Братья [Да Чен] (fb2) читать онлайн

Да Чен БРАТЬЯ

Посвящается моему отцу и дяде — Вен Ян Чену. Двум братьям, разделенным сорокалетней холодной войной.

ГЛАВА 1

1960

БАЛАН, ЮГО-ЗАПАДНЫЙ КИТАЙ

Чтобы поведать вам историю своего рождения, начинать, очевидно, придется с конца, который, по сути, и стал моим началом. Я родился дважды. Первый раз, когда прошел через родовые каналы моей матери, а второй — когда меня нашел и спас старый доктор.

Женщина, предназначением которой было дать мне жизнь, фактически пыталась совершить обратное: покончить с собой и одновременно со мной, еще неродившимся. Она бросилась с утеса как раз в тот момент, когда я появился на свет божий. Остается только гадать, почему она решилась на самоубийство, когда малыш должен был вот-вот появиться на свет.

Я успел выскользнуть из ее утробы во время этого ужасного падения, до того как несчастная разбилась. Мне до сих пор ясно представляется ее падение с утеса, освобождающее от содеянных грехов и обременительной ответственности, особенно ее волосы, развевающиеся на ветру, в то время как она стремительно несется вниз. Но случилось непредвиденное, наверное, вмешалось провидение. Я, только что появившийся младенец, связанный пуповиной с матерью, зацепился за раскидистую виноградную лозу и мягко приземлился на ветви растущего под ней чайного дерева у самого подножия пещеры.

За одну секунду, длиною в целую жизнь, пуповина порвалась, и я застрял между двумя переплетенными ветвями, а потом испустил душераздирающий вопль, который я бы назвал моей одой спасительному чайному дереву. Моя мать и я разделились в воздухе, и наша кровь окрасила листья чайного дерева. Я застрял в его благословенных ветвях, а она продолжила падение, исчезнув неприметной точкой в простирающейся внизу долине, и мне больше не суждено было увидеть ее. Почему она решила так рано свести счеты с жизнью, я узнал значительно позже. Теперь же я остался совсем один.

Но снова вмешалось провидение: благодать снизошла на меня в виде сгорбленного старого деревенского доктора, преданного своему делу. Услышав мой беззащитный крик и увидев меня раскачивающимся на ветках, он вскарабкался на дерево, чтобы попытаться меня достать. К счастью, доктор оказался ловким, возможно потому, что его ноги исходили по горам не одну милю от деревни к деревне, с вершины на вершину, мимо безлюдных пещер, где встречаются лишь редкие птицы.

Ему пришлось продираться ко мне сквозь густые ветви, подвергая себя смертельной опасности. Почти выбившись из сил, он все же дотянулся до меня. Этот момент, по милости Будды, и стал моим вторым рождением. Я говорю — по милости Будды, ибо случилось так, что доктор оказался бездетным и захотел усыновить меня. Как потом старый доктор рассказывал мне, крик, который он тогда услышал, отозвался болью в его истерзанной душе.

Доктор уже начал меня вытаскивать, когда очередной порыв ветра почти вырвал меня из его рук. Но, держась одной рукой за ветку дерева, он схватил меня за ногу в самый последний момент. Для того чтобы выиграть время и спасти меня, он совершил то, что не удавалось никому раньше: съехал несколько метров вниз по утесу, расцарапав бедра и колени, почти переломав все кости, а потом бежал до дома, пока дикие горные кошки не учуяли запах крови и не взяли след.

Судя по всему, в тот день Богу была угодна лишь одна смерть.

Когда доктор принес меня домой, они с женой сразу же поймали козу и надоили молока. Его жена кормила меня этим молоком так, словно оно было из ее груди. Там и тогда приемные родители нарекли меня Шенто, что значит вершина горы, зенит.

— Он словно послан нам небесами, — говорил Папа.

— И он поднимется к небесам, как древний дух, — вторила ему Мама. — Можем ли мы оставить его и растить как своего?

— Конечно, его даровали нам наши любимые горы в награду за добрые дела.

— Мне кажется, что он всегда лежал у меня на руках, — умилялась Мама, гладя меня по щеке.

Так заканчивается история моего рождения и начинается история моей жизни.

Солнце и луна светили по-прежнему, и я рос крепким деревенским мальчишкой с отменным аппетитом. Когда я немного подрос, Мама стала кормить меня из бамбуковой ложки для взрослых. И ей не надо было рассказывать истории, чтобы уговорить меня поесть. Я наедался до отрыжки. Моим любимым блюдом был сладковатый рисовый пирог. В бедных деревнях, где в основном питались ямсом^[1], сладкий рис считался дорогим удовольствием. Папе пришлось исходить много километров по вызовам в отдаленные деревни, чтобы заработать денег на эти дорогие рисовые булочки. Как-то Папа сходил в старый лес, нарубил бамбука и смастерил мне просторный манеж, в котором я мог играть и спать. Папа ставил манеж в своей приемной, где с маминой помощью осматривал пациентов, выписывал лекарства и гордо демонстрировал мне чудеса иглоукалывания.

У одной из стен его кабинета стоял массивный шкаф со множеством лекарственных трав, которые он продавал пациентам за одну мелкую монетку. На полочках виднелись этикетки с замысловатыми рецептами на древнекитайском, которые мог прочитать разве что врач. Однажды, когда мне было два с половиной года, я удивил Папу, назвав ему десять самых распространенных трав. А к трем годам я знал уже около половины из них. Когда мне было четыре, я указал Папе, что он выписал пациентке не ту траву. Мое замечание, по словам Папы, спасло пациентку от выкидыша. С тех пор Папа стал читать мне оригинальные медицинские тексты и показывал, где находятся акупунктурные точки. Папа и Мама были убеждены, что я — необыкновенный ребенок.

Однажды ночью, когда я лежал, пытаясь заснуть, я услышал, как Папа шепчет Маме:

— Нашему сыну суждено стать самым одаренным врачом в этих горах. Представь только, сколько лекарств от самых разнообразных недугов он сможет найти со своим оригинальным мышлением.

— Нет! — горячо возражала Мама.

— Нет? Почему ты не согласна с этим?

— Его предназначение лежит вне твоих меркантильных желаний, — отвечала Мама. — Однажды он поведет за собой тысячи людей, чтобы править миллионами.

— Не слишком ли ты амбициозна, моя дорогая жена? — спросил Папа.

— Вовсе нет. Разве ты не понимаешь? Он пережил трагедию во время своего рождения. Вспомни: со многими императорами произошло нечто похожее. Они поднимались из неоткуда на свои золотые троны.

Папа немного помолчал:

— Я где-то читал, что трагедии при рождении сопровождают необыкновенных людей.

— Да, но, к несчастью, великие редко бывают счастливы.

— О, уж лучше бы он был обыкновенным и прожил счастливую жизнь с нами, а потом похоронил нас, — сказал Папа.

— Слишком поздно. Его судьба была определена с самого первого его вдоха на вершине утеса. Для мальчика это уже само по себе удача. Он проживет с нами столько, сколько позволит милосердный Будда.

Той ночью я нарушил негласное правило, проникнув в их постель и проспав между ними до самого рассвета. Но как бы родители ни говорили обо мне, они никогда не упоминали обстоятельств моего рождения и тех, кем были мои настоящие родители. Они боялись нарушить это табу, словно призрак моего прошлого мог материализоваться и разрушить нашу простую, но счастливую жизнь.

ГЛАВА 2

1960

ПЕКИН

Я был рожден сыном генерала Дин Лона и единственным внуком двух влиятельных семей Китая: Лон — династии банкиров и Ксиа — влиятельной военной элиты. Два знатных семейства были непохожи друг на друга как день и ночь.

Дедушка Лон, оксфордский выпускник, коммунистический экономист, был председателем Национального банка Китая. Его братья процветали на постах банкиров в Гонконге. Искушенный финансист, который говорил на французском с парижским диалектом, идеальном официальном японском и английском с оксфордским акцентом, дедушка Лон предпочитал костюмы от Савиль Роу, кубинские сигары, хорошие вина, Бетховена и Шекспира — это те маленькие грехи, которые вошли в привычку еще в его студенческие годы в Оксфорде. В годы холодной войны он был единственным китайцем, который получал ежедневно «Уолл-стрит джорнэл», «Нью-Йорк таймс» и свои любимые коричневатые «Файнэншл таймс» Соединенного Британского Королевства.

В дополнение к его образу главного китайского банкира ему предоставили «Мерседес-бенц», шофера в ливрее и единственного в своем роде китайского повара, готовящего блюда западной кухни в отеле «Пекин». Ко всему прочему, дедушка Лон был главой одного из самых крупных банков в мире, уступающего лишь всемогущему Федеральному резерву Соединенных Штатов. Баланс подтверждал эти факты. Китайский банк владел страной вплоть до гор, рек, воздуха в атмосфере, минералов в океане и всем прочим в составе перечисленного.

Дедушка Ксиа возглавлял военную кампанию председателя Мао на Лон Марш, за что получил пожизненный пост главнокомандующего китайского флота, военно-воздушных сил и армии, хотя и был необразованным.

Дедушка Ксиа мог бы стать и генералом, однако был неряшливым и грубым, предпочитая спать на тяжелом дорогом дереве и вырезанной деревянной подушке, потому что от мягких губчатых матрацев с пружинами у него болела спина и ныли плечи. Он носил соломенные сандалии, лучшие друзья его ног еще с молодых лет, когда он был миссионером. В те годы ему приходилось много ходить по крутым скалам, переходить реки для великого председателя Мао в момент зарождения Китайской коммунистической партии в Юньнани и Шаньси. У дедушки Ксиа был менталитет северного крестьянина, он не доверял современным туалетам, а предпочитал ночные горшки. Еще дедушка утверждал, что хорошие сигареты наносят непоправимый вред настоящим ценителям курения, таким, как он, говорил, что его легкие признают лишь особый вид грязнопахнущего табака из деревеньки в долине Гималаев, а все остальные средства курения только усыпляют его легкие.

Его любимой повседневной одеждой являлись сшитые вручную льняные шорты, а в качестве развлечения не было ничего лучше, чем визгливая «Пекинская опера», которую он напевал так, что пугались дети. Но самым ужасным была его ежедневная диета, состоящая из жареных бычьих половых органов, сырых устриц и рыбьих голов — творение его личного повара, кузена мясника родом из дедушкиной деревни. Все эти блюда подавались в больших горшках и тарелках, в огромных количествах. И каждый прием пищи превращался в маленькую пирушку, которая могла бы накормить целую деревню. Дедушка пробовал каждое блюдо, наедался до отрыжки, а остатки отдавал прислуге, охране и их семьям, так же как поступали императоры разных династий много веков назад. Он, безусловно, был королем в своих владениях, главнокомандующим самой огромной армии в истории. У него в подчинении находились десять миллионов солдат в мирное время, и это количество могло удвоиться и даже утроиться, если появится малейший намек на войну. Дедушка любил шутить, что если кто-то создаст проблемы, то все, что следует сделать Китаю, — это собрать всех людей в огромную толпу и потопить врага.

Дедушка Лон и дедушка Ксиа были столь разными, словно Северный и Южный полюса в феодальноподобном правлении председателя Мао. Дедушка Лон удерживал Мао от банкротства, по крайней мере по документам. Банковские резервы были больше, чем когда-либо, из-за доходов по кредитному займу населения. Он поддерживал любые идеологические жесты со стороны Мао и предоставлял ему всю свободу действий относительно денег. А дедушка Ксиа предостерегал председателя Мао от потери своих полномочий. И если намечались какие-либо посягательства на его жизнь, Мао никогда не знал об этом, потому что дедушка по старинке всегда брал на себя ответственность за них: делал так, что они переставали существовать.

Мои дедушки никогда не встречались с глазу на глаз, даже на самых частных встречах со старым председателем. Они постоянно ссорились, как школьники. Споры иногда даже доходили до кулаков. Единственным комментарием Мао в такие моменты было то, что они напоминали ему о его третьей молодой жене, печально известной, как Мадам Мао.

Как все доверенные лица императоров, дедушки были любимы своим лидером, который щедро награждал их. Они имели особняки в Жон Нань Хаи, элитном районе столицы, окруженном живописными пейзажами гор и озер. Их резиденции были ограждены стеной от посторонних глаз и уличной суеты. Стильно обставленные дачи также были построены для них на широком песчаном пляже государственного курорта Байдахе около Китайского моря. Личный поезд с апартаментами для сна и столовой, где работал лучший шеф-повар, доставлял их из города на дачу, когда они пожелают.

Дедушек наделили одними и теми же полномочиями, одинаковым количеством прислуги, идентичными цветными телевизорами и равным количеством телефонных линий. Естественно, их дома были спроектированы и декорированы в одном стиле и совершенно одинаково обставлены, к тому же располагались рядом. То, что председатель Мао не отдавал никому предпочтения, означало, что эти два человека всегда находились в тени друг друга: на работе и на отдыхе, они были соседями в городе и в своих загородных владениях. Их отношения были настолько бескомпромиссными, что один просто не отпускал другого от себя и ходил за ним везде только для того, чтобы раздражать своим присутствием.

Тем не менее все шло хорошо, кроме одного маленького последствия, которое дало корни, проросло и расцвело на их заднем дворе, словно случайно оброненное проплывающим мимо лебедем ивовое семя. У дедушки Ксиа была единственная дочь Хьюа.

Профессиональная концертная пианистка, очень красивая, скромная и артистичная. Дедушка Лон всегда называл ее цветком, выросшим на компостной куче. У него же был сын Дин, молодой генерал. Еще с детства, когда появлялась возможность, Хьюа Ксиа и Дин Лон проскальзывали в сад, разделяющий два дома, и играли вместе. Летом, когда семьи выезжали отдыхать к морю, двое ребятишек все то время, пока их не видели родители, вместе обстреливали моллюсков и ловили крабов. Они оставляли на песке секретные коды босыми ногами, встречались по ночам под луной и звездным небом, прячась за песчаными дюнами под шум морских волн. Дружба переросла в любовь. Пока мои деды ссорились, лишь нежная ночь была свидетельницей зарождающегося романа. Невинные дети думали, что их любовь положит конец ненависти между двумя стариками.

Одним дождливым летним днем на пляже Байдахе рука об руку перед стариками, метавшими друг в друга песком и ссорившимися из-за несуществующей границы между их владениями, появились Хьюа Ксиа и Дин Лон. Влюбленные разняли дерущихся и сказали им, что собираются официально зарегистрировать свои отношения. С генералом и банкиром одновременно случились сердечные приступы. Прислуге пришлось заносить в гостиную обоих одновременно.

Мама и папа венчались под красным флагом. Во время традиционного тоста мои дедушки впервые пожали друг другу руки как настоящие родственники.

Неудивительно, что в день моего рождения оба были в хорошем расположении духа и каждый хотел первым взглянуть на своего первого внука. Банкир перенес свои ежедневные встречи с адъютантами из специального банковского конференц-зала на парковочную стоянку госпиталя, где лежала моя мама. Дедушка Лон теснился со своими людьми в лимузине с красными флагами, в то время как его секретарь бегал от машины к госпиталю как посыльный. Дедушка чувствовал себя таким удачливым и щедрым, что спустя час после моего рождения сделал самое огромное в истории Китая пожертвование, которое составило двести миллионов китайских йен в помощь бедствующим какой-то южной провинции. Позднее историки отметили, что вклад спас миллион жизней.

Дедушку Ксиа с его деревянной кровати в день моего рождения подняли неприятные новости об очередном восстании. Тысячи бунтовщиков, монахов Миао, были задержаны за то, что они бросали ножи и камни в солдат национальной армии. Генерал, известный как безжалостный тиран, на этот раз смягчил свое сердце и приказал освободить их. Потом он отправился в госпиталь на своем вертолете. Когда разведка проинформировала генерала о том, что его родственник-банкир был уже на парковочной стоянке, он дал указание всем, от медицинского персонала до заместителя главного врача госпиталя, чтобы парковку закрыли и никого туда не впускали. Дедушке Лону оставалось только скрежетать зубами от взвивающейся пыли, когда вертолет военно-воздушных сил шумно приземлялся на площадку, с которой его попросили удалиться по несуществующим военным причинам.

— Напомните мне завтра урезать денежные средства на военный бюджет, — сказал он одному из своих помощников.

Но когда в конце концов оба дедушки увидели меня и подержали на руках, то единственное, что они могли делать в ту минуту, — это смеяться и улыбаться, как два глупых старика, и сравнивать, на кого из них я больше написал.

Как и предполагалось, дедушки начали бороться за мою любовь к ним, и каждый намеревался сформировать мое будущее, вложив в это как можно больше личного влияния.

Дедушка Ксиа начал учить меня ползать военным стилем, когда мне было шесть месяцев. Каждый день мы корчились на ковре в особняке, передвигаясь на локтях. В десять месяцев я должен был ходить, как маршируют солдаты, высоко поднимая ноги, не мешкая и не сбиваясь. Дважды в неделю он похищал меня и мою няню и катал нас по городу в своем джипе, следуя привычке осматривать правильность военной подготовки города. Я никогда не говорил дедушке «привет» или «пока», а лишь торжественно отдавал ему честь.

Дедушка Лон, осознав, что в магазинах очень много игрушечных солдатиков и ни одного банкира, выделил большую сумму денег государственной игрушечной фабрике в Пекине, чтобы она сделала таковых, а некоторых даже в костюмах самого Мао. Он составил диаграммы умножения и разноцветными карандашами нарисовал рейтинг колебаний диаграмм интереса моей рукой. По субботам, когда все рынки ценных бумаг были закрыты, дедушка Лон сажал меня в свое кожаное кресло цвета красного дерева, а сам мерил шагами комнату, выслушивая еженедельные мировые экономические сводки от своих помощников.

Он был доволен, когда заметил, что я был особенно тихим во время еженедельных отчетов о рейтингах интересов США, которые сообщались сладким успокаивающим голосом его экономиста, выпускницей Гарварда, доктором философии, единственной женщиной в составе его рабочего кабинета.

В итоге моя комната представляла собой скучное доказательство противоборства желаний моих дедушек. У одной стены стояли игрушки генерала: винтовки, танки, джипы и солдатики. На другой — висели яркие рисунки рейтингов интересов мира и колебания курсов международных валют.

Но настоящие соревнования начались в мой первый день рождения. Как и положено по традиции, я, вымытый и одетый с иголочки в безупречный темно-синий костюм, стоял на полу, окруженный разными предметами, и тот, который я должен был сам выбрать, будет символизировать мою будущую профессию. Ко всеобщему удивлению, я не взял базуку или танк, специально поставленные прямо передо мной, чтобы легче было достать. Вместо этого я схватил миниатюрный глобус и вцепился в него зубами, раскусив его на несколько кусочков. Потом правой рукой поднял базуку, практически сразу же отбросив ее, и взял танк. Банкир провозгласил себя победителем, но генерал утверждал, что последнее слово осталось за ним. В конце концов сошлись на том, что разгром глобуса означал, что я стану мировым лидером, но мне предстоит подумать, каким способом этого достичь.

ГЛАВА 3

1967

БАЛАН

Год моего рождения совпал с перестрелками на границе между Вьетнамом и Китаем. Моя деревня Балан, располагающаяся вдоль скалистой границы, стала шумной ночной заставой с тысячами мужчин и женщин из Освободительной армии, готовых к бою. Основной состав армии базировался в центре деревни, и мы, местные жители, впервые увидели грузовик и узнали об электричестве. Шумный генератор, который вырабатывал достаточно энергии для армии, только усиливал доисторическую темноту деревни после заката.

Пока армия ждала указаний свыше, военные мужчины и женщины каждый день устраивали праздники с изобилием хорошей еды — говядиной, свининой, яйцами, салом. Сигарет тоже было в достатке, кроме того, продавали модные ткани, а каждый субботний вечер в центре деревни крутили фильмы. Посмотреть на двигающиеся картинки приглашали лишь нескольких главных людей деревни. Остальные карабкалась на верхушки деревьев, чтобы хоть одним глазком посмотреть на современное чудо. Так же организовывались танцы, на которые удавалось попасть не многим деревенским красавицам.

Молодой генерал, Дин Лон, основал школу для детей военных и для деревенских ребятишек. Местные жители боялись его и одновременно поклонялись как живому богу за его добродетели.

В первый школьный день я встал до рассвета и надел новую белую рубашку, ткань для которой Мама соткала на ткацком станке, а потом вручную сшила рубашку. Я прошелся вокруг хижины в новых сандалиях, на которые Папа копил целый месяц, чтобы купить их в очень дорогом военном магазине. Оказавшись вне поля зрения родителей, я снял дорогие сандалии, чтобы не испачкать их в грязи, и положил в школьный ранец.

В свои семь лет, хотя я и был самым младшим в толпе самоуверенных и хорошо одетых детей военных, я не собирался отставать от других. Благодаря Папе я хорошо знал произведения китайских классиков, поэтому сочинял великолепные эссе. Но моим любимым предметом была математика. Я понимал, как важно уметь считать деньги, еще с тех пор, как работал кассиром Папы. Мне не нужны были счеты. Мой мозг работал быстрее, чем древний инструмент.

Учительница занималась со мной по программе старших классов; я с легкостью усваивал материал и требовал еще. Вскоре она рассказала обо мне на военном складе.

В обеденное время, пока заходящее солнце грело нас своими теплыми лучами, Папа и Мама слушали, как я пересказываю тексты, которые мы проходили в школе. Я с Папой обсуждал высшую математику, и он потом долго не мог заснуть, размышляя над проблемами, которые мы затрагивали, заново все пересчитывая.

В конце года я удивил всех, когда выиграл главный приз школы — пакет сладостей и красный шелковый флаг с пятью звездами. К тому же я получил неожиданное приглашение отобедать с генералом и посмотреть военный фильм в его походной палатке. Это очень взволновало меня. Событие должно было произойти в канун Нового года, и ожидание казалось бесконечным.

Наконец, в канун Нового года, Мама повесила красный флаг на стену, где вывешивались наши достижения и святыни, и я на всех поделил свои драгоценные сладости. Конфеты были добротные, а обертки такими яркими и красивыми, что я решил сохранить их и сложил в бамбуковую коробочку. На обед Мама приготовила свиные хрящи, которые Папа взял в долг у местного мясника, а в качестве платы пообещал лечебные травы от ревматизма. Я был счастлив, но мои родители молчали и, казалось, не разделяли моей радости.

Я не мог понять их настроения.

— Может быть, я сделал что-то не так?

— Нет, сынок. Мы очень гордимся тобой, — тихо сказала Мама.

— Но мне так не кажется. — Я схватил руку Папы и потряс ее.

— Сын, ты сделал меня самым гордым человеком на земле. Мы только опасаемся, что этот всемогущий генерал проявляет к тебе слишком большой интерес. Мы не знаем о его намерениях, — сказал Папа.

— Это честь. Он самый молодой генерал в истории китайской армии, и он командир оборонительного отряда. Вы же не собираетесь меня не пустить?

— Нет, конечно же нет. Но почему ты так рвешься туда? — спросила Мама.

— Однажды я тоже стану генералом, как он, — ответил я.

Мама и Папа покачали головой, но впервые за весь вечер улыбнулись.

Генерал Дин Лон был высоким человеком с густыми черными волосами и глубокими искрящимися глазами. Безупречно сшитая форма идеально сидела на нем, подчеркивая широкие плечи и узкую талию. Ровно в шесть, когда солдат привел меня в его кабинет, генерал поприветствовал меня, как своего почетного гостя.

Я надел свою единственную полотняную рубашку и новые сандалии, о чем вскоре пожалел, так как они очень стучали по деревянному полу в кабинете генерала. Я уж было подумал снять их, но элегантная обстановка остановила меня.

Я был очень взволнован и одновременно восхищен, когда генерал пожимал мне руку. Мы встретились взглядами, и я заметил, что он пытливо изучает мое лицо.

— Ты очень похож на моего сына, только ты немного темнее.

— Прошу прощения, генерал. — Мое сердце бешено колотилось. «Зачем я извинялся? Мне не за что извиняться».

— Нет причин извиняться. Присаживайся, — сказал генерал с улыбкой.

— Спасибо, генерал.

Я уселся на высокий стул лицом к генералу, который опустился в огромное кресло, покрытое шкурой тигра.

— Кто тебя так назвал? — спросил он.

— Мой Папа. Мое имя значит «вершина горы».

— Честолюбиво, — сказал генерал.

— Мои родители нечестолюбивы. Они мечтают, что я стану местным врачом и буду лечить людей. Но я хочу быть генералом, как вы. Я хочу вести в бой с врагом тысячи людей и одерживать победу сражение за сражением.

Генерал выглядел удивленным.

— Что это за мемориальная доска на стене? — спросил я, указав на листы.

— Пойдем, я покажу тебе. — Генерал поднялся и провел меня по кабинету. — Это мой диплом из Пекинского университета, где я читал историю. А это диплом из Восточной военной академии. А ты знаешь, кто это со мной на фотографии?

— Наш великий председатель Мао. А кто другой человек?

— Мой тесть, главнокомандующий Китайской народной армией, воздушными силами и флотом.

— Вы встречались со многими важными людьми.

Генерал Лон кивнул:

— Да, в том числе и с тобой. Ты тоже важный молодой человек.

— Сейчас нет, генерал, но, возможно, стану им, когда вырасту. Вот увидите.

— Конечно, увижу. — Генерал потрепал меня по щеке и с любовью погладил по голове.

— Это ваш сын? — спросил я, указывая на фотографию, на которой мальчик стоял между генералом Лоном и его красивой женой.

Генерал кивнул:

— Его зовут Тан. И ему столько же лет, сколько и тебе. Вы очень похожи.

Я долго смотрел на мальчика.

— Вы скучаете по своему сыну?

— Да, Шенто, скучаю.

— Поэтому вы хотели видеть меня?

Он не ответил. Весь оставшийся вечер я пробыл в заботливых руках генерала, который накормил меня сытным обедом из цыпленка, говядины и даже тигровых лап. У меня были хорошие манеры, за что я получил молчаливое одобрение генерала. Хотя с удовольствием проглотил все. Фильм про войну оказался захватывающим, полный батальных сцен, но я уснул на середине сеанса. Все, что я помню, так это то, как проснулся на руках у генерала и как меня передали Папе у главных ворот заставы.

Этой ночью мне суждено было найти своего героя.

На следующий день я упрашивал Маму сшить мне такой же мундир, как у генерала. Папа долго пропадал в горах, собирая травы, чтобы купить зеленую армейскую ткань, которую продавали в военном магазине. По вечерам я уговаривал Папу сделать мне игрушечную винтовку из бамбука. А потом каждый день маршировал на заднем дворе в своем новом обмундировании и с оружием, сражаясь с соломенными человечками, словно это вьетконговцы.

После школьных занятий я задерживался в школьном дворе, который отделялся от военной заставы лишь железными воротами, перелезал через них и погружался в другую жизнь. Там все отличалось от моего скромного дома. По радио звучала музыка, в то время как солдаты играли в футбол. Дети со своими мамами или нянями сидели на скамейках, уплетая сладости. Женщины-военные в юбках и белых блузках смеялись и кричали, бросая жестяные банки с напитками в проходящих мужчин.

Когда солнце заходило за кокосовые деревья на центральном дворе, голос в громкоговорителе объявлял, что обед готов. Из кухонной трубы доносились великолепные запахи, растворяющиеся в воздухе и проникающие в мой нос, вызывая чувство голода. Не стоило прикладывать больших усилий, чтобы понять, что у них на столе все было в изобилии: сосуды с горячим белым рисом, восхитительный суп, корзины свежих фруктов и блюда с морскими деликатесами, о которых я мог только мечтать. Если бы кто-нибудь спросил, что собой представляет рай, я бы не задумываясь ответил, что он в двух шагах от меня, за этими железными воротами. А генерал этой заставы — мой бог.

ГЛАВА 4

1960

ПЕКИН

Школа святого Иоанна, построенная на зеленых холмах возле Запретного города^[2] в Пекине, первоначально была католической. Ее открыли американские монахини для переселенцев из США в двадцатых годах прошлого века. Она отличалась унылой униформой, однообразным рационом, строгим распорядком и великодушными монахинями, которые каждое утро громкими голосами возносили хвалу Богу в богато украшенной капелле. Но в коммунистическом Китае эта школа символизировала абсолютное превосходство государства над церковью. Католики в ней больше не учились; на смену им пришли дети политических и культурных деятелей. Однако здесь еще сохранились следы американского изобилия и роскоши, особенно резко выделявшиеся на фоне нищеты других школ в разраставшемся городе.

На сцене просторного актового зала стояло старинное пианино ручной сборки, сделанное фирмой «Стейнвей» в Нью-Йорке. Кроме того, в школе святого Иоанна был спортзал, баскетбольная и волейбольная площадки и хранился спортинвентарь. В холодные зимние дни школа полностью обогревалась печью. Беспощадный летний зной разгоняли вентиляторы фирмы «Дженерал электрик», которые приводил в движение собственный электрогенератор. И если ученики других школ справляли естественные надобности в выгребных ямах на краю игровой площадки, то детишки в школе святого Иоанна пользовались удобными туалетами.

В один прекрасный летний день к нам приехал ректор этой элитной академии, седовласый наставник, окончивший в свое время Колумбийский университет. Мать подала ему чай и закуски, которые принесла служанка, и мы уселись в саду под дубом среди разноцветных пионов. Отец, специально для этого случая приехавший из Балана, вышел и поприветствовал его. Мне уже было семь, и я мог посидеть с ними. Пожилой ректор улыбнулся из-под пышных усов и объяснил цель своего визита. В руках он держал большую книгу в кожаном переплете; согласно записям, которые велись в ней, я, первый сын союза династий Лон и Ксиа, зачислен в первый класс и должен готовиться пойти в школу нынешней осенью. Он взглянул на меня сверху вниз и продолжил. Я был вторым по счету из тридцати первоклассников, которых он намеревался лично посетить и оценить. Первый оказался внуком председателя Мао. Родители одновременно кивнули и понимающе улыбнулись. Декан преподнес им красный конверт с приглашением, и отец, встав и поклонившись, взял его. Затем отец предложил тост, и декан принял чашку зеленого чая обеими руками. После недолгого почтительного молчания встреча окончилась, и мы проводили его до главного входа.

В первый учебный день я достал свой новый синий матросский костюмчик с белыми полосками на плечах. Сентябрь в Пекине был теплым, по синему небу плыли белые облака, потому я не надел шляпу и разделил свои непослушные волосы на прямой пробор — так они выглядели аккуратнее. Мать, отец, две гувернантки и водитель были готовы мне помочь, но я отказался от предложения поправить рубашку и завязать шнурки, торжественно объявив, что отныне намерен делать все сам. Но, перемигнувшись с водителем, добавил, что машина мне еще пригодится.

Я посмотрел на маленькие наручные часы, которые накануне мне подарили родители. Я надеялся повидать дедушек до ухода в школу. Они задержались на утреннем собрании у председателя Мао и явились как раз в тот момент, когда меня сажали в джип. Приказав водителю подождать, я выпрыгнул и обнял их. Дедушка-банкир подарил мне маленькие серебряные счеты и сказал, что деньги — добро, когда они есть, и величайшее зло, когда их нет. А мой дедушка-генерал подарил шоколадное ружье, добавив, что главное — это власть: миром правят пушки, а не деньги. Я улыбнулся. Иногда даже семилетний ребенок видит, что взрослые свихнулись. Я забросил счеты в пустой ранец, а шоколадное ружье съел по пути в школу.

Занятия в школе показались мне легче легкого. В первый же день в ответ на вопрос о самых маленьких известных нам числах я сообщил учителю математики о существовании десятичных дробей. Никто в классе не имел об этом понятия. Учитель китайского языка был не менее удивлен, когда я рассказал наизусть, стихотворение, написанное в восемьсот сороковом году до нашей эры, в эпоху династии Тан, и вызвался написать его на доске, чтобы показать, что действительно его понимаю. Я преуспел во всех видах спорта, кроме прыжков в высоту, там мой рост мне только мешал. Я моментально стал популярным среди одноклассников; не нравился я лишь группе, которой верховодил Хито, туповатый внук министра внешней торговли. Члены этой маленькой банды редко заговаривали со мной. Они умолкали, когда я приближался, но стоило мне уйти, и они снова начинали жужжать, как рой назойливых мух. Их неприязнь раздражала меня и могла помешать мне стать старостой класса.

Однажды я поздоровался с Хито, когда мы проходили по узкому коридору кампуса. Хито не только не ответил, но вдобавок ко всему отвернулся и плюнул на землю. В тот вечер я вернулся домой злым и за ужином спросил дедушку Лона, что он думает о министре внешней торговли.

— Это коррумпированный идиот, который копает под меня! — ответил дедушка, попыхивая трубкой. — Он не только ворует, но и разваливает министерство. Он не понимает главного правила торговли: покупай дешево и продавай дорого. — Дедушка был в ярости, потому что это министерство тянуло деньги из его банка, ежегодно теряя миллионы на внешней торговле. Дедушка так бы и продолжал, если бы я не сменил тему.

Спустя некоторое время, послушав совета другого дедушки — Ксиа, я начал свою кампанию: проверил происхождение всех моих одноклассников. Результат более чем устроил меня. Отцы или деды почти всех из тридцати учеников этого исключительного класса занимали посты в министерствах, финансовое положение которых год от года ухудшалось из-за разваливающейся коммунистической экономики и бесполезной «культурной революции». Они постоянно просили ссуды в Центральном банке, которым руководил мой дед. Потом я побеседовал с каждым из них лично, чтобы дать понять, кто я такой и почему им выгодно со мной подружиться. Я объяснил, что, если банк перестанет оказывать финансовую поддержку их отцам и дедам, их семьи скоро останутся не у дел. Отпрыски высших чиновников очень хорошо понимали политический и практический смысл такой дружеской заботы. Вскоре Хито остался совсем один. Для этого оказалось достаточно просто пустить слух, что его отца скоро вышлют из Пекина в исправительный лагерь в Циньань, китайскую Сибирь. Меньше чем через неделю Хито одумался. Я успешно провел свою первую кампанию против трудностей и заработал место старосты собственным умом, а не кулаками. Мой годовой табель гордые родители могли бы вставить в рамку — по всем предметам там были пятерки.

Когда пришла весна, мама решила, что я должен брать уроки игры на фортепьяно, в то время как отец был еще в авангарде у вьетнамской границы. Моя мама, пианистка, будучи очень чувствительной от природы, волновалась, что военное дело и деньги отравят и развратят меня. И то и другое она терпеть не могла, хотя и вышла замуж за генерала, сына банкира. Она надеялась, что я стану величайшим художником своего времени или хотя бы выберу дело, ради которого не придется пятнать себя кровью или грязными деньгами. Она возлагала на меня большие надежды, хотя я и проявлял агрессивность и расчетливость, доставшиеся мне от дедушек. Однажды вечером, укладывая меня спать, она сказала, что мой характер напоминает характер моего отца. И это ее пугало.

Понимая, что из матери может получиться худший учитель на свете, она наняла лучшего преподавателя из консерватории, профессора By, которого порекомендовала ей супруга министра культуры. Стоило отцу уехать, как меня сажали за пианино.

Пришло лето, ночи были долгими и влажными. Отец вернулся домой незадолго до нашей традиционной семейной поездки на морской курорт в Бейдахе. К его удивлению, за месяцы его отсутствия я стал пианистом. Мама говорила только о моих успехах и о том, какое глубокое понимание сложных произведений западных композиторов я проявлял. Отец посмотрел мои руки и с тревогой отметил, что они стали мягкими, а огонь в глазах померк.

Потом родители пришли к компромиссу. Половину выходных я должен буду проводить, занимаясь музыкой и литературой, а другую посвящать борьбе в грязи, фехтованию и верховой езде. Когда за ужином отец сказал, что на следующий день я отправлюсь к учителю кунг-фу, мама разрыдалась. Одной рукой я утирал ее слезы, а другой с благодарностью пожимал руку отцу.

ГЛАВА 5

1972

БАЛАН

В течение следующих пяти лет я каждый год выигрывал приглашение, которым генерал Дин Лон награждал особо отличившегося школьника. Для меня получить это приглашение означало преуспеть в школе. В том году, когда мне исполнилось двенадцать, я по традиции ужинал с генералом в канун Нового года. Нам прислуживали те же слуги, что и тогда, когда моя нога впервые ступила в эту комнату. Как обычно, мы с генералом Дин Лоном весело болтали. Но на этот раз генерал удивил меня тем, что после ужина показал мне деревянную модель местности, которую использовали для планирования атак на вьетнамцев. Каждая горная вершина или дорожная застава была отмечена лампочкой. Я разглядывал ее с неподдельным интересом.

— Когда мы нападем на Вьетнам? — спросил я.

— Завтра, — ответил генерал. Он снял свой серебряный медальон и надел мне на шею. — Я дарю это тебе, — сказал он.

— Почему? — Я дотронулся большим пальцем до блестящего металла.

— Носи его. Это очень важно для меня.

Я рассматривал иероглиф, выгравированный на обороте.

— Я знаю это слово. Оно означает «дракон», так?

— Да, так. Моя фамилия — Лон — означает «дракон». Этот медальон достался мне от бабушки и принес удачу. Надеюсь, и тебе принесет.

— Я буду хранить его, — ответил я.

Генерал обнял меня, и мы вместе вышли во внутренний двор, где ждали солдаты. Дин Лон усадил меня, а сам поднялся на возвышение, чтобы произнести речь. Его глаза горели. Солдаты приветствовали генерала громкими возгласами и пели национальный гимн. Я гордился им, а втайне и собой. Это приятное чувство оставалось еще долго после того, как потускнели огни и движущиеся картинки переместились на экран.

На следующее утро, еще до зари, жители деревни услышали, как солдаты маршируют к границе. Тысячи солдат штурмом взяли вьетнамский лагерь, обстреляв его из орудий. Темный дым поднимался в небо, воздух был наполнен едким запахом пороха. Вскоре сообщили, что внезапное нападение увенчалось успехом и потерь с нашей стороны не было. Войска под командованием генерала Лона продвигались на вражескую территорию. Все, казалось, шло по плану, но к полудню деревню охватила паника. Границу снова начали обстреливать. Хитрые вьетнамцы спрятались в подземных туннелях и напали с тыла, когда китайские войска прошли вглубь территории.

С поля боя выносили десятки убитых и раненых. Повсюду слышались крики; запах смерти распространился по деревне. Армия, прежде такая мощная, теперь представляла собой удручающее зрелище. Папа помогал раненым солдатам, кричащим от боли, добраться до палатки, где врачи оказывали первую помощь. Мама была медсестрой; она промывала и перевязывала раны.

Девушка в военной форме собрала детей в здании школы.

— Если вы пустите меня, я смогу помочь солдатам, потому что я сын врача и знаю, что делать, — умолял я ее.

— Там слишком опасно. Вьетнамцы могут напасть в любой момент. Не надоедай мне. Я должна присматривать за сотней детей.

«Вьетнамцы наступают!» У меня перехватило дыхание. «Где же генерал? Цел ли он? А вдруг он ранен или мертв?» Эти мысли были невыносимы.

Девушка пела, пытаясь отвлечь нас от происходящего. Дети радовались, что не надо идти учиться. Но мне нужно было найти генерала. Пока она пела, я не колеблясь нагнулся, шмыгнул вглубь комнаты, открыл окно и бесшумно выбрался наружу. Вскоре я уже заглядывал в дырочку в стене полевого госпиталя. Я увидел, как Папа склонился над молодым солдатом, которому оторвало ступню. Парень кричал:

— Дайте мне умереть! Дайте мне умереть!

Папа сделал ему укол, и крики стихли. Вскоре солдат уснул. Потом я увидел, как Мама опустилась на колени, чтобы перевязать юношу с окровавленной головой и без руки. Мама была мужественным человеком, но я видел, что ее плечи трясутся и она старается побороть рыдания.

Вскоре запыхавшиеся селяне внесли на носилках еще троих раненых. Пока сестры отвлеклись от работы, чтобы заняться ими, я воспользовался случаем, проскользнул в палатку и стал внимательно оглядывать раненых. Генерала среди них я не обнаружил. Тогда я решил проверить, нет ли его среди двадцати тел, накрытых простынями с пятнами крови. Стиснув зубы, я приподнял первую простыню. Глаза убитого были остекленелыми, как у мертвой рыбы, а в груди зияла дыра. Я быстро опустил простыню. У второго оказалось снесено плечо. Но это был не генерал. У последнего не было головы, и из-за этого он выглядел очень маленьким. Меня затошнило, и я выбежал из палатки. Этот безголовый тоже не мог быть генералом. Генерал Лон был гораздо выше и крупнее. Это я знал.

Спустилась ночь, а жертвы все прибывали. Я проверял их одну за другой. Генерала среди них по-прежнему не было. Я пошел на окраину деревни и взобрался на самую высокую кокосовую пальму в надеждеувидеть бой. Южный ветер раскачивал тонкую ветку, на которой я сидел. В десяти метрах от земли я впервые за весь день глотнул свежего воздуха, а не запах крови и гниения. Я закрыл глаза и позволил пальме качать меня взад и вперед.

Южный климат переменчив, как сердце девушки. Ветер неожиданно прекратился, и меня облепили комары. Я вытянул шею, но не увидел ничего, кроме тлеющей деревни, и не услышал ничего, кроме редких одиночных выстрелов. Битва, похоже, прекратилась, и я решил было слезть с дерева, как вдруг услышал голоса, доносившиеся из кустов, которые росли вокруг нашей деревни. Солдаты возвращались. Я спустился ненамного. Шум усилился. Теперь я отчетливо слышал вьетнамскую речь.

Вьетнамцы собирались напасть на нас! Я не знал, что делать, но понимал, что нужно предупредить Папу и Маму. Я заорал во всю глотку:

— Здесь вьетнамцы! Бегите! Враги наступают!

Я кричал и кричал. В кустах кто-то зашевелился. Раздался выстрел. Я почувствовал удар в грудь, от которого чуть не упал с дерева, и вцепился в ветку. Еще одна пуля угодила мне в бедро, но и это меня не остановило. Я все кричал: «Вьетнамцы! Бегите!» — пока мой голос не ослаб от боли. Вскоре все залил свет.

Боль победила мое сознание, руки разжались, и я свалился головой вниз прямо в руки вьетнамского солдата, который швырнул меня на землю и приставил ружье к моему виску.

— Крикун чертов, — процедил он сквозь зубы.

— Выстрел нас выдаст. Прикончим его после. Пошли, — скомандовал офицер.

Солдат пнул меня в живот, и они бросились прочь. Задыхаясь от боли, я слышал выстрелы и видел пулеметы, поблескивающие в темноте. Мне казалось, что я слышу, как родители кричат от страха. Когда-то мне рассказывали, что вьетнамцы забирают головы врагов как трофеи. Папа! Мама! Я пытался встать, но боль в бедре пронзала раскаленной иглой. Силы покинули меня. Я так хотел разрядить пулемет в моего врага. Но у меня под рукой не было даже деревянного ружья, а у горстки солдат внутри здания — ни малейшего шанса выстоять против вьетнамцев. Потом выстрелы стихли, и я услышал крики отчаяния. Вскоре огонь поглотил все здание и перекинулся на дома и деревья. Вихрь пламени набирал силу, бамбуковые крыши, высохшие за долгие месяцы засухи, ломались, воспламеняясь друг от друга. Здание школы обрушилось последним, а крики детей заглушило пламя. Потом прозвучал взрыв. Палатка, где работали мои родители, взлетела на воздух, клочки разлетелись, как остатки фейерверка в ночном небе. Несколько минут спустя все стихло. Никто не подавал голоса: ни ребенок, ни взрослый. Только отвратительная вражеская речь, сопровождаемая редкими выстрелами, эхом отдавалась в ночи.

Папа! Мама! Я закусил губы, чтобы не расплакаться. Я пополз к зданию, когда за моей спиной раздались шаги. Они пришли за мной! Пули свистели вокруг, пролетая в сантиметрах от моей головы. Я поднялся и побежал, волоча раненую ногу, но быстро двигаться не мог. Было бы неплохо найти в земле нору и исчезнуть в ней. Нора в земле! У меня появилась надежда. Я вспомнил, что неподалеку есть наполовину заросший старый колодец. Я припал к земле и стал как можно тише пробираться сквозь колючие заросли к краю колодца. Расчистив густую траву, я нашел спасительную веревку, привязанную к ручке ведра, которым набирали воду.

О старом колодце ходило много страшных историй. Говорили, что там обитает древний змей, но меня ничто уже не пугало так, как жужжание пуль, которые преследовали меня.

Я схватил ведро и рухнул в него. Веревка раскрутилась. После бесконечного спуска я ударился о дно. Ведро опрокинулось, и я оказался по горло в ледяной воде. Через мгновение кто-то осветил колодец лучом фонаря; но я сидел неподвижно. Затем шум стих, и тишина укрыла меня в ночи.

Я схватил скользкую веревку и попытался забраться в ведро, но меня опрокидывало обратно в воду, которая делалась все холоднее. Я поежился: в этой темноте компанию мне составляли только лягушки, прыгавшие с заросших мхом стенок. Одна толстая лягушка впилась своим жирным животом прямо мне в лоб; от отвращения у меня по коже побежали мурашки.

В полночь появилась полная луна, которая медленно плыла по небу и светила прямо на дно колодца. Это было величественное зрелище. От одного только прикосновения ее нежных лучей мне стало теплее. Мне хотелось, чтобы луна осталась надо мной навсегда. Страх темноты побудил меня пойти на риск и еще раз позвать на помощь. Мой голос отразился гулким эхом. Я кричал снова и снова; мои голосовые связки были натянуты до предела. Но в ответ слышал лишь пение цикад.

Погибли ли все там, наверху? Неужели я остался умирать в одиночестве? Силы покидали меня, а боль в бедре усиливалась. Я потянулся к медальону, подаренному генералом; сейчас только он подбадривал меня. Медальон оказался на месте, у меня на шее, а посередине была вмятина. Он спас мне жизнь. «Спасибо вам, генерал. Медальон принес мне удачу, как вы и обещали. Но что теперь защищает вас, мой генерал? Увижу ли я вас снова?» Я прижал холодное серебро к губам.

Вскоре луна исчезла, и вновь восторжествовала темнота. Я знал, что если закрою глаза, то потеряю сознание и засну навеки. Боль, голод и холод исчезнут. Я крепче сжал драгоценный подарок и вдруг в темноте увидел улыбающееся лицо генерала. Я гадал, что бы генерал сделал на моем месте. Но точно знал, что он бы боролся за жизнь, потому что был храбрецом. Я окунулся в холодную воду, чтобы проснуться, и покричал еще. Ответа по-прежнему не было. Я положил голову на ведро и задремал.

Когда я проснулся, был уже день и рядом с колодцем лаяла собака. Она с фырканьем дергала веревку, привязанную к ведру.

— В колодце кто-то есть! — прокричал чей-то голос. — Немедленно принесите веревочную лестницу.

Меня нашли совершенно окоченевшим, моя кожа была иссиня-серого цвета. Только слабый пульс и дыхание свидетельствовали о том, что я еще жив. Меня осторожно положили на носилки. Я прикрыл глаза: сил говорить не было, мысли ускользали. Я видел силуэты, двигавшиеся вокруг. Сестра сняла с меня мокрую одежду. Заметив гравировку на медальоне, она сообщила о находке старому седому генералу, который тут же подошел ко мне и с интересом осмотрел мой подарок.

— Это принадлежит моему зятю, — сказал он. — Почему медальон у мальчика?

— Должно быть, он его украл, — сказал кто-то.

Я хотел возразить, но не смог пошевелить губами.

— Мальчик может знать, где генерал. Сейчас же отправьте его в военный госпиталь, — приказал генерал.

За окном громко пели птицы. Холодный ветер раздувал занавески. В саду цвело множество цветов — розовые пионы, красные розы, белые лилии и желтые подсолнухи, поворачивающиеся вслед за солнцем.

Где кокосовые пальмы до неба? Где бананы, качавшиеся на горном ветру? Где я?

Я лежал на самой мягкой подушке и самой белой, шелковистой простыне из всех, что когда-либо касались моей кожи. Мое бедро было туго забинтовано, но я определенно был жив, потому что видел хорошенькую молодую женщину в зеленой форменной юбке и белой блузке. Кожа ее ног была светлой и нежной, не то что у женщин в деревне. Скорее всего, она была горожанкой. Женщина держала меня за руки, а ее глаза ласково улыбались. Мне казалось, что это сон. Должно быть, я умер и попал на небо.

— Мой маленький друг! — сказала она. — Ты в безопасности. Не бойся.

— Кто вы и где я?

— Ты в Квинминге, в офицерском госпитале.

— Квинминг? — повторил я. Название было мне знакомо. Это была столица нашей провинции. Папа однажды показывал мне ее на старой карте.

— Да, ты теперь в большом городе. Ты помнишь, что произошло в твоей деревне?

— Почему я здесь?

— В твоей деревне случилось ужасное, — произнес мужской голос. Это был голос старого генерала. — Вьетнамцы убили там всех. Мы нашли тебя в колодце.

— Что с моими Папой и Мамой? — спросил я; по моим щекам катились слезы. — Они все сожгли, да? И моих родителей тоже?

— Во время пожара почти никто не выжил. Те немногие, что спаслись, бежали в другие деревни. Мне очень жаль, — сказал старик.

«Папа… Мама…» — небеса обрушились на меня. Залитая светом комната потемнела, сердце заныло. Я плакал и не мог остановиться. Когда я проснулся снова, подушка была насквозь мокрая, а медсестра и генерал стояли рядом и казались очень взволнованными.

— Тебе лучше? — спросил старик.

Я покачал головой:

— Где похоронены мои родители?

— В пещере, у источника, с остальными селянами.

Я снова с трудом сдержал слезы. Я единственный из семьи остался в живых. И я сказал себе, что обязан быть сильным. Ради Мамы и Папы.

— Ты должен рассказать мне обо всем, что случилось той ночью, — сказал генерал.

Я произнес дрожащим голосом:

— Генерал Дин Лон повел войска в атаку на границу. Они отсутствовали весь день. В деревне осталось только несколько караульных. Вьетнамцы спрятались и напали с тыла.

— Генерал атаковал первым? Он ушел до появления врага?

— Я в этом уверен.

— Значит, он может быть жив, — сказал старик.

— Он должен быть жив. Он самый храбрый человек и лучший генерал в нашей армии. А почему вы спрашиваете? Вы не знаете, где он?

— Нет. Мы опасаемся, что он погиб.

— Нет, этого не может быть. Он сказал, что захватит Хошимин.

— Ты хорошо с ним знаком?

Я кивнул и потянулся к медальону. Но его не было на месте.

— Кто-то взял мой медальон!

— Даже, если он действительно твой, теперь это собственность больницы, — сказал старый генерал.

— Но генерал Дин Лон подарил его мне перед боем. Клянусь памятью родителей.

— С чего вдруг он это сделал? Это семейная реликвия.

— Потому что… потому… Я не могу вам сказать.

Генерал сделал медсестре знак, и она тут же вышла.

— Я — главнокомандующий китайской армии, авиации и флота. По долгу службы я храню много тайн. Ты можешь все рассказать мне.

— Он мой отец, — прошептал я.

Мой собеседник был явно ошеломлен и спросил, нахмурившись:

— Откуда ты знаешь?

— Деревенский попрошайка рассказал мне все за пару вареных яиц. Он сказал, что я похож на генерала, потому что я его сын. Он видел генерала и мою мать в бамбуковом лесу в ночь после праздника воды.

— А кто твоя мать?

— Она была красавицей. Но она прыгнула со скалы после того, как родила меня.

Когда старик заговорил снова, его густые серебристые усы подергивались.

— Молодой человек, он не ваш отец. Вас обманули. Отныне не рассказывайте никому эту лживую историю.

— Но это не ложь. Вся деревня это знала.

— Они все погибли, и это должно уйти с ними в могилу.

— Но это правда. Генерал любит меня! Поэтому он и подарил мне медальон, понимаете…

Внезапно генерал закатил мне пощечину и закричал:

— Или ты прекратишь врать, или умрешь!

Он в ярости вышел. Я был смущен и напуган, щека болела.

Медсестра вернулась с тарелкой маисовой каши, овощей и чашкой риса. Я ощутил страшный голод, который это кулинарное чудо только раздразнило. Но я не дал ей покормить себя. Она удивленно смотрела, как я моментально заглотнул половину еды, а остальное положил в пакет, которым была накрыта тарелка. Я вылизал миску дочиста и спрятал еду под подушкой. Я объяснил, что хотел сберечь еду в дорогу, на случай, если меня выгонят, и попросил принести еще. Вскоре она вернулась с другим подносом. На сей раз рис был сложен горкой. Я поцеловал ей руку в знак благодарности, снова уничтожил половину еды, а остальное убрал. Она принесла мою старую одежду и помогла мне переодеться.

— А где мой медальон? — спросил я, проверив карманы.

— Я не могу его тебе отдать, — сказала она.

— Почему? Он очень дорог мне.

— У меня есть приказ генерала сдать его старшей сестре.

— Я вас умоляю, это реликвия моего отца. Это все, что он мне оставил.

— Нет, я не могу тебе помочь. Меня из-за этого накажут, — нахмурилась она.

— Вы ведь такая добрая. Я хотел бы, чтобы вы были моей мамой. Пожалуйста, разрешите мне забрать его.

Кажется, мои мольбы смягчили ее, и она сказала:

— Я покажу тебе, где он. Остальное — твоя забота.

— Спасибо вам. — Я поклонился.

Сестра проводила меня в кабинет, показала мне ящик и отперла его.

Я прятался под столом, когда она отдавала ключ старшей сестре. Потом она ушла домой. Когда пациент из соседней палаты позвал сестру, я быстро нашел в ящике медальон и вернулся в постель.

ГЛАВА 6

1972

ПЕКИН

Каждый день мне приходилось словно проходить сквозь строй требований, ожиданий и надежд двух моих дедушек. По утрам с одним из них я беседовал о финансовых делах, а с другим по вечерам обсуждал военные и политические события, о которых прочитал в газетах.

К двенадцатому году жизни я составил собственную библиотеку, в которую вошли самые разные книги — от развлекательных до серьезных. Частенько я перелистывал «Искусство войны». Не меньшее удовольствие доставлял мне и «Дэвид Копперфильд» Чарльза Диккенса. Одинокое существование героя Диккенса отзывалось в моей душе горячим сочувствием. В трагедии было что-то привлекательное. Мудрые мысли Сунь-Цзы казались мне вполне применимыми в повседневной жизни, но я тосковал по моей собственной Эмили. Я начал по-другому смотреть на девочек, но они казались мне дурно воспитанными, все, кроме одной — стройной, весьма привлекательной девочки по имени Лили. Она была дочерью министра сельского хозяйства. Он только что получил эту должность и перебрался в Пекин откуда-то из южной провинции Фуцзянь, чем, видимо, и объяснялся ее легкий акцент и простота одежды. Ее ответы на уроках казались такими же простыми и ясными, как и выражение больших глаз. Лили была совершенно непохожа на других, и меня безудержно влекло к ней.

Когда мне надоедало слушать учителей, я закрывал лицо ладонями и сквозь щелки между пальцами разглядывал Лили. У нее был нежный тонкий профиль, выразительный удлиненный подбородок, а глаза становились особенно красивы, когда она улыбалась. Мечтательные, прелестные, они напоминали нежные бутоны. У нее была лебединая стройная шея, словно у сказочной принцессы, которую я видел на картинке в какой-то книжке, а длинные волосы стягивала обычная резиночка, даже не цветная. Молчаливость Лили была красноречивее многословия. Чем больше я смотрел на нее, тем прекраснее она мне казалась.

Я стал замечать, что мои коленки предательски дрожали, когда я проходил мимо нее. Когда мне было лет одиннадцать, случилось нечто: как-то ночью, лежа в постели, я предавался грезам о Лили так безоглядно, что они закончились пугающим, сладостным оргазмом, после которого я до утра не сомкнул глаз.

Тысяча девятьсот семьдесят второй год выдался особенно тяжелым для юго-восточных провинций Китая. Наводнение, продолжавшееся четыре месяца, разрушило плотину, снесло дома, уничтожило урожай. Сотни тысяч людей умерли от голода и холеры, и все понимали, что если не подоспеет помощь, то жертвы будут расти. Каждый новый день приносил очередной слух о случаях людоедства. Председатель Мао впал в паранойю: голодная толпа — опасная толпа. Его приказ доверенным лицам был прост: «Накормите их, иначе они сожрут нас».

Лон, мой всемогущий дедушка-банкир, получивший образование в Оксфорде, немедленно составил план, где взять средства, чтобы помочь голодающим провинциям: он предложил выпустить облигации долгосрочного займа на один миллион юаней. В стране, где не у каждого был свободный доход, издали указ, обязательный для всей нации. Из зарплаты госслужащих, то есть у восьмидесяти процентов населения, автоматически отчислялась определенная часть на так называемые Патриотические облигации. Таким образом, не составило особенного труда собрать миллион юаней.

Как-то вечером я спросил у дедушки Лона, какие гарантии дает государство по этим облигациям. Он нахмурился и гордо ответил:

— Печать Банка Китая с моим именем. Пока я живу, они равноценны золоту.

Я без слов кивнул и больше к этой теме не возвращался. Я задал свой вопрос, потому что, казалось, никто не относился к облигациям всерьез и не верил, что облигации будут иметь какую-то ценность после даты погашения. Дети в школе играли с ними, как в карты, и меняли на какие-то безделушки.

На следующий день я опустошил свою копилку, куда складывал карманные деньги, купил на них самых разных игрушек и притащил мешок в школьную раздевалку. На доске объявлений я повесил небольшое сообщение о том, что меняю игрушки на облигации. От желающих не было отбоя. Мальчишки и девчонки выпрашивали их у родителей и несли их мне. Дело пошло так хорошо, что мне пришло в голову проехать на велосипеде по соседним улицам и предложить поучаствовать в сделках и местной детворе. Откликнулись многие. Я даже привлек своих школьных приятелей и рассылал их с заданиями по окрестностям, расплачиваясь с ними такими же игрушками. В течение трех месяцев я настолько увлекся этой затеей, что даже стал пренебрегать уроками музыки. Зато каждый день моя школьная сумка исправно наполнялась ценными бумагами, которые я аккуратно перекладывал в свой сундучок из красного дерева и надежно прятал его под свою кровать.

В конце каждого вечера каллиграфическим почерком я заносил данные в специальную тетрадь и счастливый, с улыбкой На лице, засыпал, строя всевозможные планы, как распоряжусь деньгами, когда наступит срок. Я мечтал о путешествиях, в первую очередь на Карибы — чудесные солнечные острова, где обитали пираты и о которых часто рассказывал дедушка Ксиа. Потом о Северной Америке — Йелоустоун-парке, Аляске, Скалистых горах. Мою душу согревала мечта о том, чтобы поступить в один из тех знаменитых заокеанских университетов, что входили в Лигу Плюща. Оксфорд уже вышел из моды, и тон в образовании задавала Америка: Гарвард, Йель, Коламбия. Я справился в словаре, что стоит за этим названием — Лига Плюща, — и точно понял, что если я хочу стать знаменитым не только в Китае, то мне нужно приобщиться к одному из этих заведений.

Все эти мечты были неразрывно связаны с размышлениями о поджидающих меня барышах. Что за отличная схема: ты спишь или играешь, а денежки растут. Согласно условиям, напечатанным на обратной стороне облигаций, дата их погашения должна была наступить через семь лет. Условия я выучил наизусть — еще бы, я приобрел облигации, стоимостью один доллар, по центу за штуку! А это означало феноменальную стократную прибыль. Просмотрев книги по облигациям в дедушкиной библиотеке, я понял, что, когда наступит срок погашения, я заработаю столько, сколько еще никому не удавалось. Я аккуратно пометил день в календаре — первое мая тысяча девятьсот семьдесят девятого года — день, когда я официально стану миллионером. Согреваемый этой мыслью, я исполнял пьесы Шопена с особенным чувством, удивляя мать и восхищая ее до слез.

К двенадцати годам Лили превратилась в прекрасную молодую особу, первую танцовщицу в классе и солистку хора. Она была мне ровней по всем предметам, только в математике пальма первенства явно принадлежала мне. Но мои попытки привлечь внимание длинноногой красавицы были безуспешными. Далекая, как луна, и холодная, словно вода в осеннем пруду, она даже не смотрела в мою сторону, постоянно находясь в окружении подружек. А это только распаляло мои чувства.

Однажды я заметил, что она украдкой бросает на меня взгляды. Мое тело охватила дрожь. В тот же день у нас был урок гребли на озере, и меня случайно определили к ней в пару, чего никогда раньше не случалось. Нам предстояло соревноваться с другими парами.

Мы отправились в живописный пригород Пекина, где среди бескрайних полей пшеницы, окруженных высокими ивами, затерялось озеро. Когда мы садились в лодку, Лили как-то смущенно улыбнулась. Сердце мое подскочило к горлу, я едва мог дышать. Я впервые в жизни оказался так близко от нее, почувствовал ее тепло. Вблизи она казалась еще прекраснее: точеная фигурка с осиной талией, каскад длинных волос, огромные выразительные глаза и… удивительно прекрасный запах.

Мы сидели неподвижно, ожидая, пока все приготовятся. Затем раздался свисток учителя физкультуры, и все принялись отчаянно грести, подымая веслами тучи брызг и пугая гусей. Пытаясь произвести на Лили впечатление, я орудовал веслами со всей силой, на какую был способен, а она совсем не напрягалась, не пытаясь даже попасть в ритм. Наша лодка стала отставать, пропуская вперед более слабые команды.

— Да в чем дело? Поторапливайся же! — кричал я.

— Я не могу. — Она улыбнулась.

Несмотря на все мои усилия, мы отставали уже метров на двадцать.

— С тобой все в порядке? — не унимался я.

Лили просто покачала головой, и ветер разметал ее волосы. Лодки скрылись за поворотом. Неожиданно девушка повернулась ко мне лицом.

— Я так давно хотела это сделать, Тан, — произнесла она, поигрывая прядкой волос. — Пожалуйста… — С этими словами она нагнулась ко мне и поцеловала прямо в губы. Я выронил весло и обнял ее. Лишь на мгновение она податливо прильнула ко мне, но потом оттолкнула, а я так и остался сидеть с закрытыми глазами, с ощущением райского блаженства. В тот же миг она качнула лодку, и я отправился принимать холодную ванну. Над озером разнесся ее веселый смех. Я наклонил лодку в другую сторону, так что теперь пришел ее черед окунуться. Мы обнимались в воде, пока подоспевший к нам учитель не вытащил нас.

До конца семестра мысли о Лили не отпускали меня ни на миг. Все, что я делал, было для нее: писал песни и любовные письма, а она отвечала скупыми строчками, в которых было больше остроумия, чем нежности. На людях она делала вид, что не знает меня. Только однажды, когда мы оказались наедине, она позволила мне подержать ее за руку. Ее высказывания обо мне в записках были едкие, критические, без единого намека на восхищение и любовь. Порой я настолько терялся от невозможности понять мою загадочную Лили и чувствовал себя таким одиноким, что рыдал ночами, не в силах заснуть. Меня мучили предположения, что у нее роман с каким-нибудь старшеклассником, гораздо более подходящим для нее юношей, или что она вообще не думает обо мне.

Я посылал приятелей следить за ней после школы. Содержание отчетов не менялось: она жила в доме министра, к ней приходил специально нанятый учитель танцев и занимался с ней хореографией. По утрам она брала в саду уроки музыки, и ее нежное пение разносилось в умиротворенной тишине этой части Жон Нань Хаи.

Несмотря на щенячьи горести неразделенной любви, моя популярность среди школьников оставалась весьма высокой. Я являлся капитаном школьной футбольной команды, и у меня единственного был портрет бразильской суперзвезды Пеле. Я также возглавлял команду риториков и даже победил в диспуте сына председателя Верховного суда Китая. Темой в тот раз было финансовое будущее Китая. Мой противник утверждал, что закон должен править страной, свой победный аргумент я почерпнул из Дарвиновской книжки о выживании видов. В День нации — Первого октября — я с триумфом исполнил на школьном концерте «Оду Хаунхэ».

Когда концерт закончился, Лили поджидала меня за сценой.

— Пойдем прогуляемся, — предложил я.

Помолчав, она согласно кивнула. С облегчением я взял ее за руку, и мы побежали в небольшой лесок рядом со школой. Ночь только началась, полная луна низко стояла над горизонтом.

— Ты знаешь, я так ждал этого момента. Посмотри, как красиво! Я могу прямо сейчас сочинить про это песню. — Я не мог сдержать возбуждения. — Смотри, мы потревожили птиц. — Я напряг слух, пытаясь различить щебет гу-гу.

Лили повернулась ко мне:

— Ты очень красивый, особенно сейчас, при таком освещении.

— Ночью при луне?

— Да, это мое любимое время.

— Мое тоже. Давай побудем здесь.

— Я не могу. — Она запнулась и прищурила глаза. — Мать не разрешает. Я согласилась погулять, чтобы выяснить одну вещь, пока наша дружба не зашла слишком далеко.

— Серьезное начало.

— Действительно. Мы живем в мире снобов.

— Не надо про остальной мир. Давай лучше о нас.

— Я — не дочь министра сельского хозяйства.

— Ты имеешь в виду, что твой отец подал в отставку?

— Нет, он мне не отец. Я живу в этом доме, потому что моя мать работает там горничной. Мы переехали с ними в столицу, потому что они нам доверяют.

— Не может быть. У тебя такая же фамилия.

— Это совпадение. У четверти людей в Фуцзяни фамилия Чен.

— Ну и…

— Ну и что? Почему бы тебе не убраться восвояси к богатеньким родичам и не оставить меня в покое?

— Да я не собираюсь этого делать.

— А что ты будешь делать?

— Я женюсь на тебе, когда мы повзрослеем.

— Не уверена, что хочу выйти за тебя замуж.

— Что ты имеешь в виду?

— Мы не ровня: в доме министра мы бы даже сидели за разными столами. Твоя мама-пианистка и папа-генерал тебе обязательно об этом напомнят.

— Ерунда. Мой дедушка — мамин отец — вырос в такой бедноте, что тебе и не снилось. Ты хоть живешь в теплом доме и у тебя есть кусок хлеба каждый день.

— Может, раньше он и был беден, но сейчас ваша семья богата и могущественна. В этом все и дело, вы больше не принадлежите к беднякам.

— И ты меня теперь ненавидишь?

— Да, и очень сильно. — В ее глазах появились насмешливые огоньки, и она прильнула к моему плечу.

— Так, может быть, любишь?

— Я не смею. Я чувствую, что нас ждет трагедия.

— Я люблю трагедии. Это единственное, что меня трогает.

— Тебе все кажется слишком идеальным. Тебе нужна девушка, которая поможет тебе построить карьеру в этой стране. Кто-нибудь с деньгами, с влиятельными связями. Вот смотри. У твоих родственников сильное положение в мире финансов и в среде военных. Если ты женишься на старой деве с папочкой, командующим флотом, а в любовницы возьмешь дочку маршала авиации, то быстренько станешь министром, — безжалостно закончила Лили.

— Нет, Лили, обещаю, я женюсь на тебе. Я достаточно талантлив, и у меня хватит амбиций, чтобы добиться успеха без протекций. Я женюсь на той, которую буду любить я, а не мои родители. На самом деле я самый первый и молодой миллионер в этой стране.

— Это естественно, ведь твой дед глава Банка Китая.

— Да нет же, он здесь ни при чем. Я скупил Патриотических облигаций на миллион, уверен, что банк не обманет и они будут погашены в срок.

Лили рассмеялась:

— В Фуцзяни дети пользуются ими в туалетах.

— Не смейся, Лили. Финансы — это серьезно. Для наших людей пока не существует ни бирж, ни акций. Но пройдет время, и мы заживем, как и другие страны, как та же Америка. Акции и облигации станут для всех привычным делом, как хлеб с маслом.

— Вряд ли. Ну, предположим, ты станешь миллионером. И что ты сделаешь с деньгами?

— Куплю банк.

— И будешь, как твой дед, каждый вечер пересчитывать деньги всю свою жизнь?

— Нет, деньги — это только средство, инструмент.

— В каком смысле? Для чего?

— Я создам в Китае финансовую империю, как банкир Джон Пирпонт Морган.

— Ну вот, все, что тебя волнует, — это деньги.

— Да, нашу страну изменят деньги, а не марксизм. А когда у всех будет больше денег, жизнь станет лучше, исчезнут нищета и голод.

Лили вздохнула:

— Ты и в самом деле рассуждаешь, как политик.

— Это комплимент?

Девушка прикусила губу и упала в мои объятия.

— Как бы мне хотелось, чтобы время остановилось и мы бы остались такими навсегда.

— Мне тоже.

Она прижала свой миниатюрный пальчик к моим губам, чтобы я помолчал. Я крепко обнял ее, не представляя, что могу отпустить от себя хоть на мгновение.

На следующий вечер за обедом мама была молчалива и едва перебирала палочками. Ее состоянию могло быть два объяснения: или у нее мигрень, или она очень-очень расстроена. Если она была огорчена из-за отца или кого-то домашних, то обычно не выходила из комнаты целыми днями, без конца играла на рояле в комнате рядом со спальней унылую европейскую музыку. Если причиной недовольства был я, она не делала прическу и макияж. К сожалению, в тот день на ее лице не было косметики.

— Мамочка, ешь, ведь все стынет.

— Мамочка не может есть, ее сердце разрывается от горя, — мрачно произнесла она. Это был плохой знак.

Она выудила из кармана записку и бросила ее на стол.

— Любовная записка в двенадцать лет! Что за мерзость! Тан, как ты это объяснишь?

— Она прислала мне записку? — Я рванулся за листочком.

Мама шлепнула меня по руке:

— Она не годится тебе в подруги. Она приемная дочь служанки в доме министра сельского хозяйства, а ты надежда двух самых знатных семей в нашей стране. От тебя ждут многого: с детства тебя растили, как вождя. Ты понимаешь, что это значит?

— Да. — Я плюхнулся на стул.

— Нет, ты не представляешь даже. Оба твоих деда будут глубоко разочарованы, а отец никогда не простит, если ты не оправдаешь ожиданий. В молодости папа превосходил всех. Ты будешь учиться в том же высшем учебном заведении, что и он. Там до сих пор висят его почетные грамоты и таблички на стенах. Многие из его учителей еще живы. Ты должен превзойти отца, иначе ты его опозоришь. А эту историю с любовью надо немедленно прекратить.

— У меня есть свобода решать, что делать с моей жизнью и с кем дружить.

— Нет! Не в нашей семье!

Я убежал наверх, не закончив ужин. Позже ко мне в комнату зашел отец и сказал, что, если я хочу иметь репутацию серьезного человека в Китае, я не должен заводить романы и встречаться с девушками в таком юном возрасте. Этим миром правят мужчины. Женщины лишь украшения для мужчин. Не стоит так переживать из-за какой-то обычной девчонки. Любовь — всего лишь химера, вымысел, обман. По его мнению, мама абсолютно права: когда я вырасту, мне нужно будет найти достойную пару — красивую, богатую девушку из влиятельной семьи. Я сердито заявил, что мне это не нужно. В ответ мне было сказано, что когда я подрасту и поумнею, то заговорю по-другому. Отец ушел, а я всю ночь лежал и думал о Лили.

Когда на следующее утро я доплелся до класса, то не увидел знакомой красной юбки. На уроке драмы — одном из моих самых любимых — учитель в очках с толстыми стеклами громко зачитывал список участников новой постановки. В нем явно недоставало одного имени.

— Учитель, вы забыли про Лили.

— Нет, с этого дня она учится в другой школе.

— А в какой?

Учитель покачал головой:

— Давайте лучше продолжим третий акт.

Обычно при этих словах мы переглядывались и улыбались друг другу. Но сейчас ее не было. Я прекрасно понимал, что это матушка, словно осьминог с огромными щупальцами, вторглась в мою жизнь. Я слишком хорошо знал свою маму. Скорее всего, к этому времени мать моей подружки уже успели уволить и найти ей замену, а саму Лили усадить в один из поездов, покидающих столицу. Если бы моей маме было нужно, она бы сделала все, чтобы стереть эту девушку с лица земли.

Мой тринадцатый день рождения пришелся на ближайшие выходные. С помощью своих приятелей мама превратила наш дом в сказочное место. Рано утром шофер отвез меня к портному, чтобы примерить новый френч из тончайшей шерсти, выделанной в провинции Юньнань. Потом меня отвезли к личному парикмахеру дедушки Лона, который учился мастерству в одном из салонов старого Шанхая. Я вошел к нему с копной волос, а встал с кресла аккуратно причесанным, с четкой линией косого пробора. Мне мыли голову, делали массаж прелестные девушки, и я даже понял, почему каждую субботу у деда уходит полдня на то, чтобы привести стрижку в порядок.

В полдень — точно по маминому расписанию — мы подъехали к дому, и я увидел вереницу припаркованных лимузинов. Дом был наполнен музыкой. За большим роялем сидела мама, рядом возвышалась фигура известного тенора. В доме собрались сотни гостей — мамины друзья со своими дочерьми. Большинство девочек были моего возраста, они все время стеснялись и громко хихикали. Было несколько девушек постарше, в красивых юбках, с большими бабочками в завитых волосах, — они изучающе смотрели на меня, сдержанно улыбаясь.

При моем появлении мама заиграла и запела поздравительную песню, к ней присоединились гости. Отец, одетый в обычный костюм, курил сигару, опершись о рояль. Затем учительница танцев поставила кассету в магнитофон и стала учить нас вальсировать. Сначала она показывала отдельные шаги, а потом взяла меня за руку и поставила в пару с высокой девушкой. Она была прехорошенькая — стройная, с четко очерченной грудью, — от ее вида у меня перехватывало дыхание, и я спотыкался на каждом шагу. Мы с ней танцевали на сверкающем паркете. Сначала я чувствовал себя неуклюжим, но девушка оказалась искусной партнершей — она деликатно направляла меня и продолжала улыбаться, даже когда я несколько раз наступил ей на ноги. В конце танца она сказала, что ее зовут Ша-ша. Ее отец был главным дирижером Пекинской филармонии, а сама она занималась балетом в консерватории, что было очень престижно. У нее были длинные ноги, тонкая талия; прозрачный бюстгальтер поддерживал полные округлые груди. Я не мог отвести от них глаз.

Мама улыбалась, папа потягивал вино. Заехал потанцевать и дедушка Лон. Он был само очарование. Всем девушкам хотелось танцевать с ним. Он поздравил меня с днем рождения и вручил огромный сверток. Вечеринка удалась на славу благодаря матушкиным стараниям, и она была очень довольна. Она заставила меня танцевать с дюжиной девушек. Воспоминания об их запахах, ощущениях от соприкосновения с их юными телами долго не давали мне уснуть той ночью. Я был в полном смятении. В конце вечера мама сказала, что мне позволено дружить с любой из приглашенных девушек. Она составила список с именами, телефонами, адресами и даже прикрепила фотографии, чтобы было легче сориентироваться, не забыв указать рядом, кто их родители — все как один знаменитости и важные особы. После вечеринки мне стало намного легче, знакомства мне понравились даже сильнее, чем я признался родителям. Но на самом деле думал я только о Лили и надеялся, что однажды увижу ее снова и она станет моей навсегда.

Та зима, когда отец снова вернулся к войскам в Балан, запомнилась своей мрачностью. Вскоре после Нового года пришла телеграмма о событиях на китайско-вьетнамской границе. Была предпринята атака на Вьетнам, но что-то пошло не так, и отец пропал. Мать старалась скрыть от меня эту новость, но угнетенное состояние и печаль в глазах выдавали ее тревогу. Я умолял ее рассказать, что происходит, чувствуя, что творится что-то неладное — ведь на Новый год отец не позвонил и не поздравил меня как обычно, но мама накричала на меня, чтобы я не лез с вопросами. Только от молодого охранника я узнал, насколько серьезна ситуация. Во время боевой операции отец пропал. Его могли убить вьетконговцы. Дедушка Ксиа отправился в юго-западные провинции на поиски.

Дни проходили в ожидании хоть каких-то новостей с юга. Ранним утром девятого января, когда мама была почти на грани безумия от неизвестности, раздался телефонный звонок. Это был отец. Выяснилось, что на него устроили засаду неподалеку от Хошимина, но ему удалось спастись. Все это время он скрывался в пещере. Хотя большинство его солдат погибли, нашим войскам все же удалось нанести сокрушительный удар по врагу.

Правительство чествовало отца как настоящего героя, воина, жертвовавшего собой ради своей страны и председателя Мао. Витиеватым почерком Мао Цзэдун собственноручно подписал почетную грамоту отцу. Как только посыльный ушел, мама плюнула на нее.

Мне давно казалась противной эта местность Балан. В моем представлении это была огромная зловещая территория совсем рядом с врагом. Юг, жара, москиты, неизвестный дьявол, мамины мигрени, отсутствие отца — Балан оставался темой, которую предпочитали не затрагивать в разговорах. Это был долг, которому служил отец, словно у него там находилась еще одна семья, только более значимая, чем наша. Мне часто хотелось оказаться рядом ним, с его храбрыми солдатами, участвовать в сражениях и распивать потом с ними особенное южное пиво, которое отец привозил дедушке Ксиа в подарок. Меня охватывала то ли ревность, то ли зависть всякий раз, когда он с блеском в глазах начинал рассказывать истории про пляски на празднике Воды, в которых было столько романтики, свободы.

Теперь Балан для отца закончился. Пост на границе передали другому храброму генералу, а председатель Мао перевел отца в Пекин и назначил на должность заместителя главнокомандующего.

ГЛАВА 7

1972

ФУЦЗЯНЬ, ЮЖНЫЙ КИТАЙ

Молодой солдат привез меня на джипе к вокзалу Кунмин и посадил на товарный поезд. Он сказал мне, что я поеду в военную школу в Фуцзянь, приграничную провинцию на востоке, и забросил вслед за мной в вагон мои немногочисленные пожитки.

Сидя в товарном вагоне среди глыб угля, я чувствовал себя всеми покинутым: Папой, Мамой и генералом Дин Лоном. Неуверенность в будущем пугала меня. Когда ко мне заглянул проводник, я уважительно поклонился ему. Это был высокий усатый мужчина, который говорил с северным акцентом. В моей теперешней ситуации, когда я оказался один в этом мире, я чувствовал потребность снискать чье-либо расположение. Я знал, что печаль придет позже в виде волн и приливов, а все, что я чувствовал сейчас, было холодной гранью между действительностью и выживанием. Я вообразил себя безвольным, мягким и слабым, как марионетка, ведомая рукой судьбы. Я пошел бы, куда бы мне ни сказали; у меня не было выбора. Я благополучно перенес бы все. Папа и Мама воспитывали меня так, чтобы я мог устоять на чужой земле, одинокий, но сильный. Они учили меня тому, что в один прекрасный день я стану настоящим мужчиной. И этот день настал сегодня.

Поезд казался метафорой моей судьбы, он мог увезти меня в любое место под солнцем. Мог пересечь равнины, взобраться на горы, обойти по краю побережье и достичь самого отдаленного уголка мира.

«Будь храбрым, — сказал я себе. — Держи себя в руках, и все будет хорошо». Несмотря на все, я был благодарен старому генералу, человеку, который дал мне пощечину и отправил в эту военную школу. Я решил взглянуть на это как на данный мне шанс и поклялся приложить все усилия, чтобы достичь максимального уровня совершенства в пределах своих возможностей.

Поезд издал длинный гудок, который, казалось, разорвал небо на части. Если бы я знал, что больше никогда не увижу своего дорогого сердцу Балана, я бы спрыгнул с поезда, стал на колени и поцеловал бы землю, пробуя на вкус почву моей родины в последний раз.

Я надеялся вернуться однажды и посадить сосну как дань уважения памяти о Папе и Маме, чтобы продлить их присутствие на земле.

Слезы застилали мне глаза, когда поезд отходил от станции. Мимо проносились города и деревни, позади оставались горы. Старый Балан мерцал в туманной дали, как будто это был мираж, плавающий на облаке среди пальм, рощ папайи и лесов манго. И затем я наконец увидел их, морщинистые лица своих родителей. Они улыбались, говоря мне «до свидания» своими глазами, светящимися мудростью. Они знали, куда я шел, и были счастливы за меня. Их лица мчались вслед за поездом, путешествуя в воздухе вместе со мной, пока свет не померк и день не превратился в ночь.

Я проехал на поезде пять дней, прежде чем достиг далекой провинции Фуцзянь. Когда я выглянул сквозь щели в дверях поезда, земли больше не было. Передо мной распростерся огромный океан. Я впервые увидел море. Для моего молодого сердца океан представлял собой много возможностей, как горы Балана. Теперь я ехал в другую школу. Возможно, однажды я стану солдатом и даже генералом. А что такое генерал без тысяч военных кораблей, которые пересекают океан, чтобы напасть и завоевать далекие континенты? Женщины будут стоять на берегу, и пушки будут приветствовать меня. Я напряг свою географическую память. Это, должно быть, Тихий океан, основание мира. Как повезло мне, приехавшему из Гималаев, увидеть и ту огромную горную цепь, и это бездонное море всего лишь за одну жизнь. Я был заворожен тем, что лежит под мерцающей поверхностью воды. Как бы мне хотелось знать этот темный Тихий океан, так же как я знал большие горы дома и многие окружающие их тайны. Как бы мне хотелось знать о жизни рыб внизу под толщей воды, так же как я знал пение горных птиц и слова лесной обезьяны.

Путешествие закончилось. Передо мной простиралась одинокая полоска земли, выдающаяся в море. Несколько серых зданий были рассеяны по краям полуострова, окруженного высокой неприступной стеной. Неприветливый водитель ржавого грузовика подобрал меня и подвез к зданию, скрытому с западной стороны листвой университетского городка, где находился кабинет ректора. Ректор, невысокий человек, в очках с толстыми стеклами, казался бы маленьким за своим большим столом красного дерева, если бы не его устрашающая внешность.

— Еще один чрезмерно успевающий ученик. Слишком молод, чтобы умирать, и слишком стар, чтобы измениться. Ректор покачал головой и вздохнул.

Я подвинул стул и сел.

— Я не предлагал тебе сесть, не так ли? — рявкнул маленький ректор. — Делай то, что тебе велят делать, не больше и не меньше. С этого момента ты должен жить по этому правилу. Знаешь ли ты, что всего десять лет назад мужчины никогда не уходили из этого места живыми? — спросил он без особого выражения.

Я подскочил со стула и заявил:

— Я не намереваюсь умирать здесь. Я хочу стать генералом.

— Разве я просил тебя высказываться, молодой человек? Второе правило: никогда не говори, пока тебе не прикажут говорить. Тебе понятно?

Стиснув зубы, я кивнул.

На окрик ректора в дверях показался толстый охранник.

— Отведите его в комнату тысяча двести тридцать четыре.

Затем ректор обратился ко мне:

— Тебе понравится твой сосед по комнате. Я слежу, чтобы вы все были разбиты по парам, как супруги в прекрасном браке. Ты скоро поймешь почему.

Моя комната, в форме куба десять на десять метров, располагалась в конце коридора на втором этаже прямоугольного здания. В комнате стояли лишь двухъярусная кровать, два небольших столика у стены, рядом с ними — два деревянных стула. В тусклом свете обстановка комнаты напоминала мне мрачные кладбища и древние пещеры глубоко в горах. Охранник велел мне прислушиваться к свисту, который означал время ужина, и добавил, что, если я опоздаю хоть на минуту, меня запрут снаружи и заставят голодать до завтрака. Злобно ухмыльнувшись, охранникудалился.

Я лег на нижнюю койку, впервые за несколько дней вытянувшись на настоящей кровати. Несмотря на то что она была скрипучей, узкой и жесткой, мне она показалась восхитительной. Через несколько минут я погрузился в глубокий сон. Внезапно я был разбужен ужасным грохотом, производимым парой тяжелых ног.

— Кто ты, черт побери? — заорал какой-то парень над моим ухом.

— А ты кто? — спросил я в ответ.

— Я здесь босс. Убирайся отсюда!

— Ректор направил меня сюда, сказав, что я буду твоим соседом по комнате.

— Эта обезьяна! Сколько раз я должен доказывать ему, что не нуждаюсь в соседе? Убирайся!

Молодой человек плотного телосложения начал пинать меня своими тяжелыми старыми ботинками. Я соскользнул с кровати только для того, чтобы встретиться с его кулаками. Парень продолжал избивать меня, пока я не свернулся клубком в углу рядом со стулом. Как мог ректор поместить меня сюда с этим монстром? Но гораздо более важно сейчас было отбиться от этого сумасшедшего, который выхватил кинжал. Лезвие ярко сверкало даже в тусклом свете.

— Я пришел с миром. Назови свою цену, мой друг, — сказал я.

— Моя цена — твоя смерть. Любой, кто осмелится рискнуть войти в мою комнату, не должен выжить.

— Но я только приехал, я не знал.

— Ты просишь о сочувствии? Ты трус. Я ненавижу трусов. — Парень поднес лезвие к носу и понюхал его, как будто это было что-то вкусное. Он приближался ко мне с угрозой на лице, покрытом не одним шрамом.

«Что мне теперь делать? Что мне делать? Что сделал бы Папа? Забудь молитвы. Этого пса они не тронут и через миллион лет. Что в этом случае сделал бы генерал?» Ответ пришел, когда я быстро глянул вправо от меня. Но парень оказался проворнее. Одной рукой он схватил меня за шею, а другой — приставил свой кинжал к моему носу. Дрожа и задыхаясь, я схватил стул и нанес сильный удар прямо в изрезанное шрамами лицо. К счастью, тупая ножка стула попала в правую глазницу парня, и оттуда потекла струя крови, окрашивая его щеку в красный цвет. Юный гигант громко ругался, но боль пронзила его, и он рухнул прямо передо мной. Я глубоко вздохнул и поздравил себя со своей первой победой на этой новой территории. Спокойно я пошел к двери и увидел толпу, которую привлек шум. Неторопливо вошел охранник и, потыкав своей палкой в голову моего соседа по комнате, спросил:

— Ты все еще жив?

— Маленький бродяга ранил меня в глаз, — прорыдал тот.

— Ты действительно повредил ему глаз? — Охранник повернулся ко мне.

— Он пытался убить меня. Это была самооборона. Он на целую голову выше и в десять раз сильнее, чем я. Пожалуйста, пощадите меня. Я сожалею, мне действительно было страшно. — Я опустился на колени у ног мужчины и обхватил их. — Пожалуйста, не наказывайте меня.

— Сегодня вечером тебе не будет никакого ужина, — сказал он мне. — А вы, бесполезные маленькие крысы, — он указал на зрителей у двери, — войдите и отнесите вашего босса в школьную клинику. Нечего тут смотреть! Битва окончена.

Четыре одинаково рослых парня вынесли из комнаты моего раненого соседа. Он плакал и ругался:

— Ты, маленькое дерьмо. Ты скоро умрешь. Мои парни отрежут тебе яйца. Только подожди.

— Уберите его отсюда, пока я не выбил ему зубы, — пригрозил охранник, прежде чем закрыть дверь и удалиться, как будто ничего не случилось. Через какое-то время я услышал стук в дверь. Я включил слабую лампочку ночника. Небольшое окошко в двери было открыто. Две маленькие руки держали миску риса с куском мяса.

— Возьми это, — прошептал голос мальчика. — Вот палочки для еды.

Я быстро взял миску и прошептал в ответ:

— Не знаю, как благодарить тебя. Кто ты?

— Шшш. Это не важно. Мы благодарим тебя за то, что ты побил эту большую собаку. Но ты должен быть осторожен, месть не заставит долго ждать. Будь начеку.

— Спасибо, — сказал я. Мальчик ушел.

Рис был холодным, но очень вкусным. Держа в руках пустую миску, я был глубоко тронут теплотой маленького мальчика. Если там снаружи был кто-то, кто называл себя моим другом, даже не будучи знаком со мной, значит, там должен быть и другой и, возможно, не один. Но сначала мне придется пережить своего соседа по комнате, который вернется и, конечно, попытается убить меня.

— Утренняя зарядка. Подъем! Утренняя зарядка, бездельники, — проревел грубый голос с футбольного поля, отозвавшись эхом в тишине утреннего часа. Море за пределами окруженного стеной строения было спокойно. Лишь легкий бриз стряхивал пыль с сорной травы, растущей по краю земли, и с верхушек сосен. Охранник открыл мою дверь и саркастически заявил:

— Мой юный друг, я освобожу тебя, но ты должен хорошенько запомнить то, что я тебе скажу. Есть две вещи, которые нельзя делать в этом раю. — Он сделал паузу, чтобы затянуться сигаретой. — Первое: нельзя драться с Хей Гу, что ты и сделал. Это было слишком плохо.

— Хей Гу? Кто это? — спросил я.

— Черная Собака, твой сосед по комнате. — Зловещая улыбка растянулась на его лице. — Поскольку это — гарантия того, что он убьет тебя, когда вернется. Если нет, это сделают его приятели. — Он еще раз усмехнулся. — Теперь, когда ты знаешь, что припасено для тебя в этой великой школе, ты, возможно, захочешь убежать, поэтому я чувствую, что необходимо сказать тебе о втором строгом «нет».

Мое сердце наполнялось гневом, оттого что охранник пытался запугать меня.

— Что это значит?

— Тебе не понятно, молодой человек? — Он усмехнулся и сделал паузу, чтобы затянуться снова. — Слушай внимательно. Тебе не стоит пытаться убежать. Я уверен, что ты слышал любимую фразу нашего ректора: «Они никогда не уходят живыми». Должен сказать, что это абсолютно верно. Даже не пробуй, если ты не мастер кунг-фу, который может перепрыгнуть через высокие стены или плавать среди акул-убийц, если ты предпочтешь спастись морем.

Я молчал, ненавидя каждое произнесенное слово. Мне казалось, будто я попал в мир хищных животных, а не людей. «Месть — рядом», — продолжал я повторять про себя. «Будь начеку», — звучал в ушах голос моего юного друга.

В туманном утреннем свете я увидел по крайней мере тысячи мальчиков, стоящих в шеренгах. Дальше к северу стоял одинокий ряд девочек в тренировочных брюках. Охранник велел мне встать в конце третьей шеренги. Зарядка состояла из бессистемного вытягивания рук и ног. Охранники стояли вдоль боковой линии, чтобы поправлять непослушные конечности. Как только упражнения были закончены, прозвучал другой свисток, вызвавший приветственные крики и смех голодного молодняка. Это значило, что настало время завтрака.

Шеренги нарушились, и толпа беспорядочно помчалась к зданию без окон. Мальчики бежали впереди, а девочки тянулись следом за ними. Я не торопился присоединиться к этому безумию и намеренно старался больше не привлекать к себе внимания. Оглядываясь, я стоял поодаль от кустарников и стволов деревьев на случай, если там скрывается один из дружков Черной Собаки, чтобы напасть на меня.

В столовой мне дали мою порцию, миску каши с несколькими маринованными огурцами, плавающими на поверхности. Мой живот заурчал от восхищения при виде скудной пищи. Я нашел пустой стол в углу и, сидя спиной к стене, ел, наблюдая за толпой, оставаясь внимательным к любому признаку надвигающейся опасности. Через два стола от меня разгорелась борьба за еду. Я видел, как охранник бил ребят своей бамбуковой палкой. Гвалт скоро затих, и подстрекателя увели, прижав палки к горлу.

У всех мальчишек были коротко стриженные волосы и подозрительные взгляды, не соответствовавшие их возрасту. Некоторые, более непослушные, гонялись друг за другом, не боясь постоянных ударов палок охранников. Другие выглядели покорными и, казалось, подчинялись правилам и инструкциям, какими бы они ни были. У них был застывший взгляд, как у заключенных, которых мир давно забыл, изможденные лица, опущенные плечи, принявшие на себя лишь бремя ежедневных хозяйственных работ и страх. У одного мальчика были брюки, которые уже много раз латали, но на коленках все еще оставались дыры.

Я посмотрел в дальний конец, где пять столов занимали девочки. Они казались застенчивыми и были одеты в темно-синие блузы и мешковатые штаны из грубой ткани, волосы одинаково коротко стрижены, чтобы не заводились блохи и вши. Единственное, чем они отличались от мальчиков, — это хрупкими скелетами и неразвитыми женскими голосами. Как бы мне хотелось, чтобы хоть какой-нибудь цветок украсил их волосы. Насколько бы иначе они выглядели, если бы носили платья в цветочек, плотно облегающие их стройные девичьи тела. Охранник подошел и постучал палкой по моему столу.

— Поторопись. Что это, по-твоему, — банкет?

Я посмотрел на него и быстро прожевал свой рис. Мое лицо застыло, когда я наткнулся зубами на несколько песчинок на дне миски. Мне пришлось закрыть рот, чтобы сдержать рвоту. Рис был на вкус несвежим и соленым и напоминал испорченную пищу. Но я действительно почувствовал себя лучше. Только рот чувствует пищу, дальше вкус и аромат не имеют значения. Я ел, чтобы наполнить желудок и выжить. Наслаждаться пищей здесь было самым последним делом.

Репродуктор в столовой затрещал, и раздался четкий и ясный голос, который мог принадлежать только маленькому ректору.

— Студенты! Из-за возникшей потребности нашего правительства в производимом нами продукте, консервированном тунце, с сегодняшнего дня в первой половине дня все обязаны работать на рыбном заводе, а посещать школу во второй половине дня. Помните, исправление — ваш единственный шанс выжить в этом мире и это стоит денег. Ваша обязанность отработать пищу, которую вы только что съели, и еще много еды, которую будете потреблять впредь. Ничего нет бесплатного, и плохие дела будут наказаны. А теперь, охранники, пожалуйста, организуйте перемещение толпы. Это пока все. Хорошего дня.

Послышался шум, ребята ругались и проклинали ректора. Треск бамбуковых палок не прекращался, и толпа медленно и неохотно вытекала из столовой. Волоча ноги, все неохотно направились к консервному заводу.

Вонь в цехе была просто невыносимой, а высокая температура вызывала головокружение. Охранник, одетый в комбинезон и перчатки, отправил меня для начала на самую легкую работу: чистить и освобождать от костей живого тунца. Мальчики и девочки выстроились вдоль длинной раковины, наполненной подпрыгивающими рыбами. Нам дали ножи и простые инструкции. Охранник рявкнул, перекрикивая гул:

— Сначала отрубайте голову, счищайте чешую, затем вспарывайте брюхо и потрошите его.

— Можно мне перчатки?

— Нет.

Я вздрогнул от приказа о зверском задании, затем втиснулся в линию между двумя мальчиками и взял в руки огромного тунца. Рыба была скользкой и сильной. Она била хвостом и выпрыгивала из моих дрожащих рук. Кто-то засмеялся, кто-то назвал меня глупым. Я безрезультатно преследовал дьявола по всему полу в течение доброй минуты, пока наконец не нанес рыбе удар по голове. Это было первое живое существо, которое я убил в своей жизни. Когда голова рыбы разбилась, брызги крови попали на штаны двух парней, которые внезапно выросли рядом со мной. Это были приятели Черной Собаки. Я искренне принес извинения:

— Простите, я не нарочно. Я сегодня первый раз здесь.

— Оближи кровь с моих штанов, ты, маленькая дрянь! — потребовал один верзила.

— Я обещаю выстирать их тебе, когда работа будет закончена, — сказал я, но тот вдруг схватил с пола огромную рыбью голову и швырнул ее мне в лицо. Спотыкаясь, я отступал назад, пока не ударился головой о грязную, испачканную рыбьей кровью стену. Мои ноги поскользнулись на влажном полу, покрытом чешуей и костями, и я со всего маху упал на пол. Вокруг веселились. Когда я отклонился назад, чтобы занять устойчивую позицию, то увидел, что другой парень, пониже ростом, держит нож для рыбы в своей мозолистой руке и норовит запустить его в меня. Нож чудесным образом вонзился острым концом в стену, на расстоянии двух сантиметров от моего уха. Месть пришла.

