Новейшая история еврейского народа. От французской революции до наших дней. Том 1 [Семен Маркович Дубнов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
С. М. ДУБНОВ 1883 г.
С. М. ДУБНОВ. Новейшая история еврейского народа от французской революции до наших дней. Том 1. Эпоха первой эмансипации (1789-1815)
Предисловие к новому изданию
Настоящее издание «Новейшей истории еврейского народа» является в русском оригинале в совершенно новом виде. Этот последний цикл «Всемирной истории еврейского народа» давно уже выделен мною в отдельную монографию с более подробным изложением событий, чем в предыдущих циклах. В начале 1914 г. появился в Петербурге большой том под заглавием «Новейшая история еврейского народа от 1789 до 1881 года». Последняя дата была предельною, так как не было надежды в царской России свободно печатать историю евреев за последние десятилетия. Это стало возможным после мировой войны и революции, уже за пределами России. В 1923 г. вышли в Берлине русский оригинал и два перевода (немецкий и ивритский) «Новейшей истории» в трех томах, из которых последний том обнимал эпоху 1881—1914 г. Вскоре стала выходить в Берлине окончательно переработанная мною «Всемирная история еврейского народа от древнейших времен до настоящего» в десяти томах. Из них в русском оригинале появились только два первых тома (Древняя история), а полностью книга напечатана в авторизованном немецком переводе (Weltgeschichte des jüdischen Volkes, Bd. I—X. Berlin, 1925—1929). Последние три тома этого издания, обнимающие новейшую историю, были переработаны мною на основании дополнительного материала из богатых берлинских библиотек, а к концу был прибавлен обширный эпилог: обзор событий от 1914 до 1929 г. Ныне же, когда предпринято полное издание русского оригинала «Всемирной истории еврейского народа» в трех циклах, я подверг последний цикл новому пересмотру и дополнил его вторым эпилогом, доводящим обзор событий до наших дней. Мы переживаем годы большого исторического перелома в регрессивном направлении, когда значительная часть Европы повернулась лицом к фашизму и извращенному национализму, а в еврейской истории начинается эпоха контрэмансипации, направленной к уничтожению всех завоеваний XIX в. В этот момент особенно важно оглянуться на последнюю полуторавековую стадию нашей истории с ее сменою эмансипационных и реакционных эпох. Лесной Парк близ Риги, июль 1937.ВВЕДЕНИЕ
I. ЕВРЕЙСКИЙ МИР НАКАНУНЕ РЕВОЛЮЦИИ 1789 ГОДА
§ 1. Основы старого порядка
К концу XVIII века число евреев во всем мире доходило до двух с половиною миллионов, из которых в Европе жило почти два миллиона[1]. Накануне французской революции 1789 года, положившей начало постепенной эмансипации евреев, политическое и социальное положение их во всех странах Европы было в общих чертах одинаково. Везде к еврейскому населению применялся особый кодекс ограниченного права, которое местами суживалось до полного бесправия. То было своеобразное «jus judaicum», пережиток средневековья, имевший различные формы в отдельных странах, в зависимости от местных условий и юридической изобретательности правящих классов. Эти устои старого порядка выражались в следующем. А. В политическом и гражданском отношениях евреи в каждой стране занимали положение своеобразной группы иностранцев, нигде не имеющих своего государства и поэтому не защищенных международными трактатами. Им дозволяли жить в определенных районах и заниматься определенными промыслами на более или менее тяжелых условиях, диктовавшихся правительством, феодальною или муниципальною властью данной местности. То были условия между хозяевами и пришельцами (хотя бы эти «пришельцы» насчитывали десятки поколений предков в данной стране); пришельцу отводился какой-нибудь угол для жилья и предоставлялись профессии, в которых его конкуренция была бы наименее чувствительна «коренному» жителю. За это он должен был уплачивать особый поголовный налог, который в наиболее передовых странах назывался налогом за «покровительство», за «терпимость» или право жительства (Schutzgeld, Toleranzgeld, droit de protection, droit d’habitation), и, кроме того, множество других специальных податей. В Германии и Австрии таких подданных фиска называли «Schutzjuden» или «tolerierte Juden». Им ставились неодолимые преграды при всякой попытке расширить отведенный им район жительства, или круг промыслов. Закон ограничивал даже естественное размножение евреев, нормируя число браков в каждой семье. Последнее ограничение не могло применяться к миллионной еврейской массе в Польше, но эта страна находилась тогда в стадии разделов между Россией, Австрией и Пруссией, из которых каждая изобретала для евреев присоединенных территорий свои особые правовые тиски. Б. С гражданскою исключительностью была связана и экономическая. Правители государств и сословные власти, городские магистраты и цехи загнали еврейскую массу в узкий круг промыслов. В Западной Европе главными занятиями евреев были мелкая торговля и ссуда денег; даже к ремесленному труду их весьма часто не допускали. С XVIII века над этою массою мелких и средних торговцев образовался тонкий слой крупного купечества, банкиров и фабрикантов, но не эта горсть плутократов задавала тон в хозяйственной жизни. В Восточной Европе евреи занимались, кроме торговли, ремеслом и арендою различных статей сельского хозяйства на помещичьей земле, в особенности арендою «пропинации», винокурения или продажи водки в деревнях и местечках (шинкарство). Загнанная на задворки народного хозяйства, еврейская масса являлась как бы символом социальной отверженности. Такие вынужденные промыслы, как мелкая денежная торговля на Западе и шинкарство на Востоке, будили недобрые чувства к пасынкам отечества. В. В национальном отношении еврейская масса представляла собою в каждой стране обособленную единицу, с самобытным строем общественной и духовной жизни. Признанная госуцарством общинная автономия евреев была результатом этой обособленности. Путем известного исторического процесса национальные элементы в еврействе так переплелись с религиозными, что со стороны могло казаться, будто единство народа зиждется только на религии, на общности верований и обрядов. Отсюда разногласие в определениях еврейства со стороны окружающего общества: для одних еврейство есть ярко выраженная племенная и национальная особь, живущая надеждою на реставрацию своей государственности в форме будущего мессианского царства; для других оно лишь религиозная группа или секта, могущая войти при благоприятных условиях в состав окружающих наций. Со второй половины XVIII века, с «эпохи просвещения», это разногласие вносит раскол и в еврейское общество передовых культурных стран. Вековой фундамент общинной автономии начинает расшатываться: на Западе под ударами «просвещенного абсолютизма», рассматривающего обособленность еврейства как преступление, а на Востоке вследствие распадения крупнейшего польского центра еврейства, раздробляемого между тремя великими державами. Г. В области духовной культуры впервые в эту эпоху обнаруживается раздвоение между двумя гегемоническими центрами старого еврейства: Германией и Польшей. В то время как в Польше старая культура, недостаточно питаемая раввинизмом, находит себе новый огромный источник питания в хасидизме и на время укрепляет свою позицию, в Германии с нею вступает в борьбу просветительное движение, возникшее в эпоху Мендельсона. Это движение в своих умеренных элементах стремится обновить еврейскую национальную культуру, а в крайних — разрушить ее; результаты обоих стремлений скажутся уже в XIX веке. Таким образом, накануне великой революции старый порядок оставался еще во всей силе в гражданской и экономической жизни и только в национально-культурной области началась ломка. Однако сознание ненормальности этого порядка и необходимости разрешения еврейского вопроса в духе новых стремлений века созрело уже в передовых кругах христианского и еврейского общества. Это противоречие между действительностью и сознанием прогрессивных элементов общества наложило свой отпечаток на десятилетие, предшествовавшее новой политической эре в Европе. Мы сейчас рассмотрим, в каких формах проявилось это переходное состояние в отдельных европейских странах.§ 2. Бесправие и просвещение в Германии
Общую картину бесправия двухсот тысяч евреев[2] в Пруссии и других государствах Германии дает Христиан Вильгельм Дом (Dohm) в известной книге «О гражданском улучшении евреев», которая вызвала много толков за несколько лет до французской революции и была переведена в извлечении на французский язык героем революции, Мирабо. Нарисованная пером прусского чиновника, требовавшего реформ во имя государственной пользы, эта картина отличается точностью официального документа.«Есть государства (в составе Германии), — говорит Дом, — где жительство евреям совершенно запрещено, где только путешественникам дозволяется за определенную плату пользоваться покровительством местной власти на короткое время, иногда на одну ночь. В большинстве других государств евреи допускаются лишь на самых тяжелых условиях, и не столько в качестве граждан, сколько в качестве подданных или жителей. Еврейским семьям разрешается селиться в стране только в определенном числе, но и это разрешение обыкновенно ограничивает их пребывание известными районами и обусловливается уплатою значительной суммы денег. Во многих странах необходимым условием допущения на жительство является определенный уже приобретенный капитал. Поэтому большие еврейские массы стоят перед запертыми воротами городов и бесчеловечно отгоняются от всех границ... Если еврейский отец имеет нескольких сыновей, то только одному из них имеет он право оставить льготу по проживанию в стране, а прочих он вынужден отсылать с частью капитала в другие страны, где им приходится преодолевать такие же затруднения. Если же он имеет дочерей, то от его счастливой звезды зависит пристроить ту или другую в одном из немногих семейств, живущих в данном месте. Таким образом, еврейский отец семейства редко может пользоваться счастьем жить среди своих детей и внуков и устраивать на прочных основаниях благосостояние своей семьи. Ибо и зажиточный человек бывает вынужден дробить свое имущество, ввиду необходимой разлуки с детьми и выделения им сумм, потребных для их устройства в различных местах. Когда еврею дано разрешение на пребывание в стране, он должен ежегодно вновь покупать это право уплатою за него значительной подати; он не может вступать в брак без новых на то расходов и без особого разрешения, зависящего от разных обстоятельств; каждый рождающийся ребенок увеличивает налог, которым он отягощен, каждый шаг его обложен данью. При таком обилии различных податей способы заработка для еврея чрезвычайно ограничены. Он лишен чести служить государству как на мирном, так и на военном поприще. Везде главнейшее из производительных занятий, земледелие, ему запрещено, и почти нигде ему не дозволяется непосредственно владеть недвижимым имуществом. Всякий ремесленный цех счел бы за бесчестье для себя, если бы обрезанный был принят в число его членов, и поэтому евреи почти везде устраняются от занятия ремеслами и механическими искусствами. Лишь немногие даровитые люди, несмотря на угнетение, имели достаточно мужества и энергии, чтобы добраться до наук и искусств, из которых возможность пропитания дают только землемерие, естествознание и медицина. Но и эти редкие люди, достигшие высоких степеней в науках и искусствах, и даже те, которые своею безупречною жизнью делают честь человечеству, пользуются уважением только в кругу немногих благородных христиан; народная же масса не может, даже ради выдающихся качеств ума и сердца, простить таким людям вину их принадлежности к еврейству. Для лишенного отечества, несчастного еврея, деятельность которого обставлена всякими стеснениями, который нигде не может развивать своих дарований, не остается никаких других средств к жизни, кроме торговли. Но и торговля обставлена многими ограничениями и отягощена налогами, и очень мало евреев обладает достаточным капиталом для основания значительного торгового предприятия. Вследствие этого евреи поставлены в положение, позволяющее им заниматься одной лишь мелкой торговлей, при которой только быстрота денежного оборота дает прибыль, необходимую для их жалкого существования, или же они бывают вынуждены отдавать свои деньги взаймы, не имея возможности самостоятельно извлекать из них пользу» ...В многочисленных государствах, на которые распадалась тогдашняя Германия, «еврейская политика» разнообразилась только в пределах вышеуказанных основных норм. Наиболее тяжелыми ограничениями было обставлено право передвижения. Десятки государств ставили на своих границах ловушки для травленого зверя, еврея. Переезжая из одной части Германии в другую, часто даже из одного города в другой в пределах одной страны, еврей при въезде в новое место должен был уплачивать ту же поголовную пошлину, какая была установлена для ввоза скота. Этот позорный лейбцоль делал еврея-пассажира предметом издевательства у ворот многих городов Германии. От этого налога освобождались только привилегированные «Schutjuden» или «vergleitete Juden» при передвижении по территории приютившего их государства, но на границе владений другого герцога или князя лейбцоль был и для них обязателен. Когда в 1776 г. Моисей Мендельсон, тогда уже прославленный писатель, посетил столицу Саксонии, Дрезден, его задержали у заставы и взыскали лейбцоль по таксе, установленной для «польского быка», как потом с горькой иронией выразился оскорбленный берлинский мудрец. Режим гетто сохранился в полной неприкосновенности в имперском городе Франкфурте-на-Майне, где находилась одна из крупнейших еврейских общин Германии. Управлявшая городом бюргерская олигархия заботилась о том, чтобы Еврейская улица оправдывала свое название «Новый Египет». Путешественник, посетивший Франкфурт в 1795 г., так изображает еврейский квартал: «Представьте себе длинную улицу, застроенную домами в пять и шесть этажей, к которым сзади приникают еще дома и пристройки, так что узенький двор едва пропускает дневной свет. Все уголки в этих домах до крыши, все комнаты и каморки битком набиты десятью тысячами человек[3], которые считают себя счастливыми, когда они выходят из этих нор, чтобы подышать воздухом своей грязной и сырой улицы. Здесь в летние дни возятся со своими работами мужчины и женщины, так как в комнатах эти несчастные не могли бы работать». Людей со стороны поражали бледные, болезненные лица обитателей гетто, а франкфуртский магистрат с жестоким упорством отклонял все мольбы их о пропуске в христианские кварталы вне деловых часов, о дозволении подышать чистым воздухом в местах для прогулок. В воскресенье и другие христианские праздники ворота гетто по-прежнему запирались, и никто не пропускался в город, куда еврею можно было приходить только по делам. В 1786 году в одном из этих домов рабства родился будущий борец за политическую свободу Людвиг Берне (Лейб Барух), который впоследствии описал свои детские впечатления во франкфуртском гетто в следующих, полных сарказма, строках: «Евреи жили на тесной улице, и этот кусок земли был несомненно самым густонаселенным на всем земном шаре... Они были предметом нежнейших забот со стороны своих правителей. По воскресным дням им не позволяли выходить из своей улицы, чтобы они не подвергались побоям со стороны пьяных. До 25-летнего возраста им не разрешали жениться, — конечно, для того, чтобы обеспечить им крепкое, здоровое потомство. В праздничные дни им можно было выходить за ворота лишь около 6 часов вечера; этим имелось в виду предохранить их от действия палящих лучей солнца. Публичные места для гулянья за городом были для них закрыты; их заставляли гулять по полю, чтобы пробудить в них любовь к сельскому хозяйству. Если шедшему еврею христианин кричал: «Mach Mores Jud!»— он должен был снимать шляпу; этим вежливым обхождением должна была укрепляться любовь между двумя религиозными группами населения. По некоторым улицам города евреям никогда нельзя было ходить — вероятно потому, что там была плохая мостовая». Обитателям гетто запрещалось показываться на улицах города во время публичных процессий и торжеств; разрешения давались в исключительных случаях. В 1790 г., в день коронации императора Леопольда II, некоторым евреям милостиво выдавались из городской канцелярии пропускные билеты следующего содержания: «Предъявитель сего может быть отпущен из Judengasse в город в предстоящий день коронации, с тем чтобы он мог смотреть на торжество из (окон) какого-нибудь дома или с подмостков, но отнюдь не на улице» ... В сравнении с Франкфуртом другой вольный город, Гамбург, мог считаться прогрессивным. Союзная еврейская община в Гамбурге и Альтоне насчитывала около 9000 человек. Зажиточный ее класс играл важную роль в хозяйственной жизни ганзейского города. «В деле расцвета торговли, — говорит один современник, — евреи (гамбургские) имеют немало заслуг. Они первоначально создали вексельное и банковское дело и доныне регулируют денежный оборот. Они не уклоняются ни от каких гражданских повинностей, насколько они допускаются к их исполнению... И тем не менее даже зажиточный еврейский купец, внушающий уважение своей широкой деятельностью и личным характером, не имеет права жить в любой части города, где он находит удобное помещение. Он не может заниматься свободной профессией или гражданской службой, а только обречен на занятие торговлей, и то с стеснительными ограничениями: ему нельзя держать открытую лавку, и он должен ждать, пока покупатели его с трудом разыщут, привлеченные дешевыми ценами товаров; ибо, чтобы иметь преимущество перед христианскими купцами в сбыте своих товаров, он вынужден довольствоваться меньшей прибылью... Отношение к еврею и христианину можно сравнить с отношением к двум вьючным животным: оба тянут воз, а когда доходит до кормления, одно получает овес, а другому предоставляется подбирать сорную траву у пашни». Берлин тогда задавал тон всему прогрессивному обществу, но мы знаем, как жилось евреям в столице Пруссии. Прусские евреи томились в железных тисках фридриховского регламента 1750 года, который сковывал и естественный рост населения, и его экономическую деятельность. Фридрих Великий до конца жизни сохранил свою неприязнь к евреям. Он зорко следил за исполнением законов, мешавших их размножению и свободному передвижению. Когда близкие ко двору банкиры Итциг и Эфраим просили короля о некоторых льготах для евреев Бреславля (1778), они получили следующий ответ в виде королевской резолюции: «Что до вашей торговли, вы получите; но что вы приводите в Бреславль целые населения иудеев и хотите превратить город в настоящий Иерусалим — этому не бывать». Король ревностно охранял даже курьезы старого «законодательства» о евреях. На основании устарелого закона 1737 г., обязывавшего всех женатых евреев носить бороду для отличия от христиан, Фридрих II отказал одному богатому еврею в ходатайстве о дозволении ему сбрить себе бороду. Неудивительно, что знаменитый Мирабо, посетивший Берлин в год смерти Фридриха (1786), назвал его регламент о евреях «законом, достойным каннибала» (loi digne d’un cannibale). Преемник Фридриха II, Фридрих-Вильгельм II почувствовал жестокость этого законодательства и в медовый месяц своего управления выразил генерал-директориуму (министерству) свою волю: «...чтобы положение этой угнетенной нации было по возможности облегчено». Поощренные добрым словом короля, старшины берлинской еврейской общины обратились к нему с прошением, «полным благоговения и детской доверчивости» (6 февр. 1787). Здесь изображалось несчастное положение прусского еврейства, «стонущего под тяжестью непомерных налогов и не менее жестоким гнетом презрения». «И то и другое, — говорится в прошении, — унизило нашу нацию и препятствовало нам делать успехи на пути умственного развития, крупной промышленности и всего, что ведет к благосостоянию... Отрезанная от всех источников пропитания, от ремесел, земледелия, всех видов государственной службы, наша колония имеет только одно средство заработка — торговлю, да и та обставлена многими ограничениями». Далее просители указывали, что и интересы государства выиграли бы, если б «значительная колония, доселе погруженная в отчаяние, была более мягким обращением превращена в труппу полезных подданных». Смиренная просьба еврейских представителей заключалась в том, чтобы король назначил комиссию, которая, совместно с уполномоченными от еврейских общин, рассмотрела бы действующее законодательство и выработала бы проект улучшения гражданского положения евреев. Король удовлетворил просьбу и отдал в этом смысле приказ генерал-директориуму. Последний немедленно предписал еврейским общинам избрать из своей среды уполномоченных, которые представили бы комиссии «пожелания всего еврейства». 17 мая 1787 г. от имени «депутатов всех еврейских колоний прусского государства» поступила обширная записка для «Королевской комиссии по реформе еврейского быта», которая тогда учреждалась при генерал-директориуме. В записке, где перечислены все установленные для евреев правоограничения, депутаты просили, чтобы при выработке проекта реформ комиссия не исходила из сурового «Регламента» 1750 г., а составила бы, при участии еврейских депутатов, план реформ, «основанный на началах терпимости и уважения к человеку». Ближайшим результатом всех этих ходатайств была только отмена позорного «лейбцоля» для евреев, прусских подданных (1787). Назначенная королем чиновничья комиссия получила от генерал-директориума инструкцию, пропитанную старым духом казарменной регламентации. В этой инструкции (10 дек. 1787) комиссии преподаны следующие указания: «улучшение положения евреев должно находиться в точном соотношении с их полезностью для государства»; ограничения в промыслах должны быть смягчены, ибо нужда толкает евреев на путь недозволенных средств наживы; но с другой стороны, расширение прав евреев без упразднения их «обособленности» может принести государству еще больший вред. Отсюда вывод о необходимости осторожно взвешивать всякое предположение, клонящееся к реформе еврейского быта; правовые облегчения должны вводиться в жизнь с строгой постепенностью, «пока дети и потомки нынешних евреев исправятся вполне или отчасти, на пользу государству и себе самим». После такой инструкции от комиссии, конечно, ничего хорошего нельзя было ожидать. И действительно, после двухлетних совещаний она выработала такой проект «реформы» (1789), что даже смиренные еврейские депутаты возмутились и заявили, что предпочитают уже остаться при старом регламенте... Эта жалкая канцелярская попытка совпала с годом Великой французской революции (см. дальше, § 27). Позор еврейского бесправия в Пруссии особенно бросался в глаза в последней четверти XVIII века, когда оно оказалось в резком противоречии с культурным обновлением еврейского общества и просветительным движением эпохи Мендельсона. Сам Мендельсон, прославленный немецкий писатель, прототип Натана Мудрого, был в политическом отношении бесправным «терпимым евреем», жившим в Берлине на правах бухгалтера одной фабрики. Философу только «прощали» его принадлежность к еврейству. Интересную бытовую картину рисует один современник, описывая первую встречу гостившего в Кенигсберге Мендельсона с Кантом (1777). Мендельсон инкогнито явился в аудиторию, где Кант читал лекцию. «Маленький человек, с острой бородкой и порядочным горбом, не обращая внимания на присутствующих, робко, тихими шагами вошел в аудиторию и остановился недалеко от входных дверей. По обыкновению, послышались насмешливые возгласы, перешедшие в шиканье, свист и топание; но к общему изумлению, незнакомец оставался на своем месте, как прикованный, и лицо его выражало ледяное спокойствие. Желая дать ясно понять о своей решимости дождаться профессора, он даже взял свободный стул и уселся на нем. К нему подошли, заговорили — он отвечал кратко и учтиво: он дожидается тут, желая познакомиться с Кантом. Шум прекратился, только когда в зал вошел Кант. Его лекция отвлекла внимание всех в другую область; все были так очарованы, так увлечены потоком новых идей, что забыли о появлении еврея. Но вдруг, по окончании лекции, гость со стремительностью, странно контрастировавшей с его прежней невозмутимостью, пробрался сквозь толпу, направляясь к кафедре. Среди студентов снова послышался презрительный смех, который, однако, тотчас уступил место немому изумлению: Кант, внимательно всмотревшись в незнакомца и услышав от него несколько слов, сердечно пожал ему руку и затем заключил его в свои объятия. По толпе пронесся как бы беглый огонь: «Это Моисей Мендельсон, еврейский философ из Берлина». Благоговейно расступились ученики, образуя шпалеры, когда оба прославленных мудреца, держась за руки, покидали аудиторию». Презирая евреев вообще, немецкое общество делало исключение для отдельных лиц. Некоторая часть общества находилась под гуманизирующим влиянием драмы Лессинга «Натан Мудрый», появившейся в 1779 г. Еврей в этих кругах уже не отождествлялся с мелким торговцем: в нем иногда видели задатки глубокой интеллектуальной и этической культуры. Вышеупомянутое сочинение Дома также убедило многих в том, что бесправие и гражданское унижение являются главными причинами упадка еврейской массы и ее социальной отчужденности. В высших кругах берлинского общества стал о замечаться сближение между евреями и христианами. Это было не то общение единичных писателей и ценителей литературы, которое происходило раньше в скромной квартире Мендельсона, в кружке Лессинга и Николаи. В 1780-е годы нарождался «берлинский салон», где сходились представители христианской и еврейской аристократии. Еврейская денежная аристократия была новым продуктом тогдашнего экономического строя. Обрекая еврейскую массу на прозябание в мелких промыслах, Фридрих II поощрял крупных еврейских капиталистов в их фабричных, откупных и банкирских предприятиях. Многие евреи Берлина, Кенигсберга и Бреславля разбогатели на подрядах и поставках во время Семилетней войны; откупщики монетного дела (Münzjuden) и банкиры приобрели влияние при дворе; королевские финансы в значительной степени регулировались при их посредничестве. Для таких лиц король делал изъятие из сурового «еврейского регламента», выдавая им «генеральные привилегии» на правах христианских купцов. Так появились привилегированные богатые дома Эфраимов, Ицигов, Майоров и других. В то время как главы этих домов были погружены в свои коммерческие предприятия, их жены и дети, в богато обставленных квартирах, открывали «салоны» по образцу лучших аристократических салонов Берлина, стараясь даже превзойти их роскошью и изяществом. Красивые, образованные еврейки, охваченные порывом сближения с немецким обществом, служили главной приманкой этих салонов. Дома банкиров Эфраима, Когена, Майера, Ицига в Берлине охотно посещались прусскими офицерами, сановниками и дипломатами; здесь завязывались романы с любезными дочерями Израиля, которые готовы были променять свое еврейство на титулы немецкой баронессы или прусской офицерши. Около 1786 г. в Берлине выдвинулся более литературный, интеллигентский салон Генриетты Герц — пышной еврейской красавицы, жены врача Маркуса Герца, ученика Мендельсона. В этот салон случайно попал граф Мирабо, приехавший с дипломатическим поручением в Берлин, и был поражен его блеском. Но настоящий расцвет салона относится к годам французской революции (см. дальше, § 33). Иллюстрацией тогдашнего отношения берлинского общества к евреям может служить следующий эпизод, рассказанный современником. «В августе 1788 г. в берлинском «Национал-театре» была поставлена драма Шекспира «Венецианский купец». Актер Флек, мастерски игравший роль Шейлока, не решался выступить в этой роли перед публикой, где находилось немало евреев, без предварительных извинений. Пред началом пьесы Флек продекламировал в театре, в виде пролога, сочиненное для этого случая стихотворение, в котором предупреждал, что артисты вовсе не намерены осмеивать со сцены «единоверцев Мендельсона»; они одинаково изображают на сцене добродетели и пороки как христиан, так и евреев, и так же охотно играют «Натана Мудрого», как и «Шейлока»:
§ 3. Эксперименты Иосифа II в Австрии
В Австрийской монархии, крупнейшем центре западного еврейства[5], производились опыты над разрешением еврейского вопроса. Император-католик Иосиф И, издавший в 1782 г. свой «Толеранцпатент», был, несомненно, более доброжелателен к евреям, чем прусский «плохой протестант» Фридрих II, но общий взгляд на евреев был одинаков у обоих представителей просвещенного абсолютизма. Если король держал евреев в узде бесправия, а император сулил им права под условием их национального обезличения, то это вытекало из того, что один считал евреев неисправимыми, а другой допускал возможность «сделать их полезными для государства». Но исправительная система Австрии была не легче, чем косная юдофобия Пруссии. Своими насильственными реформами Иосиф II не мог подвинуть дело социального обновления еврейских масс, особенно в главном их центре, в оторванной от Польши Галиции. Режим «терпимости» не мог давать тех результатов, которые возможны только при режиме гражданской свободы. В австрийской столице Вене, где легально могла жить только небольшая группа привилегированных еврейских купцов, «патент терпимости» не изменил к лучшему положение евреев. В 1784 г. правительство Нижней Австрии высказалось против разрешения евреям строить себе синагогу и избрать раввина в столице, и Гофканцелярия поспешила сообщить, что она об этом и не помышляет. Когда в январе 1789 г. представители «терпимых евреев» в Вене просили императора дозволить им избрать нескольких депутатов для наблюдения за исполнением распоряжений правительства и возбуждения ходатайств в нужных случаях, им в этом было отказано. Зато был усилен полицейский надзор за проживающей в Вене колонией, состоявшей из двух групп: постоянных жителей и временных. За постоянными следили, чтобы они не слишком увеличили состав своих семейств, а за временными, приезжавшими по делам из других мест, чтобы они не засиживались дольше срока (от 14 дней, с правом продления срока до окончания своих дел). Прежде чем уравнять евреев в гражданских правах, Иосиф II возложил на них самую тяжелую гражданскую обязанность: натуральное отбывание воинской повинности (1788). Это был первый опыт включения евреев в регулярную армию христианского государства, вызвавший тревогу и в еврейском, и в христианском обществе. Австрийская военная аристократия усмотрела в этом оскорбление для военного сословия; еврейская же масса, веками отчужденная от общегосударственных интересов и лишенная элементарных прав гражданства, не могла не ужаснуться при мысли, что ее молодежь влекут в чужую, большею частью враждебную среду, где ей грозит опасность отпадения от веры и народности. Раздирающее душу зрелище представляли первые рекрутские наборы в австрийских провинциях. Одна из таких сцен — рекрутский набор в чешской Праге в мае 1789 г. — изображена в современном еврейском журнале «Ha-Meassef». В Праге было принято на службу 25 рекрутов-евреев. День их отправки в армию был днем великого плача: на улицах, прилегающих к казармам, громко плакали матери, сестры, молодые жены отправляемых. Знаменитый пражский раввин Иехезкель Ландау явился в казарму и произнес речь, в которой увещевал рекрутов покориться воде «кесаря» и безропотно идти на службу, но стараться и там соблюдать законы еврейской веры и в особенности ежедневную молитву (при этом раввин передал каждому сверток с молитвенными принадлежностями). Раввин отметил и политическое значение момента, указав на то, что отбывание евреями самой тяжелой гражданской повинности может побудить правительство «снять с еврейского народа остальные цепи, продолжающие давить его». Когда взволнованный раввин окончил свою речь возгласом: «Да благословит и хранит тебя Бог!» — казарма и прилегающий двор огласились рыданиями; рекруты бросились на колени перед престарелым пастырем, как бы умоляя о спасении; рыдавшего раввина, близкого к обмороку, едва успели увести. Чувствовалось, что совершается какой-то резкий перелом, наступивший раньше, чем народный организм успел к нему приготовиться. Старые метрополии еврейства: Богемия, Венгрия и в особенности Галиция, охваченная все разгоравшимся хасидским движением, — могли ли они видеть в солдатской казарме переход к лучшим временам? В Богемии действовала еще и в «эпоху реформ» Иосифа II старая нормировка еврейского населения, которое было ограничено цифрою в 8600 семейств; в Моравии норма была доведена до 5400 семейств; новый брак разрешался лишь в пределах этой нормы; иммиграция из других провинций была обставлена непреодолимыми трудностями. Однако для «терпимых» евреев сфера промышленной деятельности была значительно расширена. Поощрялась правительством и развилась в это время фабричная промышленность: из 58 мануфактурных фабрик Богемии больше 15 находилось в руках евреев; в Праге тысячи рабочих-христиан были заняты на еврейских фабриках. Хотя правительство всячески старалось сокращать функции еврейского самоуправления, основы автономии еще сохранились. Большая община в «еврейском городке» (юденштадт) Праги представляла собою замкнутое еврейское царство; в моравском Никольсбурге сохранился еще институт «областных раввинов». Преобразовательные эксперименты Иосифа II особенно тяжело отозвались в Галиции. В течение 18 дет (1772—1790) здесь беспощадно ломался экономический и общественный строй, установившийся в долгие века польского режима. Декретами из Вены хотели сразу переделать весь строй народной жизни в присоединенном крае и под видом «исправления» калечили жизнь десятков тысяч людей. О паническом настроении галицийских евреев в это переходное время свидетельствуют бешеные скачки цифр в официальных переписях населения. По переписи 1773 года в Галиции числилось около 225 000 евреев, через три года это число сразу упало до 172 000, а еще через три года — до 144 000; в 1780 г. оно поднялось до 151 000[6], в 1782-м до 172 000, а в 1785 г. до 215 000. Исчезновение целой трети еврейского населения Галиции в первые годы австрийского владычества было вызвано решительными экспериментами Марии-Терезии и Иосифа II. Устрашенные огромным количеством евреев и ненормальностью их хозяйственной жизни, оба правителя сначала принялись сокращать их число путем репрессий. Было приказано взимать поголовный налог с особою строгостью, а несостоятельных выгнать за границу. Тысячи таких изгнанников направились в соседние области Польши, но большие массы переселенцев не пропускались польскими властями, и несчастные скитались между границами обоих государств, проникали туда нелегально и, конечно, укрывались от регистрации. Другой причиной уменьшения числа еврейских жителей в официальных переписях был закон, запрещавший евреям вступление в брак без разрешения австрийского наместника, которое давалось только состоятельным людям со взиманием брачного налога (1773). Эта мера, конечно, не отучила патриархальных галицийских евреев от исполнения заповеди «плодитесь и множитесь!», но заставляла их избегать регистрации браков и утаивать при новых переписях число семейств. Самым тяжелым ударом для евреев было запрещение им питейного промысла и аренды сельских имений — занятий, которыми кормилось не менее одной трети галицийского еврейства (1776). После смерти своей матери, единовластный Иосиф II начал чередовать репрессии с реформами, но в Галиции он считал нужным сначала перевоспитать евреев, а потом улучшить их гражданское положение. В 1785 г. он приказал не выдавать разрешений на брак тем молодым людям, которые не представят свидетельства о получении ими общего образования в «нормальной» немецкой школе (через год этот закон был распространен также на Богемию и другие провинции). В то же время он возобновил гонения на сельских арендаторов и шинкарей в надежде заставить их заниматься личною обработкою земли; но результат был тот, что тысячи семейств были разорены, а к земледелию были привлечены лишь несколько десятков семейств. Большие еврейские массы не могли сразу приучиться к земледелию, а вдобавок у правительства не хватало свободных запасов земли для колонизации евреев, так как оно в то же время занялось колонизированием немцев в своей польской окраине. В 1789 г. Иосиф II наконец решил облагодетельствовать галицийских евреев особым «Толеранц-патентом», который должен был строго регламентировать не только их гражданский и экономический быт, но и внутреннюю, даже духовную жизнь. Император не скрывал своей конечной цели: уничтожение национальной самобытности еврейства. В резолюции на докладе придворной канцелярии о новом регламенте (1788) он так формулировал свой взгляд на еврейский вопрос. «Из этого, с таким трудом составленного, проекта еврейской хартии (Juden-Patent) не может выйти ничего целесообразного и прочного, если связываться со всеми еврейскими законами и обычаями, частию происходящими от Моисея, частию позже превратно истолкованными, и соединять их с ныне действующими (государственными) узаконениями. Те из религиозных обычаев евреев, которые не противоречат общим законам, могут быть ими сохранены; по отношению же к прочим каждому должен быть предоставлен выбор: либо отречься от своих религиозных обычаев, не соответствующих духу времени и обстоятельствам, либо отказаться от всех преимуществ гражданина государства и, по уплате эмигрантской подати, удалиться за пределы страны». Такая инструкция могла привести только к жестоким насилиям над совестью, и мы дальше увидим плоды галицийского «Толеранц-патента», изданного в год французской «Декларации прав человека и гражданина». Для густых еврейских масс Галиции, только что втянутых в мистическое движение хасидизма, несомненно нужна была глубокая культурная реформа для того, чтобы они могли стать частью свободного гражданского общества, но не орудиями полицейского государства можно было совершить эту реформу. В Венгрии «Толеранц-патент» Иосифа II, приспособленный к местным условиям, лег в основание регламента, известного под именем «Systematica gentis judaicae regulatio» (1783). 80 000 евреев Венгрии, живших раньше в тесном районе нескольких округов (Пресбург, Тирнау и др.), получили право постоянного или временного жительства повсеместно, за исключением горнозаводского района. Однако промыслы их были еще ограничены и «Toleranz-taxen» чрезвычайно обременительны. Расширение прав ставилось в зависимость от выполнения «просветительной» программы Иосифа II: было объявлено, что через десять лет для открытия какого-нибудь торгового дела потребуется предъявление предпринимателем свидетельства об окончании курса в нормальной школе, причем все деловые бумаги должны писаться на немецком или венгерском языках, но отнюдь не на еврейском или Jüdisch-deutsch. Культурная опека выражалась иногда в курьезных формах. В числе предписанных сверху «реформ» было обязательное бритье бороды. Так как для ортодоксов это было сопряжено с нарушением обычая, то к императору вскоре поступила петиция, в которой венгерские евреи, ссылаясь на провозглашенное начало веротерпимости, просили о дозволении носить бороды (1783). Просьба была уважена. Австрийский император, таким образом, оказался уступчивее прусского короля Фридриха II, который, исходя из противоположного взгляда на роль еврейской бороды, не разрешал вольнодумным берлинцам брить ее (выше, § 2).§ 4. Польша после первого раздела
Накануне политического кризиса Западной Европы большой еврейский центр в Польше находился в состоянии распада. Это был момент между первым разделом Польши (1772) и вторым (1793). Над нездоровым организмом Речи Посполитой уже была произведена первая вивисекция: Россия отрезала Белоруссию, Австрия — Галицию, Пруссия — часть Познанской провинции. Вместе с тем разрезывался на куски и компактный организм польского еврейства. Одна часть этой самобытной массы сделалась объектом преобразовательных экспериментов в лаборатории Иосифа И; другая увидела себя в роли «терпимой» в государственной казарме Фридриха II, который охотнее взял бы польские провинции без их еврейского населения; третья часть очутилась под властью России, которая до тех пор не могла мириться даже с наличностью горсти евреев на своей малороссийской окраине. Оставшийся после хирургической операции 1772 года, сокращенный центр еврейства в Польше переживал судороги агонизирующего государства, которому предстояли еще два раздела. Раненая Польша металась, искала жизненного эликсира в регламентах Постоянного Совета, в реформах Четырехлетнего сейма (1788—1791). В связи с общими реформами почувствовалась потребность в излечении старого недуга — решении еврейского вопроса. «Скарбовая (финансовая) комиссия» Четырехлетнегосейма собрала сведения о численности еврейского населения в Польше после первого раздела, об их экономическом и культурном состоянии — и вот результаты этих официальных исследований, как они представлены в выводах одного из членов комиссии, историка Тадеуша Чацкого, специально изучившего еврейский вопрос. Официально количество еврейского населения в Польше и Литве в 1788-м исчислялось в 617 000 человек; но Чацкий справедливо указывает, на основании целого ряда поверок, что действительное число евреев, скрытое от официальной ревизии по фискальным соображениям, доходило по крайней мере до 900 000 душ обоего пола. Это почти совпадает с указанием Бутримовича, члена «еврейской комиссии» при Четырехлетием сейме, что евреи в Польше составляют восьмую часть всего населения (8 790 000). Почти миллионное еврейское население очень быстро размножалось, вследствие укоренившегося в то время обычая ранних браков. Школьное образование мальчиков было ограничено изучением религиозной письменности, в особенности Талмуда. Торговля была в руках евреев в следующих пропорциях: одна десятая часть ввоза, но зато три четверти всего вывоза — сельских продуктов, леса, льна, кожи и прочего сырья. Так как на свое содержание купец-еврей тратил вдвое меньше, чем христианин, то он мог продавать свой товар дешевле и делать быстрые обороты. Но, с другой стороны, вследствие склонности к рискованным предприятиям еврейский купец чаще впадал в банкротство, и очень редко нажитое им состояние удерживалось в его семье в ряде поколений. В большинстве провинций половина всех ремесленников состояла из евреев. Среди ремесленников преобладали сапожники, портные, скорняки, золотых дел мастера, столяры, цирюльники, но зато во всей стране было только 14 семейств, занимавшихся земледелием. 12-я часть всего еврейского населения состояла из людей «праздных», без определенных занятий, а 60-я часть — из нищих. К этим выводам из официальных ревизий и наблюдений очевидца следует добавить, что одним из главных промыслов евреев в то время было «шинкарство» — содержание питейных домов в городах и деревнях (в деревнях жило тогда не менее одной трети всего еврейского населения). В панских имениях шинкарство было тесно связано с арендаторством; арендуя у пана-помещика разные статьи сельского хозяйства: мельницы, молочное хозяйство, фруктовые сады, пастбище, лес, — еврей брал в аренду и панское «право пропинации», винокурения и продажи водки в деревенских шинках, постоялых дворах или корчмах на проезжих дорогах. Эти занятия часто приводили еврея к столкновению с крестьянином, с тем закрепощенным «хлопом», который шел в кабак не от достатка, а от крайней нужды и горя, к чему доводила его тяжелая барщина. Последняя стадия крестьянского обнищания кончалась у дверей кабака, и поэтому естественно являлась мысль, что еврей-шинкарь разоряет крестьянина. Это обвинение против евреев выдвигалось теми панами-крепостниками, которые являлись действительной причиной бедности своих крестьянских рабов и извлекали наибольшие выгоды из своего права пропинации, заарендованного ими евреям. На евреев же шинкарский промысел имел деморализующее влияние. Незавидно было положение арендатора между расточительным паном-самодуром и забитым хлопом. Для помещика арендатор также был слугою, с которым он обращался не лучше, чем с хлопом. За плохое состояние дорог и мостов в имении пан иногда избивал арендатора; глумления над арендатором и его семьей во время панского разгула были не в редкость. В дневнике волынского помещика от 1774 года сохранились такие, например, записи:«Арендатор Гершко не уплатил мне еще с прошлого срока 91 талер. Я принужден был прибегнуть ко взысканию. По статье контракта, в случае неуплаты, я имею право его с женой и детьми держать в тюрьме сколько мне угодно, пока он не уплатит долга. Я приказал его заковать и запереть в хлеву со свиньями, но жену и бахуров оставил в корчме; только младшего сына Лейзя взял на мызу и приказал учить его катехизису и молитвам (католическим)» ...Мальчика насильно заставляли делать крестное знамение и есть свинину. Только приезд из Бердичева евреев, уплативших за разорившегося арендатора, спас отца от заточения, а сына от насильственного крещения. Что гнало еврейскую массу в этот промысел арендаторства и сельского шинкарства? Составляя одну восьмую часть населения Польши, евреи, как указано выше, давали половину всего числа ремесленников в государстве и три четверти посредников по вывозной торговле. Но все эти занятия, очевидно, были недостаточны как источники пропитания. И в Польше, как на Западе, цехи и гильдии не принимали евреев-ремесленников и купцов в свои организации и тем крайне суживали сферу их деятельности. От христианской буржуазии, представленной в городском самоуправлении, зависело в большинстве городов — давать или не давать своим конкурентам-евреям право на торговлю и ремесла. Сеймовая конституция 1768 года, отдавшая экономическую деятельность евреев в городах под контроль магистратов, немало содействовала тому, что вытесняемые из городских промыслов евреи загонялись в область сельской аренды и шинкарства. Сокращая городские заработки евреев, закон вместе с тем увеличивал их податное обложение. Сеймовая конституция 1775 года, изданная после первого раздела Польши, увеличила сумму поголовной подати с евреев (вместо двух три злотых с души обоего пола, начиная с новорожденных). Вместе с тем она сделала попытку нормировки еврейских браков, хотя и не по жестокому западному образцу; раввинам запрещалось допускать к женитьбе тех, которые не занимаются дозволенными законом ремеслом, торговлею, земледелием или службой и не могут указать источников для пропитания. Последний закон, впрочем, никогда не применялся на практике. Старая Польша не имела особой «черты оседлости» для евреев; им запрещалось только жить в некоторых «привилегированных» городах. В числе этих запретных мест была столица Варшава. Евреям там издавна запрещалось постоянное жительство; дозволялось приезжать только во время сессий сеймов, к которым приурочивались и ярмарки, для производства торговли. Сеймовая конституция 1768 года подтвердила этот «старый обычай» временного допущения евреев в Варшаву, мотивируя это «общею пользою и ослаблением дороговизны товаров», которая всегда была следствием отсутствия еврейской конкуренции. В столице установился такой порядок: за две недели до открытия сейма коронный маршал, игравший роль градоначальника, велел объявлять по городу трубными звуками, что приезжим евреям разрешается заниматься торговлей и ремеслами, а через две недели по окончании сеймовой сессии такими же трубными звуками давали знать, что евреям пора убраться из города; тех, которые медлили отъездом, выгоняли при помощи полиции. Однако изгоняемые на другой день снова возвращались в город как вновь прибывшие, под разными предлогами, и жили там по нескольку недель, задабривая маршалковских надзирателей взятками. Тогда коронный маршал Любомирский установил для приезжих евреев систему билетов на право пятидневного пребывания в столице, с оплатою каждого билета по серебряному грошу; без такого билета еврей не смел показываться на улице. И вскоре оказалось, что побилетный сбор приносил ежегодно в маршалковскую кассу около 200 000 злотых. Видя возможность поживиться на счет еврейского бесправия, некоторые польские сановники, владевшие целыми кварталами в Варшаве, разрешали евреям жить в своих владениях за определенную дань. Так образовался целый поселок, известный под именем Новый Иерусалим; образовалась даже община с «синдиком» во главе. Варшавские мещане-христиане завопили: они потребовали точного исполнения закона, запрещающего евреям постоянное жительство в городе. Любомирский принял строгие меры против евреев, не обращая внимания на протест домовладельцев-сановников и даже на заступничество короля: 22 января 1775 г. евреев изгнали из Варшавы, их квартиры в Новом Иерусалиме разорили, а все их товары отвезли в цейхгауз и в кадетские казармы и там распродавали. Это был сильный удар для многочисленного еврейского купечества, оказавшегося отрезанным от политического и коммерческого центра страны. Приходилось опять довольствоваться временными приездами, на короткий срок сеймовых сессий; но с течением времени прежний обход закона возобновился. В 1784 г. администрация, по жалобе магистрата, снова принялась очищать Варшаву от евреев. Положение изменилось с конца 1788 г., когда началась сессия Четырехлетнего сейма. Евреи сообразили, что коль скоро сессия сейма непрерывна, то и их право жительства в столице не ограничено сроком. И вот в Варшаве скопилось еврейское население в несколько тысяч душ, занявшее место в центре города. Это навлекло на пришельцев гнев мещан и магистрата и привело к кровавому столкновению (1790). Так боролись закон и жизнь; жизнь превращала закон, противоречивший ее требованиям, в фикцию; но закон мстил ей моментальными ударами. Клином вошел миллион евреев в восьмимиллионную польскую массу — и нельзя было его вышибить, после того как он в течение ряда столетий служил скрепой для народа дворян и крестьян, заняв первоначально пустое место торгово-промышленного класса. Теперь его вышибал другой клин — христианский буржуазный элемент, но не мог его одолеть. Слишком срослось уже еврейство с хозяйственным организмом Польши, оставаясь чуждым элементом в национальном и духовном отношениях. Здесь таится трагизм еврейской проблемы в Польше эпохи разделов. Разбуженная катастрофою 1772 года, часть польского общества устремилась к реформам, но вызвала отпор со стороны реакционной части общества. Возникли два решения еврейского вопроса: одно — репрессивное, проникнутое старым шляхетским духом, другое — сравнительно либеральное, в духе «принудительного просвещения» императора Иосифа II. Первое выразилось в сеймовом проекте Замойского (1778— 1780), второе в проектах Бутримовича и Чацкого, предложенных реформаторскому Четырехлетнему сейму (1789). «Прославленный экс-канцлер (Андрей Замойский), — говорит один польский историк, — составил регламент скорее с целью избавиться от евреев, чем с целью принудительного их слияния с народным организмом (Польши)». Регламент Замойского носит канонически-полицейский характер. Евреям разрешается жить в тех городах, куда они допущены на основании давних соглашений с магистратами; в другие же места они могут приезжать только на ярмарки и торги. В городах они должны селиться отдельно от христиан, на особых улицах. Каждый взрослый еврей обязан представить местной администрации точное доказательство, что он либо торговец, владеющий состоянием не менее чем в тысячу злотых, либо ремесленник, арендатор или земледелец. Кто не докажет своей принадлежности к одной из этих четырех профессий, обязан в течение года выселиться из страны, а если он не выедет добровольно, то подлежит аресту и заключению в исправительный дом. Далее автор проекта, повторяя старые канонические правила, устраняет евреев от тех финансовых и экономических функций — государственных аренд, откупов, сбора пошлин, — где они могли бы иметь власть над христианами, запрещает держать в домашнем услужении христиан и т. п. Насильно крестить евреев не следует, но уже окрещенных необходимо изолировать от прежней среды; их можно допускать к свиданию с прежними единоверцами не иначе, как в присутствии христианина[7]. Католическое духовенство было так довольно проектом Замойского, что плоцкий епископ Шембек изъявил готовность подписать под ним и свое имя. На иной точке зрения стоял автор появившейся в 1782 г. в Варшаве книжки: «О необходимости реформы евреев в землях государства польского». Автор, скрывшийся под псевдонимом «Безыменный обыватель», придерживается системы либеральной регламентации. В области религии он оставляет евреям неприкосновенность догматов, но признает нужным бороться с их «вредными обрядами», обилием праздников, законами о пище и т. п. Необходимо сократить кагальную автономию и ограничить ее только религиозною сферою, дабы евреи не составляли республики в республике. Для слияния евреев с польским народом, нужно обязать их употреблять польский язык в своих деловых сношениях, упразднить их немецкий «жаргон», запретить печатать и ввозить из-за границы книги на еврейском языке. В области экономической следует запретить евреям жить в корчмах и продавать вино, предоставляя им заниматься только ремеслами, честной торговлей и земледелием. Таким образом, либеральный проект «Безыменного обывателя» стремится «обезвредить» евреев путем принудительного слияния, как консервативный проект Замойского — путем принудительной изоляции. В этом проекте нельзя не видеть влияния австрийского «Толеранц-патента». «Исправление» евреев путем просвещения и слияния с коренным населением являлось здесь предварительным условием уравнения их в гражданских правах. Проект, по-видимому, встретил сочувствие в тех кругах польского общества, которые были проникнуты идеями XVIII века. В 1785 г. книжка Безыменного вышла вторым изданием, а в 1789 г. ее в третий раз издал, со своими дополнениями, депутат Четырехлетнего сейма Бутримович. Впоследствии Бутримович извлек из своего издания проект «еврейской реформы» и внес его в комиссию сейма (1790), работавшего под шум Великой французской революции. Что представляла собою в ту эпоху миллионная еврейская маеса Польши в своем внутреннем быту? И тут перед нами все признаки переходного времени, следы разложения политического организма Польши. Национальный оплот еврейства, автономная община явно разлагается. В 1764 г., как известно, были упразднены центральные органы кагального самоуправления, Ваады Польши и Литвы. Затем начался великий раскол между хасидами и миснагидами: общины распадались на два враждебных лагеря, и религиозная борьба сплелась с борьбою масс против кагальной олигархии. Эта вырождавшаяся олигархия, лишенная теперь контроля центральных органов, давила народ неравномерным распределением государственных и общинных податей, взваливая наибольшую тяжесть на неимущие классы; катальные старшины и раввины нередко уличались в расхищении общественных сумм, лихоимстве и вымогательстве. Гнет кагальной олигархии дошел до того, что угнетаемые массы, невзирая на традиционный запрет, часто обращались с жалобами на своих соплеменных сатрапов к христианской администрации, к «суду иноплеменников». В 1782 г. уполномоченные от бедной части еврейской общины, преимущественно ремесленников, в Минске жаловались Литовскому Скарбовому трибуналу на местное кагальное управление, которое «окончательно разорило минскую общину»: кагальники утаивают многие податные поступления и обращают их в свою пользу, выколачивают налоги из бедных путем херема, а затем расхищают эти кровные деньги; жалобщики добавляют, что за свою попытку раскрыть проделки кагала перед польскими властями они подверглись, по распоряжению старшин, аресту, заточению в тюрьме и выставлению к позорному столбу («куна») в синагоге. В столице Литвы, Вильне, славившейся своими учеными раввинами, произошел раскол в недрах самой общинной олигархии. Здесь около двадцати дет тянулась распря между раввином Самуилом Вигдоровичем и кагалом или, точнее, — между раввинской партией и кагальной. Раввин уличался во взяточничестве, пьянстве, недобросовестных судебных решениях, нарушении присяги и т. п. Спор раввина с кагалом разбирался в третейском суде и на съезде литовских раввинов, но так как раздоры и волнения в городе не прекращались, стороны обратились к Виленскому воеводе Радзивиллу, который стал на сторону кагала и отрешил раввина от должности (1785). Стоявшее между двумя спорящими властями «поспольство» (простонародье) было особенно враждебно настроено против кагала. Уполномоченный от виленского поспольства Шимон Вольфович жаловался в Варшаве на эти злоупотребления, но добился только того, что кагал предал его херему и вписал его имя в «черную книгу», а подкупленный кагалом воевода отправил строптивого народолюбца в Несвижскую тюрьму (1788). Там узник написал свое послание к Четырехлетнему сейму о необходимости коренной реформы общинного быта евреев и упразднения давящей народ кагальной власти. Эта борьба между олигархией и демократией расшатала еврейскую общественную организацию в Литве незадолго до того, как эта провинция вошла в состав Российской империи. Мрачными красками рисует поведение общинной олигархии один из немногих свободомыслящих раввинов того времени: «Главари (раввины и старшины) поедают народные подати и пьют вино на штрафные деньги; они производят раскладку податей и предают непокорных херему; свое вознаграждение за общественную деятельность они берут как явно, так и тайно, всякими способами; они и четырех локтей не проходят без взятки, а бедняки несут ярмо... Ученые льстят богатым, сами же раввины друг друга презирают; занимающиеся Торой (Талмудом) презирают занимающихся мистикой и каббалой, а простонародье соединяет показания обеих сторон друг против друга и решает, что все ученые никуда не годны... Богатым дороже милость панов (польских), чем расположение лучших и честнейших (среди евреев); богач не хвалится тем, что ученый оказал ему честь, а тем, что вельможа ввел его в свои хоромы и показал свои сокровища». Воспитание юношества в хедерах и иешивах все более портилось. Об элементарных общеобразовательных науках здесь не могло быть и речи; школа имела чисто раввинский характер. Талмудическая схоластика изощряла умы, но, не давая реальных знаний, насаждала там сумбур. Хасидизм оторвал большую территорию от этого царства раввинизма, но в области школьного воспитания он оказался бессильным создать что-нибудь новое. В религиозном и национальном настроении общества хасидизм вызвал глубокие изменения, но эти перемены тянули еврея назад, в глубь мистического созерцания и слепой веры, враждебной разуму и всякой попытке общественной реформы. В 1780-е годы, когда в еврейской Германии взвилось уже знамя просвещения, в Польше и Литве идет по всей линии ожесточенная борьба между хасидами и миснагидами, цадиками и раввинами, которая заглушает и сознание переживаемого политического кризиса, и призывный клич с Запада к обновлению. Призрак просвещения, заглянувший из Германии, возбуждает здесь ужас в обоих лагерях, как лик дьявола. «Берлинер» становится синонимом отступника. Соломоны Маймоны должны бежать в Германию, чтобы вступить в мир новых идей, запрещенных в Польше.
