему, и так недолго осталось. Так что пофиг.
Глядя во вмиг округлившиеся, все еще до конца не высохшие глаза, отругал себя мысленно, что позволил себе при ней расслабиться. С малой нужно следить за языком! Он как-то привык к тому, что людям вокруг по большому счету плевать, чем ты там себя травишь, чем закидываешься, как часто и насколько бездумно рискуешь собственной шкурой, что там с твоим здоровьем, что в душе, какие у тебя планы на жизнь, есть ли они вообще, и всё в таком духе. Люди – существа эгоистичные, это природа, и думают о себе, это нормально. А значит, можно молоть любую чушь, будучи уверенным, что она не достигнет нужных отделов мозга.
Можно. Но не с малой. С малой нельзя. Постоянно вылетает из башки.
— В смысле?.. — прошептала Уля, тут же забыв, что собиралась упрямиться. — Егор…
— Забей.
Воспользовавшись её замешательством, вернул себе свое добро. Убрал сразу во внутренний карман и тут же застегнул молнию. Так, на всякий случай.
— Егор?!
— Что?
— Ты… У тебя что?... Ты что, чем-то… Болен? — с малой нельзя, потому что она слышит и видит абсолютно всё. А еще она впечатлительная донельзя. Ей много не надо – вот уже нафантазировала себе черт знает что, вот уже и голос снова дрожит. Может, в каком-то смысле и болен, да… — Или ты там… То, что ты сказал этому парню… Про мысли?.. Про облачка и про то, что они бы расстроились?..
«О, боги… Так! Так! Что за херню ты уже успела себе придумать?»
— Малая, выдохни, — вздохнул Егор, ловя себя на странном ощущении, что её неприкрытое беспокойство его согревает. — Ничего такого, никто не болен и никуда не собирается. «Последнюю осень» нагадали, вот и всё. Ерунда.
Ульяна побелела, хотя куда, казалось бы, белее? В момент, когда малец сорвался с моста, вся кровь с её лица отлила, и за эти минуты румянее она не стала, наоборот.
— Какую? — тихо уточнила она. Пока он решал, правду ей сказать или продолжать отмораживаться, тем более, проблема выеденного яйца не стоит, терпение её лопнуло: — Чернов! Какого хрена ты молчишь, а?!
«Кажется, кто-то в детстве пересмотрел «Битву экстрасенсов»...»
— Эту, — стараясь дать голосу безразличия, ответил Егор.
Раньше тема его не задевала, так, вспоминал время от времени, глядя на очередную попавшуюся на глаза дохлую птицу. А теперь вдруг… Нутро защекотало перышком. Вообще-то, он уже успел планов до Нового года понастроить и намерен так-то и дальше продолжать игнорировать всякие идиотские предсказания. Только, значит, почувствовал, как камень потихоньку с души скатывается, как ослабляет железную хватку одиночество, а тут и осень, оказывается, уже на носу.
Ульяна в смятении отшатнулась:
— Эту?.. И ты вот так спокойно об этом говоришь?
— А ты мне что предлагаешь? — на губы легла кривоватая усмешка. — Оплакивать жизнь, которая всё еще продолжается?
У малой нервно дернулся уголок рта. В прошлый раз он такое видел, когда, стоя на балконе, мозоли ей свои трудовые показывал. Окатив его чёрным взглядом исподлобья, она молча, одним взглядом, сообщила:
«Лучше бы я этого не знала».
«Извини»
— Всё фигня, кроме пчёл. А если так подумать, то и пчелы – тоже фигня, — процитировал Егор одного пасечника. — Ты там, кстати, не опаздываешь еще? Или ну их всех на фиг?
В самом деле. Ну неужели она сейчас потащится в центр ради встречи с каким-то сомнительным типом из интернета? После таких потрясений куда-то еще ехать, что-то делать, с кем-то видеться… Это если только очень-очень хотеть. И свои дела надо бы отменить, – ну, кроме баб Нюры, – и вообще не стоило даже их и придумывать, просто старая привычка о себе напоминает. Ему вон и без людей прекрасно, малой вполне достаточно.
«На фиг всех. Отменю…»
Уля сокрушенно покачала головой. Вброшенную мысль она явно не оценила. Судя по всему, собралась малая всю свою волю сгрести в кулак и данное слово сдержать. Ну что ж… Похвально, наверное… А может, и нет там никакого внутреннего принуждения, может, она уже секунды до этой встречи отсчитывает, и не остановит её даже несущийся к Земле и грозящий уничтожить весь род людской астероид. Возможно, тот «товарищ» того и стоит.Интересно, что за человек это должен быть, чтобы вот так?
— Ну, тогда поехали, — вздохнул Егор. — До метро я тебя подкину…
«…и буду брать штурмом больницу, а там посмотрим…»
— А мы тут больше не нужны? Ну… Как свидетели? — озадаченно взглянула на него Ульяна. Хороший вопрос. Наверное, нужны, но явно не спасателям. Спасатели готовились отчаливать с точки вместе со спасенным.
Егор пожал плечами, в удивлении прислушиваясь к игре настроения. Раньше события могли на него влиять, музыка могла, но не люди. Это лето полно открытий.
— У мента, который отправил сюда МЧС, мои контакты есть, — бросая короткий взгляд на часы, пробормотал он. — Свяжутся, если понадобимся.
— Значит, это ты? Вызвал?.. — искренне удивилась малая. — Когда только успел?
— Поехали. Успеть сегодня придется еще много.
***
Том предложил ей встретиться в кафе «Могучая кучка» на «Охотном ряду». Ульяна накануне даже в поисковик залезла, чтобы посмотреть, что это за место такое: на Тверской огромное количество всяких заведений – ярких, сияющих, шумных, известных. Но про «Кучку» – нет, не слышала. Оказалось, что расположено оно в Доме композиторов, спрятано от посторонних глаз – попробуй еще найди – и работает «для своих» с лохматых времен. Вчера на её вопрос о том, почему такой выбор, он ответил: «Тихо».
Она доехала до «Кузнецкого моста». Перешла на «Лубянку». Встала на платформе в ожидании поезда, который через пару минут доставит её к станции назначения, и поняла:
нет.
И дело даже не в том, что внутри всё опять вверх дном перевернуто, что сегодняшний день с его событиями выжал из неё все соки – не в этом. Она бы очень хотела наконец увидеть человека, с которым общается уже больше полугода. Да, последнее время меньше, гораздо меньше, но ведь… Сколько советов, за которые она так ему благодарна, он ей дал. И никогда не поднимал её на смех с её дурацкими вопросами, а аккуратно направлял. И всегда предоставлял возможность высказаться, всегда выслушивал. Так интересно было бы взглянуть на него и убедиться, что не шестьдесят ему и не десять, и что никакой он не «задрот очкастый в растянутом свитере». Ну, да даже если и так? Не суди по обертке. Может, даже удалось бы расколоть этот орешек. Может, он бы ей что-то еще о своей жизни рассказал. Ведь раз предложил встретиться, значит, наверняка готов. А может, на двоих они бы разработали годный план возвращения на место трезвых голов. Хотя он признал, что ему и так неплохо. Она хотела бы… Она этой встречи ждала с того самого дня, когда он сказал, что бывает в Москве и что шанс повидаться имеется.
А на другой чаше этих весов – Юлька. Юлька, которую она обидела своим молчанием и отчуждением. С которой они сегодня нормально так и не поговорили. Которая, конечно, рано или поздно её поймет, но Уля не хочет, чтобы поздно. Потому что «поздно» будет уже поздно. Потому что лучшая подруга точно важнее интернет-знакомого. Потому что Новицкая – она такая единственная. Одна такая на всем белом свете. А с этим ощущением себя предательницей Ульяна и ночи не выдержит.
19:50 Кому: Том: Том, извини, пожалуйста, я не приеду. С близким человеком проблемы, и если я не решу их сегодня, завтра близкого у меня не останется. Давай в другой раз? Если ты, конечно, после такого захочешь повторять попытку. Я мечтала увидеться, правда.
19:50 Кому: Юлёк: Ты дома?
19:53 От кого: Юлёк: Нет, на какой-то выставке. Названия не знаю, мне не сообщили.
19:53 Кому: Юлёк: Юль!
19:53 От кого: Юлёк: Дома.
19:54 Кому: Юлёк: Я приду. Можно?
19:54 От кого: Юлёк: Нужно.
С души будто глыба льда сползла. Только так – правильно, так – и никак иначе. А с Томом…Том должен понять – всегда понимал.
20:15 От кого: Том: Ок. В другой раз. Не парься.
Еще сорок минут наедине со своими мыслями, еще десять с музыкой на всю громкость в попытке их заглушить, и вот Ульяна топчется на пороге не собственной, а Юлькиной квартиры, жмёт звонок и не знает, какое лицо перед собой сейчас увидит и что конкретно будет говорить. Слова находятся, стоит двери открыться, а Юльке предстать перед ней – насупленной, с горящим взглядом, сжатыми губами и красноносой.
— А как же Том? — вопрос звучит язвительно, но Уле ясно как день, что Юлька всего лишь хочет убедиться в верности собственных догадок.
— Ты гораздо важнее. Прости меня.
Еще минута – и Ульяна сидит в одном углу дивана, а Юлька – в другом. Юлька сканирует её изучающим взглядом и ничего не говорит. На Юльку смотреть тяжело, поэтому Уля рассматривает орнамент дубового паркета. Классический орнамент ёлочкой. В современных интерьерах предпочтение отдают ламинату, но Юле нравится ёлочка. Говорит, по паркету приятнее ходить босыми ногами. Есть такое.
— Сейчас будет монолог, — обреченно произносит Уля, понимая, что сейчас и впрямь будет длинный, больной монолог, что хочешь или нет, а плотину прорвет. — Но мне страшно.
— Мне тоже, — слышится глубокий вдох. — Может, винишком зальемся? Для храбрости? Прям из горла.
Новицкую сдувает с дивана, а уже спустя полминуты она возвращается с кухни с бутылкой красного и штопором. Открывает, как заправский бармен, и молча протягивает Ульяне. Из горла, так из горла.
«Ну, соберись уже, а…»
Это тяжело. Носить всё в себе – очень трудно. Вытаскивать из себя колющее, режущее, ранящее – еще труднее. Станет ли легче потом – большой вопрос. Но Юлька не заслуживает молчания.
...
— Прости, что толком ничего тебе не рассказываю, — выдохнула Уля, пытаясь начать. — Я тоже не слепая, Юль, я вижу и чувствую твое к нему отношение, и мне сложно найти в себе на искренность моральные силы, я боюсь тебе открыться. Боюсь! Твоего непонимания, ревности, твоего напряжения. Боюсь снова услышать твои предостережения. Поверь, мне и так их хватает!
Еще как хватает. Они прокручиваются в мозгу в режиме нон-стоп.
— Мама просто не затыкается, каждый день у нас дома одно и то же! Ваши слова и без вас со мной постоянно – в моей собственной голове, которая всё понимает. Я же не дурочка, хоть ты и считаешь, что я сказках живу.
Ульяна только начала, а уже чувствовала, что успела потерять управление над поездом, состоящим из вагонов мыслей, эмоций и чувств, и теперь он несётся под откос. Юля смотрела не мигая, только лицо медленно вытягивалось в осознании сути. Сказал «А», говори и «Б». В противном случае не стоило и рта разевать. Еще вина, срочно!
— Что в башке моей происходит, я и не знаю, как тебе объяснить. Помнишь «Ёжика в тумане»? Так вот, я чувствую себя Ёжиком. Он спустился в туман, потому что захотел поближе подобраться к белой Лошади. И заблудился. Лошадь – это сейчас Егор. Но вообще когда-то Егор для меня был, как для Ёжика Медвежонок, — Уля криво улыбнулась сама себе. Перед глазами встала иллюстрация из книги, где Ёжик и Медвежонок сидят на завалинке и рассматривают звезды над печной трубой. Детство, где ты? — А потом… Ну вот… Ёжик идет-бредет сквозь туман, сам не понимает куда, а за ним крадется Филин. Филин – это мама моя. Или… Или вот ты. Не обижайся, пожалуйста, я не знаю, как еще объяснить. Филин кажется безобидным, но Ёжика пугает, Ёжик чувствует исходящую от него угрозу. В той истории есть ещё и Собака, которая помогла Ёжику найти свою котомку с банкой малинового варенья: он нёс её Медвежонку и потерял. Собака – это Том. Добрая Собака. Появилась, подкинула ответы-советы и снова растворилась в тумане. Кругом какие-то шорохи, звуки, ничего не понятно и очень-очень страшно не найти дорогу, страшно не спастись. Страшно забрести непонятно куда, не заметить обрыва, упасть в реку и захлебнуться.
Голос дрогнул, и Ульяна зажмурилась в попытке не расплакаться раньше времени и наскрести сил на продолжение. Комнату накрыла давящая тишина.
— Я Ёжик, Юль. А ты была права, когда сказала, что я вляпалась. Я вляпалась и даже не поняла, как это случилось. Не поняла, как такое вообще могло произойти. Это же… Ну… Это же… он, — нет, она так и не понимает, до сих пор до конца не понимает, в какой момент перемкнуло и почему. — Это я сейчас перед тобой сижу и в этом признаюсь, и тебе, наверное, может показаться, что признаюсь легко, но вообще… Я и себе-то еле-еле призналась, все никак не хотела смиряться моя голова. Я вляпалась, но прекращать всё это не хочу и не стану, хотя всю бесперспективность я вижу – поверь, вижу, как на ладони. И без вас с матерью. И я не знаю, какими словами объяснить тебе, почему не могу и не стану прекращать, — замотала она головой, по-прежнему крепко жмурясь. Оказывается, с закрытыми глазами чуть проще. — Просто он… Он очень много для меня тогда значил. У меня была ты – подружка из детского сада, со двора, и он. С тобой мы дружили, а с ним… Мама с папой же вечно на работе, папа приходил – я уже сплю. Мама возвращалась из института за час до «Спокойной ночи, малыши». Бабушки и дедушки далеко. Мне так не хватало родных, их тепла, общения, а он и его семья мне компенсировали. Тетя Валя меня пирожками кормила, Егор… Егор гулял, из сада забирал, бантики перевязывал, сидел со мной, когда я болела, книжки мне читал и комиксы. Из передряг вытаскивал, покрывал перед мамой. А сколько он мне стаканчиков скормил… А сколько игрушек починил, лишь бы я сопли-слюни по щекам не размазывала, я даже не скажу.
Всё-таки они покатились – горячими ручейками. Ульяна с усилием, раздраженно провела ладошкой по глазам. Она десятой части еще не сказала, а силы уже закончились. Рука нащупала лежащую у подлокотника дивана подушку, схватила и подмяла под живот, пальцы вцепились в бархатистую ткань. Губы и горло уже пересохли. Где там эта бутылка?
— В моей картине мира существовали четыре близких человека: мама, папа, ты и Егор. А потом двое фактически в один момент от меня… отказались. Папа ушел. Но он хотя бы время от времени напоминает о себе звонками… Пусть от этого не легче. И… и Егор ушел. Не так резко, как отец, но общение всё равно свелось на нет – можно сказать что вдруг. И я не понимала, почему. Я так до сих пор и не понимаю. Что я сделала? Чем таким заслужила? Почему меня бросили?! — грудную клетку сдавило, сплющило, несчастная подушка, должно быть, к концу этого монолога падёт смертью храбрых. — Мама говорила, что я должна принять, что так бывает, что это жизнь, что у него институт, новые друзья, домашние задания и вообще всё по-другому. Знаешь, каково это – понимать, что тебя променяли на новых друзей? Что от тебя… отказались? Мне было одиннадцать или двенадцать, я не помню… Наверное, уже двенадцать было, когда я окончательно осознала, что он больше не придет, всё. Всё…
Уля со свистом втянула ртом воздух: этот период она отчаянно пыталась оставить там, погребенным в недрах памяти. И вот – приходится вытаскивать воспоминания на свет, вновь пропускать те эмоции через себя. Ради того, чтобы Юлька попробовала её понять.
— Я смотрела на него во дворе, одного или в компании, в окружении каких-то девчонок, которые на нём висели. Я сталкивалась с ним в общем коридоре, в лифте – и встречала глухое молчание. Он здоровался, я здоровалась – и всё. Я физически чувствовала стену, которую он возвел, её можно было потрогать, я тебе клянусь. Это напряжение, смятение буквально в воздухе висело… И тогда я сказала себе, что ему просто надоело – конечно, чего еще было ждать? Что он со мной всю жизнь будет нянчиться? Он взрослый, я малая. У него новые друзья, новая жизнь. Ему не до меня. Конечно…
Было слышно, как на кухне капает кран, как идет секундная стрелка висящих на стене часов. Продолжать… Через колючий ком в горле, через резь в глазах. Хватая ртом воздух.
— И вот эта обида – она во мне росла, росла, крепла, крепла, мама утешала-объясняла-гладила по головке. А потом я всё «забыла». Оказалось, что так проще жить дальше. Стало не так больно. А потом, казалось, уже и совсем не больно. Я и правда всё забыла, Юль, потому что вспоминалось с таким скрежетом… А сейчас…
А сейчас черт знает что… Объяснить Юле, что происходит с ней сейчас, она не сможет. Но потребность высказаться заставляла искать эти слова, молчащая подруга показывала, что слушать будет столько, сколько понадобится. Что не осудит. Перед носом вновь материализовалась бутылка в протянутой руке. Кажется, кто-то сегодня напьется и домой придет на рогах. Да уже плевать.
— Если бы не Вадим, все осталось бы по-прежнему, это из-за Вадима всё, ему спасибо… Том, Баба Нюра – всем им спасибо… А сейчас… Сейчас – так. Меня словно вновь впустили в свою жизнь, нет больше стены. Да, мы общаемся. Как будто как прежде… Он меня после каждого занятия забирает от школы, Юль. Чтобы я в ночи не шаталась по району одна. Он… чуть не прирезал мудака, который напал на меня в подъезде. Не спрашивай. Потом. На следующий день принес мне перцовый баллончик. Помнишь, как он от Вадима после концерта требовал, чтобы он меня матери лично в руки сдал? Это поэтому. Я пришла к нему с гитарой – он учит меня гитаре, я заикнулась, что хочу попробовать поводить – он учит меня водить. У него я могу спрятаться от матери, если он у себя и если мне становится совсем невыносимо. Он меня встряхивает, напоминает, что существует жизнь за стенами нашего дома. Достал мне откуда-то экипировку, чтобы я не убилась на вождении. Выслушивает миллион моих вопросов и на все терпеливо отвечает. Сам их задает. Даже на базу к ним я могу прийти.
Ульяна протестующе тряхнула головой, понимая, что не то. Не те слова. Не потому её тянет к этой двери как магнитом, что он учит её играть, водить и отвечает на её вопросы.
— А самое главное… Пляж и ссору нашу помнишь же? Вечером он принес мне мороженое и сказал, что был не прав. Что испугался. Что ему хватило в жизни потерь и что терять вновь он не готов. Юль… Понимаешь?.. — впервые за весь монолог она задержала взгляд на подруге. — Ты же знаешь его, можешь ты это себе представить? Можешь? Вот и я до того момента не могла. У меня внутри всё разнесло в ту же секунду. Это не пустой звук – я видела в глазах. Юль, — простонала Ульяна беспомощно, — иногда в его глаза страшно смотреть… В них такое… Душа шиворот-навыворот, перекорежено всё, вот что.
Сколько еще будет продолжаться эта пытка исповедью? Сколько ей еще говорить прежде, чем она почувствует, что все сказала, ничего не утаила? Сколько говорить, чтобы самой полегчало? Сколько вина в себя надо влить, чтобы всё стало неважно?
— А сегодня мы пытались снять одного парня с моста, и Егор с ним говорил… Я слушала, и меня изнутри перекручивало, потому что я осознавала, через что именно он проходил один после гибели родителей. А потом тот парень то ли сорвался, то ли все-таки прыгнул, меня накрыла истерика, я ревела ему в плечо и… — невыносимо! Воспоминания совсем свежи и от них едет крыша. — Почему? Вот о чем я опять себя спрашиваю. Чем дальше заходит, тем чаще спрашиваю, чем дальше заходит, тем больше подозрений, что причины тогда были другие, не институт, не новые друзья и не новая жизнь. Не знаю… Может, его семья начала переживать, что слухи пойдут какие-нибудь, я не знаю! Он не рассказывает. Я вижу, что избегает говорить об этом, и боюсь спросить. Может, они и пошли, слухи эти…
Ну всё, слезы опять полились в три ручья, водопадами, нос зашмыгал, плечи затряслись. Юлька, за всё это время не проронившая ни слова, ни звука, вздохнула, подвинулась ближе и загребла в охапку, и всхлипы сменились сдавленными рыданиями. Пальцы легко перебирали волосы, пытаясь успокоить, а острый подбородок уткнулся в макушку. Уля слышала, как колотится соседнее сердце. Еще одна промокшая по её вине футболка за единственный день.
— Юль, это трудно. М-мне кажется, я этого не вынесу, — простонала Уля, чувствуя, как оставляют силы. — Я н-не хочу слушать осуждения в свой адрес, а в его адрес я не хочу слышать вообще ничего. Ни от кого, слышишь? За кого бы вы там его н-не держали. Я не буду б-больше это слушать. Я… я отказываюсь. Считай, что я… ч-что я оглохла. Я ни за что от него не откажусь. Тогда меня спасал он. Сейчас мне хочется хоть как-то помочь ему. Я в-вижу вокруг него людей и одновременно не вижу никого. Это одиночество в т-толпе, п-понимаешь? У него никого нет. Больше. Я не знаю, как он справляется с этим пять лет. П-прыгает с парашютом, играется с жизнью. Прямо сейчас он в больнице у бабы Нюры. П-потому что у бабы Нюры тоже никого нет. П-понимаешь?
Юлька кивнула, вздохнула и крепче сжала в объятиях, утешая, как умеет.
— Я з-знаю, что вляпалась. И что там тупик, б-без просвета. Для него я малая. Голова все осознает. Вот только… душе плевать. И это… Юль… Это п-пиздец какой-то, если честно… Это пиздец.
...
— Алло. Тетя Надя, здрасьте. Это Юля Новицкая. Ульяна у меня, она тут нечаянно уснула. ...Ага. Уже поздно, можно оставить её до утра? ...Могу фотку прислать или видео, а то вдруг вы не верите. ...Можно, да? Спасибо. ...Сейчас пришлю.
***
«Ямаха» с рёвом берёт разгон к линии горизонта. Там, впереди, крепкий, густой туман – не видно ничего, сплошь молоко. Узнаваемая фигура в кожаной куртке удаляется от неё на бешеной скорости, не реагируя на окрики, сердце оцепенело и больше не стучит, глаза вцепились в уменьшающееся пятно. Где-то там, впереди, препятствие, пропасть, через которую ему вздумалось перелететь, стремительная горная река. «Да ладно тебе, малая, лицо попроще. Все там будем», — это последнее, что она услышала, увещевания не достигли цели. Она стоит на месте, окаменевшая, и беспомощно провожает его взглядом, не в состоянии сделать ничего, вообще.
Секунды – и «Ямаха» взлетает на горке, к огромной черной стае проносящихся в небе голубей. Мгновения – и далекий туман подползает к ногам, окутывает их, поднимается по бёдрам к груди, оплетает и проникает в легкие, не давая дышать. Минуты, часы, дни… Вечность с мгновения, как он не вернулся.
— Егор?!
Нет ответа.
*** Кто трезвонит в дверь, не переставая? Кого убить? Вы время видели?
Скатившись с кровати, с трудом разлепив ресницы, он нащупал на стуле домашние штаны, футболку не нащупал, забил и поплёлся открывать так. «Сорян, что не при параде, но какого лешего?». Звонок не замолкал, казалось, ни на секунду, а пока он натягивал на себя, что под руку попалось, к пронзительной трели добавились слабые хлопки ладонью. На наручных часах шесть утра.
«Ну?»
С превеликим трудом заставляя себя держать веки открытыми, навёл резкость. Перед ним с мокрыми, полными ужаса глазами, забывая моргать, стояла растрёпанная, запыхавшаяся соседка.
«За тобой что, гнались? Ты откуда вообще?.. Что происходит?..»
— Малая? Ты чего? Что стряслось? Что с лицом?
Голос со сна хрипел, а помехи в голове мешали мозгу включиться.
— Ничего… То есть… Всё в порядке, — тихо отозвалась она. — Просто сон плохой… приснился. Прости, что разбудила. Я хотела убедиться… Там… «Ямахи» нет.
«Что?.. За домом она… Сон?..»
Она сказала, и он понял, что ему тоже снился какой-то сон… Странный незнакомым, согревающим чувством нежности и ощущением света. Он там был не один, еще кто-то… Он не помнит таких снов, это первый. И тем обиднее оказалось просыпаться. Достав из кармана увесистую связку ключей и развернувшись к своей двери, Ульяна шмыгнула носом и загремела металлом.
А он так и остался стоять в дверном проеме, пытаясь осознать происходящее. Без толку, наверняка понятно было лишь одно: одежда на ней вчерашняя. В распухшем рюкзаке мотокомбез. Хорошо, видимо, встретилась с этим своим товарищем, с продолжением. Ну, и что он за тип? Ей оно точно нужно? Это что, значит, кончились их покатушки? На него у неё времени теперь не будет? Это… видимо, придется с кем-то её делить? А если он не хочет?
— Ты вообще откуда? — делано безразлично поинтересовался Егор.
Хрупкие плечи вздрогнули, ладонь на секунду замерла на дверной ручке.
— У Юльки ночевала.
«А, ну да… Конечно. У Юльки… Десять лет назад я бы в это ещё поверил…»
Плохо поддающееся контролю, стянувшее сердце удавкой чувство прекрасно знакомо ему с детства. Егор помнит её, он рос с ней – извечной своей спутницей. И был уверен, что давно перерос. Ан нет. Похоже, это просто тех, кто мог в нём её вызвать, не осталось.
Ну какого же чёрта? Что за херня?
Комментарий к
XVII
. Выход в окно – это не выход Хочется поделиться новостями: у работы появилась бета! ❤️ А это значит, что текст станет лучше, приобретет 😊
Спасибо тебе за готовность помочь, взять и нести)
И хочется сказать спасибо еще одному человеку, который основательно прошелся по опубликованным главам, сделав текст краше! Света, если ты прочтёшь… Спасибо тебе! ❤️
Музыка главы:
Pavluchenko (feat. Alexey Krivdin) – Река
https://music.youtube.com/watch?v=HUj2qj57TG4&feature=share
Mojento (feat. Manizha) – Когда-нибудь https://music.youtube.com/watch?v=HL_YktDhwCU&feature=share
Их музыка – громко в ней, тихо в нем, сейчас и потом. Пусть звучит…
Grauer Beton (Lambert Rework)
https://music.youtube.com/watch?v=PuOoVKf1G-0&feature=share
Визуал:
“Буду ползать раненой улиточкой. Только лицо попроще сделай”
https://t.me/drugogomira_public/144
“Похоже на болезнь”
https://t.me/drugogomira_public/146
“Ей не смешно. Ей вообще не смешно, когда он так пристально смотрит”
https://t.me/drugogomira_public/145
“Важно, чтобы рядом всегда был кто-то. Близкий”
https://t.me/drugogomira_public/147
“…на это солнечное лицо”
https://t.me/drugogomira_public/149
====== XVIII. Зарекись ======
Я не знаю большего проявления доброты,Чем твой свет, что не боится моей темноты.(Шахназ Сайн)
Снова сон. Сон, из которого в наружность не хочется, пусть в наружности последнее время совсем неплохо. Не кривя душой. С недавних пор монохром реальности неожиданно стал напитываться цветами: эти еле уловимые изменения ты не отслеживал, а заметил их вдруг, обернувшись из дня сегодняшнего за плечо – в минувшую серую весну, предшествующую ей зиму; оглянувшись на многие годы назад, в прошлое.
Если опускаться до банальных, зато наглядных сравнений, то вечная мерзлота и кромешный чернильный мрак без предупредительного выстрела сменились рассветом. Которого ты уже не ждал. Лучинка в непроглядной тьме внезапно разгорелась в пламя, прогнала мглу и стужу. Сначала ты ничего не понял, а потом ка-а-ак понял. От света режет глаза.
Вот оно как у вас, людей, тут всё устроено? Ты уже и забыл: годы и годы в холодном подземелье превратили тебя в слепого, обросшего толстой шкурой крота. А здесь, оказывается, тепло и буйство красок, и жизнь совсем другая. Жизнь – она, оказывается, есть.
Ты, блин, не знаешь, как она опять это сделала. Её свет никогда не страшился твоей темноты. Что двадцать два года назад, что сейчас. В детстве она стала не пластырем на рану, а бальзамом. И сейчас снова им стала. И ведь даже не догадывается об этом, даже мысли такой не допускала и не допустит.
Она умудрилась даже кошмары твои ночные разогнать, ты перестал в липком поту вскакивать в пять утра: теперь ночами ты спишь, а не пережидаешь их за работой. Спишь примерно как убитый. До шести, семи, восьми. Вот сейчас на часах полдевятого, а ты только глаза продрал. Теперь тебе не снится вообще ничего. Точнее, некоторое время не снилось. И до этого откровения ты тоже допер не сразу, а лишь когда заметил свою зарю, вот тогда. Сопоставил примерные даты, события, эмоциональный фон и получил «один к одному». После первого открытия второму уже не особо и удивился.
Чем ты заслужил её прощение? В твоей голове объяснения нет. Что не отменяет самого факта: после всего, что ты натворил, по каким-то непостижимым причинам, но ты прощен. Пусть и тринадцать лет спустя, но какая теперь разница, а? Сердце шепчет, что нет, не заслужил ничем. Что людям жизнь ты умеешь лишь портить. Что это огромный аванс. Беспроцентный кредит доверия. За свой нежданный рассвет ты готов расплачиваться по этому кредиту всю жизнь, хотя никто до сих пор так и не выставил счёта. Она и не выставит – потому что это Она. Если счета и ждать, то, по ходу, как всегда, прямо сверху, почтовым голубем. Вот что пугает. До чертиков. Каким он будет, этот чек? Ты по стольким уже выплатил, что кажется странным задаваться этим вопросом в слабой надежде на иную сумму. Вот что пугает: ты знаешь цену.
Как бы то ни было, с какой бы готовностью, остервенело рвясь с цепей, ни лезли из всех щелей страхи, лишать себя света ты не можешь и не хочешь искать на это безумие силы. Ты всё еще пытаешься балансировать на острие. Потому что со светом уютно, а без – херово настолько, что теряешь смыслы. Потому что наотрез отказываешься добровольно возвращаться в удушливые объятия одиночества. Потому что отчетливо понимаешь, что выпилиться ты пока не готов, что бы тебе там «цыганки» всякие не напророчили. Или уже не готов. «Уже», между прочим, весит гораздо больше, чем «пока».
Что сути, в общем-то, не меняет.
А сон… Сон затмевает самые смелые, самые пьяные надежды, которые ты только мог себе разрешить в попытке спастись от навязчивой идеи разменять этот свет на тот раньше положенного. Сегодня тебе дали его досмотреть, и ты просыпаешься с пустой головой, стертой памятью и пораженный осознанием –
Никогда. Ничего подобного. За всю твою жизнь. С тобой не случалось.
Тебя вернули в наружность, а в душе осталось жить согревающее нечто. Что это? Это же нежность, да? Наверное, если книжкам верить. Черт знает, может, и нет. Может, она как-то иначе должна ощущаться… Нечто незнакомое, неведомое, сбивающее с толку, но точно очень, очень жизнеутверждающее. Что-то, мгновенно становящееся новой целью, в которой смутно, но уже отдаешь себе отчет: жить дальше стоит хотя бы ради того, чтобы испытать эти эмоции не во сне, а наяву.
Воздух пахнет солнцем, напитан капельками эйфории. И ты вдыхаешь его полной грудью. И выдыха-а-аешь.
Сегодня сольник. Малая обещала быть, хочется надеяться, что без свиты «товарищей». Этот день не омрачит ничто.
***
Открытая веранда во дворике небольшого московского клуба, где «Мамихлапинатапай» отыграет сегодня последний летний концерт, к их раннему появлению оказалась полностью готова. Честно говоря, Егор не припоминал, когда последний раз такое было – пожалуй, что и никогда. Но нет – их фургончик с инструментами, каким-то чудом объехав воскресные московские пробки, прибыл ко времени, а местный инженер и звукорежиссер уже поджидали на площадке: ржали в унисон в ожидании группы, явно найдя общий язык. Добрый знак. Но и это еще не всё. К его вящему удивлению, обнаружилось, что и свет вывешен, и бэклайн{?}[инструменты и усилители] установлен. Что и сцена уже подключена к кабелям, и кабели эти – немыслимо! – разложены ровно, что трамвайные рельсы, а не образуют под ногами хаос, лишая техников шанса быстро сориентироваться в случае непредвиденной ситуации.
Более того, на месте обнаружилась вся команда. Где это видано, где это слыхано, чтобы никто из коллектива не забыл дома инструмент или нужные провода, а заодно, значит, и голову? Чтобы никто не возвращался за своим барахлом с полпути? Все здесь! С проводами, педалями{?}[Деталь, на которую музыкант нажимает ногой, что позволяет изменить строй инструмента, добиться определенного звукового эффекта. Так, гитарная педаль способна изменять гитарный тон] и головами! Игорёк трезв как стекло, Женька включен в реальность. Анька, которая в их группе и лидер, и вокал, и менеджер, довольна как слон и, порхая меж расцветающих в её присутствии людей, смеется не переставая. Олег настроен миролюбиво и покорно выслушивает льющиеся из всех щелей ценные указания, не переставая при этом кивать, как китайский болванчик. Сегодня у Олега посвящение, если к этому процессу уместно такое определение. Последние несколько недель все силы были брошены на то, чтобы найти с этим парнем общий язык. Долгосрочные прогнозы – не конёк Егора, но надежда, что они все же нащупали точки соприкосновения, таки затеплилась. А значит, растёт вероятность, что осенью Mamihlapinatapai не ощутит потери бойца. В общем, если всё выгорит, седьмое августа Егор отметит в календаре как день, когда группа обрела нового гитариста. И тогда можно будет оставить проект с чистой совестью. И тяжелым сердцем, да. Но сто раз решенному-перерешенному обратного хода нет.
Времени просто до хрена, и всё это время принадлежит им! Нет, ну ладно, не только им – к звуковику тоже нужно проявить уважение. Но, хоть убей, не припомнит Егор за четыре полноценных года работы с группой ни одного случая, когда они приехали бы на полностью готовую площадку. Ни одного раза, когда саундчек не приходилось бы проводить за жалкие пятнадцать-двадцать минут. Обычно же как? Прибываешь на точку вовремя и все равно ждешь опоздавших коллег, никуда не спешащих техников или звуковика, вынужденно тратя на трёп и перекуры драгоценные минуты, которые можно было бы провести с пользой.
Но сегодня – сегодня всё шло как по маслу. Пока Игорёк развешивал тарелки, Женёк воткнулся и выстроил свой звук. Гитаристам нужно на подключение и настройку чуть больше времени, но и тут все звезды сошлись, и в процессе они с Олегом даже умудрились друг другу не помешать. Сашка терпеливо перекуривал в сторонке, дожидаясь очереди, а Анюта, дабы не отвлекать от процесса остальных, разогревала голос где-то в помещении. Сам саундчек пролетел на скорости света, однако, бросив взгляд на часы, Егор в удивлении обнаружил, что они потратили чуть ли не час – целый час в кайф. Никто никого не торопил, не раздражался, не орал, не «перебивал» своим инструментом. От звуковика, честно говоря, народ прихренел вконец. Мужик оказался душкой – из тех, кто к своей работе с трепетом: вопрос о том, все ли у группы в порядке, всё ли им слышно, был задан не меньше десятка раз – всем вместе и каждому по отдельности.
В общем, хоть чем-то недовольных на площадке не осталось. По состоянию на начало шестого вечера складывалось впечатление, что уровень профессионализма и уровень организации зашкаливают, а чувство, что отлично начавшийся день и закончится восхитительно, окрепло окончательно. В общем, кажется, сегодня кто-то ка-а-а-к споёт! Как раз осталось время на разогрев. Неприлично много времени. Просто до фига. В общем, пойти, что ли, Аньку огорошить?
***
20:02 От кого: Вадим: Привет! А ты где? Я тебя не вижу. Ты вообще тут?
Шикарный! Шикарный, блин, вопрос! Где она? «Тут», ага! Если он её «тут» не видит, какой напрашивается очевидный вывод?! Ульяна и так уже на грани истерики, а дурацкие сообщения от всяких там друзей новоявленных лишь приближают её агонию.
20:05 Кому: Вадим: Привет. Я дома, не смогу быть. Жги за двоих.
20:05 От кого: Вадим: Жаль! Давно не виделись, надеялся пообщаться :((
20:06 От кого: Вадим: Кстати, Анька с Рыжим тоже тебя потеряли. Еще минут 10-20, и выйдут!
Видимо, Вадим, сам того вряд ли желая, её сегодня и добьет.
20:06 Кому: Вадим: Стримь{?}[веди прямой эфир в соцсетях]
Бессилие! Бессилие, и потому хотелось методично убивать: всех, каждого, но особенно мать. Крушить всё вокруг, ломать. Уничтожать!
Отчаяние, злость, ярость! Ярость залила и выжгла внутренности, подобно ядерному грибу, не оставив там ничего светлого, ничего красивого, ничего живого. Ничего! Разорвало! Внутри одного уже большого, но так и не научившегося стойко переносить маленькие неприятности человека случился армагеддон.
Даже телефона нет, чтобы предупредить лично. И не появится, судя по всему, Егор же не спрашивает! Через Вадима приходится приветы передавать! Можно было бы написать Ане, но суть одна – через третьи руки сообщаешь: «Извини, не получилось». А что еще ты можешь через третьи руки сообщить? Душещипательную историю о том, как тебя заперли дома и как ты из-за этой ситуации переживаешь?
Ответьте ей кто-нибудь на элементарный вопрос: ну почему? Что она такого в этой жизни натворила, за какие грехи такие пришла расплата? Только не говорите, что это знак свыше! Что кто-то решил озаботиться тем, чтобы сегодня ночью ей хватило воздуха. Что это такое извращенное проявление сострадания и доброты. Она не просила к себе ни сострадания, ни доброты! Она не боится набегающей темноты. И отдавала себе отчет, на что подписалась!
От ощущения вселенского заговора и несправедливости космических масштабов на глаза то и дело набегали слезы. Но каждый раз, поняв, что вот-вот снова взорвется и разревётся, Уля раздраженно смахивала их тыльной стороной ладони и как мантру повторяла себе, что голову надо пытаться сохранить трезвой и вообще на плечах – вдруг сегодня она ей еще пригодится?
20:06 Кому: Юлёк: Как считаешь, наш каштан выдержит пятьдесят три кило?
Нет, трезвой явно уже не выходит, эта задача провалена.
Господи, да скажи Ульяне кто еще два-три месяца назад, что ради возможности поприсутствовать на каком-то там концерте она будет готова переступить через себя, она бы пальчиком у виска крутанула! Ох, вот бы она посмеялась… И впрямь, в своем ли она уме? Непохоже. Нет, ни на какой каштан Уля, конечно же, не полезет, она еще не совсем ку-ку. Но чувство безысходности, которое поселилось в ней и душило уже больше часа, желание разделить с кем-то разъедающее душу опустошение заставляли слать подруге идиотские сообщения.
20:07 От кого: Юлёк [аудиосообщение]: Ильина, с ума-то давай не сходи! Ты боишься высоты! И с асфальта так-то соскребать я тебя не подписывалась, я подписывалась на другое! Терпение! Еще минут 20, тут всё колом стоит.
Минут двадцать – это полдевятого. Начать группа должна была в восемь, ну, допустим, выйдут с задержкой. До места почти полтора часа езды. Даже если она вылетит из квартиры пробкой из-под шампанского, даже если возьмет такси, с учетом вечернего трафика успеет лишь к самому занавесу. А вероятнее всего – к опустевшей сцене.
20:15 От кого: Аня: Привет! Тебя ждать?
«Я не знаю…»
Уронив лицо в ладони, Уля в отчаянии зажмурилась. Ледяная кожа ладоней остудила пылающие веки, пальцы сдавили виски. Ну кто, кто тянул её за язык? Уверила, а выполнить оказалась не в состоянии, и теперь он подумает о ней незнамо что. Например, что нашлись дела и поважнее. Что для неё их общение не имеет веса, по крайней мере, такого, при котором данные обещания принято выполнять. Окажись она на его месте, такой вывод и сделала бы. Легко!
«Вновь терять я не готов…». Кого терять-то? Того, кто даже до сольника доехать не может? Обстоятельства непреодолимой силы не позволили? Херовое оправдание. Очень даже преодолимой. Сама виновата: прошляпила момент. На макушке ушки нужно было держать. Кто ж знал…
Верхний замок у входной двери их квартиры устроен по-идиотски. Гению, додумавшемуся до такой конструкции, нужно вручать антипремию. Круглая ручка прокручивается, выдвигая защёлку-штырь, а ключ защёлку в заданном положении блокирует. Паз для ключа предусмотрен с внешней стороны, а с внутренней стороны не предусмотрено вообще ничего, чтобы вскрыть грёбаную дверь в случае, если ты оказался заперт кем-то из домашних. Только и остается ждать, когда отопрут.
Что она оказалась замурована в собственной квартире, Уля обнаружила, лишь впрыгнув в кроссовки и намылившись на выход, то есть чуть больше часа назад. «Спасибо» надо сказать маме, конечно, ну кому же еще тут в ножки кланяться? Та, опаздывая на день рождения подруги, – за город, между прочим, не ближний свет, еще и с ночевкой! – впопыхах закрыла квартиру на верхний замок. О чем в тот момент она думала, Ульяне неведомо – мама явно не в этой реальности находилась. Не о собственной дочери точно. По телефону мать клялась и божилась, что не понимает, как это случилось, что все её мысли были тогда о цветах, и что она не помнит, как закрывала дверь. Охала, ахала и высчитывала время, которое понадобится ей на дорогу из Твери. Насчитала около четырех часов. Ну, то есть, если бы Уля закатила ей в трубку истерику, ближе к полуночи мама была бы дома. Но смысл? Уля выслушала молча, пожелала хорошо отметить, попрощалась до завтра, а истерика случилась уже потом.
Поняв, что сегодня не попадет никуда, Уля поревела. Еще поревела. И снова поревела. Это же сольник! Он же сам и сдал ей явки, пароли и координаты, пусть и случилось это лишь позавчера, когда она по его душу опять с гитарой пришла. Она же сама клятвенно заверила, что придет. Даже мысли не допустила, что может не прийти. Даже почудилось, что он рад это слышать. Две ночи без того кошмарного сна! Даже про воскресные занятия пилоном не вспомнила.
За минувший час слова Ани о том, что это последние его выступления, прокрутились в голове раз двести, не меньше. Она не увидит.
В общем, первые минут двадцать Уля рыдала белугой, залив соленой водой недорисованный скетч, а потом, сидя на кровати и уставившись в окно, вдруг смутно разглядела возможный выход из ситуации. Ведь такое точно уже не впервые. Ей было лет девять, когда мама, ускакав по своим делам, вот так же случайно закрыла её в квартире, и она не смогла открыть дверь Егору. Тогда решение он нашел элементарное. Вот только сейчас никакого Егора поблизости не было, в этот момент Егор готовился или уже рубил рок километрах в тридцати отсюда. И тем не менее… Если Юлька у себя, то можно попросить её подойти к дому и с балкона сбросить ей собственную связку ключей. Она поднимется и выпустит на волю жертву чужой рассеянности.
Надежда на то, что в воскресный вечер Юлька окажется дома, не оправдалась. А чего еще было ждать? Все где-то. С кем-то. Чем-то заняты. Приятным… А кто-то тоже очень хочет быть где-то с кем-то чем-то занят, но не может, потому что сегодня не его день. Выяснилось, что и Юлька находилась у черта на куличиках – на свидании с очередным ухажером, так что Уля снова немножко поревела, уже в трубку. А через пять минут получила сообщение: «Едем. Только не реви».
***
Удивительно, как от всяких мелочей может скакать настроение. Какое воздействие способны оказывать на него ранее казавшиеся смешными проблемы; обстоятельства, которым когда-то не уделил бы и толики внимания; чьи-то необдуманные слова или неоднозначное поведение; неоправданные ожидания. Еще днем был полностью уверен, что этот день не испортит ничто, но вечер показал: зарекись прогнозировать.
Егор не сразу понял, в чем же конкретно дело. Всё шло как по маслу, идеально. К семи вечера, когда летняя веранда начала заполняться людьми, группа уже била копытом. Сцена была полностью готова, Игорек – всё еще трезв как стекло, Олег – покорен, как кроткий ягненок, а чуть пересмотренная в связи с готовностью Егора петь программа десять раз обсуждена и утверждена. Настрой ощущался боевым, уверенность в том, что сегодня они взорвут зал, нарастала ежесекундно – вместе с чувством предвкушения чего-то невероятного. Знакомые подходили и подходили, и вскоре оценка по головам показала, что слушателей собралось раза в полтора – два больше ожидаемого: небольшая веранда оказалась набита под завязку. Глядя на аншлаг, он спрашивал себя, откуда взялись все эти люди. Это же не фестиваль. Ответ напрашивался очевидный: все эти люди добровольно расстались с кровными, потому что действительно хотят послушать их.
Около восьми вечера, последний раз окинув взглядом собравшуюся публику, Егор понял: кажется, кого-то не хватает. «Опаздывает», — мелькнуло в голове, но с отирающимся у бара Вадимом парой фраз на этот счет он все же перекинулся. Просто чтобы убедиться, что не проглядел. Честно говоря, демонстрировать Стрижу собственную озадаченность не хотелось. Если бы не нарастающее желание получить ответ — у единственного на веранде человека, который чисто теоретически может что-то знать, — хрен бы Вадик от него дождался хоть каких-то вопросов. Тот окинул его непривычно пристальным взглядом и лишь плечами пожал, сообщив, что пребывает тут сегодня, видимо, в гордом одиночестве: ни Ульяны, ни подружки её не видел.
Цапнуло-царапнуло.
«Опаздывает», — повторил себе Егор в гримерке. Отмахнулся от Аньки, которая, как барометр, улавливала малейшие перепады его внутреннего давления. А оно, стоит признать, росло. Впрочем, скорее всего, изменения в настроении всё же проявлялись на физиономии, потому что с малой свяжешься – расслабишься и про маски забудешь. И вот, пожалуйста, результат, что называется, на лице. Примерно вполовину пригасив свое разливающееся окрест сияние, Анюта осторожно поинтересовалась, не передумал ли он петь. Еще чего. Всё в полном порядке. К тому же один раз коней прямо на переправе они сегодня уже поменяли, и менять их снова за пару минут до выхода на сцену – маразм в его ярчайшем проявлении.
Но по мере того, как стрелки отсчитывали время, по мере того, как они отрабатывали сет-лист, внутренности начала разъедать кислота; шипящая пустота разрасталась в душе подобно раковой опухоли. Почему она вообще одолела его в такой исключительный день, откуда подкралась и зачем? Над этими вопросами можно было бы, конечно, как-нибудь на досуге под сигарету и подумать, но смысл? Всё же очевидно, до смешного просто, вопросов тут нет, все ответы как на ладони. Перед ними толпа людей, здоровая, колышущаяся толпа. Все эти люди пришли к ним, но ощущение покинутости с каждой минутой лишь нарастает – потому что не видит он в этом море единственного, пожалуй, человека, которому действительно был бы рад.
Вот, сука, блядь, что это такое! Эта ваша привязанность гребаная! Круто?! Заебок! Просто нахуй! На-хуй. Себе он больше не принадлежит. Какая-то херня – может, мать опять у неё демонит и в ночь не пускает, – способна испортить весь вечер, весь момент! Оно ему, блядь, надо?! Жил себе свою жизнь, как выходило. Его не трогали, и он не трогал, регулировал связи: «дальше – ближе – дальше –ближе – дальше – ещё дальше – до свидания». На глаза очки, в уши затычки, на рожу маску, рот на замок – ну просто со всех сторон себя обезопасил. Да, как итог – в темноте, в вакууме, иногда в бреду. Но жил же! Как-то…
Устав от течения и порогов своей реки, сложил весла – будь что будет, пусть несёт хоть куда-нибудь, вон на тот симпатичный маячок. Расслабился на минутку, прикрыл глаза – и вот уже на краю Ниагары, еще чуть-чуть, и лодочка его отправится в далекий последний полёт вместе со своим пассажиром. А он смотрит на обрыв над своей пропастью и понимает: а поздно пить боржоми, поздно! Зазевался, задумался, засмотрелся, и теперь с силой течения не справиться, греби, не греби. А всё потому, что весла он сложил, потому что выбросил белый флаг. Ну не идиотия? Не тупость? Не наивность, нет? Падает на камни, пытаясь убедить себя в том, что ему реально было надо. Вот надо?!
Надо.
Часам к десяти, после вглядывания во все подряд лица по двадцатому кругу, в не желающий отключаться от посторонних мыслей мозг таки пробилось еще одно объяснение – самое болезненное. То самое, которое он в своей голове всё это время блокировал: Ульяна передумала и выбрала на вечер занятие поважнее, например, с «товарищем» этим своим решила встретиться, воскресенье же. Хотя, в таком случае, зачем заверять в своих намерениях?
«Вообще на неё не похоже. Может, что-то случилось по дороге? Поезда в метро встали… Кошелек вытащили или телефон? Ну не машина же её… Нет, конечно нет! Может, что-то с теть Надей?»
«Маразм!»
«Нет, всё, в пизду! На переплавку»
***
20:26 Кому: Юлёк: Кидай ключики, Рапунцель!
Спустя две минуты замок повернулся, и расстроенная, уже потерявшая всякую надежду куда-либо сегодня попасть Ульяна предстала пред изумленно распахнутые очи очень красивой Юли и топтавшегося за её спиной молодого человека. На вид самого обычного. Окинув Улю долгим оценивающим взглядом сверху донизу, на припухшем лице задержавшись, Новицкая озадаченно протянула: «М-да… Надеюсь, оно того стоит», а её спутник тактично притворился, что ничего особенного не заметил. «Ну, погнали?» — поторопил он Юльку. И тут же огорошил Улю внезапным: «Подкинем тебя, иначе всё было зря. Куда ехать?». Спустя еще две минуты Юлька уже заталкивала Ульяну на заднее сидение подержанной иномарки и устраивалась рядом, а парень изучал маршрут через приложение. «Час двадцать, — преувеличенно бодро сообщил он. — Меня, кстати, Андрей зовут».
Наверное, это имя она запомнит, хотя давно уже зареклась держать в памяти имена Юлькиных мужиков. Зачем, если они меняются со скоростью света? Переглянувшись с Юлей, одними глазами сообщила ей, что Андрей, кажется, классный, на что та лишь усмехнулась и неопределенно пожала плечами: «Посмотрим», мол. Подруга её – она такая одна. На весь белый свет одна такая – Новицкая. Это она сорвалась со свидания ради спасения чужой психики. Это она весь следующий час в дороге отвлекала её пустой болтовней, не разрешая погружаться в панические настроения, которые становились тем сильнее, чем чаще они «ловили» красные волны светофоров. О пробках, которые, разумеется, и не думали рассасываться, и говорить нечего. Это она крепко сжимала её ладонь, не позволив себе ни одного лишнего комментария. Это она не дала ей сойти с ума за единственный вечер.
Ульяна не понимала, зачем туда едет: по всем расчетам, до места удастся добраться к самому окончанию выступления. Она, без сомнений, уже всё пропустила, а надо же будет еще вернуться назад. Но не поехать, не увидеться, не извиниться? Может, в толпе Егор и не заметил её отсутствия, возможно, ему вообще сейчас не до этого всего, но… Это нужно ей! Она хотела там быть, хотела на них смотреть, хотела слушать и прыгать, хотела поддержать, побыть рядом, записать себе что-то и потом иногда пересматривать. Если решится. Ей бесконечно, бесконечно жаль, что она всё профукала. Всё. Что стрелки не повернуть вспять, что так и не изобрели машину времени. И глаза опять на мокром месте, а нос хлюпает.
— Да ладно тебе, — покосился в зеркало заднего вида Андрей. — Ну, на этот не попадешь, на другой попадешь. Уже почти приехали.
Уля в отчаянии замотала головой, возвращаясь мыслями к Аниным словам. Другого концерта не будет. Не будет другого, если не удастся на Егора повлиять. И пусть за время их общения эта тема ни разу не поднималась, Уля успела считать человеческое состояние, а считав, поняла, что, как Аня и сказала, дело дрянь. И потому тоже сегодня так тянуло туда.
«Отстой…»
— Ты не хочешь глянуть, из-за чего весь кипиш-то? — включая поворотник, обратился Андрей к Юле.
— Ты знаешь, если честно, я нагляделась, — тяжко вздохнула Новицкая. — Её послушаешь, и у самой болеть начинает. Тут… Как бы тебе объяснить?.. Уравнение без видимого решения. Так что я бы Ульку выбросила и поехала еще куда-нибудь. Пусть дальше уже сама… Сами.
— Что за группа-то хоть? — хмыкнул Андрей.
Новицкая беспомощно покосилась на Ульяну, предлагая той принять муки произношения на себя.
— Мамихлапинатапай.
Название слетело с языка без запинки, полилось ручейком. Оказывается, пару раз потрудись его произнести, и оно заиграет, пузырьками залопается на губах, поразит простотой своего звучания. Сколько раз это слово успела «попробовать» Уля? Если скажет, что пятьдесят, не соврет. Оно – поётся.
— О, так этих ребят я слышал! — притормаживая перед, судя по карте на экране смартфона, последним светофором, воскликнул Андрей. — Вживую, правда, видеть не доводилось. Но альбом у них годный. Юль, давай заглянем, если они все ещё там. На пять минут – и поедем.
— Как скажешь… — закатила Новицкая глаза.
...
Скорость, на которой Ульяна рванула из притормозившей перед клубом машины, близилась к спринтерской. Только и успели за пару секунд до остановки договориться, что встретятся уже внутри. Сунув под нос удивленному секьюрити телефон с QR-кодом билета, пролетела вглубь, на шум, в сторону светящейся огоньками летней веранды, на ходу в ужасе осознавая, что не слышит музыки. Лишь мелодичный голос представляющей группу и произносящей слова благодарности Ани и гомон людей, как всегда требующих продолжения. Душа агонизировала. Всё, она опоздала, всё.
— «Фа-а-а-анк!» — надрывались с задних рядов, народ гудел. — «Фанк»! «Фанк»! «Фанк»!
«О боги!»
Рваться сюда через гудящий нервный город и треклятые пробки, чтобы напоследок послушать «Фанк». Глаза забегали по сцене в поисках человека, ради которого она сегодня едва не полезла на каштан. Аня, Игорёк, Женя… Ну? Где?!
Вот он!
Егор сидел на корточках на краю сцены – дальнем от Ульяны краю – с бутылкой воды в руке и болтал с кем-то из публики. Ну кто там может быть? Очередная сведенная с ума фанатка?.. Как назло, разглядеть за массой людей, кого он там только что осчастливил своей усмешкой, оказалось совершенно невозможно. Поднялся, и стало понятно, что выбором одежды он сегодня вновь не заморачивался: любимая – она уже знает – кожаная куртка, серая майка, прямые джинсы, а на голове шухер. Вот в том числе за это люди его и любят – за честность. Он не выделывается, не пытается притвориться тем, кем не является.
Увидела – и сердце немного успокоилось. Он здесь, она здесь, всё так, как и должно было быть с самого начала. А остальное образуется. Как-нибудь.
— Ребята, пощадите Чернова, он сегодня и так за двоих отдувался, — счастливо рассмеялась Аня. — Ну что? — обратилась она к Егору.
«За двоих? Хочешь сказать, он еще и пел полдороги? Да почему?!»
Она не то, что всё пропустила. Она пропустила всё!
Егор снял со стойки гитару и отрицательно покачал головой. Опять! Опять складывалось впечатление, что он балансирует в поиске точки опоры. Лёгшая на губы тонкая улыбка походила на вымученную: за минувший месяц она их множество перевидала и теперь с легкостью, без лишних сомнений могла отличить наложенную от настоящей.
— Не, народ, «Фанк» нет. Давайте что-нибудь еще, — возразил Егор в микрофон. Еще и условия ставит. Впрочем, мгновенно стало понятно, что на этой стороне его желания принимают с уважением: требовательные вопли «Фанк!» тут же стихли, перестав носиться над толпой. Он к ним искренне, они к нему искренне в ответ. — Что угодно. Предлагайте.
— А чё так? — наигранно удивленно вопросила Аня. Ей бы на театральные подмостки. — Неужто кончились те времена?
— Типа того, — ухмыльнулся он. — Любую другую – пожалуйста.
«… … …»
Голова опустела. Поэтому в последнее время за стенкой тишина и дверьми никто не хлопает так, что стены эти сотрясаются?
Народ вновь загудел, наперебой предлагая варианты. Каких названий только не звучало: от уже выученной наизусть «Как на войне» до мифического «Кайена». С точки, где замерла Уля, Егора стало видно совсем плохо, он ушел вглубь сцены – к парню, которого Ульяна помнила по пляжу. А вот Аню в центре – Аню было видно очень хорошо. Продолжая улыбаться, откровенно наслаждаясь моментом, она медленно обводила взглядом своих слушателей, скользила по лицам, кивала, показывая, что стол заказов открыт, и вообще всячески демонстрировала добродушный настрой. А потом пересеклась взглядами с Улей и…
— Ну, что-нибудь для наших запоздалых гостей исполнить тебе по-любому придется, — растягивая губы в фирменной лисьей улыбке и не сводя с «гостей» глаз, с нежностью и одновременно с каким-то коварством произнесла она прямо в микрофон. — А то же они всё пропустили… М-м-м, это пло-о-хо, — пропели колонки раздосадованным голосом вокалистки. — Но все-таки здесь. Причем явно бежали!
Толпа людей одновременно завертела головами, а Ульяне хотелось провалиться сквозь деревянный настил веранды. Как так Ане раз от раза удается ставить её в такое неудобное положение? Просто уму непостижимо! На сцене все до одного с интересом развернулись в направлении повернутой головы солистки. Игорёк, подогревая интерес народа, исполнил на барабанах бодрый мотивчик под названием «Смертельный номер», а басист тут же ему подыграл, добавив драмы. Егор отклонился назад – видимо, из точки, где он стоял, «гости» не просматривались, и таким вот незамысловатым движением он поправил себе угол обзора, – и оценивающим взглядом окатил вновь прибывшую.
«Ага. Всё-таки явилась. Рановато…» — вот что в следующую секунду на лице его отпечаталось. Выражение, должное показаться ироничным, но по факту… даже не укоряющее. Севером повеяло! Стужей. Ну всё… Округлив глаза, Уля сымпровизировала, изобразив очень короткую пантомиму под названием: «Я чуть дверь свою не выломала, чтоб ты знал!». А в ответ получила лишь поджатые губы и «понимающее» качание головой.
«Охотно верю».
«Что?! Правда! Как тогда!».
Нет, он что, серьезно? Не верит?
— Еще как бежали! Да мы её из лап коварной судьбы еле вырвали! Да! — раздался над ухом Юлькин звонкий голос. От испуга и неожиданности Уля подпрыгнула на месте: в своем оцепенении она про Новицкую и её спутника уже успела забыть, а те меж тем незаметно подошли сзади. — Всё свидание мне обломала!
— Подтверждаю. Обломала! Квартиру вскрывали. Хотелось бы вечерок поинтереснее провести, — Андрей, порадовав аудиторию подробностями, чмокнул подругу в макушку.
За последнюю фразу новоиспеченный ухажер получил от Новицкой локтем в бок, а Новицкая от ухажера – недоуменный взгляд и еще один поцелуй, теперь в щечку. Ладно, пусть они там милуются, сколько влезет, вот на фига только было весь зал в перипетии чужой сложной жизни посвящать? Ульяна очень хорошо чувствовала, как пылают сейчас её щеки: пара сотен незнакомых людей пялится на них с веранды, еще шесть человек – со сцены. А есть ведь еще всякие там техники и звукорежиссеры, бармены и секьюрити! Но вообще, если бы не общая позитивная атмосфера, ощущения могли бы сложиться и похуже. А у них тут явно царил какой-то междусобойчик, домашняя обстановка. Такое впечатление, что они не клуб собрали, а квартирник: кто-то в толпе, проникшись душещипательной историей, затребовал для опоздавших десяток песен сверх положенного, чтобы было не так обидно, Игорёк громко перешучивался с кем-то из первых рядов, Женя уселся на колонку и спокойно пил воду, а Аня, театрально всплеснув руками, возвестила:
— Будет вам интересный вечерок! Давайте «Кайен», ребят. Давно не играли. Повеселимся!
Ухмылка на лице Егора сменилась усмешкой, а затем, к огромному Улиному облегчению, улыбкой, причем уже похожей на искреннюю. По крайней мере, она стала расслабленной. Публика удовлетворенно загудела, понимая, что её желание вот-вот исполнится.
— Значит, «Кайен», — поднял он ладони в красноречивом жесте, означающем, что сдаётся. — Ничего личного, ага?
Развернулся ко второму гитаристу и дождался согласного кивка. Анька победно вскинула кулачки, объявила Стрыкало и тут же схватила акустику. А уже спустя какие-то секунды наступившую тишину взорвал задорный гитарный риф. Казалось, сносящая с ног волна энергии обрушилась на них без всякого предупреждения.
Неожиданно высоким голосом Егор сообщил о разочаровании в личной жизни: упавшее на его телефон смс якобы уведомляло о том, что человек, которого он ждал, не приедет. «Переживу!» — хмуря брови и поджав губы, пропел он с горестным выражением лица, для пущего эффекта пару раз качнув головой, словно пытался таким образом уверить окружающих: даже не сомневайтесь – переживёт. Ульяна застыла истуканом, сквозь туман в голове осознавая смысл посыла, а Егор продолжал методично доносить до слушателя, с кем тот имеет дело. Невелика, мол, потеря. Пусть о несостоявшихся рандеву горюют слабаки, а он лишь посмеётся, ведь разбить его холодное сердце невозможно. А всё потому, что люди не имеют значения в его жизни. Не пришла одна, придёт другая.
Эти глаза излучали бессовестное довольство ещё полминуты назад, но теперь вид он имел просто-таки победителя по жизни.
«Ты издеваешься?.. Смеёшься надо мной?!»
Мысль не успела промелькнуть, как Егор лукаво подмигнул залу, мгновенно стирая наигранный трагизм с физиономии.
Если бы не предварительно озвученная просьба не принимать на свой счет, Уле бы, наверное, поплохело на первой же строчке первого куплета. Наблюдая за этим театром одного актёра, только и оставалось убеждать себя, что нужно на слово поверить. Градус иронии, исходящий от соседа и выплескивающийся на чужие головы, включая её собственную, пробивал не существующий здесь потолок, и люди, ловя волну, бесновались. Стёбный характер песни подчеркивала живая мимика, голосом карикатурно изображался женский персонаж. Ну прямо как в детстве, когда он ей комиксы по ролям читал. А на пассаже о холодном сердце его ладонь легла на собственное, словно он пытался убедить слушателя, что именно такое оно и в его груди и бьется – ледяное. Ну, пусть на эти россказни ведутся другие, а с ней сей номер больше не прокатит, она уже всё видела.
Уследить за всей палитрой эмоций на этом хитрющем лице, казалось, невозможно. Стремительно выудив из кармана куртки ключи от «Ямахи», Егор крутанул их на пальце, и от этого незамысловатого жеста толпа пришла в натуральный экстаз. Секунда, и он, пропевая название понтового бренда, ухватил за край полу своей куртки и пару раз легко её встряхнул, чем вызвал всеобщий одобрительный гогот. С задних рядов оглушительно засвистели. Если бы не второй гитарист, имени которого Уля так и не узнала, вряд ли это Чудо-Юдо смогло бы позволить себе такие фокусы, ведь пальцы на мгновения оставляли струны.
«На «Ямахе»!» — пытаясь переорать музыку, заорали где-то очень близко. Точно знакомые. Со сцены отозвались моментально: волей вокалиста «Кайен» превратился в «Ямаху».
«Господи…»
Группа устроила на сцене натуральную вакханалию. Два гитариста, басист, барабанщик и клавишник залили веранду мощным роковым проигрышем, заставляя публику гудеть и прыгать, как подорванную. Глядя на всё происходящее, вновь не в силах оторвать от этого – совсем другого! – лица взгляд, Ульяна то и дело ловила себя на четком ощущении: сегодняшняя «версия» Егора в корне отличалась от той, что довелось увидеть на июльском фестивале. Куда ближе она к «версии» шестилетней давности: столько в этом исполнении было драйва и энергии, столько рвущегося наружу запала и жизни.
И эти драйв, энергия и запал в результате вылились в игривое общение Ани с толпой и бис на пять песен, потому что люди никуда не хотели их отпускать и отказывались расходиться даже после того, как сцену выключили и стало понятно, что продолжения банкета ждать не стоит. Вокруг делились эмоциями, смеялись, штурмовали бар – и в число штурмующих затесались Юлька с Андреем. Вадим, возникший из ниоткуда уже на «Кайене» и с тех пор не отходивший дальше чем на пару метров, трындел без умолку. История Ули о том, как её заперли дома, интересовала его постольку-поскольку. В основном же он всё удивлялся, чего ради она всё-таки притащилась под самый финал, и сыпал солью на рану, вываливая на неё собственные довольно общие впечатления. Отсыпал гору комплиментов Ане и группе, а «Рыжего» упомянул от силы раза два, что немного удивило. А еще, судя по всему, Стрижов явно вновь вознамерился проникнуть на бэкстейдж. Но в одиночку. Мёдом ему там, что ли, мазано?
Впрочем, двадцать минут спустя они вышли на веранду сами: счастливые, смеющиеся, пусть и видно, что уже выжатые как лимоны. Возглавляли процессию Аня и Женя с телефоном у уха. Следом, оглашая смехом пространство, вывалились Игорь и клавишник. Второй гитарист и успевший сменить куртку на джинсовку Егор замыкали шествие. Эти двое что-то живо обсуждали меж собой. Сердце кольнуло от догадки, что парень с пляжа, вполне возможно, совсем скоро заменит Егора в группе, а сам он… А что он сам? А сам он ни разу тему в разговорах не поднимал.
По-хорошему, пора бы уже домой, на часах почти одиннадцать вечера. Но как же не хотелось уходить. Остаться стоило хотя бы для того, чтобы объясниться.
***
— Мама случайно заперла меня дома и укатила в гости до завтра, — покаянно, будто виновата в произошедшем, сообщила Ульяна. — Я обнаружила это, только собравшись выходить.
«В запертую дверь верю, в случайности… Пожалуй, нет»
— Но ты ж всё-таки доехала, малая. Спасибо.
Состояние такое… Весь мир любить хочется, всех и каждого. Жаль, он не умеет. Все проблемы отошли на задний план. Они точно у него есть, проблемы? В моменте кажется, что абсолютно никаких: фьють, и разлетелись от дуновения ветерка. А вообще были? М-да? Но Ульяна – это, конечно, что-то с чем-то. Зачем так расстраиваться-то? Хорошо же всё.
— Простите, — глубоко вздохнула она, прикрывая ресницы. Переживание на лице отражалось неподдельное.
Этот человек неисправим: даже фигня всегда принималась и будет приниматься ею близко к сердцу, что уж говорить о вещах посерьезнее. То ли в ней обостренное чувство справедливости играет, то ли добропорядочность, то ли в целом чувствительность повышенная, то ли всё вместе сделало свое дело. Бесспорно одно: всё перечисленное в его глазах выглядит достоинством, а не недостатком. Не имеющие ни стыда, ни совести чурбаны где-то даже завидуют.
— За то, что доехала? — прыснула Аня, опрокидывая в себя уже которую по счету бутылку воды. — Я тебе так скажу: пропустила ты много, конечно, но что пропустила, то тебе постарались восполнить. По-моему, всё сложилось отлично. Мы рады.
Удивительно, как от всяких мелочей может скакать настроение, какое воздействие на него способны оказывать люди. Как, кажется, буквально в мгновение ока одни эмоции, обнуляясь, вытесняются другими. Час назад был полностью уверен, что этот вечер не спасет уже ничто, но жизнь показала: зарекись. Просто возьми и зарекись строить прогнозы. Всё оказалось до смешного просто: не не захотела, а не смогла. А как только смогла, так сразу сюда. И – оп! Вот уже и солнышко светит посреди ночи. М-м-м, радость-то какая…
С этих качелей он точно когда-нибудь прямо в комнату с мягкими белыми стенами вылетит.
Поначалу, правда, насторожил отиравшийся за её спиной парень: в первые секунды Егор в этом перце уже успел ошибочно идентифицировать того самого «товарища». А затем и вовсе охватило чувство неясного беспокойства: лицо «товарища» издали показалось ему хоть и очень смутно, но всё же знакомым. От копания в памяти отвлекла Анька, призвавшая слабать «Кайен».
А ведь такое с ними уже действительно случалось. Теть Надя по рассеянности заперла Ульяну на верхний ключ и куда-то умотала. И когда Уля поняла, что не может открыть ему дверь, рёв залил весь этаж – настолько сильно маленького человека напугало осознание, что даже если захочет, выйти он не сможет. Маленькому человеку сразу стало стократ страшнее одному в квартире. Кое-как, сквозь рыдания и приличной толщины металл, удалось донести до малой простую, как прямая доска, идею: если дома остались еще ключи, ей нужно выбросить их с балкона, и тогда он сможет вызволить её из заточения. Судя по всему, сегодня схема в ход пошла та же. И, черт, он не думал, что когда-нибудь хоть за что-нибудь будет благодарен Новицкой, но телефон у Ули пора бы уже взять, а то так и до сплина{?}[сплин – хандра, уныние, тоска, печаль, грусть] рукой подать.
Уже ведь как-то думал об этом. Возьмёт телефон – подсядет на телефон. Будет по двадцать раз в день проверять, не прилетели ли приветы от малой, и хрен теперь уже пойми, как реагировать, обнаруживая их отсутствие. Телефон – как очередная ступенька к зависимости. От человека зависимости. Особый, изощрённый вид наркомании. А он долгое время находился в завязке, в блёклой, однотипной, унылой своей предсказуемостью, пресной реальности, но раз сорвался, два сорвался, три – и вот уже ощущает трудно переносимую ломку по чуткости, искренности и теплу. Бывших наркоманов не бывает? Надо оно ему?
Спасибочки. А вообще – хрен знает. А вообще – нужно отстать от себя со своими дурацкими вопросами и качели свои раскачивать прекращать. Обойдется без телефона.
— Ребят, а можно ваши автографы? — послышался чей-то тоненький голосок.
«Святые угодники, какие еще автографы?»
Не отсвечивать долго не получилось. Егор повернул на звук голову и встретился взглядом с робеющей девочкой. Посмотришь на лицо – больше восемнадцати не дашь, опустишь глаза ниже и задумаешься о том, что обычно такими выдающимися женские формы становятся чуть позднее.
Под шумный выдох Вадима Аня недолго думая лихо подписала протянутым ей маркером обтянутую тоненькой полоской топа грудь. Ну правильно, блокнотика-то не нашлось, кто сейчас блокнотики с собой таскает? И мерча, который можно было бы в ход пустить, у них нет: его группа такими вопросами, как выпуск шмоток с изображениями собственных щей, не заморачивалась никогда. Фломастер пошел по рукам, и пока шел, Егор подумывал под шумок куда-нибудь слинять, тем более что желающих внезапно обнаружилось больше одной – своим вопросом девчонка привлекла всеобщее внимание, и толпа заметно оживилась.
От продумывания плана побега отвлек чей-то знакомый голос:
— Егор?..
А, Анин же. Это Аня – смотрит выжидательно. Стриж уже слегка бесится, малая, закатив глаза к потолку, выслушивает интимный шепот Новицкой на ухо, а остальные тут его не интересуют.
— М-м-м?.. — вяло отозвался он, пытаясь изничтожить в себе растущее желание сверкнуть пятками. Как-никак, а поклонники группы такой жест не поймут, да и сам коллектив потом «спасибо» не скажет. Придется принести себя в жертву формальностям.
— Давай, — протягивая ему маркер, подмигнула Аня. Егор окинул летучим взглядом свободное для творчества пространство – четвертый-пятый размер, предостаточно. Поднял глаза на девушку.
— На тебе уже живого места нет, давай где-нибудь на руке.
Главное – невозмутимость в голосе и на лице. Авось и прокатит.
— На руке? — в фальшивом удивлении приподняла брови Аня. Взгляд её сам за себя говорил: «А я знала!».
«Да-да-да… Всё ты знаешь. Уймись уже, женщина!»
— Ну не на пятке же, — с притворным недоумением пробормотал Егор, подыгрывая Аньке. — Кстати, может, на пятке? — подмигнул он жаждущей чьих-то каракуль на собственном теле.
— Есть еще одно классное место… — стрельнула та глазами. В воздухе повисло многозначительное молчание.
«Кто тут у нас невинная овечка? Вестимо, не ты. Значит, я»
— Да ну? — Егор изобразил на физиономии искреннее изумление, параллельно мысленно перебирая в голове все классные места женского тела. Скорее всего, они с этой девочкой даже не совпали бы сейчас во мнениях. Самые классные места – не грудь и не попа. Самые классные – это крылья ключиц и ямочка между ними. И задняя сторона нежной шеи, там, где линия волос переходит в легчайший пушок, который убегает вниз по острым позвонкам. Это изгиб хрупкого плеча, и тугая волна бедра, и впадина живота, и…
— Лоб, — сдержанно подсказала Ульяна, в знак согласия с самой собой пару раз утвердительно качнув головой и тут же вскинув невинный взгляд сначала на обладательницу пятого размера, а затем переключившись на него самого. Эта маленькая язва уже второй раз его выручает, вот только по глазам непонятно, в чьих интересах она действует: в своих собственных, потому что заподозрила, что сегодня будет плохо спать, или всё-таки в его. Аня опустила голову, пряча расползающуюся улыбку, а Игорёк откровенно заржал:
— Чернов, я чё-та не понял…
Цепкий взгляд Вадима гулял по всем по очереди, Новицкая на смех Игорька отреагировала скупой улыбкой, но в целом возникало ощущение, что этот «высокоинтеллектуальный» диалог вызывает у неё живой интерес. Главное – молчит, а то ж она как выдаст иногда. Что там было? «Почему мы до сих пор с тобой не спали?». Без комментариев, что называется. Где там спутник-то её, кстати? Вроде же вместе пришли…
Спутник отирался у барной стойки, искоса поглядывая оттуда на компанию. И почему этот чувак не дает ему покоя?
— Классный вариант, м-м-м. Как тебе? — хмыкнул Егор, живо представляя себе собственные размашистые закорючки там, куда Уля только что предложила их поместить. Мрак. — Ладно, руку давай, а то сейчас маркер твой засохнет.
Девушка замялась, явно не торопясь выполнять просьбу, а между тем за её спиной уже собралось человек десять. И домой что-то очень резко захотелось.
— Ну, может… Ходят слухи, у тебя есть массажный стол…
«Да блядь… Слухи ходят?.. Дожили»
— Продал, — отрезал Егор.
Даже не вранье. Неделю назад действительно сбагрил его за десять тысяч. Последнее время глаза то и дело цеплялись за это «ложе разврата», а внутри росло раздражение вперемешку с расстройством. Отца давно нет, стол остался в память о нем, но этим летом мысли о том, что пора избавляться от данного предмета интерьера, стали назойливыми. Хотя, если рассуждать в таком ключе, нужно всю мебель выносить, и тогда останется в его квартире только кровать в родительской спальне.
Ульяна, продолжающая пристально следить за развернувшимся на глазах у всего честного народа противостоянием, встрепенулась, поджала губы, перевела взгляд на деваху и выдала:
— Подтверждаю. Как соседка.
Вот спасибо! Выручила. Только… Когда заметить-то успела? Когда пару дней назад с гитарой заходила, наверное, когда еще? Она вообще хоть чего-то не замечает? Вдруг вспомнилось, как Стриж её в гости привел. И это её: «Ты… массаж делаешь? Или это от отца еще?». И истерический хохот Вадима, и пассаж про очередь из девчат под дверью. Боги… Тогда Егору было, можно сказать, до фонаря, о чем конкретно она в ту секунду подумала, а сейчас… Не хочется представлять.
— И давно продал? — вскидывая брови, уточнил Вадим. Тон его и вообще вся поза и поведение по-прежнему казались Егору странными, нехарактерными именно для Стрижа. Агрессивными, пожалуй. Да.
— С неделю.
Стрижов вяло кивнул, показывая, что вопрос снят, а вот девчонка все никак не унималась.
— Ну, может, у тебя еще что-то есть?.. Интересное? — заискивающе улыбаясь, полюбопытствовала она.
— Ты извини, я завязал. Может, вот у него есть? — указав подбородком на Вадима, предположил Егор.
Тот, погрузившись в собственные мысли, не обратил на провокацию никакого внимания. Что творится…
— Почему завязал? — раздался удивленный голосок. Всё тот же.
«Да как же вы меня уже достали…»
Ну нельзя же быть такой прилипчивой! Настолько бестактной! Или, может, просто глупой? Безбашенной? Сорокой! Как можно лишь на рожу смотреть? Он что, товар на полочке? Понравилась пёстрая обёртка – тут же хвать, в корзинку и на кассу? Ну, тогда не жалуйтесь, когда обнаружите внутри брак. Или гниль. Егор почувствовал, как весь его благодушный настрой тонкой струйкой песка утекает сквозь пальцы. Журчащим ручейком звонко сливается в канализационную трубу. Наклонившись к маленькому уху, доверительным шепотом сообщил этой неуёмной:
— Триппер.
— Что?.. А что это? — округлила та глаза.
«А, то есть, таких слов мы не знаем? Боги, девочка… Мозги где? Сколько тебе лет? Иди отсюда, что ли. Просвятись»
— Гонорея, — громко, четко, чуть ли не по слогам произнес Егор. — Сама понимаешь…
Чего только не наплетёшь иногда, пытаясь человека не сильно задеть.
В памяти всплыл «жизнеутверждающий мотивчик» про венерические болезни и безысходные ночи{?}[Земфира – ЛКСС]. Который Егор, не удержавшись, тут же и промурлыкал себе под нос. Анюта порывисто вдохнула, фыркнула, и в следующую секунду плечи её затряслись. Игорек крякнул, Женька не отнял глаз от телефона – этот перец к черным шуточкам своего коллеги давно привык. У Вадима отвисла челюсть, Новицкая опять чуть не расплескала на себя алкоголь, а в голове малой, которой с неделю назад он сообщил, что абсолютно здоров, явно усиленно завертелись шестеренки. Прищуренный, полный осуждения взгляд сообщал ему: «Оригинально, но шутить такие шутки так себе идея – еще накликаешь».
Девчушка захлопала ресницами, определенно до конца не осознавая, чем таким конкретным он «болеет». Однако понимание, что с этим типом лучше не связываться – потом проблем не оберешься, – постепенно проступало под наращёнными ресницами.
— Ой! Как же так? А это лечится? — пропищала она, на всякий случай делая шаг назад.
Mission completed{?}[Миссия выполнена].
— Не-а, — на голубом глазу соврал Егор. Ну, сама виновата, дурочка безмозглая: ходит тут, вешается на всяких незнакомых типов, а элементарнейших вещей об этой жизни не знает. — По воздуху не передается, расслабься. Только при непосредственном… М-м-м… Контакте.
Стоило спровадить фанатку восвояси, как Сашка пробормотал:
— Егор, ты что, совсем опух? Она же сейчас пойдёт и всем растреплет. Надо оно тебе?
М-да. Как-то не подумал он о том, что чисто теоретически вскорости ему могут посыпаться звонки и сообщения от тех, до кого этот слух дойдет и кто по такому экстраординарному поводу изыщет-таки способ раздобыть его номер телефона. И тогда уж точно ничего не поделаешь – придется тратить время на разговоры с перепуганными, переполошенными девочками, параллельно безуспешно вспоминая их имена. Пофиг.
— Да прекрасно, пусть чешет. Если это не сработает, как сарафанное радио, то я уже и не знаю, что сработает, — уронив голову, пробормотал он.
— Сказал бы, что подался в попы, и теперь тебе религия прелюбодействовать не позволяет, — язвительно проворчала Ульяна в стакан с непонятным пойлом, с виду напоминающим апельсиновый сок, но лишь с виду. Новицкая подогнала из бара. — Ну, мог бы пообещать, что зато потом, если она согласится подождать до свадьбы годика три-четыре – это же всего ничего? – сразу семерых заведете с ней. Одного за одним. Всё как положено. Кто не мечтает о семерых?
«Попом? Семерых?»
Егор в красках представил себя в нарядной рясе, с крестом на пузе, проповедующим заповеди перед алтарем. Все десять, ну, кроме «Не убий», были им нарушены, причем многие не единожды, а стало быть, он первый в очереди в ад. Представил вытягивающееся лицо какой-нибудь очередной своей недалекой жертвы, которая слышит про «семерых – одного за одним», «а до этого ни-ни». И рассмеялся, ощущая, как тепло согревает грудь. Все же смеяться – это довольно приятный процесс, жаль, что раньше не смеялось. Остальные, видимо, нарисовали в своем воображении примерно то же самое, потому что спустя мгновения короткие смешки послышались уже со всех сторон. К общему веселью не подключились лишь Анюта и Стриж. Оба смотрели на него в упор. Вот только если в Аниных глазах читался очевидный вопрос: «И после этого ты еще будешь что-то мне говорить?», то в неожиданно внимательном прищуренном взгляде Вадика просвечивало нечто, ранее за ним не замеченное, нечто, что можно было бы обозначить как проблеск осознания. Было бы там еще, что осознавать. Сегодня, по мере того, как вечер шел своим чередом, внутри крепло ощущение, что Стриж напрягается все больше и больше.
— Это точно шутка? — уточнил Вадим ядовито. — Про гонорею?
«Блядь. Ну, весь кайф обломал! Не показалось»
— Пойдём завтра вместе анализы сдадим, — перестав смеяться и вскидывая брови, окатывая Стрижа прохладным взглядом, процедил Егор. — Чтобы у тебя все сомнения отпали. Заодно и сам проверишься. Двойной профит.
Возможно, последнее зря ляпнул: это ведь его мозг генерит всякий бред в режиме 24/7 и втягивать сюда Вадима не стоило. Еще и в присутствии свидетельниц. Собственный голос звучал стальной уверенностью, здесь в его здоровье мало кто сомневался, а вот Стрижу сейчас крыть окажется особо нечем. Но сам виноват, нехер дурацкие вопросы задавать. И вообще, порядком уже достал, если честно. Давно пора было обозначить границы дозволенного, а лучше всего – просто за дверь выставить.
— Есть анекдот в тему, — хмыкнул Игорёк. — Медицинский институт. Преподаватель начинает лекцию: «Перед началом лекции я хотел бы рассказать вам одну занимательную историю. Как-то в молодости я с приятелем пошел на дискотеку. И там нам обоим понравилась одна симпатичная девушка. Но она предпочла мне моего друга и с дискотеки ушла с ним. Вот так я остался с носом. А мой друг без носа. Запишите тему лекции: “Сифилис и его последствия”».
Кто-то усмехнулся, но в целом ощущалось, что обстановочка перестала быть томной и начала накаляться.
— А пойдём… — помрачнев физиономией, испытующе уставился на него Вадим. — Мне бояться нечего, я-то не ебу всё, что движется.
«О! Голосок прорезался! Внезапно. А что случилось?»
— Разве? — сузил Егор глаза. Подобные выходки он не терпел никогда и терпеть не станет. Зря Стрижов рот открыл. Вот прямо сейчас все нужные знаки препинания, вернее, один – точка – в их отношениях и появятся. Не воспользоваться такой шикарной возможностью просто преступление. — Давай честно. Просто потому, что не все готовы дать.
Стриж дернулся было в его сторону, но на подлете был перехвачен Игорьком, который на трезвую голову среагировал просто мгновенно: мощная лапища легла на плечо Вадима, и тот резко присмирел: до него, видимо, дошло, что по сути он сейчас один против «бро» и пятерых членов его команды. А значит, заведомо проиграл.
— Слышь! Пасть свою закрой! — удерживаемый Игорем, заорал Вадик. Оставшиеся желающие что-то там от группы получить под эти истеричные вопли тихо рассосались. Вот и славненько: одной проблемой меньше.
— Воу-воу-воу, ребята, полегче! — в сердцах воскликнула Анька. — Нашли, блядь, место и время!
Окинув Стрижова морозным взглядом, стараясь сохранять остатки самообладания, Егор чётко и размеренно произнес:
— Где-то я завидую тебе, Стриж, — «Десятая заповедь». — Тебе иногда попадаются зрячие. Подумай об этом на досуге. Может, полегчает.
И ведь, говоря о зависти, не покривил душой. Впрочем, надежда на то, что Вадим таки услышит, таяла по мере того, как гримасой злости искажалось его лицо.
— Ты на что намекаешь? — вскинулся Стрижов. Правильно, на это и намекает, причем фактически прямым текстом.
— Остынь. Лишь на то, что ты везунчик, — «Или болван, что вернее», — об этом я тебе уже говорил, — прошипел Егор, припоминая обстановку и детали того их неприятного разговора о малой. Впрочем, у Вадика тогда наверняка по традиции в одно ухо влетало, а в другое вылетало. — Людям интересно, что у тебя внутри, они хотят заглянуть дальше фантика. Радуйся.
Не встретив в глазах напротив понимания, почувствовал, как сильнее заводится. Бесполезно: что тогда не дошло, что сейчас не доходит.
— Впрочем, вижу, втемяшивай тебе в башку, не втемяшивай, а выдохнешь ты все равно, лишь когда я в монахи подамся, — процедил Егор, нацепив на физиономию выражение глубочайшего сожаления. Справиться с вздувшейся волной раздражения не выходило: этот поезд понёсся под откос. — Ну, на это могу тебе только одно сказать: сорян, «бро», не сегодня. Может быть, завтра. Но это не точно.
— Егор… — протянула Ульяна жалобно. По ходу этого занимательного диалога она становилась все бледнее и бледнее, а последние секунды вообще отдалённо напоминала белый лист бумаги. — Мы же все разные… С разными взглядами. Судьбами… По-разному смотрим на жизнь.
Верно подмечено. Взгляды определяет сама жизнь, человеческая судьба определяет. Это элементарная истина. И, блядь, именно поэтому он не даст какому-то чму, не пожелавшему за всё время их знакомства хотя бы попробовать развернуть чёртов фантик, так поверхностно судить о нём на публику, пусть здесь все и свои!
— Всё так. Поэтому я готов махнуться с ним местами, малая, — не сводя с взбешенного Стрижа глаз, огрызнулся он. — На следующие десять годков, раньше до него не допрёт.
Вадик, которого Игорек все ещё надежно придерживал за плечо, вновь дернулся в его сторону.
— Рыжий, иди ты на хуй со своей мутной философией! Задрал!
— Вадим, заткнись уже, а! — вскричала Уля, гневно уставившись на Стрижа. — И ты тоже! Остынь! — в грудь уперся тонкий палец. — Хватит!
«К тебе у меня вообще миллион вопросов!» — сообщал её взгляд.
«Да ради бога! Когда у тебя их не было?»
— Народ, правда, харэ! — а это Олег подал голос. — Тормозите.
«Нет уж!»
— Ты хочешь, чтобы я тебе на пальцах философию свою объяснил и в головушке твоей светлой по полочкам разложил? Самостоятельно? А тебе бы и делать самому ничего не пришлось? Ты уверен, Стриж? — угрожающе прищурившись, игнорируя звучащие со всех сторон призывы угомониться, прорычал Егор. Шаг вперед – и вот уже в серо-зеленых глазах приятеля, бывшего, видимо, он видит собственное отражение. — Точно?..
Кто кого ещё задрал. Заебал!
В моменте Егор чувствовал себя готовым размазать его сейчас с этими примитивными представлениями об «упущенном» по стенке. Размазать и смешать с говном. При всех. Стриж сам захотел публично обсосать детали чужой личной жизни, так в чем же моральная дилемма? Нет никакой дилеммы. Размазать и смешать настолько тщательно, чтобы в глазах этих людей этот болван свое реноме уже не отмыл. И пусть из его и без того мизерного условного ближнего круга выпилится еще один человек – насрать, невелика потеря. Сколько их уже было отправлено за дверь? До хера. Одним больше, одним меньше – скатертью дорожка!
— Не надо… — протискиваясь между ними, умоляюще протянула малая, и тёплая ладошка уперлась куда-то в район солнечного сплетения. Мягко, но настойчиво она умоляла его остановиться. Егор замер и опустил взгляд: теперь отражение рисовалось в других глазах – глубоких перепуганных васильковых. Красиво. Очень. Но невовремя.
Законченная, как казалось, мысль неожиданно обрела развитие. Всё! Вскидывая подбородок и вновь устанавливая зрительный контакт со Стрижовым прямо над Улиной макушкой, сжимая кулаки в карманах, чувствуя, как со зловещим шипением взрываются тысячи пузырьков нервных клеток, Егор насмешливо продолжил:
— Или пойдем выйдем, и я тебе там объясню? Без свидетелей?
— Рыжий?..
«На хуй пошел!»
Егор резко повернул голову на прозвучавший откуда-то сбоку голос и смерил неприветливым взглядом его источник – спутника Новицкой, на вид своего ровесника. Раздражение расплескалось в нём смертоносным ядом, и он ощущал готовность отправить лесом каждого, кто попадется под горячую руку; так рявкнуть на посмевшего в чужие разборки влезть, чтобы штукатурка посыпалась. Хотя откуда на летней веранде штукатурка? Только традиционно затянутое смогом ночное московское небо. Рвано вдохнув, заскользил взглядом по лицу, которое ещё со сцены показалось ему смутно знакомым. .
По мере того, как глаза цеплялись за забытые, казалось, черты, сердце, и без того херачащее на запредельных скоростях, разгонялось до превышения, за которое на дороге лишают прав. Белобрысый, всё такой же тощий, такой же скуластый, с широкой щербинкой меж зубов. Это его щербинка, так уж коренные выросли, кто там в те времена, при той жизни, думал о прикусе? С небольшой родинкой чуть правее верхней губы. С тем же «ёжиком» на башке, чуть удлиненным по сравнению со стрижками, что они все тогда носили. И с той же тоской в зрачках – она неизбывна и просвечивает из нутра наружу у каждого, кому удалось победить этот мир и спастись. Егор пусть не видит, но помнит: на предплечье у этого парня рубец от ожога– его, Егоровых, рук дело. Мелким был, не подумав, выплеснул на друга кипяток из щербатой кружки. Мстил.
«Дрон?..»
— Узнал? — заулыбался Андрей смущенно. — Вижу же, что да! Ну, здарова!
Егор заторможенно кивнул, пытаясь справиться с нарастающим шумом в затрещавшей башке, со звоном в ушах. Вся сцена ушла на задний план – вместе с Вадимом, будь не ладен, с малой в каких-то сантиметрах, с толпой людей вокруг. Лица расплылись, звуки погасли. Призраки прошлого настигли его в момент, когда он этого уже не ждал. Такие, как он, имея перед глазами дурной пример – и не один – нередко кончают гораздо, гораздо раньше тридцатки. Спиваются, обдалбываются или получают лет двадцать-тридцать за особо тяжкие. Но вот он – призрак – прямо перед ним, всё еще живой, не спился, не скурился, не передознулся и не в тюрьме. А в Москве. Стоит, заглядывая прямо в глаза и растерянно улыбаясь одними уголками губ. Это у них с Андрюхой, можно сказать, семейное – они с Андрюхой не умеют широко улыбаться.
Кажется, его ночные кошмары вновь к нему вернутся. Уже сегодня.
— А я всё смотрю-смотрю на тебя уже минут сорок и никак понять не могу – ты? Не ты? — заторопился Дрон. Похоже, испытывал он сейчас, в отличие от Егора, совсем другие эмоции. Уже успел справиться с собственным шоком, в то время как Егору до сих пор чудилось, что закопченное московское небо падает прямо ему на голову. — И подойти не решаюсь! Не, мир – это точно большая деревня! Ты как тут?
— Да вот – как-то так… — пространно окинул взглядом пространство Егор. Слова не находились, язык не подчинялся, и все мысли разлетелись стайкой перепуганных воробьев. — А ты?..
— Круто! — дружески толкнул Егора в плечо Андрей. — Не, реально! Скажи кому из наших – не поверят! А я… А чё я? Работаю.
«И много… наших?.. .. Кому говорить?..»
Слова отказывались складываться, связываться в логичную цепочку и формулироваться в предложения.
— Давно? — механически отозвался Егор, пытаясь совладать с собой. Как такое вообще возможно? Огромная страна, больше тысячи трехсот километров между городами, стрелки на несколько часов назад. Гигантский мегаполис, в котором по официальной статистике варятся двенадцать миллионов человек, а по факту, наверное, все двадцать. В котором работают тысячи клубов, в которых играют сотни и сотни крутых и безызвестных групп, по которым шастают десятки, сотни тысяч москвичей и гостей столицы. Как они могли тут встретиться и узнать друг друга спустя двадцать два года? Провидение? Заговор? С какими такими целями? Чтобы он «не забывал свои корни? Помнил»{?}[Баста – На порядок выше]?
— Пятый год. Айтишником, — не без гордости сообщил Андрей. Есть чем гордиться, на самом деле. Есть, правда. Это огромное достижение для каждого в их секте, это ставшая реальностью призрачная мечта. — Тачку взял, квартиру снимаю. Не жалуюсь. По первой сложно было, конечно, но по сравнению с Чесноковкой здесь жизнь, сам понимаешь. Туда я не вернусь.
— Так вы, то есть, знакомы? — послышался чей-то голос. Это, кажется, Новицкая очнулась. Напомнила, что они тут, вообще-то, не одни. С десяток людей грели уши о разговор, который в любую секунду мог принять неожиданный для всех здесь оборот. После которого в чьих-то глазах уже не отмоешься.
— Представляешь?! Мы с Рыжим земляки, росли вместе, в од…
— Пойдем-ка лучше на улицу, Андрюх, — поспешно перебил его Егор. — Постоим, поболтаем, покурим. Там потише.
Тот кинул вопросительный взгляд на Новицкую, получил добро, кивнул головой и устремился к выходу с веранды. Обречённо вздохнув, запихнув руки в карманы, чувствуя на себе озадаченные взгляды сразу нескольких пар глаз, Егор направился следом.
Час назад думал, что вечер спасен?
Не строй прогнозов. Не строй прогнозов никогда.
Комментарий к
XVIII
. Зарекись Музыка:
Jules Gaia – Shake Down
https://music.youtube.com/watch?v=EajyYAps7SQ&feature=share
Uchpochmack (Земфира) – Lightbulbs
https://music.youtube.com/watch?v=O6x_f2ECUhw&feature=share
Валентин Стрыкало – Кайен
https://music.youtube.com/watch?v=3A2x-7HawDc&feature=share
Визуал:
“Ее свет никогда не страшился твоей темноты”
https://t.me/drugogomira_public/154
“Дыши. Смотри. Будь”
https://t.me/drugogomira_public/155
“В пизду. На переплавку!”
https://t.me/drugogomira_public/156
====== XIX. В Петропавловске-Камчатском полночь ======
Комментарий к
XIX
. В Петропавловске-Камчатском полночь Визуал к главе:
Прошлое и настоящее. Выбирай.
https://t.me/drugogomira_public/162
Холод остужает голову. Ночь. Наверное, следующий день уже настал, Уля не проверяла часы. Уперлась лбом в стекло, такси везёт её домой. Она едет, не фокусируясь взглядом ни на чём. Перед глазами мельтешат какие-то витрины, супермаркеты, светофоры, машины и автобусы, редкие загулявшиеся пешеходы, фонари. Водитель, видя, что болтать пассажирка не готова, её не трогает, даже радио выключил, и Уля благодарна ему за укутавшую салон тишину. До ушей доносится лишь еле слышный шелест шин по мокрому асфальту.
Кажется, левая ладонь до сих пор откликается на биение чужого сердца, еще «слышит», как оно ускоряется, разгоняется, как готово выскочить в момент пересечения взглядами с Андреем. Левая ладонь хранит ощущение, что сегодня она невольно подглядела его скрытую от чужих любопытных глаз жизнь. Что его чувства она только что осязала в глубине себя. Что «видела» в те мгновения больше остальных – не предъявленную на всеобщее обозрение макушку айсберга, а неохватную взглядом массу в толще мутной воды. Ладонь горит, хранит раненый пульс.
Память хранит направленный на неё, но не ей адресованный яростный тёмный взгляд. Хранит отдельные моменты перепалки, выплюнутые в лица друг друга слова. Хранит возмущенное фырканье Вадима в секунду, когда к нему она встала спиной, а к Егору лицом. Вадим интуитивно понял, кого она выбрала, вот и всё. Сердце хранит понимание, насколько сильно Егор был задет, собственный страх и тягучее предчувствие, что еще чуть-чуть – и полетят чьи-то зубы. А голова упрямо хранит готовые в любую секунду рассеяться, не оформившиеся в осознанные мысли догадки. Она цепляется за них, пытаясь поймать – и не может. Как ухватиться за воздух? Ни одной точки опоры.
Спросить самой? Он не расскажет, он в этом плане, как и Том: оба никогда не горели желанием делиться личным. Никогда. Всё наболевшее останется в глазах, почувствуется ладонью, энергией, мурашками по коже, вставшими дыбом волосами, но не слетит с языка, не оформится в слова. Да и не в тех они отношениях, чтобы пытаться копать в открытую. Как она себе это представляет? «Егор, поясни, пожалуйста, что ты имел в виду, когда сказал, что завидуешь Вадиму, потому что ему попадаются зрячие? Давай поговорим». Или: «Что ты подразумевал под готовностью махнуться с ним местами на следующие десять годков?». А вот ещё там было: «Людям интересно, что у тебя внутри, они хотят заглянуть дальше фантика, радуйся». Это явно к «зрячим».
Невнятные, неуловимые, дымные предположения третируют нутро, в ушах звучат хлопки двери и вопли: «Ты нормальный?!». Кажется, ответ на вопрос, почему он «такой», кроется где-то здесь, но как спросить? Как убедить вывернуть перед ней душу? Как напрямую поинтересоваться, кто такой Андрей, когда Егор, так явно демонстрируя нежелание продолжать разговор в присутствии свидетелей, вывел его на улицу?
На улице они и распрощались. После того как Егор вышел вслед за Андреем, проигнорировав брошенную в спину желчную тираду Вадима, Уля с Юлей остались в компании, где чувствовать себя расслабленно оказалось уже довольно сложно. Напряженная Аня еще раз поблагодарила обеих за присутствие и представила нового гитариста. Олег его, оказывается, зовут. Вздохнула и поинтересовалась, посмотрела ли Ульяна запись, а получив утвердительный ответ, просто кивнула, молча считывая впечатления в глазах. «Я вижу прогресс, большой», — эту фразу она бросила уже куда-то в пространство, а затем отвлеклась на желающих пообщаться. Игорёк закинул удочку насчет afterparty и, получив поддержку остальных, не на шутку загорелся идеей непременно куда-нибудь забуриться. Уля от Аниного предложения присоединиться отказалась. В конце концов, завтра рабочий понедельник. Кроме того, проводить время с малознакомыми людьми, которые явно желали накидаться, возможно, даже в хлам, ей, мягко говоря, не хотелось. Взгляд то и дело цеплялся за выход с веранды в надежде, что вот-вот вернется Егор, но он не появлялся. А присутствие рядом Вадима, который попросту глазами её сжёг, всем своим видом показывая, насколько сильно обижен отсутствием поддержки с её стороны, стало напрягать всё больше и больше. Единственное, что имело сейчас смысл, так это возвращение домой.
На улице оказалось довольно прохладно, что не должно было удивлять – как-никак август уже неделю напоминал о том, что кончается лето, – но удивляло: по дороге туда она не успела ощутить вечернего холода, а тут в своей тонкой футболке и хлопковых брюках в секунды озябла. Такси всё не ехало, и, стоя перед клубом, ёжась от пробирающего до костей холода, Уля пыталась отвлечься на разговор с вышедшей следом Юлей. А взгляд безуспешно выискивал в прохожих знакомое лицо.
Когда за спиной раздалось: «Поехала?», обернулись они с Новицкой синхронно. Двоих потеряли, двоих и обнаружили. Андрей сообщил Юльке, что, если та хочет, сейчас они куда-нибудь отправятся. Разумеется, подруга – хлебом её не корми, дай потусить до рассвета – тут же охотно согласилась. Егор едва походил на себя: за десять – пятнадцать минут отсутствия в поле зрения он словно лет пять в возрасте прибавил. На отдающем свинцом лице лежала тяжелая печать неодолимой усталости. Обычно прямой, как стрела, он чуть ссутулился, будто вес лёгшего на плечи груза оказался неподъемным. Даже голос – и тот звучал тише обычного. Расстроенно. А Ульяна смотрела на него и понимала: нет, не в Стрижове дело. Вадика он бы в асфальт закатал, не моргнув глазом, тогда он ощущал себя уверенно, был убежден, что прав, а в этот момент… А вот Андрей выглядел довольным.
Уля молча кивнула, спрашивая себя, не собирается ли Егор в таком состоянии возвращаться домой на «Ямахе». Ответа в глазах напротив не нашла – там бушевало штормящее море. «Спасибо, что приехала, — вот что она услышала вместо ответа. — Накинь». Проверив карманы джинсовки, снял её и протянул Ульяне: «Холодно». Возражений слушать не стал, сообщив, что у него в гримерке валяется кожанка.
В общем, едет она в этой куртке. Куртка пахнет им. И это какая-то фантасмагория… Какая-то чудовищная фантасмагория… Это хуже, много хуже, чем представлять себя в метро в его объятиях, потому что тогда всё ограничилось картинками в голове, пусть и неразумно, возмутительно яркими, а сейчас… Куртка хранит его тепло и еле уловимый запах – нагретой солнцем коры, тягучей янтарной смолы и разнотравья. Она словно и впрямь в объятиях, и мозг сдается. Мозг рад обманываться, дорисовывая детали, которых не хватает: стук сердца, но уже не под ладонью, а в ушах; руки в кольцо, размеренное дыхание. И тишину. Это катастрофа, потому что человека… человека рядом нет. Его тут нет.
Если бы Ульяне было лет шестнадцать, она бы в этой куртке спать сегодня легла и проревела бы в неё ночь напролет. Но ей аж двадцать четыре, она взрослая девочка и куртку повесит на крючок в прихожей, а завтра отдаст владельцу со словами благодарности. Да. Она не мазохистка. Если только чуть-чуть, потому что расстаться с его вещью в тёплом салоне такси всё-таки отказалась.
***
Почти час тридцать по вечерним пробкам чудодейственным образом превратились в сорок минут по изрядно опустевшей к полуночи Москве. Квартира встретила тишиной – даже Корж, и тот слинял через открытый балкон. И, честно говоря, обнаружив отсутствие кота, Уля испытала нечто сродни облегчению, немного успокоилась. Она уже давно не возражала против его походов на Егорову территорию. Конечно же, Коржик уже там, несмотря на то, что там нет его – готовится встречать. Способность этого животного чувствовать состояния на расстоянии и приходить туда, где он нужнее, стала открытием лета и поражает до сих пор. Ульяна бы тоже сейчас не отказалась от компании тёплого молчаливого понимающего друга, что есть, то есть, но нужно делиться.
00:35 От кого: Юлёк: Напиши, как доедешь.
00:42 От кого: Вадим: Добралась?
00:42 Кому: Юлёк: Дома. Спасибо вам! Хорошо потусить :)
00:43 Кому: Вадим: Да.
00:45 Кому: Том: Том… Как дела?
00:55 От кого: Том: Как сажа белп, твои?
00:55 От кого: Вадим: Как мило с твоей стороны было приехать под самый занавес.
00:55 Кому: Том: Аналогично. Нужен совет.
00:56 От кого: Том: Легко давать совнты. Другим. Валяй.
«Странно…»
00:58 Кому: Том: Если ты видишь, что с человеком что-то происходит, но сам он ничего не рассказывает, стоит ли пытаться выяснить? Стоит ли приставать с расспросами?
01:08 От кого: Вадим: Торопилась очень, наверное? Бежала?
«Иди в пень»
01:10 От кого: Том: В чужую душу в галошаъ не лезь. Пох что ножки вытер.
Ульяна моргнула, снова моргнула, глаза забегали по тексту – туда-сюда, туда-сюда. Опечатки, ну и черт бы с ними, но раньше Том так жестко свою позицию не выражал – звучало резко, неожиданно, немного обидно… Отрезвляюще. И всё-таки…
«Где та тонкая грань между галошами и равнодушием?..»
01:15 От кого: Том: Грубо, зато правда. Не лезь. Пока не пригласят. Заслужи доверие, разуйся, оставь лбувь на коврике, наберись терпения и жди. Человек увидит и может пустит. А нет, ну нет. Без оьид, не все готовы, не всех. Прими.
01:16 От кого: Том: По верхам не суди, чем бы не кончилось
01:16 От кого: Вадим: Затыкать мне рот при всех тоже было очень мило. Считаешь, что это я козёл? Не он? А он душка?
01:16 Кому: Том: У тебя что-то стряслось?
01:17 От кого: Вадим: Может, я просто чего-то не догоняю?
«Отвали, Вадь, а! Догоняешь… Всё ты догоняешь!»
01:22 От кого: Юлёк: Оказывается, они в Чесноковке этой в школе вместе учились! В одном классе, представляешь? Как тесен мир! До сих пор в голове не укладывается!
01:25 Кому: Юлёк: Знаешь, скоро я вообще перестану чему-то в этой жизни удивляться. Андрей мне понравился, если честно, надеюсь, с ним у тебя сложится :) Классный.
01:25 От кого: Том: Мысль яснв?
01:26 От кого: Вадим: Тогда объясни. Чем он лучше?
«Я тебе что-то должна? Ты мне кто?!»
01:28 Кому: Том: Да, спасибо, я поняла. И ты снова игнорируешь мои вопросы о тебе самом. Но я все-таки повторю то, что когда-то уже тебе говорила. Если тебе захочется кому-то рассказать, ты можешь рассказать мне. Может, я не заслужила твоего доверия, но сам подумай: ты меня не знаешь, никогда не видел и, очень вероятно, и не увидишь. А я не видела и не знаю тебя. Может быть, незнакомому человеку рассказать окажется проще. И полегчает.
01:28 От кого: Юлёк: Поглядим)) Ты как там вообще?
01:29 Кому: Юлёк: Честно? Достаточно хреново, попробую лечь спать.
01:31 От кого: Юлёк: Хорошая идея. Утро вечера мудренее и всё такое.
01:37 От кого: Том: Спс
01:38 Кому: Вадим: Споко|
Если для кого-то эта ночь и стала спокойной, то уж точно не для Ульяны. Часов до трех ворочалась с боку на бок, всё прислушиваясь к звукам с улицы, но тишина за окном стояла мучительная – домой Егор не торопился. Расплывшиеся мысли об afterparty стали последними перед провалом в дурман, полусон – полуявь, а меньше чем через час Уля подскочила в постели от повторившегося кадр в кадр кошмара.
«Сколько можно?..»
Призраком поднявшись с кровати, прихватив с собой одеяло, потому что вдруг холодно и озноб, пытаясь разлепить склеенные веки, добрела к окну и вгляделась в темноту, в редкие пятна света от фонарей на асфальте. Искать черный мотоцикл на черной улице – это, наверное, все равно, что искать черную кошку в черной комнате. Сколько она простояла у окна, безрезультатно вглядываясь в ночь, неизвестно – довольно долго. Но по мере того как секунды шли, а взгляду всё еще не за что было зацепиться, обороты набирало сердцебиение. Четыре утра… Еще чуть-чуть – и начнет светать, еще немного – и на горизонте покажется краешек проснувшегося солнца. Четыре! Утра!
«Где тебя носит?..»
Прошлёпала в одеяле на кухню в надежде увидеть что-то с балкона – может, мест у подъезда не оказалось, и он запарковал «Ямаху» с той стороны? Тёплый терпкий запах табака коснулся ноздрей, стоило открыть плотно прикрытую за Коржом балконную дверь. Босые ноги ступили на холодный влажный кафель, и она замерла, перестав дышать: осознание, что прямо сейчас Егор курит на собственном балконе, приходило медленно. Абсолютно точно – он там, стоял и, может, думал о чем-то, она видела его позу мысленным взором. А свет у него не горел. В тишине ночи уши различили еле слышную мелодию, и звучала она, кажется, не из квартиры, а из спущенных на шею наушников – именно такую картину рисовало воображение. Постояв ещё немного, Уля вернулась на порог кухни, беспомощно осела вдоль бетонного откоса, уронила голову на колени, прерывисто выдохнула и устало прикрыла глаза.
Четыре, мать его, утра!
Зашедшееся сердце не собиралось снижать темпы, но сознание постепенно успокаивалось. Дома. Он дома, всё. Нужно заткнуть внутренние вопли и хрипы, справиться с труднопреодолимым желанием осторожно высунуться наружу, чтобы своими глазами ещё раз во всём убедиться, и падать спать. Если кошмары продолжатся, если каждый раз для того, чтобы вновь уснуть, ей понадобится проверять, стоит ли во дворе «Ямаха», включён ли у него свет, в кого она вскорости превратится?
«Егор, ты не мог бы сообщать мне, что дома? Я тут волнуюсь, знаешь ли, особенно после того, что ты мне про осень сказал. Мне теперь постоянно снится, что ты не вернулся. Вот мой номер, отчитывайся. Как перед мамой».
Маразматичка.
***
— Ульяна?! Уля! Уля-я-я?!
— М-м-м… Что?..
Попробовав перевернуться на другой бок, Уля поняла, что лицу что-то мешает. Не что-то, а подушка, которую она водрузила на голову в пятом часу утра, пытаясь таким нехитрым способом создать вокруг себя и, главное, в себе вакуум и уснуть.
— Ты что, заболела? Почти час дня…
«И?..»
В следующее мгновение с кровати подбросило. Смаргивая с себя липкий сон, выхватывая из-под матраса телефон, Ульяна попыталась осознать эту реальность, а она была такова: прямо над ней нависала донельзя удивленная мама, а установленный в беззвучный режим гаджет показывал без пятнадцати час. А еще – пять пропущенных вызовов от начальства, -дцать новых сообщений в мессенджере и одно уведомление на приложении её банка. Показывал: «Понедельник, 8 августа». И вся эта информация вместе, без всяких сомнений, кричащим капслоком сообщала ей единственную вещь: «Вот же ж ты лохушка, Ильина, ну!»
«Будильники…»
Ночью Уля напрочь забыла поставить будильник, она обо всем вообще забыла. Всё, чего ей хотелось – победить налитую свинцом голову и поспать хоть пару часов. Смартфон, продолжавший терроризировать уведомлениями о новых сообщениях, был переключен в режим сна и отправлен под матрас без единой задней мысли. На голову Ульяна водрузила подушку, а из одеяла свила гнездо. Только создав вокруг себя тесный кокон, удалось обмануть мозг и наконец отключиться.
— Верчу-верчу верхний замок, а он открыт, — продолжила мама в спину кинувшейся в сторону ванной Ульяны. — Чья это куртка там?
«Ба-а-а-лин…»
— Юлька меня отперла, я ей ключи сбросила, — горстями выплескивая на лицо ледяную воду, пробормотала Уля. Чистая правда. — Куртка чужая.
Тоже правда. Видно же, что не её! Однако интуиция на пару с инстинктом самосохранения орали, что называть имя владельца не стоит. Вообще не нужно произносить имён.
— Ты кого-то сюда приводила? — донеслось настороженное со стороны дверного проема.
«Почему чуть что, так сразу вопросы эти дурацкие?!»
— Нет, мам! Куртку мне дали, потому что я вчера вечером замерзла. Потому что выходила на улицу в футболке. Я должна её вернуть.
В отражающемся в зеркале, чуть прищуренном взгляде матери по-прежнему читалось легкое недоверие к словам своей кровинушки.
— И кому? — вкрадчиво поинтересовалась мама.
Ульяна резво наклонилась к раковине, подставляя ладони под хлещущую струю и отчетливо понимая, что сейчас будет самозабвенно лгать. Сколько же вранья звучит от неё в последнее время… Тонны, тонны вранья.
— Какая разница, мам, а? — простонала она, раздражаясь от себя самой – безвольной слабачки. — Ты его не знаешь.
Егорова это куртка! Почему ей так сложно сказать маме правду? И заодно уж и за пережитое накануне поблагодарить! Нельзя…
— Да просто интересно, кому для моей дочки с себя снять не жалко. Если всё так, как ты говоришь, то… мне он уже нравится.
Ульяна оперлась руками о холодный фаянс и ошарашенно воззрилась на мамино отражение в зеркале. Расслабленные мышцы маминого лица намекали: нападать та не собиралась. По крайней мере, пока. Что это с ней? Вообще на себя не похожа! Ей не нравится никто – никто и никогда. А как же: «Все мужики – кобели неблагодарные?».
«Интересно, что бы ты сказала, если бы услышала, чья она…»
— На работе извинишься и скажешь, что у нас в доме аварийная ситуация с раннего утра. Скажешь, что электричество отключали и только дали. А телефон забыла поставить на зарядку, и он разрядился. Если понадобится, я подтвержу, — сама себе кивнула мама. — Врать, конечно, нехорошо, но…
Что «но», Уля не расслышала: мать развернулась и, мурлыкая что-то себе под нос, отправилась включать чайник. Кажется, после «но» последовало «с кем не бывает», но это не точно. Шок. Что за единственные сутки с ней сделала Зоя Павловна?
Огорошенная внезапными, необъяснимыми переменами Ульяна прошлепала следом за мамой на кухню.
— Ма-а-а-м? Ничего не хочешь мне рассказать? Как отметили?
— Ой, доченька, просто прекрасно! Отметили сразу и день рождения Зои, и повышение её. Представляешь, до самого главврача дослужилась! Всё сама, всё сама! — покачала головой мама. В голосе её слышалось неподдельное восхищение достижениями своей давней подруги. — А с какими во всех отношениях приятными, интеллигентными людьми вчера довелось познакомиться! Давно так душой не отдыхала!
«Очень интересно, с какими же?.. Не в этом ли дело?»
— Это видно, — расслабляясь, усмехнулась Уля. — Рада за тебя! Ладно, я пошла каяться и работать.
— Иди-иди. Завтрак я сейчас приготовлю и тебе принесу.
«Да что такое?!»
Далее день должен был потечь своим чередом, но не тут-то было. Гневная отповедь, которой взбешенный куратор разразился в ответ на выложенную как на духу правду, в одно ухо влетела, в другое вылетела. Честно говоря, Уля поймала себя на ощущении глубокого безразличия к тому, чем закончится её признание во всех грехах. Да хоть бы и увольнением – всё равно ей. К сожалению, начальство ограничилось строгим выговором и предупреждением, что в случае повторения ситуации сотрудничество придется прервать. «Давайте прервём его прямо сейчас?» — вот какое предложение вертелось на языке, пока уши прислушивались к неупорядоченному бренчанию струн в соседней квартире. Егор там тоже демонстрировал оголённое недовольство: музыка обрывалась и возобновлялась каждые пять секунд, и так продолжалось уже не менее пяти минут. Обычно он куда более терпелив и сосредоточен на процессе, Ульяна знает это точно, ведь слушает его гитару годами. И, кстати, вовсе и не бренчание то было, а бой. Рваный, сбивающийся, рождающий не гармонию, а хаос, отчаянный бой. Такой последний раз она слышала года три или четыре назад. И это пугало.
Если бы не мать, если бы не необходимость сделать сегодня по работе хоть что-то, она бы уже на пороге его стояла – с курткой, тостами и вопросами. Ну, хорошо, без вопросов – ей бы просто на него посмотреть и убедиться, что всё в относительном порядке. Но, чёрт, потом же дома проблем не оберешься…
Позже. Улучит момент, выгонит маму в магазин за молоком и пойдет.
Разобравшись с работодателем, отрешенно пробежавшись глазами по валу гневных сообщений от Стрижова – одно занимательней другого, – Ульяна открыла приложение банка, и вот тут-то глаза на лоб и полезли. На счету магическим образом материализовались двести тысяч рублей ровно. Двести. Тысяч. Двести. Её зарплата за три месяца. Сопроводительное сообщение уведомляло: «Ульяна, спасибо за спасение дочки. Олеся».
Уля уставилась в стенку. Олеся эта звонила ей через несколько дней после происшествия на пляже: осыпала благодарностями, ответила на вопрос о самочувствии дочери, ну и всё на этом. Да, приятно, что люди всё же нашли желание и время связаться и сказать несколько греющих душу слов, но… Уже тогда Уля ни о чем и ни о ком, кроме Егора, думать не могла: он полностью завладел её головой, вытеснив оттуда всё и всех. В общем, Ульяна забыла про этот разговор, повесив трубку, а меж тем там ведь действительно звучала фраза о том, что они не прощаются.
Дрожащими пальцами вбив цифру с пятью нолями в окошке пришедших переводов, Уля без лишних колебаний вернула всю сумму отправителю. Чужого ей не нужно, устной благодарности вполне достаточно. Олеся позвонила меньше чем через десять минут. Говорила что-то про то, что они могут себе позволить такой жест, что муж получил внушительную премию, что они не знают, как еще отблагодарить, что им её Бог послал, что их дочь Алиса мечтает когда-нибудь встретиться, что… Чего только ни говорила. А под конец: «Ульяна, вы очень нас обидите, если вновь вернёте деньги. Деньги – пыль, дороже жизни своих детей ничего нет. Поезжайте куда-нибудь отдохнуть».
«Обидите… Куда-нибудь… Поезжайте…»
Отдохнуть. Что же… Может, это знак? Если сегодня Вселенная так к ней добра, она, пожалуй, не станет её гневить и действительно съездит – туда, куда тур стоит, словно крыло Boeing-747. К бабе Гале на Камчатку. Утверждают, что сентябрь – золотое время для поездки на полуостров. Навестит прохворавшую бабулю, вот та обрадуется… Заберется на вулкан, посмотрит долину гейзеров и озёра, отвлечется на время от всяких там… Ночь давно прошла, а запах куртки до сих пор в носу стоит. Попросит отпуск на время поездки, а откажут, так уволится. Да.
Ульяна уставилась в стенку, пытаясь себя уговорить. Она поедет. Проветрит голову. Сбежит хотя бы на время. А там, может, наконец и отпустит. Не зря же мудрость народная гласит: с глаз долой – из сердца вон. Да? Интуиция встрепенулась и беспардонно громко фыркнула. Звучало это фырканье как жирный намек на то, что в её случае надеяться на пощаду не стоит. Правда такова, что, скорее всего, там, у бабы Гали, она полезет на стенку от тоски. Будет скучать и отсчитывать дни в календаре… А если к этому времени они так и не обменяются телефонами, то попросту съедет с катушек.
Рассеянный взгляд упал на настенные часы: стрелки показывали три часа дня ровно.
«Говорит Москва. В столице пятнадцать часов, в Ашхабаде – шестнадцать, в Ташкенте – семнадцать, в Караганде – восемнадцать, в Красноярске – девятнадцать, в Иркутске – двадцать, в Чите – двадцать один, во Владивостоке и Хабаровске – двадцать два, в Южно-Сахалинске – двадцать три, в Петропавловске-Камчатском – полночь».
***
Не очень помнишь, как попал домой: возможно, на такси. Да, на такси, как ещё ты мог добраться до своей норы? Не пешкодралом же. Всё в тумане с момента, как неуверенное «Рыжий?..» достигло ушей. Всё – какими-то стёртыми всполохами, стоп-кадрами; обрывочные воспоминания встают перед глазами выцветшей от возраста кинолентой. Два часа топил их в «оранжевой воде» в баре, еще два – дома, а они по-прежнему живее всех живых.
Решение довести себя до амнезии с помощью алкоголя стало роковым. Старыми граблями, ошибкой, которую ты уже когда-то совершал в попытке добить собственное нутро. Пытался отключить мозг и забыться, надеясь, что ещё чуть-чуть, ещё глоток, два, десять – и задышишь, и станет чуть спокойнее, чуть безразличнее, чуть легче, но хрена с два: каждая доза лишь усугубляла общее состояние, и «фигово» превратилось в «поганее некуда».
Точно помнишь, что просил Андрея Новицкой не говорить. Как же ты это тогда сформулировал? М-м-м… Кажется, спросил, успел ли он что-то ей рассказать, получил удивленный взгляд и отрицательный ответ и попросил, в случае, если все-таки надумает, себя в это увлекательное повествование не вплетать. Да, так. Он понял – не мог не понять. Вот это ты припоминаешь. Номерами обменялись: телефонная книга хранит сброшенный вызов – Андрюхин сигнал SOS, режущие глаза красные цифры, которые необходимо внести в список контактов. И заблокировать.
Нет, не выйдет.
Потому что вы вроде как уже договорились встретиться среди недели, в обстановке поспокойнее, и нормально пообщаться, да-да… Ты скрепя сердце согласился. Андрюха был так искренне рад – рад вернуться в прошлое… Ты ощущал его восторг морозным узором по шкуре, волосами дыбом, мозгом костей ощущал. Его буквально распирало от эмоций, чувств этих внезапных, таких для тебя нелогичных, необъяснимых и неуместных. Вы обменялись номерами – ты сбросил его звонок – и обо всем договорились. Это ты помнишь и слово сдержишь. Потом заблокируешь.
Ульяна. Помнишь. Свет во тьме.
Что ещё помнишь? Что от идеи об afterparty отмахнулся, наплетя им всем, что едешь домой. Выперся на улицу, в попытке заблудиться свернул за угол, но дал слабину и забрёл в первый попавшийся на пути бар. Не любишь ты последнее время бары: допёрло, что хаос, пьяный гогот, мельтешение незнакомых лиц и чужие руки от себя не спасают. Но в Москве магазинам давно запрещено продавать алкоголь по ночам. А так бы купил что покрепче в ближайшем круглосуточном и заправил внутрь, не отходя от кассы. Не любишь ты последнее время бары: потому что в Москве людям давно запрещено курить в общественных местах. А виски без сигареты – всё равно, что детское шампанское: пьешь, не в силах избавиться от ощущения форменного надувательства. Всё равно, что в Альпах в противогазе, что японская жратва без васаби, что секс ради секса. Херня.
Бар.
Дальше уже совсем труба, черная дыра безвременья, всё какими-то мазками и пятнами. Молоко, кисель, кадры… …Вопли, воткнутые в ключицу железные вилки, ошпаренные кипятком руки; выпученные глаза командиров, раздраженные крики ожесточенных, обиженных на весь мир «мам», их перекошенные рожи, их всемогущество и вседозволенность, их ярость против твоей – бессильной. Тёмная вонючая подсобка, крысы, часами сидишь не смыкая глаз, боишься спать – вдруг сожрут. Ненавидишь. Всем своим маленьким сердцем. Если оно, конечно, у тебя есть. Ты виноват и не имеешь права на другое к себе отношение, но ненавидишь всё равно. «Наёбыш! Хайуан!{?}[Ругательство на башкирском. “Скотина”]». Их мнение на твой счёт насобачился принимать с пустыми сухими глазами.
…Какие-то люди, бабы, шабаш, грохот, карусель, отбойные молотки, «вертолёт», тошнота, хватит.
Заднее сидение, холодное стекло окна как точка опоры.
Дом. Корж.
Кругом Корж: под ногами, в ногах, на ногах, хвостом по пятам, на голове, на груди, на балконе, снова на голове. Везде. У миски на кухне в терпеливом ожидании, когда дадут пожрать. Орёт. Сухие горошины корма по столу, по полу – днем уберешь. Светает. Наушники заели. «Атлантида».
Коробка с пыльных антресолей, как не ёбнулся, пока доставал – неизвестно. Как ты о ней вспомнил – неизвестно. Зачем она тебе, почему – неизвестно. Просто хотел убедиться, что она реальна, что она всё еще есть, не приснилась тебе, что эта жизнь не приснилась тебе. Там, в ней, хранятся свидетельства любви.
Нахуй коробку.
Рассвет. Постель. Падаешь. Корж. Пустота.
Полдень. Трещит голова, во рту, такое ощущение, сотня котов нассали. Но Корж хранит самый невинный, невозмутимый вид. Осуждает тебя. «Это не я, сам виноват. Ну и рожа, боги, без слез не взглянешь!». Душ, горячий, холодный, горячий, холодный. Ледяной. Коробка. Коробку страшно открывать. Не открываешь.
Понедельник. Кофе. Перфоратор в висках.
Ты зачем еще живой? Весьма опрометчиво с твоей стороны.
***
Кофе давно остыл, взгляд пытался сфокусироваться на буквах, а мозг – осознать написанное. Оказывается, он вчера, точнее, уже сегодня, вёл активную общественную жизнь: успел послать на хер всех, до кого дотянулся. Причем за смыслы отправленного даже не стыдно, стыдно за ошибки и заплетающийся язык.
Вот пламенный привет Стрижу в ответ на его предрассветное: «Что у тебя с ней?». Ответ лаконичен до неприличия, видно, по сенсорной клавиатуре уже совсем не попадал – три ржущих до синих слёз желтые рожи и следом «фак». И ведь не лень было искать нужные иконки в этой бесконечной помойке смайлов. С кем «с ней»-то? В три ночи Егор явно получше соображал, о чём Вадик толкует, а в полдень идей в башке примерно ноль. Одна.
Не, Стриж что, серьезно? Чердак потёк?
Вот тут они с бухим Игорьком сцепились: от него тридцать текстовых вперемешку с голосовыми с требованием немедленно приехать на тусовку и нажраться за компанию какой-то шмали, в ответ – единственное пятисекундное о том, как всё задрало. Невнятное бурчание. Можно не извиняться, хотя…
Вот черновик сообщения Алисе: «Не знаешь, на что подпис|». Не отправлено – хоть на что-то мозгов хватило. Остальные его сообщения человеку редкой открытости – на грани, а может, и за гранью дозволенного. Написать, извиниться.
Анька в игноре. «Тут Игорь на тебя наябедничал». «Всё ок?». «Ты где?». «Я же вижу, что ты прочел!». «Егор!!!». Три вызова, видимо, все сброшены, потому что никаких разговоров с Анькой он не помнит, хоть убей.
Да, сброшены. Позвонить, извиниться.
Удивительно, что до Андрюхи не добрался. Впрочем, если еще раз попытаться осознать, что это было, можно проследить некую закономерность: это он им всем понадобился, не они ему. Дрону, к счастью, не понадобился, ибо что в своей разгоревшейся агонии он мог бы наговорить ничего не подозревающему бывшему дружку, страшно представить. Самое безобидное звучало бы как: «Какого хера ты как снег на голову мне свалился, а? Я полжизни потратил на то, чтобы тебя забыть!».
А ведь случилось и хорошее, точно случилось. Вчера они с группой офигенно отработали, выше всех, самых смелых, ожиданий, сами себя переплюнули. Возможно, те три года, что его с ними не было, что-то такое группа и вытворяла, но последние два – абсолютно точно нет, нигде, ни разу. Олег неожиданно для всех показал высший пилотаж – не придраться, даже если очень сильно захочешь. Что конкретно перевернуло сознание этого парня в последние несколько недель, какие именно слова или поступки на него подействовали, Егору неведомо. Но что бы это ни было, результат на выходе превзошел голубые мечты: Соболев вчера словил волну и вписался шикарно. Понятное дело, удачно отыгранный концерт не гарантирует, что на завтра Олежку в очередной раз не клюнет в жопу жареный петух, но тут уж… Всё равно уходить, но хоть с относительно спокойным сердцем.
«Или остаться?..»
Может. Может, и впрямь не рубить сплеча, повременить. Время покажет.
Взгляд вновь упал на побитую жизнью картонную коробку, брошенную ночью у входа на кухню. Она с ним уже час играла в гляделки. Что там, Егор по-прежнему прекрасно помнил, хотя последний раз видел её в глаза два года назад, когда приводил квартиру в порядок после трехлетнего коматоза, о котором как раз вспомнить совершенно нечего, да и не хочется. Детство – вот что там. Отрочество и юность. Любимые мамины браслеты и Fendi «Theorema» – парфюм, которому она не изменяла лет пятнадцать. Её тетрадь с рецептами пирогов, часы отца, вставшие в день их гибели. «Зенит» и Canon. С десяток снятых со стен фоторамок, литература о мануальной терапии, Петрановская и её труды: «Тайная опора. Привязанность в жизни ребенка» и «Если с ребенком трудно». Занятно – обе книги выпущены, когда Егор уже здоровым лбом был и жил вполне обычной жизнью, а мама всё выискивала ответы на этих замусоленных от бесконечной вычитки страницах. Всё пыталась его понять.
Что еще в той коробке? Пять фотоальбомов. Куча CD-дисков с их любимой музыкой. И кассеты. Пиратские, а то и перезаписанные на отцовском музыкальном центре{?}[Музыкальный центр с парой колонок, состоит из нескольких блоков: как минимум CD-плеера, радиоблока, кассетной деки. У отца Егора – Sony, где отдельным верхним блоком идет проигрыватель виниловых пластинок. Здесь же тюнер, усилитель и эквалайзер. Крутая по тем временам вещь], а на задниках названия групп и композиций, выведенные аккуратным почерком отца и его собственным – сикось-накось. Затертые до дыр магнитные плёнки. Если ленту зажевало, нужно было взять карандаш, вставить его отверстие бабины, чуть размотать и осторожно замотать назад.
Как Уля по его комнате под Queen скакала, Егор, наверное, не забудет никогда.
День за днем… Кто-нибудь знает, что мы все ищем?
На сцене – ещё один герой, ещё один злодей.
А за кулисами – немая пантомима.
Услышит ли безмолвный крик хоть кто-нибудь?
Шоу должно продолжаться! Шоу должно продолжаться!
В груди разрывается сердце, жар софитов плавит грим,
Но я всё еще улыбаюсь.
Что бы ни случилось, я всё оставлю на волю случая.
Очередная сердечная боль, очередной неудавшийся роман.
Это длится бесконечно…
Кто-нибудь знает, для чего мы живём?{?}[The Show Must Go On – Queen]
Меркьюри{?}[Фредди Меркьюри – британский певец, автор песен и вокалист рок-группы Queen] – чертов гений.
Глубоко вдохнув, отодвинул стул, взял со столешницы ножик и приблизился к объекту, присел на корточки. Там его спрятанное на антресоли – с глаз долой, чтобы меньше болело – прошлое. Он ведь тогда так и думал: уже прошлое. А сейчас выходит, что и его настоящее тоже там. Лезвие вошло в пыльное картонное брюхо и вспороло трехслойный скотч, как истлевшую наволочку. Егор точно знал, что именно сейчас оттуда достанет, не касаясь вещей тех, кого уже не вернуть.
Пластик прозрачного футляра истерзанной временем кассеты расчерчивала глубокая белёсая трещина – об этой маленькой детали он успел позабыть. Воспоминания о том, каким именно образом она здесь появилась, отозвались неожиданным теплом в остывшей груди. Это малая, запыхавшись прыгать по их квартире под We Will Rock You{?}[песня группы Queen], плюхнулась на кресло, не глядя, на что конкретно приземляется. И немножко раздавила. Всплывшая в памяти картинка вызвала пусть скупую, но вполне искреннюю улыбку. Она тогда до слез огорчилась, и он тоже, кстати, расстроился, хотя вида не подал, чтобы не усугублять. Такая фигня на фоне чего угодно вообще, но когда тебе тринадцать, любая ерунда может показаться трагедией вселенского масштаба.
Интересно, работает ли еще папин музыкальный центр? Сто лет не проверял. Вот на этой кассете и выяснит.
Следом наружу был выужен альбом с фотографиями. Его личный, между прочим, и потому на обложке красовались не котята, щенки и вазочки с цветами, как на остальных, что выбирала мать, а гоночный болид в языках огня. Пф-ф-ф. Альбом он оставит напоследок.
На дне коробки спрятано самое интересное: как-то попавшая ему в руки «анкета» малой – must have любой девчонки в возрасте от семи до пятнадцати-шестнадцати лет точно. Собственно, на этом её, анкеты, путь по рукам остальных Улиных знакомцев был прерван на веки вечные. Потому что Егор про эту разрисованную всеми цветами радуги, любовно украшенную аппликациями тетрадку забыл начисто, а малая не напоминала. С десяток банальных вопросов вроде «Твое имя?», «Твоя фамилия?», «Сколько тебе лет?», «Что ты любишь?» и «Что ты ненавидишь?».
Недолго думая, схватил со стола карандаш и упал на диван. Что в нём взыграло – простое любопытство, желание остановить нескончаемый поток мыслей в гудящей, звенящей, готовой вот-вот разлететься голове или намерение всё-таки вернуть ей опросник, пусть и больше, чем вечность спустя, – вопрос хороший.
«Так, ну и что тут у нас?..»
1. Как тебя зовут? Егор
2. Как твоя фамилия? Чернов
3. Сколько тебе лет? 30 – «Все-таки докатился ты, Чернов, поздравляю…»
4. У тебя есть домашние животные? Если да, то кто? Корж =)
5. Любимое блюдо: Всеяден
6. Любимый цвет: Белый
Следующие вопросы в детской анкете совершенно внезапно оказались ему не по зубам: пробежавшись по ним глазами, Егор понял, что сходу и не ответит. По-хорошему прочерков бы размашистых понаставить, но это уже смахивает на халтуру. Значит, придется помучиться.
7. Что ты любишь? Штиль
8. Что ты ненавидишь? Крыс
9. Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? Хочу пятки щекотать. Считается?
10. Кто тебе нравится? С каждым днём всё больше и больше мне нравится Корж.
11. Твой лучший друг?
«… … …»
Оставит 11-ый пункт без ответа – здесь ответа попросту нет, и изобретать его он не станет.
«Ну, а у тебя там что?»
Хозяйка опросника отвечала первой, он тогда честно не читал – не хотел подглядывать. Самое время. Первая страница, старательно выведенные буквы, почеркпросто образец для подражания. По прописям у Ули всегда была уверенная «пятерка».
1. Как тебя зовут? Ульяна
2. Как твоя фамилия? Ильина
3. Сколько тебе лет? 10
4. У тебя есть домашние животные? Если да, то кто? Мама не разрешает оставить. Так что только хомяк Гоша.
«Только». Да, сирых и обездоленных Ульяна таскала домой охапками. Но далее их судьба определялась теть Надей, которую наверняка узнавали в лицо во всех московских ветклиниках и приютах для животных. Хочется верить в лучшее, а не в то, что она найденных котят и щеночков в ближайшем пруду топила.
Помнит он, кстати, того вонючего хомяка. Прожив год, грызун решил, что с него хватит этого дерьма и отправился на свое хомячье небо. Вот рёв-то стоял. Наверняка на небе для хомяков вместо облачков опилки.
5. Любимое блюдо: Пломбир, курица с рисом. — «Запеченная курица с рисом в подливе от курицы»
6. Любимый цвет: Белый. — «Тут match{?}[match – совпадение, попадание (англ.)]»
7. Что ты любишь? Книги, тишину, рисовать. — «Да»
8. Что ты ненавидишь? Когда орут. — «Да»
9. Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? Художником. Космонавтом. Первооткрывателем. — «Ха! Ну, точно…»
10. Кто тебе нравится? Секрет! — «Ишь!»
11. Твой лучший друг? Егор
Взгляд застыл, приклеившись к имени. Оно смотрело на своего обладателя с чуть посеревшего от времени листа, упрекая в слепоте, молчаливо убеждая в том, какой же он все-таки мудак. Призванный утешить аргумент – мол, нечего расстраиваться, в десять лет звание «лучшего друга» передается от одного к другому с частотой раз в неделю – оказался настолько слаб, что, не выдержав никакой критики, с отвратительным шипением растворился в кислоте пустоты. У Егора лучшего друга не было никогда – просто неоткуда ему было взяться. Люди не успевали попадать на его орбиту, не успевали обретать этот «почетный» статус, как оказывались на периферии, а затем и за пределами безопасного диаметра. Он не давал им шанса. Наверное, поэтому подобный расклад и предположить не мог. Ведь для того, чтобы что-то допустить, нужно понимать, о чем конкретно речь. Но сама Ульяна всегда воспринималась им как младшая сестра. Это же вроде как другое. Совсем.
А сейчас? Не лучший друг и, наверное, не сестра. Ну а кто?
Хрен знает.
В собственном состоянии и своей реакции на её отсутствие на концерте лучше лишний раз и не копаться, потому что абсолютно всё указывает на то, что его в эту трясину засасывает. Что чертовы качели раскачивает всё выше, и похоже, если что, случится не кораблекрушение, а просто сразу конец света.
Потому что всё тут просто: человеку нужен человек. Он всегда это знал – чувствовал, как чувствует каждый, появившийся на этот свет. С младенчества. Поначалу потребность в тепле ощущалась на уровне базовых рефлексов, затем – каждой клеточкой неокрепших детских нервов, а после оформилась в болезненное понимание: он не такой, он виноват, вот и не заслужил. Сначала на каком-то интуитивном уровне почувствовал, а после четко осознал, что привязываться и любить нельзя, потому что рано или поздно он все равно останется один: отберет кто или сами откажутся. Как с семьей, как с малой, как с теми единицами, которым открыл дверь, как… Это осознание неизбежности расставания, щекочущее нервы предчувствие утраты снова и снова порождает страхи. Они живут внутри и здравствуют. Когда вокруг никого, он напоминает самому себе более или менее нормального представителя социума. Но стоит подпустить человека на расстояние ближе расстояния вытянутой руки, и душу начинают оплетать извилистые щупальца. Они стягивают сердце удавкой, выжигают затеплившуюся надежду и заставляют действовать на опережение – и он вновь захлопывается в собственном коконе, отталкивая от себя всех, кому неймется проверить его пределы. Открыться не может, не в состоянии переступить через себя. На нём клеймо, социальную стигматизацию не отменяли.
Круг замыкается.
Страх привязанности и последующей потери сильнее страха чужого неприятия. В его жизни всё всегда кончается одинаково – потерей. Всегда. В первый раз так вообще – кончилось, толком не успев начаться. Абсолютный рекорд скорости, в этой жизни сие «достижение» не побить уже никому. Интересно, как там те, кто помог ему его поставить?
Нет. Неинтересно.
Подскочив с дивана, Егор схватил с рабочего стола пачку и отправился на балкон перекурить. Затянутая туманом, раскалывающаяся голова не собиралась рождать ответы на заданные себе вопросы. Вернулся в квартиру, схватил тощий альбом с фотографиями пятнадцатилетней, а то и двадцатилетней давности и вновь упал в тот же, еще не успевший остыть угол.
Хватит! Пора разлепить глаза. Прямо перед ним – взрослый человек, а он все еще цепляется за то время, как утопающий за соломинку. Всё еще видит пухлые щечки, поднимает из недр памяти прошлое, ведь возвращаться в тот отрезок приятно. Раскопками занимается. Отказывается увидеть в ней кого-то другого.
Карточка: Ульяна смотрит в камеру, надувшись как мышь на крупу, а он, стоя чуть сзади, с самым невинным видом ставит ей рожки и ухмыляется. Наверное, тут ей лет около восьми, а ему, значит, четырнадцать.
Карточка: площадка, Ульяна на ржавых железных качелях, которые уже давно заменили, а он рядом, с какой-то обреченностью в позе их раскачивает. Она жмурится, а он под ноги смотрит, скучает, смахивает на Пьеро в своем любимом растянутом свитере. Носил, пока свободный пуловер не начал походить на водолазку. Осень. Пять и одиннадцать?
Как раз на третьей она скачет по его комнате, наверняка под Queen или A-HA, ну, может, под «Депешов»{?}[группа Depeche Mode], а он сидит в кресле по-турецки, намеренно закрывшись от объектива развернутым журналом с Кипеловым{?}[Валерий Кипелов – солист группы «Ария»] на обложке. Тоже, наверное, восемь ей тут, не больше.
На четвертой оба торчат на скамейке у подъезда, довольно близко. Оба со скрещенными на груди руками и перекинутыми одна на другую ногами, зеркалят друг друга. Оба исподлобья наблюдают за фотографом. Здесь у малой уже челка в глаза и каре до подбородка, о котором она сто раз пожалела, хотя ей шло. Десять и шестнадцать.
На пятой, чуть смазанной, она угорает до слез из глаз – похоже, что над ним. Потому у него самого вид при этом такой кислый, будто белены объелся, и похож он на мокрого нахохлившегося воробья. Девять?
Пять карточек. Все фото сделаны отцом. Со стороны посмотришь – и впрямь не разлей вода… Это со стороны.
За прошедшие годы она изменилась, пусть и цепляешься за привычное, и убеждаешь себя, что вовсе нет. Вот так возьми в вытянутую руку любую из этих фотографий, посади человека перед собой и сравни. Что совершенно точно осталось неизменным, так это щеки. Косички сменили волны и хвосты, подбородок стал острее, губы – очерченнее, чуть пухлее, оттенок кожи ушел в фарфор, или это пленка искажает тон; румянец бледнее, цвет глаз на этом фоне будто ярче, а сам взгляд – глубже, куда осмысленнее. Если говорить о внешности, опуская очевидные любому слепцу моменты, то здесь кроется основное отличие. Раньше искрящийся лукавством и любопытством, сейчас её взгляд стал внимательным, если не пронзительным, и лишь иногда в нем вспыхивают знакомые ему искорки. Вспомнилось, как шли от базы к Академической и перформанс у метро, вопрос о родителях и её: «Ты не один». Вспомнилось, как уговаривала парня слезть с моста и как перепугалась, услышав про «последнюю осень». Сигарета в дрожащих тонких пальцах. Как вчера вклинилась между ним и Стрижом, пытаясь не допустить смертоубийства и ведя диалог одним взглядом, что сообщал о миллионе вопросов лично к нему. Когда-то за ней присматривал он, а сейчас ощущение такое, что она сама за кем хочешь присмотрит, если потребуется.
Изменилось поведение – исчез высоко вздернутый нос. Ульяна стала куда сдержаннее в выражении собственных эмоций, ступает по лезвию на мягких лапах, балансируя, как Коржик на тонких ветвях каштана. Ни одного пустого вопроса за всё это время он от неё не услышал. «Что ты там исполнял?» не считается. Рядом с ней спокойно и уютно, уходит тревога и хаос, и на смену им приходят умиротворение и какая-никакая, а гармония. Вряд ли малая осознает, но она излучает эту ауру, молчаливо и тактично предлагая ей довериться. Егор не помнит, создавала ли она в нем то же ощущение тогда, но сейчас оно чувствуется очень остро. И при всём при этом ей удалось сохранить черты, которые у него всегда были в почете: смелость, открытость новому, легкость на подъем. Никуда не делились её черти, провокатор в ней всё еще живет и здравствует, несмотря на годы и годы хождения по струнке под мамину дудку.
Так и кто? Кто она ему сейчас?
Гитара сегодня в руки не дается, стонет, а не поёт, словно жалобно требуя: «Лапы прочь, пьянь подзаборная! Протрезвей!». На мутную голову тяжко, со скрипом соображается. На мутную голову пытаться себя слушать, прослеживать ход мыслей – пытка. Ему сейчас надо не в себе копаться и не инструмент мучить – это два абсолютно бестолковых занятия. Всё, что ему сейчас нужно – стакан воды с какой-нибудь шипучкой, чтобы отпустило и в башке прояснилось, и чтобы не лезли туда больше бредовые вопросы. Нужно извиниться перед теми, кого ночью могла задеть его «вежливость». «Ямаху» забрать от клуба. Перекинуть Коляну часть бабла. Заказать домой еды, а то в холодильнике опять голодная мышь вздёрнулась.
Но фокус то и дело смещается к Ульяне – детская анкета и древние фотки перед глазами очень тому способствуют. За стенкой тихо, лишь время от времени слышен голос теть Нади. На телефонный разговор не похоже, значит, дочь дома – с кем там еще разговаривать? Даже Корж – и тот до сих пор тут.
Можно было бы зайти, выманить на воздух – поболтать. Предложить разучить какую-нибудь классную песню, показать ей, что он откопал в коробке, вернуть тетрадку – вот кто-то удивится. Нет, не станет: это он тут бездельем мается, а у неё рабочий день. Незачем отвлекать.
Нашел отмазку.
Расстроился.
Впервые такое: два месяца ужом на сковородке в попытке как-то отрегулировать дистанцию, отодвинуться и обезопасить себя, но толка от усилий нет, наоборот, эффект обратный – каждый шаг назад оборачивается ломкой, с которой нет никаких сил справиться. Реально начинаешь напоминать себе конченого наркомана, отчетливо осознающего, что без очередной дозы сдохнешь. Один маленький нюанс: торчкам очень скоро становится мало привычных доз, и они их увеличивают. И увеличивают. И увеличивают. И «дальше» превращается в «ближе», «еще ближе». А потом – бах! И вот ты уже передознулся и скопытился. Помянем.
«Если ей рассказать, как себя поведет? Примет или отшатнется?
... ... ... ... ... ... ...
Нет… Нет»
Вот что это?.. Может, и не потёк у Стрижа чердак-то?
Нет, это другое.
Звонок раздался очень вовремя – отвлек от «веселых» дум. Егор с удивлением уставился на высветившееся на экране имя: участковый. Мозг, издавая страшный скрежет, тут же безуспешно попытался поднять на поверхность упущенные события минувшей ночи.
— Да.
— Здаров, Чернов, — голос Дениса звучал напряженно, и этот факт лишь укрепил Егора в нехороших подозрениях. Он совершенно не помнит, как вернулся и что тут делал. Неплохо бы, кстати, аккуратно выяснить у соседей, крепко ли им сегодня спалось. А вдруг он в чью-нибудь дверь ломился?
— Я что, успел накосячить под камеры? — Егор попытался звучать бодрее, но хриплый, неуверенный голос выдавал собеседнику всю нужную информацию.
— Расслабься, — серьезно ответили на том конце. — Мне, по крайней мере, ничего об этом не известно. Пока. Опять за старое?
— М-м-м… Нет, всё нормально, — чуть покривил душой, но все равно несравнимо с тем, на что Дэн намекает. — Минутное помутнение.
— Рад слышать. Вечно тебя отмазывать у меня не получится. Слушай, я чего звоню-то… — Денис на секунду задумался, видать, вспоминая, чего звонит. — Мы здесь одного товарища приняли. Рожа, как у мудилы с твоей фотки. Только на фотке мясо, а сейчас он уже отлежался, отсиделся, зажил. Не раскалывается, сукин сын. Заскочишь взглянуть? Для понимания…
«Наконец!»
Эту шушваль Егор узнает из тысячи в любом состоянии сознания.
— М-м-м, окей. А жертвы что?
Там устало вздохнули:
— Да пока ни до кого не дозвонились. До одной удалось, но она сказала, что будет в Москве только через три дня, якобы в командировке. Две трубу не берут, придется самому по адресам прогуляться. Но это позже.
— Да, понял. Загляну.
Вот и дельце нарисовалось, прекрасно.
— Девчонка, кстати, как? — поинтересовался Дэн. — Можешь её прихватить, если согласится? Пусть хоть посмотрит. Давить не будем.
«… … … … …»
Прихватить Ульяну? Вообще-то сегодня он планировал попробовать обойтись без дозы.
— Аллё? Чернов? Ты тут?
«Твою мать…»
— Окей. Час мне дай.
***
Спустя час Егор стоял под дверью квартиры Ильиных, чувствуя нарастающее смятение. Нет, он легко нашел бы себе занятие на остаток дня, до фига занятий! Да вот хотя бы за «Ямахой» вернуться, к Тохе заскочить, сто лет уже обещает – с самых парапланов. Самому до магазина дойти, а не курьера заказывать, баб Нюру навестить. Но тут такое дело… Не терпящее отлагательств. И не сказать, что он расстроен тем фактом, что планы поменялись, что сейчас оторвет Ульяну от работы – вовсе нет. Нет, он, блин, доволен, что так сложилось!
Коржик обошел тамбур, обследовав каждый угол на предмет новых запахов: сунул нос в угол с детскими санями и коллекцией лыж почившего дедули из десятой, брезгливо обнюхал коврики, ничего экстраординарного не обнаружил и вернулся под ноги.
Замок щелкнул, но взгляду, к удивлению Егора, предстала вовсе не Ильина-старшая, для которой еще десять секунд назад было заготовлено фирменное простодушное выражение физиономии под рабочим названием «Чернов 3.0». Младшая собственной персоной. Ему были откровенно рады – лицо напротив озарила лучезарная улыбка, осветившая общий коридор. И это опять подкупило. Снова. Раз от раза подкупает. Чем он, когда-то нареченный «лучшим другом» предатель, такое заслужил, Егор, наверное, до конца дней своих будет себя спрашивать.
Свет светом, но взгляд таки зацепился за залегшие под глазами синяки.
— А я думал, это у меня была бессонная ночка, — хмыкнул он вместо приветствия. — «И лицо бледное». — Всё в порядке?
Приветливая улыбка сошла с губ так же резко, как на них появилась.
— А у тебя? — с ответом Уля явно не торопилась. Тяжело вдохнув, прошлась по помятому лицу – в общем, показала, что всё видит.
— В полном, — игнорируя вопрошающий взгляд, изрек Егор. Враки, конечно, но он никогда не выпускал и впредь не собирается выпускать в чужие головы неуправляемые стада собственных тараканов. Тем более – вот в эту, ясную. Нутро продолжало окутывать чувство облегчения, возникшее в момент, когда ему открыли, и спугивать это состояние не хотелось. Пусть ему, кажется, и не поверили. — Малая, дело есть. Ты еще работаешь?
Уля опустила глаза на пересекшего порог и запутавшегося в её ногах Коржика.
— Уже нет, в общем-то. Что за дело?
— Мать дома? — шепотом уточнил он. — А то, может, лучше на балкон.
Она отрицательно покачала головой:
— Вот только что в магазин вышла.
— Прекрасно, — кивнул Егор, прислоняясь к косяку. — Мне тут участковый звонил, сказал, взяли одного мудака, вполне вероятно, что нашего. Просит подойти. От тебя, как я понял, ничего особенного не требуется: взглянуть на него, подтвердить или опровергнуть. А то он предсказуемо ушел в отказ. Ты его видеть будешь, а он тебя – нет: там стеклышко специальное. Может, еще не поздно заяву накатать, я в этих тонкостях уголовного делопроизводства не секу. Что думаешь?
И без того бледная, Ульяна мимикрировала под белый лист, что, в общем-то, неудивительно – кому приятно такое вспоминать? Вот если бы она расхохоталась, как Доктор Зло, хлопнула в ладоши и ломанулась в полицейский участок вперед самого Егора, вот тогда он, пожалуй, удивился бы.
— Это обязательно? — в сомнении покосилась на него соседка.
— Нет. Но я иду, уже пообещал.
Уля слегка прищурилась: в ней явно шла борьба с собой. И он мог её понять. Прилично времени прошло, животный страх наверняка ушел, исчезла паника. Но в любом случае смотреть на эту рожу ей будет как минимум неприятно.
— Ладно, чёрт с ним, пошли, — вздохнула она после продолжительных раздумий. — Кстати, — рука потянулась к вешалке, и спустя пару секунд Ульяна уже протягивала ему его джинсовую куртку, про которую он забыл ровно в ту секунду, как отдал ей, — спасибо! Было… уютно.
— А. Да… Не за что, — пробормотал Егор, забирая своё.
Чуть не выпалил, что может себе оставить. Это при том, что всю жизнь ему сложно расставаться с вещами: наверное, потому, что когда-то он не знал, что существует личное. Но для неё – для неё не жаль и не было.
Очень. Странные. Ощущения.
Незнакомые.
***
— Далеко нам?
— Минут десять. А вообще… Очень радует, малая, что прожив в этом районе всю жизнь, ты до сих пор не в курсе, где здесь менты обитают, — фыркнул Егор, втягивая ноздрями прохладный воздух, в котором отчетливо чувствовался запах приближающейся осени. — Я туда с закрытыми глазами дорогу найду.
— Зачем послушным домашним девочкам знать дорогу в ментовку? — иронично поинтересовалась Ульяна.
Егор промолчал: включать режим «Чернов-зануда» не хотелось, хотя он мог бы сходу предъявить ей с десяток аргументов в пользу обладания этой бесценной информацией. Но тема скользкая, а настроение уже успело подняться до высот, какой-то час назад казавшихся ему недосягаемыми. Кому «спасибо»? Ломай голову сколько угодно, но точного, однозначного ответа на вопрос, как ей раз за разом так легко удается этот сложный фокус, не найдешь. Утром и днем чувствовал себя так, словно его асфальтоукладчик туда-обратно переехал, а сейчас – будто бессмертный. Пофиг на всё, сошел на нет внутренний раздрай. Как Игорёк по укурке, только не по укурке. Чувствует себя так, будто находится в полном согласии с самим собой.
Короче!..
— Хочу к бабушке съездить, — рассматривая мыски собственных кед, задумчиво произнесла Ульяна. — Она у нас что-то болеет последнее время, повидаться бы. В сентябре, наверное.
— Бабушки – это хорошо, — промурлыкал Егор, щурясь на бьющее в лицо августовское солнце. — Почему именно в сентябре?
Вообще-то припоминает он, что бабушка её где-то очень далеко обитает, чуть ли не на другом конце страны. Владивосток? Хабаровск? Кольский полуостров? Воркута? От Москвы явно не сто километров по прямой, косой… А, неважно. Эта не пойми из каких недр памяти изъятая информация, не успев всплыть в башке, тут же вызвала внутри мутное ощущение беспокойства.
— Дождусь отпуска, хочу сразу пару недель взять, — пояснила Уля, не поднимая головы. — «Что она в этом старом асфальте такого нашла? Живописные трещины и выбоины? Или, может, вот эти ржавые люки? Или заплатки?» — А еще говорят, что сентябрь на Камчатке – золотая пора.
«Пара недель?.. На Камчатке?..
… … … … … … … … … …
Малая, ты это прекращай! Второй день подряд!»
Боги, ну зачем он опять с ней связался? Жил же себе спокойно, никому не позволял вить из себя веревки и влиять на настроения. Как так вышло? В какой момент он свернул с проторенной дорожки? Зачем?!
Ясно в какой. Ясно зачем. И не надо тут стенать. Если в общем и целом, то давненько он не чувствовал себя лучше. Если в частностях и мелочах – а как хотел? Любишь кататься? Люби и саночки возить. Разрешаешь себе привязанность? Ну, терпи тогда… всякое.
«Какая-то пара недель. Фигня. Да же?»
Егор решил продолжать сохранять на лице выражение одобрения. Сама развеется хоть.
— Знаю людей, которые удавили бы за возможность увидеть Камчатку, — сообщил он доверительным тоном. — Ну… Круто, что. Бабушка будет рада, вперед.
Вопросы о том, не разорит ли семью Ильиных эта поездка, оставит, пожалуй, при себе. Вот уж что-что, а это точно не его дело.
Ульяна вскинула подбородок, загребла пальцами разметанные ветром волосы, быстро перехватила их снятой с запястья резинкой и едко прошелестела:
— Ну да. Отдохнешь от моих набегов постоянных. И вопросов бесконечных.
Это заявление прозвучало настолько неожиданно, что Егор даже голову в её сторону повернул. Вот как? «Отдохнешь», да?.. Ну что тут сказать? Правду на неё, что ли, вывалить? Или отморозиться?
— Я рад и набегам, и вопросам.
Он выбрал сдержанность, хотя мозг к этому моменту уже окончательно осознал, что такое эти две недели, все высчитал. Это четырнадцать дней или триста тридцать шесть часов, на минуточку! Пара десятков тысяч минут. Двадцать тысяч сто шестьдесят, если быть точным. А если в секунды перевести, так за миллион перемахнет. Зашибись! Поселившееся внутри расстройство крепло с каждым шагом.
Чуть помолчав, добавил:
— И в принципе, рад. Так что не парься.
Уля недоуменно покосилась на него, а в васильковых глазищах проступило откровенное замешательство.
— Да?.. — словно не до конца доверяя услышанному, переспросила она.
«Еще скажи, что скучать будешь…», — вот что было написано в её донельзя удивленном взгляде. Она там, в голове своей, взвешивала, стоит ли сейчас себя обнадеживать. И правильно. Потому что он не знает, зачем её обнадеживает, зато знает себя. И вернее было бы рот свой на замке держать – отныне и впредь, и во веки веков. Аминь.
«Да пофиг… Так хоть честно»
— Да, — усмехаясь, ответил Егор, глядя на медленно вытягивающееся лицо, на проступающую в глазах растерянность. Пусть считает, что это подтверждение озвученному. Пусть полагает, что не озвученному. Неважно. Он всё сказал, дальше сама. В любом случае не ошибется.
— У меня их пруд пруди – вопросов… — пробормотала Ульяна нерешительно.
Вот же ж неожиданность! А он уже давно понял. Вчера ночью к этому вороху явно добавилось еще штук сто примерно. А еще он давно понял, что против её вопросов не имеет ровным счетом ничего.
— Не обещаю, что на все ты услышишь ответы, — предупредил Егор на всякий случай, — но на какие-то услышишь.
И правда, есть темы, которые он обсуждать не готов, а еще есть подозрение, что и это она чувствует. Не успел подумать, как Уля подтвердила его догадки:
— Я так и знала. Окей, ладно, — кивнула она, шумно вдыхая теплый, напитанный запахами нагретого города воздух. — Тогда давай начнем с чего попроще. Что насчет мечты? У тебя есть мечта?
«Попроще?..»
Вот теперь настала очередь Егора удивляться: она умудрилась застать его врасплох. Если честно, он не припомнит, чтобы кто-то еще, кроме матери, такими вещами интересовался. Ответы пришли в голову стремительно, наслоились друг на друга один за одним, но озвучить их – нет, пожалуй, ему слабо.
«Стереть себе память, избавиться от кошмаров, вернуть семью… Любить…»
— Это что-то на несбыточном, — ответил Егор уклончиво. Да, без конкретики, но ведь в принципе не соврал – действительно, что-то на нереальном. На некоторые вещи в собственной жизни повлиять он неспособен. Нет всесильных. И, в конце концов, мечты на то и мечты – часть из них остается недосягаемой.
— Да?..
Почувствовал на себе внимательный взгляд, однако в этот раз головы не повернул. Только что ведь думал о том, что против её вопросов не имеет ничего, но, выходит, к исповедям по-прежнему не готов. И никогда не будет. И именно сейчас видеть, что она там углядела, тоже не горит желанием. Потому что это он привык прятать так, чтобы ни одна живая душа не докопалась. Это до сих пор пугает даже его, что уж о других говорить? Так что не хотелось бы, встретившись взглядами, вдруг ненароком обнаружить, что и отвечать не обязательно, что на самом деле ей с ним давным-давно всё понятно. Что видит она вообще всё.
Или хотелось бы?..
Да черт знает!
— Да, — выдохнул Егор. — Мне это недоступно. Так уж вышло.
— Ну… Хорошо, поняла, — всё-таки чувства такта малой не занимать. Редкое качество, пусть бережет. — Ну… А из доступного?
А из доступного? А все, что доступно и при этом ему нужно, у него в целом есть. Объективно – сложно желать большего. Если уж совсем честно о мечтах, то мечтать его жизнь не учила, наоборот – учила трезво смотреть на себя и на суровые реалии, держаться поближе к земле. А семья всю жизнь учила брать и делать, ставить цели и их достигать. Не знает он, что ответить – никогда всерьез не задумывался. И мама тогда адекватного ответа не получила.
— Давай-ка лучше ты мне расскажи, — сдался Егор, поняв, что вопросов, на которые он не сможет Ульяне ответить, больше, чем казалось на первый взгляд.
— Да легко! — с энтузиазмом воскликнула та. — Прямо сейчас я мечтаю о мороженом.
— О мороженом? — растерянно переспросил он. — И всё?
«Детство…»
— Ну… да, — Уля искренне поразилась его удивлению. — Разве много надо для счастья? Сущий пустяк. Всякие мелочи способны принести радость, а значит – сделать чуть счастливее. Ты разве не замечал?
Замечал ли он? Да, последнее время замечал. Если под таким углом взглянуть, то это довольно мудрый подход к вопросу. Егор покосился на спутницу. Как, интересно, в одном человеке способны настолько мирно сосуществовать ребенок и взрослый? Для него это останется загадкой.
— Ты же сам меня учил! — округлила глаза Ульяна, отзываясь на его смятение. — Бери от жизни всё, что тебе подходит, и всё такое… Помнишь?
«Хм… Это другое… Ну… Или качественно переработанное то же самое… Ну ладно… Годится»
— Хорошо, я понял. Принято, — согласился Егор. — Ну а если глобальнее?
— А если глобальнее… — Уля запнулась и, задумавшись, вновь уткнулась взглядом в свои кеды, занавесилась не захваченными резинкой прядями волос. — Наверное, найти… человека. Но, кажется, это тоже что-то на несбыточном. Поэтому пока остановимся на пломбире.
Человека.
Такое странное чувство – слышать, как кто-то говорит твоими мыслями. Теряешься. Напрягаешься. Но тема слишком интересна, чтобы соскакивать с неё на любую другую. И вообще, подобные заявления требуют уточнений. Ну не совсем же они с ней одинаковые? Так попросту не бывает.
— Почему на несбыточном? — осторожно поинтересовался Егор.
— Не везет, — прикусила губу Ульяна. — Вот просто не везёт! Наверное, в каком-то смысле так же, как тебе, но… По-другому. Юлька говорит, что такими темпами я…
Раздавшийся звонок не дал ей выразить мысль. Вытащив из кармана телефон, Уля воскликнула: «О! А вот и Юлька. Прости!». Приняла вызов, бросила в него еще один извиняющийся взгляд и отошла на пару метров.
Момент упущен. Егор вроде бы и понял, но не понял ничего и стоял теперь озадаченный в ожидании, когда она наболтается. Достал сигареты – охота перекурить. Во-первых, он бы с большим интересом послушал, что там Новицкая ей втирает про «темпы». Во-вторых, каким именно образом Ульяна пришла к поразительному в своей точности заключению, что ему не везет? Когда только успела? На основании чего? И, наконец, в-третьих: что значит «по-другому»?
Очередность обозначенных пунктов никак не связана с важностью поставленных вопросов.
Впрочем, они все равно уже пришли. Жаль.
Комментарий к
XIX
. В Петропавловске-Камчатском полночь Ребята, это последняя глава в уходящем году. Пусть ваши мечты сбываются, пусть не будет недостижимых! Пусть света в жизнях будет много, пусть он прогоняет темноту. Желаю вам добра, мира, тепла в душе, гармонии и внутреннего солнца. Желаю личных смыслов! Чтобы любовью внутри себя вы чувствовали: вы здесь не одни. Пусть близкие люди всегда будет рядом. С наступающим! Обнимаю =)
Музыка:
The Show Must Go On – Queen
https://music.youtube.com/watch?v=3O0D6MvWFf4
Визуал:
«Холодно»
https://t.me/drugogomira_public/163
«Точка опоры»
https://t.me/drugogomira_public/166
«Том»
https://t.me/drugogomira_public/169
«Там, в ней, свидетельства любви»
https://t.me/drugogomira_public/170
«Ты зачем еще живой?»
https://t.me/drugogomira_public/171
«Не лучший друг, и, наверное, не сестра. Ну а кто?»
https://t.me/drugogomira_public/173
====== XX. Они ======
Комментарий к XX. Они Ребята, перед тем, как мы начнем, хочу выразить вам огромную благодарность. Более 500 лайков, более 500 живых читателей, более 500 человек следят за развитием этой истории, проживают ее вместе со мной. Публикуя первую главу, я не замахивалась на такой результат, не мечтала. Спасибо каждому, кто так или иначе выразил поддержку! Спасибо, что вселяете веру и дарите силы! ❤️🔥
— Только не говори, что вы до сих пор в тазике моетесь! С чайничком! — прыснула Юлька, откидываясь на спинку скамейки и с наслаждением потягиваясь. В квартире этой счастливицы основательный ремонт был сделан стараниями её родителей лет семь назад. Человек стал счастливым обладателем водонагревателя на пятьдесят литров, палец о палец не ударив. И сидит ржет теперь.
Ульяна вздохнула: вообще-то именно это она сказать и собиралась. В маленькой ванной Ильиных место для гигантского бойлера изыскать решительно невозможно, так что только тазики, чайнички и кастрюльки и остаются. Та ещё пытка для девушки с «косой до пояса». И не последний, кстати, аргумент в пользу того, чтобы рубануть шевелюру свою по плечи.
— Ну а что ты мне предлагаешь? — недобро косясь на Новицкую, фыркнула Уля. — Не мыться?
Такие вопросы при парнях обсуждать – это вообще ни в какие ворота! А парни присутствовали. На противоположной стороне лавочки, закинув ногу на ногу, сложив руки на груди и с интересом следя за ходом этой бестолковой беседы, восседал Вадим. «Заскочил на минуточку». «Извиниться». Минуточка обернулась тридцатью, а нормальных извинений Уля так и не услышала. Пробурчал себе под нос что-то о том, что перепил, вот и померещилось всякое, и на этом поставленную себе задачу посчитал выполненной. Букетик пионовидных роз, которым Стрижов пытался её задобрить, пока мирно возлежал на лавке между ним и Юлькой, но судьбу цветов Ульяна уже мысленно определила. Урна, потому что при взгляде на них эмоции поднимались исключительно негативные. Ну, на худой конец Новицкой отдаст, та не погнушается.
— Этому дому наверняка не хватает собственного домовенка Кузи, — растянула губы в усмешке Юля. — Чумазого такого…
Уле отлично известна причина приподнятого настроения Новицкой. Последние дни Юльку пробило на откровения, и Ульяна, вспомнив вдруг о своей роли лучшей подруги, покорно её исполняла, давая той возможность болтать о личном, сколько влезет. Да, голова была забита совершенно другим, но… Но, кстати, неплохо отвлекало. В общем, у причины имелось имя – Андрей. Аж десять дней уже у них. Рекорд! Каких-то десять дней, а Юльку не узнать: глаза горят, рот не закрывается, с лица не сходит мечтательная улыбка. Кажется, еще чуть-чуть – и у кого-то меж лопаток крылышки прорежутся, и этот кто-то вспорхнет с лавки и улетит в дальние дали, прямо как сама Ульяна месяцем ранее. Между их с Новицкой ситуациями – пропасть, но Уля искренне за Юлю рада: последний раз она её такой светящейся видела на третьем курсе института, когда Юлька позволила себе влюбленность. Увы, там с парнем не сложилось, и подруга резко вернулась к прежнему, чуть потребительскому, подходу. Казалось, уже навечно. Ан нет.
— Есть решение, Ильина, не поверишь! — чуть помолчав, радостно воскликнула Новицкая, — Можешь ко…
Фразу она не закончила: из подъезда на крейсерской скорости, тут же приковав к себе всеобщее внимание, выскочил Егор. Окинул пасмурным взглядом собравшуюся компанию, с девушками поздоровался, на Вадиме задержался чуть дольше, цветам уделил не более секунды, недобро прищурился и направился к стоящему в пяти метрах от лавки мотоциклу.
— Чернов, прости за интимный вопрос. Ты как без горячей воды выживаешь? — игриво поинтересовалась Юля.
— А что с ней? Отключили? Не заметил, — доставая из кофра перчатки и несколько нервно натягивая их на кисти, буркнул Егор.
— Это как это? — искренне удивилась Юля.
И Уля могла понять её изумление: сосед никак не смахивал на бомжа из подворотни. Вечный шухер на голове и мнимая хулиганистая небрежность в образе компенсировались опрятностью и свежестью внешнего вида. Да, тут можно смело ставить на душ дважды в день и стирку трижды в неделю. При мысли о том, как на голову льется ледяная в периоды отключений вода, Ульяну пробрало до костей. Бр-р-р!
— Вот так это. С детства закалялся холодной. Так что не проблема, — огрызнулся он. — К чему вопрос-то?
Ощущая невнятное беспокойство, Уля покосилась на Егора. Да, он явно пребывал не в духе, и это обстоятельство просто-таки в глаза бросалось. Хмурый, взъерошенный, непривычно напряженный; в голосе слышалось легкое раздражение, и оно же отражалось в резких движениях. Светились грозовыми сполохами глаза.
Новицкая фальшиво трагично вздохнула:
— Да вот соседка твоя мается… Жалко её. «Мойдодыра» ей когда-то перечитали, видать. И теперь ей каждый день по три раза подавай.
Егор усмехнулся себе под нос, но, к счастью, от комментариев воздержался. Можно ставить что угодно на то, что про себя он уже Чуковского декламировал, уже вспоминал кривоногие умывальники.
— Ничего мне не перечитали! — задохнувшись от возмущения, воскликнула Ульяна. — Просто… Я чистоплотная, вот!
— Зачем маяться?! У нас уже включили давно! Нормально помыться можно у меня, — ни с того ни с сего вклинился Вадим. — Тут, в принципе, недалеко, можем прямо сейчас и поехать. Джакузи, полный фарш. Как тебе идея?
Скользнул по ней взором своим волооким, сверх приличного не задержался и зафиксировался на объекте за её спиной.
«Вот уж спасибочки. Нет!»
У сидящей рядом Новицкой весьма живописно вытянулось лицо. Кажется, от такого во всех смыслах «заманчивого» предложения она обалдела не меньше самой Ули. «Парниша вообще берега попутал, да?» — читалось по взлетевшим на лоб бровям.
«Да!»
Уля отрицательно мотнула головой, рот уже открыла, но послать Стрижова подальше в лес не успела: внезапно от мотоцикла с громким фырканьем оторвался сосед. Вскинул голову, повел желваками и развернулся к компании.
— Малая, нет ничего проще, — заводя мотор, холодно заключил Егор. В его по-прежнему слегка прищуренных глазах плескалось северное море. — Компактный проточный нагреватель решит все твои проблемы. Закажете сегодня – завтра я тебе его за пять секунд повешу. Могу сам выбрать, но попозже: нужно отъехать на пару часов.
Воздух резко стал морозным, словно кто-то выключил ласковое августовское солнце. Взгляд Вадима, до появления в поле зрения соседа вполне миролюбивый, за последние минуты успел поменять температуру несколько раз: с плюс двадцати к нолю в момент выхода Егора из подъезда и до примерно минус ста в эту самую секунду. Впрочем, ответили Стрижову ровно тем же, не забыв нацепить на лицо непроницаемую маску. Спустя мгновение Егор, такое чувство, уже и забыл о существовании этого человека.
Ясно. Так они и не помирились. Судя по физиономиям обоих, и не собирались. Как Егору удавалось изображать такое безразличие, так демонстративно игнорировать бывшего друга, Ульяна не понимала. Сама она не смогла сегодня отказать Стрижу во встрече: полный раскаяния голос её подкупил. Она сдалась и согласилась увидеться, хоть интуиция и охрипла вопить, что трубку брать не нужно и что встреча эта – ошибка. Уля согласилась, потому что она бесхребетная. А Егор на чужие эмоции класть хотел. Вот так приглядишься – и уже кажется, что ничего он не изображает. Что ему и впрямь плевать на эти разрушенные отношения. Да.
— Отличная, кстати, мысль! — с воодушевлением отозвалась Юля. — Респект, Чернов! — и тут же переключилась на Ульяну: — Ну, а сегодня ко мне приходи. Горячей воды мне для лучшей подруги не жалко.
— Вечером зайду, обсудим, — хмуро сообщил Егор Уле. — Покеда.
Напоследок еще раз окатил Стрижова стальным взглядом, запрыгнул на седло, дал по газам и был таков. Меньше чем через полминуты удаляющийся рёв мотора смешался с шумом улицы и в нём растворился, а Уля осталась со своими мыслями. Если бы она продолжала смотреть на мир сквозь розовые очки, то, без всяких сомнений, выдала бы сейчас желаемое за действительное, истрактовав их с Вадиком молчаливый обмен любезностями по-девичьи. «Губу закатай, ага», — ну хотя бы вот так. Но она ведь приняла волевое решение с пушистых облачков спуститься, так что нет, толковать следовало чуть иначе. Скорее всего, со Стрижом Егор сейчас общался на языке, которым она не владеет, вот смысла «разговора» и не уловила.
— Правда, Уль, приходи сегодня, — кивнула Новицкая. — А завтра Чернов решит твои проблемы на веки вечные.
— Не решит, — на автомате отозвалась Ульяна. Мысли за эти мгновения успели улететь куда-то далеко – вслед за «Ямахой». Вспомнила о присутствии Вадима и поспешила себя поправить: — Ну, в смысле… Ну да, решит, конечно.
Вадим сидел на своем месте, не шевелясь, мрачнее тучи. От былой расслабленности не осталось и следа: эта встреча явно испортила ему настроение. Тёмные брови образовали сплошную линию, на сложенных на груди руках резче очертились мышцы, а взглядом своим он, возможно, хотел бы её расстрелять – такое складывалось впечатление. Ульяна, еще два месяца назад уверенная, что этот парень сосредоточен на себе и в принципе недалёк, почувствовала, как внезапно занервничала. В который уже раз за единственный день вспомнилось содержание переписки, в которую он пытался втянуть её в ночь сольника. Всё признаний каких-то добиться от неё пытался.
— В чем дело, Вадим? — сдержанно поинтересовалась Ульяна.
— Да ни в чём, — с деланной беспечностью ответил тот. — Как парень я тебя не устраиваю. Как насчет секса по дружбе? Что скажешь?
«Ты не охренел ли?!»
Если взять цифру «десять» за максимум на шкале человеческого негодования, то её негодование, пробив потолок, только что достигло отметки «сто».
— Стрижов… Иди на фиг… — процедила Уля, чувствуя, как вспыхивают щеки, как по щелчку пальцев загораются уши, а сердце ускоряет ход.
— А если бы он предложил? — не поведя бровью, уточнил Вадим. Смотрел на неё с таким видом, будто от её ответа ничего не зависело, будто он уже всё понял давно. А она понять всё никак не могла! Ну как? Как он решил это уравнение в своей голове? Неужели ему хватило факта её приезда к окончанию концерта? И не такого уж очевидного, между прочим, принятия ею стороны Егора в их конфликте?
«… … …»
Ступор – вот слово, которое лучше всего опишет состояние Ульяны в это самое мгновение. Гипнотическое оцепенение. Она не понимала, сколько уже молчит: секунду или минуту. Не понимала, что должна сейчас ответить: правдой его окатить – он же прямо-таки напрашивается, ведёт себя, как петух! – или солгать ради собственного спокойствия и во избежание возможных инцидентов. Казалось, язык отказывался слушаться.
— Еще раз для глухих. Иди на фиг, — прошептала Уля, прищуриваясь. С какой стати она вообще должна перед ним отчитываться? Придурок!
Ошибка. Отвечать нужно было совсем иначе. Только как? Скепсис во взгляде Стрижова говорил об одном: можно не тратить силы.
— М-м-м… Думаю, нет, я уверен: ему ты не откажешь. «Давай дружить, Вадим», — складывая губы в насмешливую улыбку и вкладывая в голос всё ехидство, передразнил он Ульяну.
«Он», «ему» – Вадим расставлял акценты. В его исполнении эти «он» и «ему» звучали с таким пренебрежением, что хотелось немедленно стукнуть чем-нибудь увесистым по пустой башке! Одной интонацией умудрялся унизить! Кто мог предположить, на что окажется способен этот безобидный с виду мальчик? В кого вообще превращаются люди с уязвленным самолюбием? В палачей.
— Просто встань и проваливай, — прошипела Уля. Казалось, еще чуть-чуть, и она кинется на него с кулаками, хотя куда эффектней было бы влепить пару пощечин – хотя бы для того, чтобы самодовольство с наглой рожи стереть.
— Только знаешь что? — Вадим исполнять её просьбу явно не торопился. — Вчера Маша, сегодня ты, завтра Наташа, послезавтра какая-нибудь Даша. Ты дура, если этого не понимаешь и выберешь его. А если не видишь между нами разницы, то еще и курица слепая. Я готов тебя на руках носить, а он об тебя ноги вытрет.
Ульяна задохнулась от охватившего её негодования: внутри, казалось, вот-вот рванёт. Каждое произнесенное им слово кромсало душу в лоскутья. Мысли вливались друг в друга, образуя в голове адское зелье, в грудной клетке бурлила ярость. Она не понимала, за что конкретно хочет линчевать.
Сразу за всё!
«Курица? Ну ты и говнюк! На руках ты, похоже, только себя носить готов! Да что ты обо мне или о нём знаешь? Представь, я вижу разницу – между вамипропасть!»
— Выше себя ставишь? — скривив рот в сардонической усмешке, прошипела Уля. — А знаешь… И правда! Я твоей блестящей персоны недостойна, Вадик! Твоего общества вообще никто из нас не достоин! Зачем тебе слепые? Ищи зрячих!
— Я переведу. С литературного на понятный, — наконец встряла Юля. Какое счастье, а то Уле уже начало казаться, что Новицкая не вмешивается намеренно, оставляя ей возможность поупражняться в остроумии и обидчика по стенке размазать самостоятельно. Вот только одна проблема: Ульяна не из тех, кто умеет это делать. — Стрижов, ты не охуел ли часом от ощущения собственной невъебенности? Фантазии свои влажные уйми и паранойю выключи! Тебе отказали! Умей отвалить!
Свой рот Вадим затыкать не собирался и призывы Юлины проигнорировал.
— Прям его словами говоришь! — не сводя с Ульяны глаз, гневно воскликнул он. — Он тебя научил?! Чем он лучше?!
Опять! «Он», «его»! Да у «него» имя есть! Или Стрижов теперь считает выше своего достоинства это имя вслух произносить?
«Померяться с «ним» захотелось? Тебе не понравится результат! Всем лучше!»
— Я не собираюсь продолжать этот разговор.
Уля жадно втянула ноздрями прохладный воздух: то была слабая попытка удержать себя в руках. Интересно, а «он» как долго согласился бы это слушать? Минуту? Полминуты? Десять секунд? Пять? Три? Будь Егор здесь, от Вадима бы уже ничего не осталось. Какое счастье, что его тут нет! Да она бы сквозь землю провалилась от стыда в ту же секунду. Какое счастье…
Стрижов вскочил на ноги. Повёл головой, будто шею перед боем разминал, сделал в её сторону шаг, занёс ногу для второго, но передумал. Юлька, мгновенно напрягшись, взлетела со скамейки и вцепилась в неохватное плечо. Еще секунда, и Вадим брезгливо стряхнул с себя её ладонь.
— Я сейчас ментов вызову, — угрожающе протянула Новицкая. — Только попробуй!
— Да ты даже не отрицаешь! — каменные желваки ходили ходуном, а в глазах сверкало неприкрытое бешенство. — Я чё, слепой, по-твоему? Ты из меня совсем дурака-то не делай! Как со мной увидеться, так: «Я работаю», а как через всю Москву на концерт под занавес, так это ты первая! Как рявкать, так на меня. Как успокаивать, так его. Ты себя со стороны вообще видела?
«Да, и что? Это все твои аргументы?!»
Ульяна храбро вскинула подбородок. Она не боится. Что он ей сделает? Ударит? Рискнёт? Правды, значит, хочет? Так сейчас он её получит – в терапевтических дозах.
— Извини, но каждый человек имеет свой вес, Вадим! — «Твой – нулевой. Зеро!» — Вы с Егором в разных весовых категориях в силу моих жизненных обстоятельств! И тебе этого не изменить!
— Перевожу для параноиков, — снова попыталась вклиниться Новицкая. — Они как брат с сестрой. И, кстати, это значит, что между ними ничего нет, дурень!
Юлькины слова, кажется, просвистели мимо Вадимовых ушей и мозга: он даже головы в её сторону не повернул. Для него здесь никого, кроме Ульяны, сейчас будто не существовало.
— Жизненных обстоятельств? — Вадик разразился театральным гомерическим хохотом. — Да что ты говоришь? Каких-то два месяца назад тебя на порог его хаты не затащить было! А что случилось? — резко изменив интонации на приторно-сладкие, спросил он.
Какого чёрта она повелась на его извинения? Нельзя же быть настолько наивной в своей вере в лучшее! Вадима на полчаса хватило!
— Считай, что прозрение случилось, — раздраженно огрызнулась Ульяна. — Вот, пожалуй, за это я готова сказать тебе «спасибо». Но ещё я тебе уже говорила, что кроме дружбы ничего не предложу. А теперь добавлю, что и дружбы не предложу. Не вижу смысла продолжать общение. А еще знаешь что? Я всегда. Выберу. Его. Так понятно?
Челюсть Стрижа вновь повело, глаза искрились фейерверками гнева. Реакция ясна – только что своими ушами он услышал от неё то, чего все эти дни безуспешно добивался. Уля не могла понять, жалеет она о только что сказанном или нет. Нет, она не жалеет, потому что не соврала ни одним словом. Да, она жалеет, потому что этот безумный, лихорадочный блеск в глазах не сулил ей ровным счетом ничего хорошего. В общем… В общем, если сейчас Стрижов попробует поднять на неё руку, то получит коленкой в пах. А Новицкая добавит.
Вадим как почувствовал её решительный настрой обороняться: с высоко поднятой головой отступил на шаг, схватил с лавки букет и швырнул его в сторону урны.
— Дамы… Видимо, это наша последняя встреча, — обведя взглядом «дам», сумрачно возвестил он. — Идите в жопу.