— Бей! Бей! Бей! — Парни ходили вокруг меня, по очереди нанося мне удары ногами в грудь, спину, голову.

— Ты будешь безголовым, как рыба, отделенная от костей и законсервированная, — прокричал тот, что был выше ростом, под приветственные возгласы мальчиков, оставивших свою работу, чтобы понаблюдать цирк.

Испытывая боль, я быстро вытер глаза и остался стоять, как горная крыса, ища отверстие в земле, где бы я мог скрыться и выжить. Но удары сыпались и сыпались на меня. Я был беззащитен, не мог сопротивляться, почва ускользала из-под ног. С затуманенным яростью сознанием я увидел краем глаза нож, все еще торчавший в стене. Я заставил себя подняться и бросился к стене, чтобы схватить рукоятку.

— Бей! Бей! Бей! — на сей раз это уже я дико заорал, размахивая ножом влево и вправо, чувствуя потрясение, когда я бросался на двух взрослых парней и наносил им удары. Вокруг все стихло. Цирк превратился в смертельное действо. Парни уползали от меня, оставляя позади себя кровавый след. Я не позволял им легко уйти, преследуя их, как делал это с полумертвым тунцом, и продолжая размахивать ножом, когда они выли, как раненые собаки.

Подбежали охранники, их палки забарабанили по нашим спинам. Меня схватили за шиворот и потащили в вонючий туалет, где опустили мою голову в ведро с грязной водой. Казалось, мои легкие вот-вот лопнут, но охранник держал своей мощной рукой мою голову, пока из воды не перестали подниматься пузырьки, а затем швырнул меня на пол и ушел.

Когда я снова открыл глаза, красное заходящее солнце заглядывало сквозь крошечное окошко в туалете. Моя израненная кожа, пропитанная кровью и потом, горела от боли, как будто была исколота маленькими иголками. День клонился к вечеру. Никто не пришел, чтобы помочь мне. Если бы не это зловоние, атаковавшее мои ноздри, я пробыл бы без сознания намного дольше и, возможно, никогда бы уже не пробудился. Опершись на руки, я смог наконец подняться. Все тело, покрытое темными синяками, кровоподтеками и открытыми ранами, безбожно ныло, лицо было в крови.

— Умойся, прежде чем ректор увидит тебя, — услышал я голос, раздавшийся снаружи. — Пошевеливайся, ты слышишь меня?

С большим трудом я подошел к зеркалу, чтобы взглянуть на свое отражение, и не мог поверить тому, что увидел. Лицо было опухшим, глаза превратились в щелочки, подбородок был раздроблен, а щеки — похожи на два гнилых персика. Мухи гудели прямо надо мной, находя мою голову более аппетитной, чем рыбьи, которые лежали около туалетов. Я отвернулся от болезненной картины и наклонился над раковиной, чтобы тщательно вымыть лицо.

— Когда, черт побери, ты будешь готов? Так, дай-ка я помогу тебе умыться. — Вошел охранник, поднял ведро с вонючей водой и вылил его содержимое мне на голову. — Теперь ты выглядишь готовым, красавчик. Следуй за мной.

— Похоже, ты прекрасно выживаешь, мой друг, — улыбнулся ректор, когда я притащился к нему в кабинет.

— Я хочу сообщить вам, что они хотят убить меня. Вы должны помочь мне, — сказал я, едва держась на ногах, но решив оставаться в вертикальном положении, пока мне не велят сесть. — Черная Собака и его друзья должны быть наказаны. Они объединились против меня с самого начала.

— Итак, позволь мне рассказать тебе кое-что об этом месте, если ты все еще ничего не понял. Здесь нет никакого наказания, исходящего от меня или кого-либо еще. В пределах стен нашей выдающейся школы существует абсолютно естественная система выживания. Выживает сильнейший. В день своего прибытия ты повредил одно из драгоценных глазных яблок Черной Собаки, которое ему все еще лечат на военной базе неподалеку. Тебя наказали? — Руководитель вертелся на своем негабаритном стуле. — Нет, ни слова от меня. Странно? Возможно. Но это хорошо для тебя. Ты поймешь, что я имею в виду, когда через шесть лет окончишь это заведение. Я могу заверить тебя, что ты станешь другим человеком. Лучше или хуже, никто не знает, но другим — это точно. Если ты окажешься хорошим, страна, возможно, сочтет тебя полезным.

— И вы не собираетесь ничего предпринимать, товарищ ректор?

— Нет. Единственная причина, по которой я хотел видеть тебя, фактически состоит не в том, чтобы обнадежить или успокоить тебя, а чтобы избавить от иллюзий относительно помощи от меня или кого-либо еще здесь. Только ты сам должен защищать себя. Больше никто. Конечно, если тебе переломают кости или будет кровоточить рана, мы обязаны лечить тебя наилучшим образом, чтобы ты мог вернуться на поле битвы и продолжить борьбу. А теперь иди.

В течение двух дней я мог только лежать в кровати и стонать от боли. Даже короткая прогулка в ванную была мучительным путешествием, которое, казалось, длилось бесконечно. Я спал в лихорадочном оцепенении, охватившем меня, и время от времени начинал просто бредить. Мой рот был полон горечи, дыхание затруднено. Мне казалось, что я видел свою смерть. В некоторых снах я даже встречался с Мамой и Папой, в других — сидел на коленях у генерала. Единственная вещь, которая напоминала мне, что я все еще жив, был звук противного свиста — с некоторого отдаления до меня доносился случайный рожок прибывающих в док судов.

На третий день я нашел в себе достаточно сил, чтобы спуститься вниз по лестнице и в полдень сходить в столовую. У меня кружилась голова, но морской бриз и солнечный свет освежили и оживили меня. Казалось, прошло уже много лет, с тех пор как я в последний раз видел лица своих одноклассников, собирающихся группами вокруг скрипучих столов и шумно борющихся за похожую на суп пищу. Но тут случилось нечто странное. В столовой воцарилась тишина. Мальчики смотрели на меня со страхом в глазах, провожая меня взглядами, пока я добирался до длинной очереди, стоявшей в ожидании обеда. Еще больше удивило меня то, что несколько парней из числа друзей Черной Собаки молча уступили мне свое место в очереди. Они улыбнулись и склонили головы, позволяя мне пройти. Я поклонился им в ответ, пораженный неожиданным приемом. «Люди начали замечать меня и выказывать уважение», — радостно думал я. То, что случилось потом, развлекло меня даже больше. Девочки, стоявшие рядом со мной в очереди, захихикали, когда я подошел к ним. Я помахал им рукой и улыбнулся, но мой взгляд уставился на одну из них. Девочка улыбалась, как и все остальные, но ее улыбка казалась особенно приятной, что привлекло меня и заставило остановиться. У нее были большие умные глаза, узкий прямой нос и длинное тонкое лицо с высокими скулами. На мгновение, которое показалось мне вечностью, наши глаза встретились и соединились, затем я почувствовал, что краснею, и заставил себя отвести взгляд. Но когда я обернулся, чтобы еще раз посмотреть на этого ангела, наши взгляды встретились снова. Мое сердце пульсировало прямо над моим пустым желудком. Голод сменился жаждой знакомства с девочкой, которая выделялась ростом и изяществом, в отличие от других. Глядя на нее, я видел не унылый цвет ее униформы, а красивую распускающуюся розу, непокорно сверкающую яркими красками среди мертвых листьев холодной зимой. Тепло весны заполнило тайники моей пустой, одинокой души.

Вскоре установился обычный порядок. Закадычные друзья Черной Собаки в отсутствие своего босса угомонились. Мы держались на расстоянии друг от друга, иногда лишь обмениваясь взглядами. По утрам все занимались консервированием тунца. У меня были ловкие руки, и я быстро учился. Через неделю я уже очищал и освобождал от костей около ста килограммов рыбы каждое утро, намного быстрее, чем самые опытные в школе. Мои руки стали мозолистыми от рукоятки тупого ножа, а ногти загрубели от необходимости выскребать остатки кишок из тушки. Спина болела оттого, что приходилось постоянно наклоняться над сливом и бороться с рыбой, которая не хотела покорно встречать смерть.

Вскоре меня перевели на менее утомительную работу — перевозить дневной улов от дока к заводу. Мне дали скрипучую тележку на двух колесах. Каждое утро я делал по крайней мере двадцать рейсов, в пять раз больше, чем самый быстрый человек на этой работе. Все мальчики боролись за работу на улице, поскольку это давало им возможность дышать свежим морским воздухом. В редкие мгновения, когда я мог отдохнуть у дока, я интересовался морем, как когда-то — горами в своей деревне. Вскоре моряки и рыбаки начали называть меня горным котом из-за моих проворных длинных шагов. Несмотря на то что я был очень худым, я обладал недюжинной силой.

Во второй половине дня начиналось время занятий. Большинство ребят не знали, что они ненавидят больше: грязную и тяжелую работу или утомительные учебные занятия. Они сидели на уроках и под воздействием бриза дремали, пока преподаватель грубо не будил их бамбуковой палкой. Однако занятия я любил. Преподаватели были компетентными, а самое главное — в школе была библиотека. Я сидел в первом ряду и вел самые аккуратные конспекты до конца каждого занятия. Моими любимыми предметами были математика, языки и музыка. В то время как других били палкой за невыполненные уроки, я просил преподавателя дать мне больше домашней работы. Вскоре стало очевидно, что я — лучший студент по математике и уступаю лишь кому-то по языку, что очень сильно меня огорчало. С малых лет я всегда гордился своей способностью выражаться точным и самым простым способом. Мой преподаватель никогда не говорил мне, кто опережает меня, но этот секрет вскоре раскрылся.

Во время экзаменов в середине учебного года был устроен конкурс на лучшее сочинение. Победителю полагалась кое-какая новая одежда и прогулка за забором заведения. В течение недели я засиживался допоздна, чтобы поработать над своим сочинением. После многократных посещений библиотеки я представил преподавателю аккуратно написанную копию того, что считал лучшей работой своей жизни. Оригинал сочинения победителя должен был быть вывешен на школьной доске объявлений, чтобы другие студенты могли восхититься им. Когда стали известны результаты, я нервно ждал и последним пошел проверить доску. Я удостоверился, что двор абсолютно пуст, чтобы не было ни единого человека, который мог бы стать свидетелем моего поражения, если мой конкурент снова опередит меня.

К моему удивлению, на доске было вывешено два сочинения, разделившие первое место. У меня забилось сердце, когда я стал искать имя другого победителя. Темными жирными буквами было написано имя: Суми Во. Девочка! Такого я не мог предположить даже в своих самых смелых фантазиях. Насколько же она, должно быть, умна, чтобы тягаться со мной! Когда я уходил, испытывая позор, я услышал, как кто-то нежным голосом произнес мое имя:

— Шенто, подожди.

Я обернулся и увидел ту самую девочку, красота которой привлекла мое внимание в столовой.

— Это ты зовешь меня? — спросил я.

— Да, это я — Суми Во. Я давно хотела с тобой познакомиться.

Ее лицо было таким же красивым, когда я впервые увидел ее, а ее голос заставил трепетать мое сердце. Я хотел было ответить ей, но отчего-то у меня задрожали ноги и застучали зубы. В тот момент для меня не было ничего хуже, чем иметь дело с девочкой, которая мне нравилась. Ее привлекательность, казалось, окружала меня стеной. Я даже не мог говорить в своей обычной уверенной манере. Хотелось убежать от нее, и чем дальше, тем лучше, хотя мое сердце желало обратного.

— Мне нужно идти, — пробормотал я, кланяясь и отступая от нее.

— Подожди. Я хотела сказать тебе: твое сочинение мне нравится гораздо больше, чем мое собственное, и я думаю, что ты, а не я, заслуживаешь первого места. — Она улыбнулась, и ее лицо залилось пунцовой краской. И вправду — точь-в-точь распускающийся цветок, который может превратиться в нечто опасное.

Обратно к спальне я бежал как безумный.

Суми. Какое прекрасное имя! В ту ночь сон не шел ко мне, в душе звучали самые красивые песни, какие я только знал. Казалось, что даже луна, скрывающаяся за преследующими ее облаками, размечталась вместе со мной. Я снова и снова переживал мгновения этой неожиданной встречи и сожалел, что не могу сочинить музыку, чтобы передать свое душевное состояние. Как только я провалился в сон, луна переместилась в западное полушарие и окрасила вселенную своим серебряным цветом.

На следующее утро я возил тележку с тунцом быстрее, чем обычно, чтобы выкроить время для перерыва и снова увидеть Суми, которая находилась в здании, где шили армейскую одежду. Я вытер пот со лба, подошел к окну того помещения, где она работала, и заглянул внутрь. К моей радости, Суми как раз сидела там! Она с головой зарылась в армейскую ткань зеленого цвета. Ее ноги быстро двигались, управляя швейной машинкой. Все помещение было заполнено девочками, занятыми разными хозяйственными работами: вышивкой, кройкой, упаковкой, пришиванием пуговиц. Там было жарко и шумно от множества одновременно работающих машин. Перегнувшись через подоконник, я пощекотал Суми лепестком белого цветка, она подняла глаза и очень удивилась, увидев меня.

— Привет, — сказала она. — Что тебя привело сюда?

— Я только хотел сказать тебе, что именно ты заслужила первое место и что мне твое сочинение понравилось больше, чем все мои, вместе взятые.

— Это правда или ты меня обманываешь? — Она слегка улыбнулась. Ее лицо, покрытое капельками пота, было красным, а через промокшую блузу двумя растущими холмиками неясно выделялась ее еще неразвитая грудь.

— Клянусь могилой моей матери.

— Знаешь, я всегда хотела поблагодарить тебя за то, что ты выбил глаз Черной Собаке и покалечил его близких друзей.

— Почему?

— Он докучал всем девочкам здесь, а когда ты пришел, мы молились, чтобы он потерял занимаемое им положение. А теперь уходи, пока охранник не ударил тебя палкой по голове.

— Когда я смогу увидеть тебя снова?

— Библиотека, сегодня вечером.

С того дня я встречался с Суми каждый вечер в захудалой библиотеке на заднем ряду, скрытом за книжными полками. За несколько недель я узнал, что Суми была сиротой с юга. Ее родителей казнили за то, что они писали пьесы и драмы, критикующие Коммунистическую партию. Сочинительство было у нее в крови. Она мечтала когда-нибудь стать лучшим в стране писателем или актрисой. Ей было только тринадцать, но она созревала прямо на глазах. Все, особенно охранники и повара в столовой, открыто восхищались ее красотой. Даже перед лицом непристойных оскорблений и грубых замечаний Суми всегда ходила с высоко поднятой головой.

Она прочитала все книги, которые имелись в библиотеке, по два, а то и по три раза. Ее любимой книгой был зачитанный экземпляр романа Чарльза Диккенса «Дэвид Копперфилд», который она обнаружила под грудой мусора. Суми боготворила Диккенса, пересказывая диалоги и трогательные отрывки из его книги, а иногда даже плакала из-за бедного маленького Дэвида. До моего появления она всегда числилась единственным успевающим студентом школы. Суми очень гордилась этим, посматривая немного свысока на тех, кого считала несчастными сиротами, у которых были отцы-пьяницы, а матери-проститутки, кому предназначалось повторить судьбу родителей. Но это ее после моего приезда убеждение изменилось.

Суми верила, что у меня впереди многообещающее будущее. Я не сводил взгляда от больших ярких глаз, прямого носа и полных губ, когда делился с ней своими планами. Она часто говорила, что я обладаю настойчивостью и выносливостью, которые помогут мне достичь своих целей. Что же касается меня, то я всегда считал, что у нее сердце писателя и душа поэта. Много раз у меня возникало желание слиться с ней воедино и остаться навсегда.

ГЛАВА 8

1976

СЕНТЯБРЬ, ПЕКИН

Дедушка Ксиа и дедушка Лон были единственными, кто находился у постели председателя Мао в покоях древнего дворца Запретного города, когда умер «великий кормчий китайского народа». Они решили не сообщать Всекитайскому собранию народных представителей о смерти вождя, пока не будет выбран преемник. Нация в тот момент находилась в опасности, стране грозил государственный переворот. Мои дедушки должны были укрепить свою позицию в вооруженных силах и финансовой сфере и выбрать лидера как можно скорее, чтобы обеспечить преемственность власти. Но их главным врагом была не кто иная, как мадам Мао, бывшая актриса и последняя женя вождя Цзянь Линь. Избавиться от нее означало вступить в борьбу с гарнизонными войсками, где служили лучшие солдаты Китая, охранявшие столицу и державшие ее под контролем. Они могли захватить власть, прежде чем дедушка Ксиа успеет мобилизовать войска за пределами Пекина. А это значило, что страна окажется парализованной.

Той ночью мои дедушки приехали не в своих обычных лимузинах, а на простом джипе. Я с тревогой ждал их приезда и поспешил им навстречу, как только они вошли в гостиную.

— Вы в порядке, дедушки? — Я крепко обнял их.

Оба только кивнули, потрепав мои волосы, и сразу прошли в кабинет отца, оставив дверь приоткрытой. Я удивился, когда увидел, что отец одет в боевой мундир и вооружен и к тому же он изучает подробную карту Пекина, чего раньше он никогда не делал.

— Что случилось на этот раз? — спросил я.

— Сын, подойди сюда, — позвал отец. Я вошел в его кабинет, где пахло кожей и сигарами. Отец взял мою голову обеими руками и заглянул мне прямо в глаза.

— Только что умер Мао. Твои дедушки и я должны теперь работать, потому что может произойти государственный переворот, но мы должны его остановить.

— Я могу остаться?

— Нет, сын. Когда-нибудь нам понадобится твоя помощь, но не сегодня.

Отец поцеловал меня в лоб и отослал прочь.

В музыкальной комнате мать тихо играла «Лунный свет» Дебюсси.

— Мама, будет война? — спросил я.

— Это — то, чего они пытаются избежать, — ответила она, не отрывая глаз от нот.

— Каким будет Китай завтра?

— Таким, каким захочет сделать его следующий вождь компартии.

— А кто будет следующим вождем?

— Может быть, когда-нибудь им будешь ты, — сказала мать.

Трем мужчинам потребовалось всего полчаса, чтобы прийти к единому мнению. Мои дедушки впервые в жизни договорились о чем-то без кулачных боев или ссор. Они сделали два телефонных звонка. Один — секретным агентам отца; у этих людей было в крови жить и умирать за династию Лон. Другой звонок был сделан «падшему ангелу» коммунистического дела, товарищу Хэн Ту, который в этот момент спал в холодной камере самой безопасной тюрьмы в провинции Хубэй.

Перед восходом солнца шестеро вооруженных до зубов мужчин в масках ворвались в спальню вдовы председателя Мао и резиденцию главнокомандующего гарнизонными войсками Китайской народной армии генерал-майора Ван Донксина. Никакой пальбы, никакого кровопролития. Даже при том, что это был поворотный момент в важной главе истории моей страны, нигде не сохранилось никаких упоминаний об этих инцидентах. Здесь одно событие молниеносно следовало за другим, подобно метеору, который проносится по небу один раз за долгое время.

В провинции Хубэй, у горного храма, преобразованного в тюрьму для политических заключенных, приземлился морской реактивный самолет на взлетно-посадочной полосе. Костер из горящих высушенных бревен указывал место посадки. Как только самолет приземлился и открылась дверь, вниз по лестнице спустился вооруженный солдат. Он нес письмо, подписанное главой Объединенного комитета начальников штабов, приказывающее освободить Хэн Ту. Приказ был зачитан заключенному. Теперь этот человек, одетый в грубую тюремную одежду, будучи одним из первых инициаторов революции, должен был занять место Мао на посту председателя ЦК Компартии Китая. К восходу солнца хорошо одетый и чисто выбритый Хэн Ту был представлен миру.

На следующий день отец стал первым, кого назначили на должность Главнокомандующего гарнизонных войск Пекина, самого важного сегмента Китайской народной армии. На тот момент ему не было и сорока пяти лет. Оба моих дедушки отложили свою вражду, чтобы не отдавать свою власть. Их общей целью — хотя они никогда открыто об этом не говорили — было поставить отца следующим председателем ЦК компартии Китая. Они могли бы сделать это той самой ночью, когда умер Мао, но мой отец не был готов к этому, да и страна — тоже. Молодой лидер вряд ли бы смог снискать уважение в глазах китайцев. Отец должен был отрастить немного седины и добиться большего признания в роли нового руководителя гарнизонных войск. А для этого ему нужно было стоять позади председателя на всех его публичных выступлениях и сопровождать во время государственных визитов в зарубежные страны, чтобы познакомиться с внешней политикой. На все это требовалось время.

Мои дедушки знали, что Хэн Ту — их человек. Его лидерство — лишь временное явление, пока отец не будет готов. После чего Хэн Ту без возражений передаст власть в руки отца. Дедушки оказали услугу Хэн Ту, о которой, как они считали, ему не нужно напоминать. Это было своеобразной игрой китайских политиков. Мягкой, тонкой формой Тайцзи^[3].

В шестнадцать лет я уже обладал довольно интересной внешностью: проницательные сверкающие глаза были весьма выразительны, брови изгибались, как дамасские сабли, тонкий нос, полные губы, как у дедушки Лона, производили впечатление надежности, а волевой подбородок я унаследовал от отца. Как однажды сказала гадалка — у меня внешность будущего лидера и я буду жить до ста лет. У меня были широкие плечи и узкая талия, как у пловца, поэтому я предпочитал носить толстовки с напечатанными эмблемами гарнизонных войск. Но мать, которая теперь стала королевой пекинского общества, настаивала, чтобы я надевал брюки, скроенные и пошитые в гонконгском ателье, и пиджаки из Америки. Как она умудрялась приобретать все это, оставалось для всех тайной. Китай в тысяча девятьсот семьдесят шестом году был все еще закрытой и изолированной империей. Только избранные могли побывать в красочном мире снаружи. Такой была страна, когда я вошел в классную комнату моей новой школы, Дон Шан, еще одного эксклюзивного клуба для детей самых важных семей страны.

Первым уроком был английский, его вела молодая симпатичная учительница, мисс Йю, волонтер из Гонконга, получившая образование в Америке. Из-за высокого роста меня посадили на последний ряд. Я не спускал глаз с учительницы целый час. Что-то в ней заставило меня забыть обо всем. Все в ней было наполнено ритмом, мелодией, усиливая мой интерес к английскому языку. К тому же я уже давно мечтал читать «Нью-Йорк таймс» и «Уолл-стрит джорнэл», как и мой дедушка Лон. Я поднимал руку по крайней мере раз пять за урок, и мисс Йю хвалила меня, находя, мое произношение лучшим в классе. После урока, когда другие студенты покидали класс с таким видом, будто слишком долго сдерживали дыхание под водой, я приблизился к учительнице, едва достававшей до моего уха, которая мило покраснела в моем присутствии.

— Мисс Йю, можно ли за два года научиться читать «Нью-Йорк таймс» на английском? Что для этого нужно делать?

— Упорно трудиться, как и твой отец, — ответила она с улыбкой.

— Мой отец? Откуда вы знаете моего отца?

— Ну, его имя записано во всех школьных журналах. Я уверена, что ты будешь заниматься не хуже, чем твой отец, если постараешься.

— Как вы думаете, могли бы вы давать мне частные уроки, выходящие за рамки школьной программы?

— Боюсь, у меня нет времени.

Услышав ответ, я очень расстроился. В этом мире было лишь несколько вещей, которых я не мог получить, только пожелав их. Мать предложила мне нанять лучшего английского профессора из престижного Пекинского университета, но его британский акцент казался слишком неестественным. Я хотел говорить с американским акцентом, и только мисс Йю могла научить меня. Мать обещала поговорить с ней.

— Нет, мама, я буду иметь с ней дело лично. После последнего случая, когда ты вмешалась в мою жизнь, я больше никогда не увидел того человека.

Мать восприняла это в качестве комплимента.

— Просто скажи мне, если тебе понадобится помощь, сынок.

На следующий день после школы я нашел мисс Йю на лужайке играющей в бадминтон с другим преподавателем. Она была одета в облегающий красный свитер и белые выгоревшие джинсы, которые сидели на ней как влитые. Я завороженно смотрел на ее стройные ноги и высокую грудь, поднимающуюся при каждом ударе ракетки. Приглядевшись, я увидел, что ее джинсы протерты на коленках. Заметив меня, мисс Йю остановила игру и пригласила меня присоединиться. Я покраснел, но быстро схватил ракетку. Я бы сделал что угодно, чтобы оказаться рядом с этим великолепным существом, пышущим здоровьем, красотой и молодостью. Другой преподаватель, порядком запыхавшийся, воспользовался возможностью, чтобы уйти.

— Ваши джинсы нуждаются в ремонте. У вас дырки на коленях, мисс Йю, — сказал я, взвешивая ракетку в руке.

— Спасибо за совет, но это сейчас модно и в Америке, и в Европе. Дырки протирают специально, чтоб у них был поношенный вид.

— Модно ходить в драных джинсах? Правда? — Я положил свою ракетку на траву и складным ножом моментально прорезал дырки на брюках на каждом колене.

— Посмотрите, у меня тоже дырки.

— Находчиво с твоей стороны. — Она от души расхохоталась, при этом ее грудь соблазнительно подпрыгивала.

— Вам нравится? — спросил я.

— Они выглядят ужасно.

— Почему?

— Потому что это не джинсы.

— Вы имеете в виду ваши белые брюки, которые сделаны из грубой шероховатой ткани?

— Да, они называются джинсами, это ковбойская мода.

Смущенный, я наклонился и закатал свои брюки, чтобы прикрыть дыры. Это была трудная игра, но я позволил учительнице выиграть, все еще сохраняя надежду, что она согласится давать мне частные уроки. Направляясь к школе, я спросил:

— Где вы живете?

— Почему ты хочешь знать это?

— Я хочу подвезти вас. — И указал на свой джип, припаркованный под ивой. Это была устаревшая пуленепробиваемая модель, весившая целых три тонны.

— Великолепно! Мне жаль, что у меня здесь нет автомобиля, как в Гонконге. Я ненавижу автобусы.

Когда мы подошли к автомобилю, шофер, одетый в униформу, отвел меня в сторону и, вцепившись мне в ухо, прошептал:

— Юный Лон, кто это?

— Моя учительница. Мы подвезем ее домой.

— Молодой хозяин, боюсь, что у меня нет разрешения сажать ее в машину.

— Вы сделаете это!

— Нет, не сделаю, потому что она иностранка и не может ехать в военном транспортном средстве.

— Нет может! И вам, вероятно, придется много возить ее по городу начиная с этого дня. — Я повернулся к мисс Йю и вежливо сказал на английском языке: — Сначала женский пол.

— Нужно говорить: «Сначала леди». Спасибо.

Водитель неохотно отвез нас к дому, где жила мисс Йю, в центральной части Пекина. Она была счастлива, когда мы расставались. Все имеет цену в этом мире, часто говорил мой дедушка-банкир. Для красивой учительницы английского языка шофер и компаньон являлись тем, в чем, по моему мнению, не должна была нуждаться такая женщина, как она. Я выпросил для мисс Йю шофера, который повсюду возил бы ее. Как и ожидалось, она приняла мое предложение с благодарностью. Тогда мы и условились, что она будет три раза в неделю после школы приходить и обучать меня. Благодаря гонконгской деловитости мисс Йю я делал успехи в английском. Она была строгим преподавателем, но когда уроки заканчивались, мы часто разговаривали или играли.

В один из субботних дней отец попросил, чтобы я представил его мисс Йю, поскольку хотел проявить уважение к той, что вносила вклад в интеллектуальный рост его сына. Китайцы полагают, что преподаватели так же важны, как и родители, если не больше: они развивают молодые умы и формируют юные души. Но я полагал: отец просто хочет удостовериться, что эта экзотическая гонконгская принцесса не оказывает на меня дурного влияния.

Я заметил румянец на лице мисс Йю, когда она делала почти реверанс, знакомясь с отцом. Отец провел ее в свой просторный кабинет и попросил, чтобы им подали чай. Они беседовали в течение часа. Сквозь двери я слышал смех. Я ждал снаружи, пытаясь узнать, что отец думает о ней. К счастью, после встречи он появился с одобрительной улыбкой на лице.

У матери тоже были свои интересы. Сначала она шпионила за мисс Йю через окно музыкальной комнаты, делая вид, что спокойно играет на фортепьяно, но в действительности наблюдая за каждым движением моего преподавателя. Любая особа женского пола моложе ее автоматически вызывала у нее подозрение. Мать знала, что отец неравнодушен к молодым привлекательным особам. Но, обучая меня, мисс Йю демонстрировала лишь невинность и усердие. После отказа в течение двух недель от послеобеденного чая со своими друзьями мать убедилась, что мисс Йю не замышляет ничего дурного. Ей доставило удовольствие, что однажды мисс Йю постучала в ее дверь и спросила, примет ли женский клуб, возглавляемый матерью, пожертвование какого-то гонконгского журнала мод.

— Ваша музыка просто изумительна, — добавила мисс Йю. После этого мать наконец сдалась и признала, что мисс Йю все же друг, а не враг. Тем не менее она все-таки установила слежку за моей учительницей. Это было поручено водителю мисс Йю.

ГЛАВА 9

1976

ФУЦЗЯНЬ

В газете недельной давности, датированной десятым сентября тысяча девятьсот семьдесят шестого года, которую я нашел в библиотеке, я прочитал о смерти вождя Мао, которого все очень боялись. Это была невероятная новость. Мне стало интересно, какие еще события происходят в мире за толстыми стенами моей школы, потому что я понимал: с кончиной Мао «культурная революция», которую он когда-то затеял, наконец-то закончится.

— Это означает только одно, — сразу же прошептал я Суми, — в стране начнутся хаос и беспорядки. Победит тот, в чьих руках окажется армия. Власть сейчас будет очень легко захватить.

— А что нам теперь делать?

— Я должен сейчас быть в армии, или никогда не попаду в ту лодку, которая приведет меня к моей мечте, Суми! Разве ты не видишь? Мао правил Китаем почти тридцать лет. Наша страна — одна из самых населенных в мире, китайцы ожидают нового вождя. И я пока не вижу ни одного среди тех, кто входит в состав Государственного и Центрального военного совета. Страна сейчас очень ослаблена. Хаос пугает слабых, но подбадривает храбрых. Как мне жаль, что я не могу присоединиться к армии.

— Присоединиться кармии? А как насчет меня?

— Ты будешь писать! Разве это не то, что ты всегда хотела делать? И что может быть лучше для писателя, чем время беспорядков?

— Да, ты прав, — сказала Суми, думая о своих героях. — Чарльз Диккенс писал во время промышленной революции в Англии. «Мечта о красном особняке» Чио Дзичин тоже родилась, когда умер феодализм. О, благодарю тебя! — Она впервые коснулась меня своими губами, потом мы целовались как сумасшедшие. Суми неохотно высвободилась из моих объятий. Она должна была ждать, и я тоже. Мне нужно было руководить армиями, побеждать в сражениях, а ей — писать эпопеи. Но она принадлежала только мне, независимо от того, куда забросит нас судьба.

Самым мучительным тоном, на который был способен, я прошептал:

— Я действительно люблю тебя.

— Я люблю тебя даже больше.

— Этого не может быть. Ничто не может сравниться с глубиной моих чувств к тебе.

— Да нет же, мои чувства, конечно, могут.

— Я женюсь на тебе, когда стану генералом.

— А я выйду за тебя замуж, когда страна станет на колени у моих ног.

Обещание жизни и любви только привело к следующему циклу поцелуев, которые заставили меня почувствовать себя слабым и сильным одновременно. К счастью, библиотека, как обычно, была пуста.

С переменами в политике я жаждал новостей о лидерах. Я начал читать в библиотеке все газеты, хотя в этот удаленный портовый город они доставлялись с опозданием на несколько недель. Я вчитывался в каждое слово, пытаясь разгадать скрытое за ним значение. Ведущие газеты, такие как «Женьминь жибао» и «Гуанминьжибао», сохраняли спокойный тон относительно внезапного окончания бурной «культурной революции». Я продолжал задаваться вопросом, кто стоял за этим. И если никто, то когда же должен был произойти государственный переворот? Я понимал, что появление нового лидера было только вопросом времени или кровопролития. Основываясь на поверхностном знании истории, которое приобрел во время своих ночных чтений, я понял, что династия редко переживает своего создателя и власть никогда не переходит к другому, минуя кровопролитие.

Я мало спал. Мечтал присоединиться к армии теперь, когда мне исполнилось шестнадцать лет. Я понимал, что напрасно трачу здесь время. Но знал, что в действительности должен преодолеть много препятствий, прежде чем достигну своей цели. Даже если бы я мог оставить школу, приняли бы меня в армию в моем возрасте и с моими знаниями? Я знал, что приблизительно в десяти километрах от школы располагалась морская база, и слышал разговоры о скрытых ядерных установках глубоко в горах. Я становился все более беспокойным, и мое волнение передалось Суми.

— Ты не выполняешь домашнее задание. Что с тобой? — однажды спросила меня Суми после школы.

— Как бы мне хотелось уметь летать, как птица, — сказал я, прислоняясь к подоконнику и глядя на облака.

— Ты мало ешь и ужасно выглядишь.

— Мне нужно лететь, или я погибну.

Суми подошла ко мне сзади и пальцем нарисовала крылья на моих лопатках.

— Тогда лети, моя птица. Я пожелаю тебе всего хорошего от земли до неба.

— Только ты понимаешь меня. — Я обнял ее и привлек к себе.

— Когда ты будешь парить в небе, помни, что я дала тебе крылья, — сказала она, улыбаясь.

Как всегда, дело закончилось объятиями и долгими поцелуями, только на сей раз я с жадностью потянулся к ее груди. Она тихонько вздохнула, но отодвинулась от меня и показала мне экземпляр «Военного журнала». Это был ежемесячный журнал о жизни в вооруженных силах, который она обнаружила.

— Здесь статья о молодом генерале, который был военным героем в Балане, а теперь выдвинут на пост главнокомандующего гарнизонных войск.

— Еще один привилегированный мальчик, продвинутый кумовьями, — небрежно высказал я свое мнение. — Как его зовут?

— Генерал Дин Лон.

Я обмер.

— Как, ты сказала, его зовут?

— Дин Лон. В чем дело? Ты знаешь его?

— Нет-нет, конечно, нет. Просто прежде я слышал это имя, — сказал я.

— Тогда почему ты так побледнел? — Ничего нельзя было скрыть от чувствительной Суми. — Ты в порядке?

— Да, в порядке. Там есть фотография генерала?

— Симпатичный, не правда ли? — сказала она, передавая мне журнал.

— Весьма. — Мои глаза с жадностью приникли к странице.

— Что-то в его чертах напоминает мне тебя, — прошептала Суми и прикусила губу.

Мгновение я молчал, потом засмеялся:

— Не говори мне, что тебе нравятся мужчины в возрасте.

— Ты глупышка, я побью тебя. — Суми забарабанила кулаками по моей груди и снова оказалась в моих объятиях. — Знаешь, я могу представить тебя через десять лет в этой форме. У тебя будет темная борода и проницательные глаза. Однажды ты обязательно станешь генералом, Шенто, — мечтательно сказала Суми.

Я внимательно прочитал статью. Там была фотография генерала, его красивой и утонченной жены и сына-подростка, очень похожего на отца. В статье говорилось, что генерал — заботливый отец и преданный муж.

Я хранил старый военный журнал под подушкой и перечитывал его по многу раз. Несколько дней я пребывал в непонятном настроении. «Он жив, — постоянно говорил я самому себе. — Он жив!» Должен ли я связаться с великим генералом и попросить его помочь мне выбраться из этого ада? Дин Лон достиг самой высокой ступени верховной власти. Ему нужно отдать приказ, и моя жизнь изменится навсегда. Но я не осмеливался даже мечтать об этом, потому что боялся, что однажды придется вернуться с облаков на землю. Я вспоминал прошлое, которое мы делили с великим генералом. Те недолгие приятные моменты, которые давали мне силы в моем теперешнем суровом существовании. Дин Лон был благородным человеком, человеком слова, которым восхищались и мужчины и женщины, иначе моя мать не влюбилась бы в него и я не появился бы на свет. Я воображал, что в великодушии, когда генерал получит известие от меня, он, конечно, распахнет объятия и возьмет меня в свою любящую семью, в тепло Пекина. Как страстно я желал этого божественного момента, о котором мечтают все незаконнорожденные дети на земле, когда генерал подожмет губы и произнесет драгоценное слово «сын».

Каким сладостным будет это мгновение! Какую небесную радость оно принесет! Я дрожал, воображая бодрящую поездку по мощеной дороге в армейском джипе, ветер, дующий мне в лицо, когда я буду сидеть рядом со своим отцом и, возможно, буду одет в такой же мундир, как и у него.

И если его семья по какой-то неизвестной причине не примет меня, то я мог бы временно пожить где-нибудь в другом месте, но все же неподалеку, чтобы генерал и недавно обретенный им сын могли чаще встречаться. Хотя бы для того, чтобы сыграть в шахматы или просто посидеть и поболтать. К этому времени генерал, конечно, после того как увидит, каким сильным и решительным я вырос, отправит меня в настоящую военную школу, возможно, ту же самую, которую сам посещал в молодости — Восточное военное училище в приморском городе Далянь.

Если генерал — восхваляемый газетами, журналами и другими правительственными документами как семейный человек — сочтет вновь обретенного сына чем-то, что могло бы бросить тень на его военную карьеру, то ему даже не обязательно при всех называть меня сыном. Он может быть просто молчаливым отцом — любить меня, предлагать помощь, когда я споткнусь, поднимать на ноги, когда упаду, как и подобает родителю.

Я был настолько уверен в благородстве и доброте Дин Лона по отношению ко мне, что спустя две недели после прочтения той статьи решил написать ему письмо на адрес Центрального военного совета в Пекине. Я предпочел не писать на домашний адрес генерала, чтобы не иметь дело с его женой, которая могла получить письмо прежде, чем оно попадет к генералу.

При тусклом свете своей лампы, долгие часы грызя карандаш, я написал следующее:

Дорогой генерал!

Я пишу в связи с тем, что прочитал о Вашем назначении на пост Главнокомандующего, и хочу выразить свои скромные поздравления по этому поводу. Здесь и сейчас Вы могли бы задаться вопросом, кто я и почему решился написать это письмо. Итак, я — Шенто, сын доктора из деревни Балан, которая была сожжена дотла. Я единственный, кто остался в живых после той трагедии, которая, в свою очередь, привела меня туда, где я нахожусь.

Если мое имя ничего не напомнит Вам, а прозвучит как любое другое, значит, я должен сказать Вам, что я был тем смышленым маленьким мальчиком, который в возрасте шести лет выиграл самый желанный приз — возможность поужинать с Вами в Вашем великолепном кабинете, в той части, где была расквартирована Ваша дивизия. Движущиеся картины, которые я видел, еда и самое главное — Вы, ваши крепкие рукопожатия, поддержка и честь, которую Вы, генерал, оказали маленькому мальчику, были единственными причинами моего стремления превзойти других в школе и в жизни. Мне не стыдно сказать Вам, что наши короткие встречи стали самыми драгоценными моментами в моей короткой жизни. Много раз я собирался оставить мою скромную хижину и податься в войсковую часть, чтобы находиться там каждый день и получать Ваше признание.

Вы определили течение моей жизни, дав мне бесценное сокровище — Ваш фамильный талисман. С того печального дня, когда моя деревня была разрушена, жизнь моя, как и Ваша, резко изменилась. С той лишь разницей, что Вы достигли вершины своей карьеры, как того и заслуживали, а я, к моему стыду, оказался брошенным в сиротском приюте, именуемом школой, который, в лучшем случае является полулегальным заведением, где эксплуатируется детский труд, где девочек и мальчиков обрекают, на жизнь, полную тяжелого труда, пыток, позора, пошлости и безнадежности. Хотя я и не против работы, поскольку вырос крепким, как и подобает мужчине гор, и тяжелый труд только укрепляет тело и делает более сильной волю. Но ради чего? Здесь нет никакого будущего, нет завтра. В этой тусклой изоляции завтрашний день всегда кажется более мрачным, чем сегодняшний. Мы здесь только для того, чтобы работать и быть замученными или, что еще хуже, замучить другого ради того, чтобы выжить. Мы прикованы к этой школе, как рабы. Осуждены, хотя мы молоды и невинны. Наказаны, хотя не заслужили этого.

Причина, которая заставляет меня писать это письмо, состоит в том, чтобы просить Вас освободить меня из этого ада или я погибну в безжизненности этой пустыни. У Вас может быть тысяча причин не откликнуться на мою просьбу, поскольку Вы — занятой и важный человек, но я должен был написать это письмо, потому что мое молодое сердце хранит память о том, что я Вам небезразличен. Если у Вас не вызывает сочувствия моя жизненная ситуация, то подумайте об обещании, которое Вы дали мне вместе с подаренным выгравированным талисманом дракона, которое, между прочим, уже однажды спасло меня, предотвратив пулевое ранение в грудь. Впрочем, то, о чем я собираюсь попросить Вас, может показаться недостойным. Вы наверняка помните Малайю, деревенский цветок, которую Вы полюбили когда-то во время Праздника Воды? Она была моей настоящей матерью. А я — Ваша плоть и кровь.

О, мой дражайший отец, пожалуйста, сделайте то, что Вы можете, чтобы спасти меня и помочь обрести свое место в жизни. Уверяю Вас, что я не буду темным пятном в Вашей биографии. Я умен, как Вы имели возможность убедиться, и решителен. При некотором обучении и данной Буддой отеческой любви я стану тем, кем Вы хотите, и даже гораздо большим.

Я не хотел показаться жалким, но жизнь действительно дает нам знаки, которых мы не понимаем. Я — сильный человек. Я пишу Вам не только для того, чтобы просить Вас о помощи, но и для того, чтобы предложить Вам свою руку, потому что я верю, что придет день, когда я, при соответствующем распределении и обучении, смогу стать Вам опорой. Я сделаю все, чтобы помочь Вам достичь еще более высокого положения в жизни.

Пожалуйста, дорогой отец, освободите меня, если не ради меня, то ради моей матери, которая умерла такой молодой и кого Вы однажды, должно быть, любили.

Подписано кровью,

Шенто

Прошла всего неделя, когда ночью в небольшое отверстие моей двери грубо пропихнули письмо. Какая радость! Моя голова так гудела от волнения, что я почувствовал слабость. На письме был адрес Центрального военного совета, с эмблемой в виде красного флага, серпа и молота. Никакой ошибки быть не могло. Я едва сдерживал слезы, когда вскрывал конверт, затем закрыл глаза, чтобы успокоиться. Когда я снова открыл их, они натолкнулись на ледяные слова:

Товарищ Шенто.

Этим письмом Вам отдается приказ прекратить дальнейшие ложные обвинения в мой адрес относительно того, что Вы являетесь моим незаконнорожденным сыном. То, что Вы совершили, написав мне это письмо, соизмеримо с преступлением, за которое подвергают высшей мере наказания, что, согласно статье тысяча четыреста шестьдесят второй нашего Уголовного кодекса, соответствует смертной казни посредством удушения. Еще одно такое преступное деяние — и Вам отрубят голову. Я бы не хотел такого наказания для Вас, столь невинного мальчика и в таком нежном возрасте.

Моя совесть чиста и непорочна. У меня есть только один сын. И никогда не было других. Это совершенно невозможно, поскольку я разделяю высшие добродетели коммунистических ценностей. Это не означает, что у Вас нет отца или права требовать такового. Возможно, Вы приняли меня за другого генерала, с которым Ваша мать, исповедующая свободные нравы, когда-то имела сексуальные отношения, оставив Вас жить со своим грехом. Я понимаю боль Вашего сердца. Отчаяние приводит к безрассудным действиям, к которым относится и Ваше письмо. Я оставляю Вас наедине с этим предупреждением. Но Вы должны учесть его, если Вы столь умны, как себя описали, и у Вас есть желание продолжать жить. Вы никогда, ни при каких обстоятельствах не должны делать нечто подобное по отношению к кому бы то ни было, иначе против Вас будут выдвинуты законные обвинения. Народный верховный суд и Народный высший военный трибунал информированы относительно Ваших действий и продолжат наблюдать за Вашим поведением в будущем.

Молодой человек, пожалуйста, пробудитесь от Ваших иллюзий. Это будет для Вас наилучшим, и поэтому я просил не предъявлять Вам обвинения. Избавьтесь от своих легкомысленных фантазий и учитесь жить независимой и, что еще более важно, честной жизнью.

Дин Лон, Главнокомандующий

Официальная печать

В течение многих дней я чувствовал себя собакой, которую избили множеством палок, ранив не тело, а душу. Как генерал мог быть настолько жесток, уничтожив самые дорогие моему сердцу воспоминания и мои надежды? Неужели я не был так же умен, как его другой сын, так же физически крепок, как он? Я вновь и вновь возвращался к письму.

Мир для меня перевернулся. Затем, медленно, все стало вставать на свои места. Клан Лон счастливо улыбался с этой безупречной фотографии, в то время как я вообще не должен был родиться. Даже при том, что я выжил — одному только Будде известно, как — и продолжал жить в этой позорной лжи, у меня никогда не будет права потребовать, чтобы отец признал меня. Я был всего лишь грязным пятном в его безупречной биографии. Нелюбимым и нежеланным ребенком. Ничем! Темным облаком, омрачающим синее небо.

Какой контраст представлял Дин Лон по отношению к моим приемным родителям: деревенскому доктору и его жене, которые действительно любили и воспитывали меня. Но смерть забрала их, и теперь мне не на кого было надеяться, кроме себя самого. Поэтому я должен был абсолютно и безоговорочно верить в свои силы. И с этого времени было бы лучше, если бы я стал называть себя сыном чайного дерева. Поскольку именно там меня подобрали, спася от смерти при рождении.

По тону письма я понял, что генерал не только не желает знать меня, но к тому же хочет избавиться. Конечно, тесть Дин Лона попытался сделать именно это, отправив меня в эту школу-тюрьму, зная о грехе генерала и увидев этот амулет. Теперь это. Оба сговорились оставить меня гнить здесь вместе с другими сиротами и незаконнорожденными.

Но я дал себе клятву, что не погибну. Напротив, я выстою как гора, выживу не ради себя, а ради тех, кто не хочет, чтобы я выжил. Я поклялся себе, что когда-нибудь плюну в лицо Лонам, вымажу их в грязи без всякого сожаления и раскаяния.

С того дня я стал самим собой и больше никем. Одиноким Шенто. Человеком, который никому не принадлежал и приехал из ниоткуда, и не было никакого генерала Дин Лона, никакой матери, которая бросилась вниз с утеса. А осталась только память о моих погибших Папе и Маме. В доке перед погрузкой еще одной тележки рыбы я порвал письмо на кусочки и выбросил в море. Когда вода поглотила клочки бумаги, часть меня утонула вместе с ними. С их исчезновением родился новый Шенто.

ГЛАВА 10

1977

ПЕКИН

Смерть председателя Мао ознаменовала конец его пагубного правления революции. Когда Хэн Ту взял узды правления страной в свои руки, первое, что он сделал, это восстановил высшее образование. Популярный лозунг «знание — это яд» был выброшен на свалку. На «вонючих интеллектуалов» был теперь большой спрос. Неожиданно миллионам выпускников десятилетних средних школ была предоставлена возможность сдать государственные экзамены, чтобы занять определенное количество мест в университетах. Возникла жажда получить более обширные знания по искусству и в науке. Свет в домах горел до поздней ночи. На горизонте маячила другая революция, которая даст каждому молодому человеку шанс на лучшее будущее.

Старшая средняя школа Дон Шан показалась мне снобистским старым клубом, полным странных и эксцентричных персонажей, современной версией китайской королевской и родовой знати, которые имели склонность устанавливать модные тенденции и в одежде, и в образе мышления. Мальчики носили брюки-клеш, подметающие пыль, а волосы у них были сальные и длинные. В туалетных комнатах ученики старших классов свободно продавали сигареты, но только иностранных марок, отечественные с готовностью выбрасывали.

Поскольку отец был одним из основателей этого учебного заведения, меня пригласили присоединиться к самому престижному обществу в школе из пятисот учащихся — клубу «Серп и Молот». Фотография отца все еще висела на стене холла, наполненного дымом. Первоначальной задачей клуба было изучать правду о коммунизме, как толковал ее Карл Маркс. Но я не мог поверить тому, что услышал при первой встрече. Одни называли Карла Маркса иностранным сумасшедшим с бородой, другие — нищим, который без зазрения совести пользовался связями богатого друга. Молодые люди обсуждали все варианты, пытаясь найти наиболее подходящую политическую систему для Китая. В конечном счете беседа неизменно сводилась к обсуждению демократии в Америке.

Всю первую встречу я просидел молча. Когда она закончилась, я не мог не думать о том, насколько парадоксальным было то, что дети коммунистической элиты обсуждали альтернативы той самой формы правления, которая дала нам все привилегии и все, что у нас было. Сначала это испугало меня, поскольку во времена Мао эту встречу сочли бы контрреволюционным актом, а мы все были бы брошены в тюрьму на двадцать лет без возможности просить о помиловании. Но чем больше я думал об этом, тем больше видел в этом смысла — если мы не будем размышлять о будущем, то кто же сделает это?

В последующие несколько недель я принимал горячее участие в дебатах. Впервые я серьезно задумался о политической системе своей страны. Мое раннее соприкосновение с финансовым миром, а теперь еще и долгие беседы с мисс Йю на многое открыли мне глаза. Я пришел к выводу, что здесь, в Китае, никогда не было никакой демократии, потому что демократия не позволила бы моим дедушкам выбрать незаменимого вождя для всей нации. Право выбора лидера должно быть предоставлено людям, а не политическим деятелям. Правительство обязано прекратить контролировать главные отрасли промышленности, чтобы у людей появилась возможность приобретать собственность и заниматься коммерцией, и только тогда в полной мере сможет быть реализован потенциал этой большой нации. Вообразите себе миллиард предпринимателей. Будущее Китая находилось здесь и сейчас. Я чувствовал себя вдохновленным и уверенным, что когда-нибудь, возможно в ближайшем будущем, я смогу должным образом использовать свои политические убеждения и помочь людям.

Однажды вечером клуб «Серп и Молот» предложил вступить в полемику клубу «Ленин и Сталин», который все еще доминировал среди консервативно настроенного студенчества. Меня выбрали, чтобы представлять наш клуб, эта честь прежде была оказана только одному новичку. Моим оппонентом оказался студент старших классов, отец которого был министром пропаганды. Мой противник утверждал, что Китай никогда не станет капиталистической страной, потому что его народ не будет знать, что делать на свободном рынке. Но я привел в пример пять маленьких азиатских «тигров» — Сингапур, Гонконг, Корею, Малайзию и Индонезию, — чтобы указать его ошибки. Я выиграл спор под несмолкающие аплодисменты. С того дня я стал известен в университетском городке как Мистер Демократия. К среднесеместровым экзаменам меня избрали президентом клуба, честь, которой мой отец не удостаивался до выпускного класса.

Однажды днем ректор школы пригласил меня к себе в кабинет. Обычно предполагалось, что студенты в его присутствии должны стоять, но мне предложили сесть на диван и подали чашку чаю.

— Молодой человек, — сказал он, — политика похожа на облако. Вы можете гоняться за ней, но вы не можете удержать ее. Ваши дедушки не стали видными политическими деятелями, потому что они все время говорили о политике. При вашем уме вы должны знать, что жизнь — это трудная штука. Например, ваш дедушка Лон был моим одноклассником в Оксфорде. Его специализацией была экономика, область научного знания, между прочим. То, чем он стал, не важно. Если бы он не управлял банком, он, возможно, был бы блестящим профессором. И ваш дедушка Ксиа, истинный солдат, выиграл больше сражений, чем любой другой в его поколении. Сначала он был прекрасным солдатом, затем главнокомандующим.

— Я прекрасно понимаю, что вы хотите сказать. Я буду тратить больше времени на учебу.

— Я знал, что вы поймете.

— Спасибо, товарищ ректор.

— Не благодарите меня. Я здесь для того, чтобы удостовериться, что Пекинскому университету, альма-матер вашего отца, не придется хмуриться при виде ваших отметок, и он будет относиться к вам согласно вашему происхождению.

Я вышел из кабинета с твердым решением не ставить своих родителей в неудобное положение результатами семестра. Я стал заниматься днем и ночью, на некоторое время приостанавливая выполнение своих обязанностей президента клуба и даже свои любимые уроки английского языка, где я делал грандиозные успехи. Мой средний балл оказался лучше, чем у отца, на четверть пункта.

Той зимой дедушку Ксиа во время встречи с Хэн Ту по поводу противоречивого военного вопроса постиг сильный удар. Он упал на пол, потерял сознание и был отправлен в Пекинскую народную больницу. Пять дней он находился в коме, и каждый день я навещал его. Когда я его увидел в первый раз, его бледное, похожее на труп тело мало чем напоминало моего любимого энергичного дедушку. На второй день я принес свой переносной магнитофон и включал дедушкины любимые мелодии «Пекинской оперы», надеясь пробудить его. Старик не шевелился. На третий день я провел там десять часов и пошел домой только после того, как меня выгнал главврач больницы. Следующие два дня я отказывался оставить дедушку и спал на небольшой кровати вместе с матерью, которая плакала до тех пор, пока у нее не иссякли слезы.

На шестой день я проснулся на руках у матери.

— Он ушел, — сказала она. Под глазами у нее были темные круги.

Я не мог поверить, что мой великий дедушка умрет, но он лежал там, спокойный и неподвижный. Я осторожно приложил ухо к его груди. Не было ни вдохов, ни выдохов, и я залился слезами.

Похороны проходили в маленьком зале, куда пришли национальные военные и гражданские лидеры — министры, члены политбюро и военные атташе иностранных посольств. Дедушка Лон выступил с великолепной, но все же юмористической хвалебной речью об этом заслуженном человеке. Когда он закончил свою речь словами, что непритязательный, простой, слегка шероховатый характер генерала Ксиа делал его еще более сильным духом, я снова заплакал. После того как я сыграл «Лунный свет» Дебюсси, любимую вещь дедушки Ксиа, которая, по словам старого генерала, была единственным западным музыкальным произведением, стоявшим рядом с «Пекинской оперой», служба закончилась.

Два старых друга генерала в инвалидных креслах подъехали к гробу и не отъезжали, пока медсестры с трудом не увезли их. Они вместе провели не одну боевую операцию, вместе бились в сотнях сражений и многое пережили. Генсек Хэн Ту, чье отсутствие было очень заметно, прислал только венок с написанными на нем несколькими поэмами председателя Мао.

По возвращении домой дедушка Лон позвонил в секретариат ЦК. Ровно час спустя Всекитайское радио и телевидение сообщили о специальном указе, которым мой отец был назначен Главнокомандующим китайской армией, флота и воздушных сил — на пост, освободившийся после кончины дедушки Ксиа. Услышав эту новость, дедушка Лон сказал:

— Я разочарован, что ему пришлось напоминать.

На меня не произвел особого впечатления процесс, при котором власть передавалась как подарок. Я поздравил отца, обняв его, а затем вернулся в свою комнату и уставился на старую фотографию дедушки Ксиа.

В следующие месяцы я ощущал в доме напряженность. Отец пребывал в дурном настроении и часто кричал. Он перестал брать меня в штаб и мало говорил о своем новом назначении. В доме была гнетущая атмосфера. Кое-что изменилось и в домашнем хозяйстве.

Однажды отец разозлился и побросал все на пол в своем кабинете.

— Почему? — спросил я у матери.

— Никогда не спрашивай о его делах, — ответила она.

Я прочитал о них достаточно скоро в газете: едкая критика армии новым генсеком Хэн Ту и обещание сократить армейский бюджет. Отец отсутствовал дома в течение многих дней. Мать сказала только, что все прекрасно и что он посещал с официальным визитом командующих регионами. Все это мало затрагивало меня, по крайней мере я так думал.

Летом тысяча девятьсот семьдесят седьмого года, перед началом осеннего семестра, я решил посвятить свободное время изучению банковского дела дедушки и военных дел отца. Я сидел с дедушкой Лоном в его огромном офисе в штаб-квартире Центрального банка Китая рядом с площадью Тяньаньмэнь, слушая руководителей, обсуждающих события дня. Руководители высшего эшелона власти настойчиво требовали ссуды. Это было горячее время для Китая, недавно освободившегося от тоталитаризма. Предприниматели были всюду. Казалось, что, если у тебя есть хоть какой-нибудь капитал, ты можешь стряхивать монеты с высокого дерева. Видя это, дедушка Лон посоветовал Хэн Ту проявлять осторожность, иначе инфляция погубит развивающуюся экономику. Но его слова повисали в воздухе, и миллиарды кредитов оформлялись без какой-либо проверки или анализа риска. Я начал видеть в банке все больше новых лиц. На собраниях они начали утверждать свою власть и вносить изменения без одобрения дедушки. Однажды дедушка на что-то сильно рассердился, и когда новый человек попросил его успокоиться, он изо всех сил ударил по столу своим любимым нефритовым чайником и просто вышел. Я быстро последовал за ним.

— Кто эти люди? — обеспокоенно спросил я, когда дедушка ногой открыл дверь в свой кабинет и, глубоко дыша, остановился около своего стола.

— Сторонники Хэн Ту. — Дедушка тяжело опустился в кресло.

— Они здесь, чтобы убрать тебя?

— Я не позволю им просто так это сделать. Они не отличают доллара от марки. — Он натянуто улыбнулся, перед тем как отвести взгляд. Глядя на него, я вдруг понял, что мой дедушка уже старик: его волосы поседели, а глаза потускнели. Пыл, которым обычно сопровождались многие наши беседы о мировом финансовом рынке, исчез. Все изменилось. Я винил в этом дедушку Ксиа, так как знал, насколько глубоко эти двое любили и восхищались друг другом.

Однажды в правительственном информационном ежедневнике было напечатано сообщение, что в Центральном банке отсутствует сумма в двадцать миллионов долларов США. После этого дедушка перестал ходить в банк. Его «мерс» праздно стоял в гараже, а он, чтобы убить время, начал читать японские комиксы — страсть его юности. Мать и отец убеждали меня не беспокоить дедушку какими бы то ни было вопросами о пропавшем капитале. Это только оскорбило бы его достоинство и честь как пользующегося наибольшим доверием финансиста в Азии. Должно быть, что-то случилось; кто-то украл эти деньги, а может быть, это был просто тактический ход, чтобы снять дедушку с поста управляющего. В былые дни он позвонил бы председателю Мао, и все бы прояснилось, но Мао больше не было. Все шло не так, и это беспокоило меня.

По моему настоянию оставшуюся часть лета я провел с отцом, следуя за ним по пятам. Штаб самой большой армии в мире был полной противоположностью Центрального банка. Там царила гнетущая атмосфера. На каждом заседании, где мне разрешали присутствовать вместе с командующими, постоянно всплывало слово «сокращение».

Генералы мечтали о войне. Им просто физически необходимо было ощущать отталкивающий запах крови, который гнал их от одного сражения к другому. Пронзительный звук горна, скрежет танков, вызывающие зуд объятия дикой травы во время засады и остающийся во рту вкус победы были теперь далекими воспоминаниями. Недееспособные армии были самыми худшими армиями. Я был удивлен, но не потрясен, увидев, что некоторые из помощников отца приходили на собрания с похмелья. Им нечего было делать. Никаких пограничных споров. Даже злейший враг Китая — Тайвань захотел вести дела с материком. Холодная война закончилась.

Заседания теперь были полностью посвящены тому, как бороться с новым сонмом законодателей, которые пытались сократить военный бюджет.

— Нам конец! — кричали армейские чины. — Мы создали эту нацию, а теперь не нужны им, и они отправляют нас на свалку. Кто предложил сокращение? Скажите нам, кто, генерал Лон, и мы позаботимся о них.

— Я участвовал в этом чертовом военном походе с нашим покойным председателем Мао. Это ничего не значит? — вскричал один армейский ветеран.

— Моя армия стала государственными рабочими-строителями, вовлеченными в бессмысленную работу, — сказал командующий Северо-Восточного региона Китая. — Только на днях нас попросили, чтобы мы подмели улицы для парада в честь открытия совместного предприятия с фирмой «Форд мотор» и китайского автомобильного завода. Кто мы теперь? Лакеи для капиталистов, с которыми нас учили сражаться всего несколько лет назад, когда у власти был Мао. — Он с негодованием посмотрел на других.

— Мои люди теперь эксперты по ловле глубоководных рыб, — пошутил командующий морского флота.

— А мои выполняют воздушные трюки в качестве достопримечательности Гуйлина, — сказал командующий военно-воздушным флотом.

Каждый день поступали те же самые жалобы. Я заметил, что отец выглядит все более подавленным. Настрой людей оказывал на него сильное воздействие. Военные становились охранниками, уличными шутами, рабочими-строителями. Их начали оскорблять на улицах, особенно дети, которые кричали: «Немые солдаты!» А ведь всего несколько лет назад, когда не было никаких колледжей, куда можно было пойти учиться, армия считалась самым престижным местом. Зеленая форма была символом успеха для любого мальчика. Армия заботилась о своих людях. Немногие счастливчики, которым удавалось подняться по служебной лестнице, переходили от мундиров с двумя карманами к форме с четырьмя карманами. Вскоре военные могли даже перевезти своих неотесанных босоногих жен в города, где размещались их войсковые части, и сделать из них важных дам. Их дети были избалованными и с презрением относились к еде. Но теперь этого не стало. Жалованье военных составляло гроши. Они даже не могли позволить себе купить самые дешевые сигареты. Отец переживал за солдат гораздо сильнее, чем они думали. Он был человеком, который никогда не выбросит за борт своих людей даже в самой страшной ситуации. Я задавался вопросом, как далеко он зайдет.

Как и предполагалось, о массовом сокращении военного бюджета было объявлено в газетах. Когда я ворвался в кабинет отца с этими новостями, он стиснул зубы. Вскоре отец снова исчез на много дней, а вернувшись, выглядел еще более обеспокоенным. Я слышал его беспокойные шаги в кабинете до поздней ночи.

— Что с нами происходит? — спросил я мать, которая читала журнал мод.

— В политике, как я тебе говорила, нет ничего хорошего. Именно поэтому я хотела, чтобы ты стал артистом или кем-то еще, но только не политиком. Я сожалею, сынок, что тебе приходится видеть все это.

— Напротив, мама. Мне любопытно посмотреть, каким будет следующий шаг отца. Я не сомневаюсь, что он может решить все это.

— Возвращайся к своим занятиям. Это не для тебя.

— Нет, для меня, — возразил я. — Я все еще помню, как ты сказала, что однажды я стану лидером.

Мать только покачала головой и повернула ко мне свой гордый подбородок.

ГЛАВА 11

1978

ФУЦЗЯНЬ

Моя жизнь была снова нарушена, когда Черная Собака после нескольких лет отсутствия возвратился в университетский городок. По слухам, после того как ему удалили поврежденный глаз и рана зажила, он сбежал из армейской больницы и стал бродить по прибрежным районам, обворовывая живых и грабя могилы. Все его рискованные предприятия заканчивались провалами, как бы убеждая, что ему не удастся покорить большой мир, и единственное место, где он мог найти убежище, — это приют, куда он попал в возрасте трех лет. Поэтому в один прекрасный день он сдался прибрежной полиции, которая провезла его через три провинции, чтобы вернуть негодяя туда, откуда он сбежал.

Черная Собака больше уже не расхаживал с важным видом, хотя носил все ту же кожаную куртку. Значительным дополнением к его мятежному гардеробу была черная повязка на правом глазу. Жизнь за пределами школы, должно быть, была для него раем, поскольку он выглядел сияющим и более сильным, чем когда-либо. Из-за запутанной системы школы Черная Собака вернулся в ту же комнату, где жил прежде. Мы ничего не сказали друг другу. Не обменялись ни взглядами, ни рукопожатием. Хотя атмосфера была спокойной, как утреннее море, я знал, что меня ожидают неприятности. Я видел, как два хромых друга Черной Собаки стали бросать мрачные взгляды в мою сторону, с тех пор как вернулся их одноглазый босс.

Однажды Черная Собака пропустил комендантский час и не вернулся до полуночи. Я заснул с ножом под подушкой, чтобы вскочить сразу, как только скрипнет дверь и затрясется двухъярусная кровать.

Следующим утром за завтраком я увидел Суми в окружении ее подруг. Они шептались, собравшись вместе, и казались напряженными, как стая испуганных цыплят. Суми подбежала ко мне, увлекла меня в тихий угол и сильно сжала мою руку.

— Ты в порядке? — спросил я.

— Нет, с возвращением Черной Собаки для девочек снова начинаются неприятности.

— Что случилось?

— Собака и его друзья пришли в наше общежитие прошлой ночью и забрали одну из девочек в сад, где изнасиловали ее.

— Что? И там не было охранников?

— Они не намного лучше. В прошлом году двух девочек, которые забеременели, отправили на аборты. Их изнасиловали охранники.

— Это ужасно! — Я почувствовал, как кровь прилила к голове. — Какая девочка? Как ее имя? Она одна из твоих подруг?

— Это Хулан. У нее было сильное кровотечение. Теперь она хочет умереть. Я ухаживала за ней всю ночь.

— Этот ублюдок! Если он посмеет еще раз коснуться одной из вас, я выбью ему левый глаз.

Суми начала плакать.

— Не плачь, Суми, пока я здесь, тебе не о чем беспокоиться.

Громкоговоритель затрещал, и ненавистный голос ректора раздался под потолком столовой:

— Только что прибыли два судна. В течение следующих нескольких дней отменены все занятия, пока не будет выгружен весь тунец. Мальчики и девочки, помните, за ваше обучение и питание нужно платить. Пришло время расплаты.

В толпе послышался громкий свист и грубые проклятия, которые прекращались только тогда, когда палки охранников опускались на головы студентов. У меня все равно не было никакого желания идти сегодня в школу. Меня переполняла ненависть к Черной Собаке. Ветер с моря и соленый воздух могли успокоить мои эмоции и помочь забыть о жестокости мира. В то утро я перевез рекордные пятьдесят тележек тунца из дока без всякого отдыха. В полдень моряк с большого судна «Старз» бросил мне конфету с палубы и сказал, что я хорошо поработал. У него была приятная улыбка и густая борода. Жуя конфету, я махнул ему в ответ рукой и поклонился в знак благодарности.

Я продолжал работать и во время обеда. К заходу солнца я перевез в общей сложности сто пятьдесят тележек. Когда я катил тележку с последней партией груза из дока, моряки сидели на палубе с пивом и курили. Они разразились аплодисментами и пронзительно засвистели, что заставило меня покраснеть. Когда я низко наклонил голову и покатил тележку прочь из дока, я услышал голос с палубы:

— Эй, парень, иди выпей с нами. Мы заберем тебя из этой адской бездны! — Моряки снова разразились смехом.

Последняя часть их приглашения остановила меня. Я обернулся и посмотрел на высокую палубу. Моряки замахали своими бутылками. Флаг на мачте колыхался от дуновения морского бриза, чайки кружили над кормой, пытаясь приземлиться, но их сдувало порывами ветра. В течение долгого времени я думал, что это самая опасная мысль, которую я избегал с момента получения письма от генерала Лона.

Я повернулся и заставил себя идти обратно к общежитию. Когда я вернулся в свою комнату, Черная Собака лежал, растянувшись на кровати, и курил. Повязка на глазу отсутствовала. Красная дыра глазной впадины напоминала яму, остающуюся в земле после того, как дерево вырвут с корнем.

— Как тебе нравится мой гнилой глаз, черномазый? — спросил Черная Собака.

— Я рад за тебя.

— Ха! Почему это?

— Потому что у тебя все еще есть другой.

— Что это значит? Ты разрушил мою жизнь, и теперь ты должен заплатить за это! — закричал Черная Собака и спрыгнул со своей кровати, плюя во все стороны.

Я полез под подушку, и мой взгляд упал на единственный глаз Собаки.

— Только подожди, — злобно посмотрел на меня Черная Собака. — Мы начнем с твоей девчонки, а потом займемся тобой.

— Если ты прикоснешься к Суми, я убью тебя. Клянусь. — Я вытащил тупой нож с неровным концом и помахал им, но Собака выбил его из моей руки.

Черная Собака был крупнее и выше меня. Он схватил меня за горло и стал сильно сжимать. Одной рукой я попытался схватить его за кадык и одновременно ударил его коленом в пах. Собака отлетел к двери, держась за свое достоинство, а затем выбежал из комнаты, сильно согнувшись, сквернословя и крича. Мое тело казалось мне мешком влажного песка после дня дополнительной работы. Я упал без сознания и вскоре заснул, все еще сжимая рукоятку ножа. В полночь я услышал стук в дверь. Это была Мэй-Ли, одна из подруг Суми.

— Шенто, пойдем! Случилось нечто ужасное!

Я спрыгнул из кровати.

— Что?

— Черная Собака и его друзья забрали Суми. Они сейчас там, под сосной…

Я выскочил из своей комнаты с ножом за поясом, велел Мэй-Ли возвращаться к себе и не поднимать шума. В лунном свете так быстро, как только мог, я помчался на консервный завод, разбил окно и схватил моток влажной веревки, которую накинул себе на шею. Затем как можно тише я побежал по мягкой траве, низко нагнув спину, пока не достиг края сада, где находилась древняя сосна. Она походила на старика с длинной бородой и под луной отбрасывала тень, похожую на шатер из хвои.

На четвереньках я прополз вдоль низкой стены, окружавшей сад, прислушиваясь к каждому звуку. Я видел, как во тьме танцуют три папиросных огонька, но не мог определить местонахождение Суми. Потом я услышал ее слабый крик. Это была Суми, моя дорогая Суми! Я чуть не подпрыгнул. У меня закипела кровь, запульсировало в висках, но я постарался привести мысли в порядок. У меня был только один шанс: напасть на банду Черной Собаки, когда они будут наиболее уязвимы. Я снова услышал слабый крик о помощи.

— Заткнись! — раздался один грубый голос.

— Я буду первым. Мой толстый член больше не может ждать ее симпатичную задницу. — Это был голос Черной Собаки.

— Да, давай отделаем ее, — сказал третий насильник. Судя по голосам, парни были немного выпивши.

— Вы — животные! — вопила Суми. Затем послышались удары — они били девушку! Я поднялся по короткой стене. Три фигуры стояли под низко висящей лапой сосны. Обнимая ствол руками и ногами, я поднялся наверх и бесшумно пополз по ветке. Хвоя шелестела от бриза и скрывала мои движения.

Я находился уже почти над насильниками, когда луна выглянула из-за туч. То, что я увидел, пронзило меня подобно ударам тысячи ножей. Два хромых парня крепко держали Суми, прижав ее лицом к низкой стене. Собака позади нее, двигаясь с бешеной скоростью, издавал животные крики от удовольствия. Его штаны были спущены до коленей.

Я весь дрожал, но лицо горело, а сердце бешено билось. Я сделал петлю из влажной веревки, затем прыгнул, как горный кот, и приземлился на голову Собаки. Мы оба свалились на землю. Я накинул петлю ему на голову и туго затянул. Быстрым движением я натянул другой конец веревки, который свисал над веткой, подняв Собаку высоко в воздух, и быстро обвязал веревку вокруг ствола. Собака висел, пиная воздух ногами и кипя от злости. Он отчаянно цеплялся за веревку, но дышать ему было нечем, и вскоре его язык выскользнул из полного пены рта.

Я погнался за двумя калеками, которые убежали всего на несколько шагов. Поймав одного из них, я вонзил свой нож ему в спину. Другой убежал немного дальше, но он также не мог тягаться со мной. Япоймал его и повернул к себе. Не говоря ни слова, я перерезал ему горло, прежде чем столкнуть со своего пути.

Медленно я поплелся назад, где у стены лежала Суми, и рухнул на траву рядом с ней.

— Я сдержал свое обещание, Суми, — сказал я тихим, но твердым голосом. — Я убил их. — Я произнес это, как будто совершал обряд.

Слабым дрожащим голосом она прошептала:

— Спасибо.

— Не благодари меня. Ты в порядке? — Я взял ее руку и сжал.

— Пожалуйста, оставь меня, — прошептала она хрипло. — Я теперь нечиста. Уходи куда-нибудь далеко.

— Я люблю тебя! Я все равно люблю тебя. — Я разразился болезненными рыданиями, оплакивая бесценную потерю ее невинности.

— Шенто, ты навсегда останешься моей первой любовью, но ты можешь взять назад свое обещание любви. Я прощу тебя. Ты свободен и найдешь другую любовь.

Я качал Суми на руках, как в колыбели, целуя ее холодные дрожащие губы.

— Ты нужна мне, — сказал я напряженным голосом.

— Я чувствую себя такой грязной. — Слезы текли градом по ее лицу. — Очисти меня, пожалуйста. Если ты возьмешь меня, я клянусь матери-луне, что стану твоей женой.

Суми сняла свою разорванную блузу, помогла мне расстегнуть штаны и нерешительно прикоснулась к моему мужскому достоинству. Даже при этом оно стало наливаться в ее руках. Она осторожно приняла меня. Мы слились в единое целое, наши глаза были закрыты, а руки искали друг друга. Я дрожал от ее прикосновений, млея от удовольствия и любви. В свете луны мы двигались в медленном ритме и гармонии, пока я не ускорил движения и не рухнул в объятия Суми. Наши тела переплелись, и мы заснули.

Жизнь могла остановиться, но это ничего не значило. Я понятия не имел, сколько времени прошло. Суми проснулась первой. Она услышала шаги, доносившиеся с футбольного поля.

— Шенто, Шенто, — настойчиво зашептала она, тряся меня за плечо. — Идут охранники. Ты должен бежать и скрыться где-нибудь.

Я протер глаза и сел. Отдаленный шум торопливых шагов приближался с каждой секундой.

— Уходи! — плакала Суми.

— Уходить, но куда?

— Куда-нибудь подальше.

— Я не могу оставить тебя, Суми!

— Ты должен! Ради меня! Ради нас! — Она крепко обняла меня. — Если я не увижу, что твое тело плавает в море, то буду всегда думать, что ты жив, и ждать твоего возвращения.

— Когда-нибудь я приеду за тобой.

Суми поцеловала меня в последний раз и быстро оттолкнула.

— Иди. Я отвлеку их. — Накидывая на себя свою изорванную одежду, Суми, прихрамывая, побрела к другому концу сада, где стала размахивать руками и кричать. Охранники с факелами и собаками поспешили к ней. Она кричала все громче, бессвязно рассказывая, что с ней случилось. Когда они наконец поняли, Суми упала им на руки, и ее пришлось нести туда, где валялись трупы. Охранники увидели тело Черной Собаки, висящее на сосне, затем обнаружили тела его близких друзей и лежащий рядом с ними окровавленный нож. Один из охранников сразу понял, кому он принадлежит. Они пронзительно засвистели. Зажглись прожектора.

— Где убийца? Где Шенто? — орали они.

Суми сказала охранникам, что я ушел в свою комнату. Они пошли, обыскали мою комнату, но вернулись ни с чем. К тому времени, когда охранники начали облаву и все студенты проснулись, я прополз через темное открытое поле и достиг высокой стены, окружавшей школу на краю глубокого моря. Я слишком хорошо знал, что море — самый верный путь к смерти, но у меня не было выбора. А убежать по узкому перешейку, ведущему к материку, было еще менее вероятным, тем более что я знал: охранники с собаками станут преследовать меня. Лишь совершив невероятное, я мог обрести шанс выжить.

Я начал взбираться на высокую стену, которая была сложена из шероховатых грубых камней из местного карьера. Мои хорошо развитые от ежедневного тяжелого труда мускулы позволили мне подтянуться вверх. Я чуть было не упал, когда совсем рядом услышал пронзительный свист. Если бы охранники обнаружили меня на стене, то пули превратили бы меня в кровавое месиво. В нервном напряжении я преодолел последние три метра с удвоенной скоростью, после чего заметил, что мои пальцы исколоты колючей проволокой, которой была отпутана стена вверху. Я высосал кровь из кровоточащих пальцев и, согнувшись, стоял на стене, пытаясь определить, где находятся суда с тунцом. Мое сердце подпрыгнуло, когда я увидел свет на судне «Старз». Морской бриз освежил мое разгоряченное лицо.

Как раз когда я собирался нырнуть, на стене вспыхнули огни. У меня было мало времени для раздумий. Низко наклонив голову, я нырнул в темное море, простирающееся прямо под стеной. Соприкосновение с водой было болезненным, поскольку раньше мне не приходилось нырять с такой высоты. Я погрузился в бесконечные черные воды. Вода была довольно холодной. Вынырнув, я еще раз попытался сориентироваться, где находится судно. Я плыл, гребя одной рукой и держа во рту истекающие кровью пальцы. Несколько раз меня кусали за ноги какие-то непонятные существа. Я яростно барахтался, чтобы отбиться от них, и вспоминал, как ректор говорил нам о существовании хищных рыб, питающихся человечиной и млекопитающими.

Задыхаясь, я достиг тени судна и плавал в воде, обдумывая, как можно забраться на него. Это казалось невозможным. Палуба судна была от меня довольно высоко, и не было никакого видимого способа вскарабкаться на нее. Я плавал вокруг, пока не увидел маленькую спасательную шлюпку, прикрепленную к судну толстой веревкой. Я посмотрел наверх и прислушался, стараясь уловить какие-либо звуки с палубы. Но все было тихо. Я ухватился за край шлюпки и взобрался на нее. Затем взялся за веревку. Она показалась мне достаточно прочной, чтобы преодолеть оставшиеся метры до палубы. Хотя мои мышцы болели после подъема на стену, а пальцы были изранены, я начал подниматься медленно, но уверенно и лишь однажды на полпути остановился передохнуть. Я не стал сразу же подниматься наверх. Там могли быть охранники или бодрствующие моряки. Пару секунд перед тем, как подняться до палубы на уровне глаз, я повисел на веревке. Когда я уже хотел было поднять одну ногу, я услышал чьи-то шаги. Я быстро вернулся в исходное положение. Моряк с винтовкой в руках, мурлыча что-то себе под нос, шел вдоль палубы. Когда он свернул за угол, я бесшумно запрыгнул и исчез в открытом трюме.

ГЛАВА 12

1978

ПЕКИН

Декабрьские ветры из монгольских степей покрыли Пекин песчаным одеялом, сделав город унылым. Еда казалась безвкусной, а фортепьяно — всего лишь грустным занятием. Я тосковал по дедушке Ксиа. Моя жизнь была пуста без грубоватого юмора этого человека и его громкого смеха. Мне никогда не нравилось, что от него часто пахло чесноком, но даже по этому запаху я скучал теперь.

Я смотрел его старые фотографии и увидел ту, что нравилась дедушке больше других: на ней я преследую его с детской винтовкой в руках, в то время как он поднял руки в знак капитуляции. Я улыбнулся, но глаза наполнились слезами. Только внук, которого он так любил, мог заставить сдаться этого гордого человека. Этот человек, который неоднократно побывал в плену за годы службы в армии, предпочел бы умереть, лишь бы не сдаваться. Неудивительно, что он уже к тридцати годам лишился большинства зубов. Он всегда шутил по поводу того, что ни разу не потерял свой язык. Я имел обыкновение спрашивать его почему, и мудрый старик отвечал, что язык мягок, в то время как зубы — твердые, и иногда полезно быть немного мягким, немного более гибким, чем все время усиленно атаковать.

Я чувствовал ностальгию по всему, что имело отношение к дедушке Ксиа. Я вспомнил один государственный праздник на площади Тяньаньмэнь, когда он осматривал свои войска. Дедушка гордо поднес меня к трибуне, и мы встали рядом с самим председателем Мао, чье пузо было похоже на небольшую гору. Я хорошо запомнил этот день — море зелени, десятки тысяч людей, кричащих: «Да здравствует председатель Мао!» Я поинтересовался, почему никто не кричит: «Да здравствует генерал Ксиа!» И быстро умолк, когда дедушка шепотом предупредил меня, чтобы я никогда больше никому не задавал этот вопрос. Мао был избранным, сказал дедушка, в то время как он — просто служивым человеком, солдатом, работающим на благо людей и страны. Уже тогда я знал, что это неправда. Но ничего не сказал.

Повинуясь порыву, я попросил, чтобы водитель отвез меня к южной оконечности площади Тяньаньмэнь. Декабрь в Пекине был холодным и ветреным, особенно если стоять на открытой местности, где находилась древняя площадь. Но это было именно то, чего я хотел. Я шел пешком, пока не достиг северного входа в Запретный город, и неторопливо считал шаги, когда увидел толпу человек из ста. Все как один они были одеты в тяжелые, подбитые хлопком пальто и стояли на расстоянии нескольких шагов от городской стены. Они внимательно слушали кого-то и, казалось, не заботились о понижающейся температуре и завывающем северном ветре.

Меня одолело любопытство, я согрел дыханием свои руки и пошел по направлению к толпе. Вытянув шею, я увидел очень симпатичную стройную девушку с развевающимися длинными волосами. На ней были голубые джинсы и красная водолазка, облегающая тело. Девушка энергично жестикулировала своими изящными руками, чтобы сделать свою речь более выразительной. У нее был небольшой, почти неуловимый южный акцент.

— Демократия — это воздух, которым вы дышите. Все люди равны от рождения… — Ветер унес окончание ее предложения. — …Нам нужна конституция, а не диктаторы, которые говорят нам, что делать, а чего не делать…

Когда я подошел ближе, я был потрясен: оказывается, эта девушка — моя преподавательница английского языка мисс Йю. По обрывкам фраз я понял, что она говорила о демократии в Америке, что Китай должен следовать этому примеру, а люди должны обрести свободу слова. В конце она прикрепила текст своей речи на стену рядом с другими плакатами под вывеской «Стена Демократии» и умчалась на мотоцикле с молодым человеком, прежде чем я успел окликнуть ее. Я понял, почему они так поспешно скрылись, — приближались полицейские.

Я подбежал и просмотрел речь. Мисс Йю написала свое имя по-английски как «девственница» с китайским переводом этого слова.

Еще более многочисленная толпа собралась, чтобы прочитать ее послание. Некоторые даже достали ручки и карандаши и вытянули головы, чтобы переписать ее речь слово в слово. Я спросил молодую женщину:

— Зачем вы это делаете?

— Мой отец не может заснуть без того, чтобы не прочитать очередную главу. Девственница — хороший автор.

Мое сердце растопили таким излиянием симпатии к той, кого я так хорошо знал.

— Я знаком с ней лично.

— Вы знаете Девственницу?

— Да.

— Никто не знает ее. Она таинственно приходит и уходит. Мы даже не знаем, чем она зарабатывает на жизнь.

Как раз когда я собирался попытаться убедить женщину, что знаю Девственницу, полицейские начали разгонять толпу своими дубинками.

— Идите домой! Не собирайтесь в общественных местах без разрешения! — кричал полицейский.

— Почему нет? — спросил кто-то.

— Это приказ! Кто это спросил? Как вас зовут? — требовательно спросил представитель закона. Он содрал все бумаги со стены, порвал их на части и сказал с улыбкой: — Теперь идите домой. Копировать больше нечего.

Я ушел, но образ Девственницы надолго остался у меня в памяти. На следующий день во время наших уроков я увидел мисс Йю в совершенно ином свете. Я загадочно улыбнулся, написал слово «девственница» на кусочке бумаги и спросил ее:

— Каково значение этого слова?

— Почему ты спрашиваешь?

— Я видел его на стене.

— Ты видел?

— Да, и мне понравилась ваша речь.

Мисс Йю улыбнулась и понизила голос:

— Есть причина, по которой я пишу под псевдонимом, ты понимаешь?

— Со мной вы в безопасности.

— Я знаю.

— Но при одном условии.

— Каком?

— Вы будете брать меня на митинги. Я хочу узнать о демократии.

— Ты сын самого консервативного военного руководителя Китая?

Я кивнул.

Она улыбнулась и обняла меня. Той ночью я мечтал о мисс Йю в слишком неожиданной манере, чтобы когда-либо обсуждать это с ней или кем-либо еще.

Хотя мать полагала, что мисс Йю обладает смертельным недостатком: молодостью и привлекательностью, тем не менее она считала девушку безопасной. Подкупало еще и то, что мисс Йю добровольно оставила комфорт Гонконга. Водитель, привозивший учительницу утром в школу и отвозивший ее домой во второй половине дня, знал лишь несколько кирпичиков, составлявших ее жизнь в Пекине. Этого было недостаточно, чтобы возбудить подозрение матери, которая к настоящему времени была весьма довольна успехами своего сына. Так, в канун китайского Нового года, когда мисс Йю прислала мне приглашение на костюмированную вечеринку, меня с готовностью отпустили. Я решил одеться ковбоем, образ которого моя учительница нарисовала для меня на одном из уроков, посвященных Дикому Западу. Я надел потертые джинсы, черную шляпу «стетсон» и жилет из тигровой кожи, который один из товарищей отца сделал из белого кота, убитого в горах Южного Китая. Мать привязала красный квадрат к моему галстуку, а отец дал кобуру от своего пистолета, чтобы я пристегнул ее на талии.

Мисс Йю заехала за мной на такси. На ней было короткое красное платье и туфли на высоких каблуках. Вместо бретелек она повязала подходящий по цвету шелковый платок. Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.

— Привет, ковбой! Ты очень красив! — воскликнула она.

— Вы выглядите очень… женщиной.

Она засмеялась:

— Ты хотел сказать — сексуальной?

— Да… Но кого вы изображаете?

— Саму себя.

— Но вы же сказали, что это — костюмированная вечеринка, где нужно походить на кого-то еще.

— Правильно. Но видишь ли, женщины на Западе имеют прерогативу быть капризными и легко менять свое мнение, а мужчины должны следовать правилам.

Сегодня вечером было в ней что-то милое и ребяческое. Она была откровенна и много смеялась.

— Тан, — сказала она, когда такси набрало скорость, — я уверена, что тебе понравится сегодняшняя вечеринка. Я хочу, чтобы ты познакомился с некоторыми интересными людьми.

— Жду с нетерпением.

Такси промчалось по переполненным улицам Пекина, который выглядел праздничным, несмотря на завывающий ветер. Красочные бумажные фонарики украшали дверные проемы, а в холодном ночном воздухе постоянно взрывались петарды. Легкий снег, припорошивший землю, быстро исчезал под ногами шумных детей, гоняющихся друг за другом по узким улицам. Мы ехали по ухабистой грязной дороге, через поля пробираясь к отдаленной деревне. Вскоре из ниоткуда появился сельский дом. В его окнах мерцали два мигающих огонька. Рядом с дверью стоял старик и курил трубку.

Мы шли, взявшись за руки, через грязный двор. Ладонь мисс Йю была теплой и мягкой.

Старик поклонился моей спутнице и открыл нам дверь. Внутри был другой мир — мерцали нежные огни, звучала мягкая западная музыка. Вдоль дальней стены стояла типичная для Северного Китая кровать, называемая «канг», построенная из кирпичной глины, с печью, разожженной под ней. Около двадцати человек без обуви сидели на этой просторной теплой «канг». Атмосфера была уютной и таинственной. У изголовья кровати стоял низкий стол, заставленный продуктами и спиртными напитками. Все встали, чтобы поприветствовать нас.

— Прошу вас познакомиться с Таном. — Мисс Йю стала по очереди представлять людей: — Это — профессор Ко, он преподает право в Пекинском университете, одет как Линкольн. Это — наш известный певец Лу, автор Лин, и… — Она продолжала называть всех присутствующих в комнате. Закончив, мисс Йю сказала: — Тан — одаренный молодой человек, и в ближайшем будущем мы будем часто видеть его. Давайте теперь начнем наше заседание.

Когда мы сели, я быстро спросил ее:

— Почему вы не сказали мне, что это политическое собрание, а не вечеринка?

— Это была полуложь, чтобы успокоить твою мать. Ты против?

— Нисколько.

На этом собрании говорилось о создании новой демократической партии и написании декларации о ее намерениях. Люди горячо обсуждали, какие конкретные действия нужно предпринять, какой журнал и информационный бюллетень издавать и как создавать филиалы в других городах. Мисс Йю единодушно избрали председателем и главным редактором журнала, о названии которого толпа неистово спорила. Когда подняли вопрос о бюджете, наступила тишина. Но тем не менее все понимали, что несут за это ответственность. Когда я смотрел на раскрасневшиеся, взволнованные лица людей, я не мог не думать о том, что будущий Китай, возможно, рождается прямо на моих глазах. И все же я ощущал дискомфорт от того, что эта компания свободномыслящих идеалистов могла уничтожить ту основу, на которой была построена моя семья. Я быстро отогнал неподходящие мысли и позволил себе восхититься пылкой мисс Йю с оттенком легкого собственничества.

— А теперь мы будем веселиться, — сказала она, стаскивая меня с канга.

Мы танцевали, пили и болтали. Мисс Йю была ослепительна. Она танцевала с профессором Ко, обнимая его за талию, когда они медленно двигались по кругу. Я почувствовал острый укол ревности. Неужели профессор был ее возлюбленным и ради него она оделась так сексуально? Они смотрелись как Красавица и Чудовище из сказки, но, взглянув на лицо мисс Йю, я понял, что она влюблена в этого человека.

Когда в полночь мы возвращались домой, Ко ехал вместе с нами в такси. Подъехав к моему дому, мисс Йю поцеловала меня в щеку. Я вышел из машины, а они уехали. Я осторожно дотронулся до того места, где ее губы коснулись моей кожи, и с завистью смотрел на их слившиеся силуэты на задних сиденьях такси. Я чувствовал себя счастливым и несчастным одновременно. Чувство потери сопровождало меня, когда я засыпал той ночью.

ГЛАВА 13

1978

ОСТРОВА ДЖИУШАН, ВОСТОЧНЫЙ КИТАЙ

Трюм был влажным и скользким, здесь все еще сильно пахло свежим тунцом, который недавно выгрузили. Я прыгнул и быстро перебежал в угол, скрытый в тени. Не успев устроиться, я обнаружил, что являюсь не единственным живым существом в трюме, который был размером около десяти квадратных метров. Полдюжины огромных корабельных крыс со сверкающими красными глазками и острыми усами приняли меня за последние остатки тунца и стали яростно кусать мои влажные ноги, руки, ягодицы и бедра. Капли крови на моих руках еще больше раззадоривали их. Одна крыса даже взобралась мне на плечо и стала с опасным любопытством пристально смотреть мне в глаза.

Крысы не пугали меня. Напротив, я решил подружиться с ними. Я вытянул руку и позволил грызуну, забравшемуся на плечо, прогуляться по ней к кончикам пальцев и обратно. Когда маленький приятель повторил короткую прогулку по моей руке, я схватил крысу и бросил ее о стену, результатом чего был грустный громкий писк, перед тем как она, мертвая, упала на пол. Почувствовав в темноте действие более весомой силы, все крысы направились к отверстию в основании трюма и ушли.

В наступившей тишине мне слышался плеск волн и редкий лай собак-ищеек вдалеке. Я решил, что они все еще ищут меня. Мне было интересно, явятся ли охранники на судно, чтобы узнать, не скрываюсь ли я здесь. Если они найдут меня в этом крошечном трюме, потребуется только две пули, и я буду так же мертв, как крыса, лежащая на полу.

Я молился Будде, просил его разрешить мне пережить эту ночь, а на рассвете доставить в какой-нибудь порт, независимо от того, каким бы трудным и долгим ни было путешествие. Сложив молитвенно руки, я осторожно прислонился к пахнущей рыбой скользкой стене грузового трюма. Меня охватил страх и одиночество.

Прошло время, и морской бриз усилился, раскачивая судно, как колыбель на мягких волнах. Мачта скрипела, как ветряная мельница. Эти звуки успокаивали меня, мои веки все тяжелели и тяжелели. Чтобы не уснуть, я щипал себя за бедра, щекотал ноздри прядью волос, а под конец вымазал лицо вязким склизким веществом, скопившимся на деревянном полу. Вещество было настолько едким, что могло убить собаку. Но я смог не закрывать глаза лишь в течение еще нескольких минут, перед тем как погрузиться в пучину страха и паники.

Когда наступило утро, я проснулся от оглушительного шума, проникающего вниз с палубы. Я прищурился и увидел, как из ковша подъемного крана на дно моего укрытия высыпают песчаный гравий. Пыль, которая кружилась в ярких солнечных лучах, почти задушила меня. Я стянул с себя рубашку и накрыл ею голову, стремительно уползая в более безопасный угол. Сквозь прорези для пуговиц на рубашке я с растущей тревогой наблюдал, с какой скоростью гравий заполняет пространство в трюме. Очень скоро помещение будет заполнено до края и я предстану пред моряками и буду пойман или навсегда похоронен под острыми кусками камней.

На мгновение засыпка гравия прекратилась, я услышал нечто похожее на краткие инструкции, даваемые оператору подъемного крана. Когда процесс возобновился, я пытался уворачиваться, чтобы не быть похороненным под грудами гравия. В промежуток времени между заполнением трюма оператор подъемного крана упомянул название военно-морской базы на островах Джиушан, но я так и не понял, в какой связи.

Из географии, одного из моих любимых предметов, я хорошо знал, что Джиушан — это группа островов, разбросанных подобно горстке жемчуга в Южно-Китайском море, образовывающих идеальную границу для прибрежной области Китая. Они были гордостью Китая, Тихоокеанского флота, возвышаясь над Тайваньским проливом, Филиппинскими островами, Японией, Южной Кореей и Гонконгом.

«Там, должно быть, пункт их назначения!» — догадался я. Это имело большой смысл, поскольку в районе Джиушан располагались лучшие рыбацкие акватории всего Тихоокеанского побережья Азии. С островов отправляли тунец, а обратно привозили строительные материалы. Это был идеальный бартер в весьма неэффективной экономике, регулируемой государством. Я не мог скрыть своего волнения. Я мечтал, что мог бы поступить там на флот и водить суда. Опасность, в которой я находился, временно затмила эта новая перспектива, и мое желание выжить удвоилось.

Когда был засыпан последний ковш гравия и трюм задраили, я подумал, что скоро умру: пространства, оставшегося в трюме, было достаточно только для того, чтобы лежать растянувшись. В крышке трюма не было никакого отверстия, и свет сюда не проникал. Сначала я попробовал дышать неглубоко, а когда ощутил проникающий откуда-то воздух, я сделал более глубокий вдох. Я мог чувствовать запах моря. Я мог жить! Я мог дышать!

Спокойно лежа, я терпеливо ожидал, когда судно тронется в путь. Спустя нескольких часов судно зашевелилось, начало дрожать и наконец медленно двинулось, равномерно преодолевая бьющиеся о борт волны. Я лежал на спине, острые кусочки гравия впивались мне в кожу, но я не чувствовал боли или какого-то неудобства. Напротив, мое сердце было наполнено благодарностью Будде. Горячие слезы струились по моим щекам. Сиротская школа осталась теперь позади, так же как и моя возлюбленная Суми.

Я никогда не чувствовал ее любви более близко и отчетливо, чем теперь, и пообещал себе, что когда-нибудь вернусь и заберу ее, как благородный герой из книг. Конечно, если я останусь в живых и стану кем-нибудь, в чем я почти не сомневался, даже при таких обстоятельствах.

Я засыпал и снова просыпался. Морской ветер крепчал, судно столкнулось с сильной грозой. Дождь стучал по крышке трюма подобно камням, падающим на пустую консервную банку. Несколько капель дождя просочились сквозь швы крышки и намочили мою рубашку на плечах. Я собрал влагу и пососал рубашку. Судно подбрасывало на высоких волнах, а меня кидало взад и вперед, вызывая приступ рвоты. Когда шторм закончился и ветер стих, судно, как и раньше, тихо покачивалось в спокойном море.

Что касается голода и жажды, мне пришлось следовать старой аксиоме ограничения и терпения, которую мне преподали мои родители, когда я был маленьким мальчиком: «Когда тебе будет голодно, нарисуй пирог в своем воображении и притворись, что наслаждаешься им. Когда будешь измучен жаждой, вообрази, что идешь по зеленому полю, на котором зреют сочные ягоды». Но такие мысли только усилили голод, заставив желудок урчать понапрасну.