§ 5. Зародыш Российского центра (Белоруссия и Новороссия)
Карантин, которым Россия до Екатерины II ограждала себя от «врагов Христовых», был прорван в 1772 г. первым разделом Польши. Присоединенная от Польши Белоруссия с ее сотнею тысяч евреев снова ввела «еврейский вопрос» во внутреннюю политику России, после того как он, казалось, навсегда был исключен из нее при императрице Елизавете. То был момент зарождения еврейского центра в Российской империи. На границе Московской области появились две новые губернии, Могилевская и Полоцкая (Витебская), с населением инородным, своеобразным в бытовом и экономическом отношениях. Правительство Екатерины II стало производить над населением Белоруссии известные эксперименты*, хотя и не столь резкие, как опыты Иосифа II над Галицией. Русское правительство на первых порах не занималось мелочной регламентацией еврейского быта по немецкому образцу, но и в его политике по еврейскому вопросу замечалась та же двойственность, смесь либерализма и угнетения, что и в политике австрийской. С одной стороны, евреям дозволялось записываться в купечество и мещанство и приобретать соответственные сословные права (1780 г.); с другой — за ними не признавалось право вступать в эти сословия вне двух белорусских губерний (1786), т. е. евреи не получали права жительства вне отнятой у Польши провинции, что послужило началом роковой «черты оседлости». Обязательная приписка евреев к городским сословиям повлекла за собою выселение их из деревень, где ютилась значительная часть еврейского населения Белоруссии. С этим было связано устранение тысяч семейств от сельской аренды и шинкарского промысла, и только вопли разоренных заставили Сенат приостановить эту экономическую ломку (1786). Много путаницы вызвали также меры правительства с целью, с одной стороны, удержать прежний кагальный строй для фискальных целей (1776), а с другой — ввести евреев в строй общего городского самоуправления (1783): перемешались функции двух самоуправлений, специального и общего, и одно мешало другому. Белоруссия издавна вела оживленный торг с Ригою и другими городами Балтики: туда сплавлялись по Двине лес, лен и другие сельские продукты из Витебской и Могилевской губерний. Главными деятелями в этой торговле были белорусские евреи, которым русское правительство дозволяло свободно ездить по делам в Ригу. В других прибалтийских городах (Митава, Виндава, Газенпот) находились тогда благоустроенные еврейские общины, связанные с торговыми центрами Восточной Пруссии: Кенигсбергом и Данцигом. Так установился через онемеченный Балтийский край контакт между белорусскими евреями и их германскими соплеменниками, которые тогда уже подверглись сильному влиянию берлинского просвещения. Была попытка воздействовать в новом духе и на белорусских евреев. Живший в Могилеве немецкий еврей Яков Гирш (по-видимому, уроженец Митавы) поехал в Петербург и представил в Комиссию народных училищ проект реформы еврейской школы (1783). Он предлагал упорядочить дело обучения в старых религиозных школах («хедарим») и вместе с тем открывать шкоды современного типа, из которых первая образцовая гимназия должна быть открыта правительством в Могилеве и содержаться на средства кагалов Могилевского округа. Гирш предлагал свои услуги в деле привлечения учителей для новых школ: он намеревался приглашать их «из Немецкой Земли через ученого Моисея Мендельсона». Он уверял, что некоторые его «знатнейшие единоверцы» в Могилеве обещали ему свою помощь. Так проник луч берлинского просвещения в глухую Белоруссию — проник и тотчас же погас. Из проекта Гирша ничего не могло выйти в недавно оторванной от Польши провинции, где уже начало распространяться учение хасидизма, развитое одним из даровитейших его представителей Залманом Шнеерсоном. В те годы (1781—1784) шла сильная борьба между хасидами и миснагидами в Могилеве, Шклове и других городах Белоруссии; хасидов предавали херему и исключали из общин, но это только увеличило их силу сопротивления, и вскоре хасидизм завоевал себе прочную позицию в Белоруссии. Позже в эту внутреннюю борьбу вмешается русское правительство, и святой рабби Залман сделается героем политической трагедии (дальше, § 51). В это переходное время в состав Российской империи вошло и древнее гнездо евреев и караимов на отнятом у татар Крымском полуострове, вместе со всей Таврической областью и обширной Новороссией (1783). По переписи, произведенной в 1784 году, в городах Крыма (Бахчисарай, Евпатория, Феодосия, Карасубазар) оказалось 469 еврейских домов среди 3262 татарских. Во время совместной поездки по Крыму Екатерины II и ее гостя, австрийского императора Иосифа II (1787), последний обратил особенное внимание на караимов Бахчисарая, которые занимались не только торговлею, но и земледелием. Так на двух концах России, на севере и юге, закладывались основы будущего еврейского центра. В ближайшие три десятилетия в состав всепоглощающей империи войдет почти миллионное еврейское население Литвы, Украины и большей части Центральной Польши, доставшихся России по второму и третьему разделам, а затем по решению Венского конгресса (1793, 1795, 1815).§ 6. Франция и «черта оседлости» в Эльзасе
В дореволюционной Франции существовала для евреев особая «черта оседлости»: полунемецкие провинции Эльзас (кроме города Страсбурга) и Лотарингия (Мец и Нанси). Это, в сущности, было продолжение германско-еврейского центра на территории Франции. 30 000 эльзас-лотарингских евреев[8] говорили на немецко-еврейском диалекте и были культурно связаны с германскими ашкеназами, от которых политически оторвались за сто лет до революции. Сефарды Бордо и Южной Франции не хотели иметь ничего общего с эльзасскими ашкеназами и создали даже теорию о происхождении этих двух групп от различных колен Израилевых. Свой родной португальский язык сефарды-португезы давно уже заменили французским и вообще старались ассимилироваться с окружающей средой. С другой стороны, эта привилегированная группа богатых коммерсантов старалась отмежеваться от своих бедных соседей в Авиньоне и папских владениях Южной Франции, туземных евреев, на которых режим гетто наложил особый отпечаток. В Париже эти три группы занимали неодинаковое социальное положение: сефарды считались законными основателями новой еврейской колонии в столице, между тем как ашкеназы и авиньонцы допускались туда лишь на временное жительство и много терпели от произвола полицейских властей. В последнее десятилетие перед революцией еврейский вопрос особенно обострился в Эльзасе. Экономическое положение эльзасских евреев отчасти напоминало положение в польской Украине и Галиции; здесь тоже еврейские массы распределялись между городом и деревней, занимаясь кроме торговли и ремесла сельскими арендами и шинкарством; но в Эльзасе, к несчастью, была гораздо более развита опасная профессия денежной торговли в форме выдачи мелких процентных ссуд крестьянам и мещанам. Сами представители эльзасского еврейства подали в 1780 г. правительству записку, в которой заявили, что только бесправие и ограниченность источников пропитания заставляют евреев заниматься ссудою денег, которая стала источником их несчастий (la source de leurs malheurs). Должник-христианин, зная о непрочном положении еврея, которого в любой момент можно выгнать из данного места, часто брал ссуду без намерения возвратить ее. Это увеличивало риск кредита и заставляло кредитора брать ростовщические проценты. Отсюда ряд столкновений и судебных процессов, несчастное положение еврея, как эксплуатируемого эксплуататора, общее презрение к нему, превращение слова «juif» в синоним «usurier» (ростовщик). На этой почве выросла в 1780 г. грандиозная афера Гелла, организовавшего массовую подделку платежных расписок, которыми погашались выданные христианами евреям долговые обязательства. Старый порядок достиг своей цели: он сделал еврея бесправным, а потому презираемым. Еврея заставляли все покупать: право жительства, передвижения, промысла; его заставляли платить за каждый глоток воздуха, которым он дышал, за каждую пядь земли, на которой ему дозволяли стоять. Что же мог он делать, как не жадно гнаться за деньгами, дававшими ему право получать то, что другим давалось без денег? Дворяне, или сеньоры, выжимали из живших в их имениях евреев последние соки. Давая за крупную ежегодную подать «право жительства» еврею, сеньор не гарантировал такого права его детям, когда те вырастали; подросшему сыну приходилось часто покидать родительский дом из-за нежелания сеньора дать ему право жительства. И когда евреи жаловались на этот произвол в Верховный Совет Эльзаса (Conseil souverain d’Alsace), они получали такого рода ответы: «Еврей не имеет определенного местожительства; он осужден на вечное скитание. Этот рок за ним следует всюду и говорит ему, что он не может себе позволить прочную оседлость. Поэтому возмутительно (revoltant), что лицо из этой осужденной нации (nation proscrite) хочет понудить сеньора признать его и дать ему право покровительствуемого на том основании, что сеньор соблаговолил допустить отца этого еврея жить в своих владениях и что этот еврей там родился... Еврей не гражданин и не горожанин (ni citoyen, ni bourgeois); право жительства в каждом данном месте может ему давать только сеньор, который волен и выселять его в случае надобности». Не лучше относились к евреям и городские власти. Столица Эльзаса, Страсбург, по-прежнему была закрыта для евреев: они допускались туда только проездом, на ночлег или на пару дней по делам, и в эти дни состояли под надзором полиции. Характерный полицейский приказ был издан в Страсбурге в ноябре 1780 г.: «Судьи полицейской камеры обратили внимание, что некоторые горожане осмеливаются отдавать внаем евреям комнаты и квартиры в своих домах, побуждаемые к тому приманкою денег и не предвидя вытекающих отсюда худых последствий. Это вызывает крайне опасное общение и сближение между христианами и еврейским племенем, что прямо противоречит духу старинных регламентов, решительно воспрещающих всякому еврею жить под одной крышей с христианином. Желая воспрепятствовать столь опасному по своим последствиям злоупотреблению, мы строжайше запрещаем горожанам сдавать внаем евреям дом, лавку и какое бы то ни было помещение, под опасением штрафа в 150 ливров. Приказываем им (горожанам) отсылать евреев, которые попросятся у них на квартиру или на ночлег, в места для сего назначенные» ... Дабы никто не отговаривался незнанием закона, полиция распорядилась напечатать этот приказ на двух языках и расклеить по городу. Как ревностно охранялся Страсбург от «нашествия» евреев, видно из следующего эпизода. В 1767 г. богатый еврейский подрядчик, поставщик королевской армии, герц Серф-Берр из Бисгейма ходатайствовал перед городскими властями о разрешении ему остаться на зиму в Страсбурге, так как по дорогам бродят грабители, и опасно ездить часто по делам в город и обратно. Администрация отказала в просьбе. Тогда в дело вмешался известный государственный деятель, герцог Шуазель, который в письме на имя Страсбургского магистрата доказывал, что зимнее пребывание одного еврейского негоцианта в городе, под бдительным надзором полиции, не принесет никакого вреда. И, только уступая настояниям всесильного сановника, местные власти оставили Берра в Страсбурге. Спустя несколько лет им пришлось сделать дальнейшее отступление от средневекового регламента. В 1775 г. король выдал Серф-Берру и его семье патент на натурализацию и на право повсеместного жительства, в воздаяние за оказанные им армии и правительству услуги. Городской совет в Страсбурге, который Берр избрал своей резиденцией, сначала чинил ему всякие препятствия в приобретении недвижимости, но наконец, скрепя сердце, подчинился королевской воле. И таким образом, в переписи 1784 года оказалось — к ужасу отцов города — 4 еврейских семейства из 68 душ: то были семьи Серф-Берра и его родных, его торговые служащие и домашние слуги. Вне еврейской «черты оседлости» находилась и столица Франции, где дозволялось постоянное жительство только небольшой колонии южнофранцузских сефардим. Прибывавшие в Париж эльзасские евреи подвергались крайним унижениям. Они находились всецело в распоряжении полиции, под надзором особой «инспекции для бродяг и евреев» (Inspection des escrocs et des Juifs). Для получения права временного жительства в Париже они должны были предъявлять документы о цели своего приезда; полицейские комиссары, раз в неделю или две, являлись в обитаемые евреями гостиницы и постоялые дворы, делали обыски, забирали «подозрительных» жильцов, а не имеющих документов на жительство тащили в тюрьму. Эти «облавы» происходили обыкновенно вечером или даже ночью. Вот сцена расправы в полицейском участке с группою арестованных евреев; «Чем занимается этот?»—спрашивает чиновник. «Это старьевщик»,— отвечает городовой. «Ладно, в тюрьму его! А этот?» — «Леон Каган, жительствующий на улице Сен-Мартен, приехал в Париж, чтобы уладить дела с гренадерским полком (как поставщик); уедет через несколько дней». — «Хорошо, но если останется дольше положенного срока — в тюрьму! Третий?» — «Молольщик кофе». — «Следующий?» — «Пользуется плохой репутацией». — «Выгнать его из столицы! Наконец, последний?» — «Александр Жакоб с улицы Модуэ, фактор, паспорта не имеет... — «Гоните его! Гоните других! Гоните их всех!» ... Полицейские облавы на «беспаспортных» евреев не прекращались, и еще в первые месяцы революции (май — июнь 1789 г.) были в Париже случаи ночных набегов полиции на еврейские квартиры. Представители обеих групп французского еврейства, эльзасских ашкеназим и бордоских сефардим, сошлись за два года до революции в заседаниях комиссии по еврейскому вопросу, учрежденной министром Мальзербом. Комиссия не довела своих работ до конца и успела только выяснить несогласие в религиозных воззрениях между двумя группами ее еврейских участников. Один из христианских членов этой комиссии, либеральный чиновник Редерер, рассказывает в своих воспоминаниях следующий эпизод о взаимных отношениях своих бордоских и эльзасских сочленов: «Градис (из Бордо) и Серф-Берр (из Эльзаса) выдавали себя за потомков двух различных колен; их убеждения и привычки часто оказывались противоположными. Градис вел жизнь светского человека, а Серф-Берр, строго соблюдавший мельчайшие обряды Моисеева закона, воздерживался от запрещенных родов пищи, не ел с христианами, избегал малейшей работы по субботам и т. п. Мальзерб, придававший большое значение затрапезному общению евреев и христиан, спросил однажды Градиса: возможно ли это? — и получил ответ: да! Серф-Берр на тот же вопрос ответил: нет! Когда министр пытался переубедить его, Серф-Берр стал доказывать ему, что бордоские евреи утратили верность народным традициям; при этом он проповедовал свое учение с жаром крайнего ригориста». Корень разногласия таился, как мы увидим дальше, в различном отношении ашкеназов и сефардов к еврейскому национальному вопросу. В то время, когда правительственная комиссия разбиралась в деталях еврейского вопроса, были опубликованы три книги, авторы которых требовали общего разрешения этого вопроса в духе гуманности и справедливости. То были известные нам, премированные Обществом наук и искусств в Меце сочинения аббата Грегуара: «О физическом, моральном и политическом возрождении евреев», Адольфа Тьерри: «Рассуждение по вопросу, как сделать евреев полезными и счастливыми во Франции», и Залкинда Гурвица: «Апология евреев». Горячий пафос этих книг произвел надлежащее впечатление на более чуткую часть французского общества и отчасти подготовил умы к совершившемуся вскоре освободительному акту революции.§ 7. Итальянское гетто
Сгущенный экстракт средневековья сохранился в гетто города Рима. На низком, топком берегу Тибра папское правительство отвело особый квартал-каземат для десятка тысяч евреев[9] и здесь производило над ними мучительные эксперименты. Крайней степени достигла жестокость экспериментаторов к концу XVIII века, когда угрожаемая атакою Разума католическая церковь находилась на военном положении. Забитым, запуганным обитателям римского гетто как будто мстили за поругание церкви в стране Вольтера и энциклопедистов; среди этой горсти «неверных» церковь ловила неофитов, как бы для возмещения своих потерь в царстве верующих. «Эдикт о евреях» (Editto sopra gli Ebrei), обнародованный папою Пием VI в 1775 г., принадлежит к числу самых бесчеловечных актов в истории человечества. Собранный из разных канонов и булл, весь змеиный яд клерикализма сгустился в 44 параграфах этой конституции гетто. Евреям в Риме нельзя жить вне гетто; днем они могут выходить по своим делам в город, но переночевать там строго запрещается, под опасением штрафа и телесного наказания. Привратники у ворот еврейского квартала не смеют пропускать туда никого и выпускать оттуда позже часа ночи. Вне стен гетто не должно быть еврейских магазинов; только в редких случаях разрешается открывать торговлю вне гетто, неподалеку от него. В дачных окрестностях города евреям нельзя жить ни под какими предлогами, даже для того, чтобы подышать чистым воздухом. Еврею нельзя ездить по Риму в карете. Мужчины и женщины обязаны носить постоянно и повсюду «знак желтого цвета, для отличия от других»»; они пришивают этот желтый кусок материи к своим шляпам, не закрывая его шалью или повязкой; еврей же, выходящий из дому в обычной, а не «форменной» фуражке, должен носить ее в руках и ходить с непокрытой головой; за нарушение сих законов установлены строжайшие кары, «по усмотрению». Евреям запрещается: продавать христианам мясо и молоко, давать им пасхальный хлеб (Azzimelle, маца), нанимать их в слуги и кормилицы, приглашать повивальную бабку из христиан, вводить христиан в свои синагоги, есть, пить и играть с ними, даже беседовать с ними в домах, трактирах и на улицах, под страхом телесных наказаний и штрафов для обеих сторон. Узда наложена и на духовную жизнь еврея. Восемь яростных параграфов направлены против «безбожных, осужденных талмудических, каббалистических и прочих книг, полных заблуждений и хулы против таинств христианства». Такие книги запрещается евреям держать у себя, читать, продавать, дарить и т. п. Еврей не вправе ввозить, покупать или принить в дар какую бы то ни было книгу на еврейском языке, не отдав ее предварительно на цензуру Pater maestro апостолического дворца в Риме, епископам и инквизиторам в других местах, под страхом семилетнего заключения в тюрьме. Издевательством над священнейшими чувствами человека является запрещение евреям хоронить своих мертвецов с церемониями, чтением псалмов и зажженными свечами, ставить надгробные памятники с надписями на могилах своих покойников. Новые синагоги в гетто строить нельзя, но и ремонтировать старые запрещено. В христианские праздничные дни жители гетто могут работать в своих домах лишь при закрытых дверях. Раввин не имеет права носить костюм, присвоенный духовенству, а должен одеваться, как мирянин. Раввины обязаны принимать меры, чтобы на проповедях католических миссионеров присутствовало установленное число евреев, ибо «проповедь — наилучшее средство для обращения евреев». Духовные пастыри еврейства обязаны были сами гнать своих овец в пасть волков — до такой утонченной жестокости доходили проповедники «религии любви». В заключение Папа повелевает настоящий «эдикт о евреях», для лучшего ознакомления с ним, расклеить на улицах и площадях Рима и в синагогах гетто. 20 апреля 1775 г. это приказание было исполнено, и жители Рима толпились вокруг громадных плакатов, заключавших параграфы папской «конституции для евреев». При таком режиме должна была жить община в 7000 душ, сдавленная в римском гетто. Французский писатель Дюпати, посетивший Рим в 1783 году, писал, что положение евреев там хуже, чем где бы то ни было. «Спрашивают: когда же евреи обратятся в христианство? Я же спрашиваю: когда христиане обратятся к терпимости? Христиане, когда же вы перестанете играть роль откупщиков божественного правосудия?» ... Черная армия монахов распространяла юдофобские памфлеты, разжигавшие фанатизм католиков. Уличные нападения на евреев в Риме стали обычным явлением; они часто сопровождались грабежом и убийствами. В евреев, проходящих мимо церквей, бросали камнями и причиняли увечья: однажды камень, попавший в слепого на один глаз еврея, вышиб ему другой глаз, и несчастный совсем ослеп (1789). Расправы с обитателями гетто совершались особенно энергично там, где дело касалось новообращенного. Дом катехуменов, или приют для крещеных евреев (casa), был ловушкою, куда большею частью попадали авантюристы или люди, заманенные туда обманом, а то и насильственно похищенные. Обитателям гетто строжайше запрещалось даже подходить близко к этому дому, а тем более встречаться с попавшими туда родными и близкими. Пытка и казнь грозили еврею, приютившему у себя беглого неофита. Как вербовали неофитов, показывает следующий случай. В 1787 г. один еврейский авантюрист в Риме заявил священникам о своей готовности принять крещение. Когда его поместили в доме для катехуменов, он с целью добиться еще больших выгод от своих покровителей донес, что в гетто остались еще двое мальчиков-сирот, его родственники, готовые принять крещение. Действительные родственники, у которых эти дети воспитывались, узнали, что их ищет папская полиция, и мальчиков поспешили спрятать. Тогда полиция арестовала шестьдесят еврейских мальчиков и приказала подвергнуть пытке старшин еврейской общины. Пришлось выдать несчастных сирот. Их потащили к купели, несмотря на отчаянные протесты старшего мальчика. Община же за попытку спасти их поплатилась большой контрибуцией. Об этом случае римские евреи сообщили своим соплеменникам в Берлине и других местах. Измученная римская община обратилась однажды к Папе Пию VI с мольбою — облегчить ее положение (1786). В записке, представленной Папе общинным советом (Congrega), были перечислены все податные тяготы, которые несет гетто (в длинном перечне податей фигурируют, между прочим, позорный «карнавальный налог» и сбор в пользу дома катехуменов), все ограничения в промыслах и публичные унижения, которые еврей переносит на каждом шагу. Отчаяние просителей прорвалось в следующем наивном обращении к Папе, автору эдикта 1775 года: «Поднимитесь, владыко, и бросьте с высоты своего престола взгляд на лежащее внизу гетто, на этот несчастный остаток Израиля, который ведь есть и ваш народ и который в слезах простирает к вам руки с мольбою!» Пий VI внял мольбе евреев и назначил особую комиссию из семи членов для рассмотрения их жалоб. Комиссия не спешила исполнить возложенное на нее поручение, и еще в 1789 г. рассматривала представленную евреями записку. Конечно, из этого совещания патеров ничего не вышло. На стон измученного гетто отозвалась через несколько лет другая власть: шедшая из революционной Франции победоносная армия, ворвавшаяся в Рим, изгнавшая оттуда Папу и поднявшая знамя республики в центре деспотического церковно-полицейского государства. Не такую мрачную, как в Риме, но все же безотрадную картину представляло положение еврейских общин в других частях Италии. Гетто Венеции, Падуи и других городов Венецианской республики сохранились в прежнем виде. Легче жилось евреям под властью герцогов Тосканы в большой общине Ливорно, во Флоренции и других городах, где не соблюдался режим гетто. В Ливорно и Флоренции евреи получили даже право посылать своих представителей в городской совет (1780). В австрийских областях Италии нашлинекоторый отклик культурные реформы Иосифа II. В Триесте еврейская община готовилась открыть нормальную школу и сносилась по этому поводу с Мендельсоном и Вессели, который тогда печатал свои горячие призывы к школьной реформе (1782—1784).§ 8. Страны сефардско-ашкеназской культуры (Голландия, Англия, Турция)
Мы выделяем в особую группу те страны, где основу еврейского населения составляли сефарды, а надстройку ашкеназы. То были Голландия и Англия, где еврейские колонии образовались вследствие эмиграции марранов из Пиренейского полуострова в XVII веке, и Турция, где сложился центр из испанских изгнанников еще в начале XVI века[10]. Оставаясь в Голландии гражданами третьего разряда, после реформатов и католиков, евреи сначала занимали одно из первых мест в хозяйственной жизни страны, как деятельные участники колониальной торговли и международного кредита. Но со второй половины XVIII века, вследствие общего упадка голландской торговли в соперничестве с английской, пришел конец и еврейскому благополучию. Многие сефарды, акционеры Ост-Индской компании, разорились; сократилась дистанция между этим высшим классом и средним классом ашкеназов. Еще в 70-х годах в сочинениях сефардского писателя Исаака де Пинто и другого члена того же аристократического рода отмечается хозяйственный кризис среди голландских евреев. Либеральные авторы считают одною из причин кризиса строгое соблюдение субботнего и праздничного покоя, заставляющее евреев терять много трудовых дней; один из писателей предлагает перенести празднование субботы на воскресенье, чтобы не приходилось отдыхать два дня в неделю. Такие радикальные предложения не могли осуществиться, но вообще влияние нового просвещения чувствовалось в некоторых кругах еврейского общества. Сефарды поддавались влиянию французского вольнодумства, а среди ашкеназов распространялись идеи Мендельсона и берлинских просветителей. Впрочем, большинство голландских евреев оставалось еще консервативным и в религиозных, и в политических вопросах. Во время борьбы демократических «патриотов» с штатгальтером Вильгельмом V Оранским (1786—1787) евреи сохранили традиционную верность Оранскому дому. Бежавший из Гааги штатгальтер нашел в Амстердаме приют в доме Вениамина Когена; после реставрации Вильгельма при помощи прусских войск евреи участвовали в торжествах в честь возвратившегося правителя. Они, по-видимому, имели основание предпочесть правительственную партию тем «патриотам» из буржуазии, которые в магистратах и купеческих гильдиях всячески ограничивали их права и не принимали их в свое общество. По сравнению с еврейской колонией в Голландии, где числилось около 35 000 человек[11], ее историческая ветвь в Англии (15 000) была незначительна. Но политическое брожение было здесь сильнее, особенно после неудачного билля о натурализации 1753 года. Политическая реакция, плодом которой был этот акт, давала себя чувствовать к концу XVIII века. Все ярче выступал контраст между видной экономической ролью евреев и их гражданским бесправием. Роковая формула гражданской присяги: «клянусь по истинной вере христианина» («upon the true faith of a Christian») преграждала евреям доступ в гражданское общество. Между евреем и англичанином стояла господствующая церковь, не воинствующая и агрессивная, на подобие римско-католической, а пассивно-упорная, не признававшая гражданином неангликанца и тем более нехристианина. Ярлык господствующей церкви мог спасать от всяких неприятностей. Когда в 1780 г. в Лондоне возникли уличные беспорядки на почве религиозных столкновений, евреи вывешивали в окнах своих домов надпись: «Дом принадлежит истинному протестанту». Но в эту эпоху стала практиковаться более серьезная «перемена ярлыка». Среди еврейской аристократии нашлись некоторые главы семейств, которые решились ввести своих детей в лоно господствующей церкви, чтобы обеспечить им хорошую карьеру и положение в обществе. Большим соблазном послужил здесь пример известного лондонского финансиста Самсона Гидеона, который после отмены билля о натурализации пришел в такое отчаяние, что решил окрестить своих детей. Консервативная сефардская культура могла вполне сохраниться в Турции, старейшем приюте испанских изгнанников. Из приблизительно стотысячного еврейского населения Европейской Турции сефарды, говорившие на эспаньольском языке, составляли не менее 80 тысяч. Они задавали тон в больших общинах Константинополя и Салоник, а еще более в меньших общинах Смирны, Адрианополя, болгарской Софии, сербского Белграда, боснийского Сараева или Босна-Серай. Ашкеназы и туземцы-романиоты имели свои маленькие общины с отдельными синагогами, но власть в общинном самоуправлении принадлежала сефардским «парнасим» и «хахамам». Духовная жизнь находилась в застое, скованная раввинизмом и мистицизмом. Веяния Запада не проникали в это сонное царство.§ 9. Польские колонии в Молдавии и Валахии и германские в Швейцарии и Скандинавии
Рядом с сефардским населением Балканского полуострова выросли к концу XVIII века сплошные колонии польских ашкеназов в румынских княжествах Молдавия и Валахия, правители которых были вассалами Турции. Пришельцы из соседней Украины и Галиции колонизировали эти мало населенные придунайские земли, куда во второй половине XVIII века усиленно звали евреев и армян князья и «бояры» (помещики). Характер еврейских поселений здесь был также чисто украинский: евреи жили не только в городах, но и в деревнях, в качестве арендаторов боярских имений. В обоих княжествах число евреев к концу XVIII века составляло не менее 30 000 (в первой половине XIX века статистика колеблется между 55 и 80 тысячами). Главная масса их ютилась в городах и селах Молдавии (Яссы и др.), более близкой к Украине, а в Валахии (Бухарест и др.) числилось лишь несколько тысяч евреев. Обиходный язык в это время уже ничем не отличался от еврейского диалекта Украины. Новый хасидизм нашел благоприятную почву в глухих углах Молдавии, среди людей, бежавших либо от украинской гайдаматчины, либо от горькой галицийской нужды, вызванной австрийскими экспериментами. И в экономическом, и в духовном отношении будущая Румыния была, таким образом, осколком Подолии и Волыни, вошедших по второму разделу Польши (1793) в состав Русской империи. Грозная тень России появилась также на горизонте румынских земель на грани новой эпохи: в 1789 г. русские войска, побив турок при Фокшанах и Рымнике, взяли штурмом в молдавской Бессарабии город Измаил, перебили там и взяли в плен массу турок, армян и евреев. От ствола германских ашкеназов разветвились небольшие колонии к югу и к северу. В немецкой Швейцарии, где вообще евреям запрещалось жить, существовала для них отгороженная «черта оседлости»: два местечка Эндинген и Денгнау, впоследствии вошедшие в состав кантона Ааргау. Приютившиеся здесь выходцы из Австрии, Германии и Эльзаса жили на основании особого договора с местными властями, который нужно было возобновлять каждые 16 лет. Возобновление договора в последние сроки XVIII века (1760, 1776 и 1792 гг.) состоялось на следующих условиях: евреи не будут слишком размножаться; не будут допускаться браки между бедными; невесты, привозимые из других стран, должны приносить не менее 500 гульденов приданого; евреям нельзя покупать землю и заниматься цеховыми ремеслами; давать ссуды разрешается только под залог движимости; еврей не должен жить в одном доме с христианином. Такие меры принимались против горсти евреев (приблизительно 150 семейств) в старейшей республике Европы, накануне и в первые годы Великой французской революции. Еврейская колония в Дании (около 3000 человек) представляла собою ветвь гамбургской общины. Соседний с Гамбургом голштинский город Альтона находился в XVIII в. под властью Дании, и еврейские общины обоих городов (вместе с третьей общиною городка Вандсбека) имели, как известно, одного общего раввина. В коренные области Дании евреев допускали туго, но все же богатым купцам и фабрикантам удалось проникнуть туда и образовать колонию в столице страны, Копенгагене. При короле Христиане VII (1766— 1808) правительство благосклонно смотрело на распространявшееся среди датских евреев берлинское просвещение. Два сподвижника Мендельсона, Герц Вессели и Исаак Эйхель, были связаны родственными узами с копенгагенской колонией. Под влиянием нового движения столичная община раскололась на две группы: прогрессистов и ортодоксов. Однако до гражданского равноправия датским евреям было еще далеко. Совершенно новая ветвь германского еврейства выросла в последней четверти XVIII века в Швеции. В этой архипротестантской стране установилось с XVII века правило: не пускать ни одного еврея, «дабы предохранить чистую евангельскую веру» от влияния иудейства. От прибывавших в Стокгольм евреев требовалось ни более ни менее, как принятие крещения по лютеранскому обряду. Этот «страх иудейский» был рассеян энергичным прусским евреем, Ароном Изаксом, который убедил шведов, что евреи не принадлежат к дьявольской породе. Полукупец и полухудожник, занимавшийся в Мекленбурге ювелирной торговлей и гравированием печатей и медалей, Арон Изакс осмелился приехать в 1774 г. в запретную страну. Снабженный рекомендательными письмами мекленбургских властей, он явился в Стокгольме к некоторым влиятельным сановникам. Его приняли хорошо, но сказали, что разрешить ему жительство может только король. После долгих ходатайств король Густав III разрешил Изаксу остаться в Стокгольме в качестве гравера и ювелира и вызвать туда своих родных из Мекленбурга. Когда об этом оповестили в газетах, народ стал волноваться. За евреями бегала уличная толпа и выкрикивала оскорбительные слова. Писались даже пасквили против короля, который решился «осквернить страну» допущением евреев. Скоро, однако, народ успокоился, и король дозволил Изаксу пригласить из Германии еще несколько семейств, за честность которых он ручался. Так образовалась в столице Швеции маленькая община с частной молельней и особым кладбищем. Городской магистрат, желая устранить торговую конкуренцию пришельцев, выработал проект регламента, которым евреи обязывались жить в особом квартале, носить желтый бант на шляпе, не торговать ничем, кроме старого платья, и не заниматься ремеслом. Но правительство отвергло этот средневековый устав и поручило торговой палате составить другой проект. В результате этой партийной борьбы появился в 1782 г. общий регламент, определявший права евреев в Швеции. Новый закон разрешал евреям совершать свое богослужение, но без употребления церемоний, «могущих возбудить беспокойство в христианском населении». Еврейские общины, с раввином и синагогами, допускались только в трех городах: Стокгольме, Гетеборге и Норкепинге. Иностранные евреи допускались на жительство после представления документов о своей личности и материальных средствах. Правительство охотно давало концессии богатым людям, имевшим капитал, достаточный для открытия крупной торговли или фабрики в отраслях производства, мало развитых в Швеции; мелкие же промыслы и торговля в розницу были обставлены тяжелыми ограничениями. Основатель еврейской колонии в Швеции и официальный ее представитель, Арон Изакс старался смягчить суровость регламента и часто успевал в этом благодаря своим связям со двором. Он был поставщиком расположенной в Финляндии шведской армии во время войны с Россией (1788) и пользовался полным доверием Густава III. Он умер в 1803 г., когда еврейская община в Стокгольме насчитывала уже 69 «привилегированных» семейств. Регламент 1782 года оставил свои следы и в законодательстве шведской провинции Финляндии, которая допускала только горсточку «терпимых» евреев даже после присоединения края к России.§ 10. Внеевропейские страны: Старый и Новый Свет
Полумиллионное еврейское население мусульманского Востока {число, основанное только на догадках) состояло в подавляющем большинстве из сефардов и древних туземцев. Сефардский элемент преобладал в землях Азиатской Турции: Палестине, Сирии и Месопотамии, а также в турецком Египте. В Святой Земле с ним еще соперничал постепенно усиливавшийся приток ашкеназов из Европы, но в прочих странах общины были почти сплошь сефардскими. В североафриканском Магребе: в Триполитании, Алжире, Тунисе и Марокко сефарды принадлежали в общинах к зажиточному классу, а туземные арабские евреи (мустарабы) к пролетариату. В Персии, наоборот, преобладают туземные среднеазиатские евреи, рассеянные еще в Туркестане, Бухаре и на Кавказе. Мы знаем судьбу всех этих жалких остатков былого восточного центра еврейства. Люди живут здесь под двойным гнетом мусульманского фанатизма и восточной деспотии. Каждая провинция имеет свою систему беззакония и произвола. Каждый сатрап то «мирно» высасывает из населения соки, отбирая лишнее у богатых и насущное у бедных, то опустошает еврейский квартал чрезвычайным набегом. Забитые, запуганные общины в каждой сатрапии прилаживаются к местным порядкам вне гетто и хранят свою скорбную тайну внутри его. В Палестине, превращенной турецким владычеством в страну развалин, тысячи еврейских семейств сосредоточены вокруг некрополей, охраняя эти города мертвых, святые гробницы. Эти бедняки питались подаяниями благочестивцев из Европы. Иерусалим, Хеврон, Сафед, Тивериада составляли тетрархию благочестивого нищенства. Раньше тут властвовали в закоулках гетто раввинизм и аскетическая каббала; к концу XVIII века из Польши и России проникает более активная мистика новых хасидов из школы Бешта, образующих значительные центры в Тивериаде и Хевроне. Таков элемент «реформы» в сонном, темном царстве... А дальше, на необозримых пространствах Сирии, Египта и Берберии, тянется цепь еврейских колоний — безмолвных памятников давно угасшей цивилизации, великих исторических переворотов. Волна варварства, тирании и фанатизма затопила всю эту средиземную полосу, колыбель еврейской и мировой культуры. Дремлет Восток на пороге бурного XIX века. Только к концу этого века туда донесется гул европейских движений и над старыми гробницами раздастся благовест жизни. В то время как седая мать Европы, Азия, была еще погружена в глубокую летаргию, юная дочь Европы, ставшая независимой Северная Америка, вступала в новую политическую жизнь. Освободившись от английской опеки, она поспешила отречься от старых европейских предрассудков и провозгласила начала свободы и равенства. Через 22 года после того как в Лондоне отказали евреям в натурализации, американская Декларация независимости 1776 года провозгласила принцип равенства всех граждан в будущей республике Соединенных Штатов. То был первый в мире политический акт, гарантировавший равноправие евреев. В тот момент действие этого акта распространялось только на несколько тысяч евреев Заатлантической республики (в Соединенных Штатах жило тогда около 5000 евреев и приблизительно столько же в остальных американских колониях), но моральное действие его было велико: через тринадцать лет на этот акт сошлются борцы за эмансипацию в революционном Национальном собрании в Париже.II. ГЛАВНЫЕ ПРОЦЕССЫ НОВЕЙШЕЙ ИСТОРИИ
§ 11. Эмансипация и реакция
Два ряда процессов параллельно проходят перед нами в новейшей истории еврейского народа, взятой в гранях 1789—1914 годов, от первой французской революции до последней мировой войны. В политической истории народа чередуются гражданская эмансипация (или борьба за нее) и реакция (общая или специально-антиеврейская). В культурной истории этому соответствует чередование или соперничество ассимиляции и национального движения. Эти два ряда процессов переплетаются между собою в цепи событий XIX и начала XX века, и причинная связь их придает динамике всего периода характер стройной исторической эволюции. Термин «эмансипация», для обозначения законодательного уравнения евреев в правах с прочими гражданами страны, есть продукт новейшего времени. При старом порядке, когда евреи в каждой стране занимали положение не группы граждан, а чужой внегражданской касты, которой государство отпускало ограниченное количество концессий, или «привилегий», могла идти речь об отдельных правах, но не о праве, не о гражданском равенстве. «Эмансипация» могла стать политическим фактом только с момента возникновения современного правового государства, пришедшего на смену старому, сословному или полицейскому. В Европе такой момент наступил для Франции с 1789 года, для других стран Запада с 1848 года, а для России только в XX веке[12] . По мере утверждения нового конституционного строя в разных странах, процесс эмансипации проходил обыкновенно через ряд ступеней. При самом установлении правового государства равноправие только подразумевалось, как прямой вывод из общего принципа гражданского равенства, начертанного в основных законах или «конституции». Так было после провозглашения Декларации прав во Франции и первых статей либеральных конституций в других странах. Но общие формулы гражданского равенства оказывались недостаточными для юридического установления равноправия евреев. Громко раздавались голоса, что на евреев не следует распространять основной закон о равенстве всех перед законом; так было и при самом рождении гражданской свободы, после обнародования Декларации прав. Тогда начиналось специальное парламентское обсуждение еврейского вопроса (во французском Национальном собрании 1789—1791 гг., в германских и австрийских парламентах 1848-го и следующих годов), и после некоторых колебаний равноправие евреев формально узаконивалось в силу необходимости, ибо невозможно было совместить бесправие одной части население с обновленным государственным строем. Но и это официально признанное еврейское равноправие наталкивалось на препятствия двоякого рода: либо после революции, вырвавшей у правительства конституционную хартию, наступала реакция с отменой основных законов, либо христианское общество не мирилось с фактическим осуществлением еврейского равноправия. В первом случае равноправие юридически отменялось, в последнем проведение его в жизнь фактически тормозилось. Правительственные реакции имеют характер временный, и отмененные конституции в полном или урезанном виде, после некоторого перерыва, вновь вступают в силу. Гораздо более длительны общественные реакции, т. е. противодействие христианского общества осуществлению юридически уже признанной эмансипации. Такая реакция часто проявляется в форме организованной борьбы (антисемитизм на Западе). Местами она является враждебным откликом не на признанную уже эмансипацию, а на предварительную борьбу евреев за свою свободу против упорно держащегося старого режима (Германия до 1848 года, а позже Россия). Экономический фактор играл большую роль и в либеральных и в реакционных движениях. Век политических переворотов был также веком глубоких изменений в экономическом строе Европы. Век пара и электричества, новых путей сообщения и величайших технических изобретений до бесконечности расширил производство товаров и рынки их сбыта, создал мировой капитализм и обострил классовую борьбу. Открылось широкое поле для исконных посреднических функций еврейских масс и для индустриальных предприятий зажиточного класса. Гражданская эмансипация, полная или частичная, открыла евреям доступ к свободным профессиям инженеров, врачей, адвокатов, журналистов, чиновников. Расширилась сфера хозяйственной деятельности, но вместе с тем расширилась и площадь трений между евреями и окружающим населением, обострилась конкуренция, всегда питавшая юдофобию. Здесь главный источник вышеупомянутых «общественных реакций», тормозивших ход политической эмансипации. В Западной Европе эти экономические трения в связи с проникновением евреев в национальную культуру окружающей среды породили антисемитизм к концу XIX века, а в Восточной Европе с ее отсталым общественным строем усилили старую юдофобию в средневековых формах, с погромами и ритуальными процессами. Все эти перевороты совершались на протяжении 125 лет (1789— 1914), периода очень короткого по масштабу еврейской истории, но наиболее «динамического» из всех ее периодов. Резкие колебания этой динамики заставляют историка делить новейший период на следующие короткие эпохи, которые в общем совпадают с эпохами политической истории современной Европы: 1) Эпоха первой эмансипации (1789—1815), когда французская революция провозгласила равноправие евреев, а некоторые другие государства либо установили равенство граждан, либо начади вводить реформы с целью улучшения еврейского быта (вошедшие в состав Наполеоновской империи Голландия, Италия и части Германии, а до некоторой степени и Россия в начале царствования Александра I). 2) Эпоха первой реакции, общеевропейской (1815—1848), когда эмансипация сменилась повсюду, кроме Франции и Голландии, полным или частичным возвратом к прежнему гражданскому бесправию евреев. 3) Эпоха второй эмансипации (1848—1880), когда после революций 1848 г. в Германии, Австрии и Италии установился либеральный конституционный режим, который привел к юридическому, хотя и не фактическому, равноправию евреев, а «эпоха великих реформ» в России вызвала там эмансипационное движение среди еврейских масс. 4) Эпоха второй реакции, антисемитической (1881—1914), когда общественный антисемитизм в большей части Западной Европы сделался силою, препятствующей проведению в жизнь полного равноправия евреев, а юдофобия реакционной России боролась путем гнета и погромов с освободительным и революционным движением еврейских масс.§ 12. Ассимиляция и национальное движение
В тесной связи с внешними процессами эмансипации и реакции находятся внутренние процессы ассимиляции, с одной стороны, и национального сознания —с другой. Под «ассимиляцией» подразумевается либо стихийное поглощение евреев культурою окружающих народов, либо сознательное отрицание своей национальности вне чисто религиозной сферы и причисление себя в каждой стране к господствующей нации. В основе этой денационализации лежат два разнородных двигателя: гуманистический и утилитарный. Первый из них не нов в еврейской истории. В различные эпохи, под влиянием мировых культурных движений в известных слоях еврейства центробежная сила получала перевес над центростремительной, тяготение к «общечеловеческой» культуре периферии — над тяготением к самобытной национальной культуре. Так было в Палестине в эпохи господства финикийской и ассиро-вавилонской культуры, затем в диаспоре Передней Азии и Египта (Александрия) при господстве греко-римской культуры, а позже в эпоху арабского ренессанса на Востоке и в Испании. С особенной силой проявился подобный кризис в новейшее время. После ряда веков крайней замкнутости западное еврейство поддалось европейскому просветительному движению XVIII века и его космополитической идеологии. Эпоха Мендельсона и французской революции развили в верхних слоях еврейского общества огромную центробежную силу. Лозунгом дня стало: от национального к общечеловеческому! Начался процесс приобщения евреев к европейской культуре; но так как в действительности однородной культуры Европы не было, а была культура французская, немецкая, английская и вообще окрашенная в тот или другой национальный цвет, то и различные группы еврейского народа фактически усваивали в каждой стране его национальную культуру, т. е. сливались с французами, немцами и т. д. Гуманистическое устремление выродилось в отречение от еврейской национальности ради другой, господствующей в данной стране. Если бы это нормальное (при ненормальности положения еврейского народа в диаспоре) центробежное движение было предоставлено самому себе, оно было бы с течением времени уравновешено естественным противодействием своей соперницы, центростремительной силы; односторонний процесс ассимиляции натолкнулся бы на историческую тягу к своему, национальному, или к синтезу его с универсальным. Но тут к гуманистическим мотивам ассимиляции присоединились мотивы утилитарные. Ассимиляция была втянута, как боевой лозунг, в борьбу за и против эмансипации. Противники эмансипации из христиан доказывали, что гражданское равноправие не может быть дано обособленной группе людей, имеющей характер нации. Во всех странах повторялся в XIX веке довод аббата Мори во французском Национальном собрании (1789): «Слово «еврей» есть название не секты (религиозной труппы), а нации». На это эмансипаторы возражали характерными словами либерала Клермон-Тоннера в том же собрании: «Евреям, как нации, следует отказывать во всем, но евреям, как людям, еледует все предоставить». После долгой борьбы побеждали сторонники эмансипации: гражданское равноправие давалось евреям в предположении, что они в данной стране составляют не национальную, а только религиозную группу среди господствующей нации. Когда, уже после эмансипационного акта 1791 года, Наполеон I усомнился в отношении самих евреев к этому вопросу, он созвал в Париже собрание еврейских представителей из всей Французской империи и, под угрозою лишения гражданских прав, вырвал у них признание, что «евреи ныне не составляют нации» («Aujourd’hui que le juifs ne forment plus une nation[13] et qu’ils ont 1’avantage d’etre incorpores dans la grande nation» ...). Перед Парижским Синедрионом (1807) стояла альтернатива: либо объявить еврейство нацией, а не только религией и сразу лишиться благ гражданской свободы, распространявшейся на всю Наполеоновскую империю, либо отречься от своей национальности, признав себя частями господствующих наций, и пользоваться равноправием[14]. Утилитарные соображения взяли верх — и акт отречения был подписан. Впрочем, многие могли bona fide подписать такой акт за себя и своих единомышленников, ибо число, стихийно ассимилированных на Западе было уже тогда весьма значительно, а с каждым годом оно росло. Одним из проявлений ассимиляции был отказ германских и французско-эльзасских евреев от своего народного языка, подготовленный пропагандою мендельсоновской школы со времени немецкого перевода Библии; общегосударственный язык проложил себе путь во все сферы народной жизни, в семью и школу, в литературу и даже в синагогу. Новые поколения постепенно отчуждались от еврейства. Поколения Генриетты Герц, дочерей Мендельсона и Рахили Левин, героинь «берлинского салона», затем Берне и Гейне, Маркса и Лассаля — таковы этапы культурной революции. Правда, параллельно шли ряды деятелей культурной реформации: Фридлендера и Якобсона, Риссера и Гейгера, но что же говорили реформаторы от имени своего народа? Они повторяли лозунг парижского Синедриона: мы по национальности принадлежим к окружающим народам; нет еврейской нации, а есть немцы, француза, англичане, исповедующие иудейскую религию. В этих заявлениях, делавшихся обыкновенно в пылу борьбы за эмансипацию, гуманистический мотив до такой степени сливался с утилитарным, что трудно было отличить, где кончался один и начинался другой. Там, где у борцов эмансипации не хватало уверенности в фактическом упразднении еврейства как нации, властный голос повелевал: так следует говорить, ибо иначе мы не добьемся гражданского равноправия. Тут была налицо несомненная «pia fraus», благонамеренный обман или самообман. Не родилась еще в умах та идея, что и безгосударственная и даже нетерриториальная нация может требовать для себя полноты гражданских прав наряду с определенными национально-культурными правами. В первой половине XIX века национальный вопрос в политической истории Европы еще не стал на очередь; он выдвинулся во второй половине века, после ряда освободительных национальных движений, последовавших за 1848 годом. На время могло казаться, что XIX век действительно положил резкую грань в еврейской истории; казалось, что древняя нация, которая восемнадцать веков отстаивала свое существование против всех бурь всемирной истории, не устояла против шквала XIX века, поддалась, отреклась от себя, низвела себя до степени религиозной секты, дроби которой входят в состав других наций. Казалось, что «bona fides» одних и «pia fraus» других в декларациях национального самоотречения, а чаще микстура из обоих этих элементов приняты на веру народами, что культурный кризис, совершившийся на западе, неминуемо совершится и на востоке Европы. Но тут произошел кризис кризиса. Вторая реакция, породившая антисемитизм в последние десятилетия XIX века, остановила начавшийся процесс национального распада. Антисемиты всех народов сказали евреям, достигшим эмансипации путем национального самоотречения: мы не верим вашему отречению; вы остаетесь чуждыми нам, несмотря на старания ваши ассимилироваться с нами; вы не только иноверцы, но и инородцы. В то же время трагическая судьба российского еврейства вернула национальное сознание многим, его утратившим. После культурного перелома эпохи Мендельсона и французской революции пути западного и восточного еврейства разошлись. Былая гегемония германско-польских евреев, основанная на гражданской и национальной обособленности, раздвоилась: германские евреи отвергли старую основу и пошли по пути европейского просвещения и ассимиляции; польские же евреи, ставшие тем временем российскими и австрийскими, сохранили свою самобытность и туго поддавались новым, культурным влияниям. Веяния с Запада, проникая на Восток, пролагали и здесь пути к просвещению, к ассимиляции, к эмансипационной борьбе с ее испытанной тактикой замаскирования еврейской национальности (период 1860— 1880 гг.), но не успел еще этот культурный кризис проникнуть в глубокие слои еврейских народных масс, как началась российская реакция 1880-х годов с ее средневековыми гонениями и погромными ужасами. Удары посыпались на восточное ядро еврейства в такой момент, когда, с одной стороны, в толще его еще не иссяк старый запас национальной энергии, а с другой — на интеллигентных верхах накопилось известное количество политической и социальной энергии, толкавшей к борьбе за свободу. Сочетание этих элементов создало здесь более сложные, чем на Западе, формы борьбы: параллельно пошли два движения — национально-освободительное и социально-революционное, часто переплетавшиеся в различных комбинациях. Новое движение, возникшее на грани XIX и XX веков, разветвилось в трех направлениях: одно пошло в сторону территориального выделения еврейства или его части из мировой диаспоры для реорганизации на автономных началах (сионизм, территориализм); другое направление, считая такой идеал неосуществимым в размерах, могущих изменить жизнь всей нации, стремилось к социальному и национально-культурному обновлению еврейской диаспоры путем одновременной борьбы за гражданские и национальные права в каждой стране (автономисты, сторонники идеи еврейских национальных меньшинств); третье направление совмещало в разных степенях национальный и социалистический принципы (еврейские социалистические партии). Сторонники всех этих направлений сходились в общем принципе, что своего равноправия и диаспоре евреи всех стран должны добиваться, как части еврейской нации, а не как частицы чужих национальных организмов. Эти стремления вылились в определенные политические лозунги в момент русской революции 1905 года, когда большинством еврейских политических партий борьба за эмансипацию велась под национальным флагом. Если бы фатальные условия тогдашней русской действительности не нанесли удара всему освободительному движению, оно уже тогда привело бы к «третьей эмансипации» — российской, предоставленной не евреям в русской национальной маске, а миллионам русских граждан еврейской национальности. Но судьбе угодно было отодвинуть момент этой третьей эмансипации до русской февраль-мартовской революции 1917 года, все завоевания которой погибли вскоре среди ужасов гражданской войны в разрушенной России. Мы указали на закономерность исторических явлений в период времени между французской революцией 1789 года и мировой войною, начавшейся в 1914 году. Эта война положила глубокую грань и в истории мирового еврейства. То, что было пережито нашим народом во время этой четырехлетней войны, затем в годы революции и долгой гражданской войны в России, наконец в возрождающемся палестинском центре, с одной стороны, и разрушаемом ныне германском центре с другой, — все это составит предмет особого обзора в конце настоящего цикла новейшей истории.Эпоха первой эмансипации 1789-1815