«Ты первый»
Еще спустя полминуты в пятидесяти метрах оглушительно хлопнула дверца «Тойоты»: свалил, наконец.
— Ты как? — чуть помолчав, сочувственно уточнила Юля. — Нормально?
— Знаешь… Я ведь реально могла выкатить список из ста пунктов на вопрос о том, чем Егор лучше, — призналась Уля, покаянно вздыхая. — Сто один.
Новицкая понимающе хмыкнула:
— Вы, влюбленные, все одинаковые. Но ты хорошо держалась. А он всё-таки козлина. Секс по дружбе еще ладно, хотя очевидно же, что с таким не к тебе. Но «дура» безмозглая и «курица слепая», и вообще вся эта феерия истеричная – это уже за гранью, — доставая из кармана толстовки смартфон, возмущенно заключила она. — Чувак, просто прими, что ты в пролете. Ничего от тебя больше не требуется.
Ульяна промолчала. Сказать на это ей оказалось абсолютно нечего. Всё-таки в своих наблюдениях Стрижов прав, и в предположениях, может, тоже, как бы дико и обидно они ни звучали. Внутри крепло смутное подозрение, что они с Вадимом еще увидятся, и встреча эта будет не из приятных.
— Кстати, в курсе, куда Чернов умотал? — оживилась вдруг Юля.
Ульяна пожала плечами: Егор перед ней никогда не отчитывался, не докладывался и не станет. А еще – он же постоянно куда-то, где-то, что-то… Да, этим летом в привычках её соседа произошли очевидные даже слепому изменения: он чаще бывает дома, за стенкой удивительно тихо с того самого дня, когда он дал обещание, что «это больше не повторится». И тем не менее.
— Без понятия, — призналась Уля честно.
— А вот я теперь знаю, — многозначительно подмигнула Новицкая. «Прости, сегодня заехать не получится. Через час встреча с другом детства. Рассказывал тебе про него», — с выражением зачитала она с экрана. — Встреча у них с Андрюшей.
«С “Андрюшей”… Вот, значит, как мы заговорили?»
Помолчав немного, Юлька добавила:
— Что мне нравится в Андрюше больше всего, так это то, что он не бежит по первому свистку. Так гораздо интереснее.
***
Этот разговор с Вадимом, да и вся ситуация на лавочке оставили после себя довольно неприятный осадок, смыть который не помогало ни рисование, ни гитара, ни книга, ни погружение в работу. Ульяна ощущала нарастающее беспокойство: ощущение, что Вадим еще объявится, не давало ей покоя. Для Егора, вполне вероятно, это тоже не последняя встреча со Стрижовым. Если ранее ей казалось, что они друзья, то сейчас гораздо правдоподобнее выглядел другой вариант: не друзья, в лучшем случае – приятели. А это значит, речь идет о том самом другом «весе», другой степени важности в жизнях друг друга, других возможных последствиях ссоры. В лучшем случае Вадим просто отойдет в сторону: перестанет приходить на концерты и вообще мельтешить перед глазами, исчезнет. Идеально. В худшем же… Ну а если он, отцепившись от неё, прицепится к Егору с теми же претензиями? А если, приведя ему свои «неопровержимые доказательства», обвинит в том, что он девчонку увел? Господи Боже… А если Егор, выслушав это всё и найдя в её поведении подтверждение словам Вадима, ужаснется и не придумает ничего лучше, чем просто вновь слиться из её жизни, чтобы «девчонка» не страдала?
В том, что такой расклад возможен, Уля фактически не сомневалась, хотя на днях или раньше ей успело показаться, что к ней он относится бережно. Эту призрачную надежду вселил в неё так и не случившийся поход в участок.
Они уже у ворот отделения стояли, когда Егору позвонил какой-то Денис, и ветер резко переменился: безоблачное небо за какие-то секунды словно грузными грозовыми тучами заволокло. Раз, и Егор, не отрываясь от разговора, еще раз уточнил у Ульяны, не надумала ли она накатать заявление. Ответом стал испуганный, наверное, даже затравленный взгляд и яростное мотание головой: интуиция упорно подсказывала ей не ввязываться в эту историю. Два, и Егор переспросил у собеседника: «Это точно? Прямо очная? ...А стеклышко куда дели? ...В смысле, демонтировали?!». Три, и лицо соседа изменилось до неузнаваемости: хмурясь, он сосредоточенно внимал каждому слову собеседника. «Понял, — спустя несколько минут тягучего молчания бросил Егор трубке. — Спасибо». А уже через пару секунд, взяв её под локоть, безапелляционным тоном сообщил, что они уходят. Причем быстро.
Если собрать воедино всю информацию, которую Ульяне удалось впоследствии из Егора вытрясти, то картинка выходила одновременно радужная и малоприятная – бывает же! Как оказалось, Денис этот – участковый, и они с Егором вроде как приятели, что-то типа того. Перво-наперво Денис звонил, чтобы сообщить, что если до участка они еще не дошли, то пусть разворачиваются и дуют обратно. Якобы на данном этапе их помощь больше не требуется, потому что две из трех жертв, чьи заявления официально зарегистрированы и чьим делам дан ход, все-таки явятся на опознание уже вечером. Отбой. На этом позитивная часть заканчивалась.
И начиналась малоприятная. Потому что Денис посчитал нужным предупредить Егора, что их может ждать, если они все же решат пойти. Очень всё сложно там оказалось, у полицейских этих, Уля поняла хорошо, если половину. По словам Егора, Денис только что звонил дежурному на участке, чтобы доложить о грядущей явке двух потерпевших, и по ходу разговора выяснил, что в отделении «полетела» видеоаппаратура, с помощью которой опознание при желании следователя можно организовать заочно. А стекло сняли еще неделю назад: часто пустующее помещение решено было использовать для иных нужд. Так что заявительницы с подозреваемым гарантированно встретятся лично. Денис нехотя признал, что следователь все-таки может попробовать привлечь к очному процессу опознания не подававшую заявления Ульяну, раз уж та сама пришла. Этот факт не радовал его самого, поскольку он лично дал Егору обещание не давить на знакомую, и очень вряд ли обрадует обоих «добровольцев». Ведь очная ставка – совсем не то же самое, что обещанное стекло.
«Хорошо, что успел предупредить, — изрёк Егор расстроенно по пути домой. — Я, конечно, не уверен, что такое возможно, но кто знает… Вдруг они в результате будут вынуждены под подписку о невыезде его выпустить? Вдруг он придет именно к тебе, уверенный, что ты причина всех его бед? Выходит, тебя бы сегодня он увидел первой. Узнал бы…».
Полученной от Дениса информацией резко помрачневший сосед делился без всякого энтузиазма – хорошего тут оказалось действительно мало, – но все-таки Уля вытянула из него прилично. Денис признал, что Улю все же могут попробовать прессануть и убедить написать заявление. Но что такое подача заявления для Ульяны? Это беседы со следователем, медицинская экспертиза, которая по прошествии такого количества времени даст нулевые результаты, очные ставки с подозреваемым и, в конце концов, суд. И каждый раз ей придется снова и снова во всех подробностях вспоминать и рассказывать, как это было. После такого жертвам нередко требуется психолог. Со стороны родственников и друзей подозреваемого возможны попытки оказания на неё грубого психологического давления. Честно говоря, описанное Денисом и переданное ей после Егором выглядело как личный ад. А результат по её делу при всём при этом с высокой долей вероятности будет следующим: действия этого подонка именно в отношении Ульяны будут квалифицированы не как покушение на изнасилование, а как хулиганство или оскорбление. В общем, аргументы Дениса в пользу предложения уходить звучали веско. Главное – пострадавшие объявились, и справедливость восторжествует. Он был уверен, что пойман тот самый, и сядет он в любом случае: как-никак, три жалобы на него лежат. Подтверждения его личности от двух жертв Денис ожидал к концу суток.
В общем, черт знает, что на самом деле толкнуло участкового на этот звонок. Возможно, он решил избавить коллег от лишней бумажной работы, а может, совесть замучила, ведь заманил он их туда сам, фактически поставив Улю под удар. Может, просто посчитал своим долгом морально подготовить обоих к возможному развитию событий, рассказав о перспективах без утайки. Но по лицу Егора было очевидно, что речью Дениса он впечатлён и мысль о заявлении отмел окончательно. По лицу Егора видно было, что в тот момент думал он об Улиных интересах.
И вот теперь… Чёртов Вадим!
«А если?..». «А если?..». «А если?..».
От догадок и предположений вся кровь в голову хлынула. Не хватало только, чтобы Стрижов ему ляпнул что-то! Её проблемы – это её проблемы, её чувства – это её чувства! Какого фига в них суют нос те, кого она не приглашала? Вот только-только Том озвучивал эту мысль: «Не лезь в чужую душу в галошах». Зачем Вадим лезет? Дров наворотит – не разгребешь!
Когда раздался звонок в дверь, часы показывали семь вечера. Ульяна в смятении отложила карандаш: если она сегодня кого ещё и ждала, так это Егора, но он вряд ли бы обернулся туда-обратно так быстро. С предупреждающим любые мамины манёвры криком: «Я открою», Уля бросилась в прихожую – мало ли! Однако на пороге стоял вовсе не сосед.
— Привет, — широко улыбнулась Аня. — Прости, что без приглашения, так вышло. Занята?
— М-м-м… Нет… — растерялась Уля. — А ты как… тут? — «Егора потеряла?» — Егора нет, он уехал…
Боги, ну что за идиотская ситуация? Очередная! Два месяца назад ровно так же на её пороге возник Вадим – и пошло-поехало. Теперь Аня. И ведь понятно же, как нашла: Егору достаточно было упомянуть в разговоре, что они соседи. Или Аня запомнила её по встрече, что несколько лет назад состоялась в этом самом коридоре. Вадим, Аня. Кто следующий? Игорёк?
— Очень хорошо! — с энтузиазмом воскликнула гостья, повергая Улю в состояние крайнего замешательства. — Ты одна?
Ульяна отрицательно помотала головой.
— Ладно, поняла. Тогда… Давай, может, прогуляемся? Я много времени у тебя не отниму. Буду ждать на улице.
Дождавшись кивка, развернулась и была такова. Очень интересная, конечно, у Ани манера добиваться своего: вроде тактично приглашает, но обмозговать предложение времени не дает. И по итогу человек просто обнаруживает себя нос к носу с фактом. В данной ситуации факт заключался в том, что Улю уже ждут внизу.
Десять минут спустя они в озадаченно-смущенном молчании двигались в сторону парка. С Аниного лица схлынула улыбка, и оно приобрело непривычно серьезное выражение. А Уля просто терялась, глядя на эти метаморфозы. Голову занимал единственный вопрос: зачем она здесь? Попросить от него отвалить? Так никто же вроде и не виснет… Да нет, вряд ли… Весь предыдущий опыт общения, все успевшие наслоиться одно на другое впечатления указывали на то, что Аня на него не претендует. Ещё и замужем. Хотя… Кого и когда это останавливало?
— Тебе, наверное, интересно, что я здесь забыла, — вздохнула Аня, стоило им пересечь оживлённый перекресток, на котором вновь не работал светофор, и оказаться в парковой зоне.
— Очень, — в смятении пробормотала Ульяна.
— Я думаю, ты догадываешься.
Уля промолчала, лишь чуть повернула голову в её сторону.
— Я к тебе приехала, — призналась она. — На удачу. Предупреждать не стала специально, хотела застать врасплох. Позвонила Егору, он сказал, что в городе, занят, и я решила пользоваться моментом. Если он узнает, что я взялась за тебя всерьез, мне сильно влетит, Уля. Не сдавай меня, пожалуйста.
— Давать такие обещания очень сложно, — кисло усмехнулась Ульяна. — Зависит от того, что ты скажешь. Если что, не обессудь.
— Справедливо, — немного подумав, согласилась Аня. — Сама решишь. В общем-то у меня к тебе несколько вопросов, длинный комментарий и одна просьба, ради которой я здесь. Мне вон та лавочка нравится, — указала она подбородком в сторону спрятанной под кронами каштанов, стоящей в отдалении от главной аллеи скамейки, — давай присядем.
Ульяна не возражала. Дошли до точки, её спутница вытащила из сумочки пачку сигарет, кинула на Улю вопросительный взгляд, получила в ответ равнодушный кивок, закурила и отмерла.
— Можешь рассказать мне, как давно вы общаетесь? Я пыталась выяснить у него, но от него толком ничего не добиться, так что… Пожалуйста. Если можешь.
Всё понятно – Аня решила копать вглубь.
— Да нечего рассказывать. Я Егора знаю, сколько себя помню, — пожав плечами, ответила Уля без обиняков. — Мы соседи, как видишь. Мне было два, когда Черновы сюда переехали, и где-то с четырех он стал со мной возиться. В садик водил, выгуливал во дворе, развлекал, когда я болела, книжки мне читал. Мороженое покупал. Вытаскивал из передряг, в которые я с завидной регулярностью вляпывалась. В мои одиннадцать лет всё внезапно прекратилось. С его подачи. Не знаю почему, от него, как ты заметила, ничего не добьешься, но я особо и не пыталась. Гордость какая-то не дала. От нас тогда отец ушел, и я… Для меня это было второе предательство за один год. Короче, тринадцать лет мы общались на уровне «привет – как дела – пока». А этим летом… Ну… Я вроде как понравилась его приятелю и… Всё постепенно начало возвращаться к… Сначала Вадим меня везде за собой таскал, потом уже и таскать не нужно оказалось… Как-то так, если коротко.
— И… Какие у вас сейчас отношения, если не секрет? — вкрадчиво поинтересовалась Аня.
— Вообще не секрет, — откликнулась Ульяна мрачно, не сводя глаз с виднеющегося в отдалении памятника Лермонтову. Михаил Юрьевич сегодня выглядел уставшим и растревоженным одновременно. — Дружеские. Похожие на братско-сестринские, как прежде.
— Братско-сестринские, — эхом повторила Аня. — Хм…
— Я малая, если ты не заметила, — в голосе появились нотки раздражения. При мыслях, что в его восприятии она останется малой навечно, раздражение возникало внутри само по себе. Ей будет семьдесят, если доживет, а семидесятишестилетний дед – пусть доживет! – будет окликать её во дворе скрипучим голосом: «Эй, малая! Куда намылилась? В аптеку? Валокординчика мне прихвати!».
— Заметила, но… Ладно, — Аня явно передумала развивать мысль. — Ну, ты же не просто так дверь взломала, да? Не потому, что к брату на концерт так хотелось попасть?
Голос её звучал мерно, успокаивающе, искренне и доверительно – не нашлось сил ему возражать и сопротивляться, искать в себе слова. В Аниных интонациях сквозил очевидный посыл: «Что бы ты ни сказала, я на твоей стороне».
— Не просто, — чуть помолчав, признала верность её догадки Уля.
Будь что будет. Аня не Вадим, не сдаст. Откуда в ней возникло это убеждение – чёрт знает. Интуиция.
Аня кивнула. По её реакции, которую Ульяне очень захотелось вдруг увидеть, не сказать было, что человек удивился, вовсе нет. На губы легла легкая, понимающая улыбка, только и всего.
— Я так и думала, — спокойно произнесла она, затушив сигарету о близстоящую урну. — А ещё мне показалось, что Стриж тоже понял, отсюда и такая явная агрессия.
— Всё настолько очевидно? — ужаснулась Ульяна.
— Только тем, кому действительно не до фонаря, — по-доброму усмехнулась Аня. — Мы с Вадиком здесь два крайне заинтересованных лица, потому и заметили. За Егора не волнуйся: есть подозрение, что он не поймёт, пока носом не ткнут. К сожалению или к счастью. Я этого делать не стану, у меня свои цели. Хотя, исходя из только что услышанного, просить тебя о таком я права не имею.
Уля чувствовала себя так, словно в дремучем лесу заблудилась. В новолуние, в непроглядную темень. Пока в голове не было ни одной правдоподобной версии о том, зачем Аня здесь. Её просьбу «общаться больше» Ульяна прекрасно помнила. Приезжать только для того, чтобы её повторить? Для того, чтобы уточнить о характере взаимоотношений? Чтобы поддержать? Спасибо, конечно, поддержка не помешает, но принимать её от человека, которого пятый раз в жизни видишь, довольно странно.
— О чём? — чувствуя, как душа падает в пятки, уточнила Уля.
— Как тебе запись? Точнее не так. Как тебе твой сосед версии шестилетней давности? —доставая из пачки вторую и прикуривая, спросила Аня. — Прости за это, — взглядом указала она на сигарету, — что-то нервничаю немного, мне так проще…
«Что-то я тоже нервничаю… Хватит тянуть!»
— Другой. Очень много… жизни, — Уля не понимала, как на пальцах объяснить, в чём различие: всё оставалось на уровне восприятия, на уровне эмоций, находило совершенно разный отклик в сердце. — Иная… энергия. Не знаю. Вроде он, но… не он. Разница не так заметна, когда играет, но просто в глаза бросается, когда поёт.
— Ты же, конечно, о семье в курсе, — чуть помолчав, Аня выдохнула сизый дым, и сероватое облачко, поднимаясь вверх, медленно рассеялось в воздухе. — Это случилось пять лет назад. Он ушел из группы на следующий день, просто раз – и всё, бросил всех. Есть Егор, нет Егора. Без каких-либо объяснений, без оправданий. Пришел на репетицию пустой, поддатый, собрал манатки, инструменты и молча свалил. Всё, что мы тогда услышали: «Я ухожу».
Её голос звучал спокойно, но взгляд остановился в одной точке, а зажатая в пальцах палочка вдруг начала ходить ходуном.
— Тогда казалось, ни с того ни с сего. Только потом, через несколько дней, басист, уже бывший, рассказал мне о родителях. Причем сам он узнал не от Чернова, а от соседей, может даже от вас. Я Егору тогда трубу оборвала. Без толку. Под дверью просиживала. Один раз мне открыли. Я тогда разговаривала с пустотой, клянусь. С призраком. Свою любимую гитару он успел расхерачить, и я собственными глазами видела её бездыханное тело, переломанный хребет… На подставке прямо посреди комнаты. Он как будто весь мир вокруг себя желал уничтожить. Как будто специально на самом видном месте её поставил, чтобы почаще смотреть и привыкать к боли. Чтобы постепенно её в себе изжить, чтобы душу извести. Он же музыкой жил, а тут… Мне потом кошмары неделю снились, Уль, — судорожно вздохнула Аня, на несколько мгновений прикрывая глаза. — Потом встретила Костю, как-то закрутилось с ним и… В общем, я попыталась отпустить ситуацию, тем более все мои попытки достучаться до Егора оказались абсолютно тщетными. Потом еще вирус этот… Карантин. И самой-то мне с горем пополам почти удалось, ну, отпустить, но вот группе нашей – нет.
Ульяна ловила каждое слово, пусть каждое и впивалось колом прямо в солнечное сплетение. Эту информацию она могла узнать только от одного человека – и этот человек прямо сейчас сидел рядом, почему-то готовый с ней делиться. Описанное Аней приводило в ужас и в очередной раз рождало внутри чувство вины за собственную слепоту. Никакие оправдания, попытки обелить себя не помогали. Она намеренно тогда ничего не видела. Ни одной попытки не предприняла, ни одной «не такой» мысли в голову свою пустую не допустила. Слушала мамины причитания и соглашалась. Мстила за причиненное восьмью годами ранее.
Зло отшвырнув окурок куда-то на газон, Аня облокотилась на спинку скамейки, откинула голову, закрыла глаза и замерла в этом положении.
— Три года сплошных проблем без просвета, Уль. Музыканты тасовались, как карточная колода. Он умудрялся всех нас в тонусе держать, а у одной меня ни черта не выходило, мы быстро скатились. Для группы время было ужасное, мрак! Вроде и не растеряли нажитое непосильным трудом, а вроде как в трясине какой-то увязли. А как в городе объявили локдаун, так вообще. Всё. Никто ничего не хотел. Короче, к концу третьего года без Егора я приняла решение о роспуске, потому что спасать там, честно говоря, оказалось уже нечего. Но бывает же: за день до встречи, на которой я собиралась сделать объявление, звонит один наш общий знакомый и говорит: «Анька, я только что от Чернова. По ходу, там просвет наметился. Делай с этой информацией, что хочешь». Ну, я в тот же вечер и ломанулась.
Анина рука вновь полезла в сумочку за пачкой – теперь на ощупь. Уля осторожно забрала сигареты: ей казалось, что вот так, одну за одной – это уже слишком. Аня усмехнулась, но возражать не стала.
— Ты прямо как он… Ладно, вы оба правы. И, в общем, до сих пор не пойму, как, но мне удалось убедить его вернуться, — продолжила она рассказ. — Наверное, новости о закрытии проекта подействовали. Или сам понял, что если продолжит в том же духе, то со дна уже не поднимется. Или отпустило его немного. Короче, наконец, взял себя в руки. Вошел в колею. Раньше тексты писал для нас, теперь как отрезало. Но мне уже всё равно было, веришь? Лишь бы играл, лишь бы в нас жизнь вдохнул, сам перестал бухать и занялся делом, лишь бы отрегулировал рабочие процессы и на оборзевших новеньких управу нашел. Потому что те, кто воспринимал меня как лидера, вслед за ним из группы ушли, а с новыми ребятами мне себя поставить не удалось.
Поспевать за Аней у Ули не получалось. Поток откровений лился на голову без пауз, бросая поочередно то в бурлящий кипяток, то в ледяную воду. Обо всём услышанном она будет думать долго и в тишине – ночью. А сейчас задача простая: всё, что от неё требовалось – каким-то образом выслушать Аню до конца, не умерев на этой самой лавке.
— В общем, всё получилось, и в какой-то мере я считаю это своей заслугой, — устало констатировала Аня. — Мы чуть ли не из пепла возродились тогда. У меня аж в жопе шило вновь заиграло, я же у нас и швец, и жнец, и на дуде игрец – и вокал, и менеджер, и кто угодно. Даже студийку{?}[студийную запись ] из своего материала и каверов писали. Репетиции, небольшие солянки{?}[выступления нескольких артистов на одном мероприятии], все дела – мы ожили. Ограничения нас не останавливали – мы знали, что найдем варианты, где выступить. Маленькие открытые площадки, летние веранды… А! — с какой-то безнадёгой махнула она рукой. — И слушатели наши… Ты бы видела, как они нас принимали! Я потом в гримерках плакала от счастья.
Таки тактично выудила из рук Ульяны пачку и закурила третью. В огромных карих глазах читалось: «Прости, но мне надо».
— Но… От прежнего Егора ничего не осталось, вообще. То есть, Уль, пойми меня правильно. На ваше общение пришлось семь лет твоего детства, так я поняла? А на наше – последние семь. Три вычтем, останется четыре. И первые два года из этих четырех он был совсем другим. Это было время нашего взлета и его белая широкая полоса, прямая магистраль без светофоров. Уж не знаю, с какой частотой они меняются, эти полосы, но мне посчастливилось попасть сразу на белую. Я же не брежу, ну! Ты своими глазами все видела! А вот эти годы после возвращения – это не тот человек, пусть в гитару по-прежнему и вкладывает всю душу. Не пишет, и ладно. Но и не пел же всё это время. Вообще! — в отчаянии воскликнула Аня. — Он и раньше выдерживал дистанцию с людьми, но после… Это же просто Великая Китайская стена. Замкнулся в себе, замков понавешал, эмоций ноль, маску с лица не отдерешь, а я-то точно знаю, что там, под ней, море безбрежное. Он не покажет, лишь по глазам читать и остается. А в июне предупредил, что уходит. Правда, после того, как мы отыграем все летние концерты. Якобы мы с ним в разные стороны смотрим, — завелась она. Дрожащий голос зазвенел высокими нотами. — Ну, может он и прав, может, и в разные. Он, в отличие от меня, никогда не довольствовался достигнутым. Я совершила роковую ошибку, приведя в группу еще одного лид-гитариста. Парень конфликтным оказался, с гонором. Вообще-то хотела я, конечно, как лучше, а вышло как вышло, — из Аниной груди вырвался обреченный вздох. — Я плевать хотела на авторские тексты и готова исполнять каверы до конца дней своих, мне важнее контакт с залом, сам творческий процесс. А Егор уже бесится. Сам не пишет, но говорит, что на нём зацикливаться не стоит, предлагает мне пробовать. А я, блин, только «правшу» и «анашу» зарифмовать могу. Ему все ещё не нравится отношение коллектива к работе. Где-то он прав, но в целом просто перфекционист: ему всегда надо больше, лучше, выше, круче. Наверное, благодаря такому отношению мы сейчас там, где есть, а не в глубокой жопе, но…
Теперь, после пятнадцати минут Аниного непрерывного, наполненного болью, обидой и отчаянием монолога, Уле стало кристально ясно, почему та не решилась на переписку в мессенджере. За эту нежданную откровенность она была его подружке благодарна, несмотря на собственное внутреннее опустошение. Выходка Вадима ушла далеко на задний план, стала казаться чем-то совсем несущественным, фигней, не стоящей выеденного яйца. Только… как она может им помочь? Обоим?
— Короче, прости, что грузанула… Тебе, наверное, интересно, зачем я всё это сейчас тебе рассказываю? — как считала Улины мысли Аня. — А очень просто, Уль. Ты сама только что подтвердила мои предположения. Ваше общение возобновилось, и он стал стабильнее. Спокойнее. Перестал срываться на людей, нашел-таки общий язык с новым гитаристом. Снова стал улыбаться. Когда засмеялся, я вообще в транс впала, я думала, он не умеет, клянусь! Уля, он петь опять начал! На сольнике четверть всей программы исполнил, — Анькины тонкие пальцы, загнувшись один за одним, сжались в кулачок. Не то, что Уля не могла поверить своим ушам, но вообще… Вообще, кажется, кто-то сегодня ночью не сомкнет глаз. Опять. — Не смотри на меня так, я в своем уме. Я давно за ним наблюдаю, и два плюс два у меня точно получится четыре, а не пять, — решительно мотнула головой Аня. — Здесь исключено другое объяснение, его просто нет, в случайности я не верю. Он скрытный ужасно, но за эти годы по крупицам какой-никакой портрет собрать удалось. Совсем ничего я не знаю только про его детство, эта тема – табу, молчит как партизан. Но я знаю, какой образ жизни он ведёт, с кем общается – со всеми и ни с кем. Вокруг него полно людей и при этом никого. Думаю, что избегает привязанностей, так как близко к себе никого не подпускает. Последние два года это видно особенно хорошо, прям обострилось. Бабы эти всё туда же: сегодня одна, завтра другая, послезавтра десятая. Эти сороки ведутся на блёстки, а его это бесит, я же вижу! — с жаром воскликнула Аня. — А сейчас, смотрю, вообще разворачивает их на выход одну за одной, стройными шеренгами маршируют.
Чуть помолчала.
— В общем, ты на него хорошо влияешь, Уля. Наверное, ты единственный человек, способный на него как-то вообще влиять. Еще месяц-второй – и, глядишь, и уходить от нас передумает. Так что я приехала-то, в общем, попросить тебя… Не знаю, правда, как теперь тебя просить… Ну…
Аня потратила столько времени и сил, чтобы просить Ульяну о том, что она делает и продолжит делать без всяких просьб. Наверное, выжала себя до дна.
— Я поняла, — Уля жадно втянула ноздрями остывающий воздух, пытаясь наполнить им легкие, которым последние полчаса так не хватало кислорода. — Не волнуйся, мне с моего тонущего кораблика деваться и так уже некуда, я на нём капитан. Значит, это его песни вы исполняли?
Пару раз моргнув, Аня в удивлении уставилась на неё:
— На том сольнике? Да. Я, честно говоря, думала, что если ты и спросишь, то о другом.
«О чем? О том, что между вами было?»
— Не спрошу. Мне кажется, и так всё ясно, — отвела Ульяна взгляд. — Спасибо, что поделилась.
— Хорошо, — согласно кивнула Аня. — Хотела бы я тебя обнадежить, но не стану: это неправильно и вообще опасно. Но всё-таки мне кажется, ты его единственная привязанность и есть. По крайней мере, тобой он дорожит. Как бы странно это для тебя ни звучало с учетом ваших тринадцати лет.
Это называется добить.
— Дорожить можно по-разному, — глухо отозвалась Ульяна.
— Да. Это правда.
***
Эта договоренность с Андреем не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Егор решил: «Ты взрослый мужик, вот и веди себя как взрослый мужик, а не как девка сопливая». Раз уж пообещал, то встретится, а там будь что будет. От первого шока с горем пополам он успел оклематься, так что, глядишь, и нормально пойдет. В противном случае… Ну, встретится, а потом попробует забыть. Снова. Как-нибудь намекнет ему, что не заинтересован в продолжении общения.
Вообще-то, Егор об этом наслышан, их народ, их табор – те, кто еще топчет эту землю, а не скопытился, не пропал в местах не столь отдаленных или без вести – стремится по возможности держаться вместе и в случае чего вписывается друг за друга всем составом. Но, во-первых, прошлое и народ остались в Чесноковке, больше двадцати двух лет прошло. Во-вторых, Егор никогда не причислял себя ко «всем», никогда не чувствовал себя неотъемлемой частью их группы, хотя по всем признакам, по воле судьбы ею и являлся. Он – классический её образчик, по нему и его семье можно учебники для будущих специалистов писать. Он и его семья – иллюстрация к тезису, что жизнь после возможна, и жизнь, к удивлению многих, самая что ни на есть обычная.
Да что там «по нему»? По ним всем нужно писать учебники и каждый кейс рассматривать по отдельности: изучая причинно-следственные связи, влияние дыр системы и среды их обитания на судьбу каждого из них от младых ногтей до могилы. Исследовать, писать, выпускать и распространять. В этом случае, возможно, общество когда-нибудь чуть-чуть оздоровится.
Здесь должен зазвучать голос Николая Дроздова: «Здравствуйте, дорогие друзья! Сегодня наш рассказ – о хорошо известных человеку и презираемых им представителях дикой фауны, посягающих на его, человека, до блеска вылизанный мир. О тараканах».
Что есть, то есть. Вряд ли в тот период кто-то из них ощущал себя иначе. Кто знает, может быть, и впрямь гуманнее было бы прихлопнуть самых безнадежных из них тапкой. Чтобы не мучились. Такое убийство из сострадания, знаете. Злая ирония, но… За каждой шуткой кроется толика правды. Тогда жестокость системы заключалась в её равнодушии. В показном милосердии при неимении ресурсов и готовности что-то в себе менять. Сейчас, говорят, всё иначе. Говорят, сейчас трава там сочнее и зеленее.
Не проверял.
Они были табором: такие же чумазые, дикие, тощие оборвыши, выживающие на сваренной на воде каше и картошке. С утра до ночи каша и картошка. В драных разваливающихся ботинках, заношенном тряпье не по размеру. Под пожранными молью дырявыми пледами. Чем богаты, тем и рады, нечего нос воротить. Черноглазые, синеглазые, зеленоглазые, с глазами цвета охры. Люди их боялись, избегали на них смотреть. Оберегая себя от неприятных мыслей, упрямо делали вид, что их не существует. Кочевники, у них не было дома: только осядешь в одном месте, привыкнешь к заведенным устоям – снимайся, меняй, начинай всё заново, бейся за право на жизнь. Цыганята, башкиры, татары, русские – полный набор. Курили поголовно.
Криминал, наркотики, пьянство, жестокость, безразличие семьи, её отсутствие. Истории у всех разные, а итог один: они вместе. В словах «батор» и «табор» совпадают буквы. Им нравилось называть себя батором, а он не понимал, почему. Они же табор. И на каждом из них стоит клеймо. Как на рогатом скоте.
Они. Все они отличались полутонами, степенью искорёженности. Каждый был поломан чуть иначе, чем его собрат. Самое страшное, что, по сравнению с увечьями психики, полученные на этих кругах ада увечья физические – просто не стоящая внимания хуйня. Самое страшное, что в прямом смысле всё зависело от стечения обстоятельств, от того, когда, как именно, в каких точках оказалась приложена внешняя сила, но при этом в своей «нетаковости» каждый винил и винит себя. От ощущения никчёмности не избавиться, как ни пытайся.
Так уж вышло, что Егор прошёл все три первых круга – дважды снимался с места и начинал с нуля. А потом – опять, снова сначала. Мать с отцом отдали всё, чтобы выдрать его из когтистых лап определившейся судьбы. От всего отказались.
Первый круг отложился физической болью, «пониманием» на уровне неудовлетворенных базовых инстинктов, сначала собственным, а затем и чужим надрывным рёвом в ушах.
Второй отложился по первóй смазанными, как через мутное стекло, а затем всё более яркими, надёжно врезавшимися в детскую память картинками. Отложился адаптацией ко всем видам боли, возникновением в голове примитивной логической цепочки и постепенным осознанием: он какой-то не такой, порченный, а значит, недостоин их любви. Отложился ложными надеждами – поначалу сладкими, трепетными, отчаянными, потом постепенно угасающими и наконец похороненными. Отложился всё громче звучавшим шепотом интуиции.
Третий… Третий отложился в нём намертво – окончательным пониманием. Борьбой за ступеньку на их иерархической лестнице. Согласием с мыслью, что портит чужие жизни. Надёжно вросшим в душу чувством вины. Смирением.
С собой. Но не с ними.
Все три отложились на подкорке затхлым запахом старой одежды и склизких, прогнивших половых тряпок, скрежетом ветхих половиц и пробирающим до костей холодом.
Так вот: так уж вышло, что в их баторе Егор единственный прошел все три первых круга. По крайней мере, ни один из оказавшихся на втором и третьем круге ни разу не признал, что видел самый первый. В этом заключалось основное отличие между ним и ими: остальные угодили в табор, обладая бесценным знанием, которого он был лишен. В них успели заложить программу, они успели почувствовать, что такое любовь. И, возможно, потому так тяжело приживались в пока чужом для них мире. А в него, вестимо, не успели – по крайней мере, сам он ничего об этом не помнит. Но и он яростно отторгал свой мир – на уровне подсознания. Не желал признавать себя порождением и частью системы. Наотрез отказывался гибнуть в её жерновах.
Их всех приводили в круг. Большинство со временем принимало новую, безучастную к их судьбам, реальность, но были и те, кто нет. Были и те, кто пытался из неё вырваться – безуспешно. Кому-то удавалось – и тогда они пропадали без вести.
Иногда к ним приходили. К нему – никто и никогда. Иногда приходили за ними. И уводили. Оставляли себе. Или передумывали и возвращали в батор.
Егор никогда не ощущал себя частью группы. Они существовали отдельно, а он – отдельно. Он мог бы их возглавить просто по праву стажа. Но выбрал отстраниться. Ему сразу дали понять, что в стае ворон он – белая. В роль он вжился отлично.
Он менял круги, наблюдая за ними чуть со стороны. Не желая принимать на веру их россказни про то, что существует другая жизнь. Не понимая, какие они на вкус и цвет – другие чувства? Он знал лишь чувство голода, отчаяния, раздражения и злости. Менял круги, гадая, как это, когда тепло и одеяло мягкое, словно чьи-то добрые нежные руки? Как это – нежные руки? В его жизни такие были? Их басни звучали подобно сказкам, льющимся на него со страниц потрёпанных книг. Книгами он спасался. Читать научился в четыре, как Дядя Фёдор{?}[один из главных персонажей произведений детского писателя Эдуарда Успенского]. А что еще там было делать? Он отказывался подчиняться правилам и тем, кто пытался их ему навязать, за что был десятки раз жестоко бит. Он научился бить в ответ, бить первым, и они отвалили. Он был в немилости у власть имущих. От него отговаривали, как потенциальных покупателей отговаривают от дефектного, больного котёнка. Однажды жизнь решила: хватит.
А теперь предлагает ему вспомнить те славные времена в красках, за пивком в компании бывшего кореша.
Андрей сидел напротив с таким бессовестно дружелюбным видом, что на какие-то секунды Егору аж стыдно стало за собственное отношение к «подарку» судьбы, без предупреждения свалившемуся ему на голову прямо посреди гигантского «муравейника» – столицы бескрайней родины. Трёп «ни о чем» продолжался уже битый час: бывший друг живописал масштабное полотно о том, как сложилась его жизнь, Егор же предпочел ограничиться набрасыванием общих штрихов. И никто не решался перейти к главной теме. Дрон не выдержал первым.
— А помнишь, как я тебя вилкой в шею ткнул? — отхлебнув из остывшего стакана наверняка успевшее выдохнуться пиво, выпалил он.
— В ключицу, — поправил Егор, криво усмехнувшись. — И тут же сам огрёб кипятка в ответ. Извини за это. Я вообще тогда не одуплял, что творю.
В его стакане плескалась «нулёвка» – тот самый секс ради секса, Альпы в противогазе, детское шампанское. В общем, жалкая имитация чего-то стоящего. Возможно, поэтому расслабиться, в отличие от собеседника, и не выходило. Келоидный рубец на Андрюхином левом предплечье – свидетельство детской жестокости – в глаза кидался.
— Да не парься, кто одуплял вообще? — отмахнулся Дрон. Да уж, что есть, то есть. — Или ты, или тебя, все это понимали. Амира помнишь?
— Ростиямова?
Ну откуда все эти фамилии в его голове спустя столько лет? Откуда?! Оттуда. Он с ними в могилу ляжет.
— Ага. Сгинул! — с жаром воскликнул Андрей. Вот не скажешь по его лицу, что этим фактом он опечален. — Пережрал палёнки и всё! Привет, мама, привет, папа. В двадцать два, прикинь?
Егор промолчал: пока ничего нового – он наслышан о том, что с ними всеми здесь происходит. А Ростиямову такая доля светила с самого начала: на вершине их лестницы Амир чувствовал себя чересчур хорошо. Это означало лишь одно – крайне высокую вероятность, что новые правила окажутся ему не по зубам.
— А Альфию? — пошел по головам Андрей.
И Альфию он помнит, кто же из парней не помнит Альфию? Совершенно безотказная деваха без мозгов. Давала всем без исключения, молокососовпремудростям любви учила. Спину обдало волнами ледяных мурашек: девчонка хоть и дура дурой, может даже с какими-то отклонениями, но безобиднее человека в этой своре точно было не сыскать. И безотказнее…
«Тоже?..»
— Тоже в ящик сыграла, — не дожидаясь ответа, подтвердил Дрон страшную догадку. — Сожитель кокнул. Четверо, блядь, детей к двадцати пяти. Младшие – с ВИЧ. Угадай, где они все теперь?
«Прекращай…»
— Андрюх, закругляйся… — взмолился Егор, запуская в волосы обе пятерни и вдавливая ладони в виски. Хотелось завыть. — Я две трети своей жизни потратил, чтобы всё это забыть. До пятнадцати, как дурак, мечтал о той штуке из «Людей в черном», которая память стирает. А вот нихуя. Мне, блядь, до сих пор кошмары снятся. А на тебя посмотреть, так заподозришь, что ничего интереснее с тобой не случалось. Зачем тебе вся эта информация? Легче тебе от неё, что ли?
Понимающе ухмыльнувшись, Андрей пожал плечами. Пачка сигарет в его руках рассеянно гуляла с ребра на ребро, а Егор исподлобья следил за этой манипуляцией. Перекурить хотелось просто до одури. Эту привычку не искоренить, он дымит, сколько себя помнит. Если не считать воспоминаний и клички, сигареты, пожалуй, единственное, прихваченное с собой в этот мир и так с ним и оставшееся. Не самое страшное, кстати, что можно было бы прихватить.
— Ну, прости, чувак. Это просто дело привычки: хочешь не хочешь, а судьбой наших интересуешься, — неопределенно повел Андрей плечами. — Ну и, знаешь, дополнительный стимул появляется. Я вообще тебе так скажу: вот вроде мы с тобой счастливчики, да? Вырвались? А так посмотреть – что в тебе есть какой-то стержень, что во мне.
«Стержень…» — повторил Егор мысленно. Да, он. Внутренний бунт. Упрямый отказ признавать себя частью круга, частью гетто, отказ подчиняться их законам. Желание чувствовать другое. Желание средний палец судьбе показать, зубами у неба выгрызть то, что остальным досталось просто так, по факту рождения. Его убедили, что он – белая ворона, он и вел себя как белая ворона: вопреки логике. Чем беспощаднее они давили в нём волю, тем агрессивнее он сопротивлялся. Чем настойчивее требовали смирения, тем отчётливее и громче звучал его протест. Чёрт знает, откуда этот «стержень» мог взяться в человеке, не помнящем иной жизни. Чья кровь по венам бежит?
Если бы всякие там старички-специалисты только представляли градус отторжения и размах душевного мятежа их подопечного в тот период, подопечный бы вмиг превратился в «диковинную зверушку» для будущих исследований. В уникальный образчик представителя замкнутого социума. Но подопечный на тех сеансах был немногословен.
— Нашел кого? — тактично поинтересовался Андрей.
Егор отрицательно покачал головой. Болт он на это клал. Его не искали, и он не искал.
— А чё?
— По хрен мне.
Болт. Большой, толстый, длинный болт. От Москвы до экватора.
— А я нашел. Уже давно, — выдохнул приятель, горько усмехаясь. — Но сил сходить не наскрёб.
— Давно? — вяло переспросил Егор.
— Да сразу. Тётка моя подсказала.
Не ходил Андрюшка. Неудивительно: на хрен это унижение терпеть? Чтобы что? В глаза посмотреть? Если бы Егор остался в Чесноковке, то, может, рано или поздно и попробовал бы размотать клубок и раздобыть данные. Хотя какие на него могут быть данные? И тем не менее… Кто знает, чем кончилось бы, останься он там. К счастью, мать с отцом лишили его вариантов: собрали чемоданы и вперёд. И делалось это вовсе не для того, чтобы он потом своими ножками в прошлое возвращался.
«Или Дрон их потерял?.. Может, он могилу нашел?.. Блядь… Не помню…»
— Помнишь деление на командиров, шестерок, чушек и опущенных? — внезапно оживился Анрюха. — «Пиздец у нас сленг в ходу был. Как у зэков…». — Так вот, если смотреть, как у наших сложилось, ну, у тех, про кого я что-то знаю, то самыми приспособленными к жизни оказались чушки. Командиры кончили плохо, свита их тоже на дне где-то, про опущенных ничего не знаю, разве что… про Пашку. Помнишь? — уточнил он чуть дрогнувшим голосом.
По выражению лица Андрея стало кристально ясно: новости последуют плохие или очень плохие. Стало совсем тошно. Сколько же можно? Помнит. Пашка чуть ли не единственный в их кругу, к кому Егор относился с искренней симпатией и от кого не знал вообще никаких проблем. Ну и от Дрона ещё не знал. Они трое – он, Дрон и Пашка – держались друг друга интуитивно, по принципу рожи. Пашка чуть ли не единственный, с кем можно было открыто поговорить, не боясь, что после тебя сдадут с потрохами. Ну и с Дроном. Пашка. Забитый тихоня, униженный кодлой за молчаливый бунт против главаря. У Пашки Егор книжки стрелял, а где их брал сам Пашка, он без понятия. Существовали обоснованные причины подозревать, что Пашка откуда-то их таскал. Попросту говоря, воровал. Эти хрустящие странички с картинками до сих пор стоят перед глазами. Выцветшие. Как и всё его прошлое до этого момента.
— Дрон… — простонал Егор. Воспоминания прорвались в голову через открытые шлюзы. Возведенная и сдерживающая их больше двадцати лет плотина пала смертью храбрых.
— И цыганка наша тоже откинулась, — «Тоже… И Пашка, значит…» — Ну, свою смерть она сама себе нагадала, сама же и… — Андрей осекся и поменялся в лице. — Бля! Я забыл совсем! Сорян! Ну не сбылось же всё равно!
— Еще не вечер, — возвестил Егор угрюмо. — Заканчивай. Давай о чем-нибудь еще с тобой поговорим, о чём угодно. А об этом хватит. Я два года в завязке, но чую, что такими темпами развяжусь. Уже начал.
Андрей с сомнением покосился на Егора. Да, оба «чушки», они, тем не менее, отличались друг от друга уровнем принятия: в Андрюхе его было словно чуточку больше, и рассуждения о том времени давались ему легче. Андрюха в котёл попал гораздо позже, а выдернули его оттуда пораньше. Может, в этом всё дело?
— Семья есть? — серьезно спросил он.
Егор смерил Дрона тяжелым взглядом. Понятно, о чем собрат по несчастью спрашивал. Сдавалось ему, и об ответе должен бы догадываться.
— Нет, — покачал он головой. Семья… Нечто призрачное, в его случае вряд ли достижимое. Не всё в этой жизни доступно каждому. Он и так смог урвать от неё гораздо больше, чем ему полагалось. Да, можно создать, почему нет? Можно. Бутафорию. Оно же должно в идеале обоюдным быть – чувство это, на основе которого рождаются семьи. А он любить так и не научился. Да и его… за что любить? Так и на хрен надо? Просто потому, что «уже пора»?
Кто-то скажет: «Чувак, тебе тридцатка, очнись и, будь добр, делай то, чего мы все от тебя ждем. А ждем мы вот этого, этого и этого». Пф-ф-ф! Да, тебе тридцатка, и ты, временами всё еще ощущающий себя на десять, до сих пор задаешься вопросами: «Чего этот мир от меня хочет? Что я вам всем должен и почему?». Ты научился ставить себе цели и идти к ним, умеешь достигать, тебя не пугают вызовы, но иногда маленький потерянный ребенок в тебе впадает в панику: «Где я? Кто я? Зачем я здесь?». Те, кто считают, что к тридцати люди должны постигнуть суть вещей и дзен: идите на хуй.
— Хотел бы? — чуть прищурившись, уточнил Дрон тихо. Обращенный на Егора пронзительный взгляд намекал на то, что от него ждут искренности. Потому что «уже пора» Егор не хочет, а вообще… Вообще… Что-то из разряда недостижимого, но…
— Да.
— Совсем никого нет? — в глазах Андрюхи плескалось понимание. Что же еще могло в них плескаться? Одного поля ягода, как-никак. Но, несмотря на понимание, свой допрос с пристрастием приятель решил довести до конца. Андрею надо было не в айтишники подаваться, а в социологи. Провел бы масштабное исследование об адаптации к другой среде обитания, расспросил людей, составил бы классические портреты взрослых представителей их стаи. На этих портретах обнаружилось бы много, много общего, а разница проявилась бы бликами и нюансами.
Выворачивать себя наизнанку – трудно. Предъявлять на всеобщее обозрение голое нутро, потому что кому-то захотелось в тебе покопаться? Этот фокус Егору никогда не удавался.
— Уже нет. То есть… Кто-то есть, но не в том смысле.
— Не понял. А в каком? — искренне удивился Андрей.
Блядь. А в каком? Где-то он этот вопрос уже слышал. Кажется, в своей залитой шестидесятиградусным виски башке. Ответа на него не нашел и задвинул подальше. Уймется Андрюха когда-нибудь? Надо снова переводить тему, иначе всё это рискует плохо кончиться.
— Сложно объяснить, Дрон. У меня отношения с людьми не складываются, я их рушил, рушу и рушить буду, — честно ответил Егор. — Так что на фиг. Ну а ты?
— А что я? Та же херня абсолютно. Юлька мне вообще-то нравится. Только я не знаю, как ей рассказать, — признался Андрюха. Снова не удивил. — Если бы ты тогда меня не одёрнул, ляпнул бы на радостях, и хер пойми, что бы она мне на всё это сказала… Ты не думай! Вообще я об этом не распространяюсь. Так что правильно ты рот мне заткнул. Я ей потом сказал, что мы с тобой в одну школу ходили.
— Даже не соврал, — усмехнулся Егор, ощущая облегчение – не сдал Андрей. Понимая, что всё-таки страхи у них одинаковые. — Не знаю, советы тебе вряд ли нужны, здесь каждый принимает решение сам. А я… Мне, Дрон, на хуй не сдались все эти сочувствующие взгляды, жалость и клеймо на лбу. Для них мы с тобой всегда будем прокаженными. Это я всё к тому, что за себя решай сам, а меня не приплетай. У нас с Новицкой общий круг общения, как ты мог заметить. Версия про школу вполне канает.
Андрей понимающе кивнул, никаких намёков на возможную обиду в его взгляде обнаружить не удалось.
— По рукам, — легко согласился приятель. — То есть ты её давно знаешь? Что скажешь?
— Плохого – ничего, — пожал Егор плечами. — Обычная семья. Долго и упорно ищет своё. Язык острый, ну, ты и сам наверняка уже заметил. Легка на подъем. Любит тусить. Умеет дружить. Цену себе знает, на шею не вешается. С детства пользуется популярностью во дворе. Агитаторша еще та. Те, кто позволяют вить из себя веревки, очень быстро ей надоедают. Сохраняй бдительность – она умнее, чем прикидывается. Вряд ли её легко удивить. Дальше сам.
— Хера себе у тебя досье! — присвистнул Андрюха. В глазах его плескалось неприкрытое уважение.
Егор ухмыльнулся. Досье у него на каждого в их дворе. Это привычка. Ты должен точно знать, кто тебя окружает, чего от них ожидать можно, а чего – нет. Если бы его попросили дать характеристику на Ульяну, он бы минут десять вещал без перерыва. И то не факт, что уложился бы.
Пора закругляться: хватит с него на сегодня впечатлений.
— Можно подумать, сам не такой, — доставая пачку, фыркнул Егор. — Пойдем покурим. И я, наверное, поехал. Мне сегодня еще нагреватель для соседей искать. Там без ста грамм не разберешься. Лес дремучий.
***
Голые коленки давно окоченели. А чего ещё ждать от августовского вечера? Ульяна наивно полагала, что выскакивает к Ане на десять минут, а в результате проторчала на лавочке у подъезда еще часа два, непонятно чего или кого ожидая. Понятно кого. Домой не хотелось, внутри чёрт знает что творилось. Разросшаяся после разговора с Аней пустота схватилась с пожаром, что разгорался в груди от туго доходящего осознания собственного веса в его жизни. Не борьба, а странная пляска пожара в абсолютной, немой пустоте. Дикий танец, в котором пожар поглощал пустоту, а пустота – пожар. Все эти часы они чередовались.
— Алло. Пап? Пап, это я… — голос предательски дрожал, с потрохами выдавая её человеку, оставившему их с мамой четырнадцать лет назад. Человеку, которого она когда-то пообещала себе не вспоминать. — …Да, всё в порядке. Просто холодно. …Нет, ничего не случилось. …Пап? Давай встретимся?
Комментарий к XX. Они Обложка к главе и ваши комментарии: https://t.me/drugogomira_public/175
Музыка главы:
Ветер перемен – Чичерина
https://music.youtube.com/watch?v=oACloxSeNr0&feature=share
Молчи и обнимай меня крепче – Шура Кузнецова
https://music.youtube.com/watch?v=PsxaNiBbtl0&feature=share
В Новый год в ТГ-канале я выложила маленькую тематическую зарисовку с ребятами. You Are Welcome https://t.me/drugogomira_public/167
Визуал:
“Пф-ф-ф! Нет ничего проще, малая”. Пара слов о ревности от автора https://t.me/drugogomira_public/179
“Мне вон та лавочка нравится”. Немного о лавочках в “Соседях” https://t.me/drugogomira_public/181
“Бездыханное тело, переломанный хребет” https://t.me/drugogomira_public/183
“Когда тепло и одеяло мягкое, словно чьи-то добрые нежные руки. Как это?” https://t.me/drugogomira_public/184
“Волчонок” https://t.me/drugogomira_public/185
“Каждого из них приводили в круг”. Егор, Андрей, Пашка, Влада: https://t.me/drugogomira_public/186
“Полный набор” https://t.me/drugogomira_public/189
====== XXI. Мысли и слова ======
«Твои мысли пахнут совсем не так, как слова. И это слышно». (Мариам Петросян, «Дом, в котором»)
«Твои мысли пахнут совсем не так, как слова. И это слышно». Пахнут не как слова, и это слышно. Слышно. Слышно, как пахнут мысли. Слышен запах…
Цитата не давала Уле покоя. Вычитанная в невероятной истории о загадочном сером доме и его обителях, она всплыла в памяти вдруг, проявилась, казалось, из ниоткуда. Однако последнее время внутри окрепло подозрение, что вряд ли что-то в этой жизни бывает просто так, вдруг или из ниоткуда. Вот и фраза о мыслях, запах которых при желании можно учуять, вспыхнув в голове сигнальным огнём, вдруг надёжно осела в сердце и теперь вызывала в Ульяне неясную тревогу.
После разговора с Аней прошло уже четыре дня, а Уле никак не удавалось полностью переварить её исповедь. За эти четыре дня с Егором они виделись дважды: после занятий в школе в пятницу и у неё дома в субботу. Если бы она была, например, каким-нибудь Стрижовым, то ничто в поведении соседа, в их пустой болтовне не привело бы её к заключению, что в жизни этого человека что-то не так. Но за это лето Уля уже успела увидеть и услышать достаточно, чтобы понять: на публику Егор отлично исполнит любую роль. Пусть не прикидывается: мастер маскировки он, конечно, первоклассный, но поздно. Больше с ней этот номер не пройдет.
«Твои мысли пахнут совсем не так, как слова. И это слышно». Ульяна хотела бы сказать это ему прямо в глаза. Но не может. Потому что страшно спугнуть, страшно потерять возвращенное расположение, что бы там Аня ни говорила ей о её значимости. Особенно поэтому. Уля знает, что утверждение о несоответствии запаха мыслей и слов справедливо и по отношению к ней самой: Юлька, Вадим и Аня обо всем догадались, несмотря на её уверенность, что она ничем себя не выдает. Оно применимо к человеческому существу в целом. Что вынуждает людей прятать всё в себе? Почему они такие скрытные? Потому что не доверяют? Считают, что другой не сможет понять ворох их чувств и мотивов? Боятся показать, что могут быть слабыми? Что потерялись? Страшатся отверженности? Осуждения? Почему он её тогда оттолкнул? Кажется, ответ на этот вопрос она не получит никогда.
В узком кругу её знакомых есть еще один человек, которого можно спросить, почему он такой. Ярчайший образчик замкнутости. Тайна за семью печатями. Больше недели прошло с его последнего «привета», в котором прозвучали сдержанные извинения за резкий тон последних сообщений. Восьмого августа вечером то было – они с Егором как раз домой вернулись после несостоявшегося общения с полицией. Она тогда ответила: «Всё ок, всё по делу. Не парься». И с тех пор опять ни слуху от него, ни духу. Ощущение, что их общение вот-вот сойдет на нет, становилось явственнее с каждым днём. Он крайне редко писал сам, количество таких случаев можно пересчитать по пальцам одной руки. Ну, что это означает? Как бы неприятно ни было признавать, означает одно: в его жизни она по-прежнему не играет роли. Есть и есть. Нет – не потеря. Думать об этом оказалось горько, но… Нужно смотреть правде в глаза: ты в принципе не пуп земли. Осознание и принятие данного факта сильно облегчает существование. В конце концов, в её собственной жизни реальную значимость имеют всего несколько людей.
09:13 Кому: Том: Привет. Как дела? У меня к тебе вопрос, можно?
Отложила телефон с мыслью, что ответа ждать час-полтора, а значит, можно попробовать сосредоточиться на опостылевшей работе. И, кстати, решить, наконец, вопрос с отпуском. На календаре середина августа, к бабушке хотелось бы поехать в начале сентября, а значит, осталось каких-то три недели. Билет Ульяна уже присмотрела: туда седьмого сентября, обратно – двадцатого. Решила: если в офисе дадут добро, напишет заявление на отпуск, откажут – на увольнение. И в тот же день купит. Маме сообщит по факту. Юлька и Егор о Камчатке уже в курсе. Ну и всё. Как два пальца об… В щель закрывающейся двери. От понимания, что речь идёт о двух неделях без него, сердце начинало трепыхаться в предсмертных муках. Сердце изнывало наперёд.
Мозг на работе фокусироваться не хотел. Теперь мысли переключились на отца, с которым они договорились встретиться сегодня в четыре. Он сам предложил и время, и место, а она не стала возражать, подумав, что работу всегда можно перенести на вечер. Папу Уля не видела уже очень давно. Лет восемь точно. Сначала он еще пытался как-то поддерживать с ней контакт, но к общению существовало определенное препятствие – сама Уля к этим контактам отнюдь не стремилась, расценивая его поступок как предательство. Брошенные, они не собирались делать вид, что всё в порядке. То есть алименты до Улиного совершеннолетия мама от него принимала, а на порог лишний раз не пускала. По телефону разговаривала неохотно, дома старались о нём не вспоминать, а если и вспоминали, то… Ну не о покойном же? Если вспоминали, то мама не упускала возможности впрыснуть новую дозу яда, а Уля не пыталась возражать даже внутренне. Столько слёз пролито после его ухода! Тазы, вёдра! И без того редкие встречи со временем сошли на нет – Ульяна осознанно вычёркивала папу из жизни, потому что он вычеркнул их. Потому что от неё отказался. Потому что их свидания и мысли о его «кризисе» продолжали приносить с собой невыносимую боль и ничего кроме. Потому что они как-нибудь сами… Ей не нужны были эти жалкие подачки, обойдется без отцовской любви.
И тем не менее его номер зачем-то сохранился в телефонной книге.
Почему вдруг спустя столько лет вспомнилось об отце? У него там наверняка всё в ажуре: молодая жена, детки подрастают, двое, может, уже и трое. Почему? Всё Егор. Его слова о том, что семью надо беречь, пока она у тебя есть, не идут из головы с той самой минуты, как слетели с губ. Его взгляд каждый день стоит перед глазами. Той ночью, после прогулки к «Академической», она впервые за долгие-долгие годы подумала, что надо бы позвонить папе, и с тех пор редкий вечер проходил без возвращения к этой мысли. А еще… Еще тот парень на мосту… Она помнит каждое сказанное им слово, его лицо, его горе. Помнит, о чем говорил с ним Егор.
Было же… Когда-то в их с отцом отношениях было много любви, тепла, заботы и смеха. В основном по выходным, в основном, когда он работал в Москве, а не на бескрайних просторах необъятной родины, и всё-таки. И пусть теперь формально он не семья, но десять лет из минувших двадцати четырех этот человек являлся неотъемлемой частью её маленького мира.
Немножко нервно. Да что там, очень! Отец сильно взволновался, услышав её голос, а уж когда понял, что она хочет встретиться, вообще растревожился не на шутку. Треснувшим вдруг голосом сообщил, что уже в понедельник возвращается из длительной командировки в Хабаровск. А робко озвученную мысль отложить свидание отверг наотрез, пообещав приехать в кафе прямо из аэропорта, не заходя домой. Кафе выбрал местное, чтобы Ульяне посреди рабочего дня не пришлось тратить время на дорогу. Сколько времени на мотание по городу придется потратить ему самому, она не имела ни малейшего представления.
Как и не представляла, о чем они будут говорить спустя столько лет. Наверное, начнётся все с классического: «Привет, как дела?», а дальше – ступор. Как это часто и бывает, когда люди не видели друг друга сто лет. Но ей хочется на него посмотреть. Без укора и звучащих в голове обвинений. Они исчезли вдруг и внутри стало так тихо. Наверное, он сильно постарел. Наверное, поправился, поседел. А может, всё такой же статный и подтянутый. В детстве Уля гордилась своим отцом, мечтала походить на него. Он рассказывал так много интересного о большом-большом мире, раскинувшемся за пределами их дома и дворовой площадки. Он всегда занимал её сторону, у него она искала понимания, успокоения и совета. Он был ей примером для подражания. Пока не ушел. Как пройдет сегодня? Неизвестно. Но когда она рассказала Егору о скорой встрече с отцом, он вполне добродушно усмехнулся, отметил, что дело хорошее, и попросил передать «дядь Вове» привет.
10:35 От кого: Том: Привет. Дела все интереснее и интереснее. Давай свой вопрос.
10:37 Кому: Том: Как так получилось, что я до сих пор не знаю твоего настоящего имени, а ты моего? Тебе всё равно, с кем ты общаешься? А вдруг мне восемьдесят? А вдруг я какой-нибудь сантехник и зовут меня Слава? Мы даже фотками за это время не обменялись. Почему ты такой скрытный, Том? Вопросов получилось больше одного, извини)
Оправила и откинулась на спинку стула. Удивительно: два месяца назад она боялась показаться навязчивой, боялась выглядеть человеком, сующим нос не в свои дела. Боялась, что её неуемное любопытство положит их общению конец. Нервничала, когда он долго не отвечал, переживала, что могла обидеть. А сейчас… осмелела. И с чем это связано – непонятно. Может, с постепенно пришедшим пониманием, что раз уж он до сих пор не послал её в дальние дали, то уже и не пошлет. Может, ушел страх разочаровать. А может, на фоне её новой реальности остальное стало казаться несущественным. Мишурой.
10:45 От кого: Том: =) Давай по порядку. 1. Обезличенное общение мне нравится – оно в каком-то смысле более честное. Если уж интерес возник, то можно быть уверенным, что он искренний. Собеседник не ведется на внешние атрибуты. 2. Сколько мы с тобой общаемся? Полгода есть? К никам уже привычно. Давай так: как увидимся в реале, так и представимся друг другу, ознаменуем новый этап =) Ты можешь оказаться сантехником Славой (занятная, кстати, книга), я могу оказаться школьницей в пубертате. Предлагаю сохранить интригу до встречи, раз уж так вышло.
«По первому пункту… логично… Интриган! Не колется!»
10:47 Кому: Том: Откуда? «Твои мысли пахнут совсем не так, как слова. И это слышно».
Уля была абсолютно уверена, что ответ прилетит максимум через полминуты: уж слишком известная это книга, чтобы Том её не читал. Сейчас он отпишется, и она попробует развить вброшенную мысль. Но прошло десять минут, двадцать, полчаса, а никакой реакции не воспоследовало. Внутренности сжигали противоречивые чувства: торжество и разочарование. Торжество, потому что в этой их игре в цитаты с оглушительным разрывом в очках, которым Уля мысленно ведет учет, проигрывает она. Тридцать один – восемнадцать сейчас счет, если ей память не изменяет. В его пользу. Неужели настал тот сладкий миг? Неужели нос ему утёрла? А чувство разочарования… Ну, потому что в глубине души она надеялась, что он прочтет между строк и как-то отреагирует.
«Да не может быть, чтобы слился! Ответит, нужно просто подождать…»
11:42 От кого: Том: Сдаюсь.
«Да ладно?!»
11:47 Кому: Том: «Дом, в котором», Мариам Петросян. Шикарный, почитай.
11:48 От кого: Том: Дом? Я закрыл странице на 70-ой. Не осилил.
«Как так? От неё же не оторваться!»
11:48 Кому: Том: Почему?
11:49 От кого: Том: Чересчур реалистично. Горшки, двор, взрослые. Корочки хлеба.
11:50 Кому: Том: Это же магический реализм.
11:51 От кого: Том: Иными словами, упакованная в сказочные метафоры жизнь. Страшная.
Порывисто втянув носом воздух, Уля подорвалась из кресла и направилась прямиком к книжному шкафу. Мгновенно выцепив взглядом толстый белый корешок, потянула на себя. Открыла наугад, где-то в самом начале, и попала на пятьдесят первую страницу, аккурат на строчки про горшки. Провидение… «Воспоминание было грустным и плохо пахло». Глаза впились в текст, ослабевшие пальцы перевернули лист. «Другие… плакали, а он не плакал никогда». «…Доставал из карманов припрятанные куски хлеба». «Он рано понял, что его не любят… Он не понимал почему, но не удивлялся и не обижался. Он никогда ничему не удивлялся».
Да что же это? Говорить, что история слишком реалистична, может только тот, кто… Кто… Кому не чужды изображенные в ней реалии. Но… Это же сказка! Местами веселая, а местами страшная философская сказка. Там мальчики превращаются в Красных Драконов, Эльфов, Шакалов и шестилапых Оборотней, Хозяином времени оказывается местный шут в тридцати безрукавках, а избранные ходят или прыгают в мистическую «Изнанку». Это сказка! Или же она читала каким-то другим местом, не глазами.
11:59 Кому: Том: Может, хочешь к сказанному что-то добавить?
12:00 От кого: Том: Нет =)
Вот спасибо так спасибо. А то же одного Егора этим летом ей мало. Возможно, не стоит принимать так близко к сердцу и искать какие-то параллели между Томом и героями книги? Возможно, он просто слишком впечатлился? А вдруг не просто? Спросить?
«Не лезь в чужую душу в галошах. Пох, что ножки вытер»
12:05 Кому: Том: Хорошего дня тебе, школьница в пубертате.
12:06 От кого: Том: И тебе)
***
Отца Ульяна заметила ещё с улицы, сквозь стеклянную витрину. Он сидел поседевшим затылком ко входу, но она узнала бы его из тысячи при любых обстоятельствах – по горделивой осанке. Её папа всегда держал спину прямой, а широкие плечи расправленными. Ей всегда казалось, что он не боится ничего, что любые невзгоды готов встретить с высоко поднятой головой. Уле её отец всегда казался самым лучшим, самым красивым и добрым на свете.
Пока не ушел.
В груди ощутимо кольнуло. Ульяна пришла вовремя, даже чуть загодя: часы на телефоне показывали без шести минут четыре. А он уже ждал. Действительно, не стал заезжать домой после десятичасового перелета: рядом со стулом стоял огромный чемодан, свидетельствующий о том, что командировка и впрямь была длительной. В такие баулы, как этот, может поместиться полшкафа: куртки, походная обувь и штаны, пуловеры любой толщины, флис, водолазки, футболки и майки. В памяти всплыли стёртые, показанные, как через мутное стекло, кадры из детства: вот папа собирается в очередную поездку, и весь диван завален вещами. Её всегда привлекали толстые шерстяные носки, пухлая аптечка и жестяная посуда, которая ужасно весело гремела. Улины танцы с чашками, мисками и поварешками папу неизменно развлекали, а маму, которая мало что ценила выше тишины, наоборот, раздражали. Еще бы! Грохот стоял, у-у-у…
Чёрт знает, почему в такой волнительный момент Ульяна думала о том, что находится в отцовском чемодане. Просто ни о чём больше не думалось, голова опустела, а сердце колотилось, казалось, на пределе возможного.
Это лето всё с ног на голову перевернуло. В ушах жутким предостережением звучит просьба Егора беречь близких, пока они у тебя есть; перед мысленным взором стоит он сам, перед мысленным взором – мост и отчаявшийся парень, потерявший семью и не желавший здесь оставаться. А в глубинах души клубятся воспоминания… Тёплые, нежные… Щемящие. Когда-то в её жизни было четверо близких людей.
Может, эта встреча нужна ей, чтобы получить ответы на все вопросы, действительно простить и окончательно отпустить одного из этих четверых. А может, обрести? В июне баб Нюра сказала: «В приближении всё не то, чем кажется издалека». В середине августа она стоит у витрины кафе и молится, чтобы подтвердилось. Чтобы баб Нюра опять оказалась права.
Можно сколь угодно долго сверлить взглядом папины лопатки, можно уговаривать себя не психовать. Можно, не двигаясь с места, продолжать часто-часто сглатывать подступающий к горлу ком, смаргивать водную пелену перед глазами и собирать в единый пазл осколки памяти. Можно, предчувствуя, что не сдюжит, развернуться и уйти, но… Она уже большая девочка. Справится. Пора.
Колокольчик над входной дверью огласил помещение звоном, возвещая о приходе посетителя, и отец, резко обернувшись, обнаружил застывшую на пороге дочь. За минувшие годы жизнь успела оставить яркий отпечаток на его лице. Стрелки безжалостно бегут, часы тикают, ежесекундно удлиняя личные отрезки прошлого и укорачивая будущее, сжирая отведенное время. Люди неизбежно стареют. Если вы видите друг друга ежедневно, процесс протекает, кажется, незаметно. Но когда между встречами проходит сто лет, галоп жизни становится чудовищно, мучительно очевидным. И тогда сознание оглушает беспощадная правда: мы не вечны. Никто из нас, исключений нет. Наивные детские надежды на бессмертие родителей рассыпаются в прах. И… Однажды ты понимаешь: нужно успеть отдать им как можно больше собственной любви и тепла, пока они всё еще здесь.
Иногда понимание приходит очень поздно.
Последний раз Уля видела своего отца, когда ему было сорок два, и вот уже все пятьдесят. Прошло восемь лет. За которые от уголков глаз успели разбежаться глубокие лучики благородных морщин. За которые поседела щетина, посветлели густые брови, устал взгляд, чуть поблекла голубая радужка, ослаб волевой подбородок и значительно поредела копна волнистых волос. Очки в тонкой, фактически невидимой оправе папе шли: он и так всегда казался маленькой Уле очень умным, а сейчас – ну натурально профессор. Он сильно изменился. И в то же время – нет.
Ей достались его глаза.
— Кхм… Привет.
Ульяна не знала, куда девать взгляд. Наверное, потому, что свой, пристальный, отец с неё не сводил: медленно скользил по лицу, останавливаясь, кажется, на каждом его миллиметре. Чего в папиных глазах только не промелькнуло за эти мгновения: радость, сожаление, боль. Эмоции калейдоскопом сменяли друг друга, и её сердце, против воли разума откликаясь моменту, билось, как у зайца.
— Какая ты стала… — раздался взволнованный полушепот. — Совсем взрослая…
«Тебе кажется…»
Уля кое-как задушила в себе неожиданный порыв сделать навстречу еще несколько шагов и обнять, с трудом погасила желание вновь почувствовать вокруг себя его руки, как когда-то очень давно. И, кажется, её замешательство он заметил: по крайней мере, себя смог сдержать. Успокаивала лишь одна мысль: вряд ли отец всерьез рассчитывал, что она кинется к нему на шею. С горем пополам собравшись, Ульяна отодвинула кресло, села и в смятении уставилась на того, кто подарил ей жизнь, наполнил эту жизнь счастливыми мгновениями, привязал к себе, добился безусловного доверия и любви, а потом просто взял и ушёл. Лис в «Маленьком принце» Экзюпери говорил об ответственности за тех, кого мы приручили. Почему всё у них так сложилось? Двое самых близких… Что ими двигало?
— Ты тоже изменился, — негромко отозвалась она.
Отец усмехнулся, в глазах мелькнула легкая грустинка.
— Мы не молодеем. Спасибо, что позвонила, дочь… Не думал, что однажды вновь услышу твой голос. Что увижу.
— Почему?
Глупый, от стресса слетевший с губ прежде, чем она успела подумать, вопрос. Они с мамой приложили все силы, чтобы вычеркнуть его из своей жизни. Как бы Уля его ни любила, а простить ему решение их оставить не смогла. А может, не смогла потому, что слишком любила. Предательство от тех, кого слишком любишь, особенно болезненно. Понадобилось долгих четырнадцать лет и весь внутренний ресурс, чтобы попробовать принять новый расклад. Чтобы разрешить своей голове мысль, что отцу может быть нужен кто-то еще, кроме них, что он может еще кого-то любить. Чтобы эту мысль узаконить и с ней примириться. Чтобы перестать вспоминать, как долгое время плакала и кляла его мама. Чтобы осознать, что твоя собственная любовь до сих пор трепыхается в сердце, чтобы услышать её слабое дыхание. Чтобы вновь ощутить в себе желание заглянуть в отцовские глаза.
Поморщившись, папа горько улыбнулся:
— Знаешь, наверное, не было и дня, чтобы я не думал о тебе, — произнес он хмурясь. Две и без того заметные складки меж бровей превратились в каньоны. — Но настал момент, когда на смену желанию бороться за своего ребенка пришло смирение. Годы бесплодных усилий упрямо говорили об одном: все мосты сожжены. Я опустил руки и сдался. Отказался от попыток к тебе прорваться, сосредоточился на том, что у меня есть. Много лет я жалею об этом каждый день… — наступившую тишину разрезал глубокий вздох. — Я должен был проявить настойчивость, но пошел у Нади на поводу и оставил вас в покое. Прости меня. Если сможешь.
«Значит, ты жалеешь?..»
В папино бесхитростное раскаяние очень хотелось верить. И, вопреки горькому чувству обиды, что вновь поднялось внутри, Ульяна пробовала поверить. Очень осторожно. По пути сюда она пообещала себе попытаться его услышать и взять от встречи всё, что он будет готов ей предложить. Сегодня недомолвок не останется.
— И ты меня, — чуть помолчав, ответила Уля. Потребность проговорить свою боль и расставить все точки, отпустить его уже, наконец, или принять таким, каков он есть, вынуждала открывать рот и произносить рвущиеся из сердца, но застывающие на языке слова.
— За что? — отец удивился так искренне, словно и впрямь не допускал в собственной голове мысли, что и её есть за что прощать.
Ульяна прикрыла отяжелевшие веки, пытаясь унять подступающие к горлу слёзы.
— Не знаю. За подростковый максимализм, — дрогнувшим голосом произнесла она, не решаясь на него взглянуть. Заставить себя открыться, показать отцу, что творится у неё внутри, пока не получалось. — За то, что отказывалась нормально поговорить. Мне было… сложно, понимаешь? Все эти годы мне казалось… не знаю… что ты просто взял и бросил. Просто потому, что мы тебе надоели. Променял нас. И прикрылся каким-то убогим кризисом. Это же очень удобно – кризис! На него всё можно свалить! А теперь… У меня этим летом… — слова давались Уле с огромным трудом. — «Невозможно…» — В общем, теперь я хочу понять, что тобой тогда двигало. Объясни.
— Ты правда хочешь знать? — папин голос зазвучал сдержанно, спокойно, но ей чудились в нём нотки нерешительности.
«Значит, все-таки не кризис?..»
— Да… — ответила Уля тихо, распахивая ресницы. — Я думаю, да.
Пристальный, потухший взгляд из-под нахмуренных бровей сообщал Ульяне о том, что папу она озадачила. Казалось, сейчас он взвешивал все за и против её просьбы. А возможно, и нет. Возможно, отец пытался нащупать границы откровенности, за которые не стоит заходить.
«Я не маленькая, я смогу понять…»
— Может быть, услышав, что я тебе сейчас скажу, ты встанешь и выйдешь. И я не смогу тебя за это винить. Поэтому сначала, — папа залез в карман пиджака и, достав оттуда маленький конверт, протянул ей, — возьми, пожалуйста. Это тебе. Хабаровский край. Поселок Ванино, если совсем уж точно. Я хочу, чтобы он был с тобой.
Совсем легкий. Скрученная бумага поддалась подрагивающим пальцам, и на ладонь выпала деревянная подвеска на тонком кожаном шнурке. Маленькая, странная, словно бы потёртая временем и чьими-то пальцами фигурка непонятной птицы. Уля подняла на отца вопрошающий взгляд.
— Это птица гаруа. Позавчера перед отъездом один орочи{?}[Тунгусо-маньчжурский народ, живут в Хабаровском, Приморском краях; коренной малочисленный народ] мне её подарил. Сказал: «Отдашь своему ребенку». Я сразу о тебе подумал, — в подтверждение сказанному отец кивнул – медленно, уверенно. Будто не хотел, чтобы она хоть на мгновение засомневалась, о ком он тогда думал. — А еще сказал, что сам шаман над ней когда-то камлал{?}[Камлать – ворожить, выкрикивать заклинания под удары бубна или хлопанье в ладоши]. А их, знаешь, совсем почти не осталось, шаманов.
Наверное, недоумение в её глазах отразилось неподдельное, потому что папа терпеливо пояснил:
— Это амулет, Уля. Оберег. Орочи использовали фигурки птицы гаруа для защиты своих детей от злых духов. Пытались через фигурку передать ребенку лучшие качества гаруа. Её сущность сходна с сущностью мифической птицы феникс, а феникс, ты знаешь, является символом обновления, возрождения и вечной жизни. Пусть будет с тобой.
«Феникс?.. Как у него?»
Не то чтобы она слепо доверяла амулетам, но… Отец всегда с огромным уважением относился к традициям коренных народов, жизнь положил на изучение их культуры, быта и верований. Он являл собой неиссякаемый источник историй и сказок, привезенных с Севера, Сибири и Дальнего Востока, и в детстве Уля слушала их, открыв рот и развесив уши. Кстати, не одна она: если дома папу заставал Егор, то тоже просил что-нибудь интересное рассказать. Серьезность, с которой отец сейчас говорил об этой птице, подкупала.
— Спасибо… — пробормотала Уля, вешая подвеску на шею. — Значит, ты все ещё занимаешься этнографией?
— Это ведь моё призвание, дочь. Пока на пенсию не попросят, буду заниматься. Я же с твоей матерью как познакомился? — усмехнулся он. — Приехал на Камчатку эвенов{?}[Коренной народ Камчатки] изучать. Влюбился и забрал её в Москву.
— Я помню… — сдержанно кивнула Ульяна. Эта история всегда очень ей нравилась, потому что в её голове выглядела невероятно романтично. Чуть ли не сказкой, в которой принц увозит в столичный замок простую девушку с края Земли. Впрочем, выпускницу кафедры русской филологии психолого-педагогического факультета Камчатского государственного университета «простой» назвать можно очень условно. Папа вот не устоял.
— Кстати, в сентябре к бабушке поеду, — немного помолчав, добавила Уля. Вдруг стало интересно, что он на это скажет.
— Правда? — казалось, новостям отец обрадовался. Они всегда были в ладах. От бабушки Уля ни разу не слышала в его адрес ни одного дурного слова, и он платил ей той же монетой. — Одна? Или с матерью?
Уля ободряюще усмехнулась сама себе. Честно говоря, мысли о путешествии в одиночестве начали щекотать нервишки, ведь до этого она выезжала куда-то только с мамой. Растущим беспокойством в груди отзывалось понимание, что мать до сих пор не в курсе её грандиозных планов. Мало ли… не отпустит.
— Одна. Мама всё еще работает, у неё учебный год как раз начнётся, — повела она плечами. — А бабушка что-то у нас сдает.
— Я рад слышать, что Галина Петровна ещё… держится, — кивнул папа. — Передавай от меня привет, если, конечно…
— Передам.
Уля замолчала и испытующе уставилась на отца. Ответ на главный вопрос до сих пор не прозвучал, но она знала, уже была уверена, что не уйдет отсюда, пока его не получит.
— Ты ждешь… — мгновенно поняв причину повисшей в разговоре паузы, тяжело вздохнул он. — Дочь, сейчас это может звучать как оправдание. Это может оказаться сложно понять. Но прошу тебя… Ты уже взрослый человек. Попробуй.
Резко откинувшись на спинку кресла, он сложил руки на груди, прикрыл веки, опустил голову и спрятал лицо. Настала его очередь признаваться в том, что внутри. Расцепил замок рук, потер седые виски и распахнул глаза.
— Я ушел, потому что моя жизнь с твоей матерью стала невыносимой. Потому что казалось, что еще чуть-чуть – и я сопьюсь или… причиню кому-нибудь из вас непоправимый вред. Этого я боялся больше всего, — мотнул он головой. — Мы с твоей мамой прожили вместе добрых пятнадцать лет. И за эти годы её авторитаризм и паранойя проявились во всей красе. Я женился совсем на другой женщине, Ульяна. Совсем на другой…
Папа замолчал, вглядываясь в её широко распахнутые глаза и, наверное, ища в них понимание. А Уля не знала, что там отражалось. В эти самые мгновения те жалкие кучки песка, что остались от возведенных ею в собственном мире за́мков, слизывало набежавшей волной.
— Возможно, если бы не работа, всё могло бы сложиться иначе… — чуть успокоившись, продолжил отец. — Она требовала отчитываться перед ней за каждый шаг, пыталась контролировать всё и вся. Не дай бог задержаться с работы на десять минут сверх положенного… Я уж молчу про командировки… Не дай бог отлучиться из кабинета и не взять трубку. Любовь испарилась, как не было, остались лишь вечные обоюдные попрёки. Шаг влево, шаг вправо – расстрел. После твоего рождения беспочвенных обвинений в изменах прозвучало… Не сосчитать. Всех друзей растерял, близких. Последние лет пять моя жизнь напоминала мне ад. Мужиком себя я чувствовать перестал, эту роль у меня отобрали. Это унизительно, Ульяна, — с плохо скрываемой болью в голосе произнес он. Лицо за эти минуты изменилось до неузнаваемости. — Дочь, это был кошмар. Егор тебя гулять уводил, а у нас дома тарелки летали. При тебе старались держаться в рамках, конечно. Ну и… Вот так, дочь… Вот ответ на твой вопрос. Хотел тебя забрать, а потом подумал – куда? С командировками постоянными… Да и ты сразу дала понять, что от отца-предателя отказываешься. Полагаю, и она здесь постаралась…
Услышанное отказывалось укладываться в голове, прозвучало раскатами грома среди ясного неба. Может, её семья и не была эталонной, но самой Уле казалась самой лучшей, как, наверное, каждому ребенку. В их доме редко кричали, а если вдруг случалась ссора, то после мама или отец объясняли зарёванной дочери, что у взрослых так бывает. Иногда их сдержанные переругивания она слышала по ночам из своей комнаты. И тогда в тревоге с головой пряталась под одеялом. Да, бывало, по утрам за завтраком родители хранили гробовое молчание. Мама говорила, что просто никто еще не проснулся. Да, изредка по вечерам Черновы оставляли её у себя и телевизор делали погромче: тётя Валя шутила, что дядя Артём чуть глуховат. И включала ей«Спокойной ночи, малыши». А потом дядя Артём говорил, что начинаются его «Спокойной ночи, малыши», подразумевая следующий за программой выпуск новостей. И увеличивал громкость до еле терпимой.
Но ведь… Но… Ей всегда казалось, что всё было нормально!
— Но… Ты же… — прошептала оглушенная Ульяна, пытаясь справиться с вихрем лихорадочных мыслей. Они хаотично носились по черепной коробке, бились то о правый висок, то о левый. — Мама сказала, что у тебя появилась другая женщина… Что ты выбрал другую…
Папины губы скривились в горькую ухмылку. Наверное, её следовало перевести, как: «Иного я не ожидал». Или: «Вот сука, настроила против меня дочь!». Ульяна не понимала оттенка.
— Марина была моей коллегой, а женщиной стала спустя полгода после того, как мы с твоей матерью разошлись, — устало прикрыв глаза, ответил он спокойно. — Не думай, что я на кого-то вас променял. Думай, что я не справился с ответственностью. Что я слабак. Трус. Назови кем угодно. Но не думай, что променял, прошу. Всё, что мог, я оставил вам.
Как бы Уля ни хотела не поверить в папину версию, но, к своему ужасу, верила. Ведь и сама чуть ли не ежедневно пыталась противостоять маминому «авторитаризму и паранойе». Рассказанное отцом походило на правду.
— Я… Наверное, хватит, пап. Как семья? — прерывисто вздохнула Уля. То была попытка увести тему в сторону. Боги, это она хотела встречи, правды и, наконец, отпустить. Или обрести. Но к цене, которую придется заплатить за «обретение», оказалась не готова. Последние месяцы показали, что она в принципе ни черта не знает о жизни. Справедливо ли требовать этого знания от выросшего в тепличных условиях двадцатичетырехлетнего человека?..
Она пытается!
— Нормально, дочь, — отец с благодарностью ухватился за возможность поговорить о чем-нибудь другом. — Тоже не без сложностей, но… Марина старается. Старшая – умница, отличница. Младшая… болеет, лечим.
— Что-то серьезное? — напряглась Ульяна. Никогда не могла она спокойно думать о том, что некоторым детям в этом мире приходится, не успев начать жить, вступать за жизнь в борьбу. Чем они успели провиниться? Хоть какая-то справедливость в этом мире есть? Ау!
Папа покачал головой:
— Не бери в голову. Не смертельно, слава Богу.
«Ну как это? “Не бери…”. Ты же мне не совсем чужой…»
— Может, вам нужны деньги? — робко поинтересовалась Уля. — Ну… На лечение? У меня есть, только скажи… — заторопилась она, смущенная собственным предложением и взглядом, которым отец в эти секунды её наградил. Черт с ним, с билетом, купит на кровно заработанные. Она их на туфту всякую откладывала, а пустит на дело.
— Какой ты была, такой и осталась, — светло улыбнулся папа. — Всегда готовой всё отдать. Спасибо, дочь, не надо. Нам хватает, справляемся, государство помогает. Да и… Не думай, что плохо всё: перспективы у нас хорошие. Лучше расскажи, как твои-то дела? Работаешь уже, наверное?
«Ну, если государство…»
— Угу, — поморщилась Ульяна неприязненно. — Работаю. На фирму «Рога и копыта». Переводчиком.
— Не нравится, — заключил он. Видимо, весь Улин вид говорил именно об этом.
— Нет. Это не то, чем бы я хотела заниматься, — честно призналась Уля. — Скучно.
Зачем, в самом деле, она послушала мать и решила идти по её стопам, если душа стремилась к другому? Чтобы масло на хлеб мазать? Чтобы поддержать семейную традицию? Папа – этнограф, мама – филолог, и дочь туда же? Чтобы не разочаровывать? Когда тебе каких-то шестнадцать лет, очень сложно услышать себя, разогнать туман в голове и разглядеть собственную дорогу, а теперь… Но слова Егора тогда вселили в неё толику веры в свои силы – она даже успела посмотреть, какие вузы предлагают программы по интересующему ее профилю. Вот Школа дизайна, например. Там, правда, семестр стоит конских денег, ну и что? Теперь она сама может их зарабатывать.
— Тебе всего двадцать четыре. Вся жизнь впереди. Ещё не поздно что-то в ней изменить, — папин голос звучал очень ободряюще. — Я бы даже сказал, самое время.
«Вы с ним одинаково говорите…»
— Можно сказать, я уже в процессе, — неуверенно усмехнулась Уля. Ну да, в самом его начале: приценилась. Мама, опять же, ничего о её желании не знает, и ещё неизвестно, как отреагирует. — Но за вложенные в учебу силы обидно.
— Обидно тебе будет лет в пятьдесят, дочь, когда ты оглянешься назад и поймешь, что жила не так, как хотела, — озвучил её страхи отец. — Языки всегда пригодятся, учила ты их точно не зря. Не ограничивай себя, возьми выше. Я готов тебе помочь, подниму связи, если понадобится. Только скажи, что тебе это нужно.
Ульяна слушала папу, а в голове красной строкой бежала мысль о том, что, если бы он от них не ушел, её жизнь могла бы сложиться иначе. Он бы, наверное, смог на семейном совете отстоять её право выбирать свой путь самостоятельно. Подтолкнул бы, приободрил, поддержал. Осаждал бы маму в её желании контролировать каждый шаг дочери.
— Спасибо, пап… Я пока не определилась…
Если бы он не ушел, так с мамой и изводили бы друг друга, значит. Эгоистка в Ульяне нашептывала, что зато сама она осталась бы при отце; что разводятся родители, а страдают дети. А взрослый в ней признавал, что такая семейная жизнь, какой описал её отец – это пытка. Что себе подобной участи не пожелаешь никогда. И что дети будут мучиться при любом из этих раскладов. Еще неизвестно, при каком больше.
Склонив голову к плечу, папа внимательно вглядывался в её лицо. Так, словно пытался наглядеться на годы вперед. От понимания, что ведь, вероятно, так и получится, что в следующий раз они наверняка увидятся спустя долгие и долгие годы, туго сдавило грудь. Каждый из них давно живет своей жизнью. Глядя на отца, Уля думала о том, что была бы не прочь встречаться чаще. А он сам? У него теперь другая семья и другие проблемы.
— Ну а на личном?.. — мягко поинтересовался папа. — Замуж не собираешься еще?
— Нет. Ничего, — опустила Ульяна ресницы. Только-только успокоившееся сердце вновь застучало в висках, а взгляд лихорадочно искал, на чём бы сфокусироваться.
Столы в этом кафе поменяли на очень интересные: новые столешницы сделаны из натурального дерева. Вот и «вековые кольца», и каждый стол от края до края разрезает «ручей» или «река». Причем «вода» «течёт» вровень с поверхностью «суши». Синий и голубой, бирюзовый и зеленоватый оттенки создают эффект глубины, даже речная галька под «водой» кое-где рассыпана. Интересно, что за материал использован? Похоже на эпоксидку{?}[Эпоксидная смола]. Наверное, она и есть.
— И поэтому ты глаза прячешь, — с улыбкой в голосе негромко произнес папа. Всё-таки он знает её досконально. Кажется, помнит о ней всё. — Дочь?..
— Нет там шансов, — не отрывая глаз от гальки, пробормотала Уля. Пять камушков разного размера и цвета, от светло-серого до черного. Красиво. Два из них с белыми пересекающимися полосками. Очень изысканно, она бы хотела уметь создавать такую же красоту.
— Откуда такая уверенность? — уши улавливали его неподдельное удивление. — Кто этот счастливец?
Соскочить, бросив: «Ты его не знаешь»? Но ведь в том-то и дело – знает. Знает и, может, даже совет даст. А язык как к нёбу прирос, губы слиплись. Попытка назвать имя отозвалась неожиданной болью. Ульяна беспомощно уставилась на отца, понимая, что онемела. Ну как тут признаешься? Он, конечно, всё помнит, помнит их детьми. И наверняка воспринимал их отношения чуть ли не как братско-сестринские, а тут… Имя… Тишина несколько затянулась. Может, они бы так и продолжали молча сверлить друг друга взглядами, но на лице напротив вдруг проступило озарение.
— Егор наш, что ли? — чуть поведя бровью, предположил отец. Трюк, которым виртуозно владел он и который никогда не удавался ей. Этот вопрос звучал так… обыденно. В интонациях не проскочило ни грамма удивления, а приподнятая бровь означала, скорее, согласие с собственной догадкой. И нет, никто не упал в обморок. Даже глаза к потолку не закатил.
«Наш…»
Уля прикрыла веки. Она понятия не имела, зачем только что этим жестом подтвердила его умозаключение. Что она хочет услышать? Слова поддержки? Сочувствия? Предостережение? Мнение? Что?
— Парень всегда мне нравился, — откинувшись в кресле, с неприкрытым облегчением усмехнулся папа. — Выбрала правильно.
Одобрение отца как спящий вулкан пробудило, и теперь нутро обжигала лава из смешанных чувств: благодарности за понимание и принятие, за согласие с тем, что она имеет право на самостоятельный выбор. И в то же время – недоумения и протеста против лёгкости, с которой папа воспринял новости, хотя она прямым текстом сказала, что шансов нет. Он просто не знает… Ульяна яростно замотала головой. Наверное, ему со стороны её проблема покажется ерундовой, надуманной какой-то. Но он сам последний раз Егора четырнадцать лет назад видел, и то был еще безоблачный период их общения.
— Тетя Валя с дядей Артёмом… Ты ведь знаешь, мама тебе даже позвонила тогда, я помню, — выдохнула Уля. — Он… Стал другим, совсем замкнулся. Долго пил, водил к себе всяких, устраивал дебоши… Но в це…
— В общем, выбирался, как умел… — еле изменившись в лице, перебил её отец. — Не дай бог никому! Такое горе…
«Да, но… Да… Чёрт… Да…»
— Но в целом он один, ему будто никто и не нужен, и… — попыталась закончить мысль Ульяна. — И… это не всё. Очень долго мы вообще не общались. Тринадцать лет. Он… фактически вслед за тобой ушёл.
— Ушёл? — эхом отозвался папа. Вот тут-то на его лице и проступило то самое искреннее удивление, которого она ожидала несколько минут назад. — Почему?
— Не знаю, — тяжело вздохнула Уля. — Моей вины тут нет. Но общение прекратилось. Сейчас… возобновилось. Но, пап, для него я как малой была, так ею и осталась. Поверь.
— Значит, не знаешь ты…
Отец нахмурился. Сложив на груди руки и склонив голову, расфокусированным взглядом уставился в одну точку – задумался о чем-то. Над столиком повисла озадаченная тишина. Ульяна вновь на мгновение опустила глаза на столешницу, а пальцы бездумно потянулись к подвеске, на ощупь неожиданно теплой. Маленький кусочек дерева успокаивал.
— Смотрящий да увидит, — пробормотал он наконец. И, вскинув на неё глаза, неожиданно широко улыбнулся: — А ты… Ну какая же ты малая, дочь? Ты себя в зеркало видела?
***
Стрелки часов показывали почти шесть вечера, когда они с отцом разошлись. Время пролетело на скорости света. Может, поболтали бы ещё, да папе начали сыпаться звонки от Марины, так что лавочку пришлось сворачивать. Уля так и не нашла в себе сил сказать ему, как его любила, не призналась, что до сих пор где-то глубоко внутри сидит это чувство, но всё равно ей определенно полегчало. С души словно гигантский валун скатился, будто под лучами знойного солнца оттаяли ледники. На груди болталась подвеска-птица. И кто знает, в чем причина – то ли это банальное самовнушение, то ли и правда амулет способен влиять на состояние, то ли встреча оставила после себя такой эффект, – но внутри затеплилась надежда, что всё и правда обязательно наладится.
О признании отца касательно причин его ухода из семьи ещё предстояло как следует подумать. Уля понимала, что на размышления у неё будет вся ночь, когда ничто не сможет отвлечь её от процесса. А прямо сейчас её ждал недоделанный перевод, который, конечно же, сам себя не напишет. Мама упоминала утром, что во второй половине дня отлучится в институт – в преддверии учебного года там начинались всевозможные собрания и вообще суета, – так что обстановка дома должна располагать к спокойной работе. Каких-то две страницы текста, и можно будет подумать об ужине, а пока быстро перекусит заказанным в кафе сэндвичем, про который, погрузившись в разговор с отцом, напрочь забыла.
С этими мыслями Уля завернула во двор.
И тут же упёрлась взглядом в родную уже спину: Егор опять ковырялся в «Ямахе». Может, у него просто хобби такое: байк разбирать? Сердце ёкнуло, как этим летом ёкает каждый раз, стоит его увидеть, и без промедления ускорило ход. Черная футболка без рукава, подвернутые брюки-карго цвета хаки, чёрные кеды, перчатки на руках, какие-то железяки под ногами – всё как обычно. Напряженные плечи, шея, «думающий» загривок – всё как обычно. Присел на корточки, поднялся, стянул перчатку и тыльной стороной ладони вытер лоб, натянул перчатку – всё как обычно, когда он препарирует мотоцикл. Тогда почему она стоит как вкопанная? Почему, как под гипнозом, ловит глазами и записывает на подкорку каждое мимолётное движение, игру мышц, впитывает атмосферу, обстановку вокруг? Мотоцикл, родной двор, их дом, ласковый ветер, задорный детский смех, беспечное пение птиц, тёплый закатный свет? Эта картина отпечатается в памяти, кажется, навечно.
Стояла бы так и стояла, смотрела бы и смотрела. Но если долго пялиться кому-то в затылок, тебя как пить дать заметят, так что Ульяна заставила себя очнуться. Тряхнула головой, пытаясь разогнать мгновенно затянувший мозг туман, вздохнула поглубже и двинулась к соседу. Встала в метре за спиной, и ветерок донёс до ноздрей еле уловимый аромат нагретой солнцем древесной коры и смолы. Его куртка пахла так же. Но одно дело – куртка, а совсем другое – живой человек, которого можно коснуться пальцами в любую секунду, руку протяни. Вот так подойти сзади, обвить вокруг торса руки, прижаться щекой к плечу… И стоять. Молча. Он же как магнит!
Осознав вдруг, насколько роковую ошибку, не подумав, совершила, Уля поспешно сделала шаг назад. Её тень падала прямо на него, но он, увлеченно перебирая что-то под сидушкой, не замечал вокруг вообще ничего.
— Кхм… Привет. Что-то случилось? — чуть прочистив горло, поинтересовалась она негромко.
Егор, наконец, вскинул голову, разогнулся и обернулся. Лицо, на котором мгновение назад отражалась предельная сосредоточенность, чуть расслабилось, хмурые брови слегка приподнялись, а взгляд, скользнув сверху вниз, вернулся к глазам.
— Привет, малая. Да чёрт знает. Ночью дождь пролил, пациент вымок и не заводится. Реанимационные мероприятия. А ты куда такая… красивая намылилась? — поинтересовался он, слегка прищурившись. Уголок губы дернулся, однако до фирменной усмешки не дотянул, возвращаясь на место.
Уля вспыхнула. Красивая? Да она же всегда так ходит. Ну, может и не совсем всегда, просто перед папой не хотелось в грязь лицом ударить. Поэтому тушь разбавил растушеванный карандаш, а на губы легла банальная гигиеничка с розоватым оттенком. Румяна коснулись скул, а то как бледная немощь. Но едва-едва, походить на куклу она тоже не собиралась. Мусс привел в порядок легкие природные волны. Свободный белый кроп-топ, пепельная кожаная юбка-трапеция и любимые белые кеды довершили образ. Поначалу Уля сомневалась, насколько допустима узкая полоска голой кожи в районе талии, но пришла к выводу, что такой вид уместен. По большому счету, если отличия от привычного образа и имелись, то минимальные.
— Скорее, откуда, — опуская очи долу и чувствуя, как смущение пышным цветком раскрывается внутри, поправила Егора Уля. — С папой виделась.
Вскинула ресницы. В глазах соседа мелькнуло… Не удивление, нет: если он и забыл, что о намерении встретиться с папой она ему уже говорила, то вот прямо сейчас вспомнил. Радость какая-то мелькнула там. Или облегчение. Или радость и облегчение вместе взятые.
— А-а-а… — протянул он, наконец дотянув губы до улыбки. Пусть скупой, но зато искренней – по глазам видно. Когда Егор улыбается так, Земля вертеться перестает. Такие улыбки запечатлеваются в памяти навечно, остаются стоять перед глазами. Мучают тоскливыми ночами. — И как прошло? Всё в порядке?
— Лучше, чем я ожидала, — признала Уля. Он её околдовывал! С каждой следующей секундой ощущение становилось всё отчетливее. Шевелиться не хотелось, не хотелось ворочать языком. Просто дайте ей здесь стоять и смотреть, как он улыбается. Вдыхать запах, наполняться им. И…
Опомнилась.
— Так что спасибо…
— За что? — непритворно удивился Егор.
Боги! И ведь даже не догадывается, чем она ему обязана. Не подозревает, что в режиме реального времени мир её с ног на голову переворачивает.
— За то, что на мысль натолкнул.
Егор чуть нахмурился и недоумённо воззрился на Ульяну, явно пытаясь сообразить, когда это он успел натолкнуть её на подобные мысли. Стало немного обидно: может, он уже «Академическую» и мост сто раз забыл, а она, между прочим, каждую секунду тех вечеров помнит, каждое сказанное им тогда слово. Может, и не стоит ему об этом знать… Наверное, не следует напоминать контекст.
— Забей, — покачала Уля головой, наблюдая, как он достает из кармана вибрирующий телефон, смотрит на экран, сбрасывает и убирает назад. Через несколько секунд вновь достает, вновь сбрасывает и вновь убирает. Причем в этот раз ей удалось заметить имя: Колян. То есть это даже не спам: звонящий значится в телефонной книге, а Егор раз за разом отправляет его в игнор с таким безучастным выражением лица, будто не происходит ничего особенного. Будто он всю жизнь с утра до вечера шлёт людей лесом. Снова невольно вспомнилось детство и то и дело меняющийся круг его общения: ведь если так подумать, он знал всех, но не сближался ни с кем. Никто не задерживался рядом с ним дольше, чем на месяц-второй. Она продержалась целых семь лет. И всё же… И всё же не стала исключением. И никаких гарантий, что в этот раз им станет, нет.
— Как нагреватель? Пашет? Остыла теть Надя? — в третий раз с невозмутимым видом сбрасывая входящий вызов, полюбопытствовал Егор.
М-да… Мама, конечно… Маме очень не нравится, когда с ней забывают посоветоваться. А в этот раз Уля забыла уведомить её намеренно. Ну, потому что мама – человек старой закалки, она не видит проблем в тазиках и чайниках. И вообще в периоды отключения горячей воды очень любит вспоминать о своем житие-бытие на Камчатке, где из труб запросто могла течь рыжая вода, из окон дуло, а с потолка в ливни капало. Но Ульяне со своей копной волос продолжать мучиться дальше не хотелось, тем более, оказывается, весь цивилизованный мир давно решил проблему, придумав бойлеры всех размеров и принципов действия. Если гигантский бак в их маленькую ванную комнату действительно не лез, то для небольшой пластиковой коробки найти место оказалось совсем несложно. Так что, когда Егор явился на порог с миллионом вкладок на ноутбуке и собственным мнением, благодарная Уля согласилась без промедлений и размышлений. А в субботу, пока мамы не было дома, он его за двадцать минут присобачил, проверил и передал работу счастливой дочери хозяйки квартиры, которая тут же на радостях отправила спасителя на кухню – обедать. Вот только, в отличие от Ульяны, мама, вернувшись домой, мягко говоря, в восторг не пришла. Объемный белый пластиковый прямоугольник оскорбил её эстетические чувства: по её мнению, он никак не вписывался в интерьер ванной комнаты. Сама конструкция, которую наворотил Егор, чтобы прибор не только крепко держался, но и легко снимался, когда необходимость в нём отпадет, привела мать в священный ужас, хотя Улю за пару часов до этого – в священный трепет. Установленный на вертикальной штанге душа нагреватель крепко-накрепко обхватывали ремешки и резиновые тросики. Ну что тут скажешь?.. Ну… Да. Не идеально, да. Зато намертво. Зато потом можно убрать, и кафельная плитка целёхонька.
В общем, реакцию мама выдала ожидаемую. А уж когда Уля призналась, кто именно решил их проблемы, и вовсе пришла в экстаз. В кавычках, конечно: эти кавычки на лбу её проступили неоновым маркером. Оттаяла мама лишь на следующее утро, когда сама пошла в душ.
— Ну-у-у, если его можно снять, — задумчиво протянула она за завтраком, — то пусть уж повисит. Спасибо.
— Передавала тебе спасибо, — хмыкнула Ульяна, завороженно наблюдая за густыми длинными ресницами, что несколько секунд назад прикрыли его глаза от встречного взгляда. Загородился, спрятал что-то. — А папа, кстати, – привет. Давно здесь колупаешься?
После сольника в Егоре неуловимо что-то изменилось, но что конкретно, понять Уля никак не могла. Он будто бы стал еще сдержаннее, еще молчаливее, еще… осторожнее. Будто глубже ушел в себя. Может, у неё паранойя, но ей мерещилось, словно он отступил на шаг. Вроде по-прежнему слушал её, но за минувшую неделю пару раз успело сложиться впечатление, что не слышал. Вот как сейчас.
— Часа полтора, — спустя долгие секунды молчания откликнулся Егор. Очнулся, наконец. Чёрт знает, о чем он там думал. Чёрт знает, о чем он вообще последнее время думает, но Улю эта внезапная лёгкая отстраненность, эта не пойми откуда взявшаяся вуаль в глазах напрягала: она укрывала его мысли. Последний их более-менее открытый разговор состоялся по дороге к полицейскому участку. После концерта они даже на покатушки ни разу не выезжали: сам он не звал, а она стеснялась откровенно навязываться и покушаться на его время.
«Полтора? Ты хоть ел?.. Нет, конечно!»
Спустив с плеча рюкзак и раздраженно отправив под мышку мешающий обзору содержимого увесистый том, Ульяна достала завернутый в бумагу сэндвич.
— Держи-ка. Тунец.
Ну ничего она не могла поделать с этим желанием лишний раз чем-нибудь Егора накормить, пусть ничто в его виде и не намекало на то, что он нуждается в заботе. Здоровый, крепкий парень в самом расцвете сил. Это не лечится, всё.
— Малая, — Егор вновь настороженно вскинул брови и склонил голову набок, — долго ещё ты меня подкармливать собираешься? Думаешь, я святым духом питаюсь?
— Да, — ответила Уля без обиняков. — Именно так я и думаю. Вообще не понимаю, зачем тебе холодильник, если там все равно никогда ничего нет.
Правда! К нему как ни приди, ничего, кроме каких-нибудь фруктов, овощей и сыра, которыми можно быстро перекусить, не обнаружишь. Иногда находятся яйца, молоко или кефир, но в целом всё это время в Ульяне крепнут подозрения, что в холодильнике Егора за эти пять лет свела счеты с жизнью добрая сотня отчаявшихся хоть чем-нибудь поживиться мышей.
Спорить Егор не стал, понял, видимо, что пойман.
— Ладно, спасибо. Что там у тебя? — кивнул он подбородком в сторону книжки у Ули под мышкой.
— Бакман, — ответила она охотно. — История про одного пытающегося свести счёты с жизнью… пенсионера, — Уля хотела добавить деталей, рассказать, что герой романа очень скучал по умершей жене, которую любил до безумия, но в последний момент провела внезапные параллели и резко передумала. — Ничего такого уж особенного. На мой взгляд, есть у него вещи и более цепляющие.
— Ну, в целом согласен, — ловко расправляясь с оберткой, отозвался Егор. — Но и «Уве» тоже ничего. Про одиночество. Отзовется тем, кто с этим состоянием знаком.
«Господи, Егор…
… … … … …. …
…Согласен?»
Беспорядочный рой разнообразных мыслей бесцеремонно ворвался в голову, развеяв мерцающую дымку наваждения. По мере осознания только что услышанного глаза сами распахивались шире и шире. Егор свои, напротив, чуть прищурил. Так он обычно делает, когда наблюдает, внимательно слушает, попутно что-то обмозговывая, или пытается эти самые мысли «увидеть». Ту, что об одиночестве, Ульяна поспешно задвинула в сторону, испугавшись, что сейчас-то он в её взгляде всё и обнаружит. Но есть и вторая, не менее назойливая. Вот как? Согласен? Интересно. Вообще-то Ульяна была уверена, что с чтением Егор давно завязал. Во-первых, в его квартире Уля заметила одну единственную книгу – в спальне, когда переодевалась в мотокомбез. И это точно был не Бакман, этого автора она узнала бы по обложке. Во-вторых, он, на минуточку, целый шкаф в библиотеку сдал! Не выказав по данному поводу никаких сожалений.
И в то же время… одни из самых ярких и трепетных воспоминаний детства – это воспоминания о том, как Егор читает ей книги и комиксы на все голоса.
— Читал, значит? — пробормотала Ульяна. Такой глупый вопрос, понятно же уже, что да. Но иногда в состоянии шока чего только не ляпнешь.
— Да. Кто ж его не читал? — искренне удивился Егор. — Его философия мне понятна. «Можно тратить время на то, чтобы умирать, а можно – на то, чтобы жить», — непринужденно процитировал он «Уве». Удивительное дело: вот только вчера вечером глаза, скользя по строчкам, зацепились за эту самую мысль, а сейчас её озвучил он. — Умный дядька этот Бакман.
«Фига себе…»
Уля подвисла. Ей уже не кажется: в эту самую секунду, после всего пережитого за день, она уверена, что такими темпами к концу года от её убеждений не останется совсем ничего. Вообще. Ноль. Зеро. Пустая пустота. Егор, отец и тут же, получается, мама. Том, Аня…. Что ни день, то какие-то откровения. Словно Некто, сидящий наверху, задался высшей целью в кратчайшие сроки не то что её мирок разрушить, а сравнять его с землей, перекопать, хорошенько утрамбовать и высадить новый газон, чтобы даже намёка на его существование не осталось.
В реальность Ульяну вернул голос соседа.
— Так… и куда ты сейчас?
— Работать, — вздохнула Ульяна мрачнея. Хорошего понемножку, придется довольствоваться тем, что есть. Осознание, что его приятное общество вот-вот придется променять на скучный технический текст, мгновенно испортило настроение. Эти двадцать минут, что они болтали, пронеслись как одна секунда. Это несправедливо. Так ничтожно мало! А ей хочется больше… Вообще никогда никуда от него не отходить!
Поджав губы, Егор пару раз понимающе качнул головой. В глазах читалось: «Мои соболезнования».
— А то бери ноут и спускайся, — небрежно повел он плечами. — Всё лучше, чем в такую погоду в душной квартире сидеть.
«Да?..»
Ульяна в смятении покосилась на злостного нарушителя её спокойствия. Для работы ей нужна сосредоточенность, но мгновенно зашедшееся сердце вопило, что уже на всё согласно. Предложение провести вроде и по отдельности – каждый за своим делом, – но все-таки вместе еще какое-то время звучало чересчур заманчиво. Лавочка пустует… Детей на площадке не так уж и много… От шума машин можно отгородиться затычками в ушах. Можно украдкой подглядывать…
«Так они и поступили…»
***
Это была прекрасная идея.
Это была ужасная идея.
Сидя на скамейке с ноутбуком на коленках, Уля никак не могла определиться: так ужасная или прекрасная? За последние полчаса из оставшихся двух страниц она перевела полтора абзаца, а в основном же бездумно пялилась в текст, не в состоянии сосредоточиться. В ушах играла музыка, подобранная стриминговым сервисом, а мысли витали где-то там… Как ни пыталась Ульяна погрузиться в рабочий процесс, они шипели и уплывали, их растворяло осознание, что где-то совсем рядом, в десятке метров – Егор. К моменту, когда она спустилась, он уже успел расправиться с сэндвичем и теперь самозабвенно ковырялся в «Ямахе», вновь не обращая никакого внимания на происходящее вокруг. И вот вроде бы пользоваться моментом, позволить себе подсмотреть за ним украдкой, но инстинкт самосохранения с шёпота все-таки сорвался на крик, требуя от хозяйки очнуться, проявить благоразумие и сойти с лезвия ножа.
Удивительно: осознание, что он близко, успокаивало, несмотря на творящуюся в душе вакханалию. Так странно: ты всё понимаешь, ты знаешь, как облегчить свою участь или, по крайней мере, не усугубить. Ты взрослая девочка, здесь существует единственное очевидное решение, но… Ты отказываешься. Тебя тянет туда, ближе – к огню. У огня тебе место, всё остальное теряет всякий смысл. Вот твой смысл – прямо перед глазами, ты смотришь на него, осязаешь, ты к нему стремишься, лелеешь его в себе. Не быть рядом, не видеть, не чувствовать, не говорить – изощренное испытание. Гораздо хуже пытки присутствием. Рядом хорошо и вместе с тем плохо, но отдельно – просто невыносимо.
Не-вы-но-си-мо.
Зазвучавшая в наушниках мелодия вынудила на секунду прикрыть глаза. И беспомощно распахнуть их навстречу катящемуся к горизонту солнцу. Кажется, сегодня Кто-то решил её добить. Garbage. Она знает их тексты наизусть, потому что их любил папа.. «Ты так привлекателен…»{?}[Garbage – You Look So Fine] — вступая на придыхании, Ширли Мэнсон признает собственное поражение и вынуждает признать и её: сопротивление бесполезно. Оно бесполезно.
Капитуляция.
Ты так привлекателен,
Хочу разбить твоё сердце
И взамен отдать своё,
Ты властен надо мной…
Невозможно! Отпущенный, взгляд взлетает, устремляясь туда, смотреть куда запрещено. На человека, который не просит отдать ему сердце, но властвует над ним безраздельно. Которому не нужны выброшенные ею белые флаги. Он не слышит, как порывы ураганного ветра треплют их полотно. Он не подозревает и, не дай бог, заподозрит. Страх потерять накрывает…
Это просто безумие –
Ты привязал меня к себе и сковал цепями.
Слышу твое имя
И срываюсь.
Просто безумие… Какое-то безумие… Это…
Я не такая, как остальные девушки,
Мне с этими чувствами не справиться,
И делить я их ни с кем не буду.
Я не такая, как те, кого ты знал.
Мысли, вспорхнув с насиженных мест, разлетаются по ветру ворохом опавших листьев и голова пустеет окончательно; на звучащий в наушниках глубокий голос, на этот крик о помощи отзывается каждая клеточка тела – каждая ранена. Глаза вперились в Егора, а вокруг всё расплывается. Строчки расползаются и проникают в сердце, в самые тёмные, запыленные, забытые уголки воскресшей после вечного сна души. Крутит. Мозг отчаянно пытается блокировать смысл, но картинки, прорываясь, вспыхивают перед мысленным взором. Одна ярче другой, одна смелее другой, одна отчаяннее, сумасшедшее другой.
...Моё сердце нараспашку.
Я позову тебя к себе.
Проведем вместе пару часов.
Кроме тебя мне никто не нужен.
Зачем заниматься самообманом, пытаясь предотвратить падение? Всё так.
На секунду оторвавшись от «Ямахи», Егор перехватил расфокусированный взгляд и ободряюще ей подмигнул. «Не скучай», мол. Что полетело ему в ответ? Кислая, беспомощная улыбка. Глаза испуганно спрятались в расплывшихся буквах.
...Ты сводишь меня с ума.
Утони во мне ещё раз.
Спрячься во мне этой ночью.
Делай, что хочешь.
Только притворись, что у нашей истории счастливый конец.
Дай мне знать, покажи.
Всё кончится тем, что мы отпустим друг друга.
…кончится тем, что мы отпустим друг друга.
…кончится тем, что мы отпустим друг друга.
Но давай притворимся, что конец будет счастливым.
Давай притворимся, что конец будет счастливым.
Что конец будет счастливым.
…конец будет счастливым.
Да что же это?! Трясущимися пальцами выдрав из ушей затычки, Уля попыталась отправить их в кейс, но выронила на асфальт. Чертыхнулась, подобрала с земли и всё-таки убрала в чехол. С силой захлопнула крышку ноутбука, намереваясь бежать отсюда. Спасаться.
От себя.
Какая глупость. От многого, наверное, можно спастись, но не от себя. Идея была ужасной!
— Хороший парень… — раздался откуда-то справа тихий, чуть дребезжащий голос. — Но несчастный.
Вздрогнув всем телом, Ульяна резко повернула голову. На краю лавочки сидела баб Нюра. Как давно она здесь, непонятно. Точно не более пяти минут, что длилась погрузившая в состояние глубочайшего транса песня. Внимательный взгляд выцветших глаз блуждал по её лицу. Без всякого сомнения, баба Нюра видела всё, что в ней творилось в эти минуты, всё, что проживало нутро. И туман, и безысходное отчаяние. И душевные порывы, и разбитое сердце. Казалось, укрыть от этих глаз хоть что-то невозможно.
Уля промолчала, лишь головой кивнула в знак приветствия. Хороший? Знает. Несчастный? Видит. Что она сама в силах сделать? Быть рядом. Несмотря на то, что с каждой минутой «рядом» кроет всё сильнее, несмотря на то, что вся она уже крик. Она делает, что может. Правда…
— Как же я рада, что вы вновь общаетесь, деточка. Молодцы, — переведя взгляд на Егора, все так же негромко произнесла баб Нюра. — Для него ты всегда много значила. Хоть он молчун еще тот. А Валя-то рассказывала…
«Хватит…»
Эта бабушка – божий одуванчик – изверг. Вокруг неё одни изверги собрались! Одни тянут вниз, другие вверх, одни влево, другие вправо, вокруг неё не оказалось ни одного равнодушного к их отношениям человека. Что они делают?! Они же разорвут её на тысячи маленьких Ульян! Дайте ей просто быть! Дышать! Укрыться от чужих атак в теплых руках! В его руках ничего не страшно… В его руках станет совсем всё равно. Там, на мосту, ей, казалось, было всё равно… Время стояло, только слезы не переставая лились, и глухой стук сердца отдавался в ухе.
— Тогда почему он меня бросил? — прошептала Уля. Оно само вырвалось, против желания. Потому что этот вопрос не даёт ей покоя ни при свете дня, ни при свете луны.
— Если сам не объяснил, как я могу говорить за него? — склонив голову, тяжело вздохнула баб Нюра. В её глазах отражалось неподдельное сочувствие, будто она считывала чужую боль, словно всё-всё понимала. — Не по своей воле он ушел, вот что я думаю, милая.
«“Думаете”?.. Или по своей?»
Эти домыслы, догадки, чужие мнения когда-нибудь с ума её сведут! Она с катушек слетит! Резко подскочив с места, Уля пробормотала:
— Извините… Мне пора, работы еще много… Хорошего вечера.
— Иди-иди, деточка… — опершись на клюку, прокряхтела бабуля. — И тебе хорошего.
А уже спустя секунду за спиной раздалось:
— Егорушка!
***
Нет сил сопротивляться. Ты повержена. Врываешься в комнату, врубаешь музыку и летишь по комнате с закрытыми глазами, мечешься из угла в угол штормовым ветром. Тебе нужно! Жизненно необходимо! Выплеснуть! Избавиться! Вытрясти из себя, освободиться и задышать! Что поможет лучше танца?
…Я надышалась твоими вайбами,
И чувствую, как меня размазывает по полу,
И одновременно я взмываю так высоко…{?}[Bloodshot – Lexy Panterra]
Запретная мелодия, она давно с тобой. Услышанная однажды и спрятанная далеко, запертая в сердце, а теперь отпущенная, отныне навсегда с тобой. Руки взлетают и падают, обвивают рёбра, колени чувствуют пол, в тебя словно бес вселился. Или ангел. Кто-то ведёт тебя за собой. Не видишь ничего, ты соткана из ощущений. Ты – там. В вывернувшей наизнанку музыке. Губы беззвучно шевелятся, голова рисует круги, мир кружится, запущенные в волосы пальцы сдавливают виски, бесцеремонно бегут по коже лица, сжимаются в кулаки. Ты кричишь. Безмолвно. Каждым бездумным движением, каждой клеточкой себя, каждым взмахом головы. Кричишь душой, рот кривится. На лице – всё. Всё там. Резко, плавно, стремительно, медленно, ввысь, оземь – музыка окутывает клубами, оплетает и лишает воли, одолела и затягивает в омут, тащит за собой в глубины, которых ты так страшилась. Несёт туда, где всё иначе, один за одним вышвыривая железные аргументы прочь из черепной коробки. Прочь! Музыка становится твоими лёгкими, твоей сутью, тобой. Она – ты. Ты – она. Не существуете врозь.
…Ты так привлекателен.
Возносишь выше-выше-выше, чем мне доводилось бывать.
Пожалуйста, никогда не уходи.
Что ты со мной делаешь?..
Руки, ноги, плечи, пальцы, грудь, шея, каждый позвонок отдаются этой энергии, каждая капля крови в тебе ею напитана. Веки жмурятся, видит небо, ты этого не хотела. Но не можешь! Больше не можешь создавать в себе и не отдавать, больше не в состоянии яростным движением ластика стирать нарисованное воображением. Твое воображение к тебе немилосердно, оно вынесло тебе приговор. Куда? Куда деть?! Всё это – куда?!
...Пока ты смотришь, я устрою шоу.
Сядь, давай поменяемся местами.
Я заставлю тебя потерять самообладание…
Кажется, агония не закончится, останется твоей вечной спутницей. Вот оно, чувство, что ты так долго безуспешно искала: настигло тебя, без предупреждения перемололо душу, как к такому вообще можно оказаться готовой? Никак. Никогда. Не оказаться к нему готовой!
Разве не этого ты хотела?! Вот этого?!
...Я выжму из тебя все соки, растолчу и подожгу.
Не успеешь опомниться – и перестанешь понимать, что происходит.
Вот так это и происходит. Теперь ясно?
Хорошо. А сейчас смотри, что будет дальше.
Хочется штурмовать стенку, в бессильном отчаянии падаешь на кровать. Мелодия догорает, языки пламени облизывают и выжигают, разгоняют по венам бурлящую лаву и обдают кипятком живот. «А если бы он предложил, ты бы согласилась?». Чертов Стрижов! Какого хрена он это озвучил?! Ты бы дольше продержалась, дольше.
Сдаешься. Отпускаешь себя. Представляя на себе его руки, понимаешь, что путь назад заказан. Отдаваясь воле фантазии, ощущая растущий жар и влажность, чаще и тяжелее дыша, пропускаешь в голове смазанную мысль о том, как потом смотреть в глаза ему будешь. Никак. Больше не будешь. Пусть не будет следующего дня вдвоем, лишь бы бредни воспаленного воображения обернулись явью. Лишь бы целовать жадно и испить до последней капли. Лишь бы чувствовать его в себе, наполняться. Бёдра сжимаются в попытке унять бушующий пожар, но с каждым мгновением он разгорается сильнее, обращая всё твое существо в пепел. Мышцы ноют. И ноют. И просят!
Горстку остывшей золы – вот что он от тебя оставит.
...Пожалуйста, никогда не уходи.
Что ты со мной делаешь?..
Если бы ты не была Ульяной Ильиной из соседней квартиры, если бы ты не была малой, всё могло бы сложиться иначе. Ты не стала бы ни лишней секунды это терпеть. Он открыл бы дверь, а ты бы с порога спросила: «Массажистку вызывали?». Нет, ты бы не спросила, ты бы констатировала. Он наверняка усмехнулся бы кривовато и подвинулся в сторону, освобождая проход. Ты бы сказала: «Раздевайтесь. До пояса», и притворно равнодушно смотрела, как он покорно стягивает с себя футболку и укладывается на живот на этом самом массажном столе, который, черт возьми, продал, ухмыляется одним уголком рта и запускает руки под голову.
И тогда…
Ты бы устроилась сверху, прямо на бёдрах. Стол непременно выдержал бы двоих. И, пользуясь тем, что видеть твое лицо он не может, дала бы себе волю. И кусала бы губу, сколько вздумается, рассмотрела бы каждую чёрточку татуировки и пустила ладони гулять по спине и плечам, по лопаткам и позвонкам. Ты бы стала его пытать. Мучительно, долго, с наслаждением. Щекотать кожу волосами, тёплым дыханием, то наклоняясь ближе, то отдаляясь, царапать ногтями и запускать пальцы в волосы. Наблюдать, как вздымаются и опускаются лопатки. Целовать шею, каждый позвонок по очереди сверху вниз, сдвигаться на колени. Ты поквитаешься с ним за всё.
Измучить его. Позволить ему развернуться к тебе лицом и увидеть медовые крапинки в глазах цвета лондонского топаза. Или под ворохом густых ресниц не увидеть. Запустить ладонь под пояс, расстегнуть пуговицу на брюках карго цвета хаки. Всё почувствовать.
В кого он тебя превратил? Тебя, заливающуюся краской от простых слов, не способную говорить об этом вслух – даже с Юлькой. Густо краснеющую при мыслях, что существуют позы поинтереснее миссионерской. А теперь раздувающую собственную агонию фантазиями о том, как могла бы выцеловывать каждый сантиметр его кожи и кусать нижнюю губу, а потом верхнюю; прерывисто дышать, вжимаясь в него бёдрами. Сводящую саму себя с ума грёзами о том, как позволила бы его рукам блуждать по твоему телу и избавлять тебя от одежды. Как безотчётно подставляла бы шею и истерзанную грудь навстречу…
Голова кружится от набравшего красок фильма… Отяжелевшее тело прибило к постели, в каждой клетке тебя бьётся пульс, кровь шумит в ушах, и губы давно пересохли.
Горит.
Ты бы дала ему взять всё, что ему нужно, дала бы больше, чем можешь дать, позволила бы скручивать себе пальцы и кисти. Ты бы взяла всё, забрала его вкус. Обхватила бы руками, ногами, собой, сжала бёдра в тугое кольцо. Смотрела бы в глаза. В глаза!
Задыхаешься.
Дверь за тобой хлопнет и больше не откроется.
Ты конченая. Конченая…
Не будь ты Ульяной Ильиной из соседней квартиры, не будь ты его малой, всё так бы и было. Ты клянешься себе, что понимаешь каждую, каждую вошедшую в его дверь. Каждую, разбившую тарелку на его кухне, каждый крик: «Ты нормальный?!». Потому что это – невозможно! С ним невозможно оставаться равнодушной. Не в обёртке дело, не в мотоцикле, не в гитаре. А в нём самом. В магнетизме и готовности оттолкнуть далеко, в пронзительном взгляде и маске беспечности. В огне и холоде, которые он источает, заставляя все живое вокруг себя рождаться и умирать. В исходящей от него энергии, в стремлении жить и закрыться от всех на семь замков. В желании вскрыть все семь и увидеть, что внутри. Они все падают его жертвами, согласные на что угодно, лишь бы на час или два оказаться ближе. А потом тлеть в языках синего пламени – отверженными. Ты не стала исключением, такая же поверженная. Ты не станешь исключением.
Или не было бы никакого стола. Позвонила бы в дверь и снесла с порога… И плевать.
«Не плевать…
… … … … ... …
Твою мать…
Что ты со мной делаешь?..»
«Это что? Звонок? Опять ключи забыла?..»
С протяжным беспомощным стоном скатываешься с кровати, кидаешь мимолётный взгляд в зеркало – из него на тебя смотрит растрёпанное создание с болезненным блеском в глазах и пылающим румянцем – и ползешь открывать. Скажешь ей, что заболела, и не соврешь. Музыка всё еще отдаётся в ушах, звучит в голове, всё еще мучает тебя и пытает. Картинки до сих пор сменяются перед глазами, внутри всё еще ноет, полыхает, а в пустом мозгу пелена. Добро пожаловать в реальность. Ты снова здесь, и хочется тебе одного – умереть. На разговоры с матерью тебя не хватит. Пожалуйста…
Открываешь.
— Малая, ты зачем добром разбрасываешься?
«Что ты делаешь?..»
На пороге Егор, в его руках твои наушники, которые ты, сбегая от себя, в себя, оставила на лавке. На пороге Егор, и ты падаешь, падаешь, падаешь в омут цвета топаза в медовую крапинку, растворяешься в одуряющем запахе. Он что-то еще говорит, невесомая, тонкая усмешка сходит с губ, летучий взгляд сменяется долгим, пристальным. Но слышишь ты плохо. А видишь и того хуже, только глаза напротив. Время как тягучий сироп, измывается над тобой, горло сухое, пол плывет. Оказывается, ты тоже что-то говоришь. Шепчешь, сипишь. Кажется:
— Зайдешь?
«Твои мысли пахнут совсем не так, как слова. И это слышно».
Комментарий к
XXI
. Мысли и слова Кхм… 😳🫣😅
Неизбежное неизбежно…
Маленький анонс: я написала легкую зарисовку к этой главе и планирую выложить ее бонусом в ТГ-канале (https://t.me/drugogomira_public) вечером 24-ого января ☺️ Как видите, вся 21-я повествуется от лица Ульяны, сегодня Егор остался в тени. По большому счету, осталась в тени и история про то, как у Ильиных водонагреватель появился. В основной сюжет она не попадет, в виде драббла оформлена не будет, по крайней мере, пока (кстати, может быть вы действительно хотели бы видеть зарисовки по ним здесь, на фикбуке? Я пока не понимаю, имеет ли это смысл). Тем не менее, всё уже есть ❤️🔥 От фокала Егора. Кому интересно – добро пожаловать :)
UPD 24.01.2023 Вот и зарисовка: https://t.me/drugogomira_public/195
Обложка к главе и ваши комментарии: https://t.me/drugogomira_public/193
Музыка главы:
You Look So Fine – Garbage https://music.youtube.com/watch?v=M8G77bR20tI&feature=share
Bloodshot – Lexy Panterra https://music.youtube.com/watch?v=KPBKa8s3ZS0&feature=share
Визуал:
«Егорушка»
https://t.me/drugogomira_public/199
«Упакованная в изящные сказочные метафоры жизнь» https://t.me/drugogomira_public/200
Память – это много. Очень много: https://t.me/drugogomira_public/203
«Наш…» https://t.me/drugogomira_public/204
«Парень всегда мне нравился. Выбрала правильно»: https://t.me/drugogomira_public/205
«Что ты со мной делаешь?..» https://t.me/drugogomira_public/208
====== XXII. Выиграл ======
Комментарий к
XXII
. Выиграл Ну, понеслась… 🖤🤍
Пятница, а это значит, что в огромных окнах школы снова шоу. Никто так и не потрудился наклеить на стёкла пленку, чтобы по вечерам «школьницы» невольно не провоцировали своими откровенными танцами прохожих и всякую шушеру. А стало быть, смотри, кто хочешь. Что ж, в народе, конечно, говорят, что смотреть не возбраняется. Может быть. Хотя в данном конкретном случае он предпочел бы, чтобы не только возбранялось, но и каралось жесткими санкциями.
Но что уж… Раз так… Раз можно… То… Егор и смотрел. Сидя на детской площадке в гордом одиночестве. С тех пор, как он повадился приезжать сюда минут за десять-пятнадцать до окончания занятия, в местном дворе стало спокойнее: зрители рассосались. Достаточно было бросить на жаждущих хлеба и зрелищ несколько многообещающих взглядов, пару раз наглядно продемонстрировать им, кого конкретно он тут забыл, ненароком достать из кармана брюк перочинный ножик – и всё, у глазеющих желание пообщаться поплотнее отваливалось напрочь. Что с ней, что с ним. Кстати, тех охламонов малолетних он так ни разу больше здесь и не видел. Молодцы, взвесили риски, поверили на слово. И правильно, тогда он не шутил, отнюдь: на такие темы он редко шутит. Вообще не шутит, если уж совсем начистоту.
Егор не назовет день, когда стал появляться тут пораньше. Недели три, наверное, как – после истории на мосту. А сегодня притащился аж за полчаса. Просто так – посидеть в тишине на лавке, покурить и посмотреть в эти окна. Она там такое вытворяла! Сердце заходилось от беспокойства и уважения к её смелости одновременно. По ощущениям, самое страшное – это когда опасные сами по себе элементы выполняются в динамике, самое стрёмное – это трюки вниз головой в процессе верчения. Остальные ученицы предпочитали статичное положение пилона, и на их фоне Ульяна выглядела ведьмой на метле. А вот эти постоянные висы, оттяжки на руках, смена ног, кажется, в полете… Только и оставалось надеяться, что под ней там маты. Потому что в его голове в такие моменты – только маты. Но раз от раза выбегала соседка целой и довольной, а значит, разумным было бы уже перестать волноваться и начинать расслабляться.
Но нет. Он лишь больше и больше напрягался. И не только потому, что каждый раз её выкрутасы выглядели ещё немного сложнее и опаснее. Он в принципе всё больше и больше напрягался. А последние недели – особенно: нутро задергалось, как стрелка вольтметра при скачках в электросети. Чертовщина какая-то, от которой не по себе.
Вот что он тут делает через полчаса от начала занятия, за полчаса до его окончания? Хорошенький вопрос без конкретного ответа. Сидит. Курит. Смотрит. Стоит прикрыть веки, перед внутренним взором встает дымный, тлеющий взгляд, которым его встретили в понедельник. Румянец на щеках, лихорадочный блеск в глазах, который не смогли скрыть длинные ресницы, растрёпанность, бледные, пересохшие губы. В моменте Егор решил, что за те жалкие двадцать-тридцать минут, что прошли между её внезапным уходом и его появлением с наушниками, она успела заболеть и слечь пластом. На секунды ему привиделось… Что-то в этих глазах ему привиделось. Пригрезилось.
Конечно, пригрезилось: неважное самочувствие она и сама подтвердила. Но развидеть уже не удается.
От предложения зайти на чай влёт отбрехался, в смятении ляпнув, что нужно ещё по делам отъехать. Никуда ему, конечно, не нужно было, развернулся и пошел на общий балкон курить. Просто… Без «просто». Оторопь взяла и больше не отпускает. И пухлые щечки не мерещатся. И это странное напряжение внутри донимает. Оно другого цвета, другой интонации, другой ноты, другой температуры, вкуса. Оно другого сорта. Оно неясное, незнакомое, тянущее и тем раздражает. Замер, застыл, впал в ступор, а больше всего бесит голова. Она вдруг решила, что хозяину в этой жизни не обязательно думать о чем-то ещё, и гоняет туда-сюда одно и то же. Сбивает с толку! Его черепная коробка годами и годами не загружалась мыслями о людях: зачем тратить время, внимание и умственные силы на тех, кто не играет в жизни никакой роли? А тут мозг вдруг решил с ума своего хозяина свести, видимо. Там поселились, освоились, бросили на пороге тапочки, а в стакане оставили собственную зубную щетку. И пижаму на полку убрали.
Это напряжение – с тёмными примесями, которые не идентифицировать. Столько всего намешано в каше противоречивых, далеких от адекватности эмоций.
Какая-то неведомая херня.
Стоит прикрыть глаза – перед внутренним взором встает другой образ, от картинки не избавиться, как ни пытайся, пижамка с мишками ситуацию не спасает, он не понимает… Стоит открыть глаза – и малая на своем пилоне танцует. И это красиво. И изгибы тела… И он не понимает. Стоит прикрыть глаза, и…
Хоть ты тресни, вместо мишек Егор видит мотокомбез! Какого хрена он выбрал мотокомбез?!
Не. Понимает.
Окончательно и бесповоротно признать следует одно: какая же она малая? Он уже не так давно задавался этим вопросом и в целом пришел к определенным очевидным выводам, но на дальнейшие размышления его не хватило, потому что залитый спиртом мозг наотрез отказался поработать еще немного. Она… Не малая, однако он упорно продолжает так её называть. Возможно, потому, что успел учуять слабый запах пороха, этот запах интуитивно ему не нравится, и, обращаясь к детскому прозвищу, он пытается напомнить себе самому о непреложных ролях.
Не малая. Но ответа на вопрос «Так и кто?» как не было, так и нет. Привычное восприятие рассыпалось по кирпичикам, а новое не спешит рождаться, погружая в состояние глубокого затяжного замешательства. А усугубляет положение однажды озарившее осознание: это не девочка-лучинка. Не костерок, у которого приятно греться. Это бушующее пламя. Лично его.
И прямо сейчас это пламя полыхает в окнах второго этажа, затмевая собой искусственный свет. От зрелища невозможно отвести взгляд. В приоткрытые створки доносится звучащая в зале музыка, и он отчетливо видит танец в фигурах, полете рук, ног и взмахах головы. И волей-неволей заглядывается, про себя отмечая красоту, эстетику, экспрессию и чувственность. Зависает. Он пришел сюда пораньше, чтобы позависать. Погадать, о чем она там думает в такие моменты. Вот так приглядеться, и заподозришь, что тут скорее не «о чем», а «о ком»: эти движения все – это же немой разговор, который она с кем-то ведёт. И с кем?.. Что-то давненько ничего про «товарища» её не слышно. Затаилась, бережет в себе. Ну… да, не удивительно: он и сам никогда личным не делится. Они же с ней похожи, он ясно помнит момент ослепляющего прозрения.
И ведь напрямую-то не спросишь, как там «товарищ» поживает. В чужую душу ломиться, положа руку на сердце, хреновая идея. По крайней мере, у него самого вероломные попытки вторгнуться в личное пространство всегда вызывали лишь одно желание: понавешать новых замков и огромных красных табличек с надписью: «Не влезай – убьет!». И гнать, гнать взашей поганой метлой. За порог.
А он за её порог не хочет.
Сейчас внутри громко от какофонии звуков и как-то… непривычно, подозрительно ярко, пусть на пороге встала тьма. Вокруг тихо и темно, лишь огонек тлеющей сигареты и свет в окнах домов. Августовские вечера довольно прохладны, но мысли отвлекают от холода. Сегодняшний бессмысленный бег закончен: Егор сидит и каждой клеткой своей чувствует, как же от него – бестолкового и глупого – устал. Бесполезно бежать. Страх привязанности толкает на борьбу с ломкой, но раз за разом борьба кончается срывом и новой дозой. Новая доза придает сил на борьбу с другим страхом. Замкнутый круг. Какой уже по счету? Десятый? Двадцатый? Тысяча триста двадцатый? Может, разумнее сдаться и сойти с дистанции? Дать себе слететь с трека в кювет?
Чёрт знает.
***
— Малая, ноги-то к потолку, вертясь вокруг своей оси на одной руке, не страшно задирать?
Ульяна выскочила из школы непривычно напряженная, он бы даже сказал, раздраженная. Что там могло произойти за те пятнадцать минут вне поля его зрения, предположить Егор не мог даже примерно, но сам факт внезапно встревожил, тут же захотелось растормошить и выяснить все нюансы. Правда, от неё в таком взвинченном состоянии на вопрос в лоб прямого ответа не добиться, так что начинать придется издалека.
Обычно она румяная выходит, так что понять, смутилась или не очень, не получилось. Прищурившись, Уля окатила его пристальным взглядом.
— Облёты. Страшновато, да. Весь вес приходится держать на руке, можно сорваться, вылететь и что-нибудь себе отбить. Что еще с улицы видно?
— Всё-ё-ё, — сделал страшные глаза Егор.
— Совсем всё? — с толикой ехидства уточнила она.
— Ну, когда вы стойки делаете, только ваши пятки в окне сверкают, а на верхотуре — совсем всё.
— Угу, понятно, — прищур её стал ещё уже, ещё выразительнее, и тут-то в ночном воздухе и почувствовался отчетливый запах жареного. У кого-то пригорало так, что все до одной провокации оказались пропущены мимо ушей. — Как свадьба? Хорошо погуляли?
«Свадьба?..»
— Свадьба? — искренне удивился Егор. — Малая, ты о чем?
— Мой братец уже почти месяц как женат, а я про это до сих пор ни сном ни духом, — негодующе выдохнув, скрестив на груди руки, закипятилась Уля. — Не понимаю, как же так вышло? Как он мог скрыть от родной сестры такое важное событие? Как избранницу-то хоть зовут? Наверное, нам следует познакомиться? А то ж она думает, поди, что у её муженька родня вообще неадекватная?
«Какой еще братец?.. У тебя есть братец?.. Родня?.. Что, блин?!»
Отзеркалив скрещенные руки, Егор исподлобья уставился на сверкающую глазами Ульяну. Ощущение возникало такое, что с секунды на секунду прилетит, причем почему-то ему, а не конспирологу, о котором она тут вещает. А еще такое возникало ощущение, что дальнейших пояснений не последует. Сам типа соображай.
Они так, сверля друг друга взглядами, наверное, минуту или даже две простояли. Уля склонила голову к плечу и, притопывая ножкой, терпеливо ожидала его озарения. А Егора, как назло, никак не озаряло. Эти летящие из васильковых глаз искры, плотно сжатые губы мешали мыслительному процессу, от него отвлекая.
— Маша, — наконец подсказала Ульяна сдержанно. От глаз её одни щелочки остались.
«Маша?.. Какая еще Маша?..»
— Какая Маша, малая? — мозг начал лихорадочно перебирать всех знакомых Маш. Или Наташ. Глаш… Даш? Лица мелькали перед глазами, как в калейдоскопе. Десятки стёртых лиц без имен. — Прекращай! — взмолился о пощаде Егор.
— Наш администратор, — гробовым голосом уточнила Уля. — Рыжая. Маша.
«Рыжая?.. Администратор ваш?
… … … … … …
Твою ж мать!»
Вот так и проси людей держать язык за зубами! Надейся на лучшее, ага. На что вообще он рассчитывал? Тем более, когда речь идет о болтушках, которых еще и видишь впервые?
— Надеюсь, ты ей сказала, что брат благополучно женился? — силясь изобразить на лице максимально невозмутимое ребяческое выражение, поинтересовался Егор. Это называется «встрял». Блин, ну… Что-то не нравится ему это всё. Пока смутно, пока непонятно, чем именно, но эмоции внутри просыпаются очень далекие от приятных и даже нейтральных.
— Нет. Боюсь, я тебя спалила, слишком долго тупила, — гордо вздернув нос, огрызнулась Уля. — Предупреждать надо.
«До твоих ушей это вообще не должно было дойти!»
— Как-то не подумал… — отозвался он глухо, ощущая, как нутро захлестывает смятение, неясно чем вызванное: её бурной реакцией на его самодеятельность, своим невнятным откликом на поднятый ею кипиш, самим фактом вскрывшегося вранья, фактом оседания в её восприятии от балды придуманного себе статуса брата или чем вообще? Конечно же, не собирался он малую, Ульяну, то есть, ни о чем предупреждать. Вот еще! Наоборот, он сделал всё, чтобы она о его визите не узнала.
Всё тайное рано или поздно становится явным. Народная мудрость. Истина, от которой ему всегда было очень не по себе.
— А зря. Отличная легенда! — рубанула она, даже не пытаясь смягчить язвительность тона. — Жаль, я её запорола.
В глазах полыхал огонь. Но в этот раз он был другим, яростным. С примесью обиды. Тоже красиво и по-своему провоцирует, но Егор внезапно успел отловить пронёсшуюся испуганной ланью и мгновенно скрывшуюся за горизонтом мысль, что не прочь бы вновь увидеть тот, тлеющий. Понедельничный. Херня! Херня – она херня и есть. Вот это затянувшееся помутнение в башке просто до чертиков бесит! Что происходит?!
— Да ладно тебе, подумаешь, — стряхивая оторопь, примирительно протянул он. — Не повод так уж кипятиться.
Ну, правда. Ну, назвался братом, и что теперь? Как-то же он должен был добыть интересующую информацию. Абы кому с улицы её бы точно не предоставили.
— Я просто не люблю дурой перед людьми себя чувствовать, знаешь ли… — выразительно округляя глаза, выдохнула Уля.
«Ну да, возможно, с этой Машей и впрямь вышло неудобно»
Во взгляде напротив читалось:
«Ты что вообще здесь делал? И когда? И зачем?»
«Слушай, ну извини. Должен же я был убедиться, что Стриж не при делах и что это не слишком опасно!»
Так, вслух на её вопрос отвечать он не станет. Сделает вид, что в темноте не разглядел.
— И когда мне не верят, тоже не люблю! — воскликнула Ульяна, уже не пытаясь сдержать эмоции. Боги, да что-нибудь от неё скрыть можно вообще? — А ты, Егор, выходит, совершенно мне не доверяешь! Я чем-то успела это заслужить?
«Да нет вроде…»
Пожалуй, не стоит говорить ей, что у него в целом большие проблемы с доверием этому миру. Но что значит «совершенно»? Уж кому-кому, а ей он доверяет поболее остальных, общее прошлое как-никак сказывается. И вообще, в первую очередь его интересовало, не являются ли эти синяки следствием рукоприкладства. И вообще, зачем он тут оправдывается стоит, пусть и мысленно?!
— Вроде нет. Ладно, прости, — надевая шлем, извинился Егор растерянно. — Ну и что ты ей ответила?
— Ничего. Попросила описать брата, — уже чуть спокойнее ответила Уля. — А потом посоветовала снять с ушей лапшу, впредь быть поосторожнее с моими друзьями и не вестись на их красивые глаза, вот что.
Нога на мгновение замерла где-то на полпути через седло «Ямахи». Даже не знает, что цапнуло больше: про друзей или красивые глаза. На которые не стоит вестись. Очень разумный совет… Казалось, еще чуть-чуть – и внутри что-то бабахнет! Как один человек в один момент может проводить другого через такой вал состояний? Он к такому не то что не привык, это в принципе за пределами его понимания реальности. Каждая отдельно взятая личность если и умудряется вызвать некое чувство, то очень конкретное. В основном к людям он безразличен, бывает, что насторожен. Если подпускает ближе, то чаще всего по итогу общение разочаровывает или начинает вызывать раздражение. Иногда он чувствует досаду. Беспокойство. Очень редко рождается симпатия. А за симпатией – страх. Ну и всё на этом, дальше не продвигались. А Ульяна – это движение по хайвэю от эйфории до тоски, поднимающей в нем острое желание немедленно завязать (и тут же сдохнуть, конечно, а как же?). И обратно. И пока его по этому хайвэю туда-сюда на бешеной скорости мотает, на голову обрушивается весь спектр эмоций. И часть из них он, возможно, и назвать не сможет: он с ними не знаком.
— А она? — заводя мотор, вяло уточнил Егор. Не то чтобы его волновало, что там о нём в тот момент подумала какая-то Маша, но надо же что-то сказать. Надо дать человеку возможность выпустить пар. Еще немного – и Уля успокоится. Как обычно.
— Телефончик твой пыталась у меня стрельнуть, но тут уж я ничем ей помочь не смогла, — часто-часто захлопав ресницами, «ласково» улыбнулась Ульяна. — Извини. Сам оставишь, если надумаешь.
«Даже не рассчитывай на мою помощь!» — сообщали каменное выражение лица, но пылающий взгляд.
«Вообще-то вся эта история про свадьбу и придумана была для того, чтобы его не оставлять, если что!»
Егор жадно втянул носом воздух. Точно сейчас бабахнет что-то, на счет три. Раз. Два. Два с ниточкой. Два с иголочкой…
— Угу, понял. Ладно, прыгай давай, — сдержанно кивнул он за плечо. — Нам пора.
Ага, конечно. Разбежался. Никуда прыгать Уля не торопилась. Взяв в руки второй шлем, вопросила:
— Можно мне повести?
«Чего?! Щас!»
— Не-а.
— Да почему? — задохнулась она, явно не ожидая, что сейчас её лесом пошлют. — Тут же близко совсем! Две улицы!
— Потому. Права получишь, тогда и поговорим. ПДД{?}[правила дорожного движения] учи.
Ульяна окатила его прожигающим взглядом и надула губы. Видимо, после устроенного разноса она надеялась на какие-то поблажки в свой адрес – в качестве жеста извинения, например. Но фигушки ей. Пустынный полигон и сумасшедший город, где ухо востро необходимо держать ежесекундно – это не одно и то же. Даже близко нет. С ума сошла, что ли? Не говоря уже про вес на хвосте: это ж роль второго номера тогда ему достанется.
Мгновенно нарисовавшаяся в голове картинка вызвала странную щекотку где-то в районе солнечного сплетения.
— Поехали, — повторил Егор безапелляционным тоном, напряженно прислушиваясь к внутренней вакханалии. Ульяна вскинула подбородок, обиженно фыркнула, но ломать комедию дальше не стала: подчинилась. Вот ладонь легла на плечо, вот взлетела нога, и через секунду мотоцикл чуть просел под её весом. Вот руки обвили грудь, складываясь в уже ставший таким привычным замок, а коленки коснулись бедер. Раз коленка, два коленка. Всё как всегда.
Нет. Ему не нравится определенное ею расстояние, не нравятся еле ощутимые касания. Он что, ваза хрустальная? Надо ближе. И тогда, хмурясь, скосив глаза в сторону, Егор произносит… Нет, он требует:
— Крепче, малая.
Слушает её протестующий вздох и себя. Колени чуть смелеют, руки усиливают хват, и спина чувствует тело. Едва-едва.
Уже получше.
Странный замес, но к никуда не девшемуся смятению примешивается чувство успокоения. Куда бы и насколько Ульяна ни намылилась в сентябре, с кем бы там ни проводила время, с кем бы ни общалась, прямо сейчас она тут, с ним. Вот эти короткие три-пять минут пути до дома. Внутри неровно. Внутри полный фарш из эмоций, которые рождает единственный человек. Он знает её двадцать два года. Она — это просто она. Сейчас уже кажется, что в его жизни она была всегда.
Стремительно проскакивает и исчезает смытое неожиданно мощным приливом страха понимание, что если и даваться в чьи-то руки, то вот эти руки.
Она там дрожит. Еще бы! По ощущениям сейчас градусов тринадцать, не выше.
«Вечно выскочит из дома в чём ни попадя…»
***
Дорога, пусть и правда короткая, отвлекла на себя внимание. Движение в транспортном потоке он любит в том числе за это. Необходимость постоянно быть начеку опустошает голову, лишает возможности загружать её всяко-разно мыслями, цепляться за них и раскручивать. Ты должен постоянно находиться на стрёме. Пока Ульяна этого не понимает, упрямице всё кажется простым, но первый же самостоятельный выезд в город покажет ей, что здесь к чему.
Основная опасность, конечно же, – «слепые» водители. Глаз автомобилиста запрограммирован на обнаружение крупных препятствий, и мотоциклистов в потоке они частенько не замечают. И начинают перестроение на соседнюю полосу, выскакивая прямо перед байком. Петляют в собственной широкой полосе, не глядя по зеркалам. Не соблюдают положенную дистанцию. Перекрестки – отдельный кошмар: попытки автомобилистов проскочить на поворот или разворот в образовавшееся во встречном потоке окно заканчиваются весьма плачевно для едущих в этом же встречном потоке мотоциклистов и велосипедистов. Даже во дворе небезопасно: когда прямо перед твоим носом внезапно распахивается дверь машины, вариантов у тебя несколько: впилиться в эту самую дверь, резко сманеврировать и въехать в другое припаркованное авто, наехать на случайно оказавшегося на дороге прохожего, вылететь на газон или, вдарив по тормозам, перелететь через руль.
Так что дуться она может, сколько влезет. Удачи.
Свернул во двор, и глаза тут же начали искать свободную дыру для парковки. У заставленного легковушками и «паркетниками» подъезда приткнуться оказалось негде, так что Егор проскочил чуть дальше, ближе к торцу дома. Мысли, отключившись от дороги, переключились на прогноз погоды, который внезапно решил: «А что бы и не сбыться?». На эту ночь синоптики обещали ливень, вот уже и накрапывать начинало потихоньку: на визоре появились первые капли. А значит, «Ямахе» понадобится чехол. Да, понадобится, он уже поплатился за свою лень, оставив мотоцикл мокнуть под проливным дождем в ночь на понедельник. Как итог, воздушный фильтр и проводку залило, и в результате несколько часов жизни ушло на то, чтобы разобраться в проблеме и всё просушить. Ну, всё, до чего удалось дотянуться. Колупаться вновь вот вообще не хотелось.
Не успел поставить на землю ноги, как Ульяна расцепила руки и слетела с хвоста, забирая ощущение уюта, тепла и особенности момента. Хорошего понемножку. Отведенные ему пять минут внутренней тишины закончились, истекли сроки перемирия с собой. Черт-те что, честное слово…
— Секунду, — ответил Егор на Улин вопросительный взгляд. Можно, конечно, сказать ей, чтобы не ждала и поднималась, но нет уж, фигушки. Во-первых, нечего в такое время по подъездам одной шарахаться: того мудилу всё-таки прищучили, но это не значит, что мир резко от скверны очистился. Во-вторых, нужно кое-что ей вернуть.
— Угу.
Спустя мгновение Ульяны уже и след простыл – направилась к лавочке. Он неторопливо спешился сам, открыл кофр и достал оттуда плотно свернутый чехол. Подумал о том, не поговорить ли с Анькой, и тут же отмел эту мысль, потому что Анька же с него не слезет после таких вопросов и признаний. Нутро яростно протестовало против демонстрации окружению собственных уязвимых мест. В конце концов, если уж совсем прижмет, можно будет, наверное, спросить у кого-нибудь не из окружения. Да хоть у Элис: она ведь там вроде как в чём-то похожей ситуации, может что подскажет. Зашуршал чехлом, раскидывая над мотоциклом полотно, как…
Как вдруг до ушей донеслось: «Шмара!», и тут же – звон хлёсткой, смачной оплеухи. Резко обернувшись, Егор на мгновение застыл с брезентом в руках.
— Ах ты сука!
Это, пожалуй, последнее, что он запомнил. Метрах в десяти, у подъезда, над Ульяной, схватив её за запястье, нависал озверевший, судя по перекошенной роже, Стриж. И орал пьяным матом что-то про лапшу. Егор особо не разобрал смысла, потому что в голове помрачилось мгновенно – по факту быстрее, чем он успел идентифицировать в этом ублюдке бывшего приятеля. Всё, о чем успел подумать, так это о том, что… Да ни о чем. Еще через секунду она отлетела на землю. А еще через несколько Егор, игнорируя чужой перегар, тошнотворную кривящуюся ухмылку и лишенный всякой осмысленности взгляд, хладнокровно выбирал точку приклада. Челюсть, нос или под дых? Колени? Почки? Кадык? Пах?
«С левой»
Мгновение – и переносица, поддавшись, промялась под кулаком, миг – и по двору разнесся сдавленный стон: точёный профиль Стрижова только что таковым быть перестал. Ярость глушила, била по мозгам, и единственный вопрос, который Егор себе задавал, сидя на дезориентированном, потерявшем равновесие, но все еще пытающемся брыкаться Стриже, – это вопрос о том, почему не засадил по этой харе с колена. Впрочем, колени тоже пошли в дело: сейчас они с усилием вдавливали оба плеча поверженного врага в асфальт. Неприятные ощущения, он точно знает, но ничего, Вадик потерпит. Мудила.
— Я тебя предупреждал, — наклонившись к обагрённому уху, прошипел Егор. Из ноздрей Вадима, струясь по скуле и стекая к виску, сочилась кровь. Значит, смещения перегородки, скорее всего, нет. А слезы есть, и обильные. Значит, точно перелом. — Предупреждал, что убью.
— Егор!
Ульяна. Где-то совсем близко, очень.
«Уйди!»
— Гнида… — простонал Стрижов куда-то в пространство. Зрительного контакта он избегал. Трус.
— Малая, отойди, — голос дал хрипа, пальцы мёртвой хваткой вцепились в чужую челюсть, вынуждая Вадима все-таки повернуть голову и смотреть в лицо, взгляд упёрся в слезящиеся глаза: — Ты как предпочитаешь умирать, Стриж? Быстро? Медленно? Очень медленно?
— С-сука ты!
Булькающий голос намекал: слова Вадиму не даются. Еще бы: когда захлёбываешься в собственной крови, говорить вообще довольно проблематично. Мразь. Для пущего эффекта можно бы ещё что-нибудь ему сломать, палец-второй, например, но лежачего не бьют — это, к сожалению, раз. Стрижов, похоже, все-таки усвоил, что с «бро» шутки плохи, на данный момент закреплять пройденный материал необходимости нет, – это, увы, два. Ульяна крепко вцепилась в плечо, пытаясь оттащить, и мешает – три.
— Егор… Довольно… Хватит… Он всё понял… — раздался за спиной умоляющий голос. Почувствовала, о чём думает.
Нормальная? Только что летела два метра, а сейчас просит пощадить этого уёбка? Это еще предстоит выяснить, кто кому пощечину влепил. Резко развернувшись, Егор скользнул взглядом по бледным щекам. Нет, прилетело не ей, значит, била она. За дело! Вернулся к обидчику: тоже никаких следов. Может, Стриж во всех смыслах толстокожий?
— Травмпункт за углом, — резко поднимаясь с колен, безучастно наблюдая за попытками сплевывающего кровь Вадима встать на ноги, бросил он. Дождь усилился, потихоньку возвращая сознание и приводя в чувство. — Еще раз около неё тебя увижу, и разговор будет другим. На своих ногах не уйдешь.
Совсем другим разговор будет. Жестокость, с которой когда-то в его кругу могли пиздить провинившегося, не знала границ. И нет, Егор не был исключением. Он тоже дрался не на жизнь, а на смерть за право не подчиняться командирам и их прислужникам. Они там вообще друг с другом никогда не церемонились: могли сцепиться прямо на месте, могли забить стрелку или затаиться, выжидая подходящий момент. Дрались все: парни, девчонки, совсем малышня. Нос ломали ему – стулом. Носы ломал он сам – дважды за первые восемь лет жизни. Ломал руку в полтора раза толще его собственной. Одному из своих обидчиков организовал сотрясение мозга. Но отстали от него после случая с кипятком.
Пристально просканировав мертвенно бледную Ульяну и придя к заключению, что в целом она как будто в порядке, задержался взглядом на запястье, которое еще несколько минут назад сжимала чужая лапища. Не церемонясь, взял под локоть и поднял руку в пятно света. С кожи до сих пор не сошло раздражение – вот они, эти красные полоски и вмятины от ногтей, а значит, усилие Стрижом было приложено чудовищное. А она ведь даже не пискнула в тот момент. Шкурой почувствовав за спиной движение, развернулся и, схватив с какого-то хера приблизившегося к нему Стрижа за грудки, с силой рванул на себя.
«Добавки захотел?!»
До ушей донёсся треск рвущейся ткани и звон упавшей на асфальт цепочки. Наверно, металлическая нить предварительно больно врезалась в шею. Поделом. А тряпка на нём, судя по скромной нашивке, брендовая. Была ею.
Да сука, не интересно! Это чмо бухое даже сопротивление оказать толком не в состоянии. За Ульяну отмудохать бы его до полусмерти! И отмудохал бы, будь силы их сейчас равны.
— Еще раз – и тебе конец. Усёк? — вглядываясь в Стрижова, угрожающе прохрипел Егор. — Вали!
Кое-как подавив в себе жгучее желание отшвырнуть Вадима прочь – так, чтобы вон до той тачки летел, как только что летела Уля, толкнул в грудь и резко разжал пальцы.
— Заплатишь, — прогундел Стриж. Сплюнув, бывший приятель опустился на корточки и с задранной кверху головой кое-как нащупал на асфальте порванную цепочку. Свободная ладонь прикрывала нос, из которого, заливая дорогую футболку, до сих пор хлестало. — Это Bvlgari…
«Ты, блядь, конченый…»
— Без проблем, — прикрыл глаза Егор, смиряясь с осознанием, что в этой жизни Вадима вряд ли что-то способно спасти. Его ценности – его несчастье. — Но знаешь… Сколько побрякушками дерьмо ни маскируй, всё равно дерьмом вонять будет. Подумай на досуге. Если есть чем.
— За всё ответишь мне…
— Проваливай.
«Не доводи до реанимации…»
— Вадим, уходи, правда… — взмолилась Ульяна, неосмотрительно выступая из-за спины. Звенящий голос с потрохами выдавал её волнение. Ну конечно: связалась на свою голову! Один – откровенный дебил, второй не вступает в переговоры, бьет сразу, первым. Так что, возможно, дебил не меньший. Нет, ну а как иначе? Или ты, или тебя. Или ты, или твоих. Подумалось о том, как вся эта живописная картина выглядит в её глазах.
Выкинув в сторону левую руку, Егор вернул высунувшуюся Улю на место, за спину. Пусть стоит, где стояла. Просто на всякий случай.
— Все ответите… Ты тоже, — просипел Стрижов, уставившись за Егорово левое плечо.
«Что ты сказал?!»
— Молись.
Собственный голос он слышал словно со стороны. Если бы в то же мгновение его не обхватили сзади обеими руками, сегодня Стриж кончил бы плохо. Очень плохо кончил бы. Унесли бы Стрижа отсюда на носилках, как пить дать. Потому что чуть схлынувшая ярость поднялась вновь с демонической, сносящей всё на своем пути силой, перед глазами поплыло, вдарило кровью по мозгам. Егор мутно видел цель и еще мгновение назад не видел к ней препятствий.
— Не надо… Он не соображает, что несёт! — раздался сдавленный шепот. Шею обдавало тёплым дыханием. — Ничего он мне не сделает, посмотри на него, он просто пьян.
Попробовал дернуться, вырваться, но захват у Ульяны оказался на удивление крепким. Железным. И в этом захвате сжирающее сознание бешенство вновь начало потихоньку сходить на нет. Она там прерывисто, часто дышала, Егор лопатками и позвонками чувствовал каждое движение её грудной клетки. Замереть и не двигаться — вот всё, чего сейчас просила душа. Стоять так…
«Может же, когда хочет…»
— Вадим, если ты сейчас не уйдёшь, — зазвучал вдруг тихий, но неожиданно уверенный голос, — я напишу заявление в полицию. О том, что Вадим Анатольевич Стрижов 19 августа в 22:43 угрожал физической расправой сразу двоим. Ты меня слышишь? Если только у меня появится основание думать, что мне или Егору действительно что-то грозит, я туда пойду! Не сомневайся, я это сделаю. Привлеку соседей в свидетели. И непременно заявлю про состояние алкогольного опьянения, будет тебе отягчающее обстоятельство. Так что просто уходи. Молча. Пока я не приняла твои слова всерьез.
«Фига се…»
Обрисованные Улей перспективы Стрижова явно не обрадовали: он как-то сник, словно бы потерялся. Перекошенное лицо в секунды преобразилось, отражая растерянность. Открыл было рот, но сказать еще что-то не успел.
— Молча! — повторила Уля свое требование. Руки её по-прежнему двумя тугими лентами надёжно оплетали ребра. Хватка чуть ослабла, лишь когда Вадим, пошатнувшись, всё-таки развернулся к ним спиной.
— Травмпункт в соседнем доме. Направо тебе, — бросил во всклоченный затылок Егор. В ответ прилетел вскинутый в воздух фак.
«Ну, как знаешь…»
Сейчас Вадику всё еще всё равно: бухой, дезориентированный и оглушенный, он не чувствует боли, и залитый спиртом мозг наверняка уже решил, что хозяин относительно легко отделался. Скорее всего, в момент удара Стриж слышал в голове щелчок или звук, похожий на треск арбуза, и всё на этом. Но еще минут десять-пятнадцать – и пойдёт отек, а вместе с отёком придет она: острая, дикая, стреляющая в голову, невыносимая боль. И тогда в этот двор он вернется. За помощью.
За спиной послышался протяжный прерывистый вздох, и руки отпустили. Ульяна отстранилась, сделав шаг или два назад. Движение отозвалось внезапным холодом, пронзившим от макушки до пят, а водичка с неба добавила ощущений. Возможно, только что Уля уберегла его от пятнадцати суток в обезьяннике или чего похуже. Если бы не она, за последние свои слова Стриж бы ответил сполна. Сам бы уже точно с земли не поднялся.
Передернув плечами, поёжившись, Егор делано спокойно произнес:
— Пошли, малая. А то там тёть Надя уже, наверное, с ума сходит.
— Мамы, может, еще и нет, — только что звучавший уверенно, её голос поник, зашуршал, задрожал. Ясно: вся эта ситуация действительно выбила Ульяну из колеи, а случившееся минутами ранее было всего лишь устроенным для Стрижова представлением. — Её сегодня в театр пригласили.
«Фига се, дубль два…»
***
— Спасибо, опять из передряги меня вытащил, — пробормотала Уля. Прислонившись к стенке лифта и занавесившись копной волос, она изучала мыски собственных кед, а он – красивый косой пробор. Продемонстрированный у школы и во дворе боевой настрой соседки сменился апатией как по щелчку пальцев. И такое стремительное изменение состояния слегка удивляло: обычно девочкам нужно больше времени, чтобы успокоиться и выровняться. Хотя, возможно, прямо сейчас она просто себя держит: ходящие вверх-вниз плечи намекают, что эмоции всё еще живы. Может, не справится и попозже её накроет, кто знает?
Плохо.
«Опять вытащил»? Егор еле удержался, чтобы в ответ не хмыкнуть. Честно говоря, вопрос «вытаскивать или нет» не стоял никогда. Маленьких и слабых обижать нельзя – это первое. За мелких он впрягался всегда и иногда за это платился. Ну а второе: пусть Ульяна уже не маленькая и, как внезапно обнаружилось у подъезда, вовсе не слабая, он всё еще готов перегрызть глотку любому, кто посмеет поднять на неё руку, угрожать или мешать свободно дышать любым другим образом. Об этом вспомнилось вдруг, еще когда Вадиму только в голову взбрело к ней подкатить. Это отчетливо ощущалось каких-то пять минут назад. И до сих пор отдается в груди. Может, потому, что она – единственная ценность, которая у него здесь осталась. Пусть и концерты иногда устраивает, и куксится, и ножкой топает.
Зато не скучно.
Не успел рта раскрыть, как двери лифта разъехались, предлагая пассажирам выметаться вон. Вышедшая в коридор молодая соседка, въехавшая в девятую квартиру в начале лета, пересеклась с ними взглядами и приветливо улыбнулась. Егор сдержанно кивнул в ответ.
— Я знаю, что поднимет тебе настроение, — пропустив Ульяну вперед, бросил он ей в спину. Ну не хочется! Просто не хочется отпускать человека. Да, пять минут погоды не сделают, и вообще: если четырнадцать лет оно смогло подождать, то уж до завтра-то точно подождет, но…
Не-а, не подождёт.
Сейчас он её встряхнет.
Нашел повод.
Обрадовался.
Херня какая-то.
— Да?.. — не оборачиваясь, выдохнула Уля. Ощущение складывалось такое, что из неё за полминуты разом всю энергию высосали. Казалось, пальцем тронешь, она и рассыплется. — Вряд ли что-то способно мне его сейчас поднять.
«Вот и проверим»
— Спорим на… — «Блин, ну не на щелбан же с тобой спорить? Что вообще с тебя теперь взять, женщина?»— …на Коржа? — быстро нашелся Егор. — Только сначала проверь, дома мать или нет? Если дома, то лучше завтра. В минуту мы не уложимся.
У самой двери Уля развернулась и таки уставилась на него с легким прищуром. Еще ничего не ответила, но он уже знал точно: повелась. Ну, как обычно тут всё, ничегошеньки не меняется: в штиль и в бурю, при свете солнца или луны, заведенная, спокойная, подавленная, обессиленная — всегда! — всегда поведется.
— Ну… Ну, спорим, — гремя ключами, флегматично отозвалась она. Пока возилась, он отпер собственную квартиру, и под ноги с приветственным мяуканьем тут же вывалился кошак. Ульяна даже головы не повернула — ноль реакции.
«Проиграешь…»
Нет, сомнений у Егора не было никаких: равнодушной Уля точно остаться не сможет, и скрыть это у неё не выйдет, пусть на кону аж лавры победителя. Уши уловили поворот ключа в верхнем замке. Значит, никого.
— Верхний закрыт, — через секунду озвучила его догадки Ульяна. Их квартира встретила хозяйку темнотой. — Ма-а-а-м?..
Темнотой и звенящей тишиной.
— Кто-то загулял… — оборачиваясь к нему, с взаправдашней растерянностью в голосе протянула она. — Вот как мне выговаривать, это пожалуйста, сколько угодно. Как самой ночью с кем-то шляться, так это…
— Это другое, — фыркнул Егор, про себя отмечая, что отсутствие теть Нади обоим на руку. Во-первых, никто не слышал и не видел из окна разборок со Стрижом, а значит, и разнос Ульяне никто не устроит. Во-вторых, Кто-то сверху, если Он все-таки существует, о чем Егор лично начинает задумываться всё чаще, сегодня милостиво решил подарить своему горе-подопечному еще немного времени рядом. — Ну?
— Сейчас, я её наберу только. Странное что-то… Не похоже на нее.
Уже спустя полминуты всё выяснилось: оказывается, теть Надя только-только в такси загрузилась, а значит, у них есть плюс-минус полчаса. Взрослые люди, Господи…
— Нормально?! Такая довольная, словно казино ограбила, — озадаченно нахмурилась Уля. — Ну, что там у тебя?
— Ничего такого, малая. Сейчас увидишь.
...
Собственная квартира встречала не только темнотой и тишиной, но и бардаком, про который Егор за полный день на фотосъемках успел забыть напрочь. Последние недели его жизнь – это один сплошной бардак. Видимо, внутренний хаос находил отражение во внешнем, иначе эту трансформацию пространства не объяснить.
Всё покатилось по наклонной после встречи с Андреем. Егор мог бы сопротивляться куда активнее и вести себя с бывшим приятелем много бесцеремоннее, но руки связывала внезапно проснувшаяся совесть. Дрона толкала навстречу память, всплывшие на поверхность чувства, которые не хотелось ранить: все же Егор знал, каково оно – одному. А Андрюха здесь крутился совершенно один, Новицкую, зная её характер, в расчет пока можно не брать. И вот приятель время от времени объявлялся в мессенджере потрепаться и уже несколько раз предлагал потусить. А Егор искал и находил дела и отмазки, чувствуя, как внутри набирает скорость несущийся под откос поезд. По крайней мере, именно так оно ощущалось.
Нет, он не желал возвращения к прошлому. Не желал вновь видеть Дрона: один взгляд на него поднимал на поверхность воспоминания. Они проявились яркими, пёстрыми красками, обросли забытыми, казалось, подробностями и деталями, расцвели в голове пышным цветом, капали на сердце соляной кислотой. Они множились в клеткахметастазами, захватывая все новые территории. Всё, что он упрямо стирал из памяти двадцать два года, вернулось одномоментно – с появлением Андрея. Ворвалось в но́чи кошмарами, захлестнуло мощным приливом страха разоблачения: теперь без мыслей о том, что будет, если Андрюха не удержит язык за зубами и проболтается Новицкой, не проходило и дня. Казалось, прошлое и страх потихоньку начали высасывать из него жизнь, по крайней мере, силы на поддержание вокруг себя порядка вдруг кончились. Весь ресурс оказался брошен на внутреннюю борьбу.
Егор надеялся, что со временем и с этим справится, смог же когда-то. Все успокоится, Дрон не трепло, никому ничего не скажет, именно это тайное им и останется, воспоминания вновь поблекнут. Но пока… Пока вокруг себя, на подступах к душе, он вновь ощущал мглу.
Если бы не Ульяна, эта мгла, этот вакуум проникли бы внутрь, затопили до краев, без остатка. Черт знает, как оно работает, но вот она стоит за спиной, и тёмная пустая квартира уже не кажется пустой и тёмной. Уже не кажется, что ты один. Ты не один.
— Извини, тут бедлам, — включая в коридоре свет, произнес Егор. Он не столько извинялся, сколько озвучивал факт. — Можешь закрыть глаза и идти в комнату, всё там.
Уля удивленно оглядела заваленную барахлом прихожую, опустила глаза на брошенный посреди прохода рюкзак с фототехникой, кинула короткий взгляд чуть наискосок, в сторону кухни, и в замешательстве уставилась на него.
«Что это с тобой?» — считалось в глазах.
«Шторм…»
— Нет времени, много дел, — соврал Егор, не моргнув глазом.
В принципе, поверить в это можно: он действительно стал реже бывать дома. В попытке как-то гасить становящуюся всё более невыносимой ломку, а заодно и освободить голову от мыслей об Андрее, прибегнул к проверенному способу: снова стал искать себе занятия. Работа – небо – скорость – работа. База – поля – дорога – база. Съемки. Правда, если скрываться от прошлого с переменным успехом еще удавалось, то справиться с жесточайшей внутренней ломкой оказалось задачей невыполнимой. Всё это сильно смахивало на бег по кругу от себя самого. И в конкретной точке этого круга раз за разом его ждал срыв. Вот прямо как сейчас. Доза. Очередная доза дает сил на новый рывок. Ну и смысл в этом беге? Ему просто необходимо наконец определиться, что мучительнее: сдаться ей на милость и жить с силами и выжигающим душу страхом потери или завязать, лишиться света, стать тьмой. Зато не бояться уже ничего.
Ответ не кажется очевидным.
— Врёшь… — апатично отозвалась Ульяна, скидывая кеды и проходя в указанном направлении.
— Откуда такая уверенность? — удивился Егор вполне искренне.
Раздался глубокий вздох.
— По глазам читать умею.
«Я уже понял…»
— Да ну?
— Ну да… Но я терпеливая, Егор. Подожду. Может быть, ты сам захочешь рассказать, — «Нет». — Может быть, когда-нибудь, годам к семидесяти, твое доверие я заслужу, — встав посреди комнаты и окидывая блуждающим взглядом пространство, изрекла Уля в никуда. — Тебе будет семьдесят шесть, ты выйдешь из подъезда, пощуришься на летнее солнце, крякнешь, схватишься за поясницу, присядешь рядом на лавочку, повернешь голову и задребезжишь: «Знаешь, малая, давно думал тебе сказать… Вот, надумал! Слушай!».
Ярко-голубые глаза испытующе уставились прямо на него. Картина, которую Ульяна только что так живо нарисовала, вызвала невольную улыбку, и разливающееся тепло растопило и смыло оставшуюся после стычки у подъезда злость. Он совсем не прочь дожить до столь почтенного возраста. Ну, наверное, она права: в семьдесят шесть можно будет уже и расколоться. А ещё ей явно не нравится «малая». Но что уж, эту привычку ему в себе не искоренить. Хотя…
Нет.
— Знаешь, малая, давно думал тебе сказать… Вот надумал, слушай. Язва ты редкая, — ухмыльнулся Егор, проходя в сторону заваленного объективами рабочего стола. Нужное ему спрятано в углу, между столом и стеной.
— А я обопрусь на свою клюку, повернусь к тебе и отвечу: «Ну, наконец-то! Ну, тогда и мне есть что тебе сказать. Но не раньше, чем ты мне, ты первый», — пропустив подкол мимо ушей, как ни в чем не бывало продолжила Уля уже в спину.
«А вот это уже интересно. Хитрая лиса… И что же?»
Егор даже на мгновение забыл, куда и за чем шел. Развернулся к провокаторше и уперся взглядом в фактически непроницаемое выражение лица. Только огонь в глазах постепенно разгорался, снова незнакомый. Огонь в её глазах постоянно разный, и этот он опять не узнаёт.
«Вот так, да?»
На его немой вопрос Ульяна попробовала ответить фирменной приторно-сладкой улыбкой, но этот раз вышло у нее натужно, вымученно как-то.
— Подождать нужно всего-то годиков сорок пять – пятьдесят, — делано равнодушно пожала она плечами. — И я всё тебе скажу. Мне тогда уже точно всё равно будет, меня будут заботить артрит и давление, а не всякие там… дедки. По рукам?
«А дедки заботить не будут, значит?..»
Егор склонил голову к плечу и чуть прищурился, пытаясь разглядеть зарытую собаку. Уля моментально сегодня зажигается. Еще пять минут назад в лифте вообще ничего не предвещало новых всполохов, но стоило попытаться обойти скользкую тему, и… И там, у школы, нечто похожее он видел. В чём дело? Очевидно, в нём. Ульяна злится, считает, что он ей не доверяет. Сама только что проблему и обозначила. Еще у школы она её обозначила. Но вот же, тут точно что-то еще есть, заботит её что-то. Голова его бедовая, видать. А голова его мало того, что в принципе не лечится: в голове его рушатся представления о лично ему комфортных дистанциях и отношениях, понимать хоть что-нибудь голова его отказывается и вот-вот треснет.
Но все-таки интересно, что она там для него припасла? Узнает лет через пятьдесят, видимо. Если доживет.
— Расслабься, — прерывая затянувшийся зрительный контакт, усмехнулась Ульяна. — Ты рискуешь спор проиграть. Заберу Коржика с собой. Где мое настроение?
Корж, который все это время путался под ногами, курсируя от неё к нему и обратно, в подтверждение Улиных слов протяжно мяукнул. Ульяна победно вскинула подбородок: «Слыхал?», мол. Подхватив кошака, высоко подняла на вытянутых руках и промурлыкала:
— Ну что, колбаса? Все-таки идешь со мной!
С ракурса Егора Корж и правда напоминал длинную пушистую колбасу: казалось, в этом животном от кончика ушей до кончика хвоста весь метр наберется. В рыжем пухе утопали её тонкие пальцы. Безвольно повиснув в руках своей хозяйки, кот совершенно не сопротивлялся, лишь локаторы свои мохнатые навострил и затарахтел, как ненормальный.
Егор понял, что снова завис. Чёрт знает почему, но картина его гипнотизировала. От неё веяло домом, уютом и теплом. Человеческой добротой. Корж продолжал покорно болтаться в Улиных руках, мурчание усиливалось, две пары голубых глаз лениво жмурились. Между этими двумя царило полнейшее взаимопонимание. А ведь когда-то она с улицы его принесла – дикого тощего оборвыша. Егор смутно помнит, как по осени они втроем встретились в общем коридоре. Года три, а то и четыре прошло. Ульяна с мокрым трясущимся комком шерсти в шарфе зарулила от лифтов в тамбур, а он, не очень трезвый, как раз на выход намылился – дверь закрывал. Кажется, тогда, скользнув взглядом по найдёнышу в руках соседки, он совсем не удивился, подумал: «Ничего не меняется». А может, и ни о чем он не подумал, не уверен. И вот, пожалуйста: откормленный холёный рыжий кот висит тряпочкой и разрешает делать с собой всё, что ей вздумается. Они там молча друг с другом общаются, видно же.
Ульяна кого хочешь может приручить.
Вибрация телефона в кармане привела Егора в чувство. Выудив гаджет на свет, пробежал взглядом по сообщению:
23:12 От кого: Колян: Деньги нужны в течение недели, десять дней край.
23:12 Кому: Колян: Ок.
— С тобой? Ну нет, это мы еще посмотрим, — ухмыльнулся Егор, возвращаясь к картине маслом. Наклонился к коробке, что почти две недели назад снял с антресолей и так и не вернул на место. Что-то сейчас точно будет, вопрос в том, что. Нужное ему лежало сверху, искать не пришлось.
«Вот твое настроение, прямо здесь»
На диван под раздавшийся шумный вздох полетели кассета и фотоальбом, а с тетрадью тот же номер он проворачивать не стал: это вещь чужая, её. Тетрадь Егор достал осторожно, не слишком торопясь сразу показывать владелице. Развернулся, тут же пряча анкету за спиной, опёрся о стол, сложил руки на груди и кивнул в сторону дивана:
— Падай.
Ульяна застыла посреди комнаты. С лицом её за эти несколько секунд, что ему понадобились, чтобы вытащить из коробки вещи, случились метаморфозы. Выражение на нем уже кардинально поменялось, но всё продолжало преображаться: относительное спокойствие сменяли осознание и растерянность. Глаза распахивались всё шире, брови поднимались всё выше. Взгляд метался от валяющихся на диване вещей к нему и назад, и с каждой секундой в нём обнаруживалось всё больше и больше сухой воды: он становился всё блестящее, чуть больнее. Проступившие вдруг скулы, плотно сжатые губы… Егору даже подумалось, что, может, он неверно оценил возможные последствия? Недооценил значение этих вещей для неё самой? «Лучший друг»…
Нет, за эти недели он успел всё взвесить и прийти к мысли, что показать нужно. Иногда в прошлое возвращаться тяжело. А в такое прошлое, как у них, тем более. А иногда возвращаться туда приятно. В такое, как у них, тем более. Так что прочь сомнения.
— Это я её раздавила, — присаживаясь на самый краешек дивана и беря в руки кассету, дрогнувшим голосом сообщила Уля. — Как сейчас помню…
— Угу… — глаза неотрывно следили за тем, как подушечка пальца ведет по пересекающей пластиковую коробочку трещине, как она переворачивает кассету и бежит взглядом по списку песен, узнавая, кажется, каждую. Мозг, не оказывая ровным счетом никакого сопротивления, запустил по позвонкам уже знакомые мурашки. Сотрясать воздух, шевелиться вообще не хотелось, но нужно же что-то сказать. — Но весело же было, малая!
Уголок рта потянулся вверх. Конечно, весело. Очень, очень весело! И невозможно легко…
Ульяна вскинула глаза и неуверенно, растерянно улыбнулась. Определенно, как чуть ли не на потолке тут плясала, она помнит.
— А послушать её есть на чем?
Её голос звучал очень тихо, потерянно, беспомощно как-то. Что же тогда дальше будет? Может, и впрямь откатить, пока еще не слишком поздно?
Нет.
— Условно – есть, отцовский центр я оставил, — пожал Егор плечами. Центр стоял в родительской спальне. — Но там что-то с кассетной декой: она, оказывается, сломана. Так что сначала придется починить.
— Понятно. Жаль… — забавно поджав губы, вздохнула Уля разочарованно. — Позовешь, как починишь?
— Ну, разумеется, — усмехнулся он. Разумеется! — Если я кому и дам прыгать на этом диване, то только тебе, по старой памяти.
Ульяна недоверчиво склонила голову к плечу.
— Да?
«Что за сомнения во взгляде?»
— Да.
— Ну… ладно. Не знаешь ты, на что подписываешься, Егор…
Егор округлил глаза. В смысле? Он не знает? Как раз он еще как знает! Шторы-то кое-кто иногда задергивать забывает, да и в клубе всё он видел. И в школе тоже. И… кто, в конце концов, ураганом по его комнате носился когда-то?
— А это… — Уля нерешительно потянулась к альбому и, едва коснувшись обложки, вскинула на него выжидательный, полный замешательства взгляд. «Можно?».
«Наверное, нужно…»
— А это интереснее, — чувствуя, как в груди защекотало перышком, произнес Егор. — Это… Посередине открывай, не промажешь. Их там немного, камеру мы не очень любили.
«Понеслась…»
Прикрыв глаза, застыв у стола, Егор подумал о том, что когда отец настаивал, не стоило так упрямиться: куда больше фотографий вошло бы в этот альбом. От каждой внутри дёргает, каждая поднимает в душе тёплое цунами. Вспоминать тот отрезок, вспоминать светлое в собственной жизни — приятно. Сколько всего благодаря снимкам сейчас встало бы чёткими кадрами прямо перед глазами, будь оба сговорчивее.
До ушей донесся тяжелый вздох, кто-то расчувствовался и тихонько шмыгнул носом.
— Я их не видела…
«Конечно, ты их не видела… Я же тебе их не показывал»
Тишина в комнате настала оглушающая, лишь пленочные конверты изредка шуршали – это Ульяна переворачивала страницы – и шмыганье учащалось. И где-то в ушах отдавался отчаянный стук собственного сердца. Не мог заставить себя открыть глаза. Потому что… Что он тогда увидит? В тех, напротив?
— Эти качели поменяли тринадцать лет назад, мне одиннадцать было… — и без того взволнованный голос зазвучал надсадно, задрожал уже в открытую. — Тут уже такие ржавые…
«Да… Поменяли. Спустя месяц… После того как… Чёрт!»
— И этот свитер я припоминаю, — немного помолчав, сипло продолжила Уля. Нет, возможно, он таки сильно недооценил значение, которое имели для неё эти кадры и вообще их детские отношения. — Ты же из него вообще не вылезал. Как у Фредди Крюгера, только полоска синяя.
«Да»
— А сам ты, похоже, не прочь был найти поинтереснее занятие, чем малышню соседскую развлекать… Видок у тебя, конечно… Забавный.
«Да. Нет, ну… Да ну тебя!»
— И вот на этой, с журналом, тоже… Одни вихры торчат! И вот тут… — кого-то прорвало. Улю даже молчание его не смущало. А может, и смущало, и несколько напряженный, высокий тон был тому свидетельством. Впрочем, когда он сам впервые больше чем за тринадцать лет эти фото увидел, его тоже прорвало. По-своему. — Нет, тут ты просто недовольный, зато я подозрительно довольная. Только не помню, что там было…
«Пофиг что…»
Егор отчетливо слышал надсадный звон собственных нервов. Принимая решение показать Ульяне фотографии, он не думал о последствиях для себя самого. Хотелось на выдохе попросить прощения. Хотелось бежать со всех ног, под них не глядя. Он понял вдруг, что всё ждёт вопроса, всё это лето ждёт вопроса. Но сейчас не слышал в её голосе ни намека на обиду: растроганная, обескураженная, она рассматривала фотографии, копалась в собственной памяти и сыпала комментариями. Она словно взяла и вырезала из жизни тринадцать лет. А после склеила те семь и эти месяцы. Почему? И стоит ли каяться, если таков её выбор?