Прошло много дней и ночей, прежде чем я почувствовал, что судно пришвартовалось. Я слышал голоса моряков. Вскоре они открыли крышку трюма. Челюсть старого моряка просто отвисла, когда он увидел меня зажатым в углу под покровом гравия. Размахивая руками, старик позвал свою команду, которая быстро примчалась и вытащила меня из трюма. Капитан приказал матросу вымыть меня, но я попытался сбежать. Моряки окружили меня и усадили на палубе. Молодой матрос бросил ведро в море, поднял его доверху наполненным водой и вылил на меня, что повлекло за собой череду грубых насмешек и свист матросов. С меня стекала вода, а я восхищенно дрожал от ее освежающего воздействия.

— Эй, а ты случайно не тот парень из исправительного заведения? — воскликнул капитан.

— Это же убийца, он сбежал на нашем судне! — прокричал другой.

— Давайте передадим его полиции.

Я умолял моряков помочь мне, но вместо этого они препроводили меня с судна к старому трехэтажному кирпичному зданию, охраняемому двумя морскими офицерами. Моряки передали меня высокому офицеру, который провел меня к маленькой камере, на двери которой было написано «ВРЕМЕННОЕ ЗАДЕРЖАНИЕ». Мне выдали тюремную одежду, затем отвели в комнату для слушания дел, где сидел старый морской офицер. На его столе стояла табличка с надписью «судья».

— Каков состав преступления? — спросил офицера толстый судья.

— Побег из исправительного заведения в Фуцзяни после убийства трех одноклассников.

— Большое достижение для такого нежного возраста, — сказал судья, искоса глядя на меня. — Что вы на это скажете, молодой человек?

— Невиновен, — ответил я твердо. — Они насиловали невинную девочку, судья!

— Конечно, насиловали. — Мужчина с раздражением махнул рукой, как будто это была ложь, которую он слышал уже слишком много раз. Он покачал головой и небрежно приказал: — У тебя нет ничего, чего не мог бы вылечить тяжелый труд. Пересмотр дела через три месяца. До этого времени исковое заявление отклоняется. — Он стукнул своим молотком, и суд закончился.

Я должен был получить пулю в голову в день, когда добрался до Джиушана. С точки зрения упрощенного правосудия коммунистического режима, я был виновен. Мой побег даже удваивал наказание. Но в этой местности управление заменяло собой китайский уголовный кодекс. А это означало, что неопределенная отсрочка может быть применена даже для преступников, осужденных на смертную казнь. Это была вынужденная мера из-за острой нехватки рабочей силы. На Джиушане строился глубоководный военный порт, железные дороги и шоссе. Заключенные были идеальной рабочей силой, так зачем же убивать их?

Ранним солнечным утром после завтрака, состоящего из куска черствого хлеба, я залез в грузовик с другими рабочими. Водитель хлопнул меня по плечу и сказал:

— Тебе это не понравится, молодой человек.

Он оказался прав. Я был одним из многих тысяч, копающих землю и носящих ее в бамбуковых корзинах за мили, чтобы высыпать на влажную грязь рядом с морем, подготавливая основу для порта. Время тянулось долго, а работа была каторжной. Солнце пекло немилосердно, а воздух был влажным. Вдоль дорог, где ходили рабочие, стояли с кнутами сердитые и грубые охранники, готовые ударить в любое время, если обнаружат, что кто-то отстает. Рабочих было много, но они казались крошечными по сравнению с масштабами проекта, подобно деятельным муравьям, снующим туда-сюда и переносящим пищу в ожидании дождя.

В первую неделю я обгорел и стал похож на вареного краба. Во вторую неделю моя кожа облезла подобно змеиной шкуре. К третьей неделе я щеголял загаром и походил на блестящего морского угря, особенно когда пот покрывал меня с головы до ног. Мне исполнилось всего семнадцать, но я был высокий, с широкими плечами и узкой талией, как и мой отец. Мне побрили голову, как и другим заключенным, но мои властные черты стали выделяться еще заметнее. Но больше всего на других производила впечатление моя работа. Когда другие шли, я бежал; когда они бежали, я летел. Я был первым по количеству вывезенного грунта на влажную землю. Наблюдая за медленным передвижением утомленных рабочих, безрезультатно снующих взад и вперед, я рискнул предложить главе охраны выстроить всех рабочих в линию и передавать ведро друг другу «по цепочке»: в этом случае работа пойдет намного быстрее, а лентяи не останутся незамеченными, так как сразу нарушится процесс. На следующий день людей выстроили в десять линий, простирающихся от холма к морю. Аналогичный объем работы стал выполняться в три раза быстрее. Я подбадривал людей песнями горнорабочих, когда передавал им чашки чаю по цепочке. Мой энтузиазм подействовал даже на охранников, которые обычно били нас. Они пели вместе с нами, и некоторые даже предлагали мне сигареты во время перерыва.

Другое судебное заседание по моему делу состоялось девятью месяцами позже. Государственный обвинитель без всякого выражения прочитал состав преступления: «Три убийства и попытка бегства от правосудия».

Тот же самый судья зевал во время обвинения. Затем, дразня воскоподобного государственного прокурора, он хвалил мою усердную работу. Я был счастлив, что мое трудолюбие было замечено, но разочарован, когда судья объявил, что дело будет пересмотрено еще через три месяца. Мол, за это время он свяжется с исправительным учреждением для получения дополнительной информации, чтобы проверить мое преступление.

Когда до третьего пересмотра судебного дела оставалось всего несколько недель, я начал беспокоиться. Мне предстоял самый большой суд в моей жизни. Я твердо верил, что правильно сделал, убив тех насильников. Я полагал, что у меня был чрезвычайный случай, и если бы я мог убедительно представить его толстому судье, то, возможно — хотя и не обязательно — судья выслушает причину и, взвесив доказательства, решит дело в мою пользу.

Используя свое обаяние, я попросил охранника своей камеры взять в библиотеке все книги, какие он только сможет, по уголовному кодексу Китая и все, что когда-либо было написано по уголовному праву. То, что принес охранник, оказалось весьма скудным. Одна книга по уголовному кодексу была неправдоподобно тонкой и выглядела так, будто ее жевали крысы и в ней жили термиты. Но то, что я прочитал в ней, оказалось даже более тревожным. В предисловии говорилось, что преступник, когда-либо арестованный по подозрению или косвенным уликам, обязан сам доказать свою невиновность. Он считается виновным, пока не будет доказано обратное. Самозащита является лишь слабой тактикой, которую не любят судьи. Помимо права судьи выносить заключительный приговор, он также обладает правом проводить расследование, чтобы собрать улики и выстроить дело по своему усмотрению. Судьи были богами в этом случае. Жить мне или умереть, зависело от прихоти этого толстого хама — от этой мысли я задрожал.

Я пролистал процедурные вопросы и быстро обратился к части «Смертельные казни». Я не удивился, обнаружив, что, если я обвинен в трех убийствах, мой приговор — немедленный расстрел. К тому же я должен был возместить стоимость пуль. Еще, к моему огромному облегчению, я обнаружил, что насильник также карался смертной казнью. Во мне зародилась надежда. Я действительно убил этих трех ублюдков, чтобы спасти жертву насилия. Меня должны были похвалить, так как я сэкономил стране не только пули, которые могут быть использованы для ее врагов, но также и избавил от утомительных судебных слушаний. Я был уверен, что судья выслушает мою просьбу и отпустит меня, если у него будет свидетельство от Суми, жертвы насилия. Но как я могу получить его?

В тусклом свете луны я достал огрызок карандаша, который украл у дремлющего охранника, и накарябал на грубой туалетной бумаге письмо девушке, по которой тосковал днем и ночью.

Дорогая Суми,

на расстоянии многих тысяч миль, после вечности поездки в темноте трюма по морю, я оказался запертым во влажной мрачной камере тюрьмы. Это не то место, где я надеялся писать тебе. И не тот тон, которым я хотел бы обратиться к моей дорогой любимой. Сейчас я прошу оказать мне услугу, которая, возможно, спасет меня от смерти в семнадцать лет и все, о чем мы мечтали, сможет исполниться.

Вскоре мне предстоит предстать перед судом по обвинению в убийстве тех зверей, которые жестоко напали на тебя той роковой ночью. Если я смогу доказать судье, что убийства были вызваны необходимостью защитить тебя, моя маленькая душа, я не вижу, почему бы благородному судье не посочувствовать мне, кого до сих пор хвалили как выдающегося работника на огромном морском строительном объекте.

Пожалуйста, опиши в своей правдивой манере события той ночи, которую, возможно, тебе стыдно и больно вспоминать, и отправь это письмо в кабинет судьи.

Независимо от того, как далеко я от тебя, я чувствую твою любовь. Несмотря на то, что я попал в такие страшные условия, я знаю, что это будет честью и удачей с моей стороны, если я смогу спасти тебя. То, что я чувствую по отношению к тебе, Суми, невозможно передать словами, и если я должен умереть за тебя, я сделаю это с улыбкой.

О, как я скучаю по тебе! Особенно перед лицом отчаяния, темноты и возможного скорого конца!

С вечной любовью, Шенто

P.S. Если мое письмо покажется тебе жалким и незначительным, пожалуйста, прости меня. А также не забудь написать ответ судье, а не мне. Вот его адрес.

Я добавил последнюю информацию и заснул с письмом на груди. На следующий день я использовал все свои честно заработанные скудные сбережения, и купил сигареты, чтобы подкупить охранника и попросить его отправить письмо.

В день суда я попросил разрешения взять с собой уголовный кодекс, стоял прямо перед толстым судьей и твердо смотрел ему в глаза.

— Как вы ответите на обвинение, преступник Шенто? — спросил судья.

— Я невиновен, — ответил я твердо.

— Вы знаете, что наш уголовный кодекс призывает быть снисходительными, если преступник честен перед судом и чистосердечно признается в содеянном, и призывает жестоко карать, если обнаружится, что преступник лжет, чтобы избежать наказания. — Судья уставился на меня. — Теперь, когда вы понимаете нашу политику, пожалуйста, сообщите мне, на каком основании вы считаете себя невиновным?

— На основании защиты жертвы насилия, судья. Я убил троих, потому что они насиловали мою одноклассницу Суми Во в школе для сирот. Согласно Уголовному кодексу Китайской Народной Республики, изнасилование также является преступлением, которое карается смертной казнью. И человек, убивший насильника, должен быть оправдан.

Я застиг судью врасплох такой трактовкой уголовного права. Он, нахмурившись, некоторое время глядел на меня, а потом спросил серьезным тоном:

— У вас есть какое-либо свидетельство, чтобы доказать, что вы действовали с целью защитить жертву?

— Я полагаю, что оно есть у вас, ваша честь. — Мой тон был спокойным и уверенным. — Я сумел послать письмо жертве насилия месяц назад и попросил, чтобы она написала, как все было, и отправила бы письмо вам на рассмотрение. Согласно судебной системе Китая, роль судьи заключается не только в том, чтобы судить, но также и в том, чтобы проводить расследование. — Я процитировал предложение, которое прочитал в уголовном кодексе.

— Я действительно получил письмо. — Его глаза сузились, а рот искривился.

— Тогда, пожалуйста, освободите меня, ваша честь, — попросил я с надеждой.

Толпа в зале суда притихла. Судья огляделся, собрался с духом, а потом с силой стукнул своим молотком.

— Молодой человек, меня возмущает, что вы лжете перед судом о событиях той ночи, когда произошли эти убийства. Мисс Суми Во действительно написала мне письмо. — Он держал письмо в своих пальцах, похожих на сардельки. — Но на нее никогда не нападали, и она не была изнасилована. Фактически она утверждает, что вы убили их из личной мести.

— Нет, судья, — сказал я, потрясенный. — Этого не может быть. Это фальсификация. Вся школа может свидетельствовать это.

— Доказательство, молодой человек, раз вы, похоже, изучили право. Правило номер один — доказательство. Убедительное и пригодное доказательство. Ваша подруга Суми бросает вас в этом письме, адресованном мне по вашей просьбе. Это дело решено. Охрана!

— Нет, пожалуйста, судья. Суми никогда не поступила бы так по отношению ко мне.

— Она сказала правду. Согласно статье девяносто девять уголовного кодекса, вы приговариваетесь к смертной казни, которая будет приведена в исполнение сегодня днем в открытом море.

Я чувствовал себя так, будто в моей голове взорвалась бомба.

— Судья, вы все неправильно поняли. Суми не может бессовестно лгать. Пожалуйста, позвольте мне увидеть ее письмо.

— Уведите его из зала суда, охрана!

Мои колени ослабли, голова закружилась. Слова о смертной казни прозвучали подобно грому. Я сопротивлялся, как пойманное животное, сражаясь за свою свободу. Охранник ударил меня по голове толстой палкой, я упал от ужасной боли и потерял сознание.

На меня надели наручники и бросили на палубу морского катера, чтобы я очнулся. Потом облили холодной водой, пробуждая меня для моих последних мгновений перед смертью. Я начал кидаться влево и вправо, словно пойманная рыба.

На сей раз я действительно умру. Я прошел весь этот путь только для того, чтобы умереть подобно пирату или вору? Я кричал, мои легкие разрывались от гнева и отчаяния.

Офицер зарядил три пули в патронник старого револьвера и прицелился в меня.

«Все кончено», — подумал я. Я стоял с открытыми глазами, желая уйти, глядя на этот мир, каким бы подлым он ни был. Но офицер опустил оружие и закричал:

— Что это у тебя за амулет?

Подарок Дин Лона, видимо, выскользнул из-под моей рубашки во время борьбы.

Два матроса выступили вперед, чтобы снять его. Я пинался и отчаянно боролся с ними, крича:

— Не прикасайтесь к нему! Я хочу умереть вместе с ним! Он принадлежал моему отцу.

— Твоему отцу? — удивился матрос.

— Не слушай его, — сказал другой. — Сними это.

— Нет! — кричал я, но меня повалили два человека, которые сняли с меня знак династии.

— На нем выгравирован иероглиф «Лон», — сказал моряк.

— Дай мне посмотреть. — Офицер стал исследовать амулет. — Он тяжелый и сделан из чистого серебра. Что означает этот иероглиф, преступник?

— Это фамилия моего отца.

— И кто же твой папочка? — спросил офицер с любопытством.

— Генерал Дин Лон.

— Конечно, а я — сын председателя Мао, — усмехнулся офицер.

— Оно проклято! Вы можете взять его, — сказал я со злостью. — Дин Лон убил мою мать и отказался от меня как от незаконнорожденного.

— Ладно, ладно. Кто тебе поверит?

— Я не жду, что вы мне поверите. Никто не верит мне. Теперь я только хочу умереть. Давайте, застрелите меня!

Но моряки казались заинтригованными историей, которую я рассказал. Военно-морской офицер взвесил серебряный медальон в своей руке, и злая улыбка заиграла на его губах.

— Возможно, ты говоришь правду. Все мы восхищаемся либидо генерала Дин Лона, не так ли? — Матросы непристойно засмеялись.

Офицер спустился с палубы в нижнюю каюту, чтобы связаться по радио со штабом военно-морского командования на берегу. Когда он вернулся, у него было мрачное выражение лица.

— Позвольте мне умереть! Застрелите меня! — Я снова боролся и пнул ведро, которое покатилось по палубе.

— Боюсь, что мы не можем сделать этого, — сказал мне офицер, а затем обратился к матросам. — Развяжите его.

— Почему? — спросил матрос.

— Сам командующий прибывает, чтобы забрать его. Поторопитесь!

Матросы немедленно сделали то, что им приказали.

Не прошло и получаса, как к катеру подошел большой военный крейсер. Оттуда выбежали три доктора с армейскими носилками. Они забрали меня и убежали.

— Куда вы несете меня? — кричал я. — И почему?

— Ты задаешь слишком много вопросов, — сказал доктор, вводя желтую жидкость мне в руку. Сразу же наступила темнота.

ГЛАВА 14

1979

ПЕКИН

Каждый месяц мисс Йю передавала мне в школе конверт. В нем находился самый последний выпуск журнала «Ранняя весна», журнал ее группы. Я тайно читал его у себя в спальне. Стиль письма мисс Йю был поэтичным и волнующим. В одном выпуске она выступила с идеей организовать типографию, чтобы издавать сборники эссе и даже художественные книги, чтобы привлечь внимание людей к их организации. Несколькими месяцами позже вышел первый роман. Автор был не кто иной, как Девственница, девушка, борющаяся против ограничений прав женщин в обществе. Я с жадностью прочитал роман за ночь и плакал, сочувствуя героине. Вскоре его распространили в огромных количествах посредством ручного копирования.

Однажды мисс Йю появилась в классе с темными кругами под глазами. Видно было, что накануне она плакала.

— В чем дело? — тихо спросил я после урока.

— Разве ты не читал? — прошептала она, после того как последние студенты вышли из классной комнаты. — Полиция разрушила «Стену Демократии», и профессора Ко больше нет.

— Что с ним случилось?

— Его тайно убили. — В ее голосе прозвучал тихий гнев. — Разве правительство могло найти лучший способ разрушить нашу организацию?

— Мне очень жаль.

— Это не твоя вина, — сказала она.

Я опустил глаза:

— Я чувствую, что и моя тоже.

На следующий день мы сидели в классной комнате без нашего преподавателя по английскому языку. Мы долго ждали, а затем пришел ректор и сообщил, что мисс Йю арестована и вряд ли снова приступит к исполнению своих обязанностей. Ошеломленный, я сразу же ушел из классной комнаты и попросил своего водителя отвезти меня прямо к моему отцу, в армейский штаб, который находился в нескольких кварталах от школы. Вооруженные охранникипомахали мне рукой в знак приветствия, не задавая никаких вопросов. Номерной знак на автомобиле говорил сам за себя — номер пять. У генсека Хэн Ту был номер один. Я вызвал отца с заседания.

— Сын, неужели это настолько срочно, что не может подождать? — резко спросил отец.

— Мне немедленно нужна от тебя специальная директива, чтобы спасти мисс Йю.

— Сын, боюсь, что это не так просто.

— Ты же знаешь, отец. Она просто козел отпущения. А кроме того, она — гражданка Гонконга, ее права защищены международным правом. Вы не должны ничего с ней делать.

— Мне нужно проверить это в Министерстве государственной безопасности. — Отец потянулся к телефону.

— Нет, отец, на это нет времени. Я прошу тебя оказать мне услугу. Освободи ее и отправь домой. Ты можешь запретить ей снова вернуться, но не наноси ей вреда. Она — мой преподаватель, мой друг и твой тоже, отец. Мы должны защитить ее.

— Позволь мне подумать об этом сегодня вечером.

— Сегодня вечером будет слишком поздно. Пожалуйста, скажи мне, где ее держат.

Отец глубоко вздохнул:

— Она находится на пути в Ксинджиан.

— Китайская Сибирь?

— Я ничего не могу сделать прямо сейчас. Это был приказ самого Хэн Ту.

— Но ведь он прислушивается к тебе, не так ли?

Отец выглядел обеспокоенным.

— Ты не понимаешь.

— Я очень разочарован в тебе, отец, — сказал я печально и ушел. Я попросил своего водителя отвезти меня в пекинское отделение полиции. Там я лично встретился с его начальником, но он также не мог освободить мисс Йю, сказав, что грузовик к настоящему времени уже был в Хубэе. Оставалось единственное, что можно было сделать.

Я помчался домой и вошел в кабинет отца. Там в ящике лежала личная нефритовая печать офицера армии высшего ранга. Воспользовавшись канцелярской бумагой отца, я аккуратно написал письмо, а затем скрепил его печатью. Я быстро осмотрел свою работу. Для неискушенного глаза письмо могло легко сойти за отцовское, потому что с юных лет я подражал его манере письма, плавному южному травяному стилю. Я отправился на поиски военного грузовика. Несколько часов спустя мой лимузин, наконец, догнал пыльную машину. Водитель развернул наш автомобиль перед грузовиком, вынуждая транспортное средство прижаться к обочине. Я выпрыгнул из машины, держа в руках официальный приказ от главнокомандующего. Сначала солдаты проигнорировали меня.

— Вы знаете, кто я? — кричал я. — И знаете, что держу в руке?

Это заинтересовало их. Они изучили документ, затем мое лицо.

— Если вы не передадите мне эту заключенную, мой отец, главнокомандующий, отдаст вас под трибунал!

Водитель прочитал бумагу. Узнав знакомую печать, он свернул документ, положил его в карман и неохотно выдал мне заключенную.

Мисс Йю выглядела серьезной и задумчивой. В ее глазах не было страха, хотя казалось, что она постарела. Я обнял ее, но она словно остолбенела. Я быстро втолкнул ее в лимузин и повез к вокзалу, откуда шли поезда в Гуанчжоу. Оттуда до Гонконга было рукой подать. Но на ближайшее время поезда не было. Наступила ночь. Теперь мисс Йю горько плакала. Она попросила, чтобы я отослал водителя. На заднем сиденье автомобиля она разделась, потом медленно сняла с меня желтый свитер и расстегнула молнию на штанах.

Сначала я был потрясен, а затем возбудился. Ее груди были полными и упругими, а кожа подобна шелку. Она положила свои соски мне в рот, и я с жадностью стал сосать их. Сердце пульсировало от сильного желания, и я чувствовал, что мой пах сейчас взорвется. Мисс Йю привлекла меня к себе. Я скользнул глубоко в нее, а потом она села верхом на меня, издавая такие стоны, как будто умирала. Мы оба закричали. Мисс Йю пристроила свою голову под моим подбородком и глубоко вздохнула. Я запустил пальцы в ее волосы и прижал к себе.

После того как мы восстановили дыхание, она зашевелилась и прошептала:

— Теперь ты — мужчина.

— Это нормально, если студент любит своего преподавателя?

— Ты больше не мой студент. — Она нежно поцеловала меня.

— Я так долго любил вас. — Я погладил ее груди. — Мне жаль, что вы должны уехать.

— Ну давай, любимый, заставь меня снова кричать. — Слова из ее сладкого рта вызывали головокружение. Я любил ее снова с еще большей страстью. Наш оргазм был так долог, что она чуть не опоздала на поезд. Быстро одевшись, мы подбежали к платформе, затем обнялись. Она поднялась в вагон, поезд отошел от станции и исчез в ночи.

ГЛАВА 15

1979

ОСТРОВ НОМЕР 9

У меня в висках пульсировало от сильной головной боли, а стенки желудка, казалось, слиплись вместе, настолько я был голоден. Должно быть, я проспал весьма продолжительное время. Кровать скрипнула, когда я повернулся. Мой затуманенный взор различил человека, сидящего на стуле напротив меня. Вокруг нас были высокие стены, выкрашенные в белый цвет, и совсем не было окон.

— Кто вы? — Я искоса посмотрел на человека и осторожно оглядел его военную форму.

— Это не важно. Разве вы не рады, что остались живы?

— Думаю, да. Кто вам дал приказ спасти меня?

— Я не знаю.

— Где мой медальон?

— Не знаю. Подпишите это, — приказал человек и протянул мне папку с единственным листом бумаги.

— Что это?

— Соглашение. Больше ничего не спрашивайте. Я объясню позже.

Я долго и решительно смотрел на таинственного человека, а затем, вытянув правую руку, подписал бумагу.

— Я все еще заключенный?

— С этого времени вы будете работать на нас.

— Какую работу я должен выполнять? — спросил я.

— Достойную, — ответил человек.

— А что, если я не захочу работать на вас?

— Вы должны нам вашу жизнь. У меня есть постоянно действующий приказ Верховного суда казнить вас в любое время и в любом месте. Также вы только что отдали свою жизнь в залог нашему делу и подписались под этим, поклявшись молчать относительно предстоящей работы.

— Какое утешение узнать это!

— Сарказм не приветствуется. — Он вытащил свое оружие из кобуры и положил его на стол рядом с собой.

— Почему бы вам просто не убить меня? — закричал я.

— Я мог бы. — Человек небрежно выпустил две пули в потолок. Выстрелы отдались громким эхом. — А теперь, юноша, давай поговорим о нашей работе. Только что у тебя началась новая жизнь. Мы скоро уедем.

— Куда я отправлюсь?

— На остров номер девять.

Наша яхта рассекала синие воды Тихого океана, направляясь в морскую даль. Ветер обдувал мою кожу, делая ее неподвижной подобно воску, но запах океана освежил меня. Я больше не утруждал себя вопросами о таинственной жизни, ожидающей меня впереди. Знал, что человек, управляющий судном, на них не ответит. Я просто хотел жить, потому что знал цену жизни.

После продолжительного путешествия по спокойным водам показался маленький каменистый остров, сверкающий на фоне ярко-желтого заката. Судно замедлило ход и вошло в изолированный док, скрытый среди старых деревьев. Молодой солдат провел меня к кирпичному зданию, похожему на барак, где меня встретил средних лет офицер с короткой стрижкой. Он сделал мне знак, чтобы я сел.

— Я — сержант Ла, твой личный наставник, — сказал офицер. — Это особое подразделение китайских спецслужб, которое называется «Джиан Дао», что означает «Острый кинжал», о существовании которого знают немногие. С настоящего времени ты — один из нас. За пределами этого острова ты ни с кем не должен делиться знаниями, которые получишь здесь и когда-нибудь унесешь их с собой в могилу. — Он сделал паузу, после чего продолжил: — Это место окружено водными ямами и водоворотами мощных океанских подводных течений. Наши «Острые кинжалы» разбросаны по всему миру. В твоих интересах следовать нашему кодексу тайны. Каждый курсант здесь обучается индивидуально, согласно его способностям и, конечно, потенциалу. Тебе будут преподавать все аспекты твоей новой жизни и все формы боев без правил. Ты будешь учиться, чтобы уметь обращаться с лучшим и самым современным оружием в действии. Когда-нибудь, когда ты будешь готов, ты станешь неоценимым сотрудником для твоего руководителя.

— Кто это может быть?

— Я не вправе раскрывать это имя ни теперь, ни в будущем. Все твои вопросы напрасны. Мы начнем на восходе солнца.

Остров номер девять проснулся на рассвете. У края острова клубился морской туман, как будто все еще держался за ночь. Я стоял в идеальной армейской позе перед моим тренером, сержантом Ла, который был одет в рубашку без рукавов и мешковатые штаны, перевязанные на его осиной талии атласным поясом.

— В твоем распоряжении четыре года. Успех или неудача — ты понимаешь?

— Да, сержант.

— Я не слышу тебя! Скажи это еще раз, пока не почувствуешь боль в животе!

— Да, сержант! Понимаю, сержант! — закричал я во всю силу своих легких.

— Хорошо, — кивнул сержант Ла и продолжил: — Я вырос в провинции Юньнань, у подножия храма Шаолинь. Поэтому я владею кунг-фу в шаолиньском стиле. Я могу быть мягким, как вода. — Он сделал своим телом движение подобно змее. — Или твердым, как сталь. — Сержант Ла широко расставил ноги. — А теперь ударь меня прямо в «дан тьен», то есть в низ живота.

Я колебался, изучая глаза Ла.

— Это приказ! Ударь меня так сильно, как только сможешь.

Я закатал рукава, занял более устойчивую позицию, сжал руку в кулак и напал на своего учителя. Мой кулак был большим твердым камнем, который, как известно, причинял много вреда тому, кто этого заслуживал. Но на сей раз ощущение при контакте стало другим. Кожа казалась мягкой, подобно дрожжевому тесту, а мышцы живота Ла поглотили мой кулак, перед тем как выпустить поток энергии, которая отбросила меня на десять шагов назад на покрытую травой землю.

— Будь осторожен. Я мог сломать тебе руку, использовав чуть большее количество силы своих кишок. Если тебя не обучить, ты будешь столь же жестким и бесполезным, как палка. Судя по твоему росту, у тебя должна быть сила безумного вола, а то, что ты получил, был лишь толчок овцы. Давай начнем с наращивания силы. Толчки. — Он потуже привязал большой пояс, наполненный песком, к моей талии, затем указал на землю: — У тебя есть один час. Первая четверть часа — три килограмма. Вторая четверть — шесть. Третья и последняя четверть — восемь килограммов. Я буду наблюдать за тобой из своего кабинета. Не разочаруй меня.

Первые пятнадцать минут были счастьем. Прошла вторая четверть часа, и я начал тяжело дышать, а мое тело — вопить от боли. В третью четверть часа я был почти без сознания и готов был есть землю. Но я упорствовал. Когда время подошло к концу, я замертво рухнул на влажную землю и лежал в течение добрых двадцати минут.

— Подъем! — Ла вернулся. Он улыбался. — А сейчас умойся и иди на занятия. После обеда мы поднимемся на вершину безымянной горы на острове. Обязательно принеси с собой два груза по три килограмма в каждом, чтобы привязать к ногам.

— Спасибо, учитель. — Я мог лишь изобразить слабое подобие улыбки на своем потном лице. Спотыкаясь, я пошел обратно в свою комнату, чтобы подготовиться к утреннему занятию по «Искусству войны».

Урок вел старый ученый, мистер Ван, бывший когда-то старшим советником армии. У него была козлиная бородка, и он постоянно курил бронзовую трубку. Его учебники были коричневого цвета и сшиты нитью с порванными по краям страницами. Его руки дрожали, когда он читал выдержки из книги Сан-Цзу «Искусство войны», древнего документа, пригодного для чтения. Я оказался одним из пяти студентов в его классе, и руководство моего преподавателя показалось мне простым, но поучительным. Его первым уроком было изучение пустой крепости.

Чжоу Гуолин, известный стратег, однажды был окружен восьмью тысячами врагов, расположившихся вокруг городской стены. Он находился в засаде, но знал, что если даст дымовой сигнал тревоги и попросит о помощи далекого союзника, только убедит врага, что он слаб и напуган. Поэтому он открыл городские ворота, сел на стуле в пустом переднем дворе города и стал играть на своем «пи-па» — инструменте, похожем на банджо, — напевая народные мелодии с закрытыми глазами. Вражеские разведчики были удивлены, обнаружив Чжоу, который развлекался, не обращая внимания на готовящуюся осаду. Соблюдая тишину, они отступили быстрее, чем пришли, полагая, что хитрый Чжоу организовал контрзасаду и ждал, когда неприятели ворвутся в город. Никто бы не поверил, что вместе с Чжоу в городе было всего две дюжины солдат.

Этот урок так вдохновил меня, что сразу после занятия я помчался в библиотеку, намереваясь взять все книги, написанные Сан-Цзу, но библиотекарь сказал мне, что он известен только как автор единственной книги. Предполагалось, что книгу нужно читать медленно и тщательно переваривать. Только после многократных прочтений читателю могла открыться вся правда.

Во второй половине дня сержант Ла заставил меня бежать по проторенной дорожке, поднимающейся к задней части горы, расположенной в центре острова. Семь километров вверх. Потом столько же вниз. Той ночью я спал без сновидений, пока меня не разбудил отзывающийся эхом звонок на восходе солнца.

На следующий день молодой человек с докторской степенью по информатике из какого-то американского университета дал мне вводный урок в компьютерной лаборатории, оснащенной множеством терминалов. За час я влюбился в машину, которая могла практически вычислять все одним нажатием клавиши. В конце урока мне предложили портативное устройство для личного пользования, которое соединялось с сетью на острове. Борясь со сном, я засиживался вплоть до раннего утра, медленно стуча по подвижной клавиатуре, поражаясь волшебству, возникающему от прикосновения моих пальцев.

Время, казалось, текло, как вода в ручье. Лето вскоре прошло, и наступила осень, в воздухе повеяло прохладой. Мое тело окрепло от обязательного ежедневного напряжения, а в сердце восстановилась легкость, которую я не чувствовал с тех пор, как расстался со своей возлюбленной Суми. Изоляция от остального мира, от моего прошлого, казалось, излечила меня. Но никогда нельзя до конца освободиться от того, что было.

Утром я полностью погружался в дисциплину, посвященную практике боевых искусств: «Нэн Чуан, Бей Ти» (южные кулаки, северные пинки) и «Кси Ро, Дон Гон» (западная податливость и восточная твердость). А ночью посвящал себя долгим часам оттачивания меткой стрельбы. Я предпочитал крупное оружие, типа автоматического АК-48 и довольно грубого черного красавца под названием «УЗИ». Все остальное время мне преподавали предметы по таким областям знаний и отраслям науки, как марксистская политэкономия, мысли из цитатника председателя Мао, история компартии и международное право. Но не было момента, чтобы я не думал о своей любви, о Суми. Каждый удар, который я наносил; каждый пинок, который выполнял; каждая пуля, которой я стрелял; каждый километр, который пробегал, втайне были подготовкой к конечной цели достойной работы — возвращению к тому, что действительно было моим: Суми.

Через три месяца учебы меня позвали в кабинет, где портной снял с меня мерки для пошива модного костюма и рубашки с французскими манжетами. Портной показывал мне видеопрезентацию различных стилей одежды — все виды фирменных знаков, фасонов и тканей. В течение пяти часов у меня был интенсивный курс вхождения в мир моды. На прощание преподаватель сказал:

— Вы — то, что вы носите.

Моя монашеская жизнь, основанная на дисциплине и порядке, однажды ночью внезапно прервалась, когда привлекательная женщина лет тридцати появилась у меня в комнате. У нее было удивительное тело, от одного взгляда на которое у меня кружилась голова. Она представилась бывшей балериной известной шанхайской балетной труппы. Лишь позже я выяснил, что она отбывала пожизненный срок за двойное убийство, будучи вовлеченной в какой-то любовный треугольник, а теперь была одним из преподавателей на острове.

Она сказала, что должна преподать мне некоторые па классических и популярных танцев, которые мне, возможно, пригодятся в будущих миссиях. Я был хорошим учеником, и к концу вечера мы научились ровно вальсировать. Так как это было индивидуальное занятие, которое продолжалось до тех пор, пока студент все хорошо не усвоит, я предложил ей остаться подольше, чтобы повторить со мной некоторые из основ. Она охотно повиновалась.

Примерно в полночь во время нашего последнего танца женщина прижалась к моей груди своим податливым телом. Когда она отстранилась, я увидел сквозь тонкое платье ее твердые соски. Ее глаза зазывно блестели. Она хихикала и что-то шептала мне на ухо, а затем несколько раз коснулась губами моей потной шеи. Когда музыка закончилась, я был потрясен, обнаружив, что одна из ее рук пытается схватить мою ягодицу, в то время как другая растирает пульсирующее мужское достоинство, которое причиняло мне боль с тех пор, как я увидел ее.

Мы приклеились друг к другу. Я потянул ее на кровать. Аромат ее зрелого тела был сильнее, чем я мог вынести. Я почувствовал, что выгибаюсь в оргазме, пачкая свои штаны. Но моя юность через несколько минут позволила мне вторую эрекцию. Она разделась, села на меня верхом, лицом к дергающимся пальцам ног. При виде ее красивого зада я взорвался в пределах досадной полуминуты.

— Ай-ай-ай! Такой струей ты мог побить стометровый рекорд по разбрызгиванию жидкости. — Она надула губки, ее зад все еще двигался по спирали на моем мягком члене.

— Вы не получили такого же удовольствия, как и я? — Я был потрясен.

— Только начинаю. — Она зевнула.

Впервые моему мужскому достоинству был брошен вызов, но, несмотря на то, как она уговаривала и дразнила его своими ловкими руками и чувственным языком, моя змея лежала свернувшись, не способная подняться снова. Женщина поднялась на ноги и авторитетно заявила:

— Для новичка ты хорош. С твоим потенциалом ты можешь достичь совершенства в короткий промежуток времени.

Во вторую ночь балерина показала мне несколько способов Дао, при помощи которых я мог управлять скорым семяизвержением, используя такие термины, как «удушение змеи» и «напряжение-удержание-погружение», но ее внутренние мышцы и двигающиеся по спирали ягодицы тем не менее вскоре делали бесполезными все мои усилия.

На третью ночь в начале занятия она сказала мне, что это дело серьезное, что я должен больше концентрироваться на технике и контролировать свои эмоции. Иногда способность удовлетворить женщину может означать жизнь или смерть. Я не только довел ее до оргазма, но и вызвал на ее глазах слезы благодарности.

Четвертой ночью женщина позволила себе полностью расслабиться. Я занимался с ней любовью пять раз. Когда я кончал, она плакала, бранилась, стонала, кричала и повторяла все это снова, хотя не обязательно в том же самом порядке. Наконец мы заснули в объятиях друг друга и проспали до послеобеденного времени, когда мои толчки разбудили ее и заставили провести со мной еще час вне графика. Несколько занятий пришлось пропустить, но это того стоило.

Наконец, оставшись ночью в одиночестве, я был поглощен чувством вины, но вскоре решил, что эти ощущения — не любовь, а только похоть. Таким образом, никакого предательства по отношению к Суми совершено не было. Кроме того, я полагал, что мой недавно приобретенный этикет — как действовать языком и ласкать руками — сделает меня лучшим любовником для Суми и что мы будем более счастливой парой, когда наконец соединимся. Но мой разум в течение следующих нескольких дней постоянно возвращал мне аромат преподавателя.

Свое первое задание на достойной работе я получил туманной ночью годом позже после прибытия на остров. Сержант Ла проводил меня на теплоходе к материку, затем меня посадил на поезд, который ехал в провинцию Юньнань. Меня принесли на носилках и поместили в специальное купе с табличкой «РЕДКАЯ БОЛЕЗНЬ». Мое лицо было забинтовано, как у мумии, за исключением глаз и рта. Как только я оказался в поезде, медсестра сняла повязки и предложила мне чаю. Поезд медленно тронулся со станции. Часом позже мы достигли подножия горы, и медсестра вернулась с врачом в белом халате. Доктор, усатый мужчина с хитрыми глазами, кивнул, и медсестра исчезла. Он пощупал мой пульс и послушал сердце.

— Все прекрасно, — сказал он. — Таков мой диагноз. — Он вручил мне лист бумаги. — А это — твое лекарство. — Он указал на портфель, который поставил у моих ног. — Ты должен надеть желтый свитер, который найдешь там.

Я кивнул, и мужчина ушел.

«Через десять минут, — говорилось в бумаге, — поезд войдет в туннель, где внезапно остановится. Вы должны выбраться из своего окна, пробежать по рельсам, войти в вагон прямо перед собой, убить пассажира в спальном купе, затем спрыгнуть с поезда».

Я сделал то, что прописал врач, — надел желтый свитер, который удивительно хорошо подошел мне, и стал медитировать, чтобы внутренне успокоиться. Перед моим внутренним взором проплывали различные лица — молодые, старые, миловидные, глуповатые, худые и полные, но мне было трудно выбрать какое-либо определенное лицо для своего первого убийства. Как оно будет выглядеть? Серым, грустным, потрясенным или счастливым? Будет ли человек умолять сохранить ему жизнь?

«Дорогая Суми, позволь мне выполнить достойную работу так, чтобы я мог жить и увидеть тебя снова», — молился я.

Поезд въехал в туннель и остановился, завизжав тормозами и загремев сцеплениями. Я выпрыгнул из своего окна и, спотыкаясь, пошел вдоль насыпи, открыл окно в следующее купе и забрался внутрь. И был потрясен: в купе сидела молодая женщина. Одна. Ее глаза испуганно распахнулись при моем внезапном вторжении. Женщина! Этого не может быть. Этого я совершенно не предусмотрел. Пульс у меня участился, в висках пульсировало. «Сержант Ла, как жестоко с вашей стороны проверять мою храбрость на такой хрупкой жертве».

Следующее движение девушки удивило меня еще больше. Вместо того чтобы убежать, она заплакала и поднялась, в ее взгляде промелькнули искорки узнавания. Она протянула ко мне свои тонкие руки.

«Ты здесь, чтобы убить врага! — звучал в моей голове голос сержанта Ла. — Это испытание, которое ты должен преодолеть». Времени на раздумья не было. Поезд возобновил движение. С затуманенным сознанием я достал револьвер и выстрелил ей в переносицу. Из раны брызнула кровь, прежде чем под действием пули ее отбросило назад, на застеленную полку.

Внезапная вспышка света сверкнула со стены, ослепив меня подобно молнии. «Что это было? Вспышка камеры? Меня заметили?» Работа была сделана. Я должен был уходить. Но что-то в ее падении и открытых глазах задело мое сердце. Я наклонился и дрожащей рукой накрыл ей веки. Затем выпрыгнул из окна и побежал по туннелю, не позволяя больше расчувствоваться. В другом конце туннеля, на склоне, был припаркован джип с включенным мотором. За рулем сидел не кто иной, как сержант Ла.

— Что задержало тебя так долго?

Я не ответил. Он молча выехал на оживленную дорогу, и наша машина исчезла среди грузовиков, мулов и детей.

ГЛАВА 16

Девственница, Девственница. Как иронично, что мой первый акт любви случился именно с Девственницей. О, какое слово! Оно казалось настолько красивым, настолько простым. Но мое воспоминание о Девственнице лишь частично соответствовало определению. Девственница на заднем сиденье моего лимузина была прекрасна, поэтична и даже божественна. Но не невинна. Скорее этот акт любви живо напомнил мне некоторые возбуждающие сцены из литературного шедевра «Мечта о красном особняке» и набор эротики династии Чин. Возбуждение было тем, что я все чаще испытывал в эти дни. Все вокруг, казалось, возбуждало меня и приобретало более глубокое значение.

Лежа в кровати со все еще затуманенным сознанием, я услышал стук в дверь.

— Войдите.

В дверном проеме стоял отец в полном обмундировании, что было необычно для десяти часов вечера. Удивленный, я поднялся, чтобы поприветствовать его. Отца привела сюда какая-то причина, иначе он никогда бы не позволил себе зайти в мою комнату так поздно. Слегка наклонив голову, я сказал:

— Добрый вечер, отец.

Отец воздержался от приветствия и сурово спросил:

— Это ты сегодня подделал мою подпись на почтовой бумаге?

— Да, я, но на это была веская причина. — С ранних лет меня приучили к честности, и я обнаружил, что это являлось моим лучшим оружием, эффективным средством для натяжения эмоциональных нитей в тот момент, когда все аргументы рушились.

— Ни одна причина не может быть достаточно веской, если речь идет о подрыве моего авторитета, сын! — Отец повысил голос. — Ты понимаешь? Ты знаешь, что я — глава всех военных подразделений?

— Ты отказался помочь ей, а она невиновна! — возразил я.

— Ты все еще не понимаешь, что сделал неправильно, не так ли? Вот ордер на твой арест. Государственная полиция явилась, чтобы арестовать тебя.

— Что? — Должно быть, я ослышался.

— Собери вещи. Они ждут тебя внизу.

Тон отца был спокойным и уверенным. Он не шутил. Я не мог поверить только что услышанному.

— Арестовать меня, твоего сына?

Неподвижная тишина.

— Мама! — завопил я, сбегая вниз по лестнице. Она отчаянно рыдала. — Мама!

Она только беспомощно покачала головой.

Отец стоял, рассматривая декоративные перила огромной лестницы, затем сказал:

— Тан, это военный приказ. Никто не должен и не может остановить его. — Он поднялся в свой кабинет и закрыл дверь.

Когда я увидел двух солдат с оружием в руках, то понял, что это была правда. Мать крепко прижала меня к себе, как будто не собиралась никуда отпускать.

— Я с тобой, — сказала она. — Что ты сделал? Скажи матери, что это неправда. Ты ведь не мог так поступить?

— Мама, то, что я сделал, было нужно, чтобы спасти мисс Йю. Я не могу сесть в тюрьму.

— Ты не сядешь в тюрьму, сынок, пока я жива. Лон, выйди из своей комнаты и сделай что-нибудь! Ты — военный руководитель! Выпроводи этих низменных солдат из нашего дома. Уходите! — Она махнула рукой двум полицейским, как будто они были парой вторгшихся животных. — Вы знаете, кто я и кем был мой отец? — властно заявила она. — Когда он сражался за нашу страну, ваши отцы еще носили подгузники, вы низменные лакеи. Убирайтесь!

Оба офицера отступили на несколько шагов, держа руки на оружии, пожимая плечами и качая головами.

— Что он сделал? Ему только семнадцать. Уходите! — настаивала мать.

— У нас на руках ордер, — сказал один из них. — Мы должны арестовать его.

Отец медленно спустился вниз по лестнице, положил руки на пальцы матери и медленно ослабил ее хватку.

— Пусть они заберут его.

— Нет! На что ты годишься? Главнокомандующий! Разве ты не можешь просто отменить приказ? Неужели то, что он сделал, является настолько дурным и преступным? Вся наша семья боролась за страну, и нас нельзя наказывать за небольшую ошибку, совершенную несовершеннолетним.

— Позволь ему идти. Этот приказ поступил свыше, — отрезал отец.

— Будь они прокляты! Будь ты проклят! Кто отдал приказ об аресте? Кто?

— Председатель ЦК.

— Хэн Ту, этот маленький гоблин?

— Ш-ш-ш. Не в присутствии этих людей.

— Не в присутствии этих людей? Я пойду на Народное радио и расскажу всему миру, что за кровопийца этот человек. Мой отец вытащил его из тюрьмы и сделал генсеком. Вы знали это, офицеры? Он умирал как собака, гния в той тюрьме. Какой бессердечный, неблагодарный, мелкий человек! Чего он хочет от нас? Он использовал нас, как только мог, а теперь выдает ордер на арест нашего сына? Он будет гореть в аду в течение многих жизней за то, что делает с моей семьей. Вы слышите это, офицеры? Этот ублюдок даже не посетил похороны моего отца! — Она снова разразилась слезами.

— Где дедушка? Мне нужно позвонить дедушке! — Это было моей последней надеждой.

— Сын, ты должен идти, — сказал отец. — Я решу это позже.

— Нет, отец. Ты не можешь позволить им забрать меня. Позвони дедушке!

— Пойдемте, Тан Лон, — скомандовал один из солдат.

— Подождите, я должен позвонить дедушке Лону.

— Почему он не может позвонить своему дедушке, вы, безжалостные невежественные животные? — вопила мать.

— Главнокомандующий, пожалуйста, помогите нам выполнить приказ председателя ЦК, — попросил один из офицеров.

Отец сурово посмотрел на него.

— Ты не должен повиноваться этому мелкому чиновнику! — сердито сказала мать.

Отец прикусил губу и силой оттащил от меня мать, пока я пинал ногами и бил кулаками полицейских.

— Тан, ты должен прекратить это, или мы заставим тебя. Дай мне твои руки, — приказал офицер тихим, но твердым голосом, держа в руках пару старых наручников.

— Это шутка? Наручники? Отойдите и дайте мне телефон. Вы знаете, кем был мой дедушка?

Полицейский подтолкнул меня, что меня очень удивило. Никто никогда не смел вести себя так по отношению ко мне.

— Мы не знаем, и нас это не интересует. Дай мне твои руки, или я буду вынужден силой надеть наручники.

— Помогите! Мама! — кричал я, глядя вверх на широкую лестницу. Но отец увел ее. Мои крики эхом отражались от закрытых дверей. — Помогите! — Никто не собирался помогать мне. Офицер грубо заломил мне руки за спину. Железные наручники щелкнули и сомкнулись на моих запястьях.

Медленно волоча ноги, я последовал за полицейскими. Где была свобода? Где была демократия? Где были все, когда я нуждался в них?

Я испытывал гнев и страх.

Офицеры грубо затолкали меня в джип. Я даже ни разу не оглянулся назад на строение, которое прежде называл домом.

Джип исчез в темноте ночи.

Железная тюрьма-крепость молчаливо стояла у массивных Сишанских гор. Я посещал эту часть пекинских предместий каждый год, особенно осенью, когда благоухающий Парк холмов покрывался шуршащими листьями красных кленов. Земля была похожа на красное море или распространяющийся по прерии огонь. Но сегодня я был заключенным, арестованным за измену. Какое нелепое обвинение! Все, что я сделал, — это помог невинной девушке вернуться в ее собственную страну. Она выпускала маленький журнал, организовывала политические встречи. Возможно, ей даже удалось посеять семена демократии. Но что в этом плохого? Ее идеи, стремления и красота были великолепны — ее следовало восхвалять как героиню. Я все еще не испытывал сожаления, что помог ей.

Солдаты провели меня через этажи, стены и лестничные пролеты, пока мы наконец не достигли темной камеры. Я больше не ощущал страха, только гордость. Я чувствовал себя героем и был настроен очень романтично.

После того как надзиратель захлопнул за мной дверь, в камере стало совсем тихо и темно. Я закрыл глаза, чтобы приспособиться к темноте, но даже не смог определить местоположение своей кровати.

Ощупывая пространство вокруг себя подобно слепому, я обнаружил плоскую подушку и чуть не споткнулся о ведро, которое принял за ночной горшок. Стены были грубыми на ощупь. Заключенные не заслуживали лучшего. В камере было холодно и сыро. Я чувствовал неровные швы между частями довольно гладкого, но холодного пола. В дальнем углу рядом с моей кроватью стоял маленький стол. Кровать была деревянная, покрытая тонкой, воняющей пропитанной потом бамбуковой циновкой. Я лег и положил руки под голову.

Я вырос с осознанием того, что я не таков, как все. И поэтому сегодня вечером, сидя в вонючей камере, я все еще чувствовал себя особенным, в отличие от преступника в соседней камере, кем бы ни был. Когда наступит завтра и снова взойдет солнце, меня освободят. Или если не завтра, то через несколько дней. В настоящий момент я был крысой, временно пойманной в клетку в научной лаборатории, и находился здесь для эксперимента, чтобы проверить мой характер. Любой великий человек должен побывать в тюрьме. Прочтите это в любой книге по истории. Тюрьма проверяет и закаляет людей.

Я не удивлюсь, если моя дорогая мама примчится сюда завтра и принесет кое-что из моих любимых блюд или даже несколько книг. Я очень сожалел о муках, которые причинил ей сегодня вечером. Мой дедушка-банкир, сияя гордостью, также мог принести что-нибудь из моего любимого чтива, вроде «Нью-Йорк таймс» и «Уолл-стрит джорнэл».

Я не забыл отца, который к настоящему времени, вероятно, уже спланировал каждый ход, чтобы спасти меня, после чувства запоздалого сожаления о том, что не помог мне сразу. В своей жесткой и серьезной манере он придет, с секретарем позади, чтобы извиниться передо мной. Он, вероятно, страдает от бессонницы из-за моего отсутствия и подбирает слова, чтобы написать наиболее искреннее извинение своему единственному сыну.

Ни одно из моих ожиданий не осуществилось ни на следующий день, ни днем позже. Я был оставлен один без какого-либо человеческого общения. Мать, плача, не ворвалась в мою камеру. Отец не прислал свои извинения даже в письменной форме. И худшим из всего было то, что дедушка Лон также безмолвствовал. Что происходит? Меня бросили. Весь мир забыл меня. Никто уже больше не заботился о единственном наследнике династии Лон и Ксиа.

После трех дней я начал замечать, что в тюрьме не хватает свежего воздуха, тишина сводит с ума, отчаяние усиливается, а одиночество переполняет все мое существо. Если мне придется остаться в этой древней крепости еще один день без малейшего дуновения ветерка, я сойду с ума. Наконец солдат с лошадиным лицом открыл дверь моей камеры, звеня связкой ключей, и приказал:

— Заключенный номер семнадцать, стать лицом к стене, руки за спину.

— Куда вы меня поведете? — спросил я охранника.

— Заключенный номер семнадцать, закрыть рот до особого распоряжения. Ты слышишь меня?

— Достаточно хорошо, чтобы оглохнуть.

Неожиданно солдат пнул меня под зад своими кожаными ботинками и ткнул локтем.

— Ах! — застонал я. — За что вы бьете меня?

— Словесное оскорбление — нарушение тюремного правила номер девять.

— Ты — животное! Подожди, пока я выберусь отсюда.

Солдат сильно хлопнул железными наручниками по моей голове. Я упал на пол, держась обеими руками за кровоточащую голову.

— Какое правило я нарушил на сей раз?

— Правило выбивать из тебя дерьмо в действительности не существует. Я только что придумал его.

Солдат грубо надел на меня наручники и потащил по коридору, в то время как я взывал о помощи.

Врача вызвали в маленькое помещение комнаты для допроса, где он перевязал мне голову тремя кусками толстой марли. Я все еще кипел от злости, когда вошли следователи и сели по другую сторону стола напротив меня.

— Что это за обращение? Я хочу поговорить со своим отцом, генералом Дин Лоном.

— Заткнись и слушай, — сказал один из них.

— Я не собираюсь больше молчать! Я невиновен. Я не сделал ничего дурного. Позвольте мне идти. Освободите меня от этих наручников! — потребовал я.

— Молодой человек, все гораздо сложнее, чем вы думаете.

— Сложнее! Почему вы не назовете хотя бы одно преступление, которое я совершил против людей.

— Вы разумный молодой человек. Почему бы вам не рассказать нам, что случилось.

— Мне нечего рассказывать.

— Признание облегчит ваше наказание, а нечестность только усугубит вину. Вы, будучи потомком великой революционной семьи, хорошо знаете нашу уголовную политику.

— Мне не в чем признаваться.

— Хорошо, на сей раз, если вы не признаетесь и не расскажете нам правду, нам придется передать вас властям Гонконга и отдать дело на рассмотрение международного трибунала.

— Было бы прекрасно, если бы вы сделали это. Я знаю, что судьи вынесут вердикт, что мисс Йю заслуживает свободы, а не заключения или исправительных работ в Китайской Сибири.

— Молодой человек, вы не понимаете нас. — Один из следователей потянулся и бросил на стол передо мной фотографию. — Посмотрите на нее и скажите мне правду.

Это была омерзительная фотография девушки, лежащей в луже крови, с зияющим отверстием во лбу.

— Кто это? — закричал я.

— Девственница!

— Она мертва? — Я почувствовал приступ тошноты.

— Более чем.

— Нет, этого не может быть!

— Судебно-медицинский эксперт подтвердил, что время ее смерти соответствует моменту, когда вы последний раз были с ней, помните?

— Нет, нет… — начал я дрожа.

— У нас есть фотография, где вы совокупляетесь с ней, и доктор также подтвердил наличие вашей спермы, в изобилии просочившейся из ее влагалища.

Моя голова стала горячей, руки оцепенели, шея одеревенела.

— Кто сделал это? Кто мог сделать это с ней?

— Мы нашли подозреваемого. — Мужчина торжествующе улыбнулся. — И мы полагаем, что он действовал в одиночку.

— Кто это?

— Вы!

— Я?

— Да. Мы также нашли оружие, которым вы воспользовались, чтобы застрелить ее.

— Нет, я не делал этого!

Обвинение внезапно прояснило мое сознание. Я слишком много слышал о том, как невиновного человека могут заставить сознаться в преступлении, которого он не совершал.

— Это наглая ложь. Я не делал этого! Напротив, я освободил ее и посадил на тот поезд. Вам не удастся впутать меня в это. Я любил ее, и она любила меня. Мы занимались любовью. Как может человек, настолько влюбленный в другого, убить его?

— Кто знает? Из ревности? Возможно, вы знали, что она не любила вас. Мы выяснили, что Девственница была свободной женщиной, которая спала со всяким, кто разделял ее веру в демократию. У вас был мотив убить ее, потому что она убегала не от властей, а от вас, с другим человеком, и словесные конфликты превратились в физический. Вы изнасиловали, а затем убили ее. Это наше видение ситуации.

— Вы убийцы! Это вы убили ее. Я расскажу об этом всему миру. Я подам прошение в высшую инстанцию, чтобы доказать свою невиновность, и вас всех отправят на виселицу. Я должен поговорить со своими родителями. Выпустите меня отсюда.

— Боюсь, мы не можем сделать этого, иначе правительство Гонконга возложит на нас ответственность за то, что мы отпустили главного подозреваемого.

— Выпустите меня отсюда! — Никогда прежде я не чувствовал себя настолько разгневанным. Мне казалось, что небеса рухнули на землю. Мне нужно было выбраться отсюда. Я нуждался в родителях.

Я вскочил со своего стула, но был остановлен солдатом. Два охранника оттащили меня обратно в камеру, сняли с меня наручники, захлопнули дверь, заперев ее на зловещий замок..

Девственница была мертва. Как это могло случиться? Как Будда мог допустить это? Неужели мои действия повлекли за собой ее смерть? Она была молодым деревцем, жестоко срубленным в самом расцвете лет. И все ее мечты, обещающие расцвести весенней порой, погибли вместе с ней.

Я лежал на холодном цементном полу, прерывисто дыша подобно раненому животному. Я больше уже не был ребенком. Холодный темный туннель простирался передо мной. Впереди не было света, а лишь только темные глубины, которые засасывали меня все глубже.

Спустя некоторое время я проснулся. Я не знал, как долго я спал. Должно быть, я плакал во сне, так как воротник моей грязной рубашки был влажным. На рубашке запеклись пятна крови. Лицо мисс Йю парило надо мной. Ее горячие губы, гладкие руки, заплаканные глаза, сверкающие сквозь слезы.

Эмоции иссушили меня. Мое сознание, обычно столь подвижное и легковозбудимое, словно оцепенело, а безнадежность только усиливала тоску по семье. Должно быть, у них была веская причина, раз они не связывались со мной так долго. Но какая? Скорее всего, это ложное обвинение так повлияло на них.

Следующий день прошел в темноте, тишине и отчаянии. Все, чем я занимался, — это сидел, спал, думал и плакал. Я знал, что не сделал ничего дурного, но теперь я мог понять людей, сознававшихся в преступлениях, которых они никогда не совершали. Они делали это просто потому, что хотели жить. От этой мысли мне стало не по себе, и я задрожал. Чтобы согреться, я спустился с кровати и начал отжиматься. Мои мускулы заболели, а дыхание стало прерывистым, но я почувствовал себя лучше. Я почти снова ощутил себя самим собой. Энергия вернулась ко мне, а вместе с ней убежденность в том, что я должен оставаться с ясной головой и в состоянии боевой готовности. Как замечательно жить, когда тебе семнадцать лет! Я был уверен, что проживу еще двадцать, тридцать и более лет, и не хотел, чтобы моя жизнь закончилась здесь.

На девятый день тот же самый офицер с лошадиным лицом снова повел меня в комнату для допроса. Я находился в здравом уме, но, притворяясь, будто я не в себе, опустил глаза вниз и перемещал взгляд немного медленнее. Передо мной положили лист бумаги. Кто-то уже написал слова признания, я даже видел первую строку: «Я, Тан Лон, признаю…»

— Вы знаете, для чего эта бумага? — спросил меня офицер.

— Вы могли бы еще раз повторить вопрос?

— Вы можете во всем сейчас признаться, молодой человек, после чего можете идти домой, в свой красивый дом.

— Домой?

— Да.

— Что я должен написать здесь?

— То, что вы убили гонконгскую девушку из ревности. Что вы имели с ней сексуальные отношения. Она не хотела этого, но вы силой овладели ею. Ее платье было слишком коротким, и это возбудило ваше желание. — Офицер похотливо засмеялся.

— Что-нибудь еще? — спросил я медленно, как будто мой язык слишком распух, чтобы двигаться с нормальной скоростью.

— Что-нибудь, что сделали ваш отец или дедушка, чтобы помочь убить девушку. Вообще припишите ниже что угодно.

Мое сердце забилось быстрее. Мало того что они решили упрятать меня в тюрьму, они также хотели вовлечь в эту историю всю мою семью.

— Что-нибудь еще? — повторил я.

— Пока все.

— Я могу начинать писать?

Офицер кивнул.

Я схватил ручку и начал писать. После нескольких долгих минут я перевернул лист лицевой стороной вниз и встал со стула.

— Я могу вернуться в свою камеру?

— Конечно, если вы закончили признание.

— Закончил, и вам оно наверняка очень понравится.

Когда меня увели, три офицера прочитали то, что я написал. Это было совсем не то, о чем они просили. На бумаге я нарисовал большой член с двумя поддерживающими его яйцами и подписал двумя едкими и самоочевидными словами: «Да пошли вы!»

Это отнюдь не развеселило их.

Впервые с тех пор, как оказался здесь, я улыбнулся. Это была маленькая моральная победа, которая доказала, что я все еще обладаю интеллектом и юмором.

Той ночью меня отвели в камеру пыток. Повсюду на стенах висели кнуты. Человек без рубашки с волосатой грудью дымил толстой сигарой. В помещении отвратительно пахло спекшейся кровью. Меня не стали бить. Вместо этого меня раздели и подвесили за большие пальцы рук. Мои ноги едва касались запачканного кровью вонючего пола.

— В былые дни мы бы сделали тебя евнухом. Но мы испробуем кое-что новенькое. — Волосатый мужчина держал меня сзади. Другой человек, представившийся доктором, наклонился и схватил мой член. В правой руке он держал кусок острого провода.

— Что вы собираетесь делать? — завопил я.

— Причинить тебе немного боли и сделать более мудрым. — Они засмеялись.

Я брыкался и боролся, но все было напрасно. Мужчина с волосатой грудью был гигантом.

Доктор прицелился и просунул провод в отверстие моего мочеиспускательного канала, как иглотерапевт. Он сделал одно круговое вращение. Я подпрыгнул, боль пронзила мое тело от паха к сердцу. Но ужас от того, что происходило дальше, был даже больше. Провод повернулся снова. Я закричал. Я никогда не испытывал столь мучительной боли. Я подпрыгнул и попытался лягнуться. Дьявол повернул провод в третий раз, и он вошел так глубоко, что достиг основания моей мужественности.

— Признавайся теперь!

— Мне не в чем признаваться!

Провод повернулся снова.

Я закричал от боли.

— Мне нечего сказать!

— А теперь? — Доктор двигал провод толчками, распространяя электрические удары по всему моему телу.

— Пожалуйста, остановитесь, — рыдал я.

— Ты готов признаться?

— Нет…

Еще несколько толчков.

— Да!

— Что ты сделал? — Доктор вонзил провод еще глубже, и струйка крови начала капать с моего члена.

— Я признаюсь! Я убил Девственницу…

С проводом, глубоко вонзенным в мочеиспускательный канал, меня развязали и подали мне ручку. На бумаге, запятнанной моей кровью, я написал признание. Раньше я даже не смог бы предоставить, что сделаю нечто подобное. Когда я колебался, мой мучитель снова дергал провод. Именно тогда последняя нить моей воли оборвалась.

ГЛАВА 17

Дорогой Шенто, мое сердце, моя душа!

Я пишу эту записку не для тебя, чтобы ты прочитал, а для того, чтобы твоя душа восприняла это. Это — извинение. Омерзительное, болезненное извинение. Хотя оно едва ли способно снять тяжесть моей вины.

Это моя проклятая сущность заставила тебя сойти с жизненного пути, чтобы быть осужденным на смерть в столь юном возрасте. Я должна была предупредить тебя. Нет, мой создатель, кем бы он ни являлся, должен был предупредить мир о моем прибытии.

Гадалка однажды сказала, что во мне три кровавых убийственных ножа. Первый нож предполагался для моего отца. Он мужественно принял его на месте казни, будучи застреленным в затылок солдатом в зеленой форме. Мозги отца забрызгали всю форму палача, окрасив в красный цвет его грудь, будто убийца истекал кровью, как вспоминал свидетель. Второй нож вонзился в сердце моей матери. Это сделал офицер охраны коммуны. Моя мать ругала коммунистических лидеров за то, что они неправомерно заклеймили ее и отца, назвав их «реакционерами». За отважной жизнью последовал отважный конец. Они выбрали для нее болезненную смерть, заставив медленно умирать. Кровь лилась потоком из ее рта, пока она не подавилась собственной жидкостью.

Гадалка поведала мне причину, по которой я родилась, чтобы нести эти три ножа. Это связано с каким-то темным, скрытым долгом, идущим из прошлых жизней моих родителей. Наш цикл состоит из девяти жизней, каждый из которых вознаграждает или наказывает предыдущую, согласно выполненным делам или совершенным грехам.

Я была ангелом добродетели, та, которая должна была освободить осужденные души моих родителей.

Мне было шесть лет. Я верила в это. Я заменила слезы вины верой. Затем я выросла в этом ужасном месте, которое является приютом. Некоторая ясность снизошла на меня, ясность, которая приходит вместе со страданием, делающим человека сильным. Я подвергала сомнению мудрость, нездоровую логику, случайный выбор, глупость. Я не была избранным носителем тех убийственных ножей. Нет! Как я могла быть им? Если бы кто знал, как я любила моих папу и маму и как я тосковала без них, ушедших так скоро после того, как дали мне жизнь. О, будь проклят создатель! Будьте прокляты небеса! Будь проклят ты, улыбающийся Будда!

А потом появился ты и ободрил меня. Иногда меня затоплял твой свет, твое тепло, ты создавал радугу надо мной, которая защищала меня, по крайней мере так я думала.

Я мечтала о жизни с тобой. Ты — одно колесо тележки. Я — другое колесо. Вместе, рядом друг с другом, мы катились бы по ухабистым возвышенностям и низменностям нашей дорожки, неся любой груз, который возложила бы на нас жизнь.

Затем, той роковой ночью, когда мои вопли разорвали на части тишину кампуса, моя скромная мечта была искромсана.

Той роковой ночью, когда ты убил их и когда сбежал, тогда другая жизнь впервые зашевелилась во мне.

Любимый мой, теперь ты предупрежден. Если ты уже оставил эту землю, то будешь знать, кто в действительности твой убийца. Да, это — я, та, которая так тебя обожает. Из-за того, что я люблю тебя, ты был выбран получателем третьего и последнего убийственного ножа кровавой судьбы. И согласно старой вере, виновна не я, носитель ножа, а виноват ты сам. Грешник порождает наказание. Что ты сделал в своей прошлой жизни, чтобы заслужить небесный гнев? Что же, спрашивается, ты сделал, мой дорогой проклятый возлюбленный, мое сердце?

Я каждый день смотрю на море и прислушиваюсь к направлению ветра. Твое тело не всплыло на поверхность воды, а кости не были найдены на изрезанном песчаном берегу.

Где ты, моя любовь?

Где ты, мой Шенто?

Суми

ГЛАВА 18

Я заморгал от ослепительно-яркого солнечного света. Как будто при виде старого друга, я хотел обнять его своими воспаленными руками. Я так долго ждал этого момента. Вечность длиною в десять дней.

Когда я мучительно хромал от крепости, мать подбежала ко мне.

— Мама! — закричал я, ускоряя шаг, чтобы встретить ее на мощеной дорожке. Каждый шаг, который я делал, отдавался острой, стреляющей болью в паху. Повреждение мочеиспускательного канала было очень сильным, и последовавшая за ним инфекция сделала мочеиспускание невыносимым, кровавым наказанием.

— Мама! — задыхался я, потому что ослаб от боли.

— О, Тан, дорогой. — Голос у нее был охрипшим.

Мы крепко обнялись в тишине. Необходимости в словах не было. Все и так было ясно.

Шофер, одетый в зеленую армейскую форму, просигналил несколько раз.

— Поторопитесь! — прокричал он.

Я посмотрел из-за ее плеча, озадаченный внезапной грубостью солдата, который работал у нас в течение нескольких последних лет.

— Не обращай внимания. Все уже не так, как прежде, — сказала мать. — Мы поговорим, когда доберемся домой.

Мы сели в автомобиль. Мать вытерла слезы с моего лица, разглядывая меня в течение нескольких секунд.

— Все будет в порядке с этого момента, сынок. — Она сделала мне знак, чтобы я ничего не говорил, указав пальцем на молодого солдата за рулем.

Я нахмурился. Случилось нечто страшное. Чем была напугана моя мать, королева Пекина? И почему? Мне не пришлось долго ждать ответа.

Охранник у входа в Жон Нань Хаи не отдал нам честь. Напротив, он плюнул нам вслед и свистнул своим товарищам, находящимся внутри бараков. Взвод охранников столпился в окнах здания, смеясь и с любопытством глядя на нас. Мать отвела глаза. Сад, с его плакучими ивами и спокойным водоемом, зарос густой высокой травой. Сорняки, которым не давали свободы прилежные ножницы старого садовника, теперь росли из всех щелей. Некоторые из них расползлись по бороздам и оккупировали лилии и розы. Гуси клевали молодые пионы, а в водоеме, который когда-то был оазисом, плавали ненужные бутылки и мусор. Автомобиль остановился, но никто не подбежал, чтобы открыть нам дверь. Водитель сидел и курил сигарету, дым которой заполнил автомобиль.

— Я помогу тебе, — сказала мать, выходя из машины. Королева пекинского общества сама шла в свой собственный особняк. Это было возмутительно.

Она сжала зубы и вытащила меня из автомобиля с силой, которую я даже не подозревал в ней.

— Старик, иди забери своего сына! — позвала она, когда мы вошли в дом.

К моему удивлению, отец был небрит, без мундира, лишь в белой рубашке, армейских зеленых брюках и сандалиях. Он выглядел осунувшимся. Его голова была опущена, а глаза щурились, как будто боялись солнца.

— Отец! — Я шагнул вперед. Волна любви заставила меня забыть о боли в паху, и я споткнулся. Отец поспешил вниз по лестнице, чтобы встретить меня. Я никогда не видел, чтобы он выглядел таким утомленным и старым.

— Сын, добро пожаловать домой. — Рукопожатие отца было все еще твердым, как у солдата, и я вздрогнул. Он обеспокоенно посмотрел на меня, останавливаясь то там, то здесь, как будто определяя, что изменилось и чего не хватает.

Кожа на лице отца обвисла, и в его глазах больше не плясали искорки огня. Они налились кровью, отражая неуверенность и беспокойство. Генерал Лон, который всего несколько дней назад держался с завидным достоинством, был похож на свою тень.

— Отец, ты болен?

— Нет, все нормально. — Он, несколько смущаясь, слабо улыбнулся. — А как у тебя дела? Мы все так волновались за тебя.

— Я в порядке. Действительно в порядке. — Я понял, что должен выглядеть веселым, хотя не совсем знал зачем. — Отец, мне так жаль, что я доставил тебе и всей семье такие неприятности.

— Сын, пойдем ко мне, поговорим наедине. — На его лице снова появилась жалкая улыбка, которой недоставало его обычного, отдающегося эхом смеха, так нравившегося мужчинам и веселившего женщин. Они с матерью помогли мне подняться и дойти до кабинета.

Когда дверь открылась, перед моими глазами предстала картина, которую я никак не ожидал увидеть. Вся мебель была сдвинута к одной стене, а около другой стояла дюжина сундуков, поставленных один на другой.

— Мы что, переезжаем? Кто эти люди? — спросил я, когда пятеро молодых солдат принесли еще некоторые вещи в комнату.

— Пойдемте в мою музыкальную комнату в западном крыле, — сказала мать.

— Я хочу пойти в свою комнату.

— Нет, там уже все убрано. Мы упаковали все твои вещи в чемоданы. Я проследил, чтобы ничего не забыть.

— Нас что, выгоняют из-за моего признания?

— Сын, все гораздо сложнее.

— Пожалуйста, расскажите мне, что случилось, — попросил я.

— Вероятно, будет лучше, если ты прочитаешь это. — Отец вручил мне «Женьминь жибао». На первой полосе крупными буквами был набран заголовок: «ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ ГЕНЕРАЛ ДИН ЛОН УХОДИТ В ОТСТАВКУ».

Кровь прилила к моей голове. Комната закружилась перед глазами.

Отец ушел в отставку? Самый многообещающий молодой генерал Китайской народной армии?

— Отец, мне так жаль. Это моя вина.

— Нет, ты был только спусковым механизмом. Мы потеряли расположение Хэн Ту. Против нас началась война, — сказал отец.

— Какая война?

— Прочти следующий заголовок.

Я прочитал его, а затем возмущенно воскликнул:

— Они говорят, что дедушка украл из банка двадцать миллионов долларов? Это ложь. Дедушка никогда бы не сделал этого. Как они могли обвинить его?

— Вот так, даже при том, что деньги могли быть украдены давным-давно. В банке не проводилась систематическая ревизия, — пояснила мать. — Причина проста. Дедушка не соглашался с некоторыми направлениями реформистской политики Хэн Ту, и председателю ЦК это не понравилось.

— Но почему тебе пришлось уйти в отставку? — спросил я отца.

Отец молча смотрел в окно.

— Твой отец ушел в отставку, чтобы спасти жизнь тебе и дедушке, — сказала мать. — Они угрожали выдать тебя Гонконгу, чтобы ты предстал перед судом, и посадить в тюрьму дедушку по подложному обвинению в растрате.

— Я не знаю, как благодарить тебя, отец, — сказал я. — Ты отказался от своей карьеры ради меня.

Отец улыбнулся мне:

— Ты помнишь эту поэму: «Поездка на плечах отца, как на лошади?»

— Да, конечно. «В надежде, что его сын однажды вырастет и станет драконом», — закончил я поэму.

— Нет никакой необходимости в том, чтобы благодарить меня, сын. Но есть необходимость осуществить мои мечты.

— Что это за мечты?

— Твои мечты определяют мои, — улыбнулся отец.

Захлебываясь от великодушия его любви, я сделал усилие, чтобы подняться, и снова обнял его.

В дверь постучали. Это был дедушка Лон в одежде цвета хаки, с трубкой, торчащей изо рта. Новое дополнение к его скучному образу банкира. Он подбежал ко мне, схватил меня в охапку и расцеловал в обе щеки.

— Дедушка, прости меня.

— Не проси прощения. Мы больше не будем говорить об этом печальном деле. Мы уезжаем в Фуцзянь.

— Почему в Фуцзянь?

— Потому что это место, где жил и умер мой дед. Мы переезжаем в старое загородное поместье моей семьи.

— Когда мы уезжаем?

— Как только ты выздоровеешь, чтобы перенести путешествие, — сказала мать.

— О, внук, я должен так много всего показать тебе в моем родном городе. — Седовласый старик был возбужден, как ребенок. Отец просиял от облегчения, а мать трогала мое измученное тело, и в ее глазах стояли слезы.

После двухнедельного отдыха инфекция у меня уменьшилась и походка восстановилась. Я вполне был готов к трехдневной поездке на юг. В день нашего отъезда оставшиеся старые слуги и горничные ушли рано, даже не попрощавшись. Они уже были наняты для обслуживания других важных государственных деятелей. Не оставалось сомнений, что им промоют мозги и научат забыть о прежних хозяевах.

Несколько секунд я простоял на коленях в своей комнате, но не для того, чтобы предаться воспоминаниям и потосковать, а чтобы оплакать конец моего детства. Прощай, номер шестнадцать Жон Нань Хаи.

Я спросил насчет своего обучения. Мать кратко рассказала мне, что от ректора пришло письмо, в котором было оглашено решение: не принимать меня обратно. Причина указана не была.

Награды, полученные мною, и бронзовый футбольный приз, первый за всю историю школы, были сняты с выставочного стенда, чтобы не осталось никаких следов мальчика по имени Тан Лон. Как будто я никогда даже не ходил по коридорам почтенной школы, а мои пальцы никогда не летали над покорными клавишами из слоновой кости старого и мудрого рояля «Стейнвей».

Я чувствовал себя незнакомцем. Если бы жизнь была зеркалом, мое отражение потрясло бы меня. Теперь я представлял собой печальную личность, снедаемую виной по поводу того, что катастрофически изменил жизнь, которую знал так хорошо. Ничто больше не было надежным, и меньше всего я сам. Моя крепость, или скорее воображаемая крепость власти, богатства и привилегий разрушилась подобно развалившейся пагоде на песчаной почве. Я понял наконец, что все невозможное теперь возможно.

Отец, некогда суровый главнокомандующий, внезапно стал просто любящим отцом. Склонившись над некоторыми из памятных вещей, сохранившихся с былых дней, он пытался втиснуть в чемодан на один предмет больше, чем позволяло его ограниченное пространство. Мать, шикарная непревзойденная королева элегантности, сидела в углу гостиной и постукивала ногами, нетерпеливо ожидая, когда прибудет транспорт. Она была одета в удобные хлопчатобумажные брюки, «подходящие для предстоящего долгого и утомительного путешествия в дурно пахнущем и переполненном поезде», как она сказала. Но в глубине души я знал, что она оделась так, чтобы смешаться с толпой. Это был не тот случай, когда она хотела, чтобы ее заметили. В долю секунды она вернулась в реальность.

Дедушка, который видел холмистые горы Англии и церковь Троицы на Уолл-стрит, сидел на лестнице, теребя свою бороду и слегка раскачиваясь в такт старым часам. Его лицо не выражало ни капли беспокойства. Ему больше не нужно было переживать, что резерв иностранной валюты его страны истощился до рекордно низкой отметки или что правительство никогда не сможет оправиться от дефицита бюджета. Старый гвардеец уже готовился прогуляться по песчаным берегам провинции Фуцзянь. Хотя его имя все еще находилось на банкнотах достоинством в десять юаней, мысли его были далеко-далеко, в доме его детства. Дедушка улыбался и ждал. Казалось, он ничего не потерял.

Армейский фургон, который обычно использовался для доставки продуктов в дом Лонов, наконец прибыл. Мать вскочила и захлопала в ладоши. Я забрался вместе с семьей на жесткие сиденья. Нас никто даже не поприветствовал. Водитель посвистывал, нажимая ногой на педаль; машина двигалась зигзагом, визжа на поворотах изрытой дороги, ведущей к вокзалу. Мать героически терпела тряску. Раньше она даже закричала бы на водителя, если бы он случайно заехал на выбоину. Теперь, во время самой тряской поездки в своей жизни, мать улыбалась. Она спокойно держалась за отца, в то время как я поддерживал дедушку, который всю дорогу клевал носом.

Приближаясь к Пекинскому вокзалу, я повернулся к матери и спросил:

— Почему ты так счастлива, оставляя так много?

— Мой дорогой сын, я счастлива, что ты находишься рядом со мной. Все остальное больше не имеет значения. — Она улыбнулась. В ее глазах блестели слезы.

ГЛАВА 19

Через две недели после моего возвращения на остров номер девять я был потрясен, прочитав об отставке генерала Дин Лона и увольнении его отца-банкира. Хотя меня очень обрадовала эта новость, тем не менее мне стало обидно, что кто-то лишил меня удовольствия отомстить человеку, который породил, но отказался от меня. Облегчение принесло лишь осознание того, что Дин Лон был все еще жив. Я знал, что судный день однажды наступит. Отдав честь портрету генсека Хэн Ту, я прошептал:

— Ты — мой добровольный мститель.

В первую годовщину моего прибытия, которая пришлась на пятнадцатое августа, праздник Луны, я сел на свое любимое место — плоский камень, обращенный к западу, где закат окрашивал море в янтарный цвет. Мои мысли направились на юг, к Суми, где Желтое море соединялось с Южно-Китайским и воды меняли цвет с коричневого на темно-синий. Я думал о моей дорогой Суми, ее гладких черных волосах, о том, как она сидит, прислонив голову к руке, когда читает и думает обо мне.

Была ли она все еще моей невестой, обещанной мне в ту незабываемую ночь? Был ли я все еще ее мужем, связанным с ней актом любви? Где она сейчас? Мысли о том, что она, возможно, в руках другого мужчины, болью отдавались в моей груди. Я размышлял, что если Суми по-прежнему так же привлекательна, то вполне естественно, ее окружают толпы мужчин. Если Суми думает, что я мертв, она может снова влюбиться. Я часто задавал себе вопрос, что бы тогда я сделал. Мой мозг быстро начинал работать в поисках ответа. Все, что приходило мне в голову, было преступно по своей природе. Я не сомневался, что должен был убить любовника Суми. Однажды, раздумывая над этой ситуацией, я вытащил пистолет из кобуры и выстрелил в пролетающую мимо чайку. Птица стала снижаться к земле, издавая зловещие крики, нарушающие тишину горной вершины.

— Не хотел бы я оказаться этой птицей, — сказал сержант Ла, кладя руку мне на плечо. Я подскочил и низко поклонился своему учителю.

— Мои извинения, учитель.

— Зачем ты это сделал? Что-то, должно быть, разозлило тебя.

— Ничего. Просто учебная стрельба.

— Сомневаюсь в этом. Преподавательница танцев действительно не изменила тебя настолько, насколько я думал. Тоскуешь по кому-то с юга?

— Как вы догадались?

— Я знаю этот взгляд. Когда-то и я был влюблен, но она вышла замуж за моего лучшего друга.

— Вы тоскуете по ней?

— Нет, но тоскую по нему. Женщины похожи на цветы, растущие в изобилии из земли. Везде, где ты идешь, они есть, хотя каждая отличается от других. Но друзей найти трудно. Ну же, такой мужчина, как ты, может иметь столько женщин, сколько пожелает его сердце. Очисти свои мысли от нее. Отсеки все свои прошлые контакты. Посвяти свои мысли и чувства великому вождю. Сделай из себя острый кинжал, которым ты должен быть. Твое блестящее будущее в пределах твоей досягаемости.

Эти слова успокоили меня, а обещание утешило. «Я должен упорно трудиться, — сказал я себе, — чтобы когда-нибудь выполнить обещание, данное Суми, встретиться с ней снова, но уже как взрослый состоятельный и прославленный человек».

ГЛАВА 20

1979

ЗАЛИВ ЛУ ЧИН, ФУЦЗЯНЬ

Дом семьи Лон грандиозно возвышался подобно местному богу над холмистой местностью, там, где залив Лу Чин был обращен к морю. Холмы поросли дикими цветами в форме колокольчиков, пагод, гонгов, некоторые размером с женскую соломенную шляпу, другие — совсем крошечные — с муравьиную лапку. Они переливались всеми цветами радуги, которые часто украшали синее небо после неожиданного ливня. Некоторые цветы были яркими и блестящими подобно тропическим летним дням; другие — скромными и угрюмыми, как тихий горный водоем.

Трудно было сказать, являлся ли дом частью склона или склон гармонично продолжал усадьбу. Воздух был напоен постоянным ароматом, смешанным с запахом плодородной почвы. И этот прекрасный запах никогда не исчезал полностью, а лишь усиливался при отсутствии ветра, когда все во всей вселенной оставалось неподвижным. Это было отличительной чертой Фуцзяни — земли, где на море и в горах почти всегда дул легкий бриз.

Днем, когда субтропическое солнце не отбрасывало тени, красные крабы с большими клешнями и маленькими тельцами сердито спешили в свои норы, клянясь не возвращаться, пока над убывающим морем не взойдет луна. Маленькие креветки, наоборот, в восхищении прыгали, радуясь солнечному свету, а затем уползали обратно, в качающуюся колыбель синего моря.

Приливы и отливы порождали легкий ветерок, который раскачивал ветви пальм, гнал богатый аромат моря на землю, вверх по холмам, за горные хребты, и в горы запада, где бродили тигры и прыгали обезьяны.

Дедушка сидел в бамбуковом кресле на широкой веранде с закрытыми глазами, когда вдыхал первый порыв дневного бриза, как будто принимал дух богини Ма-Дзу, которая, согласно местной мифологии, охраняла рыбаков, плавающих в своих небольших лодках по бурной поверхности океана.

— Устрицы — нет. Креветки, угри — да. О, вот они, морские моллюски, красочные и крошечные, которых высасывают, отламывая хвосты, — взволнованно сказал мне дедушка, распознавая обонянием элементы моря. Затем он внезапно открыл глаза и сердито заявил: — Теперь ветер поднялся, и все, что я могу обонять, это грязь.

Дедушка снова стал деревенским ребенком. Изучение морского запаха было для него ежедневным ритуалом. Его самопомазание как человека моря и сына гор укрепило его решение стать отшельником, которого не волнуют мирские проблемы. Но это изменилось через несколько дней после нашего приезда, когда семья проснулась от звука местного симфонического оркестра. Он состоял исключительно из национальных музыкальных инструментов: бронзовой трубы — диа-диа, гу-гу бамбуковой флейты, скрипки-«эрху», пронзительных гонгов, размером с котелок для жаренья, и тамтамов-барабанов, сделанных из шкур местных буйволов. Звонкие удары бамбуковых шестов звучали подобно взрывам петард. Птицы вылетали из своих гнезд, чтобы укрыться на близлежащих деревьях.

— Давно потерянный сын Лонов, пожалуйста, подойди к двери, чтобы мы могли приветствовать тебя, — закричал толстый мужчина приблизительно лет пятидесяти, ведя за собой целую процессию, выстроенную в две колонны.

Дедушка собрал всю семью на веранде, где мы поклонились жителям деревни, приветствующим нас. Я не верил своим глазам. Тем временем мужчина представился.

— Я — Фу Чен, представитель местной власти. Для нас большая честь, что вы решили удалиться на покой в родные края. Мы здесь, чтобы омыть ваши ноги, — серьезно объявил он, при этом не переставая кланяться.

— Вы не должны этого делать, — резко сказал дедушка. Он поклонился в ответ даже ниже, чем это сделал толстый мужчина.

— Я обязан это сделать. Я — внук Ченса. Мой дедушка кормил свиней на плантации Лонов.

— А я праправнучка Танов, которые управляли западной фермой около реки. Всю мою семью хорошо обеспечивали ваши предки, — сказала беззубая старая женщина. Она была одета в ярко-красную блузку и, когда говорила, по привычке вытирала руки о фартук.

— Мы — потомки Лианов, рыбаков, которые арендовали у вашей семьи рыболовные сети, — представился сильный молодой человек с бронзовым загаром.

— Тихо! — скомандовал толстый правитель, прежде чем представилась остальная часть деревни. — А сейчас мы должны начать церемонию омовения ног. — Он взял ведро коричневого местного варева, известного под названием «фуцзянь лао джио», и вылил его на ноги всех членов моей семьи. Острый запах ликера атаковал мои ноздри, и липкая кашица растеклась по пальцам наших босых ног.

— Местные жители полагают, что лучший способ приветствовать сына по возвращении домой состоит в том, чтобы смыть с его ног всю пыль, которая накопилась в течение столь долгой поездки, — сказал дедушка.

— А каков лучший способ проводить кого-либо? — спросил я.

— Также вылить ведро этого ликера на ноги.

— Почему?

— Чтобы придать силу твоим ногам, поскольку считается, что ликер выгонит холод из костей и человек сможет противостоять даже самому сильному шторму.

— Что еще можно делать с «лао джио»?

— Беременная женщина выпивает бокал, чтобы ребенок родился более сильным, а после родов — другой, чтобы окрепнуть самой. Крабы пьют его, чтобы люди могли есть их сырыми.

— Есть что-нибудь, чего этот напиток не может сделать?

— Нет.

Музыка продолжала звучать и вскоре начала приобретать смысл даже для меня. У нее была особая тональность, заряженная энергией сельской жизни. Она обладала ритмом моря и неровного края гор. Это пышное выступление заставило меня подумать о песнях животных, прячущихся в густой листве на холмах, шепоте моря, когда оно спокойно, и возгласах океана, в то время как он мечет громы и молнии. Я понял все: музыку, людей, которые исполняли ее, и красоту земли, вдохновляющую их. Все эти элементы были мечтой, жизнью, песнью под названием Фуцзянь.

Сельские жители поставили на веранде емкости с самым лучшим резко пахнущим местным соевым творогом, соленым осьминогом, тонкой белой рисовой лапшой и «лао джио». Они не спрашивали, почему моя семья вернулась. Возможно, они знали причину, но их это не заботило. Для них имело значение только то, что мы чистокровные Лоны. Человек родился Лоном и умрет Лоном, так же как Чены, Луи, Лианы и Чаны, живущие в деревне и навсегда принадлежащие своему клану. Человек мог блуждать по дороге жизни сколь угодно долго, пока не возвращался поверженным или победителем. Возвращение говорило: «Ты хороший сын, потому что почтил родную землю!»

Толстый Чен пригласил дедушку на легкий завтрак из свежей медузы, посыпанной колечками лука и имбиря из его сада. Лианы просили его прийти к ним домой за свежими разноцветными моллюсками, испеченными в глиняной печи за утесом, смотрящим на восходящее солнце. Рыбак Лао спросил, сможет ли дедушка отправиться на охоту за устрицами на закате, чтобы полакомиться живыми особями из половинок раковин. Было еще много приглашений, и потом дедушка даже не мог вспомнить от кого.

На следующий день после полудня группа поющих женщин выстроилась перед нашей дверью с метлами и швабрами, предлагая убрать у нас в доме, где целую вечность никто не жил. Они все были в одежде ярко-красного цвета. Когда я спросил, почему они одеты в красное, женщины застенчиво улыбнулись и объяснили:

— Потому что мы замужем. Это знак отличия.

Только замужним женщинам позволялось носить красное. Вдовы не могли себе этого позволить. Все молодые девушки, достигшие брачного возраста, избегали этого цвета, чтобы их по ошибке не приняли за замужних, иначе к их дверям могли не прийти поклонники. Вдовы же носили одежду серого и черного цвета и гуляли только на краю деревни. Говорили исключительно шепотом, никогда не смотрели на мужчин и не начинали разговора, если к ним не обращались. Вдовы напоминали тени. Сельские жители считали, что они были виноваты в ранней смерти своих мужей: мысленно топили их лодки, насылали грозу и даже поднимали на море шторм. Опозоренные и униженные, эти женщины продолжали жить, чтобы страдать, и страдали, чтобы жить. Шанс улыбаться и смеяться у них мог появиться снова, когда их сын, если им повезло иметь такового, женится. Но даже во время этой церемонии вдовы должны были находиться в стороне От веселящейся толпы, так как считалось, что они могут разрушить то хорошее, что есть в их оставшихся без отцов сыновьях. Им позволялось только кормить калек, прокаженных, слепых и глухих из деревни, которые просили хорошей пищи взамен хорошей песни для молодоженов. Таковым был маленький мир, в который я попал.

Я ходил по приглашениям вместе с дедушкой, который теперь каждый день посещал какой-нибудь дом, будто это было его обязанностью как сына клана Лонов, некогда самых крупных землевладельцев и рыболовецких артелей. Не зайти хотя бы в один дом считалось проявлением неуважения. Во время визита разрешалось выпить всего чашку чаю или съесть миску рисовой лапши. Здесь это было традицией.

Мать превратилась в образцовую домохозяйку. Она вычистила каждый угол старого дома, напевая свою любимую сонату Шопена. Каждый день она вставала вместе с солнцем, надевала яркий фартук, приносила пресную воду из обрушившегося колодца на заднем дворе, наводила порядок в кухне и чистила дно котелка, перед тем как готовить завтрак. Если я в это время был на пляже или в поле и над трубой появлялся дым, я знал, что скоро еда будет готова и значит пора торопиться домой. Если я опаздывал и пища остывала, мать бросала на меня строгий взгляд.

Отец был занят поиском новой жизни. Он слышал, что неподалеку, на полуострове Лу Чин, находится брошенный армейский пост. Некоторое время там размещался сиротский приют, но затем правительство сократило финансирование и приют закрыли. Отец заинтересовался возможностью организовать бизнес в старом комплексе. Местные руководящие кадры рассказали ему, что на полуострове также располагается консервный завод по обработке тунца. Отец часто размышлял, где он возьмет деньги на финансирование.

Дни стали длинными, а ночи — еще длиннее. Я скучал по своей школе, но это продлилось недолго. Однажды человек лет сорока, одетый в опрятный синий мундир времен Мао, хромая, подошел к нашей двери и представился как ректором Куном. Его улыбка обнажила пару блестящих золотых зубов. Но вскоре его поведение показало, что он образованный человек, отличающийся от рыбаков из деревни. Во время разговора он тщательно подбирал слова, иногда даже слишком тщательно. Мне показалось смешным, что со мной разговаривают в такой изысканной манере, когда я стою лицом к морю и вдыхаю запах гор.

— Нам стало известно, что ты учишься в последнем классе средней школы. Для меня большая честь пригласить тебя стать двадцатым студентом нашего почетного учебного заведения Лу Чин Бэй.

— Благодарю вас, ректор, — тепло сказала мать.

Отец и дедушка спустились вниз, чтобы познакомиться с моим будущим педагогом. Их присутствие заставило мужчину нервничать.

— Я должен добавить, что даже при том, что у нашей школы хорошая репутация, у нас отсутствуют несколько основных курсов.

— Почему? — спросила мать.

— Ну, многие преподаватели ушли из школы из-за маленького заработка, чтобы организовать свой собственный бизнес. Понимаете, политика реформ нашего правительства убивает образование, хотя оно очень важно. Именно поэтому некоторые из наших студентов так никогда и не оканчивают школу и никто из них не поступает в колледж. Однако я по-прежнему хочу пригласить тебя вступить в наши ряды, — он посмотрел на меня, — и посещать нашу школу. Другая находится далеко, на расстоянии многих миль отсюда. Конечно, она намного больше. — Мужчина посмотрел вниз на свои ноги.

— Мне жаль слышать все это, Как вы могли бы восполнить отсутствующие предметы? — озабоченно спросила мать.

— Ну, нам нужно больше преподавателей.

— Сколько преподавателей у вас есть?

— Один.

— Плюс вы, итого два? — подытожила она.

— Нет, только я.

— Только вы?

— Да, и прошу извинить, что мне потребовалось так много времени, чтобы добраться до вас. Я делал стул и стол для вашего сына.

Я чувствовал себя польщенным.

— Какие преподаватели вам нужны? — упорствовала мать.

— Я преподаю китайский, английский, геологию и политологию. Но молюсь, чтобы появился преподаватель математики и, если повезет, преподаватель музыки.

Дедушка улыбнулся и сказал:

— А как насчет добровольцев? Я могу преподавать математику. У моего сына история была главным предметом в Пекинском университете, а моя невестка — концертная пианистка. Тан будет горд стать вашим двадцатым студентом.

Ректор Кун был глубоко тронут.

— Я не могу поверить в это.

— Если у вас нет возражений, — сказал дедушка, — мы начнем завтра же.

Я покачал головой, глядя на членов своей семьи, которые радостно поздравляли друг друга.

— Я с таким же успехом мог бы учиться дома.

— Тан, мы хотим сделать тебя первым выпускником колледжа Лу Чин Бэй, — сказал ректор Кун.

— А не просто какого-нибудь учебного заведения, — вставила мать.

— Пекинский университет, — сказал отец.

— Специализация — история, — добавил дедушка.

Они так долго молчали по поводу моего будущего, а теперь стали щебетать подобно утренним птицам. В соленом воздухе повеяло надеждой.

Когда на следующий день мы всей семьей пришли в среднюю школу Лу Чин Бэй, мы увидели трех самых важных чиновников деревни в одном лице: ректор, секретарь коммунистический партии и главный монах деревни. Кун владел всеми тремя титулами. Он улыбнулся и объяснил:

— По профессии я — преподаватель, по воле судьбы — вдовец, а политическим деятелем я стал потому, что никто не хотел носить это звание. И я получаю двойную зарплату, чтобы восполнить низкий доход преподавателя. — Он пожал плечами и продолжил: — Когда-то это здание было храмом. Во время «культурной революции» хунвейбины хотели разрушить его, но суеверное население города воспротивилось. Поэтому, в качестве компромисса, они превратили храм в школу и повесили вывеску, что здесь также расположен штаб коммунистической партии. — Он с гордостью оглядел свое шестикомнатное бунгало.

Я был поражен менталитетом «ночного магазина» рядовых сторонников коммунизма. Что подумал бы Мао о разделении подушки с добрым старым Буддой? И что бы чувствовал при этом Будда?

Ректор Кун показал отцу книги по истории, дедушке — свои гигантские счеты, которые нужно было использовать для занятий, а матери — деревянный вертикальный орган, молчаливо собиравший пыль позади позолоченной усыпальницы Будды. Когда мать наступила на ножную педаль, из полых труб раздался ревущий звук.

— О! Ш-ш-ш. Не здесь, пожалуйста. Мы можем нарушить покой его святейшества. — Кун крепко сжал руки и склонил голову. — Пожалуйста, давайте переместим эту вещь в самую дальнюю комнату от его расположения.

— Почему? — полюбопытствовал я.

Но монах был сосредоточен на молитве. А я расслышал только ее окончание.

— Прости наши грехи, пожалуйста. — Ректор Кун в самом деле выглядел как настоящий монах.

Все остальное время моего пребывания я приказал себе молчать. Я смотрел, слушал и изучал. Все это было ново для меня. Школа представляла собой храм, который к тому же являлся штабом коммунистической партии. За какое-нибудь нарушение тебя могли отправить из школы в коммунистическую тюрьму.