ГЛАВА I. ЭМАНСИПАЦИЯ ЕВРЕЕВ ВО ФРАНЦИИ ВО ВРЕМЯ РЕВОЛЮЦИИ И ИМПЕРИИ
§ 13. Борьба за равноправие на почве Декларации прав
В ту историческую весну 1789 года, когда в Париже собрались Генеральные Штаты Франции, превратившиеся вскоре в Учредительное Национальное собрание, французские евреи сознавали, что поднявшаяся освободительная волна может и их поднять со дна бесправия. Отстраненные от гражданской жизни, еврейские массы не могли участвовать в общественном движении, предшествовавшем созыву народных представителей, не могли избирать депутатов и выражать свои пожелания в данных им «наказах» (cahiers). Только группа натурализованных сефардов в Бордо принимала участие в выборах, и одному из ее выборщиков (Давиду Градису) не хватило лишь нескольких голосов, чтобы попасть в депутаты. Но ашкеназы Эльзаса и Лотарингии по-своему готовились к борьбе за право. Борьба здесь вызывалась и необходимостью самозащиты, ибо во многих округах этого района еврейской оседлости избиратели-христиане из первых двух сословий давали своим депутатам юдофобские наказы. Духовенство епархий Кольмара и Шлетштадта выразило желание, чтобы «в каждой еврейской семье разрешалось жениться только старшему сыну, во избежание чрезмерного размножения этого племени»; местное дворянство высказалось, что само существование евреев есть «общественное бедствие». Город Страсбург настаивал на своей старинной «привилегии»: не допускать евреев в свои пределы. Юдофобские тенденции высших сословий часто проводились и в наказах депутатам третьего сословия. Если в Париже и некоторых культурных центрах (Мец) депутатам предлагали «принимать во внимание положение евреев» и отстаивать их равноправие, то в большей части Эльзаса и третье сословие довивалось ограничения роста еврейского населения, стеснения его промыслов, особенно кредитного, и упразднения автономных еврейских общин. Против этих стремлений выступили еврейские общины Эльзаса и Лотарингии. После долгих ходатайств «генеральному синдику» эльзасских евреев Серф-Берру удалось добиться от правительства Неккера разрешения избирать уполномоченных от общин Эльзаса, Лотарингии и Трех Епископств (Trois Eveches, т. е. Мец с округом) для представления правительству записок с жалобами и пожеланиями евреев (memoires des doleances). Это было в апреле 1789 года, а в мае и начале июня, уже во время заседаний Генеральных Штатов в общинах происходили выборы выборщиков, которые в свою очередь назначали по два депутата от каждой из трех названных провинций для посылки в Париж. На совещании этих депутатов или ходатаев их записки были объединены в одну общую петицию, которая была передана министру юстиции для доклада королю. Изложенные в ней требования сводились только к смягчению наиболее жестоких форм еврейского бесправия, так как о полном изменении режима депутаты не смели и думать. Но летние события революционного года, открывшие новую политическую эру во Франции, дали и еврейскому вопросу совершенно новый оборот. Июльские дни 1789 года принесли евреям и радость и горе. Евреи города Парижа увидели разгромленную Бастилию, унижение деспотизма, торжество народа. Люди, еще вчера трепетавшие перед полицейским надзирателем, который мог любого из «бесправных» изгнать из столицы, сразу преобразились. В Париже группа евреев вступила в армию свободы, в национальную гвардию; то же было и в Бордо. Но в это же время (конец июля) из Эльзаса пришли тревожные вести: в связи с аграрным движением крестьян, в деревнях совершались разгромы еврейских домов. Раздраженные многовековым гнетом светских и духовных феодалов, крестьяне принялись с ожесточением поджигать и грабить замки и усадьбы дворян, а попутно также жилища евреев, стараясь в особенности уничтожить там долговые обязательства и торговые книги своих кредиторов. Унижаемые дворянами евреи сделались, по выражению одного историка, товарищами своих тиранов по страданиям. Свыше тысячи евреев рейнских провинций бежали, оставив дома и имущество на произвол грабителей, и нашли временный приют в близких местах Швейцарии, особенно в Базеле. Вопли из Эльзаса дошли до Национального собрания в Париже. В защиту гонимых поднял свой голос либеральный священник, поставивший себе целью добиться освобождения евреев. Депутат Национального собрания, аббат Грегуар, только что опубликовавший свою написанную еще до революции горячую апологию еврейства[15], готовился выступить в собрании с речью в защиту равноправия евреев, когда весть об эльзасском погроме заставила его подняться на трибуну, чтобы требовать для бесправных безопасности жизни и имущества. Собрание, сочувственно выслушав речь взволнованного аббата (в заседании 3 августа), перешло к очередным делам. Оно не могло остановиться на том, что считало только эпизодом аграрного движения, в такой момент, когда оно готовилось к коренному разрешению вековой проблемы — к отмене дворянских привилегий и освобождению крестьян. Этот акт совершился в тот же момент, в знаменитую ночь на 4 августа. Впервые в Национальном собрании коснулись еврейского вопроса при обсуждении пунктов Декларации прав человека и гражданина. 22 августа в собрании обсуждался пункт «о веротерпимости» в следующей формулировке депутата Кастеллана: «Никто не должен подвергаться стеснениям за свои религиозные убеждения». Консервативные депутаты говорили о признании католической религии господствующею, великодушно обещая «терпимость» иноверцам. Тут на трибуне показалась негодующая фигура Мирабо. «Господствующая религия! — воскликнул он. — Пусть будет изгнано из нашего законодательства это тираническое слово! Ибо если вы допустите такой эпитет в области религии, вы должны допускать его и во всех других областях: вы будете иметь господствующий культ, господствующую философию, господствующие системы. Нет, господствовать должна только одна справедливость; верховное начало — право личности, ему все подчиняется» ... Громовержца Конституанты поддержал протестантский пастор Рабо Сент-Этьен. Свою речь о правах протестантов он закончил словами: «Для французских протестантов, для всех некатоликов в нашем королевстве, я требую того, чего вы желаете для себя: свободы, равноправия! Я этого требую и для того народа, оторванного от почвы Азии, блуждающего, гонимого и преследуемою вот уже восемнадцать веков, который усвоил бы наши нравы и обычаи, если б наше законодательство ввело его в нашу среду. Этот народ мы не вправе упрекать и за его нравственные недостатки, ибо они плод нашего собственного варварства, плод того унизительного состояния, на которое мы его несправедливо обрекли». После долгих прений 10-й пункт Декларации — о свободе совести — был принят (23 августа) в следующей редакции: «Никто не должен подвергаться стеснениям за свои убеждения, даже религиозные, если их проявления не нарушают установленного законом общественного порядка». Если бы вслед за принятием этой статьи были установлены все вытекающие из нее практические выводы, то вопрос о равноправии евреев был бы решен немедленно, на основе Декларации прав. Но Национальное собрание этого не сделало. Оно перешло к обсуждению следующих статей Декларации, а затем к выработке основ конституции. Шум революционной бури, то и дело врывавшийся в зал заседаний народных представителей, отвлекал их внимание от частных вопросов, даже более крупных, чем еврейский. Последнему предстоял еще длинный, скорбный путь. Провозглашение Декларации прав и первое сочувственное слово о евреях в Национальном собрании вызвали радостное волнение среди еврейских деятелей. Теперь они могли смелее приступить к той политике внепарламентского воздействия, путем петиций и депутаций, которую они себе раньше наметили. 26 августа Национальному собранию был представлен адрес парижских евреев, подписанный представителями сефардской общины. Восхищаясь «великими актами справедливости», исходящими от Национального собрания, и выражая надежду, что эти акты отразятся и на судьбе еврейского населения, авторы петиции просят, чтобы собрание в своих декретах особо упомянуло (faire ипе mention particuliere) о еврейском народе и «освятило его гражданские права, дабы на этот счет не было никаких сомнений и дабы долгий гнет не служил для иных оправданием дальнейшего угнетения». Спустя несколько дней такой же адрес поступил от тех «соединенных еврейских депутаций» Эльзаса и Лотарингии, которые при созыве Генеральных Штатов предполагали ограничиться только скромными пожеланиями о смягчении участи евреев. Теперь они заговорили смелее. Революция, писали они в своем адресе, провозгласила права человека и гражданина; неужели же мы, евреи, одни будем исключены из этого акта? Мы до сих пор еще гонимы, и даже в последнее время, «когда народная ярость искала жертв», она обратилась против нас, ибо народ верит и будет верить, что еврей стоит вне закона, пока торжественным декретом не будет провозглашено его равноправие. Характерное разногласие бросается в глаза в этих двух адресах, из которых один исходил от привилегированных столичных евреев, а другой — от еврейских масс «черты оседлости». Парижане, требуя равноправия, выражают готовность «ради общественного блага и нашей собственной пользы, отказаться от данной нампривилегии — иметь своих особых начальников, избираемых из нашей среды и назначаемых правительством», т.е. отказываются от отдельного общинного самоуправления. Эльзасцы же в своем адресе настоятельно просят «сохранить нашу синагогу (общину), наших раввинов, наших синдиков» и оставить неприкосновенным то общинное самоуправление, без которого внутренние дела евреев придут в расстройство. Так оторванные от народа столичные верхи, в одном чаянии равноправия, уже отрекались от своей культурной автономии, между тем как сплошные массы еврейства не предлагали никаких унизительных уступок в благодарность за равноправие... В заседании 3 сентября эти и некоторые другие еврейские петиции были доложены Национальному собранию. Грегуар потребовал слова для защиты этих петиций, но занятое очередными делами собрание решило передать их на рассмотрение в особую комиссию. Между тем из городов Эльзаса и Лотарингии продолжали доноситься жалобы еврейских семейств, разоренных во время аграрного движения. Погромная эпидемия еще не утихла; в некоторых местах восставшие срывали крыши с еврейских домов, стреляли в синагоги, угрожали избиением людей. 28 сентября депутаты Грегуар и Клермон-Тоннер потребовали от Национального собрания перерыва в занятиях для немедленного вотирования мер против погромов. «Приближается еврейский праздник искупления (Йом-Кипур), — говорил Клермон, — а собрания в синагогах остаются беззащитными против народной ярости; место молитвы евреев может сделаться их кладбищем». Оба депутата требовали немедленного воздействия на эльзасскую администрацию. Собрание, выразив свое возмущение против совершенных в Эльзасе жестокостей, поручило своему председателю тотчас написать циркуляр к местным властям о принятии чрезвычайных мер к защите евреев, а также просить короля поддержать это требование «всей силой своего авторитета». Торжественная сцена произошла в Национальном собрании вечером 14 октября, через несколько дней после того, как собрание вслед за королем переместилось из Версаля в Париж... Аббат Грегуар заявил, что депутация от евреев Эльзаса и Лотарингии давно уже дожидается очереди представиться собранию, и просил немедленно принять ее. Приказано было ввести еврейскую депутацию. Она вошла и заняла место у решетки. Во главе депутации стоял известный еврейский деятель, земляк Грегуара, Берр-Исаак Берр из Нанси. Обращаясь к собранию, Берр дрожащим от волнения голосом произнес следующую речь: «Милостивые государи! Во имя Вечного Творца всякой правды и справедливости; во имя Бога, который, предоставив людям одинаковые права, предписал им и одинаковые обязанности; во имя человечности, оскорбляемой в течение многих веков позорным обращением, которому подвергались почти во всех странах земли потомки древнейшего из народов, — мы заклинаем вас: обратите внимание на нашу плачевную участь! Повсюду преследуемые, повсюду унижаемые и тем не менее всегда покорные, несопротивляющиеся; будучи у всех народов предметом ненависти и презрения, между тем как они заслуживали терпимости и сострадания, — евреи, представителями которых мы являемся пред вами, позволяют себе надеяться, что среди важных работ, занимающих вас, вы не оставите без внимания и их жалобы; что вы выслушаете с некоторым интересом их робкие заявления, с которыми они осмеливаются обратиться к вам из глубины своего унижения. Мы не станем злоупотреблять вашим временем, господа, чтобы входить в подробные суждения о характере и справедливости наших требований: все это изложено в записках, которые мы имели честь вам представить. От вас зависит поставить нас в положение менее прискорбное, чем то, на которое мы доселе были обречены. Пусть будет разорвана та позорная завеса, которая так долго отделяла нас от мира! Пусть Люди увидят в нас своих братьев! Пусть распространится и на нас та божественная любовь к ближнему, которою вы так дорожите! Пусть последует коренная реформа во всех тех позорных учреждениях, которые нас порабощают, и пусть эта реформа, которой мы доселе тщетно добивались и о которой мы теперь молим со слезами на глазах, пусть она будет вашим благодеянием, делом ваших рук!» С глубоким вниманием выслушало собрание речь представителя евреев. Многие были тронуты ею. Перед французским обществом стояли послы веками гонимой нации и, обещая забыть все исторические обиды, молили о справедливости, о братском союзе, о прекращении тысячелетней вражды... Когда Берр кончил, председатель собрания Фрето встал и, обратившись к еврейской депутации, сказал: «Великие мотивы, приводимые вами в поддержку ваших требований, не позволяют собранию выслушать вас без участия. Собрание примет к сведению ваше прошение и сочтет себя счастливым, если ему удастся доставить вашим братьям спокойствие и счастье. Вы можете об этом нашем заявлении донести вашим доверителям». Ответ президента вызвал громкие рукоплескания собрания. По предложению Грегуара еврейским депутатам, в знак особого внимания и почета, позволено было остаться в палате до конца заседания. В это время неутомимый Грегуар опубликовал в особой брошюре ту речь в защиту евреев, которую ему не удалось в сентябре произнести в Национальном собрании вследствие отсрочки обсуждения еврейских петиций. Свою апологию он кончает следующим патетическим восклицанием, обращенным к представителям народа: «Пятьдесят тысяч французов встали сегодня рабами; от вас зависит, чтобы они легли спать свободными людьми!»[16]§ 14. Дебаты в Национальном собрании об активном гражданстве
Под впечатлением торжественного момента 14 октября французские евреи некоторое время находились в приподнятом настроении. Им казалось, что вырвавшийся из глубины их сердца призыв к братству нашел отклик в сердцах тех, которые только что приняли высокие заповеди Декларации прав. Оптимистам хотелось верить, что ласковый ответ председателя Фрето выражает настроение всего Национального собрания и что последнее действительно «сочтет себя счастливым, если ему удастся доставить евреям покой и счастье». Суровая действительность скоро разбила эти иллюзии. Когда с высот принципов еврейский вопрос сошел на практическую почву, выяснилось, что далеко не все члены собрания считают решение его простым выводом из Декларации прав. Выяснилось, что консервативные депутаты из партии «черных» (les noirs) будут энергично отстаивать старое бесправие евреев. Пропитанные вековыми предрассудками, представители дворянства и духовенства были большею частью не способны признать равными людей, с которыми привыкли обращаться как с рабами; многие же из депутатов третьего сословия, буржуазии, не могли мириться с мыслью о равноправии своих торговых конкурентов. Еврейский вопрос стал на очередь в Национальном собрании в заседании 21 декабря 1789 г., когда обсуждались условия «активного гражданства», то есть права избирать и быть избираемым на административные и муниципальные должности. Либералы внесли предложение о распространении активного гражданства на некатоликов, главным образом протестантов. Встревоженные консерваторы, желая испортить проект, потребовали, чтобы рядом был поставлен вопрос об избирательном праве лиц низких профессий — комедиантов и палачей. Тогда либеральный депутат Клермон-Тоннер внес следующую общую формулу: «Национальное собрание решает, что никакой активный гражданин, удовлетворяющий условиям избираемости, не может быть ни исключаем из списка избираемых, ни лишаем права занимать общественные должности из-за своей профессии или своего вероисповедания». Поднялся вопрос о применении предложенного закона к евреям. Эльзасский депутат Ревбель (Reubeil), ярый юдофоб, сказал: «Я думаю о евреях так, как сами они о себе думают: они себя не считают гражданами. В этом именно смысле я допускаю формулу Клермона, ибо, употребив выражение «активный гражданин», он тем самым исключает евреев из предлагаемого им закона». На это задорное замечание Клермон ответил, что он причисляет и евреев, удовлетворяющих формальным условиям закона, к разряду активных граждан. В собрании поднялся шум, разгорелись страсти, и пришлось отложить прения до следующего заседания. На другой день стало ясно, что собрание мало интересуется и вопросом о протестантах, положительное разрешение которого было обеспечено, и грубым курьезом о комедиантах и палачах и что все его внимание сосредоточено на споре о политических правах евреев. Этот вопрос был пробным камнем для обеих партий: либеральной и реакционной. В день 23 декабря зал Национального собрания огласился такими горячими прениями, которые были в редкость даже в этом бурном парламенте. Клермон-Тоннер, выступив с мотивированной речью в защиту своего предложения, посвятил значительную часть ее евреям. «Вы, — говорил он, — уже успели высказаться, заявив в Декларации прав, что никто не должен подвергаться стеснениям даже из-за своих религиозных убеждений. Но не значит ли существенно стеснять граждан, когда желают лишить их самого драгоценного права (избирательного) вследствие их убеждений? Закон не может посягать на исповедание человека, не имеет никакой власти над его душою; закон имеет власть лишь над действиями человека и должен им покровительствовать, если только они не вредны обществу. Бог хотел, чтобы люди сходились в общих нравственных истинах, и позволил нам создавать законы нравственные; но законы догматические и область совести Он предоставил самому себе. Оставьте же совесть свободною! Пусть то или другое направление чувства и мысли к небу не считается преступлением, за которое общество должно карать лишением социальных прав! В противном случае установите национальную религию, вооружите ее мечом и разорвите вашу Декларацию прав!.. Всякое вероисповедание должно представлять только одно удостоверение: доказательство своей моральной доброкачественности. Если бы нашлась такая религия, которая предписывала бы воровство и поджог, то ее последователям нужно было отказать не только в избирательном праве, но их следовало бы просто изгнать. Этого, конечно, нельзя сказать о иудаизме. Евреям делают множество упреков. Из этих упреков самые важные несправедливы, другие относятся только к проступкам. Говорят, евреи занимаются ростовщичеством... Но люди, все достояние которых составляют только деньги, могут жить не иначе, как пуская в оборот эти деньги, а вы ведь всегда препятствовали им владеть чем-либо иным... Евреям, как нации, следует отказывать во всем, но евреям, как людям, следует все предоставлять. Необходимо, чтобы они были гражданами. Говорят, будто они сами не желают быть гражданами; пусть они это скажут — и их изгонят, ибо не может быть нации в нации... Но в своем прошении они требуют, чтобы на них смотрели именно как на граждан. Закон обязан признать за ними это звание, в котором только предрассудок мог им отказать». Речь Клермона вызвала отповедь со стороны аббата Мори (Maury), лучшего оратора правого крыла, «обладавшего острым умом, но сомнительным нравственным цензом»[17]. Вольтерианец в душе, умевший заигрывать с революцией, Мори защищал дело «трона и алтаря» с пафосом, едва ли искренним, прибегая в речах к нечестным полемическим приемам. Этот «черный» аббат был антиподом «красного» аббата Грегуара, благородного борца за равноправие. Для своей атаки на еврейство аббат Мори воспользовался характерным замечанием Клермон-Тоннера: что евреям надо дать все права как людям, но никаких прав как нации. Коварный Мори сделал этот пункт точкой опоры для своего вывода, что еврею ничего нельзя давать, ибо в нем человек неотделим от национального индивида. Возражая Клермон-Тоннеру, он сказал: «Прежде всего я замечу, что слово «еврей» не есть название секты, а название нации (nation), которая имеет свои законы, постоянно следовала этим законам и желает им следовать впредь. Называть евреев гражданами — все равно что сказать, что англичане или датчане, не получившие права натурализации и не перестающие считать себя англичанами или датчанами, могут стать французами... Евреи прошли сквозь строй семнадцати веков и не смешались с другими народами. Они ничем не занимались, кроме торговли деньгами... Пот христианских рабов орошает те нивы, где зарождается еврейское богатство, между тем как евреи, имея свои поля возделанными, занимаются только взвешиванием дукатов и вычислением того, сколько прибыли можно вытянуть из этих монет, не подвергаясь каре закона. В Эльзасе в их руках находятся ипотеки на сумму двенадцати миллионов. Через месяц они могут оказаться собственниками половины земель этой провинции. Через десять лет они ее, пожалуй, завоюют целиком, и она сделается еврейскою колонией. Народ питает к евреям ненависть, которую возрастание еврейского благосостояния неизбежно приведет ко взрыву. Ради блага самих евреев не следовало бы и толковать об этом вопросе. Евреев не нужно преследовать: они люди и, следовательно, наши братья, — и проклятие тому, кто стал бы говорить о нетерпимости! Никто не должен терпеть притеснения из-за своих религиозных убеждений. Вы признали этот принцип и тем самым обеспечили евреям самое широкое покровительство. Пусть же им покровительствуют, как людям вообще, но не как французам, ибо они не могут быть гражданами». Многие в парламенте и вне его отметили извращение фактов истории и современности в речи Мори. «Journal de Paris» раскрыл на другой день в обширной статье ряд фактических ошибок в речи Мори и заметил по поводу ее заключительных слов о «покровительстве» евреям: «Люди не должны покровительствовать людям: такое покровительство пахнет тиранией. Покровителем всех людей без различия является только закон, но закон есть акт насилия, если в выработке его не участвовали те, к которым он применяется». Должную оценку нашел себе также в прессе софизм Мори, что евреи должны остаться навеки иностранцами, так как до сих пор их не натурализовали во Франции, т. е. что нужно продолжать насилие, так как оно совершалось раньше. Но едва ли кто из друзей евреев решился бы тогда — в ответ на верное замечание Мори, что евреи не «секта», а нация, — возразить, что отсюда вытекает необходимость предоставления им, наряду с гражданскими, и национальных прав. Последнего термина не было в лексиконе французской революции, где слово «нация» было синонимом «государства». Она допускала равноправие сословий, религиозных групп, но не национальностей. Устами Клермон-Тоннера тогдашний либерализм выразил это формулой: все права евреям как людям, никаких — как нации. Это значило, что условием активного гражданства является полная ассимиляция еврейства. Аббату Мори возразил Робеспьер, тогда еще не выступавший в первых рядах деятелей революции. «О евреях, — заметил он в своей короткой речи, — вам тут рассказали вещи, до крайности преувеличенные и часто противоречащие истории. Недостатки евреев проистекают из состояния унижения, в которое вы их погрузили. Они станут хорошими, когда увидят, что выгодно быть таковыми... Я думаю, что нельзя отнимать ни у кого из индивидов этого класса тех священных прав, которые дает им звание человека. Это вопрос общий, и его следует решить согласно принципу». Робеспьер снова поставил еврейский вопрос на почву общих принципов Декларации прав. Такая постановка была невыгодна противникам евреев, к числу которых принадлежал и епископ Лафар из Нанси. Единомышленник аббата Мори и юдофоба Ревбеля, нансийский епископ не мог, однако, по своему сану прибегать к их полемическим приемам. Его речь была сдобрена елеем служителя церкви. «Евреи, — говорил он, — претерпели много обид, которые следует загладить. Необходимо уничтожить законы, которые законодатель установил, забывая, что евреи люди, и люди несчастные. Необходимо дать им покровительство, безопасность, свободу. Но следует ли впустить в семью племя (tribu), ей чуждое, непрестанно обращающее свои взоры к общей своей родине, стремящееся покинуть землю, которая теперь его носит?.. Чтобы быть справедливым, я должен сказать, что евреи оказали большие услуги Лотарингии и преимущественно городу Нанси; но бывают вынужденные положения: мой наказ (депутатский) велит мне воестать против предложения, которое вам сделано. Интерес самих евреев этого требует. Для народа они предмет ужаса; в Эльзасе они постоянно являются жертвами народных движений. Четыре месяца тому назад хотели в Нанси разграбить их дома. Я отправился на место восстания и спросил: что вы имеете против евреев? И вот одни мне заявили, что евреи скупают хлеб; другие жаловались, что они слишком размножаются, покупают красивейшие дома и вскоре завладеют всем городом. Один из мятежников прибавил: «Да, владыко, если мы вас лишимся, то мы еще, пожалуй, увидим еврея в сане нашего епископа: так ловко они захватывают все». Декрет, который предоставил бы евреям права граждан, может вызвать большое возмущение... Я предлагаю: образовать комитет и возложить на него пересмотр всего законодательства, относящегося к евреям». По поводу угрозы Ревбеля и епископа Лафара, что провозглашение равноправия евреев вызовет против них погром, в парижской прессе («Le Patriote fran^ais от 24 декабря) было сделано меткое замечание: «Странно, что ссылаются на одну несправедливость с целью доказать необходимость совершить другую. Неужели закон должен быть постоянным соучастником изуверства и бессмысленных предрассудков?» На эту точку зрения стал в своем возражении нансийскому епископу депутат Дюпор (Duport), один из влиятельнейших вождей либеральной партии, которому впоследствии суждено было завершить дело еврейской эмансипации. Закон, говорил он, есть воплощение строгой справедливости, и если обычаи и нравы противоречат справедливости, то закон должен их к ней склонить, ибо «в конце концов нравы сойдутся с законом». Ради компромисса Дюпор предложил общую формулу закона: «Ни один француз не может быть лишаем прав активного гражданства иначе, как по причинам, указанным в декретах Национального собрания». Но эта неопределенная формула была отклонена большинством пяти голосов (408 против 403). Когда на другой день (24 декабря) дебаты возобновились, герцог де Брольи (Broglie) внес примирительное предложение: принять формулу Дюпора с оговоркой, что решение данного вопроса по отношению к евреям отсрочивается на другое время. За это предложение ухватились обе партии: правые надеялись отсрочкой оттянуть «опасность равноправия», и Ревбель тут же высказал это со свойственной ему циничной откровенностью; либералы же, боясь из-за еврейского вопроса рискнуть всей формулой Дюпора, касавшейся главным образом протестантов, согласились на отсрочку. Даже Мирабо присоединился к предложению об отсрочке до той причине, что «вопрос недостаточно выяснен». Трибун Национального собрания думал, что отсрочка будет непродолжительна и что дело права и свободы скоро восторжествует; он не предвидел, что он умрет, не дождавшись эмансипации евреев... Решение Национального собрания гласило, что некатолики получают активное и пассивное избирательное право и права государственной службы наравне с католиками, «причем не вводится ничего нового по отношению к евреям, о положении которых собрание предоставляет себе высказаться впоследствии». В шуме прений было упущено одно весьма важное обстоятельство. Отсрочив решение вопроса об «активном гражданстве» евреев, т.е. о предоставлении им политических прав, Национальное собрание вместе с тем отодвинуло и решение вопроса об элементарных гражданских правах евреев, против которых не спорила и умеренно-правая оппозиция. Аббат Мори и епископ Лафар соглашались, что евреям закон должен «покровительствовать, как людям» и что многое в старом репрессивном законодательстве о них следует отменить, а между тем вотум палаты гласил: «не вводится ничего нового (sans entendre rien innover) по отношению к евреям», т. е. оставлял их в прежнем состоянии личного бесправия. Дважды, таким образом, палата отложила решение еврейского вопроса: 23 августа, при вотировании пункта Декларации прав, касающегося свободы совести, и 24 декабря, при обсуждении условий активного гражданства.§ 15. Сепаратизм сефардов и признание их равноправия
Решение 24 декабря повергло евреев в уныние. Увлеченные первыми идеальными порывами революции, они верили, что еврейский вопрос будет очень скоро разрешен Национальным собранием в духе гуманных начал Декларации прав человека и гражданина, а между тем им пришлось убедиться, что Декларация может существовать без признания за евреем прав не только «гражданина», но и «человека». Им пришлось услышать, в стенах великого трибунала свободы, голоса религиозной и национальной вражды, голоса «черных», заглушившие голос поборников эмансипации. Это был моральный удар всему еврейству во Франции. Так поняли дело национально настроенные «немецкие» или эльзас-лотарингские евреи, это угнетенное большинство французского еврейства. Иначе отнеслось к делу привилегированное меньшинство — бордоские сефарды, готовившиеся стать «французами Моисеева закона». Они оценили новое поражение не с национальной, а с групповой точки зрения. Они давно привыкли считать себя аристократией еврейства; они пользовались правами натурализованных в Южной Франции и, следовательно, правами «пассивного гражданства»; они уже были фактически близки к получению «активного гражданства» во время выборов в Генеральные Штаты (§ 13) — и вдруг их, привилегированных, смешали в резолюции об отсрочке еврейского вопроса с «несчастными немецкими евреями, лишенными даже элементарных прав гражданства и дорожащими своей народной обособленностью»! Огорченные не судьбою более страдающих братьев, а только умалением своей групповой чести, сефарды совершили постыдный акт отречения от национальной солидарности[18]. Как только была обнародована резолюция 24 декабря, бордоские евреи обратились к Национальному собранию с протестующей петицией (31 декабря 1789 г.). Они напомнили собранию, что поселившиеся на юге Франции евреи «португальского происхождения» издавна пользовались гражданскими правами на основании королевских патентов, что недостает только санкции «активного гражданства», чтобы установить их полноправие. Вот почему они, бордосцы, считают себя оскорбленными тем, что их поставили в резолюции Национального собрания на одну доску с «евреями иного происхождения». Они выражают свой протест против поведения «евреев Эльзаса, Лотарингии и Трех Епископств, которые стремятся жить во Франции под своим партикулярным (общинным) управлением, сохранить свои особые законы и образовать класс граждан, отделенный от всех прочих». Авторы петиции возмущаются такой «неразумной пылкостью религиозного рвения» и надеются, что это не скомпрометирует сефардов или португезов, которые «никогда не смешивались и не объединялись с толпою прочих потомков Якова». Петиция (адрес) бордосцев, подписанная их уполномоченными и 215 главами семейств («chefs de maison»), была распространена в публике и разослана всем депутатам Национального собрания. И все таким образом узнали, что есть два еврейских племени: «португальское», патентованное, патриотичное и заслуживающее полноправия, и «немецкое» — фанатичное, обособленное и граждански неправоспособное. Петиция поступила в конституционный комитет при Национальном собрании. Комитет поручил одному из своих членов, епископу Отенскому (d’ Autun), знаменитому впоследствии дипломату Талейрану, составить доклад по поводу ходатайства бордосцев. 28 января 1790 г. доклад был представлен палате с следующим заключением Конституционного комитета: «Революция, восстановившая права всех французов, не может отнимать у какой-либо группы граждан дарованные ей права. Поэтому, не предрешая ничего относительно отсроченного общего вопроса (об евреях), комитет предлагает собранию предоставить евреям Бордо то, что они по праву требуют, и объявить их активными гражданами на тех же условиях, как всех прочих граждан». Прочитанное предложение вызвало в зале сильный шум. На трибуну взошел присяжный юдофоб Ревбель и начал: «Вам предлагают, господа, чтобы евреи Бордо не считались евреями»!.. Он доказывал, что предложение конституционного комитета противоречит резолюции 24 декабря, что если дать равноправие бордоским евреям, то нет основания отказывать в нем эльзасским, а это опасно, ибо объявление евреев равноправными вызовет в Эльзасе погромы против них. В том же духе говорил аббат Мори. Им возражали ораторы левой, доказывавшие, что нельзя смешивать евреев бордоских с эльзасскими: за первыми требуется сохранить их прежние гражданские права, а последним дать права, которых они раньше не имели. Поправку большой важности внес аббат Грегуар, заявив, что равноправие следует дать не только бордоским, но и всем евреям Южной и Западной Франции, известным под именем: «португальских, испанских и авиньонских». Что же касается эльзас-лотарингских евреев, то он просил назначить определенный день для разбора вопроса о них и объявил, что займется тогда опровержением ложных доводов Мори и прочих противников эмансипации. После многих формулировок и поправок приступили к голосованию. Пробовали решить вопрос вставанием, но дважды повторенный опыт дал сомнительный результат. Пришлось прибегнуть к поименному голосованию. Антиеврейская партия решила помешать поименному голосованию и сорвать заседание. В рядах правой поднялся невообразимый шум; депутаты духовенства и дворянства поднимались с мест, выходили и возвращались, разговаривали, шумели. Голос секретаря, вызывавшего имена депутатов, заглушался этим шумом; двадцать раз перекличка начиналась и прерывалась. Скандальная сцена длилась два часа. Левая и центр возмущались наглым поведением юдофобов и решили не уступить скандалистам. Председатель собрания заявил, что никто не помешает ему довести голосование до конца. Наконец «черные» устали шуметь, поименное голосование пошло правильно. За благоприятное евреям предложение с поправкою Грегуара было подано 373 голоса, против — 225. Принятое таким значительным большинством решение гласило: «Национальное собрание постановляет, что все евреи, известные во Франции под именем португальских, испанских и авиньонских, продолжают пользоваться правами, какие им доселе предоставлялись королевскими патентами, а потому они могут пользоваться всеми правами активных граждан, если будут удовлетворять условиям, установленным на этот счет собранием[19]. Декрет Национального собрания был тотчас представлен на утверждение королю и через несколько дней вступил в законную силу. Жившие в Париже сефарды отправили в Бордо курьера, чтобы сообщить землякам радостную весть. Однако бордосцам пришлось пережить еще несколько тревожных дней. «Черная сотня», огорченная своим поражением, пыталась поднять городскую чернь в Бордо против евреев. В Париж приходили тревожные вести о происшедших там эксцессах; реакционная пресса торжествовала, видя в этом подтверждение своего мнения, что «король французов не может быть королем жидов». Но слухи оказались преувеличенными. 9 февраля депутат Гара сделал в Национальном собрании успокоительное заявление, прочитав письмо, присланное евреями Бордо через нарочного. Оказалось, что там произошла незначительная демонстрация, выразившаяся в том, что кучка молодежи кричала в театре, в здании Биржи «Долой евреев!» и пыталась удалить еврейских зрителей. Большая часть публики была, однако, возмущена выходкою буянов, а на другой день почетнейшие горожане из христиан выразили представителям еврейской общины сожаление по поводу скандального инцидента. Вокруг здания Биржи была поставлена военная охрана, но она оказалась излишней: явившиеся в театр в следующий вечер еврейские посетители были встречены аплодисментами христианской публики.§ 16. Агитация в Парижской коммуне в пользу евреев
Отмечая торжество либеральных идей, проявившееся в декрете 28 января, «Journal de Paris» заметил: «Но в этом торжестве есть осадок горечи. Евреи Эльзаса и Лотарингии могут сказать Национальному собранию, как Исав своему отцу: «неужели у тебя только одно благословение?» ... Обойденные пасынки отечества, эльзас-лотарингские и парижские ашкеназы не ограничились, однако, скорбными жалобами. Они научились требовать равноправия как должного, а не просить, как дара. Еще после отсрочки 24 декабря эти «немецкие» евреи, возмущенные медлительностью Национального собрания, изготовили петицию к нему, где заявили, что они ждут гражданского равноправия не путем постепенных улучшений, а безотлагательно. Они требуют своих прав «с настойчивостью людей, жаждущих не милости, а акта справедливости», ибо, участвуя в общественных обязанностях, они должны иметь долю и в преимуществах общественности. Это для них «вопрос жизни и смерти в области социальной». Петиция, подписанная генеральными синдиками Эльзаса и Лотарингии, Серф-Берром и Исаак Берром, была подана Национальному собранию 28 января 1790 г., но не имела успеха. Роковая «отсрочка» осталась в силе. Особенно глубоко почувствовала обиду ашкеназская колония в Париже. Она находилась в самом центре революционного движения и принимала в нем деятельное участие. Свыше ста евреев служило в национальной гвардии столицы, вступив туда добровольцами вскоре после взятия Бастилии. В некоторых участках Парижа, особенно Кармелитском, еврейские жители, вопреки ограничениям, состояли членами муниципальных советов и других городских учреждений. Евреи жертвовали также немало денег на общественные нужды. Бедный ученый, автор известной нам «Апологии евреев» Залкинд Гурвиц, состоявший переводчиком при королевской библиотеке в Париже, уделял из своего скудного годового жалованья в 900 франков четвертую долю в общественную кассу. Такие люди не могли дольше мириться с клеймом бесправия. И вот парижские евреи прибегли к новому способу борьбы за свои права: они решили воздействовать на Национальное собрание через Парижскую коммуну или городскую думу. В коммуне были сосредоточены наиболее радикальные элементы столицы, которые не раз своими резолюциями производили давление на Национальное собрание. Расчет евреев состоял в том, что если городское управление, орган общественного мнения Парижа, выскажется в пользу эмансипации, то и Национальное собрание не замедлит поставить на очередь отсроченный еврейский вопрос и разрешит его в положительном смысле. В тот самый день 28 января, когда в Национальном собрании решался вопрос о южнофранцузских евреях, в зале общего собрания Парижской коммуны (Assemblee generale de la commune) происходила торжественная сцена. Многочисленная депутация от столичных евреев, в которой находилось до 50 национальных гвардейцев в трехцветных кокардах (между ними и Залкинд Гурвиц), предстала пред коммунальным собранием с просьбою, чтобы община столицы, в лице своих гласных, вступилась за уравнение прав еврейского населения. Оратором этой депутации был христианский адвокат, член Коммуны Годар (Godard), уполномоченный ходатай ашкеназов. Оставив свое место среди коммунальных гласных, Годар выступил вперед и, став во главе еврейской депутации, обратился к собранию с речью: «Господа, я оставил на короткое время место, которое занимаю среда вас, для того чтобы занять место, более подобающее мне в момент, когда я говорю за просящих и являюсь ходатаем за несчастных. Уполномоченный большею частью евреев в королевстве защищать их интересы пред Национальным собранием, я являюсь вместе с тем и представителем евреев, живущих в Париже. И в качестве такового я могу засвидетельствовать вам их глубокое почтение, могу заверить вас в их преданности и представить доказательство их признательности. Ибо благородные жители нашей столицы опередили благодеяние закона по отношению к евреям, воспользовавшись нынешней достопамятною революцией для того, чтобы сделать из них товарищей по оружию и облечь их в гражданский мундир (национальной гвардии), в котором некоторые из них являются пред вами. Население уже обращается с евреями как с братьями, прежде чем зажить с ними как с согражданами» ... Указав далее на патриотическое рвение парижских евреев, пославших из своей среды сто воинов в национальную гвардию, Годар высказал пожелание еврейской депутации: «Ходатайствуя пред Национальным собранием и ожидая от него мудрости закона себе благоприятного, евреи придают большое значение тем знакам поощрения, которые они замечают в столице. Они полагают, что расположение к ним столичного населения дает им право просить вас, чтобы вы возвысили ваш голос в их защиту и произнесли то слово, которое могло бы ускорить решение их участи. Ваше торжественное заявление, которое будет только данью истине, должно споспешествовать не только делу парижских евреев, но и делу евреев во всем королевстве, и таким образом подготовить счастье пятидесяти тысяч человек». На речь Годара президент коммунального собрания, аббат Мюло, ответил, что собрание обсудит ходатайство еврейской депутации, и выразил уверенность, что решение коммуны «будет вполне сообразно с законами разума и человечности». Но еврейские деятели и их христианские соратники на этом не успокоились. Они подняли агитацию в «секциях», или участковых собраниях, гласных города Парижа (город делился на 60 участков, из которых каждый имел свой совет гласных), побуждая их посылать свои отзывы о необходимости равноправия в центральное городское управление. Первым откликнулся Кармелитский участок, где жило наибольшее число евреев, имевших своих представителей в участковом совете гласных. 30 января в общее собрание коммуны явилась депутация от гласных Кармелитской секции и вручила президенту единогласно принятую ею резолюций: просить коммуну всеми способами содействовать тому, чтобы Национальное собрание признало за евреями права активного гражданства. При этом глава депутации, прокурор-синдик де Жервиль произнес горячую речь: «Из всех участков парижской общины в Кармелитском проживает наибольшее число евреев. Более чем какой-либо другой участок, Кармелитский имел возможность с самого начала революции наблюдать поведение еврейских жителей, ознакомиться с их принципами, составить себе суждение об их нравственности... Вы не удивитесь поэтому, если представители Кармелитского участка первые осмелятся отдать публично дань их патриотизму, их храбрости и благородству. Никакие граждане не выказали себя более ревностными в деле завоевания свободы, чем евреи; никто так не рвался к мундиру национальной гвардии, как они... Евреи, живущие в Париже, не провозглашены еще французами, но поверьте нам, это они вполне достойны этого названия. Я даже осмелюсь сказать, что среди нас они уже на деле являются французами. Да, господа, Кармелитский участок не желает, чтобы в нем различали граждан. Евреев допускают в наши советы, они разделяют с нами честь и труд военной службы, и ни малейшего ропота не слышно против предоставления им прав граждан — прав, которым недостает только санкции закона... Удостойте же, господа, принять к сведению наши справедливые и настоятельные заявления в пользу новых братьев наших. Присоедините и ваше заявление к нашему и представьте их вместе Национальному собранию. Не сомневайтесь, господа: вы без труда добьетесь для парижских евреев того, в чем не отказали евреям, известным под именем португальских, авиньонских и испанских. Да й почему давать последним предпочтение перед первыми? Разве учение всех евреев не одно и то же? Разве наши политические отношения к тем и другим не одинаковы? Если предки тех евреев, интересы которых мы защищаем, терпели от жестокости и произвола прежних властей в большей мере, чем евреи португальские, то разве само это ужасное и продолжительное угнетение, перенесенное ими, не дает им еще больше прав на национальную справедливость?» Настояния депутаций подействовали. В тот же день, 30 января, общее собрание Парижской коммуны обсуждало вопрос о поддержке ходатайства евреев пред Национальным собранием. Шли горячие прения: большинство стояло за оказание поддержки, меньшинство колебалось. Чтобы уничтожить эту нерешительность и подготовить единогласное решение в пользу евреев, взошел на трибуну один из лучших ораторов коммуны, аббат Бертолио, и произнес длинную речь, в которой затронул все важнейшие стороны еврейского вопроса. Начав с указания, что Франция дожила наконец до времени, когда можно разрушить перегородки между людьми, воздвигнутые предрассудками, Бертолио воскликнул: «Но она останется незаконченной, эта столь же удачная, сколь неожиданная революция, если понятия людей не последуют в своем росте за ростом конституции, ею порожденной. Поднимемся же до высоты нашей конституции! Принципы, освященные Национальным собранием, возвратили уже гражданскую жизнь трем миллионам французов. Французские протестанты восстановлены во всех своих гражданских правах. Эти новые принципы на днях восторжествовали и над другим предрассудком, еще более закоренелым. Гражданское положение евреев бордоских, байонских и авиньонских было упрочено торжественным декретом... Об оказании такой же справедливости хлопочут теперь французские евреи, живущие в Париже и в других частях королевства. Можно ли отказать им в этом? Какое существенное различие можно провести между ними и их братьями из Бордо? Скажут, что одни имеют королевские патенты и права состояния, каких не имеют другие. На это скажу, что патенты французских евреев начертаны в природе, а печать природы стоит печатей всех канцелярий Европы, вместе взятых». Оратор закончил свою речь конкретным пожеланием: «Я думаю, что мы должны высказаться в том смысле, чтобы Национальное собрание поставило на очередь как можно скорее еврейский вопрос, обсуждение которого им отсрочено, и чтобы оно издало декрет, приравнивающий всех евреев к евреям Бордо, Байоны и Авиньона. Но такое заявление должно быть внесено в Национальное собрание не раньше, чем оно будет разослано во все шестьдесят секций Парижа и одобрено большинством голосов». Оратор вполне достиг своей цели. Нерешительность и колебание исчезли после его речи. После кратких прений, собрание коммуны приняло резолюцию: 1) публично засвидетельствовать о добром поведении, патриотизме и личных добродетелях евреев, 2) громогласно заявить желание парижского населения, чтобы за евреями были признаны все права активных граждан. Чтобы придать этому акту характер плебисцита, коммунальное собрание постановило разослать свою резолюцию во все участки города Парижа и, по получении их согласия, представить ее Национальному собранию. Резолюцию подписали знаменитый в истории революции парижский мэр Бальи и президент Мюло. Адвокат Годар, поблагодарив собрание от имени парижских евреев, закончил свою речь повторением исторической фразы мэра Бальи: «Будем благословлять революцию, которая делает нас всех братьями!» Парижский муниципалитет мог скоро привести в исполнение свое решение. Созванные экстренно участковые собрания поспешили высказаться в пользу ходатайства об эмансипации. Из 60 секций прислали свои отзывы в этом смысле 53; отзывы шести секций остались неизвестными, и только одна секция предлагала обождать с эмансипацией евреев до выслушивания отзывов провинциальных коммун. Было ясно, что почти «весь Париж» высказался за равноправие евреев. 25 февраля депутация от Парижской коммуны, в составе президента Мюло, Годара, аббата Бертолио и других, предстала пред Национальным собранием. Депутация передала собранию законодателей письменную резолюцию о необходимости поспешить с рассмотрением еврейского вопроса и решить его в смысле предоставления всем евреям активного гражданства. Чтение резолюции сопровождалось горячею речью президента коммуны, аббата Мюло. Коммунальной депутации ответил председательствовавший в тот день в Национальном собрании Талейран: «Национальное собрание поставило себе священным долгом возвратить всем людям их права. Оно объявило условия, необходимые для того, чтобы быть активным гражданином. В этом именно духе и сообразно этим условиям оно рассмотрит по всей справедливости доводы, выставляемые вами в столь трогательной форме в пользу евреев». Однако, когда на следующий день герцог Лианкур потребовал, чтобы Национальное собрание назначило день для рассмотрения вопроса о гражданском положении евреев, один из депутатов возразил: «Вопрос о евреях, несомненно, очень важен, но ведь у нас на очереди имеются вопросы еще более важные, касающиеся всех граждан. То, что мы решим относительно евреев, затронет интересы одной только части народа; но установить порядок судебной власти, определить количество и состав французской армии и регулировать финансы — вот три вопроса, занимающие всю страну и требующие всего нашего времени. А потому я предлагаю: снова отложить вопрос о евреях». Это предложение было принято. Разрешение еврейского вопроса в Национальном собрании опять было отсрочено до рассмотрения важнейших очередных вопросов.§ 17. Дальнейшая борьба и провозглашение эмансипации (1791)