А главное, ведь если вопрос всё-таки последует… Он не объяснит. Это же придется провести вскрытие и вывалить перед ней собственное нутро. Распотрошить, препарировать, разложить на атомы. Рассказать совсем всё. Возможно, не выйдет не сдать её мать. Нет, он не готов.
А она… Она как чувствует и не спрашивает. «Забыла». «Подождет». «До семидесяти». Вот и всё.
— Каре дурацкое у меня… — кое-как справившись с надтреснутым голосом, проворчала Ульяна себе под нос.
«Отличное каре!»
Следом послышался нервный смешок:
— Вообще, мы с тобой здесь на двух нахохлившихся воробьев похожи. Или волчат…
«Угу. Мы с тобой вообще похожи… На удивление… Не заметила?»
— А тут ты… как будто… рыжий? Мне кажется?
Все-таки вынудила распахнуть глаза. Перевернув очередную страницу, Уля наткнулась на фото, где ему восемь или девять. Сзади, положив острый подбородок на тощее детское плечо, его крепко обнимала мама, еще совсем молодая. Сюрприз. Если хоть когда-нибудь Ульяна спрашивала себя, откуда взялась эта дворовая кличка, то вот ответ. Пришла из прошлой жизни в эту. Вместе с сигаретами.
— В детстве рыжиной отливал, — с трудом разлепив губы, вытолкнул из себя Егор. — Со временем потемнел. Так бывает.
— Да? — искреннее удивление, прозвучав в голосе Ульяны, тут же отразилось простодушным изумлением на лице. — А почему я не помню?
— Маленькая была? — пожал он плечами.
Совсем маленькие дети не запоминают нюансы внешности. Им не до таких мелочей. Они запоминают эмоции, которые в их жизнь привносят люди. Попроси Егора кто сейчас вспомнить цвет волос первой воспитательницы, он не сможет. Вроде темный. Зато он помнит все до одной гримасы на её лице, повергающую в ужас огромную черную бородавку на щеке и свой страх.
— А есть совсем-совсем детские фото? — робко поинтересовалась Ульяна. — Интересно увидеть…
Егор покачал головой. Таким фото взяться просто неоткуда. Снимков, на которых он младше восьми с половиной, не существует в природе, а к десяти на прежний рыжий отлив одни намеки остались.
— Нет… — на всякий случай пряча взгляд, пробормотал Егор. — Первый фотоаппарат отец купил уже здесь, в Москве.
Что правда.
— Вообще-то, знаешь, ты совсем не изменился, — констатировала Уля удовлетворенно. Даже голос повеселел. — Все такой же лохматый, такой же худой и смотришь на мир с тем же полным подозрений прищуром.
— А ты изменилась. Довольно сильно.
К этим выводам Егор на похмельную голову пришел, но с тех пор от них не отказался. И уже не откажется. Каждый новый день, каждая минута рядом показывают ему, как все-таки она изменилась. Снова и снова. А пухлые щечки и пляшущие в глазах искорки провокатора — это просто маскировка. Должно же было в ней хоть что-то от прежней Ульяны остаться. Остались смелость, открытость новому…
— Правда? — с неприкрытым скепсисом в голосе и глазах переспросила она.
— Угу…
— Я, вообще, про внешность…
— Я понял. А я, вообще, про всякое.
«Про всякое? Про «всякое» мне тоже есть что тебе сказать», — сообщил косой взгляд, но озвучивать эту мысль Ульяна не стала. И спасибо. Хватит ему на сегодня впечатлений, и так голова кругом.
— Смотри, тут Смирнов на фоне затесался, — тыкнула она ногтём в фигуру пацана где-то за лавкой. — Подходить уже опасается.
Еще бы он не опасался. До Смирнова не дошло с первого раза, но зато со второго очень хорошо дошло сразу всё. И с тех пор он не то что муляжи мышей в её сумки не подкладывал, не то что подножки в детсадовских коридорах не ставил, а вообще старался обходить Ульяну стороной – во избежание третьего контакта с её соседом. Во дворе Егору удалось очень быстро построить борзоту всякую. До того, как семья Черновых переехала в этот дом, такие методы раз и навсегда решать вопросы местным домашним птенцам и не снились. Ни их возраст, ни их телосложение напугать Егора не могли. Благодаря стараниям родителей его вообще мало что по-настоящему пугало в новой жизни. Разве что мысли о том, что однажды все всё поймут. А потом, после Ульяны, окреп страх потерять, со смертью семьи вросший в него намертво.
— Очень разумное решение, — глухо отозвался Егор.
Уля хмыкнула и вскинула на него глаза:
— Ты всегда меня защищал. Спасибо…
Столько признательности там, в этом взгляде, светилось, что неудобно стало. Ничего эдакого он не делал. Исполнял роль старшего брата, сначала без всякого энтузиазма, а потом уже в полной уверенности, что иначе и быть не должно. На «спасибо» принято отвечать «пожалуйста», но он не чувствовал, что заслуживает её благодарности.
— Пожалуйста. Но не всегда, — возразил Егор. — О чем-то ты умалчивала.
«А иногда просто была не права»
— Ну я же не могла ябедничать постоянно, — распахнув ресницы, тут же попыталась оправдаться Ульяна. Так себе аргументы, если честно. — Я же и сама иногда могла справиться…
«Ага. Я и смотрю, как ты сама со Стрижом справилась…»
Брови невольно поползли вверх. То-то про её проблемы узнавал он через раз, а то и через два – от левых людей. Вот и сейчас вполне возможно чего-то не знает. «Товарищ» этот мутный всё еще не дает ему покоя, хотя она же даже не заикалась о нём с тех пор ни разу.
— Это не ты ябедничала, это кто-то грамотно вытягивал из тебя информацию, — усмехнулся Егор добродушно. — Абсолютно разные вещи.
Кажется, такое видение Ульяну устроило, по крайней мере, по взгляду читалось, что спорить с ним сейчас она не станет. И впрямь: чуть подумав, вновь пролистав альбомные листы туда-сюда, Уля набрала в грудь воздуха и выпалила:
— Можно… мне одну? Если не жалко… У меня вообще никаких нет.
— Забирай.
— Какую?
— Любую, — отозвался Егор, с интересом наблюдая за тем, на какой она остановится. Качели, лавка, две, сделанные дома, и с рожками. Выбор не ахти, но чем богаты. Через полминуты определились два фаворита: лавка и рожки. Он так и знал. В результате будут рожки, потому что ей не нравится каре.
— Эту, — Ульяна выудила из конверта фотографию с рожками. — Та тоже классная, но это каре меня бесит… — «Бинго». — Правда, тут теперь дыра…
— Ну, я-то буду знать, у кого она. Каре классное, не гони. И вот это тоже забирай, малая. Извини, что задержал.
«На четырнадцать лет…»
Достав из-за спины анкету, Егор протянул её хозяйке. Вот теперь всё. Больше показывать и возвращать ему нечего. С одной стороны, тетрадь принадлежит ей, а с другой, отдавать жаль. Наверное, потому что это единственная здесь её вещь. Но, конечно, стоило предъявить находку хотя бы ради того, чтобы увидеть Улино лицо. Такой гаммы эмоций он не ожидал. Они там с такой безумной скоростью чередовались, что Егор оставил попытки трактовать.
— Это же… — Ульяна трясущимися пальцами раскрыла тетрадь на первой странице, пошла по листам, внимательно вглядываясь в чужие почерки… Растерянная улыбка на её лице, проявившись, постепенно становилась увереннее и шире. — Я… я думала, всё… Ну, что… Я потом о ней вспоминала, но решила, что всё…
Добралась до последнего разворота, глаза побежали по оставленным простым карандашом закорючкам.
— Ты что… ты все-таки заполнил? Недавно? — взгляд у Ульяны вышел какой-то совсем беспомощный. Вода в глазах внезапно перешла из условного сухого состояния в свое естественное.
— Угу.
— Знаешь что, Егор?.. — потерянно протянула она, вкладывая фотографию в анкету и резко поднимаясь с дивана на звук брякнувшихся в коридоре ключей.
— Что?
— Ты выиграл.
Комментарий к
XXII
. Выиграл Сами фото “поближе” можно увидеть в главе
XIX
. “В Петропавловске-Камчатском полночь”. Там над ними сидит Егор.
Обложка главы и ваши комментарии: https://t.me/drugogomira_public/213
Музыка главы:
Ocie Elliott – I got you, honey https://music.youtube.com/watch?v=gaORKzKn1i4&feature=share
Екатерина Яшникова – Проведи меня через туман https://music.youtube.com/watch?v=oH2TZmsThwI&feature=share
Визуал:
Он лишь больше и больше напрягался: https://t.me/drugogomira_public/216
И пухлые щечки больше не мерещатся: https://t.me/drugogomira_public/220
Еще чуть-чуть – и внутри что-то бабахнет! https://t.me/drugogomira_public/231
Она – это просто она. Сейчас уже кажется, что в его жизни она была всегда: https://t.me/drugogomira_public/232
Если и даваться в чьи-то руки, то вот эти руки: https://t.me/drugogomira_public/233
Крепче, малая! https://t.me/drugogomira_public/221
Я тебя предупреждал. Предупреждал, что убью: https://t.me/drugogomira_public/234
Ты не один: https://t.me/drugogomira_public/235
Ульяна кого хочешь может приручить: https://t.me/drugogomira_public/236
====== XXIII. Брат ======
«Не понял… Какого черта?!»
Сначала Стриж, потом какой-то мутный тип из интернета. А это ещё кто?! Что за?..
Этого кого-то рядом с ней Егор, кажется, успел заметить прежде, чем её саму. Как свернул с улицы во двор, так и всё. Сложно сказать, что именно бросилось в глаза первым: откинутая назад голова? Она смеялась. Вот эта довольная лыба от уха до уха на физиономии прилизанного дрыща, походящего на жертву моды? Недопустимо маленькое расстояние между ними? Тот факт, что незнакомец этот, потеряв, видать, всякие представления о нормах и приличиях, с частотой раз в секунду касался пальцами рукава её тренча? Телефоны в руках? В целом непринужденная, лёгкая атмосферка, что там у них царила?
Стоило на пять минут задержаться!
Ульяна медленно, будто неохотно, будто не желая отрываться от беседы, повернула голову на звук мотора и взмахнула рукой в приветственном жесте. И в то же мгновение самоуверенная улыбка спала с лица её собеседника.
«Спокойно…»
Егор вдарил по тормозам аккурат напротив этих двоих, напугав группку высыпавших из школы танцев учениц и мамашу с коляской, которой в этот момент не посчастливилось идти мимо. Поднял визор и смерил затяжным неприязненным взглядом напрягшегося Улиного визави. Тот, впрочем, ответил ровно тем же. Опасность почуял? Очень хорошо, прекрасно! Посчитав, что нужный посыл считан верно, переключился на Ульяну.
— Прости, заработался. Погнали.
Ульяна ответила кивком, но прощаться со своим знакомым не торопилась – замешкалась. Какие-то секунды промедления, но эти секунды – каждая! – буквально из себя выводили.
— А это кто? Парень? — вскинув брови, шкет с нехорошим, полным подозрений прищуром уставился на Егора. Явно оценивал небрежный внешний вид, «Ямаху» и, видимо, выражение лица, хотя что там, под шлемом, можно было разглядеть, большой вопрос. Впрочем, на выражение лица этому обозревшему наверняка намекал многозначительный взгляд.
«Тебе какая печаль?»
— Брат… старший, — пару раз невинно хлопнув ресницами, негромко отозвалась Ульяна. Уголки её рта нервно дернулись, на секунду сложившись в подобие полуулыбки, васильковые глаза на мгновения задержались на лице. «Да? Брат же? Я нигде не соврала?» — вот что – без всякого сомнения! – в них читалось.
«С каких это пор?!»
Егор молча переводил взгляд с одной на второго, пытаясь осознать, какого лешего вообще происходит. Ему послышалось, или он только что уловил в её голосе нотки ехидства? До сих пор «брата» ему припоминает? Или действительно так думает? Или он здесь ей мешает просто? Почему хочется недоумка этого принудительно отодвинуть от неё метров эдак на двадцать? А затем само́й ей на пальцах объяснить, чем друзья от братьев отличаются?
Видишь ли, Ульяна, тут есть нюансы!
По мере того как расслаблялась физиономия её спутника, по мере того как на его лощёную рожу возвращалось выражение бесконечного самодовольства, внутри рождалась злость, плавно переходящая в помутнение рассудка. На вид ему лет двадцать пять – двадцать шесть. Этот пацан что, всерьез полагает, что способен заинтересовать вот её? Чем? Она не из тех, что на фантики ведется.
— Ну тогда, может, телефончик оставишь? — ухмыльнулся парень, в мгновение ока теряя к «брату» всякий интерес. — Сходим куда-нибудь, на Тверской на днях классный клуб открыли. Говорят, топ!
«Пф-ф-ф! “Топ”!»
Склонив голову к плечу, всё ещё силясь себя контролировать, Егор продолжал безмолвно следить за развитием событий. Всё интереснее и интереснее у него там внутри, страшнее всё и страшнее. Там, внутри, кажется, вот-вот атомный снаряд сдетонирует. Камня на камне не останется, все полягут. Там уже закипело и булькает ядовитыми, кислотными пузырями, а язык так и чешется объяснить этому пафосному индюку, любителю бурной ночной жизни, что подходящую спутницу ему следует искать прямо там, у клуба, а вот она – не из этих! Не на ту напал! Нет, всё, чего сейчас на самом деле хочется – избавиться от угрозы. Сильнее языка чешутся лишь кулаки.
— Прости, но, наверное, нет, — опустив очи долу, смущенно извинилась Ульяна.
«Бинго! Сорян, братан, в пролете ты!»
Неимоверное облегчение! Груз с плеч! Торжество! Даже злорадство! Твою мать, какого хера с ним вообще творится?!
Что бы ни творилось, факт остается фактом: Егор испытал огромное удовлетворение от её ответа. Просто-таки до неприличия огромное. Чего не скажешь о желторотике: судя по вытянувшейся физиономии, разочарован тот был знатно. На одну-единственную секунду Егору даже стало немного его жаль. Дэшку{?}[Чуть-чуть (сленг)]. На секунду.
— Почему? Классно же, вроде, пообщались… — скисая, протянул пацан недоуменно.
«Потому! Просто прими. И проваливай!»
— Ну… Мы же просто пообщались. Но вообще-то… Просто… Понимаешь, в чём дело… — Уля выдохнула, резко вскинула голову и воззрилась на этого неудачника широко распахнутыми глазами. — По отношению к тебе это будет нечестно. Сердце занято.
Стало вдруг неожиданно, пугающе тихо, шум улицы выключили щелчком чьих-то невидимых пальцев, и всё вокруг погрузилось в беззвучный вакуум. Нет, Егор не ослышался, звучало чётко. Да и озадаченно-раздосадованное выражение на лице отверженного парня сообщало: оба они слышали одно и то же. Ошибки нет. «Занято». Наступившую могильную тишину нарушал лишь жуткий лязг и грохот – это обваливалось что-то внутри. А в башке забился единственный вопрос, который, Егор это знал, возникнув, уже его не оставит.
«Кем?!»
Что, блядь? Занято? Да кем? Кем?! Вот этим «товарищем» мутным, от которого она однажды утром вернулась? Вот так, значит, да? Не одноразовая интрижка? Всё-таки настолько далеко зашло? Так, а почему он тогда до сих пор ни сном ни духом, почему сейчас впервые слышит? С хера ли она всё это время молчала?! Какого черта?!
А еще там, в его черепной коробке, тоже что-то осыпа́лось со страшным звоном: падало, падало, падало и разбивалось, достигая дна. Мозг поступившую информацию принимать отказывался наотрез. Казалось, в эту самую секунду он рассыпа́лся весь, целиком. Ослепляющая, дезориентирующая в пространстве и времени вспышка, и мир, еще каких-то десять минут назад яркий, буйный, приветливый, ушел в монохром. И посыпался. Всё посыпалось…
Пацан очнулся первым.
— Жаль. Но спасибо за честность. Поболтать с тобой было приятно. А вообще, — достал он из кармана пальто визитку, — вот мой номер. Позвони, если освободится твоё сердечко.
Визитка после недолгих раздумий отправилась в карман тренча, а внутри взметнулась ввысь волна раздражения: Егор еле поборол в себе желание выхватить из Улиных рук цветной прямоугольник и пустить его по ветру. Или одним движением пальцев превратить в бесформенный кусок картона. Поспешно опустил визор, загораживаясь стеклом от жизни, и резким движением протянул Ульяне второй шлем. Все попытки переварить новости заканчивались категоричным их отторжением. Тщетно!
— Поехали, малая, — мрачно повторил он, пристально вглядываясь в прохожих. Не хватало еще, чтобы тут кто-то мысли его читал. Ульяна молча взяла шлем, обошла мотоцикл и привычно положила ладонь на плечо.
Что, мать вашу, происходит?! Что? Что это такое?!
Это похоже на ревность в своих основных оттенках. Ревность, сопровождавшую его с тех пор, как ему показали, что даже ему может перепасть чьей-то заботы, внимания и любви.
Ревность – тяжелое, мучительно медленно уничтожающее чувство, целый комплекс ощущений, способный превратить жизнь в настоящий ад. Беспокойство, тревога, напряжение, страх. Обида! Беспомощность, ощущение ненужности, покинутости. Это чувство хорошо знакомо ему с детства: Егор отлично помнит, насколько болезненно реагировал на внимание к другим детям со стороны единственной воспитательницы, которой умудрился поверить и к которой зачем-то привязался. Он не переносил, если в его присутствии мама хвалила кого-то ещё или открыто восхищалась достижениями другого ребенка. Страх потерять её любовь висел над ним дамокловым мечом, угрозой, которая воспринималась, как самая что ни на есть реальная. Страх, что родители прозреют и от него откажутся, жрал денно и нощно. Побороть в себе ревность удалось лишь годам к шестнадцати, когда пришло понимание, что любовь его семьи безусловна и что они любят его не за что-то, а просто любят – таким, какой он есть.
И вот опять. Ревность! Но оттенки здесь будто бы иные, эта ревность имеет цвет беспросветной, бездонной черноты. Ситуация находится полностью вне его контроля, предпринять хоть что-то для ликвидации угрозы он не может. Её он потеряет. Занято? Значит, влюблена. Говорят, влюбленность вышибает людям мозги, они забывают обо всём, о других. Всё и вся отходит на второй-третий план, и он не станет исключением.
Кричать хочется, орать! Схватить её за плечи и трясти в попытке вытрясти из головы дурь!
Самому отойти на километр, опередить! Обмотать периметр колючей проволокой и не пускать больше никого. Никогда. Никого. Вообще никогда. Вообще никого. Он снова один. Еще нет, но уже да.
Хочется запретить остальным не то что её касаться, а смотреть даже. Это, блядь, что-то новенькое в его жизни, определённо.
Запереть её в квартире – в собственной! – и повесить амбарный замок на дверь хочется. Что-то новенькое в его жизни, дубль два. Новенькое и абсолютно неадекватное.
Хочется заставить её объясниться! Пусть расскажет, каким должен быть человек, чтобы такое сердце ему отдать! Не жирно ли? Ничего у него там не треснет от подобной щедрости, нет?
Заглянуть в эти большие глаза и спросить хочется: «Ты хорошо подумала? Ты точно выбрала? Точно, да? Ты уверена?»
Хочется отдавать. Всё то немногое, что у него есть, отдавать, лишь бы она подумала ещё чуть-чуть. А это даже не новенькое, это вообще из разряда не постижимого ни душой, ни сердцем, ни тем более головой.
Которой он, вестимо, все-таки двинулся.
Все эти желания, кроме, пожалуй, последнего, – страшные. Она ведь не вещь, он не может повесить ей на лоб стикер «Собственность Чернова». Она человек. Свободный. Со своими чувствами, с правом выбора. А еще она ему ровным счетом ничего не должна. И не будет. Это он ей должен до тех пор, пока его агония не разлучит их. Агония или смерть.
Это – ревность. Откровенная, злая, отчаянная, беспомощная, не пытающаяся маскироваться под заботу или защиту. Прямо сейчас он не хочет заботиться и защищать. После. А хочет он сейчас одного: хватать и прятать! От всех! Вот что обескураживает и пугает до одури! До одури пугает, что это она в нем её такую вызывает! Она с ним всё это выделывает, она всё устроила! Ульяна!
Внутри творилась какая-то выходящая за все границы разумного хуйня! Привязанность иначе, гораздо мягче ощущалась, а это… Это… Жесть! Там, в его привыкшем к штилю внутреннем мирке, ядерная катастрофа, катаклизм, конец времен. Ничего подобного он за собой не помнил. Потому что ничего подобного и не случалось! Никогда! Всем его штормам виной она!
На хрен оно ему всё сдалось?
Как это возможно выдержать?
Похоже на умопомешательство.
Она не собственность…
В гробу он это всё видал!
«Потеряешь…»
— Крепче!
Рявкнул так, что Ульяна там вздрогнула. Но все-таки послушно сжала коленки и усилила замок рук.
«Еще крепче! Можешь же!»
Сердце, казалось, вот-вот прошибёт клетку рёбер и вылетит оттуда к чертям собачьим прямо на околоземную орбиту. Глаза не то чтобы хорошо видели перед собой, а мозг не то чтобы был способен анализировать обстановку вокруг. В ушах по-прежнему нестерпимо звенело. Но до дома придется её доставить. Всего две улицы, две грёбаные улицы.
Две улицы – и он сбросит с себя эти руки и пойдет лечить голову.
Вот бы они не кончились никогда.
...
Кончились, конечно, улицы. Добрались в удушающем молчании до самого этажа. Ульяна, каким-то шестым чувством считав, что сегодня лучше его не трогать, за весь путь до двери квартиры не произнесла ни слова. Всё, чего хотелось Егору – как можно скорее спрятаться в норе, законопатить дверь на все замки, не включая свет, упасть на родительскую кровать и положить на лицо подушку.
— Спасибо, — открывая свою дверь, произнесла Уля негромко. — Если все же надумаешь рассказать, что случилось, я всегда готова послушать. Не обязательно сейчас… Просто… В принципе.
«Еще одна!»
Почему все от него каких-то откровений ждут? У него разве на лице написано, что он чувствует потребность спустить с поводков табун собственных тараканов? Может, между строчек его сообщений сквозит сигнал SOS? Злость на себя, на неё, на весь грёбаный мир, который, кажется, умудрился в очередной раз обвести его вокруг пальца, набирала обороты.
Из квартиры Ильиных под ноги Ульяне тут же вывалился Корж и, проигнорировав свою хозяйку, направился прямиком к нему.
— Угу, — промычал Егор, избегая пересекаться взглядами. — Забери Коржа, малая. У меня ему сегодня ловить нечего.
Уля уставилась на него с искренним недоумением, прямо шкурой чувствовал, но кошака на руки все-таки подхватила.
— Пойдем, Коржик. Расскажу тебе кое-что интересное… — раздался сдавленный шепот.
«Мне лучше расскажи!»
— Спокойной ночи.
«Кому как»
— Спокойной, — отозвался Егор глухо. Из темноты собственной прихожей на него во все глаза смотрело одиночество.
***
Видимо, вот так люди с ума и сходят. Они просто медленно сгорают в своем адском пламени, не в состоянии сделать ровным счетом ничего, чтобы его потушить. Ты мечешься, не понимая, чем именно должен гасить сжирающий тебя пожар и должен ли вообще.
Или пусть?
Освещающий темноту монитор напоминает о том, что завтра дедлайн: необходимо отдать фотографии клиентке. Листы с расчерченными табами на рабочем столе – о том, что группа ждет твою партию, без которой не может начать сведение композиции. И ждать, похоже, будет еще долго. А брошенная рядом листовка из парашютного клуба – о том, что ты так и не записался на курс.
Пусть оно всё синим огнем горит. Вместе с тобой. Чем заткнуть какофонию воплей в башке? Душа в лоскутья рвется с характе́рным треском. И не в сегодняшней ситуации дело, одно на другое наслаивалось, наслаивалось, а это – последняя капля, горящая спичка на рассыпанный повсюду порох.
Собственные реакции и состояния оглушают. Это – нечто, ранее не испытываемое, немыслимое. Это – незримые, непостижимые грани жизни; безумные, лишающие рассудка чувства. И смена полюсов, апокалипсис. Дыхание и острая нехватка воздуха. Западня и полёт. Это…
Для тебя это слишком!
Кукуха едет. Едет. Уже отъехала. Вот так люди с ума и сходят, точно, да. И кончают, должно быть, в психушке, в комнате с белыми стенами. По крайней мере, ты уверен, что движешься прямиком туда семимильными шагами. Ты же знал, во что тебе твоя привязанность станет, интуиция нашептывала тебе, предрекала. Но как возможно было предположить такое? Никак. Не предположить то, с чем не знаком.
Они сметают – чувства эти, эти эмоции и мысли. Сбивают с толку, с пути, связывают по рукам и ногам, обездвиживают, заволакивают голову белёсым туманом. И ты в нём бредешь на ощупь. Они ощущаются личным армагеддоном, разрушением столпов, основы основ, привычного порядка вещей, мира, в котором ты жил с рождения. Камни катятся со страшным грохотом, поднимая в воздух клубы пыли. И ты в них задыхаешься.
Это что? Что там в книжках умных по этому поводу написано? Дословно не помнишь, потому что не понимал чувств персонажей, не мог провести параллелей с собственным опытом. А потом и вовсе бросил попытки проникнуться, сосредоточив внимание на исторической прозе, детективах, фантастике, приключениях, философии и так далее.
Тебе тридцать, парень, а ты… Ты, похоже, к своим тридцати так ничего об этой жизни и не узнал. В потемках курсируешь с балкона на диван и обратно, охмелевший от обрушенных на голову откровений, встревоженный, растерянный, беспомощный, ни на йоту не приблизившийся к своим ответам. Наоборот: к вопросу о том, кто тебе она, добавился новый.
Кто ты ей?
Чувствуешь себя больным. Очень больным. Но иначе. Желание сдохнуть с периодичностью раз в минуту чередуется с желанием сделать шаг в пропасть и, пробуя крылья, взметнуться оттуда к солнцу.
Комната с белыми стенами всё ближе, с каждой минутой всё реальнее.
Внутри херня, эмоциональная каша. В которой ты способен четко идентифицировать лишь ревность, а всё остальное – нет. В тебе поселился хаос, ничего упорядоченного, ничего логичного; не можешь забыть тот взгляд, ясно видишь красоту тела, память снова и снова проигрывает миллион общих моментов, возвращает к окнам школы. Тело помнит тугие ленты рук вокруг ребер, а лопатки – сбитое дыхание.
Так ведь не бывает. Не в твоей жизни. Твоя жизнь предсказуема, люди в ней предсказуемы, предсказуемы ваши взаимоотношения. Через тебя прошли десятки и десятки девушек, и ни одна из них, включая Аню, не смогла поднять внутри и толики этих эмоций. Кого ни возьми, сердце отвечало безразличием. С чуткой Аней оказалось комфортнее. У вас нашлись общие интересы, и продержался ты дольше, но все-таки слился, чуть понял, что ей требуется нечто большее, чем ты можешь дать. Ты рвал тогда, понимая, что лучше не заигрываться, лучше не питать чужих ожиданий, не дарить ложную надежду на что бы то ни было. А сейчас что? Сейчас ты на стенку полезешь. Ошалел, одурел, обалдел, очумел. Обмер, оробел. Обескуражен!
А там, за стенкой, та, что тебя на неё играючи загнала.
Мрак!
У кого спросить, что это такое? Пусть скажут тебе, что ты попросту с катушек слетел, что это – ненормально. Пусть скажут, что это она и есть, что ты здоров, что с тобой всё в полном порядке. Пусть поставят чёртов диагноз, вынесут наконец приговор. Почему рядом нет матери, отца? Скем поговорить? С кем о таком вообще можно говорить? С Аней? Нет. Нет. С Андреем? Нет. С Баб Нюрой? С Алисой? Нет же! Иди погугли еще.
Ты в дурдоме.
Определенно. Это же Ульяна, ты больше двадцати лет её знаешь. Она же тебе вроде сестры младшей, хоть ты однажды и согласился, что кончились те времена, смирился с фактами и со сменой восприятия. Без толку всё: воззвания головы разбиваются о безмолвие. Кто-то будто над тобой потешается. Пытаешься сравнить эмоции от неё и остальных… девушек. И как ни ищешь, не видишь ни одной параллели. Параллелей нет, но те чувства, что тебе, по крайней мере, знакомы, игнорировать невозможно. Закрывая глаза, сдаешься: разрешаешь себе нарисовать её на собственной кухне в своей рубашке. Тот взгляд…
…Взрыв, взлёт. Потеря контакта с реальностью, затяжной прыжок в бездну мироздания. Твоему разуму это желание непостижимо. Оно – другое. Не такое, каким ты его знаешь. Оно выходит далеко за пределы стремления сбросить напряжение, дать собой попользоваться, попользоваться самому и распрощаться навсегда. Ты по-прежнему хочешь отдавать. Не брать, а дарить целый мир. Укрывать собой, прятать от чужих жадных глаз. Сейчас тебе кажется, что ей ты смог бы рассказать о себе всё. Кажется, она одна сможет принять тебя таким.
Ты хочешь видеть её на своей кухне в своей рубашке. Хочешь видеть тот взгляд.
Её.
Ты, видимо, все-таки конченый.
Нет в тебе никакой уверенности, что месиво в душе – явление здоровое. Это – Ульяна. В твоей жизни она была всегда. Вообще всегда… Куда правдоподобнее звучит совсем другой диагноз: одиночество тихой сапой довело тебя до белой горячки.
...
Розоватый солнечный свет, струясь через жалюзи, заливает пространство, рисует на полу кухни размытые полоски, обволакивает нечёткие предметы и падает на изящную фигуру. Полы свободной рубашки достают хорошо если до середины бедра. Босоногая девушка озадаченно склонилась над кофеваркой в размышлениях, на какую кнопку ткнуть своим аккуратным пальчиком, чтобы машина заработала. Шелковистые тёмные волосы скрывают лицо, занавесив её от мира, бледные точёные коленки смотрятся очень живописно, резко выделяясь на фоне яркой плитки. Невероятно эффектно под обрисовывающей изгибы тела хлопковой тканью смотрится попа, точнее, легкий на неё намек. А груди за плотной занавеской волос не видно, но ты точно знаешь, что воротник расстёгнут на три пуговицы, что тебя ждут разлёт ключиц и аккуратная ложбинка. Ты стоишь в дверном проеме с ясным пониманием, что эти изумительные коленки теперь твои. И круглая попа – твоя. И длинные волосы. Ты стоишь, смотришь и знаешь, что вся она от макушки до пят – твоя…
Нравится знать.
Она тебя манит.
В твоей норе волка-одиночки человек: озадаченно завис над кофеваркой. И не хочется выгнать её за дверь, наоборот… Хочется тихо подойти сзади, обнять, прижать к себе – так, чтобы и она всё почувствовала. Пальцами осторожно собрать волосы и открыть доступ к шее, протянуть через плечо руку и нажать нужную кнопку, коснуться губами нежной теплой кожи под мочкой уха, прошептать какую-нибудь глупость, пустить ладонь под рубашку. Посмотреть на реакцию. Убедиться… Развернуть к себе и убедиться еще раз. Как будто ночи не хватило. Ночь выдалась бессонной – откуда-то и это ты знаешь.
Она выглядит видением на этой кухне. Видением… Поднимаешь свою кисть и внимательно рассматриваешь… С силой впиваешься зубами в губу. Делаешь несколько шагов в её сторону, однако расстояние будто бы не сокращается, наоборот – увеличивается. Делаешь ещё один и оказываешься в сантиметрах, но на твоё присутствие она не реагирует. Тебя словно нет здесь, на этой кухне. Имя звучит в голове, рвется с языка, но губы сомкнуты, склеены, сшиты, и голос так и не нарушает тишину утра. Ты нем, вымолвить единственное слово тебе мешает Нечто.
…Что-то неуловимо, неосязаемо меняется.
К тебе разворачиваются всем торсом, взгляд бездонных чёрных глаз–омутов пробирает до костей, в кривую усмешку складываются тонкие губы, насмешливо взлетает изогнутая бровь.
Влада…
Помнишь её семилетней цыганкой, её больше нет здесь, она теперь где-то там, вне пространства и времени, но ты уверен: перед тобой Влада.
— Вижу, ты меня не забыл… — вкрадчивый шелест гремит набатом, невесомые руки оплетают шею цепями, силы покидают. Ты знаешь, что будет дальше.
Ты должен себя проверить. И проверишь.
Тела сплетаются, спазмы душат, проникаешь грубо, жестко, насухо. И не чувствуешь абсолютно ничего. Ни боли, ни жажды, ни возбуждения, ни злости, ни отчаяния, ни отвращения, ни даже брезгливости – ни-че-го. Целовать её – пытка, которой сам себя осознанно подвергаешь. Мёрзлые губы терзают, высасывают жизнь, кожу обдаёт холодным дыханием, Влада не отпускает, вцепилась пальцами в волосы, в плечи, кисти, в бедра. Кругом руки, пальцы, волосы, она как злая инкарнация тясячерукой Гуаньинь{?}[Гуаньинь – персонаж китайской, вьетнамской, корейской и японской мифологии, бодхисаттва или божество, выступающее преимущественно в женском обличье, спасающее людей от всевозможных бедствий; подательница детей]: не милосердна, не спасает от мук и бедствий, а несет с собой беду. Она – порождение ада.
А внутри она ледяная.
...
Зачем ты выгнал Коржа?
Сон впечатался в память намертво, захочешь забыть – не сможешь. Отчетливо помнишь – как наяву ощущалось, – как внутренний подъём и заполняющее, хлещущее через края чувство счастья сменялись неизбывным ужасом и смирением. Точно знаешь, их там было трое: твоё Добро и твоё Зло, Жизнь и Смерть. И твой Страх – неизменный спутник каждого ночного кошмара.
Желание проверить, насколько жирный на тебе поставлен крест, насколько в действительности всё плохо, преследует с момента, как в мелкой испарине ты подскочил с подушки и в отчаянии прислушался к привычной тишине утра. Нет, никто не варил кофе на кухне, не шлёпал босыми ногами по ламинату, никто не нагрел одеяло и простынь – холодная ткань холодна всю ночь.
В этой квартире по-прежнему абсолютно пусто, и даже Коржа тут нет, никто не затарахтит успокаивающе у груди. Тут только ты, ты один. И Влада… Желание проверить себя навязчиво, оно долбит нутро перфоратором, проникая всё глубже и глубже. Кажется, в тебе больше никогда не возникнет никаких потребностей, кажется, ты и впрямь перестанешь чувствовать хоть что-то, никого не пустишь в свою нору и кровать. Зачем? Станешь роботом. Кажется, ты и сам никогда и никому больше не будешь нужен. Несвободно единственное сердце из миллиардов, бьющихся прямо сейчас на этой Земле, но ночь спустя новое знание всё еще воспринимается как Конец мира. Потому что тебе нужно местечко именно в том сердце. Местечко потеплее, понадёжнее.
Но там занято.
Ты должен знать, да или нет. Сошел ты с ума с концами или есть призрачная надежда? Оставила Ульяна тебе хоть что-то или забрала с собой вообще всё? Что-то ты почувствуешь? Чем-то спасешься?
Тебе нужен человек. Кто-то. Тебе необходимо убедиться в собственном диагнозе.
И ты убедишься.
***
14:34 Кому: Юлёк: Привет! Занята?
14:35 От кого: Юлёк: Привет! Не-а, дурью маюсь.
14:35 Кому: Юлёк: Заскочу?
14:36 От кого: Юлёк: Давай.
Откинув телефон на кровать, Уля сладко потянулась. Среда, разгар рабочего дня, а она сейчас забьет на всё и пойдет в гости к подруге, от которой последние дни что-то совсем не слышно вестей. «И пусть весь мир подождет». Ну, работодатель-то точно подождет, работодателю она теперь ничем не обязана, потому что еще в понедельник написала заявление на увольнение.
Так уж вышло. В отпуске ей отказали с формулировкой: «А кто работать будет?». И эта капля стала последней: Ульяна давно всё высчитала и пришла к однозначному выводу, что две недели оплачиваемого отпуска успела заслужить. Но у них там, в фирме «Рога и копыта», как мысленно она называла эту контору, свои какие-то представления о трудовом кодексе и правах наемного сотрудника. Из десяти переводчиков двое в сентябре уже уходят в отпуск, и начальству показалось, что если уйдет третий, процессы встанут. Нет, если бы Ульяна любила свою работу, она бы вошла в положение и подвинула даты, но о любви речи не шло, наоборот: с каждым днем внутри вместе с ощущением, что она занята не своим делом, росло раздражение. Росла усталость, падала производительность, дедлайны запарывались один за одним. А мысли о сказанном Егором и отцом стали навязчивыми.
Снова учиться. Она уже и программу нашла, и даже успела выяснить, во сколько ей обойдется получение образования по направлению «графический дизайн». В сумме за два года очного вечернего обучения получится двести тридцать шесть тысяч рублей, оплата по семестрам. Если выбирать годовые онлайн-курсы, в два раза меньше. Но Ульяне хотелось реальной практики. Первый год она сможет оплатить уже сейчас, если вложит сумму, которую удалось накопить самостоятельно, и существенно ужмется в поездке. Найдет новую работу или вообще уйдет на фриланс и оплатит второй год, а за помощью ни к кому обращаться не станет – вот еще! Взрослая девочка.
Осталось отработать положенные по ТК две недели – уже меньше – и, как говорит Егор, «досвидули». Ну и маме сказать. Вот на что по-прежнему не хватало духа. А ведь вот-вот начнется учебный год. Мать уже ежедневно на пару часов наведывалась в свой институт, а скоро вообще начнет пропадать там с утра до вечера, будет уставать. Вернутся повышенная раздражительность и болезненные реакции на всякую ерунду. А Уля всё тянула, выжидая подходящего момента для признания, уже неделю день за днем откладывала разговор об учебе, предвкушая, как непросто он дастся обеим. На чудо какое-то уповала.
Вообще-то основания уповать действительно имелись: последнее время мама заметно подобрела по отношению к миру, чем повергала свою кровинушку в состояние глубочайшего недоумения. Все-таки завёлся у неё ухажер, Уля даже имя выведала. Виктор Петрович. Это с ним мать познакомилась тогда на даче у Зои Павловны, именно он произвел на неё тогда столь неизгладимое впечатление. За последнюю неделю Виктор Петрович успел сводить её и в театр, и в ресторан, и пригласить на прогулку на речном трамвайчике в выходные. Эффект новое знакомство на родительницу оказывало чудодейственный: дома наступила благословенная тишина, мама расцвела, а в Улиной жизни совершенно неожиданно стало куда меньше проблем. Удивительно, но без выедания мозга обошлось даже в тот вечер, когда они с этим Виктором в театр ходили, а Уля после инцидента с Вадимом заглянула к Егору за дозой хорошего настроения. От соседа со своей анкетой она вышла в момент, когда мама, предпринимая уже неизвестно какую по счету попытку, пыталась открыть дверь в их квартиру. Окинув дочь недоуменным, настороженным, слегка мутным взглядом, довольно сдержанно поинтересовалась, что же Ульяна делала у Егора в такое время суток. А та сказала правду: детские фотографии смотрела, анкету забрала. Да, в лице родительница изменилась заметно, но от дальнейших комментариев воздержалась. И на следующее утро воздержалась. И днем. И через день. Будто и впрямь смирилась. Или временно ослабила хватку, сосредоточившись на налаживании личной жизни, что неожиданно для них обеих забила ключом. Так что Ульяне начало казаться, что лично в её жизни одной большой проблемой действительно стало меньше. Оставалось поговорить об увольнении, поездке и желании дальше искать себя. Пройдет это испытание достойно, и можно будет вздохнуть свободно.
Пальцы коснулись болтающейся на шее подвески. Деревянное украшение выглядело необычно, подобные штучки любители этно-стиля любят. Сама же Ульяна всегда отдавала предпочтение металлу и минимализму. Но почему-то стоило лишь надеть оберег, как её окутывало чувство умиротворения, безопасности и уверенности в том, что всё будет хорошо. Откуда-то возникали силы. Уля в эти моменты чувствовала себя так, словно в невидимом защитном коконе находится. Странно, да. Похоже на самовнушение. И тем не менее.
Поспешно отправив телефон в карман, наспех собрала волосы в высокий хвост, выскочила в прихожую и влетела в лоферы. Пасмурная погода наводила на мысли, что неплохо бы накинуть на плечи тренч и взять с собой зонтик.
— И куда это мы намылились?
Проскочить мимо мамы незамеченной – задача не то что со звездочкой, а в принципе невыполнимая. Где бы в квартире она ни находилась – в своей комнате, ванной, туалете или на балконе, – всё заметит, всё услышит. Мышь мимо неё не проскочит, не то что девочка ростом метр семьдесят. Вот и сейчас шум воды на кухне прекратился, и мама с полотенцем в мокрых руках выплыла в коридор.
— К Юльке, — беспечно отозвалась Ульяна, перекидывая через плечо небольшую сумочку на длинной цепочке, куда только что отправила компактный зонтик. — На часик или два. Не скучай.
— Так рабочий день же… — выразительно повела бровью мать. — Ульяна…
«Ой, ну ма-а-ам… Давай потом…»
— Ну и что? — Уля пожала плечами, прикидывая, когда всё-таки лучше будет ей обо всем рассказать. Может, вечером минутку улучить? — На сегодня я уже отстрелялась.
Скепсис на лице родительницы проступил неподдельный. Её всегда удивляло, что можно вот так взять и прерваться средь бела дня, убежать по своим делам, а потом вернуться к работе как ни в чем не бывало. Её собственная жизнь подчинялась жесткому расписанию, задержки после пар обуславливались планерками и необходимостью заниматься научной деятельностью. Домашние задания, курсовые и дипломы студентов она тоже проверяла на кафедре, из принципа отказываясь таскать домой и обратно килограммы бумаги.
— Батон на обратном пути купи, — глубоко вздохнув, проворчала мама. Не нравилось ей всё это, тут слепым нужно быть, чтобы очевидного не увидеть, но, кажется, она пыталась показать дочке, что пробует оставить времена неусыпного контроля в прошлом. Всё чудесатее и чудесатее с каждым днем, честное слово!
— Ага! Пока!
Спустя десять минут Ульяна уже сидела на диване Новицкой – тот самом диване, на котором однажды после переросшего в истерику монолога вырубилась на всю ночь. А Юля маячила перед глазами туда-сюда, отчаянно изображая, что у кого у кого, а неё всё лучше всех. Ну да. Не похоже. Этот театр одного актера можно было бы вполне успешно перед кем угодно разыгрывать, но Улю не проведешь: искрящийся взгляд подруги потускнел, улыбка на лице попахивала натянутостью, кожа посерела, а под глазами пролегли круги – значит, спала плохо. И, возможно, не только этой ночью. А еще складывалось впечатление, что сегодня Уле здесь не особо-то и рады.
— Долго молчать будем? — подобрав под себя ноги и склонив голову к плечу, поинтересовалась Ульяна.
— О чем ты? — замирая посреди комнаты, выдавила из себя нервный смешок Юля.
А, ну понятно. Новицкая решила прикинуться тапкой. Она всегда так делает, когда оказывается в положении, из которого пока не нашла выхода. Не то чтобы в её жизни много подобных ситуаций, но они случаются. И тогда Юля молчит, как партизан на допросе, мастерски уводя разговор в другую сторону. Далее вариантов развития событий два. Первый: Новицкой удается успешно решить проблему самостоятельно и тогда, довольная и вновь цветущая, она бежит рассказывать Ульяне об очередной победе. Второй: найти выход не удается, Новицкая сдается и обращается за советом. Раз от раза сценарий повторяется, и пора бы уже смириться: это характер, ничего не попишешь. Но раз от раза Уля пытается облегчить ей жизнь в короткий период метаний.
— О вот этих очаровательных фиолетовых тенях под глазами, — мягко ответила Уля, наматывая прядь на палец.
— А, это… — Юлька подошла к зеркалу и расстроено всмотрелась в собственное отражение. Судя по всему, увиденное её не удивило: губы скривились в усмешке, а выражению лица добавилось смирения. — Просто бессонница последнее время мучит.
«Не припомню, чтобы раньше ты мне на такое жаловалась»
Глубоко вдохнув, Уля еще раз пристально вгляделась в подругу. Напряженные плечи, бегающие глаза, кое-как сплетенная коса, виноватая улыбка.
— Думаю, у бессонницы имя есть, да? — нахмурившись, предположила Уля.
Юлькин взгляд испуганно метнулся в сторону окна. Ну ясно, сейчас что-нибудь придумает. Что-то эта картина Ульяне напоминала. Вот примерно так же себя ощущала она сама, когда Юля безуспешно пыталась вытянуть из неё хоть какую-то информацию насчет воскресших отношений с соседом. Ощущения стороны, которой ничего не известно, и впрямь малоприятные, но ведь можно понять. Наверное…
— Просто не спится, — пробормотала Юлька, плюхаясь на противоположный край дивана и подкладывая под голову руку. В глазах её карих читалось: «Честно-честно».
Ульяна не знала, как повести себя дальше. Том сказал: «Не лезь в чужую душу в галошах». И, кажется, пришло время вновь об этом вспомнить. Просто… это же не чужая душа, а родная. Они обе друг друга уже давно внутрь пригасили, давно доверяют секреты. Внутри росла растерянность. С одной стороны, только что она сама была в ситуации неготовности делиться наболевшим, и Юля терпела молчание довольно долго. С другой – помочь хотелось уже сейчас, а как поможешь, когда не знаешь, в чём дело?
Еще одну, последнюю на сегодня попытку предпринять можно.
— Ты просто знай, пожалуйста, что я выслушаю тебя всегда, — ободряюще улыбнулась Уля. — Может, если поделишься, тебе полегчает… Даже если выход не найдем.
Новицкая в сомнении вскинула глаза на Ульяну. Молчание затянулось, ощущение возникало такое, будто Юля взвешивает все за и против, решает, о чем именно готова сейчас говорить. Если вообще готова. Такое возникало ощущение, что и рада бы поделиться, да что-то не дает.
— Ладно, — выдохнула Юлька, откидывая голову и прикрывая ресницы. — Андрей рассказал мне про свое детство. Если честно, я просто вытянула из него эти воспоминания. Чуть ли не шантажом. И с тех пор не могу спать. Сама виновата.
«Все-таки есть у бессонницы имя… Так…»
Обхватив руками пухлую подушку и подобрав ноги к груди, Уля положила подбородок на колени и в молчании уставилась на подругу. Та и не пошевелилась: застыла в своей позе, а лицо приобрело беспомощное выражение, совсем осунулось. С полминуты помолчав, Юля продолжила:
— Оно было тяжелым. Родителей он потерял в четыре года, отравились палёнкой… — Юля запнулась, во взгляде мелькнула нерешительность. — Его… Его взяла к себе тетка, сестра отца, двоюродная вроде. Жили они… Это кошмар, Уль! Андрей рассказывал, что питались только крупой и картошкой. Рассказал, как таскал на рынке продукты, а однажды в автобусе вытащил у мужика из кармана кошелек, потому что тот «плохо лежал», а Андрей очень хотел есть. Вытащил, пошел на тот самый рынок и на эти деньги купил курицу. Он всё еще помнит ту курицу, представляешь? Какой она показалась ему вкусной. Говорит, до сих пор мучается угрызениями совести. Говорит, когда тётка узнала, что деньги он украл, а не на улице заработал, выпорола его и месяц с ним не разговаривала.
В комнате повисла гнетущая тишина. Юля искала в глазах Ульяны какую-то реакцию, возможно, осуждение, ужас, отторжение, но огорошенная Уля чувствовала лишь одно: бесконечную жалость. Лицо куда-то повело, глаза уже защипало, слова не находились. Нахмурившись, плотно сжав губы, она продолжала молча смотреть на подругу. В памяти невольно всплыл образ Андрея. При встрече он показался Уле самым обычным, ничем не примечательным парнем. Простым. Но первый же его поступок – готовность бросить всё и помочь Ульяне добраться по нужному ей адресу – мгновенно расположил к себе. Улыбка у него хоть и скупая, как и у Егора, но подкупающая, а глаза добрые: смотришь в них и хочется довериться.
— Он ещё рассказывал. Разное всякое… — пробормотала Новицкая, отвлекаясь на обивку дивана. — Не буду тебя дальше грузить, просто поверь, что такого детства не пожелаешь никому. Уль, честно, мы с тобой росли и живём в мире розовых пони.
— Последнее время я особенно остро это чувствую, — тяжело вздохнула Ульяна.
«Всё посыпалось…»
— Я мечтала найти обеспеченного, состоявшегося, взрослого мужчину, а встречаюсь с парнем, у которого ладно за душой ничего нет, но который в семь лет воровал на рынке и таскал кошельки, — горько усмехнулась Юля сама себе. — В первый класс пошёл в обносках. И не хочу от него отказываться, но и принять это оказалось непросто…
Юлька растерянно уставилась на сосредоточенно внимающую каждому слову Улю. На секунду проступившая на её лице решимость тут же была смыта одной ей известными мыслями.
— Если бы ты что-то такое узнала, ну, о Чернове, например, что бы ты делала? — выпалила вдруг Новицкая на одном дыхании. Взгляд её изменился, став по-настоящему испуганным, даже затравленным. Будто от Улиного ответа сейчас что-то зависело. Юлино решение, например.
«Что бы делала я?.. Но я не ты… А Егор не Андрей…»
— Любила бы таким, — осознавая каждое слово, медленно произнесла Ульяна.
«Любым…»
Это манифест сердца, души и головы. Сделанное для неё Егором весит много больше. Сделанное им для неё за жизнь – неподъемная гиря на чаше этих весов. А при мысли о том, на что маленького человека могут толкнуть голод и нужда, сердце кровит.
— Да? — с плохо скрываемым сомнением переспросила Юлька. Видимо, ей нужны были аргументы. Она, наверное, хотела услышать доводы, которые помогут ей убедиться, что она делает правильный выбор.
— Да, — твердо повторила Уля. — Ну смотри, Юль… Андрей же смог вырваться из той жизни, так? Получил образование, насколько я понимаю. Перебрался сюда, работает. Захотел что-то изменить и изменил, а не поплыл по течению, не опустился на дно, — голос креп вместе с уверенностью, что звучащие сейчас слова искренни. — Не всем повезло, как нам с тобой, ты вот сама только что сказала. Маленький человек не может повлиять на своё настоящее, но мы определяем наше будущее. Я бы не смогла обвинять человека в том, что в семь лет желание выжить заставило его воровать. Расстроилась бы только сильно. Я бы смотрела на то, каким человек стал. Андрей же… ну… он же нормальный? Хороший парень, да? Мне так показалось…
— Да… — вздохнула Юля.
— И тебе с ним не скучно… Держит в тонусе…
— Угу…
— Ну вот, — кивнула Ульяна, думая, что выбор Юле все же предстоит непростой. Никаких гарантий никто здесь дать не может. — Тебе решать, конечно, но, мне кажется, каждый заслуживает шанса. Если мы не будем давать людям шанса, что с этим миром станет? Тем более, я тебя такой счастливой давно не видела.
— Ильина, с каких это пор ты такая умная стала? — хмыкнула Юлька, посветлев лицом. — Ладно, проехали. Мне и правда немного полегчало, спасибо. Как у самой-то дела? На личном?
Ульяна печенкой чуяла: что-то Юля решила оставить при себе. Но обижаться на подругу не могла. В конце концов, ей самой откровения на этом самом диване дались очень, очень тяжело.
— Подумываю завести аккаунт в Tinder, — криво усмехнулась Уля. — Всё так же. Хорошо и плохо.
Новицкая встрепенулась: интерес к Улиной личной жизни в Юльке всегда жил неподдельный, хотя на этом фронте у Ульяны всегда скорее было пусто, уж никак не густо.
— Ну… с хорошего тогда начни, — подвернув под себя ногу, Юлька приготовилась внимать.
— Ну, мы немало времени вместе проводим, недавно вот фотографии детские показал мне. Мы там такие прикольные, мелкие. Забавные. Анкету вернул, которую я ему подсунула, когда мне десять было. Заполненную, представляешь? Еле сдержалась, чтобы прямо при нём не разреветься, столько эмоций… Что еще? Вчера днём во дворе на гитаре играли…
Играли. И в момент, когда, встав за спиной, Егор фиксировал ладонью её правое плечо, пытаясь объяснить правильное положение руки на деке, она чуть не умерла. А вообще-то… Вообще-то умерла, да. Раз десять.
— Ну, можно сказать, из лап следователя вырвал меня, там долгая история, тянется ещё с нападения. Сломал Вадиму нос… — Уля растерянно взглянула на Новицкую, на лице которой при новостях о том, что Стриж все-таки огрёб, проступило откровенное торжество. — Вадим бухой к подъезду нашему заявился, а мы как раз с Егором из школы приехали. Ну Стрижов как увидел, так и взбесился, толкнул меня сильно… А Егор… Он же всегда меня защищал. Ну и… Вот так.
— Ну… — взвешивая услышанное, Юля покачала головой туда-сюда. — Нормально, впечатляет… А плохого тогда что?
«О-о-о…»
— В школе назвался моим братом, — непроизвольно морщась, выдохнула Ульяна. Это – главная боль, которая преследует её неделю напролет, не отпуская ни на минуту. И днём, и ночью она всё думает и думает о том, что он назвался её братом. От этого одновременно невозможно херово и немножко тепло. Бывает же. — Я уже брежу, мне видится чёрт знает что, Юль! Такое!.. Мне рядом с ним голову туманом заволакивает, сознание мутится, я вообще уже ничего не могу с собой сделать! Ещё я боюсь, что Вадим сейчас ему глаза на меня раскроет, и он вновь исчезнет. Ещё он вчера вечером за мной злой приехал, всю дорогу молчал, что-то точно у него происходит, но он упорно не колется. Не доверяет, понимаешь? Вы меня в могилу сведете!
По мере того как Уля накидывала пункты в список под условным заголовком «Такое себе», лицо Новицкой приобретало все более сочувственное выражение. Но тут её аж слегка перекосило: уголок рта дернулся, и подруга заёрзала в своем углу дивана.
— Кто «мы»? — осторожно поинтересовалась Юля.
— Ну, Егор, Том… Этот тоже непробиваемый. Или вот ты, например. Хотя ты вроде что-то рассказала, спасибо.
Глаза встретились с глазами напротив.
— Прости, Уль, — смутившись, Юлька вновь отвела взгляд. — Я рассказала, сколько смогла. Просто там дальше… Это чужие секреты, а я и так уже половину выболтала.
— Я не настаиваю, может, потом… Или никогда, — пожала Ульяна плечами, показывая, что требовать от подруги чрезмерной откровенности не станет. — Знаешь, у меня такое чёткое ощущение, что этим летом кто-то решил научить меня терпению. Или испытать его. Давай лучше про Андрея поговорим, а? Расскажи, как у вас сейчас.
«Хоть за тебя порадуюсь…»
***
Выйдя из подъезда, Ульяна неспешно направилась в сторону дома. Если в двух словах резюмировать рассказанное Новицкой об Андрее, то выходило, что всё там пока складывалось очень даже неплохо. С момента их первой встречи в реале прошло уже почти три недели, а Юлька за это время не то что не успела перегореть и слиться, наоборот: Андрей умудрялся подкидывать дровишек в её топку. Да, сегодня Ульяна не заметила прежнего блеска в глазах, но причины на то были вескими, и если Юля после новостей о прошлых грехах своего мужчины с ним не порвала, то о чем-то это да говорит.
Радоваться за подругу хотелось громко, но счастье любит тишину, так что Уля решила пока попридержать комментарии при себе. А в целом же её предположения подтвердились: Юля выбрала того, кто не дает собой помыкать. Того, с кем можно почувствовать себя маленькой слабой девочкой за могучей спиной, пусть в прямом смысле слова могучей её и не назовешь. «Андрюша» не бежал к ней по первому капризному топанью ножкой, но при этом проблемы её решал на два счета. Заботился, но дозировано, так что Юлька не успевала уставать от излишнего внимания. Ценил время, проведенное вместе, но личное ценил не меньше. Не навязывал своё общество. Уважал её мнение. Цветам предпочитал билеты куда угодно и другие сюрпризы. Умел удивлять, был непредсказуем в реакциях и, как не без гордости поведала Юлька, постели. Хотя это не та информация, в которой Ульяна нуждалась. Не пытался прикинуться лучше, чем есть, но с ним Юлька, по её же словам, становилась лучше сама. Короче, пока Новицкой хватало впечатлений за глаза.
Ну хоть в чьей-то жизни наступил просвет. Ульяна была уверена, что подруга её успела влюбиться, пусть это слово за минувшие два часа не прозвучало ни разу: Юля упорно избегала громких признаний. Но не успела бы, не мучилась бы бессонницей, не переживала бы так и не скучала, проверяя телефон каждые две минуты.
Кстати, о телефоне. Надо бы написать Тому. Просто выяснить, жив он там вообще или нет. Последний раз они списывались неделю назад, если не больше: Том тогда в очередной раз её озадачил – реакцией на цитату из книги, а после по традиции растворился в закате. Так что надо бы вбросить приветствие, а потом хлебом сходить, точно.
Присев на лавочке у своего подъезда, Ульяна достала смартфон и открыла переписку. Пробежалась по последним строчкам и подняла глаза к верхней части экрана. «Был(а) недавно». Том… Не знает Уля, почему, но выбранный им режим «невидимки» всегда её немножко раздражал. Даже в мессенджере этот человек отказывался оставлять следы, по которым можно было бы хоть что-то о нём сказать. Аватар с милахой-котеночком, шлющим собеседника на три известных буквы, не менялся с тех самых пор, как началась их переписка.
П – Постоянство.
Палец уже навис над клавиатурой, как уши уловили нарастающий рёв мотора, и Ульяна мгновенно забыла, чем собиралась заняться. Егор! Абсолютно точно – он! Казалось, этот звук она узнает из десятков тысяч наполняющих жизнь звуков. Казалось, заставь её закрыть глаза и угадать, который из ревущих мотоциклов – его, она не ошибется.
При мысли о скорой встрече губы сами расползлись в улыбке. Что бы у него вчера ни случилось, а ночь прошла, новый день настал и клонится к концу. Может, и жизнь у человека за это время успела наладиться. Что бы там ни произошло, в каком бы настроении он сейчас ни пребывал, она будет рада его видеть, как рада всегда.
Ах да, Том…
17:04 Кому: Том: Привет! Как дела?
«Или всё-таки попробовать раскрутить?..»
Пока она набирала строчку, «Ямаха» проскочила мимо подъезда в сторону торца дома, где частенько можно найти свободные места. Уля склонила голову ниже и прикрыла глаза, пытаясь морально настроиться на разговор. Вдохнула глубже, выдохнула и ещё раз вдохнула, прислушиваясь к наступившей тишине. Пусть всё обойдется, пусть настроение у Егора будет хорошим. Тогда они просто поболтают ни о чём, она похвастается, что сегодня пробовала игру с медиатором{?}[небольшая пластина, предназначенная для игры боем и защипывания струн], что плечо при игре перестало ходить вверх-вниз, а за положением пальцев на грифе гитары удается следить. Но если сейчас выяснится, что ничего не изменилось, Ульяна его к стенке прижмет и измором возьмет, что бы там Том ей ни советовал. И чем бы ей это после ни аукнулось. Она его заставит говорить – шантажом и угрозами. Хоть какие-то объяснения, пусть минимальные, но она получить должна. Хоть два слова!
Волнение нарастало, глаза вперились в давно потухший экран: Том, как всегда, отвечать не торопился.
«Один… Два… Ну, давай уже… Не дрейфь»
Вскинула голову, и воздух перестал поступать в легкие, мир – существовать, а сердце – перекачивать кровь. Слепящая вспышка, беззвучный парализующий взрыв, остановка дыхания, работы мозга – и одна маленькая наивная душа пережила маленькую насильственную смерть.
Он приехал не один.
Как сохранить лицо?
Впереди шла Маша. Та самая рыжая Маша, которая работает администратором в танцевальной школе и которой он заливал про младшую сестру. И физиономия Машина светилась таким довольством и предвкушением, словно шла она как минимум на великосветский прием, а не в квартиру к незнакомому парню. А он следовал в метре или двух позади с высоко вздёрнутым подбородком и непроницаемым, непробиваемым, отрешенным выражением лица. Эта маска превращала его в каменное изваяние, и если бы не легкий ветерок, что трепал шевелюру, сходство казалось бы полным. Черт знает, сколько длился зрительный контакт, то ли целую вечность, то ли мгновение, но во встречном взгляде Уле не удалось прочесть ровным счетом ничего. Молчал он сам, молчали его подернутые дымкой глаза. Егор словно сквозь неё смотрел. А она гибла в пустоте. Мороз по коже, застывшая грудная клетка, непереносимый звон в ушах, помехи в голове, ощущение нескончаемого падения на пики скал. Неизбежная смерть впереди… Всё рассыпа́лось, обращалось зыбучими песками, перемолотой трухой…
Это не с ней. Ей мерещится…
Вдо-о-ох. Вы-ы-ыдох. Вдо-о-ох…
— Приветики! — притормаживая, обрадованно поздоровалась Маша. — А мы вот тут…
— Сюда, — легким касанием ладони меж лопаток Егор подтолкнул Машу к подъезду. «Не задерживайся», мол. Что до Ульяны, он, кажется, ограничился немым кивком. Спустя жалкие секунды под весёлое щебетание администратора оба скрылись в дверях.
А Ульяна обнаружила, что не в состоянии шевельнуться, протрезветь и осознать. Тело отяжелело, налилось чугуном, её будто к лавке пригвоздило. Внутри всё застыло, чьи-то ледяные пальцы пережали горло, реальность поплыла, звуки исчезли, голова кружилась. Её сломали играючи, словно тонкий иссохший прутик. Пытаясь справиться с внезапным «вертолетом», Уля бездумно уставилась в одну точку.
«Больше не повторится»?
Кажется, она тоже кивнула, причем обоим. Куда теперь?..
Не домой. Туда она не пойдет, она не станет это слушать, отказывается «лицезреть» весь процесс в деталях, отказывается представлять, что там у них и как именно! Куда деться? Назад к Юльке?.. Нет. Вставший в горле ком грозил вот-вот вылиться в бесконтрольный поток рыданий, и Ульяна поспешно достала из сумки завалявшиеся там очки: не хватало еще, чтобы кто-то заметил, как она тут… Схватила затычки и в ярости воткнула их в уши: этот внутренний вой нужно чем-то глушить. Музыкой. На всю мощь. «Не вижу, не слышу, никому ничего не скажу!». Руки ходили ходуном, телефон в них трясся, пальцы мазали по сенсорной клавиатуре, а глаза плохо видели из-за водной взвеси.
17:08 Кому: Том: А мои делв херово! Сосед – придурок! Быаший – придурок! Кругом одни придурки! Но главная дура – это я! Спасибр за внимание!
«Был(а) недавно»
17:08 Кому: Том: Поговорм со мной! Пожалуйста!
«Ну где ты?!»
Бессильно откинувшись на спинку лавочки, сползя по ней в полулежачее положение, сцепила дрожащие пальцы в замок на груди и, в отчаянии зажмурившись, задрала лицо к небу. Сердце дергалось в конвульсиях, невидимая когтистая лапа методично раздирала его в клочки. Чувство обречённости одолело и душило, она угодила в глухой тупик, в западню… Ну как же?.. Куда бежать отсюда? Куда? Куда от этого деться?! На край Земли! Не сможет она тут! Может, билет поменять? Купила на восьмое, сегодня только двадцать пятое. Попробовать улететь первым же самолетом? Остаться у бабушки на месяц вместо двух недель? Нет, лучше прямо до начала учебы там остаться! До октября!
«“Вчера Маша, сегодня ты, завтра Наташа, послезавтра какая-нибудь Даша. Ты дура, если этого не понимаешь!”»
Да, она дура. Просто дура. Потому что никто не обещал принять монашеский сан. Потому что глупо было тешить себя иллюзиями, надеждами, что это и впрямь «больше не повторится». Что однажды она не станет свидетельницей того, как здоровый молодой парень, «брат», передумал.
Там, внутри, чудовищная чернота. Там взорвался кассетный снаряд, миллионы гвоздей разлетелись и впились сразу везде. Её крошечный внутренний мирок сотрясался в предсмертных муках, удавка на горле продолжала плавно затягиваться, в глазах застыли слезы. От погружения в пучину безысходного отчаяния удерживали лишь стоящий в наушниках грохот и понимание, что у её истерики могут оказаться свидетели. Спрятаться бы и дать себе волю… Завыть… Но прятаться негде.
Прямо сейчас, не издавая ни звука, на виду у всех, она падала в бездну.
Кто-то потряс за плечо. Вздрогнув от внезапного касания, Уля с трудом разлепила ресницы, вытащила один наушник и попыталась вернуть себя в вертикальное положение.
— Ты чего тут сидишь, домой не идешь?
Перед ней с пакетом мусора стояла мать. Вот только её сейчас и не хватало. Прекрасно. Сейчас-то она всё и поймет, наверняка они где-нибудь у лифтов и столкнулись. Минуты две прошло с тех пор, как?.. Или десять?
— Музыку слушаю, воздухом дышу, — прошелестела Уля, пытаясь справиться с кривящимися губами, звучать и выглядеть как можно более беспечно и расслабленно. Отвратительное ощущение. Всем переборам перебор, кошмарная ложь во имя не собственного, а чужого спасения.
— А очки зачем? — задала вполне логичный вопрос мама. — Солнца же нет…
— Не знаю, мам. Захотелось, — ответила Ульяна с безучастностью, которая бы ей самой в иных обстоятельствах могла показаться достойной восхищения. А сейчас – всё равно.
— Ну-ну, — склонив голову к плечу, вздохнула мать. — Видела дружка своего? Опять за старое, привел какую-то, в коридоре сейчас столкнулась. Горе луковое! Я уж думала, он понял что-то, порадоваться уже грешным делом успела…
«Я тоже думала и успела…»
Еще чуть-чуть – и она разревётся прямо при родительнице. Ну хватит уже, что ли?! Уля стиснула зубы и крепче обняла себя руками. То была попытка остаться на плаву, собраться с духом для последнего рывка.
— Мам… Это его жизнь и его дело. Смирись уже.
Всё, на большее её не хватит. Если мама сейчас продолжит гнуть своё, Улю прорвёт. На притворство не осталось никаких ресурсов. Последние только что растратила, и, главное, ради чего? Ради того, чтобы мама не поняла всё вдруг и не возвела Егора в ранг первого врага семьи? Чтобы не думала, что своим «отвратительным поведением» «этот шалопай» довел её дражайшую дочурку до психоза? Да, только ради этого – о нём печется. Выбиваясь из сил, удерживает себя на поверхности, в то время как душа абсолютно беззвучно детонирует не прекращающейся серией взрывов и осыпается крошевом из осколков.
— Хлеб не купила?
Уля покачала головой, вновь откинулась на спинку.
— Потом схожу.
— Ладно, я тогда сама сейчас зайду, раз уж вышла все равно. Бутербродиков уж больно хочется. С колбаской.
С этими словами мама отчалила в сторону мусорного контейнера. Перекатив голову по спинке, Уля проводила её долгим взглядом, выпрямилась, раздраженно сорвала с носа очки и швырнула их в сумку прямо так, без футляра. По фиг. Выдрала из ушей затычки и уронила лицо в ладони, зло стёрла пальцами воду с ресниц. Какого черта?! Какого черта это происходит именно с ней? Оно ведь постоянно будет происходить! Каждый раз, когда он будет кого-то к себе приводить, она будет вот так биться в предсмертных муках и представлять. Может, к черту всё? Может, не на Камчатку надо ехать, а искать квартиру подальше отсюда? Срочно искать новую работу, чтобы иметь возможность оплачивать аренду, еду, ЖКХ. Тогда на учебу уже не хватит…
А как же бабушка? А если это последняя возможность с ней увидеться?
А терпеть его выкидоны как?! Сможет она терпеть? Почему она должна терпеть?! Это же невыносимо!
А он что, разве что-то «сестрёнке» своей должен?
Она уже видела его таким однажды – на утренней пробежке в парке. Уже чувствовала на себе взгляд насквозь. «Мне их жаль. Всех», — отбивались в ушах слова Аньки.
Agonía perpetua{?}[вечная агония, нескончаемые мучения (исп)]…
Пальцы безотчетно соскользнули к подвеске и крепко сжали её в кулаке, и в то же мгновение телефон завибрировал входящим. Отпустив кулончик и распахнув глаза, Уля бездумно уставилась на всплывшее уведомление.
17:13 От кого: Том: Первое место в твоем списке – моё.
— Передай своему другу, что он мудак!
«Непременно…»
Заторможенно повернув голову на звук, Ульяна упёрлась взглядом в перекошенное лицо стоящей на входе в подъезд Маши. Глаза её негодующе блестели, тонкая линия губ некрасиво кривилась, а под кожей ходили желваки. От прежнего благодушия не осталось и следа, жуткая гримаса злости преобразила человека до неузнаваемости. Говорить сил не нашлось, нашлись они лишь на то, чтобы брови вопросительно вскинуть.
«Аргументы в студию»
— Может, он со всеми так себя ведет? Ему просто нравится над людьми издеваться, да? — реагируя на красноречивый жест, взорвалась гневной тирадой Маша.
«Может…»
— Не понимаю, о чём ты, — пробормотала Уля, отворачиваясь в сторону.
Тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук.
Сердце вышло на безумные, зашкаливающие обороты, в висках стучало, а поток набегающих на глаза слёз вдруг иссяк.
— Сама у него спроси! — воскликнула та в сердцах. — Заявился днем в школу, позвал в гости на кофе, привёз и выпер! Нормально?! Кофеварка типа у него сломалась! Я только руки помыть успела! Ну не скотина? Я, блин, даже Ольгу вызвонила, договорилась, чтоб на пару часов меня там подменила, пока мы…
«… … …
Выпер…»
В душе творился настоящий хаос, чёрт знает что. Невозможное облегчение, толика сочувствия, нарастающее злорадство, бесконечная усталость и опустошение. Апатия. Отчаяние, понимание, что если однажды «это» всё-таки повторится, она не сдюжит. Не сможет. После только что пережитого Уля уже не соображала, чего хочет: чтобы Егор продолжал пребывать на её счет в неведении, или чтобы всё понял и впредь думал своей головой, что творит!
Ничего он ей не должен. И думать о ней не должен, с какой стати? Это у неё проблемы и крыша потекла, а ему теперь что, целибат до конца жизни блюсти?
— А ты при живом женихе ко всем «на кофе» по первомусвистку бежишь, да? — откликнулась Ульяна сипло, не поворачивая, впрочем, в сторону Маши головы. — Ну вот и не жалуйся тогда.
На том конце не нашлись с ответом: не ожидали, видимо, что Уля может оказаться посвящена в детали чужой личной жизни. Возмущенно фыркнув, Маша сорвалась с места и застучала каблуками в сторону школы.
«Иди-иди, а то ж Оля наверняка не рада работе в собственный выходной…»
Бездумно попялившись в никуда еще минут пять и поняв, что напряжение чрезмерно, что оклемается и успокоится она в любом случае нескоро, может, даже не сегодня, Ульяна активировала экран. Клокотание в груди не унималось. Сколько потрясений уже позади, а сколько – еще впереди? Не многовато ли на одну малютку-душу за такой короткий отрезок времени?
17:14 От кого: Том: Вообще, даже у придурочных поступков свои причины есть. Чем тебе все эти люди не угодили?
«Чем?! Чем не угодили? Намекаешь, что неплохо бы причины понимать? А если у меня не получается?! Вы все молчите! Нет у меня ученой степени по психологии! И нервы у меня не железные, представь себе! В отличие от тебя! Я живая!»
Не может. Не может и не станет Уля сейчас подбирать какие-то слова, юлить. Нет сил, забрали.
17:22: Кому: Том: Бывший – неуравновешенная ревнивая истеричка, сосед – слепой бесчувственный бабник, а ты изводишь меня молчанием.
17:24: Кому: Том: А вообще, Том, забей! Забей ты уже на меня. Да. Не трать время своё драгоценное на дурочек всяких безмозглых. У меня просто психика подвижная и несчастная любовь. Но это ведь только мои проблемы. А вы все молодцы. Вы не при делах. Хорошего дня!
Вот так. Будто бы чуточку, самую малость, но легче.
Комментарий к
XXIII
. Брат “Гитарная зарисовка” в ТГ-канале – написана по читательской заявке (2-е место в голосовании на тему зарисовки). Здесь можно снова посмотреть на Егора в его новых состояниях. Действие происходит день в день с событиями, открывающими эту главу: днем гитара, вечером он забирает Улю от школы. На дворе 24 августа https://t.me/drugogomira_public/222
Обложка к главе и ваши комментарии: https://t.me/drugogomira_public/239
Музыка главы:
Mad About You – Hooverphonic https://music.youtube.com/watch?v=hvlcwJINLy0&feature=share
Under My Skin – Briston Maroney https://music.youtube.com/watch?v=D6M2JmXpczU&feature=share
Визуал:
— Брат… старший. https://t.me/drugogomira_public/242
Эта ревность имеет цвет бездонной черноты https://t.me/drugogomira_public/243
Хочешь видеть тот взгляд. Её. https://t.me/drugogomira_public/246
Пробуя крылья, взметнуться к небу https://t.me/drugogomira_public/247
Если мы не будем давать людям шанса, что с этим миром станет? https://t.me/drugogomira_public/248
О ёжиках https://t.me/drugogomira_public/249
====== XXIV. Том ======
Комментарий к
XXIV
. Том Обложка к главе и ваши комментарии: https://t.me/drugogomira_public/254
1 сентября
Метель, плач старых половиц всё громче и громче, кто-то приближается. Кто-то идёт по твою душу. Тонкий, пахнущий сыростью плед не спасёт, прячься под ним с головой, сколько хочешь – не спрячешься, не скроешься. Вонючая склизкая тряпка, бурая от песка ледяная вода, отказался драить полы и за это расплатишься – тебе не простят. Страх. Тебе мало лет, пять всего, и страх всё еще силён. Голос высоко над тобой гремит тягучими перекатами грома, требует: «Вставай!». Молчишь, выполняешь. Тучное пятно плывет по узкому обшарпанному коридору, ведёт на выход. Майка, треники, стоптанные ботинки, они-то тебя и спасли от верной смерти. Двор. Холод. Снаружи и внутри. Совсем ничего не чувствуешь и не ждёшь. Кому ты нужен? Вялость, сонливость, забытье. Тепло. Нестерпимая боль, зуд, жжение, волдыри. Обморожение, горячка, воспаление легких; застывшая пузырями, облупленная краска старых больничных стен. «Живучий, падла».
Капéль, плач старых половиц всё громче и громче, кто-то приближается. Кто-то идёт по твою душу. Плед другой, чуть толще и жёстче, чуть колючее, а половицы скрипят чуть жалобней. Совсем скоро тебе восемь и ты не боишься вообще ничего. Равнодушно ждёшь кары. «Вставай. Одевайся. К тебе пришли».
«Егор Артёмович? День добрый. Из межмуниципального отдела МВД России Зеленчукского района вас беспокоят, — интонации кавказского говора на том конце трубки блокируют работу легких. — Егор Артёмович, кем вам приходятся Валентина Ивановна Чернова и Артём Витальевич Чернов?.. Егор Артёмович… Моральный долг обязывает сообщить, что ваши мать и отец пропали без вести в Марухском ущелье. Согласно показаниям группы очевидцев, сорвались с тропы. Поисковая операция прекращена сегодня утром. Примите мои соболезнования».
Ты один. Снова.
Всегда.
***
За окном светает, просыпаются первые птицы, но разбудило не их жизнерадостное пение, а очередной ночной кошмар. Там, во сне, кричал исступлённо, а проснулся с придушенным стоном – как обычно. С тех пор как собрался и уехал прочь, прошло шесть дней, а сегодня, выходит, неделя. Первое сентября, День знаний. Чем ближе годовщина их смерти, тем ярче и наполненнее кошмары, тем больше они походят на ожившее прошлое, что исподволь, мороком просачивается в настоящее, желая свергнуть реальность и захватить трон. Прошлое крадётся, крадётся, готовит ползучий переворот. Здесь и сейчас одиночество ощущается как нигде и никогда. Уезжал оклематься, вернуть голову на плечи, остыть, протрезветь, выздороветь, но побег не спас, наоборот, кажется, лишь усугубил положение. Стоило лишить себя света, и захлебнулся во тьме. Она спасала от кошмаров, а теперь с ними один на один, один на один с собой.
Неделя показала, что бегство – дохлый номер. Взгляд Ульяны, к которой заглянул вечером того злосчастного дня, чтобы сообщить, что какое-то время из школы ей придется добираться самостоятельно, до сих пор перед глазами. До – отрешенный, укоризненный, бесцветный, а после – недоумевающий, встревоженный, затяжной. «Уезжаешь? Почему? Надолго?».
Дорожная сумка у ног, гитара за спиной. Лишь плечами неопределенно повёл, не найдясь с подходящим ответом. «Нужно побыть в тишине», — что-то такое ляпнул ей. Не смог сказать в лицо, что от неё бежит, как? В тот момент потребность где-то скрыться, не находиться близко ощущалась необходимостью, вопросом жизни и смерти. В пределах сотни километров от Москвы – миллион и один вариант, где спрятаться, а сбега́л по первому адресу, всплывшему в памяти. Весной Анька ездила туда с мужем и после рассказывала, что там классно, тихо и нет связи.
«Заказывай такси, не шарахайся одна по району. Пока». Даже кривую-косую виноватую улыбку удалось из себя на прощание выдавить, но ответной не дождался. Да и не ждал, честно говоря. Поднял сумку, развернулся и вперед. Внизу уже ожидало такси.
Классно, тихо и нет связи. И её нет.
Нет.
Её нет, но она есть. В мыслях она постоянно рядом, от неё не избавиться, не спрятаться в глуши. Нигде! Незримо она здесь.
Незримого недостаточно.
В гробу такое видал, да?
Да.
Строчки из-под руки летят бездумно, одна за одной складываясь в четверостишия, восьмистишия. Скомканные листы летят в урну. Затворничество не спасло, не успокоило, наоборот: за минувшую неделю страх стал животным, разодрал внутренности и обглодал кости. Эмоции и чувства, причиной которым она, постепенно упорядочившись, соткались в единое полотно. Но до сих пор не осели, до сих пор завихряются в восходяще-нисходящие потоки и с ума сводят всё так же. По-прежнему оглушают. Не знавшая подобных нескончаемых штормов душа никак не может привыкнуть к новому состоянию.
А дальше что? За поворотом? Снова потеря? Как-то иначе в жизни может быть?
Всё слишком быстро зашло слишком далеко. Глазом не успел моргнуть. Говорить, что всё-таки привязался – это, видимо, мягко выражаться. Потому что это больше привязанности. Гораздо больше. Много сильнее. Ононевыразимой глубины. Страшнее и больнее. От образа «малой» один пшик остался, попытки заставить себя вновь увидеть «малую» раз за разом разбиваются о другую реальность, как податливая волна о неприступные скалы. Разлетаются брызгами. Всё течет, всё меняется, люди меняются, и что-то поменялось внутри. Игнорировать рождение нового мира невозможно. Игнорировать появление в жизни смысла невозможно. Она вошла и показала, как вы похожи, вошла и заполнила собой всё, вошла и убедила доверять. Став маяком, осветила путь.
И это больше смутной потребности следовать за её светом, это желание достичь его и в нем согреться. Желание делиться теплом, что тлеет внутри, когда её нет, и разгорается в пожар, когда она есть. Отдавать. Желание отдавать удивительно, необъятно и до сих пор вызывает оторопь. Отдать готов всё. Ради её жизни не жаль собственной.
Пусть своё сердце она уже кому-то подарила.
Уверенности в том, что не слетел с катушек, как не было, так и нет. К тридцати годам уже отчаялся однажды еёиспытать, и надежда по-прежнему отказывается поднять голову. Кто-то может дать гарантии, что это не мания и не психоз? Если человек действительно ощущает её так, то чем она отличается от безумия, одержимости, умопомешательства? Она похожа на пытку, на душевную болезнь. Она и есть пытка и душевная болезнь. Почему все так к ней стремятся, почему ищут её и ждут? Должны же быть какие-то нюансы, какое-то объяснение…
Одному невыносимо. Ещё ночь, ещё кошмар, и крыша отъедет окончательно. И тогда уж точно привет, санитары.
Домой.
***
Последнее время на пороге квартиры Ильиных у него херачит сердце. Уже секунд десять прошло, но за дверью не слышно ровным счетом никакого шевеления. Может быть, никого нет дома, и совершенно напрасно этот коврик он сейчас отирает. Может, она с избранником своим время проводит, или с Новицкой, в магазин ушла или спит. Откуда ему знать? Знает он одно: обычно в такое время она дома. Может, звонок у них сломался? Да наверняка! Чёртов звонок!
Егор понятия не имеет, чего хочет: чтобы открыли или чтобы не открыли. Оба исхода приведут к катастрофе, как пить дать. Пусть откроет.
Вдавил кнопку еще раз, вечные секунды, и замок всё-таки щёлкнул, а вместе с щелчком в пятки ухнула душа. Коржик, выкатившись в коридор пушистым колобком, тут же запутался в ногах и включил свою кошачью песню на полную громкость. Ульяна застыла в дверном проеме – осунувшаяся, выцветшая, вымотанная, с какой-то растрёпанной буклей на макушке, в общем… Впечатление возникало такое, словно её только что заставили подняться прямо со смертного одра. Проступившая было в глазах радость исчезла за долю секунды, и теперь она смотрела на него, как на врага народа, рецидивиста номер один. Но, чёрт, как же сам он был рад вновь её видеть! Достаточно просто её видеть, чтобы чувствовать, как налаживается жизнь.
— Болеешь, что ли? — брякнул Егор первое, что при взгляде на Улю в голову пришло. Внутрь за какие-то доли секунды успело прокрасться беспокойство: похоже, действительно болеет, а он ничего об этом не знал, потому что шарахался неделю хуй знает по каким ебеням. Молодец. И насколько всё серьезно? А где мать? Кто за ней в таком состоянии приглядывает?
В институте, вестимо. Первое сентября же. Хреново, что. Может, в аптеку нужно за чем-нибудь сгонять?
Мышцы бледного лица передернуло, васильковые глазища распахнулись широко-широко. «Болею! Не видишь?!» — читалось в них. Ульяна уставилась на него в упор, забывая моргать.
— Вот скажи мне, Егор, ты нормальный?! — дрожащий голос, вспыхнувшие в глазах молнии намекали на то, что её саму неважное самочувствие в данный момент абсолютно не волнует. Сейчас прилетит, инфа сотка. Уже летит.
«Нормальный? Сомневаюсь…»
— М-м-м… — промычал он неопределённо. Уточнить бы для начала, к чему всё-таки вопрос. — Не уверен. А что?
— Что? Что?! Да ты свалил чёрт знает куда, чёрт знает насколько! — Ульяна взорвалась, как тротиловая шашка. — Я не знаю, где ты, что ты, жив ли ты, когда вернёшься! Вернёшься ли! Телефона нет! Мотоцикл стоит! И стоит! А тебя нет! И нет! Ты считаешь, что это нормально?! Думаешь, нормально с людьми так поступать?!
«А ты что, волновалась? Да что со мной могло случиться-то?»
Она задохнулась – прочитала во взгляде. Глаза сузились и заблестели еще яростнее, рот открылся. Вот уже и кулачки сжались. Егору всегда казалось, что злится она забавно, а теперь внутри неприятно тянет, ноет и сжимается до размера молекулы. Теперь он ощущает странную, незнакомую, с каждой секундой усиливающуюся потребность немедленно загрести в охапку и потушить полетевшие во все стороны искры. Ссориться с ней не хочется.
— Представь себе! — прошипела Ульяна, продолжая обжигать огненным взглядом. — Сюрприз, Егор! Люди умеют волноваться за других! Думаешь, я не помню, что ты мне на мосту сказал?! Всё я помню, чтоб ты знал! Дословно!
«Зачем вообще хранить такую херню в черепной коробке?..»
Он стоял и удивлялся, нафига держать в памяти всякий вздор, но душа будто оживала после недельной пытки изоляцией и одиночеством. Кто-то переживал, пока его хрен знает где носило. И не просто кто-то, а важный кто-то. Она! Странные ощущения меж собой мешались: смятение, вселенская благодарность за небезразличие и чувство вины, что заставил волноваться.
— Ладно, малая, прости, что так вышло, — поднял Егор руки в примирительном жесте. — Я в тот момент не думал, что кому-то дело будет. И… я же тебя предупредил… ведь.
В глазах напротив взметнулся ядерный гриб. Два.
— Всё, прости-прости! — на всякий случай делая шаг назад, воскликнул он. Чёрт! Хочется в охапку её, хочется смеяться от осознания, какой дурак всё-таки, что есть ей дело, есть! И, может быть, не так уж всё и плохо, может, оставит она и для него местечко в своем сердце. Рвать отсюда когти сию же секунду хочется, потому что каждое мгновение рядом лишает последних сил к сопротивлению. Дурка по нему плачет. Какой там номер? Интересно, если набрать 112, они примут заявку на вызов бригады санитаров?
Сложив руки на груди, Уля высоко вздернула подбородок, и выразительные синяки под глазами будто чуть выцвели. Молча уставилась на него, но взгляд сообщал: простым «прости» тут не отделаться. И ведь, пожалуй, права. Справедливо. Влип так влип. Как-то придется исправляться, да… Ладно, подумает об этом позже, не сейчас. Сейчас он здесь с насущной проблемой: ему необходима помощь в решении задачки, с которой он оказался не способен справиться самостоятельно. Вариантов ответа всего два, и Егор не уверен ни в одном. Еще один такой денёк, и если бригаду не вышлют, он своими ножками пойдёт сдаваться в психушку.
— Ты одна? Войти можно? — выдох вышел раненым каким-то. Накрывало так, словно предвещающая погибель агония уже началась, хотя первоначально ожидалась чуть попозже. — У меня к тебе вопрос жизни и смерти. Без шуток.
Ульяна мгновенно стушевалась, такое впечатление, что тут же забыв про устроенный минутой ранее разнос. Сощуренные глаза распахнулись, а на лице яркой краской проступила озадаченность. Хотя, может, она, опешив от такой наглости, просто задумалась, менять ли гнев на милость, пускать ли его после всего учиненного на порог или он наказан. О чём бы она там ни думала, ему эти секунды ожидания вязкой вечностью показались! С полминуты спустя Уля всё-таки посторонилась, освобождая проход. Егор, пройдя в тесную прихожую, прислонился к холодной стене и в растерянности уставился на виновницу своей поехавшей крыши. А она прикрыла дверь и устало опёрлась плечом о стену напротив. Компанию им составлял Корж, который продолжал яростно отирать ноги и тарахтеть. В общем, старательно показывал, что пусть «Независимость» и его второе имя, но всё-таки за неделю он успел соскучиться. Не до Коржа Егору сейчас.
— Всё-таки случилось что-то, — хмуро поглядывая на него исподлобья, тихо констатировала Уля.
«Угу. Приблизительно апокалипсис…»
Да уж, стоит ветерку сменить направление, боевой настрой этой удивительной девушки улетучивается, она переключается между состояниями, как по щелчку пальцев. Так было, так есть и, видимо, так будет. Если двумя минутами ранее её весьма недвусмысленный взгляд обещал напомнить ему, как выглядит Кузькина мать, то теперь в глазах читалось совсем иное. «Я так и знала! Не тяни!».
— Так я и думала. Может, лучше на кухню? — упавшим голосом предложила Ульяна.
Егор мотнул головой: нет. Легко говорить: «Не тяни». А язык к нёбу прирос, губы отказывались озвучивать вопрос, что изводил его днями и ночами и продолжает изводить. Но перед смертью, говорят, не надышишься. Собрав в кулак всю свою волю, набрав в грудь больше воздуха, выдохнул:
— Что должен испытывать любящий человек? Какие это чувства? Что у него внутри? Ты знаешь?
Он долго не понимал, к кому с подобным идти. И в конце концов осознал, что кроме самой Ули говорить и не с кем: если чьим словам он и поверит, то её. Если кому и доверится, то только ей. Не Ане, которая измором возьмет, не баб Нюре, которая тут же начнет вздыхать, причитать сочувствовать и пускаться в пространные рассуждения. Не ораве шапочных знакомых и не абсолютно незнакомым людям, вроде Элис. Да и… Раз сердце Ульяны занято, значит, она точно в курсе, как именно это должно ощущаться. Логично.
«Что?..» — считалось в оторопелом встречном взгляде.
— Почему ты спрашиваешь? — прошелестела Уля, всё шире и шире распахивая ресницы, всё чаще и чаще моргая. Вид у неё был такой, словно он ей сейчас признался, что котят ест на завтрак. Ошарашенный. Она будто по-новому на него посмотрела. Возможно, и плохая это оказалась идея. Ну да: тридцатилетний мужик задается вопросами, на которые нормальные люди годикам к пятнадцати ответы находят. А то и раньше. Тут что угодно можно успеть подумать.
Егор прикрыл глаза, пытаясь абстрагироваться от идиотизма ситуации, в которую сам себя поставил. Сердце выполнило петлю, ушло в штопор и тут же – в пике. Ну точно, одно из двух: или сбрендил, или влюблён. Иные варианты вычеркнуты методом анализа и последовательного исключения. В горле пересохло.
— Можешь просто ответить? — с трудом разлепив губы, пробормотал он. Неужели обязательно вести диалог? Он спросил, пусть просто ответит и всё! Каждое слово из себя выдавливать приходится.
— Я… Не знаю… Знаю… Наверное… — послышалось совсем уж тихое и очень растерянное.
«Что?.. В смысле?»
Ничего не понял! В башке вместо мозга ваты комок.
— Малая, перестань, — простонал Егор, распахивая глаза, чтобы воочию убедиться, что она уловила суть вопроса. Откуда такая неуверенность? А кто ему тогда расскажет? К кому идти? — Так «да», «нет» или «наверное»?
Она застыла там, у своей стены, словно изваяние. Впрочем, проблеск осознания в этих красивых круглых глазах постепенно проявлялся. А ещё в них читалось:
«За что мне это?.. Это ты перестань!»
— Да… То есть я… — Уля запнулась, уронила голову, явно пытаясь скрыть собственное смущение, — я могу рассказать тебе, что может чувствовать влюбленный человек. Говорят, что любовь – это более глубокое и спокойное чувство, вырастающее из влюбленности… О ней мне пока судить, наверное, рано.
Егор мрачно уставился на Ульяну, пытаясь переварить жалкие крохи поступившей информации. Вот так новости: оказывается, это ещё и не одно и то же. Зашибись! В любом случае, внимать он будет каждому слову, только пусть говорит. Вот-вот выяснится, двинулся ли он рассудком или это другое. Рехнулся ли или это она?
— Но это не значит, Егор, что каждый непременно должен чувствовать себя именно так, — это «должен» Уля буквально подчеркнула выдохом. — У каждого, наверное, всё-таки немного по-разному. И я даже задумываться не хочу, зачем ты спрашиваешь, мне от этого больно.
— Почему? — почувствовав пробежавший по спине холодок, на автомате спросил он. Вопрос сам вырвался – реакцией на признание.
— Потому что ты прожил почти полжизни, а не знаешь, — на мгновение вскидывая на него глаза и вновь поспешно их пряча, пробормотала Ульяна.— Потому что я помню, как однажды ты сказал мне, что некоторые вещи останутся для тебя недоступными… Поэтому.
Егор кивнул. Всё же верное это было решение, хоть и мазохистское абсолютно – идти за ответами к ней: вряд ли кто-то другой в его окружении оказался бы способен мгновенно, без попыток устроить ему допрос или сеанс психотерапии, увидеть суть.
— Рассказывай. Пожалуйста, — попросил он сдержанно, застывая в тянущем жилы ожидании.
Сердце готово было вылететь. Если это не сумасшествие, то что тогда сумасшествие? Хотел смотреть на неё неотрывно, ловить каждую эмоцию, все выражения лица, глаз. Коснуться. Хотел отвести взгляд, прекратить эту пытку. Загрести в охапку. Бежать прочь! Это же настоящее безумие, ну!
— Тебе очень надо, да?.. — выцветшим голосом уточнила Уля.
«Очень»
Готовясь падать, Егор уставился в стенку, в незримую точку над её плечом.
— Да. Давай.
В следующую секунду плечо поехало куда-то вниз – это Ульяна сползла вдруг на пол. Обхватив руками ноги, уткнулась лбом в коленки, как маленький, желающий от всех спрятаться, а может, ищущий защиты ребенок. Стянула с волос резинку, и волосы заструились по рукам, скрывая лицо. Кажется, этот разговор и ей непросто дастся. Может, на эту тему людям в принципе тяжело говорить? Ему вон из себя буквально каждое слово приходится выталкивать, хотя никогда за ними в карман он не лез.
Егор остался стоять на месте.
— Если человек влюблен… — спустя вечность начала она приглушенно, — он тонет в своей нежности. Он постоянно думает о другом человеке… Днём, ночью, засыпая, просыпаясь, работая, на бегу – всегда. У него происходит фиксация на объекте влюбленности. Если влюблен взаимно, чувствует себя окрылённым, вокруг буйство цвета. Он весь мир любит, всех и каждого. Проблемы отходят на задний план, есть только другой человек и всё, вся жизнь сосредоточена на любимом. Если не взаимно, может потерять аппетит, испытывает огромную душевную боль, терзается, мучается бессонницей, иногда даже кошмарами, — на мгновение Ульяна замолкла. Послышался глубокий вздох, но головы она не подняла. — Хотя, знаешь, не совсем так: человек может чувствовать и то и другое, независимо от того, взаимно это или нет. Его швыряет из стороны в сторону, как щепку в штормовых волнах. Чуть что не так, давно не виделись – всё, жизнь тебе не мила. Улыбнулся тебе? Больше ничего и не нужно. Вообще. Другой становится смыслом… Всем… — прошептала она, прерывисто выдыхая.
«Смыслом…»
Егор весь обратился в слух, напряженно внимая каждому слову. Взгляд расфокусировался, а извилины в мозгу, наоборот, неожиданно зашевелились: мозг обрабатывал информацию, сравнивая с собственными состояниями. Пока похоже. Фиксация на другом, буйство цвета, терзания, душевная боль… Он и чувствует себя щепкой, никак иначе. И ничего ему, кажется, от этой жизни не надо, кроме того, чтобы она улыбалась. И была рядом.
— Ты готов сделать для человека всё, чтобы тот ощущал себя самым счастливым, — продолжила Уля сдавленно. — И себя рядом с ним чувствуешь самым счастливым… Наполненным… Для тебя больше никого вокруг нет: ты сам и твой избранник. Ты как будто познаешь суть вещей, мир вокруг меняется безвозвратно, душа словно заново рождается, взлетает к небу.
Вот оно что… Это душа перерождается… И ведь правда: чувствуешь себя совсем другим человеком, новым. А он-то подозревал, что шизофрения постучалась, что личность начала двоиться. На данный момент версия о поехавшей кукушке проигрывает с разгромным счетом: ноль – пятнадцать примерно.
Егор едва дышал. Сокрушительные удары обрушивались на темечко один за одним, связи с прежним миром истончались и исчезали. Прямо сейчас рождались новые миры и связи. Сидя на полу, а вовсе не в его голове – хотя там она уже давно обустроилась – Ульяна с невероятной точностью объясняла ему его же чувства. Подсказывала, определяла. Подбирала простые слова, давала красочные, исчерпывающие описания состояний, которые он не мог опознать и понять. Стала его проводником в этом дремучем лесу из эмоций, взяла за руку и повела. И, слушая её, Егор начинал верить, что Кто-то сверху всё же над ним сжалился. Что на его тридцать первом году жизни Кто-то решил позволить ему узнать, что это такое. Что всё это действительно происходит с ним. Происходит! Реально…
Уля дарила надежду, и она же её отбирала. Но он должен знать всё. Он не уйдет отсюда, пока она не расскажет всё.
«Продолжай»
— Хочешь окружить его заботой, дарить тепло, отдать всё, что у тебя есть, — к этой минуте её голос совсем осип, плечи подрагивали, и в целом впечатление складывалось такое, словно говорить она себя заставляет. — К другому тянет, как магнитом. Ищешь любой повод, чтобы побыть рядом… Расстраиваешься, когда не получается. Радуешься, если получается. Смотреть готов вечно. Чувствуешь постоянную потребность в общении, тебе интересна о другом каждая мелочь, хочешь знать о нем всё… А остальное теряет смысл, забываешь обо всех, даже о близких. Все эмоции отдаются туда… Ты зависим.
«Всё так»
— Это всё? — в наступившей тишине подал голос Егор. И сам его не узнал. Такой же севший, как и у неё, совсем чужой.
Уля отрицательно замотала головой, по-прежнему пряча лицо в коленках.
«Нет?!»
— Если веришь в Бога, то постоянно просишь Его, чтобы у любимого человека всё было в порядке в жизни и со здоровьем. Даже если не веришь, всё равно… — прерывистое дыхание участилось, теперь уши улавливали еле слышное шмыганье носом. — Переживаешь за него… Другой соткан из достоинств. Недостатков не существует, не замечаешь ты их, не веришь, что они вообще найдутся. Ты ослеплён, оглушен, опьянён… Иногда не знаешь, как с собой справиться. Эти чувства не дают тебе свободно дышать… Его ты идеализируешь, а сам в этот момент очень уязвим… Ревнуешь к каждому столбу…
«Точно…»
Послышался еще один сдавленный вздох. Уля вскинула голову: огромные, блестящие от воды глаза смотрели прямо на него, и в них ему виделось отчаяние. Воду, впрочем, Ульяна тут же раздраженно смахнула тыльной стороной ладони, потому что собственных слёз она всю жизнь стыдилась и пыталась их прятать, считая признаком слабости. Что это чувство способно с людьми сделать, если даже говорить о нём они спокойно не в состоянии? Вот чего она ревёт? Может, не сложились эти отношения? Не стоило с таким вопросом к ней?
«Хватит. Достаточно…»
— Извини, я не предполагал, что тебе сложно это всё может оказаться, — ощущая, как расцветает чувство вины, пробормотал Егор растерянно: приперся после недельного отсутствия, дважды довёл и отправится сейчас восвояси. Молодец. — Я всё уже понял…
«Нет, ещё не всё! Не смотри на меня так, ты сам спросил!» — вот что ему молча ответили.
— Егор, это благословение и наказание одновременно, я тебе клянусь! — воскликнула она, снова пряча лицо в коленках. — Я не знаю, какими ещё словами объяснить! Мысли о разлуке пугают до чертиков. Самое страшное – потерять обретённое… Вдруг кто отберёт! Вдруг он сам от тебя откажется? Вдруг однажды ты окажешься ему не нужен? Вдруг он найдёт кого-то лучше?
Её плечи затряслись в такт все усиливающимся всхлипам. А сердце болезненно сжалось: он узнавал собственные страхи, самые большие свои страхи, причину качелей, колючей проволоки, ревности и ночных кошмаров. Он боялся молча, прятал страхи в самых тёмных уголках души. Он бежал от них, а она, преодолевая себя, озвучивала.
В прихожей повисла тишина. Егор рассматривал стенку, потому что на Улю смотреть никаких сил уже не осталось, а она пыталась успокоиться, восстанавливая дыхание.
— На… на физическом уровне влюбленность ощущается как желание отдать себя, подарить второму всю свою нежность… — вновь раздался слабый голос, — как постоянное желание…
— Касаться… — прохрипел Егор, уже вообще ничего не соображая.
Уля кивнула.
— Угу… Как постоянное желание обнимать, целовать, никому не отдавать, ни с кем не делиться. Чтобы только твоё. Укрыть своей любовью от всех бед и невзгод. Как ток от прикосновений… От одних мыслей…
— Одних мыслей? — пасмурно переспросил он зачем-то. Зачем? Уже знает ведь, что да. Ток от одних лишь мыслей бежал по каждой вене, артерии и клеточке тела совсем недавно, когда он позволил себе представить её на собственной кухне.
— Да. Она же разная бывает. К близким, семье, к друзьям, детям… Я тебе о другой говорю. Это, возможно, главное отличие, не берусь утверждать. Крышу сносит… — тихо простонала Ульяна, крепче обхватывая колени. — Можно сойти с ума, просто представляя. Ты испытываешь жажду. Хочешь обладать. Собственнический инстинкт шарашит…
«Ещё как…»
— То есть всё это нормально? — мозг так до сих пор до конца и не принял, что люди способны на такой фейерверк чувств и состояний. Хотя вот стоит он, на собственной шкуре испытывающий всю их гамму прямо сейчас, а вот сидит она – и еле справляется со своими эмоциями.
— Что именно? — уточнила Уля, приподнимая голову и вскидывая на него глаза. Её измученный взгляд до костей пробирал.
— Одномоментно чувствовать всё то, что ты сейчас описала? В одном человеке всё это действительно способно умещаться? Это она и есть?
— Ну… Да… Я даже не задумывалась. А ты думаешь, нет?
Он уже ничего не думает. Диагноз определен, всё, пора остановиться. Головой, кажется, более или менее здоров, и на том спасибо. Жизнь преподнесла ему подарок, сделала явью мечту, давным-давно записанную в несбыточные. Оказывается, он всё-таки способен любить. Вот только что-то фанфар по этому поводу внутри не слышно. Следующий его вопрос не к Ульяне и звучит так: «Доктор, это же лечится? Скажите, что да!».
Потому что…Потому что Улины слова резали ножом, отдаваясь еле переносимой болью где-то в грудине: каждую секунду в Егоре крепло понимание, что фраза «сердце занято» прозвучала не ради красного словца: своё она действительно отдала. Иначе не говорила бы уже пятнадцать минут без перерыва, не реагировала бы настолько остро. А ему теперь что? М-м-м?
В голове крутились слова Аньки: «Ты обнаружишь себя перед фактом – и всё. И делай с этим что хочешь». Тогда ему по наивному незнанию показалось, что её описание влюбленности слишком хорошо звучит. А теперь… Тротил внутри взрывается, в каком месте это «хорошо»? Он до сих пор не уловил: в чём тут прикол? Почему все носятся с этой любовью, как с писаной торбой, если она несёт с собой боль и разрушение?
— Бинго, — чуть помолчав, пробормотал Егор. Уголок губы дёрнулся в кривой ухмылке. Нет, это настолько смешно, просто до слёз. И хохот – истеричный, пугающий – звучит внутри. Кажется, кто-то сегодня нажрётся.
«Бинго?» — считался в голубых глазищах немой вопрос. Ульяна успела подняться с корточек и вновь прислониться к стене, и теперь, склонив голову к плечу, пристально наблюдала за сменой эмоций на его лице. А они менялись, Егор не сомневался. Он вообще всё это время не следил за собственным лицом, да и плевать. На всё уже плевать.
— Галочки расставляю в твоем списке, — пояснил он мрачно.
Уля втянула носом воздух и опустила глаза на Коржика, который за это время весь извёлся: кидаясь то к одним ногам, то к другим, кот не находил внимания ни у одного из этих вредных, эгоистичных человеков.
— И… как?
— Ну, с ума я не сошел, это радует, — нахмурившись, Егор следил за каждым её безотчетным движением. С ума не сошел, просто хочется в окно, всего делов. Всё, как она только что и сказала: мотает, как щепку в бушующем море. Прикрыл отяжелевшие веки.
«Ульяна… Кого ты выбрала, а? Скажи мне. Хоть что-нибудь!»
Открыл. Уля молчала. Его пасмурное состояние её, видимо, смущало. А бестактный вопрос так и застрял на языке, не озвученный. Взамен пришел другой, более адекватный:
— Давно это с тобой происходит?
Ульяна покачала головой и беспомощно уставилась на него, одним взглядом умоляя ни о чем больше не спрашивать. Не хочет говорить, но и так всё ясно. Недавно. Всё сходится.
— Понятно, — выдохнул Егор, отлепляясь от стены, с которой за эти минуты породнился. — Спасибо, что просветила, пойду переваривать. Кстати, если нужно, могу в аптеку сходить, а то выглядишь ты неважно.
Последовал очередной молчаливый отказ: не нужно в аптеку.
..
Такое странное дело… Впервые собрал стрит-флеш, но на руках у старушки-судьбы оказался флеш-рояль{?}[сильнейшая комбинация в покере, стрит-флеш – следующий по силе].
Как обычно.
***
Если бы Ульяна курила, сейчас бы сигареты летели одна за одной. Прикрыв глаза, далеко не высокохудожественно сползя по спинке лавочки в положение полулежа, откинув голову, она пыталась отвлечься на звуки окружающей среды: гомон ребятни на детской площадке, шуршание шин проезжающих по двору машин, «голос» радио из чьих-то распахнутых окон, разговоры прохожих, гул пролетающих высоко над головой самолетов.
Без толку.
Юлька обещала забежать минут на десять. Ульяна сидит тут уже, наверное, двадцать, потому что дома в одиночестве невыносимо. Егор ушел «переваривать», оставив её с этим один на один. А мама явится хорошо, если часам к девяти вечера: у неё теперь что ни день, то атас. С мамой они здорово поскандалили буквально накануне, и всё же… Хоть бы поскорее вернулась! Пусть лучше насупленная, объявившая ей молчаливый бойкот мать, чем звенящая пустота, в которой Егор бросил её догорать. Желание выломать соседнюю дверь весь последний час медленно её уничтожало.
А ещё… Ещё хотелось дойти до магазина, купить бутылку вина или чего покрепче, напиться и забыться. Но Уля пыталась удержать себя в руках – в буквальном смысле: обхватила рёбра в кольцо, сжала замок и, для пущего эффекта стиснув еще и зубы, держала. Нос улавливал еле слышный запах табака – кто-то курил на балконе. Не открывать глаза.
Минувшая неделя стала жутким кошмаром наяву. Егор просто взял и свалил. Как будто прямо из её жизни! Именно так его исчезновение и ощущалось. Взял и свалил вечером того дня, когда привез к себе Машу, а спустя несколько минут, её же словами, «выпер». Свалил с дорожной сумкой и гитарой за плечом. На такси. Все, чего она удостоилась – скупого предупреждения о том, что забирать её из школы некоторое время он не сможет. Никаких тебе адресов, контактов, информации о дне возвращения – ничего! Вообще!
Никаких объяснений – он так уже делал! Он так уже делал тринадцать лет назад! Прямо из ее жизни!
И когда, наконец, он объявился вдруг на пороге, хотелось лишь одного: его убить. Потому что вся неделя прошла в ожидании! Каждый грёбаный день, каждый час, минута и секунда.
Убить! За свою бессонницу, тоску, терзания и нервные клетки, которые, как всем известно, не восстанавливаются. За сны. За похеренные дедлайны. За то, что день за днём, ночь за ночью уши пытались уловить рёв мотора «Ямахи»: мозг упрямо игнорировал тот факт, что «Ямаха» стоит под окном. За липкую неизвестность, в которой она жила всё это время. За не проходящую чугунную тяжесть на сердце. За то, что снова её приручил. За то, что Коржик лез на стену с ней на пару. За мамины вопросы в лоб и настороженный взгляд, за свое бесконечное вранье о вынужденных переработках. За это его: «Нужно побыть в тишине». Она вся извелась от предположений, что у него случилось! Почему ему вдруг потребовалась какая-то особенная, недоступная в пустой квартире тишина? Зачем пытаться изолировать себя от всех? Она слишком навязчива? Достала его?
Убить! За миллион атаковавших голову и не дающих ей покоя вопросов. За то, что не могла найти в себе смелости ему сказать! За то, что он ей ничего не должен – за это особенно! Не должен перед ней отчитываться, не должен номер телефона, явки и пароли. За то, что он живёт свою жизнь, в которой ей, видимо, всё-таки нет места. Про какую привязанность Аня ей втолковывала? Привязанность – это доверие, это желание делиться проблемами, переживаниями. Привязанность – это забота о другом, стремление сделать жизнь другого рядом с тобой комфортной, это оглядка на его состояния. Он даже не подумал, что бросает её в неведении, что заставит волноваться. А может, и подумал. И забил. Нет, это не привязанность. Это чёрт знает что. Ему, видимо, вообще до фонаря. Иначе бы не пробормотал на брошенную уже в спину просьбу оставить номер для связи: «Там всё равно её нет. Потом».
Все их разговоры, время вдвоем, парапланы, танцы, пляж, мост, уроки гитары и вождения, его слова о неготовности терять людей, прогулки по утренней и вечерней Москве, встречи с занятий, его забота, спасение из лап следователя, изувеченный Стрижов и мужик из подъезда, нагреватель, уютные посиделки над кассетами и альбомом с воспоминаниями, его «это больше не повторится», заполненная только-только анкета, Анины слова… За неделю всё – всё! – утонуло в чёрных мыслях.
Семь дней в агонии, в бреду, в психозе и самобичевании, в обнимку с фотографией, где он ставит ей рожки. А он возвращается – и как ни в чем не бывало. И первое, что спрашивает: «Болеешь, что ли?». Да твою ж мать! И порыв кинуться обнимать за полсекунды сменяется готовностью линчевать.
А потом сменяется ступором, оцепенением, сотрясением души, помрачением сознания. И, наконец, желанием умереть самой. Как у неё сердце за эти двадцать минут не остановилось, как она под его взглядом выжила, непонятно до сих пор.
Его вопрос поразил её, потряс. «Должен»? Егор спросил у неё, что должен чувствовать любящий человек. «Должен». Его формулировка напугала до чёртиков. Кусочки пазла в голове сложились в мутную картинку и, возможно, так бы ею и остались, но озвученную догадку он отрицать не стал. Человек, поживший поболее её собственного, никогда не любил, не знает, что чувствует влюбленный, и пришел за ответом к ней. К ней!
Это какая-то ирония жизни, издёвка какая-то. Кто-то сверху решил над ней поглумиться и предложил рассказать не знакомому с чувством любви любимому человеку, что чувствует влюбленный.
Поначалу Уля не понимала, как себя вести, как отвечать на его вопрос: куда девать глаза, как дышать. Где найти на этот разговор силы? А потом не могла себя остановить. Поток слов лился и лился, а ощущение сохранялось такое, что она не сказала ещё ничего, что у неё не получается передать собственные чувства. Где эти чёртовы слова, которые помогут донести до него, что это вообще такое! Как это ощущается! Почему она должна их подбирать, почему не может показать? Взять и передать от сердца сердцу? Что это за особый вид извращения? Прямо в лицо ему кричать хотелось. Она кричала коленкам.
По сути, этот монолог стал признанием. И выжал её до последней капли. А он так и не понял ничего, как Аня тогда и предполагала. Может, если бы Уля нашла в себе силы в глаза смотреть, понял бы. Но она не нашла. А потом… Потом… В самом финале выяснилось, к чему на самом деле прозвучал его вопрос. Егор пояснил про «галочки», поблагодарил за помощь и пошел «переваривать».
И теперь хотелось напиться. И прекратить свои мучения.
— Ну что тут у тебя? — кто-то плюхнулся на лавочку совсем рядом и заговорил голосом Новицкой. — Уль, прости, у меня пять минут всего. Андрей вот-вот будет. Я, кстати, ему сказала, чтобы прямо сюда подъезжал.
Пять минут? Пофиг. Хоть две. Хоть одна. Если Юлька просто совсем немного посидит рядом, уже станет легче.
— Егор вернулся… — прошептала Ульяна, распахивая глаза и перекатывая голову по спинке в сторону Юльки. Тело обмякло, растеклось по лавке, энергия утекла.
Видимо, на физиономии её что-то совсем страшное отражалось, потому что на лицо Юли легла тень и уже не сошла.
— Вот как? Где был? — пристально разглядывая Ульяну, поинтересовалась она.
— Не сказал, — пробормотала Уля, с трудом разлепив губы.
— Не сказал… — эхом отозвалась Юля, разрывая зрительный контакт и переводя взгляд в пространство. — Что он тебе вообще о себе рассказывал, Уль? — выпалила она внезапно.
— В смысле?
— Ну, в смысле… — Новицкая замолчала на несколько долгих секунд. — Ну, о том, чем сейчас живет? О жизни до переезда?.. О чем-нибудь.
Подруга вообще какая-то помрачневшая последнее время ходила. С момента их последнего разговора об Андрее она вроде как пришла в себя, взбодрилась. Однако прежней беспечной Новицкой Уля всё равно с тех пор так и не увидела: что-то в ней словно надломилось, что-то продолжало её есть. Но Юля не делилась, ушла в отказ, объясняя нежелание говорить просто: не о ней речь, это чужие тайны, мол. Андреевы. А она не трепло. Видимо, так они ей с тех пор покоя и не дают. И теперь ей везде мерещится заговор. И тайны.
— Ничего особенного. Я еще в детстве спрашивала, он говорил, что нечего вспоминать. Говорил, скучно было.
«Тухло», — что-то такое он ей тогда говорил, если память не изменяет. Егору вообще не нравилось вспоминать то время: его немногословность сама за себя говорила. Так что вопросы прекратились. Сейчас, сидя на лавочке, Ульяна вдруг вспомнила, как однажды спросила у тёть Вали, почему они в Москву переехали, и та ответила: «Ради будущего нашего сына». Объяснила, что Чесноковка маленькая и молодежи делать там по большому счету нечего. А Москва предлагает кучу возможностей, дает шанс найти себя. А на Улин вопрос, как они там жили, тётя Валя рассказала про собственный дом и огород, который их кормил. Ульяна тогда сразу представила себе настоящую деревню и его маму сведрами огурцов в каждой руке.
— М-м-м… Понятно, — протянула Новицкая несколько разочарованно. — Ну… Так… Вернулся, значит. И что?
— В любви ему призналась, — обессиленно выдохнула Ульяна.
— Что?! — казалось, со своего места Новицкая подлетела. Уж не знает Уля, что заставило её так бурно реагировать. Возможно, ви́дение именно этих отношений. А может, собственная философия, согласно которой девушки первыми говорить о любви не должны ни при каких обстоятельствах.
Если бы всё было так просто… Если бы признание гарантировало ответное… Она бы сто раз уже всё сказала, никакая философия её не остановила бы, никакие убеждения. Потому что носить в себе это более невозможно. Но здесь… Здесь толка от признаний – ноль.
— Да не понял он ничего, Юль. Пришел и спросил, что должен чувствовать любящий человек. Должен! Представь. А теперь представь меня. Которая пытается объяснить ему, что я чувствую! Я чуть не умерла там, веришь?
Перед мысленным взором вновь встало его лицо: резкие линии скул и подбородка, две глубокие бороздки меж хмурых бровей, пристальный потемневший взгляд исподлобья, предельная сосредоточенность, и при этом… Вид у Егора был такой, будто это его, а не её в те секунды пытали самым изощрённым, самым извращённым способом, который только могло придумать человечество.
«Что у него происходит?..»
— Пипец. Уль, я правда не знаю, что сказать, — растерянно пробормотала Юлька. — Что тут скажешь? Я каждое твоё слово помню, всё, что ты мне говорила о своих чувствах… Я не могу… Не могу ни к чему тебя призывать. Ты сама должна решить. Это только твоё…
Юля уставилась в одну точку, а Ульяна подняла глаза к сероватому, затянутому тяжелеющими облаками небу. Они с небом смотрели друг на друга равнодушно. Небо ни о чем её не спрашивало, а ей не о чем было у неба просить. Оно давно дало ей понять, что есть вещи постоянные, незыблемые. Их не изменить, проси, не проси.
— Говорят, человеку не дается больше, чем он может вынести. Кажется, я своего предела достигла, — сообщила Ульяна небу. Небо продолжало лениво гнать облака. Никаких тебе: «Скоро всё наладится», ничего жизнеутверждающего. «Смирись», — вот что оно ей отвечало.
— А сейчас он где? — подала Новицкая голос.
— Без понятия. «Ямаха» вон стоит. Может, и дома. Может, у баб Нюры, может, чёрт знает где опять… Не могу больше. Давай лучше о вас. Куда вы сегодня?
— Честно? Не знаю, — Юлькин голос малость повеселел, при упоминании об Андрее она всегда оживлялась. — Андрюша постоянно какие-то сюрпризы устраивает. Сказал одеваться удобно, надеюсь, я правильно его поняла.
«Андрюша…»
Уля вновь вяло повернула голову – Юлькин внешний вид она пока оценить не успела. Чёрные лоферы, чёрные кожаные легинсы и длинный, перехваченный на талии ремнём бежевый пуловер. Идеальный нюдовый мэйк, а волосы убраны в аккуратную «мальвинку»{?}[женская прическа: передние пряди убираются от лица и перехватываются резинкой или заколкой]. Подумалось, что на фоне Новицкой сама она сейчас выглядит ещё бесцветнее, чем обычно. И дело не в шикарном Юлькином виде и очень посредственном собственном, а в самоощущении. Егор – и тот предположил, что она «болеет». Болеет, да.
У этой болезни есть имя.
— А вот и он! — воскликнула Юлька, кивая на приближающийся автомобиль. — В общем, Уль… Может, у Тома своего спросишь? Ты же говоришь, он всегда отличные советы тебе давал… Потому что у меня для тебя сейчас их нет.
«Так себе идея…»
— Угу… Хорошего вам вечера.
— Спасибо! Давай, не кисни, — поднимаясь с лавки, ободряюще улыбнулась Юля. — Всё образуется, увидишь.
Не верится.
***
Остаток дня прошел в бестолковом и безрезультатном прислушивании к гробовой тишине за стенкой. Так что, когда ключ в замке повернулся, возвещая о приходе матери, Уля отчасти даже облегчение испытала: наконец-то квартира «оживёт», наконец-то звуки жизни уничтожат эту тоскливую, невыносимую пустоту.
С мамой они накануне умудрились здорово поругаться и объявить друг другу бойкот молчанием, так что выходить к ней навстречу Ульяна желанием не горела. Обида пустила корни и подтачивала нутро.
Решаясь на разговор о ближайших планах на жизнь, Уля, конечно, предчувствовала, что он будет непростым, но услышать от мамы подобное почему-то оказалась морально не готова. Расслабилась, наверное, слишком за минувшие месяцы. Забыла, как ещё весной по струнке ходила. И ожидала немного другой реакции.
И напрасно. Хотя, положа руку на сердце, большая часть диалога всё-таки прошла терпимо. Мама скрепя сердце приняла вываленные на её голову новости – две из трех. Можно было бы расценивать как успех, если бы не финальные аккорды, перечеркнувшие все их достижения на этом поприще.
Когда Уля сказала, что хочет повидаться с бабушкой, потому что боится больше её не увидеть, и уже купила билет с датой вылета через неделю, мама осела на кухонный стул и дрогнувшей рукой на автомате потянулась к всегда находящемуся где-то поблизости пузырьку с валокордином. По кухне мгновенно разнёсся характерный стойкий запах. Уля знала, что маму до одури пугает мысль о том, чтобы отпустить свою кровинушку через всю страну одну. Но здесь и сейчас крыть ей оказалось совершенно нечем. За всю Улину жизнь к бабушке они летали три раза – уж очень дорогой, фактически неподъемной финансово, выходила дорога туда-обратно для всей семьи. И отговаривать Ульяну от поездки, когда бабушкино состояние ухудшается, у мамы не повернулся язык. Сомнений в том, что в этом вопросе одержит верх, у Ули фактически не было. И действительно: мать ограничилась парой десятков уточняющих вопросов и всё. Один – Ноль.
Когда Уля сказала, что хочет получить образование в сфере графического дизайна и уже выбрала курсы, мама забыла про валокордин и больное сердце и завела старую песню о главном – о том, как тяжело зарабатывать на хлеб с маслом представителям творческих профессий. Потом о том, что «этих графических дизайнеров как собак нерезаных». Потом о том, как тяжело ей будет совмещать работу и учебу. Потом о том, каких денег курсы стоят. Потом, что это несерьезно и кто её, скажите на милость, вообще надоумил. Ульяна выдержала атаку стойко: аргументы «сопливой девчонки» выглядели слабоватыми на фоне аргументов и опыта умудренной жизнью женщины. Однако брошенная маме в лицо фраза о том, что Уля не хочет, оглянувшись назад с высоты пятидесяти лет, понять, что профукала жизнь, занимаясь тем, к чему не лежит душа, неожиданно возымела тот самый остужающий пыл эффект. Сама мама вне своей профессии себя не представляла, в преподавании видела предназначение, горела работой, так что… Так что тут Ульяна совершенно внезапно для себя самой победила: мать картинно закатила глаза, раздраженно отмахнулась и простонала: «Ой, делай, что хочешь! Только потом не жалуйся. Я тебя предупредила». На этом этапе личности «надоумивших» еще удалось сохранить инкогнито. Два – Ноль.
А потом Уля сказала, что уволилась, и вот тогда-то краны и сорвало.
«Что это за подход к жизни такой? Мало ли что тебе «не нравится»! Мне тоже, знаешь ли, многое не нравится, и что? Для этого ты пять лет пахала? Чтобы нос потом воротить?».
«Забыла, как долго искала эту работу?!».
«Да ты же «зелёная» совсем! Кому ты без опыта нужна? Это ж надо! Какая глупость! Да ты должна была на них молиться! Держаться за них!».
«У тебя ветер в голове!».
«На какие шиши ты собираешься учиться, скажи мне?».
«Думаешь, в этой жизни вот так легко всё достается? Думаешь, я смогу обеспечивать твои поездки, рисовашки и прочие хотелки, пока ты новую работу будешь искать?».
«Если бы ты у Егора днями напролет не торчала, вот этой дури в тебе сейчас не было бы!».
«Я как чувствовала, что ничем хорошим это не кончится! Он плохо на тебя влияет! Со своей жизнью не может справиться и тебя на дно тащит!». «Что он там опять тебе в голову втемяшил, а?». «Горбатого могила исправит!».
«Ульяна, тебе двадцать четыре, каким местом ты думаешь?».
Стоило открыть рот, дабы попытаться сказать несколько слов в защиту обоих, как мама огорошила заявлением, на которое ответить оказалось нечего. «Мозги мне не пудри! Да ты себя в зеркало видела? Стоило ему уехать, и на кого ты стала похожа? Рассказывай давай, что это не он так на тебя влияет!».
«Мозги не пудри». А ведь Уля всего лишь уволилась. Не случился конец света, она не осталась без средств к существованию с ребенком на руках, не должна банку миллионы за ипотеку. Эта квартира не уйдёт с молотка за долги, пока она будет искать новый источник заработка. Мамина чрезмерная реакция на, по большому счету, ерунду выбила почву из-под ног. Уля не могла понять, что задевало больше: мамино мнение о ней самой или о Егоре. Всё вместе. Егор оказался виноват без вины, вновь зазвучала старая песня о главном – о том, что он «плохо на неё влияет», «тащит на дно». Да, к решению уволиться Егор причастен, но вообще-то и отец его позицию поддержал! Вообще-то у неё, Ульяны, и своя голова на плечах есть! Но если маминому мнению верить, ни мозгов, ни взгляда в будущее у дочери нет. О том, что Ульяне двадцать четыре, просто к слову, видимо, было сказано. А по факту, в восприятии матери она так и осталась десятилетней девочкой, ничего в этой жизни не смыслящей. Да, видела она себя в зеркало! Видела! Да, связь прямая, пусть при маме Ульяна и делала отчаянно вид, что связи никакой, придумывая себе мифические переработки и переутомление. И вот выяснилось, что лапшу с ушей мать всё это время успешно снимала, просто делала это молча.
В общем, вот тут-то они и поцапались будь здоров. Ульяна высказала всё, что думает по поводу маминого несправедливого, предвзятого отношения к людям, заперлась в комнате, открыла портал недвижимости и начала смотреть квартиры – с чётким пониманием, что не сможет сейчас позволить себе аренду. Внутри крепло убеждение, что на свои потребности у матери больше не возьмет ни копейки, а в голове засела глупая, даже дикая идея освободить полочку в холодильнике для продуктов, которые будет покупать себе сама, чтобы случайно мать не объесть. Обида клокотала в Уле накануне и продолжила ощущаться сегодня, пусть за ночь и успела слегка утихнуть. Весь день был потрачен на регистрации на всевозможных сайтах фриланса, поиски интересных вакансий на профильных порталах и изучение цен на квартиры. Наверное, она бы и вечер встретила с ноутбуком в обнимку, но тут, спустя неделю отсутствия, объявился Егор, и мир встал на дыбы.
Юлька предлагает у Тома совета спросить, но идея и правда так себе. Во-первых, спрашивать тут не о чем, советы ей больше не нужны. Ей просто нужно, чтобы кто-то побыл «рядом». А Том не может быть рядом и не должен, у Тома своя жизнь, в которую он её посвящать не станет – он многократно давал ясно это понять. Во-вторых, она чувствовала, что сильно переборщила, на пустом месте спустив на него свору собак и тараканов. Так что если уж ему и писать, то с извинениями, а не с просьбами о советах.
Уля открыла переписку и пробежала глазами по последним сообщениям. 25 августа. Её крик остался без ответа. В ту минуту кричать хотелось до одурения, кричать было не на кого, и досталось Тому. 29 августа она писала ему с традиционным приветом и извинениями и столкнулась с глухим молчанием. Может, и задела его своей резкостью, действительно… А может, класть он на её проблемы хотел. Очень хотелось надеяться, что нет. Пусть бы лучше обиделся. Это, по крайней мере, означало бы, что ему не всё равно.
«Был(а) недавно».
Как же хреново. Даже Коржика не потискать – он как ломанулся следом за Егором в момент, когда тот пошел «переваривать», так и не возвращался. Неужели не чует, как сейчас ей нужен?
— Ты ужинала? — раздался из коридора напряженный голос мамы.
— Нет.
— Почему?
«Чтобы тебя не объесть»
— Не хочу, — буркнула Ульяна. С такой «веселой» жизнью никакие диеты не нужны: аппетит напрочь пропадает.
— Я в субботу утром к Зое поеду, —как ни в чем не бывало продолжила вещать из прихожей мать. — У неё внучка родилась, зовет отметить. Виктор, наверное, тоже будет.
«Удачи»
— Ульяна… — мама приоткрыла дверь в комнату. Скользнула взглядом по экрану ноутбука, что предъявил ей сайт с квартирами, тяжело вздохнула и перевела глаза на Улю.
— Мам, я не хочу больше ничего обсуждать. Я вчера всё услышала.
— Уля… — родительница оперлась плечом о косяк. — Я ожидала от тебя большей ответственности. Да, работу ты найдешь, будет другая, но с таким подходом к жизни вкусную кашу не сварить. Я хочу быть спокойна, хочу видеть, что ты устроена. Хочу быть уверена, что когда меня не станет, у тебя всё будет хорошо, а не через пень-колоду, как у дружка твоего. Хочу понимать, что чему-то тебя научила. Не дуйся. Иди поешь.
Уля молча покачала головой: нет у неё ни аппетита, ни желания выслушивать нотации. У «её дружка» прямо сейчас действительно всё «через пень-колоду», но вообще-то это просто период такой. Вообще-то он себя в профессиональной жизни нашел и в этом плане куда счастливее неё. Глаза вперились в открытое окошко мессенджера.
«Был(а) недавно».
— Как хочешь.
Они трое сводили Улю с ума, соревнуясь в изощренности пытки молчанием: Егор не прекращал свою ни на минуту, а Том и мама друг с другом чередовались. Ну а в эту неделю, такое ощущение, все трое выступили против неё одной единым фронтом. Нервы звенели перетянутыми, готовыми вот-вот лопнуть струнами.
Буфер обмена уже минуту хранил ссылку на композицию с удивительным названием. Эту вещь музыкальный сервис подкинул Уле два дня назад, и с тех пор она не покидала головы, крутясь там обрывками строчек – тревожными, навязчивыми, пробирающими до костей, заставляющими соглашаться с ними интуитивно. Сам Том о своей жизни не рассказал ничего, по крайней мере, прямо, но подсказки пришли откуда не ждали – прямиком от Вселенной.
Пальцы зависли над клавиатурой. Уля все ещё медлила, не решаясь отправить песню адресату. Противоречивые мысли и чувства перемалывали. Возможно, она ошибается и всё понимает не так. Может, она придумала себе то, чего нет, и видит его тем, кем он не является. Все её умозаключения построены на мимолётом брошенных им фразах, на размышлениях. Например, о жизни, в которой могло быть много больше, а могло бы быть и много меньше того, что есть сейчас. А могло бы не быть вообще ничего. О том, что не так с ним «примерно всё». О том, что страшно обнаружить себя голым среди переполненной площади. О том, что у него нет смелости вылезти из кокона, что в мире иллюзий жить безопаснее. О том, что нередко безумным движем люди пытаются заполнить внутреннюю пустоту, об их внутренней дисгармонии, незнании себя и непонимании, чего лично им от жизни надо. О поиске смысла.
Улины умозаключения опираются на его резкие призывы не лезть в душу, а стоять и терпеливо дожидаться приглашения. И уметь принимать отказ. На признания, что у него не вызывает никакого восторга тот факт, что в его голове кто-то поселился. Что ему не кажется нормальным посвящать мысли людям и хотелось бы как-то с этим справиться. На категоричные заявления, что неплохо бы уметь отличать сказку от обёрнутой в метафоры страшной жизни. И на собственные мутные домыслы на эту тему. На цитату об одиночестве, которое как голод: «Не поймешь, как проголодался, пока не начнешь есть»{?}[Том цитирует Бакмана, сам Бакман цитирует Джойс Кэрол Уотс. “Loneliness is like starvation: you don’t realize how hungry you are until you begin to eat” ―Joyce Carol Oates,Faithless: Tales of Transgression]. На фразу о том, что в её списке придурков он претендует на первое место. На упорное игнорирование её готовности его послушать.
Её умозаключения построены буквально на интуиции, которая нашептывала, что Том возвёл стену между собой и остальным миром. Что он потерян. И не примет помощи от той, кого никогда в жизни не видел.
Все её умозаключения могут оказаться абсолютной дуростью, бредом воспаленного воображения.
Чем бы они ни оказались, ей не хватало слов, чтобы донести до него собственные чувства, свой раздрай, объяснить неравнодушие сердца. Пусть музыка донесёт и объяснит. Она сделает последнюю попытку достучаться. Последнюю, обещает себе.
21:53 Кому: Том: Привет. Пожалуйста, прости за наезд, очень сложный период, я уже с собой не справляюсь, срываюсь на людей. Не обижайся, пожалуйста.
21:54 Кому: Том [вложение]: том – Земфира
21:54 Кому: Том: Я не знаю, как ещё тебе сказать, чтобы ты меня услышал.
Отбросила телефон на кровать, упала лицом в подушку и замерла. Вообще никаких гарантий, что он отреагирует. Да каких там гарантий? Её шансы стремятся к нулю. Однако вечность спустя гаджет ожил. Уля схватила смартфон и во все глаза уставилась на экран.
22:05 От кого: Том: Не, нахер
Он писал голосовое. Впервые больше чем за полгода их общения. Голосовое! Том! Кажется, в эти секунды она перебивалась жалкими дозами поступающего в лёгкие кислорода – забывала дышать.
22:05 От кого: Том: [Отправляет голосовое сообщение]
22:07 От кого: Том: Откуда ТЫ знаеть, а?
«Боже… Передумал… А, нет, снова записывает…»
22:07 От кого: Том: [Отправляет голосовое сообщение]
22:07 От кого: Том: Нах. Кто тв вообще есть? Кто тебя пдослал?
«Что у тебя происходит? В смысле, “кто подослал?”?!»{?}[Чтобы понять реакцию Тома, надо послушать песню]
Что ответить на это, Уля не понимала. Какого ответа он от неё ждал? Неужели, стреляя наудачу, всё-таки попала не в «молоко»?
«Может, он… пьет там?»
Только сегодня думалось о том, чтобы наклюкаться до беспамятства, залить пустоту и отключиться от реальности. А её инкогнито не думает – он делает. И причины снова ей не известны.
22:09 Кому: Том: Том, я никто. И звать меня никак. Я маленькая, кое-как прозревшая (и то не факт!) девочка. И всё. Мы никогда не встретимся и не посмотрим друг другу в глаза, не назовем по имени. Расскажи, что с тобой происходит. Я же чувствую! Поверь мне… Пожалуйста.
22:10 От кого: Том: зачем? нахрена тебе эт?
22:10: Кому: Том: Я хочу помочь! Выговорись! Давай!
22:10 От кого: Том: пожалеешь
22:10 Кому: Том: Нет. Не молчи.
22:15 От кого: Том: [Отправляет голосовое сообщение]
22:15 От кого: Том: ладнь. Нах войс
22:16 От кого: Том: [Отправляет голосовое сообщение]
22:16 От кого: Том: [аудиосообщение] Кхм… На фига оно тебе, я не пойму никак… Своих проблем, что ли, мало, а?..
22:16 От кого: Том: [аудиосообщение] Бывший кореш пару [часов?] назад сообщил, что наш общий знакомый [сторчался?] … … … Очередной. … … … Блядь…
Ульяна крупно вздрогнула. Всё это время, гипнотизируя взглядом экран с открытой перепиской, она не верила, что всё-таки услышит его голос. Услышала. И звучал этот голос так, будто его обладатель вещал прямиком из-под стылой земли: хриплый, сиплый, неразборчивый, лишенный энергии жизни, угасающий. И – да – пьяный. От прозвучавших слов, от смиренного тона, от всего вместе волосы на голове вставали дыбом. В первую же секунду стало ясно как день: Том там вовсе не на празднике жизни, отнюдь. А скорее всего, один на один с бутылкой чего-то горячительного.
22:17 Кому: Том: Продолжай
Следующие двадцать минут прошли с колотящимся сердцем и в мольбах, чтобы Том не смахнул в корзину следующее голосовое. Он записывал, а она, воткнув в уши наушники, не сводила глаз с экрана.
22:37 От кого: Том: [аудиосообщение] Знаешь, сколько моих знакомых уже там? До хуя… А знаешь, сколько им лет? — послышался звук, похожий на обреченный смешок. — В основном до тридцатки, до сорокета. Этот до тридцати с хреном дотянул… Он сторчался, а кому дело? Да никому. … … … Нашли через неделю, и то, походу, случайно. Бомжевал… — на фоне с глухим стуком упало что-то лёгкое, следом раздалось неразборчивое бормотание. — Пф-ф-ф… Иди сюда. М-да… Я такой же, как он, они все. Мы все – му-у-у-сор. Мусор. [Отбросы ?]. … … … Смешно. Вроде люди, вроде нет… Зачем я тебе всё это рассказываю?.. Потому что ты очень настойчивая, ты открытая, чуткая… Правда, раньше мне казалось, что ещё и тактичная… В общем, ладно, — прерывисто выдохнул он. — И ты наивно считаешь, что это мне поможет. Хэ-э-э… зэ-э-э. … … … Спасибо за заботу, конечно… Не знаю, зачем тебе чужое на себя брать.
Том замолчал, на минуту, наверное, а запись продолжалась. И Ульяне, которая перестала ощущать под собой хоть какую-то опору, казалось, что она слышит, как шевелятся его мысли. Как он решается.
— Наверное, первое воспоминание … … … моё – не мама, не папа, а огромный зал, наполненный детьми. Гигантский… И там много нас… А, да, еще рёв по ночам, вот. Чужой … … … Где-то совсем рядом… А ты уже плакать разучился… И как пол скрипит… Я не помню своей матери. Однажды мне рассказали, что меня [ночью?] нашли. На автобусной [остановке?]. Завёрнутого в тряпки какие-то, — хриплый, тихий, убитый голос звучал отрешённо, словно речь шла не о брошенном на улице младенце, а о мешке картошки. — Все моё раннее детство в детдоме прошло, с первого года. Хер знает, может, [с первых?] дней. … … … Просто выбросили. Избавились от ненужного, я им [жить?] мешал, — бормотание то и дело переходило в еле слышный, неразборчивый шепот. Ульяна оцепенела, не могла найти в себе сил шевельнуться, взгляд уперся в стенку, а стенка постепенно начала размываться. Слух приходилось напрягать изо всех сил. — На хуй им не сдался. Зачем тогда рожать, вот в чём вопрос. Грех на себя не хотела брать? Ну да… А вот это – не грех? Сломанные жизни – не грех? Я-то выбрался, а другие? … … …Находят вон под мостами трупы до сих пор, — в каждом слове сквозила горечь, каждое слово, прежде чем прозвучать, словно через невидимую преграду прорывалось. — И будут находить. … … … В пять лет я о себе понимал уже всё. А в четыре часто представлял, какая у меня мама, придумывал, как она за мной придёт, из окна высматривал. … … … Думаешь, пришла? — чуть окрепший было голос сломался и треснул. — Угу. Десять раз.
— Ха! Что ты хочешь от меня услышать, а? — боль. Чужая боль просачивалась через наушники прямо в мозг, прямо в сердце, и там оседала. Чужая боль её парализовала. — Хочешь, расскажу тебе, как у нас в [инкубаторе?] [порядки?] наводили? А просто. Кто сильнее, тот и прав. Кто жестче вмажет, тот и прав. Кто зубов больше выбьет, тот и молодец, того боятся и не лезут, тому [???]. Дедовщина цвела … … … Один раз девчонку в окно выкинули. Со второго этажа. Выжила… Воровать заставляли для командиров. … … … Мне был привычнее удар в рожу или под дых, чем поглаживание по голове. О поглаживаниях там никто и не мечтал, — в уши просочилась его тоска, Том вновь надолго замолчал. — Я не знал, что это… Домашним не объяснишь. … … … Ты с пелёнок понимаешь, что никто тебя не защитит, никто не вступится. Что защищаться ты должен сам. И ты защищаешься, блядь. Потому что жить хочешь, — на выдохе заключил он. — А прогибаться – нет. Я, [по крайней мере?], не хотел.
— Воспиталки на всё закрывали глаза, они выгорали там, на такой работе, не справлялись ни с нами, ни с собой. Помню одну особенно озлобленную, была у неё парочка любимчиков, … … … Я… — Том как-то нервно усмехнулся там, что ли, Уля не поняла, его голос сипел. Понимала она одно: её жизнь после этих голосовых больше не будет прежней. Никогда. Боль пропитывала собой всё вокруг, прошивала её насквозь. Она сама стала его болью. — При каждом удобном случае воспиталка эта напоминала нам, что мы [отказники?]. Нравились мы ей очень. … … … Логика знаешь, какая была? Раз отказники, значит ущербные. Потому что нормальные мамашки от нормальных детишек не отказываются. Следи за пальцами, — засмеялся Том обессиленно, и от этого смеха стало жутко. — Варик первый: отказываются шлюхи, наркоманки, бомжихи и пьяницы. А гены-то передаются. «Яблочко от яблоньки», м-м-м? Да-а-а, кла-а-а-асс…. Как тебе такое, Илон Маск? Варик второй: это что-то, значит, в нас не так, мы где-то сломаны. И ведь, сука, блядь, не поспоришь! На выходе все равно уроды. … … … Вот ещё помню, как она нам сказки рассказывала, спать нас укладывая: «Своим мамкам вы оказались не нужны, а нам тут нужны, что ли? Избавиться бы от вас побыстрее, сил нет. Жаль, утопить нельзя, иногда очень хочется. Особенно тебя!». И на меня как зыркнет. «Ты как ящик этот… как его… Пандоры. Не знаешь, что из тебя вылезет», — говорила мне. … … … Я же подкидыш, наверное, поэтому так считала. У неё еще такое родимое пятно на пол-лица было, я её боялся очень…
Раздался протяжный сдавленный стон, будто резко голова у него затрещала. Тому плохо там было – судя по всему, совсем одному. Это сообщение оборвалось, но Улю, зажавшую рукой рот и пытавшуюся таким нехитрым образом придушить в себе рыдания, пока не прибежала перепуганная мама, уже ждало следующее.
«Сама напросилась…»
22:55 От кого: Том: [аудиосообщение] Чувствовали, короче, свою безнаказанность, бардак такой там тогда творился, пиздец. Помню, как на кровати раскачивался, ну, вроде как себя успокаивал, а кровати эти скрипели адски. … … … И тогда они приходили, матрас на пол швыряли и орали: «Тут твое место». Как собаке. ... … Даже собаки такого не заслуживают. … … … До сих пор иногда в кошмарах снится. Моя приёмная мать себя положила на то, чтобы я не чувствовал себя отбросом, который… В общем… Недостойным воспитанного общества. Но её больше нет и иногда снова накрывает. … … … Её не хватает…
Повисла долгая, тяжёлая пауза. Уля ощущала себя в плотной вате, к горлу подкатила тошнота. И приёмную мать он потерял. «Её не хватает». Какая страшная судьба… Воображение рисовало молодого парня, лежащего на кровати в тёмной комнате и глядящего в потолок. А телефон его наверняка валялся где-то рядом в режиме аудиозаписи. Наверное, его потолок кружится… Её – кружился. Её потолок на неё падал.
— Воспиталки у нас вообще были классные. Только попробуй пасть свою [поганую?] разинуть. Заставляли горячий чай пить прямо из ладоней. Сажали голышом на стул посреди столовки, да-а-а… Порки показательные устраивали … … Выгоняли в одних трусах на мороз … … … подумать о поведении. Или в кладовке с крысами на ночь запирали. У нас там крысы знаешь, какие были? М-м-м… Ненавижу. … … … Крыс. … … … Одного пацана однажды в [мешке?] вынесли в лес… Бля-я-я… Ты сама этого захотела. … … … Текучка там была постоянная: сегодня одна, завтра вторая, мы прямо подсознательно понимали, что даже если вдруг добрая, привязываться нельзя – уйдет. Сдастся и уйдет. … … … Я им в глаза старался не смотреть.
— Один раз всё-таки поверил и привязался. Была там одна нянечка, даже имя её помню – Зульфия… … … Хм… Вот она меня почему-то среди всех выделяла. Могла по голове погладить, на руки взять… — мёртвый голос внезапно дал дрожи, послышался протяжный, шумный выдох. И еще один. — Тебе, может, смешно или дико это слышать, ты к такому привычная, а мы ничего этого не знали. Ну и вот… В общем… В общем… Да бля, Элис, какого черта ты это устроила, а?.. — простонал Том. — Она стала говорить, что к себе меня возьмет, [буду жить с ней?]. Мне тогда четыре было, я уши развесил, даже мамой стал её называть, привязался как щенок, ждал её, как мать родную не ждал. Каждому слову верил. Первый и последний раз там «мама» у меня была. В общем, вселила в меня надежду эту… Что… А потом сказала, что … … … не может взять, потому что у самой трое, четвертого ждёт и совсем тесно будет. И уволилась. И не пришла больше. … … … Не вернулась за мной. … … … В общем, вот так. Как-то… … … … Кстати, читать меня она учила. Увидела интерес к книжкам. … … … Читать мне нравилось: можно было спрятаться от реального мира в совсем другом. Светлом. Добром. Что бывает свет и добро, я оттуда узнал.
— Помню, как к комиссиям готовились: драили всем составом весь детдом: полы, стены, окна, двери, [унитазы?]. … … … Потолки, блядь, только не драили – не дотягивались. В ледяной воде. У нас там другой и не было. Еле тёпленькая или лёд. … … … Из всех щелей дуло, холодно было пиздец, особенно зимой. Газетами затыкали. Всегда в тряпье, как [цыганята?] какие-то, а как большие дяди или потенциальные родители приходили, так рожи наши чумазые отмывали, одевали … … … Даже обувь выдавали новую, почти по размеру. Девчонкам косички заплетали такие тугие, аж глаза у них слезились. И смотры устраивали. … … … Они приходили, а мы блестели перед ними начищенными физиономиями, как пятаки. Я это всё не любил. Они там сватали всех. Почти … … … Кроме меня … … … Про меня прямо говорили, что я подкидыш и чёрт знает, какие у меня там гены и болезни. «Вы же понимаете…», — слабо передразнил Том кого-то.
Его голос, еле слышный, вновь стал ровным: в нём снова звучало полное смирение и принятие. Выровнялось дыхание. Этот монотонный монолог Уля слушала с закрытыми глазами, грудную клетку разрывало, слёзы текли ручьем, она не могла их остановить. Кап-кап. Ей казалось, что, должно быть, он истерзан, раз говорит о таких жутких вещах с таким пугающим равнодушием. Лишь иногда из него пробивалось и становилось понятно, что боль жива.
— [Медосмотр?] помню два раза за восемь лет, и то для галочки. На восьмом году я потерял надежду, что меня возьмут. Они уходили, а мы – назад в свои обноски казенные. ... ... ... Выдавали ботинки чуть ли не раз в год, если они у тебя развалилась – твои проблемы, решай, как умеешь. [Клей?], шей, чё хочешь – других нет. … … … Вообще, у нас не принято было эмоции показывать, плакать там, жаловаться или ещё что, это слабостью считалось. Ты не мог быть слабым, нельзя. Ты должен был уметь подавлять эмоции, и мы подавляли. Так хорошо научились подавлять, что я до сих пор не могу себя заставить их показать.
— [Жрать?] хотелось постоянно, — апатично продолжил Том. — В столовке видели только картошку, размазанную по тарелке кашу и хлеб. Поговаривали, что повара и воспиталки продукты домой забирали… Ну… Кушать-то всем хотелось. Я потом на бананы таращился, как на диковинку заморскую. … … … Да и вообще похож был на Маугли в этом «дивном новом мире»... — он там словно бы усмехнулся, но от усмешки этой веяло не иронией, а безысходностью. А затем послышалось шуршание и кошачье мурлыканье. Значит, есть всё-таки душа живая рядом… — Ничего своего не было и быть не могло. Всё – [общак?]. У меня когда появились первые личные вещи, я их прятал, ни с кем не делился, вот так. И до сих пор мне тяжело своё отдавать. … … … Есть одна девушка, для неё не жалко, но это… … … … Одежду по привычке занашивал. Мама моя приёмная покупала новую, а я смотрел и понять не мог: зачем? Ведь на этой даже дырок еще нет, не то что… Это была лично мне купленная одежда, я её так любил, всё расстаться не мог.
— Про нас много что говорят, — Том замолк и тяжело сглотнул. — Мол, у нас гены херовые и мы очень агрессивные. … … … М-м-м. … … … Вы нас боитесь, ждёте от нас неприятностей, приговор заранее выносите. Не хотите увидеть, судите. … … … А нас так жизнь научила: или ты или… От нехуй делать я не нападаю, но если нужно защитить себя или своих… Своих я в обиду не дам. … … …О травмах могу [лекции?] читать. Так что обращайся, если что… Не, нах, пусть не пригодится.
— Что еще?.. — потерянно пробормотал он. Голос совсем ослаб и растворялся теперь в окружающей его и просачивающейся в неё пустоте. — Четвертый десяток разменял, а мои страхи меня жрут. Не умею… доверять. Избегаю близких отношений… Пользуюсь людьми, даю пользоваться собой, и адьос… Значение для меня имеют от силы три человека, об остальных и не вспоминаю. … … Извини. … … С одиночеством смирился и привык. … … … Ни детей, ни человека своего нет. … … … Семьи нет. И не будет. … … … Боюсь, что мой ребёнок может оказаться там… Случайные связи?.. Больше не хочу… Они [бессмысленны?], бестолковы… Пусты… И… Как это слово? … Чреваты. — Том рвано выдохнул и с этого момента зазвучал совсем глухо: так, будто положил на лицо подушку или ладони. — Я всё одного понять не могу… Зачем [рожать?] было? ... ... ... Может, они правы, и она [шалавой?] была. Может, она [залетела?] и слишком поздно узнала. Может, у неё там и без меня семеро [по лавкам?] уже сидели. … … Мне иногда снится, что я маленький и меня руки держат… И глаза близко… И голос баюкает. И мне хорошо и спокойно… Безопасно… Не знаю, может, и держали, и баюкали… А может, мозг просто [зациклился?]… Не хочу быть причиной исковерканной жизни, не хочу больше портить [чужие?]. … … … Не хочу иметь к этому никакого отношения. … … ... Недавно тут [попробовал?] одну другой заменить… И понял, что… это всё… пыль. Тщета… [Грязь?]. Только человеку херово сделал. … … … Пусть она и понимала, на что соглашалась, пусть ей на мораль [похер?]. А всё равно… [Тошно?].
— Ещё месяц назад жил в уверенности, что [любить?] не умею и не научусь. ...У неё там свои [шуры-муры?]. А меня за что любить? Не знаю. Такого. Приёмные родители… Первые лет семь никак не мог [поверить?]... Иногда накатит жёстко, приснится очередной кошмар, и опять просыпаешься с чувством, что никому не [нужен?], что повинен перед миром … … … Уже фактом рождения. Вспоминаю своих – маму, отца и… Немножко отпускает… … … … … … … … … Нормально у меня всё, грех жаловаться. Наверное, это всё. … … … Ты говорила, легче станет? Чё-то нихуя.
..
Неделю назад она Тому плакалась на несчастную любовь. Обвиняла в молчании, в закрытости. Обижалась на тишину в ответ, хотела, чтобы её пожалели, погладили по головке и принесли извинения за душевные терзания. А сейчас… В Ульяне боролись чувства стыда, сожаления, сострадания, досады, горести. Скорби. Грудь раздирало, подкатившая тошнота не отступала, глаза горели, щёки стянуло: солёные дорожки подсыхали и намокали, подсыхали и намокали. Уля не понимала, что теперь. Как переварить? Как спать? Как себя вести? Что сказать, когда никаких слов нет?
Нужно ведь что-то сказать… Что? «Том, мне так жаль». Он не хочет, чтобы его жалели, все его интонации об этом сообщали. Не примет он никакой жалости. Не сдалась она ему. «Том, есть люди, которым ты нужен. Помни об этом». Да-да, он сразу и поверит, конечно… Сам сказал, что не доверяет никому. Что значение для него имеют трое. Явно не входит она в их число. Нужны ли ему сейчас вообще какие-то слова? Всё это пустое сотрясение воздуха, никчемное, бестолковое. Уля ощущала полную, абсолютную беспомощность. Ничего. Ничего она не сможет для него сделать.
23:37 Кому: Том: Ты не пробовал найти родную мать? Кого-то из своих?
23:42 От кого: Том [аудиосообщение]: Зачем? Был бы я ей нужен, сама бы давно нашла. Я перестал её ждать лет в пять. Знаешь, [свои?] – это кто?.. Свои – это те, кто жизнь на тебя положили, а не хуй, — выдохнул Том. У него вновь что-то упало, раздался еле слышный шелест: кажется, он тихо ругнулся. — Свои – это те, о ком ты думаешь с благодарностью, а не с равнодушием. … … … Свои – те, кто тебе опору дал, а не выбил её из-под ног. Это кто научил жить, а не сложил с себя ответственность за совершенные ошибки. … … … Вот кто свои. М-м-м… Да.
23:45 Кому: Том: Чем я могу тебе помочь? Хочешь, сама приеду как-нибудь? Повидаемся…
23:45 От кого: Том [аудиосообщение]: Не заставь жалеть о сказанном. Закрыли тему.
В опьянённом исповедью мозгу мелькнула мысль, что у них с Егором похожи тембры. Не хочет Том. Не примет к себе никакого сочувствия. Ничего не примет от неё.
23:46 От кого: Том [аудиосообщение]: Если бы я хотел что-то сказать родной матери, я бы сказал ей это
23:46 От кого: Том [вложение]: I Know – Placebo
Еще несколько секунд, – и его голосовые исчезли на глазах. Одно за другим, как не было. На память об этом разговоре Том оставил лишь скинутые друг другу песни.
И мелкие, частые-частые стежки боли на сердце.
По-живому шил.
Комментарий к
XXIV
. Том Наверное, я должна что-то сказать. Здесь две крайне важные мне сцены, но придется выбрать между ними (места тут мало). Том. История Тома – реальна. Сейчас “там” и правда “трава зеленее”, однако не везде. Наша страна огромна: помимо миллиоников, на которые направлено всё внимание властей и общества, жизнь идет в Богом забытых поселениях: деревнях, селах, маленьких городках. И там такое до сих пор может происходить. Плохо – не везде. Но и хорошо тоже, увы, не везде. Детство же Тома пришлось на девяностые годы. Тогда страна выживала, выползала из-под обломков. Во что-то из его сбивчивого рассказа вам может оказаться трудно поверить. Однако здесь нет вымысла. Собирались и изучались материалы, пристально вычитывались интервью с выпускниками детдомов, странички соцсетей. Возможно, я соберусь с духом и в послесловии к работе (если оно будет) скажу больше о мучительной социальной адаптации и перемолотых душах детей-сирот. История продолжается.
О личности Тома. Я думаю, в этой точке сомнения должны отвалиться. В ТГ через пару дней выложу файл, где можно будет проследить проявление Тома по работе в параллели с героем, начиная со 2-ой главы. Там же ответы на звучавшие вопросы. 5 страниц.
Весь визуал будет в ТГ, тут места для ссылок уже нет.
I Know – Placebo (матери) https://music.youtube.com/watch?v=gGGWN2T-Nno
том – Земфира https://music.youtube.com/watch?v=skF3vQf78dA&feature=share
Алиса – Vaarka https://music.youtube.com/watch?v=OU5AjYmPbL4&feature=share
====== XXV. Идеальный шторм ======
Комментарий к
XXV
. Идеальный шторм Идеальный шторм (perfect storm) – фразеологизм, означающий кризисную ситуацию. Изначально выражение «идеальный шторм» (согласно Оксфордскому словарю) определяло крайне свирепую бурю, возникающую в результате редкого сложения нескольких неблагоприятных метеорологических факторов, из-за чего её суммарный разрушительный эффект значительно увеличивается. В дальнейшем выражение начало широко использоваться в метафорическом смысле — для описания различных критических и кризисных ситуаций.
«Коржик, вот что ты орёшь, как потерпевший?»
Вопли кота пробивались даже через наушники. Вынув из уха один, Ульяна озадаченно уставилась на сходящее с ума животное: его поведение последние пять минут сбивало с толку. Всегда сытый, довольный и спокойный, гордый и независимый хозяин жизни, снисходительно поглядывающий на этих никчёмных людишек через жмурящиеся щёлочки глаз, он сам на себя не походил. Носился из прихожей в комнату и обратно, истошно мяукал, отчаянно привлекая внимание, а выражение морды имел натурально ошалелое.
Ещё десять минут назад Коржик мирно дрых на диване в маминой комнате, всем своим видом показывая, что до завтра его можно не беспокоить. И тут вдруг… Бросив критический взгляд на приобретший вполне узнаваемые черты набросок и неохотно отложив скетчбук в сторону, сползла с кровати и последовала на кухню проверить миску. Полная. Рядом стояла пиала со свежей водой.
Недоуменно вскинув брови, Ульяна отправилась в туалет: возможно, этому чистюле в маленькую кошачью черепушку пришла гениальная идея затребовать смены наполнителя. Ну а что? У людей же так бывает: раз – и озарение. Минуту назад ещё не знал, чего от жизни хочешь, а сейчас капризно топаешь ножкой – или, как вариант, лапкой – в непреодолимом желании немедленно это получить. Бывает же, да? Ну, у неё не бывает, но у кого-то же… Лоток оказался девственно чист: воздух пах свежайшими древесными опилками.
Кошачий концерт продолжался. Корж запрыгнул на подоконник в её комнате, пометался по нему туда-сюда, сунул нос в приоткрытую створку и спрыгнул. Кинулся к балкону, поскрёб лапой дверь и фактически сразу вернулся под ноги, запутавшись в них и не давая шага ступить. А после обратил внимание на диван, где только что спал: пара секунд, и бархатная обивка затрещала под острыми кошачьими когтями, жалобно возвещая, что долго подобных надругательств не выдержит. У Ульяны вслед за бровями на лоб полезли глаза: её кот признавал только когтеточку, которую приходилось менять раз в год, ибо за это время она успевала превратиться в топорщащееся во все стороны невразумительное нечто.
Смятение потихоньку перерастало в волнение. Присев на краешек дивана рядом с беснующимся Коржом и осторожно почесав его за ухом, Уля достала из кармана сарафана телефон и набрала маму: мало ли… Не то чтобы они успели уладить все разногласия, но ради такого исключительного случая можно и пойти на контакт.
— Алло, мам?.. У тебя всё нормально? …На месте? …Все хорошо, угу. …Да тут просто Корж слетел с катушек, я подумала, вдруг что. Знаешь же, что про животных говорят… Ладно, я поняла. …Да, всё ок, сижу рисую. …Да, помню я, что до завтра, помню. …Поужинаю. …Хорошего вечера. Пока…
С мамой всё в порядке, она уже полдня как в Твери: в приятной компании Зои Павловны и своего Виктора отмечает пополнение в большой семье близкой подруги. Кто дальше?
— Привет! Не подумай, что я ку-ку, но у тебя всё ок? …В кино? …Да понятно, что с Андрюшей, с кем ещё? …Да ничего, Корж устроил светопреставление, я не пойму, в чем дело. …Да нормальная я! Тут что-то не так… Да, я в это верю. …Ладно, не буду вас отвлекать. Пока!
Юлька всё-таки усомнилась в её адекватности и посоветовала отнести кота к ветеринару или дать ему валерьянки, чтобы угомонился. Совет, может, и неплохой, только прежде чем Коржик угомонится после валерьянки, он впадет в экстаз и устроит турбо-диско-вечеринку. А уже потом развалится колбасой всеми четырьмя лапами кверху. Пробовала, знает.
— Алло, бабуль… Прости, что разбудила. Просто хотела узнать, что у тебя все в порядке. …Да, у меня тоже. Ну, спи… Завтра позвоню. Спи.
Это в Москве семь вечера, а в Петропавловске-Камчатском даже не полночь, а четыре утра следующего дня. Вышло очень неудобно, но зато теперь Уля хоть знает, что бабушка чувствует себя хорошо и мирно спит в своей кровати.
Всех на уши поставила!
Следующим был бы Егор. Нет, первым бы был… Какого чёрта, а?! Вытрясет из негоэтот номер! Прижмёт к стенке, прибегнет к грязному шантажу и угрозам! Почему она должна бегать за ним хвостом и умолять оставить телефон? Это вообще нормальная ситуация, а? Один раз уже отказал…
19:02 Кому: Том: Привет. Как твои дела? Что нового?
Глаза пробежались по уведомлению в шапке окна мессенджера: «Был(а) недавно». После исповеди Тома прошло три дня, за которые по классике жанра он ни разу не объявился сам. Вчера Ульяна решилась поинтересоваться у него, как дела, кинула цитатой из книги и планировала раскрутить на пустую болтовню, но усилия оказались тщетными: Том ответил сдержанно, Паланика{?}[Чак Паланик – американский писатель, довольно известный в России], разумеется, распознал, но на болтовню не разродился. Интересно, он вообще помнит, что именно ей рассказал? Удалил же сообщения… Может, и стер всё алкоголь из его памяти. А может, и нет. В любом случае, видел бы он её опухшее лицо и глазки-щелочки на утро после того разговора, был бы к ней немного гуманнее. Зато мама видела всё: прибежала ночью на звуки прорвавшихся рыданий, застала дочь в расхлябанном состоянии и пришла в ужас. А после вновь завела волынку о том, что не надо, мол, вешать лапшу ей на уши. Что она не слепая и способна выстроить причинно-следственные связи. Что всё ей указывает на одно: на Егора! Что этого она и боялась. Что всё повторяется.
Напоминать о прошлом в и без того тяжелый период было жестоко. Потому что… да, может, всё и повторяется: Егора после разговора в прихожей Ульяна тоже ни разу не слышала и не видела. Ни разу не удалось застать его дома. Просыпалась в шесть утра от рёва «Ямахи» под окном, а засыпала после полуночи, когда звуки мотора вновь оглашали двор. От школы по-прежнему приходилось добираться самостоятельно, благо с приходом осени занятия передвинули на более приличное время, и получалось не так поздно. Но тот факт, что у мамы всегда и во всём виноват Егор, задевал и раздражал просто неимоверно. И язык за зубами Уля удержать всё-таки не смогла: вскинулась, выговорила ей, что к её состоянию Егор ни малейшего отношения не имеет. Что дело в интернет-знакомом, только-только рассказавшем о детстве в детдоме. Вывалила на мамину голову всё, что особенно врезалось в память: и о прошлом его, и о настоящем. И в затихающей истерике заснула в её руках: под вздохи, поглаживания по волосам и спине и растерянное бормотание. Помнит, как сказанное Томом пульсировало в уходящем в спящий режим мозгу. «Мне был привычнее удар в рожу или под дых, чем поглаживание по голове. О поглаживаниях там никто и не мечтал. Я не знал, что это». Помнит, как благодарила судьбу за своих родителей, за то, что с самого рождения знала, что это. Осознание, что принимала их любовь как данное, не подозревая, что ведь может быть и иначе, растворилось в густой дымке.
19:02 Кому: Папа: Пап, привет. У тебя все нормально? Просто маякни.
Писать папе было, может, и глупо, но Ульяна решила проверить всех. И почти до всех дотянулась, кроме…
Кроме Егора. Внутри расцветала тревога, беспокойство монотонно вытягивало жилы. «Ямаху» она слышала рано утром и вроде слышала минут тридцать назад, но домой он не заходил: обычно слышно, как ключи звенят. Наверное, у бабы Нюры.
19:03 От кого: Папа: Дочь, всё хорошо. Что-то случилось?
19:03 Кому: Папа: Нет, всё в порядке. Хотела убедиться. Отбой.
Коржик продолжал безумствовать: ретировавшись к прихожую, он теперь драл глотку у входной двери. Ульяна всегда относилась к чужим просьбам с уважением, так что дошла до кота и заглянула в глазок. Никого. В смятении покосилась на животное, пытающееся прорыть в стальном листе тоннель, и вернулась на кухню, чтобы всё-таки открыть балкон. Егора дома точно нет, но её коту никогда не было дела до того, на месте ли хозяин соседней квартиры. Ко встречам с ним Коржик готовился задолго до его появления.
Характерное поскрипывание петель балконной двери должно было сообщить Коржу, что путь свободен, однако кошак и ухом не повел: страшный скрежет нарастал под аккомпанемент ставших воистину истошными воплей. Вернувшись в прихожую, Ульяна поняла, почему звук стал просто невыносимым: Коржик сидел на попе и в остервенении рыл себе проход уже двумя лапами.
«Ты ж у нас кастрированный… И сезоном ты ошибся… А вдруг в доме пожар?..»
Маразм! Она всё-таки сошла с ума вместе со своим котом! На пару! Повернув замок, Уля с опаской выглянула в общий коридор, втянула носом воздух и в сомнении уставилась на соседнюю дверь, а кот, стремглав вылетев из квартиры, устремился прямиком к лифтам.
— Коржик! Сюда иди!
Сейчас только убедится во всем еще раз и заберёт это несносное животное. Выйдя в тамбур, Уля прислонилась ухом к двери одиннадцатой квартиры и внимательно прислушалась: у Егора там стояла мертвенная тишина. Рука уже потянулась к звонку, как вдруг…
— Ой, котик! А ты чей? Потерялся? Ну, иди сюда… — раздался вдруг молодой женский голос. От неожиданности Ульяна замерла истуканом, пытаясь понять, откуда звук, если в коридоре пусто и двери лифта точно не открывались.
— Это мой! — кинулась она на голос. Еще не хватало, чтобы кто-то похитил её кота прямо у неё из-под носа!
Возле лифтов обнаружилась их новая соседка – да-да, та самая, что въехала в квартиру напротив в начале лета. Та самая, милостью которой однажды Уля оказалась перед закрытой дверью, разделяющей лифты и тамбур, и попалась в чужие мерзкие лапы. Только о своих грехах девушке этой, очевидно, ничего не известно. Разогнувшись, – видимо, шансы быть сцапанным у Коржа всё-таки имелись – она приветливо улыбнулась:
— А я выходила покурить, возвращаюсь, а тут котик. Ну, я так сразу и поняла, что домашний. Красивый какой! Меня Светлана зовут. А вас?
— Ульяна, — отозвалась Уля растерянно, подхватывая Коржика на руки. Тот, мгновенно вывернувшись, плюхнулся на пол. Светлана изумленно повела бровью, возможно даже засомневавшись, что прописан этот кот действительно в квартире Ильиных. — Он очень беспокоится последние минут двадцать. Вот, вышла на всякий случай проверить соседей, а он взял и выскочил, — нервно пояснила Уля, вновь подбирая извивающегося Коржа.
— Может, у него просто что-то болит? Не обязательно же, что что-то случилось… — предположила соседка.
— Может. Я не зна…
Створки лифта распахнулись, и две головы на автомате повернулись на звук.
— О Господи!
Это подала голос Светлана. Потому что у Ули начисто пропал дар речи, язык к нёбу приклеился, под ногами завертелся пол, а сердце – сердце просто остановилось. Ничего, казалось бы, катастрофического, она ведь не боится вида крови, а человек перед ней каким-то образом держится на ногах, но… Ей плохо!
— Привет, — прохрипел Егор, вываливаясь из лифта и чуть пошатывающейся походкой устремляясь в тамбур. Корж, резко вырвавшись из Улиных рук, потрусил следом с жалобным мяуканьем.
— Егор! Это нужно обработать! Может, вызвать скорую? Я могу! — залепетала Света.
Она явно умела держать себя в руках, умела в нужный момент собрать мозги в кучку, проанализировать ситуацию и действовать, а не стоять столбом с круглыми зенками, не в силах губ разлепить. Она – умела, в отличие от Ули, чувствовавшей, как из-под ног исчезает земля. Капельки крови на полу лишали её разума и остатков самообладания. Кровь. На измазанной землей белой футболке, на лацкане и рукавах грязной порезанной джинсовки, той самой, которую он ей после сольника отдал. Кровь! Струйкой на виске, на руках. Везде! Литр!
У страха глаза велики. Никакой не литр, и даже не половина, и не четверть, и далеко не везде, просто… Ульяну крупно затрясло. Повело…
— Я сам, — бросил Егор, и не думая тормозить. — Не нужно никого вызывать, заживет, как на собаке. На завтра. Херня.
— Давай я всё-таки позво…
— Не надо! — резко обернувшись, раздраженно рявкнул он. Поморщился болезненно. — Извини, Свет. Нормально всё, жить буду. Иди к себе.
Взгляд застыл на Ульяне, и в нём считалось молчаливое: «И ты тоже». Ещё секунда – и Егор развернулся и продолжил короткий путь до квартиры. Хотя наверняка ему самому эта дистанция сейчас короткой не казалась. Светлана растерянно посмотрела вслед, а потом вздохнула, недовольно цокнула, разочарованно покачала головой, пробормотала что-то про мужиков неугомонных и направилась к себе.
«Ну уж нет…»
Наверное, отрезвляюще подействовал именно взгляд: на лице Егора отпечаталось ожесточение, глаза сообщали, что с «такой херней» он справится и сам, и в то же время Уля читала в них, что ему больно. Больно, и он разгоняет всех вокруг, чтобы остаться одному. Чтобы и эту боль тоже прожить в одиночестве. В синих морях отражалась фатальная обреченность. Безысходность.
Однажды она не помогла, не протянула руку помощи в нужный момент, даже толком не пыталась. Позволила ему три года медленно сгорать. Сейчас вовсе не то же самое, ситуация совсем, совсем иная, но повторять собственные ошибки?.. Нет!
— Стоять! — Уля подорвалась с места и, опередив Егора за какие-то секунды, преградила ему путь. — Замри.
Будет она ещё спрашивать у него, что ей делать, а чего не делать! Вот еще! Шагнула ближе, рука уверенно нырнула во внутренний карман истерзанной джинсовки и выудила оттуда связку ключей. Кажется, такой наглости он немного удивился, если не возмутился. Брови тут же сердито сошлись у переносицы, послышался шумный вдох, а следом утробный звук: то ли «м-м-м», то ли настороженное рычание. Так звучат раненые звери, когда к ним приближаются. Когда они чуют опасность. Угрожающе, предупреждающе: «Не подходи. Силы у меня ещё есть…». Однако пока требований прекратить хозяйничать в его личных вещах и вообще угомониться не прозвучало: сквозь полуприкрытые ресницы Егор молча наблюдал за её манипуляциями. Пахло от него не деревом и не смолой, а пылью и землей.
— Пошли! — настежь распахивая дверь в квартиру, заявила Ульяна со всей категоричностью, которую в тот момент могла выдать. Она прекрасно отдавала себе отчет, как звучал тон: безапелляционно. До этого упрямца необходимо донести, что она идёт за ним. И что ей ну абсолютно фиолетово, что сам он думает по данному поводу.
Повеяло сквозняком: у него вечно приоткрыт балкон, чтобы некоторые хвостатые могли невозбранно шастать туда-сюда. Коржик юркнул внутрь первым. Егор, исподлобья окатив Улю испытующим, предостерегающим взглядом, недовольно фыркнул и вошел следом. Опёрся ладонью о стенку, оставляя на ней смазанный бледно-бордовый след.
— Малая, спасибо, конечно, но на этом спасательную миссию давай объявим оконченной. Дальше я сам. Десять минут – и всё будет окей.
«Обойдешься»
Едкий комментарий Ульяна проигнорировала. Тело била дрожь, перед глазами мутилось, а кровь по-прежнему лупила в виски и мерещилась ей кругом, везде. И всё же, даже несмотря на ошалелое, коматозное состояние, в голове сигнальной лампочкой умудрилась мигнуть мысль о том, что она не видела у него нормальной аптечки, а значит, нужно принести собственную.
— Только попробуй сейчас запереться, — протестующе пригрозила она. — Я с тобой общаться после такого не стану, имей в виду! Понятно?!
Не прочитав в глазах напротив ни возражений, ни согласия, Уля бросилась к себе: огромная коробка с лекарствами у них хранилась на кухне, на одной из верхних полок шкафа. Набита она была всем подряд: от извечного в этом доме валокордина и средств от расстройства желудка до снотворного и разжижающих кровь препаратов. Достав аптечку и чуть при этом не полетев со стула, – прямо как мама в мае, когда за солью для этого «горя лукового» лазила – изъяв оттуда бинты, пластыри, мирамистин, перекись, йод, всё, что могло пригодиться, Ульяна сгребла добро в первый попавшийся на глаза пакет и ринулась назад.
Дверь он оставил открытой – спасибо! В квартире тихо играла какая-то музыка, а в ванной шумела вода. Уля крикнула, что вернулась, пролетела в большую комнату и вывалила принесенное добро на стол. Выдохнула и огляделась. Испорченные джинсовка и футболка валялись на полу у дивана, а рядом, сложив на них лапы и голову, лежал Коржик. Кот словно бы успокоился, и Уле невольно подумалось, насколько же он всё-таки удивительное создание. Выходит, сам момент почуял… И сошел с ума в своей кошачьей тревоге. Коржик, например, всегда знает, когда возвращается мама: садится под дверью минут за десять до её прихода. Коржик уже демонстрировал свое чутье в ночь сольника. А после того как Уля с Егором в парке на утренней пробежке столкнулась, вообще неделю в этой квартире жил. Но чтобы так…
— Спасибо, — прошептала Уля, присев на краешек дивана и почесав кота за ушком. Тот в ответ лишь проворчал что-то недовольное. Хвост нервно заходил туда-сюда.
Егор в ду́ше. Честное слово, она не понимала, как в таком состоянии можно найти в себе силы еще и до душа доползти. Казалось, он должен был упасть раненым солдатом вот на этот самый диван и провести так ночь. Казалось, всё очень и очень хреново. Казалось, в таком состоянии он не сможет даже повязку нормально себе наложить, не то что… А он в душ пошел… В душ!
Мысли текли, текли и плавно перетекли совсем в другое русло. Ульяна ужаснулась собственной испорченности: они звучали неуместно в принципе, а уж в этой ситуации вообще абсолютно неприемлемо. Одёрнув себя, Уля решила, что, когда Егор выйдет, будет куда-нибудь смотреть, в окно, например. Лучше бы о повязках и первой помощи подумала, в самом деле. Но вот тут-то и загвоздка: об этом она не знает ничего, содержание параграфов учебника ОБЖ давным-давно выветрилось из головы. Все, что она умеет – пластырь более-менее аккуратно наклеить. Зато в травмах понимает Том! Так он, по крайней мере, сказал. Да, ответа так и нет, но, может, хотя бы аудио его ускорит. Голосовых ему Ульяна ещё не записывала, сразу должно понятно стать, что что-то важное. Вот сейчас он нужен ей просто как никогда!
19:42: Кому: Том: Срочно!
19:42: Кому: Том [аудиосообщение]: Том, прости, но ты мне опять нужен! Тут Егор… Сосед! Я ещё точно не знаю, какие травмы… Визуально – порезы… Бровь сильно рассечена, висок тоже, там всё в крови… Ссадины на лице и руках, куртка разодрана. Больше пока увидеть не удалось, в душ пошёл. Может, что-то и отбили… Ай! Корж, ты офигел?! … Извини, кот мой… Озверел! В общем, я как добьюсь от него хоть чего-нибудь, так уточню тебе. А пока расскажи, пожалуйста, как правильно обработать порезы? В каких случаях нужно зашивать?
Отправила телефон в карман, мысленно простила перенервничавшему Коржику неожиданную атаку на ногу, прикрыла глаза и, откинувшись на спинку дивана, попробовала сосредоточиться на музыке. Мягкий женский вокал пленил, помогал немного успокоиться, погрузиться в атмосферу и забыться. Разбегающиеся во все стороны мысли мешали точно уловить смыслы, однако сознание песня будоражила. Лирическая героиня рассказывала о том, как наблюдает за появлением незнакомца в заполненной людьми комнате. Как чувствует его стремление хотя бы на одну ночь стать другим. И как осознает, что он никогда не признается, что это желание преследует его по пятам.
Шум воды прекратился. Уля надёжнее обняла себя руками, взывая к остаткам самообладания: не дёргаться, сидеть и спокойно дожидаться появления друга пред её очи. В конце концов… Она предупредила его, что вернется, а потом предупредила, что вернулась. В конце концов, она взрослая девочка, не упадёт в обморок в случае чего. Надеется… Она вообще здесь, чтобы помочь!
Вторая композиция тоже настраивала на расслабление. «Эй!». Легкая, летящая, игривая, немножко наивная и в то же время интимная, поднимающая внутри тёплую волну. Начинала девушка, но со второго куплета прорезался и мужской голос. Ну как прорезался? Звучал еле уловимый намек на присутствие рядом мужчины. «…Между нами, должно быть, дьявол. Дыра в моей голове. Дыра у двери. Дыра в кровати. Эй, ну где же ты был? Если ты уйдешь, я абсолютно точно умру. Прикован. Ты прикован. Прикован, не так ли?». Душа выражала с посылом полное согласие. Абсолютно точно умрёт…
Интересно, у Егора подборки на все случаи жизни имеются? Да наверняка! Энергичные, когда нужно настроиться на день, и успокаивающие, когда надо прийти в себя. Вот так вошел в квартиру и с ходу включил. Вгоняющие в сон. Будоражащие воображение. Наверное, отдельный плейлист собран под шафл, отдельный под солнце и отдельный под луну. Наверняка собрал каталоги вдохновляющей и побуждающей к жизни музыки.
«А ещё, наверное, есть и… Так!»
Третья… Уносила сознание в полет. С первой попытки не удалось разобрать фактически ни слова, что-то про путь к святыне, и Уля, загипнотизированная мужским вокалом и просочившейся в вены мелодией, перестала пытаться. Под неё хорошо танцевать, паря над землей, отпуская тело… Если бы не риск, что её застанут, она бы попробовала. В целом все эти композиции объединяло одно: они баюкали нервы и в то же время поднимали на море легкие волны, оставляя слушателя в состоянии тления.
Послышался щелчок замка, на некоторое время в квартире воцарилась не нарушаемая ничем, кроме ненавязчивой музыки, тишина, а потом босые ступни зашлёпали в направлении комнаты. Открывать глаза оказалось ужасно волнительно, мало ли что предстояло увидеть. Картина ведь могла быть любой – от абсолютно жуткой до растерзывающей воображение в клочья. Уля осторожно чуть приоткрыла один: не сидеть же вот так, когда он тут. Это глупо.
Одет. Весьма гуманно с его стороны.
Резко распахнув ресницы, Ульяна уставилась на Егора во все глаза, больше не пытаясь изображать спокойствие и умиротворение. Вот что он так долго делал в ванной! Не только смывал с себя грязь и кровь. Он и раны частично обработать успел. То есть наглядно продемонстрировал ей, что взрослый мальчик и действительно в состоянии справиться с такой «херней» самостоятельно. Не надо, мол, вокруг него скакать.
Теперь Уле удалось разглядеть, наверное, всё. Внимание вновь приковал глубокий порез, что рассекал кончик брови и уходил к виску. Ульяна понятия не имела, чем Егора приложили, и не хотела иметь: от предположений – каждого! – табуны холодных мурашек по всем позвонкам и косточкам бежали. Вариантов много: нож, кастет… стекло… камень… На левой скуле вокруг содранной кожи будто бы образовалась легкая припухлость, которая наверняка перейдет в отек. Нужен лёд.
Костяшки пальцев обеих рук сшиблены до мяса. Вроде уже обработаны, но до сих пор не перебинтованы. Если Егор не посчитает этот пункт обязательным, то она попробует настоять. Напульсник крепко обхватывал запястье правой руки, а из-под рукава футболки на левой виднелся бинт. Что там под футболкой, знать ей не положено… Может быть и множественные гематомы, хотя для них ещё рано.
— Малая, не смотри на меня такими глазами круглыми. Это даже не повреждения средней тяжести, — проворчал Егор. Кинув мимолётный взгляд на стол, бодро двинулся в ту сторону. Действительно бодро, особенно если сравнивать с моментом его появления из лифта. Однако резкое движение, видимо, всё-таки отозвалось неприятными ощущениями: на секунду прикрыв глаза, он болезненно поморщился, а Ульяна невольно задалась вопросом, каков же его порог боли. Наклонившись с ноутбуку, Егор убавил громкость до минимальной, разгреб бинты и пластыри, что вывалила на поверхность Уля, и достал из-под завалов свой телефон.
— Лёд бы… — неуверенно пролепетала Ульяна, наблюдая за тем, как его взгляд бежит по экрану. Тихое и чуть раздраженное: «Ну что ещё случилось у нас?», слетело с ободранных губ.
— Разберусь, не переживай, — отозвался он отрешенно. Бросив телефон на стол, распаковал бинт, в сомнении повертел его в руках, оценил вид костяшек и отринул мысль о бинтовке. И так сойдет. Так и знала! Ну нет, придется ей проявить жесткость. Попозже.
— С кем это ты?..
— Без понятия, — ровность тона поражала до глубины души! — Помахались немного, вроде трое там было. Меня больше волнует, что машину повредили соседскую: лобовое разбили и крыло, кажется, помяли. Надо будет подняться к нему…
Уля не сводила с сосредоточенного лица глаз, внутренняя тряска с каждой секундой лишь усиливалась, хотя должна бы уже начать угасать. Господи! Трое на одного, а он стоит и думает о чужой машине! Как живой вообще остался?.. Хотелось орать. Взметнуться с дивана, схватить за плечи, встряхнуть и задать вопрос, который волнует не её одну и который совсем недавно она в запале уже задавала. «Егор, ты нормальный?!». Он игнорировал реальность, но это же неправильно! Трое! Что им от него понадобилось? А если они вернутся?
Видимо, собственные психи придется держать при себе: этот диалог и вообще её реакция Егору явно не нравились, по напряженным плечам всё понятно было, по поведению. Она прямо шкурой чувствовала его неготовность обсуждать именно эту тему. Последний вопрос, и она попробует отстать.
— Они ничего тебе не отшибли? Печень? Почки? Голова не болит? Не тошнит тебя?
— Малая… — Егор оторвался от процесса обработки ссадин антисептиком, вскинул подбородок и угрожающе сверкнул глазами. Посыл в них читался ясный: «Прекращай!». — Они и сами отхватили, иначе бы я не тут стоял, а валялся под кустами за домом. Ч-черт… — хмурый взгляд вновь устремился к телефону, — сейчас, минуту, кажется, всё-таки придется послушать… Как не вовремя!
Вновь схватив трубку, прижал её плечом к уху и принялся за распаковку коробки с пластырем. Сквозящая в каждом движении нервозность намекала на то, что человек сейчас далёк от привычного Ульяне равновесия. Достала его, наверное, уже просто своими причитаниями и попытками сунуть нос куда не приглашали, вот и всё. Но… А как? Ей же не всё равно! Вот было бы ей всё равно, тогда… Тогда не цеплялась бы к нему и вообще тут не сидела! Неужели не понятно?
Уля глубоко вздохнула и поднялась с дивана в намерении все же прогуляться до кухни: в душе теплилась надежда, что в морозилке найдется лед. Хоть что-то… Хоть мяса мороженного кусок. Уже фактически в коридор вышла, когда в спину донесся незнакомый голос:
— …тать порезы? В каких случаях нужно зашивать?
Женский.
