Сага о бескрылых (СИ) [Юрий Павлович Валин] (fb2) читать онлайн

Сага о бескрылых

Глава 1

Автор благодарит:

Михаила Рагимова

Ивана Блажевича

Юрия Паневина

Сергея Суслина

Пафосный пролог

Приближаясь к пределу, начинаешь слышать шепот богов. Небо здесь неистово-прозрачно и ярко. Подниматься выше смертному запрещено: слабеют и перестают держать крылья, легкие тщетно пытаются насытиться воздухом, кружится голова, мысль о святотатстве становится тяжкой, как камень, и забывший об уважении к своим прародителям, боред, кувыркаясь, несется вниз. С такой высоты удар о волны будет столь же милосерден к безумцу, как и острые гребни береговых скал.

Уайксс неизменно оставался благоразумен, хотя и любил слушать шепот богов. Почти замерла далеко внизу необъятная, черно-синяя чаша моря: едва угадывались черточки парусов, на севере из предзакатной дымки вздымались смутные горные пики, окружающие бухту Сюмболо. Лишь солнце, на этой высоте бледное и обжигающее, оставалось на месте. День истекал, невидимые отсюда тени уже сгущались под стенами Акропоборейсеса.

Уайксс еще раз вслушался в голоса богов: негромкие и насмешливые, они звучали в голове, заставляя виски болеть. Пора домой. Подходящий воздушный поток встретился почти сразу, и молодой боред отдался невидимой огромной ладони — его плавно понесло вниз, ветер привычно звенел, пел, трещали полы короткого хитона, хлестали по спине длинные локоны. Юноша наслаждался скоростью, недоступной простым смертным, лишь изредка взмахивал крыльями, контролируя полет, не давая телу набрать ту опасную скорость, из которой уже нет возврата. Вытянутые вперед руки удерживали короткий дротик-тичон — легчайшее священное оружие служило каждому бореду кормилом в божественном чуде полета: легкое движение левым, утяжеленным наконечником концом оружия — тело устремлялось вниз, правый, «мирный» конец древка уводил летуна вверх. Ведь взмахи крыльев лишь поддерживают детей ветра, истинной же магии тела учишься с малого детства.

Уайксс уже видел подводные гряды: дно у побережья знаменитого мыса Конца Мира напоминало лабиринт, созданный безумным морским гигантом-пахарем. Длинные гряды рифов образовывали концентрические круги, длительные «улицы» и «каналы», свивающиеся в непостижимую головоломку. Кое-где гребни подводных гряд подчеркивались белоснежными кружевами прибоя, но чаще волны свободно перекатывались через скрытую преграду, храня тайны благодатного подводного мира. Зашедшие в лабиринт многочисленные косяки рыбы, отмели, набитые моллюсками, «колодцы» кишащие креветками, крабьи гнезда — боги наделили великий народ боредов поистине неисчерпаемым богатством. Ежедневно рыбаки Нижнего Города выводили свои лодки к гряде, где повинуясь мудрым указаниям крылатых вождей, ставили сети и ловушки, окружая косяки рыбы и неизменно наполняя корзины отборным уловом. Сытно и беззаботно жила чернь Сюмболо, отдавая во дворец две десятины добычи, вознося громкую хвалу благородным боредам и жалостливо ропща в дни зимних штормов, туманов и безделья.

Сейчас рыбачьих лодок почти не видно — рано ушли к берегу. Ленивы и беспечны бескрылые люди полуострова, нет в них мудрости матери Орифии, да и откуда умение мыслить у созданий обделенных богами?

Уайксс вновь набрал высоту — трудно объяснить, но наслаждение взмахивать молодыми сильными крыльями, оставалось грубоватым и острым, почти непристойным, словно дивно умелая девка из «ночных» прислуживала плоти юного воина-бореда. Стены Акропоборейсеса приблизились: вот уже видна верхняя недостроенная площадка и пока пустующий постамент будущей статуи Матери-Орифии. Возвращался в свою гордую обитель народ боредов — опускались на стену внуки богов, сверкали в заходящих лучах солнца белоснежные крылья. Уайксс не спешил, поднялся еще выше над просторным зданием дворца, за скалой открылся провал к бухте, дорога… И Нижний Город: неряшливый порт с сотнями семечек-лодок, десятками скорлупок-кораблей, тысячи убогих домишек черни, площади с колодцами, рынки, неуклюжие прямоугольники домов-кварталов зажиточных кораблевладельцев, купцов и кормчих. Очаги пачкали вечерний воздух грязноватыми дымами, полосы садов уродовали некогда живописные террасы склонов. Уайксс отвернул от ямы Города, попытался рассмотреть среди крылатых силуэтов, планирующих к стене дворца, изящную Аглеа — будущую жену, прекраснейшую из прекрасных. Обряд свадьбы свершится лишь весной, но молодой воин мечтал о счастливом дне уже давно. Боги даровали удачу недостойному — Уайксс знал, что слишком грубоват и неуклюж для бореда. Унизительно высокий, ростом почти со среднего человека из внуков смертных, с грубоватым лицом и недостаточно синими глазами, с крыльями, слишком крупными чтобы быть по-настоящему изящными. Но именно ему боги даровали счастье союза с блистательной и гордой Аглеа. Весною, после празднования, новобрачные взойдут на Ложе Рода, и будет ли во дворце в тот миг боред счастливее Уайксса? И Аглеа наверняка не пожалеет, что даровала право зачать ребенка именно ему…

На верхней стене почему-то оказалось очень мало дневных слуг. Уайксс, гася скорость, коснулся тверди стены, босые ступни легко пробежали по теплым каменным плитам, молодой воин сложил мощные крылья за спиной. Пришлось ждать, пока прислужник подаст плащ-хламид.

Мимо проходили взрослые бореды, в своих богатых плащах, уже причесанные и достойно обутые. Один из молодых мужчин, приветливый Зозимос, поздоровался на древнем языке Отцов. Уайксс постарался ответить безупречно. Язык Отцов был неимоверно труден: пока молодые бореды знали лишь несколько фраз. Пройдут еще долгие годы, пока новое поколение возвысится и научится вести беседы, достойные истинных внуков богов. Уайксс всем сердцем стремился постичь красоту Древнего слога, но пятнадцати лет в Низшей гимнасии — этого слишком мало. Впрочем, отдавать приказания дневным и ночным слугам ему пока приходилось куда чаще, чем вести философские и поэтические диспуты. В колыбели ребенок познает лишь грубую речь кормилицы — таково печальное положение вещей, так повелел непреклонный Логос-созидатель.

Уайксс был юн — ему едва исполнилось тридцать пять. Возраст простительной несдержанности и наивности, простейших желаний плоти и иных смешных безумств. К пятидесяти боред станет разумен, к восьмидесяти образован и мудр, позже начнет наставлять юных. Лишь суетливые внуки смертных жадно спешат жить, бездумно размножаясь, упиваясь своим невежеством и глупостью. Несчастные, безобразные создания, маложивущие, недостойные внимания богов.

Молодой воин отдал дротик-тичон почтительному слуге-оружейнику, скрывая раздражение, подождал, пока молодой неумелый прислужник завяжет ремни сандалии бореда и, наконец, направился в банные покои. Неспешно омыть утомленное тело — уже появляются ночные слуги, они приведут в порядок прическу господина, бережно очистят крылья, подадут свежие одежды. Зал трапез, музыка, ужин в окружении мудрых мужчин, мимолетная улыбка Аглеа, ужинающей в женской половине зала. Потом свои комнаты, танец ночной служанки… По правде говоря, в Акропоборейсесе утомляет изобилие неуютных и недостроенных комнат, и недостаток умелых и привлекательных служанок. Старейшинам Нижнего Города следовало бы куда чаще менять девушек, прислуживающих внукам богов. Скучные ласки одних и тех же девиц не только скучны, но и оскорбляют уважение к божественным предкам крылатых.

…Гонг — вибрирующее торжество удара звонкой бронзы разнеслось над строениями Акропоборейсеса. Замерли слуги, Уайксс в изумлении обернулся — для трапезы слишком рано. Идти не омывшись, непричесанному, с неумащенными волосами? Что за странная спешка? Не иначе сама Мать Орифия сошла к потомкам.

Вновь ударил гонг, и еще раз — на памяти молодого бореда такое случалось лишь однажды — во время Долгого шторма. Слуги исчезли. Уайксс, поддерживая полы длинного домашнего хитона поспешил в трапезную…

Царь Дорасеас-Боре уже успел занять место на своем ложе во главе стола. Пришедшие на звон гонга бореды прятали невольные улыбки: блистательный Дорасеас воистину выглядел неблагопристойно — его длинные кудри успели завить лишь наполовину и сейчас царская белокурая служанка спешно выпутывала из густой гривы властителя серебряные «клювки-каламистры». Властитель морщился, демонстрируя удивительное нетерпение, абсолютно неподобающее одному из славнейших философов Акропоборейсеса.

Зал постепенно наполнялся — все восемьдесят шесть крылатых потомков детей Матери-Орифии спешили на зов неурочного гонга. Царь сделал знак служанке — белокурая прелестница удалилась, изящно придерживая над плечом блюдо с «клювками». Уайксс невольно проводил служанку взглядом — север далек, дик, населен полукровками, рожденными от нечестивых и беспорядочных союзов демонов-дарков со смертными безумцами. Видимо, унаследованная порочность и делает северянок столь очевидно влекущими. Особенно эта редкостная манера раскачивать округло-оттопыренной кормой…

Места за трапезными столами кое-где еще пустовали, на женской половине собралась едва ли две трети блистательных дам Акропоборейсеса, но царь уже выпрямился и поднял кубок:

— Славлю Мать-Орифию и могучих сынов ее!

— Славлю! — многоголосо ответили собравшиеся бореды.

— В тревожный час собрал я вас, о, внуки богов. Беспокоен и безрассуден ныне неблагодарный Нижний Город. Смута пришла в еще вчера счастливый Сюмболо…

Уайксс слушал и не верил своим ушам. Смута в городе? Да о таком лишь в древних легендах можно прочесть. Или из пучин океана всплыло то зловонное, ниспосланное Бездной безумство, о коем прорицал последний оракул? Горожане всегда недовольны и ворчливы, но поднять голос, проявить открытое неповиновение древнему Договору⁈ Совсем поглупели горожане⁈

— Это бунт! — крикнул, перебивая царскую речь, только что вошедший Бакчос из Зэтов. Его немногочисленная родня не спешила возлечь у столов, да и женщины Зэтов почему-то стояли рядом с мужчинами.

— Займите места, и ваш голос будет услышан нами, — воззвал Дорасеас-Боре к рассудку немногочисленного, но буйного младшего рода.

— Опомнись! — неучтиво закричал второй из Зэтов — известный своей вздорностью и вечно неухоженной бородой Мзазон. — Они идут к воротам! С оружием, выкрикивая оскорбления Матери-Орифии. Это война!

— Ты воистину скудоумен, Мзазон потомок Зэтов, — загремел со своего ложа царь. — Сядьте и скромно выслушайте мужей мудрее вас. Войны не будет! Так сказал я, Дорасеас-Боре! Знатнейший из Мудрых!

— Так скажи это горожанам, вечноспящий царь ослоухий, — дерзко выкрикнул Бачкос. — Немедленно закроем ворота и встретим смертных крыс как подобает героям-боредам!

— Еще никогда мудрейшие бореды не убивали своих заблудших слуг! — царь сел ровнее, и предупреждающе раскинул широкие крылья, скинув на мозаичный пол одну из подушек. — Опомнись, о первый из последних Зэтов. Я решил сам говорить с представителями заблудших горожан. Кровь не прольется!

— Говорить надлежало вчера. И со старейшинами черни! — удивительно грубо закричал Бачкос. — Встретим неблагодарных дикарей стрелами и ударами тичонов! Опомнитесь, благородные бореды! Пора вскипеть охладевшему мужеству славных потомков Борея!

— Не время хвастать своим вечноцветущим безумием, о самолюбивый сын Зэтов. Тебе ли указывать мудрейшим? — засмеялся властитель. — Сядь и закрой свой невыносимо поспешающий рот, о славный своим невежеством боец с тенями чаек!

В зале неуверенно засмеялись — давняя история позора Бачкоса-Зэта оставалась памятна многим. Но на лицах родственников безумца не отразилось и тени должного стыда. Совсем юная дева из Зэтов первой раскрыла узкие крылья, ее вызывающему примеру последовали родичи — большего оскорбления и призыва к неповиновению Трапезный зал еще не видел.

Видимо, Дорасеас-Боре не ожидал столь открытого неподчинения — царь вскочил с ложа, взмахнул кубком, расплескивая душистый напиток, гневно выставил расчесанную, тщательно пропитанную душистым маслом бородку…

— Не трудись, — негромко, но отчетливо, сказал царю Бачкос. — Мы уходим, о сын тугоумной бесхвостой ослицы. Если у кого-то из ослабших внуков наших богов-прородителей осталась капля разума, пусть следует с нами…

Восьмерка Зэтов окинула взглядами трапезный зал, остальные бореды в изумлении смотрели на безумцев. Бачкос кивнул и резко повернулся к двери — за ним и все Зэты покинули зал. Юная умалишенная обернулась в дверях, тряхнула головой с тяжелым узлом волос, повязанных модной «плетеной» косынкой и сделала невозможную вещь — сплюнула на порог.

Уайксс не верил своим глазам и ушам. Бунт, почти война, Зэты, ушедшие из трапезной? Куда можно улететь из Акропоборейсеса⁈Селиться в скалах, подобно диким птицам? Лететь вдоль бесконечного полуострова, ища приюта во враждебных северных землях? Разве они не понимают, что ни властитель Дорасеас-Боре, ни совет Мудрейших не простят гордецам Зэтам такого вызова? Опомнятся, вернутся и будут торжественно изгнаны? Такого еще не бывало, но…

— Забудем о них, — призвал царь. — Ослепшие в своей медноголовости глупцы. В миг, когда…

За спиной Дорасеас-Боре появился слуга — кажется, один из привратников, — зашептал в царское ухо. Показалось, что серьга с рубином в ухе Мудрейшего дрогнула, но властитель тут же справился с собой:

— Посланцы города входят во врата Акропоборейсеса. Многостойкие сородичи мои, надеюсь, у вас хватит мудрости и хладнокровия, дабы не выронить честь…

…Их было много. Очень много. Топот сандалий, сапог и мозолистых босых пяток отдавался безобразным гулом меж стен коридора, близился… Уайксс почувствовал, что у него перехватывает дыхание, крылья сами собой раскрылись, левое крыло задело резную спинку ложа. Взгляд непроизвольно обратился к окну — за ним темнела галерея с уже сотню лет недостроенной колоннадой. Вскочить, выбежать, сорваться в полет со стены…

— Здесь они, здесь, дармоеды! — завопили в коридоре на Нижнем языке.

В зал хлынул поток людей: сотня, полторы, может быть больше. Рыбаки и гребцы, приказчики и рыночные стражники, уродливые торговки и миловидные разгульные девки. Задние толкали передних, толпа напирала — заскрипел, сдвигаясь, низкий пиршественный стол, рассыпались орешки и тонкие белоснежные соломинки сладкой водоросли-хами. Ахнула сбитая с ложа пухлотелая красавица Мэйя, к мужским столам пятились перепуганной стайкой белокрылые девы-бореадки. Уайксс тупо озирал стол перед собой: нет даже ножа, лишь хрупкое блюдо с тонкой росписью — никудышное оружие.

Оружие имелось в иных руках — должно быть еще никогда Трапезный зал не видывал столько оскорбительно-грубого железа. Мечи стражников и остроги рыбаков, моряцкие копья и мясницкие ножи, окованные дубинки и охотничьи луки…

Тяжело дышали и топтались горожане, потрясенные огнями многочисленных светильников, роскошью мебели и близостью блистательных внуков богов — немногие из простодушных детей смертных могли похвастать тем, что видели боредов не только в небе. Замерли и крылатые — внезапное вторжение, толпа грязных, воняющих потом и пылью, дурно одетых и непричесанных, но обильно вооруженных людей ужасала.

Нижние и небесные смотрели друг на друга в молчании. Лишь из коридора доносилось жалобное взвизгивание — там пинали не успевшего скрыться слугу из «ночных».

Дорасеас-Боре горделиво расправил крылья и возвестил:

— Сегодня не прольется кровь и зла не будет! Так обещали все, подтвердившие верность древнему Договору.

— Верно, — откликнулся один из горожан, выступая вперед. — Мы обещали царю. И я, Ваха-с-Вершин, то обещание подтверждаю.

Он был уродлив, этот мужчина со странным прозвищем. Огромный нос, кустистые брови, низкая челка жестких прямых волос, почти закрывающая маленькие, злые и глубоко посаженные глазки. Короткий меч в ножнах на поясе, в руках странное металлическое оружие с загнутым и раздвоенным, словно змеиное жало концом. И речь Ваха-с-Вершин была странна — он коверкал слова, словно не умел сказать правильно.

У Уайксса мелькнула смутная догадка — недавно что-то говорили о новых бесчинствах в городе. Какой-то наглый вожак, из Пришлых. Один из этих бродяг, мало что понимающих в жизни Сюмболо, зачастую не умеющих не только писать, но и говорить даже на примитивном Нижнем языке. Как способен столь очевидный безумец возглавить толпу пусть даже самых глупейших из городских глупцов?

Ваха-с-Вершин взмахнул своим оружием, сметая посуду с ближайшего женского стола, легко вспрыгнул на инкрустированную крышку, сшиб носком сапога чудом устоявшую чашу для омывания рук и заорал, так, что женщины боредов невольно схватились за уши.

— Договор нерушим! Лишь убийц готов лить кровь истинных братьев. Но год идут и все меняться. Нет сегодня старший и младший братьев. Нет старших богов. Нет двух десятин! Слыште! — оратор указал своим железом на дверь.

Горожане и бореды обратились к двери. Уайксс напряг слух — ничего не происходило. Разве что в коридоре продолжали втихомолку пинать несчастного слугу.

Ваха-с-Вершин раздраженно тряхнул своей уродливой челкой, взмахнул оружием. Откуда-то из-за стены донесся гнусавый вой — там дули в какой-то странный и нелепый инструмент, должно быть, огромный пастуший рог. Музыкант изо всех сил пытался изобразить мелодию, но получалось у него ужасно.

— Вот! — возликовал Ваха-с-Вершин. — Пришло время! Все братья! Нет богов и людёв старший и младши. Все велики, все равны. Мать-Орифия, Страж Пучины, Великий чайка и бог Слова! Заключим вечны мир, братья! Так, мой брат, Дорасеас-Боре⁈

— Если боги того истинно возжелают, — уклончиво подтвердил оторопевший властитель Акропоборейсеса.

— Все равны! — с угрозой проревел горожанин. — Ты, царь, я, и жрец Слова заключат еще договор. Сейчас в этот велик день. Жрец здеся?

— Здесь, о мой брат, — раздался голос из-за спин толпы. Горожане с трудом расступились, протиснулся человек в яркой мантии, за ним две полуголые жрицы катили бочку, слуга нес деревянный футляр. Человек, известный и в Нижнем городе и на Акропоборейсесе как главный жрец храма Слова, улыбаясь и придерживая полы желтого одеяния, переступил через рассыпанные орехи.

— Да будет мир, братья и сестры! — возвестил жрец.

— Воистину мир велика, — ответил Ваха-с-Вершин.

Уайксс смутно догадывался, что эти двое продолжают какой-то свой разговор, непонятный горожанам и внукам богов. Нет, крылатый царь боредов тоже что-то понимал, пусть и частично.

Жрец воздел руки — складки мантии взметнулись шелковой пародией на крылья:

— Сядьте, братья и отложите оружие. Прав мудрейший царь и правы добрейшие горожане Сюмболо. Мы заключим вечный мир. Те, кто присутствуют здесь, расскажут свои друзьям и родичам, те передадут внукам и правнукам. Счастливый день…

Уайксс пытался вспомнить, откуда взялся этот круглолицый жрец по имени Ронхаб. Кажется, тоже родом из слабоумных Пришлых, появился в городе не так давно, но, видимо, неглуп — поскольку сыт, одет и уже умудрился поставить храм для своего бога. Где-то на утесе тот новый храм, левее маяка. Но почему именно этот жрец здесь? Чернь поклоняется десяткам богов, куда более древних и хорошо известных. У этого Ронхаба какой-то странный безликий бог… Бог Словес? Нет, кажется, бог Слов. Или Слова?

Переполненная трапезная шевелилась, рассаживалась. Ронхаб с приветливой улыбкой руководил, обходительно показывая и призывая «подвигаться и присаживаться». Ошеломленный Уайксс осознал, что на его (его!) ложе уже сидят трое городских: грузный стражник с непонятным знаком на кожаном шлеме, узколицый приказчик с крысиной физиономией и девица из простолюдинок, довольно приятная на вид, но с разными глазами. Еще один горожанин — юнец в рваной рубахе, пристроился на изогнутой спинке ложа — наглецу мешало крыло Уайксса и мальчишка нерешительно упирался в него локтем. Оружие незваные гости сложили в ногах — меч, убогий рабочий топорик, длинный кинжал. Удивительно, но даже у девицы имелась дубинка с нелепыми, но острыми колышками-шипами на конце.

— Мир и покой воцарятся в Сюмболо, — продолжал жрец, оставшийся стоять в середине Трапезного зала. — Мы поклянемся стать братьями, поклянемся не причинять друг другу вреда, не проливать братской крови…

— Равной братской крови! — крикнул Ваха-с-Вершин, устроившийся за царским столом.

— Да будет так, — с широкой улыбкой согласился жрец и повел рукой в сторону властителя Акропоборейсеса.

— Да будет так, — после едва заметной паузы подтвердил Дорасеас-Боре.

— Так поднимем же дружно наши клятвенные чаши! — всплеснул рукавами жрец. — Ибо любовь и братство надлежит подтвердить божьим знаком…

Уайксс слушал, но не слышал. Клятва, пусть клятва с возлиянием. Наверняка в бочке нэктар: чуть пьянящий напиток из слабого настоя желчи пурпурного кальмара и горного сока, что соскребают скалолазы с каменных вертикалей у острова Келайно. Сей жидкий союз морских глубин и горных вершин с древнейших времен считается священным в Сюмболо — глотком нэктара неизменно скрепляются договора и клятвы. Довольно надежное средство — нарушивший клятву серьезно рискует здоровьем — тошнота и колики, да и иные кишечные неприятности заставят обманщика серьезно пожалеть о своем двуличии. Впрочем, хороший врачеватель вполне способен избавить от последствий…

Уайксс не мог думать о нэктаре — он видел Аглеа — будущая невеста теснилась на одном ложе с подругой — миниатюрной Климин и тремя горожанами. Те сидели неловко, стараясь не касаться крыльев прекрасных боред. Косились как на… как на доступных ночных служанок. Гнев наполнил Уайксса, заставил сжать край ложа — юный боред понимал, что на него смотрит стражник, но ничего не мог с собой сделать. Как они смеют, смрадные, грубые и непричесанные, быть рядом с крылатыми девами, истинными внучками богинь⁈

— Ты это… — с угрозой промычал стражник.

— Кишки выпустим, — посулил приказчик-грызун.

Едва ли Уайксс мог что-то сделать. Он не боялся, нет. Но начинать драку, когда тебя мгновенно схватят за крылья, повалят на пол, бессмысленно. Дотянуться до меча, тяжелого и неуклюжего на вид? До кинжала или нелепой дубинки? И навеки быть проклятым соплеменниками, как безумец, нарушивший царскую волю, первым проливший кровь?

Уайксс сделал удивленное лицо и слегка улыбнулся «гостям».

— То-то, красавчик, — пробурчал стражник.

Путь оскорбляют. Сейчас закончится этот глупый ритуал, уродцы уберутся вместе со своей вонью и примитивными клятвами…

Жрец уже закончил свою пышную и бессмысленную речь. Ему первому налили чашу, начали наполнять чаши «гостям» и хозяевам. Посуды не хватало — кто-то побежал на кухню.

— А я вообще нэктара не пробовала, — похвастала девица, улыбаясь Уайкссу.

— Вроде бражки, только в голову чуть шибче шибает, — пояснил приказчик. — И привкус тонкий. Примерно как у северного джина.

Уайксс принял чашу — подали не свою, непочтительно сунули простую, глиняную, со щербатым краем посудину. Нэктар пах сильно, почти мерзко.

— Ух, какой духовитый, — удивилась девица.

Уайксс, наконец, догадался, отчего у нее глаза разные — один подбит и очень густо запудрен.

— Так поклянемся же в вечном братстве! — снова начал жрец.

—…и сестренстве, — хихикнула отвратительная полутороглазая девка, вновь обращаясь почему-то именно к крылатому соседу.

…— в этот миг… разом… вместе… — доносился напев неутомимого жреца.

Кажется, пары нэктара ударили в мозг даже раньше, чем жидкость попала во глотки присутствующим. Почти три сотни ртов одновременно сделали глоток, одновременно скользнул вязкий и жгучий комок в три сотни желудков…

— Это же не нэк… — попытался сказать глядящим на него поверх чаш соседям, Уайксс, но не смог договорить.

— Ух, — согласился приказчик. Юнец звонко засмеялся и чуть не рухнул со спинки ложа.

Уайксс пробовал настоящий нэктар еще в музической палэстре Первого крыла — глоток перед экзаменами, дабы не быть искушаемым грехом списывания. Среди боредов считалось вполне приличествующим обычаем скреплять важные события символическим глотком священного напитка. Ничего особенного. Просто здесь был совсем не тот нэктар.

В ту ночь Сюмболо и Акропоборейсес впервые попробовали Сок Истины или Новый нэктар. И настоящего нэктара в том судьбоносном напитке была едва ли четверть — для запаха…

Опьянение пришло сразу, мгновенное и сокрушительное, будто удар о землю внезапно умершего в полете бореда. Пошатнулись стены Трапезного зала, но тут же вернулись на место. Уайксс видел смеющиеся лица, сотни голосов слились в единый хор, зазвенели кифары, разом полился нежный напев флейт, кто-то уже танцевал. Мелькали у столов ловкие жрицы, встряхивая налитыми грудями, без устали наполняли подставленные чаши чудесным напитком. Клубился над столами дым курильниц и сгущался горьковатый вкус Сока Истины…

Уайкссу подали вторую чашу, он жадно припал губами, тут пухлая рука стражника дружески хлопнула его по плечу — молодой боред расплескал, глотнул не в то горло, закашлялся. Все хохотали, девушка слизывала капли с бороды бореда, мальчишка гладил крылья и что-то спрашивал. Уайксс хотел ответить, хотел еще чашу, но жрицы до него не доходили. Все пили, и обижаться на окружающих было невозможно. Уайксс всех их любил — еще недавно чужих, непонятных, но таких близких, веселых. Братьев… И девчонку, что уже шарила под его туникой, тоже хотел любить. Ее даже больше. И телеснее. Вот прямо сейчас: такую нестерпимо привлекательную, растрепанную, с криво накрашенным ртом и пьяными разными глазами…

Прекрасный мир рассыпался на куски, запомнившиеся невыносимо ярко.

…Осколки раздавленной чаши казались сияющими как небывалого оттенка рубины…

…Извивалась, прижатая к бочке, жрица, выла в экстазе, так маняще, что мужская страсть и кровь закипали, едва не брызгая на мозаику полов Трапезного. Менялись мужчины, а жрица, скользкая и блестящая, трясла задранными коленями, нетерпеливо манила к себе крылатых…

…Еще расхаживал по залу великий жрец Ронхаб, мелькала святая желтизна мантии меж танцующих и сливающихся в объятьях…

…заваливал Ваха-с-Вершин на царский стол двух бореад — хлопали белоснежные крылья изнемогающих красавиц. Опрокинулись прямо на царя, что встряхивал упоенно седеющей гривой, усердно даруя счастье дивно пухлотелой горожанке…

…— Равные! — кричал и стонал кто-то.

… она вся была такая крепкая: и грудью, и губами. И глаза разные в размытой пудре сияли от счастья. Радовали друг друга, пока Уайксса не оттащили от нее за крылья. Один из Мудрейших, стражник, какой-то матрос согласно разделили благодарную деву…

…женщин, крылатых и других, было меньше мужчин. Сплетались на столах, ложах и полу тесные клубки, стонали, хлопали крыльями, стучали коленями и локтями, визжали и хлюпали. Уайксс оказался внизу, под чудной тяжестью — воистину Мудрейший из царей, знал с какого сокровища начать праздник — эта равная была чудовищно тяжелой, горячей, немыслимо приятной, чавкающей и благоухающей жареной рыбой. Была нестерпимым блаженством. На ней тоже кто-то лежал — тяжесть грозила расплющить, по крыльям бореда топтались ноги — Уайксс выл от боли и нескончаемого наслаждения, вцепившись в огромные шары с темными пятнами сосков, не отпускал, не отдавал того огромного сокровища…

…— Равные, равные! — завывала сотня голосов…

… боред что-то пил, обливаясь, — не то, просто брага. Сок Вечности закончился — в опрокинутой бочке лежали двое мужчин, вылизывали дно. Уайкссу тоже хотелось хоть глоток, хоть одну каплю со вкусом дубовых досок, но он не мог дойти к бочке…

…Аглеа он узнал лишь по серьгам — искаженное личико, закатившиеся в экстазе глаза, прическа рассыпалась и иссиня-черные локоны спинами юрких угрей скользили и хлестали по плечам двух мужчин, стиснувших между своих тел прекрасную внучку богов…

…наверное, тогда Уайксс уже начал трезветь — запах паленого вызывал тошноту, дикий вой о «равных» терзал уши и мозг, на молодом бореде прыгала широколицая девка — Уайксс со смутным изумлением узнал одну из безымянных дневных служанок — возможно, именно поэтому плотское удовольствие казалось не таким уж удовольствием…

…— Стань равным, стань! — его куда-то тянули, служанка не отдавала бореда, жадно наседая и вопя: — Сейчас, сейчас…

— Равным! Равным!

Вроде бы уже другая девка ласкала молодого бореда на ходу — вели к сдвинутым столам, утопающим в холмах белоснежного белья и подушек. Уайксс возжелал дивно красивую голую красотку, что стояла на коленях, алчно владея двумя горожанами — от энергичных движений водопад черных кудрей прыгал по спине, открывая багряный симметричный рисунок. Уайксс подумал, что дивная красавица на кого-то похожа. На Климин?

У столов Уайксс понял, что вокруг навалены вовсе не подушки. Как же это⁈ Ноги щекотали перья, пахло возбуждением и ни на что не похожей тошнотворной паленостью. На столе сидел на корточках огромный волосатый человек, совершенно нагой, держал странную кишку-шланг, прикрепленную к узкому металлическому ящичку. За плечами гиганта подпрыгивал Зозимос, какой-то до смешного мелкий без своих крыльев, клал ладони на звериные плечи гостя и вскрикивал:

— Равные, мы равные! Не бойся, Уайксс, это легко!

Девка, какие-то горожане, ласково и настойчиво подталкивали Уайксса к столу — молодой боред, спотыкаясь об упругость крыльев, попятиться, — не пустили:

— Стань равным, стань!

Еще какая-то женщина ухватила сзади между ног — Уайксс застонал от возбуждения, рухнул животом на крышку стола всю в черных мелких брызгах-крапинках.

Волосатый гигант щелкнул чем-то на наконечнике своего орудия — оттуда вырвался луч — тонкий как нить, длиною с ладонь, ярко-рубиновый, очень красивый…

Уайксс почувствовал, как ему расправляют крылья.

— Не дергайся, — проворчал волосатый великан с размытым, словно пустым лицом. — Иль неровно выйдет…

Больно не было. Почти не было. В нос с новой силой ударил запах паленого. Потом Уайксс почувствовал странную легкость слева, бореда перехватили за руку, еще чуть-чуть придержали.

Когда правое крыло отделилось, перья скользнули по руке Уайксса — он навсегда запомнил ту последнюю упругую легкую нежность…

В Трапезном зале никого не было. Из стоящих на ногах никого — и Уайксс чувствовал себя странно. Зато пол шевелился, стонал и вскрикивал — сотни обессиленных Равных все еще ерзали и извивались, пытаясь наслаждаться на каменных плитах, покрытых обрывками одежд, обломках лож и столов. И барахтались на небывалой белоснежной постели. Равные черви среди равных червей.

Уайксс пошатывался, пытаясь устоять на ногах — его все время тянуло вперед. Трудно стоять, когда весь мир упоенно копошиться на полу. Мохнатый гигант со своим странным лучом исчез, жреца Ронхаба тоже не было. Царь Дорасеас-Боре окончательно затерялся среди блаженных червей. И невеста Аглеа была где-то там. Все были там. Даже большая рыбная бабища.

Нет, кто-то еще оставался на ногах. Ваха-с-Вершин косолапо топтался у ларца, покосившегося, но чудом не упавшего со священного камня. Поддевал своим оружием крышку — ларец, хранящий царский венец истинных внуков Борея никак не поддавался. Наконец, серебряная крышка заскрипела…

В дверях Уайксс попытался нагнуться и поднять чей-то хитон — и чуть не врезался лицом в пол. Нужно привыкнуть быть равным и легким.

Хитон оказался не хитоном, а городской рубашкой. Чувствуя себя дико, Уайксс накинул на себя примитивную одежду горожан — ничего не мешало. Заскрипев зубами, новый равный, хотел вознести мольбу матери Орифии, но зачем? Ведь выжившая из ума старуха сегодня предала внуков богов. Ха, совсем некому молиться легчайшему из боредов.

Уайксс свернул к Верхней стене и опомнился, уже почти подойдя к низким зубцам. Куда? Упасть вниз неуклюжим опозоренным камнем? Будь прокляты боги, все, сколько их есть в мире! Дохлые, вонючие, проклятые боги!

У распахнутых ворот никого не было — к статуе матери Орифии

[1]

трезвеющий (человек? полу-боред? урод?) подходить не стал, лишь плюнул в ее сторону.

Он шел, то и дело падая, сбивая колени, шатаясь от дикой боли в лопатках, стискивая ладонями разламывающуюся голову, и пытался ориентироваться по редким городским огонькам внизу и яркому фонарю маяка. Все было совершенно иным, не таким как сверху. И тысячи камней под босыми ногами. И запах дохлятины в придорожных кустах. Он наступил на яблоко конского навоза и не понял что это. Где-то там, на темной вонючей дороге отстал и навсегда истаял в прошлом боред Уайксс.

Помогла Луна с Темной Сестрой и такой знакомый фонарь маяка. Равный человек поднялся по тропе к храму, припадая на обе сбитых в кровь ноги, мучаясь болью в мошонке, словно распертой изнутри двумя горстями тлеющих углей, он взошел на невысокое крыльцо и взялся за дверной молоток. На слабый стук открылось зарешеченное окошко.

— Молю о внимании и снисхождении мудрейшего жреца Ронхаба, — прохрипел равный человек.

Через какое-то время — человек ждал, опершись лбом о стену, и старался не стонать — дверь открыли. За охранником стоял жрец Ронхаб, и от желтизны мантии его лицо с короткими усами, казалось костяным.

Человек равный рухнул на колени:

— Мне было видение, мой господин. Глас приказал идти и отдать свою судьбу в руки бога Слова. Примите мою жизнь.

Жрец что-то спрашивал, человек равный кивал. Его провели внутрь, в маленькую коморку. Дали таз с водой — с холодной, совершенно не согретой. Едва позволив умыться, жрец Ронхаб взял равного человека за длинные спутанные волосы, заставил поднять лицо. Человек увидел чашу — оттуда знакомо пахнуло Соком, увидел полуголую жрицу, и содрогнулся — только не сейчас!

— Ты должен это пить. По ложке. Пока каждый день,а позже раз в три дня. Иначе твой разум тебя покинет. Но воздержание плоти, тебя несомненно укрепит, — улыбнулся жрец. Молодая жрица засмеялась и швырнула гостю тряпку — это были старые штаны.

От глотка Нового нэктара в голове чуть прояснилось.

— Мы тебе поможем, брат, — успокоил великий жрец Ронхаб. — Завтра принесешь клятву. И не беспокойся за свою судьбу, брат. Она в надежных руках.

— Благодарю, о мудрейший, — прошептал человек равный.

— Как тебя зовут, брат?

— Не помню, о Мудрейший.

— Воистину лучший ответ. Ложись, и ни о чем не думай. Тебя не обидят, брат.

Равный человек лежал под тонким одеялом. Он не думал об удобном ложе с льняными простынями, о мягком тепле жаровен и о вместительном ночном сосуде под мягкой салфеткой. О легкости за спиной он тоже не думал. Он думал о том, что брат не обидит брата. Он его смачно поимеет. Такова истина Логоса-созидателя, чтоб он издох, козел старый.

* * *

Все это было давно. Восемь лет назад. Человек равный получил имя (и даже не одно). Научился многому и повидал многое. О, из плоского мира бескрылых тоже можно кое-что рассмотреть. Главное точно знать, что именно ты желаешь увидеть в конце.

Дворцов Акропоборейсеса больше не было. В опустевшем верхнем городе остался пост стражи, дабы воспретить горожанам безнаказанно (и даром) разбирать камни дворца.

Царь Дорасеас-Боре сдох — кажется перепил самодельного Нового нэктара. Впрочем, так ли это, и где и когда ушел к богам глупейший из Мудрейших никого из равных не интересовало.

Ваха-с-Вершин носил царский венец на удивление долго — почти год. Кажется, ему перерезала горло одна из наложниц — по крайней мере, именно какая-то безумная блудница пыталась претендовать на титул властительницы Сюмболо. Впрочем, за эти годы их, мимолетных властителей, промелькнуло не меньше сотни — кто их всех упомнит-то?

Красавица Аглеа оказалась не только истинно красива, но и умна, — ее почти сразу взял второй женой достойнейший судовладелец Сабык. Через два года достойная равная понесла от престарелого мужа и родила сына. Счастливый супруг обожал прекраснейшую. Хотя и регулярно лупил за невоздержанность с нэктаром и излишне похотливые игры с домашними рабами.

Да, в славном Сюмболо теперь было очень много рабов: многие бывшие слуги Акропоборейсеса, да и иные горожане не могли прокормить себя. Зимы с их длинными штормами стали весьма голодны, а рыбная ловля в Лабиринте слишком опасна. Кто мог, покидал славный город, перебираясь в рыбацкие деревушки мелких архипелагов или отплывая на дикий Север. Но большинство обнищавших горожан предпочитало не рисковать и надеть кожаный ошейник «храмового брата» — уж бог Слова наверняка прокормит.

Говаривали, где-то в неприступных скалах Окэпеты обитают одичавшие беглые бореды дерзкого рода Зэта. В ту роковую ночь они забрали с собой часть детей из палэстры Акропоборейсеса. О, заблудшие, несчастные души. К счастью, оставшихся младших детей приютил милосердный храм Слова. Большинство из нелетающих детенышей, чуть подрастив, отправили на север и на восток — там любят диковинных дарков, а Храму Слова необходимы ткани и хорошие инструменты.

Верховный жрец Ронхаб, чье великодушие не знает границ, разрешил варить Новый нэктар любому горожанину Сюмболо, пожелавшему заняться этим сложным ремеслом. Прошло немало времени, пока, похоронив отравившихся до смерти и удавив сошедших с ума экспериментаторов, добрые горожане убедились, что создание истинного нэктара невозможно без приобщения к святости Храма. В конце концов, ежедневная порция в Храме не так уж дорого стоит.

Воистину, счастлив город у коего есть заботливый старший брат-жрец из Пришлых — Логос-созидатель тому свидетель.

[1]

По одной из обоснованных версий Орифия была не матерью, а бабкой боредов. Если верить весьма запутанным преданиям совершенно иного мира, красавицу-афинянку Орифию похитил бог северного ветра Борей, она стала его женой и родила бореадов: крылатых братьев Зета и Калаида. Братья принимали участие в походе аргонавтов, гонялись за гарпиями и бегали от некоего грубияна Геракла. Что с ними случилось в дальнейшем — не совсем понятно, возможно братья эмигрировали.

Глава 2

ТИХАЯ БУХТА

От северо-восточного ветра и ударов штормов Нимарх прикрывали соседние острова. Бухта на островке крошечная, но стоянка вполне приличная, с галечным пляжем, на которые так удобно вытаскивать корабли. Сейчас их было аж четыре: две убогие рыбацкие лохани, безуспешно охотившиеся на клионтов у здешнего архипелага, лежали на берегу, на якоре стоял крупный, довольно новый диер

[1]

с щегольской фигурой-рострой Счастливой Девы — все три сиськи деревянной красавицы были тщательно отполированы и пропитаны маслом, а соски подкрашены красноватым суриком.

— Смачная баба, — ухмыльнулся Яр-Клыкач.

— Выразительная, — согласился Укс. — Да и корабль неплох. Нам бы такой. Его ж, небось, и заливает меньше. Борт-то, глянь какой.

— Дорого, — мрачно сказал Клыкач. — За эти деньги можно два простых унира

[2]

построить. К чему Храму лишние траты? Ведь не только на наших с тобой веслах Свет Слова по миру ходит.

Друзья оглянулись на свое суденышко. Верный «Фос» отдыхал на гальке: узкий корпус, шесть пар весел, поломанная и восстановленная месяц назад мачта (не очень удачно восстановленная, но и то истинное чудо). Украшений на «Фосе» нет, да и не пристали они скромному труженику-шпиону Храмового флота. Вот корпус, конечно, того… Сплошная течка, как у обезьян Лакупских островов. Впрочем, из паршивой древесины немногочисленных рощ Сюмболо трудно построить что-то понадежнее. А вот эту «Счастливую Деву» наверняка в Хиссисе строили. У них там корабельных сосен и кипарисов в избытке.

— Глупая зависть — есть грех, — проворчал Яр-Клыкач. — Когда Хиссис наш будет, еще не таких кораблей настроим.

— Пожалуй, и эта красавица под нас ляжет, — предрек Укс.

Шпионы Храма засмеялись.

Когда задание выполнено, обратная дорога всегда легче. Корабль переправил в Хиссис новую порцию миссионеров и груза нэктара. Ну и там слегка поработали моряки, создавая задел на ближайшее будущее. Из пятнадцати человек потеряли только четырех, да и тех смехотворно — отравились сдуру словно суплежуи береговые. Каким образом в котел попала двузубка с ее ядовитыми молоками — опытная команда «Фоса» так понять и не смогла — ведь у всех на глазах рыбу ловили и в котел загрузили. Истинное наважденье. Хорошо, что Укс подозрительный запашок унюхал, и заорал. Успевшие похлебать варева еще возмутились. Правда, их тотчас и скрутило. Ну, Святое Слово, оно ведь знает, когда неудачников надлежит из мира прибрать.

Двое десятников Храма не спеша пошли к поселку. Теснились между скал кривоватые хижины да козьи загоны, ближе к берегу стоял дом побольше, с многочисленными навесами: пусть глушь глушью, но гостевой дом местные поставили — ловчат лишний медный «щиток» с усталых моряков урвать.

— Завтра с рассветом выйдем, — напомнил Яр-Клыкач. — Не как давеча, на проклятом Совьем островке.

— Эх, так там пока наших дурачков закопали. Кто ж знал, что так обсядутся наши орлы? — вздохнул Укс.

За потерю четырех опытных бойцов еще придется отвечать. Вроде и мелочь, но строг Мудрейший Жрец Ронхаб. Оно и понятно, людей у Храма предостаточно, вот храбрецов с мозгами насчитаешь куда поменьше. Впрочем, экипаж «Фоса» свой долг выполнил — вернувшихся моряков Верховный жрец накажет со снисхождением.

Десятники двинулись наверх — к дому и тому навесу, что по островной бедностизвался «таверной». Пива здесь не имелось, — от севера далековато, но местной бражки — хоть залейся.

Огромные морские сапоги Яр-Клыкача увязали в гальке — рослый и грузный моряк сопел под нос проклятья. Поджарому, если не сказать субтильному Уксу было куда проще — уже взбегал по тропинке. Мягкие, местами протертые до дыр сапоги движению не мешали — промочить ног десятник не боялся, а тяжелую обувь не любил. Он вообще был легок на ногу: поджарый, синеглазый и улыбчивый, что особенно нравилось дамам, девкам и прочей безмозглой бабской стае. Даже сломанный нос моряка не портил. Многие полагали, что черноволосый парень выглядит помоложе своих лет, правда, никто не догадывался насколько именно «моложе». Да и зачем моряку возраст? Раз лыбится и пара «корон» в кошеле бренчит — значит, еще вполне живой. А шрам на коротко стриженой башке и сапоги стоптанные — так ведь не из зажиточных горожан, чего уж скрывать.

Яр-Клыкач взобрался следом за своим легконогим спутником. Еще раз вместе оценивающе посмотрели на корабли.

— У них же и смола совсем иная, — пробурчал здоровяк. — Ежели в такую знатную смольцу распоследнюю потаскушку макнуть — приклеишься поплотней, чем к той Счастливой Деве, с которой ихнюю ростру и вырезали.

— У тебя одно свербит, — усмехнулся Укс. — Уж терпел бы до храмовых кобылищ.

— Жрицы — то дело богоугодное. А здесь можно кого и посвежей подцепить. Островитянки, они ж готовы за медяк под козла крабом встать. А то и просто за глаза. За синие, — Яр-Клыкач хохотнул и дружески хлопнул товарища по плечу. — Пошли, брат, я курицу пожарить заказал.

Он двинулся к навесу — Укс коротко глянул вслед. За медяк так за медяк. Уговорил. Днем раньше, днем позже — Логос-созидатель не возражает. Может и к лучшему.

Яр-Клыкач обернулся, призывно махнул широкой лапой. Укс улыбнулся. Курица — тоже дело вполне богоугодное.

Подошел арх

[3]

Ирон, сидели втроем, неспешно раздирали тощую и голенастую пережаренную курицу, запивали кислой бражкой. Когда солнце коснулось дымки на горизонте и у храмовых моряков начали вздрагивать руки, Яр-Клыкач достал флягу, серебряную мерку, бережно нацедил, разлил порции по кружкам с остатками бражки. Сглотнули, и сразу похорошело. Истинное чудо — нэктар, освященный самим Храмом.

— Щас пойду, девку найду, — мечтательно прохрипел Яр-Клыкач.

— Хвостатую? — ухмыльнулся Ирон.

— Да хоть какую, — благодушно махнул лапой Яр-Клыкач.

Укс с архом засмеялись. Ведь найдет, упертый. С Клыкачем ходили по морю не первый год, бок о бок рубились невесть сколько раз, у Белых островов так он почти в одиночку «Фос» своей бычьей яростью и выручил. Да и сейчас в Хиссисе, когда на стражников напоролись, не сплоховал. Но есть у десятника слабое место — то, что промеж ног.

— Валяй, ищи, — сказал Ирон. — Только не обезьяну завлекай, а то парней с «Девы» вообще без ужина оставишь.

Среди моряков частенько врали, что на Нимархе козлятину экономят, вместо нее мелких мартышек на островах бьют и гостям скармливают. Глупости, конечно, привкус обезьятины никакой бражкой не забьешь. Но кто ж из моряков лишний раз приврать откажется?

— Во, уже шумят, — качнул головой в сторону громких голосов Укс, — за дальними столами сбились в кучу гребцы с «Девы», сквернословили и стучали кружками в ожидании козлино-обезьяньего рагу.

— Подерутся, — равнодушно заметил Яр-Клыкач. — Может, им сразу пару морд раскровянить? Не, сначала девку найду. Идешь, Укс?

— Не, спать лягу. Что-то котел ломит, — Укс, морщась, пощупал шрам под волосами. — Вроде для смены ветра рановато, а, Ирон?

— Чудится тебе. Дыхни вечер поглубже — чуешь? Завтра тот же ветер сохранится. Хорошо с утра пойдем, резво.

— Ну и слава Храму. Эх, думаю шибко много, вот башка и дуреет.

Комнаты в «таверне» были продувные в прямом смысле слова — высокий настил на каменных столбах-колоннах, наверху жерди, меж них растянуты циновки. Гости кое-как взберутся по шаткой лестнице, зато крысы со змеями в «номера» едва ли залезут, да и от паука-миловца

[4]

частичная, но защита. Зимой здесь, конечно, спать не будешь, — так какие же гости на Нимархе в штормовой сезон? А так уютно: подушка, соломой набитая, одеяло — ну, их при свете дня лучше и не разглядывать, это все знают.

Укс прислушался. Левее храпели — соседняя «комната» или через одну — не разберешь. Да и разницы нет. Десятник скинул полотняную куртку, остался в безрукавке, открывающей густо татуированные руки — орнамент во тьме казался одноцветным, но на самом деле украшена кожа была сложно и трехцветно: красные, синие и черные спирали и узоры убегали моряку на плечи и спину.

Укс на цыпочках шагнул к задней стене комнатушки. Оружие за поясом, деньги на месте. Шпион раздвинул циновки, высунул голову. Доносился шум от навеса со столами — неугомонные гребцы подрались, помирились, и опять наливались бражкой. Укс взялся за жердь настила, выскользнул во тьму, повис легкой тенью. Ну, не такой уж легкой — настил угрожающе скрипнул, и десятник, беззвучно помянув Храм, у коего стило на его жирное Слово уж давно вообще не встает, беззвучно спрыгнул на землю.

Куда и к кому идти Укс знал. Среди островитян знакомцы имелись, дело пустяковое, за «корону» охотно сработают. Тут главное не опоздать.

…Назад Укс успел — взобрался по столбу, подтянулся… Под навесами опять дрались — славные парни на «Деве», пускай еще повеселятся…

…Ждать не надоедает — если привыкнуть ждать. Укс сидел на корточках — сквозняк из щелей холодил голые ягодицы — штаны пришлось снять для достоверности. Десятник машинально поглаживал обломок жерди, думал о том, что близится осень. Видимо, Мудрейший поход на Хиссис откладывать не станет — к чему терпеть такие убытки, отряды кормить? А если распустить воинство, оно немедля вновь городским сбродом станет, забывшим с какого конца за копье хвататься.

Тяжелые шаги Яр-Клыкача не расслышать было трудно — старший десятник возвращался из деревушки. Довольный — видать, нашлась жадная сисястая дура, не отказала.

Укс приподнялся — ага, вот и они. Шутники вынырнули из-за сарая — Яр-Клыкач лишь пренебрежительно покосился — угрозы двое хилых островитян не представляли.

— Эй, толстый, ты, что ли, обезьяну хотел? — окликнул старшего десятника один из островитян. — Два «щитка». Дрессированная — не пожалеешь.

— Чего? — изумился наглости мозгляков Яр-Клыкач и в два больших шага очутился рядом с безумцами. За кинжал старший десятник браться даже не собирался, просто мгновенно сгреб за ворот рубахи ближайшего насмешника. Не ожидавшие такой прыти от громоздкого чужака, островитяне шарахнулись прочь с опозданием. Пойманный задергался, пытаясь вырваться из железной моряцкой лапы.

— Держись! Иду! — завопил во все горло Укс, и, проламывая циновку, сиганул вниз, размахивая обломком жерди.

Орать на море хочешь, не хочешь, но научишься — молодецкий рев десятника наверняка разбудил всю деревушку и заставил подскочить еще сидящих за столами таверны моряков. Собственно, и трое повздоривших у «гостиницы» инстинктивно обернулись на зверский вопль. Укс вместе с клочьями циновки шумно упал на вытоптанную площадку — один из островитян поспешно попятился, второй изловчился и вырвался из лапы изумленного Яр-Клыкача…

— Держи гада! — закричал Укс.

— Да ты чего… — начал старший десятник, глядя на полуголого разъяренного друга.

Укс проскакивая мимо, лишь коротко взмахнул левой рукой. Борода у Яр-Клыкача не длинная, горло прикрывала символически. Да и справился бы остро отточенный нож-скребок с жестким курчавым волосом…

Укс не оглядывался — знал, что не промахнулся. Не ожидающий удара человек — уже мертвец. Даже такой повидавший драки боец как Яр-Клыкач…

Впереди мелькала спина удирающего островитянина — Укс, рявкнув, метнул вслед обломок жерди. Попал пониже, чем целил — между лопаток. Беглец пошатнулся — быстрый десятник его настиг, крепко врезал ступней промеж ног. Тьфу — даже слишком крепко — без сапог ведь, босой. Островитянин рухнул, глаза выпучил, и, всасывая в себя воздух, обеими ладонями ухватился за отшибленное «хозяйство».

— Ты что сделал, урод гнойный⁈ — завопил Укс, на миг сгибаясь над лежащим противником.