Невольно мирясь с новой отсрочкой решения еврейского вопроса, евреи и их либеральные друзья утешали себя тем, что на этот раз отсрочка обусловлена только необходимостью рассмотреть ближайшие общие вопросы и, следовательно, некоторая очередь для еврейского вопроса уже установлена в Национальном собрании. Но юдофобская партия имела свою тактику. Она мешала всякой попытке вновь поставить на обсуждение неприятный вопрос, придумывая все новые поводы для проволочек и в то же время усиливая антиеврейскую агитацию вне парламента, с целью воздействовать на депутатов. Когда 15 апреля 1790 г., после пасхальных ваканций наступила очередь обсуждения еврейского вопроса, эльзасский депутат Ревбель заявил, что в Эльзасе снова поднимается антиеврейское движение, которое разразится погромами, как только будет провозглашена эмансипация. На это один либеральный депутат возразил, что именно постоянные отсрочкиподвергают евреев опасности терпеть насилия от черни. «Представители еврейского населения, — добавил он, — уверяют, что их единоверцы будут спокойно жить лишь тогда, когда собрание окончательно выскажется об их судьбе. Да и в самом Эльзасе так ждут объявления их полноправности, что некоторые общины, приступив к разделу общественных земель, готовы наделить земельными участками и евреев (которые не имели права владеть недвижимостью)». Собрание не вняло этому голосу правды и постановило: передать еврейский вопрос в конституционный комитет. Но на другой день оттолкнутый тревожный призрак еврейского вопроса опять появился пред Национальным собранием. В Эльзасе велась сильная антиеврейская агитация, очаг которой находился в Париже, в кружке реакционных депутатов этой провинции. Желая помешать провозглашению эмансипации, «черные» в Париже и их провинциальные агенты пустили в ход все средства, чтобы создать в Эльзасе видимость народного возмущения против евреев. Распространялись юдофобские брошюры и листки; реакционная пресса пестрела крикливыми клеветническими статьями, ядовитыми фельетонами и стихами против евреев и их либеральных защитников; имена Мирабо, Грегуара, Талейрана, Бальи безжалостно трепались наемными газетными ругателями, которые выставляли одного «подкупленным евреями», другого — «христопродавцем», третьего — «желающим принять обрезание». Когда в Страсбурге «Общество друзей конституции» предприняло шаги к поддержке равноправия евреев, «черные» заволновались. Они созвали большое собрание «активных граждан» для обсуждения еврейского вопроса; после того как либеральных ораторов, пытавшихся говорить за эмансипацию, освистали или силою вытолкали, было достигнуто единогласие. Резолюция собрания гласила, что страсбургские граждане-христиане, преимущественно купцы, опасаясь конкуренции со стороны евреев, высказываются против предоставления им равноправия (8 апр.). Покрытая тысячами подписей, эта откровенная резолюция «конгресса фанатиков» была отправлена Национальному собранию. Такая же резолюция поступила и от жителей города Кольмара. Пропаганда не осталась без осязательных последствий; в воздухе запахло погромами. Неутомимый эльзасский синдик Серф-Берр сообщил Национальному собранию, что в провинции ведется открытая агитация с целью вызвать нападение черни на евреев. Местные власти не только ничего не предпринимали для предотвращения насилий, но своим грубым обращением с евреями и подчеркиванием их бесправия еще более поощряли насильников. В заседании Национального собрания было прочитано заявление одного муниципалитета в Эльзасе, что «неопределенность положения евреев подвергает их опасностям, которые предупредить может только декрет собрания». Ввиду серьезности выставленного мотива, радикальный депутат Редерер предложил огласить декрет в следующей форме: «Национальное собрание еще раз объявляет евреев Эльзаса и других мест под охраною закона, запрещает посягать на их интересы и повелевает городским магистратам и национальной гвардии употребить всю свою власть для защиты евреев и их имущества» (16 апреля). Эта формула была почти единогласно принята собранием. Через два дня декрет был подписан и королем. Погромные опасения миновали, но цель юдофобской партии была достигнута: Национальное собрание, не желая обострить отношения между различными частями населения в провинции, считало отсрочку решения еврейского вопроса актом политической мудрости, желательным будто бы в интересах самих евреев. Этим соображением собрание успокоило свою совесть спустя две недели, когда оно опять упустило удобный случай для разрешения еврейского вопроса. Обсуждался проект закона о предоставлении прав активного гражданина всякому иностранцу, прожившему во Франции не менее пяти лет (30 апр.). Ревбель потребовал, чтобы была внесена оговорка: «не предрешая ни в чем вопроса о гражданском положении евреев, который считается отсроченным». Коварная оговорка была принята, и даже либеральные депутаты не подумали, сколько для евреев горькой обиды в этом решении, дающем право натурализации иностранцам после пятилетнего пребывания во Франции и отнимающем это право у группы туземцев, предки которых были еще в числе жителей древней Галлии и Франкской монархии. Одно только облегчение было дано евреям в это время попутно: в связи с общею податною реформою Национальное собрание отменило унизительные и тягостные специальные налоги, взимавшиеся с евреев Меца и других мест за право жительства, за «покровительство», «терпимость» и т. п. (20 июля 1790 г.). Еврейские деятели стали терять терпение. 9 мая 1791 г. группа парижских евреев обратилась к Национальному собранию с адресом, в котором слышится более протестующий, чем просительный тон: «Национальное собрание издало декрет, в силу которого все иностранцы, после пятилетнего пребывания во Франции, пользуются правами французских граждан. По какой же фатальной причине податели сего почитаются менее достойными, чем иностранцы? Почему они одни исключены из всех прав, которые природа дает, а декреты Национального собрания возвращают всем людям? Рассматриваемые как евреи, они (просители) составляют часть французских граждан, ибо удовлетворяют всем условиям и исполняют все гражданские обязанности; рассматриваемые как иностранцы, хотя большая часть их родилась во Франции, они в силу закона уже приобрели звание французских граждан, которое им дает многолетнее пребывание в столице. Во всяком случае, они должны пользоваться всеми правами, из этого звания вытекающими». Участь этого протеста была такая же, как всех предыдущих петиций и заявлений: он был передан в конституционный комитет. Спустя две недели сделана была последняя попытка воздействовать на медлительное Национальное собрание через Парижскую коммуну. Вследствие декрета 7 мая 1791 г. о свободе публичного богослужения, парижские евреи получили возможность официально открыть синагогу в одном из общественных зданий. Этим случаем воспользовался их неутомимый адвокат Годар. Он обратился в совет коммуны с прошением, в котором выразил желание, чтоб вслед за объявлением религиозной свободы объявлена была и гражданская свобода евреев, ибо одна без другой немыслима. «Получив от закона право воздвигать синагоги, могут ли они быть лишены прав и звания граждан? Могут ли они быть гражданами только в своих синагогах, а вне их — чужеземцами и рабами?.. Свобода вероисповедания остается пустым словом, если она влечет за собою как наказание лишение гражданских прав. Нет, возвысив людей до религиозной свободы, вы тем самым возвысили их до свободы гражданской. Полусвободы не может быть, как не может быть полусправедливости». Выслушав это прошение в заседании 26 мая, Парижская коммуна приняла следующую резолюцию: «Муниципальное собрание, убедившись в справедливости требования, возобновляемого евреями с такой похвальной настойчивостью; хорошо зная факты, на которых это требование основывается и которые уже побудили временных представителей города (прежнего состава Думы) внести его самолично в Национальное собрание, — постановило: вновь написать Национальному собранию, представляя ему просьбу евреев и желание муниципалитета, и побудить его к скорейшему формальному распространению на евреев столицы последствий тех благодетельных принципов, которые оно недавно еще раз освятило провозглашением свободы религиозных убеждений». Резолюция, подписанная парижским мэром Бадьи, была отправлена по назначению. Но не до евреев было в это бурное время. Летом 1791 г., среди политических тревог, вызванных бегством Людовика XVI в Варенн, о еврейском вопросе забыли. Страна волновалась, колебалась между роялизмом и республикой; в Париже зарождался новый фазис великой революции, и частные вопросы государственной жизни временно отступили на задний план. Наконец настал момент, когда дальнейшая отсрочка решения еврейского вопроса сделалась невозможной. После двухлетних трудов, Учредительное Национальное собрание закончило составление конституции, а король утвердил ее (14 сект.). Из общих основ конституции, установивших равенство всех граждан пред законом, логически вытекала равноправность евреев. Оставалось только декретировать эту равноправность формально, провозгласить ее особым законодательным актом. В новом обсуждении вопроса не было надобности, после того как все доводы «за» и «против» эмансипации были в течение двух лет выслушаны Национальным собранием в речах ораторов, в петициях, адресах и резолюциях различных учреждений и общественных групп. В один из последних дней Национального собрания, в заседании 27 сентября 1791 г., депутат Дюпор взошел на трибуну и сказал: «Я полагаю, что установленная конституцией свобода вероисповедания не позволяет более делать различия между людьми разных исповеданий по отношению к политическим правам. Вопрос о политическом положении евреев был отсрочен, а между тем турки, мусульмане и люди всех сект уже допущены во Франции к пользованию политическими правами. Я требую поэтому, чтобы отсрочка была отменена и, как следствие этой отмены, чтобы издан был декрет о том, что все евреи во Франции пользуются правами активных граждан». Заявление Дюпора было выслушано собранием как нечто не допускающее возражений. Юдофоб Ревбель попытался говорить против предложения Дюпора, но тут встал депутат Реньо (Regnault) и воскликнул: «Я требую, чтобы были призваны к порядку все те, которые осмелятся говорить против этого предложения, ибо, отвергая его, они нападают на самую конституцию». Этот гневный окрик подействовал: правые притихли, и большинство собрания приняло предложение Дюпора. Тотчас же был составлен короткий, но выразительный декрет, который на следующем заседании (28 сентября) был пополнен некоторыми поправками, согласно замечаниям депутатов. Декрет гласил:«Национальное собрание, принимая во внимание, что условия, необходимые для звания французского гражданина и для пользования правами активных граждан, определены конституцией; что всякий человек, соединяющий в себе означенные условия, дающий гражданскую присягу и обещающий исполнять все обязанности, налагаемые конституцией, имеет право на все предоставляемые ею преимущества, — отменяет отныне все отсрочки, оговорки и исключения, имевшиеся в прежних декретах по отношению к евреям, дающим гражданскую присягу, причем эта присяга должна быть рассматриваема как отказ от всех привилегий и исключительных законов, установленных раньше в их пользу»[20].Юдофобы в Национальном собрании не могли и в последнюю минуту примириться с торжеством равноправия. Не имея возможности помешать этому акту, они постарались, по крайней мере, влить каплю горечи в радость евреев. В заседании 28 сентября, во время обсуждения поправок к редакции эмансипационного декрета, Ревбель попытался вновь запугать палату призраком «народных волнений, которые будут вызваны этим декретом в Эльзасе». Для предотвращения погромов он предложил дать эльзасским христианам компенсацию за еврейское равноправие, а именно: ввиду крайней задолженности христиан у евреев (сумма таких долгов будто бы достигала в Эльзасе 12—15 миллионов ливров), правительство должно взяться за ликвидацию этих долгов путем сокращения долговой суммы до одной трети, на что будто бы согласны и евреи; а потому следует поручить местным властям потребовать от всех евреев-кредиторов, чтобы они в течение месяца представили точные счеты по всем ссудам, затем ознакомиться с платежеспособностью должников, выработать проект ликвидации и представить весь этот материал в Париж на усмотрение Законодательного собрания. Этим способом, уверял Ревбель, палата докажет, что она заботится о народных интересах, и примирит христианское население Эльзаса с еврейским равноправием. Национальное собрание приняло предложение Ревбеля. Нет сомнения, что запутанные экономические отношения в Эльзасе, возникшие на почве кредитных операций, требовали официального вмешательства и урегулирования для пользы обеих сторон, завязших в этом финансовом болоте, наследии старого порядка. Но тяжелое впечатление производило совпадение такого вотума с торжественным актом эмансипации. Оба декрета — о равноправии и о ликвидации долгов — были приняты в один день, и получилось впечатление, будто евреям дали равноправие за выкуп, взамен частичного аннулирования причитавшихся им долгов. Оба декрета были представлены на утверждение королю, который подписал их только 13 ноября, уже после того как Учредительное Национальное собрание (Конституанта) закрылось и уступило тесто Законодательному собранию (Легислатива). Больше двух лет французским евреям пришлось бороться за достижение того, что с логическою необходимостью вытекало из Декларации прав. Плод еврейского равноправия не упал созревшим с дерева свободы: его пришлось с большими усилиями сорвать. Евреи завоевали свое равноправие, и звуки победы слышатся в том восторженном послании к общинам Эльзаса и Лотарингии, которое обнародовал после объявления декрета 1791 года печальник народный Исаак Берр. Этот нансийский фабрикант, представитель лотарингских общин, который двумя годами раньше стоял у решетки Национального собрания и со слезами молил о справедливости для гонимого народа, мог теперь принести своим братьям благую весть о свободе: «Наступил наконец день, когда разорвалась завеса, отделявшая нас от братьев-сограждан! Мы наконец добились тех прав, которые у нас отняли 18 веков тому назад. Не должны ли мы в этом признать дивную благость Бога наших предков? Благодаря Верховному Существу и суверенитету народа мы теперь признаны не только людьми, не только гражданами, но и французами. Какой счастливый переворот, великий Боже, совершил Ты с нами! 27 сентября мы были еще единственными жителями этой великой страны, которые, казалось, были осуждены на вечное унижение и порабощение, — а на следующий день, в этот достопамятный день, который мы будем всегда праздновать, Ты внушил бессмертным законодателям Франции, чтобы они произнесли слово, которое превратило более 60 000 несчастных, оплакивавших свою судьбу, в людей, упоенных истинною радостью... Бог избрал благородную французскую нацию для того, чтобы возвратить нам наши права и содействовать нашему возрождению, как некогда избрал он Антиоха и Помпея, чтобы унижать и угнетать нас» ... В то время, когда Берр писал эти строки, еврейское общество было охвачено пафосом революционного патриотизма. Революционный пожар разгорался, и фигуры еврейских бойцов мелькали в самом центре огня.
§ 18. Патриотизм свободы. Жертвы террора
С первых дней революции многие французские евреи, увлеченные освободительным движением, прониклись тем патриотизмом, который тогда обозначал любовь к свободе и родине свободы, к стране, впервые провозгласившей права человека и гражданина («патриотами», как известно, назывались сторонники революции). В новых лозунгах «свободы, равенства и братства» потомкам древних пророков послышались родные звуки, заглушенные в веках звоном рабских цепей. Этим могучим влиянием революционной атмосферы, в связи с более ранним действием просветительных идей XVIII века, объясняется быстрое приобщение к политической жизни людей, вчера еще замкнутых, граждански обособленных. Наибольшую политическую активность проявили, конечно, парижские евреи. О степени этой активности можно судить по тому, что небольшая еврейская колония в Париже дала уже в первый год революции сто добровольцев в национальную гвардию. В то же время евреи усердно записывались в члены влиятельных политических клубов — якобинцев, фельянтивов и других. Они участвовали и в секционных, или участковых, собраниях Парижской коммуны. В этих политических очагах еврейские деятели черпали тот опыт и ту энергию, которые они проявили в борьбе за свое равноправие, в своей внепарламентской агитации, в настойчивом воздействии на Национальное собрание, на столичную коммуну и прессу. В прессе евреи имели немногих представителей. Наиболее деятельным был боец за эмансипацию, вышеупомянутый писатель-патриот Залкинд Гурвиц. Его статьи в радикальных органах Парижской прессы («Chronique de Paris» и др.), подписанные обыкновенно эпитетом «Polonais» (из Польши) при имени автора, обращали на себя внимание своим оригинальным, остроумным стилем, предвестником саркастического стиля Берне. После отсрочки еврейского вопроса в Национальном собрании Гурвиц опубликовал письмо в «Парижской хронике» (22 февр. 1790 г.), где он иронически просит «казуистов всех религий» разрешить следующее мучащее его сомнение: с одной стороны, он, автор, дал требуемую законом «гражданскую присягу» в том, что будет охранять конституцию, основанную на признании прав человека, а с другой — постановление Национального собрания обязывает его не признавать этих прав за людьми, молящимися Богу по-еврейски и не имевшими счастья родиться в Бордо и Авиньоне... Гурвиц откликался едкими полемическими статьями и на парламентские речи аббата Мори, и на выходки клерикальной прессы. Когда католическое духовенство, раздраженное декретом об отчуждении церковных имуществ в пользу нации, стало травить евреев, Гурвиц напечатал сатирическую статью, в которой просил сведущих людей разъяснить ему, профану, «некоторые физические и нравственные явления из естественной истории духовенства». После провозглашения эмансипации патриотическое настроение евреев поднимается. В газетах появляются восторженные письма, благодарственные гимны освобожденных. С особенным умилением читалось следующее письмо, подписанное неким Самуилом Леви, присвоившим себе странный титул «князь диаспоры, начальник восточных и западных синагог»: «Франция, которая первая сняла позор Иегуды — наша Палестина, ее горы — наш Сион, ее реки — наш Иордан. Будемте пить живую воду ее источников: это вода свободы... У свободы один язык, и все люди знают его азбуку. Нация, более других порабощенная, будет молиться за ту, которая развязывает узы рабов. Франция есть убежище угнетенных» ... Принося «гражданскую присягу», многие евреи выкрикивали революционный лозунг того времени: «Жить свободными или умереть!» Свою привязанность к родине евреи старались доказать «патриотическими дарами», т. е. обильными пожертвованиями на общественные нужды, особенно ценившимися в те годы финансового кризиса и напряжения всех сил страны для войны с европейской коалицией (1792—1793 гг.). Жертвовали деньгами и вещами, иногда отдавая последнее: была пожертвована на нужды войны и мебель некоторых синагог. Война требовала также жертв кровью, и еврейские солдаты устремились к границе, под пули и ядра пруссаков и австрийцев. Пограничные Эльзас и Лотарингия были на военном положении, и еврейское население переживало все тревоги смутного времени. В 1793 г. во французской армии насчитывалось около 2000 евреев. Это, впрочем, не помешало юдофобскому обществу города Нанси в том же году вынести решение о желательности изгнания всех евреев из Франции. Когда это решение было сообщено якобинскому клубу в Париже, клуб постановил: «Республика не знает слова «еврей», ибо это слово обозначает теперь не народ, а секту; республика же не признает сект и не намерена изгнать сектантов, за исключением тех, которые нарушают общественный порядок». Невольно напрашивается мысль: а что было бы, если б евреев признали тогда народом, нацией?..[21] Резкие уклонения революции в сторону деспотизма и террора в годы Конвента (1793—1794) иногда чувствительно задевали и еврейских граждан. Декрет Конвента от ноября 1793 г. о введении «культа Разума» взамен христианского культа был на практике распространен и на иудейскую религию. Среди евреев повторились те сцены добровольного или вынужденного отречения от религии, которые в широких размерах происходили среди католиков. В установленные революционным календарем праздничные дни, «декады», еврейские школьные учителя в Париже, Арон Поляк и Яков Коген, водили своих учеников в «храм Разума», переделанный из католического собоpa Notre Dame. По примеру многих католических церквей, этих «лавочек лжи» (boutiques du mensonge) на языке того времени, некоторые синагоги отдавали в распоряжение Конвента или городских коммун свою «добычу», т. е. ценные принадлежности богослужения. Депутация одной из парижских синагог, заявляя об этом у решетки Конвента, воскликнула: «Наши предки передали нам законы, объявленные с вершины одной горы (Синай); законы, которые вы даете Франции, исходят от Горы[22], не менее нами почитаемой. Благодарим вас за них» ... Один «еврейский священник», Соломон Гессе, преподнес секционному собранию «Друзей отечества» в Париже свою вышитую серебром молитвенную ризу (талес) и при этом заявил, что «не имеет другого бога, кроме бога свободы, и другой религии, кроме религии равенства». Однородные сцены происходили и в провинции. В Авиньоне «граждане, известные под именем евреев», принесли в окружное управление «все золотые и серебряные машины», которыми они пользовались при богослужении. В раввинском центре Лотарингии, в Меце, были выброшены из синагоги «Моисеевы скрижали» и пергаментные свитки Торы. «Кожа, на которой писаны законы этого ловкого обманщика (Моисея), — торжествующе заявляет по этому поводу газета «Республиканский курьер», — будет служить материалом для барабанов, чтобы бить атаку и опрокидывать стены нового Терихона». И газета уверяет, что никто из евреев об этом не сокрушался, кроме нескольких женщин, «пропитанных глупыми предрассудками». В Нанси евреям пришлось отдать, по требованию муниципального чиновника, свои «мистические хартии», вместе с золотыми и серебряными украшениями и эмблемами своего культа. В Париже санкюлотские листки требовали, чтобы евреям запретили совершать обряд обрезания над новорожденными мальчиками; но Конвент не обратил на это внимания. Были попытки воспрепятствовать евреям праздновать субботу ввиду того, что для отдыха установлена гражданская суббота, декада; купцов-евреев в некоторых местах (Труа, Страсбург) заставляли открывать свои лавки в субботний дни. В Меце евреи со страхом пекли пасхальный хлеб (маца), опасаясь доноса и обвинения в «суеверии»; но одна женщина добилась разрешения властей на празднование Пасхи, объяснив, что это праздник политического освобождения израильского народа. Бывали случаи насилий: фанатики «культа Разума» или разнузданная чернь врывались в синагоги, сжигали свитки Торы и священные книги («предавали их лживые книжки огню патриотических костров», как гласили официальные донесения) и запирали синагоги; некоторые раввины в Эльзасе подверглись преследованиям. Весною 1794 г. «культ Разума» был заменен робеспьеровским деистическим культом Верховного Существа; религиозные насилия прекратились, но политический террор продолжал свирепствовать. Революция пожирала своих детей: под ножом гильотины последовательно падали головы жирондистов, гебертистов, дантонистов; очередь была за партией Робеспьера. Так как евреи участвовали в различных политических партиях и клубах, то террор и их задел своим красным крылом. Уже конвентские декреты 1793 года о задержании подозреваемых в несочувствии республике и о высылке «аристократов» и иностранцев создали нестерпимое положение для многих евреев в Париже. Одних арестовывали по подозрению в иноземном происхождении, других по обвинению в «закоренелом аристократизме», третьих за принадлежность к той партии, которая в данный момент обрекалась на гибель революционными комитетами. Еврейский политический деятель в Бордо, жирондист Авраам Фуртадо, должен был бежать, чтобы не подвергнуться печальной участи идеалистов революции, жирондистов. Задерживали и томили в тюрьмах часто по ложным доносам, допрашивали и затем большею частью отпускали; но бывали и серьезные последствия. Некоторые еврейские банкиры и негоцианты в Бордо были оштрафованы на крупные суммы за то, что они некогда имели сношения с королевским двором и аристократией или обнаружили недостаточное рвение к интересам республики. Банкир Пейксото, сверх этих грехов, обвинялся еще в том, что при старом порядке добивался звания дворянина, ссылаясь на свое происхождение от библейского священнического рода Леви; на основании таких курьезных обвинений военная комиссия в Бордо присудила его к уплате огромного штрафа в 1 200 000 ливров. Штрафами дело не ограничивалось. Нескольких еврейских голов коснулась гильотина. Одним из первых взошел на эшафот Яков Перейра. Уроженец юга, он в 1790 г. переселился в Париж, основал табачную фабрику и окунулся в политический водоворот столицы. Он примкнул к крайним левым партиям и сделался видным деятелем якобинского клуба. Когда был установлен «культ Разума», Перейра вместе с космополитом Анахарсисом Клотсом, «оратором рода человеческого», участвовал в одной антикатолической демонстрации, которая взволновала всю Францию. Оба якобинца явились к парижскому епископу Гобелю с предложением отправиться в Конвент и там публично отречься от своих «заблуждений», т. е. сложить свой духовный сан. После некоторого сопротивления устрашенный епископ отправился в заседание Конвента; там он объявил об отказе от своего сана, снял с себя крест и надел красную шапку, которую кто-то накинул ему на голову среди восторженных аплодисментов Конвента. Участие Перейры в этой комедии решило его судьбу. Когда вскоре после отмены «культа Разума», Робеспьер ополчился на миссионеров «религии атеизма» и затеял процесс против террористов из партии Гебера, Перейра оказался в числе обвиняемых вместе с Анахарсисом Клотсом. После пятимесячного заключения Перейра был приговорен революционным трибуналом к смертной казни за мнимое «участие в заговоре, поставившем себе целью уничтожить национальное представительство (Конвент), убить его членов и ниспровергнуть республику». Его повезли к эшафоту в одной карете с Гебером, Клотсом и другими осужденными. Голова еврейского демагога скатилась под громкие клики толпы: «Да здравствует республика!» (март 1794 г.). Спустя месяц разбирался процесс дантонистов, и в нем оказались замешанными два лица еврейского происхождения — братья Фреи. Выходцы из Австрии, где их отец, богатый поставщик армии, принял христианство[23], братья Юний и Эммануил Фрей вместе со своей юной сестрой Леопольдиной переселились в Париж, чтобы там «наслаждаться благами свободы» (1792). Здесь семья Фреев сблизилась с монтаньярами, в особенности с демагогом Шабо, бывшим капуцином. Чтобы закрепить свой союз с революцией, братья Фрей выдали замуж за Шабо свою 16-летнюю сестру, почти навязав ему эту красавицу с придачею большого капитала. Семейный союз оказался гибельным для его участников. Когда вскоре Шабо запутался в сетях революционного шпионажа, ему вменили в вину то, что он женился на австрийке и получил иностранные деньги с целью произвести государственный переворот. Фреи обвинялись в составлении заговора с целью «путем лихоимства подорвать престиж республиканского правительства». Оба брата (одному было 36 лет, а другому 27) были осуждены революционным трибуналом и казнены вместе с Шабо, Дантоном, Демуленом и другими героями революции (апрель 1794 г.). Была оправдана и осталась в живых только Леопольдина Фрей, овдовевшая после полугодового замужества, — нежный цветок, сорванный революционным вихрем и растоптанный. Другая трагедия разыгралась в семье еврейского барона Лифмана Калмера, выходца из Голландии, натурализовавшегося во Франции задолго до революции. Из его сыновей один, Исаак Калмер, стоял в рядах ярых санкюлотов («санкюлот с двумя сотнями тысяч ливров годового дохода»), а другой питал симпатии к роялистам, но обоих братьев, с двух полюсов политического мира, террор привел к подножию эшафота. Исаак Калмер, деятельный член революционного комитета в Клиши (близ Парижа), был обвинен своими политическими врагами в деспотизме, в оскорбительном обращении с муниципальными чиновниками и в терроризировании граждан Клиши. Приговоренный революционным трибуналом к смерти, он был казнен в июне 1794 г. Его младший брат, Луи-Бенжамен, был брошен в тюрьму по обвинению «в поддержке крайних роялистов и сторонников контрреволюции». Уликою против обвиняемого выставлялось то, что, будучи гренадером одного батальона во время пребывания королевской семьи в Тюльери, он приходил во дворец и имел беседу с королем и королевой, а также исполнял распоряжения «презренного царедворца» Лафайета и раздавал от него медали. В мае 1794 г. революционный трибунал осудил второго Калмера на смерть, и вскоре он был гильотинирован. Сестре казненных Калмеров, Саре, также грозила гильотина, и она спаслась от смерти только случайно: она засиделась в тюрьме несколько дольше своих братьев, а тем временем произошел термидорский переворот, положивший конец кровавой диктатуре Робеспьера (июль 1794 г.). Еврейская узница была освобождена вместе с другими арестованными, ранее обреченными на смерть. Еврейские имена мелькают и в политических процессах следующих лет, времени «успокоения». Если при Конвенте сажали в тюрьму по подозрению в недостатке левого радикализма, то в годы Директории (1795—1796) затевались процессы против подозреваемых в крайнем якобинстве. Все это, однако, затрагивало только интересы отдельных лиц и не ставилось в счет еврейскому населению в целом.§ 19. Первые плоды эмансипации (1796—1806)
Десятилетие, протекшее от Директории до утверждения Наполеоновской империи, не ознаменовалось в жизни французских евреев крупными событиями, но оно подготовило события следующих лет. В этот промежуток созревают первые плоды эмансипации — и сладкие, и горькие. Социальный рост еврейского населения вызывает противодействие интересов, задетых этим ростом, и под солнцем свободы созревает плод, сосавший свои соки из почвы рабства. Со времени революции еврейское население Франции заметно росло. Из соседней Германии усилилось переселение евреев в восточные департаменты Франции — Эльзас и Лотарингию; бесправные обитатели немецкого гетто находили здесь среду, родственную им по быту и языку (еврейско-немецкий диалект), и быстро акклиматизировались. Многие шли дальше, преимущественно в Париж, еврейское население которого за 15 лет утроилось (около 1806 г. там жило до 3000 душ). В прежде запретном для евреев Страсбурге образовалась значительная еврейская община. Завоевания французской революции и Наполеоновской империи (части Германии и Италии, Бельгия, Голландия, Швейцария) вызвали механическое увеличение еврейского населения, которое в первые годы империи (1804—1808) превышало 135 тысяч человек. Приблизительно половина этого числа приходилась на коренные департаменты Франции. Вся эта эмансипированная масса стремилась развернуть свои силы, но условия того бурного времени не благоприятствовали нормальному росту освобожденного народа. На смену внутренним революционным кризисам пришли непрерывные внешние войны и связанные с ними экономические кризисы. Расцвел бонапартизм. Жажда свободы уступила место той жажде военной славы и владычества над Европою, которая дала такой пышный рост милитаризму Наполеона I. Евреям поневоле пришлось пойти по этому течению, унесшему гражданскую доблесть в солдатскую казарму и на поля кровавых битв. Они доставили немало материала для того пушечного мяса, в котором нуждалась «слава Франции». Усиленные рекрутские наборы (conscriptions) вырывали массу юношей из рядов еврейского населения. Евреи шли под знамена республики и империи, отбывая воинскую повинность лично или поставляя за себя наемников; немало было и волонтеров и профессионалов военной службы, дослужившихся до офицерских чинов. Положение еврея-солдата среди товарищей-христиан было нередко весьма тягостно: это побуждало многих евреев в войсках скрывать свое происхождение и избирать себе военный псевдоним (пот de guerre). По мере усиления рекрутских наборов «налог крови» становился все более непосильным, и увеличилось число уклонявшихся от воинской повинности. Префекты восточных департаментов доносили, что многие не являются на рекрутский призыв, что у евреев неправильно ведутся метрические книги и что иные родители записывают своих мальчиков под именами девочек для освобождения их от военной службы. Хотя случаи неявки на службу и даже дезертирства все более учащались и среди христиан, тем не менее евреям такие случаи вменялись в особую вину: в этом видели недостаток гражданского чувства. Уклонение от участия в гекатомбах Наполеона, который за 15 лет призвал под знамена более трех миллионов человек, являлось для многих доказательством того, что евреи не заслужили равноправия. Трагизм истории был в том, что заря эмансипации взошла для французских евреев в кровавом тумане террора, в пороховом дыму сражений, что не было дано освобожденным постепенно приспособляться к новым условиям гражданской жизни. Это вызывало аномалии и в культурном росте: внезапные скачки на одной стороне, неподвижность — на другой. Верхние слои еврейского общества, особенно в Париже и в Бордо, среди сефардов, быстро поддались процессу офранцужения. Вместо создания реформированной еврейской школы многие родители отдавали детей в общие школы и в «приличные пансионы», где дети воспитывались в христианской среде и отрывались от своего народа. Военная служба также разрывала связь молодого еврея с его национальною средою. Ряд лиц выдвинулся на государственной службе и среди представителей свободных профессий; так, например, занял видное место во французской адвокатуре молодой юрист Михаил Берр, сын известного ходатая за права лотарингских евреев Исаака Берра. Но в широких слоях населения Эльзаса и Лотарингии этот культурный сдвиг был еще мало заметен. В торжественном послании, опубликованном после акта эмансипации 1791 года (выше, § 17), Исаак Берр увещевал освобожденных братьев бросить свою обиходно немецко-еврейскую речь и заменить ее французской, посылать своих детей во французские шкоды, где в подрастающем поколении устранится взаимное отчуждение и подготовится почва для «братской любви» между евреями и христианами. Первые опыты в этом направлении показали, однако, что до братской любви еще далеко. Спустя 15 лет тому же Берру пришлось писать своему другу и соратнику в эмансипационной борьбе аббату Грегуару следующие печальные строки (1806): «Нет спора, благодетельный декрет 28 сентября 1791 года восстановил нас в наших правах и обязал нас чувством вечной признательности, но до сих пор наше пользование им было лишь кажущимся, и на практике мы лишены того, чего добились де-юре. Это презрение, связанное с именем «еврей», является одним из главнейших препятствий к нашему возрождению. Является ли еврейский юноша к мастеру-ремесленнику, фабриканту, художнику, земледельцу, чтобы позаимствовать у них знания, — его отталкивают, потому что он еврей. Вызывается ли еврей в суд, противная ему сторона редко откажет себе в удовольствии пуститься перед публикой в общие неприличные толки о евреях и обрушиться на них со всеми упреками, какие выставляются против них спокон веков... Даже в театрах не задумываются выставлять нас на посмешище». Причины социальной розни лежали в экономических отношениях, которые в Эльзасе сильно обострились в десятилетие, последовавшее за эмансипацией. Изданный одновременно с актом равноправия декрет о ликвидации задолженности христиан у евреев (выше, § 17) не способствовал улучшению отношений между обеими сторонами. Сокращение долгов и мораториум по ним разорили многих кредиторов, но не успокоили должников. Непрерывные войны революции, Бонапарта и империи вызвали длительный экономический и финансовый кризис. К тому же вело и внутреннее хозяйственное переустройство: изменение аграрных отношений вследствие падения феодализма и эмиграции дворян, нарождение нового класса крестьян-землевладельцев, которые нуждались в деньгах для устройства самостоятельного хозяйства. В это смутное время евреи, раньше занимавшиеся мелкими кредитными операциями, перешли на земельную спекуляцию и торговлю ипотеками: они скупали заложенные дворянские имения и перепродавали их крестьянам в кредит или просто давали ссуды под землю. Этим облегчали крестьянину переход от прежнего батрачества к земельной собственности, но часто обременяли нового собственника непосильными долговыми обязательствами. Шаткость кредита в годы валютных кризисов заставляла заимодавцев взимать высокие проценты, что вызывало сильнейший ропот. Донесения префектов рейнских департаментов от 1801— 1806 годов вызывали большое волнение в парижских правительственных сферах[24]. Маршал Келлерман послал в 1806 г. Наполеону «частный доклад», в котором черными красками изобразил положение Эльзаса под экономическим «господством» евреев. От юдофобского доклада получалось представление, что евреи разоряют эльзасскую деревню, держат в кабале чуть ли не все крестьянское население и фактически являются собственниками большей части земель в крае. Такие односторонние донесения производили сильное впечатление на Наполеона, который в первые годы империи очень заинтересовался еврейским вопросом. Не подозревали евреи Эльзаса и Лотарингии, что в Париже против них готовится грозный обвинительный акт и что на очереди стоит даже вопрос об отмене их гражданского равноправия...§ 20. Наполеон и евреи; декрет 1806 года
Новая сила, вторгшаяся в жизнь Европы, одновременно разрушавшая и созидавшая, сочетавшая произвол деспотизма со свободой революции, — эта буйная сила задела и еврейский народ. Как для всей Европы, Наполеон I явился и для евреев одновременно поработителем и освободителем, гением зла и добра; низость и величие сочетались в отношениях покорителя мира к нации, которую мир не мог покорить. Первая встреча Бонапарта с евреями произошла на древней родине их, во время сказочного похода славолюбивого генерала в Сирию и Египет. После взятия Газы и Яффы (февраль—март 1799 г.), стоявший у ворот Иерусалима Бонапарт обнародовал воззвание к азиатским и африканским евреям, в котором предлагал им оказывать помощь французскому войску, обещая восстановить древний Иерусалим. То был политический маневр, попытка приобрести в лице восточных евреев доброжелательных посредников при покорении палестинских городов. Евреи не откликнулись на зов Бонапарта и остались верными турецкому правительству. Слухи о жестокостях французских войск побудили евреев Иерусалима принять горячее участие в приготовлениях к обороне города. Фантастический план покорения Азии не осуществился, и Бонапарт вернулся на Запад, чтобы приручить Францию ударом 18 Брюмера, а затем покорить Европу. Мысль об устройстве евреев в современном государстве впервые привлекла внимание Бонапарта, как первого консула, когда заключение конкордата с Папою (1801) поставило на очередь вопрос об организации религиозных культов во Франции. Желая установить и отношения еврейского культа к государству, первый консул поручил министру исповеданий Порталису составить доклад по этому вопросу. Доклад был изготовлен и прочитан в заседании Законодательного корпуса (5 апр. 1802 г.), но в нем, вместо проекта устройства духовных дел еврейских граждан, оказались доводы относительно трудности проведения такого проекта. «Заботясь об организации различных исповеданий, — писал Порталис, — правительство не упускало из виду и еврейскую религию: наравне с другими она должна пользоваться свободою, установленною нашими законами. Но евреи представляют собою не столько исповедание, сколько народ (forment bien moins ипе religion qu’un peuple); они живут среди всех наций, не смешиваясь с ними. Правительство обязано было принять во внимание вечность этого народа, который дошел до нашего времени сквозь перевороты и крушения веков, который в области своего культа и духовного устройства обладает одною из величайших привилегий, имея своим законодателем самого Бога». В этой тираде уже сказалась позднейшая двойственность наполеоновского правительства в еврейском вопросе: с одной стороны — исторические комплименты стойкости еврейства, а с другой — опасение, что такая стойкая нация не сможет приспособиться к строю французской государственности, т. е. сохранит и впредь свою историческую стойкость. Вследствие таких опасений решение вопроса о внутренней организации еврейства было отложено. Императору пришлось довершить то, что предпринял первый консул; на в основе этого нового дела лежало уже больше опасений и подозрений, чем уважения к «вечности еврейского народа». Совершенно незнакомый с еврейскою жизнью, Наполеон составил себе понятие о ней по мимолетным впечатлениям во время военных походов, по частным жалобам или официальным донесениям. В походах он не замечал еврейских солдат среди пестрой, разноплеменной армии, нивелированной мундиром, тем более что эти солдаты часто скрывали свое происхождение под военными псевдонимами (§ 19); но зато ему бросались в глаза толпы еврейских маркитантов, следовавших за армией и жадно искавших торговой добычи там, где вождь французов искал добычи военной. Возвращаясь после Аустерлицкого сражения через Страсбург (январь 1806 г.), император выслушал здесь ряд жалоб на эльзасских евреев, которые своими кредитными операциями «закабалили все сельское население края». Христианские жители Страсбурга, издавна охранявшие свою старую «привилегию» недопущения евреев, все еще не могли примириться с актом эмансипации 1791 года и с возникновением равноправной еврейской общины в стенах города, где раньше еврей не имел права переночевать. От Наполеона страсбургские и прочие эльзасские юдофобы ждали того, чего они напрасно добивались в годы революции: недопущение фактического равноправия евреев. Они не обманулись; император обещал рассмотреть жалобы и принять меры. В Париж Наполеон вернулся в состоянии крайнегораздражения против евреев, с твердой решимостью повоевать с ними, не останавливаясь перед нарушением их равноправия. Он приказал Государственному совету (Conseil d’etat) немедленно обсудить этот вопрос. Докладчиком был назначен известный впоследствии консервативный государственный деятель, граф Моле, тогда еще молодой чиновник, приверженец наполеоновского режима, очень ценимый императором. Когда Моле в своем докладе в секции Государственного совета упомянул о необходимости подчинить евреев исключительным законам, либерально настроенные члены возмутились. Раздались голоса против реакционной попытки воесоздать для евреев старый порядок. В следующем полном заседании совета, состоявшемся под председательством императора (30 апреля 1806 г.), докладчиком выступил представитель либеральной оппозиции Беньо (Beugnot); он произнес горячую речь против проекта ограничения евреев в правах, причем образно выразился, что всякая исключительная мера такого рода была бы «сражением, проигранным на поле справедливости». С оратором было согласно большинство собрания. Но людям закона возразил человек меча. В очень резкой речи Наполеон выразил свое презрение к тем «идеологам», которые жертвуют действительностью ради абстракции», а действительность представлялась ему в ужасном виде. «Правительство, — раздраженно говорил Наполеон, — не может равнодушно видеть, как нация, униженная, опустившаяся, способная на всякие подлости, овладевает двумя прекрасными департаментами старого Эльзаса. Евреев нужно рассматривать как нацию, а не как секту: это — нация в нации... Их нельзя поставить в один разряд с протестантами или католиками; к ним нужно применять не гражданское право, а политическое, ибо они не граждане... Я хочу отнять у евреев, по крайней мере на известный срок, право брать в залог недвижимость. Целые деревни уже экспроприированы евреями: они заняли места прежних феодалов. Это сплошные стаи воронов... Можно было бы запретить им и торговлю, которую они пятнают ростовщичеством, и признать недействительными их прежние сделки, основанные на обмане». В заключение император открыл источник своих сведений о евреях: жалобы христианских жителей Страсбурга и донесение местного префекта. В соображениях Наполеона, освобожденных от случайных впечатлений, была система: революция дала евреям равноправие как религиозной группе или «секте» внутри французской нации; если же они составляют особую нацию, то к ним, как иностранцам, применим не гражданский, а «политический» кодекс — опасный вывод, ибо политический кодекс Наполеона был в такой же мере плох, в какой его «Code civil» был хорош. На деле, однако, император отказался от последовательности, которая дала бы ему сомнительную славу гонителя евреев. Он спохватился, что в предыдущем заседании Государственного совета он впал в тон юдофобской полемики, и поспешил исправить ошибку. В следующем заседании (7 мая) он отверг крайнее предложение докладчика: изгнать из страны еврейских странствующих торговцев и отдать ростовщиков под надзор судебных трибуналов. «Я далек от мысли, — говорил он, — сделать что-нибудь в ущерб моей славе, что могло бы вызвать осуждение потомства. Было бы слабостью гнать евреев, по проявлением силы будет исправить их». Под исправлением Наполеон подразумевал не только репрессии против вредных сторон еврейской торговли, но и коренное изменение общественного строя евреев. Высказав мысль, что «причиняемое евреями зло проистекает не от отдельных лиц, а из самой конституции этого народа», он тут же заявил о необходимости созвать в Париже еврейские «генеральные штаты». Представители подсудимого народа должны ответить, можно ли исправить дурную «конституцию» еврейства и подчинить ее государственной конституции, или евреи для гражданской жизни непригодны. Результатом всех этих совещаний был императорский декрет 30 мая 1806 года, состоявший из двух частей. В одной повелевалось приостановить на один год исполнение судебных решений по всем искам еврейских кредиторов к крестьянам в департаментах Нижнего и Верхнего Рейна и в других «немецких» провинциях. Во второй части возвещалось, что к 15 июля 1806 года должно быть созвано в Париже «собрание лиц, исповедующих еврейскую религию и обитающих на французской территории», в числе не менее ста человек, назначаемых префектами из духовных и светеких представителей еврейских общин. Обе части декрета мотивированы во вступлении к нему желанием, с одной стороны, прийти на помощь земледельцам, которых закабаливают ростовщики, а с другой — оживить среди евреев чувства «гражданской морали, которые ослабели у очень значительной части их вследствие долтого пребывания в унизительном состоянии, которое мы, однако, не намерены ни поддерживать, ни возобновить». Приказ о приостановке взысканий по обязательствам нанес жестокий удар не только интересам частных лиц, между которыми было много неповинных в ростовщичестве, но и самому принципу гражданского равенства, ибо тут наказывались не ростовщики вообще, а ростовщики-евреи. План же созыва еврейских народных представителей, сам по себе грандиозный, был опорочен связью с унизительной репрессией и обидной официальной мотивировкой. Здесь над евреями назначалось следствие; им предстоял допрос, публичный экзамен на звание граждан. Однако еврейское общество во Франции и вне ее было тогда склонно видеть не теневую, будничную сторону декрета, а светлую, парадную. Созыв «еврейского парламента» был сам по себе актом очень внушительным и казался началом новой эры для еврейского народа. Одновременно с правительственными сферами еврейский вопрос обсуждала и французская печать. Поднявшая голову католическая реакция, идеологом которой был известный Бональд, выступила против самого принципа эмансипации евреев. В статье, опубликованной в феврале 1806 года (в «Mercure de France») Бональд объявляет, что эмансипация евреев была одною из самых фатальных ошибок революции, порожденных философией XVIII века. «Уже давно, — говорит он, — евреи пользуются благоволением философов и вниманием правительств. В основе этих чувств лежат филантропия, индифферентизм ко всем религиям и, может быть, некоторая доля ненависти к христианству. Философия, которой надоело господство в литературе, взяла бразды политического управления во Франции, открыла дорогу всяким проектам усовершенствования человечества и всемирного доброжелательства. Евреи были первым объектом философических страстей Учредительного собрания, которое сломало все преграды религии и политики и провозгласило евреев активными гражданами Франции». Эту ошибку надо исправить теперь, когда евреи воспользовались своей свободой для того, чтобы из состояния унижения подняться до положения «феодалов и могущественных сеньоров в Эльзасе». Бональд приходит к заключению, что «евреи не могут быть и никогда не сделаются, как бы ни старались, гражданами в христианской стране, пока сами не станут христианами». Другой реакционный публицист, некий Пужоль (Poujol) выпустил книгу, в которой требовал отмены эмансипационного декрета 1791 года. Против этого похода темных сил на завоевания революции выступили защитники евреев. Призыв к общей отмене равноправия встревожил сефардов, которых специальные нападки на эльзасцев до сих пор не беспокоили. Образованный купец Исаак Родригес из Бордо выразил свое возмущение по поводу того, что «в XIX веке, под сенью свободной и могущественной Франции, публикуются статьи, направленные к отнятию у евреев гражданских и политических прав, которые предоставлены им не только законами, но и самим разумом». Совпадение юдофобской агитации Бональда с началом обсуждения еврейского вопроса в Государственном совете не было случайным: близкий к придворным кругам реакционер, зная настроение императора, имел в виду повлиять на решение совета. Когда Моле читал свой вышеупомянутый доклад в Государственном совете, либеральные члены указали, что он проникнут идеями «антифилософской партии Фонтана и Бональда». Они знали, откуда дует ветер, но не могли не считаться с тем, что сам император в значительной мере захвачен этим ветром.§ 21. Собрание нотаблей (1806)