Новый преподавательский состав из членов семьи Лон вел уроки в младших классах, а Кун присматривал за самыми старшими учениками.

Ректор Кун, хромая, вошел в старший класс, подобно раскачивающемуся в море сампану, и улыбнулся. Он начал занятие с молчаливой молитвы.

Я стал задаваться вопросом, кем он является в большей степени: коммунистом или буддистом. Каждая часть его должна была противоречить другой, однако в этом искалеченном человеке они каким-то образом гармонично сосуществовали.

— Класс, у меня для вас хорошие новости. Сегодня к нам присоединится очень хороший студент из города Пекина. Пожалуйста, поприветствуйте Тана Лона.

В классе, к которому он обращался, было шесть мальчиков и ни одной девочки. Мальчики лениво сидели, подобно свободной армии. Их одежда была испачкана рыбьей чешуей, вели они себя как утомленные рыбаки. Так же, как их отцы и братья, они пропахли рыбой, которую ловили сетями, запасали, ели и о которой мечтали. Один из них плюнул в мою сторону.

Я вежливо встал и поклонился им. Я думал о совете матери никогда не казаться слишком вежливым.

— В чем дело? Вы переработали, разгружая ночной улов? — спросил преподаватель, делая знак рукой, чтобы я сел. Медленно ректор Кун проковылял к первому студенту. Схватив его за ухо, он заставил его встать на ноги.

— Ай! Перестаньте! — закричал высокий парень, потирая красное ухо.

Второму студенту преподаватель зажал нос и тоже поднял его. Третьего ректор ударил ребром руки. Четвертому не пришлось говорить, что нужно делать. Он поднялся и сказал вежливо:

— Да, папа, тебе не нужно шлепать меня.

— Хорошо, сын, в следующий раз вставай, когда входит гость, — кивнул монах.

Пятому парню достался пинок больной ногой, и тот, протестуя, вскочил со стула.

В монахе Куне сейчас, похоже, пробудился коммунист. Все монашество испарилось. Я никогда не видел, чтобы один человек имел так много образов.

Преподаватель зло улыбнулся и приказал:

— А теперь, студенты, скажите: «Добро пожаловать в наш город, товарищ Лон». — Тишина.

Преподаватель выругался:

— Мне что, достать свои инструменты для иглоукалывания, чтобы вылечить всех вас?

Все шестеро учеников быстро пробормотали приветствие.

— Теперь мы можем начинать урок английского языка. — На лице Куна появилась улыбка. — Сегодня мы будем проходить неправильные формы множественного числа некоторых существительных. Для начала: как будет звучать слово «рыба» во множественном числе?

Молчание.

— Подождите секунду. Почему вы не отвечаете? Вы не знаете слова «рыба»? — спросил он класс. — Ты отвечаешь на этот вопрос. — Кун указал на высокого мальчика.

— Я не знаю.

— Конечно, ты не знаешь. Ты никогда не открываешь свою книгу. Но ты должен знать это слово, потому что пахнешь рыбой. Кто ответит?

— Я знаю. — Я поднял руку. — Форма множественного числа слова «рыба» так и будет «рыба». Фиш.

— Хорошо. Именно поэтому я считаю хорошей новостью, что Тан теперь с нами, иначе мы так и топтались бы на месте. Вы видите, какое у него хорошее произношение?

Как раз перед концом урока высокая стройная девушка открыла скрипучую дверь, осторожно вошла и скользнула за мой стол.

— Ладно, ладно. Посмотрите, кто пришел. — Преподаватель обратил свое внимание на девушку. Волоча свою больную ногу, он подошел к ней и коснулся рукой ее плеча. — Что случилось? Тебе помешали обязанности по уходу за ребенком?

— Простите, что опоздала.

— Ты прощена на сей раз. Познакомься с нашим новым студентом, его зовут Тан.

Я протянул ей руку. Она с улыбкой посмотрела на меня, но не взяла моей руки. Вместо этого она низко наклонилась, чтобы скрыть свое лицо, ставшее красным, подобно цветку гор, который она носила в своей косе.

Я колебался, не зная, как продолжить знакомство с девушкой, которая не взяла мою руку, Я попробовал поклониться ей один, два раза. На третьем поклоне я заметил, что она украдкой смотрит на меня. У нее было овальное лицо с высокими скулами и прямым, тонким носом. Румянец только усиливал ее невыразимое обаяние. Я сделал глубокий вдох. Ее аромат попал в мой нос и опьянил меня. Я забыл отвести взгляд от постороннего человека, как того требовала местная традиция. И она тоже. Наши глаза встретились. Время остановилось. Тем не менее это был лишь очень короткий промежуток, доказательством чему мог служить тот факт, что преподаватель, казалось, не заметил ничего необычного.

— Если вам интересно, это — Суми Во, единственная здесь студентка, с которой ты можешь соревноваться, — с гордой отеческой улыбкой сказал преподаватель. — В качестве примера могу добавить, пока остальная часть класса все еще работает над формой множественного числа слова «рыба», она — наша Мисс Знание, изучает шестую книгу по английскому языку. Суми, поприветствуй, пожалуйста, Тана по-английски.

Суми. Что это было за имя!

Она слегка качнула головой, чтобы убрать челку со своего прекрасного лба, ее губы медленно открылись, и с почти совершенным произношением она сказала:

— Добро пожаловать в среднюю школу Лу Чин Бэй, мистер Тан Лон. Для нас честь познакомиться с вами.

— Это для меня честь, — ответил я также по-английски.

— Нет, пожалуйста, это для меня честь.

— Твой английский очень хорош.

— Твой еще лучше.

— Ты знаешь, как польстить.

— Ты заслуживаешь этого.

Мы с Суми забыли обо всем классе, включая преподавателя. Все с открытыми ртами слушали, как мы общаемся на языке, который был для них таким чужим, но тем не менее так ласкал слух.

У Суми был совершенный британский акцент, у меня — американский.

Когда диалог между нами закончился, мы оба дрожали от волнения. Суми улыбнулась, ее лицо было похоже на экзотический горный цветок. Я улыбнулся в ответ, но выглядел при этом глупым и неуклюжим, словно утратил разум. Время пролетело незаметно, так как я весь день сидел рядом с Суми.

Она была поглощена учебой, в то время как я искал любого повода, чтобы поговорить с ней. Суми только улыбалась в ответ. Каждая из моих попыток либо отклонялась, либо терпела неудачу, подобномоскитам, летящим на свет керосиновой лампы. Но я был настроен решительно и перед окончанием занятий сунул ей в руку записку. Суми положила ее в карман и на прощание махнула мне рукой. С тоской я наблюдал, как она уходит в угасающий день.

ГЛАВА 21

Мой дорогой Шенто!

Я едва смогла скрыть румянец, когда взглянула на этого городского парня, Тана Лона. Эти ямочки на щеках, широкое мужественное лицо, этот нос, — я видела эти черты только однажды у другого юноши из моего прошлого — у тебя, мой дорогой.

Почему ты и этот городской парень так похожи не только внешне, но и близки по духу? Это великодушие, подобное сияющему солнцу, доступное для всех, открытое для самых слабых.

Почему я снова краснею, думая о нем? Почему по спине пробегают те же мурашки, как и в тот момент, когда я впервые увидела тебя, мой дорогой Шенто?

Любовь ищет свои собственные тени. Может быть, Тан Лон — твоя тень, близнец, которого ты послал вместо себя, чтобы меня утешить? Если это так, значит, ты отказываешься от своих прав на меня? Помни, ты сказал, что мы никогда не расстанемся ни в жизни, ни в смерти.

Я здесь, живая, а ты мертв, как написано в школьном бюллетене: застрелен насмерть в затылок тремя пулями.

Почему городской мальчик? Это твое деяние? Я не должна краснеть. Это недостойно и несправедливо, не так ли? Ты убил ради меня, а я живу и краснею в присутствии другого юноши. Разве это правильно? Я связана с тобой навсегда? Или нет?

Суми

ГЛАВА 22

С нашим появлением прежде безжизненная средняя школа Лу Чин Бэй, казалось, обрела энергию. Концерты Шопена звучали подобно шелку из мехов деревянного органа, достигая бамбуковых потолков, поднимаясь по завитой крыше школьного храма и паря над пальмовыми деревьями, которые беспечно росли вдоль залива.

Мать отполировала каждый уголок инструмента. Он ярко сиял в солнечном свете, просачивающемся сквозь окно, когда она извлекала звуки музыки из его чрева. Беззубые деревенские дети толпились вокруг нее, потирая свои носы и царапая лысые головы, их сердца заполняла радость, доселе им неизвестная. Даже их маленькие братья и сестры, сидящие у них за спинами, вели себя тихо.

Отец вновь был целиком поглощен великой китайской историей, в известных событиях которой наше семейство сыграло немаловажную роль. Его ученики следовали за ним повсюду: обедать к утесу, гулять у водоема и даже к наружной уборной, где бамбуковые шесты препятствовали ветру, но не видимости, поскольку это была главным образом школа для мальчиков, а девочки там бывали редко, хотя недостатка их в деревне не наблюдалось.

Местные жители не верили в обучение девочек. Сначала они считались собственностью своих отцов, а после брака — собственностью мужей. В случае вдовства женщины становились принадлежностью своих сыновей, которые командовали ими и использовали до того дня, пока они не умирали. Женщины находились здесь для того, чтобы потеть, страдать и, несмотря на это, умирать счастливыми. Образование считалось для них бесполезным занятием.

Дедушка, расхаживая взад и вперед со своими счетами, сделал математику такой интересной, что все его ученики стали просить у своих отцов немного карманных денег. Дедушка основал гипотетический банк и попросил своих студентов сделать вклады. Он помогал им подсчитывать проценты, накопленные за день и ночь. Когда один из мальчиков спросил его, как банк приращивает процент, дедушка провел аналогию с посадкой молодого риса: одно семя превращается в сотню зерен. И так далее. Дети быстро уловили концепцию, тем не менее были озадачены тем, что их отцы всегда помещали свои заработанные тяжким трудом деньги под подушку. Почему никто не организовал здесь банк, чтобы их отцам не приходилось запирать спальни, когда они уходили в море?

Хмуря густые брови, дедушка часто задавался тем же вопросом. Банк для процветающего рыбацкого города был не такой уж плохой идеей. Он сказал нам об этом, и все мы высмеяли его. Однако эта мысль прочно засела в его сознании. Старый банкир с годами стал еще более упрямым. Чем старше он становился, тем делался более изворотливым.

Суми, эта призрачная девушка, также заронила семя в мое сознание. Я часто думал о ней, особенно когда ненадолго стихал спокойный ропот моря и сияла луна, заливая вселенную волшебным светом.

Я не видел ее в школе в течение нескольких дней. Затем она появилась и практически сразу убежала домой. Я пытался привлечь ее внимание, но она только улыбнулась, и все. Суми не вернула мне записку, в которой по-английски было написано, что нам нужно заниматься вместе. Я не мог спросить других студентов о ней. Они все казались занятыми только своей собственной жизнью. Они приходили в школу, источая запах рыбы, после того как помогали своим отцам выгрузить улов за предыдущую ночь, и дремали во время занятий, пробуждаясь, только когда к ним обращался преподаватель.

Я занимался днем и ночью, пытаясь наверстать потерянное время. Мои сверстники в Пекине находились уже на полпути к реализации мечты об университете. У них были наставники, которые помогали им разбираться в книгах, и слуги, которые наливали чай. Я не имел ничего, и это «ничего», возможно, стало для меня стимулом все вернуть. Начинать с нуля означает бороться, стоя спиной к воде, без права на ошибку.

Я ничего не объяснял родителям. Их жесты и глаза говорили мне, что эта деревня — только мираж и у меня есть единственный путь в жизни — Пекинский университет. Что-нибудь меньшее стало бы позором для моего отца и деда. Я хотел доказать своим родителям, что смогу снова подняться, подобно мифическому Фениксу из пепла, и взлететь еще выше. Как и они, я понимал, что мы просто скрываемся здесь и Фуцзянь — лишь временное убежище. Если бы люди Хен Ту начали искать нас, мы смогли бы прятаться в горах на западе или прыгнуть в рыбацкую лодку и направиться туда, где, сверкая, лежал остров Тайвань.

Пришло время, чтобы проверить мою мужскую храбрость. Для этого я отогнал свои мысли о Суми, своей единственной слабости, и попытался занять свой разум английским языком, формулами по математике, химии и физике. Но каждый день, когда в школе не появлялась Суми, я испытывал сильное разочарование. Несмотря на мой плотный график, я часто задавался вопросом, когда увижу ее снова.

В один прекрасный день меня послали купить какой-то рыбный соус у старухи, которая размалывала мальки сардин пестиком в ручной ступке, делая самую вкусную приправу, которую когда-либо пробовала моя семья.

Магазин находился рядом с главной улицей деревни. Дорога была вымощена галькой, еще одним подарком моря, и посыпана песком, который опадал с лодыжек рыбаков, когда они возвращались с моря. Продавцы зерна уставили фронтоны своих магазинов большими бочонками пшеницы, овса, отборного ямса и тонкого риса. Продавец сладостей удвоил цены, когда кузнец и парикмахерская выставили большие связки фимиама и бумажных денег, чтобы сжечь их во имя Будды. Винный магазин хвастался самыми большими бочками яркого варева, которые я когда-либо видел. К моему удивлению, в деревне не было ни одного рыбного магазина. Однако там имелось три мясника, и каждый из них кричал громче другого, когда я проходил мимо. Один мясник подбежал ко мне посреди улицы, подал мне бедро барашка, завернутое в банановые листья, и сказал:

— Заплатишь, когда сможешь.

Я взял товар и заплатил ему тут же. Моим любимым мясом, однако, оставалось нежное мясо козленка, нарезанное и опущенное в горячий горшок с пряным соусом. Мясник увидел заинтересованность в моих глазах, поэтому предложил:

— Как насчет бараньей головы? Очень питательно, а для мужчин вообще очень полезно есть мозг, ты понимаешь, что я имею в виду. — Он подмигнул. — Держу пари, твоя мама приготовила бы ее для твоего отца.

Я улыбнулся и ушел. Когда дети, несущие у себя за спиной своих младших братьев и сестер, пробежали мимо, я наконец неожиданно нашел магазин с рыбным соусом, в котором также продавались овощи. Я стоял перед старухой, хмурившей брови над своим морщинистым носом.

— Внук Лона, я дам тебе соус бесплатно. — Она двигала своим беззубым ртом, как будто жуя воздух. Еще одна вещь, которую я заметил: очень многие люди здесь были без зубов. Куда подевались дантисты?

— Нет, у меня есть деньги. Вы должны назначить мне цену.

— Я знаю, что у тебя есть деньги, твой дедушка был банкиром. Я просто хотела поблагодарить членов твоей семьи за помощь в школе.

— Это наша обязанность вносить вклад в сообщество, — искренне сказал я.

— Мне нравится, когда столь юный отрок рассуждает, почти как его отец, и выглядит так же красиво. Послушай, сынок, раз ты платишь, я дам тебе самую свежую бутылку. Эта старая рука уже не так хороша, как была раньше. Я уже не могу размалывать быстро, как прежде. — Она покачала головой так, что зазвенели ее серебряные серьги.

Я поблагодарил ее поклоном, согласно местной традиции. Все кланялись, и все блюда готовились с рыбным соусом. В конце концов, это была рыбная провинция. Когда я повернулся, собираясь уходить, я услышал крики и вопли на улице, где играли дети.

— Ох уж эти дети. — Старуха высунула голову на улицу вместе со мной. — Должно быть, это опять змея. — Она отошла и села на место.

— Но я не вижу никакой змеи, — сказал я.

— Собаки, должно быть, съели ее.

— Они, кажется, гонятся за кем-то.

— О, эта бедная сирота. Должно быть, они опять преследуют ее.

— Сирота?

— Да, девушка… Забыла ее имя.

Я увидел группу детей, бросающих песок в убегающую девушку с покрытой шарфом головой.

— Моя бесполезная голова, я не могу вспомнить имя бедняжки. — Она ударила себя кулаком по голове. — A-а… Суми, вот как ее зовут.

— Суми Во?

— Да, бедная сирота. Ее распределили в нашу деревню после того, как закрылся сиротский приют у моря.

— Продолжайте.

— Почему это тебе так интересно?

— Продолжайте, — попросил я, не оглядываясь на старуху, которая, казалось, любила поболтать. Дети были безжалостны. Они бросали в девушку камни, когда она бежала по водосточной канаве к концу улицы, где находилась груда арбузов. Она на мгновение остановилась, чтобы посмотреть, гонятся ли за ней дети, прежде чем побежать снова. Это была Суми.

— Почему они преследуют ее? — спросил я.

— Подобно вдовам, сироты считаются проклятием деревни. Но я так не думаю. Наши предки говорили, что вдовы и сироты — не удача, а проклятие своих семей. Что они наполовину дьяволы, наполовину люди. Но с этим я также не согласна. Чем больше стареешь, тем более странным становишься. Я больше ни во что не верю. Они просто люди. И девушка… как там ее?

— Суми.

— Да, Суми, очень милая. Когда она только приехала сюда, то жила в храме, где находится школа. Говорили, что ее изнасиловали или что-то в этом роде. Глава деревни, мистер Чен, толстый торговец, купил на сто юаней фимиама и бумажных денег и арендовал сцену местной оперы, чтобы почтить Будду, надеясь, что тот снимет с нее проклятие. Но Чен имел на ее счет дурные мысли. Видишь ли, у него есть сумасшедший сын, который иногда вместо еды ест свое собственное дерьмо, и никто в этой деревне или в любом другом месте не выдаст свою дочь замуж за него, не обращая внимания, насколько богат его отец. А Чен очень богат, поверь мне. Посмотри на его живот. Такой большой живот — явный признак богатства, не так ли, молодой человек?

— Так же как и признак плохого здоровья.

— Молодой человек, откуда у тебя такие мысли? Так или иначе, он взял ее к себе и теперь заставляет ухаживать за своим сыном, который приблизительно на пять лет моложе ее, надеясь, что тот когда-нибудь поправится и переспит с девушкой. Она забеременеет, желательно мальчиком, который продолжит династию Чен, понимаешь?

— Невероятно. Как можно купить девушку и заставить ее жертвовать своей жизнью для кого-то подобного? — Я мерил шагами пол маленького магазина.

— Толстый человек считает, что делает это из великодушия. Деньги могут покупать вещи.

— Но не людей.

— И людей тоже. Сначала он позволял ей ходить в школу. Я слышала, что она хорошая студентка, но теперь ходят слухи, что он не хочет отпускать ее на улицу, потому что грудь у нее стала такой же большой, как раковины моллюска, а ее взгляд блуждает. Мужчины могут почуять ее зрелость за многие мили. Ее бедра становятся шире, ты понимаешь, о чем я? Возможно, я не должна тебе этого говорить. Кстати, сколько тебе лет?

— Достаточно.

— Я возьму с тебя слово за это. Поэтому он запер девушку, а ей это не нравится. Он бьет ее и угрожает выдать замуж на законных основаниях за своего полоумного сына, имея на руках соответствующие бумаги, выписанные этим пронырой, преподавателем из вашей школы.

— Это бесчеловечно.

— Я бы тоже так сказала. Но на самом деле все несколько сложнее. Толстый человек думает, что оказывает девушке услугу, заботясь о ее незаконнорожденном сыне. Это была своего рода сделка, некая договоренность. Иначе бы маленький мальчик умер. — Она снова подвигала своим ртом, жуя воздух, и ее шея со всей свисающей плотью задвигалась, как у индейки.

— У Суми есть сын?

— Да, ее где-то изнасиловали, и она забеременела. Они все хотели, чтобы она убила ребенка, но девушка отказалась сделать аборт и спряталась в горах. Поэтому толстый человек сказал ей, что будет растить ее незаконнорожденного ребенка, а она — заботиться о его сыне, и, конечно, ничего не говорил о браке.

— Как вся деревня может принимать это?

— Они живут, и только и хотят, чтобы это не случилось с ними. У них разные дороги. Особенно потому, что у толстого человека есть рыболовецкая фирма и он нанимает на работу людей из города. Он каждый день следит за девушкой. Не думаю, что она сможет и дальше украдкой бегать в школу. А сельские жители боятся его, потому что он одалживает им деньги. И если они говорят что-нибудь, что ему не нравится, он прекращает отношения с ними.

— Откуда вы так много знаете?

— Я живу и я дышу. Сплетни поддерживают во мне жизнь. Посмотри на меня, мне девяносто, а я все еще не умерла. Богине смерти я пока не нужна, но мой день настанет, я уверена. — Старуха улыбнулась, и ее лицо стало похоже на связку сморщенных палок, глаза исчезли, и я видел только ее ноздри и индюшечью шею.

— Пожалуйста, скажите мне, в каком доме живет Суми?

— Никто не пройдет мимо него. Красная крыша с каменными стенами.

Спотыкаясь, я пошел домой. На сердце стало тяжело от трагедии Суми. Мне было грустно из-за нее. Хотя даже печаль не могла послужить началом рассказа о моем горе. Как у такой красивой девушки могла быть такая нелепая феодальная судьба? Но еще больше меня потрясло, что внешне деревня казалась такой спокойной, и, казалось, никого не волновало или никто не замечал, что внутри творится что-то неладное. С каждым днем миф о Суми проникал в мое сознание все глубже и глубже.

Суми. Я с нежностью произносил ее имя ветру, дующему с моря. Суми! Что я чувствую к тебе — смесь миллионов маленьких чувств. Суми, бедная девочка.

Тем вечером, оказавшись один в своей комнате и слушая волны, я схватил ручку, достал лист белой бумаги и сочинил стихотворение:

Оно получилось совершенно неправильным с точки зрения ритма, звука и размера. Дедушка наверняка разорвал бы его в клочки, обозвав бессвязным потоком сознания. Но стихотворение успокоило меня. Я расслабился от такого выражения своих чувств, и с моего сердца свалился тяжкий груз. Я решил, что завтра буду ждать ее у дороги и передам это стихотворение. Если она не появится, то я приду послезавтра или послепослезавтра. Солнце могло зайти за горизонт, а море навечно успокоиться, но я решительно настроился передать этот кусочек неотредактированного текста, чтобы открыть ей свое сердце и рассказать о своей надежде.

Ректор Кун занимался со мной один на один, как будто я был единственным учеником, чтобы сразиться за трофей: место в университете. Он написал в округ и попросил прислать ему подготовительные материалы и руководство по самым важным национальным экзаменам для поступления в университет. Мои успехи заставляли Куна бурно реагировать на все. Его больная нога раскачивалась немного больше, чем прежде. Иногда он забывал, что был монахом, и ругался подобно рыбаку, хваля мои усилия.

Однажды, после того как все остальные ученики ушли из класса, ректор Кун сказал мне:

— Я зарегистрировал две фамилии из нашей школы для участия в ежегодных вступительных экзаменах в университет. Вот подтверждение. — В его глазах читалось волнение, а больная нога беспокойно двигалась. Он помахал листом бумаги от экзаменационного комитета.

— Один из них — я. А второй? — спросил я.

— Суми Во.

— Но я не видел ее в течение нескольких недель. Как вам удалось зарегистрировать ее?

— Я навещу ее и поговорю с толстым Ченом, — сказал Кун.

— Это прекрасная идея. — Мой пульс участился. Ректор Кун удивил меня. Он не только жил и дышал, но еще и заботился о других. Но осмелится ли он?

— Разве вы не боитесь толстого Чена?

— Не забывай, я — глава деревенского комитета.

— Это не много значит в наши дни, не так ли?

— Ну, кое-что все-таки значит, например, когда толстяку нужно поставить официальную печать на его бумагах, чтобы вести дела за пределами округа. У нас все еще коммунистическое государство. — Я никогда не видел Куна таким оживленным.

— Могу я пойти вместе с вами?

Кун обдумал мою просьбу, затем кивнул:

— Почему нет? Давай сходим сейчас.

Я положил свои книги в сумку, вскочил на ноги и последовал за калекой вниз по узкой дорожке, ведущей в деревню. Стихотворение я вложил между страницами словаря по английскому языку. Дом под красной крышей, символ моего желания и воздержания, теперь должен был распахнуть свою неприступную дверь, потому что так пожелал глава комитета деревни. Я размышлял о своей удаче и не мог не улыбаться, глядя на две тени, которые мы отбрасывали на дорогу — мою, прямую и высокую, и Куна, раскачивающуюся в уверенном и целеустремленном ритме. Пыль танцевала под его ногами, слегка подпрыгивая от его походки.

Дом толстого Чена был сложен из крепкого серого камня с беловато-зеленым фронтоном. Красная крыша напоминала переливающуюся рыбью чешую. Дом был двухэтажным и крепко прижимался к склону, как морская черепаха, цепляющаяся за землю. Ничто, даже самый жестокий тайфун, не могло снять эту раковину со склона. Дальновидный хозяин посадил вокруг дома широколистые деревья, чтобы они защищали строение от ветра. Вход, обрамленный редчайшим зеленым камнем, был сделан из самой лучшей выдержанной древесины, разрезанной по направлению ее волокон.

Кун постучал в дверь. Из маленькой конуры у подножия двери появился пес. Два огромных шара, качавшиеся у него между ног, указывали на то, что он был в деревне «первым парнем», а остальные собачки женского пола являлись всего лишь его непритязательными любовницами. Пес был похож на своего владельца. Толстый, богатый, хорошо откормленный, он являлся полной противоположностью диким собакам, которые гонялись за крабами и рыбой на берегу или змеями на улице. Пес лениво поглядывал на нас, как будто мы были всего лишь очередными заемщиками денег, бедными несчастными рыбаками из города, которых ему приходилось часто прогонять из владений. «Уходите отсюда, я иду спать», — казалось, говорил он.

— Есть кто-нибудь? — спросил Кун.

Пес начал рычать, очевидно, рассердившись, что мы решили нарушить протокол. Он закатил свои цепкие глаза — вероятно, таким образом пес заставлял женских особей припадать к земле в знак повиновения.

Я сделал два шага назад, но Кун остался на прежнем месте и снова прокричал:

— Есть кто-нибудь? — Голос его, казалось, вызывал недовольство у животного, поэтому пес ринулся на него. Но Кун вдруг плюнул, сел на корточки и очертил полукруг своей больной ногой, поднимая облако пыли, что заставило собаку чихнуть и прикрыть лапами свою пыльную морду.

Женский голос ответил из-за закрытой двери:

— Кто там?

— Начальник комитета, — прокричал в ответ Кун.

— О, подождите секунду.

Дверь распахнулась. Полная женщина приблизительно лет сорока в ярко-красной одежде с горным цветком, прикрепленным к ее жирным волосам, улыбнулась.

— Здравствуйте, госпожа Чен, — поклонился Кун.

— Что вам угодно? — спросила хозяйка. Она была такой же толстой, как и ее муж. Ее облегающая блуза и юбка очерчивали пухлые груди и складки жира сзади. Толстяки здесь популярны, хотя и малочисленны. Все остальные жители были гораздо более худыми — рабочие рычаги, которые съедали три миски риса, а четыре теряли по пути на работу. Должно быть, эта женщина считалась самой очаровательной и самой сексуальной женщиной в деревне. По мнению жителей, ухоженная женщина должна быть непременно толстой и накрашенной.

— Я пришел, чтобы поговорить с вашим мужем о Суми.

— Что вы можете сказать ему нового?

Женщина была лаконична и груба, ее руки упирались в бока.

— Не знаю. Именно поэтому мы здесь.

— Она не пойдет в школу.

— Кто это сказал?

— Она сказала.

— Я могу спросить ее саму?

— Нет, она занята.

— Прежде чем мы уйдем, я должен спросить ее кое о чем. Мне нужно получить от нее ответ.

— Кто сказал, что вы должны?

— Я говорю.

— А кто вы такой, черт побери, чтобы стоять у нашей двери с этим сыном Лонов и угрожать мне, бедной маленькой домохозяйке? Уходите!

— Суми, выходи! — прокричал Кун, зная, что он ничего не добьется от этой жирной бабы.

— Вы попусту тратите свое время. Я скажу мужу, и вы пожалеете.

— Нет, это вы пожалеете. Я сообщу об этом нашей коммуне, и мы посмотрим, кто выиграет.

— Господин Чен знает всех лидеров коммуны и всего округа. Вам не запугать нас. Правитель округа делает то, что он хочет, и никто не смеет мешать ему. Вы слышали?

— Боюсь, что это будет не так просто, — сказал Кун.

— Если она пойдет в школу, кто будет заботиться о ее незаконнорожденном сыне? Скажите мне.

— Она может приносить ребенка в школу. Он никому не помешает, — вставил я, пытаясь быть полезным.

— Кто вы такой, чтобы указывать мне, что делать?

— Я ее одноклассник.

— Я знаю, кто ты такой и откуда приехал. Вы сами скрываетесь от правительства, все об этом знают. Вся твоя семья опозорена. Именно поэтому вы здесь. Меня ты не обманешь. Знай свое место — или пожалеешь.

Я был ошеломлен. Они все знали обо мне? Тогда почему вели себя так, будто все прекрасно?

— Не нападайте на него. Он пришел сюда не для того, чтобы бороться с вами, — сказал Кун. — Позвольте мне поговорить с Суми, или я зарегистрирую жалобу.

— Пошел вон! — Толстуха повернулась и хлопнула дверью.

Мы оба лишились дара речи. Пока мы задавались вопросом, что нам теперь делать, дверь снова открылась. Это была Суми. На одной ее щеке виднелся синяк, а ее глаза были красны от слез. На руках она держала красивого малыша, с большими глазами и тонким носом. Он плакал, потому что плакала его молодая мама. Она поклонилась и умоляющим голосом сказала:

— Я не пойду в школу. Спасибо за то, что пригласили меня снова.

— Ты зарегистрирована на участие в государственных вступительных экзаменах для поступления в Пекинский университет. Вот подтверждение! — воскликнул я.

Она подняла глаза, вытерла слезы, чтобы лучше видеть, и уставилась на лист бумаги у меня в руке.

— В самом деле? Меня зарегистрировали для участия в экзаменах? — недоверчиво переспросила она.

— Да, посмотри сама.

С жадностью Суми пробежала глазами краткое описание экзамена и увидела свое имя.

— Я не могу поверить в это.

— Ты должна. Мы поможем тебе подготовиться, — сказал я. Кун кивнул в знак согласия.

Я увидел подростка-дауна, который выбежал из дома, держа в руках высоко поднятый деревянный стул. Он явно намеревался ударить Суми сзади. За ним опять вышла толстая женщина, настропалившая своего сынка.

— Иди и приведи ее! Они пришли, чтобы забрать твою невесту! — кричала она.

— Никто не заберет мою невесту! Никто не заберет мою невесту!

Умственно отсталый мальчик не мог четко произносить слова, но я понял его и сделал шаг вперед и отодвинул Суми в сторону как раз вовремя, чтобы не допустить удара. Но даун был очень сильным. Он снова поднял стул и решил ударить меня. Я поймал стул в воздухе и так сильно сжал правую руку мальчика, что маленький демон закричал подобно овце, зовя свою мать:

— Мама! Мама! Больно, больно!

— Вы плохие люди, вы пришли, чтобы нанести нам вред. Это — война! Подождите, пока вернется мой муж. Ты поранил его единственного сына. О, ты за это заплатишь! — Женщина сжала кулак и ударила меня в грудь.

— Пожалуйста, уходите, — умоляла нас Суми. Ребенок плакал. Но она крепко держала в руках подтверждение об участии в экзаменах.

Кун подтолкнул госпожу Чен внутрь дома и сказал ей:

— Мы уйдем, но вы должны снова отпустить ее в школу.

— Никогда! Вы не монах! Вы настолько грубы, что вмешиваетесь в наши семейные дела. Мы купили эту девочку. Это не ваше дело. Уходите отсюда! А ты, молодой Лон, не смей посягать на невесту моего сына.

Кун схватил меня, и мы ушли, как пара побитых собак. Я знал, что создал себе проблемы, выступив против самого страшного человека города, но и кое-что приобрел. Я снова увидел Суми и вручил ей свое стихотворение.

— Мы должны что-то сделать, — сказал Кун. — Мне жаль, что я вовлек тебя в это дело.

— Это справедливо, ректор Кун.

— Но ты не должен упускать из виду толстого человека. Он кусается в ответ, подобно ядовитой змее.

— Я не боюсь.

— Хорошо. Но он ударит тебя, когда ты будешь наименее подготовленным.

Я все еще слышал лай собаки и крик толстой бабы.

— Я беспокоюсь о Суми.

— Я тоже.

— Что может случиться с ней?

— Даже не представляю.

— Вы думаете, что мы сделали ей хуже?

— Нет, думаю, мы все сделали правильно.

— Ректор Кун, нам действительно повезло, что вы наш преподаватель.

— Это мне повезло, что вы поддерживаете меня.

— Мы обменялись рукопожатием. Я оглянулся. Дом под красной крышей теперь казался крепостью или тюрьмой.

На следующий день на школьной стене, на которую обычно наклеивались политические лозунги, появился большой зеленый плакат, бросавшийся в глаза, как уродливое родимое пятно на лице. В нем сообщалось, что ректор Кун официально снят с должности главы коммунистической партии деревни Лу Чин Бэй, а главой назначен Лоу До Чен, толстый человек. Далее в плакате говорилось, что господин Чен, видный бизнесмен, вступивший сегодня в коммунистическую партию, будет заботиться и представлять политические дела деревни, как того требует партийное руководство. Также он обещает выполнять работу без выплаты ему жалованья, что само по себе является самоотверженным актом, заслуживающим похвалы. В самом низу плаката было упомянуто, что ректора Кун увольняется за растрату партийных взносов. Уведомление было подписано руководителем партии округа. В правом нижнем углу плаката бросалась в глаза официальная печать.

Я знал о могуществе мистера Чена, но не ожидал, что его реакция будет столь быстрой и враждебной. Я видел своих одноклассников, толпящихся перед плакатом. Они смеялись и хлопали друг друга по плечам.

— Я говорил тебе, что калека был воришкой, — сказал один из студентов.

— Дерьмо партии — старые новости. Кого заботит, кто будет нашим политическим лидером: толстый человек или калека? — засмеялся другой парень.

Я поспешил в свою классную комнату. Там в своем обычном углу с умиротворенным взглядом сидел ректор Кун. Он курил свою самокрутку, выпуская синеватую спираль дыма, которая поднималась к утреннему солнцу, сияющему за окнами. Кун напевал местную народную мелодию, очень похожую на ту, что пел в усыпальнице. Его голова была побрита, хотя корни волос не были сожжены, как у настоящего монаха. Он выглядел как обычно.

— Господин Кун, мне жаль, что они уволили вас, — сказал я. — Правда ли то, что они говорят?

— И да и нет.

— Что вы хотите этим сказать?

— Да, — они уволили меня. Нет, — я не присваивал деньги. Партийные взносы, которые я собрал, были потрачены на покупку древесины, чтобы сделать новые столы и стулья.

— Я верю вам. Что вы собираетесь теперь делать? — озабоченно спросил я.

— Я всегда умел плавать в деревянной корзине на мелководье и отрывать моллюсков в свободное время. Что действительно плохо, так это то, что они забрали мой самый большой заработок из трех. Толстый человек знал, что, если я потеряю работу главы комитета, я, естественно, решу, что продолжать преподавать будет нерентабельно, и воспользуюсь предложением отца моей покойной жены продавать коробки с фимиамом в другом месте. Но знаешь что? Чем больше он пытается навредить, тем больше я хочу остаться и удостовериться, что Суми вернется в школу. Он смог купить работу в комитете, но никто не сможет выгнать меня из деревни.

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Ты уже помог. Я не хочу, чтобы ты оказался вовлечен в это дело еще больше, чем уже есть. Толстый человек известен здесь как змея, скупец, демон. Он борется грязными методами. Как, по-твоему, он овладел флотом рыбацких лодок?

— Что он сделал?

— Ничего, что одобрил бы Будда. Неудивительно, что все его деньги не смогли купить ему здорового сына, который бы продолжил его род. Помни, достоинство — лучшее средство от зла, но только добродетельный знает это правило.

— Так вы останетесь?

— Пока ты и Суми не поступите в университет.

— Спасибо. Я буду помогать, чем только смогу.

— Твоя единственная миссия состоит в том, чтобы поступить в университет, сынок. Не трать попусту свое время. Ты должен стать тем, чем должен.

Стоя перед этим искалеченным человеком-гигантом, я чувствовал себя маленьким. Затем я начал беспокоиться о своем наказании, которое может последовать от толстого человека.

Отец собрал больше информации о прибрежном консервном заводе. Еще один ветеран армии сказал ему, что при помощи некоторых вложений он мог бы кое-что экспортировать через неофициальные каналы на лодках, которые вели дела в водах Тайваньского пролива или спускались на юг к колонии Гонконг — другими словами, контрабандой. Однажды отец высказал блестящую идею: заняться лекарственными травами. Дешевое начало, широкие массы, привлечение некоторых местных докторов. Но дедушка сказал, что современная медицина за пределами Китая сильно продвинулась и для лекарственных трав не было достаточного рынка сбыта. Почему бы не попробовать выращивать устриц и не организовать производство жемчуга? Отец мог нанять всех армейских ветеранов в регионе и открыть предприятие, основанное на разделении прибыли.

— Гонконгу и Тайваню нужно много жемчуга, — каждый вечер повторял мне отец, когда мы сидели на открытой веранде. — Только вообрази чистый блеск настоящего жемчуга.

Дедушка продолжал обдумывать идею относительно создания банка, который бы обслуживал прибрежные города Фуцзяни. Он пошел в правительство округа, чтобы поинтересоваться, как можно получить банковскую лицензию. Банк был необходим этому растущему рыбацкому поселку. Ему сказали, что единственным условием для получения лицензии является наличие суммы в двести пятьдесят тысяч юаней. Дедушка был разочарован. Ему негде было взять столько денег. Если бы он имел банк, то смог бы финансировать устричный бизнес своего сына, но без начального капитала даже не имел возможности основать его.

Когда члены семьи Лон оказались вовлеченными в различные предприятия, они все больше вздыхали и все меньше говорили. Дедушку можно было часто видеть смотрящим на далекий док, где выгружали и продавали за наличные деньги рыбу, которую грузовики перевозили ночью в город. Он считал на пальцах количество ежедневных грузов. Все эти деньги могли быть помещены в его банк и прирастить большее количество капитала. Он мог бы использовать эти деньги, чтобы финансировать другие предприятия, и вскоре капиталистический островок разросся бы подобно искрам пожара в прерии. И никто не смог бы остановить его.

Дедушка помнил великую концепцию, которую узнал в Оксфорде, об использовании кредита для финансовых сделок. Ему не потребовалось много времени, чтобы найти ответ. Однажды во время тихого ужина он подпрыгнул и объявил:

— Я хочу заложить этот старый дом для получения стартового капитала.

— Наш дом? — спросил я.

— Да. Я пойду к толстому человеку, чтобы занять у него денег, и использую наш дом в качестве имущественного залога. Что вы думаете?

— Прекрасная идея. Он пойдет на это? — Отца возбуждало все, что могло принести ему наличные деньги для устричного бизнеса.

Мать сидела молча и улыбалась. Ей было приятно видеть, что ее мужчины счастливы. Меньше всего ей хотелось, чтобы они прозябали в нищете.

— Нет-нет, — страстно возразил я. — Не думаю, что это хорошая идея. Понимаете, он не одолжит вам деньги, потому что вы будете конкурировать с его заемным бизнесом, или потребует такую цену, что это будет невыгодно. Он — змея, понимаете?

— Змея? Я никогда прежде не слышал ничего подобного. Все говорят, что он справедливый кредитор, — сказал дедушка.

— Возможно, но вы должны быть очень осторожны. — Я не сказал им о своей стычке с хитрой женой толстого Чена. Дедушка, не зная ситуации, только предложил бы запоздалую месть. Я видел лишь одно решение этой проблемы. Время было удачным. Сейчас или никогда.

ГЛАВА 23

1980

ОСТРОВ НОМЕР 9

«Обучай солдата в течение тысячи дней только для того, чтобы все проверить в одном испытании». Таков был девиз острова номер девять. Прошел один год, приливы и отливы начинались и заканчивались, листья на деревьях острова опадали и появлялись вновь.

Каждый день я оттачивал набор боевых искусств, специально подобранных для моих растущих мускулов. В этом цикле упражнения были подобраны так, чтобы усиливать разум и закалить тело, не позволяя ему реагировать на грозу, палящий зной или зимний холод. В итоге мое сознание поддалось оцепенению, а тело отделилось от земли. Я стал очистившимся монахом, не обремененным заботами и свободным от земных тягот.

Такова была сущность боевого искусства, побуждающего меня подняться выше мирской суеты. Время, будучи непредсказуемым, текло свободно, как река, на которую не смотришь, и измерялось не упущенными минутами или часами, а сформированной и укрепленной волей. За это время воля моя окрепла.

Ко второй годовщине моего пребывания на острове сержант Ла присвоил мне дан «Просветленный». Это считалось самой высокой ступенью мастерства по его дисциплине, которая присваивалась после данов «Преступивший предел» и «Сбросивший бремя».

Просветленным, возможно, я мог быть, но сбросившим бремя — нет. Мы остались разлученными с Суми. И соглашение, которое я подписал, и клятва о достойной работе «Острого кинжала»

заставляли меня, согласно кодексу чести, воздерживаться писать ей письма или наводить справки о ней.

Однажды я зашел настолько далеко, что сделал слабую попытку послать сообщение в бутылке. Это не было спонтанным решением. Я также подумал, что если положу немного денег вместе с письмом к Суми, то когда кто-нибудь найдет плывущую бутылку в море, он обогатится, отправив мое сообщение по указанному адресу. А Суми будет знать, что я выжил. Неужели это была слишком большая просьба? Я много раз переписывал письмо. Обмотал вокруг него банкноты и положил все это в прозрачную бутылку, снабженную надежной крышкой, не пропускающей воду. Но так и не бросил ее в море. Одна за другой пустые бутылки выстраивались на моем подоконнике. Кодекс чести и всезнающие глаза сержанта Ла останавливали меня.

ГЛАВА 24

Как только забрезжил рассвет, я тихо, как кошка, прокрался по скрипучей лестнице старого семейного дома. При мне был чемодан, который я все это время прятал под своей деревянной кроватью. Ректор Кун разрешил мне пропустить школу и согласился в случае чего солгать моим родителям, если они станут интересоваться, где я. Он был так добр, что позволил воспользоваться его велосипедом.

Железный скакун, по правде сказать, пришелся бы к месту в любой антикварной лавке, и две недостающие спицы в колесе в этом смысле даже набили бы ему цену. Я прикинул, что оставшиеся спицы выдержат мой вес, если только дорога не будет слишком каменистой и ухабистой. Я надел соломенную шляпу, рубашку с длинными рукавами, тщательно отутюженные белые штаны и туфли, начищенные так, что в них отражалось утреннее солнце. Люди редко появлялись в таком виде в заливе Лу Чин, и, возможно, в деревне меня могли даже поднять на смех: здесь мужчины ходили босиком, в грубых шортах. В этих краях мужчина скорее бы умер, нежели напялил бы на себя столько одежды.

Пункт моего назначения находился за двадцать миль отсюда, в областном центре Линли. К несчастью, солнце обжигало, словно рой взбесившихся пчел, а ветер дул с моря прямо мне в лицо. Да и чемодан, который я закрепил на багажнике, никак не облегчал моего путешествия. Когда я наконец добрался до Народного банка, я был весь взмокший. Мой деловой костюм теперь походил на оперение свалившейся в море чайки. Но я не мог снять его, ведь встреча с государственным служащим, как и любое другое ответственное мероприятие, требовало от меня всей вежливости и неуступчивости, какую я мог выказать. Особенно если вспомнить, что мне семнадцать лет.

В этот жаркий полдень город Линли походил на песчаный замок, выстроенный на пляже — пустой, несуразный и готовый разрушиться в любую минуту. Голодные бродячие псы с ввалившимися животами и покрытыми шрамами боками искали спасения от безжалостного солнца в тени грязных стен городского рынка.

Старик в шляпе, торгующий луком, покосился в мою сторону и принялся перекладывать товар. Его лицо было испещрено морщинами, которые, подобно оросительной системе, направляли струйки пота ото лба к подбородку и щекам. Он сообщил мне, что сейчас все служащие банка сладко спят прямо за своими столами. А когда проснутся, то еще недолго задержатся на работе, играя в покер, чтобы справиться со скукой и отвлечься от жары.

Я оставил велосипед возле парадной лестницы у входа в банк и, изнемогая от жажды, принялся ждать окончания сиесты. Природные силы, заставляющие вселенную жить, казалось, тоже отправились на обеденный перерыв. Вся эта умиротворенность стала навевать на меня дрему, и я начал зевать. Сняв рубашку и повесив ее на руль велосипеда, чтобы солнце хоть немного высушило ее, я сбросил ботинки, своим запахом красноречиво дававшие понять, какой длинный путь мне пришлось проделать. После этого я принялся в очередной раз обдумывать линию своего поведения на предстоящей встрече. Самой большой моей проблемой было убедить банкира, что я — полноправный владелец всех этих облигаций, так долго лежавших в моем чемодане. Ведь настал срок выплаты, и я собирался получить свое сполна. Вот только облигаций было слишком много. Одна или две тысячи не вызвали бы подозрения, но миллион юаней — совсем другое дело.

Тяжелые деревянные двери банка наконец распахнулись, заставив меня вскочить с места. Белая рубашка почти высохла — оставались только небольшие влажные пятна под мышками, туфли были начищены. Лицо я умыл в бегущей неподалеку речке. Навстречу мне вышел зевающий служащий. Он курил и почесывал спину, а на его щеке отпечатались неровности столешницы, на которой он, похоже, только что спал.

— Что тебе нужно? — неприветливо осведомился служащий.

— Я Тан Лон. Я пришел в ваш банк по делу. Могу я видеть управляющего?

Служащий подтянул штаны, спадающие с его тощего стана.

— Управляющий занят и занимается только важными делами. Какое у тебя дело? — осведомился он, потирая глаза.

— Я хочу увидеться с управляющим. Вы не пожалеете, что проводили меня к нему.

— Мой управляющий имеет дело только с клиентами, на чьем счету больше десяти тысяч юаней. — Он презрительно поднял брови.

— В таком случае у него есть сто причин, чтобы пообщаться со мной. — Я быстрым движением приоткрыл чемодан с облигациями, которые собрал в детстве, после чего многозначительно посмотрел на служащего.

— Сюда, пожалуйста.

К моему удивлению, управляющим этого отделения оказалась симпатичная и напористая женщина лет сорока. Я подумал, что женщина, которая смогла занять такую должность в нашем патриархальном обществе, наверное, должна была быть умнее и способнее любого мужчины раз в десять.

— Чем обязана, молодой человек? — вежливо осведомилась она, предложив мне сигарету марки «Сфинкс», которую курили только самые привилегированные и состоятельные члены китайского общества. — Вы курите?

— Да, конечно, — соврал я.

— Молодой человек, который курит, заходит в мой кабинет с чемоданом, полным тайны. — «Ей бы стихи писать», — подумал я. — Так что у вас за дело и чем я могу вам помочь? — От ее творческого порыва не осталось и следа. Она наклонилась, дала мне прикурить и только потом зажгла свою сигарету.

Я взгромоздил чемодан на стол:

— Я бы хотел получить доход по Патриотическим облигациям с истекшим сроком действия. На сумму в один миллион юаней.

Женщина поднялась на ноги, резким движением отложила сигарету и чуть было не запрыгнула на стол, словно хотела меня укусить.

— Миллион? Однако вы дальновидный инвестор. Как это вам удалось получить такое состояние?

— По наследству. От дедушки.

— Вот как? Но откуда мне знать, что вы получили их в собственность, так сказать, на правовой основе? — спросилаона, пройдясь большим пальцем по стопке облигаций, словно это была колода карт.

— Ниоткуда, — спокойно ответил я. — И я не обязан доказывать этот факт. Эти ценные бумаги могут передаваться из рук в руки — так указано на обороте сертификата.

— Вот как?

— Я ознакомился с тем, что написано на обороте, что и вам советую.

— Молодой человек, я имела в виду несколько другое. — Она отодвинула стул, направилась к двери и закрыла ее. Крутые бедра женщины покачивались в такт ходьбе, как раз сообразно моему участившемуся сердцебиению. Ее слегка свисающие груди все еще сохраняли девичью крепость. Она медленно повернулась и задернула шторы, обласкав мой взгляд видом на секунду показавшегося в разрезе юбке бедра.

— Так что же тогда?

— Я имела в виду их. — Она чуть отодвинула край занавески, позволяя мне увидеть полицейский участок. — Вы же не хотите отправиться туда, чтобы доказать право собственности на эти бумаги?

Такой поворот событий застал меня врасплох. Опасная женщина. Я встал и уже хотел выбежать из кабинета, но она загородила мне дорогу, чуть склонив набок свою увенчанную пышными волосами голову.

— Ну а если волноваться не о чем, то, разумеется, банк попросит у вас извинения. Что, по-вашему, я собиралась сделать? Сдать вас властям? — Она рассмеялась.

Я понимал, к чему она клонит, но нельзя сказать, что от этого понимания мне стало легче. Зачем ей играть со мной?

— Вам меня не обмануть. Чтобы обналичить облигации, не требуется проходить через подобную процедуру.

— Закон здесь устанавливаем мы, — возразила она. — Нам же нужно защищать интересы банка. Что, если эти бумаги были украдены?

— Никто их не крал, — отозвался я.

— Я вам верю. И даже готова принять вашу сторону. Но за определенную цену. — Она снова улыбнулась.

— И какова же будет цена?

— Половина того, что лежит в вашем чемодане.

— Половина? Да никогда в жизни.

— Не забывайте о том, что вы можете уйти отсюда вообще без гроша.

— Вы снова мне угрожаете?

— Да нет же, просто веду переговоры. Потому что цена вопроса довольно высока и связана с дополнительными услугами, — сказала она, снимая пиджак. Сквозь ее шелковую блузку отчетливо виднелись острые соски, — сопутствующими и не очень.

— И это стоит денег?

— Схватываете на лету.

Я задумался.

— Вы получите десять тысяч юаней, если я сегодня выйду отсюда с банковским чеком.

— Двадцать, — сказала она.

— Пятнадцать. Мне еще предстоит долгий путь до дома.

— Договорились.

Она протянула мне руку, но я не ответил на ее жест. Несмотря на это, она стиснула мою руку:

— Лена Цай. Кстати, кто ваш дедушка?

— Сначала оформите чек.

Она позвала служащего, вручила ему увесистую кипу облигаций.

Когда тот вернулся, очевидно, пересчитав их, Лена с довольным выражением лица оформила два чека — на пятнадцать и на девятьсот восемьдесят пять тысяч юаней.

— Моя доля показалась вам слишком большой? — спросила она.

— За полчаса получить столько, сколько учитель зарабатывает за всю жизнь? Что за вопрос?

— Если бы не я, то тебе пришлось бы иметь дело с этими свиньями полицейскими, так что не торопись выказывать свой скепсис. А теперь будь хорошим мальчиком и расскажи мне, кто твой дедушка. Я просто умираю от любопытства.

— Ху Лон.

— Бывший управляющий Банка Китая?

Я выбежал из центрального входа и взобрался на свой велосипед, уже будучи миллионером. Морской ветер переменился и снова настойчиво дул мне в лицо по дороге домой. В конце концов велосипед все же не выдержал моего веса, и переднее колесо погнулось, когда я проехал по особенно неровному участку дороги. Я выбросил его в море на корм рыбам. Весело насвистывая, я быстро добрался до дома. По дороге я заскочил к деревенскому почтальону, купил плотный конверт, положил в него чек и попросил доставить его ко мне домой на следующий день, не раскрывая личности отправителя. Чтобы почтальон не забыл об этом, я вручил ему купюру в десять юаней, отчего тот заулыбался во весь рот. Еще бы — за день получить месячное жалованье.

Я застал свою семью за обеденным столом. Все сидели с угрюмыми лицами. К еде никто даже не притронулся. В тихом пренебрежении были оставлены: макрель копченая с имбирем и обложенная чесноком; суп с рыбными фрикадельками, приготовленными из свежего улова; и клейкий рис, приправленный местными специями.

Дедушка молчаливо пыхтел своей старой трубкой, которую вырезал из ствола дерева, выросшего под водой (считалось, что из-за этого дым становился более мягким). Отец читал потрепанный документ желтого цвета, исписанный красными чернилами с еще виднеющейся официальной печатью. Мать уныло ковырялась в тарелке, явно чувствуя себя неуютно в повисшей тишине.

— В чем дело? — спросил я.

— Где ты был?

— Выполнял поручение господина Куна.

— Похоже, нам скоро придется покинуть этот дом, — сказал дедушка. Голос его наполнился печалью. — Сегодня утром я ходил к толстяку разговаривать по поводу того, чтобы заложить наш дом.

— И что?

— Толстяк соблаговолил выслушать меня и даже сказал, что эта мысль ему по душе. Но днем он пришел и сообщил, что в секретариате комитета партии, в отделе недвижимости, был обнаружен некий документ. В нем ясно написано, что этот дом переходит в собственность бедного фермера. Эта бумага датирована тысяча девятьсот сорок девятым годом, когда Народная армия заняла деревню.

— Но он же всегда принадлежал нашей семье! — воскликнул я. — К тому же новая политика реформ состоит в том, чтобы возвращать собственность первоначальным владельцам, то есть нам. Коммунистический передел аннулируется.

— Только вот толстяк сказал, что он, как местный глава партии, эту политику не одобряет. Таких прецедентов еще не было, и он не собирается идти нам навстречу. Не пойму, почему он так повел себя, как будто кто-то настроил его против нас лично, — озадаченно сказал дедушка.

Наверняка это была месть, которую навлек на семью не кто иной, как я. Вот чем все обернулось.

— Нам может понадобиться хороший адвокат, — вмешалась мать.

— Нет, давайте лучше я сначала поговорю с ректором Куном, вдруг он сможет помочь, — сказал я. После обеда я направился прямиком к нему.

Кун жил в домике с видом на море. Он и его сын приветствовали меня у двери.

— Что привело тебя к нам, Тан?

— Я хотел расплатиться за велосипед. Он упал с утеса и сейчас покоится на дне морском. Вот, возьмите. — С этими словами я протянул учителю свернутую купюру в сто юаней. Кун решительным жестом дал понять, что это лишнее.

— Однажды я нашел этот велосипед на пляже, в полосе прибоя. Из моря он явился, в море же и канул. Там ему и место. Пожалуйста, убери деньги.

— Нет, я настаиваю. Я сбросил его с утеса.

— И правильно сделал. А теперь скажи, почему ты явился сюда, вместо того чтобы заниматься? Присаживайся.

Мы уселись на небольшие табуретки вокруг каменного стола.

И я поведал ему свою историю. Он сказал только:

— Я все улажу. — И затем добавил, недовольно крякнув: — Просто подожди.

На следующий день моя семья узнала две новости, и все снова заулыбались. Дедушка Лон получил конверт с чеком на девятьсот восемьдесят пять тысяч юаней. В приложенном письме сообщалось, что эти деньги переслал пожелавший остаться неизвестным банковский партнер. Дедушка бегал по дому и приплясывал от радости так, будто напился до беспамятства. Вторая новость явилась в виде официального правительственного документа, заверенного печатью, который в середине дня принес в наш дом ректор Кун. Документ гласил, что владельцы всех домов, переданных в собственность бедным фермерам, должны получить их обратно. Подписал его сам господин Кун. Никто в деревне и не подозревал, что он оформил бумагу задним числом и подложил копию в кабинет местного главы партии прошлой ночью. А потом выбросил хранившийся у него дубликат ключа в море, уничтожив единственную улику.

Несколько дней у меня не было никакой возможности увидеть Суми. Я не находил себе места от тревоги, а напуганный толстый человек вовсе не собирался раскаиваться. Прошел даже слух, что Чен сделал Суми своей младшей женой, чтобы она родила ему наследника. Деревня волновалась, но никто ничего не предпринимал. Я понимал, что вскоре вся история порастет мхом и в лучшем случае о ней будут вспоминать, как о прошлогоднем снеге. Если бы это происходило в городе, беременной Суми не поздоровилось бы: законная жена выдернула бы плод из ее утробы голыми руками. За глаза потомка прозовут сынком, хотя Чен будет говорить всем, что это его внук. С его настойчивостью родословная точно пострадает. К Суми будут относиться как к предмету домашнего обихода непонятного назначения, и всю жизнь ее будут сопровождать пристальные взгляды, перешептывания за спиной и прозвище «спаленка», чтобы отличить от законной первой жены — настоящей «спальни».

Я не выдержал и помчался к учителю Куну.

— Неужели закон это допускает?

Учитель понял, о чем я спрашиваю, и покачал бритой головой.

— Закон этого не позволяет, но есть традиция.

— Ужасная традиция. Я хочу помочь ей получить образование. Я точно знаю, что если она отлично сдаст экзамены, то согласно новой политике государства ей никто не может помешать учиться. И если Чен вздумает перечить, то власти вмешаются и вернут ее в университет. Это единственный для нее шанс — спасти себя и сынишку и покинуть дом с красной крышей.

— В этом есть смысл. Новая политика страны как раз делает ставку на молодые таланты. Но Суми столько пропустила, и у нее совсем нет времени для занятий.

— Если мы достанем ей учебники, остальное будет зависеть от нее.

— Да, ей понравится эта идея. Она одна из самых одаренных девушек, которых я когда-либо встречал в жизни. Ей не место в доме у толстого человека и его толстой жены.

— Как бы мне с ней поговорить?

— Весь день она сидит взаперти. На закате ее выпускают в сад, но только на час.

В тот вечер, прихватив стопку учебников, я притаился под пушистой сосной. В сгущающихся сумерках я увидел в саду тонкий силуэт девушки с бамбуковой корзиной в руке: склонившись над грядками, она собирала побеги черемши и других трав, отряхивая стебли от земли, прежде чем уложить в емкость.

— Суми, — тихонько окликнул я.

— Кто здесь?

— Это Тан.

Она замерла на мгновение, прежде чем обернуться и подойти ко мне.

— Что ты здесь делаешь? — Ее большие глаза от удивления стали просто огромными.

— По деревне ходят разные слухи. Это правда?

— Нет, это все дьявольские козни Чена, чтобы очернить меня. — Она вздохнула.

— Для тебя единственный путь выбраться отсюда — это уехать в Пекин и поступить в университет. Я принес тебе учебники.

— А почему ты решил, что это единственный путь?

— У тебя есть другая идея?

— Да, я пишу книгу о своей жизни в приюте. Если ты поможешь мне ее издать, мои проблемы будут решены.

— Ты пишешь книгу?

— Да, с того самого дня, когда из-за меня погиб юноша. Я обещала самой себе, что расскажу людям его историю.

— Какой юноша?

— Это долго объяснять. — Ее глаза потемнели. — Я хотела поблагодарить тебя за чудесные стихи. Твой юношеский напор и удаль тронули меня.

— Ты говоришь, как старушка.

— Я и есть старушка. Ты поймешь, о чем я говорю, когда прочитаешь мою рукопись. Когда ты принесешь учебники в следующий раз, я передам ее тебе. Видишь это окно? — Она показала на небольшое отверстие на чердаке.

Я кивнул.

— Когда ты заметишь ночью свет в нем, это будет означать, что я занимаюсь вместе с тобой.

Я улыбнулся и показал на свой дом на холме:

— А если ты увидишь свет в том окне, значит, я читаю твою книгу.

— Мы можем так переговариваться в темноте.

— Мне не терпится увидеть сегодня свет в твоем окне.

— Мне тоже.

От волнения дыхание мое участилось. Мне так хотелось дотронуться до этой девушки, сесть рядом с ней, хоть как-то ощутить ее тепло.

В тот вечер я занимался с утроенной энергией. Я подвинул стол к окну, пламя свечи подрагивало от морского ветерка. Специально я пораньше занял позицию за столом, чтобы не пропустить первого проблеска лампы Суми. Часы пробили полночь, а света в ее окошке все еще не было. Терпение мое иссякло. Я погасил свечу и снова зажег. И тут окно Суми озарилось. Значит, она была на месте. Я снова погасил свечу. Свет в ее окне исчез. Почти одновременно мы снова зажгли огонь.

Свет в ее окне не гас до тех пор, пока серебристые нити восхода не появились на небе. Я заснул, а она все еще работала. Мне было интересно: писала она или занималась? Суми не смыкала глаз всю ночь. Моя прекрасная госпожа ночи.

ГЛАВА 25

Единственный мой!

Впервые с той поры, когда ты был жив, сердце мое взволновалось. Этот городской юноша вызвался спасти меня от ужасной участи. Видимо, ты приложил к этому руку. Без тебя в этом мире ничего не происходит со мной: как христианский Бог Иисус, ты влияешь на землю и море.

Скорее всего, тебе не понравится, что появился соперник. Будь ты жив, то, несомненно, уничтожил бы его. Но тебя нет. Прости. Я ведь попросила прощения, дорогой Шенто?

Я в самом деле хранила тебе верность, избегала похотливых лап, в том числе и толстого Чена, только чтобы заботиться о твоем сыне Мине — моей единственной радости. На меня плевали, меня били, надо мной издевались. Но никому не удалось унизить меня. Мне пришлось выживать, пришлось согласиться на постыдное прибежище в доме толстяка, но я сохранила достоинство. Поэтому я хожу с гордо поднятой головой и, когда смотрю на себя в зеркало, моя рука не тянется разбить его и перерезать себе горло осколком.

Сейчас ты далеко, тебя нет среди живых. Наверное, так лучше для тебя. Тебе ничего не надо делать. Перед тобой вечность. Можно задать вопрос? Не очень приятный? Мне очень трудно его произнести.

Могу я полюбить снова? Дашь ли ты мне свое благословение открыть свое сердце другому мужчине?

Вечно твоя, Суми

ГЛАВА 26

Когда Суми передавала мне рукопись в обмен на учебники, она попросила:

— Если тебе не понравится, погаси свечу один раз. Если книжка покажется неплохой — зажги и погаси два раза. А если очень понравится — три раза.

В тот вечер я сначала заставил себя как следует позаниматься и только потом с нетерпением приступил к чтению рукописи. Передо мной лежал свиток желтоватых страниц, густо исписанных карандашом: невозможно было не залюбоваться изящным решительным почерком — китайская каллиграфическая школа говорила сама за себя.

«Я не догадывалась о собственной привлекательности, пока мужские взгляды не рассказали мне о ней», — прочитал я. Речь шла о шестилетней сироте, одинокой и напуганной, оказавшейся в заброшенном на побережье приюте, где кишели тараканы и царила жестокость.

Мои глаза скользили по строчкам, пальцам не терпелось перевернуть страницу. За пятнадцать минут я проглотил двадцать страниц — порцию, которую первоначально отмерил себе для дневного рациона. Но я не мог удержаться, чтобы не приступить сразу же к следующей.

Никогда в жизни я не читал ничего столь правдивого и откровенного. Все прочитанное прежде — в полном соответствии с китайской традицией — представляло собой напыщенный стиль, служивший зеркалом авторских тщеславий, желанием показать свою образованность и владение стилистическими приемами.

Воспоминания Суми сразу же захватили меня, я забыл про намеченный график чтения и не отрывался от текста до самого конца. Я знал, что она не спит — в ее окне горел свет. В четыре часа утра, добравшись до самой последней страницы, я поцеловал ее подпись и отложил рукопись. Я зажигал и гасил свечу не три раза, а все десять. Я не сводил глаз с ее окна, пытаясь представить, что сейчас чувствует эта необыкновенная девушка.

Любовь переполняла меня, когда я в следующий раз встретился с Суми в саду. Она была очень взволнованна и, покраснев, спросила, что мне понравилось в ее книге.

— Все, — просто ответил я.

Возможно, она открыла новый жанр в застоявшихся водах национальной литературы, описывая события языком реальной жизни, как делал Хемингуэй, чьими рассказами все зачитывались в то время. Сравнение ей польстило, и, набравшись духа, она поинтересовалась, где и как бы она могла издать свою повесть.

— Это вполне возможно. Заканчивай ее и передавай мне, об остальном позабочусь я.

В ответ она улыбнулась:

— Мой разум советует мне доверяться тебе, но сердце не соглашается с ним.

— Послушайся голоса разума. Когда я издам книгу, я попрошу у тебя кое-что в награду.

— И что бы это могло быть?

— Первый поцелуй.

— Особенно мне нравится слово «первый».

До экзаменов оставалось три месяца, которые как раз придутся на разгар лета с его невыносимой жарой, характерной для этой части Китая. Чем больше я занимался, тем больше росла моя тревога. Мне предстояло сдать шесть экзаменов за три дня с самыми лучшими на нашем курсе результатами; потому что мой отец превосходил всех однокурсников в годы учебы.

Каждую ночь моя вдохновительница незримо присутствовала и поддерживала меня в моих занятиях до самой зари. Устав, я ложился на подоконник и разглядывал звезды. Суми была одной из них. Она гасила и зажигала лампу, чтобы послать мне сигнал, что она тоже не спит: свет в ее окне появлялся и исчезал два раза, в моем — три; если у нее он мелькал пять раз, то у меня — шесть. Когда ночь выдавалась особенно тихой и даже плеск волн не нарушал безмолвия, я почти слышал, как скрипят деревянные половицы под ее легкими шагами, и различал ее тонкий силуэт. Я знал, что Суми занимается английским, это каким-то образом подзаряжало меня, и я с новыми силами окунался в учебу.

Я не забыл своего обещания насчет книги и написал короткое убедительное письмо Лене, моему банкиру, которая безупречно вела мои счета. Через неделю от нее пришел ответ на адрес школы — достаточно замечательное событие для национальной почтовой службы, которая, пожалуй, доставляла столько же писем, сколько и теряла. Я прочитал и улыбнулся. Да здравствует валюта! Любая валюта. Книга будет издана.

В тот же день дедушка получил письмо от той же банкирши. За обедом он помахал листком и радостно сказал:

— Похоже, Прибрежная финансовая корпорация, где я числюсь исполнительным директором, выдаст первый кредит.

— Кому? — поинтересовался я.

— Издательскому дому, — гордо улыбнулся старик. — А ты что думал? Она много делала для банка и сейчас помогает с клиентами.

— А что ты думаешь об издательском бизнесе?

— Государственная монополия. Но с огромным потенциалом, как и рынок СМИ.

— Да, ты старый мудрец.

— Не такой уж и старый. Когда я стал сам себе начальник, я почувствовал себя молодым.

Дед так и не узнал, что учредителем компании-заемщика — издательства «Blue Sea» — выступил его собственный внук, чтобы напечатать книжку Суми.

Еще я поручил Лене нанять опытного редактора-пенсионера для работы над рукописью, и когда мне прислали весь текст, я переправил его заказной бандеролью ей.

Второй кредит Прибрежная корпорация выдала отцу. Средств как раз хватило на аренду полуострова, где, по словам Суми, раньше находился сиротский приют. Отца не порадовала новость, что земля была куплена буквально неделю назад неизвестным клиентом с помощью все той же посредницы. Но он мог арендовать землю на девяносто девять лет на весьма льготных условиях. Более того, таинственный владелец даже соглашался предоставить в собственность половину участка.

— Он мог бы заключить и более выгодную сделку, — сказал я.

— Похоже, человек, пришедший мне на помощь, очень добрый — заметил отец, — у него точно есть деловое чутье.

Когда наступил день экзамена, я заключил сделку с учителем Куном: пообещал пожертвовать новое одеяние для статуи Будды и отличный комплект баскетбольных корзин, если ему удастся сделать так, чтобы Суми смогла поехать со мной на эти три дня в город.

Сначала он посмотрел на меня недоверчиво: каждое подношение стоило не меньше тысячи юаней. Таких щедрот храм еще не видел. И тем не менее учитель охотно взялся за дело, сам еще не представляя, как его провернуть. Как истинный монах, он провел всю ночь в святилище, неустанно молясь, и его озарила идея, словно сам Будда подсказал ему, что делать. На подставке лежали подношения верующих — жареные утки, поросята, цыплята, копченый осьминог. Кун прихватил с собой осьминога, а на следующий день собственноручно доставил несколько кусков морского яства в усадьбу толстого Чена.

— Я пришел сюда, чтобы вручить вам освященные остатки пожертвований, — обратился он к мрачному хозяину, встретившему его на пороге. Считалось, что тому, кто их съест, они принесут удачу.

— Чем обязан такой чести?

— Это благодарность за ваши щедрые дары храму, — искренне ответил Кун.

Толстяк отнес осьминога на кухню, где Суми готовила ужин. Увидев учителя, она отрезала кусок утиной грудки и протянула ему. Принимая угощение, монах опустил ей в карман фартука еще один сверток с кусочком осьминога. Он ничего не сказал: в этом не было нужды — в свертке находилась записка.

В тот вечер монаху пришлось вернуться к обязанностям партийного руководителя: у Чена и его семейства случился жуткий понос, пришлось вызвать скорую помощь и перевезти всех, включая Суми, в городскую больницу.

— А кто же присмотрит за ее ребенком? — удивился я.

— Как это кто?

— Ты?

Кун кивнул:

— Учитель и нянька. Не каждому повстречается такой.

Кун положил в угощение столько снотворного, что, Чен проспал три дня. Считалось, что Суми принимала ту же самую пищу, но на самом деле она ела обычное мясо из специального свертка. На следующий день она сняла синюю больничную рубаху, переоделась в нормальную одежду и отправилась в городскую школу.

Я был поражен хитроумием Куна, но опасался, что когда Чен проснется, так просто он этого не оставит. Я понятия не имел, что там припасено у Куна в рукаве, но было ясно, что Будда ему посодействует.

Крепко взявшись за руки, мы с Суми ждали начала первого экзамена. Большинство нарядно одетых учеников приехали на велосипедах, некоторых привезли на автомобилях. Но я не чувствовал страха.

— Суми, мы прорвемся.

— Я так боюсь, — шептала она.

— Не надо. Просто вспомни про меня и Пекинский университет.

Так она и делала все три дня. После каждого теста мы сравнивали наши ответы и только улыбались. Когда все закончилось, прежде чем переодеться в больничную одежду, Суми чмокнула меня в щеку и залилась румянцем. Прошло добрых пять минут, прежде чем я смог сесть на велосипед и, насвистывая в такт порывам ветра, отправился домой.

К этому времени мой банковский консультант стала моим альтер эго и коммерческим наставником. Лена, невероятное сочетание зрелой красоты и ума, великолепно справлялась с ролью моего представителя, решая все деловые вопросы. На летних каникулах у меня появилась возможность навещать ее.

— Как дела с моей бухгалтерией? — поинтересовался я в один из приездов. Она прикурила две сигареты, одну из них — для меня.

— Не очень. Издательство не процветает. Приток наличности сократился, зарплату рабочим не платили, они печатают паршивые книжонки, которые даже монахи не станут читать.

— Так что, предприятие может закрыться?

Она кивнула, но выражение ее глаз говорило о другом.

— У меня есть идея. Есть возможность его купить.

— Но это ведь государственная монополия. Мне достанутся все проблемы, включая пенсии и оплату жилья для пенсионеров.

— Нет, этого можно избежать, если мы приобретем только оборудование и права на издания.

— Приобретение активов. Отличная идея. Немедленно начинай переговоры. Твои комиссионные — десять процентов.

Она улыбнулась:

— Это весьма щедрое вознаграждение. Я начну договариваться с Издательским домом. Как тебе известно, они клиенты моего банка. Таким образом, у финансовой компании появится еще десять заявителей на кредиты. Кроме того, твоему отцу я бы порекомендовала организовать совместное предприятие с Экспортно-импортным сельскохозяйственным агентством провинции Фуцзянь.

— Я не сторонник совместных предприятий, предпочитаю полную независимость.

— Это пока единственный законный способ экспортировать продукцию, у агентства есть экспортные лимиты на уровне провинции.

Я согласился и поинтересовался:

— Еще один вопрос. Можно издать книжку воспоминаний за месяц?

— Считай, что это уже сделано.

Через три дня я получил от Лены известие о том, что за сто тысяч юаней я стал владельцем Издательского дома. Все средства были получены из ее филиала Национального банка. Ни она, ни я и предположить не могли, насколько вырастет стоимость нашего приобретения в будущем. Нам достались права на ранние работы Мао и права на перевод всех произведений коммунистических деятелей. Я сказал себе, что впредь никогда не буду ничего покупать на собственные средства. Лена преподала мне урок, как использовать в бизнесе правило рычага.

Я часто ездил в городскую библиотеку Линли и до самого закрытия читал все газеты, которые только можно было достать. Для себя я сделал простое заключение: все происходящее в современном Китае можно было описать словами «золотой век». Все государственные компании находились в упадке, а всем государственным банкам упростили правила выдачи кредитов. В основном это были кредиты с риском невозврата. Практически каждая отрасль экономики нуждалась в притоке средств. Государственный сектор разваливался, зарождался рынок свободного предпринимательства. Все сводилось к слову «возможности».

Вскоре я отправился в офис к Лене, чтобы заявить, что меня больше не устраивает статус анонимного владельца. Я решил назвать свою фирму «Дракон&Компания» и назначить Лену президентом. Я попросил ее уйти со своей работы, чтобы она могла полностью заняться моим детищем.

— Но, Тан, ты не понимаешь, — возразила она. — Моя должность в маленьком государственном банке дает мне большие возможности.

— Ошибаешься, я только что создал рабочие места нового типа для тех, кто не зависит от связей с коммунистическими боссами. Если ты считаешь, что подходишь для этого, принимай должность.

Второй раз уговаривать ее уже не пришлось.

Рукопожатие и вложение миллиона юаней, что по курсу составило почти пятьдесят тысяч долларов США, скрепили основание «Дракона&Компании».

Рукописи Суми предстояло положить начало новой эре в истории китайского книгопечатания. Главный редактор, профессор Инь, жертва революционных лет, лично сам работал над книгой. Он не один раз звонил Лене, говорил, что не мог удержаться от слез, читая рукопись. У него не было сомнений, что книгу ждет большой успех. Но профессор беспокоился, что по традиционным каналам распространения книжке не дадут пробиться к читателям — слишком откровенно и правдиво описывались события тех лет, обнажая все мерзости жизни коммунистического Китая. Было очевидно, что книге не попасть на прилавки магазинов обычным путем.

Я распорядился организовать альтернативный способ дистрибуции: нанять грузовики, тракторы, велосипедистов, чтобы посыльные доставляли книги в глубинку. На уровне провинции сделать это удалось, потом эту тактику мы применили и в масштабах страны.

После этого наш редактор поинтересовался: может ли он привлечь и других авторов, пишущих на подобные темы? Он предполагал, что спрос на произведения о революции будет высоким, а государственные издательства вряд ли возьмутся их выпускать. Но мы вполне могли себе это позволить. И все же редактор предупредил, что риск огромный. На что я ему ответил:

— Кто не рискует, тот не выигрывает.

Результаты экзаменов стали известны в августе. Как только господин Кун получил конверт, он немедленно поспешил ко мне. Еще до того, как передо мной появился учитель, я заметил направляющееся в сторону нашего дома характерное облако пыли, обычно сопровождающее его во всех передвижениях по деревенским дорогам — из-за хромой ноги у него была довольно специфическая походка. Остановившись у крыльца и не вскрывая конверт, запыхавшийся гонец попросил меня преклонить колени. Я попытался выхватить конверт у него из рук, но Кун оттолкнул мою руку и стал убеждать сначала вознести молитву, дабы снискать расположение небесных сил.

— О, Будда, помоги нам. Ниспошли свою милость на сего отрока, что пожертвовал тебе прекрасное сияющее одеяние и помог оборудовать баскетбольную площадку. Не оставь своей милостью и Суми, ей она так необходима.

— Да открывайте же! — торопил я.

Ударом больной ноги монах заставил меня плюхнуться на колени. После продолжительного неразборчивого бормотания молитв Кун распечатал первый конверт.

— Результат товарища Тана Лона — четыреста пятьдесят. — Затем продолжил: — Так, здесь еще написано, что в провинции Фуцзянь есть еще один победитель. Поздравляем!

Я был потрясен. Победитель из нашей провинции? Меня бросало то в жар, то в холод, в висках стучала кровь. Я буду учиться на юридическом факультете Пекинского университета! Но кто же мой сокурсник?

— Давай посмотрим, какой результат у Суми.

Второй конверт уже открывал я. И тоже четыреста пятьдесят!

Даже не взглянув на сообщение, я сразу понял, кто мой сокурсник. Конечно же, Суми. Я прыгал на крыльце как сумасшедший: Суми поступила! Суми поступила!

Мой наставник не отставал от меня, несмотря на больную ногу, — его радости не было предела.

— Учитель, я не знаю, как вас отблагодарить. — Я крепко обнял Куна.

— Да это я должен тебя благодарить. Ты и представить себе не можешь, что чувствует педагог, у которого два выпускника одного года поступили в университет одновременно. Да я всех учителей обошел. Меня могут повысить в должности.

— Позвольте мне доставить это известие Суми, — попросил я, и он с улыбкой передал мне конверт.

В тот вечер я собрал за столом всю семью и объявил, что представитель третьего поколения семьи Лонов будет учиться в Пекинском университете на факультете права.

— Почему же не на историческом? — С гордостью в голосе поинтересовался дед.

— Извини, но из юристов получаются лучшие бизнесмены и политики, — ответил я.

— Я очень рад, сын, что ты выбрал факультет права. Времена изменились. В моей молодости законом были только цитаты Мао.

— А сейчас важнее закона слова Хэн Ту. Но это ненадолго.

Все рассмеялись. Мама открыла бутылку столетнего ликера. Зазвучали тосты, все опьянели и расчувствовались.

— Я буду тосковать по тебе, — не удержалась мама.

— Веди себя поосторожнее в Пекине, — наставлял дед.

— Просто будь самим собой. Пекинский университет — самое подходящее для тебя место, — заметил отец, — не давай им повода посадить тебя в тюрьму.

— Впервые после того, как мы покинули Пекин, мы так счастливы, — добавила мама и смахнула платочком слезинку.

— Пожалуйста, не плачь, — умолял я ее. А отец только лишь сжал ей руку.

На следующий день ранним утром я отправился на велосипеде в столицу округа. На столе в моем новом офисе в доме под красной черепичной крышей, который недавно купила Лена, лежала книжка Суми. Я бросился к ней и схватил обеими руками. Книжка была прекрасна — небольшой томик в изысканной обложке.

— Каков первый тираж? — поинтересовался я.

— Пятьдесят тысяч. Для неизвестного автора это рекордная цифра.

— Разойдется в момент.

— Как ты и предлагал, сегодня ночью мы развезем книги на машинах, грузовиках, велосипедах, тракторах, разнесем в корзинах. Поздравляю тебя с первым изданием, — добавила Лена.

В полдень я аккуратно положил листочек под обложку книги и отправился к Суми. Я застал ее в саду, она собирала овощи. Спрятавшись за деревом, я свистнул, подражая гу-гу. Она обернулась и направилась в мою сторону. Спрятав руки за спиной, я улыбался во весь рот.

— Что там у тебя? Не мучай меня догадками. — Суми потянулась ко мне, но я сорвался с места и побежал в ту часть сада, где над землей склонились раскидистые ивы.

Я резко затормозил, и Суми наткнулась на меня с такой силой, что мы упали в мягкую траву. Ее лицо оказалось совсем близко от моего, наши тела прижались друг к другу. Я сорвал с ее нежных губ поцелуй. Это не вызвало никакого протеста с ее стороны. Наши языки соприкоснулись и переплелись в нежном поединке, дыхание участилось, его ритм становился каким-то невыносимым. Суми вся трепетала, и я крепче обнял ее.

В полузабытьи мы дарили другу жаркие ласки, не чувствуя своей одежды. Лишь когда мы на мгновение прервались и смогли нормально дышать, Суми заметила сверток.

— Это моя книга? — Она разорвала упаковку. — Моя книга! Глазам своим не верю!

Она перелистывала страницы, вдыхая запах типографской краски.

— Это еще не все.

— То есть?

— Результаты экзаменов. — Я вытащил припрятанный листок.

У Суми широко распахнулись глаза, когда она увидела страничку с цифрами.

— Тан, а что у тебя?!

— То же самое. Мои поздравления!

И мы снова слились в поцелуе.

— Пекинский университет, жди нас, — удалось мне как-то пробормотать.

— Пекинский университет, жди нас, — эхом отозвалась моя возлюбленная между поцелуями.

Страсть душила нас, ослепляла. Нашим объятиям помешал резкий вопль. Я открыл глаза.

— Ах ты сукин сын. — Над нами стоял толстый Чен с гарпуном. — Руки прочь от невесты моего сына. Убирайся отсюда, пока я не проткнул твое сердце.

Мы вскочили.

— Ты животное! — закричала Суми. — Никакая я не невеста твоего сына. И твоей младшей женой я ни за что не буду.

— Не торопись, — попытался я предостеречь девушку.

— Нет, я этого больше не буду терпеть. Я буду студенткой, и он ничего не сможет сделать. Я уеду учиться.

— Ах ты шлюшка, никуда ты не поедешь. Я убью вас обоих! — с этими словами Чен нацелился гарпуном. Со всей яростью Суми бросилась на него и толкнула на землю, но он отбросил ее в сторону. Ему удалось встать и схватиться за гарпун. Я сбил его с ног, при падении Чен ударился головой о камень. Суми начала топтать распластавшееся тело и не могла остановиться. Я никогда не видел ее такой разъяренной.

Толстяк не сопротивлялся, его тело билось в конвульсиях, на губах показалась пена, он схватился за грудь.

— Он умирает! Беги! Ты ни при чем, я все возьму на себя! — закричала Суми.

— Нет, это я буду отвечать.

— Нет, не будешь. — Суми схватила меня за рубашку и затрясла. — Как будущий студент юрфака уж ты-то должен понимать, что это была самооборона. Он же пытался меня убить! Изнасиловать! При чем тут ты?! Ты меня слышишь? Беги отсюда.

— Я должен тебе помочь.

— Ты и так уже мне помог. Беги сейчас же отсюда, болван!

И я помчался к морю. Сзади слышались крики Суми:

— На помощь! Спасите! Толстяк убивает меня! Спасите! Он меня насилует!

Заслышав топот ног деревенских жителей, я поспешил нырнуть в море и долго плыл вдоль побережья, прежде чем отправиться домой.

В тот же вечер учитель Кун пришел ко мне с чудесной новостью:

— Толстяк помер от сердечного приступа, когда хотел надругаться над Суми в саду. Теперь она может поехать учиться.

— Спасибо за новость.

— Благодари Будду. Это в его руках находятся весы справедливости, — ответил учитель, обратив взор к небу.

Наше последнее лето в заливе Лу Чин было наполнено любовью. Эмоции, словно огромные волны, бушевали в нас. Жаркое лето и наступившая осень с раздающимся там и здесь громким протяжно-тоскливым мычанием быков сблизили нас, как никогда. Но про дела я тоже не забывал. Лена сообщила, что в прибрежных городках Фуцзяни первые двадцать тысяч экземпляров смели с прилавков магазинов. В середине августа стали поступать заказы от государственных магазинов. Прослышав про хит продаж, торговые точки, терпящие постоянные убытки, решили как-то поправить свои дела. Коммунистические власти закрыли на это глаза. Последние реформы допускали, что успешные руководители могли получить бонусы, если торговля шла в гору.

— Потрясающе! — Именно в такое состояние привела меня новость.

— Есть и такие, — продолжила Лена, — у кого нет денег купить книгу. Они переписывают ее страница за страницей.

— Сами переписывают?

— А в некоторых институтах даже создали читательские клубы. Люди читают книгу, сопереживают бедной сироте. Более того, они оплакивают ее возлюбленного, который пожертвовал своей жизнью ради нее.

При этих словах у меня перехватило дыхание. Я решил не обращать внимания на эту часть сюжета. В конце концов, мертвых не воскресишь. Обычно на их долю приходится гораздо больше восхвалений и благодарностей, чем они того заслуживают, просто потому, что их уже нет с нами. Теперь я стал ее возлюбленным. Она, словно жемчужина, бросала отсвет на тех, кто находился рядом с ней; самим своим существованием Суми делала мужчин храбрецами.

Для нас не было сюрпризом, когда меня и Суми зачислили в Пекинский университет. Мне предстояло изучать хитросплетения законов, а ей разбираться в причудливых особенностях китайской литературы. Перед тем как покинуть деревню, мы взяли пару уток, связав их крылья красными ленточками, большую упаковку широких табачных листьев, две бутылки ликера «Мао Таи» и отправились к учителю Куну. Он был тронут до глубины души.

— Хотите новость? Меня назначили парторгом совета по образованию нашей провинции, — с гордостью сообщил он. — Но учитель славен своими учениками. Уже после назначения я стал над этим размышлять.

Он развязал уток и выпустил их в небо.

— Давайте, летите!

В последних лучах заходящего солнца сияло лицо учителя Куна. Он, который так почитал Будду, в каком-то смысле стал похожим на него — со своей улыбкой спасителя и жестами, полными любви. Он понимал, прощал, принимал, вдохновлял на высокие дела.

— До свидания, учитель, — мы крепко обняли его.

— До свидания, — мягко ответил он. — Помните: ты, Тан, — гора, а ты, Суми, — море.

Он вручил нам бутылку с водой и мешочек с песком:

— Когда вы доберетесь до Пекина, разлейте воду и рассыпьте песок. Это принесет вам удачу.

— Чуть не забыл, вот пять тысяч юаней, — спохватился я и передал Куну красный конверт. — Бизнес растет, дедушка и отец с мамой не смогут больше тебе помогать: они передают тебе деньги, чтобы ты мог нанять трех новых учителей. И каждый год будешь получать такую же сумму, чтобы школа не закрылась.

Кун три раза поклонился мне:

— Я, и дети, и весь залив Лу Чин благодарим тебя.

На отцовской страусиной ферме в основном работали отставные военные за минимальную плату. Отец обещал все расширить, когда бизнес стал прибыльным. В Юго-Восточной Азии страусы всегда представляли ценность. После того как его страх не найти себе места в деревенской жизни прошел, отец, который всю жизнь разрабатывал планы сражений, с таким же рвением занялся управлением хозяйством.

Финансовая фирма дедушки выдала десять кредитов — он много раз повторял, как ему повезло, что городская банкирша по имени Лена направляет к нему клиентов. Уже в первом квартале он ожидал получить прибыль.

Их успех радовал меня. На чем бы они ни зарабатывали, моя доля составляла пятьдесят процентов. Я наслаждался своей ролью анонимного партнера: пока я спал, посаженные в благодатную почву финансовые зерна приносили доход. И это была только небольшая часть моего предприятия. Ведь был еще мой собственный «Дракон&Компания». На него я делал серьезные ставки, но пока я буду учиться, делами будет управлять Лена.

За два дня до отъезда мои домашние отбросили все свои дела. Дедушка повел меня в горы к фамильной усыпальнице в форме кресла, которая расположилась на склоне холма, обращенного к бескрайнему пространству океана.

— Вот смотри, внук. Она совершенна с точки зрения фэншуй. Океан символизирует богатство. Холмы позади поддерживают и дают нам опору, надежность земли. Это фэн-шуй для правителя. В древней книге предсказано, что в шестом поколении в роду Лонов будут рождены два повелителя. Ты принадлежишь к шестому колену нашего рода.

— Я???

— Да.

— Но ты сказал — два. А я единственный сын.

— Смысл в том, что если бы у тебя был брат, он также стал бы правителем.

— И ты веришь в это предсказание?

— Такова наша планида. Эта усыпальница смотрит на широкий морской горизонт. Горы позади символизируют наш надежный тыл, а море — грудь. Чем шире грудь, тем лучше.

Я задумался над его словами. Дедушка обнял меня, а я поцеловал его морщинистый лоб. Нас окружали безмолвные горы, под которыми расстилалась морская гладь.

Вечером накануне отъезда вся семья сидела на крыльце нашего дома, наслаждаясь легким ветерком с побережья. Мама приготовила ужин из свежайших крабов и устриц. Мы пили вино, вспоминали мое детство, смеялись и плакали, пока луна не скрылась за высокими соснами.

И лишь с первыми петухами мы неохотно разошлись. Меня ждала дорога в тысячу миль. В сердцах родных это путешествие было возвращением в город, который разлучил нас. Все, чем я теперь буду заниматься, отразится на всех. Битва должна быть выиграна, но единственный воин в ней — это я, представитель шестого поколения.

С этой мыслью я заснул. Я был этим предназначенным сыном. Если бы в свое время я не уехал из Пекина, то наверняка посмеялся над всеми предсказаниями, но сейчас, вкусив естественной жизни китайца — попробовав соль моря, ощутив на ладонях текстуру земли, почувствовав запах плодородной почвы, — я научился не смеяться над такими вещами. Я являлся представителем шестой династии, мостом в будущее. Теперь я видел свое место в истории.

Через несколько часов побережье залива наполнилось звуками барабанов, гонгов, петард и бодрыми руладами традиционного китайского деревенского оркестра. Вся деревня прошла перед нашим крыльцом. Женщины, чьи мужья не погибли, нарядились в красные платья. Рыбаки, которые в этот день не вышли в море, тоже присутствовали, попыхивая своими трубками.

Детирадостно гонялись за собаками, а собаки — за белками. Ступеньки нашего крыльца были завалены приношениями: корзинами с яйцами, мешками с орехами, петухами с яркими красными гребешками, лягушками. Со всех сторон раздавалось кряканье переполошенных уток.

— Вставай, лежебока, — раздался голос учителя Куна, который и затеял все это празднество, — трактор уже ждет.

Меня подсадили в кузов грязного трактора, самого мощного транспортного средства в деревне. Усевшись и помахав родным и односельчанам, я заметил вдалеке еще одну праздничную процессию со стороны дома под красной черепицей. Я разглядел улыбающуюся Суми. Она воткнула в волосы большой полевой цветок, символ деревни. Для односельчан она навсегда останется этим цветком.

Со слезами на глазах мы, первая пара студентов нашей деревни, отправились в путь. Трактор чихал, пыхтел, кашлял, выпуская клубы черного дыма и пугая прибрежных птиц. Музыка затихла, ее сменил усиливающийся шум прилива. Я подтолкнул Суми локтем:

— Взгляни в последний раз, больше не увидишь.

— Ошибаешься, Тан. Я выросла у моря. Я никогда не забуду его волны, пляжи, тайны. Где бы я ни была.

Когда трактор повернул и залив Лу Чинь скрылся из вида, Суми обняла своего сынишку и прошептала:

— Прощай, Тихий океан.

Я взял мальчика на руки и предложил:

— А что, если мы дадим этому молодому человеку прозвище с большим смыслом — Тай Пинь, что значит Тихий?

— Тай Пинь. Мне нравится. Так мы и будем его звать, чтобы он всегда помнил о море.

ГЛАВА 27

1983

ОСТРОВ НОМЕР 9

На четвертую годовщину моего пребывания на острове номер девять сержант Ла вызвал меня к себе в кабинет и сказал:

— Твое обучение здесь закончено. Больше мне нечему тебя учить. Сегодня вечером мы отправляем вас обратно на материк на новую службу.

Я опустился перед ним на колени:

— Я очень признателен вам.

— Быть признательным хорошо, а полезным — еще лучше. Вы отправляетесь рейсом 0700.

Той ночью я улетел в Пекин. Город светился огнями. Когда самолет приземлился, меня захлестнули эмоции. Город Дин Лона стал теперь и моим. Городом моей мести и моего возрождения.

Я спустился по трапу самолета и вдохнул глоток сухого воздуха северного города. Стояла золотая осень. Яркие огни высветили лежащие на взлетно-посадочной полосе красные листья. Я протянул руки вперед и внезапно, как символу, вручил свою новую судьбу листку, аккуратно сорванному с клена, растущего у выхода. Я положил его в середину дневника в сумку. Однажды, когда я снова найду Суми, я отдам листок ей.

— Товарищ Шенто! — Встречавший солдат поприветствовал меня. Я тоже поздоровался с ним. — Пожалуйста, следуйте за мной.

Джип стоял неподалеку. Я взобрался на заднее сиденье. Солдат завязал мне глаза. Поездка проходила, как мне показалось, по бедным кварталам столицы. Я погрузился в звенящий шум тысячей велосипедных звонков, грохота автобусов, выкриков на старомодных диалектах, которые напомнили мне о деревенских базарах.

Мой острый нюх подсказал мне, что море и горы далеко. Машина медленно взобралась на холм, а потом опять спустилась, и мы оказались в тихом месте, где ничего не было слышно, кроме пения птиц. Мне не терпелось снять повязку и оглядеться. Но я был вынужден подождать до тех пор, пока меня не проводили в комнату, где сняли повязку. Мне приветливо улыбался бочкообразный офицер средних лет.

— Добро пожаловать, солдат. Меня зовут генерал By.

— Вы и есть тот мой спаситель, который пощадил меня на корабле? — Чувство глубокой благодарности захлестнуло меня, и я робко опустился перед ним на колени.

Он поднял меня:

— Вставайте, солдат. Мы будем говорить не о вашем прошлом, а о вашем будущем. Ваш путь к спасению и славе зависит от желания преданно служить вашему будущему покровителю.

— Я не разочарую вас, генерал.

— Надеюсь, что нет. Вы прибыли сюда с блестящими рекомендациями от преданного нам сержанта Ла. Есть какие-то соображения по поводу вашего пребывания здесь?

— Нет, генерал.

— Вы здесь, чтобы охранять председателя КНР. Вы готовы к такой ответственности?

У меня по спине побежали мурашки. Я не мог поверить своим ушам. Председатель! Человек, который уничтожил власть клана Лонов. Я отдал честь.

— Да, генерал!

Полковник Пекинского гарнизона специальных войск Паи был монахом-конфуцианцем. Я не знал, как его приветствовать: кланяться ему или отдавать честь. Полковник каждый день вставал в пять утра, а ложился спать ровно в девять. Он молился и медитировал, ел один в своей комнате вегетарианскую пищу, запах которой распространялся из его окон. Полковник называл себя холостяком, а не монахом, ибо слово «монах» было клеймом в коммунистической структуре. Он напоминал мне королевского евнуха из старинных династий.

Полковник был серьезным мужчиной с темными проницательными глазами. Когда он смотрел на меня, я чувствовал себя единственным человеком на земле. Его худощавое телосложение заставляло меня вспомнить о длинноногих голодных горных собаках, с которыми я сталкивался на ветреных горных тропинках. С обвисшим задом, высокими ушами и настороженными глазами, они постоянно находились в поисках добычи и остерегались хищников.

Полковник считался лучшим солдатом, но, к сожалению, неважным учителем. К подчиненным он испытывал враждебность, а высоким чинам пел дифирамбы. Он молча наблюдал за сутулыми фигурами новобранцев в мешковатой форме. Мы были лучшими в стране, выбранными из миллионов. Но лишь некоторые из нас станут его рабочими лошадками, на которых он может рассчитывать, чтобы обеспечить абсолютную безопасность его богу — председателю КНР. На третью ночь пятнадцать новобранцев из нашей сотни были отбракованы и отправлены туда, откуда они прибыли, после того как полковник устроил проверку в бараке и обнаружил беспорядочно разбросанную под кроватью обувь. За те лишние минуты, которые понадобятся, чтобы найти эту обувь в экстренной ситуации, главу государства могут похитить.

Следующие несколько недель оставшихся новобранцев проверяли, как лабораторных крыс: кровь, объем легких, выносливость, умение читать и знание различных диалектов. Все, что измерялось и проверялось, было в сфере его компетенции. Иногда монах мог сузить свои холодные глаза и сосредоточиться на человеке, а в следующий момент этого солдата дисквалифицировали. Полковник утверждал, что его внутренний голос подавал ему сигналы о намерениях человека, на которого он смотрит.

К концу третьего месяца нашего пребывания в Пекине полковник открыл бутылку превосходного пива «Тай» и обрызгал каждого.