«… … …»
Действительно чужой, неузнаваемый, дрожащий, высокий голос, но вопрос… Это её вопрос! Ульяна застыла на пороге, чувствуя, как каменеет, как больше не в состоянии шевельнуться, сделать хотя бы вдох, не то что шаг. Егор хранил гробовое молчание, пространство схлопнулось до размера квадратного метра, а затылок пекло: его буравил пристальный взгляд. Её пригвоздили к полу, глядя в спину! Трясущейся рукой достав из кармана сарафана собственный телефон, Уля открыла переписку и сквозь стремительно наплывающую на глаза пелену разглядела двойную галочку.
Прослушано.
А потом… Потом долгую звенящую тишину разрезало ломкое:
— Такие не зашивают.
Ульяна как в густом киселе увязла. В каком-то болоте, топи, зыбучих песках, и пески эти продолжали стремительно её засасывать. Никаких шансов на спасение… Стены поплыли и размылись, язык отказывался подчиняться, а мозг – осознавать происходящее. Вообще перестал работать: мыслительные процессы мгновенно встали колом. Это же… Как?.. Обернуться к нему стоило невероятного труда. Егор по-прежнему опирался на стол, из-под густых вихров пытливо вглядываясь в свою нежеланную гостью, а экран телефона светился в опущенной руке.
— Что?.. — просипела Ульяна. — Это… Что это? Тебе переслали? Ты… Вы… Вы знакомы?
— «Придурок», значит? — как в замедленной съемке отрываясь от стола и делая шаг в её направлении, сухо уточнил Егор. Голос дал хрипотцы, глаза сузились, желваки заиграли, а губы плотно сжались.
«Господи…»
Уля ощущала себя несчастным обездвиженным мышонком, к которому неторопливо приближается огромный удав. На секунду прикрывая ресницы, она пыталась сбросить с себя гипноз и очнуться. Не пересылали Егору ничего, и вот таким изощрённым способом он сейчас ей это показывал. Да, два, а то и три раза она писала, что сосед у неё – придурок! Но это же… Это же… Это же от сиюминутных эмоций, в конце-то концов! А не потому, что она действительно так думает!
«А сам!»
— «Программист»?! — голос, прорвавшись, мгновенно сорвался и задрожал. — «Джава и Питон»?
— МГТУ имени Баумана, — последовал незамедлительный хладнокровный ответ. Под прожигающим в ней дыру взглядом Уля медленно сгорала. — «Слепой», да?
Ещё шаг, второй…
Ульяна в прямом смысле приросла к полу: ватные ноги отказывались держать вес, не говоря уже о том, чтобы слушаться свою хозяйку. Память услужливо подсказывала содержание сообщения, которое сейчас цитировал Егор. Она тогда писала «Тому», что у неё психика подвижная и несчастная любовь. Если он проведет параллели – а он проведет! – то… Это конец. Переводить стрелки! Срочно!
— «Уфа», да?! — резко вскинув подбородок и сцепив руки в замок на груди, вскипела Ульяна. Наврал ей с три короба, а сам! Предъявляет тут! Отчитывает за слова! Это всего лишь слова! Откуда ему знать, что на сердце у неё?! В груди похолодело, когда она осознала, что не в состоянии вспомнить, что же конкретно успела наговорить «Тому» ранее.
— Четырнадцать километров по трассе от нашего забытого Богом, никому не известного села, двадцать минут на маршрутке, — фразы чеканились и летели, резали застывший воздух накалённым ножом. — «Бесчувственный бабник»?
Шаг… Ещё…
Он дал ответы на все её вопросы, а она не смогла ответить ни на один. Егор замер буквально в полуметре. Распахнутые потемневшие глаза полыхали, и это пламя охватило её и поглощало. Если пять минут назад он и чувствовал какой-то физический дискомфорт, то, кажется, забыл о нём напрочь. А Уля в очередной раз за вечер лишалась земли под ногами.
— «Старый лысый пердун»? «Школьница в пубертате?!» — собирая остатки сил, прохрипела она. Опора нашлась в ближайшей стене. — Прекрасно! Десять баллов за неуёмную фантазию достаются тебе!
— А ты бы предпочла пердуна?
Их разделяли жалкие сантиметры. Егор фактически над ней нависал, она чувствовала его дыхание на своей коже, еле дышала сама, не шевелилась, не моргала и по-прежнему не могла отвести глаз. Во встречном взгляде ей чудилось что-то… другое: не злость, не разочарование, не обида, не раздражение, а… смех. Внутри себя он словно смеялся: медовые крапинки на синей радужке светились искорками. Ей чудился свет в грозовых тучах. Чудилось, что его потряхивает. Или же она попросту сходила с ума от обрушившегося на неё стресса. На плечи за один вечер свалилось слишком много!
А книги все эти… Он же… Где книги?! Егор же сбагрил целый книжный шкаф! Не укладывается в голове. Да как?! Откуда он… помнит это всё?! Она ведь с разгромным счетом продувает в их игре в цитаты… «Одиночество – как голод…». С экрана читает? «Твои мысли пахнут совсем не так…». Одиночество… Том… «Дом»…
Из легких вышибло весь воздух махом, сердце, больно стукнувшись о рёбра, рухнуло вниз, треснуло и разлетелось черепками, острыми, впившимися в грудь осколками. Оглохла, одеревенела. И вспыхнула сухим тростником. Нутро налилось расплавленным свинцом, глаза широко распахнулись, вновь поплыло, завертелось, закружилось и нещадно зажгло, и Уля, судорожно вздохнув и часто заморгав, спрятала лицо в сложенных ладонях. Сиплый, тихий, монотонный чужой голос пробил виски оглушающим выстрелом.
«Я всё одного понять не могу… Зачем рожать было?». «Грех на себя не хотела брать? А вот это – не грех?».
«Мы все – мусор. Му-у-усор. Отбросы».
«Я не помню своей матери. Однажды мне рассказали, что меня ночью нашли. На автобусной остановке. Завёрнутого в тряпки какие-то».
Как она не узнала?.. Его! В горло, лишив голоса, вонзились чьи-то когти. Когти вонзились в душу, взяв в железные тиски, обездвижили, и теперь она, будучи не в состоянии вырваться и чувствуя неотвратимую гибель, беспомощно трепыхалась в немом ужасе. Только-только жила, и – уже мёртвая… Она мёртвая. Не может быть… Нет. Тут ошибка. Ошибка какая-то.
Нет ошибки.
Агонизирующий мозг подавал непрерывный SOS в безучастную пустоту. Не может. Быть. Это… Воды… Воздуха! Что-нибудь… Ей дурно. Плохо… Сотни стоп-кадров их детства хаотично проносились перед внутренним взором. Он на них не улыбался… Привычный мир щелчком чьих-то пальцев осыпа́лся горсткой сухого песка. Вспыхнув, обращался пеплом. Пылью. И растворяясь, исчезал.
«А меня за что любить? Не знаю. Такого».
— Егор… — отнимая ладони от лица, еле слышно выдохнула Уля. Всё, что удалось из себя вытолкнуть: «Егор». Имя безостановочно пульсировало в голове, а слова… Не могла найти слова: они рассыпались в ней, не достигая связок. Не могла взять себя в руки. Губы открывались и закрывались, дрожали. Дрожали руки, коленки, дыхание приносило боль, от которой неконтролируемо повело лицо. Нестерпимый звон в ушах глушил звуки действительности. Она видела только глаза.
Егор понял. По его изменившемуся в один миг взгляду стало очевидно – понял. Эти «два плюс два» должны были сложиться в её черепушке сразу же, за секунды. Но первый шок оказался таков, что мозг не смог пробиться через туман, в котором мгновенно заплыл, не смог переварить одновременно всю доступную информацию, протянуть и связать все необходимые ниточки, выстроить все связи. Мозг обрабатывал постепенно, как умел, по ступенькам. Может, и с ним так же… «Том» тогда был сильно нетрезв, а потом и вовсе всё удалил. Может, на следующее утро и не вспомнил, кто знает. Но сейчас, когда внутри бушевал стобалльный шторм и контролировать эмоции не представлялось возможным, когда на лбу её красными буквами светилось слово «детдом», а взгляд наверняка ополоумел, сейчас, когда все её чувства явственно проступали на лице… Сейчас он и сам связал все ниточки.
Резко отшатнувшись, Егор сделал пять шагов назад, вглубь комнаты. От неё. И сердце мгновенно почувствовало: только что он совершил прыжок через пропасть и встал на другом берегу. И ей до него теперь не дотянуться.
«Нет. Нет…»
— Иди-ка домой, малая, — вздернув подбородок, произнес он отрешенно. Его голос звучал как из преисподней. — Дверь знаешь где.
«Прогоняешь?..»
Не соображала ничего. Абсолютно! Звон в ушах мешал себя слышать. Обрывки монолога прорывались через плотную взвесь еле терпимых звуков. «Не могу… доверять. Избегаю… Смирился». Голова кружилась, пол притягивал, а лёгкие не работали.
Нельзя. Ничего нельзя! Нельзя впадать в истерику. Нельзя показывать поработивший её неизбывный ужас. Нельзя его слушать. Нет, ни в коем случае! Нельзя позволять себе гибнуть – не сейчас, не на его глазах! Потом. Нельзя позволять ему думать. Ни о чем. Нельзя позволить тем чувствам его одолеть…
А что можно? Что делать? Что ей делать прямо сейчас?!
— Егор…
А она звучала как делающая последний выдох умирающая… Она и умирала. Сию минуту. Слова не шли. Глаза застила пелена, губы тряслись, в носу щипало, горло сдавило спазмом: вставшие в нём слезы в любом момент готовы были прорваться неконтролируемыми рыданиями. Твердь земная разверзлась прямо под ногами и поглотила. Уля падала.
«Не верю, что заслуживаю… Приемные родители… Первые лет семь никак не мог поверить… Иногда накатит сильно, приснится очередной кошмар и опять просыпаешься с чувством, что не нужен… Вспоминаю маму… Её не хватает»
— Может, я наврал тебе тогда с три короба. Ради фана, — отрезал он холодно. — Иди.
«Это ты иди… Знаешь куда?.. Иди ты…»
Они смотрели друг на друга вечность из разных углов комнаты. Он – сумрачно, пристально, из-под лезущих в глаза подсохших волос, напряженно, выжидательно, угрожающе – загнанным в угол раненым зверем. А она… она не знала, как смотрела, одно знала: она не проиграет в этой схватке, она выдержит любой его взгляд – уничижительный, жалящий, отчуждённый, остекленевший. Любой. Выдержит, чего бы ей это ни стоило, потому что страшной ценой её поражения станет потеря. Она видит! Секунда – и… Если нужно будет сейчас ему врезать сверх уже отсыпанного, врежет. Лишь бы очнулся и услышал. Но лучше…
Через края в Ульяне выплескивалось совсем другое желание. Жгучее, непреодолимое. И очень, очень естественное. Оно толкало её в спину, вперед, наперекор доводам разума и логики, наперекор пониманию, что за такое она заплатит сполна – потом, когда всё кончится. Оно срывало её с места, трепало, как ветер треплет какой-нибудь застрявший в цепких ветвях пакет, пытаясь освободить, закружить и унести в своих порывах туда, куда ветру надобно. Тело дернулось пару раз, застывая в нерешительности…
Пропади всё пропадом. Под ней высота, пропасть? Ну и черт бы с ней. Главное – не смотреть вниз…
— Думаешь, раз родная мать от тебя отказалась, раз там было вот так, то и тут так? Думаешь, что и тут ты не нужен, не дорог, что и тут бросят? — зашептала она, прижимаясь щекой к груди. Грёбаные пять шагов пролетела за секунду. Не давая опомниться, обхватила в кольцо рук и теперь с тревогой внимала бешеному биению сердца. Всё! Никуда она его не отпустит, пусть только попробует! — Твоей семьи больше нет, но прямо сейчас тебя окружают люди, которым ты нужен! Которые тебя не оставят, Егор! Не оставят, пока живы…Открой глаза! Посмотри! Баб Нюра, Аня. Я!
— Ты?..
Он так и стоял, закостенев, с опущенными руками. Не обнимал в ответ, но какая уже разница? Он не отталкивал, не пытался выгнать за дверь – стоял и не шевелился. И, казалось, вовсе не дышал.
— Я. И я не дам тебе второй раз провернуть со мной свои фокусы, — зажмурившись, пробормотала Уля в футболку. Теперь в грудь упёрся кончик носа, а вода упрямо набегала на глаза. Если стоять настолько близко, если тыкаться в него носом, то явственно почувствуешь запах геля для душа и ядрёного антисептика. — Я тоже живой человек, Егор. И я тоже боюсь.
— Чего?.. — глухо отозвался он. Казалось, его потряхивало, руки зависли где-то на полпути к плечам. Тёплым был, его грудная клетка вздымалась, всё вокруг ходило ходуном, сотрясалось, а её нервные клетки все до одной пали. Смертью храбрых, конечно же, потому что на то, что она сейчас делала, трусишки не способны.
— Потерять боюсь. Боли.
Очевидно же! Чего ещё бояться в этой жизни, как не потери любимых, как не одиночества? Собственной смерти? Она в любом случае придет, бойся или нет. Но раз – и тебе станет всё равно. Уйдешь ты. А тяжело и невыносимо больно будет тем, кто тебя любил и тут без тебя останется.
Егор молчал. Застыл изваянием, памятником Лермонтову, разве что дышал. А Уля чувствовала, что в их противостоянии способна победить. Что сможет убедить его, сможет! Что он хочет, чтобы его убедили, что готов сдаться. Он складывает оружие, снимает амбарные замки, сматывает разбросанную по периметру колючую проволоку, собирает мины. Прямо сейчас он дает ей возможность войти, но надолго ли его хватит? Нельзя выпускать! Желание стиснуть в руках, прижаться крепче боролось с осознанием, что она причинит ему физическую боль, если уже не причинила. Подбородок коснулся макушки, Егор рвано втянул носом воздух, грудь толчками поднялась, и всё стало совсем уж не важно.
— Егор, мне всё равно, — сглотнув царапающий горло ком, прошелестела Уля. — Мне ты нужен любым. Мне важно, что тут, — чуть отстранившись, положила на сердце ладонь. — Так что… — вскинув мокрые глаза и вымученно улыбнувшись, тыкнула пальцем в кончик носа, — будешь меня всю жизнь рядом терпеть, да. Хочешь ты этого или нет.
Её встретил темный, затягивающий взгляд. Пронзающий, ужасно больной. А Улю распирало изнутри: от тепла и нежности, которую надобно было всю на него выплеснуть. Всю. Сам того не подозревая, он создавал в ней тепло и нежность. И они ему предназначались. Но приходилось помнить о рамках дозволенного, а их она, может, и так уже поломала. Ульяне казалось, что для безнадёжно влюбленной девочки держится она не так уж и плохо. Но устоять против того, чтобы протянуть пальцы к ссадине на скуле, не смогла. Егор перехватил запястье на полпути к цели. А уже через секунду спохватился и разжал ладонь.
— Иди. Мама там, наверное, с ума сходит.
«Мама?.. Какая мама?.. При чем тут мама?..»
Вновь прижимаясь щекой к ходящей ходуном, но такой тёплой груди, Ульяна упрямо мотнула головой:
— Она в гостях.
Молчал. Искал, наверное, новые аргументы, всё пытался сообразить, как бы поскорее сбагрить её восвояси. Эта догадка погружала в состояние обречённости и какой-то безысходности, будто бейся, не бейся, а всё уже предрешено. Уля падала духом.
«Ты меня вообще слышишь?!»
— Я тебя не оставлю. Даже не надейся. Нет.
— Нет?.. — отозвался он эхом.
— Нет.
Ответом стал глубокий шумный вдох и такой же продолжительный неровный выдох. Теплый воздух защекотал макушку. Положив руки ей на плечи, заставил от себя отстраниться, отодвинул принудительно на полметра. Прикрыл длинные ресницы, защищаясь от встречного взгляда. Занавес упал. Всё.
— Ульяна…
Стоп-краны сорвало, раздался жуткий лязг, и поезд понёсся под откос. Уля вздрогнула, чувствуя, как полностью теряет над собой контроль. Она не помнила, чтобы Егор хоть когда-нибудь называл её по имени, всё «малая» да «малая». Он и не называл, нет, никогда. А сейчас словно вытолкнул из себя в пространство вместе со страхом и дозой переработанного кислорода. Сердце беспомощно затрепыхалось, предчувствуя неизбежное: её имя вот-вот разделит её же жизнь на до и после. Он не хочет людей рядом. Еще несколько секунд, и…
«Неужели не поверил? Что еще тебе сказать, чтобы ты поверил? Что сделать?»
— Ульяна, кого ты выбрала, а?
***
Егор ощущал: широко распахнутые васильковые глаза смотрят не мигая. За последние десять минут он почувствовал в себе столько любви, ужаса, отчаяния, пустоты и бессилия, сколько, наверное, за жизнь не наберётся. Сердце разрывается. Он просто-напросто планомерно сходит с ума, на устрашающей скорости летит в пропасть, на каменные пики, а дна всё не может достигнуть. Она не дает ему достигнуть дна! Вокруг вакуум, а внутри… Раздирает на части от чувств этих безумных, необузданных, немыслимых. Оторвать её от себя, отказаться от веры, от тепла, от рук, от момента, в котором хотелось застыть и остаться, стоило ему всех сил. Больше всех сил.
В голове бедлам, в душе неистовство, всё новые и новые чувства обрушиваются мощными приливами и слизывают прежние. Он уже не помнит, что было с ним пять минут назад. Не помнит, что было две назад, одну. А здесь и сейчас он плавится в жерле проснувшегося вулкана, медленно варится в котле. Сквозь плотную пелену, сквозь мёрзлый паралич туго осознает её готовность принимать его любым, без оглядки на судьбу и выжженное клеймо. Что конкретно он тогда ей наговорил?! Здесь и сейчас он борется с собой, с жаждой. С сорвавшимися с цепей, вгрызшимися в глотку страхами и призраками прошлого. С миражами, теми, что сегодня не перестают мерещиться.
Она не даёт расшибиться: вцепилась в руку и держит. Поведением своим держит, вдыхая в агонизирующую душу тлеющую, но надежду. Прозрение настигает постепенно, вышибая из тела дух, но нутро продолжают штурмовать сомнения: он может всё понимать неправильно, ошибаться. Он не станет жертвой собственных иллюзий даже на несколько минут, не будет разбиваться после. Спасибо, достаточно. Лучше уж сразу, ни к чему откладывать. Внутри всё закручивается в страшный, предрекающий скорую смерть торнадо. Понимание, что жизнь сыграла с ним идиотскую нелепую шутку, заставив ревновать Ульяну к себе самому, лупит прямо под дых, и по ощущениям этот «удар» много болезненнее, чем удар часом ранее – на задворках дома. Сколько нервов, сколько огня растрачено. Её «товарища» за минувший месяц Егор возвёл в ранг личного врага номер один. Её «товарищ» исступлённо его пытал. Мысленно он успел Ульяну с её «товарищем» связать на «долго и счастливо». Какая ирония… Сука, блядь, вообще не смешно. Ладно, одним меньше, но до сих пор никакой уверенности, что нет других. Сам же он вроде как… брат? Так она тогда сказала? Тогда что сейчас происходит? Почему в её глазах ему грезится обещание новой жизни? Он в этих озерах захлебывается и тонет. Улин взгляд, этот трепет ресниц и тела наводит на опасную, гибельную мысль. Поджигающую фитиль динамита, опаляющую внутренности раскаленным железом мысль. Совсем бредовую… Так ведь и рехнуться недолго.
Спасение утопающего – задача самого утопающего.
— Что?.. — раздался в полуметре недоуменный шелест. — Я… Я не поняла вопроса…
«Что тут понимать?..»
— Ты говорила, что твоё сердце занято, — смятение, достигнув пределов, оглушило сознание: ничего не соображал. — Кого ты выбрала?
В нём сейчас, кажется, всё взорвется на хрен, и станет неважно, кого она выбрала. Нет, уже взорвалось, и теперь с личного неба, кружась в красивом танце, плавно падают ещё горящие и уже остывшие хлопья того, что осталось от… А там, внутри, ничего не осталось. Нужно прекратить пытку, что с каждой секундой становится изощрённее и извращённее. Нужно выяснить, расставить точки. Понять её правильно. Успокоиться – один раз и навсегда.
— А… ты?
«Я-то тут при чём?!»
Неожиданный, заставший врасплох вопрос, дрогнувший голос вынудили всё-таки распахнуть глаза, хотя ответ он намеревался выслушать с закрытыми, чтобы не показывать ей. На задний план давно ушли боль в подреберье и пояснице, шум в ушах, все до единой проблемы. Нутро содрогалось, будто пришел его конец, и магнитуда этого «нутротрясения»увеличивалась с каждым глотком воздуха. Горло и губы пересохли, кислород редкими короткими дозами поступал в легкие.
«Не молчи…»
— Я первый спросил, — отрешённо отозвался Егор, складывая на груди руки и готовясь защищаться от удара. Звук голоса вышел утробным, он себя не узнавал.
В её глазах плескался испуг и хмель, и Егору казалось, в этом хмеле он что-то видит… Самообладание утекало ежесекундно: поначалу струясь вон из тела тоненьким ручейком, а теперь же хлынув бурным потоком. Ульяна сделала шаг назад. И ещё один. И ещё. Он не понимал, что, к чертям, прямо сейчас у них происходит! Он неверно читает? Пусть скажет уже и перестанет его терзать!
Уля напоминала загнанного в угол клетки оцепеневшего зверька. Как в замедленной съемке раскрылись губы:
— Егор, слушай… Я всё понимаю, у нас другие отношения, — «Какие «другие»? Какие?!». — И для тебя я всегда буду маленькой девочкой, — «Что?..» — о которой тебе привычно заботиться. Просто… девочка выросла. И…
«Выросла. И?.. Можно больше не заботиться, дальше сама? Или типа теперь есть кому? Или что?!»
Ещё секунда-вторая – и заорёт. «Хватит!». Не заорёт, конечно, сдержится. Воплей души более чем достаточно, он от них глохнет.
Закусив губу, Ульяна смотрела на него беспомощным, умоляющим взглядом. Она что, сбежать собирается? Вот сейчас? Сама же сказала, что не оставит! В ушах вновь шумело. Егор не понимал, как через этот шум пробилась её речь. Может, на самом деле он и не слышал ничего, а просто по губам читал и додумывал? Он ничего не понял. Зачем она рассказывает ему про их «другие отношения»? Что значит «всегда буду»? На лице её замешательство, чуть ли не паника, но в глазах, под ресницами… Там же ответ, чёткий и ясный. Ответ на его вопрос. Или что там?
С такого расстояния не видно! Ближе!
Кажется, из этой комнаты выкачали воздух, и кто-то бросил его погибать в вакууме, задыхаться выброшенной на берег рыбкой. Мир резко качнулся, ось Земли дала крен, и Егора повело вместе с куда-то уезжающим полом.
— Слушай, тебя это ни к чему не обязывает, — пролепетала Уля на одном дыхании. — И ни на что не должно влиять. Мало ли что соседским девочкам в голову взбредёт.
«... ... ... ... ... ... ..
... ... ... Меня?... ..
... ... ... ... ... ... ...
...Не обязывает?..
... ... ... ... ... ... ...
...Меня выбрала?»
В глазах почернело. Час назад, встретившись с пыльной землей, равнодушно думал, что, может, вот и пришла она, обещанная в тридцать смерть, а сейчас до одури хочется жить. Всполохом в памяти – Ульяна на полу в своей прихожей: шепчет, что это – благословение и наказание одновременно. Всполохом – собственные чувства. И в тот момент, и после. Отчаянная тяга к саморазрушению, желание изжить в себе всё, напалмом выжечь, чтобы во-об-ще ничего живого не осталось. У-ни-что-жить. Он же подумал тогда, что у Ули там серьезнее некуда. К кому-то…
Если это очередная шутка Вселенной, то она еще более несмешная, чем первая. Она гениальна в градусе своего сарказма. Дважды. Трижды.
Десять раз! Когда это было? В другой жизни. А теперь Ульяна знает. Всё.
«…Несмотря на… это? Меня?…»
«Да…»
Да.
— Егор, ты же теперь не…
Он, честно говоря, не соображал и толком не слышал – сознание помрачилось. Не помнил, как оторвало от стола, не помнил расстояния, как оно таяло, таяло и растаяло, не помнит ни единой мысли, в голове пустая пустота. Не помнит боли, если только чуть. А запомнит он огромные глаза. Васильковые. Вспорхнувшие длинные ресницы. Близко. Смятенный вдох. Прохладную шершавую стенку и тёплую шёлковую кожу. Жаркий судорожный выдох в шею. Как полетел к чертям с катушек. Как обожгло и унесло.
Как потрескавшимися, саднящими, оробелыми губами цеплялся за дрожащие, трепещущие, бархатные. Как она цеплялась за него. Запомнит он неутолимую жажду, дрожь в каждой мышце, стучащую в висках кровь, магму в венах, по капиллярам. Разряды по позвонкам. Трясущиеся ладони. Раненые вздохи. Запомнит, как подавалось и обмякало хрупкое воздушное тело, невесомые пальцы в волосах. Как в его руках она слабела и оседала, а он вжимал её в стену, удерживая лицо в ладонях, как по голой коже рук струились, оплетая, мягкие локоны длинных волос.
Сто лет без поцелуев, без всяких эмоциональных соприкосновений. И вот. Не оторваться от неё.
Трещат, звенят и рассыпаются незыблемые принципы, кипяток бурлит в мозгу и шпарит внутренности, желание гонит кровь. Он же знает себя – мудака, от которого ничего хорошего ни одна девушка не видела. Не может сопротивляться ни себе, ни ей, отказывается слушать слабый лепет возражений головы. Если очень захочешь жить, можно разрешить себе совсем всё. Доверять. Привязаться. Любить. Отдавать. Ничего не бояться. Ни о чем не думать и ничего не ждать. Она сказала, что не оставит. Яркие вспышки перед глазами слепят разум, обесцвечивая страхи, выжигая их и обращая золой.
С неимоверным трудом всё же отрывается. Только для того, чтобы заглянуть в глаза и убедиться, что в собственной агонии чувствует её правильно. Касаясь лбом лба, тяжело переводит дыхание. Ждёт. Уля дышит прерывисто и шумно, грудь вздымается часто-часто, она не рвётся из рук, не просит отпустить, напротив: жмётся, а тонкие пальцы теряются в волосах. В башке одна вата, пылающий румянец на щеках путает сознание, и пунктирные мысли плывут маленькими редкими облачками туда, куда их гонит ветер. Кажется, все эти годы он не жил, кажется, что только-только родился и удивленно взирает на огромный новый мир, где всё совсем иначе: ярко, громко, причудливо и осмысленно. Пропускать подобное через себя не приходилось, не доводилось чувствовать даже отдаленно приближенного к сотрясающему лихорадящее нутро. Если любовь проживается так, то он, наконец, всё понял. Она не поддается лечению, а если всё-таки да, то он подпишет добровольный отказ.
Пушистые ресницы отбрасывают тени, Уля опустила взгляд, температура тела растет, а жалкие остатки воли испаряются. Душистые, ниспадающие волнами волосы щекочут нос, и, чуть отстранившись, Егор осторожно, словно касаясь эфемерной нитки паутинки, заправляет за ушко шелковистую прядь. Теперь же можно разрешить себе так делать, да? Можно обнимать по первому зову сердца и к нему прижимать, можно перебирать волосы и долго смотреть, не боясь быть раскрытым. Можно быть рядом по-новому, прятать её от всех и в ней прятаться. Закрыть собой от бурь, греться в её свете, искать нежности и дарить, претендовать… Целовать… Совсем везде… Отдавать. Обладать.
Эти мысли предсказуемо показывает тело, и она, ощущая и откликаясь, порывисто выдыхает и вскидывает глаза, окутывая дымным взглядом, что преследовал его днем и ночью три недели кряду. Только сейчас в её глазах не тление, а пожар, и пытаться тушить слишком поздно. Мозг, ворочаясь в черепной коробке со страшным скрежетом, тщетно пытается воззвать своего опьяненного хозяина к остаткам разума, но проблема в том, что разум похерен без остатка. Мозг пищит что-то про приличия, пытаясь напомнить, кто именно перед ним, но… Он и без подсказок знает, кто перед ним. Она – мягкая, теплая, хрупкая, уязвимая, роскошная, бархатная, сотканная из света и тепла. Она нежная, невероятно пленительная в собственном оторопелом молчаливом смущении. Она распаляет одним лишь невинным видом, не отдавая себе в этом отчета. Или отдавая? Считывая его замешательство, притягивает крепче… Обвивает руками, пускает пальцы по шее, впечатывается всем телом, тяжелее дышит, заставляет забыть обо всем, забыть себя, своё имя. Полные губы манят, зовут ключицы и ямочка между ними, фарфоровая кожа и треугольный вырез сарафана. Он её поймал или она его, неважно.
Она – его!
Горячие ладошки, соскальзывая по бедрам, робко пробираются под футболку и предохранители срывает. То, что осталось от крыши, закручивает и уносит ураганом в неведомые дали. Прямо как домик Элли{?}[А.М.Волков – «Волшебник Изумрудного города»]. Этот поцелуй – жадный, захлёбывающийся, болезненный, требовательный – совсем другой. После себя Уля оставит пепелище, потому что он не выдерживает раскаленной тягучей магмы, в которую стремительно погружается. Его футболка, стянутая ею без капли сомнений, куда-то летит, и спустя мгновение сквозь шум крови в ушах пробивается возмущенное «мяу»: кажется, Корж, всё это время мирно почивавший на испорченных шмотках, такого развития событий не ожидал. А кто ожидал?.. Услышав кота, Ульяна кротко улыбается в губы, откидывает голову, подставляя шею, горячие, шумные, частые – безумные! – выдохи раздаются прямо в ухо… И чувствуя, как она дрожит в его руках, чувствуя губами бешеный пульс, чувствуя ладонь на загривке, всем телом чувствуя её желание, чувствуя свободное падение, он исчезает.
Нет боли, нет мира, нет его, ничего больше нет. И когда её нога, взлетая, обнимает бедро, Егору становится ясно, как день: он всё-таки захлебнётся в ней и утонет.
...
Пальцы, скользя к цели по атласной коже бедра, в последний момент передумывают и принимаются на ощупь терзать верхние пуговицы джинсового платья-рубашки. А следующим в очереди станет туго перехватывающий талию ремешок. Диван вообще не подходящее место, но ближайшее. Видимо, Ульяне оно показалось симпатичным именно по этой причине. Здесь они оказались её милостью, он вообще не понял, как именно – она очнулась первой и повела. Раз – и он пятится спиной, а она, мягко подталкивая, направляет. Два – и ноги упираются в препятствие. Три – и он падает, ощущая лопатками спинку, увлекая за собой. Четыре – и забирающий звук когтей по ламинату подсказывает, что Коржа только что сдуло с куртки в неизвестном направлении. Какой тактичный кот, это у них семейное. Уля не падает следом: все её движения сдержаны страхом причинить физическую боль, и это чувствуется, и пока ему не удалось её убедить, что вот сейчас плевать он на боль хотел. Не падает: аккуратно устроившись сверху, укрывает обоих плотным куполом густых волос. Не сводя глаз, прерывисто дышит. Подушечки подрагивающих пальцев осторожно касаются поврежденной скулы, соскальзывают на рёбра и замирают в нерешительности, будто оценивая риски. На всё пофиг… Его всё глубже затягивает в потемневшие омуты. Узкая каёмка василька, расширившиеся зрачки, блестящие влагой припухшие губы, жаркое возбужденное дыхание и безумие в глазах, крупная дрожь доводят до исступления. Она не остановится и взглядом умоляет его не останавливаться. Она – восторг, экстаз, умопомрачение, упоение, эйфория. Она – тонко настроенный чувствительный инструмент, реагирующая на каждое касание гитарная струна. Она – бездна: без дна. Подол платья задрался, открывая доступ к мягким округлым бёдрам, и это – это выше его сил! Еще немного, он и до них доберется, предвкушение уже собирается на кончиках пальцев. Сжимать, сминать, гладить и ласкать. Он ощущает исходящий от неё жар. А она, без всяких сомнений, в полной мере ощущает его собственный, его ставшую еле терпимой жажду. Целует ключицы и шрам, грудь, возвращается к губам. Требует прекратить медлить. Острые коленки сдавливают бёдра с неожиданной силой, и посещает вдруг смутное подозрение, что на «Ямахе» она и вовсе его не касалась – так… еле-еле.
Тугие пуговицы наконец поддались. Под невесомой тканью тончайшего белья вздымается упругая грудь, а эти бугорки… Они… От зрелища спирает дыхание: небольшая, аккуратная, нежная, такая красивая – невозможно… Невозможно оторвать взгляд. И фактически идеально ложится в ладонь, подтверждая: любимый второй размер. Отныне и впредь любимым будет второй неполный. Пальцы, бесцеремонно пробравшись под ткань, захватили меж фаланг отвердевшие соски. Шершавые мозолистые подушечки, должно быть, царапают хрупкую кожу, но Ульяне нравится. Дыхание сбивается, в губы слетает полустон, второй, срывается собственное имя, и от настолько откровенного, наполненного, неприкрытого желания остатки самообладания разлетаются вдребезги.
Воздуха! Уже не думаешь о том, что всё похеришь. Весь мир перерождается вместе с тобой. Вы падаете на ускорении. Удерживая под лопатки, резко опрокидываешь навзничь, подминаешь под себя. Её ногти на спине, укус в плечо – она забылась, уже не здесь. И ты, взятый в плен стальным кольцом ног, осязая пальцами тёплую влагу и ощущая приближение конца, забываешься вместе с ней. Уносит, хочешь слышать эти срывающиеся стоны постоянно, чувствовать её постоянно. Последние мысли: «Только не диван… Туда…». Никаких диванов. Только не с ней.
Помнишь, как пытался себя остановить, как, сшибая углы, добирались до спальни, вспышки сознания, резинки, чёрт бы подрал их. А больше ничего не помнишь. Вышел в открытый космос. Аффект. Экзальтация.
До свидания.
***
«Таким нельзя быть… Это же преступление…»
Первые рассветные лучи подкрадывались к истерзанным простыням. Где-то там, у подножья кровати, на сваленном покрывале сладко посапывал кот. Егор не посапывал – он спал, казалось бы, мертвецким сном, очень тихо. Однако при этом выбраться из-под его руки так, чтобы не разбудить, оказалось задачкой со звездочкой. Пару раз за последние полчаса Уля пробовала немного отодвинуться – желание воспользоваться моментом и разглядеть его получше стало еле терпимым. Но Егор, не открывая глаз, тут же возвращал её назад, загребая в охапку.
Смотреть хотелось… Просто смотреть беспрерывно. Но ты попробуй смотреть, тыкаясь носом в грудь, как слепой котенок. С переплетенными ногами, рукой в обхват рёбер. Этот шрамик не дает ей покоя, она интуитивно знает, что он – оттуда, из прошлой жизни, и губы сами тянутся его касаться. Так, в обнимку, прижимаясь, тоже хорошо, даже чересчур – просто волшебно: как в сказке, конец у которой обязательно будет счастливым. В эти минуты рядом – спокойно и правильно, но ни того ни другого о минувшей уже ночи сказать язык не повернется. Как обмерла, как в одно мгновение окончательно помрачилось сознание, как тронулась рассудком, как заполыхала в момент, как впервые увидела его глаза так близко, так до сих пор и не очнулась, не потухла, до сих пор горит… Ночью в неё словно бес вселился, она была одержима, неуправляема, впала в беспамятство… Она же не такая… Что он о ней, тихоне, подумал? Щеки полыхают огнём, в голову бьёт кипяток. Это он виноват!
Бес, к слову, пока прекрасно себя в ней чувствует и на выход не собирается: пригрелся.
Уля горит, горит и никак не догорит. Потому-то и бодрствует в шесть утра. Несколько часов сладкой дремы, неги, забытья – и вот глаза распахнулись и жмурятся теперь в немом изумлении. Не верится, не укладывается… Но вот же! Ей не приснилось, это не плод сбрендившего воображения, не белая горячка: вот он! Мирно спит, она слышит размеренный стук сердца – тук… тук… тук… – чувствует тонкий запах кожи, осязает, как медленно поднимается и опускается грудная клетка. Замерла и греется. Пытается запомнить каждую секунду, каждую. Это его рука на её талии – надёжно притягивает к себе. Это линии его татуировки бегут по ребрам. Это его теплое дыхание щекочет кожу. Прижимается к нему крепче, желание влиться, слиться – необъяснимо. И неодолимо. Пальцы вновь стремятся в спутанные волосы, но вдруг разбудит? В носу почему-то непрерывно щиплет, внутри всё плавится, плавится и пускается в обезумевшую пляску, стоит разрешить себе отмотать назад, стоит поднять в памяти обрывочные картинки.
Друг с другом сплелись. Сейчас и тогда.
Память, пуская бурлящие волны по телу, возвращает к пережитому всего несколько часов назад… Как целовала отчаянно, распаляясь до неистовства, до умопомрачения; как всё не могла напиться. Как явственно чувствовала его откровенное желание и доходила до исступления. Как лихорадило от томления и нетерпения, как трепетала осиновым листом под сухими губами, вновь и вновь умирала в подернутых прозрачной дымкой синих глазах. Изнывала, доверялась ему, принимала его, наполнялась им, растворялась в нём и, впадая в забвение, теряя связь с миром, исчезала. В его руках взмывала выше, выше, выше – и содрогалась, разбивалась, растекалась тягучим расплавленным воском. Чтобы вскоре взмыть вновь. Тело отзывается напряжением каждой мышцы, ломит, а ей мало. Ей его так мало.
Ну почему он спит?
Ощущение переполненности требует высвобождения. Проваливаясь в дрёму, чувствовала, что всё отдала, всё. Всё, что накопилось в ней, выплеснула на него за эти воистину безумные, пролетевшие как одно мгновение, часы. Но, проснувшись, почувствовала, что отданное никуда не делось – безбрежная нежность, тепло и необоримая любовь бьются внутри, распирая рёбра и ища выхода. В ней еще столько! На вечность вперед!
А Егор спит…
Это сумасшествие какое-то, и поутру воспоминания разгораются пламенем на щеках, хотя ночью о смущении и речи не шло, она как с цепи сорвалась, была невменяема, какое там смущение?.. Низ живота снова шпарит, нутро просит, это сладкая, но всё-таки пытка. Еще чуть-чуть, и кому-то придётся проснуться…
Нет, не верит. Глаза видят, уши слышат, кожа осязает, тело отзывается, душа летает, его запах в ноздрях, ладонь на лопатках, а мозг ушел оффлайн.
Осторожно снимая с себя тяжёлую руку, Уля всё же чуть отодвинулась – совсем недалеко. Желание разглядеть свое счастье получше, во всем убедиться оказалось навязчивым. Полное умиротворение на его лице контрастировало с тем, что видели глаза: с глубоким запёкшимся порезом на виске и множественными ссадинами, припухшим уголком рта. С проступившей через бинт на плече кляксой крови и содранными, так ничем и не защищенными костяшками. С парой проявившихся на ребрах гематом и небольшими фиолетовыми пятнами на шее… Нет, шея – это… Это, кажется, просто кто-то перестарался. Пальцы невольно растерянно потянулись к собственной: если она умудрилась оставить такие отметины на Егоре, то что на ней самой?.. Он её шею истерзал, всю истерзал… Всё равно…
Смотреть на него – на эти длинные ресницы, брови, скулы, вихры, горбинку на носу – можно бесконечно, грудную клетку распирает нежность. А сердце болезненно сжимается от вида повреждений и мыслей о судьбе. Двадцать два года прожила с ним бок о бок, ни о чем не догадываясь. Ни словом не дал ей понять. Ночью заставил забыться, заставил ни о чем не думать, заставил отпустить себя, но сейчас… Егор никогда не был ровней изнеженным домашним мальчикам, никогда не показывал слабости, раз за разом оставляя её в догадках о его границах и пороге боли. Всё встало на свои места. Физическая боль не значит для него ничего, он привычен к ней с самого детства, не боится её. И, может быть, даже не замечает. Но душевная… Вот почему щиплет в носу. Она ведь всё слышала, слышала голос… Возвращаться мыслями к тому, через что именно близкому человеку к своим тридцати годам пришлось пройти, без саднящего кома в горле невозможно. А осознание, каково это – почти четверть жизни жить без любви, обрести её и так скоро потерять, просто-напросто сводит с ума.
И как теперь себя вести, непонятно. Наверное, так, словно ничего особенного не случилось, как бы ни хотелось расспросить его вообще обо всём, как бы ни хотелось узнать о том периоде во всех подробностях. Вопросов так много! И все они кажутся ей сейчас возмутительно бестактными. Можно попробовать аккуратно задать парочку и посмотреть на реакцию. Обязательно показать, что прошлое не имеет значения, что она выбрала его и точка. Успокоиться и ждать: вдруг он сам однажды захочет вернуться к теме. Не говорить маме.
При мысли о маме – первой за минувшие вечер и ночь – внутри поднялось цунами. Мама на даче у Зои Павловны, но ведь уже сегодня она вернется и… Скрывать это состояние не получится, конспиролог из Ули никудышный. Ульяна была уверена: если сейчас встать и поглядеть на себя в зеркало, то в отражении она увидит бессовестно счастливую девушку с сияющими глазами и улыбкой. Светящуюся, как стоваттная лампочка, и покрытую синяками в самых нехарактерных для них местах. Точнее, в очень характерных… И что теперь? Опять врать? Держать дистанцию? Нет, она не сможет и не станет. В конце концов, это её жизнь – её люди, её грабли, её шишки, её выбор, взлёты и незабываемые моменты. Неужели, находясь от любимого человека на расстоянии вытянутой руки, она должна лишать себя блаженных минут? Время утекает… Каждую секунду жизнь укорачивается. Почему она должна чувствовать себя несчастной, выискивать возможности, ныкаться по углам? Ради того, чтобы маме жилось спокойно?
«Придется сказать… А вдруг он откроет глаза и… пожалеет?.. Что тогда?..»
Обе мысли – что о маме, что о его возможной реакции – пугали до одури! Парализовали мозг. Пытаясь их отогнать, переключиться, Уля села в постели и принялась за осмотр довольно просторной комнаты. Бывать здесь ранее не доводилось. Но сразу становилось ясно, что тут Егор ничего не менял: чувствовался почерк тёти Вали. Первое, что бросалось в глаза – поблескивающая в рассветных лучах барабанная установка и цветастый ковер ровнёхонько под ней. Так вот где она у Егора, оказывается. Здесь. Но барабаны блекли на фоне разместившегося чуть ближе к кровати шкафа с полуматовыми стеклянными дверцами. Из глубины полок на Ульяну глядели пёстрые корешки книг. Казалось, книги, книги, книги сверху донизу… Сколько же их там? От потрясения спёрло дыхание. Как она ночью не заметила? Это все тусклый свет настольной лампы и… Ночью она была пьяна, видела только его.
Книги манили к себе, шептали… Гипнотизировали… Пытаясь разглядеть лучше, увидеть чуть больше, Уля резко подалась вперед.
— Ты куда? — раздался хриплый голос. — Не уходи.
Секунда – и по животу заскользила ладонь. Две – и стало горячо-горячо, хорошо-хорошо. Три – и…
И страшное, за несколько минут успевшее извести всю душу предположение о том, что, проснувшись, Егор может сильно пожалеть о случившемся, обратилось маленькой горсткой пепла.
Боги…
Комментарий к
XXV
. Идеальный шторм Шла 470-я страница… 🥰
Обложка главы и ваши комментарии: https://t.me/drugogomira_public/276
Музыка главы:
Paradise Circus – ABAY
https://music.youtube.com/watch?v=PeVmEUoNmpE&feature=share
Glorious – Andreas Johnson
https://music.youtube.com/watch?v=3Q8azP0i3LA
Serious Love – Anya Marina
https://music.youtube.com/watch?v=Vh744hzYJJk&feature=share
Музыка главы (фон “на все случаи жизни”):
Stranger In A Room – Sara Hartman
https://music.youtube.com/watch?v=GdDgeHCG3lk&feature=share
Hey – Nilufer Yanya
https://music.youtube.com/watch?v=iBX0VSlYnzw&feature=share
Shrine – Demo Club
https://music.youtube.com/watch?v=Jney2f_G27E&feature=share
Визуал:
Мамихлапинатапай https://t.me/drugogomira_public/277
Кровь! Литр! https://t.me/drugogomira_public/281
М-м-м: https://t.me/drugogomira_public/282
На все случаи жизни: https://t.me/drugogomira_public/284
– Не смотри на меня такими глазами круглыми https://t.me/drugogomira_public/285
– Такие не зашивают https://t.me/drugogomira_public/286
Ping-Pong https://t.me/drugogomira_public/288
Свет в грозовых тучах https://t.me/drugogomira_public/289
“Егор…” https://t.me/drugogomira_public/290
Дверь там https://t.me/drugogomira_public/291
Она не дает ему достигнуть дна https://t.me/drugogomira_public/294
Один страх на двоих https://t.me/drugogomira_public/295
Здесь и сейчас https://t.me/drugogomira_public/296
Новая жизнь https://t.me/drugogomira_public/298
Остальное в ТГ, не лезет :)
====== XXVI. У меня бы тебя не было ======
Разбудила тревожная тишина. Отсутствие движения, дыхания и человеческого тепла. Жизни.
Рука, мазнув застывший воздух, плюхнулась на холодный матрас, растерянно пошарила по простыне и беспрепятственно вернулась на прежнее место. Так… Так! Ещё ничего перед собой не видел, оттягивал момент мучительного прозрения, но внутренняя чуйка уже подсказывала, что здесь что-то неладно. Ещё немного помедлив, Егор продрал глаза и недоуменно уставился туда, где – ну не могло же ему присниться?! – должен был обнаружить её.
Никого.
То есть совсем никого. Совсем.
Грудь сжало кольцами ледяных стальных обручей, только-только запустившийся мозг вновь погрузился в кисель. Что за чертовщина? Они же… Он же помнит раннее утро, помнит, как проснулся от ощущения холода – такого привычного на протяжении тридцати лет, но абсолютно невыносимого в тот час. Невозможного. Ещё веки не успел разлепить, а уже осознал, что что-то не так, уже успел подумать, что она ушла, и напрячься. Помнит неимоверное облегчение, и как возвращал под бок тоже вроде помнит. Дальше опять туман, нежность, тепло, снова провал. И вот, пожалуйста. Получите, распишитесь.
Одно из двух: или Уля сбежала, или он всё-таки свихнулся и дорога ему прямая – в психдиспансер. Оба варианта равновесны. Тело ломит, мышцы тянет, рёбра ноют. И сейчас, глядя в потолок немигающим взглядом и прислушиваясь к могильному молчанию квартиры, он уже не уверен, что эта боль – следствие бурной ночи, а не вчерашней жестокой драки.
Голова спросонья соображать отказывалась наотрез. Скатившись с кровати, кое-как заняв вертикальное положение, Егор окинул мутным взглядом залитое солнцем пространство: постель в беспорядке, штаны, покрывало и несколько вскрытых конвертиков от резинок валялись прямо на полу, простыни смяты, да и в целом ощущение складывалось такое, будто ночью тут Мамай гулял. Но её следов – нет, никаких. Ни одежды, ни белья, ни даже волоска на подушке.
С кем он был?
Выйдя в коридор, замер, подался торсом вперед и заглянул в проём кухонной двери: кажется, пусто. Нет, не кажется – пусто. В большой комнате тоже, только шмотки его испорченные не на полу, а аккуратной стопкой сложены на диване. Зачем? Дорога им прямо в мусорное ведро… На этом диване вчера всё начиналось. Вроде бы. Вот у этой самой стенки. Он сходит с ума? Это атака галлюцинаций? Не могла она вот так взять и сбежать! Почему?! Он же во взгляде всё читал…
В его спальне тоже никого, он действительно тут один, совершенно. Совсем. Впервые в жизни всё случилось ровно наоборот: впервые девушку не пришлось выпроваживать за порог, сама ушла. Ещё до его пробуждения. А внутри не облегчение, а чудовищная, щемящая пустота. Мёрзлый безжизненный вакуум. И дивный новый хрустальный мир в очередной раз – какой по счёту? Сотый уже, блядь? – разлетается вдребезги. Под погребальный аккомпанемент.
Может, пожалела? Осознала всё-таки к утру, кого выбрала?.. Вряд ли… Нет… Или да? Предположила, что пожалеет он, и не придумала ничего лучше, как действовать на опережение? А если это была не она? А если это была белая горячка и совсем другой человек? Например, соседка из девятой, с которой он в лифтовом холле столкнулся. Зашла стрельнуть сигарету и…
Беспорядочный махровый бред, что полез в черепную коробку, за какие-то секунды взорвал её к чертям собачьим. Ноздри лихорадочно втянули в лёгкие порцию отяжелевшего воздуха. Какого хрена с ним творится? Твою налево! Нет, так дело не пойдет. Перво-наперво ему необходим ледяной душ. Холодная вода отрезвит гудящую голову, выбьет оттуда всю успевшую заполонить её дурь и муть и приведет мысли в порядок. А после он направится прямиком в соседнюю квартиру: Ульяна откроет, и всё станет понятно.
..
Душ и впрямь отрезвил, по крайней мере, мозг выплыл из марева, в котором пребывал с момента пробуждения. Наложив свежий бинт на порезанное плечо, Егор пристально оценил в зеркале отметины, появившиеся на теле за минувшие сутки. В местах ударов проступили синяки, боль в рёбрах наводила на мысли о возможных трещинах, и в идеале бы сделать рентген, но в ближайшее время ему точно не до того. Не сейчас. Боль терпимая, при глубоких вдохах искры из глаз не сыплются, и ладно. И не такое проходили. Пройдет. Располосованный кастетом висок запекся тонкой корочкой, ссадина на скуле припухла, а уголок рта саднит. Костяшки пальцев в плачевном состоянии, возможно, перебинтовать всё же стоило. И в таком виде ему завтра выступать. Плевать. Всё перечисленное – полная херня на фоне характерных отметин на шее: вот к чему то и дело норовил вернуться взгляд. Две с одной стороны, три с другой – дорожками к ключицам.
Нет, это не галлюцинации, не белая горячка и не сон, пусть сейчас, когда он вновь один, мозг отчаянно пытается его в этом уверить. Пусть свершившееся непостижимо умом и кажется чем-то нереальным и абсолютно невозможным. Но при мыслях о ней воспоминания прорываются в голову пёстрыми, объёмными, живыми картинками. Нутро вновь и вновь сотрясает: оно больше не успокоится, Ульяна поставила его мир с ног на голову и в этом положении ему теперь вечность стоять. Душа в раздрае: возможно, Ульяне это и показалось неправильным, но ему сердце подсказывает, что тут правильно совсем всё. По-другому просто не могло быть: оно может и хочет любить – но одну. Ту, которую хорошо знает, которой доверяет и готово открыться, к которой всю жизнь приковано цепями. Ту, которая несет с собой свет и надежду. Ту, к которой стремится. Другой не будет.
«На хрен!»
На хрен всё! Сейчас оденется и пойдёт выяснять у Ули, что у них за утро успело случиться! Что успело взбрести в её светлую головушку?
С этими мыслями Егор резко распахнул дверь ванной и даже успел несколько шагов в сторону собственной спальни сделать, как вдруг со стороны кухни раздалось растерянное цоканье. Замерев на полушаге, поднял голову и застыл. Эту картину он уже видел…
Солнечный свет, струясь через жалюзи и заливая собой пространство, рисовал на полу кухни полоски и падал на изящную фигуру. Босоногая девушка озадаченно склонилась над кофеваркой, размышляя, в какую кнопку ткнуть своим аккуратным пальчиком, чтобы машина заработала. Шелковистые длинные волосы занавесили её от чужих жадных глаз, полы свободной рубашки доставали хорошо если до середины бедра. Где-то там, под объёмной хлопковой тканью, спряталась попа. Взгляд, ощупывая, скользил по голым ногам, цепляясь за точёные коленки. Подумалось, что воротник наверняка расстегнут на три пуговицы, являя взору крылья ключиц и аккуратную ложбинку.
Вернулась?
Он стоял в коридоре, не уверенный, что эти острые коленки – теперь его. И изумительно ровные длинные ноги – его. И атласный водопад волос. Стоял и смотрел, не уверенный абсолютно ни в чем.
Душа пустилась в безумную пляску.
Она здесь. Она манит.
Всё, чего хотелось – подойти сзади, обнять и прижать к себе. Осторожно собрать волосы пальцами, добраться до шеи, коснуться губами бархатной горячей кожи под мочкой уха, какую-нибудь глупость прошептать… Убедиться!
Потому что она выглядит видением на этой кухне. Видением… Но он не спит – адская ломота во всем теле тому свидетельство. Имя звучит в голове, рвётся с языка, и что-то вновь мешает вымолвить единственное слово…
Страх. Страх, из-за которого вчера он чуть не лишился её на веки вечные.
— Ульяна…
Шумно выдохнув, вскинула голову… Она… И на её лице что угодно: смущение, растерянность, непонимание, как себя вести. Ему даже вуаль паники в глазах чудилась – кажется, кто-то не знал, чего от него ждать. Егор и сам точно не знал, наверняка он знал лишь одно: из этой квартиры Улю он больше не выпустит.
***
Это, извините, какой-то писец! Ей надо нервишки подлечить! И головушку. И вообще!
Час назад Уля в ужасе распахнула глаза, сквозь сон осознав, что оставила открытой квартиру. Вчера, вылетая оттуда с пакетом бинтов, пластырей и дезинфицирующих средств, о двери не думала вообще – захлопнула бедром и всё. Не успела вспомнить про дверь, как коршуном атаковало понимание, что ей как воздух необходимы душ, зубная щетка и свежее белье. И сразу следом – мысль, что в холодильнике у Егора наверняка по традиции пусто, завтрак приготовить не из чего, и надо бы залезть в свой. Следом еще одна – что она никуда не хочет уходить! Не хочет, и все тут! Следом – что, может, лучше бы и в самом деле уйти? Ведь… а как же душ и зубы почистить?
Это был кошмар. Душа заметалась, и зудящее беспокойство мелкими иглами впилось под кожу: она не могла понять, что ей делать. Лёжа у него под боком и прислушиваясь к мерному дыханию, двадцать минут кряду решалась на стремительный спринт до квартиры. Решилась. Если бы она только знала, как прихлопнет дома, как в разы усугубится состояние, она бы зубы эти пальцем в его ванной чистила.
Оказавшись за собственной дверью, Уля поддалась панике. В дýше вдруг вдарило осознанием, что пока она тут пытается наскоро привести себя в более или менее божеский вид, Егор мог уже и проснуться. И обнаружить её отсутствие. Мог даже выдохнуть в облегчении – кто знает, как он посмотрит на ситуацию, придя в себя окончательно? Эта мысль, дождавшись момента, когда хозяйка головы останется в гордом одиночестве, вновь прокралась в мозг и с упоением вгрызлась в душу. И это несмотря на рассветные нежности. Маразм… Психичка! А добило понимание, что вот теперь-то, когда уже ушла… теперь вернуться без приглашения, наверное, будет совсем не комильфо. Что теперь по-хорошему правильнее подождать, появится сам или нет.
Взметнувшееся цунами тревоги волокло Ульяну по каменистому дну сомнений. Голова требовала оставаться дома и ждать. Требовала его реакции. А сердце протестовало: оно хотело назад, близко, под бок. Сердце категорично предъявляло собственные требования: не дурить, не трусить и не вести себя как десятилетний ребенок. Требовало его реакции.
Победило сердце.
Тихой сапой возвращаясь в соседнюю квартиру, Уля уповала лишь на то, что Егор еще спит. Тогда она сделает вид, что за эти жалкие полчаса ровным счетом ничегошеньки не случилось, что никто не успел вынести себе весь мозг. Совсем никто, да-да. Однако шум воды в ванной дал понять уже с порога – поздно! Поздно пить боржоми, когда…
Ну не дура?..
Ульяна попыталась воззвать себя к разуму, но оказалось, что это не так уж и легко. Держаться на плаву помогала только возня с завтраком, однако когда дверь в ванную распахнулась, коленки предательски подогнулись, а сердце в захлестывающей панике заметалось в грудной клетке. Что сейчас будет? Скажет, что они совершили ошибку? Не скажет? Не нужно было никуда отсюда уходить! А если он за это время уже успел прийти к выводу, что она передумала? Что не нужен ей спутник с таким прошлым. Точно дура, ну! Какая же дура! Зачем оставила его один на один с собой? Обещала же себе не оставлять!
Егор замер там, посреди коридора. Уля загривком ощущала, как он стоит и в немом недоумении смотрит прямо на неё, в упор. Окутавшая квартиру гулкая тишина лишала воли, способности соображать, опоры и самообладания, и глухой стук собственного сердца отдавался в этой тишине эхом.
«Господи…»
— Ульяна…
За прошедшую ночь своё срывающееся с его губ имя она слышала десятки раз и десятки же раз погибала, снова и снова трогаясь рассудком. Ночью оно звучало пьяно и безотчетно, а сейчас – осознанно и… напряженно. Ноги мгновенно налились чугуном, сердце с разгона влупило по рёбрам, а в ушах, оглушая, зашумела кровь. Уле казалось, что ещё секунда, и она хлопнется в обморок прямо на холодный кафель. Но нет, просто чудом каким-то держалась на поверхности. Пальцы вцепились в край столешницы, понимала она лишь одно: нужно пытаться делать вид, что ничего из ряда вон выходящего у них сейчас не происходит. Совсем ничего, сущая ерунда – просто после безумной ночи в постели с человеком, которого знает всю жизнь, который приматывал оторванные головы её пупсов на скотч, она готовит завтрак на двоих. Всё в полном порядке. Можно сказать, в ажуре. Да.
«Всё нормально…»
Уля глубже вдохнула, вскинула подбородок и повернула голову. Егор стоял в дверном проеме в обмотанном вокруг бёдер полотенце, душа на прощание отсалютовала и ухнула в пятки, а глаза не видели ни красоты, ни синяков, ничего… Только выражение лица. Губы пересохли, горло тоже: кажется, за эти секунды она целиком иссохла изнутри.
«Истеричка… Ещё не случилось ничего…»
— Как заставить её работать? — севшим голосом пробормотала Ульяна себе под нос, вновь разворачиваясь к кофеварке. Эта чудо-машина расплывалась, превращаясь в темно-серое, поблескивающее хромом пятно.
Смятенное молчание уничтожало. Он дыру в ней прожигал. Стоя в дверном проеме. В одном полотенце.
— Просто, — спустя, казалось, вечность подал голос Егор. Прошёл на кухню и, вставая за спиной, потянулся к круглой кнопке с каким-то схематичным изображением. Может, это облачко пара? Мозг отказывался обрабатывать поступающую информацию: жалобно скрипнув старым проржавевшим механизмом, встал и сломался. — Нажимаешь сюда, она включается и начинает прогреваться.
Уля перестала дышать. Буквально: напряжение в ней зашкаливало, и грудная клетка не двигалась. Там, прямо за спиной, стоял Егор, а она пыталась считать его настроение. И если для того, чтобы услышать его мысли, ей нужно перестать глушить их собственным дыханием, значит, так тому и быть.
Пальцы осторожно собрали волосы и откинули их за плечо. Прохладный кончик носа уткнулся в шею, сухие губы коснулись чувствительной кожи под мочкой уха. Тёплая ладонь пробралась под подол рубашки, и уже в следующую секунду Ульяна нашла себя в надежных крепких объятьях: прижатой к нему и парящей в космосе. Безграничное, неимоверное облегчение наслоилось на мгновенное помутнение рассудка, каждая клеточка в ней только что погибла, чтобы родиться вновь – обновленной. До сих пор невозможно поверить до конца, но, кажется, это ответ на вопрос, с самого утра сводящий её с ума. Извилины в мозгу и не думали подавать признаков жизни.
— В душ можно было и здесь сходить… — неспешно покрывая невесомыми поцелуями шею, выдохнул Егор. Он мурлыкал. Как кот. Пальцы, скользнув по животу, вспорхнули к груди и деликатно сжали, вторая рука опустилась на бёдра, обвилась кольцом и захватила в плен. Она чувствовала его целиком: вдоль по позвонкам, от макушки и вниз, лопатками, рёбрами и поясницей, каждой мышцей. Снаружи и внутри – пока лишь полыхающим огнём, но… Легкие срочно требовали мало-мальски адекватной дозы воздуха, отяжелевшую голову повело назад, за долю секунды перестала ощущать ноги.
— Я… постеснялась… — выронила Уля. Силы утекли.
Её уносило, одурманивало, она вновь забывалась – как вечером, как ночью, как рано утром, – раз за разом одно и то же: сознание хмелеет и её покидает. Раз за разом она не может уверовать в реальность происходящего и ждёт подвоха, его «прозрения», посыпания головы пеплом. Но подвоха всё не видно и не видно, и, кажется, не планируется.
— Напрасно… — раздался приглушенный хрип.
Пальцы левой руки теперь неторопливо, даже лениво расправлялись с пуговицами рубашки, в то время как правая вполне вольготно чувствовала себя на талии: ладонь нырнула под пояс шорт, немного «подумала», вынырнула и переместилась на попу, сжимая ягодицу далеко не так тактично, как только что грудь.
«Боже…»
— А еще там одежда, еда и зубная щетка… — теряя остатки самообладания, простонала Ульяна.
— Мы тебя переселим, — шёпот стал еле различим, его мокрые, падающие на лоб волосы и горячее дыхание щекотали тонкую кожу шеи. — Вместе со щеткой. У тебя тут синяк, — мягко оттянув ворот рубашки, Егор коснулся губами ушибленного на последнем занятии плеча, — беспредел… М-м-м, смотри, ещё один… — коснулся крыла ключицы в месте оставленного ночью привета, — и вот…
«Переселим…»
— Да?.. — смысл сказанного от неё ускользал, и только интуиция шелестела, что сейчас всё вовсе не кофе кончится. Пусть кончится, причем как можно скорее! Он снова её пытал, обрывки неуловимых мыслей разлетались, а мир вновь кружился и плыл. — Вот так, значит?..
— Угу… Вот так…
Мир шипел и растворялся. Все тело стремилось к Егору, в него впечатывалось, дыхание сбивалось, становясь поверхностным. Он творил что хотел, а она позволяла. Шорты давно покоились на полу, а её руки наощупь цеплялись за чертово полотенце, пытаясь сорвать. Но Егор будто специально ей мешал, перехватывая кисти, изводил её. Еще чуть-чуть, и звёзды из глаз посыплются, она растает лужицей раскаленного воска, а он всё медлил. Пальцы сжали внутреннюю поверхность бедра, ребро ладони скользнуло выше, тяжелый выдох опалил шею, и где-то там вместе с миром поплыл шепот:
— Вот так, да… Ты меня с ума сведёшь…
Руки, ложась на плечи, развернули к себе. Увидеть глаза не успела, тёплые губы не дали сказать, подушечки его пальцев заблудились в волосах, и коленки всё-таки подогнулись. А ещё через несколько мгновений она обнаружила себя на столешнице, а его бёдра – в кольце собственных ног. Полы рубашки держались на единственной пуговице, обжигающие поцелуи покрывали шею, ключицы, грудь, живот, ниже. Пожар! Где-то в прихожей всё же потерялось чертово полотенце, она захлебывалась и падала, падала, падала, понимая, что не поднимется со дна.
***
Кажется, завтрак плавно перетечёт в обед… Время стоит. Обессилен, не хочется двигаться, не хочется ничего делать и говорить не хочется тоже. Оружие сложено, белые флаги выброшены, а воздух наполнен запахом победы. Всё, чего требует воспарившая ликующая душа – лежать, не шевелясь, и слушать ровное дыхание и биение соседнего сердца. Ощущать её в собственных руках и прислушиваться к удивительному, умиротворяющему, ранее неведомому чувству обретения. Она – невероятная: шальная и нежная. Кто бы мог подумать, что в этой тихоне, затаившись, сидит и ждёт своего часа маленький дьяволёнок. Вот Егор не мог. Как до сих пор не мог поверить, что всё это происходит не с кем-нибудь, а с ним. Жизнь словно задалась какой-то высшей целью предъявить истинные смыслы и убедить в беспочвенности страхов. Показать, что тут бывает и по-другому, что её есть за что ценить,что есть причины, по которым он захочет за неё держаться, и их миллион, но весь миллион сконцентрирован в одном человеке. Жизнь красуется перед ним и будто говорит: «Смотри, какой я могу быть. Смотри, какая она. Твоя. Хватай и беги».
Потрясающе… И по-прежнему кажется невероятным, сказочным, чересчур щедрым подарком, посланным небесами непонятно за какие заслуги. В глазах-озерах – тишь да гладь, ни намека на рябь, что он заметил, обнаружив Ульяну на кухне. Но где-то там, в самой их глубине, вспыхивают огоньки, он видит свет. На щеках румянец, а волны волос укрывают плечи. Пальцы сами к ней тянутся – снова и снова убедиться, что не спит, что прямо перед ним не видение, а сотканный из плоти и крови человек. Сами тянутся касаться – шёлка шоколадных локонов, фарфоровой кожи, полных мягких губ и маленьких, тут и там выпирающих косточек. Прямо перед ним – совершенство, а в душе безмятежность, внутри полная гармония, такая, какой он и не чувствовал никогда. Новые состояния продолжают ошеломлять.
Как он жил все эти годы? Это же совсем иначе, это же – смысл. Он на неё не насмотрится. Искорки под пушистыми ресницами медленно, но верно разгораются, становясь всё ярче и ярче, прямо-таки провоцируя зайти на очередной круг. И, может, он зашел бы, но сначала придется дойти до аптеки: запасы иссякли. И как бы ни зудело рискнуть без резинок, мозг, оказывается, до сих пор на месте и подсказывает образумиться.
А ещё там, в морях Улиных бездонных, плещутся вопросы, но пока она молчит. Миллион вопросов и огоньки – и это выше его сил. Её взгляд бродит по лицу, то и дело возвращаясь к глазам. И так уже минут десять. И понимаешь – точно твоя. И что это, если не рай?
— Что? — не выдержал.
— Нет, ничего… — в подтверждение сказанному она мотнула головой, но взгляд сообщал об обратном.
— Так и не скажешь…
Уля стушевалась и опустила ресницы. Вот она, которая весь вечер, всю ночь и всё утро доходчиво объясняла ему истинный смысл фразы «Небо в алмазах», лежит и вдруг смущается. Трансформация из фурии в ангелочка случилась в считанные минуты.
— Если ты будешь продолжать так смотреть, мы с тобой рискуем остаться здесь на веки вечные, — притягивая её к себе, пробормотал Егор уже в макушку. Стрелки показывали два часа дня. — А там жизнь, вообще-то… кипит.
Да, там кипит жизнь, и хочешь не хочешь, нужно брать это обстоятельство в расчёт. Завтра нужно быть в пятидесяти километрах отсюда – выступать в каком-то понтовом эко-отеле на каком-то долбаном тимбилдинге. Нужно собраться самому, добраться до базы и помочь загрузить инструменты. Хорошо, хоть сет-лист разок прогнать успели.
Кто вообще проводит тимбилдинги в будни?!
Ещё каких-то пару дней назад лишними вопросами Егор не задавался и в принципе был рад вылазке до чёртиков, надеясь, что этот выезд хотя бы на сутки отвлечет его от Ульяны. А теперь ровно по той же причине заказчика проклинает.
— Я не против остаться… Но тебя не держу. Особенно если у тебя там… кипит, — усмехнулась Уля в грудь, однако давление на лопатки усилилось: прижалась крепче. — Правда…
Невероятно. Ведь и правда не хочется никуда. Замереть, остановить время, греться в руках, не разрывать объятий. Веки сами смыкаются: лишив себя всяких визуальных раздражителей, Егор попытался в полной мере прочувствовать момент. Кажется, у людей это состояние называется умиротворением. Так вот как оно, оказывается, ощущается… Вот так… Заботы уплывают куда-то… Они вообще остались, хоть какие-то? Не похоже.
— Ты… Откуда ты такая, а?
Само вырвалось. И предназначено было вовсе не Ульяне, а Кому-то там, наверху. Ему просто интересно, у него к этому Кому-то наверху вопросы. Потому как выходит, что этот Кто-то разработал сложный план, и разработал его давным-давно. Получается, тщательно, на двадцать с лишним лет вперед, продумал последовательность ходов. Этот Кто-то изящно и без суеты вёл собственную партию, непринуждённо обводя вокруг носа могучую чёрную армию страхов, аргументов и убеждений. Загнал в угол и уложил на лопатки чёрного короля, а после поздравил чёрных с оглушительной победой. Конечно, с победой, ведь сдавшийся увидел вдруг краски и смыслы. Сдавшийся выиграл.
Он там, наверху, наверное, всё-таки есть – по крайней мере, уверенность в Его отсутствии постепенно куда-то испаряется. И наверное, Он там сейчас смеется.
— Какая «такая»?.. — пробормотала Ульяна растерянно, чуть отстраняясь.
— Удивительная.
— Ты правда так думаешь?
Кажется, кто-то изумлён. И напрасно, потому что он всегда так думал.
— Угу…
— Егор, я и правда тебя не держу, только мне бы хотелось знать, что ты и где ты, самые банальные на свете вещи. А то, если честно, иногда я волнуюсь, — нахмурившись, Уля прикусила губу и опустила взгляд. — За ту неделю чуть с ума не сошла. И вообще…
«Удивительная…»
— Ну, номерами, оказывается, мы уже давно обменялись, — хмыкнул Егор. Бывает же… В Чьей-то шахматной партии очерёдность ходов оказалась продумана досконально. — Хоть объясни, как тебя туда занесло.
— Ну… Как-как… — слегка смутилась Ульяна. — Форум же известный. Искала отзывы на прочитанные книги. Попалось несколько мнений, с которыми в корне не согласилась, ну и… В общем, бомбануло, быстренько зарегистрировалась – и понеслась. Но это еще с год назад было. Напоролась на неадеквата и сбежала. А потом мне на почту упало уведомление об ответе: коротком, но приятном…
Раздался немного нервный смешок, и Егор усмехнулся следом. Он даже помнит содержание своего первого сообщения в той ветке комментариев. Предназначалось оно вовсе не «Алисе», а тому самому неадеквату: за неимением аргументов в защиту собственной позиции, понимая, что останется безнаказанным, этот мудень позволил себе довольно оскорбительный выпад в адрес «пустого женского мозга». Мнение «Алисы» Егор прокомментировал уже после. Озвученные ею тезисы подкрепил собственными соображениями, и совместными усилиями они того токсичного гения человеческой мысли убедили более публично не позориться. А потом она предложила пообсуждать книги в более спокойной обстановке – в личном общении, а не на площадке, а Егор и согласился. То ли от скуки, то ли из праздного любопытства, то ли из желания поставить эксперимент. А скорее всего, всё вместе и сыграло. И поначалу ведь даже прямо активно обсуждали…
— А тебя как занесло? — помолчав пару секунд, поинтересовалась Уля.
— Ну, я тоже искал, правда, добрые руки: пытался понять, кому классиков сбагрить. Не выбрасывать же, — пробормотал Егор, без особой охоты погружаясь в воспоминания. Избавиться от доброй сотни книг на деле оказалось не так просто, как представлялось. — Пока искал, набрёл на обсуждения и подвис. Там такие нешуточные баталии велись… Не удержался и влез… М-м-м… Вылез не сразу.
— Погоди… — Уля вопросительно уставилась на него, даже на локте приподнялась. — Это что, тот самый шкаф, который, по твоим словам, в ближайшую библиотеку переехал?
— Угу… Он. На форуме и посоветовали.
Она упала на подушку, спрятала лицо в ладонях, а спустя секунду раздался приглушенный беспомощный стон:
— До сих пор в голове не укладывается. Вообще ничего в ней не укладывается… — «В моей тоже». — Я тогда решила, что с чтением ты завязал. Правда, когда ты мне сходу Бакмана процитировал, засомневалась, но всё равно… Вот этого всего, — Уля махнула рукой в сторону выжившей коллекции книг, — я ведь не видела. Всё спрашивала себя: «Где?».
— Сейчас я в основном с экрана читаю и гораздо реже, — отозвался Егор, вспоминая, когда последний раз держал в руках настоящую книгу. Месяц назад, наверное, а то и все два. — Ни времени нет, ни особого желания. Года три назад передоз случился, я тогда, кажется, на десять лет вперёд начитался.
Ну да: от ликующего беспечного солнца он тогда спасался в книгах, а от меланхоличной луны, на которую еженощно хотелось выть, – устраивая попойки и шабаши. Держа дверь открытой для половины города. Продолжавшаяся за окном жизнь воспринималась не иначе как глумливое напоминание об оборвавшихся жизнях близких, и за порог его тогда могло выгнать только понимание, что пора бы проведать баб Нюру. Вот и перечитал половину ассортимента книжного магазина, что еще оставалось? Не в запой же уходить.
— А «Дом» бросил из-за ассоциаций? — вспорхнув пальцем по ключице, полушёпотом выдохнула Уля.
«Чёрт…»
— Да.
Ассоциации оказались чересчур яркими, вдарив по психике с первых страниц. Первая глава, первый абзац, и Курильщик флегматично сообщает читателю о том, что личных вещей в его окружении нет ни у кого, а бельё, полотенца и носки так вообще одинаковые, чтобы никому не было обидно. Егор как сейчас помнит скрип собственной зубной эмали. На семидесятой странице понял: нет, это выше его сил: «Дом» бросил его в пекло, в жерло. Даже «Уве», и тот пошёл легче, пусть в главном герое Егор отчасти узнавал себя. Но к финалу «Уве» оказалось продраться гораздо проще – всё-таки довольно быстро стало понятно, что старик не останется один на один с собой. А «Дом» – это… Нет, туда он не вернётся. Будет считать, что они друг друга не приняли.
Тихий голос заставил вынырнуть из собственных мыслей.
— Егор?
— М-м-м?..
— Расскажи про этот шрам, — робко попросила Ульяна. — Откуда он у тебя?
Ноздри вобрали весь воздух, который только смогли вместить лёгкие, в глазах потемнело, а душа отозвалась яростным протестом. Странные ощущения: ты чувствуешь готовность доверять конкретно ей, но заставить себя говорить на табуированную тему не можешь. Те войсы писались на пьяную башку, он вообще не отдавал себе отчёта в действиях и словах. Возможно, поэтому их содержание и стёрлось из памяти к поприветствовавшему безжалостным похмельем утру. Помнит только бездонную чёрную дыру в груди, помнит, как на что угодно был готов пойти, лишь бы облегчить то состояние. Почудилось, что незнакомому человеку, который в жизни его не видел и не увидит, сможет рассказать. Но ей, сейчас, глаза в глаза…
— От приятеля, — пытаясь взять себя в руки, пробормотал Егор. — В столовке засадил мне железной вилкой, а я в отместку кипятком его окатил. Мы тогда других правил не знали и были довольно жестокими.
Ульяна шумно вдохнула и прижалась крепче. Он прямо ощутил, как она там зажмурилась.
— А еще что-то? Что-то ещё ты можешь рассказать? Я не настаиваю, просто… Если можешь. Что угодно…
— Зачем?
— Хочу, чтобы ты понял, что катастрофы не случится, — переплетая ноги, прошептала она в грудь. — Мне бы хотелось знать больше. Всё, что готов.
«Всё, что готов…». Смахивало на перчатку, брошенную Кем-то в лицо – на вызов на дуэль с собственным ужасом, лишившим его голоса. На кону в этой дуэли – жизнь: жизнь станет наградой за победу. Ульяна обещает, что катастрофы не случится, словно в подтверждение своим уверениям оплела руками, ногами… Но душа по-прежнему отчаянно сопротивляется.
— Я точно не помню, что вообще рассказывал. От меня отказались вскоре после рождения. На первом году. По крайней мере, так мне однажды сказали. Восемь лет там провел, — уставившись в потолок, негромко произнес он. — Первые четыре – в доме малютки в Уфе, два – в уфимском детском доме, а в шесть меня перевели в Чесноковку, там в школу пошел. О подноготной моей очень быстро везде распространялось. Про родную мать ничего не знаю, говорили, что меня нашли на улице. Не искал и не хочу.
День рождения ему назначили на пятнадцатое мая. А может, там, в этом свёртке, и записка была… Кто знает?
Слова приходилось тщательно подбирать, строить из них законченные смысловые блоки, а себя – заставлять всё это произносить. Выталкивать наружу буква за буквой. Но с каждой следующей точкой будто бы становилось самую малость спокойнее и чуточку легче. Это как из тонны засыпавшего душу песка зачерпнуть чайную ложку. И ещё одну. И ещё. Ложка за ложкой – и вот уже огромная куча на пятьдесят грамм легче.
— За месяц до восьми, в апреле, меня взяла молодая семья из того же посёлка, — прикрыв глаза, продолжил Егор, вспоминая, как директор пыталась их отговорить. Да, он, сидя под дверью в кабинет, слышал. Всё то же самое, что говорилось каждой женщине, которая останавливала на нём внимательный взгляд. — Первые месяцы мы жили в Чесноковке, а потом мои решили продать всё, что есть, квартиру маминого отца в Уфе, и уезжать в Москву. Там каждая собака друг друга знала, сплетни разлетелись со скоростью света, пошли языками чесать. Мои не хотели, чтобы в меня продолжали тыкать пальцем, коситься, шептаться… Не хотели этих взглядов, проблем в будущем. ...В общем, посчитали, что лучше начать новую жизнь в гигантском человеческом муравейнике. Ну и всё.
Замолчал. Сердце шарашило о больные ребра, как подорванное, лупило на последнем издыхании. На большее сил не хватило, поднимать со дна тину нутро упорно отказывалось, и так уже… Ульяна молчала, только хват усиливался: за эту минуту или две она в него впечаталась. Накануне звучало, что ей всё равно, он и рассказал сейчас в тлеющей надежде, что это и правда так. Однако душу продолжал жрать страх. Казалось, любая её реакция его не устроит, любая заставит тут же пожалеть о сказанном. Сочувствие, соболезнования – на хуй это всё. Новые вопросы – увольте, довольно. А что происходит сейчас в её голове, только она и знает, а ему остаётся лишь гадать.
— Если бы вы сюда не переехали, у меня бы тебя не было, — спустя бесконечные секунды, минуты, а может быть, часы вполголоса произнесла Уля.
Егор медленно выдохнул и прикрыл веки, чувствуя, что разоружен. Минус полтонны за миг. Её слова звучали настолько искренне, что на мгновение аж дыхание спёрло: он и впрямь перестал дышать, осмысляя только что услышанное. А душу захлестнуло чувством бесконечного облегчения и благодарности за понимание.
«А у меня – тебя»
Сказать вслух оказалось нереально. Пусть ей язык тела говорит, потому что тот, что во рту, отнялся. Губы потянулись к макушке. Она там, в его руках, замерла, не пытаясь больше ни о чём спрашивать, а в голове, вызывая короткую остановку сердца, вдруг взорвалась мысль, что у Ульяны через несколько дней самолет. Камчатка. Полмесяца! Вечность! Это что, уже послезавтра? А завтра его тут не будет… Может, она передумает или хотя бы отложит? Счастье вновь рвётся из рук, не успев осесть в ладонях. А ему, кроме как отпустить и надеяться на возвращение, ничего больше не остаётся. Вот она, ваша привязанность, влюбленность ваша – во всей красе, всём своём великолепии. Сумасшедший дом и есть, недаром его не покидало ощущение, что путь он держит прямиком в комнату с белыми стенами… Как раньше спокойно-то было!
Не хочет того спокойствия. Лучше так. Эта маленькая смерть – расплата за взлёт.
«Твою мать, а…»
— Седьмого у тебя вылет?.. — пытаясь звучать ровнее, уточнил Егор.
— Восьмого, — раздалось в ответ приглушенное. — Хотела седьмого, но на восьмое билет почему-то дешевле вышел.
«Аж день отсрочки…»
Внутри штормило, обрушивая на изрезанный ветрами берег ударные волны расстройства и тревоги. Твою мать! Еще каких-нибудь полгода назад он бы её короткого отсутствия, быть может, и не заметил.
— Невозвратный?
«Да даже если возвратный, что?»
— Почему? — Уля там, под рукой, искренне удивилась. — Возвратный, мало ли… А что?
Егор призвал себя не дурить. Как уедет, так и приедет, две недели – ничто на фоне жизни. Повидать бабушку нужно: бабушки – это святое и, увы, не вечное. Ерунда. А он себе занятия легко найдет. На каждый день придумает по десять штук разных. Приезжать домой только ночевать будет.
— Нет, ничего, — выдохнул он в макушку. — Поехали со мной, м-м-м? Сегодня?
Под мышкой зашевелились. Ульяна слегка отстранилась и теперь заглядывала в глаза с нескрываемым любопытством.
— Куда это? — чуть прищурившись, с толикой озорства в голосе поинтересовалась она. — Туда, где у тебя «кипит»?
— Завтра мы должны выступать в отеле на Истре. Там какой-то тимбилдинг, неважно. Группа завтра утром приедет, а мы можем и пораньше рвануть. Соберут разок инструменты без меня. Надеюсь…
Уля молчала. Тишина длилась довольно долго, и Егор уже успел десять раз пожалеть, что открыл рот, ибо за это время она все жилы из него вытянула и в тугой клубочек смотала. Он на качелях своих «солнышко» за единственное утро уже раз пять описал. И, кажется, не собирается останавливаться.
«Что здесь думать, вот скажи мне? Ты же больше не работаешь…»
— Хорошо, — Ульяна наконец мягко улыбнулась, — только… сделай мне одолжение, пожалуйста…
«Аллилуйя…»
Еле-еле просвечивающее в серьезном взгляде васильковых глаз лукавство говорило само за себя: Уля что-то замыслила. Но ему, честно говоря, к этому моменту было уже плевать, что она попросит взамен. Главное, что в ближайшие несколько дней расставаться не придётся.
— Какое?
Настроение в момент взлетело: перспектива провести вдвоем, вдали от суеты, больше суток окрасила мир во все возможные цвета. Пофиг, что народ скажет. Ульяна осторожно провела указательным пальцем по посиневшей гематоме, вскинула глаза и жалобно протянула:
— Сходи на рентген перед отъездом. Ты хоть и говоришь, а я всё равно переживаю. Тут же десять метров… — услышав негромкое фырканье, тут же нахмурилась и негодующе ткнула пальцем в плечо: — Ну что тебе, сложно, что ли?
— Уль, это фигня! Далеко не первая и наверняка не последняя. Уже прошло.
«Почти»
— Егор…
«Пощади мои нервные клетки, а! Я и так уже их все на тебя извела!» — считалось в настороженно-напряженном взгляде, которым его сверлили из-под выразительных бровей.
— Ла-а-адно… — Егор закатил глаза, а в следующую секунду притянул заулыбавшуюся Ульяну ближе.
А ещё теперь можно на законных основаниях целомудренно целовать в лобик. Может, вчера он всё-таки умер и по Чьему-то дурацкому недосмотру попал в рай?
Фиг знает, куда он попал, но ему здесь нравится абсолютно всё.
***
Наблюдать за тем, как он неспешно ходит по комнате из угла в угол, разговаривая по телефону и одновременно обшаривая взглядом пространство в попытке на ходу сообразить, что должен взять с собой, оказалось невероятно увлекательно. Уля сидела на диване, поджав под себя ноги, и как завороженная следила за перемещениями Егора в пространстве, а Коржик, решивший вновь почтить их своим присутствием, мирно вибрировал рядом. А ещё рядом, на свободной половине дивана, росли две горы: одна состояла из одежды, а вторая – из каких-то проводков и кабелей, метронома, пакетиков струн, табов, горсти медиаторов, мониторов{?}[мониторные наушники, предназначенные для выступлений] и кучи других технических штуковин, о предназначении которых Ульяна до сих пор знать не знала. Периодически Егор останавливал взгляд на ней, самым краешком рта ухмылялся и вновь возвращался к сборам и разговору.
М – многозадачность.
Боги, это что, правда с ней происходит? Правда? Он не то что дверь за ней не захлопнул, а забирает с собой? Они что, правда сейчас возьмут и от всех уедут? Хотелось щипать себя до появления синяков на коже, ведь всё это по-прежнему походило на сладкий сон. Меньше суток назад была самой несчастной Ульяной на всем белом свете, а теперь за спиной крылья, и душа стремится на них ввысь, к солнцу. Даже о прошлом всё-таки что-то, да рассказал, пусть и очень отчетливо в тот момент чувствовалось, как через себя переступает. Что это, если не попытка довериться?
Не будет больше на него давить.
Часы показывали уже три дня, а на них напала вселенская лень – никто никуда не торопился. Возьмут сейчас и ка-а-ак от всех спрячутся! Маме придумает что сказать. Не знает пока, что именно, но время подумать ещё есть. Во всем признается по возвращении, а лучше после Камчатки, а сейчас просто что-нибудь наплетёт. Да. Остаётся Юлька. Которая до сих пор ни сном ни духом. Вообще-то, удержание подобной информации больше часа в понимании Новицкой приравнивалось к тяжкому преступлению против дружбы. И уж тем более не приходилось сомневаться в том, что если «охренеть-какие-новости!!!» попридержать на пару дней, то обида подруги будет смертельной. Но, как бы… А что говорить? И стоит ли делать это в мессенджере?
15:00: Кому: Юлёк: Привет. Как дела?
15:01: От кого: Юлёк: Привет! Прекрасно, не побоюсь этого слова! Солнышко светит, птички поют, мужик до сих пор не бесит, прикинь! А твои?
15:02: Кому: Юлёк: Тоже) Уматываю в глухие леса. Не ищи, не скучай :)
15:03: От кого: Юлёк: Отсюда поподробнее, Ильина.
15:03: Кому: Юлёк: Поподробнее хотелось бы при личной встрече, но мы уезжаем прямо сейчас. Давай послезавтра? Вылет у меня 8 числа, успеем :)
15:04: От кого: Юлёк [аудиосообщение]: В смысле послезавтра?! Кто «мы»? Хочешь сказать, стоило мне на несколько дней потерять тебя из поля зрения, как ты там уже с кем-то успела связаться? Что-то не похоже на тебя.
15:04: От кого: Юлёк [аудиосообщение]: Блин, Уль, ты уверена? В леса? Ты с каштана своего не падала ли вчера или, может, сегодня? С кем ты едешь? Координаты лесов давай в студию! Чтобы я понимала, куда полицию вести, если что.
Яростное шипение Юльки в трубку Ульяну развеселило. Так подруга голосовые пишет в двух случаях: если злится или если поблизости кто-то есть, а показать настрой очень хочется. За минувшие сутки прогневать её Уля точно не успела, значит, рядом, скорее всего, уши. Настроение парило где-то под облаками, воображение рисовало феерическую реакцию подруги, а взгляд продолжал то и дело возвращаться к Егору, который маячил перед глазами с таким обыденным выражением лица, словно они уже год, как вместе засыпают и просыпаются. Эх, жаль, не увидит она сейчас физиономии Новицкой. Такой момент упускает…
15:05 Кому: Юлёк: С Том|
15:05 Кому: Юлёк: Не волнуйся, всё будет хорошо ;) С Егором :)
15:05: От кого: Юлёк [аудиосообщение]: Что, блядь?!
Уля отвела трубку от уха: кажется, кто-то на том конце только что наплевал на присутствие посторонних. Возглас разнёсся, казалось, на всю квартиру, Коржик поднял морду с лап и вопрошающе уставился на хозяйку. Егор же, занятый всем одновременно, отреагировал примерно никак.
15:05 От кого: Юлёк: Ильина!
15:05 От кого: Юлёк: Не молчи!
15:05 От кого: Юлёк: Что у вас?!
15:06 От кого: Юлёк: Ты же не просто так с ним едешь? Не проветриться за компанию? Ты же не камикадзе? Правда???!!!
15:06 От кого: Юлёк: Так, подтверди мне, что ты в своем уме! Мне еще вчера неладное показалось, когда ты звонила со странными заявлениями о коте-пророке! Зачем ты едешь с Черновым?
15:06 Кому: Юлёк: Приятно провести время вдали от городской суеты :) Зачем ещё?
15:07 От кого: Юлёк [аудиосообщение]: Ильина, ты это заканчивай! Давай прямым текстом, а! А то я че-та туплю, видать. В каком смысле «приятно»?!
15:08 Кому: Юлёк: Во всех :) Прости, что сообщением. Мне нужно собираться, а я до сих пор у Егора торчу. Не знаю, что там будет со связью. Но ты ж меня прибила бы, если бы я тебе спустя три дня только сообщила, да? Ты же обиделась бы насмерть :)
15:08 От кого: Юлёк [аудиосообщение]: Ясен красен!!! Твою-ю-ю мать… Твою, блин, Ильина, мать!.. Ты… Что вообще?.. А-а-ахуеть! ...Не, ну, в смысле, я… Так, ладно, я должна это переварить… Что-о-о?!
15:08 Кому: Юлёк: Не надо мою мать :) Я рада, что ты рада :))
15:08 От кого: Юлёк: Я в ахере!!!
15:09 От кого: Юлёк: Как ты это сделала?
15:09 От кого: Юлёк: А он что?
15:09 От кого: Юлёк: И как он, хорош? И как вы теперь? Вам не странно? Блин, Уль, я в шоке!
Уши внезапно вспыхнули, хотя любопытство Новицкой по части постели было очень, очень предсказуемым: этой темы она не стеснялась и поднимала при любом подходящем случае. Но нет, на вопрос «И как он?» отвечать Ульяна не станет, сделает вид, что не заметила. Тут их и так миллион и один.
15:10 Кому: Юлёк: Точки он расставлял, я почти не при делах :) Мы нормально, вроде не странно, за исключением того, что крышу свою я за минувшие сутки потеряла, и она до сих пор не со мной. Всё в тумане. Юлька, столько всего случилось!
15:10 От кого: Юлёк: Мне уже страшно… И как теперь прикажешь два дня без информации выживать?
15:11 Кому: Юлёк: Ну, прости! Зато теперь ты в курсе)) Хорошего вам дня! Андрею привет :)
15:11 От кого: Юлёк: Да-да, с темы-то не соскакивай!
— …Угу. Да, тогда до завтра. Спасибо, — Егор наконец положил трубку и торжествующе уставился на Ульяну. — Инструмент и коммутацию с базы они заберут, так что можно ехать. Не передумала?
— Минуту…
15:12 Кому: Юлёк: Мне пора! Целую!
Передумала ли она? Никогда! Вот только свой щенячий восторг Егору показывать, наверное, сейчас не стоит: сначала обещанное надо с него стрясти.
— Нет, — запихнув завибрировавший телефон в карман, Уля лукаво улыбнулась. — Но сначала рентген, да?
Усмешка с родного лица схлынула в один момент: мысль о том, чтобы тратить драгоценное время на рентген, его определенно не вдохновляла. Ещё секунда, и она обнаружила себя с Егором нос к носу: уперев ладони в спинку дивана, он поймал её в ловушку и теперь над ней нависал. В синих океанах в медовую крапинку читалось: «Я тебе уже говорил, что ты зануда?». Или еще вариант: «Доколе?!». Вот уже и губы разомкнулись, но Уля его опередила:
— Про зануду я и без тебя знаю, — явственно ощущая вкус одержанной победы, хмыкнула она. — Ты сейчас Америку мне не откроешь.
«Читай по глазам: я скала»
Мозолистая подушечка указательного пальца коснулась кончика носа.
— Угу. Вижу, шансов соскочить у меня ноль.
— Никаких, — в подтверждение сказанного Уля состроила трагическую физиономию, картинно поджала губы и пару раз сокрушённо покачала головой. Однако же, удержать на лице фальшивое выражение не смогла и пары секунд: улыбка от уха до уха упрямо возвращалась на место.
А ещё – ещё он снова её провоцировал: глаза горели, вихры топорщились во все стороны, приглашая запустить в них пальцы и слегка пригладить, а проникающий в ноздри запах кожи, явственно ощущаемый с такого мизерного расстояния, постепенно начал затуманивать мозги.
— Хорошо, твоя взяла. Тебе нравятся поезда, Ульяна? — продолжая пристально всматриваться прямо в нутро, неожиданно перевел тему Егор.
— Очень…
— Прекрасно.
— Какой план? — просипела она, как загипнотизированная вглядываясь в чёрные дыры зрачков.
— Я беру вещи и иду в травмпункт. Ты идёшь собираться. Встречаемся внизу. Можем где-то пообедать, а то тебя вот-вот ветром унесёт, я на такой расклад не согласен. Едем или на такси, или на поезде – выбор за тобой. Часам к семи будем на месте, — горящий взгляд упал на приоткрывшиеся губы. — Вот такой. План.
— Огонь…
— Если ты сейчас не прекратишь, он провалится, Ульяна… — вновь возвращаясь к глазам, с легкой хрипотцой в голосе уведомил её Егор.
«Я?!»
Он взял выразительную паузу. Ни одна мышца на его лице не дрогнула, однако танец маленького, относительно безобидного чертенка в глазах к этому моменту превратился в бешеную пляску тысячи чертей.
— Уже на полпути к провалу… — прошептал Егор. Пять сантиметров между ними превратились в два. — Уже почти провалился… Мы рискуем… Сильно.
С невероятным трудом вытряхнув себя из состояния оцепенения, Ульяна малость отстранилась.
— Тогда… Я пошла?
— Нет.
Уля вообще перестала соображать, где конкретно находится и что именно происходит: сердечко трепыхалось, как у зайчонка, голову заполонили помехи, а пульс пробивал внутренний потолок. Он её обездвижил: шевелиться под пронзающим, жадным взглядом по-прежнему было затруднительно, сложенные в тончайшую полуулыбку сухие губы звали на всё забить. Казалось, тронь он её пальцем, она разлетится вдребезги, и план действительно полетит в тартарары. Причем в глазах напротив ей грезились приблизительно те же мысли и состояния. Одно неверное движение, одно неосторожное мимолётное касание, еще полсантиметра – и… Мышцы заныли, вспоминая вечер, ночь, утро; мгновение – и ошпарило лавой, всё её существо взмолилось о разрядке. Ей никогда не будет достаточно.
Щеку окатило тёплым влажным дыханием. Тяжело выдохнув, Егор резко распрямился, отпрянул на безопасное расстояние и уже оттуда молчаливо транслировал: «От греха подальше…».
— Погоди. Вместе выйдем, пять минут.
***
Расфокусированный невидящий взгляд вперился в экран телефона. Там, за стеной, звучал беззаботный смех – её дочери. А час или два назад – по возвращении домой Надежда потерялась в ощущении времени и пространства – там, за стеной, звучали приглушенные стоны. Её дочери, надо полагать.
Она сто лет не слышала звонкого, задорного, заливистого Улиного смеха – наверное, с момента ухода Володи. А стонов… что тут говорить?.. Нет, никогда, и это было… Ужасно. Как ледяной глыбой с высоты по темечку, как из пекла в прорубь, как остановка сердца, дыхания и смерть мозга. Её парализовало, в густом молочном киселе увязли мысли, и ни одна мало-мальски трезвая до сих пор не всплыла на свет. А в ушах по-прежнему стояли они – смех и стоны.
Это она во всём виновата, она одна. Это она допустила. Она упрямо закрывала глаза на сближение детей. Она игнорировала встревоженный шепот интуиции, она не уследила, не предотвратила. Отвлёкшись на отношения с Витей, не смогла или не захотела разглядеть очевидное, неотвратимой кары побоялась. Испугавшись, что потеряет дочь, струсила вмешиваться. И неизбежное случилось. Не могло не случиться, она же предчувствовала! Знала!
И позволила.
На что вообще всё это время она уповала? На то, что Егор не разглядит в Ульяне девушку? Разглядел. На то, что у её кровинушки хватит извилин трезво оценить риски, а у него – совести не тащить её в постель? Не хватило – ни той ни другому. На то, что если не мать, так Бог убережет?
Не уберёг.
Куда она смотрела? Чем думала? Зачем уехала и оставила Улю одну? И главное: теперь-то что делать?
Если бы не переливчатый смех этот, Надежда, очнувшись после часовой комы, соседнюю дверь, наверное, выломала бы. Двадцать четыре года, а мозгов, как у курицы! Двадцать четыре года, а по-прежнему глупа, наивна и в своей привязанности слепа на оба глаза. Неужели не понимает, дурочка, что рыдать из-за него будет? Что неизбежное неизбежно! Не сегодня, так, значит, завтра. Неужели всё забыла? Или думает, что к ней он отнесётся иначе?
Как Ульяна меньше недели назад немым приведением по квартире плавала с глазами на мокром месте, Надя очень хорошо помнит. Лапшу на уши о связанном с переработками нервном срыве прекрасно помнит. Как помнит и недавнее столкновение с этим охламоном и очередной его фифой в подъезде, и дочь свою на лавке в очках на пол-лица в пасмурный день. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы увязать Улино плачевное состояние с вопиющим поведением Егора. Не нужно быть гением, чтобы очевидное узреть, однако Надя так хотела заблуждаться, что позволила лапше остаться на ушах.
А теперь что? Что? Что ей делать? Попробовать разлепить своей дочери веки или всё-таки дать набить собственные шишки на граблях жизни? Раз уж она так настойчиво этих граблей ищет?
За стенкой наступила тишина, но Наде всё еще слышался беспечный, безудержный смех, что не оглашал стен этой квартиры многие и многие годы. Он раздавался прямо в ушах, проникал в пространство, резонировал, отражался от мебели и стен и терзал сознание. Смех разрывал больное сердце и сковывал цепями по рукам и ногам.
Голова отказывалась давать ответы и принимать решения, шум в ней нарастал вместе с внутренним давлением, а душа металась: в ней желание предотвратить грядущую катастрофу боролось с пониманием, что дочь её счастлива. Это очевидно, ведь и сама Надежда пребывала в подобном состоянии. Нет, Витя – это совсем другое. Витя во всех смыслах положительный мужчина: умный, галантный, внимательный и обходительный, с безупречной репутацией и без дурных привычек. Витя из кожи вон лез, чтобы заслужить её, Нади, доверие. А Егор, да простит её Валя, – это же горе луковое, а не парень. Так ладно бы просто безобидное горе луковое – нет! Прожигающий жизнь шалопай и ловелас, и если чего от него ждать, то лишь беды.
Что делать?
Из транса Надежду вывел звук поворота ключа в замке. И вместе с ним сквозь заполонившие разбухший череп помехи пробилась мутная мысль: слишком поздно вмешиваться, всё уже случилось. О том, как предотвратить страшное, думать нужно было раньше, а теперь остается лишь одно – ждать и готовиться. Завтра, край через неделю, Ульяна осознает, что не нужна ему, жестокая правда ей откроется и квартиру затопит соленой водой. Случится это совсем скоро. Тем и лучше, тем легче переживёт: не успеет влюбиться до беспамятства, не успеет себя потерять, а в душе не успеет пышным цветом расцвести надежда.
Вот дверь захлопнулась, и дочь стремглав промчалась в свою комнату, даже не повернув в сторону кухни головы.Крепче обхватив себя руками, Надя напряженно вслушивалась в наполняющие квартиру звуки жизни: хлопанье дверец шкафа, скрежет расстёгивающейся молнии, шуршание тканей. Налитое свинцом тело прибило к стулу – силы утекли из неё, кухня кружилась.
— Ты что, дома? — раздался вдруг недоумённый возглас. — Почему валокордином пахнет?
С трудом оторвав взгляд от цветастой черногорской скатерти, Надежда попыталась сфокусироваться на источнике звука. Ульяна высунула голову в коридор и таращилась на неё теперь во все свои испуганные глаза.
— Как видишь… — тихо отозвалась Надя. Злость, родившись, поднималась к сдавленному горлу и рвалась наружу, требовала выплеснуться на эту маленькую безмозглую головку.
— Давно? — севшим голосом поинтересовалась Уля.
Надя перевела взгляд на настенные часы, пытаясь вспомнить, когда попала в квартиру. Наверное, часа три уже есть. Так уж вышло: Зое позвонило вышестоящее начальство и попросило к двум часам дня быть на рабочем месте – шишка там какая-то с внеплановым визитом в её больницу решила наведаться. Пришлось собираться куда раньше оговоренного. Если бы она только знала, что её здесь ждет…
— Достаточно давно…
— А… почему не позвонила? — прислоняясь к косяку, прошелестела Ульяна. Всё она уже поняла, а сейчас просто-напросто пыталась убедиться, что поняла правильно. Что же… Пальцы впились в истерзанное за минувшие часы кухонное полотенце.
— Не хотела отвлекать.
Даже с такого расстояния было видно, как от лица дочери отлила, а потом прилила к щекам кровь. Гордо вздёрнув подбородок, Уля долго молча сверлила её вмиг ожесточившимся взглядом, а после не придумала ничего лучше, как спрятаться в собственной комнате. Снова послышалось шуршание, что-то упало, Ульяна чертыхнулась под нос. Миг – и пролетела по коридору в ванную, загремели её бутыльки.
— Мы уезжаем, мам. За город. Вернусь или завтра вечером, или послезавтра днём, — послышался звенящий напряжением голос.
Приплыли.
«Еще чуть-чуть дашь собой попользоваться?»
— Как ты могла?..
Вертевшийся на языке и всё-таки сорвавшийся с него вопрос был адресован в никуда, ответа Надежда не ждала. Могла. Голос ослабел, но Ульяна, конечно, всё услышала: перезвон стеклянных баночек прекратился. Надя не понимала, чего в ней больше: злости на дочку или на себя? Разочарования в дочке? Или в себе? Страха? Непонимания, что делать? Делать ли вообще? Или это всё чувство собственного бессилия? Что тут сделаешь? Её дочь выросла, её дочь хочет всё «сама», «сама», «сама», отказывается слушать, грозится отселиться, вот уже и квартиры смотрит. А ей, Наде, только и остается, что молча наблюдать и безостановочно молиться, уповая на лучшее. Больше ничего она не может.
Спустя пять, десять или пятнадцать минут – Надежда совсем потерялась во времени – Ульяна возникла на пороге кухни со спортивной сумкой наперевес. Замерла, но лишь на мгновение, подлетела и, обвив шею теплыми руками, распухшими губами поцеловала в щеку.
— Мам, я влюбилась! Ну порадуйся же за меня наконец!
«Ой, дурочка… В кого?!»
Спустя несколько минут входная дверь хлопнула, и Надежда вновь осталась одна. Кое-как оторвав себя от стула, прошла в Улину комнату, к окну: оттуда хорошо просматривался двор. Так и стояла, приклеившись к полу и глядя на в гордом одиночестве восседающую на лавке непутёвую свою глупышку. Ничему не смогла за эти годы её научить. Спустя какое-то время у подъезда остановилось и не уехало такси. Ещё несколько минут – и рядом с гитарой на плече, каким-то снимком в одной руке и сумкой во второй нарисовался Егор. Секунда – и Уля выхватила чёрный прямоугольник и рассмотрела на свет. Пять – обвила шею руками, как только что обвивала её, поцеловала – нет, вовсе не как только что целовала её, отнюдь не в щеку. Десять – он забрал её сумку и открыл перед ней дверь такси, отправил в багажник вещи. Еще десять – машина скрылась из вида, душа треснула, а внутри воцарилась оглушающая тишина.
И в этой беспощадной ватной тишине в голове наконец окончательно разложилось по полочкам: вмешиваться и впрямь и не придется, не придется долго ждать. Егор всё сделает сам.
Не сегодня, так завтра.
***
Час в родных руках на заднем сиденье такси, под мерный стук соседнего сердца, в плену запаха солнца и тягучей янтарной смолы. По самому что ни на есть всамделишному. Ещё час в первой попавшейся на пути кафешке на Проспекте мира, ещё десять минут в уютном пустынном здании Рижского вокзала, и вот электричка уже несёт их куда-то в сторону Волоколамска, всё дальше от города и проблем.
Вагон фактически пустой: желающих в осенний воскресный вечер выбраться загород куда меньше, чем желающих вернуться в столицу. В противоположном его конце группка тинейджеров слушает музыку через портативную колонку и гогочет. Семейная пара, несколько одиночек у окон и всё, никого больше нет. За окном мелькают леса, дороги, машины, коттеджи в полях – за окном проносится мир.
Уля выбрала поезд – за дорожную романтику и стук колёс. Но стука не дождалась: ход у поезда оказался тихий, мягкий. Честно говоря, она на таких современных и не каталась никогда, воображение упорно рисовало привычные зелёные «гусеницы». Егор, видя её реакцию на чистый просторный вагон с рядами сидений, рассчитанными на двоих, а не на троих, видя её широко распахнувшиеся от удивления глаза, благодушно сообщил, что такие уже несколько лет ходят. И что ехать им полтора часа.
Час из этих полутора уже пронёсся. Прислонившись к стеклу, Уля думала о маме и не только, а он сидел напротив и наблюдал за ней из-под полуприкрытых ресниц, не отвлекая от размышлений. Наверное, по её пришибленному виду обо всём уже догадался, пусть сама она об инциденте не обмолвилась ни словом.
На душе Коржики скребли, но Ульяна заклинала себя не психовать раньше времени. Зачем падать до выстрела? Да и… Не будет никакого выстрела: мама поворчит, покапает на мозги, поизводит нотациями, но смирится и примет её выбор, Уля заставит её это сделать. Уверенности в собственных силах в ней откуда-то больше, чем страха перед материнским гневом. Тревожнее звучат залётные мысли о том, насколько хватит самого Егора. Ну невозможно об этом не думать! Невозможно! Больше одного раза около него ни одной девушки Ульяна никогда не видела, и собственное положение до сих пор казалось ей довольно хлипким, совершенно неустойчивым.
Сама не заметила, как вновь позволила своим думам затянуть себя в зыбкие пески, как неуверенность в завтрашнем дне приземлила на поверхность, пригасила внутренний свет и захватила. Как внутри набрал силу набат тревоги.
За последние полчаса оба не произнесли ни слова, но Егор, внешне расслабленный, не сводил с неё глаз. В его голове совершенно точно шёл собственный мыслительный процесс, однако густые длинные ресницы – ну преступление же такие иметь! – скрывали взгляд, и угадать, о чем он сейчас думает, возможным не представлялось. Их неосознанная игра в рассеянные гляделки длилась уже чёрт знает сколько, и он не собирался прекращать. Уля, в общем-то, тоже: теперь можно сидеть и смотреть на него вот так, сквозь образованную мыслями лёгкую дымку, не переживая за то, как это будет истолковано. Нет больше внутренних зажимов, а свобода смотреть – и не только – есть.
Сколько жизнь им отвела?
Где-то далеко на фоне продолжала играть музыка, но Уля, погрузившись в беспокойные мысли, перестала её воспринимать. Что-то электронное. Егор глубоко вздохнул, распахнул ресницы, поднял вдруг руку и прерывистыми, выверенными до миллиметра движениями изобразил в воздухе чёткую волну. Получилось прямо как у робота, точно по воображаемым точкам. Если он добивался того, чтобы Ульяна вернулась в реальность, то манёвр отлично удался: встрепенувшись, она неуверенно, но заулыбалась, а уши вновь начали улавливать звуки окружающей среды. Разбитый уголок рта дёрнулся вверх, а через пару секунд Егор уже стоял на ногах, протягивая ей ладонь, что пару раз согнулась в подманивающем жесте. Уля отрицательно помотала головой, заинтригованно наблюдая за развитием событий.
Отказ этогочеловека ни капли не смутил. Понимающе усмехнувшись и небрежно пожав плечами, он запихнул руки в карманы, развернулся и неторопливо вышел в просторный, благодаря урезанному количеству сидячих мест, проход. Огляделся по сторонам, словно бы убеждаясь, что окружающим до лампочки, однако же выражение его лица предельно ясно показывало, кому тут на самом деле до лампочки.
Пружинистые, в такт разгоняющейся электронной музыке движения – это были прекрасно знакомые Уле хопы шаффла. Пока он «отпустил» лишь ноги, руки по-прежнему покоились в карманах, а взгляд изучал пол. С безмятежной улыбкой на лице непринуждённо выполнил оборот, второй, и редкие пассажиры проснулись. По вагону разнеслось: «Смотри, смотри!», группка беспечных тинейджеров загудела и вывела громкость колонки на максимум. Егор, казалось, не обращал на них ни малейшего внимания. Руки вдруг освободились, взлетели и подключились, балансируя положение торса в наклонах, уравновешивая то плавные, то стремительные движения ног.
Но вот он вскинул голову и, усмехнувшись, воззрился на Ульяну лучистым взглядом. Не прекращая шаффлинг{?}[комбинация движений в шафле], над которым, казалось, вообще не задумывался, продолжал приглашать – одними глазами, и в них звучал смех, в них плескался единственный посыл: «Забей». Привычная ей серьезность исчезла, Егор ребячился, а Уля чувствовала, как растворяется в свете его настежь распахнутой души. И тревожащие мысли вдруг подевались куда-то, одна за другой полопавшись мыльными пузырями. Мимо ушей пролетали одобрительный свист и возгласы подростков, и она, перестав пытаться угадать стиль и уследить за техникой выполнения киков{?}[удар ногой по полу], слайдов{?}[скольжение] и спинов{?}[прокрутки], откинулась на спинку сиденья, уже в открытую наслаждаясь устроенным представлением. Губы сами тянулись в широкую – от уха до уха – улыбку. Настроение возвращалось, Ульяна погружалась в музыку, казалось, готова была смотреть на него вечно – так непринужденно и легко у него выходило танцевать в такт. Хоть уроки бери. А ведь буквально две минуты назад ничего не предвещало.
Но нет, кто-то не собирался позволять Уле расслабляться: кончилось вступление, куплет, а по мере того, как к концу подходил проигрыш, еле заметная провокация в его глазах и на губах проступила на лице яркой краской. Егор всё еще не пытался её вытащить, не промолвил ни слова, однако каждое неспешное или резкое движение, шутливо приподнятые брови и разгоревшиеся огоньки в манящем взгляде звали присоединиться. Сколько Ульяна себя помнит, она раз за разом велась на его провокации, и сегодняшняя ситуация, кажется, не станет исключением. Да что там «кажется»?
Не станет.
А он уже всё увидел. Покинул условный «круг» и, сложив на груди руки, облокотился спиной о сиденье, всем своим безмятежным видом сообщая, что уступает «танцпол» ей. Вот как значит, да? Ну что же… Усмехнувшись, Уля медленно поднялась с места. Где-то на фоне, очень далеко, вновь зазвучали подбадривающие возгласы и улюлюканье парней, но ей уже было, откровенно говоря, плевать на окружающих: сейчас танцевать она будет для одного человека, как танцевала для него одного в клубе. А остальных здесь нет. Она ему покажет, что её не пугают его вызовы.
Добродушная, непринужденная атмосфера изменилась в одно мгновение, отразившись вспыхнувшим в лондонском топазе пламенем. Музыка опутывала, нашёптывала и, минуя голову, просачивалась прямиком в сердце. Медленно, но верно погружала в синеву. Весь мир окрасился в синий, замкнулся на синих глазах, весь мир стал этими глазами. Честно сказать, глядя на Егора, хотелось позволить себе лишка. Огонь разгорался в ней и исходил от него: казалось, каждой клеточкой своего тела Ульяна ощущала подстегивающий действовать жар – полыхало внутри и снаружи. Энергия композиции обязывала выдерживать ритм и дистанцию, но следующий же проигрыш разрешил перейти с весьма условного шаффла к тому, чего требовала душа. Слава богам! Вся его поза, весь вид, постепенно меняющееся выражение лица – весь он притягивал к себе. И музыка наконец предоставила ей возможность себя отпустить и отдаться новой волне: оказаться близко, коснуться щекой щеки и запустить ладони в копну мягких волос. Чуть отстраниться и, не отводя взгляд, продолжать. Двигаться плавно, интуитивно, затягивать в сети, переплетать пальцы и льнуть, говорить с ним бёдрами, шептать подернутыми уголками губ и ресницами, тонуть в синем. Окончательно впасть в транс, пускать ноты по венам, вдыхать янтарную смолу и солнце. Проверять собственные пределы, заигрывать с его выдержкой и позволять с собой играть. Сдаваться в плен, предлагать ему вести, предлагать делать с собой, что вздумается.
Чувствуя, как теряет контроль, поняв, что еще чуть-чуть – и вместо танца зеваки увидят куда более интимное зрелище, Уля поспешно отступила на шаг и шутливо поманила Егора пальчиком. Он лишь хмыкнул и головой покачал: вот и ответочка за первоначальный отказ прилетела. Или же это следовало понимать как: «Не рассчитывай, что будешь верёвки из меня вить, женщина. Как бы не так». Но зарница в потемневших глазах давала понять: кто-то уже пожалел, что всё это устроил именно тут, не к месту и не вовремя. Сам виноват! Пустил расплавленное железо в кровь – пожинай плоды. Ульяна не осознала, как оказалась у первых рядов вагона, у стенки, в бесконечных пяти метрах от него. Музыка продолжала звучать, с каждым мгновением становясь еще чувственнее, а руки, бёдра, голова и даже губы – жить своей жизнью. Здесь, у холодной стены, в бесконечных пяти метрах от него, она и останется. Потому что под этим сжигающим взглядом ей нужна опора. Потому что она балансирует на грани между уместным в подобной обстановке и весьма далеким от уместного, и вновь сокращать расстояние чревато ядерным взрывом. Но Егора, кажется, вопрос об уместности не беспокоил: широко распахнутые синие глаза неотрывно следили за каждым неосознанным движением, а во взгляде легко считывался сценарий грядущего вечера. Что считывалось в её взгляде, Уля боялась представлять. Соображала она уже неважно. Мелодия всё не отпускала, но тело перестало попадать в еле уловимо набирающий энергию, нарастающий ритм, а ноги – держать. Ладони выскользнули из волос, заскользили по рёбрам, лопатки поехали по стенке вниз. Вступая с Егором в невинную игру, Ульяна переоценила собственные возможности. Он её сделал. Его самообладание оказалось куда крепче её собственного, и, кажется, ей оставалось лишь сдаться в плен на милость победителя.
За жалкие секунды исчезли пять метров расстояния, она вдруг обнаружила себя в прочном кольце рук, в миллиметрах от губ, утопающей в синеве. В прострации, экстазе, помрачении – прогибающейся назад в пояснице и описывающей дугу в кружащемся пространстве. Не успев опомниться, ощутила, что прижата спиной к груди. Ощутила бёдра и щекочущее шею горячее дыхание, скользящие по вскинутым рукам ладони, разряды, мелкую дрожь в коленках. Ещё секунда – и ладонь крепко сжала ладонь, Егор развернул её к себе, развернулся сам… Покорно, в тумане, не видя перед собой ничего, не слыша ничего, кроме дожимающей сознание музыки, – через двери, с глаз чужих долой, в тамбур – она следовала за ним.
И стена вновь прохладная, но внутри всё плавится. Поцелуй глубокий, жаркий, настойчивый, уносящий в высоту. Они никто, они нигде, всё неважно. Шершавые подушечки на щеках, пальцы в вихрах. Сбитое танцем, частое шумное дыхание. Нога на бедре, головокружение, тёплые ладони, огненные сполохи перед внутренним взором.
— …Молодые люди, ваши билетики… Молодые люди!
Егор нащупал в кармане билеты и, вслепую протянув их куда-то в пространство, тут же забыл про контроллера.
— Приятной поездки…
«М-м-м… Очень… Приятной…»
Всё-таки остановился, отстранился на сантиметры. Внимательный, тягучий, проникающий взгляд, затягивая, шептал: «Я здесь, с тобой. Перестань, не волнуйся, всё будет нормально. Живи сейчас, не думай». Мир схлопнулся и утонул в бездонной синеве в медовую крапинку. Где-то там догорала музыка.
Комментарий к
XXVI
. У меня бы тебя не было Обложка к главе и ваши комментарии: https://t.me/drugogomira_public/306
Музыка:
Like a Star – Corinne Bailey Rae
https://music.youtube.com/watch?v=yc8PVUEQ3QE&feature=share
Shake Down – Jules Gaia
https://music.youtube.com/watch?v=EajyYAps7SQ&feature=share
Blueprint (Short Edit) – Arctic feat. Frida Darko
https://music.youtube.com/watch?v=eyCqJZR1o28&feature=share
Визуал (не весь):
Он же помнит… https://t.me/drugogomira_public/310
Две с одной стороны, три с другой https://t.me/drugogomira_public/311
Разлетается на черепки https://t.me/drugogomira_public/312
С ног на голову https://t.me/drugogomira_public/313
Сердце может и хочет любить, но – одну https://t.me/drugogomira_public/314
Эту картину он уже видел https://t.me/drugogomira_public/315
Она бы зубы эти… https://t.me/drugogomira_public/316
Никто не успел вынести себе весь мозг https://t.me/drugogomira_public/317
Ничего из ряда вон. Сущая ерунда https://t.me/drugogomira_public/317?comment=2861
В душ можно было и здесь сходить https://t.me/drugogomira_public/318
...В бездну https://t.me/drugogomira_public/320
Обессилен https://t.me/drugogomira_public/322
На неё не насмотрится https://t.me/drugogomira_public/323
Хватай и беги https://t.me/drugogomira_public/324
У меня бы тебя не было https://t.me/drugogomira_public/325
Партия https://t.me/drugogomira_public/326
Две недели – ничто https://t.me/drugogomira_public/327
Том/Алиса https://t.me/drugogomira_public/328
====== XXVII. Три дня ======
Завтрак в понтовом эко-отеле не претендовал на изысканность, но оказался вполне съедобным, а потому исчез в недрах желудка довольно скоро. Честно сказать, обладай Егор полномочиями, он сейчас и бутерброду с колбасой мог бы Мишленовскую звезду влепить, за пищу богов посчитав: со вчерашнего дня маковой росинки во рту не держал. Последние дни с приёмами пищи у них вообще не особо срасталось. Оказывается, пребывая в определённых состояниях, человек некоторое время действительно способен питаться святым духом.
Святой любовью.
Самое интересное, впрочем, находилось вовсе не в тарелке. Самое интересное сидело напротив. Покончив с завтраком и расслабленно откинувшись на спинку плетёного кресла, Егор терроризировал взглядом Ульяну, с интересом наблюдая за тем, как её щеки постепенно приобретают цвет помидорок в салатнице. Очень красивая, воздушная, нежная и забавная. И с макушки до пяточек – его! Склонив голову ниже, она судорожно застучала пальчиком по экрану смартфона. Попытки изобразить на лице более или менее приличное выражение обернулись оглушительным провалом: ну не хотели уголки губ возвращаться на место, хоть ты тресни, им и так было отлично. А еще Егор смутно догадывался, какой именно посыл читался в его глазах. Однако никакого желания скрывать от неё масштабные мысли и порочные мыслишки в себе не обнаружил. Зачем?
Ну а что? Теперь можно. Можно вообще всё. В разумных пределах, конечно, но тем не менее… Можно в открытую смотреть сколько вздумается, больше не боясь ни разоблачения, ни обрушающихся на голову, сносящих с ног эмоций. Одним взмахом ресниц Ульяна усмирила смертоносный шторм, укрыла в тихой гавани своих глаз. Мягким касанием руки заставила опустить оружие. Наполнила смыслом каждую прожитую минуту и каждую, что еще ждёт впереди. Войдя в его жизнь, прихватила с собой эйфорию, гармонию, умиротворение, лёгкость. И экстаз. Ощущения сродни затяжному свободному падению при прыжке с огромной высоты. С той лишь разницей, что ты наслаждаешься моментом, забывая думать о земле. Состояния сменяются по кругу. Тоже своего рода шторм, но в таком готов гибнуть 24/7. Прежняя реальность за миллисекунды схлопнулась, рассеявшись сизой пылью, и на её месте мгновенно родилась новая вселенная – яркая, буйная, наполненная светом и смыслом. Здесь всё совсем иначе. Оправиться от шока невозможно, кажется, никогда к ней не привыкнуть. И не надо. Вспоминать прошлое отказываешься, оркестр в душе торжественно исполняет реквием по прежней жизни, и хочется кричать на весь мир.
Так вот, теперь можно всё, да. И не только смотреть, чем он занят прямо сейчас. Можно пускать ладонь по голой коленке, а можно и не по коленке. Загребать в охапку, когда вздумается, целовать в макушку, в лоб, нос или – о Боги! – в губы! Везде можно целовать. Например, в оголённое плечо, на котором по-прежнему красуется синяк, в ямочку меж ключиц… Шею, живот, внутреннюю поверхность бедра…
Лежащий на столешнице телефон завибрировал. Взгляд, нехотя оторвавшись от пунцовых щек, скользнул по экрану.
10:32 От кого: Алиса: Егор, прекрати, пожалуйста, так делать :)
Если бы они забили на завтрак, не пришлось бы сейчас Уле выдерживать эту молчаливую атаку. Но они, увы, чутка проспали. Так что естественные желания были принесены в жертву не менее естественным, а именно – удовлетворению потребностей начавших пухнуть от голода желудков.
— Подумываю оставить твой номер под этим ником, — усмехнулся он, озвучивая мысль, что вертелась в голове второй день кряду.
«На память о шутках судьбы»
Вообще, жизнь выкинула весьма изящный финт. Одного человека семь с лишним лет показывала крупным планом, со всех сторон, снаружи и изнутри. Другого – около полугода, буковками, время от времени возникающими на экране смартфона. И насколько же разнилось его восприятие этих двоих. Алиса была всего лишь безликим контактом – одним из бессчётного их множества. Экспериментом. Казалась слегка потерянной, неуверенной в себе, иногда немножко занудной девчонкой. Нуждалась в поддержке и если просила совета, он их давал, советов ему не жалко. Ничего уникального, выдающегося или цепляющего в буковках Егор не заметил. В то время как Ульяну, находясь рядом, чувствуя её сердце и душу, ощущая её тепло, боготворил. Уля была соткана из достоинств, а Алиса – из сомнений. Он бы никогда в жизни не пришел к мысли, что в Элис что-то есть. Не смог бы разглядеть за стеклом гаджета масштаб личности.
А потом эта самая жизнь щёлкнула пальцами и свела два лица в одно. И сиди теперь, думай.
Очевидный вывод подтверждал давно сделанные: человек – это бездна, не суди о людях, их не зная. Не суди, стоя перед дверью в чужую душу и читая приветственную речь на входе. Не суди о них, пока хотя бы приблизительно не поймёшь, что там, за дверью этой. На то, чтобы понять, могут понадобиться годы и годы.
Наверняка и к куче других выводов можно прийти. Он обязательно об этом ещё поразмыслит, но попозже. А сейчас не до философствований: сейчас в очередной раз охота испытать Улино терпение – отнюдь не железное, как показали последние дни. Ему нравилось наблюдать за пылающими щеками, вздымающейся грудью и трепещущими ресницами. Вот это робеющее на публике воздушное создание и фурия за закрытой дверью спальни – одна и та же девушка, на секундочку.
Потрясающе.
— Егор… — всё-таки очень забавно Ульяна краснела. Ему нравилось. — На нас все смотрят…
— Да ну? Кто? — хмыкнул он, деланно изумлённо округляя глаза и с притворным любопытством обводя взглядом посетителей летней веранды.
— Между прочим, — Уля подалась вперед и перешла на еле слышный шелест, — вон тот парень в синем поло – из тридцать первого номера. Наверняка ночью он нашему соседству не обрадовался.
Отыскал глазами «того парня в синем поло». И впрямь, абсолютно бесцеремонно пялился прямо на них. На Ульяну, если точнее. Вообще берега попутал?! Этот шкет оборзевший мысленно её разве что не раздевал. А может, и раздевал.
— Ну, тогда вариантов несколько, — не сводя предупреждающего взгляда с того, кому «посчастливилось» делить с ними одну стенку, пробормотал Егор, — игры с кляпом, шалаш в чащобе – и тогда кроме белочек мы никого не побеспокоим. Или многократное повторение до наступления у человека стадии полного смирения.
План и впрямь отличный, но уже завтра домой. Не успеют довести соседа до белого каления. Какая жалость…
Убедившись, что «парень в синем поло» правильно понял отправленный азбукой Морзе посыл, вновь вернулся к Ульяне. Сохранять рассудок трезвым, наблюдая настолько яркие реакции, оказалось невозможно. Невозможно сопротивляться памяти, которая успела в деталях напомнить, что именно и как долго минувшей ночью пришлось выслушивать «пострадавшему». Они-то и проспали, собственно, поэтому. Кажется, ему теперь всегда будет её мало, он теперь вечно будет голоден. Сытость не наступит.
Накануне электричка им обоим аукнулась. Добрались до отеля, до стойки регистрации, он для приличия даже изобразил какой-то интерес к номеру. И потерялись. Он точно в ней потерялся. Полночи охмелевшие курсировали от постели до огромного балкона и назад. Она танцевала в рассеянном лунном свете, в чёрном бархате ночи. Но то было вечность назад и уже не считается. Хотелось повторить. Вернуться к себе и забить на дела на два-три часа. Раздеть неспешно: начать с рубашки, пуговица за пуговицей, избавить от белья, а вот эти милые шорты оставить. Устроить неторопливую прелюдию, целовать каждый сантиметр тела, каждый! Мучить, довести до изнеможения, дойти до точки самому, а после позволить толику грубости, раз уж ей нравится… Или сорвать одеяние уже на пороге, на прелюдии не распыляясь. За минувшие пару дней выяснилось, что Ульяне оба подхода по душе, она как фитиль динамита: горит стремительно, взрывается оглушительно. Накануне так вообще никто друг с другом не церемонился.
— Ну так и что? Какой расклад тебе больше нравится? — вскинул брови Егор, оставив попытки придать лицу хоть сколь-нибудь приличествующее обстановке выражение. — Белочки? Кляп? Доконать?
«Последний»
«Так и думал. Твои алеющие щечки меня не обманут»
Поди не улыбайся тут, как дурак.
Уля, притихнув, поглядывала на него из-под пушистых ресниц, забыв, наконец, кто там и как на них смотрит. Прикусила пухлую губу, а в голубых озерах зажглись искорки: поддалась на провокацию, никакого тебе сопротивления. Кажется, щёки не краснели еще больше лишь потому, что уже некуда. И всё это великолепие – ему! Жаль, что людей здесь и правда тьма – прямо сейчас вольностей себе не позволишь.
— Мне кажется, мы в номере что-то забыли… — спустя пару минут вкрадчиво сообщила она своим коленкам, нарушив вязкую тишину.
«Скромняжка…»
— Тебе не кажется… — из последних сил стараясь сохранять невозмутимость, согласился Егор. Однако безмятежная улыбка успела схлынуть с губ.
Внутренний взор уже нарисовал всё, что будет происходить дальше, во всех подробностях. Дофамин, эндорфин, окситоцин – что там ещё есть? – нарушая все мыслимые и немыслимые дозировки, выбрасывались в кровь. Она прилила к голове, к животу и загудела в ушах, глуша звуки и размывая фон до неразличимого глазом. Про другие естественные физиологические реакции и говорить нечего. Стало тесно. Душно и жарко. Остальное отошло далеко на задний план, и желание осталось одно-единственное: зажать Ульяну в каком-нибудь укромном углу… Немедленно! Щёчки прекрасны, но тянуть дальше – чистый мазохизм.
Однако же, соблюдать приличия придётся.
Неспешно поднявшись, Егор отправил телефон в карман и обошел стол. Взявшись за спинку её кресла, убрал волосы с напряженных плеч и наклонился к маленькому ушку.
— Надо убедиться… — губы еле коснулись пульсирующей венки под мочкой уха, взгляд поймал в фокус аккуратную ложбинку, а слух уловил прерывистый вдох.
Отодвинув кресло, протянул руку и сжал прохладную ладошку, пальцы переплелись. «Вот ты и попалась…». Теперь он эту ладошку не выпустит. Затянутые плотной дымкой васильковые глаза наводили на мысль, что Ульяна и рада попасться, а ещё в них же проступали сомнения, что до номера они дойдут. Весьма многообещающе. Может, и не дойдут… Придётся держать себя в руках… Чёрт…
Пять минут, что им понадобились, чтобы преодолеть расстояние от веранды до номера, ощущались бесконечностью. Особенно тяжко пришлось в замкнутом пространстве небольшого лифта: с первого на третий они поднимались совершенно одни. О, если бы эта стальная коробка застряла где-нибудь между этажами, если бы свет погас и не включился, а диспетчер не отозвался… А диспетчера бы и не звали. Идеально. Однако Вселенная оказалась глуха к его воззваниям: чудо инженерной мысли знай себе ползло. …Одну пуговичку расстегнуть… Самую верхнюю… И вторую… И третью… Запустить ладонь под рубашку… Стиснув челюсти, Егор удерживал себя на месте. Пламя разгорелось, терпение испарялось из него невесомым облачком, но затуманенный рассудок ещё умудрялся давать своему хозяину дельные советы, предупреждая: стоит начать, и не остановишься.
Преждевременно не впасть в состояние аффекта помогала вибрация разрывающегося в кармане телефона. Пофиг на него… Саундчек в два часа дня, подождут. Уля, чувствуя на себе говорящий взгляд, опустила очи долу и рассматривала истёртый тысячами ног пол. Однако ходящая вверх-вниз грудь с потрохами выдавала направление её мыслей. Теперь-то он знает точно: эта её скромность – ложная. Это и не скромность вовсе, а приличествующая месту и обстоятельствам маскировка, необходимый самоконтроль. Но на пороге комнаты, раньше, чем щёлкнет замок закрывшейся за ними двери, контроль будет похерен к чертям. Пока иначе не было.
Створки дверей разъехались, дымный, обещающий небеса взгляд обжёг внутренности и перед глазами резко потемнело. Извилины в голове последовательно отключались на неопределенный срок, однако идентифицировать горничных в снующих по коридору серых пятнах Егор ещё успел. На этаже вовсю шла уборка номеров. Что же… на то и придуманы таблички с просьбой не беспокоить – ровно для таких исключительных, не терпящих отлагательств случаев. Табличка… ещё одна ценная мысль – последняя в ушедшем офлайн мозгу. Воображение нарисовало сценарий по кадрам: всё-таки сначала он Ульяну вволю попытает, затянет прелюдию, насколько самого хватит, начнет прямо в прихожей, а закончит… Не всё ли равно, где?.. Приятное чувство наполненности и давления одурманивало, ладони ощущали пока ещё фантомное тепло, а пальцы – каждую выпирающую косточку, упругость округлых бедер и влагу. Глаза уже видели – испарину на фарфоровой коже, прогнувшуюся дугой спину, рисунок рёбер и изгибов тела. Уши уже слышали – шёпот, учащённое дыхание, собственное имя в ухо, нарастающие полувыдохи-полустоны. Смущённый румянец схлынул с её щек, взгляд пронизывал насквозь, выдерживать достигшее, казалось, всех допустимых лимитов напряжение становилось затруднительно: воздух накалился, напитался разрядами. Что она с ним творит? Ничего при этом не делая… Последние метры до цели превратились в километры.
«Тридцатый».
Нащупать в кармане магнитный ключ, услышать щелчок замка и окунуться в раскрытые объятия уютной, манящей тишины затенённого буйной зеленью номера. Пропустить напряженную Улю вперед, только и успеть, что нащупать на полке пресловутую табличку и набросить её на ручку. Развернуться и больше не опомниться. Оказаться в плену васильковых глаз и трепещущих губ, в кольце рук, в замке ног, забыть про сценарий в то же мгновение.
…Кажется, пуговица покатилась. Весь мир вновь замкнулся на ней одной.
..
Себе не принадлежишь и себя не помнишь. Она – сосредоточение всех твоих потребностей, глубинных чувств и стремлений. Твои открытия, твое рождение, жизнь и погибель. За границами этих простыней нет ничего.
Под отбрасывающими тени ресницами таятся её желания. Жадно прислушиваешься к каждому вдоху и выдоху, оставляешь на бархатной коже новые и новые отметины, втягиваешь аромат разгоряченного тела и млеешь от тепла. Томление изнуряет, но ты холишь его в себе, чтобы после отдать ей всё. Ловишь на сетчатку выражения её лица, раскладывая сотнями стоп-кадров в укромные уголки своей памяти. Все до одного поймать не выходит: вновь и вновь отвлекаешься, стремясь к раскрытым губам. Поцелуи как живая вода, ты наконец понял, зачем они нужны людям – душами соприкасаться. Покоряясь ей, прикрываешь глаза и погружаешься в ощущения: чувствуешь ногти, нажим горячих ладошек, жаркие влажные касания рта – вниз по груди и животу. Перед внутренним взором плывут мушки, круги и пятна, тебя вновь поработили. Не перестаешь ей удивляться, разрешаешь творить что вздумается. Ей снова и снова готов подчиняться, но желание отдавать и обладать больше.
Подчиняешь и отдаёшь. Упиваешься её агонией, вкусом, захлёбываешься в эйфории. У тебя карт-бланш, а в её глазах безграничное доверие. И немая мольба.
Свое сокровище из рук не выпускаешь: отказываешься выпускать, ни за что. Невозможно более себе противостоять, с крышей прощаешься: жажда обладать, наполняться и наполнять сильнее тебя.
И ты, не в силах сопротивляться ни лишней секунды, поддаешься. Сдаёшься и взмываешь.
Её тепло, мгновенно расплескавшись в тебе океанами, залило собой всё, затопило. Тесно, упруго и горячо. И внутреннее давление, встречаясь с долгожданным сопротивлением, со встречным давлением, наконец гаснет. Каждой своей пробуждённой клеточкой торжествуешь победу. Распирающее чувство всецелого обладания глушит сознание, оставляя лишь инстинкты. Жар, опаляющий вены и бегущий током по капиллярам, раскаляет кровь, плавно и неуклонно приближая к взрыву. Она – это… Она собой обволакивает. Падаешь на дно Марианской впадины, тонкий аромат кожи одурманивает, а прерывистые, частые выдохи сводят с ума. Ты вот-вот им тронешься, чувствуя на пределе. Напряжение в мышцах нарастает, ощущение приятного покалывания набирает силу, и животное желание, захватывая власть, приводит на порог безумия. Каждое плавное или резкое движение, каждый рывок неумолимо обещают скорый экстаз: накатывает крутыми волнами, их приливы всё мощнее и вот-вот снесут. Балансировать на острие, над обрывом помогает лишь упрямое желание привести её вперед. Выдергивая себя прямиком из астрала, в полушаге от бездны замедляешься. Вглядываешься в её непостижимую глубину, ловишь её собственные волны, чувствуешь дрожь тела, а себя ощущаешь так, словно тебя обнимают со всех сторон сразу. Чувство наполненности и детского неописуемого восторга захватывают без остатка. Идёшь по восходящей, идёшь крещендо. Утыкаешься носом в шею, вдыхаешь её, и сознание догорает проблесками. Под ладонями ходят крылья лопаток, покрытая испариной кожа скользит под пальцами и отдает солью на губах и кончике языка. Рехнёшься сейчас. На три счета. Потеряешь себя и в эту же секунду – её. Нет, потерять ты не можешь. Прижимаешь крепче, ещё крепче. Она впечатывается, впивается зубами в плечо, глуша срывающиеся с губ звуки. Всё чувствуешь, пока ещё способен что-то слышать; упиваясь её откликом, ускоряешься, углубляешься, жёстче, ритмичнее… Сжимаешь в руках с такой силой, будто она вот-вот обратится звёздной пылью и исчезнет. Её судороги, исступление, освобожденные стоны ввергают в состояние невменяемости, в пучину, сердце рубит под двести, и волны накатывают нон-стоп. Контролировать хоть что-то больше невозможно.
Выложился. Всё отдал. Всё взял. Победил, в руках главная награда. Глубже, резче, быстрее! Разрушительная волна, срыв, отпускаешь себя…
И больше вообще ничего от мира не нужно.
Падаешь разряженный, энергии нет.
…Запах корицы от волос, запах кожи в ноздрях…
…Она целует и что-то милое лепечет, обрывки фраз прорываются через незатихающий звон в ушах. Она горит, словно ещё немножко дрожит…
…В тебе опустошение, блаженство, спокойствие, нега и счастье.
…Думаешь о сигаретах. О том, что однажды женишься.
…И отрубаешься.
***
— Егор?.. Его-о-ор?
— М-м-м?..
— У тебя сейчас телефон взорвётся…
«И хрен бы с ним…»
— Угу…
— Егор!
С превеликим трудом разлепив ресницы, Егор воззрился на Ульяну. Каким-то образом она вновь умудрилась выбраться из-под руки и сидела теперь рядышком в позе по-турецки, наматывая прядь волос на палец. Удивлённо распахнутые глаза в обрамлении угольно-черных ресниц, доверчивый внимательный взгляд, губу кусает… Чудо. Бледный румянец на щеках, узкие детские запястья и щиколотки, длинные тонкие пальцы и острые крылья ключиц… А плечи и грудь целомудренно укрывает застегнутая на пару пуговиц рубашка. Та самая, что только-только вроде как пала смертью храбрых. По крайней мере, так ему показалось. Он помнил, что, проваливаясь в дрёму, видел перед собой растерзанную, растрёпанную и румяную, обмякшую и разнеженную девушку… Прилично, видимо, проспал.
Вскинув к лицу часы, обнаружил: половина первого.
«Твою мать…»
Хотел он того или нет, пришло время вытряхивать себя в суровую реальность. Да какого же чёрта? Почему сегодня столько дел? Всё, чего в действительности хотелось – вернуть Улю под бок и продолжить тюленить в постели. Никак не вот этого всего, что сейчас начнет происходить. Знал Егор, кто ему телефон битый час обрывает.
— Может, возьмешь трубку? — склонив к плечу голову, вкрадчиво поинтересовалась Уля.
«Не-е-ет…»
— Угу… Обязательно. Попозже…
Васильковые глаза в недоумении распахнулись ещё шире, хотя, казалось бы, куда уж шире.
— Слушай, наверное, люди волнуются, раз звонят и звонят…
Пухлые губы сложились «уточкой», а озадаченное выражение лица молчаливо, но при этом весьма красноречиво намекало, что пора поиметь совесть. Ну… Из них двоих «совесть» – не он, скорее вот она. Причем совесть незапятнанная. Встретились две крайности. Тоже неплохо, будут друг друга уравновешивать. Наверное, она права: люди волнуются. Ладно… Ещё две минуты, и ответит…
Рука исподтишка поползла к голым округлым бедрам: весь её вид так и приглашал проверить, есть ли что-нибудь под рубашкой. Однако Уля, хмыкнув, ловко увернулась, ланью слетела с кровати и в следующую секунду уже держала в руках его брюки, из кармана которых продолжал доноситься настырный, выводящий из себя звук вибрации.
«Ну сколько можно?..»
Имя звонившего он знал и без подсказок с экрана. Там, наверное, штук двадцать пропущенных наберётся. Если не тридцать.
— Да.
— Какого хера ты творишь, а?! — истошно заорала трубка. Кажется, чьему-то возмущению не было предела. Егор лениво отвел динамик от уха: слушать Анины истошные вопли в его планы на день вообще не входило, равно как и не обнаружилось внутри ни малейшего желания поддаваться чужой истерике. Душа пребывала в состоянии умиротворения, погрузилась в амнезию и тревожиться отказывалась.
— Извини, проспал, — стараясь, чтобы тон звучал доверительно, но при этом невозмутимо, сообщил он трубке с безопасного для слуха расстояния. — Вы где?
— Под дверью твоей! — воскликнула она. Негодование в голосе сквозило неприкрытое. — Уже полчаса, Чернов! Отворяй!
«“Чернов”?»
Плохо дело.
«“Отворяй” ?..»
Мозг запускался со страшным скрипом, пока отказываясь помогать хозяину прийти к какому-то решению. Взгляд остановился на направившейся в сторону балкона Ульяне. Судя по её напряженным плечам, она приблизительно догадывалась, что случилось. Или, что вероятнее, просто всё услышала.
— А ещё чего тебе? — ласково уточнил Егор у трубки. Ехидные интонации были призваны немного остудить пыл Самойловой.
Однако Аня остывать совершенно не торопилась.
— Я должна убедиться, что ты трезвый и в адеквате!
Это как посмотреть. Весь последний месяц абсолютно точно не трезвый. И состояние его, положа руку на сердце, по-прежнему далеко от адекватного: внутри продолжали грохотать взрывы. Ему бы сейчас не лясы с Анькой точить, впустую тратя время, которого до Улиного отъезда осталось так мало, а достать фотик и устроить Ульяне короткий импровизированный фотосет. В этой рубашке на этом балконе.
— Не могу тебе ничего гарантировать, — ухмыльнулся Егор. Зато честно. — На саундчеке убедишься.
— Нет уж. Дверь открой, я в глаза твои бесстыжие посмотрю, — Анюта упрямо стояла на своём. — Хочу удостовериться, что ты нам мероприятие не сорвешь.
Егор обречённо вздохнул, понимая, что препираться они могут еще довольно долго, потому как если уж Самойлова конька оседлала, то уже с него не слезет.
— Ладно, — обшаривая глазами комнату и делая вывод, что выглядит она в целом удовлетворительно, проворчал он. — Минуту.
Минуту спустя, натянув на себя первое, до чего рука дотянулась, Егор открывал дверь этой гарпии. Вообще-то он планировал гасить её воинственный настрой выжидающим молчанием, ироничным выражением лица и взглядом каким-нибудь многозначительным, однако Анька, похоже, уже и сама забыла, за чем сюда пожаловала.
— Пиздец, Чернов! Кто это тебя так отмудохал? — в ужасе воззрилась она на рассеченный висок.
Егор неопределённо повёл плечами. К этому моменту он уже примерно догадывался, кто именно отправил ему пламенный привет в лице трех «человечков»{?}[Отсылка к песне “Человечек” группы Заточка]. В принципе, на такое вполне способен один его знакомый с повадками бандита из девяностых: ему Егор по-прежнему оставался должен по мелочи. Однако на фоне страшного личного шторма эти самые мелочи выглядели, как не стоящая выеденного яйца фигня. Короче, благополучно выпало данное обстоятельство из фокуса внимания. Вообще же не до того было!
Стало быть, Колян… Вот только Коляну решить поставленную задачу такие методы все равно не помогут. Там на счетчике-то сотня или полторы тысяч, однако сию секунду свободной суммы нет. Вернувшись из добровольной недельной ссылки, Егор заглянул к бабе Нюре, в очередной раз нашел её состояние неудовлетворительным, конкретно психанул и в тот же день оплатил полноценную диспансеризацию в платной клинике. Подумав, что там её, по крайней мере, быстро и качественно обследуют и подберут подходящую схему лечения. Ну, а приятелю после написал, что всё помнит, но ему нужен ещё месяц. На это ответа уже не последовало: решил Колян, видимо, прибегнуть к иной тактике воздействия. Однако же, стоит констатировать, что и здесь его ждал провал: страха Егор не испытал. Да и вообще, догадавшись, кто заказчик, не испытал ничего, кроме разочарования. Бред же: из-за каких-то ста тысяч «деревянных» пытаться приятеля в асфальт закатать. Куда мир катится?
— Я в шоке. Надо будет попробовать замазать, а то публика у нас сегодня такая, что… Не поймет, короче, — Аня продолжала хмуро пялиться на украшающие расслабленную физиономию ссадины. К счастью, гематомы на рёбрах и легкое ножевое скрывала футболка, а то бы началась сейчас вторая часть Мерлезонского балета. — Что-то ты подозрительно довольный. Точно всё ок?
— Угу… — промычал Егор. Мысли витали непозволительно далеко.
Инспекция продолжалась. Со ссадин на лице взгляд соскользнул к шее, и подозрение в прищуренных карих глазах заплескалось совсем уж неприкрытое.
— Ты что, не один? — сдавленно прошипела она. Теперь его внешний вид изучали через две узкие щелочки.
Егор всё еще пытался хранить невозмутимость, однако же, на удивление, этот фокус давался сложнее, чем прежде.
— Нет. Так что войти не предлагаю, извини.
Ну, здесь уж сдержаться оказалось выше его сил, больно недоумённым у Аньки стал вид. Уголки его губ сами расползлись в глуповатую усмешку. А какое конкретно выражение проступало на лице, даже подумать страшно: контролировать мышцы не удавалось, собраться и сконцентрироваться на разговоре не выходило. Одно можно утверждать наверняка: за все годы их общения наблюдать подобного Анюте не доводилось, так что озадаченный, даже испуганный взгляд понять, в принципе, можно.
— Его-о-ор? — встревоженно окликнула Аня. — Ау?! Вернись на землю!
«Что тебе от меня надо, женщина?»
— Что?
— Опять за старое? — вглядываясь в него исподлобья, с укором вопросила она.
— За новое. Или за старое. Под каким углом посмотреть… — ответил Егор уклончиво. Ульяна всё не появлялась, и это обстоятельство потихоньку начало наводить на беспокойные мысли. Но рассеянная улыбка всё еще продолжала блуждать по лицу. Никак не мог он собственный рот усмирить.
Хотелось надеяться, что всё дело в банальном стеснении, а не в принципиальном Улином нежелании светиться перед его друзьями.
«Может, она подозревает, что всё это ненадолго?..»
— Ты мне мозг взрываешь! — в отчаянии воскликнула Анька. —Ты меня вообще слышишь? Такое ощущение, что тебе пофиг…
«…И вообще сегодня из номера больше не собирается нос высовывать?»
— Угу…
— Что «угу»?! Слышишь или пофиг? — во встречном взгляде отражалась мольба. — Егор, у нас саундчек, ты помнишь? Ты здесь вообще?
«Что?.. А, да…»
— Да… Буду ко времени.
Аня уставилась на него во все глаза. И читалось в них: «Я тебя не узнаю!». «Что значит «ко времени»? Ты же всегда приходишь загодя!», и так далее и тому подобное.
— Ко времени, но, скорее всего, не один, — уточнил Егор, внимательно прислушиваясь к тишине номера. Не нравилась она ему. Если Уля не желает выходить, ставить её в неудобное положение, окликая по имени, он не станет. Однако он уже точно знает, каков будет первый вопрос, который он задаст Ульяне, закрыв за Аней дверь.
«В чём дело?».
— Не один?.. — эхом отозвалась Анька. Ну всё, в чей-то светлой головушке замкнуло с концами.
— Не один. Что непонятного в этой простой фразе?
Незваная гостья бросила цепкий взгляд через плечо и, не обнаружив ничего интересного, вернулась к нему.
— Между прочим, вчера на базе я твой инструмент и коммутацию наугад собирала! На звонки же ты не отвечаешь!
С каждой секундой в Егоре крепло ощущение, что Анька пытается тонко прощупать почву и вынести ему предварительный диагноз. Очевидно, неутешительный. Что же… Наблюдать за её внезапной паникой оказалось даже занятно.
— Уверен, ты справилась… — бодро кивнул он. — Спасибо за помощь.
И улыбочку. Пошире. Анюта в замешательстве отшатнулась, в глазах её заплескался неприкрытый испуг.
— Егор… Ты здоров? Точно? Тебя в этой драке головой не приложили?
«Хэ зэ…»
Поджав губы, он неопределённо повёл плечами. Здоров? Не уверен. Затянувшееся состояние эйфории назвать здоровым язык пока не повернулся. Но ему чертовски всё здесь нравится, и назад в прежнюю жизнь он не хочет. А Анькину реакцию понять можно. Она привыкла, что в группе больше всех всегда надо ему, привыкла к перфекционизму и вытекающему отсюда занудству. Это ведь он сейчас должен стоять на пороге её номера, напоминая о том, что у них встреча через час. Он должен всё и всех проконтролировать. Он должен был присутствовать на базе, собирать педали, микрофоны, инструменты, мотать кабели. И вот внезапно они меняются ролями. Что ж, всё когда-то бывает впервые.
— Может, еще и споёшь сегодня? — сужая глаза, вкрадчиво поинтересовалась Аня.
— Может, и спою, — беспечно отозвался Егор. — Базара нет.
— Может, и из группы не свалишь?
Робкая надежда в распахнувшемся взгляде пробудила в нём дремлющую совесть, заставив отказаться от возникшей было мысли немедля прекратить это бестолковое переливание из пустого в порожнее.
«Это уже другой вопрос, но раз уж ты сама эту тему поднимаешь…»
— Может. Вроде мы наконец друг друга услышали. Мне так кажется…
— Чертовщина какая-то… — растерянно, с недоверием поглядывая на него, простонала Аня.
— Может, воля Божья… — бросая взгляд на часы, философски изрёк Егор. Кажется, он физически ощущал, как утекает отведённое им с Улей время.
Судя по вытянувшемуся лицу, Самойлова тонкой шутки не оценила. А вообще, внутри окрепло ощущение, что сейчас кого-то здесь хватит удар. Причем ещё неясно, кого приложит первым: её, которая, кажется, всё-таки вынесла свой вердикт, или его, чувствующего, как иссякло терпение.
Анька отступила на полшага назад:
— Парень, признавайся! Ты кто и куда ты дел Чернова? С каких это пор ты о Боге разглагольствуешь?
— С некоторых, — меланхолично отозвался Егор. В общем-то, не соврал.
Судорожно выдохнув, поняв, что всё бесполезно, что сейчас каши с ним не сварить, Аня ткнула пальцем в грудь, пригвоздила угрожающим: «Через час на саундчеке», и скрылась с глаз долой наконец.
На-ко-нец! Теперь можно и за Ульяну взяться.
***
Родные руки обняли со спины, и в ту же секунду стало гораздо спокойнее. От него исходило особенное тепло, по которому она умудрилась соскучиться за какие-то жалкие десять минут. Что же потом будет? А ещё от него исходили сила и спокойная уверенность. Последнего самой Ульяне по-прежнему не хватало. Её по-прежнему грызли сомнения в том, что сказка способна продлиться, а перспектива расставания на целых две недели пугала до одури. Пугало и мамино молчание: за минувшие сутки мать никак не дала о себе знать, что вовсе не радовало – наоборот, напрягало. Спасали ситуацию лишь информация о времени маминого появления онлайн и дзен, исходящий от самого Егора: эти несколько дней он умело её балансировал, креня стрелку внутренних весов в сторону чаши с верой, а не с паникой.
— И чего ты спряталась? — раздался в ухо обволакивающий бархатистый голос.
— Не знаю… Растерялась, — расслабляясь и прижимаясь к нему всем телом, выдохнула Ульяна. — Пока сообразила, что она не просто звонит, а уже под дверью стоит, ты открывать пошёл. Как-то неудобно было появляться перед ней втаком виде. Да и вообще…
Насмешливо фыркнув, Егор на мгновение отстранился и оценил «такой вид». Она так и осталась в своей длинной рубашке, шорты валялись на полу за кроватью, а сумка с вещами – на кресле. Добраться что до шорт, что до сумки, не засветившись в Анином поле зрения, оказалось задачей невыполнимой в принципе. Ульяна успела в ярчайших красках представить, как эта картина будет выглядеть в глазах его подруги, а когда-то девушки, между прочим. На цыпочках крадущаяся к одежде «малая», шок, замешательство, причём, возможно, всех троих. «Ой! Привет, Уля! Как твои дела?». Ладно, Аня… Аня, наверное, смогла бы понять, говорили же об этом однажды. Но ещё неизвестно, как к подобному отнесся бы сам Егор. Откуда ей знать, готов ли он её «светить».
— По-моему, симпатичный вид. Очень домашний, — Егор занял прежнее положение, замо́к рук вновь окреп и послышался глубокий вдох. — На саунд со мной пойдешь?
«Готов?»
— А что, можно? — мгновенно стушевавшись, искренне удивилась Уля. Впечатление возникало такое, словно все её страхи снова в глазах считали. Прямо как накануне в электричке, прямо как обычно.
— Нужно, — мирно промурлыкали в шею.
— И я не буду вам мешать?
— Нет. Они забудут про тебя ровно через полминуты, не до того будет, — заверил её Егор. Ровный голос убеждал в правдивости сказанного. — Звуковик заберёт на себя всё внимание. Ну и, кроме того, я знаю, что если понадобится, сидеть ты будешь тихо. Угу?
Кончик носа коснулся шеи, кожу обдало горячей щекоткой, глаза закрылись сами и голову повело в сторону чуть колючей щеки. Тишина, безмятежность, умиротворение и покой, только птички в ветвях щебечут и ласковые лучи солнца сквозь листву пробиваются… А воздух такой невозможно чистый, нагретый осенним солнцем и напитанный тёплым запахом сосны. И над всем этим его уютные, крепкие руки. Особенный момент единения, который хотелось сохранить в памяти навсегда, застыть в нём и раствориться. Чтобы никаких Камчаток, никаких мам, никаких сомнений и никаких «но»…
— Угу… — отозвалась Ульяна млея.
— Значит, да?
— Угу…
— Отлично. Через час нужно быть в лаундж-зоне основного здания. Ты вчера заметила там лаундж? Потому что я, честно говоря, нет.
Послышался лёгкий смешок, и сухие губы коснулись виска. «Господи Боже… Можно просто вот так остаться? Пожалуйста…». Эта мысль, незаметно вытеснив остальные, стала единственной, что дрейфовала сейчас в её голове. Так остаться…
Помнит ли она какой-то там лаундж? Уля отрицательно покачала головой и занавесилась волосами, скрывая смятенную улыбку. Она не помнила ничего: ни как это главное здание выглядит, ни интерьера, ни стойку регистрации, ни тем более зон каких-то – ничего. К моменту, когда они вышли из такси, ей, кроме ключа от номера, за дверью которого можно, наконец, от всех укрыться, вообще ничего не требовалось. И, скорее всего, администратор читала всё на её лице. Кошмар…
— Помнишь, как мы котёнка с парапета доставали? — пробормотал вдруг Егор.
— Угу…
Улыбка растянулась от уха до уха, а по груди разлилось ностальгическое тепло. Помнит ли она котенка? За минувшие месяцы на поверхность памяти повсплывало всё, что связано с их отношениями. Каждая, даже самая незначительная, мелочь. А уж тот котенок… О-о-о… Конечно. Конечно, помнит. Ей тогда было около восьми, а ему четырнадцать, значит. На кромке узкого бетонного бордюра, за высокой кованной оградкой, отделяющей местный пруд от тротуара, истошно мяукал чёрный как смоль котенок. Как он там оказался, неизвестно, но деваться детёнышу оказалось совсем некуда: внизу вода, а слишком узкие прутья решетки не позволяли животине протиснуться между ними на волю. На жалобный писк отреагировала она – как всегда. И вцепилась в Егора мёртвой хваткой, умоляя спасти страдальца из западни. Егор поворчал, но попробовал, однако от его рук кот шарахался, как чёрт от ладана – шипел так, словно эти человеки покушались на его маленькую жизнь. А когда Егору всё-таки удалось его подхватить, цапнул, вывернулся и просто каким-то чудом не свалился в воду. И тогда Уля, игнорируя протесты оскорблённого в лучших чувствах соседа, заявила, что полезет за ним сама. Да, то была картина маслом… Мама, увидев такую, схлопотала бы инфаркт. Маленькая девочка, перегнувшись через перила пополам, жмурясь из-за страха высоты, на ощупь тянется к цели. Всё ниже и ниже, ниже и ниже… Внизу плещется вода, а Егор, страхуя, взял в железный обхват тоненькие ножки, чтобы она не улетела в тот пруд вперёд тщедушного комка шерсти. У неё тогда от ужаса чуть сердце через горло не выпрыгнуло. Достали котенка.
Классно было.
Сейчас ситуация пусть отдалённо, но похожая… Тоже высокая кованая оградка балкона, высота третьего этажа – примерно с две, а может, и с три высоты отвесного, местами бетонного, местами землистого берега пруда в их районе. Тоже немного страшно стоять близко к краю. То же надёжное кольцо рук – только теперь не в районе затянутых в легинсы коленок: сейчас они так же уверенно обвились вокруг талии. И просто хорошо… Шестнадцать лет прошло.
— Может, стоило тебя тогда отпустить? — усмехнулся Егор, словно мысли её читая.
Уля откинула голову на его плечо и с неприкрытым торжеством в голосе констатировала факт, в тот момент для неё очевидный:
— Я знала, что не отпустишь.
— Не отпущу, — сообщили в ухо обыденным тоном. И, чуть подумав, добавили: — Но добраться до душа мне всё-таки нужно. Это не считается.
«“Не отпущу…”»
...
Спустя час и десять минут они выяснили, наконец, где находится эта лаундж-зона. Казалось бы, одно из мест притяжения жаждущей расслабления публики, но на деле всё оказалось не так просто, пришлось поплутать. Чтобы в конце концов выяснить, что речь идёт вовсе не о главном здании, а об открытой площадке метрах в ста за ним.
Уле казалось забавным, что Егор оказался не в курсе, где конкретно им предстоит выступать, однако он в ответ лишь смешно наморщил нос и туманно сообщил, что последнее время ему вообще не до фигни всякой.
Они быстро шли по тропинке к огромной, роскошно оформленной веранде: он бодрым, широким и твёрдым шагом – впереди, а она следом, интуитивно пытаясь за ним спрятаться. Насколько Уля поняла, само выступление намечалось на девять вечера и не должно было продлиться больше тридцати-сорока минут. А корпоратив или тим-билдинг – или что там заказчик удумал провести в этом пафосном местечке – начнётся в половину восьмого. Так что работники только-только приступили к подготовке: расставлялись столы и стулья, несколько девушек, весело щебеча, неторопливо вязали симпатичные «лесные» букеты и доставали из картонных коробок декор в стиле рустик. Все эти украшения выглядели красиво и завораживающе, но почему-то больше всего запомнились самые обычные плотно обмотанные бечёвкой двухлитровые банки, предназначенные, видимо, для цветов.
За спиной Егора Ульяна чувствовала себя немного спокойнее, хотя прекрасно осознавала, что это глупо, что её заметят через секунду после того, как заметят его самого. Голову разрывали вопросы один занимательнее другого, но свелось всё к одному-единственному: как будет правильно себя вести? Она и рада брать пример с него, имеющего самый беспечный и умиротворенный вид из возможных, но робела от одной лишь мысли о том, как её появление воспримут его коллеги.
Стоило выйти на финишную прямую и увидеть сцену, по которой туда-сюда нервно расхаживала Аня, как Егор вдруг обернулся. Считав в глазах лёгкую панику, понимающе усмехнулся и протянул руку:
— Не дрейфь. Тебя все знают и помнят.
«А некоторые знают и помнят даже получше остальных», — мгновенно подумалось Уле. Тот разговор с Аней на лавочке в их парке, все до одного Анины слова и все до одного собственные чувства отпечатались на подкорке мозга и в сердце. Навсегда.
И тут над поляной вдруг разнёсся полный энтузиазма возглас барабанщика:
— О, смотрите-ка, кто явился! Наша потеряшка! Собственной персоной!
Несколько пар глаз устремились прямо на них, и в тот же момент обветренные губы легонько коснулись лба, и пальцы переплелись.
— Ну всё! — сделал Егор страшные глаза. — Поздняк метаться, ма… -лышка, — нахмурился. — Не, «малышка» мне не нравится, фигня какая-то. Пошли, Уль, никто тебя не съест. Погляди на них, они же милые, игривые, безобидные котятки. Мухи не обидят.
«Ну да…»
Ульяна скользила затуманенным взглядом по лицам, и ей казалось, что нейтральное выражение удалось удержать лишь Олегу, да и то, наверное, только потому, что в группе он новенький. На остальных же чего только не читалось. Но объединяла все эти выражения одна общая эмоция – изумление в его крайней степени. Аня так и вовсе встала посреди сцены как вкопанная и не сводила с них прищуренных глаз. Пожалуй, вот чья реакция необъяснимым образом волновала Улю больше реакций остальных. Егор же хранил потрясающую невозмутимость, лишь крепче ладошку сжал, а она чувствовала, как под недоумёнными, испытующими, оценивающими взглядами коллектива горят щеки и плывёт земля.
— Это Уля, если вдруг кто запамятовал, — внимательно оглядывая присутствующих, сообщил Егор ровным тоном. Фантастическое хладнокровие! — Парни, я только что назвал вас милыми, игривыми, безобидными котятками. Попробуйте соответствовать новому имиджу хотя бы первые полчаса.
— Охуеть… — потрясенно протянул Игорёк и, игнорируя только-только прозвучавшее предупреждение и уничтожающий взгляд Егора, воззрился на Ульяну. — Как тебе это удалось?
«Начинается…»
Уля чувствовала, как самообладание утекает из неё тонкой струйкой, как предела достигает смятение. Но показывать чужим людям собственные психи? Нет уж. Только и оставалось, что пытаться шутить.
— Очевидно же, — проворчала она, вскидывая на барабанщика глаза. Приторно-сладкая улыбка сама расползлась по лицу, а голос приобрел медово-сахарные нотки. — Зелье в чай подсыпала. Всего делов.
«Ваш страшный сон…»
— Лет двадцать назад, — фыркнул Егор.
Впрочем, этот комментарий если и предназначался для чьих-то ушей, то исключительно для её. Слова утонули в хохоте Игорька, которого, кажется, мог развеселить любой бред и любая идиотская острóта. Отсмеявшись, барабанщик с деланным осуждением покачал головой, цокнул языком и вопрошающе уставился на Егора. «Задумайся», мол.
— Ну наконец! — а это на сцене очнулась Аня. И очнулась сразу на всю громкость. — Я уж думала, внуков быстрее увижу, чем эту картину! Ну ты и конспиратор! Что, не мог сразу сказать? — и, не дождавшись от Егора комментариев, продолжила: — А, чему я удивляюсь, в самом деле?! Конечно же, не мог. Привет, Уля!
«Господи…»
Смущение достигло апогея. Уля молча кивнула, до сих пор не понимая, куда девать глаза. А Аня, заметно приободрившись и повеселев, продолжила вещание на всю поляну.
— Не стесняйся, располагайся, мы здесь сейчас немного пошумим, может, даже друг на друга поорём. Не пугайся, нормальный рабочий процесс. Так, гараж! — хлопнула она в ладоши, наконец забывая про Ульяну и обращаясь к группе. — Раз уж мы, наконец, в сборе, давайте не затягивать. Чернов тут не один такой умник, меня тоже муж ждёт.
— Ну вот и всё, казнь отменяется, — Егор разжал ладонь и кивнул в сторону свободных плетённых кресел в тени деревьев. — Смотри, вон там удобное местечко, подальше от колонок. Нам нужно где-то полчаса, минут сорок.
Дальше всё пошло спокойно. Устроившись в кресле, первые минут десять Ульяна наблюдала за царящей на сцене и вокруг неё суетой. Туда-сюда сновали какие-то техники, в своей будке настраивался звуковик, ребята подключали инструменты, а Аня, воспрянув и расслабившись, висела на ушах у Егора. По его благодушному виду можно было предположить, что тема разговора безобидная. Иногда он закатывал глаза к небу и корчил какую-нибудь уморительную мину. Тогда Уля переводила взгляд на Аню, и раз за разом обнаруживала на её лице всё более плутоватое, всё более довольное выражение. Интересные отношения, конечно…
В какой-то момент вся суета, шутки и прибаутки, как по щелчку пальцев, закончились и начался саундчек. Наблюдение за происходящим захватило. Аня пела, ребята играли довольно насыщенный, агрессивный отрывок, прерывались, слушали комментарии звуковика, какими-то непонятными терминами или жестами с ним общались и через некоторое время вновь начинали. И так по кругу. Смотреть бы и смотреть, но завибрировавший в кармане телефон отвлёк от процесса.
14:43 От кого: Юлёк: Привет! Прости, но я не выдержу столько ждать! Уже лопаюсь! Как ты там?
14:44 Кому: Юлёк: Привет :) Как бы не сглазить… Хорошо! Сижу на саундчеке. Вы как?
14:45 От кого: Юлёк: Да мы-то что? Будто ты не знаешь?) Стабильно, тоже как бы не сглазить) Это уже не интересно. И чего? Чего Чернов? Я, блин, в полном ауте до сих пор. Я вчера правильно поняла, что конфетно-букетный вы решили проскочить?))
14:47 Кому: Юлёк: Так случайно вышло… Для меня он и так на всё лето растянулся, только вместо конфеток гитара, мотоцикл, разговоры, пара начищенных физиономий и больные фантазии. Считается?
14:47 От кого: Юлёк: Справедливо. И чего? Показал себя?
«Так!»
Уши мгновенно вспыхнули и загорелись. Мало какая информация представляла для Юли больший интерес, чем данные о совместимости и достижениях в постели. Уля подозревала, что рано или поздно тема вновь поднимется, но не настолько же рано! Не настолько же в лоб. За два дня Новицкая предприняла две попытки. С другой стороны, может, и хорошо, что сделала это в переписке: гораздо более неловко Уля себя чувствовала бы, алея ушами и щеками прямо на её глазах.
14:48 Кому: Юлёк: Юлька, я, конечно, всё понимаю, но на некоторые темы ты меня под дулом пистолета не разведёшь)) Прости, пожалуйста)) Восхитительно, но давай без лишних подробностей) Пока всё прекрасно, даже не верится. Но ведь всего несколько дней прошло… Рано судить.
14:50 От кого: Юлёк: Ла-а-адно… Зная тебя, я особо на подробности и не надеялась. Но попробовать-то стоило!))) Ну да… Рано судить, но всё-таки… Блин, не знаю, как сказать, чтобы ты меня поняла. Короче, думаю, нормально всё будет. Не похоже, что ты для него очередная девка из клуба.
Ульяна оторвала взгляд от экрана и вскинула глаза на сцену, где до сих пор шла отладка звука. Залётные мысли о том, что станет «очередной», вгоняли в панику на два счёта, избавиться от них не получалось. Но может, она заблуждается? Еще совсем недавно Уля как в своем имени была уверена в том, что если между ними что-то произойдет, он пожалеет. Что общению мгновенно придет конец. Но нет же! Пока не видно никаких признаков того, что Егор жалеет. Стоит вон, улыбается. Кажется, ей. Позвал с собой, привел на саундчек… Всем показал…
Хоть бы.
Боги, сколько всего ещё надо Юльке рассказать. Про «Тома», про то, как начинался тот вечер, про «кота-пророка» и про драку… Мысли о том, кто мог за этим стоять, за неимением других вариантов упорно текли в сторону Вадима. Вот что можно у Юли спросить: насколько эта теория вообще состоятельна?
14:54 Кому: Юлёк: Он позавчера еле живой домой пришел: втянули в драку. Трое, представляешь? Против одного! Мне не дает покоя мысль, что здесь Стрижов замешан. Ну, месть, зуб за зуб, всё такое. Он нам однажды угрожал. Сам решил не светиться, может, заплатил? Как ты думаешь?
14:55 От кого: Юлёк: Хм… Ты там только себя не накручивай давай, Чернов не из хлюпиков. Знаешь, сколько начищенных рож на его счету? Я вот знаю) А по поводу Стрижа… Честно? Почему нет? Чувак не очень похож на адеквата. А сам Чернов что на эту тему говорит?
14:56 Кому: Юлёк: На эту ничего. Такое впечатление, что ему вообще фиолетово, кто это и зачем. А мне всё-таки страшно, Юль. Вдруг они ещё вернутся? Хочется что-то предпринять… Только что?
14:57 От кого: Юлёк: Позволь своему мужику самому разобраться с проблемами, не надо их за него решать.
14:58 От кого: Юлёк: Ок, на эту тему он ничего не говорил. А на другие? Не подумай, я за вас, конечно, рада, но просто после историй Андрюши немногословность в людях начала меня напрягать. Сразу возникает ощущение, что скрывают что-то. А Чернов тот ещё любитель помолчать. Не смущает тебя это?
«Если бы ты знала причины, ты бы не предъявляла за “немногословность” …»
Глубоко вздохнув, Уля вновь вернулась взглядом к сцене, а мыслями – к душераздирающему монологу «Тома» и довольно-таки сухому – если не пересушенному – изложению фактов уже самим Егором. В минуту ведь уложился. Глядя на него, никогда не подумаешь, что видишь человека тяжелой судьбы. После услышанного в голосовых Ульяне казалось абсолютно естественным нежелание Егора возвращаться к прошлому, рассказывать кому бы то ни было о том периоде. Казалось закономерным стремление не вставать в пятно прожектора, а слиться с толпой и жить самую обычную, принимаемую многими как данное жизнь. В общем, обижаться на Егора за немногословность у Ульяны никак не выходило. Другое дело, что все эти дни ворох собственных чувств по данному поводу она была вынуждена держать при себе. Она ведь уверила его, что ей всё равно, и теперь приходилось свои слова подтверждать, каждую минуту показывать, что ничего не изменилось. Но всё дело в том, что вовсе нет, ей не всё равно! Как может ей быть всё равно? Как?! Душа болела.
15:01 Кому: Юлёк: Рассказал кое-что о детстве. Если честно, Юль, мне этого хватило за глаза. О таком, вообще-то, рассказывать не захочешь, так что я понимаю его молчание.
«В чем-то их с Андреем судьбы похожи. Только почему тебе всё это покоя не дает?..
Постоянно эти вопросы…
… … … … … … … … … …
Погоди…»
В голове завихрился водоворот мыслей, в мгновенно затрещавшую голову одна за другой полезли вдруг Юлькины фразы, и Ульяна не успевала их отслеживать, компоновать и выстраивать логическую цепочку.
«“А если бы ты что-то такое узнала о Чернове, например, что бы ты делала?”.
“Это чужие секреты”.
“Я вытянула из него эти воспоминания. Чуть ли не шантажом. И с тех пор не могу спать”.
“Что он тебе вообще о себе рассказывал, Уль?”
“Не смущает тебя это?”»
На несколько секунд Ульяна дышать перестала, настолько поразила её внезапно ворвавшаяся в голову догадка. Андрей с Егором знакомы по детству. На сольнике Андрей сказал, что они «земляки, росли вместе», а Егор поспешил тот эмоциональный выплеск своего знакомого остановить. Выходит, что не «в одной школе учились», как после сольника написала Юля, а в одном детском доме выживали? Это Юлька из него вытянула?.. А после, рассказывая о его судьбе, просто опустила «лишние» подробности? Почему? Чужие тайны хранила? Решила её пощадить и мучилась, не понимая, что с этой информацией делать? Пыталась прощупать почву?
Что происходит?!
Складывается…
«И молчала…»
15:03 Кому: Юлёк: Ты что, знала??? Знала, что там за «школа»? Поэтому все эти вопросы странные?
Вспомнилось, какой дёрганой, мрачной и растерянной Новицкая проходила эти недели. Ей пришлось не только насчёт собственных отношений решать, но и об отношениях подруги думать. И об отношениях с подругой. И держать всё в себе. Всё сходится.
15:03 От кого: Юлёк [аудиосообщение]: Уль, Андрюша проболтался! Случайно абсолютно, честное слово! Ляпнул что-то вроде: «Нас с Рыжим от картошки воротило!», и до меня вдруг дошло, о каком именно Рыжем речь. Ну они же вроде как вместе росли! А потом я просто вытащила из него остальную информацию. Но я же не могла сама тебе о таком рассказать! Ты же понимаешь?! Это не моё прошлое и не моё настоящее!
Ульяна впала в тугой ступор. Мессенджер сообщал, что Новицкая продолжает записывать новое аудио, голос в первом сорвался и дрожал, а Уля смотрела на экран и не понимала, как правильно реагировать. Да как? А если бы так и не выяснилось, с кем именно она переписку ведёт? А если бы Егор так и не поделился с ней и теми жалкими крохами информации о своем детстве? Что тогда?.. Неужели Юлька смогла бы от неё скрыть? Ключевое?! Главное об одном из самых важных в её жизни людей? Неужели лишила бы возможности действительно понять человека? Не может быть… Нет, невозможно поверить в такой исход. Однажды Юлька не выдержала бы, это же зерно! Вопрос только в запасе её терпения. Наверное…
15:04 От кого: Юлёк [аудиосообщение]: Ты ведь не очень злишься, да? Правда?! Скажи, что не злишься! Я не могла сама тебе сказать! Понимаешь?! Да меня чуть не разорвало за это время! Я не спала и не ела!
15:04 От кого: Юлёк [аудиосообщение]: Пусть теперь кто-нибудь только попробует вякнуть, что бабы не умеют хранить секреты! Найду и порву на британский флаг!
15:04 От кого: Юлёк [аудиосообщение]: Пиздец, Уль… Вот же угораздило обеих…
Погребённая под внезапными откровениями Новицкой, Уля продолжала бездумно пялиться в экран. Вот как на неё злиться? Невозможно же злиться. Она права – это чужое. И оказаться на её месте никому не пожелаешь. Себе уж точно. И хорошо даже, что Юлька в курсе, да. Будет хоть одна близкая душа, которой можно выговориться. Да, точно, очень хорошо! Потому что невозможно же в себе носить! Егор, судя по всему, сам к теме возвращаться не захочет, а маме Ульяна не расскажет под страхом смертной казни. Папе?.. Нет. Бабушке?.. Нет, нет и снова нет – бабушка расскажет маме. Никому не рассказать… Да и сама Юлька наверняка по-прежнему нуждается в поддержке, вряд ли она успела так быстро отпустить ситуацию с Андреем. Потому как получается, что детдом и за его плечами тоже. В общем, под каким углом ни взгляни, выходит, всё к лучшему: смогут в открытую обсуждать друг с другом больную тему.
15:05 Кому: Юлёк: Это не «угораздило», это «повезло» :) Я понимаю и не злюсь, не волнуйся. Всё в порядке :)
15:05 От кого: Юлёк: Правда? Уф! Мне аж полегчало! Гора с плеч! Думаешь, повезло? Ну, хз… Время покажет)))
Глаза то и дело возвращались к сцене. Они там вроде как закончили: звуки инструментов не нарушали наступившей тишины уже минут пять, а то и десять – с головой погрузившись в разговор с Юлькой, Уля не отследила момент. Басист и клавишник успели спуститься с подмостков, а Егор упаковывал гитару, параллельно что-то бурно обсуждая с Аней и Олегом. С такого расстояния тему диалога было не расслышать, только и оставалось что за жестикуляцией и мимикой следить. Пару раз его пристальный взгляд останавливался на ней: в ответ на её неуверенные улыбки Егор лукаво ей подмигивал, прямо как тогда, во дворе, когда она пыталась заставить себя работать, а он копался в «Ямахе». Только разница в состояниях между тогда и сейчас огромна: её бурные, «больные» фантазии ожили. Её любовь не захлебывается в бездонном отчаянии, а, питаясь робкой надеждой, поднимает к небу.
15:10 Кому: Юлёк: Я это кино уже 20 лет смотрю :)) Повезло. Ну… Мне уж точно, а ты сама определишься :) Завтра приеду и еще кое-что тебе расскажу. Охота увидеть твоё вытянувшееся лицо :)
15:11 От кого: Юлёк: Ильина!!! Совесть у тебя вообще есть?!
*** Остаток насыщенного на события и эмоции дня пролетел над Ульяной на скорости сгорающего в ночном небе метеора. Не успела глазом моргнуть – Егор еле коснулся губ, и группа вышла на бис. И ракурс наблюдения за этим действом у Ули в этот раз оказался своеобразным: из-за условных кулис. Сначала она вообще планировала издали наблюдать, посчитав, что шарахаться по предназначенному для других мероприятию – та еще наглость. Но Егор на пару с Аней заверили, что наглость – второе счастье, и пообещали надёжно скрыть её от чужих глаз за сценой. Компанию ей составил Анин муж – коренастый высокий парень, на вид лет тридцати или чуть больше. Ульяна, хоть и не до того ей толком было, всё-таки успела про себя отметить, что у Ани губа не дура: Костя – это про русые волосы с медовым отливом, глаза цвета травы, скулы, скошенный подбородок, широкие плечи и плюшевое добродушие. А поглядишь на них вместе, подумаешь: яркая, очень колоритная парочка. Наверняка он её балансирует.
Наблюдать за группой, сидя на пыльной древней колонке в окружении какой-то рухляди, спрятанной здесь работниками отеля, – это что-то с чем-то, уникальная возможность. С программой ребята не заморачивались, исполнили восемь – Уля посчитала! – каверов на хорошо известные каждому песни. Они точно знали, что делать с разленившейся, привыкшей к пафосу публикой, и уже через пять минут скучающие за столиками импозантные мужчины и женщины живо отплясывали на деревянном настиле. Пузатые дяденьки и дамы, почему-то все как одна в вечерних платьях, отжигали под «Несчастный случай» и «Ногу свело». Аня вжилась в образ инопланетной Жанны Агузаровой, а Егор вновь играючи взорвал площадку, задорно пожаловавшись визжащим от восторга менеджерам по продажам, бухгалтерам и эйч-арам, что так и не понял, что имела ввиду дамочка, подсыпавшая белый порошок в его суп{?}[Несчастный случай – Что ты имела?]. Да, группа определенно выбрала непривычный Ульяне формат, но факт оставался фактом: занятых телами стульев не осталось уже к середине выступления. И отпускать их, как всегда, не хотели: держали.
Так что пришлось, с переменным успехом гася в себе неконтролируемые вспышки ревности, наблюдать за сдержанным общением Егора с расфуфыренными, восторженно глазеющими на него девушками. Возраст девушек варьировался навскидку от двадцати до шестидесяти. Вот где Улю совершенно внезапно, на пустом, казалось бы, месте, прихлопнуло будь здоров. Интересно, он хоть отдавал себе отчёт, что это за взгляды с поволокой? Да там каждая мечтала составить ему компанию на вечер, а лучше на ночь. Они из кожи вон лезли, пытаясь обратить на себя его внимание, удостоиться улыбки и благосклонного взора из-под умопомрачительных ресниц. Звезда, блин! Беспредел!
Костя, заметив Улину напряженную реакцию и помрачневшую физиономию, пару раз сочувственно похлопал её по плечу. «Привыкай. Работа у них такая, они должны создавать настроение, а не портить его», — поделился собственными невеселыми мыслями он. Да, Аня тоже не могла пожаловаться на отсутствие внимания: шебутная вокалистка приглянулась половине мужиков точно, и они соревновались между собой в остротах. Аня умело парировала, ставя хамов на место, а менее борзых осаждая поаккуратнее. А иногда оборачивалась, ловила взгляд мужа и закатывала глаза, красноречиво сообщая ему, что думает по поводу происходящего. В эти минуты подумалось о том, каково приходится близким публичных людей. Ты или строишь отношения на полном доверии, веришь избраннику и своему выбору, или лучше тогда вообще в них не ввязывайся: сам с ума от подозрений сойдешь и любимого человека изведёшь.
В конце концов у Ани кончился запас очаровательных улыбок. Устав вежливо отбривать нетрезвые поползновения в сторону музыкантов, она сдалась и отошла за водой к Игорьку. Так что Егор остался противостоять натиску в одиночестве. Но, кажется, и его терпение иссякло: довольно быстро, буквально одним обращением он пресёк дальнейший неуместный флирт и требования продолжить банкет. «С вами было здорово, мы желаем вам хорошего вечера. А нас ждут близкие. Отпустите нас к ним, пожалуйста». Вот и всё. По большому счету, всего несколько сказанных доброжелательным тоном фраз. Но тут же стало легче.
В ответ на просьбу откуда-то левее раздался пьяный хохот:
— Слышали, знаем, как они вас там ждут!
Прищурившись и присмотревшись внимательнее, Ульяна узнала в одном из группы гогочущих за столиком мужчин соседа по этажу. Того самого, что спустился на завтрак в синем поло. Идиотский комментарий без внимания не остался.
— Ещё услышите, — пообещал Егор елейным голосом. А после снова обратился к публике: — Спасибо за тёплый приём. Приятного вечера.
Лица Егора в тот момент Уля, к сожалению, не видела, а хотелось бы. Судя по патоке в голосе, выражение на нём, скорее всего, было каменным, разве что уголок губы дёрнулся. Стало предельно понятно, что им не привыкать. И что оба – и Аня, и Егор – умеют лавировать, показывая толпе, где проходят границы между дозволенным и неприемлемым. И при этом ещё и относительное дружелюбие умудряются сохранять.
Может, и зря. Ты можешь быть публичным лицом, тебе к подобному, возможно, не привыкать, но в первую очередь ты остаешься человеком со своими чувствами – таким же человеком, как и все остальные. Что оба вокалиста и продемонстрировали, стоило группе скрыться с глаз зрителей. Аня с возмущенным восклицанием: «Нет, ну ты видел?!», тут же кинулась за утешением к Косте. А Егор пусть и хранил беспечную улыбку, однако первое, что услышала Ульяна, стоило ей попасть в его руки, было:
— Давай заставим этого остряка нас запомнить.
Он произнес фразу тихо, на ухо, уголки губ тянулись вверх, но звучало как сквозь зубы. Маска беззаботности предназначалась для коллег, а ей достались истинные эмоции.
— Не понравился он тебе, да? — усмехнулась Уля, думая о том, что не прочь ведь и «заставить».
— Ещё утром, — фыркнул Егор. — Может, если бы он на тебя так бесцеремонно не пялился, я бы мимо ушей пропустил. Но сам нарвался.
— Да он просто завидует, — запуская пальцы в волосы и вновь отлавливая себя на понимании, как скоро успела соскучиться по рукам, пробормотала Ульяна. Время неумолимо текло, времени было на них плевать, мысли о Камчатке давили. Две недели…
— Есть чему, — в ухо раздалось мурлыканье и в следующую секунду её уже крепко прижимали к груди.
Всё это будто не с ней происходило… Замереть и остаться… Но Игорь, которого хлебом ни корми, дай встрять, тут же испортил идиллию, причем самым бесстыдным образом. Хлопнув в ладоши, он обвёл присутствующих горящим взглядом и воскликнул:
— Эй, котятки! Успеете еще пообжиматься. Go на aфтерпати!