Быстро шли приготовления к «еврейскому парламенту», созванному декретом 30 мая 1806 г. Народных выборов не было. Префекты департаментов, согласно инструкции, назначали определенное число депутатов от своего района, выбирая их из среды раввинов, коммерсантов и знатных лиц — нотаблей. Назначались преимущественно люди образованные, передовые, способные оценить «благие намерения правительства». В коренных департаментах Франции, затем в Эльзас-Лотарингии и примыкавших к ним немецких провинциях подлежали избранию 74 депутата, из коих две трети падали на рейнские департаменты; это число было впоследствии увеличено. Сверх того, прислало своих представителей и вошедшее в состав империи Итальянское королевство (Венеция, Турин, Феррара и др.) — так что к моменту открытия собрания съехалось около 112 депутатов из всех частей империи. Наиболее заметными фигурами среди депутатов были известные по своей прежней деятельности Авраам Фуртадо из Бордо, Берр-Исаак Берр из Нанси и страсбургский раввин Давид Зинцгейм. Фуртадо был представителем сефардов, которые во время революции так решительно отмежевались от ашкеназского большинства (§ 15). Старый вольтерианец и жирондист, больше француз в душе, чем еврей, Фуртадо не внушал доверия представителям немецких департаментов. Эльзасские депутаты иронически говорили, что Фуртадо знает Библию только из памфлета Вольтера. Тем не менее он был избран председателем собрания депутатов, так как обладал нужными для этой роли качествами: политическою опытностью и оратореким талантом. Виднейшим представителем ашкеназов был Исаак Берр, неутомимый ходатай по еврейским делам, последователь школы Мендельсона, стремившийся к примирению иудаизма с новым просвещением. Незадолго до открытия собрания нотаблей Берр обратился к еврейским капиталистам своего департамента с воззванием, в котором убеждал их идти навстречу намерениям правительства и приостановить на год взыскания по векселям с крестьян, а затем совершенно бросить позорную торговлю деньгами. В группе раввинов выделялся страсбургский ученый, знаток талмудической литературы, Давид Зинцгейм, пострадавший во время Конвента от рвения насадителей «культа Разума». Это был ортодоксальный раввин, считавший, однако, возможным смягчать свою религиозную строгость и делать уступки там, где того требовали политические обстоятельства. К этим лидерам собрания примыкал ряд лиц, выдававшихся своим образованием и общественными заслугами: первый еврейский адвокат в Европе Михаил Берр, упомянутый Исаак Родригес, итальянские раввины Сегре, Колонья (Cologna), Неппи. По свидетельству одного из участвовавших в собрании императорских комиссаров, состав собрания производил очень выгодное впечатление. «Мы находились, — пишет он, — среди людей, высоко стоявших над толпою, людей с развитым умом, которым не было чуждо общечеловеческое знание. Нельзя было не признавать существования еврейской нации, в которой до сих пор бросались в глаза только подонки и которая теперь в лице своих отборных представителей заговорила языком, достойным внимания». Наполеон назначил трех секретарей Государственного совета комиссарами от правительства в собрании еврейских депутатов. То были вышеупомянутый Моле, Порталис-младший (сын министра исповеданий) и Пакье (Pasquier), оставивший мемуары о деятельности «еврейского парламента»[25]. Официальная задача комиссаров состояла в том, чтобы передать и разъяснить собранию вопросные пункты, редактированные самим императором, и получить на них ответы; неофициально же комиссары (по позднейшему признанию одного из них) должны были «сноситься с наиболее влиятельными членами собрания и изыскивать способы, чтобы добиться желанной цели», т. е. путем закулисного давления направлять деятельность собрания в желательном императору смысле. Когда депутаты съехались в Париж, был назначен день открытия собрания: в субботу, 29 июля (1806). Группу набожных депутатов смущало предстоящее нарушение субботнего покоя, и в частном совещании было много споров о том, не ходатайствовать ли о перенесении первого заседания на другой день; но голос религиозной совести был заглушен политическими соображениями: надо доказать правительству готовность евреев жертвовать своими законами ради исполнения приказов властей. Первая уступка была сделана: первый экзамен послушания (может быть, умышленно подготовленный правительством) выдержан. Торжественное открытие собрания состоялось в назначенную субботу в большом зале, перестроенном из бывшей часовни при Городском доме (Hotel de Ville). Вступительную речь произнес главный комиссар Моле. В ней обычные вежливые фразы плохо прикрывали враждебность содержания. «Призванные со всех концов обширной империи, — говорил Моле, — всякий из вас не может не знать цели, ради которой его величество соблаговолил вас собрать. Вы знаете, что поведение многих последователей вашей религии возбудило жалобы, дошедшие до подножия трона. Жалобы оказались основательными, и тем не менее император ограничился тем, что только приостановил рост болезни и пожелал выслушать от вас самих указания на способы ее излечения». Далее оратор выразил надежду, что милость императора будет оценена депутатами и что они будут работать вместе с правительством, а не против него. «Его величество хочет, чтобы вы были французами (Sa Majeste veut que vous soyes franais), и от вас зависит принять это звание или лишиться его в случае, если окажетесь недостойными его. Вам сейчас прочтут обращенные к вам вопросы, и вы должны высказать по поводу каждого из них свою правду». По окончании этой речи, в которой было больше угроз, чем приветствий, были прочитаны 12 вопросов, поставленных императором собранию. Первые три вопроса касались семейного строя: дозволено ли евреям многоженство? Действителен ли развод без требуемой французским законом санкции суда? Дозволены ли смешанные браки между евреями и христианами? Следующие три вопроса касались патриотизма: считают ли евреи французов своими братьями или чужими? Что предписывает еврейский закон по отношению к французам христианского исповедания? Признают ли евреи, родившиеся во Франции, эту страну своим отечеством, которое они обязаны защищать и подчиняться ее законам? Дальнейшие вопросы относятся к деятельности раввинов, в особенности к их судебным функциям. Последние три вопроса касаются профессий, и особенно ростовщичества: есть ли профессии, запрещенные евреям? Запрещено ли или дозволено давать деньги в рост еврею с одной стороны и инородцу — с другой? Когда при чтении вопросных пунктов Моле дошел до вопроса, считают ли евреи Францию своим отечеством и сознают ли свой долг защищать ее? — депутаты поднялись со своих мест и воскликнули: «Да, до самой смерти!» Председатель собрания, Фуртадо, в своем ответе на жесткую речь Моле выразил радостную готовность собрания содействовать осуществлению «великодушных намерений» императора, видя в этом способ «рассеять не одно заблуждение и устранить не один предрассудок». Была избрана особая комиссия из 12 членов, в которую вошли Исаак Берр, Мишель Берр, раввин Зинцгейм и другие, для изготовления ответов на предложенные вопросы. В течение нескольких дней комиссия успела выработать ответы на первую группу вопросов, и в заседании 4 августа собрание приступило к их обсуждению. На первый вопрос (о многоженстве) было очень легко ответить указанием на давно установившийся среди европейских евреев обычай строгой моногамии. Вопрос о разводе супругов был разрешен в том смысле, что совершаемый раввином религиозный акт развода получает силу лишь после утверждения его общим гражданским судом; при этом было указано, что со времени эмансипации раввины во Франции строго исполняют гражданскую присягу и подчиняют религиозно-семейные акты контролю государственных учреждений. Больше трудностей представлял ответ на третий вопрос — о смешанных браках; но и тут нашелся компромисс: ответ гласил, что браки евреев с христианами имеют силу гражданских, а не религиозных актов, подобно тому как смешанные браки признает и католическое духовенство, не благословляя их, причем еврей, женившийся на христианке, «не перестает быть евреем в глазах своих соплеменников». Ответам предшествовала характерная «декларация», принятая собранием. В ней говорилось, что «движимое чувством признательности, любви и благоговения к священной особе императора», собрание «готово во всем сообразоваться с его отеческою волею»; что иудейская религия повелевает в делах гражданских и политических ставить законы государства выше законов религиозных, так что в случаях противоречия между теми и другими религиозные законы теряют свою силу. Став с самого начала на наклонную плоскость уступчивости и угодничества, собрание катилось по ней все дальше. И когда очередь дошла до второй группы вопросов — о совместимости гражданского патриотизма с национальным чувством, сервилизм собрания перешел всякие границы. Вместо того чтобы ограничиться установлением такой совместимости, ответы собрания клонились дальше, к отрицанию национального единства евреев. Тезис, что евреи признают французов братьями, поясняется в ответе депутатов следующим образом: «В настоящее время евреи уже не образуют нации; так как им досталось преимущество — войти в состав великой нации (французской), и они в этом видят свое политическое искупление». Тут же отмечается отсутствие солидарности между евреями различных стран: французский еврей среди своих соплеменников в Англии чувствует себя чужим; французские евреи охотно сражаются против своих соплеменников, служащих в войсках враждебных Франции государств... Так была провозглашена формула национального самоотречения. Не все искренно присоединились к этой формуле: многие не возражали только ввиду явной угрозы, прозвучавшей в «приветственной» речи Моле от имени императора. Евреям грозили лишением гражданских прав в случае, если они не исполнят желания императора, «чтобы евреи были французами», и испуганным депутатам пришлось подчиниться и заявить, что евреи суть французы, исповедующие иудейскую религию, и что даже из этой религии они готовы исключить все, что несогласно с требованиями правительства. С такой же наружной легкостью, но, вероятно, не без тяжелой борьбы в душе лучших депутатов, собрание отказалось от притязаний на широкое общинное самоуправление. В своих ответах на вопросы о раввинате собрание, заявив об упразднении раввинского суда и об оставлении за раввинами только религиозных функций, не решилось даже поставить вопрос о будущей организации еврейских общин; этот вопрос был возбужден позже, по почину правительства. Ответы собрания на последнюю группу вопросов, «о ростовщичестве», представляли собою длинную апологию еврейского законодательства, которое никогда не покровительствовало ростовщикам. Собрание с негодованием отвергло мысль, будто евреи имеют «естественное расположение к ростовщичеству»; есть среди них, конечно, известная группа лиц, «отдающихся этому позорному ремеслу, запрещенному их религией», но должны ли за вину этой кучки расплачиваться десятки тысяч людей? Ответы собрания, выработанные в августовских заседаниях 1806 года, были представлены комиссарами Наполеону и в общем удовлетворили его[26]. Чутьем привычного завоевателя император понял, что он одержал еще одну победу — над еврейством. Результаты этой победы нужно было закрепить. Решения случайного собрания лиц, среди которых было очень мало особ духовного звания, могли быть необязательны для всего еврейского населения. Нужно, следовательно, создать компетентный орган, который подтвердил бы эти решения и превратил бы их в обязательные постановления. И вот Наполеон, любивший величественные позы, остановился на мысли созвать еврейский великий собор: Синедрион. Из представленных ему ответов собрания нотаблей он узнал, что со времени падения Иудеи еврейский народ не имел такой авторитетной коллегии, какою был древний иерусалимский Синедрион, выработавший дополнительное к Торе законодательство. Чтобы придать вес новым решениям относительно преобразования еврейского быта, необходимо созвать в Париже особый синедрион, который дал бы им свою санкцию. Новый собор должен, по образцу древнего, состоять из 71 члена, преимущественно духовных лиц и ученых. Опасаясь, однако, что «фанатичные раввины» возьмут верх над либералами в будущем соборе, Наполеон принял меры к обеспечению в нем послушного состава. Нужно, писал он министру внутренних дел Шампаньи (3 сент.), создать внушительное «собрание людей, которые боялись бы потерять свое достояние (т. е. равноправие), собор еврейских главарей, которые не пожелали бы, чтобы их считали виновниками несчастия еврейского народа» (в случае принятия нежелательных императору решений); надежное большинство собора «увлечет робких раввинов и воздействует на фанатичных, в случае чрезвычайного упорства с их стороны, ставя их между необходимостью принять решения (собрания нотаблей) и опасностью отклонения их, последствием чего было бы изгнание еврейского народа». То, что Наполеон с такой циничной откровенностью высказал в секретной инструкции министру, не могло сделаться тогда достоянием гласности, но высокое давление этой закулисной политики чувствовалось в кругу еврейских деятелей. В заседании 17 сентября комиссары объявили членам собрания нотаблей, что император доволен их резолюциями и что теперь предстоит созыв «Великого Синедриона» (Grand Sanhedrin). Моле произнес на сей раз речь в более примирительном духе. Он говорил о величественном зрелище «этого собрания просвещенных людей, избранных среди потомков древнейшего народа»; он уверял, что Наполеон является единственным спасителем «разбросанных по земному шару остатков нации, славной и в своем падении», но этот могущественный покровитель «требует религиозной гарантии» того, что будут точно соблюдены начала, изложенные в ответах собрания нотаблей. Такую гарантию должно дать другое, более компетентное собрание, «решения которого могли бы быть поставлены рядом с Талмудом и приобрести наибольшую авторитетность для евреев всех стран». Предстоящий Синедрион призван быть толкователем действительного смысла еврейского закона и «устранить все ложные толкования прежних веков». Две трети его членов должны состоять из раввинов, частью входящих в собрание нотаблей, частью вновь избираемых общинами; одна же треть должна быть избрана тайным голосованием из светских членов этого собрания. Последнее должно выделить из своего состава девятичленный организационный комитет, в котором имеют быть представлены все три группы депутатов — «португальских», немецких и итальянских евреев. Организационному комитету поручается объявить «всем синагогам Европы», что они могут послать в Париж своих депутатов для участия в Синедрионе. Собрание, не посвященное в замыслы Наполеона, выслушало с восторгом известие о созыве Синедриона. Многие восхищались традиционною формою предстоящего собора, самим его именем, напоминавшим о славном прошлом. Под этой исторической декорацией одни не замечали дерзкого притязания реформировать иудаизм по указке правительства, другие замечали это и одобряли. Один из сторонников казенной реформации, председатель собрания Фуртадо, произнес длинную восторженную речь в ответ на речь Моле. Он воскурил фимиам императору, «регулирующему судьбы Европы», который среди своих мировых забот находит нужным думать о «нашем возрождении», и развил ту мысль, что всякая «положительная религия» должна быть подчинена надзору правительства, дабы она не распространяла суеверия и вредных для морали идей. Последние месяцы 1806 и начало 1807 г. протекли для собрания нотаблей в подготовительных к Синедриону работах, которые с особенным усердием исполнялись девятичленным комитетом, при участии императорских комиссаров. В начале октября комитет обнародовал воззвание ко всем евреям Европы, торжественно возвещая о «великом событии» — предстоящем открытии Синедриона: это событие откроет «для рассеянных потомков Авраама период свободы и счастья». Воззвание, напечатанное на четырех языках — французском, еврейском, итальянском и немецком, производило сильное впечатление, особенно на евреев вне Франции, не знавших о настоящей подкладке предпринятой Наполеоном реорганизации еврейства. В декабре собрание нотаблей одобрило выработанный «комитетом девяти» проект устройства еврейских консисторий, как посредствующих органов между общинами и правительством. В объяснительной записке к проекту доводом в его пользу выставлялись не столько интересы общинного самоуправления, сколько то, что консистории будут служить видам правительства, наблюдая за исполнением решений собрания нотаблей и Синедриона и, между прочим, заботясь о привлечении еврейской молодежи к «благородной военной профессии». Во всех этих декларациях и решениях сквозит одно стремление: угодить Наполеону. В одном из последних заседаний нотаблей (5 февраля 1807) молодой депутат департамента Alpes-Maritimes, Исаак-Самуил Авигдор из Ниццы, произнес странную речь: он старался «исторически» доказать, что высшие представители христианской церкви во все времена относились дружелюбно к евреям и запрещали их преследовать, а потому заслуживают благодарность еврейского народа. Авигдор предложил собранию резолюцию следующего содержания: «Депутаты Французской империи и Итальянского королевства в еврейском соборе, движимые чувством благодарности за непрестанные благодеяния христианского духовенства в прошлые века по отношению к евреям различных государств Европы; исполненные признательности за помощь, которую многие первосвященники (папы) и другие духовные сановники оказывали евреям различных стран в те времена, когда варварство, предрассудки и невежество соединились для преследования и извержения их из недр общества, — постановляют: начертать выражения этих чувств в сегодняшнем протоколе собрания, дабы это служило навсегда свидетельством признательности собравшихся здесь евреев за благодеяния, полученные предшествующими поколениями от церковных сановников различных стран Европы. Копия этого протокола посылается министру исповеданий». Собрание приняло странное предложение Авигдора. Потомки средневековых изгнанников Франции, марранов и жертв папской инквизиции увековечили в актах «благодеяния» римских пап, между которыми были и такие Гаманы в тиаре, как Иннокентий III, Павел IV и современный Пий VI, автор эдикта 1775 года. Такое раболепие удивило даже наполеоновских комиссаров, присутствовавших в заседании, и один из них (Порталис) сообщил об этом императору, как об очень «пикантном» факте: евреи прославляют терпимость и кротость католической церкви в то время, как многие христиане «во имя мнимой философии непристойно выступают против фанатизма и нетерпимости католических священников». Сколько терпимости было в католическом духовенстве, видно из одной жадобы, поступившей к министру исповеданий одновременно с резолюцией еврейского собрания: один еврей, муниципальный советник в городе Кони, жаловался, что местный католический священник запретил ему войти в церковь в день, когда там пели «Те Deum» за императора... Наполеону, конечно, прокатолическая манифестация еврейских депутатов доставила большое удовольствие: он убедился, что на такое угодливое собрание смело можно положиться и что вожди его сумеют провести планы правительства в предстоящем парижском Синедрионе.§ 22. «Великий Синедрион» в Париже (1807)
9 февраля 1807 года в Париже открылись заседания Синедриона. В состав его входили 46 раввинов и 25 мирян, при 10 кандидатах и двух писцах; часть вновь избранных раввинов прибыла из Италии и Германии. Президиум, назначенный по распоряжению министра внутренних дел, состоял из трех раввинов, которым присвоены были титулы членов президиума древнего Синедриона: председателем (nassi) был эльзасский раввин Давид Зинцгейм, его первым товарищем (av-bet-din) итальянский раввин Иошуа Сегре, а вторым товарищем (chacham) Авраам Колонья из Мантуи. Первому заседанию предшествовало торжественное богослужение в синагоге. Раввин Зинцгейм, держа свиток Торы в руках, произнес на еврейском языке молитву за «нашего бессмертного императора», за славу его оружия и скорое восстановление мира. Восторженную речь произнес по-итальянски Колонья. Это был панегирик «чудесному человеку», который совершил чудо, явленное Богом в видении пророку Иехезкелю: воскресение Израиля из груды сухих костей. Наполеон, «творческий гений, который из всех смертных наилучше создан по образу Божию», ныне извлекает отверженный народ из глубины его унижения и приобщает к гражданской жизни, и народ должен показать себя достойным этой великой милости, доказать свой патриотизм, посылать свою молодежь на военную службу, «под славные знамена Наполеона Великого». Из синагоги собравшиеся отправились в зал заседаний, в помещении Городского дома, и здесь повторились те же патриотические манифестации. Ни одним еловом не было упомянуто об эмансипации евреев актом революции в 1791 году, ибо Наполеон тогда резко отвернулся от недавнего революционного прошлого; все ораторы должны были славить императора как первого освободителя и преобразователя еврейского народа. В заседаниях Синедриона много внимания обращалось на декоративную сторону. Все члены Синедриона были одеты, по распоряжению властей, в черные мантии и черные шляпы, а члены президиума — в бархатные или шелковые рясы с широкими поясами и в отороченные мехом шляпы. Члены сидели полукругом, по обеим сторонам президиума, занимая места по порядку старшинства. Заседания были публичны и составляли любопытное зрелище не только для еврейской, но и для христианской публики; это стесняло свободу прений и заставляло молчать многих делегатов, которым неловко было отстаивать публично свои искренние, но немодные убеждения. И действительно, заседания Синедриона представляли собою только церемониальное дополнение к работе, уже сделанной собранием нотаблей. Живая связь между обоими собраниями была налицо: председатель бывшего собрания Авраам Фуртадо состоял докладчиком по важнейшим вопросам в Синедрионе. В семи заседаниях Синедрион успел рассмотреть ответы прежних депутатов на все 12 вопросов и выслушать по каждому вопросу красноречивый доклад Фуртадо; почти без прений, единогласно принимались ответы прежнего собрания, но излагались они в форме «поучительных решений» (decisions doctrinales), с дополнениями и объяснениями. В новой «декларации», предпосланной тексту ответов, высказывалось принципиальное отношение Синедриона к вопросу о совместимости законов иудаизма с государственными. В этой декларации, где чувствовалась рука вольнодумца Фуртадо, говорилось, что законы иудаизма делятся на два разряда: религиозные и политические; первые неизменны и независимы от условий времени и места; политические же законы, приспособленные к эпохе самостоятельного государства или собственной территории в Палестине, неприменимы с тех пор, как еврейский народ перестал быть национальным организмом («depuis qu’il ne forme plus un corps de nation»). Но и религиозные предписания, при столкновении с гражданскими законами современного государства, должны уступить им или приспособляться к ним — последняя мысль не высказывалась прямо во вступительной декларации, но проводилась в ряде решений Синедриона. Так, в решениях по вопросам семейного права Синедрион категорически установил недействительность тех раввинских актов брака и развода, которым не предшествуют соответствующие гражданские акты. Решение по вопросу о смешанных браках изложено в очень уступчивой форме: такие браки граждански действительны и, хотя не могут быть освящены религией, не влекут за собою анафемы. Об исчезновении национального типа семьи в смешанном браке нельзя было сокрушаться после того, как еврейство было объявлено мертвой нацией... Далее Синедрион решил, что евреи-солдаты во время службы свободны от всех религиозных обязанностей, с военной службой несовместимых. Только в резолюциях по вопросам о промыслах и особенно о ростовщичестве Синедрион заговорил достойным языком, решительно осуждая позорные операции ростовщиков и горячо призывая соплеменников к полезным промыслам, ныне всем доступным благодаря равноправию[27]. Ровно месяц продолжались занятия Синедриона. Заключительное заседание состоялось 9 марта 1807 г. Председатель прочел письмо императорских комиссаров о том, что правительство считает дело Синедриона благополучно законченным. Синедрион закрылся, но многие его члены вернулись в собрание нотаблей, которое играло роль пленума парламента и возобновило свои заседания 25 марта. Здесь Фуртадо подвел итог деятельности обоих парламентов, причем повторил декларацию о принадлежности евреев к французской нации в категорической форме: «Мы заявили, что, не будучи особой национальностью (corps de nation) и пользуясь преимуществом войти в состав великой (французской) нации, мы не можем в моральном отношении делать какое-нибудь различие между нашими согражданами и нашими единоверцами». Минорная нота прозвучала в голосе председателя только в момент, когда ему пришлось объяснить смутивший всех факт, что члены Синедриона не удостоились аудиенции у Наполеона: внезапный отъезд императора на войну помешал ему принять еврейских представителей, а последним — лично поблагодарить «нашего славного благодетеля». В следующих заседаниях собрание, после долгих прений, приняло резолюцию о желательности репрессивных мер против тех евреев-ростовщиков и торговцев старьем, которые своим поведением вызывают жалобы и бросают тень на своих «единоверцев»: но в то же время было решено ходатайствовать об отмене разорительного для еврейских кредиторов декрета 30 мая 1806 г., приостановившего взыскание долгов. 6 апреля 1807 г. собрание нотаблей было закрыто, после прочтения простого уведомления комиссаров, что все порученные собранию работы закончены. Вызванные к жизни капризом Наполеона, оба еврейских «парламента» постепенно теряли для него интерес. Сначала аппетиты Наполеона росли по мере уступчивости еврейских деятелей. От Синедриона он ждал[28], сверх сделанных уступок, еще следующих мероприятий: запрещения евреям ссудных операций и ограничения других видов торговли на известный срок, затем поощрения смешанных браков, даже с установлением нормы: один смешанный брак на два еврейских («дабы еврейская кровь утратила свою особенность»); наконец, он желал, чтобы Синедрион гарантировал правильное отбывание евреями воинской повинности. Вообще, Наполеон желал, чтобы еврейские «представители» дали ему повод к установлению oneки над евреями. Его верный слуга, министр Шампаньи, вполне разделял желание своего господина. «Необходимо, — писал он императору, — чтобы эти собрания своими решениями дали нам оружие против себя самих и против того племени, дело которого они защищают». Таким образом говорили между собою два авгура политики в те дни, когда еврейские депутаты расточали похвалы «славному благодетелю, Наполеону Великому», которого «Бог избрал орудием своей милости» для спасения униженных «потомков древнего Якова»! Скоро тайные замыслы Наполеона стали явными, и евреи почувствовали на себе его «благодетельную» руку.§ 23. «Позорный декрет» (1808)
Занятый переделыванием карты Европы, Наполеон не мог много думать о евреях. Год «еврейских парламентов» (1806—1807) был годом величайших политических кризисов: создан Рейнский союз, разбита и унижена Пруссия, из прусской и австрийской Польши выкроено Варшавское герцогство. Не до евреев было теперь низвергателю королей, властелину усмиренной Европы. Евреи усмирялись без помощи армии и пушек: императорскими декретами и распоряжениями администрации. Чиновники продолжали дело своего шефа в его духе. Когда весною 1807 г. истекал годовой срок действия декрета о приостановке платежей по еврейским ссудам, имперский канцлер Камбасерес простым циркуляром продлил действие этого произвольного и разорительного декрета на неопределенное время, впредь до особых распоряжений императора, бывшего тогда в походе. Ходатайство собрания нотаблей в этом пункте не было уважено, и не в одном этом. Все надежды «еврейского парламента» рухнули, когда Наполеон вновь удосужился подумать о еврейском вопросе. Во время своих походов в Германию и Польшу, совпавших с годом заседаний еврейских парламентов, Наполеон имел возможность присматриваться к жизни патриархальных еврейских масс и вынес впечатление, что с такими массами трудно будет справиться путем мирных реформ, а необходимы принудительные меры[29]. В нем опять заговорил завоеватель, привыкший разрубать мечом узел сложных вопросов. После роспуска еврейских собраний, в течение лета и осени 1807 г., в Государственном совете оживленно обсуждались решения Синедриона в связи с проектами трех комиссаров и министров. В проектах предлагались различные меры к устранению тех экономических конфликтов в рейнских департаментах, которые годом раньше побудили Наполеона прибегнуть к репрессиям и опросу еврейских депутатов; намечались также способы гражданского устройства евреев и аккуратного исполнения ими воинской повинности, священнейшего долга по понятиям императора-солдата. Не отрекшееся еще от либеральных воззрений большинство Государственного совета отвергало в этих проектах все, что клонилось к нарушению конституционного равноправия граждан. Но император не любил церемониться с конституцией там, где она препятствовала его праву. И вот 17 марта 1808 г. он издает декрет, который «своею суровостью переступил все границы справедливости» (выражение комиссара Пакье), или, проще выражаясь, грубо нарушил принцип равенства граждан, установленный великой революцией. Два декрета были подписаны Наполеоном в день 17 марта. В одном утвержден выработанный собранием нотаблей «регламент» относительно консисториального устройства еврейских общин. Согласно этому регламенту, в каждом департаменте или труппе департаментов, имеющих не менее 2000 еврейских жителей, учреждается местная консистория, а в Париже — центральная консистория. Членами консистории состоят два или три раввина и столько же мирян, избранных небольшою группою (25 человек) именитых людей, нотаблей. И выборщики, и избранники должны быть утверждаемы местною или центральною властью. Задачи консистории, кроме забот о синагогах и раввинате, заключаются в том, чтобы разъяснять законы иудейства в духе «нового Талмуда» — решений парижского Синедриона, поощрять евреев к «полезным занятиям», в особенности к военной службе, и сообщать властям ежегодно о числе молодых евреев данного округа, подлежащих призыву в армию. Так была создана организация еврейских чиновников, призванных служить главным образом политическим и даже полицейским видам правительства. Императорский декрет, утвердивший эту общинную конституцию, считался «милостивым». Это был единственный организационный акт, созданный совокупными усилиями еврейских депутатов и наполеоновского правительства. Другая «реформа» состояла в том, что в официальных актах стали чаще употреблять изобретенное парижским Синедрионом слово «Israelites» вместо слова «Juifs», с которым в обиходной речи связывалось нечто обидное, родственное немецкому «Juden» или русскому «жиды»[30]. В официальных актах Первой империи эти два термина употребляются еще параллельно, но в позднейшее время «израильтяне» окончательно вытесняют «иудеев». Очень далеким от реформы оказался другой декрет Наполеона от той же роковой даты 17 марта, регулирующий экономическую жизнь евреев. В трех разделах этого акта, изданного без согласия Государственного совета, император расправился с евреями по-военному. Первый раздел регулирует кредитные операции. Взамен декрета 1806 г. о временной приостановке платежей евреями, установлены следующие правила: недействительны все долговые обязательства, выданные евреям лицами военного звания, женщинами и несовершеннолетними без разрешения начальства, мужей или родителей; вексель, предъявленный евреем к лицу неторгового класса, удовлетворяется судом лишь по представлении истцом доказательства, что капитальная сумма выдана должнику сполна, беспроцентных вычетов; ссуды, по которым взимается больше 10 процентов, считаются лихвенными и неподлежащими взысканию судом. Таким образом, одним росчерком пера были нарушены имущественные права многих тысяч граждан, виновных разве только в том, что они еще не успели вырваться из круга экономических отношений, сложившихся под гнетом веков. Но император не удовольствовался экспроприацией торгующих деньгами: он отменил свободу торговли и промыслов вообще. Второй раздел декрета содержит ряд статей, запрещающих евреям заниматься какою бы то ни было торговлею без особого «патента» от префекта своего департамента; такой патент выдается только по предъявлении свидетельства от муниципального совета и еврейской консистории о нравственной и торговой благонадежности данного лица и ежегодно должен быть возобновляем; все торговые сделки непатентованных евреев недействительны. Идя далее по этому пути, Наполеон отменил и элементарное право гражданина: свободу передвижения. Третий раздел декрета запрещает евреям вновь селиться в департаментах Верхнего и Нижнего Рейна, чтобы не увеличивать населения прежней «черты оседлости» в Эльзасе; в других же департаментах империи новое поселение разрешается лишь евреям, которые приобретут там землю для личной обработки, но отнюдь не для коммерческих целей. В деле отбывания воинской повинности вводится специальное ограничение: еврей обязан служить в армии лично, без права замещать себя охотником, которое предоставлялось рекрутам-христианам. Декрет 17 марта оканчивается двумя «общимираспоряжениями»: а) декрет издается только на десятилетний срок, ибо правительство надеется, что по прошествии этого срока евреи, благодаря принятым мерам, «не будут отличаться от прочих граждан»; в противном же случае действие репрессий будет продолжено; б) все установленные декретом правоограничения не распространяются на евреев Бордо и департаментов Жиронды и Ланд, которые «не подавали повода к жалобам и не занимались недозволенными промыслами». Таким образом, совершился наполеоновский coup d’etat в еврейском вопросе. Вместо того чтобы путем реформ постепенно изменить сложившийся веками ненормальный экономический строй, император приказал сразу изменить его путем разорения тысяч семейств. Вместо того чтобы лечить болезнь, приказано было избить больного. На скверные кредитные операции одной части еврейского населения император ответил скверной военно-хирургической oneрацией, коснувшейся почти всех частей этого населения. Была совершена одна из тех экспроприаций, к которым так привык смелый полководец в своих походах, но ведь декрет 17 марта был издан не в военном лагере, а во дворце Тюильри в Париже, где еще не был отменен гражданский кодекс, образцовый Code civil того же Наполеона... Был нарушен не только гражданский кодекс: основные статьи конституции были грубо попраны этой суспензией гражданского равноправия, установленного актом эмансипации 1791 года. На десять лет у большей части французских евреев были отняты свобода промыслов, свобода передвижения, а у многих также личные имущественные права. Последствия официальной экспроприации были ужасны. В Эльзасе христиане-должники отказывались платить евреям даже капитал по бесспорным искам. Мэры многих городов оглашали декрет Наполеона с нарочитой торжественностью, при барабанном бое, и христианское население делало отсюда надлежащий вывод: еврей стоит вне гражданского закона. Торговые занятия евреев были опутаны системою «патентов», а лишение свободы передвижения причиняло неисчислимые бедствия подвижному еврейскому населению. Тягостнее материального разорения был моральный удар, нанесенный декретом народу, освобожденному революцией, потратившему немало сил в борьбе за свободу и немало жизней в военных жертвоприношениях Наполеона. Декрет 17 марта остался в истории под именем «decret infame» (позорный декрет). Его гнусный характер особенно поразил тех нотаблей, которые еще недавно верили в расположение Наполеона к евреям и славили его, как творца еврейского возрождения. Когда незадолго до 17 марта бывший президент собрания нотаблей Фуртадо и некоторые видные члены узнали о готовящемся декрете, они поспешили в резиденцию императора, Фонтенбло, с целью выразить свой протест против беззакония; но им было отказано в аудиенции[31]. Наполеон теперь уже не нуждался в услугах еврейских нотаблей: ласкою или угрозами он взял от них все, что ему нужно было, а потом произвел внезапную атаку. Наполеон не «обманул евреев», как думают некоторые историки, но евреи обманулись в нем, приняв его театральные декорации за действительность. Император остался верен себе: двумя годами раньше он говорил в Государственном совете, что к евреям нужно применять не гражданский, а «политический» кодекс, и он теперь применил к ним свой международный кодекс — войны и экспроприации. Незакономерность и насильственный характер «позорного декрета» делали крайне трудным его применение. Посыпались жалобы от евреев разных департаментов, в особенности итальянских и некоторых южнофранцузских, которых Наполеон в своем широком размахе уравнял в бесправии с «провинившимися» в рейнских провинциях. Правительству пришлось сделать ряд исключений (exceptions) из действия закона 1808 года. Прежде всего было сделано исключение в пользу еврейских жителей города Парижа (26 апр. 1808 г.), о которых министр внутренних дел дал хороший отзыв (среди 2543 евреев оказалось только четыре ростовщика, на военной же службе состояло в тот момент 150 парижских евреев); затем были освобождены от репрессий евреи города Ливорно и двадцати департаментов Южной Франции и Италии. В 1810 г. император уполномочил министра внутренних дел представлять к той же льготе все города, еврейское население которых окажется достойным этой милости. В июле 1812 г., когда ангел смерти уже реял над великой наполеоновской армией в России, император отменил и запрет евреям-рекрутам посылать за себя охотников из своих соплеменников. Он видел еврейских солдат, умиравших на поде сражения в рядах обреченной армии, и здесь, может быть, понял завоеватель всю гнусность своего нападения на народ, вверивший ему свою судьбу. Униженное, граждански ограбленное еврейство не могло громко протестовать против нарушителя основной догмы равноправия; но косвенное порицание насильственного акта слышалось во всеподданнейших докладах министров о том, что евреи, по донесениям префектов и консисторий, быстро «исправляются». «Возрождение евреев уже заметно, — докладывал министр внутренних дел императору в 1811 г. — Везде они стремятся быть достойными отеческой доброты вашего величества, надеясь добиться изъятия из действия декрета». Многие префекты доносят, что евреи все более предаются полезным занятиям и добросовестно исполняют рекрутскую повинность. В итальянских департаментах радостно отмечается начало «полного растворения евреев в массе французов». Восхваляется и патриотическая деятельность консисторий, внушающих евреям в синагогах долг повиновения распоряжениям правительства. В июле 1810 г. центральная консистория в Париже представила министру внутренних дел обширный доклад о положении евреев во Франции, составленный на основании донесений провинциальных консисторий. Еврейские чиновники говорят здесь тем же рабским языком, который был еще извинителен в устах членов недавних еврейских парламентов, но являлся неуместным после «позорного декрета». Величая Наполеона «героем-законодателем» и «благодетелем», члены консисторий докладывают начальству о «возрождении израильтян»: увеличивается число землевладельцев, фабрикантов, лиц свободных профессий, военнослужащих, ремесленников, учащихся в общих школах. По сведениям консисторий, на все еврейское население Французской империи (до 80 тысяч душ, не считая населения автономных королевств) приходилось в 1810 г. следующее число глав семейств, занятых полезным трудом: 1232 земледельца, 797 военнослужащих, 2360 детей, посещающих общеобразовательные школы или «готовящихся к полезным занятиям»; фабрик, содержимых евреями, было 250. Это возрождение еврейства шло бы еще быстрее, робко замечает центральная консистория, если бы были сняты путы, наложенные суровым декретом 1808 года. Путы, однако, не были сняты. В 44 из 68 департаментов Французской империи еще действовало исключительное положение, созданное «позорным декретом». И должен был пасть Наполеон, должна была совершиться реставрация для того, чтобы это положение прекратилось. По иронии судьбы, людям «старого порядка» пришлось восстановить во Франции одно из завоеваний великой революции, попранное «сыном революции» — Наполеоном.ГЛАВА II. ЭМАНСИПАЦИЯ В СТРАНАХ ФРАНЦУЗСКОГО ВЛАДЫЧЕСТВА
§ 24. Батавская республика и Голландское королевство
Эмансипационное движение шло по Европе вслед за движением французской армий, республиканской и затем наполеоновской. Там, где под французским влиянием утверждался республиканский или конституционный строй, равноправие еврейского населения устанавливалось, сразу или после парламентской борьбы, на все время существования нового государственного строя. Так совершилась эмансипация евреев во всех эфемерных республиках той эпохи: Батавской (Голландия), Цисальпинской и Римской (Италии) и Гельветической (Швейцария), из которых первые две превратились в «королевства» во время Наполеоновской империи. Эмансипация оказалась эфемерною в Италии и Швейцарии, где она была навязана извне, но пустила корни в Голландии, где французское вторжение дало толчок к самостоятельному разрешению еврейского вопроса. Раньше всего веяния французской революции проникли в Голландию, страну полу свободы и относительной веротерпимости. Сорок тысяч голландских евреев[32], из которых большая половина была сосредоточена в Амстердаме, не были равноправными гражданами, но они не испытывали тех унижений, которые выпали на долю их братьев в соседних странах до эмансипации. Широкая общинная автономия поддерживала в них национально-культурную связь, которая лишь отчасти ослаблялась разделением общин на ашкеназов и сефардов. Твердая общественная дисциплина накладывала на массу голландского еврейства печать консерватизма, который являлся задерживающей силой в новом просветительном и эмансипационном движении. Только немногие представители амстердамского еврейского общества, находившиеся под влиянием идей XVIII века и мендельсоновской школы, оказались на первых порах восприимчивыми к лозунгам французской революции и вытекавшим из них требованиям внутренней реформы. Эти единичные пионеры освободительного движения примкнули к либеральному клубу «Felix libertate», образовавшемуся в Амстердаме еще до занятия страны французами (1794). В этом клубе, стремившемся к осуществлению идей французской Декларации прав, участвовали наряду с христианами и еврейские нотабли Амстердама: юридически образованный коммерсант Моисей Ассер, врач де Лемон и другие. В 1795 г. мечта голландских республиканцев, или «патриотов», осуществилась: в союзе с французской оккупационной армией они изгнали из страны штатгальтера Вильгельма V Оранского и преобразовали Нидерландские штаты в Батавскую республику. Была издана Декларация прав голландских граждан, установившая полное гражданское равенство лиц всех вероисповеданий. В день 4 марта 1795 года евреи Амстердама соединились с христианами в республиканской манифестации: еврейские члены клуба «Felix libertate» и питомцы сиротских приютов участвовали в церемонии посадки «дерева свободы» перед зданием ратуши. Единодушия, однако, не было в амстердамской еврейской общине. В то время как свободомыслящее меньшинство восторгалось совершившимся переворотом и ждало от него счастья для евреев, правоверное большинство видело — или скорее предчувствовало — в этом начало разрушения еврейства, как национальной организации. Консерваторы понимали, что прежняя общинная автономия, регулировавшая не только религиозную, но и общественную жизнь евреев, неминуемо будет уничтожена, как только евреи вступят в состав гражданского общества и распределятся по различным классам: исчезнут еврейский суд, еврейская школа, обиходные языки ашкеназов и сефардов (немецкий и испано-португальский диалекты), а под влиянием модного французского безверия ослабеет и религиозная дисциплина. К этим общим опасениям присоединялись и личные: раввины и старшины, или «парнасы», ашкеназской и сефардской общин Амстердама не могли мириться с перспективами умаления их власти, с предстоящею отменою тех старых регламентов, которые давали им законную возможность играть роль правительства для еврейского населения. Вот почему, когда либеральные члены амстердамской общины обратились к парнасам с просьбою прочесть в синагоге республиканскую Декларацию прав, они получили решительный отказ. Парнасы собрали множество подписей под заявлением, что чтение республиканской декларации в синагогах противно требованиям иудейской религии. Тогда либералы написали воззвание с протестом против действий заправил и расклеили его в синагогах; но парнасы велели сорвать эти плакаты. Так возник раскол среди голландских евреев в момент, когда единство было всего нужнее, ибо начались выборы в Национальное собрание Батавской республики. Евреи беспрепятственно допускались к выборам, но вследствие внутренних раздоров принимали слабое участие в избирательной кампании, и поэтому не удалось провести ни одного еврея-депутата в первый парламент республики. Когда Национальное собрание открылось, туда поступило прошение, подписанное еврейскими членами клуба «Felix libertate» (от ашкеназов — Моисей Ассер и его сын, адвокат Карл, Герц Бромет и Исаак Ионге; от сефардов — врач де Лемон и Яков Саспортас). Вожди еврейской либеральной партии просили членов Национального собрания заботиться об уравнении евреев в правах с прочими гражданами. Сделавшись фактически гражданами, говорилось в прошении, евреи ждут юридического признания их равноправия; приняв участие в выборах, еврейское население вправе считать христианских депутатов и своими представителями и требовать от них защиты своих интересов (март 1796 г.). Национальное собрание избрало особую комиссию для рассмотрения еврейского вопроса. Перед комиссией стояла трудная задача: разрешить вопрос, с которым было связано так много предрассудков в христианском обществе и который разделил на два лагеря само еврейское общество. Народные представители Голландии должны были считаться с тем исключительным в истории эмансипации фактом, что равноправия добивалось только меньшинство еврейского общества, между тем как большинство тяготело к старому порядку. Чтобы ослабить действие этого факта, горсть евреев-прогрессистов развила усиленную агитацию. В парламентскую комиссию поступил от них ряд записок в защиту равноправия, между прочим и сочинение Давида Фридрихсфельда, германского уроженца, представителя мендельсоновской школы. В августе 1796 г. комиссия представила Национальному собранию доклад, составленный в либеральном духе. Начались общие прения в палате, длившиеся восемь дней (22—30 августа) и отличавшиеся чрезвычайною страстностью. Докладчиком от комиссии выступил депутат Ган (Hahn), произнесший убедительную речь в защиту эмансипации. Голландские евреи, говорил он, были приверженцами старого порядка и оранской династии, которая им покровительствовала, но республика может привязать их к себе гораздо сильнее, если сделает их свободными и равноправными; к таким результатам уже привела эмансипация евреев в Северной Америке и Франции. Оратор затронул и самое больное место эмансипационной борьбы: вопрос о еврейской национальности. «Можем ли мы считать нацией или особым народом людей, которые почти две тысячи лет не имеют своего государства? Термин «нация» применим только к государственному союзу людей, но не к религиозному: не называем же мы этим именем группы последователей Лютера или Кальвина в различных государствах. Правда, евреи верят в будущее восстановление их древнего палестинского государства, но ведь мы-то, христиане, убеждены, что эта мессианская вера несбыточна». Гану возражал депутат Гамелсфельд: «Евреи — чужие, а не граждане. Гонимые в других странах, они некогда пришли в Голландию и нашли там приют и терпимость; этим они должны довольствоваться, но не требовать гражданских прав. Ведь они сами называют себя нацией, да и мы их так называем и не считаем их составною частью голландской нации». Возражая Гану на довод относительно мессианской догмы, оратор говорил: «Я тоже христианин, и тем не менее верю, что обетование Бога исполнится и евреи когда-нибудь возвратятся в свою землю». Далее оратор указывал, что из десятков тысяч евреев Голландии только малая часть добивается равноправия, а прочие, может быть, не желают его; он напомнил, что в 1787 г., во время восстания «патриотов» против штатгальтера Вильгельма Оранского, евреи держали сторону последнего. Он закончил свою речь выводом, что можно предоставить евреям равноправие лишь после того, как они откажутся от своих обычаев, автономных общин и учреждений (кроме чисто религиозных) и будут представлять собою только ряд отдельных «индивидов» среди батавских граждан. За этими двумя речами, в которых ярко отразилась двоякая постановка еврейского вопроса в его политической и национальной форме, последовал длинный ряд речей, повторявших доводы то одного, то другого из первых двух ораторов. С большей выпуклостью, чем во французском Национальном собрании, выступало здесь основное разногласие между сторонниками и противниками эмансипации: обе стороны признавали несовместимость гражданственности с национальностью евреев, но одна сторона отрицала наличность еврейской национальности, а другая — возможность еврейской гражданственности. Депутат Фло (Floh) предложил опрашивать самих евреев: считают ли они себя по национальности батавцами или евреями? Оратор выразил уверенность, что все, кроме кучки «атеистов или натуралистов», признают свою принадлежность только к еврейскому народу; тем не менее он предложил уравнять евреев в гражданских правах условно, а именно: чтобы каждый еврей в течение года выдал обязательство, что он не будет состоять членом иной национальности, кроме батавской. Другой влиятельный депутат, известный государственный деятель Шимельпеник, отстаивал равноправие для евреев, как «отдельных индивидов», но не как народного союза. Эта абстрактная идея (повторение мысли Клермон-Тоннера; выше, § 14) объединила сторонников и противников эмансипации и заставила их под конец забыть о конкретных разногласиях. После восьмидневных прений, в которых приняли участие около тридцати депутатов, Национальное собрание пришло к благоприятному для евреев решению. Этот результат был ускорен давлением французского посланника Ноэля, настаивавшего на провозглашении эмансипации евреев по французскому образцу. 