— Теперь вы получили мое благословение. Сегодня я хочу, чтобы вы пошли в город и повеселились. Вы прошли все препятствия. Мои поздравления. Теперь идите и развлекайтесь. Каждый у себя под подушкой найдет кошелек, полный премиальных.

Пятьдесят один человек, прошедший все испытания, подскочил от восторга и бросился в бараки. Я пересчитал деньги, аккуратно сложенные в моем новом кожаном кошельке. Тысяча хрустящих новеньких юаней. Близился закат, и небо было окрашено красками, которые идеально сочетались с волнением этой ночи. В течение последних нескольких месяцев мы жили, как монахи. Тяжелая работа, напряжение, стресс наполняли наши дни, которые начинались на рассвете и заканчивались по приказу полковника обычно около полуночи. Это ночное веселье было долгожданным.

Ветеран войск специального назначения вызвался повести нас в самое злачное местечко в городе — клуб «Дикий цветок». Он посадил всех в автобус и стал сигналить мне, чтобы я присоединился к ним.

— Давай! — кричал он, в то время как другие улюлюкали и свистели.

Помахав им на прощание, я остался. В конце концов, я не чувствовал себя одиноким, потому что слишком долго был один. Я решил написать письмо Суми, а это, вероятно, была единственная свободная минутка перед моим назначением. Несколько других солдат тоже предпочли остаться. Интересно, они тоже думали о своих любимых?

Я сел за стол, набросал короткое, но емкое письмо, адресованное в общину, где находился сиротский приют. Насколько я знал, Суми думала, что я мертв. Я чувствовал необходимость увидеть ее как можно скорее. Мне невыносима была мысль о том, что она будет оплакивать меня всю оставшуюся жизнь или, что еще хуже, кто-то другой займет мое место в ее сердце. Где она сейчас? Остаток ночи я провел, размышляя о том дне, когда мы встретимся вновь. Как бы мне хотелось, чтобы это случилось как можно скорее.

Незадолго до рассвета возбужденная толпа с трудом возвращалась назад — пьяные, шумные, пропахшие духами. Один коротышка был настолько пьян и невменяем, что упал навзничь, после того как помочился прямо в штаны. Другой поцеловал меня и разбудил, приговаривая:

— Дорогуша, иди к папочке.

Я оттолкнул его:

— Уже поздно.

— Ты много потерял, Шенто. Девочки так пели и танцевали! Я говорю тебе: у них были такие сексапильные груди, надо было остаться там, — заявлял другой громким пьяным голосом.

Я накрылся одеялом с головой и продолжал спать. Через пару часов нас разбудил звук горна. В дверном проеме барака появился полковник с листком в руках.

— Те, чьи имена я назову, пожалуйста, сделайте шаг вперед. — Меня назвали вместе с другими девятью солдатами. — Остальные начинайте собираться домой.

Возникшему замешательству был положен конец, когда полковник продолжил:

— Те, кого я не назвал, не прошли последнюю проверку на испытание силы воли. Весьма прискорбно, но вы не устояли перед малейшим искушением, молодые люди.

Я поднял глаза к небу и сказал про себя: «Суми, дорогая, ты благословила меня, ты мой ангел-хранитель».

В то утро меня вызвали в аскетичный кабинет полковника. То, что скажет мне монах, возможно, изменит мою жизнь навсегда.

— Я отсылаю вас сопровождать главу государства на пляж в Беидахе в течение недельного отпуска.

— Охранять председателя? — спросил я с восторгом.

— Такие детские восклицания не должны повторяться, — нахмурился полковник. — С этого момента вы, как его охранник, должны жить нашим девизом.

— Как звучит этот девиз?

— Умереть за него, без малейшего сомнения!

Я был среди сопровождающих лиц, окружавших председателя КНР, в то время когда его личный поезд вылетел из города со скоростью пули. Я светился от счастья, если Хэн Ту время от времени кивал в мою сторону, когда его сопровождали в купе. Совершенно неожиданно полковник привел меня в личное купе председателя и представил великому человеку.

— Шенто, ваш новый телохранитель, товарищ председатель, — сказал полковник, кланяясь.

— Добро пожаловать, молодой человек. Откуда вы?

Я низко поклонился, почти касаясь коленей:

— Я из Юшана, товарищ председатель.

— Благодарю вас за то, что приехали охранять меня, — сказал Хэн Ту. — Вы старомодный парень, — улыбнулся он.

— Я верю в старомодные добродетели и готов защищать вас, жертвуя своей жизнью. Спасибо вам за оказанную честь.

Хэн Ту кивнул, и полковник вывел меня. Мое лицо так горело от волнения после этой встречи, что мне пришлось плеснуть на него холодной водой из-под крана, чтобы успокоиться.

Поезд следовал по равнинной местности среди зеленых полей. На севере уже появились горы. Преодолевая свой путь туннель за туннелем, поезд медленно двигался по холмам. Команда обедала, в то время как Постоянный комитет Всекитайского собрания, также присутствовавший в поезде, собрался в середине специального вагона.

На горизонте появилась большая гора. Поезд нырнул вниз и исчез в очередном туннеле. Он медленно полз и свистел, а затем неожиданно остановился. Свет в поезде погас. Темнота и удушливый жар окутали экспресс, и я вдохнул запах смолистых шпал. Мой внутренний голос заставлял меня действовать, что я и сделал. Я разбил окно и спрыгнул на темную каменистую землю. Из набедренного кармана я вытащил маленький фонарик, но не включил его. Я побежал бесшумно, насколько это было возможно, считая выгоны от своего до вагона Хэн Ту. Я вспомнил, что его вагон был третьим. Один раз я упал на насыпи, поцарапав колени, но поднялся и снова побежал. Достигнув третьего вагона, сокрушительным ударом я разбил стекло и пролез в разбитое окно. В одной руке у меня был пистолет, в другой — фонарик, который я использовал лишь для того, чтобы посветить в лицо испуганному главе государства. Я отшвырнул коротышку и выскользнул из двери. Когда мы побежали по темной колее в туннель, раздались выстрелы.

— Вы в порядке? — спросил я Хэн Ту.

— Да, я в порядке. Вы мой новый телохранитель?

— Да.

— Спасибо вам, — сказал он с достоинством, несмотря на свое ужасное положение.

Я карабкался вниз по склону со стороны железной дороги, Хэн Ту трясся на моем плече. Позади нас все еще раздавались выстрели. Затем появились огни поезда. Я посадил председателя и закрыл его своим собственным телом, когда услышал шаги за спиной. Это был полковник.

— Вы в порядке, товарищ председатель? — спросил полковник настойчиво.

— Да, ни единой царапины. Этот молодой человек спас меня.

— Теперь вы должны вернуться в поезд, — сказал полковник.

— Нет, нам не следует идти туда! — запротестовал я.

— Выполняйте приказ! — резко оборвал полковник.

— Пожалуйста. — Я умолял. Мои ноги крепко увязли в земле.

В следующий миг раздался громкий взрыв, и столп огня покатился прямо на нас из конца поезда. Я быстро перекинул Хэн Ту через плечо, повернулся и побежал в противоположном направлении. Если бы я не сделал этого сразу же, могла взорваться вторая бомба, и мы бы уже были мертвы и погребены под булыжниками и камнями. Потолок туннеля от взрыва затрещал, и обломки породы дождем посыпались на нас. Земля вздрогнула. Тоннель начал разрушаться. Я понесся еще быстрее, маленький председатель пронзительно закричал от страха.

— Мы сделаем это, — задыхаясь, произнес я. — Я доставлю вас в безопасное место.

После бесконечного изматывающего броска я увидел свет в конце тоннеля. Достигнув выхода, я поднажал, взбираясь на холм, в удобное место. Спрятав Хэн Ту за скалой, я просмотрел местность и увидел след пыли, поднимающейся от горной дороги. Две машины со скрипом спускались с холма, исчезая с арены событий.

Как мне сказали позже, атака была организована сторонниками отставного генерала Дин Лона. Девять солдат остались погребенными под обломками камней, двух министров застрелили, а их тела сгорели при пожаре. Председатель КНР стал бы следующим, если бы я не спас его.

— Как вы догадались? — спросил меня полковник.

— Я родился в горах, — ответил я.

Без всяких церемоний мне присвоили звание полковника и Хэн Ту наградил меня за героический поступок золотой медалью.

— Отныне, сынок, я хочу, чтобы ты руководил моей личной охраной. Ты согласен?

— Да, товарищ председатель. — Я низко поклонился. — Для меня это будет большой честью.

Когда Хэн Ту сказали, что я недостаточно взрослый, чтобы руководить его охраной, тот сухо ответил:

— Он быстро повзрослеет, не беспокойтесь.

ГЛАВА 28

Дорогой!

Я перевернула еще одну страницу моей жизни. Ты знаешь, куда я направляюсь. Я чувствую это. Ты был очень занят, играя роль Будды, давая мне силы, чтобы я смогла наконец выбить дух из этого ненавистного толстого Чена. Разве ты не горд, что на сей раз я не убегаю и не прошу других защитить меня?

Теперь все позади. Я независимая женщина, не только в душе, но и в жизни. Я не только учусь в университете, оплачивая свое обучение, но вполне способна нанять няню для нашего сына, которого я привезла с собой. Деньги, хотя мне стыдно упоминать такое банальное слово, я получаю от издания моих мемуаров. На эти деньги я также снимаю небольшую квартиру за пределами университетского городка. Свой угол — это просто мечта. Я знаю, тебе бы понравилось. По правде говоря, твое отсутствие мне заменяет твой сын — какой он сейчас большой мальчик и как он счастлив жить в большом городе.

Благослови меня, всегда будь с нами, где бы мы ни путешествовали.

Суми

ГЛАВА 29

1980

ПЕКИН

Пекинский университет располагается в западной части столицы. Его архитектура очень походила на Запретный город, с его золотыми крышами, красной черепицей и каменными львами, охранявшими высеченный из камня вход. Было нечто скрытое в этом старом фасаде — нечто далекое от реальности, все еще грезящее о прославленном прошлом.

Я представил себе Конфуция сидящим на бамбуковой циновке, окруженного учениками, которые размышляли вместе с Учителем об актуальных в то время философских вопросах, заваривали чай и даже не подозревали о том, что проходят дни и века. Платой за обучение в те дни были кусочки сушеной свинины, а цели последователей заключались в том, что они проводили свою жизнь, скитаясь и распространяя правду, полученную от Учителя. Философия тех времен еще жила здесь — в гармонии со всем и в поклонении учителям. Без такой философии я не мог себе представить, как десять пар вонючих ног могут сосуществовать в тесной комнате общежития ночью, днем набиваться, как сардины, в лекционные залы и слушать почтенных беззубых профессоров, выкрикивающих те же самые лозунги, которые когда-то все орали на улицах.

— Я не могу больше выносить эти бесконечные лекции об эффективной коммунистической пропаганде, — заявила однажды Суми вскоре после нашего приезда, когда мы гуляли возле озера Веймина. — Предполагается, что я изучаю литературу, философию, иностранную и китайскую классику. Вместо этого все, что я делаю, — читаю пропагандистский материал в библиотеке.

— Ты слышала о клубе «Ядовитое дерево»? — спросил я. — Это секретный клуб, где его члены продают запрещенные книги.

— Правда? Давай присоединимся.

— Тебе необходимо продать одну или две книги, прежде чем ты сможешь присоединиться к запретному направлению.

— Ты знаешь, у меня есть одна такая, — сказала Суми улыбаясь.

— Правильно. «Сирота».

Той ночью я повел ее на лесистый холм за городком. Круглая луна озаряла лучами плотную листву, и освежающий бриз заставлял листья танцевать. На поляне дюжина молодых людей слушали флейтиста, игравшего на бамбуковой флейте старинную мелодию, как нельзя лучше подходившую к настроению лунной ночи.

Суми и я сели на краю поляны. На траве стояли кружки пива. Я был удивлен тем, как много пили студенты: и парни и девушки. Они тайно проносили пиво в пропахнувшие общежития, воровали его в кафетериях — небольшое преступление, если поймают, — и часто танцевали пьяными на столах. Они пили пиво на дни рождения, во время каникул, а большинство из них — по любому поводу и без повода.

Музыка прекратилась, и толпа громко загремела кружками, начались разговоры. Высокий парень подошел к нам и поприветствовал.

— Впервые здесь? Выпейте. Сейчас будут читать отрывок из «Анны Карениной».

— Мы хотим присоединиться к вам. Это Суми, первокурсница, специальность — литература, а я Тан Лон, студент первого курса юридического факультета.

— Фей-Фей, специальность — философия, старшекурсник. Я президент клуба «Ядовитое дерево». Очень рад, что встретил здесь вас обоих. — Он протянул руку. Суми и я одновременно сделали то же самое. Фей-Фей сначала пожал руку Суми, задержав ее дольше, чем необходимо.

— Хорошенькая, — он улыбнулся ей, затем потряс мою руку, — и вы тоже приятный молодой человек — прекрасная пара. Какую книгу вы принесли с собой? — спросил он.

— «Сирота», — сказала Суми.

— А вы? — спросил он у меня.

— «Сирота».

— Удивительно. Могли бы вы, товарищи, быть более… Впрочем, я ничего не слышал об этой книге. — Фей-Фей сделал еще глоток пива. — Но я заинтригован. Почему одна и та же книга?

— Я ее автор.

— А я издатель.

— Хорошо-хорошо, теперь мы поговорим.

Суми передала книгу Фей-Фею, который небрежно пролистнул ее.

— Посмотрим, издательский дом «Blue Sea». Я слышал о таком. Теперь, Суми, не будете ли вы так любезны прочесть для нас отрывок из вашей книги? Но только первые пять страниц, пожалуйста.

— Даже не главу? — спросила Суми.

— Нет, и помните, вы соревнуетесь с такими авторами, как Толстой, Набоков, Дюма-отец и Дюма-сын.

Фей-Фей прыгнул на пустой ящик из-под пива, стоящий в середине пьющей толпы.

— Друзья! — закричал он. — Любители книг! Сегодня я пригласил свою новую знакомую и, возможно, нашего будущего друга, Суми Во, автора книги «Сирота», которую я не имел чести прочесть. Я хочу дать ей десять минут нашего времени, чтобы вы послушали ее. Согласны?

— А как же «Анна Каренина?» — спросил кто-то.

— Толстого здесь нет, а Суми есть, — оправдывался Фей-Фей.

— Она не Толстой!

— Не очень хорошенькая, чтобы быть даже его горничной, — прокричал кто-то еще.

— Молодой человек, я бы не ставил ваше пиво на кон в этом пари, ибо наша Суми просто красотка. Даже наш бородатый Толстой пожелал бы ее.

— Давай тогда, сделай это побыстрее, и по возможности безболезнее.

— Эй, начинай, ты говоришь слишком много, Фей-Фей.

— А ты пьешь слишком много, черт тебя подери, — парировал Фей-Фей. — В следующий раз сам заплатишь за свое пиво.

Я покачал головой, опасаясь за литературное будущее Суми. Фей-Фей поклонился, и Суми заняла центральное место. Лунный свет красиво озарил ее лицо, и толпа, состоящая преимущественно из мужчин, успокоилась, но временное затишье вскоре наполнилось свистом и улюлюканьем.

— Какая же ты прелесть! Ты всегда можешь посидеть со мной на уроке химии, — сказал один мальчик.

— У меня есть история, которую ты можешь написать. Давай завтра выпьешь со мной пива, здание номер пять.

— Заткнись, непристойный пьяница! — закричал Фей-Фей, бросая в него пустую кружку.

Хотя Суми читала перед толпой впервые, она была спокойна и начала тихим голосом:

— Я не была уверена, что красива, пока об этом мне не стали говорить глаза мужчин. У меня не было родителей, которые расчесывали бы мои волосы, пели мне колыбельные и советовали посмотреть на себя в горном ручье. Красота не имела особого значения, но вот средства к существованию — да. Потому что с пяти лет мне пришлось жить одной в сиротском приюте. Он возвышался на пустынном полуострове, вдающемся в Тихий океан. Когда я поступила туда, мне дали ржавую железную чашку, прикованную цепью к моей шее, деревянную ложку, слишком толстую для моих губ и слишком большую для моего рта. Если я потеряла бы их, мне пришлось бы есть руками, так сказал директор школы. Моя рубашка была выкроена из старых лохмотьев, на два размера больше. Прежде она принадлежала взрослой женщине, которая утопилась в реке, и ее вещи никто не хотел брать в деревне, не говоря уже об этих лохмотьях. Меня обули в деревянные сандалии, вырезанные из кусков сосны, к которым были прибиты куски ткани, постригли наголо, хотя это все равно не спасало от блох и вшей. Гной сочился из порезов, покрывавших мою голову.

Однажды толстый директор школы ударил меня за то, что я украла два кусочка маринованных овощей. Я не плакала. Он спросил, почему я не плачу. Я ответила ему, что все мои слезы высохли. Но правда была в том, что слезы не принесут вам еды…

Толпа молчала. Пять страниц были прочитаны, затем десять. Когда закончилась первая глава, Суми остановилась и вытерла слезы рукавом. Задумчивые аплодисменты, начатые Фей-Феем, медленно переросли в продолжительную овацию.

— Что за ужасная жизнь. Это выдумка? — спросил чей-то голос.

— Нет, маленькая девочка — это я, и это — моя жизнь. Позвольте представить мне человека, который осмелился опубликовать эти мемуары, — Тан Лон. Кстати, это мой друг. По-английски — бойфренд.

— Счастливчик, встань! — закричал Фей-Фей. Я встал и взял Суми за руку. — Где мы сможем купить эту книгу? — поинтересовался Фей-Фей.

— Да, где? — спросил кто-то еще.

— Только по специальному заказу, — сказал я. — В настоящее время только в магазинах Фуцзяни.

— Что вы делаете там, в подпольном издательском мире? — заинтересованно спросил Фей-Фей.

— Мы делаем то, что, по нашему мнению, может изменить жизнь, — сказал я.

Суми окружили люди, каждый хотел получить копию и узнать адрес ее общежития, несмотря на ее публичное объявление о нашей романтической связи. Звезда родилась прямо у меня на глазах и принадлежала всем, кому понравилась она сама и ее сочинение. Я наблюдал за Суми с восхищением и уважением. Она краснела от избытка внимания, но тем не менее часто находила меня глазами и, улыбаясь, махала мне. Казалось, она говорила: «Я люблю тебя. Ты единственный».

Когда толпа рассеялась, Суми стояла передо мной. Ее глаза были похожи на два сияющих озера любви. Ее щеки горели желанием, а взгляд — томительной лаской.

Вместе мы вбежали в серебряный лунный лес и обнялись; луна и тихие деревья — свидетели нашей любви.

На следующий день долговязый Фей-Фей остановил меня, когда я шел завтракать.

— Я знаю несколько самых талантливых молодых писателей в этой стране, — сказал он, — но они не могут найти издателя.

— Что за работы?

— Всех направлений. Поэзия, проза, короткие рассказы, эссе, романы.

— Мне интересны новые идеи. Пиво за мной в любое время, когда ты хочешь поговорить о книгах.

— Согласен, — сказал Фей-Фей.

Он умел не только распознать хорошую книгу, но также сам был автором семи книг, которые никак не мог опубликовать. Он оказался одним из тех бывших студентов, кто был отправлен в деревню во время «культурной революции», кто оплачивал свое обучение в университете непосильным трудом. Теперь ему было о чем рассказать миру.

Школьная работа была для него пустяковым занятием. Отец Фей-Фея был редактором крупной газеты, а мать — танцовщицей. Он мог работать кем угодно. Правительство было в долгу перед Фей-Феем. Но при коммунистическом режиме, казалось, никакая работа не подходила ему. Непреходящее чувство горечи красноречиво проявлялось во всех его работах. Самая выдающаяся называлась «Под палящим солнцем». Это была мучительная история о лишениях и невзгодах жителей Северного Китая во время «культурной революции». В ней подробно описывалось, как партийные работники грабили своих однокурсников, занимались содомией со своими друзьями, воровали их деньги, возлюбленных, их молодость, мечты. Неудивительно, что Фей-Фей играл роль человека, который пережил это время и ненавидел его.

Я переправил работы Фей-Фея кораблем к Лене и попросил издать их как можно скорее. После получения восторженных отзывов от редактора «Blue Sea» я навестил Фей-Фея, привез ему аванс в тысячу юаней и предложил ему работу по поиску и редактированию работ в отделении «Blue Sea» в Северном Китае.

— Главный редактор северокитайского отделения «Blue Sea»? — криво усмехнулся Фей-Фей. — Я превзошел в должности своего отца.

— И скоро превзойдешь его снова с теми деньгами, которые заработаешь. — Я знал, на что следует делать упор.

Клуб «Ядовитое дерево» расцвел, как молодое дерево весной, когда Суми стала его почетным членом. Сеть подобных клубов вырастала как грибы после дождя в сотнях пекинских кампусах. В понедельник вечером Суми читала в Авиакосмическом техническом колледже, по вторникам — в Пекинском медицинском колледже, по средам — в художественной школе. По четвергам и пятницам она занималась со мной. По субботам после обеда мы брали Тай Пиня в Летний дворец и совершали прогулки на лодке по озеру Квинминг.

Мальчик рос ни по дням, а по часам. Он вытянулся на несколько сантиметров и носил хорошо скроенный хлопчатобумажный пиджак. У него были большие глаза и красивый тонкий нос. Много раз любопытные прохожие говорили, как похожи отец и сын. Когда Тай Пинь однажды бросился ко мне в объятия, назвав меня папой, я почувствовал, как теплая волна захлестнула мое сердце. Ребенок был так наивен и доверчив. Но мне было любопытно узнать, кто надоумил его называть меня таким образом.

— Я думала, ему будет приятно называть вас папой, — призналась няня. — Вы делаете для него гораздо больше, чем отец.

Роман «Сирота» постепенно становился национальным бестселлером, хотя официального рейтинга такого рода тогда не существовало. Но я узнал об этом, когда однажды няня сказала:

— Я знаю еще одну женщину, которую зовут Суми Во. Она автор книги «Сирота», которую читает моя внучка. Глупая девчонка переписала книгу для себя от руки.

Я бросился в ближайшее почтовое отделение, вытащил банкноту достоинством сто юаней и попросил служащего отправить Лене следующую телеграмму:

«Если ты этого еще не сделала, пожалуйста, немедленно запускай повторный тираж „Сироты“ в сто тысяч экземпляров для распространения в Северном Китае по нашему обычному дистрибьюторскому каналу. Тан».

Пять дней спустя я пошел на Пекинскую железную дорогу, чтобы лично проконтролировать отгрузку первой партии.

Той ночью в баре отеля «Пекин» Суми и я праздновали поставку — или лучше сказать, благополучное прибытие груза, без неожиданных проверок и вмешательств — ее книги на новую территорию. Мы впервые попробовали шампанское, и оба согласились, что теперь мы можем себе позволить привыкнуть к нему.

ГЛАВА 30

Я воспринимал свою странную и в то же время полную глубокого смысла миссию по охране главы государства очень трепетно. Я почувствовал, что это мое призвание, таящееся в самой глубине моей души и тщательно замаскированное пылью повседневности и шумом окружающего стремительно изменяющегося мира внутри красных стен Жон Нань Хаи. Я был посвящен во все планы председателя, я знал каждый его день, каждую секунду его жизни. Ничто не ускользало от моего настороженного внимания. Я проверял каждого министра и советника, входящего в двери. Некоторые жаловались, что я воспринимаю слово «безопасность» слишком серьезно. Но я знал, что если неприятности уже начались, то любой момент может оказаться роковым.

— Вы уверены, что не перебарщиваете с безопасностью? — спросил меня как-то Хэн Ту, прогуливаясь по саду.

— Худший предатель обычно ваш друг.

— Вы слишком сильно боитесь.

— А вы слишком мало, товарищ председатель.

Каждый месяц я просматривал фильм об убийстве Джона Кеннеди просто для того, чтобы напомнить себе, что сам я стою на краю пропасти. Достаточно мне на миг утратить бдительность, и человек, за жизнь которого я отвечаю, умрет. Каждый раз, когда я смотрел эту ленту, я чувствовал, как по спине пробегают мурашки. И клялся, что никогда не допущу, чтобы произошло нечто подобное, пока я служу главе Китайской Республики.

Изо дня в день я выполнял одни и те же рутинные действия: пробовал все блюда, подаваемые Хэн Ту на завтрак, обед и ужин. Я тщательно изучил биографии всех людей, окружающих его, и постоянно перепроверял их, хотя некоторые из этих людей находились рядом с ним уже многие годы. Вскоре я знал мельчайшие детали из жизни каждого, включая друзей и знакомых обслуживающего персонала, и даже самых дальних их родственников. Имена, возраст, адреса, профессии, связи — мне было известно все. Однажды молодой садовник пришел, чтобы пораньше отпроситься с работы, потому что у его тещи был день рождения. Я ответил:

— У твоей теперешней тещи, зубного врача, которая родилась пятьдесят пять лет назад, день рождения был позавчера. Ну разве что ты женился во второй раз.

Парень потерял дар речи.

— Однако не стоит отменять свидание с любовницей, с этой двадцатисемилетней служанкой.

— Я больше не хочу никуда уходить, — заикаясь, сказал садовник.

— Но тебе следует это сделать, потому что ты уволен.

Я считал большой удачей то, что именно я оказался рядом с председателем, когда он пережил свой первый сердечный приступ. Я оставался рядом с Хэн Ту все следующие три дня, когда он находился в реанимации, и не прилег даже на минуту. За эти дни Хэн Ту постарел, стал каким-то сморщенным и маленьким.

Когда старик наконец пришел в себя, я сказал ему:

— Я готов отдать вам свое сердце, если нужно.

Председатель улыбнулся и потрепал меня по плечу.

— Не теперь, к счастью.

После этого я внимательно выслушал все требования его лечащего врача, который разработал очень строгую диету. Это была ужасная работа. Хэн Ту действовал, как мелкий воришка. Однажды я застал старика в полночь на кухне вместе с шеф-поваром, которому он помогал жарить кун-пао, жирное и острое блюдо из курицы, свою любимую еду. Это объяснялось тем, что он был родом из провинции Сычуань, где жители готовы были посыпать острым перцем все подряд.

— Товарищ председатель, боюсь, что не смогу выполнять свою работу, если вы не станете делать свою, — твердо заявил я ему.

— Да что ты, сынок. Я ведь старик. Диета — это совсем не то, о чем я мечтаю.

— Вы хотите, чтобы я выполнял ваши приказы?

— Да, разумеется.

— Хорошо, вы приказывали мне защищать вас. — И с этими словами я поднял сковороду и вывалил все ее содержимое в мусорное ведро. — Согласно вашему приказу.

— Что ты сделал с моей вкуснейшей курочкой! — в отчаянии воскликнул Хэн Ту.

— Ваше сердце не примет той щедрой дозы соли и перца, которую повар только что насыпал туда. А масло, в котором плавает курица, закупорит ваши вены, так же как пробка закрывает слив в ванной.

— Я хочу есть! — капризно орал он. — Вся эта безвкусная пища, которой вы меня кормите, просто убивает меня!

— Нет, а вот это вас точно убивает. Я приказываю вам вернуться в спальню, я принесу здоровую пищу. Благодарю вас.

Председатель, как нашкодивший ребенок, потихоньку улизнул из кухни, пока я отчитывал повара.

— Вы понимаете, что можете просто убить его такой пищей?

Тем временем Хэн Ту окольным путем пробрался в кладовую. И только он собрался зачерпнуть полную пригоршню арахиса из большой банки, как вновь услышал мой голос:

— Это тоже неподходящая для вас еда, товарищ председатель. Я же сказал, что сейчас принесу что-нибудь полезное.

С тех пор Хэн Ту был здоров. Страна процветала благодаря его политике открытых дверей, а экономика развивалась ускоренными темпами. По мере сокращения числа рабочих мест в государственном секторе возрастало количество новых мест в секторе частном. Люди стали жить лучше. Мир с удивлением наблюдал, как древняя нация, подобно динозавру, начинает выбираться из того болота, в которое ее засасывало на протяжении долгих лет правления Мао. Хэн Ту стал тем винтиком в механизме, который запустил в работу всю систему. Он заслуживал всяческого уважения.

В тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году президент США Рональд Рейган предложил Хэн Ту посетить Америку с первым в истории Китая официальным государственным визитом. Я собирался впервые отправиться в Америку. Сначала я направил запрос в ЦРУ и ФБР, чтобы группе агентов из Китая было разрешено ознакомиться с путем следования Хэн Ту во время визита за несколько месяцев до предполагаемой поездки. В просьбе мне было грубо отказано. В ответном письме мне объяснили, что, как только иностранные агенты ступят ногой на американский берег, они сразу же попадут под защиту ЦРУ. Китайские агенты будут всего лишь ненужным дополнением к отлаженной американской системе безопасности, имеющей богатейший опыт и знания.

Мне совсем не нравилась идея, что я буду играть вторую скрипку во время визита, поэтому я отправился самолетом в округ Вашингтон и Даллас под видом военного атташе посольства Китая. В нью-йоркском аэропорту имени Кеннеди меня грубо остановил таможенник и попросил пройти по красному коридору в небольшую комнату иммиграционной службы.

— Зачем? — спросил я через переводчика.

Офицер иммиграционной службы мистер Смит не обратил никакого внимания на пассажира, говорящего по-китайски. Он вскрыл мой простенький багаж, затем склонил голову набок, пытаясь сравнить фотографию в паспорте на визе с моим лицом. Он нахмурился, продолжая жевать свою жвачку и выдувая из нее пузыри.

— В чем дело? — спросил я.

— Секундочку! Здесь таможня. Вам придется набраться терпения, — передал он через переводчика. — Вели ему заткнуться, или я отправлю его туда, откуда он приехал.

Только после длительных переговоров по телефону с посольством Китая они наконец позволили мне покинуть таможенную зону. Мне очень не понравилось то, что я увидел в аэропорту. Везде было полно народу и очень грязно, а люди вели себя ужасно грубо.

Мое пребывание в округе Вашингтон тоже было неудачным. Меня приняли за официанта в одном из китайских ресторанов. Хорошо одетый белый мужчина подал мне два доллара и попросил принести ему полотенце, чтобы он мог вытереть руки. Но, поскольку я не понимал, чего он от меня хочет, американец выхватил свои два доллара обратно.

— Здесь отвратительное обслуживание, — сказал он.

«Отвратительное обслуживание — это правда», — думал я по дороге в Китай.

Когда неделю спустя Хэн Ту прилетел в аэропорт Эндрюс в округе Вашингтон, я стоял прямо у него за спиной и нервничал. Президент Рейган произнес слова приветствия, но как только Хэн Ту начал свою ответную речь, из-за спин полицейских раздались выкрики демонстрантов:

— Долой Хэн Ту!

— Долой Рейгана — друга коммунистов!

— Долой коммунизм!

— Свободу Китаю! Свободу Тибету!

Я позволил себе покритиковать ЦРУ за то, что они допустили подобное. В ответ директор произнес нечто нелепое:

— Наша конституция допускает демонстрации в рамках закона. До тех пор пока митингующие ведут себя в соответствии с законом, мы ничего не можем с ними сделать. Свобода слова, вы же понимаете.

— Но они оскорбляют главу государства Китая.

— Но они также оскорбляют и президента Рейгана.

— Что хорошего быть президентом, если его может освистывать и оскорблять народ его страны?

— А что хорошего в том, если народ его страны не сможет говорить ему все прямо в лицо? — парировал директор ЦРУ.

Следующей остановкой Хэн Ту был Даллас. В ту ночь я не мог уснуть. Само упоминание о Далласе заставляло меня содрогаться, как будто бы я слышал у себя за спиной шаги убийцы Кеннеди. Мне казалось, что я даже ощущаю привкус крови во рту.

В день визита Хэн Ту в штате Техас было тепло, хотя и стояла ранняя зима, но солнце сияло, улицы были украшены цветами, так же как в тот день, когда Джон Фитцджеральд Кеннеди получил несколько пулевых ранений в голову. Точно так же, как и он, Хэн Ту ехал в открытой машине, направляясь на встречу с губернатором. Я позаботился о том, чтобы китайские агенты образовали еще одно кольцо безопасности вдоль трассы. У меня чуть было не разорвалось сердце, когда один из демонстрантов швырнул в машину кожуру от банана, которую я принял за ручную гранату. Мои люди упустили из виду того, кто это сделал, и я устроил им такой разнос, что под конец они чуть не плакали.

— Мы не можем вернуться домой без нашего председателя.

— Но это был всего лишь банан.

Я ударил солдата по лицу и в бешенстве удалился.

Остальная часть пути прошла гладко. Мое лицо попало на снимки в тот момент, когда Хэн Ту махал рукой Рейгану на прощание. Фотография появилась на обложке журнала «Таймс», который назвал главу КНР «человеком года».

Не успел я перевести дух и прийти в себя после поездки в Америку, как председатель выдвинул совершенно невозможное предложение. Незадолго до дня своего рождения, когда ему должно было исполниться семьдесят пять лет, Хэн Ту внезапно охватила идея посетить свою родину в Сычуани у подножия Тибета.

— Падающие листья должны вернуться к своим корням, — объяснял он мне, — чем старше я становлюсь, тем больше меня тянет на родину.

— Ваше желание — закон, — бодро отрапортовал я.

— Хорошо. Но в этой поездке я хочу, чтобы ты был в стороне от моего кортежа, смешался с толпой, с людьми этой провинции. Послушай их разговоры. Узнай, что они думают, о чем говорят, а потом доложи мне. Я хочу узнать правду, которая отражает подлинное состояние дел.

— Но, товарищ председатель, вы окружены советниками и министрами.

— Именно поэтому я и прошу тебя сделать это. Они никогда не говорят мне правду.

В первый же день поездки Хэн Ту нарушил все правила, которые я разработал для него. Он велел своему водителю время от времени останавливаться и выходил из машины без всякой охраны, смешиваясь с приветствующей его толпой, пожимал руки жителям деревни, которые знали его семью на протяжении нескольких поколений. Он выглядел совершенно счастливым человеком, на глазах у него выступили слезы умиления. Люди подходили к нему и радостно приветствовали. И спустя некоторое время этот невысокий человек совершенно потерялся в толпе.

На третий день я предложил ему отменить посещение могил его предков.

— Почему? — захотел узнать он.

— Это опасно.

— Я должен отдать дань уважения своему отцу и отцу моего отца. Позволь мне сделать это. Если уж я смог пережить поездку в Америку, то здесь и подавно со мной ничего не случится. Вокруг меня мой народ.

— Товарищ председатель, у меня есть нехорошее предчувствие, я жду беды, — ответил я, махнув листом бумаги.

— Какой беды?

— Вам угрожают смертью.

— Готов заверить вас, что это всего лишь пустые угрозы.

— Прошу вас, вы подвергаете себя неоправданному риску.

— Но я должен посетить их могилы.

— Если это для вас так важно, то, может быть, вы подумаете над тем, чтобы изменить время похода на кладбище?

— Нет, восход солнца — это традиционное время для посещения мертвых. Когда солнце сядет, все они вернутся во тьму. Я не могу изменить этого.

Некоторое время во мне все бурлило. Но я взял себя в руки:

— Если для вас это столь важно, то я лично обеспечу вашу безопасность.

Место захоронения действительно производило очень сильное впечатление. Я мало разбираюсь в фэн-шуй, но даже меня заворожила красота этого места в первых лучах восходящего солнца. Высокая зеленая гора, стоящая позади могилы, походила на щит, прикрывающий чью-то спину. Могила былаобращена к востоку, чтобы ловить хороший ветер. Все кладбище отражалось в большом озере, до краев заполненном сверкающей водой, таким образом, здесь был представлен и один из элементов буддистского тантризма, означающий постоянно приумножающееся богатство. Когда лучи солнца пробились сквозь утренний туман на востоке, зрелище стало просто завораживающим.

Письма с угрозами были получены за два дня до этого. В них не было ничего особенного, но они заставили меня беспокоиться. Мои люди прочесали все вокруг кладбища, осмотрели каждый сантиметр на могиле, заросшей дикими цветами и колючими кустами, но не нашли ничего кроме пары зеленых лягушек и змей.

Огромная толпа ожидала появления председателя, но мы удерживали ее примерно в ста метрах от могилы, где он, стоя на коленях, собирался поклониться праху своих предков. Когда появился Хэн Ту, он стал здороваться с людьми и махать им в знак приветствия. Вдруг откуда-то из самого центра толпы раздались крики. Мои агенты сразу же бросились внутрь и протиснулись между людьми, а я занял свою обычную позицию рядом с Хэн Ту. Как мне объяснили, у одного из жителей деревни случился припадок эпилепсии, он бился в конвульсиях и так плотно сжал зубы, что на губах выступила пена.

— Я в это не верю! Всем оставаться на местах! Повторяю: всем занять свои позиции, не уходить! — кричал я в свою рацию.

— Нам нужен врач. Мы можем попросить личного врача товарища Хэн Ту позаботиться об этом человеке? — спросил один из агентов.

— Ни в коем случае, это исключено!

— Почему нет? — спросил Хэн Ту.

— Это — приказ! — строго сказал я. — Подготовьте лимузин к отъезду! Мы отменяем мероприятие!

Из толпы раздавались крики о помощи.

— Помогите им! — приказал Хэн Ту. — Шенто, помогите им! Это мой народ!

— Мы должны немедленно вернуться в машину!

— Нет, я еще не успел преклонить колени. А кроме того, мы должны помочь этому страдальцу.

— Мы не можем. Вам необходимо немедленно покинуть это место!

Все вокруг превратилось в хаос; мои люди находились в растерянности и смятении. За спиной председателя никого не было. Меня обуял страх и тревога, взгляд перебегал с одной стороны на другую.

Хэн Ту скользнул в сторону, схватил за руку своего врача и поспешил с ним вместе к больному.

— Нет! — выкрикнул я, оттаскивая моего непослушного лидера и приказывая другому агенту: — Помоги мне, солдат! Выведи председателя отсюда!

Пока мы тащили упирающегося и брыкающегося старика сквозь толпу, уводя его как можно дальше, у нас за спиной раздался громкий взрыв. Закричали люди. Я втолкнул Хэн Ту в машину и велел водителю ехать как можно быстрее. В глубине души я сыпал проклятиями, при этом стараясь своим телом прикрывать главу государства и опасаясь, что страх спровоцирует у него еще один инфаркт. По рации я узнал, что лишился десяти своих лучших людей. Эпилептик на самом деле оказался террористом-самоубийцей, взорвавшим себя и всех, кто стоял рядом с ним и пытался ему помочь.

Я доложил председателю:

— Еще одна миссия завершена.

— Сынок, теперь я всегда буду слушать только тебя. — Хэн Ту благодарно сжал мое плечо.

Позже, переодевшись в наемного рабочего, я вернулся в деревню и смешался с местными бедняками, которые толпой направлялись в город на заработки. То, что я узнал, очень обеспокоило меня. Семьи, желавшие иметь мальчиков, бросали своих маленьких девочек или же продавали их сутенерам в публичные дома. Крестьяне голодали. Зарождавшийся капитализм шел на пользу лишь малой части крестьян. Нищие и беспризорные дети бродили по всем землям предгорья. Но в самом тяжелом положении оказались сотни тысяч солдат и офицеров, которые после сокращения Китайской народной армии бродили от одной деревне к другой и наводняли и без того переполненные города. Они ничего не умели делать и чувствовали себя совершенно потерянными, выходя из себя от негодования. Они напивались, играли в азартные игры, гуляли с проститутками и были готовы к восстанию. Тот террорист-самоубийца и был одним из них. Эту маленькую деталь я не стал сообщать Хэн Ту.

Мой отчет о настроениях людей в городе Шенгду вскоре лег на стол главы государства. Старый революционер, который вышел из бедняцкой семьи и всегда считал себя народным вождем, горько плакал. Слезы мешали ему говорить.

— Сынок, спасибо, что рассказал мне правду. С этим надо что-то делать. Но теперь я попрошу тебя еще кое о чем. Я собираюсь поручить тебе восстановление нашей армии. Мне кажется, ты сочувствуешь этим людям. Я хочу, чтобы они были счастливы, потому что без армии я — ничто, да и Китай тоже не устоит.

— А кто будет охранять вас?

— За мной может последить кто-то другой, ты же должен занять высокий пост и заниматься более важной работой, сынок.

— Но здесь нет никого, кому я мог бы доверить охранять вашу жизнь.

— Никто не пытается возражать мне, кроме тебя, и мне это нравится. Все это потому, что я посылаю тебя на самое важное дело, которого никто другой не сделает. Ты все равно что моя плотина. Ты нужен мне, чтобы предотвратить наводнение. — Он сделал паузу. — Я хочу знать о всех деталях твоих действий, о твоих умозаключениях, любых логических выкладках, обо всем.

— Я понимаю, товарищ председатель.

— Твоя новая должность будет называться «специальный советник главнокомандующего», которым являюсь я сам.

Вооруженный скипетром стареющего председателя КНР, я в одиночку отправился в самые отдаленные провинции нашей огромной страны, проводя попутно тайную инспекцию местных руководителей восьми военных округов. Я был в форме и производил впечатление человека целеустремленного и достойного, несмотря на молодость. Женщины находили мое общество приятным, а мужчины, казалось, выше поднимали голову от исходившего от меня чувства собственного достоинства. Но это не мешало мне действовать хладнокровно и даже жестко в местах инспекции.

Первой моей остановкой был штаб Юго-Восточного округа в Квинминге в провинции Юньнань. Мое сердце пело, когда я перелетал через высокие горы, на меня нахлынули все мои детские воспоминания. Я был уверен, что вижу обрыв, с которого бросилась моя мать, дикие желтые цветы, распускающиеся в теплые летние дни, которые были слезами и смехом моего детства, единственным напоминанием о тех годах. Деревня обезлюдела, и земля пришла в полное запустение. Однажды я еще вернусь сюда, чтобы сделать то, чего от меня ждали, выполнить свой сыновний долг — построить мавзолей, сжечь немного бумажных денег и воткнуть несколько ароматических палочек ладана, которые разбудят духов моей бабушки и матери, чтобы дать им узнать, что я живу и процветаю. Однажды, когда у меня будет высокий пост и слава.

На улицах Квинминга я много раз останавливался, чтобы взглянуть на детей. Они улыбались мне — одни беззубые, другие с сопливыми носами. Я видел свою собственную тень, которая бабочкой порхала в саду моей памяти.

Местный начальник — генерал Тсаи был похож на быка, а его глаза превращались в щелочки, когда он смеялся. Он являлся расистом и часто высказывался о тибетцах как о варварах, дикарях в присутствии их единственного представителя и посланника Тибета Ху-Лана — низенького, полного мужчины с темным лицом, испещренным оспой, у которого практически не было никакой власти и еще меньше воли.

— У нас все под контролем, — громко заявил генерал во время банкета. — В прошлом году мы посадили в тюрьмы сотню или около того ламаистских монахов. — Он засмеялся, продолжая жевать кусок жареного мяса.

— Не забудьте о тех десяти, которых мы казнили, шеф, — добавил Ху-Лан.

— Вы убили десятерых в прошлом году? За что? — потребовал я ответа.

— Сопротивление на религиозной почве. Они организовали забастовку, чтобы вызвать сочувствие у местного населения, — сказал генерал. Но, уловив мой гнев, он резко сменил тему и перешел к рассказу о том, чем же занимаются полмиллиона солдат, расквартированных в этом районе, помимо избиения местных жителей.

— Мы делаем деньги, — снова засмеялся генерал. — Вот почему у нас есть то, что есть. Взгляните на эти вина и меха. Все это — наш бизнес. Мы даже подумываем о создании армейского агентства путешествий, чтобы привлечь альпинистов со всего мира. Тибет стал очень популярен. Представьте себе вертолеты, которые смогут доставлять альпинистов прямо в лагерь. Какое качество и гарантию безопасности получат все эти белые туристы, если их будут обслуживать представители прославленной народной армии. Нам даже не придется давать рекламу. Мы сможем захватить весь рынок услуг и оставить китайское туристическое агентство без работы, — добавил Ху-Лан, имея в виду монополию правительства на туристические услуги.

Мне хотелось поколотить этих умников. Но я находился на их территории и в их власти. Хэн Ту был далеко, а они здесь могли делать все, что им захочется.

Ночью одна из женщин, которая работала в армейской гостинице, постучала в мою дверь с бутылкой местного пива в руках. Она стояла у дверей и не спешила войти, потом подняла край своей короткой рубашки, чтобы показать мне свои длинные ноги. Я усадил ее на кровать и спросил, делает ли она это для всякого, кто приезжает в эту армейскую гостиницу.

Она улыбнулась, потянулась всем телом и сказала:

— Ты задаешь слишком много вопросов. Большинство из них просто трахают меня и засыпают.

— Спасибо, что рассказала. Твоя работа на сегодня закончена. — Я жестом отпустил ее.

Девушка ушла, но не могла скрыть своего удивления.

На следующий день генерал подмигнул мне:

— Как вам понравился местный колорит? Она родственница одного из тибетских конюхов. Она отлично умеет скакать верхом, не правда ли?

Я улыбнулся в ответ:

— Пойдите сюда, генерал. Позвольте мне поправить вам воротничок.

— А разве что-то не так? — Приземистый человечек наклонился ко мне, и тут я сорвал золотые нашивки с его мундира.

— Вы позорите нашу армию и наш народ! — выкрикнул я. — Советую вам подать прошение об отставке. Вы уже достигли пенсионного возраста.

— Я еще не очень стар.

— Но вы уже сильно прогнили.

Что же до Ху-Лана — представителя Тибета, я посоветовал, чтобы его понизили в ранге до капрала и назначили охранять мифический замок, где когда-то жил далай-лама.

Штаб на северо-западе был не лучше. Они охраняли границу с русской Сибирью, превратив весь этот край в рай для контрабандистов. Начальник округа встретил меня в своем прекрасно оформленном кабинете, украшенном головами животных.

— Русские пограничные войска — это всего лишь кучка пьяниц, — заявил он. — Могу поспорить, что я мог бы купить миллионы акров их Сибири за ящики местного пива, которое наша армия варит прямо здесь, на месте.

— Но они все равно остаются нашими врагами. У нас даже нет формальных дипломатических отношений с ними.

— Уже есть. Торговля между китайцами и русскими идет так бойко, что наша армия стала сборщиками дани.

— Вам не стоит ослаблять бдительность. Безопасность наших границ и защита страны должны быть максимально усилены.

— Но русские больше не хотят воевать. Все, чего они желают, — это делать деньги. Каждый день сотни русских садятся в поезда, чтобы переехать на нашу сторону и накупить джинсов и дешевых часов. Это большой бизнес.

Шеф проводил меня в свой «мерседес», на котором мы совершили поездку вдоль границы. Приграничная полоса превратилась в сплошной базар, забитый тысячами людей, говорящих на китайском, русском или смеси этих языков. Тележки, машины и мулы везли на север джинсы, зонтики, мешки с наручными часами с китайской стороны, а возвращались на юг с российскими мехами и драгоценностями. Граница стала прозрачной и практически перестала существовать.

На следующий день я переоделся в гражданское платье и вернулся туда же с повторной проверкой. Меня остановили только один раз на китайской стороне границы совсем ненадолго и тут же разрешили пересечь границу, как только я заплатил молодому солдату сотню юаней, цену, которую громко объявил другой человек с ружьем.

Когда я вернулся с русской стороны во второй половине дня после утомительного блуждания по похожему на восточный базар приграничному рынку, с меня потребовали такую же плату другие пограничники. Но на сей раз мне предложили еще кое-что.

— Хочешь трахнуть какую-нибудь белую девчонку? — спросил меня небритый пограничник, от которого исходил кислый запах пива.

— Конечно, — сказал я.

— Пять сотен юаней наличными.

— И где это будет?

— Ну, где еще? — Солдат провел меня через ворота в заднюю часть какого-то караульного помещения. Здесь в полумраке сидела дюжина молодых русских девушек и звучала русская народная музыка. Все они встали при моем появлении, начали ласково приветствовать, говоря на несложном китайском и оглаживая меня со всех сторон.

— Все китайцы любят меня. У меня большой бюст, ты видишь? — заявила по-китайски с небольшим акцентом высокая, хорошо сложенная девушка.

— Я уверен, что так и есть.

— А как насчет тебя, красавчик? Я игрушка для хорошего развлечения, мой озабоченный китаец. Хочешь, чтобы я говорила грязными словами?

— Нет, я только что почистил зубы.

— Ты смешной. Какие услуги ты оплатил? — Она выдохнула сигаретный дым прямо мне в лицо.

— Стиль военных, — сказал я, читая прайс-лист, прикрепленный к стене.

— Можно. Ядерные боеголовки. — Девушка вцепилась руками в мои ягодицы и прилипла ко мне.

— Сколько?

— Одна сотня — так сказал военный. Но это всего лишь для него. Я трахаюсь, чтобы зарабатывать на жизнь.

— Я должен заплатить больше?

— Одну сотню за точную ядерную боеголовку. Две за пропуск в заднюю дверь.

— У тебя хороший китайский.

— Я достаточно много спала с китайцами, чтобы выучить его.

— Ты работаешь на них?

— Нет, это они работают на меня. — Она бросила взгляд на охранника, стоящего в дверях.

— А ты знаешь здешнего начальника?

— Знаю ли я его? Это что — шутка? Он — наш самый главный защитник. Это его бизнес.

Я заплатил ей две сотни юаней и вернулся в свою комнату в гостинице, чтобы написать отчет. Затем еще раз зашел в кабинет начальника и передал ему копию своего отчета о командующем Северо-Западным округом. Я предупредил его, чтобы он готовился к длительному тюремному заключению.

— Никогда не угрожайте мне на моей территории! — сказал генерал и плюнул мне вслед, когда я уходил.

Поездка была не совсем бесплодной. Меня очень впечатлил Северо-Западный командный пункт на границе пустыни Гоби, место, где проводили исследования и занимались разработкой и испытаниями китайского ядерного оружия. Ученые закрытых военных лабораторий, живущие здесь в полной изоляции среди песков, казалось, навечно погрязли в давно всеми забытой холодной войне. Они с огромным энтузиазмом приняли специального советника главы государства. Один молодой ученый доктор Йи-Йи устроил мне экскурсию по подземным бункерам.

— Насколько велика наша мощь в случае ядерной войны? — спросил я.

— Достаточно велика, сэр. Если не пускаться в детальные объяснения, которые вас только утомят, мы можем нажать несколько кнопок, и все главные города в мире взлетят на воздух, — произнес он с восторгом.

Я был рад, что здесь мне не надо никого понижать в звании.

Последним пунктом моей инспекционной проверки была провинция Фуцзянь, где располагался мой бывший сиротский приют. Командование Юго-Восточным округом. Командующий оскорбил меня тем, что даже не встретил. Как мне объяснили, он оказался слишком занят. Я не видел причин настаивать на нашей встрече. Я посетил Тихоокеанский флот, который должен был охранять Восточно-Китайское море от Тайваня. Флот, который когда-то являлся единственной защитой Китая от ястребов холодной войны, стоял на якоре, лениво поглядывая в сторону Тайваня. Многие корабли проржавели и обветшали. Моряки жаловались, что они остались в стороне от процесса заколачивания денег, который вовсю шел на суше, и лишь некоторые из них нашли себе доходное дельце — перехват контрабандистских судов, курсирующих между Фуцзянью и Тайванем. Но что действительно вывело меня из себя — это то, что я застал группу молодых моряков в жалкой и грязной каюте за просмотром порнографического видеофильма на корабле, который носил имя великого вождя — «Председатель Мао».

— Вам нравится этот фильм? — спросил я, сидя среди них на полу после опустошения некоторого количества банок пива и выкуривания нескольких сигарет.

— Нравится? Мы живем этим, — сказал мне один из них, не поворачивая головы.

— А что бы вы сказали председателю Мао, будь он жив, если бы он оказался на вашем корабле?

— Присоединяйся к оргии! — И каюта содрогнулась от хохота.

Мне стало противно, и я снова спросил о командующем, который, как сообщил мне его секретарь, куда-то пропал.

— Где он? — строго потребовал я ответа.

— Он занят в связи со срочным делом, касающимся армии, — ответил секретарь, не поднимаясь из-за стола.

— Нет таких дел.

— Это строго секретное мероприятие.

Я вернулся в гостиницу и, просматривая местную программу новостей, узнал, что командующий отправился перерезать ленточку в честь открытия совместной армейской и тайваньской компании по выпуску подделок под итальянскую обувь.

— Делает обувь вместе с врагами. Действительно — это очень срочное и неотложное дело! — Я изложил все это в своем рапорте председателю КНР и рекомендовал лишить командующего Юго-Восточным округом званий.

Вскоре после приезда Хэн Ту вызвал меня к себе.

— Теперь ты советуешь разжаловать половину моих армейских военачальников, а каким будет твой следующий шаг?

— Реорганизовать всю армию и объединить ее под единым командованием. Тот порядок вещей, который сложился сейчас, позволяет каждому командиру вести себя и чувствовать себя хозяином, магом и волшебником на своем месте. У них слишком много независимости и никакой отчетности. Левая рука не знает, что творит правая. В случае войны мы можем просто рассыпаться как карточный домик. Нам нужна меньшая по численности, но лучшая по качеству армия.

Хэн Ту кивнул:

— Я знаю, как сделать ее меньше, но как сделать лучше, мой юный генерал?

— Нам надо закупить самые лучшие боевые самолеты в Америке, модернизировать войска и флот, повысить уровень боеготовности. Но основную ставку сделать на ядерную мощь, — произнес я с воодушевлением. — У нас арсеналы самого высокого уровня, чтобы бороться с любой супердержавой.

— Даже с американцами?

— Да, и с японцами, и с русскими.

На лице Хэн Ту промелькнула улыбка, как будто бы я немало позабавил его, но она тут же исчезла, как только он задал свой следующий вопрос:

— А что мы станем делать с теми миллионами солдат, которых ты хочешь уволить из армии?

— Я предлагаю легализовать те области производства, которые неожиданно появились в последнее время и каким-то образом имеют отношение к армии, начать новые коммерческие проекты и позволить ветеранам купить пакеты акций и доли участия в этих компаниях в качестве акционеров. Как только компании зарегистрируются на бирже, ветераны будут щедро вознаграждены, и у них появятся средства к существованию. Это удержит их от падения и превращения в армию недовольных, которая угрожает вашей власти.

— И что же ты собираешься делать, чтобы осуществить этот план?

— Дайте им особое разрешение и предоставьте выгодные кредиты Центрального банка Китая. Я хочу, чтобы они помнили о нас. И уверен, что так оно и будет.

— В таком случае твою поездку можно назвать плодотворной.

Недостаточно плодотворной. Я так и не смог найти Суми, все было напрасно. Сиротский приют давным-давно разрушился, все архивные записи из него пропали, во всяком случае, так мне сказали. Никто не знал, куда подевались все сироты. Да никому теперь не было до этого никакого дела.

Примерно месяц спустя мой вновь сформулированный план, касающийся трех родов войск, был официально представлен главе государства. Восемь региональных штабов должны были объединиться в один.

— Звучит хорошо, — сказал Хэн Ту. — Но мой стол завален жалобами на тебя от командующих из всех округов. Во всех жалобах выражается протест.

— Именно этого я и ожидал. Но как только эти люди будут освобождены от занимаемых должностей, они утратят свое могущество. И что тогда они смогут сделать?

— Они еще довольно многое смогут сделать, юноша. Эти люди здорово окопались на своих позициях еще много лет назад. И их письма, выражаясь скупым языком военных, не что иное, как подготовка к восстанию. Командующий Северо-Восточным округом называет тебя мерзавцем, а командующий Юго-Восточным — молодым дураком. Остальные награждают тебя титулами вроде «мерзкий гниющий нарост на моей подошве, который надо удалить».

— Это комплимент.

— Командующий Северо-Западным округом пишет, что, если ты осмелишься вернуться в его края, он велит выколоть тебе глаза и проткнуть барабанные перепонки, чтобы ты не мог больше видеть и слышать.

— Но ученые-ядерщики, похоже, хорошо восприняли мой визит.

— Двуличные, — пожал плечами Хэн Ту. Все эти физики — двуличные.

— А что вы думаете о жалобах? — спросил я.

— Если они оскорбляют мою ногу, они оскорбляют меня.

— Мы должны действовать быстро, пока не потеряли свою армию.

— Сынок, у тебя врожденные инстинкты настоящего генерала. В ближайшие два дня я собираюсь вызвать всех командующих и заставить их принять то, что их ждет.

Утром двадцать шестого декабря тысяча девятьсот восемьдесят шестого года легкий снежок припорошил замерзшую землю. Снежинки прилипли к моему меховому воротнику. Холод, пронизывающий до костей, заставлял меня быть начеку. Я должен был быть готов ко многому, потому что сегодня, когда соберутся все восемь генералов — командующих округами на особое совещание, мне понадобится все мое самообладание. Такое совещание собиралось в истории Китая всего лишь дважды: один раз, когда русские устанавливали северную границу, и второй раз, когда Вьетнам напал на Камбоджу.

Каждый из этих титанов Китая с их армиями мог бы основать свою собственную империю. Многое могло произойти во время такого взрывоопасного совещания, как это. Можно было ожидать любого подвоха или удара. Они могли направить танки на Пекин. Или же расколоть Китай на две части — северное королевство и восточную империю, разделенных матерью всех рек — Янцзы. Такое уже случалось раньше. Мельчайшая оплошность могла привести к необратимым последствиям.

У меня не было ни малейшего представления о том, какую речь заготовил Хэн Ту для выступления перед этими коррумпированными вояками, в руках которых находилось оружие. Мне велели просто присутствовать. Но я должен был кое-что сделать. Мои люди отправились в аэропорт, куда прибывали все командующие. На каждом самолете, перевозящем их, я велел установить мониторы, передающие любое движение, которое они делали. Лимузины командующих были щедро утыканы особо чувствительными подслушивающими устройствами — изобретением КГБ или ЦРУ. Любое их слово могло быть использовано в качестве доказательства, в случае если будет начато судебное разбирательство.

Красный флаг украшал конференц-зал. На стене, похоже, навечно был прикреплен портрет председателя Мао, который улыбался загадочной улыбкой Моны Лизы. Хэн Ту оставил свое кресло на колесиках, в котором он теперь постоянно сидел. Все восемь командующих неохотно поднялись со своих мест и захлопали, как только он появился в зале, потому что для них он был всего лишь рассерженным отцом, с которым они вовсе не хотели встречаться.

Первый разговор состоялся у Хэн Ту в отдельном кабинете Запретного города с командующим Юго-Восточным округом, с тем, кто перерезал ленточку. Генерал Фу-Рен был коротышкой, он постоянно нервозно скрещивал и разводил свои коротенькие ножки, не достающие до пола. Блики от его усыпанного бриллиантами перстня слепили глаза председателю КНР. Фу-Рен постоянно пытался ослабить воротничок, но безуспешно, потому что его мясистая шея едва умещалась даже в вырезе расстегнутого мундира.

— Послушай, Фу-Рен. Если ты не носишь свой мундир столь долгое время, ничего удивительного нет в том, что он больше тебе не подходит, — произнес Хэн Ту.

— Я больше предпочитаю носить западные костюмы и галстук, который можно ослабить, чтобы было легче дышать, не то что эти проклятые пряжки! — Он сердился на воротничок, который обычно делает военных выше ростом и значительнее.

— Сынок, когда мы участвовали в военном походе председателя Мао, ты был маленьким мальчиком, которого я нес на своей спине.

— Это уже история, товарищ председатель. Нам пора бы огласить повестку дня. — Фу-Рен пожал полными плечами. — У вас она есть?

— Да. Расскажи мне, чем ты занимался и что ты сделал со своей армией и ее бесценными ресурсами. Это твой шанс.

— Я усердно охранял Южно-Китайское и Восточно-Китайское моря.

— И вновь, мой солдат, я доверил тебе наши южные ворота, обращенные к Тайваню, Гонконгу и Макао. Ты должен быть честен со мной. Пришел твой час оправдаться. У меня целые пачки писем, говорящие о твоем никудышном командовании.

— Вы говорите о вашем придурковатом генерале, который действовал за нашими спинами? Как там его зовут? Мы — солдаты, а у солдат есть определенный стиль жизни, они знают, как получить свою заслуженную награду.

— Воровством и взятками?

— Господин президент, кому вы верите? Солдатам, которые стерегут ваш сон, или вашему молодому генералу?

— Я просто слушаю правду.

— Я говорю вам правду. Все прекрасно.

— Подойди поближе, Фу-Рен. У тебя на груди небольшое пятнышко грязи. Позволь мне смахнуть его.

— Где?

Хэн Ту сжал в кулак китель на груди генерала и застегнул верхнюю пуговицу его воротника. Лицо генерала побагровело.

— Мне нечем дышать, — прошипел он.

— Хорошо.

— Расстегните меня! — Он принялся рвать воротник. — На помощь! Помогите!

Хэн Ту, прихрамывая, вышел из комнаты.

— Ты должен сам о себе позаботиться. Убирайся, пока я не приказал тебя вышвырнуть. Позор тебе!

Рот Фу-Рена скривился. Он целую минуту пытался порвать свой воротничок.

Я видел все это благодаря хорошо замаскированной камере.

— Мои поздравления, товарищ председатель, — пробормотал я.

Хэн Ту, прихрамывая, направился в следующий кабинет. Там как раз находился командующий Северо-Западным округом, по прозвищу Ядерный шеф.

— У вас есть хотя бы малейшее представление о том, скольких ядерных боеголовок не хватает? — спросил Хэн Ту.

— Все на месте, ничего не пропало, — изобразил удивление Ядерный шеф.

— У меня в руках список. Я не требую от вас ничего иного, кроме честности и прямоты, или будет слишком поздно.

— Товарищ председатель, почему вы так суровы ко мне? Я руковожу самой уязвимой частью нашей армии, если уж на то пошло. Без нас мы можем стать завтраком для Соединенных Штатов и обедом для Японии.

— Тогда, может быть, вы расскажете мне о прибыли, которую получили от загадочного исчезновения более чем пятидесяти боеголовок?

— Это ложь! Этот ваш заместитель!

— Он был моим посланцем.

— Он, как змея, ползал вокруг и все разнюхивал без нашего ведома!

— Без него я бы никогда не узнал правды о вас.

— Товарищ председатель, мне кажется, что вы изменили свои взгляды и выбрали его без нас, — прямо заявил Ядерный шеф.

— Нас? — прервал его Хэн Ту.

Генерал уставился в пол, стараясь избежать взгляда вождя.

— Я имел в виду себя.

— Понятно, — заключил Хэн Ту.

— И что вы собираетесь предпринять?

— Много всякого. Знаете, у вас из ноздри торчат волосы.

Ядерный шеф насупился.

— Давайте, я помогу вам. — Хэн Ту сорвал звездочки с воротничка командующего, а затем плюнул ему в лицо.

Генерал отпрянул:

— Вы плюнули в меня.

— Ты заслужил это, сынок. Твой отец согласился бы со мной.

Прихрамывая, Хэн Ту вышел и направился на следующую встречу. К полудню он поговорил со всеми. Он просто кипел от отвращения, когда вновь собрал их всех вместе в зале Генерального штаба. Но теперь все генералы были похожи на тонущих мокрых крыс. Одни совсем сникли и опустили головы, другие выглядели весьма озабоченно. Но создавалось общее впечатление, что все они проиграли. Генералы ждали, когда глава государства и их главнокомандующий заговорит об их дальнейшей судьбе.

Наконец старик заговорил:

— У меня есть план полной реорганизации всех трех родов войск нашей армии. Автором плана является ваш друг — Шенто, человек, которого я с гордостью представляю вам для того, чтобы он объяснил мельчайшие детали, касающиеся нашего будущего.

Я лишь слегка склонил голову в знак приветствия, а затем целый час давал объяснения по поводу логичности и необходимости грядущих перемен.

Заключительные слова председателя, с которыми он обратился ко всем присутствующим, звучали так:

— Отправляйтесь по домам, изучите эти планы. Через шесть месяцев мы выберем командующего армией из ваших рядов. Этот человек поведет ее в двадцать первый век. Готовность выполнять этот план определит ваше будущее. Я хочу дать вам еще один шанс. Даже лошади заслуживают второй попытки.

ГЛАВА 31

Тай Пинь спросил у меня, почему дороги расходятся, а реки распадаются на рукава?

Почему птенцы покидают свое родное гнездо, чтобы построить свое собственное?

Почему Папа Тан только посещает нас?

Он спросил:

— Мама, почему ты спишь одна?

ГЛАВА 32

Моя жизнь внутри глубокой тишины Жон Нань Хаи — резиденции главы КНР, была подобна управлению шестью жеребцами одновременно во время скачек. Каждая лошадь требовала моего полного сосредоточения, и все же нельзя было делать необдуманных шагов, потому что это привело бы меня к падению в пыль беговой дорожки под общий хохот. Я должен был справляться со всеми одновременно, если хотел выйти победителем.

Каждый день я поднимался до рассвета и изучал доклады всех тридцати правительственных министерств. С рассветом бумаги о событиях прошлого дня попадали мне на стол.

Из всех материалов больше всего меня утомляли объемистые доклады Министерства финансов. В них были хорошие новости об увеличении почти вдвое валового национального продукта, о пышном расцвете свободной экономической зоны Шаньчэнчжэнь. В отчетах экспертов фигурировали огромные цифры из провинции Фуцзянь, которые указывали на китайский рост числа новых частных фирм. Иностранные же искали возможности внедриться на рынок через тысячи совместных предприятий. Список был длинным, как река Янцзы. Эти новости напоминали свет солнца в холодные зимние дни в Пекине.

Затем я прочитывал ежедневные бюллетени из Министерства иностранных дел. Все страны, включая недавних врагов, теперь были дружелюбно настроены по отношению к Китаю. Лед холодной войны таял. Завязывались дипломатические отношения. Мне особенно понравилось сообщение о том, как Тайвань, который всегда был частью Китая, до того как националисты сбежали из страны в тысяча девятьсот сорок девятом году, направили в Министерство иностранных дел петицию с просьбой временно приостановить ежедневное откалывание кусочков камня от их острова Золотых ворот.

— Передайте им, что они могут делать инвестиции в наше будущее, — сказал я министру иностранных дел. — А затем мы прекратим это.

Министерство сельского хозяйства сообщало о том, что миллионы акров пахотных земель были переданы под строительство домов. По всей стране древние деревья спиливались и выкорчевывались, чтобы не отстать во время строительного бума. Министерство сельского хозяйства считало это героическим актом, но Министерство окружающей среды, называло это катастрофой, утверждая, что мы теряем наше бесценное богатство, природную защиту окружающей среды, быстрее, чем когда-либо. И просило придумать какие-то законы, чтобы остановить это безобразие.

Мой комментарий к этому мрачному прогнозу был таким: человеку нужна крыша над головой, чтобы жить, а деревья могут вырасти снова.

Доклад из Министерства безопасности всегда действовал на меня отрезвляюще, в нем была сильная доза жестокой реальности. Я испытывал глубокую неприязнь к любому, кто носил форму офицера госдепа. Ибо именно она напоминала мне о моем тайном аресте и содержании в тюрьме в прошлом, когда я хотел умереть. До сих пор видения прошлого наполняли мои ночные кошмары. Как бы там ни было, я должен был просматривать и эти отчеты, потому что они обнажали все слабые места и дырки в дамбе под названием Китай, которые, если их вовремя не залатать, могут привести к наводнению и хаосу. Каждый день в отчете был представлен список преступлений и моральных грехов, без которых человек, кажется, просто не может обойтись с тех пор, как пришло время Пекинского человека: проституция, азартные игры, пьянство, избиение жен, убийства, кражи детей, наркотики и контрабанда. Ничего нового и особенно страшного кроме списка диссидентов и сообщений об антиправительственных действиях. Более трехсот пятидесяти демократических клубов были организованы по всей стране. Издавалась тысяча антиправительственных журналов. Открыто выступали даже некоторые известные лидеры оппозиции. Среди них оказались и несколько писателей, имен которых я прежде никогда не слышал. У меня было простое решение для всех этих мелких борцов за свободу и демократию: собрать их в кучу и отправить в продуваемый ветрами Синьцзянь, где они смогут говорить о демократии с волками пустыни и дышать воздухом свободы в холодных высоких горах.

Когда я набросал свой план реорганизации армии, я намеренно обошел молчанием одну небольшую деталь. Во время моей поездки по стране я составил список молодых армейских офицеров в дальних гарнизонах, которые показались мне достаточно честолюбивыми и не слишком довольными тем, что их казармы превращаются в твердыни коммерции. Этих молодых людей отличало то, что они были военными по призванию.

При тайных встречах я поделился с ними некоторыми идеями о возрождении нашей армии, чтобы достойно управлять этим миром. Я никогда не говорил о наградах. Упомянуть об этом значило внести элемент корысти в их стремление к славе.

Я назвал свою секретную организацию «Молодые генералы». Это давало им некоторую уверенность в будущем, хотя достичь самого звания было не так-то просто. Каждую неделю я обзванивал всех членов своей организации, но хранил это в абсолютном секрете. Если бы узнали о том, что они доносят мне на начальников своих округов, любой из них мог бы получить пулю в голову или ему просто перерезали бы горло.

Мои звонки обычно начинались с капитана Та-Та из региона Тибет. Он сам был ширококостным тибетцем, который знал все опасные тропы и проходы в Гималаях. Капитан сам подошел ко мне, когда я выставил за дверь проститутку в Квинминге. Та-Та оказалось достаточно этого простого жеста, чтобы распознать во мне настоящего солдата. Наш телефонный разговор обычно начинался с общепринятого обмена любезностями, а затем мы переходили к более серьезным вопросам.

В этот день я хотел узнать о том, какова была реакция командующего на встречу с Хэн Ту. Та-Та сообщил мне:

— Шеф улетел куда-то вглубь страны.

— Узнайте — куда и перезвоните мне. Какие у вас настроения?

— Состояние напряженности.

Тотчас же я позвонил своему другу Дон Тону на побережье Фуцзяни. Это был хорошо сложенный сержант невысокого роста, который служил под командованием Фу-Рена, самого продажного из всех военачальников. В свое время я застал Дон Тона сидящим на солнце и старательно полирующим свой пистолет, в то время как все остальные развлекались, рассматривая фотографии одной молоденькой обнаженной девушки. Я прошел мимо и похлопал его по плечу.

— Я здесь, чтобы сражаться с американцами, японцами и русскими. Мои друзья дерутся только из-за порнографии из Гонконга. Мне это просто отвратительно, — сразу же заявил молодой человек.

— Хороший настрой. Когда-нибудь ты сразишься со своими врагами, — сказал я ему тогда и немедленно завербовал его.

Сегодня я сразу же перешел к делу:

— Где твой начальник?

Дон Тон был личным ординарцем командующего, отвечающим за выгуливание его собак и приводящим его сына из школы. Он был прекрасно осведомлен о мельчайших деталях повседневной жизни своего начальника.

— Он улетел рано утром со своим первым секретарем, — доложил Дон Тон. — Никто не знает, куда он отправился. По вторникам у него обычно рыбалка, а по вечерам он ходит в танцевальные клубы, где просиживает с недовольным видом и потягивает свое любимое саке.

— Бедняга, он нарушил свой привычный режим, если я правильно понял?

— Да, это очень странно. А мы получили приказ оставаться на своих местах.

— Выясни, куда он направился.

— Обязательно.

Когда я позвонил в Северный регион, Хай То — капитан, служивший на границе, сказал мне:

— Командующий поспешил в госпиталь.

— Правда? А что с ним, он заболел?

— Никто не знает.

— Его жена дома?

— Да.

— Как странно, что она не в госпитале рядом со своим больным мужем. Узнай название госпиталя и перезвони мне.

Что-то происходило прямо у меня под носом. Два генерала нарушили привычный распорядок дня своей продажной и пустой жизни. Мои подозрения заставили меня позвонить нудному сержанту-технику из Северо-Западного округа, доктору Йи-Йи.

— В бункерах объявлен усиленный режим, — сообщил мне доктор наук в области ядерной физики. — Но наш командующий находится здесь. Его самолет стоит на аэродроме.

— Откуда вы знаете?

— Когда песок из пустыни попадает даже в вашу миску с рисом, любому понятно, что шеф куда-то отправился.

— Значит, в ваших мисках сегодня не было песка?

— Да. В большинстве из них. Кроме того, приземлились еще такие же самолеты, как у нашего шефа.

— Сколько?

— Семь.

Мне больше не нужно было никуда звонить. Теперь я все знал. Мои подозрения полностью подтвердились.

ГЛАВА 33

1984

ПЕКИН

Летом тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года мы с Суми с отличием защитились. На большой церемонии по случаю окончания университета меня назвали лучшим выпускником года. Передо мной открывалась перспектива получить любое место служащего в Верховном суде, должность прокурора, пост в армии, но я решил работать на себя. Суми, которая не получила никаких предложений по работе из-за опасений университетского руководства в ее ненадежности и неодобрительного отношения к ее литературным трудам, решила целиком посвятить себя творчеству, а одновременно работать в благотворительной организации под названием «Фонд отравленного дерева», который сама организовала для помощи бедным и лишенным привилегий.

Моим первым деянием в качестве независимого антрепренера было создать в Пекине центральный офис «Дракона и Компании». Я воображал себе, что однажды, очень скоро, буду иметь дело с такими гигантами, как «Ай-би-эм», «Кока-Кола» и «Дженерал Электрик», так что был определенный смысл, чтобы обустроиться именно в столице. К тому же так уж исторически сложилось, что любая династия, выбравшая Пекин в качестве столицы своего государства, существовала гораздо дольше, чем те, которые избрали другие города. «Дракон и Компания» должен был стать зародышем династии, и я разумно решил не повторять ошибок тех, которые просто читают историю, а не извлекают из нее уроков.

Несмотря на полученное образование, мой друг северянин Фей-Фей стал моим издателем в «Blue Sea», вместо того чтобы отправиться обрабатывать сельскохозяйственные угодья в провинции Фуцзянь. Он окончил университет на три года раньше нас, уже успел приобрести печатное оборудование, разместив его по соседству, и издать пятьдесят различных книг.

— Все книги — просто бестселлеры! — хвастался он. — Я не слушаю советов, как уберечь себя от риска, и покупаю только те книги, которые люди хотят читать, а правительство не санкционирует их выпуск.

— Ты бы отрезал свои длинные волосы.

— Лон, — строго обратился он ко мне, — это часть моего имиджа. Мои волосы говорят: «Я — Фей-Фей, свободный независимый издатель». В тот день, когда я потеряю свои волосы, ты должен будешь уволить меня.

— Ладно, пусть волосы остаются. Но твой независимый дух меня беспокоит.

— Ты имеешь в виду моих подружек?

Я кивнул.

— Ничем не могу помочь. Они все не годятся на то, чтобы на них жениться.

— И ты слишком много пьешь.

— Ты хочешь, чтобы я превратился в монаха? Это часть моего образа. Писатели доверяют мне, потому что я веду себя так, как будто готов допустить все что угодно. Когда они чувствуют это, то раскрывают все, что лежит у них на сердце. А некоторые даже больше.

— Ты имеешь в виду своих юных женщин-писательниц.

— Лучше уж я, чем вы, босс. Вы должны быть уверены, что ваша корма надежно прикрыта и становится все толще, а я позабочусь обо всем остальном.

— Времена меняются. Правительство вскоре займется нами, если мы будем продолжать печатать то, что публикуем сейчас. Не делай свое положение и собственную жизнь еще хуже. Именно это беспокоит меня больше всего.

— Босс, босс, босс. «Blue Sea» станет просто синим обломком, если ветер резко переменится. Я буду действовать соответственно. Не забудь, что я пережил «культурную революцию», а это чего-то стоит.

Лена сообщила, что наше предприятие на юге процветает. «Дракон и Компания» на свои пятьдесят процентов вклада в банковское дело прибрежной зоны получил тройную прибыль. Общая доля прибыли достигла отметки в миллион юаней. Дедушка Лон настаивал на том, чтобы получать проценты от любого вида деятельности, в которую вложены его деньги. Мои двадцать пять процентов участия в каждой сотне плюс бизнес, под который он дал залог, очень скоро могли превратиться в небольшую процветающую империю сами по себе. Дедушка Лон, преданныйвоспитанник торгового дома «Натан Мейер Ротшильд и сыновья» в Лондоне, теперь возглавлял торговый коммерческий банк, к чему всегда и стремился.

Лена также писала, что ей удалось нанять на работу самых лучших выпускников экономического факультета Университета Амой, которые теперь помогали ей. И ей было приятно сообщить, что наша доля в деле отца, составлявшая пятьдесят процентов, принесла феноменальную отдачу: свыше двадцати миллионов юаней.

Фирма отца, которую он гордо назвал «Ветераны и Компания», заключила договор на создание совместного предприятия с тайваньской химической корпорацией по производству тканей и стройматериалов, что оказалось весьма прибыльным делом из-за разразившегося на юге строительного бума. Моя доля в пятьдесят процентов давала мне право проголосовать за или против и даже наложить вето на деятельность предприятия, но пока что отец не давал мне повода воспользоваться этим. И кроме того, отцу нужен был самый лучший менеджер, чтобы управиться с его невероятно разросшимся делом. Но гораздо важнее были его выплаты ветеранам, отправленным в отставку.

Все эти события лучше всего были описаны в письме от матери:

Дорогой наш сын!

Мы всегда скучаем по тебе. Дедушка занят больше, чем когда-либо, в роли финансиста. Местные жители называют его «серебряные счеты».

У твоего отца теперь в подчинении более пяти тысяч рабочих. И, поскольку все его работники — отставные военные, они называют его генералом. Он заслужил это прозвище, и оно ему нравится. И у деда, и у отца дела идут настолько хорошо, что мы решили пригласить тебя присоединиться к нам. Они согласились предоставить тебе минимальную долю участия, которая составит двадцать пять процентов от их собственности (как тебе известно, их доля в предприятиях составляет пятьдесят процентов, а другая половина принадлежит пассивным партнерам). Постепенно ты станешь равноправным совладельцем, а твои доходы будут более чем достаточными для того, чтобы создать семью.

Будущее Китая связано с югом. Люди, земля, непосредственная близость других стран Юго-Восточной Азии — все это убеждает меня в том, что ты скорее преуспеешь здесь, чем на севере, где все еще правит коммунистическая бюрократия. Мы знаем, что у тебя большие амбиции. Мой тебе совет, начни с какого-то определенного места, почему бы не отсюда? Кроме того — это твой дом. Разве может быть лучшее место для любого начинания, чем собственная семья?

Ты доставишь нам огромную радость, если вернешься, чтобы получить свою часть неожиданно свалившегося на нас богатства, которое ниспослал Будда.

Надеюсь, что ты серьезно задумаешься над нашим предложением.

С любовью

Мама, папа и дедушка.

«Я и так уже ваш партнер», — сказал я себе.

Но больше всего меня раздражали постоянные мамины намеки, что я должен создать семью. Она полностью игнорировала то, что я уже жил с Суми. Мама никогда не упоминала ее имени и не интересовалась ею, но еще меньше ее занимала судьба маленького Тай Пиня.

«О, эта дикарка с темным прошлым и ребенком на руках» — я как будто услышал, как она произносит это, когда я заговорил о помолвке с Суми.

Я не хотел раньше времени мучить мать. Мы с Суми договорились, что поженимся через два года. В моих планах было вновь постепенно познакомить двух самых главных женщин в моей жизни. Я был уверен, что если у них будет достаточно времени, то они полюбят друг друга, если не ради себя, то хотя бы ради меня.

В бурные восьмидесятые, когда я думал об этом, Пекин был проходным двором, в котором встречались «новые китайские богачи», и люди со связями, молодые энергичные предприниматели и мечтатели, считавшие, что деньги посыплются им на голову с древа капитализма сами собой. О деньгах говорили все. Зарождающийся капитализм, как запретный плод, заставлял всех пускать слюни от вожделения. И хотя коммунизм все еще оставался ведущей силой, некоторые стали потихонечку преодолевать его барьеры. Было какое-то чувство мистики и авантюризма в происходящем. Искатели приключений и денег создавали свои собственные тайные кружки. И эти тайные общества сумели переориентировать взгляды определенных слоев общества.

Я с удовольствием общался с этими колоритными новыми предпринимателями. Они сами находили меня, потому что представлял собой совершенно новое явление, получая значительные доходы из неизвестных источников. Но еще важнее оказалось то, что у меня были черты представителей голубой крови. Это автоматически делало меня человеком, достойным доверия. В моей фамилии Лон все еще звучало эхо мрачного прошлого могущественного Китая. Временное падение моей семьи делало меня в глазах этих людей героем. Я был для них графом Монте-Кристо, человеком, который сумел вернуться. Я стал говорить с небольшим гонконгским акцентом, столь популярным теперь. Если того требовали обстоятельства, я легко переходил на английский, который американцы считали смесью кокни с пышным южнокитайским креном. Именно благодаря знанию английского я познакомился с тощим долговязым парнем по имени Говард Джинджер из газеты «Нью-Йорк таймс» и румяным усатым виргинцем Майком Блейком, которого я записал в его собутыльники.

Говард являлся владельцем бюро, в котором он был и начальник и репортер. Он вел жизнь на манер вольного стрелка, нежелательного элемента, создающего ненужные проблемы, и вскоре стал врагом всей страны, потому что просто старался писать правду. Он был иностранным дьяволом, за которым постоянно следили китайские спецслужбы, пытающиеся помешать его общению с китайцами, поскольку через них происходила утечка всякого рода щекотливых фактов и информации непосредственно из правительственных кругов страны.

Однажды мы встретились в роскошном баре отеля «Дружба» — месте, куда ходили люди, чтобы быть у всех на виду.

— Я накопал кучи грязи о коммунизме и за это заслужил гораздо лучшую личную охрану, чем у самого президента Рейгана, — сказал мне Говард, смеясь над своим пророчеством и потягивая мартини. — Как-то раз я попал в Шанхайский аэропорт. Мужской туалет был занят, поэтому я решил воспользоваться женским. Надо было видеть лица этих агентов, когда я выходил оттуда. Они встали у дверей и не давали войти огромному хвосту женщин, которые уже готовы были убить их. Эти ищейки — повсюду, куда бы я ни направлялся. Тебе не следует слишком часто показываться в моем обществе. — Он поставил свой стакан на стол.

— У меня есть защита, не беспокойся, — сказал я, сославшись на моих дружков среди сыновей боссов, отцы которых были в тот момент у руля.

— Настанет день, когда даже твои приятели, детки вождей не смогут спасти тебя. — Говард был человеком, постоянно пребывающим в унынии, он смотрел в будущее с пессимизмом.

— Что ты имеешь в виду?

— Вашего лидера Хэн Ту газета «Таймс» назвала «человеком года». Вскоре он станет врагом самому себе, потому что люди ждут большего, чем он может сделать, прежде чем почувствует, что находится в опасном положении. Я полагаю, что он уже достиг этой критической точки.

— И что же нам следует сделать? — спросил я.

— Проси большего.

— Но ты говоришь, что это только ускорит трагическую развязку.

— Если ты не будешь требовать многого, ты этого и не получишь.

— Постоянная борьба.

— Тан, — Говард похлопал меня по плечу, — ты с твоими способностями можешь стать могущественным борцом за свободу.

— Я не хочу иметь ничего общего с политикой, — ответил я.

— Это — твоя судьба. Это у тебя в крови. И это неотвратимо. — С этими словами он попрощался и направился на встречу со своими друзьями — американскими журналистами.

Всякий раз беседа с Говардом заставляла меня смотреть дальше и думать больше. И всякий раз это бередило мою незаживающую рану, потому что с тех пор, как я был незаконно заключен под стражу, где меня пытали, слепая ярость все еще охватывала мою душу. Я очень боялся, что настанет день, когда она превратится в сметающее все на своем пути пламя и выйдет из-под моего контроля, выпустив наружу ненависть и невыплаканные слезы. Но сейчас, убеждал я себя, я должен посвятить всего себя коммерции, чтобы стать китайским Морганом и азиатским Рокфеллером. Бизнес — это основа для будущего, средство для воплощения благородных идеалов. Я стану копить все — доллары, юани, йены, марки, песо, лиры и фунты. И однажды все эти деньги превратятся в невиданную силу, способную сокрушить таких, как Хэн Ту, и других тиранов, которые могут прийти вслед за ним. «Наступит время демократии, — думал я, — не благодаря бряцанию оружия, а благодаря мощному скрытому влиянию банков».

После месячного отсутствия Говард вновь неожиданно появился в баре отеля «Дружба» в покрытом пылью военном костюме, в шляпе и с сигарой в зубах. Он передал мне копию свежего номера газеты «Таймс». В ней я прочел тревожное сообщение о реорганизации армии, которая вот-вот произойдет.

— Но в китайских газетах ничего не пишут об этом! — воскликнул я.

— Именно поэтому мне так хорошо платят, — сказал Говард, сделав зверскую улыбку и лихо сдвинув шляпу набок.

— Но даже мои друзья, сынки министров ничего не слышали об этом.

— Потому что некоторые из них находятся в списках людей, которых отправят в отставку.

— И где же ты раздобыл этот материал?

— В дороге, когда выслеживал загадочного полковника по имени Шенто.

Я нахмурился.

«Шенто? Кажется, так звали первую любовь Суми?» — вспомнилось мне, но я постарался быстрее отогнать от себя эту неожиданно посетившую меня мысль.

— Он станет моей следующей жертвой. Будь на связи. А теперь закажи мне выпить.

Я махнул официанту и приказал подать двойной мартини.

Я встретился с другим американцем — Майком Блейком в том же баре только вечером. Обычно Майк занимал место за длинным столом при входе, за которым этот уроженец штата Виргиния, казалось, проводил все время, когда не спал.

— И что же столь занятый инвестор делает все дни напролет в баре? — спросил я Майка вместо приветствия.

— Спасаюсь от непомерной платы за офис, — ответил Блейк, помешивая свой напиток. — Да и кому это хочется просиживать в офисе? Я могу добиться гораздо большего за выпивкой, чем сделаю сотню телефонных звонков. — Он призывно помахал официантке, чтобы она принесла ему еще один напиток. — Чем ты занят в последнее время? — спросил он.

— Так как ты и сам — бизнесмен, и если задаешь мне этот вопрос, значит, ты уже опоздал.

— Да брось, — настаивал Майк, — рассказывай, делись.

— Я получил множество деловых предложений, но ни одно меня не привлекло. Мне нужно нечто большее. Нечто такое, что могло бы сравниться с наследством моего отца и деда, что переживет время и останется, заставит затрепетать мое сердце.

— У меня есть для тебя подходящее дело, — сказал Майк, схватив меня за плечо. — Идея, которая заставит сердце биться быстрее. Одежда для женщин.

— Подробнее, пожалуйста, — попросил я. И хотя по большей части я не разделял взгляды Майка на жизнь и его вкусы, его деловые предложения и идеи всегда были свежими, если не сказать революционными. В Блейке чувствовалось что-то истинно американское. Он был дьявольски изобретателен, и я находил это совершенно неотразимым.

Блейк наклонился вперед, как будто бы раскрывал мне какой-то большой секрет.

— С того самого времени, когда я только прибыл сюда, я сразу же заметил, что все китаянки — низенькие, высокие, южанки или северянки, — очень красивы, но им не хватает одной вещи, одного фатального элемента, который мог бы сделать их просто бесподобными.

— И что же это?

— Десять из десяти китайских девушек, с которыми я встречался, были обладательницами грубого нижнего белья темных и скучных цветов: плохоньких лифчиков с древними застежками на заржавевших крючках.

— Ш-ш-ш. Не так громко! — попросил я его, испытывая замешательство и смущение, и быстро оглядел помещение бара, заполненное множеством иностранцев и местных начальников.

— Вот, взгляни на эту красотку в углу бара. — Блейк кивнул в сторону стройной местной девушки, сидящей между японским бизнесменом и немцем со светлыми усиками, который, как я смутно припоминал, был управляющим крупного немецкого банка. — Ее задняя часть представляла бы гораздо более лакомый кусочек, если бы на ней было бесшовное шелковое белье, которое выпускают у нас на западе. Самый ужасный момент наступает в самые приятные минуты общения, когда женщина раздевается, чтобы предстать перед своим любовником. Если уж что-то и может убить всякое настроение, то это ваши коммунистические боксерские трусы. Они производят впечатление какого-то отвратительного пояса целомудрия, призванного отогнать мужчину как можно дальше.

— Но ведь они не смутили тебя и не отогнали, не так ли?

— Нет, к счастью, я по натуре Дон Жуан с душой и сердцем подлинного романтика и острым взглядом, который может пронзить насквозь Великую стену китайского нижнего белья и разглядеть под ним подлинную красоту.

Я только качал головой.

— Любой отдельно взятый мужчина здесь может это подтвердить. Поэтому вот тебе идея. Я решил стать Императором нижнего белья для всех благодарных женщин этой страны. Представь себе полмиллиона китаянок в сексуальном белье! — В его глазах заплясали чертики. — Подумай, как все они кричат от восторга в шелковом белье. Подумай обо всех мужчинах. Я просто посланник богов!

— И проклятие для всех мужей, — сказал я. — Как они переживут это?

— Для мечтателя ты слишком близорук. Мы все знаем Ханзу — чудесный город на юге, родину шелка и атласа; они могут производить эти товары дешево и быстро. Все, что нам надо сделать, — это подобрать подходящие модели для шелка. Мы можем получить лицензию на производство моделей у лучших дизайнеров мира.

— Ты хочешь сказать: заплатить за то, чтобы воспользоваться их именами и моделями, но производить их здесь на месте?

— Это позволит не только сэкономить на производстве и материалах, но сразу же предоставит нашим покупателям моду во всем ее блеске. Что ты скажешь? Сможет «Дракон и Компания» и «Виржиния инкорпорейтед» пожать друг другу руки при создании такого совместного предприятия? Ты возьмешь на себя производство, а я — лицензирование. Дизайн и маркетинг.

— Это не совсем то, что я ищу.

— Но это нечто, правда? — спросил Майк.

Я пожал плечами и заметил:

— Что-то я не слышал, чтобы ты произнес слово на букву «К».

— Ах, капитал. Как же я мог забыть? — Майк отхлебнул из стакана. — Это ты, мой дорогой дракон, должен будешь вносить деньги, пока идея не начнет приносить свои плоды.

— Но это рискованный бизнес, не говоря уже об открытом нарушении принципов конфуцианства, где добродетелями считаются благопристойность и скромность.

— Добродетели, принципы… что за глупости? Разве Конфуций не признавал комфорта, элегантности и красоты? Да и что, собственно, является сутью конфуцианства?

— Гармония.

— Да, верно. Гармония в сердце женщины, гармония в спальне, которая принесет гармонию всей стране. О, молодой мистер Лон, да вас можно похвалить за столь революционные стремления. Древние китайские императоры будут смеяться с небес над вашим стремлением облагородить женщин.

— Мне надо подумать об этом.

— Но не слишком долго. Деньги не станут ждать какого-то определенного человека. А это — единственная вещь, о которой следует думать сегодня в Китае. Политики приходят и уходят — Мао Цзэдун, Лю Шаоцы и Хэн Ту… даже после смерти их станут презирать. Но нажитые богатства останутся. Когда приедешь в Нью-Йорк, ты сможешь осмотреть Рокфеллер-центр в самом сердце Манхэттена. Это — мое любимое место, символ капитализма и наследства на века. Не пытайся идти вслед за политиками. Это самоубийство.

На следующий день Майк зашел ко мне в офис, располагавшийся в четырехэтажном каменном доме, который накрывал тенью стоящий прямо перед ним огромный отель «Пекин».

— Видел ли ты когда-нибудь что-то прекраснее этого? — Майк разложил передо мной на длинном полированном столе фотографии голубоглазых блондинок в шелковом белье. Я мельком взглянул на них, перед тем как перевести взгляд на скрытую туманом площадь Тяньаньмэнь.

— Ты подумал о моем предложении? — спросил он.

— Да, подумал.

— И?

— Я никак не могу переключиться, хотя все время думаю об этом, — признался я, продолжая смотреть на площадь, — я заснул всего лишь на три часа… Это такой редкостный и блестящий проект.

— Я тебе говорил.

— Он будет грандиозным, долговременным и протянется отсюда на восток.

— Мы все еще говорим о нижнем белье? — удивленно переспросил Майк.

— Нет, я говорю о другой твоей идее.

— Какой другой идее?

— Рокфеллер-центре. Я думаю о том, чтобы построить нечто подобное.

— Рокфеллер-центр в Пекине? — Майк недоуменно уставился на меня.

— Центр Дракона — памятник всем великим идеалам. — Я прищурил глаза, и будущее пронеслось перед моими глазами. Я крутанулся на своем стуле на колесиках и уставился на Майка. — Скажи мне, что это возможно, мой американский друг. Давай построим этот центр Дракона. Отбрось свою идею с бельем и давай работать вместе. Ты нужен мне. В конце концов, это ведь ты подбросил мне эту идею. У тебя есть такая сумасшедшинка, которой я давно восхищаюсь. Ты генерируешь такие отважные идеи, потому что ты американец. Прошу тебя, друг мой.

— Это несложно, но ты знаешь, что я беден.

— Больше ничего не говори. Эта сумма сможет убедить тебя присоединиться ко мне? — Я придвинул клочок бумаги ближе к Майку.

— Эта сумма позволит мне чувствовать себя богачом, — засмеялся Майк. — Где ты построишь его?

— Прошлой ночью после нашего разговора мне показалось, что меня пронзил удар молнии. Я отправился в книжный магазин «Си Дан», и разыскал там эту книгу. — Я подтолкнул ему толстую книгу с фотографиями под названием «Архитектура Нью-Йорка», открытую на странице со снимком Рокфеллер-центра. — Я черпаю вдохновение при виде этого флагманского корабля, в окружении группы других небоскребов на Манхэттене. Какое величие! Я уже подобрал место.

Отодвинув книгу в сторону, я развернул карту Пекина и окружил два блока домов в городе, прилегающих с востока к площади Тяньаньмэнь, где располагались полуразвалившиеся дворцовые постройки, бывшие когда-то просторными покоями маньчжурских принцесс, а теперь поделенные на множество квартир, в которых ютились люди.

— Я хочу купить весь этот район, — сказал я.

— Но это — десять акров наиболее дорогостоящей земли в самом центре столицы! Что ты собираешься с этим делать?

— Во-первых, здесь будет располагаться штаб-квартира моей фирмы. Мы займем весь верхний этаж самого высокого здания. Я предоставлю моему другу, Говарду Джинджеру, хорошенькое место прямо под своим офисом. Таким образом, у меня будут глаза и уши «Нью-Йорк таймс» всего лишь на расстоянии поездки на лифте. Потом здесь разместятся ведущие американские компании, которые не откажутся от такого привлекательного адреса. «Дженерал электрик», «Дженерал моторс», «Кока-Кола», «Форд», «Ай-би-эм» — всего лишь некоторые из них.

— Да ты не в своем уме!

— И более того. Я построю прекрасный отель, может быть, даже прямо в самом центре. Здесь будут торговые центры с прекрасными магазинами для твоего нижнего белья и, может быть, кинотеатры, где будут идти новейшие голливудские фильмы. Еще я хочу выделить довольно большое пространство для того, чтобы дети могли побегать: игровые площадки, сады, искусственные водоемы. А во время праздников я мог бы нанимать лучших оперных певцов, чтобы они пели рождественские песни.

— Мы называем их «колядки».

— Рождественские колядки. Обожаю клоунов, этих больших красноносых парней в огромных башмаках. Однажды я видел их в каком-то заграничном журнале. Я хочу, чтобы такие же были и здесь.

— И позаботься о том, чтобы было достаточно мест общественного пользования для туристов, — сухо заметил Майк. В Пекине катастрофически не хватало общественных туалетов.

— И это тоже. Я еще не закончил…

— Но ты не сказал об этом.

— Большие стейкхаусы с китайскими ковбоями и девушками с лассо. Чистое веселье и радость. Пабы и бары. Немецкое пиво, французский коньяк, калифорнийские вина. Я просто вижу, как этот центр постепенно растет выше и выше, подбирается к самому небу, как дракон, в честь которого он назван.