Большинство явно возражений не имели. Егор, однако, исподлобья скептически уставился на нарушителя спокойствия, а Аня так и вовсе решительно замотала головой:
— Ну не, без нас, — несогласно поджала она губы, а руки тут же обвились вокруг талии мужа. — У нас уже есть планы…
— Да погоди ты со своими планами! — игнорируя протест, отмахнулся барабанщик. — Еще не знаешь ничего, а уже нос воротишь! Короче, здесь в двадцати метрах костровое место. Прямо где мы запарковали фургон. Предлагаю сейчас быстренько загрузить инструменты и почилить. С гитарой и прочей лабудой, а?! Пледы у отеля подрежем. У них много, я видел. Как вам?
— Под лабудой косяк подразумевается? — проворчал Егор, даже не пытаясь замаскировать недовольство.
Игорь театрально закатил глаза, состроил забавную мину и перевел говорящий взгляд на Ульяну.
— Ну и зануду ты выбрала! Я тебя, Чернов, последнее время вообще не узнаю. Впрочем, твоя, Костян, не лучше, — разочарованно забубнил он. — Боже, с кем работать приходится! Не хотите с косяком, будет без косяка. Ну вы представьте себе просто!
«Просто представьте… Представьте…»
— М-м-м… Вообще, класс… — мечтательно протянула Уля. Романтичная натура в ней встрепенулась и живо дорисовала в воображении схематично намётанную Игорем картину. Это же… Бездонное звездное небо, уютное потрескивание хвороста, холодный сентябрьский воздух, но жар костра, бренчание струн и… И тёплые руки… Ну, или плед, если руки будут заняты гитарой.
Но лучше руки!
— Вот! Хоть один нормальный человек! — воскликнул Игорёк, глядя на неё, как на свою спасительницу. — Короче, погнали, нытики. В темпе вальса. Ещё вспоминать будете.
Егор обречённо вздохнул. Нахмуренные брови и сомнения в глазах намекали на то, что ему идея не кажется такой уж привлекательной.
— Ладно, — на выдохе произнес он, внезапно сдаваясь. — Тогда пойдем грузить.
***
Будет ли она вспоминать?
Да.
Каждую минуту рядом.
Будет вспоминать, как Игорёк и Егор довольно бодро загрузили фургончик, как Олег с Сашей притащили охапку веток из лесочка, а Женя, басист, – охапку шерстяных пледов из отеля. Как кутались в них только девушки: парни наотрез отказались.
Как взяли на костёр Анину гитару. Гирлянды лампочек над головой и скрип растянутого меж стволами сосен гамака. Пустой, но весёлый треп. Как самоотверженно пытался забыть о самокрутке в кармане барабанщик, и как вместо самокрутки по рукам пошла добытая где-то бутылка виски. Как, пытаясь взять от момента всё, решила сохранять голову ясной, как Егор сделал буквально глоток, и как согревались алкоголем остальные.
Как сбылась мечта о тёплых руках, как прямо над головой раскинулся космос, как и чувствовала себя, словно в космосе, и для счастья не требовалось больше ничего – она была полностью, бессовестно счастлива.
Будет вспоминать, как Игорь травил байки и шутки, словно не в себя. Как громко, на весь лесочек, хохотали все, а Егор выдавал в мир скупые ухмылки, сдержанные усмешки и вообще всё это время был чересчур уж молчалив. Как ей казалось, что она ощущает неуловимые изменения в его настроении, и не могла найти объяснений. Как на смену счастью пришло лёгкое волнение.
Как на втором часу достали гитару и понеслась. Будет вспоминать Анин голос и отдельных любопытных слушателей, подтянувшихся на шум с корпоратива. Как Игорёк отбивал такт ладошками по коленкам, удивительно точно для не шибко трезвого человека в него попадая и дополняя акустику. Как когда Ане надоело, гитара пошла по кругу и в конце концов попала к Егору, который попытался быстренько отделаться, набренчав незамысловатый мотивчик, но таки сдался, стоило компании дружно насесть. Будет вспоминать песню о трёх днях, от и до исполненную им с закрытыми глазами. Как распахнулись, наконец, длинные ресницы. Направленный на неё пронзительный взгляд, бездонное море. Свободный полёт зашедшегося сердца. И донесшееся до ушей бормотание басиста: «Ну всё, кажись, кабзда Рыжему», — это тоже.
Как он молча отдал гитару Олегу, поднялся сам, подал ей руку, взял еще один плед, пожелал народу весёлой ночи и повёл искать берег реки. Они его нашли. Ночную тишину, глубокое умиротворение и жар, греющий изнутри. Как не замечала пронизывающего холода. Будет вспоминать руки, как замерла в них и не двигалась, осталась так. И ласковые нашёптывания воды. Редкие всплески у берега – это рыба. И опустившийся на реку туман, стрёкот и шорохи. Запах травы. Родной запах. Его дыхание.
Она будет всё это вспоминать.
Комментарий к
XXVII
. Три дня Обложка к главе и ваши комментарии: https://t.me/drugogomira_public/337
Музыка главы:
Три дня – NЮ https://music.youtube.com/watch?v=7zS7VRrTXT4&feature=share
Прогулка – Земфира https://music.youtube.com/watch?v=TV-oof5Mq3s&feature=share
Помятые простыни – Ли́са https://music.youtube.com/watch?v=XGUvfi8ZaAg&feature=share
Упомянутые в главе песни:
Человечек – Заточка https://music.youtube.com/watch?v=OFUp7012ljY&feature=share
Что ты имела? – Несчастный случай https://music.youtube.com/watch?v=kIfgDXRAtdA&feature=share
Продублирую информацию из ТГ-канала: следующие две или три главы не выйдут по ставшему нам с вами привычным расписанию: у меня впереди месяц плотных разъездов, буду как Лягушка-путешественница. Так что с точки зрения публикаций глав вторая половина апреля и май обещают быть хаотичными. Я постараюсь, чтобы перерывы были разумными – как только, так сразу отдаю вам. Вы меня знаете, мне без них и без вас грустно (уже грустно). Работа с текстом по-прежнему ведется ежедневно. Новости – в ТГ. Обнимаю.
Визуал:
Одним взмахом ресниц https://t.me/drugogomira_public/344
Белочки? Кляп? Доконать? https://t.me/drugogomira_public/345
...Целовать https://t.me/drugogomira_public/347
Желание осталось одно-единственное https://t.me/drugogomira_public/348
====== XXVIII. «Пока» ======
Комментарий к
XXVIII
. «Пока» 28-я, попившая моей крови, тебя не должно было быть. Но не быть тебя просто не могло…
Мир стал на дыбы, на голову, задребезжал, треснул пополам, с гулким рокотом осы́пался камнями, разрушился до самого ядра и собрался обратно. Как не случалось армагеддона. Здесь те же лица, те же районы-кварталы, те же дороги, и машины по ним едут те же. Здесь те же заботы. И телефон высвечивает те же имена. Но над головой другое небо и другое солнце, мозг замечает другие цвета, другой воздух поступает в раскрытые легкие, а уши прислушиваются к совсем другим звукам, к размеренному стуку другого сердца.
И сам ты не тот. Ты другой.
Недоуменно озираясь по сторонам, разглядываешь свою новую, посеребрённую, позолочённую светом реальность. Улыбаешься натурально как идиот. И хрен бы с ним. Улыбаться нравится. Тебе здесь нравится.
Ты не один. Рядом с тобой та, что весь этот трам-тарарам устроила.
В данный момент, правда, не рядом, а у Новицкой, к которой ломанулась сразу по возвращении домой, «потому что обещала». Но не суть. Все равно рядом – по-другому.
Вспоминаешь, как в такси, что везло вас от отеля домой, она мирно спала на плече в кольце рук. Руки то и дело к ней тянутся: успокаиваешься, лишь обнаружив прямо под носом её вкусно пахнущую корицей макушку и ощутив, как она доверчиво обмякает. Любое расстояние напрягает, любое. Даже самое мало-мальское, и то… Стремишься немедленно его ликвидировать. Будто, если отпустишь, она обернётся миражом и исчезнет из твоей жизни. А в руках – надёжно. В руках – чувствуешь. И веришь в лучшее… Пытаешься.
Пока не привык. Как к такому вообще можно привыкнуть? Удивляешься состоянию внутреннего принятия: больше не хочешь никуда, сверкая пятками, бежать. Остаться хочешь. И, крепко зажмурившись, скрестив наудачу пальцы, заносишь ногу и мягко делаешь шаг. Нет, не назад, вперед. Один маленький шаг для обычного человека, но огромный лично для тебя. Какую-то неделю назад абсолютно невообразимый.
Обнаруживаешь вдруг, сколько же задач предстоит решить, и главное, что готов их решать. Вечером ей собирать вещи, а завтра в полдень надо быть в аэропорту. Нужна машина: вдвоем на мотоцикле куда угодно уже не поедешь. Нужно повертеться в поисках интересных проектов, взять на себя больше, зарабатывать на двоих. Чтобы Уля вообще ни о чем не парилась во время учебы.
Возможно, стоит поискать квартиру вне зоны пирожкового поражения{?}[Отсылка к сериалу «Воронины». Зона пирожкового поражения – зона, в пределах которой маме будет легко нагрянуть к тебе в гости в любой момент. Например, с пирожками :)], хотя бы для того, чтобы вывести её из-под неусыпного материнского контроля. ...Ну да, конечно, только ради этого, угу. Если правде в глаза смотреть, это в тебе режим «Эгоист» включился: нутро требует хватать и бежать. Немедленно. Без оглядки.
Интересно, что скажет Ульяна, озвучь ты ей сейчас безумную мысль, что с самого утра настырно вертится в голове, отодвигая на задний план остальные и свидетельствуя о крайней степени опьянения, полёте с качелей на неизвестную дистанцию, параличе мозговой активности и потере способности осмысленно воспринимать действительность. Об адекватности говорить не приходится. Нет, ну а что? Шёл четвертый день, Чернов думал о том, не начать ли новую жизнь в новом месте новым составом. Втроём.
С Коржом.
Нормально?
«Спустись с небес на землю…»
Не-а. Там, высоко, классно. Пари́шь. Идея нравится чертовски. А если всё-таки, помня легенду об Икаре{?}[В греческой мифологии Икар — юный сын знаменитого изобретателя Дедала и Навкраты, рабыни критского царя Миноса. По приказу Миноса, Икар вместе со своим отцом был заточен в лабиринт, откуда их освободила Пасифая, после чего Икар вместе с Дедалом улетел с острова на искусно изготовленных Дедалом крыльях из склеенных воском перьев. Перед началом полета Дедал предупредил сына, чтобы тот не воспарял слишком высоко, ибо солнце может растопить воск, и не опускался слишком низко, дабы перья не вымокли в море. Икар ослушался отца и стал подниматься все выше и выше к солнцу, радуясь силе, которая устремляла его вверх. Когда Дедал в очередной раз посмотрел через плечо, Икара уже не было видно — только волны внизу качали разлетевшиеся перья. Воск не выдержал солнечного жара и растаял, Икар упал в море и утонул], чуть снизить набранную высоту, то станет очевидно: для начала предстоит пережить следующие две недели. План давно обдуман и утверждён: возможности лезть на стенку ты просто-напросто себе не дашь. Дома будешь только ночевать, а остальное время займешь работой. Впишешься во все возможные проекты, поселишься на репбазе, упорешься как следует. Дни пролетят на скорости света.
Наверное.
15:30 Кому: Уля: Во сколько твоя мама сегодня явится?
15:32 От кого: Уля: Около девяти, скорее всего. Она же там живет. А что? :)
15:33 Кому: Уля: Да так… пытаюсь планы на остаток дня прикинуть. Ты с ней не говорила?
15:33 От кого: Уля: Нет. Пока только написала, что вернулась. А ты ещё у бабы Нюры?
15:34 Кому: Уля: Уже дома. Она сегодня опять с давлением, не стал задерживаться. Если что, дверь открыта =)
15:34 От кого: Уля: Даже так?
15:34 Кому: Уля: Угу =)
15:35 От кого: Уля: Ну раз так, то…
«То?..»
Прошло часа три с тех пор, как они разошлись по своим делам, а кажется… Сутки? Чёрт знает что. Чёрт знает что это вообще! Впереди полмесяца…
Минуты через две Корж вальяжно проследовал из большой комнаты в прихожую и назад уже не вернулся. А ещё через пять раздался тихий щелчок замка, хруст бумаги и невнятное бормотание. Ульяна. Нарекла хвостатого «Колбасой» и извиняющимся тоном доверчивосообщила коту, что о нём-то и не подумала. Вслушиваясь в уморительный монолог, Егор ощущал, как меняется атмосфера квартиры, как даже воздух вокруг него словно бы теплеет. После смерти родителей только Уле и удавалось вдохнуть жизнь в это пространство.
Набросив на физиономию выражение побеспечнее, вышел встретить. Вид Ульяна имела хитрющий.
— Ты бы видел Юлино лицо, когда я рассказала ей, с кем именно больше полугода переписывалась! — протягивая ему пакет из местной кафешки, хмыкнула она. Ох уж этот взгляд лукавый. — Ты бы в принципе её видел! Я этого никогда не забуду. Два часа допроса с пристрастием.
«Хм… С пристрастием? Интересно…»
— И что ты ей рассказала? — склонив голову к плечу, полюбопытствовал Егор с деланной небрежностью. Из пакета пахло божественно – горячей выпечкой, но информация о «двух часах допроса» проснувшийся было аппетит слегка перебила.
— Рассказала, как записала Тому голосовое, а он его прямо при мне прослушал, — беззаботно отозвалась Ульяна. — Первые минуты три она смотрела на меня молча. Не мигая, я тебе клянусь! А потом что-то нечленораздельное еще минут пять бормотала. Всё, что мне удалось в этом трёхэтажном потоке мысли понять, так это что если бы перед ней сидела не я, она бы решила, что её пытаются жестко… ну… это…
Устремила на него беспомощный взгляд. «Ну, ты понял».
Понял. Наебать.
Вообще, конечно, может и удивительно, но не нереально. Пора бы принять как данное, что жизнь и не на такие фокусы способна. Как писал Набоков в одном небезызвестном (по обе стороны Атлантики известном!) романе, «жизнь – серия комических номеров». И если уж говорить об этих «номерах» предметнее… Егора продолжал поражать не столько тот факт, что на площадке по интересам он сцепился языками именно с Ульяной, сколько масштабы последствий. Лично для него всё это в результате вылилось в адову ревность к самому себе (трагикомедия!), в мучительное прозрение, в исповедь, на которую он решился бы, возможно, лет через десять – пятнадцать очень близких отношений. Но всё дело в том, что не удалось бы ему выстроить никаких «очень близких отношений» без вскрытия карт. А значит, и рассказывать было бы некому. Замкнутый круг выходит (лопнуть от смеха!). «Левое» на первый взгляд знакомство привело к освобождению. И обретению. С каждого плеча одновременно свалилось по гигантскому валуну, лёгкие раскрылись, а душа угомонилась. Парой слов, взмахом ресниц Уля обнулила страх, который выедал внутренности всю жизнь. И ушло у неё на всё про всё не больше минуты. Вот каковы масштабы. Вот где магия. А совпадений в жизни так-то каких только не бывает.
Ему её свыше послали, точно.
— Угу… Понял. Что удивительного в том, что два книголюба пересеклись на всем известном книжном форуме? — проворчал Егор, отлавливая мысль о том, что всё-таки интересно, насколько глубоко они с Новицкой сегодня погрузились в тему. — Еще что-то?..
Тяжело вздохнув, Уля в сомнении прикусила губу, а после шагнула вплотную и обвила шею руками.
— Нет, я ничего Юльке не говорила, — заглядывая в глаза, прошептала она. — Но… Буквально вчера выяснилось, что она уже в курсе, Егор. Несколько недель.
«Вот как?..»
Он втянул носом воздух, еле удержав в себе готовый сорваться с языка мат.
«Дрон…»
Так и знал. Как ни убеждал Егор себя, что Андрюха – не трепло, но права оказалась не голова, а интуиция: с появлением Дрона в его жизни тайное перестало им быть. Вот только… Кажется, внутри уже целых пять секунд относительный штиль. Отчего-то новости о том, что Новицкая всё знает, в состояние удушающей паники не вогнали: волна поднялась, но тут же и схлынула. Его прошлое не отпугнуло ту, кто важен, и это главное. А остальных… А и чёрт бы с ними. Даже злиться на бывшего дружка за длинный язык не выходило: что с этих влюбленных, в самом деле, взять? Они же не соображают, что творят…
Чёрт бы с ними, угу. Однако желание выяснить, что конкретно об этом думает Улина ближайшая подруга, уверенно брало над ним верх.
— И? — пристально вглядываясь в васильковые озёра, осторожно уточнил Егор. Можно было бы и не спрашивать: вспыхивающие на поверхности «воды» искорки намекали на ответ.
— И ничего, Егор. Ни-че-го! — с жаром воскликнула Уля. — Я понимаю причины, по которым ты выбрал молчание. Но за столько лет ты уже успел заработать в глазах окружающих определенную репутацию, всё! Успел сформировать отношение к себе. И теперь факты биографии не способны его критично изменить. Удивить – да. Изменить… Ну, мои соболезнования тем, кому это так важно, — ухмыльнулась она с толикой жалости к этим, очевидно, «дурачкам». — Мне показалось, что куда сильнее Юльку шокировали новости о том, что мы с тобой в принципе вместе. О том, кто мне советы всё это время давал. А не информация, которую, по её словам, она шантажом и угрозами вытянула из Андрея. Ей там было о чём еще подумать, уж поверь.
— Шантажом и угрозами? — аккуратно снимая с плеч Улины руки, вкладывая ладонь в её прохладную ладошку и уводя в сторону дивана, переспросил Егор. Расхожее утверждение, что из влюблённого мужика женщина при желании способна веревки вить, переставало выглядеть так уж нелепо.
— Да. Так она сказала. Вытянула и хранила в секрете, не считала себя вправе за тебя решать, что мне следует знать, а чего не следует. Переживала только очень, — вздохнула Уля и, чуть подумав, добавила: — За меня. Не за тебя.
— Угу, понятно. Так, а почему её удивило, что мы «в принципе вместе»?
Одни вопросы сегодня из него сыплются. На мгновение даже почувствовал себя участником детского кружка под названием «Основы отношений между людьми». Самому Егору вопрос казался довольно безобидным, так что он никак не ожидал, что Ульяна, всё это время излучавшая безграничную уверенность и спокойствие, вдруг стушуется.
— Потому что… — отвела Уля взгляд, — Ну, потому что она была убеждена, что закадрить тебя нереально.
«Нереально?»
Внутри что-то неприятно дёрнулось напоминанием об образе жизни, который не так уж и давно он вёл. На её глазах. Допёр мозгом своим ошалелым до того, чтобы Машу эту притащить домой. На её глазах. «Придурок» – это Ульяна ещё очень мягко высказалась. «Слепой бесчувственный бабник» – уже гораздо точнее и справедливее.
Но пахнет… Пахнет пиздецом.
Что за мысли посещали тогда Улину голову, представить страшно.
— Или потому, что, твоими словами, я успел заработать определенную репутацию, — сумрачно уточнил Егор зачем-то. Резко захотелось прояснить данный момент. Её реакция на эту ремарку оказалась вдруг жизненно ему важна.
Уля предпочла промолчать: её внимание привлек вьющийся у ног Коржик. А Егору внезапно стали кристально очевидными сразу несколько вещей. Первое: вряд ли она всерьез верит, что это у них надолго. Ей наверняка сложно ему доверять: непонятно, чего от него ждать. И это реальная, а не надуманная угроза их отношениям. И сразу отсюда вытекает второе: он сам не знает, чего от себя ждать, пока продолжает раскручивать в центрифуге. Только-только ничего не предвещало, и вот опять.
Безотчётный, переставший поддаваться хоть какому-то контролю страх потерять за считанные мгновения разросся до немыслимых масштабов. Он уже её теряет – на бесконечные две недели порознь. На четырнадцать дней или триста тридцать шесть часов. Пару десятков тысяч минут. Двадцать тысяч сто шестьдесят, если быть точным, высчитывал уже месяц назад ровно. Кто сейчас предскажет последствия? Может быть, она так и не доверится ему, может, сама захочет всё прекратить. С людьми такое бывает, они рвут, сам видел. Сам рвал, осознанно или нет избегая сближения и неизбежной боли. И тогда…
Нет, её он не отпустит, не даст ей повода. Все, что у него есть, ей отдаст. Ей не придется сожалеть ни о чём, так или иначе с ним связанным. Пусть возвращается, он поднимет вопрос о том, чтобы съехаться. Рано, ну и чёрт бы с ним. Не рано, двадцать два года друг на друга смотрят. От набирающего силу, тревожного набата, казалось, вот-вот треснет череп, но что-то в нём продолжало сопротивляться, упорно отказываясь оправдываться за совершенные поступки. Он вообще терпеть не мог оправдываться перед кем бы то ни было за что бы то ни было.
— Это в прошлом, — процедил Егор мрачно, внимательно наблюдая за Улиной реакцией. Красноречивой, пусть Ульяна и попыталась её скрыть. Уголки губ нервно дёрнулись в подобие улыбки, но вышла она вымученной; взгляд метнулся в сторону окна и лишь затем вернулся к нему. Три – четыре секунды. За которые всё внутри успело затянуться непроглядными черными тучами: теперь там угрожающе грохотали раскаты приближающейся грозы, полыхали первые зарницы, а личное небо готово было прорваться ледяным ливнем.
— Я знаю, — справившись с мимикой, выдохнула Уля. Да уж, если нужно, она удержит лицо и эмоции, и сколько уже, выходит, раз обвела его вокруг пальца этим талантом. Но прямо сейчас сквозь ресницы просвечивал страх.
«Сомневаешься…»
— Она вышла отсюда через несколько минут, — твёрдо произнес Егор.
— Я знаю.
Натянутая улыбка стала походить на чуть более естественную.
Знает. И это тоже в глазах читается. Видимо, осталась там, на лавке. Видимо, именно это его в результате и спасло. Стало немного спокойнее. Душа рвалась сообщить что-то важное поверх уже сказанного, чувствовала потребность попытаться собственные чувства объяснить, найти им словесное выражение, но язык не слушался, зубы упрямо сжались, а губы склеились. Привычка прятать собственные слабости, стирая эмоции с лица и засовывая в угол потемнее, играли с ним злую шутку. На фоне происходящего сейчас поступок Дрона стал казаться просто не стоящей внимания фигней. Хер бы с ним.
Реально. Хер. Бы. С ним. Вот что главное – прямо перед ним сидит. Анька накануне на саундчеке все уши ему насчет Ульяны прожужжала. Такой фонтан переживаний выдала, он аж слегка обалдел от напора. Больше всего Самойлова вчера походила на мать, которая за десять минут до входа в зал ЗАГСа произносит напутственное слово своему сыну-обалдую. Береги, не упусти, в болезни и здравии и вот это вот всё. А то он сам не знает. Но как же сложно открыть рот и сказать!
— Хорошо, — кивнул Егор, обнимая Ульяну и притягивая к себе. — Так и что там дальше? С Новицкой?
— Если в двух словах, она рада, как всё сложилось, — голос звучал ровно. Руки крепко обвились вокруг торса, голова легла на грудь, от макушки еле уловимо пахло уже привычной корицей, и сердце чуть успокоилось. — Андрей скоро приедет, она в гости нас зовет. Я ответила, что передам тебе приглашение, но ничего не обещала. Вот, передаю. Что скажешь?
В гости? Гости в его планы не входили. Но в Улиных интонациях уши уловили нотки надежды, а перспектива встречи с Андреем так и не подняла внутри прежней протестной волны. Даже близко нет к тем ощущениям, что совсем недавно его топили. Тьма отступала.
— А собираться ты когда будешь? — хмыкнув, уточнил Егор.
— Ночью. Что там собирать? — удивлённо вопросила Уля. — Полчаса на все про всё. Если не хочешь, не пойдём. Или, может, у тебя свои дела есть.
«Нет…»
— Нет, почему? Пошли. Если хочешь.
Ульяна встрепенулась:
— Тогда я ей напишу?
— Угу…
Проворно достав из кармана телефон, Уля открыла мессенджер. Это оказалось выше его сил: не удержавшись, Егор скосил глаза на экран. Увидел себя: всё-таки переименовала. Новицкая у неё значилась «Юлёк». Мама. Отец. Все четверо в закрепе{?}[чаты, закрепленные в верхней части экрана]. И всё, никаких тебе подозрительных контактов. Взгляд выхватил каналы о книгах, рисовании и гитаре. Да уж, разносторонняя личность, ничего не скажешь. Вот уже мелькнула мысль, что можно попытаться заинтересовать Ульяну и фотографией: фоторепортаж с поездки на парапланы вышел у неё очень неплохо. Наверняка ей понравится.
Спустя секунды Уля поменяла положение: голова с груди переместилась на колени, и копна шелковистых блестящих локонов разметалась по дивану и ногам. С такого ракурса отбрасывающие тень густые ресницы казались особенно длинными. Подушечки бессознательно устремившихся в волосы пальцев в очередной раз ощутили их мягкость. Корж покончил с инспекцией квартиры, бросил на них ленивый, лишённый всякого интереса взгляд, мяукнул и – хвост трубой – прошествовал на кухню проверить миску. Увы, там пусто: кошачьи сухари вновь закончились, потому что кое-кто жрёт, как не в себя, а новые Егор не купил. Ощущение домашнего уюта расползалось по клеточкам тела, заполняя каждую, и совсем не хотелось шевелиться. Уля записала Новицкой аудио, всего два слова: «Придём! Жди!». Но от радостных мажорных ноток, в них сквозящих, стало совсем хорошо.
Еще спустя полминуты она развернула на весь экран его аватар:
— Знаешь, вот этот котёнок на твоей аве, отправляющий собеседника на три буквы, сразу мне мозг взорвал, — протянула Ульяна задумчиво, вскидывая ясные глаза. — И цеплял потом постоянно. Я всё думала, что же там за человек по ту сторону такой. Внешне милый и пушистый, хочется потискать, но… Похоже, что это просто обёртка, фантик… Теперь понятно. Идеальный выбор.
В ответ Егор лишь фыркнул и одним уголком рта усмехнулся: сказать ему было нечего. Этот мем он использовал уже неизвестно сколько лет и менять не собирался. Лучше сразу ставить людей в известность о том, с кем именно они связались. Чтобы потом без обид.
— Я буду скучать… — немного помолчав, выдохнула Уля.
«… … …»
Кажется, кого-то сейчас разорвет. Его. Из последних сил он пытался противостоять.
— Время быстро пролетит.
Быстро.
…Враки. Самообман. Оно будет ползти, как к живительной воде ползёт раненая черепаха. Лишь бы доползла.
Пальцы бессознательно перебирали пряди. В синих озёрах хотелось утонуть. В детстве у них была такая игра: кто кого пересмотрит. Кто первым моргнёт или отведёт взгляд. Он всегда ей проигрывал. Но сейчас… Сейчас не проиграет. Сейчас он в них захлебнётся и не будет пытаться спастись. В эти минуты в них отражается задумчивая осень, но бывает там и беспечное лето, и животворная весна, а иногда и вьюжная зима. В них пугающая глубина Марианской впадины. В них он видит свое отражение. Они гипнотизируют, манят, затягивают глубже и глубже. Васильковые. Чёткая тёмно-синяя окантовка вечернего неба контрастирует с ярко-голубым дневным, по радужке разбросаны редкие вкрапления цвета подступающей ночи. Мягкие волны оттенка выгоревшего на солнце мха обрамляют чуть расширившиеся зрачки. Мир схлопнулся до размера двух маленьких вселенных. Там, в них, бездна. Нет дна. Зачем ему дно? Он готов вечность туда падать…
И падает.
Он падает.
***
Интересный и очень-очень странный опыт, пожалуй, даже первый в своем роде. Егор не уверен, что хочет повторять, равно как и не уверен, что не хочет. Он не понял, что думает по этому поводу.
— Больше чем на два часа задерживаться не будем, — стоя перед дверью квартиры Новицкой и уверенно вдавливая кнопку звонка, негромко сообщила Ульяна. — А то я точно ничего не успею.
— Угу.
Нахмурился. Понимание, что, по сути, у них осталось несколько часов вместе, потому что время на сборы тоже требуется, ввергало в состояние, похожее на бессильное отчаяние. Никак не хотел он смиряться с реальностью. Уля вдруг резко обернулась, и он ясно увидел тревогу в её округлившихся глазах.
— Боже! Мне только сейчас пришло в голову, что может, ты не особо-то горишь желанием его видеть… — прошептала она, в ужасе уставившись на Егора. — Почему ты промолчал?..
«Прозорливая какая…»
Откуда в Ульяне эта чуйка? Егор не припоминал, чтобы хоть что-то говорил ей об Андрее. Она видела их вместе после сольника не более десяти минут в сумме. Значит, и все её умозаключения построены вокруг тех десяти минут. Поразительно. Хотя чему он удивляется, в самом деле? Уля умудрилась сделать верные выводы о человеке, с которым переписывалась в мессенджере, хотя он толком ничего ей о себе и не сообщил. А потом рассказала, что поняла, прислав послушать «Тома», – песню, в которой каждая строчка полосовала душу наточенным лезвием. Которая с первой ноты до последней методично отрезала от нутра по лоскуту. Нет, не в названии дело, он сразу понял: она прислала не из-за названия. А из-за посыла. Потому что хотела, чтобы её услышали.
— Не горел бы, не согласился бы, — делая страшные глаза и копируя Улин тон, прошептал Егор. — Всё окей.
«Тогда расслабься», — считалось во встречном взгляде. Замок щёлкнул.
Новицкая, наскоро просканировав обоих, расплылась в хитрой улыбке и отошла в сторону, пропуская дорогих гостей в прихожую.
— До последнего думала, что Ильина гонит, — лукаво сообщила она Егору, покосившись на Ульяну, которая то ли только сделала вид, что пропустила тираду мимо ушей, то ли и правда её пропустила. — Да уж, ребята… Просто шаблоны рвёте…
Егор вскинул брови в молчаливом недоумении.
— «Двадцать лет… Окстись», — процитировала хозяйка квартиры его же слова, брошенные несколько месяцев назад в клубе. В её голосе сквозило откровенное веселье. Пояснила за базар, называется. Новицкая тогда пребывала в хмельном ударе и непременно хотела понять, почему они с ним «до сих пор не спали». А он ей ответил, что со знакомыми не спит, а её так вообще двадцать лет знает. Впрочем, что тогда в её глазах не читалось никакого подтекста, что сейчас не читается. Человек просто угорает по жизни. И сейчас, видать, решил воспользоваться моментом, чтобы намекнуть ему, что словам его грош цена, раз своим «железным принципам» он изменил.
— Как ты её терпишь, а? — обращаясь к Ульяне, процитировал Егор Новицкую. То же место – клуб, тот же диалог, фактически тот же состав. Только тогда подруженька Улина спрашивала Ульяну, как она терпит его.
— Иногда я спрашиваю себя, как терплю вас обоих, — елейным голоском отозвалась Уля. — Видимо, от любви большой, других объяснений нет.
Новицкая торжествующе фыркнула. А Егор на секунду подвис, ощущая, как ухает сердце. Ответ очень интересный, между прочим… Или это просто форма речи и не сто́ит принимать буквально?
— Я Андрюше решила не говорить, кто у нас сегодня в гостях. Пусть сюрприз будет, — между тем доверительно сообщила Юля. — Он вот-вот подъедет, а мне пока надо кое-что с вами перетереть.
«Андрюше…»
Если бы Новицкая только знала, что именно её мужчина вытворял в детдоме, её восприятие точно поменялось, и ласковое «Андрюша» превратилось бы суровое «Дрон». Впрочем… может, уже и знает. Егор мысленно примерил на себя «Егорушку» в Улином исполнении и содрогнулся. «Егорушку» он только баб Нюре позволял, и то лишь потому, что баб Нюра неисправима.
Оказалось, что «вот-вот» следовало воспринимать буквально: уже спустя полминуты раздался звонок в дверь. Новицкая встрепенулась, изменилась в лице и зашипела:
— Блин! Не успела… Так, давайте-ка по-быстренькому! Чернов, уж извини, но так вышло, что я знаю о вашем с моим мужиком одном на двоих прошлом. Он рассказывал мне про то время, всуе упомянул «Рыжего», а дальше дело техники, сам понимаешь. Я припёрла его к стене и пытала раскалёнными клещами.
— Выгородить пытаешься? — прищуриваясь, ухмыльнулся Егор. — Похвально, но не поможет. Я в курсе и проник сюда для того, чтобы мстить. А она, — мотнул он головой в сторону Ульяны, — моя сообщница по будущему злодеянию.
Юля уставилась на Улю. Возможно, вопрос в её взгляде следовало трактовать так: «Он в курсе, что я знаю?». Но это не точно. Та лишь плечами повела. Странные ощущения: на физиономии Новицкой за минуты общения он не успел считать даже любопытства, не то что каких-то действительно нежелательных эмоций на свой счет. Волновалась она сейчас совсем о другом. А Егор чувствовал облегчение. Нечто громоздкое, многотонное, вечное продолжало медленно сползать с сердца, как подтаявший ледник.
В следующую секунду его щекотно ткнули пальцем в бок.
— Его-о-ор! — округлила глаза Уля. Судя по лицу, она явно переживала, только не очень понятно, за кого из них четверых. Новицкая же на провокацию не отреагировала никак.
— Ага. Ну так вот, — продолжила она, — а вот он пока не в курсе, что ты в курсе. Сечёшь?
«А то…»
— Угу. И что ты предлагаешь? — хмыкнул Егор, с деланным удивлением вскидывая брови. — Разыграть перед ним короткую сценку на троих?
Андрюха там, за дверью, уже устал, поди, ждать. Звонок раздался вновь.
— Не знаю я! — выдохнула Новицкая. — Но если ты не слишком на него зол, дай ему как-нибудь это понять, будь человеком. А то он за это время на свою голову Камаз пепла уже высыпал.
В глазах читалось: она и впрямь не знает, как теперь красиво из этой ситуации выпутаться. Обстановочка сейчас тут обещает сложиться интересная. В принципе, выход Егор видел единственный. Раз уж Дрон во всю эту заварушку девушек втянул, то и сознаться должен сам, а не ставить всех окружающих в дурацкое положение, вынуждая устраивать цирковое представление и осторожно лавировать среди тем для разговора. Так уж и быть, даст ему шанс.
— Так ему и надо, — злорадно протянул Егор. И улыбочку. Пошире. — Открывай уже.
Новицкая метнула в него панический взгляд и схватилась за ручку двери, а Уля продолжала смотреть в упор, забывая хотя бы изредка моргать.
— Не волнуйся, — притягивая её к себе и целуя в кончик носа, пробормотал Егор. — Жить будет.
— При… вет. Э-э-э… — Андрей застыл на пороге, пялясь на представшую взору картину. Пришлось выпустить Улю из рук, сделать шаг в сторону вновь прибывшего и протянуть ладонь для рукопожатия.
— Привет.
— А, чёрт! Здарова! — опомнился Андрей, неуверенно пожимая кисть. Эмоции на его лице чередовались на скорости света: недоумение, шок, где-то и радость, осознание. Паника? — А вы… Вы… Это… Вы…
Уголок губы дёрнулся. Егор склонил голову к плечу в терпеливом ожидании верных умозаключений. Но Дрон не торопился к ним приходить.
— Два попугайчика-неразлучника встретились после долгой разлуки, — завернула Новицкая, забирая у него пару коробок с пиццей. И, вновь несколько нервно покосившись на Егора, скомандовала: — Пойдемте в большую комнату.
— Вроде понял, а вроде не понял ни хрена, — пробормотал Андрей, разуваясь и следуя вслед за Юлей. — А вроде понял…
— Пойдём… — прошептала Ульяна. Пока происходящее явно вызывало сильное смущение у троих из четверых.
Большая комната в этой квартире оказалась действительно большой и просторной. Без нагромождения лишней мебели. Светлые тона, балкон, заваленный подушками длинный диван, широкое кресло, развернутое к дивану по диагонали. И столик, на котором уже стояли бокалы, сок и вино и на который Новицкая водрузила коробки. Плазма{?}[плазменный телевизор] на стене, зеркало. Под ногами паркет. Андрей упал в кресло, а Новицкая пристроилась рядом. Удивительно, но вдвоём они свободно в нём помещались и смотрелись вполне себе органично. Уля устроилась на краешке дивана. Мелькнула мысль, что дома, в родной обстановке, когда тебя одновременно не сверлят две пары глаз по большому счету посторонних тебе людей, чувствуешь себя куда как уютнее. Но делать нечего, он уже на это подписался, уже здесь. Усевшись рядом с Ульяной, по успевшей стремительно сформироваться привычке тут же загрёб под руку и почувствовал, как она расслабляется. Если после этого Дрону по-прежнему что-то будет непонятно, то Егор умывает руки. Складывает с себя все полномочия.
— То есть нашлось-таки решение у этого уравнения? — хмыкнул Андрей. — Не зря из башни спасали.
Первый шок прошёл, и голос Дрона повеселел, да и лицом он немного посветлел. Но прозвучавшая фраза показалась Егору абсолютно бессмысленной, так что пока он предпочитал слушать. В народе говорят: молчи, за умного сойдешь. Обмякшая было Ульяна шумно втянула носом воздух.
— Ага. Я считаю, что мы с тобой можем себе в карму по жирному плюсу зачесть. С чистой совестью! — заключила Новицкая, не сводя с них хищного сверкающего взгляда. Ей вся эта картина явно по нутру приходилась. И в то же время определенно продолжала удивлять: любопытство на лице считывалось безошибочно.
Брови невольно лезли выше и выше на лоб. Все занятнее и занятнее, загадочнее всё и загадочнее. И всё больше нервируют все эти непонятки и настолько пристальное к себе внимание. Уля только крепче руки вокруг торса обвила, но пояснять хоть что-то тоже пока не спешила.
— О ваших отношениях Юлька мне как-то сказала, что это уравнение без видимого решения, — заметив недоумение, всё ярче проступающее на лице своего приятеля, доверительно сообщил Андрей. Решил сжалиться, видать.
Уже чуть понятнее – и, честно говоря, сложно с таким восприятием не согласиться. Но брови до сих пор на лбу и пока не спешат возвращаться в привычное им положение. Разъяснения тем временем продолжились:
— Мы тогда Ульяну на ваш сольник везли. Такое там тогда творилось! Море разливанное.
«А. Так это же еще когда было… Уже тогда?»
Уже тогда или нет, но Егору тут же живо вспомнилось, как его самого в тот вечер туда-сюда помотало. Какое количество версий, объясняющих её отсутствие, он успел придумать и в какую черную эмоциональную пропасть сойти. И взлететь с каменистого дна в вышину. Вот где его собственные стартовые точки. А может, и еще раньше. На мосту? Еще раньше? Как бы то ни было, что касается конкретно того случая с запертой дверью, занятные выводы напрашиваются. Выходит, ему есть и за что благодарным Андрею быть. Ведь хрен знает, чем кончилось бы, не привези Дрон Ульяну на место.
— Чуть машину мне не затопила, — вошел в раж Андрюха. Направленный на него пристальный взгляд ни капли его не смущал, что странно. Возникало ощущение, что Дрон чутка нервничает, потому и не замечает молчаливого предложения сменить пластинку.
— Может, хватит меня уже палить?! — с притворным негодованием воскликнула Ульяна. — Совесть у вас есть?
— Какая совесть? — возликовала Новицкая. — Скажи еще, что мы всё врём!
Егор сам не заметил, как вслушивается в состояние той, кто доверчиво положила голову ему на грудь. И вот вроде бы ничего не происходило, так, безобидный дружеский трёп, но тело чувствовало её напряжение. И невольно реагировало: легкие всё шире раскрывались, вбирая в себя больше кислорода, пальцы устремились к пальцам, а кончик носа к макушке. Её хотелось успокоить, а излишний энтузиазм этой сладкой парочки слегка пригасить. Как назло, от всех пришедших на ум комментариев веяло лёгкой пассивной агрессией, так что пришлось ограничиться возможностями собственной мимики.
До Дрона, наконец, допёрло.
— Кстати, если бы не тот случай, — перевел внимательный взгляд на Ульяну Андрей, — с Рыжим я бы не встретился. Так что спасибо тебе.
— А мне? А мне спасибо?! — тут же шутливо вскинулась Новицкая. — Тебя на операцию спасения кто уломал? Кто одним глазком на группу взглянуть согласился?
А вот до Новицкой – пока нет.
— Давайте уже поменяем тему, — жалобно простонала Уля. — Что вам с Камчатки привезти?
С Улиной подачи дальше болтовня между девушками пошла непринуждённее. В обсуждении Камчатки никакого желания участвовать не обнаружилось – эта тема с каждой минутой напрягала Егора всё больше. Совершенно безотчетно он прижимал её к себе всё крепче, пока не поймал на мысли, что так недолго ненароком и задушить. Затем Новицкая поведала, что ближе к весне они с Андреем хотят махнуть на Шри-Ланку, и еще минут двадцать обсуждали Шри-Ланку. Потом Таиланд. Потом работу. Новицкая сообщила, что через неделю выходит в офис. Ульяна – что пока будет пробовать силы на фрилансе. Егор вставлял редкие комментарии, постепенно расслабляясь. А Андрей по большей части молчал, время от времени косясь на своего кореша по детдому. Его явно что-то беспокоило. Что же, интересно?
Болтовня болтовнёй, но в целом в сгущенном воздухе продолжало ощущаться напряжение. Девушки мастерски тасовали темы, как карточную колоду, но чувствовалось, что пока наложено табу на главную, не будет здесь никому счастья.
— Покурим, может? — нервно обхлопывая себя по карманам, не выдержал Дрон наконец.
Улины плечи окаменели, Новицкая мгновенно притихла, а во взгляде Андрея заплескалась лёгкая паника. Егор хмыкнул и встал с дивана.
— Пошли.
— На балконе можно! — раздался в спины возглас хозяйки.
— Не, мы на общий, — отозвался Андрей.
«Ну, на общий, так на общий»
Первая сигарета истлела в гробовой тишине. Облокотившись о перила, Егор рассматривал припаркованные у подъезда машины и прохожих и в каждом втором узнавал знакомое лицо. Андрей стоял в метре и изучал тянущиеся от дома к дому провода. Свою сигарету он умудрился высадить за минуту и уже достал вторую. Но щелчка зажигалки Егор так и не услышал, зато шумные вдохи и выдохи сбился считать. В принципе, можно было бы, конечно, облегчить страдания приятеля, тем более что ни злости, ни раздражения по-прежнему не ощущалось. Однако желание сохранить веру конкретно в этого человека требовало от Егора продолжать хранить молчание. Да, он может избавить Дрона от мучений, может и сам всё сказать. Но в эту самую секунду доверие, и без того уже изрядно пошатнувшееся, издохнет. Если Андрей сейчас промолчит, то в его глазах упадет низко и назад вряд ли поднимется. Пока шанс есть. И момент, чтобы им воспользоваться, идеальный. Потому что, по ходу, единственный.
Донёсшийся до ушей звук щелчка зажигалки возвестил: вторая пошла.
— Рыжий, прости, но я тебя сдал, — затянувшись, выпалил Андрей на едином дыхании.
Егор в облегчении прикрыл глаза: обошлось. И не то чтобы он хотел сохранить человека на своей орбите, нет. Не то чтобы он горевать будет, если эта встреча вдруг станет последней – не будет. Просто именно в Андрее разочаровываться не хотелось.
— Я в курсе, — выпуская в прозрачный осенний воздух сизое облачко и продолжая рассматривать авто, спокойно ответил Егор. Машина соседа так и стояла с разбитым лобовым, так он к нему и не поднялся после той драки – совсем не до того было. Внутри ощутимо кольнуло чувство вины. Сегодня вечером зайдет, покается и договорится о возмещении.
— Случайно получилось! — выдохнул Дрон спустя полминуты тягучей тишины. — Слетело с языка погоняло твоё, сам не понял как, а Юлька всекла мгновенно. Ну и…
— Угу. Слышал, — усмехнулся Егор, вслед за Андреем прикуривая вторую. Вторая вроде как лишняя, зато вроде как делом занят. Вселенской важности.
— Злишься?.. Слушай, прости, я…
— Не злюсь, — перебил его Егор, пресекая поток покаяний, что грозил вот-вот обрушиться на голову. — На удивление.
На том конце ответили озадаченным молчанием. Егор повернул голову, решив-таки дать некоторые пояснения к ситуации, а заодно и причинно-следственные связи очертить.
— Шкуру твою спасло то, что Ульяна уже об этом знает. И знает не от Новицкой, которой сказал ты. А вроде как от меня. Типа того… Не совсем. И я не подозревал, кому именно рассказываю.
На лице Дрона отразилось полнейшее недоумение: он явно ни черта не понял. Однако Егор не нашёл в себе готовности объяснять ему сейчас запутанную схему со знакомством и общением онлайн. Как не обнаружил и желания изливать душу, рассказывать о том, в какой чудовищный шторм угодил, медным тазом какого размера всё в жизни накрылось. Как прихлопнули могильным камнем новости о том, что «Радист» сторчался. Как он в состоянии полного уже неадеквата решился на ту исповедь в надежде, что Алиса всё же права, и станет хоть немного, дэшку, но легче. Всё это Андрея не касалось.
— Короче, так вышло, — свернулся Егор.
— А, так Ульяна в курсе? — переспросил Андрюха зачем-то. Что неясного во фразе: «Ульяна уже об этом знает»?
— Угу.
— И… Как тебе теперь? — осторожно поинтересовался Дрон. — Двое в теме…
«Как бы одним словом тебе описать?.. Заебись!»
— Отлично мне, — признал Егор, стряхивая пепел. — Чугунная плита с плеч, очень легко. — «Охеренное чувство свободы». — А насчет «двоих»… Что твоя думает, меня, как оказалось, колышит мало. Главное, Улю всё это не напугало и не оттолкнуло. А мне, похоже, больше ничего и не надо.
— Уф-ф-ф… Блядь, я себе за эти недели всю башку сломал, чё теперь делать! — воскликнул Андрей в сердцах. — Думал, Юлька не удержится и все ей расскажет, хоть и просил при себе держать. Думал, растреплет, а там и по всей округе разнесётся. Сам знаешь, как эти бабы секреты хранят! Спалось херово, веришь?
Егор не удержался: вскинув брови, насмешливо взглянул на того, кто секрет не сохранил. Да, сболтнул Андрюха случайно, но факта-то это не отменяет и оправданием быть не может.
— Уля не станет. И Новицкая твоя, по ходу, тоже, — озвучил он выводы, казавшиеся очевидными. — Честно говоря, у меня аж к ней уважение проснулось: лучшей подруге не протрепаться – это уметь надо.
Дрон глядел на Егора с сомнением, будто не веря, что его грешок так легко и безболезненно сошёл ему с рук. Ну, «легко» ли – вопрос спорный. Наказанием «Андрюше» стали адовые муки совести, что немало.
— Это об Ульяне ты тогда говорил: «Кто-то есть, но не в том смысле»?
— Да. Поменялись смыслы, — пространно ответил Егор.
— Блин, чувак, ну если так, то я рад за тебя, чё! — отозвался Андрей вполне искренне. — Когда Юлька ломанулась её спасать и меня подрядила на это дело… Короче, когда мы ехали, я все пытался понять, чего ради. Чего ради мы, блин, должны на собственные планы забить. А Юлька тогда мне ответила, что если бы я только слышал, что Ульяна про ваши отношения говорила, то таких вопросов в моей башке даже не возникло бы. Говорит, один раз аж до истерики дошло, вырубилась там потом у неё до утра. Так что, похоже, тебя ценят. Как минимум.
«Как минимум…»
Сигарета давно истлела, а Егор все продолжал рассматривать асфальт, людей и крыши машин с высоты пятого этажа. В результате нехитрых расчетов он довольно быстро пришел к заключению, что, скорее всего, «истерика» случилась, точнее, продолжилась после моста. Ульяна тогда действительно не ночевала дома: он помнит, как следующим утром разбудила его яростным стуком в дверь. Что-то ей там приснилось. Тогда он не поверил, что она «у Юльки ночевала», именно с темм рассветом чувство ревности подняло в нём голову, чтобы уже не опустить. Все ответы он сам себе тогда дал. Почему он так вцепился в Андрюхины слова, зачем теперь стоял, высчитывая даты и раскручивая мысли, к каким выводам должен в результате прийти, Егор точно не понимал. Наверняка понимал он лишь одно: что-то они с Андреем здесь задержались. Хотелось вернуться к Уле, обнять крепче, как-нибудь увести её отсюда. Сейчас каждая минута на счету, а он тратит их не пойми на что.
— Пепельница тут для чего стоит, как ты считаешь? — провожая взглядом окурок Дрона, что щелчком пальцев полетел прямиком в раскинувшийся под балконом палисадник, и отправляя собственный в жестяную банку, недовольно проворчал Егор. — Пойдём. Не будем им нервы трепать.
Замечание Адрюха пропустил мимо ушей.
— Думаешь, они там нервничают? — искренне удивился он.
— Сто пудов. Причем обе. Новицкой я сказал, что здесь для того, чтобы покарать тебя за длинный язык, так что… — Егор хмыкнул, лукаво взглянул на Андрея, обогнул его и схватился за ручку тяжелой двери. — Думаю, обе ожидают чего угодно. Погнали.
.. Квартира встретила звонкой тишиной. Молча вошли, молча разулись, молча заглянули в гостиную: с кресла и дивана на обоих уставилось по паре широко распахнутых глаз. Ч.т.д. Егор прошествовал на свое место, уселся, обнял Улю за плечи, а ответ на читающийся в синих озерах вопрос – «И как?» – решил дать на ушко.
— Язык отрезал. Видишь, молчит.
Улины глаза превратились в два красивых-красивых лазурных блюдца: она, конечно, не поверила, но совершенно точно в красках представила. А уголки его рта потянулись в стороны, складываясь в ехидную усмешку.
— Егор! — в голосе звучали недоверие и нотки паники одновременно. — А если серьезно?!
— Если серьезно, нормально всё, — уже громче сказал он. — Какие у нас дальше планы?
Раздался облегченный выдох, два: её собственный и Новицкой. Но уже в следующую секунду Уля нахмурилась и поджала губы:
— Мама звонила пять минут назад. Ждёт дома, так что я, наверное, пойду.
«Ч-черт!»
Всё-таки неизбежный момент настал: к исходу четвертого дня придется её отпустить. Что-то подсказывало Егору, что этой ночью Ульяны под боком не ждать. А к теплу так стремительно привыкаешь. Что-то нашёптывало ему, что впереди много-много бесконечно одиноких ночей: и не потому, что Камчатка, хотя и Камчатка тоже, чтоб её! А потому, что тёть Надя за такое своей взбунтовавшейся принцессе весь мозг выест.
Десертной ложечкой.
Вот вернётся Уля с Камчатки, и он точно предложит ей подумать над тем, чтобы начать другую жизнь в другом месте. Посмотрит за эти недели квартиры. Может быть, удастся без потери площади разменять. Как вариант – снять, а эту сдавать. Или даже, чем чёрт не шутит, продать, взять на десяток квадратов меньше, а сэкономленную разницу вложить в машину. А то в аэропорт завтра опять на такси – чемодан же. Да, покидать семейное гнездо будет тяжело, но, кажется, оно того стоит.
— Я с тобой, — поднимаясь с дивана, пробормотал Егор. Новицкая вздохнула, но уговаривать задержаться не стала. Судя по её лицу, сейчас дверь за ними захлопнется, и Дрону устроят очередной «допрос с пристрастием». «Дело техники».
В Улином же растерянном взгляде читалось неуверенное: «Это не обязательно. Можешь остаться, если хочешь».
«Не хочу»
Не хочет он терять время, его и так в обрез.
***
«Не хочу…»
Не хочет она ни на какую Камчатку, и ей стыдно за это перед небом, перед всем миром, перед бабушкой и мамой, перед собой: её совесть, не затыкаясь ни на секунду, читает ей нотации, упрекая в махровом эгоизме. Мысли о том, не поменять ли билет на месяц-другой вперёд, стали навязчивыми и безостановочно вертятся в голове. И головой же она понимает, что позволить себе такой роскоши не может: в октябре начинается учеба. Так что… Так что или сейчас, или уже неизвестно когда. Допустим, «неизвестно когда». И? Останется ли потом в этом смысл? Две недели пугают Ульяну до тремора рук, до тысячи иголок в сердце, до души в пятках, но отступать некуда. Расставание – маленькая смерть.
За минувший день тревога успела её сжечь… Не зря же вокруг твердят, что отношения не выдерживают испытания расстоянием. Да, всего полмесяца. Но и их паре без году неделя – четыре дня, если уж совсем точно. Смех один, а не срок. А вдруг за эти полмесяца порознь он успеет остыть?
Зачем он удалил те голосовые? Не вернуться к ним теперь, не переслушать. В мозгу назойливой мухой жужжат слова, раз за разом бьющие наотмашь: «Не умею доверять. Избегаю близких отношений. Пользуюсь людьми, даю пользоваться собой и адьос». Уля пытается от них отмахнуться, но они возвращаются тем чаще, чем ближе час разлуки. Но ведь он говорил еще кучу, кучу всего: о страхах, которые жрут, о людях, которые имеют значение в жизни. О случайных связях, которых больше не хочет. Она не помнит! Не помнит формулировки дословно, потому что к концу его монолога уже не соображала вообще ни черта, потому что к той минуте успела умереть. Сердце перестало реагировать на удары вонзающегося клинка, отзываясь лишь на самые глубокие, самые болезненные.
«А меня за что любить? Такого? Не знаю».
На такие, как этот.
Желание восполнить ему всё, чего он так долго был лишен, чего в своей жизни не видел, может, никогда, необоримо, распирает изнутри и уже разрывает. Четыре дня отдавала всё, что в ней есть, и готова отдавать вечность, потому что за эти ничтожные четыре дня не успела, конечно же, вообще ничего. Будет ли у неё вечность? Или счет пошел на часы? На минуты?
Ульяна не помнит, когда было так страшно. Не знает, как рассказать Егору, как ей страшно. Слова замерзают на языке, не достигая губ, и всё, что остается – показывать. И она цепляется за него, как утопающий за соломинку. Разрешает себе хмуриться, а ему считывать панику во взгляде. Глаза на мокром месте. Сто метров от одной двери до другой преодолеваются минут сорок. За которые мать успела позвонить несколько раз. Каждый раз звонок их прерывает, с каждым разом мамин голос звучит еще раздражённее. Ульяне всё равно. Они прячутся от чужих любопытных глаз в Юлькином лифте, под раскидистой кроной каштана, на своей лестничной клетке. В нежности и тревоге она тонет, захлебывается. Он тянет её на дно, а затем поднимает на поверхность, к кислороду. И снова на дно. И назад – к воздуху. Он вселяет в неё робкую надежду. Все эти дни.
Не существует других. Кажется, никогда и никого для неё больше не будет существовать.
— Всё, иди, — размыкая руки, Егор усмехается. Буквально одним уголком рта, она видит тень улыбки. — А то нам с тобой сейчас точно головы откусят.
«Очень может быть…»
Последний поцелуй целомудренный: сухие губы касаются лба. Кто знает, подглядывают ли за ними в дверной глазок?
...
Нет, не подглядывают. Или умелоделают вид а-ля «меня тут не стояло».
Маму Ульяна обнаружила на кухне: задрав на свободный стул ноги, та сидела над кружкой чая и в задумчивости помешивала его любимой серебряной ложкой. Как ни странно, никаких посторонних запахов, могущих навести на мысли, что родительница в её отсутствие перенервничала, в квартире вновь не обнаружилось. Как не обнаружилось их и сегодня днем, по возвращении домой из поездки. На кухне пахло вкусно – душистой перечной мятой и смородиновым листом. В сезон мама любила добавлять их в заварку, с дачи Зои Павловны целые мешки привозила. Какая-то часть затем бережно хранилась в холодильнике, а какая-то запасалась впрок: высушивалась на балконе.
— Чаю? — вскинув на Ульяну ясные глаза, флегматично предложила мама.
Губы её дернулись в подобие улыбки, но вышло неубедительно, натянуто словно. Представшая взору картина настораживала невероятно – с учетом того обстоятельства, сколько раз за последний час мать успела позвонить, и как напряженно звучал в те моменты ее голос. Да нет, ведь даже не в звонках дело. Ули не было дома с воскресенья – фактически полнедели. И сейчас она ожидала истерики, разноса, разбора всех своих прегрешений по пунктам и фактам. А чего она не ожидала никак, так это мирных переговоров. Однако пока всё намекало именно на них.
— Привет, мам… — стараясь звучать как можно мягче и доброжелательнее, поздоровалась Ульяна. Бесполезно прикидываться: предательски высокие нотки в голосе выдавали её состояние с потрохами.
— Здравствуй, — отложив ложку на блюдце, мама кивнула в сторону чайника: «Наливай». Втянула носом воздух и брезгливо поморщилась: в приоткрытую створку окна потянуло табаком.
— Как дела? — осторожно поинтересовалась Уля. Подойдя к окну, закрыла створку – нечего давать родительнице дополнительный повод для раздражения. Щедро плеснув ароматной заварки в любимую чашку, разбавила кипятком. Теперь бы до стола доставить. Мама хранила молчание, руки тряслись, а в памяти вдруг всплыли выплюнутые ею слова. «Как ты могла?..». Да, вот так мать и сказала. А затем в лучших традициях последовала трехдневная пытка тишиной – любимое мамино наказание.
Могла. И дальше сможет.
— Дела? Это я у тебя хотела спросить, — устало вздохнула родительница. Звучал её голос по-прежнему довольно тихо, и от этого мнимого спокойствия в жилах начала стыть кровь. — Мои дела зависят от твоих новостей. Пока не знаю. Наверное, никак.
Приземлившись на свой стул, Уля выдавила из себя вымученную улыбку:
— У меня всё очень хорошо. Даже прекрасно. Ты не рада?
Мама склонила голову к плечу и окинула Ульяну пристальным взглядом.
— Я и вижу. В облаках витаешь. Вылет утром, а у тебя даже чемодан не собран.
— Днём… вылет, — пробормотала Уля.
Что там собирать? Полчаса на всё про все. Не до этого ей сейчас! А вылет и правда днём: в полпервого, если точнее.
— Потому что вместо того, чтобы собираться, чтобы за голову, наконец, взяться, ты шляешься непонятно с кем, — пропустив комментарий мимо ушей, в том же леденяще бесстрастном тоне продолжила мама. — Уже и дома не ночуешь. Зачем? Спасибо, хоть в известность ставишь, где и что. Но чувствую, скоро и этой привилегии я лишусь. Променяешь родную мать на… На…
Она не закончила: махнула рукой и отвернулась к окну. А Ульяна наконец поняла, что за нотки всё это время сквозили в мамином пугающе ровном, вот только-только дрогнувшем голосе. Разочарование. Буквально в последние секунды к ним примешался страх, а в самой Уле всколыхнулось чувство вины. Да, она огорчает собственную мать, заставляет тревожиться за их отношения. Но… Ведь так не может продолжаться вечно, она не может постоянно плясать под мамину дудку. Всё лето Ульяна потратила на борьбу за право идти своим путём, совершать ошибки и дышать свободно. Всё лето пыталась вырваться из капкана боязни разочаровать маму. Дать слабину сейчас – всё равно что обнулить все свои усилия.
— Не «непонятно с кем», а с Егором, — вскинула подбородок Уля. Она будет защищаться, защищать и продавливать. — Мам, послушай, тебе не о чем волноваться, мы…
— Ты так думаешь? — горько усмехнулась мама.
Уля вздохнула глубже, пытаясь взять себя в руки и побороть нарастающее раздражение. Однако же стойкое ощущение, что её мнение и желания мать не интересуют, не оставило от миролюбивого настроя камня на камне.
— Да. Можешь быть спокойна, — процедила Ульяна, еле сдерживаясь. — Пока он рядом, никто меня не обидит. К вопросу о том, где я шляюсь и что делаю.
Конечно, всё здесь очевидно: маму волнует не столько «где» и «что», сколько «с кем». И если крыть это «с кем» нечем, то пусть она хотя бы понимает, что её дочь в безопасности. С языка вдогонку чуть не слетела история о том, как Егор вступился за неё перед Вадимом: прочистил мозг и поправил профиль. Вовремя себя одёрнула.
— Лишь бы он не обидел, — выдохнула мать. Колкий, подёрнутый инеем взгляд запустил по коже волну мороза. Мама вывернула разговор в нужное ей русло и теперь не отступится.
Если бы она только представляла глубину и силу тревоги, прямо сейчас выедающей душу её ребенка… Она бы, может, так не наседала. Возможно, пожалела бы. А может… Наоборот, дожала. С тройным усердием.
— Мам, прекрати… — прошелестела Ульяна, утыкаясь носом в чашку. Пар над поверхностью воды исчезал, скоро чай остынет и превратится в пойло, а Уля за это время не сделала и глотка: не лезло.
— Объясни мне, что у вас за отношения? — с притворной внимательностью рассматривая чайную ложку, что вертела сейчас между пальцами, поинтересовалась мама. — Просто общаться тебе стало скучно? Захотелось острых ощущений?
«Как ты не поймёшь?!»
Взгляд стремился спрятаться в чашке или на скатерти, но Ульяна чувствовала, что вот сейчас показывать собственные страхи и сомнения совсем не время, и взглянула на мать смело, в упор.
— Я тебе уже говорила, мам, — тихо сообщила Уля. — Я влюбилась. Вот и всё.
Мама судорожно, протяжно вдохнула. Как будто бы впервые услышала. А ведь еще в воскресенье Ульяна сказала ей об этом прямо, без обиняков. Одно «но» тут есть: кажется, это больше влюбленности. Слишком долго он рядом.
— А он? — продолжая терзать несчастную ложку и несчастную дочь, с напускным равнодушием уточнила мать.
Влепила пощечину одним «безобидным» вопросом. Только она так и умеет. Уля молча воззрилась на свою мучительницу, не решаясь открыть рот и высказаться за него. Откуда ей знать! Секундного замешательства маме оказалось достаточно.
— Я так понимаю, признаний не звучало, — констатировала она всё в том же спокойном тоне. Улино молчание её, кажется, совсем не удивило.
Еще одна пощёчина. Непонятно, какая из них вышла более хлёсткой и болезненной. Вряд ли мама понимала, что именно сейчас делает. Раздувает костер страха до пламени, которое оставит от души только горстку пепла, вот что.
— Рановато для признаний, мне кажется, — уставившись в окно, растерянно пробормотала Уля.
— Улечка, солнышко моё, ну раскрой же свои глаза. Не «рановато». Тебе кажется. Ты провела бок о бок с этим человеком больше двадцати лет. Видишь, как он живет. — «Да ты не знаешь о нем ничего! Вообще!» — Думаешь, станешь исключением? Нет… — покачала она головой. — Это большое наивное заблуждение каждой женщины: думать, что она способна на что-то повлиять. Что сможет изменить мужчину. Что мужчина сам захочет измениться ради нее. Подрастешь – поймешь. Люди не меняются.
«Наиграется и выбросит», — читалось в прямом взгляде. Мамин голос по-прежнему звучал сдержанно, но в глазах проступило беспокойство. Она хотела уберечь. Только почему-то совершенно не думала, что именно чувствует сейчас её «солнышко». Каждое прозвучавшее слово грудную клетку «солнышка» скальпелем вспарывало.
— Честно скажу: я удивлена, что Егора так надолго хватило. Ставила на сутки, — продолжила она, не дождавшись от Ули ответа.
— Мама!
— Ну что «мама»? Что «мама»? — всплеснула та руками. — Твоего отца не остановило даже то, что у него дочь подрастала! Ульяна, пойми, спермотоксикоз неизлечим. Если у них там зуд, то этот зуд вечен. Они будут постоянно искать возможность его утолить. Милая моя, у тебя память, как у рыбки… Забыла, как твой мальчик только-только девку какую-то к себе приводил? Сколько у него таких было!
Это. Невозможно. Невозможно продолжать слушать про отца, про Егора. Как сказать маме в лицо, что отец ушёл не потому, что «спермотоксикоз», а потому, что выжить пытался и спасти их от себя? Как объяснить, с кем именно они делят стенку? В какой фарш жизнь перемолола человеческую душу? Как рассказать, о чем он нечаянно ей поведал? Нет, о «девках» она не забыла! Какими словами донести, что ей сейчас очень страшно, но она всё равно будет верить? Будет верить дважды сказанному. И никакие мамины воззвания к разуму не помогут.
— Считаешь, бросит? — с трудом протолкнув в горло застрявший на корне языка ком, надменно уточнила Ульяна.
Мама кивнула – быстро, уверенно. Сложила на груди руки.
— Не сегодня, так завтра. Уля…
— Твой Виктор Петрович тебя не бросает… — процедила Ульяна. Голос хрипел. Или это сердце хрипело в агонии.
— Сравнила! — усмехнулась родительница. Взгляд её на мгновение прояснился. — Виктор со всех сторон исключительно положительный мужчина. Серьёзный. Успешный. Добрый. Моногамный. Не то что твой этот обалдуй. Да простит меня Валя…
«Не простит, мам… Никогда… Ты не понимаешь, что несёшь… Судишь, не представляя…»
— Мам, пожалуйста, хватит, — роняя в руки отяжелевшую голову, умоляюще протянула Уля. В ушах невыносимо звенело. — Ты совсем его не знаешь.
— Отлично я его знаю! — возмутилась мать. — На моих глазах рос. А выросло что выр…
— Хватит!
Ладони с грохотом приземлились на столешницу, и ложки в чашках жалобно зазвенели. Мама вскинула подбородок и окинула дочь ожесточённым взглядом. Уля видела: в своём мнении о Егоре и перспективах этих отношений родительница непреклонна и позиции не сдаст.
— Помяни мое слово, Уля, — стальным голосом призвала она. — Не говори потом, что я тебя не предупреждала.
«Хватит. Хватит! Остановись! Прошу!»
— Я не хочу это слушать!
— Знаешь, я даже рада, что завтра ты уезжаешь, — махом приканчивая остатки чая, как ни в чём не бывало продолжила гнуть свою линию мама. — Это Бог тебя бережёт. Я верю, что поездка пойдет тебе на пользу. Что за эти недели ты проветришь голову, остынешь, тщательно всё взвесишь и вернёшься с единственно верным решением. Ты уже взрослая девочка… Будут другие.
«Нет! Не будет! Я выбрала!»
Их «разговор по душам» хоронил хрупкую веру и рождал желание пойти и что-нибудь непоправимое с собой сделать. Уля вскочила из-за стола, чувствуя, что еще чуть-чуть, и взметнувшееся цунами злости неизбежно обрушится прямо на поседевшую макушку. Всё еще пыталась держаться, но перед глазами уже плыли кровавые пятна, а в ушах стоял невыносимый звон.
— Лучше бы ты устроила мне разнос с битьём тарелок…
Оказалось, что даже на крик сил не осталось. Всё живое мать в ней извела за пятнадцать минут «спокойного» разговора. Высосала до дна.
— Я пытаюсь разговаривать с тобой, как взрослая, пожившая женщина с молодой, — невесело усмехнулась мама. — Хочу, чтобы поняла, что не всё в жизни просто и безобидно. Хочу, чтобы ты меня услышала. И не хочу, чтобы услышал твой мальчик.
«“Мальчик”. Знала бы ты, что этот “мальчик” в своей жизни видел! Может, побольше твоего Виктора Петровича! Довольно…»
Внутри всё клокотало! Точка невозврата, точка кипения давно была достигнута, и просто чудо какое-то, что бурлящий в ней котёл до сих пор не взорвался к едрене фене. Уля осознавала, что нужно срочно сворачиваться, иначе беды не миновать. Показывая, что разговор закончен, схватила со стола телефон, запихнула его в карман и развернулась в сторону собственной комнаты.
— Я пошла собираться, мам, — выплюнула она уже на пороге кухни. — Спокойной тебе ночи.
Пожелание прозвучало… ядовито. Ульяне грядущая ночь спокойствия не обещала.
— Иди-иди. И подумай на досуге о том, что я тебе сказала, — донеслось в спину. — Чтобы потом не пришлось горько плакать.
«Как же я тебя ненавижу…»
Занесённая для очередного шага нога на мгновение зависла в воздухе. Да, это было оно: искреннее, чистое, острое, пугающее своей насыщенностью чувство – чувство откровенной неприязни и враждебности к самому близкому, самому родному, самому важному человеку в жизни. К собственной матери.
..
В чемодан бездумно летели: футболки, свитера, сарафан, купальник, пять пар белья – или восемь? – носки, колготки с начёсом, шорты, юбка, три пары джинсов. Зачем ей там столько одежды на две недели? Ветровка, кепка, кеды, расчёска, фен, косметика, наушники, зарядки, книги – всё подряд. Часы показывали половину двенадцатого ночи. Голова не соображала. Зачем купальник? Как сарафан сочетается с зимними колготками? Зачем ей восемь пар белья, если у бабушки есть стиральная машина и можно ограничиться половиной.
Пофиг.
Не соображала ничего. Тревога пустила в ней корни, оплела всю, целиком, и душила. Сердце требовало немедля бросить чемодан посреди комнаты и рвануть через дверь к соседней. Прямо у мамы на глазах, чтобы знала! Чтобы увидела, как ошибается! Чтобы поняла, что у них всё не так, по-другому всё! Иначе!
Да же?! Да?!
После всего услышанного душа требовала убедиться во всем самой! Немедленно! Сдавленно вздохнув, с брезгливым отвращением отвращением оценив ворох наваленного на чемодан шмотья, Уля в отчаянии упала на кровать. Они четыре дня вместе провели, только-только разошлись. Вот ворвётся она сейчас к нему, как в его глазах это будет выглядеть? Как неспособность справиться с собственными психами, вот так примерно. Как детский сад. Стоило расстаться, лишиться рук, взгляда, голоса, стоило дать матери возможность высказаться, как страхи встали на дыбы. Кажется, за эти недели они её изничтожат.
Вдохнула и выдохнула на четыре счета. Снова вдохнула. С мамой придется непросто, но Уля знала, что будет бороться до конца. Её она переубедит, заставит прозреть. Постепенно, день за днем, добьётся смирения. Вода камень точит. Мамино мнение – не самое страшное, чему предстоит противостоять. На поверхность памяти всплывали обрывки фраз, а интуиция лепетала, что самого страшного если и ждать, то не от мамы.
«“Избегаю близких отношений. Семьи нет. И не будет…”»
Есть ли хоть какие-то шансы успеть обезвредить мину, прежде чем она рванет? Минуты утекают. Он же не просто так спрашивал про то, что чувствует влюбленный человек, правда? Не просто так сказал, что галочки расставляет в её списке?
«“Избегаю близких отношений…”»
Психушка настолько близко, просто невозможно. Как же он сказал?... «Жил в уверенности, что любить не умею и не научусь»? Или: «Уверен, что любить не умею и не научусь»? Там вообще было слово «любить» в той фразе? Она уже не ручается… Так глухо, хрипло и чужеродно, словно растворяясь, звучал тот голос. Не его голос… Она в жизни бы не узнала. Никогда.
23:30 От кого: Егор: Всё окей?
«Нет!»
23:30 Кому: Егор: В общем и целом…
23:30 От кого: Егор: ? Звучит так себе.
Потому что и есть «так себе». Но ему ни к чему знать, что творилось час назад на её кухне и что до сих пор творится в её измотанной страхами душе.
23:31 Кому: Егор: Всё нормально, собираюсь :)
23:31 От кого: Егор: Я тебя отвезу. В 10 выдвинемся.
Вдох вышел рваным, раненым. Еле поборола в себе вспыхнувшее желание вломиться к матери в комнату, ткнуть ей под нос этим самым сообщением и безмолвно заорать: «Вот! Вот! Смотри! Видишь?! Видишь ты?!». Никуда, конечно, Уля не побежит. Просто… Ну вот же! Вот! Егор отвезёт… Стало немного легче.
23:34 Кому: Егор: Правда? Спасибо! А мы точно успеем?
23:35 От кого: Егор: Откуда сомнения? =) А по времени… Конечно, успеем. Это же внутренний рейс, там всё быстро. Часа в аэропорту тебе за глаза хватит
23:36 Кому: Егор: Ладно, верю :) Спасибо!
В ответ пришёл желтый подмигивающий смайлик с высунутым языком. Уля усмехнулась сквозь застившие глаза слезы: да уж, кажется, это максимум, на которой он готов расщедриться. Том Алисе желтых смайликов не слал никогда, ограничивался круглыми скобками. И её к ним приучил.
23:39 От кого: Егор: А вообще, знаешь, есть идея, и она весь день не дает мне покоя. А сейчас тем более не дает.
«У меня тоже есть! Давай от них вместе сбежим!»
23:39 Кому: Егор: М-м-м… Какая же?
23:40 От кого: Егор: Вот вернёшься, расскажу =) Твоей маме не понравится =)
Интересно… Что там у него за идея, которая не понравится маме, с учетом того, что не понравится ей, судя по всему, абсолютно любая… Понимание, что он сам написал, первый, что готов везти её завтра в аэропорт и думает на две недели вперед, чуть успокаивало. Удушающая паника немного ослабила хват.
23:40 Кому: Егор: Да ну тебя! :)
23:41 От кого: Егор: Мучайся теперь =)
«Так вот, значит, да?»
23:43 Кому: Егор: Вот приеду и как признаюсь тебе кое в чём.
23:44 От кого: Егор: Хм…
23:44 От кого: Егор: Ты состоишь в фан-клубе Стаса Михайлова?
«Чур меня…»
23:44 Кому: Егор: Ахахах! Нет.
23:45 От кого: Егор: Ты исповедуешь религию ведических женщин?
23:45 Кому: Егор: :))))) Нет.
23:46 От кого: Егор: Ты тайком стащила ключи от «Ямахи» и прямо сейчас рассекаешь по городу?
«Отличная идея, спасибо!»
23:46 Кому: Егор: Не-е-ет.
23:45 От кого: Егор: А что тогда?
«Ну не в переписке же…»
Признается. Обязательно. Что бы там Юлька на этот счёт ни говорила. Но не сообщением. И, наверное, не завтра. Наверное, действительно ещё слишком рано признаваться в таких вещах… Испугается ведь такой прыти и правда сбежит.
«Заканчивался четвёртый день. Ильина лезла на стенку…»
23:46 Кому: Егор: «Мучайся теперь» :) Спокойной ночи?
23:47 От кого: Егор: Я тебе уже говорил, что ты хитрая лиса? Спокойной =)
«Кому как…»
23:47 От кого: Егор: Может, мне тебя под покровом темноты выкрасть как-нибудь?
Она никому не скажет, но прямо сейчас влепит напротив его имени огненное сердце. А то выглядит как-то уж очень сухо. «Егор». А душа требовала чего-то особенного. Вспомнилось Юлькино «Андрюша». Ну нет. Вспомнилось вчерашнее «ма… –лышка», от которой Егор в ужасе открестился, не успев произнести. Вспомнился весь уменьшительно-ласкательный зверинец. Нет, ему ничего не подходит. Он – это он.
Один такой на восемь миллиардов.
Пятнадцать минут переписки – и настроение выровнялось. Всё будет хорошо, это просто у страха глаза велики. Наверное, глупо бояться наперёд. В чужую голову не залезешь, сердцу не прикажешь – даже собственному, не то что другому, пусть и родному. Прошлое уже прошло, его не изменить. Будущее ещё не настало, в него не заглянешь. Но как раз на него попробовать повлиять можно. Так что всё, что зависит от неё, она сделает. А вообще, видимо, правы те, кто говорит, что жить надо настоящим. А в настоящем у них всё прекрасно. Восхитительно.
Секунды неуклонно бегут, и во все стороны летят щепки: это время уничтожает её, словно хлипкую шлюпку – девятый вал{?}[девя́тый вал — распространённый в искусстве, публицистике и разговорной речи художественный образ, символ роковой опасности, наивысшего подъёма грозной, непреодолимой силы. Символ девятого вала исходит из старинного народного поверья, что во время морской бури девятая волна является самой сильной и опасной, зачастую роковой. Выражение «девятый вал» часто употребляется также в переносном, метафорическом смысле].
00:17 От кого: Юлёк: Весь вечер думала, что забыла тебе сказать. Вспомнила вот. Классно смотритесь! Такие зайцы! До сих пор в шоке!
***
«Продолжается регистрация на рейс номер семнадцать тридцать авиакомпании «Аэрофлот – Российские авиалинии» в Петропавловск-Камчатский…».
… … …
«Пассажиров, вылетающих рейсом номер семнадцать тридцать авиакомпании «Аэрофлот – Российские авиалинии» в Петропавловск-Камчатский, приглашаем пройти на посадку в самолет, выход номер шестнадцать».
Шесть часов пронеслись как один миг. В семь утра за мамой закрылась дверь. В полвосьмого – открылась. Егору. Десять – он кладет её чемодан в багажник такси. Одиннадцать – таксист тормозит перед терминалом аэропорта Шереметьево и бодро желает им хорошего полета. Тёплые руки размыкаются. Полдень – посадка на рейс открыта. А значит, ей пора.
Сегодня они живого места друг на друге не оставили, а Ульяне всё мало. Мало доказательств. Мало его. Мало! Щека прижимается к груди, а ухо тревожно прислушивается к аритмии соседнего сердца. Душа требует сию секунду что-то ему отдать. Частичку себя.
— Слушай… — не слишком хорошо осознавая, что делает, Уля оторвалась от Егора, потянулась к болтающейся на шее деревянной подвеске, расстегнула карабин и тут же, не дав ему опомниться, оплела руками плечи и застегнула уже на его шее, — пусть пока побудет у тебя.
«Тебе, кстати, больше подходит»
Да, больше: словно для него создавалась. Грубовато исполненная птица на чёрном кожаном шнурке переселилась туда, где ей место.
— Зачем? — в глазах глубокого синего цвета в медовую крапинку читается удивление, даже обескураженность. «Чего это ты?» — примерно вот это.
— Мне так будет спокойнее.
Теперь его подбородок падает на грудь: Егор недоумённо сверлит её взглядом из-под лохматой копны волос. Смотрит исподлобья, пристально, но в глазах постепенно проступает осознание. Пока всё еще мутное.
— Мне отец её подарил, когда мы последний раз виделись, — запинаясь, смущенно бормочет Уля. — А ему подарил один абориген хабаровский. Сказал, что над ней шаманили. Это птица Гаруа. Что-то вроде твоего Феникса. Вроде оберега…
Красивые густые брови взмывают сразу в поднебесье, а в синих глазах искрится смех: похоже, про себя он над ней просто угорает. Молча.
— Пообещай, что не снимешь! — в отчаянии восклицает Ульяна. — Я сама с тебя её сниму. Когда вернусь.
Точно угорает. Хранит молчание, однако во взгляде читается абсолютно всё. «Взрослая девочка, а всё так же веришь в сказки». Но Уля не обижается, ей не до обид. Она сейчас во что угодно поверит, если ей пообещают, что с ними, с ним все будет в порядке.
— Ладно, — усмехается он, сдаваясь. — Сама снимешь. Придётся тебе за ней вернуться.
«Я не за ней вернусь…»
— Егор?..
Голос предательски дрожит. Со всеми потрохами себя сейчас ему выдаст. Ну и пусть. И ладно.
— М-м-м?
А он какой-то рассеянный с самого утра. Думает о чем-то и не делится, хмурится только постоянно и крепче обнимает.
«Поехали вместе?..»
— Всё будет хорошо?
«Пожалуйста…»
— Угу…
Сильные руки последний раз обхватывают плечи, губы последний раз касаются макушки. Его грудь поднимается, она слышит глубокий вдох, давит чёртов ком в горле. Впереди чёртовы две недели, чёртова неизвестность, чёртова вечность, чёртова бездна. Чёртова мерзлота.
А она – чёртова дура, которая пытается казаться сильнее, храбрее и независимее, чем есть. Вот вернется и больше от себя не отпустит. Никогда. Никуда.
Пора.
— Собиралась признаться, что это ты доломала мой велик, пока я не видел? — доносится смеющееся уже в спину.
Вспомнил тоже… Когда это было! Пятнадцать лет назад! Велик доломала не она, а Юлька. Случайно! Пока он не видел…
Между ними уже метров пять.
— Выше бери! — оборачивается она. Улыбка рождается в муках, проступает, преодолевая щемящую боль. И цепенеет на губах, фальшивая.
А на его лице яркими красками проступает озадаченность. Аня была абсолютно права – в каждом из своих предположений.
«“А меня за что любить? Такого?”.
… … … …
Дурак…»
— Вы-ы-ыше? — тянет Егор с притворным удивлением. — С парашютом надумала прыгнуть?
Пожалуй, для неё, до смерти боящейся высоты, это и впрямь будет похоже на прыжок с парашютом. Определенно да. Последний–препоследний раз обернуться, последний раз улыбнуться, запомнить каждую тянущую жилы секунду. Плакать потом.
— Может быть!
«Пока…»
«Пока».
. . . . . . . .
Комментарий к
XXVIII
. «Пока» Обложка к главе и ваши комментарии: https://t.me/drugogomira_public/378
Музыка главы:
Beyond The Sun – Shinedown
https://music.youtube.com/watch?v=GE2_2aeYxWU&feature=share
Traveling At the Speed of Light – Joywave
https://music.youtube.com/watch?v=6GrPSqUhvVk&feature=share
Визуал:
Другой мир. И ты в нем – другой: https://t.me/drugogomira_public/381
Ты не один: https://t.me/drugogomira_public/382
Там, высоко, классно. Паришь. https://t.me/drugogomira_public/384
Вечность! https://t.me/drugogomira_public/385
====== XXIX. О бабушках ======
Девятое утро подряд начиналось не со сладкого потягивания в постели, не с попыток вспомнить сизые сны, не с душа и не с кофе. Уже девятое утро Уля просыпалась с одной и той же мыслью: «Минус один». Вот и сейчас: мозг удовлетворенно вычеркнул очередные сутки и констатировал: «Осталось пять. Пять дней». Глаза ещё закрыты, а посчитать уже успела, уже не терпелось проверить переписки, и рука вновь сама потянулась к телефону. Нащупала его на поролоновых подушках, формирующих спинку старой, пожившей жизнь софы, и поднесла к лицу. Один глаз приоткрылся, а второй объявил протест против подъемов в такую рань.
Улю интересовал красный кружок уведомлений на иконке мессенджера. К утру в нём светилась цифра десять, и уголок губы самодовольно пополз вверх. Даже гадать не надо: она просто знала, кто в этой десятке. Здесь штуки три сообщений от Новицкой и пара от мамы. Наверняка очередной привет прислал отец: он теперь ежедневно снабжал её короткими неизвестными фактами о Камчатке. Всё остальное – от Егора. Взгляд зацепился за часы в верхней части экрана: восемь утра. Упал на список закрепленных чатов.
05:32 От кого: Егор (4): Ты хотела признаться, что тебя уже тошнит от сл…
04:43 От кого: Юлёк (3): Вернёшься, вместе поедем! Там классно! И сов…
02:12 От кого: Мама (2): Пусть бабушка утром перезвонит.
00:53 От кого: Вадим [медиафайл]: Сплин – Прочь из моей головы
«Только тебя не хватало!»
Давно не виделись… Игнорируя сообщение от Стрижа, Уля по очереди открыла переписки, оставляя самое интересное и важное напоследок. Мама сообщала, что не смогла дозвониться до бабули, и просила передать, чтобы та перезвонила. Юлька отрапортовала, что они с «Андрюшей» разведали уютный отельчик в каких-то тридцати километрах от столицы, и горела идеей отправиться туда компанией побольше. Егор фонтанировал всё новыми и новыми предположениями о том, в чём конкретно она собиралась ему по возвращении признаваться, все эти дни генерируя версии одна гениальнее другой. И всё мимо и мимо. Вот и очередная подоспела: предположил, что на самом деле её уже тошнит от сливочных стаканчиков. Смешно. Они все смешные и все провальные. Все напрягали, потому что от каждой из них до верной, как до луны и назад. Конечно, может статься, что правильную он не озвучивал лишь из чувства такта: будь она на его месте, точно оставила бы при себе. Однако же пока Ульяне всё намекало на одно: Егор и впрямь не догадывался. Иначе не плодил бы варианты по десять штук в день. Так ей казалось…
А от папы пока сообщений нет.
На часах восемь утра, а это означало, что у её москвичей до сих пор не закончился вчерашний день. Их разделяло не только сумасшедшее расстояние, но и невообразимые девять часов. Часов семь тратила на сон она, Егору хватало пяти, но в сумме из общения половина суток выпадала: Уля просыпалась, а он засыпал. Время копошилось земляным червяком, садистски тянуло из неё жилы и совершенно, абсолютно никуда не спешило. Да что там! Иногда оно безжалостно замирало, призывая её выключить режим «неуемный житель мегаполиса» и наслаждаться моментом. Ага. Попробуй тут насладись, когда тело здесь, а сердце и мысли за шесть тысяч километров. Когда он прописался в черепушке с концами, когда всюду мерещится его запах, и душа сходит с ума от тоски.
08:02 Кому: Егор: Привет! Нет :) Как дела?
08:04 От кого: Егор: Да ё-к-л-м-н! Доброе утро, в смысле =) Всё, больше идей нет.
А у него «добрая ночь». Нет больше идей? Ну да! Каждый день так говорит и каждый день накидывает ещё ворох, только и успевай поражаться его фантазии.
08:05 От кого: Егор: Дела? Час назад зашёл домой. Корж пасся у миски, тыкая лапой в пасть, прям как тот кот из мема. Сухари в нём пропадают, как в чёрной дыре. Пришлось развернуться до магазина. Всё ок =)
08:06 От кого: Егор: [медиафайл]: Троглодит! Лопает больше меня! Думаю, стресс заедает: явно по тебе скучает.
«А ты?»
Этот вопрос Ульяну волновал сильно: Егор молчал, как советский партизан на допросе, хотя, если уж начистоту, допросов никто и не устраивал. Но пока возникало ощущение, что увидеть Конец времён шансов у неё больше, чем дождаться от него милых признаний. По состоянию на данный час самое интимное сообщение от Егора уведомляло Улю о том, что одному на «Ямахе» ездить скучно. А в ироничном комментарии, что последовал в ответ на высланную ему подборку фотографий с пейзажами, Ульяне померещился очень, очень тонкий намек на то, что время от времени неплохо бы напоминать, как выглядит она сама. А может, Уля просто желаемое за действительное выдала. Вот и все нежности. Наверное, ждать большего от Егора было бы наивно: в склонностях к сюсюканью он не замечен, «не состоял, не привлекался». Да и вообще никогда не растрачивал энергию на слова, предпочитая им дела. Так что скорее всего, для него сотрясение воздуха значило мало, если вообще значило хоть что-нибудь.
Слова – это ведь просто слова… Наплести можно что угодно, и не факт, что это окажется правдой. Но ей нужны чёртовы слова! Любому нужны слова, как без них догадаться о происходящем в душе? Особенно сейчас, когда даже в глаза не заглянуть? Не прижаться, не услышать стук сердца, дыхание – хоть что-то, что могло бы подсказать…
«А вдруг он ничего особенного уже и не чувствует? Вдруг всё прошло?..»
Не станет об этом думать и накручивать себя. А то так и рассудком тронуться недолго.
На присланной ей только что фото – сытая и довольная мохнатая морда, посреди которой красуется мокрый блестящий нос. Конечно же, холодный. Судя по всему, Корж таки получил своё и теперь переваривал, развалившись прямо на рабочем столе под мягким светом включенной настольной лампы. Положил голову на книгу, и обложку не разглядеть. Кажется, кое-кто стал слишком много этому хвостатому позволять.
08:06 Кому: Егор: Нечестно)
08:06 От кого: Егор: Что? =)
08:06 Кому: Егор: Я тебе себя, а ты мне – усы и хвост.
08:07 От кого: Егор: [медиафайл]
«Так-то лучше»
Это третье селфи, которое Ульяне удалось выцыганить у него чуть больше, чем за неделю. Дурашливая фотография, как и остальные две. Снятая на ходу, как и остальные две. Большую часть картинки занимала стена, а нижнюю её половину – стоящие дыбом вихры и широко распахнутые круглые глаза. Высунутый язык в кадр не влез, но Ульяна уверена, что без дуракаваляния в тот момент не обошлось. Сохранит в отдельной папочке.
Была не была.
08:09 Кому: Егор: Я скучаю
Очень! Каждую минуту, что не тратила на сон, она скучала – где-то там, глубоко внутри себя. Глаза смотрели на окружающую красоту и запечатлевали. Голова восторгалась, память впитывала, а сердце и душа не находили себе места. Уля постоянно думала о том, как бы ему понравилась Ключевая сопка, или Тихий океан и тот пляж с черным песком, или Авачинская бухта и «Три брата»{?}[Три базальтовые скалы, выступающие из воды, в форме столбов] или что угодно в этом удивительном крае. Всё пыталась представить реакцию, воображение рисовало себя в тех же местах, но непременно в его компании. Ведь ощущалось бы совсем по-другому. Воспринималось бы иначе. Если бы он был рядом, она впала бы здесь в состояние эйфории и экзальтации, ничем не замутненного счастья, которого в одиночестве достичь не выходило, хоть в лепёшку расшибись.
Незримо Егор постоянно рядом.
Незримого недостаточно.
И ночами Ульяна скучала тоже, но иначе. Вечерами, ночью и по утрам она мёрзла. Ей снились бесцветные, невыразительные, хаотичные сны, что стирались из памяти ещё до того, как поутру распахивались глаза.
Она скучала круглосуточно. По рукам, улыбке, голосу, глазам. По губам и теплу. По полётам. По молчаливой поддержке, его энергии, по отдающемуся в ухе стуку сердца. По состоянию умиротворения, упоения, ликования и экстаза, которые безостановочно сменяли друг друга в его присутствии. По буйству красок, по ощущению падения в бездну. Скучала. Так много нужно ему сказать…
Тремя словами.
За дверью раздались еле слышные шаркающие шаги. Это бабушка Галя пыталась прокрасться в сторону ванной так, чтобы не разбудить дорогую внучку, и совершенно при этом не догадываясь, что та уж почти полчаса как не спит. Завись всё в данном вопросе исключительно от бабули, дрыхла бы Ульяна до полудня каждый день. Притом, что сама баба Галя ежеутренне вскакивала по собственному внутреннему будильнику – с рассветом. Наверное, как и все пожилые люди. Почему старики встают так рано? Может, потому, что чувствуют – смерть близка. А им хочется продолжать жить, видеть, впитывать происходящее вокруг себя. Хочется успеть насмотреться и надышаться, взять от оставшихся лет или дней всё, что смогут. Вот и экономят время на сне.
Уле ужасно, ужасно стыдно перед своей бабушкой и всем миром, что она считала дни до возвращения домой, потому что бабушкина радость от её приезда и бабушкина любовь не ведали границ. Выражалась эта любовь по-всякому, но прежде всего в желании как следует единственную внучку накормить. Каждое бабушкино утро начиналось с колдовства на кухне, и сегодняшнее – не исключение: в воздухе снова витал запах только-только нажаренных блинов. Стряпня у баб Гали – ум отъесть. В Ульяне при взгляде в зеркало крепли подозрения, что привезет она домой хомячьи щеки и дополнительных килограмма три на боках. На такой исход намекало не только отражение, безжалостно предъявляющее ей неприглядную правду, но и любимые джинсы: между их пуговицей и пупком оставалось всё меньше и меньше свободного пространства. Однако же никаких сил сопротивляться бабушкиным блинчикам, сырникам, молочным кашкам и наваристым супчикам не находилось. Ничего, на спорте потом отработает.
08:18 От кого: Егор: По кому из нас двоих?
«Нормально?!»
Уля жадно втянула ноздрями воздух. Даже отвечать на этот пассаж не станет. По маме, блин, она скучает, что тут гадать? По «Андрюше» Юлькиному! По продавщице из ларька со сливочными стаканчиками!
Подумалось, что пора вставать. Задержится в кровати с телефоном в руке – и неизвестно еще, чем кончится. Как бы не смертоубийством. Резко откинув одеяло, Уля влетела в стоптанные тапочки и намылилась в ванную. С бабушкой Галей столкнулась прямо там.
— Доброе утро, бабуль! — целуя бабу Галю в щеку, поздоровалась она. — Вкусно пахнет!
Бабушка у неё уютная – везде мягкая и очень тёплая. И чувствует себя, тьфу-тьфу-тьфу, всё-таки неплохо. Не всё так печально, как успело воображение нарисовать. Глядя на неё в моменте, у Ули создавалось ощущение, что здесь энергии ещё лет на двадцать-тридцать вперед хватит. Всё-таки в этом плане мама вся в неё: такая же неугомонная работяга, просто юла. Да, давление у бабули и впрямь скакало, но за время пребывания здесь Уля успела записать её к платному терапевту и кардиологу, пару раз свозить в клинику на осмотры и обследования, добиться пересмотра ранее сделанных назначений и совершить рейд по городским аптекам. В общем, актуализировала информацию и забила бабушкину аптечку на несколько лет вперед. Лишним не будет.
— Доброе, Ляна, — светло улыбнулась баб Галя. — Ты уж тогда поскорей, раз встала, а то остынет.
— Ага. Мама просила тебя ей перезвонить, говорит, что вчера не смогла дозвониться.
— Вот глухая курица старая! — воскликнула бабуля, всплеснув руками. — Не слышу, не вижу, что звонят.
Дело не в том, что бабушка «не слышит и не видит», а в том, что её старый «кирпич» уже на ладан дышит, готовясь с минуты на минуты кокнуться окончательно.
— Это телефон твой уже подыхает, — хмыкнула Уля, раскручивая в голове план на день. — Сейчас, бабуль, пять минут – и приду.
Ну, пять – это Ульяна махнула, конечно. Меньше чем в пятнадцать-двадцать ей никак не уложиться. Прикрыв дверь, Уля наскоро сделала кадр, отправила адресату и с чувством выполненного долга отправилась в душ. Пусть теперь любуется на недовольно скривившиеся губы, кончик носа, растрёпанную косу и пижаму с мишками, раз так. И додумывает, что она этим хочет ему сообщить.
Егор не заставил ждать с ответом: уже на выходе из ванной Ульяна его прочла, невольно обращая внимание на время отправки. Ничего не могла с собой поделать – все сравнивала, с какой скоростью Том разражался комментарием для Алисы, и с какой реагировал на её сообщения Егор. Выводы утешали.
08:38 От кого: Егор: М-м-м… Прям как в мае. Один в один =) Но знаешь что? Твоя пижамка больше меня не обманет.
«Да ну тебя!»
08:38 От кого: Егор: Засос на ключице занятно смотрится с розовым воротником и медвежатами. Что-то в этом есть. Мне нравится. =) Долго держится…
«Да ты, похоже, просто надо мной издеваешься! Или нет?»
08:40 От кого: Егор: Надеюсь, твоя бабушка этого не видела. У бабушек слабенькие сердечки. Помни об этом!
08:40 От кого: Егор: Кстати, может, ты хотела признаться в любви к розовым пижамкам? Или медведям?
«Не к пижамкам!»
Не похоже, а точно. Издевается. Что ж, в эту игру можно играть и вдвоём. Ему это так просто с рук не сойдет.
08:43 Кому: Егор: Снова не угадал :) А бабушка видит гораздо больше, чем я думала.
Пока Уля добралась до кухни, где её заждался приготовленный заботливыми руками завтрак, в голове дозрел дерзкий план маленькой невинной мести. Или шалости, как посмотреть. Благо их отношения перешли в ту стадию, когда позволить себе подобные фокусы с чужими нервами уже можно. Если, конечно, спустя девять дней они у Егора чудодейственным образом не восстановились до уровня «железобетон».
— Вкусно пахнет! Снова секретный ингредиент? — усмехнулась Ульяна, усаживаясь над тарелкой с подостывшими блинами.
— А как же! — перестав наводить суету у плиты, бабуля присела на свой стул. — Кушай-кушай.
Бабушка всегда добавляла в свою стряпню секретный ингредиент. В этом тесте для блинов не сода, не кефир, не ваниль, не корица и не натёртое яблоко. Всё гораздо проще и одновременно гораздо сложнее. В это тесто замешана щепотка безусловной любви. Именно поэтому бабушкина еда всегда была такой невероятно вкусной. Повторить один в один невозможно, вкус всегда будет немного отличаться, но гарантированно окажется божественным. Опробует рецепт, как только окажется на Егоровой кухне.
Взгляд на автомате упал на затихший телефон. Мысль о том, что неплохо бы ответить на пассаж о мишках, назойливо вертелась в черепной коробке, вызывая внутренний зуд. До сих пор считает, что в ней детство играет?
08:49 От кого: Егор: Бабушки – они такие. Слепыми только прикидываются. Интересно, что видит твоя.
«Как я тут с ума схожу, например…»
— Что там твой мальчик? Всё хорошо у него? — аккуратно поинтересовалась баб Галя.
«Мальчик…»
С высоты такого возраста любой будет мальчиком казаться.
— Да вроде да, ба, — поведя плечами, как можно беспечнее отозвалась Уля. — Коржик у него там прописался, бдит.
Бабушка у неё прозорливая, в первый же вечер просекла, что к чему. Сказала потом, что по глазам догадалась и, скорее всего, не покривила душой. В общем, в очередной раз продемонстрировала удивительную проницательность, чем несказанно Ульяну смутила. Она-то была убеждена, что с ролью соскучившейся внучки в день встречи справилась прекрасно: телефоном перед бабулей не светила и вообще вовсю улыбалась. Захочешь – не придерешься. Хотя перелет прошел довольно-таки хреново: в слезах, соплях, прострации и наушниках. Вырубиться удалось лишь ближе к посадке, и расплатой за это стали пропущенные сумасшедшие виды, которые наверняка открывались из иллюминатора.
— Не переживай, Ляна, если любит, дождётся, — перехватывая её растерянный взгляд, изрекла бабушка. — Куда денется?
«А если не любит?»
— А если не любит, то зачем он нам нужен? — засмеялась она, впрочем, по-доброму. — Не волнуйся. Конечно, любит, как такую можно не любить? Тем более вместе росли, столько прошли. Тебе этого мальчика Бог послал. Надо же, как бывает… — покачала она головой.
Бабушке про Егора Улякое-что рассказать успела. Почти всё, если точнее, опустив лишь жуткую историю прошлого, о которой сама до сих пор не могла думать без подступающих к горлу слёз и горького ощущения бессилия и опустошенности. Касательно этой темы Ульяна, кое-как сдержавшись, ограничилась короткой ремаркой, сообщив, что его детство прошло в трудных условиях, и это наложило серьезный отпечаток на восприятие жизни и отношения с людьми. Душа требовала выплеснуть всё, просила совета, но голова понимала, что от бабушки информация может попасть к матери, которой и так до конца дней хватит «весомых» аргументов против её выбора.
— Да? Ты так думаешь? — зачем-то спросила Уля. Не знает зачем. Просто слушать бабушкины рассуждения было куда приятнее, чем мамины нотации.
— Да. Ты очень изменилась, — констатировала ба, подкладывая в Улину тарелку ещё один блин. Эта привычка, пожалуй, единственная, что Ульяну в бабуле немного раздражала: ни на секунду ведь нельзя отвлечься. Еда возникала под носом, словно по волшебству. И попробуй только не съешь – расстроится.
Не будет ругаться.
— Ты когда последний раз меня видела? — усмехнулась Уля, благодарно улыбаясь, но всё-таки возвращая блин туда, откуда его изъяли – в стоящую на подставке посреди стола сковородку. — Конечно, изменилась.
— Видела давно, а слышу-то регулярно, — не согласилась баб Галя, вновь доставая блин. Бабулино упорство не знало границ, как и бабулина любовь. — Что ж я, по-твоему, совсем слепая, что ли? Тебе это общение только на пользу идет. Только на пользу!
В подтверждение сказанного бабушка вновь покачала головой и цокнула языком. А Уля не удержалась.
— А вот мама думает иначе, — уткнувшись взглядом в тарелку, пробормотала она. Не знает, что хотела от бабушки услышать, но ядовитые слова матери до сих пор не шли из головы. В мамином представлении хуже выбора Ульяна сделать просто не могла. И непременно поплатится за это в самом скором времени.
— Мать свою ты не слушай, — раздражённо махнула рукой бабушка. — Собственную жизнь устроить не может, нечего в чужую нос совать. Прямо копия деда твоего, царствие ему небесное, — перекрестилась она поспешно, — нахваталась дури. Уже давно пора выпорхнуть из гнезда, Ляна, иначе жизни тебе не будет. Помяни мое слово…
— Ты о папе? — нахмурилась Ульяна. Ну а о ком еще? Сейчас, когда Уле стала известна версия отца о причинах распада их семьи, бабушкины слова оказались понятны без расшифровки. С папой у бабушки всегда были прекрасные отношения, но до этого момента Ульяне не доводилось слышать её мнения о жизненной позиции собственной дочери. Видимо, за минувшие дни ба пришла к заключению, что девочка выросла и можно говорить с ней по-взрослому.
— И о нём тоже… — закивала она энергично. — Это ж надо так – выкурить из семьи святого человека! С ребенком разлучить! Сколько я Наде на эту тему ни втемяшивала, ей хоть кол на голове теши! Без толку всё, завела свою волынку… — на несколько секунд бабушка расстроенно замолчала, воздух наполнился горечью. — Но то дела давно минувших дней. О хахале её я сейчас говорю.
— А что с ним? — подняла голову Уля, недоумевая, что успело случиться с Виктором Петровичем. К Зое Павловне она уезжала в его компании… И всё вроде было в порядке. А после Уля и дома не бывала.
— Да вот, говорит, разругались в пух и прах, — расстроенно вздохнула ба. — Привиделось ей, видите ли, что он глаз на кого-то положил. Пару раз при ней по телефону не стал разговаривать, а ей тут же всё и ясно. Вот так она отца твоего подозрениями своими чуть в могилу и не свела. Дурная голова.
— Я… знаю, — чуть помолчав, отозвалась Уля. — С папой мы недавно совсем виделись, я спросила…
Бабушка чуть посветлела лицом, но уже спустя пару секунд вновь нахмурилась:
— Тогда делай выводы, внучка. Я до правнуков дожить хочу, а кроме тебя мне надеяться не на кого… Вот дождусь, и помереть можно будет.
Не стала баб Галя выведывать обстоятельства встречи с отцом. Может, решила подождать, когда Ульяна сама решится рассказать об этом подробнее. Ба у неё тактичная. А правнуки…
Уля почувствовала, как щёки заливает краска.
— Перестань, ба…
— А что нам, старикам, надо? — мягко улыбнулась та, реагируя на проступившее смущение. — Чтобы у детей, у внуков всё ладилось… И чтобы не забывали. Ты куда сегодня?
Всё, кажется, на этом бабуля тему решила сворачивать. Может и хорошо, а то беспокойно что-то стало. Ульяна неопределенно повела плечами.
— В город… Нужно кое-что купить, и в Кафедральном соборе ещё не была… Может, экскурсию какую-нибудь интересную найду на завтра.
На экскурсии Уля, вообще-то, растрачиваться не планировала, рассудив, что деньги ей понадобятся на учебу, но сидеть сиднем круглыми сутками тоже считала преступлением. Тем более что такие выезды помогали немного отвлечься от извечного состояния скучания. Впереди ещё пять дней на полуострове, и провести их надо так, чтобы потом ни о чём не жалеть. Егор там точно времени зря не терял: как ни спроси, чем занят, выяснялось, что или на базе, или на фотосете, или в поле – сезон закрывает. Домой приезжал, похоже, только спать.
Так что нечего рассусоливать. Вперед!
..
Домой Ульяна приползла. Часы показывали восемь вечера. Солнце уже успело закатиться, возвещая о завершении ещё одного дня. В полупустом рюкзаке болтались сувениры для её москвичей и покупки посерьёзнее, и Ульяна пыталась предугадать реакции: если с бабушкой всё понятно – всплеснёт руками, схватится за сердце и запричитает, что делать Уле больше нечего так тратиться, то Егор… Что ей скажет Егор, оставалось абсолютной загадкой. А ещё вдруг заволновал вопрос о том, насколько всё-таки уместным будет такой «привет». Но всё-таки пижамка с мишками с самого утра не шла из головы. А до кучи днём ей вдруг вспомнился насмешливый взгляд, которым он её окатил, возвращая пиалу из-под сырников. Тогда она имела неосторожность открыть ему дверь в пижаме. Этой самой. Что ж…
Теперь ему предстояло оценить другую пижамку. Угольно-чёрную, шёлковую, невесомую, на тончайших бретелях. С деликатным нежным кружевом, пущенном по треугольному вырезу, который приличным назвать не хватало наглости. Купленная комбинация состояла из топа и коротких шортиков. Но шортиков Егору сегодня не видать, только верхнюю часть. Топ сел превосходно, будто специально на неё шит.
А вообще, если отбросить щекочущие фантазию мысли и сосредоточиться на итогах дня, то можно сказать, что прошёл он насыщенно: после двухчасового шоппинга по бельевым и салонам связи Уля отправилась гулять. Что она видела сегодня? Из нового – Кафедральный собор и Нулевую версту. Там, у версты, расположен туристический магазинчик, где она и закупилась сувенирами, наслушалась рассказов об истории края и притесалась к завтрашней экскурсии, организованной для группы путешественников. Завтра в девять утра необходимо быть на том же месте: поедут вглубь полуострова смотреть горячие источники Малки. А через день эта же турфирма повезёт другую группу на Вертикальный мыс, и Уля размышляла, не составить ли им компанию. Сам же Петропавловск-Камчатский за эти дни она успела облазить вдоль и поперёк. Он не отличался захватывающими дух архитектурными решениями, однако же потрясающие пейзажи всё компенсировали. Особенно ей нравились крутые склоны Авачинской сопки, у подножья которой и раскинулся город, и морские прогулки по Авачинской бухте. Папа рассказал, что по размерам эта бухта считается второй в мире – в неё впадают аж две реки: Авача и Паратунка. От видов, что открывались с лодок, перехватывало дыхание, а три стремящиеся к небу прямо из воды базальтовые скалы, наверное, навсегда врежутся в память. Одна из визитных карточек Камчатки, как-никак…
А ещё снова сивучей высматривать ходила. Бабушка рассказала, что на старом полуразрушенном пирсе их микрорайона – в Моховой бухте – с октября по апрель отдыхают морские львы. По этому поводу папа тоже высказался: оказывается, кроме Петропавловска-Камчатского в городской черте сивучей можно встретить только в Сиэтле. Сегодня Ульяна предприняла третью бестолковую вылазку на причал. Сам собой напросился вывод, что, похоже, эти млекопитающие живут чётко по календарю. Жаль.
Впереди вечер, и дел ей хватит. Фотографий снова море. Предстояло отобрать самые удачные, выровнять горизонт, откадрировать. Забраковать десять селфи из пятнадцати. И отправить выборочно четырём адресатам. Вручить бабушке новый телефон корейского производства и вместе с ней постичь мудрости незнакомой операционной системы. Попробовать организовать видеозвонок маме. Научить ба звонить по видео самостоятельно. Повторить десять раз. И, наконец, осуществить свою маленькую невинную месть за пижамку.
Пока бабуля занята сериалом, можно разобрать фотографии, а вот когда она пойдет спать, тогда…
Телефон тренькнул входящим.
20:12 От кого: Вадим: Что, даже текст не заценила? Зря! Крутой!
«Ты прямо нарываешься…»
Ульяна уставилась на экран, чувствуя, как закипает. Эта песня, жуткая своим посылом на три известные каждому буквы, ей знакома. Лирический герой убеждал, нет, заклинал девушку валить из его головы очень срочно. Маршрут в пункт назначения прописан чётко и пугает детальностью каждого следующего метра пути. А сами стихи звучали воплем сходящего с ума человека, причем человека, сей факт признающего.
Разозлилась, взорвалась, и нутро негодующе заклокотало. Она разве намеренно в черепушке Вадима прописалась? Хотела она этого? Питала своим поведением его ложные надежды? Какого чёрта он опять к ней лезет? После всего, что обоим устроил?! После того как, струсив действовать самостоятельно, наслал на одного троих бугаев?
20:14 Кому: Вадим: Какого хрена ты подослал своих ублюдков? Он забирает меня со спорта, потому что я поздно заканчиваю и мне страшно ходить по району одной! Просто отвали, Вадим.
В раздражении откинув телефон на софу, уставилась в окно. В остальное Стрижа посвящать не обязательно! Драка у подъезда случилась до того, как её с Егором отношения поменяли характер. А что случилось после, не его ума дело.
Через несколько минут смартфон ожил, затрезвонив: кажется, до кого-то упрямо не доходило, куда ему следует идти. Вот так, значит? Ну, сам виноват. Сейчас она ему всё на пальцах объяснит. Искры из глаз летели.
— Я не понял. Какие ублюдки? — раздалось в трубке без всяких приветствий.
Ещё и прикидывается!
— Которых ты недавно к нему отправил, — зашипела Ульяна. Если бы не бабушка в соседней комнате, громкость голоса была бы сейчас совсем другой. — Самому снова влезать ссыкотно стало, да? Хватило ощущений? Если бы они серьезно его покалечили, ты бы у меня уже показания давал, ясно тебе?! Какой же ты всё-таки придурок! Голову лечи!
— Блядь! — взорвались на том конце. А ведь когда общение только начиналось, ни одного матерного слова она от него не слышала. — С тобой, блядь, голову лечить реально придется! Но на такое я бы не пошел! Максимум мотик бы ему спалил, и то… — «Охренеть!» — А ты… Нахуй вы мне оба не сдались, больно надо! — «Да, и поэтому ты мне написываешь и названиваешь». — До психушки меня довела!
Немыслимо! Мало того что соскочить попытался, так еще и в собственной поехавшей кукушке её обвинил! Есть такие люди: у них всегда будут виноваты другие, а сами они останутся белыми и пушистыми жертвами. Ангелами во плоти.
— До какой ещё психушки? — теряя остатки самообладания, вскинулась Ульяна. — Что ты несёшь, Вадим? Если у тебя с крышей проблемы, при чем тут я?!
— Да пошла ты, сука! Ты мне жизнь слома…
Внезапно в динамике послышались какие-то шорохи, возгласы и отборная ругань, топот чьих-то ног. Опешив, Уля озадаченно отвела смартфон от уха и уставилась на экран.
— Ой, девушка, девушка, повесите немного! — раздался тоненький девичий голосок, а следом – хлопок двери. — Дебил! Я ща бригаду вызову! Остынь! — завопила трубка. — Вы ещё тут?
— Пока да… — прошелестела Ульяна холодея. — А вы… кто? Что у вас там происходит?
— В общем, про психушку – это почти правда, — тихо, быстро-быстро заговорили на том конце. — Я сестра его, меня Алёна зовут. Вадик с нами сейчас живёт, уже несколько недель, с тех пор как… Короче, после драки. Я про вас в курсе, он нажрался и рассказал. Короче, в данный момент мой брательник немного нестабилен, так что вы его не слушайте! Предки смотрели-смотрели, как у него крышак едет, и пригласили психолога, а тот к психиатру отправил. Так вот… — она на секунду запнулась, на фоне раздавались странные звуки, словно кто-то ломится в дверь, за которой эта девушка, видимо, спряталась. От нахлынувшего ужаса перехватило дыхание. — Вадь, отвали! Реально ща ментам позвоню! Так вот… Короче, вчера поставили диагноз – истероидное расстройство, — зашептала Алёна. — Не, вы не подумайте только, он не псих! Сказали, ничего ужасного, для людей не опасен и вообще такое сплошь и рядом! Сказали, что здоровых нет, есть недообследованные, — она замолкла ненадолго. — В общем, сейчас он с нами и на всех агрится{?}[злится, срывается]. Колёса{?}[таблетки] назначили, за этим мне поручено следить. Короче! Вы тут ни при чем, это, похоже, давно уже, просто обострилось. На таблетосах должно нормально стать. Извините, что вот так, не слушайте его! И на звонки не отвечайте, заблочьте! И вообще, лучше номер смените! Ну, всё, вроде всё… Мне пора! Удачки!
На том конце давно шли гудки, а Ульяна никак не могла прийти в себя – пялилась в экран пустым взглядом, пытаясь переварить свалившиеся как снег на голову новости. Алёна, Вадим когда-то говорил. Пятнадцать лет. Сестра. Он же сейчас её там за такое не убьет, правда? Она же сказала, что для людей не опасен? Это же просто братско-сестринские разборки, да?
Кажется, обработка фото, равно как и презентация нового телефона, на сегодня отменяются. Сейчас кто-то пропадёт в интернете в поиске информации про истероидное расстройство. А еще нужно хорошо подумать, когда рассказать об этом Егору: сегодня или по приезде.
***
«…что ей наша музыка не нравится?.. Да не…»
От количества предположений в буквальном смысле взрывалась голова. Каждый божий день теперь начинался и заканчивался поиском возможных вариантов ответа на «невинный» Улин вброс. Версий тридцать за эти дни он успел озвучить ей, еще столько же оставив при себе. Ответ на все тридцать: «Мимо». Егору впервые не удавалось раскусить её хитрость.
Честное слово, разгадка уже стала делом принципа. Он сам должен догадаться! И главное, ведь никаких тебе подсказок! Даже в глаза не заглянешь! Не поймёшь, в верном направлении движешься или нет. Взгляды Улины иногда красноречивее всяких слов говорят, но привилегии их читать он временно лишен. Вот вернется она – и… Ведь вернется же?
Без неё всё стало не то и не так. Без неё откровенно плохо.
Чувствовал, что керосином пахнет, знал, что будет скучать, подозревал, что придется несладко, но чтобы настолько… Держать нос по ветру помогало самовнушение: она к нему вернётся. Еще пять дней – и всё изменится. В этот раз всё будет иначе, по его воде не пойдут новые круги. Он не оттолкнет. Её не отберут навсегда. Она не передумает и не откажется. Она обещала не оставлять.
И пока день ото дня всё говорило о том, что надежды оправданы. Фотографии сыпались в мессенджер, как из рога изобилия, а пустая болтовня в переписках прекращалась лишь с наступлением глубокой ночи. Пару раз созванивались, но потом Уля написала, что, наверное, лучше текстом, потому что она расклеивается, стоит услышать голос. Не хочет, мол, нюней выглядеть. И в принципе, Егор понимал, в чём проблема: Уля всегда стыдилась показывать слабость – это раз. А ещё от голоса и приходящего в такие моменты понимания, насколько же человек далеко, сердце расплавленным чугуном наливалось. По крайней мере, сам он свинцовую тяжесть в грудине ощущал явственно. Списываться значительно проще.
Да, испытание оказалось поистине трудным. Но Егор пытался не давать себе возможности вариться в тоске: ежедневно упахивался до полусмерти, как и планировалось. Нахватал первых попавшихся под руку заказов и целыми днями торчал в фотостудиях или на воздухе, а в отведенное под репетиции и свободное от фотосетов время – на репбазе, где за это время успел дать прикурить абсолютно всем. А то расслабились что-то больно. Отснятые материалы обрабатывал дома по ночам. И так день за днем.
Тексты вновь хлынули из глубин бурлящим потоком – успевай записывать. Строчки вертелись в голове, рвались на бумагу, ложились на музыку, и это было удивительно: он уже и позабыл, что это за чувство такое, когда невыразимое, запертое в недрах души, вдруг находит выход, расправляет крылья и обретает свободу. Квартира теперь была усеяна листами, они валялись повсюду: на кухне, в спальне, на диване и даже на полу. Чёркнуты, перечёркнуты, но главное, что до сих пор живы, а не скомканы и отправлены в мусорку. Один раз на базе такой лист обнаружила Анька: забыл убрать с глаз перед их приходом. Прежде чем Егор успел спохватиться, заграбастала, скользнула взглядом, заулыбалась, хитрая лиса, и вернула в руки со словами: «Сто пудов не единственный. Народ, у нас новая песня!». Выяснилось вдруг, что, если требуется, Анька может быть удивительно терпеливой и понимающей: никаких тебе больше допросов с раскалёнными клещами у лица, никаких попыток влезть на запретную территорию и основательно покопаться в чужой бедовой голове. Егору она сейчас напоминала учуявшего крупную дичь и замершего в охотничьей стойке сеттера: ни лишнего звука, ни лишнего движения. Тему ухода ни один из них больше не поднимал: кажется, здесь всем всё было ясно.
Даже на поле за это время разок успел выбрался, но это… Это скорее ради практики, ради стажа, налётов, ради того, чтобы закрыть сезон и поставить в голове галочку, ничего больше. В момент, когда с рюкзаком за плечами делал шаг в открытый люк, в пустоту, в небо, подумалось о том, что в случае чего больше её не увидит. А при приземлении – что, кажется, уже и напрыгался. И хрен с ним, с этим сертификатом B и затяжными, последнее время ему и без парашюта хватает в жизни, чем нервы щекотать.
«Может, парапланы решила попробовать?.. Ну не… Не может быть»
Входящее сообщение возвестило об очередном пополнении баланса: клиент получил обработанные фото и отправил на карту остаток оговоренной суммы. Это означало, что все друг другом довольны и ещё один проект можно считать закрытым. Последнюю неделю такие уведомления падали ежедневно. Что ж, вот теперь цифра на счёте Егора более чем устраивала, можно и долг закрыть.
И отношения свернуть.
11:31 Кому: Колян: 50к сверху считай процентами. На этом всё. Человечкам твоим привет.
11:38 От кого: Колян: Вижу. Щедро. Принято. Не сильно покалечили? Я просил погладить.
11:40 Кому: Колян: Я предупредил тебя об обстоятельствах.
11:41 От кого: Колян: У меня свои обстоятельства, здоровье твоих близких не моя проблема. Извини, братан, но как есть. Надо было на мысли тебя навести.
Какими должны быть обстоятельства? Что должен представлять из себя человек, если из-за жалких копеек, оставшихся от общей суммы долга, своего «братана» оказался готов в землю закопать? Знать не хочет. Впрочем, собственный урок Егор вынес: чужих денег не бери, а если взял – не расслабляйся, не тяни, отдавай при первой же возможности, не уповая на отношения и понимание. Их же с Коляном пути с этого момента расходятся.
11:45: Кому: Колян: Удачи. Пусть у твоих близких со здоровьем всё всегда будет в порядке.
11:46 От кого: Колян: Это угроза?
11:46: Кому: Колян: Искреннее пожелание.
«На мысли навести»
Кстати, о здоровье близких. Самое время проведать баб Нюру, а то у неё через два часа такси до клиники, а ему через три быть на «Флаконе» – снимать для крупного проекта, а это до конца дня. Рюкзак с фототехникой можно и не перебирать: туда и так уже напихано всё возможное и невозможное.
На завтра тоже планы… Во второй половине дня короткая съёмка, а в первой должен подъехать потенциальный квартирант. Свалился Егору на голову совершенно внезапно. Впрочем, он сам тому поспособствовал.
Идея увезти отсюда Ульяну за минувшие дни не то что не отпустила, наоборот: стала действительно навязчивой и вылилась в бурные действия. Пару дней назад Егор поставил эксперимент: отщёлкал квартиру в приглядных ракурсах и дал объявление о сдаче, сопроводив его комментарием, что въезд возможен не ранее, чем через месяц. Не ждал быстрого выхлопа, но, к огромному удивлению, желающие налетели мгновенно, в том числе и такие, кто информацию о сроках въезда проигнорировал. В том числе очень настырные. Один даже успел в гости напроситься – пожелал увидеть объект своими глазами.
Ситуация, конечно, сложилась интересная, особенно с учетом того, что сама Уля до сих пор ни сном ни духом о его наполеоновских планах. Но смутное подозрение, что пока они будут делить район с её матерью, спокойствия не ждать, подгоняло Егора порывами ураганного ветра в спину. Вот приедет Ульяна, он поинтересуется, что она по данному поводу думает. Если согласится, подыщут что-нибудь вместе, у него уже двадцать вариантов в закладках. Возможно, правда, ей понравится двадцать первый или сто первый, но это ладно. Если не согласится…
О таком раскладе думать не хочется, и он не станет.
Егор себя не узнавал. Перед глазами мутилось, стоило разрешить мысли о том, что может однажды её потерять, проникнуть в черепную коробку. Он не вывезет. Готов был бросать тут всё: родительскую квартиру, всё, что так дорого, лишь бы дать этим отношениям шанс. Нутро орало: «Хватай и прячь. От всех. Укрывай. Обезопась периметр. Береги. Докажи!». Вопрос её доверия внезапно стал вопросом собственного выживания.
А с другой стороны… Кто он такой, чтобы на семью покушаться? Имеет он на это моральное право? Никакого. Семья – это святое. Быть занозой, палкой в колесе родственных отношений, рушить чужие жизни?.. Он больше не хочет, не будет, не готов. Довольно, он может и по-другому. Может – пусть и заложена в нем чёртова программа, пусть и начал он жизнь, очевидным образом испоганив её той, кто его родила.
Опять… Размышления о том, на что он имеет право претендовать, а на что нет, погрузили в знакомое состояние. Ведь проходил же через него когда-то. Тринадцать лет назад. То был ад…
12:00 Кому: Уля: Хотела тогда признаться, что лучше не гневить твою мать, потому что тебе с ней до конца времён жить?
Ну потому что эти гадания на кофейной гуще все нервы истрепали!
Отправил и замер в ожидании ответа. А вдруг?.. Сейчас ещё как скажет, что маму оставить не сможет, и что тогда? Если да, то… Придется как-то приспосабливаться в существующих реалиях. Положа руку на сердце, перспектива так себе, вообще не радужная. Но в случае, если опасения подтвердятся, похоже, неизбежная.
12:03 От кого: Уля: Не-а, мимо)
Мимо?! Ура! Впервые за эти дни Егор был искренне, от души рад промазать.
12:05 От кого: Уля: Если честно, иногда я думаю о том, что пора бы уже отпочковаться, и бабушка то же самое сказала. Только… Здесь вы все, вся жизнь, школа рядом. Квартиру нужно оплачивать, но сейчас важнее учеба. Да и… Как её одну бросить? Это же мама… В общем, вопрос больной.
«Школу найдём, деньги не проблема… А мама…»
Одним сообщением закрутила в очередном шторме. Только Ульяна так умела: раз – и привет. В её ответе Егор видел одновременно «да» и «нет». С одной стороны, вот она признается, что сама думает в ту же сторону. С другой – тут же делится предсказуемыми переживаниями о матери, которую не позволяет оставить совесть и дочерний долг. С третьей… Она же дышать не сможет, если не съедет. Никто не сможет. С четвертой… Он не в праве в это вмешиваться, она сама должна решать. С пятой…
Ща башка взорвется!
12:10 Кому: Уля: И серьезный. Свои люди с тобой останутся, деньги заработаются, школы найдутся. А мать одна. И при этом жизнь у тебя тоже одна. Если ты уже думаешь на эту тему, то, наверное, пора к чему-то прийти и перестать метаться. Как вернёшься, расскажешь, что предварительно надумалось.
«Сначала я тебя послушаю… Да, так будет правильнее»
12:12 От кого: Уля: А ты что думаешь?
12:13 Кому: Уля: Думаю, что здесь тебе не советчик. Давай сама, без оглядки на чужое мнение.
12:13 От кого: Уля: Твое мнение не чужое. Мне важно его знать.
12:14 Кому: Уля: Уль, сама. Мне интересно, в какую сторону тебя в результате поведёт. За себя скажу, что был не готов оставлять семью. Ни в 18, ни в 25.
И неизвестно когда оказался бы готов. Наверно, лишь сейчас, когда внутри, заглушая страхи, перемкнуло и внезапно проснулся инстинкт гнездования. Как это состояние ещё назвать?
Завтра годовщина.
12:15 Кому: Уля [медиафайл]: Твой кот в край оборзел!
Коржик мирно посапывал, вытянувшись колбасой прямо на его акустике. Секунда – и раздался продолжительный свистящий звук: Корж выдохнул, увидев что-то в своих сладких кошачьих снах. Совсем рамсы попутал, чудище хвостатое, на гитаре дрыхнуть! Впрочем, это животное, кажется, прекрасно знало, что за такие фокусы ему всё равно ничего не будет. Единственное, за что он мог действительно огрести, так это за покушение на святая святых – чувствительную к пыли и шерсти фотооптику. Однако природная чуйка берегла Коржа от необдуманных действий. А так за минувшую неделю он разве что в ящик с носками не залез. А по ночам спать повадился у груди или прямо на голове.
12:16 От кого: Уля: Судя по всему, теперь это твой кот :) В общем-то, я его понимаю :) И тебя. У тебя была чудесная семья, до сих пор помню запах пирожков тети Вали, смешные истории дяди Артёма и кучу всяких душевных моментов. Помню, что завтра. Какого чёрта я взяла билет на эти даты?
12:17 Кому: Уля: Скоро домой =)
12:17 От кого: Уля: Чем будешь занят?
12:17 Кому: Уля: Работой. Работы много
12:18 От кого: Уля: У меня для тебя новости. Одну жди сегодня, а еще одну, наверное, при встрече.
12:19 Кому: Уля: Это вдобавок к тому, в чем ты там признаваться собиралась? =) С ума свести меня решила? =)
Смайлик румяный прислала в ответ. Судя по всему, к моменту её возвращения его мозг от предположений просто сварится.
На мгновение Егор застыл: как обухом по темечку огрела очередная догадка. Дикая своей нелогичностью, странная, до смешного нелепая, она не могла не возникнуть после такого количества гораздо более вероятных, но один за одним отвергнутых вариантов.
«За четыре дня?.. Да о таком вообще узнают через месяц! Нет, невозможно…»
Болтающаяся на шее подвеска, которую с тех пор Егор честно не снимал и, честно, не хотел и не думал снимать, зажгла вдруг кожу. Боги… Ему срочно надо к баб Нюре – проветрить голову.
..
Баб Нюра встретила традиционно: всплеснув руками, радостно запричитала, будто они год не виделись, и резво бросилась включать чайник и метать на стол скромное содержимое собственного холодильника. И это вопреки всем попыткам убедить её, что он совсем не голоден и вообще торопится на работу.
— Подождет твоя работа десять минут, — бодро нарубая батон белого и следом батон докторской на кусищи по пять сантиметров в толщину, торжественно водружая на стол упаковку с вафельным тортиком в шоколадной глазури и включая плиту под кастрюлей, отрезала она.
У Егора от количества разномастной еды каждый раз медленно ползли на лоб брови. Хлеб, колбаса, торт и суп. Причем в представлении баб Нюры порядок погружения в организм соблюдать не обязательно. Тортик вполне можно закусить борщом, почему бы и нет? И зефиром заполировать. А чтобы уж наверняка, сверху закинуться колбасой. И украсить сметаной.
Бесполезно. Сколько они с баб Нюрой друг друга знают, столько втолковывают друг другу одно и то же. Егор – что в него не полезет и треть её угощений, а у баб Нюры ответ на всё один: «Кушай-кушай, Егорушка. Кушать надо как следует! Смотри, какой худосочный, кожа да кости, без слёз не взглянешь». Вот и сейчас: в бледно-серых глазах читается, что «голодным» его отсюда не выпустят. Грудью на проходе встанут.
После баб Нюры сутки можно вообще без всякой еды обходиться.
Разбирая пакет с наскоро купленными продуктами, Егор искоса наблюдал за учинённой суетой. Вот этот самый тортик неделю назад он собственноручно брал для неё в ближайшем магазине. Чтобы сама ела. Но бабушки – они бережливые… И заботливые. И вообще… Толку с ними спорить? Не знает он, где она там кости разглядела: его восемьдесят с копейками килограмм при нем.
Мысли, что ворвались в голову с час назад, беспокойно в ней копошились, вызывая неясные эмоции. Внутри себя он словно замер в ожидании: казалось, только разреши к себе прислушаться, услышишь верный ответ, и он удивит. Если начистоту, уже удивлял, пусть и не прозвучал ни чётко, ни смутно – вроде вообще никак. Однако само допущение не поднимало внутри бури, так, легкую рябь. На допущение душа откликалась воистину буддистским в таком положении спокойствием.
А должна бы метаться, как металась каждый раз, стоило ему подобный исход представить. Всю свою «взрослую» жизнь Егор делал всё от него зависящее, чтобы не допустить залета. Проводя параллели с самим собой, не мог не страшиться потенциальных последствий для будущего маленького человека. Не мог не понимать, что расплата за безалаберность будет катастрофической. В случае, если его не поставят в известность, безотцовщина, аборт или детдом. В случае, если поставят… Страшно представить, с учетом своего потребительского отношения к прошедшим через него девушкам. Нет, не детдом – этого он не позволит… А что тогда? Принудительное сожительство ради ребенка, раз уж принимал в появлении новой жизни непосредственное участие? Изъятие ребенка у матери на случай, если родит и захочет избавиться? Борьба с чувством вины, если будет принято решение об аборте?
По идее, свежая версия о том, в чём именно Ульяна собралась признаваться, к этому моменту должна была его уже на стенку загнать, но… Сюрприз.
— Какой-то ты последнее время тихий, мальчик мой, — ставя перед Егором тарелку с борщом и усаживаясь на излюбленный свой стул, отметила баб Нюра. Вот этот характерный вкрадчивый тон как бы намекал на то, что она явно что-то подозревает, но по традиции заходит издалека. Этому приёмчику Егор у неё и научился.
— Всё в порядке, баб Нюр, — пространно ответил он. — Работы много.
— Работа – это хорошо. Когда делом занят, и времени на глупости нет, — охотно согласилась баб Нюра. — Но не в работе ведь дело, — покачала она головой. — Меня-то обмануть не пытайся, я тебя как облупленного знаю.
Пожурила называется – совсем беззлобно. Егор ухмыльнулся, поднял ладони в жесте, означающем, что сдается, но промолчал. Обсуждать глубоко личное желания предсказуемо не возникло. Впрочем, как и желания дальше пудрить этой святой женщине мозги.
— По глазам вижу, — продолжала гнуть своё баб Нюра. — В глазах-то черти пляшут. Горят.
— Огонь-пожар, — уткнувшись носом в суп, пробормотал Егор. Борщ оказался просто божественным. Баб Нюра легко бы могла зарабатывать нехилую добавку к пенсии, нанявшись мастером по борщам в какой-нибудь понтовый национальный ресторан.
— Как-как ты сказал? Совсем оглохла на старости лет…
— Говорю: вкусно, баб Нюр, спасибо!
— Ты хлебушка ещё возьми. И сметанки себе положи, — обрадовавшись, закивала она. Помолчала с полминуты и добавила: — Ну, сдается мне, уж у Ульяши-то повкуснее будет, да?
«Понятия не имею»
Ложка с супом замерла на полпути ко рту и плавно вернулась в тарелку. Егор поднял на баб Нюру глаза, ощущая, что контролировать поползшие к ушам уголки губ совершенно не способен. Ну всё, не вышло из него в этот раз партизана. Он пытался!
— Вот-вот! Вот об этом я и говорю, — лучезарная улыбка баб Нюры омолодила её лет на двадцать. — А взгляд-то, взгляд-то! Хитрющий! Эх, мать твоя с отцом не видят, что тут делается… Слава Богу!
«Слава Богу, что не видят?»
— Слава Богу, дождалась! — считывая немой вопрос в недоумённом взгляде, спохватилась она. — Теперь и на покой можно.
Удивительная бабуля. Он ведь и слова не сказал, а она уже ко всем заключениям пришла. Ну, раз сама пришла, то и хорошо – не придётся ничего объяснять.
— Рановато, баб Нюр, — хмыкнул Егор в тарелку с борщом. — Что там делать?
Баб Нюра цокнула языком, всплеснула руками.
— Ох и мастер же ты зубы заговаривать! Ты кушай-кушай, Егорушка, а то кожа да кости. Хлебушка ещё возьми… Всё хорошо у вас?
— Вроде… — ответил он неопределенно. Здесь тоже рановато что-то конкретное говорить, да и – боги, неужели сейчас всерьез об этом подумалось? – сглазить страшно.
— Вот и славненько… Славненько… Молодцы… — закивала баб Нюра, продолжая светло улыбаться. — Знало моё сердце, так и будет! А как же ещё? Ты свой выбор давно сделал.
«Да?..»
Егор в замешательстве уставился на свою собеседницу. Вот оно что, оказывается? Давно? Очень интересно. В таком случае… Хотя бы намёк какой-то на «сделанный выбор» нельзя было дать, нет? На годик-второй пораньше?
Сердце уже знало ответ. Нельзя.
— Всему свое время. Сам должен был понять, — склонив голову к плечу, меж тем изрекла баб Нюра.
Не бабушка, а Штирлиц какой-то. В пёстром халате, что так нежно любят все до одной бабушки на свете. Воскресший Нострадамус. Что ещё ей известно, интересно?
— Ну, раз дело приняло такой оборот, может быть, следует всё же ей правду узнать? — чуть подумав, осторожно поинтересовалась она. — Как ты считаешь?
«Вы о тогда? Или о совсем тогда?»
Вряд ли баб Нюра говорила сейчас о его детстве. Она в курсе всей его подноготной, мама в ней – на тот момент еще работающем педагоге – нашла понимающую душу и бегала за советами. Но в личном общении баб Нюра больную тему старалась не трогать. Надо бы уточнить.
— Вы о… детском доме?
— Нет, мальчик мой, — тягостно вздохнула баб Нюра. — О детском доме ты ей расскажи обязательно… Я о другом…
«Уже рассказал… Нет»
— Нет, — настала очередь Егора головой качать. — Не хочу портить их с тёть Надей отношения. Тогда я решил сам.
— Это ты думаешь, что сам решил, святая простота, — проскрипела баб Нюра. Её голос всегда становился скрипучим, когда она расстраивалась. — Дело твоё, Егор. Но ты поверь старой, такие вещи не забываются. И Ульяша пусть простила, но не поняла и не забыла. И продолжает мыслями туда возвращаться, хоть всё уже быльём поросло. А ты чужие грехи на себя берёшь.
Замолкла, сверля его настойчивым взглядом, призванным, видимо, убедить в своей правоте. В ответ Егор молча сообщал ей, что тема не обсуждается. Они бы так могли долго друг с другом «разговаривать», но баб Нюра наконец сдалась.
— Приходи ко мне завтра вечером. Посидим, помянем семью твою, Царствие им Небесное.
«Хм-м-м… Ну…»
Вот как отказаться?
— Ладно. Около восьми загляну, — ответил Егор, нарушая наставшую тишину. Вообще-то он планировал завтрашний вечер в гордом одиночестве провести, но баб Нюре разве откажешь? Как? Открыв приложение с картой города, оценил загруженность дорог, бросил взгляд на часы. — Вам пора уже, наверное, выезжать? Минут десять на сборы у вас, и я такси закажу.
— Ой, батюшки! — воскликнула баб Нюра. — И то правда! Сколько тебе со мной забот!
— Это не заботы, — Егор выдавил из себя кривую улыбку. — Это вложение в будущие борщи.
В борщи, угу. Конечно. «Свои» ему нужны как воздух. Они – его спасательный круг, они – обещание, что не всё с ним потеряно. По сути, это вложение в собственную внутреннюю тишину, в возможность когда угодно вернуться в тепло, под лучи света. Ощутить себя нужным, кому-то важным, чем-то полезным. По большому счету… положа руку на сердце… получается, он делает всё это ради себя. Страшится остаться без протянутой близкими руки.
Люди – они эгоисты.
— Разве могла я когда-то подумать, что соседский мальчик будет делать для меня больше, чем сын и внуки вместе взятые? — вздохнула баб Нюра, словно мысли читая. — От них и звонка не дождешься.
Сын у баб Нюры в Питер тридцать лет назад работать переехал и так там и осел. А дети его по миру разлетелись: работают, переженились, своих завели. Муж её умер давно. Вот и вышло, что свой век ей приходится доживать в компании кота Тимошки и пятнадцати горшков герани. И «соседского мальчика».
— Оформлю дарственную на квартиру… — пробормотала она. — Продашь, дом купите, заживете… Детиш..
— Давайте не чудите, баб Нюр, — перебил её Егор, резко поднимаясь со стула. Внутри вдруг вспыхнуло раздражение. Эти разговоры про дарственную он уже не впервые слышал, и не нравились они ему. Он на своих-то восьмидесяти квадратах не знал порой, куда себя приткнуть, на какую стену лезть, зачем ему чужие? Люди – они эгоисты, но не до такой же степени. Не ради же квадратов всё… — Вам ещё жить и жить.
Что до «детишек»… «Детишек»…
«А вдруг всё-таки да?.. И молчит… Да не может быть!»
— Не обижайся, Егорушка! — испуганно запричитала баб Нюра. — Знаю я, что не надо тебе. Мне надо, понимаешь? Спокойнее мне так за тебя будет. Буду знать, что как следует отблагодарила, — «Отблагодарили? Вы? Меня? Вы серьезно?!» — Ты ж у меня ни копейки не взял! Из собственного кармана всё.
«Заканчивайте…»
Мысли завихрились, сменяя друг друга – успевай осознавать и реагировать. Это он не знал, чем платить баб Нюре за её душевность, заботу и доброту. Эти «копейки» – ничто, бумажки замусоленные, херня. Зачем ещё они нужны? Он всё вытрясти из карманов готов, лишь бы её руки были распахнуты навстречу как можно дольше. Что тут обсуждать, о чём вообще она толкует? Что за маразм? Еще чуть-чуть, и наговорит ей чего-нибудь, и давление у неё от волнения подскочит в небеса.
Поднявшийся внутри протест грозил прорваться в голосе, и все усилия сейчас оказались брошены на то, чтобы себя не выдать.
— Закрыли тему, баб Нюр. Завещайте какой-нибудь благотворительной организации, если родным отдавать не хотите. Детскому дому. Приюту для животных. Хоспису. Вариантов масса. А мне своего за глаза хватает. Всё, я вызываю машину, собирайтесь.
Баб Нюра расстроенно цокнула и, покачав головой, отправилась в большую комнату. Через десять минут она сядет в такси, которое доставит её до клиники. Где сегодня у неё то ли три, то ли четыре записи. Затаскают опять по кабинетам… Но лишь бы результат был. И ему пора, работа не ждет.
— Не забудьте набрать, как закончите! — крикнул Егор уже из коридора. — До дома вызову. Ну и расскажете заодно, что да как.
— Как королевишну меня катаешь, — донеслось из комнаты. — На личной карете!
«Ну а как? Не на общественном транспорте же через полгорода…»
— Личную карету я вам не предлагаю, — усмехнулся Егор. Воображение тут же нарисовало баб Нюру на «Ямахе». Вторым номером. В шлеме. — Вам такой экспириенс{?}[опыт (англ.)] по душе не придётся.
— Как-как ты сказал? Повтори…
— Говорю: хорошего дня, баб Нюр. Звоните. Я ушёл.
..
«Личная карета» завелась с первой попытки. Егор обхлопал себя по карманам и по привычке заглянул в рюкзак с фототехникой, на всякий случай всё же проверяя содержимое. На работу настроиться пока так и не удалось: все мысли вертелись вокруг догадки, которая хоть и была наречена бредовой, а из головы выветриваться не спешила. Предположения наслаивались одно на другое, и душа металась. Ну существует же вероятность, пусть минимальная? Ну могла она как-то это ощутить спустя несколько дней? Чисто теоретически? Интуитивно? А когда тесты такое начинают показывать? Сразу или нет?
Чувствовал: пока не выяснит, попал ли в этот раз в цель или вновь промазал, ни спать не сможет, ни работать – пойдут все процессы по одному известному месту. В башке-то полный швах, каша из вопросов к ней и себе. В таком состоянии даже на дороге сосредоточиться проблематично, не то что на всём остальном. Ему мерещатся пяточки…
14:25 Кому: Уля: Ты ведь уже сказала бы, если бы что-то критично важное? Да?
14:26 От кого: Уля: Конечно! :)) Если бы прям трындец важное, меня бы уже сто раз прорвало. Это, конечно, тоже важное, но по-другому. Не ломай голову, приеду – скажу :)
«Еще и смайлики… Значит, нет…»
Рука с телефоном медленно опустилась, и растерянный взгляд зацепился за пустоту. Замершую грудную клетку обдало холодом, а мозг словно на мгновение выключился и вновь запустился. Что это?.. Отсветы разочарования? Он засёк… На секунду, на полсекунды внутри вспыхнуло и растворилось…
…«Жаль»…
Немыслимо.
Факт.
14:27 От кого: Уля: А пока у меня есть кое-что другое тебе сказать.
14:27 От кого: Уля [медиафайл]: Точнее, показать.
14:27 От кого: Уля: Или всё-таки мишки?
Смартфон чуть не выпал из рук. Дыхание перехватило, в глазах задвоилось, взгляд намертво приклеился к бликующему на солнце экрану, а из башки в один момент повылетало абсолютно всё. Предупреждать же надо…
«М-м-м… М-м-м…»
И вот как теперь о чём-то ещё думать, пробовать на чём-то сосредоточиться? Как ехать? А работать? Выживать целых пять дней?Совершенно очевидно, что Уля решила превратить их в вечность.
«М-м-м…»
Ноздри с усилием втянули прохладный осенний воздух в схлопнувшиеся легкие. Он что-нибудь сейчас на эту вопиющую провокацию ответит… Мысли только в кучку соберёт.
Комментарий к
XXIX
. О бабушках Новый этап отношений – новая обложка ♥️
Что ж, мой вояж длиной в месяц вчера закончился, а это значит, что с публикацией глав я должна войти в прежний график: раз в две недели, по субботам ☺️
Эта глава вышла очень спокойной, знаю. Но здесь ответы на ваши вопросы. И здесь же – свидетельства важных изменений, здесь то, что вы обязательно должны увидеть, прежде чем их мир вновь перевернется.
Обложка к главе и ваши комментарии: https://t.me/drugogomira_public/396
Музыка:
Интересно, как ты там – Земфира https://music.youtube.com/watch?v=yDE-VBQrIt4&feature=share
Прочь из моей головы – Сплин https://music.youtube.com/watch?v=p3tf3Z7er8E&feature=share
Визуал:
“Сохранит в отдельной папочке” (три дурашливые фото): https://t.me/drugogomira_public/404
Весь визуал публикуется в ТГ в прежних количествах, сюда я последнее время никак не найду возможности его переносить, увы(
====== XXX. На осине не растут апельсины ======
18 сентября
18:32 Кому: Егор: Доброе утро! Как у тебя дела?
18:34 От кого: Егор: Доброе =) Всё окей. Пытаюсь привести в порядок квартиру, по ней как Мамай прошел. Потом съёмки. Не выспался. А у тебя?
«Снова дым коромыслом… А о главном ни слова…»
У Егора лишь половина десятого утра, а в Петропавловске-Камчатском солнце вот-вот закатится. Егор упрямо молчит, не давая ей ни малейшего повода для подозрений, отчаянно прикидываясь, что сегодня ничем не отличается от вчера и ничем не будет отличаться от завтра. Но в Ульяне к концу дня успело достичь апогея ощущение тревоги, она себя успела накрутить до состояния полной невменяемости. С тянущими жилы мыслями она проснулась, отвечала на его сообщения, стояла под душем, завтракала, ехала на экскурсию и с неё возвращалась, учила баб Галю ориентироваться в новом телефоне, ужинала и… Уля не видела этого дня – он прошел мимо, в мыслях о том, что в эти секунды происходит с ним.
Ульяне казалось, что сегодня она вообще не сможет уснуть – по крайней мере, до тех пор, пока Егор сам не отправится спать. Интонации его сообщений пока не дали ей ни единого повода начать психовать, однако же сердце, сжавшись до размера песчинки ещё ночью, в этом состоянии застыло, и невидимые тиски не отпускали… Беспокойство, с раннего утра вгрызшись в глотку тремя рядами мелких острых зубов, к вечеру добралось до внутренностей и теперь методично их пережёвывало. Прислушайся повнимательнее и услышишь характерное чавканье. Если продолжится в том же духе, останутся к завтрашнему дню от Ульяны Владимировны Ильиной рожки да ножки.
Почему она, балда такая, забыла про дату, выбирая билет?! Напрочь!
18:37 Кому: Егор: Плохо спалось? Почему?
18:38 От кого: Егор: Пижамка снилась =)
«Пижамка?.. Шутишь или?..»
То ли верить, то ли нет. То ли Егор сейчас кое-кому мозги пытался запудрить, то ли и впрямь всё значительно лучше, чем успело нарисовать её буйное, как с цепей сорвавшееся воображение… На этой картине ведь ничего живого нет: холст залил беспросветный мрак. Неготовность доверять его словам поднимала волну стыда. Просто… Это лишь буковки, написать всё что угодно можно. И миллионом смайликов приправить. А в глаза не заглянешь! Не прочтёшь в них! Не прижмёшься и не услышишь, что там.
Что же до «пижамки»… Шёл второй день, как они «обсуждали» пижамку. На такую термоядерную реакцию Ульяна, отправляя одно невинное фото, и надеяться не смела. Не подозревала, что пара сообщений в ответ, и она сама на стенку готова будет забраться, вновь и вновь осознавая количество оставшихся дней, часов и минут. Физически ощущая разделяющие их тысячи километров.
18:38 От кого: Егор: Носи её сейчас, жизнь этой милой вещички будет короткой =)
«Короткой…»
Какой изящный и вместе с этим ни черта не тонкий намёк… Уля упёрлась взглядом в незримую точку, в деталях и красках представляя момент падения «милой вещички» мучительной смертью храбрых. Живот в какой уже раз за минувшие сутки ошпарило кипятком и потянуло предвкушением. В какой уже раз внутри запорхали чьи-то невесомые невидимые крылышки, а голова в какой уже раз закружилась. Егор пытал. Буковками. С того конца страны.
18:40 Кому: Егор: Привезу чемодан пижамок, какая-то, да выживет :)
18:42 От кого: Егор: Отличный план! Но наивный =) Ты так и не ответила, как твои дела.
18:43 Кому: Егор: В целом всё в порядке, только мысли о годовщине угнетают.
Отправила. Пальцы на мгновение замерли над экраном, опомнились и вновь застучали по стеклу. Сказанного недостаточно. Душа испытывала неодолимую потребность рассказать ему, что сегодня хочется быть как можно ближе, что балда. Ведь балда и есть! Но оформить бурлящий поток эмоций в связный адекватный текст Уля не успела: перед глазами вспыхнуло новое сообщение, дыхание перехватило, а мозг за доли секунды опьянел и ушёл на длительный перерыв.
18:44 От кого: Егор: Всё хорошо. У меня есть ты.
***
Восемнадцатое сентября. Полёт нормальный. Состояние далеко от безоблачного, но всё же поразительно спокойное по сравнению с этим же днём годом или двумя ранее, не говоря уже о тех, первых. Сегодня не перекручивает через мясорубку в мясную кашу. Сегодня, несмотря на дату, смотришь в грядущий день с верой, что там, впереди, за поворотом, ждёт что-то светлое, хорошее. Ты знаешь, уверен, что завтра наступит, что следом придёт послезавтра. Всё налаживается, рассыпанных на твоих маршрутах дохлых птиц игнорируешь просто-таки с маниакальным упорством, солнце бьёт прямо в глаза, и от ярких лучей слепнешь.
Ты вернулся на скоростную магистраль, уходящую за горизонт красивой широкой лентой.
Это всё она. Достаточно понимать, что она действительно у тебя есть: по всамделишному, а не номинально, за дверью соседней квартиры. Одно лишь это осознание укутывает в уютное одеяло умиротворения. А когда она вернётся, мир вновь взорвётся буйством цвета, и жизнь забьёт родниковым ключом из-под ожившей после зимней спячки земли. Мысленно, шёпотом, прикладывая все силы, чтобы не впасть в процессе в экстаз, вычеркиваешь дни: осталось четыре. Двадцать второго днем самолет вернёт её в Шереметьево и… И черта с два ты позволишь повторить с собой этот номер. Напоминая себе наивного ребенка, даешь обещание в следующий раз непременно сопровождать. Вообще всегда сопровождать. Отныне и во веки веков (Аминь?).
Конечно, это несусветная глупость, просто слабость минутная. А суровая реальность требует поумерить пыл, реанимировать в стельку бухой мозг и смотреть на вещи трезвее. С характером твоей работы давать подобные клятвы по меньшей мере неосмотрительно. Потому что это сейчас у группы очередное временное затишье, и коллектив живет своей жизнью, встречаясь разве что на репетициях. Однако за затишьем, как правило, следует треш и угар. Анька вон заикнулась о гастролях, и, честное слово, в любое другое время ты бы всеми конечностями вцепился в возможность поколесить месяц-второй по городам и весям, сам бы вёл переговоры с площадками, занимался райдером и прочей мутотой, которой должен заниматься менеджер. Которого у вас нет. В любое другое, но не сейчас. Всё, чего душа требует сейчас – дождаться и запереться на месяц в квартире. Еду, пижамки и прочие товары первой и второстепенной необходимости заказывать через интернет.
Вот так представишь – и снова радужные единороги табунами бегут по пушистой розовой вате, и ничего не остается, кроме как вновь и вновь закатывая глаза, призывать себя снизить набранную высоту. Пытаешься обнаружить в голове остатки разума, но, судя по всему, в поисковой операции теперь может помочь разве что мощный прожектор, и то не факт. Одно понимаешь: с обитающей за стенкой тёть Надей о желании спрятаться от всех в норе можно забыть. Придётся выключить собственника, включить совесть и заставить себя считаться с чужой потребностью в регулярном общении – во избежание нежелательных последствий. Даже по самым оптимистичным оценкам, перспектива так себе.
Заклинаешь небо, чтобы Уля там себе что-то в ближайшее время надумала. Желательно, конечно, в пользу скорейшего «отпочкования», и тогда ты будешь готов увезти её отсюда хоть куда в течение пары недель. Началась бы совсем другая, неизвестная, но такая соблазнительная – в собственных несмелых фантазиях – жизнь. На всякий случай не торопишься раскатывать губу, однако же внутри что-то сладко сжимается каждый грёбаный раз, стоит вернуться к размышлениям на эту тему. Нравится тебе об этом даже просто думать. Просто представлять.
Интересно, что сказали бы, глядя на твою стремительно отъехавшую крышу, родители? Ясно что, тут и гадать не надо: отец бы лично упаковал твоё барахло, а мама перекрестила бы на дорожку, утирая скупую слезу носовым платочком. Потом бы, конечно, наезжала в гости с пирогами, но это… Для обеих мам – твоей собственной или её – двери всегда были бы открыты. Ну, так тебе сейчас в своём трансе кажется.
Сегодня при мыслях о семье на душе гораздо легче, и пока новое состояние непривычно. Нет ощущения тотального одиночества и неподъемной глыбы на сердце, с которыми уже привык просыпаться и засыпать в сентябре. А есть чувство принятия и облегчения, ведь из календаря вычеркнуты очередные сутки. И совесть за внезапный перекос не мучает: ты и так постоянно с родителями, мыслями и памятью. Картинки прошлого то и дело возникают перед внутренним взором. Кажется, за минувшие годы каждая совместная минута поднята на поверхность сотни и сотни раз.
Сегодня хочется не принудительно выключить мир, растворив сознание в крепком алкоголе, а достать из коллекции винила их любимую Сандру и позволить наконец этой музыке заполнить квартиру. И вспоминаешь ты не как отказался от той поездки в горы под совершенно левым, надуманным предлогом, а как воспиталка подняла тебя посреди тихого часа, привела в кабинет директора, а там сидели они. Оба. И мама сказала: «Здравствуй, Егор. Мы хотим быть твоими мамой и папой. Мы хотим тебя отсюда забрать. Ты согласен?». В её левой руке тряслась какая-то тонюсенькая подшивка, дело твоё, видимо, а правая комкала истерзанный платок. Вспоминаешь поглотившую кабинет тишину, замершую за столом директрису и себя, застывшего под сверлящими взглядами и не готового верить ни одному слову этой странной женщины. «Херовая шутка», — вот единственная мысль, что металась тогда в черепной коробке. Ты же не такой, кривой-косой-неправильный. Ты недостойный. Ты ж «ящик Пандоры». Зачем ты им сдался? Вспоминаешь влагу в маминых глазах и изучающе-пронзительный взгляд отца. Ещё, как в тот момент думал о том, что ведь видел её уже несколько раз: стоя за прутьями забора детдома, она внимательно вглядывалась в ораву матерящихся, как сапожники и дымящих, как паровозы детей, словно высматривая кого-то, и ты чувствовал тяжесть её взора на своей шкуре. И тогда ты резко оборачивался и гордо вздёргивал подбородок, чтобы молча сообщить ей, что не нуждаешься ни в жалости, ни в пустом, ничего не значащем, бестолковом внимании. И вообще: да, вот такой ты, и что?! Восьми лет не было, а уже ожесточился на весь белый свет и никому не верил. Один раз она через забор подозвала и поинтересовалась, как звать. Ты и буркнул от неожиданности как есть. В глаза не смотрел, ни к чему. А она ответила чудно́: «Так и знала».
Вспоминаешь, как там, в кабинете директора, перевел взгляд на непроницаемое лицо директрисы, свой молчаливый, вялый кивок, как во сне. Сухую, надтреснуто прозвучавшую фразу: «Осталось уладить ряд формальностей. Егор, выйди. А вас, Мария Петровна, я попрошу остаться». Как выперся в коридор, сел под дверью на скамейку и слушал: «Валентина Ивановна, Артём Витальевич, последний раз спрошу, вы уверены? Вы отдаёте себе отчёт? Понимаете, на что подписываетесь? Мы не можем дать вам никаких гарантий. У нас нет данных от роддома, нет данных о родителях, заболеваниях в его роду. Он отказник, подкидыш. Может, там шизофреников семья, или алкашей. Или наркоманов. Может, у него сердца порок, которого мы видеть не можем. А генетика ведь проявится… ВИЧ и гепатита нет, кровь чистая, но поймите, всё-таки возможностей полноценного медицинского обследования в наших условиях мы не имеем. А характер-то у него ого-го… Вы просто пока этогоне видели! Это ребёнок-сюрприз. Строптивый, упрямый, себе на уме, молчаливый, не вытрясешь из него ничего и ничего не добьёшься. Впервые с таким сталкиваюсь. Это стена. Не подчиняется никому, творит, что в голову взбредёт, всё мир на прочность пробует. Одни проблемы у нас с ним. И в предыдущих учреждениях не справлялись, уверяю. Притча во языцех, а не воспитанник. Вы же через неделю назад его приведёте, зачем травмировать?».
И мамино, до сих пор отдающее звоном в ушах: «Мы уверены».
Вспоминаешь, как перестал спать, не разрешал себе поверить в их возвращение и не говорил никому, совсем-совсем. И как в апреле они вдруг пришли вновь, на этот раз с сумкой абсолютно новых вещей. В ней обнаружилось всё: от накрахмаленного белоснежного белья и первых в жизни кроссовок до шерстяного шарфа и мягкой двухцветной куртки, в которую можно было дважды обернуться и которую потом еще четыре года относил. Куртка была наполовину зеленой, наполовину красной и пахла не затхлостью и чужим потом, а чем-то совершенно незнакомым. Как и шарф. И кроссовки. И кофта, и джинсы, и всё в той сумке. Потом только, спустя время, понял, что это особенный, неповторимый запах только-только купленной одежды. Вспоминаешь, как мама присела перед тобой на корточки, взяла руки в тёплые ладони и прошептала: «Егор, мы пришли за тобой. Иди переодевайся, ничего отсюда не забирай, всё у тебя теперь будет… Святые угодники, какой же ты у нас воробышек тощий… Тём, глянь только…». А забирать тебе и так было нечего. А папа стоял сзади хмурясь. А ты застыл, тупил и по-прежнему не верил. А сердце билось часто-часто. И какая-то воспиталка порадовалась негромко: «Слава Богу. Отделались». Удивлённые, завистливо-тоскливые взгляды оставшихся за тем забором невольно вспоминаешь тоже. Не мог их не видеть, не мог не чувствовать и после не смог забыть. Сам таким других всю жизнь провожал.
«Мы хотим быть твоими мамой и папой».
Так и не понял, почему они выбрали тебя, чем ты им приглянулся. Никогда, ни разу ни мать, ни отец не заикнулись о причинах, а ты ни разу не спросил, интуитивно боясь услышать ответ, который тебя расстроит. Лишь однажды мама обмолвилась: мол, знала, что усыновит мальчика с именем Егор. Ты был единственный на весь батор{?}[От слова “инкубатор”. Сленг детдомовцев] Егор. Её слова ты принял за шутку.
Не знаешь ты, почему они выбрали именно тебя, но они отдали тебе всю свою Любовь. Они изменили всю твою жизнь. Они тебе её дали, жизнь эту, а не кто-то другой. И сегодня в память о том, как иногда они танцевали в этой комнате вдвоём, будет звучать мамина любимая Сандра.
..
— Дело хорошее! Валечка была бы счастлива, — часто-часто закивала головой баб Нюра. К ней Егор, как и пообещал накануне, заглянул вечером. Вернулся домой со съёмок, высидел полчаса в задумчивой тишине кухни и пошел. — За меня не волнуйся, Егорушка, с таким вниманием и заботой я не пропаду. Не забывай, позванивай, а больше мне ничего и не надо.
«Егорушка…»
Только баб Нюре он такое позволял. Она, конечно, как всегда: толком ничего и сообщить не успел, а она все выводы уже сделала, уже почувствовала, чем пахнет, и уже благословила вон. А Егор всего-то навсего заикнулся о том, что, если он сменит район, видеться они будут реже. Просто к слову пришлось.
Просто уж слишком пока всё обнадеживающе складывалось – настолько, что казалось, будто это чей-то дурацкий розыгрыш. Утром приехал парень, что звонил по поводу квартиры пару дней назад, представился Мишей, осмотрел его нескромное по площади жилище, пришёл в неожиданно безумный, неописуемый, буквально таки щенячий восторг и, игнорируя предупреждение о том, что квартира ранее чем через месяц сдаваться в любом случае не будет, а может, и вовсе не будет, оставил на тумбе в прихожей ни много ни мало пять косарей деревянных. Нет, не в залог и не в счёт будущей аренды. За эти пять штук он купил первое место в списке потенциальных квартиросъемщиков и клятву вспомнить о нём как только, так сразу. За пятнадцать минут, что длился весь осмотр вместе с перекуром, успел сообщить Егору, что терапевт в частной клинике, что клиника поблизости, что переедет вместе с невестой и что цена смехотворная для такой просторной и чистой хаты.
На всякий случай Егор вновь повторил прописанное в объявлении: одна спальня будет закрыта на замок. Но даже это обстоятельство Мишу не смущало. «Всё равно смешная», — фыркнул он. Так что оставалось только дождаться возвращения Ульяны и как-нибудь аккуратненько выяснить у неё, успела ли она что-то надумать на тему отдельной от матери жизни.
И вот, значит, Егор всего-то заикнулся баб Нюре, что теоретически они могут перестать соседствовать, а та связала дебет с кредитом ровно за две секунды, позволяя ему лишний раз убедиться в том, что, несмотря на преклонный возраст, котелок у неё варит будь здоров. На её чрезмерно восторженную реакцию ответить Егору оказалось совершенно нечего, так что он разглядывал рюмку с коньяком, подумывая о том, что третья будет, может, и лишней. Для баб Нюры уж точно, да и для него тоже. Телефон тренькнул:
20:30 От кого: Уля: Как ты там? Может, созвонимся?
По сформировавшейся уже привычке прибавил к времени девять часов, как делал это постоянно на протяжении десяти дней. Да у неё там половина шестого утра следующего дня! С учетом того, что сегодня переписка не прерывалась больше чем на час, выводы напрашивались очевидные: кто-то себя накрутил и до сих пор не ложился. Какой «созвонимся»?
20:30: Кому: Уля: Всё в порядке, честное пионерское. Я у баб Нюры. У тебя там уже солнышко встает, поспи хоть немного.
20:31 От кого: Уля: Пока не спится.
Кажется, Ульяна собралась бодрствовать до победного. То есть, видимо, до момента, когда он сообщит, что дома и сам ложится.
20:31: Кому: Уля: Уль, тебе своего дня не жаль? Проспишь весь =(
20:32 От кого: Уля: Нет, не жаль. Мне жаль, что я не рядом.
«Что ж теперь?..»
Всё равно рядом. Даже на расстоянии почти в семь тысяч километров он чувствовал её присутствие. И сдавалось ему, день прошел на удивление спокойно только благодаря этому не покидающему его ни на минуту ощущению. Еще чуть-чуть, и обнимет. И… Всё-ё-ё… К чёрту такие эксперименты.
— Привет Ульяше передавай, — пользуясь его замешательством и опрокидывая в себя коньяк, выдохнула баб Нюра. — Сколько же у них там сейчас?
Ох и бабушка… Глаз да глаз за ней нужен! На секундочку буквально отвлёкся!
— Много, — пробормотал Егор растерянно. — Я в такое время раньше уже вставал. Баб Нюр, вам не хватит, а? Это третья. Подумайте о давлении.
— Волнуется за тебя… — отмахиваясь от призывов проявить благоразумие, понимающе закивала баб Нюра. — Вот и не спится.
— Нет причины, — вскинул он брови, в глубине души прекрасно понимая, о чём она толкует.
В голову закралось подозрение, что его женщин никогда не удастся убедить в обратном. Даже Анька, и та объявилась сегодня в мессенджере с предложением потусить вечерком. Чтобы Аня, да вдруг потусить… Не, если есть повод – она готова, но повод должен быть действительно веским. Раньше Анька куда легче снималась с якоря, однако с появлением собственной семьи её приоритеты окончательно сформировались. И пожалуй, вот теперь Егор смог действительно её понять.
И баб Нюра не просто так позвала. Чтобы помянуть, компания не нужна, ей просто не хотелось оставлять его в одиночестве. Каждый год зовёт, но прийти Егор согласился впервые. Отчего-то не смог отказать.
20:33: Кому: Уля: Баб Нюра передаёт тебе привет =)
20:34 От кого: Уля: Ой, и ей тоже, раз так :)
— И вам привет, баб Нюр…
— Спасибо! — расцвела адресат привета. А в следующую секунду уже с ребяческим безрассудством наливала себе четвёртую стопку, и неодобрительный взгляд Егора ни капельки её не смущал. — Всё же мать твоя была святой женщиной. Век помнить буду. Такая добрая… Всё так близко к сердцу всегда… Светлее человека в жизни не встречала.
«Я тоже…»
— Помню, как первый раз ко мне насчет Ульяши прибежала, — пустилась в воспоминания баб Нюра. — Говорит: «Хочу Надю попросить, но боюсь, что откажет. Уля совсем малышка, побоится ведь Егору нашему доверить…». И смотрит так внимательно-внимательно на реакцию мою, а в глазах уже вера плещется. Насилу убедила её, что овчинка и впрямь выделки стоит и что дрейфить не надо. Всё мать твоя боялась всем какие-то неудобства причинить, побеспокоить просьбой лишний раз. А потом как-то раз прибежала, глаза горят, говорит: «Анна Григорьевна, а ведь получилось, согласилась Надя! Егор, конечно, в полном восторге, но ничего, привыкнет. Может, и выйдет из этого толк».
Егор усмехнулся и склонил голову к плечу, вглядываясь в смеющиеся поблекшие глаза той, что незримо стояла за маминой спиной и во всём её поддерживала. Да уж, помнит он свои «восторги»: поначалу попытки подсунуть ему соседскую мелюзгу на «повозиться» не вызывали внутри ничего, кроме раздражения и молчаливого протеста. Наверное, в такие моменты всё было написано на его лице, потому что мама, видя раз от раза вытягивающуюся физиономию, смеялась и говорила: «Не, ну гляньте на него! Надулся как мышь на крупу! Однажды, Егор, ты нам за это спасибо скажешь. Вот увидишь». Про «спасибо» он раз за разом мимо ушей пропускал, однако всерьёз перечить маме, выталкивающей его за дверь со словами: «Иди-иди, забери сегодня ты из сада, у меня ужин на плите», язык не повернулся ни разу. «И погуляй с Ульяной во дворе, погода хорошая! Раньше, чем через час не приходите!» — доносилось уже в спину.
Погода у мамы всегда была хорошая. Она любила цитировать строчки песни из «Служебного романа», гласящие, что у природы непогоды не бывает. Как и большинство, обожала советское кино и знала эти песни наизусть. Фальшивила, правда, страшно…
Так вот, у мамы находился тысяча и один повод сбагрить его в соседнюю квартиру. А когда её фантазия иссякала, подключался отец. «Я тут Андерсена купил. На, почитай Уле. Ей понравится». «Егор, смотри, какой жук красивый. Зелёный! Рогатый! Гляди, как блестит. Уле отнеси. Ей понравится». «Егор, чеши за Улей, будем учить человека в уголки играть. Ну и что, что всего пять лет? Ей понравится». «Егор, мама ушла до вечера, разрешаю устроить бесилово. Уле понравится». «Егор, смотри-ка, что у меня есть. Это цурки-палки, игра такая. Играют двое, веди Улю, научу вас. Ей понравится».
В общем… Сам не заметил, как втянулся, как отпала необходимость в уговорах и напоминаниях, а внутри вместо раздражения и протеста поселилось извечное папино: «Ей понравится».
А «спасибо» и впрямь зазвучало, но много-много позже, вместе с осознанием её значимости. Зазвучало про себя. А им не сказал.
— Спасибо, баб Нюр, — пробормотал Егор, на всякий случай отодвигая на противоположный край стола бутылку с коньяком. От греха подальше.
— Меня-то за что благодарить, Егорушка? — всплеснув руками, удивилась баб Нюра. — Это матери твоей спасибо, светлая голова.
— За понимание, — ответил Егор со всей искренностью.
На языке вертелся вопрос, который уже лет сто не давал ему покоя и который он до сих пор так и не решился озвучить. К баб Нюре он за свою жизнь со всяким приходил, рассказывал вещи, которые не был готов рассказать излишне впечатлительной, принимающей всё чересчур близко к сердцу маме, но тему прошлого они не обсуждали никогда.
— А как вы… узнали вообще? Про… Ну, про меня?
Ну, в самом деле, как? В Москве о его прошлом знали лишь пара-тройка детских «специалистов», классный руководитель да баб Нюра. Мама просто однажды поставила его об этом в известность, сообщив, что бабушка из соседнего подъезда в курсе их обстоятельств, что она друг семьи и с ней можно не шифроваться. Егор принял как данное, ни разу не задав ни одной из них ни единого вопроса.
— Как? — баб Нюра на пару секунд задумалась и в большом сомнении покосилась на него, словно размышляя, говорить ли. Вздохнула. — Мальчик мой… Да как же? Да сразу сердце неладное почуяло, как первый раз вас во дворе увидела. Папа твой велосипед у подъезда перебирал, а вы с Валей рядышком околачивались. Как сейчас помню, август заканчивался. Глядела я на тебя со своей скамеечки, глядела – час, наверное, вы там провели – и поняла вдруг, что более зажатого, угрюмого и молчаливого мальчугана за всю свою бытность педагогом не встречала. На фоне твоих развесёлых родителей в глаза так и бросалось. Да ты ж за час от силы десять слов сказал, Егорушка! — воскликнула она, вновь всплеснув руками и беспомощно уставившись на него. — Как не заметить было? Потом долго к вашей семье приглядывалась, к замашкам твоим, и всё одно к одному у меня выходило – не так что-то. А весной, апрель то был, подсела к Валюше на лавочке и спросила, сколько тебе лет. Она говорит: «Девять через месяц». Вот тут-то и сложилось у меня окончательно, уж не знаю. Ты, мальчик мой, в свои девять сложением хорошо если на полных семь тянул… — протянула баб Нюра, горестно вздыхая. — Щуплый, тихий. Таких бьют, а не боятся. А тут всё наоборот выходило. Ты же ведь весь двор к тому моменту построить успел, всех птенцов домашних. Думаешь, я что ж, не видела, как вся шелупонь дворовая у тебя через полгода по струночке зашагала? Или как ты под моей сиренью на корточках курил втихаря? Или как ни с кем толком дружбы не водил? Помню, как ответ услышала, так и не выдержала и напрямую у матери твоей спросила, нет ли у них с тобой проблем, нет ли за твоей спиной каких учреждений. Ох, и перепугалась же Валечка! До полусмерти. Подумала, что я из соцопеки. Насилу успокоила. Пришлось список всех своих заслуг педагогических перед ней вывалить, прежде чем она поверила, что я без всякого злого умысла и могу быть вашей семье полезна. И созналась. Вот так и узнала. И не жалею. Лучше людей, чем твоя семья, в жизни не встречала. Такие светлые… — потянулась за рюмкой баб Нюра. — Царствие им небесное. И ты у меня один остался. Ближе сына родного стал. Дня не проходит, чтобы за тебя не молилась.
Ох и бабушка…
Коньяк развязал баб Нюре язык. Глаза её заблестели водой, рюмка в руке задрожала, и алкоголь расплескался на скатерть. Зажмурившись, она опрокинула в себя остатки, утёрла веки тыльной стороной кисти и уставилась на Егора, сокрушенно качая головой. Все её мысли лежали сейчас перед ним, как на ладони. Жалела его сейчас душа её сердобольная, пусть и знала она, что этого нельзя. Что он жалости не переносит.
— Хватит вам уже, наверное, баб Нюр, а то организм ваш вам спасибо не скажет, — пробормотал Егор, забирая бутылку со стола. С собой унесёт, просто чтобы тут не оставлять, а то кто ж знает, что ещё этой бабушке может в голову взбрести в его отсутствие. — Не переживайте вы так, у меня всё прекрасно. Сами же видите.
— Вижу-вижу, — закивала она в охотку. — Хоть на старости лет за тебя порадуюсь. А то всё один-одинешенек, как перст. Как ветер в поле. Сердце кровью обливается.
— Не надо кровью обливаться, баб Нюр, — Егор уже пожалел, что задал свой вопрос, вон ведь как разволновалась. Сейчас же реально давление бахнет и скорую, чего доброго, придется вызывать. — Поберегите себя. Всё хорошо, — поднялся он со стула, намереваясь сворачиваться от греха. — Я, наверное, пойду. И вы отдыхайте.
— Да я-то что? — искренне удивилась она. — Целыми днями только и отдыхаю, чем мне еще заниматься? Телевизор да лавочка.
Нахмурившись, Егор пристально уставился на баб Нюру. В голову стрельнула идея: не купить ли ей палки для спортивной ходьбы? Всё-таки движение – это жизнь. Это здоровье. «Телевизор да лавочка» продлить лета вряд ли помогут. А вот прогулки по окрестностям – возможно. Хотя в её уважаемом возрасте, может, и впрямь уже не до прогулок.
— Напомните, на завтра у вас записи есть? — уточнил он, забирая со стола ополовиненную бутылку.
— Нет, Егорушка, теперь через неделю токмо. Ты не обижайся на меня, я ж не со зла. Радела я всегда за твою семью, — запричитала она вдруг. — Знаешь же, что всегда можешь ко мне прийти, если вдруг что…
«Ну приехали… Четвертая явно стала лишней»
— Знаю, баб Нюр. За что мне на вас обижаться, о чём вообще речь? Я очень вам благодарен. Только вы распереживались что-то сильно, а это мне не нравится. Ещё и выпили. Так что лучше ложитесь. Звоните, если что.
— Иди-иди, за меня не волнуйся. Я крепкая, что мне станется?
«Кто вас, бабушек, знает…»
***
21:30 Кому: Уля: Я дома, все окей. Корж свил гнездо в носках. Кажется, кому-то пора напомнить правила приличий =) Сейчас туда-сюда, и спать.
Ну, спать – не спать, а как ещё убедить Ульяну, что пора отложить телефон, Егор не имел понятия. Окошко мессенджера уведомляло, что она заходила в сеть пять минут назад. В 21:25 по Москве, в полседьмого утра по Петропавловску-Камчатскому.
21:31 От кого: Уля: Ладно :) Тогда спокойной ночи. Осталось три дня, я их считаю :)
«Я тоже…»
21:31 Кому: Уля: Быстро пролетят =)
Несколько минут – и обнаружил себя у стеллажа с винилом: душа по-прежнему требовала исполнить желаемого с раннего утра. Глаза быстро нашли, а пальцы уверенно поддели и вытащили из плотного ряда разноцветных картонных корешков нужный. Взгляд заскользил по потрёпанному временем полосатому зелено-черному конверту. «Министерство культуры СССР». «Всесоюзная фирма грампластинок “Мелодия”». Virgin. «Апрелевский ордена Ленина завод грампластинок», Артикул 11-5, цена 3 руб. 50 коп. Manufactured under license of BMG Ariola Munchen GmbH. Запись 1985 года. Сторона 1: «В ночной духоте», «На блюдечке», «Малышка», «Ты и я». Сторона 2: «(Я никогда не буду) Мария Магдалена», «Сердцебиение», «Сестры и братья», «Передумай».
«На английском языке».
Сандра. «The Long Play». С помятой, заломанной по краям, а где-то и чуть порванной картонной обложки на слушателя с вызовом смотрела молодая кареглазая женщина. Угольно-черный мужской пиджак на голое тело по-перво́й создавал обманчивое ощущение исходящей от певицы уверенности и силы, а затем вдруг проступала девичья хрупкость. Что ещё интересного в этом образе из его детства? Мелированный блонд, тёмные корни, объемные кудри, завитая челка – другими словами, модная прическа восьмидесятых, многие такие носили. Очерченные яркой помадой губы и серо-коричневые тени, выбеливающая кожу пудра и огромные черно-зеленые серьги в ушах. Во времена были. К счастью, за минувшие десятилетия стандарты красоты претерпели значительные изменения. На момент выхода пластинки немке Сандре Крету стукнуло двадцать три года. Она тогда была младше Ульяны, но макияж прибавлял лет пять, а то и все десять. И зачем?
Да какая, с другой стороны, разница? Её знали, любили, ставили. Под неё танцевали. И его родители не стали исключением, записавшись в ряды больших поклонников. Сейчас Сандра звучит малость «олдово», но вообще у хорошей музыки возраста быть не может. Слушаешь и отказываешься верить, что записи почти сорок лет.
Упав на диван, Егор глубоко вдохнул и прикрыл глаза. Отдающий еле уловимой хрипотцой голос и лёгкая летящая музыка окутали, проникли в клетки, пустили по коже мурашки и погрузили в уютный кокон ностальгии по былому. Такое естественное и привычное для него желание разобрать композиции на атомы, такты, инструменты и вокальные приёмы отпустило за какие-то мгновения, и остались лишь трое: мать и отец посреди комнаты и он – мальчик на диване.
Он любил за ними наблюдать: забирался на диван с ногами и сидел, не шевелясь и не моргая, глядя на них во все широко распахнутые глаза. Это чтобы как можно больше света и добра успело проникнуть в маленькую тёмную душу. Он хотел быть как они. Он лечился, ощущая сердцем ласковое касание витающей в воздухе и пропитывающей всё вокруг любви. Ловя на сетчатку каждое их движение, каждое объятие и каждую подаренную друг другу или ему улыбку. Записывая на подкорке мозга мамин негромкий, но такой искренний смех. Отцовскую бережность к ней.
Они учили его радоваться любой мелочи, тому, что есть. С благодарностью принимать от жизни то, на что она расщедрилась. И словно бы научили.
Закрывая глаза, Егор видел их здесь. И открывая, как будто тоже видел. Слышал доносящийся из кухни весёлый мамин голос, смотрел на сидящего в кресле с книгой у самого лица или открывающего дверь клиенту отца. Снова глядел на маму, вертящуюся на балконе с тазом свежевыстиранного белья. И опять на отца – над раковиной, с ножом в одной руке и очищенным клубнем картофеля в другой. А вот три головы, склонённые над пачкой только-только принесённых из фотоателье фотографий. В ноздри проникал запах массажного масла и стирального порошка. Запечённой в духовке курочки и горячих пирожков. Газетной бумаги. Лопатки ощущали крепкие мамины объятия.
— Сына, сходи за Улей. Сегодня к чаю её любимая шарлотка.
Их больше нет, но они навсегда здесь. Там, в самой глубине, незримые для остальных, они остались навечно.
Живее всех живых.
.. Из поверхностной дрёмы бесцеремонно вырвал настойчивый звонок в дверь. Не успел разлепить ресницы, а уже удивился: это раньше в такое время жизнь в его квартире лишь начиналась, а сейчас… Сейчас Егор не ждал вообще никого. Скатившись с дивана, перевернул замолкшую пластинку и пошлёпал открывать – мало ли кого по старой памяти попутным ветром занесло.
«Ба-а-а-лин…»
Сонливость как рукой сняло.
— Добрый вечер, Егор. Сегодня годовщина, а я совсем одна и… И, в общем, я тут подумала, что…
Вот уж кого он почему-то совсем не ждал увидеть на пороге. С бутылкой виски в опущенной руке в коридоре нерешительно переминалась с ноги на ногу тёть Надя. Или же его попросту глючило спросонья, но вроде нет. Вид мать Ульяны имела утомлённый и потускневший. А в издающем жалобный скрип мозгу мелькнула причудливая самим фактом возникновения мысль, что отправить восвояси потенциальную родню будет совсем не комильфо.
— Я тебя разбудила, — наскоро оценивая помятый вид, констатировала она бесцветно. — Извини. Заходила пораньше, но никто не открыл. Можно?
Егор нехотя посторонился, мысленно воздавая себе хвалу за наведённый утром порядок.
— Конечно, тёть Надь, проходите.
И впрямь: чуть переступила порог, цепкий взгляд заскользил по поверхностям, а тонкие нарисованные брови – по лбу. Все выше и выше. Тёть Надя не бывала здесь лет пять точно, а то, может, и дольше. Легко представить, что именно она ожидала увидеть в давно ставшей холостяцкой норе. Но это был как раз тот случай, когда ожидания и реальность вряд ли совпали. Ульяна на заре лета рассматривала интерьер ровно с тем же озадаченным, с каждой секундой всё явственнее вытягивающимся лицом.
— У вас там раньше книжный шкаф стоял, — указала теть Надя подбородком в сторону настежь распахнутой большой комнаты.
— Угу, — подтвердил Егор. — Переехал в библиотеку.
— Но там же… — переведя на него потерянный взгляд, начала она было, однако на полуслове осеклась.
«То ли устала, то ли чувствует себя неважно, то ли что…»
— Да, «наше всё»: Пушкин и Толстой, — с невозмутимым видом подсказал Егор. — «Было». — Пусть и другие ознакомятся. Чай будете?
— Егор… Кто ж чаем-то поминает? У меня тут… — тёть Надя в некотором смущении подняла бутыль повыше. Видимо, на случай, если он сразу не разглядел. — Любимый виски твоего отца… Кажется.
Да, есть такое, любимым был. Jack Daniels №7 – один из самых популярных сортов виски, уж в России-то точно. Продаётся везде, стоит подъёмно, идёт мягко, отдаёт нотками ванили, карамели и дерева. Судя по всему, банальная водка русских женщин устраивать перестала: сегодня баб Нюра водрузила на стол коньяк, а тёть Надя виски вон принесла. Ладно…
— Тогда… Ну, тогда, наверное, на кухню? — неуверенно предложил Егор, не без расстройства вспоминая, что оставил посреди стола пепельницу. Вообще, курить прямо в квартире привычки у него нет, но раз в год он плюёт на всё: высиживает на кухне часами – в компании алкоголя и пачки сигарет – и пялится в стенку или окно, не думая толком ни о чем. Сегодняшний вечер не стал исключением, разве что время «посиделок» сократилось до получаса.
Проследовав в указанном направлении, тёть Надя наскоро оглядела пространство, зацепилась взглядом за расставленный на столе «натюрморт» и присела на самый краешек стула. Явно чувствовала себя не в своей тарелке, даже насчёт до сих пор витающего в воздухе запаха табака промолчала. Егор бы и рад был облегчить её состояние, но проблема заключалась в том, что понятия не имел, каким образом. Он и сам ощущал себя не на своём месте, не знал, что делать и куда деться. «Воздуха ей дай», — стукнуло в голову. Перво-наперво нужно открыть балкон. Убрать пепельницу. Достать стаканы. А там видно будет.
— Я ненадолго, — ожила наконец теть Надя. — Обычно мы с Ульяной в этот день по бокалу вина выпиваем, но её нет, а одной мне совсем тоскливо. Давай по стаканчику хлопнем, и я пошла. Завтра к первой паре.
«Ура…»
Напряжённый взгляд буравил спину, меж лопатками пекло и зудело. Ополаскивая и без того чистые стаканы, Егор краем глаза поглядывал на соседку. Никак не мог взять в толк, что конкретно ему сейчас не так. Казалось бы, всё так, о большем сложно мечтать. Улина мать пришла к нему сама и демонстрировала миролюбивый настрой, невольно наводя на мысли о том, что, вероятно, хочет попробовать укрепить посыпавшиеся было мосты. Но затихающий голос звучал пересушено, шёл трещинами. Подрагивали теребящие бумажную салфетку пальцы, пахло от неё валокордином и нервами, а взгляд вновь расфокусировался. А ещё его не покидало ощущение, что за минувшие пару недель она прибавила лет семь сверху. Морщинки вокруг глаз стали ещё глубже, ещё резче, их сеточка дотянулась до яблочек щек. Губы в бледной тонкой линии лишь угадывались. Потускнели глаза: из них словно уходила жизнь.
Поставив стаканы на стол, Егор отвинтил крышку бутылки, расплескал по трети, забрал один и, отойдя к окну, облокотился о подоконник. По босым ступням побежал сквозняк, а по коже – зябкие мурашки. В приоткрытую балконную дверь просачивался промозглый сентябрьский вечер.
— Тёть Надь, у вас всё в порядке? Вы нормально себя чувствуете?