Сзади подбегали — топотал десяток ног. Укс выпрямился — нож-скребок выскользнул из левой ладони и остался лежать под боком одуревшего от боли островитянина.

— Второй ублюдок туда удрал, — Укс махнул рукой в сторону деревни.

— Да мы его видали, — прохрипел один из гребцов «Девы». — А что тут…

Укс, не отвечая, метнулся обратно к Яр-Клыкачу — великан еще держался на ногах, двумя руками зажимая горло.

— Брат, сейчас, брат, — в ужасе застонал Укс. — Эй, тряпку скорее дайте!

Кровь струилась по пальцам старшего десятника — его седеющая борода стала черной. Черной, отлично умащенной. Нож-скребок ведь сущая ерунда — куцая ручка-деревяшка, да широкое выгнутое лезвие, коим удобно нежную мякоть со створок плоских ракушек-сиделиц вычищать. Но при определенном умении тем скребком можно и горло до позвонка распластовать…

— Брат! — Укс хватал товарища за рукав. Хотелось заглянуть Яр-Клыкачу в лицо — понял ли? Поздно — мощные ноги старшего сотника подогнулись, повалился на землю. Укс упал на колени рядом: — Да что ж ты, брат⁈

Широкие ладони Яр-Клыкача ослабли, выпустили шею — в темной щели раны в последний раз всхлипнуло.

— Да как же так⁈ — не веря, закричал Укс. — Такого человека загубили! И кто⁈ — он вырвал из ножен на поясе умершего товарища кинжал. Вскочил, прихрамывая, широкими шагами пошел к корчащемуся на земле островитянину. — Гляньте, он же его рыбьим скребком! Вонючие предатели! Ворье гнусное! За пару монет⁈ За медяк режете?

Островитянин страдальчески замычал, когда его пинком перевернули на спину, инстинктивно подогнул колени.

— Гнилье вы здесь все! — кричал Укс. — Дети обезьян! Ни за что такого человека сгубили!

— Да что ж эти дикари делают⁈ — заорали за спиной, где у тела Яр-Клыкача собралось уже десятка два моряков. — Глянь, и, правда, зарезали человека! Козлолюбы тупые, жопы крысиные!

Укс подождал пока набегут, вздернул лежащего дурня на колени, ударил кинжалом — клинок вошел под глаз пытающемуся что-то сказать островитянину. Матросские ножи, короткие тесаки вспарывали рубаху бьющегося в агонии недоумка, потом разъяренные гребцы долго топтали тело ногами. С яростью бил мертвеца дубинкой подоспевший Ирон. Укс выбрался из толпы, сказал Фухлу, топчущемуся у тела старшего десятника:

— Я ж видел. Сверху кричу «держись!», а он уже горло зажимает…

— На все воля Слова, — пробормотал сентиментальный Фухл, елозя кулачищем по прослезившемуся глазу.

— Я штаны одену, оружие возьму и в деревню, — заскрежетал зубами Укс. — Вы как хотите, а я этих козлодоев…

— Да мы их!…

Деревню начали жечь даже раньше, чем все командыуспели вооружиться. К утру десяток островитян висел на деревьях, кто-то, конечно, успел сбежать в скалы. Ну, пусть на развод останутся. Баб и детишек тоже пожалели. Не всех правда — ночью жестковаты были моряки, обманутого гостеприимства прощать никому не собирались, вдоволь местью побаловались.

Козлолюб, знавший лишнее, валялся в загоне со вспоротым брюхом — Укс удостоверился, одобрил. Заработанная островитянином «корона», правда, пропала бесследно. Да ладно, куда она денется, вернется…

Пришлось, все-таки задержаться с выходом в море. Укс проснулся на мешках в знакомом до последней трещины «Фосе». Хотелось нормальныйматрас и бабу. С пожарища деревни все еще несло дымом. Ладно, освежеванных коз прихватили, воды набрали — на три дня пути хватит. Сюмболо ждет. Прибудет туда «Фос» с единственным десятником на борту, так это опять же только к лучшему. «Старший десятник Укс» понравится Логосу-созидателю больше, чем просто «десятник».

Моряки зашевелились, Ирон отдавал приказание. Все как всегда. Яр-Клыкач останется здесь, приглядывать из своей неглубокой могилки за останками Обезьяньей деревни. Не самым худшим братом был толстяк. Интересно, понял или нет? Простая ведь вещь: если друг не любит, когда его хлопают по плечу, так можно ту блажь уважить или нет? Пожил бы старина еще месячишко, а то и все два. Да ладно, ведь все равные люди в ямки лягут, здесь-то еще местечко ничего, живописное. Обезьяны, опять же. Не заскучает брат Клыкач.

[1]

Диер — судно с двойными рядами весел, отдаленный родственник биремы.

[2]

Унир — небольшое судно (12-14 метров длиной) с одним рядом весел, родственный униреме.

[3]

Арх — старший на борту, капитан или шкипер (в зависимости от размеров корабля).

[4]

Отдаленный родственник ядовитого паука каракурта.

Глава 3

Мудрейший жрец Ронхаб рассматривал свои ногти.

…— Далее шли без происшествий, спешили как могли, и вот, мы, недостойные, здесь, под блаженной тенью Храма, — закончил Ирон.

Мудрейший коротко кивнул. Шпионы замерли в ожидании решения. Жрец не спешил, задумчиво расползся обильным телом в своем кресле. За три прошедших месяца Мудрейший явно еще прибавил в весе. И мешки под глазами. Видимо, почки. Нехорошо. Мудрейшему надлежит пребывать в бодрости и свежести до самого конца.

Укс стоял на коленях рядом с архом Ироном, — оба смотрели на ступни владыки в расшитых шелком тапочках. Стоять было неудобно — тонкий ковер убрали, и кабинет Мудрейшего окончательно стал походить на пыточную. Там, правда, окон нет.

— Дурно, — наконец сказал Ронхаб. — Непозволительные потери и расходы. Мы, братья мои, делаем одно великое дело: шаг за шагом совершенствуем себя, приближаясь к тем утерянным способностям, кои приблизят духовное возрождение…

Укс слушал и догадывался, что дело даже хуже чем казалось. Сдает Мудрейший — повторяется, и былого напора уже нет. Совсем о здоровье не заботится. Та трава, что ему возят для курильниц, и молодые жрицы, коих специально морят воздержанием, кого угодно до нездоровья доведут. Не мальчик уже, да и трудно с таким чревом по ложу кувыркаться. Лишь бы до переезда в Хиссис дотянул.

Братья-телохранители смотрели морякам в спину, колени на холодном камне болели все сильнее. Отвык недостойный десятник от кабинета Мудрейшего. Впрочем, заканчивалась пытка:

—… следовательно, премии мы с вами, братья, не заслуживаем, — подвел к вполне предсказуемому итогу властитель. — Надлежит нам утроить усилия во имя Святого Слова. Брат Ирон, корабль должен быть приведен в порядок в ближайшие трое суток. Недостающих людей назначит Канцелярия.

Арх Ирон едва слышно, но облегченно выдохнул. И правда, дополнительного послушания не последовало. Воистину, сдает Мудрейший — еще полгода назад моряки, нанесшие убытки Храму, наверняка отправились бы чистить отхожие ямы или пользовать умирающих в храмовой больнице.

— Ступайте. Брат-десятник Укс завтра явится для особой беседы.

— Благодарю, о Мудрейший, — Укс спешно прополз по камням — жрец был благосклонен, позволил взять свою мягкую длань, приложиться губами к перстню — камень на единственном украшении Мудрейшего был крупным, фиолетово-багровым, похожим на хорошо вызревший чирей. Десятник прочувственно чмокнул отвратный камень. Хоть бы рубин был, что ли…

Отползать на коленях было неудобно, но шпионы были привычны. Поднялись на ноги только у двери — Ирон старался не охать.

Забрав у стражи свое оружие, прощеные грешники с легким сердцем вышли в храмовый двор. Меж квадрата недостроенных стен со щебетом носились ласточки.

— К дождю, — весело заметил Ирон.

— Похоже на то, — согласился Укс. — Ты сразу на «Фос»?

— А куда ж? Дел-то сколько. Наверняка ведь горшечников каких или садовников в команду причислят. Пока им руки выпрямишь, сам знаешь.

— Это конечно. В трапезную-то зайдем? Чтоб время не терять?

— Время, оно, конечно, — арх сглотнул.

Руки у шпионов еще не тряслись, но мысли разом приобрели привкус нэктара и справиться с зовом эликсира было почти невозможно.

Темная трапезная оставалась полупуста — большинство храмовых братьев еще были заняты дневным послушанием. Перед моряками поставили миски с похлебкой, подошел разливальщик, забрал жетоны, ловко наполнил мерки драгоценной жидкостью. Друзья бережно сглотнули порции.

— Все ж здесь совсем иной, — мечтательно заметил Ирон, утирая бородку.

— Еще бы…

Каждый из братьев знал, что в стенах Храма нэктар гораздо сильнее — такой мгновенной, прочищающей мозг и вены легкости в отдалении не достичь. Замерли, наслаждаясь. Потом арх придвинул к себе миску, и, — язык его заплетался, — посетовал:

— И что я, дурень, руку Мудрейшему не облобызал? Ведь помнил же. Эх, такой момент упустил.

— В следующий раз приложишься, — утешил Укс. — Новый ритуал он ведь не сразу всем привычен. Главное, камень губами не мусоль. Лучше к перстам, тут искренность ценится.

Ирон кивал, хлебал из миски теплую жижу. Быстрей бы в море — трудно такое варево жрать, да простит Храм за слова святотатственные.

Ночевал Укс в душной гостевой комнатушке, что напоминала каменный ящик на бок поставленный. Привилегия — большинство братьев и сестер в общие комнаты набивались. Как указывал Мудрейший, для «общения, святость общности мысли придающего». Странное слово «общение». Не разговор, не трапеза дружеская, не веселье разгульное. «Общение» — очень правильное слово. Для равных. И вообще в Храме все правильно — личных вещей у братьев нет, ну, разве кроме оружия, писчих и иных немногочисленных инструментов, к коим руке нужна привычка. Одежду через Канцелярию дают, живот насытить в трапезной можно. Ничто от мыслей не отвлекает. И это правильно.

Но кое-что отвлекало. Заснуть шпион не мог, лежал на узком топчане и во тьму потолка пялился. Будь оно проклято, но так уж организм равного человека устроен. То в отхожее ему надобно слить, то в бабу. А после чистого нэка, так вообще нестерпимо накатывает. И нестерпимо, и от одной мысли тошнит. Но надо сходить, организм не из одной головы состоит, его, ублёвка, словами не уговоришь. Да и приглядывать за блудным шпионом могут — уж не забыл ли истины Слова, не отвык ли от святого порядка?

Укс соскользнул с топчана, обулся. Беззвучно сплюнул во тьму угла и вышел на воздух. Лунный свет падал сквозь бойницы, в широкой галерее было пустынно — спит усталый Храм. Так даже лучше — естественный позыв странника на виду окажется. Шпион вошел в жертвенный зал. Здесь на светильниках не так сильно экономили: в желтом неверном свете были видны жрицы, спящие на ступеньках и у стен. На звук шагов ближайшие бабы встрепенулись, подняли лохматые головы. Укс выбирать не стал, поставил на колени ближайшую…

Приперок подзаглотный, вроде и готов организм, да закончить не получалось. Обрадованная жрица прогибалась и вертела задом, а шпионский желудок от отвращения к горлу подскакивал. Укс напрягся, прихватил бабу за скользкое основание шеи, зажмурился. Хотелось пальцы крепче сжать, а еще лучше, клинком полоснуть. Снизу, широким взмахом… Кинжал Яр-Клыкача, тяжелый и широкий, болтался на ремне, бронзовым «орехом» рукояти тыкался в бедро нового хозяина, бодал-подбадривал. Хорошее оружие, хорошее. Ах, давай крабье вымя…

Стараясь не спешить, Укс вышел из поганого зала. В галерее зашагал побыстрее, в отхожее чуть ли не бегом влетел. Согнулся над смрадной дырой — вывернуло судорожно. Утирая рот, замер над вонючим провалом — у, фрух его… хоть все подряд сюда сливай да сбрызгивай. Загнись все боги, в паху все еще сладость гадостная и расслабленная, во рту горечь желчи. И когда же это кончится, приперки вы высушенные⁈

Знал Укс, когда все кончится — когда под Луной ни единой живой бабы не останется. А до этого всех мужчин выморить придется, что, как шепчет Логос-созидатель, задача едва ли выполнимая. Куда раньше самого десятника, так и не ставшего старшим десятником, во тьму спровадят. В эту самую, густо засранную. Ну и что? Чем на этом свете истинно равному человеку заняться, как не уборкой себе подобных? Еще пообщаемся, пока Логос не возразит. Не так уж много людей живет в мире. За детьми, кстати, бегать нужды нет — сами передохнут. Уже легче. Может все и получится у человека равного.

И вправду полегчало, вышел из отхожего зала шпион повеселевшим, пошел спать. Завтра во имя Храма потрудиться придется, сил не жалеючи.

* * *

…Мудрейший тяжко, боком спускался по ступенькам — под руку его поддерживала жрица. Молоденькая, стройная как жеребенок, почти приятная на вид. Волосы отливают в рыжину — наверняка она из Хиссиса, должно быть поэтому и не вызывает мгновенной тошноты. Укс почтительно пятился по крутым ступенькам, готовый поддержать властителя, если тот, да поможет нам Слово, вдруг оступится. Поддержать, или подтолкнуть — это уж как подскажет Логос. Лестница длинная, перила временные, а телохранители идут следом, помочь не успеют.

Спускались в храмовый подвал: с темницами, складами, казармой надсмотрщиков. Ну, и пыточной, конечно. Оружие Укс отдал телохранителю еще до встречи с Мудрейшим Ронхабом. Это ничего, за поясом у самого жреца драгоценный набор с двумя перьями, чернильницей и стило — практически стилет, пусть и недолговечный. В пыточную идет Мудрейший, ведя барана-десятника или по иному делу? Впрочем, Уксу доводилось бывать в пыточной и раньше. Не бараном, а по службе. Брату-шпиону многое делать приходится, иногда и визг другого брата, уже подвешенного на стене, надлежит выслушать. Нет в этом деле ничего интересного. Человек равный в кусок мяса очень живо превращается, но подыхать не спешит. В чем польза трудов кровавых? Можно же и так человека поспрашивать. Хотя на стене, конечно, быстрее. Все спешит Мудрейший Ронхаб донести Святое Слово своим братьям в греховном незнании закостеневшим, все торопится.

— Лифт мне нужно, — в ярости просопел Мудрейший. — Невежество ваше, братья мои неразумные, чтоб вам…

Укс пятился, почтительно кланялся, слушал. Ругательства почти все знал, но порой проскользнет что-то новое, в последний год заметно несдержан стал Мудрейший. Нет, «черти» это уже знакомое, и, наверное, ненужное.

«Контекст» — есть такой фокус жонглерский, не всякому равному человеку известный. Если годами ловишь словечки, да в узор смысла их вкладываешь, как мелкую рыбку в решетку коптильни, привычка возникает. Полезная. Помнит ли Мудрейший о том, что здесь кроме него кто-то о «контексте» может знать? Вполне может помнить жрец, и осознанно тухлую рыбку слушателю скармливать. А может и запамятовать, откуда взялся десятник с синими глазами. Вот уж воистину Слава Слову, что жрецам предписан интерес к очам жриц сисястых, а не как бывало в прежние времена. Забытые, забытые времена…

Внизу встретили кланяющиеся старшие надзиратели, уставший Мудрейший махнул им дланью перстноносной и повлек свою измученную тушу к Нижнему кабинету.

На душе у Укса полегчало — откладывается пыточная. Может, займется Мудрейший думами, а лишь потом десятника на стену прикажет подвесить. Ну, все равно отсрочка.

У дверей все согнулись в поклоне — Мудрейший нашаривал под мантией ключ — девка поддерживала полы богатого одеяния. Наконец, звякнул массивный замок, один из надзирателей распахнул тяжелую дверь — властитель вдвинулся в проем, с трудом обернулся и поманил Укса.

Десятник с замершим сердцем проскользнул внутрь.

Остались, можно сказать, наедине. Жрица помогла хозяину опуститься в кресло и замерла у мудрейших ног, положив подбородок на толстое колено. Закрытую дверь изнутри подпер телохранитель — невысокий, широкоплечий, с неподвижным лицом. Глухонемой он на самом деле, или только притворяется, Укс за четыре года так и не смог догадаться.

Кстати, стоять на коленях здесь оказалось одно удовольствие: ковер толстенный, мягкий. Шпион преданно уставился на ступни властителя, хотя так и тянуло оглянуться по сторонам. Не врали про роскошь: ковры, ковры, подушки, и снова ковры — аж оторопь берет. Наверное, в личных покоях Ронхаба, где жрец денно и нощно к Слову мысли свои возносит, еще богаче комнаты. Там Уксу бывать не приходилось, исключительно слухами кормился.

— Вскоре мы выступаем, — сообщил, отдышавшись,первый среди жрецов. — Хиссис обязан пасть через три месяца и пять дней. Я буду ждать голубя лишь с одним известием. Нам нужна победа!

— Да, о Мудрейший! — с должным восторгом прошептал Укс, склонил голову, с глухим стуком впечатавшись лбом в ковер.

— Знаю, ты ждешь боя, о горячий брат-десятник, — усмехнулся Ронхаб. — Но помни, лишь Слово идет впереди нас, но не кровь. Нам нужны братья, но не трупы. Я дам тебе особое задание. Ты смышлен и обязан справиться.

— О Святое Слово! Приказывай мне, Мудрейший! Я готов отдать жизнь…

— Знаю, брат мой. В Хиссисе вы действовали недурно, пусть и небезупречно. Но сейчас я поручу тебе совершенно секретное послушание. Лишь ты и наш славный тысячник брат Аниссис будут знать, что надлежит сделать. Ты сопроводишь груз, а брат Аниссис пустит его в ход, когда настанет время. Твое дело — доставить груз в целости. Иначе…

— Не будет мне прощения! — заверил Укс, изо всех сил пытаясь не чихнуть. Вот же дерьмо черепашье, даже из самых роскошных ковров хоть иногда надо выбивать пыль.

— Ты справишься! — рыкнул Мудрейший. — В нашем обращенном к Святому Слову новом городе тебя ждет чин старшего десятника и премия. Верь в Слово и в братьев наших, и успех будет сопутствовать тебе.

— Воистину!

На Укса одним глазом смотрела юная жрица — зрачок сильно расширен, видно не одной порцией нэка в день живет. Узкая рука медленно гладит столб-ногу Мудрейшего. Хочет, тварь такая.

Укса чуть не передернуло — к счастью, жрец не заметил.

— Ты переправишь должный груз с флотом и проследишь, чтобы с ним ничего не случилось. Абсолютно ничего! Это живой груз и он требует ухода. У тебя непростая задача. Груз может попробовать сбежать.

— Клянусь Святым Словом, я не допущу!

— Ты в этом поклянешься, — Ронхаб не без труда дотянулся до драгоценного стеклянного сосуда с клятвенным нэктаром, выковырнул пробку, щедро плеснул в кубок. — Повторяй формулу, брат.

Девка, неохотно оторвавшись от хозяина, передала шпиону липкий кубок. Жрец зачитывал текст из пухлой тетради в кожаном переплете и озабоченно почесывал двойной подбородок тыльным кончиком стило:

— Клянусь доставить груз в Хиссис в целости и сдать брату Аниссису. Клянусь оберегать груз и не пользоваться им более, чем того потребуют обстоятельства. Клянусь не передавать груз иным братьям или язычникам во временное пользование, ни бесплатно, ни за любую плату, будь то деньги или иные блага. Клянусь не употреблять груз во зло делу Слова или во вред имуществу Храма, а так же… — жрец прервался, чтобы пихнуть в затылок девку, уж слишком страстно прильнувшую, да еще вознамерившуюся несвоевременно тереться о мощную ляжку Наимудрейшего. — Так, дальше… А так же клянусь не причинять зло посредством оного груза братьям Слова, включая лошадей и иной храмовый скот, а также трофейный скот, коий будет захвачен в Хиссисе. Кажется, все, брат-десятник?

Укс, разборчиво повторявший слова клятвы, закивал и поднес к губам кубок — жрец милостиво кивнул. Прокатилось по горлу пойло, почти не несущее жара венам. Шпион блаженно облизнулся и замер с пустым кубком в руках.

— Да, пора вам познакомиться, — жрец кивнул телохранителю. Заскрипела дверь и в кабинет втолкнули груз.

На первый взгляд Уксу показалось, что справиться с подконвойным особого труда не составит: обычный мужчина, роста средненького, возраст определить трудновато — лицо закрывают слипшиеся лохмы волос. Вроде бы немолодой, но и не старик. Мускулатура хилая, зато брюшко наметилось, обряжен в длинную заношенную рубаху — такую даже прижимистая Канцелярия вздохнет, но спишет в ветошь. Ноги, кстати, очевидно кривоваты, да и пучки волос у коленей те тощие конечности не красят. Чучело. Такого и на весла посади — в один конец похода едва ли дотянет. Впрочем, на весла его сажать не собираются, а вот ошейник с цепью на пленника надели. Да и ошейник какой-то хитрый.

Ронхаб, глядевший на живой груз со странной улыбкой, назидательно нацелил стило на озадаченного шпиона:

— Не доверяй глазам своим, брат-десятник Укс. У нас хорошее оружие. Береги его. Эй, покажись, тварь!

На окрик пленник среагировал слабо, разве что искоса глянул сквозь лохмы.

— Туповатое, — огорченно проворчал жрец и сделал знак телохранителю. Тот, намотав на кулак цепь, крепко взял пленника за руку, свободной рукой несколько раз повернул винт на ошейнике. Пленник задергался, потом захрипел — стянувшийся обруч плотно перехватил горло.

— Этот винт весьма своевременное изобретение, — одобрил жрец.

Укс чуть не выронил кубок — не было больше кривоногого пленника — в лапах телохранителя дергалась девушка, дивно стройная, с налитой, пожалуй даже чересчур, грудью и точеной талией. Шейка у красотки, соответственно, тоже была тонкой, ошейник уже не душил, но дикарка все равно норовила вырваться, хлестала телохранителя гривой смоляных волос и даже пыталась лягнуть ножкой в очень красивом башмачке. Миг — красотка исчезла — телохранитель с мычанием склонился над пленником, пытаясь удержать огненно-рыжего мальчишку, яростно вертящего головой в попытках скинуть ставший слишком большим ошейник.

— Затяни! — приказал Ронхаб.

Телохранитель схватился за винт, но пленник — вернее, опять пленница — уже бессильно замерла. Теперь она была рыжеволосой, тонкокостной, с большими отсутствующими глазами. На кого-то похожа…

Укс глянул на жрицу у ног хозяина. Нет, эта здесь. Или там⁈ Обделаться до чего похожи, хотя различия все же есть. Шпион опомнился и шарахнулся по ковру:

— Оборотень!

— Опасный, но ты справишься, — строго напомнил Мудрейший.

— Да, но… Возможно, лучше ее… его совсем заковать?

— Достаточно ошейника. Оно не такое уж сильное. Ты вполне способен вразумить его побоями, только не переусердствуй.

— Конечно, мой Мудрейший, — заверил Укс. — А винт оно само не вывинтит?

— Никогда, — усмехнулся жрец. — Подогнали по длине.

На «мой Мудрейший» глава Храма внимания не обратил, и это было очень хорошо.

— Что оно ест и есть ли какая кличка? — с деловитым почтением вопросил шпион.

— Ест то же что и все братья, как-нибудь прокормишь. Имя она говорить не хочет, утверждает что забыла. Упорно вторит, что потеряла память.

— О, Мудрейший, возможно хороший дознаватель и жаровня… — осторожно намекнул Укс.

— Зачем? Что она может сказать нужного во время допроса? Да и серьезно повредить ее может палач. Эта тварь вовсе не человек. Дарк. Говорят, что похожих оборотней называют коно-тено

[1]

. Но уверенности у нас нет. Оно весьма безумно и беседовать с ней бессмысленно. Но мы вполне способны заставить ее принимать нужные облики в нужный момент. Что еще нужно во Славу Слова? И пусть сыграет свою роль. Единственную.

— Да будет так, о Мудрейший, — прошептал Укс. — Но не может ли оно превратиться во что-то… узкое? Например, в змею или рыбу? Да и действительно ли это «она»?

Жрец усмехнулся:

— Она бы бежала, если бы могла освободиться. Мы изучаем тварь уже больше года — достаточный период, чтобы проверить. И это она. За ней пристально следили — женский образ ей удобнее. Можешь пользоваться, большого греха в том нет. Но не вводи в неуместное искушение гребцов.

— О Мудрейший, я обращусь к воздержанию, — потупился Укс.

— Будет достаточно простой умеренности. Плоть есть плоть, и бегать по ночам в поисках первой попавшейся жрицы тебе будет сложно.

— О, Мудрейший…

— Пустое, любая жрица счастлива возлечь с достойным десятником. Задача твоя важна, и ты отправишься в путь с легким сердцем и пустой мошонкой. Кстати, о плоти. Оборотень приобщена к храмовому нэктару — двойная порция каждый вечер.

— О, Мудрейший, это расточительно и…

— Внимай! — оборвал жрец. — Без удвоенной дозы дарк издохнет. Братья-надсмотрщики пробовали экономить и чуть не убили тварь. Сей шаг был неразумен. Храм не обеднеет. Пои ее как надлежит. Любопытно, что самого естественного зова здоровой плоти эта тварь после нэктара не испытывает. Абсолютно фригидна. Впрочем, тебя сей казус не касается. Хуже иное — клятвенный эликсир на тварь не действует. Она лжива по самой своей природе, тут уж ничего не поделаешь.

Укс в ужасе выкатил глаза.

— Да, с этими дарками сложно, — Мудрейший почесал обвисшее желе подбородка серебряным стило. — Только цепь и доза храмовой легкости служит некоторой гарантией ее повиновения. Будь осторожен. Она может решить убежать, и даже околеть, не возвращаясь за нэктаром. Безумное животное…

Укс выслушал массу наставлений насчет путешествия и действий в Хиссисе. Наконец, жрец устал и отпустил десятника.

В своем каменном ящике Укс скинул сапоги и рухнул на лежак. Нужно было подумать. Срочно. Немедленно. Сердце колотилось, словно бешеный тиннус

[2]

на крючке.

Кажется, Мудрейший совершил ошибку. Наконец-то! Нет, спокойнее, спокойнее. Нужно подумать. Вспомнить дословно. Интонации не важны, но дословно!

'Клянусь, доставить… и сдать брату Аниссису… оберегать… не пользоваться… не передавать иным братьям… не употреблять во зло делу… во вред имуществу… не причинять зло братьям Слова… включая скот…

Не упомянут — Логос-созидатель свидетель — ни Старший Жрец, ни Ронхаб, ни Глава Храма, ни Премудрый, конкретно не упомянуты. Забыл, этот жирный… — Укс схватился за мгновенно сжатый спазмом живот.

Никаких мыслей о телосложении Мудрейшего! Это непочтительно. Отринуть и забыть.

Клятву на почтительность Укс давал раза три. Клялся ни делом, ни помыслом не причинять вреда мудрейшему из Мудрейших, Старшему брату, Первому из жрецов, Познавшему Слово и еще с дюжину титулов. Собственно, весь Сюмболо, поголовно, исключая лишь младенцев, раз в год обновлял ту клятву. Но «братом» мудрейший перестал быть весной, когда совет Храма возвестил, что титул «Мудрейший» звучит благопристойнее и точнее отвечает духу времени. По сути, это ничего не меняло: клялись Первому из жрецов, далее зачитывались все титулы по списку. Но в данном конкретном случае…

«не причинять зло братьям»

Но Он уже не брат. Он сам это признал, отозвавшись на «мой Мудрейший». Очень хороший, достойный титул.

Теперь ныло у сердца. Беспокойная, дергающая, сомневающаяся боль…

Равный человек не должен сомневаться. Он равен, думать ему не о чем, ему все скажут Мудрейшие. Но иногда что-то непонятно и самому равному. Бесспорно, старые, многолетние клятвы никто не отменял. Но ведь новая клятва свежее и нужнее? В ней о Ронхабе ничего нет. О великом жреце Ронхабе! Да будет бесконечен его сияющий путь к Слову!

Собственно, как связаны оборотень с Мудрейшим? Никак не связаны. Оборотень (оборотниха?) безумна и слаба. Даже простой десятник справится с этой тварью. ОН сам так сказал. Так что говорить о могучем и великом жреце? Разве она опасна великому жрецу? Призовем в свидетели Слово — оборотень для Мудрейшего как редкостная муха, не более. Или как инструмент. Необычный, забавный инструмент-казус.

И желудок, и сердце чуть успокоились. Обмануть их легче, чем мозг — Укс знал, что за эти сомнительные мысли расплатится чудовищной головной болью, но с этим ничего не поделаешь. Но это будет позже. Привык шпион себя убеждать, опыта хватает. Сейчас надлежит думать об оборотне. Сомнительный инструмент. Весьма сомнительный… Казусный…

* * *

Через три дня Укс забрал из подвала груз. Расписался на трех дощечках, принял из рук старшего надсмотрщика конец цепи. Оборотень в неказистом облике все того же кривоногого тусклого горожанина стоял неподвижно.

— Удачи, — ухмыльнулся надсмотрщик. — Уж у тебя-то путь точно нескучным выйдет.

— Что, так хороша? — удивился шпион. — Я как на эту харю гляну…

— Не выдерживает, — пояснил надсмотрщик. — Харя харей, а потом такая кобылка. Главное, винтом на совесть прижать.

— Вы, небось, ночами-то не скучали?

— Так, а чего ж. Потом Мудрейший запретил. Мы на посту все же, да и испортить даркшу можем.

Поднялись по лестнице, Укс накинул на плечи грузу припасенный плащ:

— Цепью нам хвастать ни к чему. По-дружески пойдем. Эй, ты слова-то понимаешь? Или только через винт?

Груз слегка повернул голову, глянул вяло, но вроде бы осмысленно.

— Ну и Слава Слову, — вздохнул шпион.

Прошли по галерее, Укс положил руку с цепью на плечо твари, прикрытое капюшоном плаща. Храм был полон суеты, бегали братья и жрицы, таскали имущество, не до любопытства святым труженикам было. Первые корабли уже встали под погрузку, а опыта в больших десантных операциях у Храмовой армии не имелось.

Боевое оружие и снаряжение шпион получил и отнес на корабль заранее, дожидаться было нечего, потихоньку пошли к порту. По дороге тянулись братья-горожане, вели груженых ослов, толкали тележки. На обочине, где лежала треснувшая бочка с нэком, злой десятник Хозяйства охаживал плетью одуревших от запаха городских нищих, а те всё лезли и лезли к луже. Двое храмовых братьев торопливо заделывали щель, украдкой слизывая с пальцев капли эликсира.

Груз покосился на бочку, Укс пробормотал:

— Смотри-смотри, вишь, как в камень нэк утекает. Эх, ну прямо как наша жизнь.

Груз даже ухом не повел. Вот будет интересно, если оно тупое как бревно. Но рискнуть придется. Из самых добрых побуждений.

Проходили мимо недостроенных мастерских. Укс быстро оглянулся и толкнул груз в ребристый бок — тот влетел в калитку, едва удержался на ногах — цепь натянулась.

— Не так резво, — предупредил шпион, придерживая калитку.

Груз молчал, Укс быстро провел его за уже начавшие рассыпаться стены, отодвинул «козлы» — за ними лежал надежно связанный человек с мешком на голове.

— Времени у нас маловато, — объяснил Укс оборотню. — Короче, видишь этого типа? Сможешь стать им?

Груз молчал.

— Ага, в смысле, надо пару оборотов подтянуть? — догадался шпион. — А сразу пообщаться нельзя? Время-то подпирает.

— Толком спрашивай, грузчик, — чуть шепелявя, сказал оборотень. — Мне этой колодой с мешком на голове стать или как иначе?

— Извини, что-то забегался я, — Укс развязал веревку на шее колоды, сдернул мешок, открывая голову. — Пасть его нужна?

— Не обязательно, — пробурчал оборотень и дернул с плеч плащ.

Все-таки это пугало — Укс смотрел на одного и на другого. Нет, различия имелись, на одном веревка, на другом цепь, да и щербатым цепной двойник оставался.

— А хлебало? — спросил шпион, тыча пальцем на рот цепного. — Щербину-то себе зарасти.

— Не получится.

— Почему?

— Потому, — невнятно огрызнулся оборотень.

— Что ж такое? — огорчился Укс. — Давай сразу решим: или разговариваем или винт крутим-вертим. Сдается мне, ты не особо тупой-то.

— Может и не особо. Но объяснять какая мне для полного воплощения подготовка нужна, это до вечера здесь сидеть. Кто-то про время вспоминал?

— Понятно. Не надо объяснять. Но зуб как-то себе отрасти. На самом виду прореха зияет. Когда пойдешь — разглядят, они там ушлые, — Укс накинул мешок на голову таращащего глаза и пытающегося что-то сказать «веревочного» двойника, затянул веревку. Оборотень наблюдал, стоял спокойно, бежать не пытался, хотя конец цепи на камнях свободно лежал.

— Это правильно, — одобрил шпион. — Ты, видать, с головой дружишь. Как зуб?

— Иллюзию создам.

— Иллюзия тоже хорошо. Орехи тебе не грызть, сойдет. Значит, к делу, — Укс дал пинка связанному, наступил лежащему на голову, раздавливая сквозь мешковину ухо, которому слышать разговор было незачем. — Я тебя, оборотень, отпустить хочу. Не то чтоб совсем, только на денек. Погулять, набраться сил перед плаваньем. Завтра ко мне вернешься, на цепь. И поплывем потихоньку. Нэка мне на тебя полноценный бочонок выдали, так что с удобствами поплывем. Не сомневайся.

— Зачем мне возвращаться? — спросил, подумав, оборотень.

— А куда ты здесь денешься? Сюмболо порядком опустеет. Попрячешься-попрячешься, да и поймают. В горы убежишь? Там нэка нет. Да и найду я тебя. И порежу. Очень медленно. Я умею.

— Точно найдешь?

— Не сомневайся. Мне ж тоже деваться будет некуда. Только тебя искать. Ты же здесь у нас уже год гостишь. Порядки знаешь. Да и не в прятках дело.

— Да?

— Конечно, что б мне пополам провалиться. Я добрый, ты благодарный. Разве двум братьям, понимающим и толковым, трудно договориться? Я так вообще клятву на честность давал, а ты и без клятвы человек слова — я по глазам вижу. Погуляешь, вернешься. С благодарностью. Если честный, и нэка захочешь.

— Начинаю вдумываться. А куда мне гулять нужно?

Укс изумился:

— Да куда хочешь. Неужели в славном городе Сюмболо тебе посмотреть нечего, попрощаться не с кем? Поблагодарить за науку, за кров да пищу, в ноги поклониться. Экий ты толстокожий.

— Да не особо. Я правильно понял? Разве я к НЕМУ смогу подобраться?

— Да не понял ты ничего, — сказал, бледнея как мел шпион — боль в желудке и у сердца нарастала штормовой волной. — Ничего дурного делать нельзя. Разве что подшутить, ЕГО порадовать…

Стиснуло так, что Укс, заскрипев зубами, рухнул на колени, заныл от разрывающей внутренности боли.

— Да понял я, — прошепелявил оборотень. — Просто так схожу, с Храмом попрощаюсь. Памятное место, того не отнять.

— Да! Твою душу, просто прогуляйся, — Укс подползк связанному, врезал кулаком в невидимую голову под мешком. — На, лобхат, бумагу он у Храма воровал, ублёвотина такая! На еще!

Чуть полегчало, шпион облизнул костяшки сбитого кулака, покосился на оборотня. Тот покачал головой и прошепелявил:

— Мне подумать нужно. Я так понимаю, ты мне о достопримечательностях Храма пару слов расскажешь? Что б я не бродил там как дурень, не отрывал занятых людишек от дела?

— Не дурак, ты, Слава Слову, — переводя дыхание, с трудом выговорил Укс. — Не фрух, брат, скажу. Мы ж напарники, а брат-оборотень? Решайся. Вернуться ты завтра на корабль должен. Ко мне вернуться. Верь, не обману.

— В этом, может, и поверю. Честен ты, грузчик, прямо на изумление…

Оборотень сидел и думал. Укс не торопил, хотя время страшно поджимало. Груз попался непростой, тут спешить нельзя. Вдруг и правда выгорит дело? Укс прижимал конец цепи подошвой, зализывал сильно сбитый кулак, поглядывал на ноги в мешке — ворочались, мычание слабое доносилось. Да, слегка перестарался шпион от боли.

Вот на оборотня сейчас лучше было не смотреть. Сидел неведомый кон-тено спиной и менялся, рябил, как взблескивающая под волнами монетка, его силуэт: мужчины и старики, красотки и толстухи, дети и вообще невиданные чудища заведомо дарковской породы — хорошо, что разглядеть толком нельзя. Но чаще бабы, особенно одна, — сидела, некрасиво опершись локтями о колени, взлохмаченные серые патлы торчали над опущенной головой. Наверное, оборотень и вправду «она». Хотя, если б груз настоящей бабой себя считал, наверное не в оборванной юбке изображался. Мелькало же там что-то дивно изысканное, в шелках, а то и вообще в немыслимо роскошной непонятной ткани, которую в Сюмболо испокон веку не видывали.

Повернулся оборотень — опять двойник «мешка», хотя ненужная шепелявинка осталась:

— Согласен. Вернусь. За такое удовольствие не жалко. Этот достойнейший, что с мордой разбитой, он кто?

— Писарь. На руку малость нечист. Случается такое еще меж братьев, — печально признался Укс. — В Канцелярии человечек не из последних, к Мудрейшему не вхож, но…

Нарастала боль, но Укс знал, что расскажет все до конца…

Ушел оборотень. Укс дал себе посидеть, надеясь, что боль утихнет. Как же, фрух его возьми. Ладно, пора двигаться. Шпион снял мешок с подменного груза: вот же харя — ну, истинное украшение.

— Пора нам, брат. Извини, что кулакам волю дал. Такова уж работа. Для достоверности пришлось потрудиться. Не бойся, за все ущербы тебя Храм отблагодарит. Вот похудеть тебе нужно — куда такой тяжелый? Еще сходни проломишь.

У груза слезы катились, пытались размыть корку на разбитом в лепешку носу. Ничего, на борту «Фосса» отлежится, как господин ведь едет…

[1]

Искаженное. Правильнее «коки-тэно»

[2]

Тиннус — рыба, отдаленная родственница черноперого тунца.

Глава 4

ГРУЗ ПОСЕЩАЕТ СВЯТЫНЮ

Лоуд помнила только море. Странно, почему именно волны, иногда бурые и густые как жижа в отхожем ведре, иногда темные и студеные как полутьма камеры, порой ослепительные как пламя факела, почему эта никчемная вода осталась в голове? Больше там, в черепе безумного оборотня ничего не зацепилось, не уцелело от прежней жизни. Нет, помнился еще запах. Сейчас Лоуд шла прочь от него — от острого, соленого, пахнущего тысячей манящих оттенков, о которых в подвале даже помыслить невозможно. Соль и рыба, водоросли и смола, мокрое дерево и чаячий помет — оборотень-без-головы откуда-то знала как называются все эти чудесные вещи, наверняка узнала бы и глазами, увидев хоть на миг, но пока от них оставался лишь запах. А Лоуд уходила прочь.

Постукивали старые сандалии по камню мостовой, журчала канава с нечистотами, шел человек в довольно чистой храмовой одежде, деловито придерживал у веревочного пояса чернильницу и мешочек с перьями. Чернила — дорогая жидкость, значит идет человек сведущий, облеченный доверием Храма. Солидный муж, пусть и не особых статей.

Лоуд до сих пор не была уверена, что она не мужчина. В целом, удерживать обличье тюремщика или разносчика еды проще — они были изучены, похожи между собой, да и легкие несовпадения едва ли кого интересовали. Но в них было неудобно. Вообще-то, в женской плоти еще беспокойнее — Лоуд почти сразу теряла концентрацию, облики начинали меняться неудержимо, поскольку найти себя саму, (ту — прежнюю) хотелось до судорог. Всё не то, не то, и не то! Любой бы оборотень сошел с ума, забыв себя настоящего. Лоуд остатки рассудка сохраняла — все-таки в пустоте головы имеются свои достоинства. В пустоту можно собирать нужное, копить новую память. Можно жить.

Удовлетворять тюремщиков было неприятно, но полезно. Лоуд прошла через десятки рук и членов, подсказавших ей многое. Самцы хотели примерно одного и того же. Размер бедер или грудей, глубина и узость плоти, цвет волос и глаз — все это было просто и почти не давало знания. Лоуд тупо меняла обличья, до тех пор, пока жаждущий не начинал хвататься за понравившееся тело. Куда сложнее оказалось запоминать, что или кого именно вожделеет именно тот или другой. Две смены — двенадцать человек. Нетерпеливых, спешащих закрутить винт. Еще наведывались храмовые братья, которых тюремщики приводили по дружбе или за глоток нэка. Все эти членоносцы были практически одинаковы, но желали с оттенками. Было бы проще, если бы Лоуд могла записывать — она подозревала, что взяв стило, вспомнит, как писать буквы. Но кто даст «щельной оборотнихе» дощечку и позволит писать? Вначале, когда ее пытались допрашивать и даже водили к жирному главному жрецу, она на что-то надеялась. Дадут спасительное лекарство, она всё вспомнит, обязательно вспомнит. Ее били, грозили раскаленным железом — она удивлялась прекрасному яркому цвету прутьев в жаровне. Жечь палачи не решались, снова били. Она не выдерживала боли, начинала метаться, на руках и ногах тогда были обычные цепи, что раздирали плоть до крови. Устав, палачи заставляли принять приятный облик, раскладывали на столе рядом с жаровней. Было тепло и можно было отдохнуть. Одному нравились пухлые бабы, обязательно белокожие, другому длинноволосые брюнетки, этому теплые и мягкие, тому упругие и гладкие. Лоуд несколько раз путалась, за что наказывали. Такую боль стоило запомнить, отложить в копилку.

Впрочем, это было давно. Тогда на шее не было винта, да и имени у оборотня не имелось.

Сейчас винт скрывали складки капюшона, цепь отсутствовала, не оттягивала голову, и это было очень странным свежим чувством. И у оборотня появилось имя. Лоуд… хм, не так уж плохо. Все лучше чем «подзаглотная тварь» и «немытая ублёвка».

Винт придумал главный толстяк. Умный. Недаром его восхваляет весь Храм. Очень, очень умная штука этот винт. Лоуд полагала, что вполне могла бы простить Жирно-Мудрейшему такое украшение. Если бы не нэк…

Слушая, услышишь многое. Лоуд знала, что память у нее забрал нэктар. Тогда, в самом начале, что напрочь стерлось из памяти, Мудрейший пожелал сделать оборотня покорным. И сделал. Убив навсегда. Была ли слишком велика первая порция волшебного пойла или разум дарка вообще не приемлет храмовой отравы, теперь уже не узнать. Мудрейший толстожоп забрал у оборотня все и взамен дал нэк. И теперь оборотень с простым именем Лоуд зайдет к жрецу попрощаться. Успеть бы до ночи.

Две мерки — цена спокойной ночи. Если не будет нэка, придет боль. Когда она приходит по-настоящему, от нее даже не кричишь — нечем. Рот стиснут спазмом, язык прокушен, мускулы становятся как камень и в каждой точке оборотничьего тела пухнет и никак не может вызреть и лопнуть истинная БОЛЬ. Жаровня? Винт на горле? Нет, то не боль. Боль ждет на соломе в камере. Впрочем, едва ли она — боль — осталась там скучать в одиночестве. Боль бежит вприпрыжку рядом, слегка подергивая за плащ — не забудь обо мне, о, наиглупейшая из оборотней-без-головы.

Надо поделиться болью с Мудрейшим. Зайдем к нему, а, подруга?

Лоуд подумала о Грузчике. Этот сумасшедший кое-что знает о боли. Винта на нем нет, но он знает. Знает и верит в боль. Что ж, оборотню нечего терять и едва ли Грузчик пытался ее обмануть, послать в ловушку. Существует ли ловушка вернее, чем винт, нэк и пустая голова? Едва ли.

А смотреть по сторонам было интересно, люди шли к порту, с грузом, с детьми, с оружием. Лоуд хотелось разглядеть всех: разные, фрух их задави, и как же их много⁈ Она остановилась, пытаясь разглядеть старика с очень тонкой морщинистой шеей, но тут же опомнилась. Нельзя привлекать внимания. Грузчик предупреждал.

Дорога к Храму была уже знакома — Лоуд шагала у скал, по узковатой дороге, тесно подпертой какими-то недостроенными сооружениями. Поток навстречу возрос — оборотень увидела даже повозку, запряженную крупными, довольно изящными, животными — определенно, это были лошади (да, есть такое слово!). Хм, когда «кобылищей» обзывают, оказывается не так уж и скверно. Больше лошадей не встречалось, а коз и ослов Лоуд уже видела. Невольно засмотрелась на молоденькую жрицу, что шла, весьма диковинно раскачивая бедрами. Впрочем, подозрительным внимание оборотня не выглядело — на бесстыжую ублёвку все мужчины пялились. Видимо, не только в фигуре дело — и походка важна.

Какое дело оборотню-без-головы до привлекательности храмовых подстилок, Лоуд и сама не понимала. Видимо, время трусливый оборотень оттягивает. Вот они ворота великого Храма, что неустанно Слово славит. Не очень понятно какое именно: то ли утос-подзаглот или коло-ющец? Впрочем, и еще с полсотни славных слов в пустой голове оборотня легко отыщется.

Лоуд знала, что обратно не выйдет. Что бы Грузчик не болтал, убить толстозадого жреца невозможно. Слишком тщательно охраняют ту тушу. Но если оборотню все равно подыхать, то почему не попробовать? Шанс (шанс? да, есть в голове такое слово) имеется. В Храме врага не ждут.

Ворота, пара привратников с дубинками у пояса. Дубинки почему-то смешные, полосатые. Дальше будет большой двор, нужно будет идти налево, мимо трапезных. Их по запаху угадаешь, заверял Грузчик…

— Что там, брат Хэвус, грузятся корабли? — спросил один из привратников.

— Отстань, лобхач. Закудхали уже, — хмуро буркнул оборотень.

Привратник глянул обиженно, но останавливать и не подумал — тут Грузчик был прав.

Двор. Грузилась повозка — братья с руганью и витиеватыми призывами-мольбами к Слову, грузили деревянные треноги, видимо, запасенные для установки храмовых знаков. От свежего дерева приятно пахло. (Слово — стружка?) Лоуд прошла левее — донесся знакомый запах рыбной похлебки и нэка. Оборотень сбилась с шага — так напряглись ноги и руки. Будь он проклят, эликсир!

Убить. Непонятно как, но убить. Просто за нэк. Ющец задолби ту память и пустую голову, забудь ту шею с винтом. За нэк убить толстозадого. Он отраву придумал. Ублёвок плесневелый. Лоуд помнила, что от нее желал Мудрейший, когда еще интерес не потерял. Ученый человек, с воображением. Не могла услужить пустоголовая оборотень — такой образ как жирный умник возжелал, не вообразишь, а как тогда небывалое обличье принять? Личные жрицы Мудрейшего плетьми шкуру с тупой дарки спускали, телохранитель губы рвал — пустяки, зажило, на оборотне быстро заживает. Тогда оборотень притворилась, что слух потеряла — Мудрейшая Жопа не поверила, но столь сильно бить запретила.

Лучше всего его убить, вонзив в зад палаческий прут, раскаленный до того цвета, что красиво именуется «малиновым». В подвале одно развлечение: слушать, что в коридоре, да в пыточных происходит. Пыточные расположены дальше от камеры, но оттуда неплохо слышно. Многое оборотень узнала, в пустой голове бережно отложила.

На поясе у писаря-оборотня болтался нож — короткий, в три пальца клинок — деревянное стило подточить, лишний воск с дощечки снять, иные канцелярские надобности выполнить. Резать таким человека трудно. Да и не умела резать Лоуд. Нож, считай, в первый раз в жизни в руках подержала. Не иллюзия — с настоящего Хэвуса сняла. Грузчик возражать не стал — думает, когда оборотень вернется, что ей толку-то с мелкого ножичка. Легко пустоголовой шею свернуть. Крепок рукой синеглазый, да и кинжал у него страшный. Убьет сразу, кто ж свидетеля в живых оставит?

Только Лоуд не вернется.

Лестница. Громкие голоса в глубине коридоров — здесь все крыло храмового здания Канцелярия занимает. Охрана из братьев с мечами на поясе — писарь-оборотень бляшку медную, что на бечевке на груди висит, молча показал. Старший стражник кивнул — Хэвуса в лицо все знают, но порядок есть порядок. Ничего не спросили — здесь повезло.

Покачивался на стене тусклый светильник, коридор походил на подвальный, только голосов больше. Лоуд напряглась — здесь ошибиться легко. Одна дверь, вторая… пришлось задержаться, пропуская братьев с носилками, полными дорогих пергаментных свитков.…шестая дверь, седьмая… Лоуд толкнула следующую дверь — заперто. Всё, попалась⁈ Может, дверью ошиблась? Назад, двери со знаком (цифра?), но сейчас смотреть некогда. Открыто…

За дверью темно. Окна нет. Оборотень прикрыла за собой дверь. Никто не окликнул. Темнота. Как в камере ночью, когда надзиратели из экономии единственный коридорный светильник тлеть оставляют.

Снаружи разговоры, вот с топотом протащили что-то тяжелое. И Канцелярия на войну собирается. Не все, понятно, на борт кораблей взойдут, но все писаря и учетчики в оживлении. По слухам, взятие Хиссиса огромной премией обернется. Да и со жратвой получше станет.

Лоуд замерла у стены рядом с дверью: не знала, что собственно должна делать, да еще боялась что-нибудь зацепить. Проклятый Грузчик обещал, что комната будет пуста, но здесь явно что-то было. И много.

К темноте глаза привыкли, но оборотень все равно не могла ничего толком различить. Просто стояла и ждала.

Шум в коридоре возрос, протопало множество ног, наступила тишина. Ужин. В этом Грузчик не солгал. Все ушли в трапезную к порции нэка и каше. Сегодня бобы с чесночной подливой — в камерах был бы праздник.

Лоуд решилась и нащупала дверь. Оказалось, ноги затекли. Несовершенное тело у этого Хэвуса. Да, теперь у него и морда похуже этой, до побоев «забранной». Если, конечно, Грузчик мерзкого писаря и вовсе насмерть не забил.

Коридор был пуст. Концы его таяли во тьме, свет единственного светильника туда не доставал. И здесь тушат, экономят. Лоуд прикрыла дверь, в последний момент не утерпев и глянув в свою временную камеру. Метлы? Огромные кипы, связанные лозой. Зачем им столько? Тьфу, дура, могла бы с удобством сидеть.

Коридор. Из одной из дверей падает полоса дневного света. Тихо. Но скоро писаря вернутся. Вон та, нужная лестница. Подняться, будет прихожий покой Мудрейшего. Там придется выждать, спрятавшись за занавесями. Принять облик сотника храмовой охраны, и войти к жрецу. Грузчик сказал, что она должна знать сотника. Лоуд не помнила. Высокий, с пролысинами? Узнать, вспомнить, войти. Пузырек с ядом спрятан в штанах. В воду или еду — все равно. Рядом с Мудрейшим постоянно несколько телохранителей и девки. Нужно быть осторожной.

Лоуд шла по ступеням, сандалии поскрипывали, иногда визгливо. Оборотень, наконец, догадалась, сняла обувь. Не нужно было их брать — неудобные и писарским потом провонялись. Достаточно было бы иллюзии…

Оборотень выглянула из-за поворота лестницы и поняла что ошиблась. Охрана здесь действительно была — слышался тихий разговор, но на покои Мудрейшего комнаты вовсе не походили. И занавесей (портьер? Слово такое?) не было. Ни одной. Каменные стены, железные палки, прислоненные в углу. И главное, запах. Прогорклое масло, что-то острое и неприятное, жженое дерево, еще что-то коленное. Железо?