— Все это звучит просто грандиозно, но где же зелень? — спросил он.

— Конечно, у меня есть деньги.

— Я говорю об очень больших деньгах.

— У меня их много.

— Но не так много, — заметил Майк, — тебе понадобится кредит.

— Идеи порождают мечтателей. Это — лучшее время и худшее одновременно. Сейчас возможно все.

— Забудь Диккенса. — Майк сцепил пальцы в замок. — Деньги.

— Оставь кредиты мне.

Я испытывал глубокую неприязнь к большинству сынков больших боссов. Ненавидел их примитивное восприятие жизни и извращенное отношение к миру. Я осторожно ходил вокруг них, обращался с ними, как они того заслуживали, как с неизбежным злом нашего времени, глазами и ушами во внутренних структурах нашего полного тайн режима. Но не все сынки были людьми малоприятными. Среди них тоже попадались подлинные драгоценности, хотя они встречались реже, чем один на сотню. Дэвид Ли был одним из них. Он являлся генеральным директором пекинского филиала Национального банка Китая.

Ли, физически крепкий человек с квадратным лицом, был сыном министра общественной безопасности. Он взял себе модное английское имя Дэвид, после того как получил степень бакалавра в Принстоне и степень доктора прав в моей альма-матер. Его теперешнее положение было результатом бартерной сделки, которые часто совершались в кругу старых революционеров, требовавших, чтобы их наследники занимали в бизнесе ключевые посты. И в момент, когда они получат теплые места у кормушки, это будет выглядеть как преемственность во властных структурах. Дэвид получил свой теперешний пост, потому что его отец обеспечил достойную должность сыну министра финансов.

После того как я проводил Майка Блейка, я поднял трубку и набрал номер Ли.

— Доброе утро, Дэвид, — произнес я.

— Мне льстит ваш звонок, мистер Лон, — ответил Дэвид.

— Помните, некоторое время назад вы упоминали, что хотели бы вести со мной дела?

— Да, на самом деле я как раз собирался позвонить насчет финансирования вашего проекта пошива женского белья, о котором недавно говорил Майк Блейк. Это уже решенное дело.

— Я изумлен, вы опять оказались на шаг впереди.

— Я прирожденный банкир, таким и умру.

— Это не самое худшее предназначение. Рассуждая о жизни и смерти, мы не можем не думать о бессмертии. У меня есть возможность вписать наши имена в историю.

— Я весь превратился в слух, как всегда.

— Вы слышали когда-нибудь о Рокфеллер-центре?

— Да, мои коллеги из Нью-Йоркского отделения Национального банка Китая постоянно похваляются им. Я как-то раз ходил туда на каток.

— Стало быть, вам известно, кто такие Рокфеллеры?

— Разумеется, когда-то они были самыми крупными нефтяными магнатами в мире.

— Но знали бы вы о них, если бы не существовал центр, ежегодно привлекающий миллионы туристов?

— Нет, не знал бы, — с готовностью признался он.

— И они добились не только почета и уважения строительством своего центра.

— Продолжайте, пожалуйста, мистер Лон.

— «Центр распоряжается самой высокой рентой за квадратный метр в мире», — сказал я, цитируя статью из «Архитектуры Нью-Йорка». — И они владеют им пожизненно. Все будущие Рокфеллеры могут жить на ренту, которая возрастает из года в год.

— Итак, вы хотите построить Рокфеллер-центр здесь, в Пекине?

— Да, я хочу построить такой, но сделать его лучше. Он будет называться…

— Позвольте, я угадаю… «Центр Дракона».

— Мистер Ли, мы думаем одинаково.

Я разъяснил Дэвиду детали моего плана. На другом конце провода было тихо, лишь время от времени раздавались одобрительные возгласы.

— Все, что я рассказал вам, должно остаться между нами, — предупредил я.

— У меня, как у банкира, есть свои пушки и своя этика. Я готов к тому, чтобы унести множество тайн моих клиентов в могилу, мистер Лон.

— Ха! Вам понадобится очень большая гробница.

— Если не для секретов, доверенных мне, то тогда для большой мечты, которая живет у меня в душе.

— Величие мужчины определяется величием его мечты.

— Как это верно, мистер Лон. Я всей душой желал бы стать финансистом вашего «Центра Дракона». Но при одном условии. Я хочу, чтобы при входе была прикреплена бронзовая табличка о том, что Национальный банк Китая финансировал это строительство, а я лично стал менеджером данной трансакции.

— Обещаю. У вас будет большая мемориальная доска с вашим именем, написанным золотыми буквами, и ваш бронзовый бюст при входе.

В трубке молчали.

— В чем дело, Дэвид?

— Я тронут вашим великодушием.

Вечером, когда я вернулся в наш новый просторный дом в быстро растущем пригороде на юге от Пекина, я застал Тай Пиня уже спящим после долгого дня в школе. Суми писала, сидя за столом, и ждала моего возвращения, чтобы поужинать вместе. Она приготовила четыре блюда, все из даров моря: жареные креветки, карп на пару, соте из кальмара и отварные улитки. Морепродукты были ее коронным блюдом, и она творила подлинные чудеса с помощью порции соевого соуса и простых ломтиков свежего имбиря.

— Я чувствую себя заново родившимся, — сказал я, усаживаясь за наш стол, стилизованный под мебель времен династии Чин.

— И я тоже, — заметила она, подавая мне миску риса, приготовленного на пару. — Тебе следовало вернуться домой пораньше.

— Я был очень занят. Ты помнишь, я бегал в книжный магазин прошлым вечером?

— Да. — Она положила еду на мою тарелку.

Между едой и быстрыми движениями палочками я рассказал Суми о своем плане строительства «Центра Дракона».

— А что станет с теми людьми, которые живут там сейчас, и фирмами, занимающими все эти старые здания? — спросила она.

Я не удивился вопросу. Это очень соответствовало гуманистическому настрою Суми.

— Я собираюсь построить для них самые прекрасные жилые дома, Суми, прямо в пригороде Пекина, — ответил я. — Прямые автобусные рейсы будут доставлять их туда и обратно в город, так что им больше не придется крутить педали своих велосипедов.

— Но они не могут позволить себе купить это жилье.

— А ты никогда не слышала о бартерном обмене?

— Яблоко за апельсин?

— Именно. У них будут новые дома, школы, магазины, а я куплю их старые в центре. Они смогут торговаться со мной. Я дам им возможность торговать со мной. Я даже предоставлю им возможность работать в центре, как только он откроется. Они будут иметь преимущества при приеме на работу.

— Ты действительно думаешь о людях, — обрадовалась Суми.

— Деньги — это не все. Хотя я все равно смогу сделать много денег всего лишь на проектировании этих жилых комплексов в пригороде. И вскоре стану владельцем половины города.

Суми вздохнула.

— В чем дело? — спросил я.

— Боюсь, что ты проваливаешься в яму капитализма — сплошные деньги и никакой совести.

— Но ты еще не дослушала до конца. Тем фирмам, здания которых я снесу, я предоставлю офисы в центре. Если они не смогут заплатить за аренду, я помогу им устроиться в пригороде, где их ожидает хорошее будущее. Там будет прекрасный книжный магазин на уровне улицы, и твои книги будут выставлены на витрине в первом ряду.

— Очень мило. Но тебе не стоит баловать меня. Только, пожалуйста, не обижай людей!

— Никогда! — Я взял ее за руку. — Послушай, завтра я постараюсь приехать домой пораньше, до того как Тай Пинь уснет.

Суми слегка улыбнулась: я ее порадовал.

На следующий день во время нашей встречи в баре отеля «Дружба» Говард Джинджер расхохотался, когда я упомянул об идее строительства «Центра Дракона».

— Ты сошел с ума!

— Почему? — спросил я его.

— Тут нужны миллионы.

— Мы найдем их. Я как раз подыскал один из крупных банков.

— Понадобится самый крупный, тебе нужна целая куча денег.

— А от тебя, друг мой, мне нужна рекламная статья об этом проекте.

— Ты просишь меня использовать известность в журналистских кругах, чтобы получить международную огласку? — смеясь, спросил Говард.

— Да, ведь ты же не откажешься?

— А что я с этого буду иметь?

— Место под офис. Ты взберешься на самую вершину. В конце концов, ты же представляешь одно из лучших информационных агентств мира.

— А мы должны будем платить ренту?

— Я шокирован тем, что у тебя так притупилась твоя журналистская жадность. Это колоссальный проект, который ознаменует собой наступление эры китайского капитализма. Разве это недостаточно сенсационная новость для тебя?

— Конечно, все так. И я обещаю тебе статью на первой полосе, когда придет время. Почту за честь, мистер Рокфеллер. — Он ослабил узел своего галстука, затем поболтал в стакане напиток. — У меня был длинный день, я пытался раздобыть какие-нибудь подробности из мумифицированного министра пропаганды о военных проектах.

— И как, удалось?

— Меня чуть было не арестовали, — спокойно сказал он.

— За что?

— За статью о еще необъявленной реорганизации армии. Они сказали, что разглашением военных секретов я нарушил абсурдный уголовный кодекс, хотя признать это — значит отказаться от всего, что я когда-либо написал, и фактически подписал себе приговор.

— Мне бы не хотелось потерять такого друга, как ты. Тебе надо быть осторожнее.

— Тебе тоже, — сказал Говард. — Запомни: чем выше мечта, тем страшнее угроза.

Сочинительство для Суми стало розой с шипами. Ее восторженные поклонники буквально заваливали ее пачками писем с расспросами о следующей книге. Самые жестокие из государственных критиков были похожи на шипы, они называли ее ведьмой, ее жизнь — путем грехов, а книгу — варевом, имеющим очень малое значение для литературы и еще меньшую нравственную ценность.

— Правительство ненавидит меня, хотя народ любит, — жаловалась она в один из дней, отбрасывая в сторону литературное обозрение со статьей одного из самых злобных коммунистических критиков. — Из меня сделали отбивную.

— Интересно, что тебя больше воодушевляет — любовь или ненависть?

— И то и другое — самые высокие награды для литератора на этой земле.

— И самые мощные факторы, которые заставляют публиковать твою книгу тиражом более пяти миллионов. Я только что получил эти цифры от Лены.

— Правда? — Суми не могла скрыть своего восторга по поводу огромного тиража. Для нее миллион был все равно что мириады звезд на небе. Пять миллионов…

— Ты же знаешь, что я пишу не ради денег, — твердо сказала она.

— Конечно, ты определенно пишешь не ради денег, но деньги приходят, потому что ты пишешь.

— Деньги, деньги! Ты всегда остаешься бизнесменом.

— Я и должен быть таким. Потому что миллионы твоих читателей ждут. Без меня они бы никогда не прочли твоих слов. Говоря о деньгах, я всего лишь имею в виду неоплаченный счет с фабрики по производству продуктов питания, в котором говорится, что мы забыли заплатить за целый трейлер заказанных нами продуктов. Они взяли на себя смелость направить этот счет твоему издателю, то есть мне. — Я выудил из своего портфеля лист бумаги, лежащий в папке.

— О? Позволь взглянуть. — Суми бросила взгляд на счет и сунула его в карман. — Это мое дело.

— Твои дела — мои дела. Не могла бы ты сказать мне, что происходит?

— Я разорена, — грустно сказала она.

— Разорена? Но за что все эти счета, достойные короля?

— Я тратила все свои деньги на сиротский приют возле города Тьенджин. Наступает зима, а у этих детей слишком мало одежды. Когда я послала деньги на одежду, у них закончилась еда… Все время чего-то не хватает.

— А что происходит с правительственными дотациями?

— Их нет. Город Тьенджин давно хочет избавиться от сиротского приюта. Если они его закроют, куда деваться всем этим детям?

Мы оба замолчали, вспоминая жестокое обращение с ней в доме толстого Чена.

— Значит, ты направляла свои щедрые королевские пожертвования им? — спокойно спросил я.

Суми виновато кивнула головой.

— Сколько детей в том приюте?

— Ровно триста, после того как трое умерли от воспаления легких.

— О, дорогая. Ты должна была рассказать мне об этом. Я бы помог. Что еще ты скрываешь от меня? — Я посмотрел в ее ясные глаза. Суми опустила свои длинные ресницы.

— Это. — Она подошла к своему столу и вынула из ящика толстую пачку листов.

— Моя дорогая Суми! — Я принялся листать страницы. — Твоя следующая книга?

— Это о приюте Тьенджин… В нем есть жестокость, романтика, наше время, многолетняя коррупция в высших правительственных кругах, — гордо произнесла она.

— Мне нравится это слово. Я предлагаю продавать права и свободы в мире.

— Здесь есть имена высших правительственных чинов, — серьезно сказала она.

— Ты назвала их подлинные имена? — Я с размаху плюхнулся на диван.

— Ты что, отступаешь?

— Нет, но на кого конкретно ты указываешь?

— Слишком длинный список, — ответила она, усаживаясь рядом. — У меня есть доказательства их противозаконной деятельности, и, если мне повезет, больше половины чиновников из городского управления Тьенджина отправятся за решетку. Ты напуган?

— Нет. Я просто хочу быть готовым. — Я поцеловал ее в щеку. — Чтобы показать мое преклонение перед твоим героическим литературным талантом, я предлагаю увеличить твой аванс.

— Я приму твое предложение, если мой текст будет опубликован в том виде, как он написан. — Она провела губами по моей щеке.

— Самый продаваемый автор с условиями, что теперь никто не будет достаточно хорош, чтобы редактировать тебя?

— Нет, не так. — Она взяла мое лицо в ладони и прямо заявила: — Меня беспокоит только подлинность детских голосов. Они необразованны. Они говорят так необычно, с акцентом, у них сложный синтаксис, который любой образованный редактор сочтет невозможным для печати. Но я настаиваю на том, чтобы их речь была передана так, как она звучит. Грубые ругательства и рваные предложения создают ощущение подлинности и правдоподобия.

— Согласен, если ты примешь мое условие.

— Какое?

— Что в случае необходимости ты не откажешься от защиты, которую я тебе предлагаю, — серьезно сказал я.

— Вы, мужчины, думаете только о жестоких и холодных вещах, не так ли? — Суми нежно провела рукой по моим волосам.

— Да, именно так. Но это не значит, что у нас — холодное сердце. — Я поцеловал ее шею, вдохнув аромат кожи.

— Пойдем в постель, любовь моя, — мягко произнесла она. — Тай Пиня нет дома, он пошел по магазинам вместе с няней.

Она счастливо рассмеялась, когда я подхватил ее на руки и понес в нашу спальню.

Подготовка к изданию второй книги Суми заняла больше времени, чем она предполагала. Она часто ездила в приют, чтобы поговорить с детьми и изучить условия. Тай Пиню нравилось оставаться со мной. Няня, которая жила вместе с нами, заботилась о мальчике, а я был занят разработкой деталей строительства «Центра Дракона». Но когда хозяйки нет в доме, душа тоскует по ней. Мы, двое мужчин, старались сделать все возможное, чтобы заглушить тоску, и часто бродили по парку, расположенному рядом с домом. Мы играли в футбол на детской площадке, читали друг другу наши любимые комиксы, пели колыбельные, в которых отражались наши мечты, пока ждали возвращения домой Суми, чтобы воцарился прежний уют.

В один из дней пребывания в приюте Суми навестил мистер Та-Ти — близорукий президент ассоциации писателей Тьенджина. Она была удивлена, когда старик сказал ей, что ей необходимо вступить в их организацию, если она хочет писать здесь или писать о Тьенджине.

— Но я писатель и вольна писать, что угодно и где угодно.

— Но это не соответствует нашим правилам и законам. Мы знаем, кто вы. Ваш стиль и тот материал, который вы выбираете для своих книг, еще не дает вам права называться настоящим писателем. Кроме того, вы написали всего лишь одну книгу, в то время как большинство из нас очень плодовиты.

— Но людям нравится моя книга. — Суми не сказала, что люди ненавидели рассказы, которые обязаны были писать члены ассоциаций.

— Конечно, они жаждут таких книг, хотя это извращение. На сотой странице, очевидно, вы описываете свое тело в отвратительной манере, которая вызывает лишь похоть у мужской части читателей.

— Вы читали мою книгу? Спасибо.

— Да, и я ненавижу каждое слово в ней. С вашим низким стилем мы не желаем видеть вас в Тьенджине. И еще меньше мы хотим, чтобы вы писали о нашем прекрасном городе. Вы должны покинуть Тьенджин до конца месяца, или же полиция арестует вас. — Мужчина выплюнул на пол скользкий комок жевательного табака и в гневе выскочил из дома.

В ту ночь Суми позвонила мне по телефону и плакала, рассказывая об этом случае. Я старался утешить ее, но она говорила, что оскорбления и угрозы только укрепляют ее дух и она хочет остаться там и завершить редактирование книги, чтобы та получилась просто блестящей.

Спустя три месяца предприятие «Дракон и Компания» тайно завладело двумя третями земли, необходимой для постройки моей мечты. Приобретение земель владельцы старых домов из серого кирпича, известных под названием Ши Хэ Юань, поначалу встретили с недоверием. Это были дома из четырех комнат с небольшим двором перед входом. Они продавали их, воодушевленные моей идеей о райском существовании в пригороде, в тех новостройках, которые я собирался строить. Это должны были быть дома с цветущими садами, водопроводом, отдельной ванной, из которой не воняет, кухнями с плитами, конфорки которых можно зажечь одной спичкой.

Для комплекса жилых домов я подобрал живописную деревню, расположенную в суровых западных горах. Земля здесь была дешевой. Крестьяне вырывали друг у друга счеты, пытаясь подсчитать свою прибыль и возможные расходы. Кукуруза давала хороший урожай, рис был просто великолепен, но зато никакие бедствия не могли повредить припрятанным под теплой подушкой живым деньгам. Это было самое подходящее место для моей будущей деревни, одной из многих, которые еще предстояло построить, с торговым центром, театром, школой, оборудованной по последнему слову. А когда вокруг вырастет множество деревень-«спутников», которые станут вращаться вокруг моего воображаемого мира, может быть, там появится и университет со всеми нужными и ненужными степенями.

— Все это звучит совершенно невероятно, Тан, и тошнотворно чисто, — заметила Суми по телефону за несколько дней до наступления Нового года. Она сидела в своем крохотном гостиничном номере, как в норе, в сотнях миль от нас, в Тьенджине. — Там все равно будет и бедность, и преступления, и ненависть.

— Ты слишком долго общаешься со всеми этими сиротами, душа моя. Я хочу, чтобы ты вернулась в канун Нового года.

— Я не могу. Я хочу организовать праздник для детей, — жалобно сказала она. — Еще несколько дней, и я буду твоей навеки.

«Твоя навеки. Почему бы нет?» — подумал я.

ГЛАВА 34

1985

ФУЦЗИЯНЬ

«Это был очень хороший год», — думал отец Тана, просматривая толстые гроссбухи, лежащие на столе красного дерева в его доме, выходящем окнами на море Амой. Прибыли росли, число сотрудников увеличилось вдвое. Дин Лон прикурил сигару — единственную за целый день, как и обещал своей жене, и сделал глубокую затяжку. Он уже собирался взять свой бокал с вином, когда услышал какой-то шум из смежной комнаты. Дин Лон вытащил пистолет из верхнего ящика стола, на цыпочках подошел к двери и тихонько толкнул ее. В кресле сидел человек, силуэт которого был отчетливо виден на фоне окна, освещенного луной.

— Почему вы сидите в темноте? — спросил Дин Лон.

— Мне не следует попадаться на глаза случайным людям, — ответил мужчина, поднимаясь. Луна осветила его рослую, хорошо сложенную, широкоплечую фигуру.

— Что вам нужно? — спросил Дин Лон.

— Я не собираюсь причинять вам вреда, генерал. Пожалуйста, закройте дверь. — Человек остался стоять неподвижно.

Дин Лон осторожно вошел в комнату, все еще держа пистолет нацеленным на незнакомца.

— Меня прислал ваш старый друг, генерал Фу — командующий из Фуцзяни. Он настаивает, чтобы вы прибыли на встречу. — Мужчина передал ему клочок бумаги. — Вы должны быть там, это касается дела чрезвычайной важности. Пожалуйста, прочтите инструкцию. — С этими словами человек выскользнул в окно.

Дин Лон зажег свет.

— «Аэродром Лан Ксин в двадцать один час, — так было написано в записке. — Цель: Ланзу. Сжечь после прочтения».

При чтении этой инструкции холодный пот заструился по спине Дин Лона. Что-то происходило в стане военных. Он знал, что они были недовольны Хэн Ту. Но почему это приглашение прислали ему, бывшему генералу? Каким образом это может касаться именно его?

Лан Ксин был хорошо закамуфлированным аэродромом, надежно спрятанным в горах и построенным во время самых тяжелых лет «культурной революции» для пресечения любого нападения со стороны националистов из республики Тайвань, которая находилась отсюда на расстоянии короткого перелета. Это место, казалось, пахло холодной войной. Дин Лон отдал честь пилоту, который сделал то же самое, как и подобает хорошему солдату.

— Командир, с возвращением в армию, — произнес старый пилот.

— Мы встречались раньше?

— В декабре тысяча девятьсот шестьдесят девятого, город Хошимин.

— Так это вы тот самый молодой человек, который доставил меня на самолете обратно с вражеской территории, когда я был ранен?

— Да, и горжусь этим.

— Значит, я в хороших руках.

— Полет займет два часа.

— Посмотрите, нельзя ли сократить его наполовину?

Пилот так и сделал. После приземления двое охранников проводили Дин Лона в подземный бункер. В белоснежном конференц-зале по краям круглого стола сидели все восемькомандующих округами.

— Чем я заслужил подобную честь, генералы? — поприветствовал их Дин Лон, отдав им честь. Они с восторгом ответили на его приветствие.

Все восемь мужчин были при полном параде, с серьезными лицами. Дин Лон помнил их еще молодыми и стройными.

— Наша армия попала в ужасное положение. Главнокомандующий, нам нужен ваш мудрый совет, — сказал Фу-Рен.

— Я теперь не главнокомандующий, я обычный торговец, а не тот, от кого бы вы могли получить совет по делам армии. Если вы ничего не хотите продать мне, я уезжаю. — Он бегло осмотрел лица всех присутствующих.

— Пожалуйста, останьтесь и выслушайте нас. Мы хотим восстановить вас на посту главнокомандующего, — произнес Ланзу.

Воцарилось тяжелое молчание.

— Вы что, все с ума сошли? — зло спросил Дин Лон. — Речь идет о заговоре!

— Хэн Ту опорочил наше доброе имя.

— Вам лучше немедленно прекратить все это! — сказал Дин Лон. — Я уезжаю. Если Хен Ту узнает об этом, он всех нас повесит!

— Вот почему мы должны укротить его раньше, чем он свалит нас, как он сделал это с вами, — произнес Фу-Рен.

Лицо Дин Лона исказилось. Но он набрал в легкие воздуха, чтобы успокоиться, и направился к двери. Он нажал кнопку. Однако дверь не открылась.

— Выпустите меня!

— Отсюда может выйти только наш друг, а враг умрет здесь, — заявил Фу-Рен.

— Да это ловушка! — заметил Дин Лон.

— Нет, мы собрались здесь, чтобы отомстить вашим врагам, — сказал Фу-Рен. — То, что Хэн Ту сделал с вашим сыном, нельзя забыть и оставить безнаказанным.

— Мой сын был виновен. А я заслужил свою отставку.

— У меня есть неопровержимые доказательства обратного. Приведите сюда этого человека.

Молодой человек с отталкивающим лицом вошел в комнату. Он выглядел совершенно больным и слегка покачивался на своих ногах, обутых в сандалии. Свет делал его лицо еще более бледным.

— Это — мистер Ло, официальный фотограф пекинской полиции.

Мужчина поприветствовал всех и робко передал фотографию в руки Дин Лона.

— Я уже видел это, — зло заметил Дин Лон, отталкивая фотографию так, как будто это был яд. Он никогда не забудет этот отвратительный снимок — единственное доказательство преступления его сына.

Фотограф поднял снимок с пола и снова передал его в руки Дин Лона.

— Я увеличил его. Пожалуйста, посмотрите внимательнее, чтобы убедиться, что это действительно ваш сын.

Дин Лон уставился на фотографию, затем недовольно принялся изучать ее. На молодом человеке на снимке был такой же желтый свитер, что и на его сыне Тане в тот трагический день. Но этот увеличенный снимок ясно показывал то, что было скрыто на той, мелкой фотографии. У парня на фотографии была жесткая квадратная челюсть, более темная кожа и, вероятно, темная душа. Дин Лон затаил дыхание. «Моего сына подставили».

— Кто этот человек? Кто этот убийца?

Фотограф задрожал, его лицо побледнело еще больше. Запинаясь, он признался:

— Это… это — молодой кадет из девятого островного полка Джиан Дао.

— Как его зовут? — спросил Дин Лон.

— Шенто.

Услышав это имя, Дин Лон замер.

— Кто тебе велел сделать эту фотографию? — потребовал он ответа.

— Человек, стоящий на самом верху.

Дин Лон бросился на фотографа с кулаками, но его остановил командующий Фуцзяни.

— Фотограф всего лишь жертва. Не он — настоящий враг, — сказал Фу-Рен. — Почему бы вам не присоединиться к нам, чтобы победить вашего подлинного врага? Помните, Хэн Ту готов был убить вашего сына, если бы вы не ушли в отставку, прервав свою блестящую карьеру из-за преступления, которого ваш сын не совершал. Видите? Все это было грязным заговором против вас, мой дорогой командующий. Как вы можете стоять в стороне и пребывать в полном бездействии, позволяя этому тирану продолжать жить и дышать? Подумайте об этом, генерал, прошу вас.

Дин Лон плюнул в испуганного фотографа и вышел. Теперь дверь отъехала в сторону, прежде чем он успел нажать на кнопку на стене.

Весь обратный путь он сидел, выпрямившись на сиденье, как хороший солдат, принявший свое поражение, но несдавшийся. Едва очутившись дома, он разбудил жену. Сидя на кровати, он спокойно рассказал ей ужасную правду о той несчастной ночи много лет назад.

— Я тоже должна сделать признание, — помолчав, произнесла его жена тихим голосом, — несколько лет назад твой секретарь передал мне необычное письмо, адресованное тебе сиротой по имени Шенто из Фуцзяни. Он утверждал, что приходится тебе сыном. Я написала ему резкую отповедь, назвала его выродком… Мне очень жаль. Он угрожал нашему будущему… — Она прижалась к мужу, и тот крепко обнял ее.

Когда наконец она заснула в его объятиях, Дин Лон на цыпочках подошел к секретеру, вытащил оттуда свои знаки отличия и погоны, прижал их к сердцу и позвонил своим друзьям, которые ждали его слова.

ГЛАВА 35

Толстые выпуклые линзы очков доктора Йи-Йи скрывали его хитрый взгляд и делали его просительным и извиняющимся. Казалось, он никогда не спал, но и не бывал до конца проснувшимся. Тридцати ученым он казался невинным ребенком. У него была привычка разговаривать с самим собой и дружить с деревьями, которые он приветствовал каждое утро по дороге в свой кабинет. Доктора Йи-Йи считали чудаковатым, но преданным и честным обитателем этого богатого края, щедро поросшего ядерными боеголовками.

Йи-Йи удивил всех, когда вдруг подал заявление о вступлении в коммунистическую партию в такое время, когда членство в ней превратилось в нечто несущественное и даже позорное. Но еще более удивительным было его обещание отдавать десятую часть своей зарплаты в фонд партии. Никто не понимал, что его преданность культу личности Мао и прошлому оказалась сигналом серьезного психического заболевания, столь же серьезного, как сметающая все на своем пути река во время наводнения. Доктор поклялся, что наступит день, когда его бомбы обрушатся на головы русских, отнявших у его деда северо-восточные земли. Он превратит в руины острова Японии, солдаты которой изнасиловали его бабушку во время погрома в Нанкине, и будет досаждать американцам, начинившим пулями голову его отца во время войны в Корее, оставив Йи-Йи сиротой.

Он, разумеется, остался не в восторге, когда его начальник решил открыть двери их базы для коммерческого запуска ракет представителями той самой нации, которая была виновата во всех бедах его семьи. Йи-Йи целыми днями просиживал в своем кабинете, не ел и не спал. У него возникали мечты о ядерном превосходстве. Но все его мечтания закончились полным крахом, когда он прочел сообщение о том, что Китай присоединился к договору о нераспространении ядерного оружия, подписанному многими странами, но ничего не значащему на деле. Доктора рвало так, что ему казалось, что все кишки выпадут наружу, ему было больно, он ненавидел всех и вся. Наконец все эти конвульсии закончились массивным внутренним кровоизлиянием. Сослуживцы вызвали «скорую помощь», и его мятущаяся душа успокоилась во время пребывания в санатории на морском побережье, где доктор проводил целые дни, созерцая морскую даль.

Когда Йи-Йи встретился со мной во время моей инспекционной поездки, он сразу же понял, что мы говорим на одном языке и наши сердца бьются в унисон. Мои тайные планы совершенно устраивали доктора Йи-Йи. В своем еженедельном рапорте он перечислял всех неблагонадежных офицеров, которые выполняли «левые» работы, всех беспризорных ученых, сидящих без дела и играющих в покер в белых стенах бункеров.

Когда я позвонил ему, чтобы узнать, где находится его начальник, доктор пообещал узнать все и сделал это. Он пробрался в бункер через запасной потайной ход и, став маленьким и незаметным, простоял неподвижно за занавесками внутри командного центра, куда поступали данные со всех мониторов и камер из всех мест на территории базы. Здесь Йи-Йи увидел, как восемь мужчин собрались на тайное заседание и появился еще один — девятый, лицо совершенно неожиданное, как он сообщил, и описание внешности которого заставило мое сердце забиться сильнее. «Мой не принявший меня отец, наконец-то я нашел тебя».

Я не стал сообщать Хэн Ту об этой тайной встрече. Сделав глубокий вдох, я постарался успокоиться, затем набрал номер члена моей организации «Молодых генералов» в Фуцзяни и отдал ему простой приказ:

— Раздобудь для меня и перешли все дела, связанные с Дин Лоном.

На следующий день я получил длинный список преступлений бывшего генерала. Мое сердце замерло, когда я просматривал его. Я направился в крыло председателя КНР и кивнул охранникам, которые отдали мне честь.

— У него посетитель, полковник. — Охранник исчез в кабинете. Через минуту дверь вновь отворилась, и я увидел Хэн Ту в его инвалидном кресле, несколько рассерженного вторжением.

— Тебе бы следовало сообщить мне что-нибудь хорошее, сынок, — произнес Хэн Ту.

— Я бы не стал беспокоить вас и прерывать встречу с мастером игры в шахматы, если бы на то не было серьезных причин.

— Что может быть важнее моей игры? Скажи мне, молодой человек.

Я подкатил кресло со стариком к его рабочему столу, который когда-то принадлежал императору Чиан Луну из династии Чин.

— Прошлой ночью состоялась тайная встреча в бункере номер восемь в Ланзу.

— И кто там был?

— Ваши восемь командующих округов.

— Встречались у меня за спиной? И для чего?

— Чтобы поговорить с вашим «старым другом» — генералом Дин Лоном. Фотограф из полиции Пекина тоже был там, чтобы показать ему одну старую фотографию.

Председатель беспокойно заерзал в своем кресле и отвернулся к окну, где как раз виднелось заходящее солнце.

— Ты не перестаешь меня удивлять, сынок. И что же мы будем теперь делать?

— У меня есть свои люди, которые наблюдают за кланом Лонов. Дин Лон готовился к своему возвращению с того самого момента, когда его сослали в Фуцзянь. Семья Лонов была занята созданием своей империи. Банковская группа побережья, руководимая старшим Лоном, достигла уровня оборота в двести миллионов юаней.

— Откуда он взял деньги, чтобы начать работу совместного предприятия? Старый банкир должен был где-то украсть около двадцати миллионов долларов.

— Мы поработаем над этим, но мои источники сообщают, что у старшего Лона есть пассивный тайный партнер, которого представляет бывший работник Центрального государственного банка по имени Лена Цай. Есть и другие неприятные известия. Банковская группа побережья финансирует все предприятия Дин Лона. Он начал с мануфактуры, но теперь у него есть долевое участие и в военной промышленности, в проектах, касающихся торговли оружием, покупки списанных самолетов и участия в работе электростанций. Его капитал составляет сумму примерно в сто миллионов юаней. Все работники его предприятий — отставники и ветераны армии, которые по-прежнему называют его генералом. В списке ЦРУ он фигурирует в качестве одного из подозрительных дилеров, занимающихся торговлей оружием в Золотом треугольнике в Южно-Китайском море. Вполне вероятно, что именно он является покупателем ядерных боеголовок в Ланзу.

— Задействуй нашу сеть, чтобы схватить всех сразу, — произнес Хэн Ту. — Но помни, что разгневанные солдаты становятся злейшими врагами.

Моя организация теперь насчитывала уже более пятидесяти человек. Они проникали во все горизонтали и вертикали армии. Мое основное внимание было сосредоточено на центральных городах, но я старался не упускать из виду ни одного даже самого маленького городка. Мои «Молодые генералы» были похожи на ночных летучих мышей. Они камнем кидались вниз, убивали жертву, а затем, расправив свои невидимые крылья, исчезали в темноте.

Тайная встреча всех командующих в бункере в Ланзу только подстегнула их активность по всей стране. Я приказал вести наблюдение за каждым командующим и установить не только скрытые камеры, но и подслушивающие устройства в тех местах, где они собирались. И если в том возникла бы необходимость, они должны были быть устранены. Но последнее предполагалось только в самых крайних обстоятельствах.

Я знал о каждом передвижении всех восьмерых. Мы не упускали ни единой мелочи — что они ели, с кем спали, и, конечно, их длинные телефонные переговоры.

Первым номером в списке тех, за кем велась слежка, был Дин Лон. Я изучил все детали его деловой активности: вклады в военные аэродромы, сделки в торговле оружием, взятки и подкуп. Чем больше я узнавал об этом человеке, тем больше я его ненавидел и жаждал познакомиться. Эта одержимость доводила меня до сумасшествия.

За три дня до конца этого урожайного тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года я встретился с лейтенантом Беи — «молодым генералом» из Пекина — в своем кабинете. Это был высокий парень, окончивший Пекинский университет, в настоящее время он занимал пост офицера по пропаганде в Пекинском гарнизоне. Этот человек умел говорить.

— Чем вызвана отсрочка? — спросил я.

— Мои извинения, полковник. Было слишком много дел, чтобы составить справку на молодого Лона.

— Да? Продолжайте.

— Он получил диплом Пекинского университета — моей альма-матер — с отличием.

— Как и его отец.

— Он отказался от всех предложенных постов в правительственных учреждениях, соответствующих его профилю, и теперь является президентом холдинга «Дракон и Компания». Его партнером является Банковская группа побережья Фуцзяни, которой владеет его дед. Эта фирма делает вклады в торговлю и производство его отца.

— Как вы все это выяснили?

— Пришлось немного потрудиться, разобраться, но все это записано в официальных регистрационных правительственных актах. Но самое интересное во всем этом, что Тан Лон собирается предложить на рассмотрение проект строительства монументального комплекса в центре Пекина.

— Насколько монументального?

— Как гора, которая заслонит солнце. Они связались с самыми известными архитекторами мира, включая И. М. Пея, и предложили им сделать проекты. Эта информация исходит от американского журналиста Говарда Джинджера — друга Тана и моего тоже.

— У тебя есть что-нибудь хорошее для меня, что можно было бы использовать против него?

— Да, конечно, — кивнул он. — Молодой Лон является владельцем издательства «Blue Sea».

— Он издает книги?

— Да. Очень странные книги и журналы. Антиправительственный хлам и порнографическую литературу, написанную писателями, находящимися в черном списке. Их не осмелится издать ни одно из государственных издательств. Самая сенсационная их книга — «Сирота» — создала этому издательству имя и принесла большие доходы. Ее написала девушка по имени Суми Во, которая…

— Вы сказали — Суми Во? — выдохнул я.

— Да, Суми Во. Книга — это воспоминания о ее сиротской жизни в Фуцзяни. Ходят слухи, что по ней хотят даже снять фильм.

Я ухватился за стул, чувствуя, что у меня закружилась голова. — Что с вами?

— Ничего. Вы уверены, что имя автора Суми Во?

— О да. Она очень известна.

— Вы можете найти ее?

— Именно поэтому я перенес нашу встречу. Она сейчас в Тьенджине, работает над своей второй книгой.

— Найдите ее. Сейчас же… — Мои слова прозвучали едва слышно.

ГЛАВА 36

1985

ТЬЕНДЖИН

Канун Нового года всегда наполняет мое сердце тоской и пустотой. Холодный пронизывающий северный ветер с моря гулял по грязным улицам Тьенджина, усиливая мое одиночество. Тан был далеко, мой сын — тоже, и это чувство целиком поглотило меня. Слишком много праздников, проведенных в одиночестве и жалобах. Я часто думала, как бы это могло быть, если бы у меня был отец или мать, кто-то близкий. Кто приходит каждый день домой, улыбается, обнимает меня, расспрашивает.

В таком тоскливом настроении я пребывала и в тот последний день уходящего года. Я думала о своей маленькой сестре Лили, которую, как мне сказали, отправили в другой приют, а потом удочерила хорошая богатая семья где-то на юге. У нее были большие глаза, вечно сопливый нос, маленькие зубки и прелестные ямочки на щеках, и еще шрам, который я, ее старшая сестра, оставила у нее за правым ухом, когда мы дрались из-за какой-то игрушки. Где же она теперь? Жива ли? Голод был жесток, и простейшие инфекции унесли множество молодых и хрупких жизней. Казалось нелепым, что именно я осталась жива. Я искренне желала, чтобы моя сестра, где бы она ни находилась, была жива. И чтобы жила хорошо.

Воспоминания о Лили неизбежно приводили меня к почти стершимся воспоминаниям о наших родителях. Папа был высокий, красивый, щегольски одетый, с широкой белозубой улыбкой на лице, пахнущий, как море летом. Мама — маленькая, прелестная, с запахом ранней весны. В один из дней они больше не вернулись. Исчезли. Превратились в воспоминания. Пришли из ниоткуда и ушли в никуда, на остров памяти, завернувшись в одиночество на краю моего туманного далекого прошлого.

Мне было больно касаться этой глубокой раны. Даже теперь она отзывалась страхом и тоской. Я давно научилась закрывать глаза и стараться не думать о себе, ведущей жизнь маленького брошенного зверька в клетке сиротства. Я научилась глотать все обиды, большие и маленькие. Я изобрела свой собственный метод хоронить все свои печали на самом дне души, прятать их и беспощадно уничтожать. Однажды, когда все это будет сделано, я стану чувствовать себя лучше.

Я сидела в бальном зале гостиницы, где должен был состояться праздник по случаю Нового года. Вокруг меня суетились дети из приюта Тьенджин, наводя последний лоск на украшение зала. Я подняла глаза от своего букета, который старательно составляла из своих любимых лилий, роз, подсолнухов и желто-оранжевых тюльпанов. Старинные часы медленно тикали, указывая на четыре. Из-за закрытых дверей кухни по залу разносился аппетитный запах еды. Ужин вот-вот будет готов. Я улыбнулась. Ред-Ред, маленький мальчишка с длинными взъерошенными волосами, у которого не хватало двух пальцев на руке, внезапно оказался рядом со мной.

— Девушка, ты похожа на еще один цветок.

— О, Ред-Ред, прибереги свои сладкие комплименты для девочки в желтом платье, — сказала я, связывая вместе тюльпаны.

— Есть хочу, этот запах просто убивает меня, — глубоко вздохнул он.

— Потерпи. До ужина осталось всего несколько минут. Почему бы тебе не угадать, чем так пахнет? — спросила я, надеясь отвлечь его.

— Свинина с имбирем, говядина с кинзой, крабы с чесноком и немного рыбы в уксусе. — Глаза Ред-Реда были закрыты, воображение разыгралось, он замолк, пытаясь сглотнуть слюну. — Хвост быка немного подгорел, самую малость, и еще там есть рыба на пару.

Я поразилась:

— У тебя отличный нюх.

— За годы попрошайничества, когда я принюхивался к трубам в богатых домах, а потом подъедал остатки еды, можно научиться любить запахи больше, чем саму еду. Некоторые блюда я никогда не пробовал, но знаю, какими они будут на вкус. — Он снова закрыл глаза.

— Перестань. Еду вот-вот подадут.

Прозвучал гонг. Полный шеф-повар в клоунском наряде открыл дверь и объявил:

— Ужин подан! — Он начал кружиться, позвякивая колокольчиком в ритме вальса и постепенно удаляясь в холл. Его огромные клоунские ботинки громко топали. Сироты окружили повара, радостно приветствуя его и дергая за подтяжки, гурьбой повалили в столовую.

Там стоял длинный стол, уставленный едой, которую точно описал Ред-Ред. Прекрасно зажаренная свинина, порезанная на мелкие кусочки и разложенная на гигантском блюде. Воловьи хвосты блестели от масла. Шеф-повар нарочно слегка припалил их для улучшения вкуса, чтобы жир, стекающий на сковороду, лучше впитался, а мясо стало более сочным. Огромный карп, длиною около метра, который совсем недавно переплыл Тихий океан, теперь находился на блюде, приготовленный на пару. Рыба лежала на подстилке из тонко наструганного имбиря и трав. Ее хвост застыл между тарелками, похожими на маленькие лодочки.

Когда все устроились за столом, Ред-Ред все еще оставался в углу с закрытыми глазами. Я подошла к нему, обняла и похлопала по лбу.

— Ты уже можешь открывать глаза. Обещаю тебе, что еда будет на вкус еще более приятной, чем запах.

Ред-Ред немного приоткрыл глаза:

— Я в раю?

— Нет еще. Тебя в жизни ждет еще много хорошего.

— Я не заставлю их ждать слишком долго. — Ред-Ред поспешил к столу.

«Это будет прекрасный Новый год», — подумала я, слушая радостные крики, похожие на чириканье маленьких птичек.

ГЛАВА 37

Я снял огромный зал для приемов в отеле «Пекин» и нанял пекинский камерный оркестр, чтобы он играл здесь. Зал украсили по-зимнему: здесь находились олени, Санта-Клаус и комья искусственного снега. Банкет должен был проходить в соседнем зале. Французское шампанское доставили контрабандой из Гонконга, лосось Шан Дон уже плавал в специальных аквариумах для живой рыбы в отеле, фуцзяньские крабы ползали вокруг на своих сочных и толстых ножках, здесь же были обжаренные и подкопченные цыплята.

Издатель Фей-Фей обладал удивительным эпикурейским талантом, и именно он организовал все это угощение. Список гостей, еще одно щекотливое дело, с которым Фей-Фей прекрасно справился, был похож на страницы книги «Кто есть кто в Пекине» — бизнесмены, руководящие работники, художники, актеры, писатели и несколько армейских офицеров. Некоторых я знал, других — нет.

— Но вам надо познакомиться с ними, — настаивал Фей-Фей.

— Это глупо. Некоторые из них все равно что вода и огонь. Они не смогут быть вместе.

— Вы будете поражены тем, что может сделать с людьми пара бокальчиков выпивки, — уверял меня Фей-Фей. — Мы также пригласили чиновников из городского архитектурного управления. Я не удивлюсь, если проект вашего «Центра Дракона» будет утвержден уже сегодня вечером.

— А кто поедет удивить будущую невесту в Тьенджин? — спросил Фей-Фей.

— Ты.

— Почему это я должен все делать? Где ваш директор по менеджменту, Майк Блейк?

— Он помогает архитекторам сделать последние штрихи перед презентацией «Центра Дракона». И, кроме того, Суми — твой автор.

Он уступил:

— Хорошо.

— Ты полетишь в пять часов дня на вертолете. Она будет весь день заниматься устройством праздника для сирот в гостинице в Тьенджине. Полет занимает всего пятьдесят минут. Доставь ее сюда к восьми вечера. У нее будет время, чтобы удивиться, переодеться и к девяти вечера выйти за меня замуж.

— Звучит здорово, а что же ты собираешься сделать со всеми этими бедными детьми?

— Привези их. Я нанял военный грузовой самолет специально для этого. Они очень важны для нее. Без детей она не поедет.

— Только вы могли придумать нечто вроде этого.

— Я полагаю, это — комплимент.

— Нет, критика. Притащить сирот на вашу свадьбу!

Мы обнялись, и Фей-Фей сжал мои руки.

— Позаботься о ней. Она — мой любимый автор. Я поднялся и упаду вместе с ней.

— Я тоже, — сказал я.

Мы кивнули друг другу в знак понимания.

Моя семья приехала рано утром в день свадьбы. Я усадил их в своей гостиной и выразил свое уважение, исполнив перед ними ритуал «Вступления в мужчины». Мама вытерла мое лицо полотенцем, отец причесал волосы в последний раз, как ребенку, а дедушка выбрил мой подбородок. Затем я налил каждому из них по чашке чаю и подал с низким поклоном. Ребенок вырос и теперь готов создать свою собственную семью.

Мама плакала, говоря, что никогда не ступила бы ногой в этот город, который разлучил нас, если бы этот день не был так важен для меня. Она старалась не упоминать имени Суми. Казалось, что мама согласилась с моим решением, а я был уверен, что она постарается скрыть слезы счастья, когда мы с Суми наконец поженимся. Отец будет улыбаться, а дедушка шумно провозглашать, что мы вырастим множество маленьких дракончиков, которые будут бегать у его ног, дергать его за уши и за козлиную бородку. Став прадедом, он будет еще более активным. Дед будет с радостью учить своих правнуков, как важен в работе корпоративный дух, и объяснять им, что такое индекс Доу-Джонса.

После сегодняшнего вечера все пойдет просто прекрасно. По дороге в гостиницу я смаковал слово «жена», потому что оно на вкус было, как незнакомое блюдо. Я кивнул, наслаждаясь его звучанием, и со смехом повторил его еще раз. Жена — это она, а муж — это я. Мое сердце буквально разрывалось от благодарности всему миру, когда я прошел в зал, где уже шли приготовления к вечернему торжеству. Я взглянул на часы. Четыре часа дня. Через пять часов мы перейдем еще один важный рубеж.

ГЛАВА 38

На моих часах было четыре часа. Я нахмурился, глядя на то, как из-под шасси вертолета поднялась пыль при приземлении на аэродроме морской базы Тьенджина. Морская гладь подернулась рябью от потока ветра из-под нашего пропеллера. Офицер подал нам сигнал флажками. Мы сделали круг и зашли на посадку.

— Гостиница Тьенджина, офицер, — приказал я водителю, как только спустился по трапу и запрыгнул в поджидающий меня джип.

— Да, полковник. Поездка займет двадцать минут.

— Постарайтесь за десять.

— Да, полковник. — Водитель завел машину и стремительно вылетел с парковки, закапываясь носом в городские дороги.

Когда впереди появился город, я взял свой мобильник.

— Мы приземлились. Пожалуйста, новости.

— Наши люди на всех этажах гостиницы. Все выходы перекрыты. Дети едят и поют.

— А что она делает?

Телефон отключился.

— Алло, слушаю вас.

— Полковник, мы проезжаем по мосту, — сообщил водитель.

— Я на связи, — сказал голос по телефону.

— Что она делает? — переспросил я снова.

— Объект разговаривает с мальчиком и подкладывает себе на тарелку еду. Это рыбья голова, полковник.

— Я буду через несколько минут. Затем мы завершим операцию. Не дайте ей выйти.

— Конечно, полковник.

— И проследите, чтобы ей не причинили вреда.

— Ни в коем случае, полковник.

Меня провели в штаб, расположенный на третьем этаже административного здания, стоящего напротив гостиницы. Я молча взял бинокль у своего молодого генерала и глубоко вздохнул. Во мне все замерло и остановилось. Я чувствовал себя легким облачком, которое летит в небе, не связанное ни с чем. Голова моя горела, мысли путались, а глаза жадно всматривались вперед. Я затаил дыхание, когда увидел Суми. Каскад ее волос, любимое прекрасное лицо, ее тело, теперь слегка располневшее, и ее особенная улыбка. Аромат Фуцзяни нахлынул на меня вместе с воспоминаниями. Я чувствовал, что меня несет какая-то волна, что я взлетаю. Все мысли улетучились из моей головы. Я снова взглянул в бинокль, мысленно умоляя, чтобы она посмотрела в эту сторону.

Суми улыбнулась, добавила на тарелку еще немного еды, потрепала ребенка по плечу и повернулась ко мне спиной, продолжая что-то делать руками. Затем она замерла, нахмурилась, взглянула вверх и осмотрелась вокруг. Неожиданно Суми посмотрела прямо в стекла моего бинокля.

— Возьмите ее сейчас, — приказал я своим людям тихим шепотом.

ГЛАВА 39

В шумной столовой маленькая девочка подбежала ко мне и уткнулась лицом в подол моего платья. Я наклонилась вниз, чтобы взглянуть ей в лицо:

— Что такое, милая?

— Здесь человек, который вас ищет, — сказала девочка. Во рту у нее не хватало нескольких зубов.

Я подняла голову вверх и увидела высокого молодого человека лет двадцати. На лице у него застыло очень серьезное выражение.

Я вытерла руки и направилась ему навстречу.

— Что-то случилось?

— Да, госпожа. Я инспектор городской пожарной безопасности. Нам сообщили о возгорании в нижнем этаже. Нам нужно эвакуировать всех детей отсюда, и чем быстрее, тем лучше.

— Что я должна делать?

— Не поднимать шума. Просто следуйте за мной. Мои люди займутся эвакуацией согласно приказу.

— Но я должна остаться с детьми и помочь.

— Нет. Вы задерживаете эвакуацию. Следуйте за мной.

Дюжина пожарных появилась в холле со всех сторон. Дети удивленно смотрели на них.

— Где-то пожар? — спрашивали они.

— Да, мы должны эвакуировать вас прямо сейчас.

Дети сбились в кучку, как рой пчел.

— Куда вы меня ведете? — спросила я.

— На другую сторону улицы, — ответил мужчина.

У меня шевельнулись подозрения.

— Вы арестуете меня?

— Нет, конечно нет. Здесь безопаснее.

Меня отвели в здание, оставили в пустом кабинете и попросили подождать. Я подумала о своих сиротах, у которых их первый праздник Нового года был испорчен этим пожаром, и вздохнула.

ГЛАВА 40

Я одернул свой китель, пригладил волосы и надел фуражку. Я не знал, какими будут мои первые слова и что я вообще собираюсь делать. Суми находилась всего лишь в нескольких шагах от меня за тонкой перегородкой. С высоко поднятой головой я открыл дверь. И посмотрел прямо на нее.

Суми вздрогнула и встала. Потом глубоко вздохнула, придерживаясь одной рукой за спинку стула для опоры, а другую руку прижав к губам. Но все же я услышал слабый вскрик. Я видел, что она вот-вот упадет.

Я подбежал к ней и заключил в объятия. Суми! Я целовал ее быстро, безумно, совершенно ослепнув и оглохнув от страсти. И с той же страстью она отвечала мне. Мы ничего не говорили. Все, что надо было сказать, выразилось в этих поцелуях, в том, как мы прильнули друг к другу.

— Как?! Ты выжил? — спросила она. Суми приподнялась на цыпочки и дотронулась до моего лица, все еще не веря.

Смеясь сквозь слезы, я рассказал Суми о своем побеге через море, о том, как в тюрьме меня объявили умершим, о том, как долго я разыскивал ее, о пропавших документах сиротского приюта в Фуцзяни. Моя речь была несвязной. Я перескакивал с одного на другое. Это был просто поток слов. Я не мог закончить некоторые предложения, терял мысль, сбивался, но когда она попробовала перебить меня и поделиться рассказом о своей жизни, я обнимал ее и закрывал рот поцелуем, а потом продолжал говорить о себе, о том, почему я здесь. Когда наконец я рассказал обо всем, с моей души свалилась тяжесть, я избавился от этого груза.

— Я знала, что ты когда-нибудь станешь выдающимся человеком. Я знала. — Глаза Суми сияли восторгом и любовью.

— Но ты мне еще ничего не рассказала о себе.

— Ты не давал мне такой возможности, — засмеялась она.

— Прости меня, любимая. Теперь я весь внимание.

Мне показалось, что она растрогалась, когда услышала, что я назвал ее «любимая». Ее несвязный рассказ состоял из отдельных эпизодов ее прошлого, из ярких моментов. Он был похож на стихотворение, образы наслаивались один на другой, пока не зазвучала слаженная мелодия ее жизни, начиная с той ночи, когда я видел ее в последний раз замершей в свете луны. Временами ее повествование звучало подлинной симфонией со множеством голосов, а иногда затихало до еле слышного одинокого и пронзительного шепота. Она прижалась головой к моей груди. Я смахивал слезы, удивляясь, что они у меня еще остались.

— Ох, Шенто. — Она улыбнулась. — У меня есть для тебя самый лучший подарок. — Она взяла меня за руку.

— И что же это? — спросил я.

— Тай Пинь. Твой сын.

Я перестал дышать.

— У меня есть сын?

— Он появился после той ужасной ночи, когда ты совершил побег.

— У меня есть сын, — повторил я, не веря своим ушам.

— У нас есть сын.

— У нас есть сын. — Я сильнее прижал ее к себе и поцеловал. Мое сердце до краев наполнилось благодарностью.

— Ты счастлив?

— О, Суми, — попытался произнести я. — Я так счастлив.

Суми нежно поцеловала меня. Я ответил жарко, настойчиво и требовательно. Расстегнул ее платье, оставляя мелкие царапины на ее тонкой коже своими короткими ногтями, и она воспламенилась. Я спустил брюки и поднял подол ее платья. Она вся дрожала от нетерпения и желания. Я тоже. Пока все происходило, я хватал губами пальцы ее левой руки, сначала нежно, потом жадно впиваясь в каждый из них. Закрыв глаза, я схватил ее правую руку и перецеловал все пальцы на ней, пока вдруг не замер, когда что-то привлекло мое внимание.

— Что это? — спросил я, поднимая голову. — Обручальное кольцо?

Она заморгала, приходя в себя, и кивнула.

— Кто он?

— Я познакомилась с ним через несколько лет после того, как ты исчез. — Она обняла меня.

Я молчал.

Суми спокойно продолжала:

— Я все ждала и ждала тебя. Потом пришли следователи из тюрьмы, а позже и свидетельство о твоей смерти. Я была совершенно убита. Каждый день я ходила к морю, стояла у самой кромки воды, я была одна. Только я и рассвет. Я хотела покончить с собой, хотела умереть, чтобы встретиться с тобой вновь в раю…

Я крепче прижал ее к себе:

— А где этот человек сейчас?

Мои слова не дошли до нее. Глаза Суми были затуманены воспоминаниями давно прошедших дней…

— Но я не смогла. Каждый день я чувствовала, как богиня моря Мазу раскрывает мне свои объятия и сладко улыбается: «Иди ко мне, дитя! — звала она, — иди ко мне!» Каждый день я подходила все ближе к краю утеса. Однажды в штормовой день я бросилась в самую пучину вод… в каменистом Шанпане. Старый рыбак вытащил меня своей сетью. Я не могу умереть, решила я. Мазу не хочет этого. Потом я начала прибавлять в весе. Я с жадностью поедала всякие соленья. Однажды я стащила немного маринованных овощей из столовой. Директор исключил меня из школы. Ха! Быть исключенной из приюта — что может быть хуже?

Я продолжал обнимать ее, позволяя выговориться, открыто вспоминать. Выплакать свои застарелые обиды, чтобы она снова смогла смеяться. Прошлое стало черной стеной, мешающей ей смотреть на мир. Оно отделяло наши сердца друг от друга. Теперь Суми постепенно разрушала эту стену, по кирпичику разбирая ее.

— Ты знаешь, за что? — спросила она.

— О чем ты?

— За что меня исключили?

Я покачал головой.

— Я была беременна… твоим сыном. — Она отстранилась и взглянула мне прямо в глаза. — Твоим прекрасным сыном. Все в нем — это ты. То, как он говорит, как ходит, как пахнет… Какое великолепное имя — Тихий океан.

— Он должен быть уже большим мальчиком.

— Ему семь лет, — сказала Суми.

— Не могу поверить, что у меня есть сын.

— Потом мой жених спас меня из когтей другого дьявола и сделал все, чтобы я поступила в университет. Он опубликовал мои воспоминания и помог мне растить сына…

— Понимаю.

— Нет, ты не понимаешь. Ты не знаешь боли, страха, мучений. Я родила Тай Пиня в канаве возле госпиталя, из которого меня вышвырнули. Они плевали на меня. Я чуть не умерла от потери крови.

— Суми… мне так жаль.

— Потом пришел мужчина, единственный свет в моем мире тьмы… его благородство, великодушие, то, что он рисковал своей жизнью. Ты не понимаешь, ты не знаешь, что я почувствовала, когда я увидела его. Это было все равно, что встретиться с тобой.

— Понимаю.

— Нет, не понимаешь. Много раз в те мрачные дни мне хотелось поменяться с тобой местами. Лучше бы я получила все эти пули в голову, а ты бы выжил, забрал нашего сына в горы, взбирался с ним на пики, нес бы Тай Пиня на своих сильных плечах, чтобы увидеть рассвет завтрашнего дня. Я была бы счастлива и довольна ролью безмолвного духа, следящего за вами и желающего вам счастья. Духом, который бы надеялся, что ты найдешь для Тай Пиня маму, ставшую заботиться о нем, и будущую жену, которая станет любить тебя так же, как любила я. Я бы ревновала, но не сердилась, потому что я бы уже жила на темной стороне жизни, а ты принадлежал бы светлой стороне…

— Я правда понимаю. Поверь мне. И очень благодарен тебе. Я хочу, чтобы ты отвела меня к этому благородному и великодушному мужчине и моему сыну. Я хочу выразить признательность ему за то, что он сделал для вас.

— И что потом?

— Потом я хочу вернуть вас, — твердо и тихо сказал я.

Ее огромные глаза внимательно изучали меня.

— Ты все еще любишь меня? — спросил я.

— Да.

— А его ты тоже любишь?

— Да. — Суми опустила голову.

— Так же сильно, как меня?

— Как бы я хотела, чтобы меня было две. Одна — для тебя, вторая — для него.

— Все можно исправить.

— Любовь не забывается, мой дорогой Шенто.

Я глубоко вздохнул.

— Ты была моей с самого начала и все еще моя теперь. Ты нужна мне, ты должна вернуться ко мне, без тебя мое существование не имеет смысла.

— О, Шенто! — Она расчесала мои волосы пальцами, как мать. — Умоляю тебя, дай мне немного времени. Я все еще никак не могу оправиться от шока, что ты жив.

— Мир снова принадлежит нам. Ты — известная писательница, и я всегда говорил, что так и будет.

— А ты в армии, командуешь тысячами людей, как я и предсказывала.

— Я хочу поговорить с человеком, с которым ты обручена.

— Ох, он очень хороший человек.

— Как его зовут, где он живет? Я могу встретиться с ним завтра.

— Он живет в Пекине, его зовут Тан Лон.

Я отпустил ее и шагнул назад.

— Тан Лон? — Это было похоже на удар ножом под ребра.

— Он очень преуспевающий бизнесмен.

— Владелец издательства «Blue Sea», — хрипло выдавил я.

— Ты знаешь его?

Я отвел взгляд.

— В чем дело, дорогой Шенто? — Она протянула руку и взяла меня за плечо.

Я боролся с собой, силясь понять. Богатый мальчик, бедная девушка, издатель и его любимый автор. Два интеллигентных, мыслящих человека, одинокие, ищущие свою вторую половину в Фуцзяни, куда молодой человек был сослан. Одна — романтичная, ранимая особа, дикий горный цветок, другой — городской мальчик, потрясенный ее прелестной душой и запахом зрелости. У меня закружилась голова от потока диких мыслей и фантазий, от представлений Суми и Тана Лона в объятиях друг друга. Я воображал, как они сидят вместе на обрыве возле той романтической рыбацкой деревушки где-то на краю света, мечтают о чем-то большом и светлом, влюбляются все сильнее и сильнее, пока она, вся трепещущая, не отдается ему.

— Шенто, скажи что-нибудь.

Я покачал головой, чтобы освободить свой разум от наваждений. Во рту у меня пересохло. Камень лег на мое сердце, мне стало трудно дышать.

— С тобой все в порядке? — спросила Суми.

Я смотрел на нее с подозрением, потом отдалился от нее. Между нами повисло бесконечно долгое молчание. В полной тишине я натянул свои брюки и застегнул форменный китель, я проделывал все это молча, четкими, давно заученными движениями, как делают солдаты. Мои глаза ни на секунду не отрывались от Суми. Я поправил воротник рубашки и надел фуражку.

— Нечестно отвечать на мою любовь молчанием, Шенто, — произнесла Суми, вставая и застегивая на себе платье. — Почему ты так внезапно уходишь?

Я обхватил ее лицо ладонями:

— Любовь соединила нас, а судьба отрывает друг от друга.

— Умоляю тебя, дай мне немного времени, — сказала она, отстраняясь от меня.

— Ничто не сможет залечить эту глубокую рану, а моя любовь к тебе делает ее еще более болезненной.

— Почему, Шенто? Ты говорил, что понимаешь. — Суми заплакала.

— Я смог бы, если бы это был любой другой мужчина, но не Тан Лон.

— Что ты имеешь в виду?

— Его отец может рассказать тебе почему.

— Его отец?

— Да, его проклятый отец! Я — его незаконнорожденный сын, а Тан Лон — наполовину мой брат!

Казалось, Суми упадет как подкошенная от этого неожиданного открытия, которое застигло ее в самый неподходящий момент. Она устояла и тихо спросила:

— Как это может быть?

— Это рок, — спокойно ответил я. — Но я одолею его.

— Одолеешь? Как? — прошептала Суми, вытирая слезы.

— Семья Лонов не оставила мне места в этом мире, где бы я мог дышать. Они убили мою мать, послали меня умирать в сиротский приют. А теперь его проклятый сын отнимает то, что принадлежит мне. Пришло время, чтобы поставить все на свои места.

— Что ты собираешься сделать?

— С тобой — ничего. Но с ними — все. Суми, этот мир допускает существование только одного сына дракона: его или меня. Это — твой выбор.

— Предсказатель был прав, — безжизненным голосом произнесла Суми, — я родилась не для счастья.

— Он ошибся. Ты можешь быть снова счастлива. Все, о чем мы мечтали, только начинается. Вернись ко мне. Мы создадим семью. Позволь мне заботиться о тебе и о нашем сыне. Я обладаю очень большой властью, которая тебе и не снилась.

— Я уверена, что это так и есть. Ты очень живо продемонстрировал это сегодня. Но ради нашей любви и ради твоего сына дай мне поговорить обо всем с Таном.

После небольшого и мучительного колебания я кивнул.

— Но обещай мне, что ты вернешься.

Она внимательно посмотрела мне в лицо и пообещала:

— Я вернусь.

Такой простой ответ. Я был тронут. Мои губы задрожали, когда я выдавил беспомощную улыбку, грустную, но в тот момент единственную, на которую был способен, глаза мои горели.

— Пожалуйста, верь в меня, Шенто. — Она промокнула мои слезы своим платком.

Я послушно кивнул, сражаясь с самим собой, чтобы снова не сжать ее в объятиях.

— Когда солнце взойдет снова, я увижусь с тобой в Пекине, — сказала Суми.

Когда она ушла, ночь растаяла вместе с ней. Ее тепло и запах исчезли вместе с ней и сменились утренним холодом. Я снова сел в вертолет, чтобы вернуться в Пекин, и выдавил из себя только одно слово:

— Война.

— Что вы сказали, полковник? — спросил мой «молодой генерал».

— Ничего. Совсем ничего.

ГЛАВА 41

Настроение на приеме в отеле «Пекин» можно было назвать нетерпеливым. Толпа расступилась при моем появлении и встретила меня бурными аплодисментами, пока я шагал к помосту. Я потер руки, кивнул знакомым и поблагодарил всех за теплый прием. Половина самых влиятельных людей города была здесь. «Какой я счастливый человек», — думал я в этот момент, задержав взгляд на своей семье.

Мой дед, стоя в толпе, поднял за меня бокал чего-то шипучего. Отец помахал своей незажженной сигарой — это была его застарелая привычка со времен службы в армии. Мама выглядела отчужденно, ее глаза были полуприкрыты,она улыбалась одной половине собравшихся и едва снисходила до другой.

Стоя на небольшом возвышении с Леной по правую руку и полудюжиной моих сотрудников по левую, я кивнул дирижеру. Музыка смолкла. Я проверил микрофон. Кто-то громко выкрикнул:

— Спой нам песенку, пожалуйста!

— Боюсь, что я рискую распугать всех присутствующих своим пением.

Публика рассмеялась.

— Позвольте представить вам сюрприз номер один сегодняшнего вечера. Рядом со мной стоит тот, с кем вы мечтали бы познакомиться поближе, — это уважаемый архитектор И.М. Пей.

Толпа разразилась громом аплодисментов. Мистер Пей сделал один шаг вперед и поприветствовал собравшихся.

— Он находится здесь среди нас по очень важной причине, — сказал я. — Господа, мы гордимся нашей культурой, которая насчитывает тысячи лет. В лучшем городе мира Пекине есть Великая Китайская стена, Запретный город и множество других чудес света. Но это — великое прошлое Пекина. Сегодня я пришел сюда, чтобы приоткрыть завесу тайны будущего этого города. Господа, позвольте представить вам «Центр Дракона».

Лена сорвала кусок шелка со стола, стоящего прямо передо мной, чтобы открыть макет «Центра Дракона», сверкающего множеством огоньков. На крыше самого высокого здания была помещена фигура дракона, освещенная голубыми лучами прожекторов. Все выглядело элегантно, безупречно и восхитительно. Взволнованная толпа разразилась аплодисментами и бросилась к столу.

Я протиснулся к своей семье.

— Мама, папа, дедушка. Это — будущее семьи Лонов. Теперь вы можете увидеть все это собственными глазами.

— Сын, это просто невероятно! — воскликнул отец.

— Внук, это будет стоить больших денег.

— А здесь будут модные магазины? — спросила мама.

— Я отвечаю: да, да, да. — Я обнял всю свою семью. — Дедушка, не беспокойся! Даже сейчас, когда мы здесь просто разговариваем, деньги складываются у моих дверей — банк Моргана из Нью-Йорка, Суммитомо из Токио, Ротшильды из Лондона, Дойче банк из Франкфурта и Хен Шен банк из Гонконга — этот список можно продолжать и продолжать. Мама, все лучшие дома моды в мире — Париж, Нью-Йорк и Милан — уже думают над тем, нельзя ли им открыть свои представительства в Азии.

— Банк Моргана должен возглавить объединение в синдикат, — заметил дедушка.

— Почему?

— У других банков больше денег, но Морган — это кредит доверия.

— Есть несколько вещей, которые беспокоят меня, сынок, — проговорила мама. — Ты понимаешь, что твой «Центр Дракона» будет отбрасывать тень на треть площади Тяньаньмэнь, когда солнце будет на закате? Все здания твоего центра имеют остроконечные крыши. Тени разрушат вид площади, а заостренные крыши рассердят всемогущие небеса. Китайцы очень суеверны в таких делах, и не зря!

— Мам, это — будущее Пекина. Все эти здания устремлены вверх, в небо. Они символизируют дух человека, который стремится все выше и выше. Кроме того, они прекрасно контрастируют с золотистыми изогнутыми крышами дворцов Запретного города.

— И все же пригласи монаха — мастера фэн-шуй, перед тем как начать строительство, — предложила мама.

— Я полностью доверяю И.М. Пею.

— Это тот самый человек, который создал спиралевидное здание банка Китая в Гонконге? — спросила она.

— Да, а в чем дело? — переспросил я.

— Приверженцы традиций в Гонконге были очень расстроены видом этого здания. И они предсказывают, что однажды трагедия постигнет весь остров в целом из-за этого вызывающего строения.

— Мама, отбрось всякие предрассудки и суеверия. Разве ты не видишь, как люди воспринимают блеск этого проекта?

— Они ничего не понимают в пиках и тенях.

— Спасибо, мама, тебе за совет, но этот дракон собирается взлететь, несмотря ни на что.

— Сын, это вовсе не недоверие или неверие в тебя, это — предостережение. Я одна в этой толпе мыслю здраво и трезво, чтобы сказать тебе правду. Твои дед и отец уже лежат у твоих ног. Они больше не в состоянии сказать ничего осмысленного. А я могу!

Я обнял маму за плечи и неохотно отошел от нее, чтобы выслушать все комплименты. Их слова были похожи на пузырьки в бокале шампанского. Мэр Пекина прорвался сквозь толпу, чтобы пожать мне руку.

— Мы, городские власти, приложим все усилия, чтобы проект был быстрее реализован. Пекину нужно нечто подобное.

Репортеры из журналов и газет со всего мира устроили мне интервью.

— Что вы хотите сказать миру этим грандиозным строительством? — спросил корреспондент «Ньюсуик».

— Наше послание очень просто: большой гигант Азии поднимается на ноги, а дракон готов взлететь.

Репортеры быстро записали мои слова.

— Как скоро, по вашим предположениям, Китай сможет перегнать Японию и занять ее место, чтобы стать лидером всей Азии или даже одним из лидеров в мире?

— А разве мы уже не стали?

Взрыв аплодисментов сопроводил мои слова.

Я вновь взглянул на часы. Время бежало быстро. Где же Фей-Фей и Суми? Неужели он напился? Я говорил Фей-Фею, что он должен вернуться в отель к этому часу. Что могло его задержать?

Я огляделся по сторонам. Фей-Фея не было. Я приказал самому себе терпеливо ждать. Эти предсвадебные хлопоты волновали меня гораздо больше, чем я мог предполагать.

Было ровно восемь часов вечера. Менеджер отеля в смокинге прямиком направился ко мне и шепотом спросил:

— Где же она?

— Я и сам хотел бы это знать.

— Я попридержу все до ее появления.

— Хорошая мысль.

В восемь пятнадцать наконец появился взъерошенный Фей-Фей. Мои глаза просияли, когда я заметил его. Я притянул этого тощего долговязого парня к себе и спросил:

— Где моя невеста?

— Нам надо поговорить, — ответил Фей-Фей.

— Тебе нужно выпить?

— Да, и тебе тоже, и покрепче. — Фей-Фей потащил меня к дверям в пустую комнату. — Мы не смогли найти Суми.

— Да ты что? Перестань. Я тебя знаю, заместитель издателя и его любимый автор решили разыграть меня!

— Я серьезно. Суми пропала! — выкрикнул Фей-Фей, тряся меня за плечо.

— Это правда?

— Мы обыскали всю гостиницу. Говорят, что там произошел пожар, дети были эвакуированы, а потом она исчезла. Ее комната в гостинице не тронута. Все ее вещи там: рукопись, одежда, все. Одна из девочек сказал, что Суми вышла из зала вместе с пожарным. Мы связались с пожарной командой. Они заявили, что ни о каком пожаре сообщений не поступало и они никого не отправляли в гостиницу в этот день. На самом деле все пожарные пьют, веселятся и отмечают Новый год прямо у себя на станции.

— А как насчет полиции?

— Мы были и там, они ничего не знают об этом.

— Должно быть, это был тайный арест, — ахнул я.

— Нет, если бы дело было в этом, они бы позволили окружающим узнать об этом сразу же после ареста, чтобы запугать их, а шеф полиции уверял, что я ошибаюсь. Они никого не арестовывали. Потом я обвинил их в том, что они следят за Суми все то время, что она находится в Тьенджине, выкапывая всякую грязь, связанную с коррупцией в городе. Они сказали, что я прав, но расследование было приостановлено на время праздников. За ней оставили следить только одного человека, но его отозвали с этого дела приказом сверху.

— Приказ сверху? — Мое сердце замерло. — А, мистический пожарный. Я пойду к себе в номер. Пришли мне Дэвида Ли. Он сын министра государственной безопасности. Приведи его ко мне.

— Да, Тан.

Я поднялся в свой номер и сбросил смокинг. Когда некоторое время спустя Дэвид Ли вошел, я взял его за руку и стал умолять о помощи.

— Еще один кредит на миллион долларов?

— Хотел бы я, чтобы дело было в этом. — Я передал ему телефон. — Позвоните своему отцу и выясните для меня, кто похитил Суми Во в Тьенджине сегодня во второй половине дня.

Улыбка исчезла с лица Дэвида.

— Дайте мне одну минуту.

Я пошел в ванную и побрызгал себе в лицо водой.

— Мистер Лон, — сказал Дэвид спустя пятнадцать минут после разговора по телефону.

— Зовите меня Тан, пожалуйста.

— Мистер Лон, не очень хорошие новости. Приказ поступил из Специального гарнизона. Это все, что нам известно.

— Специальный гарнизон?

— Люди главы государства, если быть точным.

— Есть какое-то имя или причина? Что-нибудь?

— Специальному гарнизону не нужны причины. Это китайское КГБ.

— Но должен же кто-то стоять за этим. Дэвид, вся моя сделка с вашим банком зависит от того, что вы сможете сделать для меня сегодня вечером. Потратьте на это столько времени, сколько сочтете нужным, но выясните для меня что-нибудь.

— Но я уже пытался.

— Это не тот ответ, которого я жду.

— Мистер Лон…

— Пожалуйста, Дэвид, я скажу вашей жене, что вы ведете телефонные переговоры с иностранным банкиром и обсуждаете некоторые важные вклады.

Дэвид Ли — банкир, сын одного из самых могущественных людей, которого не зря опасались многие в нашей стране, был уверен, что любые двери можно открыть за определенную цену. Через двадцать минут Дэвид разыскал меня внизу в зале.

— Шенто, — сказал он.

— Название горы?

— Это имя молодого полковника.

— А у него есть фамилия?

— Нет, насколько мне известно. Я сделал все возможное и невозможное для вас.

— Спасибо. И, как вам известно, я всегда возвращаю свои долги в двойном размере, по сравнению с тем, какая сумма мне была дана.

— Рад был помочь вам, мистер Лон.

— Пожалуйста, с этого момента зови меня Тан, потому что теперь мы друзья.

— Тан. — Банкир ослабил узел галстука и ухмыльнулся. — Друзья. Мне нравится.

Когда я собрал семью в своем номере и поделился с ними новостью об исчезновении Суми, дедушка налил себе выпить. Мама сказала:

— Говорила же я тебе. От нее — одни неприятности.

Отец опустил голову и уставился в пол.

— А кто такой этот Шенто? Вы слышали о нем раньше? — спросил я отца.

Повисла долгая пауза, а затем отец сказал:

— Это твой сводный брат и заклятый враг.

— Мой сводный брат? — с недоверием повторил я.

— Много лет назад я встретил девушку в Балане. Она совершила самоубийство, когда родился ребенок. Этим ребенком был Шенто. — Голос отца стал печален и мрачен. — Шенто уверен, что я бросил его, но на самом деле я думал, что мальчишка погиб, когда его деревня с его приемными родителями сгорела дотла. Он попал в руки нашего врага — Хэн Ту, который воспользовался им и подставил тебя, чтобы обвинить в преступлении, которого ты не совершал. Именно Шенто убил твою учительницу, мисс Йю.

Прошло несколько секунд, прежде чем я отдышался и смог снова заговорить.

— Почему вы не рассказали мне об этом раньше? Теперь мой сводный брат отнял у меня невесту!

Я сделал три больших глотка коньяка и выскочил из комнаты. Мне нужно было действовать. Я велел Фей-Фею отказаться от вертолета, позвонил своим людям, чтобы они продолжали поиски в Тьенджине. Потом приказал водителю привести сюда Тай Пиня. Я вернулся в зал, делая вид, что ничего не случилось. Я хлопал людей по плечу, болтал с гостями, произносил тосты и напивался все больше и больше.

Затем я отвел Фей-Фея в сторонку и кое-что шепнул ему на ухо.

— Ты уверен, что хочешь пойти по этому пути? — переспросил Фей Фей.

— Есть другие идеи?

— Тогда — это война.

— Конечно. Пусть она начнется. — Я залпом выпил еще один бокал, а Фей-Фей поспешил из зала.

Пока гости не спеша заполняли зал у входа, обмениваясь рукопожатиями с хозяевами вечера, Фей-Фей стоял в самом конце, вручая им отпечатанные свежие иностранные и местные пресс-релизы, и они покидали прием.

ГЛАВА 42

Я провел бессонную ночь, тоскуя по Суми. Когда наступило утро, меня разбудил мой личный секретарь, принесший стопку газет.

— Полковник, — настойчиво произнес он, — прочтите заголовки газет, которые мы перевели для вас.

Я сел в кровати и прочел первую газету в пачке. Первая страница «Нью-Йорк таймс» кричала: «Лидер демократии похищен китайским правительством».

Я быстро просмотрел все остальные…

«Суми Во, автор бестселлера „Сирота“, объявлена пропавшей без вести в канун Нового года. Источники сообщают, что она была незаконно арестована печально известным Специальным гарнизоном в ходе тайной операции в городе Тьенджин, которой руководил молодой полковник по имени Шенто».

Там была ее фотография, та же самая, что и на обложке ее книги.

Английская «Файнэншнл таймс» предсказывала, что Китай приближается к очередной катастрофе, а Суми всего лишь мелкая сошка, с помощью которой рассчитывают испугать обезьян.

Я сбросил все газеты на пол, поспешно оделся и направился в свой кабинет, где меня уже ждал мой пекинский «молодой генерал» Бей.

— Через кого, как вы думаете, произошла утечка информации о нашей причастности к делу? — спросил я.

— Я все еще занимаюсь проверкой.

— Она должна была исходить от Тана Лона. Дайте мне список приглашенных на вчерашний прием. У вас ведь он есть, не так ли?

— Да, полковник. — Он бегло просмотрел список и замер. — Возможна утечка через Дэвида Ли, сына министра государственной безопасности. Никто другой об этом не мог знать. Дэвид также является менеджером Национального банка Китая, а Тан — его клиент. Они хорошо знакомы.

— Пришло время отрезать некоторые пальцы, работающие на этого младшего Лона. Составьте список всех деловых партнеров Тана и его друзей.

— Слушаюсь, полковник.

— Мы выведем их из игры одного за другим, пока он не почувствует себя совершенно одиноким в этом мире. И не забудьте позвонить нашим друзьям в Фуцзяни. Большая часть его империи Дракона находится именно там, — сказал я.

— Да, и еще одно, — добавил лейтенант Бей. — Главный менеджер отеля «Пекин» проинформировал меня, что Тан Лон представил план постройки монументального «Центра Дракона» на приеме вчера вечером. Это проект на миллионы юаней. Я слышал, что заявка на разрешение строительства подписывается прямо сейчас, когда мы с вами здесь разговариваем.

— «Центр Дракона» — так они его называют? Очень благоприятный знак, не так ли? — Сухо заметил я. — Велите городскому архитектурному бюро приостановить принятие решения по данному вопросу. Перепишите их предыдущие распоряжения в том смысле, что запрещается бросать тень на нашу любимую площадь.

— Я займусь этим сейчас же, полковник, — пообещал лейтенант Бей и вышел из кабинета.

Следующим моим делом было исправить причиненный ущерб. Я проверил, как на мне сидит форма, нет ли складок, аккуратно сложил газеты в стопку и постучал в кабинет Хэн Ту.

Старик сидел на солнце. Сиделка, завидев меня, удалилась.

— Блестящий Новый год, товарищ председатель, — сказал я.

— Молодой человек, это ты забрал девушку, не так ли? — спросил он, не оборачиваясь.

— Я могу все объяснить. Девушка — Суми Во была в моем списке для наблюдения все прошлые месяцы. Она представляет собой потенциальную угрозу нашей стабильности. Ее первая книга распродана тиражом в пять миллионов экземпляров, не считая тех, которые разошлись в копиях. Наши источники выяснили, что ее вторая книга станет бомбой, нацеленной на руководство города Тьенджин, и угрожает нарушить обычный порядок дел, осуществляемых мэрией. Она является выразителем идей множества демократически настроенных организаций и журналов…

— Звучит хорошо, замечательная девушка. — Хэн Ту жестом прервал меня. Он развернул свое кресло и подъехал на нем к столу. — В следующий раз будь откровеннее. Все ведущие газеты мира заявляют свои протесты. Это не очень соответствует моему имиджу лидера-реформатора. Ты всегда лучше справлялся. Где она сейчас?

— Свободна.

— Тогда зачем ты вообще ее арестовал?

— Потому что я хотел заставить всех змей вокруг нее зашевелиться.

— И кто они?

— Ваши старые друзья — империя Дракона.

— Дин Лон?

— Тан Лон, его сын. Он издатель Суми Во и многих других запрещенных книг, которые он печатает в своем издательстве «Blue Sea».

— Слишком амбициозно, чтобы это могло быть хорошо. Я думал, что он вернулся назад в Фуцзянь, где собралась вся его семья, когда они ушли на покой.

— Маленький дракон окончил юридический факультет Пекинского университета, отказался от всех предложенных правительственных постов и открыл свой собственный бизнес. Он предполагает построить монументальный «Центр Дракона», который своей тенью будет заслонять нашу великолепную площадь Тяньаньмэнь.

— Монументальный? Заслонять? — Старик нахмурился.

— Здание будет отбрасывать тень примерно на треть площади Тяньаньмэнь во второй половине дня.

— Это прямое оскорбление мне лично.

— Я только что заблокировал проект на уровне города. Сейчас составляется новое распоряжение, прямо в момент нашего разговора, запрещающий бросать тень на нашу центральную площадь. К тому же Дин Лон был здесь прошлым вечером. Я не удивлюсь, если окажется, что он стоит за всеми этими проблемами.

Хэн Ту выпрямился, глаза его загорелись от гнева.

— Сорняки слишком разрослись. Первым делом мы должны вырвать корни.

— Это никогда не поздно сделать.

В этот день во второй половине дня в моем просторном, но спартанском кабинете я был окружен министрами пропаганды, государственной безопасности, а также политическими лидерами ЦК компартии Китая и дюжиной внимательных журналистов из центральных газет страны.

Ветеран пера из Министерства пропаганды был хорошо поднаторевшим в коммунистической софистике человеком. Он зачитывал вслух фрагменты заявления, которое вскоре должны были распространить через центральное информационное агентство «Синьхуа», а затем опубликовать во всех государственных газетах страны.

Согласно распоряжению председателя КНР, я должен был перепроверить каждое слово, которое будет напечатано. Изощренный китайский политический протокол был публично выставлен напоказ уже одним тем фактом, что в центре, сидя в большом кресле за огромным столом, расположился я, а не два пожилых министра, которые едва удерживались от дремы, поскольку сидели на припеке, на диване в лучах заходящего солнца. Они находились здесь, потому что были нужны мне для словесной баталии, в качестве вестников новой политической чистки — явления столь же привычного, как простуда зимой или загар летом.

Речь была приправлена замшелыми фразами вроде таких: «буржуазный элемент, антикоммунистические элементы, анархисты, хаотичное состояние прогнившей демократии». Все это были старые ноты, которые наполнялись новым содержанием. Мне понравилось каждое слово. Два министра принялись почесывать затылки.

— Что вы думаете, министр пропаганды? — подстегнул я его.

Он неожиданно проснулся и вытер слюну рукавом.

— Я одобряю и считаю, что тон заявления достаточно строг, чтобы заставить весь мир задуматься, стоит ли предпринимать дальнейшие атаки на руководство нашей коммунистической партии.

— Да, это заставит их замолчать, — добавил министр государственной безопасности, разбуженный неожиданно громким заявлением своего соседа.

— В таком случае, товарищи, заявление для печати готово, — сказал я. — Наш председатель благодарит вас за хорошо проделанную работу. Помните, первая полоса, колонка редактора, все точно слово в слово.

— Да, полковник. — Газетчики взяли по копии текста и вышли.

Я похлопал по плечу переписчика:

— Вы не утратили своей остроты.

Мужчина был очень польщен и выразил мне свою благодарность:

— Счастлив был вам помочь.

Я попросил министра государственной безопасности остаться после того, как все уйдут.

— Чем еще я могу служить вам, полковник?

— Не мне, а главе государства, — ответил я, усаживаясь на подлокотник дивана.

— Что еще я мог бы сделать для нашего любимого Хэн Ту? — поправился он.

— Посоветуйте своему сыну, банкиру, держаться подальше от Тана Лона, — небрежно заметил я.

— Моему сыну? — встревоженно переспросил старик.

— Именно ваш сын сделал телефонный звонок, который привел ко всей этой неразберихе, разве не так?

— Я глубоко сожалею, полковник, — дрожащим голосом выговорил министр.

— Дети невинны и малы, но они должны учиться.

— Да-да, должны. Я сам накажу его. Пожалуйста, дайте ему шанс!

— Я сделаю это, министр. Я уважаю вас и вашу многолетнюю безупречную службу на пользу нашей Родины. Мне не хочется думать, что вашему сыну может быть причинен какой-нибудь ущерб. У него блестящее будущее.

— Пожалуйста, позвольте мне исправить причиненный ущерб, полковник, — выдавил он из себя так, как будто увидел перед собой привидение.

ГЛАВА 43

Море бушевало, как сошедший с ума пьяница. Волны налетали друг на друга, непрерывно сходились и разбегались в стороны. Чайки летели в потоках штормового ветра. Некоторых сносило в сторону, и они падали в волны. Их крики звучали пугающе и тоскливо.

Мое сердце отзывалось болью и печалью, созвучной этому бурному морю. Все вокруг меня вторило моим мрачным мыслям и настроению. С того момента, когда я покинула Шенто, я бесцельно бродила вдоль берега моря, окруженная темнотой, которую разрывал лишь бледный свет отдельных одиноких фонарей, лишь усиливающих черноту ночи. Мое сердце стремилось к морю, как будто бы оно призывало: «Иди ко мне, дитя!» Как же мне хотелось поддаться этому зову, чтобы вся моя боль прекратилась навсегда.

Любить двух братьев. Я проклинала три острых ножа, спрятанных в моей судьбе. Кого я должна выбрать? Шенто с его твердостью и неотесанностью горного камня, с его ненасытной жаждой? Или Тана с его любящим сердцем, который утешил меня. С ним у меня в душе не осталось места для горя и одиночества, и мне нечего было больше желать. Один готов умереть за меня. Другой — не сможет жить без меня.

Где-то в глубине души острым лезвием меня жгли горькие сожаления, которые все усиливались. Как могла я дать обещание вернуться к Шенто? Да, я люблю его. Да, он жив и прекрасен. Он стал мужчиной, обладающим властью и будущим, которое было соизмеримо с его притязаниями и амбициями. Но как же я смогу отречься от Тана, от любви, от всей моей теперешней жизни, моей опоры? Я мечтала, чтобы время остановилось и чтобы меня больше не было. Я устала, мои ноги замерзли, спина болела. Зрение затуманилось от пристального всматривания в монотонно вздымающиеся морские волны.

Я оперлась спиной о проржавевшую будку телефона и набрала номер, который знала наизусть.

ГЛАВА 44

Я сжимал Суми в объятиях. Солнечные лучи заливали нас светом, когда мы уселись на диване в нашей гостиной. Ее глаза были закрыты, временами она вздрагивала, как во сне. Благодарю, Будда, что она снова рядом со мной, в моем мире и в полной безопасности. После ее звонка из автомата на берегу моря я прилетел в Тьенджин и забрал ее оттуда. Она была мокрой и дрожала. Всю дорогу до Пекина Суми молчала. Я рассказал ей, что успел сделать, как устроил кампанию в печати о ее насильственном похищении. Она слегка покачала головой, а потом уснула.

В это утро первого дня Нового года я получил целую пачку газет, в которых описывалась история Суми: «Нью-Йорк таймс», «Дейли Шинбун» из Токио, «Файнэншнл таймс» из Лондона, несколько французских и немецких газет. Перечень их был достаточно внушительным. Сила печатного слова оставалась одним из самых острых мечей, которым пользовалось человечество. Умные люди всегда говорят: держи свои слова спрятанными. Слово может убить. Они совершенно правы.

Почему бы мне не начать выпускать новые журналы и газеты? Это был бы мой вклад в то, чтобы правильно информировать народ моей страны. А может быть, даже стоит открыть канал на телевидении или на радио. Я мог бы установить ряд ретрансляторов для телевидения и радиовещания прямо в своем «Центре Дракона». Это прекрасно впишется в проект. Небо — единственный предел моих мечтаний. Нет, в сущности, небо — это мое поле деятельности, куда я обязательно взберусь.

Несмотря на все, я испытывал восторг от своих планов на Новый год. Я хотел поделиться своими последними идеями с Суми, но решил дать ей отдохнуть. Когда она наконец открыла глаза, ее первыми словами были:

— Ты любишь меня?

— Конечно, Суми. Прошлой ночью я готовил для нас одно очень важное событие. Твоя неявка означала, что огромный свадебный торт расплавился, и две тысячи гостей пировали на банкете без новобрачных.

— Свадебный торт?

Я показал ей бархатную коробочку и открыл ее. Внутри было сверкающее кольцо с бриллиантом:

— Я собирался вручить тебе его прошлым вечером.

— Обручальное кольцо?

— Да, я хотел сделать тебе сюрприз, хотел устроить нашу свадьбу.

— О, дорогой, дорогой мой Тан! — Она придвинулась и поцеловала меня. — Мне так жаль! Ты можешь простить меня?

— В тот же миг, если буду уверен, что в следующий смогу жениться на тебе.

Суми отвернулась.

— Что случилось? Теперь все будет хорошо. Этот Шенто больше не посмеет даже пальцем тронуть тебя! Я показал ему, что моих авторов нельзя просто так задерживать или мучить. И более того, я хочу, чтобы на него завели дело в суде. Я прибегну к помощи самых лучших юристов. Это произведет…

— Остановись, Тан! Все не так просто.

— Да что ты, уверяю тебя. Правительство должно будет предоставить большую свободу всем нам. Она нужна нам, люди нуждаются в этом, и я готовлюсь вступить с тобой в соревнование за это…

— Прекрати! Ты не знаешь подлинных причин моего задержания.

— Ты для них все равно что ноющий зуб.

— Это всего лишь прикрытие. — Она взяла меня за руку. — Мне надо кое-что рассказать тебе.

— Мне тоже. Этот Шенто, этот полковник из Специального гарнизона, возможно, является моим сводным братом. Ты можешь в это поверить?

— Он и есть твой сводный брат, — сказала Суми. — Он рассказал мне об этом, но есть еще много такого, о чем ты не знаешь. Ты помнишь юношу, который погиб из-за меня?

— Да… его тоже звали Шенто, не так ли? — Я нахмурился.

— Это тот же самый человек. Именно он — тот самый Шенто, которого я знала. Вчера он разыскал меня в Тьенджине.

Я поднялся и принялся расхаживать по комнате.

— Этот парень — твоя старая любовь — мой сводный брат? Шенто? Но ты же говорила, что его казнили.

— В последний момент он спасся. Кто-то помог ему, бог знает кто. Мой дорогой Тан, судьба сыграла с нами злую шутку. Я не знаю, что делать.

— Это — наша проблема, и мы решим ее вместе. — Я сел и обнял Суми, но она прошептала:

— Я уезжаю отсюда.

— Что? — У меня перехватило дыхание. — Ты собираешься вернуться к нему?

— Нет, я собираюсь уехать куда-нибудь подальше. Как можно дальше от вас обоих. — В ее голосе звучала уверенность, она сказала свое последнее слово.

— А как же мы?

— Я буду всегда любить тебя.

— А его ты тоже любишь?

Она заколебалась, а потом мягко произнесла:

— Да, люблю.

— Как ты можешь?

— А если я не могу иначе? — Она покачала головой. — Если бы он не был жив, я была бы счастлива стать твоей женой. Я ухожу, чтобы спасти тебя…

— Что, это чудовище угрожало тебе?

— У него достаточно силы, чтобы выполнить свои угрозы.

— Я не собираюсь уступать ему и отказываться от тебя.

— Это не состязание. Я уезжаю, чтобы вы оба могли спокойно жить дальше.

— Ты не можешь уехать так просто, — сказал я в полной растерянности.

— Ненависть прошлого поколения не должна передаваться дальше, — сказала Суми. — Вы оба — великие люди. Бороться друг с другом для вас — пустое занятие. Тан, я приняла решение.

Она подошла к двери, кликнула няню, чтобы та приготовила Тай Пиня к отъезду.

— Ты знаешь, чем я рискнул ради тебя? — Я стал размахивать газетами. — Люди во всем мире знают о твоем задержании. Шенто будет дрожать от обвинения в терроризме, которое звучит со страниц всех мировых газет, его действия станут сравнивать с гестаповскими методами.

Суми взяла в руки газету «Таймс», и ее лицо побледнело.

— Тебе не следовало делать этого!

— О, есть еще много чего! Ты знаешь, что именно его руками была убита мисс Йю, что он виноват в преступлении, в котором обвинили меня. Он стал спусковым крючком, который чуть не привел весь клан Лонов к краху? Как ему понравится, если завтра его портрет окажется на первых полосах газет?

— Ты не сможешь так поступить! Ты не должен начинать войну. Если не ради меня, то хотя бы ради Тай Пиня.

Я отвернулся к окну и услышал, как за моей спиной закрылась дверь. Суми тихо вышла из гостиной.

ГЛАВА 45

Суми стояла перед огромными воротами Специального гарнизона Пекина, которые отделяли его от остального мира. Тай Пинь вытягивал шею, чтобы разглядеть верх высокой стены забора, окружающего Запретный город. Охранники в форме с подозрением смотрели на мать и ребенка.

— Это запретная территория, правительственное учреждение, закрытое для посетителей.

— Я пришла повидаться с полковником Шенто, — сказала Суми охраннику, — мое имя — Суми Во.

Солдат вошел в свою будку у ворот, позвонил по телефону и быстро вернулся, отдавая честь Суми.

— Пожалуйста, проходите сюда. Полковник передал, что за вами сейчас приедет его человек, чтобы сопровождать вас.

— Спасибо, — поблагодарила Суми.

— Входите, пожалуйста, дайте отдых своим ногам, присаживайтесь, — сказал солдат с сочувствием, другие придвинули им стулья и стали играть с Тай Пинем.

Армейский джип заехал за ними и повез через огромные внутренние площади, мимо старинных деревьев, прудов с разноцветными рыбками и шеренг молодых солдат, которые маршировали туда и обратно, охраняя резиденцию правительства. На ступенях перед роскошным рабочим кабинетом я встретил их. Я был в форме и готовился познакомиться со своим сыном.

Дверца джипа открылась, Суми помогла ребенку спуститься. Тай Пинь взглянул на меня.

— Кто этот большой человек? — спросил он свою маму высоким чистым голоском.

— Твой отец, — ответила Суми.

— Мой отец? Но у меня уже есть папа… дома.

— Тан Лон очень любит тебя и поэтому усыновил. Но этот человек — твой настоящий отец.

Мальчик, казалось, сильно смутился.

— Твой сын — Тай Пинь, — гордо представила его Суми.

Мой сын долго разглядывал меня, потом его круглое личико озарилось улыбкой. Я улыбнулся ему в ответ и обнял, чувствуя, как стучит его сердечко.

Что это было за мгновение! Миг торжества. Когда мой сын начал беспокойно ерзать, я неохотно отпустил его и выпрямился. Я нервно потирал руки, не зная, что бы показать им сначала. Я провел их внутрь. Когда-то это была канцелярия премьер-министра династии Цин.

Мой маленький мальчик был в восторге.

— Как тут здорово!

Рядом с моим кабинетом располагалась оружейная палата с прекрасной коллекцией мечей, луков и кинжалов, украшенных драгоценностями, искусной гравировкой и резьбой времен династии Цин.

— А ты знаешь, что последний император был мальчиком, таким же, как ты? — спросил я. — В этой комнате, — добавил я, указывая на дверь оружейной палаты, — хранится оружие, которым он пользовался. Ты хочешь посмотреть его?

— Правда? Можно, да?