Нет приёма на той стороне. Она даже не моргнула, взгляд не перевела: смотрела мимо, на стоящую на подоконнике минималистичную вазу из мутного белого стекла.
— Любимая Валина… — пробормотала вдруг невпопад. — Помню, как дарила ей на Новый год… Чем больше времени проходит, тем больше мне её не хватает.
— Мне тоже, — нахмурившись, хрипло отозвался Егор. Не любил он эмоции показывать, да и не умел толком, но… Ведь не хватает. И как ты это скроешь? И зачем?
Послышался удручённый вздох, а следом ещё один. В наконец обращённых на него глазах мелькнула толика понимания и сожаления. Он наблюдал за тем, как открывается и вновь закрывается рот, как у переносицы встречаются брови, как, не выдерживая визуального соприкосновения, вновь начинает скользить по поверхностям затуманенный взгляд. Не происходило ровным счётом ничего, но воздух на этой кухне, несмотря на приоткрытый балкон, словно бы лишался молекул, становясь разреженным: Егор ощущал растущее давление в легких. Чуть помолчав в поиске нужных слов, но, видимо, их не найдя, она кивнула на пустующий стул.
— Чего ты там встал? Садись. В ногах правды нет.
Он покачал головой, интуитивно ощущая потребность сохранять выбранную дистанцию. Никогда не понимал смысла этого выражения. Что за бред махровый? Как это утверждение соотносилось с действительностью? И сидя можно вполне убедительно врать. И сидя можно напрягаться. Вот ему сейчас гораздо спокойнее у окна – со стаканом в одной из перекрещенных на груди рук. Он не хочет ближе.
— Немного позже, тёть Надь. За сегодня я уже насиделся.
— Сандра у тебя там, да? — кивнув, растерянно уточнила соседка. — Давно не слышала… Музыка нашей молодости.
— Да, родители любили под неё танце…
— Хотя ведь говорят, что время лечит, Егор, — перебила его тёть Надя, ни с того ни с сего вернувшись вдруг к оборвавшейся мысли. — Лечит оно? Как ты считаешь?
Склонила голову к плечу в ожидании ответа, а он застыл, застигнутый вопросом врасплох. Не верилось, что эта умудрённая жизненным опытом, повидавшая всякое женщина, кандидат филологических наук, интересуется мнением тридцатилетнего парня. Зачем ей, если не из желания в душу постучаться? За живое задеть? Для чего? Не похоже… У Егора оно есть, но оформилось только-только. Нет, он не считал, что лечит время. Время стирает краски и обращает в монохром. Да, со временем ты привыкаешь к жгучей боли потери и даже сродняешься с ней. Ты учишься жить иначе, в новых реалиях. Учишься заново дышать и чувствовать. Прощаешь ушедших и себя, смиряешься и отпускаешь. Раны медленно затягиваются, и на их месте образуются уродливые, не видимые глазу бугристые корки и шрамы. Но под этими шрамами, глубоко внутри, всё равно живет она – боль. Боль, готовая в любой момент прорвать только-только поджившее и затопить гноем каждую клетку души и тела. И прорывает. И топит. Лечит не время.
— Я считаю, что люди лечат, теть Надь, —вздохнул Егор. — Близкие. А время здесь второстепенно.
«Человеку нужен человек…»
Маленький подбородок вдруг мелко задрожал, и внутри тут же родилось смутное подозрение, что только что нечаянно, сам того не желая, он ранил.
— Да, близкие, — внезапно согласилась она. За пять минут в худых длинных пальцах смертью храбрых пала не одна салфетка. — Уля – единственное моё лекарство! Бросит она меня, и останусь я доживать свой век совсем одна. Знаешь, Егор, как это страшно? — «Знаю». — Кто меня лечить будет? Кто воды подаст, обнимет, поцелует, согреет? Кто скорую вызовет, если вдруг что? Родила, воспитала, всё в неё вложила, всё отдала, любила, как умела. А она говорит мне: «Мама, я съеду». — «Говорит?..» — Квартиры вон уже смотрит. Своими глазами видела. — «Когда?..» — Я ей не нужна. Неужели это я заслужила, Егор? — через лёгкий шум в ушах он расслышал слабый, беспомощный всхлип. — Разве я плохо с ней обращалась? — «Ну…» — Ведь она моя кровь, всё, что у меня есть. Ты же понимаешь, о чем я говорю, Егор! Ты ведь знаешь, о чём я… — «Знаю…» — Что может быть важнее семьи? Родных?
«Ничего…»
Ему ли не знать? Может, кто-то бы с Улиной матерью сейчас и поспорил, но не он, боровшийся за выживание в холоде и равнодушии казённого учреждения. Не он, почти полжизни не имевший семьи. Что может быть важнее родных? Они – твоя крепость и тыл, твоя поддержка, опора и утешение, твой личный источник тепла, уверенности и любви. А ты – их вложенные силы, их радость и счастье, их продолжение и надежда. Ты можешь быть не нужен никому в целом мире, но ты нужен своей семье, и этого более чем достаточно, чтобы жизнь уже имела смысл. Так ему чувствовалось.
Наверное, что-то Егор всё же мог бы сказать этой женщине. Наверное, мог бы поделиться какими-то мыслями и наблюдениями касательно её взгляда на воспитание, раз уж тема зазвучала. Но немеющее тело ему не повиновалось, а рот отказывался открываться. Интуиция шептала, что вопрос о плохом обращении был риторическим и влезать со своим уставом сюда не стоит. Что не имеет он никакого морального права вставать между родными. Вклинится сейчас – внесёт собственную лепту в разрушение и без того напряженных отношений, подбросив дровишек в уже полыхающее пламя. Семья – это святое. У ребенка должна быть мать.
— Кто только её надоумил?.. — выдохнула теть Надя в стакан.
В воздухе, в голосе, в её душе, во все ещё сухих глазах Егору чудились слёзы. Ему снова оказалось совершенно нечего сказать. Но теперь не потому, что всё его существо выражало протест против деструктивного влияния на неприкосновенное – семью. А потому, что он и впрямь не знал, кто. Эту тему они с Улей толком и не обсуждали, он примирился с мыслью, что решаться на такие важные шаги она должна сама, без какого бы то ни было давления. Буквально вчера Уля говорила, что ей сложно. Но что-то же всё-таки её подтолкнуло в том направлении… Или кто-то.
Ответа так и не было. Воздух налился парами свинца, вдохи начали отдавать по мозгам, скользкая клешня чувства вины пережала грудь, и внутри, шевельнувшись, неприятно кольнуло, стянуло и заныло….
Сердце подсказывало: он причастен. К происходящему между матерью и дочерью сейчас и к тому, что лишь может произойти. Уже причастен к чужой боли. Там, впереди, очередная испорченная его присутствием в ней жизнь, где-то там еще одного человека ждут муки одиночества.
Молодец.
Горестно покачав головой, словно принимая неизбежный исход, потому что ничего другого ей и не оставалось, тёть Надя приподняла стакан с виски и прикрыла глаза:
— Ну, за твоих. Царствие им небесное.
Вздохнула глубже и, зажмурившись, опрокинула в себя алкоголь. Брать с неё пример Егор не стал, ограничившись одним глотком. Однако получился он всё же внушительным: доводы разума, считавшего, что на сегодня хозяину уже хватит, глушились шумом крови в ушах. Душа тоже лепетала – по сути, о том же. О том, что на сегодня ему, в принципе, уже хватит абсолютно всего. Довольно. Но ощущение сопричастности заткнуло оба голоса. Чувство сопричастности, опускаясь на плечи бетонной плитой, пригвоздило к месту, заставляя молча выстаивать у окна и подставлять голову под поток чужой боли.
— И посоветоваться ведь не с кем, Егор. Моя мать меня осуждает. Улин отец променял нас на молодуху, ему до меня нет никакого дела. У подруги огромная семья, она не жалуется на недостаток внимания своих троих детей и пятерых внуков, куда ей меня понять? А Витя… — тёть Надя удручённо махнула рукой в пустоту, а голос её напитался отчаянием и тоской. — Все вы одинаковые. Я осталась совсем одна…
Вскинув голову, мать Ульяны остановила на нём потерянный взгляд. И читалось в её глазах: «А что думаешь ты, причина всех моих бед?».
Второй раз в жизни Егор чувствовал такую всепоглощающую, лишающую способности хладнокровно мыслить и говорить растерянность. Беспомощность! Ему есть, есть что ответить, но своими словами он причинит тёть Наде еще большую боль и настроит против себя. И ведь это еще полбеды. Там, на внутренних весах, нарушилось и без того хрупкое равновесие. На одной чаше этих весов лежало отчётливое осознание, что, решившись озвучить собственную правду, он покусится на святое – на семью. Только-только с баб Нюрой об этом говорили. Вчера. Только-только Егору казалось, что никогда он не будет готов вклиниться между Улей и её матерью. Но… Он заблуждался. Острое желание защитить Ульяну, загородив её спиной, легло в противовес. А понимание, что в борьбе за свободу ей не обойтись без подмоги, стало пудовой гирей. Эта чаша уверенно перевешивала, вгоняя в состояние оглушающего смятения.
Любой его выбор – верный и неверный одновременно. Веки на мгновение сомкнулись. Сердце тяжелело, металась определившаяся душа. Слова рвались наружу, и он удерживал их, сжимая челюсти. Становилось невозможно выносить накрывшую этот город мёртвую тишину. Душно.
— Тёть Надь, мнение у меня есть, — вскинул Егор подбородок. — Но прежде чем я его озвучу, спрошу: вам действительно интересно его услышать? Моё?
В глазах напротив мелькнуло неподдельное недоумение. Будто спросил он её совсем о другом. Например: «Вам действительно охота пожить ещё немного?».
— Конечно, Егор, а как же… Услышать твоё мнение мне очень интересно.
Её голос надорвался и растрескался, рассыпавшись по кухне звенящими осколками. Вид Улина мать в этот момент имела такой, будто его слова действительно что-то решают, словно он отвечает за её судьбу. Она как приговора ждала. От кого? От него? Это смешно. Егор чувствовал себя так, словно сам вот-вот услышит приговор. Осклизлые щупальца, зашевелившись в грудине, понесли мертвенный холод к лёгким и сердцу, поползли наверх, к горлу, связкам. Но Ульяна… Ульяне нужна поддержка. Необходима.
— Ну… хорошо. Раз так, то… — Егор втянул в ноздри воздух, ясно осознавая, что без потерь из капкана, в котором он умудрился очутиться, не выбраться. Да, пока не открылся рот, еще оставался шанс как-нибудь выкрутиться, отбрехаться и вырулить, но как всё эти манёвры впоследствии помогут Уле? Всё, что он сейчас мог – звучать мягче. — Я думаю, если дети готовы лететь, нужно их отпускать. А если не летят сами – выталкивать из гнезда, давая возможность в падении пробовать собственные крылья. Ведь у нас есть эти силы, есть крылья, тёть Надь. Мы все чего-то стоим, каждый. Но как мы поймём, чего стоим, сидя в тепличных условиях на родительской шее и не зная проблем? Ульяне хочется себя испытать. Разрешите ей, отпустите, если она об этом попросит.
— М-м-м… — бледные губы сложились в горькую усмешку, а рука потянулась к бутылке. Недолго думая, тёть Надя плеснула в свой стакан добрые грамм двести. — М-м-м… Ничего другого я от тебя и не ждала, Егор. Значит, вы это обсуждали…
— Довольно поверхностно.
На какое-то время на кухне вновь воцарилось молчание. Тёть Надя вертела в дрожащей руке виски, а Егор… Егор боролся с желанием попросить её уйти и ставшими уже еле переносимыми уколами совести. Удивительное дело, ему ведь ничего не стоит на два счета, не чувствуя абсолютно никаких сожалений, выгнать человека не то что из квартиры – из собственной жизни. Взашей. Но тёть Надя – это же не кто-то там… Левый. Это целая тёть Надя. Улина мать. Мамина подруга. Соседка, всегда готовая протянуть руку помощи его семье. И сейчас эта не чужая ему женщина пыталась подготовить себя к одиночеству, с которым ей до сих пор не доводилось сталкиваться. Сердце нашептывало ей, насколько там страшно.
Мозг силился заставить своего хозяина открыть рот, попросить тёть Надю перестать его терзать и уйти. А душа просила сделать хоть что-нибудь для того, чтобы облегчить её шаткое состояние. Егор не мог определиться с приоритетами. Осознание, что не позволит ей догорать в своём страхе, опутало цепями от макушки до пят. Страх ведь способен до косточек человеческое нутро обглодать. Он же знает, что это такое – одиночество и страх. Знает! Невозможно оставаться безучастным к тому, кто прямо сейчас сидит в его шкуре.
— Ульяна вас любит, тёть Надь, — «Иначе бы наверняка и след её уже простыл…» — Даже если она примет решение начать самостоятельно, неужели вы думаете, что о вас она забудет и бросит тут одну? Конечно, нет. Одна вы не останетесь. Но дайте ей воздуха.
Опрокинув махом добрую треть стакана, тёть Надя схватила салфетку и судорожно промокнула мокрые глаза. Прямой блестящий взгляд вцепился в него.
— Воздуха?! Да кто же ей не даёт?! Она – всё, что у меня есть! — в отчаянии вскричала она. Глубоко задышала, видимо, силясь взять себя в руки. — Уля очень изменилась, вновь начав с тобой общаться, Егор. Мне не объяснить тебе, что чувствует материнское сердце, когда мать видит, как собственный ребёнок, ослепнув, дав подвести себя к самому краю, добровольно делает шаг в пропасть. — «“В пропасть”…». — Это страшное зрелище, Егор. Жуткое! Егор! И я должна смотреть! Должна молча смотреть, как погибает моя дочь… Как ты её… Как ты её уничтожаешь!
«“Уничтожаешь”...»
Слабый подбородок бесконтрольно затрясся. Зажав рукой рот в тщетной попытке не дать эмоциям вырваться наружу, тётя Надя зажмурилась и яростно замотала головой. А Егор… Глаза ещё видели, уши ещё слышали, сердце билось, вбирало, отзывалось и протестовало, ноги держали, в башке всё еще металось от виска к виску: «Уходите»…
Влажные глаза соседки заблестели стальной яростью.
— Ты знаешь, Егор, я всегда относилась к твоей семье и к тебе, как к родным, но… Егор, подо что ты её подводишь? На что обрекаешь? Скажи мне!
«Перестаньте…»
…Всё еще дышал, жив был. Но язык отнялся, губы склеились, рецепторы чувствовали металлический привкус крови, тело онемело, ступни приросли к полу, стены кренило…
— Ты хоть подумал? Головой своей пустой? Хоть немного? Егор? Подумал, что натворил?!
…А нутро сжалось в ожидании несущего смерть укола правды, которую все эти недели он остервенело игнорировал в отчаянном, неистовом желании поверить, что «такой». Такой же, как и все. Он хотел верить! До одури хотел, до умопомешательства, потери пульса и связи с реальностью. Сам себе память стёр – вот как.
Материнское сердце не обманешь, так говорят. Оно чует «страшное». «Страшное» – это он. И мать Улина пришла разлепить ему веки и призвать перестать себе врать. Она здесь напомнить.
Можно не гадать, «подо что» и «на что». Он знал, что услышит дальше, и неистово желал оглохнуть. Душа, из последних сил сопротивляясь, вопила, что будет любить, как умеет! Но где-то там, внутри, уже еле слышно звучал тусклый шёпот: «Смотри правде в глаза. Не подумал… Не сможешь. Надолго тебя не хватит. Вся твоя жизнь это доказывает…».
Признание собственной моральной увечности размеренно вспарывало ребра, обрушивая на него волну еле переносимой боли. А в припухших глазах тёть Нади проступило ожесточение и мрачная решимость. Не все слова на этой кухне успели отгреметь.
— До неё не донести, она оглохла и ослепла. Однажды я пыталась донести до тебя, и мне показалось, что ты меня услышал. И ты ведь меня тогда услышал, Егор! Она не связалась с подворотней, не попала в дурную компанию только благодаря твоему решению прекратить общение. Ты её туда ввел, и ты же вывел. Она подтянулась, избежала позора второго года, не завалила чертов ЕГЭ, успешно поступила в вуз. И закончила! Только благодаря тому, что ты, наконец, осознал свое тлетворное влияние и оставил её в покое! Ты перестал тянуть её за собой, — «Вниз…», — и она выросла правильным, хорошим, достойным человеком, сосредоточилась на действительно важных в этой жизни вещах. Всё, что у неё сейчас есть, есть только благодаря твоей совести! Сама она в своей покорной привязанности не осознала бы никогда. И ведь не осознает, Егор… — тёть Надя вновь зажмурилась, и слёзы градом крупных горошин посыпались по бледным впалым щекам. — Егор, уже тогда, в свои шестнадцать-семнадцать лет, ты понимал, о чём именно я тебя прошу, что стоит на кону. Неужели сейчас не понимаешь? Неужели думаешь, что с тех пор что-то изменилось? Нет! Она по-прежнему готова следовать за тобой куда угодно, впитает что угодно и вытерпит от тебя что угодно. А ты, Егор… Ты же её обрекаешь!
«“Вытерпит что угодно”…»
…Обрекает. У него что, разве когда-то иначе случалось? Нет, никогда. Он только обрекать и умеет, всё так. На страдания. Да он с этого жизнь начал. Вряд ли та, что девять месяцев носила его под сердцем, родила, а потом оставила на автобусной остановке свёрток, не испытывала мук совести. Он начал с рождения – и обрекал, обрекал, обрекал все тридцать лет. Воспитателей. Свой табор. Семью. Как намучилась с ним мама, прежде чем спустя долгие годы неверия он успокоился. Прошло тринадцать лет, но перед внутренним взором до сих пор временами встаёт потерянный, непонимающий, больной взгляд Ульяны, для которой у него так и не нашлось слов. Аня… Десятки, сотни оборванных связей с людьми. И эта дошедшая до края отчаяния женщина тоже сейчас страдала. Из-за него. Она видела то, что он видеть отказывался: саму его суть.
Сделав очередной внушительный глоток и утерев губы тыльной стороной ладони, тёть Надя прошептала: «Господи, прости…», и продолжила:
— Егор, ты же горе луковое. Ну куда? Куда?!.. Поначалу я надеялась, что обойдётся, что она подросла, набралась мозгов и в ней сработает инстинкт самосохранения. Увы. Потом я надеялась, что у тебя хватит совести ей не пользоваться. Но ты… Потом, что ты за день-два наиграешься, бросишь её… — «Наиграешься и бросишь… День-два…» — Тогда бы она ещё как-нибудь отошла от удара. Но ведь я же звоню ей и слышу только одно: «Егор, Егор, Егор…». Она отдалилась от меня, не слушает и слушать не хочет. Она вся в тебе. А про мать забыла…
…Где он? Кухня казалась чуждой – хаотичным нагромождением деревянных и железных коробок, призванных вызвать в душе ощущение дома. Непонятное какое-то помещение, могильно холодное, погружённое в вакуум. Не имеющее никакого значения в его жизни… Ведь имело когда-то. Эти квадратные метры были местом силы, любовь жила тут, на кухне. За этим столом.
«Любовь»?..
Л-ю-б-о-в-ь. Слово, ещё днем такое понятное, естественное и вбирающее в себя смыслы… Но прямо сейчас, пробуя его на вкус, мозг «слышал» лишь странное сочетание букв. Лю-бо-вь. Смыслы стёрты. Они теперь концентрированно слетали с шевелящихся блеклых губ. Введённая в сознание доза убийственна.
— Егор, ты по-прежнему на неё влияешь, слышишь ты меня?! — через ставший нестерпимым звон в ушах всё еще умудрялся пробиваться набравший высоты голос. — Она только жить начала! Ты же рушишь моей девочке всё! Она бросила работу и осталась ни с чем. Это ведь ты её надоумил, кто же ещё? И кому она нужна теперь, такая «зеленая», без опыта, не проработавшая и года? Кто её возьмет? Но ей же стало на всё плевать. Её голова забита какой-то ерундой! Ересью! Она занята не делом, а, прости меня, херней! Гитару с утра до ночи мучает. На курсы какие-то идиотские собралась. Которые безумных денег стоят и не принесут ей ничего, только время потратит. Пять лет высшего образования – псу под хвост! Два языка! Ты думаешь, я не понимаю, откуда ноги растут? Ну, хорошо, ты на свое образование начхал, это твое дело. Но её-то, её! Ты хоть соображаешь, что творишь? Неужели ты не отдаешь себе отчёта, что жизнь моей девочке ломаешь? Что тянешь её за собой прямиком на дно? Что подаешь дурной пример, учишь безответственности? Чему ты её учишь? Да ты человека чуть не убил на её глазах, соседка сверху вчера мне рассказала! — «Стриж… И убил бы…» — Я не верю, что ты не понимаешь! Взгляни на себя, чем ты занят?! Ты в своей жизни ничего не добился, что ты можешь дать ей? Чему научить?
…Улина мать, кажется, кричала, а Егор смотрел сквозь неё, не реагируя ни на громкость звука, ни на мимику, ни на эмоции. Точно так он когда-то выслушивал вопли разгневанных нянек. Разница между тогда и сейчас в том, что тогда он толком ничего не чувствовал и, стало быть, ему было всё равно. Сейчас уже тоже всё – равно: он умер.
«Отойдет?.. Если что?..»
…Далёкий звон. Уставился в пустоту, периферией сознания фиксируя, как стакан, выпав из ходящей ходуном руки, покатился по столу, как чайного цвета жидкость струйкой потекла на пол. Лужа… Не дышалось… Как она попыталась ликвидировать последствия салфетками, но уже спустя секунды махнула рукой.
— Егор… Очнись! Ты ведь переломишь её об колено и вышвырнешь! Что, я тебя не знаю? Знаю! Ты на моих глазах вырос! Ты и сам себя прекрасно знаешь, — «Да…». — У тебя сегодня одна, завтра другая, а послезавтра третья. Ты их как перчатки меняешь, вот только-только девочку какую-то к себе приводил. Рыжую. На моих глазах! Прошло две недели, и… Уля… Неужели тебе мало? — тёть Надя, прикладывая к опухшим глазам салфетки, рыдала, вода падала на его оголённые провода… Электрический стул для души работал по прямому назначению. — Да у тебя же их сотни. И еще сотни будут. Когда ты успокоишься? Куда ты подевал свою совесть? Что ты хочешь, чтобы я, глядя на это, тебе сказала? Зачем тебе моя дочь, ответь! В коллекцию?!
…Эта женщина здесь, потому что видит суть, сердцевину. Гнилое зерно… Присыпанное обрушившимися, как снег на голову и смётшими его с ног чувствами, запорошенное отчаянным желанием жить. Жить с верой в то, что способен не только разрушать, но и строить, что всё еще иначе может быть. Что «такой». Что любовь – вечный свет и одолеет тьму. Но правда в том, что зерно никуда не делось, оно всё еще там, и стоит пойти первому ливню, проклюнется. В том, что…
«“Я не дам тебе второй раз провернуть со мной свои фокусы”…»
…Правда в том, что горбатого исправит только могила. В том, что умеет он лишь портить. Две недели назад целовал Ульяну на этой кухне, и внутри рождалась новая галактика. А теперь там и здесь – везде – пустота. За какие-то минуты разросшаяся до немыслимых масштабов чёрная дыра поглотила всё: его, смыслы, завтрашний день, планы, робкие надежды. Обращённое осколками, перемолотое в труху, всё исчезло в бездонной липкой мгле.
Не соображалось и не осязалось, сознание поработил неизбывный ужас. Он готов был признать в себе чудовище – эгоистичное, беспощадно и бездумно перерабатывающее в утиль чувства окружающих.
Но… «в коллекцию»? Это больше того, что Егор способен выдержать. Единственное, с чем не согласится никогда.
— Надежда Александровна… Вам не приходило в голову… — «Невозможно сказать…» — что я могу любить? Вашу дочь?
…Существовал, но уже не был жив. Стал прозрачным, бесплотным. Шипел и растворялся в боли, а других чувств не знал – они проходили сквозь него, не оседая и не цепляясь за сердце. Казалось, их вообще никогда в нём не было, нутро замерзло и закостенело. Что такое «радость»? А «любовь»? Как они ощущаются? Они… Не мог нащупать их в себе. Где же?.. Где вера? Там, внутри, ничего, там пробоина, сквозь которую тонкой струйкой вытекла душа.
Её мать резко вскинула голову, скорбная усмешка проступила на лице, а в глазах отчётливо читалось, что ни одному его слову она не поверила ни на секунду.
— Ты? Егор… Прости меня, но не ты… Ты не можешь. Об этом мне говорила ещё твоя мама. Когда просила за Улю. Говорила, что ты на это чувство не способен. Как сейчас помню… «Научить привязанности и любви». Десятилетнего уже мальчишку. Нет, Егор, нет… Это какая-то патология. И всей своей жизнью ты только её подтверждаешь.
«…Они же должны ощущаться…»
— Вы ошибаетесь.
Еле вытолкнул из себя.
— А если я ошибаюсь, тем более! — воскликнула теть Надя. Рыдать она перестала, выплакала уже к этому моменту всё и смотрела на него теперь покрасневшими мокрыми глазами из-под блёклых слипшихся ресниц. — Тогда ты должен искренне желать ей счастья. Егор… Послушай… Ты же и сам понимаешь, что ничего хорошего её с тобой не ждет. На осине не растут апельсины. Вы с Улей из разного теста, вы не пара. Посмотри, какой образ жизни ведёшь ты. И какой – она. Посмотри, кто ты и кто она. Посмотри на её путь и на свой. На её будущее и своё. Она – ангел, Егор, а ты… — «А ты дьявол…» — Моя чистая девочка достойна большего. Достойна, чтобы с её чувствами считались, а не топтали их, достойна высоты, а не дна. Может, сейчас тебе кажется, что ты любишь, но ты поиграешься и выбросишь. Не завтра, так через месяц. Потому что это ты. — «Права…». — Ты и сам себя знаешь, что я тебе объясняю? — её просящий взгляд граничил с безумным, или это просто он уже обезумел и был не способен воспринимать происходящее. — Егор, умоляю, остановись сейчас! Не сомневайся, сейчас она переживет, однажды уже пережила. Но если ты не остановишься… Егор, мне страшно представить, что с ней будет, если ты заиграешься. Не понимаешь? Если ты с этим затянешь, ты мою девочку убьёшь. Нет ничего хуже разрушенных надежд. Поверь мне, я прекрасно знаю, о чем говорю. А ты в неё их вселяешь, пустые. Прошу, прекрати! Не мучай её!
«“Не мучай”… Огради…»
…Её мать права. Во всём. Себя он знает – он эгоистичный мудак, на неопределенный срок впавший в бессознанку. Но ведь однажды его отпустит, и тогда… Что будет тогда? С ней?
«“Остальное теряет смысл, забываешь обо всех, даже о близких. Ты зависим. Эти чувства не дают тебе свободно дышать”…»
Она… Это она. Она – смысл. Или, по крайней мере, ещё полчаса назад им была. Только-только ещё была. Всегда была. Она – свет и тепло. Смысл, свет и тепло… От которого однажды он уже отказался, перечеркав всё, что значило. Смог. Выходит, сможет вновь. Когда всё в нем кончится.
«“На что ты её обрекаешь?..”»
— Думай, Егор, — донеслось издалека. — Надеюсь, оставить этот разговор между нами мозгов у тебя хватит.
Последнее доходило до сознания совсем туго. Не очнулся: не видел, как она поднялась со стула, не слышал хлопка двери, не воспринимал себя.
... Ватный мозг производил проверку работы сбоящих органов чувств. Чёткие керамические, деревянные и металлические квадраты и прямоугольники расплывались, кружились и смешивались в одно грязно-серое пятно. Ухо улавливало глухой стук капель о раковину, и это был единственный доступный звук. Остальные исчезли. Их словно принудительно изъяли из искаженного мира. Изъяли запахи и привкус железа во рту, кожа перестала реагировать на сквозняк мурашками, ступни не чувствовали пола, исчезло ощущение положения в пространстве, словно в вакууме висел.
Лёгкие работали вхолостую: воздух в них не поступал. Выполняя прямую функцию поддержания жизни, в парализованном теле сокращалось полое сердце. А бракованная душа не подавала признаков существования. Душа предпочла покинуть треснувший, осыпавшийся черепками сосуд и поискать дом покрепче, понадёжнее. Посветлее и потеплее.
Взглянуть бы на себя в зеркало, что бы там увидел? Оболочку без содержания, дыру без дна, имитацию человека, мутное стекло в глазницах, безнадёжность. Увидел бы ничто.
«“Я не дам тебе второй раз провернуть со мной свои фокусы”…»
Светало. Безысходная мёрзлая пустота душила.
Ненавидишь зеркала.
И она знает — это навсегда,
И она никогда не вернется.
Моя маленькая девочка, послушай,Я не хочу причинить тебе боль,Но большие мальчики не чувствуют угрызений совести.Малышка моя, они все одинаковые,Они не чувствуют сожалений.(Sandra, Little Girl)
Комментарий к
XXX
. На осине не растут апельсины Обложка к главе и ваши комментарии: https://t.me/drugogomira_public/418
Музыка:
Little Girl – Sandra https://music.youtube.com/watch?v=jhvVx9-Yusk&feature=share
Feels Like The End – Shane Alexander https://music.youtube.com/watch?v=q_fxHilJP7c&feature=share
Визуал:
У меня есть ты https://t.me/drugogomira_public/421
Дождаться https://t.me/drugogomira_public/422
Зачем травмировать? https://t.me/drugogomira_public/424
Егор, мы пришли за тобой https://t.me/drugogomira_public/425
Они https://t.me/drugogomira_public/426
Живее всех живых https://t.me/drugogomira_public/428
Ей понравится https://t.me/drugogomira_public/429
Незримое присутствие https://t.me/drugogomira_public/430
Человеку нужен человек https://t.me/drugogomira_public/431
У нас есть эти силы, есть крылья! https://t.me/drugogomira_public/432
“...Перестаньте…” https://t.me/drugogomira_public/435
Ненавидишь зеркала https://t.me/drugogomira_public/437
====== XXXI. Холодно ======
Что не так?..
Вопрос мучил Ульяну больше трёх суток, бился в гудящей черепной коробке обезумевшей раненой птицей. Преследовал днем и ночью: тревожными снами, страшными предположениями, искусанными губами и тяжестью на сердце, что росла с каждым полученным сообщением. Время застыло, не желая двигаться, и, казалось, Уля, подчиняясь его внезапной прихоти, а может, пытаясь преждевременно не тронуться рассудком, застыла вместе с ним. Но сейчас, когда за десять часов до посадки её рейса в Москве Егор написал, что встретить не сможет – срочный заказ де у него внезапно нарисовался – остатки разума её покинули. Очень важный, видимо, заказ, раз он выбрал работу. Сидя в крохотном зале ожидания небольшого международного аэропорта, размерами напоминающего железнодорожный вокзал провинциального города, и чувствуя, как медленно сходит с ума, Ульяна бездумно пялилась на жалкую горстку сообщений, что он прислал за минувшие несколько дней. Раз, два – и обчёлся. Сдержанные, короткие, лишенные эмоций, призванные информировать и только. В сумме на последние три с хвостиком дня пришлось штук пятнадцать, не больше. Раньше штук пятнадцать могло упасть за час.
Раньше. В жизни, растворяющейся миражом.
Вот они, пятнадцать штук. И половина из них – ответы на её сначала обеспокоенное, а на излёте минувшей ночи близкое к истерике: «Егор, что случилось?». Одинаковые отмашки, как под копирку все: «Всё окей. Устал».
Ну… Не сможет встретить, ну и что? Казалось бы, подумаешь, вечером наверстают… Но буря в душе не успокаивалась, паника усиливалась, руки крупно тряслись, и телефон пару раз успел вывалиться под ватные ноги. Участливая женщина на соседнем кресле, наклонившись к уху, прошептала: «Девушка, вам плохо? Может, врача позвать?». Занавесившись волосами, Уля отчаянно замотала головой: да, плохо, но болеет не тело, а душа, чем здесь поможешь? Впереди восемь с гаком часов лёта и два часа до дома. Впереди – бесконечные часы ожидания его возвращения с работы. Впереди – вязкая неопределенность, и, видимо, разговор, который расставит всё по своим местам.
Что может быть хуже пытки неизвестностью? Что?!
Она ждала. Отсчитывала эти дни, минуты. Представляла, как объявят посадку, как шасси коснутся угольно чёрной от трения шин взлетно-посадочной, как подгонят трап или откроют рукав. Как понесётся к выходу через все кордоны, как наконец окажется в руках, каким счастьем в тот момент её затопит. Как размоется и станет несущественным всё остальное, как мир замкнётся на нём одном. Как, собравшись с духом, признается. Обещала же… Он же там всю голову уже себе сломал.
А теперь…
Что теперь? Что?
Всё – её крепнущая вера и мечты – всё рассыпа́лось в режиме live. Эти пятнадцать сухих сообщений – как пятнадцать гвоздей в крышку гроба окрепших было надежд. А казнь отложена до вечера. А может, до ночи. А может, до завтра…
Онемевшие пальцы с пятой попытки отстучали по клавиатуре: «Тогда до вечера :) Я ужасно соскучилась». Текст улетел, а Уля, зажмурившись, обхватила себя руками и оцепенела. Всё еще пыталась надеяться, верить в лучшее, еще ждала, но пойманное в ледяные тиски, сжавшееся в крохотный комочек сердце отказывалось утешаться иллюзиями. Знало уже, что не увидит того ответа. У них не получилось. Не вышло.
10:50 От кого: Егор: Хорошего полёта
***
Как домой попала, не помнит. Почти ничего не помнит. Мало.
…Что Москва встретила десятком оттенков серого и накрапывающим дождём. Активированный на посадке телефон равнодушно уведомил о трёх сообщениях – от Юли, мамы и отца. Все с одной и той же просьбой сообщить о прилёте. От него – совсем-совсем ничего, круглый ноль.
…Что из такси звонила бабушке и отвратительно фальшиво изображала развеселую беспечную внучку. А после, упёршись лбом в стылое стекло, смотрела в окно и ничего перед собой не видела. Что таксист оставил попытки вытянуть из своей пассажирки хоть слово. Язык не ворочался, обращения к себе не воспринимались: внутри замкнуло, силы вытекли из неё вместе с последней надеждой, оставив полой.
…Что было холодно.
…Что «Ямахи» во дворе не обнаружилось, а за его дверью затаилась отдающая по мозгам тишина. Как, впрочем, и за её. Удивляться было нечему: в разгар среды мама в институте, у неё шесть пар, научная работа, а значит, ранее восьми вечера дома её не ждать. А Юлька вышла в офис, не рванешь к ней за утешением. Одно спасение – Коржик. Помнит Коржика. Жалобно мяукнув, кот уже на пороге упал под ноги – и всё, и по пятам, и больше ни на шаг, пока она, не находя себе места, бессистемно шарахалась по квартире приведением.
…Что устала бояться молча, устала держать себя в узде. Рухнула на кровать, зажмурилась и истерика прорвалась наружу, выжигая остатки живого.
Больше ничего. Морду Коржа у самого лица, отчаянную вибрацию хрупкого кошачьего тельца, щекотные усы и непрестанно тыкающийся в горящие веки холодный, мокрый нос. Пустоту, которой обратилась.
Холодно.
После – опять. Никак не желающий рассеиваться туман… Бледное закатное небо сквозь щёлочки опухших век, звон связки ключей в коридоре. Смутно помнит, как, сшибая углы, вылетала на звук, в чём была. Как распахнула дверь и изваянием застыла на пороге, не в состоянии осознать картину, что предельно ясно видели глаза. Как наотрез отказывалась им верить. …Обрывки диалога и собственные тщетные попытки стереть гримасу отчаяния с пылающего лица. Простуженно-сиплое: «А где Егор?». Как засасывало в чёрную дыру.
— …Квартиру снимаю. …Ключи отдал. …Миша.
…И свое зацикленное, глупое, звучащее глухим, бессмысленным рефреном откуда-то издалека:
— Где Егор?..
Не доходило до неё, не хотело доходить, не могло осесть и уложиться в липкой, вязкой манной каше, в которую в одночасье обратился мозг. Сердце заявило категоричный протест против невыносимой пытки и остановило ход.
— Не знаю. Где-то. …Не отчитывался.
Миша… Как с угрожающей скоростью приближался пол. Как, опершись плечом о косяк и глядя сквозь этого человека, упрямо выстаивала… Непонятно зачем.
Беспокойное:
— А вы ему кто?
Голос ещё помнит. Явно занервничал этот Миша, наблюдая реакцию незнакомой зарёванной девахи. Два валика вместо глаз и красные пятна на лице, без всяких сомнений, обратили её страшилой. Набитым лезущими из-под кожи иголками Страшилой{?}[А.Волков – «Волшебник Изумрудного города»]. Помнит, как плевать на всё было. Из неё словно изъяли саму сущность, саму жизнь, душу, нашпиговав кожано-костяной мешок иглами и соломой. Начни кто в эти секунды нож ей под рёбра всаживать, может, и не заметила бы.
Помнит, как подумала, что нет теперь никакой разницы, кто. Больше никто, значит. Как медленно оседало понимание, и кто-то обдирал внутренности, снимая слои тонкими лоскутами. Как больно дышалось. Как вертелись и плыли бежевые стены коридора. Как холодно и пусто было. Как звенело искажённое пространство. Здесь две недели назад он целовал её в лоб перед тем, как разойтись на ночь.
— …Никто. Соседка.
— Девушка?.. — позвал новоявленный сосед. Голос зазвучал тревожнее, и стало понятно: точно напугала. «Приятное», должно быть, вышло знакомство, запомнит этот… Миша. — Слышите меня? Слушайте… Девушка-а-а? Эй?!
Ещё кивнула, помнит. Да, заставляла себя включиться и воспринимать, а взгляд вцепился в выглядывающие из-под подворотов его джинсов кричаще красные носки. Это огненное пятно помогало держаться поверхности.
— Не знаю, как вас зовут… Короче, если честно, неожиданно очень вышло-то всё…
…Как этот Миша, нарушив границы, взял за плечи и подтолкнул вниз, вынуждая осесть прямо на кафельную плитку пола и упереться лопатками о холодную стену. Как сам присел напротив, и оказалось, что глаза за стеклами очков серо-зеленые. Вроде.
— Для подстраховки. Короче… — голос глушился провалами сознания. — …Я меньше недели назад здесь был, смотрел квартиру, и он говорил, что раньше, чем через месяц по-любому не сдаст, если вообще сдаст. …Вдруг звонит внезапно …Что готов передать ключи. ...Переселяюсь …тихоньку.
— М-м-м…
— Если честно… Как вас зовут хоть?
— У… Уля…
…Как смотрела на этого Мишу и не видела. Спроси её кто потом, как Миша этот выглядит, она бы вспомнила только носки, очки и глаза… Как каждое произнесённое высоким голосом слово, обрушиваясь на темечко глыбой льда, разбивалось и перекатывалось ледяными кубиками по позвонкам. Каждое обескровливало, системы и чувства отключались одно за одним, и только слух, который был ей сейчас очень нужен, ещё кое-как работал.
— …Не уверен, нужно ли … знать… Так реагируете… …дто с двумя разными людьми общался. …знакомились. — «Что?..» — …думал, как… классный парень. Лёгкий, улыбчивый. Простой. …Приятн… А тут… Мёртвый. Понимаете, да? …не в том смысле… Жуть. …яна? …ышите? …рядке?
…Как обуял ужас.
— Нет…
— …орую?
— Нет…
— Дома … есть? …вонить кому?
— Нет…
«Нет. Нет. Нет… Егор…»
...Как холодные лапищи взяли за горло, как свет потускнел и помехи перед глазами превратили коридор и парня в серое полотно. Как затрясло изнутри и снаружи, как поплыло, отдалилось и закружилось. Как бил озноб, подкатила тошнота и ускользнуло сознание…
Пустоту.
...
«Почему?..»
20:23 Кому: Егор: Почему
…Шприц. Смятая бело-зеленая упаковка на покрывале. Раскрытые настежь двери квартиры, пятно искусственного света на полу погруженного в сумрак коридора. Десяток неотвеченных от Юльки и мамы. Один от отца. …Длинные гудки. Бесполезная растрата крох сил. Плывущее пространство, мокрая подушка. Кошачья шерсть.
Очнувшись, поняла, что в ней ничего больше нет. Себя как живое существо она не чувствовала и не определяла. Исчезло ощущение времени, тела и души, рассеялись смыслы, и вокруг всё казалось чужим, пластиковым и насквозь пропитанным фальшью. Мир, в котором она проснулась, оказался соткан изо лжи и притворства, её реальность обернулась бутафорией, и сама она, кажется, тоже. Если и было здесь от кого ждать искренности, то лишь от тихонько сопящего у груди тёплого кота, коту она нужна. От остальных… Остальные – люди. Люди предают. Убивают.
20:40 От кого: Егор [аудиосообщение]: Уля, это ошибка. Её нужно исправить. Сейчас. Тебе нельзя со мной связываться, я умею лишь гробить.
20:41 От кого: Егор: Прости
И вот опять… Только что чувствовала себя лишённой остатков чувств резиновой куклой, но услышала голос – и всё: снова обратилась взвесью воды, разлетелась облаками атомной пыли и разящих осколков. Ни с первой попытки, ни со второй, ни с пятой не осознала слов – они достигли головы спустя вечность, обернулись раковой опухолью, что тут же пустила в сознании метастазы.
«Что ты такое… Что ты несёшь?.. Что?.. Что за?.. Ересь! Какая ересь!»
За плотной стеной слёз размылась клавиатура, а дыхания не хватало катастрофически: спазмы перехватили горло, и лёгкие, судорожно сокращаясь и раскрываясь, пытались забрать извне больше воздуха. Ни написа́ть, ни сказать: рот беспомощно открывался и закрывался. Сердце, внезапно обнаружив свое присутствие, лупило в грудину, как обезумевшее, пуская руки в дикий бесконтрольный танец.
20:50 Кому: Егор [аудиосообщение]: Т-ты с-с ума с-сошел? С-с чего т-ты взял? Ч-что за б-бред?!
Да он с ума сошёл! Он сошёл с ума! Такое думать!
Он сошёл с ума…
В голову, проходя навылет, один за одним летели контрольные:
«Не хочу быть причиной исковерканной жизни, не хочу больше портить чужие…».
«Не хочу иметь к этому никакого отношения…».
«Семьи нет. И не будет».
«С одиночеством смирился и привык…»
20:52 Кому: Егор [аудиосообщение]: Ч-что случилось? Об-объясни п-по-чело… по-человечески! Что т-ты там с-себе п-придумал??? Это б… бред… Егор!
20:52 Кому: Егор: Егор!!!
20:52 Кому: Егор [аудиосообщение]: П-поч… п-почему т-ты решил в-всё один?!
20:53 Кому: Егор: Где ты???
Он сошёл с ума… И её свёл. Ушёл, прихватив с собой её рассудок.
..
— Ульяна?.. Почему дверь нараспашку? Чем тут пахнет? Что с тобой?.. Откуда шприц? Уля!!! Ульяна?! Господи Боже… Уля!
***
Какое-то сентября. Или, может, октября
Где она, кто она, что и, главное, зачем – на все эти вопросы ответов нет, но Ульяна их и не искала. На следующее после возвращения в Москву утро проснулась не собой: выпотрошенной, в ознобе и с температурой. Обнаружила в ногах распластавшегося тряпочкой вялого кота, а в соседней комнате – встревоженную мать. Забитый непросмотренными посланиями чат с Юлей. Собственные так и не прослушанные, не прочитанные им сообщения. Его мёртвый голос заезженной пластинкой в голове.
Себя не обнаружила. Потеряла. Тут и сказочке конец.
Не помнит ни себя, ни происходящего вокруг. Дни сливались и сменялись, их стирала накрывающая комнату темнота, которую Уля встречала спиной к миру. К жизни. Ещё один прошел. И ещё. Сколько их прошло? Она запуталась. Егор сразу показал, что не станет вступать в диалог. Всё, чего он, по-видимому, хотел, отправляя то голосовое, – один раз объясниться, не более. И в этот раз он объяснился. Спасибо. Огромное. Звонки на номер обрывались зацикленным уведомлением о нахождении абонента вне зоны действия сети. Однажды от темноты до темноты не позвонила ни разу. Однажды, пялясь на издохший чат, осознала, что последний раз видела его онлайн 22 сентября, в день её приезда.
Холодно.
Ежевечерне забегавшая после работы Юлька перестала пытаться разомкнуть ей челюсти и заставить говорить и развлекала пустой болтовней, упрямо обходя тему личных отношений. А когда Ульяна сама ради приличия спросила об Андрее, поспешно отмахнулась, сообщив, что у них всё как обычно. Просто не хотела на больное давить, да и всё. И спасибо. Огромное. Запомнилось смятенное выражение Юлькиного лица в момент, когда поблагодарила её за одолженную гитару и попросила инструмент забрать. Тем вечером одним напоминанием в комнате стало меньше.
Мама приходила из института, разувалась, вешала на плечики пальто и принималась преследовать по пятам бледной тенью, тяжело вздыхая и требуя разговора и объяснений. А получив их однажды, скупые, не нашлась с банальными словами поддержки. «Уля, хватит убиваться. Всё к лучшему. Будет другой». Вот так.
Не будет. Не. Будет. Жизнь продолжалась, искусственная, там, за окном, а она умерла вместе с тем голосовым. Вот и всё.
Может, в самой глубине души мама даже радовалась, что так сложилось. Ну а что? В который раз убедилась в своей правоте, получила очередное подтверждение и без того непоколебимым убеждениям про мужиков. А Егор, как выяснилось этим летом, никогда не вызывал у неё ни малейшего доверия. В этот раз, правда, обошлось без нравоучительного тона, без: «Я ведь предупреждала тебя! Говорила тебе!», и прочего, хотя именно этих слов Ульяна от неё, внутренне сжавшись тугой пружиной, и ждала.
Пока не дождалась. Кажется, мать, интуитивно чуя зыбкость внутреннего каркаса своего чада, решила чадо пощадить и истинные эмоции умело скрывала. Так оно в действительности было или нет, но спасибо. Огромное.
Темнота сменяла темноту, для мира она застыла восковой куклой. А внутри безостановочно рикошетило от всех органов и стенок, внутри стоял невыносимый грохот, велась какая-то неуправляемая, бесконечная и бессмысленная акция протеста. Стенка на стенку. Во имя сохранения крох разума хозяйки мозг отказывался поднимать в памяти тот жуткий бесконечной истерикой день и вечер. Душа ни в какую не желала принимать, что Егора там, в соседней квартире, нет. Что «Ямаха» во дворе больше не взревёт. Голова противилась попыткам объяснить себе его поступок. Не разумела голова, не принимала видение Егора и наотрез отказывалась «прощать». Что она сказала или сделала не так? Что именно должна была сказать и сделать, чтобы эти страшные мысли не возникли в его голове? Почему не дождался? Почему не оставил им ни единого шанса, приняв решение самостоятельно? Вновь! Нутро отвечало на вспыхивающие вопросы гулкой тишиной. Асердце смирилось с фактом: он снова провернул с ней свой фокус. Бросил её. Второй раз. Вот так взял и… И смог. И лишь где-то там, на задворках сознания, мерцало тусклое понимание, что он ничего и не обещал. Она сама себе всё придумала и сама себе разрешила поверить.
Но ведь обещал же… Обещал!
Обещал не отпускать. Тогда… На балконе. В пьяный от накатившего счастья день.
Тошнило круглосуточно. Еда не лезла в горло. Не хотела ничего видеть, не хотела ничего слышать. Не видела и не слышала – кто-то её обесточил, и сутки сменялись новыми под покрывалом, носом к стене. Не хотела ничего чувствовать, но остановить кровавую внутреннюю бойню не выходило. Мама сужала круги, пытаясь говорить с затылком, призывала образумиться и взять себя в руки, таскала на кровать подносы с едой, что оставалась нетронутой. Причитания и дебильные рассуждения о том, что никто не стоит её слез, а он – тем более, звучали всё громче, запах валокордина разносился по квартире всё чаще. Пропитал обои, подушки и одеяла. Всё равно…
Как-то поутру обнаружила на прикроватной тумбочке тест… Вышел отрицательным. Оставила на самом видном месте. Пусть радуется.
Звонила Маша, администратор школы танцев – напоминала об истечении срока действия абонемента на занятия и о том, что без уважительной причины они не смогут его продлить. Звонили из школы дизайна – приглашали заполнить какие-то документы. Несколько раз звонили потенциальные клиенты с сайта фриланса, интересовались, как сделать заказ. Всем что-то было от неё нужно.
Пропади всё пропадом, пусть в огне горит.
Однажды часа в три ночи звонила Аня. Бормотала что-то бессвязное в трубку и просила о встрече. Потом плакала. Единственный вопрос, который в ответ на Анин эмоциональный выплеск сподобились родить уже, казалось, полностью атрофированные мозг и язык, звучал отвратительно: «Что-то с Егором?». Отвратительно, да, потому что даже мысли не возникло, что что-то ведь могло случиться у самой Ани, даже тени от мысли. Весь внутренний ресурс замкнулся на нём, все остальные ушли на задний план, и за слабость, с которой не выходило справиться, Ульяна помалу начинала себя презирать.
«Надеюсь, что нет… Уля… Давай завтра… Пожалуйста».
...
Чёрт знает, какая это была по счету ночь. Может, третья, а может, и двадцать третья, Ульяна заблудилась в календарных листах. Но Анин звонок сжёг предохранители, сорвал стоп-краны, и на следующее утро Уля обнаружила себя на девятом этаже соседнего подъезда. Она понятия не имела, в какой квартире живет баба Нюра, однако возникшая вдруг острая нужда в разговоре именно с ней, подтолкнув в спину, заставила выползти из-под одеяла, натянуть на себя что попало и выйти за дверь. Спустя полчаса мытарств и позора при штурме чужих дверей обнаружилась нужная.
— Здравствуйте, баб Нюр. Вы не знаете, где Егор? — вот и всё, что смогла из себя выдохнуть. Стойко выдержать растерянный, неожиданно блеснувший водой взгляд оказалось довольно сложно, и глаза упёрлись в истёртый коврик.
Сколько раз его ноги этот коврик топтали?
— Ульяша! Да он разве?.. А как же ты тут?.. Почему?..
Уля вскинула на бабушку глаза: смысл её вопросов до сознания не доходил, с восприятием реальности вообще последнее время было достаточно туго. Ну а где же ей ещё быть, как не здесь? Или баб Нюре интересно, что она делает сейчас на её пороге?
— Баб Нюр, я… Егор съехал, в его квартире живут чужие люди, — дрожащий голос отказывался поддаваться хоть какому-то контролю. Ничего в ней уже давно не поддавалось никакому контролю. — Я хочу знать, где Егор. Хотя бы, всё ли у него в порядке. Думала, может, у вас есть какая информация… Извините, если побеспокоила.
По преображающемуся лицу старушки Уле стало понятно, что, к сожалению, только что против желания она стала гонцом с неважными вестями. Морщинистые, покрытые пигментными пятнами руки внезапно мелко затряслись. Баб Нюра тяжело оперлась на косяк и замотала головой.
— Дочка, да как же это? Да он же был у меня в годовщину, глядела и наглядеться не могла, радовалась и не нарадовалась! Говорил про переезд, да-да, — закивала она часто-часто. — Говорил, что, наверное, сменит район, но так это всё у него звучало, что мне ясно как день стало: вместе отсюда уедете. — «Вместе…». — А последний раз звонил, так ни словом не обмолвился. Да как же это?.. Что ты такое сейчас мне?..
Сердце, по-прежнему живое, гулко стучало в ушах, Уля еле справлялась с вновь накатившим приступом удушья. Уже второй человек давал ей понять, что за какие-то несколько дней до её возвращения, буквально еще в годовщину, у Егора действительно всё было в порядке, как он и говорил. Что он строил планы – кажется, сумасшедшие. Но ей почему-то решил их не озвучивать. Почему? Почему скрыл?
— Звонил вам, да? Когда? — севшим голосом переспросила Уля.
— Когда?.. — баб Нюра крепко задумалась и беспомощно воззрилась на свою нежданную гостью. — Да давненько уж, неделя, поди, прошла. А то ведь и того побольше, деточка. Может, дней десять. Говорил, что работы много и пока навещать не получится, извинялся. Я уж и набрать его сама боюсь, вдруг от дел отвлеку… — замолчала на мгновение, вспоминая. — Про здоровье моё спрашивал… Здоровье – дай Бог каждому, милая! Всё его стараниями. Ульяша… Да как же это?!
Выдержать наполняющийся осознанием взгляд этой светлой женщины оказалось ей не под силу.
— Со своего номера звонил? — вновь опуская глаза, уточнила Уля.
— Со своего, с чьего же?.. Ты что… — старческая ладонь вдруг взлетела к лицу, — Что ты такое хочешь сказать?.. Погоди, постой-ка тут, сейчас…
Спустя минуту или две баб Нюра вернулась с простеньким телефоном в ходящей ходуном руке. На лице её отображалось полное замешательство и отсветы неверия.
— На, набери-ка, — протянула она Уле трубку. — Один он там, Ульяша, не ошибёшься. А то что-то нехорошо мне.
Явственно проступившая в глазах баб Нюры тревога заставила делать, как та просит.
Телефонная книга подтверждала правдивость только что прозвучавших слов. Список входящих и исходящих звонков целиком состоял из одного имени: «Егорушка» сверху донизу. Уля подняла глаза в верхнюю часть экрана. Последний раз он разговаривал с баб Нюрой утром 22 сентября. Целых двадцать минут…
Палец неуверенно коснулся покоцанного экрана, вызов пошёл, а Ульяна, вернув аппарат баб Нюре, нашла опору в холодной стене и уронила голову. Коридор погрузился в тягучее молчание, нарушаемое лишь тягостными вздохами и капризным мяуканьем кота, что объявился вдруг из мрака затенённой квартиры.
— Деточка, не берёт что-то, — пробормотала баб Нюра потерянно. — Аппарат выключен, что-то такое там мне говорят… Не понимаю…
«Значит, не заблочил… Поменял?..»
Липкая лапа страха жала горло с утроенной силой. Уля ощущала её мертвенное касание постоянно – с момента, как осознала дату последнего появления Егора в сети. Не слететь с катушек от предположений помогала безостановочно звучащая в голове мантра: «Всё у него нормально… Заблокировал, вот и всё». Эти мысли она обрывала на подлёте.
Не заблокировал. Нет никаких чёрных списков.
Ульяна с усилием втянула в лёгкие больше воздуха, призывая себя успокоиться, собраться с духом и озвучить правду вслух. Придется объяснить его старенькой подопечной, как в действительности обстоят дела. Никакой уверенности в том, что однажды Егор вновь постучит в эту дверь, не было, но в то, что он способен с концами исчезнуть из жизни своей старушки, не верилось. Баб Нюру он по крайней мере любил. Уля не могла понять, насколько правильно обнадёживать бабушку, но хотя бы несколько слов в утешение чувствовала себя обязанной сказать. Чтобы не переживала сильно. Хотя, наверное, уже поздно…
— Егор, кажется, номер сменил, баб Нюр. Наверное, скоро объявится с другого, вы поднимайте трубку тогда, не сбрасывайте. Вам он должен позвонить.
Баб Нюра убеждённо закивала:
— Хорошо, деточка. Ты мне уж тоже сообщи, если новости появятся, я ж теперь… Да как же это? — волнение в выцветших глазах переросло в настоящий испуг. — Что стряслось?
— Я не знаю… Он толком ничего не объяснил, сказал только, что умеет лишь гробить и что это ошибка… Которую нужно исправить. Сам всё решил. Опять. Понимаете? Второй раз! — Уля осеклась. Дряблый подбородок трясся, серые глаза вновь блестели слезами, баба Нюра упрямо мотала головой, словно отказываясь принимать происходящее. А внутренний голос заклинал перестать терзать потрёпанное жизнью сердце и немедля засунуть собственный длинный язык куда поглубже. — Может, побыть с вами?
Баб Нюра пропустила вопрос мимо ушей. Из её нутра на Ульяну смотрел ужас.
— Так и сказал?.. Мой Егорушка?.. — еле слышно пробормотала она.
«Да»
— Ульяша… Егор мне дороже сына родного. Уж как он обо мне заботится, никто не заботился. Если б не он, я б давно с тоски померла. Да как же он так о себе думать может-то?.. Какая муха его вдруг?..
Внезапно замолчав, бабуля упёрлась ладошкой в стенку и медленно опустилась на стоящий в прихожей пуфик, напугав Улю до полусмерти.
— Баб Нюр?.. Вам плохо?
Рука уже потянулась в карман за собственным телефоном – звонить в скорую. Но бабушка отрицательно покачала головой, молча призывая к спокойствию, и лишь сквозь глубокие морщинки проступала, казалось, вся боль мира.
— Нет-нет, дочка. Всё нормально, за меня не волнуйся, — голос её вдруг зазвучал совсем иначе, пугающе отрешённо, а взгляд, в мгновение остекленев, уставился в одной ей видимую точку. — Ты иди-ка домой, поспи, а то лица на тебе нет. Как только он объявится, я тебе обязательно сообщу. Я знаю, он объявится, Ульяша. Помяни мое слово. Увидишь.
.. «“Увидишь”…»
Наивная уверенность баб Нюры не вселила в Улю ровным счётом никакой надежды. Однажды она уже «видела» его «возвращение» – тринадцать лет спустя. Это при том, что они продолжали благополучно делить одну стенку. Это при том, что их детские отношения были абсолютно невинны, под каким углом ни взгляни – не от чего там было бежать. А сейчас…
Ветер сорвал с ветвей и поднял с земли пожухлую листву, что кружилась теперь вокруг в иступленном танце. Равнодушно оглядывая вроде бы прежний и в то же время абсолютно чужой, опустевший посеревший двор, Ульяна пыталась понять, что дальше. Внутри на медленном огне варилась каша из отчаяния, нового ранящего знания, потерянности, смятения, вновь расцветшей пышным цветом боли и нестерпимого желания получить ответ на вопрос. Почему? Что стряслось? Не щелчком же пальцев его вдруг так перемкнуло… Чтобы вплоть до смены места жительства и контактов, до стремления буквально в воздухе раствориться. Исчезнуть…
Пока к ответу Уля не приблизилась ни на йоту: баба Нюра прояснить ситуацию не смогла, ничем не помогла. Более того, там, на пуфике в прихожей, она замкнулась в себе, уйдя в глухую оборону. Зато в телефонной книге появился её номер. Просто на всякий случай. Ульяна взяла его сама: наотрез отказалась покидать квартиру без контактов – мало ли что с баб Нюрой после её визита может случиться… Егора-то теперь рядом нет. Телефон записала и собственный оставила, проконтролировала давление, достала из аптечки нужные таблетки, порядка десяти – пятнадцати минут побыла рядом, взяла с неё клятву звонить, если вдруг что не так, и лишь потом распрощалась.
С сизого неба накрапывало, спустя какое-то время свинцовые тучи и вовсе прорвались на голову ливнем, а Уля так и сидела на лавке, всё чётче осознавая, что домой не вернётся, разве что переодеться и за зонтом. Баб Нюра подсказать не смогла, но ведь есть ещё люди…
Аня. Второй спутник на его орбите. Это её ночные всхлипы в трубку вывели из состояния глухого забытья, её мольба о встрече привела застывший было мозг к догадке, которую Ульяна теперь во что бы то ни стало желала подтвердить или опровергнуть. Потребность докопаться до истины ощущалась как вопрос жизни и смерти. Так, словно сейчас только от новых штрихов на почти готовом, казалось, полотне зависело, запустит ли однажды психика программу стирания памяти, как запускала всю жизнь, или хотя бы попробует сопротивляться.
Договориться удалось быстро. Аня взяла телефон после второго гудка и, как обычно, не дав толком и слова вставить, назначила дневную встречу в том самом кафе на «Академической», где у них не срослось встретиться в первый раз.
Через несколько часов на Улю смотрели широко распахнутые, полные замешательства карие глаза. Выражение в собственных Ульяне представлять не хотелось. Пока добралась до места, эмоции успели её сожрать, и теперь она ощущала себя полой оболочкой, мёртвой внутри. Обе молчали, предоставляя другой возможность начать, и обе читали ответы во взглядах напротив.
Аня не выдержала первой.
— У меня осталось не больше получаса, Уль, — громко сглотнула она, терзая ремешок крошечной сумочки, что покоилась на её коленях. — Обеденный перерыв, а потом пахать. Что у вас случилось? Говори.
Что у них случилось? Интересная постановка вопроса. Не менее интересен и тон, которым он был задан: ни в чем не обвиняющий, но твёрдый и уверенный. Стало быть, ни малейших сомнений в том, что причина всех её бед сидит сейчас прямо перед ней, подруга Егора не испытывала.
— Он переехал, — защищаясь ресницами от пронизывающего насквозь блестящего взгляда, прошелестела Ульяна. — До моего приезда. Исчез. Там теперь чужие люди.
Анино лицо повело: перекосило брови, скулы, губы; казалось, только что до ушей донёсся не только шум судорожно втянутого в легкие воздуха, но и скрежет зубов. Возникало ощущение, что несчастный кожаный ремешок вот-вот будет порван нервно теребящими его длинными пальцами.
— И почему? Ты знаешь?
Уля могла поклясться, что только что Аня прокусила себе губу, но вида не подала. Под хмурыми бровями сгущались все тучи мира, рот вновь сложился в тонкую линию, но пока она себя держала. За собственной мимикой Ульяна следить и не пыталась: иссякли силы фокусироваться на такой херне, на разговор бы их наскрести.
— Нет. Вечером в день возвращения обнаружила нового соседа, — пробормотала Уля, болезненно морщась. — Мне было сказано: «Я умею лишь гробить». Вот и всё.
Каждая мышца на лице собеседницы, казалось, застыла в заданном положении: сведённые брови, плотно сжатые губы, очерченные скулы и обращенный прямо в душу пристальный взгляд исподлобья – вот что видела Ульяна. Если в Аниных глазах и мелькнуло сочувствие, то она постаралась его скрыть, моргая и вскидывая подбородок. Но что ей не удалось скрыть точно, так это… понимание. Она словно узнавала почерк, слова. Возможно. А может, Ульяне нечем больше было заняться и не о чем подумать, вот она и сидела и думала о том, как конкретно и по каким причинам Егор порвал с Аней. В том, что инициатива исходила от него, сомневаться не приходилось.
— Не ссорились? — склонив голову к плечу, терпеливо продолжила Аня свой допрос.
— Нет.
— Может, ты чувствовала, что он остыл? Отдалился?
— Нет, — тряхнула Уля волосами, внезапно отлавливая себя на мысли, что эти космы бесят невероятно. Ему нравились, он запускал в них пальцы и перебирал, а ей… Это ведь больше не о ней. Образ девочки-припевочки отныне никакого отношения к ней не имел. Её локоны – беспечное прошлое. Это детство, отросшие до пояса розовые грёзы. В них атласными лентами вплетены воспоминания и наивные заблуждения. Его руками вязаны в тугие узлы. Это ассоциации. Потаённая надежда и слепая вера. А настоящее…
— То есть… — пытаясь звучать сдержаннее, продолжила Ульяна, — буквально в последние несколько дней до… моего приезда начались странности, а до этого – нет. Всё было… чудесно…
Над столиком повисла вязкая тишина. Уля рассматривала чаинки, развернувшиеся в стеклянном чайнике, а Аня сложила на груди руки и сердито отстукивала ногой по полу. Уху чудилось, что с каждой следующей секундой глухой стук становится всё более нервным, рваным, сбивающимся, а выражение лица вокалистки – всё более растерянным и удручённым. Пару раз она влезла в сумку за сигаретами и пару же раз передумала.
— Господи, ну какой же дурак, а! — в сердцах хлопнув по столешнице обеими ладонями, воскликнула вдруг Аня. Столик затрясся, и чайные ложки в чашках жалобно зазвенели. — Ну явно же что-то в башку свою втемяшил! Как пить дать! К гадалке же не ходи, Уль! Не стал бы он съезжать просто потому, что любовь прошла, завяли помидоры. Это надо Чернова знать, чтобы такое в голову допустить. Он может быть абсолютно безжалостным к чувствам других, если за собой никакой вины не ощущает. — «“Вины”…» — Продолжил бы жить в семейном гнезде, как ни в чем не бывало. В чём тут, блядь, проблема? Нет никаких проблем! Остыл? Досвидули.
«Ну да…»
Отвернувшись к окну, Уля молча разглядывала прохожих. Что здесь ответишь? Сердце пилили тупым лезвием, а оно почему-то всё еще умудрялось трепыхаться, до сих пор отзывалось на изощрённые пытки. Аня спрашивает, в чем может быть проблема? Проблема может не иметь решения. Правда о детстве Егора замёрзла в горле, губы словно скотчем залепили, и Ульяна ощущала себя связанной по рукам и ногам. Но интуиция с завидным упорством возвращала к мысли, что первопричины найдутся там, в его прошлом. И если это действительно так, то все они – и она сама, и Аня, и баба Нюра – бессильны перед этой многотонной гробовой плитой самовнушения, под которой упокоена самая обычная, простая и тем счастливая человеческая жизнь. «Втемяшил», — как только что прозвучало. Но разве не говорила она ему, что ей не важно? Что она его не оставит? Что он нужен ей любым? Разве не говорила, что тоже живая и тоже боится потерять? Разве не ему, переступая через себя, описывала, что в ней происходит, когда он явился на порог спрашивать о любви? Чего не успела она сказать, сделать и донести? Что должна была сказать, сделать и донести? Что всё же оказалось бы способно его остановить?
Может быть, вера. Возможно, Егор так и не смог искренне уверовать в её слова. Или так тогда и не услышал главного. Главное же не в том, что он нужен ей любым. А в том, что он нужен. Ключевое слово не «любым», а «нужен». И она тоже… Ей тоже не хватило силы веры и смелости. Поэтому вместо того, чтобы говорить, говорить и говорить, трусливо решила до поры до времени держать рот на замке. Увезла с собой хранимое в душе. А теперь некому признаваться.
Их уничтожили молчание, неверие и страх. А теперь что? Теперь всё. Все пути перерезаны.
Вода упрямо набегала на глаза, а ладонь упрямо её стирала. Нос упрямо шмыгал, зубы – сжимались. А душа всё так же отказывалась принимать.
— Уль, послушай меня, пожалуйста, — нарушая тишину, умоляюще протянула Аня. — Я не знаю, что он там себе придумал, но я тебе клянусь: более заряженным я его не видела никогда. Вот вообще никогда. Понимаешь? Слышишь ты меня? Ни-ког-да. Клянусь, я была уверена, что вы поженитесь и нарожаете ораву де… — уж не знает Ульяна, что за гримаса такая страшная проступила на её лице, но Аня испуганно осеклась. — Прости, пожалуйста… Я не это хотела… Ну, как объяснить? Я видела эти изменения, мы все их видели! Их невозможно было не увидеть, просто невооруженным глазом же! Всё на поверхности лежало. Два разных человека. Даже если вспоминать ту его белую полосу, всё равно, Уль, два разных. Это просто… Он начал тексты опять писать, прямо изнутри светился. Складывалось впечатление, что с секунды на секунду мир на голову поставит. Энергией сносило. Мы за десять дней на базе пять раз собрались всем составом. Как-то ему раз за разом удавалось нас собрать. У нас, блин, две новых собственных песни появилось за это время. Ну, там еще пилить и пилить, но не суть. Сам факт, понимаешь?! Мы просто дружно охуевали, что творилось. Заметили все! Все хотели работать, готовы были работать! Он всех зарядил пахать. Мы иначе зазвучали, это вообще нечто. А тексты! Господи… В них совсем другой посыл, другое настроение… Да как объяснить? Представь, что всю жизнь твоя еда горчит, а потом тебе ставят под нос салат из спелых летних ягод и говорят, что повар тот же. Прости за этот сумбур, я не знаю, как донести разницу восприятия.
Хотелось попросить Аню прекратить эту пытку. Её слова не утешали, наоборот: методично добивали бездыханную уже душу. Всё указывало на шансы. Ну всё! А еще – снова на то, что нечто, их перечеркавшее, случилось в один миг. Три человека как три красных мигающих стрелки. Как три свидетеля, независимо друг от друга дающие одинаковые показания. И в тот момент её не было рядом. Она не увидела собственными глазами, не смогла что-то предпринять. Не прозвучали те слова. Не донесла, не остановила. И… и всё.
— И что случилось? У вас? — поинтересовалась Ульяна вяло.
Голос звучал бесцветно. Не то чтобы ей был нужен ответ – его подсказывала интуиция. Но просто… Кажется, Ане требовалось выговориться.
— Ушёл, — пожала Аня плечами. В Ульяну уперся беспомощный взгляд. — Пришёл на репетицию, трезвый как стекло, к слову. Собрал манатки, сказал, что работать с нами было классно, пожелал успехов и свалил. Клянусь, со мной дежавю случилось, как на repeat{?}[repeat – повтор (англ.)] кто-то поставил, с той лишь разницей, что в этот раз он сказал аж двадцать слов, а не два. И был в адеквате.
— А ты?
— А что я? А я была не в адеквате, разумеется! — вновь вспыхнула она фитилём динамита. — Я охренела, выскочила за ним, потащила курить и потребовала объяснений. Знаешь, что я услышала? Говорит: «Я ещё в начале июля тебя предупредил, что играю до осени. Олега мы натаскали, всё будет в порядке, увидишь. Не осиротеете». Конец цитаты. Всё! От него же не добиться ни хуя, когда он закрывается. Не осиротеете, прикинь?! Дурак!
Дважды Аня повторила эту фразу, и дважды Уля внутренне вздрогнула – насколько жутким казался её смысл именно в его исполнении. Егор абсолютно точно знал, о чём говорил – ребенок-сирота, взрослый-сирота. Сиротство обрекло его, лишив веры в собственную нужность, и толкает вымарывать себя из жизни других. Думает, ничего страшного, не осиротеют без него. Да он уверен в этом! Реально дурак.
— Ну не бывает так без причины, Уль, понимаешь? — мрачно изрекла Аня. Голос дрожал, да и в целом слышно и видно было, как мучительно тяжело ей давался этот разговор. Это потому что по живому, потому что сейчас она сыпала соль на свою совсем свежую рану. Нанесённую им. — Всё у нас было в шоколаде. Прекрасно! Всё говорило о том, что будет прекрасно и дальше. Коллектив наконец сработался, с Олегом нашли общий язык, в одном направлении смотрели, всё, как он хотел. Я на серьёзных щах думала, не махнуть ли зимой в тур по стране. И тут! Блядь! — резко выдохнув, Аня с плохо скрываемым раздражением уставилась на сделавшую ей замечание посетительницу за соседним столиком. В отличие от ворчливой женщины, Ульяна отчётливо видела, как тонкие пальцы, перестав терзать ремешок от сумочки, сложились в крепкий фак. — Уль… И, главное, я без понятия, где он и что, — продолжила она уже шёпотом. — Общие знакомые вообще не в курсе, я всех обзвонила, всех! Концы в воду, понимаешь? Трубу не берёт!
Сил продолжать этот разговор не осталось ровно никаких. Хотелось стряхнуть с себя тонны собственного и чужого горя. Только как? Как? Оно теперь навсегда с ней.
— Я знаю, Ань, — прохрипела Ульяна жмурясь. Тёплый чай пробить горло не помогал. — У меня тоже ни одной зацепки, ничего. Никаких догадок, что именно произошло и где искать. Не понимаю, почему он решил просто взять и…
«И сгинуть… И мне страшно…»
— Какая-то жесть случилась, Уль, — роняя голову на грудь, простонала Аня. — Клянусь, так и есть. Тут очевидно всё. В первый раз он уходил после гибели семьи. Потом всякое у него бывало, скандалы в группе бывали, непонимание, обидки мои, кризисы. Орали друг на друга до сорванных связок, но до ухода не доходило. Там какой-то треш, точно, а я сделать ничего не могу. Потому что причин не знаю! Потому что он не даёт! Не даёт никому ничего сделать… Ты вот говоришь тоже, ну, о том, что он сам тебе сказал, и такое ощущение возникает, что он исчезнуть пытается. Куда, блядь? Совсем ебанулся?!
«Исчезнуть из жизней…»
Аня озвучила вслух её чёрные-чёрные мысли. Егор вымарал себя не только из жизни своей соседки, он вымарал себя отовсюду. Оставил баб Нюру, разорвал контакты с Аней, бросил группу, в которую вложил всего себя, и место силы – семейное гнездо. Оборвал сразу все связи, сразу везде. Никого подле себя не сохранил, в одно мгновение молча растворившись в пустоте города-миллионника. Почему? Не дошло бы никогда до этого, будь всё дело в одних лишь угасших чувствах, Аня ведь права. Маразм же…
«“А меня за что любить? Такого?”… Господи…»
Казалось, ледяная клешня страха вот-вот её задушит.
— Я даже контакты Стрижова подняла, хотя слышала, что они больше не общаются. Стриж, ясно дело, тоже без понятия, — вскидывая влажные глаза, заключила Аня. — Нет у него никакой информации. Но, правда, попросил дать знать, если объявится.
«Всё. Некого больше спрашивать…»
И никаких сил отвечать. Никаких – вбирать в себя ещё и чужую боль и ужас, от собственных в окно хотелось.
— Я уже затрахалась трястись, Уль! — воскликнула в отчаянии Аня. — Кусок в горло не лезет! Как подумаю, что может…
Посетительница за рядом стоящим столиком с грохотом опустила на блюдце чашку.
— Девушка, фильтруйте речь, вы в общественном месте, в конце концов!
Лицо Ани перекосило эмоцией, больше всего походящей на бешенство.
— Извините, что насилуем ваш тонкий слух и чувство прекрасного, но захлопните пасть свою, а! — ядовито прошипела она. Настолько несдержанной Ульяне видеть вокалистку не доводилось, однако чувства её сейчас она понимала прекрасно. — У нас человек пропал! Может, его уже в живых нет! Сука, найду, своими руками придушу!
«Прекрати! Он живой!»
Попытки избавиться от дурных мыслей терпели фиаско: Анина паника никак не способствовала успокоению, наоборот, передавалась Ульяне и её питала. Кадры ночных кошмаров, пол-лета пугавшие её до чертиков, вновь повсплывали перед глазами. Уля снова отчётливо видела себя, тщетно выкрикивающую имя в подкравшийся к ногам непроглядный туман. Молочное марево её поглощало, просачиваясь внутрь холодной липкой пустотой. Только происходило всё наяву, Егор исчез наяву. Зови, не зови – ответа нет.
— Очень вам сочувствую, — судя по кислому лицу дамочки, сочувствия в ней было чуть. Скорее брезгливость к «приятному» обществу, в котором ей не посчастливилось оказаться. — Но если вы не возьмете себя в руки, я позову администратора…
— Зовите! — подлетая с кресла с пачкой сигарет в руке и швыряя на стул сумочку, заорала Аня. — Я пока перекурю. Что вы смотрите на меня так? Да, я не только матерюсь, но еще и курю! Ща шырнусь за углом, зальюсь водярой и буду вся ваша! Саня, рассчитай нас! — бросила она в сторону притихшего официанта, что косо поглядывал на них от барной стойки, но в скандал пока предпочитал не вмешиваться.
— Психичка больная…
— Успокойтесь, мы уже уходим, — поднимаясь вслед за Аней, процедила Ульяна сквозь зубы. — Ань… — сгрести бы человека в охапку, обнять и утешить, пригасить новый виток её истерики. Но что-то останавливало. Обнимать чужих Уля не умела, не могла себя заставить пересечь эти условные границы. — Прекрати, не накручивай себя. Он такую херню творить не станет, я точно знаю, он сам говорил. Поверь, пожалуйста.
— Я боюсь, Уль. Очень.
— Я тоже.
...
К концу дня отчаяние достигло предела: сгустившаяся вокруг Ульяны мгла поглотила мир. Казалось, вечно блуждать ей теперь в этой тьме в поисках себя, вечно искать ответы, вечно смиряться и отпускать. Щепкой швыряло из крайности в крайность: от презрения к себе за слабость до стремления войти в каждый дом каждой улицы каждого района столицы и постучать в каждую дверь. От разгоревшегося ужаса до перемалывающей внутренности обиды и злости. От готовности всё простить, только бы объявился, до желания проклясть за то, что потеряла себя. Душу изрешетило.
И лишь исходящий от тренча и пальцев запах табака приносил толику успокоения. Белёсый дым, окутывая облаком и проникая в ноздри, создавал ощущение, что он где-то совсем-совсем рядом, стоит лишь обернуться – и увидишь. Мозг был рад обманываться. И она его обманывала.
Ноги гудели: остаток вечера Ульяна бесцельно прошаталась по городу, пытаясь, подобно Егору, раствориться в толпе людей. Не работало. Раствориться она могла бы для кого-то, но ведь у себя же она оставалась. Двигалась, что-то ощущала, о чём-то думала, цепляла слухом шум шин и рёв моторов мотоциклов, мужские голоса и напевы уличных музыкантов. Что-то делала: в попытке облегчить собственное состояние отдала уйму денег за элементарную услугу, десять раз повторив мастеру, что во всём уверена. Ну… Будто бы и впрямь малость полегчало. Она знала, где найдет саму себя вечером – дома. Знала, что её завтра наступит, а потом наступит послезавтра. Видела примерный вектор движения. Не выходило у неё раствориться – жизнь продолжалась.
Как очутилась у собственного подъезда, не помнит. Помнит, что оттягивала этот момент, как могла. Здесь было особенно больно и пусто: всё вокруг напоминало о человеке, которого тут больше нет. Каждая выбоина в асфальте, каждый куст сирени, каждое светящееся или тёмное окно, лифты, каштан, люди, машины – всё подряд ассоциировалось с ним. Здесь оживали воспоминания. Здесь она видела миражи. Видела его. У мотоцикла на парковке, с сигаретой у урны, с торчащим из кармана сливочным стаканчиком или на корточках над раздолбанным красным «Аистом»{?}[Аист – марка велосипедов, выпускавшихся в СССР на Минском мотоциклетно-велосипедном заводе. Продолжают производиться на белорусском заводе «Мотовело» под торговой маркой «AIST»]. С её неподъемным школьным рюкзаком – всегда через плечо. С гитарами. У соседнего подъезда – с пакетами продуктов для баб Нюры. В кепке набекрень с волейбольным мячом под мышкой. Верхом на поверженном Стриже. Видела, как он обречённо раскачивает соседскую малышню на старых скрипучих качелях, которых давным-давно нет. Как покорно замер в кольце её рук. Ведёт домой из сада. Распахивает перед ней дверь такси. Как пропускает мимо ушей язвительные комментарии. Как задрал голову и проверяет окна. В косухе. Джинсовке. Майке-алкоголичке. Водолазке. В карго. Дырявых джинсах. Широких штанах. Бриджах. В графитовом пальто нараспашку. В полосатом свитере, что давно ему мал. Видела его взрослым, ребёнком, подростком и вновь взрослым – тут и там, везде. Кадры сменяли друг друга, менялся возраст, образ, занятия и окружение. Времена года. А вихры, прищур и кривоватая усмешка оставались.
Каждый квадратный метр их двора принадлежал ему.
Им.
Здесь, у двери квартиры Черновых, всё начиналось, и здесь же потерялись все ниточки. Осталась лишь одна – хрупкая, как невесомая нить паутины, фактически невидимая, надеяться на неё нельзя. Но, стоя перед собственной дверью со связкой ключей, Уля понимала, что не может не потянуть и за неё, блеклую и тонкую. Что должна спросить ещё одного человека, который теоретически может хоть что-то знать.
— Мам… — голос звучал откровенно слабо, но родительница всё-таки услышала его из недр дома.
— Вернулась? — преувеличенно воодушевленно отозвалась мать. — Молодец, наконец-то погуляла. Иди сюда, я от плиты отойти не могу.
— Мама… — пройдя на кухню и опёршись на косяк, вновь позвала Уля. Подозревая, что взгляд граничит с безумным, спрятала его, склонив голову и занавесившись волосами. — Может, ты что-то слышала? Может, ты знаешь, что у него случилось?
— У кого? — беспечно переспросила мама, продолжая орудовать лопаткой. Скворчало масло, воздух пропитался запахом жареной картошки, от которого Ульяну вдруг резко затошнило. Или не от запаха это. А от притворства в мамином фальшиво бодром голосе.
— У Егора, мам.
«Хватит делать вид, что его не было в нашей жизни…»
— Не знаю, — пробормотала она растерянно. — Откуда? Я ж в институте с утра до ночи, а твой шалоп…
Внезапно послышался звон: должно быть, металлическая лопатка выпала на пол из маминых рук, наверняка измазав жиром её драгоценный кафель.
— Уля! Ты что же натворила?!
«М-м-м… Заметила…»
Губы скривились, пытаясь сложиться в некое подобие улыбки, но выходила гримаса.
— Не нравится? — равнодушно уточнила Ульяна. Мама всю жизнь боготворила и молилась на её косы до пояса. Которые теперь не заплетёшь.
— Да что ж ты?.. Да зачем же?.. Ты же так их любила… — запричитала она. Вот тут-то в голосе искреннее расстройство и зазвучало. Скорбь зазвучала. По волосам.
Ульяна глядела на неё и отказывалась верить своим глазам: на мамином лице отражалось всё горе мира, она действительно убивалась сейчас из-за такой ерунды. А судьба человека, с которым они делили лестничную клетку двадцать два года, судьба сына её подруги, что семь лет был вхож в этот дом и заботился о её кровинушке, совершенно её не волновала.
— А теперь не люблю, мам, — обессилено признала Ульяна. Руки переплелись на груди, отвечая на неосознанный порыв создать между ними барьер. Смешно и, наверное, страшно – хотеть отгородиться от собственной матери. — Раз – и всё. И нету. Я другая. Я больше не твоя наивная девочка. Волосы, мам, не повод убиваться, понимаешь? — голос заскрипел, как старые ржавые петли, задрожал и сорвался. — Не потеря! Человек – потеря, а волосы – херня!
— Ой, дурочка моя… — всплеснула мать руками. — Такие прекрасные волосы! Обкорнала! А слова-то… Набралась!
«Мама…»
Мама не слышала. Намеренно или нет, она игнорировала чувства своей дочери. Усиленно делала вид, что никакой катастрофы не случилось. А Уле стало вдруг ясно как день: довольно с неё, кончилась она. Не может она здесь больше. Ни в этом районе, ни в этом доме, ни на этой кухне. Рядом с той, кто по десять раз на дню напоминает, что является её матерью, но понять отказывается.
— Знаешь, мам… Я должна тебе сказать… Присядь, пожалуйста. Послушай и обещай не обижаться, — выдохнула Ульяна, безучастно наблюдая за тем, как лопатка отправляется в раковину, а мама, помедлив, к стулу. Тропка к собственному спасению в этой густой тьме проглядывалась единственная: нужно начинать заново, с чистого листа. — Я съеду. Не завтра, завтра некуда. В течение месяца, наверное. Учиться не буду, — «Нет ни сил, ни желания». — Найду работу, денег хватит. Я здесь не могу… Здесь мне плохо. Мне здесь всё напоминает. Буду тебя навещать. Постараюсь почаще.
С маминого лица схлынула вся кровь махом. Взгляд безучастно проследил за слабой рукой, что, дрогнув, наощупь потянулась к извечному пузырьку с валокордином.
— Улечка… Ну что за глупости?.. — еле слышно прошелестела она. Неверие в глазах мешалось с мольбой. — Что ты такое говоришь?.. А как же… А я?
Да, что-то такое она говорит. Такие «глупости». Себя пытается спасти.
— Мам, пойми меня, пожалуйста. Хоть раз.
..
Холодно.
Горелым пахнет. То ли с кухни, то ли раскалённое добела, выжженное нутро дымит.
***
Какое-то сентября…
Холодно.
На тёть Надю ты не в обиде и тогда не был. На правду учили не обижаться. А она не сказала тебе ровным счётом ничего нового. Ни сейчас, ни тринадцать лет назад. Всё это о себе ты и без неё всегда понимал. Но боль вновь чудовищная, не продохнуть. Заблудился в тени темноты и не понимаешь, как теперь, куда и зачем. Опять скитаться в поиске приюта. Где он? Маяк погас.
Её мать права во всём: такие, как ты, умеют лишь рушить. Уничтожать и хоронить. Выкопанных собственными руками могилок – тьма, не сосчитать. Такие, как ты, несут беду. К таким, как ты, привязываться строго-настрого запрещено. Упаси Господь таких, как ты, любить. Тебе всё детство втолковывали и втолковывали, вдалбливали и вдалбливали, втемяшивали и втемяшивали, а тебе хоть кол на голове теши. Ты вновь поверил, что можешь создавать и потому имеешь право на свет…
«Егор, я очень благодарна тебе за помощь с Улей, ты сделал для нас очень много. Но, думаю, пришла пора признать, что необходимость в ней отпала. Понимаешь, Егор… Сейчас Улечке крайне важно сосредоточиться на учёбе, а ваше общение стало сильно её отвлекать. Да что я? У неё весь мир на тебе сошёлся! Ей грозит второй год. Если так будет продолжаться, ЕГЭ она провалит, мальчик мой.
…Ты неплохой мальчик, Егор, но куришь, это сильно меня беспокоит. Вчера в кармане её куртки я нашла сигарету. С тебя, надо думать, пример берёт. Конечно, я уверена, что не ты ей её дал, но… Егор! Чему ты её учишь, скажи мне на милость? Неужели ты – и не понимаешь? Она ведь сейчас в таком возрасте… Впитывает, как губка, во всём смотрит на старших. А ты… Семнадцать лет, ну мозги-то уже должны быть! Ну где твои мозги, скажи? Еще чуть-чуть, и она водку с вами начнет хлестать. Да?
…Ты в целом неплохой мальчик, Егор, но вот дружки твои мне не нравятся абсолютно. Перестань таскать её за собой, заклинаю. Вы там материтесь, как сапожники, распиваете, кулаками машете и всяко пагубно на неё влияете… Плохому мою девочку учите. Негоже юной леди крутиться в такой компании…. Она ведь ещё совсем ребенок и очень подвержена влиянию окружения, перенимает не только хорошее, но и дурное. Давай начистоту, Егор, дурного много.
…Ты неплохой мальчик, Егор, но люди уже шепчутся. Люди не понимают, что такой здоровый лоб нашёл в возне с маленькой девочкой. Слышишь ты меня? Хочешь знать, что мне от соседей выслушивать приходится? Всё чаще, Егор. Лучше тебе не знать.
…Ты совсем не плохой мальчик, Егор, и я понимаю, что прошу о многом, но я прошу. Займись своей жизнью, а Ульяне дай возможность заняться своей. Не лишай её будущего, не порти её репутацию и жизнь. И, пожалуйста, не обижайся на меня. Я люблю тебя и благодарна тебе за всё, но я прежде всего мать и думаю о своем ребёнке».
Ты не такой уж и плохой мальчик, Егор. Ты катастрофа и наказание, недоразумение в его высшем проявлении, тридцать три несчастья с копейками. Как мир до сих пор тебя терпит? Ты ходячая проблема, ты помеха, ты несёшь беду каждому, кому не посчастливилось попасть в зону твоего поражения. Вокруг тебя одни жертвы и надгробия. Да, всё это ты. Тебя еще там оценили, забыл, что ли?
Ты, очевидно, брак, иначе бы не начал свою жизнь за казённым забором. От бракованных мир всегда пытался избавиться или хотя бы оградиться. Ну взгляни же на себя в зеркало, не упирайся.
Если пройденному верить, если заставить себя оглянуться назад с высоты прожитых лет и послушать людей, то остается лишь принять как непреложный факт, что с головы до ног ты усеян червоточинами. Ты – бремя, хлам с периферии. Ты умеешь отяготить, но не умеешь осветить чужую жизнь. Ну а что, не так разве? Где здесь ложь?
Лишь увидел свет – и помешал жить родной матери, стал ей проблемой и страшной обузой, неподъёмным грузом на хрупких плечах. А то и проклятьем.
Тебе четыре, и обещавшая любить передумала. Поняла про тебя что-то. Наверное, не годен ты оказался или недостаточно хорош, не смогла. Иначе не забрала бы назад свои слова. Ты хоронил надежду, но уже не удивлялся, ведь к четырём тебе успели объяснить, почему тебя любить не за что. А потом объясняли ещё четыре года. Тебе и остальным. Хорошо объяснили, доходчиво.
Потом чудо какое-то, сладкий сон, бьющий в глаза рассвет, добрая сказка, вечное лето, тепло и любовь, в которую так упорно не мог заставить себя поверить. За что? Почему? Неужели они не видят? Куда смотрят?
Поверил.
Семнадцать, и тебе снова напоминают об успевшем было подзабыться: не порть нормальным людям жизнь, будь добр, прекрати. Убери руки и отойди за периметр, а то ведь замараешь чистоту и всё испоганишь.
Двадцать три, ты вновь за старое. Опять ломаешь, разрушая единственные выстроенные было отношения. А после рисуешь огромный жирный знак вопроса над собственной головой. Ты в принципе способен строить, а не гробить? Не похоже. Всё сводится к тому, что нет.
Двадцать пять, обнаруживаешь себя в глухом одиночестве, на дне, захлебнувшимся в щемящей боли, и ставишь на любых привязанностях крест.
Тебе тридцать, а ты… Ты в зеркало давно смотрел? Лет семь прошло?
Нет, нет, нет! Ты отказываешься видеть, упираешься всеми конечностями, жмуришь глаза до плывущих пятен, сжимаешь челюсти до хруста эмали, но тебя перед ним поставят, хочешь ты того или нет! Тебя заставят вновь на себя взглянуть, хочешь ты того или нет. А в отражении ничего не изменилось. В отражении всё тот же.
Ненавидишь зеркала.
***
…или октября. Дожди.
Отныне всё по-другому. Отныне мир и он существуют обособленно друг от друга, функционируют по отдельности. Кто кого изолировал в этот раз – мир его или он мир – не столь важно. Важно другое: иначе никак. Только так. Дальше от греха, дальше от вреда, больше никаких могилок. На этом кладбище человеческих отношений их и так не сосчитать. Здесь появились совсем свежие, земля на лопате еще не обсохла и не осыпалась, и он не в состоянии заставить себя их посещать. Может быть, когда-нибудь…
Невозможно.
Ничего не ждёт, ждать нечего. В квартире холодно, полы холодные, под толстым одеялом холодно, на улице холодно, но самый невыносимый холод внутри. Пробирает до мозга костей. Пытается отогреться горячим душем, кубометрами выливая на шкиркукипяток. Но от внутренней вечной мерзлоты всё равно не спасает. Если однажды здесь найдут окоченевший труп, диагноз должен звучать так: «Смерть от переохлаждения. На этот раз точно. Выносим».
За окном закручиваются порывами ветра и летят, опускаясь в огромные лужи, листья. Плывут в мутной воде, сгнивают на сырой земле. Очередной цикл завершен, свой-чужой город медленно погружается в осенне-зимний мрак, покорно тускнеет, темнеет и уходит в спячку до новой весны, луча солнца и глотка надежды. Картина угасания природы не вызывает в душе никакого отклика – душа уже давным-давно облетела: там, где буйно цвела жизнь, тычутся в унылое грузное небо голые ветки. Собственная вселенная рассеялась пылевым облаком, оставив после себя пустоту. Пустота пропитала собой всё, просочилась в каждую щель и клеточку, наполнила лёгкие, мозг и сердце. Пустота стала им, а он ей. И душе теперь всё равно. Не происходящее внутри заставляет воспринимать происходящее за стеклом равнодушно.
Холодно.
Умер. В этот раз абсолютно точно и до конца. Чувства, сердце и мозг последовательно отключились, кровь остыла, мышцы окоченели, и что-то, отлетев в высоту, шмякнулось оземь с ускорения. Самому себе напоминает подключенный к аппарату искусственного жизнеобеспечения «овощ»: ни туда и ни сюда. Если бы дело происходило в каком-нибудь фильме, вокруг него бы уже собрался консилиум врачей и, может, даже безутешные родственники нашлись. Они бы долго решали, отключать или пусть ещё помучается. А он бы, быть может, даже не понимал, что происходит.
Здесь всё решает он один.
Тишина вокруг звенит, рассыпается. Еле слышно шумит холодильник, и, кажется, это самый громкий звук в помещении, которое теперь надобно называть домом. Иногда к шуму пластмассового белого ящика добавляется шелест бумажных страниц или перелив падающего в стакан пойла. Он действует механически, на автомате, пытаясь спастись тем, что помогало раньше. Но текст не оседает, а алкоголь не выжигает. Ещё немного, и вновь будет готов пустить сюда половину города.
Нет, не будет, нет тут никакого смысла. Смысла нет вообще больше ни в чем, потерял в одночасье. Или ослеп. Но он его не видит. Презрительное молчание незнамо сколько хранит душа. Наверное, и впрямь покинула тело. Пропали без вести мотивы что-то делать, о чём-то думать и смотреть вперед, исчезли цели, он не выжмет в себе сил их искать, ни искры не высечет. Не из чего. Редкие эмоции проходят по касательной и насквозь, не задерживаясь внутри. Пытается за них зацепиться, заставить себя чувствовать хоть что-нибудь. Что-нибудь! Не получается. Ощущение такое, будто застыл в состоянии, в котором нашёл себя в момент, когда тётя Надя поднялась из-за стола, и так и не включился. Когда-то нащупать пульс жизни помогали случайные связи. Сейчас же одни мысли в ту сторону вызывают отвращение. Не желает никого касаться и не даст никому коснуться себя. Если пусто, то пусть сразу везде. Если расстояния с людьми, то все километровые. Ничего личного, всё в интересах всех.
В этом сосуде больше ничего нет: содержание отсутствует, он прозрачен и не восприимчив. Он не существует, пусть тело еще здесь: палочки и колбочки в сетчатке глаза поглощают свет и отправляют сообщения в черепную коробку, создавая у мозга обманчивое ощущение присутствия хозяина в этой жизни. Хозяин видит изображения: ступни и ноги, торс, кисти рук и предплечья. Рожу не видит – не хватает духа в зеркало взглянуть. Чувствует: на роже посмертная маска. Тело, в общем, здесь, а остальное хуй знает где искать.
Хуй знает, где себя теперь искать. И нужно ли вообще?
Зачем?
Хуй знает.
Нет смыслов, равно как и понимания, что он тут забыл. Точнее, понимание есть, но… Смысла нету. Он отсёк себя от смысла, собственными руками перерезав пуповину. Состояние странное: мысли покончить с мучениями по-быстрому изредка мерцают в чугунной голове. Однако же нечто в нём с завидным упрямством им сопротивляется. Выпилиться охота и вместе с тем выжить охота – в очередной раз взять и выжить назло. Парадокс заключается вот в чём: для борьбы необходима внутренняя злость. Но и её он больше в себе не чувствует. Тогда откуда?
Откуда раз от раза берется упрямое желание продолжать дышать, чёрт знает. Откуда тихая упёртость, своенравие и строптивость? Кто кого однажды одолеет? Мир – его, или он – мир? Против кого или за что ведется их с миром бесконечный поединок? Кому и что он пытается доказать, сызмальства цепляясь за жизнь всеми конечностями? Кому показывает, что голыми руками его не взять? Что никак вообще не взять?
Нет ответов. Он видел, как, принимая навязанные правила, сдавались системе дети. Понимал, что не от болезней и зависимостей они умирали маленькими, юными и взрослыми, а потому, что не справлялись с осознанием своей никчёмности и ненужности. Тоска, ощущение собственной неполноценности, недоделанности, увечности, если не изуродованности, их сжирали, обнуляя силы на борьбу, и сейчас выжигают до тла его.
Но туда? Нет. Туда не сам. Если уж его и вынесут ножками вперед, то не потому, что он сам этого захотел. Пусть там, сверху, его как следует захотят, вот тогда он согласен. Туда – только чьей-то волей.
До стиснутых челюстей и скрежещущей эмали, искр перед глазами, тумана в голове – пусть кривой, косой, не такой, эгоцентрик, не умеет, не думает, портит, марает, гробит, во всём виноват, – он не сдастся.
Пусть сорвался с рельс несущийся поезд и на месте его теперь лишь груда искорёженного металла. Пусть в одну секунду по пизде пошло абсолютно всё, он не сдастся.
Пока она тут.
Её нет, но Она есть. Незримо Она рядом, где бы ни прятался от Неё, чем бы себя не глушил. Она продолжает жить в остановившемся сердце и не даёт мозгу окоченеть. Она до сих пор в мыслях, и эти мысли – единственное, что способно, пусть на ничтожные мгновения, но поднять внутри эмоции. Бледное подобие прежних, тень от них. Но они сообщают ему, что песенка пока не спета: он до сих пор торчит где-то между тем миром и этим. Еле тёплый. Ещё тёплый.
Может, в этом все дело. Она – тут. Здесь его держит Она.
Подвеска Её так и болтается на шее. Четырежды пробовал снять и четырежды ощущал себя обобранным до нитки, лишенным остатков сил и потерявшим волю к сопротивлению. Четырежды не смог избавиться от того единственного, что у него от Неё осталось. Маленькая деревянная птица словно оберегала от погребения под покровом вечной кромешной тьмы.
Он снова Её предал. Опять. Потому что из зеркала на него посмотрит могильщик. Потому что «на осине не растут апельсины». Потому что если ещё можно исправить хоть что-то, нужно исправить. Ей должно достаться лучшее, что за пазухой прячет жизнь. А с ним давно всё ясно.
Её нужно от себя уберечь. Обрубить канаты, пока они не оплели её намертво и не задушили. До сих пор не может понять, чем думал и почему не смог себя удержать. Обязан был! Должен был включить голову, но в состоянии умопомешательства мозги вышибло напрочь. Вместе с памятью. И всё же… Всё же факты – вещь упрямая: все его связи порваны, не было иначе, не способен он. Только боль причинять. Даже сейчас, пытаясь в кои-то веки поступить во благо и предотвратить куда более страшные разрушения, принёс боль.
От себя тошно. Вот это, пожалуй, он по-прежнему чувствует хорошо. Тошно. Потому что вновь поступил с Ней как мудак. Потому что не дождался. Не смог. Знал: любое Её встречное слово лишит остатков сил на рывок прочь. Любое. Она умеет говорить так, что способность к сопротивлению испаряется вместе с духом.
Это чужеродное пространство назвать домом не поворачивается язык, здесь всё кажется мёртвым. Переезд не особо помнит, да и вообще, стереть бы из памяти это лето начисто. Но пока свежо, и обрывочные картинки сами продолжают лезть перед глазами. Сутки или двое спустя после разговора с соседкой, не приходя в сознание, открыл сохранённые на ноутбуке вкладки и набрал арендодателей. Первая свободная квартира стала его выбором. Ключи от собственной перекочевали к огорошенному прытью Мише. Сервис грузовых перевозок пригнал к подъезду маленький портер, в углу кузова которого сиротливо приютились пара коробок необходимых вещей, отцовский винил и гитары. Остальное запер в родительской комнате. Кота на прощание нагладил на вечность вперед. Корж те дни не жрал, орал, словно режут его, и то и дело пытался обустроиться в набитой чем попало дорожной сумке. Вот это помнит. Еще и кота украсть не хватило духа. Пытался оставить на рабочем столе подвеску и запиской, информирующей о хозяйке. Сняв, почувствовал, будто его пилят ржавой пилой, и передумал. Оставил. На память.
Помнит, как решил пока не огорчать новостями баб Нюру: человек только-только порадовался. Набрав её, наболтал про рабочий аврал, пустил в глаза тонну пыли и обещал навестить как только, так сразу. Здесь, впрочем, не соврал: пусть хоть немного отпустит, и он будет на её пороге. Но пока не готов возвращаться на район, не готов являться ей на глаза в этом виде, не готов показывать слабость. К причитаниям и полному сожалений взгляду абсолютно не готов. Не готов столкнуться с Ульяной во дворе.
Помнит ещё, к тёте Наде вечером накануне переезда заходил – сообщить, что у них появится новый сосед. Помнит тёть Надино: «Хорошо. Спасибо, Егор».
Ну и всё. Угрызений совести по поводу решения покинуть группу не помнит. В конце концов, о намерении дальше двигаться порознь он предупреждал Аню ещё летом. И в принципе… Когда увидит смысл, наверное, какое-то движение начнётся, а пока… Пока щетина отрастает в бороду и пустые листы летят из окна бумажными самолетами. Сигаретным бычком сжёг старую симку, обрубая концы.
...
Телефон говорит: восемнадцатое октября на дворе. Какого года? Тут мать вдруг приснилась. Поначалу плакала и заклинала прекратить рушить свою жизнь. А после внезапно успокоилась и заговорила совсем по-другому. Открывались её губы, а голос с них слетал детский. Владин. Менторским тоном ему пообещали все круги ада не только на земле, но и под землей в случае, если не образумится и продолжит в том же духе. Скорую жаркую встречу пообещали, в общем. Количество кругов не пугало, но пресное и блёклое, лишенное пульса холодное утро принесло с собой ощущение близкого конца.
…И лишь поэтому он достал-таки из-под кровати смартфон, а из-под завалов информационного мусора – объявление о прослушивании в группе, которая в срочном порядке ищет сессионного музыканта. Музыка в нём умерла, в нём вообще всё умерло, на инструмент смотреть тошно. Но хер тебе, а не скорую встречу, Владлена Лиховидова.
Ребята, знакомые по фестам{?}[фест – фестиваль], и ситуация у них там патовая: гитарист выпилился из состава за месяц до начала тура, играть некому, билеты давно в продаже, и издержки они понесут колоссальные. Набрал, в общем, фронмена, коротко обговорили. Сказал прямо, что гонорар ему не нужен и что если пока никого не нашли, подстраховать может, но разъёба от него не ждать. На вопрос: «Ну и нахуя тебе это, Чернов, раз не нужен и не ждать?», ответил честно:
— Чтоб не сдохнуть.
Дубак.
Комментарий к
XXXI
. Холодно Обложка к главе и ваши комментарии: https://t.me/drugogomira_public/439
Музыка
Чичерина – Точки https://music.youtube.com/watch?v=QoemKnAK2js&feature=share
Сатисфаер – В мутной воде https://music.youtube.com/watch?v=Kn4_U3ZwT9c&feature=share
Pianoboy – Ну как дела? https://music.youtube.com/watch?v=o99PteTXDQY&feature=share
Визуал:
Метастазы https://t.me/drugogomira_public/443
Под ребра клинками https://t.me/drugogomira_public/444
Тут и сказочке конец https://t.me/drugogomira_public/445
Заблудился https://t.me/drugogomira_public/446
...в каждый дом каждой улицы каждого района столицы https://t.me/drugogomira_public/447
Она – тут https://t.me/drugogomira_public/448
Холодно https://t.me/drugogomira_public/449
Холодно https://t.me/drugogomira_public/450
...атласными лентами вплетены воспоминания, его руками вязаны в тугие узлы https://t.me/drugogomira_public/451
Щетина отрастает в бороду, обрубаешь концы https://t.me/drugogomira_public/452
Горелым пахнет https://t.me/drugogomira_public/453
Кипяток не спасает https://t.me/drugogomira_public/454
Листва кружилась… https://t.me/drugogomira_public/455
Осень, Рыжий https://t.me/drugogomira_public/456
Слушать и слышать Егор умеет https://t.me/drugogomira_public/457
Умеет. https://t.me/drugogomira_public/458
====== XXXII. Не отрекаются ======
— Алло. Юля? Здравствуй, это Надежда Александровна, Улина мама. …Нет-нет, всё нормально. Более или менее. …Юля, у меня к тебе просьба. Мы можем встретиться? … Нет, не у нас, я бы хотела поговорить с глазу на глаз. …О дочери своей, конечно, о ком же еще? …Можем? Прекрасно! …Да. …Тебе удобно через час? Я вот только-только вышла из института. …В «Мяте»? Это которая за домом культуры? Да, знаю, давай там. …До встречи.
«Слава Богу!»
Обессилено выдохнув, Надя поспешно убрала телефон в карман, зябко поёжилась, повыше подняла воротник пальто и натянула перчатки. Ну и погода! Ледяной ветер продувал насквозь, так и норовя свалить с ног. То ли уже снег, то ли ещё дождь лобзал лицо сырыми холодными поцелуями, и Надежда, опустив голову пониже, проклинала себя за рассеянность. Как можно было забыть в кабинете зонтик? С другой стороны, чему удивляться? Голова-то заботами и хлопотами забита. В чугуне отлита, гудит… Слякоть под ногами наводила на мысль о том, что по возвращении домой сапоги придётся мыть и обрабатывать специальной пропиткой. А еще – о том, что, кажется, всё-таки пора доставать зимнее пальто и обувь: к выходным синоптики обещали первые заморозки.
В тусклых пятнах фонарей мельтешила влажная крупа, под ногами хлюпало, чавкало, а за воротник задувало. Где-то вдалеке, метрах в двухстах от неё, в промозглой темноте светилась спасительная красная буква «М», и рабочий люд устремлялся в ту сторону бодрым плотным потоком. «М» манила магнитом. Скорее бы. Под лучи яркого искусственного света, в тепло и сухость. Вот где не бывает времен года, осадков и оголтело сигналящих в пробках раздражённых усталых автомобилистов. Вот где можно взять передышку. Впереди паровоза всё равно не побежать, так ведь? То-то и оно. Так что и остаётся только, что сидеть и не дёргаться, выдыхать. Её жизнь – спринт с раннего утра и до позднего вечера. Это куча ежедневно растрачивающихся на что ни попадя нервных клеток, извечная борьба и ни минуты спокойствия. Годы летят, не успеваешь моргнуть – ещё один прошёл. Она не молодеет, зеркало упрямо констатирует сей прискорбный факт, и только в метро время, кажется, останавливается, предоставляя краткосрочную возможность закрыть глаза и попробовать услышать себя.
Как раз с этим у Нади последнюю неделю дела обстояли неважно. Пошёл второй месяц, а просвета всё не видать. Да какой там просвет?.. Над её семьей, поглотив редкие блики света, сгустилась чернильная мгла. Ульяна продолжала медленно угасать прямо на глазах, а Надежда ощущала, как покрылись трещинами столпы её непоколебимой веры в правильность однажды сделанного выбора.
Не было у неё выбора.
Не было! Но железные аргументы в собственное оправдание звучали тем тише, чем больше походила на призрака её дочь. Ульяна перестала нормально есть. Выходить на воздух. Заниматься дурацким своим пилоном. И танцами. Вернула Юле гитару. Когда Надя последний раз видела её с книгой или карандашом в руке над листом бумаги, уже не вспомнит… До Камчатки. Как сказала, что учиться не будет, так и всё: больше на эту тему не заикалась. Она вообще толком перестала разговаривать, полностью замкнувшись в себе и отказываясь замечать, что за окном продолжается жизнь. День за днём, ночь за ночью в их доме происходило одно и тоже: на виду Уля носила на лице каменную маску и хранила упрямое молчание, а по ночам плакала. Может, Надя бы и не узнала, что она до сих пор плачет, если бы однажды посреди ночи не приспичило в туалет. Почудились в тишине еле слышные всхлипы, сначала подумала даже, что показалось, но… Нет, не показалось. На стук в дверь дочь не откликнулась, на касание не отозвалась, на растерянное бормотание не отреагировала – забилась к самой стенке и в таком положении замерла. Она походила не просто на раненого зверя. А на раненого зверя, готового испустить дух в любую минуту. И всё это – из-за какого-то… Из-за кого! Из-за ветреника из соседней квартиры!
Той ночью Надежда больше не уснула, мучаясь нахлынувшим вдруг чувством вины и вместе с тем понимая: ведь всё равно было неизбежно. Но может, всё же не стоило вмешиваться? Может, стоило подождать, когда Егор сам её наивной глупышке на дверь укажет? Эти вопросы не давали Наде покоя до самого утра. Всё убеждала себя, что поступила правильно, а главное – поступила правильно своевременно. Ведь если трагедия поистине вселенского масштаба разразилась спустя жалкие несколько дней, прости Господи, отношений, то что сталось бы с дочерью, затяни он свои игрища ещё на неделю – вторую? В окно бы вышла? Успокоиться и задремать удалось лишь к рассвету. Но червяк сомнений успел прогрызть в её вере дыру.
Плач по ночам – это еще не всё, лишь полбеды. Беда, как водится, не приходит одна. Не меньше состояния, в котором месяц с гаком пребывала дочка, пугало остервенение, с которым она вновь взялась за переводы. Кажется, Ульяна откликнулась на первую же попавшуюся на глаза вакансию. По крайней мере, через несколько дней после тяжелого разговора на кухне она куда-то ездила, а уже вечером сухо сообщила, что нашла работу. «Я устроилась. Надеюсь, теперь ты довольна», — вот и всё, что услышала Надежда. И от голоса, который толком не оглашал стен этой квартиры со дня, как Уля, резанув по плечи своё богатство, свои прекрасные шёлковые локоны, объявила о твёрдом намерении съехать, по коже бежал мороз.
На каких условиях её взяли, сколько обещали платить за лист, оформили ли по трудовому кодексу или нет – всё это так и осталось тайной за семью печатями, в которую дочь свою мать посвящать не стала. Но длилось это уже две недели. Уля садилась за тексты рано и работала как одержимая. Бывало, уходит Надя в семь утра, а она уже приступила. Возвращается к девяти вечера – еще не закончила и позы не меняла. Однажды довелось услышать, как Ульяна звонила кому-то и требовала прислать в работу «всё, что есть». Вот когда тревога сменилась животным ужасом. Вот когда Надежда ясно осознала, ради чего дочь убивается над документами по двенадцать-четырнадцать часов в день. Отвлечься – да, безусловно, но у дочки была и другая, не менее весомая причина зашиваться. У неё появилась цель. Уля действительно вознамерилась в ближайшее время покинуть родные стены и впахивала сейчас как папа Карло ради оплаты первых месяцев аренды и залога. Прогремевшие на кухне слова оказались не пустым звуком. Ульяна не передумала.
Всю ту ночь вновь мучилась бессонницей. Он же там, наверху, видит. Видит, как нужна ей дочь. Видит, на что пришлось пойти ради того, чтобы сохранить её рядом, ради того, чтобы уберечь. И отбирает. К утру пришло осознание: Он наказывает…
Время шло, но ситуация, вопреки надежде и доводам здравого смысла, не улучшалась. Наоборот: с каждым следующим днём в Улином взгляде проступало всё больше ожесточения, с каждым она всё реже покидала пределы своей комнаты, всё меньше ела. Её дочь гасла на глазах, ужас сковывал душу, а в голове зрело решение улучить момент и переговорить с той, кому Ульяна ещё открывала душу.
Юлия была единственным человеком, с которым дочка продолжала контактировать. У них дома Юля появлялась регулярно – приходила по вечерам, после работы. Несколько раз даже удавалось пересечься с ней на пороге, однако разговора не получалось: Улина подруга здоровалась и тут же прощалась, каждый раз придумывая предлоги, по которым ей срочно нужно домой.
Складывалось впечатление, будто Юля продолжала её избегать, как избегала с детства. Но Надежда знала – если просьба о личной встрече прозвучит прямо, отказать она не сможет. Понимает же…
Так и оказалось.
Через час и десять минут они рассматривали друг друга в одной из многочисленных забегаловок района, которые нынче гордо именуются «кофейнями».
Склонив голову к плечу и задумчиво переставляя телефон с ребра на ребро, Юля Новицкая изучала её открытым и при этом беспардонно безразличным взглядом. А Надежда гадала, липовое ли это спокойствие или же Улина подруга действительно не испытывает к ней никакого пиетета. Вопрос оставался открытым уже две минуты, за которые юная особа так и не продемонстрировала тот самый инстинктивный страх, затаённый под тончайшей вуалью благоговейного трепета, что Надя давно привыкла видеть в глазах своих студентов – ребят приблизительно её возраста. Наоборот, прямой дерзкий взор рождал тревогу в самой Надежде. Возникал резонный вопрос о причинах столь иррационального поведения, а внутри крепло естественное желание расколоть девочку, как орех. Однако пришлось взять себя в руки, ведь сюда она пришла отнюдь не за этим. В Юле Надежда рассчитывала найти союзника.
— Я вас слушаю, Надежда Александровна. О чём вы хотели поговорить?
У Юлии, оказывается, редкие веснушки, глаза карие, а взгляд острый: взгляд у Юлии – рентген. Никогда не обращала внимания. А ещё, оказывается, она храбрая: молчание нарушила первой.
— Я хочу поговорить об Ульяне, — ответила Надежда без обиняков. — Ты единственная, с кем она общается. И я… Может, она говорила тебе что-то… Что-то важное? О чём мне следует знать?
— Надежда Александровна… Если бы она рассказала мне что-то, о чём следует знать именно вам, я бы непременно просветила вас в тот же вечер, — сдержанно ответила собеседница.
— Я не понимаю, что делать… — прошептала Надя, буквально физически ощущая, как кто-то перерезает ниточку между ней и её дочерью.
Юлия не ответила. Издав странный, похожий на мычание звук, она продолжила свой молчаливый визуальный террор. По мере того, как текли секунды и минуты, Наде всё явственнее чудилась укоризна, стужа и неприязнь, проступающие в глазах цвета корицы. Будто Юлия видела её насквозь со всеми страхами и аргументами и намеревалась зачитать по пунктам список её прегрешений с рождения по день сегодняшний. То было жуткое ощущение, стряхнуть которое не выходило.
Встречный взгляд остывал, выдерживать его оказалось непросто, и сердце начало заходиться от предположений о причинах, по которым на неё смотрели волком. Но ради информации, которой, судя по всему, всё же обладала эта девочка, Надя готова была и дальше продолжать делать вид, что не замечает «приветливого» выражения лица Улиной подруги.
— У неё нет страшных мыслей? — спросила Надежда, прикрывая веки и прерывая зрительный контакт.
Это – самый главный, буквально с ума сводящий вопрос, и ответ на него услышать необходимо, каким бы он не оказался. Дыхание сбоило, а наступившая тишина, которую Юля не торопилась нарушать, ввергала Надю в состояние отчаяния. Красивая густая бровь, изогнувшись, вернулась на прежнее место. Надежда не могла понять: над ней смеются? Презирают ее? О чём эта девочка думает?
— Вам, как её матери, должно быть виднее, — с плохо скрываемым осуждением протянула Юля. — С крыши прыгать вроде не собирается, если вы об этом. Она сильная. Гораздо сильнее, чем вам кажется.
«С крыши… Господи, спаси и сохрани…»
Вздрогнув, Надежда тут же трижды перекрестилась: то, о чём она боялась думать, только что прозвучало – бесстрастно и холодно. А Юля, немного помолчав, негромко добавила:
— Но не железная. И ей действительно очень… Ей всё еще очень тяжело, Надежда Александровна. Это правда. Я искренне надеюсь, что она ничего от меня не прячет. Но гарантий, что в её голове не бродят вот такие мысли, дать вам не могу.
«Спаси и сохрани!»
— Я не понимаю, что с ней происходит! — заламывая пальцы, в сердцах воскликнула Надежда. Паника внезапно захлестнула её с головой. Если и Юлия не уверена, о чём вообще говорить? Что думать?! — Всё это слишком затянулось, Юля… Ну больше месяца же! Это уже чересчур! Ни в какие ворота! Тебе не кажется?
Неожиданно для Нади эмоции на лице девушки сменились. Маска – а то была, видимо, именно маска – стремительно полетела с лица, являя миру гримасу. Во встречном взгляде вспыхнули огоньки адского пламени, а уголки губ поползли и скривились в сардонической ухмылке. Теперь к неприязни и стуже абсолютно точно примешивалась толика презрения и открытое разочарование. Осуждение. Юлия больше не пыталась скрыть, что думает по поводу женщины, напротив которой сидит. А к Надежде пришло осознание: нет, союзника ей в Юле не найти. Наоборот. Подруга её дочери пришла сюда исполнить роль палача, ни больше ни меньше.
— Извините, но нет, мне не кажется, — в набравшем высоты голосе, перекатываясь, зазвенели кубики льда. — Ни что это «слишком затянулось», ни что это «уже чересчур». А знаете, что мне кажется, Надежда Александровна? — уточнила она тихо, продолжая сверлить её изничтожающим взглядом.
Тон, которым был задан вопрос, звучал совсем уж нехорошо. Волосы на теле внезапно встали дыбом и трудно задышалось. Холодея, Надя уставилась на Юлю: не могла отвести глаз, ей мерещилось, что ещё секунда или две – и прозвучит обличение. Что эта фурия ткнёт тонким наманикюренным ноготком в грудь и прошипит: «Это всё ваших рук дело, Надежда Александровна. Не отпирайтесь, это вы!»
— Мне кажется, что вы совсем её не знаете, — резко выдохнула Юлия. — Вы, Надежда Александровна, абсолютно не знаете собственную дочь! Вы полагаете, вот так ей просто должно быть? Взять и отпустить? Вычеркнуть? Думаете, что ей пережить второе предательство близкого человека легко?! В недельку следовало уложиться? Вы сами-то любили? Хоть когда-нибудь, Надежда Александровна?
От такой откровенной наглости и неуважения, от ярости, напора и выплюнутых прямо в лицо обвинений Надежда задохнулась и опешила, а страх сменился неодолимым ужасом. Перед ней, пожирая глазами в ожидании ответов на вопросы, которых Надя боялась и потому избегала себе задавать, сидела какая-то ведьма. Гарпия! Загипнотизированная, оглушенная прозвучавшим откровением, Надежда пыталась сбросить наваждение. Любила ли?.. Уже не вспомнить. Может быть. Знает ли собственную дочь? Уверенность тает с каждым днем… Но… В любом случае, знает получше этой дурынды, которая возомнила о себе чёрт знает что.
— Ну какой он ей близкий? — Надежда прикладывала все усилия, чтобы вести себя с достоинством, но голос зазвучал надменно: верх все же взяло желание поставить эту выскочку на место. — Что за ерунду ты городишь? Старое давно быльем поросло. Они тринадцать лет не общались, она его сторонилась. А тут два – три месяца, и близкий? Это смешно. Впрочем, что с вас взять? Вы обе пока слишком юны и наивны в своих представлениях о людях и отношениях.
Юля и бровью не повела: доводы Надежды звучали для неё неубедительно, и выражение лица подтверждало данный вывод лучше любых слов. Острый подбородок взлетел вверх, а губы, прежде чем вновь разомкнуться и продолжить извергать потоки ереси, сложились в тонкую линию.
— А ещё мне кажется… Нет, не кажется, я вижу, что вы ничего не понимаете, Надежда Александровна, — безапелляционным тоном озвучила она написанные на её же лбу мысли. — Неудивительно, что Уля не желает ничем с вами делиться. Вы продолжаете её давить. Уничтожаете своей позицией вместо того, чтобы поддержать. И не смотрите на меня так, я давно вас не боюсь. А про вашу дочь вам всё равно больше никто не расскажет, так что слушайте. Вы сами этого захотели.
Рот открылся, хватил воздуха и закрылся: Надежде катастрофически не хватало кислорода и внутреннего спокойствия, нутро клокотало в беспомощном негодовании. От того, чтобы обрушить на пустую блондинистую голову гневную отповедь, удерживало лишь одно, только-только озвученное. Об Ульяне кроме Юли и впрямь больше никто не расскажет. Надежда действительно оказалась зависима от какой-то соплячки. Попала в западню.
— Юля, да что тут понимать?.. — вдавливая пальцы в виски, устало простонала Надя. — Ну что?.. Дружба это одно, а вот это… Это дурь! Обоюдная! Егор – он… Он не способен на отношения. В кой-то веки поступил правильно, решив не пудрить ей мозги!
По отштукатуренному лицу поползла презрительная ухмылка.
— Вы так уверены, что знаете его причины? Я не знаю, а у меня парень с ним общается. Общался, пока он не исчез… Она толком не знает, а вам-то откуда известно? Вы вместе их видели? А я видела. Сколько они вдвоем прошли, вы, вообще, в курсе? Бьюсь о заклад, что нет. А вот я уже в курсе. Так что не судите и не будете судимы, как сейчас. Егор для неё всю жизнь значил больше, чем всё. И если до вас, Надежда Александровна, всё никак не дойдёт, если вы считаете её чувства дурью, а горе необоснованным, то извините, но мне с вами обсуждать больше нечего.
Маленькая кисть ухватилась за сумочку, а в следующую секунду Юля вскочила, показывая, что не желает здесь больше задерживаться.
— Юля, как ты со мной разго…
— Да вот так! — сверкая глазами с высоты своего роста, перебила она. — Мне очень жаль, что родной мне человек не видит понимания от собственной матери. Что ей некому выплакаться, и она вынуждена держать всё в себе. Потому что от вас услышит только одно: «Будет другой». А больше ничего! И если честно, я поддерживаю её в стремлении свалить отсюда к чёртовой матери. Здесь она задыхается. И вы причастны к этому напрямую, Надежда Александровна! Вы в этом виноваты! Вы.
«Напрямую… И ведь… Да нет…»
— Ты что же, хочешь сказать, что я плохая мать? — просипела Надежда, ощущая прострелы в висках. Голова отказывалась принимать Юлины обвинения, а сердце с ними нехотя соглашалось. Сейчас всё в её семье могло бы быть совсем иначе, если бы упорное желание оградить дочь от беды в очередной раз не подтолкнуло её к разговору с Егором.
Ответ на заданный Юле вопрос без труда читался в почерневшем, блестевшем яростью взгляде, надменно вздёрнутом подбородке и саркастичной усмешке, проступившей сквозь сжатые челюсти. «Да». Еще мгновение – и Юли простыл след.
***
Раньше пятнице Ульяна радовалась, а теперь только расстраивается. Завтра суббота, мама осядет дома, а значит, гнетущая обстановка гарантирована. Другой атмосфера здесь давно не бывала, но вчера ситуация усугубилась. Мать задержалась с работы, а домой пришла расстроенная, или потерянная, или всё вместе – в собственном коматозе Уля не смогла распознать тонких настроек её состояния. Окликнула с порога и на голос тут же огорошила внезапным: «Ульяна, скажи, ты считаешь, я плохая мать?». И так это звучало… Всё дело ведь в интонации. Подобные заявления Уля слышала в мамином исполнении и раньше, однако же раньше мама не спрашивала, а утверждала, и делалось это с очевидной целью надавить каблуком на горло совести и заставить тут же пожалеть о недостойном любящей дочери поведении. А вчера в высоком голосе родительницы явственно слышались растерянность и словно бы смирение. Звучало так, будто она уже приняла данное утверждение как непреложный факт, и теперь лишь от ответа Ули зависело, будет ли вколочен последний гвоздь в крышку гроба прежних представлений о себе. Но самое страшное, что Ульяне нечего оказалось сказать. Она не слышала в себе ни возражений, ни согласия, ни ярого желания горячо убедить в обратном – совсем ничего. От макушки до пят её заполняла безбрежная зябкая пустота, она была зияющая бездонная дыра, и мысли о том, как упрямое молчание скажется на маме, не вызывали в душе и сотой части отклика, который могли бы. Вот что действительно пугало: зловещее внутреннее безмолвие. Уля ощущала себя запрограммированным на выполнение элементарных задач, лишенным чувств, потребностей и желаний, работающим на пяти оставшихся процентах заряда роботом.
«Неужели вот такое я заслужила?» — то был второй оставшийся без ответа мамин вопрос. «Уля, я уже всерьёз переживаю. Давай найдем тебе психолога?» — третий. На это Ульяне сказать тоже оказалось абсолютно нечего. «Уля?..» — четвертый. А после квартиру наконец накрыла благословенная тишина.
Какого, к чёрту, психолога? В чём психологу этому копаться? В пыли руин? Под их обломками выживших нет, нечего там спасать. Впрочем… Нет, уже нечего. Со своим внезапно выказанным беспокойством мама опоздала больше чем на месяц, а может, и на жизнь. Эмоциональные связи между ними рвались одна за одной, опадая истлевшими нитями, а стена росла ежедневно, ежеминутно. Она складывалась по кирпичику и теперь ощущалась физически – невидимым куполом, под который Уля не желала родительницу пускать. Кирпичиками стали мамино нежелание принять её чувства, непонимание и непрекращающиеся увещевания, что Егор не стоит ни слез её, ни мизинца, что они друг другу не подходят и что на нём свет клином не сошелся. Роль цемента исполнили насмешливый тон, выбранный для звучащего через вечер вопроса о том, долго ли ещё она собирается «убиваться по этому ханурику», бесконечное цоканье и недоумённые, а то и откровенно недовольные вздохи. А теперь что? Чего теперь она хочет? Искреннего отклика? Доверия к намерениям? Души нараспашку? Не будет нараспашку, потому как раз за разом туда летит плевок.
Завтра суббота, мама останется дома, через стенку в очередной раз напомнят о том, что отныне у них новые соседи, сначала устроив концерт по заявкам, а затем – непременно! – горячее примирение. И всё, чего хочется Ульяне – уехать отсюда хоть куда. На день, на два, а лучше навсегда. До «навсегда» ещё около месяца каторжного труда, так что в эти выходные выбор у неё невелик: доедет наконец в гости к папе. Он как прознал, что случилось, так теперь каждый день к себе зовёт, и, кажется, она только что дозрела до того, чтобы его приглашение принять.
16:30 Кому: Папа: Пап, привет. Можно приехать?
Могла она ещё год назад предположить, что достигнет подобного градуса отчаяния? До сих пор не верится, что там её и впрямь ждут с раскрытыми объятиями. Но потребность в утешении, желание спрятаться в родных руках стали нестерпимыми. Этой осенью она нуждается в отце, как, кажется, никогда.
Нуждается, но не может избавиться от чувства ненужности, брошенности и одиночества, что затихли когда-то, а теперь вновь денно и нощно опутывают сетями. И всё задает, задает себе вопросы. Почему от неё всю жизнь отказываются те, кто ей дорог? Почему не могут найти для неё слов? Что с ней не так? Почему они решают за неё, что и как для неё лучше? Почему продолжают поучать, как ей следует чувствовать и как жить? Почему не позволяют себя любить? Почему она ощущает себя беспомощным ребёнком, лопочущим младенцем, не способным донести, что они для неё значат, какое место в жизни занимают? Какие слова и дела убедили бы их? Почему они ей не верят? Почему считают, что могут с ней вот так, не утруждая себя объяснениями? Как доверять остальным?
Слишком много «почему» и ни одного «потому что». Отец, Егор, снова Егор, теперь мама… Она теряет, теряет и теряет своих людей… День за днём. Единственный человек, ни разу не предавший её чувства – Юля.
16:35 От кого: Папа: Привет, дочь! Конечно! В любое время! Когда тебя ждать?
Ульяна глубоко вздохнула. Её люди уходят. А спустя многие и многие годы возвращаются. Она сама вновь пускает их в свою жизнь, доверчиво раскрывая душу нараспашку в робкой надежде, что в этот раз всё будет иначе. Ведь их слишком мало у неё – своих. И она готова. Она снова находит для них самый тёплый уголок в сердце. А они? Какое место в их сердцах отведено ей?
16:36 Кому: Папа: Завтра, если я вам не помешаю. Всё-таки выходные, у твоей семьи наверняка планы. Я ненадолго, не хочу отвлекать. Только пришли, пожалуйста, адрес.
16:37 От кого: Папа: Дочь… Для тебя я буду свободен весь день. Может, заехать за тобой?
Папин ответ немножко согрел.
16:37 Кому: Папа: Нет, па, спасибо, я сама. Хочу проветрить голову.
16:37 От кого: Аня: Уля…
«Что?..»
16:37 Кому: Аня: ???
16:39 От кого: Папа: Ну, хорошо. Если что, я тебя заберу откуда скажешь. Адрес: ул. Абрамцевская, д. 14, кв. 40. Домофон 40, этаж 10.
Аня не отвечала, и Ульяна, вперившись взглядом в окошко мессенджера, ощущала, как немеют пальцы. Подруга Егора набирала текст уже несколько минут. Затихала и вновь начинала. Может, стирала? Думала? К Аниной манере общаться Уля уже привыкла: эта девушка закидывает сообщениями на скорости пулемётной очереди и приблизительно в той же манере доносит свои мысли устно. А сейчас… Что? Взгляд гипнотизировал открытое окно чата, а обезумевшее сердце пыталось выломать рёбра. Уле казалось, что этим «Уля…» и последующим молчанием ей только-только внутривенно ввели смертельный яд, и теперь она медленно угасает. Лёгкие перестали работать, тело волнами накрывал паралич, а страшные мысли одна за другой влетали в голову. Что Аня хочет сообщить? Почему до сих пор не ответила? Что за полотнище там у неё? Не может сформулировать? Подбирает слова? Удаляет написанное?
16:43 Кому: Аня: В чём дело? Не молчи. Ты меня пугаешь…
«Господи Боже…»
16:44 Кому: Аня: Аня!!!
«“Последнюю осень нагадали, вот и всё. Ерунда”»
Понимая, что не выдерживает, что не в состоянии справиться с обуявшей её паникой, Уля вскочила с кровати и кинулась на кухню, к балкону, настежь распахнула дверь и, перевесившись через перила, уставилась на крыши припаркованных под окнами машин. Сама не поняла, как оказалась в этом положении, но теперь один безотчётный страх глушился другим. От высоты кружилась голова и двоилось в глазах, холодное железо сдавливало живот, кровь в жилах остывала, а воздух пробивался в лёгкие редкими толчками. Она больше не хотела видеть Анино сообщение, нет! До смерти боялась вибрации телефона в кармане и затянувшегося молчания боялась тоже. Неизвестность перемалывала внутренности, к горлу безостановочно подкатывало. Если с ним что-то случилось, она…
— Ульяна? Ты чего творишь? …Эй!
Заторможенно осознав, что обращаются к ней, Ульяна повернула на голос голову и распознала в фигуре на соседнем балконе Мишу. Замерев с не зажжённой сигаретой в зубах, он таращился на неё в немом ужасе.
— А?.. Я нормально… — осипшим голосом ответила она. — Привет…
— Не похоже. От перил отойди! — потребовал Миша. — Что ты задумала? С ума сошла, что ли?
— Я… Воздухом дышу. Не беспокойся.
Выражение на лице соседа сообщало, что ни одному её слову не поверили.
— А ощущение такое, что тебе жить надоело, — мрачно подтвердил он Улины предположения. — Отойди. Хочешь, иди к нам. Поговорим.
Взгляд невольно упал на болтавшиеся на запястье часы. Почти без десяти пять, а Аня до сих пор не разродилась на ответ. Балкон плыл вместе с Мишей и каштанами.
— А ты чего не на работе? — из последних сил пытаясь удержаться на поверхности, пробормотала Ульяна.
— На больничном я, — ответили на том конце. — Ты мне зубы-то не заговаривай. Давай не дури.
— Я… Это… Мне надо позвонить! Всё окей.
«Не окей!!!»
Анино молчание ввергало в пучину отчаяния. Казалось, ещё миг – и она выключится, потеряет сознание. Патологический страх мешал слышать, видеть и осознавать, мышцы онемели, а мозг не воспринимал окружающую обстановку.
— Дверь открой, чтобы я мог войти.
Приказной тон намекал на то, что Миша в её бредни не поверил.
— Угу.
Шарахнувшись с балкона в квартиру, Ульяна судорожно выхватила из кармана телефон. Прошло больше десяти минут, но Аня так и не ответила. То набирала, то «думала», то вновь набирала. Чувствуя, как из-под ног уплывает пол, Уля упала на мамин диван и ткнула в иконку трубки: выдерживать пытку неизвестностью она более не могла ни секунды.
— Говори! — голос сорвался тут же, стоило длинным гудкам смениться Аниным растерянным: «Уля…».
— Уля, привет… Я нашла… Егора… — слышалось, что Аня пребывает в замешательстве и ищет слова. — Я уже пожалела, что тебе написала, может, и не надо было, просто понимаешь, я не могла от тебя скрыть, он же тебе не чужой, и…
— Аня.. Что случилось?.. — леденея, просипела Уля.
— В общем… Я уже несколько дней, как знаю, и всё думала, говорить тебе или нет, — заторопились на том конце. — Нужно тебе там быть или нет. Ты сейчас где? Одна?
«Где “там”? Что “говорить”?..»
Тело слабело, глаза ничего перед собой не видели, язык не ворочался. Сохранение последних крупиц рассудка требовало приложения неимоверных усилий. Кажется, Ульяна физически ощущала, как с каждым произнесённым словом из неё утекает жизнь.
— Ань, ты хочешь моей смерти? Я близка…
— Что?.. В смысле?.. О Господи, нет! — воскликнула та испуганно. — Прости! Всё нормально! — «Нормально всё… Нормально… Боже… Нормально… У него всё нормально…» — Просто… Я же говорила тебе тогда, что всех на уши подняла? В музыкальной тусовке все же друг друга знают… Короче, мне на днях сообщили, что он вписался помочь одной группе. Там ребята остались без гитариста перед гастролями, чуть по одному месту у них всё не пошло. Уже были на грани того, чтобы связываться с организаторами и всё отменять, уже убытки прикидывали, и вдруг Чернов как манна небесная им на голову! Ни гонорары ему не нужны, ни условий нет у него никаких. То есть вообще никаких, представляешь? Говорят, якобы сказал, что ему это надо, чтобы… Чтобы… — Аня запнулась, а нутро продолжало перекручивать в фарш. Мозг не справлялся с переработкой поступающей информации. — Нет, вслух я это не произнесу. Боже, ну почему у меня такой язык длинный? Ты тут?..
— Да… — отозвалась Уля еле слышно.
— В общем, как я поняла, там всё довольно… Херово. Надо бы пойти глянуть одним глазком, но я… Явот подумала тут вдруг, что… — послышалось, как Аня вбирает в грудь больше воздуха, — может, лучше тебе это сделать?.. — выпалила она на одном дыхании.
«Мне?.. Куда?.. Зачем?.. Что?..»
— Мне?.. — глухо отозвалась Ульяна, толком не воспринимая смысл фраз, в одно ухо влетающих, а в другое вылетающих. Осознание, что с Егором все в порядке, не торопилось оседать в голове, сердце по-прежнему лупило под двести, её била крупная дрожь, а животный ужас, испытанный за вечные десять минут Аниного молчания, готовился прорваться наружу рыданиями.
— Ну… Да… Я не уверена, Уль, — покаянно призналась Аня. — Не знаю, что ты там увидишь и что услышишь, какой эффект на тебя всё это окажет. Поговорите ли вы. Чем всё это кончится. Не понимаю, короче, как лучше. Но я одно понимаю: мне туда идти без толку, меня точно не воспримут.
— Куда «туда»? — пялясь в стенку, на автомате переспросила Ульяна. Вслед за цунами страха в ней набирала высоту и силу волна злости.
— У них выступление сегодня. В «Тоннах», слышала?.. Времени думать больше нет, нужно что-то решить. Что скажешь?
«Что скажу? Сейчас я тебе скажу…»
В Анином голосе звучала робкая надежда, но своим ответом Ульяна намеревалась изничтожить её чаяния в порошок.
— Кроме того, что я хочу тебя убить, ничего, — сухо ответила она.
— Почему? — удивилась та искренне.
Почему что? Почему убить хочет или почему сказать ей больше нечего?
— Потому что я чуть с балкона не сошла, пока ждала твоего ответа, поэтому! — в праведном негодовании выдохнула Уля. — Я до смерти перепугалась! Думала, ты мне пытаешься что-то кошмарное сообщить и не можешь найти слов!
— Прости… — со всей искренностью извинилась Аня. — Я и правда никак не могла решиться попросить, но ты сама позвонила… И вот. Так ты пойдёшь?
— Нет.
— М-м-м… Ясно… — Аня явно растерялась. Определенно, настолько категоричного ответа она не ждала. — А почему?
Почему? Почему?!
— Да потому, Ань! Потому что уже тридцать восемь дней, как я не живу, а выживаю! — Ульяна чувствовала: ещё чуть-чуть, и с ней случился истерический припадок. — Потому что я знаю, что, если увижу, хлопнусь в стартовую точку и уже не поднимусь. У меня больше нет сил бороться. Потому что я пытаюсь забыть! И не получается! Потому что я ему не нужна. Нужна была бы, он за это время как-нибудь уж понял бы и объявился. Понимаешь?!
— Слушай… — вкрадчиво начала Аня, — ты злишься и имеешь на это полное право, но я же тебя слышу, голос твой, эмоции… Ты что, не хочешь использовать шанс и выяснить реальную причину?
Внутри все клокотало. Не хочет!
— Нет! — отрезала Уля, теряя остатки самообладания. Она готова была бросить трубку, но что-то держало. Воспитание, наверное.
— Почему?
Да что Аня заладила, как попугай? «Почему» да «почему»!
— Потому! За тринадцать лет он не потрудился объяснить мне, почему оборвалась наша детская дружба! — Ульяна сама не поняла, зачем сорвалась на крик. Но остановить себя уже не могла. — А мы одну стенку всё это время делили, виделись постоянно! Думаешь, что-то изменится? Что он передумает? Что я услышу что-то, кроме «Лучше сейчас»? Думаешь, признается, в чём всё-таки дело? Выложит как на духу, что у него стряслось? Он всё решил! Один! Без меня, понимаешь? Он считает нас ошибкой! Так какой смысл мне туда идти? Постоять, посмотреть на него из толпы, вконец свихнуться и прыгнуть в Москву-реку?
— Ты этого не сделаешь, — последовал хладнокровный ответ. — Начало в восемь. Лучше пораньше приходи.
— Ань, ты издеваешься? Зачем ты мне всё это говоришь? — обессиленно выдохнула Уля. Судя по всему, по ходу разговора его подружка всё-таки определилась. По крайней мере, для себя.
— Информация к размышлению. Всё, мне пора. Напиши, поедешь или нет. Пока.
В трубке раздались гудки, а Ульяна невидящим взглядом уставилась в одну точку, чувствуя, что поймана в капкан. Металлические челюсти сомкнулись, казалось, прямо на горле, пробивая трахею, перекрывая подачу воздуха и обещая неизбежную смерть в ближайшее время. Потолок угрожал вот-вот обрушиться на голову, Коржик на своем кошачьем орал благим матом, кто-то звонил в дверь уже минуту, и Уля, неимоверным усилием заставив себя сползти с дивана, поползла в прихожую.
На пороге стоял Миша. При виде вполне себе живой соседки с откровенным облегчением выдохнул, смерил её оценивающим взглядом сверху донизу, пришел к неутешительным, судя по выражению лица, выводам и повторил предложение зайти на разговор. Уля покачала головой, показывая, что сейчас вести душещипательные беседы не настроена. Никак не могла она к Мише этому привыкнуть, не могла простить за то, что теперь он живет в соседней квартире, пусть и понимала, что ни в чем человек не виноват. А всё равно. Не должно его там быть, другой должен открывать и закрывать эту дверь, курить на балконе и звонить в её звонок.
— Ну, не хочешь, как хочешь, в друзья не набиваюсь. В чём дело-то хоть? — пристально разглядывая Ульяну, поинтересовался сосед.
— Нашли Егора, — бесцветно ответила Уля.
— Надеюсь, живого? — замогильным голосом уточнил он и, встретившись с её уничтожающим взглядом, поспешил пояснить: — Просто у тебя вид такой, будто…
— Да, всё в порядке, — поспешила перебить Ульяна, понимая, что не желает слышать продолжение очевидной мысли.
Миша продолжал в сомнении разглядывать её с головы до ног и обратно, и под этим сканирующим и до кучи лишённым всякого доверия взглядом Уля чувствовала себя крайне неуютно.
— Слушай, — нарушив наступившую тишину, заговорил он, — не моё это дело, конечно, я без понятия, что там у вас за отношения были и почему так вышло, но мне кажется, лучше тебе знать, чем не знать. Когда я с ним обсуждал съем этой квартиры за пару дней до того, как сюда въехал, он сказал, что не раньше, чем через месяц.
— Да, ты говорил, я помню, — отозвалась Ульяна апатично. Это Мишино откровение за минувшее время она успела прокрутить в голове тысяч пять раз, и теперь оно не вызывало в душе никакого отклика.
— Он ещё сказал, что не от него зависит, — игнорируя отсутствие интереса, продолжил Миша.
— Да? — вяло откликнулась Уля. — И от кого же?
Мысли бродили где-то далеко, опять вокруг Егора. Где он сейчас? Чем занят? Как себя чувствует? Вспоминает ли о ней хоть изредка? А о них вспоминает?
Миша повёл плечами, поджал губы и неуверенно покачал головой:
— Я тоже спросил, от кого. Он сказал, от близкого человека, но в подробности не вдавался. Вот я и думаю: ты случайно не она? Извини за бестактность. Просто я у него на телефоне твою фотку краем глаза видел. На заставке. Когда мы курили, и он его достал, чтобы на сообщение ответить. На фоне горы какой-то ты там.
«На заставке… Да почему?!»
Внутри вновь что-то дёрнулось, рвануло и закровило фонтаном, будто не прошло месяца. На заставке у Егора раньше стояла фотография пустой, окутанной дымом и светом софитов сцены. Парой фраз Миша уничтожил все её усилия, все пусть смешные, но достижения. Перед глазами вновь поплыли картинки из прошлого: как они с Егором вдвоём идут по этому коридору переодевать её в мотокомбез, и она прячется за его спиной. Как лезет в карман его куртки за ключами от квартиры. Как он обещает поднять ей настроение, а она ещё не знает, что ждёт дальше. Как целует в лоб. Каждый квадратный сантиметр пространства напоминал о том, что когда-то на нём происходило. Да что там! Она видела Егора прямо сейчас, за Мишиной спиной. Прислонившись плечом к косяку общей двери и вертя между пальцами ключ зажигания, скривив губы в надломленной улыбке, он за ними наблюдал. Вчера она видела, как он в ночи курил на своём балконе, позавчера видела из окна лохматый затылок, острые шейные позвонки и крылья лопаток: он сидел на старой лавке, что спряталась за сиренью, и подбирал аккорды. Три дня назад видела на лестничной клетке с набитым фототехникой рюкзаком. Четыре – с тросами в зубах и нагревателем в руках. В собственной ванной. Пять – …
Миражи…
Ледяные пальцы снова оплели шею, вызывая очередной приступ удушья, а застрявший в горле ком мешал дышать. Уля перевела взгляд на Мишино лицо, но тут же опустила голову, понимая, что в глазах собирается вода.
Невыносимо.
— Зачем ты мне это говоришь? — прошептала она.
— Ну… — Миша звучал смущенно и озадаченно. — Хочу, чтобы ты знала, что он серьёзно был настроен.
— Зачем ты мне это говоришь? — вскидывая подбородок, сипло повторила свой вопрос Ульяна.
Окончательно растерявшись, Миша уставился на неё.
— Не знаю. Чтобы ты понимала, что там не было злого умысла, — пробормотал он спустя, наверное, полминуты тягостной тишины. — Ну, скорее всего. Так мне кажется. Я тут кое с кем из соседей успел познакомиться, о нём все в основном приятно отзываются, удивляются, даже расстраиваются, узнав, что… Короче, ладно, — вновь замолчав, Миша нервно застучал пальцами по стенке. — Чувствую себя перед тобой виноватым, хотя не виноват.
Уля смотрела на него, не ощущая себя. Голова трещала, внутри продолжал бушевать умерщвляющий всё живое торнадо: за какой-то час она трижды шмякнулась оземь с неимоверной высоты, трижды разбилась и трижды вынуждена была собирать себя по кусочкам. И, кажется, сегодня у неё впереди четвёртое падение, четвёртая смерть и четвёртая попытка воскреснуть из пепла. Эта точно кончится провалом.
— Прости, — вытолкнула из себя Ульяна. — Ты тут абсолютно ни при чём. Ты не виноват.
— Я тут ему уже третий день намеренно задерживаю оплату. Всё жду, когда сам наберёт и номер спалит, но он пока не объявляется. Увы.
— Спасибо за беспокойство, Миш, — прохрипела она, кое-как беря себя в руки. — Я в порядке и в порядке буду.
«Наверное…»
— Ну ладно. Приходи к нам, если что. Отвлечём.
— Угу. Спасибо.
...
Она пытается! Второй месяц пытается понять и принять его решение. Пытается не возвращаться мыслями, больше не плакать и не обижаться. Почувствовать благодарность за присутствие в своей жизни, за тёплые мгновения вдвоём, за гитару и навыки вождения, разговоры и молчаливую поддержку, за смыслы, руки, губы и полёт. Пытается сказать «спасибо» и отпустить идти выбранным путём. Просто жить дальше.
И не может.
Не получается не думать о причинах. Не выходит забыть. Память к ней немилосердна и то и дело возвращает в минувшее лето: согретое его присутствием, полное открытий, перевернувшее мир вверх тормашками и очень счастливое, несмотря на всю боль, что с собой принесло. Не может она избавиться от воспоминаний, они продолжают ранить. День сменяет день, время ползет себе тихой сапой, березы и клёны потеряли последние листья, а каштан облетел уже давно. Но выносить реальность всё так же невозможно, и она выбрала сходить с ума. Их четыре дня ей снятся, его «Не отпущу» звучит на ночь вместо «Засыпай…». Его касания чувствуются до сих пор: ощущая себя в кольце рук, она проваливается в беспокойный сон. Иначе уснуть не получается. Стоит закрыть глаза, слышит мерное дыхание и мягкий голос, видит его прямо перед собой. Он смотрит по-всякому, но чаще с безобидной усмешкой в пронзительном взгляде. А иногда так, что она начинает гореть и плавиться. Пальцы помнят волосы, брови, лицо, горбинку на носу, скулы, губы, подбородок, щетину, рельеф мышц, шрам на ключице. Наощупь помнят его всего. Тело помнит его тепло. Голова разложила по коробочкам его смех, все до одного выражения лица и оттенки речи. Иногда в мамино отсутствие она курит на балконе – не потому, что нравится, а потому что клубы дыма и запах дарят мнимое успокоение, обманывая наивный мозг и принося ощущение, что он по-прежнему где-то здесь.
Она летит в пропасть. А окружающие помогают.
Не получается испытывать благодарность. Не выходит оправдать и простить. Что бы он, словами Ани, в голову свою ни втемяшил, какими бы ни были его аргументы, его видение их отношений, каковы бы ни были причины… Он не дал ей возможности, права голоса, решил всё один. И оставил. Понимание, что не её одну, а всех, кто так или иначе был ему близок, утешением служит слабым, а если совсем уж честно, то никаким. Ну почему? Она тринадцать лет впотьмах пыталась нащупать объяснения. Искала ответ, которого нет. Глухое молчание – не ответ. «Это ошибка» – не ответ. «Тебе нельзя со мной связываться, я умею лишь гробить», — тоже, лишь тусклый намёк на то, в каком направлении отпустить бродить свои мысли. А деталями он вновь предпочёл её не нагружать. Зачем? И так сойдёт. Она сдалась и больше не пытается дотянуться до правды.
Но колотит всё так же, рикошетит от всех стенок, по-прежнему нестерпимо больно и порой хочется всё прекратить. Не может она разлюбить по чьей-то или собственной прихоти, по щелчку пальцев, и сердце продолжает денно и нощно ныть. Осознание, что у них мог быть этот шанс, но он похоронен, потому что в момент, когда у него случилось что-то страшное, её не оказалось рядом, продолжает пилить душу и кости ржавой пилой. А понимание, что через свою агонию он предпочел проходить в одиночку, добивает. Не поверил и не доверился. Захлопнулся.
Могли ли у них быть хоть какие-то шансы, если он – вот такой? «Такой». И ответ, проступая на поверхность, отдает в грудине чудовищной резью. Невозможно вдохнуть.
Ну почему? Не хочет она принимать очевидное. Ведь они говорят, что он строил планы на жизнь вдвоём. Аня говорит, что изменения заметили все, считает, что на тот шаг его толкнуло нечто совершенно ужасное, а сегодняшним разговором подтверждает, что дела у него хреново до сих пор. Миша говорит о фото на заставке. Баб Нюра… Ей Уля звонила несколько раз справиться о здоровье, о Егоре не спрашивала, но та сама раз от раза считала долгом доложить, что пока он не объявлялся. Поведала как-то, что к ней в последнее время повадились курьеры с продуктами, что дважды звонили из клиники, чтобы сообщить, что у неё новые предоплаченные записи к врачам. Что достала из почтового ящика письмо. Там буквально пара строк: мол, всё в порядке, пришлось переехать, скоро навестит. Но то лишь буквы, а сам он как в воду канул. Баб Нюра принимает к сердцу близко, и это хорошо слышно в дрожащем, готовым сорваться в слёзы голосе.
Так глупо хранить в сердце крупицу надежды, плутая впотьмах в поисках правды. Так наивно продолжать верить в призрачный шанс. И какой же мазохизм – добровольно продолжать мучительную пытку над собой.
Она просто хочет его видеть. Растеряла всю свою гордость и не заметила.
***
Протискиваясь к гримёрке сквозь уплотняющуюся гомонящую толпу, Егор по старой привычке цеплялся взглядом за мелькающие перед глазами лица и не находил среди них тех, кого привык видеть на фестивалях и выступлениях своей бывшей группы. Возможно, выйти на перекур в четвёртый раз за час идеей было дурацкой, однако же в компании чужих людей, на время вынужденно ставших ему коллегами, он чувствовал себя чертовски неуютно. Пепельно-серый день, ничем не отличавшийся от бессчётного количества оставленных позади, обещал и закончиться так же невнятно. А то и вовсе паршиво. Как ещё он может кончиться, если за несколько минут до выхода внутри не наблюдалось ни малейшего движения? Ни желания взорвать зал к чертям, учинив на сцене натуральный разъёб, ни пьянящего чувства триумфа, ни фанфар, ни торжества, ни даже хотя бы простого предвкушения грядущего момента – ни-че-го. В его клетках поселилась и обжилась прозрачная пустота. Расползшись по телу метастазами, лишила способности отзываться на внешние раздражители. Да и вокруг тоже всё по-прежнему, пусть декорации сменились: скорбную тишину холодной квартиры он поменял на репбазу, где минувшие двенадцать суток дневал и ночевал, а теперь вот… Теперь вот на это. Пока не помогало: он до сих пор загривком ощущал направленные на себя тонкие недружелюбные вибрации окружающего мира. Тут уж что хата, что база, что клуб – всё одно.
«Мамихлапинатапайю» в «Тоннах» выступать не доводилось. И, честное слово, находись Егор в ресурсе, прежде чем сунуться на данную площадку с инструментом, нарыл бы всю доступную информацию о её плюсах и недостатках, акустике маленького зала, техническом оснащении и прочей лабудени – в общем, обо всём том, что неплохо бы понимать любому уважающему свой труд музыканту. До каждого причастного и мимо проходящего докопался бы. Но Егор давно себя потерял. А потому ничуть не удивился, обнаружив внутри глубокое равнодушие к тому, в каких условиях предстоит отыграть полуторачасовой концерт. Саундчек прошёл фактически без накладок, звуковик попался более или менее адекватный – и на том спасибо. За неполные две недели без сна и еды умудрился кое-как выучить программу и сыграться с давшими ему приют – и молодец. Договорились с группой, что в случае чего будет импровизировать, ребята выразили готовность подстроиться, фронтмен отнёсся с пониманием – и хорошо. Теперь всё-таки не налажать бы в процессе – и бинго. Можно с чистой совестью забыться до завтра. А там на новый круг, зубрить чужие песни до вскрывшихся мозолей. До тех пор, пока музыка не обернётся надсадным воем. День за днём, ночь за ночью. Он спасал их, они – его, вот тебе и весь смысл. Галимый и смешной, он всё же появился.
Пока с поставленной себе задачей не сдохнуть тупо Кому-то назло Егор с грехом пополам справлялся.
— Эй, Рыжий!
«Блядь! Какого хера?!»
С трудом заставив атрофировавшиеся лицевые мышцы сложиться в должную отображать удивление гримасу, Егор нехотя повернулся на звук голоса, который узнает из тысячи.
— Ты чего тут забыл?
М-м-м… Да… Выражение рожи, может, и получилось более или менее «живым», но кого он пытался обмануть? И зачем? Тон, которым был задан вопрос, радушием не отличался. Впрочем, пусть уж хоть какой тон, любые щи, лишь бы не смахивать сейчас на зомби, которым себя ощущал.
— Девочку свою выгуливаю. В бар отошла, вон там, — для убедительности кивнув в сторону собравшейся у стойки толпы, пояснил Стрижов. От блеска увесистой горсти цепей на массивной шее у Егора зарябило в глазах. Кислотно-зеленая джинсовка на розовую футболку усиливала произведенный эффект. — Чё, как дела?
«Как сажа бела»
Уронив подбородок на грудь, Егор исподлобья уставился на Вадима. Вопрос в голове продолжал вертеться всё тот же: «Какого хера?». Стриж вел себя как ни в чём не бывало, будто это не ему профиль поправили каких-то пару месяцев назад, будто не слали они друг друга нахуй с концами после сольника. И это, прямо сказать, напрягало. Или Вадик перед концертом укурился, в чём уже был как-то замечен, или, ударившись черепушкой об асфальт, схлопотал ретроградную амнезию. Или что-то замышляет, что вероятнее.
— Слышал, тебя чуть не уебали? Это не я, если что, — не дождавшись от Егора не то что вразумительного, а вообще никакого ответа, беззлобно уведомил его Вадик.
— Я в курсе, — проворчал Егор сквозь зубы, продолжая сверлить своего недруга красноречивым взглядом, призванным доходчиво объяснить, что видеть не рад, к общению не расположен, прежние отношения восстанавливать не намерен, и вообще – не катился бы ты, «бро», полем-лесом? Восвояси, если на литературном.
Стриж изобразил на физиономии настолько убедительное облегчение, что в башке невольно мелькнула мысль: не предложить ли ему податься на театральные подмостки? Такой талант – и штаны по клубам протирает.
— Это радует, а то некоторые мне тут уже вынесли обвинительный приговор, — цокнул языком Вадик.
В глазах помутилось, в районе солнечного сплетения неприятно дёрнуло и Егор, отзываясь на внезапно вошедший под ребро клинок, с усилием сжал зубы. Она. Кто еще мог подумать на Стрижа, как не она? Это в её присутствии Вадим сыпал пустыми угрозами, обещая обоим непременную расплату за испытанное унижение и сломанный нос. Вроде в том же чеке значилась и порванная цепочка от бвлг-чего-то там{?}[Bvlgari].
— Что-то не нравишься ты мне, Стриж, — процедил Егор, пытаясь уходом от темы переключить мысли и стряхнуть с сердца клешни тоски. — Ты что, под травой?
— Не-а. На колёсах, — запихивая руки в карманы штанов и глупо лыбясь, беззаботно отозвался Вадим.
«Экстази? Совсем кукухой поехал?»
Возникшие подозрения крепли с каждой секундой. Бывший приятель излучал жизнерадостность, в глазах плескалась проказливость, а на губах блуждала идиотская шаловливая ухмылка. Мины глупее Егор, пожалуй, и не видел. Впрочем, выражение на его собственной физиономии, видать, тоже потеряло признаки адекватности, поскольку Стриж, несколько принужденно хохотнув, всё-таки решил пояснить.
— Течь на «чердаке» обнаружилась. Так что сорян, бро, то был не я, а мои демоны. Вот, колёса теперь жру. Прописали{?}[Вадим употребляет психотропные препараты для стабилизации настроения]. На них всё вроде как постепенно нормализуется. Даже больше не хочется вас убить, прикинь.
«Нас…»
Вадим явно опять Ульяну имел ввиду, за минуту уже второй раз без имени упомянул, и херово от этих его неуклюжих попыток вывести разговор в нужное ему русло становилось просто нестерпимо. Лезвие за лезвием, все точно в цель. Каких-то пять минут назад Егору казалось, что он разучился чувствовать и закостенел – да спустя вечность внутренней мертвенной тишины он был в этом уверен! – но… Прямо сейчас ему мерещилось, что перед ним не Стриж, а второй всадник личного апокалипсиса. Нутро чуяло – точно Он. Роль первого блестяще исполнила Надежда Александровна. Назвать тёть Надей эту милую женщину язык больше не повернётся.
Нужно сворачиваться.
— Рад за тебя, — мрачно изрёк Егор. — Мне пора. Выходить через три минуты.
Стрижов намёка не понял. Или сделал вид, что не понял.
— О, так ты теперь у них играешь? — удивленно вскинул он брови.
— Угу.
— А чё?
« …через плечо»
— Так вышло. Спасательная операция.
«Обоюдная»
— Самойловой передам, она тебя потеряла, — «Ч-черт!» — Че-та неважнецки ты выглядишь, бро. Ты здоров? — «Нет». — А Улька, кстати, где? Уже здесь? — «Да заткнёшься ты когда-нибудь?!» — Надо мне перед ней извиниться. Я тут на таблетосах этих достиг просветления… Типа того. Хочу донести, пока не расплескал.
Казалось, за последние десять секунд неуместно восторженного спича ноздри успели втянуть в лёгкие весь спёртый воздух тесного помещения.
Третий раз. За пару минут. Его возвращают в прошлое против его воли – втаскивают, накинув на шею петлю, игнорируя слабое, но сопротивление. Распиливают по кусочкам, раскладывают на останках динамитные шашки и подрывают. Нет Её здесь и не будет. Ни сегодня, ни завтра – никогда. Ни в этом клубе, ни за стенкой, ни в его жизни. Никогда. Больше. Не будет.
Может, всё же стоило позволить Владе?..
Деревянная гаруа встрепенулась и предостерегающе запекла кожу. С момента, как Ульяна переселила птицу на его шею, Егор чувствовал странную энергию подвески постоянно. Маленький резной кусок дерева придавал сил, немного грел, а может, и впрямь оберегал. Ведь на излёте этого самого дня он все ещё топчет ногами грешную землю.
— Нет, не здесь. Хочешь извиниться – напиши, — отворачиваясь, прохрипел Егор. До выхода оставались считаные минуты, а он тут стоит и лясы точит с человеком, от которого надеялся, что избавился навсегда. И своё состояние, без того оставляющее желать лучшего, доводит до агонии. Добровольно.
— Да уж писал! — проорал Вадим, пытаясь перекричать загремевшую на весь зал музыку, что возвещала о скором начале концерта. — Только она меня блокнула везде, по ходу!
«Мои поздравления»
— Сам виноват.
Пара серо-зеленых глаз испытующе уставились на него. А Егор надменно вскинул подбородок, демонстрируя, что своего отношения к бывшему приятелю не изменит, как бы тот сейчас под ноги ни стелился. Раздражало. Нет, безусловно, он рад, что «на колёсах» Вадим достиг «просветления» и пересмотрел своё поведение, но вести себя сейчас как ни в чем не бывало? Верх идиотизма.
Однако же на находящегося под чудо-препаратами Вадика выразительные взгляды, похоже, не действовали. Может, название у него спросить? Препаратов?
— Да знаю, не клюй мне мозг, Рыжий. Не злись ты, — вполне себе миролюбивым тоном отозвался Стриж. — Тебе бы тоже вряд ли понравилось, если бы ты в лепешку ради девахи готов был расшибиться, а её у тебя прямо из-под носа увели. И причем она была бы не против. Ну перегнул палку, сорри. Огрёб за дело. Всё понял и готов покаяться. Передай ей там мои извинения, я-то теперь в немилости, — Стриж заткнулся, но буквально на секунду. — Чё смотришь так? Сложно, что ли, в соседнюю дверь постучать?
Да блядь! Сложно! Нет двери! Ни одной! Никуда! Что ж такое? Как противиться отчаянному желанию послать всех к чёрту, нажраться в соседнем баре до состояния полной невменяемости, упасть за руль, дать по газам в черноту ночи и не вернуться?
— Чё с рожей-то? — окинув его оценивающим взглядом, с досадой крякнул Вадим. — Вроде не на похоронах…
«Не твоё дело»
Последний вопрос Егор решил игнорировать. Действительно, не на похоронах. Больше месяца назад они состоялись.
— Сам давай. Извинения через третьих лиц всерьёз не воспринимаются. Всё, Стриж, мне пора, бывай.
... Сквозь наспех намотанную на левую кисть тряпицу постепенно проступала кровь. Ну… Не удержался. Раньше контролировать себя было просто, а сегодня этот нехитрый трюк совершенно внезапно оказался ему не по зубам. И теперь на хлипкой двери гримерки красовалась небольшая вмятина, фронтмен и коллектив поглядывали на него не без уважения, но с некоторой опаской, взгляды зрителей то и дело цеплялись за импровизированный бинт, а кисть ощутимо болела. Хорошо, хватило мозгов по первой попавшейся под горячую руку стенке не въебать, точно бы все кости переломал. Хотя, конечно, вопрос о наличии в черепной коробке остатков извилин – спорный. В перерывах между композициями уши улавливали девичье хихиканье и звуки, что складывались в собственное имя: поклонники группы вовсю обсуждали новое лицо в её составе, не пытаясь шифроваться.
И всё это не имело значения. Грязный лоскут мешал свободной игре, ладонь рывками скользила по грифу, и всё внимание было сосредоточено на том, чтобы не налажать, а на людей перед собой пофиг. Чужая музыка рождалась на кончиках пальцев и лилась из колонок, не задевая души. Пятьдесят пять минут пытки уже позади, и – о чудо! – пока ни единого промаха, ни одной фальшивой ноты. Напиться после он настроен всё серьезнее, потому что иных способов остановить внутреннее кровотечение у него не осталось. Прижигать и прижигать до тех пор, пока не подействует.
Пауза. Полминуты на вдох и выдох.
— Егор, а девушка у тебя есть? — раздалось смешливое откуда-то слева. — Я могу ей стать. Если хочешь.
В иные времена он бы повнимательнее рассмотрел, это кто же там смелый такой, но сейчас неинтересно настолько, что голову себя повернуть буквально заставил, и то лишь для того, чтобы не подставлять группу, игнорируя их аудиторию. Равнодушно, а может, небрежно, а может, презрительно усмехнулся, разглядев в полумраке очередную юную фею, не ведавшую, с кем именно жаждет связаться. Ответ не шел никакой – ни остроумный, ни отбивающий всякое желание иметь с ним дело, ни нейтральный. Никакой.
Никто из них Её не заменит. Смысл воздух сотрясать?
Отрицательно покачав головой, Егор вернулся мыслями к гитаре. Вокалист объявлял следующую песню, и он фиксировал в памяти, что сейчас вступает голос, а ему подхватывать через два такта.
— Такой ты лапа, — «Фатальная ошибка». — Просто зайчик. Ну, может, тогда угостишь меня после концерта? Можно не здесь…
За какие грехи в прошлой жизни добрый Боженька наградил его такой смазливой рожей, а? Что они все в нём находят? Неужели не чуют опасности? «Угостит» же – пережует и выплюнет. После очередного нелепого подката варианты ответов посыпались в голову «зайчика» непрерывно – один ядовитее другого. Но барьер в виде упрямо сомкнутых губ пока уберегал от того, чтобы выплюнуть их в мир. «В каком ты классе?» — самый безобидный из пришедших на ум. «Школьниц не спаиваю», — еще один, тут же взятый на заметку на случай будущих важных переговоров с этой слепой нимфой.
Не хотелось обижать. Чуть подрастет – глазки сами распахнутся. Решив прикинуться немым, Егор изобразил на пальцах нечто невразумительное. От балды. По логике, должно бы отпугнуть. Вряд ли ей захочется связываться с… Короче, может и передумает.
— Это «да»! — заливисто рассмеялась девчонка. — Договорились! Буду ждать тебя у бара.
Да твою ж мать. Не проканало. Оставалось только открыть рот и… Душе претило вступать в бессмысленные агрессивно-ласковые диалоги. Значит, не станет. Значит, поселит на безымянном пальце кольцо, которое впредь будет невзначай демонстрировать каждой желающей посягнуть на его осознанное одиночество. Вечный символ, означающий, что сердце занято.
Вновь мотнув головой, Егор отошёл со своего места вглубь сцены – настолько, насколько позволяли длина кабеля и свободное пространство. А через два такта подхватил солиста, огораживаясь от людей маской безразличия. Впрочем, это больше не маска. Мир и всё, что к нему прилагалось, давно стал для него пустым местом. Он и сам обернулся пустотой, так что теперь они друг другу соответствовали. Ничего личного.
Фронтмен пел, птица продолжала жечь кожу, перевязанная кисть не без усилий скользила по грифу. И болела. Может, и отбил он её. Да пофиг. Мысли разлетелись во все стороны, и осталась лишь песня. На репетициях Егор пытался абстрагироваться от смысла, концентрируя внимание на музыкальной ткани, но сейчас уши упрямо цепляли каждое слово, и каждое раз за разом наносило колюще-режущие прямиком туда, куда и целило – в сердце. В соответствии с названием. Словесные клинки добрались до ещё живого в нём, и впивались, и вонзались теперь в пульсирующую полую мышцу, проверяя её пределы. А его броня осыпалась оземь мелкими острыми осколками льда. Склеенные губы не выдержали и разомкнулись, беззвучно повторяя куплет строчка за строчкой. Сколько раз ему предстоит исполнить её на гастролях? Десять? Сколько раз против воли прожить?
«…“Не отрекаются”…»
Положенные на чужую музыку чужие стихи звучали мантрой, топя толщу замёрзшей жижи, в которой застыл. Просачивались в чернильные глубины и медленно погружали в океан душевной боли, растворяя физическую. Еле справлялся с ней и с собой, сцена перед глазами плыла, ноги путались в хаотично разбросанных кабелях, брови хмурились, веки плотным занавесом скрыли мир, и в попытке спрятаться от любопытных взглядов Егор низко склонил голову, прижимая подбородок к груди. Когда-то, давным-давно, он также прижимал его к душистой макушке. Мягкий, пряный, сладковатый запах вновь просачивался в ноздри. Одиночество и память стали пахнуть корицей.
Не отрекаются.
Орать до одури хотелось – здесь и сейчас. Знал: агония, вновь начавшись, больше его не отпустит, это конец. Не отрекаются любя? Он отрёкся. Чтобы однажды не превратить её жизнь в ад. Чтобы спасти. Отрёкся, потому что она достойна лучшего, что в этом мире есть, а он способен лишь могилы копать. Он пилил цепи у самого края пропасти, не желая тянуть её за собой. Так неужели, любя, не отрекаются?
Ему есть что на это ответить.
Но теперь круглосуточно нечем дышать, а прижившихся солнечных зайчиков сожрали пронизывающий холод и чёрный вакуум. Внутри оцепенелая тишина безжизненной пустыни. Душа отлетела в минуту, когда за её матерью хлопнула дверь. И больше не открылись глаза.
Пытаешься сильнее быть, но всё так же слаб. Человек – уязвимое существо, потому что Некто там, наверху, обрёк его чувствовать. Научил человеческое сердце любить, болеть, мучиться совестью и виной, сомневаться и ненавидеть. Поставил перед маленькими и краеугольными выборами, что приходится делать ежесекундно. Вложил программы созидания и самоуничтожения. Некто беспрестанно испытывает своё творение на прочность. Кто человек такой против Него, если порой бессилен против себя? Никто. Ничтожество.
Вскинул подбородок и бесцельно заскользил взглядом по первым рядам. У каждой группы есть своя фан-база. Эти люди приходят на выступления пораньше, пишут комментарии поддержки в соцсетях, создают клубы и выражают благодарность через собственное творчество. Они стоят в первых рядах, чтобы лучше видеть. Их не пугает давка, жажда и духота, они смотрят полными обожания и восхищения глазами, их однажды начинаешь узнавать в толпе, они становятся твоими добрыми знакомыми, пусть ты и не знаешь имен. За годы существования у «Мамихлапинатапая» образовалась масса поклонников, и каждый раз, обнаружив в толпе знакомую счастливую физиономию, он невольно улыбался. Общался взглядами и еле заметными жестами, давая понять, что видит. А здесь и сейчас Егор не мог найти никого. Разве что Стрижа, оказавшегося в это время в этом месте, судя по всему, по чужой прихоти. Тощая шатенка рядом с ним явно была хорошо знакома с творчеством группы: на это намекало одухотворенное выражение лица и шевеление губ. Сам же Стрижов не подавал никаких признаков интереса к тому, что слышал. Не соврал, значит: «выгуливает».
Пальцы перебирали струны, а безучастный взгляд бежал дальше, глубже. Осознанно или нет, но Егор искал «своих». И по-прежнему не находил. Никого. Море рук колыхалось, кто-то поднял телефоны с включенными фонариками, кто-то снимал, а кто-то пил у бара спиной к сцене. В дальней части погруженного в полумрак зала разглядеть людей оказалось труднее, и тиски тоски усилили хват. Ещё четыре такта – и композиция закончится. Ещё пять песен – и одно чужеродное пространство сменится другим: он вырвется отсюда и пролетит полгорода до «дома» по опустевшим дорогам. Забудется.
Вдруг – лицо. Где-то там, далеко, в темноте. Мягкий свет софита подчеркнул и тут же укрыл её от застывшего взгляда. Вновь выхватил и вновь спрятал, и руки, повиснув безвольными плетями, преждевременно оставили гитару. Дальше – без звуков, чувств и ощущений, в размывшемся, поплывшем пространстве. Подача тока прекратилась. Дальше – затяжное падение в мглистую бездну без парашюта за спиной. Прямо на пики скал.
«Ты подстриглась…»
— ..ор, …видение увидел? Эй?!
Обрывки лишённых смысла фраз не оседали в мозгу, а глаза по-прежнему не видели вокруг ничего и никого. Моргни – и она исчезнет, развеявшись миражом. Стояла там, в разреженной безличной толпе. Не существовало толпы. Голоса вновь стихли, зал погрузился в тишину, и люди начали вертеть шеями и оборачиваться назад, пытаясь высмотреть интересное. А она стояла.
И не пыталась стереть с блестевших щек воду.
Ульяна…
То ли прошептал, то ли прокричал, то ли имя душа орала, а он онемел. Она не шевелилась, и только в огромных озерах, потроша внутренности и обращая пеплом, отражалось горе, забранное у каждого, живущего в этом мире. Сердце дёрнулось и застыло: остановилось, отказываясь проходить пытку воспоминаниями о тех днях. Тело дёрнулось вперёд и застыло: мозг подал упредительный сигнал, что он срывает выступление. Связки дёрнулись и застыли: горло стянуло, забило комом, через который не мог пробиться голос. Жгло грудину, трахею, нос, глаза, пустую голову, твердь земная разверзлась. Под её взглядом он сошёл прямо в ад.
«Прости…»
— Уля…
Вышел невнятный хрип, что, слетев с губ, тут же утонул в поднявшемся гвалте недоумённо взирающих на него зрителей.
«Не отрекаются…»
Во взгляде прочитал, по губам, на измождённом лице. Сердцем почувствовал. Мгновение – и там, где только что видел её, образовалась пустота. Она растворилась. Дымом. Исчезла. Ошалев от ощущения тупой безысходности, не видя ничего сквозь мутную взвесь перед собой, туго осознавая, что не имеет права бросить группу прямо посреди концерта, Егор продолжал пялиться в точку, где только-только… Только-только…
— …пелла, друзья, — выдохнул Юра в микрофон.
Стоял, сотнями гвоздей к полу приколоченный. Он же сейчас из гитары ни ноты не вытащит. Не вдохнёт и не выдохнет. Не ощущал тела, пальцев, нутро в клочья разлетелось, глаза и голову застило марево. Что он должен исполнять? Какую «Пеллу»? Странные пятна… Это лица. Что он тут делает? Почему?
На плечи легли чьи-то руки.
— Егор, а капелла{?}[пение без инструментального сопровождения], — разворачивая его к себе и пристально вглядываясь в глаза, тихо повторил фронтмен.
И гитара полетела с плеча, а ноги сорвали с места.
Не чувствуя себя. Не соображая совсем ничего. Сквозь стены плеч, сквозь растерянно расступающихся людей, на выход, по лестнице, к гардеробной, к ресторану, туалетам, на улицу, к метро. Грудью в турникеты, чёрт бы подрал их! Откуда у него билет?! Назад через хаотичный поток тел. На площадь, на красный, под колёса, в каждую попавшуюся на глаза дверь. Как обезумевший метался по улицам и закоулкам, отказываясь принимать, что не найдет. Не найдет… Может быть, это лишь галлюцинация, плод воображения воспалённого мозга, «белый тоннель» агонизирующего сердца. Может, она мирно спит в своей постели, и свет в её окне не горит. Может, это он спит и бредит, прямо сейчас проживая свой самый жуткий кошмар из всех.
Нет. Этот кошмар происходит наяву.
Стоило один раз увидеть, и крепящиеся на единственной спичке внутренние своды перестали держать крышу, и рухнули с жутким грохотом, и увлекли за собой, погребая под завалами многотонных плит, из-под которых уже не выбраться. Он не сошёл с ума. Она стояла там. Стояла! Она там была! Родная и навсегда недосягаемая. Потерявшаяся и потерянная навечно. Отрезанная пропастью, которую создал он и которую она приняла.
Сердце не желало униматься, продолжая безумную пляску на могиле похороненных им отношений. Голова твердила, что нужно возвращаться в клуб и довести дело до конца, но тело доводам не подчинялось. Взгляд по-прежнему блуждал, цепляясь за хмурые, сосредоточенные, стёртые лица. Пешеходы под зонтиками бежали к метро, налетали на него, ворчали, а то и крыли матом, обходили справа или слева по проезжей части, а на голую кожу падала холодная вода. А может, уже и снег. Незнамо сколько стоял на улице в футболке, вглядываясь в промозглую осеннюю темноту.
«Назад…»
Как вернулся и отыграл, не очень помнит: по наитию какому-то, налажав где только мог. Пьяный разодравшими эмоциями вдребадан. Живой! Лучше помнит, как после в гримерке с Юрой до сорванных глоток друг на друга орали. Егор кричал, что в их интересах как можно скорее найти нормального лида, на которого можно положиться и который не запорет им гастроли. А Юрец – что их лида окружают адекватные люди, которые в состоянии понять. Что все тут нормальные и чувствуют. Что завтра будет новый день и всё вернётся на круги своя.
Нет. Не вернётся и не будет.
Еще, помнит, в кофр запаркованной у входа «Ямахи» полез, и пальцы нащупали бумагу, а спустя мгновение в руках оказалась фотография. Отсыревшая и измятая. С рожками. Уля явно приложила усилия, запихивая её под клапан крышки. И ведь успела. Всё сообщила молча.
А больше толком не помнит ничего. Нёсся куда-то, игнорируя ПДД и автомобильные гудки и выжимая газ. Не понял как, но вылетел на полупустой МКАД{?}[Московская кольцевая автодорога, разрешенная скорость – 100 км/ч], и задницы фур стали казаться привлекательной конечной целью. Влететь бы под такую на скорости и закончить «земную жизнь», «пройдя до половины»{?}[Данте Алигьери, «Божественная комедия». Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины. Каков он был, о, как произнесу, тот дикий лес, дремучий и грозящий, чей давний ужас в памяти несу! Так горек он, что смерть едва ль не слаще]. Ему пророчили ад. Это ад. Как назло, сцепление шин с дочиста вымытым дождем асфальтом чьей-то волей продолжало сохраняться, навыки аквапланирования применялись бездумно, и что-то в нём пусть еле слышно, но противилось тому, чтобы поддать ещё немного и резко вывернуть руль. Птица под футболкой жгла кожу, напоминая, зачем он здесь.
Ближе к трём добрался до квартиры и тут же напился, умерщвляя пятидесятиградусным виски сознание и нутряк. Мёрз на балконе, голыми ступнями на ледяном кафеле, высаживая сигареты одну за одной и флегматично размышляя о том, что если не «Ямаха» или воспаление легких, то онкология или цирроз прикончат точно. Часа два изучал падающий потолок. На рассвете в безысходном отчаянии вышвырнул из окна полупустую бутылку. А следом метроном. Спустя еще час подумал, что херово вышло с бутылкой – еще дети найдут и порежутся. Спустился и кое-как умудрился в предрассветных потемках её отыскать. Пальцы кровили, но ничего не чувствовали, атрофировалось обоняние. Пока собирал осколки, утопил в грязной луже выпавший из кармана телефон. Достал. Рабочий.
Кто-то продолжал измываться, ночь напролет объясняя, что судьба ему ещё немного пожить и ещё чуть-чуть подержать связь с этим миром. Что его время до сих пор не пришло.
Как вернуть хоть какие-то смыслы?
...
Если верить дате и времени на экране телефона, в девять двадцать три утра 30 октября Егор сдался. Мозг подал сигнал к отключению режима сопротивления. Ему нужно позвонить. Давно уже.
Трубку брать не спешили, и внутри, ожив, зашевелились щупальца беспокойства. Но наконец гудки сменилисьтишиной, уши уловили шорох, а затем родное:
— Алё. Алё!
Сто лет не слышал. И какое же, чёрт возьми, сейчас испытал облегчение. Но пока челюсти упрямо сжимались: вдруг запоздало понял, что не в состоянии сымитировать ни радость, ни довольство, ни равновесие, ни даже относительное спокойствие – ничего. Стоит открыть рот – и она всё поймет. Угадает мелодию с двух нот.
— Кто это? Говорите! Егор, это ты там?
— Баб Нюр, да… я. Здравствуйте. Как вы? Здоровье как? Проснулись?
На том конце ахнули, ойкнули и запричитали, а сердце, слушая дорогой ему трескучий голос, закололо и болезненно сжалось, словно в стальном кулаке стиснутое. Отмахнувшись от вопросов о собственном состоянии, она стала спрашивать сама, перемежая вопросы тихими всхлипами. А он ощущал себя конченым мудаком, обрекшим бабушку на волнения и одиночество пустой квартиры. «Да как же ты?..». «Да что же ты натворил?..». «Что ты делаешь со своей жизнью?..». «Ты бы её видел!». «Объясни мне, кто тебя надоумил?..». «Ты же совсем другого хотел…».
Пытался было перебить, переключить тему, но она и слушать ничего не желала, сквозь слезы требуя не заговаривать ей зубы и отвечать. Банальная логика подсказывала, от кого именно баб Нюра узнала о произошедшем, выдерживать тихий плач оказалось выше оставшихся сил. Такой он не слышал её никогда. И слова, снося барьеры, прорвались на волю.
— Не м… Не могу, баб Нюр… Вы же знаете меня. Видите же, что я всю жизнь всё вокруг рушу. Не умею создавать… Не хочу, чтобы… — озвучить невозможно. Но продолжать держать в себе – всё равно что, сидя на электрическом стуле, собственной рукой поливать темечко тоненькой струйкой воды. — Не хотел усугублять. Всё ведь повторилось бы. …Лучше уж сразу, меньше…
«Меньше боли ей…»
— Да кто же тебе такую ересь внушил?! — в сердцах воскликнула баб Нюра, а прямо перед глазами стояло горестное выражение её лица.
«Какая разница?..»
— Баб Нюр… Это не ересь. Это правда.
— Егор, ведь кто-то тебе сказал! — сквозь всхлипы продолжала стоять на своём она. — Не обманывай меня, я чувствую, не ты это… Не ты.
«Кто же еще?..»
— Я, — обессиленно констатировал он. — Я и сам не слепой. Просто… встряхнули немного.
На том конце вновь охнули, выдохнули и запричитали. Зачем он всё это ей говорил? Знал же, что разволнуется, что расстроится, что давление. Но не мог больше оставаться с этим один на один. Не выдерживал. И нуждался в плече. В том единственном хрупком плече, что пока у него оставалось.
Зря он… Не нужно было.
— Кто, Егор? Кто встряхнул?! Опять она? Мать её? Мальчик мой, пожалуйста, только не молчи!
Не молчать? Как? Язык отнялся. Не поворачивался обвинять в принятых решениях кого-то ещё. В висках пульсировало, мозг больше не сопротивлялся, сердце, грозясь в противном случае разорваться, умоляло продолжать разговор. А губы вновь слиплись.
— Господи спаси, я так и знала! — верно истолковав его безмолвие, забормотала баб Нюра. — Одного раза ей мало оказалось, ведьме полоумной! Что ещё она тебе наплела?!
А сказать как? Как заставить себя произнести вслух разящую насмерть правду о себе же?
Наверное, если очень захочешь спастись, окажешься способен наступить на горло своей же песне. Отрежешь попавшую в жернова руку, чтобы не затянуло и не перемололо целиком. Вгонишь меж стиснутых зубов домкрат и разомкнешь челюсти, дав черноте выход, чтобы она не переварила тебя изнутри. Будет адски больно, будешь хрипеть и харкать кровью, но ты себя принудишь. Если действительно хочешь жить.
Не так уж и давно он через это уже проходил.
— Ничего нового. Всё это я и сам знаю. …Что я у неё отбираю единственную дочь. Что встаю между ними и из-за меня их семья рушится, — «И это так». — …Подвожу её к краю пропасти и обрекаю. Что наиграюсь за неделю и через колено её переломлю. А она вытерпит что угодно… От меня.
Слова давались с гигантским трудом. Егор помнил монолог Надежды Александровны дословно: разбуди его кто посреди ночи, наверное, воспроизвёл бы без запинки. Как и предыдущий, столетней давности. Больше месяца он мысленно обращался к мнению Улиной матери днём и ночью, вновь и вновь уверяясь, что поступил правильно, и всё в нём сейчас вопило. Но… Не хотел нести собственную боль в родное сердце. И пытался выключить эмоции и хотя бы не цитировать дословно.