Додумать Лоуд не успела — снизу поднимались, негромко разговаривая. На миг застыв, оборотень, шагнула вперед. С опозданием поняла, что в руках сандалии — босой брат в Храме не редкость, но с обувью в руках будет странен…

Иллюзия вышла плохонькая, но писарь глядящий в дощечку для письма несколько естественнее, чем размахивающий погаными сандалиями. Краем глаза Лоуд уловила, как глянули на нее охранники, но деловито прошла мимо. Проклятая сандальная дощечка словно в насмешку стала лучше — на слое воска даже знаки проступили. Оборотень знала что там написано даже не читая — единственную она вблизи видела дощечку — на ней в подвале отмечали выдаваемые мерки нэка.

Сзади раздавались шаги — Лоуд закрутила головой, ища куда спрятаться. Некуда. Пустые стены и двери, дальше тупик. Оборотень в отчаянии ухватилась за кольцо широкой двери — если комната больше, в ней легче укрыться.

Глупо, комната большая, но почти вся заставленная столами и шкафами (стеллажами? Есть такое странное слово?), на звук открывшейся двери повернулся огромный мужчина, — Лоуд едва успела присесть и отползти за ближайший стол.

— Эй, кто дурит? — хрипло удивился гигант.

Дверь снова распахнулась, вошли все-таки догнавшие Лоуд, те двое с лестницы.

— Продолжим, брат-мастер?

— Соплееды, вас наизнанку, шутки шутим? — сердито пробасил тот, кого назвали мастером.

— Так поужинали, вы же сами соизволили…

Что-то железно громыхнуло, отползающая вглубь столов, листов железа и бочек, Лоуд, была уверена что это на нее что-то падает. Нет, это братья у большого стола занялись делом. Подобрав полы плаща и забившись за бочку испачканную черным (уголь?), оборотень замерла. Определенно, это была «мастерская» — слово всплыло и надежно сталось в памяти. За центральным столом звонко били молотками, вжикали и звякали. Звуки работы заглушали разговор, Лоуд лишь поняла, что делают что-то срочное, необходимое для флота.

Там стучали и гремели, один из подручных расхаживал по мастерской, Лоуд ждала, когда на нее наткнутся, но пока обходилось.

— Все, проваливайте, — пробасил огромный человек. — Ночью закончу, отнесете.

Он закрыл за рабочими дверь, лязгнул засовом и вернулся к столу. Бубня под нос, с чем-то возился, потом убирал молотки и штуки, которыми драли металл (напильники? Сомнительное слово). Лоуд видела широченную спину, заросшую седым волосом, завязки кожаного фартука. На столе появились иные хитроумные инструменты: блестящие, похожие на украшения, оборотень узнала линейку, — похожей, только ржавой, ей когда-то в подвале очень больно раздвигали челюсти. Потом в памяти всплыло слово «циркуль» — железка с иглой, похожая на оружие. Здоровяк что-то размечал на листе металла, толстые пальцы с неожиданной точностью проводили линии. Довольно хрюкнул, глотнул из кувшина и продолжил работу.

Лоуд смотрела на кувшин. То самое слово — «шанс!». Иначе придется здесь просидеть до полуночи, а к полуночи без своей порции нэка пустоголовый оборотень будет выть от боли и пытаться размозжить себе голову.

Мастер работал, Лоуд смотрела. Толстяк начал насвистывать — весьма неприятно для слуха даже не очень избалованной музыкой оборотня. Вытер руки, собрал в кожаный чехол, видимо, очень ценные инструменты и прошел к большому шкафу. Загремели ключи.

Лоуд лихорадочно копалась в штанах. Ющец его возьми, невозможно ничего найти среди подвесок вспотевшей плоти и подвязанного платка. Наконец, флакон с ядом нащупался. Ломая ноготь о пробку, оборотень проскользнула к столу, встряхнула флакон над кувшином. Будь проклят Грузчик — зачем такое широкое горлышко? Почти все содержимое флакона оказалось в кувшине. Оглушительно булькнуло. Лоуд в ужасе присела, но мастер продолжал насвистывать свою пыточную мелодию. Оборотень поползла к надежной бочке с углем. Успела, правда, едва не свалила плащом обрезки досок. Никаких плащей — только иллюзия!

Мастер вернулся к столу, поставил плоский деревянный футляр, любовно похлопал по крышке.

Он снова возился, собирая какую-то подставку. Лоуд все с большей ненавистью глядела в шерстистую спину. Пей. Пей, утос-подзаглот, тебя побери.

Равнодушный к дарковским призывам мастер поднял на стол грубую треногу, закрепил на ней корпус инструмента, похожего на круглую трубу-дубинку, только металлическую. Лоуд тупо наблюдала, чувствуя, как нарастает ломота в ногах. Мастер прервал свист, что-то негромко щелкнуло и со стола посыпались мелкие искры — тончайший яркий луч скользил по поверхности заготовки, с неимоверной легкостью прорезая металл.

Длилось колдовство недолго, но оборотню показалось что половина ночи ушла. Снова щелкнуло, прервалось тихое шипение — мастер принялся снимать инструмент. В этот миг ногу Лоуд пронзила первая настоящая боль — нога судорожно выпрямилась, ударив бочонок с углем.

Мастер вздрогнул, обернулся на звук.

— Опять эти припёротые хвостатые твари.

Он зашарил по верстаку — оборотень поняла, что сейчас в нее прилетит массивная железка и пришибет как настоящую крысу.

Когда мастер повернулся, отыскав подходящее метательное оружие — Лоуд уже стояла.

— Хэвус? — мастер разинул рот. — Шпионил⁈

— Я⁈ — возмутился писарь-оборотень. — Послан за тобой. Ты срочно нужен…

— Что? Дверь же… — здоровяк глянул на засов, убедился, что тот надежно задвинут. — Э, да Хэвус ли ты? Пасть-то у тебя… Ну-ка, иди сюда, — мастер сжал в ручище рукоять большого молотка.

— Я все объясню, — поспешила заверить Лоуд. — Обстоятельства… Закудхался я совсем, бегаю-бегаю. Слушай, дай воды глотнуть, — писарь-оборотень потянулся к кувшину.

— Ты, недоносок, как почтительно с Мастером Храма Слова говоришь? — еще больше изумился здоровяк, внезапно оказавшийся столь крупной фигурой. — Спятил?

— Почти, — угрюмо сказала Лоуд. — Дай воды. Горло пересохло.

— Сейчас смажу. По самые потроха, — мастер подхватил кувшин, убирая подальше от странного шпиона, машинально глотнул, отставил на верстак. — Иди-ка сюда.

— Прямо сейчас. Ты меня не привлекаешь. К Мудрейшему греби, отсасывать.

Здоровяк изумленно сморгнул — видимо, осмысливал столь свежее предложение. Оскалился:

— Да ты…

От молотка Лоуд увернулась чудом — тяжелый инструмент врезался в один из стеллажей, на неудачливую убийцу посыпались острые заготовки проволочных крюков. Оборотень метнулась в сторону, мастер прыгнул следом, ухватил за плащ. Едва не опрокинутая на пол Лоуд захрипела, рванула завязки, одновременно с перепугу превратилась в светловолосую ублёвку, что так нравилась большинству самцов. Мастер потрясенно выругался, потянулся к гриве кудрей — оборотень успела освободиться от плаща, рванулась вперед. Взвизгнула, оставив прядь волос в мужской лапе…

— Ты это… — прохрипел мастер.

— Нет, не это, — злобно возразила Лоуд, крепко ударившаяся женственно округлившимся бедром о край стола, и превратилась в мальчишку. Мастер, сметая со стола инструменты, рванулся к ней, мальчишка-оборотень успел шмыгнуть под соседний стол. Огромный мастер нагнулся, пытаясь рассмотреть рыжую голову, но тут его повело — застонав, он ухватился за стол. Лоуд, выглядывая из-под стола с восторгом убедилась: морда врага мгновенно покрылась крупными каплями пота.

— Мне… что такое… — прохрипел мастер.

— Сейчас сдохнешь, — охотно разъяснила Лоуд.

Здоровяк, цепляясь за стол, сделал несколько неверных шагов к двери, рухнул на могучие колени. Прополз несколько шагов, начал шарить по двери, ища засов…

— Куда собрался, срань слепая? — осведомилась оборотень, подходя сзади — у самой все сильнее схватывало ноги.

Мастер пытался отодвинуть засов, Лоуд обхватила его за шершавую широченную челюсть, попыталась повалить назад. Но Мастер Храма еще не соглашался подыхать. Отмахнулся — Лоуд отлетела к столу как перышко.

— Припёрок тухлый, — оборотень с трудом поднялась на отказывающие ноги, превратилась в писаря Хэвуса, и, подняв один из молотков, пошла к двери. Мастер дергал засов. Молоток с глухим стуком опустился ему на темя. Огромное тело сильно вздрогнуло и сползло на пол. Лоуд подергала рукоять молотка — застрял. Нужно было другой брать, у этого форма бойка для побивки голов неподходящая.

Раскинутые ноги мастера вызывали смутное удовольствие. Но нужно было уходить. Уходить к нэку — боль нарастала с каждым мгновением, левая рука уже пыталась нелепо выгнуться в запястье. Нужен нэк. Но нэка не дадут. Дадут долгую ночь в пыточной. И от чего больше хочется уйти, трудно сказать.

Лоуд, подволакивая ногу, направилась к кувшину. Слава богу, не разбился. Это Грузчик славно придумал — хороший яд, — не так уж больно ублёвку-мастеру было подыхать. Будем надеяться, молоток он успел почувствовать…

Оборотень стояла с кувшином в руке. Вода ничем не пахла, но пить ее не хотелось. Совсем не хотелось. Как-то гнусно — кувшин весь грязный, залапанный. (С каких это пор пустоголовая оборотень брезгливой стала?)) Не хочется пить. И руки не так уж болят.

Правую руку вывернуло приступом боли, и Лоуд поспешно поставила кувшин, опасаясь выронить и разбить. Кружку нужно. Должны же быть у этого ублюдка кружки?

Оборотень заковыляла вокруг столов, озирая бесчисленные стеллажи, шкафы и полки. Сколько всякой дряни, наверное, и оружие можно найти. Если оборотень мужчина, то уместнее было бы себя на меч бросить. Или на кинжал. Это будет гордо и отчасти даже красиво. Но если это, пустоголовое, все-таки женщиной родилось, то как с выпущенными кишками потом лежать? Яд уместнее. Кстати, а какой последний облик оборотни после смерти принимают? Наверное, истинный, свой?

Скрутило так, что Лоуд, скорчившись и хныкая, кинулась к большому шкафу — на средних полках виднелись какие-то сосуды. Нога подкосилась, оборотень упала, с полок посыпались инструменты, свитки и чертежи. Оборотень чудом поймала в скрюченные пальцы глиняную банку, нетерпеливо сковырнула крышку — в нос ударила такая мощная вонь, что даже в голове на миг прояснилось. Лоуд отбросила отраву, с трудом поднялась на ноги. Банки, горшочки, бутыли — с мазями растворами, мелким цветным песком… Нету! Нету!

Тело свело по-настоящему — оборотень с мычанием покатилась по полу, не чувствуя как в тело врезается металл инструментов и черепки разбитых горшков. Замерла. Крошечное мимолетное облегчение, сулящее бесконечную пытку. Нужно ползти к горшку. Что угодно, но не такая боль. Лоуд повернулась на разбитые локти… и увидела горшки на нижней полке. Похожи, очень похожи! Рядом куски зачерствевшего хлеба, что-то в мешочках. Неважно. Оборотень дотянулась — пальцы ухватить увесистый горшок не могли, подкатила к себе толчками. На залитой воском крышке печати Храма не было. Не то! В отчаянии, оборотень сдирала воск зубами и непослушными ногтями. Боги, помогите! Крышка, наконец, отскочила, на пол полилось, в нос ударил чудесный запах нэка…

…Лоуд рыгнула. Было уже не так больно. Еще захлебываясь первыми глотками она поняла, что это неправильный нэк. Наверное, тот что «паленым» называют. Но нэк! Боль почти сразу отступила, но осталась в глубине мышц. Оборотень глотала и глотала, прерывалась, чтобы слизнуть с пола пролившееся, на язык налипала пыль, но это было неважно. Нэк!

Боль осталась под кожей, но отступила. Лоуд легла удобнее, оперлась о локоть, вновь рыгнула и хихикнула. В шкафу есть еще нэк. Определенно, во всех трех горшках нэк. А вдруг нет⁈

Она вскрыла все три. Нэк! Замечательный, очень горький, пусть не настоящий, но нэк. Голова кружилась все сильнее, оборотень чуть не стукнула драгоценный горшок о пол и обеспокоилась. Может, нэк отравлен? Впрочем, так подыхать совсем не страшно.

(Опьянение? Было когда-то такое слово, и оно вернулось). Улыбаясь, Лоуд дотянулась до окаменевшей горбушки хлеба, принялась размачивать в (полном! абсолютно полном!) горшке. Съела все огрызки из шкафа, потом сжевала найденные в узелке кругляшки (семечки? орешки?) — слова всплывали из памяти, но ясности с ними не прибавлялось. Возможно потому, что голова кружилась.

Лоуд бродила по мастерской, хохотала над забавными инструментами, над пламенем светильников. Обличия менялись сами собой, оборотень веселилась над собственными пальцами: то толстыми, то изящными, грязными или в кольцах, мелькали и вообще удивительные с почему-то красными, очень блестящими ногтями. Ну, разве не забавно⁈

Потом Лоуд пинала тело мастера. Потом навалилась на него в обличии самой толстой бабы, которую могла вспомнить, и всласть поелозила. Были мысли вернуться в обличье писаря и поиметь проклятого мертвяка мужским способом, но уж слишком гадостная была мысль. Зато молоток из головы ублёвка сам собой высвободился и вынулся. Лоуд проделала в черепе мастера еще несколько пробоин и пошла гулять по мастерской.

Потом ее вырвало…

Лоуд держалась за голову и смотрела на горшки паленого нэка. Вот отрава. Лопнет сейчас пустая голова оборотня. Умирающая замычала и затрясла головой. Пусть болит. Пусть мысли будут короткие. Совладать проще. Нужно уходить. Забрать нэк и уходить. Спасаться. Кажется, в дверь стучали. Пришли и ушли. Но утром вернутся. Как отсюда уйти?

…У, ющец раздолбанный, опять качает. Теперь ноги не деревянные, наоборот, слишком гибкие и мягкие. И пить захотелось. Лоуд добрела до двери, посмотрела на засов, еще разок пнула покойника. Нет, здесь пытаться проскользнуть неразумно — нужно твердости в ногах дождаться. Пытаясь сосредоточиться, оборотень стащила с тяжелого трупа фартук. Если облик мастера принимать, то с этаким странным предметом намучаешься. Лучше сразу надеть. Да и если блевать опять потянет, не так испачкаешься…

Много в мастерской всякого имелось: и трубы, и железо: рыжее, черное и даже красноватое (медь?), колеса, котлы, трубки узкие, изогнутые. Оборотень поплелась за шкафы — обнаружились двери. Лоуд сунулась в одну — спальня. Роскошная до невозможности, почти как нижний кабинет Мудрейшего. Ковры, ложе с десятком подушек, целых два окна. Свечи, сундуки и шкафы. Открыла: одежда добротная. Хорошо мастер жил, пока по темени молотком не схлопотал. На столике бочонок — по запаху, бражка. Странно, мастер мог бы себе позволить лучшим храмовым нэком баловаться.

Глава 5

Лоуд потрогала кошель, лежащий на столике. Наверное, серебро. Что толку — на окнах решетки, да и высоко.

Оборотень вышла в мастерскую, проверила другую дверь. Здесь было непонятно. Комната небольшая, с возвышением, на нем кресло с кожаным сидением-люком. На стенах ткань (гобелен — слово?). Дорого все. А пахнет, почему-то, парашей. Лоуд принюхалась, — нет, точно парашей. На деревянное ведро, что в камере в углу имелось не похоже, но запах не обманет. Хитро.

Кожаный люк поднялся легко. Запах, конечно, мощный, аж глаза вылазят. Ну, покойник был крупным засранцем, чего уж там. Не пристало пустоголовому оборотню от простых запахов нос воротить.

Лоуд стояла у распахнутой дыры, пытаясь осознать, что ее здесь держит. Всплывало что-то из памяти давно пропавшей, в голове ворочалось. Что толку в дыре? Спрятаться? Найдут. Можно там несколько дней с бутылью нэка просидеть. Нет, сразу найдут. Мастер — вон он, голова красивая, не сам же он башкой бился. Начнут искать. Может решетку на окне выломать, спуститься по веревке? Там ветерок, море учуять можно.

Ветерок. (Сквозняк — есть же такое слово?). Из дыры дует.

Лоуд сходила в мастерскую, сняла один из светильников, прихватила какую-то железку. Кинула в дыру, почти сразу там хлюпнуло. Правильно, дно недалеко, значит вонять должно еще сильнее. Утягивает запах. (Вентиляция?) Опущенный в дыру светильник осветил кладку камней короткого колодца, жижу на дне. И провал, уходящий в стену. Оттуда и дуло — оборотень морщилась — пламя масляного светильника норовило лизнуть-опалить волосы. Неряхой был писарь, мог бы и постричь патлы, небось не безграмотная храмовая ублёвка.

Нужно было лезть.

Оборотень принесла из спальни одеяло, пропихнула в дыру, потом, на всякий случай, накидала подушек. Приняла облик мальчишки (интересно, откуда он, такой рыжий в голове застрял?), и попыталась протиснуться в дыру. Рыжик был узок в плечах, но и дыра неширока. Не могли под такое седалище пошире проем сделать. Ведь зассал все вокруг покойник.

Протиснулась. Ноги нащупали мягкость подушек, Лоуд сгибаясь, сделала два шага. Не такая уж пустоголовая оборотень, сообразила. Тут нога провалилась, увязла по щиколотку. Оборотень обтерла ступню о подушку, продвинулась к дыре в стене. Можно пролезть.

Рыжик-оборотень ползла по неровной шахте, колени опять ободрались, но зато здесь было сухо. Нет, рано обрадовалась. Впереди еще колодец с дерьмом, а подушек уже нет. Лоуд прохлюпала, местами увязая по колено и стараясь не смотреть вниз. И откуда здесь столько бумаги? Она же по два листа за «корону» идет, надзиратели как-то обсуждали эту роскошь никому ненужную…

Снова труба, снова колени обдирались. Зато мутный свет впереди появился…

… Лоуд подержалась за преграждающую путь решетку, подышала — слабый-слабый аромат моря доносился. Во дворе замка еще было темно, горел огонь у ворот, дремал привратник. Оборотень поползла назад.

Обидно. Могло бы и получиться. Под окном карниз шел, довольно широкий. Выбралась бы, а там…

В ближнем колодце, что подушками в спальню превратить не удалось, обнаружилась крыса. Дохлая, огромная, полу-утопшая среди грязных бумажек. Оборотень подняла светильник — опять люк, но здесь он повыше. Надо попробовать — рыжик-оборотень подпрыгнула, не достала. Пришлось обращаться в высокую девицу, что один из надзирателей так жаждал сзади согнуть. Крышка люка подскочила, открылась с неприятным стуком. Лоуд замерла. Нет, тихо. Подпрыгнула, подтянулась, когда выбиралась, бюст застрял. Пришлось опять в мальчишку обращаться — слава богам, это легко шло. Оборотень перевела дух, встала на сиденье. Кожа была хорошей, мягкой. А ведь это его параша — Мудрейшего. И дерьмо внизу особо вонючее, и сам сортир богатейший. Светильник горит, масло душистое, вообще без копоти. У, тот мастер — не фрух, ющец дешевый. Здесь и панели на стенах кожаные, и запах благостный (духи?) и сосуд серебряный, и таз. Лоуд попробовала ногой — точно, не остыла вода. Истинно велик Мудрейший и седалище его свято.

Поболтать ногами пусть и в слегка, но теплой воде, было приятно. В хорошем положении пустоголовая оборотень — тут что не сделай, тебе-то уже хуже не сделают.

Дверь. Запор изящный. Лоуд приоткрыла и тут же услышала тихий разговор. Телохранители. Трое. И зачем по дерьму лазила? Не пройти здесь.

Осторожно прикрыв дверь, оборотень отошла к кожаному трону. Нужно обратно лезть, из мастерской уйти шансов побольше.

Лоуд уже закрывала люк сидения, когда глянула на кувшин. Ух, а почему не попробовать? Терять оборотням сегодня нечего.

Ползла по ходу оборотень теперь весьма торопливо. Вдруг получится?

Заметалась по мастерской. Сразу уйма дел появилась. Сделать и бежать отсюда, пока хоть какой-то шанс остается. Перелить нэк, мешок, деньги… Деньги — важны, даже лучший храмовый эликсир в городе за серебро купить можно. Говорят…

Лоуд понимала, что в город ей не вырваться. Но попробовать-то можно?

На столе бегло упаковала вещи — мешок нашелся добротный, вот только отбиралось туда самое ценное в большой спешке. Да и не утащить много. Инструменты ж, наверное, редкостные. Оборотень глянула на круглую штуковину для «красной» резки металла. Взять? Великовата. Но уж очень необычная, наверняка колдовская. Но не пугает. От инструментов вообще сплошная польза. Вот от молотка, например. Лоуд взяла штуковину (резак? Есть такое слово?). Цилиндр с локоть длиной, довольно легкий, не металл, из светлой… кости, что ли? Гибкая кишка соединяет с наконечником. Утолщение, вроде как под пальцы выточенное. Вот выступ под большой палец, рядом начерчены штришки вроде лесенки и очень мелкие значки. Еще красивый кругляш прибавлен — Лоуд тронула пальцем и выронила резак, поскольку из инструмента с неимоверной легкостью выросла алая нить — тронула брусок на столе — весело пошел дымок. Оторопев, Лоуд смотрела, как нить почти мгновенно пересекла деревяшку, металлическую крышку стола, одну из опор… Дальше нить не двинулась, спокойно алела в полутьме. Оборотень осторожно взяла рукоятку, дотронулась до выступа под палец — нить удлинилась, радостно дотянулась до второй опоры. Пока Лоуд сообразила и двинула «бегучую» костяшку в обратную сторону, веселая нить перерезала опору — стол угрожающе лязгнул и просел. Оборотень в ужасе ухватилась за сосуд с перелитым нэком, и тут луч погас. Ага — на кругляшку случайно нажала. Щелчок — нить появилась. Щелчок — исчезла. Опять включить, большим пальцем «бегучку» тронуть — луч удлиняется, если назад двинуть — короче становится. Очень понятная магия — как раз для пустоголовых оборотней. Надо бы тщательнее проверить — имелась мысль как с решеткой в вонючей трубе справиться.

Лоуд враз перерезала лучиком большие клещи, потом подошла к лежащему мастеру. Ступня с частью голенища отрезалась на удивление легко — оборотень тронула тяжелую чушку — в середине краснело запекшееся мясо и два светлых кружалка костей. Оказывается, там две кости — забавно. Пахло мясо не так уж неприятно — уж получше, чем живой храмовый Мастер. Лоуд присела к руке мертвяка — луч легко отсек запястье, заодно оставив в камне на полу узкую, едва заметную щель. Э, припёротая оборотень, уменьшить же длину нити можно. Лоуд подняла мертвую кисть — тяжелую, подпекшуюся на срезе. Блеснуло что-то под кожей — оборотень ковырнула ногтем — вынула тончайшую пластинку — желтовато-сияющую, красивую с узором. Совсем храмовые с ума сошли — украшения себе под кожу прячут.

Ненужную ладонь Лоуд швырнула на пол, пластинку, пусть и подпорченную лучом резака, кинула в мешок — наверное, тоже денег стоит. Всё, хватит время терять.

Мешок, получившийся довольно тяжелым, кувшин с отравой, оружие, резак — оборотень едва протиснула все это в люк параши. Знакомый путь по дерьму и подушкам… Сейчас вылить отраву в кувшины Мудрейшего, прорезать решетку на вентиляции, потом уйти по крыше…

Она влезла в колодец под покоем и замерла — наверху звякали. Потом зажурчала наливаемая вода… Эх, опоздала оборотень-ублёвка! Что стоило чуть раньше пойти⁈

Лоуд стояла по колено в дерьме, с мешком на плече, с кувшином, инструментами, и проклинала себя. Ведь все уже так славно придумала. Только со временем обманулась…

Наверху заговорили. Девичье томное щебетание, басовитый, сиплый спросонья голос… Он. Вор памяти, ющец подзаглотный, жирейший из жирнючих…

Откинулась крышка люка и свет померк. (Затмение? Есть такое слово?). Снизу Мудрейший выглядел вдесятеро крупнее. Лоуд с опозданием потянулась тушить свой светильник…

Сверху зажурчало.

Всему есть предел. Пусть куцая жизнь и память у некоторых оборотней. Пусть камера, допросы, развлечения надзирателей, жратва убогая, нэк проклятый. Что угодно можно с оборотнем творить. Когда он на цепи. А если без цепи, еще посмотрим…

Луч прорезал полутьму чистой яркой нитью. Лоуд приняла образ мастера — он был высоким, шагнула к слабому журчанию. И провела лучом у жирной пробки, что собою люк запечатала. Струйка мгновенно иссякла, потом вниз мягко шлепнулся комочек отделенной плоти…

В то мгновение тишины Лоуд подумала, что что-то не так сделала. Неуязвим Мудрейший и бесчувственен?

Это был рев. Не крик, не вопль боли, а неистовый рев какого-то огромного древнего животного. Или бога? Оскопленного бога?

Лоуд смеялась и не слышала сама себя. Рев на мгновение прервался — в легких Мудрейшего закончился воздух. Икнула оглушенная жрица…

В этот момент оборотень подхватила за хвост и метнула в откупоренный люк крысу. Увесистый снаряд, разбрасывая липкие брызги, жутким арбалетным болтом влетел в отхожее святилище. Заверещала жрица, но ее тут же заглушил трубный рев вдохнувшего полную грудь воздуха Первого Жреца…

Волоча за собой мешок и резак, оборотень уползала по камням и давилась сумасшедшим хохотом…

Луч резака, чуть побледневший в дневном свете, управлялся с прутьями решетки. Слабое шипение инструмента заглушал рев Мудрейшего — звук, отдаленный туннелем вентиляции, казался еще величественнее — оборотень улыбалась. Рев прервался, когда был перерезан третий прут. Лоуд расслышала другие крики, должно, быть, телохранителей и жриц. Потом Мудрейший закричал снова, но уже неровно, не так торжественно, жалобно подвывая…

Пятый прут…

Лоуд на миг оглянулась — в люк сбросили светильник — лужица горящего масла мерцала среди бумажек и дерьма.

Шестой, седьмой прут…

Кричали на разные голоса, в колодец что-то падало…

Резак управился с восьмым прутом — оборотень с трудом удержала попытавшуюся выпасть тяжелую решетку, прислонила к камням. Снаружи, кстати, тоже кричали на разные голоса.

Лоуд повезло — во двор как раз въезжал обоз под погрузку, и десяток ослов, напуганных жуткими воплями из храмовых окон, попытался вырваться с храмового двора. Погонщики и привратники лупили животных палками, те ревели, часть охранников устремилась к оружейной, ибо кто-то закричал, что на храм напали хиссисийцы…

Лоуд в образе писаря Хэвуса прошла по карнизу — мешок чуть не утянул ее вниз. Спрыгнула на крышу пристройки — каким чудом ее не заметили снизу оборотень не поняла — наверное, одни ослы были слишком увлечены другими ослами. Оборотень, тихо смеясь, — восторг от воя подпаленного Мудрейшего вернул в кровь отзвуки опьянения паленым нэком, — влезла в окно галереи. И наткнулась на охранника.

— Ты что? Брат Хэвус? — встревожено вскрикнул храмовый брат, хватаясь за дубинку на поясе. — Что ты там делал?

— Вот, на крышу упало, — пытаясь согнать с лица счастливую улыбку, сказала Лоуд, и сунула в руки охраннику резак. Брат машинально взял инструмент…

Оборотень с изумлением смотрела на нож в своей руке. Почему выхватила, почему ударила именно туда, под челюсть, было не понять. Может, не только в голове память имеется? В руках что-то сохранилось?

Лоудстряхнула с короткого клинка капли крови. Брат-охранник сидел на корточках, привалившись к стене. Потом неохотно повалился на бок. Оборотень спохватилась — в любое мгновение в хозяйственную галерею могли войти. Запихивая резак в мешок, Лоуд метнулась прочь — скорее во двор, пока ворота не закрыли…

Облик погонщика она скопировать не успела, усилий хватило лишь на городскую одежду. Зато удалось сунуть мешок на одну из тележек. Привратники пинками выгоняли из ворот горожан, ослов и тележки, подбегала стража, вооружившаяся копьями.

— Закрыть ворота!

Лоуд вместе с последним ослом и погонщиком вышвырнули наружу — окованные створки ворот храма начали закрываться.

— Да что ж за утро такое⁈ — прохрипел пожилой погонщик, держась за разбитый нос.

— Воше ушас, — согласно прошепелявила оборотень.

— Еще и обделался кто-то, — выругался погонщик в разорванной рубахе, принюхиваясь.

Лоуд промолчала — на нее уже косился осел. Чуткие какие все…

Забрать мешок и быстрее к порту. К морю… Там и искупаться можно. (Есть такое слово?)

Глава 6

ХРАМОВЫЙ ФЛОТ ИДЕТ НА СЕВЕР

Флот собирался на рейде, у Якорных островов. Ну, не то чтобы собирался, но честно пытался собраться. На «Фосе», не успевшем отвыкнуть от похода, все было нормально, — даже криворукое пополнение пока не очень мешало службе. Во второй половине дня вышли из порта, и весьма быстро высадились на островке у Большого Якорного. Ирон орал на новобранцев, те пытались осознать, что люди-горожане в прошлом остались, а здесь только гребцы бессловесные, коим Слово и арх — единый бог. Обычное дело — кто-то из новеньких сдохнет, а кто-то моряком станет. Укс свой первый поход уже плохо помнил — давно то было.

С грузом пока хлопот не имелось — лежал писарь связанный, с кляпом во рту и мешком, надежно завязанным на башке. Наверное, вспоминал, как ему уютно в Канцелярии сиделось, как вольно к жрицам бегалось. Моряки на живой багаж пока внимания не обращали — тут бы с остальным разобраться. «Фос» был перегружен: тяжести принимались строго по накладным, возражать смысла не имело — особо говорливых штаб-братья секли прямо на пристани. И к долгой молитве обращенные глупцы тоже имелись: стояли на коленях, к доскам пирса за ладони прибитые — к Слову очень громко взывали. Кораблям грузиться под этот вой проще не стало, но штаб-братья не об удобствах заботу несли, а об усердии службы. Ирон был архом опытным, посему его скромный унир быстро загрузился, да кое-как подальше от Штаба ушел. И дураку понятно — столько груза маленькому «Фосу» не увезти — и при слабом волнении мигом перекинется. Ну, море все по своим местам расставит. Что-то за борт упадет, иной лишний груз волной смоет или моряки сожрут.

— Вообще, что это за дрянь такая? — орал Ирон. — Его ж как не кантуй, оно на «банки» ложится. Что за конструкция, какой креветкой подзаглотной удуманная?

Унир стоял у берега и команда, пользуясь штилем, пыталась перераспределить груз. Укс подозревал, что «конструкция» — часть какой-то осадной машины. Зачем ее на «Фос» определили, понять было нельзя — массивные балки, сбитые под углом железными скобами и стянутые просмоленными веревками, были длиной в треть корпуса унира. В принципе, удержать эту громоздкую пакость кораблик мог, вот только гребцам сидеть было негде. Может, в Штабе на буксирный конец придумали «Фос» посадить?

Укс работал со всеми, временами поглядывая на берег — живой груз лежал смирно, цепь была закреплена за связку острог — едва ли вслепую отцепиться можно.

— Никуда не денется, — мимоходом заверил охрипший от трудов Ирон. — Сейчас разберемся с грузом, мешок с подковами ему к ноге привяжем.

Почему подковы непременно именно на маленьком «Фосе» нужно перевозить, оставалось загадкой. Огромные «Солнце» и «Луна», перевозившие храмовую кавалерию, видимо, взять эти два несчастных мешка уже никак не могли.

Солнце пригревало, море оставалось спокойным. Хаос у Якорных островов нарастал. Подтянулись новые диеры, и «Тетра» не замедлила сесть на камни. При попытке ее снять поломала весла «Каппа». Потом «Тетру» сняли, но у нее разошелся борт и отломилась ростра. Фигуру долго вылавливали, пытались подцепить — и перевернули лодку-ктриду[1]. «Тетру» уволокли на буксире в порт, следом старенький унир протащил укрощенную ростру — деревянная фигура храмового миссионера упрямилась, зарывалась в волну и неприлично взбрыкивала неокрашенным тылом.

— Недобрый знак, — вздохнул Фухл.

— Пасть заткни! — рявкнул арх. — Работать, дети улиток! Всем ноздри на жопу натяну! Чтоб завтра «Фос» на крыльях летел…

Укс вязал узлы растяжек, следил за грузом и ждал, когда за ним штабные дознатчики приплывут. Или не штабные? Мудрейший, когда сообразит, что получилось, и личных телохранителей по такому случаю отрядить может. Да и вообще, когда оборотня схватят, на десятника почестей не пожалеют. Но пока было тихо. В смысле, за Уксом пока никто не пожаловал, зато вокруг было весело. В сумерках загорелся унир, стоящий на Большом Якорном. Корабль вроде бы быстро потушили, но искры залетели на «Лямбду», там тоже что-то загорелось, неслабо пыхнуло. Часть команды понеопытнее, запаниковала, начала прыгать в воду. С пожаром управились, но кто-то потонул, да и ноги переломали. К придурошной «Лямбде» отправились штабные дознатчики и оттуда уже неслись завывания согнутых и прибитых в молельную позу злоумышленников.

Команда «Фоса» поужинала, сглотнула положенный нэк. Укс сходил к грузу, сделал вид, что покормил и попоил. Писарь под мешком слабо мычал, но развязывать его смысла не было. Как бы Святое Слово ни повернуло жизнь дурака-десятника, а к утру все решено будет.

Вроде многое пережил Укс за эти годы, бояться и нервничать отучился, но эту ночь спать не получалось. Горели костры на Якорных островках, перекликались моряки неисчислимого Храмового флота, а десятник лежал под плащом, смотрел сквозь ресницы на огонь Сюмбольского маяка. Чуть выше в скалах Храм таился — во тьме даже огней его не различить.

Но за ночь так ничего и не произошло. Ну, разве что на «Вите» двое криворуких гребцов смолой обварились, да штабные дознатчики повесили на своей мачте туповатого дезертира-неудачника.

С рассветом затрубили рога на штабном «Откровении» — флот выступал в поход. Правда, прямо с утра выступить не удалось — не все корабли подошли из городской гавани, да еще «Йота» и «Каппа» сцепились бортами, поломав два десятка драгоценных весел. Озверевшие дознатчики вздернули на мачту арха «Йоты», тот, правда, успел проявить недостойную истинного брата Слова горячность, отступил от клятв и порезал троих штабных. Жаль, что того представления с «Фосса» не было видно.

Унир, под зычную ругань арха Ирона, отошел от островка, встал на якорь. После полудня кораблям разрешили вернуться к острову — даже штабным стало понятно, что сегодня флоту выйти не удастся. Вернулись на знакомое место, Укс перетащил груз на берег — писарь-ющец ощутимо пованивал, нужно было что-то делать. Моряки люди привычные, но с таким вонючкой соседствовать — богов гневить. Десятник уложил груз на камни и задумался. Можно свои запасные штаны пожертвовать — новые всегда с кого-нибудь снять удастся, да и вообщесам виноват — не подумал, что дело может затянуться. Логос-созидатель рекомендует с пленника мешок снять, подмыть, умыть, напоить и накормить. Но не поздно ли? Дышит писарь неуверенно, да и на ощупь уже не совсем живой. Но нельзя же дохлятину с собой везти? Может, поменять на кого? Укс огляделся — по островку бродили моряки с ближайших кораблей, кто-то пытался ловить рыбу. Вечером вполне можно подменить груз в мешке. Но пропавшего хватятся. Да и ноги у всех разные. Попадутся ли такие кривые?

— Не околел груз еще? — к десятнику подошел лысоватый гребец с добротным мешком на плече.

— Тебе что? Вали отсюда, припёрок, — посоветовал Укс.

— Как скажешь. Ошейник-то оставить? — лысун на миг задрал бороду, показав такое знакомое «украшение».

— У, пополам мне провалиться… — десятник поскреб затылок.

— Не ждал, значит, — кивнул гребец-оборотень. — Но я слово держу.

— Получается, не вышло в Храме?

— Не то чтоб совсем не вышло, — лысун довольно мерзко, по-бабьи хихикнул. — Здесь торчать будем? С корыта уже косятся.

— Обойди вокруг, к тем камням выйди, — пробурчал Укс и гаркнул: — Отскочь, краб подзаглотный!

Оборотень попятился, довольно натурально сплюнул. Укс погрозил ему вслед, подошел к борту «Фосса»:

— Арх, разреши к воде отойти. Дам поднадзорному умыться-оправиться. Здесь зевак многовато.

— Иди-иди, а то провоняли уж здесь все, — разрешил Ирон.

Укс взвалил смердящий груз на плечо, понес под защиту камней. Укрывшись от лишних взглядов, развязал веревку на мешке. Писарь выглядел дурно. Лица вообще не узнать: месиво багрово-синие, глаза не открываются. Но еще дышит.

— Э, я такое мертвецкое обличье держать не желаю, — сказал оборотень.

— Что подкрадываешься? Больно тихий, а? — пробормотал Укс, возвращая кинжал в ножны.

— Раз пока живой, значит, тихий, — справедливо заметил оборотень.

— Что там вышло-то?

— Рассказывать долго. Живой пока наш Мудрейший. Но ты надежды не теряй. Ослаб он здоровьем. Весьма ослаб.

— Ладно, — Укс огляделся, вынул из-за голенища короткую «тычку», ударил в грудь фальшивого груза. Писарь лишь коротко вздрогнул. Десятник обтер узкий клинок о рубаху покойного, сунул в сапог. Отвязал цепь и начал впихивать камни за пазуху покойника.

— Веревку крепче затяни, — посоветовал, садясь на камни оборотень.

— Умеешь, что ли? — Укс крепче завязал на мертвеце веревочный пояс, дабы камни ненароком не выпали. Покосился: оборотень, был уже кривоногим и с побитой мордой. Правда, не такой бесформенной как у мертвяка.

Укс зашел в воду по пояс, подтолкнул покойного писаря на глубину — черноперки страдальца и обмоют, и очистят.

— Мешок постирай, — нагло потребовал оборотень, — я такое не надену.

— Обнаглел? Испачкаться боишься? И впрямь как баба.

— И что если баба?

— Да ничего, — Укс глянул на кривые ноги и не выдержал: — Что в храме-то вышло?

— А ты меня, десятник, куда направил? По лестнице, и дальше куда, а?

— Я сам там не бывал. По слухам тебя и направлял. Если что не срослось…

— Да что там срастись могло, если наугад направлял⁈

— Я бы и сам таким способом шел. Если б хоть какой шанс у меня был.

— Поверю. Не всегда врешь, десятник. Только не было у тебя шанса. А у меня был! — оборотень вновь шепеляво захихикал.

— Тебе глаз подправить? В синеву?

— Еще чего. Ты меня беречь будешь. До самого Хиссиса. Там-то, конечно, убьешь, но пока у меня время есть.

— Есть. Ты, ющец кривомордый, рассказывать будешь?

— Так уж кривомордый?

Укс глянул на оборотня — сидела красотка полуголая, изящно ножку на ножку положив. Истинная чаровница, только волосы торчат жутким дыбом.

— Не дури. Увидит кто. Пьяный, что ли? — догадался Укс.

— Последствия злодейства, — оборотень утер рот, вновь ставший бородатым. — Направил ты меня, конечно, в самую ихнюю жопу…

Укс слушал и ни капли не верил. Понятно, что оборотень многие детали упускает, но уж очень… Но зачем ему о дерьмовых колодцах заведомо врать? Понятно, что Мудрейший на ночной горшок ходит, так и в более благородные времена образованные господа делали. Колодцы внутри стен выкладывать — глупость какая. Но тут до «резака» рассказ дошел и мысли Укса окончательно сбились…

— Чего молчишь? — обиженно спросил оборотень. — Не веришь, а?

— Значит, кастрирован Мудрейший? А этот, резак, у тебя с собою?

— Ну. Полезный инструмент. Его на корабль надо пронести, да так чтобы ваши скоты не любопытствовали. Да ты веришь или нет?

— Отчего ж не верить. Дерьмецом от тебя и сейчас несет, — десятник взял увесистый кожаный мешок, весьма добротный, с чудной лямкой.

Оборотень что-то бубнил о том, что в порту мылся, да там мешали, но Укс толком не слушал, рассматривал добычу. Подтекающая бутыль со старым палёным нэком, инструмент в чехлах, три отличных кинжала, пара ножей, кошель… И то что резаком оборотень называет… Памятный настолько, что от причудившегося шелеста перьев и того ласкового прощального касания руки задрожали.

— Эй, остолбенел, что ли?

Укс опомнился.

— Слышу. Ты сдурел такое с собой таскать. Увидит кто, выть нам в подвале до самого Весеннего праздника.

— Угу, а так поймают, отсосут тебе с большим почтением.

Укс примерился — далеко бросать нельзя, с кораблей заметят — и швырнул на ближнюю глубину резак, следом полетели кинжалы, все остальное…

— Спятил, приперок⁈ — оборотень, не раздумывая сиганул в воду.

Оказывается, плавает многоликий дарк недурно. Укс бросился следом, подождал пока оборотень вынырнет и прихватил за горло. Поволок к берегу — дарк брыкался, поднятый со дна мешок и нож бросать не желал. На мелководье превратился в огромного урода с вмятинами в башке — десятник от неожиданности выпустил пленника.

— Скотина! Это мое! — зарычал вдвое увеличившийся оборотень, встряхиваясь как чудовищная обезьяна — с волосатой седой спины тучей летели брызги.

— Да нельзя нам это брать, — пытался воззвать к Логосу-созидателю Укс. — На борту у моряка хер встает — все команда знает, а ты такие вещи утаить пытаешься.

— Мое! — скалился оборотень.

— Нож и мешок возьмем. Навру чего-нибудь. Остальное никак. Завтра же настучат, заложат, под каленое железо пойдем.

Оборотень выругался, стал кем-то мелким, потом обернулся большеглазой бабой, потом вернулся в писаря и заскулил:

— Нэк хоть возьми, пока не утоп.

Укс вернулся в воду, в два гребка достиг дрейфующей бутыли. Тут на «Откровении» загудели сигнальные рога…

…«Фос» уже отвалил — Укс, придерживая груз за плечо и цепь, запрыгнул в воду — гребцы подхватили за одежду, втащили на борт, следом свалили на банку мокрого оборотня с мешком на башке. Груз дергал ногами, отряхивался.

— Бодрый, — одобрил Ирон. — Но все равно пованивает.

— Не отмылся, — признался Укс, стягивая с себя рубаху. — Я уж и так и этак. С желудком у него что-то.

— Ладно, скоро у нас полкоманды обгадится, — предрек арх. — За весла, рыбьих детей давленые души!

Надрывались рога на «Откровении» — штаб требовал немедленно выступать. Опытные моряки переглядывались — выходить таким огромным флотом под вечер не имело никакого смысла. Разве что от Якорного до Плоского мыса можно успеть дотащиться. Видно, случилось что-то…

Слухи о нездоровье Мудрейшего догнали Храмовый флот на третьи сутки. Большая часть гигантского флота: тридцать шесть униров, десять диер, три громаднейших стодвадцативесельных «словеса», груженные штабом и кавалерией, да еще двенадцать буксируемых барок, двигалась вдоль берега, останавливаясь на ночлеги в специально отведенных и заранее обследованных разведчиками местах. Собственно, старый экипаж «Фоса» все эти гавани и пляжи отлично знал, поскольку активно участвовал в подготовке похода. Понятно, двум диерам пришлось вернуться в Сюмболо, одна из барок затонула, но в целом все шло нормально. Из родного порта подтягивались наскоро починенные униры, сновали посыльные суда — многое из вооружения и припасов так и осталось на пирсах порта. Видимо, на ночлеге гребцы догнавших кораблей и разболтали о городских слухах. Занедужил Мудрейший — наверное, сил много вложил, молитвы Слову вознося, удачи на благую войну испрашивая. Дело понятное: кому из храмовых братьев сейчас легко? На флоте с дюжину гребцов-новобранцев после первого дня, проведенного на веслах, саморучно удавились, ввергнув в великий гнев штабных дознатчиков.

Мелкий «Фос» неприятности миновали — двигался корабль в головной группе, арх Ирон для бодрости отходил плетью трех новобранцев, но умеренно — на веслах сидеть те могли. Темп хода был невысок, команды громоздких «словес» из-за неопытности все время сбивали скорость флота. На «Фосе» этой легкой жизни кое-кто радовался, но Укс подозревал, что через месяц-второй об этих неспешных деньках многие пожалеют. И шторма начнутся, да и припасов у флота в обрез. Ну и Слава Слову, перед штурмом Хиссиса братья-воины будут злы и охочи до драки. Славная резня выйдет.

Оборотень особо не бедствовал — валялся связанный целыми днями на носу унира, на грузе, слушал моряцкие песни да в небо глядел. Потребовала, чтобы надсмотрщик в мешке две дырки прорезал, пришлось сделать. Как бы там ни было, прибить наглого оборотня удастся только в Хиссисе. Иногда Уксу казалось, что «он» и вправду «она». Уж очень нахально себя ставит. Впрочем, перемолвиться словом только вечерами удавалось, когда десятник свой груз «обихаживал» в стороне от команды. В целом, оборотень вел себя разумно, орать не пытался, хотя рот ему Укс уже не затыкал. Сомнительное решение, попустительское, как и более свободная веревка на ногах, но упрямый дарк пригрозил превратиться в танфу

[2]

и погрызть кляп и все на свете. Явно врал, песен наслушавшись, но любое превращение вопросы вызовет. Пусть поспокойнее сидит. Кстати, звали оборотня «Лоуд», и какого полу и рода это дурное имя и что оно означает, оставалось неизвестным[3].

На восьмое утро прошел слух, что Мудрейший жрец взошел к богам. Ирон безжалостно стеганул плетью по голове Окуня, принесшего эту лживую весть на борт «Фоса». Чуть не выбил кормчему глаз. Ну, глаз на роже остался, а вот команду посыльного унира повесили на скале. Всех, включая арха и лекаря, которого из Сюмболо болтливый унир доставил. Дознатчики не поленились затащить бревно на скальный уступ, и флот прошел мимо густо висящих моряков. Некоторые еще дергались. Наверное, иных моряков та «коптилка» напугала, но еще больших убедила, что Мудрейший и вправду умер. Укс греб и думал — неужели и действительно? Небось, от огорчения сдох, скотина ослячая. Без яйц-то трудно мудрствовать, а, ублёвок всезнающий? На непочтительность к Первому Жрецу кишки и сердце отвечали вполсилы — подтверждая счастливую весть — околел⁈ Хотелось орать от радости, Укс даже петь не мог — боялся на хохот сорваться.

Вечером и оборотень хохотала — едва слышно, острыми белыми зубами сверкая, коим во рту кривоногого писаря (да доедят его спокойно черноперки) совсем не место.

— Что, не верил?

— Не гогочи, — Укс невольно улыбнулся.

— Ладно, красавчик, повеселись. Сделала я это! Понял? Сделала!

— Понял. Потом повеселюсь. А ты правда баба?

— Нет, я из ослов морских…

Перед десятником расплылся вялой тушей Мудрейший, непристойно раздвинул тумбы-ноги и стал сочной голой бабенкой с ярким ртом и зовущей улыбкой. Укс, хоть и не хотел, но после вечерней порции нэка плоть мгновенно отозвалась, заставила вздрогнуть.

— Хочешь? — усмехнулось дарково отродье. — Попроси, я сегодня добрая.

— Ты, ублёвка, свернись в червя, да голову в раковину засунь по самые сиськи раздутые.

— Не подзаглотничай, не покушаюсь, — мирно заверила поддельная бабенка. — Видала я красавчиков…

Укс сгреб ее за волосы, сказал в ухо с блеском серьги-обманки:

— Еще раз «красавчиком» назовешь, ухо обрежу. Может, ты и опять его отрастишь, но больно непременно будет.

— Не хочешь, не буду называть, — прошипела стерва и десятник почувствовал боль у пупка — острие отличного ножа упиралось в живот нешуточно. — Но руки не распускай.

— Полегчало тебе, о винте шейном забыла, «перо» вытащила, — покачал головой Укс, не спеша отпускать спутанные кудри. — Ты запомни, связаны мы. Но ведь клятва моя и отменится когда-нибудь.

— Так а я вообще никому не клялась, — промурлыкала оборотень, ставшая белокурой юной жрицей. Впрочем, светлые патлы из кулака сотника никуда не делись, как и упирающийся в живот отличный клинок.

— Дурно будет, если я сегодня тебе руку сломаю и зубы выбью, — заметил Укс. — Вроде, вместе праздновать должны.

Отпустил волосы, нож сам исчез.

— Не думал я, что удастся, — угрюмо признал десятник. — Ловка ты. Ножом не маши и живи спокойно. Я тебя и в Хиссисе трогать не стану.

— Врешь, — сказал оборотень, откидываясь на локоть — юная грудь вызывающе приоткрылась из-под тонкой ткани. — Ну, там мы еще посмотрим.

— Сейчас это убери, — Укс кивнул на стройные ножки. — Я крыть тебя не хочу, но нэк упрямый, ему не объяснишь. Плоть в голову бьет.

— Понимаю. Только у меня тоже плоть. Днем не так веревки мешают, как то, что один единственный облик держать надобно. До судорог меня ломает. Размяться хоть в темноте нужно. Ты отвернись и не пялься.

— Слушай, ты действительно больной? Ну, или больная? — десятник старался не смотреть на изящные ступни оборотня.

— Не особенно больная, но без памяти. И это тяжело, — оборотень села ровнее, уперлась локтями о колени — опять та баба средних лет. Ничего особенного, лицо в темноте не различить, только волосы дыбом.

— Ладно. Память вещь тонкая. А ты с прическами ничего сделать не можешь? — поинтересовался Укс. — Так-то ничего, но башка — словно тебя команда диера сутки в прибойной волне валяла.

— Может и валяла. Не помню. А с волосами трудно. Ты вот каждую свою щетину запомнить способен?

Десятник поскреб щеку:

— Едва ли. Я и когда брился, забыл. Позавчера, кажется.

— С волосами та же припёрка. К каждому облику свой волос. Я запомнить не могу и облики путаются. Должен быть какой-то способ, но я его вспомнить не могу.

— Ну, думай-думай. Пригодиться может.

— А то я, дура подзаглотная, не понимаю…

Молча слушали как горланят моряки у костров. Опять у «Тетры» что-то случилось. Шуршали волны, прибой щупал на прочность рифы. Завтра отходить будет трудно — груженный «Фос» и силами всей команды едва на воду сдвигается.

Смотрела Луна с Темной Сестрой на костры огромного Храмового флота — почти четыре тысячи копий — такой силы земли мыса Края Мира никогда не видели.

Оборотень вдруг пробормотала:

— Укс, а потом, после Хиссиса, ты куда направишься? Едва ли тебе до самой смерти похабное Слово жречишек восславлять охота.

— В Сюмболо вернусь.

— Зачем? Резак доставать?

Десятника передернуло:

— Да на кой ющец мне тот резак? Хочу посмотреть как они сдохнут. Весь этот город, богами забытый, что б у него смрадное Слово вечно в дупле разлагалось.

— Шутишь? С чего им дохнуть?

Укс натужно — сквернословие в адрес храма отозвалось немедленной головной болью, усмехнулся:

— Смогут они жить без нэка, а, оборотень-герой? Что будет, когда храмовый эликсир начнет заканчиваться? Ох, весело станет в славном городе Сюмболо. Очень на это посмотреть хочется.

— Чего он вдруг кончится?

— Да ты не только память потерял, но и ум на волнах порастряс. Рецепт нэка лишь Мудрейший знал. Без того рецепта божественного, только паленый эликсир получается. Который, как известно, вообще не фрух, а вроде бражки.

— Не может быть. Кроме толстожопого, кто-то нэк делать должен. Не мог Мудрейший один…

— Он что-то добавлял. Двери в храмовый цех запирал и колдовал. Это многие знают. Не такая уж тайна. Да и сам посуди, какой бы он был Мудрейший, если бы секрет кому доверил?