2 сентября 1796 г. было оглашено в форме декрета следующее решение: «Ни один еврей не может быть лишаем прав и преимуществ, которые связаны с батавским гражданством и которым он пожелает пользоваться, при условии, что он удовлетворяет всем требованиям и выполняет все обязанности, установленные общею конституцией для каждого гражданина». Этим декретом упразднялось прежнее самоуправление еврейских общин с его учреждениями, кроме чисто религиозных, т. е. сбылось опасение, волновавшее консервативно-национальные круги амстердамского еврейства. Они почувствовали удар внутренней свободе нации в том акте, который для прогрессистов являлся торжеством справедливости и гражданской свободы. После этого прогрессисты не могли уже остаться в составе старой общины; небольшая группа их выделилась и образовала в Амстердаме особую общину, под именем «Adat jeschurun», с особым раввином и своей синагогою. Новая конгрегация ввела ряд реформ: она положила в основу религиозного воспитания изучение Библии вместо Талмуда, разрешила в синагоге проповедь на голландском языке, отменила обычай раннего погребения покойников, исключила из молитвенника устарелую формулу проклятия против вероотступников. На этот открытый раскол старая ортодоксальная община ответила «херемом» и репрессиями. Парнасы затеяли против «раскольников» судебный процесс, требуя от каждого уплаты тысячи гульденов за ущерб, причиненный общине выходом из нее и прекращением платежа специальных податей. Амстердамский магистрат и городские судьи поддерживали претензию ортодоксов, основанную на старинных привилегиях, и прогрессистам грозили большие взыскания. Тогда в дело вмешалось правительство, вдохновляемое французским послом Ноэлем. Оно объявило, что старые уставы амстердамской общины, регулировавшие не только религиозные, но и гражданские дела евреев, утратили свою силу с изданием декрета о равноправии, а потому прежняя администрация в лице парнасов лишилась своих полномочий: парнасы подлежат устранению от должностей и на их место должна быть избрана временная коллегия из пяти лиц для управления делами обшины на основании нового положения (16 марта 1798 г.). Тотчас же реформа осуществилась. Новые старшины были избраны из среды прогрессивного меньшинства, мирившегося с урезанным общинным самоуправлением. Таким образом, добытая гражданская равноправность нанесла удар не только косности и фанатизму охранителей старины, но и самой автономной организации еврейства, завоеванной усилиями веков. Эмансипация исцеляла одной рукой, нанося раны другою... Весенняя атмосфера политической свободы производила между тем свое действие. Евреи все более приобщались к политической жизни страны. В выборах во второе Национальное собрание Батавской республики они участвовали в большом числе, нежели прежде, и провели двух депутатов из своей среды — амстердамских либералов де Лемона и Бромета (1797). То были первые в Европе парламентские депутаты из евреев. Выборы в третье Национальное собрание (1798) выдвинули нового еврея-депутата, Исаака да Коста Атиаса, состоявшего раньше членом городского совета Амстердама. Образованные люди допускались к муниципальным и государственным должностям; вышеупомянутый Моисей Ассер был назначен чиновником министерства юстиции. Это, однако, не означало, что сразу изменилось социальное положение еврейских масс. В Батавской республике, как и в некоторых других странах, данное на бумаге гражданское равноправие туго прививалось на практике, с трудом преодолевая вековые навыки. В то время как еврейские депутаты заседали в парламенте, еврейские дети не допускались в голландские общественные школы, имевшие яркую христианскую окраску. Оставался в силе еще целый ряд ограничений, дававших себя чувствовать особенно в последние годы эфемерной республики, когда освободительные порывы остыли. Довершить дело эмансипации суждено было уже правительству Голландского королевства, которое волею Наполеона сменило в 1806 г. Батавскую республику. Новый правитель страны, брат французского императора, Людовик Бонапарт заботился о соблюдении либеральных статей конституции и по отношению к евреям, к которым он вообще относился весьма доброжелательно. Людовик, между прочим, отменил старую оскорбительную для евреев присягу «тоге judaico» в суде; во внимание к религиозным убеждениям евреев он приказал перенести ярмарочные дни с субботы на понедельник. Первый год его царствования совпал с торжественным моментом деятельности «еврейских парламентов» в Париже — собрания нотаблей и Синедриона. Радостное возбуждение охватило передовых людей голландского еврейства. Они напряженно следили за деятельностью собрания нотаблей, решения которого близко подходили к их давнишним идеалам. Когда же осенью 1806 года в Амстердаме получился циркуляр парижского собрания о созыве «Великого Синедриона» с приглашением прислать туда уполномоченных, радости прогрессистов не было границ. Дирекция реформированной общины «Adat jeschurun» постановила (в заседании 15 октября 1806 года) отправить депутацию в Париж для содействия «великой цели» Синедриона, созываемого «Наполеоном Великим, спасителем Израиля». Почетные лица, представившиеся королю Людовику, просили его разрешения на посылку такой депутации; при этом они изъявили свой восторг перед «блестящими добродетелями, свойственными только семье Наполеона», и выразили надежду, что при новом правителе опять вернутся те светлые дни свободы, которые в последние годы Батавской республики сменились частичным восстановлением старого порядка. Король разрешил послать в Париж депутацию, которая составилась из трех лиц: бывшего члена парламента де Лемона, молодого адвоката Карла Ассера и талмудиста-математика Иегуды Литвака, выходца из Польши, ставшего в ряды вождей реформированной амстердамской общины. Депутация прибыла в Париж уже после открытия Синедриона и впервые присутствовала во втором его заседании (12 февраля 1807 г.). Все три члена депутации обратились к собранию с приветственными речами на французском, немецком (вероятно, jüdisch-deutsch) и древнееврейском языках. Речи были наполнены выражениями радости по случаю созыва Синедриона, который создает новую эру в истории еврейского народа — эру счастья, свободы и просвещения. Депутаты передали председателю собрания письменное заявление от общины Adat jeschurun, уполномочивавшее их присоединиться к решениям Синедриона по вопросам, предложенным ему Наполеоном. Поручение было добросовестно исполнено: амстердамские депутаты нашли все решения Синедриона мудрыми, направленными ко благу еврейства, и высказали это в своих прощальных речах, произнесенных в последнем заседании (9 марта). Карл Ассер напомнил в своей речи, что просвещенные принципы Синедриона совпадают с теми, которые вдохновляли учредителей общины Adat jeschurun еще в 1796 г.; оратору рисуется «храм терпимости», в котором народы объединятся в служении «Отцу всех людей», хотя и разными способами. Де Лемон говорил, что просвещенные евреи найдут в решениях Синедриона успокоение для своей совести и санкцию необходимым религиозным реформам. Литвак предсказал Синедриону вечную славу в памяти потомства... Потомство, однако, не вполне оправдало эти предсказания. Горькое разочарование в «благодеяниях» Наполеона, последовавшее за роспуском Синедриона, не ощущалось в Голландии так болезненно, как во Франции. «Позорный декрет» 1808 года не вызвал подражания в законодательстве этого королевства. Туго прививалась здесь и реформа общин по французской консисториальной системе: этому мешали разъединенность общин, разрыв между консерваторами и прогрессистами и более старый антагонизм между ашкеназами и сефардами[33]. Правительство пыталось объединить разрозненные элементы путем создания «сильной власти», в лице центральной консистории, учрежденной в Амстердаме для заведования делами еврейских общин всего королевства (сентябрь 1808 г.). Но власть амстердамской консистории оказалась бессильною как против старой ашкеназо-сефардской розни, так и против общего развала, вызванного быстрым политическим и культурным переломом в жизни евреев. Намеченное открытие провинциальных консисторий тормозилось. Амстердамская консистория, состоявшая преимущественно из близких к правительству реформистов, играла только роль особого правительственного департамента по еврейским делам. В 1809 г. она приняла участие в деле привлечения евреев к отбыванию воинской повинности. Так как различные батальоны голландской гражданской милиции не принимали евреев в свою среду, было решено образовать особый полк из евреев-милиционеров. Одобренный королем Людовиком, этот проект скоро осуществился, и в том же году образовался оригинальный «еврейский корпус»: два батальона пехоты, по 883 человека в каждом, с евреями-офицерами во главе. Недолго просуществовала эта самобытная армия. В 1810 г., после отречения Людовика Бонапарта от престола, Голландия вошла в состав Французской империи, и еврейские солдаты были распределены между различными французскими полками. Спустя два года Голландия была занята немецко-русскими союзными войсками, изгнавшими французов, а в 1815 г. была восстановлена оранская династия. Переходная эпоха «первой эмансипации» кончилась. То была бурная эпоха, вызвавшая потрясения во всех областях жизни голландского еврейства. Кризис дал себя чувствовать больше всего в области экономической. Наполеоновская «континентальная система», направленная против торговли Великобритании, но ударившая по всей европейской торговле, в особенности разорила Голландию и ее еврейское купечество, имевшее обширные сношения с Великобританией. Богатые негоцианты закрывали свои торговые фирмы и проживали остатки капиталов; несостоятельные же классы терпели крайнюю нужду. Пауперизм достиг таких размеров, что две трети амстердамской общины ашкеназов жили на средства благотворительности. Население Амстердама в эпоху республики и империи лишь немного увеличилось: в 1808—1813 гг. община ашкеназов состояла из 30 000 человек, а сефардов — 2800. В Гааге жило 2180 евреев; меньшие общины ашкеназов находились еще в Роттердаме, Лейдене и Гронингене. В области духовной культуры шла непрерывная борьба старого с новым. В широких массах ашкеназов еще прочно держался немецко-еврейский язык. На этом языке велось преподавание в традиционных школах, хедерах и иешивах, которые далеко не были вытеснены реформированной школой. О последней, впрочем, мало заботились и реформисты: «новые люди» посылали своих детей в общие христианские школы, с тех пор как их стали туда допускать; но такие школы служили фабриками ассимиляции. Центральная консистория, цитадель новаторов, вела упорную борьбу с «жаргоном» и требовала, чтобы правления синагог писали свои деловые бумаги на голландском языке, но требования эти редко исполнялись. Не был доведен до конца начатый перевод Торы на голландский язык. Вообще, относительная густота еврейского населения в Голландии задерживала здесь рост ассимиляции, которая тогда быстро распространялась в других странах.§ 25. Римская и Цисальпинская республики; Италийское королевство
Нигде эфемерная эмансипация, проникшая из революционной и наполеоновской Франции, не вызвала такой внезапной перемены в положении евреев, как в Италии, особенно в Церковной Области, где сразу столкнулись враждебные силы — Церковь и Революция, Гетто и Свобода. В большинстве государств раздробленной Италии евреи переходили к гражданской свободе от состояния рабства, а не от полусвободы, как это было в Голландии. Еще гетто города Рима было сковано цепями папского регламента 1775 года (§ 7), еще средневековый желтый знак пестрел на шляпах отверженцев, и гончие псы церкви травили эту массу клейменых людей — а издали слышался уже гул революции, и все ближе придвигалась французская армия свободы к стенам Рима. В январе 1793 г. в Риме произошла первая вспышка восстания, подготовленная французским агентом Бассевилем, но окончившаяся плачевно: Бассевиль был убит толпою фанатиков церкви. Толпа попыталась разгромить живших в Риме французов, но, встретив отпор, направилась по линии наименьшего сопротивления, в еврейский квартал. Здесь она ознаменовала свою победу над революцией разграблением нескольких еврейских лавок. Воспользовалась удобным поводом для грабежа и папская администрация. Она распустила слух, что у одного еврея-торговца нашли несколько тысяч «триколора», трехцветных кокард, приготовленных для революционеров. На этом основании полиция арестовала раввинов и старшин гетто, а затем освободила их под условием уплаты огромного штрафа. Чтобы затруднить сношения гетто с городом, администрация приказала строго следить за исполнением пунктов старого регламента, обязывавших евреев носить желтый кружок даже внутри гетто и запрещавших им выходить в город в ночное время. В течение ряда лет удары, наносимые во Франции абсолютизму светекой и церковной власти, вызывали в Риме озлобление, которое вымещалось на обитателях гетто. Казнь Людовика XVI в Париже дала римской черни повод ограбить еврейский квартал. На революционный «культ Разума» отвечали в Риме крещением евреев, хитростью или силою заманенных в «дом катехуменов». В Париже еврей-якобинец Перейра заставил архиепископа Гобеля снять с себя крест в заседании Конвента, а в Риме на еврейских детей насильственно надевали кресты... Наконец наступил момент, когда вместо дальних отголосков революции Рим услышал ее близкие шаги. В 1797 г. французские войска наводнили Италию. Военный гений корсиканца Бонапарта творил чудеса: пред ним разлетелись, как пыль, армии австрийцев в Ломбардии, склонились правители Сардинии, Тосканы, Венеции, Генуи; дрогнул и папский престол. Территория Церковной Области была сокращена и разорена французскими контрибуциями, а Папа Пий VI дожидался в Риме своей участи. Столкновение римской клерикальной черни с республиканцами, покровительствуемыми Францией, привело к тому, что французский генерал Бертье занял Рим; местные республиканцы провозгласили низложение Папы и верховную власть народа (15 февр. 1798 г.). В тот же день, первый день «Римской республики», евреи сняли со своей одежды клеймо рабства, желтый кружок (sciamano, евр. siman — знак) и возликовали по случаю наступления нового времени. Спустя два дня гетто было иллюминовано и под звуки музыки пред синагогой посажено было «дерево свободы». Утром 20 февраля вышел из Рима, чтобы больше туда не вернуться, низложенный Пий VI, автор бесчеловечного эдикта 1775 года. Старый тюремщик ушел, когда тюрьма гетто раскрылась и по улицам города свободно разлилась волна узников, теперь вольных граждан республики. Новое правительство одним из первых актов своих установило равноправие евреев: «Так как в силу принципов, освященных конституционным актом Римской республики, законы для всех римских граждан должны быть общи и одинаковы, объявляется следующий закон: евреи, отвечающие всем требуемым для получения прав римского гражданства условиям, подлежат общим законам, установленным для всех граждан республики; вследствие этого, с настоящего момента отменяются все особые законы и распоряжения, касающиеся евреев». Не сразу свыклась христианская масса с согражданством вчерашних рабов. Многие не могли спокойно видеть, как евреи носят трехцветные офицерские кокарды вместо прежнего желтого знака и гордо участвуют в республиканских манифестациях. Христианские соседи гетто иногда прикрепляли к своим кокардам крестики, чтобы их отличали от евреев. Отряды национальной гвардии сначала неохотно принимали в свою среду еврейских добровольцев, но впоследствии это недоверие исчезло, так как евреи доказали свой республиканский патриотизм и выдвинули даже нескольких офицеров в национальной гвардии (Баррафаль и др.). Еврей Иезекиель Морпурго был назначен «сенатором», членом высшего суда республики. Немало, однако, терпели евреи от режима военной оккупации. Невыносима была тяжесть непрестанных контрибуций, налагавшихся на население французскими генералами. Заставляли вносить в военную казну огромные суммы; еврейских женщин принуждали шить одежду для солдат даже в субботние дни, что вызвало ропот в гетто. Большие жертвы несли евреи за свободу и за удовольствие видеть унижение своего врага, католического духовенства. Республиканские власти конфисковали движимое имущество Папы и кардиналов и продавали его с публичного торга; среди покупателей были и евреи, которым доставались, между прочим, и принадлежности церковного богослужения. Добрых католиков возмущало это участие «врагов церкви» в ликвидации ее имущества; но и многие христиане относились к реликвиям не с большим почтением. Духовенство служило тогда предметом глумления в Риме. В одном собрании граждан было высказано пожелание, чтобы всем священникам наложить клеймо на лоб; другие требовали, чтобы патеров отправили на жительство в то гетто, куда они раньше запирали евреев. Нигде так ярко не сказалась историческая Немезида, как в этом внезапном повороте судьбы... Но поворот был мгновенный: близился конец эфемерной Римской республики. Осенью 1799 года власть французов в Риме сменилась господством неаполитанских войск. Пришлось расплатиться за участие в революции. Пошла полоса штрафных контрибуций, жестоко взимавшихся с еврейского населения. Кроме огульной суммы, наложенной на пять синагог, с каждого жителя требовалась пеня в размере двух процентов со стоимости его имущества. Хозяйничанье неаполитанцев было так тягостно, что, когда эти орды удалились и в Рим вступил новоизбранный Папа Пий VII (его предшественник, Пий VI, умер в изгнании во Франции), евреи встретили его чуть ли не как избавителя (3 июля 1800 г.). Им казалось, что новый Папа, наученный горьким опытом, не будет применять методов старого, инквизиторского управления. Их надежда отчасти оправдалась. Пий VII несколько смягчил суровый режим гетто: облегчил тяжесть налогов, менее стеснял свободу промыслов, не настаивал на применении унизительных канонических правил. С разрешения Папы было избрано новое общинное правление из 27 лиц, причем избранные раввины и старшины были освобождены от той личной ответственности по гражданским и уголовным делам членов общины, которая в прежние времена держала в страхе вождей гетто. Реставрация была прервана спустя восемь лет новым переворотом. В начале 1808 г. наполеоновские войска заняли Рим, а 10 июня 1809 г. вся Церковная Область была присоединена к Французской империи. Пия VII увезли, как пленника, в Фонтенбло, где он оставался почти пять лет. Снова была объявлена эмансипация евреев; стали вводиться внутренние реформы в духе решений парижского Синедриона. Декретом Наполеона от 4 июля 1811 г. была учреждена в Риме центральная консистория для всех еврейских общин бывшей Церковной Области. Во главе консистории стоял римский «великий раввин» Леон де Леоне. На торжестве открытия консистории один из членов ее произнес речь, в которой, прославляя императора Наполеона как освободителя, сказал: «В короткий двухлетний промежуток (владычества Франции) среди нас развились земледелие и фабричная промышленность; наши сыновья отважно устремились в область наук и искусств; больше того, они призваны участвовать в славных победах (войнах Наполеона)». Участники торжества не подозревали тогда, что не пройдет и трех лет — и они снова будут отброшены во тьму гетто. Когда звезда Наполеона закатилась, Церковная Область была восстановлена под властью возвращенного Папы и для евреев наступила эпоха тяжелой реакции (1814). Этот роковой круг — от рабства к свободе и затем снова к рабству — прошли евреи и в других государствах раздробленной Италии. Аристократическую республику Венеции революция 1797 года, вызванная победами французов, превратила на полгода в республику демократическую. В этот короткий промежуток совершилась эмансипация евреев. 11 июля в Венеции, среди воеторженных кликов народа, были сорваны ворота гетто, и соединенная с городом еврейская улица получила название «Улица Союза» (Contrada dall’Unione), в знак братства и единства всех граждан. Много красивых речей было произнесено по этому случаю; даже католические священники участвовали в этой манифестации. В состав нового демократического муниципалитета вошли трое представителей еврейского населения. Новый порядок оказался, однако, непрочным. Введенный под влиянием победного шествия французской армии, он скоро был принесен в жертву политическим расчетам вождя этой армии, Наполеона Бонапарта. Вследствие Кампоформийского мира Венеция была уступлена Австрии, защитнице старого порядка. С утверждением австрийского владычества (январь 1798 г.) все либеральные новшества, в том числе и равноправие граждан, были отменены. В 1805 г. Венеция была присоединена к созданному Наполеоном Италийскому королевству, вошедшему в состав Французской империи; опять установилось равноправие евреев, и на сей раз продержалось десять лет, до торжества реакции в 1814 г. То же повторилось и в Падуе, где царили порядки старой Венецианской республики. Французское революционное движение рано нашло отклик в падуанском гетто: еще в 1793 г. там был арестован доктор Михаил Салом по обвинению в сочувствии французским идеям. Когда в апреле 1797 г. французы вступили в Падую, евреи встретили их как освободителей. Революционер Салом был избран в члены нового магистрата; еврейская молодежь вступала в ряды национальной гвардии. 28 августа падуанское временное правительство издало декрет следующего содержания: «Евреи могут свободно жить в любой части города, где им кажется более удобным; варварское название Гетто, которым обозначалось их прежнее местожительство, должно быть заменено названием Via Libera (Улица Свободы)». Через две недели издан был декрет о разрушении стены, отделявшей «экс-гетто» от города, «дабы уничтожить всякий след разделения, противного правам свободных людей». Но и тут режим свободы продержался только восемь месяцев. В январе 1798 г. в Падую вступили австрийские войска и были радостно встречены контрреволюционным христианским населением. Свое торжество толпа ознаменовала разбитием стекол в окнах еврейских домов. До 1805 года Падуе пришлось разделять участь своей прежней метрополии, Венеции, с которой она затем вошла в состав эфемерного Италийского королевства. Менее резкие переходы замечаются в судьбе евреев тех частей Италии (Ломбардия, Герцогство Модена и территории, отнятые у Церковной Области и Венеции), которые в 1797 г., под напором французского нашествия, объединились в Цисальпинскую республику. Эта республика просуществовала восемь лет, до включения ее в наполеоновское Италийское королевство (1805). Такие же, более или менее продолжительные, промежутки свободы выпадали на долю других частей раздробленной Италии в ту бурную эпоху. Евреи Тосканы, с их главною общиною в Ливорно, дождались эмансипации в 1808 г., когда это герцогство было присоединено к Франции. Промышленное еврейское население порта Ливорно, не знавшее и раньше унизительных форм бесправия, оказалось совершенно готовым к новой гражданской жизни. Более резким был переход для евреев Пьемонта (общины Турина, Александрии и др.), где при старых правителях сардинской династии царил дух церковного Рима. По донесениям французских префектов, управлявших департаментами Пьемонта, туземные евреи были доведены гнетом сардинских правителей до физического истощения, так что приходилось при рекрутских наборах браковать многих, призываемых на военную службу (1808). Временно утвердившийся в Италии французский режим, расширив гражданские права евреев, сузил их общинное самоуправление. Почти везде условием эмансипации являлся отказ от внутренней автономии. Вместо прежнего самоуправления, которое в таких значительных еврейских центрах, как Рим, Венеция, Ливорно, проявлялось в широкой сети национально-культурных учреждений, правительство империи преподносило плохой суррогат консисториальной организации по парижской моде. Итальянские евреи, в отличие от голландских, мирились с этим казенным самоуправлением и не жалели об утраченной независимости. Их раввины и старшины принимали самое деятельное участие в работах обоих еврейских парламентов в Париже. В каждом из этих собраний участвовало около 25 членов из Италии (что приблизительно составляло одну четверть общего числа депутатов первого собрания и одну треть второго). В Синедрионе два итальянских раввина занимали места в президиуме: мантуанский Авраам де Колонья, бывший одно время членом правительства Цисальпинской республики, и пьемонтский раввин Иошуа Сегре; вторым докладчиком в Синедрионе, после знаменитого Фуртадо, был венецианский раввин Яков Краковия. Итальянские депутаты в большинстве примыкали крадикальной группе обоих собраний, охотно шедшей навстречу ассимиляторским стремлениям Наполеона. Выходцем из Италии был и тот угодливый депутат Авигдор из Ниццы, который предложил собранию нотаблей увековечить благодеяния римских пап в памяти благодарного еврейского народа (§21). Вольным духом веяло тогда в Италии. Многие устремились к сближению с христианским обществом. Часто дружелюбный прием со стороны христиан окрылял передовых евреев надеждою на близкое исчезновение национальных и религиозных перегородок. Префекты департаментов в своих донесениях свидетельствуют об успехах этого сближения (1808). Но «сближавшиеся» евреи не всегда пользовались взаимностью. Центральная консистория в Риме доносит в Париж (1810), что в католическом населении еще гнездится глубокая неприязнь к евреям. Эти донесения префектов и консисторий были вызваны наполеоновским репрессивным декретом 17 марта 1808 г., который был сгоряча распространен и на итальянские провинции. Префекты и начальники еврейских общин хлопотали в Париже об отмене декрета, доказывая, что он остановит начавшееся слияние евреев с христианами и раздует еще не угасшую религиозную вражду. «Применение постановлений императорского декрета от 17 марта 1808 г. в моем департаменте, — писал, например, префект департамента По (Пьемонт), — не только не даст результатов, ожидаемых его величеством от применения его к евреям рейнских провинций, но скорее будет иметь обратное действие: он замедлит дело возрождения евреев, которое, начавшись с момента революции, может быть продолжено лишь путем предоставления евреям всех прав, коими обладают остальные подданные». Эти ходатайства возымели действие в Париже, и императорским приказом от 11 апреля 1810 г. пятнадцать департаментов Италии были изъяты из действия «позорного декрета». Изъятие не было сделано для евреев Рима, и префекту этого департамента, а также римской центральной консистории приходилось еще в ноябре 1810 г. ходатайствовать о льготе и для Рима, где «существует больше предрассудков против евреев, чем где бы то ни было и где не следует поощрять такие предрассудки». Принесши итальянским евреям гражданское равноправие, наполеоновский режим не принес им экономического благополучия. Непрерывные политические кризисы, войны, грабительские контрибуции и реквизиции разоряли население Италии вообще и еврейское в особенности. Еврейские торговые фирмы портовых городов Ливорно и Венеции сильно пострадали от этих кризисов. Однако вызванная равноправием свобода промыслов не осталась без последствий: она привела к более равномерному распределению евреев по разным отраслям экономической деятельности. В Пьемонте, наиболее отсталой части Италии, только треть еврейского населения занималась торговлею, а две трети — ремеслами, искусствами, общественной службой и отчасти сельским хозяйством (данные 1808— 1811 гг.). В городском управлении евреи занимали обыкновенно должности помощников мэра, муниципальных советников, почтовых чиновников и т. п. Число таких должностных лиц в некоторых городах Италии было довольно значительно, но местами им приходилось немало страдать от предрассудков христианских коллег, которые часто (по свидетельству администрации) «неохотно соглашались занимать места в заседаниях общественных учреждений рядом с евреями».§ 26. Гельветская республика
В миниатюре картина эфемерной эмансипации повторилась и в Швейцарии, но с яркою местной окраской. Две сотни еврейских семейств, ютившихся в двух «городах убежища» Эндингене и Ленгнау, в графстве Баден (кантон Ааргау), возобновили в 1792 г. договор с правительством, дававший им право жить и скудно кормиться в этом районе, под условием не размножаться (выше, § 9). Выход за черту и приезд евреев из других стран допускались временно, на самых тяжелых условиях: проезжим купцам приходилось уплачивать скотскую пошлину, Leibzoll, и другие специальные поборы. Первая брешь в этой «китайской стене» была пробита орудием французского происхождения. Французское правительство времен Директории потребовало от швейцарского Союзного совета, чтобы он освободил от специальных податей всех французских евреев, приезжавших по торговым делам в Швейцарию, и швейцарское правительство вынуждено было исполнить требование (1797), дав таким образом иностранцам преимущество перед туземцами. Через год Франция утвердила свой протекторат в Швейцарии и разрушила ее средневековый, хотя и республиканский, государственный строй. В 1798 г. на развалинах старой швейцарской конфедерации образовалась «единая и нераздельная» Гельветская республик а, с Директорией во главе и двумя законодательными палатами. Тотчас после переворота туземные евреи обратились к законодательным палатам с петицией об уравнении их в праве свободного передвижения и в платеже податей с привилегированными французскими евреями. Правительство (Директория) поддержало это ходатайство. После горячих дебатов (31 мая и 1 июня 1798 г.) обе палаты приняли предложение Директории и постановили: «На будущие времена отменяются во всех областях Гельвеции все специально налагаемые на евреев личные налоги и подати, оскорбляющие человеческое достоинство». Так совершилось податное уравнение евреев; очередь была за полным гражданским равноправием. Вопрос о равноправии всплыл в парламенте в связи с вопросом о гражданской присяге на верность новой конституции. Допущение евреев к такой присяге означало признание их гражданами, а юдофобская партия не могла с этим примириться. Продолжительные прения в обеих палатах и в специальной комиссии (август 1798 г.) выяснили коренное разногласие по вопросу об эмансипации между консерваторами и либералами. Цюрихский депутат Эшер и лозаннский Секретан требовали равноправия для евреев, родившихся в Швейцарии и удовлетворяющих всем условиям гражданской правоспособности. Их противники ссылались на обычные доводы: евреи не могут давать по чистой совести гражданскую присягу, так как они члены особой нации и мечтают о мессии, который восстановит их собственное царство. Был предложен компромисс: допускать к гражданской присяге только евреев, которые представят от местных общин свидетельство о своем хорошем поведении и обяжутся строго подчиняться гельветской конституции, отрекаясь от национальной обособленности. Но и это предложение было отвергнуто. Палаты приняли решение отложить принесение присяги евреями до более подробного обсуждения вопроса в комиссии. В феврале 1799 г. комиссия представила палатам собранный ею материал, в котором находились отзывы раввинов Франции и Германии и ответы швейцарских евреев на обращенную к ним анкету. Ответы гласили, что иудейская религия обязывает своих последователей подчиняться исключительно законам тех стран, в которых они живут, и не внушает им никакого сепаратизма. В четырех заседаниях нижней палаты, заседавшей тогда в Люцерне (6, 12—13 февраля и 6 марта), происходили бурные прения по поводу доклада комиссии. Вождь эмансипаторов Секретан говорил, что не следует считаться с предубеждением темных слоев народа против евреев: «Мы здесь представляем просвещение и разум, а не предрассудки народа». Противник эмансипации, Эльмлигер, нарисовал в своей речи мрачную картину будущности Швейцарии после предоставления евреям равноправия; он считал бы наилучшим решением вопроса собрать всех евреев и отправить их к генералу Бонапарту, чтобы он их поселил в Иерусалиме (то было время сирийско-египетского похода Бонапарта и его воззвания к палестинским евреям). После продолжительных дебатов палата незначительным большинством отвергла предложение о равноправии. Швейцарский парламент оказался, таким образом, консервативнее правительства. Директория, считая невозможным оставить евреев в прежнем бесправии, позаботилась о частичном улучшении их положения: она уравняла евреев «черты оседлости» в правах с иностранцами. Евреям было разрешено проживать не только в двух городках, но и на всей территории кантона Ааргау и приобретать там недвижимое имущество. Но даже с этими облегчениями не могло мириться воспитанное в средневековом духе христианское население кантона. В сентябре 1802 г., во время еврейских праздников, толпа разгромила жилища многих евреев в Эндигене и Ленгнау. Эти беспорядки, вероятно, имели связь с временным уходом французских войск из швейцарских кантонов, где происходили непрерывные столкновения партий. Скоро французские войска вернулись с целью поддержать задуманный Бонапартом новый переворот. «Медиационным актом» 1803 года Гельветская республика поставлена была в более тесную зависимость от Франции, но зато в ней было восстановлено старое федеративное устройство: каждый кантон снова сделался вполне автономным в своем внутреннем управлении. Евреи очутились под непосредственной властью кантона Ааргау, где находилась их «черта оседлости». В том же году они обратились к Союзному совету конфедерации с петицией, в которой просили об уравнении их в правах с христианским населением. Всесильный французский генерал Ней поддержал петицию. Но когда Союзный совет послал ее на заключение правительства кантона Ааргау, получился ответ, что по новой конституции кантональные власти не могут допустить вмешательство центрального правительства в свои внутренние дела. Кантональное правительство само выработало проект улучшения положения евреев в Ааргау и внесло его на обсуждение в совет кантона; но совет нашел слишком либеральным даже этот умеренный проект, признававший гражданами кантона евреев, проживших там не менее 26 лет (1805). После долгих приготовлений был выработан и затем принят новый закон о евреях кантона Ааргау (5 мая 1809 года), в котором сделаны самые ничтожные уступки либеральному духу времени. В силу этого закона, по выражению швейцарского историка, «евреи имели обязанности, но не права кантональных граждан». «Черта оседлости» была сохранена, но закон великодушно предоставлял право селиться в других общинах кантона, кроме Эндингена и Ленгнау, тем евреям, которые представят свидетельства о своей отличной нравственности, знаниях и промышленном успехе. Но таких доказательств на деле не могли представлять люди, которых правительство продолжало ограничивать в праве передвижения, в выборе промыслов и ремесел. Свободной профессией для евреев оставалось только коробейничество: бедный обитатель «черты» каждое воскресенье взваливал на плечи свою корзину с товарами и начинал обходить селения и деревни в уездах Эндингена и Ленгнау, где продавал свой товар, а в пятницу вечером возвращался в свой дом, чтобы провести с семьей субботний день. С другой стороны, в новом законе было сохранено старое фараоновское правило — недопущение размножения евреев: им запрещалось жениться без разрешения кантональных властей, которое давалось только после представления свидетельства о профессии жениха и его полной материальной обеспеченности. Таким образом, швейцарцам удалось, после некоторых временных уступок, восстановить старый порядок для евреев еще до наступления общеевропейской реакции. И впоследствии эта консервативная демократия проявит самое упорное сопротивление попыткам эмансипации заброшенной на ее территорию горсти евреев.ГЛАВА III. НАЧАЛО ЭМАНСИПАЦИИ И КУЛЬТУРНЫЙ ПЕРЕЛОМ В ГЕРМАНИИ
§ 27. Проекты реформ в Пруссии
Внутренняя политика германских государств изменилась не под влиянием французской революции, а под давлением Наполеоновской империи. Французские идеи покорили известную часть немецкого общества, французское оружие покорило немецких правителей и прямо или косвенно привело их к реформе государственного строя. Моментом политического перелома является 1806 год, год разгрома Пруссии Наполеоном, год создания Рейнского союза и французского протектората на значительной части германской территории. В прямой связи с этим переломом находились судьбы германских евреев. Темная полоса бесправия в духе старого порядка тянется от 1789 до 1806 года, светлые пятна — попытки эмансипации — выступают в короткий промежуток 1806—1813 г. В те осенние дни 1789 года, когда в парижском Национальном собрании шли дебаты о признании евреев «активными гражданами» на основании Декларации прав человека и гражданина, прусские чиновники в Берлине решали еврейский вопрос в своих канцеляриях на основании декларации бесправия — регламента Фридриха Великого от 1750 года. К этому времени созрели плоды трудов особой комиссии, учрежденной Фридрихом-Вильгельмом II для смягчения некоторых жестокостей прежних регламентов (выше, § 2). Собравшиеся в Берлине уполномоченные, или «генеральные депутаты», еврейских общин, во главе которых стоял Давид Фридлендер, ожидали многого от работы этой комиссии. В своей представленной правительству обширной «промемории» они трогательно изобразили унизительное положение «покровительствуемых» и «терпимых» евреев, бедствия масс, ограниченных в элементарном праве передвижения и в выборе профессии, горе еврейских общин, на которые закон налагает солидарную ответственность за правонарушения отдельных их членов; они молили о приобщении евреев к прусскому гражданству, о допущении их детей в общие школы и даже на военную службу. После двухлетних размышлений, правительство дало ответ на эти просьбы в проекте «реформ», выработанном комиссией и сильно урезанном в Генерал-директориуме, министерстве внутренних дел. Проект оставлял в силе «основные законы» прежнего регламента с его делением евреев на покровительствуемых и терпимых, но давал следующие ничтожные облегчения: право торговли расширяется только для богатых людей, обладающих состоянием в 15 000 талеров в больших городах, в 5000 в средних и в 1500 талеров в малых, но и они не имеют права открывать торговое дело в местности, где уже есть достаточно христианских купцов в данной отрасли; заниматься ремеслами можно только с согласия христианских цехов, но за исключением важнейших ремесел: столярного, портняжного и сапожного; земледелие допускается только на необработанных землях, принадлежащих христианам; сохраняется круговая порука общин за уплату податей, большая часть которых остается в силе. С другой стороны, новый проект требовал, чтобы евреи употребляли в публичной жизни только немецкий язык и брали немецких учителей для своих детей; тогда еврейская молодежь удостоится со временем великой чести быть допущенною на военную службу. Такие реформированные евреи могут, во избежание неприятностей в обществе, именоваться не «Juden», а «мозаистами» или «деистами», о чем хлопотали некоторые просвещенные евреи. Представляя этот проект королю, Генерал-директориум прибавил: «Впрочем, весьма вероятно, что в третьем поколении, лет через 60—70, евреи утратят отделяющие их от христиан религиозные особенности, за исключением немногих, совершенно безвредных или безразличных для государства, — тогда можно будет отменить и те ограничения, которые в настоящее время еще необходимы». В конце 1789 года это канцелярское изделие было передано еврейским «генерал-депутатам» для обсуждения вопроса, могут ли они от имени своих общин дать формальное заявление о готовности принять новые льготы, которым должны соответствовать известные обязанности. Проект, суливший евреям блага в третьем поколении и сохранявший позорное бесправие в настоящем, глубоко разочаровал депутатов. 28 февраля 1790 года Давид Фридлендер и другие депутаты подали Генерал-директориуму письменное заявление, что они не уполномочены своими общинами принять новые обязательства при сохранении прежних ограничений. Они просят о полной отмене исключительных законов по части жительства и промыслов, соглашаясь на строжайшие репрессии против нечестной торговли и ростовщичества. Заявление уполномоченных кончается следующим торжественным обращением к правительству, принадлежащим перу Фридлендера: «Пора снять с нас оковы, долго нас давящие. Правительство должно стремиться ослабить, насколько возможно, гражданские различия, вызываемые различием религий. Это может осуществиться лишь тогда, когда мы будем поставлены в условия полного равенства с прочими под данными... когда в законах страны упоминание о еврее не будет сопровождаться выражением презрения к нему или недоверия к его нравственности, — словом, когда высокое правительство сочтет достойным себя не только открыть евреям источники пропитания, но и восстановить их гражданскую честь... Если же Провидению угодно будет обмануть нашу надежду, мы с сокрушенным сердцем должны выразить желание, ужасное желание, в котором, однако, сходятся все члены нашей колонии, а именно: чтобы его королевское величество соизволил оставить нас в прежнем положении, хотя мы видим, что наше бремя с каждым днем становится все более невыносимым, что мы все глубже погружаемся в бездну горя и будем только тяжелым бременем для государства». Это была гордая, красивая демонстрация. Представители угнетенных отвергли подачку угнетателей. Глубокий трагизм этого отказа не тронул, однако, сердец под мундирами прусских чиновников. При рассмотрении ответа еврейских депутатов, член «комиссии реформ» сказал: «Это только остроумная софистика в оправе красивой, привлекательной декламации» ... Декламацией казались прусской бюрократии и стоны бесправных, и слова, обличавшие в них чувство достоинства. Спокойно похоронили чиновники «проект реформ», и два года еврейский вопрос не поднимался. Старый порядок остался во всем своем безобразии. Еще в 1790 г. король подписал приказ о нормировке еврейского населения в одном из главных городов, Бреславле. До тех пор еврейские жители Бреславля делились на разряды по следующей степени «терпимости» к ним: общепривилегированные, привилегированные, чернимые, «фиксантристы» (от слова fix-entree — приезжие, платящие фиксированную подать за въезд), Schutzgenossen или живущие на правах служащих у привилегированных, приказчики, прислуга и иногородние. К ужасу прусского правительства, «с некоторого времени (говорится в королевском приказе) туда под разными предлогами проникло большое число евреев, которые во вред христианским купцам занимаются различными, им не дозволенными промыслами». Ввиду этого король устанавливает точную норму еврейского населения в Бреславле, а именно не больше 160 семейств. Главы этих семейств, распределенные по названным разрядам, признаются законно проживающими Schutzjuden; но и вошедшие в норму счастливцы подвергаются ограничениям в деле размножения. В каждой семье имеет право жениться только один сын, который унаследует ее семейный нумер; другой же сын может жениться лишь при двух условиях: если он переселится из Бреславля в другое место или если его невеста имеет вакантный нумер из числа 160. Далее идет ряд тончайших правил, регулирующих изменения семейного состава в пределах роковой нормы, временное допущение сверхсметных евреев, специальные подати, круг деятельности общинных старшин, подчиненных особому полицейскому комиссару, и т. п. Этот королевский декрет считался в то время еще «мягким», поскольку он устранял некоторые жестокости старого регламента Фридриха II. И король счел себя вправе, во вступлении к декрету, упомянуть о своем попечении о благе подданных, к коим принадлежат и исповедующие иудейскую религию». Он, впрочем, тут же оговаривается: «Хотя мы желаем уравнять вполне эту нацию с другими гражданами государства и допустить ее к участию во всех гражданских правах, однако для осуществления этого нашего намерения встречаются еще препятствия, коренящиеся частью в ее религиозных обычаях, частью во всем ее строе (Verfassung), и делающие невозможным полное проведение (равноправия), по крайней мере для настоящего момента». Таким образом, ад еврейской жизни в Пруссии был вымощен добрыми намерениями короля, от чего, конечно, легче жить не стало. Но все же Фридрих-Вильгельм II был лучше своих министров. Генерал-директориум с радостью похоронил в канцелярском архиве даже мизерный план реформы, от которого евреи отказались, но король через два года вспомнил о нем. Тут, вероятно, повлияло провозглашение эмансипации евреев во Франции, последовавшее после долгих колебаний в сентябре 1791 года. Через четыре месяца после этого акта (янв. 1792 г.), король приказал директориуму возобновить работы по еврейскому вопросу. Снова был составлен план реформы с жалкими льготами, снова еврейские депутаты заявили, что он их не удовлетворяет, и тем не менее он проходил через разные министерства и только ждал королевской подписи. Но тут началась война с революционной Францией, армия которой вторглась в рейнские области, и Генерал-директориум предложил королю отложить «реформу», так как при неприязни населения к евреям льготный для последних закон может вызвать недовольство, опасное в момент военной мобилизации. Король согласился на отсрочку, но предписал министерству продолжать разработку законопроекта и «наконец осуществить дело, которое уже давно осуществлено в других странах» (21 мая 1792 г.). Этой отсрочке суждено было, однако, длиться двадцать лет, почти до конца Наполеоновских войн. Между тем вследствие второго и третьего разделов Польши (1793, 1795) территория Пруссии увеличилась новыми областями с еврейским населением. К прежней польской провинции, именовавшейся Западной Пруссией, прибавились «Южная и Нововосточная Пруссия» — округа Познанский (новая часть с городом Познанью), Калишский, Варшавский, Плоцкий и Белостокский[34]. Надо было подвести под прусский государственный ранжир густую еврейскую маесу присоединенных земель, судьбою которых распоряжались по своему усмотрению городские власти. Произвол должен был уступить место строгой регламентации. По проекту управлявшего силезскими и польскими провинциями графа Гойма, был издан в 1797 г. «Общий регламент для евреев Южной и Нововосточной Пруссии» (General-Judenreglement für Südund Neuostpreussen), которым устанавливались следующие правила: разрешается жительство на прежних местах лишь тем из евреев, которые в момент присоединения этих провинций к Пруссии имели там постоянную оседлость и определенные занятия; лица же неоседлые, без определенных занятий, должны в установленный срок покинуть страну. Оставшиеся должны быть зарегистрированы и снабжены паспортами или «охранными листами» (Schutzbriefe). Подати значительно увеличены: вместо польского «поголовного», установлены разнообразные налоги: за «покровительство», за разрешение на брак и т. п. Браки допускаются лишь для мужчин не моложе 25 лет, обеспеченных постоянным заработком или капиталом. Кагально-раввинское самоуправление ограничивается сферою религиозных интересов; раввинский суд упраздняется; в школах обязательно изучение немецкого и польского языков. В конфирмации этого регламента король обещал смягчение законов в будущем, если изменится к лучшему культурное состояние евреев в польских провинциях. Этот законодательный акт, последний в царствование Фридриха-Вильгельма II, считался тогда «либеральным». Выше ранга «терпимого» и «покровительствуемого» еврей не мог подняться. В таком же положении оставалось дело и в первое десятилетие царствования Фридриха-Вильгельма III (1797—1806).§ 28. Попытка религиозного компромисса и юдофобская агитация