— Что я заиграюсь и это плохо кончится, я её уничтожу, — прикрыв глаза и цепляясь слухом за глухую тишину на том конце трубки, продолжил он. — Что на осине не растут апельсины. Что я не смогу дать ей ничего, что со мной её ждет деградация и муки. Что… Что не умею …любить, что это патология, о которой ей говорила ещё мама{?}[В разговоре с Надеждой Валя выразилась иначе. Она сказала, что «общение с Ульяной поможет взрастить в Егоре чувство ответственности. Научить заботе о ближнем и любви». Но часто мы слышим то, что хотим слышать, трактуем по-своему. Надежда услышала, что он не умеет. «Патология» – слово, которым охарактеризовала свои мысли по этому поводу именно Надежда, это не мнение Валентины. Но Егору разницы теперь нет. Как было на самом деле, он все равно не знает, всё смешалось в кучу].
«Мама…»
Может, он бы с горем пополам и выдержал удар, но – мама. Так думала его собственная семья, которой он был готов отдать и, как ему казалось, отдавал всё. Слабой искрой в кромешной мгле мелькала надежда, что со временем мама всё же смогла и сама почувствовать если не любовь, то хотя бы благодарность ребенка, в которого вложила всё и больше, чем всё. Надежда Александровна упоминала, что «за Улю» мама просила в его десять. Впереди у них с семьей было еще пятнадцать счастливых для него лет вместе. Может, и почувствовала… Мама… А может, так и не смогла.
— Что если я желаю ей добра, то должен перестать вести себя, как эгоист, вселять пустые надежды и рушить её жизнь. Её мать права, баб Нюр… Она достойна большего. А вот такого – нет.
Там беззвучно плакали, несмотря на то, что он приложил все силы, чтобы удержать себя от детонации в прямом эфире. И ещё секунду назад ему казалось, что справился.
— Господи… Когда? — прерывая повисшее молчание, тихо всхлипнула баб Нюра. — Когда же такое случилось?
— Неважно.
— Старая бесчеловечная ведьма! — вскричала она вдруг. — Ни стыда, ни совести! Ничего святого! А ты! Егор… — голос внезапно упал, послышался судорожный вздох. — Какой же ты у меня дурачок! Мир ещё таких не видывал! Как ты мог в эту чушь уверовать?! Кого послушал? Грымзу злобную, она же собственную семью разрушила! И за дочь свою принялась! Да как же ты – и не можешь? Да если бы у меня не было тебя, я бы померла давно с тоски. Ты меня вытащил с того света! Всё, что у меня есть – это ты. Слышишь ты меня? Неужели не понимаешь? Егорушка, а Ульяша?.. У тебя же ближе нет. И у неё нет. Что же ты наделал? Почему сразу ко мне не пришёл? На те же грабли второй раз! Ничему жизнь тебя не научила!
Наверное, другого Егор и не ожидал. Баб Нюра все его беды всегда принимала чересчур близко к сердцу. Болела не меньше его самого. И если бы не ощущение, будто мозг готовится вот-вот выключить системы жизнеобеспечения, он бы дольше продержался без звонка. Лишь бы только её не тревожить.
А может, он хотел услышать эти слова. Может, они нужны ему были, чтобы вытянуть себя за шкирку назад в жизнь. Слова близкого человека, который больше двадцати лет умудрялся видеть в нём хорошее, а на плохое упрямо закрывал глаза.
— Найдет ещё, — прохрипел Егор, гася поднявшуюся было волну веры в то, что с ним, по крайней мере, не всё похерено. Это чревато новым падением. — Уля…
— О Господи! — в отчаянии воскликнула баб Нюра. — И тогда ты ведь так же говорил! Да она ж тебя любит, она… Я что же, слепая совсем, по-твоему? На старости лет очевидного не увижу? И ты любишь! Да как же это так? Да как она могла тебе такое?.. Своё счастье от себя оттолкнул… Единственное сердце… Ведьму эту послушал! Какой грех на себя взяла, две души одним выстрелом!
Любит. Звучало так… Так невозможно, что казалось, он спит и грезит. За что? Уля сама говорила, что о любви ей судить рано, а его любить? Его?.. Внутри в очередной раз обрушались своды. Сердце помнило, как оно чувствуется, казалось, оно еще живо в нём – и слабо пульсирует под туго оплётшим душу толстым ватным коконом боли. Но спроецировать те же чувства на своего хозяина сердце отказывалось наотрез. Не разумело.
— Егорушка… Почему ты молчишь? Обидела я тебя? Не молчи…
— За что такого любить, баб Нюр? — выдохнул Егор. Сам не понял, как вырвалось, он не собирался. Кажется, это душа его сбежавшая вернулась в тело и, пытаясь склеить черепки в пригодный для жизни сосуд, умоляла теперь об ответе.
— Мальчик мой… Что ты говоришь? — такое неподдельное изумление послышалось в её восклицании, словно он спросил о вещах, которые должен понимать каждый первый выпускник яслей. — Сколько у вас на двоих за спиной! С самого её детства… Ты же всегда был ей поддержкой и опорой, другом, братом, всегда защищал, помогал, скрашивал её одиночество. Книжки у меня для неё таскал, я всё помню. Дедом Морозом наряжался всем на потеху. Ты же всё – для неё, что тогда, что сейчас… Она с тобой вон как всегда смеялась. Как не любить-то? Как сердцу-то приказать?.. — сокрушённо вздохнула баб Нюра. — Егорушка, так я тебе скажу: не любила бы, того твоего бегства не простила бы. Простить такое очень сложно, только любящая душа и способна. Не искала бы меня, не звонила. Ты бы эти глаза видел… — «Видел…» — Она же ведь уже, Егор… Там жизни нет. И в тебе её сейчас нет. Ты как мёртвый.
Старческий голос дрожал всё сильнее, он не знал, чем и как баб Нюру теперь успокоить и клял себя за несдержанность. Но не мог остановить – продолжал напряженно вслушиваться в каждое слетевшее с её языка слово. Они разили стрелами, прострелами, навылет, он хотел, чтобы она не ошибалась, хотел им верить.
Получалось серединка на половинку.
— Ты бороться за неё должен, она твоя жизнь и есть! Не слушай ты эту каргу! Да простит меня Бог за то, что скажу, но за её гнилые, лживые слова она гореть будет. Две невинные души уничтожить… Дважды!
— Баб Нюр, вы всё слишком близ…
— Не перебивай, Егор. Меня послушай, я в людях разбираюсь, — только что умоляющий, тон вдруг сменился, загремев решимостью и железом. — Никого ближе и роднее тебя у меня нет, ты моя отрада. Сколько я тебя знаю, ты несёшь любовь тем, кого любишь сам. Таких людей единицы, но ты отдаешь им всё, что у тебя есть. Годами, Егор, ты отдаешь и не просишь взамен ничего. Годами! Всю жизнь! О каких таких неделях речь? Что ты там себе придумал? Ради их благополучия ты приносишь в жертву себя. Они счастливы рядом с собой. Твоя мать не чаяла в тебе души, я не чаю, Ульяша… И как ты посмел поверить, как можешь о себе думать, что не умеешь создавать? Что рушишь? Как можешь ты верить, что не за что тебя любить? Что сам не умеешь?
Она замолчала, переводя дух, а может, ища новые доводы. Рот открылся было, чтобы объяснить, возразить, но слова не шли: нутро требовало сложить своё оружие немедленно, во имя жизни.
— Это детство твоё в тебе говорить продолжает, — чуть погодя с горечью продолжила баб Нюра. — Всегда ты охотно поверишь в то, что дурной, нелепицам и злым языкам, чем тому, что заслуживаешь любви. Прошлое твоё навсегда с тобой останется, но Егорушка, мальчик мой, не лишай себя права на счастье. Не лишай тех, кто давно выбрал сердцем, света. Ты же для них свет. И они для тебя. Ты нужен им, а они тебе. Я тебя люблю всем сердцем и душой. Такого, какой ты есть. Ты для меня смысл продолжать жить. И Ульяша любит. И родители твои любили. Упирайся головой своей упрямой, сколько хочешь, только свершившегося не изменить.
Призывы баб Нюры хаотично носились в трезвеющей черепной коробке, не желая оседать по местам. Обнаружившая вдруг своё присутствие беглянка-душа пыталась, но оказалась не готова так стремительно их принять. Баб Нюра ведь всё что угодно скажет, лишь бы ему полегчало.
— …Мальчик мой? Ты меня слышишь? — осторожно позвала баб Нюра. — Я девятый десяток живу, знаю, о чем говорю…
Завис, кажется. Где-то между мирами.
— Простите меня, баб Нюр, — помолчав, пробормотал Егор.
— Да за что, Егорушка?
Взгляд упёрся в стенку. Не находилось в нем сил для возражений, но воздух вокруг словно потеплел немного, а мозг вновь запустил свою программу сопротивления.
— Бросил вас, волноваться заставил. Сейчас тоже… Я заеду как-нибудь. Обязательно. Это новый номер, сохраните или запишите. Спасибо… За поддержку, я… Вы знаете, что много для меня значите. Берегите себя.
— Знаю, мальчик мой. И ты себя береги. Не позволяй никому разрушать свою жизнь, она и так тебя никогда не щадила. Не бери на себя чужие грехи. Не тебе по ним платить. Всё я тебе уже сказала, теперь думай.
«Думай…»
Лучше, может, не думать, потому что все его думы приводят в одну и ту же точку. Невозврата. А после разговора с баб Нюрой удушающие железные оковы словно бы ослабли немного, и он вновь чувствовал пульс.
Прижатый к уху телефон неожиданно завибрировал. Ещё раз пообещав баб Нюре навестить её как только, так сразу, попрощавшись, Егор нехотя отвел экран от лица. Кого там могло в такое время принести? Юрца? Дрыхнет ещё небось после вчерашнего. Спам? Если только спам.
Однако стоило увидеть имя, как нарастающее недоумение сменилось острой резью в грудине. Старая симка сожжена, но память смартфона сохранила все контакты.
10:13 От кого: Аня: Привет, Чернов. Мне тут ночью Юра звонил в лёгком трансе. Обрисовал ситуацию, а заодно и номерок твой слил. Уломала. Знаешь, любовь моя, иногда, если мне позарез надо, я могу быть очень жестокой к людям, прямо как ты. Так что лови. Игорёк наткнулся на этот шедевр еще месяц назад. Говорит, весь интернет уже видел, мы последние. Не спрашивай, зачем я это делаю, не знаю. Но жопой чую, самое время тебе показать. Полюбуйся на себя.
Адрес прикреплённой к сообщению ссылки говорил о том, что приведёт она на видеохостинг. Палец в нерешительности замер на полпути к цели, а Егор, оценивая риски, думал о том, что вряд ли сейчас что-то может оказаться более «жестоким», чем вчерашняя встреча и обнаруженное в кофре детское фото. «Полюбуйся», пишет. На что? Что месяц назад он успел натворить? И где?
Не с первой попытки, но всё-таки попал по синей строчке. Без лишних мыслей тапнул на воспроизведение, и… Перегруженный мозг не сразу сообразил, что именно видят глаза.
Подпись под превью: «Классно танцуют!». Пустую электричку. Два ряда сидений по два места и двух потерявших связь с реальностью ненормальных в широком проходе. Кто-то снял и беззастенчиво выложил в интернет их с Улей полу-шафл, полу-что в вагоне несущегося к Волоколамску поезда. Взгляд намертво приклеился к экрану, ловя каждое движение, каждое мимолётное и нет касание, каждую яркую и стёртую эмоцию на их лицах. Оценивая сантиметры, метры и миллиметры дистанции. Те токи просачивались сквозь экран в лишенную тепла комнату и ощущались кожей.
Кто-то запечатлел всё. Как они не замечали никого, лишь друг друга. Как в тот момент он дышал по-настоящему, а не имитировал жизнь. Как весь его мир замкнулся на ней, а за спиной раскрылись крылья. А она… Она…
Невозможно не смотреть и смотреть невозможно. Невозможно! Впившись глазами в сменяющиеся кадры, невольно не сравнивать её взгляды тогда и сейчас, не чувствовать вновь в своих руках и не возвращаться памятью к вчерашнему кошмару. Не видеть её снова и снова. Везде. Невозможно…
Кто-то не постеснялся последовать за пьяной парочкой прямиком до двери в тамбур и спалить сквозь потёртое стекло, как они друг в друга впечатались. Кто-то увековечил для истории затяжной поцелуй, порхающие в волосах тонкие пальцы, напряженную спину и двух озадаченных контроллеров. Наощупь изъятые из заднего кармана измятые билеты. Как он её от всех прятал. Их молчаливый диалог.
Кажется, Кому-то очень нужна одна жизнь.
Его жизнь.
Комментарий к
XXXII
. Не отрекаются Обложка и комментарии: https://t.me/drugogomira_public/461
Музыка:
Близкая – Sounduk https://music.youtube.com/watch?v=OFIF_CuwwE4&feature=share
Корабли – ZAPOLYA https://music.youtube.com/watch?v=zTxCLdiddjo&feature=share
В сердце – NЮ https://music.youtube.com/watch?v=qNpXtoTqDi8&feature=share
Новокаин – Максим Свобода https://music.youtube.com/watch?v=WSj8D_dBit0&si=wbgt7bdMavQMcqpU
Визуал (не весь):
Вы сами-то любили? https://t.me/drugogomira_public/466
Почему? https://t.me/drugogomira_public/467
Она пытается! И не может https://t.me/drugogomira_public/469
Пальцы помнят. Наощупь помнят его всего https://t.me/drugogomira_public/470
Не может она разлюбить по чьей-то прихоти https://t.me/drugogomira_public/472https://t.me/drugogomira_public/461
Кто мы такие против Него? Ничтожества https://t.me/drugogomira_public/474
Дать по газам в черноту ночи и не вернуться https://t.me/drugogomira_public/475
Одиночество и память стали пахнуть корицей https://t.me/drugogomira_public/476
Не отрекаются https://t.me/drugogomira_public/477
Больше не открылись глаза https://t.me/drugogomira_public/480
Ты подстриглась… https://t.me/drugogomira_public/481
А капелла https://t.me/drugogomira_public/482
Этот кошмар происходит наяву https://t.me/drugogomira_public/483
Зонтики https://t.me/drugogomira_public/484
...с рожками https://t.me/drugogomira_public/486
Сопротивление https://t.me/drugogomira_public/487
Ты себя принудишь https://t.me/drugogomira_public/488
====== XXXIII. Егор ======
«Почему я всё ещё здесь?..
Нужно с ней объясниться…»
***
На лавочке холодно. Октябрьское небо обложило рыхлыми грифельно-серыми тучами, двор абсолютно пуст, последняя листва облетела, и лишь единичные листочки, болтаясь на верхушках оголённых деревьев, продолжают из последних сил цепляться за жизнь. Лужи покрылись хрупкой хрустальной коркой льда: тронь пальцем – и проломишь. Промозглый ветер продувает насквозь – ни наглухо застёгнутая парка, ни шапка, ни дважды обмотанный вокруг шеи шарф не спасают, и околевшие пальцы не чувствуют страниц.
То, что надо. Промерзая до костей на их скамейке, пялясь вовсе не в книжку, а туда, где раньше частенько стояла «Ямаха», Уля наконец чувствует себя живой.
Она здесь, потому что дома, складываясь карточным домиком, падают стены и катастрофически не хватает воздуха. Потому что дома мама. Потому что для родного человека закончились слова и по углам увядшей души не наскребётся щепотки чувств. Потому что под маминым хватким, недоумённо-тревожным взглядом слезы продолжают литься ручьями. И хочется спрятаться.
Она здесь и думает о том, что сейчас как-нибудь – хоть как-нибудь – успокоится и вызовет такси, которое отвезёт её к папе.
Здесь. Мёрзнет. Думает. И видит.
Его.
Измученный бессонной ночью мозг окончательно сошёл с ума и рисует в поле зрения того, кого рядом нет. Егор стоит прямо перед глазами. Такой реальный, настоящий, живой. Руку протяни – и коснёшься. Оставил её и смотрит теперь, хмурится. Порывы пронизывающего ветра треплют густую шевелюру и настежь распахнутые полы пальто. Меж пальцев опущенной руки тлеет сигарета, а внимательный взгляд задумчиво изучает. Молчит. Он постоянно молчит! В его глазах ей мерещится смирение, в резких линиях впавших скул – упрямая решимость, а в уголках плотно сжатых сухих губ – горе.
Оно там затаилось, Уля видит. Оно всю жизнь там пряталось, но разглядела она лишь сейчас.
А её горе рвется из заточения водой и саднящим горлом, ни на минуту не прекращающимся шумом в голове, звоном в ушах и плывущим пространством. Вопросами, что выбили почву из-под ног. Вчера на сцене стоял не он, а беззвучная, поглотившая целый мир пустота. И во взгляде его она не видела ни раскаяния, ни мыслей, ни ответов – лишь электрические импульсы голой боли, разоблаченной отсветами софитов. И тоскливую обречённость. С места не двинулся. Ни жеста, ни знака, ничего. А она смотрела на него, не желая осознавать и сквозь свинцовый туман заставляя себя осознать смысл слов, прозвучавших за минуту до встречи глаз.
Не отрекаются. Тот, кто любит, не отрекается.
Он отказался от неё дважды.
Вытерпеть горечь осознания оказалось невозможно. Выдержать отсутствие хоть какой-нибудь реакции и справиться с собой – тоже. Гордость в ней, вскинув вдруг голову, заставила развернуться и стремительно бежать оттуда вон. Прочь, кубарем с лестницы, на выход, к воздуху! Затолкать под крышку кофра «Ямахи» фотографию и рвануть, не разбирая дороги, вниз по улице, через проезжую часть и тускло освещенный парк, к реке. Стояла там, перегнувшись через парапет, пока тихая истерика не высосала из неё все силы.
Слова об отречении преследуют Улю с той самой минуты, а перед глазами продолжает плыть мертвенно-бледное лицо. Всё явственнее она видит скрытое в уголках рта горе. Всё отчетливее ощущает собственную никчемность и слабость, всё сильнее жалеет о том, что накануне не смогла удержать себя в руках и не осталась стоять на месте, не использовала единственный шанс на ответ. Что не обрушила на него лавину собственных чувств и не вытрясла объяснения – сразу и за сейчас, и за тогда. Всю ночь изводил её потухшим взглядом и измотанным видом, что лучше любых слов убеждали в весомости его воистину безумных аргументов.
Знать их ей не положено, никогда не было и не будет.
— Ульяша, здравствуй. Ну что же ты расклеилась совсем, деточка?
Внезапно раздавшийся над макушкой знакомый скрипучий голос вновь застиг врасплох. Крупно вздрогнув, Ульяна поспешно стёрла с обледеневших щек воду, резко вскинула голову и уставилась на как всегда не пойми откуда взявшуюся баб Нюру. За время, что они не виделись, та сильно сдала: похудела, сморщилась, сгорбилась, будто ещё меньше стала, хотя, казалось бы, куда меньше? Взгляд против воли цеплялся за мелко трясущиеся руки, пигментные пятна и частую-частую сеть глубоких морщин, что покрывали открытые участки кожи. На лице соседки лежала тень, несколько пепельных прядей выбивались из-под белого пухового платка. Сложенные в тонкую сочувствующую полуулыбку губы чуть подрагивали, но серые глаза смотрели ласково. Грузно приземлившись рядом, баба Нюра вздохнула и пробормотала тихо:
— А я вот как раз к тебе путь держала. Дай, думаю, проведаю, а то на сердце неспокойно что-то. Вижу, не зря шла.
— Здравствуйте, баб Нюр. Я в порядке, спасибо, — пробормотала Уля, выдавливая из себя кислую улыбку. — Как сами?
Бабуля укоризненно покачала головой:
— Ни ты врать не умеешь, ни он. И оба меня за слепую держите. Ай-яй-яй. Всё хорошо у меня вашими молитвами, дети. Жаловаться грех. Но вижу, у тебя не всё в порядке, девочка моя.
Уля отвела вновь повлажневший взгляд, отказываясь от попыток переубедить эту сердобольную старушку. Что тут скажешь? И зачем лгать, призывая её не верить своим глазам? Никаких сил на притворство не осталось, истрачены. Да и бесполезно, судя по всему, всё это. Баб Нюра снова прямо в душу смотрит, как в тот раз, когда… Когда одним летним вечером сказала ей, сидя на этой самой лавке: «Хороший парень. Но несчастный». Когда пыталась уверить Ульяну в её для него значимости.
— Всё будет нормально, — прошептала Уля в сторону. — Однажды…
Опёршись всем телом на свою клюку, чуть поддавшись вперёд и прокашлявшись, баба Нюра произнесла задумчиво:
— Знаешь, милая, многое я на своём веку повидала. Много раз запрещала себе вмешиваться, о многом по чужой просьбе молчала. Но есть вещи, которые я не могу разрешить себе в могилу унести. Глядя, как вы оба мучаетесь, понимаю, что не могу. Это даже хорошо, что ты тут сидишь. Никто нам с тобой не помешает. Дома-то у тебя мать, поди…
При упоминании о матери от голоса старушки повеяло вдруг стужей, и Уля зябко поёжилась. Почему в баб Нюре так всколыхнулось вдруг, оставалось лишь гадать, но спрятанную глубоко и прорвавшуюся наружу обиду, а может даже боль, уши уловили безошибочно.
— Хочешь, ко мне пойдем? — участливо поинтересовалась баб Нюра. — Прохладно…
Ульяна покачала головой. Непогода ничто по сравнению с мертвенным холодом, что погрузил душу в состояние летаргического оцепенения. Этот холод так и не оставил со дня возвращения с Камчатки, и температура воздуха с тех пор не имела для Ули значения.
— Ну, как знаешь, — баб Нюра согласно кивнула головой. — Подышать тоже полезно, каждый день себя выгоняю…
— Правильно, — отозвалась Ульяна меланхолично. В присутствии этой женщины становилось словно чуть спокойнее, и мысли о том, как она выглядит в её глазах, затихли, попрятавшись по тёмным углам. Уля чувствовала окутывающее её ласковое тепло. Хотелось придвинуться ближе, положить голову на плечо, как всегда любила класть на мягкое плечо собственной бабушки, и сидеть не двигаясь. Смотреть вдаль и ни о чем не думать.
Не думать не выходило. Рой сбивчивых мыслей продолжал гудеть в готовой лопнуть голове, мешаясь в кашу. Теперь к ним добавились новые: баб Нюра хотела о чём-то рассказать… Рот уже открылся, чтобы спросить о причинах для волнений, но бабушка её опередила.
— Не даёт тебе покоя твой вопрос. Вижу – он на лбу у тебя до сих пор написан, — негромко констатировала баб Нюра. Не забыла, значит, тот их короткий разговор на лавочке. — И догадываюсь, что он тебе на него так и не ответил. Так ведь?
Уля заторможено кивнула, чувствуя, как потихоньку начинает неметь тело. Вот, значит, о чём, точнее, о ком баб Нюра говорить собралась. Там важное что-то… Нечто такое, что бабушка, по её же словам, больше не могла держать в себе. Что?..
— Такой уж он у нас с тобой упрямый, Ульяша, — сокрушённо вздохнула собеседница. — Если что решил, то всё, не переубедишь. Это упрямство когда-то выжить ему помогло… Против моего вмешательства всегда был… — хмурясь, покачала она головой. — Для него ведь на свете ничего важнее семьи нет, запрещал мне на эту тему говорить. А оно вот ведь как получилось… Чужую ношу Егор мой на себя взял. Тяжёлую, дочка… За что люди с людьми так поступают? Неужто мы звери какие?.. Чем от них отличаемся?
Чувствовалось, как непросто давалась баб Нюре каждая произнесённая фраза, в каких муках рождались слетавшие с губ слова. Беспокойно заёрзав на месте, старушка поспешно достала из кармана пуховика видавший жизнь платочек и промокнула глаза. А Уля ощущала, как мышцы обращаются комьями ваты. Мозг медленно осмыслял поток речи, в какой-то момент показавшийся ей хаотичным и совершенно бессвязным. Только-только сказанное с превеликим трудом оседало в голове, и вместе с заторможенным осознанием крепло чувство, будто прямо сейчас ей в руку вложили самый кончик нити запутанного клубка.
Закостеневшие извилины запускаться отказывались наотрез.
«Чем мы отличаемся от зверей?..»
— Я ведь этого мальчика и историю его семьи досконально знаю, с мамой его столько бесед по душам у меня состоялось – не счесть, — теребя в подрагивающих пальцах посеревший от времени тканевый прямоугольник, продолжила баба Нюра. — Так что позволь мне сначала кое-что тебе объяснить.
Интонации дребезжащего голоса заставили невольно внутренне подобраться. Нет, они звучали вовсе не угрожающе, не предупреждающе. Горестно. И Улю вдруг обуял животный страх. Шкурой чувствовала – её давно разрушенный мир вот-вот рассыплется в пыль, что подхватят и унесут порывы ветра. А новый на его месте не родится. Баба Нюра знает. Знает. У неё есть ответ на вопрос, который мучает Ульяну больше чем полжизни. И цепляясь слухом за надтреснутый голос, а взглядом – за ходуном ходящие руки, Уля теряла уверенность, что сможет справиться с правдой.
— Уж не знаю я, чем наш разговор для тебя обернётся, но нет сил моих больше молчать, — задребезжала баб Нюра, считывая Улины мысли с лица. — Я тринадцать лет молчу, потому что Егор был категорически против. Но если смертушка моя обгонит справедливость на повороте, я упокоиться с миром не смогу. Буду в гробу своем с боку на бок переворачиваться, пока косточки не истлеют. Я всю жизнь радела за справедливость, и он меня когда-нибудь простит, — мотнув головой, всхлипнула она в платок. — Разве ж можно такое допускать? Как же я позволила такое допустить? Второй раз!
— Что вы такое говорите, баб Нюр? — ужаснулась Ульяна. Мысли путались, осознать, к чему она клонит, решительно не получалось, но кровь леденило понимание: ведь однажды эта старушка и впрямь отправится на тот свет, и тогда Егор останется совершенно один. Лишится последнего близкого человека. — Какая ещё смертушка? Вы о чём?
— Так сколько мне лет, милая! Я её не боюсь, — баб Нюра вскинула подбородок, и глаза блеснули решимостью. — Вообще ничего не боюсь, только мук совести на смертном одре… Когда уже поздно будет… Так вот, Ульяша, я должна рассказать тебе кое-что о человеке, которого выбрала ты и который выбрал тебя. Ведь жизнь иных не щадит. А Егор наш – самое наглядное тому подтверждение. Сказал он тебе, где детство своё провел? В каких местах?
Уля с усилием протолкнула в горло застрявший там ком. Нет смысла беречь от баб Нюры чужую тайну: только что она сказала, что знает о Егоре всё. И подтверждает это утверждение своими же вопросами. Продравшись через барьеры, с губ слетело хриплое и безжизненное:
— В детдоме…
— Значит, сказал всё-таки… Ну, слава Богу! Большое дело! Молодец, — искренне обрадовалась баб Нюра. Она будто облегчение испытала, чего не скажешь об Ульяне. Поработивший сознание ужас мешал дышать, внутренности стянуло, и душа сжалась от страха перед правдой, которую эта бабушка готовилась озвучить. Уле казалось, что она перестала ощущать тело, обернувшись теперь клубком оголённых нервов. — Да, дочка, Егорушка Вале с Артёмом не родной сын. Родных матери и отца мой мальчик не помнит – отказались от него вскоре после рождения. Представь, беспомощного младенца на улице оставили. Ночью! Укутанного, запелёнатого, чтоб не уполз. Ему же и года не было, если тощему досье верить! — всплеснула баб Нюра руками. Голос её звенел горечью. — Там в строчке о возрасте попадания в учреждение написано: «Данные о дате рождения отсутствуют. Общее развитие ребёнка – по нормам девяти месяцев, рост и вес – по нормам шести месяцев». Отмечены показания дедушки, который его в дом малютки принёс. Дедушка рассказал, что под утро дело было, разбудил его детский рёв. Выскочил на плач из дома, доковылял до автобусной остановки, а там коробка… По Валиным словам передаю тебе. Информации о родителях у государства нашего нет, — отчаянно мотая головой, продолжала баб Нюра. — То времена такие были, Ульяша… Смутные. Тёмные. Страшные. Голодные. Каждый сам за себя. Выживали, как могли… Целая страна развалилась, бардак настал. Хорошо, не в лютые морозы случилось, а то замёрз бы мальчишка насмерть. Ушла бы невинная жизнь.
«“…не мама, не папа, а огромный зал, наполненный детьми. Гигантский… и там много нас. Я не помню своей матери”»
Сердце колотилось часто-часто, а голова вновь закружилась, как кружилась каждый раз, стоило подумать о его судьбе. Обхватив себя руками, Уля пыталась сохранять крупицы разума и слушать. Но глаза вновь зажгло, а в ушах зазвенело.
— Жизнь жестоко с ним обошлась, и он платит ей недоверием. Значит, рассказал… Хорошо… — ободряюще закивала баб Нюра. — Тогда легче тебе будет принять то, что я хочу попробовать объяснить. Ты сильная, Ульяша, сможешь. Придется, если действительно понять хочешь…
Внимательный взгляд скользнул по лицу и остановился на широко распахнутых глазах. Бабушка словно желала укрепиться в своей в Ульяну вере. И призывала к стойкости.
— Валя с Артёмом вырвали Егора из лап жестокосердной системы в его неполные восемь лет. Забрали закрытым на семь замков, молчаливым, недоверчивым ребенком. Хорошего ведь от людей он не знал, как тут откроешься? Я его как в первый раз увидела, так и подумала: ну, волчонок. Как пружинка сжатая, ото всех ожидал подвоха, никого к себе не подпускал. На каждого глядел с опаской и подозрением, — «“Мы все – му-у-у-сор. …Смешно. Вроде люди, вроде нет…”». — Валечке на тот момент стукнуло двадцать пять, она ради Егорушки оставила работу и осела дома. Всю себя ему готовилась отдать, на ноги поднять, научить жить в этом мире. Лишь через семь лет устроилась, когда почувствовала, что можно. А Артёму, стало быть, исполнилось тридцать, он мануальной терапией занимался, семью кормил. Святые были люди…
«“Её больше нет и иногда снова накрывает.… Её не хватает…”»
Монолог прервался, и Уля вновь почувствовала на себе долгий испытующий взгляд. Рассказ баб Нюры наслаивался на его собственный. Жуткая картина дополнялась новыми штрихами и тенями. Глаза вновь застила вода, и Ульяна пыталась прятать лицо, опустив голову ниже. Послышался тягостный вздох, и морщинистая кисть коснулась рукава парки, будто утешая или умоляя крепиться. Баб Нюра, прочистив горло, продолжила.
— Как дело было-то? Жили они в маленьком посёлке, где тот детский дом стоял. И вот Валюша как-то мимо шла и самого воробышка-то и заприметила, — в тихом голосе Уле почудилась улыбка: представила, наверное. — Незнакомым ей ребенок показался. Она же как?.. Постоянно на работу да с работы там ходила и всё их разглядывала, если гуляли они. Но этого раньше, говорит, не замечала. Говорит, видела бы, запомнила, «с глазюками такими». Мы с ней подсчитали потом, и вышло у нас, что перевели его как раз, новеньким еще был. — «…“а в шесть меня перевели в Чесноковку, там в школу пошел”». — В общем, высыпала вся орава во двор, а он в сторонке, сам по себе. Они к нему гурьбой задирать, а он на них сначала ноль внимания, а потом ка-а-ак двинул какому-то кабану! И отстали. Не испугался ведь… — глухо протянула баб Нюра. — Никогда ничего не боялся мой мальчик. Ты представь, Ульяша, какие там у них порядки тогда… Дедовщина… — «“…был привычнее удар в рожу или под дых…”». — Брань, сигареты. И Егор туда же. Семи ведь не было, а задир своих трехэтажным обложил, — сокрушенно вздохнула она. — А в другой раз он сам заметил, что она его разглядывает. Рассказывала мне Валюша, что тогда его обреченного взгляда не выдержала. Отвернулась и ушла быстро-быстро. А потом ночь не спала. Он ведь у всех брошенных детишек такой. Взгляд-то. Они же думают, дочка, что виноваты в чём-то, раз там оказались. А в чём именно – не понимают. Только осознают потихонечку, что ничего не изменится. Теряют надежду на маму, на свой дом…
«“В пять лет я о себе понимал уже всё. А в четыре часто представлял, какая у меня мама, придумывал, как она за мной придет, из окна высматривал. …Думаешь, пришла? Десять раз”»
Покоящаяся на Улиной руке слабая кисть соскользнула: кажется, баб Нюра вновь достала платок. А Уля чувствовала, что не поможет ей ни платок, ни чай с ромашкой, ни Юлька, ни папа, никто и ничто. Тело окостенело, подбородок бесконтрольно трясся, сердце болезненно сжималось, и плакала душа. Голова бессильно упала на грудь, и Уля спрашивала себя, что она будет делать потом, когда баб Нюра закончит? У кого искать спасения? В каком углу зализывать свежие раны?
— Так он на неё тогда посмотрел, — спустя, наверное, минуту молчания продолжила баб Нюра, — тут же Валюша и про бранный язык забыла, и про сигареты. Сердце, рассказывала, упало в тот момент. Ребёнок ей сниться стал. Своих детей у них ведь не было, Вале уфимские врачи поставили бесплодие, а они уж больно мечтали. И вот она, значится, стала из ночи в ночь видеть, что сынок у них, и в семье счастье. И она там, во сне, по имени его называла. Представь, когда ещё знала… — с трепетным придыханием вымолвила она. — Решилась снова прийти туда на прогулке, слушала, кто к кому как обращается. А там его всё «Рыжий» да «Рыжий». Тогда она его сама подозвала и имя спросила… А он как ответил, так и всё. Встал у неё перед глазами сын, лицо наконец проявилось. Нашла Валюша ребёнка своего, — баб Нюра вскинула глаза к небу и аккуратно утёрла вновь выступившие слезы платочком. — Вот и не верь после этого в Провидение… В волю Всевышнего. Каждому свои испытания и своё время к вере прийти. Валя говорила, что тогда уверовала.
Не вдыхалось и не выдыхалось. Не соображалось. Пялилась на ботинки, ботинок перед собой ни видя. Вопросами веры в своей жизни Ульяне всерьёз задаваться не приходилось. Вот мама говорит, что верит, но порой, глядя на неё, Уля волей или неволей ставит это утверждение под сомнение. А сама… Чему мать смогла научить ещё в детстве, так это тому, что если очень плохо, больно или страшно, проси о помощи своего ангела-хранителя. Этим советом Ульяна пользовалась очень редко, лишь когда совсем не удавалось справиться с накатившим ужасом. Но замечала, что в такие моменты будто и впрямь становилось капельку легче и спокойнее. Это в душе рождалась надежда, что кто-то сильный тебя защитит.
— Слушай, что дальше было, — вздохнула баб Нюра тяжко. — Забрать оттуда Егора удалось не сразу. Побегали с бумагами, комиссии к ним наезжали условия проживания смотреть, везде нос свой сунули. Таковы правила. А директор-то, директор! Другого, говорила, возьмите, ничего о генетике его не знаем, никаких гарантий не дадим. Говорила, он как тихий омут с чертями. Строптивый, упёртый, детей к себе не подпускает, никого не слушает и их не станет. Назад ведь вернёте, говорила, нечего, мол, дитя травмировать. Но Валечка на своём стояла, тоже упрямой оказалась, и вот за месяц до восьмого дня рождения они его к себе забрали. Всё в Чесноковке продали и переехали в Москву, оградить от косых взглядов и той среды хотели. Начала она водить его по психологам, литературы перелопатила уйму, всё пыталась отобранную материнскую любовь и детство восполнить. Со мной вскорости познакомилась, узнала, что я в саду работала, да и рассказала всё. Тяжело Вале тогда пришлось. Но потихоньку, помаленьку сотворили они вдвоём с Артёмом чудо. Водица камень точит, Ульяша, не зря в народе говорят. Валюша это как никто понимала.
Подняв голову, Уля вновь невольно взглянула туда, где раньше стояла его «Ямаха». Вопросы разрывали черепную коробку. А как не быть строптивым и упёртым, как кого-то к себе подпустить, когда не знал доброго отношения? Почему люди бывают настолько бессердечными, откуда это в них берётся? Как можно отговаривать женщину, которая хочет подарить брошенному ребёнку любовь, заботу и дом? Как можно отбирать у сироты шанс? Что это за мир такой? Что он с людьми делает, в кого превращает? Как противостоять? Слабым утешением служило понимание, что помимо таких, как директор того детдома, есть и такие, как теть Валя с дядей Тёмой.
— Егорушка мой был замкнутым, настороженным и отчуждённым мальчиком. Никому не доверял и к вниманию посторонних относился с большим подозрением. Никогда не плакал, но и не улыбался никогда, — негромко продолжила баб Нюра, вслед за Улей глядя вдаль. — Это ведь плохо, Ульяша. Это ведь значит, что все чувства он уже в себе успел спрятать. Не верил, что его потребности и желания могут кого-то интересовать. Не верил, что кто-то может его любить, — голос её дрогнул и упал, а Ульяне вдруг стало по-настоящему холодно: мороз пробрал до самых костей. Она только что услышала подтверждение его словам, Аниным словам и собственным глубинным страхам. — Я попытаюсь объяснить Валюшиными словами. Столько книжек она умных перечитала, со столькими людьми переговорила, — немного растерянно пробормотала баб Нюра. — Так вот, всё от рождения начало берёт. Младенец появляется на свет и оказывается в тёплых, заботливых руках своей мамы. В тот момент он совсем беззащитный и беспомощный и полностью зависим от взрослого. Мама знает, как всё в этом мире устроено и что делать, чтобы ребеночек не погиб. Мама кормит его, заботится о нем, оберегает. Чуть у малыша проблемы, чуть животик заболел, проголодался или озяб, – и он заплачет, мама прибежит на рёв и поможет, и спасет. Так и возникает эта первая и главная привязанность – к своему большому человеку. Привязанность – это ведь ключ, девочка моя. Должен быть у каждого ребенка свой главный взрослый, который может защитить, не даст в обиду. Это ведь вопрос выживания для каждого младенца, есть ли у него такой взрослый или нет.
Баб Нюра тихонько шмыгнула носом, нахмурилась и промокнула платком глаза. Чувствовалось, как непросто ей давался этот разговор, какие муки огромному сердцу причинял. Наверное, чем сердце больше, тем больше боли и сострадания оно способно вместить.
— А там ведь, Ульяша, там же как? В детских домах? Плачь, не плачь, не прибегут. А коли прибегут, так не утешать, а ругать, — «…“И тогда они приходили, матрас на пол швыряли и орали: «Тут твое место». Как собаке”…». — Нет там таких, кто бы защитил, не к кому привязаться, не спасут. Нянечки, воспитатели, медперсонал – все меняются то и дело, выгорают вскорости, и никто не позволяет себе чувствовать: больно это слишком, и у них на это табу, запрет негласный. Даже не ручки лишний раз не возьмут…
Ульяна растворялась в её голосе, вбирая каждое слово и переставая воспринимать происходящее вокруг. Мозг словно выключил зрение, обоняние и тактильные ощущения, обращая мир звуком за стеной воды в ослепших глазах.
— А ребёночек, не зная добра, осознавая, что нет у него своего взрослого, смертный страх испытывает. Каждую секунду своей жизни его испытывает, — с горечью прошептала баб Нюра. — Преодолевает, конечно, как умеет, все душевные силы на это тратит, а внутри эмоционально черствеет, отключая чувства. И Егора не обошла эта доля: он не помнил, что такое забота и тепло. Не дали ему там этого, понимаешь, дочка? Не показали. От Валюши по первой не отходил – все не верил, что её любовь ему досталась, что и его могут искренне любить. Что не бросят так же, как другие бросили. Всё границы еёпроверял. Ревновал сильно, всё её внимание на себя пытался забрать. Первый год или два были для семьи ой непростыми, а потом все как-то полегче и полегче, открываться потихоньку начал мальчуган.
Согнувшись пополам к коленкам, хватая ртом воздух, Ульяна беззвучно плакала. Тонкие тёплые струйки скатывались по запястьям под рукава парки и где-то там впитывались в ткань джемпера. Могла она, глядя на Черновых, когда-нибудь представить, через что каждый в этой семье прошел, прежде чем оказаться здесь, в Москве, и стать теми, кем они в результате для неё стали. Могла она нафантазировать себе нечто, хотя бы отдалённо похожее на историю, которую сейчас рассказывала ей эта бабушка? Никогда. Всю жизнь она не знала своих соседей. С детской беспечностью заказывала тёть Вале начинку для пирожков, третировала дядю Артёма бесконечными просьбами чему-нибудь её научить, а с Егора так вообще не слезала, принимая его присутствие в собственной жизни как должное. Воспринимая их к себе отношение как что-то обыденное и очень естественное. Заслуженное! Их дверь и сердца были открыты для неё настежь, её в той квартире всегда поджидал любви мешок, и Уле казалось, что в мешке хватает на всех. И хватало же! Она просто не знала… Не знала их реалий.
Святые…
Лопатки ощутили почти невесомое касание: баб Нюра нерешительно погладила её по спине.
— Ну-ну, девочка моя, будет тебе. Как-нибудь да наладится… Для того и рассказываю, что память держит. Чтобы ты всё-всё у меня понимала… Из Егора ведь не вытянешь, у него там всё, глубоко. Только самую макушку айсберга и увидать.
Послышался глубокий вдох.
— Поначалу Вале несладко с ним пришлось. Но вот что поразительно: сколько ни водила она его по специалистам детским, не нашли в нем той озлобленности и того эгоизма, что у детдомовских бывают. Манипулировать научился, конечно, как и все детки оттуда. Но ведь, что самое удивительное, на близких практически не применял. Сколько знаю его, сколько общаюсь, редко он со мной прибегал к таким методам своего добиться, — «Правда…». — Как интуитивно чувствовал, что нехорошо это, да и к материнским поучениям прислушивался. Смышлёным оказался. Время шло, и выяснилось, что мальчик-то золотой, благодарный. Знаешь, ведь бывают случаи: возвращают опекуны назад, в детский дом, детей – хотят, но не научаются их любить. Не справляются, не уживаются вместе. Такие детки бывают несносными в своем желании границы нащупать, по своим правилам жить привыкли и других уже не понимают. А Егорушка – редкий случай для детдомовца. Уникальный, можно сказать. Противился тому миру, не позволил себя забить, не подчинился. Не принял его, пусть по всем законам должен был. Но и не озлобился на весь белый свет, не скатился вниз. Спрятался в книгах. Упрямый оказался донельзя. Как такое возможно? Как Земля такого родила? Как смог пройти такие испытания и себя сохранить?
Замолчала. Может быть, задумалась, а может, ей снова потребовался платок. Но Уля чувствовала нутром: не закончила ещё, не объяснила, что хотела. Обещанный ответ так и не прозвучал. Сил разогнуться не хватало, и в коленки слетело хриплое:
— Как?..
— Больше двадцати лет задаю себе эти вопросы, а ответа ясного нет… — чуть погодя вновь зазвучал скрипучий голос. — Может, в самом начале его пути родная мать успела подарить ему свою любовь. Кто же знает, что тогда ею двигало, почему она на такой страшный шаг решилась?.. Может, в первом учреждении оказалась рядом с ним какая нянечка добрая, которая смогла ребенка согреть, показала ему, как быть должно. Во втором точно одна такая была… Без толку гадать… Не помнит он себя в столь раннем возрасте, ничего про первые его годы выяснить не удалось. Но я вижу, он сильный, Ульяша. В нём живет не только упрямство, но и дух борьбы. Многие брошенные детки погибают, когда понимают, что никому во всем мире не нужны. Оставляют попытки цепляться за жизнь. А он выжил. Выкарабкался, когда зимой его, пятилетнего, в наказание в одной майке на мороз выставили, и он воспаление легких подхватил. Эту историю Валя своими ушами на приёме у психолога услышала. Страшную правду в тех кабинетах из моего мальчика вытащили, — вновь горестно вздохнула баб Нюра. — Клещами, Ульяша. Выстоял в чёрные дни, когда ушли Валюша с Артёмом, и сейчас сможет. Но знаешь, девочка моя, всё-таки сдаётся мне, что в последний вагон они успели. Еще несколько лет – и кто знает, чем бы всё для него кончилось?.. Сломали бы его там всё-таки или нет? У подростков ведь как? Всё в головах перестраивается, они бесповоротно принимают себя частью среды, в которой живут. На волоске мальчишка был. Но как вырвали его оттуда, компенсация в нём сработала: всё сделал, чтобы показать, что не зря его выбрали. И чтобы никогда туда больше не вернуться. Всё взял от жизни, что смог. Забыть пытается, а я не мешаю.
От долгого монолога, а может, и от холода, баб Нюра осипла. Но, в очередной раз прочистив горло, вновь собиравшись с силами и мыслями, продолжила. Кажется, бабушка задалась целью рассказать о Егоре всё, что считает важным. Передать знание от одной души другой.
— Ты прости, что я порой такими словами заумными, от Валюши всё. Она ко мне после этих психологов в слезах прибегала, я её на кухне чаями или чем покрепче отпаивала. Дома она себе никогда рыдать не позволяла, чтобы дитё и муж не видели, берегла она их. А у меня всё из неё и прорывалось.
Речь баб Нюры прерывалась всё чаще, выдерживать молчание становилось всё сложнее. Всё чётче осознавалось, что бабушке это обнажение души дается с превеликим трудом. В воздухе продолжал висеть фантомный запах табака и тихое горе. А сердце ощущало его присутствие на том самом месте, где «видела» за несколько минут до появления баб Нюры. В той же позе, с тем же выражением лица, упрямо хранящим молчание.
— Вот однажды на таком приёме у Егора выяснили, как он читать так рано выучился. И он тогда, Ульяша, одну свою детдомовскую маму-то и вспомнил. Выяснили: была у него там няня, которая с ним теплом делилась, вот она и научила. Так что, сдается мне, в том, что не сломался ребенок, её заслуга есть. Но потом и она ушла. Ведь никто такое долго не выдержит, Ульяша. Люди перегорают там, гаснут, как спички. Выходит, мальчик мой к моменту, как его оттуда забрали, двух мам точно успел потерять: по крови и тамошнюю, которую помнит. А потом и настоящую маму свою. Несчастье-то какое… За что ему такая судьба досталась?
Голос баб Нюры дребезжал и срывался, а Ульяне казалось, что она целую вечность варится в кипящем котле. Сколько ещё будет длиться эта пытка правдой? Как такое можно вынести? Как Егор всё это вынес? Она слышала слова, историю, а он через всё это прошел. Как чужую истерзанную, измождённую душу излечить? Способно ли хоть что-то облегчить внутреннюю боль? Как дотянуться? Позволит ли он когда-нибудь себя коснуться? Ведь сам отказался от лечения, добровольно. Со всеми порвал. Исчез из их жизней.
— Ох, что это я?.. — в отличие от Ули, на чью голову небо падало прямо сейчас, баб Нюра продолжала держаться с поразительной стойкостью: ей, наверное, было легче – с этим знанием она жила уже больше двадцати лет. И всё-таки в голосе слышались слёзы. — Расчувствовалась совсем, а мне ещё самое главное нужно тебе объяснить. В общем, милая, за два года немного ожил паренек, и вот тогда-то Валя и решилась к твоей маме обратиться. Очень хотела, чтобы о ком-то он заботился, еще к кому-нибудь привязался, кроме семьи своей. Чтобы любил кого-то. Ведь ни к кому же, Ульяша! Ни к кому не проявлял эмоций. Со временем со всем районом перезнакомился, но друзей отродясь у него не водилось ни во дворе, ни в школе. Никого близко к себе не подпускал, никому не доверял. Всех на расстоянии вытянутой руки, до одного. Тебе тогда четыре стукнуло, ты в детский садик ходила. Валюша рассказывала, что мама твоя не шибко обрадовалась, но согласилась. Думается мне, отказать ей не смогла – они к этому моменту уже подругами стали. Да и помощь ей нужна была с тобой, не успевала она с работой своей время тебе уделять. Как ни погляжу, из сада вы всегда последние шли.
Сквозь наплывший густой туман обнимающей коленки Уле показалось, что голос баб Нюры вновь замёрз, и в гудящей голове мелькнула странная мысль: уж нет ли у бабушки с мамой каких личных счетов? Но внутренняя боль тут же прогнала прочь посторонние мысли. Душа с истинным мазохизмом продолжала напряженно внимать каждому слову. Каждая прозвучавшая фраза становилась ключом. Один за другим они нанизывались на пустое кольцо, образуя увесистую связку, и ведь какой-то наверняка подошел бы к заржавевшему от времени замку. Вот только… Только смысла теперь в переборе нет – её лишили доступа к замочной скважине. Ну почему? Почему баб Нюра не рассказала ей обо всём раньше?
Нутро обгладывал страх, голова, казалось, не соображала совсем ничего. Каждое слово, проходя пулей в сердце, выходило в висок. Уля не понимала, как пережить день сегодняшний и какой теперь в этом смысл? Она не способна ничего сделать, не знает, куда бежать, не видит пути – впереди непроглядная темнота. Душа не выдерживала, умоляла пощадить, наконец, но губы упрямо сжимались: желание его понять, найти свои ответы требовало от неё выслушать баб Нюру до конца, что бы ни ждало впереди.
— И начал Егор с тобой возиться, заботиться, почувствовал, что полезен может быть. Никому он столько внимания не уделял, как тебе. Время шло, парень окончательно ожил, пообвыкся. Дома у них наконец установились тёплые, доверительные отношения. Тебя всем сердцем полюбил. Мы с Валюшей глядели и нарадоваться не могли. Но, Ульяша… Посмотри на меня, девочка моя…
«Посмотреть? Зачем?..»
И без того измученную душу вспорол липкий ужас. Что баб Нюра собирается сказать? Осознавая всю тщетность попыток стереть с лица слезы, что продолжали набегать на глаза, как волны на берег, Уля кое-как отлепилась от коленок, разогнулась и повернула голову. Щёки баб Нюры блестели водой, кисти мелко тряслись, и зажатый в пальцах платочек в них превратился в бесформенный влажный комок. Но она всё же смогла взять себя в руки: трескучий голос зазвучал вновь.
— Попробуй понять, пусть и сложно это тебе оказаться может. Настолько глубокие раны остаются с людьми на всю жизнь, — горестно покачала она головой. — Валечка с Артёмом – святые люди, всегда буду это повторять! Очень многое они отдали для того, чтобы Егор ужился в этом мире, и он пытался платить им тем же. Старался лишний раз не расстроить, с криминалом не связывался, про мат до поры до времени забыл, учился хорошо, гордились они им. Разве вот школу свою музыкальную бросил спустя три года: времени не хватало ему на учебу, школу и работу.
Уля испуганно следила за тем, как ходуном ходят испещрённые морщинами кисти. Ведь не дай Бог сейчас что случится, она и помочь не успеет.
— Баб Нюр, может, достаточно? У вас же давление… — растерянно пролепетала Ульяна. — Давайте я вас домой провожу?
Старушка протестующе вскинула руки.
— Нет, Ульяша, не нужно. В порядке я, а ты должна всё знать. Так что позволь мне договорить. Не бывает чудес, нельзя прошлое стереть, — со скорбью признала она. — Внешне Егор – парень как парень, детдомовского никто не заподозрит, а внутри-то у него по-прежнему дыра. Никуда ему от неё не деться. А их смерть старые поджившие раны разбередила. Егорушка мой потерянный. Это прошлое его с ним делает. Детки, которые прошли через детский дом, они же как?.. Их бросили, и эта боль остаётся с ними на всю жизнь. Ведь пойми… Ежели родители от крови своей отказываются, дети ощущают себя преданными. Душа детская ноет, а голова понимает: ты никто, никому ты не нужен, и любить тебя не за что. Не возникнет в них уже доверие, не смогут они почувствовать, что их в этом мире принимают. Ребенок научится существовать, но внутри себя будет жить с чувством одиночества и отверженности, в убеждении, что бракованный и потому не достоин тепла, которое в этом мире остальным достается. Будет людей отшвыривать. Так уж защитный механизм устроен: на опережение срабатывает, запрещает привязываться. Чтобы потом не болело, когда…
Раздался глубокий вздох, и баб Нюра отвернулась, пытаясь спрятать от взгляда проступившие на лице эмоции. Хрупкие плечи сотрясались, она мотала головой, терзала себя сейчас, заставляя говорить. А Ульяна ощущала, как из-под неё уплывает лавочка. Не существовало больше опоры.
— Он ведь чувствует себя везде виноватым, — продолжила бабушка, кое-как взяв себя в руки. — И за это тоже прошлому его «спасибо». У деточек таких ведь внутри… Их оставили, и где-то в глубине души они ощущают вину, думая, что это, значит, в них что-то не так. Что стали обузой своим родителям, раз те решили от них избавиться. Не верят они, что могут быть для кого-то значимыми, что способны создать крепкую семью, где будут царить доверие и любовь. Боятся привязываться. Каково им, Ульяша, ты подумай? Испытывать чувство вины за то, что «не такие», за то, что от них отказались? Всю жизнь искать себя в этом мире? Всё задавать себе один и тот же вопрос: «Почему?». Кому-то Бог дал, а кого-то решил через испытания провести. Кто-то рос, укутанный в тепло и заботу, а кто-то – в безразличии казённых стен. Кому-то широкая дорога, выстланная светом, а кому-то ведь и тёмная извилистая тропка. И он идёт по ней с поднятой головой. Деточка! Нет у меня, упаси Господи, никакого намерения заставить тебя вину чувствовать! — реагируя на прорвавшиеся наружу рыдания, испуганно всплеснула руками баб Нюра. — Это правильно, когда растёт ребёнок при семье, только так и должно быть! Но ведь вот видишь, как бывает… Иначе… Ты чистое, светлое дитя, нет у тебя камня за пазухой. Ты умеешь не держать зла и прощать. Я верю, что и понять ты всё способна. Иначе не тратила бы сейчас твоё время, не морозила бы тебя тут. Не истязала бы.
Не истязала бы.
Прошлое одного человека дотянулось до душ неравнодушных и взяло в клешни сердца. История одной судьбы с особой изощренностью пытала шестерых. Того, кому досталась. Двоих истерзанных на этой лавке. Двоих, которых больше нет в живых. Еще одной не пришлось испить горькую чашу всей правды, и она продолжает мучиться неведением. Неведение тоже способно измучить, уж Ульяне ли теперь не знать? А что случилось бы с Аней, услышь она тот его монолог? Сиди она сейчас на Улином месте?
— Моему мальчику судьба чёрная досталась, и прошлое его пока его не оставило. Были бы Валечка с Артёмом живы, может, иначе сейчас всё бы у него было… Но видишь как? Бог их к себе прибрал. Так рано… Ничего ты тут не попишешь, девочка моя, только любовь, терпение и годы близости помочь могут. Знаю я его очень давно и вижу, как это с ним работает. Работает ведь, Ульяша. Только время нужно. И понимание… Без него никуда, — голос дал твёрдости. И уши наконец уловили в нём нотки надежды, которой до этого момента совсем не ощущалось. — Сколько знаю, всё стараюсь показать, как много он для меня значит. Думаешь, сама я не могу до аптеки дойти? — усмехнулась баб Нюра. — За картошкой с тележкой сходить не смогу? Могу, Ульяша, дает пока Господь силы. Но он обо мне заботится и, надеюсь, чувствует свою нужность. Видит смысл. И с тобой также раньше было. И с семьей его.
— Мы с Егорушкой друг друга спасаем от одиночества, — пробормотала баб Нюра, терзая платок. — Он меня, а я его. У меня ведь кроме него совсем никого нет. Мой сын и внуки давно обо мне забыли. Раз в месяц звонят, проверяют, поди, не померла ли ещё. А Егор остался. Он ведь мне как сын родной, Ульяша. Знаешь, сколько на мои нужды тратит? Порой кажется, дом загородный на них можно было бы давно купить. А взамен ничего не хочет взять, ни копеечки. Рогом своим упёрся и ни в какую… От дарственной уже в третий раз отказывается, не надо оно ему. Вот такой он у меня. И у тебя.
Расстроено поджав губы, баб Нюра в отчаянии махнула рукой в пустоту. А Уля, чувствуя, как её сотрясает и выворачивает, обессиленно прикрыла глаза. Вода из них лилась водопадами, воздуха не хватало, себя она не ощущала, теряла связи с реальностью. Не знала, сколько ещё у баб Нюры оставалось за пазухой, не знала, сможет ли уйти отсюда на своих ногах. В голове вертелось собственное недоуменное: «Егорушка? Вот он? За какие такие заслуги?». И баб Нюрино: «Смотреть надо вглубь, а не по верхам. В приближении всё не то, чем кажется издалека». Вспоминала, как летом рванула с этой лавки домой, не пожелав баб Нюру выслушать. Наверное, то, что происходит сейчас – расплата за собственную слепоту и трусость. За молчание… Не сказала ему… За собственничество и восприятие его присутствия в своей жизни как данного.
Невыносимо.
— А я, знаешь, дарственную все равно написала! — вдруг восклицанием резанула воздух бабушка. — И справочку от врача приложила, что головой здорова. Моя это воля. Говорит: «На благотворительность передайте», так пусть сам и передаст. Сердце моё так велит поступить. Болит оно у меня за него.
Невыносимо.
— Так вот, Ульяша, об одиночестве-то… — баб Нюра в очередной раз утёрла слезы. Пронзительный взгляд блестящих серых глаз остановился на Ульяне и больше уже не отпустил. — Я вот думаю, он в тебе тогда почувствовал такую же одинокую душу. Ты весь всё одна да одна, родители на работе допоздна. Всё одна и та же девочка рядом с тобой всю жизнь, а ежели кто ещё появлялся, так вскорости исчезали. Всё со скамеечки своей я видела. Почему так, Ульяша, не задумывалась ты? — склонила голову к плечу старушка, внимательно вглядываясь в свою собеседницу.
Парализовавший тело мороз проник в каждую косточку и позвонок. В каждую клеточку. Уля знала почему. Потому что её новые друзья не нравились маме. У мамы находился добрый десяток веских аргументов против дружбы с любым из тех, кого она приводила домой. Вот и Егор ей, как показало время, не нравится… Грудь всколыхнулась, набирая спасительную дозу воздуха, и замерла, поплыло перед глазами.
— А раньше ведь знаешь, как было? — продолжила между тем баб Нюра. — Не было в этом доме ни одного по-настоящему одинокого, потому что Егор помогал, чем мог. Кому кран починить, кому за продуктами сходить, кому что надо, то и делал. Весь подъезд твой его знал. Потому что он как никто понимал, что это такое. А после смерти родителей – как отрезало, пара человек осталась. Закрылся вновь и ожесточился, все успевшие завязаться отношения оборвал. Какая страшная трагедия для души, с которой с самого её прихода в мир так жестоко обошлась жизнь…
Невыносимо!
Кажется, только что Уля потеряла остатки себя. Обезумела. Внутри завихрилось и завьюжило, она плохо видела, плохо слышала и совсем ничего не соображала. Услышанное от бабы Нюры уничтожило в ней всё живое и добралось до уже неживого. Страшное предположение о том, кому она должна сказать «спасибо» за ни с того ни с сего оборвавшееся тринадцать лет назад общение, вызывало жестокий приступ удушья и подкатившей тошноты. Голова, сердце и душа хором отказывались верить. Потому что поверить в это невозможно. Мама никогда не трогала её друзей: все разговоры всегда вела непосредственно с самой Ульяной. Это в Улину голову последовательно и осторожно вкладывали мысли о том, что на роль друга тот или иной кандидат не подходит. Но ведь пока с Черновыми не случилось трагедии, пока Егор не пустился во все тяжкие, ни слова плохого мама о нём не сказала. Вздыхала только горестно иногда, но молчала. Утешала, объясняла про жизнь…
Или говорила?..
Уля в ужасе осознавала, что не помнит… Она не помнит… Какое-то недовольство из матери порой прорывалось, но… А может… Может, маме действительно просто было удобно, чтобы дочь под приглядом находилась? А потом, когда подросла, когда необходимость в сопровождении отпала, тогда…
Господи Боже… Нет. Как такое может быть?.. Не может такого быть…
— А ты у него одна, Ульяша. Ты, да я, да мы с тобой, — продолжая вглядываться в душу пронизывающим взглядом, негромко произнесла баб Нюра. — Никого больше нет и не надо. Ты для него всегда много значила и значишь. Он тебя любит, потому так и повёл себя – и тогда, и сейчас. Думает о себе он плохо, добрых людей за это благодарить нужно. Считает, что разрушит твою жизнь, что с ним у тебя впереди тьма. До сих пор не понимает, за что его любить, своих достоинств в упор не замечает. А в то, что людям одну лишь боль умеет причинять, что от него одни проблемы, что дьявол во плоти – это он всегда поверит в охотку. Всё детство вдалбливали, как тут не поверить? И продолжают… Вспарывают раны. Ироды.
Слабый подбородок затрясся, глаза вновь заблестели, морщинки вокруг глаз наполнились водой, и баб Нюра замолкла ненадолго, но взгляд не отвела.
— Это твой ответ, Ульяша.
Точно, обезумела. С ума сошла. Справиться со сдетонировавшей и обратившей внутренности в кровавое месиво болью оказалось Уле не под силу. Боль хлынула наружу, прорвалась сносящим всё на своём пути потоком, вырвавшись из глотки и разнесясь навзрыд. Пространство погрузилось в белую вату. Кто-то, бесцеремонно вывернув её наизнанку, вытряхнул всё, что там, внутри, нашлось – до последней капли и завалящей крошки. Перекрутил полую оболочку в жгуты и бросил изувеченное тело корчиться в агонии.
Тринадцать лет… За разделяющей их единственной стеной… С гордо вздернутым подбородком, надменным взглядом и густой, выжигающей душу обидой, переросшей в принудительную амнезию.
Пять лет, развесив уши, молчаливо кивая болванчиком в такт маминым суждениям.
Почти полтора месяца предсмертных мук с пульсом на пять счетов, потерявши себя и все смыслы одним махом. С непрерывно подступающей к горлу тошнотой, в пыли обломков разрушенных мостов, надежды и веры.
Сутки в борьбе с непреодолимым желанием сойти с моста.
Два часа непрерывных галлюцинаций. Час невыносимой пытки, минута истины.
И ледяные объятия смерти.
Где она?
— Откуда в-вы з-знаете? О п-причинах?..
На большее Уля оказалась неспособна. Толчки рвущегося из грудной клетки воздуха лишали мозг кислорода, создавали внутри вакуум, мешали соображать и говорить… В черепной коробке отвратительной, назойливой, жирной мухой жужжала одна-единственная догадка. Билась то в один висок, то в другой, и они пульсировали… Сознание уплывало, рот хватал пустоту…
Где он?
Почему она больше его не видит? Куда исчез?
— Да как же? Как же не знать? — онемевшую кисть накрыла и крепко сжала тёплая, несмотря на холод, рука. — Если он с кем и делился, так со мной. Семью свою никогда не беспокоил проблемами. В Егорушке всю жизнь эта замкнутость: всё в себе носит, боится показать свои чувства и уязвимость, прячет их глубоко внутри, чтобы никто не нащупал и корки не сковырнул. А потом и достать не может. Но иногда, редко-редко, что-то ломается в нём, и он совсем немножко открывается. Не хочет, чтобы я волновалась, бережёт.
Баб Нюра почти шептала. Или это Ульяне казалось, что шептала: голос словно начал проваливаться в бездонные ямы. Всё вокруг растворилось за пеленой жгущей глаза воды. Исчезла опора, накрапывающий дождь, ветер, и человек рядом с ней тоже словно бы исчезал. Ей нужно держаться, необходимо дослушать до конца, до точки, которую эта бабушка однажды всё-таки поставит. Ей нужно подтверждение… Последнее.
— Про то, что тогда было, от него знаю, — продолжала баб Нюра. — И про сейчас знаю, потому что звонил мне пару часов назад. — «Звонил! Всё-таки позвонил! Поэтому вы здесь…». — Я хоть и старая, но не слепая и не глухая. По голосу ведь всё слышно. Ему тяжело, Ульяша. Он ведь мне и десятой части не рассказал… — «Что сказал?..». — Я-то уже всё давно про него поняла. Первый раз позвонил, а ведь сколько времени прошло… Не хочу я помереть, понимая, что ты так и осталась в неведении. Он мне за эти откровения спасибо точно не скажет, но сердце мое кровью обливается, когда на вас смотрю. Не должно так быть. Ни ты этого не заслуживаешь, ни он.
Она замолчала, а Уля понимала, что нет у неё сил ни на что. На вдох и выдох их нет. Все вышли вместе с рыданиями. Остановить которые сил нет тоже. Всё…
— Ну что ты, Ульяша? Ну не плачь так! Пойдём ко мне, погреемся, а то ты трясешься уже вся, — сочувственно произнесла баб Нюра. — Чайку тебе заварю с мятой, фотографии покажу, Артём подарил. Егору там на одной десять лет, на другой пятнадцать. Телефон у меня теперь его есть…
— В-вы говорите, «д-добрые люди»... К-кто?..
— Этого я вслух не произнесу, дочка. Знаю, а не могу. За это Егор меня точно не простит никогда. Есть в жизни вещи священные, он это понимает, потому что лишён был. Ты сама подумай… Я всё тебе рассказала как есть, без утайки…
Пунктирные мысли пробивали путь к мозгу, чужие фразы всплывали и исчезали в памяти сигнальными огнями. Звенья разорванной в нескольких местах цепи сами вложились одна в другую, образуя цельное кольцо. Уля отказывалась принимать единственно возможный теперь ответ. Отказывалась, но он настойчиво прорывал возведенную блокаду, обращая все вставшие на его пути препятствия кучкой мелкой стружки. А стружку превращая в золу да сажу. Разносимую по седым окрестностям ледяным октябрьским ветром.
«… … … … … … … … …
“…Подумал, какой классный парень. Легкий, улыбчивый. Простой. …Приятно с ним. А тут… Мёртвый. Понимаете, да? Ну, не в том смысле…”
… … … … … … … … …..
… “Какая-то жесть случилась, Уль. Клянусь, так и есть. В первый раз он уходил после гибели семьи”… … … …
… … … … … … … … …
… … …“Лишен был”…
… … … … … … … … …
… “Я умею лишь гробить”…
… … … … … … … … …
“Ты весь всё одна да одна… Почему так, Ульяша, не задумывалась ты?”»
У неё больше нет своего угла. Дома. Семьи. Её самой больше нет.
«… … … … … … … … …
Мама… … …. … … … …
… … … … … … … … ….
Не может быть… Нет.
… … … … … … … … ….
Мама…»
***
— Мама! Не тебе меня судить! Я не ты! Я не стану терпеть к себе свинское отношение, не буду тобой! Никогда и никому больше не позволю топтаться на моей душе! И на её! Не позволю, слышишь ты меня?! Не дам ломать нам жизнь! Моя дочь – всё, что у меня есть!
От крика горло начало саднить. Голова трещала, под ватными ногами исчезал пол, пространство кружилось, а это значит, что сбить давление всё-таки не удалось. Позвонила маме, называется. Решилась наболевшим поделиться. Знай Надя наперёд, что именно и в каких формулировках услышит, отринула бы эту идею на подступах.
Да, мама неоднократно выказывала беспокойство «проблемами» Надежды на личном фронте, сопровождая причитания призывами «проявить толику благоразумия и хотя бы Ляне свои убеждения не навязывать». Вот только мнение своё она, человек неконфликтный и тактичный, обычно озвучивала довольно мягко, а нередко даже завуалированно, так что, набирая номер, Надежда не ждала ушата ледяной воды, без предупреждения опрокинутого прямиком за шиворот.
Честно говоря, не собиралась она посвящать мать в подробности происходящего сейчас с дочкой, планируя поговорить о Вите, неожиданное примирение с которым вызывало в душе отнюдь не радость, а сомнения в том, насколько разумно давать человеку ещё один шанс. Но всё дело в том, что к этой минуте нервы звенели оголенными проводами, отчаяние достигло пика, и нужда в поддержке и совете ощущалась остро, как никогда. Позвонила. Превозмогая боль и страх, поделилась беспокойством насчет Ульяны, опустив лишь информацию о своем разговоре с Егором, а во всём, что касается собственных переживаний, вывернувшись перед ней наизнанку… Честно признала, что их связи была не рада и что неоднократно пыталась объяснить Уле, почему не считает её выбор правильным. Что все её попытки открыть дочери глаза заканчиваются плачевно и что теперь вместо Ульяны по квартире бродит немой призрак. Что не лечит время.
Однако же понимания не дождалась: вместо слов утешения мать обрушилась на неё с обвинениями, заявив, что Надя рушит не только свою собственную жизнь, но и жизнь единственной дочери.
Внутри всё клокотало! Какое право имеет мама отчитывать её за «ошибки», если равноправные отношения с собственным мужем выстроить не смогла? Да мать всю жизнь терпела его выходки! Была несчастной! И возомнила, что может учить жизни свою дочь? Дочь, которая варилась в том котле больше двадцати лет?! Которая до сих пор помнит отцовский деспотизм, мамины тихие и бессильные и собственные горькие злые слёзы?!
— Правда не всегда бывает приятной, так что же кричать теперь, дочка? Лучше бы прислушалась к тому, что тебе говорят… Ты, Надя, сама не заметила, как стала точной копией своего отца… — расстроенно вздохнула мама на том конце страны. — А ведь ты его презирала.
Осознание, что только что её поставили в один ряд с отцом, сдавило сердце удавкой и отдалось резью в груди.
— Копией? Копией?! Мама, что за чушь ты городишь? — казалось, в праведном негодовании Надежда вот-вот захлебнется. — Как ты можешь нас сравнивать?! Я семью свою спасаю, а у него единственная цель в жизни была: наши с тобой в ад превратить! У него день зря проходил, если чужой крови не удавалось попить! За все свои неудачи на нас отыгрывался! Во всем всегда мы у него виноваты были! В грош тебя не ставил, по бабам ходил! Забыла?! Ты еще жопу с пальцем сравни!
Прикрыла глаза. Господи, какие позорные, гадкие слова из неё полились. Это всё мама… До белого каления довела, до ручки, до трясучки. Как не поймет она, что её дочь ни одному мужику собой вертеть не позволит, что не прогнётся под ним никогда и такой же терпилой, как мать, не станет! А об Ульяну ноги вытирать не даст тем более!
— А ты ведь его методы используешь, Наденька, сама разве не видишь? — пропустив мимо ушей гневную тираду, как ни в чем ни бывало продолжила мама. — Насмотрелась на нас с ним и, по всему, решила, что лучше уж тираном, как он, чем «безвольной тряпкой», как мать. Твоё мнение… Я всё помню, не думай.
Мама цитировала однажды слетевшие в порыве гнева слова с поистине буддистским спокойствием, и от этого тона сводило зубы! Как можно быть такой всепрощающей? Как?! Вот поэтому-то отец так с ней и обращался. Она сама показывала ему: можно. Любила его, козла! Мучиться выбрала.
— И отчёта ведь себе в этом не отдаешь, Надя. И я в этом тоже виновата, не он один… —сокрушенно вздохнула мама. — Не углядела. Не догадывалась, как сильно на тебе это всё сказывается. Не поняла вовремя, чью манеру ты потихонечку перенимаешь. Взять-то от него ты взяла, но ведь во всех вокруг только его теперь и видишь. Вокруг себя всех мужчин разогнала, Ляну в свою веру обратить пытаешься. Думаешь, что во благо… Вот только и отца твоего дорожка благими намерениями была выстлана, Надюша, — в мамином голосе послышались предостерегающие, если не зловещие нотки. — Так он считал. Искренне верил, что мне мозгов Бог не дал, а он меня на путь истинный наставляет. И тебя заодно. Хотел, чтобы человек сразу получился правильный и удобный, чтобы потом ошибки исправлять не пришлось. Думал, знает, как лучше. И тебе сейчас так же кажется…
От сквозящих в маминой речи интонаций, от очевидной, бессовестной мысли, которую она пыталась вложить в голову родной дочери, волосы по всему телу дыбом вставали.
— Мама, что ты говоришь?.. — в ужасе просипела Надежда. — Как можешь?..
На том конце послышался тихий нерадостный смешок.
— Ты за первую же возможность ухватилась и в Москву рванула, а я тебя не держала: понимала, что отпустить должна, лучшей доли тебе желала. Радовалась, что мужчину ты встретила хорошего, верила в вас… Взгляни теперь на себя: ты дочку клещами держишь. Это потому, что твое сердце память об отце хранит. Как сама бежала, помнишь. Понимаешь в глубине души, что его копируешь. И боишься, что и она вот так побежит… Внушаешь ей свою веру, а стараешься-то для неё разве? — «А для кого же?» — Для себя ты стараешься, хочешь, чтобы при тебе осталась. Посмотри в зеркало, Надя… Имей же смелость, — шепотом призвала мать.
Мамины увещевания пугали до полусмерти. И ведь… Есть же зерно истины в её словах: Надежда действительно страшилась однажды остаться в полном одиночестве. Мужа при себе сохранить не удалось, но дочь…
— Мам, я не хочу больше это слушать, — с усилием вдавливая пальцы в раскалывающиеся от головной боли виски, простонала Надежда. — Я совета ждала, а ты меня распять решила.
— А совет мой всё тот же, дочка, — спокойно ответили в трубке, — хоть ты его слышать отказываешься. Отпусти Ляну, дай ей самой шишки свои набить, не терзай своим мнением её раненое сердце. И тогда сохранишь её. А коли в том же духе продолжишь, побежит она от тебя, как ты от отца бежала. Помяни мое слово.
— Спокойной ночи… — устало выдохнула Надя. В Петропавловске-Камчатском вот-вот наступит новый день. Набирая номер, Надежда была уверена, что дозвонится: мать пока все свои сериалы и передачи не пересмотрит, спать не ляжет. Чего она предположить не могла, так это того, насколько их разговор затянется и во что по итогу выльется.
— Спокойной, — вымолвила мама. — Смотри у меня, не натвори глупостей. Не расплатишься.
«Глупостей…»
В трубке пошли гудки. Отложив телефон, Надежда шуганула устроившегося на сброшенных тапочках с явным намерением их пометить Коржика и обессиленно рухнула на диван. Кот в последний месяц как с катушек слетел. Прежде, чем Надя сообразила, что таким образом животное мстит ей за соседа и дочь и что нажитое непосильным трудом придётся спасать в шкафах, успел испоганить три пары дорогих сапог и полусапожек. Причем делал свои грязные дела ночами, дожидаясь, когда все улягутся, чтобы невозбранно и от души надуть в оставленную без присмотра обувь. Только в её обувь! Цель кот раз от раза выбирал безошибочно, Ульянина оставалась нетронутой. Честное слово, духу бы этого паршивца уже здесь не было, если бы не Уля. Дочка, услышав угрозы выселить Коржика из дома, заявила, что если такое однажды случится, она перестанет считать, что у неё есть мать.
Наблюдая за вздыбленным загривком забившегося в угол и недовольно сверкающего оттуда зенками Коржа, Надежда невольно думала о собственной маме. О том, как бы отреагировала родительница, услышь она всю правду. Что бы сказала она, узнав, на что дважды пошла её дочь ради счастья собственного чада. Прогремевшее громом среди ясного неба утверждение, что Надя стала копией своего отца, не шло из головы, вызывая яростное внутреннее отторжение и терзая душу. Своего отца Надежда действительно презирала – за тиранию, крайне несдержанный характер и бесчисленные измены, которые мать упрямо отказывалась видеть. За умелую игру на маминых чувствах, слабостях и страхах, на желании во что бы то ни стало сохранить семью. За то, что бессовестно пользовался её к нему слепой любовью. Презирала настолько, что вычеркнула из жизни и памяти, как только вырвалась из его стальных объятий. Клялась себе, что никогда не станет такой, как он. И вот теперь мама их сравнивает… А в голове набатом звучат слова белобрысой прошмандовки о том, что свою дочь Надя давит каблуком, что совсем её не знает. В ушах отдаётся Улино молчание, ставшее красноречивым ответом на заданный в лоб после встречи с Юлей вопрос. И только Витя дал понять, что пусть Надиных опасений и не разделяет, но беспокойство её понимает. Было ли это сказано лишь для того, чтобы замолить перед ней свои грехи, или он действительно оказался способен почувствовать её боль, осталось вопросом. Но после разговора с ним стало малость легче. На фоне творящегося в её семье апокалипсиса они даже умудрились примириться. Он предложил ей плечо, в котором она так нуждалась, и билеты на балет в Большой{?}[Большой театр] на завтра.
От которых пришлось отказаться. Какие балеты, когда Уля продолжает угасать буквально на глазах? Вчера к Надиному огромному облегчению заявила, что едет в центр «погулять», а вернулась в ночь – с мокрым опухшим лицом, растрёпанная и задраенная на семь замков. Восьмой повесила на дверь в свою комнату. Час рыдала в подушку, не откликаясь на стук и уговоры открыть. Увещевания и призывы перестать убиваться вновь ни к чему ни привели. А сегодня с утра всё продолжилось. Время наедине с Ульяной рождало в Надежде отчётливое ощущение горения в пламени ада.
Что делать, как помочь, не знала. Улины истерики оставляли душу в состоянии раздрая: внутри пышно разрасталось чувство вины за содеянное, а в голове крепло убеждение, что, пойдя на разговор с Егором, уберегла дочь от непоправимого. Ведь всё так! Что случилось бы с Улей, поиграйся сосед в «любовь» чуть дольше? С крыши бы сошла! Не стало бы Улечки…
От мыслей о том, к чему его баловство могло привести без её вмешательства, в душу колючая проволока вонзалась, мозг переставал соображать хоть как-нибудь, и давление взлетало в космос. Сколько раз за этот месяц Надежда молилась – не счесть. Сколько раз отказалась от мысли о вызове скорой, боясь, что её упекут в больницу, и Ульяна на неопределенный срок останется дома совсем одна – с десяток. Пару дней назад даже к психологу предложила ей обратиться, а в ответ встретила лишь укоризненный взгляд. И как только у родной матери повернулся язык сравнить её этим деспотом?! С отцом!
Нонсенс!
А в лицо одни лишь попрёки летят. Они же не понимают ничего… Никто! Не видят ужаса, который происходит.
Всё-таки попросит Зою оформить ей больничный и будет рядом с дочерью. Будет, потому что Улино состояние с каждым днем пугает всё сильнее. Будет, пусть Ульяна и оградилась, и показывает всячески, что пока мать необъятного масштаба её трагедии не разумеет, доступ к сердцу закрыт. Пусть избегает. Избегает, да. Как ни больно, а признать этот факт придётся. Вот и сейчас – ушла во двор «проветрить голову», несмотря на то, что погода к прогулкам не располагает абсолютно. С тех пор, между прочим, целых полтора часа минуло, а эта упрямица всё не возвращается. Ведь, небось, всю задницу там уже себе отморозила, но, видимо, перспектива заболеть не пугает её так, как мамины «нотации».
Боже, где же её маленькая, покладистая, ласковая девочка? Оперился её птенчик. Дети взрослеют так быстро. Глазом не успеваешь моргнуть – и вот они уже большие. И считают, что теперь вправе огрызаться, смотреть волком, хлопать дверью прямо перед носом и запираться на все замки. Не желают прислушиваться к опыту. А для чего ещё нужны родители, если не для того, чтобы своим отпрыскам его передавать? Нет, они вырастают и думают, что отныне умеют сами. Перестают ценить. Съезжают и забывают.
Невесёлые мысли вновь оккупировали отяжелевшую голову, как вдруг…
Душераздирающий плач навзрыд прорвал бетонные стены, закупоренные стеклопакеты, решетку грудной клетки и податливое сердце. Забыв про давление и раскалывающийся череп, Надежда подскочила с дивана и опрометью бросилась в Улину комнату, к выходящему на подъезд, покрытому мелкими каплями осеннего дождя окну.
Да, это была она – её дочь. Согнулась пополам на лавочке рядом с какой-то столетней старушкой, что поглаживала её по спине. Близоруко прищурившись, Надежда попыталась разглядеть лицо незнакомки, однако пуховый платок и поднятый ворот куртки мешали прийти хоть к каким-то выводам. Взгляд вцепился в Улины сотрясающиеся плечи и несуразный розовый пуховик её неожиданной спутницы, старческую руку на дочкиных лопатках. Всё, что слышали уши – перемалывающие внутренности неудержимые безутешные рыдания. Всё, о чем успела подумать голова:
«Что эта старая карга ей наплела?!»
Это уже слишком! Наспех одевшись, влетев в первое попавшееся под руки пальто, в единственные спасённые от посягательств кота сапоги, Надежда кинулась за порог в непоколебимой уверенности, что необходимо немедля забрать Ульяну домой. Волоком потащит! Через «не хочу»! Это ж надо! Это ведь похоже на самый настоящий нервный срыв! Это же сейчас нужно скорую вызвать, чтобы сделали хоть что-нибудь, что-нибудь вкололи! Это же… Плач стоял в ушах, пока Надя трясущимися руками запирала дверь, неслась с лестничных пролетов вниз, пока распахивала тяжёлую железную дверь подъезда.
— Ульяна! Что стряслось?!
Ответом стала резко наступившая тишина. Дочь, которую от неконтролируемых рыданий только что буквально наизнанку выворачивало, замерла вдруг и затихла. Но не разогнулась, лишь спина напряглась пуще прежнего. А бабулька, в которой Надя признала наконец соседку из второго подъезда, вперилась в неё полным осуждения взглядом. В бледных серых глазах читалось, что старушка знает о её никчемной жизни абсолютно всё. Или в своём граничащим с безумным состоянии Надежде это лишь мерещилось. По коже побежал мороз.
— Уля! — падая перед дочерью на колени, воскликнула она. — Посмотри на меня! Отвечай! В чём дело?!
Её ребенок упрямо отказывался поднимать голову, но уши всё-таки смогли различить слетевшее в коленки еле слышное:
— В… В Е-егоре… Мама, ты…
«Господи Боже! Опять двадцать пять! Снова он! Когда это кончится?!»
Резко распрямившись, Надежда обречённо вздохнула и закатила глаза. Свинцовое небо, что стелилось сейчас над землей плотным покрывалом и давило на плечи, ответ давать не торопилось.
— Ну, понятно! — не справившись с рвущимся наружу раздражением, воскликнула Надя. — В ком же ещё, в самом деле?! Могла бы и догадаться! Домой! Быстро!
— Что тебе понятно?! — вскинув голову, вдруг как полоумная заорала Уля. — Что? Что ты о нём знаешь?!
От нежданной агрессии, от услышанного и увиденного на перекошенном лице Надежда опешила, на секунды потеряв любую связь с реальностью. Это ведь не её дочь… Её дочь не может смотреть на мать с отвращением. Её Уля не умеет ненавидеть…
Это Ульяна… Без сомнений, это она…
— Да всё я знаю! — так до конца и не опомнившись отиспытанного шока, вскричала Надя. — Всё! Как ты со мной разговариваешь? Уля?! Что на тебя нашло?
— Ничего! Ты! Не знаешь! Ты… Ты… Он… А ты! Ты… Ты…
«Что? Что “я”? Ну что? Ты же не в себе!»
Надрывный голос срывался и, сдаваясь, затихал. Уля икала, задыхалась, ей не хватало воздуха на связную речь. Но в красных, опухших от слёз глазах полыхала низвергающая в Преисподнюю ярость и неприкрытая неприязнь. Сатанинское пламя. Надежда в ужасе отшатнулась, и слабая рука невольно вскинулась осенить себя крестом. В её дочь вселился бес… А другие глаза, выцветшие и холодные, продолжали смотреть с укором и презрением.
Что здесь происходит?!
— Крестишься? — угрожающе проскрипела старушка. — На свою душу дважды грех взяла. Две невинные убила. Не отмолишь, Наденька. Не поможет тебе крест.
«Что?.. Что вы несёте?.. Замолчите! Немедленно!»
Отчуждённый, лишённый последних отсветов любви взгляд дочери застыл на лице, намертво пригвоздив к качающейся земле. А сердце покрывалось ледяной коркой мучительного осознания.
— Это правда?.. Мама?.. Отвечай. Сейчас и тогда… Это… Ты?..
Ульяна не спрашивала – полыхающие огнём глаза утверждали. Только что прозвучал приговор. Слипшиеся губы разомкнулись, но звук наружу не шел: под истребляющими взглядами нескольких пар глаз горло стянуло, а язык прирос к нёбу. Закружившись и утонув в промозглом тумане, поплыло пространство. Остановилась жизнь. Прикрыв веки, Надежда пыталась найти точку опоры и удержать равновесие.
Всё тайное рано или поздно становится явным. Истина, от которой ей всегда было очень не по себе.
Нет смысла отнекиваться. Уля знает. Видит реакцию. Уля поняла. И теперь…
— Он бы тебя… — с трудом прорвав блокаду легких, выдохнула Надежда в никуда. — Ульяна… Я… Уля… Я пыталась тебя уберечь… — на налитых чугуном ногах сделала шаг к дочке, и коленки, подкосившись, вновь ощутили покрытый водой асфальт через тонкую ткань домашних брюк. Руки сами потянулись к ней. — Он бы тебя растоптал… Он не может, не способен на…
Нет, больше не в состоянии вымолвить ни слова. На преображенное отвращением, перекошенное спазмом боли лицо дочери невыносимо смотреть. Невыносимо! И всё это – ей. Вот она – страшная кара. Неминуемая расплата за осознанно совершенные грехи. Пришла при жизни.
Разнёсшийся над двором отчаянный крик отмерил начало конца.
— Я тебя ненавижу!
Взлетев с лавки, Уля без оглядки бросилась прочь, в седую взвесь моросящего дождя. Медленно оседающее в голове понимание, что только что потеряла свою кровь, единственного ребенка, скрутило внутренности жгутами неизбывного, не поддающегося управлению ужаса.
— Уля! Остановись!
— В церковь иди, ведьма! Исповедуйся и покайся! И молись!
Дребезжащий окрик донесся уже в спину. Надежда не осмыслила, как кинулась следом. Взгляд, боясь отпустить и потерять, вцепился в чёрное пятно, что стремительно удалялось. Фигура петляла меж зонтиков одиноких прохожих, двигаясь без разбору дороги, как пьяная, и Надя не могла понять: куда? В каком направлении она бежит? В парк? На умоляющие крики дочка не откликалась, не думала сбавлять ход, кажется, с каждой секундой лишь ускоряясь. Истрепанное сердце кололо всё сильнее, резало в боку, дыхание давно сбилось, но ноги несли вслед сами, отказываясь останавливаться.
А в голове пульсировало осознание, что больше она свою дочь не обнимет…
— Ульяна!
Пролетев поперёк виднеющегося впереди перекрёстка на пешеходный зелёный, Ульяна вдруг резко затормозила. Развернувшись, встала как вкопанная прямо на проезжей части и уставилась не пойми куда…
Ноги несли, рот глотал воздух, в горле саднило, расстояние сокращалось…
— Уля! Ульяна!
Что там происходит?!
— Уля!
Дочь застыла истуканом, не реагируя на срывающийся голос. Ни на что, кажется, не реагируя. Сердце колотилось на излёте, перед глазами двоилось. Ближе, ещё ближе… Там, на перекрёстке, что-то случилось. Запыхавшаяся от безумной скорости, задыхающаяся Надежда не могла понять. Время стояло. Ульяна не шевелилась, машины терпеливо ожидали разрешения ехать, пешеходы прошли, и сигнал готов был вот-вот смениться на жёлтый.
Всё – широкими мазками, всё вокруг одето в серое, чёрное… Расплывчатое. Траурное. И лишь белые и красные огни фар… Кровавые мушки и пятна перед глазами.
Ближе! Там, в первом ряду по Надиной стороне, мотоцикл. А Ульяна от Нади на противоположной, на встречной. На водителя смотрит, в упор. Молча – рот её сомкнут. Издали всё выглядит так, словно она видит приведение, будто не верит собственным глазам. И маска боли застыла на лице. Между ними не больше пяти – шести метров. Он шлем снял, голову к ней повернул. Эти растрёпанные каштановые вихры Надежде слишком хорошо знакомы.
— Ульяна!
«Да что же это?!»
Не реагирует! Будто оглохла, ничего не слышит и не воспринимает! Застыла восковой куклой посреди дороги! Мгновения растянулись на часы.
А дальше… Случившееся дальше останется с Надеждой до конца жизни. Она запомнит всё, по кадрам, до наступившей темноты. Запомнит всё, явленное после того, как тьма отступит. Всё. Она не сможет нормально ни спать, ни есть. Унесёт увиденное в могилу.
…Далекий скрежет автомобильных шин. Сорвавшийся в крик знакомый голос: «Уля, отойди!». И страшное перед глазами – дочкино оцепенение. Мигающий зеленый… Растворённую в волне беспредельного ужаса мысль: «Машина… Справа… Гололёд…».
Собственное тело парализовало в нескольких метрах от цели, но мозг фиксировал происходящее посекундно, словно в замедленной съемке.
Её оглушённого ребенка на пустой дороге.
Набирающий силу свист, визг тормозов по оледенелому асфальту.
Взревевший мотор.
Стремительное движение хромированного чёрного пятна к центру перекрестка. Поперёк. Наперерез… Мотоцикл… И несущийся на поворот, на Улю, серый автомобиль.
Стаю голубей над головами детей, прямо сквозь них. Шорох облака сизых перьев, на мгновение укрывших их с глаз.
Морось.
Прорвавший барабанные перепонки, оглушивший сознание лязг металла. Тишину и истошные вопли. Отовсюду. Она запомнит…
Несколько секунд. Сотни часов… Вечность.
— Ульяна! Уля! Улечка!
…В черноту… В темноту.
…В ватную тишину.
...Уля…
Комментарий к
XXXIII
. Егор Думала сказать здесь что-то об уязвимом внутреннем мире ребенка, о том, как наш опыт и наша память лепят нас настоящих – взрослеющих и взрослых. Стёрла. Ни к чему.
В комментариях к этому посту – ситуация на перекрестке: https://t.me/drugogomira_public/513
Музыка:
Одинокая звезда – Shena? https://music.youtube.com/watch?v=5BWtA-xa0YU&feature=share
Катастрофически – Shena? https://music.youtube.com/watch?v=Bu5lnGgIq_g&feature=share
Обложка к главе и ваши комментарии: https://t.me/drugogomira_public/495
Визуал:
“Октябрь ноябрь караулит” https://t.me/drugogomira_public/499
Мерзнет. Думает. И видит. Его. https://t.me/drugogomira_public/500
Неужто мы звери какие?.. https://t.me/drugogomira_public/502
Всё от рождения начало берёт https://t.me/drugogomira_public/503
Привязанность – это ведь ключ https://t.me/drugogomira_public/504
Кому-то широкая дорога, а кому-то ведь и темная извилистая тропка https://t.me/drugogomira_public/506
История одной судьбы с особой изощренностью пытала шестерых https://t.me/drugogomira_public/507
Вспарывают раны. Ироды https://t.me/drugogomira_public/508
Где она? Где он? https://t.me/drugogomira_public/509
Имей же смелость, Надя… https://t.me/drugogomira_public/510
Всё тайное рано или поздно становится явным https://t.me/drugogomira_public/511
...широкими мазками, одето в серое, черное, траурное https://t.me/drugogomira_public/512
Там, на перекрестке, что-то случилось https://t.me/drugogomira_public/513
====== XXXIV. Жизнь за жизнь ======
— …нщина! Женщина?! Слышите меня?..
Макушка, лопатки, вся поверхность спины ощущали пробирающий до костей холод и сырость. Кто-то бесцеремонно хлестал по щекам. Серое небо мелькнуло в просвете щёлочек разлепленных век, но уже через мгновение размытая, блёклая картинка сменила цвета: в тумане поплыли пёстрые пятна. Чье-то лицо… Мужское. Спутанное сознание молчало, отказываясь подсказывать, почему перед глазами щерится дырами свинцовое полотно, кожа чувствует воду, а сердце сковано смертным ужасом.
— О, очнулась… — раздалось негромкое где-то левее. — Ну, слава Богу, одним трупом меньше.
— Уля!
Это был её и будто не её крик. Истошный вопль. Вырвавшись из самой глубины, продрав пересохшую глотку и слепленные губы, он прозвучал отдельно от неё самой. И разнёсся где-то там, в тучах, высоко над дорогой.
— Тише, тише… — крепкая ладонь настойчиво удерживала в прежнем положении попытавшуюся было подняться Надежду. — Вам нельзя волноваться, а то, чего доброго, снова отключитесь. Скорые уже едут, но… Знаете же, сколько порой ждать их приходится.
— Где моя дочь?! — и снова… Её крик вновь существовал отдельно от неё, звуча словно издалека. Она не узнавала местность, не понимала, кто все эти люди и, главное, зачем? Не ощущала собственного тела и себя в нём. Как в жутком ночном кошмаре увязла и теперь пыталась, но никак не могла из него выбраться. — Что с ней?! Пустите!
Столпившиеся вокруг зеваки зароптали. Кто-то требовал отпустить «бедную женщину, пусть идёт». Кто-то возмущался, призывая сидящего на корточках рядом с ней мужчину проявить благоразумие и не позволять ей вставать. Откуда здесь такая толпа? Почему?.. Дыхание перехватывало, сердце нещадно сбоило и кололо. Застилающая глаза дымка мешала сфокусироваться, уши улавливали сквозящие в чужих голосах страх и растерянность. Вдалеке плакали навзрыд. А душу изничтожал неописуемый, беспредельный страх.
— Дочь? Это ваша там, что ли, девочка, да? — осторожно уточнил мужчина. От этого вкрадчивого сочувственного тона бегущая по венам кровь застыла льдом, сердце раздробило в крошево, а сознание окончательно парализовало.
И только собственный надрывный крик продолжал рваться из глубины вон. Надя обезумела.
— Моя! Моя девочка! Что с ней?! Говорите! Покажите мне её! Уля! Улечка…
«Господи, пожалуйста… Пожалуйста! Умоляю!»
— Женщина, тише. Тише… — кисть вновь с усилием сжала плечо, не давая встать на ноги. — Она… В порядке, если можно так сказать. Жива, её не задело. Успокойтесь.
«Не задело… В порядке… Не задело…»
Обратившийся в желе мозг не верил сказанному. Мозг слышал плач, гул и галдёж на все голоса, раздраженные автомобильные гудки со всех сторон сразу. На периферии зрения отпечатывалось, как мимо, притормаживая, ползут машины.
Там ведь нечто страшное. Как же «в порядке»?
— Где она?! — вновь попытавшись подняться, взмолилась Надежда. — Покажите мне её!
— Там… Но… — мужчина сдался и помог Наде сесть. — Вам лучше не смотреть. Сейчас просто на слово нам поверьте. Она жива. Не пострадала.
«Жива… Тогда от чего вы пытаетесь уберечь?..»
Слышно, скольких усилий этому человеку стоило заставить себя звучать спокойно. Лжец! Он недоговаривал! Он совершенно точно что-то недоговаривал!
— Парня жаль… — раздался за спиной дрожащий женский голос. — И её жаль. Всех…
«Что?..»
— Гондоны! Нажрутся всякой швали, а потом за руль! — тут же подхватил кто-то в обступившей Надежду массе тел. — А потом жертвы вон…
Надя захлёбывалась в отовсюду зазвучавших голосах. Последние запечатлённые в памяти кадры постепенно всплывали перед глазами, прорисовывая картину произошедшего. И топили. Вновь слышала скрежет шин и лязг металла, видела голубей и пятна, пятна… Плыло и мерцало всполохами красных и белых мушек перед глазами.
— Так не пахнет же от него…
Рыхлое сознание червём буравила догадка. Там Егор. А Ульяна жива.
— Да ты зрачки его видал? — негодующе возразил голос, только что рассуждавший про гондонов и жертв. — Торчок{?}[наркоман], к бабке не ходи! Ща менты приедут и разберутся. Лет на двадцать сядет, сучара! Еще и на лысой резине{?}[на летней резине]. Все нормальные люди поменяли уж дав…
Взорвавший кружащееся пространство вопль скальпелем вспорол грудную клетку, лёгкие и сердце. Достиг души, опалил дотла и обратил всё Надино существо в пепел.
— Егор! Егор!!!
«Улечка… Уля…»
— Слыхал? Пиздец… — раздался над макушкой удручённый вздох. — То включается, то отключается, по ходу… Скорее бы скорая добралась, может, хоть вколют ей что. Парень, конечно… Видел же, на какой скорости летит… Я бы так не смог…
«Улечка…»
Вмиг отказавшееся подчиняться окаменевшее тело пригвоздило к земле. Душой понимала, что случилось и чему только предстоит случиться, а головой ещё нет. Уши улавливали обрывки доносящейся отовсюду речи и посылали сигналы в заплывший мозг, что продолжал по крупицам воссоздавать жуткую картину. Если бы умереть можно было силой желания, Надежда умерла бы на месте. Но сердце продолжало гулко отстукивать ритм: наверху хотели её жизни.
— Да оттормаживался водятел этот… — вступил молодой голос.
— Нихуя! — с жаром возразил мужчина. — Своими глазами видел! Какой «оттормаживался»? Со стороны заброшек на поворот нёсся! — перед глазами, указывая правее, на уходящую под углом к главной улице дорогу, взмахнула рука. — Там, блядь, через день светофор не работает! Этот мудила гашёный сто пудов в дырку хотел успеть проскочить, пока эти еще не поехали! Сечёшь? А она на его траектории очутилась! Долбоёб!
— Я тоже видел! — стоял на своём молодой. — Оттормаживался, говорю. Иначе мотик бы вон до той остановки пропахал. И она бы одним испугом не отделалась, точно бы задело. Слыхал, как у этого «корыта» тормоза визжали? Думал, ща на тротуар вылетит. Прямо на людей.
— Это ж сколько могло быть жертв… — всплеснула руками какая-то пожилая женщина.
— Во-во!
— Егор!!!
Каждый исступлённый Улин крик становился миной, на которой, подрываясь, взлетало на воздух материнское сердце. Каждый разрывался угодившей в душу гранатой. Осознание оседало в голове преступно медленно – просто не желал мозг понимать. Неужели нет больше человека? Неужели – всё? Вот так, в тридцать лет?.. Не может этого быть.
Нетрезвый рассудок сообщал в ответ, что быть может абсолютно всё.
Над налитой чугуном головой раздался прерывистый всхлип:
— Жизнь девчонке спас, а сам на тот свет… И её так жалко… Такие молодые оба…
«Спас… Мою девочку… Егор…»
Всё внутри Нади отказывалось признавать, что к страшной трагедии она причастна напрямую. И, несмотря на категорический внутренний протест, волей-неволей признавало. Понимание приходило мучительно, продираясь через отчаянные вопли несогласия. Это ведь с правдой о сотворённом матерью Уля не справилась, впав в состояние невменяемости, в один момент лишившись слуха, зрения, разума и способности реагировать. Это Улин тугой ступор вынудил его… Подобная ситуация вряд ли сложилась бы, не вмешайся Надежда так грубо в их отношения. Не разведи их принудительно и не лги потом в глаза дочери. Не предай её чувства… Одно потянуло за собой другое, наросло снежным комом, и…
Мучительное чувство вины, поднявшись из глубин, обхватило горло мерзкими холодными лапами и начало с кровожадным упоением душить.
А Егор… Глядя в упор на вершину айсберга, она не узрела всей его массы под толщей воды. В уверенности, что знает как облупленного, не захотела заглянуть глубже, не разглядела…
— Да что вы за нелюди такие? Хоро́ните раньше времени! — не выдержав, всхлипнула за спиной какая-то женщина. — Говорят же, что пульс слышен… Господи, скорей бы скорая! Да где же они?!
— Не знаю, чё там слышно. Парень – труп, — с мрачной решимостью возразил мужчина. — Всё. Мотик как покорёжило, видала? В утиль. Жесть, конечно. Жить бы и жить человеку… На вид и тридцатки нет.
— Егор!!! Пожалуйста!!!
Неудержимые, душераздирающие рыдания дочери разорвались над улицей, всем районом, всей Москвой, став выведшим из состояния сопора ледяным душем.
— Пустите меня! — в отчаянии всем телом дернулась Надежда, стряхивая с себя ладони, что придерживали её за плечи. — Пустите к дочке!
— Женщина, послу…
— Нет, это вы послушайте! — закричала она во всю мощь, на какую нашла в себе сил. — Там моя дочь! Это её… Её… — «Господи!» — Я знаю этого мальчика! Пустите немедленно!
— Да отпусти ты, — угрюмо буркнул кто-то, — пусть идёт…
В следующее мгновение пара мужских рук подхватила под локти и помогла подняться с земли. Глаза вперились в картину, что открылась ей, стоило смениться ракурсу, и Надя ощутила, как вновь теряет только-только начавшую устанавливаться связь со своей новой беспросветной реальностью.
Обзор частично загораживали спины повысыпавших на проезжую часть людей. Автомобилисты аккуратно огибали место аварии, притормаживая, чтобы поглазеть на происшествие. В центре перекрёстка по диагонали развернуло древнюю иномарку. За людскими фигурами мало что удавалось рассмотреть, но внушительная вмятина на попадавшем в поле зрения крыле говорила сама за себя… А ещё, кажется, бампер болтался буквально на соплях. Сам же водитель заперся внутри: к этой мысли приводила толпа разъяренных матерящихся мужчин, что обступила машину со всех сторон. Они там собирались чинить самосуд…
Чуть ближе к пешеходному переходу, на котором Надя видела Ульяну за мгновения до провала во тьму, валялся мотоцикл. Переднее колесо развороченной «Ямахи» смотрело ввысь, а от задней части толком не осталось ничего – задняя напоминала искорёженный кусок металла, крошево из пластика и железа в луже какой-то выделяющейся тоном даже на фоне мокрого асфальта жидкости. Что это? Бензин?.. Или… кровь?.. Мятая серебристая выхлопная труба, отлетев, сиротливо поблескивала у тротуара. Дорогу усеивали осколки и обломки, а чуть поодаль валялось нечто похожее на чёрный шар. Прищурившись, Надя осознала: шлем. Егор то ли не успел вернуть его на голову перед тем, как… как рвануть наперерез, то ли защита слетела уже во время столкновения.
Еле удержалась на ногах-нитках. С каждой секундой становилось дурнее и дурнее. Трясущаяся ладонь дотянулась до рта и его зажала, глаза жмурились, отказываясь видеть и верить увиденному. Голову мотало из стороны в сторону в упрямом отрицании, а мозг не желал принимать.
Но самое страшное… Самое страшное находилось от неё буквально в десятке метров, на встречной, и ей не разглядеть. Происходящее у зебры не позволяла увидеть толпа людей, плотным кольцом обступившая её дочь и того, над кем она безудержно рыдала.
Пространство вновь тонуло в молоке. Где-то далеко визжали сирены, изображения слоились и расходились, вокруг раздавались голоса – много голосов на все лады – и все их глушил безутешный плач…
Тело дёрнулось вперед. Неосознанно потянулась в карман пальто дрожащая рука. Нащупала телефон… Глаза пытались рассмотреть наплывающие друг на друга имена, пальцы тыкались в строчки фактически наощупь, уши слушали долгие гудки. Снова и снова.
— Аллё… Зоечка… — и рыдания, прорвав дамбу, хлынули наружу. — Слава Богу! Зоечка… У нас огромное несчастье… Тут мальчик… Зоечка… Моей Улечки мальчик… Зоя, он… Скорые уже едут. …Не знаю… Зоечка, я ничего не знаю, там куча людей… Там авария… Он её… Он Улечку мою заслонил, а сам… Не знаю! Одни говорят, что всё. Другие – что есть пульс… Зоечка, милая, сделай что-нибудь! Я тебя умоляю! Что-нибудь! Контакты, может, какие-то у тебя… Связи наверняка… Пусть к тебе везут… Позвони кому-нибудь! Умоляю… Егор! Чернов! Отчество?.. Артёмович. Тридцать… Наша улица… Это у нас случилось, здесь! Зоя, прошу! Что-нибудь!
На что надеяться? Налитая раскалённым свинцом голова понимала, что даже главврачи столичных больниц не всесильны. Но не обратиться в этот жуткий час к своей дорогой Зое, не предпринять хоть что-то? Как? Истошные крики дочери не прекращались, казалось, ни на секунду, выворачивали наизнанку, и, высвободившись из поддерживающих её под локти рук, Надя сделала шаг на проезжую часть. Кое-как заставляя себя волочить ноги, вслепую следуя на голос, медленно сокращала расстояние.
Она не хотела… Не хотела, чтобы всё обернулось так. Всё, чего она желала – уберечь. И только! Она пыталась спасти!
Три жертвы. Выстланная благими намерениями дорога закончилась на этом перекрёстке. Она… Виновата… В уже хоженую воду в тот вечер её завёл сам дьявол. Она же видела глаза. Видела лихорадку и угасание в долгом пробирающем взгляде. Всё видела и растворила память в алкоголе. Всё осознавала, но заткнула совести рот. И Бог её покарал. За взятый на душу грех она заплатит собственной дочерью, а век свой будет доживать, терзаемая чувством чудовищной вины. Нет у неё оправданий.
Ульяна не простит.
— Пустите меня… Там моя дочь… Пропустите!
Себя не слышала: то ли шептала, то ли кричала. Не чувствуя земли под одеревенелыми ногами, молясь небу и вою сирен, ступала в образовавшееся пространство. Гул голосов стих, и остался лишь безудержный плач, что, резонируя от людей, столбов и автобусной остановки, отражался эхом в каждом уголке истерзанной души. Невозможно смотреть.
Но она смотрела, спрашивая себя, почему живёт.
На скрюченную хрупкую фигурку. Сотрясающиеся плечи. Опухшее, красное, искажённое болью лицо. На то, как цеплялись за шнурок на его шее испачканные кровью дрожащие пальцы, на растерянные лица окружающих. На чужие протянутые к дочке ладони. На недвижимое тело, руки, ноги, тёмную воду у затылка. Кто-то отвернулся, кто-то нет… Не нашлось сил поднять глаза к его лицу: страх перед застывшим взглядом смерти лишил остатков воли. Онемевшие губы шевелились в беззвучной мольбе, а в черепной коробке рвались снаряды фраз.
«“Вам не приходило в голову… что я могу любить?.. Вашу дочь?”»
«“Ты? Ты не можешь”»
«“Ненавижу!”»
Она – убийца.
— Егор!!! Сделайте же хоть что-нибудь!
— Уля… Ульяна… Улечка…
Голос дрожал и хрипел, ходящие ходуном руки касались вздрагивающих плеч, но Уля, захлёбываясь в своём горе, на неё не реагировала.
— Не можем оттащить, не даётся, — устало сообщил кто-то в спину. — Вы бы, мамаша, забрали её отсюда, никакая нервная система такое не выдержит… Девочка вот-вот головой тронется.
— Улечка… Улечка, вставай… Пожалуйста…
Не поняла, как в одно мгновение всё изменилось. В какой момент сжавшаяся в крохотный комочек дочь стряхнула с плеч её руки и взлетела с колен на ноги? В какой момент обезумевший взгляд прострелил сердце навылет? Когда умерла?
— Отойди! Не трогай меня! Не смей меня касаться! Я тебя ненавижу… Ненавижу! Ненавижу тебя!
Крик, разнесшийся над людскими головами, заставил замолчать голоса. Теперь на неё смотрели со всех сторон сразу: недоуменно, осуждающе, предостерегающе. Кто-то зашептался за спиной, без стеснения давая оценку только-только услышанному.
«Пожалуйста, Ульяна…»
Поздно. Это страшное пламя в Улином взгляде больше не погаснет, гореть в нём теперь вечно. Уготованный Надежде ад разверзся в глазах самого родного человека.
— Ульяна… Пожалуйста… Уля, попытайся успокоиться… — зашептала Надя, пытаясь держать себя в руках и звучать мягко, пусть внутри грохотали ужасающие взрывы. — Зоечка поможет, она сделает, что сможет, — сама не верила в слетающие с онемевших губ слова. — Всё образу…
В размытую реальность ворвался уверенный требовательный голос.
— Граждане, пропустите! Заканчиваем глазеть и расходимся, не мешаем работать!
Не заметила, как рассосалась толпа, ничего не соображала. От красно-синих мигалок и оранжевых чемоданов рябило в глазах. Взгляд метался, сквозь мутную пелену фиксируя желтую «реанимацию» и белую неотложку, ДПС, начавшуюся суету. Цеплялся то за Ульяну, которую силой оттащили к бордюру, то за троих на коленях над Егором. То за шприц в руке пытавшегося говорить с Улей врача, то за носилки. То за чёрную форму полиции, то за кричаще синие комбинезоны медиков. Вены не чувствовали вошедшей под кожу иглы, уши не слышали обращённых к ней вопросов. Мозг вновь медленно включался, отмечая, что распластанное на дороге тело не укрыли брезентом от глаз зевак, а перетащили на носилки. Побежали… Спустя минуту желтая реанимация, надрываясь истеричной сиреной, развернулась через перекрёсток и, распугивая машины, скрылась с глаз.
Ещё жив.
Взгляд остановился на девушке в ярко-синем костюме, что за эти минуты успела измерить ей давление, что-то вколоть, отойти к занятому Ульяной врачу, перекинуться парой фраз с бригадой реаниматологов и вернуться назад.
— Куда его повезли? — с усилием разлепив губы, пробормотала Надежда.
— В ближайшую хирургию, — угрюмо ответила та, укладывая на коленки планшет с формами. — Если успеют. Думаю, одной ногой парень уже там, — вскинула она подбородок к небу, — так что… Я должна предложить вам стационар.
Фельдшер сменила тему настолько внезапно, что Надежда не сразу сообразила, о чем речь.
— Что?.. — хрипло переспросила она.
«Уже там…». Железное спокойствие, с которым эта молоденькая девушка говорила о чьей-то вот-вот готовой оборваться жизни, поразило и уязвило до глубины души. Зоя как-то рассказывала, что, навидавшись всякого, врачи учатся абстрагироваться, ведь сопереживать абсолютно каждому невозможно, никаких нервов не хватит. Но ведь… Это же не «каждый». Это же Егор. Их Егор.
— В больницу поедем? — уткнувшись носом в свои бумажки, пояснила вопрос медик. — Как вы себя сейчас чувствуете?
«Какая больница?..»
— Нет, нет… Я… — голова не соображала, не подчинялся язык. — Что с моей дочкой? Я должна быть с дочкой…
Девушка вздохнула:
— Нервный срыв на почве эмоционального потрясения. Ввели сильнодействующий препарат внутривенно. От стационара дважды отказалась. Сейчас будет спать.
— Где?..
— Надежда э-э-э… — оторвавшись от заполнения формы, удивленно вскинула брови та, — надеюсь, что дома. Так, паспорта и ОМС с собой у вас нет. Фиксируем: «Нет данных». Фамилия, имя, отчество, дата рождения?
Надя на автомате озвучила запрошенную информацию, и взор вернулся к неотложке, в салон которой только что отвели оглушённую Ульяну. На выбеленном лице дочери не отражалось более ничего, как ластиком его стёрли. Казалось, она погрузилась в состояние глубокого транса.
— Вашей девочке нужен полный покой, — проследив за направлением взгляда, отозвалась медик. — Психоэмоциональный удар очень серьезный. Я так понимаю, с погибшим они были близки?
«Погибшим…». Слово прогремело раскатом грома прямо над темечком, и Надежда вздрогнула.
— Он же еще живой… Зачем вы такое говорите?..
— Извините. Я предпочитаю смотреть на ситуацию трезво, Надежда Александровна, — покачала головой собеседница. — Реаниматологи – не боги. Хотя иногда именно такое впечатление и складывается. Вот здесь подпись поставьте, пожалуйста. О том, что от дальнейших манипуляций отказываетесь и о последствиях предупреждены.
Одеревенелая рука вывела на бумаге какую-то закорючку. В голове не укладывалось. Не оседало и не принималось. Егор рос, жил на её глазах. И на её же глазах от всего отказался. И правда, значит, любил Улю… Раз жизнь свою на её обменял.
— Код 27, отказ от госпитализации, актив в поликлинику, — будничным тоном сообщила девушка, врываясь со своими комментариями в Надины свинцовые мысли. — С вами свяжутся, пришлют домой врача. Скорее всего, уже завтра. Он осмотрит, выпишет рецепт на препарат для дочери. Мы их выдавать права не имеем. Далеко живёте?
— Нет… Метров пятьсот, — пробормотала Надежда, в ужасе осознавая, что станется с Ульяной, когда она очнётся. Когда придут новости. Зоя… Зоя всё сделает, до всех дотянется, достанет всю необходимую информацию, но потом… Потом ведь придётся эту информацию передать, какой бы она ни была… Придётся Уле сообщить. Как?
— Пятьсот? — эхом переспросила фельдшер. — Так, ну… Мы, конечно, обычно так не делаем, но до подъезда вас, наверное, доставим. Заодно и понаблюдаем ещё немного, чтобы хуже не стало. Тем более не похоже, что вы с дочкой дойти сможете. А дальше сами.
— Спасибо…
— Тогда бумаги дозаполним по пути. И время не потеряем. Вась, — окликнула она скучающего водителя. — Заводи.
..
Через несколько минут неотложка стояла у их подъезда. Надежда чувствовала на себе сканирующие взгляды медиков и не чувствовала дочкиного: Ульяна уставилась в стенку остекленевшими пустыми глазами и просидела так всю дорогу. Не отреагировала на касание руки. Не оказывая сопротивления, позволила взять себя под локоть и вывести из машины. Податливое тело послушно следовало в заданном направлении. Наверное, это наконец введённое лекарство начало действовать. Они даже пару метров пройти успели, как вдруг:
— Ульяша! Что стряслось?
От неожиданно раздавшегося восклицания Надя вздрогнула. Сосредоточив всё свое внимание на том, чтобы и дочь до кровати доставить, и самой до дивана доползти, она не замечала вокруг ничего и никого, в том числе и бабушку, которая так и осталась сидеть на лавке. Ту самую, что только-только пообещала, что крест Надежду не спасёт.
«О Боже… Только вас тут сейчас не хватало!»
Никаких признаков того, что дочь слышала обращённый к ней вопрос, на стёртом лице не отразилось. Безвольно повиснув на локте, Ульяна разглядывала ботинки.
— Ульяша… — вновь растерянно позвала старушка. — Что с тобой?
— Да не трогайте же вы девочку! — поспешно вмешалась Надежда, чувствуя, как в присутствии бабульки в ней вновь вздымается раздражение. — Не видите? Ей плохо!
— Он разбился, баб Нюр… — раздался вдруг слабый безжизненный голос. И Надя вздрогнула второй раз: настолько бестелесно он звучал.
На сморщенном лице проступил неподдельный страх, а серые глаза намертво впились в Ульяну.
— Кто?.. — испуганно пробормотала она. — Ульяша, кто?..
Дряблые руки мелко затряслись, а Надежда обречённо подумала, что не ровен час, ещё одному человеку понадобится медицинская помощь. Как назло, скорая уже выруливала из двора на дорогу.
— Егор… — еле слышно отозвалась Уля. Судя по всему, её малышка и отчёта себе не отдавала в реакции той, кому отвечала. Ульяна более не была в себе. Из неё утекла жизнь.
Надежда не могла сообразить, за кем следить и что предпринять? Дочь тряпичной куклой висела на локте, вот-вот готовая рухнуть, а старой становилось хуже и хуже прямо на глазах. Вся кровь отхлынула от впалых щек, а ладонь схватилась за сердце. Бабка охнула и закряхтела. Да её же сейчас инфаркт прямо на этом самой лавке хватит! На фоне не прекращающего происходить вокруг кошмара собственное плачевное состояние ушло на задний план. Свободная рука вновь потянулась в карман пальто за телефоном. 112, пусть бабулька эта сегодня её чуть ли не прокляла… Но второй несчастный случай на свою перегруженную чувством вины совесть Надежда не возьмет.
— Как?.. Девочка моя, что ты такое говоришь?.. — пролепетала старушка, глядя на дочь увлажнёнными глазами. — Где?..
Надя поняла: нет, это выше её сил. Она будет не в состоянии справиться сразу с двумя. Она, в конце концов, тоже нуждается сейчас хотя бы в минимальной передышке. Никакая психика такого не выдержит.
— Уля, хватит, пойдем… — взмолилась Надежда, настойчиво потянув Ульяну за рукав. — Женщина, идите-ка тоже домой. Примите лекарство, я вызову вам неотложку. Адрес свой дайте мне.
Её словно никто не замечал, призывы остановиться пролетали мимо их ушей. Уля приподняла голову.
— Здесь… Он… Он меня от машины заслонил… И разбился…
И вновь уронила. Не разумела ничего её девочка. Не понимала, чем обернуться может. Не хватало только, чтобы старушка эта сейчас тоже к праотцам отправилась.
«Довольно!»
— Уля! Всё образуется! Его в больницу повезли, а не в мо… Господи, прости мне мой язык! Ты меня слышишь? И вы тоже! Все слышали?! — гаркнула Надя на весь двор. — Он жив! — «Был…» — Немедленно прекратите!
Бабушку охватила крупная дрожь. Поспешно осенив себя крестом, она тихо забормотала что-то под нос, но понять в этом бессвязном шелесте хоть что-нибудь оказалось решительно невозможно. Опёршись на клюку и с трудом поднявшись со скамейки, старая доковыляла до Ули. Вся она тряслась от макушки до пят, а глаза застилали слезы.
— Ульяша… — ходящая ходуном кисть опустилась на дочкино плечо. — Взгляни на меня. Слышишь? Он выжил, когда его младенцем бросила на улице родная мать. Выжил в детдоме, никому на всём свете не нужный. — «Что?.. Детдом?.. Егор?..» — Пережил равнодушие, жестокость, обморожение и жуткую пневмонию. Потерю любимых. Ведь трижды терял… — «Трижды…» — Он сильный, Ульяша, боец, и сейчас выкарабкается! Сможет. Есть ему, ради кого бороться. И ты должна сильной быть. Будь сильной!
Земля под ногами разверзлась в момент, когда смысл сказанного достиг Надиного мозга. Детдомовец! Егор… Душу сковал паралич. Надежда впала в ступор, туго осознавая услышанное и не понимая своего отношения к откровению такой силы. И ведь Валя… Валя-то ни словом не обмолвилась ни разу, ни намёка не дала. Так вот откуда взялось это ощущение исходящей от него опасности – родилось на уровне материнского чутья. От него веяло духом подворотни и безнадзорности. Таким воздухом вредно дышать. Узнай Надежда об этом сразу, разговор шёл бы с дочерью и получился бы коротким и предельно категоричным. Но сейчас, после всего, чему она стала свидетельницей, сердце отказывалось выносить очередной обвинительный приговор, а мнение, вопреки железобетонным, казалось бы, аргументам, не спешило формироваться. Детдомовец. Но без секунды сомнений обменявший свою жизнь на жизнь её дочери. Лишённый людского тепла отказник… А значит, для него любовь – и ведь день сегодняшний это доказал – могла иметь бо́льшее значение и представлять бо́льшую ценность, чем для иных, с детства ею не обделённых. Выходит, всё, что она успела наговорить – в неведении! – она наговорила в лицо человеку с судьбой куда тяжелее, чем представлялось. И если в его семнадцать лет слова и выражения еще кое-как подбирались, то в последний раз она не церемонилась совершенно. Ведь звучали страшные вещи…
Сегодня та брошенная ему в лицо правда завоняла вдруг гнилью.
Что еще ей сегодня уготовлено? Как суметь простить себя? Как смотреть Уле в глаза? Уля же, видно, всё знает… Никак. Не выйдет ни простить, ни смотреть. С сегодняшнего дня все её самооправдания зазвучали лепетом несмышлёного дитя.
Утерев глаза скомканным платком, старушка повернула голову и уставилась на Надежду. Под этим буравящим, укоризненным взглядом каждую косточку пронзал холод, а по коже галопировали табуны ледяных мурашек. Испещрённый глубокими морщинами рот открылся и закрылся, водянистые глаза полыхали праведным гневом, и с дрожащих губ слетело:
— Бог всё видит.
«Видит…»
Надя, как загипнотизированная, глядела в блестящие, обещающие кару небесную блёклые глаза, отчетливо осознавая, что эта женщина только что еле удержала себя от того, чтобы за совершенное действительно вслух не проклясть на месте. Мозг, окончательно раскиснув, обращался остывшей манной кашей. В голову с непростительным опозданием лезли закономерные вопросы. Кто она? Какие отношения связывают её с Улей? А с Егором? Откуда этой старушке всё известно?
— Кто вы есть?.. — в оцепенении пробормотала Надежда.
— Полжизни здесь живешь, а соседей своих не знаешь. Но не это страшно. Людей ты не знаешь, Наденька, — скривилась старушка в горькой усмешке. — Адрес свой я тебе не дам. Нет нужды. И ты, Ульяша, не давай.
Вглядываясь в подтаявший серый лёд, Надежда силилась понять об этой женщине хоть что-то. И не могла. Правую руку тянуло: это дочь плавно оседала на землю.
— Пойдем, Ульяна, — титаническим усилием прервав зрительный контакт, выдавила из себя Надя. — Тебе нужен покой.
***
«Егор…»
Уже несколько минут, как очнулась, но глаза открывать так страшно. И Уля лежит ничком, крепко зажмурившись. Будто, если не поднимать защищающий от мира тёмный плотный занавес век, действительность не сможет прорваться к ней безжалостной правдой. Внутри – безмолвная, безликая пустота. Её больше нет. Она – боль без конца и края, она – боль каждой клетки своего тела и каждого угла измученной, изувеченной души.
Осознание гонит по щекам горячие слезы. Вдохи и выдохи отдаются тянущей резью в грудине, и за возможность их делать она неистово себя ненавидит. Зачем? Зачем он так? Зачем?! Не она должна сейчас дышать. Он должен! Она должна на его месте быть! А он – жить!
«“Ты у него одна, Ульяша. Ты да я, да мы с тобой. Никого больше нет и не надо. Он тебя любит”»
Всегда защищал. И сейчас защитил.
Эти мгновения на перекрёстке уже не оставят: затянут сердце черным маревом не имеющего конца и края ужаса, запечатаются внутри памятью. Станут мучить стоящими перед глазами смазанными кадрами и ночными кошмарами. Пройдут с ней через жизнь.
Это она виновата. Она! Там, на дороге, не смогла стряхнуть с себя оторопь. Несясь через переход, услышала прорвавшийся через звон в ушах мамин крик, обернулась, увидела его и потеряла последние нити связи с окружающим миром. Он был таким… Настоящим. Ещё более настоящим, чем во дворе. Будто и впрямь живым! Остатки рассудка покинули стремительно. Оглушённая, приросшая к земле намертво, глядела на свою галлюцинацию неотрывно. Улица плыла в тумане, сердце обезумело: оно не выдерживало обрушенной на него горькой правды баб Нюры и по-прежнему отказывалось верить, что тринадцатилетним забвением и собственной внутренней смертью она обязана самому родному человеку.
Бредила. Егор был такой реальный и в то же время… Гул улицы глушился звуками бьющего в голове набата, вместо воздуха легкие вбирали в себя горячий воск, и внутри он застывал. Егор шлем снял и говорил ей что-то – Уля видела движение губ. Но совершенно не воспринимала смысл слов. Погрузившись в транс, не слышала вокруг себя ничего. Увязала во взгляде, пытаясь читать по глазам. И лишь в мозгу шевелилась единственная извилина, родившая мысль о том, что здесь что-то не так, ведь в её видениях он всегда молчит.
А потом… Потом она сошла с ума. Нет у неё больше её мира – стёрт мельтешением крыльев голубиной стаи. Обратился грудой обломков, жжённой землей, трухой да пылью. Перед внутренним взором застыли мокрый асфальт, любимое лицо, длинные сомкнутые ресницы и кровь в волосах. И выуженная из-под ворота футболки не уберёгшая его подвеска. На кончиках пальцев осталось фантомное тепло его кожи, а в ноздрях – её запах. Уши до сих пор слышат чужие восклицания, и горестные вздохи, и угасающий стук сердца. Вой сирен. Скованная животным ужасом душа непрестанно призывает его ангела-хранителя. Губы неустанно шепчут спутанную молитву, живот крутит, в голове крепнет понимание, что не останется в этом доме ни минуты. Дома у неё тоже теперь нет, а расстрелянное сердце больше не бьется.
«“Что должен испытывать любящий человек? Какие это чувства? Что у него внутри? Ты знаешь?”»
Рыдания рвутся в равнодушную, слепоглухонемую пустоту.
Всё ждала от него слов. Сомневалась всё, хотела понять, что живёт у него внутри, какие это чувства. Не могла простить за глухое молчание, за то, что оставил. Дважды. Дождалась – он всё сказал. Делом.
И от того, как сказал, так больно, просто невмоготу. Прокричал. Оглушил. Вколотил в сознание навечно, вырезав «слова» на сердце. По живому. Пытка невыносима, но за истончённую нить потерявшей всякий смысл жизни придётся держаться, иначе его жертва окажется напрасной.
Баб Нюра верит, что он сильный, что выкарабкается. Что ему есть ради кого бороться. И губы безмолвно шепчут мольбы. Слова в них все неправильные, таких молитв не существует в природе, ни в одном молитвослове таких не найдется. Но их диктует ей сердце, и они не замолкают ни на секунду. Она никогда ни о чём всерьез не просила Небо, но теперь просит и готова отдать взамен всё, что у неё есть. Если за всё надо платить, она готова заплатить. Пусть жизнь их разведёт, пусть его руки сомкнутся не на её плечах, пусть губы коснутся не её лба. Пусть не ей он усмехается, и гитаре пусть учит не её. Лишь бы мог обнимать, касаться и усмехаться. Лишь бы продолжил смотреть на мир глазами цвета лондонского топаза из-под вороха густых ресниц.
Звука шагов уши не различили.
— Уля…
Разлепила опухшие веки и отрешённо уставилась на ту, чьими стараниями дважды осталась без родной души. Баб Нюра ни словом ни обмолвилась о том, что именно её мать наговорила Егору, но, надо думать, невообразимо страшное что-то, раз двое, видевших его впоследствии, говорили о «жести» и о том, что узрели перед собой «мертвеца».
— Как ты себя чувствуешь?.. — встав над кроватью, робко поинтересовалась«мама».
«Уходи… Видеть тебя не хочу…»
В лицо, выражающее сейчас неприкрытое беспокойство, хотелось вцепиться когтями. И, может, тем и кончилось бы, будь в Ульяне хоть капля сил. Хоть с кровати подняться. Не было их. И языком ворочать – тоже. Поскребла по углам, однако не нашла в себе энергии на ответ. Растекающаяся горячей тягучей смолой ненависть искала и не находила пути выхода. Внутри сотрясалось и обрушалось, рвалось вон, но повторить собственной матери выплюнутое на улице – нет, не могла. Пусть читает по глазам. Пусть видит в них укор и презрение. Омерзение. При одном взгляде на маму все эти чувства вновь взметнулись и наверняка сочились наружу вместе с водой. А в голове снова загрохотало канонадой вопросов. Как она могла? Как посмела? Кто дал ей право решать за других? За двоих! Кем она себя возомнила? Господом Богом? Довольна теперь, как обернулось? Довольна?!
Свернувшийся тёплым клубком у её живота Коржик повёл ушами, поднял морду и издал долгий утробный рык, трактовать который следовало однозначно: «Не приближайся». Вместо неё всё сказал.
— Уля… — спрятав глаза, пробормотала мать, — Зоя звонила минут двадцать назад.
Печать трагизма, проступившая на мертвенно бледном лице, запустила сердце, и оно забилось в сдавленные ребра с остервенением пытающегося вырваться из капкана умирающего зверя. Причем тут Зоя Павловна? В мозгу вспыхивали обрывки фраз, что умудрились прорваться сквозь безумие и достичь сознания, прежде чем Ульяну выключило. «Зоечка поможет. Сделает, что сможет». Чем она может помочь?!
Присев на край кровати, мама коснулась кисти и, не получив никакой реакции, сжала сильнее. Мамин жалкий вид, её осторожные, выверенные действия, виноватое выражение лица, блестящие глаза, выбранный тон погружали в состояние летаргии. Грудная клетка застыла, и сердце болезненно сжалось в ожидании удара хлыстом правды.
— Его довезли. До больницы его довезли… — ком в горле протолкнула – слышно было. — Но… Уля…
Казалось, бояться еще сильнее невозможно. Возможно! Закованная в ледяные цепи страха душа вопила: «Что «но»? Что?!»
Мама вздохнула – так, словно пыталась вобрать в легкие весь воздух этой комнаты, прежде чем выдохнуть его вместе с одной ей известным «но». И пока длился этот бесконечный вдох, Уля чувствовала, как погибает. Приподнявшись на локтях, не мигая, застыв изнутри, смотрела на рот в ожидании, когда губы разомкнутся. И они разомкнулись.
— Довезли, докуда успели, — рассматривая собственные колени, прошептала мать. — К сожалению, это не Зоина больница, отсюда далеко, но тамошнее руководство она знает и на св…
— Мама! Говори! — не выдерживая пытки неизвестностью, вскричала Ульяна.
Коржик, громких звуков на дух не переносящий, жалобно мяукнув, вдруг подобрался поближе и протиснулся под Улину руку. Вид он имел взъерошенный и побитый, Ульяна рёбрами чувствовала, как трясётся тщедушное тельце. В этой комнате находились двое обреченных на казнь и один инквизитор. Бедный Корж… Тоже всё чувствует.
— Прооперировали, только закончили, — заторопилась мама, по-прежнему пряча взгляд. — «Живой…». — По словам Зои, четыре часа… собирали. — «Господи…». — Но… Она сказала, он поступил в той стадии, когда… Когда… — запнулась. — В общем, Уля… Там сделали, что смогли, но наотрез отказываются от каких-либо прогнозов. Егор в реанимации… — «Живой!». — На ИВЛ{?}[аппарат искусственной вентиляции легких], крайне тяжёлый. Думаю, что подробности тебе пока ни к чему.
По мере того, как мать говорила всё тише и неуверенней, пустела чугунная голова. Радость и безграничное облегчение, пришедшие с осознанием, что он жив, гасились прозвучавшим признанием о невозможности дать хоть какие-то прогнозы. И с пронзительным звоном разбивались о мамины слова о крайне тяжелом состоянии, о её заупокойные, лишённые всякой надежды и веры интонации. Зоя Павловна наверняка рассказала ей гораздо больше, но мать предпочла укрыть факты. Рот беспомощно открывался, хватал воздух и закрывался: не могла Ульяна найти слов, чтобы донести до родительницы, что сейчас в ней творилось. Никакие слова не способны были выразить градус отчаяния и ненависти, до которого раскалилась душа.
— Зоя обещала держать в курсе изменений, — вскинула глаза мама. — Если он стабилизируется и его переведут из реанимации, тебе разрешат посещения. — «Если…» — Родная, я…
«Родная?!»
Осеклась. Наверное, замолчать мать вынудила гримаса «родной»: лицо перекосило разъедающей болью. За одолевающие её чувства Уля не ощущала вины, наоборот, позволяла им разгораться в неукротимое пламя, разливаться шипящей кислотой, охватывать душу, разум и тело. Позволяла им себя сжигать, а матери – всё видеть. «Родная»! Резануло сразу и по ушам, и по внутренностям, вывело Ульяну из состояния коматоза, в который она погрузилась, пытаясь принять и переварить информацию. Подняло внутри сносящий всё на своем пути тайфун. Кисть вырвалась из плена сжимающей её ладошки.
— Прости меня… Я не могла помыслить! Мне казалось, что Егор играется…
«Тебе казалось? Казалось?! Никогда! Никогда не прощу!»
— Уля, я…
Вновь осеклась, наблюдая за тем, как, опершись на локоть, «родная» схватила лежащий рядом с подушкой телефон. Звонил отец.
— Дочь, ну ты где? — раздалось обеспокоенное на том конце. — Девятый час, а тебя всё нет. И не пишешь. У тебя всё в порядке?
Взгляд вновь упёрся в замершую на краешке кровати, изменившуюся в лице при звуках раздавшегося из динамика голоса мать. Мать она ей после всего? По крови мать. Но сердце больше не осязало незримой прочной нити, что связывала её с сердцем находящейся рядом.
— Папа, нет, не в порядке! Я не могу сама приехать, — в носу хлюпало, язык еле ворочался, но Уля заставляла себя говорить. Казалось, что от того, удастся ли ей озвучить просьбу, зависела теперь сама её жизнь. — Пожалуйста, забери меня отсюда! Сейчас!
В трубке послышался шумный вздох.
— Ульяна! Что случилось? — только что более или менее спокойный баритон наполнился тревогой.
Наверное, отца она напугала сильно. Невольно вспомнилось детство. Папа никогда не показывал ей, что способен хоть чего-то бояться. Всегда казался самым неунывающим, самым весёлым и бесстрашным на всем белом свете человеком.
— Просто приезжай, — прошептала Уля в трубку. — Пожалуйста.
— Понял. Минут через сорок буду. Жди.
Раздались гудки, и Ульяна, прикрыв глаза, рухнула на подушку. Всё. Осталось лишь объясниться с огорошенной подслушанным диалогом, побелевшей, как полотно, матерью, что сидела рядом, словно воды в рот набрав. Молчала, а значит, уже понимала. И Уля понимала: знала, что сейчас ранит, но собственная жестокая рана горела нестерпимо. Когда истекаешь кровью сам, думать о нанёсшем удар в спину тяжело. И не думаешь. Всё, к чему ты стремишься – защититься и выжить.
«Весомые» аргументы, которыми мама всю жизнь была вооружена до зубов, теперь потеряли для Ули всякий смысл, в один миг истёршись в сажу подушечками Чьих-то пальцев. Мать больше никогда не вмешается в её жизнь, отныне никогда и ничего не решит за неё. Ульяна лишит её такой возможности на веки вечные.
Их сердечные узы перерезало наточенное лезвие боли сегодняшнего дня.
Рот открылся.
— Я не могу и не хочу тебя больше видеть, мама. Пожалуйста, выйди.
И закрылся.
Всё.
..
Последние полтора месяца собственная жизнь напоминала Ульяне нескончаемую череду обрывочных кадров из фильма ужасов. Вот и сейчас – вновь плыло сознание, и Уля, цепляясь за реальность в ожидании приезда отца, сквозь пелену перед глазами рассматривала накренившийся потолок. По ощущениям, с момента их разговора прошло не больше десяти минут, а значит, впереди еще полчаса пытки. Вечные секунды ада текли теперь под запах валокордина, аккомпанемент еле слышных всхлипываний за стенкой, вибрацию телефона и истерическую трель дверного звонка. Кто-то настырный ломился в дверь квартиры, однако Ульяна и не помышляла о том, чтобы встать и открыть. Голова кружилась, мир вновь пошёл серо-черными помехами, да и зазвучал помехами. Обесточенное тело отказывалось повиноваться сигналам мозга. Пришли наверняка к матери. Вот пусть сама с ними и разбирается.
Всё, что осталось в сердце – выдумываемые на ходу и не прекращающие звучать молитвы. Всё, что осталось от неё – тлеющий фитиль веры в слова баб Нюры: Егор сильный и сможет выстоять даже в такой борьбе. Глядя в потолок, пыталась вымарать из памяти минуту, в которую добилась от него ответа на вопрос о том, какую такую последнюю осень ему нагадали. Всего три буквы. Три буквы, что проявлялись перед глазами вновь и вновь.
«Эту».
Уговаривала себя и убеждала, стирала их ластиком железных доводов, а они вновь и вновь возникали. Эту. Неправда всё! Просто глупая, нелепая шутка, плод чьего-то буйного больного воображения. Предсказания – это же чушь собачья! Как можно увидеть будущее? Никак! Можно, глядя на человека, его характер, образ мышления и жизни, предположение сделать. Но знать возраст, время года… Это же… Нереально! Егор просто неверно понял. Тот «оракул», конечно же, иное подразумевал… Или вообще от балды наплёл, а человек запомнил. И поверил…
Нет! Егор сам дал понять, что считает это всё ерундой! Так и сказал: «Всё фигня, кроме пчёл»! И даже пчёлы – фигня! Так он сказал! Или он имел ввиду, что фаталист?
«Чушь! Чушь! Чушь и ересь! Абсурд!»
Сегодняшний кошмар наяву, вопреки всем брошенным на сопротивление ресурсам, наводил на предположение, от которого кровь стыла в жилах, дыхание перехватывало, а разум порабощал ужас. А если нет?.. Если не бред?..
«Нет! Вздор! Полный!»
— Уля!
«Знакомый голос…»
Кто-то рухнул на кровать, оплёл руками, заставляя замереть, а еще через мгновение Уля ощутила нажим тёплых пальцев, что принялись с усердием стирать с щёк воду. Вода без промедления набегала вновь, веки отчаянно жмурились, разлепить их и разглядеть хоть что-то пока не выходило. Но пахло от вторгшегося в её пространство Юлей, да и сердце знало: это её Новицкая здесь. Вот кто с таким отчаянным упорством ломал дверь. Значит, не выдержала всё-таки мать, открыла.
— Уля! Улечка! Пожалуйста! Пожалуйста… — быстро-быстро зашептали в ухо. — Посмотри на меня… Я здесь!
Юлька. Это её Юльки шёпот. Слава Богу, она тут.
— Юль… Ю-Юлька… Он…
Нет сил. Ужасно получалось, точнее, совсем не получалось сказать – задыхаясь, заикаясь и сотрясаясь всем телом, она гнусавила прямо в Юлин пахнущий душистым кондиционером для белья джемпер.
Руки сплелись на спине надёжным замком.
— Тише, тише… — сдавленно вдохнув и притягивая к себе, прошептала подруга в макушку, — ничего не говори. Я знаю. Налетела на фото в наших каналах. Ты трубку не берёшь… Я испугалась очень.
— Он м-меня зас-слонил…
— Там так и пишут… Люди видели… Улечка…
Юлька замолчала. Вместо слов говорила объятиями, сжимая в кольце рук всё крепче и крепче. Грудная клетка вздымалась, кожу обдавало горячим воздухом, а воздух, забранный собственными лёгкими, прорывался наружу бесконтрольным потоком рыданий.
— Давай я за Мишей этим схожу? — чуть помолчав, пробормотала Юля неуверенно. — Если они дома, конечно. Может, у него успокоительное нормальное найдется. Хочешь?
Ульяна отчаянно замотала головой. Предстояло сообщить Юльке, что час разлуки пробьёт не в условном декабре, как планировалось и озвучивалось ей некоторое время назад, а прямо сегодня. От мысли о том, что единственной подруги больше не будет рядом, когда того потребует душа, становилось ещё поганее, хотя, казалось бы, куда уж «ещё».
— Отец должен приехать, — кое-как уняв приступ истерики, тихо выдохнула Уля в плечо. — Увезёт отсюда…
Почувствовала, как окаменело и без того напряженное тело.
— Увезёт? Сейчас? — растерянно переспросила Новицкая. Чуть отстранившись, провела ладонью по волосам и осторожно заправила за ухо мокрую прядь. Лоб ощутил касание мягких губ, и стало чуточку теплее и будто легче. — Почему?
Юлин баюкающий тон дарил успокоение, утешало гулкое биение сердца и понимание, что в войне против целого мира спиной к спине с ней всегда будет стоять её Новицкая. Одна такая на весь белый свет.
— Не хочу быть здесь, — вновь утыкаясь в джемпер, отозвалась Уля еле слышно. — Не могу её видеть.
— Кого? — осторожно уточнила Юля. Казалось, выбрав шептать, она заклинала Улиных демонов. Просто лежа рядом в обнимку, прижимаясь щекой и нашёптывая свои вопросы, утихомиривала змеиный клубок из боли, ужаса, отчаяния и ненависти и осторожно высасывала попавший в раны смертельный яд.
— Маму.
Юлька промолчала, лишь вздохнула прерывисто и кивнула в знак того, что ответ принят. В горле вновь встал ком, снова хотелось выть волком от несправедливости и ощущения собственной слабости и никчемности. Ничего не может! Останавливало лишь осознание, что мама находится где-то совсем рядом и всё услышит.
— Она, представляешь?.. И сейчас, и тогда… — давя судорожный вздох, пробормотала Уля в плечо. — Это она ему какой-то херни наговорила за моей спиной… Дважды, Юль! А он мне не сказал ничего. Это что нужно было внушить человеку, чтобы он захотел исчезнуть, Юль? Что?..
Почувствовала, как пуще прежнего напряглось Юлькино тело.
— Даже думать не хочу, — тихо отозвалась та, вновь аккуратно заправляя за ухо склеенную соленой водой прядь. — Никак не привыкну, что они у тебя теперь по плечи. Но тебе идёт… Ты уверена, да? Что мама?
— Она сама признала…
Комната погрузилась в тягостную тишину. За дверью не раздавалось ни шороха, до ушей доносилось лишь тиканье стрелок часов на кухне. А в воспаленное сознание, вопреки внутреннему протесту, коротким пунктиром пробивалась мысль о мамином самочувствии.
— Где она сейчас? — прошептала Уля. — Слушает? Или у себя?
«Давление, небось…»
Юля неопределенно повела плечами.
— Не знаю. Открыла дверь, увидела меня и не обрадовалась, если честно. Зыркнула ещё так… Неприятно. Я ей как-то наговорила всякого и теперь враг народа, — хмыкнула подруга. — Но пустила, видишь. Сказала, что раз я здесь, она до аптеки добежит.
Ну, раз сказала, что «добежит», значит, всё не так уж и плохо с её состоянием. При действительно высоком давлении мама лежит пластом или передвигается по квартире, держась за стены. Получается, мать-то у неё покрепче, чем прикидывалась. Следом тут же возник резонный вопрос о том, в чём она вообще не прикидывалась? Ничего, кроме равнодушной тишины внутри, эти залётные мысли не вызвали… Их расшвыривали из головы совсем другие, не оставляющие ни на секунду. Не зайти на очередной припадочный круг помогал лишь Юлин мерный голос и ласковые руки. Но лёгкие и сердце налились расплавленной сталью, а душа словно отлетела. Душа была вовсе не здесь, а где-то там, в палате с белыми стенами и потолками.
— Что ты ей такого наговорила? И когда? — механически спросила Ульяна, отчётливо чувствуя, насколько же именно сейчас ей это не важно.
— Да… так, — вновь ухмыльнулась Юля. — Не бери в голову. Значит, Филин оказался вовсе не безобидным, да?
— Что?..
— Ничего… Как-то ты сравнивала её и меня с Филином, себя с Ежиком, а Чернова с белой Лошадью. В тумане. Помнишь? Ещё говорила, что когда-то он был как Медвежонок, — Юлька замолчала ненадолго, выдохнула и крепче сжала кольцо рук. Под таким натиском рёбра могли уже и не выдержать, но Уле становилось легче. — Ладно, Уль… — дрогнувшим голосом продолжила она, — я всё пытаюсь оттянуть, но толку-то… Не знаю просто, как тебя спросить, сформулировать как… Может, мне больницы обзвонить? Понимаю, что страшно… Но нужно. Нужно же знать, что с человеком.
Захлестнуло новой волной страха и в то же время – благодарностью. Юлька готова сейчас стать её руками, ногами, ушами и трезвой головой. Даже, кажется, сердцами готова обменяться, лишь бы облегчить состояние подруги.
— Не нужно обзванивать, — приглушенно отозвалась Уля. — Он в реанимации. После операции. Зоя Павловна – подруга мамина, она главврач… В другой больнице. Но у неё связи есть, она его нашла. Она говорит, что четыре часа… — как воздух весь вновь из лёгких выкачали: невозможно произнести. — Что не дают никаких вообще прогнозов. Юль…
Внутри грохотало и взрывалось, ужас блокировал сознание и оплетал мириадами невидимых нитей. Так хотелось рассказать ей, что чувствует, высвободиться из слизкой паутины страха, но слов, способных выразить безысходное отчаяние души, не придумали.
— Ну, хоть живой… — поспешно включилась Юля, будто считывая её состояние, и сердце обречённо сжалось, свело судорогой тело. Каторга… — Прости. Просто жуть такая в каналах этих… Народ еще в комментах… Эксперты все такие, блядь! Думала… Блин, прости, Уль…
— Скажи, что всё будет хорошо. Пожалуйста…
— Конечно! —воскликнула Юлька чересчур уж воодушевленно. — Чтобы Чернов – и из жопы не вылез… — «Ты прямо как баб Нюра… Спасибо…» — Вот увидишь! — жарко зашептала она в ухо. — Чернов не Чернов будет, если не выберется. Да он уважать себя перестанет в секунду, когда обнаружит вокруг облачка! Он…
Юлька запнулась, а Уля дёрнулась так, словно в неё вцепилась клыками и теперь пыталась разодрать на части огромная обезумевшая свора диких собак. Само допущение подобного исхода вызывало лишь одно желание: отправиться на облачка за ним. Следом, несмотря на то, что свою жизнь он поставил на кон, чтобы её продолжалась.
Замок входной двери щёлкнул – мать вернулась. Действительно, «сбегала».
— Прости, какую-то херню я несу… — судорожно выдохнула Юля. — Это от нервов всё, просто не знаю, как ещё тебя приободрить. Идиотская шутка вышла. В общем… Вещи тебе помочь собрать?
— Вещи? — переспросила Ульяна глупо.
«Какие вещи?..»
— Ну да, вещи, — повела Юлька плечом. — Не похоже, что ты в состоянии справиться сама.
Новицкая сегодня – её психотерапевт, её руки, силы, голос, глаза, рассудок, охрана и таблетка от умопомешательства к исходу страшных суток.
..
Наблюдая за тем, как ловко Юля расправляется с поставленной самой себе задачей, уверенно сортируя чужое барахло на стопки под условными названиями «крайне необходимое», «пригодится», «ну такое» и «нафиг», пока хозяйка всего этого великолепия тряпкой распласталась на кровати, не в состоянии и пальцем шевельнуть, Ульяна вяло думала о том, как ей повезло с подругой. Внутри всё выступало против дальнейшего взаимодействия с миром, и Юля принимала на себя удары. Перво-наперво она изолировала в большой комнате мать, ударившуюся в рыдания при виде раскрытого чемодана и кучек тряпья, косметики, обуви и техники. Затем рванула к Мише за помощью. Повезло: сосед оказался дома, так что уже спустя две минуты маме что-то кололи, а спустя десять в квартире стало чуть тише. Сама Уля от успокоительного отказалась. Она до сих пор словно в параллельном мире пребывала. Может, это продолжал действовать препарат, введённый медиками ещё днем, а может, это мозг наотрез отказывался возвращаться в сознание полностью, зная, что именно в таком случае ждет его хозяйку. Как бы то ни было, сейчас Ульяна ощущала себя бесполезным мешком мяса и костей. И понимала, как оно ей нужно – полное сознание. В таком состоянии она оказалась не способна вообще ни на что. Так что Мишу уверили, что в уколе необходимости нет, и проводили, предварительно взяв с него обещание зайти через пару часов проверить мать. А после подруга вновь занялась упаковкой чемодана и сумки.
— Думаю, лишним не будет, — пробормотала Юля себе под нос, вертя в руках скетчбук. — Отвлечет тебя. Можно?
Вопрошающий взгляд вперился в Ульяну. Кажется, Юлька хотела посмотреть, что внутри. Уля равнодушно качнула головой. Глаза продолжали следить за каждым Юлиным движением, но сердце на происходящее вокруг по-прежнему не отзывалось. В этом скетчбуке портреты и пейзажи. Пусть смотрит.
— Двадцать девятое июля, — замерев над одним из листов, протянула Юля. — Похож… Даже слишком, — на мгновение повернула к ней рисунок. — Вы же тогда ещё не… Ещё дружили ведь, да?
«Угу…»
Помнит Уля, как родился этот портрет… В тот день она ездила в книжный, а потом, возвращаясь домой на метро, подглядывала за парочкой и завидовала. Ей казалось, что на неё никто никогда не посмотрит так, как молодой человек смотрел на свою дремлющую избранницу. Что не будет плеча, на которое она сможет так же доверчиво опереться. И, чувствуя себя в безопасности, забыться. Тогда она убедилась, что любовь есть. Тогда представила себя на месте девушки, а на месте парня отчётливо увидела его. Тогда же осознала, что как ни сопротивляйся голова, а сердце уже выбрало. А после Егор отловил её во дворе, предъявил незнамо где добытую экипировку и доверил в руки мотоцикл. Как она и хотела.
Любовь – есть. И сегодня Любовь загородила её собой от неминуемой смерти.
— Да… — тихо отозвалась Ульяна. — Ещё дружили.
Опёршись бёдрами на стол, Юлька продолжала внимательно рассматривать рисунки и наброски. А Ульяна, подложив под щеку ладонь, наблюдала. Слезы подсохли. Юля действовала на неё лучше всякого седативного. Ворвавшись сюда ураганом, принесла с собой вовсе не разрушение, а чувство защищённости. Излучала спокойствие, которое потихоньку начало распространяться по комнате и передаваться и ей. Уля смотрела и не могла на неё насмотреться. Вечно готова была глядеть, как Юля с озадаченным видом играет в «тетрис» с вещами, пытаясь разложить их в чемодане поплотнее, изучает скетчбук да и вообще… Что она без своей Новицкой делать будет?
— Ты его видела иначе, не таким, как я, — добравшись до чистых листов, констатировала подруга задумчиво. — Что ни рисунок, в глазах что-то… Больное.
— Одиночество. Я говорила тебе об этом.
— Да, помню… Матери бы твоей показать, — сквозь зубы процедила Юлька. — Но ей, кажется, на сегодня уже хватит.
— Не надо.
Матери не нужно. Самое дорогое от мамы хотелось спрятать. Да что там, теперь прятать от неё хотелось вообще всё.
Лежащий рядом с подушкой телефон завибрировал входящим вызовом. Мысленно звонящий был тут же отправлен по известному адресу, брать трубку и разговаривать с кем бы то ни было сегодня Уля была не готова. Однако все же скосила глаза на экран – вдруг это отец?
Не отец. Аня. Внутри уже в тысячный по счёту раз оборвалось и загрохотало. Как не взять? Как скрыть случившееся от той, кто сбилась с ног его искать и извелась от переживаний, кому Егор вовсе не чужой? Да никак, вот только…
Нужно хотя бы попробовать.
— Алло… — прошелестела Ульяна в динамик.
— Привет, Уль! — несколько нервно вступили на том конце. — Ну, рассказывай, как вчера? Ты же там была? Точно была, я уверена. Видела его? В каком он там состоянии? Сама как? Мне тут Юрка звонил, ну, фронтмен их. Но я тебя хочу послушать. Всё рассказывай, любые мелочи…
— Он… Ань… — в глотке вновь замкнуло, язык снова прилип к нёбу, а губы склеились – не разлепить. Уля беспомощно уставилась на замершую с карандашами в руках Юльку.
— Что?.. — нетерпеливо спросила Аня и, не дождавшись ответа, продолжила: — А, ладно, давай я сначала. Короче, Юрка сказал, что ближе к концу концерта Егора вывели из строя, увидел кого-то. — «Из строя?». —Думаю, тебя как раз, — «Господи…» — Сказал, что пришлось акустику в руки брать и а капелла исполнять, чтобы дать ему возможность… Ну… Разобраться. Вынесся куда-то, — «Куда?..» — Вернулся сам не свой, кое-как отыграл до конца, на бис не пошли уже, — Анька тараторила без умолку, как заведённая, а Ульяна чувствовала, как вновь камнем идёт ко дну. — Наорали друг на друга в гримёрке. По Юркиным словам, там до стабильности, как до луны, — «Боже…» — Егор, типа, кричал, что с задачей не справляется, пусть ищут того, кто справится. А Юрка ему в ответ, что, блин, братан, заканчивай давай. Ты меньше чем за две недели выучил всю программу, с кем не бывает, все мы люди, никто не робот, успокойся. Будет новый день, всё будет нормально. Такие дела, представляешь? Ни к чему они там, в общем, не пришли, а сегодня… — повисла внезапная долгая пауза. Возможно, Ане понадобилось перевести дух, а может, опять взвешивала собственные «за» и «против». Только Ульяне в своей вновь разгоревшейся агонии было уже всё равно. В разлетевшейся на осколки голове билась единственная мысль: Аня не знает. Она не знает… — В общем, Юрка дал мне его номер, я ему кое-что утром отправила, потом решила набрать, но он меня игнорирует. Весь день, сволочь! — «Аня!» — Ни на сообщение не ответил, хотя точно прочёл, я же вижу! Ни на звонки, — «Аня!!!» — Вам удалось поговорить? Рассказывай давай!
— Ань…
— У тебя такой голос, будто я номером ошиблась и на тот свет попала… — озадаченно протянула Аня. — Не пугай меня. Что?
— Юль, я не могу, — просипела Ульяна, протягивая подруге телефон. — Это Аня. Вокалистка их. Скажи ты ей… Пожалуйста.
Юля в сомнении покосилась на трубку, но всё-таки взяла её в руки, и освободившиеся ладони неосознанно потянулись к лицу, защищая от мира.
— Аня, привет, это Юля. Улина подруга, — раздался Юлькин неуверенный голос. — Мы виделись пару раз. Ей тяжело говорить, она меня попросила. Короче, — послышался звук тихо закрывающейся двери: кажется, Юля решила Улю пощадить и выйти из комнаты. — Сегодня у нас здесь случилось ДТП… С жертвами…
Уши перестали различать слова: они слились и превратились в тихий монотонный гул, доносящийся откуда-то с кухни. Анин звонок выдернул из состояния мнимого равновесия, всколыхнул совсем свежие воспоминания, и теперь Ульяна, застыв изваянием в облаке голубиных крыльев, вновь безотчетно фиксировала на сетчатку сменяющиеся кадры. Резкое движение мотоцикла, его внезапную остановку посреди перекрёстка. Ноздри снова вдыхали запах выхлопных газов, а уши слышали скрежет шин, металла… И по новой: голуби, мотоцикл, визг тормозов, газ, скрежет… И по новой. Крылья… Егор… По новой. По кругу. Мама… Егор. Крылья. Асфальт. Егор. Металл…
Задыхалась. Сколько еще раз сегодня, завтра и за жизнь ей предстоит всё это «увидеть»?
Вернулась Юля лишь спустя минут десять, с лицом мрачнее чёрной тучи.
— Всё, что могла, рассказала, — сообщила она, кое-как справившись с мимикой. — Отправила ей в чат ссылки на посты из наших каналов. Извини, что влезла в твои переписки, но она требовала всей доступной информации. Вообще всей. Сначала впала в транс, потом в истерику. Кричала, что ей нужен номер машины того мудака. Фиг знает зачем. Пришлось пообещать прислать фото с места. Пыталась успокоить как-то, всё, что от тебя знаю, тоже рассказала, но, похоже, ей там серьезно поплохело… — выдохнула Юлька. Кажется, слова у неё находились с трудом. — Я, конечно, всё понимаю, но… У них с Черновым что за отношения вообще?
— Любит его до сих пор по-тихому, наверное, — глухо отозвалась Ульяна, сквозь наплывающий туман осознавая, что, скорее всего, так оно и есть. Говорят же, что некоторые умудряются по-настоящему любить сразу нескольких. Может, Аня как раз из таких уникальных людей. Слишком неравнодушна она к происходящему в жизни человека, её оставившего. — Но отпустила. Она вообще замужем, вроде как счастлива. И ему желает только хорошего. Не претендует…
— А он?.. — замерев над чемоданом со свернутой в рулон толстовкой, пробормотала Юлька себе под нос.
— Что?..
— Ну… — Юля смутилась. — Она его любит. Допустим. А он?..
Судя по напрягшимся плечам, подруге вся эта ситуация казалась стоящей внимания как минимум. А Ульяне – нет. Ни о чём, кроме его состояния, не думалось. Вообще.
— Из того, что видела я, он – ничего. Что-то вроде френдзоны. «Музыка нас связала»{?}[цитата из песни группы “Мираж”], — констатировала Ульяна апатично. — Работа. Егор ей доверяет. Вообще Аня классная, болела за нас.
Вспомнилось, как Анька обманным путем заманила её аж на репетиционную базу – как выяснилось, для того, чтобы помирить их после грызни на пляже. Вспомнилось, как, сидя на лавочке в парке и высаживая сигареты одну за одной, час расстреливала историями о своем гитаристе. Как на их сольнике привлекла внимание всего зала, но в первую очередь его внимание к Улиному запоздалому приезду. Как вполне искренне радовалась, когда они вместе явились на саундчек. Как звонила в ночи, а потом в кафе – сквозь слёзы, почти в припадке – пыталась убедить, что не в угасших чувствах дело. Как отказалась от идеи идти в «Тонны» самой, рассудив, что сделать это должна Уля. Буквально ведь выпихнула её туда, вывалив на голову всю имеющуюся у неё на тот момент информацию и тем самым не оставив Ульяне ни единого шанса спастись.
Всё это сейчас можно было бы рассказать Юльке, чтобы сама оценила опасность и риски, по Улиному убеждению, отсутствующие. Но… Сил не наскрести. Возвращение мыслями к прошлому их лишало, приближая очередную истерику, а следом агонию. А силы ведь были нужны, чтобы перестать раскисать, взять себя в руки, встать на ноги и начать хоть что-то делать.
— Чернов и френдзона – всё по классике, — фыркнула Юлька, но, видя отрешённое выражение Улиного лица, осеклась. — Ясно. Так, Уль… Документы все тут. Паспорт, диплом, СНИЛС, ОМС… Что ещё может понадобиться? Не знаю. Ноутбук здесь. Фен твой пакуем же? Косметичка. И тут вот ещё баночек тьма. Ты без чего не обойдешься?.. А то не влезет всё… И вообще! — застыла она вдруг посреди комнаты. — Вот куда ты сейчас собралась? Давай, может, у меня поживёшь? Пока найдешь…
Улю не покидало ощущение, будто она, зажмурившись, сигает в арктические льды с тонущего корабля. Посреди ночи. Голышом. Неважно. Лишь бы отсюда прочь. Спасаться и спасать! Если есть что спасать…
— Забей на баночки, дневного крема хватит, — меланхолично отозвалась Ульяна. — Куда?.. Да не знаю, Юль. Есть квартира на примете, когда последний раз смотрела, ещё была свободна. Попрошу отца, чтобы отвёз меня в какой-нибудь отель. Пару дней там перекантуюсь и, если с хозяином договоримся, перееду.
Каждое слово продолжало даваться с трудом, время шло, действие препарата прекращалось, и разящие эмоции вновь накатывали. Страх снова сдавил грудь тугими обручами – не вдохнуть, не выдохнуть. Неизвестно, сколько времени прошло со звонка Зои Павловны, неизвестно, в каком Егор состоянии. Есть ли изменения и какие? Неизвестно абсолютно ничего! Перед лицом смерти собственные проблемы казались ничтожными. Таковыми они и являлись.
«Господи, пожалуйста, пусть выберется!!!»
— Спасибо тебе, Юль, — выдохнула Уля. — Но я не стану тут оставаться. Видеть её не могу. Я в наш район больше не вернусь. Подгадаю как-нибудь день, когда она будет в институте до вечера, приеду и заберу оставшиеся вещи…
— Ну, тоже понятно… — кивнула Юлька. Чувствовалось: подруга целиком и полностью на её стороне. — Просто уже поздно, а папа твой что-то…
Раздавшийся звонок в дверь возвестил: вот и отец.
— Я открою, — резко метнулась подруга из комнаты.
Уля не успела рта раскрыть, а Юля уже оказалась в прихожей. Спустя секунды раздался щелчок замка, всё стихло, а потом послышался папин голос:
— Юля, ты?..
— Здравствуйте, Владимир Сергеевич. Давно не виделись, — негромко ответила та. — Проходите.
— Какая красавица выросла! — с нескрываемым восхищением воскликнул папа. — А Уля где?
И от голоса этого, от понимания, что отец не бросил, что он тут и сейчас отсюда её заберет, краны все же прорвало. Двое близких совсем рядом и друг друга помнят, а ведь сколько времени прошло. Он ведь Юльку узнал, хотя последний раз видел её угловатой конопатой девчушкой. А Юлька помнит не только его имя, но и отчество. А сколько тепла в их голосах. Эти двое здесь, чтобы вытащить её со дна пропасти. Чтобы спасти.
Силясь справиться с подступившей к горлу жалостью к самой себе, Уля положила на лицо подушку. Пока поток рвущегося из груди воя удавалось останавливать, тёплый тарахтящий мешочек шерсти под боком забирал на себя пульсирующую боль. Но с каждой следующей секундой внутреннее давление нарастало, всё же обещая скорый, неминуемый взрыв.
— Она в своей комнате… — всё также тихо пояснила Юля. — В неважном состоянии. Надежда Александровна тоже.
— Так. Юля, хотя бы ты можешь мне объяснить, что здесь случилось?
— Давайте лучше выйдемте в коридор на три минуты.
Юлькины три минуты превратились в вечность. А может, и правда, разговор тот длился недолго, да только для Ульяны время застыло. Пока подруга во второй раз за день брала на себя роль переговорщика и мужественно её несла, Уля продолжала лежать тряпичной куклой с подушкой на лице, что впитывала слёзы и глушила всхлипы. И маминого появления в комнате не услышала. Лишь когда рука почувствовала касание ладони, поняла, что вновь не одна.
— Улечка, прости меня! — умоляюще прошептала мама. — Я тебя отпущу куда хочешь, с кем хочешь! Я больше никогда не скажу против твоих решений ни слова! Только прости меня, умоляю.
«Конечно, не скажешь. Я не дам тебе такой возможности…»
Мамины мольбы перемежались всхлипами, слышать их было тяжело. Сердце реагировало против воли, но собственная еле переносимая боль, перелившееся через края отчаяние и страх погасили на мгновение всколыхнувшуюся в Ульяне жалость.
— Мама… Ты понимаешь, что человека убила? — глухо отозвалась она.
— У нас врачи от Бога, они его вытащат! — с жаркой убежденностью воскликнула мать. — Зоя всех уже обзвонила, она…
— Не понимаешь, — стянув с лица подушку, Уля воззрилась на маму. Пусть смотрит. Пусть читает ответ на свою просьбу в опухших глазах-щёлочках, на искаженном чувством неприязненности и отторжения лице. — Ты человека убила. Словами. Моего любимого человека. За моей спиной. Убила! У него нет никого, а ты… Знать не хочу, что именно ты ему сказала. — «Я ведь тогда тебя прокляну». — Только он себя после твоих слов отовсюду вычеркал. Никто не видел его и не слышал, больше месяца днем с фонарем не могли найти, а когда нашли… Ты вторглась в душу, о которой ничего не знаешь, прошлась по ней секирой, как только ты умеешь, и сплясала танец на костях. Ты… — очередная волна истерики уже накрывала, толчки воздуха рвали грудь, горло сипело, глаза горели, руки тряслись, но Уля всё ещё пыталась утихомирить зарождающийся шторм, понимая, что должна попытаться до матери донести. На прощание. — Ради меня старалась, да? Хотела уберечь? Так вот, ты меня уничтожила. И смотрела на меня все эти годы, этот месяц честными глазами. А я тринадцать лет спрашивала себя: почему?
Говорила и ощущала, как ненависть, вновь разгораясь, сжигает сердце и душу, как выступает наружу отвратительной гримасой. Это ужасающее чувство хотелось спрятать от матери за ресницами. Хотелось, чтобы видела всё. Чтобы понимала, почему о прощении её дочь не может и помыслить.
— Мама, ты оставила после себя руины, — глядя в наполненные слезами глаза, прошептала Ульяна. — У него ты отняла веру, у бабушки Нюры – сына, у его группы лидера, а у меня – любовь. Ты превратила наши жизни в ад, мама. Дважды растоптала мои чувства. Я не вижу смысла жить, ни в чем больше не вижу смысла. Мне хочется в окно.
— О чём ты? Какое окно?! — испуганно воскликнула мама. Рука её взлетела ко рту, а во взгляде горел страх. — Ты с ума сошла?
Уля думала, что, наверное, говорить такие вещи своему родителю жестоко. Наверное, говорить такие вещи неправильно. Наверное, признавшись, она дала маме причины серьёзно волноваться. Но ведь в эту ситуацию она затащила свою дочь сама, силком, не спрашивая мнения, опираясь лишь на собственное. Так пусть теперь знает. Пусть попробует, наконец, понять.
— Такое. Не сошла, — выдерживая тяжелый взгляд, просипела Уля. Остатки сил на борьбу с истерикой её покидали. — Не делай вид, что не понимаешь почему. Всё ты понимаешь… Как мне теперь простить тебя, скажи? Мы с ним могли бы… Егор мог бы быть сейчас… цел. Не было бы всего этого… — не хватало воздуха продолжать. — Неужели ты связи не видишь?.. И с папой тоже… Я верила тебе, я тебе доверяла. Зачем? Ты же… На что ты теперь рассчитываешь?.. Мама…
Язык явственно ощущал вкус горечи. «Мама» – слово, означающее самого родного, самого близкого. Защиту, безопасность и утешение. Тепло и уют, дом. Доверие. Любовь. Ласку. Мама – своему ребёнку поддержка и опора. Разве нет?
Где это всё?
— У меня нет больше сил объяснять тебе, мам. Уйди, пожалуйста. Просто уйди…
Кое-как поднявшись на кровати, Ульяна опустила ноги на пол. Пол кружился и плыл, пространство шло пятнами, а звуки глушились. Но там папа, он приехал за ней, а значит, нужно каким-то образом собрать себя на рывок.
Мама в отчаянии мотала головой, будто отказываясь принимать новый расклад. Но он сложился, и что им двоим теперь с ним делать – непонятно. Одно понятно: эта жгучая ненависть утихнет нескоро. А если Егор не выберется, не утихнет уже никогда.
— Улечка, я этого не хотела… Мне казалось, что для тебя он опасен, только поэтому я так поступила, — «Хватит!». — Разве могла я предполо…
И слушать это сил больше нет.
— Знаешь, кто оказался самым опасным человеком в моей жизни? — прервала Уля готовый обрушиться на голову поток оправданий, звучащих для неё сейчас отвратительно и нелепо. — Ты, мам. Ты превратила мой мир в выжженную землю. Ты. Не он.
По коридору разнеслись звуки тяжелой поступи, а следом раздался папин и одновременно вовсе не папин голос:
— Нашу дочь у тебя я должен был забрать сразу. Ульяна, всё, довольно с тебя. Поехали. Юля, поможешь спустить вещи? А доведу её до машины.
Ещё несколько секунд – и родные руки подхватили под локоть и загребли в охапку, защищая от злого мира, а глаза застила плотная пелена воды. Ещё минута – и на плечи накинули куртку, повязали вокруг шеи шарф. Вслепую обулась. Под ногами раздалось жалобное мяуканье: это Коржик пришёл.
— Я за тобой вернусь… — наклоняясь к коту, чтобы на прощание хоть за ушком почесать, прошептала Ульяна. Удерживать себя в состоянии равновесия по-прежнему не выходило: её постоянно куда-то вело. — Как только найду нам с тобой квартиру. Обязательно, Корж. Обязательно…
Бывший дом провожал звуком катящегося по ламинату чемодана, шуршанием верхней одежды, рыданием матери и непрестанным мяуканьем кота. По общему коридору шла, смотря под ноги и занавесившись волосами, держась из последних сил, чтобы не поднять голову и не взглянуть напоследок на соседнюю дверь. На лифтовый холл. И большой балкон.
Во дворе ещё кое-как. С Юлькой обнялась на прощание, за всё-всё поблагодарила, пообещала держать в курсе и встречаться при каждой возможности. Ещё смогла устроиться на переднем и пристегнуться, а когда послышался звук хлопнувшей водительской двери, попросить папу отвезти её в какой-нибудь отель или хостел. Но когда в ответ услышала: «Уля, ты с ума сошла? Какой отель? Одну я тебя не оставлю, не выдумывай. Мы едем домой», агония прорвалась назревшим лопнувшим нарывом.
— Папа… Папа!
Комментарий к
XXXIV
. Жизнь за жизнь Обложка к главе, комментарии: https://t.me/drugogomira_public/517
В комментариях к этому посту – схема происшествия на перекрестке: https://t.me/drugogomira_public/513
Музыка:
Памяти мало – Один в каное
https://music.youtube.com/watch?v=IAkjFbttMnQ&feature=share
В этот раз перевод оставлю здесь. Спасибо за него подруге.
Все мои стены надуманные
Серым пульсируют артерии
Люди бетонно задуманные
Люди не имеют материи
Свои свитки нервов
Кутают в тёплые халаты
Тёмная строгая мебель
Светлые пустые палаты
Белым, всё белым
Света добавь побольше
У меня на свет есть право
Оставлю на свете след
Памяти мало
Что-то тут было
Я знала, но забыла
Я опускаюсь в толщу
Я чувствую тягу
Я добавляю “и так далее”, а не растягиваю
Знаешь, я стучала-стучала
Но ты такой ватный-ватный
Твои сломанные рёбра
Не понимают намёков
Мою последнюю веру
Топчут стерильные бахилы
Ты опускаешь руки
Я поднимаю архивы
Визуал:
А потом жертвы вон… https://t.me/drugogomira_public/519
Егор!!! https://t.me/drugogomira_public/521
Пространство тонуло в молоке https://t.me/drugogomira_public/524
Выстланная благими намерениями дорога закончилась на этом перекрестке https://t.me/drugogomira_public/525
Не простит https://t.me/drugogomira_public/526
Еще жив https://t.me/drugogomira_public/529
Остальной визуал в канале, сюда не помещается
====== XXXV. Без тебя мне здесь делать нечего ======
2 ноября
Жёлтые стены одной из старейших городских больниц, за несколько дней ставшие чуть ли не родными, вновь возникают в поле зрения, проглядывая сквозь плотную сетку голых ветвей деревьев. Когда смотришь на ампирный фасад здания, возникает ощущение, что белые колонны центрального портика подпирают вовсе не фронтон, а большойсерый купол, что сливается цветом с грузными графитовыми тучами. И потому кажется, что упираются прямо в бездыханное небо. Небо давно уже сползло на столицу толстым ватным одеялом. Нанизавшись на небоскрёбы и шпили величественных высоток, поглотило город до середины весны. Осени и зимы здесь последние годы на удивление седые: пальцев двух рук хватит посчитать количество солнечных дней, приходящихся на промозглый период. А весна словно бы перестала сюда торопиться.
Так вот, белые колонны старинной больницы будто удерживают небесный свод, не позволяя ему обрушиться прямо на бедные головы пациентов и посетителей этого места, его врачей и медперсонала. Такое у Ули день за днём остается впечатление. Более двух веков здесь спасают жизни.
Уткнувшись носом в толстый вязаный шарф, трясущимися пальцами захватив края и натянув пониже шапку, она сворачивает на большую территорию, к монументальному ансамблю. Не чувствует ног и толком – себя. Шум загруженной магистрали тут немного стихает, и она берёт влево. Ей нужно дальше, к стоящему перпендикулярно проспекту бежево-жёлтому хирургическому корпусу.
Сейчас пройдёт вдоль вытянутых больничных построек, мимо морга и пустой аллеи, по вымощенным, блестящим от воды дорожкам, а потом возьмёт чуть правее, к вытянутому четырёхэтажному зданию и лавочке, которую уже мысленно нарекла своей. Ульяна приходит в этот сквер третий день кряду. В ближайшие часы, дни, а может, и недели её жизнь будет протекать здесь. Только здесь способно бороться за жизнь её сердце. Третье утро, и сегодня она приезжает с внутренним смирением, зная, что, сколько ни умоляй, внутрь её не пропустят. Впереди всё та же обесточивающая, лишающая воздуха, размалывающая рёбра неизвестность. Позади трое суток нескончаемых истерик и с десяток попыток прорваться через бездушную, а по факту всего лишь выполняющую свою работу неподкупную охрану. «Не положено» посторонних пускать. Увещевания тщетны.
Но Ульяне всё равно. Её не останавливает суровое «Не положено». Задолго до рассвета мозг подает сигнал: «Вставай». Она встает без всякого будильника, неслышно, как мышка, собирается, скудно и наспех завтракает, прощается с отцом и Мариной, обнимает обретённых сводных сестрёнок, которые зачем-то вскакивают раньше времени, чтобы её проводить, и делает шаг в ноябрьский холод на негнущихся, непослушных, будто чужих ногах. Едет на метро до кольца, а затем пешком спускается по оживлённому проспекту к хирургическому корпусу, где находится отделение реанимации и интенсивной терапии.
Чтобы весь день сидеть под окнами в ожидании новостей.
Она не знает, чего ждать, понятия не имеет, что будет делать, когда информация появится, куда и к кому побежит, но здесь, по крайней мере, чувствует себя рядом. Настолько, насколько ей позволяют быть. Вглядывается в бликующие стёкла, гадая, выходит его окно на эту сторону или нет. Их тут, кажется, под сотню, окон этих, не угадаешь нужное. Нахохлившись замёрзшим воробьем, упрямо высиживает до наступления темноты. Наверняка уже все глаза охране намозолила. К третьему дню безрезультатных «налётов» её наверняка узнают в лицо. Позавчера, в первый день своего добровольного дежурства, отогреваться Уля бегала в ближайшую кофейню. Вчера, когда стемнело и начался снегопад, её пожалели и позвали погреться в помещение. Усадили на видавший виды стульчик, чайный пакетик заварили и устроили допрос. Сегодня… Сегодня как пойдёт. В сумке болтается книжка, которую, знает, всё равно не откроет. Просто… Оставаться наедине с собой и собственным внутренним воем – очень, очень страшно. Непрошенные мысли клубами едкого чёрного дыма окутывают пустую голову, забивают лёгкие, просачиваются в носоглотку. Перекрывают кислород и душат, душат, душат. Невидимым отравленным скальпелем ведут вдоль по венам, ковыряют сквозные дыры в черепе и топят в реках солёной воды.
Невыносимо.
Помогают молитвы. Плотные уверенные ряды букв. И звонки. Часто звонит мама, но разговаривать с ней у Ульяны раз от раза не находится сил. Не о чем им больше разговаривать и не о чем будет. Так что Уля не берёт трубку. Иногда, правда, заходит в мессенджер – убедиться, что мать недавно была в сети, а значит, пребывает в относительном порядке. В мамины сообщения не вчитывается – открывает чат и закрывает, заодно таким образом давая ей понять, что пока не вышла в окно. Ну и всё на этом.
Постоянно на связи Юлька. Постоянно. Их переписка не замолкает больше, чем на несколько часов. Подруга не оставляет попыток выдернуть из расплывшейся вокруг непроглядной мглы, и порой у неё непостижимым образом получается. А если Юля звонит, то непременно с очередной сумасшедшей придумкой на следующий год, в которой обязаны участвовать все без исключения. Она, например, уже точно определилась, куда именно они вчетвером оправятся отдыхать весной, а куда – осенью. Запланировала, когда поедут на машине, а когда полетят самолетом. Даже ультиматум успела поставить: мол, «без гитары Чернова на борт не пустим, так и передай». У Юльки в длинном списке Средиземное море и «офигенный» подмосковный отель, а еще весенне-летние вылазки на природу, в клубы и на музыкальные фестивали. Уля слушает Юлькины яркие описания беспечной жизни, улыбаясь сквозь тупую ноющую боль, крепко жмурясь и совсем не дыша, принуждая себя набрасывать штрихи предложенных сюжетов прямо в голове. Иногда на этом холсте проявляются краски. И становится полегче.
В общем, Юлька спасает, излучая позитивные вибрации, которые умудряются просачиваться через экран. Но вообще-то у Юльки теперь серьёзная работа, и потому Уля пытается лишний раз не узурпировать Юлькино время.
Ещё звонит и просит звонить Аня. Когда накатывает очередная волна не поддающегося никакому контролю ужаса, и Уля начинает мысленно перебирать имена людей, которые могли бы помочь с ним справиться, Анино имя звучит вторым. Но вновь и вновь селить в чужих душах собственный страх не позволяет совесть, и телефон остаётся сиротливо болтаться в кармане парки.
Аня там вновь развернула бурную деятельность. В прошлый разговор, например, доложила, что подняла на уши абсолютно всех своих знакомых, дотянулась до контактов в городской полиции и окольными путями получила информацию о том, что против водителя сбившего Егора автомобиля возбудили уголовное дело сразу по нескольким статьям: за вождение в состоянии наркотического опьянения, повлекшего за собой к тому же причинение опасного для жизни человека вреда здоровью. Возможно, рассказав о настигшем того «мудилу» возмездии, Аня желала хоть чем-то её порадовать. Но радоваться Ульяна за эти дни разучилась напрочь. Ей бы одну-единственную весть, чтобы хотя бы начать спать ночами, а остальное… Остальное не имело сейчас никакого значения.
О чём ещё успела сообщить Аня? На концерт в парк пригласила, но Уля вежливо отказалась. Какие концерты?.. Она четвёртые сутки не знает, как это выдержать, планомерно сходит с ума, чувствуя себя при деле лишь на сырой лавке в больничном сквере. Сверля глазами то ряд одинаковых окон второго этажа, за которыми должно находиться отделение реанимации, то входные двери, то экран телефона. Застывая в ожидании того звонка.
Пару-тройку раз за день звонит папа или Марина. У них Ульяна нашла приют.
В тот воистину кошмарный вечер, забрав Улю из дома, отец привёз её к себе и передал в раскрытые руки сердобольной Марины и двоих их детей. Пока жена отца вливала в Ульяну литры пустырника, пыталась найти слова утешения и вселить надежду, пока стелила постель в комнате старшей и возилась с ней, взрослой девочкой, как с трёхлетней, папа всё названивал куда-то. Его приглушенный голос час кряду доносился из-за запертой двери большой комнаты. А потом он появился на кухне. Расстроенным. Сообщил, что через городские справочные выяснил точный адрес хирургии, в которую доставили Егора, и даже смог каким-то чудом, наудачу набирая найденные в интернете номера телефонов, дозвониться до больницы. Однако там информацию о состоянии поступившего предоставить отказались наотрез, аргументируя позицию необходимостью соблюдать правила. По папиным словам, ему сообщили, что о состоянии здоровья пациента родственники могут узнать при личной беседе с заведующим отделением или лечащим врачом. При условии наличия в карте пациента письменного согласия на разглашение врачебной тайны конкретному лицу. И паспорта, который подтвердит личность. Слишком сложно. Нереально. Понятно же, что никакого согласия Егор подписать был не в состоянии. Ситуацию, и без того выглядящую беспросветной, омрачал очевидный факт отсутствия родственных связей, на основании которых с Ильиными могли поделиться данными. Но ведь у Егора же из родственников – никого! Совершенно некому что бы то ни было сообщать! Ведь если что-то, не дай Бог, случится, и не узнают ведь… Отец устало сообщил, что после разговора с больницей обзванивал знакомых, надеясь через кого-то из них дотянуться до тамошних врачей. Безуспешно. К половине первого ночи 31 октября о Егоре не было известно ничего.
И на утро Ульяна, толком не поспав, тихо сбежала. Так и ездит теперь высиживать на лавке, согнувшись пополам, лбом в коленки. Смотреть на окна, подолгу не замечая холода и голода, но с каждой прошедшей без новостей минутой все явственнее ощущая разгорающуюся агонию надежды и веры.
Ульяна живёт от звонка до звонка. Точнее, не живёт. Выживает.
Новости ей приносит Зоя Павловна. Строго один раз в сутки. В оговоренном временном промежутке. В первый раз она набрала на следующий после трагедии день и сообщила, что звонит «по просьбе Нади», которая не может связаться с дочерью сама. А потом пообещала появляться с информацией ежедневно с полудня до шести. Но вчера, например, звонок раздался почти в четыре, и эти часы ожидания стали для Ули самыми жуткими в сутках. Сегодня всё ещё впереди, с каждой приближающей разговор секундой намертво зажатое в стальном кулаке страха сердце бьется всё слабее, а душа стынет оплавившимся воском.
Самообладание Зои Павловны поражает. Голос у Зои Павловны собранный, интонации нейтрально-сдержанные. Зоя Павловна призывает преждевременно не впадать в панику, но и повода надеяться не дает ни малейшего. Излагает сухо, по фактам. Говорит спокойно, гипнотизируя и заклиная шипящее гнездовье чужих гремучих змей ложной своей бесстрастностью. Но отголоски страшной истерики, накрывшей Ульяну на этой самой лавке после их первого разговора, звучат внутри до сих пор. Выслушать монотонный монолог Ульяна ещё кое-как смогла, а вот принять прозвучавшие слова стоически – нет, несмотря на призывы постараться это сделать. После того, как телефон отправился в карман, полоскать начало так, что спустя какое-то время на её истошный вой выскочили люди в белых халатах. С водой, таблетками и шприцем наготове. Ещё день-два, и Ульяну здесь будет знать весь персонал. Еще три, и Уля сама будет знать каждого, кто сражается в этих стенах за человеческие жизни.
Что более или менее отложилось в мозгу из того, первого, разговора? Многое, несмотря на переставший поступать в легкие кислород и нарастающий, грозящий разорвать барабанные перепонки, свистящий звон в ушах. Несмотря на мутные пятна перед глазами, бьющий тело то жар, то озноб, и готовое покинуть её сознание. В те минуты Уля нахлебалась правды, как утопленник – речной воды. Слово – глоток, следующее – новый. И ещё, и ещё, снова и снова. Барахталась в них, чувствуя, как утекают силы на борьбу за жизнь.