Оборотень помолчала, а потом тупо спросила:

— А с нами что будет? Мы же без нэка не можем.

Укс засмеялся:

— Ишь, заерзала. Поживешь еще. Мы последними сдохнем. Еще искупаться в том проклятом нэке успеешь.

Утром, сидя на веслах, Укс осознал, что наболтал ночью лишнего. Распустил язык, слабак ублёвый, на миг откровенен стал. Оборотень, понятно, никому не скажет, но будет настороже. Драка за нэк предопределена, и союзники в ней понадобятся. На первом этапе, разумеется. Собственно, груз все равно придется прирезать. Соучастник он ловкий, но слишком умным себя считает. Значит, прирезать его заранее будет понадежнее. Но сначала использовать насколько возможно эту тварь лохматую. Вразуми нас Логос-созидатель, оборотень или оборотниха там на носу дремлет? Тьфу, бездельное Оно.

[1]Лодка, поднимаемая на борт судна. Обычно выполняет функции спасательной.

[2]

Танфу — ближайший родственник танифы — акулы-оборотня из мифов маори (Новая Зеландия)

[3] Рабочий псевдоним, давно уж ставший славным и знаменитым именем знаменитой исследовательницы и путешественницы, восходит своими корнями к слегка искаженному характерным местным произношением слову общего языка «load» в значении «нагрузка», «нагружение», «груз», «тяжесть».

Глава 7

Тритона поймали моряки с «Акса», когда снимали тайком поставленные сети. Дарк оказался вертким, упорно отбивался острогой. На шум сражения подоспели моряки с двух ближайших униров, помогли. Израненного уродца связали и под победные крики подняли на подошедшую «Лямбду». Там криков прибавилось, потому что на корабле имелись штабные дознатчики и гребцам с «Акса», а заодно и другим особо ловким охотникам, немедленно всыпали плетей: за неурочный лов рыбы и за раненых, что без приказа пострадали от зловредного рыбьехвостого дарка. Самого тритона, замотанного в сеть и цепи передали на штабное «Откровение».

Когда Укс производил Грузу вечерний выгул с умыванием, с огромного «словеса» доносился вой пытаемого дарка. Выл тритон бессловесно, но громко.

— Чтоб они утонули, шмонды ублёвые, — злобно пожелал оборотень.

— Повоет и сдохнет, — проворчал уставший десятник. — Жри, давай.

Оборотень (нет, точно баба) совсем избаловался и требовал, чтобы его хоть раз в день кормили не под мешком.

Укс слушал, как оно чавкает и водой запивает, смотрел на ноги — к мельтешению образов несколько попривык: белокожие и смуглые, изящные и мозолистые ноги уже не искушали. Любопытно было за обувью следить: некоторых туфель и сандалий десятнику не приходилось видеть даже в богатом Хиссисе, а иногда на ногах мелькало что-то этакое, что и обувью-то не назовешь. Сколько же такая сапожная фантазия серебром потянет?

Оборотень вытерла миску куском крошащегося хлеба, потом на всякий случай облизала посудину и грустно сказала:

— Воет и воет. И когда ж помрет? Смысла в таких пытках нету.

— Нету, — согласился десятник. — Если нас так кормить продолжат, мы без всяких пыток взвоем.

Послушали задыхающийся крик бесконечной боли и оборотень заметил:

— В живучести есть плохая сторона. Человек бы уже давно сдох, а мы, дарки, всё страдать должны.

— Не ной. Отвертелся от пыточной, радуйся. Нам до этого дарка дела нет. Попался — пусть поет.

— Сам-то ты кто? — пробурчал впавший в меланхолию после пустой каши-ячки, оборотень. — Будешь когда-нибудь и сам вот так без устали голосить.

— Что это «без устали»? Мне много не надо.

— Угу. Голову бабам в Хиссисе дурить станешь. Я же чую что ты дарк.

— Что несешь? Сдурел⁈

Лоуд пожала приятно-округлыми плечами, обнаженными по самые… в общем целиком:

— Запах тебя выдает. Сразу нечеловечье чувствуется. Что ты напрягся? Ошиблась я? Полукровка, что ли?

— Иди ты…

Тритон выл-мучился до рассвета. Моряки просыпались, проклинали дознатчиков, а заодно и Святое Слово. Вдали от Сюмболо клятва на верность Храму ощутимо послабела.

Утром всех архов кораблей собрали у штабного «Откровения». Вернувшись, Ирон кратко растолковал команде, что тритоны «за бессловесность и упрямство» признаны грешниками, и отныне хвостатым дикарям навеки отказано в Откровении Слова. Укс и остальные моряки-ветераны команды «Фоса» лишь переглянулись: года три назад Храм пытался вербовать союзников среди морских дарков, унир тогда возил послания на Восточные отмели. Тритоны особо общительны и гостеприимны не были, но отборным тиннусом послов всегда отдаривали. Письма кто-то у подводных дарков читать умел, и даже связные ответы карябал. Выходит, теперь с ними война и на дареных тиннусов надеяться нечего?

Из-за возни с оглашением выступили в поход поздно, да еще было приказано пройти вдоль берега. «Тетра» села на мель, один из униров пропорол днище, остальные прошли и урок получили. Стояло на берегу сооружение вроде виселицы, но к верхней перекладине за руки был прибит тритон. Еще живой. С боков ему зеленоватую шкуру содрали, натужно ходили во вздохах белые кости ребер в обрамлении розового мяса, раздувались жабры на шее. Мощный хвост висел обессилено, почти касаясь земли, капала слизь. Лицо дарка теперь уж едва ли какую береговую деву могло приманить: ноздри выдраны, в приоткрытом рту обломки зубов. Ну и еще многого на мускулистом теле дарка не хватало.

— Видать, сильным мужчиной хвостатый-то был, — вздохнул мудрый Фухл и схлопотал плетью по спине.

— Языки придержите, дурни подзаглотные, — приказал арх, взмахивая плетью-шестихвосткой. — В почтении к Храму нас Слово вперед ведет!

Очень правильно было сказано. На «Фосе» стукач имелся, да может и не один.

Поразмыслив, Укс вечером посоветовался с грузом — Лоуд делать нечего, он всех слышит и частично видит.

— Или Солок или Ноготь, — без особых раздумий сказал оборотень. — Их двоих раздатчики чаще всего берут ходить за нэком на барку. Из новых береговых припёрков, считай, только они ездят.

— Да, имелась такая догадка, — согласился десятник. — Не фрух, что правильная. Ну, так мы и не дознатчики, можем и ошибиться.

— Какой с нас спрос? — ухмыльнулся оборотень. — Надо бы убрать шептуна. Не дело мне в мешке жить на манер вяленого салминуса. Так и ослепнуть можно.

— Подумаем.

— А ты, десятник-мыслитель, еще вот о чем поразмысли. Если тритоны не союзники Храма, возможно, они наоборот…?

Укс пожал плечами:

— Лично у меня вообще союзников не водится. Кроме лохматого урода, да и тот только до Хиссиса на шее сидит.

— Это понятно. Но если хвостатые дарки зад флоту покусают, разве не станет веселее?

Укс глянул в бабское изменчивое лицо:

— Тебе-то, красавица гнутоногая, такой интерес число храмовых людишек поуменьшить?

— А ты, синеглазый, во сколько свою память обрезанную ценишь?

— Готов доплатить, чтобы окончательно забрали. Еще раз о памяти моей вспомнишь — десятник коснулся «ореха» кинжальной рукоятки, — в зад вобью и прокручу, пока все кишки на клинок не намотаются.

— Понятно. Забыла. Но свою память я дорого ценю, уж не обессудь. Так что пусть продолжают процент выплачивать.

— Хм, «процент». Сильно грамотная ты для кривоногой лохмачки. Ну, на процент имеешь право.

* * *

Моряки «Каппы» сидели у ночного костра: на металлической решетке, украденной из груза, жарились две одиноких черноперки и подпекалась кучка съедобных водорослей. Собранные у прибоя ракушки были уже испечены и съедены, больше ничего найти не удалось — берег был тщательно прочесан сотнями оголодавших моряков. То, что называлось флотским ужином, уже давно было проглочено, порция нэка разошлась по крови. Хотелось жрать. Десяток храмовых воителей печально смотрел на огонь. Со стоявшего недалеко «Откровения» сквозь шорох прибоя доносилось отнюдь не бодрящее треньканье одинокой кифары.

К костру подошел сутулый моряк, судя по ободранной рубахе и обмотанным тряпками ладоням, из новобранцев.

— Нету жратвы, — резко предупредил коренастый десятник «Каппы». — Проваливай, самим мало.

— Нету? — уныло переспросил новобранец. — И у вас нету? Вы же с диера. Отборные бойцы. И тоже не кормят? Эх, провалиться мне пополам. Уморить нас хотят. Чтоб премии в Хиссисе сократить. Им-то что, штабным, у них и солонина, и бражка, и жрицы с музыкой. Слышите?

Моряки с опаской покосились на болтуна. Что несет? Какие бабы?

— Иди отсюда. Не может там баб быть, — решительно сказал десятник «Каппы». — Наши братья Слову верны.

— Не верите? — хлюпнул носом новобранец. — Да вокруг штабных-братьев ублёвки так и шастают. Сам видел. Сытые такие, козы дойные, эх… — несчастный поплелся к другому костру.

Моряки продолжили смотреть в огонь, потом один пробормотал:

— Отсутствие веры лишает твердости слабых братьев. Нехорошо.

— Это, кажется, с «Фоса» гребец, Солоком кличут.Надо бы лекарю сказать, парень явно умом повредился, — пробурчал десятник. — Воистину, как говорит Слово…

Цитату из проповеди Великого Слова прервал непочтительный смешок — шагах в пяти от костра прошла жрица: растрепанная, крутобедрая, в короткой тунике. В одной руке держала кубок, в другой сжимала куриную ногу — огромную, от жира блестящую. На гребцов красавица глянула презрительно, хмыкнула и удалилась во тьму, вертя бедрами с таким усердием, что подол чуть не лопался…

Онемевшие моряки дружно сглотнули.

— Курица, — простонал юркий гребец.

— И жопа-то какая, — страстно согласился десятник.

Донесли о греховном случае сразу четверо, десятник на всякий случай сбегал к дознатчикам дважды. На рассвете на борт только что спущенного на воду «Фосса» поднялись четверо дознатчиков, молча скрутили руки ошеломленному Солоку, потом сказали пару слов арху и взялись за плети. Укс, как десятник, тоже получил причитающееся. В тот день грести было трудновато — левое плечо как огнем жгло. Впрочем, имелась у десятника припрятанная на этот случай баночка бальзама. Вечером смазал рубцы, обсудил успешную операцию с оборотнем.

Слух о штабных жрицах и воистину сказочной жратве уже разошелся по всему флоту, тут и сомневаться было нечего.

— Не сложно было, — без особого самодовольства пояснила Лоуд. — Разве что с курицей странно. Я ее жареной не помню, наугад представила. Но аппетитно вышло. Самой куснуть хотелось. Заморят нас голодом, это мой стукач всё правильно сказал.

— Всех не заморят, — заметил Укс. — Но надо подумать. Меньше людей — больше порции. С тритонами бы поговорить. Они, помнится, тоже долги за собой оставлять не любят.

— Время у нас есть, — оборотень ухмыльнулся. — Еще что придумаем.

— А кто мешает? Ковыряй свою память, нечего днями напролет мешком ленивым валяться.

— Мешок нужно снять. В нем думается плохо.

— Быстрей думать будешь — быстрее мешок снимем, — напомнил десятник.

* * *

Весточку тритонам удалось отослать во время шторма.

Мелкий флот забился в небольшую бухту: не все униры удалось поднять выше от волн, и четыре корабля разбило. С пытающимися отстояться на глубине, подальше от берега, диерами и «словесами» вышло еще хуже: «Луну» сорвало с якорей и выбросило на берег, «Омикр» перевернуло, еще два диера крепко пострадали.

На третьи сутки шторма лагерь спать уже не мог. Часть моряков бродило по узкому песчаному пляжу, бросаясь в буруны за мелькнувшими в воде мидиями — шторм в изобилии срывал съедобные раковины с прибрежных скал. Другие гребцы лазили по кручам, обрывая незрелые ягоды кизила, кто-то пытался охотиться на птиц. Штабные братья пытались поддержать дисциплину, но голод храмовых братьев оказался сильнее плетей и клятв. Даже жесткая порка за порчу стрел, бездарно растрачиваемых на чаек, не слишком пугала.

Экипаж «Фоса» варил водоросли. Утром гребцы подрались с припёрками с «Арсуса» из-за найденного в камнях ствола сушняка и победили. Топлива хватало, моряки хлебали горячее варево, закладывали в опустевший котел новую охапку травы, ждали когда вывариться, и снова хлебали. Ближе к вечеру Фухл раздобыл чайку — клялся, что сбил камнем, но было понятно, что нашел морем выброшенную. Впрочем, птица не так уж воняла.

Порывистый ветер прибивал дым к влажному песку, мерцало сквозь дымку блеклое заходящее солнце.

— Больше не могу, — Укс потрогал живот. — Брюхо болит. У меня всегда так с травы. Возьму груз и плащ, в тех скалах завалюсь. И дристать там рядом, и дует не так.

— Иди, — мрачно разрешил арх. — На скалы лезть не вздумай. Обещали вешать каждого, кто в темноте не у кораблей будет.

Среди камней под обрывом было теплее, хотя и загажено. Укс снял поистрепавшийся мешок с головы оборотня.

— Я бы еще миску схлебала, — заявил груз, растирая лицо.

— Успеешь. Тут такое дело. Мысль мне пришла: зачем братья так мучаются? Ладно мы, закоренелые грешники, Святому Слову не до конца открывшиеся. Но ведь искренне братья верят, страдают понапрасну…

— Давай-давай, я слушаю, — заверил оборотень и принялся вытаскивать из-под камня соблазнительного песчаного червя.

Начал десятник заранее, и к наступлению темноты вполне уговорил себя и покладистый груз в том, что облегчение страданий братьев есть сущее благо, и даже удвоенное, поскольку для дела Святого Слова бойцы нужнее стойкие и сильные, накормленные, а хилые и глупые столь великому делу только помеха и обуза. Понятно, Логос-созидатель делал все что мог, но сердце покалывало. С налитым соленым кипятком брюхом договориться было проще — оно и так побаливало. Но Укс знал, что когда до дела дойдет, клятва неприятностей с избытком доставит. Пытаясь не думать, вынул роскошный «мастерский» нож:

— Справишься?

— Даже не сомневайся, — оборотень подкинула нож на широкой, украшенной фальшивыми матросскими мозолями ладони. — Помочь хорошему делу — долг каждого дарка, хорошо знакомого со Словом.

— Не болтай, — Укс, морщась, схватился за грудь.

Гребец шел от скал, уныло подтягивая штаны. Укс прикинул — от костров и кораблей не заметят, — и толкнул оборотня. Зашагали навстречу одиночке, Укс заплетающимся языком окликнул:

— Эй, брат, а ведь хорошая брага из тех ягод получается. Прям как нэк стародавний.

— Брага? Какая брага? — насторожился гребец.

— Так глотни, — на диво пьяным голосом предложил оборотень, пошатываясь и хватаясь за ремень десятника. — Ягодкой закусишь…

Укс доброжелательно протягивал глиняную бутыль. Моряк, не веря своему счастью, ухватился:

— Что, и ягоды есть?

— Ну а как же, счастливый день у тебя. Сытый день, — Укс дружески обхватил гребца за плечи. Тот вздрогнул, кашлянул в горлышко бутыли. Самого удара десятник не видел, но судя по всему, бил оборотень хладнокровно — в почку с поворотом клинка. Моряк мигом обмяк, его подхватили под локти, поволокли к камням.

— Этак он все расплескает, — сердито сказал оборотень, подхвативший бутыль, выпавшую из рук мертвеца.

— Еще найдем, — простонал десятник, пытаясь вздохнуть — грудь перехватило крепко.

Труп бросили за камни. Укс стоял на коленях, пытался уговорить себя, оборотень тоже помогал уговаривать упрямую клятвенную веру, упирая на то, что моряк был дурным братом, падким на греховные возлияния, в вере заведомо нестойким и вообще даром ел флотский хлеб. С Логосом-созидателем оборотень был знаком неплохо, местами получалось убедительно. В общем, Укс отдышался.

На второе послание хотели подстеречь дознатчика, но не получилось. И время поджимало, и не решались штабные в одиночку ночью выходить. Наткнулись на гребца, что скрысятничал половину печеной рыбы и жрал ее в камнях. Брат был заведомо грешащий, посему Укса клятва лишь слегка прихватила. Паленый нэк тоже не тратили — оборотень подобралась сзади и ударила обжору ножом под лопатку. Десятник только головой покачал: бил Лоуд так, будто уже давненько землю от вороватых рыбоедов очищал. Нужно на будущее учесть — к такому грузу спиной не поворачиваются. С другой стороны — рука легкая, разве не истинное облегчение такой клинок несет страдальцу?

Трофейную рыбу доели в камнях, оборотень вытребовал глоток нэка. Десятник и сам глотнул, и принялся сочинять послание. Вернее, послание в голове уже имелось, но изложить его на спинах покойников оказалось трудно. Пришлось сокращать. Выл ветер в скалах, вздрагивали прибрежные камни под ударами штормовых волн, брызгала кровь из-под острия ножа. Укс вытирал кровь скомканной рубашкой покойника, дожидался пока луна из облаков выйдет, продолжал резать буквы. Хлопотное дело. Оборотень распластался сверху на камне, следил — не идет ли кто лишний? На работу кровавого писаря тоже поглядывал, словно читать пытался.

Укс закончил со вторым, узкоспинным мертвецом — тут залезать на бока пришлось, правда, крови уже поменьше текло. Оттащили тела, камнями утяжелили, и скинули послания в бурные волны.

— Не найдут, — задумчиво сказал оборотень. — Штормит сильно, да и утопленников с «Омикра» на дне полным полно.

— Найдут, — десятник вытирал мокрые руки. — У тритонов железа нет, с оружием беда. С утопленников все снимают, из затонувших кораблей гвозди выламывают. Послания они найдут. Вот если ли у них здесь кто-то грамотный, да захотят ли с нами встречаться — вот вопрос. И еще вопрос — не всплывут ли письмеца, не попадутся ли на глаза братьев наших добрых?

Вернулись к «Фосу» — никто не хватился. Команда дрыхла, у костерка один Фухл сидел, в зубах чаячьим пером ковырял, вкус мяса вспомнить пытался. Десятник с товарищем словом перемолвился, наполнил миску остывшим морским супом. Под скалой выхлебали пополам с оборотнем. Ночью ветер усилился — у кораблей и скал словно вымерло — все попрятались. Лишь мелькали в море огоньки сигнальных фонарей униров и «словес», противостоящих шторму. Будет добр Логос-созидатель, так до утра еще кто-то потопнет. На радость тритонам и для очищения мира.

— Дай глоток, — потребовал груз. — Спокойно все, да и не собираюсь я глупо бесчинствовать. Дай, повод у нас есть.

Десятник пожал плечами. Повод есть, это точно. Логос-создатель позволит, так и в будущем поводы найдутся.

Глотнули. И еще раз глотнули. Тепло стало, заныло наполовину сытое тело. Укс отвернулся, накинул плащ. Свистел ветер в утесах, шелестел воинственно и свободно, как будто…

Плеча легко коснулись, щеку защекотало — локон длинный, густой — змея шелковистая…

— Не лезь, — зарычал десятник.

— Лежи, дарк, не думайни о чем. Дурного не сделаю, — шепот едва слышный, певучий.

Хотелось после нэка до боли, плоть чуть ли штаны не прорывала. А она, тварь эта многоликая, почти и не прижималась сзади, только тяжелые упругие груди спины чуть касались. Но рука была такой нежной, что выть в пору. Баба, спаси нас Логос, ну баба же…

Укс глаз так и не открыл. Зубами заскрипел, задергался как в падучей, это да. Странно как: когда ножом под лопатку — всего раз вздрогнешь. А здесь такая сладость животная, что словно сто раз издыхаешь…

…Лежал, задыхаясь, десятник. Облечение накатило — словно на солнце тающей медузой расползся. Но стоило открыть глаза, темный камень увидеть, — представил, какой она, оборотниха, там за спиной, лежала. Черная, липкая как смола, с улыбкой похотливой. Едва успел на колени вскочить — вывернуло морским супом…

— Ох, ющец меня поимей. Не хотела я, — глухо сказала за спиной оборотень.

— Забудь, — Укс сплюнул горько-соленое. — Просто не лезь больше. Убью. Ты как-то про память болтала. Вон она память, струится, — он кашлянул и утер рот.

Глава 8

ГРУЗ ИГРАЕТ В КУКЛЫ

Идет флот на север вдоль бесконечного мыса Конца Мира, тают силы Храмового воинства, текут и разваливаются корабли, мрут от болезней и отчаяния люди и лошади, но крепче досок обшивки и железа оружия вера в Святое Слово. Нет и мысли о бесславном отступлении у несгибаемых духом братьев: твердо знают они, что не хватит сил и припасов, если повернуть назад в родной Сюмболо. Далеко ушли, один путь остался — вразумить погрязший в скверне и роскоши Хиссис, к Слову заблудших дикарей обратить. Пусть, тупые припёрки, жратвой и серебром делятся. Так Мудрейший сказал, так оно и судьбой завещано. А кто из храмовых братьев духом пошатнется, того немедля поддержит слово отеческое да плеть арха иль зоркого штаб-брата.

— Нет, не получается, — сказал Грузчик. — Голова не похожа.

Лоуд вернулась в кривоногий облик и с досадой оправдалась:

— Я его только издали видела. Вот и получается приблизительно.

— Не в этом дело. Лицо похоже, но голова иная. Сразу в глаза бросается.

— Опять волосы? Говорю же, не могу я их повторить. Сложно.

— Надо сделать. Тысячника зацепим — дальше само пойдет, — пробормотал Укс. — А с волосами по-простому управимся.

— Как?

— Нож подточу, да обстригу.

Лоуд фыркнула. Временами хитроумен Грузчик, порой наивен как дева, в пьяной таверне неосмотрительно нагнувшаяся.

— Кого ты стричь будешь? Все мои облики? Так их двадцать три. Умучаешься нож точить.

— Дурно считаешь, кривоногая. За тридцать-то обличий у тебя точно наскребется.

— Я осознанные обличья считаю. Да и какая разница? Мое-то настоящее как определить? Обкорнаешь, значит, а мне еще одну прическу учитывать. От главного идти нужно.

— «Прическу», — Укс ухмыльнулся. — С такими прическами только храмовых палачей пугать. А с обликом твоим изначальным все просто — ты та баба, что в возрасте и не особо сисястая.

Лоуд покачала головой:

— Нет. В тетке мне удобно, но это не настоящая «я». Что-то сложнее. Не могу вспомнить, хоть как подзаглотничай.

— Куда спешить? У тебя вся жизнь впереди. Вся оставшаяся. В Хиссисе можно колдунишку какого прижать — подскажет. Город большой, умный. А пока делами займемся.

— Я против, что ли?

Флот ночевал в удобной бухте: песчаный пляж, кедровая роща, спускающаяся по пологому склону к самому поселку. Самого небольшого поселка, правда, уже не существовало. Большинство рыбаков успело убежать в горы, хижины храмовые братья растащили на костры, сети забрали. Говорили, что гребцы поймали козу и молодую бабу, но их никто не видел, хотя дознатчики по всем кораблям и кострам искали. Небось, забарали ловкачи-гребцы обеих до смерти, да и сожрали.

Вообще со жратвой стало чуть легче. Штабных осенило: выделили шесть унир, насобирали в захваченных поселках рыболовных сетей. Попытки рыбачить на ходу давали жалкий результат, с ночным уловом получалось чуть лучше. Большинство моряков завидовало флотским «рыбакам» и не без оснований считало, что те сжирают добычу прямо из сетей. То, что штаб-братья бдят на борту «рыболовов», ничего не значит — эти уроды тоже не прочь пару лишних паек заглотить. Или своих жриц тайком откармливают. Легенда о десятках баб, прячущихся на «Откровении» оказалась весьма живучей — Лоуд с Грузчиком были довольны. Но становилось скучновато: так или иначе, на корабли выдавали рыбу, пусть и ничтожно мало, но голод чуть отступил. Нужно было что-то предпринять — до Хиссиса оставалось всего-то дней двадцать пути, а армия Храма еще велика. Как говорит десятник: «Логос-созидатель в недоумении». Идеи имелись, но как к делу подступиться было непонятно.

— Ладно, поспать нужно, — Укс зевнул, прикрывая рот ладонью, — оборотень замечала, что иногда Грузчик забывается. Видимо, устает. Хоть и не человек, но три часа сна и для дарка маловато. Закрепили цепь на ошейник, легли. Лоуд слушала скрип кедров — богатые места, лес-то какой хороший. Строй лодки, лови рыбу, огороды разводи, живи спокойно. Понятно, не для дарков-без-памяти такая жизнь. Но люди могли бы и задуматься. Впрочем, кто-то и задумывается — вон как дезертирства участились. Дознатчики ночью лагерь оцепляют, чтобы не вздумали ослабшие в вере братья в горы бежать. Это очень правильно — глупое людское воинство скопом легче резать и кастрировать.

Лоуд нравилось убивать. Когда нож с упругим, славным таким сопротивлением, в живое мясо входит — чувство жаркое-дразнящее оборотня окатывало. Понятно на что похожее. Пусть радости тех плотских развлечений пустоголовой дарк недоступны, но эта-то сладость никуда не делась. Имелся опыт игры с ножом у груза, и приятно понимать, что отнюдь не маленький опыт…

* * *

…— Глянь! Еще роща! Видали⁈

— Да чего уж, богатый край. Столько древесины и все этим ющецам досталось. Ну, ничего…

Гребцы вовсю оценивали будущую добычу, хотя до Хиссиса оставалось еще идти и идти. Лоуд, лишенная возможности любоваться берегом, валялась в тени, щурилась сквозь мешковину на парус, пронзаемый солнцем. Шли без весел, ветер был удачен, моряки бездельничали, Грузчик дрых. Остальные облизывались на богатство. Вот все и сразу им нужно: город, лес хороший, серебро, смола, девки северные, жратва, отдых, пиво и благословение Слова.

Прав Грузчик — это тупое племя нужно целиком под нож пустить. И не только за подвал тюремный, ошейник с винтом, отнятую память и ненасытное дранье во все дырки, а из чистой справедливости. Ну, для чего они такие люди миру и богам нужны?

Что-то звучно шлепнуло, охнул Фухл…

— Во, крабье вымя, рыбыща! Сама на борт скакнула!

Гребцы сгрудились, подошел арх.

— Что за ересь? Смотри, у нее спина подрана. Прям знак какой…

— Точно, куснул кто-то. Вовсе как букву выгрыз. Грамотные рыбы, а?

Лоуд дотянулась и крепко пнула Грузчика ногой — тот мигом сел, будто и не спал. Поднялся, подошел к сгрудившимся товарищам, полюбопытствовал. Карась многословно объяснял, как оно бывает, когда крупный шпурос

[1]

охоту начинает, на воздух добычу выталкивает, чтобы снизу с поворотом на зуб взять. Челюсти словно кинжальная пила, а остротой что та бритва…

Оборотень была уверена, что врет лупоглазый моряк. Вовсе не такие повадки у шпуроса. Но самой никак не вспомнить (слово-то есть, да самой этой рыбы не видела). Грузчик глянул на добычу, послушал треп, поскреб щеку, видимо вспомнив, что бриться пора, вернулся на нос и взялся править бритву. Мимоходом кивнул — Лоуд ухмыльнулась под мешком. Значит, верно угадала — знак подали. Будет дело — любопытно с тритонами познакомиться.

* * *

— Вот зачем тебе нож? Все равно не отобьешься.

— Для достоинства, — огрызнулась Лоуд. — Вообще закудхал меня всмерть. Я, как не крути, на переговоры иду. А какой из меня переговорщик, если я в мешке почти три луны сижу? Рабыня с ошейником, винтом и гадостным обликом.

— Ладно, цепляй на пояс, если так уж надо. Только для достоинства я тебе бритву припас. Ту бабу сюда давай-ка…

Ножны успокаивающе оттянули ремень, Лоуд сидела в обличии «своей» тетки, срезаемые с головы пряди падали на колени. Видел Грузчик в темноте неплохо — все ж не человек слепой-никчемный — но за свои уши оборотень опасалась.

— Все, — буркнул десятник, смахивая с плеч соучастницы клочья.

Лоуд пощупала голову — наверху волос осталось не больше, чем на башке у самого Грузчика. Выглядит, наверное, так же ужасно. Но явно стало полегче себя держать.

— Привыкнуть надо.

— Иди, пока ждать будешь, привыкнешь.

Оборотень приняла облик, что последние дни тайком примерить пыталась — десятник отшатнулся.

— Твою шмонду!…

Видимо, облик тритона, если и не очень точно копировал морского дарка, то впечатление производил. Вот только говорить с такой мордой было сложно. Лоуд вернулась в «свое» обличье.

— Ты что-то попроще изображай, — с угрозой посоветовал Укс. — Не знаю как тритоны, а я за такую образину…

— Попробовать-то надо, — оправдалась оборотень. — Так пойдет?

Десятник оценил в меру молодого, достойно одетого моряка — Лоуд как-то рассмотрела полусотенника из штаб-братьев — очень привлекательный парень, сложен ладно, глаза такие безумно-наглые, взгляд высокомерный. Хорош красавчик, эх, так бы и взять такого на «перо». Ну, с игрой придется подождать, а облик вот он. Пусть в деталях и есть различия, да и как столь вызывающе голову откидывать оборотень пока не поняла…

— Ничего, — в сомнениях буркнул Укс. — Но слишком смазлив. Едва ли тритоны на эту гладкость падки.

— Посмотрим… — оборотень скользнула в тень береговых камней.

Впереди маячили смутные фигуры скучающих в оцеплении штаб-братьев, Лоуд скорчившись под прикрытием глыбы, сделала несколько шагов в воду — накатила волна, обдала брызгами. Слизывая соленые брызги, оборотень подумала, что ей очень не хватает моря — проклятый мешок всю радость отсекает. Волна омыла до бедер — холодная, уже почти осенняя. Приятная волна…

Лоуд сдвинулась во мрак короткого грота. Море разговаривало эхом тысяч голосов, частью уже узнанных, частью полузнакомых. Крабы и мальки черноперки, улитки и морские черви, молодь сардил… Ну, и еще кто-то рядом был. Пустоголовая оборотень не помнила, откуда это знает, но верное чувство вовсе и не требует точного слова и формы. Лоуд не удивилась, когда после отступившая волна оставила над водой две торчащие головы. Приветственно подняла ладонь.

— Ы-ыыыыы. Ооооо? — трудно вытягивая звуки, спросила одна из голов.

— Я. Враг. Этих, — оборотень махнула рукой в сторону костров…

…Когда Лоуд вернулась, Грузчик лежал на плаще, делал вид, что спит. Второй плащ, набитый сухими водорослями и украшенный цепью, изображал груз. Оборотень полюбовалась на себя фальшиво-цепную — очень похоже, вон, даже колени угадываются и прошептала:

— Сделают. Завтра детали уточним и сделают. Им чуть-чуть помочь нужно, а так вполне злы и готовы.

— Ловко, — сказал из-под капюшона десятник. — Возьми сухую рубаху и рассказывай.

Лоуд скинула мокрое тряпье, блеснула роскошью белой груди.

— Нельзя без этого? — явно поморщился невидимый Грузчик.

— Без этого скучно, — объяснила оборотень. — Да тебе уже и не мешает.

— Да, уж. Ты, кривоногий букет человечьих красот, к чему угодно приучишь. Так что тритоны?

Лоуд начала рассказывать…

На следующую ночь встретиться с союзниками никак не удавалось — корабли сгрудились плотно, оцепление штаб-братьев и носа не давало высунуть. Лоуд выбралась лишь под утро. С облегчением убедилась — ждут. Аж впятером. Хотелось рассмотреть тритонов-воинов, но не до того было. Договорились в следующую ночь и начать…

Когда оборотень вернулась, лагерь уже проснулся, Укс нервничал, собирал вещи.

— Твою ублёвую душу, чтоб ее Слово вечно жопой жевало. О чем думаешь, кривоногая? Попадемся.

— Не шипи. Как смогла.

— Да я уже куклу два раза собирал и раскладывал.

Тут Лоуд осенило — кукла! Конечно, есть такое слово! Именно кукла!

— Грузчик, мне игла, нитки и ткань нужны. Еще палочки…

— Вечерком обернешься белобрысой шмондой и к парням сходишь — палочек вдосталь отхватишь. Живо в кривоногого вселяйся!

— Ладно, вешером не до того будет, — уже прошепелявила оборотень в привычном образе, выжимая подол рубахи. — Но нитки мне ошень нужны…

Днем Лоуд пыталась сплести хоть самую малую куклу. Кое-что получалось — оборотень улыбалась в духоте своей истрепанной «тюрьмы», но сдерживала себя — нельзя же весь мешок на нитки раздергать?

* * *

…Союзники пытались помочь плыть — поддерживали прохладными четырехпалыми ладонями — Лоуд уклонилась. Оборотень, хоть и пустоголовая, но тонуть не собирается. Вот, крабье вымя, может, из-за пустоголовости так легко и плывется?

Она наслаждалась свободной водой — не надо прятаться, не надо опираться о камни, шелест разбивающихся о береговую твердь волн остался позади. Вода соленая, знакомая как… как что? Забылось…. Ну, ничего, будем живы, вспомним. Тритоны плыли рядом — двое чуть впереди — иногда показывали над черной волной головы и наконечники острог. Двое других ныряли сзади. Видимо, не доверяют нежданным союзникам, и правильно. Слишком похожа оборотень на человека. Хоть и доказывала свою дарковскую природу, но все равно весьма сомнительное существо. Это они еще Грузчика не видели — ведь вылитый человек, если не знать.

Один из тритонов поднял над водой острогу, указал направление. Лоуд и сама не терялась — там барка, никуда не делась. Хвостатые дарки обходили цель мористее, оборотень точно так же сделала бы.

На выходе из бухты волнение стало сильнее — Лоуд мягко взлетала с волной и видела огни на мачтах. Рядом с баркой стоял на якоре один из диер — кажется, «Каппа» — оборотень слегка путалась в опознаниях: из мешка силуэты кораблей не очень-то удобно изучать. Неудачно встали корабли, близковато. Если вахтенные толковые, могут поднять тревогу.

Оборотень ощутила, что тритонов вокруг стало больше — нарочно всплывают, интересно им взглянуть в лицо береговому шпиону. Мелькнуло еще что-то продолговатое, странно безрукое. Ого, дельфины! Значит, не врут моряцкие байки. Один из дельфинов, самый горбатый, мгновенно приблизился, описал круг, кося любопытным глазом. На глянцевой спине разумной рыбы

[2]

лежал тритон. Скользили-струились по спине мокрые кудри, блестела смуглая кожа, непонятного во тьме оттенка, блестело ожерелье на шее. Девка, что ли? Кто их, рыбьехвостых, нравы разберет. Нет, грудка аккуратная, но заметная. Нормальная девка, не ющец какой-нибудь разукрашенный.

Нормальная девка с хвостатыми ногами ласково погладила по шее дельфина, предлагая союзнице цепляться. Оборотень ухмыльнулась и взялась за плавник — не устала, просто интересно же. Морской скакун мягко потянул вперед, показал свою силу — Лоуд удобнее подняла голову — скользили во тьму, приближался огонь на мачте, мелькали спины тритонов, почти не выныривающих, скользящих под водой вблизи — о, боги, какие же они быстрые!

Ближе к барке дельфина пришлось отпустить. Угловатый борт большой лохани заслонял стоящую чуть мористее «Каппу». Лоуд показала знаком, что нужно подождать — старший тритон кивнул. Оборотень лежала на баюкающей воде — то плавно возносилась к звездам, то опускалась в блаженную пропасть моря. На барке движения заметно не было. Спят? Второй, блеклый, фонарь горел на корме. Ну, спят — не спят, пора рискнуть.

Лоуд плыла медленно, стараясь вообще не плескать. Тритоны исчезли — скользили где-то в глубине. Интересно, что они думают, глядя на мужское тело, одетое лишь в ремень с ножом? Наверное, морщатся — бледная двуногая тварь без единого плавника. Кстати, нож в воде как-то иначе нужно носить, а то норовит и не-плавник отбить. Помнила ведь пустоголовая оборотень что-то важное о морских ножах, да забыла…

Корпус барки, грубый, в толстом слое смолы… Шелест брезгующих разбиваться о нелепое корыто волн. Якорный канат, но по нему лезть неблагоразумно — скорее всего, один из вахтенных именно на носу и сидит. Лоуд направилась ближе к корме: там низкая надстройка, должна от взглядов прикрыть. Хоть частично…

Коснулась смолистой шкуры корпуса — уныло поскрипывала барка, на жизнь жаловалась. Сейчас поможем. Возникли рядом тритоны, глянул вопросительно красавец с темным точеным лицом — Лоуд кивнула. Подняли из воды — бережно, в восемь рук, нижние тритоны поднимали уже своих собратьев, оборотню показалось, что она взлетает на вершине живой пирамиды растущей вдоль черного борта. Вот и планширь…

…Скрипел, покачивался широкий корпус барки — висел на борту бледной личинкой голый человек, заглядывал осторожно, ждал, когда с него вода стечет. Лоуд слышала негромкий разговор, но вахтенных не видела. На борту должно быть не меньше пяти рыл…

Подтянувшись, оборотень закинула ногу на планширь — эх, ублёвое дело, тело-то мускулистое, а силы ему от какого-то иного, куда поскромней, достались. Ничего, справимся…

Влажные следы на палубе — Лоуд старалась шагать в тени надстройки. Вахтенных теперь видела: и точно, сидели на носу, на ящике (рундук? есть такое слово). Языки чешут, братья подзаглотные, служба им не указ. Но как к ним на нож подойти?

В раздумьях оборотень обогнула надстройку — палуба была завалена опутанным веревками грузом. Хотя часть храмового имущества и смыл шторм, но сколько же дряни еще осталось. Лоуд осторожно переступила через привязанную к палубе конструкцию: похоже, и здесь части той деревянной шмонды, что и «Фос» на себе тащит. Из надстройки доносилось похрапывание — спят остальные моряки. Ну, пора оборотню рискнуть, истинно показать, что не в голове ее сила…

Негромко скрипнула дверь неуклюжей надстройки — вахтенные, прервав на полуслове спор, повернули головы — у двери стояла баба — видать, только вышла, голая, фигуристая. Стояла, лениво поправляла пышные кудри. Моряки — лысый и тощий — приоткрыв рты, думали одну мысль — откуда⁈ Неужто, десятник себе притащил? Как? Когда? А поделиться⁈ Баба, зевнула, потянулась — волнительно качнулась грудь. Святое Слово свидетель — таких сытых жриц и в храме не найти. Красавица глянула на вахтенных, улыбнулась и неспешно пошла к очумевшим братьям. Собственно, все разом к ним пошло: баба, груди, ляжки, ягодицы, и все это счастье упруго покачивалось само собой. А баба всё красуется, всё волосы поправляет, поправляет… Онемевшие моряки начали подниматься навстречу…

Когда два шага оставалось, Лоуд прыгнула — лысый смотрел правильно, блаженно, но у худосочного, слизняка медузьева, в глазах ужас нарастал — сейчас заорет. Лоуд налетела, обхватив за шею ближнего лысуна, крепко притиснула к сиськам-тыквам, второго сходу ударила в горло ножом. Рука с оружием, что в гриве кудрей пряталось, прихватила несколько волос — оборотень, от боли кривясь, но, не медля, ударила под ребра лысого — этот глухо гмыкнул, и, наверное, умер не таким уж счастливым, поскольку уже не в пышную плоть мордосом утыкался, а в вполне мужскую мышцу. Лоуд ударила снова — клинок скрипнул по кости, еще разок достал сердце. Выпустила… Второй моряк сидел под фальшбортом, глядел со смертным ужасом, из рассеченного горла толчками плескала кровь.

— Болтать меньше надо, — шепнула Лоуд и ударила клинком в широко распахнутый глаз.

Хороший нож. Оборотень сжала отделанную белой костью рукоять, с усилием выдернула оружие из черепа мертвеца. Бухта каната лежала рядом — Лоуд подхватила, легко перепрыгнула к борту. В воде никого не было. Нет, были — разом всплыло десяток теней. Оборотень скинула канат, закрепила свой конец (между прочим, руки узлы отлично помнили-вязали — не так уж плоха пустоголовая).

Да, удивительны пловцы-тритоны, но истинными моряками им не стать — по веревкам как беременные пиявки ползают. Лоуд, озираясь, едва дождалась, когда первый взберется — дотянулась, подхватила под руку. Ладно, хоть на вид и ощупь этот старший дарк вполне приятный. Перевалился, шлепнулся лягушкой, правда, без шума. Помогли взобраться второму — нет, с такими неловкими хвостатыми ногами, боги морского дарка на снасти только для смеха пошлют.

Лоуд оставила морских воинов, метнулась к мертвецам — на перевязи у одного висел меч — вроде бы, чуть получше обычных храмовых железок. Выхватила — как же, «получше» — вроде неуклюжей железной дубинки. А время уходило — тритоны-верхолазы появлялись на палубе не слишком громогласно, но возня-то слышалась. Сейчас в каюте прочухаются, выйдут взглянуть. На палубе уже с десяток острог, надо думать, положат моряков, но шумно выйдет. Предводитель тритонов к схожей мысли пришел — уже добрался к двери, готовил острогу. Оборотень воинственно и довольно глупо взмахнула мечом: уступи дорогу, тут некогда мокрыми хвостами шлепать. Пытаясь удобнее перехватить рукоять меча, бесстрашная пустоголовая дарк неслышно пронеслась к надстройке, на ходу приняла не особо удачный облик лысого мертвеца. Надавила на дверь плечом — у, провалиться пополам арху-бездельнику этого корыта — скрип-то какой визгливый. Луна внутрь надстройки заглянула: стол узкий, лавки-лежаки, спящие люди, густой моряцкий дух, проснувшийся босой штаб-брат уже сел, брюхо чешет, медный знак Слова на куртке блеснул. Начальственно пасть раззявил:

— Да что у вас там…

— Ведро за борт чуть не уронили, — хрипловато пояснила оборотень, переступая через разбросанные сапоги.

Штаб-брат что-то почуял, успел под удар руку вскинуть, заслониться — дурной клинок меча отсек три пальца, на большее храмового железа не хватило. Лоуд ударила левой рукой, целя ножом в распахивающий рот. Не особенно ловко — лезвие лишь щеку располосовало и зубы выбило, хотя вопль сбило. Штаб-брат фыркнул кровью… Вскакивали сонные люди, оборотень бросила нелепый меч, ткнула ножом под ребра пытавшегося встать штаб-брата. Другое ведь дело! Лоуд обернулась, боднула лысой башкой, вскочившего навстречу моряка. Тот охнул:

— Аспас, ты…

Клинок вошел моряку под грудину, повернулся, оборотень толкнула тело на других. Кто-то со свистом набирал воздуха для крика — глухой удар — моряк повалился — Лоуд угадала торчащее из груди свистуна древко остроги. Вокруг пихались, оборотень получила крепкий удар, видимо, локтем, отлетела, плюхнулась на лавку. Вот, ющец их возьми, да тут еще и спит кто-то. Тело под Лоуд испуганно вздрогнуло, пыталось подняться — оборотень ударила туда, где под плащом шея угадывалась — засоня задергался, путаясь в тряпье. Кто-то коротко вскрикнул, рухнул на тела, густо завалившие пол — дверного проема не было — тритоны сплошной стеной стояли. Тускло блестели зазубренные наконечники острог…

Лоуд вернулась в облик красавчика-полусотенника, обтерла нож и ладони о плащ так и не вставшего с лавки засони. Спина болела — вот же локоть у суетливого ублёвка, словно валуном двинул. Предводитель тритонов, успел выдернуть из мертвеца острогу, ждал у двери. Оборотень, прошла по влажным телам — напачкали, однако. На палубе слышались пошлепывания хвостов — работают тритоны. Выходит, в морском ремесле, отсутствие ног дело мелкое и пустяшное. Барка дрогнула — значит, и якорный канат успели обрезать.

Лоуд усмехнулась командиру тритонов, знаком показала — сделали? Резное лицо (куда там ростре, вырезанной грубыми человеческими руками — истинно по морскому-божественному красив-выточен хвостатый) осталось непроницаемым, но наконечник остроги качнулся, подтверждая — «сделали». Оборотень вышла на палубу — пятки приклеивались — наверное, яркие следы остаются, жаль в темноте не видно. Тритоны приоткрыли люк трюма — нет, и с судном не ошиблись — стояли в трюме рядами бочонки с нэком. Пусть часть жидкого груза флот уже выжрал, но много еще оставалось, много…

Тритоньему воинству предстояла уйма работы: отбуксировать подальше и спрятать тяжелую барку — труд немалый. Чуть заметно двигалось отбитое у людей корыто, уходя к островкам, с «Каппы» пока голоса не подавали — проспали, припёрки. Взлетят утром на мачту вахтенные, вздернутые резвой петлей за горлышко, закачаются. Туда им и дорога.

Плыла Лоуд к берегу, блаженно с головой в темноту моря погружаясь, неспешно вперед руки выбрасывая. Нет, в женском облике куда легче жить. И морская вода острее тело ласкает, и вообще… Просто чудесно морским оборотнем родиться. Повезло. Если бы еще нож куда не надо не сползал…

— Ну?

— Они в восторге. Ликовали, порывались мне ноги целовать. Они ж не умеют ничего. Хвосты поджали, смотрят, глазами луп-луп. Я рубила и колола с двух рук в образе подводной королевы, кровавый дождь щедро окроплял палубу, корона сверкала…

— Заткнись. Что они сказали?

Лоуд надула губки, ставшими пунцовыми и пухленькими, накрутила на пальчик светлый локон:

— Ты груб и неучтив, хозяин. Можешь затянуть винт, я сдохну обиженной и…

— Заткнись, говорю. И убери эту голую шмонду. Что тритоны сказали о нэке?

— Да ничего, — сердито сказала Лоуд, возвращаясь в «свой» образ. — Там говорящих вообще не было. Видимо, берегут они своего толмача. Но барку весьма ловко увели.

Грузчик смотрел в море:

— Барку я по огню отметил. Странно, что ее до сих пор не хватились. Ну да ладно. Значит, про нэк хвостатые нам обещание не подтвердили?

— Да оставят они нам груз. Им-то зачем?

— Не знаю. Сомнительные они союзники.

— У тебя все союзники сомнительные.

Десятник посмотрел в упор:

— Еще раз говорю: нет мне смысла тебя убивать. Ты не бесполезна.

— Польстил, крабье вымя.

— Не болтай, а рассказывай.

— Ладно, рассказываю. Во-первых, на нашем флоте, само Святое Слово тому свидетель, не мечи, а какое-то дерьмо подзаглотное…

Барки хватились лишь на рассвете. День флот стоял на месте, лишь легкие униры разошлись в море на поиски. Искали безрезультатно. Сутки флот ждал, потом продолжил свое победоносное движение на Хиссис. Повешенных на месте стоянки не осталось — видимо, Штаб не желал плодить слухи о чудовищно невосполнимых потерях нэка.

Лоуд лежала в коконе мешка, возилась с нитками. Конечно, Грузчик достал клубков маловато, да и палочек подходящих не имелось. Лоуд догадывалась, что действеннее брать нитки с одежды копируемого образа. Имелись и еще смутные догадки, но главное пальцы что-то вспоминали. Грубая куколка размером с мизинец едва ли имела что-то общее с полусотенником. Но Лоуд намечала ногтем на лице-деревяшке глаза и нос, и тогда у образа сама собой появлялись родинка над бровью, манера дергать углом губ, прядь падающих на лоб волос… Кукла подобна листу в руках умелого писаря — уметь неспешно вложить в нее живого человека, вот что нужно оборотню.

Волнение усилилось на следующий день — начинался шторм и это было очень кстати. Лоуд улыбалась в своем мешке, зная, что Грузчику тоже не терпится. Интересные будут дни…

[1]

Шпурос — крупная хищная рыба, родственная барракуде.

[2]

Лоуд подзабыла, что дельфины принадлежат к подсемейству морских млекопитающих.

Глава 9

На берег сгрузился почти весь штаб. Рассказывали, что на «Откровении» имеются отдельные комнатки (каюты? есть такое слово?) для старших штаб-братьев. Роскошь, конечно, удивительная, но текло днище огромного «Откровения» не хуже корпусов других новых судов, и штабных героев, желающих рисковать, находясь на флагманском «словесе» в шторм, было немного. Легкие корабли были вытащены на сушу, со «словес» и диер часть экипажей тоже перебралась на берег — опыт показывал, что во время шторма гордость Храмового флота становится совершенно неуправляемой и может надеяться только на крепость якорей. Место для лагеря оказалось не слишком удачным: пологие склоны, немногочисленные каменные взлобья, за которыми трудно укрыться от ветра. Правда, источник пресной воды имелся в ближайшем овражке, да и густые кусты шиповника и терна могли дать хоть какое-то топливо для костров.

Высадку закончили под вечер, ветер шел с моря, трещали под порывами полотнища штабных палаток, неслись над сухой травой искры от разжигаемых костров. Небо потемнело, закапали первые, еще редкие капли дождя. Лоуд дышала ароматами взбрызнутой дождем теплой пыли, горьковатых дымов, подносила хворост.

— Чего хмуришься-то? — поинтересовался Окунь, вешающий над огнем котел.

— Да голову ломит, — Лоуд потрогала шрам на затылке. — Видать, не на шутку разыграется.

— Главное, чтоб твой кривоногий груз ветром не сдуло, — засмеялся гребец.

— Я его цепью заякорил, — кивнул оборотень-десятник в сторону лежащей в отдалении фигуры.

Приходилось рисковать: Укс должен был исчезнуть, и ждать темноты было никак нельзя. Впрочем, Лоуд в обличии десятника чувствовала себя комфортно, а к фальшивому грузу никто лишний раз не подойдет — привыкли его обходить от греха подальше.

Вернулись гребцы с пресной водой, заправили котел двумя горстями до тошноты надоевшего ячменя, кинули для навара скромный кусок рыбы. Фухл красочно рассказывал о том, как ушлые парни с «Двуглазки» отыскали дикую грушу, да ободрали все ветки с еще зелеными плодами — один ствол торчать остался. Заговорили о «Луне», где по слухам экипаж каждый день жрал конину падших кавалерийских скакунов — везет же братьям. В общем, гребцы чесали языками как всегда перед ужином. Лоуд напомнила себе, что сегодня чревоугодничать не придется, оглянулась. Ага, груз в ширине прибавил — вернулся, значит, хозяин.

— Чего застряла? Компания шибко веселая?

— Ну, в морды иногда глянуть тоже интересно.

— Сиди уж, скульптор кривоногий.

Лоуд пристегнула к своему ошейнику цепь, вытянулась на плаще, а к костру пошел настоящий десятник. Оборотень с отвращением оценила свою нижнюю конечность — ну да, кривая, за этот день красивее не стала. А кто виноват? Кто облик грузу такой поганый выбрал? Ладно, поспать пока нужно. Грузчик доволен — значит, дело будет.

Две миски жиденькой похлебки аккуратно вылили под камень.

— Как назло, там кусочек мякоти попался, — печально отметила оборотень.

— Ублёвое дело, — равнодушно пробормотал Укс. — Когда начнется, не попадись. И на разбодяженый нэк напирай, должны поверить…

Началось чуть раньше, чем планировали заговорщики: в некоторых экипажах еще не успели порции нэка раздать. Ну, ничего, первые неприятности братья на дрянной ячмень что в похлебку попал, списали. Лоуд, чувствуя в животе приятное тепло от своей двойной нормы эликсира, с любопытством наблюдала, как начинают маяться моряки. Что, не ждали, прихвостни храмовые? Сейчас еще не то будет. Грузчику, которого мучило побочное действие нэка, наблюдать было сложнее.