Тягостный для всех прусских евреев режим бесправия был вдвойне тяжел для крупной буржуазии и новой интеллигенции, которые по своим взглядам стояли ближе к соответствующим классам христианского общества, чем к массе своего народа. Онемеченные верхи берлинского еврейства видели личное для себя оскорбление в том, что их смешивают с «темною массою», уравнивают с нею в гражданском рабстве. Общественные деятели из этой среды старались вызвать в правительстве сочувствие к трагическому положению образованных полунемцев, но безуспешно. В ответе министерства на одно из ходатайств берлинских старшин (Даниила Итцига и других) было установлено следующее принципиальное отношение к еврейскому вопросу (1798): правительство сознает, что в законодательстве о евреях есть «известная жестокость» и что «к чести человечества» следовало бы некоторые ограничительные законы отменить; но оно не может так поступить, ибо эти законы связаны с целой политической системой, цель которой — охранять христианское население от «неудобств», связанных с принятием в состав граждан «еврейской нации», при ее обособленности, «национальной ненависти», особой иерархии и порядке воспитания; и хотя при этом часто страдают и «невинные», правительство не может отменить репрессивные законы до тех пор, пока не последует общее коренное улучшение в еврействе. «Именно дальнейшее сохранение этих законов, — откровенно заявляет министерство, — может дать (евреям) толчок к работе в направлении солидной реформы, дабы они могли удостоиться полного уравнения с прочими гражданами государства». Это подстегивание кнутом репрессий продолжало действовать. Богатых и образованных людей пугала мысль о будущности их детей, которые, несмотря на получаемое немецкое образование, останутся бесправными и униженными в Пруссии. Еще в 1793 году представители одной части еврейской общины в Кенигсберге подали королю прошение, в котором выразили эту тревогу за участь подрастающего поколения: лишенные возможности заниматься свободными профессиями, молодые люди либо вынуждены будут, вопреки своему воспитанию, мириться с прежними унизительными промыслами евреев, либо покинуть родину и уехать в более свободную страну, либо, наконец, с отчаяния отречься от веры отцов, чтобы «с испорченным сердцем пробраться в среду исповедующих господствующую религию»[35]. То, что в Кенигсберге высказывалось в виде опасения, созрело потом в некоторых кругах высшего еврейского общества Берлина в виде практического плана. В этих кругах обсуждалась следующая идея: если нельзя добиться равноправия для всего народа, то не следует ли требовать его для «достойных», уже отрешившихся от обособленности и «религиозных предрассудков»? Так как вышеприведенный официальный ответ не оставлял надежды на приемлемость этой идеи для правительства, то решено было воздействовать на общественное мнение. За это дело взялась группа еврейских нотаблей в Берлине под руководством неизменного ходатая и «генерал-депутата» по еврейским делам, Давида Фридлендера. В начале 1799 года в Берлине появилась анонимная брошюра под заглавием «Послание к обер-консисторскому советнику, пастору Теллеру, от некоторых отцов семейств еврейского исповедания». Пастор Теллер славился тогда в Берлине как представитель либерального протестантизма, и авторы «Послания» обратились к нему за разрешением «волновавшего их вопроса совести». Мы, исповедуются «отцы семейств», давно уже заняли определенную позицию между двумя крайностями: слепою верою приверженцев Талмуда и модным безверием молодежи; мы признаем основные истины всякой религии: единство Бога, бессмертие души, стремление к нравственному совершенству. И Моисей, и Христос положили эти начала в основу своих религий, но позже обе религии отклонились от своих основ: иудейство ушло в обрядовый формализм, христианство — в мистические догматы. Обряды иудейства действительно мешают исполнению гражданских обязанностей, и мы, ради счастья нашего потомства, должны сбросить иго ритуала. Но в то же время мы не можем прямо перейти в христианство, ибо этому мешают его догматы, его «исторические истины», противоречащие нашим «истинам Разума». Мы, например, не можем без лицемерия признать догмат Сына Божия в его церковном смысле. И здесь-то именно, продолжают авторы послания, обращаясь к Теллеру, нам нужен ваш совет. Долг и совесть требуют от нас, чтобы мы улучшили наше гражданское положение путем преобразования нашего религиозного строя, но, с другой стороны, нельзя ведь покупать счастье ценою истины и добродетели. Мы видим, как многие из нашей среды легкомысленно бросаются в объятия церкви: два слова спасают их от бесправия; но размножение таких неофитов не радует разумного человека... «Поучайте же нас, благородный друг добродетели! Скажите нам: если бы мы решили избрать своим убежищем великое христианское общество протестантов, какого публичного исповедания потребуете от нас вы и другие мужи, заседающие с вами в почтенном совете? Число наше очень невелико, но мы надеемся, что еще многие отцы семейств последуют нашему примеру». Авторы не скрывают, что их цель — путем такого заявления добиться гражданских прав, но они боятся, что цель не будет достигнута, что они останутся «чем-то средним между иудеями и христианами». И тут они делают конкретное предложение: «Если протестантская релития предписывает известные церемонии, мы можем этому подчиниться, как простым формальностям, требуемым для вступления в общество. Само собою разумеется, что эти церемонии требуются только как действия или обычаи, обозначающие, что принятый новый член общества признает вечные истины с вытекающими из них обязанностями человека и гражданина, но не как доказательство, что совершающий их признает себя верующим в церковные догмы этого общества». Так горсть осажденных в еврейском лагере готовилась выйти из крепости, стараясь только выговорить себе менее унизительные условия капитуляции. Для берлинцев не было секретом, что автором «Послания к Теллеру» был Давид Фридлендер, и это только усилило интерес к брошюре. Представитель передового еврейства из школы Мендельсона, член еврейского общинного совета в Берлине, выступает от имени единомышленников с предложением компромисса между иудейством и христианством — какое знаменательное явление!.. Теллер тотчас откликнулся. Он опубликовал «Ответ на послание некоторых отцов семейств», в котором, приветствуя заявление об их отказе от обрядов иудейства, сразу вступил в роль миссионера. «Вы уже не против Христа, значит, вы за него. Так почему же вы не хотите принять церковный облик тех, которые носят имя Христа? Не являетесь ли вы орудием Провидения для великого дела? Вы говорите, что не можете признать догмат Сына Божия, и тут же утверждаете, что не хотите быть чем-то средним между иудеями и христианами. Но чтобы быть христианами, вы должны по крайней мере признать таинства крещения и причастия, должны исходить из «исторической истины», что Христос есть основатель высшей нравственной религии. Вас можно освободить только от религиозных мнений (Lehrmeinungen), различных и в самой церкви, но не от основных догматов (Grundlehren)... Это, впрочем, — прибавляет Теллер, — мое личное мнение. Я не знаю, согласятся ли с ним все мои товарищи-теологи. Не могу также наперед сказать, какие гражданские права предоставит вам государство после вашего заявления: это относится совершенно к другой инстанции». Протестантизм подчиняет церковь государству, и последнее может отказать в равноправии той или другой секте, даже христианской. Шумный спор возгорелся вокруг этой публичной переписка о капитуляции иудаизма. В христианском обществе иронически говорили о «сухом крещении», «крещении без воды», на которое евреи готовы идти. Авторов «Послания» приглашали смелее идти вперед — к порогу церкви. Геттингенский профессор де Люк (по-видимому, реакционер из французских эмигрантов) возмущался в своем «Письме к еврейским авторам» («Lettre aux auteurs juifs») их философским «натурализмом», их верою в «прогресс», в «ложную и нелепую идею прав человека»; все это, по мнению профессора, идет от Мендельсона и одинаково вредно для иудейства и для христианства. Другой писатель, в брошюре «Моисей и Христос», либерально комментирует еврейское «Послание», проникнутое «благородным духом Мендельсона», и советует авторам делать дальнейшие шаги: перейти всецело в христианское общество. «Мы вместе с вами пойдем через врата христианства к религии Разума». Для поощрения анонимный автор прибавляет, что «наш благородный монарх» не оставит этого без внимания. Из десятка появившихся тогда в Берлине брошюр по поводу «Послания» обратили на себя внимание «Письма проповедника вне Берлина». Этот скрывший свое имя «проповедник» был модный христианский теолог-романтик Фридрих Шлейермахер, автор «Речей о религии», любимец еврейских салонов Берлина, но принципиальный противник иудаизма. Он не придает значения еврейскому «Посланию»: это — простая попытка улучшить свое гражданское положение, обставленная большой помпой. Такая тактика должна огорчить тех еврейских деятелей, которые раньше иными способами боролись за равноправие, — и тут же Шлейермахер, не зная или лукаво притворяясь не знающим имени автора «Послания», восклицает: «Как должен быть огорчен этим превосходный Фридлендер! Он, может быть, поднимет свой голос против этой измены хоротему делу — он, более верный ученик Мендельсона, чем автор этой книги!» Некрасиво, по мнению Шлейермахера, это рвение к новой вере, продиктованное житейскими соображениями. Религию нынче меняют по курсу, и есть евреи, «готовые одновременно обрезать и крестить своих сыновей». Не радует автора и полоса крещений в еврейском обществе, ибо это — «христианство без Христа»: в христианское общество вступают неверующие, загнанные в лоно церкви политическим гнетом, и церкви грозит прививка «иудео-христианства». Во избежание опасности церковь должна ходатайствовать, чтобы правительство устранило с пути евреев то, что толкает их на такое лицемерие, и дать кой-какие гражданские права хотя бы их детям, о будущности которых «отцы» (авторы «Послания») хлопочут, готовые даже жертвовать своей религией. Что же касается полной гражданской «натурализации» евреев, то Шлейермахер считает ее невозможною до тех пор, пока евреи составляют особую нацию, имеющую свои законы и мечтающую о пришествии мессии. Что чувствовал Фридлендер после удара, нанесенного рукою замаскированного друга? С одной стороны — пастор Теллер, требующий, подобно черту в известной поговорке, всю руку от тех, которые протянули церкви только один палец, с другой — популярный христианский философ, резко изобличающий весь этот компромисс с совестью. Вспомнил ли Фридлендер, как он девятью годами раньше гордо отверг унизительную подачку, брошенную евреям в правительственном «проекте реформ»» и отстоял достоинство народа, которое он теперь, под групповою маскою, так грубо попрал?.. Он умолк. Что-то уцелевшее в ученике от духовного наследия учителя, автора гордого «Послания к Лафатеру», удержало его от дальнейших скандальных шагов[36]. Попытка образовать иудео-христианскую секту ради получения гражданских прав не удалась. Более решительные люди шли дальше: в верхних слоях еврейского общества усилилась эпидемия крещений, настоящих, без оговорок и без всяких укоров совести. Скоро «отцы семейств» из группы Фридлендера могли убедиться, что вражда к евреям кроется не только в антагонизме иудейства и христианства. В 1803 г. в Пруссии разгорелась небывалая юдофобская агитация, главным стимулом которой была не обособленность евреев, а напротив — боязнь вторжения их в христианское общество и усиления «разрушительных» идей французской революции. Зачиншиком литературного похода против евреев был судейский чиновник в Берлине, низкопробный агитатор Гратенауэр. За его спиною стояли, по-видимому, консервативные круги немецкого общества, которые уже давно с тревогою смотрели на упорную борьбу евреев за равноправие и, в частности, — на сближение их с либеральною группою прусской аристократии в богатых салонах Берлина. Гратенауэр выпустил резкий памфлет «Против евреев, предостережение всем нашим согражданам» (Wider die Juden, 1803), где доказывал, что постыдно иметь общение с евреями, что равноправие их не исправит, ибо между ними и христианами лежит пропасть: евреи в массе отвратительны, их «элегантная» молодежь — безбожники, франты, моты; их салонные дамы невоспитанны, хотя и дружат с немецкими князьями и графами (намек на еврейские салоны в Берлине; см. дальше, § 33); евреи должны носить клеймо отвержения: нужно восстановить ношение ими средневекового желтого знака на одежде, дабы от них бежали, как от заразы. Написанный грубым языком улицы, памфлет Гратенауэра производил зажигательное действие. В короткое время он выдержал шесть изданий и распространился в 13 000 экземплярах. Еврейские деятели Берлина сначала не считали нужным выступить против пасквилянта, и только отдельные лица мстили ему: один еврей дал публично пощечину Гратенауэру, а его кредиторы предъявили ко взысканию его векселя. Это еще больше разозлило агитатора. Он допечатал дополнение к своей брошюре, где с гордостью назвал себя «Гаманом» и страстно призывал к гонениям на евреев. Гаману ответил профессор Косман в книжке, озаглавленной «За евреев: слово ободрения друзьям человечества» (Берлин, 1803). Защитник имел, однако, неосторожность напечатать в заголовке книжки посвящение «старшинам берлинского еврейства и всем добрым людям без различия религии» — и этим дал повод думать, что его защита внушена заинтересованными лицами. Вдобавок апология Космана была очень слаба, и в Берлине говорили в шутку, что она вреднее для еврейского дела, чем нападки Гратенауэра. Была распространена следующая эпиграмма от имени еврея:§ 29. Время революционных и Наполеоновских войн до 1806 года
Между тем как в Пруссии шла словесная борьба «за» и «против» эмансипации, на занятом французами левом берегу Рейна действовал уже эмансипационный акт 1791 года. Ровно через год после издания этого акта, осенью 1792 года, французские революционные войска заняли города Майнц, Вормс и Шпейер, а через два года они вступили в Кельн, и в течение двух десятилетий весь этот край оставался под властью Франции. Было что-то символическое в том, что впервые в Германии воспользовались благами свободы евреи тех городов, где за семьсот лет перед тем свирепствовали банды крестоносцев, а к концу средних веков еврейские общины были целиком или частью разрушены. В древнем Майнце, где лишь незадолго до революции было восстановлено еврейское гетто, ворота этой тюрьмы были сняты 12 сентября 1798 года. В Кельне, где евреям вовсе запрещалось жить с XV века, впервые послышался зов свободы в прокламации французского комиссара (1798): «Все, что связано с рабством, отменяется. Только одному Богу вы должны давать отчет о ваших верованиях, гражданские же права для всех одинаковы, и всякий независимо от его убеждений будет пользоваться защитою закона». В марте 1798 г. в Кельне поселился первый еврей со времени изгнания 1424 года (в промежуточную эпоху евреи могли жить в Кельне только временно, проездом), а вслед за ним там поселилась еще группа еврейских семейств, что привело вскоре к образованию общины. В семье первого кельнского поселенца, Иосифа Штерна, сохранилось следующее предание. Когда он жил еще один со своим семейством в этом архикатолическом городе, он вдруг ночью услышал колокольный набат и крики: «Jüden heraus!» Подумав, что толпа собралась громить его дом, он выбежал на улицу и тут узнал, что в городе вспыхнул пожар и что упомянутый крик означал: выносите бидоны (Büdden) или ведра с водой для тушения огня. Так историческая трагедия завершилась комическим анекдотом... Скоро еврейские общины левого берега Рейна были втянуты в сферу французской политики: с 1806 года они пережили все колебания ее, вызванные капризами Наполеона, начиная с еврейских парламентов в Париже, куда рейнские общины посылали своих делегатов, и кончая «позорным декретом» 1808 года. Гораздо больше потрясений пережила в это бурное время большая еврейская община во Франкфурте-на-Майне, который несколько раз был оккупирован французами и затем вошел в сферу французского влияния. В октябре 1792 года армия генерала Кюстина заняла Франкфурт и водрузила трехцветное знамя на башне имперского города. В некоторых частях населения началось брожение: угнетенные возмечтали о свободе; но наиболее угнетенные обитатели гетто не смели даже мечтать о лучшей доле: униженные, запуганные, они боялись обнаружить сочувствие к оккупантам и старались показать свою лояльность. Когда в предместье Саксенгаузен совершалось торжество посадки «дерева свободы», один из присутствовавших при этом евреев насмешливо сказал: «Вот замечательное дерево: оно не имеет корней в земле и вместо зеленой вершины носит шапку (фригийскую)». Одобрительный смех порабощенных подтвердил это скептическое мнение о символе свободы. Лояльность евреев дошла до того, что, когда прусская армия подошла к городу и потребовала его сдачи, евреи кричали: «Долой французов, да здравствует прусский король!», рискуя навлечь на себя гнев оккупантов. Город сдался после бомбардировки (2 декабря 1792 г.), от которой сильно пострадало и еврейское гетто. Бежавшие из Франкфурта французские офицеры рассказали генералу Кюстину, что и евреи причинили много вреда французам при отступлении, но генерал ответил, что он этому не верит, так как едва ли евреи могли обнаружить такую вражду к французской нации, которая впервые в Европе дала им человеческие права и сняла с них цепи рабства. Тяжелые дни пришлось пережить франкфуртской общине в 1796 году, когда город был занят австрийской армией и подвергся жестокой канонаде со стороны французов. Канонада разрушила большую часть гетто, жители которого бежали толпами в соседний Оффенбах. При новой французской оккупации (июль — сентябрь 1796 г.) город должен был заплатить огромную контрибуцию, и значительную часть ее внесли евреи. Разрушения на Еврейской улице заставили бюргеров из городского совета отвести пострадавшим места для жительства в других частях города. В 1798 г. французский комендант Майнца потребовал от франкфуртских властей, чтобы они не стесняли свободу передвижения и торговли евреев, приезжающих во Франкфурт с левого берега Рейна на правах французских подданных. Скрепя сердце, городской совет должен был уступить, но, чтобы не дать преимущества чужим евреям перед своими, он дал льготу и жителям гетто, разрешив им выходить в город также в воскресные и праздничные дни. Вне стен темного «дома рабства» евреи оказались чувствительнее к веяниям свободы. Они штурмовали франкфуртский городской совет и императора Франца в Вене петициями о расширении их гражданских прав. Так как и местная и суверенная власть оставались глухи к их просьбам, они решили апеллировать к представителям европейских держав на конгрессах мира, которые тогда собирались для обсуждения перемен, вызванных французскими завоеваниями. Еще в начале 1798 года еврейские деятели Берлина, Франкфурта и других общин пытались таким дипломатическим путем добиться хотя бы частичной эмансипации. Заседавшему тогда Раштатскому конгрессу, призванному закрепить за Францией ее завоевания на левом берегу Рейна и в Северной Италии, были представлены две записки по еврейскому вопросу, обращенные главным образом к послам Германии и Австрии. Авторы их принадлежали, по-видимому, к кругу либеральных христианских друзей еврейства. Анонимный автор одной из этих брошюр взывает к членам конгресса о необходимости «восстановить в человеческих правах верный и трудолюбивый народ», который «не может любить государство, его угнетающее». Он ставит покойного австрийского императора Иосифа II в образец «доброму» королю Пруссии и прочим правителям Германии. Евреев нужно отвлечь от торговли, которая «не способна создать благородную нацию, а создает только англичан» (дань англофобии того времени); нужно привлечь их к земледелию, учреждать для их детей немецкие школы, уничтожить их обособленность, коренящуюся, между прочим, «в их безобразном диалекте (жаргоне)», — и тогда все предрассудки против евреев исчезнут. В другой записке адвокатом еврейства выступил немецкий юрист Христиан Грунд. Но голос защитников равноправия не был услышан в думе Раштатского конгресса, деятельность которого была прервана новым взрывом австро-французской войны. В начале 1801 года, во время Конгресса европейских монархов и дипломатов в Люневилле, к нему обратился с воззванием известный французско-еврейский адвокат Михаил Берр, по-видимому, уполномоченный общинами левого берега Рейна и франкфуртцами. Он горячо апеллировал к «чувству справедливости народов и королей» (Appel a la justice des nations et des rois, ou adresse d’un citoyen français au Congres de Luneville). Сын Исаака Берра, борца за еврейскую эмансипацию во Франции, Михаил Берр принадлежал уже к новому поколению, пропитанному духом ассимиляции. Он сам заявил в своем воззвании, что «чувствует себя больше французом, чем евреем», и тем не менее счел себя вправе выступить «от имени всех жителей Европы, исповедующих еврейскую религию». Его воззвание проникнуто гордостью француза в настоящем и еврея в прошлом. «Не как член угнетенного класса, — пишет он, — взываю я к чувству справедливости королей и народов, ибо громко могу сказать: французские евреи наконец вступили в гражданскую жизнь. Как французский гражданин, как друг человечества, выступаю я для защиты правого дела тех, которые своими пороками обязаны жестокой ненависти своих врагов, но своими добродетелями только себе. Вопреки всем пыткам, мукам смерти и ужасам жизни, устояли они против потока времени, смывшего в своем беге народы, религии и века. В то время как от Рима и Греции остались только блестящие воспоминания, еще шевелится народ из нескольких миллионов человек, прошедший сквозь тридцать веков самостоятельной жизни и шестнадцать веков преследований». Автор призывает ближе присмотреться к нации, которую «только несчастие унизило», оценить ее роль во время французской революции и террора, когда «ни одного еврея нельзя было найти ни в рядах террористов», ни в рядах вандейцев, «внесших огонь и меч в одну часть родины». «Пусть новое столетие, — гласит конец воззвания, — откроется этим возвышенным актом освобождения евреев от гнета и унижения, актом полного гражданского уравнения их во всей Европе, как они уже уравнены во Франции и Голландии». Когда после Люневильского мира заседала в Регенсбурге (1802) «имперская депутация» из представителей австро-германских земель, для распределения раздробленных Бонапартом германских территорий, туда поступила записка от имени «немецкого еврейства» (im Namen der deutschen Judenschaft), поданная вышеупомянутым адвокатом Грундом. В записке указывалось на бедственное положение германских евреев, местами сдавленных в гетто, местами унижаемых скотскою податью Leibzoll и опутанных сетью ограничений в торговле. Петиционеры просили имперскую депутацию снять с евреев рабское иго и предоставить им гражданские права, дабы «слить этот народ с немецкой нацией». В то же время франкфуртская община послала в Регенсбург трех своих представителей (один из них был Яков Барух, отец тогда еще юного Людвига Берне) для непосредственных переговоров с христианскими делегатами Франкфурта и других германских городов. Их рассказы о бедствиях обитателей гетто, угнетаемых бюргерством, произвели сильное впечатление на некоторых делегатов. Но регенсбургская конференция не хотела вмешиваться во внутренние дела отдельных германских государств и посоветовала франкфуртским евреям обратиться с своими жалобами к своему непосредственному начальству, тому же городскому совету, на который они жаловались. Находившийся в Регенсбурге делегат этого совета, Бетманн, с радостью сообщил во Франкфурт об отклонении еврейских ходатайств конференцией, которая «многократно осуждала эти повторяемые через каждые два слова рекламации во имя прав человека». Сердился также и реакционный император Франц II, когда ему докладывали содержание «революционной» записки Франкфуртских евреев (1803). Прошло еще три года в бесплодных ходатайствах перед неумолимым городским советом во Франкфурте и императором в Вене. И только в 1806 году совершился исторический кризис: вследствие побед Наполеона и образования Рейнского союза под протекторатом Франции австрийский монарх Франц II должен был отказаться от векового титула германо-римского императора и остаться при австрийской короне (август). А через месяц прежний имперский город Франкфурт был отдан Наполеоном в управление бывшему майнцскому курфюрсту, ставшему теперь князем-примасом новообразованного Рейнбунда. Средневековая история франкфуртского еврейства кончилась.§ 30. Реформы в Пруссии и эдикт 1812 года
Наполеоновские войны 1806—1807 годов нанесли жестокий удар самому большому из германских государств, Пруссии. Поднявшее меч в XVIII веке государство Фридриха Великого пало от меча в военную бурю начала XIX века. Тильзитский мир сократил наполовину территорию Пруссии: у нее были отняты почти все ее польские провинции, из которых теперь образовалось Герцогство Варшавское, и области между Эльбою и Рейном, вошедшие в состав Вестфальского королевства под управлением Жерома Бонапарта, брата Наполеона. Кроме того, проигранная война поставила прусских правителей в унизительную зависимость от французского императора. Тогда король Фридрих-Вильгельм III стал думать о смягчении режима абсолютизма и о внутренних реформах. Началась реформаторская деятельность либерального правительства Штейна и Гарденберга, направленная к ослаблению старого сословно-цехового строя и к расширению местного самоуправления. Тут вспомнили о самом угнетенном классе, жертве сословного государства: о евреях. В конце 1808 года, в связи с реформою городского самоуправления, за еврейскими жителями было признано право «местного гражданства» (Ortsbürgerschaft) и представительства в городских советах. В мещанской грамоте (Bürgerbrief), которая выдавалась еврею, говорилось, что ему предоставляются все права и преимущества местных обывателей, но с «сохранением его общегражданского положения». Таким образом прежние «шутц-юден» получили мещанские, но не гражданские права: они стали Stadtbürger, но не Staatsbürger. За гражданско-политические права им предстояло еще долго бороться. Прерванная в 1792 году борьба за эмансипацию (выше, § 27) возобновилась в 1808-м. Ее вели представители трех наиболее передовых еврейских общин: Берлина, Кенигсберга и Бреславля. Вследствие временной оккупации Берлина французами король и министры находились тогда в Кенигсберге, и этим воспользовалось местное еврейское общество, чтобы напомнить правительству о необходимости разрешения еврейского вопроса в духе новых реформ. Король поручил составление проекта по этому вопросу своему министру, барону Шреттеру, старому бюрократу, который в прежнее время ревностно охранял все жестокие законы Юденрегдамента. Вынужденный покориться духу времени, Шреттер уловил в нем именно то, что в тот момент стало модным в самой Франции: наполеоновскую концепцию еврейского вопроса. Он хорошо знал, что властелин Европы вырвал у парижского Синедриона отказ от титула «еврейской национальности» и только что своим «позорным декретом» даже ограничил права евреев в Эльзасе и рейнских провинциях. Эта система государственной опеки примирила Шреттера с реформою. Консервативный министр нашел энергичного сотрудника в лице одного либерального чиновника в Кенигсберге, криминалрата Бранда, который уже давно защищал равноправие евреев и теперь находился под влиянием «парижской моды» в еврейском вопросе. Бранд убедил Шреттера, что предоставлением гражданских прав евреям можно нанести удар иудейству, если поставить условием эмансипации отказ евреев от своей национальной культуры[37]. Министр поручил ему составить в этом духе проект для представления королю. В октябре 1808 года проект был готов. В нем Бранд развил свою мысль, что евреям в Пруссии нужно дать гражданское равноправие с целью уничтожить их национальную обособленность. До сих пор, объяснял он, неправоспособность евреев ставилась в связь с их религией, и такая постановка морально выгодна евреям, ибо в наш век веротерпимости нет смысла ограничивать в правах иноверцев; на самом же деле не религия, а национальность и желание евреев в ней оставаться вызывают неприязнь к ним остального населения. Французы с немцами вступают в брак, а евреи нет. Они «остались народом в народе» и останутся таковым, пока не будут допущены свободные смешанные браки, без обязательного крещения еврея, а это станет возможным после включения евреев в состав гражданского общества. Получив проект Бранда, Шреттер представил королю доклад, в котором доказывал, что настало время разрешить еврейский вопрос в том же направлении, как это делается в других государствах, то есть дать евреям гражданские права, но вместе с тем возложить на них все гражданские обязанности, в особенности же воинскую повинность. Шреттер не скрывает, что он и теперь считает евреев вредным в государстве элементом, но раньше он думал обезвредить их репрессиями, а теперь убедился, что эту цель можно скорее достигнуть равноправием, как средством нивелировки и обезличения еврейского национального типа. Внешний гнет, рассуждает он в своем докладе, сдавливает евреев в одну густую упорную массу, обладающую огромной силой пассивного сопротивления; репрессии и ограничения в правах «так укрепили связь между членами этой нации, что ни одно правительство не может ее ослабить, а тем менее порвать, пока существует нынешнее устройство евреев... Необходимо дать евреям новую конституцию для того, чтобы подкопать и разрушить их национальность (ihre Nationalität zu untergraben) и постепенно довести их до того, чтобы они не стремились образовать государство в государстве». За этим докладом следовал проект, где были поставлены следующие условия признания евреев гражданами: 1) евреи должны носить фамильные имена, 2) носить одежду немецкого покроя и стричь бороду, 3) употреблять немецкий язык в своих торговых книгах и всяких деловых бумагах. Далее разрешаются смешанные браки между евреями и христианами без перемены религии, с тем чтобы дети от таких браков следовали религии отца до совершеннолетия. Раввинами в общинах могут быть только лица с университетским философским образованием. Особые еврейские школы запрещаются, и евреи должны обучаться в общих государственных школах. При таких гарантиях уничтожения «обособленности», евреям предоставляется свобода жительства и промыслов в городах и селах, но с ограничениями: для отвлечения евреев от исключительного занятия торговлей число торговцев из их среды ограничивается в городах определенной нормой (от 10 до 25 на сто купцов-христиан), а в селах еврей может приобретать землю только под условием частичной обработки ее руками своих единоверцев. Торговля в деревнях и содержание там мельниц и шинков запрещаются. Евреи с образовательным цензом допускаются на должности учителей и профессоров, но на государственную службу «нынешнее поколение» их не допускается. Зато евреи привлекаются к отбыванию воинской повинности натурою и даже с сугубою строгостью (im strengsten Sinn) подчиняются правилам военной службы. Евреи из других стран на жительство в Пруссию не допускаются: им разрешается лишь кратковременный приезд по торговым делам на основании особых паспортов. Этот либерально-репрессивный проект, плод совместных трудов Шреттера и Бранда, долго рассматривался в различных министерствах. В течение всего 1809 года писались отзывы на эту новую «конституцию для евреев», как официально тогда выражались. Возражения делались с двух сторон. Юдофобы доказывали несостоятельность либерального мнения, что недостатки евреев происходят от их бесправия. Исправить евреев равноправием нельзя, пока они остаются верны своим религиозным законам и национальной традиции; поэтому нужно предоставить еврею на выбор: либо сохранить свой быт и, как «враг рода человеческого», подвергаться всяким стеснениям в жительстве, промыслах и даже в естественном размножении, либо отказаться от своих обособляющих «ритуальных законов» и тогда получить все права и свободу заниматься всякими промыслами, кроме торговли, которую евреям нужно совершенно запретить. Противоположный отзыв дал Вильгельм Гумбольдт, знаменитый идеолог европейского либерализма, занимавший пост директора в прусском министерстве просвещения. По его мнению, внутренняя реформа в еврействе должна быть не предварительным условием, а следствием гражданской реформы. Он требует для евреев безусловно го равноправия, которое само по себе ослабит их силу пассивного сопротивления окружающему миру. Против опасения внезапного скачка от бесправия к гражданственности он возражает: «Кто из положения раба переходит на положение господина, тот делает скачок, ибо господин и раб — явления ненормальные, но если человеку развязывают скованные руки, то его возвращают только в состояние, естественное для всех людей». Многие замечания были сделаны в отзывах разных министерств по поводу отдельных пунктов проекта Шреттера. Курьезный пункт об обязательной стрижке бороды был признан неудобным. Большое разногласие вызвал пункт о допущении евреев к занятию сельским хозяйством. Против допущения евреев к учительским должностям высказался даже Гумбольдт: для звания учителя нужен не только умственный, но и моральный ценз, в смысле чувства долга перед государством, чем евреи нынешнего поколения, по его мнению, еще не обладают. В отзыве по поводу общинной организации и назначения верховного раввина Гумбольдт возражал, что это поведет только к усилению внутренней сплоченности евреев, между тем как правительство должно стремиться к разделению их и растворению в немецком народе. «Нужно, — говорит Гумбольдт, — всячески ослаблять связи между различными еврейскими церквами (религиозными группами) и, при честной терпимости к каждой из них, поощрять расколы среди евреев, так чтобы иерархия их сама собою распалась. Тогда они поймут, что они имели только обрядовой закон, а не настоящую религию, и обратятся к христианству, вследствие врожденной человеческой потребности в высшей религии. В настоящее время переход еврея в христианство извинителен только при известных условиях, ибо тут человек покидает своих угнетенных братьев и сбрасывает с себя иго для того, чтобы попасть в разряд «выкрестов» среди полноправных христиан; но тогда (при равноправии) этот переход будет желательным, отрадным и благотворным». В 1810 году у кормила правления стал прусский государственный канцлер Гарденберг, которому приписывают крылатое слово: «Я не подам голоса ни за один закон для евреев, который не содержит этих четырех слов: равные права, равные обязанности». Это дало перевес либеральному направлению в правительственных кругах. По ходатайству депутатов еврейских общин, в особенности его личного друга Давида Фридлендера, Гарденберг решил выработать новый проект эмансипации, взамен шреттеровского, и поручил это своему чиновнику Раумеру. Последний составил проект в либеральном духе, но консервативный министр юстиции Кирхейзен выдвинул против него ряд возражений в общем и в частностях. Министр согласен, что закон слишком жесток к евреям и что его нужно изменить, но, поскольку правоограничения являются средством защиты немецкого народа от вредных особенностей еврейской нации, нельзя их сразу отменить, а можно только постепенно смягчать участь евреев, по мере перевоспитания их и исправления их характера. Министр ничего не ждет от смешанных браков, так как еврейская сторона в таком союзе должна быть религиозно индифферентна и, следовательно, морально малоценна. Решительно высказался Кирхейзен против предоставления евреям государственных должностей и требовал даже, чтобы в законе было определенно указано, что евреи не могут на это рассчитывать: иначе через несколько лет департаменты различных министерств будут осаждены кандидатами из евреев, окончивших университет и претендующих на места чиновников. Проект Гарденберга-Раумера путешествовал по канцеляриям разных министерств в течение всего 1811 года. Чиновники вносили в него дополнения и поправки. Предлагалось употреблять в официальных бумагах вместо «ставшего презрительным» слова Juden елово Israeliten или «Mosaische Glaubensgenossen»; строго проводить принцип запрещения отдельных школ для евреев, ибо только обучение еврейских детей в общих немецких школах может привести к «полной амальгамации их с прочими гражданами»; сокращать торговые занятия евреев и поощрять их к ремеслам и сельскому хозяйству. Проект был передан на заключение также Давиду Фридлендеру, который внес в него значительные поправки, так как либеральный Гарденберговский проект в общем отвечал стремлениям тогдашних передовых евреев. Замедление реформы вследствие бесконечной канцелярской переписки заставило еврейских деятелей торопить правительство. В числе доводов в пользу скорейшего проведения реформы Фридлендер выставлял и то, что длящееся бесправие вызывает угрожающий рост числа евреев-вероотступников, выкрестов не по убеждению, а ради житейских благ (см. дальше, § 33). С другой стороны, на Гарденберга постоянно влиял известный финансист-филантроп Израиль Якобсон, тогдашний глава эмансипированного еврейства в Королевстве Вестфалей (дальше, § 31). Давно знакомый с Гарденбергом, которому оказывал финансовые услуги, Якобсон в своих письмах и беседах рисовал ему светлую картину процветания Пруссии при эмансипации евреев по вестфальскому образцу. В то же время к канцлеру поступили петиции берлинской, бреславской и других общин об ускорении акта реформы, ожидаемого всеми евреями с величайшим напряжением. Это заставило Гарденберга наконец на самом исходе 1811 года дать делу более быстрый ход. Последняя редакция проекта снова вызвала трения между либералом Гарденбергом и консерватором Кирхейзеном, который настаивал на представлении своих возражений самому королю. Фридрих-Вильгельм III внес в проект несколько поправок (6 марта 1812). Он велел вычеркнуть пункт о замене наименования «Jude» более почетным эпитетом, вроде «мозаист». По вопросу о государственной службе евреев король присоединился к отрицательному мнению министра Кирхейзена и вставил пункт, что решение этого вопроса отлагается на неопределенное время. Наконец 11 марта 1812 г. король подписал этот акт, известный под именем «Эдикт о гражданском положении евреев в Прусском государстве». Первая статья эдикта объявляет евреев Пруссии, живших ранее на основании особых привилегий и концессий, «туземцами и гражданами прусского государства» (Einländer und preussische Staatsbürger). Отменяются ограничения в праве жительства и занятий, специальные подати и исключительные законы. Евреи допускаются на муниципальные и академические должности; вопрос же о допущении их на государственную службу вообще король обещает «определить со временем особым законом». Обязанности евреев — те же, что и прочих граждан, в том числе и отбывание воинской повинности натурою; немецкий или другой «живой язык» обязателен в деловых бумагах, и совершенно недопустим еврейский язык — древний или разговорный. В течение шести месяцев со дня издания эдикта каждый еврей должен принять определенное «фамильное имя» и зарегистрироваться под ним в полицейских учреждениях. Иностранные евреи не имеют права жительства в Пруссии, а могут только приезжать временно, по делам. Последнею статьей эдикта отсрочивается урегулирование еврейских «церковных дел» и школьного обучения впредь до особого совещания с участием авторитетных представителей еврейства. Таким образом, через двадцать лет после еврейской эмансипации во Франции Пруссия эмансипировала—хотя и не вполне—своих евреев. Иго бесправия было снято с еврейского населения. Велика была радость раскрепощенных, особенно в высших классах общества, где так болезненно ощущалось прежнее клеймо внегражданственности. В этих кругах чувство благодарности за дарованную свободу соединялось с несвободною потребностью пожертвовать особенностями еврейского быта, которые могли бы подать повод к упрекам в национальном обособлении. В Берлине давно уже была усвоена идеология парижского Синедриона, но здесь шли еще дальше: зародилась идея религиозных реформ, не как проявление законного свободомыслия, а как средство приспособления еврейства к окружающей среде. Старый боец за эмансипацию Давид Фридлендер, упоенный победою, предложил свои услуги правительству в деле преобразования еврейского духовного быта. Тотчас после обнародования эдикта 1812 года он издал анонимную брошюру под заглавием «О вызываемой новою организацией еврейских общин в Пруссии необходимости преобразовать их богослужение в синагогах, их учебные заведения, предметы преподавания и вообще систему воспитания». Автор исходит из мысли, что без реформы синагоги и школы будущее поколение не сможет в полной мере воспользоваться дарованными гражданскими правами; «без церковной организации израэлиты не могут продолжать свое существование». А реформы, вызванные временем, состоят в следующем. Наш старый молитвенник наполнен траурными гимнами об утрата древней родины еврейского народа и его политической свободы, но ведь мы в настоящее время получили свободу в качестве граждан Пруссии. У нас теперь есть одно только отечество — Пруссия, и о нем мы должны молиться; есть один родной язык (Muttersprache) — немецкий, и его мы должны ввести в наше богослужение, ибо он скорее может пробудить в душе религиозное чувство, чем мертвый древнееврейский язык. В этом же духе полного онемечения должна быть преобразована и еврейская школа. Здесь был ясно поставлен тезис: ассимиляция есть естественное следствие эмансипации. Свою книгу Фридлендер поднес в виде проекта своему единомышленнику, канцлеру Гарденбергу (октябрь 1812 г.), а тот передал ее департаменту исповеданий. Автор послал также один экземпляр королю, но боявшийся всяких новшеств, благочестивый король ответил резолюцией: «Пока евреи хотят оставаться иудеями, религия которых, в сущности, основана на признании Моисеевых или ветхозаветных законов, я могу одобрять преобразования в их богослужении, религиозном обучении и воспитании лишь в той мере, в какой это не противоречит сущности и основоположениям иудейской религии. Если таково и мнение Фридлендера, то можно воспользоваться проектом». Гарденберг поспешил взять Фридлендера под свою защиту. В двух письмах он объяснял королю, что эдикт о гражданском равноправии, введший евреев в состав немецкого народа, приводит к необходимости их внутренней реформы, ибо евреи отныне уже не враги христианского общества и не будут презираемы им; они должны теперь молиться не о пришествии мессии, а только о благополучии своего покровителя и освободителя, прусского короля; введение же немецкого языка в синагоге и школе не затрагивает основ Мойсеевой религии. Проект Фридлендера вызвал и литературную полемику. Синдик бреславской еврейской общины, Дом, выступил в защиту священного языка в богослужении и обвинил Фридлендера в желании вызвать религиозный раскол. Престарелый гебраист Соломон Папенгеймер отстаивал и национальный язык, и молитвы национального содержания (1813) ... Но внутренний спор был заглушен громом оружия: началась великая освободительная война Пруссии в союзе держав против Наполеона. Охвативший всю страну патриотический пыл зажег и сердца евреев, накануне только принятых в союз граждан. Кроме поступивших на службу по рекрутскому набору, в прусскую армию вступило несколько сот евреев-добровольцев. Еврейские солдаты участвовали во всех войнах 1813—1815 годов; множество было убито и ранено в «битве народов» при Лейпциге и при Ватерлоо; многие отличились геройскими подвигами и были награждены орденами железного креста; несколько десятков дослужились до офицерского чина. Еврейские женщины шли на фронт в качестве сестер милосердия. Большие суммы денег жертвовались общинами на нужды освободительной войны. Часто проявлялось стремление демонстрировать свой патриотизм, показать себя достойными эмансипации. Однако ни военные подвиги, ни другие изъявления патриотизма не могли остановить шествие юдофобской реакции, надвигавшейся на Пруссию, в связи с общеполитическою реакцией, после Венского конгресса и образования Священного Союза (1815). Эмансипация, вырванная у разгромленной, униженной Пруссии, окажется лишнею для Пруссии торжествующей. Запоздалая эмансипация прусских евреев просуществовала только три года и затем стала чахнуть, охваченная убийственным ветром реставрации.§ 31. Временная эмансипация в полосе французского господства (Вестфален, Франкфурт, Гамбург)
Шестилетнее господство наполеоновской политики в Германии (1806—1812) принесло временную эмансипацию евреям тех государств, которые непосредственно входили в сферу французского влияния. Прежде всего были эмансипированы евреи нового королевства Вестфален, созданного Наполеоном (после Тильзитского мира 1807 г.) из частей Ганновера, Брауншвейга, Гессена и владений Пруссии между Эльбою и Рейном. Во главе этого эфемерного государства стоял эфемерный король — брат Наполеона, Жером Бонапарт, управлявший по указаниям из Парижа. После объявления общей конституции Вестфальского королевства, установившей равенство всех граждан, был издан особый королевский декрет (янв. 1808) об отмене всех ограничений для евреев. Декрет начинается заявлением: «Все подданные наши, следующие закону Моисея, будут пользоваться в нашем государстве теми же правами, вольностями и свободами, какие предоставлены прочим нашим подданным». Даже евреям, переселяющимся из других стран (имелись в виду французские владения), обещано равноправие. То был первый акт полной эмансипации на территории Германии. Переход от рабства к свободе вызвал необычайный энтузиазм в еврейском населении Вестфалена. При въезде короля Жерома в его резиденцию, город Кассель, евреи особенно горячо приветствовали его. Во время иллюминации в окне одного еврейского дома были выставлены ручные арестантские цепи с надписью: «Наши цепи разбиты». Вскоре еврейская депутация явилась приветствовать короля. Во главе депутации стоял влиятельный политический деятель, друг и единомышленник Фридлендера, Израиль Якобсон из Брауншвейга. Финансовый агент при дворе брауншвейгского герцога Карла-Фердинанда, Израиль Якобсон перешел на службу к Жерому Бонапарту после того, как Брауншвейг вошел в состав королевства Вестфален. Якобсон уже давно сочувствовал французским порядкам, мечтал об эмансипации евреев в Германии по французскому образцу и о реформах в еврейском быту. Весть о созыве Наполеоном съезда еврейских нотаблей в Париже привела его в восторг; он написал императору письмо (1806) с призывом распространить свою преобразовательную деятельность на евреев всех стран и учредить для этого в Париже постоянный Высший Совет из представителей еврейства; письмо было опубликовано в газетах и, может быть, послужило одним из толчков к созыву парижского Синедриона. Решения Синедриона окрылили Якобсона, который давно носился с мыслью об уничтожении еврейской обособленности. В городке Зеезене существовала с 1801 года основанная на его средства школа с интернатом, где вместе обучались еврейские и христианские дети; образцово поставленная школа приобрела известность и доставила учредителю славу щедрого филантропа. Внешнее, искусственное сближение евреев с христианами, еврейских форм жизни с христианскими — эта излюбленная идея Якобсона была источником и его добрых дел, и его печальных ошибок. 9 февраля 1808 г. двадцать два депутата от еврейских общин королевства Вестфалей, с Якобсоном во главе, представились в Касселе королю Жерому. Якобсон держал речь, в которой сравнил маленького брата великого Наполеона с Киром, освободителем пленного Израиля, «изнывавшего под игом варварского законодательства»; евреи окажутся достойными равноправия: «они дадут вашим войскам солдат, вашим городам купцов, вашим нивам пахарей». Король ответил очень сердечно: «Скажите вашим братьям, чтобы они старались пользоваться данными им правами. Они могут рассчитывать на мое покровительство наравне с прочими моими детьми»[38]. Эмансипация была обеспечена, и Якобсон с жаром принялся за переустройство еврейских общин в новом королевстве на основании проекта, одобренного парижским Синедрионом. Правительственная комиссия под руководством Якобсона быстро приспособила этот проект к местным условиям, и декретом 31 марта 1808 1. король Жером оповестил о новой организации еврейских общин в Вестфалене, которая должна была служить копией консисториального строя, только что установленного во Франции. Во вступлении к декрету чувствуется уже прямое внушение из Парижа: «Коль скоро евреи пользуются наравне с другими нашими подданными свободою отправления своего культа, последний должен быть, как и другие культы, подчинен нашему (королевскому) надзору, дабы не возникало противоречий между ним и законодательством (государственным) и с той общественной моралью, которая должна служить руководством для всех людей и образовать из них одно политическое общество. Евреи должны перестать быть отдельной корпорацией (un corps à part), а по примеру всех прочих наших подданных различных вероисповеданий раствориться в нации (se fondre dans la nation), коей они состоят членами»[39]. Декретом учреждается в Касселе, как королевской резиденции, еврейская духовная консистория, состоящая из председателя, трех раввинов и двух ученых мирян. Она должна содержаться на средства самих общин, а не государства. Как и во Франции, консистория ведает всеми духовными делами общин, в том числе и делом «религиозного обучения»; она обязана также внушать раввинам и учителям, чтобы они «проповедовали послушание законам, в особенности тем, которые относятся к защите отечества, поучая, что военная служба есть священный долг, исполнение которого освобождает от всех религиозных обрядов, с этой службой несовместимых». К концу 1808 года консистория в Касселе была открыта. Презицентом ее был назначен Израиль Якобсон, а одним из ее активных членов был Давид Френкель, дессауский учитель и издатель прогрессивного еврейского журнала на немецком языке («Sulamith»). Якобсон сделался полновластным распорядителем консистории. Он заказал печать, на которой значилось: «Королевская Вестфальская Консистория Моисеевой религии»; сам он нарядился в парадный «президентский» костюм — рясу из черного сукна, шитую золотом, с изображением десяти заповедей на груди. Кассельская консистория превратилась в еврейское министерство духовных дел, откуда исходили декреты, регулировавшие всю внутреннюю жизнь евреев королевства[40]. Для Якобсона это был храм, где он священнодействовал. Он исходил (как видно из представленной им правительству записки) из убеждения, что только внутренняя реформа может спасти еврейскую общину и все новое поколение от окончательного разложения. Он видел в германском еврействе две крайности: с одной стороны, строго ортодоксальную массу, дорожащую обветшалыми формами религии и быта, а с другой — новое поколение, которое под влиянием европейского образования, часто поверхностного, отрекается от религии отцов или пополняет кадры людей, стоящих вне еврейства и христианства, пустых, распущенных франтов, компрометирующих идею просвещения. Во Франции — говорит Якобсон в своей записке — дело возрождения евреев идет по верному пути: сначала революция эмансипировала евреев и уравняла все религии, но во время Конвента она упразднила самую религию: ныне же император Наполеон, создатель парижского Синедриона, принял меры к организации еврейского культа, и эта французская система переустройства еврейской общины может найти наилучшее применение в Германии. И вот кассельская консистория стала издавать циркуляр за циркуляром: о правах и обязанностях раввинов и общинных «синдиков» (старшин), о синагогах, училищах и учительском персонале. Действовала она по-наполеоновски, декретируя различные изменения в религиозных обычаях, особенно в тех, которые были связаны с гражданскими актами. Консистория объявила недействительными браки и разводы, совершенные раввинами без предварительной регистрации в гражданских учреждениях, запретила венчание под открытым небом и некоторые устарелые свадебные церемонии. Она установила обязательную религиозную «конфирмацию» в синагоге: для мальчиков в 13 лет, для девочек — в 12, по образцу протестантской конфирмации, с публичным экзаменом по катехизису, с речами и поучениями раввинов. Уже это нововведение задело совесть правоверных, но еще более волновали их распоряжения консистории относительно синагог. С целью установить однообразный порядок религиозного культа консистория запретила богослужение в частных молельнях и обязала всех жителей каждого города молиться в одной официальной синагоге, где богослужение совершается по предписанному консисторией чину, с опущением многих молитв и устранением многих церемоний. Когда по этому поводу начались волнения в общинах и правительству поступил ряд жалоб на стеснение свободы совести, Якобсон добился опубликования королевского декрета (5 июля 1811), коим подтверждалось распоряжение консистории о запрещении богослужения вне реформированных синагог. Таким же бюрократическим путем проведена была школьная реформа. Консистория предписала открывать в каждом городе по одной школе, где религию и библейский язык должен преподавать учитель-еврей, а общеобразовательные предметы («немецкое обучение») — христианин. Частное обучение в старых «хедерах» запрещалось. В 1810 г. в Касселе были открыты первое начальное училище нового типа и семинария для подготовки учителей. Все эти нововведения требовали больших расходов, для покрытия которых приходилось увеличивать обложение общин. Податное отягощение, в связи с недовольством новыми порядками, вызвало много жалоб со стороны общин. Но уже близился конец эфемерного королевства Вестфален: оно пало вместе с Наполеоном (1813), а с ним распалась и вся новая организация еврейства. Коротка была эра полной эмансипации: едва шесть лет просуществовал вестфальский оазис равноправия на территории Германии. Свободно вздохнули в этот короткий промежуток два десятка тысяч евреев, раскрепощенных, превращенных из «терпимых» в граждан. Многие шли на этот огонек свободы: из отсталых стран Германии группы бесправных переселялись в Вестфален. Коротка была и эра внутренних реформ, предпринятых Якобсоном. Они, впрочем, были обречены на неудачу и помимо политического кризиса. У Якобсона было одно хорошее побуждение: путем реформ облагообразить духовную жизнь евреев, сделать ее более привлекательною для нового поколения «образованных», которых отталкивали от еврейской общины и синагоги их обветшалые формы. Но рядом с этим побуждением стояло другое, обращенное к внешнему миру: желание переделать на немецкий лад синагогу, школу, общинный строй с целью импонировать христианам. Не замечая более глубоких причин отпадения образованного класса, Якобсон все надежды возлагал на церемониальные реформы, проводимые вдобавок сильною рукою бюрократии. Он превратил консисторию в фабрику реформ, которые навязывались общинам, и не обращал внимания на протесты недовольных. Как большинство деятелей той революционной эпохи, Якобсон не понимал способа эволюционной реформы, идущей отисторических корней. Подобно Фридлендеру и другим вождям нового еврейства, он отрицал идею еврейской национальности, и вся его работа сводилась к поверхностному компромиссу между безверием и верою, «очищенною» по последней моде. Еще короче, чем в Вестфалии, был промежуток эмансипации в старом гнезде бесправия — Франкфурте-на-Майне. Когда в сентябре 1806 года прежний имперский город с его мрачным гетто очутился в полосе наполеоновского Рейнбунда (выше, § 29), евреям казалось, что наступил час их освобождения. Консервативная франкфуртская община была