— Конечно, можно, — кивнул я.

Тай Пинь от восторга стал бегать по кругу.

— Ты здесь, чтобы остаться? — спросил я Суми.

— Нет, я здесь, чтобы попрощаться.

— Что? А как же твое обещание? — строго спросил я.

— Я не могу принадлежать двум мужчинам одновременно, — с грустью ответила она.

— Значит, ты возвращаешься к нему?

— Нет, я ни к кому не возвращаюсь. Я уезжаю от вас обоих.

— Но ты нужна мне. Мне нужна твоя любовь.

— Я потеряла себя и совершенно подавлена. Мне нужно время, чтобы успокоиться и обрести себя вновь, найти свою судьбу и предназначение.

— Твоя судьба — быть со мной. Я не могу снова позволить тебе исчезнуть. Никогда.

— Это угроза?

— Нет, это моя мечта. Это позволяло мне жить все эти годы.

Она молчала, тронутая силой моих слов, потом произнесла:

— Позволь мне уйти, или ты потеряешь меня навсегда.

— Как ты можешь отказать мне в моем счастье?

— А ты можешь измерить глубину моего страдания, моей боли, моих сожалений? У тебя есть какое-нибудь представление о том, как это — разрываться между любовью к двоим людям? Можешь? Мое сердце разбилось на мелкие кусочки. Вам, мужчинам, этого не понять! Я хочу умереть! — Ее голос громко разнесся по двору. Пара охранников поспешно устремилась к нам. Я жестом отпустил их и подвел Суми к дивану.

Вбежал маленький Тай Пинь.

— Что ты сделал с моей мамой? Сейчас же отпусти ее!

Он расплакался, принялся колотить меня своими маленькими кулачками и все никак не мог успокоиться, пока Суми не прижала его к себе.

Я вышел из комнаты, не зная, что мне делать. Я ждал снаружи, испугавшись, что Суми сошла с ума. И только после того, как она пропела тихую колыбельную и утешила малыша, я на цыпочках вернулся назад и спросил:

— Но ты вернешься?

— Не знаю. — Она покачала головой.

— Если ты должна уйти, пожалуйста, останься здесь на ночь, а завтрашний день будет полностью твоим, — стал я упрашивать ее.

— Обещай, что ты покончишь с этой враждой с Лонами.

Я кивнул.

Мы молча поужинали, затем легли в постель как муж и жена. Она была холодна и лежала, закрыв глаза. Я запятнал ее совершенство и покой своим низким вожделением и похотью. Когда я больше не смог выносить ее отчужденности, я зарылся лицом в ложбинку у нее на груди. Еще никогда не испытывал я такого отчаяния: Суми, которая всего лишь терпела меня, — такое невозможно было себе представить, это не умещалось в моей голове. Но тут ее рука нащупала мои волосы, и она стала нежно гладить их. Наконец она пробудилась и ответила мне. Сначала она приподняла мое лицо и начала нежно целовать, потом ее поцелуи сделались жадными и горячими. И наконец наши души и сердца встретились.

Когда первые лучи рассвета осторожно взобрались на изогнутые золотистые крыши дворца, Суми разбудила Тай Пиня, и они на цыпочках прошли мимо спящих охранников. Они покинули меня на рассвете. Длинные тени ложились от них на камни двора. Единственным напоминанием о ней было письмо без слов, оставленное у меня на столе: отпечаток легкого поцелуя на верхнем листе стопки бумаги.

ГЛАВА 46

1986

2 ЯНВАРЯ, ПЕКИН

Утро было туманным, шел мелкий мокрый снег. Солнце даже не проглядывало. Серенький день как нельзя лучше соответствовал моему настроению в то утро. Я тосковал по Суми, и эта тоска становилась почти невыносимой в такие дни, как этот. Ветер налетал порывами, гоняя по улицам мусор и собирая его в кучи на углах улиц, он проносился подобно привидению, раскачивая провода и лишенные листьев голые ветки деревьев. Такие мрачные дни созданы для сил зла. Неудачи постигают несчастных людей, неприятности наводняют дома. Люди реже смеются. И чаще плачут. Пьяницы пытаются добраться до луны на небе, психи бросаются в море. В таком мрачном расположении духа я добрался до своего офиса в то утро. Все мои менеджеры выстроились у дверей, на их лицах отражалось уныние и мрачность этого дня.

— Присаживайтесь, друзья мои. Что случилось? — спросил я.

Фей-Фей взглянул на Майка Блейка, а тот посмотрел на Лену.

— В чем дело? — строго переспросил я.

— Прочтите это, пожалуйста, босс! — Фей-Фей положил передо мной газету. — Все тридцать официальных газет нашей страны, включая «Женьминь жибао» и «Гуанминьжибао», сегодня вышли с одинаковым текстом на первой полосе.

Я уселся и прочел заголовок статьи на первой странице:

«ОПРОВЕРЖЕНИЕ ФАЛЬШИВОГО АНТИКИТАЙСКОГО СООБЩЕНИЯ

Опубликованное вчера сообщение, в котором Специальный гарнизон Китая обвиняется в незаконном похищении популярной писательницы Суми Во, было сфабриковано антикитайскими элементами, внутри страны и за ее пределами. Это клевета, целью которой было запятнать грязью и опорочить торжество социалистической демократии в Китае, неуклонный феноменальный рост экономики, улучшение ситуации с соблюдением прав человека. Дело о публикации заведомо ложной информации будет тщательно расследовано. Подрывные элементы, имеющие отношение к данному случаю, предстанут перед судом, который защитит честь нашего народа».

— Меня это не пугает, — сказал я, подняв голову и оторвавшись от чтения.

— Босс, спуститесь ненадолго на землю, — стал умолять меня Фей-Фей.

— Спуститься? Мне? Это что еще за риторический оборот? — спросил я. — И это говоришь ты — лидер либерально думающей части общества?

— Было специальное собрание кабинета министров и всего пропагандистского аппарата на уровне провинций, — продолжил Фей-Фей.

— Приближается очередная чистка. Она всегда так начинается, — озабоченно заметила Лена.

— И всегда заканчивается тем, что наказывают какую-то крысу, чтобы напугать всех обезьян. Боюсь, что на сей раз этой крысой окажемся мы, — сказал Фей-Фей. — Никто из находящихся здесь не может чувствовать себя в безопасности.

— Вы всегда можете вернуться в свой бизнес по продаже лодок в Виргинии, Майк, — обратился я к своему американскому другу. — А вы снова можете возглавить руководство банка в Фуцзяци, Лена. Но я останусь здесь. Однажды меня выслали из этого города, в котором я родился. Ничто, — я стукнул по столу кулаком, — ничто теперь не заставит меня сдвинуться с этого места и уехать отсюда!

— Мы просто хотим, чтобы ты был осторожен, — сказал Майк.

— Почему никто не пытается быть полезным или помочь другим, почему вы все призываете только к осторожности? — горько заметил я. — У меня есть новость и похуже, чем эта. Суми и я… Мы разошлись, каждый пошел своим путем… временно, вот так.

— И что же могло произойти между вами? — спросила Лена.

— Причина, которую никому здесь знать не интересно. — Я отказался обсуждать это.

Лена подошла ко мне и обняла. Майк покачал головой и сказал:

— Мне жаль, парень. Налить тебе?

— Ты никогда не думал, что женитьба на ней — хорошая идея, — с упреком сказал я Майку.

Майк пожал плечами:

— Это мое обычное отношение к браку вообще, но я совершенно не настаивал на том, чтобы вы расходились.

— Давайте займемся делами. Садитесь, — приказал я.

— Дела подождут. Мы можем вернуться сюда в любое другое время, — сказал Фей-Фей.

Майк и Лена согласно кивнули.

— Нет, останьтесь и послушайте. Вчера мне в голову пришла одна мысль. «Дракон и Компания» должны расширить сферу своего влияния в средствах информации. У нас есть издательство, но я бы хотел, чтобы вы, Фей-Фей, организовали еще дюжину новых журналов. Политика, образ жизни, моды, бизнес — все что угодно. И еще газеты, которые бы публиковали любые подходящие для печати материалы. Меня всегда приводил в восторг простой девиз, который напечатан вверху первой страницы «Нью-Йорк таймс»: «Все новости, достойные опубликования». Мне это нравится. Все, что можно напечатать.

— Но сейчас не самое подходящее время, — прервал меня Фей-Фей.

— Наоборот, это лучшее время. Экономический рост требует большей свободы слова. Режим душит желания и волю людей и тормозит подъем, который переживает наша страна. По традиции правительство осуществляет надзор за средствами массовой информации и велит народу, целому миллиарду граждан, что им следует слушать и читать. Мы должны изменить это. Это зависит только от нас. Я хочу печатать и распространять правду. У людей есть на это право, как это гарантировано конституцией.

— Ты знаешь, что ваша китайская конституция — это же просто смех, — заметил Майк.

— Ты прав. Сейчас это смешно. Но я хочу изменить и ее тоже, чтобы усилить непреложность законов для каждого, а не поддерживать и дальше абсурдное правление наших коррумпированных правителей. Изменения должны происходить по нашей воле, а не по их произволу. Я хочу иметь собственные телевизионные станции, кабельное телевидение, радио. И знаете, чем мне особенно нравится эта мысль?

— И чем же? — полюбопытствовал Майк.

— Тем, что, пока мы будем делать нечто важное для всей страны, мы заработаем кучу денег. Они сами потекут к нам рекой. Средства информации в скором будущем превратятся в мощную индустрию. Еда, напитки и все необходимые для жизни вещи уже и так доступны. Но огромное население нашей страны жаждет пищи для ума и души. Они хотят читать, видеть и слышать новые, полные глубокого смысла вещи. Отправляйтесь и разыщите для меня команду издателей и авторов с новыми идеями и свежим стилем. Я хочу, чтобы люди с нетерпением ждали наших публикаций. Я хочу внедрить новое название для целого бренда, что-то вроде «Нью-Йорк таймс», или журнала «Форбс», или «Экономист». Я хочу, чтобы люди гордились тем, что читают журналы и газеты, чтобы они духовно обогащались и повышали свой интеллектуальный уровень благодаря нашим изданиям. Они никогда не бросят нас, если нам удастся завоевать их сердца. Фей-Фей, я хочу, чтобы ты изучил вопрос о лицензии на открытие новых теле- и радиостанций по всему Китаю.

— Сделаю, мистер Лон. Но правительственная цензура будет нашим самым большим препятствием.

— Я верю, что мы сделаем все возможное и невозможное. Вы, Лена, пожалуйста, побеседуйте с Дэвидом Ли — менеджером Национального банка Китая, чтобы выяснить, не могут ли коммунистические деньги профинансировать еще некоторые наши капиталистические проекты. Продайте ему эту идею, как вы всегда делаете. У вас это прекрасно получается, Лена.

— Я сейчас же займусь этим.

— Майк, мы уже отправили прошение в городской совет Пекина о разрешении строительства «Центра Дракона»?

— Его вчера передали из рук в руки прямо в кабинет генерального директора Архитектурного управления Пекина. Еще одна копия была направлена в кабинет уважаемого мэра. Я полагаю, что мы получим разрешение до конца недели. Они все еще чувствуют во рту вкус вашей прекрасной еды, чудесных сигар и напитков и не скоро забудут его.

— Спасибо, Майк. Оставь все тревоги по поводу этих дел с правительством мне. Мы сумеемпривлечь лучшие мозги в Китае на нашу сторону. Мы будем драться до конца. Всем — счастливого Нового года!

ГЛАВА 47

Впервые за всю мою долгую армейскую службу я проспал. Протирая глаза и моргая спросонья, я удивленно смотрел на солнце, которое вторглось в мою спальню без всякого приглашения.

Суми ушла. Она была моей, только моей, но всего лишь одну ночь. Я вскочил с постели и бросился к окну, надеясь уловить хотя бы какое-то напоминание о ней, но я уже знал, что даже ее тень уже пропала. Она ушла куда-то далеко от высоких стен императорского дворца, которые отделяли мой мир от ее. Я поцеловал ее безмолвное послание, коснувшись губами следа ее поцелуя, потом сложил лист пополам и осторожно отложил его в сторону. В полной тишине я задумался о смысле ее послания. Что это было: поцелуй, который означает весь мир? Или поцелуй на прощание, чтобы покончить со всей этой историей? Или подкуп, чтобы мое сердце открылось, или, наоборот, печать, которая будет наложена на мою душу? Такая вот двусмысленность.

Но ее тайна больше не будет для меня недоступной. Мое воображение диктовало мне, что теперь ничто в этом мире не уйдет от моего настороженного взгляда, а Суми для меня была делом первостепенной важности. Ее багаж будет проверен, телефон поставлен на прослушивание, а за дверью станут наблюдать днем и ночью. Зачем же еще нужна власть, если она не может принять конкретную форму и ею нельзя пользоваться? Зачем нужна власть, если она не может служить тебе так же, как служит другим или всей стране?

Зная, что Суми, моя маленькая птичка, находится в полной безопасности в моей клетке, я вернулся к своей работе, к своему реальному мужскому миру.

— Какие у нас дела в первую очередь на сегодня?

— Вас ждут двое следователей, — ответил мой секретарь.

— Пригласите их.

Двое мужчин из Министерства государственной безопасности вошли в кабинет и уселись в кресла.

— Что у вас есть для меня?

— Всем иностранным репортерам, которые участвовали в этой кампании, было предложено немедленно освободить свои посты и вернуться к себе домой, — сказал высокий мужчина.

— И?

— Мы также получили протесты от их газет, где говорится о том, что мы нарушаем свободу слова.

— У нас здесь нет свободы слова. Разве они этого не знают?

— Один репортер поддался нажиму. Девушка из «Дейли Шинбун» из Токио передала нам пресс-релиз, который получила от Фей-Фея Чена, заместителя директора издательства «Blue Sea» в тот самый вечер. Все остальные тоже получили эти бюллетени. Вот каким образом информация пошла гулять по газетам. — Он передал мне копию пресс-релиза, подшитую в дело.

— Слово в слово, — улыбнулся я.

— Имея на руках это, мы можем выдвинуть несколько очень серьезных обвинений против того, кто стоит за публикацией этого сообщения. Утечка информации государственной важности, разглашение государственных секретов иностранцу — это государственная измена, за которую приговаривают к смерти или к пожизненному заключению без права досрочного освобождения или смягчения наказания. Его можно также обвинить в нарушении статьи восемнадцать Гражданского кодекса — нанесение урона национальной гордости и репутации страны. А еще статьи девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два, и если поднапрячь воображение, то можно смело приписать ему все статьи вплоть до тридцати пяти.

— Короче говоря, вы можете обвинить его во всех смертных грехах.

— Да, полковник.

— Ограничьтесь предательством. Я люблю публичные казни. Вы — прокурор? — спросил я долговязого парня.

— Да, я юрист по образованию. Четыре года юридического факультета Пекинского университета.

— Не хотите взять на себя это дело и сделать себе имя?

— Это честь для меня. Но я — простой следователь, который работает в Министерстве государственной безопасности. А прокуратура подчиняется Министерству юстиции.

— Какие формальности. Ваш перевод будет произведен немедленно.

— Да, полковник. — Он поднялся и отдал мне честь.

— Вы, кажется, примерно тех же лет, что и Тан Лон. Вам посчастливилось быть знакомым с ним во времена учебы в университете?

— Да, это так, полковник.

— Я полагаю, вы не из его друзей.

— Нет, совсем нет. Он украл у меня должность старосты класса еще в начальной школе.

— Неужели? Как ваше имя, следователь?

— Хито Лин.

— Хито, вы знаете, мы можем стать друзьями.

— Я бы не отказался, полковник.

— Хорошо. Когда вы сможете публично выдвинуть свои обвинения против Тана Лона?

— Полковник, это может подождать. Я бы предложил сначала взяться за Фей-Фея Чена. Если он расколется, то в дело вмешается его работодатель Тан Лон.

— Искусство войны. Стратегия выманивания змеи из ее норы, — заметил я.

— Именно так, полковник. Если один из его сотрудников будет обвинен, Тан ради его защиты наделает множество ошибок. Затем мы сможем укротить его.

— А вы хорошо изучили его характер.

— Да, он превыше всего ценит лояльность. Инцидент накануне Нового года — прекрасный пример. Ради своих друзей он готов пойти на все. И это будет его крахом.

— Ну, раз уж вы займетесь этим делом, я бы хотел, чтобы были заведены дела и на всех остальных представителей семьи Лон в налоговой инспекции Пекина и Фуцзяни по любому намеку на уклонение от налогов или любым неточностям в отчетах. Проверьте вместе с инспектором все дела на предмет нарушений в оформлении бумаг на регистрацию и лицензирование корпорации, а через банковскую группу отыщите любое нецелевое использование фондов. И последнее, но не менее важное: прикажите Национальной гвардии и Таможенной службе проверить все на предмет возможных обвинений или подозрений в контрабанде его отца, — приказал я.

— Я хотел бы возглавить расследование, о котором вы упомянули, и свести эти дела вместе, — сказал Хито. — Мы постараемся похоронить все три поколения в одной могиле.

— Согласен, — довольно кивнул я, — закон всемогущ.

— Если он на вашей стороне.

— Он всегда на моей стороне, Хито.

И только когда наступила ночь и моя форма была сброшена, я позволял Суми вернуться в мой мир. Ничто, касающееся ее или моего сына, не казалось мне слишком тривиальным, чтобы не быть упомянутым в отчетах. Она сняла квартиру в западной части города на чужое имя — квартиру номер четыре, в двадцать восьмом доме по улице Ксимун, по соседству с седовласым пенсионером-учителем. Ее дни начинались тем, что она провожала моего сына до школы, которая находилась в нескольких кварталах от ее убежища, а затем она писала. Сидя за столом и глядя в окно, выходящее на юг. Затем шла за Тай Пинем и готовила еду на двоих. Она редко звонила по телефону и всего лишь один раз ходила на почту, чтобы отправить рукопись своей второй книги. Конверт был вскрыт и затем заклеен заново. В ее жизни не было мужчин.

Чтобы заполнить мои одинокие ночи, я вспоминал ее тайно сделанные фотографии: Суми, удивленная появлением корзины яблок у дверей ее квартиры в один из дней; Суми, читающая поздравительную открытку от несуществующего соседа, которая вызвала у нее на лице улыбку. Драгоценные моментальные снимки Тай Пиня с большими мягкими игрушками, которые он принес из школы домой. Как я наслаждался звуком голоса моего сына, когда он убеждал свою маму, что все эти игрушки ему подарила учительница за хорошую работу, а потом голосом Суми, немедленно позвонившей той самой учительнице, которая, в соответствии с моим планом, полностью подтвердила слова ребенка. Все эти украденные фотографии Суми и моего сына стали частью моей мечты. Они придавали смысл моей жизни, позволяли мне дышать, терпеливо ждать каждого нового дня, следующей недели, месяца.

ГЛАВА 48

1960

БАЛАН, ЮГО-ЗАПАДНЫЙ КИТАЙ

Жизнь утратила все свои краски после того, как Суми покинула меня. Ее объятия, поцелуи, улыбка, слезы, наполнявшие мою жизнь, превратились в воспоминания. Я сидел в своем кабинете, выходившем окнами на промышленный район Пекина, пытаясь воскресить чувства, которые наполняли меня, когда я наблюдал, как она занимается самыми простыми делами. Я мог вспоминать то, как она целует Тай Пиня в нос, как грызет кончик карандаша, как смотрит вдаль, пытаясь подобрать подходящее слово. То, как в свете утреннего солнца она, стоя ко мне спиной, расчесывает свои черные волосы, которые водопадом стекают по ее спине. Я вспоминал чудесный запах ее самых интимных мест. Как я хотел ее, как мечтал о ней!

И хотя я остался в одиночестве со своими воспоминаниями, я уважал просьбу Суми и не мешал ей разобраться в себе. Это было честно и мудро. Я буду ждать, когда минует это досадное недоразумение, и надеяться, что каждый день будет короче, а каждая ночь теплее. Как и любой другой мужчина, я продолжал свою деловую активность и рутинные дела независимо от своей частной жизни. Это была жизнь, в которой находилось место и для смеха, и для выпивки. В ней было много разных состязаний, испытаний, всяких дел, которые позволяли насыщенно проживать каждый день. Я мог победить в этой игре под названием жизнь, но знал, что могу и проиграть. Я осознавал риск, его можно было заранее просчитать, и я был к нему готов. Я мог бы даже выпить за проигрыш, потому что точно знал, что в следующем раунде смогу выпить за победу.

Жизнь, в которой я остался без Суми и Тай Пиня, была вовсе не лишенной событий. Она даже стала еще более яркой, но в других аспектах. Каждое утро я пролистывал пачки китайских газет, чтобы обнаружить, что меня клеймят в них такими словами, как «загнивающий элемент» и «вдохновитель оскорбительного инцидента в канун Нового года». Хотя мое имя прямо не упоминалось, я стал темной силой, которая поддерживает антиправительственное движение против коммунистического режима. Абсурд. Это была война слов против Лонов, и в ней чувствовалось присутствие Шенто, этого сумасшедшего.

Дурные вести не заставили себя ждать. Лена сообщила, что Дэвида Ли таинственно сняли со своего поста. Финансирование новых журналов со стороны банка теперь должно было осуществляться новым сотрудником, который определенно был мелкой сошкой в пропагандистской машине. Я немедленно позвонил Ли домой.

— Это из-за того телефонного звонка в канун Нового года, — грустно сказал Дэвид Ли.

— Это была моя вина. Я свалил ее на тебя.

— Ничего не говори больше. Я сделал тот звонок как друг и ради друга.

— Я всем тебе обязан. Давай работать со мной. Ты же не откажешься?

— Я очень признателен тебе за приглашение, но один мой старый друг уже просил меня присоединиться к нему в Нью-Йорке, и я уже принял это предложение…

— Новая жизнь? Как прекрасно. Когда ты едешь?

— Завтра.

— Значит, я должен увидеться с тобой сейчас.

Я велел своему секретарю подготовить чек и поехал в квартиру Дэвида в центре Пекина, всего в двадцати минутах езды отсюда.

— Пожалуйста, прими этот небольшой знак моей признательности, — сказал я, передавая Дэвиду чек.

— Двадцать тысяч долларов! — воскликнул Дэвид.

— Уверен, что ты видел чеки и на большие суммы.

— Я не могу это принять.

— Ты можешь отказаться принять этот чек, но рискуешь потерять друга.

Дэвид пожал мне руку:

— Тогда я сохраню его.

— Однажды, когда взойдет солнце, мы снова будем работать вместе.

— Я должен кое-что тебе рассказать до того, как уеду. Твой проект «Центра Дракона» никогда не получит разрешение на строительство в этом городе. Думаю, ты знаешь почему.

— Но я ничего не слышал.

— И не услышишь. Проект положили на полку до лучших времен.

— Но мы так много работали над ним, и ты и я!

— Тан — ты мудрый человек. Делай то, что сделает любой разумный человек, — пережди, не высовывайся.

Опять те же слова.

— Но почему?

— Против тебя поднимается волна. Пожалуйста.

Мы обнялись, как два друга, и расстались.

Я отъехал на своем «родстере», за которым поднялся столб пыли. Я хотел прямиком направиться в городское архитектурное бюро за объяснениями, но развернулся на полпути. Злость — плохой помощник в деле. Я поехал обратно в свой офис, а в голове у меня уже начал складываться план контрмер.

Возле моего офиса были припаркованы две полицейские машины с яркими надписями на бортах, с включенными мигалками и сиренами. Дюжина полицейских с автоматами в руках стояли двумя рядами перед входом в здание, их глаза внимательно рассматривали каждого входящего и покидающего здание. Вокруг собралась большая плотная молчаливая толпа. Люди наблюдали за разворачивающейся драмой.

Я передал свою машину служащему и поспешил к зданию. Когда я проходил мимо офицера, стоящего в дверях, он потребовал предъявить документы.

— Я президент холдинга «Дракон и Компания». Пропустите меня, — велел я.

— Хорошо, они ждут вас, товарищ Лон, — сказал он. — Следуйте за мной.

— Кто ждет меня?

— Увидите. — Офицер легонько подтолкнул меня. Я сердито взглянул на него. Мы вошли в лифт. Двое в гражданской одежде присоединились к нам. Мы молча поднялись наверх. Я не удивился, увидев, что множество полицейских окружило мой офис. Мои служащие стояли, сбившись в кучку, в углу. Фей-Фей в наручниках сидел на стуле.

— За что он арестован? — набросился я на офицера.

— Кто вы такой? — сердито спросил он.

— Тан Лон — президент этой фирмы. На каком основании вы арестовали Фей-Фея?

— Антиправительственная деятельность. Измена.

— Какие есть тому доказательства?

— Вы задаете слишком много вопросов! Пройдите в свой кабинет и ответьте человеку, который ждет вас там. — Офицер обеими руками подтолкнул меня в сторону двери. Я отпихнул его обратно, и в это время другой офицер ударил меня прикладом по голове и рассек мне правый висок.

— Тан, берегись! — выкрикнул Фей-Фей. Другие служащие закричали.

— Фей-Фей, я вытащу тебя! — крикнул я, закрывая голову руками. Кровь потекла по скуле вниз.

— Тан, не беспокойся. Со мной все будет в порядке. Я… — Трое полицейских вытолкнули Фей-Фея из комнаты. Его руки были стянуты наручниками так сильно, что посинели.

— Фей-Фей, я буду бороться с этим гестапо до самой смерти! — кричал я.

— Пожалуйста, позаботься о моем отце.

— Обещаю, Фей-Фей.

Меня втолкнули в мой кабинет, где я предстал перед лицом еще одного правительственного чиновника с презрительной улыбкой на длинном узком лице.

— Какое странное место для очередной встречи, мистер Лон.

— Кто вы такой? — спросил я человека, который сидел в моем кресле.

— Я полагаю, что богатство влияет на память. Я дважды был вашим однокашником. Сначала в начальной школе, где вы украли у меня должность старосты. А на юридическом факультете вы нанесли мне поражение на учебном судебном процессе два раза.

— Ах, Хито. Слезай с моего места.

— Очень грубо, мистер Лон.

— Я добр только к своим друзьям. Чем обязан вашему визиту?

Хито подвинул ко мне лист бумаги.

— Это ордер на ваш арест. В нем перечислены тридцать пунктов всевозможных уклонений от налогов, подкупа и целая палитра прочих обвинений. Но мы здесь не ради ареста. Мы должны более детально обосновать наше дело.

— Не ради ареста? Как это благородно с вашей стороны!

— Мы пока не арестуем вас, но вы можете быть совершенно уверены, что, когда все факты подтвердятся, вам придется предстать перед судом.

— Давайте уточним. Вы только что заявили, что я уклоняюсь от уплаты налогов, хотя пока у вас нет доказательств, а теперь вы и ваши люди находитесь здесь, чтобы найти какие-нибудь документы, которые докажут вашу правоту.

— Все точно.

— Восхитительная простота и справедливость, Хито. Я удивлен, что вы дважды проиграли мне.

— Вам везет. В других случаях мы арестовываем людей, бьем их, заставляем их признаться, а потом отправляем в тюрьму.

— Что-то я не чувствую себя очень счастливым. А разве все это расследование не имеет отношения к Шенто?

— Я получаю приказы сверху. Они говорят: сделай это, я делаю. Они говорят: сделай то, и я делаю. Сегодня мне велено занять ваш офис и оставить вас в одиночестве. А я всегда точно выполняю приказы.

— Отсутствие воображения.

— У меня нет места для воображения, — ответил Хито. — Этот офис будет временно опечатан.

— Но это нарушение конституции, отлучение от частной собственности, — сказал я.

— И что вы собираетесь с этим сделать?

— Я направлю ходатайства прямиком в Верховный суд, чтобы прекратить это преследование, — сказал я, — и расскажу правду всему миру.

Хито махнул рукой своим людям:

— Уведите его отсюда и убедитесь, что он ничего не взял с собой.

Я с ревом поднял свой тяжелый стол красного дерева и перевернул его. Хито продолжал сидеть неподвижно, улыбка блуждала на его лице.

— Убирайся из моего кабинета, или я убью тебя! — крикнул я.

Дюжина полицейских набросились на меня и вытащили из кабинета, пиная ногами.

— Никто не дотронется до моих вещей! Никто! — продолжал выкрикивать я, пока меня не вышвырнули на улицу.

— Вам повезло. Я мог бы застрелить вас только за это, — сказал полицейский.

— Убирайся, ты — нацистская собака!

— У меня приказ — заставить вас страдать.

И еще раз в лицо мне ударили прикладом автомата. Страшная боль и тьма поглотили меня.

Когда я пришел в себя, были уже сумерки. Я лежал в кровати в Пекинском народном госпитале. Я чувствовал тупую боль в голове, мой лоб был забинтован. Рядом с озабоченным видом сидела Лена.

— Лена, — слабым голосом произнес я.

Она потерла бровь:

— С нами все кончено.

— Нет, не кончено.

— Они заморозили все наши банковские счета.

— Мы получим их назад.

Она кивнула, посмотрела через плечо и прошептала:

— В тот момент, когда они вторглись в наш офис, я позвонила вашему отцу в Фуцзянь, чтобы предупредить его.

Я пожал ей руку.

— Извините, — сказала нянечка. — Вас здесь хотят видеть.

Это была Суми. Она стояла у двери и выглядела изможденной и озабоченной.

— Я все видела в новостях по центральному правительственному каналу, Тан, — пробормотала она, торопливо подходя к моей кровати.

Лена простилась со мной и ушла, кивнув на Суми.

— Почему ты здесь? — спросил я Суми.

Суми опустилась на колени рядом со мной и прижалась своей щекой к моей.

— Чтобы быть с тобой.

— Если бы я знал, что ты из-за этого вернешься ко мне, я бы сам нанес себе ранения намного раньше.

— О, дорогой мой, как я люблю тебя!

Мы поцеловались так, как всегда это делали, потом Суми отстранилась и объявила:

— Я знаю, кто виноват в этом. Я исправлю содеянное. Я сочиняла эту статью с того самого момента, как увидела новости по телевизору: «Упоение властью над людьми».

— Нет, ты должна остаться в стороне от этого. Политические амбиции Шенто поглотят тебя целиком.

— Сумасшедший должен быть остановлен. Он арестовал Фей-Фея, опечатал твой офис и избил тебя. Что будет дальше? Я не могу позволить ему сделать это со мной, с тобой, с людьми. Я больше не могу молчать!

— Ты рискуешь своей жизнью, Суми!

— Мне так не кажется. Ты, Фей-Фей, мои читатели, миллионы людей сделали меня тем, что я есть сейчас. Я — их голос. Я не могу молчать.

— Ты говоришь, как Лу Ксун, — заметил я, вспомнив о писателе, который жил на рубеже веков и прославился своей борьбой против социальной несправедливости.

— «Я прикрываю глаза и холодно взираю на дела элиты», — процитировала Суми.

— «Я поднимаю голову вверх, желая проложить межу, как это делает бык для простых людей», — продолжил я.

— Значит, ты — за меня? — спросила Суми.

— Я с тобой, как всегда. — Я сел, испытывая боль в виске. — Я напечатаю твою статью в виде памфлета и разнесу по всему городу, по всей стране. Иди домой и напиши ее. Наши печатные станки недолго еще будут работать.

— Если сегодня я вернусь домой, то, может быть, больше никогда не увижу тебя. Я останусь и напишу ее здесь и сейчас, пока еще не слишком поздно.

Под слабой лампочкой Суми наклонилась над своим импровизированным столом — подушкой, положенной на стеклянную тумбочку. Она опустила голову, забыв о времени и пространстве, ее правая рука непрерывно водила по бумаге, мысли обгоняли ее. Она спешила записать чернилами то, что складывалось у нее в голове. Наклонив голову, пыталась передать мысль поточнее. Суми хмурилась, вскрикивала, затем глубоко вздыхала и продолжала писать. Из-под ее руки на листе бумаги рождалась поэзия и магия.

— Вот моя история. Вот моя сказка, — сказала Суми. Она передала мне страницы и уткнулась лицом в мое плечо.

ГЛАВА 49

Я был в восторге от улова одного дня. Мои люди поместили Фей-Фея в одну из самых печально известных и отвратительных тюрем Пекина, избили Тана и опечатали маленькую империю моего сводного братца. Мои работники тщательно копались во всех документах холдинга, а «Молодые генералы» в Фуцзяни, действуя по моему приказу, занимались документами двух других организаций — Корпорацией армии ветеранов и Банком побережья. Там не должно было быть арестов. Так я велел. Это было некоторым снисхождением: немного благотворительности, немного благородства, немного терпения. Все это приведет меня к очевидному успеху, я сумею поймать большую рыбу — этого дьявола — моего отца.

Мое сообщение главе государства в полночь было простым и точным. Хэн Ту кивал мне в знак одобрения, но он не стал завершать наше общение обычными словами: «Теперь пора вздремнуть». Вместо этого он предостерег меня:

— Чтобы справиться с сорняком, надо выдернуть его корни. Я не хочу видеть, как мои враги вновь с высокомерием смотрят на меня, пока я еще жив. — Он выкатил свое кресло на свое место, где любил вздремнуть днем на солнышке.

В моем кабинете работала горничная, молоденькая девушка с лицом цвета тонкого фарфора. Она принесла мне чашку редкого сорта чая, чтобы я мог отпраздновать свой успех. Его вкус был тонким и похожим на арбуз, он напомнил мне об одном туманном осеннем дне. Но мне не удалось предаться воспоминаниям, момент тишины был прерван телефонным звонком. То, что я услышал, заставило меня отставить в сторону старинный чайный сервиз прямо на подносе.

— Немедленно вызовите Хито Лина, это все, что я смог сказать своему секретарю.

Хито тут же материализовался передо мной.

— Подготовьте ордер на арест Суми Во и привезите ее сюда, — приказал я.

— На каком основании? — спросил Хито.

— Вы — юрист. Идите и поставьте закон себе на службу, как сочтете удобным. Я хочу получить ее, прежде чем она сбежит. Сейчас она находится в Народном госпитале Пекина, наша медсестра, работающая там, проинформировала нас об этом. Поднимите ваших людей. Я поеду с вами.

— Да, полковник.

— Еще один вопрос. Где издательство «Blue Sea» печатает свои книги?

— В своей типографии на Западной горе.

— Хороший мальчик. Едем немедленно.

ГЛАВА 50

К тому времени, когда я покинула Народный госпиталь Пекина, наступила ночь, на город опустилась темнота, мокрый мелкий снежок, сыплющийся с неба, затянул его серой мглой. Скользя по улицам, разбрызгивая мокрую грязь и утопая в жиже, шагали тысячи усталых людей, с трудом пытаясь различить направление.

Я обняла себя за плечи руками, потуже затянула красный шарф вокруг горла, который пытался улететь вслед за ветром. Я устала, злилась и чувствовала себя обиженной. От холодного пронизывающего ветра мои глаза слезились, я пыталась разглядеть сквозь снег мигающие огни троллейбусной остановки. Наконец я отыскала ее. Большая толпа собралась вокруг покрашенного в красную и желтую полоску троллейбуса с отвратительными рогами на крыше. Все они толкались, стараясь втиснуться в узкую щель дверей. Маленький ребенок кричал, потому что ему зажали пальцы захлопнувшимися дверцами. Улыбка на лице старухи говорила о ее победе в конце долгого дня, она нашла себе место. Старик, влезавший на подножку, промахнулся и упал прямо в месиво из снега, размахивая руками в холодном воздухе, когда толпа устремилась к следующему переполненному троллейбусу, который почти сразу же подъехал к остановке.

Я помогла старику подняться на ноги. Он взглянул на меня с улыбкой, полной благодарности.

— Я уже почти попал внутрь, — сказал он.

— Да, конечно, — согласилась я, помогая ему.

— Спасибо вам, ангел.

— Не за что. Вы замерзли.

— Просто немного холодно, — сказал он, хотя его бородка вся покрылась инеем.

Я всем сердцем пожалела его, сняла с себя красный шарф и обернула его вокруг шеи старика. Армейский джип на большой скорости пронесся вниз, разбрызгивая лужи на бульваре, и, скрипнув тормозами, остановился перед нами. Я удивленно подняла голову, моргая от слепящего света фар. Солдат в зеленой форме выскочил из боковой дверцы и подбежал ко мне. Я бросила старика и пустилась со всех ног наутек, но через несколько шагов солдат догнал меня и схватил. Я брыкалась и кричала. Люди нервно и молча оглядывались, все, кроме старика, который кричал:

— Пустите ее! Пустите ее!

Солдат грубо швырнул меня на заднее сиденье.

Старик продолжал кричать:

— Отпустите ее!

Джип помчался по мокрым улицам прямо в ночь. Я выкрикивала проклятия.

— Успокойся, Суми, — произнес рядом спокойный знакомый голос, а руки обняли меня, стараясь унять мою дрожь. Это был Шенто. Я оттолкнула его с такой силой, о которой даже не подозревала.

— Чего ты хочешь от меня? — потребовала я ответа.

— Что ты написала и передала Тану Лону в госпитале? — спросил Шенто.

— Ничего.

— Ты предала меня, разве не так? — спокойно сказал он.

— Предала? — громко спросила я. — Ты арестовал моего редактора без всякой причины, опечатал офис моего издателя без объяснений, избил Тана Лона, совершенно невиновного человека, до потери сознания. Ты злоупотребляешь своей властью, ты мстишь за себя. Ты превратился в монстра. Я буду сражаться с тобой, пока люди не проснутся. Я буду бороться с тобой, пока ты не сможешь нам больше угрожать.

— А как же мы?

— Тот Шенто, которого я любила, умер. Я скорблю по нему, разве ты не видишь? Я не остановлюсь ни перед чем, пока не покажу всем твое истинное лицо.

— Этот день никогда не наступит, — буднично заметил Шенто. — Я увожу тебя в такое спокойное место, где тебе больше не придется быть этим сумасшедшим борцом за свободу, где ты сможешь быть просто женщиной, моей женщиной навсегда.

Я ударила его по лицу.

ГЛАВА 51

В ту холодную и темную ночь рабочие в типографии распевали свои любимые песни, чтобы справиться с усталостью во время второй смены. Они печатали копии только что написанного Суми Во обвинения Шенто в злоупотреблениях властью. Они пели и курили, потели и смеялись. Мастера подливали чай и передавали еду работающим мужчинам. Они старались не делать перерывов в работе больше чем на пять минут. В цехе царила атмосфера отчаянной спешки.

Люди были счастливы, что работают у издателя, который платит им хорошую зарплату и дает уверенность в завтрашнем дне и что они смогут проработать здесь долгие годы. Они были счастливы, потому что их тяжелый труд наконец-то стал оцениваться по достоинству. Еще больше их радовало, что заместитель директора издательства обеспечил всех медицинской страховкой и жильем. Поэтому, когда они услышали, что издатель арестован, они разозлились. Они ругали правительство и добровольно вызвались прийти в цех, чтобы отпечатать тысячи памфлетов, которые были необходимы для борьбы с властями. У них была простодушная вера в то, что, если они как следует потрудятся и разнесут печатные материалы по улицам, Фей-Фея тут же освободят и все будет хорошо. Поэтому они пребывали в хорошем настроении, развлекая себя песнями, которые поднимали их дух.

Внизу, там, где была топка и смазанные маслом станки, старый охранник Мэй подозрительно оглядывал незнакомца, стоявшего перед ним. «Еще один путник, заблудившийся в этой части страны», — подумал он. Типография находилась на самом краю пригорода Пекина. Каждую ночь большегрузные машины доставляли свежие продукты из провинции в город. Они трогались в путь, когда звезды только загорались на небе, и возвращались обратно глубокой ночью, когда уже всходила луна. Многие терялись в этом месте, потому что здесь одна за другой шли сложные свежевыстроенные транспортные развязки, которые только усложняли ориентировку. Старик охранник, который жил здесь уже тридцать лет, всегда помогал им выбраться. Иногда водители оставляли ему корзину апельсинов или яблок в знак благодарности. Свет из его караулки, маленькой комнатушки, в которой он жил возле машинного отделения, светил, как маяк, для всех заблудившихся в ночи.

— Вы заблудились? — спросил Мэй незнакомца, молодого человека в коричневой кожаной куртке с коротко стриженными и гладко зачесанными волосами.

— Нет, старина, — ответил молодой человек, глядя куда-то через плечо старика.

— Тогда чем могу помочь?

— Я хочу передать вам кое-что. — Молодой человек протянул старику небольшой сверток красной бумаги.

— Что это?

— Подарок от вашего друга, — сказал незнакомец.

— Как его зовут?

— Он не сказал.

— И вы так поздно ночью доставили это для меня? — удивился старик, разглядывая сверток и улыбаясь. — Ну да, у меня действительно много друзей, которым я помогал, но это такой сюрприз. Как вас зовут?

Молодой человек заколебался.

— Это не важно. Ваш друг просил, чтобы вы прижали этот подарок к груди и сразу же направились в свою спальню, чтобы открыть его.

— Я так и сделаю. — Старый охранник передал свою благодарность улыбающемуся молодому человеку и ушел, размышляя о том, что же это такое.

Как только старый Мэй вошел в самый центр машинного зала, молодой человек вытащил пистолет и прицелился. Он нажал на спусковой крючок три раза. Первые две пули тяжело ранили старика, он упал на пол лицом вниз прямо на сверток. Третий выстрел заставил взорваться баллон с газом, который был завернут в красную бумагу. Огненный шар в одно мгновение пронесся по смазанным маслом станкам. В полной тишине огонь распространился по всему помещению, превратив его в море бушующего огня.

Молодой человек запрыгнул в джип Специального гарнизона, который ждал его на дороге, и быстро помчался на запад по шоссе.

Огонь вскоре добрался до деревянных балок, которые поддерживали трехэтажное здание типографии, и потолок провалился. Рабочие в ужасе попытались хоть как-то остановить огонь, но это было уже невозможно. Пламя стремительно ползло вверх по этажам, окружив верных и преданных рабочих стеной огня. Когда они попытались спастись через окна и двери, то услышали финальный рев. Взрыв потряс всю типографию, снес ее, как тайфун, уничтожающий на своем пути колонны и опоры, кирпич и камень. Кипы свежеотпечатанных памфлетов разлетелись в темноте ночи, как языки адского пламени.

ГЛАВА 52

В два часа в моем тихом кабинете прозвучал короткий рапорт прокурора Хито Лина:

— Объект полностью уничтожен.

— Ни одна из машин не покинула территорию типографии?

— Ни одна.

— А как насчет старого охранника?

— Разорван в клочья.

— Позаботьтесь о том, чтобы все три пули, выпущенные из вашего оружия, были найдены и изъяты.

— Это будет сделать трудно.

Я молча смотрел на него.

— Слушаюсь, полковник, — произнес Хито.

— И еще одно. Эта типография застрахована?

— Да, на сумму двадцать миллионов юаней.

— Кем?

— Народной страховой компанией.

— Мы заморозили все средства молодого дракона. И что же теперь сможет сказать этот человек, которого несет по течению и который пребывает в отчаянном положении? — спросил я. — Сожгите его здание и приберите к рукам страховку. — Хито быстро пометил в своем блокноте: «Жульничество со страховкой».

Я кивнул.

— Работать на вас — это самое поучительное дело за все время моей официальной карьеры, — сказал Хито.

— Помимо прочего, это может стать и очень прибыльным делом.

Весьма взволнованный этими словами, Хито от избытка благодарности мог только выдавить из себя: «Спасибо».

— Теперь идите за ним.

— Слушаюсь, полковник!

ГЛАВА 53

После двух долгих дней, проведенных в госпитале, я стал бороться за свое освобождение. Но старшая медсестра, ширококостная дама, привязала меня к постели, крест-накрест закрепив бинты на груди.

— Я когда-то лечила вашего отца, а до него еще и деда. Никто не убежит из-под моей опеки, слышите меня, молодой Лон? — громким голосом произнесла она.

После того как она ушла, я развязал узлы и ослабил бинты, затем выбрался из кровати. Я схватил белый докторский халат, висевший на стене, осторожно прокрался по скудно освещенной лестнице вниз, прыгая через две ступеньки. Оставался всего лишь один пролет до выхода, когда где-то наверху за своей спиной я услышал звук торопливых шагов. Я перепрыгнул через перила вниз, выскочил в дверь и очутился на оживленной улице. Я тут же остановил такси и только потом понял, что на мне все еще надет белый халат.

Водитель вежливо спросил меня:

— Куда мы едем, доктор?

— Дом сто сорок один по Виллоу Бей, пожалуйста.

Машина обогнала пару перегруженных автобусов и направилась на запад в сторону моего дома. В сотне метрах за моей спиной в потоке машин появились два армейских джипа.

Лена плакала, не переставая, когда встретила меня в моем доме.

— Что случилось? — спросил я.

— Кто-то поджег нашу типографию. Старый Мэй — охранник и шестеро рабочих сгорели заживо, — с трудом стала объяснять она.

— Я немедленно поеду туда, — сказал я.

— Ты не можешь ехать, там все огорожено.

— Меня ничто не остановит, Лена.

— Я поеду с тобой.

По дороге в типографию Лена стала перечислять все обрушевшиеся на нас беды, пока я маневрировал в потоке машин.

— Мы проиграли нашу первую легальную попытку освободить Фей-Фея под залог. Они потребовали два миллиона юаней.

— Мы не можем заплатить двух миллионов юаней? — удивился я.

Лена опустила голову:

— Я пыталась, но ни один банк не дает нам столько денег.

— А что с нашими депозитами?

— Они все заморожены.

— Тогда продай мой дом, — сказал я.

— Вчера истек срок очередного взноса за него.

— Я думал, что купил его за наличные.

— Нет, ты просил меня воспользоваться нашими кредитными возможностями.

— Так мы разорены? Мы получили сотни миллионов юаней прибыли, а теперь — разорены? Есть еще что-нибудь, что мы могли бы продать?

— Ничего.

— Как насчет моих часов, твоей машины, моей машины? И где, черт возьми, Майк?

— Он под домашним арестом в своей гостинице и ждет депортации.

— За что?

— Сегодня утром он был в городском архитектурном бюро и задал несколько вопросов о проекте строительства «Центра Дракона». Охрана вышвырнула его вон. Он пошел в соседний бар, напился и все там разгромил. Он был освобожден на поруки своим посольством.

— Надо побороться за него.

— Наш юрист отказывается. Он утверждает, что если сделает это, то сам может попасть под обвинение в подстрекательстве иностранцев на противозаконные действия.

— Найди другого юриста.

— Никто другой не станет представлять нас в суде. Майк объявлен персоной нон грата и будет выслан из страны вместе со всеми остальными иностранными журналистами, которые присутствовали на нашем вечере в канун Нового года.

— Почему они просто не арестовали меня?

— Они как раз собираются это сделать. На сегодняшний день закрыты и опечатаны все предприятия твоих родителей. Те же самые официальные лица, тот же парень с лошадиным лицом нанесли им визит вместе со следователем таможни по подозрению в возможной контрабанде, затрагивающему твоего отца. А деду предъявили обвинение в неточности в отчетах.

Я резко ударил по тормозам, едва не врезавшись в фургон с продуктами. Сделав глубокий вдох, старался сосредоточиться, прежде чем нажать на газ.

— А ты можешь рассказать мне хоть что-нибудь хорошее? — спросил я.

— Ничего. Мне жаль, но я не в состоянии помочь.

Я положил правую руку ей на плечо и обнял.

— Пока мы живы, все будет хорошо.

Лена молча кивнула, тушь текла с ее ресниц.

На месте типографии воздух, казалось, застыл от ужаса перед шокирующей картиной смерти — обугленное дерево, сгоревшие тела и кости, пепел от бумаги. Типография обрушилась так, будто призрак войны пронесся мимо, оставив за собой полосу развалин.

Полиция окружила место желтой лентой, предупреждая, что арестует любого, кто осмелится пересечь эту линию. Офицер размахивал своим автоматом и кричал:

— Всем стоять и не двигаться!

Я видел его и прекрасно слышал, но не остановился. Я прибавил газу, порвал ленточку и затормозил прямо перед обуглившимся деревом.

— Буду стрелять, если вы немедленно не покинете место происшествия!

— Отойди! — велел я. — Я хозяин этого предприятия. У меня, черт возьми, есть все права находиться здесь!

— Вы нарушаете закон!

— И что? Достаточно того, что ваши ублюдки сожгли это здание дотла вместе с семью невинными людьми! — Я подошел к полицейскому и толкнул его. — Разве не так? Отвечай мне, ты, гад!

— Я буду стрелять! — предупредил он, отступая назад.

— Стрелять в меня? Хорошо, давай! Ты не сможешь сделать ничего хуже того, что устроили здесь эти мерзавцы.

Молодой офицер поднял свой автомат. Две пули ударились в землю у моих ног, взметнув кучки пепла и пыли. Я продолжал наступать на него.

— Поедем домой, пожалуйста, Тан, — причитала Лена, безуспешно стараясь остановить меня.

— Вы сумасшедший! Что вам здесь нужно? — спросил молодой солдат.

— Я хочу увидеть погибшего старика. Я — его работодатель, — сказал я, чувствуя боль в груди. — Где он?

— Здесь, — указал пальцем офицер, — кучка костей у стены. Можете посмотреть, а потом покиньте это место.

Мои ноги зарывались в пепле, пока я шел к стене. На полу были разложены кости. Я опустился на колени, и горе охватило меня. Это могли бы быть кости животных из недалеких гор. Я поднял некоторые из них и тщательно изучил их.

— Можете смотреть, но ничего не трогайте, — предостерег меня офицер.

Мелкие кости, должно быть, фаланги пальцев, а это — ребро. Я поднял череп и дрожащими руками сложил кости вместе. Лена стояла за моей спиной, слишком потрясенная, чтобы хотя бы вскрикнуть или заплакать.

— Хватит, Тан. Поехали домой, — упрашивала она.

— Погоди, — сказал я. Посередине скелета не хватало целого фрагмента. В трех футах в стороне я нашел их. В самом центре одной кости было аккуратное круглое отверстие с гладкими краями, которое могла оставить только пуля, попавшая в тело, и ничто другое. Я посмотрел через плечо. Охранник прикуривал сигарету, он наклонил голову, чтобы ветер не загасил пламя. Я быстро сунул кость себе под рубашку, затем молча помахал рукой офицеру на прощание и ушел.

Перед тем как сесть в машину, я встал на колени, опустил голову, сложил руки вместе и прочел короткую молитву, отдавая последнюю дань моему верному старому охраннику.

Только когда мы наконец оказались в моем доме, я сказал Лене:

— Охранника сначала застрелили.

Она всплеснула руками:

— Откуда ты знаешь?

Я вытащил спрятанную кость:

— Смотри, здесь след от пули. Это — доказательство.

Лена закрыла глаза руками:

— Не показывай мне!

— Тебе придется отвезти это доктору Мину.

— Нашему автору? — уточнила Лена, робко взяв кость.

— Он лучший судмедэксперт в Пекине. Дай ему взглянуть на это сегодня вечером.

Лена кивнула:

— А что со статьей Суми?

— Свяжись со всеми другими издателями в Пекине и заставь их напечатать статью как можно быстрее, десятки тысяч копий, за любую цену.

— У тебя все еще есть оригинал?

— Прямо здесь ее собственный рукописный вариант. — Я вытащил сложенный листок бумаги.

— Но я не думаю, что кто-то отважится помочь нам теперь.

— Они должны. Мы ведь им раньше помогали. Менеджер Западной типографии и еще один из Пекинского издательства — они все знают меня. Позвони им. Скажи, что мне нужна их помощь прямо сейчас.

На следующий день с утра Лена уже появилась в моем доме.

— Никто не хочет печатать это для нас.

— Но все они — наши друзья!

— Больше нет. Менеджер Западной типографии посоветовал мне ни с кем не говорить о публикации этой статьи. Существует распоряжение, исходящее от Специального гарнизона, арестовать всякого, кто станет сотрудничать с издательством «Blue Sea».

— Я не удивлен. Ты узнала что-нибудь от доктора Мина о кости?

— Да, вот. — Она передала мне конверт. В записке от доктора просто сообщалось:

«Подтверждаю проникновение пули. Остатки пороха найдены на поверхности кости.

Лу Мин, доктор медицинских наук, Пекинская медицинская школа,

Отдел судебной медицины»

— Ты видишь, он все подтвердил, — сердито сказал я. — Это сделали люди Шенто.

— И что ты собираешься предпринять?

— Публично заявить об этом убийстве и причине пожара. У меня есть доказательства, подтверждающие это!

— Тан, доктор очень просил меня не выдавать его имени. Он не хочет вновь оказаться в исправительном лагере.

— Я понимаю и учту его пожелание.

Я посвятил весь день написанию статьи о преследовании «Дракона и Компании», издательства «Blue Sea», моей семьи, поджоге типографии и убийстве моих рабочих. Статья была написана просто и прямо. Как мне хотелось, чтобы Суми была здесь и могла помочь мне. Она так прекрасно умела находить нужные слова, которые проникали в самое сердце читателей и могли достучаться до их разума. Но я не знал, где она. Она не звонила уже два дня. Она обещалавернуться ко мне, но где же она?

Я оставался в замкнутом пространстве своего дома, болезненно ожидая визга тормозов машины, останавливающейся под ивой напротив. Почему всего лишь одна машина? Я ждал, что Шенто вызовет не меньше дюжины, чтобы проследить за любым моим передвижением, каждым вздохом, который я делаю.

Когда настала ночь, я заставил Лену надеть мое пальто и поехать куда-нибудь подальше на моем красном «мерседесе». После того как машина, припаркованная под ивой, устремилась вслед за ней, я выскользнул из своего дома, надев зеленое пальто Лены, отороченное мехом, высоко поднял воротник, чтобы защитить от ветра горло и скрыть лицо. Я медленно шел вдоль домов, стараясь двигаться, как женщины. Улицы были пустынны, и ветер нес по ним пыль. Я забрался в переполненный автобус и поехал на бульвар Лон Инь в сторону моего офиса.

По бульвару парами или по трое шли бизнесмены и женщины в деловых костюмах, они смеялись и переговаривались. Я проскользнул вслед за ними в раздвижные двери здания, где располагался мой офис. Затем поднялся по лестнице на четвертый этаж. В холле никого не было. Я сорвал печати с двери и открыл ее своим ключом. В офисе витал отвратительный запах. Никто не выключил отопление, и теперь все помещение стало душной парилкой. Я отключил обогреватель и направился к копировальной машине. Все внутри было вверх дном: бумаги раскиданы по полу, мебель перевернута и разбита на куски.

Я сунул чистый лист бумаги в ксерокс и начал копировать статью Суми и свою. Я пробуду здесь столько, сколько понадобится для того, чтобы сделать как можно больше копий. Потом распространю их по этому безумному городу, разбросаю, так же как сыплется с неба снег.

Как вор, несущий свою добычу, я выбрался на тихий бульвар Лон Инь, неся через плечо большую сумку. Уличные фонари слабо освещали мартовскую ночь, а стойки опор высоковольтной линии издалека напоминали одиноких волков в горах. В четыре часа утра город казался таинственными дремучими джунглями, в которых уснули все звери. Автобус уныло свернул за угол, как будто бы не желая встретить новый день. Когда я вошел в него, водитель гнусаво спросил меня:

— Где вам выходить?

— Где-нибудь по дороге, — ответил я, занимая место возле двери.

Он вытащил небольшую бутылочку, отхлебнул из нее и рыгнул.

— Садись сюда, ближе, дурачок, и выпей.

Я передвинулся вперед на сиденье рядом с ним и взял бутылку, которую он передал мне, это был местный дешевый ликер — «Гао Лиан». Я сделал глоток, и меня чуть не вырвало.

— А теперь расскажи, что там у тебя в сумке, — попросил он.

— Немного листовок.

— Ага! Ты один из этих борцов за свободу, которые пишут по ночам, а днем прячутся.

— Я…

— Не бойся. Я остановлюсь везде, где тебе нужно. — Водитель сделал еще один большой глоток из бутылки, потом рыгнул и закашлялся так сильно, что ему пришлось на минуту прилечь на руль, чтобы восстановить дыхание. Автобус перебрался на встречную полосу. Но тут же вернулся обратно.

— С вами все в порядке? — спросил я.

— Конечно, вы рассыпаете свои листовки, а я веду свой автобус. — Он нажал на газ, и автобус полетел. — Надо оставить вот здесь немного побольше, — указал водитель на одну из остановок. — Учителя, которые живут здесь, обязательно прочтут. — В другом месте он пьяным голосом дал свое экспертное заключение: — Горняки, что обитают здесь, никогда не читают. Ваши листовки быстро превратятся в туалетную бумагу.

Я высунулся из окна, разбросав немного листовок, а водитель снова нажал на газ, он проехал весь бульвар Лон Инь, Озерный парк, Народный музей, Запретный город, коммерческий район Тон-Дан, район Си-Дан, площадь Тяньаньмынь и район Хай-Дан.

— Как жаль, что вы не едете в район Летнего дворца, — сказал я.

— Я заеду туда специально для тебя. Мы не можем пропустить всех этих туристов. Да, и я отвезу тебя на прославленную улицу Университетов, где живут все эти странные либерально мыслящие студенты и студентки. Наша последняя остановка будет у Народной больницы Пекина.

— Но это практически через весь город! — воскликнул я.

— За билетик в пятьдесят феней.

— Не знаю, как вас благодарить.

— Ты уже отблагодарил меня. Ты — хорошая компания. Выпьем за это. — Он высосал последнюю каплю из своей бутылки. Водитель пел название каждого института, когда мы останавливались:

— Пекинский, Медицинский, Технологический, Филологический. Сельскохозяйственный, Геологический и Музыкальный.

Я выскакивал из автобуса, который превратился в мою собственную машину, и запрыгивал обратно. От трех тысяч копий постепенно осталась лишь тоненькая пачка, к тому времени когда мы добрались до Народной больницы Пекина, моей последней остановки.

— Пожалуйста, возьмите это, — я передал банкноту в сотню юаней водителю.

— Вы обижаете меня, молодой человек. Уберите свой деньги с моих глаз и поблагодарите меня просто как друг.

— Конечно, друг. Меня зовут…

— Не говори мне. Я никогда не возил тебя в своем автобусе, и ты никогда не пил из одной бутылки со мной. Продолжай сражаться, сынок. — Водитель поднял вверх кулак и помахал мне на прощание. Я соскочил с подножки, и автобус зигзагами удалился в туманную даль.

Я отдал честь храброму человеку. На улице было спокойно, только в воротах стояли несколько пациентов.

— Отдаешь честь автобусу? Ты с ума сошел? — Бездомный старик маленького роста поднялся со скамейки и швырнул камнем вслед удаляющемуся автобусу. — Они худшее из всего, живущего на земле. Убирайся отсюда, автобус номер триста тридцать один. Ты мне не нужен… — Он упал лицом вниз и остался неподвижно лежать на земле.

Я наклонился, чтобы помочь ему подняться на ноги, но старик накричал на меня:

— Что ты делаешь здесь ранним утром?

— Я здесь, чтобы оставить вам несколько листовок, — сказал я.

— Ох, ну покажи мне их. Мне не терпится что-нибудь почитать, все равно что. — Старик потер свои руки, на которых не было перчаток, и поправил яркий красный шарф, единственную вещь на его теле, у которой был легко узнаваемый цвет.

Старик жадно принялся пожирать глазами листок бумаги и остановился. Моргнул, как будто силясь что-то вспомнить. Он обернулся и подергал меня за полу пальто.

— Я видел это ангельское личико раньше. Я ее знаю, — сказал он, указывая на фото Суми на листовке.

— Она — известный писатель. Я не удивлен, что ты узнал ее.

— Нет-нет, молодой человек, будьте терпеливы. Вы, молодые, всегда торопитесь. Остановитесь и поговорите со мной. У меня нет никаких вирусов и инфекций, как у них. — Он указал на больницу. — Она пыталась помочь мне забраться в троллейбус. Двое мужчин, больших и сильных, схватили ее и втолкнули в машину. Я кричал-кричал, но всем было все равно.

— Ты уверен?

— Ты уверен? Ты уверен? Я устал от того, что все люди только и делают, что задают мне этот вопрос. Мне никто не верит. Я старый, но еще не мертвый. Она дала мне этот шарф.

Красный шарф Суми! Я взглянул на этикетку «Шанель»: это был мой подарок по случаю годовщины нашей помолвки.

— Холодно. Оставь его себе.

— Нет, этой милой девушке он тоже может понадобиться. И, кроме того, я привык к холоду. — Старик сунул мне шарф в руки.

Я взял его и поднял высоко над головой, выкрикивая в ночь: — Это война, Шенто! Это война!

Сбитый с толку, старик покачал головой.

ГЛАВА 54

В кампусе Пекинского университета молодой человек двадцати лет по имени Лан Гаи был очень обеспокоен объявлением о Суми и арестом Фей-Фея. Раньше оба они являлись членами университетского студенческого клуба «Ядовитое дерево», в котором Лан Гаи был не просто рядовым членом, а президентом. Он был в ярости и отчаянии и никак не мог уснуть в своей теплой постели, поэтому с первыми лучами солнца выскочил на пробежку по заиндевевшей дорожке вокруг Безымянного озера, чтобы проветриться и успокоить свои мысли. Он бегал уже полчаса и был готов упасть, когда неожиданно наступил на мокрый листок бумаги, один из множества валявшихся вокруг. Он наклонился, поднял его и увидел имя «Тан Лон», которое немедленно привлекло его внимание. Он прочел листовку от начала до конца. Это была прекрасная проза, сильная обвинительная речь, подкрепленная незыблемыми доказательствами и аргументами. Содержание этой бумаги зажгло огонь в душе Лан Гаи, а заключение судмедэксперта о пуле, пробившей кость, чуть не заставило закричать во всю силу его легких и пробудить весь университетский городок и все честные сердца от сладкого сна, чтобы они узнали о гнусном преступлении их правительства.

Суми, Фей-Фей и Тан Лон были их идолами, которые высоко вознеслись над толпой, как титаны. Фей-Фея арестовали. Лан Гаи внушал отвращение этот акт грубого насилия, он понимал, что надо что-то делать.

Он не стал завтракать, пропустил утренние лекции, чтобы изготовить как можно больше копий драгоценной листовки и раздать ее своим однокашникам. К полудню, когда Лан Гаи стоял на столе в центре самого большого кафетерия, произнося свою речь, молодая кровь взыграла и забурлила. Громкие сердитые выкрики были слышны далеко за стенами старинного университета. В толпе студентов мелькали и лица преподавателей, которые слушали и выражали свое согласие с выступавшим. Они быстро организовали комитет Свободы, и Лан Гаи стал его председателем. Он предложил написать обращение и послать его в клубы других университетов по всей стране в тот же день.

— Свободу Фей-Фею! Долой тиранию! Демократия и свободные выборы! — выкрикивали студенты в тот вечер, маршируя вдоль административного здания университета под бдительным оком полиции.

Нарушив режим, Лан Гаи выбрался наружу из окна спальни, перелез через стену вокруг городка и поспешил в телефонную компанию, чтобы связаться со всеми лидерами других клубов, входящих в объединение «Ядовитое дерево» в тридцати с лишним провинциях Китая. Приглушенным голосом он сообщил своим товарищам:

— В воскресенье в полдень мы организуем памятный митинг в честь старого охранника типографии Мэя и его погибших товарищей. Мы будем там, на руинах типографии «Blue Sea».

— А мы одновременно проведем митинг на берегу реки в Шанхае, — ответил ему руководитель Шанхайского университета Фудан, одного из крупнейших университетов страны.

— Мы проведем демонстрацию на берегу моря, — пообещал президент студенческого клуба из университета Амой в Фуцзяни.

Той же ночью Лан Гаи поехал на своем дребезжащем велосипеде на тайную встречу, на которой встретились лидеры всех университетов Пекина и окрестностей. Они собирались небольшими группами, выныривая из темноты ночи и холодного ночного воздуха Пекина, обсуждали детали предстоящих событий.

Лидер Пекинского музыкального института — длинноволосый пианист пообещал, что их оркестр будет играть на митингах. Институт искусств взял на себя украшение пепелища траурными лентами. Университет Синьхуа обязался изготовить фигуру председателя Хэн Ту из бамбуковых палок и соломы. Студенты медицинского колледжа благородно пообещали оказать первую помощь и все медицинские услуги по сопровождению митинга. Языковой университет предложил синхронный перевод всех речей на как можно большее число иностранных языков, если появятся слушатели. Университет телекоммуникаций обязался передавать их речи по радио во все уголки страны.

— Но самое главное — нам нужны люди, которые примут участие в этом митинге, и чем больше, тем лучше, — твердо заявил Лан Гаи. — Я обещаю участие пяти тысяч человек из Пекинского университета. А что организуете вы?

— Я обещаю тысячу, — сказал лидер из Синьхуа.

— В десять раз больше, — настаивал Лан Гаи.

— Постараюсь.

Поднялись еще руки.

— Пять тысяч.

— Две тысячи.

— Семь тысяч.

— Три тысячи.

— Спасибо всем за поддержку, — сказал Лан Гаи. — Теперь мы должны решить, кто будет главным оратором на этом митинге.

— Я хочу, чтобы там была Суми, — сказал один.

— А я — чтобы был Фей-Фей, — сказал другой.

— Как насчет Тана Лона? — предложил кто-то.

— И где же мы найдем его? — спросила какая-то девушка.

— Если он — боец, то он сам найдет нас, — ответил какой-то парень.

«Тан прекрасный оратор», — подумал Лан Гаи. Его статья была такой зажигательной, в ней чувствовалась сила. К тому же статус официального юридического лица придаст траурной церемонии особый эмоциональный заряд. Как бы ему хотелось, чтобы Тан был теперь здесь, среди них. Лан Гаи вздохнул, а потом продолжил совещание:

— Мы прочтем статью Тан Лона и отрывки из книги Суми. Пусть каждый из вас подготовит речь. А теперь отдохните. Мы встретимся теперь только в воскресенье.

ГЛАВА 55

Я низко надвинул на лицо армейскую шапку. Зеленая шинель защищала мою спину. Воротник, отороченный мехом тигра, закрывал мое лицо почти до самых глаз. Грубые армейские ботинки дополняли облик, когда я шел, разбрызгивая лужи из жидкого снега, по улицам западной части Пекина. Я согнулся так, как будто бы мне было холодно. Я старался казаться меньше, но рост выдавал меня.

Я приобрел этот зеленый наряд у старого ветерана, который воевал в Корее. Шенто не терял времени зря. Мои фотографии были развешаны на углах улиц, в киосках, на стенах общественных туалетов.

Я пробирался по кривым улочкам к небольшому постоялому двору, на котором останавливались торговцы овощами из провинции, продавцы тигровых шкур из гор, торговцы имбирем с севера и поставщики устриц с побережья.

Там не было окна, никакой ванной. Только восемь кроватей и один стол. Путники подкладывали себе под голову вместо подушки свой багаж, а подушку подкладывали под ноги, чтобы отлила кровь. Восемь человек курили, рассказывали байки об отдаленных провинциях.

Я сидел, запахнувшись в свою шинель, давая отдых ногам, потому что знал, что все центральные дороги и станции были забиты полицейскими патрулями, которые разыскивают меня. А маленький постоялый двор располагался рядом с Пекинским университетом — районом, который я знал вдоль и поперек еще со студенческих лет.

Я звонил Лене, чтобы сообщить, что мне нужны деньги, просил, чтобы она раздобыла как можно больше наличными, столько, сколько сможет унести в руках. Я ждал, сидя в прокуренной комнате без окон, где нельзя было сказать, ночь сейчас или день. Надо мной горела слабая лампочка в пятнадцать ватт.

Утром, незадолго до полудня, появилась Лена. Вокруг лица у нее был намотан шарф, так что виднелись только миндалевидные глаза. Я никогда не видел, чтобы она так нервничала и дрожала. Я втащил ее в пустой коридор и попытался дыханием согреть ее окоченевшие руки, а Лена шептала:

— Полиция и их ищейки повсюду рыщут вокруг твоего дома. Я шла пешком, пытаясь оторваться от хвоста последние три часа. По всему городу висят твои фотографии, тебя разыскивают, чтобы арестовать. Тебе лучше пожить здесь некоторое время.

— Да, я так и сделаю. Тебе надо позаботиться о себе, Лена.

— Я их не боюсь. Я совершенно ни в чем не виновна, и ты тоже. Ах да, звонил лидер студентов по имени Лан Гаи, он искал тебя. Он хочет, чтобы ты выступил на митинге в память о Мэе, старом охраннике типографии, и других рабочих в это воскресенье. Митинг пройдет на месте сгоревшей типографии. Он говорил, что другие университеты по всей стране тоже организуют демонстрации и митинги против правительства, чтобы потребовать освобождения Фей-Фея.

— Какая отвага! — сказал я. — Скажи им, что я приду.

— Тебе не следует этого делать. Полиция будет там.

— Тогда нам необходимо отработать план для отхода.

— Тан, не стоит ради этого рисковать своей жизнью.

— Стоит. Этот митинг может стать началом революции, которую нельзя будет остановить, — сказал я. — Помоги мне в последний раз. Скажи им, что я там буду.

Лена неохотно кивнула.

— Вот тебе деньги, две тысячи юаней. Это все, что у меня есть.

Я поблагодарил ее и рассовал деньги по карманам. Каким же преданным и верным другом она оказалась.

— Вот, я принесла тебе «Женьминь жибао», — сказала Лена. — Ты должен прочесть это.

Она сунула мне газету, подняла воротник и исчезла, уходя по кривой улице. Снежинки замели ее следы.

Я развернул газету. Первая страница кричала:

«Антиправительственные элементы Тан Аон и Суми Во сфабриковали вымышленную биографию нашего героя полковника Шенто. Молодой революционер остался сиротой в возрасте трех лет, вступил в армию в двадцать, спас жизнь нашего великого вождя, получил повышение по службе за свою преданность и верность партии и ее руководителю. Полковник Шенто никогда не был лично знаком с Суми Во — либеральной писательницей, которая обязана своей популярностью бесстыдному абсурду и выдуманным воспоминаниям. Фальсификация — это вопиющая попытка выгородить своего жениха Тана Лона и вытащить его из финансового краха и банкротства. Последним жульничеством Тан Лона был поджог собственной типографии и убийство его рабочих для получения страховки в двадцать миллионов юаней от Народной страховой компании. Министерство юстиции начало расследование этого дела.

На другом фронте Суми Во, которая пытается представить своего жениха национальным героем, недавно была арестована по обвинению в буржуазном либерализме. Но главный вдохновитель этой диффамации все еще на свободе. Мы призываем наш народ к бдительности и содействию полиции в Пекине и других районах Китая в деле поимки Тана Лона, чтобы воспрепятствовать дальнейшему распространению его тлетворного влияния».

Я смял газету и бросил ее в мусор. Один из постояльцев, фермер с севера, оторвал полоску от газеты, чтобы свернуть себе самокрутку. Он насыпал табак, прикурил и принялся с наслаждением выпускать клубы дыма.

Было хмурое воскресное утро. Ветер выл, тучи низко нависли над землей, все вокруг выглядело безмолвно и неподвижно. Это была самая подходящая погода для траурного митинга по семи погибшим, чьи души вознеслись на небо вместе с клубами дыма. К полудню ветер, несший хлопья снега, усилился и принялся раскачивать голые ветки деревьев. Ветки трещали, стволы раскачивались, тигры попрятались, а волки застыли в страхе и тоске.

К полудню тысячи студентов стали появляться кто пешком, кто на автобусах, кто на велосипедах. Они пели песни протеста, выкрикивали проклятия и скандировали речевки. Тысячи рабочих с грязных дымных фабрик приходили большими группами. Некоторые приезжали в прицепах грузовиков, другие — стоя на подножке тракторов. Их рабочая одежда была сине-белой, аккуратной и в то же время грязной. Они курили свои сигареты, которые им выдавали по талонам, и пили разливное пиво. Их руки, не занятые делом, барабанили по всему, что попадалось, а ноги топали по земле. Они пришли сюда, потому что погибшие были их братьями в бело-голубой униформе. В обычной жизни студентам и рабочим было глубоко наплевать друг на друга, но перед лицом смерти они объединились. Рабочие, строящие коммунизм, пролетарии всего мира, не имели никакой собственности, но были хозяевами этой земли. Так учил их Карл Маркс. Изрядно надоевшая песня «Интернационал» тоже говорила об этом: «Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой».

Вокруг быстро выстроилась линия полицейских, окружившая толпу со всех сторон. Они охраняли, контролировали, оттесняли, временами сдерживали напор, чтобы как-то обуздать все ширившуюся толпу. На передней части мощной бронемашины надрывался громкоговоритель:

— Все незаконные демонстрации запрещены. Все участники будут арестованы!

— Заткнись! — хором отвечали ему рабочие.

— Граждане, расходитесь по домам! Траурный митинг не санкционирован властями! Полиция Пекина примет меры ко всем, кто не подчинится этому приказу!

Когда молодой солдат толкнул студентку художественного колледжа, она закричала и набросилась на него с кулаками.

— Только попробуй еще раз дотронуться до нее, и будешь грызть землю! — пригрозил ее длинноволосый парень.

Ровно в полдень худой лидер студентов Лан Гаи запрыгнул на временный специально сооруженный из полусгоревших досок и веток деревьев помост. На нем была белая куртка и черная лента, повязанная вокруг головы — знак траура, который обычно носили самые близкие члены семьи. Он был спокоен, голова опущена вниз, глаза закрыты. В полной тишине Лан Гаи просил духов умерших снизойти на него и дать ему силы.

Печальная траурная мелодия, которую специально написал студент-первокурсник университета искусств звучала как плач. Громкоговорители были спрятаны под камнями и под столами, так что полиция не смогла бы их быстро изъять и отключить. Группа студентов, которые должны были выступить с речами, представляла все колледжи и университеты, стояла плечом к плечу, окружив Лан Гаи и прикрывая его пятью рядами своих тел — единственной защитой от оружия офицеров.

Лан Гаи жестом остановил музыку и махнул рукой молодым людям, окружившим его. Они сидели на корточках на ледяных камнях, высоко держа плакаты над головами. Интеллектуалы с озабоченными лицами смешались с простыми рабочими, из которых состоял внешний круг. Опустив глаза вниз, Лан Гаи начал говорить:

— Небеса благодарят вас, и мир встает на колени перед вами. Мы, живущие, собрались здесь сегодня, чтобы оплакать ваш жестокий и безвременный уход. Мои соотечественники, товарищи, студенты, преподаватели, отцы, матери — мы живем в государстве тирании, которая не останавливается даже перед тем, чтобы убить. Тирании, поросшей ядовитым мхом, который теперь отравляет наш народ.

Сегодня мы здесь не только для того, чтобы почтить память, но и для того, чтобы бороться за живых. Дьявол по имени Шенто виновен в смерти старого охранника Мэя и рабочих типографии, в преследовании и финансовом крахе фирмы «Дракон и Компания», аресте Фей-Фея Чена и Суми Во. Не довольствуясь этим, он разыскивает и преследует совершенно невиновного человека Тана Лона. Товарищи, соотечественники! Сегодня погибли только эти люди, но завтра ими можете стать и вы. Настал час избавить нашу любимую землю от тех, кто толкает колесо истории назад, во мрак, а не к светлому будущему.

Толпа разразилась громкими криками:

— Да здравствует народ!

— Долой правителей!

— За свободные выборы!

Второй оратор, глава театрального колледжа, держала в руках копию книги Суми Во «Сирота». Со слезами на глазах она читала отрывки из книги:

«Волны отчаяния плескались у моих ног, когда я шла вдоль холодного берега моря. В моем сердце царила полная безысходность. Моя голова в шрамах была живым доказательством жестокости людей, уничтожающих себе подобных. Это был момент полного отчаяния, я искала надежду в волнах темного холодного моря. Мне хотелось почувствовать вкус смерти. Ракушки на берегу станут моей компанией, а безмолвный песок — моей подушкой. Я чувствовала, как у меня подкашиваются ноги от тяжести ребенка — плода моей любви, о которой исчезло даже воспоминание. Свет звезд померк для меня. Я была довольна, что жизнь моего ребенка закончится, потому что я устала. Ребенок сосал мою юную грудь. Но из нее вытекали только мелкие капельки сладкой жидкости. Он улыбался, как будто бы знал, что мама будет счастлива, если умрет. Мама уходит. Прощай, сынок. Я выкрикивала слова прощания, но они утрачивали смысл, потому что сказанное тут же забывается. Ветер развеет воспоминания обо мне в памяти моего ребенка… Я нырнула в воду. Волны подняли меня вверх, и все кончилось».

Воцарилась тишина.

— Да здравствует Суми Во — народная писательница! — закричала девушка, которая читала отрывок из книги. Толпа отозвалась эхом. Девушка расплакалась, и ей помогли спуститься со сцены. Вслед за ней выступил тенор, который исполнил «Марсельезу» на французском языке. Это было старое клише времен революционной горячки, но его звучание подогрело дух собравшихся.

Люди присоединились к певцу, и эхо от хора поднялось высоко к западным горам и достигло затянутого тучами неба. Как будто под воздействием колдовских чар, революционеры почувствовали свое единство и несгибаемую волю к победе над диктаторами. Кровь забурлила у них в жилах, несмотря на царящий вокруг холод.

— Мы должны бороться мирными путями! — выкрикнул Лан Гаи. — Ненасильственный путь Махатмы Ганди в наших душах. Слова — вот наше оружие. Наши голоса не заглушить, пока солнце свободы не осветит нашу землю.

Возникло какое-то замешательство и неразбериха среди студентов, когда в их ряды влились молодые рабочие с фабрик и присоединились к пению «Марсельезы». Полиция вновь начала призывать собравшихся к порядку:

— Расходитесь по домам сейчас же, или мы всех арестуем!

Полицейские свистели, маршировали плотными рядами, подняв на плечо оружие с примкнутыми штыками, но пение все усиливалось, подобно завыванию бури, заглушая их мегафоны. Лан Гаи беспомощно стоял на помосте, размахивая руками, пытаясь успокоить людей, но толпа игнорировала его. С грузовиков полетели бутылки, и одна из них угодила в стража порядка. В переднем ряду военные сняли винтовки с плеча и приготовились к стрельбе. Студенты что-то выкрикивали, чтобы поддержать рабочих. В воздухе пронеслись еще бутылки.

Настало мое время. Я протолкался сквозь ряды людей и одним прыжком очутился на возвышении. Я обнял Лан Гаи, поблагодарил его и занял место у мегафона, громко выкрикивая:

— Друзья! Мое имя — Тан Лон. Теперь вы все знаете меня лично. К тому же по всей стране расклеены мои фотографии, меня ищут, чтобы арестовать. Но я ничего не боюсь, и меньше всего боюсь наше продажное правительство! Я с вами, мои соотечественники!

Толпа разразилась приветствиями, овацией.

— Я сегодня здесь с вами, чтобы почтить память наших погибших товарищей. Я хочу показать вам одно доказательство — кость из тела моего дорогого старого охранника — господина Мэя. Известный доктор, который занимается судебной экспертизой, утверждает, что дырка, которую вы здесь видите, — это след от пулевого ранения. Я уверен, что он был убит. — Волна возмущения прокатилась по толпе.

— И убийца — не кто иной, как полковник Специального гарнизона Шенто! Шенто, который приказал арестовать Фей-Фея и Суми. Тот самый человек, который сжег мою типографию, и правда об этом никогда не будет рассказана…

Раздались голоса:

— Убирайся к дьяволу, Шенто!

Я поднял руки вверх, призывая к тишине.

— Соотечественники! Я здесь, чтобы объявить о создании новой независимой политической партии — Китайской демократической. Ее целью станет претворение в жизнь идеалов демократии, пока не придет день свободных выборов и конституционных гарантий! Только после этого мы навсегда спасем наш народ от возрождения призраков Шенто и таких, как он.

— Тан Лон! Тан Лон! — Крики были оглушительными. Полиция стала напирать со всех четырех сторон, а из громкоговорителей очень громко зазвучало:

— Разыскиваемый Тан Лон, немедленно покиньте сцену, пока мы не начали действовать! Любой, кто попытается помочь ему бежать, будет осужден и посажен в тюрьму! Преступник Тан Лон, сдавайтесь немедленно!

Я не обратил на это никакого внимания.

— Я призываю вас: идите на улицы, говорите со своими соседями! Вернитесь в свои учебные заведения и распространите слова о нашем будущем! Китай принадлежит нам! Демократия — наша единственная надежда. Вступайте в партию! Я передам послание всем провинциям. Я разбужу нашу страну гигантов, и мы поборемся со злобными силами прошлого. Проснись, моя страна, будущее делается сегодня!

— Вам пора уходить, — настаивал Лан Гаи. — Вы видите, на вас уже нацелены ружья? Полиция окружает нас. Пожалуйста, бегите сейчас же!

Люди начали взбираться на возвышение, закрывая меня, а потом стали подбрасывать меня вверх, выкрикивая:

— Тан Лон! Тан Лон!

Завыли полицейские сирены. Рядом с возвышением офицеры создали замкнутый круг, который стал сжиматься.

Я спрыгнул вниз с плеч студентов и рабочих, смешался с толпой и проскользнул туда, где уже стоял в ожидании Лан Гаи.

— До свидания, Лан Гаи, — прошептал я.

— До свидания, Лон. Вы теперь наш новый лидер. Эти люди обожают вас. — Лан Гаи освободился от своей белой траурной куртки и набросил ее на меня. В общей суматохе я выбрался и скрылся среди деревьев, пробежав довольно большое расстояние, прежде чем выбрался на небольшую тропинку, ведущую на другую сторону горы Шишан. На развилке двух дорог женщина с желтым шарфом, который развевался на ветру, держала машину с включенным двигателем наготове.

— Лена, — произнес я, запрыгивая в нее.

— Пристегни ремень. Спуск с горы будет очень тяжелым. — Лена нажала на газ, и машина запрыгала вниз по обледеневшей дорожке, резко сворачивая на поворотах и направляясь к перегруженной трассе в сторону Тьенджина. Остановившись у маленького магазинчика, Лена выбралась со своего сиденья, обняла меня и поцеловала в щеку.

— До встречи, молодой человек!

— До свидания, Лена. Скоро взойдет летнее солнце, — пообещал я.

Пока она пересаживалась в другую машину, я занял место водителя и нажал на педаль, направляясь в сторону востока. На сердце у меня лежал камень, когда я думал обо всем, что осталось у меня за спиной, и о том, что ждало меня впереди. Мне предстояло жить в бегах и исполнить великую миссию.

ГЛАВА 56

В тот день, когда они уезжали, я прятался в тени у своего окна, которое выходило в глубокий внутренний двор, и наблюдал за тем, как Суми застегивает пальто Тай Пиню перед дальней дорогой. Сегодня комфортный домашний арест, завтра — промозглые холодные камеры Синьцзяни. Ветер гнал мертвые листья по старинному дворику, бормоча: «Мой сын, мой сын».

Я снова повторил себе, что это именно Суми предала меня. А предательство нашего прошлого заслуживает наказания: смерти для нашего прошлого и будущего, которое заставит умереть и прежнего Шенто. На его месте родится новый Шенто — одинокий волк, которого никто не любит, которого все бросили и покинули. Моя жизнь теперь была как кленовый лист, который я однажды поднял и засушил между страницами своего дневника. Это был символ моей любви к ней — сухой, одинокий, упавший. Мне вспомнилось стихотворение, написанное во времена династии Тан: «Весь лес покрывается зеленью весной, кроме одного больного дерева. Один корабль тонет, а тысячи других продолжают бороздить океан».

Мужчина, которому не хватает решимости, должен принять судьбу сухого дерева или тонущего корабля, который медленно растворяется в тишине, а круговорот времен остается, и волны океана смывают его след. Но не таков был мой характер.

Я решил перерезать горло Суми, которая разболтала всему свету наши самые важные секреты, хотел вырвать сердце у нее из груди и, держа его в руке, изучить все темные нитки кровеносных сосудов, в которых скрывалось предательство. Но на пути у меня стояли два небольших препятствия. Первое появилось в одну из бессонных ночей, когда я оттачивал лезвие меча, чтобы убить Суми. Я отбросил меч и точильный камень в сторону. Каждый звук металла разрывал мне сердце, как будто бы я готовился покончить со своей собственной жизнью. Это было невыносимо, и я бросил занятие. Я даже представил себе, как моя кровь стекает вниз и собирается в лужицу в том месте, куда обычно наливают воду, чтобы смочить камень. Тогда я понял: это вовсе не важно, что Суми совсем разлюбила меня, она была частью моей плоти и крови. В ярости я нанес удар мечом самому себе по руке и был поражен тем, что это было совершенно безболезненно, и еще тем, что ее жизнь значила для меня больше, чем моя собственная. Поэтому я разломал меч на куски, засунув лезвие в старинные дворцовые солнечные часы. Потом бросился на камни, которыми был вымощен двор. Меня душили слезы, и я пролежал так до самого рассвета, когда часовой нашел меня и помог добраться до моей берлоги.

Но любовь и ненависть продолжали терзать меня. И я снова стал упиваться мыслями о том, как покончу с жизнью Суми, независимо от того, будет ли мне при этом больно или нет. Я не мог вынести ее презрительного взгляда, когда она смотрела на меня. Я изготовил три специальные серебряные пули, которыми собирался застрелить ее, но когда полировал их, я услышал плач своего сына, Тай Пиня. Мальчика, который был моей плотью с совершенно таким же, как и у меня в детстве, голосом. Это были крики отчаяния, плач сироты. Я оглянулся вокруг, осмотрел весь двор, но никого не увидел. И все же этот плач преследовал меня, разрывал мне на части барабанные перепонки. Я не мог ничем заглушить его, как ни старался.

Два дня я прятался за своим окном, наблюдая за матерью и сыном. Я видел не мальчика Тай Пиня, а себя самого, тощего деревенского мальчишку из Балана, босого, одетого в грубую болтающуюся одежду, послушно сидящего возле матери, которой я никогда не знал. Он слушал чудесные сказки, которые она читала ему. Я плакал, растроганный мыслью о том, как могла бы любить меня тень моей родной матери, и слезы капали на мою накрахмаленную форму.

Вскоре после этого я принял единственное приемлемое для меня решение — отказаться от Суми и отправить ее в самую отдаленную тюрьму на северо-западе Китая. Я решил оставить ей на воспитание Тай Пиня, поселить их в довольно сносных условиях, чтобы мальчик мог получить хорошее образование и воспитание, согласно его месту в жизни. Подобно многим императорам древности, жившим задолго до меня, я наказал Суми, так же как неверную наложницу, отправив ее в глушь западных краев, где она будет жить, вечно сожалея о случившемся, лишенная всяких радостей.

— Мама, я не хочу уезжать, — сказал Тай Пинь, когда услышал эти новости.

Суми наклонилась и поцеловала его в лоб.

— Все будет хорошо, — пообещала она.

— А куда мы едем?

— В очень далекие края, где ты увидишь горы и пустыни Срединной империи.

Солдат подтолкнул в спину мать и сына и заставил их сесть на задние сиденья зеленого армейского автомобиля. Как будто бы чувствуя мой встревоженный взгляд, следящий за ними, Суми ни разу не повернула голову. Она была собранной и молчала, гордо подняв голову. Держа Тай Пиня в объятиях, она прижалась к нему и стала что-то шептать ребенку на ухо. Фургон тронулся, мое сердце забилось сильнее. Может быть, я совершил непоправимую ошибку? Не повторяю ли я грех своего отца?

Мальчик оглянулся, выискивая что-то или кого-то взглядом, он улыбался. И на щечках у него появились ямочки. Я закрыл глаза, потому что это зрелище было для меня невыносимым. Потом я отбросил тяжелую занавеску в сторону, прижался носом к стеклу, чтобы в последний раз увидеть двух скитальцев, отправившихся в долгий путь. От слабости я прислонился к темной стене. Только спустя довольно долгое время я смог собраться с мыслями и прийти в себя, чтобы стать тем, кем был. Я поддержал свой дух одной из любимых цитат Хэн Ту: «Чтобы совершить революцию, необходимо приносить жертвы». Я вернулся в темные коридоры власти. Хито Лин уже ждал меня.

— Может быть, я не прав, что выслал их отсюда? — спросил я его.

— Нет, полковник. Во время «культурной революции» я донес на своего отца, когда узнал, что он спит с моей одноклассницей. Его арестовали, а я получил повышение и стал первым секретарем Красной гвардии в своем институте.

— И ты гордился собой?

— Да, — довольно неуверенно ответил Хито.

Я сменил тему:

— Где сейчас наш преступник — молодой Лон?

— Два дня назад его видели в провинции Шандун в университете Нанкай, еще одной либеральной школе. Затем он произнес речь в университетском городке Тьенджина, на котором собралось три тысячи членов клуба «Ядовитое дерево».

— Почему ваши люди не схватили его?

— Он уехал до того, как мы прибыли на место.

— Что случилось с вашей сетью для отлова преступников? В вашем распоряжении вся полиция страны, и все, что вы находите, это только его тень?

— Это все равно что искать иголку в стоге сена.

— А вы разве не понимаете его намерений?

— Да. Университеты. Но у нас их тысячи по всей стране.

— Велите местной полиции наблюдать за всеми центральными университетами. И объявите, что это — первостепенная задача.

— Да, я сейчас же все исполню, полковник!

— И немедленно сделайте публичное заявление о пожизненном приговоре Суми Во и казни Фей-Фея.

— Казни?

— Да, через три месяца.

— Раньше я не слышал о таком.

— Конечно, нет. Это предложение только что было внесено мною.

— Но разве любое дело по нашему законодательству не должно сначала быть представленным на рассмотрение в Верховный суд?

— Верховный суд работает на председателя КНР.

— Я немедленно объявлю об этих приговорах, а потом займусь их юридическим обоснованием, — сказал Хито, делая пометки в блокноте. — Еще один вопрос, полковник. Зачем нам ждать три месяца? Обычно мы караем немедленно.

— Я хочу, чтобы это задержалось в головах людей, чтобы они задумались.

ГЛАВА 57

Я был с ног до головы плотно закутан, как любой крестьянин с севера перед лицом надвигающейся жестокой зимы. У меня отросла длинная жидкая бородка, волосы стали сальными от грязи, а лицо исцарапано колючим снегом и покраснело от ветра, который день и ночь обдувал мое лицо. Я вел странное существование. Моя талия сильно уменьшилась в объеме, и мне пришлось пробить гвоздиком два новых отверстия на ремне, чтобы удержать болтающиеся на мне брюки. Моя одежда была насквозь пропитана всеми запахами мест, в которых я бывал в течение дня: железнодорожные станции, углы улиц, отдаленные фермы, стойла для лошадей и свинарники.

Я передвигался так, как это делают пьяницы, с трудом переставляя опухшие ноги, говорил что-то нечленораздельное, если ко мне обращались, и зевал во весь рот, из которого исходила отвратительная вонь. Я курил тоненькие самокрутки, свернутые из газетной бумаги, и дрейфовал в толпе таких же грязных, никому не нужных душ.

Но таким я выглядел днем. Это был мой облик, специально придуманный, чтобы ввести в заблуждение полицию. Мои фотографии преследовали меня везде. Конечно, без маскировки любой узнал бы меня, поэтому я держался ближе к тем районам города, где дети старались избегать незнакомцев, а мужчины были мрачными, голодными, никому не известными чужаками, грешными и судимыми, которые сбивались в кучу, как мусор, который несет ветер.

По ночам я тайком пробирался в ванную комнату при гостинице или ресторане. Обычно меня останавливали и позволяли войти только после того, как я обещал немедленно уйти. Внутри я открывал свой чемодан, мылся, переодевался в чистую опрятную одежду и пиджак и всякий раз удивлялся, насколько иначе со мной обращались, когда я выходил, заставляя менеджера гадать, куда же подевался тот нищий.

В Тьенджине я посетил десять университетов, встретился с лидерами клуба «Ядовитое дерево», произнес речи, разоблачающие мрачные секреты Шенто и его хозяина-тирана Хэн Ту. Я постоянно говорил о своей новой политической партии и призывал к первым свободным выборам этим летом, когда в Пекине соберется пятнадцатый съезд партии, чтобы в который раз принять свои штампованные резолюции.

В каждом университетском городке все обо мне перешептывались. Эти молодые люди были похожи на сухую солому, которая только и ждала моего прихода, чтобы вспыхнуть от одной искры и запылать огнем. Они мечтали познакомиться с лидером, находящимся в бегах. Они радостно приветствовали меня, отважно произносили слово «демократия» и обвиняли правительство. Студенты охраняли меня, стоя на страже возле залов, в которых ожидалось мое выступление. В одном городке студент был арестован за то, что привел полицию в опустевшую ловушку.

В конце каждого митинга число членов демократической партии увеличивалось. Я покидал каждое учебное заведение, чувствуя себя все более и более уверенным в своей миссии и стремлении к борьбе. Но дорога, лежащая передо мной, становилась все более ненадежной с каждым моим продвижением на юг из города в город вдоль побережья Тихого океана. В Янцзяне, старинном городе, я был заранее предупрежден лидером клуба, что митинг в университете станет для меня ловушкой. Полиция и переодетые военные постоянно курсировали по городку. Чтобы расстроить их планы, члены клуба запланировали встречу на корабле в сумерках во время прогулки по живописному озеру Тай, где длинноногие крабы и жирные креветки ползали по илистому дну, а распускающиеся персиковые деревья тихо качались под дуновением теплого весеннего ветерка. В прошлом это озеро прятало множество революционеров в своих тайных гротах и тенистых заводях. «Так, теперь и я революционер», — подумал я.

В глазах этих молодых людей я стал символом чего-то гораздо большего, чем я сам. Эта вера была подтверждена двумя молодыми людьми, которые поплыли за лодкой и просили меня взять их с собой, когда я направился дальше морем на юг.

— Вы — наш герой. Все в нашей стране хотят быть такими, как вы. Мы хотим присоединиться к вам, пожалуйста, возьмите нас с собой, — упрашивали они.

— Дорога впереди очень трудна. Я не могу гарантировать вам безопасность.

— Мы хотим защищать вас. Мы умрем за вас.

— Вы пригодитесь нашей партии позднее, — уверил я их. — Ваша жизнь очень дорога. Берегите ее.

И эти двое мальчишек успокоились, хотя и были сильно разочарованы, потому что все мы услышали звук приближающегося мотора.

— Прыгайте и плывите в заводь! — велели мне мальчишки. — Здесь скоро будет полиция!

Когда я нырнул в теплую воду, двое молодых людей последовали за мной, они плыли сзади до тех пор, пока мы не добрались до заводи.

— Спасибо за компанию, — сказал я, выжимая мокрую одежду и пытаясь как-то высушить ее.

— Я запишу это в своем дневнике, — сказал один из них.

— А я когда-нибудь напишу книгу об этом приключении, — произнес другой.

Я улыбнулся и исчез в зарослях.

Я пробирался в сторону зафрахтованного для поездки на юг корабля, груженного мешками с цементом. По мере моего продвижения вдоль побережья Тихого океана я замечал перемены в климате. Море становилось синее, деревья зеленее, цветы ярче, а людикрасивее. В мае, когда я добрался до Шанхая, мои волосы отросли до плеч, и я сбросил с себя последний свитер, наблюдая, как он плывет по воде канала, по которому прежде приплывали императорские корабли. Лидер самого большого клуба «Ядовитое дерево» в Шанхайском университете оказался девушкой лет двадцати, которая ждала меня в небольшом порту со смущенной улыбкой, сжимая в руках букетик диких цветов. Она спросила, нельзя ли ей стать секретарем моей демократической партии в Шанхайском отделении.

Ее имя было Ли-Пин, и она умела смешивать политику, искусство и удовольствия. Девушка выбрала для моих выступлений самые разнообразные места: кафе, где студенты потягивали колумбийский кофе и курили «Мальборо», шумные ночные клубы, где полуголые девицы на сцене сменяли певцов-мужчин. Когда я приходил вместе с Ли-Пин, меня не надо было представлять. Эти люди — цвет новой культуры Шанхая — останавливались и приветствовали меня. Много раз, почти как рок-звезда, я вынужден был бежать через запасной выход в стоящую наготове машину, пока девушки-фанатки кричали и визжали, стараясь подобраться ко мне поближе.