— Ты представь пару жриц, из самых опытных, — посоветовала оборотень. — Как раз самое время. Этакие жирненькие, сальненькие, сроду не купавшиеся…

— Иди ты, шмонда проклятая… — Укс отполз в сторону и действительно сблевал первым. Нет, первым был Фухл, потом арха скрючило…

…Красивый был вечер. Лоуд очень жалела, что глотки резать нельзя: ведь сотни беззащитных морячков вокруг: хоть на выбор ножом играй, хоть на всех подряд развлекайся. Конечно, не все храмовые отравились. Какие-то экипажи успели набрать воды до того как Укс у источника повертелся, кто-то из моряков в наряде стоял, у кого-то брюхо покрепче оказалось. Да и маловато снадобья в запасах у десятника хранилось, а то бы и кончился в тот вечер славный поход Храмового флота. Но все равно было весело. Лоуд, меняя облики, бродила меж вытащенных на песок униров, меж угасающих костров и моряков, на песке корчащихся-копошащихся. Сама шаталась, стонала болезненно, свой голос в хор отчаяния с чувством вплетая. Страдали братья, жалкий ужин на песок извергая изобильно и многотрудно. Ползала рядом хитроумная оборотень, лживо кашляла, меж стонов горестных о разбавленном и нечестном нэке богам и братьям жалуясь. Потом уж и ей самой мычали страдающие моряки о штабном предательстве, о том, что нарочно барку с правильным эликсиром штаб-братья утопили. Все как Грузчик предсказывал…

Выла темнота тысячеголосой болью, проклятьями и рвотой захлебывалась, билась в конвульсиях. Оборотень посмотрела и на умирающих. О ядовитой воде в источнике уже догадались — пытались бьющихся в агонии братьев отпоить морской водой с песком и пеной. Налетали штормовые волны, сбивали людей на ногах едва стоящих, уносили в море…

Лоуд вернулась к «Фосу». От Грузчика, видать, призраки жутких храмовых жриц отступили, сидел, слабо и мечтательно улыбался, издали наблюдая, как Фухл издыхает и остальные товарищи корчатся.

— Было бы у тебя яда побольше, извели бы мы сегодня флот, — сказала Лоуд, присаживаясь рядом с десятником. — И был бы то славный подвиг.

— Не обманывайся. Человек — тварь чудовищно живучая. А если железом оружия их добивать, так они только скорей опомнятся. Не мечтай, долгая это работа — землю чистить.

Оборотень хотела сказать, что он сам слишком много о геройском выдумывает, но не стала. Ночь хорошая, что ее портить?

Сползался к неподвижным телам экипаж «Фоса», десятник на песок презрительно сплюнул, двинулся к товарищам. Едва тащился на четвереньках, голова бессильно свешивалась — умеет дарк лицедействовать, хотя и не оборотень.

Лоуд повалялась на плаще, отдохнула. Тучи разошлись, ярко светила Луна и звезды, заглядывала в полумертвый лагерь любопытная Темная Сестра. И лишь прибой гудел устрашающе, взлетал во тьме белой пеной, предчувствовал, что не все еще закончилось.

Наконец, невнятно закричали в лагере. Началось. Гребцы шли к штабным палаткам. Лоуд усмехнулась, поправила свою набивную «куклу» под плащом и нырнула во тьму.

Полное оцепление у ослабевших штаб-братьев держать уже не получалось, сгрудились у костров, освещающих вход в палатки. Десятка два охраны, что еще могли на ногах держаться, угрожающе ощетинились копьями — наконечники нелепо раскачивались — твердо стоять в ту ночь мало кто мог. Еще с полусотню штабных, лежали и сидели на песке, бледные и облеванные, но с оружием. Вот у стекающихся к штабным кострам измученных братьев-гребцов, кормчих и архов, оружия почти и не имелось. Куда тут копье тащить или за топор браться, когда собственные голова да задница непомерной тяжестью кажутся? Не драться шли рядовые братья, за справедливостью они шли. Ну, это дело поправимое.

Лоуд пробралась с тыльной стороны палаток, прислушиваясь, приглядываясь, переступая через лежащие на земле тела. Иные не дышали, но чаще стонали и кашляли, пытаясь очистить желудки, ядом обожженные. Оборотень не скрывалась — кого запомнят? Такого же штаб-брата с медным знаком на груди? По ту сторону ряда палаток начали хрипло требовать сотней глоток:

— Нэка! Нэка всем!

Набирал силу крик, уж большим хором там орали. Сколько же здесь сотен? На тысячу, пожалуй, не наберется — уж очень многие без сил лежат. Лоуд выглянула из-за палатки — спины стражи, густеющая толпа пошатывающихся гребцов, рты распахнутые:

— Нэка! Нэка! Настоящего!

Верят. Верят, что истинный, правильный эликсир Храма, от всех бед спасет и защитит. Известное дело — свой яд, он лучший, он любимый. Выбрав палатку, оборотень огляделась и полоснула полотнище клинком — ткань легко разошлась. Хороший нож достался, спасибо Мастеру. Лоуд заползла внутрь: колебался огонек крошечного светильника, циновки разостланы, плащи, даже подушки есть. Скорчился штаб-брат, судя по рубашке, не из простых, кашлял отравой. Второму получше: полусидел, глянул на гостя — оборотень уже обличье штабного полусотенника надела, — штаб-брат руку приподнял, сказать что-то собрался. А к чему слова в столь чудную ночь?

Волосы у штабного были сальными, а кричать у него сил не было. Лоуд поудобнее откинула мужскую голову, без спешки провела клинком по горлу. Нет, хороший нож, хороший. Второго штаб-брата ударила под лопатку — этот может и сам сдыхать собрался, но на всякий случай нужно помочь…

Снаружи крики подзатихли — кто-то там говорил, голос напрягая. Сотник какой-то из штабных. О долге, клятве, Святом Слове, чести братской… Уговаривают толпу полудохлую. Это правильно. Человек без обмана никак не может, ему налгать полную мерку каждый день надлежит…

Лоуд стряхнула с клинка кровь, огляделась. Плохо, нет ничего подходящего. Пришлось выползать из палатки. Брели из темноты какие-то фигуры, шатались, вот штабной пытался встать, на копье опираясь. Оборотень тоже за живот ухватилась, проковыляла во тьму. Подходящий бочонок отыскался только у четвертой палатки. Пришлось назад тащить.

— Нэка! Истинного нэка! — скандировали у костров. — Всем нэка, сейчас!

Хорошие слава. Сейчас сделаем. Нэка для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженным

[1]

. Лоуд забралась в свою палатку, отдуваясь, присела на труп штабного — увесистым был краденый бочонок. Что ж в нем такое? Крышка клинку поддалась с трудом. Оборотень принюхалась: что-то на масле, но не съедобное. Краска? Вот же, ющец их заешь, таскают всякое дерьмо, а у оборотней желудок голодом скручивает.

Жидкость пришлось вылить на покойника и подушки. Лоуд перелила внутрь бочонка воду из кувшина, что в углу стоял. Сойдет…

Снаружи снова говорили, изредка из толпы кто-то ругательства выкрикивал. Ага, вот снова хором завыли:

— Нэка! Нэка всем!

Самое время. Лоуд приосанилась — красавец-полусотенник обязан прилично выглядеть. Родинка на месте, начищенный знак Слова сияет. Разве нехорош парень?

…Рослый полусотенник рывком отдернул завесу палатки, шагнул в свет костров. Под мышкой бочонок, другая рука на рукояти меча, голова гордо вскинута. Звучно рыгнул и заорал гребцам, перебивая оратора из штабных:

— Что воете, ублёвой шмонды дети⁈ Плетей захотелось? Нэка вам истинного? Нэка для штаба мало. Пошли вон отсюда! На цепь сядете, семя подзаглотное! Нет для вас нэка! Вот, последний долакайте! Не будет больше нэка!

Голос Лоуд от усердия сорвала, да и поднять и хорошенько швырнуть бочонок стоило немалого труда. Но ударился бочонок хорошо, лопнул, жидкость на песок плеснула, едва не забрызгав сапоги чахлого строя копейщиков штаб-братьев.

В тот миг тишины Лоуд глянула в лица толпы гребцов: общая, истовая ненависть разевала сотни ртов — бородатые и щетинистые, юные и безбородые. Взревело многоголосо, оглушительно. Спаси нас боги, словно здоровые орут…

…Как пошли оскорбленные гребцы на штабные копья, оборотень не видела — не оглядываясь, нырнула в палатку, с перепугу чуть не поскользнулась на крашеном трупе, стрелой вылетела сквозь дыру…

Опомнилась оборотень только у какого-то корабля. Сзади выли от боли и ярости, звенела сталь, трещали древки копий, вопли «Нэк!» и «Храм!» слились воедино. Вспыхнула штабная палатка…

Хотелось посмотреть, но Грузчик приказал сразу уходить. Лоуд и сама понимала — лучше подальше держаться. Вообще-то люди довольно жуткие твари. Своим диким количеством и глупостью, жуткие. Когда их сотни и все смотрят на тебя… Прав Укс — нужно их неспешно убивать, по плану и без риска. А еще лучше: пусть сами себя режут, как издревле и привыкли, только порезвее.

* * *

Шторм, мор и бунт задержал флот на шесть суток. Хоронили погибших, вешали заговорщиков. В приказе Штаба было объявлено, что виновны в беспорядках команды трех унир и барки. Но повесили только восьмерых неудачников. Предполагалось, что остальные зачинщики были убиты геройскими штаб-братьями во время подавления «бессмысленного и греховного бунта». Грузчик посчитал, что в целом те развлечения уменьшили флот на три сотни человек. Если еще учесть сотню раненых и больных, которых собирались оставить на месте стоянки, не так уж плохо получилось.

Кстати, полусотенника-красавчика, Лоуд увидела на рее «Откровения». Хуже он там смотрелся, что и говорить. Живой бунт — он человека украшает!

Флот двинулся дальше. Логос-созидатель подсказывал, что на кораблях еще слишком много воинов. Грузчик с грузом решали, как эту несправедливую ситуацию выправить…

[1]

Очевидный пример «ложной памяти», весьма присущей даркам. Дознание так и не установило, читала ли оборотень известный манускрипт «Пикник на обочине» неких Пришлых, известных под именем братьев Стругацких, или цитирует интуитивно.

Глава 10

ХИССИС — ГОРОД ДРУЗЕЙ

Со стороны бухты город казался не таким уж большим, но Укс знал, что путаные кварталы «прибежища грешников» уползают в изгибающуюся речную долину и прячутся от морского ветра за склоном прибрежной горы. Что и говорить, строился город с умом. Да и Мыс Конца Мира здесь раздувался до удивительной ширины: в три дня едва пересечешь, пока к западному побережью выйдешь. И рельеф изумительный: скал мало, пологие склоны с сохранившимися рощами и густыми зарослями плодовых кустарников. Бесчисленные поля: крупные, не испоганенные камнями — разве можно сравнить с крошечными клочками посевов, отвоеванных у скал в теснинах Сюмболо? Фруктовые сады, пастбища у реки Хисски — единственной настоящей реки на бесконечном хребте великого мыса, что «начертал своим трезубцем Посейдонис, на челе покорного моря» — тьфу, к шмонде тех богов выдуманных. В общем, богато и жирно жилось Хиссису, с его удобной бухтой, складами и пивоварнями, потерявшими страх купцами и обленившимися рыбаками. Но сейчас пришел час вздрогнуть сытому телу здешнего царства.

Укс удовлетворенно кивнул. Шпионы стояли на склоне, по которому петляла прибрежная дорога. Бухта и город лежали внизу — протяни руку, сожми кулак — захрипит город, взмолиться о пощаде.

— Пошли, — приказал Скат…

…Храмовый флот высадился на побережье южнее Хиссиской бухты. Место было удобным: широкая гавань, кипарисовая роща, склон, заросший выгоревшей высокой травой, ежевичные заросли. Все это благолепие охраняла невысокая башня царской заставы, но никакого сопротивления войскам Храма оказано не было. Собственно, башня пустовала и, судя по истлевшему дерьму, уже давно. Среди моряков прошел слух, что хиссийцы ловушку готовят. Воду в ручьях пробовали с удвоенной осторожностью, посты выставили усиленные, с моря бухту прикрывал отряд кораблей под предводительством боевой «Йоты». Братьям было приказано оружия из рук не выпускать.

Укс в скорое сражение не верил. В Хиссисе бывал раз десять — не те там люди, чтоб армию собирать, за город выходить и в поле биться. Разве что лучники какие из сопляков в шайку собьются, лагерь врага из озорства обстреляют. Да и считает ли царь Хиссиса прибывший к городу флот всерьез вражеским? В городской бухте кораблей не меньше, а то, что там громоздких «словес» нет, особого значения не имеет. Любому моряку понятно, что огромные корабли неповоротливы и особой угрозы в бою не представляют. Впрочем, кто те морские сраженья помнит? От них одни легенды остались. На ближней людской памяти больше двух-трех унир, бортами сцепившихся, никогда в абордаже и не сходилось.

Храмовое воинство без помех обустраивало лагерь, было приказано вкапывать колья, дабы «от наскока конницы заслониться». О коннице Хиссиса известно было мало — Укс, побывавший в городе семь раз, боевых конников там не видел, и даже не слышал о столь грозной силе. Ну, разве что у царя Трида десяток всадников в дворцовой страже найдется. Могут, конечно, хиссийцы-горожане сотню человек на мулов посадить и устрашающе поскакать на Храмовый лагерь. Кто-то доскачет… Нет, глупость одна — не моряцкое это дело, на спине мулов трястись. Колья вокруг лагеря вкапывают, дабы братья бездельем не маялись.

Самому Уксу колья и безделье пока не грозили. На второй день войны вызвали в Штаб. С грузом, естественно.

…— Живое, значит? — тысячник Аннисис с сомнением разглядывал оборотня. Цепной груз согнулся в коленопреклоненной покорности: вид кривоногий-неприглядный, лохмы мордос завесили. Укс почтительно переполз, не поднимаясь с колен, завернул винт на ошейнике: оборотень захрипела, задергалась, стала девой, весьма помятой, но в дорогом платье.

— Так-то лучше, — одобрил тысячник и тверже сел на табурете.

— Тупо оно очень, — виновато признался Укс. — Я уж как учить пытался — не внимает. Только винтом.

— Ты ее не очень-то валял? — благородный Аннисис вдумчиво осматривал светловолосую деву, в меру стройную, в меру женственную. С лицом Лоуд, конечно, переигрывала — этакая тварь абсолютно безмозглая, всмерть отупевшая.

— Да мы же на унире, там разве изловчишься… — печально объяснил десятник.

— Да уж тебе ли жаловаться, небось, свое не упустил, — насмешливо пробасил тысячник. — Ладно, доставил и Слава Слову. Заданье было непростое, возьмем город, чин полусотника получишь. Достоин.

— Благодарю, оправдаю…

— Молитву Слову вознесешь. После. Главное дело у нас пока впереди. Ты эту даркшу знаешь: как она облики меняет? Нам без промаха надо бить, — тысячник понизил голос. — Может она, к примеру, царем Тридом обернуться?

— Оборотню, благородный брат-тысячник, непременно нужно примериться к избранному облику. И ежели точный царь нужен, то неоднократно нужно ей на настоящего царя поглядеть. Иначе сущую глупость изобразит.

Аннисис раздумывал — десятник старался смотреть на сапоги предводителя Храмового воинства. Крепкий воин этот Аннисис: в плечах широк, возрастом не стар. Неглуп — важные вопросы предпочитает наедине обсуждать. Но «неглуп» еще не значит, что умен.

— В город, думаю, вас отправить, — наконец, сказал тысячник. — С верными людьми пойдете. Спрячут, на царя дадут взглянуть. В нужный момент сделаете как Слову угодно. Ты, Укс, опыт имеешь, справишься?

Десятник встряхнул кулаком с намотанной цепью:

— Вот он у меня где, оборотень. Только прикажите. Все усилья приложу, в бараний рог дарка скручу. Мы любую клятву…

— Да, с прежним послушанием ты справился, клятву выполнил. А теперь мне поклянешься. Понял, десятник?

Укс наконец-то догадался почему благородный Аннисис так ладони на животе складывает, и с восторгом прошептал:

— Да, о Мудрейший!

Тысячник снисходительно шевельнул дланью — Укс подполз, трепетно приложился — пальцы были крепкие, мужские, а пузатый перстень все тот же, памятно-гнойный.

— Клятву сейчас сочинят, эликсир у нас остал… — благородный Аннисис замолчал на полуслове.

Укс спиной чувствовал, что оборотень подняла голову — осторожно скосил глаза — точно, смотрит Лоуд на нового Мудрейшего. Прямо в лицо, непочтительно, откровенно. Светлые волосы уже иначе на лицо спадают — поизящнее, глаза сквозь пряди светятся: ярко, со столь томной бесстыжестью словно выхлебала девка бочонок нэка в одно горло и сейчас изгорает от жажды плотской.

— Ты, десятник, снаружи подожди, — пробормотал Аннисис. — Цепь мне дай и иди. Я сам даркше проповедь прочту, к Слову наставлю…

Укс передал цепь, оборотень, вроде бы и не особо откровенно, но этак гибко к ноге Мудрейшего прильнула. Десятник выполз из палатки.

Старших штаб-братьев вокруг сидело десятка два. Укс, не вставая с четверенек (будь она проклята, шмонда бесстыжая, ведь не договаривались о непотребствах) вполголоса сообщил:

— Допрашивает лично.

Никто из штаб-братьев ухмыляться и не подумал. Вот оно как — значит новая длань с перстнем уже крепко легла на плечо соратникам Слова.

Проповедь затянулась. Укс с собственным возбуждением совладал, сидел в окружении рядовых штаб-братьев. Негромко беседовали о царском дворце Хиссиса. Ходили слухи, что там, в коридорах магические ловушки в изобилии подстроены, чтобы гости под пол проваливались.

Вел к «Фосу» оборотня Укс уже в сумерках. Подопечная пребывала в меланхолии — видимо, проповедь довольно утомительной оказалась. Наконец, пробурчала:

— Доволен, хозяин?

— Еще не решено. Может, вспомнит.

— Обидно будет. Я там из задницы через рот лезла и обратно. Яйца у нашего Мудрейшего, что Сила Слова — неиссякаемы.

Укс пожал плечами:

— Главное, что сработали. Ловко ты. Хотя могла бы и предупредить. Полным припёрком себя чувствовал.

— Кто ж знал что этот ющец такой голодный? Обстоятельства. А ты, хозяин, не стесняйся. Ну, самого приперло, так что ж такого?

— Пасть захлопни.

— Не могу. Язык распух и губы как юшка разваренная.

— Сейчас воды попьешь. В городе пивом напою. Только не болтай непотребное.

Об особой клятве тысячник Аннисис так и не вспомнил. Утром прибыли послы из Хиссиса, начались переговоры. А на следующий день оборотень со шпионами были направлены в город.

…— Главное, войти спокойно, — напомнил Скат.

— Да тут все как обычно, — успокоил Гиос. — По утрам мзду увеличили, а так и не чухаются.

С началом войны в городе никто из шпионов, кроме Гиоса, еще не бывал. Собственно, смуглый, с черной как смоль шевелюрой, Гиос был не из флотских. Уже три года как прибыв с первыми миссионерами, в Хиссисе обживался. Тогда сложно получилось: нэк кончился, часть храмовых братьев передохла, кто-то выжил. Укс чернявого ловкача знал по прошлым визитам в город — наверняка умник в те тяжелые времена себе запасец нэка приберег. Вон: жив, здоров, добычу предвкушает.

В группе, кроме старшего Ската, шли двое рядовых штаб-братьев: Зикос и Укосс. Задание у этих припёрков было понятное: за оборотнем и его поводырем приглядывать. Людишки отъявленно человечье-равные: смотрели вокруг подозрительно, в город как на смерть собирались, снимая с одежды знаки Слова, истово целовали те никчемные медяшки. Ладно, с храмовыми тупицами сложностей будет поменьше. Вот хваткий Скат и обжившийся Гиос изрядно хлопот доставят.

Спускались к городу, местный народец на дороге вел себя мирно, словно и не стояло лагерем неподалеку бесстрашное и грозное Храмовое воинство. Шпионы с вязанками хвороста на плечах подозрения не вызвали — в городе с топливом было плохо еще с тех давних пор, когда прибрежный лес под корень извели. На Лоуд навьючили вязанку поменьше — лишь бы шейную веревку прикрыла. Оборотень в обличии толстой бабы вела себя соответственно: по-птичьи переваливалась на толстых ногах, посапывала тяжко. Вот только на город поглядывала слишком откровенно. Погубит любопытство пустоголовую дарк.

Сплошной городской стены не имелось. Торчали кое-где башни, невысокие и обезображенные хозяйственными пристройками. У ворот башня высилась чуть посолиднее, все-таки в ней стража и сборщики податей от дождей прятались. Вообще-то Хиссис от самого начала времен ни с кем не воевал, поскольку враги до него просто ни разу не доходили. От севера далеко, от Сюмболо тоже не близко, да и кто мог подумать, что стукнувшее в голову тамошним горожанам Слово и славный нэк погонят храмовое воинство в такую даль? От разбойников и воров здешние укрепления строились — для порядка.

Логос-созидатель, как же легко без клятвы жить. «С прежним послушанием ты справился, клятву выполнил», сказал новый Мудрейший. Замечательно сказал, и, главное, продолжить забыл. Ох, немудрый Мудрейший храмовому воинству достался.

— Мордосы потупей сделайте, — зашипел Гиос.

Ворота миновали благополучно. Гиос со страдальческой гримасой отдал стражнику медную монетку, тот равнодушно махнул рукой и шпионы-хворостоносцы проникли во вражескую цитадель.

Здесь начались главные трудности. За воротами торговали пирогами с требухой, запах стоял такой, что у храмовых братьев разом помутнело в мозгу и заурчало в животе. Препятствие мужественно миновали, но дальше пришлось идти вдоль рынка, и благоухало здесь так, что никакое Святое Слово не помогало.

Купленное сожрали на ходу.

— Да не давитесь вы так, люди же смотрят, — озабоченно напоминал Гиос.

Скат что-то прочавкал, Зикос и Укосс набивали рот колбасой, луком и хлебом. У Укса и самого по руке тек жир — горячая колбаса была ошеломительно вкусна, лепешка так и таяла на языке.

Оборотень смотрела с ненавистью.

Глупо. Ну как это будет выглядеть, если ей как равной сразу дать жратвы? Должна понимать. И так ей двойную норму нэка выдают, хотя братья зубами скрежещут.

Лоуд понимала, отворачивалась старательно. На местных женщин смотреть старалась, на дома, на упряжки мулов и на грязных рабов.

Дошли наконец. Дом Гиоса граничил с кладбищем: квартал дешевый, но для шпионской жизни удобный. Уксу уже как-то приходилось уходить отсюда по могилам, дабы глаза соседям не мозолить. Дом был ветхим, крыша дырявой. Укс сразу занял угол за очагом: и местечко посуше, и от братьев хоть какое-то прикрытие. Оборотень села на шаткую скамью и прошипела:

— Жрать давай. Или я…

— Заткнись.

Пока разводили огонь в очаге, вешали котел, Укс небрежно кинул оборотню остаток лепешки и кусок колбасы.

Повеселевшие после сытной еды штаб-братья ухмылялись:

— Во жрет!

— Дарки, они ж без Слова в душе, что те крысы, лишь одно держат на уме. Глотай, тварь, — Укосс швырнул в оборотня полусгнившей луковицей. Лоуд поймала, с хрустом оттяпала от подачки уцелевшую половину. Жуя, туповато улыбнулась штаб-брату, с губы свесилось жухлое колечко лука.

Понятно, дурень Укосс теперь первый на очереди.

Похлебки с бобами, мукой и бараниной — густой, аж ложка стояла — было вдоволь. Наевшиеся шпионы продолжали смеяться над оборотнем, хлебавшей остатки прямо из котла, — Лоуд неловко сжимала ложку в кулаке, подбородок жиром обляпан, и вообще выглядела даркша на редкость гадостно. Укс с тревогой подумал что пустоголовая вне себя от злости. Надо бы у нее нож забрать — полезет всех прямо сейчас резать. Подошел, дал тряпку, проверяя веревку и ошейник, прошептал:

— Уймись. Позже разберемся.

— Нет. Не позже. Закудхали, — процедила Лоуд и вновь придурошно разулыбалась штаб-братьям.

Очаг потихоньку угасал, с непривычной сытости всех тянуло в сон. Неспешно беседовали, расстилая плащ. Укосс вышел в дворик, облегчиться. Оборотень, сидевшая было смирно, вдруг задрала юбку и принялась пристраиваться в углу.

— Э, тварь, совсем ума нет⁈ В хлеву, что ли? — возмутился Гиос. — Это дом мой!

Укс подошел к подопечной, отвесил пинка:

— Пшла во двор, крыса жирная.

Лоуд, обиженно взвизгнув, поползла к двери — телеса колыхались под рваньем. Шпионы морщились, Скат сплюнул в костер.

В уличной тьме оборотень мгновенно обратилась в бабу без возраста, поднялась на ноги.

— Не дури, — предупредил Укс. — Не время.

— Ты свободен, а, хозяин? — оскалила опасно-белые зубы дарк. — А мне терпеть? Стожильная, ющец меня загни?

— Дай хоть переночевать спокойно. Осмотримся…

— И так осмотримся.

Брат Укосс пыхтел в отхожем месте: сооружение было ветхим, с плетеной дырявой циновкой вместо дверцы. Десятник с неуемной подопечной неслышно подошли к вонючему сооружению. Лоуд усмехалась, а Укс поглядывал на дверь дома: выйдут шпионы, весьма хлопотно дело обернется.

Укос закончил с трудами тяжкими, завозился, откинул циновку, оборотень ударила его коленом в пах, заставив согнуться, накинула на шею веревку, что теперь заменяла привычную нашейную цепь. Десятник прихватил руки штаб-брата, не давая уцепиться за импровизированную удавку. Лоуд благоразумно сделала два шага назад, увлекая дергающуюся жертву за угол уборной. Рывком опрокинула-посадила улов на землю. Штаб-дурак дергался, пытался вырваться, но оборотень уверенно, без суеты стягивала петлю — Укс, удерживая жертву, с интересом наблюдал. Глаза штаб-брата по-рыбьи выкатились:

— Хрррр! Хрррр!

— Спокойней, брат, не так уж и больно, — утешил Укс.

Штаб-брат пинал сапогами дворовую землю, словно выпрыгнуть из петли пытался. Лоуд, улыбаясь, встряхнула жертву затянутой удавкой раз, второй…

— Хрр… — Укосс обмяк, но оборотень благоразумно не отпускала петлю.

— Умеешь, что ли? — поинтересовался десятник.

— Наверное, умела, — Лоуд хихикнула. — Но, вроде, когда ко мне самой петля не привязана, поудобнее затягивать, — даркша сняла с горла удавленника веревку, накинула себе на шею. — Полегчало, потаскаю еще.

Второй обрывок веревки у оборотня оказался припрятан под юбкой — в доме стащила. Ловко завязала петлю, накинула на шею трупу. Вместе затащили мертвеца в отхожее место.

— Провалимся, — обеспокоился Укс, слыша, как трещат подгнившие доски пола.

— Выдержит, — заверила оборотень, привязывая свободный конец веревки к жерди потолка.

Мертвец закачался, жердь ритмично поскрипывала.

— Низковато, — заметил десятник, глядя на свесившиеся в поганую дыру сапоги покойника.

— Э, такие герои высоко не летают, — оборотень с удовольствием оценила результат трудов.

Быстро пошли к дому:

— Я правильно понимаю? — Укс указал пальцем.

— А зачем мудрить? — оборотень приняла облик штаб-брата, что сейчас качался над дерьмом.

Укс поправил ей волосы и убийца вошла в дом. Десятник слышал, как Гиос спросил:

— Да вы там что, вовсе обделались от обжорства с непривычки?

— Эта ослиха тебе под забор льет, — мрачно ответил Укосс-оборотень. — Эх, не по себе мне что-то. Я вот думаю: зачем мы дурью маемся? Плыли, шли, а что истинно полезного во Славу Слова сделали? Эх, черви мы бездушные…

— Ошалел, что ли? — изумился Скат. — Пасть закрой, богохульствуешь!

— Я? Эх, воистину недостойны мы Слова, — брат-оборотень повернулся и вышел обратно во двор. Усмехнулся десятнику, вновь стал толстой бабой.

Через мгновение вошли в дом, Укс кивнул на дверь и удивленно сказал:

— Что это с братом? Не в себе? Чуть меня не сшиб.

— Вас сшибешь, — Скат поглядывал на равнодушную толстуху с новым интересом хорошо поевшего, но не совсем сытого человека. — Слышь, десятник, а как из этой уроды нормальную девку сделать? Говорят, можно заставить.

— Можно, — согласился Укс. — Но это баловство господин Аннисис настрого запретил. Не время сейчас плоть тешить.

— Да от кого убудет? — поддержал товарища Гиос. — Интересно ж глянуть. Заставь ее, поглядеть охота.

— Не, не положено, значит, нельзя. Я приказ нарушать не стану, — строго сказал Укс.

Товарищи уговаривали, помалкивающий Зикос выразительно морщился, потом сказал что даркша вообще не жрица — плоть тешить недостойна, и демонстративно вышел.

Со двора он заорал почти сразу. Шпионы рванулись из дома, Укс тащил за собой на веревке сонного оборотня.

Стояли у отхожего, смотрели как покачивается удавленник. Оборотень натягивала привязь, хныкала и пятилась, — боялась мертвецов.

— Да как же он? — с ужасом пробормотал Зикос. — Ведь грех перед Словом.

— Похлебка, видать, в мозг ударила, — предположил Скат и покосился на десятника. Укс и глазом не повел, потрясенно глядел на мертвеца. Насмешливо поскрипывала веревка, качались сапоги в дыре…

Покойника перекинули через забор, оттащили подальше, раздели и оставили среди могил.

Спали вполглаза. Укс злился на безмятежно посапывающую оборотниху. Все-таки выждать нужно было. Ну куда они денутся, братья-шпионы? Теперь вот Ската как-то убирать — догадливый ублёвок.

Глава 11

В успокаивающей близости кладбища прожили три дня. Гиос дважды водил посмотреть на царя. Первый раз получилось неудачно: боевая колесница и полдюжины всадников пролетели мимо слишком быстро, зато второй раз, на площади смогли рассмотреть царя Трида вполне детально. Лоуд смотрела с любопытством, на Укса царь особого впечатления не произвел: прибавить тысячнику Аннисису с десяток лет, объема брюха и седины — то же самое получится. Что изменится, если Хиссисом станет править растолстевший Аннисис, не очень-то понятно. Ну какая разница? Логос-созидатель прибывал в явном недоумении.

Шпионы шныряли в лагерь Храмового воинства, доносили о событиях в городе. Доносителей, вероятно, хватало: кроме группы Ската, в городе имелись сотни миссионеров и просто истовых почитателей Слова. Похоже, пока царь Трид начинать настоящую войну и не рассчитывал: воины охраняли лишь царский дворец. Ходили слухи о заключении взаимовыгодного мира, пусть Хиссис и потеряет часть власти, но проливать кровь себе дороже.

За десятником и оборотнем все время присматривал кто-то из верных Слову шпионов. Укс не слишком беспокоился: уйти не представляло труда. Иное дело — куда идти и что делать. Десятник все тверже убеждался в мысли, что Логосу-созидателю мир в городе абсолютно не интересен…

…Палочка выходила на загляденье: ровная, длиной с руку, в меру легкая, приятная на ощупь. Укс ласково заглаживал поверхность, часто подтачивая лезвие ножа на камне. Скат, потоптавшись у ворот, подсел. Кивнул в сторону дома:

— Не убежит?

— Мой узел развязать ей ума не хватит. Да и куда ей, ублёвке тупой, бежать?

— Оно конечно, — Скат обстоятельно прочистил нос, вытер пальцы о штаны. — У меня к тебе, десятник, дело есть. Малость щекотливое, но ты парень умный. Сюмболо от нас далеко, Храм уж не тот стал, доброго нэка уже не делают…

— Как не делают? — удивился Укс. — Мы ж без него не живы станем…

— Ну, не то чтоб совсем не делают. Пока хватает, сегодня вечером не обделены будем. Но в целом, послушал бы ты меня. Надо как-то без Храма нам пожить…

— Э, да ты, никак, проверяешь? Я Святому Слову всей душой…

— Все верно! Да и как иначе можно? Думаешь, я иное помыслить могу? Да ни в жизнь. Но Мудрейший нас учил вглубь вещей смотреть. Будет ли Храму худо, если братья чуть богаче станут?

— Братья богатеют — Храм богатеет. Ну, или наоборот. Так учил нас Мудрейший.

— Именно, — Скат вновь вдумчиво занялся носом. — Почему бы нам и не стать теми братьями, что будут чуть богаче? Твой дарк нам поможет и греха в том не будет.

— Ну, если греха не будет, — неуверенно согласился Укс, — то отчего ж не попробовать?

— Вот и я говорю, — коренастый Скат опасливо оглянулся на дом. — Не слышит, тварь-то?

— Да спит она днем. Даркова кровь, ленивая.

— Ну и ладно. Есть в царском дворце комнатки потайные…

Укс слушал и удивлялся. Люди — дрянь известная. Но дерьма в них поистине неисчерпаемые запасы, всегда что-то новенькое придумают.

Десятник выслушал, согласился что дело стоит обдумать, за грядущий успех сделали по глоточку нэка. Укс еще малость пошлифовал палочку и пошел в дом. Оборотень лежала грудой мяса под плащом, сопела носом.

— Слышала? — вполголоса спросил Укс.

Оборотень приоткрыла глаз:

— О серебре-то? А нужно нам столько?

— Вряд ли. Не утащим. Но идея у вора лихая. Вот только краски алой в ней маловато…

— О, да ты, хозяин, прямо в суть зришь, — Лоуд сбавила в объеме, приподнялась — голое плечико выскользнуло из-под плаща. — Что задумался? Иди, отдохни. Нэк был, плоть хочет.

Укс прошелся по земляному полю, буркнул:

— Обойдусь. Подумать нужно.

— Понятно. А если я крылья отращу?

Иногда десятник двигался очень быстро — вскочить оборотень не успела — мощная оплеуха чуть не оторвала ей голову. Лоуд оглоушено тряхнула светловолосой башкой — сама уже стояла на коленях, приготовленный нож блеснул у бедра. Оскалилась:

— Припёрок сраный!

Укс молча указал острием выхваченного кинжала на ее рот. Оборотень опустила нож, утерла окровавленную губу.

— Ладно. Поговорить бы, а, хозяин? Потом забьешь или прирежешь, но поговорить-то пора. Ой как пора.

— Говори. Но лишнее не трожь, — десятник вернул кинжал в ножны.

— Лишнее? — Лоуд задумчиво потрогала кончиком языка вспухающую губу. — А было у нас лишнее, а, дарк? Нет, ошейник я чувствую и он меня бесит. Но кое-что былое я бы вернуть не отказалась. Ты зачем от своего отказываешься, а, Укс? Ну, или как там тебя истинно зовут?

— Твое какое дело? Что было, то прошло.

— Ты зубами не скрипи. Я не из надоедливых, но уж разок одолжение ты мне окажешь, выслушаешь. Мы с тобой кое-что потеряли, и недурно бы то потерянное вернуть.

— Заткнись! — процедил Укс

Оборотень с внезапной яростью отшвырнула в его сторону нож:

— На! Прирежь. Кто еще тебе дело скажет?

Десятник, отбивший нож сапогом, молчал. Лоуд ткнула в его сторону пальчиком со сверкнувшим рубином колечком:

— Ну, снизойдешь?

— Один раз.

— И то счастье.

— Только шмонду убери. Не выношу. Тетку ту давай.

— Эстет, ты, хозяин, однако, — оборотень ухмыльнулась — сидела уже в обличии той бабы без возраста, вполне одетой, коротковолосой.

— Пустое болтать будешь, заскучаю, — предупредил Укс, опускаясь на корточки.

— С тебя станется. В осла упорно рядишься. Суть-то в чем? Не веришь никому, согласна, я тоже не из полных дур. Но в одиночку трудновато. Людей давить мы приловчились, надо бы и о будущем подумать.

— О чем?

— У, взгляд-то какой. Не сверкай. Мир чистить — занятье веселое. Мне нравится. Но найти да вернуть себя я тоже хочу. Любопытно мне, откуда взялась, да кем была. Имею право на такую роскошь? И что тебе интересно найти, я догадываюсь…

— Язык придержи.

— Вон он — нож. Укоротишь ублёвке язык, ты ловкий, справишься. Но все равно скажу: чего заранее от шанса отказываться? Есть такое слово — шанс! — слыхал? Получится — хорошо, не выйдет — что ты теряешь?

— Полным ющецом себя чувствовать? Не будь дурой, кое-что вернуть невозможно.

— А я вот что-то такое пытаюсь вспомнить, — задумчиво прошептала оборотень. — Тебе интересное. Что-то было…

— Что несешь? Не бывает такого.

— Так я точно не помню. Вру, значит? — оборотень глянула в глаза Уксу — зрачки у нее были черные, огромные, истинно дарковские.

— Нет. Не врешь, — неохотно признал Укс. — Но как можешь говорить, если не помнишь?

— А вот так и говорю. Помоги мне себя вспомнить, расскажу. И не сомневайся, жопу медом обмазывать не буду. Без вранья скажу, как есть.

Десятник пожал плечами:

— Соврешь — пожалеешь.

— Значит, договорились?

— Собственно, с памятью твоей кривоногой я и так собирался помочь. Без договора. Любопытно, что там в тебе настоящее.

— Кстати, о чувствах, — Лоуд сунула палец под свой ошейник. — С кого-то клятву сняли, а кто-то украшение таскает? Раздражает ожерелье девушку.

Укс фыркнул:

— Раз дева взмолилась… Если иллюзию создать можешь, хоть завтра снимем. Кузнеца неболтливого найдем, «корону» заплатим.

— Добр хозяин сегодня, — оборотень показала на нож. — Подкинь игрушку…

Укс смотрел, как она возится, словно пытаясь себе голову отрезать — цепляла винт упором рукояти ножа. Застежка неожиданно быстро поддалась — даркша посмотрела на снятый ошейник:

— Дважды снимала. Надеть труднее. Вообще-то, хозяин, у вас тут не особо ловкие мастера.

— Так последнему ловкому мастеру кто-то череп пробил, — напомнил десятник.

Оборотень с удовольствием кивнула:

— Да, это моей дырявой башке еще помнится. Раз уж пошел такой праздник, может, и дальше подумаем? Уж не поменять ли пристанище? И Гиоса-беднягу стесняем, да и неудобно тута жить.

— Хлев, — согласился Укс, оглядывая жуткие стены. — Мысль переселиться есть. Скат как раз намекал. Но уместно ли к приличным людям твою бабищу вести? С нее не только меня тошнит.

— Так контраст острое впечатление дает, — оборотень улыбнулась. — Но парное обличье мне надо бы потщательнее подобрать. Ты, хозяин, город Хиссис получше знаешь. Подумай, что такой скромной девушке, как я, больше пойдет.

— А почему «хозяин»? — с любопытством спросил десятник. — Я же вроде титула не требовал.

— Для простоты и смеха, — охотно пояснила даркша. — Ну, какой у меня хозяин может быть? Забавная ведь мысль, а?

— Забавная, — Укс действительно усмехнулся. — Резанешь ты мне глотку когда-нибудь.

— От судьбы не уйдешь, — согласилась Лоуд. — Ты мне по морде чаще напоминай, чтоб с этим делом особо не затягивала.

— Язык не распускай, морда целей будет.

— Считай, сторговались.

Укс требовал не торопиться — облики мелькали слишком быстро. Лоуд действительно с трудом контролировала свои «формы». Десятник попытался понять, как оборотень себя чувствует в такой неустойчивой мешанине — не получилось. Да и обликов явно прибавилось. То ли к Лоуд возвращались крохи памяти, то ли даркша нахваталась новых «личин» на улицах Хиссиса.

— Вот это, пожалуй. Верни-ка, — десятник пошевелил пальцами.

— Черную, что ли? — недоверчиво уточнила оборотень, замирая в облике черноволосой красавицы. — Не простовато? Здесь таких полно.

Укс молчал, оценивая и размышляя. Лоуд сейчас выглядела не слишком юной и не слишком яркой: вполне зрелая женщина, с густыми, эффектно ниспадающим на округлые плечи, локонами. Преувеличенные формы и непристойно-пухлые губы, коими любила злоупотреблять оборотень, сейчас не выпирали. Небольшой, скорее хищный, чем чувственный пунцовый рот, фигура соблазнительная, но не чрезмерно. Драгоценностей многовато.

— Цацки поубавишь?

Лоуд уполовинила количество браслетов и колец на холеных руках.

— Так?

Укс пожал плечами. Дорогая баба, серьезная. С такой могут и разговаривать, не только барить. Но что-то в облике еще нужно подправить.

— Довольно удобно, — заметила оборотень, прислушиваясь к своим ощущениям. — Волосы хорошие, сами лежат. Правда, двигаться я быстро не смогу: бюст и бедра слишком налитые.

— Ничего, если удирать придется, разом в кривоногость нырнешь, — пробормотал десятник. — Сейчас подходящая госпожа. Вот только платье имеет смысл поменять? Как-то не гармонирует.

— Я не сундук с тряпьем, — хмуро пояснила Лоуд. — Объяснять не стану, но готовый облик подправлять трудно. Побрякушки или воротник убрать еще можно, но на иллюзию крупнее слишком много сил уходит.

— Понятно. Но сейчас кажется что ты с чужого плеча одета. Бросается в глаза. Другой облик подберем?

— Может попроще сделать, а хозяин? — обозлилась оборотень. — Может, мне одежду купить дозволяется или содрать с кого-то? На мне из настоящих тряпок одна рубаха продранная, да вот еще плащ чужой и вонючий. Иногда холодно бывает.

— Так у тебя некоторые облики вполне одетые, — изумился Укс. — Не греют, что ли те тряпки?

— Не то чтоб вообще не греют, но… Я же объясняю: настоящую «я» нужно найти. Все понятнее станет. Э, подзаглотные те мои объяснения, ничего не поймешь, хоть и не человек…

— Не объясняй, не нужно мне понимать. Сейчас-то в чем проблема? — хмыкнул десятник. — И деньги есть, да и так любые тряпки взять можно. Хиссис — город большой.

— Вот и обеспечим достойную женщину, — оборотень томно поправила локоны. — Так-то ничего дама? Мысль согревает?

— Не будь шмондой. Не терплю.

Оборотень приподняла тонкую бровь:

— Почему сразу шмонда? Полагаешь, я от синеглазого моряка так уж ляжками хлюпаю? Просто по-дружески предлагаю. Мне не трудно, а у тебя скоро из носа семя закапает.

— Замолкни. Не хочу. Я тебя кривоногой слишком надежно запомнил.

— Да, мерзкий облик. Не настаиваю. Но бабу тебе все равно нужно. Или мальчика. Смотря к чему ты…

Укс швырнул миской — оборотень ловко увернулась. Стряхивая с волос бобовую подливу, заметила:

— Я-то и промолчать могу. Но кое-что тебе мозг заметно поджимает. Подумай.

— Без тебя, красавица кривоногая.

— Без меня не получится. У нас планы общие.

Укс сплюнул в очаг и вышел во двор. Пора было переговорить со Скатом.

* * *

Комната была удобной, окно выходило в глухой двор. Высокие стены приглушали шум Проездной площади, спать можно было допоздна. Соседских петухов Укс игнорировал, дрых до обеда. Одеяло было чистым, подушка мягкой, но становилось скучно. По сути, единственным кто интересовалсядесятником, был Скат. Приглядывали друг за другом, в кости играли. За оборотнем имелись другие надзиратели, познатнее.

Дом принадлежал господину Игону — одному из старших жрецов Слова в Хиссисе, что, правда, не слишком афишировалось. В городе Игон был известен как хозяин нескольких барок, что ходили на север за тканями, железом и иным дорогим товаром. Уважаемым человеком был господин Игон. И неглупым. Осторожно готовил авантюру, уверенно обманывал Храмовое воинство, своих людей за нос водил, глуповатых Ската с Уксом обмишуливал, ну и, конечно, самой оборотнихе голову дурил. Много ли высокомерной красивой бабе нужно: вкусная еда, мужское восхищение, да побольше ярких тряпок. Лоуд поломалась для убедительности, в постели жреческой лишь на четвертый день оказалась. Вполне естественный ход событий — хваткий жрец Игон даркшу кривоногой не видел, посему никаких колебаний не испытывал. Счастливчик.

Укс спал, ел, думал, болтал со Скатом и понимал, что оборотень большие дела творить может. Если характер выдержит. Являлась партнерша на мгновение, когда свидетелей не имелось, обсуждали только дело, но и этих коротких разговоров хватало чтобы понять — к ножу пустоголовую тянет, весьма изнывает даркша.

…— Затягивает царь переговоры, — Лоуд сидела на широком табурете чуть откинувшись, нога в разрезе длинного платья казалась абсолютно нагой. — Нашего храмового отребья в Хиссисе все же побаиваются, каждый день повозки с зерном и баранами в лагерь посылают. Жрут храмовые братья исправно, но от безделья шалеют.

— Плохо, — Укс старался на гладкую ляжку не смотреть. — Уговорит царь твоего Аннисиса решить дело миром.

— От благородного Аннисиса моими только яйца считаются, — равнодушно заметила оборотень. — Кстати, надо будет не забыть прихватить на память. Мира не будет, потому что нэк у храмовых на исходе. Они, или друг друга порежут, или сюда придут. Паленый нэк в лагере уже вовсю варят. Слух пошел, что если его с городским пивом смешивать да сдабривать гвоздикой — ее в царском дворце много — то совсем настоящий эликсир получается.

— Хороший слух.

— Так стараемся, — Лоуд улыбалась, но нервничала — то трогала тяжелую серьгу в ухе, то расправляла складки платья.

Укс вынул из-под подушки ножны с ножом, кинул — оборотень поймала, немедленно вынула любимый клинок:

— Заметно, что злюсь?

— Ты жреца на ложе не придуши, — посоветовал десятник. — Рано еще.

Лоуд выругалась:

— Кажется, нам еще дней пять, до праздника терпеть. Игон людей готовит. Но что-то мне невтерпеж, хозяин. Закудхал урод этот. К чему дело с постелью путать? Ну, отбарил разок-другой. К чему злоупотреблять-то?

— Отвыкла? Не про тебя:

Прибыли к Хиссису, городу славному…

Жила там Цирцея. В косах прекрасных царица жуткая с речью людскою.

Ликом и станом изменчива, улыбкой лукаво-беспечна,

Умела она, облаченная в темно-синее длинное платье,

Разум отнять, превращая мужей многомудрых пытливых,

В свиней, любострастьем и щетиною стойкою гордых…

[1]

Лоуд слушала, играя ножом.

— Красиво. Но не про меня. Я свиней сроду не видела. Они вообще-то настоящие дарки или придуманные скоты?

— Придуманные, наверное. Когда-то, говорят, на севере эти твари жили.

— Ладно, что нам свиньи. Думай, как меня развлечь.

— Хорошо. Что-нибудь с пользой сотворим.

— Да уж не забудь, — оборотень со вздохом вернула любимую игрушку в ножны. — Пойду, сейчас явится, ублёвок. Да еще служанка «стучит» бесстыже.

— Потерпи. И платье поменяй — смотреть невозможно.

Вставшая Лоуд картинно повернулась, придержала разрезанный подол пальчиками:

— Модно у богатых баб Хиссиса. Дорогое, но того стоит. Кстати, портные этакий покрой в Сарапе берут. Это такой поселок чуть севернее города.

— Слыхал.

— А слыхал ли ты, хозяин, что в том поселке свой царек имеется? Закрыто живет, нешумно: рабы, девки, мастерские. Мельницы во всей округе его — скупил и перестроил, деньги гребет лопатой. Но живет тихо, в городе вроде бы и совсем не бывает. Своя охрана, своя челядь, все сам тот царек делает, во дворец Трида лишь налог исправно платит.

— Неужели он умный? — удивился Укс, ожидая продолжения.

— Скорее, он Пришлый, — усмехнулась Лоуд.

— Надо же, чего только не болтают, — десятник удивленно покрутил головой. — И где ты такое интересное вранье берешь?

— Так для тебя стараюсь, хозяин, — оборотень, грациозно поддерживая подол, выскользнула в дверь.

Укс, повалялся, размышляя. Права пустоголовая — отдохнули, пора и развлечься. Два снадобья готовы. С сильным ядом пока не получается — двузубку просто так на рынке не купишь. Ну, пока обойдемся.

[1]

Укс цитирует поэму легендарного местного автора, создавшего свой шедевр в соавторстве с неким Гомером — поэтом, известным узкому кругу специалистов иного мира. Литературоведческая дискуссия о заимствованиях и точном авторстве шести великих поэм не утихает и в наши дни (примечание поэта и редактора Р. Глорской).

Глава 12

ГРУЗ НАНОСИТ ВИЗИТЫ

Храпел жрец с присвистом. Даже не храпел, а всхрипывал с переходящим в тихое «ср-ср-ср-ср». Лоуд намотала на пальцы симпатичный витой, с серебряными нитями, шнурок, позаимствованный в портняжной мастерской. Если вспрыгнуть на спину, захлестнуть горло, то никуда не денется премудрый Игон. Лоуд уже трижды примеривалась: тут ведь главное правильно коленями упереться и сразу как следует удавку затянуть. Нет, не фрухт, рановато затягивать. А ведь надоел ужасно. Забылся, ведь не наложница, приличный оборотень у него в постели, меру нужно знать. Лоуд со вздохом сбросила петли шнурка с пальцев, вернула украшение на запястье. Может, кому из людишек и простеньким этот браслетик кажется, но душу греет.

— Ср-ср-ср-ср…

Хорошее снотворное выжрал. Пусть спит, сегодня пустоголовая оборотень гулять идет, развлечения будут.

Лоуд приняла облик полусотенника — приятен был покойник, что ни говори. Не женское, конечно, тело, но довольно удобное. Штаны жреческие на нем вполне прилично сидят, рубаха тесновата, да тут идти недалеко.

Галерея, лестница, окно первого этажа, по ночному времени тщательно закрытое ставнями, но сейчас крюк откинут, в тонкую щелку лунный свет щемится, по полу нежится.

— Что так долго?

Грузчик стоял в тени: тонкий, без пуза, сам на лунный луч похож. На темный луч Темной Сестры.

— Так я почти замужем, — оправдалась оборотень. — Здесь его, ублёвка, поцелуй, там сосни, зад почеши, пиво поднеси. Пока заснул, урод.

— Благословило Святое Слово человека, светлым счастьем одарило. И ведь жив до сих пор, — покачал головой Укс.

— Сама удивляюсь. Не поверишь, пальцы кусала, так зацеловать благодетеля хотелось.

— Поверю. Лезь, покусанная, — десятник распахнул ставни.

Лоуд выбралась в лунный свет, соскользнула на камни мощеного двора. Укс уже по двору нес лестницу. Перебрались через стену…

На пустынной улице Лоуд поинтересовалась:

— Ската решил не брать?

— Да что его беспокоить? Пусть спит.

— На стреме бы постоял. Домище там огромный, зашуметь могут.

— Да Скат сам обеспокоится, если сообразит что нам не только серебро нужно. Шпионы, они такие мнительные.

— Ну, тебе, хозяин, виднее. Главное, все снотворное на своего никчемного дружка не изведи, — Лоуд протянула руку.

— Думал, сразу вцепишься, — заметил десятник, передавая ножны с ножом. — Или еще клиночек заимела, успокоилась?

— Не, это любимый, — оборотень повесила оружие на пояс.

Дом купца и правда был велик: два этажа, оба просторные, углом на площадь дом выходит. Зажиточный человек, но неосторожный: приказчиков на ночь отпускает, слуги в малом крыле ночуют, рабы в подвале, во дворе всего-то двое сторожей. Самого купца Лоуд в лавке видела, а Грузчик днем здесь погулял, домом и двором полюбопытствовал. Не должно быть проблем.

Вдали стучала колотушка ночной стражи, спал город Хиссис, словно и войны не было. Обманываются горожане, Логос-созидатель нашептывает — никогда не заканчиваются войны с людишками.

Направились прямо к воротам. Лоуд двинула по массивному брусу кулаком:

— Вы, бараны пьяные, спите что ли? Отворяй!

Укс встал вплотную к стене, а оборотень уже приняла малоприятное купеческое обличие: дородное, если не сказать жирное, с окладистой бородой — и как такую носят? — в момент вся шея зачесалась!