Что осело? Основное. Фраза, что Ульяна – взрослая девочка, и говорить Зоя Павловна с ней будет соответствующим образом, не пытаясь сгладить углы. Объяснение, что информация получена непосредственно от источника в отделении, который обязан ей здоровьем, карьерой и семейным благополучием и, раскрывая врачебную тайну, рискует всем. Что сама действует поперёк непреложных правил, но положение пациента близко к критическому и вся ситуация в целом не оставляет ей выбора. Что больше ни одна живая душа об их разговорах знать не должна. Что полагает: если бы Егор был в состоянии подписать документы, как доверенное лицо он указал бы в них Ульяну. А дальше… Что реаниматологи по пути в больницу с того света его вытащили. А после вытащили второй раз, уже в операционной. Что после длительной и сложной операции, которую хирурги провели после того, как удалось стабилизировать состояние, он находится в реанимации. Что характер травм тяжёлый. Что сломанными о руль мотоцикла рёбрами задеты лёгкое и селезёнка, и что повреждения привели к серьезному внутреннему кровоизлиянию. Что дополняют картину черепно-мозговая травма, переломы бедренной кости и щиколотки, а также обширная лоскутная рана голени и трещина тазобедренного сустава. А ещё ссадины и ушибы в районе плеча, локтя и голеностопа… Это со стороны соприкосновения тела с асфальтом… Что Егор на ИВЛ. Что для сохранения его жизни сделано и продолжает делаться всё возможное. Но сейчас всё зависит только от организма.
Да, вот так – от организма. Зоя Павловна пыталась пояснить ей, раздавленной, размазанной реальностью по лавке и онемевшей, почему, несмотря на считающуюся успешно проведенной операцию, врачи отказываются от прогнозов. По словам маминой подруги, в сложных случаях, сопровождающихся внутренним кровотечением и тяжелым травматическим шоком, спасением жизни на операционном столе дело не кончается. Если повреждений очень много, «все зависит от течения травматической болезни и многих её факторов». Рутинным голосом Зоя Павловна сообщила, что возможна декомпенсация – полная разбалансировка систем работы организма. Вот и всё.
Вот и всё.
И всё.
Вчера Зоя Павловна набрала ближе к вечеру, чтобы сообщить лишь одно: без видимых улучшений. За эти часы ожидания с телефоном в трясущейся руке Ульяна успела пару раз тронуться рассудком и непрестанными молитвами вернуть себя в более или менее адекватное состояние. А сегодня её ждет повторение.
Так что вот такие дела – все звонят ей. А единственный человек, которому Ульяна регулярно звонит сама – это баб Нюра. Кажется, та стала совсем плоха: трубку берёт через два раза на третий и звучит слабо, добавляя мечущейся душе поводов для переживаний. Ей Уля пытается подавать информацию дозировано, не загружая ненужными подробностями – их баб Нюра не выдержит. Рассказывает, что Егор пока не очнулся, но держится, борется. Собственный голос Уля пытается заставить звучать обнадеживающе, но слышит его, словно издалека. Баб Нюра, конечно, всё понимает. Плачет и всё равно просит звонить, даже если нет новостей. Баб Нюра вслух просит Небо, чтобы оно забрало её, а ему дало пожить. Электромагнитные волны мобильной связи несут человеческую боль от сердца к сердцу.
***
3 ноября
Четвёртый день. Опять сидит. Вчера – снова «без особых изменений», однако голос Зои Павловны зазвучал словно бы более сочувственно. Она рассуждала о показателях частоты сердечного ритма, дыхательного цикла и сатурации{?}[показатель насыщения крови кислородом], о том, что состояние пациентов реанимации может меняться по сто раз за сутки, следовательно, сейчас ни о каких выводах не может идти речи, а одеревеневшей, не перестающей мысленно молить о помощи всех существующих богов Ульяне мерещились еле уловимые нотки сомнения в положительном исходе. Первые нотки. Или это нервы стали ни к чёрту.
Уля живёт от гудков до гудков. Всё, что ей день за днем остаётся – ждать.
Неизвестность вытягивает из неё жилу за жилой, оставляя полой оболочкой, что пугает окружающих. Члены папиной семьи, глядя на её ежеутренние побеги и побитый вид по возвращении, реагируют по-всякому. Отец не пытается убедить прекратить наезды в сквер, но за эти дни будто бы сдал и что-то в себе потерял. Каждым следующим вечером он выглядит мрачнее, чем в предыдущий, руки сжимают в объятьях всё крепче, а энтузиазм в голосе и огоньки веры в глазах угасают. Марина же наоборот. Всё шире раскрывает душу, всё больше к ней проникается. Сердобольность папиной жены проявилась за эти вечера во всем своем необъятном масштабе. Ждёт домой с горячим ужином, настоянным пустырником, расспросами и словами утешения, что раз от раза возвращают надежду. А сегодня утром вручила Ульяне новые шерстяные носки и термос с ромашковым чаем. «Чтобы не мёрзла там».
Девочки их – что младшая, что старшая – два ангела. Особенно младшая, Танюшка. Семилетний белокурый одуванчик, на долю которого успело многое выпасть. Марина наотрез отказалась «грузить» Ульяну подробностями диагноза. «Тебе и без того хватает», — так и сказала. Лишь коротко пояснила, что у дочки ДЦП в лёгкой форме, что год назад эта храбрая малышка прошла через операцию по опорожнению обнаруженной в мозгу кисты, а спустя время они планируют еще одно хирургическое вмешательство: надеются решить проблемы опорно-двигательного аппарата. Вчера, гладя по голове обустроившуюся на коленях Таню, которая, несмотря на позднее время, упорно не желала расставаться с «новой сестрёнкой», Уля думала о разном. О том, насколько несправедлива жизнь, если обрекает на муки тех, кто толком не успел её начать. А еще – о том, что если в борьбе против злой судьбы способны выстоять детишки, то взрослым нельзя сдаваться тем более. Но так или иначе, а в этой схватке каждому нужна поддержка близких. Думала и о том, что загостилась и что лучше бы найти квартиру и съехать, а не доставлять папиной семье столько волнений в дополнение к их собственным.
Поделилась этой мыслью с отцом, а он в ответ глупышкой назвал. Сказал, чтобы не забивала голову ерундой и что одну её сейчас никто не оставит. Что здесь ей все рады, что Оля готова какое-то время пожить с Танюшкой в одной комнате, чтобы у Ульяны был свой угол, и что Танюшка вообще уже души во внезапно обретённой сестре не чает. Вот как уехать?
Вчерашний день не отличался от предыдущих состоянием – Уля будто бы сама проходила терминальные стадии на пути к неизбежному, – но кардинально отличался происходящим вокруг. Вчера рядом с ней впервые появились её люди. Днём к отделению приезжала мама. Наверное, от Зои Павловны узнала, где искать, или от отца. Много о чём, кажется, пыталась сказать, но Ульяна не особо слушала. Так и не обнаружилось в ней сил ни на выяснение отношений, ни на попытки вновь объяснить, почему не хочет ни видеть её, ни слышать. Не выходило простить и даже взглянуть на неё не выходило. Душа словно обросла броней, ослепла, оглохла, онемела и зачерствела, по крайней мере, к воззваниям оставалась невосприимчива. Так и сидели на одной лавке: мать о чём-то говорила, а Уля расфокусированным взглядом рассматривала окна, не замечая, как скоро абстрагировалась от звучащих смыслов. За минувшие дни она лишь укрепилась в вере, что, если бы не мамино вероломное вмешательство в их с Егором отношения, не балансировал бы он сейчас между мирами, а она не замерзала бы изнутри от ни на секунду не ослабевающего хватку ужаса. Если бы не мама, всё у них могло бы сложиться совсем иначе. Наверное, не было бы тех тринадцати лет забвения. Она оказалась бы рядом в момент, когда он остался совсем один, и хоть как-то, но поддержала бы. А успей их дружеские отношения перерасти в нечто большее, может, и собственная семья уже появилась бы. Кто знает? Никто не знает, ведь мама сделала всё, чтобы её принцесса из за́мка не сбежала. И не помышляла о признании до тех пор, пока дочь не прижала её к стенке. А теперь порывы осеннего ветра сносят клубы извести с оставшихся от этого замка руин.
Так и о чём им говорить сейчас, когда чувства многократно растоптаны, а жизни – разрушены? Когда меж лопаток торчат лезвия клинков, что всажены рукой того, кому доверял безусловно? Как заставить себя поверить в слова раскаяния, когда понимаешь, что тринадцать лет кряду тебе только и делали, что бессовестно, на голубом глазу лгали? И как простить, когда он лежит там и сам не дышит, а ты ощущаешь, как последняя надежда сочится из тебя иссякающей струйкой сухого песка?
Лишь бы не проклясть… Лишь бы выжил. Лишь бы не проклясть. Бы…
В общем, в собственных невеселых мыслях Уля даже не заметила, как противоположный конец скамейки опустел. Не заметила, и как спустя время кто-то вновь присел рядом. Лишь когда плеча коснулась ладонь, а в ноздри просочился запах кофе, разогнулась из скрюченного своего положения. Чтобы обнаружить рядом встревоженную Юльку и мрачного Андрея. Вот уж кому она была действительно рада. С Юлькой не виделась с того самого дня, и сейчас её присутствие, один её вид стали целебным бальзамом на душу. Времени у подруги было немного, сюда она приехала на несколько часов, отпросившись с работы, и Улю затопило благодарностью. И за приезд, и за кофе, и за выуженный из сумки сэндвич, и за руки, которые спрятали от ветра и согрели. Говорили ни о чём. Юлька упорно стояла на том, что «Чернов выберется из этой жопы с тем же изящным проворством, с каким выбирался из всех жоп на своем пути». Андрей вяло кивал в знак согласия, но, судя по выражению лица, в словах своей избранницы был вовсе не уверен. Так и просидели около часа: Юлька баюкала её в объятьях, как мантру повторяя заклинание о жопе. А Андрей стоял рядом и молчал, высаживая сигареты одну за одной. А после они ушли, в окнах корпуса стали зажигаться огни и мелькать силуэты, и стало совсем тоскливо.
Всё это было вчера, а сегодня пока никто не приходил. Стрелки перевалили за четыре, на улице начало потихоньку смеркаться, окаменевшего тела Ульяна не чувствовала, и внутри продолжала вестись изнурительная борьба с готовым поглотить душу отчаянием. С полчаса назад звонила Зоя Павловна. В этот раз мамина подруга, очень занятой человек, главврач одной из московских больниц, смогла уделить Уле не больше минуты, обойдясь без ставших уже привычными рассуждений. Разговор начался с фразы: «Ульяна, мой источник сегодня отдыхает после ночной смены, но по состоянию на раннее утро данных о заметных сдвигах у него нет». А закончился брошенным второпях: «Давай так. Если информация о чёткой динамике у меня появится, я наберу. Если не звоню, значит, сообщить мне нечего». И теперь Уля сидела, согнувшись в три погибели и силясь понять, отказалась ли только что Зоя Павловна от обещания регулярно докладывать о состоянии Егора или же таким образом осторожно предупредила о необходимости морально готовиться к тому, что звонок может раздаться неожиданно.
— Как Анька и сказала, ты здесь.
Передёрнувшись, Ульяна заставила себя оторвать от обветренного лица замёрзшие руки и разогнуть затекшую спину. Накликала. Вот сейчас ей для полного «счастья» не хватало исключительно и только Стрижова. Повернула голову и уставилась на нарушителя своего неспокойствия, молча вопрошая, что он тут забыл.
— Что ты смотришь на меня, как на врага народа? — театрально накуксился Вадим. — Я, между прочим, здесь с благими намерениями.
«Еще один… С благими…»
Надо полагать, по лицу её читалось, что она не поверила ему ни на секунду. Чуть помолчав в ожидании реакции и никакой не дождавшись, Стрижов всё-таки решил объясниться.
— От Самойловой я в курсе, — отвечая на Улин немой вопрос, без охоты признался он. — Звонил ей доложить, что на Рыжего в «Тоннах» налетел, она ж искала. А она в ответ меня огрела, блядь, новостями. Я охуел, конечно… Где стоял, там и сел. Вроде не со мной, а вся жизнь перед глазами пролетела…
— Что ты тут делаешь, Вадим? — просипела Уля, пытаясь не сломаться под напряжённым взглядом.
Честно говоря, меньше всего на свете ей хотелось продолжать с ним диалог. Но что-то в глазах Стрижа вынудило задать вопрос. Ульяна не заметила в них ни торжества, ни злорадства, ни желания надавить на больную мозоль – в общем, ничего, что могло бы подтвердить предположение о неискренности прозвучавших слов. В эту самую минуту она не ощущала угрозы.
— Да… — начал было Вадим, однако запнулся. Замолкнув, озадаченно почесал затылок, заозирался по сторонам. Выглядел он смущенным. Или растерянным. — Отцу рассказал, у него много где связи. Он договорился с главным тут о встрече. Вот, бабки привез, вдруг нужны на какие-то препараты там, операции. Не то чтобы много, личные, свободные, — пояснил он, пнув камешек мыском кроссовка. — Но меня вежливо послали. Сказали, делают, что могут, а деньги решают не всё.
— Так и есть, — роняя лицо в ладони, шёпотом отозвалась Уля.
«Не всё»
Кажется, приблизительно эту мысль Егор и пытался тогда донести до бухого, оплакивающего порванную цепочку и испорченную футболку Вадима. Вложил её в посыл о побрякушках и дерьме. Многое решают, определенно. Но не всё. Её так и не смогли впечатлить ни Вадимова крутая тачка, ни его цацки, ни широкие, дорого обходящиеся жесты, ни открытые для людей со средствами двери. Ну потому что банально всё – Любовь не купишь. Потому что веер платиновых кредиток не превратит тебя в действительно хорошего человека, не замаскирует гнильё, если оно в тебе имеется. Зловонный запах продолжит пробиваться через нишевый парфюм, и это амбре будут чувствовать. А ещё… Ещё ты можешь заработать хоть всё золото мира, но перед смертью всё равно оказаться бессильным. Она заберёт тебя, когда ей надобно.
— Я уж понял, — откликнулся Стрижов мрачно. — Мне жаль.
Послышался тягостный вздох. Такой, как если бы они сейчас стояли над гробом, а священник отпевал раба Божьего Егора{?}[В православных святцах нет святых с именем Егор. При крещении имя Егор трансформируется в греческое имя Георгий]. Резко выпрямившись, Ульяна в ярости уставилась на Вадима. Вроде ничего не сделал ей сегодня человек, даже деньги вон принёс, ни с того ни с сего забыв о былом. Но слушать сейчас вот такие вздохи, вот этот тон «за упокой»? Всё в ней негодующе запротестовало.
— Не надо раньше времени его хоронить, — испепеляя Стрижова взглядом, угрожающе прохрипела она.
— Да не хороню я! — горячо возразил Вадим. — Просто жаль, что так вышло. А ещё я хочу, чтобы ты знала, что я к произошедшему никакого отношения не имею. Мотик его я не трогал, хоть и помню, что сказал тебе, что спалил бы. Я сгоряча вообще много чего наболтать могу, но это не значит, что делать буду. И вообще, давно говорил Рыжему самому в нём не копаться, а в сервис сдавать.
Ясно. Вадим решил, что подвела старушка «Ямаха». Значит, Аня, сообщая ему новости, коснулась лишь сути, а в подробности не вдавалась.
— Мотоцикл был в порядке, — впечатывая озябшие пальцы в пульсирующие виски, обессиленно вымолвила Ульяна. — Он меня закрывал. От машины.
Стрижов глянул странно. Так, словно усомнился в словах. Рот его приоткрылся, но тут же и закрылся. А ей только и оставалось, что стойко выдерживать недоверчивый взгляд, сообщая в ответном, что бывает у людей по-всякому. Что теперь Вадим может своими глазами убедиться, что она имела ввиду, объясняя ему про вес людей в жизнях друг друга. Егор без раздумий поставил себя между ней и несущимся автомобилем, а она готова изо дня в день околевать на лавке под ветрами и дождями просто ради осознания, что находится рядом. Нет, ради того, чтобы ончувствовал, что она где-то рядом, как бы глупо для кого-то это ни звучало, как бы дико ни выглядело в чьих-то глазах. Она ведь ещё не на то готова… Просто не дают. Связали по рукам и ногам и не позволяют ничего сделать.
Наверное, убедительным вышел взгляд, потому что Вадим сдался.
— Охренеть, — протянул он, нервно поправив небрежно повязанный шарф. — Шансов у меня, короче, реально с самого начала не было. Так, что ли, выходит?
Уля качнула головой и вновь спрятала замёрзший нос в вороте парки. Выходит, так.
На некоторое время воцарилась тишина. Шум мокрых шин несущихся по проспекту автомобилей не считается.
— Может, какая-то помощь тебе нужна? — вновь подал голос Стрижов. Звучал он нерешительно. Вспомнилось вдруг, каким самоуверенным петухом Вадим выглядел в момент, когда предлагал ей проблему отсутствия горячей воды решать в собственном джакузи. Фырканье Егора, тот идиотский подкат услышавшего, разнеслось на весь двор, а самой ей хотелось одновременно и сквозь землю провалиться, и пришибить Стрижа на месте, как назойливую муху. Совсем ведь другое дело… Пусть и подозрительно донельзя.
Как бы то ни было, даже отголосков желания принимать от него любого рода помощь Уля в себе не нащупала. Хотя стремление поучаствовать в судьбе бывшего приятеля определённо похвально. Если, конечно, это и правда искреннее намерение, а не попытка под шумок выставить себя любимого в выгодном свете. Доверие к человеку может рождаться изначально или выстраиваться по кирпичику, но если оно разрушено, восстановить его сложно, а до прежнего уровня, наверное, так вообще уже не дотянешь. После всего, что Вадим успел учинить за минувшее лето, доверять вновь Уля не торопилась. Не то чтобы она злопамятная, но «дуру», «слепую курицу», «шмару», «суку», физическое насилие, угрозы расправы в адрес двоих и обвинения в испорченной жизни щелчком пальцев из головы не сотрёшь.
— Нет, спасибо, — отстранённо отозвалась Ульяна, разглядывая фасад отделения.
Там, в одном из ближайших окон, медсестра меняла капельницу. Каждое её движение, казалось, было выверено до миллиметра. Раз – два – три – четыре – пять – готово. А в голову лезли вопросы. Что в этом растворе? В каком состоянии находится человек, для которого предназначено лекарство? Каковы прогнозы врачей?
А если это его окно?
— Понятно, — вздохнул Вадим. Кажется, удалось наконец донести до человека, что ей и правда совсем-совсем ничего от него не нужно. — Не думай, я сюда не ситуацией пользоваться припёрся, если что, — «Мысли, что ли, читаешь?» — У меня вообще теперь девушка есть. Если что. Просто у Аньки про тебя спросил, она сказала, что ты тут можешь быть. Вот. Вышел и решил поискать. Извиниться хотел.
«Ты ли это, Вадим?.. Не похоже…»
— Извини, короче, — досадливо крякнул он. — Надо было отстать от тебя сразу, как только ты дала понять, что ничего не выйдет. Просто я не привык к обломам, вот и всё. И потерял берега. Рыжий правильно за тебя въе… В общем, всё правильно. Заслужил. Сорян.
Ушам своим не верила. Нет, бывает, люди переосмысливают свои взгляды на отношения с окружающими, но Стрижов? Может, налаженная личная жизнь на пользу ему пошла? Или успокоился? Почти три месяца с того инцидента прошло как-никак. Может, очередная девушка оказалась не из простых? Чёрт знает.
Заторможенным кивком дала понять, что извинения приняты. Вообще-то нет, так скоро они не приняты, просто не до Вадима ей сейчас и хочется остаться в одиночестве. О Стриже и перипетиях его личной жизни она подумает как-нибудь потом, когда окажется способна, обещает. А сегодня этим мыслям в голове места нет: сегодня думать она может только об одном.
— Группа его сейчас должна играть, — чуть помолчав, с толикой сомнения в голосе протянул Стрижов. — Глянуть не хочешь?
— Нет. Я тут останусь.
Боковым зрением уловила скепсис, ярко проступивший на его лице, а следом до ушей донеслось громкое цоканье. Вадим был бы не Вадим, если бы не вкладывал в свои посылы всю экспрессию, которую вообще способен выдать в мир. Почитала Ульяна на Камчатке про истероидное расстройство, о котором его сестра упомянула в телефонном разговоре. Если верить интернету, это одно из самых распространённых личностных расстройств. Имеет в своей основе паттерн возбудимости, эмоциональной неустойчивости, чрезмерной эмоциональной реактивности и демонстративности поведения. Утверждают, что создавать и поддерживать глубокие связи такие люди неспособны.
— Я тебе никуда ехать и не предлагаю, — немного подумав, буркнул Вадим. — У них стрим, можно подключиться и посмотреть. Вообще, странное выбрали время – в будни, да ещё и посреди бела дня. Но хоть бесплатно, — протянул он озадаченно и, вновь не встретив в её глазах никакого интереса, воскликнул: — Блин, у тебя вид такой, будто тебе вообще пофиг, чё они там затеяли!
Да что бы ни затеяли! Неужели он не понимает, что вся её жизнь сейчас замкнута на единственном человеке и проходит здесь? Что ничего не изменится до тех пор, пока… Да, Аня упоминала концерт в парке, но разъяснений не дала и на присутствии не настаивала. Ну и всё.
— Я не в курсе, что они там затеяли, Вадим, — негромко откликнулась Уля. — И вот веришь или нет, но мне и правда пофиг. Я сейчас способна только на одно – сидеть здесь и молиться. Безостановочно. Какие тусовки? От одной мысли тошно.
В неё уперся удивлённый взгляд.
— Не, ну ясно, но… Короче, я понял, что ты вообще не в теме. В общем, позавчера вечером Анька в аккаунте пост выкатила, — принялся пояснять Вадим. — Приглашала всех желающих в Воронцовский парк. Типа, «приходите, вход свободный, мы играем для нашего Чернова. Присоединяйтесь пожелать ему здоровья». Ну… Ситуацию коротко описала. К сегодняшнему утру за семьсот комментариев там точно набралось. Должны уже начать были. Воронцовский недалеко тут, кстати.
—М-м-м…
Так холодно, что, несмотря на шерстяные носки, онемели ноги, а пальцев рук, спрятанных в карманах, уже вообще не чувствовала. Мысли поплыли и закружились. Вот в чём здесь вся соль, значит. Аня, конечно… Пока от одной – той, что просто желает находиться как можно ближе, – пользы ноль, вторую жареный петух клюнул. Вторая всех обзвонила, дотянулась до полиции, организовала сбор неравнодушных, от которых не требуется совсем ничего, кроме правильного посыла Небу… Аня, наверное, молодец. В отличие, наверное, от неё.
— Ну, в общем, как хочешь. А я всё-таки съезжу, — энергично растирая ладошки, вздохнул Стрижов.
— Давай, — кивнула Уля вяло. — Спасибо за готовность помочь.
Вадим в ответ лишь рукой махнул.
..
Не знает Ульяна, сколько ещё без движения просидела на скамейке после ухода Стрижова. Интуиция подсказывала ей, что эта их встреча стала последней, и хоть ты тресни, а заткнуть внутренний голос, упрямо твердящий, что больше они не увидятся, не выходило. Вопреки логике, от осознания подобного расклада хотелось плакать. Нет, не по человеку. Просто кто такой, по сути, Вадим? Вадим, желая того или нет, олицетворял собой определённую группу людей в жизни Егора. Сколько таких «Вадимов» вокруг него в своё время вертелось? Тьма тьмущая, дверь не закрывалась. Они приятельствовали, Стриж регулярно мелькал в поле её зрения, ходил на их концерты, участвовал в общих тусовках. Поддерживал контакты с группой. Вон, оказывается, до сих пор общается с Аней. А если интуиция шепчет Ульяне, что больше они не пересекутся, что это может означать?
Что исчезнет звено, их связывающее.
Забить хоть чем-нибудь кошмарное, низвергающее в пропасть без дна предположение не получалось. От холода из носа текло, одно за одним загорались окна корпуса, и, пытаясь отвлечься, Ульяна разглядывала мелькающих в них людей. Ей стало казаться, что она начала узнавать врачей и медсестер. Их имена и отчества ей неизвестны, но, безусловно, каждый из них заслуживал того, чтобы обращаться к нему исключительно по имени и отчеству со всем уважением, на которое только может оказаться способен человек. К вечеру на лицах их отчетливо видна печать неодолимой усталости. Конечно! Наверняка день за днем им приходится задерживаться на работе из-за своих непростых пациентов. Сидеть в кабинетах над историями болезни, анализами и рентгеном, изучать. Размышлять об оптимальных способах лечения. Снова и снова решать, следовать ли намеченным курсом или менять тактику. Принимать ответственность за чужие жизни, отдавая себе полный отчёт в том, чем способна обернуться врачебная ошибка. Эти люди – воины в белых халатах и синих комбинезонах. Каждый в этой больнице и в любой другой – герой, пытающийся подарить людям шанс на продолжение жизни.
Так Ульяне казалось. Сама она никогда не смогла бы стать таким героем. Врачу необходима крепкая психика и устойчивая самооценка, объективно всё это не о ней. Нужны всеобъемлющие знания в своей области и наверняка в смежных, и добываются они потом и кровью в процессе сложнейшего обучения в медицинском. Но что пугает Улю больше всего при мыслях об этой профессии, так это высокий уровень личной ответственности врача. Какой же груз на свои плечи им приходится взваливать. Вот взять хотя бы вон того мужчину средних лет с осунувшимся лицом, что периодически мелькает в третьем от входных дверей окне второго этажа. Иногда будто разглядывает её, а может, и не её вовсе, а просто пытается хоть на секунду переключиться. Но поймаешь его взгляд, и покажется, что он вечность на своем посту – таким измотанным, а порой и измождённым выглядит. В бесконечных думах о подопечных, в непрестанном поиске путей к их спасению. Говорят, со временем медики выгорают и становятся невосприимчивыми к чужому горю. Якобы не хватает им моральных сил сочувствовать каждому. Так это или нет, судить не ей, но по этому человеку не скажешь, что ему всё равно, покинет ли его пациент больницу на своих двоих или на холодной металлической каталке, укрытый простынёй с головой.
Сидя на лавке и рассеянно наблюдая за въезжающими на территорию каретами скорой помощи, глядя на то, как суетится медперсонал, видя заплаканные глаза родственников, день за днём пробегая мимо указателей со страшной надписью «Морг», невозможно не думать о смерти. О том, что однажды электричество погаснет, настанет тьма, и ты, закончив здесь свой путь, уйдешь навсегда. На небо ли, или растворишься ли сгустком энергии в воздухе, или и вовсе в Никуда, но ты уйдешь, хорошо если оставив за собой осязаемые следы. А кто-то останется. Врач, который не смог продлить твою жизнь, усомнится в своей компетентности и домой в тот день поедет с тяжёлым сердцем. Те, кто тебя любил, будут оплакивать, болеть душой и хранить память. Жалеть, сколько всего не успели сказать, и корить себя за это. А большой мир трагедию проглядит. Незаменимых нет, и механизм, не заметив потери маленького винтика, продолжит вертеть гигантское колесо. Ежесекундно – ежесекундно! – на Земле списывают в утиль три старых «винтика» и производят шесть новых. Попадалась на глаза такая статистика. Получается, скорбящих по ушедшей жизни в два раза меньше, чем празднующих новую.
И, наверное, это хорошо… Определённо, это хорошо. Замечательно. Только всё равно невыносимо больно.
Гнетущие мысли затянули голову чёрными тучами, и просвета не видать. Ощущая на себе взгляды, Уля подняла голову. Охранник, что вышел проветриться, беседовал с какой-то женщиной, и оба косились в её сторону. Часы показывали 18:30. Еще полчасика, и домой, точнее, в место, временно ставшее ей пристанищем.
Окоченевшие пальцы нащупали в кармане парки телефон. Нужно попытаться отвлечься, ибо заданными себе темпами до психушки буквально рукой подать. Ещё минута промедления, чтобы собраться с духом, и всё-таки открыла приложение, аккаунт группы и стрим, который действительно шёл, как Вадим и сказал.
Глаза заскользили по картинке. Сложилось ощущение, что ребята там уже заканчивали. На лицах музыкантов читалась усталость, и времени много прошло – уже должны. Кто вёл трансляцию на канале, тоже оставалось лишь гадать: всю группу Ульяна видела на своих местах. Аню по центру сцены, Игорька на барабанах, Олега с электрогитарой, Сашу на клавишах и Женю на басу. Все были там. Кроме одного… Мозг отказывался принимать новый расклад, не желал верить, что Егора среди них нет. Он ведь – их. А они – его. Это всё – его! Его люди, его слушатели, его дело жизни, его смыслы. Были когда-то… А теперь место пустует.
Взгляд цеплялся за людское море. За шапки и растрёпанные ветром шевелюры, куртки, пальто и ветровки, за высоко поднятые телефоны с включёнными фонариками. За тех, кто повыше, и ребёнка на чьих-то плечах. Кто-то принёс и развернул над головой плакат. Несколько сотен человек, откликнувшихся на Анин призыв, стояли перед сценой и мёрзли, как мёрзла сейчас его бывшая группа и она сама.
— Дорогие наши, любимые, спасибо, что пришли, — произнесла в микрофон Аня. — Мы знаем, что собрали вас сегодня не зря. Верим в силу мысли. Это не может не сработать, так ведь?
Анин дрожащий голос летел из колонок, обрушая на головы эмоции, что рвались из вокалистки наружу. Толпа одобрительно загудела, Уля шмыгнула носом и, утерев застившие глаза слёзы, подумала о том, какое количество людей пришло туда с заданной целью.
— Давайте ещё раз пожелаем Егору здоровья до ста. Пусть жизнь победит, — взяв себя в руки, продолжила Аня. — И девушке его давайте пожелаем. Веры, терпения и сил. Её здесь нет, днями напролет она там. Чернов, тебя ждут тут, смотри! Борись!
Люди загудели и затопали, кто-то в толпе выкрикивал имя, а в ушах зашумело. Ульяна толком не успела опомниться и осознать происходящее перед глазами, как пронзительно и рвано вступила гитара, за Аниной спиной вдруг вспыхнул экран, и вокалистка севшим голосом объявила:
— СЛОТ. «Круги на воде».
Раненое сердце разлетелось вдребезги в секунду, когда глаза осознали первые кадры, а до мозга дошел смысл первых строчек финальной песни. Там, на экране, любительская съёмка. Там, за Аниной ссутулившейся спиной, лето, музыка, люди, сцена. И Егор, живой и здоровый, с гитарой наперевес. На своём месте. Ему, наверное, лет двадцать восемь или двадцать девять, по крайней мере, глядя на него сквозь стремительно набегающую воду, Ульяне кажется, что вот только-только было, год или два назад. Егор. Это белая майка, красно-синяя клетчатая рубашка нараспашку, потёртые светлые джинсы, вихры во все стороны. Это причудливая и потому дьявольская игра длинных пальцев на струнах своей гитары и чужих душ. Манящие черты, густые хмурые брови, опущенные ресницы, сжатые челюсти, глубокие тени изгибов скул. И горечь, которую он пытается укрыть от зрителя за тонкой, фактически неуловимой полуулыбкой. У него получается. Вот что для мира такое – Егор. А за фасадом бездна. Вот что он такое.
И когда инструменты вдруг смолкают, и остается лишь гитара и экран, там, высоко над парком, кажется, что будто прямо над ней, летит его голос. Он говорит, что как ни пытался повлиять на предначертанный ход событий, ничего не получается: брошенные им в воду камни попадают точно в центр круга. Который год.
Крупный план, ветер играет с волосами, и густые ресницы надежно прячут взгляд, но сердце знает, что там, за занавесом. Голос парит и растворяется. Размываются, превращаясь в выцветающие пятна и кляксы, кадры. Есть вещи, изменить которые мы не в силах. Уходят наверх и глядят оттуда на близких люди. Проходит любовь. Иногда ты, отказываясь принять ситуацию такой, какой она сложилась, зацикливаешься на попытках всё исправить – начинаешь кидать камни в воду и так, и эдак, под разными углами, один за одним пробуя все доступные способы. Но если в действительности исход зависит не от тебя, попадут они ровнёхонько в центр круга – ты не сможешь нарушишь рисунок волн. Не на всё в этой жизни мы способны повлиять. На бурной реке нашей жизни нас ждут пороги, и может так случиться, что на них мы окажемся абсолютно беспомощными и наша лодка разломится пополам. Мы бессильны против смерти, мы не заставим вновь вспыхнуть чувство, бесповоротно угасшее в душе другого. Мы не в состоянии вылепить себя заново: переплавить закаленную жизнью форму в совершенно новую и начать поступать иначе, чем диктует нам сам наш дух. Мы не желаем идти войной против самих себя. Что-то остается нам неподвластным. Младенец не способен переубедить принявшую решение оставить его мать – он еще не научился объяснять, как любит. Нас неизбежно ждут потери. Если суждено, случится. Вот и выходит, что иногда всё, что нам остается – закрыть глаза, глубже вздохнуть и принять волю Неба. Ждать нового рассвета, ждать, когда на замёрзшую душу упадут первые лучи солнца и начнётся капель. И пытаться ни о чем не жалеть. Ведь как бы то ни было, Вселенная всё видит, в ней ничто не исчезнет навсегда – вернётся к людям кругами от однажды брошенных в воду жизни камней.
Слишком много смыслов чувствовала душа. На втором холсте в параллель проступал другой. Оказываясь на берегу этого мира, ты начинаешь бросать в реку камушки, и от первого же по девственной глади пойдут круги. Череда твоих камней-поступков запустит волны-последствия, и волнам этим уже никогда не исчезнуть. Плавно расходясь от эпицентра бесконечным узором, они снова и снова коснутся тебя и стоящих на том берегу рядом с тобой. Независимо от того, хочешь ты того или нет. Бесследно не проходит ничего: всё совершенное и случившееся имеет значение, всё имеет следствие и эффект, которые рано или поздно, но тебя настигнут, задевая и твоих близких. Вселенная помнит всё и всё вернет.
Смыслы неуловимо проникали один в другой, но мозг не справлялся: не мог соединить их общую картину, не успевал осознавать весь масштаб. Глаза застила плотная дымная пелена, и теперь Ульяна не видела перед собой ничего. Не видела Егора, он размылся. Память не щадила: перед внутренним взором стояли детство и минувшее лето. В ушах отзывались голоса – его и баб Нюры, а голова вновь и вновь обращалась к сотворенному матерью. Вокруг круги и следы, великое множество кругов и следов, они явственно виднелись тут и там, буквально повсюду. От сердца и души осталась зияющая дыра – их перемололо.
Онемевшие пальцы вывели звук на всю громкость.
«Услышь, пожалуйста…»
Тьма…
…ждый день …трович …вон она …на лавочке. …видите?
6 ноября
Очередной сложный трудовой день обещал вот-вот остаться позади. А маячившие впереди перспективы выглядели весьма соблазнительно: дома его ждали любимая уютная жена, её фирменный сырный пирог, родной мягкий широкий диван и матч «Зенит – Спартак». Если «мясо» опять продует «бомжам», Иван Петрович – клянется! – обратится в новую религию и изменит любимому клубу с «конями». При мыслях о пироге и футболе извилины в уставшем мозгу удовлетворённо заворочались. Это преждевременно. До положения «лёжа» еще дожить надо – до сих пор не закончен обход.
Сквозь большие стеклянные окна, врезанные в двери палат, отлично видно, что работа в отделении не прекращается ни на секунду. Вот и Сергей Павлович, несмотря на то, что смена его уже сорок три минуты как закончена, не торопится домой. Ну, прямо курица-наседка над своими цыплятками. Квохчет. Хлопочет. Это похвально.
— Привет, Серёжа, — открывая дверь в реанимацию и удовлетворённо отмечая, что из пяти коек пустуют четыре, поздоровался заведующий отделением. — Ну, что тут у нас сегодня? Докладывай.
Сергей вскинул голову и развернулся на голос. Выжатый лимон и есть. Еще бы… Молодой пока, горит делом, все силы свои здесь оставляет. Пока переживает за каждого попавшего в его руки. Семьи нет, и он решил посвятить себя работе. Однако же ещё несколько лет, и пламя в серых глазах сменится спокойным огнем, а затем – оставшимися от него искорками. А потом он научится относиться ко всему философски. Это жизнь.
— Здравствуйте, Иван Петрович. Контроль глубины седации{?}[наркоза]. Аппарат на вспомогательном режиме. Всё по плану, — вернувшись к делу, пробормотал под нос врач.
По плану. Это хорошо. Наверное.
Иван Петрович скосил глаза на пациента, в который уже раз прогоняя в памяти анамнез. Если верить обнаруженным при молодом человеке водительским правам, перед ними Егор Артёмович Чернов, тридцать лет. Поступил вечером 30 октября из хирургии. Множественные травмы: два сломанных ребра, задеты лёгкое и селезёнка. Внутреннее кровотечение, черепно-мозговая второй степени. Переломы бедренной кости и щиколотки. Перелом тазобедренного, по факту трещина. Лоскутная рана голени. Остальное по мелочи. Полостная операция, блокирующие титановые штифты. В сознание не возвращался. Введён в состояние медикаментозного сна, семь полных суток подключен к аппарату ИВЛ. Непростой случай, как и все случаи здесь. Не безнадёжный, бойцом оказался, травматический шок преодолел, клиническая картина внушает осторожный оптимизм, но всю неделю не расслабиться с ним. А с этого утра ещё и Сергей Павлович головной боли добавляет.
— Есть у меня всё-таки сомнения на его счёт, — потерев висок, негромко произнес заведующий. — Ты торопишься.
— Иван Петрович, — вновь вскинул голову Серёжа, — я считаю, мы обязаны попробовать. Перестраховка не оправдана, более того – этого конкретного пациента приведёт к трагичному исходу. Тесты и показатели позволяют, зачем затягивать? Корреляция между продолжительностью ИВЛ и сложностью процесса отлучения{?}[прекращения респираторной поддержки] прямая, вы же лучше меня всё знаете. Кроме того, я опасаюсь осложнений, о чём уже вам говорил.
«Да помню я, помню. Говорил»
Вот упрямец. Это неплохо. Уверенность в себе и своих действиях необходима любому врачу, особенно в отделении реанимации, где за собственные огрехи приходится расплачиваться чужими жизнями. Но есть разница между уверенностью и её крайней степенью – самоуверенностью, в чём Сергей был замечен, и не раз. А самоуверенность доводит до беды. Да, не доверять его мнению оснований у Ивана Петровича словно бы нет – за последние несколько лет здесь Серёжа проявил себя блестяще. Но и ошибки допускал. И сам потом переживал, причем страшным образом. Себя корил. И пока не удалось донести до него, что врачи ведь самые обычные люди, а не боги всесильные. Не всё им подвластно.
Вот и сейчас Серёжа вновь встал на перепутье, пытаясь вычислить единственно правильное время для совершения попытки отключения пациента от аппарата искусственного дыхания. Если бы мировая медицина успела выпустить инструкции по определению гарантирующего успешную экстубацию{?}[извлечение трубки из органа, образования или отверстия] момента, всем было бы куда проще. Но подобных руководств нет. Кого ни почитай, всё сводится к рекомендациям использовать комбинацию субъективных клинических оценок и объективных измерений. Так что раз за разом приходится сопоставлять риски преждевременного отлучения и возможных побочных эффектов продолжения ИВЛ. Ты этими показателями хоть с головы до ног обложись, а далеко не всегда удастся предугадать весь букет последствий для своего подопечного.
— С доводами твоими спорить сложно, — согласно кивнул Иван Петрович. — Ну а если окажется, что погнали коней, это ж…
— Декомпенсация сердечно-сосудистой системы. Повторная интубация трахеи и все осложнения последующей пролонгированной ИВЛ. Вероятность летального исхода возрастает в два – десять раз. — «О чём и речь…» — А если затянем, получим зависимость от вентилятора{?}[от ИВЛ] и дальнейшую атрофию дыхательных мышц и диафрагмы. Повысим вероятность развития вентилятор-ассоциированной пневмонии, баротравмы{?}[физическое повреждение тканей органов тела, содержащих воздух или газы. вызывается резким изменением давления], травмы дыхательных путей, синуситов и прочего, — отчеканил Серёжа. Как по учебнику читал. — Нам сейчас ко всем нашим проблемам только пневмонии или баротравмы не хватало, — угрюмо заключил он. — «Это верно». — Я отдаю себе отчёт в рисках, Иван Петрович, поверьте мне. Однако актуальные исследования говорят, что…
— Я и смотрю… — вздохнул Иван Петрович. Эти его вечные отсылки к актуальным исследованиям почему-то неуловимо раздражали, раз за разом оставляя ощущение, будто человек ставит под сомнение весь накопленный старшим поколением опыт. — Ну, давай сюда свой отчёт. По рискам.
Сложив руки на животе, заведующий приготовился слушать. Глядя на Серёжу, он думал о том, что видит перед собой яркого представителя новой школы. Сергей – это о регулярном изучении свежих научных трудов и стремлении обратиться к зарубежному опыту. Это разъезды по конференциям и семинарам. Горение молодости. Желание спасти всех и каждого.
Это замечательно.
Но! И старикам стоит доверять, пусть и кажется, что их знания нафталином покрылись давно. Нужно доверять опыту, что, как общеизвестно, сын ошибок трудных{?}[А.С.Пушкин. О, сколько нам открытий чудных [готовят просвещенья дух, и опыт, сын ошибок трудных, и гений, парадоксов друг, и случай, бог изобретатель]]. А его опыт говорит ему, что ещё хотя бы сутки, а то и двое стоит обождать. Провести ещё один скрининг и ещё одну пробу со спонтанным дыханием, убедиться, что положительная динамика в ОАК сохраняется, а проявления системного воспалительного ответа продолжают демонстрировать тенденцию к снижению. Серёжа точно прав в одном – задержка нахождения на аппарате грозит палитрой осложнений, с которыми организм пациента может уже не справиться.
— Скрининги готовности и тесты проводим ежедневно. На последних значимые колебания частоты сердечных сокращений и артериального давления отсутствуют, — бодро отрапортовал Сергей, уткнувшись носом в свой планшет. — Демонстрирует способность поддерживать спонтанное дыхание на протяжении длительного периода. Температура тела 38,0°C – 38,1°C. — «Идёт ещё воспаление-то…». — Ацидоз отсутствует, бронхоспазм отсутствует, кашлевый толчок восстановлен, — «Прекрасно». — Гемоглобин 79, — «Ну-у-у…». — При необходимости уровень сознания будет достаточным – объем седативных существенно понижен. Но в условиях ЧМТ я не вижу необходимости добиваться полного сознания, — «Согласен». — Проведём под контролем медперсонала, как обычно. Водно-электролитный и метаболический статусы стабильны, — «Это я уже слышал», — в ОАК положительная динамика, — «Видел», — гемодина…
— Признаки ОРДС{?}[острый респираторный дистресс-синдром]?
Острый респираторный дистресс-синдром на фоне тяжёлых травм и прямого повреждения лёгких – явление не такое уж редкое. Другое дело, что развивается он обычно в первые несколько дней. Пока обошлось. Но мальчишка подключен к ИВЛ более двух суток – это раз. При ошибке в настройке параметров аппарат сам по себе способен рано или поздно привести к новому повреждению, и тогда… Это два. С другой стороны, признаки развития не так уж и легко выявить. Пациент в медикаментозном сне, дышит за него прибор, так что на дискомфорт он не пожалуется. Это плохо. Только на своевременно проведённую лабораторную диагностику рассчитывать и приходится.
— Не фиксируем. И это ещё одна причина, по которой я настаиваю на том, чтобы отлучать сейчас. Семь суток уже, Иван Петрович. Мы рискуем получить осложнения.
«Да знаю я! Как заевшая пластинка, ей Богу!»
— Гемоглобин низковат, — глядя в горящие глаза, нехотя озвучил свои мысли Иван Петрович. — Температура, наоборот, высоковата. Пробовать допустимо при тридцати восьми ровно и ниже, помнишь? Ты сейчас пойдешь вразрез с общепринятыми рекомендациями. Знаешь, как говорят? Поспешишь – людей насмешишь. Только в данном случае нам с тобой будет вообще не смешно. Никому здесь смешно не будет. Серёжа, твои переживания я понимаю, но всё-таки последний раз спрашиваю: а ты цену ошибки понимаешь?
По взгляду одного из подающих самые большие надежды врачей отделения было ясно как день – не отступится.
— Гемоглобин по нижней границе, Иван Петрович, — процедил Сергей. – Температура по верхней. Цену понимаю в полной мере. Но я всё-таки настаиваю, что момент выбран правильно. Послушайте, мы должны использовать шанс и совершить попытку отлучения. Затянем – угробим. Кроме того, длительное пребывание под седацией ещё никому на пользу не шло, — «Тут ты, конечно, прав». — Смотрите, Иван Петрович… ЧСС… Видите?
— Вижу, — переведя глаза на монитор, откликнулся заведующий. По сравнению с показателями пятиминутной давности частота сердечных сокращений пациента несколько повысилась. Не совсем характерные для пребывающего под наркозом цифры.
— Слышит, — шепотом прокомментировал изменения Серёжа.
Заведующий со скепсисом взглянул на пациента. С другой стороны, Сергей ведь уже которые сутки вводимые дозы сокращает, так что и организм реагирует.
— Возможно, — отозвался Иван Петрович, пристально разглядывая черты молодого человека. Ни одна мышца на бледном лице не шевельнулась, не дрожали длинные ресницы.
— Точно, — уверенно кивнул врач. — Я вам больше скажу – отвечает.
А вот это уже очень интересно. Насколько известно заведующему, в сознание Егор Артёмович Чернов, тридцати лет от роду, с момента аварии не приходил.
— Ну-ка, ну-ка. Отсюда поподробнее, — задумчиво склонив голову к плечу и внимательно изучая отображающиеся на мониторе числа, пробормотал он.
Шагнув ближе, Сергей сунул под нос испещрённые ручкой листы. Говорят, почерк врача способен понять только врач. Так вот, это не совсем правда: иногда и врач не способен. Глаза цепляли аббревиатуры и цифры, однако разобрать плотные строчки оставленного тут и там текста с наскока возможным не представлялось. С первого взгляда эта абракадабра напоминала письмена пещерных людей.
— Это что? — указав подбородком на наскакивающие друг на друга строчки, поинтересовался Иван Петрович. — Шифр?
— Вот, смотрите, — вытащив из нагрудного кармана ручку, Серёжа начал тыкать грифелем в показатели. — Если подробнее, как начал с ним разговаривать, заметил интересную динамику. Частота дыхания сокращается, сердечный ритм и артериальное давление, наоборот, стремятся ввысь. Вот, например, тут. Видите? Ухожу в обход, возвращаюсь – опять двадцать пять. Открываю рот – прогресс на лицо, — ручка бегала по листу, Сергей размашисто обводил данные. — О стабильности речи нет, всё буквально на глазах происходит. Разговариваю – есть эффект. Ухожу – возвращается на круги своя. Здесь, — с усилием подчеркнул он показатели ЧСС, — здесь. Здесь и здесь. Вот здесь ещё. Медперсонал проинструктировал, чтобы тоже говорили. Последнее время картина более яркая и устойчивая.
— Интересно, — еще раз пробегаясь взглядом по выделенным Серёжей данным, протянул заведующий. — О чём беседуешь?
— Да скорее о ком, — уши уловили нотки смущения, внезапно засквозившие в голосе врача. Сергей уставился на пациента, глубоко вздохнул и вдруг как гаркнет на всю палату: — Говорю ему, чтоб на тот свет не торопился, а то девочка его не переживёт.
Перевёл глаза на монитор и прищурился. А Иван Петрович ощутил, как сердца коснулись холодные скользкие щупальца, как колючие мурашки побежали по спине. Подумалось, что ещё им только не хватало, поторопившись сейчас, ребёнка оставить сиротой. Или речь не о ребёнке? Эту молодежь иногда чёрт поймешь.
— Девочка? Какая девочка? — осторожно уточнил он.
— А вы разве не в курсе? — оторвавшись от изучения актуальной картины, Сергей повернул голову и с искренним интересом уставился на него. — Выгляните на улицу.
«Чего я там не видел?..»
И всё-таки испытующий взгляд серых глаз рождал внутри любопытство. Чуть помедлив, Иван Петрович подошел к ближайшему окну и заскользил глазами по скверу. Шёл снег. Да разве разглядишь хоть что-то в этой сырой темноте, освещаемой лишь тусклыми жёлтыми пятнами фонарей? Вот разве что, если смотреть чуть правее, одинокую сгорбившуюся фигурку на лавке. А больше ничего примечательного.
— Каждый день здесь, Иван Петрович, с рассвета до заката. Ни разу ещё не пропустила, — вздохнул Сергей с какой-то обречённостью. — Вон она. На лавочке. Видите, да? — замолчал и, дождавшись неуверенного кивка, продолжил: — Я уж не знаю. Там дубак, ветрила, а она всё ходит и ходит. Как не заболела до сих пор, удивительно. Может, и заболела, кстати… Такие дела. Аж подстегивает, знаете?.. — голос реаниматолога внезапно дал эмоций, и в ту же секунду стало яснее, что им движет. Что именно подталкивает его к шагам, которые самому Ивану Петровичу – человеку, чувств не чуждому, но всё-таки в работе не позволяющему им брать верх над разумом – кажутся несколько опрометчивыми. — Любовь… Меня б так кто любил… В общем, рассказываю ему, что на улице у неё происходит. Говорю, что его тут ждут. А не там, — подбородком указал он на потолок.
«Любовь… Смысл жизни»
— Понял, — рассматривая детскую фигурку, пробормотал заведующий. — А почему не пускаем?
Девушка подняла голову. Кажется, её привлекали окна отделений. На такие мысли наводило еле уловимое движение головы снизу вверх, слева направо. Понятно всё: не знала, за которым. Искала. Налетела на него взглядом, задержалась ненадолго и отвернулась.
— Так не положено же, Иван Петрович, — откликнулся Серёжа удивлённо. — Не родня ведь. Родня так и не объявлялась.
— Не жена? — продолжая пристально следить за девушкой, зачем-то уточнил Иван Петрович.
Всё. Грузно, так, словно вся тяжесть неба лежала сейчас на её плечах, поднялась, ещё раз обвела глазами стену корпуса, развернулась и нетвердой поступью пошла. Время – почти восемь вечера. На улице минус пять градусов.
— Нет.
— Откуда знаешь? — недоверчиво покосился заведующий на Сергея. Уж больно уверенно звучал ответ.
— Так её уже всё отделение знает, Иван Петрович! — Серёжа даже планшетом своим в воздухе дугу описал, чуть при этом не задев дорогостоящую аппаратуру. То был, видимо, жест, призванный проиллюстрировать, насколько далеко по больнице распространилась весть. — Весь штат, от санитаров до поварихи. На охране о ней всё уже выяснили. От неё же, к слову. Ульяной звать. Ой, Иван Петрович, там история – для кино, — с какой-то словно бы безысходностью махнул врач рукой. — Заслонил её собой на дороге. Говорят, первое время всё прорывалась сюда, но, сами понимаете, пустить не можем. Наверное, Марь Сергеевна пусть вам лучше всё расскажет, если вам интересно. Там целая драма у них. Марь Сергеевна лично ей успокоительное колола, когда та ревела у нас тут белугой. Заодно и выяснила, что к чему. Потом сюда пришла взглянуть на него. Меня застала, рассказала, что да как. На что я себя сухарем считал, и то… Прям как-то сдавило аж всё внутри нехорошо. Да.
Нервным движением отправив в карман свою ручку, Сергей продолжил мрачно:
— Сегодня шестое число – семь суток, как он здесь. А она шесть. Смотрите… — кивнул он на монитор. — Видите? Давление и ЧСС…
«И впрямь…»
— Да, вижу… Вижу… Хорошо… — задумчиво протянул Иван Петрович, наблюдая за тем, как мучительно медленно, но всё же продолжают меняться указанные показатели.
История – одна из множества историй, что ему довелось услышать на своем веку. Но почему-то задела струны души. Вспомнилось, как по молодости сам попал в хирургию. Как жена его, Машенька, к нему каждый день бегала. И как он ждал. Знал, что обязательно придёт, и это знание придавало сил. Кроме Маши никто не ходил: старые родители доживали своей век в другом городе, друзей здесь завести не успел. А от неё никогда ни одной отговорочки не прозвучало: находила любую возможность приехать, чтобы рядом побыть.
— Серёжа, вот скажи мне, в чём наше предназначение? — вновь подойдя к окну и бросив короткий взгляд на пустой сквер, задумчиво спросил Иван Петрович. — Зачем мы в эту профессию пошли?
Сергей озадаченно уставился на начальство. В глазах читалось: подковырку в вопросе ищет.
— Ну как это – зачем?.. Я с детства мечтал жизни спасать, — чуть помолчав, ответил он.
— Верно говоришь, — согласился Иван Петрович. — И я. А как ты считаешь, так уж принципиально важны методы, к которым мы для спасения жизней прибегаем?
Вскинув подбородок, сложив руки на груди, заведующий отделением выжидательно смотрел на вытягивающееся лицо врача. Тот пока явно не понимал, к чему он клонит.
— Считаю, что важны, Иван Петрович… Протоко…
— Да причем тут протоколы?! — всплеснул Иван Петрович руками. — Наша цель – жизнь. Так скажи мне на милость, какая разница, к каким методам мы в нашей борьбе обращаемся?
Во взгляде Сергея пока продолжало плескаться лёгкое недоумение, а Иван Петрович с удивлением для себя самого констатировал, что не на шутку завёлся. Это плохо.
— Вот ты говоришь: «Не положено», — глубоко вздохнув, терпеливо продолжил развивать свою мысль он. — Говоришь, что за неделю не объявилась родня, а она тут, оказывается, всё это время на лавке околевает. Может, нет у него родни-то никакой. Может, вот его родня. Прямо перед носом твоим, пусть и не по паспорту. Говоришь, наблюдаешь динамику. И я сейчас своими глазами её вижу. Так какого, спрашивается, лешего ты не доложил мне о ситуации?! О девчонке почему не сказал? Отвечай.
— Так я думал, вы в курсе… — нахмурился Серёжа. Глаза отвёл – то ли на выговор обиделся, то ли расстроился, что своим умом не дошел. — Тут последние дни только и шуток о том, что у отделения теперь свой Хатико.
Ивану Петровичу подумалось о том, что сегодня и о горячем сырном пироге, и о футбольном матче лучше забыть. А как иначе? А никак. Вопрос о выборе и не стоял.
— Не в курсе. На слухи и пустую болтовню времени у меня нет. А вот это… — указал заведующий на планшет в руках Сергея, — Это уже не болтовня! Выводы отсюда какие? — вперился он взглядом в побледневшего врача, никак не ожидавшего, что получит от зава нагоняй за соблюдение непреложных правил. — То-то и оно. Всему вас, молодежь, учить надо. Разговоры продолжать. На вахту доложить, — «Или лучше я сам». — Результаты тестов мне на стол. Всех до единого! Показатели кислородного статуса. ОАК, гемодинамику. Всё, что есть за трое суток до последней завалящей бумажки. Твой план отлучения. Пошагово. Прямо сейчас, Серёжа. Рисковать мы не можем. А то к утру окажется, что зря она тут мёрзла. А тебя, не ровен час, посадят.
***
— Вечер добрый, Ульяна. Не разбудила тебя?
Голос в трубке звучал устало и глухо, но сходу точно определить состояние человека на том конце провода стало задачей чуть ли не непосильной: сердце ухнуло куда-то в живот в момент, когда на экране телефона отобразилось имя звонящей, и на место уже не вернулось. Затрепыхалось там, как у загнанного зайца, запульсировало, закричало и разлетелось, а мозг мгновенно затянуло вуалью, сквозь которую воспринимать сигналы внешнего мира оказалось крайне затруднительно. В столь позднее время Зоя Павловна не звонила ни разу. Вчера при разговоре она позволила себе выразить осторожный оптимизм, тут же поспешив оговорить, что ситуация ещё может измениться, так что расслабляться рано, но сейчас… Что случилось? Изменилась?..
— Здравствуйте, Зоя Павловна. Нет, я не сплю, всё в порядке, — просипела Уля, кое-как справившись с охватившим горло спазмом. Скатившись с кровати, наощупь нашла тапочки. Дальше – в коридор, обуться, взять парку и в подъезд: она интуитивно не желала, чтобы кто-то из домашних, включая отца, нечаянно подслушал их разговор. — Что-то случилось?..
Наручные часы показывали десять вечера. Последний час Уля пролежала плашмя, лицом в подушку, в полной темноте, чувствуя, как постепенно ослабляют хват вложенные в ладонь маленькие пальчики папиной младшей. Таня стала главной её молчаливой поддержкой. Такая маленькая, а словно всё уже понимает и чувствует. То был час тишины, не нарушаемой ничем, кроме постепенно набирающего силу сопения девочки. Час раздирающего грудь, но так и не прорвавшегося наружу заунывного волчьего воя. Час атакующих голову кошмарных мыслей, отгоняемых бесконечными «Пожалуйста!». Сколько раз за минувшую неделю она успела попросить, не сосчитать. Десяток тысяч…
— Уля, да… Случилось, — отозвалась Зоя Павловна напряжённо. — Я должна тебе сообщить, поскольку имею обыкновение держать данное слово. Только что на консилиуме заведующим отделения и ответственным врачом принято решение о совершении попытки отключения Егора от аппарата искусственной вентиляции лёгких. Мой источник присутствовал.
«Что?.. Что это значит?.. Почему?..»
Доходило преступно туго, но, доходя, вздымало внутри неуправляемую волну всепоглощающего первобытного ужаса, что забивал лёгкие, блокировал дыхание и выключал сознание. Ранее Зоя Павловна с неохотой отвечала на вопросы об ИВЛ, призывая Улю не загружать голову ненужной информацией, но всё же признавая, что эта штука небезопасна. И сейчас нотки, сквозившие в голосе звонившей, пугали до одури. Дойдя до лифтового холла, Уля прислонилась спиной к холодной стене. Плыло…
— Ульяна, пожалуйста, нужно сохранять спокойствие, — правильно трактовав повисшее молчание, сдержанно продолжила Зоя Павловна. — Не стану перед тобой юлить, скажу как есть: решение далось сложно. Ответственный за лечение Егора врач считает, что – я не буду нагружать тебя подробностями, тебе они ни к чему, – показатели, анализы и тесты позволяют предпринять такую попытку. Заведующий считает часть показателей пограничными и думает, что следует немного повременить. Однако задержка так же сопряжена с высокими рисками и чревата осложнениями, которые… Могут привести к летальному исходу, — набрав в грудь воздуха, выдохнула она. — Кроме того, пациентов, которым планируют продлять ИВЛ после семи дней, переводят на дыхание через трахеостому{?}[трахеостомия – хирургическая операция образования временного или стойкого соустья полости трахеи с окружающей средой, в результате обеспечивается поступление воздуха в дыхательные пути. Проще говоря, трубка вводится через отверстие, проделанное в шее]. Врач выступает против, считая, что наносить организму дополнительную травму, которая непредсказуемым образом скажется на голосовом аппарате, пока необходимости нет. Он полагает, что уже сейчас Егор сможет дышать сам и очередное хирургическое вмешательство ни к чему.
Ульяна удерживала себя на плаву лишь благодаря вовремя изменившимся интонациям собеседницы: теперь предложения Зоя Павловна чеканила, и нотки железа в голосе не давали Уле рухнуть оземь, приказывая сознанию цепляться за слова, фразы и смыслы. Острая потребность в свежем воздухе вынудила её толкнуть дверь и выползти на общий балкон. Благо, второй этаж. Не так высоко…
— Уля, я догадываюсь, что ты сейчас чувствуешь, — после недолгого молчания всё с той же сдержанной суровостью продолжили в трубке. — И всё-таки должна быть с тобой честной до конца. В случае неудачной экстубации придется начинать заново. Статистика выживаемости после повторного подключения к ИВЛ резко падает, — «Господи… Пожалуйста…», — однако неоправданно долгое подключение к системе также чревато серьезными осложнениями. Ты меня слышишь? — «Нет… Не надо…» — На прокуренные легкие мы вообще рискуем получить их в любую минуту. Одна ошибка в тонких настройках аппарата – и у нас дополнительная травма, — «Не надо!!!» — Аргументы обоих сторон весомые. Сама я не могу что-то сказать, не видя перед глазами исчерпывающей картины. Но кренюсь к мнению врача. Доверяю молодым пытливым умам.
Ледяной ветер клонил к земле деревья и пронизывал до костей, опора под ногами давно исчезла, онемевшие пальцы не чувствовали телефона, и сама она больше ничего не чувствовала. Только сиюминутную готовность умереть вместо него.
— Что сейчас будет, Зоя Павловна? — силясь контролировать голос, тихо спросила Уля.
Вот зачем ей знать? Грудную клетку обездвижил страх неизвестности, и, попросив о всей возможной информации, она пыталась его одолеть. Но мозг все равно был больше не в состоянии хоть что-то воспринимать. На том конце провода тяжело, а может, просто устало вздохнули.
— Врач отправился домой – ему необходимо немного поспать, — начала терпеливо разъяснять Зоя Павловна. — Ясная голова в нашей профессии критично важна. Ранним утром он возвращается и, если показатели, скрининг готовности к тесту и сама проба позволяют, вместе с командой отключают аппарат, — «Уже утром…». — Для этого Егор должен показать способность дышать самостоятельно в течение двух часов. Отключают, изымают трубку и, думаю, на какое-то время переводят на неинвазивную вентиляцию. А дальше он должен начать поправляться. Если что-то пойдёт не так, подключают вновь.
«Пожалуйста, только не это…»
Страх победил. Сползя по стеночке на холодный мокрый пол, Уля упёрлась лбом в коленки, пытаясь глубже дышать. Но вдохи и выдохи давались с таким трудом, будто чёртову маску надели сейчас на неё. И трубку в горло запихали. Будто подушкой душили. Послушать, так у них есть чуть ли ни единственный шанс отключить грёбаный аппарат. И что промедление, что спешка смерти подобны. Так, что ли, выходит? А если они ошиблись и рассчитали время неверно?
Пробравший тело озноб ежесекундно усиливался, зубы клацали, губы немели, и вовсе не температура воздуха стала тому причиной.
— Понятно… — «Господи!» — Спасибо… — просипела Уля. Сама себя не слышала. И не видела вокруг больше ничего. В отчаянии прикусив губу, пыталась сдержать дерущие грудь слёзы, но не ощутила ни боли, ни вкуса тёплых капелек, постепенно проступавших на лопнувшей кожице. Мозг словно подал сигнал к последовательному отключению органов чувств.
— Крепись, Ульяна, — призвала Зоя Павловна. — Нужно быть сильной. Попробуй поспать. Верь во врачей. Как только мне станет что-то известно, я тебе позвоню. Как всегда.
— Спасибо, — прошептала Уля, понимая, что чего точно не сможет сделать этой ночью, так это уснуть. Хоть вызывай такси и поезжай в сквер ночевать.
На том конце, несмотря на позднее время и отчётливо различимую ухом усталость, не торопились прощаться.
— Твоя мама за тебя очень переживает, — чуть помолчав, сообщила Зоя Павловна. — Да и за Егора.
— Зоя Па…
— Я знаю, Ульяна, — поспешно перебила та. — Надя мне каждый день звонит, чтобы выяснить, говорила я с тобой или нет. Поступков её я понять не могу и сказала ей об этом прямо. Она перед вами очень виновата. Но чувства эти её – вот их я понимаю прекрасно. У самой дети и внуки, — в динамике раздался протяжный вздох. — Объяснять ты мне ничего не обязана, я просто хочу, чтобы ты приняла к сведению, что она не находит себе места.
— Я приняла… Ещё раз спасибо, что держите в курсе.
— Не за что. До связи.
«Есть за что…»
— До свидания…
Руки охватил мелкий тремор, а глаза окончательно ослепли. Ульяна не понимала, каким образом ей теперь успокоиться и дожить до утра. Как завтра снять трубку, когда… Окажется ли она вообще на это способна?
Телефон, который попал в карман лишь с третьей попытки, а до этого дважды грохнулся из трясущихся рук на мокрую плитку, вновь завибрировал. Кто-то не позволял впасть в глухое отчаяние, отвлекая на жизнь.
22:22 От кого: Юлёк: Слушай, я сходила, позвонила в дверь, минут пять обтирала порог, но мне не открыли. Наверное, спит уже. Сосед её вышел курить, сказал, что часа три назад с балкона видел, как домой возвращалась. Не волнуйся ты, Уль, время просто позднее уже, всем баиньки пора. А телефоны у бабушек разряжаются, они ж за этим не следят. А может, и сломался он у неё. Сама знаешь, какие у бабушек телефоны. Короче, уверена, всё там нормально. Завтра после работы снова зайду, если тебе с ней связаться не удастся.
На фоне убийственных, высасывающих последние капли воли и сил новостей Уля совсем забыла, что просила Юльку зайти к баб Нюре. Потому что баб Нюра не отвечает. Последний раз они разговаривали накануне, и по устоявшейся уже привычке Ульяна набрала и этим вечером по пути от метро. Набрала в восемь, в полдевятого и ближе к девяти, а результат всё один: длинные гудки. Слушая которые, она всё явственнее ощущала щекотку расшатанных нервов. Чувствуя неладное, попросила Юльку сходить проверить человека, адрес дала. Юля ответила, что как только будет у дома, зайдет. И вот…
«Она же уже старенькая совсем… Боже…»
Малость утешало лишь то, что баб Нюру недавно видели.
Час от часу сегодня не легче.
22:23 Кому: Юлёк: Спасибо, Юль! Спокойной ночи.
Пусть хотя бы у Юльки ночь будет спокойной.
Завтра…
Завтра…
Завтра.
***
Завтра не существует.
Стоять за парапетом, с высоты небоскрёба вглядываясь в тёмные глубины быстрой реки, совсем не страшно. Вода чёрная, потому что небо чёрное – вот и всё. И нечего бояться. Когда летом за прутья решетки цеплялся девятнадцатилетний пацан, у неё сердце ухало так, словно она сама была тем пацаном. Она пыталась до него достучаться, но дерущие пересохшее горло и слетающие с онемевших губ слова звучали мимо, в никуда. Как ни искала она их тогда, не выходило выразить невыразимое. Язык не справился и не смог донести до раздавленного судьбой человека ощущаемое душой.
Сейчас она понимает, что для того парня её доводы были пустым звуком. Потому что сейчас на его месте – она. Безучастно смотрит вниз. Инертная. Ей не нужны чьи бы то ни было увещевания. Ни к чему. Им не понять. Никому этого не понять. Некому больше рассказать ей о смыслах, которые однажды появятся. Это всё враки, все смыслы Он забрал с собой, спрятав в кулаке под саваном. Украл вместе с жизнью. Некому объяснить про дурость и заверить, что всё наладится. И обязательно вновь захочется улыбаться. Нет за спиной никого. И кольца рук нет. И торчащего из кармана брюк сливочного стаканчика. Никто не постучит в дверь. Ветер с реки обдувает лицо, но кожа не ощущает холода. Ульяна вообще ничего не ощущает. В принципе.
Река зовёт. Верхушки пронзающих тяжёлые тучи вековых елей, качаясь, шепчут заклинания. Раньше здесь тянулась к небу молодая березовая роща.
Будь проклята та гадалка. Проклята!
Больничные стены – белые и безучастные к чужой беде. Видела их. Они сливаются с крахмальными простынями и бледными лицами, с прозрачными пакетами капельниц и тубами шприцов. А беда стоит аммиачным туманом в коридорах и палатах. Вдыхала её и выдыхала. И не пробовала заглянуть под опущенные ресницы тех, кто в тот момент находился с ним рядом, они сделали всё, что могли, она знает. Он всё, что мог, делать не захотел. Посчитал, что хватит с него, наверное. «Достаточно», — наверное, так он и подумал. Да. Не нашёл повода бороться, бабушка Нюра ошиблась. Ошиблась, и когда приходила сказать, что всё обязательно будет хорошо. Вот только-только же говорила… Хромом блестят и грохочут каталки, голые ветви скрежещут по стёклам и отбрасывают на пол тени. Не торопится кончиться затяжной снегопад. Её мольбы не услышали, а она в отместку не услышала фраз о соболезнованиях. Пустые формальности, ничего личного.
Ничего – вообще. Ничего – в ней. Её человек не захотел увидеть ноябрьский рассвет.
Ну… Сегодня небо некрасивое, маревое, так что… Спрятался где-то и смотрит теперь из просветов, молча, как всегда. Наверное, уголки его губ больше не трогает горе. Наверное, тетя Валя и дядя Тёма там тоже есть. Рядом. Неужели там лучше, чем здесь?
…он решил уйти, а она обещала, что не оставит.
.Очень тихо..Сто метров высоты не закончатся. Было ниже..Всё вокруг серое, всё расплывается, зависла в воздухе, не дождется удара… Падает, падает, падает и не достигнет дна….Вверх… Люди не умеют летать….Оглушающая тишина… Мертвенная, безразличная. Безвременье. Она в… в… Её там не хотят….Он её к себе не хочет….Егор!
«Егор!»
«Зоя Павловна…»
«Нет… Нет… Нет…»
…звук. Этот слабый звук исходит из неё. Где она? Вроде только что кричала, пытаясь выжить из себя парализовавший сознание ужас. Что это вокруг такое? Почему так ярко? Почему спазмы в лёгких, вода на коже и невыносимая духота?
Водой оказалась липкая холодная испарина, покрывшая лоб, шею, загривок – всё тело. Волосы мокрые, будто и впрямь искупалась. Грудь туго сдавило от только пережитого, глаза, пытаясь навести фокус, обшаривали пространство, постепенно обретающее знакомые черты комнаты из жизни, которая должна была стать прошлой. А память, нехотя просыпаясь, подсказывала. Как проворочалась с боку на бок до рассвета, пытаясь хоть ненадолго, но уснуть. И как сошедшее с орбиты сердце отказывалось сбавлять обороты, а отяжелевшая, налитая расплавленным свинцом голова – отключаться. Как думала о том, что тогда нужно вставать и ехать, и не могла найти в себе крох сил пошевелиться. Как в конце концов мысли поплыли, рассыпались пеплом и развеялись. И всё отдалилось. Трансформировалось. Как пыталась удержаться на поверхности, цепляясь за звуки просыпающейся улицы, и не вышло.
Кружилось. Дом молчал, не подавая признаков жизни: уши не улавливали ни голосов, ни даже шорохов. Ни звука. Неестественно яркий для раннего утра свет струился через щель неплотно задёрнутых гардин.
«Что происходит?..»
Кажется, измученный организм, не выдержав изнурительной борьбы с изувечившим душу страхом, сдался, отключил системы и ушел в спящий режим работы. Только увиденное не походило на сон, скорее на наркотический дурман или бред белой горячки. Похоже, это психика начала готовить её заблаговременно. То был безжалостный эксперимент мозга, который погрузил её в собственный кошмар и вынудил пройти путь до конца. Чёрная река выглядела настолько живой… Всё, случившееся с ней там, случилось как наяву. Уля балансировала на том самом мосту под северными ветрами, отчётливо чувствуя, что за спиной больше никого нет. Каждой своей клеточкой ощущая засасывающую в раскрытые объятья смерти пустоту… Она знала, что потеряла. Только что…
«Зоя Павловна…»
Рука нащупала на полу телефон. Пытаясь унять внутреннюю дрожь, умоляя себя держаться поверхности во что бы то ни стало, собирала плывущие буквы и медленно осознавала, что видит на экране.
07:31 От кого: Зоя Павловна: Ульяна, доброе утро. Пока без новостей. Ко мне едет внеплановая проверка, не смогу быть на связи. Позвоню сама, как только освобожусь и получу информацию.
Десять! На часах десять!!!
Вчера Зоя Павловна говорила про раннее утро! Чуть ли не про ночь! Что она тут делает в грёбаные десять часов?! Когда его там… Его… Там…
Не отдавала себе отчёта, как падала с постели, как наспех одевалась и вылетала на улицу к метро, на котором в такое время чаще всего быстрее, чем на такси. Как неслась через турникет в последний вагон уходящего поезда, как стояла, запыхавшись, уткнувшись разгорячённым лбом в холодное стекло. И ни о чем не думала, только безостановочно молилась. Как пыталась успокоить душу и не разреветься. Ни то, ни другое не получалось… Мир размывался, трескался и осыпался с каждой минутой тишины, что упрямо хранил телефон. Мир исчезал, как на глазах исчезает утренний туман. Она в нём отсутствовала, не жила, не воспринимала. Не слышала, разумела, не ощущала. Лёгкие отказывали. Сердце не выдерживало животного страха, что оплёл каждую мышцу, впитался в каждую клетку, тёк вместо крови в пульсирующих, готовых вот-вот лопнуть венах. Стала паникой, а всё вокруг – ненастоящим, пластиком.
Не помнит, как бежала по эскалатору наверх, не осознавала происходящего на проспекте, не считала зданий и метров. Летела по заданному маршруту сквозь пустую территорию больницы, вдоль корпусов, мимо лавки, в тяжёлые двери, прямо к проходной. За сорок минут дороги наедине с собой обезумела, тронулась рассудком. Она готова былапрорвать все до одного кордоны и знала, что в этот раз прорвёт. Они не имеют права её не пустить! Не имеют! Не имеют никакого права не пустить! Никакого!
— Пустите! — упёршись ладонями в стойку охраны, выдохнула Уля, глядя, по сути, в никуда. Лицо человека перед ней размывалось за стеной воды. — Пожалуйста! Прошу вас! Умоляю!
Ничего не видела перед собой.
Послышался тягостный вздох, а затем уставший голос равнодушно произнёс:
— Бахилы наденьте. Фамилия, имя, отчество.
«Что?..»
— Михалыч, ты чё? Нарушаем?..
«Кто это?..»
Там еще кто-то есть, голос уже другой. Повернув голову на звук, Уля попыталась разглядеть тёмное пятно. Мужчина какой-то. Крупный. Ближе к аптечному киоску.
— Кто тут нарушает? За дебила-то меня не держи, Саныч, — искренне возмутился «Михалыч». — Сестра это. А это, — взмахнул он в воздухе какой-то бумажкой, — распоряжение Ковалёва. Велено пропустить. Девушка-а-а, ау?.. Фамилия, имя, отчество.
— Ч-чернов. Егор Артёмович…
Со стороны стены загоготали.
— Ваши фамилия, имя, отчество, — фыркнул охранник, приготовив ручку. — Паспорт давайте.
— Ильина… В-владимировна. Ульяна, — теряя остатки самообладания и последние нити связи с реальностью, просипела оцепеневшая Уля. Непослушные пальцы вслепую рыскали в рюкзаке в поисках документа. Он же всегда там. Всегда! Вот он! Почему охрана вдруг передумала? Что стряслось?.. Что-то ужасное?.. Ужасное… Кто такой Ковалёв?.. Какое ещё распоряжение?..
Чувствуя на себе пристальный взгляд названного «Санычем», явственно ощущая, как уплывает земля, трясущейся рукой протянула затребованный паспорт.
— А чё тогда раньше не пустили, раз родня? — подойдя к столу охраны и заглядывая «Михалычу» через плечо, язвительно поинтересовался второй. Вновь уставился на Улю. Никак не желал он униматься. — А фамилии с отчествами чё не совпадают?
Казалось, этот «Саныч» сейчас взглядом испепелит её на месте. Ульяна чувствовала себя преступницей, пойманной с поличным, пленной на допросе, хотя ведь была ни в чём не виновата и ни в чём противозаконном не участвовала. Рот открылся, чтобы дополнить легенду хоть каким-нибудь более или менее правдоподобным пояснением, но извилины словно окислились. Мозг не желал помогать.
— Сестра, говорю тебе, — процедил охранник сквозь зубы, переписывая в журнал данные. — Может, сводная. А может, вышла замуж да поменяла фамилию, что за идиотские вопросы? Много что-то их у тебя с утра пораньше. Чё ты вообще прицепился ко мне, а? — со всей дури хлопнув ладонью по столу, завёлся он вдруг. Занервничал. — Не веришь? Тебе, блядь, что, приказа заведующего отделением недостаточно? Так ты иди прямиком к нему, коли жить надоело. Он тебе на пальцах всё объяснит. Иди-иди, Саныч, чё вылупился? Не смею задерживать! Так, ну а вам, — вспомнив про оторопевшую, окончательно переставшую что-либо соображать Улю, выдохнул «Михалыч», — прямо по коридору до лестницы. Или на лифте. Второй этаж и налево. Реанимационный блок. Там подскажут.
С места сорвало. Спущенной с тетивы стрелой, пока дотошный «Саныч» не успел сцапать за руку и поднять кипеш на весь корпус. Сегодня её сердце не выдержит.
— Ульяна Владимировна, бахилы! Паспорт забыли!
«Чёрт с ним!»
***
«Похоже на Небесную канцелярию?..»
Непонятно. Уже сколько времени лежит и гадает, куда попал. Но пока толку от этих гаданий ноль. Фиг знает, как выглядит канцелярия, а здесь всё белое, размытое и плывёт, как в вышине, никуда не торопясь, задумчиво и лениво плывут облака. Вокруг какие-то странные звуки: писк на все лады и далёкие голоса. А еще где-то что-то куда-то катят, будто тяжёлая тележка грохочет. Это дребезжание отдаленно напоминает… Что-то. Неприятное. Такое ощущение, что когда-то он слышал подобный лязг постоянно.
Прямо по мозгам.
Поле зрения расчерчено смазанными полосами: внимательнее рассмотреть, куда угодил, мешает неведомая, похожая на то ли палочки, то ли трубочки полупрозрачная херня у самого лица. В носу что-то есть. Веки так и норовят схлопнуться, в башке даже не молоко, а свернувшийся кефир, извилины умерли. Ни пальцем пошевелить не в состоянии, ни ногой, ни головой. До кучи отказывается подчиняться язык, мышцы атрофировались, а глаза разъедает слепящий свет.
Для ада беспардонно, непростительно холодно – всё тело сотрясает мощный озноб, и зуб не попадает на зуб. Наверное, когда голышом попадёшь в чан, до краев наполненный колотым льдом, почувствуешь себя примерно так.
А если это рай, то где, скажите на милость, мать с отцом? Почему не тут?
А если ада и рая нет и вообще ничего нет, то что это такое он видит? На белый тоннель тоже не похоже: в тоннеле свет в конце, а здесь – везде. Снующие туда-сюда бело-синие фигуры не тянут ни на ангелов, ни на чертей. Ни нимбов тебе, ни крылышек, ни таинственного ореола. Ни рогов, ни вил, ни цокота копыт… Ни протяжного звука труб, ни треска пламени. Ещё и язык их понимать умудряется. Больше на врачей смахивают.
…Рожки…
Может, это роддом? Мог он родиться заново в каком-нибудь Хуево-Кукуево? Колесо сансары и всё такое…
Наверное. Раньше его звали Егор. Он жил в Москве, занимался музыкой и вроде фотографией. А потом что-то пошло не так. Или нет, кажется, сразу всё не так пошло. Да, навскидку второе вернее. Верующие в то, что в этот мир мы приходим много раз, утверждают, что младенцы какое-то время хорошо помнят свою предыдущую жизнь.
«М-м-м… Враки…»
Будто бы кто-то пришёл… И будто даже приблизился, но в зону видимости пока не попал. А спустя мгновение относительную тишину разорвал бодрый, наполненный зарядом жизни мужской голос:
— Ну что тут у нас, Серёжа? Как успехи?
— Неплохо, Иван Петрович, — отозвался кто-то утомленно. — Лучше ожидаемого.
— Егор Артёмович, вы меня слышите? Кивните, если да.
«…Егор Артёмович… Перерождение отменяется… Тогда…»
Тогда где он и почему?..
Заржавевшие извилины запускались со страшным, отвратительным скрипом. Ощущение сохранялось такое, будто мозг работает на жалкий процент своих возможностей. Нет, на половину процента. На треть.
Это жестоко.
Скосив глаза на белое пятно, что попало, наконец, на периферию зрения, попробовал навести фокус. Постепенно черты проступили, и стало понятно, что голос принадлежал пожилому мужчине. Или этот человек добряк, или таковым умело прикидывался, но его благодушный, умиротворенный вид располагал к себе. Равно как и хитреца в глазах, ухоженная борода и даже вложенные одна в другую опущенные руки.
Попытался кивнуть, как того попросили. Даже голову слегка повернуть удалось, и теперь можно было разглядеть второго: хмурый человек в синем, лет тридцати пяти или чуть старше на вид, стоя в нескольких метрах, делал пометки в бумажках.
— Прекрасно, — пробежавшись летучим взглядом по лицу, удовлетворенно констатировал бородач. — С днём рождения, Егор Артёмович. С возвращением. Уж не знаю, рады ли вы этому обстоятельству, а мы – очень.
«Понятно… Больница…»
Зачем-то он всё еще здесь… За чем-то, выходит, вернулся?
Не помнит.
— С-спасибо…
— О! Так вы даже говорить способны? — «Ну как сказать…» — Превосходно! — хлопнув в ладоши, воскликнул пожилой. — Потрясающий внутренний ресурс! — цокнул языком и развернулся в пол-оборота. — Ну что, Сергей Павлович, думаю, и тебя можно поздравить. В который раз показал скрупулёзный подход, должное хладнокровие и способность к глубокому анализу ситуации. Чётко, слаженно сработали. И вот итог. А я в тебе, было, засомневался… Далеко пойдешь, Серёжа.
— Погодите поздравлять, Иван Петрович, — устало пробормотал «синий» себе под нос. — Я не суеверный, но давайте хотя бы пару суток обождем.
— Ну, давай обождём, — хмыкнул «белый». — Хотя… Как себя чувствуете, Егор Артёмович? — «Никак…». — Можете что-нибудь вспомнить?
…Дорога…
— Нет, — заставляя связки работать, прохрипел Егор. Такое ощущение, что говорить придётся учиться заново. Голосовой аппарат ему не подчинялся… Эти два коротких слова – «спасибо» и «нет» – дались титаническим трудом, отняв крохи тех сил, что в нём обнаружились. Казалось, он вообще не смог их произнести: звук как таковой словно и не шёл. Но устроивший ему допрос доктор каким-то образом умудрялся улавливать смысл.
— Ага, неудивительно, — понимающе кивнул он. — Последствия черепно-мозговой и глубокой седации. Этим займёмся. Отдыхайте, Егор Артёмович, восстанавливаетесь. Дышите. Врач вам достался от Бога, с таким здесь не задержитесь. Серёжа, на минуточку ко мне в кабинет, и я тебя отпущу.
…Тормоза…
Еле дождался тишины. Наконец шаги затихли, и Егор прикрыл налитые веки в надежде, что удастся откопать в недрах памяти хоть что-нибудь. Однако память спала, на что намекала фактически девственная чистота перед внутренним взором. Перед глазами сменялись стоп-кадры, мелькающие обрывками старой зажёванной киноленты… И отголоски чувств звучали в самой глубине. Мокрое дорожное полотно, свет противотуманок в вуали воды… Грузное, без единого просвета небо и пепельно-серый лес за кованым забором… Капли на перчатках, шлем в руках… Красный для автомобилей, мигающий зеленый для пешеходов… Застывшая посреди зебры чёрная фигурка, пронзающий барабанные перепонки визг шин… Ощущение разодравшего внутренности леденящего ужаса и тупой, склизкой безысходности… Ро́ка… Отчётливое осознание фатальной неизбежности грядущего.
…Железная уверенность, что не позволит. Не может. Не даст случиться.
Птицы.
Единственное, что «видит». А остальное укрывает плотный занавес.
Вновь голоса. Вроде те же, что только что слышал здесь, но теперь далеко. За стенкой. Убедительный – «белого», сомневающийся – «синего» и подобострастный женский. Спорят там о чём-то друг с другом. Иван этот, который Петрович, призывает к чуткости, женщина, судя по звучанию, молодая, активно ему поддакивает, а врач явно чем-то недоволен. Слышится: «Да он только в себя пришел! Вы что?!». И умоляющее в ответ: «Сергей Павлович, миленький, вы же такой большой души человек! Ну дайте вы людям две минутки. Ведь только на пользу пойдет! А я вам завтра шарлотки испеку…». «Синий» будто смутился немного: «Оксана Викторовна… Ну что вы, в самом деле?..». После что-то ещё пробурчал, но совсем уж тихо, слух не уловил. Рыхлые мысли разбегались, путались в клубок, растворялись, и в их каше успела мелькнуть одна занятная – о том, что отношения у медперсонала тут, похоже, чуть ли ни семейные. Может, там даже роман намечается. Или даже уже.
Как будто опять дверь открыли. Да, вошли. Снова по его душу? Зачем?..
«Оставьте в покое…»
Хотелось лишь одного: продолжать лежать, прикрыв веки, дышать, как было наказано, не обращать внимания на ощущение отсутствия тела и, отлавливая размывшиеся картинки из прошлой жизни, пытаться нанизать рассыпанные по пыльным тёмным углам бусины на тонкую нить. Этим и займется.
— Для начала не больше десяти минут. А там посмотрим, — послышался баритон Ивана Петровича. — Серёжа, как уйдет, зафиксируй показатели. Интересно. Картину доложишь.
— Егор…
Сжатые лёгкие словно раскрылись на полную, сердце, пребольно врезавшись в преграду, неистово заметалось в крохотной клетке ребер, и внезапно встрепенулась хранившая молчание душа. Всё-таки он и впрямь ещё живой. Этот голос… Этот…
Нет ушам никакого доверия. С трудом разлепив ресницы, устремил замутнённый взгляд в направлении звука и вновь попытался сфокусироваться. В воздухе мерещился запах корицы, размытое белое пятно постепенно обретало очертания, а Егор вдруг подумал, что, может, рай и есть, и выглядит как обычная жизнь, просто в ней рядом с тобой навеки останутся те, кого безвозвратно потерял.
— Ты… кто?
Распахнутые родные глаза. Васильковые… Настоящая. Живая и здоровая. Здесь. В накинутом халате. С каре по плечи. И губы дрожат. И не моргает.
Она…
Там, на дороге, стояла Она, поэтому…
На мокром лице отразилось такое яркое замешательство, ступор и испуг, что Егор сию секунду пожалел, что его временами чёрное, а временами откровенно идиотское чувство юмора не отшибло вместо памяти. А память всё-таки не отшибло. Одного взгляда на Ульяну хватило, чтобы воспоминания, всколыхнувшись, проявились и повсплывали к самой поверхности. Это перед ним Любовь его потерянная. Целая и невредимая. Не зря, значит. Не зря жил.
— Дурацкая шутка, — просипел Егор, заставляя связки выдавать наружу хоть что-нибудь. — Я помню.
Оцепенев, Уля так и стояла в паре метров. И почему-то плакала. Дорожки воды блестели на щеках, всхлипы становились всё громче и раздавались всё чаще, подбородок трясся всё сильнее… Может, это вид его такой ужас на неё наводил? Может, у него больше нет ног или рук? Он ведь их будто и не чувствует… А всё, что он чувствует, отчаянно рвётся наружу, требуя немедленного выхода. Ничего у него не получилось. Не вышло от себя уберечь. Однажды рожденное внутри Нечто оказалось больше страха, неоспоримее очевидного, твёрже истин и аксиом, сильнее воли и духа и, безоговорочно себе подчинив, заставило капитулировать. Он ведь тогда сказать ехал, но не успел. Значит, сейчас скажет, и будь что будет. Это он в себе не оставит. Это – вопрос жизни. Или смерти. Без вариантов.
— Прости… Без тебя я не могу… Без тебя мне здесь делать нечего.
— Егор!
Наружу – вновь какой-то бестолковый хрип, какое-то растворившееся в воздухе шипение, и нет больше никакой возможности хоть что-то ещё произнести. Уля преодолела расстояние на такой скорости, опомниться не успел. Как тогда, дома у него, а может, и ещё быстрее. Секунда – и от метров остались сантиметры, и запах корицы проник в нос. Только руки её теперь не сомкнулись в замке, а в нерешительности замерли где-то на уровне груди. Ещё мгновение – и тепло касания согрело онемевшие пальцы, а голое плечо ощутило скольжение ладошки. И всё вокруг вновь начало наполняться светом. И смыслом. И стало не важно состояние.
— Егор, какой же ты… Как ты мог? — зашептала она куда-то в шею, а кожа чувствовала горячее дыхание и падающие капли обжигающей воды. — Зачем ты её послушал? Зачем ты послушал мою мать?! — «Знаешь?.. Откуда?..» — Зачем ей поверил? Дважды! Зачем?! — «Потому что она…» — Никогда так больше не делай, слышишь? — «Слышу…» — Никого не слушай! Вообще! Ты их не пускал, никого! Они тебя не знают! Не им судить!
Заторможенные мысли не поспевали за пулеметной очередью слов, значение которых плавно оседало в обращённом в простоквашу мозгу. Сердце набирало и набирало обороты, уши сквозь шум улавливали изменившиеся сигналы от мониторов, и интуиция подсказывала, что сейчас ведь прибегут и отнимут её у него, возопив, что «пациенту требуется покой». Не требуется ему никакой покой. Она требуется! Оставьте… Усилием воли заставив подняться левую руку, уронил кисть на талию, а взгляд вперился в стекло двери. Там за ней уже маячили.
Не отдаст. Пусть читают по глазам.
«Не надо. Сюда. Идти.»
От хмуро наблюдающего за ними врача отчётливо веяло угрозой. Но, похоже, молчаливый посыл он понял: Егору почудился неохотный кивок. Вот и прекрасно, пусть ещё чуть-чуть потерпит. Недолго. Пожалуйста…
А Уля между тем продолжала что-то говорить. Глухо шептать, но в её шепоте отчетливо слышался крик. И слезы.
— …себя на мое место! Представь, что я всё решила за тебя! Почему все вокруг считают, что лучше меня знают, что для меня лучше? — «Прости…» — Я сама разберусь, Егор! Ты у меня в следующий раз спроси, Егор! У меня спроси, когда тебе что-нибудь покажется, слышишь? — «Да…» — Или когда кто-нибудь решит поделиться с тобой своим дофига ценным мнением на твой или мой счет!
Тёплый воздух обдавал кожу, щекотал шею, а он так и лежал парализованный – то ли физических сил не хватало шевелиться, то ли слова её оказывали такой обезоруживающий эффект, то ли Девятый вал её эмоций его сносил. То ли застыло там всё внутри в вязком осознании. Мир вокруг вновь менялся, проявляясь буйными красками и в очередной раз обещая другую жизнь. Но торопиться надеяться?.. Снова? Уля всхлипывала, умоляя поставить себя на её место, и от честных попыток представить к горлу подкатывала тошнота. Смог бы он справиться, если бы она без объяснений причин решила исчезнуть из его жизни?
Ошалевшее сердце вот-вот его подведёт. Сдаст надсмотрщикам с потрохами… Он не способен им управлять.
— Прости…
Она отчаянно замотала головой, обнимая ощутимее, но явно опасаясь прижиматься. Руки-плети отказывались слушаться, грудную клетку сдавливало то ли изнутри, то ли снаружи, и всё, что он мог – издавать в ответ какое-то неясное, мало похожее на внятные слова сипение и, чуть повернув голову, пытаться коснуться щекой щеки. Мешали трубочки. Грёбаные трубочки! Всё мешало! Как будто немощным инвалидом проснулся и не способен теперь ни на что.
Раздался прерывистый всхлип, и ещё один, и ещё. Ещё…
— Ты же чуть себя не угробил! Если бы ты меня здесь бросил, я бы за тобой пошла! Я же сказала тебе, что не оставлю! Я же тебя люблю!
«… … … ... …
… … … … ….
… …Люблю…»
Рикошетило от всех его стен, колонн, понатыканных тут и там спичек-подпорок и пошедшего мириадами трещин купола. Хлипкая конструкция угрожающе шаталась, обещая вот-вот обрушиться и погрести под собой; сердце, наплевав на мольбы разума, вконец обезумело и пыталось прорвать прутья темницы и вырваться; шмыганье над ухом обещало перерасти в неукротимый рёв, а бледный врач за стеклом изничтожал взглядом подключенную аппаратуру. Ещё чуть-чуть, и они придут, точно. И точно её у него отнимут.
Рука, та, что пару минут назад смогла добраться до талии, пыталась прижать крепче.
Пусть попробуют.
— Неужели ты не понял? Я выбрала тебя! Считай ты себя хоть самим дьяволом, Егор! Потому что ты лучшее, что со мной случилось, ясно?! — «Как это возможно?..» — Ты мне нужен! Таким! Любым! — «Нужен…» — Важнее тебя в моей жизни никого нет. Никого! Ты и… И Юлька. И… — она затихла, но буквально на мгновение, а он, кажется, к этому моменту перестал дышать и соображать, где находится. Пока она звучала, он заново рождался – как и положено, в адских муках. Но там, впереди, ждал рассвет, неизведанное, воздух и… Кажется, счастье? — Ты не хочешь причинять боль, но как ты не поймешь, что самая невыносимая боль – это твои исчезновения? — «Прости…» — Ты уходишь – и всё, понимаешь? Всё! Я теряю все смыслы, понимаешь?
Кажется, понимает. Он плавал без них без секунды вечность в темноте и холоде, застыв в киселе пустоты. Тонул, оставшись без Неё. Улины слова проникали под кожу, струились по венам и сердцу животворящим бальзамом, исцеляли, и оно постепенно начало успокаиваться. Её подкупающая искренность прогоняла завладевшую душой и не оставившую там камня на камне неодолимую армию аргументов и сомнений. И хотелось верить, что проклюнувшие мёртвую землю и устремившиеся к солнцу ростки смогут выжить. Что однажды они окрепнут и зацветут.
Там же целый необъятный взору дикий луг.
Верил.
Он встанет на страже, убережёт их от чужих ног и на подступах погасит свои ураганы. А она согреет лучами света.
Раздался щелчок дверного замка и недовольный бубнёж, перед глазами на мгновение мелькнули залитые водой васильки, и уже через секунду тёплые ладошки осторожно легли на щёки, лоб коснулся лба, а нос – кончика носа.
— Ты меня направляешь, объясняешь, заряжаешь, даришь эти смыслы, — вновь зашептала Уля, обдавая горячим дыханием. — Мотивируешь. Открываешь мне мир. Я чувствую себя в безопасности за твоей спиной, а не за чьей-то еще. Не надо пытаться меня от себя уберечь! Если бы не ты, меня бы уже не было! Слышишь? Ты мой оберег, мой маяк, душа и сердце. Не верь языкам… Ты мне нужен!
Если что и способно спасти человеческие души, а значит, и мир, в который они приходят, так это…
— Просто разреши тебя любить… Не останавливай меня. Пожалуйста.
…это Вера, Любовь. И немножко надежды.
Как же хочется жить…
Жить!
Комментарий к
XXXV
. Без тебя мне здесь делать нечего Самое время сказать, как я вас люблю 🤍🖤🤍 Всех вас, кто вошел в этот дом и захотел в нем остаться.
Обложка главы, комментарии: https://t.me/drugogomira_public/545
Музыка:
Главная композиция истории // Круги на воде – СЛОТ https://music.youtube.com/watch?v=33×94Wfnj0k&feature=share
“Смерть” // Уходя – уходи – Чичерина https://music.youtube.com/watch?v=pORr_LKXdBU&feature=share
со страшным видеорядом в оригинальной аранжировке https://music.youtube.com/watch?v=ya11ANcoDSI
“Жизнь” // Чайка – Земфира https://music.youtube.com/watch?v=kIcTLjr1c8c&feature=share
Часть визуала (железно не влезет весь):
Нахлебалась правды https://t.me/drugogomira_public/553
Вот и всё https://t.me/drugogomira_public/554
Вслух просит Небо https://t.me/drugogomira_public/555
Рядом https://t.me/drugogomira_public/556
Как простить? https://t.me/drugogomira_public/557
Воины https://t.me/drugogomira_public/559
Только все равно невыносимо больно https://t.me/drugogomira_public/561
Однажды электричество погаснет https://t.me/drugogomira_public/562
Им не понять https://t.me/drugogomira_public/573
Он ведь – их… https://t.me/drugogomira_public/563
Вот что он такое https://t.me/drugogomira_public/565
Бесполезно https://t.me/drugogomira_public/566
Вокруг следы https://t.me/drugogomira_public/569
В кулаке под саваном https://t.me/drugogomira_public/574
Неужели там лучше? https://t.me/drugogomira_public/575
Не захотел https://t.me/drugogomira_public/576
====== Эпилог // Знает. ======
2 мая
Ехать им от конечной до конечной по прямой. Это хренова туча остановок и примерно час пути. Так что пусть поспит. Пусть. Уже который месяц её личные сутки каким-то непостижимым для него образом вмещают двадцать пять, а то и все двадцать шесть часов. Из которых она спит хорошо если пять. И за целую вечность совместной жизни Егор не нашел гарантированно срабатывающего способа прекратить этот форменный беспредел.
Но не унывает. Уже ясно, что главное не отчаиваться и продолжать импровизировать. Чем он последнее время весьма активно занят.
Вообще, делить территорию с женщиной-электровеником довольно интересно, а когда сам в аналогичный режим временно войти не способен, умудряешься даже завидовать. Но вот ведь какое дело: и у электровеников заканчивается заряд. Ради того, чтобы успеть всё запланированное на день грядущий, Уля вскакивает в рань собачью – не удержишь рядом – и утихомиривается ближе к часу, а то и двум ночи. Вот батарейка и садится в неожиданные моменты. Как сейчас. Стрелки только за двенадцать перевалили, но стоило облюбовать самые козырные места в углу пока еще пустого вагона, как Ульяна, обвив руками торс, положила голову на плечо и уже спустя пару минут отключилась.
И теперь её, скорее всего, не разбудит ни диктор, ни резкие торможения состава, ни громкий смех разнузданных компаний подростков – никто и ничто. Благословенное метро… Не то чтобы Уля пребывала в бешеном восторге от идеи добираться до места своим ходом, но озвучила её сама: осознала наконец, что ещё чуть-чуть – и отсутствие возможности жить в привычном ритме приведет к тому, что от нечего делать её мужчина начнет штурмовать стены квартиры. А в её понимании заниматься восхождением по отвесным поверхностям ему пока «рановато».
Вообще, про штурм – правда. Посидишь вот так с полгодика взаперти, взвоешь и захочешь суеты, потоков людей, отвратительного горчащего кофе из ларька на площади и всего такого. Короче, накануне Ульяна взяла себя в руки и приняла волевое решение: раз уж за окном пруд давно растаял и первые листочки распустились, то пора, наконец, пробудиться от зимней спячки, потянуться, сделать зарядку и высунуть нос из своей берлоги. Только не в больницу, поликлинику, аптеку или до ближайшего магазина, а в нормальную жизнь. Егор, который свое мнение по данному поводу впервые высказал ещё в феврале, затем месяца полтора назад, а последнее предупреждение вынес вчера – молча, но вроде как достаточно доходчиво, – втихую отпраздновал вырванную в неравном бою победу.
Выползти на свет божий стоило хотя бы ради Коржа. Без кота и жизнь не та – вибрирующего тёплого мешка, состоящего из кошачьих сухарей и облака шерсти, неуловимо не хватает. Этот, конечно, уже и забыл, что когда-то приходилось делить личное пространство с такими двумя человеками, и не призна́ет. Однако сегодня придётся ему о себе напомнить, хочет он того или нет. Егор так и видит эту картину, причем во всех красках: дверь откроют, а рыжий хвост и встречать не выйдет. В лучшем случае, как раз в это время словно невзначай шествуя по маршруту «кухня – ванная комната», соизволит повернуть в их сторону морду. А в худшем и вниманием не удостоит. И будет им тогда поделом.
Ну… Поделом, да. Наверное. Убедить Ульяну съездить домой оказалось не так просто. Здесь пересекались сразу несколько «но».
Во-первых, Уля до вчерашнего дня включительно считала, что ему горным козлом по всей Москве скакать «рановато». Их совместные полгода прошли в волнениях за «чрезмерные нагрузки». В её волнениях, разумеется, не в его. Остаток осени, всю зиму и полвесны войны по этому поводу велись непримиримые, но вчера, когда после очередного озадаченного «а не рановато?» он, наградив её недвусмысленным взглядом, выбросил с балкона оба костыля, а следом трость, она капитулировала. К слову, что костыли, что трость исчезли с газона за жалкие десять минут, став кое-кому знаком свыше о том, что пора в конце концов успокоиться и перестать переживать из-за всякой ерунды.
Во-вторых, Уля по-прежнему не хочет знать свою мать. И если бы перед ними не стояла насущная задача вызволить брошенного на произвол судьбы кота, чует Егор, ещё годика полтора–два ему на аккуратную обработку этой упрямицы понадобилось бы. Не то что сам он соскучился по милой Надежде Александровне, не то что пылает необоримым желанием поскорее повидаться, однако нынешний расклад совершенно точно ему не по душе. Ну, потому что. Потому что хоть какие-то семейные связи, хоть самые поверхностные, сохранить необходимо. Потому что не готов он быть причиной вконец испорченных отношений, как не был готов никогда. Потому что хочет, чтобы Ульяне дышалось хотя бы малость, но легче. Вся эта ситуация с матерью продолжает грызть её круглыми сутками. Однако нет пока никаких признаков того, что Улю начало отпускать. Не заметил. И это давит. В том числе и на совесть, ведь что бы Уля на сей счёт ни говорила, оба раза решение оставалось за ним.
Будто бы.
Опустил глаза, проверяя, как она там. Да, или спит, или дремлет: длинные угольно-черные ресницы отбрасывают на бледную кожу тени, а дыхание мерное. Еще чуть-чуть – и голова, отяжелев, упадет с плеча. В нос проникает тонкий аромат коричного шампуня, и так и подмывает стиснуть в объятьях покрепче. Порыв останавливает лишь осознание, что вот тогда-то Ульяна и проснётся, как просыпается всегда, когда его посреди ночи внезапно топит мощной волной страха потери, а следом сносит приливом нежности. Человек, которого в иной выходной из пушки не разбудишь, умудряется чувствовать его шторма даже сквозь сон. И реагировать, утыкаясь носом в ключицу, оплетая руками и ногами… А после, распахивая ресницы и слегка отстраняясь, тревожно вглядываться в лицо. В общем, его тело его же Уле и выдаёт. Так что сейчас приходится держаться в рамках. Хотя, когда расстояния между ними нет ровным счётом никакого, владеть собой довольно сложно.
Она даже не подозревает, насколько красива. Любая бы удавилась за такую же фарфоровую кожу, аккуратный вздёрнутый носик и в меру пухлые губы, ресницы-опахало и струящийся к лопаткам водопад волос. Про глаза вообще лучше молчать – других таких морей он не видел. В других не тонул. Всё в ней, от макушки до пят, кажется ему совершенным. Всё! Каждая обнаруженная на теле крохотная родинка или ранее не замеченное пятнышко на радужке, плавные и резкие изгибы и линии, пропорции тела что вдоль, что поперёк. Временами проступающий на щеках лёгкий румянец, лучики в глазах, хрустальная хрупкость. Ногти, изящная шея, детские запястья и щиколотки, тонкие пальцы, острые крылья ключиц и лопаток, бархатистый обволакивающий голос. Она прекрасна на слух, запах, вкус и на ощупь. Но главное на расстоянии не увидеть. Главное почувствуют лишь те, кому она позволит быть рядом. Она несёт в душе свет и тепло. И каждая прожитая с ней минута полнится смыслом. И видишь его в каждой следующей, до скончания времен.
Кто-то, может быть, посчитает, что он просто «слишком влюблён»{?}[отсылка к песне группы «Нервы»], вот и идеализирует. Возможно. Пофиг. За эти месяцы его коллекция пополнилась тысячами фотографий, на которых она смеется, куксится или сердится, спит, танцует, готовит, читает, рисует; задрав на спинку длинные ноги, лежит на диване с ноутбуком; стоит под душем, греется под боком, пугается, нападает, ластится, уткнулась подбородком в острые коленки, о чём-то размышляет, задумчиво наблюдает, перебирает струны, вертит в руках его объективы, тянет шпагаты, ведётся на очередную провокацию, радуется, грустит и пребывает еще в сотнях разных состояний. Ульяна бракует каждую третью – всегда найдет к чему придраться. То ей «попа большая», то «щёки как у хомяка», то насчитает пять подбородков там, где под лупой не разглядишь и второй. Страшно представить, сколько шикарных автопортретов с Камчатки отправились в мусорную корзину, вместо того, чтобы лететь к кому положено. Поначалу, слыша эту ересь про попу или «толстые» коленки, Егор откровенно недоумевал, потом не менее открыто угорал, потом объявил молчаливый протест, потом ворчал, как старый дед, потом громко возмущался, а теперь просто при любом удобном случае показывает, что любит и попу, и щёки, и коленки, и всё, что в ней есть. Но, если честно, забацай из этих фотографий портфолио на каком-нибудь профильном сайте, и Улю закидают предложениями посотрудничать. И опять же, если честно, он не уверен, что будет рад.
Потому что пока никуда не исчезло желание ото всех её прятать.
Потому что как ни крути, а он сорвал джекпот, и с каждой минутой, с каждым днём новой жизни уверенность в этом лишь крепла, а к настоящему моменту так вообще зацементировалась в железобетоне. Жизнь и правда началась совсем другая – Влада точно отсекла временную черту, за которой его ждали гибель и рождение в ином мире. Сдается Егору, вряд ли она предсказывала перекрёсток. Иногда он оглядывается за плечо, на жуткий своей беспросветной чернотой и бесплодностью период, и ему думается, что цыганка видела не физическую смерть, а мучительную внутреннюю кому, пришедшую ещё в конце сентября. Видела затяжной прыжок в безысходную, беспощадную пустоту, в которой, рассыпавшись на молекулы, растворился и сгинул мир. Которая поглотила и медленно переварила. В которой он более не ощущал себя, не дышал, разучился чувствовать, не видел, за что зацепиться и не мог нащупать причин продолжать борьбу. В которой был мёртв.
Хотя кто теперь узнает, что на самом деле имела ввиду Влада… А всё-таки к ноябрю деревья облетели, дворники успели собрать пожухлые листья, а лужи покрылись тонкой корочкой льда.
Ладно, что тут уже думать? В любом случае та осень не вернётся, растаяла сырая зима, зарядила птичьи трели весна, и до тридцати одного года буквально подать рукой.
Что же до нового мира… Если возвращаться к началу его начал, на воспоминания не то что часа пути не хватит – дня не хватит. Счастливые и болезненные, они аккуратно разложены по полочкам и берегутся как зеница ока.
И нет, затянувшийся период восстановления в стенах больницы к тем, что оберегаются, не относится: как раз здесь вспомнить-то и нечего. Разве что острое желание вырваться наконец на волю. В какой-то момент Егору даже начало казаться, что он обречён остаться в заточении на веки вечные. Излишнее внимание врачей и медсестёр очень быстро встало поперёк горла. Стремительно осточертели бесконечная череда анализов, обследований и все эти призванные поставить на ноги, но казавшиеся ему бестолковыми упражнения и ЛФК. Наверное, он бы взвыл к исходу первой же недели реабилитации, если бы не Уля. Ноябрь прожит в примирении с обстоятельствами лишь благодаря ей.
Помнит, как первые сутки после возвращения в жизнь захлёбывался в штормовых волнах неверия. Как снова и снова накатывало и начинало казаться, что на том перекрёстке он таки помер или по-прежнему пребывает в мощном наркотическом дурмане. Мозг никак не хотел принять, что Ульяна действительно приходила, что уши взаправду слышали все те слова. Стоило двери за ней закрыться, как душа угодила в капкан ноющего ожидания и кровоточила в нём до тех пор, пока Уля не появилась вновь. Следующий был день. А потом – вновь. И вновь. И вновь. Она навещала его ежедневно – вплоть до выписки, что случилась лишь в декабре.
Помнит первый вечер после перевода из отделения реанимации и интенсивной терапии в стационар – в двухместную палату, где первые пару-тройку суток он пробыл один. Лучи закатного солнца в окно, её, умудрившуюся примоститься под боком на узкой койке, и еле слышное бормотание в ухо: «Егор, бабушки Нюры не стало». Как кто-то вогнал кол в сердце, как остановилось время, как все стены и потолки обрушились разом, и как с ужасающим гулом разверзся пол. Как сжигало осознанием, как слышал надсадный заунывный вой нутра и не дыша шёл ко дну. И как крепко в тот момент она его держала. Держала, держала и держала, пока внутри вьюжила метель из полыхающих хлопьев пепла. Тот вечер долго тёк в полной тишине: Ульяна позволила ему остаться одному, находясь рядом. А когда силы на вопросы появились, осторожно подбирая слова, рассказала, что случилось всё ещё с шестого на седьмое. Что сама она узнала об этом лишь седьмого днём, когда, отчаявшись дозвониться, поехала проверить и сообщить хорошие новости лично. По рассказам соседей, нашли баб Нюру рано утром – женщина, что живет этажом выше. Ещё Ульяна призналась, что баб Нюра однажды обмолвилась ей, будто совсем не боится старухи с косой, только мук совести на смертном одре, когда уже ничего нельзя будет исправить. А ещё – что точно знает: ушла бабушка с совестью чистой. И тогда же Уля произнесла фразу, скрытого смысла которой Егор пока так до конца и не постиг: мол, что свою любовь баб Нюра успела передать ей, так что в ней теперь – за двоих.
От Ули же впоследствии выяснилось, что об аварии баб Нюра знала. На этот вопрос ответ он получил не сразу – кажется, Ульяна не желала селить в нём чувство вины. Но юлить не стала, за что спасибо. С тех пор Егору не дают покоя разные мысли. Например, о том, сколько важного не успел баб Нюре сказать. О том, что как ни пытайся отсрочить момент, как ни спасай и ни спасайся, он неизбежно придёт. Изношенное сердце всё-таки не выдержало. О том, как ему повезло её узнать, как много она смогла ему подарить. Ведь на долгие годы стала ему семьёй. А еще – о том, что между окончанием одной жизни и началом другой прошло несколько часов. И ему сложно убедить себя в отсутствии связи.
За зиму им удалось найти могилу. Так что его следующий пункт назначения – Востряковское кладбище.
Пожалуй, это единственное действительно тяжелое событие за почти полгода. Оборачиваясь назад, Егор понимает, что вряд ли смог бы стоически вынести такие новости, если бы рядом не оказалось Ульяны. Она – как ласковый свет, что, струясь в тёмную комнату через дверную щель и мягко озаряя погружённое в сумрак пространство, помог постепенно справиться с чувством вины и пригасить боль утраты.
Вообще, своим каждодневным присутствием Уля скрашивала тоскливые и унылые больничные будни. Так что с периодом заточения связано и много хороших воспоминаний.
Егор помнит, например, как, уткнувшись носом в шею, она прошептала, что съехала из дома. Сказала, что больше не намерена давать матери возможности влиять на её жизнь. Он тогда, чувствуя, как сердце уверенно рисует красивую мёртвую петлю, а следом падает в штопор, поинтересовался, и где же она тогда теперь обитает. «У папы, — ответила Уля без обиняков, — но буду съезжать, потому что в его семье свои проблемы, мне неудобно добавлять им головной боли». Помнит крайнюю степень изумления, в которую она ввергла его новостями о том, что живет в семье отца. Помнит, как, преодолевая липкий страх перед возможным отказом и ощущая в висках херачащий на пределе пульс, предложил ей взять из прикроватной тумбочки ключи от его квартиры. И целых пять секунд тишины – вот что, пожалуй, помнит лучше всего. И как Ульяна, приподнявшись на локте и внимательно на него взглянув, будто спрашивая, точно ли он хорошо подумал, всё-таки встала и потянула на себя ящик. А он, как загипнотизированный, следил за каждым её движением, твердя себе, как попка–дурак, что молчание – хороший, а не плохой знак, а её мысленно заклиная понять всё правильно и согласиться.
Как вперёд связки ключей выудила из тумбочки пострадавшее от влаги, потёртое и измятое фото с рожками и в немом вопросе подняла на него затянутые водой глаза. Пришлось пояснять, что в ящике всё, что при нём нашли. Вещи накануне какая-то тётушка принесла. Честно говоря, после того, как он пропахал в этих шмотках асфальт, их можно было смело утилизировать, но медперсонал на себя такую ответственность не взял. Глядя на фото в Улиных трясущихся пальцах, Егор вновь силился понять, как карточка оказалась в куртке. И вновь тщетно: вспомнить удалось лишь, как у клуба из-под крышки кофра её достал и в руке держал. Всё, что происходило после, стёрто шипящей кислотой. Видимо, уже безотчётно отправил во внутренний карман.
А потом Ульяна подвеску нашла и тут же вернула её ему на шею, пробормотав, что место птице только там. А потом вертела в руках водительские права, давно севший телефон и кард-холдер. А потом добралась, наконец, до чёртовых ключей и закинула их в свой рюкзак, вот таким незамысловатым образом сообщив, что предложение принято. Честно сказать, пока она проворачивала эти свои нехитрые фокусы, он десять раз умер. Но, наверное, заглянуть далеко за горизонт и увидеть там цветущие поля ему удалось ровно в тот момент, когда ключи перекочевали к ней.
К слову, теперь у них есть свежее фото с рожками. По настроению оно получилось совсем другим: Улина широкая улыбка освещает на нём даже естественные тени, два длинных тонких пальца антенной торчат из гнезда его волос, а его собственный вид от невинного весьма далёк. Егор думает, что следующую такую, с рожками, надо бы сделать лет в сорок. Кто знает, сколько на ней будет людей. И рожек.
Отлично помнит, как однажды, приехав в больницу, Уля чуть ли ни с порога заявила буквально следующее: «Егор, ты, конечно, извини, но квартира твоя съёмная – это же просто мрак. Как ты там вообще выживал?». Он и рта не успел раскрыть, чтобы в общих чертах набросать мнение по поводу временного бомбоубежища, как Ульяна, просияв, радостно возвестила: «Я нашла нам другую!». И далее тем же восторженным тоном: «Там в гостиной стены цвета Карибского моря! Лазурь и малахит! А на кухне – цвета сухого белого песка, представляешь?! И мебель светлая! И её мало! Может, переедем?». И далее так вкрадчиво-вкрадчиво: «И Коржика к себе заберём. Хозяйка сама кошатница, так что даёт добро. Если ты, конечно, не против…»
Против?.. Он?..
Пока он маялся взаперти, Уля творила новую реальность. Рад ли он был такой прыти? Положа руку на сердце, да. Очень. Прежняя квартира ассоциировалась с пыточной камерой в подземелье: тёмная сырая нора, где из каждой щели дул ледяной ветер дурных воспоминаний. То было отжившее прошлое. Вновь переступать порог этой тюрьмы не хотелось категорически, так что Егор давал Уле карт-бланш на любые манипуляции, лишь бы дом наконец появился. У них. Общий.
Уже дня через три она махала прямо перед носом ярким брелоком, торжествующе вещая, что весь его скудный скарб уместился в багажнике такси.
Кстати, тот день – день, когда Ульяна продемонстрировала ключи и фотографии довольно просторной, обставленной в минималистичном стиле двушки, запомнился ещё одним событием. Их воркование прервали, распахнув дверь палаты с ноги. Такое, по крайней мере, осталось впечатление. Опешив, он даже не сразу понял, что происходит, да и Уля, похоже, тоже.
А происходило явление по фамилии Самойлова. Ворвалась стихийным бедствием с телефоном в вытянутой руке. Мужик на соседней койке от неожиданности аж подпрыгнул. К этому моменту мышцы тела Егору уже подчинялись, так что первое, что он сделал, узрев прямо перед собой без умолку тараторящую Аньку, так это отправил повыше брови. Причины тому нашлись веские: разговаривала Анька вовсе не с ними, а с экраном смартфона. «Вот, пожалуйста, полюбуйтесь! Живы лишь благодаря друг другу. Это Уля! Я вам про неё рассказывала. Привет, Уля! Привет, Егор! Помаши всем ручкой». Помнит, подумал ещё тогда: «В смысле, “всем”?». Сейчас что-то ему подсказывает, что выражение, проступившее в тот момент на его физиономии, вряд ли можно было посчитать за радушие. Но помнит, два пальца в «Виктории»{?}[V – Victory – жест, означающий победу] на всякий случай сложил. Мало ли. А Анька со сладкой улыбкой быстренько зафиналила: «Ну всё, пупсики, живого Чернова я вам предъявила, спасибо за переживания и поддержку. Ждём вас на сольник в январе. Пока-пока!»
Пояснения последовали после. Попрощавшись с таинственными «всеми», она запихала телефон в карман толстовки и с самым ангельским выражением лица пояснила ошалевшей Уле, что всего лишь вела стримв аккаунте группы. А он подумал ещё тогда: «Прекрасно. Сколько там у нас сотен тысяч подписчиков было год назад?»
Про свою бурную деятельность Самойлова ни обмолвилась ни словом – об этом уже после её ухода поведала Ульяна. Сама же Анька о поднятом ею кипише предпочла умолчать, вместо этого прибегнув к террору, шантажу и открытым угрозам. «Я тебя урою, Чернов! За твои выкидоны!» — вот первое, что он от неё услышал. И это, на секундочку, вместо приветствия после долгой разлуки. А затем на голову обрушились десятки вопросов о самочувствии и планах на будущее. Помнит, как поначалу от неожиданности подвис. Тут не знаешь, что завтрашний день принесёт, а Анька требовала чуть ли не письменных гарантий возвращения в группу. Странная. Его железные доводы о том, что уже дважды свою группу подвёл, упёрлись в её весьма спорные аргументы: отмахнувшись, Анька заявила, что обстоятельства непреодолимой силы бывают у всех и не говорят о безалаберности. А его сомнения в том, что пальцы будут по-прежнему слушаться и что однажды вернётся голос, так вообще оказались показались ей нелепыми. Его окатили снисходительно-ироничным взглядом, читать который следовало однозначно: «Справишься, куда денешься». В общем, сам не знает зачем, но он всё-таки их ей дал – гарантии. Отсроченные. Чувствовалось, что может, потому что началась белая полоса. Которая лично ему виделась прямой автомагистралью, уходящей красивой широкой лентой далеко за горизонт.
Наверное, это основные воспоминания из больничного периода. А Новый год они с Улей отмечали уже в новой квартире. Потрясающий день вдвоём, в котором было всё то, о чём за последние годы Егор успел забыть: напитанный ароматом мандаринов воздух, кастрюлька оливье, чтобы сразу дня на три, запах курицы из духовки, «Ирония судьбы» по телику и полутораметровая, переливающаяся огоньками живая ёлка. А под еловыми лапами – подарок. Было и такое, чего прежде в его жизни не случалось: уютная ночь в обнимку на диване под огромным пледом, за просмотром «Ивана Васильевича», и рвущийся на волю смех, пусть весь советский кинематограф и выучен давно наизусть. Было тихое сопение в плечо и счастливое внутренней тишиной и умиротворением позднее утро. На том же тесном диване в гостиной, потому что поди попробуй доставь до кровати уснувшую девушку, когда нога твоя закована в кандалы. В общем, Новый год ему понравился. Захотелось повторить раз так эдак тридцать. Хотя бы. А лучше пятьдесят. На сто Егор не замахивается.
Кстати, о гипсе, костылях, перевязках и остальных «радостях», идущих в комплекте к переломанным костям, наложенным швам и подживающим ранам. Как же все эти атрибуты восстановительного периода выводили из себя! Привычный мир превратился во не всегда преодолимую полосу препятствий, и порой невозможность выполнить элементарное действие бесила неимоверно. Ближе к утру первого января он чуть было не поддался порыву проверить, доколе! Доколе его спутниками будут физическое бессилие и обездвиженность? Прислушиваясь к мерному дыханию, всё раскручивал и раскручивал в сонной голове мысль о том, не стоит ли попробовать переместить Ульяну на кровать. Но по итогу желание своё таки пришлось засунуть куда подальше. Потому что тут такое дело… Это ж прежде надо было прийти к нелепейшему заключению, что ему жить надоело.
Почему именно к этому заключению? Всё банально. За ноябрь и декабрь Егор успел не только заподозрить, но и неоднократно убедиться, что его нежная чуткая девочка – оборотень. Повод для мгновенного преображения из безобидной зайки в ведьму всегда один-единственный. Оказалось, что ласковая кошечка умеет превращаться в метающую гром и молнии фурию, если вдруг ей начинает казаться, что он «абсолютно наплевательски» относится к состоянию собственного здоровья и рекомендациям врачей. Если вдруг она приходит к выводу, что вместо того, чтобы медленно наращивать нагрузку, он топит «на все деньги».
Путь к одним и тем же граблям тоже постоянно одинаков. Он в очередной раз заявляет, что вполне дееспособен. Она, окидывая его скептическим взглядом с головы до ног и обратно, прикидывается, что поверила. Прекращает наводить суету и пытается отстранённо наблюдать за развитием ситуации. Терпит. И вот вроде ничего хорошего ему не обещают Улин узкий прищур и долгие пристальные взоры, но он всё равно постепенно расслабляется, в облегчении выдыхает и довольно быстро забивает на предосторожности. Забывает про призванные помочь восстановлению дурацкие упражнения и прочую нудную, но необходимую мутотень. Музыка играет недолго: в один далеко не прекрасный момент она ловит его с поличным, например, стоящим на стуле. С загипсованной ногой на весу. И вот тогда-то во все стороны и начинают лететь пух и перья. Его перья и её пух. Уля вспоминает про свой дар убеждения, дословно цитируя слова врачей и дополняя их возмущенными пассажами. А он свои возражения транслирует молча, используя экспериментальные методы собственного авторства и телепатию. И так у них по кругу. К той новогодней ночи лимит Улиного терпения он снова успел фактически исчерпать, так что… Риски были весьма высоки.
Впрочем, примерно через месяц после того, как нижняя конечность обрела долгожданную свободу, ему таки удалось Ульяну умаслить. Аж целых две недели потом наивно полагал, что наконец получилось поселить в её голове противозаконную мысль о том, что пора уже прекращать переживать. Прекрасный был день. Потрясающий. Март успел зарядить. После рентгена травматолог сказала, что если всё и дальше будет идти по плану, в октябре – ноябре отправят на удаление фиксирующих сломанную кость штифтов. Сказала: «Если человек вы хороший, выйдут они легко». Ну… После таких громких заявлений Егору мгновенно стало понятно, что как по маслу операция не пройдёт, но да пофиг. Он на радостях домой заявился с костылями в руке и сумкой продуктов через плечо, чем привел Улю в вящий ужас. Прямо помнит расширившиеся от испуга голубые глазищи и немой укор во взгляде. Типа, «Егор, какого хрена ты творишь? Не рановато?». Это Улино «не рановато?» он до сих пор периодически считывает с её лица. Стоял тогда на пороге, смотрел на неё и думал, что в сумке навскидку всего-то килограмм пять – семь, что от такого смешного веса он уж точно по швам не разойдется и пополам не переломится, так что нечего кипишевать. Но вслух немного иначе сформулировал: мол, причин волноваться нет, он здоров. Помнит фирменный недоверчивый прищур, сложенные на груди руки и ехидное: «Да? Чем докажешь?».
Пришлось доказать. Сумку на пол поставил и доказал. Прямо в коридоре, зачем далеко ходить? Благо, подходящих поверхностей в их прихожей хватает. И ведь убедительно же вышло! С этого момента все вопросы должны были отпасть раз и навсегда. Надеялся он, как выяснилось, зря: спустя две или три недели «не рановато?» прозвучало вновь. Но всё равно восхитительный день был. Чудесный. Врезался в память на веки вечные. Лучи далекого солнца начинали потихоньку греть кожу.
А вообще, справедливости ради, Ульяна довольно тактична в выражении своей заботы. Это просто он мастер испытывать её терпение своим зудом как можно скорее соскочить с реабилитации в обычную жизнь, вот и всё. Так-то просит она всегда лишь об одном: видеть берега допустимого. Он даже слово давал. Кто ж знал, что представления о берегах у них разные. А так, намёки Уля улавливает и чувствует, где проходят границы, пересекать которые крайне нежелательно. Ему таки удалось до неё донести, что штифты, швы и подживающие раны ещё не повод записывать его в немощь, что в излишней суете по этому поводу необходимости нет, и что если ему понадобится помощь, он о ней попросит. Честное пионерское. Да.
Так что со временем Ульяна сменила тактику, переквалифицировавшись из сиделки назад в живущего обычной жизнью человека. И с тех пор заботится, прибегая к своим маленьким женским хитростям, распознать которые у него не сразу хватило мозгов. Например, её аккуратные, но постоянные просьбы помочь ей сделать какую-нибудь мелочь, начавшие звучать вскоре после того, как сняли гипс, привели к тому, что расходился он гораздо быстрее, чем прогнозировали врачи. А песен по её просьбе за это время спето бессчётное количество, и все под гитару, конечно. Уютными зимними вечерами, вместо утреннего будильника или прямо посреди бела дня. Она просто доставала акустику и просила что-нибудь исполнить или объяснить аккорды. Устраивалась на диване с ногами, утыкалась подбородком в коленки и слушала. Или упорно «не понимала» урок. Поначалу было тяжело, голос, диафрагма и инструмент не подчинялись, и он соглашался через два раза на третий, и то лишь для того, чтобы категоричным «нет» не обижать Улю, в такие моменты взирающую на него глазами кота в сапогах из мультика про зеленое чудище лесное. Потом начал соглашаться через раз, потом перестал отказывать в принципе, а потом заметил, что голос стал звучать, а пальцы вновь «летают». А потом ка-а-ак осенило, ка-а-ак понял, в чём тут весь фокус был. Взгляды кота в сапогах сменила довольная усмешка, которая теперь проступает на Улином лице всякий раз, стоит ей застукать его в обнимку с гитарой. К музыке он вернулся лишь благодаря ей.
Про остальное и говорить нечего. Она рядом, и он чувствует внутри единственное желание – жить. И брать от жизни всё, что та предлагает. Вроде и раньше брал, но оказалось, что бывает иначе, что любое действие можно наполнить смыслом, что эффект может быть не сиюминутным, а долгосрочным, а вложенное однажды возвратится в пятикратном, а то и десятикратном размере. Судьба преподнесла бесценный подарок, и прожигание подаренных минут, сколько бы их тебе ни отвели, стало казаться несусветной глупостью и роскошью, которую больше не хочешь себе позволять. Потому что тебе показали истинные ценности, провели к ним асфальтированные дороги, понавешали неоновых указателей, всучили в руки карту для дебилов и сказали: «Ты – здесь. А это – пути к твоим несбыточным мечтам, всем до одной. Смотри не облажайся».
И честно, Егор пытается не облажаться, уверенный, как в своем имени, в том, что ему дают единственный шанс. Что если правильно им распорядиться, белая полоса уже не сменится чёрной. Ну, по крайней мере, так ему сейчас кажется.
Каждую минуту хочется отдавать в ответ. И он пытается отдавать Ульяне всё то немногое, что способен в себе найти. Всё кажется мало, но Уля выглядит вполне счастливой и благодарной. И чем дольше он живет в своей сказочной яви, тем крепче желание уберечь свой дом и её – человека, его построившего, – от любых возможных сотрясений. До сих пор никто на их гнездо не покушался, но он точно знает, откуда можно ждать урагана. Метеорологи дают тропическим циклонам имена, и у этого своё есть. Видит, что и Уля его ждёт, пусть и твердит как заведённая, что не пустит на порог. Предугадать, обойдет ли их стороной или нет, каков будет уровень разрушений, решительно невозможно.
Есть ли у него утвержденный план действий на случай, если этот циклон однажды их накроет?
Следует признать – нет.
Редко, но на эту тему они с Улей разговаривают. Обычно случаются такие разговоры по ночам, когда лежишь в обнимку, держишь в руках надёжно и чувствуешь, как держат тебя. В такие моменты явственно ощущаешь, что море тебе в прямом смысле по колено и никакие страшные шторма ваш корабль уже не потопят. И бормочешь в душистый затылок странные вещи. Например, осторожно спрашиваешь, не стоит ли ей примириться со своей матерью. И замираешь в ожидании реакции.
Егор помнит недоуменный, ошарашенный взгляд, поднятый на него в секунды, когда вопрос прозвучал впервые, перед самым Новым годом. У него этот праздник ассоциируется с домом и семьёй, потому и спросил. Помнит Улин решительный протест. Помнит, что тогда промолчал. Но смотреть на неё порой больно. Она думает, что хорошо маскируется и что он ничего не замечает. Это заблуждение. Иногда Ульяна вскакивает в холодном поту посреди ночи. А потом, уткнувшись в плечо, то про перекресток что-то шепчет, то про мать. А ещё она постоянно хмурится, проверяя телефон – часами его порой гипнотизирует. А на вопросы, в чём дело, севшим голосом отвечает, что мама давно не появлялась в сети. Но звонить отказывается наотрез, предпочитая караулить втихую. А если звонит Надежда Александровна, разговаривает отстранённо и сухо, не больше двух – трех минут. А если и спрашивает что-то сама, то лишь про здоровье. А после их коротких бесед прячет воду в глазах и подолгу стоит у окна, крепко обхватив себя руками. А ему говорит: «Всё в порядке».
Ну да.
Он не хочет, чтобы ночные кошмары, сомнения и удушающая обида прошли с ней через всю жизнь. И порой пытается аккуратно донести мысль о том, что это ведь мать и что она у Ули одна. Долгое время было не похоже, что Ульяна его воспринимает. Всё, что в такие моменты ему удавалось прочесть на её лице – удивление и ничего больше. Один раз услышал: «Я тебя не понимаю, Егор, она же тебе чёрт знает что наговорила!». Ну… Допустим, Ульяна не знает, что именно Надежда Александровна ему наговорила, и он не намерен ей в этом признаваться даже под страхом смертной казни. Интуиция подсказывает, что после этого на чаяниях однажды свести дочь и мать можно будет ставить жирный крест. Однако Уле, такое ощущение, уточнения и не требуются. К выводам на сей счет она, как утверждает, пришла самостоятельно, заявив, что по себе прекрасно знает уровень маминого владения словом. Да, высочайший уровень, ничего не скажешь. Он после Улиного «чёрт знает что» даже растерялся, почувствовав, что загнан в угол. Именно из такой позиции проще простого ненароком подкинуть оппоненту неопровержимых улик. Думал возразить, что ничего эдакого Надежда Александровна ему не «наговорила», но понял, что в ответ услышит справедливое обвинение во вранье. Потому что Ульяна мастерски читает по глазам. Только уличения во лжи ему к внушительному списку своих «заслуг» не хватало. Прямо пятой точкой в тот момент почуял, что ложь она увяжет с недоверием, а не с желанием облегчить ей существование. Вопрос доверия – это вообще Улино больное место.
Уле тогда ответил, что услышанное от неё в больнице стерло ему память. Это так. Если в тот момент он и покривил душой, то совсем немного. Да, слова её матери он будет помнить до конца времён, но они и впрямь поблекли на фоне прозвучавшего в реанимации и всего, что ждало их после. Закаты сменяют рассветы, рассветы знаменуют начало ещё одного дня рядом, и в камне высекается сказанное Ульяне: ему нечего здесь делать без неё. Её «нужен» ежедневно проникает прямиком в сердце, её «люблю» слетает с губ или читается в глазах, и хочется жить, сажать деревья, строить дом и заботиться о потомстве. Егор чувствует, как по кирпичикам осыпается столетняя стена с пущенным по гребню электричеством, как постепенно тускнеют воспоминания о том разговоре на кухне, как отцветают и увядают и те чувства. Но глядя на то, как переживает Уля, собственными ушами слыша её разговоры с матерью, видя её эмоции своими глазами, не может не чувствовать ощутимые уколы совести. В конце концов, не Надежда на том перекрестке отдавала ему команду. А Любовь. В конце концов, тогда, на кухне, это он не смог выстоять. А сейчас не готов вставать между ними непреодолимой преградой. Никогда не хотел ею быть.
«А если ей снова захочется о чём-нибудь с тобой поговорить?» — еще один щекотливый вопрос в исполнении Ульяны. Но тут Егор определился давно. Если Надежде Александровне вновь захочется о чем-нибудь таком с ним поговорить, он следить за её мыслью не станет: или сам за порог выйдет, или её выставит – в зависимости от того, где её мать накроет такая потребность. Он слушать не будет, поклялся себе и пообещал Уле. Не будет – во имя памяти баб Нюры, воскресившей его после монолога на кухне из мёртвых. Однако что-то подсказывает ему, что Улина мама, если дочь ей хотя бы чуть-чуть дорога, в третий раз против её воли пойти не посмеет.
В общем, Егор надеется, что со временем всё же удастся Улю переубедить. Иногда вбросит, словно между делом, что каждый может заблуждаться и что он знает это по себе. Иногда, что близких людей мало. Или, иногда, что однажды они уйдут навсегда, в лучшем случае оставив живущих с горьким сожалением о несказанном, а в худшем – с грузом вины на плечах.
Подвижки, такое ощущение, будто бы есть. За Коржом вот едут – уже, считай, успех. Эта поездка всё откладывалась и откладывалась, в том числе и потому, что с Надеждой Александровной Ульяна пересекаться не желала, а забрать кота в мамино отсутствие ей не позволяли то ли совесть, то ли воспитание, то ли якобы забытые в квартире с пленным животным ключи. Егор не знает, что именно Улю таки сподвигло на поездку, зато точно знает, что Надежда Александровна дома, и понимает, что кончиться может по-всякому. И, мысленно скрестив пальцы, уповает на лучшее. Прежними эти отношения уже не станут, но пусть хоть какие. У Ульяны своих и так раз, два и обчёлся.
Кстати, о своих. Народная мудрость гласит, что если в одном месте убыло, то в другом прибудет. В Улину жизнь вновь вошёл отец. Да и не только в Улину, что уж. Владимир Сергеевич появляется у них не реже, чем Андрюха с Новицкой, то есть регулярно. Девчонок своих даже как-то в гости привозил. Старшая прямо с порога заявила, что вот теперь ей стало понятно, какого фига Ульяна неделю жила в больничном сквере. Милая девочка. Получила в ответ нагоняй от отца и Улину сладкую улыбку. А от него получила пару лакричных конфеток в яркой обёртке, удачно оставленных когда-то на полке в прихожей, и честное предупреждение, что конфетки эти – «на любителя». Ну а младшая… Тут же кинулась к Уле обниматься. Младшая – бесстрашный боец, по глазам видно. Не даст судьбе себя нагнуть.
Владимир Сергеевич редко приезжает просто так. В основном он появляется, чтобы помочь: съездить куда-то, отвезти, привезти и так далее. На Егорово бурчание по этому поводу ответ у него всегда один: «Я перед тобой в неоплатном долгу, так что терпи теперь». Легко сказать. Терпеть такую суматоху вокруг своей скромной персоны он согласен лишь потому, что для Владимира Сергеевича каждый такой приезд – это повод повидаться с дочерью, и оба они радуются настолько искренне, что Егор невольно радуется сам.
Как-то, пока Уля колдовала над ужином на кухне, её отец, испытующе глядя в глаза, заявил в гостиной, что скоро видеться они будут и того чаще, «потому что их будущий загородный дом сам себя не построит» и ему понадобится помощь.
Да не вопрос. Егору разве что показалось, что Владимир Сергеевич буквально в последнюю секунду передумал озвучивать статус человека, чья помощь ему понадобится. Там уже губы успели растянуться в явном намерении произнести слово на букву «з».
Да не вопрос. И без наводок со стороны уже решено.
Несколько раз Владимир Сергеевич пытался подсунуть им денег, полагая, видимо, что с финансами у них сейчас может быть туговато, но они принципиально отказываются. Всего им хватает. Было бы желание заработать, а пути всегда найдутся. Траты на ЖКХ и аренду квартиры с лихвой покрываются доходом от сдачи собственной. Эти месяцы они живут на средства, которые он успел заработать на фотосетах, пока Ульяна была на Камчатке. На Улину зарплату. Анька без предупредительного выстрела перевела на счёт деньги, с которыми добровольно пожелали расстаться фанаты группы, пока он валялся в больнице. «Тут люди собрали, хотят вам помочь. Не отказывайся, пригодятся». Что с этим теперь делать, Егор не знает – тратить чужое он не приучен, совесть не позволяет. Но всё же… Всё же подстраховка есть. Неплохо продается коллекция снятых в разное время пейзажных фотографий и интерьеров, а ещё не без Улиной помощи пришла тут намедни в голову мысль о преподавании. Гитары. Ну, эта идея до сих пор в разработке, всё-таки хотелось бы как можно скорее вернуться к фотосъемке, и тогда вообще можно будет забыть о необходимости хоть краем глаза, но следить за тратами. Однако Ульяна уверена, что попробовать стоит. Говорит: «Если тебе удалось научить меня, ты научишь кого угодно».
Дурашка. Когда он это услышал, то сначала долго смеялся. А потом признался, что уж кого-кого, а её учить легко и приятно. По Улиному лицу не сказать было, что ему поверили, однако же факты ими остаются: за месяцы добровольного заточения Ульяна освоила исполнение довольно-таки непростых композиций. И аккордов ей стало мало – ей теперь нотную грамоту подавай, всякие фишки показывай и переборы. В общем, после того, как отсмеялся, пришлось напомнить Уле, с чего они начинали и куда пришли. А чтобы поменьше сомневалась в своих способностях и не думала, что он тут шутки от скуки шутит, заказать ей, пока не видит, личную электроакустику в корпусе «Гранд Аудиториум»{?}[Тип акустической гитары, обладает хорошо выраженными средними частотами. Универсальный инструмент со сбалансированным и читабельным звучанием, подойдёт как для аккомпанемента, так и для игры соло партий] бренда Cort цвета coral blue burst, или, если словами попроще, цвета морской синевы. Почти под её глаза, в общем. Доставить успели как раз к её дню рождения. Вот визгу-то было, когда они наконец познакомились. В какой-то момент Егор даже немного заволновался за полюбившийся диван, на котором Уля чуть ли не до потолка прыгала. Имя тут же ей дала! «Альма». Иногда добавляет к «Альме» «Ми» и выходит «Ми Альма». На вопрос, что сие означает, смотрит хитро и говорит: «Это страшная, покрытая мраком тайна». Он начинает что-то подозревать и подумывает как-нибудь на досуге залезть в испанско-русский словарь. Пока, правда, всё руки не доходят.
К слову, вместе эта девушка и эта гитара смотрятся превосходно. С другой стороны, на Улиных изумительных коленках засверкает не то что Cort в цвете «кораллово-голубой взрыв», а разбитое деревянное корыто.
Точное попадание.
Расчёт оказался верным, и не только потому, что на его гитару Ульяна лишний раз покушаться стеснялась, а со своей теперь разве что не спит в обнимку. В обнимку, к счастью, Уля по-прежнему спит с ним. Но и потому, что как только в её жизни появился личный инструмент, она наконец отвлеклась от работы, перестав пахать как папа Карло. По мнению Егора, Ульяна именно что пахала, и ему это не нравилось. Ну, потому что он привык самостоятельно распоряжаться своим временем, как привык и самостоятельно регулировать уровень напряжения. И для него плотный девятичасовой график выглядит форменным издевательством над собой и жизнью, которая не встанет по такому случаю на паузу, а просто пролетит мимо. В очень загруженные периоды – к счастью, они миновали – убедить Улю сделать внеплановый перерыв можно было, лишь намеренно грохнув табуретку где-нибудь в районе кухни или учинив ещё какое-нибудь представление для одного зрителя. Тогда она вылетала на звук с круглыми, полными ужаса глазами, уверенная, что он не устоял на костылях и распластался по кафелю звездой.
Довольно быстро, конечно, Егор понял, что к таким методам добиваться своего лучше не прибегать, и сменил тактику. Оказывается, хорошо работают тихие объятия со спины. Можно, например, кофе сварить или салат настрогать и поставить её перед фактом. Но просто… Без просто! Да, у них сложное время, она много работает, однако же всех денег в любом случае не заработать. Это первое. Все деньги им и не нужны, на всё бы хватало, даже если бы она уделяла работе в два–три, даже в четыре раза меньше времени – с учётом дохода от сдачи квартиры, продажи фотографий и «парашюта» на его карте. Но нет, Уля словно задалась какой-то высшей, одной ей известной целью. Возможно, эта зараза передалась ей от матери. Он уже не знал, что предпринять, чтобы она хотя бы на треть – а лучше в половину – сбавила обороты, пока он берёт разгон в привычную жизнь, как в голову стукнула идея насчет гитары, и первые результаты не заставили себя ждать.
Вот тогда вектор движения и наметился. Через неделю после появления в доме «Альмы» курьер доставил увесистую коробку, под завязку набитую книгами и всякой мелочёвкой для рисования. Это надо было видеть огни восторга и азарта, вспыхнувшие в округлившихся глазах в момент, когда он, напустив на себя самый невинный, невозмутимый вид, всё это пахнущее новой печатью великолепие распаковал. Аж тонкие пальчики в предвкушении задрожали. Тут же оказалось, что работа может подождать. В секунду обо всём забыла, причём сразу часа на три – сцапала самое интересное чтиво и рухнула в кресло, диван милостиво оставив свободным. И прекрасно, ему того и надо было.
Предположение о том, что Уля не угомонится, пока не перечитает всё, что покажется ей стоящим внимания, подтверждается каждый день. Да, рано или поздно неизбежное случится – книжки закончатся. Но это легко поправимо. Потому что онлайн-магазины ведь бездонные, чего там только нет. Как только с этой партией Ульяна расправится, он новую закажет, и так будет происходить до тех пор, пока она не войдет в размеренный ритм, пока не поймает свой баланс.
А совсем недавно удалось найти в соседнем районе танцевальную студию, где преподают pole dance. Задачка, кстати, оказалась не из лёгких: даже в Москве оборудованных пилонами школ не так много, как поначалу по незнанию представлялось. Ездить туда Уле придётся на автобусе, по крайней мере какое-то время. Зато маршрут прямой и остановки в минуте ходьбы что от дома, что от студии. В общем, нашёл в интернете школу, оставил страницу сайта открытой, окликнул Ульяну и пошёл на перекур – изучать открывающиеся с балкона виды. Клюнула. До балкона так и не дошла, зависла у ноутбука. Теперь вернуть бы её к мысли о получении второго образования, на которое, как выяснилось после выписки, она забила, и можно будет выдохнуть. Его женщина ему нужна со всем её букетом прежних увлечений, довольная и с горящим взглядом, а не зацикленная на работе и заботе о том, кто в целом уже в состоянии позаботиться о себе сам.
А вообще планов гора, и все наполеоновские. Частично Ульяна о них в курсе. Иногда, уткнувшись носом в грудь и внимая его пространным рассуждениям, она недоверчиво хмыкает, иногда еле сдерживает улыбку, иногда молчит. А однажды и сама, зайдя окольными путями, осторожно поинтересовалась, не передумал ли он часом.
Не-а, не передумал.
Старую квартиру он продаст и об этом намерении сегодня планирует предупредить Мишу. Ну, на всякий случай, чтобы не обживался там с концами. Миша парень неплохой и как съемщик полностью Егора устраивает, но раз уж жизнь повернулась к ним с Улей местом, на которое приятно смотреть – лицом то бишь, – то и брать нужно всё, что она предлагает. А предлагает она вдруг столько, что глаза разбегаются и не знаешь, куда тянуть руки сначала, а куда потом.
Так вот, квартиру продадут. Подумалось тут, что если уж придётся отрывать от сердца, то задорого. Она довольно просторная, судя по всему, весьма симпатичная, расположена в зелёном благоустроенном районе и должна «улететь» быстро. Пока будет идти процесс продажи, они с Улей подыщут другую. Можно вернуться на юг города и поискать что-то ближе к «Академической». Можно остаться на северо-востоке, где они осели сейчас. А можно приглядеться и к совсем новым кварталам, которые множатся в черте Москвы и на прилегающих территориях, как грибы после тёплого летнего ливня. Тут ему намедни подсказали, что очень неплохо стало в Коммунарке. Тоже юг. Так что выбор впереди непростой: урбанизм, буйство цвета и свежесть застройки против неповторимого уюта обжитого города, спрятанных в тени раскидистых деревьев тихих двориков и больших парковых зон.
…И чтобы в новой квартире не меньше трёх комнат и не меньше семидесяти квадратов. Гостиная, она же в перспективе и рабочая зона. Спальня – нора, в которую никто, кроме домашних, никогда не попадёт. Одна комната пусть пока пустует, кабинет временно можно устроить и там. Однако однажды всё изменится. И вот тогда она очень пригодится.
Но, честно говоря, о таком даже подумать лишний раз пока страшно – чересчур хорошо звучит.
Продадут, переедут, а на остаток вырученных средств купят… Нет, не мотоцикл. Мотоцикл как-нибудь потом. Машину. Вот здесь, возможно, придется и в кредит влезть… Нет, в гробу он эти кредиты видал. Сам заработает. Ульяна пока не в курсе, что на следующей неделе у него первые после длительного перерыва съёмки – он еще не обмозговал, как бы преподнести эту информацию так, чтобы после остаться в живых. Зато в курсе, что в группе ждут. По этому поводу никаких возражений Егор услышать не ожидал и не услышал. Разъездов планируется много, это несколько пассажиров и их вещи, а кататься туда-сюда на такси или общественном транспорте – такая себе перспектива.
Ну а там, после того, как обживутся, можно и…
Но он еще не придумал, как.
Была бы жива баб Нюра, он бы, может, спросил совета у неё. Заглянул бы на чай, прихватив с собой её любимый вафельный торт в шоколадной глазури. С орешками. Она бы искренне за него порадовалась, как и всегда. Завела бы свою шарманку про «цени и береги» минут на двадцать, а он бы слушал, изредка кивая, соглашаясь про себя с каждым словом и чувствуя, как в благодарности захлёбывается согретая душа.
Теперь совета спрашивать не у кого, и хочешь не хочешь, а живёшь лишь своим умом. Но она всё равно будто здесь: память хранит выражения её лиц, охи и ахи на все лады, интонации улыбок и температуру кожи. Хранит сказанное. Иногда, в моменты штормов и раздрая, ему кажется, что он её слышит: скрипучий дребезжащий голосок звучит прямо в голове. Иногда, когда чувствует, что сам не прав, в ушах раздается: «Егорушка! Ну как же так, мальчик мой? Ты что же творишь?»
Говорят, что человек жив, пока живёт память о нём. Ну, раз так, то баб Нюре жить столько, сколько отведено людям, на которых пролился её свет. И дальше, потому что придёт время, и он расскажет своим детям, как одна бабушка их папу с того света вытащила. Маме, наверное, тоже найдется что добавить.
Жаль, у него совсем нет их с баб Нюрой общих фотографий. Все они остались у неё. Их делал и дарил ей его отец, а самому ему казалось, что пилить селфи с баб Нюрой – ну… Как-то не комильфо. Казалось глупым приставать к старому серьёзному человеку с таким ребячеством. Ключи от её квартиры переселились на новую связку, и, конечно, можно было бы зайти, да вот только он никак не поймет, насколько нормально и правильно прийти домой к человеку, которого там больше нет… Тянет. В голову невольно лезут мысли о бабушкином коте. Куда дели кота? Спросить бы у соседей. Может, те к себе забрали. Или хотя бы подскажут, где искать.
Сдается Егору, в случае чего Уля против второго кота возражать не станет. Ей дай волю, и она со своим состраданием к сирым, убогим и брошенным животным охотно превратит жилище в зоопарк. Но спросить, наверное, всё-таки стоит.
Поезд подъезжает к конечной, а Ульяна всё еще спит, причём уже крепко: он чувствует, как обмякло её тело. Будить жаль, из рук выпускать жаль, пусть за это время миллион часов проведено в обнимку – за просмотром кино и дурацких сериалов, с книжками на коленках, утром, днём и ночью, на рассветах и на закатах. Иногда, когда ему вновь начинает казаться, что она излишне много работает, и внутри возникает желание пойти и молча закрыть крышку ноутбука, а заодно и о себе напомнить, он напоминает себе – о другом. Да, о том, что вообще-то он чутка обнаглел, ведь они только и делают, что обнимаются.
Просто мало. Ему до сих пор мало… И вряд ли когда-нибудь будет достаточно.
Неохотно разлепившись, губы пробормотали в макушку:
— Пора просыпаться…
Он таки случайно придумал Ульяне новое «имя» – вместо «малой», которая, исчезнув однажды, уже не вернётся. Пока оно звучит лишь мысленно, но, чует Егор, не ровен час, он перед Улей спалится. Всего одну букву поменял, а сколько сразу совсем иного смысла.
Снизу послышалось сонное, хриплое и такое ленивое-преленивое:
— М-м-м… Поехали в депо?
А расслабленные руки, спохватившись, обвили крепче.
«Отчаянная…»
*** За эти полгода их двор не изменился, да и в подъезде всё по-прежнему. Так и остались висеть перекошенными почтовые ящики с измятыми дверками, в комнатке консьержа по-прежнему пусто, на их этаже не соизволили вкрутить лампочку, а воздух напитан запахом жареной рыбы: теть Таня с пятого этажа всё так же неравнодушна к хеку. Подперев спиной дверь своей квартиры, Егор изучал выбоины в истёртом собственными ногами кафеле и напряжённо прислушивался к происходящему у Ильиных.
А там стояла подозрительная тишина. Ульяна вошла уже пять минут как, оставив приоткрытой дверь, и единственные звуки, которые с тех пор смогли уловить уши, это Улино растерянное: «Здравствуйте», мужское: «Здравствуй, Ульяна. Меня зовут Виктор. Твоя мама в твоей комнате», и надрывный ор признавшего хозяйку Коржа. И всё. И теперь Егор думал о том, не стоит ли войти и убедиться, что всё нормально, однако нечто в нём, упираясь всеми существующими конечностями, продолжало яростно сопротивляться. Если вдруг сейчас что-то пойдет наперекосяк, он наплюет на самоощущение и договорённости и бросится отвоёвывать у дракона свою девчонку. Но пока вообще непонятно, наперекосяк или ровно. Пока неясно, нужно ли его вмешательство или они там и без него разберутся.
На улице они с Ульяной успели коснуться этого вопроса. Уля сказала, что упакует в клетку Коржа, найдёт его кошачий паспорт – с ума сойти, у этого хвостатого троглодита ещё и документы имеются! – быстро соберёт нужные вещи и выйдет. По её оценкам, на всё про всё у неё должно уйти не более десяти минут. Прошло уже семь. И сорок три секунды. Сорок пять… Уже пятьдесят. На его присутствии Ульяна, явно считывая внутреннее напряжение, не настаивала, наоборот, сказала, что ей было бы спокойнее, если бы с матерью они не пересекались. Даже предложила заглянуть к Мише, пока сама будет копаться.
Но Егор что-то нервничал, а потому визит в свою квартиру откладывался. Лучше потом вместе зайдут на пару минут.
Очень тихо. Настолько, что при желании и должной фантазии можно заподозрить что-то совсем уж неладное. Зато за его дверью творилось интересное. Миша со своей пассией устроили разбор полётов, и градус напряжения стремительно приближался к точке закипания. Уля рассказывала как-то, что парочка оказалась горячей. Ну, если так получится, что его собственная пассия не успеет покинуть свою квартиру прежде, чем эти двое перейдут к десерту, придётся прохлаждаться на лавочке в ожидании, когда уместно будет о себе заявить.
Стоя там, под дверью квартиры, Егор вновь думал о том, что продавать метры, на которых вырос и был счастлив, с которыми связаны самые светлые воспоминания, действительно жаль. Это и впрямь «с мясом отрывать», вот что это такое. Но стремление построить крепость, в стенах которой будет спокойно и свободно всем, сильнее сожаления, и естественное желание защитить толкает вперёд. О каком спокойствии и свободе можно говорить, когда на вашем пороге в любом момент может возникнуть добрая и пушистая Надежда Александровна? Ну вот и всё. И выбора нет. В Улиных глазах сегодня чего только ни успел прочесть – страшная буря чувств и мыслей в них завихрялась.
Мать с отцом, конечно же, всё поняли бы. Знает.
— Егор…
«Ч-чёрт…»
Резко вскинув голову, Егор уставился на женщину, с которой ему, вестимо, придётся идти по жизни если не одной дорогой, то параллельными. В мозгу заклинило, грудь ощутимо стянуло; ухнуло и подкатило под сердце. Он и не услышал шагов. Задумавшись о своём, не заметил, как она тихо выскользнула в коридор и прикрыла за собой дверь, а теперь, плотно сжав белые губы и высоко вздёрнув подбородок, смотрела на него сквозь мутнеющую пелену воды. Надежда Александровна сильно сдала. К тем семи годам, что он успел накинуть ей после отъезда Ульяны на Камчатку, сейчас можно смело прибавлять ещё столько же. Только слепой на оба глаза не разглядит глубокие морщины на лбу, отёчные веки, впалые скулы и нездоровый цвет кожи. А еще Улина мать за это время килограмм десять сбросила. И это ведь она ещё не в курсе, что не ровен час, ей придётся с ним породниться. Такие новости на внешнем виде будущей тёщи скажутся не самым лучшим образом. Инфа сотка.
Ульяна, впрочем, тоже про его планы пока не слышала. Много чего ещё не слышала от него, что уж.
— Здравствуйте, Надежда Александровна, — сдержанно поприветствовал бывшую соседку Егор. Выдерживать её взгляд оказалось, как всегда, непросто, но в голове уже пару секунд как упреждающе мерцала мысль о том, что в этот раз он не позволит себя облапошить. Не даст ей возможности заговорить ему зубы. — Как жизнь? Как здо…
Не разрешили закончить.
— Егор, прости меня… — вдруг прошептала она, а он отчётливо, своими глазами увидел, как с лица сходит тень надменности. — Прости, если сможешь…
«Э-э-э…»
В оглушённом молчании воззрившись на Надежду Александровну, Егор силился понять, где здесь спрятан подвох. Наверняка же где-то кроется, где-то в сеточке гусиных лапок или в трагично опущенных уголках губ. В воде на ресницах? В интонации? В хрипотце? В мимике? Где?..
Ему казалось, эту собаку зарывали, подойдя к процессу со всей тщательностью и ответственностью.
— Мне через ночь снится наш перекрёсток и вы на нём. Я не могу больше там ходить, — меж тем продолжала она, и в сиплом голосе зазвенели нотки безысходного отчаяния. — Я еженощно слышу слова, которые тебе наговорила, и проклинаю себя за каждое, — «Прекратите…» — Ты мою девочку уберёг, я ведь могла её тогда потерять…
«Я тоже мог»
Что-то пока ни один мало-мальски адекватный ответ в голову не шёл. Как-никак, к такому вот-это-повороту жизнь Егора не готовила. Надежде Александровне вновь удалось застать его врасплох, и пока всё, что он оказался способен выдать ей в качестве реакции – это напряжённый недоверчивый взгляд исподлобья. Извилины в черепной коробке уже минуту как усиленно ворочались, но до сих пор не подкинули догадки, в чём же будет трюк. Может, в этих реках слёз? Сейчас она провернёт фокус, который уже показывала неоднократно: продавит его, разведёт на вал эмоций, достанет из рукава высшие козыри, приправит джокерами, поджарит до готовности и слопает.
Фигушки.
На всякий случай внутренняя система безопасности приглушила звуки шума́ми, а мозг скомандовал не пересекаться взглядами и отказался вдумываться в смысл фраз, которые полетят далее. Он пропустит их, что называется, мимо ушей. Да.
— Я не имела права вмешиваться так грубо, я судила поверхностно, — заламывая пальцы, пробормотала Надежда Александровна. — Ты этого не заслужил. Я была не в себе и наговорила тебе какой-то чуши!
Кажется, только что прозвучало, что он не заслуживает поверхностных суждений. Или что-то вроде… В придушенном голосе ясно слышалась мольба…
«Да в чём прикол?!»
От нарастающего удивления оттянуло вниз челюсть – рот уже какое-то время как открылся. Судорожные поиски хоть каких-то слов пока ни к чему не привели: они никак не желали рождаться, по крайней мере, искренние. «Успокойтесь, Надежда Александровна, я не злопамятный». «Так уж и быть, вы великодушно прощены, Надежда Александровна, не надо так переживать». «Я уже десять раз забыл, Надежда Александровна, перестаньте плакать». Всего этого он сейчас озвучить не мог. А что мог? Разве вот, что однажды всё наладится.
Нет, это тоже вопрос весьма и весьма спорный.
Всё-таки развела его опять. Как ей раз от раза только удается?!
— Береги мою девочку, заклинаю тебя, Егор! Прошу! — туда-сюда мотая головой и поспешно стирая слезы тыльной стороной ладони, воскликнула её мать. — Береги её, потому что я уже не могу…
«Так!»
Так, вот здесь он уже будет способен хоть что-то в мир выдать, сейчас дар речи к нему вернётся. А прозвучавшее ранее потребует серьёзной мыслительной обработки.
— За Ульяну не волнуйтесь, Надежда Александровна, — вскидывая подбородок и устанавливая, наконец, зрительный контакт, твёрдо произнес Егор. — Всё будет нормально.
Абсолютно точно. Железно.
И тут за спиной будущей тёщи вдруг раздалось:
— Ульяна в надёжных руках.
И в воздухе явственно запахло жареным.
На пороге квартиры со здоровой клеткой в руке и тряпичной сумкой через плечо материализовалась Уля. Оказавшаяся на её пути мать мешала проходу. Сталь в выбранной Ульяной интонации вынудила внутренне подобраться и озадачиться вопросом, кому же предназначалась пророненная реплика – ему или Надежде Александровне? И пару секунд спустя выдохнуть: направленный на него мягкий взгляд подсказывал, что второй вариант вернее.
«По ходу, не в этот раз…»
Чёрт поймет, наладится ли когда-нибудь у Ильиных или уже нет. Однако одно понятно точно: сегодня обошлось без жертв. Даже появилось, о чём подумать на досуге.
Протянул руку, Надежда Александровна посторонилась, и клетка с котом не без короткой борьбы, закончившейся его предостерегающим фырканьем, перекочевала к кому положено. Ульяна недовольно цокнула, как делает всегда, когда ей мерещится, что ещё «рановато», но Егор притворился, что не расслышал. Не сахарный, не растает от нагрузки. Всё внимание тут же забрала на себя пушистая задница, виднеющаяся за металлическими прутьями. Кажется, ему намекали на страшную обиду, затаившуюся в крохотном кошачьем сердечке.
Это теперь ещё у усатого прощения вымаливать, что ли?
— На нас дуются, — негромко пояснила Уля, просунув палец в решетку. — Ну ничего, мы загладим вину. Да?
Уши уловили в вопросе нотки озадаченности. Кажется, кое-кто не испытывал по данному поводу ровным счётом никакой уверенности.
«Ну-у-у…»
Клетка накренилась – кот демонстративно переместился в дальний угол. Округлив глаза и пождав губы, Егор молча транслировал Ульяне, что не имеет понятия, каким способом задобрить рыжую колбасу. Ну, он готов предложить Коржу свой ящик с носками. Окей. Но не с трусами, обойдётся.Ну, на гитаре валяться разрешит и, так уж и быть, будет ходить за кошачьей жратвой по первому требованию. Допустим. Если понадобится, пожертвует своей подушкой и половиной одеяла. Но не фотооптикой. За покушение на фотооптику Коржа настигнет неминуемая расплата – та самая, которая без суда и следствия. Какие еще варианты?
Это ведь Корж пока не в курсе, что не ровен час, ему придётся делить территорию с кошаком баб Нюры. Если тот найдется. Это ж тогда существенно повысятся риски впасть в немилость навечно…
Уля в ответ лишь плечами повела. В глазах сверкнули озорные искорки, а посыл её мысленный считался чётко: «Что-нибудь придумаем».
— Он тут без тебя подыхать собрался, — мрачно уведомила Улю Надежда Александровна. — Не ел, орал дурниной. Всю обувь мне зассал, поганец. Какое счастье, что вы его наконец забираете. Одни нервы с ним.
Ульяна вздохнула, но на пассаж не ответила. О результате этой поездки сразу всё сообщало выражение её глаз: «Нет, я пока не могу, извини». Не отпускала её та ситуация. А беспомощный взгляд Надежды Александровны с каждой секундой лишь укреплял Егора в подозрениях, будто подмоги от него ждут не с одной стороны, а сразу с обеих. Интересный, конечно, расклад карт… Неожиданный – это говоря мягко. И что делать?
Еле заметное движение головой должно было дать понять Улиной матери: «Не сейчас». Вслух же, нахмурившись, Егор пробормотал другое:
— Уль, давай к Мише на минуту заглянем и поехали. До свидания, Надежда Александровна.
Ну а что он мог? При любом раскладе в первую очередь спасать он будет Ульяну, а не кого-то ещё. Всегда. Выбор никогда не стоял и не встанет.
Долгий тяжёлый вздох провожающей раздался уже в спины.
***
Раззадоренное солнце припекало лопатки сквозь распахнутое твидовое пальто, предвещая по-летнему теплые майские праздники. В вышине ясного неба размеренно плыли редкие малыши-облака, деревья и кусты окутала прозрачная салатовая дымка, и неугомонные птицы радовались весне. Уля с присущей ей тактичностью забрала клетку с котом, отошла на скамейку, достала из кармана телефон и уткнулась носом в экран, изредка бросая в его сторону короткие вопрошающие взгляды. А Егор вокруг себя мало что замечал. Лишь Ульяну и отдельные сигналы природы, сообщающие всей округе, что его «тридцать первая весна»{?}[Отсылка к песне группы «Ночные снайперы»] бесповоротно вступила в свои права. В левой руке давно истлела сигарета, а подушечки пальцев правой жёг плотный конверт. Егор одновременно желал и вместе с тем страшился его вскрыть.
Знал – там нечто такое, к чему он не готов. И никогда готов не будет. А ещё понимал, что прочесть письмо должен немедля, пока находится здесь, в их дворе, в нескольких метрах от второго подъезда, куда когда-то вела незарастающая тропа. Истоптанная десятками тысяч шагов дорога на пятый этаж, к квартире №55.
Три пятерки – счастливое число.
На конверте нетвёрдым, хорошо знакомым почерком выведено его имя. И всё. Больше ничего. Главное – там, под заклеенным клапаном. Зажал в ладони крепко, а внутри всё угрожающе сотрясалось. Уля, одной ей известным образом улавливая магнитуду обуревающих его чувств, молча умоляла: «Крепись».
Перед уходом Баб Нюра решила оставить ему последнюю весточку.
Которую он получил лишь через полгода. Потому что Миша вовремя не предупредил. «Из башки вылетело». Да и сейчас горе-квартирант не вспомнил бы о переданном привете, не спроси Егор о почте на своё имя. Со всей дури зарядив себе ладонью по лбу, Миша засуетился, выкатил верхний ящик стоящей в прихожей тумбы и в ворохе квитанций, буклетов и прочей бестолковой корреспонденции отрыл письмо. «Да! Слушай, я совсем забегался, напрочь из башки вылетело! Приходила какая-то бабулька, давно уже! Оставила вот…»
Миша там ещё несколько минут извинения свои приносил, всё пытаясь пояснить, как же так вышло, что письмо провалялось у него целых полгода, но воспринимать поступающую информацию Егор перестал после слова «бабулька». Как в тумане попрощался, преодолел метры до лифта, вышли с Улей на воздух, поставил на асфальт клетку с котом и… И стоял теперь, как дурак пялясь на собственное имя.
«Егорушке».
Не помнил, когда переживал так. Нет, помнил, но этот ураган проживался совсем иначе. Человека больше нет, но прямо сейчас он осязал её подушечками пальцев. Они с отправительницей словно смотрели друг на друга через тонкую бумагу конверта, один с земли, а вторая – с неба. Смотрели и друг друга видели. И в эти мгновения казалось, что он вновь один на всём белом свете.
Баб Нюра всё знала. И что выйдет вот так, тоже. Чего, спрашивается, вообще не знала его баб Нюра?
Ульяна, считывая его парализующее замешательство, видя, что он всё тянет и тянет, всё-таки не выдержала. Поднявшись с лавочки, подошла и надёжно обхватила со спины. Руки оплели торс, и левая лопатка ощутила осторожное касание щеки: прижавшись всем телом и глубоко вздохнув, она застыла в таком положении. Уля часто действует по велению души – постоянно вот так обнимает, чувствуя, что именно это действие успокоит его, как ничто другое. В её руках он готов замереть на вечность.
А она готова её ему подарить.
— Ты не один, я говорила, помнишь? Всё равно она здесь, — ладошка, скользнув выше, легла на заходящееся сердце. — Даже если там. Как и твоя семья, — и вернулась назад – на талию. — А ещё здесь я. И твои коллеги. Аня… Андрей. Видел бы ты лица тех, кто в ноябре пришел на тот концерт в парке. Ты бы их слышал… Сколько их там было… — свои заклинания она нашептывала, всё сильнее сжимая кольцо рук. — Ты нам нужен. И ей. Она тебя не оставила. Открывай. Разреши ей сказать, как любит.
Лёгкие словно задались целью втянуть в себя весь воздух этого города и в конце концов лопнуть перекачанным воздушным шариком, брови уже давно стянуло к переносице, а челюсти заклинило ещё в лифте.
Выдох…
Подцепившие было клапан конверта пальцы на мгновение замерли в нерешительности, но всё же завершили начатое и теперь чувствовали наощупь сразу несколько листов разной плотности. Потянули. Развернули. Глаза пытались навести фокус, уши – отключить шум жизни, а мозг – сосредоточиться. Ульяна так и осталась стоять сзади, прижавшись щекой к лопатке, не шевелясь и не издавая больше ни звука.
Егорушка,
А у меня ведь всё хорошо. Как ты иногда, усмехаясь, говорил, «даже прекрасно». Я чувствую, что пришло мне время уходить, но не могу, не попрощавшись с тобой и Ульяшей. Знайте, что покидаю я вас со спокойным сердцем, с радостью на душе. Оставляю вас, убеждённая, что всё в ваших жизнях сложится замечательно. Мне сегодня приснилось, как вы вдвоём пришли навестить меня в лесок. И во сне был мне голос: «Не бойся, Анна, увидишь с Неба, что сын твой жив, здоров и счастлив. Увидишь, что взросли твои зёрна и пошли буйной порослью, что распустились они в прекрасные цветы. Всё увидишь. А теперь собирайся в путь. Пора». И, Егорушка, веришь? Я проснулась с ощущением света и удивительной тишины в себе. Это Всевышний показал мне, что не о чем мне больше тревожиться.
Мальчик мой, ты ведь прочтёшь. Я пишу тебе без всяких сомнений. Знаю, что рядом с тобой останется та, кого ты выбрал сердцем. Ведь и она давно выбрала. Цени и береги своё счастье, не отпусти из рук. Я знаю, что не отпустишь, потому что понял, где твой Смысл. Вот ты сейчас, небось, читаешь и думаешь: «Ох и баба Нюра! Всё знает». А тут же просто, Егорушка, тут к гадалке не ходи: не бросился бы ты под колёса, если бы не понял. И хоть ты и молчун у меня ещё тот, и лишний раз из сердца сокровенное не достанешь, а Ульяша тоже чувствует. Это очень хорошо. Правильно, когда нет сомнений друг в друге. Правильно, когда вера крепкая, в ясной голове всё по полочкам и подозрения не мучают. Рука в руке всё легче дается.
И всё-таки, раз уж затронула я эту тему, позволь мне дать тебе напоследок добрый совет. Ты, мальчик мой, любитель с близкими общаться душами, но и про язык не забывай. Он нам дарован для того, чтобы не мучились люди чувством недосказанности, чтобы не было в семье места недопониманию, недомолвкам, тревоге и страху. Чтобы доверие росло, а не рушилось. Не всё в глазах увидеть можно, есть вещи, в самой глубине сокрытые. И Ульяши это касается, но в первую очередь тебя. Ты ведь у меня мастак болезненное прятать так, что днем с огнём не сыщешь. Уязвимость свою ты хорошо маскируешь. Не закрывайся от единственного близкого человека, Егор. Доставай наружу то, что гложет. Разговаривай с Ульяшей, это проще, чем тебе кажется, стоит только попробовать. Чтобы самому легче стало. Чтобы не привиделось ей однажды равнодушие или недоверие. Ей ведь много не надо – основное про вас понимать. Но понимать ясно. И сам почувствуешь, как всё прочнее и несокрушимее становится ваша крепость.
Ну а слышать ты у меня всегда умел. Внимательно слушай лишь то, что говорит тебе она и твоё сердце, в таких делах оно часто мудрее головы. Верь только себе и тем, кто верит тебе безусловно, а остальных слушай вполуха. Вредный совет, но не в твоем случае, мальчик мой. В твоём, по моему глубокому убеждению, единственно верный.
Я знаю, что встретимся мы ох как нескоро, и искренне тому счастлива. Я за тебя радуюсь, ведь люблю тебя как родного сына. Ты и сам знаешь, но никогда не бывает лишним ещё раз сказать о любви тому, кого любишь. Не бывает много таких признаний, они несут в родное сердце тепло, веру, надежду и свет. Помни, что я всегда с тобой, как всегда с тобой твои мать и отец, царствие им Небесное за сделанное в жизни. Всегда с тобой, незримо за спиной. Ни о чём не волнуйся и ни в чём себя не кори. Ухожу по своей воле, а не против неё. Я готова и Суда не боюсь.
Тебя уношу в сердце. Меня ты найдешь в своём, я приду по первому зову. А коли захочется навестить, то это тебе на Востряковское: землица там у меня давно уж куплена.
Немного в дела тебя погружу. Мальчик мой, пусть ты всегда мне показывал, что ничего тебе от меня не нужно, и бескорыстность и искренность твою я всем сердцем чувствовала, но моя воля осталась неизменной. Не обижайся на меня и пойми, я хочу быть за вас спокойной. Одному тебе не надо, а разрастётся твоя семья, всё пригодится. Здесь копия завещания и дарственная. Само завещание у Михаила Олеговича Панченко, моего поверенного. Телефон его оставлю ниже. И здесь же заключение врача о том, что Анна Григорьевна Фёдорова изъявила свою волю, находясь в здравом уме. Это на всякий случай. Сына я о своём последнем желании в курс дела ввела. Надеюсь, он поведёт себя достойно, прислушается к матери и не будет чинить преград. Написала на тебя ведь сначала дарственную, но Михаил Олегович мне разъяснил, что без твоего письменного согласия, данного при моей жизни, она не имеет силы. И всё-таки пусть и она у тебя будет. Квартирой распорядишься по своему усмотрению. Захочешь передать на благотворительность, передай. А я бы на твоём месте её продала и купила подальше от города дом. Будет где деткам резвиться и от суеты прятаться.
В моем секретере найдешь на квартиру все документы, Егорушка.
О Тимоше обещала заботиться Галочка. Ты наверняка её помнишь, раньше мы с ней часто на лавочке вместе воздухом дышали. 58-я квартира этажом выше. Она проверяет нас каждое утро, знает всё. Так что за кота не волнуйся, не обидят и голодным не оставят.
Ульяшу за меня обними. Как случилась с тобой беда, от неё большая поддержка мне была. Передай ей от меня вот что: умение не держать зла – признак истинной силы. Не хочу, чтобы её прекрасная душа плакала, достаточно ей горя. Не забудь, Егорушка. Она поймёт.
Любите друг друга, дети. Берегите, цените. Слушайте. И не обижайте.
Всегда ваша, бабушка Нюра
6 ноября
«Шестое…»
Он, может, смог бы вынести её последний привет стоически, но в конверте обнаружились две фотографии. Они с баб Нюрой там вместе. На одной – у неё дома, в гостиной. Он с горящими глазами у чехословацкой мебельной стенки, а она, стоя чуть правее, тянется к «Трём мушкетерам» и «Графу Монте-Кристо» Александра Дюма. А на заднике синим карандашом надпись: «Егорушке десять». На второй они сидят рядом на излюбленной лавке. Баб Нюра смотрит в камеру со скромной улыбкой, а он – нетерпеливо сложив на груди руки и коварно приподняв уголок губы. Кажется, буквально за секунды до щелчка затвора собеседница успела навести его на некую гениальную мысль, и шило в заднице требовало немедля пойти и проверить на Ульяне степень её гениальности. Да, что-то такое… Одна из тысяч его провокаций родилась благодаря неосторожно брошенной фразе баб Нюры. А на заднике ручкой надпись: «Егорушке пятнадцать».
Не знает, сколько простоял, пялясь на высаженный точно под бабушкиным окном, а теперь разросшийся и готовый вот-вот пышно расцвести куст сирени, а потом – и вовсе прикрыв веки. Минуту или все тридцать? Рука с зажатыми между пальцами листами и фотографиями давно бессильно опустилась, в носу продолжало щипать, сведённые брови в заданном положении заклинило, сердцу в груди стало узко, тесно, а воздуха легким – ничтожно мало. Веки упрямо жмурились, и где-то между ними стыла жгучая вода. Чем сильнее его штормило, тем прочнее и уверенней становился замо́к Улиных рук. Она так и простояла всю дорогу там, за спиной, ни на секунду не ослабевая хватку и не издав ни звука, даже шороха. Только задышала глубже. Беспокоилась, и это ощущалось лопатками.
Солнце нещадно жарило затылок, пекло́ за грудиной, стиснутые челюсти свело, а в ноздри настырно проникал дурманящий запах новой весны. В которой больше нет баб Нюры, но есть любимый человек. Весны, в которой он всё ещё жив, даже относительно здоров и совершенно бессовестно счастлив. В которой ясно видны смыслы и будущее, в которой им с Улей по пути и в которой он разрешает себе смеяться, несмотря на боль утраты.
Баб Нюра всегда хотела увидеть, как её «мальчик» смеётся. Однако по заказу Егор не умел. Вообще-то ещё год назад он думал, что в принципе не умеет. А теперь… Теперь – вот… Не увидела. Остаётся надеяться, что своим внимательным и зорким оком она и впрямь следит за ними с облачков. И если да, то точно радуется. Как и написала.
Вздохнув глубже, Егор развернулся и загрёб Ульяну в охапку, по привычке уткнувшись подбородком в душистую макушку. Открыл глаза. В этом дворе, в этом доме всё началось и продолжилось. Эти окна на третьем он вечерами проверял, и сейчас за плотным тюлем ему чудилась женская фигура. Или это просто свет рисовал тенями. На лавочке протирали штаны, а на старой скамейке, что спряталась за высаженной на углу дома раскидистой сиренью, мучил свою первую гитару. Сирени вокруг очень много, ещё чуть-чуть – и майские ветра начнут разносить её запах окрест. Прямо тут морду Стрижову начистил. Говорят, за бугор Стриж отчалил счастья пытать. Удачи ему. Искренне. На этот каштан, поддаваясь Улиному умоляющему взгляду, бессчётное количество раз лазил за котами. За семь лет был снят не один, не два, а целое полчище орущих благим матом хвостатых. На той детской площадке её выгуливал. Их ржавые качели поменяли на новые спустя месяц после того, как он, вняв слёзным мольбам Надежды Александровны, прервал общение. А теперь площадку вновь обновляют.
Здесь же отец перебирал старый велосипед, который достал неизвестно откуда. А они с мамой стояли рядом и наблюдали. А баб Нюра тогда ещё любила лавку у собственного подъезда, но потом перебралась поближе. На пустыре за домом огрёб от дружков Коляна. В тот вечер с ног на голову перевернулся пресный, предсказуемый, всегдашний мир. А перевернувшись, так и остался стоять в заданном положении.
Пусть стоит!
С этим двором столько связано, и сердце щемит. Здесь прошли самые счастливые и самые страшные мгновения жизни. Но душа поёт и летает, уверенная, что лучшие времена впереди. Отсчёт пошел в момент, когда сквозь пустую осеннюю тьму пробился Смысл и распахнулись глаза. Новое рождение, новый вектор, новая жизнь.
Никуда не отпустит Её. Никогда. Ни за что. Нет.
Знает.
— Егор?.. — позвала Уля. Она так и не отмерла, а голос звучал тихо и задумчиво. Даже, казалось, малость дрожал.
— М-м-м?
— Может, нам поехать куда-нибудь? — протянула она неуверенно. — На твой день рождения? Что скажешь?
— Куда, например? — млея от разлитого во всём теле тепла, пробормотал он. Идея симпатичная. Если вместе, то хоть на край света. Тем более, ещё в сентябре говорил себе: никаких больше Камчаток и иже с ними в одно лицо.
— Вообще без разницы, — повела головой Уля, устраивая её на плече поудобнее. —Развеемся. Только, чур, туда, где поспокойнее, а то знаю я тебя, — хмыкнула она. Ну вот, пожалуйста: предложение только успело поступить, а кое-кто уже условия выкатил. Это называется «без разницы». Ну да. — Не в поход по хребтам Кавказа. И не на сплав по плато Путорана. Такое, наверное, всё-таки рановато…
Ноздри глубже втянули нагретый весенний воздух, а руки крепче сжали в объятьях. Просто она беспокоится, вот и всё. Ей, наверное, ещё долго будет мерещиться, что он может рассыпаться от одного неосторожного движения.
— Я не отмечаю дни рождения, Уль. Поехали, но не приурочивая.
Ульяна слегка отстранилась и в искреннем недоумении уставилась на него. В круглых от удивления глазах читалось: «Теперь отмечаешь».
— Этот обязательно нужно отпраздновать! — с горячей убеждённостью заявила она. — Давай сбежим?
«Давай…»
Интересно только, что же в Улином понимании всё-таки «поспокойнее». Остаётся надеяться, что подразумевается не недельная поджарка пятых точек на турецком или египетском пляже. Вообще, на любительницу потюленить Уля не похожа. Это же электровеник. Идеальная спутница жизни. Сокровище.
— Угу…
Он согласен.
Ещё постояли. Кажется, уезжать отсюда не хотелось не только ему, но и ей. Корж, удивительное создание, о себе не напоминал: ни тебе истошных негодующих воплей, ни попыток выломать решётчатую дверцу клетки. Как развернулся к ним задницей ещё в общем коридоре, так и всё. Похоже на одиночный пикет, не хватает только плаката с протестным лозунгом.
«Гюльчатай, открой личико-то…»
Хрен тебе, Чернов. Ты ещё пожалеешь, если до сих пор не понял.
— Классно было бы сейчас заглянуть к Юльке с Андреем. Но они как раз в отъезде, —вздохнула Ульяна расстроенно. — Кстати, на вторые майские звали нас за город, помнишь? Так что скоро повидаемся.
— Давно не виделись, в самом деле… — проворчал Егор, зная, впрочем, что шутливые интонации она уловит.
Вот буквально неделю назад последний раз. Дрон с Новицкой у них частые гости. Но тяга Ули к общению понятна: тоскует по временам, когда они с подружкой бегали друг к другу чуть ли ни в домашних тапочках.
Нужно бы вызывать такси и ехать домой, однако покидать двор жаль. Хотелось остаться. Взгляд вновь упал на клетку, в прутьях которой виднелся пушистый рыжий хвост, и мысль повернула в сторону кота баб Нюры и её пустующей квартиры. Можно было бы сходить за Тимом в 58-ю. На пороге постоять. На кухне бабушкиной посидеть. Но, наверное, такое лучше проворачивать в одиночку, а то Уля еще распереживается. Может, там вообще уже замки успели сменить за эти полгода. Что же до кота… Наверное, стоит дать Коржу возможность пообжиться и почувствовать себя хозяином в доме, а затем уже знакомить с новым приятелем. А то ведь такого форменного предательства Корж ему точно не простит ни в жизнь.
Значит, в другой раз.
Проследил взглядом за чешущим по своим делам Смирновым. Тот их, конечно, засёк. Заметил, кто именно находится в его руках. На давно не бритом лице мелькнула кривая ухмылка, а во встречном взгляде просветилось нечто вроде: «Очевидное – невероятное». Все кругом такие умники, блин. Всем всё понятно! Всем! Судя по физиономии Смирнова, лично ему всё понятно ещё со времён детского сада. Повинуясь шёпоту пробудившейся интуиции, Егор прищурился и прижал было Улю покрепче, но она там тихонько всхлипнула, так что пришлось срочно менять угол обзора.
Ну точно…
— Что? — чуть отстраняясь, прошептал он. Пальцы, расцепив замок на талии, потянулись осторожно убрать наметившиеся дорожки слёз с щёк.
— Столько связано с этим местом, — шмыгнув носом, смущённо пробормотала Ульяна. — Жаль, что мы не можем здесь остаться. А с другой стороны… — на лице её внезапно проступило лукавство, — отсюда я забрала лучшее, что случилось в моей жизни.
«Интересно… И что же?..»
— Коржа? — хмыкнул Егор.
Вспыхнувшие под густыми ресницами заманчивые огоньки гипнотизировали. Обещали ему что-то. Что-то особенное, уготовленное специально для него. Что-то, что он найдёт только в этих руках.
Уля легонько стукнула кулачком в плечо и картинно насупилась. Да-да, когда она куксится вот так, это всегда означает лишь одно: «Расслабься, Чернов, и получай удовольствие. Представление продлится не дольше трех-пяти секунд».
— Тебя! — укоряюще склонив голову к плечу, фыркнула она.
«Ишь ты…»
Вот как тут молчать? Кончились силы в себе носить, и душа умоляет пустить её в пятно света с чистосердечным признанием. Жизнь с этой девушкой связать собрался, а сам…
Или «рановато»?
Не рановато.
И тогда, разрешая себе продолжать тонуть в бездонной синеве, вновь загребая в охапку и целуя в лоб, Егор дает затаённому подобраться к горлу и всё-таки слететь с разомкнувшихся губ.
— Я тебя люблю.
А там, в небесной глубине обращенных на него лучистых глаз, фейерверком ярких огней проступает:
«Я знаю».
Знает.
Последние комментарии
5 часов 21 минут назад
7 часов 38 минут назад
22 часов 19 минут назад
22 часов 20 минут назад
1 день 3 часов назад
1 день 7 часов назад