Вслед за моим появлением, к неудовольствию местных властей, устраивались демонстрации.

В каждом университетском городке появлялись все новые и новые отделения демократической партии. Лидеры небольших отделений по всему побережью начали общаться друг с другом. Они сочиняли стихи и песни, которые прославляли рождение новой революции. Десятки предводителей студентов покидали свои институты в середине семестра, чтобы съездить в другие кампусы, куда я не мог добраться, поскольку меня постоянно преследовали. Они объявляли себя моими последователями. Некоторых из них арестовали, а других отправили к родителям на поруки под домашний арест.

К тому времени как летнее солнце вступило в полную силу, вся страна пылала, как в огне. Это был пожар в душах и сердцах. Все говорили обо мне так, как будто я был духом, живущим только в разговорах тех, кто преклонялся передо мной. Некоторые заходили так далеко, что утверждали, будто бы меня вовсе нет, что я мираж, который выдумала полиция, и предлог для затягивания веревки на шее людей. И все же мои свежие аудиозаписи и множество людей, которые видели меня своими собственными глазами, снова и снова доказывали, что я живу среди них и что революция все же пустила свои корни.

Когда я на спине тощего мула приехал в Фуцзянь и увидел горные вершины, которые дрожали в знойном воздухе, я хлопнул в ладоши и произнес небольшую молитву в благодарность за это незабываемое путешествие в своей жизни. Стоя на коленях у ручья, я умылся ледяной горной водой и сделал несколько глотков. Это был вкус райского блаженства. От мучительной жажды не осталось и следа.

ГЛАВА 58

Каждый день, который проходил, оставляя Тана Лона на свободе, причинял мне боль, как от острой отравленной стрелы. Я, как безумный овод, бросался на любое подобие следа Тана, только для того, чтобы узнать, что этот дух опять исчез. Я добрался до Синьцзяни в поисках своей жертвы, но и там меня ждало разочарование.

Во время этой поездки я остановился, чтобы навестить Суми, которая отказалась говорить со мной и угрожала, что покончит с собой. Но самым ужасным была пощечина, которую я получил от своего сына. Когда я приехал, Тай Пинь ловил бабочку. Он жил в пределах тюремного двора.

«Сын, прости меня. Однажды ты поймешь, какой я на самом деле. Однажды я подарю тебе весь мир». Я смотрел в будущее. Когда в моих руках сосредоточится вся мощь власти, я заберу сына отсюда. Я считал себя вправе пока оставить Тай Пиня в этом заключении. И почувствовал облегчение, когда заметил, что мальчик подрос и увлеченно занимается с подарками, которые я посылал ему каждый месяц: велосипедом, коробкой со свечами, книгами, о которых я в своем детстве мог только мечтать.

Не проходило ни единого дня без тревожных сообщений о гражданских волнениях, прямо или косвенно спровоцированных Тан Лоном. Случались забастовки на фабриках, в южных провинциях сидячие демонстрации, в университетах на юго-западе. По последним подсчетам, число членов демократической партии достигло уже полумиллиона. А это само по себе вызывало большое беспокойство, не считая трех тысяч членов более мелких партий, которые неожиданно появились в последние несколько месяцев.

— Это — наша головная боль, — вздохнул как-то раз Хэн Ту. — Коммунисты свергли гоминьдановцев в тысяча девятьсот сорок девятом году, тогда события развивались точно так же, как это происходит сейчас.

— У нас есть оружие, армия и военные базы, — ответил я. — У народа нет ничего, кроме призрака Тана.

— И что же ты делаешь с оружием? Что делаешь с армией? Почему спустя шесть месяцев вы так до сих пор и не смогли поймать этого человека?

— Мы использовали все методы, товарищ председатель.

— Пошлите армию, флот, авиацию. Мне все равно, что вы будете делать, но делайте это быстрее. Шенто, сын мой, я еще никогда раньше не получал так много жалоб от старых министров. Они хотят твоей отставки. Но я верю тебе и хочу, чтобы однажды ты занял мое место. Ты должен продемонстрировать свою твердость и силу. Мне здесь нужна стабильность.

— Вы ее получите.

ГЛАВА 59

1986

18 июня, ПЕКИН

От Фей-Фея теперь осталось лишь жалкое подобие того человека, который был брошен в тюремный фургон, а потом увезен в неизвестном направлении куда-то на запад, в горы. Когда фургон остановился и его дверцы вновь открылись, его выволокли наружу и швырнули на землю. Солдат прочел приговор:

— Фей-Фей Чен, вы приговорены Верховным народным судом к смертной казни, назначенной на сегодня по обвинению в антиправительственной деятельности.

— Но я не был в суде.

— Это окончательный приговор и обжалованию не подлежит.

— Я хочу жить! Я готов признаться во всем!

— Признание ничего не изменит.

— Пожалуйста, дайте мне увидеться с семьей и друзьями в последний раз. Я имею право на несколько дней отсрочки.

На огромном дереве, выбранном для проведения казни, уже собралась стая крикливых ворон, жаждущих крови. На каменных лицах правительственных репортеров не отражалось никаких эмоций и чувств. Их было трое, и только они могли стать свидетелями этого момента, чтобы сделать страшные снимки казни и опубликовать их потом в центральных газетах.

— Пожалуйста, репортеры, сделайте что-нибудь! Я невиновен! — умолял их Фей-Фей, упав на колени.

Еще один солдат толкнул его ногой в спину, и Фей-Фей упал лицом вниз. Вокруг поднялась туча пыли. Наступив тяжелым армейским сапогом на спину Фей-Фея, солдат дважды нажал на спусковой курок. Голову Фей-Фея разорвало, и куски мозга разлетелись во все стороны. Его тело вздрогнуло в последний раз, и он умер.

Защелкали фотоаппараты, снимая последний момент его жизни.

ГЛАВА 60

1986

18 июня, ТЮРЬМА СИНЬЦЗЯНЬ

На рассвете дверь моей камеры кто-то открыл резким ударом ноги, и меня вывели; Тай Пинь заплакал. Охранники втолкнули меня в камеру пыток и привязали к металлическому столу. Офицер ходил взад и вперед, заложив руки за спину, затем показал на магнитофон, стоявший рядом.

— Признайтесь, что вы никогда не знали Шенто, что сами все это придумали, — приказал он.

— Мой язык говорит только правду и никогда не лжет, — ответила я твердо.

— В последний раз.

— Вы теряете время. — Я плюнула в него.

— Если вы не признаетесь, то никогда больше не заговорите, — предупредил он, вытирая лицо.

— Мне не в чем признаваться! — Я попыталась плюнуть снова, но во рту пересохло.

— Хирург! — Офицер позвал человека в белом халате и перчатках. — Заставьте ее замолчать. Я хочу, чтобы эта красавица лишилась своего ядовитого языка.

«Лишилась языка?» — Я оцепенела от ужаса.

— Не трогайте меня! — закричала я.

Шприц без предупреждения вонзился в мою руку.

Мой рассудок затуманился, зрение утратило остроту. Теряя сознание, я увидела, как хирург протянул руку, разжал мне челюсти и потянул за язык.

Я попыталась укусить его, но у меня не было сил. Я хотела кричать, но не слышала ни звука. Потом в его руке блеснул скальпель. Я не почувствовала боли; мне показалось только, что я оцарапала язык о стебель тростника. Внезапно в горло хлынула кровь, я поперхнулась и стала задыхаться.

Потом я уже ничего не чувствовала.

ГЛАВА 61

Когда фотографии казни Фей-Фея и отрезанного языка Суми были опубликованы во всех центральных газетах, нация погрузилась в печаль, уныние и злобу. Тихоокеанский берег обложило темными густыми тучами. Капли дождя безжалостно били по верхушкам деревьев, раскачиваемым ветром, волны ревели, как рассерженные тигры, угрожая поглотить города и деревни на побережье. Дети перешептывались тоненькими голосами, не понимая, почему родители ходят такие хмурые. Оказывается, им было достаточно показать фотографии жестокой расправы.

— Значит, можно лишиться языка, если говоришь правду? — спрашивали они ошеломленно.

— И головы тоже. — Родители уже и сами перестали понимать, как теперь надо жить и что есть правда.

Лежа на полу гостиницы в Фуцзяни, я плакал, пока не высохли слезы. Дьяволы! Настало время для революции.

Четким почерком я написал пламенное воззвание ко всем лидерам отделений демократической и других братских партий, созданных за последний год. «Время пришло!» Я писал, призывая всех патриотов Китая выйти на улицы. Правительство могло заставить замолчать одного или двух, но если бы вышли миллионы, оно бы содрогнулось. Я убеждал всех собраться на площади Тяньаньмэнь в следующее воскресенье, где я возглавлю голодную забастовку против правительства, которая продлится до тех пор, пока правители не сядут с нами за стол переговоров.

Мое послание было немедленно скопировано и разошлось на рыночных площадях, вокзалах, автобусных остановках, в школьных столовых всех больших и малых городов. Мои слова зажгли огонь надежды. Люди, опечаленные жестокостью, осмелились говорить грозные слова. Страх уступил место мужеству и желанию бороться. На улицах и стенах административных зданий появлялись антиправительственные лозунги. Студенты уходили из аудиторий, преподаватели следовали за ними.

Города, мерцающие в летнем зное, были убраны в белые и черные цвета: в знак траура по Фей-Фею. Невыразимая жестокость, с которой лишили языка самого красноречивого автора молодого поколения, подняла людское негодование на небывалую высоту. Молодежь требовала перемен и жаждала отомстить преступной власти за средневековую жестокость. Они хотели смерти полковника Шенто.

За два дня произошли сотни столкновений с полицией. На третий день вооруженная охрана на любую толпу смотрела с подозрением. На четвертый день, в субботу, из региональных частей прибыло подкрепление, а вместе с ним — и зарубежные СМИ. В воскресенье студенты и молодые рабочие до отказа заполнили древнюю площадь Тяньаньмэнь. Флаги университетов и фабрик реяли на ветру. Здесь поставили палатки, многие объявили голодовку. К полудню на площади сидели, кричали и пели около полумиллиона человек.

Лан Гаи, глава студентов Пекинского университета, возвышался на парте в центре площади, держа в руке мегафон; его окружали десять тысяч человек, все в белых рубашках с черной повязкой на правой руке или на лбу. Лан Гаи запевал одну песню за другой, и студенты дружно подхватывали их.

На западном краю обширной площади университет искусств соорудил импровизированную сцену из нескольких столов. Лидеры студентов произносили воодушевляющие речи, здесь критиковали прогнившие маоистское правительство, военных, которые сражаются с собственным народом, здесь призывали бороться с деспотами до последней капли крови. В восточном секторе площади металлургический университет соорудил копию статуи Свободы, обернутой красным флагом. На северном — ребята из сельскохозяйственного университета изобразили огромную фигуру кровожадного полковника Шенто, державшего в руках крохотную согбенную фигурку председателя Хэн Ту. Весь день на площади разносились одни и те же призывы: «Долой Шенто! Долой Хэн Ту! Верните язык Суми! Помните о Фей-Фее Чене! Свободу, свободу! Даешь демократию!»

Песни и крики беспрестанно вздымались, как волны. Десятки тысяч горожан ехали на велосипедах к площади, чтобы своими глазами увидеть, как бросают вызов коррумпированным, трусливым правителям.

Старик с птичьей клеткой на руле велосипеда крикнул студентам:

— Идите домой и поешьте. Вы не победите. Ничего не изменится от того, что вы несколько дней будете голодать.

Никто не обратил на него внимание. Он поехал дальше по своим делам.

Лан Гаи обходил площадь, разговаривал с товарищами. Они крепко пожимали друг другу руки, как истинные революционеры, и обнимались, словно перед боем. Чокались стаканами воды, как будто это было вино. Пели песни о Лон Марше. Каждое молодое лицо было сияющим солнцем, каждое сердце — бурлящим морем. Сотни флагов реяли на слабом полуденном ветру.

Полицейские стояли по краю площади; некоторые разговаривали со студентами, другие делились с ними водой. Но влиять на события могли не рядовые солдаты на площади, а скорее те, кто отдавал им приказы.

Где же был их командир?

Настроение на площади явно шло на спад, но потом фабричные рабочие, сотни молодых людей в белой и синей форме, привезли на грузовиках бутылки с водой и емкости с чаем. Они разливали напитки, обнимались, пожимали друг другу руки. Повсюду раздавались призывы к борьбе. И выкрикивались лозунги.

Военный вскочил на кабину грузовика и закричал в мегафон:

— Молодые люди, пожалуйста, разойдитесь мирно! Освободите площадь! Возвращайтесь домой, в школы и институты! Правительство вас услышало. Вы заявили о своих требованиях. Теперь пора прекратить незаконную антиправительственную демонстрацию. Если вы сейчас послушаетесь, то не понесете никакой ответственности!

Толпа, сохранявшая относительное молчание, теперь разразилась криками:

— Долой убийцу Шенто!

— Верните язык Суми!

— Верните жизнь Фей-Фею!

Гудение мегафона утонуло в их возгласах.

В сумерках я вышел из толпы и взобрался на шаткую сцену из столов перед портретом председателя Мао. Ее тут же окружили репортеры ведущих мировых телекомпаний, но из-за шума стрекота камер было ничего не слышно.

Студенты хлынули ко мне, кричали, скандировали: «Свобода, свобода!»

— Тишина! Тишина! — призвал Лан Гаи в мегафон. — Речь, речь!

— Друзья мои, патриоты, борцы за свободу, я здесь, я с вами! — хриплым голосом начал я. — Я не ел со вчерашнего дня и не буду есть и дальше, пока эти демоны не прекратят издевательств… — Крики, аплодисменты на миг заглушили мои слова. Набрав в легкие воздух я продолжал: — Нам нужны ответы, а не жалость! Мы хотим власти для народа, а не тирании. Жизнь Фей-Фея и язык Суми не должны стать напрасными жертвами! Мы не сдадимся, пока на наши вопросы не ответят и не выполнят наши требования!

Скандирование лозунгов возобновилось, надежда вернулась, началось всеобщее ликование.

Занялась заря. Рука об руку молодые китайцы сидели на холодной земле, задремав посреди вчерашнего мусора. Им снилась еда, которой у них не было. Сложившись в позе эмбрионов, студенты не желали распрямляться; глаза их ввалились от донимающего чувства голода, которое не отпускало их ни на минуту. Это поколение, в отличие от их родителей, не привыкло слушать урчание пустых животов. У них всегда было больше еды и меньше забот. Они выросли в благополучных семьях, где единственный ребенок являлся повелителем в своем домашнем королевстве. И теперь они держали голодовку. Они пили только воду, чтобы жить и быть начеку.

В первую ночь я избежал поимки, применив тактику партизан Мао: все время двигался от группы к группе, беседовал с лидерами, говорил одобрительные слова.

На следующее утро на северном краю площади произошла стычка. Кучка студентов университета международных отношений пыталась помешать охранникам гарнизона, которые хотели поднять флаг. Солдат ударил одного из них прикладом и разбил голову в кровь.

— Есть здесь врач? — крикнул Лан Гаи в мегафон.

Прибежали четыре студента-медика; пока они бинтовали раненого, забастовщики оттеснили охрану от толпы. Впервые с момента создания Китайской Народной Республики на площади Тяньаньмэнь не был поднят красный флаг. Студенты ликовали, караул потерпел поражение.

Чуть позже прибыли врачи из Народной больницы, несколько машин «скорой помощи» и квалифицированные медсестры. Я пожал руку главному врачу и поблагодарил за заботу.

Днем подъехали еще грузовики с рабочими и служащими.

— Мы хотим сказать студентам, что мы с ними, — заявил председатель профсоюза металлургов. — Мы привезли достаточно молотков и серпов, чтобы вашим молодцам было чем обороняться, если солдаты снова посмеют тронуть вас.

К трем часам дня горожане смешались с бастующими, разносили студентам воду, звали помощь для тех, кто падал в обморок от жары. Самых ослабевших несли к машинам «скорой помощи», заставляли толпу расступиться, чтобы пропустить грузовики с водой. Матери и отцы Пекина склонялись над своими мужественными детьми, вытирали им пот, приносили воду, но при этом умоляли молодежь покинуть площадь и разойтись по домам. Многие из родителей предчувствовали беду. Но почему-то их поддержка и советы имели обратный эффект. Демонстранты только отрицательно качали головами.

В четыре затрещали правительственные громкоговорители.

— Мы обратили внимание, что за невинными студентами стоят зачинщики, вызывающие общественное недовольство. Мы снова советуем прекратить голодовку и покинуть площадь. Вас подставили, сбили с толку контрреволюционеры, настоящие враги страны, пытающиеся достичь своих целей. Молодые люди, вас ждет светлое будущее и долгий путь. Ведите себя осторожно и предусмотрительно. Мы поможем вам найти правильный выход. Разойдитесь по домам. В противном случае мы введем военное положение до наступления ночи. Если вы останетесь на площади, то нарушите закон!

— Нужно строить баррикады. Передайте всем, — сказал я Лан Гаи.

Мы снова стояли на сцене и говорили в мегафон:

— Пусть мы голодны, но нам не страшно. Мы останемся здесь! У нас есть право бастовать! Военное положение не пугает нас.

Толпа ответила возгласами одобрения.

— Но мы противостоим жестокому феодальному правительству, — предупредил я молодежь. — Они будут стрелять и убивать. Это неизбежно. Они не знают сожаления. Они глухи к голосу народа. Они решили не слушать нас. Они прячутся, потому что боятся нас. Мы на свету, а они в тени. Чем дольше мы живем, тем им страшнее. Их дни сочтены. Они будут казнены, как убийцы. Их запятнанные кровью руки будут отрублены. Они отправятся на свалку истории, а мы будем сиять, как драгоценные камни. Братья, возлюбленные мои братья по оружию, я приветствую вас!

В тот вечер, несмотря на свою усталость и чувство голода, я помогал молодым, приносил им воду и чашки теплого чая. Некоторые решительно отказывались даже от этого, другие лежали, ослабевшие, с пустыми глазами и сухими губами, и делали глотки лишь потому, что не хотели попасть в больницу.

Спустилась ночь, стало холоднее, подул морской ветер и разогнал зловоние, стоявшее над площадью. Я был встревожен тем, что к площади подтягивались еще вооруженные войска. Гусеницы танков заскрежетали по улицам древней столицы, оставляя за собой борозды. Мощные прожектора рассекли темноту ночи слепящими белыми лучами. Студенты льнули друг к другу, прикрывая озябшие тела грязными одеялами. Но солдаты, пришедшие из сельской местности, были молодыми идеалистами. Некоторые даже делились водой с бастующими.

На третий день пришел солдат с белым флагом и спросил, кто здесь главный. Я встал:

— Что вам нужно?

— Премьер-министр хочет переговорить с вашими представителями.

— Сколько нужно человек?

— Двое.

Голосованием выбрали Лан Гаи и меня.

Толпа расступилась и снова сомкнулась за нами.

Переговоры были фарсом. Премьер-министр Тань пять минут читал наставления. Я встал, собираясь уйти.

— Стойте! Вы хоть знаете, с кем говорите? — закричал толстяк министр.

— Я не вполне уверен, — ответил я. — В вас два разных человека: слепой и глухой. Жаль только, что вы вдобавок не немой.

— Вы оскорбляете меня.

— Вы оскорбляли народ с тех пор, как заняли пост своего дяди.

— Каковы ваши условия? — злобно спросил премьер-министр.

— Мы требуем отставки дряхлого Хэн Ту и Шенто, командующего войсками особого назначения.

Премьер-министр ухмыльнулся.

— Это вас забавляет? Пошли, — сказал Лан Гаи.

Ухмылка исчезла.

— Чего еще вы хотите?

— Немедленного освобождения Суми Во, — сказал я. — Смертной казни для Шенто за его преступления и свободных выборов.

— Полковник Шенто — доверенный человек Хэн Ту, — прошипел премьер-министр. — Он хорошо послужил стране и революции.

— На его руках кровь; он преступник! — парировал я.

— Поосторожнее, юноша. Не позволяйте эмоциям влиять на суждения. Или вы привели студентов на голодную забастовку из мести за свои личные потери?

— Идемте, Лан Гаи, — сказал я. — Эти люди будут сражаться до конца.

— Стойте. Ваши условия неприемлемы. Прикажите своим людям немедленно покинуть площадь, иначе все будут арестованы.

Мы молча ушли.

ГЛАВА 62

Я вместе с другими членами совета министров следил за ходом переговоров с вождями студентов по внутренней связи. Мы собрались в павильоне в глубине Запретного города. Глава государства Хэн Ту отсутствовал; его местонахождение было известно только одному человеку — мне.

Сидя на его месте, я ощущал неудобство. Смотрел на осунувшееся лицо своего единокровного брата и ненавидя каждое сказанное им слово. Я был яростным противником переговоров, но премьер-министр тем не менее требовал их. И чего он добился? Только того, что проявил слабость. Я был разгневан и молчал. Все, что нужно, уже было сказано — и они все это слышали. Те люди хотели моей отставки. Того же хотели и те, кто сидел здесь. Я встал, объявил заседание закрытым, и тут глава Центрального военного совета, товарищ Фон, откашлялся и спросил:

— Что нам делать?

— Ничего, — ответил я, направляясь к двери.

— Но народ многого требует.

Я остановился у двери:

— Они требуют беспорядка. Вы предлагаете обеспечить его?

— Это не вам решать, полковник. Мы считаем, что у вас нет права находиться здесь, — воинственно произнес седовласый секретарь совета. — Вы не член этого совещательного органа.

— Я представляю главу государства! Он ведь член этого органа?

— Мы требуем, чтобы он сам был здесь!

— Вы требуете? — рассмеялся я.

— Да, требуем. Так? — Старик оглядел членов совета. Все тридцать человек подняли руки в знак согласия.

— Как вам известно, я уполномоченный представитель Хэн Ту. — Я вытащил из портфеля бумагу и помахал ею в воздухе. — Воля нашего председателя записана здесь. Он решительно против какого-либо компромисса или уступок.

— Прежде чем действовать, мы должны внимательно рассмотреть их требования, — заметил другой министр.

— Любое неповиновение председателю КНР означает предательство, — сказал я.

— Мы требуем вашей отставки! — резко бросил министр финансов.

— Мы хотим вашего отстранения от должности, — потребовал другой.

— Ради чего? Я делаю все, что могу, для страны, не для себя. За это вы хотите избавиться от меня? Я боролся за то, чтобы вы все сидели здесь и наслаждались своей властью. — Я пронзил их взглядом. — Я сообщу о ваших настроениях главе государства, — сказал я, хлопнув дверью. Но вместо того чтобы пойти к Хэн Ту — к единственному, кто мог мне помочь, — я пошел в свой кабинет. Я был разозлен тем, какой оборот приняли события, но не шокирован. Я всегда являлся для них бельмом на глазу и давно готовился к предательству. Успокоившись и собравшись с мыслями, я отправился в телеграфную и послал закодированное сообщение всем своим «молодым генералам»: «Время пришло. Действуйте».

В полночь в Фуцзяни отставного генерала Дин Лона вытащили из постели и доставили на корабль, пришвартованный в порту Фучжоу. С завязанными глазами и связанными за спиной руками его привели в обеденный зал, где в таком же положении сидели еще восемь командующих округами. За спиной каждого стоял представитель организации «Молодые генералы». Когда повязки сняли, командующие посмотрели друг на друга с изумлением и страхом.

Я окинул взглядом комнату, в которой находились самые опасные люди страны — люди, контролирующие солдат и оружие. Судьба нации теперь зависела от них. Я долго ждал этого момента — момента отмщения, которым стоило насладиться. Я прошествовал в центр зала.

Волосы Дин Лона поседели, лицо избороздили глубокие морщины.

— Вы удивлены тем, что я стал действовать раньше вас, — сказал я. — Ваш заговор против меня и председателя Хэн Ту провалился, но это не значит, что вы не ощутите последствий ваших жалких потуг. — Я повернулся к Дин Лону и схватил его за лацкан. — Вы знаете, кто я такой, генерал?

Дин Лон искоса посмотрел на меня и наконец начал понимать.

— Шенто?

— Да, я ваш брошенный сын. Выродок. Ублюдок мира.

— Сын… — На его лице появилось болезненное выражение.

— И никаких извинений. — Как же я хотел разорвать его на части! Я помнил затрещину, которую получил много лет назад. Око за око. Я ударил Дин Лона так, что из уголка его рта пошла кровь. — Повесить его!

— За шею? — спросил мой молодой генерал.

— Нет, я хочу, чтобы он страдал, но не умер. Подвесьте его за большие пальцы.

Через трубу перебросили веревку, и Дин Лона вздернули наверх; у него вырвался крик.

Я улыбнулся и повернулся к командующим:

— У меня есть бумага, которую все вы должны подписать.

Солдат передал бумагу первому из них.

— Вам не нужно знать ее содержание, чтобы подписать, — усмехнулся я. — Вы подпишете, потому что я так хочу. Иначе вам не выйти отсюда живыми.

— Я сделаю это, — крикнул командующий округом Фуцзяни. — Но мои руки связаны!

— Развяжите его, — приказал я.

Фу Жэнь глубоко вздохнул, потер запястья и покорно подписал. Его примеру последовали начальники Цзянси, Нанкина и Ланьчжоу. Когда все поставили подписи, я потребовал:

— А теперь прокусите свои пальцы и намажьте бумагу кровью в знак подлинности.

Командующие испуганно посмотрели друг на друга.

— Я отказываюсь делать это. Вы предатель, — запротестовал начальник Ланьчжоу.

Я вытащил револьвер и прострелил ему правую руку. Он закричал, кровь забрызгала все вокруг.

Остальные повиновались и поставили метки кровью рядом с подписями.

Я взял бумагу, драгоценное свидетельство, и спросил:

— Вы знаете, что вы подписали?

Они покачали головами.

— Конечно же, не знаете. Это план государственного переворота, вдохновитель которого — он. — Я указал на безвольно висевшего Дин Лона; его пальцы кровоточили, ноги едва касались пола.

Раздались настойчивые крики протеста.

— Теперь, когда вы больше не нужны ни мне, ни народу, пора попрощаться, — улыбнулся я. — Пристрелите их и сбросьте тела в океан.

— А что делать с Дин Лоном? — спросил молодой генерал.

— Не убивайте его. Пусть отправляется на корм акулам.

— Сын, я всегда любил тебя, — прошептал ослабевший от боли Дин Лон.

— Конечно, именно поэтому я даю вам шанс. Вам нужно всего лишь выплыть из моря крови ваших соратников. Мне когда-то это удалось. Значит, и у вас получится. Вы ведь мой отец.

Выйдя на палубу, я услышал восемь выстрелов и глухой стук — Дин Лона развязали, и он упал на пол.

ГЛАВА 63

В полночь армия Шенто открыла огонь по толпе, собравшейся на площади Тяньаньмэнь: сначала наугад, потом прицельно. Слышались крики боли и замешательства. Мертвые лежали в лужах крови. Живые кричали, спасая умирающих. Смерть косила молодые сердца. Наихудшие опасения подтвердились.

Я нырнул под стол, пытаясь укрыться от града сверкающих пуль. Они летели отовсюду. Молодежь не знала, куда податься, когда я приказывал им бежать.

С севера послышался грохот танков. Из них в толпу стали бросать гранаты. Я кричал на солдат и бежал в их сторону, но они продолжали стрелять.

— Стойте! — кричал я. — Не стреляйте в людей! Возьмите меня! Меня!

Пули градом сыпались на голову и плечи, свистели в ушах. Еще больше убитых. Еще больше раненых.

Я перепрыгнул баррикаду, выхватил ружье у испуганного солдата и побежал, отстреливаясь, до угла огромной площади. Выбросив разряженное ружье, я обернулся на ужасную площадь, наполнявшуюся призраками. Кровь заполняла канавы, выли сирены машин «скорой помощи» и полиции, скрежетали гусеницы танков. Люди кричали и рыдали. Страх. Смерть. Молодые тела, подкошенные пулями.

Тяжело дыша, я крался вдоль стены. В меня прицелился солдат. Я увернулся, и пуля попала в другого юношу. Я поспешил к раненому, солдат прицелился снова. Я перебросил парня через плечо и побежал; он стонал и звал маму. Ему было не больше семнадцати.

— Тсс! — успокаивал я раненого, прислонив к кирпичной стене, а сам стал ждать упрямого солдата. Когда тот показался из-за угла, я напал на него и бил головой о камни до тех пор, пока тот не потерял сознание. Я забрал его ружье, снял форму и отшвырнул его подальше.

— Вы убили его! — встревожился раненый.

— Чтобы спасти нас.

— Вы Тан Лон, наш вождь?

— Ш-ш!

— Куда вы несете меня?

— В больницу.

— Нет, прошу, оставьте меня и бегите скорее! Вас убьют!

Не обращая внимания на его слова, я надел солдатскую форму и отнес раненого студента к ближайшей машине «скорой помощи». То, что я увидел, потрясло меня. Сотни молодых людей лежали на траве вокруг машины. Горстка врачей хлопотала над бесчисленным количеством раненых. Некоторые ребята уже умерли, другие тряслись в шоке, третьи плакали, пытаясь сами остановить кровь, наложить повязки из того, что было под рукой.

Как бы я хотел быть врачом или Буддой, чтобы исцелить их раны. Но я не мог. Я был причиной этого кровопролития. Я опустился на колени, чтобы утешить одного, и еще десять протянули окровавленные руки за помощью.

Подошла медсестра.

— Спасибо, — сказала она. — Вы первый солдат, который нам помог.

За углом пулеметы все еще стреляли по толпе. Громыхали танки, их гусеницы, как когти, рвали тех, кто, пытаясь спастись от обстрела, оказался зажат в узком проходе. Безоружные демонстранты кричали в ужасе, но солдаты не останавливались. Из громкоговорителей доносилось:

— Уходите! Уходите! Мы не прекратим обстрел, пока вы все не покинете площадь!

Мы давно сдались. Почему же в нас стреляли до сих пор? Из вертолетов градом сыпались пули на тех, кто пустился бежать. От огня дюжины смертоносных стрекоз на площади было невозможно укрыться, она стала смертельной ловушкой.

Несколько солдат подошли и помахали мне.

— Пошли, закончим работу, — крикнул один из них, стреляя из автомата.

— Заткнем наконец глотки этим испорченным соплякам! — поддакнул другой.

— Это не ты принес сюда раненого? — спросил их офицер.

— Посмотрите, как он с ними нянчится. Просто образец человеколюбия, — усмехнулся другой.

Я молчал. Стоило мне открыть рот, и я тут же выдал бы себя; судя по выговору, все солдаты были с юга. Они окружили меня, внимательно рассматривая.

Внезапно медсестра заговорила:

— Вы ошибаетесь. Он преследовал высокого мужчину и остановился, чтобы спросить, куда тот побежал.

— Хороший солдат! — Офицер хлопнул меня по плечу и ушел, взвод двинулся следом.

— Спасибо, сестра, — сказал я.

— Нет, это вам спасибо. — Она сложила пальцами знак «V» — виктории, победы. — Боритесь, — прошептала она.

Я кивнул и растворился в темноте.

В полном бессилии я облокотился о стену вагона. На мне все еще была военная форма. Пассажиры покачивались в такт движениям железного коня. Из динамиков доносилось сообщение, которое уже сотни раз повторили по радио, телевидению и в газетах:

— Товарищи, граждане Китайской Народной Республики, мы рады сообщить вам, что восстание на площади Тяньаньмэнь успешно подавлено. Большинство антиправительственных элементов уничтожены. Мы также рады объявить, что группа коммунистических лидеров под командованием генерала Шенто положила конец военному заговору против председателя КНР Хэн Ту, связанному с событиями на площади Тяньаньмэнь. В награду за преданность наш выдающийся председатель назначил генерала Шенто главнокомандующим.

Заговор под предводительством отставного генерала Дин Лона и восьми командующих был раскрыт, но зачинщики событий на площади Тяньаньмэнь все еще на свободе. Центральное правительство временно ввело военное положение, чтобы солдаты могли задержать организаторов волнений среди студентов.

— Отец! — Я вскрикнул, напугав дремавших соседей. Он мертв? Зловещее сообщение отдавалось у меня в ушах.

Прошло два дня, с тех пор как я перелез через стену и добрался до станции, заполненной спасающимися от резни людьми. Я подошел к кондуктору без билета, но с ружьем в руке. Он спросил, есть ли у меня деньги. Я посмотрел на него тяжелым взглядом.

— Хорошо, занимайте любое обычное место. В мягком вагоне все занято.

Когда я садился на поезд, на меня смотрели как на заразу, чуму, убийцу. Ребенок завизжал, увидев меня. Кровь, выстрелы, горы трупов на площади, увозимые мусоровозами, — неужели ребенок мог полюбить мою форму и то, что она защищала?

Когда справа появилась змейка тихоокеанского побережья, я знал, что это последняя остановка. Фуцзянь! Я вспомнил слова дедушки: «Ты знаешь, где твой дом». Я знал. Здесь мне помогут. Меня спрячут в горах или в глубинах моря. Но я не мог обратиться к семье. Меня ожидали сотни ловушек, и мое появление только ухудшило бы их положение. Вместо этого я позвал на помощь старого знакомого, учителя Куна.

Мы встретились в доке в старом рыбацком городке в Лу Чине, он ничуть не постарел.

— Для меня честь помочь вам, — сказал монах.

— Только у вас сердце Будды. Все в порядке?

— Нет. Вашего отца до сих пор не нашли.

— Как давно он пропал?

— Два дня назад.

— Вы думаете, он мертв?

— Ни в коем случае. Его ищет целая флотилия рыбаков, — ответил монах.

— А что с матерью и дедом?

— Они под домашним арестом с начала чистки. Это хуже, чем культурная революция хунвэйбинов Мао, поверьте. Вы, Лоны, насолили кому-то очень могущественному. Но вся бухта Лу Чин готова прийти вам на помощь.

— Я никогда не смогу отблагодарить вас, — поклонился я.

— Это народ благодарит вас. Вы — лидер нации, борец за свободу. Каждый день мы молимся за вас и за тысячи убитых. Как они могли? — Он тяжело вздохнул. — Теперь нужно вывезти вас отсюда.

— Куда? — спросил я.

— В Америку.

— В Америку?

— У меня есть друзья в открытом море. Удивительно, что может сделать монах силой молитвы, а? — усмехнулся Кун.

Темнота царила над волнующимся морем в Фуцзяни, когда я стоял на носу небольшого парохода, державшего курс мимо темных островов. Единственным светлым пятном между морем и небом была лысина монаха. Я чувствовал, как разматываются тысячи ниточек, соединявших меня с землей и людьми, которых я любил. Я изо всех сил старался не оглядываться.

— Куда мы плывем? — спросил я.

— В Тайваньский пролив.

В отдалении мелькали огни.

— Мы с ними должны встретиться?

— Нет, это морской патруль национальной гвардии. Не волнуйтесь. — Кун подвел лодку к военному пароходу. Солдат в красной форме национальной гвардии ухватился за перила и крикнул нам:

— Кто там у вас?

— Беглый новобранец, — ответил монах.

— И что теперь?

— Сегодня никаких девочек. Военное положение — сложная штука, сами знаете. Но у меня есть хорошее французское бренди и еще вот это. — Монах бросил ему небольшой сверток. Часовой поймал и открыл его.

— Монах! Ты неподражаем.

Корабли разошлись, как будто и не встречались.

— Что вы ему дали?

— Пять сотен долларов США.

— Откуда они у вас?

— Я замешан в небогоугодных делах, да простит меня Будда. — Он хлопнул в ладоши и стал молиться, на мгновение выпустив штурвал.

— Я верну вам долг в десятикратном размере.

— Это от всей души и расплата за то, чего я не должен был делать и говорить.

Мы заметили другую лодку. На сей раз это были наши связные. Огонек блеснул пять раз.

— Все идет по плану. Им приходится ждать здесь. Они не могут пересечь морскую границу, — сказал Кун.

Мы подплыли к рыбацкой лодке, и трое втянули меня в нее.

— Возвращайтесь, когда солнце взойдет снова, — сказал Кун, стоя на палубе.

— Я вернусь, обещаю.

— Это ваша земля, земля вашего отца и деда… — Кун сделал круг на прощание и уплыл; я махал ему вслед.

— Я Тан Лон, — представился я.

— Мы знаем. А мы — солдаты ночи. — Они отдали мне честь.

Я сделал то же самое.

— Безымянные солдаты, везите меня в свободную страну.

ГЛАВА 64

1986

НЬЮ-ЙОРК

Нью-Йорк ошеломил меня. Я не видел более прекрасной городской панорамы. От небоскребов, устремившихся к небу, кружилась голова. Нью-Йорк! Нью-Йорк! Прекрасный, загадочный город. Свободный город. Я не смог сдержать слез радости, ступив на его землю.

Люди — белые, смуглые, черные, желтые — толкались на улицах, перехватывали другу у друга такси, продавали хот-доги, предлагали крендели, их прихватывали двери отъезжающих автобусов. «Плаза-отель», за углом «Пьерр отель», чуть дальше Рокфеллер-центр, за ним увешанная рекламными щитами Пятая авеню. Что за чудо! Просто сон.

Я шел по Бродвею, бесцельно покрывая сеть длинных улиц и широких проспектов. На тротуаре молодой скрипач, весь погруженный в свои мелодии, не замечал ничего вокруг себя. Художник дремал на раскладном стуле, краска капала с кисточки на пальцы ног в открытых сандалиях. Перуанский ансамбль извлекал пронзительные мелодии из своих инструментов. Толпы людей в центре. Расслабленность на Гринвич-виллидж, передышка перед улицами, врезающимися в Уолл-стрит, с ее клерками в темных костюмах и клубами сигарного дыма. Внезапно город закончился. На смену тротуарам пришла гладь залива, охраняемая ангелоподобной статуей Свободы.

Сначала я просмотрел местную китайскую газету и нашел по объявлению съемную квартиру в китайском квартале.

— Откуда ты такой взялся, с британским акцентом? — поинтересовалась моя хозяйка.

— Из Китая.

— Если нужно, я могу помочь тебе с работой. В ресторанчике на первом этаже требуется посудомойка. По твоему виду можно догадаться, что тебе нужны деньги, да и еда у них бесплатная.

На следующий день я вышел на работу в заведение под названием «Вей Бао». Меня ожидали горы посуды, но меня это не заботило. Я в самом деле нуждался в деньгах, и мне не надо было особенно высовываться, пока со мной не свяжутся проверенные люди. В городе было полно секретных агентов КНР, но Манхэттен по-прежнему был лучшим местом, чтобы затаиться и дать себе отдохнуть перед дальней дорогой.

Однажды вечером я обратился к менеджеру:

— Пора это прекращать.

— Что? — рявкнул тот в ответ.

— Перевод продуктов. Вы что, не видите? Я выбрасываю лобстеров, половины тушек цыплят, целые рыбьи головы, драгоценный рис. Вы хоть представляете, сколько детей в мире голодают?

Менеджер вытаращил глаза:

— Это же Америка. Люди все выбрасывают. Ничего не ремонтируют. То же самое и в семейной жизни. Просто разводятся. Никаких объедков.

— Но это неправильно!

— Да ты с какой планеты? И с чего ты взялся беспокоиться о голодающих во всем мире детях?

— Мы все должны об этом заботиться.

— Вот и заботься себе. Мне гораздо важнее обеспечить едой людей в очереди. А ты отправляйся мыть посуду.

— Все помыто.

— Тебе нечего делать?

— Нечего. Но я наблюдал за тобой. И заметил, как грубо ты обращаешься с теми, кто всего лишь хочет здесь поесть, как будто ты делаешь им одолжение.

Менеджер онемел, подыскивая подходящие слова, чтобы как следует отчитать меня. Как настоящий житель Нью-Йорка, он набросился на меня:

— Да кто ты такой, чтобы меня учить? Ты хоть управлял чем-то раньше?

— Да, сэр. Я почти создал в Китае Рокфеллер-центр.

— Неужели? А я почти женился на Фрэнке Синатре.

С огромным удивлением я обнаружил, что в городе существуют десятки газет. Вот что такое по-настоящему свободная страна. Я читал «Нью-Йорк таймс» и «Уолл-стрит джорнэл». У меня оставалось немного мелочи, чтобы купить или «Нью-Йорк пост», или «Дэйли ньюз». Я предпочитал «Пост» — он был дешевле и с более интересными заголовками. Времени на чтение катастрофически не хватало.

«Таймс» довольно полно освещал борьбу китайской молодежи с существующим режимом. Я узнал, что Лан-Гаи был ранен в ногу и взят под стражу. Тысячи молодых людей — студентов, рабочих — погибли. Сотни были схвачены, их ожидала казнь. Тысячи других жертв побрили наголо и отправили в секретные трудовые лагеря вглубь страны, о существовании которых мало кто догадывался.

Я молился за них.

На следующий день в ресторанчике появился привлекательный белый мужчина. Он представился оперативным сотрудником организации «Борцы за гражданские права».

— Я Дэвид Гольдберг, президент БГП, наши люди в Тайване рассказали мне о вас. Добро пожаловать в Америку. — Он обвел глазами кухню, заполненную паром и характерными запахами, и сказал: — Отсюда надо выбираться поскорее.

— Но у меня здесь работа.

— Есть более важные дела, поверьте мне.

— Но тарелкинужно вымыть, иначе накопится слишком много грязной посуды. И потом, я должен отнести бездомным еды из того, что остается.

— Объедки бездомным. — Гольдберг нахмурился.

— Да, я пробовал, отличный вкус.

— Возможно, но вряд ли им понравится, что это чьи-то объедки. Есть же разница в неиспользованной оставшейся еде и объедках.

— Но это превосходная еда!

— Я знаю, но это Америка.

— Еда остается едой, где бы вы ни были.

— Ваше место в рядах борцов, Тан. Я покажу, где вы сможете принести больше пользы.

Мне пришлось уступить. Я снял фартук и вымыл руки.

Гольдберг подошел к менеджеру и прошептал что-то ему на ухо, но тот возмутился:

— А кто сегодня будет мыть посуду?

Гольдберг без слов протянул ему стодолларовую купюру, которую китаец принялся рассматривать на свет.

— Дай сюда. — Я выхватил купюру и вернул ее Гольдбергу. Повернувшись к менеджеру, я сказал: — Все равно я еще не получал зарплаты, так что оставь ее себе. И спасибо за помощь.

Мы вышли из ресторана. Нашей первой остановкой стал универмаг «Макис», где Гольдберг купил мне три костюма.

— Зачем?

— Надо производить впечатление на СМИ. Нам предстоит устроить трепку твоему правительству.

Он позаботился о том, чтобы я появился в местных программах новостей и даже на Си-эн-эн. По их словам, я выглядел впечатляюще, эмоционально, был красноречив и убедителен, и мой британский акцент оказался весьма кстати. Одна теледива даже заметила, что в Голливуде я вполне мог бы сойти за романтичного лидера азиатской страны.

Самый трогательный прием мне устроила местная китайская община. Богатые китайцы дали в мою честь роскошный ужин: омары, блюда из свежей рыбы, креветки, лягушатина, напитки.

— И зачем все эта экзотика и великолепие? — спросил я у хозяйки вечера, светской львицы, мужу которой принадлежали бесчисленные китайские ресторанчики по всему городу и в его окрестностях.

— Чтобы отпраздновать ваше освобождение.

— Почему бы все эти средства не положить на банковский счет, а потом помочь оставшимся в беде товарищам?

— Не волнуйтесь об этом. В Америке полно денег. Их обязательно дадут. Вы такой привлекательный героический молодой человек, при вашем виде тают сердца и открываются кошельки. Почему бы вам не написать книгу? Это принесло бы вам деньги. Весь этот шум скоро уляжется — люди в Америке очень непостоянны в своем интересе. Так что не теряйте времени, куйте железо, пока горячо, зарабатывайте доллары. Вам весьма пригодилась бы пара костюмов, сшитых на заказ. Пора заменить этот ваш ширпотреб. От внешнего вида зависит все. Публика хочет видеть героя в первоклассном костюме. Вы — символ патриотизма, любви, мужества. Так представьте это все подобающим образом.

— Но меня привела сюда не жажда признания и любви. Моя задача — организовать поддержку, чтобы я мог вернуться в Китай и участвовать в свободных выборах и освободить Китайскую Народную Республику от тирании.

— Очень хорошо, я поняла. Тем более вам нужны хорошие костюмы. Завтра я отвезу вас к портному моего мужа.

Спустя всего неделю в костюме, сшитом на заказ, я — первый лидер китайской демократии — выступал перед полным залом конгресса на Капитолийском холме. Когда я взошел на трибуну, меня встретили оглушительными овациями. Избранные народом представители приветствовали меня стоя.

Моя речь была короткой, но тревожной и призывала действовать:

— Китай вернулся в мрачные тоталитарные времена, его правитель представляет угрозу всему миру.

Мои фотографии появились во всех газетах. В СМИ поднялась настоящая шумиха, как и предупреждал Гольдберг. Но это были лишь одни слова, никаких действий не последовало. Я стал задумываться, что еще предпринять. Мне удалось собрать некоторую сумму денег, но этого было недостаточно, чтобы вызволить моих друзей из застенков. Весьма скоро, о чем и говорила моя китайская собеседница, волна интереса к расстрелу на площади Тяньаньмэнь улеглась.

Как-то раз я столкнулся на лестнице с моей домохозяйкой. Уперев руки в бока, она поинтересовалась насчет квартирной платы.

— Я скоро заплачу.

— И где ты возьмешь деньги? Что бы тебе ни рассказывали, здесь на дороге денежки не валяются.

— Не волнуйтесь, если понадобится, я всегда могу подработать мытьем посуды.

— Даю тебе три дня, или я найду другого жильца.

На другой день я решил прогуляться в одиночестве по Уолл-стрит. «Оказаться без цента в сердце капиталистического мира — вот уж поистине ирония судьбы», — мелькнуло у меня в голове. Но даже в мрачном настроении я не мог не восхищаться узкой улочкой с архитектурными реликвиями эпохи раннего капитализма. По ней ходили Морганы, Вандербильты, Карнеги, Рокфеллеры, братья Соломоны, братья Лэхманы — легенды и мифы финансового мира, сказочные богатыри. В этот список можно было добавить немало имен.

Я вернулся домой на закате, в сумраке сгустившихся от офисных зданий теней. Я чувствовал себя одиноким в чужой стране. По дороге на последние пять долларов в местной лавочке купил бутылку виски «Джонни Уолкер». У себя в комнате глоток за глотком опорожнил ее, пока забытье не избавило меня от мыслей, кто я и почему нахожусь здесь. Ударившаяся с громким стуком о пол бутылка привела в действие швабру на нижнем этаже, чьи удары в мой потолок сообщили о гневе соседей. Пьяные рыдания сотрясали мое тело, алкоголь пульсирующими волнами еще больше усугубил отчаяние. Все мои друзья стали призраками. Все их жизни оборвались той трагической ночью. Мои потерянные друзья, моя бедная Суми! Я совсем обессилел, с трудом дышал, и только сердце продолжало стучать. Выплакавшись, я заснул.

На следующее утро меня разбудил громкий стук в дверь.

— Да не стучите вы, — простонал я, с трудом добираясь до двери. На пороге стоял улыбающийся господин с усами, в изысканном костюме от хорошего портного, с золотыми запонками в манжетах и в остроносых ботинках.

— Господин Лон, — обратился он ко мне.

В голове у меня не укладывалось, что могло привести в мою конуру этого элегантного, улыбающегося мистера. Но это был не сон.

— Чем могу быть полезен?

— Я Питер Дэвидсон, из «Дж. П.Морган&Компания». Господин Гольдберг из организации «Борцы за гражданские права» дал мне ваш адрес. Я прошу прощения за вторжение. — Он откашлялся и обвел глазами мое убогое жилище. — Ваш дедушка, всеми уважаемый в финансовых кругах банкир, открыл на ваше имя счет в нашем филиале на Бермудских островах.

— Мой дедушка? Вы его знали?

— Мы вместе учились в Оксфорде. Он выбрал работу в коммунистическом Китае. Я нырнул в пучину капитализма. Сейчас я возглавляю финансовую империю Моргана. Я пришел, чтобы сообщить вам о завещании деда и передать эту сумму.

— Насколько она велика?

— Депозит был открыт на двадцать миллионов долларов США.

Я подпрыгнул от этих слов. Похмелье в момент прошло.

— И сколько же сейчас на этом счету?

— Ваш дед был мудрым человеком. Он рекомендовал вложить все средства в акции, и как вы знаете, десять лет рынок шел в гору.

— Назовите цифры…

— Нам удалось…

— Удвоить? — Я не удержался от догадки.

Джентльмен посмотрел на меня выразительным взглядом:

— Нет.

— Двадцать процентов прибыли?

— Нет.

— Перестаньте меня мучить.

— Мы немного упражнялись с «Бюллетенем бухгалтерских исследований».

— Арбитражные операции? Ставки на слияния?

Усы мистера Дэвидсона одобрительно дрогнули, удивившись моим познаниям.

— Нам удалось увеличить средства в четыре раза. Сейчас на счету приблизительно восемьдесят миллионов долларов. По требованию вашего деда я могу передать только дивиденды. Изначальные двадцать миллионов остаются в управлении банка.

Я вскочил и обнял симпатичного мистера. Вдруг в мозгу возник вопрос:

— А дед когда-нибудь говорил, откуда у него эти деньги?

— Мы никогда не задаем подобных вопросов. Мы работаем в банке.

— Да. Понимаю.

— Тем не менее я полагаю, это подходящая компенсация за блестящую жизнь, проведенную за железным занавесом. Представьте, если бы он сделал выбор подобно моему, он бы поднял финансовую империю в Гонконге или на Тайване.

Не успел посланник мира капитализма спуститься по скрипучим ступенькам, как я запрыгал на кровати, оглушительно крича:

— Я богат! Я ужасно богат!

Когда я успокоился, улыбка заплясала на моих губах:

— Ну и дед, ну и старый плут! Ты и в самом деле нагрел руки, не зря ведь про тебя болтали. В самом деле!

Я распахнул оконце и закричал в надежде, что моя благодарность долетит до Тихого океана:

— Я люблю тебя, дедушка!

— Я тоже тебя люблю, — отозвался бездомный бродяжка, что сидел на углу улицы.

ГЛАВА 65

1998

ПЕКИН

В середине ноября первый снег припорошил улицы Пекина. Хэн Ту, которому было уже далеко за восемьдесят, тяжело заворочался на кушетке. От каждого приступа кашля его глаза слезились, кости ныли. Вся его жизнь теперь состояла из отрывистого дыхания, жалких остатков волос на голове да теплой мочи, холодного подгузника, желтых сгустков гноя и засаленной салфетки. Помочиться, не испытывая жгучей боли, было величайшей радостью.

Раньше он любил снег, как и многое другое. В бурной своей молодости Хэн Ту удалось создать небольшое революционное четверостишие, воспевающее хлопковую коробочку-снежинку. Первые три строчки не представляли собой ничего особенного, но заключительная — в неуклюжей попытке соблюсти ритм — запоминалась: «Снег, воспламенивший мое сердце алым, — настоящий враг белой души».

Но старость победила: мечты улетучились, былой пыл угас. Зимний холод, проникающий отовсюду сквозь щели, превращал его ночи в бесконечность, наполнял их болью. Времена года превратились в череду сменяющих друг друга болезней: с поздней осени начинался бронхит, в начале зимы — воспаление легких.

Лето превратилось в настоящего врага со своей жарой, затяжными ливнями, москитами, лягушками, несмолкающими цикадами. Все, что ему оставалось приятного, так это тишина прохладных ночей, отголоски зимы. Он знал, что стал человеком зимы.

Душа Хэн Ту не находила покоя, мир переворачивался, но его глаза мало что могли различить. Вокруг него раздавались какие-то звуки, нарушающие воцарившуюся вокруг тишину, но понять он уже ничего не мог. В удачный день он пытался как-то шутить и донимал докторов вопросами, сколько ему осталось тянуть свою лямку.

— Сколько мне еще жить? — жамкал губами Хэн Ту.

— Вечность.

— А кому это надо?

— Нам.

Он начал считать сам. Десять, девять, восемь… Потом сбился и начал снова. В любом случае он умирал и подталкивал меня начать готовиться к его последней дороге — похоронам.

— Слишком рано еще, — мягко возражал я, сидя рядом с ним на кровати в отдельной комнате.

— Готовиться к своей смерти никогда не рано. Я хочу простые похороны. Ты же понимаешь, я революционер.

Холм Бей Бао был вполне логичным выбором, но Хэн Ту и слышать не хотел, чтобы его прах покоился рядом с останками коммунистических мерзавцев, которые изрядно попортили ему кровь и превратили его жизнь в настоящий ад. Ему хотелось, чтобы его прах лежал в поле и стал удобрением для растущего картофеля или кукурузы. Но я возражал. Каждый день я приходил к нему поболтать и поплакать. Хэн Ту старался приободрить меня. Ему было приятно, что о нем кто-то переживает. Вытирая с моих щек слезы, он чувствовал, что его любят, и это наполняло его сердце радостью. Он припомнил однажды прочитанное где-то высказывание: «Любовь хоть одного живого существа — доказательство того, что ты жил». Будучи полон сил, он обычно смеялся над подобными банальностями. Солдат революции не мог умереть с такими мыслями. Но сейчас ему стала понятна мудрость слов. Какая ирония в том, что главные знания приходят к тебе на пороге смерти, а некоторые истины озаряются светом только в сумерках заканчивающейся жизни. Он вспоминал и другую пословицу: «Лишь перед смертью узнаешь, как надо было жить».

Кроме чувства любви ко мне, он тревожился за меня, потому что я остался совсем один на этом свете. Как и для всех смертных на земле, для него тоже настанет последний час, он покинет эту землю и избежит полного забвения, живя лишь в моей памяти.

Как-то днем, во время моего очередного посещения, он прошептал:

— Ничего хорошего ты от меня не унаследовал.

Я совершенно искренне возразил ему:

— Вы мне дали все.

— Да я был полным ничтожеством.

— Родной отец не мог бы сделать для меня больше.

— Ты правда так думаешь?

Я кивнул:

— Ведь вы любили меня.

И мы оба расплакались, утешая друг друга.

— Единственное, что я могу оставить тебе, — это одиночество.

После долгой мучительной паузы он расслышал мою тихую реплику:

— Потому что никто никогда меня так не любил.

— И обо мне так никто не заботился. Какая бы сила ни передалась тебе от меня, она только отменит твое одиночество. Неудивительно, что в былые времена императоры именовали себя Всемирное Одиночество.

— Я никогда не буду одинок, пока вы живете в моем сердце, — поклялся я, неловко опустившись на колени.

Днем и ночью, во сне или бодрствуя Хэн Ту не переставал молиться, обращаясь даже не к конкретному божеству, а к той невидимой силе, что пронизывала его существо. Он просил, чтобы на него снизошло просветление и развязало бы узел его вины, облегчило мои страдания, дало мне силы жить, когда его не станет.

Глубокой зимой смерть ускорила свои шаги. Накатывающие волны преследовали птицу, швыряли ее навстречу неминуемому. Однажды Хэн Ту выкашлял гнойный сгусток с прожилками крови. Лицо его покраснело, покрылось огромными каплями пота, а тело как-то обмякло.

Медсестра склонилась над ним, отсосала мокроту своими сильными легкими и начала делать искусственное дыхание, словно пытаясь вырвать старика из объятий смерти. В неравной дуэли ей даже удалось вернуть ему сознание, но только на мгновение. Умоляющим голосом он попросил записать его слова и передать их мне.

— Что именно?

— Мои последние слова для Шенто.

Три дежурных врача вытащили карандаши, приготовившись запечатлеть весомые слова правителя.

Задыхаясь из последних сил, Хэн Ту с трудом произнес:

— Шенто… помни… Суми…

Карандаши поспешно зашуршали по бумаге.

— …это твое сердце…

Головы почтительно склонились.

— Помни Балан… твою душу, — возобновившийся приступ кашля не дал ему договорить. — Ты должен знать… это не я спас тебя в… — еще один приступ. Хэн Ту задрожал, вытаращив глаза.

— Где? — спросил доктор, сам весь в поту.

— Пожалуйста, президент, не умирайте.

— …в… лодке.

Врачи переглянулись. Хэн Ту испустил дух и лежал, словно младенец, еще не открывший глаза и не увидевший мир.

В день моей инаугурации на площади Тяньаньмэнь собрались десятки тысяч людей. Они несли портреты, скандировали лозунги:

— Да здравствует новый председатель Китайской Республики Шенто! Да здравствует коммунистическая партия! — Ночное небо украсили огни фейерверков, музыка, песни наполнили город. Возвышаясь на трибуне над людским муравейником, скандировавшим бессмысленные слова, я не чувствовал ни капли бушующей внизу радости, никакого отзвука кружащей голову эйфории, никакого воодушевления. Я ощущал себя сиротой, праздник казался каким-то извращенным продолжением торжеств, посвященных похоронам Хэн Ту. Громыхающая музыка не могла восполнить пустоту в моей душе.

В эту волшебную ночь, сравнимую с победами Наполеона, я думал только о последних словах усопшего и иронии судьбы. Хэн Ту не был моим спасителем, а я столько раз рисковал ради него жизнью. Но я не сожалел. Моя любовь к старику поддерживала меня, и вера в это принесла свои плоды. Примеров было более чем достаточно.

Глядя на бушующие людские волны, я все пытался понять, кто мог быть тем человеком, который по каким-то неведомым причинам спас мне жизнь. Кем он был? Из жалости или по доброте душевной он дал мне возможность обрести себя. Или им руководил злой умысел, по которому мне предстояло перебираться с одного тонущего корабля судьбы на другой, без отца и матери, быть вечным скитальцем, выставленным другими на посмешище. Последний из Балана, которому было предначертано умереть с первым вздохом. Кто же спас меня?

Хэн Ту все знал обо мне, но все же доверял незаконнорожденному сыну его заклятого врага. А может быть, в этом и была затаенная подлость человека, державшего под рукой отпрыска, чтобы как ножом при случае поразить сердце отца. В любом случае это была кровь Лонов. В конце концов, именно сын, то есть я, презренный ублюдок, собственной рукой заколол отца, сбросил его в море, пролив ту же кровь, что текла в моих жилах. Это я преследовал своего единокровного брата.

Я засунул руки поглубже в карманы. Я почти ощущал на руках кровь, невидимую другим, но при этом не испытывал мук совести.

Меня не отпускали мысли о могущественном человеке, верившем в силу предания о старинном талисмане, которое он рассказал мне на борту баркаса, где меня должны были казнить. Где ты теперь? Чем занимаешься? Почему ты не рядом со мной, неизвестный герой, которого не нашла заслуженная награда за спасение потомка аристократического рода? Если бы ты появился сейчас передо мной, я бы немедля отблагодарил тебя. Я бы отдал свои долги, облегчил свою ношу.

Я вздохнул. До конца празднества я чувствовал себя разбитым стариком. О, это проклятое наследие — неизбывное одиночество! Я пытался опереться на что-то существенное в моем прошлом. Единственное, что всплывало в памяти, — отзвук голоска Суми и ее нежные ножки, бегущие по утренней траве.

В тот вечер я тосковал по безвозвратно ушедшим. Не было больше Суми, Балан сгорел. Но странно: в безмолвии своей души, тоскуя по недостижимому, в любви к ним я чувствовал умиротворение. Я закрыл глаза, дал моим мыслям улететь далеко — в край моего детства, страну гор. Как мне хотелось оказаться там. Но я был плотно окружен стеной моих «молодых генералов», бряцающих медалями и орденами, которые были им дороже всего на свете. Строй охранников внизу ограждал меня от энтузиастов из толпы и офицеров рангом пониже. Передо мной мелькали какие-то перекошенные физиономии, скорее даже маски. Вокруг не было ни одного дружеского лица.

Я очнулся от очередного поздравления. Это Хито принес фужер с шампанским, привлекая мое внимание к выступлению самого лучшего армейского ансамбля, который прибыл специально для того, чтобы исполнить песню, написанную по случаю моего вступления в должность.

Мощная, ритмичная музыка напоминала горы и море. Я закивал и замахал рукой, как это делал председатель Мао, и толпа внизу разразилась криками и восторженными возгласами.

Я удалился довольно рано со всеми приближенными, к большому разочарованию моих генералов, и вернулся на свою виллу за красными стенами, чтобы провести без сна весь остаток ночи. Мой мозг постоянно прокручивал события из далекого детства. Затем яркие краски сменились пустотой. В этой пустоте, лишенный своей власти, я вернулся к тому, чем был на самом деле: сиротой без роду и племени. В сердце моем царил голод, ноги были холодны, а весь внешний мир за стенами резиденции казался раскисшей грязной дорогой Балана, на которой в сезон дождей лежали бесчисленные гниющие солдатские трупы. Тысячи демонов плясали вокруг, цеплялись за меня, пытавшегося залезть на скользкий утес. Наконец я не удержался и рухнул в бушующее подо мной море.

На смену тоске пришел покой. Я пребывал в этом раздвоенном состоянии всю ночь, пока меня не одолела усталость и не сморил сон. Утром я проснусь, и все будет в порядке. Но я ошибся. Мое расколовшееся сознание не отпускало меня из полузабытья. Я отказывался есть, не хотел ни с кем разговаривать. Воспоминания детства преследовали меня. Я дрожал от холода, хотя в комнате было тепло. На меня накатывала тошнота, несколько раз меня вырвало. Это встревожило моих приближенных. У них возникли опасения, что у их свежеиспеченного председателя помутился рассудок.

В один из дней мой инстинкт самосохранения возобладал, и я велел позвать двух врачей — одного современного, а другого с большим опытом в нетрадиционной медицине. Последователь древней школы пощупал мой пульс, осмотрел язык, простучал грудную клетку, прислушался к звукам в животе. Представитель западной науки врачевания взял изрядную дозу крови на анализ, сделал рентген головы и грудной клетки, познакомился с моими яичками и напоследок даже засунул средний палец в мой задний проход, изрядно унизив мое достоинство.

— С вами ничего особенного не происходит, — с апломбом заявил он. — Сердце здоровое, легкие в порядке. Все остальные органы без патологий и функционируют нормально. Если ничего не случится, вы проживете до ста лет.

Опытный доктор понимал, что мои проблемы — в голове, но не осмелился сказать об этом, потому что правда не раз доводила его до тюрьмы, и больше он не спешил вернуться в тот кошмар.

— Президент, вы здоровы как By Сунн, — вторил ему лекарь, сравнивая меня с героем древней легенды о воине, который голыми руками разорвал тигра и в один присест опорожнил восемнадцать кувшинов вина. — Вас ждет долгая, как Янцзы, жизнь. — Ему следовало предостеречь меня, что мне стоит беспокоиться не о продолжительности моей жизни, а о состоянии разума, с которым уже давно было не все в порядке. Хотя такой диагноз мог стоить ему партийного билета и карьеры.

Депрессия усиливалась. В такие моменты единственным моим спасением были мысли о Суми. Я отчаянно тосковал по ней. Каждый день становился настоящей мукой, ночи сжигали меня. Недели тянулись невыносимо долго, каждый день без нее становился все мрачнее и мрачнее. В один из осенних дней я полетел на личном самолете в пустыню Гоби, где находилась тюрьма Синьцзянь, в которой отбывала срок Суми.

Я не мог оторваться от затемненного стекла, наблюдая за ней и оставаясь невидимым. Я впивался взглядом в каждый ее жест.

Передо мной была по-прежнему прекрасная, с тонкой талией и грациозными движениями, любимая женщина. Даже на дорожках тюремного дворика она выглядела очаровательно. Я проклинал седину, разрезавшую пряди ее густых волос. Ненавистный возраст. Она должна быть вечно молодой. Если не для себя, то хотя бы для меня. Но иней, предвестник зимы, уже выбелил ее голову. Как я мог потерять ее, самое драгоценное, что у меня было в жизни?

Мне хотелось крепко обнять ее, любить ее тело, ласкать каждую его клеточку, упиваться сладостью ее плоти. Внезапно, словно почувствовав мое присутствие, Суми посмотрела на окно, замерла и отпрянула, не отводя от с меня взгляда. Не желая терять ее из виду, я ворвался в камеру и подбежал к ней. Я схватил ее в объятия, поднял и не спускал с рук, хотя на мою голову и плечи посыпался град ударов ее кулачков. Я чувствовал только прекрасный запах ее тела. Я целовал ее лицо, шею, грудь, повторяя в забытьи: «Мое сердце, моя душа, прости же меня…»

Рукоятка пистолета в кобуре на моем ремне уперлась ей в ребра. Не колеблясь, она выхватила его и три раза нажала на спусковой крючок.

Мое лицо исказила судорога еще не боли, а удивления. Изо рта вырвался крик, руки разжались, и я упал к ее ногам.

— Я это заслужил… Прости меня…

Кровь залила мои ноги, но я не обращал внимания.

— Теперь ты сможешь меня простить?

Краем глаза я заметил бросившихся к ней охранников.

Выстрелы не лишили меня жизни, а только разбили коленную чашечку, из-за чего я потом стал прихрамывать. Пули от Суми я воспринял как долгожданное наказание, чего я не потерпел бы ни от кого, кроме нее. Проходили дни, я стал чувствовать себе лучше. Эпизоды из далекого прошлого, казалось, давно забытые, снова вернулись. Порой это были приятные сердцу воспоминания, порой не очень, но в любом случае они грели душу. В ночной тишине я сотни раз проматывал ленту нашей последней встречи — до самых выстрелов. От воспоминаний моя страсть только разгоралась с новой силой: я не думал ни о работе, ни о делах, в голове была только Суми. Мысли о ней полностью захватили мое сознание, отгородив от остального мира.

Ко мне вернулся аппетит и интерес к жизни. Я бы даже распорядился накрыть стол на двоих для романтического ужина в моей гостиной, стены которой были расписаны в стиле династии Мин. Под нежную мелодичную музыку, при свечах, я бы смеялся и наслаждался трапезой, как и моя воображаемая собеседница.

В глубине сердца я каждый день благодарил Суми за ее живительный дар. Я клялся сделать все, чтобы заслужить ее прощение, а может, и любовь.

Что я должен сделать, чтобы все исправить? Я столько натворил, столько разрушил. Сердце мое замирало от этих мыслей. Казалось, мою вину искупить невозможно. Как страстно я желал, чтобы мир опять стал простым и невинным.

В день моего сорокового юбилея я удалился в свою резиденцию, к общему удивлению всех генералов, которые рвались торжественно отметить это событие. Мне хотелось побыть одному. Находясь в подавленном состоянии, я нашел спасение в стихах — однажды в своей библиотеке, где я теперь проводил большую часть своего времени, я наткнулся на томик иностранного поэта. Мудрый и безнадежно тоскующий поэт, живший в чужой стране, говорил моими словами:

Я сделал порядочный глоток прямо из бутылки и улыбнулся глубокой мудрости четверостишия. Смерть — вот золотой ключик. Как приятно было сознавать, что все реки жизни оканчиваются в море. Какой прекрасный выход! Когда измученный солнцем верблюд в пустыне не видит впереди спасительного оазиса, на него нисходит милосердный ангел смерти. Замыкается жизненный круг, как прекрасно. Самое лучшее в жизни — смерть, ведь только после нее люди обретают покой.

Я бросил с размаху бутылку, надеясь воспользоваться осколками как орудием, но пушистый ковер не дал ей разбиться. Я истерически рассмеялся. Главнокомандующий сухопутных сил, флота и авиации, я не мог найти соответствующего оружия, чтобы свести счеты с жизнью. В бутылке еще остался алкоголь. Я запрокинул голову и залпом допил остатки. Теперь я был готов попробовать еще раз. Я поднял правую руку, чтобы как следует размахнуться, но она отказалась мне повиноваться. Напиток был слишком крепким. Я попытался еще, но бутылка выскользнула из рук и с глухим стуком во второй раз опустилась на ковер.

Не важно, с какой силой я бросал бутылку, она не разбивалась. Я все больше пьянел, пока не впал в пьяный ступор. Хмельная темнота накрыла меня. Блаженное умиротворение продержится, пока будет действовать спиртное.

На следующее утро я проснулся в окружении врачей, медсестер, охраны. Над моим распластавшимся телом склонился Хито.

— Что тебе надо от меня?

Он заулыбался:

— Я принес два подарка.

— Я хочу умереть. Подари мне смерть.

— Возможно, один из подарков как раз подойдет. — И он вручил мне небольшой сверток.

Я оттолкнул его руку, сверток выпал, упаковка прорвалась, и пара сандалий, судя по размеру, детских, выпала из него.

Я сел на кровати, уставившись на них:

— Мои сандалии.

Я бережно поднял их и с трепетом прижал к груди, слезы покатились по моим щекам.

— Где ты их взял? — Моему нетерпеливому любопытству не было границ.

— Какой-то придурок отдал их мне.

— Где он сейчас?

— Убрался восвояси.

— Куда он пошел? Говори, не тяни!

— Он назвал себя доктором из Балана, отирался у ворот резиденции, умолял допустить к тебе. У него был такой южный говор, что невозможно разобрать его бормотание. Мы его отгоняли, как могли, а он все время возвращался. Три дня назад он все еще был здесь, угрожал начать голодовку и даже покончить с собой, если мы не передадим тебе его подарок. Он убрался, только когда я пообещал передать подарок.

Заплакав, я приказал немедленно разыскать его.

— Но он уже ушел. Сказал, что возвращается домой, в горы.

— Что еще он сказал?

— Он передал лично для вас записку…

Я взял в руки шелковый свиток, исписанный по-балански, и сквозь пелену слез мгновенно прочитал ее:

Мой дорогой мальчик!

Всемогущий Будда спас меня от пожара волею своей. Когда я очнулся, ты исчез, и все эти долгие годы я думал, что ты погиб, мой драгоценный сын. О, эти годы, полные горя и одиночества, без тебя и твоей матушки.

Я лишил себя трех пальцев — по одному за каждые десять лет, проведенные без тебя. Прости, что я так быстро сдался и решил, что ты мертв, но ты всегда присутствовал в моих молитвах. Все десятилетия печали закончились. Прошлое должно быть очищено от крови. Я пришел сюда, чтобы позвать тебя назад, в чистоту нашей родной земли, подальше от грязи здешнего мира. Я пришел, чтобы еще раз спасти мальчика, которого мне уже однажды удалось уберечь от смерти у скалы.

Дома в Балане тебя ждет еще одно благословение. Не заставляй меня долго ждать. Я уже старик. Каждый день может стать для меня последним.

Твой батюшка и в жизни, и в смерти.

Я горько плакал, как маленький ребенок. Закрыв глаза, впервые за долгие годы стал молиться далеким горам Балана. Любовь и умиротворение вернулись в мое сердце. Я был счастлив и полон благодарности. Я снова начал надеяться. Закрыв глаза, я дал своим мыслям волю и промчался над красноватой землей северных равнин, над серебристыми рукавами рек, воспаряя к горным вершинам. И там, в буйной зелени раскинувшейся долины, мысленно увидел изборожденное морщинами лицо моего приемного отца, которое складывается в улыбку и выражает бесконечную доброту и любовь, как у Будды. Мой Папа протягивает мне руки и крепко обнимает. Я снова ощутил, что любим.

Меня поразила одна мысль. Я схватил ручку, лист бумаги и быстро написал письмо, о содержании которого не мог и помыслить всего минуту назад. Я писал с лихорадочной дрожью:

Дорогая Суми!

Я освобождаю тебя, отпускаю в новый полет. Я отказываюсь от клейма власти, что поработило меня. Прежний Шенто умер. Родился новый. Я достиг самого дна пропасти. В темноте, разверзшейся подо мной, был только один луч спасения и света — ты.

Прости мне все мои прегрешения. Дай мне шанс искупить вину, шаг за шагом, за все мои проступки и неправедные дела, что я творил. Я готов к новой жизни, и только в твоей милости дать ее мне.

Приди ко мне. Приди ко мне в кристальной чистоте воздуха Балана, прозрачной воде ручьев моей родной земли. Давай вместе восстанавливать разрушенное, поднимать из руин. Приди исцелить мою израненную душу, залечить сломанные крылья. Приди ко мне, дай мне возможность вернуть тебе долг.

С трепещущей душой, недостойный тебя

Я поцеловал бумагу и запечатал конверт. Завтра мои слова любви устремятся к ней, к той единственной, кого я любил всю свою жизнь. Завтра я рискну всем.

ГЛАВА 66

1998

НЬЮ-ЙОРК

Я надел свой любимый костюм от Савилье Роу, остроносые туфли, галстук от Хермес, вставил в манжеты стильные запонки — подарок финансиста из компании Дж. П. Моргана. Это все было для меня спецодеждой, необходимой для успешного ведения дел в джунглях Манхэттена. А дел у меня теперь было немало: на доставшиеся от деда средства я приобрел акции, завел строительную, транспортную и нефтяную компании, вложил средства в недвижимость. Мне принадлежало несколько зданий на Уолл-стрит. Самым интересным было строение номер сорок, классический пример капиталистического здания-монстра, расположившееся среди таких же титанов делового мира. Мне вообще нравился центр, в особенности Парк-авеню. Именно здесь я решил разместить свою штаб-квартиру в окружении стильных и изысканных владений, принадлежавших бизнес-элите — современным юридическим фирмам и новейшим инвестиционным кампаниям. Я никогда не пожалел о той громадной сумме, которую заплатил за черное как смоль, с мраморным полом строение с огромной крышей, на которую свободно приземлялся вертолет. Вертолетную площадку опоясывала беговая дорожка. А с крыши к тому же открывался потрясающий вид на самый богатый район Манхэттена. Всего за год цена на здание выросла вдвое. Недвижимость на этом острове — это что-то немыслимое. Надо здесь жить, чтобы оценить всю его красоту.

На Дальнем Востоке начался настоящий строительный бум, с перевозками дела обстояли как нельзя лучше. С производственных площадок в Азии товары надо было доставлять по назначению, а поставки нефти и газа из Сибири вообще были золотой жилой — запрос на суда все увеличивался. Но мои мысли занимал не только бизнес.

Не проходило и дня, чтобы я не думал о том, как развиваются события в Китае, о деяниях моего сводного братца Шенто. За родину я готов был умереть, против тирана — сражаться до последней капли крови. Я помог вызволить из страны сотни диссидентов, перечислил миллионы долларов на счета организаций, борющихся с кровавым режимом. И как только я открою банки в Гонконге, десятки миллионов будут перечислены еще и в местной валюте.

Самым радостным было известие, что мои мать и дедушка были живы и здоровы, и даже отца спас рыбак, и он поселился под чужим именем в заброшенной деревушке на побережье под присмотром учителя Куна.

Но все эти радости жизни и благодеяния Будды только усугубляли мое беспокойство и тоску по Суми, ее так не хватало в моей жизни. Одинокий, я подолгу смотрел на море огней, раскинувшееся под окнами моей огромной квартиры на сороковом этаже Трамп-тауэр, и грезил о ней.

Я видел красноватые пески Гоби, окружающие ее темницу, палящее солнце пустыни, которое сжигало ее молодость и красоту. Миротворный лунный свет, богиня любви, перенесите меня к моей ненаглядной — над океанами и морями, над долинами и горами. Я разговаривал с ней, смеялся, мечтал вместе с ней. Чтобы услышать эхо ее голоса, я прочитывал отрывки из ее книги, закрывал глаза, вспоминая, как Суми таяла в моих объятиях.

Проходило время, она утрачивала свои реальные черты, оставаясь только в глубинах моей души, в отзвуках и тенях воспоминаний. Я боялся, что наступит день, когда ее реально не станет. Каждый божий день эта мысль неотвязно преследовала меня, усугубляя растущую душевную пустоту. Порой меня сжигало чувство бесконечной вины. Почему я наслаждаюсь жизнью, а она чахнет в заточении? Причем наслаждаюсь жизнью не где-нибудь, а в роскошной Трамп-тауэр на Пятой авеню.

Когда же я снова увижу ее? Эта мысль не отпускала меня и неотступно следовала за мной повсюду: в моем роскошном офисе, по дороге на работу, во время напряженных переговоров и горячих споров с моими амбициозными сотрудниками, во время докладов об очередных успехах в моих компаниях. Когда?

Однажды мне позвонил мой давнишний приятель Дэвид Гольдберг и пригласил вместе пообедать. Обычно он звонил по двум поводам. Один из них — деньги. За это время из диссидента, нуждающегося в помощи, я успел превратиться в того, кто был в состоянии помогать другим. Когда ему были нужны деньги, Гольдберг был само терпение и очарование. Но сегодня его голос звучал слишком нетерпеливо и неподобающе экзальтированно для обсуждения финансовых вопросов. Скорее это была вторая причина — Суми. Я срочно приказал секретарю отменить все запланированные на сегодня дела и заказать столик в японском ресторане неподалеку от моего офиса.

— Ненавижу это место, — пробурчал Гольдберг, усаживаясь за стол и ослабляя узел галстука.

— Я тоже.

— Ну и почему же мы тогда здесь?

— С их ценами здесь никогда не бывает много посетителей, и мы сможем спокойно поговорить.

— В таком случае начнем с саке.

— При условии, что плачу я.

— А я когда-нибудь возражал? — Дэвид сосредоточенно изучал меню. — А с тебя все равно причитается за те новости, что я приготовил.

— Говори же наконец, — поторопил я.

Гольдберг обвел взглядом полупустой ресторан и прошептал:

— Наш человек в тюрьме Синьцзянь сообщил, что туда приезжал этот дьявол. Встречался с Суми.

— Что ему было нужно от нее? — прерывистым голосом спросил я.

— Вряд ли тебе это понравится.

— Еще саке, — велел я официанту.

— Любви.

— Любви?! После того как он приказал вырвать ей язык?

— Наш человек сообщил, что Шенто просто обезумел, целовал и обнимал ее, пока она не пристрелила его…

— Она стреляла в него? Он мертв?

— Нет, к сожалению, выжил.

Я опрокинул рюмку саке и с такой силой стукнул ею об стол, что даже шеф-повар прибежал извиняться перед клиентом, приняв это за знак недовольства медленным обслуживанием.

— Значит, остается только одно, — произнес я.

— Могу я как-то помочь?

— Раздобудь мне точные координаты, где находится тюрьма в пустыне. И данные по системе охраны.

— Что-то мне не нравится эта идея… — Гольдберг отложил палочки.

— Да, и предупреди ее заранее, чтобы она была готова.

— Я не собираюсь помогать. Ты погибнешь, спасая ее. Она…

— Достань то, о чем я тебя попросил. Если я погибну, в твоем распоряжении останется миллион долларов.

— Я не знаю, что и сказать.

— И не надо. Просто действуй.

— Тан, не делай этого, — тихо попросил Дэвид, когда я встал из-за стола.

На фоне потрясающе голубого неба, какое бывает только во сне, горы выглядели особенно угрожающе, холмистая поверхность раскинулась под нами в своей беззащитной наготе. Во время всего пыльного пути на вертолете я чувствовал себя ничтожной соринкой, оказавшись между громадой земли и бесконечным пространством неба. В голове у меня была только одна мысль — о Суми. С каждой секундой я становился ближе к ней. В самом начале маршрута — у границы Афганистана, где к нашей группе присоединился Али Моссаби, арабский друг и соратник Дэвида в борьбе за гражданские права, — я испытывал волнение. Но как только вертолет пересек китайскую границу, тревога улеглась. Вся энергия сосредоточилась на страстном желании спасти Суми. Снова и снова я воображал, как увижу ее, обниму, расцелую, выплесну все слова любви, накопившиеся за время разлуки, сантиметр за сантиметром обласкаю ее, убеждаясь, что это она — цела и невредима. Эйфория охватила меня. Умом я понимал, в какую опасную авантюру ввязался и вообще все безрассудство этой затеи.

Тот факт, что меня сопровождали четыре отставных морских пехотинца из спецназа, был слабым утешением. Мне предстояло сразиться с безумцем. Если о нашей операции стало известно, Шенто применит любое самое страшное оружие, чтобы нас остановить.

Под нами расстилались бесконечные барханы, изредка их пересекали засохшие речные русла. Через несколько минут нам предстояло поменять вертолет, после чего просто так повернуть назад уже не удастся.

— Вижу флаг впереди, — сообщил наш пилот — ветеран вьетнамской войны.

Впереди по курсу показалась точка, красным цветом выделяющаяся на фоне песков. Она увеличивалась в размере по мере приближения. Рядом с ним виднелись фигурки людей, они размахивали руками, стоя рядом с вертолетом со знаками Китайской народной армии.

— Спасибо, отец, — прошептал я. Именно он помог мне разработать план операции. У него остались связи в армии, люди, которым он до сих пор мог доверить свою жизнь. И они пришли мне на помощь, чтобы спасти ту, которую я любил больше всего на свете.

Наш вертолет приземлился поблизости, подняв песчаную бурю. Несколько минут песчинки метались в бешеном танце, но потом успокоились.

Наша группа — я и еще шесть человек, все в форме китайской армии, — спрыгнула на землю. Прикосновение древней пустыни было мягким и прощающим. Сюда еще не ступала нога человека.

Хотя каждая секунда была на счету и приближала меня к любимой, я испытал непреодолимое желание упасть на колени и поцеловать эту землю — землю моего отца и деда, землю моих предков. Она всегда жила в моих снах. В каждой песчинке были любовь и тревоги моих близких. Я опустился на колени и пять раз низко поклонился. Потом поднялся и посмотрел вдаль.

— Вы готовы, господин Лон? — прокричал командир Гибсон, который возглавлял наш небольшой отряд. Лопасти вертолета с красными звездами на борту уже пришли в движение, погнав по земле еще одну песчаную поземку.

Я подпрыгнул, подтянулся на руках и оказался внутри боевой машины. Оглянувшись в тесном отсеке, я остолбенел.

— Папа? Мама? Дедушка? — Внутри кабины передо мной в полевой форме, вооруженный, в привычном перекрестье ремней, сидел отец. У деда на коленях уютно расположился короткоствольный «УЗИ». И даже мама, как всегда элегантно выглядевшая в шелковом шарфе, держала в руках серебряный револьвер. Еще мгновение — и наши руки и тела переплелись в объятии.

— Дорогой мой сын, да ты прекрасно выглядишь, — только и заметила матушка.

— Тан, парень, да у тебя теперь борода.

Мы с трудом разжали руки, не сводя глаз друг с друга. Печать разлуки словно испарилась под горячим солнцем пустыни. Мама снова сжала мою руку. Отец с гордостью смотрел на меня. Первым заговорил дед:

— Судя по твоему виду, дела у тебя идут неплохо.

— Все благодаря тебе. Я не перестаю восхищаться твоей прозорливостью. Если бы у меня была хоть третья часть твоей мудрости.

— В этом приходится сомневаться, — проворчал он, — с учетом того, чем мы все сегодня здесь занимаемся.

— Зачем вы здесь? Зачем рискуете своей жизнью?

Мгновение длилась пауза, а вертолет продолжал рассекать пространство.

— Да вот, решили воспользоваться случаем и выехать из Китая, раз уж подвернулась оказия, — деловито ответила мама.

— А я могу тебе помочь, — просто сказал отец.

— Да и я тоже не прочь наподдать кое-кому, может, и я на что-нибудь сгожусь? — добавил дедушка.

У меня не было слов, слезы застилали глаза. Я снова и снова обнимал их, как в первый и последний раз.

— Так, — начал отец, — мы будем на месте через пару минут. Мои люди на земле будут нас прикрывать. Как только мы еезабираем, сразу движемся в сторону Монголии. Оттуда мои друзья доставят нас в Россию.

— В Россию?

— Там деньги теперь могут сделать все.

— Оттуда я уже смогу показать вам мир, — пообещал я.

— Готовимся к посадке, — объявил пилот. Показались пятнышки зданий. На фоне песка они изгибались змейкой. На флагштоке виднелся красный флаг и фигурки охранников с винтовками за плечами.

Сердце стучало где-то в горле, голова звенела от прилившей крови. Распиравшая меня ненависть переплелась с мягкой накатившей волной любви. Дыхание мое стало прерывистым, руки слегка дрожали.

Шум вертолета переполошил сонный лагерь. Несколько собак беззвучно раскрывали пасти, заходясь в неслышном лае. Среди солдат поднялась суматоха.

— Действуем быстро, — приказал Гибсон.

— Так точно, командир.

— На всю операцию — две минуты.

— Так точно.

— Вы готовы, господин Лон?

— Да, капитан.

— Мы будем вас прикрывать внутри здания. Как только Суми будет в ваших руках, сразу передавайте ее нам, мы позаботимся о ней. Вы возвращаетесь сразу же в наш вертолет.

— А что, если мы ее не найдем?

— Независимо ни от чего, на всю операцию отводится ровно две минуты, иначе мы подвергнем опасности жизни всех членов группы, включая и вашу семью.

Вертолет приблизился к самой земле, пролетел над двориком, предназначенным для прогулок. Я заметил человека, размахивающего красным флагом. Это был наш связной в тюрьме.

— Пока, мои дорогие.

— Мы прикроем тебя сверху, — пообещал отец.

— У меня такое чувство, что ее там нет, — вдруг произнесла мама.

— Да не время сейчас для предчувствий.

— Просто я хотела предупредить тебя.

Охранники внизу судорожно метались и палили в воздух. Через вертолетные динамики отец объявил:

— Округ проводит секретные учения. Всем оставаться на местах, отменить тревогу.

Суматоха немного улеглась. Дверца вертолета открылась, и четверо бойцов спрыгнули на землю.

Я метнулся к окну триста семь, отмеченному нашим человеком в охране. Оттуда была видна крошечная камера, где была заключена Суми. Сплошная темень.

— Суми! — закричал я изо всех сил.

Никакого ответа.

Я бросился в камеру. Пусто.

Наш помощник что-то кричал, отчаянно жестикулируя, но за гулом вертолета слов было невозможно разобрать.

— Где Суми?

— Она исчезла.

— Убита?

— Нет, ее просто нет в камере.

— Где же она?

— Не знаю.

— Ты хочешь сказать, что я ради этого сюда добирался, чтобы убедиться, что ее здесь больше нет?!

— Вот. Она оставила это для тебя. — Он протянул мне сложенный клочок бумаги. — Прочитаешь в вертолете. Убирайтесь отсюда быстрее, пока они не заподозрили неладное и не открыли стрельбу из автоматов.

— Но я не могу…

— Ты должен идти сейчас же.

— Пожалуйста, скажите мне хоть что-нибудь о ней.

— Да нечего говорить. Она как-то поспешно уехала.

— Одна минута десять секунд, на одиннадцатой они начнут стрелять из автоматов! — крикнул Гибсон.

Я растерялся. Я не мог смириться с тем, что это судьба. Я упал на колени и стал колотить по земле кулаками. Снова раздался приказ Гибсона:

— Надо уходить, господин Лон. Операция закончена.

— Я не уйду без Суми.

Судя по дождю пуль, застучавшему по крыше, в ход пошло несколько автоматов. Я поцеловал решетку на окне, сквозь которую Суми смотрела каждый день последние несколько лет. Я уже выходил из камеры, когда пуля зацепила мою ногу. Я упал как подкошенный. Кровь залила брюки. Боли не чувствовалось. Наоборот, я был горд, что пролил здесь свою кровь ради нее. Я улыбнулся и встал, опираясь на капитана. Он поволок меня на себе. Я пришел за любовью и уходил с любовью в сердце. Трое бойцов забросили мое тело в вертолет, и машина направилась в желтизну бесконечной пустыни.

Прошло немало времени, прежде чем я смог снова соображать. Я почти не замечал, что отец не переставая ругается, а мама плачет, дедушка же тихо молится. Я разжал кулак с запиской Суми, запачканной моей кровью. С болью я читал слова, написанные той, которую я любил всю свою жизнь и которая ускользнула от меня:

Мой ненаглядный Тан!

Когда ты будешь читать эту записку, я уже буду далеко на юге, в тех краях, где начиналась наша любовь. В моем заточении я часто вспоминала те золотые дни нашей молодости. О, как бы я хотела вернуться в те времена. Приглашение господина Куна стать директором школы в заливе Лу Чин пришло как никогда кстати, оно позволит осуществиться моим мечтам. Спокойствие этой земли соответствует моему собственному безмолвию. Я больше никогда не буду одинока: задор и энергия молодости окружат меня. Моя жизнь будет продолжаться в других.

Прощай, любовь моя.

Суми

P.S. Тай Пинь со мной. Он сказал, что любит тебя. Меня это не удивляет

ГЛАВА 67

1998

БАЛАН

Если бы мне пришлось изобразить картину собственной смерти, я бы заполнил пустое полотно таким пейзажем: горы Балана в туманной дымке, в синем небе парит одинокий орел, неумирающий дух моей матери, родившей и покинувшей меня. Склоны вершин покрыты многцветьем трав и бутонов, распустившихся цветов. Мягкие лучи восходящего солнца ласкают землю. Воздух наполнен рожками молодых пастухов, выгоняющих стада яков и овец. Проступают тени моих дорогих и любимых людей, которые так часто появлялись в моих снах.

Но в реальности часто происходит совсем не так.

Я брел в одиночестве по склону горы Балан, только собственная тень сопровождала меня. Ко мне навстречу спешил мой батюшка, постаревший доктор, глухой и наполовину ослепший. Дрожащими ладонями, на которых не хватало трех пальцев, он ощупывал пространство перед собой.

— Шенто, мой мальчик Шенто. — Слезы катились по морщинистым щекам старика.

— Я подвел тебя, Папа.

— Это не ты. Это судьба. — Он поцеловал меня в лоб и надел мне на шею талисман.

— Мой талисман, заветный дар Дин Лона, он пропал на том проклятом баркасе. Откуда он взялся? — Моему удивлению не было предела.

— Его сохранил тот человек, что спас тебя от казни.

— Кто этот человек?

— Тот, кто вручил мне этот конверт, — ответил Папа, отдавая мне запечатанный конверт, — это был пожилой человек, он называл себя Лон и разыскал меня, когда в газетах написали о моей голодовке у твоей резиденции в Пекине.

В нетерпении я вскрыл пакет и с удивлением обнаружил чек на мое имя на двадцать миллионов долларов США, выпущенный банком Моргана в Нью-Йорке. Был только один человек, кто мог совершить оба эти поступка, — банкир. Я побледнел, щеки запылали. Руки тряслись, словно я прикоснулся к языкам пламени, которые обожгли самую беззащитную часть моей души.

— Нет, это невозможно.

— Не плачь о прошлом, — утешал меня батюшка, — смотри с улыбкой в будущее. Этот амулет из твоего прошлого, а деньги принадлежат новой странице твоей жизни. Ты ничего не сделал, чтобы получить подарки. Но это символы любви. По традициям Балана, прими из рук дающего с благодарностью его дары. Ты не можешь опозорить его отказом. Храни их вечно, иначе благодать будет осквернена, а любовь потеряна.

— Меня никто не ждет? — спросил я, едва владея собой.

— Никто, кроме меня и письма, отправленного из Фуцзяни.

В отчаянии я распечатал его:

Шенто!

Твои намерения порадовали меня. Каждому, кто ищет прощения, дается искупление. Бог улыбается тем, кто готов узреть свет добра. Любовь невозможно забыть. Ненависть уйдет навсегда. Балан — твоя колыбель, твое начало. Его дух исцелит и напитает тебя, залечит все раны и переломы, восстановит силы, возродит к новой жизни. Не ищи меня. Не надо. Я там, где пребывают покой и безмолвие.

Суми

Только после долгого молчания я смог посмотреть в даль… синюю, бесконечную даль неба, на землю гор, землю желтой пыли, землю всех начал, что не знает конца.

БЛАГОДАРНОСТИ

Мне хотелось бы поблагодарить следующих людей, внесших вклад в создание этого произведения:

Мою прекрасную жену Санни, которая и сама является замечательным автором. Ты очень помогла моей писательской карьере, заронив семя и вдохновив меня писать, вплоть до редактирования и придания правильной формы данной книге, и что самое главное — оформление ее окончательного вида как литературного произведения. Китайское слово An — мир — состоит из двух слов: одна его часть в переводе значит «крыша», другая — «женщина». Санни, ты та, кто дает мне ощущение мира.

Нашу дочь Викторию и сына Мишеля. Вы для нас замечательные бутоны и чудесные партнеры по игре в бадминтон. Вы рулите! Когда я начал писать эту книгу, мой сын только родился. Теперь, Мишель, тебе восемь. Книга росла вместе с тобой.

Мою мать, пришедшую жить к нам после кончины отца. Я каждый день чувствую ее любовь. Жаль, что не у каждого есть такая.

Моего тестя и тещу, Вильяма и Эллис Ли. Вы — самые отзывчивые и щедрые люди из тех, кого я знаю, и великолепные дедушка и бабушка для наших малышей. Вильям, после смерти моего отца ты фактически заменил мне его. Желаю вам и моей матери долгих лет.

Моих агентов, мудрого Роберта Готлиба и молодого, но дальновидного Алекса Гласа из «Тридент Медиа Групп». Спасибо за поддержку и творческие начала. Дебору Артман, выдающегося автора и писателя пьес. Вы дали мне глубокое понимание мира художественной литературы, преподали ценные уроки творчества и мастерства. Сибилл Казеруа, — за иллюстрации.

Группу писателей, в которой я работаю: Джона Боверса, Лауру Шейн Каннингем, Нину Шенголд, Рона Низванера, Мэри Луиз Вилсон и Зака Склара, — вы, ребята, очень поддерживали меня. Мои дорогие друзья, я благодарен вам за время, проведенное вместе. Дженни Фрост, руководителя и издателя «Краун Паблишинг Групп», вы истинный создатель вещей, придающий им финальный блеск. Ваше руководство приведет «Краун» к вершине. Мне повезло, что наши пути встретились. Шайя Арехарта, издателя и главного редактора «Шай Арехарт Групп». Это честь быть напечатанным вашим издательством. Вы необычный человек. Ваш редакторский ум и издательская мудрость, дружеское благородство были для меня бесценным даром. И спасибо отцу, который однажды сказал: «Дженни и Шай — две драгоценные жемчужины на твоем пути».

Примечания

1

Ямс — группа видов растений, выращиваемых ради клубней. Содержит много крахмала. Используют в пищу подобно картофелю или пекут из него хлеб.

(обратно)

2

Запретный город (императорский дворец Гурун) — комплекс зданий, обнесенный крепостной стеной и окруженный глубоким рвом, наполненным водой. Раньше вход во дворец простым смертным был запрещен. Отсюда и пошло название Запретный город. — Здесь и далее прим. ред.

(обратно)

3

В китайской философии: первопричина, первооснова; то, из чего рождается бытие, единство инь и ян.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

ГЛАВА 18

ГЛАВА 19

ГЛАВА 20

ГЛАВА 21

ГЛАВА 22

ГЛАВА 23

ГЛАВА 24

ГЛАВА 25

ГЛАВА 26

ГЛАВА 27

ГЛАВА 28

ГЛАВА 29

ГЛАВА 30

ГЛАВА 31

ГЛАВА 32

ГЛАВА 33

ГЛАВА 34

ГЛАВА 35

ГЛАВА 36

ГЛАВА 37

ГЛАВА 38

ГЛАВА 39

ГЛАВА 40

ГЛАВА 41

ГЛАВА 42

ГЛАВА 43

ГЛАВА 44

ГЛАВА 45

ГЛАВА 46

ГЛАВА 47

ГЛАВА 48

ГЛАВА 49

ГЛАВА 50

ГЛАВА 51

ГЛАВА 52

ГЛАВА 53

ГЛАВА 54

ГЛАВА 55

ГЛАВА 56

ГЛАВА 57

ГЛАВА 58

ГЛАВА 59

ГЛАВА 60

ГЛАВА 61

ГЛАВА 62

ГЛАВА 63

ГЛАВА 64

ГЛАВА 65

ГЛАВА 66

ГЛАВА 67

БЛАГОДАРНОСТИ

*** Примечания ***