Послышались шаги, изнутри осведомились:

— Кого еще нелегкая принесла?

— Принесло⁈ Меня⁈ Да ты… Морду разобью, дармоед ленивый…

— Хозяин⁈ — стукнуло оконце в калитке.

— Ошалел⁈ — рявкнул купец-оборотень на выглянувшую смутную рожу. — Я и выйти не успел, уже заперлись, бездельники.

— Да как же так? Мы же…

Мелькнул свет фонаря.

— Не узнаешь, что ли? Совсем умишко проспали, — обозлилась Лоуд-купец.

— Да мы ж не видели, — наконец, лязгнул засов, калитка приоткрылась.

Оборотень, свирепо скребя бороду, шагнула во двор, свободной рукой ударила ножом сторожа в живот. Клинок вошел хорошо — над ремнем. Резкое движение вверх, располосовало рубаху и плоть. Глупый ющец только охнул. Лоуд зажала ему рот, глянула в глаза. Мимо бесплотной тенью скользнул Грузчик — метнулся ко второму сторожу — тот перепугано пятился, выставляя перед собой фонарь.

— Во… — крик оборвался, так и не начавшись. Тихо стукнул о камни поставленный десятником фонарь.

…Из взрезанного живота клубком полезли потроха, сторож ухватился за скользкий клубок двумя руками, глаза раскрылись еще шире. Не верит. Оборотень ударила ножом в грудь, повернула клинок — из человека словно кости вынули, на дворовые камни лег.

Трупы посадили на лавку под кривым персиковым деревом, прислонили к стене. Укс поставил под ноги мертвецам фонарь, глянул на кровавую полосу:

— Почище делать нельзя?

— Тепло нынче, сейчас кровь свернется, блестеть не будет, — сказала Лоуд, нежно вытирая нож. — Слушай, хозяин, а почему они не верят? Остриё уж изнутри в хребет уперлось, а он все удивляется, жить хочет.

— Не всегда. Бывает и кого поумнее встретишь. Не болтай, только начали…

Ключи сняли у сторожа с пояса — Укс возился недолго, замок двери дома поддался.

— Хорошие хозяева, засовы смазывают. И дверь красивая, — заметила Лоуд, трогая резьбу на косяке. Напарник молча подтолкнул.

Внутри было душновато, пахло благовониями и чем-то сладким. Дарки поднялись по лестнице: Лоуд чувствовала себя неуклюжей — сапоги шуршали-скрипели, а невесомого Грузчика здесь словно и не было — тусклый блеск кинжала сам собой в полутьме скользит. Умеет синеглазый свои легкие кости двигать…

— Фрррр-фрррр… — доносилось из-за двери. Судя по властному храпу: хозяин. И дверь в завитушках подсказывает — хозяин. Укс опускается на колени перед замочной скважиною. Интимно (да, есть такое красивое слово) к делу приступает. Ключа у ночных гостей нет, но есть отмычка. Десятник, отстраненно глядя в сторону, нащупывает гибкой проволокой хитрую задвижку. Губы беззвучно что-то шепчут — наверное, опять древнюю складную сказку декламируют.

Едва слышный скрип металла — поддается засов…

У, крабье вымя, да как же они спят в такой духоте? На широкой кровати двое: храпит на шелковой подушке лысая башка, в свете ночного светильника видно как раздувается борода от мощного дыхания, поближе к стене сопит супруга хозяина. Иногда женщины спят очень некрасиво — надо запомнить, пригодится такая манера пустоголовому оборотню.

В руке Грузчика короткая дубинка. Десятник примеривается — судя по звуку, с которым дубинка опускается на лысое темя — оружие несоразмерно тяжело. (Залитадубинка свинцом? Бывает так? Да, бывает).

— Мм? — обеспокоенная странным звуком хозяйка вскидывает растрепанную голову — дубинка бьет ее по затылку и баба падает лицом в подушку.

Храпа и сопения нет, но хозяева дышат. Оглушены.

— Осмотрюсь пока? — Лоуд трогает край покрывала — отличное шитье. Может, перебраться в такую спаленку богатую?

Грузчик пожимает плечам:

— Осмотрись.

Он стоял коленями на супружеском ложе, ворочал бесчувственного бородача — вязал тому руки за спиной. Оборотень прогуливалась по спальне, разглядывала столики и кресла — все дорогое, но не слишком удобное. В распахнутой шкатулке украшения: Лоуд попыталась примерить браслет — на крепкую мужскую кисть украшение лезть не пожелало. Ладно, потом облик поменяем. Вертя в пальцах браслет — увесистый, вместо кастета (да, есть такое слово) можно таким играться, — оборотень вышла на галерею. Грузчик недовольно глянул вслед, но останавливать не стал.

Забавляясь серебряной игрушкой, Лоуд прошлась по галерее. Тихо. Жаль, нож совсем заскучает. Оборотень остановилась у двери в торце. Логос-созидатель прав, здесь хозяйская дочь. Девица на выданье, подальше такое сокровище прячут.

Лоуд послушала — а ведь не спит, девица. Легкое шуршание, шепоток. Любовничка под одеяло пригласила, шмонда-бесстыдница?

Дверь была не заперта. Оборотень проскользнула внутрь: юная хозяйка не услышала — занята очень. Склонилась над столиком, стоит коленками на низком табурете, длинные волосы на лист дорогой бумаги потоком текут, от мира отгораживают. Вздрагивает огонек крошечного светильника. Дева одернула подол прямой рубахи, кончиком угольного карандаша почесала висок:

— Направила шаг, отважная сердцем, к герою.

Поцелуем желая наградить бесстрашные губы… нет, наградить те суровые губы… и… и…?

— И зад, вопиюще лохматый? — тихо предположила Лоуд.

Девица ахнула, светильник полетел на пол. Оборотень уже была рядом, придавила мечтательницу за шею к столику, затаптывая огонек светильника на ковре, удивилась:

— Что дергаешься? Поздно, здесь уже я.

Девушка смешно косила глазом, пытаясь разглядеть высокую темную фигуру гостя.

— Кривляться и рот раскрывать глупо, — намекнула Лоуд, прижимая нож к щеке девушки — та зажмурилась. Оборотень рассматривала бледное лицо — клинок хищно вжимался своей плоскостью, но еще не взрезал нежную щеку. Недурна купеческая дочь: ресницы длинные, волосы гладкие. Вот малость худа и нос чересчур тонкий. Но ничего, подойдет.

— Рифмы, значит? — Лоуд забрала свой браслет с покрытого строками листа.

— Вы кто? — с трудом выговорила девица, вновь кося глазом.

— Судьба, — пояснила оборотень и в меру сильно ударила браслетом в спину жертве. (По печени? Да, есть такой удар хороший). Девка от дурной боли обмякла, на стол грудью навалилась.

— Я спрашиваю — ты говоришь. Без спросу пискнешь — язык отрежу, — нож хлопнул по губам пленницы. — Рот открыла. Ну?

Купеческая красавица, тяжело дыша от боли, приоткрыла рот, высунула кончик языка.

— Правильно, — оборотень покачивала браслетом-кастетом упертым в крестец пленницы. — Ты умная или какая?

— Умная, — с трудом выговорила девушка.

— Ладно, тогда пока убивать не буду. Пошли…

Лоуд намотала на кулак длинные волосы — вести жертву было удобно. Девка от боли приподнималась на цыпочки, но верещать не пыталась. Может, и вправду умная. В дверях возник Грузчик:

— Это что?

— Девица. Чистая. Невинная. Поэзиям не чужда. Тебе понравится.

— Не дури. Деньги хозяин в спальне прятал, отпираться не стал, показал. Заканчиваем и уходим.

— До утра полно времени. Постель душистая, дева подходящая, в рубахе шелковой. Еще не шмонда, — оборотень тряхнула голову жертвы. — Эй, чистая невеста? Жизнь вымолить хочешь?

— Да-ааа, — заныла жертва, запрокидывая голову. — Пожалейте!

— Так свой товар предлагай, раз умная, — приказала Лоуд.

Девка потянула вверх подол белой рубашки: открылись ноги, стройные, нежнокожие до полной неестественности — сразу видно и царапинки на них сроду не было. Оборотень сильнее стиснула волосы жертвы — та тянулась вверх всем телом и рубашку тянула. Грузчик молча смотрел, только челюстью двинул.

— Самое то, — заверила Лоуд, поворачивая купеческую дочь из стороны в сторону — девка едва стояла на кончиках пальцев. — Она тебя не хочет, но смотри как хочет. Эй, признайся, красавица.

— Не надо. Пожалуйста. Отец все за меня отдаст. В конторе деньги…

— Торгуется, — улыбнулась оборотень. — Вон как крепка истинно купечья порода. Вот только деньги нам не нужны.

— Не убивайте, я всё… — из глаз девицы сильнее потекли слезы — чистые, красивые — такие Грузчика не отвратят.

— Слезки-то побереги, — на всякий случай предупредила Лоуд. — Или с глазами вырежу. Дальше торгуйся.

— Не убивайте. Я что угодно… — девушка, задрав рубашку уже выше груди, шаталась-танцевала на кончиках пальцев. — Прошу, прошу, прошу…

Укс, наконец, ожил, взял жертву за горло. Оборотень ослабила хватку и будущая шмонда, измученная болью, почти с облегчением повисла в руке синеглазого гостя.

— Выйди, — не глядя, приказал десятник.

Голос его был хрипл от возбуждения, и вообще хорош был хозяин. Заголенная девка в сильной руке тоже выглядела уместно. Укс ослабил хватку, перехватил купеческую красотку за руку, повторил:

— Выйди.

— Да иду, иду, — усмехнулась Лоуд. — Куда спешить? Эй, умная, ты тоже не спеши. Нынче судьба особого ублажения требует, — нож плашмя надавил на девичье плечо, жертва покорно преклонила колени. Лоуд так и хотелось провозгласить усладу во Славу Слова, но хозяина только вспугни — вырвется, пока ему штаны не развязали.

Оборотень выскользнула в галерею, прикрыла дверь. Лунный свет лился со двора — Лоуд вскинула руки, поймала на ладонь и клинок луч вольной ночи. Ветерок ненароком занес в квадрат двора аромат близкого моря. Дремали внизу на лавке покойники, завидовали вольному ветру…

В спальне было тихо. Лоуд подошла к кровати, только здесь расслышала трудное дыхание. Купец с супругой лежали на ковре рядом: тряпичные кляпы (а слово такое, бесспорно, есть) раздували рты, руки и ноги стянуты натуго — вязать десятник умел. Не шевельнуться пленникам, только глаза из орбит пучат.

— Не спится? — оборотень присела на кровать — играл в руке нож, то костяной рукоятью в ладонь ложась-ласкаясь, то прохладной сталью клинка. Лоуд знала — любовно отточенное лезвие плоть пустоголовой хозяйки никогда не тронет. Не вещь нож — друг единственный.

На постели лежал мешок с серебром, четыре тяжелых кошеля, попарно связанных. Неплохая добыча.

— Раз не спим, чего время терять? — улыбнулась Лоуд и сунула руку в кошель. «Корона» попалась новенькая полновесная, здешней хиссийской чеканки. Оборотень поразглядывала царский профиль — Трид выглядел хуже, чем в жизни. Весь угловатый, с носом чаячьим.

— Ничего, познакомимся, — заверила властителя города Лоуд и щелчком ногтя подбросила «корону» в воздух. Монета сверкнула в слабом свете, упала на грудь купчихи.

— И правильно, — сказала оборотень еще неистовее вылупившему глаза хозяину дома. — На что тебе такая медуза мятая? К Слову ее надлежит поживее вышвырнуть, ублёвку старую.

Купчиха так ничего и не поняла — нож точно вошел под лопатку. Лоуд, щурясь, запомнила ощущение — они всегда были разные: и сопротивление мяса и прослойки жира, и предсмертный «вздрог» иной. Всегда хотелось разглядеть то, что храмовые братья «человеческой душой» именуют, но пока оборотню с этим не везло.

Нож торчал в спине, Лоуд, не спешила вынимать оружие, гладила пальцем костяную рукоять. Купец смотрел.

— Задумчива я сегодня, — призналась оборотень. — Из вас бы ремешков на сандалии нарезать, а я сижу вся такая красивая, с тобой, жирным ублюдком, как с мыслящим беседую.

Находиться в женском теле и действительно было приятнее — сама не поняла когда в облик жреческой любовницы вернулась. Штаны слишком туго бедра обтягивали, а так ничего, удобно. Лоуд со вздохом поправила локоны, и, наконец, вынула из мертвячки нож. Купец голову не поворачивал, следил одним глазом.

— Сверкаешь? — кивнула оборотень. — Ненависть, самое обычное ваше дело. Растянуть, дырки в кашу раздолбить, потом удушить добычу с шутками да смешками. Думаешь, страшные вы? Нет, брюхастый, вам жадность мешает. Разве мы за этим пришли? — Лоуд тронула мешок, из горловины выкатилось серебро, тускло сверкнуло драгоценными камнями. — Нет, мы не жадные. Лично я кровь куда выше ценю.

Клинок ножа подцепил диадему — серебряный незамкнутый обруч, украшенный тремя камнями: не особенно шикарно, но симпатично. Лоуд, усмехнулась, возложила безделушку на себя — серебро сдвинуло со лба густые, мешающие глазам пряди. Довольно удобно, закудхали те кудри.

Оборотень нагнулась, ухватила за веревки на ногах купца, с усилием оттащила тушу на середину ковра.

— Не скучай, еще проведаю.

В щель неплотно прикрытой двери было видно, что Грузчик еще в деле. Поскрипывала кровать — двигался десятник напористо, жадно. Девка под ним плакала, вяло запрокидывала голову, но все беззвучно.

Лоуд, перебрасывая из ладони в ладонь рукоять ножа, смотрела на слившиеся фигуры и пыталась представить хозяина с крыльями. Небось, растопыривал, хлопал страстно, этак по-голубиному. Они ведь белокрылыми были, те люди крылатые, что без всяких шуток себя полубогами считали. Нет, хоть крылья имей, хоть хвост в задницу впихивай, не стать человеку истинным дарком. Разум не тот. Может, сейчас всё и закончить? Увлечен хозяин, не заметит, подпустит. Из вскрытого горла кровь брызнет, теплым дождем девку умоет, развеселит напоследок. Да и Грузчик счастливым околеет.

А что потом делать пустоголовой дарк? Скучно станет. Полезен бескрылый. Пусть поживет. Он, все-таки, ненастоящий человек, почти дарк. Или дарк и есть? Просто с истинной внешностью ему не повезло.

Скрипела постель все чаще, все громче издавали звуки невольные любовники. Придушенно ахала купеческая красавица, явственно заскрежетал зубами Грузчик… Наконец, свершилось, выпустил нежные девичьи ляжки, сел, отдуваясь…

Лоуд, приняла «разбойничий» облик, вошла.

— Не помешал?

Девка безуспешно пыталась свести широко развернутые ноги. Укс утирал потное лицо:

— Чего лезешь? Случилось чего?

— Да что может случиться? Думаю, может какие приказы будут?

— Собираемся, да убираемся.

— Ну и Слава Слову. Я уж заскучал, — Лоуд, прокручивая между пальцев нож, двинулась к постели.

— Куда? — мрачно поинтересовался Укс. — Это не та война.

— Разве⁈ — оборотень схватила подушку, ударила по голове не успевшую дернуться девку, наступила на мягкость коленом. Полузадушенная девка задергалась, но острие ножа коснулось живота чуть выше пупка — купеческая дочь замерла.

— Значит, хозяин, это уже не война? — прошипела Лоуд. — Значит, мягонькому, на ощупь приятному, жить вполне можно? Она чья самка, а, Укс? Даже если ты ее до ушей семенем нальешь, даже если она понесет и выродит — кем тот крысеныш станет? Человеком равным, на дарков охотящимся, рабов клеймящим, богов своих восхваляющим? Или какой иной путь ему есть?

— На философию потянуло? А это зачем? — грузчик ткнул пальцем.

Лоуд пощупала лоб, ну да, диадема на мужской мужественной башке довольно глупо выглядит, не зря десятник ухмыляется. Оборотень хмыкнула:

— Это я твою шмонду украсить хотела, да слегка припозднилась. Хоть полегчало?

Грузчик кивнул.

— Поэтому прирезать не даешь? — уточнила Лоуд.

Укс пожал плечами:

— Это мне настроение испортит. Я с ней и так всё что хотел, сделал, — он погладил девичье бедро — жертва затряслась.

Лоуд смотрела, как дрожат нежнокожие ноги.

— Не думаешь ли ты, хозяин, что разок взятая девка твоя навечно? Да она через год все забудет, опомнится.

— Придется опять в гости наведаться, — десятник начал завязывать штаны.

— У всех ублёвок не нагостишься, — пробормотала Лоуд. — Давай-ка я ее навечно твоей сделаю. Что бы помнила, ждала, надеялась.

Грузчик вновь пожал плечами.

Оборотень скинула подушку с лица жертвы — девка от удушья была не в себе была: глаза безумные, ноги все дрожат.

— Трепетная, — заметила Лоуд.

Укс, жадно похлебавший из кувшина, протянул узорчатую посудину. От выплеснутой на лицо воды девка пришла в себя, взгляд прояснился — с ужасом уставилась на нож.

— Боишься, значит точно умная. И жить все еще хочешь? — улыбнулась Лоуд.

— Не убивайте, — сипло прошептала новая шмонда.

— Сделку заключим. Ты, купеческая дочь, расписки писать умеешь? Ты же тут наследница торгового дела?

Девица кивнула.

Богато здесь жили: и половинка листа хорошей бумаги живо нашлась, и чернила с пером имелись. Купеческая дочь старалась, буквы выводила аккуратно, кляксу единственную ляпнула.

…— в том подпись кровью поставить обязуюсь… — закончила диктовать Лоуд.

— Э, да у тебя к крючкотворству талант, — заметил валяющийся на постели Грузчик.

— Я усидчивая. У нас в подвале грамоте на слух даже безруких выучивали, — пояснила оборотень.

Девка посыпала расписку песком, подсушила, — протянула Лоуд.

— Толкова ты по купеческой части, — похвалила оборотень. — Вот и славно. Есть еще малое дело. Сговоримся?

* * *

Шагать по улице было тяжеловато: кошели оттягивали плечо. Пустынную улицу заливал ночной небесный свет: полнолуние городу покоя не давало.

— Не найдут, — сказал Укс, разглядывая камни под ногами — сапоги кровавых отпечатков уже не оставляли, даром во дворе по охранниковой крови напарники долго топтались.

— Давай прохожих подрежем, отметимся, — предложила уставшая оборотень.

— Примитивно выйдет. Могут не поверить.

Слишком рано вставшего возчика убили неподалеку от Проездной площади. Укс кинул под тележку пару «случайных» серебряных монет, Лоуд разглядывала мула: животное нервно дергало ушами, видать, соображало, что с ним дальше будет.

— Может, его тоже чикнуть? — вслух подумала Лоуд. — Что он на людей работает? Скотина малодушная.

— Ты не пустоголовая. Ты дубоголовая, — сообщил десятник. — Может, тебя саму чикнуть? Пока все дело не завалила? Одну мысль и думаешь.

— Так я насчет крови, — пояснила оборотень. — В муле ее хватит, как по нитке за нами и пойдут. А убивать его мне не интересно. Он на человека вообще ничуть непохож.

— Да уж. И нож в копыта взять не может. Из вас бы толковая пара получилась.

Лоуд засмеялась, вступила в лужицу крови — возчик, изумленно распахнув рот, лежал на мостовой. Дарки двинулись к дому жреца Игона — до места отдыха оставалось рукой подать.

Очень скоро умытая Лоуд скользнула под одеяло к жрецу. Умиротворенно послушала храповое «ср-ср-ср-ср» и задремала…

Спать долго, конечно, не пришлось. Разбудил шум на улице, в дверь чем-то колотили. Игон, подскочил, свалился на пол, бестолково заметался — голова работала дурно, многовато было снотворного. Лоуд тоже «проснулась», потянулась, позволив груди волнующе оттянуть шелк рубашки.

— Да что там случилось, дорогой?

— Не знаю. В двери колотят. Ты мои штаны не видела?

— Я разве служанка? — изумилась Лоуд.

Жрец, наконец, догадался схватить в сундуке другие штаны, натянул, выглядывая в щелку ставней. Вздрогнул, когда в стену ударил первый камень:

— Да что они, с ума сошли⁈

Слушая, как он бегом спускается по лестнице, оборотень подошла к окну. Перед домом стояли городские стражники, отвратительно завывающая баба — не иначе, как достойная супруга муловладельца. Толпились зеваки, кто-то взмахивал дубинкой, орали невнятно. Э, народу-то могло бы быть и погуще. Хотя проклятья «храмовым вонючкам» вполне слышны, уже хорошо.

Вошел Грузчик. С вещами, своим любимым посошком, рожа хмурая, не выспавшаяся. Лоуд томно потянулась.

— Вот же шмонда, — поморщился Укс.

Судя по треску, внизу начали ломать дверь. И криков прибавилось. По лестнице тоже затопали — бежал Игон со слугами. Взъерошенный жрец вломился в спальню, заметался, хватая с конторки бумаги, сдергивая с крюка оружие:

— Уводи ее, Укс. Сейчас стража в доме будет.

Грузчик достал ошейник.

— Не надену! — замотала буйной гривой Лоуд.

— Надевай, тварь, — рявкнул жрец. — Или здесь оставлю!

Оборотень захныкала, подставляя шею.

Заглянул Скат с одним из жреческих охранников.

— Мешки берите, подвалом уходите, — скомандовал Игон. — И бабу… — он поперхнулся.

Обиженная ошейником оборотень приняла тот жирный и весьма малоприятный глазу облик, что нормального мужчину отнюдь не радует.

— Уходим, — Укс потянул подопечную к двери. Нагруженные ценностями слуги уже бежали в подвал. Скат оглянулся…

— Догоним, — прокряхтел десятник, проталкивая жутко неповоротливую бабу-оборотниху вдоль резных перил.

— Там дверь сейчас не выдержит, — предупредил Скат, поспешно прыгая вниз по ступенькам.

— Да, с дверью может дурно выйти, — пробурчал Укс.

Постройневшая Лоуд обматывала веревку вокруг шеи.

— Что он там?

Сообщники посмотрели на дверь жреческих покоев. Игон, наконец вывалился: задыхающийся, потный, с мешком в руках, кошелем в зубах. Увидел оборотня с поводырем, возмущенно замычал. Укс не слишком сильно, но точно ударил жреца концом палки-посоха — жрец взвизгнул, выронил кошель, ухватился руками за отбитое хозяйство. Лоуд с удовольствием двинула его в подбородок браслетом-кастетом.

— Попортишь, — нахмурился десятник.

— Да ты его уже испортил, — ухмыльнулась оборотень. — И меня, одинокую даму, последней радости лишил.

Ноги жреца подгибались, волочь его к лестнице, что на крышу вела было сложно — несчастный стонал, порывался вырваться, цеплялся ножнами меча за стену. Лоуд, кряхтя, подпихивала, хозяин злобно выдернул тяжелого жреца на крышу.

— Солнечно сегодня, — заметила оборотень, жмурясь на поднимающееся солнце.

С улицы орали на сотни голосов, хрустела несчастная дверь.

— Дело делать-то будешь? — поинтересовался Укс.

Лоуд вырвала из ножен на поясе стонущего жреца меч, взмахнула для пробы. Не, неудобный клинок. Приняв облик Игона оборотень шагнула к краю крыши: разом открылась толпа внизу, часть площади. Ого, даже бухта видна. Лоуд вскинула меч и грозно закричала:

— Вы, крысы грешного города Хиссиса! На кого руку подняли, срань непотребная⁈ Я, жрец Святого Слова, вас, клопов вонючих, прокляну и прикажу перевешать каждого, кто на меня смрадное хлебало раззявит! Пошли прочь, припёрки дерьмовые, нэка не познавшие!

— Убийца! — на редкость дружно ответили снизу.

— Всем глотки порежем! — предрек жрец-оборотень, уворачиваясь от камня. — Ющецы зажравшиеся!

Пришлось отскакивать, поскольку камни посыпались градом…

Укс пытался выпрямить жреца — тот стоять на ногах не желал.

— Мужайся! В имя Слова! — Лоуд двинула бывшего любовника кастетом чуть выше крестца, жрец, ахнув, выпрямился. Вкладывать меч в длань святому страдальцу было бесполезно. Соучастники крепко удерживая жреца за руки начали разгонять полубессознательное тело, Игон закричал от ужаса… В последний момент упорный жрец пытался остановиться, но пинок Укса пресек эту неразумную попытку. Игон оторвался от края крыши, неуверенно взмахнул руками… Брошенный оборотнем меч, несколько опережал в падении хозяина. Жрец успел коротко закричать, одновременно завопили горожане…

Звука падения жреческого тела удирающие внутрь дома сообщники не расслышали — все заглушили крики горожан.

Слетая по лестнице, Укс буркнул:

— Неубедительно.

— По-человечьи взлетел, — утешила Лоуд, отягощенная поклажей. — По-иному не умеет, простим, куда деваться.

Хозяин глянул злобно, но не до ругани было.

У подземного хода ждали Скат и один из слуг жреца.

— Вы куда делись? — подозрительно спросил шпион.

— Так упирается, — Укс волок вновь ставшую толстомясой оборотниху и узлы к узкой каменой щели.

— Я не пролезу, — пустила сопли Лоуд.

Ее пинками забили в потайной проход.

— Где жрец?

— Не знаю. Он там на стражников кричал, — сказал десятник, пропихивая подопечную дальше в темноту.

Лоуд обдирая бедра о выступы стен и усмехаясь, протискивалась в затхлую темноту. Наконец, потянуло сквознячком…

Глава 13

Войну все-таки отложили. Шпионы скучали в уже известной развалюхе Гиоса. По слухам, в злодейство храмовых головорезов город поверил: в доме жреца Игона нашли испятнанную разбойничью одежду, часть денег и драгоценностей безвинно убитого купца, кои опознала чудом уцелевшая дочь-наследница убитых. Да и ярость жреца-убийцы, прыгнувшего прямо на копья стражи, потрясла горожан. В войну Хиссис уже поверил, цены на рынках взлетели, и это было хорошо. Плохо было, что царь Трид немедленно выступить войском против Храма так и не решился. Переговоры продолжались.

Скат о чем-то догадывался, но помалкивал, и мешать десятнику с подопечной не решался. Из лагеря флота пришел расплывчатый приказ «затаиться и ждать». Посему десятник счел, что можно заняться своими делами.

…Дом колдуна-советчика стоял на окраине, недалеко от моря и это Лоуд понравилось. Невысокие каменные заборы, лабиринт улочек, мемекающие козы, персики и инжир у домов. Не бедствуют, но и богатым квартал не назовешь. Лоуд гуляла здесь в облике Ската — и в глаза не бросается, и привыкнуть к телу на всякий случай вполне разумное дело.

— Здесь, кажется, — Укс с сомнением оглядел дом с доской-вывеской, изображавшей, видимо, стило и дощечку для письма. Писарь живет или здесь торгуют писарскими принадлежностями, оставалось непонятно. Лоуд смотрела на вывески и пыталась вспомнить: была здесь или нет? Что-то знакомое чудилось.

— Что? — спросил десятник.

— Не знаю. Может, была я здесь.

— Не спеши. Хозяин, если городскому вранью верить, дарк-полукровка и у нелюдей в доверии. Зовут его мудрено — Ссандр, но уважением пользуется. Просто поговорим.

— Я разве возражаю? — удивилась Лоуд.

— Нет. Но лучше было бы у тебя нож забрать. Обижать не хочу.

— Правильно, что не хочешь. Иначе я его тебе подарю. Не спрашивая.

— Пугать друг друга станем? Я тебя предупредил.

— Поняла.

Дверь поддалась легко, но скрипу было столько, что никаких дверных молотков и колокольцев не нужно. Прилавок, стопка дощечек, горшки с воском — лавка все-таки. Кашляя и недовольно бормоча, из полутьмы выбрела старуха:

— Чего?

— Совет нужен, — почтительно объяснил Укс. — По карте дальноземной. С хозяином поговорить можно?

Старуха подслеповато щурилась:

— Занят хозяин.

— Так мы много времени не отнимем, — десятник положил на прилавок пару серебряных «корон».

— Из богатых, значит, страдальцы? — старуха пренебрежительно махнула по истертой доске иссохшей ладонью — монеты исчезли. — Сейчас гляну, не спит ли хозяин…

Она зашаркала вглубь дома, наступила тишина. Посетители ждали, довольно долго, потом оборотень прошептала:

— Сдохла древняя ведьма.

— Если она действительно ведьма, ей твои слова не понравятся.

— Что ж на правду обижаться? Пошли, может, помочь нужно. Страданья облегчить, серебро ненужное прибрать.

— Пасть пустоголовую прикрой.

Сообщники двинулись вглубь, Укс держал наготове посошок, отодвинул тряпку — то ли занавес, то ли плащ на веревке развешенный. Мерцал огонек светильника, за столом сидел карлик-старичок, корпел над дощечкою. Видимо, на ощупь работал.

— Здравствуй, хозяин, — вежливо сказал Укс. — Ссандром вас именуют? Просьба есть. Нижайшая.

— Нижайшая? — карлик недоуменно оглянулся и пробухтел. — Тут чужих ушей нет. Прямо говори, крылатый без крыльев. Чего надо?

Лоуд ухватила десятника за локоть — рано колдуну голову пробивать.

Укс тускло сказал:

— Не знаю о чем ты, да все равно не во мне дело. Вот знакомца я привел. Потерял он кое-что, переживает.

— Эта, что ли? — удивился карлик. — Разве не она, столикая, тебя привела? Что вы меня путаете? Я ей в прошлый раз все сказал. Помочь не могу. Что непонятно?

Лоуд кашлянула:

— Еще вопросы появились. Уточнения.

— Совсем спятила, коки-тэно? Какие уточнения? С вами приличные дарки вообще никогда дел не ведут и не собираются. Я вошел в положение, подсказал. Чего тебе еще? Не было здесь твоего одноглазого. Не там ищешь.

Лоуд открыла рот, закрыла. В голове будто шторм начался, мысли о черепную кость заколотило так, что пустоголовую в тошноту бросило. Оборотень зажмурилась.

Укс тем временем спрашивал у хозяина:

— Собственно, я тоже уточнить хотел. Вот вы про моего знакомца «она» говорите. А иные про него «оно» говорят. Как правильно-то, а?

— Говорю же, чужих здесь нет. Что ты, боред, язык ломаешь? Учтивому разговору разучился? С самкой ты спишь, все по вашей новой традиции. И отчего этот вопрос тебя вообще волнует? Помнится, в старые времена у вас на Сюмболо…

— Я с ней не сплю, — заверил Укс.

— Это почему? Все с ней спят. Такая уж природа у коки-тэно. Бабская. Разве сразу не видно? Ни на что больше такие не годны.

— Ты, господин, так не говори. Неразумно.

Карлик поджал губы:

— Опять пугаете? Прошлый раз мне пытками грозила, теперь грубого бореда привела. Что за нравы? Пожалеешь вас, окажешь сочувствие…

— Ты меня за что в прошлый раз жалел? — глухо спросила Лоуд.

— Как за что⁈ Кто мне тут печальную историю плел? Кто неловкие соблазны показывал? — хозяин обвиняющее ткнул пальцем-сучком. — Ты и кривлялась.

— У меня неловких соблазнов не бывает, — с трудом, но сдержалась оборотень.

— Неужто⁈ — восхитился карлик. — Я в женщинах разбираюсь. У меня жена была, истинная красавица.

— Эта карга, что ли? — Лоуд кивнула в сторону двери.

— Оскорбить желаешь? Я женат был, когда родители твоих родители, столикая, еще и спариваться не умели…

— Подождите. Я не пойму ничего, — вмешался Укс. — Что тут прошлый раз-то было?

— Так совета твоя многоликая срамница просила. Я объяснил, что ее одноглазый, что вроде бы глаза отращивает, вовсе не цэклоп. Те нормальные дарки, с умом и в крепком теле, привычки шляться далеко по морям не имеют. Так что пусть своего недруга в иных местах поищет. Да и вообще отрастить себе второй глаз нельзя. Этот-то искомый лихач, явно человек и заведомый жулик…

— Бред какой-то, — морщась, заявил боред.

— И я говорю, боред, что это бред, — согласился хозяин. — Если твоей бабенке охота в месть играть и по океану впустую бегать, пусть в других местах шныряет. Вот и весь мой ценный совет. Кстати, слушай, а что у вас в Сюмболо совсем крылатых не осталось? Мне бы для летописи записать. Такое племя — и по-глупому выродилось…

Укс и оборотень одновременно метнулись через стол. Но мелкий хозяин был начеку — мгновенно соскользнул с кресла, выругался откуда-то снизу. Десятник нырнул следом, панически заскрипела древняя мебель.

— Где он, припёрок⁈ — зарычала Лоуд, лежащая животом на столе.

— В углу. Нора здесь, — рявкнул невидимый Грузчик.

Оборотень прыгнула к углу — под ней рассыпалось ветхое кресло. Укс лежал во тьме, силился протиснуться за огромный шкаф:

— Узко здесь!

Лоуд мгновенно приняла облик рыжего мальчишки, проползла по спине хозяина: нора уходила под пол между шкафом и стеной. Втиснулась в щель — впереди слышалось шуршание. Оборотень ползла меж угловатых камней, пытаясь настичь беглеца — дотянулась, схватила за сапог. Карлик лягнулся, Лоуд почувствовала, что сапог в руке полегчал, попыталась протиснуться дальше, но лаз стал совсем узок. Беглец что-то неразборчиво крикнул, затихло…

Назад оборотень выбиралась долго, приходилось пятиться, дважды чуть не застряла.

Укс сидел на столе среди раздавленных табличек.

— Ушел?

— Едва не прижала ющеца поганого, но там и крысе не протиснуться — Лоуд взмахнула трофеем.

Десятник нюхнул сапог, содрогнулся:

— О том, что ноги можно мыть, ему, видимо, в последний раз жена-покойница напоминала.

— Ничего. Я его умою, — Лоуд потрогала ножны на боку. — Вернется, никуда не денется.

— Пожалуй, он не такой уж пустоголовый, — пробурчал десятник.

— Вот я ему плешивое темя вскрою…

Тихий треск прервал дискуссию — соучастники уставились на стоящий на шкафу горшок — по пыльному сосуду ветвились трещины, из появившихся прорех резво поползли темные пятна.

— Миловцы! — подскочил со стола десятник.

Пауки сыпались по шкафу на пол, слышался шорох сотен лапок.

— Иллюзию колдун творит, — не очень уверенно сказала оборотень, отступая к двери.

За спиной громко зашипело — Лоуд обернулась, выставляя нож — с косяка свешивалась гибкая темная тень. Укс ударил своим посошком — сшиб на пол тяжелую плеть змеи. Светильник потух, потянуло запахом плохого масла и мускусом. Соучастники поспешно проскочили в дверь: за спиной тьма шуршала, шипела и шевелилась.

— Постой, каргу с собой прихватим, поговорим, — прохрипела Лоуд.

Старуху найти не удалось. Зато оборотень обожглась о совершенно холодную с виду сковороду, на Грузчика упала шкатулка с десятками на редкость острых стило.

— Иллюзии, говоришь? — спросил Укс, раздавливая очередного паука-миловца — тот с мокрым чмоком лопнул под подошвой, но из-под занавеса бежали десятки новых…

Соучастники выскочили на улицу. Вытирая кровь с исколотой шеи, десятник заметил:

— Если он действительно колдун, то разумнее тебе было предупредить заранее.

— Так разве я помнила?

— Ну, теперь-то вспомнила?

— Частично.

Пока возвращались к убежищу у кладбища, Лоуд кое-что рассказала. Не всё, естественно. Всё хозяину знать было незачем.

…— И этот одноглазый отрастил себе второй глаз.

— Маловероятно.

— У меня были верные сведения.

— Откуда?

— Не помню. Но определенно верные. Иначе я бы не пошла в такую даль.

— А откуда ты шла?

Лоуд неопределенно махнула рукой:

— Полагаю, с запада.

— Почему ты так полагаешь?

— Есть такое чувство.

— А то чувство подсказывает зачем ты гонялась за отдельно взятым человеком, явным бродягой и вором? Больше прирезать было некого?

— Думаю, он мне должен. Слушай, хозяин, я мало что вспомнила. Нужно подумать.

— Думай, — согласился десятник и продекламировал:

— Так людоедка, истомленная нэком, много скитавшись,

К должнику своему возвратится и месть совершит. А быть может, там он,

Серебро приготовил, и выю покорную гнет у постели раскрытой, обещая процент задолжалый…

* * *

Рабам при надсмотрщиках разговаривать запрещено, и это хорошо — Лоуд куцые мыслишки хиссийских невольников не очень понимала, а здесь брели рабы даже не местные.

Повозки катили довольно ходко, временами рабам, двигавшимся следом, приходилось переходить на рысцу. Облик полуголого двуногого животного с огромным тавром между лопаток и веревкой на шее оборотню не слишком нравился, но это был самый простой способ попасть в Сарап. Тамошние приказчики закупили подешевевшую в городе черепицу — строиться в предчувствии войны в самом Хиссисе желающих было немного — и теперь везли товар в таинственный поселок. Рабы были взяты для погрузки товара, правда, Лоуд этого развлечения избежала — подменила раба-счастливчика чуть позже, когда тех кормить привели. Настоящий клейменый уже отдыхал — Укс обещал труп надежно припрятать.

Дорога была скучной: пыль из-под колес, редкие окрики надсмотрщика, грозящего плетью. Да и двигались не вдоль моря. Лоуд шла в паре с высоким, унылым рабом, судя по спине, с плетью весьма хорошо знакомым. Да, кормят этих закудханных чуть лучше чем братьев Храмового флота в боевом походе. Лупят, разговаривать запрещают — видимо, рабы уж точно не люди, их даже убивать неинтересно. Лоуд размышляла над тем, что, собственно, полезного можно узнать в Сарапе? Грузчик полагал, что там может быть интересно, но он к Пришлым всегда неравнодушно относился. Оборотень пыталась вспомнить, что знала о Пришлых до «пустоголовости» — понятно что что-то знала, но, видимо, ничего особенного. Ладно, из любопытства можно взглянуть.

Глава 14

Пыль, скрип колес. Дело шло под вечер, а кормить и не собирались. Наверное, на месте ужин будет. По расчетам, выгодная черепица ближе к закату в Сарапу прикатит. Работать на Пришлого оборотню не очень-то хотелось, одной ночи чтобы осмотреться и уйти должно хватить. Грузчик будет ждать между дорогой и берегом — не должны разминуться. Пока сложность составляло лишь поддержание иллюзии — нож из-под набедренной повязки так и пытался выпятиться. Говорил десятник — «оставь свой, возьми железку поменьше», но куда ж без Белоспинного?

Наконец открылась бухта, причалы. Лоуд пыталась рассмотреть корабли: стояли барки, местные униры, еще что-то, прикрытое парусиновым тентом (да, есть такое слово). Толком разглядеть не удалось, пришлось уделить внимание стене вокруг поселка. Вполне крепостная стена, с невысокими, но крепкими башнями. Наблюдатели на башнях стоят, вот один замахал флагом. Подальше от стены, за дорогой, зеленели сады. Сад окружала ограда: заостренные колья, между ними вплетены ветви сухого шиповника — топорщатся колючки. У тенистых ворот торчала пара охранников с копьями…

Дальше Лоуд стало не до наблюдений — повозки вкатили за ворота поселка, и сразу начали разгружаться. Пришлось метаться как ошпаренной, бережно складывать черепицу. Орали надзиратели. Оборотень содрала себе два ногтя и все равно трижды заработала плетью по спине. Боль была жгучая, невольно заорешь. Впрочем, другим рабам тоже перепало, и выли от боли они даже погромче. Порядок в Сарапе был понятный: болтать нельзя, визжать позволяется.

Опомнилась оборотень только в загоне. Уже темнело, надзиратель отсчитал десяток — рабы суетливо запрыгивали в низкую дверцу, последний заработал плетью по тощей заднице. Рядом, отделенные деревянной решеткой, теснились другие загоны. Видимо, рабов в Сарапе было больше, чем считали завидующие горожане Хиссиса. Разом замолк большой двор, закончили визжать пилы, стучать молотки. Только с конюшен доносилось ржание лошадей и рев ослов.

Лоуд сообразила, что нужно выбираться. Что из этой клетки секретного увидишь? Лохань в углу для дерьма? В целом загон был на удивление чистым, солома рассыпана свежая. Рабы сидели в молчании, нетерпеливо смотрели во двор. Понятно, ужина ждут. У соседнего загона уже слышалась возня — судя по всему, жрали там клейменые. Наконец, поднесли пищу и к клетке в которую пустоголовая оборотень забралась. Рыбы, сглатывая слюну, смотрели как в длинную колоду-корыто наливают теплое варево. Потом кормушку вдвинули в загон. На одном краю колоды лежала стопка лепешек. Рабы по одному подползали, разбирали хлеб. Лоуд догадалась, что момента лучшего не будет, поползла последней, неловко опираясь рукой о край корыта — одноклеточники смотрели удивленно, но вопросов не задавали. Пока оборотень добралась до лакомства, флакон со снадобьем опустел. Понятно, что равномерно рассыпать «приправу» не удалось, ну, не обидятся же соседи. Оборотень, подхватила лепешку — пах хлеб хорошо. Рабы устраивались у корыта — без суеты, снаружи прохаживался надсмотрщик, пристально поглядывал. Началась трапеза, Лоуд по примеру соседей отламывала край лепешки, делала вид, что черпает варево: ячмень, овощи, кусочки рыбы — по запаху не так уж плохо. Соседи сосредоточенно набивали рты, переступая коленями вокруг корыта, ловко выхватывая особо лакомые ломти разваренной рыбы. Лепешки кончились, дохлебывали и вылизывали по-простому, языками. Оборотень тоже вымазала морду, но не особенно усердствовала — тут сглотнешь снадобья ненароком, а ночь планировалась весьма бодрой.

Корыто живо очистили, пришли кухонные рабы вытащили кормушку, налили воды, задвинули обратно. Рабы пили, умывались. Немного воды осталось, кое-кто, поспешно обтирался влажной тряпкой — видать, и за чумазость в славном Сарапе полагалась дополнительная плеть. Лоуд пренебрегла — не для оборотней такое купание. Прошел мимо загона надсмотрщик, стукнул по прутьям решетки дубинкой. Рабы засуетились, начали продевать веревки в кольца ошейников. Возникла толкотня: видимо, кто какое место займет было немаловажно. Оборотень попыталась оказаться с краю, но в последний миг потеснил мосластый невольник. Надсмотрщик уже возвращался: десяток рабов замер — лежали на соломе, привязанные за ошейники к низкой жерди, замерли все на одном боку, одинаково поджав ноги. Лоуд было интересно: дадут ли одеяла? Нет, не дали, видимо, считалось что и так тепло. Надсмотрщик ушел, жители загона обмякли, послышались шепотки.

— Эй, дашь? — просопел мосластый сосед.

— Отвяжись, брюхо болит, — прохрипела Лоуд, не очень уверенная, что поняла правильно.

Сосед не настаивал — через мгновение уже глубоко задышал — уснул.

Оборотень лежала, прислушивалась. Рядом спали, а дальнему краю «вязанки-цепочки», видимо, снадобья поменьше досталось. Нашептывал лежащий в середине коренастый раб: рассказывал сказку об удачливом купце и глупых гарпиях. Ближе к углу загона двое клейменых осторожно покачивались в одном ритме — не у всех там брюхо болело.

Лоуд размышляла о том, что местные клейменые и без всякого нэка хуже песчаных червей, и еще о том, что ждать середины ночи незачем. Горел огонь у ворот в рабский двор, сидели там надсмотрщики, доносился разговор. На площадках внутренней стены стояла пара часовых — эти тоже никуда не денутся. Чего ждать? Весь этот невольничий двор с разгородками все равно что огромная лохань-параша.

Мосластый за спиной спал или помер от снадобья — дыхания слышно не было. Лоуд нащупала веревку у своего ошейника, узел поддался без труда. Но стоило приподняться на локте, как повернул башку клейменный, лежащий спереди: рожа сонная, щербатая:

— Ты что? В плеть возьмут…

— Спал бы ты, — посоветовала оборотень.

— А мне охота из-за дурня под плеть подставляться?

Лоуд пожала плечами. Не хочешь под плеть, под другое подставишься. Раб лишь громко вздохнул в ладонь, зажавшую щербатую пасть. Оборотень мягко вынула нож из-под лопатки невольника, стряхнула с клинка капли — сейчас Белоспинному горячая кровь не доставила никакого удовольствия — все равно, что блохастую курицу прирезал.

В загоне лишь похрапывание спящих слышалось — не заснувшие уже догадались, что кое-что случилось, затаились. Лоуд решила, что особенно скромничать нечего, чуть сдвинула на свое место покойника: прореху в цепочке лежащих прикрыть, да и Мосластому (если не сдох) счастье — под утро сосед-то ему точно не откажет. Те из соседей кто не спал, смотрели в сторону двора и вообще дышать боялись.

— Вернусь скоро, — неискренне пообещала соседям Лоуд и отползла в угол. Под прикрытием дурно пахнущей лохани, разрезала веревки, стягивающие загородку у земли. Сдвинула жердь — скрипнула, ублёвка этакая. За спиной один из рабов поднял голову:

— Вернись, всех запорют.

— Правда, что ли⁈ — обеспокоилась Лоуд, выныривая из-за поганой лохани. Раб, тупой мордос, в последний миг попытался заорать, но метнувшаяся по телам, спящим и притворяющимся, оборотень, прихватила умника за горло, прижала к соломе, клинок мигом достал сердце. Отирая сталь о кудлатую бороденку убитого, оборотень прошептала:

— Еще кто здесь порки боится?

Вроде как спали все, раз не ответили.

Лоуд вернулась за дивную лохань, осторожно отжала жердь: щель между ней и столбом опоры была невелика, но имея в запасе облик недокормленного рыжего мальчишки, протиснуться можно…

На воле оборотень прислушалась: тихо. Мысль что рабы возможностью воспользуются, к дыре рванутся, была смешной. Не веревка их держит, и даже не нэк, прав Грузчик — они все «равные человеки», братья по параше, веслам, или ошейникам. Им, людям, ведь всё равно в чем равными быть, за что цепляться. Глуповатому дарку той человечьей гордости и тяги к справедливому равенству никогда не понять, хоть вечно свою пустоголовость над этим вопросом напрягай.

Плащи у надсмотрщиков были одинаковые, Лоуд «приоделась», прошла двором: загоны замирали, словно мимо них смерть шла. Рабов было жутко много: из своей клетки этого не видно, а тут сквозь тесноту идти и идти. Зато оборотень угадала с направлением — по широкому проходу, что к воротам вел, не пошла, держала курс на угол. Последние клетки кончились (судя по запаху, женские), впереди была ограда, лесенка на стену, левее нее торчала башенка с навесом, оттуда глазел часовой. Лоуд полезла наверх — лесенку, между прочим, эти ющецы могли бы и поудобнее сделать.

— Ты что ли, Хлом? — удивился часовой.

— Ослеп, что ли? — обиделась Лоуд.

Действительно, как можно храмового красавца полусотника с каким-то убогим Хломом спутать?

— А чего ж это? — в замешательстве вопросил надзиратель.

— Да все то же, — пояснила оборотень, затыкая ему рот тряпичным комом.

Прав был опытный Грузчик: человек, мнящий себя важной важностью, норовит кусаться и запросто может ладонь погрызть. Ножом пришлось бить трижды. Наконец, Лоуд опустила ослабшее тело на пол башенки и с расстройством подумала, что не все вспомнилось. Раньше руки как-то увереннее управлялись. Вот пополам провалиться тем богам, стоило голове чуть наполниться разумом, так и огорчений в ней прибавилось. Эх, ловкой ведь раньше была оборотень-странница…

С башенки был виден почти весь поселок, лишь правее крупные двухэтажные здания загораживали часть бухты. Лоуд прикинула количество невольничьих загонов: да, тысячи двуногих на местного хозяина тут работают. Поближе к берегурасполагались мастерские и склады.Привлекало внимание крупное, но изящное строение, окруженное зеленью, — хозяин Сарапа явно там и обитал. Видимо, в ту сторону и надлежит прогуляться оборотню. Нет, мастерские тоже интересны, по прежним временам Лоуд о кораблях и механизмах кое-что помнила — неудачная встреча с подзаглотным магом-недомерком эту часть памяти в голову вернула. Но за ночь все достопримечательности поселка осмотреть вряд ли удастся, местный хозяин важнее. С мастерскими и вообще поселком Грузчик подумывает поступить просто — сжечь вместе со всеми подзаглотными тайнами здешнего Пришлого господина. С одной стороны, это правильно, с другой, кое-какие вещицы наверняка пригодятся путешествующим даркам. Резак до сих пор жалко. Кстати, о подарках и сувенирах (да, есть такое красивое слово!).

Оборотень обыскала мертвого надзирателя. Ничего интересного: неудобный меч, несколько медяков, медные браслеты. Плеть прихватить? Добротная, но без украшений. Наверняка у других надзирателей найдется инструмент получше. Но всех пакостников этой ночью не перерезать, рассудительный дарк должна осознавать свои ограниченные возможности. Ладно, потом что-нибудь памятнее подберем, пока плети хватит.

Лоуд не без труда приподняла мертвеца, привалила к шаткой тростниковой стене башенки — издали будет похоже, что бдит достойный вертухай.

Сползти-спрыгнуть по внешней стороне стены особого труда не составило. Оборотень уверенно направилась по узкому проходу, но тут услышала тревожный крик за стеной. Как раз в той стороне, где гостившая в загоне вольная дарк вкушала роскошный ужин. Да, не дотерпели соседи по корыту, воззвали к хозяевам. Сейчас там и живых, и покойничков попробуют воскресить плетьми. Ну, время еще есть — общую тревогу проспавшая побег охрана сразу не поднимет, сначала между загонов раба-недоумка поищут.

Пройдя мимо добротных, почти городских домов, шпионка вышла к роскошному забору: камни его были выложены на редкость тщательно, каждый резьбой украшен. За забором сад — листва под ночным ветерком шелестит, деревья словно специально огнем светильников подсвечены, а дальше светятся окна дома. Неужели стекла такие большие? Роскошь поистине царская. Богач и мудрец наш Пришлый, рабами и слугами почтительно именуемый «господином Шлюманом». Благородное имя, тут не возразишь.

Забор и сверху оказался украшен: шнурки тонкие натянуты, к ним колокольчики подвешены. Разумно. Пришлось срезать с куста короткую рогульку, подняться по узорчатой стене, и очень осторожно приподнять-оттянуть нижний шнур. Рыжий мальчишка был уж на что худ, но едва проскользнул. Лоуд сняла рогульку, и морщась, — рубцы на спине о себе напоминали — направилась вглубь сада. Меж деревьев стояли светильники, бросали алые всполохи на листву ровных, словно специально обстриженных кустов. Оборотень удивлялась саду, не забывала прислушиваться — на всей полосе длинного, почти бесконечного мыса Конца Мира собак не водилось, но Лоуд помнила их, тварей ублёвых, по иным, не столь благополучным местам. К счастью, гавканья, рычания и скуления слышно не было. Зато звуки флейты из дома донеслись, потом какая-то шмонда запела.

Лоуд стояла, прикрытая столом юной тонкой смоковницы, слушала столь же юный голос певицы — та выводила непонятные слова отвратительно старательно. Наверняка, стройна, светловолоса, и вообще ублёвка до мозга костей. И ведь ни слова не понять. Взрезать такое горло, да глянуть что там внутри такого особенного, не дающего на нормальном языке песни петь.

С горлом певички придется подождать: Лоуд видела двух часовых, третий угадывался по тени. Серьезные бойцы, в панцирях, поножах, шлемах с какими-то перьями на темени. Довольно смешные гребешки, но стоят разукрашенные воины-припёрки бдительно, почти не шевелясь. В дом проскочить не получится, да и окна сомнительные: стекла небольшие, в сети тонких, должно быть, свинцовых переплетов. Оборотень осторожно отступила подальше, пытаясь определить окно, из которого неслись мерзкие рулады. Вычислить не удалось, зато Лоуд увидела мужчину: этот ющец, небрежно опирался о подоконник, лицо и грудь полускрывал оконный переплет и мягко развеваемая сквознячком ткань, четко видна лишь рука и кубок, стоящий у сетки-переплета. Посудина серебряная, дорогая. Сам Шлюман? Смутно угадывалось, что мужчине лет под пятьдесят, вполне мог и хозяином оказаться.