еще очень далека от берлинского вольнодумства, и тем не менее и в ней что-то зашевелилось: дух времени проникал в гетто сквозь пробитые берлинским просвещением бреши и волновал, звал к новой жизни. Группа просвещенных франкфуртцев основала свободную гимназию «Филантропин» для воспитания еврейских детей в духе современности (1804), и новое учреждение стало цитаделью реформы. Весть о заседаниях собрания нотаблей в Париже в июле 1806 года подняла дух франкфуртских прогрессистов и тем сильнее окрылила их надежды, что в те же дни Наполеон взял в свои руки судьбы Германии. Во Франкфурте образовался союз передовых людей под именем «Gesellschaft zur Förderung des Glückes der Israeliten», который поставил себе целью пересадить французские реформы на почву Германии. В ноябре 1806 г. из Франкфурта был послан в Париж приветственный адрес собранию нотаблей, покрытый 250 подписями. В адресе восхвалялись великодушие французской нации, «разбившей оковы столь долго угнетаемого народа», благодеяния «бессмертного Наполеона», созвавшего лучших людей еврейства для «очищения нашей религии», и «мудрые ответы» парижского собрания на вопросы императора; выражалось пожелание, чтобы «прекрасный пример Франции распространился и по ту сторону границ этой империи». Франкфуртский адрес был прочитан в парижском собрании в тот момент, когда оно готовилось уступить место «великому Синедриону», и председатель Фуртадо ответил германским приверженцам наполеоновского культа письмом в том же духе. Спустя два месяца представители франкфуртской общины, раввин Соломон Триер и Исаак Гильдесгеймер, имели уже счастье заседать в парижском Синедрионе. В одном из последних заседаний франкфуртские депутаты заявили, что их община всецело присоединяется к решениям Синедриона и готова подчиниться им, «после того, как наши братья будут пользоваться равными гражданскими правами, какими уже пользуются евреи Франции и Италии». Связь внутренней реформы с эмансипацией была ясно установлена в этом заявлении, и паломничество франкфуртцев в Париж получило здесь надлежащее освещение. Между тем новая власть во Франкфурте не спешила с актом эмансипации. Глава Рейнбунда, князь-примас Карл Дальберг, должен был сообразовывать свой французский либерализм с планами своего суверена, Наполеона I, которые в то время клонились больше к «исправлению», чем к освобождению евреев. С другой стороны, не так легко было преодолеть глубоко укоренившуюся юдофобию христианского бюргерства, теперь представленного в обновленном франкфуртском Сенате. Эта каста патрициев и мещан, веками терзавших обитателей гетто, оказывала упорное сопротивление всякой попытке улучшить их положение. На первом плане стояло упразднение гетто, но и тут Дальберг должен был ограничиться частичными облегчениями. Тотчас по прибытии во Франкфурт он распорядился о допущении еврейской публики в городские сады, что раньше строго запрещалось. И когда евреи его просили отменить всю давившую их средневековую конституцию, пресловутую «Stättigkeit» 1616 года, он в рескрипте от 27 декабря 1806 года ответил: «Предоставление равноправия невозможно без единодушного, определенного и формального заявления бюргерства, ибо предки Франкфуртских бюргеров основали город и допустили туда евреев на определенных, ограничивающих их права, условиях». Однако, в угоду новому режиму, решено было сделать евреям небольшие уступки и смягчить некоторые особенно жестокие пункты в старой «Stättigkeit». В назначенной князем-примасом особой комиссии долго вырабатывался проект новой еврейской конституции, которая была опубликована в конце 1807 года под названием: «Neue Stättigkeitsund Schutzordunung der Judenschaft». Этот регламент устанавливал следующие общие положения: особый еврейский квартал сохраняется, но площадь его может быть расширена в сторону примыкающих частей города; число семейств не должно возрастать против прежней нормы (пятьсот)[41]; новый брак разрешается только в случае вакансии в пределах этой нормы, и то для состоятельных людей; ограничения в торговле остаются, но зато евреи допускаются к ремеслу и земледелию; общинное самоуправление поставлено под строгий контроль городских властей: раввинами могут быть только лица, обучавшиеся в немецком университете философии и восточным языкам и выдержавшие особый экзамен в лютеранской консистории (!) в присутствии правительственного комиссара; еврейские школы должны быть преобразованы по типу немецких и подчиняться общей школьной дирекции. Даже религиозные обряды взяты под контроль: для совершения операции обрезания требуется письменное заявление комиссару. Главная же реформа заключалась в том, что вместо прежних налогов, разных «шутцгельдер» и «концессионсгельдер», установлен общий ежегодный налог с франкфуртской общины в размере 22 000 гульденов. Подписывая новый регламент, князь-примас присовокупил, что с течением времени возможны «сообразные с духом века» изменения в этом акте или даже полная отмена удержанных в нем ограничений. Евреев Франкфурта, которые ждали всяких благ от французского протектората, новый регламент сильно разочаровал. Прогрессисты подняли протест. Назначенные властями новые старшины еврейской общины отказались вступить в должность. Депутация от общины представилась князю-примасу в Париже и подала ему петицию-протест, подписанную сотнями членов. В дело вмешался и вождь эмансипированных вестфальцев, Израиль Якобсон. Он послал Дальбергу «всеподданнейший доклад», в котором указывал на «частью нелепые, частью несправедливые» статьи нового закона. Кому придет в голову, спрашивает он, экзаменовать протестантских пасторов в Сорбонне или католических патеров в лютеранской консистории? Разве число браков среди христиан также ограничивают? Почему держат евреев, как прокаженных, в определенном месте скованными по рукам и ногам? «Этот документ (новая «конституция»), — кончает он, — может только навлечь беду на всех моих единоверцев». Опубликованный в особой брошюре протест Якобсона вызвал горячую литературную полемику, в которую вмешался и молодой франкфуртец Лейб Барух, будущий гениальный публицист Людвиг Берне. В статье под заглавием «Откровенные замечания по поводу нового статута» (1808) этот тогда еще неизвестный писатель обрушился на франкфуртских реакционеров с тем острым сарказмом, который впоследствии произвел революцию в европейской публицистике. Чрезмерная резкость тона этой статьи испугала отца Берне, синдика общины Якова Баруха, и произведение революционного пера, распространявшееся в списках, не появилось в печати. На эту шумную полемику, в особенности на резкое послание Якобсона к примасу Дальбергу, обратил внимание великий франкфуртец, князь поэзии и поэт князей — Гете, состоявший тогда на службе при дворе герцога в Веймаре. На высотах мысли Гете не мог освободиться от сословных идеалов той бюргерской среды, из которой он вышел, и его симпатии были всецело на стороне угнетателей. Он находил (как видно из его частных писем), что новая франкфуртская конституция совершенно правильно «трактует их (евреев), как истинных иудеев и бывших императорских камеркнехтов»[42]. В веселом каламбурном тоне Гете сообщал в письме: «Мне было очень приятно, что так ловко спровадили этого финансового советника, якобинского сына Израилева» (den jacobinischen Israelssohn — каламбурная переделка имени Israel Jacobsohn), который в своей брошюре титуловал себя «Finanzrath». И действительно, на первых порах протесты и петиции борцов за право не имели успеха. Перемена наступила с 1810 года, когда под управлением Дальберга конституировалось Великое Герцогство Франкфуртское (оно состояло из города Франкфурта с некоторыми прирейнскими территориями). Основные законы Герцогства гласили, конечно, о равенстве всех граждан перед законом, но евреев не торопились уравнять в правах. Начался торг между бюргерством и евреями об объеме этих прав и о вознаграждении за них. Дальберг, теперь великий герцог Карл, согласился дать евреям равноправие под условием уплаты франкфуртскою общиною 440 000 гульденов, т. е. двадцатикратной годовой суммы, которую они раньше вносили в качестве Schutzgeld и которую с уравнением их теряет казна. Евреи согласились, и сделка состоялась. В конце 1811 г. было объявлено, что отныне для франкфуртских евреев вступает в силу статья основных законов о равенстве граждан и что все прежние ограничения прав окончательно отменяются. Гетто было юридически упразднено, однако фактически там продолжало жить большинство прежнего населения: одни не хотели расстаться с старыми гнездами, другие не были в состоянии устраивать себе новые. Перемена состояла лишь в том, что теперь еврейский квартал не был отгорожен от остального города и люди в нем жили добровольно. Таким образом, франкфуртские евреи купили свое равноправие за полмиллиона гульденов; но едва ли бы они согласились дать такую сумму, если бы предвидели, что это равноправие будет иметь силу только в течение двух лет. В ноябре 1813 г. во Франкфурт вступили союзные русско-германско-австрийские армии и монархи трех великих держав. Развенчанный в 1806 г. «германский» император, теперь австрийский монарх Франц I (раньше Франц II), снова очутился в своем бывшем имперском городе. Освободительная война была в разгаре. Как только выяснились ее результаты, франкфуртское бюргерство поспешило сбросить с себя, вместе с французским игом, и «бремя» еврейского равноправия (1814). Столь же эфемерною была «французская» эмансипация в другом вольном городе, Гамбурге. Здесь наибольшая в Германии еврейская община[43] дождалась французов только в конце 1810 года. В отличие от Франкфурта, в Гамбурге утвердилась непосредственная французская власть: город находился под управлением французских префектов и генералов. Как часть Наполеоновской Империи, Гамбург был подчинен общеимперской конституции, и гражданское равенство евреев установилось здесь автоматически, но это еще не решало еврейского вопроса на практике. Гамбуржцы имели основание опасаться, что на них будет распространен суспенсивный декрет 1808 г., действовавший в то время в Эльзасе и в рейнских департаментах Франции. Поэтому представители гамбургской еврейской общины подали весною 1811 г. «меморию» («memoire») на имя Наполеона с изложением особых экономических условий, в которых они издавна живут: не допускаемые к цеховым ремеслам, к свободным профессиям и государственной службе, они занимаются только торговлей, крупною и мелкою, но никогда не прибегали к незаконным средствам наживы, вроде ростовщичества, в чем «упрекают евреев некоторых департаментов империи»; это могут засвидетельствовать христианские коммерсанты в Гамбурге и за границей. Просители выражают уверенность, что гамбургским евреям будет предоставлено полное равноправие и будут уничтожены все ограничения в профессиях, так как они стараются путем воспитания своей молодежи подготовить поколение полезных граждан, которые «окажутся достойными благоволения великого Наполеона». Формально цель евреев была достигнута, но они не успели воспользоваться плодами эмансипации. Торговый кризис, вызванный Наполеоновскими войнами, особенно тяжело отразился на Гамбургской торговле и на ее живых двигателях, евреях. Богатая и цветущая община обеднела. А тут ей еще приходилось заниматься внутренней реорганизацией: она должна была выйти из старого общинного союза Гамбург—Альтона (Альтона еще не была отделена от датской территории) и перестроиться по декретированной из Парижа консисториальной системе, которая отняла у общины значительную часть ее автономии. Не успели еще гамбуржцы наладить свою жизнь по-новому, как началась германская освободительная война. В марте 1813 г. пришли русские войска, и в Гамбурге восстановился старый порядок: собрание бюргеров (Бюргерконвент) без участия евреев объявило, что старые законы «вольного города» остаются в силе и, следовательно, равноправие отменяется. На этот раз торжество реакции было непродолжительно: в мае Гамбург был снова взят французской армией, которая оставалась здесь еще целый год. Но не на радость жителям пришли теперь французы. Это был год военного террора, к которому вынуждена была прибегать армия, окруженная со всех сторон врагами. Когда зимою 1813—1814 года началась блокада Гамбурга союзными войсками, французские генералы потребовали от еврейской общины, чтобы она вывела из города всех своих членов, не снабженных провиантом на продолжительное время, так как хлеб нужен для прокормления блокированной армии. Пришлось выселить сотни семейств в Альтону и другие места. Остаток общины провел пасхальный праздник в осажденном городе, и раввинам пришлось разрешить семьям, недостаточно снабженным пасхальным хлебом, мацой, питаться горохом и другими овощами, недозволенными в этот праздник. В мае 1814 г. наконец ушли французы. Измученные блокадою гамбуржцы торжествовали; радовались и евреи окончанию войны; но скоро им пришлось убедиться, что окончание войны с внешним врагом означает возобновление войны с «врагом внутренним», каковым являлся еврей для консервативного христианского бюргера. История этой борьбы относится к следующей «эпохе реакции». В короткий промежуток французского господства в области былой Ганзы образовались небольшие еврейские колонии в Любеке и Бремене, куда раньше евреи вовсе не допускались. В смутное время в эти портовые города переселялись эмигранты из Гамбурга и других мест Северной Германии. Но освобождение Германии от французов побудило христианское купечество этих городов освободиться от еврейских конкурентов и создало новую группу жертв эфемерной эмансипации.§ 32. Борьба между старым и новым порядком (Саксония, Мекленбург, Бавария, Баден, Вюртемберг)
Во многих государствах Северной и Южной Германии евреям не удалось добиться гражданского равноправия и в промежуток французского господства. Саксония, Мекленбург, Бавария, Баден, Вюртемберг в разных формах отстаивали свое право на еврейское бесправие. Однако дух времени пробил и здесь некоторые бреши в старом порядке. Из перечисленных стран только одна Саксония умудрилась отстоять свою старую привилегию de non tolerandis judaeis[44]. Здесь правительство ревностно заботилось о том, чтобы горсть терпимых евреев в Лейпциге и Дрездене не размножалась, и чтобы чужие не проникали в страну. У всех городских застав продолжали еще взимать с проезжих евреев ту «скотскую пошлину», лейбцоль, которая была уже отменена почти во всех государствах Германии. От этой оскорбительной дани освобождались, в угоду Наполеону, только приезжие французские и вестфальские евреи. Пошлина была упразднена лишь в начале освободительной войны (1813), когда союзная прусско-русская армия заняла Саксонию и учредила там временное правительство. В других государствах шла в эту эпоху борьба между старым порядком и новыми веяниями эмансипации. В Мекленбурге герцог Фридрих-Франц I незадолго до французской революции издал декрет (1785) о прекращении выдачи евреям Schutzbrief — разрешений на жительство — сверх установленной нормы, «до тех пор, пока часть прежних Schutzjuden не вымрет и тем откроет другим своим единоверцам возможность пропитания». Победы Наполеона в Германии и образование Рейнского Союза склонили герцога к либеральным реформам также по части еврейского вопроса, но при попытках реформ ему пришлось выдержать борьбу с юдофобскими «сословными чинами» (Landesstände) в ландтаге. В 1811 г. депутаты от мекленбургских еврейских общин подали герцогу петицию о равноправии; петиция была передана ландтагу с резолюцией герцога о желательности уравнения евреев в правах, для устранения «известных зол, причиняемых еврейским подданным их нынешним положением в государстве». Ландтаг, состоявший из дворян и купцов, признал желательность улучшения быта евреев, в силу «требований разума, человечности и государственности», но в то же время оспаривал возможность полной эмансипации в силу шкурных интересов. «Свободный еврей, — говорили депутаты, — употребит присущие ему торговые способности для вытеснения христиан из торговли». А потому ландтаг предложил ряд большей частью невыполнимых условий для эмансипации: 1) чтобы евреи отказались от «несущественных» особенностей своей религии, к коим причислены соблюдение субботнего покоя, законы о пище, браках и разводах; 2) чтобы молодое поколение перевоспиталось путем принудительного обучения в немецкой школе, причем разрешить каждому отцу приучать к торговле только одного сына, прочих же готовить к ремеслу, земледелию, искусству (янв. 1812). Этот проект полицейской регламентации семейной и духовной жизни возмутил мекленбургских евреев. Депутаты от общин обратились к заступничеству ростокского профессора богословия Тиксена, престарелого ученого, знатока еврейской литературы, трудившегося много лет — без успеха, конечно, — над распространением христианства среди евреев. Депутаты просили Тиксена употребить свое влияние на герцога с целью отклонения коварного плана ландтага. Профессор исполнил их просьбу, хотя в то же время продолжал твердить свою миссионерскую истину, что без отречения от своего Талмуда и Шулхан-аруха евреям не ужиться с христианами. Появившийся тем временем прусский эмансипационный эдикт 1812 года придал больше смелости мекленбургскому герцогу, и в феврале 1813 года он издал эдикт, составленный по прусскому образцу, но значительно урезанному. Еврейские семейства, уже снабженные «охранными письмами», получают звание «туземцев» и уравниваются в правах с христианами, но с известными ограничениями. Их дети, желающие обзавестись семьей, должны получить от правительства особую концессию на звание «туземцев», которая выдается после удостоверения их материальной обеспеченности. Все промыслы открыты для евреев, кроме разносной торговли, коробейничества (Hausierhandel), на которую нужно исходатайствовать особое разрешение. Евреи принимаются на военную службу и на муниципальные должности, но государственная служба может открыться для них лишь «с течением времени». За эти льготы евреи должны отказаться от раввинского суда и от своих законов по части браков и разводов, ибо эти дела подведомственны общим гражданским учреждениям. Допускаются смешанные браки между евреями и христианами с тем, чтобы бракосочетание совершалось по христианскому обряду и чтобы дети воспитывались в христианской религии. Однако и эта куцая эмансипация вызвала недовольство среди представителей сословий, и в течение 1813—1814 гг., когда еврейские юноши проливали свою кровь на полях сражений в рядах освободительной армии, мекленбургское дворянство и купечество осаждали герцога просьбами о спасении страны от еврейского равноправия. Гораздо сложнее была борьба в странах Южной Германии: Баварии и Бадене, где еврейское население значительно увеличил ось в эпоху революции и Наполеоновских войн[45]. До французских побед слывший либеральным баварский курфюрст Максимилиан-Иосиф медлил с разрешением еврейского вопроса. Издав эдикт в пользу протестантов, ранее ограниченных в правах в этой католической стране (1800), курфюрст не решился распространить его на евреев, а только выразил пожелание, чтобы «этот несчастный класс людей, которых нельзя изгнать из страны не навлекая на себя обвинения в жестокости и несправедливости, получил такую организацию, при которой он мог бы постепенно доразвиться до степени полезных граждан». Поощренные этой «милостивой» резолюцией, евреи Франконии обратились к вюрцбургскому профессору теологии Обертиру, желавшему играть роль благородного аббата Грегуара, с просьбою ходатайствовать перед королем о даровании им гражданских прав (1803). Обертиру это требование показалось слишком смелым, и он из дипломатических соображений подал от имени евреев более умеренную петицию, им же редактированную, где излагалась «смиренная просьба франконских евреев об облегчении их тяжкой доли» и об уравнении их с прочими подданными в государственных податях, торговле и промыслах, вообще во всех преимуществах гражданского общества, «поскольку это осуществимо и не противоречит другим государственным соображениям». Правительству не было надобности отвечать на эту уже чересчур «смиренную» просьбу, навязанную евреям смиренным теологом: ведь сами просители заранее мотивировали возможный отказ, ибо какие стеснения не могут быть оправдываемы «государственными соображениями»? Буря 1806 года очистила немного воздух и в Баварии, примкнувшей к Рейнбунду. (За это курфюрст Максимилиан-Иосиф удостоился получить от Наполеона королевский титул.) Новая конституция предоставила гражданские права всем жителям «независимо от исповедания», но... в пределах христианской религии. Для евреев сделаны были только мелкие облегчения: отменили Leibzoll (1808) и допустили в общие школы; еще раньше их «удостоили» приема в гражданскую милицию. Не приобщив еще евреев к гражданской жизни, правительство поспешило сократить их общинную автономию: был запрещен раввинский суд для разбора внутренних споров. Против этого отнятия старых свобод без предоставления новых протестовала большая еврейская община города Фюрта (1809). В прошении к королю она указывала, что раввинский суд для разрешения внутренних споров необходим, ибо многие гражданские акты связаны с религиозными законами (брачные договоры, завещания и т. п.). Король уважил просьбу и согласился на временное сохранение раввинского суда. Зато всякие ходатайства о равноправии решительно отклонялись вплоть до 1812 года. В этом году особенно усилился напор еврейских петиций. Прусский мартовский эдикт об эмансипации ободрил баварских евреев. Общины Мюнхена и Бамберга обратились к королю с петициями, прося об эмансипации их «единоверцев» во всем королевстве на основании принципа «равных прав и равных обязанностей». Просители ссылались на решения парижского Синедриона в доказательство того, что иудейская религия отнюдь не мешает своим последователям быть добрыми гражданами, и при этом указывали на объявленную уже эмансипацию евреев во Франции, Голландии, Вестфалене, Герцогстве Франкфуртском и, наконец, в Пруссии. Эти настойчивые ходатайства вынудили наконец баварское правительство издать новый закон о евреях (10 июня 1813). Но закон принес разочарование борцам за эмансипацию: вместо свободы евреям преподнесли старое рабство в новой окраске. Возвещая во вступлении начало «свободы совести», эдикт в своих 34 параграфах дает нечто совершенно этому противоположное. Новый закон оставил в силе два главных устоя бесправия: право жительства только на основании особой концессии и нормировку размножения. Каждое еврейское семейство, законно поселившееся в Баварии до 1813 года, должно быть снабжено особым «матрикулом», который дает ему право жительства в данном месте и переходит по наследству от отца к старшему сыну. Старший сын вправе обзавестись семейством, младшие же должны дожидаться вакантного матрикула, т. е. смерти или выселения одного семейства, чтобы получить разрешение на женитьбу; в виде исключения такое разрешение дается при покупке нового матрикула с уплатой за него до тысячи гульденов. Цель этой регламентации откровенно высказана в § 12 эдикта: «Число еврейских семейств в местах, где они дотоле (до издания закона) существовали, должно по правилу не увеличиваться, а напротив — постепенно уменьшаться, если оно слишком велико». Кроме прямой нормировки, идеал постепенного сокращения еврейства достигается целою сетью жестоких ограничений в праве передвижения и торговли. Новое поселение в стране евреям-торговцам вовсе запрещено, и матрикулы могут выдаваться королем только фабрикантам, ремесленникам и земледельцам. Так откликнулось баварское правительство на «требование времени». Оно называло новый эдикт «исправительным» или «воспитательным» законом, имеющим целью перевоспитать евреев путем репрессий, дабы потом ввести их в обетованную землю свободы. Но правители только доказали этим, что они сами нуждаются в политическом перевоспитании. Справедливо заметил один баварский историк (Лерхенфельд), что ссылка на «свободу совести» в начале такого эдикта звучит насмешкой. Новый фараоновский закон вызвал вопли негодования в еврейских общинах. Возмущение усиливалось еще тем, что закон нанес удар общинной автономии: правительство опять запретило раввинский суд, как бы уравновешивая этим оказанные евреям «благодеяния» по части гражданских прав. И снова раздался протест старого еврейского Фюрта, гордившегося своим раввинатом, учебными и благотворительными учреждениями. «Больно нам читать это правило (статью эдикта о желательности сокращения числа евреев), — писали фюртские кагальные старшины в своей петиции. — Мы до сих пор видели в приросте или уменьшении нашего общества признак подъема или упадка благосостояния, как нашего собственного, так и всего города; в приказе же вашего величества мы усматриваем стремление к застою (Stillstand) в нашем благосостоянии, а ведь продолжительный застой в организме невозможен без полного его упадка. Мы не можем также скрыть опасения, что это высочайшее определение будет истолковано в простонародье в смысле абсолютной вредности евреев и вызовет еще большее угнетение и презрение». В заключение фюртская община просит о сохранении института раввинского суда. Король исполнил последнюю просьбу, в виде изъятия для одного только Фюрта; на протест же против фараоновского принципа «сокращения» не обратил никакого внимания. Позорная баварская хартия оставалась в силе еще долгое время, во всю следующую эпоху реакции. Смесь эмансипационных стремлений и прежней регламентации характерна для политики по еврейскому вопросу в Бадене, который территориально оформился в эпоху революции и империи. В этом соседнем с Францией великом герцогстве (раньше маркграфстве) влияние новых идей, шедших одновременно из Парижа и Берлина, обнаружилось еще до нашествия Наполеона. В последнее десятилетие XVIII века в «оберамтах» Карлсруэ и других городов составлялись разные проекты решения еврейского вопроса в либеральном духе. Маркграф, впоследствии великий герцог, Карл-Фридрих тоже был склонен к реформам, которые сделали бы из евреев «порядочных людей» (rechtschaffene Leute). Между 1803 и 1810 годом территория Бадена увеличилась аннексией некоторых новых частей Пфальца и прирейнских областей, что удвоило численность еврейского населения в стране и заставило ускорить решение еврейского вопроса. Всем колебаниям положил конец наполеоновский декрет 1808 года, имевший целью «исправление» эльзасских евреев. В Бадене увидели, что можно, оставаясь либеральным, создать для евреев особое положение условных граждан. Это сказалось в общей конституции от 4 июня 1808 г., по которой баденские евреи перечислены из состояния «потомственно обязанных» (Erbpflichtige) в состояние «потомственно свободных» граждан (Erbfreie Sttatsbürger); но для получения связанных с новым состоянием прав требуется в каждом случае удостоверение, что данный еврей имеет «одинаковые с христианами способы пропитания», то есть не занимается мелким торгом и ссудою денег на проценты. В этом исправительном или дисциплинарном духе был составлен эдикт великого герцога Карла-Фридриха о евреях от 13 января 1809 года. В самом вступлении к эдикту заявлялось, что гражданское равноправие евреев «может полностью вступить в силу лишь после того, как они покажут свои усилия сравняться с христианами в своей политической и нравственной подготовке, дабы равенство в правах не послужило во вред остальным гражданам». Затем конкретно указывается, что евреям Бадена, как «вероисповедной группе в стране», предоставляются гражданские права в тех случаях, когда они пользуются обычными для христиан источниками пропитания, то есть занимаются на правах купцов оптовой продажей сельских продуктов или фабричных изделий при условии, что дело ведется с значительным капиталом и с правильным письмоводством. Обычные же занятия евреев: маклерство, коробейничество, торговля старыми вещами и ссуда денег — входят в разряд мелкого торгашества («Nothandel»), которое карается лишением или сокращением гражданских прав. Большое внимание в эдикте уделено реорганизации еврейской общины и школы. Впредь до учреждения реформированных еврейских школ дети должны обучаться в общих народных школах: религиозное обучение их в школе и дома должно быть направлено к внедрению в умы правил нравственности, «чистых начал учения Моисея и пророков», подчинения государственной власти и гражданскому правопорядку. Организация общин получила в Бадене следующую форму: «каждая местная синагога имеет своего раввина и подчинена областной синагоге, руководимой областным раввином; высший же орган управления, «Верховный совет израэлитов» (Oberrat), находится в столице (Карлсруэ) и состоит из восьми духовных и светских лиц, назначаемых герцогом; верховный совет, председателем которого должен быть образованный раввин или мирянин, устанавливает однообразные нормы общинного самоуправления и заботится о внутренних реформах. В 1812 г. в состав совета был введен и правительственный комиссар, без санкции которого постановления совета не имели силы. Много добрых намерений лежало в основе баденского эдикта 1809 года, но, проникнутый духом опеки и сортировки граждан на разряды, он отнюдь не был эмансипационным актом, каким представлялся в позднейшую эпоху реакции. Другое южногерманское государство, Вюртемберг, увеличившее свою территорию и ставшее королевством по милости Наполеона в 1806 году, тоже было втянуто в полосу эфемерной, в сущности, мнимой, эмансипации. Во второй половине XVIII века евреи, вновь осевшие в Штутгарте и других швабских городах после катастрофы 1738 года, были едва терпимы и подвергались крайним стеснениям. Под влиянием французского режима новоиспеченный король Фридрих I совершил реформу (1807): отменил специальные налоги, предоставил евреям свободу торговли, реорганизовал их общины по новой моде и милостиво разрешил им служить в армии. После падения Наполеона эти реформы постепенно сокращались, пока наконец не сделались жертвою общегерманской реакции[46].§ 33. Культурный перелом: берлинский салон и эпидемия крещений
Между тем как политическая эмансипация германских евреев подвигалась крайне медленно и часто имела эфемерный характер, культурная самоэмансипация их совершалась с чрезмерной быстротой, с нарушением границ нормальной эволюции. Начавшиеся перемены в хозяйственной и умственной жизни отразились прежде всего в верхних слоях общества, в классе богатых и образованных, и поэтому на первых порах сильно увеличилось расстояние между ними и отставшими низшими слоями. Непрерывные войны той эпохи, от которых страдали народные массы, увеличивали благосостояние финансовых агентов, военных поставщиков и всех «людей военной прибыли». Плутократия, появившаяся после Семилетней войны (§ 2), усилилась во время революционных и Наполеоновских войн. Выдвинувшийся тогда банкирский дом Ротшильдов, выходцев из франкфуртского гетто[47], является наиболее ярким примером этого поворота; много таких маленьких Ротшильдов появилось тогда в Берлине, Кенигсберге и Бреславле, где, в отличие от консервативного Франкфурта, богатство соединялось обыкновенно с вольнодумством и вольными нравами, по крайней мере в молодом поколении. На еврейскую молодежь сильно влияла немецкая школа или реформированная по ее образцу еврейская. В богатых домах казалось уже неприличным говорить на немецко-еврейском языке, который считался здесь смешным диалектом (Mauscheln) или «жаргоном». Общность государственного языка служила наиболее сильным орудием сближения между еврейским и христианским обществом. В образованных кругах таким орудием была также немецкая литература, которая находилась тогда в полосе своего расцвета: ведь то была эпоха Гете и Шиллера, Канта и Гердера. Если глубокая философия Канта могла вызвать переворот лишь в немногих еврейских умах, то обаянию романтизма Гете и Шиллера поддавались тысячи, и на этой почве часто возникало более тесное сближение между представителями еврейской и христианской интеллигенции. Главным центром этого сближения был Берлин. Здесь оно являлось как бы продолжением того интеллектуального единения, которое в предыдущую эпоху началось в кружке Мендельсона и Лессинга. Теперь оно охватило уже более широкие круги общества. Расцвели еврейские литературные салоны. Литература эпохи «Sturm und Drang» опьяняла, отрывала от действительности. Горячая волна романтики хлынула в тихие и строгие еврейские семьи. Гетевский «Вертер», потрясший столько сердец, вызвал бурю в сердцах образованных еврейских девушек и молодых жен, начитавшихся романов и тяготившихся патриархальною строгостью нравов. В салонах еврейских дам Берлина, в интимных «кружках для чтения» (Lesegesellschaften) обсуждались все литературные новинки, всякое новое произведение Гете, Шиллера и других видных писателей. Корреспондент Шиллера пишет ему в 1797 г.: «Новый Альманах Муз ожидается с большим напряжением, чем когда-либо. В образованных еврейских кругах Берлина, единственных, где говорят собственно о литературе, уверяют, что вы и Гете выступаете в этом альманахе с совершенно новым стихотворным жанром». Шлейермахер пишет из Берлина своей сестре (1798): «Весьма понятно, что молодые ученые и элегантные люди усердно посещают здесь важный еврейские дома. Все, желающие пользоваться хорошим обществом без особых стеснений, стараются быть представленными в таких домах, где весьма любезно принимают людей с талантом». Романтизм таких писателей, как Фридрих Шлегель и Шлейермахер, наложил свой отпечаток на взаимные отношения членов этих кружков. Тут гордились свободою отношений между мужчинами и женщинами. В Берлине началась революция нравов в те самые годы, когда в Париже кипела политическая революция. Эту мысль высказал современный писатель Жан Поль (Рихтер), писавший своему другу после посещения Берлина: «Здесь все революционно. Очевидно, революция более духовная и более глубокая, чем политическая (парижская), но столь же убийственная, бьется в сердце нашего мира». В центре этой революции нравов стояли женщины из высшего еврейского общества Берлина. Самое видное место среди берлинских салонов занимал салон еврейской красавицы Генриетты Герц (1761—1847). Дочь гамбургского врача из сефардов, де Лемоса, Генриета получила обычное для девушек образованного круга эстетическое воспитание. Знание европейских языков и начитанность в новой изящной литературе, в связи с редкой красотой, обеспечили ей успех в обществе. Очень юною, на 16-м году, вышла она замуж за человека, который был вдвое старше ее: за популярного врача и философа Маркуса Герца, ученика Мендельсона и Канта. Гостеприимный дом Герцов в Берлине сделался с половины 1780-х годов центром тамошней умственной аристократии. Здесь встречались представители двух течений: лессинго-мендельсоновского гуманизма (Николаи, Дом, Теллер и др.) и новомодной романтики (Шлейермахер, Фридрих Шлегель, Шамиссо и др.). Доктор Герц примыкал к первому течению, его молодая жена — ко второму. Между философом-мужем и романтически настроенной, кокетливой женой было весьма мало общего. Это толкало молодую женщину, окруженную поклонниками, в более интимный круг друзей. Из смешанного общества, собиравшегося в ее салоне, выделился тесный кружок молодежи обоего пола, под именем «Лига добродетели» (Tugendbund). В центре лиги стояла, кроме Генриетты, еще одна молодая женщина, недовольная своею супружескою жизнью: умная и талантливая Доротея Мендельсон (1765—1839), дочь великого Моисея и жена купца Симона Фейта. В свои юные годы (начало 1790-х годов) в этот кружок входили и братья Гумбольдты: будущий государственный деятель Вильгельм и натуралист Александр; но рядом с ними мелькали сомнительные фигуры, вроде ловеласа Генца, будущего агента меттерниховской реакции. Лигисты обращались друг с другом фамильярно, на «ты», и имели для тайной переписки особый шифр; одно время таким шифром служил еврейский алфавит, которому Генриетта Герц научила влюбленного в нее Вильгельма Гумбольдта. Общепринятой добредетели было мало в «Лиге добродетели». То была школа «практического романтизма», отражение литературного. Не случайностью было то, что два апостола крайней романтики — два Фридриха: Шлейермахер и Шлегель — очутились вскоре в центре интимного берлинского кружка и сыграли такую трагическую роль в жизни двух его героинь, Генриетты Герц и Доротеи Мендельсон-Фейт. Из всех увлечений Генриетты Герц наиболее продолжительным был своеобразный ее роман с Шлейермахером, который с 1796 г. состоял проповедником при церкви Charite в Берлине. Частый посетитель и друг дома Герцов, Шлейермахер покорил сердце Генриеты своим учением, в котором христианская романтика была переплетена с модною доктриною «свободной любви». В Берлине много говорили об этой близости молодого проповедника с еврейской красавицей; шла по рукам карикатура, на которой малорослый и худой Шлейермахер изображен гуляющим под руку с высокою, полною Генриеттою и как бы торчащим из ее кармана. Обе стороны, однако, уверяли, что их отношения оставались чисто дружескими. Они прервались только в 1804 г., после смерти Маркуса Герца, когда его салон закрылся и бездетной вдове приходилось жить скромным доходом с наследства. Генриетта Герц продолжала вращаться в кругах немецкой аристократии Берлина, оставаясь еще формально еврейкой. Когда ей предложили место воспитательницы прусской принцессы Шарлотты (впоследствии императрицы, жены Николая I) под условием принятия христианства, она отклонила предложение только потому, что не желала актом ренегатства огорчить свою престарелую мать. Но как только мать умерла, Генриетта перешла в христианство, по лютеранскому обряду (1817). Давно уже порвались слабые нити, связывавшие эту женщину с еврейством; ей были чужды идеалы иудаизма и интересы еврейского народа, который ей, как и ее другу Шлейермахеру, казался только «трупом», «мумией». Она вся прониклась, насколько был способен ее поверхностный ум светской дамы, немецко-христианскими идеалами Шлейермахера и разделяла его мнение, что еврей не может стать гражданином Германии, не сделавшись христианином. Так произошло национальное отречение в семье крупного пионера еврейского просвещения, сподвижника Моисея Мендельсона. Чары романтизма и яд ассимиляции не пощадили и семьи самого Мендельсона. Наиболее трагично сложилась жизнь его старшей дочери, даровитой Доротеи. Чувствуя себя несчастной в браке с Симоном Фейтом, 32-летняя Доротея, уже мать двух сыновей, бросилась в объятия бурно-пламенного романтика Фридриха Шлегеля, с которым встретилась в доме своей подруги Генриетты Герц. Шлегель, несмотря на свой юный возраст (ему тогда было 25 лет), был уже известен в литературных кругах как искатель новых путей в поэзии и enfant terrible, задевший в критике самого Шиллера. Между немецким рыцарем романтики и дочерью еврейского мыслителя установилась интимная связь, которую влюбленные и не думали скрывать. Доротея оставила супружеский дом и поселилась в одной квартире с Шлегелем, в том же Берлине. Вскоре она, при посредничестве Генриетты Герц и Шлейермахера, добилась от мужа развода; Фейт был настолько великодушен, что даже отпустил детей к ушедшей матери и назначил всем пенсию. Вскоре литературный мир был скандализован появлением романа «Люцинда» Фридриха Шлегеля (1799), этого евангелия эротизма, где автор не постыдился вынести на улицу интимные подробности своей семейной жизни. Эта проповедь утонченных наслаждений, праздности и «прожигания жизни», облеченная вдобавок в плохую художественную форму, встретила резкое осуждение со стороны критики. Сочувствовали автору только немногие, в том числе его товарищ Шлейермахер, который выпустил в защиту скверного романа анонимные «Письма о Люцинде». В 1801 г. Доротея напечатала и свой роман «Флорентин», который по настроению был близок к «Люцинде», но гораздо менее оскорблял нравственное чувство и художественный вкус. Чета Шлегелей вела бродячую жизнь: Берлин, Иена, Дрезден, Лейпциг, Кельн и Париж видели эту странствующую пару, которую буржуазное общество часто отталкивало и заставляло терпеть нужду. В 1802 г. в Париже Доротея приняла крещение по лютеранскому обряду и формально повенчалась с Фридрихом. Спустя несколько лет, под влиянием романтического «возврата к средним векам», оба супруга обратились в католичество и поселились на жительство в Вене (1808), где Шлегель получил место в австрийской придворной канцелярии. Там Доротея прожила почти всю остальную жизнь, отлучаясь по временам в Германию и Италию для посещения своих сыновей, художников Фейтов, также крещенных. Умерла она в 1839 г. во Франкфурте-на-Майне, пережив мужа на десять лет. Ее младшая сестра, Генриетта Мендельсон (1768—1831) оставалась незамужней и долго жила в Париже, в качестве гувернантки в богатой христианской семье. Полунемка, полуфранцуженка, она была совершенно отчуждена от еврейства и по религиозному убеждению приняла католичество. Последние годы жизни она провела в Берлине, при своих братьях, и в своем духовном завещании благодарила их за терпимость по отношению к ней, католичке; она только выразила сожаление, что Христос не озарил их души светом истинной веры. На могиле этой дочери Моисея Мендельсона красовалась завещанная ею надпись: «Redemisti те Domine, Deus veritatis!» (Ты искупил меня. Господи, Бог правды!). Изсыновей Моисея Мендельсона остался в еврействе до конца своей долгой жизни старший Иосиф (1770—1848), основатель банкирского дома Мендельсон в Берлине. Младший же его брат и компаньон в банковском деле, Авраам Мендельсон-Бартольди (1776—1835), был евреем только наполовину. В Париже, где он в молодости служил в торговом доме, он проникся модным тогда космополитизмом и вернулся в Германию совершенно равнодушным к еврейству. Женившись на девушке из ассимилированной еврейской семьи, он решил окрестить своих детей, чтобы облегчить им доступ в высшее христианское общество. Вначале тень великого отца удерживала Авраама от этого шага, но потом он поддался доводам своего крещеного шурина, Соломона Бартольди, который писал ему: «Ты говоришь, что имеешь долг по отношению к памяти твоего отца, но наступишь ли ты дурно, если ты своим детям дашь ту религию, которую ты считаешь лучшею для них? Можно оставаться верным преследуемой религии и навязывать ее своим детям как наследие мученичества на всю жизнь, если считаешь эту религию единоспасающей, но если такого убеждения у тебя нет, то поступать так было бы варварством». Авраам должен был согласиться с этим доводом, окрестил своих детей и прибавил к своему фамильному имени немецкое имя Бартольди. Один из его в детстве окрещенных сыновей, Феликс Мендельсон-Бартольди (1809—1847), прославился впоследствии как гениальный композитор, особенно в области религиозной музыки. Старшая сестра Феликса, компонистка Фанни Гензель, получила от отца ко дню своей конфирмации по протестантскому обряду следующее письмо-исповедь:«Форма, в которой твой законоучитель изложил все это (христианское учение), образовалась исторически и, как все человеческие законы, подвержена изменению. Несколько тысяч лет тому назад господствовала иудейская форма, затем языческая (античная), а ныне господствует христианская форма. Мы, твоя мать и я, воспитаны нашими еврейскими родителями в иудейской вере и, не меряя этой формы, следовали велениям Бога внутри нас и нашей совести. Вас же, тебя и твоих братьев, мы воспитали в христианстве, так как оно стало формою веры наиболее цивилизованных людей...».В этих словах отразился весь дух эпохи, когда внезапный переход от прежней замкнутости к общению с окружающим миром толкнул многих на полное слияние с этим миром. Так фатально погиб для еврейства род апостола просвещения. Первое соприкосновение с германской культурой оказалось роковым для образованного еврейского общества. Женщины открыли этот исход из еврейства: они по воспитанию были менее связаны с культурою и традициями своего народа и не могли сопротивляться волшебным чарам романтизма. Рядом с именами Генриетты Герц и Доротеи Мендельсон стоит еще третье имя высоко даровитой женщины, похищенной у еврейской культуры германскою. Рахиль Левин (1771—1833), дочь берлинского ювелира, гораздо глубже и сознательнее усвоила идеологию эпохи «бурных стремлений», чем названные ее подруги. Она находилась всецело во власти индивидуалистического мировоззрения Гете, с которым лично была знакома и произведения которого понимала, как немногие в Германии. Не своей скромной наружностью, а своим острым умом и литературным вкусом привлекала она к себе представителей мыслящего немецкого общества. В ее «салоне-мансарде», в мезонине ее отцовского дома в Берлине, перебывали многие писатели и политические деятели Германии и приезжие знаменитости (например, мадам Сталь). Сама Рахиль мало писала, но обладала искусством вдохновлять других на творческую работу, формировать деятелей в том кружке, где она властвовала над умами. Уже поздно, после ряда сердечных увлечений, Рахиль вышла замуж за своего друга, прусского дипломата и писателя Варнгагена фон Энзе, и приняла крещение (1814). Ее ничто сознательно не связывало с покинутым народом, хотя эта оторванность наводила ее иногда на грустные размышления. «Мне чудится, — писала она, — что в минуту моего появления на свет какое-то неземное существо вонзило мне в сердце следующие слова: будь чуткою, наблюдай жизнь, как способны наблюдать немногие, будь великой и благородной, будь полна вечных дум! — но забыло прибавить: будь еврейкой! И вследствие этого я истекаю кровью в течение всей моей жизни». В жизни Рахили, однако, это болезненное чувство оторванности и душевной раздвоенности очень слабо проявилось: она до конца своих дней жила радостями и горестями немецкого народа, его патриотическими волнениями во время войн с Наполеоном и более всего интересами немецкой литературы, многие представители которой собирались в салоне четы фон Энзе. Только на одре смерти Рахиль снова вспомнила о своем народе, и в состоянии экстаза у нее вырвались слова: «Я с восторгом вспоминаю о своем происхождении, о той цепи истории, которая тянется над далью времен и пространств, соединяя отдаленнейшие воспоминания человечества с событиями наших дней. Я, беженка из Египта, нахожусь здесь и встречаю сочувствие. То, что в течение моей жизни казалось мне величайшим позором, я бы теперь не уступила ни за какую цену». Не сказалось ли в этих словах позднее раскаяние прозревшей души? Верная ученица литературных пророков Германии, Рахиль была совершенно чужда духу древних пророков своей нации. Вся та общественная среда, откуда черпали свои идеалы Рахиль и ей подобные «новые люди», была пропитана антипатией к еврейству и его духовным ценностям. Воскреситель эллинского эстетизма Гете был по существу своего миросозерцания враждебен этическому иудаизму, и не даром он из идеального общества «прекрасных душ» (в «Вильгельме Мейстере») исключает евреев, «отрицающих самый источник нашей высшей культуры». Политически консервативный, Гете был убежденным противником гражданской эмансипации евреев. Он смотрел на еврейский вопрос с точки зрения своих сородичей, франкфуртских патрициев, которые вели бесславную борьбу против эмансипации (см. выше, § 31). Другой столп тогдашней литературы, философ-националист Фихте, проповедовал культурную юдофобию (в своей книге о французской революции, 1793 г.). В еврействе он видел разбросанное по всей Европе «враждебно настроенное государство, находящееся в состоянии постоянной войны со всеми остальными». Опасно, по его мнению, предоставить гражданские нрава людям, которые признают «совершенно чуждые нам законы нравственности»; «для защиты от евреев нет лучшего средства, как завоевать их обетованную землю и сослать их всех туда». Так думал о евреях, как мы видели, и Шлейермахер, интимный друг и спаситель душ красивых еврейских дам. Новая еврейская интеллигенция, жившая идеалами всех этих властителей дум, иногда сама заражалась презрением к своему народу и часто, подобно Рахили, видела «величайший позор» в принадлежности к нему. Пошла эпидемия крещений. С верхов общества зараза проникла в средние и низшие слои. Крестились с целью «приобщиться к немецкой культуре», вступить в брак с христианином или христианкой, добиться карьеры и занять выгодное положение в немецком обществе. В упомянутом выше (§ 30) письме к Гарденбергу Давид Фридлендер дает поименный список членов берлинской общины, принявших христианство в течение нескольких лет (1802— 1810): из общего числа 405 семейств «оставили веру отцов» 50 целых семейств или частей их[48]. «А сколько еще, — прибавляет Фридлендер, — остались мне неизвестными! Сколько родителей тайно окрестили своих детей! В провинциальных городах, особенно в Бреславле и Кенигсберге, пропорция (выкрестов) также велика. Если это есть зло — а для еврейства это очень большое зло в смысле моральном и убыточно в финансовом отношении (сокращение общинных податей), — то я считаю своим долгом, даже рискуя быть навязчивым, безбоязненно об этом докладывать вам». Фридлендеру приходилось тогда наблюдать многие случаи беспринципного, распущенного ренегатства. Провинциальная молодежь в Берлине, освободившись от опеки родителей, предавалась веселию и кутежам. Когда старшины еврейской общины, пользуясь своим правом, налагали на гуляк взыскания, «вольнодумцы» грозили, что они примут крещение, и часто приводили угрозу в исполнение, освобождая себя этим от общинной опеки. Видя угрожающие размеры отступничества, берлинские старшины исходатайствовали у властей, чтобы было запрещено детям и слугам принимать крещение без дозволения родителей и хозяев и чтобы иногородние выкресты высылались на родину. Прусское правительство обратило наконец внимание на это чрезмерное обогащение церкви неофитами сомнительного достоинства и решило установить контроль. В 1810 г. королевским рескриптом было запрещено пасторам крестить евреев без письменного свидетельства от местной полиции о серьезности намерений прозелита. Было бы несправедливо подходить ко всем вышеописанным явлениям с точки зрения узкой морали, как это делают некоторые историки. Нужно понять психологическую и историческую закономерность даже этих крайностей движения, которое в основе представляло собою бунт свободной человеческой личности против тяжелой дисциплины национального коллектива. Ведь то была пора резкого исторического антитезиса против многовекового тезиса «ограждения» и обособления еврейства, который тоже был доведен до уродливых крайностей. А в таких случаях разрушительная сила антитезиса всегда тем мощнее, чем упорнее был в своей косности устарелый тезис. Здесь упрощенный, элементарный гуманизм стоял против национализма, закованного в железный панцирь религиозных законов. Не было еще того синтеза «человека» и «еврея», который явился позднейшим поколениям после ряда роковых блужданий и горьких ошибок. Ведь весна тогда была, весна освободившейся человеческой мысли, вырвавшейся из вековых оков. Лед таял, река разметала свой зимний покров под влиянием весенних лучей, и потекли бурные вешние воды, затопляя берега. Можно ли пенять на этот весенний разлив, как бы разрушителен он ни был? Не будь мрачной средневековой зимы с ее вьюгами и морозами, не было бы этого весеннего половодья, промежуточного между скованною зимнею рекою и тою же рекою, катящею летом свои тихие воды в восстановленных берегах. Вообще само по себе появление антитезиса, как промежуточной стадии между тезисом и синтезом, свидетельствует о здоровом и восприимчивом духовном организме; антитезис становится опасным лишь в том случае, если его функция отрицания длится больше нормального срока, не уступая творческому синтезу.
Последние комментарии
13 часов 51 минут назад
16 часов 25 минут назад
16 часов 54 минут назад
17 часов 40 секунд назад
11 часов 16 минут назад
20 часов 3 минут назад