Шлюман, или кто он там, отступил вглубь комнаты, так и не позволив себя рассмотреть. Лоуд посулила подзаглотнику в следующий раз, по доброму Храмовому обычаю, приколотить ладони гвоздями к подоконнику, чтоб скромник вволю поорал-покрасовался. Но мерзавец обратно вернуться и не подумал, из окна донесся разговор, вроде бы и детский голос слышался. Слава богам, хоть девка петь-завывать прекратила.

На этом удача оборотнихи-шпионки и закончилась. За забором по мощеной мостовой протопало несколько человек, у скрытых ненормальными кустами ворот, послышался разговор — тревожные вестники от невольничьих загонов прибежали. Сейчас начнется…

Путь отхода Лоуд уже наметила: сначала между деревьями и кустиками с крупными цветами, потом по тропинке, выложенной камнями, за угол и ниже, к морю. Пробиваться через стены никакого желания у оборотня не имелось, да и ждать далее неблагоразумно. Правда, на углу стоял часовой, но он всего лишь человек.

Взяв облик поудачнее, Лоуд двинулась вдоль дома. По пути сорвала цветок — припёротый стебель больно уколол палец. Пахло от огромного бордового бутона почему-то обычной розой. Но не бывает же таких крупных роз? Удивляясь и стараясь не цеплять подолом колючие кусты, оборотень плыла по тропинке. Вот всем хорош облик красавицы, столь восхитивший прыгучего жреца, но поступь неспешной плавности требует. У ворот заговорили громче — на ругань перешли…

Часовой смотрел в сторону ворот, скромно ступающую красавицу заметил с опозданием. Уставился, не веря своим глазам. Магия, чудо и вообще полное волшебство, пусть и не очень сисястое. Лоуд, играя розой (Белоспинный нож, развернутый клинком к локтю и прикрытый рукавом, ждал) прошла в шаге от воина. Тот, бритый и молодой, пялился, словно ничего прекраснее сроду не видел. Рот раскрыл:

— А…

Оборотень обернулась, нахмурила тонкие бровь, погрозила герою цветком. Страж медленно закрыл рот, только вослед смотрел, следил как тесно-синий шелк подола платья дорожку заметает.

Тропинка плавным изгибом спускалась к берегу, по правую руку светлело строение, за ним угадывался забор — все это хозяйство оборотню не очень требовалось, зачем часовых смущать? Лоуд взяла левее, зацепилась подолом за колючки, но вышла к уступу, выложенному мозаикой. Дальше начинались пристани, доносился скрип снастей и плеск волн. Собственно, крошечная пристань имелась и здесь: настил, прикрытый скалой на относительном мелководье, рядом лежали вытащенные на песок лодочки — крошечные, словно не для дела построенные, а для забавы. Еще одна лодка покачивалась у настила, оттуда странные шорохи доносились. Оборотень удивилась: уж не завел ли здешний домовитый хозяин себе раба-тритона для особых морских игрищ?

Нет, все проще оказалось.

— Грешите, ублёвое племя? — вполголоса поинтересовалась Лоуд.

Подскочили с плаща, разостланного в лодке, воин свою тунику одергивал, девица нагую грудь прикрывала.

— Стыда не ведаете, — печально констатировала оборотень, придержала подол и легко спрыгнула в лодку. Суденышко качнулось, роза упала на колени девки, нож с радостным хрустом вошел в глаз любовника-героя — воин лишь вздрогнул и запрокинулся. Лоуд успела стиснуть горло собравшейся завопить подруге покойника…

Пришлось придушить — девка ослабла, перестала биться. Лоуд отвернула смазливое девичье личико в сторону моря, заставила на Луну взглянуть и Темной Сестре взмолиться, лезвие у горла прочувствовать. Вопросы начала задавать. Ну, мозгов у служанки имелось куда поменьше чем у пустоголового оборотня, да и смерти шмонда боялась глупо, до судорог. Собственно, разговоры разговаривать и времени не было — у дома суматоха нарастала, оружием уже бряцали. Сейчас хватятся героя, что сейчас изумленно и слепо борт лодки разглядывает.

— Отпусти! — взмолилась девка. — Я все сделаю, никому не скажу!

Лоуд улыбнулась. Можно и оставить. Сказке о черноволосой красавице, что с ножичком и розой гуляет, мало кто поверит, пусть даже под пыткой служанка с часовым в один голос о том визжать будут. Но если людей живыми оставлять, то какой смысл в дарковом бытии?

— Со мной пойдешь, — прошептала Лоуд.

— Я плавать не умею!

— Так и не надо…

Служанка за борт пыталась уцепиться, но какая сила в человечьем неумелом теле? Плеснула вода соленая, вместе пошли ко дну. Лоуд обхватывала руками и ногами бьющееся тело жертвы, смотрела вверх: лунный свет смешивался с сиянием факелов и фонарей — видимо, на всплеск охранники поспешили. Играли волны и огонь тенями, в глубину оранжевый блеск пытался заглянуть, камнями и водорослями полюбоваться. Прекрасно море — истинный дом бродячего рода коки-тэно, ну как эту соленую прохладу не любить?

Окончательно смирилась служанка, легла на дно — мелкие черноперки озадаченно в стороны брызнули, подол туники целомудренно колени молодой шмонде прикрыл — море оно такое, уж слишком милосердное…

Лоуд отплыла подальше в тень скалы, обвязала бедро тонким шнурком, продетым в кольцо нижнего конца ножен Белоспинного — болтаться не будет, вспомнила пустоголовая как в море плавать нужно. На берегу еще перекликались — наверное, мертвеца в лодке нашли. Вдруг подумают, что его возлюбленная прирезала? Вот забавно получится. Жаль, не слышно ничего.

Оборотень, улыбаясь, поплыла к выходу из бухты. Забавная ночь выдалась, будет что вспомнить. Нож к бедру словно прилип, зато плеть, обернутая вокруг шеи, норовила развязаться. Вот жизнь смешная — вечно в ней что-то мешает.

Грузчик где-то бродил, а может и сама оборотень слегка заплутала. С моря все выглядит иначе, силуэты прибрежных скал узнать трудно. Была, кстати, в этом некая загадка: должна была знать этот берег пустоголовая дарк, но почему-то не знала. Ведь только с севера к Хиссису, да и к южному, богатому нэком и иными чудесными радостями Сюмболо, можно приплыть. Но не плавала вдоль этих берегов Лоуд, голову на отсечение дать можно. Откуда же пришла? Прямо из океана? Едва ли, океанские плавания забава запоминающаяся, в голову многое важное вернулось, но этого там точно не имелось.

Размышляя и подрагивая от подступающей боли в мышцах и ночного холода (Белоспинный отличный друг, но греет только в развлечении) Лоуд побродила по откосам и села дожидаться рассвета.

Грузчик появился в первой серости рассвета. Вытряхнул из мешка одежду, заметил:

— Далековато. Ближе к Сарапу искал.

— Дрянной поселок, — сказала Лоуд, натягивая штаны. — Тесный. Нэка налей — ноги уже болят.

— Налью, — десятник достал флягу и мерку. — Так-то ты неплохо выглядишь.

Оборотень мигом вспомнила личину толстухи, расселась на камне обрюзгшей грудой, умирающе вывалила язык.

— Я и говорю — шибко весела, — не одобрил Укс.

— Не, тяжеловато, — вздохнула оборотень. — Будет у нас с пойлом проблема.

— Решим. Рассказывай, что да как.

Лоуд рассказала. Обычно Грузчик вопросов мало задавал, предпочитал по мере обдумывания спрашивать. Сейчас только кинул и сказал:

— Двинулись. А то в городе соскучатся.

Шли по тропе, когда десятник показал запыленную косточку:

— У дороги нашел. Знаешь, что это такое?

Лоуд фыркнула:

— Если не старый козий орешек, то уж точно косточка от оливки. А что?

— Значит, знаешь, — Грузчик помолчал. — А в Сюмболо оливы не растут. И в Хиссисе я их не видел.

Оборотень догадалась, что умный Грузчик об оливах только по легендам и сказкам раньше знал. Видят боги, если человеку крылья дать, он не совсем дарком станет. Туповато было племя боредов. С такими крыльями и свободой отчего ж мир не посмотреть⁈ Сидели сиднем на своем «хвосте мира», дожидались холощения. Ну, об этом десятнику лучше не напоминать.

— Наверное, негде здесь Хиссису оливы выращивать. Или ленятся, припёрки зажравшиеся. Дальше к северо-западу и оливы, и масло оливковое. Не такое уж дорогое. Зато здесь, у этого Шлюмана розы растут в два кулака величиной — я сама видела. Наверное, рабьим дерьмом удобряют. Но жутко красиво.

— Розы? — равнодушно переспросил Укс. — Что с них толку? Хотя… Вот приходят к нам эти Пришлые, цветы выращивают, всякое тряпье и нэк выдумывают. Ты задумывалась, откуда они все знают? Мудрости в них как в той последней храмовой шмонде, поди ты…

— Нам же лучше. Вырежем их подчистую, потом я об их уме неспешно поразмыслю.

— Тоже верно. Значит, неглуп этот господин Шлюман? Сможет он обидчикам в горло вцепиться? Хорошую новость ты принесла, пустоголовая. Осталось стравить наших ющецов…

Глава 15

ПОВЕЛИТЕЛИ ХИССИСА И ВЕРЕВКА

Из-за веревки Лоуд весьма нервничала, даже нагло намекнула что «на таком шнурке и воробей повеситься не решится». Укс ободрил напарницу легким пинком, и буркнул, что все получится. На том и порешили.

День выдался пасмурным, с утра накрапывал дождь, но ветер дул слабый и войне помешать едва ли мог. Накануне Укс совершил последнюю попытку подстегнуть события. К шпионам прибыла проверка: сотник штаб-братьев с охраной. Суровый проверяльщик с подозрением оглядел жирную и сонную оборотниху, приказал быть готовыми с самого утра и уселся жрать курицу с фасолью. Догрызая хрящики, напомнил о Слове и Долге. Отвыкшие от проповедей шпионы внимали с тоской, охранники, надеявшиеся на остатки фасоли, тоже отнюдь не сердцем слушали. В лагере урезали нормы нэка, братья были злы, у многих гребцов тряслись руки, по ночам случались драки, с трудом пресекаемые штаб-братьями.

Сытый сотник задремал, охрана дожидалась его пробуждения — рассчитывали до темноты в лагерь вернуться. По ночам у города стало беспокойно: откуда-то взялись вонючки-калликары

[1]

, начали сбиваться в стаи, видимо, войну почуяли. Уже погрызли пару гребцов и загадили воду в источнике.

Укс подстерег во дворе одного из младших штаб-братьев:

— Не сочти за наглость, уважаемый. Просьба есть. Передай на «Фос» подарок. Друзья у меня там.

— Это что? — штаб-брат бдительно схватил кувшинчик.

— Нэк местный, — покаянно признался десятник. — Святости в нем, конечно, нет. Но дух бодрит.

— Откуда⁈ Не варят в Хиссисе нэк.

— Да, в городе его мало, народ темный, вкушать не умеет. Но кто-то делает, на рынке вот случайно купил.

— Кто делает⁈ Где⁈

— Так откуда мне знать, я же к оборотню привязан. Да и не велено нам по городу ходить. Передашь кувшинчик гребцам моим, а, брат?

— Отчего ж не передать, — пробормотал штаб-брат, — дело безгрешное, непременно передам…

Ушли проверяльщики. Укс был уверен, что до «Фоса» кувшинчик не дойдет. Поделится штаб-брат открытием со старшими братьями или искушение не преодолеет, и лично эликсир проверит, не так важно. Слухи все равно просочатся и «местный» нэк, смешанный с хиссийским пивом, воинство учует. Конечно, вернутся, дабы доброго десятника с пристрастием допросить, но это уже будет после веселья в городе. Нэка в городе, конечно, нет. Ну, кроме фляги у Ската, иных жалких запасов у храмовых шпионов и миссионеров, да тех двух бочонков, что в доме жреца-прыгуна Угона заранее припрятаны. Дом горожане разгромили, но пол подвала перекопать не догадались. Истинное богатство унаследовали скромный десятник с оборотнем. Да, Логос-созидатель тому свидетель — очень странные наследства случаются.

— Идут! — сообщил, прибежавший от порта Гиос. — Уже у маяка головные униры.

Шпионы быстро доели обед, Укс дернул за веревку завозившуюся с подливой оборотниху — та захныкала. Скат глянул на измазанное лицо толстухи, качнул головой. Да, переигрывает баба. Впрочем, Гиос с Зиносом, в доме жреца не бывавшие, высокомерную красавицу не видевшие, вполне верят «животности» оборотня. Может и права Лоуд: главное, чтобы путались враги и четкого понимания не имели. Собственно, сам Укс тоже… частенько сомневается по поводу напарницы.

Пристани и порт заняли царские копейщики, городское ополчение с шумом и гамом строилось на двух портовых улицах: длинной Северной, и короткой, но просторной, ведущей к рынкам, Южной. Ополчение царь Трир пока оставлял в резерве, надеялся на своих воинов. Сам властитель Хиссиса поспешил к Морскому дворцу — довольно ветхому строению, когда-то замыкавшему давно разобранную стену у порта. Отборная царская сотня латников (по числу мечей близкая к полусотне, но древнее название сохранившая) построилась у Морского. Сияли начищенные панцири и шлемы, грозно сдвинулись круглые щиты — строй был красив, но коротковат.

Крыши домов на Портовом холме постепенно заполнялись народом — хозяева пускали зевак, беря сначала по медяку, потом уже по две монеты. Хозяин двора с сомнением посмотрел на Лоуд, справедливо опасаясь, что грузная баба крышу запросто проломит. Оборотень пыталась попрыгать, показывая, какая она бабочка невесомая. Ну, за три «щитка» и хозяин согласился, что бывают бабищи и пожирнее. Потом оборотня подсаживали наверх, лестница скрипела и пыталась развалиться. Наконец, довольная лицедейка, пыхтя и кряхтя, уселась на край крыши. Укс присел рядом и прошептал:

— Закудхала.

— Так может в последний раз такая большая и обильная, — оборотень любовно погладила свое колено размером с тыкву. — Запомнить надо.

Учить ее на людях было неразумно, десятник сидел рядом и гадал, как напарница вопреки всем законам физики способна изображать такую неподъемную тушу. В любом облике коки-тэно сохраняет постоянную массу, меняя лишь форму. Но когда ее в зад пихаешь, полная иллюзия что там жира и волокнистого мяса на шесть осенних клионтов наберется.

Храмовый флот входил в Хиссийскую бухту. Стая легких унир уже скользила по серо-зеленой воде, вползали диеры, из-за мыса появилась внушительная туша первого «словеса» — кажется, это была «Луна». Зеваки на крышах оживленно обсуждали появление каждого вражеского корабля. Пока Храмовый флот не выглядел опасным: просто медленные, разноразмерные черточки на воде. Корабли Хиссиса, стоявшие у причалов, казались даже грознее: было видно, как возятся на палубах вооруженные гребцы, на причалах то строились, то разбегались лучники: стрелков набрали с деревень и из самого города — царь проявил неожиданную щедрость и обещал возместить добровольцам все расходы. Правда, в отличие от лучников, далеко не все судовладельцы решились рисковать кораблями. Часть кораблей заблаговременно покинула порт, с десяток унир и диер ушли накануне по очень безотложной торговой надобности. Для встречи неприятеля Хиссис смог выставить четырнадцать унир и шесть крупных диер. Но у города имелись метательные орудия, да и вообще здесь были уверены, что высаживаться прямиком на копья защитников города Храмовый флот не решится. Лишь пугают безумные почитатели Слова — об этом говорили по всему городу.

— Пусть сунутся! — орал с соседней крыши какой-то камнетёс. — Кишки по всей бухте расплывутся!

Мальчишки улюлюкали, кто-то пронзительно свистел. На крыши начали поднимать кувшины с пивом. Хиссис жаждал победоносной битвы.

Укс знал, что если битва и случится, то разве что под вечер. Раньше Храмовый флот просто не успеет войти в бухту и перестроиться. Собственно, у самих шпионов битва гораздо раньше начнется.

Переглянулись со Скатом. Оборотень вроде бы и не глядела, но беспокойно завозилась, издала переливчатый неприличный звук.

— Ты чего, толстуха, ополоумела? — возмутились по соседству. — Удушишь!

— Что орешь? — Одернул крикуна Укс. — Бобы на завтрак, дело-то понятное.

— Да у нее там что трюм диера…

Оборотень продолжала ерзать, Укс, ругаясь и требуя, чтобы за ними место держали, помог подопечной встать. Спустились во двор, на улице пришлось пропихиваться: народу на холм набежала уйма.

Повозка ждала в переулке у Северной улицы. Молодой погонщик, пара ухоженных мулов.

— Надо бы побыстрей обернуться, — сказал Скат, стараясь не смотреть на оборотня, ставшей весьма приятной молодой девушкой. — Хватятся, настучат братья наши.

— Не до того будет, — успокоил Укс. — Да и кто догадается.

Застоявшиеся мулы резво покатили повозку. Мигом проскочили ворота, оказались на северной дороге. Возница подгонял ушастых, юная Лоуд улыбалась и строила глазки Скату. Деревянные колеса мягко катили по пыли, не поездка, а одно развлечение. Укс вспоминал, не забыли ли чего, потом вынул из чехла наконечник, начал бережно накручивать на древко тичона.

— Вон оно что? — удивился Скат. — А я думаю, что ты с тем посошком возишься.

— Надо же чем-то руки занять, — улыбнулся Укс.

По правде говоря, наконечник и резьбовая насадка на древко обошлись дороговато. Но результат был неплох.

— Ишь ты, — восхитился Скат. — Прямо как у старинных крылатых.

— Э, нашел с чем сравнивать, — засмеялся десятник.

Лоуд тоже засмеялась и улыбнулась Скату еще нежнее — поняла, что у того последний денек в жизни и остался.

Свернули с дороги заблаговременно, спрятанная повозка и возчик остались дожидаться в колючих зарослях, шпионы двинулись по едва заметной тропке к берегу. Над обрывом дул довольно сильный ветер, в ушах пело-свистело.

— Вы обратно-то путь найдете? — крикнул Скат, в сомнениях озирая берег.

— Не сомневайся, — заверил Укс.

Лоуд подобрала юбку, сверкнула стройными ножками и ловко запрыгала по уступам вниз. Когда спешно раздевались среди береговых камней, десятник у нее спросил:

— Зачем опять шмонда? Обойтись не можешь?

— Тебе жалко? Пусть парень на мои ляжки передернет. Ему и радостей-то осталось…

Укс смолчал. Что у нее в голове? Не понимает, что такой шлюхой быть противно и противоестественно? Нет, Логос-созидатель с оборотнем вообще никогда не встречался. Животное она, и что-то с ней решать нужно. Но не сегодня.

Волна окатила холодом. Десятник стиснул зубы, нырнул. Оборотень уже плыла впереди: мордашка милая, улыбчивая, будто и правда довольна купанием.

Плыли долго, Укс устал, волна била справа, сбивала дыхание. Оборотень, ублёвка такая, оглядывалась, видимо, посмеяться желала, но лишь сказала, чтобы дротик отдал — легче будет. Укс кратко выругался, напарница больше не спрашивала, только в ту среднюю тетку превратилась. Так действительно легче стало.

Домов Сарапа десятник почти не видел — все силы ушли для того чтобы доплыть. Качалась впереди пристань и зелень деревьев, потемневшая под вновь начавшимся дождем. Наконец, придвинулся берег. Укс, думая, что сейчас вообще в последний раз нырнет, дотянулся, схватился за борт раскачивающейся лодочки. Рука дрожала.

— Хорошее местечко, — как ни в чем ни бывало, пояснила оборотень. — Здесь бы на мягком одеяле раскинуться, шелест волн слушать, на луну смотреть, аромат роз вдыхать, да яйца хозяину вылизывать.

Ругаться сил не было, Укс только глянул.

— Это я о местных говорю, — заверила даркша. — Сейчас отдохнем, отдышимся…

— Показывай…

Лоуд показала. С воды видно было плохо, но догадаться о планировке дома вполне можно. На «дворец» жилище Шлюмана все-таки не тянуло, но весьма просторно Пришлый устроился, это уж точно.

Под пристанью обсудили-уточнили план действий в последний раз.

— А если этот ющец, все-таки, сам дома? — сомневалась оборотень.

— Нет, он в Хиссисе. Кто ж такое зрелище пропустит?

— Не знаю. Он же сам участвовать не собирается. Вдруг поленился ехать?

— Сейчас глянем.

Укс проверил петлю на кинжале — не затянулась ли во время купания? Храмовая бляха на месте, рубаха ободранная, флотская. Лоуд тоже приняла облик молодцеватого полусотенника. Приступили к делу…

Со стороны моря в доме имелась единственная дверь, правда широкая, выходящая на ступеньки, окруженные колоннадой. С началами эстетики и композиции здешний Пришлый был явно знаком — вполне прилично для человека отстроили.

Часовых имелось только двое — на тех ступеньках и стояли. Укс двинулся вдоль стены — часовой повернул голову почти сразу, но глазам своим не поверил — не может человек бежать так бесшумно и быстро. Сейчас десятник позволил себе не быть человеком — на миг вернулся боред, пусть искалеченный, но когда-то умевший летать. Шагах в пяти, когда подбородок часового под ремнем красивого, явно скопированного с древних барельефов, шлема, шевельнулся, распахиваясь для крика, Укс метнул дротик. Расчет по силе был точен — наконечник пронзил горло, но не ударился о стену, тупясь и скрежеща. Воин машинально шагнул навстречу убийце, начал оседать, но упасть не успел — боред беззвучной тенью проскочил мимо, на ходу схватив свое оружие у самого четырехгранного наконечника… Второй часовой уже видел гостя, глаза расширились, начал поворачиваться и наклонять копье с сияющим листовидным наконечником… Укс почувствовал что древко дротика, насквозь продернутое через горло первого воина, освободилось. Легкое оружие совершило обманное движений — противник инстинктивно начал подставлять щит, но дротик-дуновение невесомо обогнул защиту, вонзился в подмышку часовому, точно найдя пройму панциря. Укс выдернул глубоко ужаливший наконечник… За спиной лязгнуло — первый часовой, наконец, упал на колени…

Тичон получился недурным, но тонкое древко становилось слишком скользким от крови. Укс обтер оружие о полу белоснежного хитона павшего часового. На ступеньки вспрыгнула оборотень:

— Восторг! Пополам мне провалиться, я и разглядеть почти нечего не успела! Хозяин, только соизволь мигнуть, вылижу от яиц до пяток и обратно до задницы. Жажду!

Укс не выдержал, усмехнулся:

— Не сейчас, многоликая.

Шпионы скользнули в дом: мраморный мозаичный пол, живые цветы в огромных вазах. Слуга в синем хитоне поднял голову от щетки и шайки с водой, но удивиться вторжению не успел. Дротик ударил в середину лба — человек с опозданием взмахнул щеткой, словно пытаясь отразить оружие, повалился на пол. Удариться древку о мрамор Укс не позволил, выдернул оружие — во лбу слуги осталось аккуратное отверстие. Не изменяет пока рука бескрылому бореду.

Укс уже был на лестнице. За спиной выругалась оборотень.

— Не отставай! — прошипел десятник.

— Так скользко! Нашли когда пол мыть…

На втором этаже дротик-тичон взял жизни двух служанок. Укс бил в сердце — вторая из женщин и увидеть свою смерть не успела. Десятник, прислушиваясь, вновь вытер липкие ладони о тончайший льняной хитон покойницы.

— Куда дальше?

Лоуд, разочарованно стоящая с чистым ножом, показала:

— Там, вроде, их покои.

Напарники проскочили мимо зала с огромными окнами, здесь было светло как под открытым небом, стояли обеденные ложа и столы, большая арфа. На стенах висели странные картины — Укс невольно глянул — чем же это нарисовано?

Дальше опять проходы-арки, комнаты…

— По той стороне, — взмахнула ножом оборотень. — Ага, слышишь?

Мелодию напевали тихо, но Укс узнал — один из гимнов матери Орифии. Фальшивый и тонкоголосый, жутко перевранный, но, бесспорно, он.

— Э, брось, хозяин, подзаглотство пустое, — похоже, Лоуд обеспокоилась.

Укс заставил свои челюсти разжаться:

— Идем.

Он толкнул дверь, из-за которой раздавалось кощунственное «пение»… Светлая комната, на скамье из белого лакированного дерева полулежала молодая женщина, за ее спиной стояла служанка, укладывала светлые волосы красавицы в сложную прическу. Светловолосая шмонда поперхнулась на полуслове, Укс оказался рядом, сдерживая силу, ткнул тупым концом древка в живот мерзкой певунье. Лоуд уже держала служанку.

Госпожа скорчилась, держась за живот. Оборотень, бодря служанку клинком у горла, спросила:

— Детишки где?

Побледневшая в тон хитону служанка кивнула на боковую дверь.

— Вот и хорошо, — Лоуд ударила прислугу ножом в печень.

Госпожа, так и не разогнувшись, глянула на легшую на пол служанку, захрипела, видимо, пытаясь звать на помощь.

— Помолчи, — кратко посоветовал Укс, беря светловолосую за волосы — длинные булавки пытались уколоть мозолистую ладонь, часть шелковистых локонов рассыпалась. Десятнику захотелось поиметь эту бессмысленную тварь. Прямо здесь, на этом белом коротком ложе. Раздолбить гнусное горло, навеки заставить забыть о чужих песнях. Не смей, тварь, ушедшее трогать! Нет, видит Логос-созидатель, сейчас не успеть.

— Пошли, — Укс легко поднял бабу, поволок в соседнюю комнату.

Лоуд грозила ножом двум мальчишкам лет двенадцати — оба пытались вжаться спинами в шелковую драпировку стены.

— Здесь этих двое, да там козявка спит, по виду пятилетняя, — приглушенно доложила оборотень. — Удавить? А то визгу будет.

— Не отвлекайся. Этих берем?

— А чего ж? — Лоуд-полусотник двумя рывками содрал хитоны с мальчиков. — Нежненькие. Славно позабавимся.

— Или бабу? Ухоженная, — вслух рассуждал Укс.

— И ее и их! — Азартно предложила Лоуд, и ущипнула одного из мальчишек за ягодицу — стыдливец ахнул.

— Возни-то сколько. Лучше потом вернемся, остальных добараем. Да и старовата баба, — Укс тряхнул пленницу. — Тебя брать или их? Твои ублюдки?

— Н-нет, — пролепетала красавица.

— Что «нет»? Не тебя брать или не твои сопляки?

— Не мои… — простонала светловолосая. — Больно мне!

Укс переглянулся с напарницей. Все как-то запутывалось.

— Ты шмонда Шлюмона? — злобно уточнила оборотень.

— Я, — по щекам блондинки потекли слезы. — Я его жена. А дети от прошлых жен…

— Что еще за сложности? — сухо поинтересовался десятник. — Ты жена, это его сыновья, девчонка что спит, дочь? Так?

— Да, но… Меня не трогайте. Их, их, берите. Они невинные…

Людей невозможно понять, ибо они воистину слизь, лишь о двух материях помышлять умеющая: о страхе и похоти.

— Уговорила, — поморщился Укс. — Эй, кто из вас первенец?

Мальчишки перепугано молчали. Десятник встряхнул хозяйскую шмонду.

— Господа, у мужа нет первенца, у него один сын, — проблеяла блондинка.

— Твоя ублёвая рожа, так почему их двое⁈

— Это раб наследника, — всхлипнула хозяйка.

— Вот, развернуть тебя ющецом наружу, что за порядки⁈ — не выдержала Лоуд. — Почему раб без ошейника?

— Он дареный, — умирающе выдохнула блондинка.

— Так кто из них Шлюмонов ублюдок?

Хозяйка решила, что наступил самый удобный момент лишиться чувств. Хитрость невеликая, но снаружи уже донесся испуганный крик. Тревогу подняли. Пора было уходить. Укс крепче сжал светлые волосы и ударил хозяйкиной головой в стену. Глухо бухнуло, блондинка уже непритворно повалилась на пол.

— Кто из вас хозяйский сын? — спросил Укс у мальчишек, одинаково пытающихся прикрыть ладонями стыд.

Оба отрицательно затрясли головами.

— Значит, оба пойдете, — решил десятник.

Кричали уже внутри дома. Укс кивнул на окно — напарница подскочила, принялась вынимать клинком нижние стекла. Десятник сказал мальчикам:

— Лезете без крика. Или животы вскрою.

Укс вынул кинжал, нагнулся: ухо у хозяйки было маленькое, но за серьгу брать удобно. От боли блондинка в себя не пришла — удар о стену оглушил надежно. Десятник стряхнул с отрезанного уха кровь…

— Это по-нашему, — одобрила оборотень, успевшая привязать веревку к переплету окна. — Серьгу мне на память!

Укс выдернул украшение, бросил напарнице:

— Выбирайтесь…

Один из мальчишек громко икал, оба косились на лежащее на окне ухо мачехи. Десятник помог обоим выбраться — съезжали по веревке в руки оборотня, уже надевшей облик хозяйки (еще двуухой). Один из мальчишек, разглядев превращение, попытался вырваться, получил по морде. Вот нежно-розовое пятно хитона и два пятна бледной кожи мелькнули между клумб. Укс рассеянно глянул сверху на знаменитые розы, взял ухо и подошел к детской кровати. Мелкая кровь умника Шлюмана безмятежно спала среди кружевных подушек. Истинный человек: пока его самого не тронут, сопеть будет и плевать ей на всех.

Укс бросил ухо в ноги ребенка и пошел к двери. Топотали и кричали уже на втором этаже. Десятник остановился в обеденном зале, колупнул заскорузлым ногтем угол картины. Странная какая техника, и краски странные. Неужели масляные?

Сначала его не заметили, столпились у тел служанок. Когда кто-то оглянулся, гость с дротиком уже стоял за спиной.

— Слава Слову! — рявкнул десятник.

Как Укс и предполагал, воинов среди челяди было мало. Падали под ударами как овцы, только кричали истошно. Повозиться пришлось с бородачом: невзирая на возраст, противник уклонился от первого укола и чуть не снес ударом меча наконечник тичона. Мгновенье обманных взмахов, десятник метнул свое оружие — на расстоянии двух шагов увернуться от оружия боредов немыслимо. Укс выдернул дротик из груди бородача, переступая через тела, прошел к дальней части дома. На лестнице вновь лязгали доспехи — к защитникам шло подкрепление. Укс, отвлекая внимание, опять прокричал клич Храмового флота…

Выбраться в окно и спрыгнуть с высоты второго этажа даже для бескрылого бореда трудности не составило. Укс прошел садом, сорвал огромный пронзительно желтый цветок. Противников не имелось, разве что от далеких ворот к дому, звеня и громыхая, бежал отряд шлемоносцев.

У лодочной пристани оказалось напачкано: лежал человек, судя по тунике, из слуг. Не может Лоуд чисто ходить…

Лодка была уже довольно далеко, оборотень гребла под прикрытием скал, крошечная скорлупка практически растаяла в мрачной тени. Укс вошел в воду, и поплыл догонять….

Логос-созидатель, ну почему летать и убивать настолько проще, чем плавать? Дыхания не хватало, волны опять били в лицо. Казалось, оборотень гребет слишком усердно. Наконец, Укс ухватился за корму лодочки, бросил внутрь дротик и то, во что превратился желтый цветок. Лоуд вцепилась в рубаху, помогла перевалиться в лодку, и тут же ухватилась за весла. Отдыхая, десятник оценил обстановку: даркша опять в облике бабы без возраста, значит, волнуется, на корме, скорчился, боясь прикоснуться к запыхавшемуся убийце, мальчишка. Почему-то один.

— Вот ты шмонда, –выдавил из себя десятник.

— Я вообще не виновата, — заявила Лоуд. — Ты бы, хозяин, за весло брался. А то эти припёрки погоню затеяли, а наша мелкая какашка и плавает как какашка.

Садясь на гребную банку, Укс разглядел отваливающие от причала лодки. Солидные эпактриды… один, два… четыре. Зауважали.

Партнеры взяли ритм, десятник знал, что гребет лучше чем плавает, Лоуд при всей своей пустоголовости, веслом вполне умела работать. Лодочка пошла ходче, скрылись за мысом и стало понятно, что от тяжких на ход эпактрид удастся удрать.

— Так это какой? — спросил Укс, глядя на голого мальчишку.

— А ющец его знает, — пробормотала оборотень, помолчала и объяснила: — Понимаешь хозяин, они роста одинакового и на мордосы схожи. Мы спустились, все шло прилично, весла я взяла, сели в лодку, а тут какой-то припёрок выскочил. «Ах, госпожа, они же замерзнут на прогулке и вообще не велено». Чувствую, сейчас он во все горло разорется. Пришлось вылезти и растолковать, что он не в свое дело лезет. «Не велено», тьфу. Пока я этого умника резала, сопляки в воду свалились.

— Прыгнули? Надо было связать.

— Хозяин, у меня две руки. И вроде не прыгнули эти придурки малолетние, а один другого спихнул.

— Что это они играться вздумали?

— А я знаю? Люди. Занырнули, потом взбаламутилось, одного я подсекла за волосы, в лодку вернула. Второго нет и нет. Думаю, сейчас отгребу, не выдержит, вынырнет, я его зацеплю. Так нет, не вынырнул.

— Утонул? С чего это вдруг?

— Говорю же — люди они.

— Ты на это не кивай. Нырнул, наверное, и под пристань или к камням ушел.

— Хозяин, я шмонда, а не дура.

Укс поразмыслил, пожал плечами:

— Значит, утонул. Странно и нелогично. Все-таки обоих выуживать нужно было. Если живой, так болтать будет. Кое-что лишнее видел.

— Утонул. Может, ему помог кто, — Лоуд усмехнулась.

Укс греб и размышлял. Понятно на что оборотень намекает: у единственного похищенного сопляка шансы пожить подольше вдвое увеличиваются. Мальчишка думает, что его в заложники взяли или для развлечений. В любом случае поживет. Но совсем сопляк еще, и от ужаса глаза таращит. Мог такое просчитать? Едва ли. Люди вообще слабо с Логосом-созидателем знакомы.

— Может, и сам утонул, — пробурчала Лоуд. — Обосрался и разом ко дну пошел. В любом случае, сегодня он вряд ли всплывет, а до завтра нам дела нету.

Укс кивнул. Да, даже хороший план в жизнь воплощается криво. Ладно, позже Логос-созидатель все ошибки укажет.

Когда спешно высаживались, оборотень намекнула мальчишке:

— Ты, красавчик, онемей.

Мальчишка трясся. Укс, опрокинувший и затопивший лодку в пяти шагах от берега, выбрался на камни и ободрил добычу пинком мокрого сапога:

— Онемел?

Мальчишка скорчился на четвереньках, закивал.

Скат помог шпионам взобраться на откос:

— Взяли?

— У нас ключ, — заверил Укс.

— А это что за красавчик голый?

— Да попался на пути. Убрать бы надо, да Лоуд пожалела. Она ж с виду демон демоном, но сердце-то женское, мягкое.

— Да, я такая, — охотно подтвердила оборотень. — Чего убивать-то? Глянь, какой гладенький-сладенький. Мужеложцам продадим, серебра наварим.

— Вот, крабье вымя, еще мужеложцев нам не хватало, — сплюнул Скат. — Я и к тебе-то, такой добренькой, боюсь спиной поворачиваться. Поехали скорее, а то самое интересное пропустим.

Скат дал мальчишке свою рубашку: город есть город, приличие надлежит соблюдать.

[1]

Калликары (правильно калликанцары) мелкие ночные демоны родом из греческой мифологии. Частью слепы, ездят на увечных животных, исчезают с криком петуха. Наиболее опасен их проводник и предводитель — уродливый куцодаймон.

Глава 16

На Портовый холм прибыли вовремя: уже начались военные переговоры. Храмовый флот выстроился в широкой части бухты — получилось внушительно. Должно быть, стоило немалого труда удерживать огромные «словеса», юркие униры и своенравные диеры в одном строю, но пока это получалось. Хиссийский флот тоже попытался принять боевой порядок, но опыта совместных действий у них было еще меньше, лишь кое-как рваная цепочка кораблей прикрыла пристани. После всей этой возни, к пирсу едва протиснулась храмовая «Тетра» — лично тысячник Аннисис прибыл на последние переговоры. Злословы из истомившихся зрителей предрекали, что речь пойдет о перемирии дня на три: уж слишком подготовка к войне всех утомила.

…— Ну, теперь наше время пришло, — прошептал Скат. — Ждет от нас славного подвига Слово.

Десяток шпионов собрался в заранее присмотренном пустующем доме: чтобы он пустовал, пришлось потратить немало серебра, да и кинжалами поработать, но то дело прошлое. До Морского дворца отсюда было рукой подать, шпионы посетили дворец трижды — до вчерашнего дня кроме дозорных в укреплении никого не было. По сути, дворец забросили давненько: опасно обветшавшие древнее сооружение; прямоугольное, в три довольно высоких этажа, с провалами окон, просторное, но с обвалившейся и разобранной лестницей.

— Веревка, — опять проныла Лоуд. Она вновь была в облике толстухи и мало кто из шпионов верил, что это чудище на что-то способно.

— Что веревка? Хорошая веревка, я сам выбирал, — пробормотал Гиос.

Оборотень гулко вздохнула, демонстрируя, что именно это ее и беспокоит.

— Пошли, нечего тянуть, — скомандовал Скат…

Сейчас Морской дворец окружал двойной ряд царских латников. Личная охрана Аннисиса — дюжина лучших храмовых мечников, осталась на «Тетре» — неприкосновенность послов гарантировали древние боги города. На верхней боевой и дозорной площадке, где велись переговоры, находились лишь предводители враждующих войск и их ближайшие советники. Иногда толпа горожан, запрудившая сходившиеся к порту Южную и Северную улицы, видела властителей, подходивших к полуосыпавшемуся парапету башенной площадки. Видимо, переговоры шли нелегко.

Вокруг уличного колодца тоже толкался народ, то и дело подходили утомленные стоянием в строю ополченцы, поглядывали на башню Морского, набирали воду из небольшого каменного бассейна. Прибегали с кувшинами оруженосцы панцирников. На всех кричал охрипший десятник, надзиравший за порядком у колодца.

Укс с оборотнем стояли у забора. Лоуд, принявшая обличие бабы без возраста, была мрачна, разглядывала пару своих сплетенных куколок, вспоминала личины.

— Выдержит тебя веревка, — сказал десятник. — Да там не так и высоко.

— Угу, ющец вас возьми, если ноги переломаю, вы меня, конечно, вытащите, — проворчала оборотень.

— Так постараемся, а то наболтаешь под пыткой вообще невесть что.

— Я чуть больше на себя надеюсь, чем на таких спасателей, — усмехнулась пустоголовая. — Веревка, может и выдержит, да только не люблю я на глазах стольких зрителей выступать. Я, вообще-то не грошовая лицедейка, хозяин. Я для избранных!

— Понимаю. Но рискнуть придется. Если что, я рядом буду. Пробьемся.

— Польщена, — оборотень покосилась. — А ты, хозяин, зачем цветок в море полоскал? Мне, что ли нес?

— Ну, подумал, вдруг ты желтых не видела. Но роза уж слишком размокла, а кое-кто с мальчишками чересчур намудрил. Забудь.

— Забуду. Но была б я человеком, влюбилась бы в синеглазого.

Укс засмеялся:

— А ты умеешь?

— Нет, конечно. Говорю же: «была б человеком».

— Интересныевы дарки, коки-тэно. И в книгах о вас ничего нет.

— Далеко живем. А у тебя, хозяин, образование узкое…

На улице негромко свистнули. Укс вынул кинжал.

— Лучше я сама, — прошептала Лоуд. — Мне потом сподручнее будет.

Услышав снаружи возню, Укс приоткрыл калитку: Скат с Гиосом втолкнули слугу с кувшинами — водонос, гладкий, в хорошей тунике с богатой голубой каймой вырывался:

— Да вы знаете кто мой хозяин⁈

— Чего ж не знать? — Скат сунул тряпку в рот гордецу. — Сейчас отпустим.

Укс рывком поднял тунику водоноса, Лоуд ударила ножом. Жертва слабо дернулась — оборотень пристально смотрела человеку в лицо. Слуга лег на землю — десятнику пришлось придерживать тунику, дабы не испачкалась в крови. Гиос шумно сглотнул, глядя на оборотня с ножом: такую, без возраста, со спокойным лицом и короткими, торчащими дыбком волосами, он еще не видел. Лоуд, не обращая внимания, сунула оружие в ножны:

— Давай тряпку, хозяин.

Укс содрал тунику с трупа. Лоуд — уже водонос, голый, хорошо сложенный, оделась. Взяла кувшины:

— Э, а как эту ублёвую посуду сразу парой тащить?

— Один возьми, — сказал Укс, берясь за глиняную ручку.

— Рискнешь? — прищурилась оборотень.

— До места помогу, — десятник, спешно снял с пояса ножны кинжала — он был в городской тунике, на какое-то время поможет не выделяться.

Шли по переполненной улице, Лоуд-водонос пыталась пристроить на плече кувшин. Да, с этим не продумали — уметь их носить нужно.

У колодца здешний десятник узнал тунику царского дворца, растолкал народ. Наполнили кувшины — Укс невольно крякнул. Когда пропихивались обратно, Лоуд сквозь зубы процедила:

— Кувшины-то и полегче можно было подобрать…

…Оцепление, полированные наконечники копий, потные мордосы под шлемами. Прыгал за спинами воинов толстый человек, махал рукой в перстях:

— Живей, Мелантий! Воды, воды, сюда!

— Ух, ты, меня Мелантием зовут! — шепотом восхитилась оборотень.

Латник перед водоносами сдвинулся, пропуская, толстячок возмущался:

— Едва тащишься, негодный! В такой момент…

— Толкотня там, локоть мне отшибли, рука онемела, — пожаловался слуга-оборотень.

— Отшибли ему! Видят боги, плети ты захотел, деревня невоспитанная, — ужаснулся толстый распорядитель.

— Виноват, чуть не затоптали, — немедленно покаялась оборотниха. — Горожанин вот помог, монетку бы ему…

— Со своих денег плати, — возмутился толстячок. — Ставьте кувшины внизу, да за пивом во дворец, беги живее. Скажешь: восемь кувшинов нам нужно. Поединок еще неизвестно сколько продлится…

Шпионы затащили кувшины внутрь: в комнате справа, толклись двое слуг, спешно разливали по чашам разведенный мед. Кособокий стол был накрыт скатертью, испятнан и засыпан крошками. В двери влетел слуга с подносом, чуть не столкнулся с десятником — с подноса посыпались персиковые косточки и огрызки яблок.

— Да не мешайте, увальни!

Партнеры спешно отступили под лестницу: рассохшуюся, сбитую из старых брусьев. Здесь было пыльно, валялась куча камней и пахло мочой.

— Знаешь, хозяин, все как-то иначе намечалось, покрасивее, — прошептала оборотень. — Мысли у нашего нового Мудрейшего великие, а как их в жизнь превращать, ющец его знает. Какой такой поединок? Мне что, вечно, здесь в вонище дожидаться? Или выйти, да и дело сделать?

— Не подзаглотничай… — Укс замолк — по лестнице кто-то торопливо спускался, на голову шпионам сыпалась пыль. Шаги стихли, десятник прошептал: — Наверное, поединок будет, как в старину было заведено. Потом Аннисис сигнал даст.

— Ну, да, он, ублёвок, непременно сюда поссать спустится, заодно и скомандует. Давай, хозяин, во дворец за пивом сходим. Прогуляемся, по кружечке пропустим прохладненького. Без пива здесь все равно не начнут.

— Нет уж, подождем. Но не здесь. Слишком подозрительно выглядим. На второй этаж поднимемся, там, вроде, пусто.

— Ох, даже не знаю. Я-то здесь по службе, а ты, горожанин драный, меня вообще компрометируешь, ишь пристроился.

Укс взял за шею усмехающуюся оборотниху — опять в бабу без возраста обратилась, словно знала что не раздражает в таком обличии:

— Не дури. Потом развлечешься.

— Ловлю на слове, — перед десятником вновь стоял слуга в дворцовом хитоне.

На втором этаже, и, правда, было пусто. Сложенный кое-как камень для ремонта, рассохшиеся балки, древняя бочка. С площадкинаверху доносился разговор, но разобрать смысл было трудно. Шпионы отошли подальше от шаткой лестницы, встали под прикрытием растрескавшейся перегородки, рядом оказалось окно с видом на пристань и бухту.

— О, да тут за место по пять «корон» брать можно. Вид как на орхестру, — заметила оборотень.

— Ты была в театре? — изумился Укс.

— Была, наверное. Точно не помню. Нет, это не жизнь, хозяин. Теперь вот меня, прилежного Мелантия, со службы с позором изгонят, а может, и вовсе запорют. Прощай пиво, объедки царские и завистливый почет соседей. А все во славу Слову. На какие жертвы идти приходится! — Лоуд горестно вздохнула.

Укс, не отвечая пустой болтовне, осторожно прошелся по полуразрушенным комнатам. Отыскал сломанный черенок лопаты, забытое зубило — славный арсенал.

— Эй, хозяин, зудят, — прошептала Лоуд.

— Да они все время зудят, — буркнул десятник, привыкший к перекличке сигнальных рогов на пристанях.

— Сейчас лодка идет с тряпками, — сообщила оборотень.

К причалам действительно подходила лодка с двумя огромными знаменами Храма. Ее приветствовали дружными воплями с крыш и улиц: горожан истомило долгое ожидание. Лодка, между тем, гребла не к причалу, а к выдвинутой впереди строя хиссийских кораблей барке — плоскодонному суденышку шагов в пятнадцать длиной.

— Арена? Но зачем им поединок? — пробурчал Укс. — Кто бы ни победил, Храму отступать некуда.

— Как «зачем»? — возмутилась Лоуд. — Интересно же. Люди тупые-тупые, но иной раз поразвлечься умеют.

Десятник отмахнулся — нужно было понять, зачем царь и новый Мудрейший о старинном обычае вспомнили. Тянет время Аннисис? Уже вечер, скоро час нэка придет, братья в неистовство впадать начнут…

— Ой, красавец какой! — возликовала оборотень, любуясь спускающимся с пристани в лодку героем. — Смотри ляжки какие!

Укс продекламировал:

Вышел вперед из хиссийских рядов Парис крепкозадый,

Со шкурой пантеры и в панцире ярком на торсе могучем,

С острым мечом. Колебал он в длани копье, завершенное

Жалом стальным, всех храбрейших врагов устрашившим.

Только увидеть успел восхищенный Мелантий то толстое чудо…

— Что, правда? А где шкура? И кто такой этот Парис?

— Не знаю. Сгнила, наверное, давно та шкура, — мрачно заметил Укс.

Лодки уже подгребали к плавучему ристалищу. Бойцы поднялись на палубу барки одновременно: порт разразился бурными криками, чуть позже донесся рев Храмового флота:

— Слово!!!

— Хиссис!!! — не уступали горожане.

Оборотень на миг обернулась:

— Вот это да! Ты только глянь, хозяин!

Громоподобный рев перекатывался над бухтой, эхом отдавался от обрывов — Укс встревожено глянул на потолок — не развалился бы Морской дворец.

Стояли на барке два воина: хиссийский крепыш в благородно сияющем шлеме, чеканных панцире и поножах. Завитые волосы ниспадали из-под шлема, рассыпались по плечам, круглый парадный щит еще висел за плечами, перевязь меча украшало серебро, поза горделива, длинный наконечник копья блестел даже в пасмурном предвечерьи. У кормы стоял герой Храма: на голову выше противника, не в тунике, а моряцких штанах с наскоро зашитой дырой на колене; кожаный с бронзовыми бляхами панцирь, той же сюмбольской работы шлем надвинут на глаза, прямоугольный щит стоял у ноги, простое копье покачивалось в мускулистой руке. Меч, правда, был хорош, — северный,длинный.

— Мы за кого молим богов? — азартно уточнила неугомонная оборотниха. — Царский припёрок мне нравится с задницы, а у храмового симпатичные ручищи.

— Я за храмового. Хоть знаю, как его зовут, — машинально сказал десятник.

— Да ну⁈ Так скажи, к кому мне склонять милость богов.

— Слушай, пустоголовая, нам нужно быть ближе к лестнице. Полагаю, наш миг настанет в конце поединка. Когда царь…

— К шмондам царя! Сначала я все досмотрю.

— Ты, вообще припертая… — зарычал Укс, но тут со смотровой площадки звучно провозгласили:

— Я, благородный Трид, царь Хиссиса, перед богами и народом своим, обещаю, что поединок будет честен…

Оборотень, от азарта и внимания вновь ставшая «той» бабой, слушала и явно пыталась запомнить судьбоносную царскую ерунду. Укс смотрел в ее потный затылок и не мог понять Логоса-созидателя. По всему выходило, что шмонда-оборотень за древнюю прекрасную Елену здесь сидит и наблюдает. Просто нет никого иного в Морской башне на эту роль более подходящего. Ужасны боги, чудесную легенду в насмешку превратившие.

…Теперь наверху кричал-вещал Аннисис — голос у тысячника был даже позвучнее, наверное, и на храмовых кораблях что-то сейчас слышно. О Слове, конечно, упомянул, о чести и достоинстве воинов…

Вразнобой загудели рога.

— Жребий тянут! — умилилась оборотень. — Слушай, хозяин, неужели все по-честному будут делать? Вот припёрки-то!

— Ющец их знает, — пробурчал Укс. — Вряд ли. Но в любом случае мы то странное упущение богов подправим.

Метать копье первым выпало хиссийскому герою. Оба воина, потрясая оружьем, поприветствовали свои армии. Прокатился по порту громоподобный рев зрителей, стих… Даже испуганные чайки кружили над мачтами кораблей в полном молчании. Храмовый гигант на корме барки изготовился к защите: поднял тяжелый щит, пригнул голову в своем не очень-то надежном шлеме, прочнее уперся в палубу мощными ногами. Его противник, поправил увенчанный перьями шлем, начал примеряться, отводя руку с длинным копьем.

— В колено нужно целить… — шепотом переживала Лоуд. — В коленку засади, потом прирежешь…

Царский латник, примерившись в третий раз, замахнулся… Над кораблями и замершими людьми пронеслось его громкое «Кхэ!» и стук попавшего в цель оружие. Мгновение стояла тишина, потом стало понятно, что наконечник не пробил примитивный, но толстый щит — храмовый герой с натугой поднял свою защиту с застрявшим в ней длинным копьем. Берег и корабли разразились невнятным ревом: одни досадовали, другие восхищались удачей и величием всемогущего Слова.

— Я говорила — в ногу нужно! — визжала оборотень. — А он в мордос целит, ума-то вообще нет…

Укс зажал партнерше рот, пустоголовая трепыхалась, но десятник сказал ей в ухо:

— Заткнись. В Морском одна ты шмонда визгливая. Выдашь.

— Ладно, увлеклась, — призналась придушенная Лоуд. — Всё, за нашего красавца богов молим.

Порт замер: пришло время храмового воина. Гигант размахнулся — тысячи зрителей ждали точного прицеливания, но храбрец метнул свое оружие сразу. Донесся лязг металла — было отчетливо видно, что наконечник пробил сияющую медь щегольского щита, воин пошатнулся…

— Слово! — взревел храмовый флот.

Но ликовали захватчики рано: хиссийский герой выпрямился, доказывая, что он не ранен — пробившее щит копье ударило и почти пробило панцирь, но не смогло достать живую плоть.

Восторженно орали люди на крышах и набережной. Лоуд от визга удержалась, но крепко врезала кулаком по камню оконного проема:

— Слабак ублёвый!

Крики враз оборвались: храмовый герой, не медлил: выхватив меч, пошел к противнику. Огромный, быстрый, отбросивший щит. Воин Хиссиса пытался изготовиться, но ему мешало застрявшее в щите вражеское копье. Выхватив меч, он попытался обрубить древко, но противник оказался слишком близко. Царский латник вскинул свою громоздкую защиту, но чуть не полетел в воду — противник сильно толкнул от себя торчащее древко, уклонился от защитного взмаха меча, и в свою очередь рубанул по шлему противника. Донесся лязг: хваленый северный клинок разлетелся на части, в руках храмового воина осталась лишь рукоять. Правда, противник лишился большей части своих дивных перьев, да и оглушило его изрядно. Поборник Слова, помянув крабье вымя, еще разок двинул рукоятью меча по шлему врага, оставив вторую вмятину, отшвырнул никчемный остаток оружия и попытался отобрать у противника целый меч. Царский латник, хоть был оглушен, но оказался стоек не только мощными бедрами, но и сотрясенной головой, — уперся и оружие отдавать не пожелал. Храмовый герой с яростным ревом встряхнул красавца — меч выпал и никем не подхваченный, булькнул в воду. Воин Слова вновь заревел, врезал кулаком в лицо противнику — попал или нет, было неясно, но стойкие ноги царского латника дрогнули. Храмовый перехватил врага за шею, за шлем, поволок по палубе — проигравший лишь слабо перебирал ногами в начищенных поножах.

— Храм и нэк! — торжествующе взревел победитель, встряхивая и болтая увесистый живой трофей, словно легковесное чучело. Несчастный хиссиец пытался зацепиться рукой за палубу, но жестокий гигант вновь встряхнул его за шлем, закружил как игрушку…

— Во дает, припёрок! — восхищенно ахнула оборотень.

В этот момент подбородочный ремень шлема лопнул и кружащее тело в панцире, вследствие хорошо известной некоторым бывшим боредам центробежной силы, улетело за борт. Донесся громкий всплеск…

Порт тысячеголосо ахнул. Храмовый воин тоже ахнул, отшвырнул опустевший шлем, бросился к борту: на поверхности воды плавали ветки, дохлая рыба и прочее портовое дерьмо, но никто не выныривал…

По порту пробежал ропот: все вглядывались в мутноватые волны.

— Утоп, что ли? — пробормотала оборотень. — Да что ж за день такой⁈

— Нечестно! — истошно завыл кто-то на городских кораблях.

Вопль подхватили на улицах и набережной, с храмовых кораблей донесся угрожающий ответный вой…

Десятник сгреб за шиворот Лоуд.

— Да иду, иду, — прошептала потрясенная глупейшей развязкой столь чудесного поединка даркша.

Пробежали по лестнице…

Глава 17

На верхней площадке было напряженно: царь и Мудрейший спорили, остальные советники и царедворцы столпились у парапета, пытаясь рассмотреть, что происходит у барки. Еще имелась вероятность, что море вернет утерянного поединщика.

— Мертвый или бежавший, он проиграл! — гремел Аннисис.

— Героя забрали боги, и это явное доказательство нашей победы, — настаивал царь Трид.

— Что за смехотворный довод⁈ — наступал более рослый Мудрейший.

Царский венец съехал повелителю Триду на нос, венценосец сдернул с лысеющей главы непослушный обруч:

— У вашего Храма свой бог, но здесь правят старые боги! И я!

Шпионы видели, как крепко стиснула царская длань зубчатый серебряный обруч — сейчас им ударит.

— Это я ввела такую моду — драгоценностями драться, — прошептала Лоуд.

В этот момент Аннисис заметил и узнал десятника, замершего на ведущих вниз ступенях. Узнать оборотня в тунике дворцового слуги было сложнее, но Мудрейший не стал бы мудрейшим, если бы соображал медленно. Аннисис отвел взгляд, сдержанно улыбнулся царю:

— И Слово, и боги Хиссиса советуют нам не спешить и правильно истолковать их волю. Да будет так! Во имя Святого Слова и Храма!

Мгновенно все изменилось: только что вглядывавшиеся в воды порта флотские штаб-братья по условному крику выхватили оружие. Царские советники, вроде бы готовые к любому вероломству, все же допустили досадную заминку и двое из них упали, едва схватившись за мечи…

«Восемь против десяти. Логос-созидатель в сомнениях — едва ли управимся!» — подумал Укс и сказал:

— Давай, что ли, Пустоголовая…

Оборотень, надевшая облик царя Трира, была выразительна: лицо не отличишь, спину держала даже получше оригинала, да и венец не съезжал на нос. Ловко проскочила мимо сражающихся советников, вспрыгнула на парапет в углу башни…

Десятнику пришлось отвлечься — снизу на крики бежали царские латники. Что за неучтивость вмешиваться в переговоры в столь тонкий и щекотливый момент⁈

— Граждане Хиссиса! — ревела с парапета оборотень-царь. — Боги нам помогают! Вы видели сами — Хиссис спасен богами!

Возможно, кто-то из режущихся на площадки Морской башни и удивился тому, что царей теперь двое, но отвлекаться было не время. Клинками штаб-братья и царские советники работать умели и отточенная сталь требовала полного сосредоточения. На ногах оставалось семеро — зажимающий распоротый живот высокий сотник-хиссиец и пытавшийся зажать культю отрубленной руки флотский бородач, в счет уже не шли. Логос-созидатель тому свидетель — переговоры вошли в решающую стадию!

По крутой лестнице взбирались суровые латники — щерились злобно, сверкали глазами. Крупные, тяжелые мужи, все в надежных панцирях и массивных шлемах. Что, конечно, хорошо. Укс навалился на обломок черенка, вставленный между камнем и верхней ступенью — лестница пошатнулась…

— Не смей, оборванец! — зарычал головной латник и попытался дотянуться мечом…

…— В копья бесцеремонных захватчиков! — продолжала орать, истинно взлетевшая над портом и башней царь-оборотень. — Боги за нас! Смерть проклятому флоту! Хиссис!..

…— На, припёрок! — пара, подкатившаяся к ногам десятника, пыталась вонзить друг в друга кинжалы. С запястья штаб-брата хлестала кровь, но он одолевал…

…Укс удачно уперся коленом в сцепившиеся тела, черенок-рычаг, пусть и короткий, сделал свое дело — перегруженная лестница покосилась, латники с воем и хрустом посыпались вниз: частью удачно обвалились прямиком в проем первого этажа, частью удержались на втором. Ну, ющец с ними — пока еще наверх взберутся…

…Царедворец скрипел зубами, пытаясь удержать кинжал — клинок уже прорезал кожу шеи над панцирем. Укс ударил седовласого хиссийца зубилом в висок — воин обмяк. Штаб-брат с облегчением вонзил кинжал врагу в шею:

— Вовремя, десятник. Рука у меня…

— Вену задел, сейчас кровью истечешь, — сочувственно заметил Укс. — К чему мучиться?

Зубило ударило не успевшего ничего понять штаб-брата по затылку. Укс полоснул бородача по горлу поднятым трофейным кинжалом и огляделся. Лоуд на парапете не было: или сшибли вниз, или сообразила и сменила облик. Среди трупов на площадке хватало и раненых — вот полз на четвереньках изрезанный флотский — по визгливым стонам вполне может статься что и оборотень. В любом случае, у Храма будут к глупой даркше претензии — совсем не то она должна была сверху орать. Кстати, царь Трид был еще жив — сражался, геройски парируя удары мечей измятой короной-щитком и ловко работая своим мечом. Мудрейший и двое штаб-братьев атаковали, но царь, держался в углу — не подступишься. Все четверо изранены, сейчас к Триду придет помощь, и…

Укс глянул вниз: царские латники спешно громоздили кучу камней, волокли брусья. Десятник сплюнул им на шлемы и пошел к сражающимся. Мудрейший оглянулся:

— Живее, Укс! Где твоя проклятая…

Десятник оттолкнул Аннисиса в сторону:

— Отдохни, о Мудрейший. Твоя жизнь нужна Храму.

Прорезанный сапог Укса подсек ногу штаб-брата — и этому воину с окровавленным лицом тоже следовало отдохнуть. Второй флотский с рычанием взмахнул мечом, но рухнул на колени — голова была разрублена сзади. Да, царь Хиссиса не упустил момента. Десятник отпрыгнул в сторону: Логос-созидатель намекал что сейчас ошеломленный предательством Аннисис опомнится. Действительно, Мудрейший взвыл, но не от ярости, а от боли — подобравшийся сзади мучительно умирающий штаб-брат полоснул ножом тысячника по щиколотке, мигом окреп, подскочил, на всякий случай отпрыгнул к парапету, откуда игриво подмигнул.

— Похоже, вы на стороне славного Хиссиса? — прохрипел царь, утирая текущую по лбу кровь.

— Все сложнее, о, великий, — признался Укс, почтительно преклоняя колено. — Осмелюсь ли я просить…

— Рано просить, шмонда вас заешь! — взревел Аннисис…

Не тот Аннисис, что зажимал разрезанную щиколотку, а вполне здоровый Аннисис, гордо распростерший руки: в левой меч, в правой — возлюбленный белоспинный нож…

Раздвоение и возрождение вождя Флота несколько изумило царя, он хотел что-то сказать, но Укс оказался рядом — и кинжал вошел между застежками панциря властителя Хиссиса.

— Стой! Я его хочу! — возмутилась оборотень, мгновенно принимая вид «той» тетки.

— Ошалела? Сейчас нас… — десятник кивнул в сторону лестницы, откуда уже торчали концы поднятых латниками брусьев

— Э, совсем закудхали. Заслони! — Лоуд на ходу приняв облик царя Трида, подскочила к лестнице и заорала взбирающимся латникам: — Куда? Защищайте проход! Они атакуют башню!

Широкоплечий воин с изумлением глянул на своего разъяренного царя, окинул взглядом заваленную телами площадку — Укс присев и держась за действительно мучительно болящий живот, заслонил «лишнего» царя, который булькал кровью и тщетно пытался что-то сказать. Неизвестно, успел ли латник что-то разглядеть, поскольку царственная стопа оборотня уперлась ему в шлем и величественно пхнула. Жерди импровизированной лестницы разошлись, царские латники вновь посыпались вниз…

Укс придавил руку настоящего царя, все еще тянущуюся к мечу.

— Эй, припёротая…

— Здесь я, здесь, — оборотень радостно проскочила по трупам, с ходу взмахнула ножом — из горла властителя Хиссиса брызнула кровь.

— Доделывай уж, — пробурчал десятник, стирая с лица теплые капли.

Лоуд, играя ножом, подступала к Мудрейшему — тот, оставляя за собой алый след, отползал к парапету. Уперся спиной и, готовя меч, прохрипел:

— Тварь!

— Еще какая! — с восторгом согласилась многоликая.

На болтовню не было времени, боль нарушаемой клятвы терзала грудь десятнику так, что впору выть. Укс швырнул Мудрейшему царский меч:

— Защищайся двумя!

Помощь, видит Логос-созидатель, была не совсем своевременна — Мудрейший отбил меч своим клинком, но и этого движения оказалось достаточно, чтобы оборотень успела вспрыгнуть на врага. Сидя на широкой груди, Лоуд вбила нож в глаз вождя, резко повернула клинок…

— Заканчивай, чтоб тебя… — простонал страдающий сотник.

— Да все уже, — с очевидным сожалением заметила оборотень и толкнула в лоб покойника — голова Мудрейшего безвольно откинулась…

Нужно признать, отрезать головы многоликая умела. Через мгновенье, оборотниха в обличии царя Трида выпрыгнула на парапет и воздела голову мудрейшего к темнеющему небу:

— Хиссис победил! Смерть Слову и мужеложцам Храма!

Голова эффектно кровоточила, выглядел оборотень-Трид истинно царственно, но на парапете задерживаться почему-то не стал, спешно швырнул вниз голову и живо соскочил на площадку.

— Эй, хозяин, в меня какой-то ублёвок стрелу пустил. И даже не одну.

Укс, кряхтя, пытался разогнуться:

— Не слышишь, что флот идет?

С воды долетал нарастающий рев тысяч глоток и плеск весел — Храмовый флот атаковал. В городе тоже слышались боевые крики — два десятка кавалеристов флота, чьи скакуны чудом дожили до этого славного дня, и немногочисленные корабельные лучники вошли в город с тыла и пытались поднять панику среди защитников Хиссиса.

— Проверяй! — крикнул Укс. Напарники спешили к дальнему углу площадки, попутно добивая раненых — свидетелей оставлять было крайне неразумно. Лоуд занималась штаб-братьями, десятник оказывал милосердие хиссийским героям.

— На месте веревка, я проверила, — сообщила оборотниха.

— Да, вижу, — Укс взял закрепленный в расщелине между камней тонкий шнур, перегнулся, осторожно глянул вниз: с этой стороны двор был завален штабелями камней, но несколько латников стояло у задней двери, правда, смотрели в сторону ворот.

— Лезь до окна, — Укс обернулся — Лоуд рядом не было. Негодная шмонда ползала между трупами. Да пополам ей провалиться, тупоумной! Десятник перекинул ноги через парапет, сполз по веревке до окна второго этажа, моля богов, чтобы отвлекли латников внизу. Раненая нога нащупала подоконник и Укс оказался внутри. От лестницы беглеца заслоняли полуразрушенные перегородки — судя по воплям, царские латники уже взобрались на крышу.

Укс ухватил за ветхие штаны и втянул соучастницу в окно — оборотень, не иначе как с перепугу, сползала по шнуру в обличии писаря Хэвуса.

— Думала, бросил, — пробормотала Лоуд.

— А куда ты делась, ющецовая задница⁈

— Так самое ценное…

Объясняться было некогда. На площадке шнур пока не обнаружили, соучастники поспешно метнулись к лестнице — Лоуд приняла наспех подсмотренный облик царского латника, заслонила Укса. Наверху в несколько голосов закричали, что царь убит.

— Что творится-то⁈ Царя, оказывается, убили! — ужаснулась Лоуд и захихикала.

— Я тебя сейчас в окно выпихну, — посулил Укс.

— Логос-созидатель будет против, — напомнила оборотень.

Соучастники сидели в знакомой комнатушке. Мимо лестницы каким-то чудом проскочили, но выбраться сейчас из Морского дворца было невозможно: внизу и во дворе полно воинов, с крыши начали спускать царское тело, на улице строились отряды. Оставалось затаиться и ждать.

— Хозяин, а сейчас ведь самое интересное начнется, — глядя в окно, сказала Лоуд.

— Что, еще какие недорезанные цари приперлись? — проворчал десятник, стаскивая полный крови сапог.

— Нет, цари пока закончились, но битва тоже интересное развлечение, — оборотень опустилась на колени. — Тряпку давай, хозяин. Э, да тут царапина.

Укс и сам чувствовал — клинок кожу сапога рассек, но самой ступне лишь слегка досталось. Правда, крови многовато вытекло. Странно, ведь с момента, когда сообщники на смотровую площадку поднялись, лишь считанные мгновения пронеслись. Иногда Логос-созидатель один миг в сутки растягивает.

Порт огласил нечеловеческий рев гребцов и хруст ломающегося дерева — корабли Храмового флота и защитников Хиссиса сошлись…

Глава 18

ГРУЗ РАЗМЫШЛЯЕТ О ЛЮДЯХ

— Слово!!!

Дрова в Хиссисе определенно подешевеют. Огромная груда обломков шевелилась на волнах у разрушенных пристаней: ползали люди по смоляным бортам и торчащим вкривь и вкось мачтам, вздымались к темнеющему небу обломки, уцелевшие весла, доски лопнувшей обшивки и онемевшие от горя фигуры-ростры. Все остальное хрустело, кричало и выло. Зыбкая и жуткая пристань содрогалась от очередных толчков: новые корабли Храма врезались в это полуживое месиво…

— Слово!!!

Лоуд понимала, что это еще не бой. Просто безумие. Храмовый флот убивал себя. Сокрушал на страх врагам, отбрасывая даже мысль о собственном отступлении. Люди наконец-то окончательно спятили. Но это еще не бой…

Тем более нужно запомнить. Оборотень предвкушала как когда-нибудь расскажет про этот дивный миг: мгновенье вопля тысяч глоток и зажигающихся в небе звезд.

Палинтоны

[1]

успели дать еще один залп: целились по огромному «Солнцу», но, кажется, в «словесо» ни один из камней так и не попал. Каменные снаряды повредили униры, но едва ли это кто-то заметил — корабли упорно ломали весла и сминали борта друг о друга. Плавучий остров вздрогнул еще раз, почти замер: корабли встали плотной сцепившейся массой. На миг стало слышно, как стучит по палубам, бортам и щитам дождь стрел. По правде говоря, далеко не все стрелки защитников города остались на месте: многие лучники, не выдержав вида надвигающейся массы и безумного боевого клича, бросились наутек. Гребцы хиссийских кораблей тоже дрогнули, часть малодушных прыгнула в воду, пытаясь доплыть до берега. Возможно, кому-то из них повезло, но не многим: сейчас плавучее месиво кораблей и обломков с плеском и скрипом громоздилось у причалов, давя людей как крыс.

— Слово!!! — озверевшие братья Храма лезли по бортам и накренившимся палубам к берегу. Спрыгнул на берег голый до пояса боец с бляхой штаб-брата на шее, снес встречным толчком щита двух кинувшихся навстречу защитников. Короткие схватки вскипали у разрушенных пристаней. Большинство царских воинов сразу отступило от порта: теперь вход в Южную и Северную улицу закрыл плотный строй щитоносцев и латников. Там кричали командиры, туда убегали уцелевшие лучники.

— Хиссис! — вопил какой-то храбрец, надрывая голос.

— Слово!!! — Ревели братья, спрыгивая на пристань.

— Слово и нэк!!! — истошно заверещал один из моряков, ободряя себя ударами копейного древка по шлему и готовясь спрыгнуть с кормы прижатого к сваям унира.

— Нэк!!! — дружно отозвался спятивший Храмовый флот и сходу атаковал строй врага, заслонивший устья улиц…

— Свалишься, припёротая! — Грузчик ухватил за рубаху, свесившуюся из окна Лоуд. Оборотень пыталась его отпихнуть:

— Мне увидеть нужно.

Первый удар строй латников на Северной улице отразил: храмовые братья, оставив на мостовой с десяток раненых и убитых, откатились назад. Пытаясь выстроить правильные боевые шеренги, заорали десятники и сотники…

На площади Южной улицы горожане не устояли — сразу дрогнул и рассыпался фланг ополченцев, десяток захватчиков прорвался вдоль стены дома. Строй защитников Хиссиса начал неумолимо загибаться, гребцы Храмового флота навалились еще яростнее. Вскипел беспорядочный бой копейщиков и мечников, с крыш стреляли лучники, падали набегавшие от пристаней моряки, но их боевой клич был дружнее. Пытался атаковать и закрыть брешь крошечный отряд-резерв царских всадников, но кони оступались на скользкой мостовой и не желали топтать лежащие тела. Из дюжины всадников уцелела половина, поскакали назад — подковы высекали из мостовой желтые искры. Почти сразу отступил в переулок стойкий фланг царских латников. Флотские с воем кинулись в преследование, получили в узости переулка жестокий отпор, но спину подперла подмога. Взвыв «Слово и нэк!» ударили снова… Южная улица наполнилась мечущимися туда-сюда людьми, ползущими ранеными. Замелькали факела…

— Не видно, ющецов проклятых, — с досадой выругалась Лоуд.

— Давай отпущу, пока до земли долетишь, хоть что-то разглядишь, — предложил удерживающий ее за штаны хозяин.

— Погоди, наши атакуют, — Лоуд смотрела в другую сторону.

На Северную улицу наступала кургузая фаланга Храма. Сотникам удалось сколотить, пусть и неровный, но строй. По команде задние шеренги метнули копья — едва ли этот маневр нанес значительный урон противнику, но флотский строй попер вперед, с дружным кличем ударил в стену щитов, не столько опрокинул, как сдвинул защитников. Десяток шальных гребцов с «Йоты» протаранили строй хиссийцев длинной сваей. Горожане дрогнули, рассыпалисьи подставили спину…

— Всё, что ли? — Лоуд села на подоконник.

— Почему всё? Теперь самое веселье пойдет. Город большой: человеку равному и всесильному тут есть чем заняться. Флот-то к забаве только подходит, — Грузчик кивнул на корабли третьей и четвертой линии, с которой высаживались на плавучий «причал», текли к берегу ручьи храмовых братьев-муравьев. Несколько унир подошли к скалам под маяком, высаживали бойцов прямо на камни.

— Да, хорошо, но мало, — пробормотала оборотень. — Может, на крышу поднимемся? Оттуда виднее.

— На крыше кто-то и кроме мертвецов сидит. Остынь, шмонда шалая. Еще насмотришься.

— Так неясно, хозяин, что дальше будет. Потом наврут, как же вранье пересказывать⁈ Вообще не фрух.

— Обязательно пересказывать? — с любопытством уточнил простак-десятник.

— А что в мире ценнее, чем хороший рассказ о том, что сам видел? — оборотень ткнула пальцем в валяющийся под стеной и смутно блестящий царский венец. — Думаешь, из жадности кусок серебра схватила? Нет, дома покажу, расскажу, как город подыхал, как я горло царю сталью перехватила.

— Вспомнила, значит, свой дом? — буркнул Грузчик.

— Вспомнила. Только ты мой дом с человеческим не ровняй. Мы иначе живем, хозяин.

— Полагаю, у вас там стены сплошь коронами и златыми шкурами увешены. Или прям вместе с головами королей и цариц те короны у очага складываете?

— Головы воняют, а сушить их — возни не оберешься. Золото я всего пару раз видела, про золотые шкуры что-то и не слышала. Только зря смеешься, Укс. Другие мы, понять ты этого не можешь. Молодой еще.

— Угу, мальчишка. Тебе самой лет-то сколько, ножелюбительница?

— Что за вопросы неучтивые, хозяин? Пошли лучше еще войну посмотрим. Горожане, небось, в царском дворце запрутся. Стены там хорошие, с наскока не взять. Интересно будет.

— Вряд ли. Теперь народец равный о себе, о женах и кухонных горшках задумается, спасать ценности кинется. Кому тот царский дворец нужен?

— Так нам и нужен. Мы ж обещали за сокровищем придти. И ключ имеем, и план точный.

Укс засмеялся:

— Да, купились корыстные братья-шпионы на сказочку. Может, и до сих пор ждут.

— Так навестить их непременно надо. Сам знаешь, за небрежно оставленные концы боги нас непременно накажут.

— Сходим, — согласился десятник. — Сейчас бой подальше откатится, и сходим. Бегать мне сейчас неохота, нога ноет, да и подустал.

— Какие твои годы, — утешила оборотень, глядя в окно. — Слушай, хозяин, а это кто там от мыса гребет?

Всмотрелись в темные пятна кораблей — те шли от входа бухту, Луна еще толком не взошла, видно, что униры, но очертания странноватые, а флагов не различить. Зрение у дарков получше хилого человеческого, но сейчас Лоуд, вглядываясь до боли в глазах, разгадать подробности не могла.

— Э, пополам мне провалиться, палец бы сейчас за дальнозоркую трубу отдала.

— Вранье про эти трубы. С физической точки зрения…

— Отчего ж вранье? У меня была такая. Приближала раза в четыре.

— И что? Дома на стену то четверное чудо повесила? — недоверчиво хмыкнул десятник.

— Нет там чуда. Опти-ка. Уж не знаю физическая или иная какая, но работает. На севере купить такую трубу вполне можно. Правда, в два веса серебра идет, совести упёрки вообще не имеют.

— Пока не увижу, не поверю. Ты куда ту трубу дела?

— Утопила, — мрачно призналась Лоуд. — Не одному же тебе мыслишка топить волшебные резаки в башку порой ударяет.

Грузчик угрожающе заворчал.

— Я к примеру вспомнила, — заверила оборотень. — Знаешь, хозяин, а это ведь за нами идут. Точно, я лоханки с такой кургузой кормой в Сарапе видела. И ты только глянь: ни на одной ростры нет.

Четыре корабля уже приблизились, стали заметны детали: широковатый корпус, довольно низкий нос, слабая обученность гребцов — явно в дальних походах бывать не приходилось.

— Неужели получилось? — с затаенной надеждой прошептал десятник.

— А трофей наш, небось сдох, — вспомнила Лоуд.

— Да что ему будет? — отмахнулся Укс, безотрывно наблюдая за четверкой неизвестных кораблей. — Связал я его хорошо. Разве что Гиос на мальчишке всласть поерзает. Грешен брат-шпион тем извращением.

— Да, этакий шмондец-затейник наш брат, он и на синеглазых поглядывает, — согласилась оборотень.

Увернуться от стремительной руки Грузчика опять не удалось — прихватил за волосы.

— Я же только предупредить доброго хозяина, — обиделась Лоуд.

— Не дразни сейчас, пустоголовая, — десятник смотрел на бухту. — Что Шлюман наш задумал?

Сарапские корабли шли без огней: фланговые униры чуть отстали, пара центральных целеустремленно двигалась к «Откровению». Штабной корабль Храмового флота стоял на якоре в центре портовой бухты — от огромного «словеса» к берегу ушли лодки со связными штаб-братьями — полегчавший «мозг» Храма пытался сохранить управление своими сотнями. Вот на «Откровении» заметили чужаков, донесся едва слышный предостерегающий крик, засигналили фонарем. Сарапские униры продолжали движение…

— Сдурел Шлюман, что ли? — озадаченно сказал Грузчик. — Они на абордаж взять «словесо» намереваются? Так не влезут…

— Может, таранить и поджечь собрались? — прошептала Лоуд, видевшая корабли куда совершеннее унылых здешних корыт…

В полусотне шагов от огромного «Откровения» униры все же начали отворачивать. Разошлись врозь, огибая «словесо» — с того кричали и, кажется, начали стрелять из луков.

— Какого припёрка… — начала Лоуд, но в этот момент правая унира брызнула огнем…

Струя черно-багрового клубящегося пламени лизнула корму «Откровения», повисла яркими соплями, поползла по борту, закапала в воду. На палубу, видимо, тоже угодило — из-за планширя вскинулось пламя, почти сразу же задернулось черными клубами дыма. Унир-дракон прошел у кормы «словеса», пыхнул огнем еще — на этот раз длинная багровая харкотина целиком оказалась на палубе. После мгновения тишины долетел вопль ужаса команды «Откровения»…

— Теперь даже громче орут, — потрясено прошептала Лоуд.

У второго унира, обходящего противника с носа, что-то пошло не так: он потерял ход, почему-то начал поворачивать. И огненно лопнул…

От вспышки Лоуд на миг ослепла, пришлось зажмуриться. Когда проморгалась, унира не было. Огненный шар уже осел на воду, колыхалось на волнах пятно пламени, чадило черным дымом. «Откровение» тоже горело, но по сравнению в огненным морем, казалось «словесо» лишь слегка коптит…

— С насосом у них что-то случилось, — прошептал Укс.

— Какой насос⁈ У них летучая труба взорвалась!

— Спятила, пустоголовая? Какие еще летучие трубы?

— Обычные. С заду у них пламя поджигают и летят они. Во врага, ну, или куда их запуститься получится.

— Очнись! Это огонь… Специальный огонь. Насосами или горшками пускается.

— Ты, хозяин, глаза разуй. На первом, не спорю, огонь стоит. На втором летучая труба была. На ней и взлетели. На западе эти демоновы трубы лет пять назад чуть ли не на каждый корабль ставили.

— У тебя с головой что? Не бывает летучих труб.

— Ну, может уже и не бывает, — сердито согласилась оборотень. — Может, это последняя была. Вон, остальные-то сарапские в бой не идут…

Действительно, атаковать продолжал единственный унир. Шел вдоль строя кораблей Храмового флота и плевался огнем: в каждый вражеский унир или диер ему попасть не удавалось, но пару кораблей задел, да и «Йота» задымила. На плотно стоящих храмовых кораблях гребцов оставалось мало: большинство ушло воевать город. Лишь два крайних унира успели посадить на скамьи достаточно людей и выйти из ряда. Сарапский унир-дракон еще раз плюнул пламенем, точно угодив в корабль захватчиков, и отвернул, явно намереваясь уклониться от рукопашного боя. Тем временем, от берега отвалила еще пара унир — из тех, что высаживали бойцов под маяком и остались в стороне.

— Догонят! — возбужденно предрек Укс.

— Не, у сарапских ублёвков два свежих унира с бойцами, — заметила оборотень.

Действительно, два еще не принимавших участия в бою унира Шлюмана двинулись на прикрытие корабля-дракона. Тому пришлось огибать огромное горящее пятно, сарапский унир осветило как днем, стало заметно как суматошно и не в ритм работают гребцы. Более легкие, пусть и не полные, но сработавшиеся команды храмовых моряков заметно сократили отставание. Наперерез шла пара унир от маяка. В этот момент, один из сарапских кораблей поменял курс, внезапно повернув к выходу из бухты.

— Вот вонючки подзаглотные, струсили! — возмутилась Лоуд. — Ну, Шлюман вас за яйца подвздернет.

— Это если не он самолично сидит на этом унире ссыкливом, — предположил десятник.

— Да, Пришлые — дерьмецо известное, — согласилась оборотень.

Один из храмовых унир настиг «огненного дракона», можно было угадать, как зацепили борт баграми. Сарапский корабль подошел на выручку собрату, но его тут же атаковал второй унир Храма. Уже близки были два корабля, спешащих от маяка…

— Сейчас они… — начал Укс.

Полыхнуло… Сами ли моряки подожгли секретные емкости с жидкой смесью, случилось ли то в суете абордажа, или храмовые братья вздумали отомстить, осталось неясно. Сцепившиеся корабли вмиг оказались объяты пламенем. Прыгали в воду крошечные фигурки, падали горящие, размахивающие лапками, светляки… Еще бились на паре других унир, тянуло по волнам лужи пламени…

— Да, далековато, толком не разглядеть, — вздохнула Лоуд.

— Ближний костерок заслоняет, — согласился десятник.

Храмовый флот горел. Пламя плясало по бортам и палубам, временами почти скрываясь в жирном плаще густых клубов дыма. Вырвался из коптящего скопища унир, моряки сбивали пламя с занявшейся ростры, отгребали к берегу. Остальной флот и остатки несчастных хиссийских кораблей были обречены. Плыли к берегу уцелевшие гребцы, вой сгорающих заживо пробивался сквозь треск пламени…

— Тебе будет что рассказать, — признал десятник, озирая пылающий порт.

— Запомнить бы всё, — озаботилась Лоуд и закашлялась — клубы дыма начали заволакивать Морской дворец.

— Пожалуй, пора идти ужинать, — решил Грузчик. — Тем более, нас ждут, да и по глоточку принять давно пора.

— Ноги уже ломит, — согласилась оборотень. — Но, может, здесь еще что случится? Можем пропустить.

— Не надейся. Все равно не разглядим.

Действительно, черная завеса практически заслонила бухту. Еще доносились крики с кораблей, но угадать, что там происходит уже не получалось.

Напарники двинулись к ужину.

[1]

Палинтон (палинтона) — двухплечевая торсионная баллиста, мечущая камни.

Глава 19

По Северной пройти не удалось. У храма Вечной Девы еще шла драка, отбивались засевшие во внушительном здании горожане, рядом пылали дома, бегали опаленные храмовые братья, хрипло орали «Нэк!» и долбили в двери. Напарникам бегать и кричать не хотелось — денек и так вышел утомительным.

— Обойдем дворами, а дальше по Мечной, — решил десятник.

— Это же через сколькозаборов лезть⁈ — возмутилась Лоуд, у которой все сильнее болели ноги, да и в предплечья уже начало отдавать.

— Полезешь. Все равно быстрее выйдет, чем с добрыми братьями храмы штурмовать да двери вышибать, — кивнул в сторону пожарища Укс. Оттуда действительно доносились тяжелые ритмичные удары тарана.

— Это они тот стол уже расколотили и чем-то тяжелым теперь лупят, — сообразила оборотень.

— Колонну свалили, — вздохнул Грузчик. — Классический эйхин

[1]

, изящество строгости. Раньше Хиссис был не так уж дик.

— Да, дичают, но все никак не одичают, подзаглотники, — согласилась Лоуд. — К счастью, поглупели изрядно. Не так уж долго мы с ними возились.

Шпионы перелезли через забор и Укс, глядя на лежащие во дворе трупы, сказал:

— Логос-созидатель подсказывает, что люди непременно вымрут. Но он же подсказывает, что без этих тварей будет скучновато.

— Может и будет. Попробуем, узнаем. Но пока никакого проку в жалких ющецах я не вижу.

— По-крайней мере, они придумывают ругательства и новые тряпки. Тебе-то точно без тех забав будет скучно.

— Ты меня не знаешь, хозяин, — Лоуд пошевелила носком сапога руку убитой женщины, раздумывая, имеет ли смысл снимать забытый мародерами браслет. — Я всегда найду чем развлечься.

— Готов поверить, — Грузчик, прихрамывая, вошелв дом…

В следующем дворе на партнеров напали двое изодранных и опаленных двуногих. Укс не без труда увернулся от рычащего человека с длинными ножами, ударил по коленям обломком жерди. Лоуд удрала от своего врага за курятник, нырнула в пахнущую пометом нишу, присела. Дурной подзаглотник сходу наделся пахом на клинок Белоспинного.

— Ты там как? — спросил десятник, уже в четвертый раз опуская палку на голову все порывающегося встать врага.

— Может, нам курицу прихватить? — отозвалась оборотень, стряхивая с головы пух — птицы за загородкой кудахтали столь панически, будто Храмовый флот приперся именно их к Слову обращать.

— Ты на себя посмотри, — проворчал Укс, вонзая подобранный нож в грудь упорного противника. — Серебро за пазухой бренчит, нэк ее ломать начинает, а всё о жратве мысли…

— Так пошли тогда, — оборотень, вооружившись топором умирающего горожанина, выбралась из щели.

Стоило выйти в переулок, как на напарников налетел совершенно обезумевший флотский:

— Нэк!

— Ты на кого прешь⁈ — изумилась Лоуд, шарахаясь в сторону. Оборотень шла в облике полусотенника: одежда флотская, мордос геройский — как можно с горожанином спутать⁈

— Нэк! — залитый кровью храмовый брат, набычившись за щитом, размахивал мечом с такой яростью, словно столкнулся с десятком истинных врагов Слова.

— Ты бы с ним не болтала, — посоветовал откуда-то сверху Грузчик. — Не поймет…

Оборотень побежала вдоль стены, увидела впереди группу сражающихся, повернула вбок — меч преследователя пронесся над головой. Случайно увидела хозяина — тот сидел на брусе, что распирал-поддерживал стены узкого проулка на высоте двух человеческих ростов. Сзади за Лоуд все топал упорно сопящий гребец. Бежать, Логос-созидатель тому свидетель, было трудновато: икры и колени терзала боль. Лоуд постаралась быть быстрой, проскочила под балкой. Сзади послышался удар, стук повалившихся тел. Оборотень, готовя нож, обернулась — хозяин поднимался с моряка — голова того была раскроена, уже натекала лужа.

— Хорошо, что я топор отдала, — простонала Лоуд.

— Лучше тичон мой побыстрее забрать, — заметил Укс. — Не в себе наши братья. Похоже, Мудрейший порции нэка всерьез урезал, а сегодня герои так и вообще ничего не получили. Кстати, ты, пустоголовая, бегать разучилась. Бредешь как муха сонная.

— У тебя у самого руки дрожат, — с трудом выговорила оборотень — у нее уже и челюсть начало сводить.

Кое-как добрели до хибары Гиоса; до бедного квартала война еще не докатилась, но на перекрестке пришлось переждать: рысил по улочке остаток флотского десятка, ревел во все горло уж вовсе несвязное.

— Это с «Лямбды», вроде, герои, — пробубнил Грузчик.

— Пошли, сдохну сейчас, — призналась оборотень.

Из-за неприкрытой двери падал слабый отсвет.

— Есть кто-то, — предупредил десятник. — Жди, пустоголовая.

Лоуд чуть не завыла — вкус близкого нэка уже во рту чувствовался. Если бы пальцы сгибались, на нож и хозяина взяла, и весь Храмовый флот.

— Жди, — повторил Грузчик и захромал к двери.

Лоуд потопталась у сарая, не выдержала, перебралась под окно. Услышала голос Ската:

—…сгинула?

— Да кто ее, крабье вымя, знает? Рубились там так, что не вздохнешь. Мы ж в самой заднице оказались. Где за шмондой уследить? А как ногу мне проткнули… Думал там и останусь. Дай мерку-то…

Лоуд впилась зубами в свои пальцы. Уже наливает. Ублёвок бескрылый, задница человечья…

— А с сокровищницей царской чего?

— Да чего, возьмем. Ключ есть, про ловушки я узнал. Передохнуть нужно, да и попробуем серебра хапнуть. Где парни-то?

— Гиос их в соседний квартал повел, серебра подсобрать. Он добрые дома знает. Разок уже вернулись, скоро опять придут. По серьезному и сработаем. План-то у тебя верный?

— Лично я рискнуть готов, а там Слово поможет. Тут ведь в чем хитрость — глянь чертежик. Да к огню сядь поближе…

Короткий всхрип… Лоуд облегченно подпрыгнула, сунулась в окно: Скат, держась за живот, склонялся к очагу, Грузчик уже наполнял мерку.

— Мммм! — Лоуд понимала, что стонет жалко, по-человечьи, но боль так и скручивала.

— Да не трясись ты, — Укс прохромал к окну.

Слава богам, как же чудесно нэк в горло льется, словно сам Океан в тебя жизнь вселяет.

— Лезь, — буркнул десятник, помогая. Лоуд поняла что женский облик надела, вползла в комнату. Руки и ноги уже своими стали, да и из хребта боль уходила. Оборотень рухнула на скамью у очага, отпихнула тело Ската — у того начали тлеть и вонять волосы.

— Слышала? — спросил Грузчик, разрывая лепешку.

— Угу, — Лоуд вырвала из жареной рыбы спину, сунула в рот, потом начала выплевывать кости.

— Ловко, — одобрил Укс, озирая комнатушку: у стены лежали узлы с трофеями, несколько ковров, серебряная посуда и ворох одежды — братья-шпионы зря время не теряли.

— Я же морская, — оборотень запихнула в рот мятый персик, сплюнула косточку в огонь.

— Вот что, морская-пустоголовая, — невнятно сказал десятник, вталкивая в себя лепешку с листьями базилика и мягким овечьим сыром. — Надо нам передохнуть, до утра спокойно отсидеться. Пусть герои щиты и копья таскать подустанут. С братьями-шпионами попозже объяснимся. Да и половину фляги Скат нам оставил — это поценнее будет чем груда того дармового серебра.

— Прав хозяин, кругом прав, — прочавкала Лоуд. — Хорошо бы Скату заодно с нэком и серебришком исчезнуть. Пусть на него думают — хитрец известный. Вот только не унести нам всего.

— Унесем. Мальчишку можно навьючить. Вон он, под лежак забился.

— Жив? — удивилась, забывшая о пленнике Лоуд.

— Видать, неглуп. Заполз от греха подальше. Помочь не откажется… — Грузчик глянул на лежащего Ската, но раздевать мертвеца поленился. — Дай сопляку что-то из тряпья награбленного…

Мертвого шпиона перебросили через забор, вернулись за вещами. Мальчишка безропотно взял мешок, шел послушно, только ковылял неловко — ноги затекли от веревки.

На кладбище было спокойно, тихо нашептывал ветерок, небо над портом все еще алело, но куда ярче полыхало над южными кварталами и у царского дворца.

— Не повезло нам с сокровищницей Трида, — хмыкнул Укс.

— Это бы утащить, — Лоуд прижимала к себе мешок с памятными вещичками.

Устроились между могилами, Грузчик посадил мальчишку за соседним надгробным камнем, сунул узелок с едой и воду:

— Все не сожри, позавтракать оставь. В башку стукнет бежать — рискни. Но поймаем. Впрочем, тебе шею и без нас свернут. Слышишь?

По другую сторону кладбища тянулись заборы богатого Энэйского квартала, откуда доносились дикие крики и вовсе уж нечеловеческие завывания. Разгоралось близкое зарево…

Десятник сел на разостланный плащ, глотнул из кувшина, протянул соучастнице — пива оставалось еще прилично. Лоуд отпила — жидкость была тепловата, но горло промывала приятно.

— Длинный день, — вслух подумал Грузчик. — Вроде все сделали, но как-то… Ты, пустоголовая, зачем на башне зрителям оба раза Тридом представала? Мы как договаривались?

— Раз Аннисис, второй раз Трид, — вспомнила оборотень. — Спутала чуть-чуть. Волновалась, хозяину тщилась угодить. Да и какая разница? Все получилось.

— Логос-созидатель осмыслит результат позже. Был город вонюч и дик, станет дик, чёрен и смраден, — десятник поморщился.

— Главное, опустеет город, — уточнила Лоуд. — А что до вони, так это еще наш брат Укосс попахивает. Вот завтра, конечно, истинная вонь пойдет. Война, хозяин, что ты хотел.

— Надоело. Пусть бы людишки просто исчезли.

— Тоже скучно, — оборотень улеглась на плаще, закинула руки за голову. По небу волокло клубы дыма, Луна гуляще подмигивала сквозь ту густую вуаль, смотрела на город Темная Сестра — тоже запомнить хотела. — Славный день, хозяин. Не жалей ты их. Человечков много, режут друг друга, режут, потом глядишь, через десяток лет опять их столько же. Снова копошатся, снова жить всех учат.

— Слушай, столикая, так как давно ты под Луной живешь?

— Давно. В бабки тебе гожусь. Или в матери. Или еще кем помниться смогу. Женой верной, шмондой сладкой. Хочешь? Ночь алая, самое время успокоиться.

Десятник молчал. Лоуд улыбнулась обеим лунам, надела облик трепетной купеческой дочери, приподнялась на локте…

— Не эту, — пробормотал Укс.

— Да кого пожелаешь.

— Я ей вчера записку послал. Чтоб спряталась и барахло схоронила, — прошептал десятник, не мешая развязывать свои штаны.

— Пустое. Их, камнелобых, хоть как предупреждай.

— Может, пригодится нам шмонда с домом, — вздрагивая, выдохнул Укс.

— Как тебе и Логосу-созидателю угодно, –промурлыкала оборотень.

Хозяин застонал…

…Взведен он был как арбалет, которых в здешних глухих местах не знают. Лоуд ублажила, напоила пивом, повторила несложную блудливость. Молодой, трудов-то, что тот же арбалет взвести…

Резались и кричали в Энэйском квартале, истошно визжали бабы, пожарища уже десятками бушевали. А на кладбище лишь ветерок травой шелестел, легкая гарь между камней витала, да наивный десятник от мужской сладости зубами скрежетал…

…Дремал. Лоуд лежала в удобном облике, рассеянно гадала, почему именно эта неяркая тетка так хозяину нравится. Боится он других, что ли? Вон и сейчас дротик локтем сквозь сон нащупал. Ладно, пусть боги к бескрылому снисходительны будут. В чем-то он прав: убивать уже не так весело. Пережрала смерти оборотень. Пусть хозяин живет, с ним веселее. Мальчишку бы прирезать — вон он, едва слышно грушу жует. Но какой смысл Белоспинного доставать? Пусть дышит грушеед, мешки таскает. Потом разберем, какой он крови, да что с ним делать.

…Теперь уже не визжала баба в стороне богатых Энэйских дворов, а хохотала пьяно и безумно. Пели непонятный гимн мужские голоса, скрипели, обваливаясь, горящие кровли, заслоняли алую луну буйными облаками искр. Донеслись многоголосые крики с другой стороны — видать, пришел час Олитовой улицы…

* * *

— Выспалась, пустоголовая? — мрачен был десятник, как небо от дыма черное. Понятно, даже мысли об утреннем мужском стеснении мудрый Логос-созидатель и допустить не может. Просто мрачен хозяин.

— Отдохнула, — согласилась Лоуд, кидая мальчишке не до конца обглоданный рыбий хвост. Пленник-носильщик объедками не брезговал, впрочем, остатки вчерашней снеди при утреннем свете сущими объедками и выглядели. Ну и ющец с ними, храмового брата никакой жратвой не напугаешь. — Так каков план, хозяин?

— Сначала друзей проведаем. Так честнее будет, — задумчиво сказал десятник. — Потом свежим воздухом подышим и придумаем, как из города убираться. Хозяйство-то у нас не маленькое, на горбу не утащишь.

— План хорош, да только сколько времени нам Логос даст? — засомневалась оборотень. — Слышишь ведь?

С рассветом крики не стихли. Утренний ветер прибил дым пожарищ к земле, и из-за завесы доносился вой: почти со всех сторон. Тоскливый, полный боли и злобы. Лоуд вспомнила о йиенах, что в иных землях обитают, но на всем мысу Края Мира, бедному дарками, как мирными, так и дикими, те трупоеды не водились. Люди в Хиссисе воют. Вернее, то безумие, что от отсутствия нэка к живым приходит.

— Интересно, какой план у Мудрейшего Аннисиса на сегодняшний день имелся? — буркнул десятник, взбалтывая в кувшине остаток пива.

— Наверное, у него примерно наш план и был? — предположила Лоуд. — Где-то хорошо припрятанный, прикопанный.

— Может и так… — Укс помолчал. — Знаешь, пустоголовая, а ведь придется нам с нэком решать.

— Но не сегодня.

Десятник кивнул.

Перебрались через знакомый забор. Укс прислушался:

— Дома, вроде. Пивом разлитым пахнет и разговаривают.

— Ругаются, — расслышала Лоуд.

— Лучше бы нам во дворе потолковать. Мне на просторе удобнее, — десятник схватил за плечо носильщика. — Ты, красавчик, позови-ка друзей моих.

Мальчишка отрицательно замотал головой. Рожа грязная, испуганная. Хотя одетым выглядит постарше, все равно сопля непригодная.

— Ты, подзоглотник, нам немого будешь кривлять? — удивился Укс.

— Ой, нехорошо, — огорчилась оборотень. — А вроде не совсем безмозглым казался.

Мальчишка открыл рот, начал отчаянно показывать на шею, тыкать пальцем в горло.

— Язык есть. Смысла нет, — ухмыльнулся десятник. — За дурную пантомиму руки обрывают. Иди и позови наших братьев. Или еще один зад просверлю, — острие дротика качнулось.

Мальчишка, оглядываясь, побрел к двери хибары.

— Что он такое показывал? — задумалась Лоуд. — Иглой вроде тыкал? Могут голосовое горло зашить?

— Нет у человека голосового горла, — уперся Укс.

— Но там же несколько дырок. Видно же когда режешь. Одна дырка для голоса.

Десятник фыркнул и оказался у стены, Лоуд поспешила следом…

Мальчишка, трусливо озираясь, помялся, что-то поднял у порога, и стукнул в кривую дверь Гиосового «дворца». Внутри заворчали, послышались шаги. Дверь распахнулась, выглянул Гиос с мечом наготове:

— Какого припёрка…

Мальчишка кинул в хрипящий мордос Гиоса огрызок яблока, отскочил. Гиос качнулся следом, чуть не упал с единственной ступеньки, увидел шагнувшего сбоку десятника.

— Ты…

Брызнула кровь — наконечник тичона оставил рядом с кадыком шпиона яркое отверстие. Укс, не дожидаясь когда упадет хозяин дома, нырнул в дверь. Лоуд отпихнула схватившегося за пробитое горло Гиоса, с ножами наготове запрыгнула в развалюху. Двое шпионов уже были мертвы, Грузчик стоял над третьим — штаб-брат Зинос, сидел и раскачиваясь от боли тупо смотрел на наконечник тичона. Оглушительно воняло разлитым пивом, мочой и чем-то горелым. Вокруг валялись миски, черепки и уцелевшие чашки.

— Нэк бодяжить пытались, — пояснил Укс и коротким точным ударом прикончил измученного штаб-брата.

— С нэком и клятва кончилась, а, хозяин? — спросила Лоуд, глядя на последнего шпиона из Храмовой команды — сознание парня на миг прояснилось, он попытался достать кинжал, потом пополз к двери, обгаженные штаны отвисали на заду.

— А ведь Гиос наверняка успел припрятать запасец, — сообразила оборотень.

— Он при них глотнуть не решался. Ожидал когда сдохнут.

Напарники наблюдали, как на четвереньках ползет к двери обреченный шпион. Лоуд стало жутко — что с человечком единственный день без эликсира сотворил⁈ Дарки, конечно, крепче телом и разумом, да и запас нэка пока имеется. Но ведь придет день…

Шпион дополз до двери — на пороге стоял мальчишка. Подождал пока человекообразное четвероногое приблизится, отпихнул босой пяткой нечесаную голову. Шпион упал, застонал, поджимая колени к груди.

— Мне постричься нужно, — задумчиво предположил Грузчик.

— Это нам доступно, — согласилась Лоуд и кинула мальчишке чужой нож: — Давай, красавчик, чикни ненужного.

— Нет, — Укс оказался у порога, пригвоздил лежащего шпиона к земляному полу.

— Почему «нет»? — с любопытством спросила оборотень.

— Наши храмовые братья людьми перестали быть, пусть легко умирают, — десятник обтер наконечник драгоценного дротика. — Эй, немой доедала, обувь себе найди, да еще раз вещички глянь. Уходить будем.

Десятник не жалея воды умывался, Лоуд смотрела ему в «расписную» спину:

— Значит, сопляк с нами идет?

— Пока да. Носильщик не помешает. Нам свободные руки нужны. Вечером мы с тобой с братьями распрощаемся. Если до вечера кто-то из Храмовых вообще доживет.

— Это понятно, — Лоуд погладила пальцем костяную рукоять ножа. — Непонятно, почему ты мальчишку пожалел. Он ведь не немой и видел достаточно.

— За сутки тут многие люди разное повидали. Хиссис другим стал и до нас ему дела нет. А доедала пригодится. Возражать будешь?

— Пока нет, — оборотень усмехнулась. — Доедалу «грушеедом» зови. Сопляк всю ночь огрызки жрал.

— Нам-то что? — равнодушно пожал плечами десятник. — Еды теперь надолго хватит.

[1]

Эйхин (искажен.) правильное эхин — часть дорической колонны.

Глава 20

Удивительным в тот день был город Хиссис. Пожары не утихали, вовсю пылал царский дворец, в полдень занялся Мемонский квартал. Рыскали среди дыма шайки и малые отряды вооруженных людей, старались не сталкиваться, выбивали двери уцелевших домов, поспешно выносили серебро и ценные вещи, хватали женщин помоложе, резали глотки тем, кто осмелился возражать. Валялись на улицах и в домах тысячи трупов, коптились в дыму, начинали смердеть. Издыхали под стенами, бродили обезумев, швыряясь серебром, раздирая на себе одежду и кожу, лишенные нэка Храмовые братья. Выли в черный дым, бросались в огонь. Не все, конечно. Имелся еще нэк. Говорили, что кто-то напал на Храмовый лагерь ночью, но полусотня штаб-братьев отбила нападение. Вроде не люди нападали, а демоны, но потом вернулись экипажи уцелевших кораблей, требовали нэка и резались со штабными еще кровавее. Встал отдельным лагерем у маяка отряд экипажей двух унир и полузатонувшей «Виты», те к себе никого не подпускали. Собирались они, вроде бы, нэк продавать, но потом передумали. Ходила по бухте, забитой дымящимися остовами кораблей, «Двуглазка» — хитроумный экипаж пытался среди углей отыскать уцелевшие бочонки эликсира.

Стал в десять раз меньше затянутый дымами город. И в сто раз безлюднее. Грузчик полагал, что многие горожане из Хиссиса бежали, Лоуд, видя бесчисленные трупы, думала, что на улицах и дворах все люди и остались. Напарники с живыми людьми старались не сталкиваться, кружили по кварталам, прячась в домах и дворах. Измученный поклажей Грушеед уже едва ногами двигал. Ничего не получалось: в дом прыгучего жреца Угона попасть было вполне можно, но найти тележку с мулом или ослом, да вывезти драгоценные бочонки в безопасное место, нечего и думать.

— До темноты придется ждать, а пока осла раздобыть, да чистым воздухом подышать, — намекнула Лоуд.

Хозяин согласился.

Лишнюю поклажу запрятали неподалеку от Проездной площади. Ворота выбранного дома были выбиты, по всему двору валялось тряпье и медные деньги. Трупов тоже хватало. Ценные мешки сложили в чуланчике, потом Укс за ноги подтащил тело старика, оставил сторожить-загораживать дверь.

— Охраняй, седобородый, а то второй раз убьем, — пригрозила оборотень молчаливому часовому.

Мальчишка-Грушеед таращил глаза, помалкивал. Лоуд полагала, что разумнее его связать, да рядом с мешками уложить, но Грузчик решил иначе. Может и к лучшему решил: когда выбрались за город, мальчишка уже волок мешок с двумя курицами. На берегу реки сообщники ушли подальше в кустарник и развели костер.

— В Хиссисе жареного и так полно, — заметила Лоуд, глядя на дымную завесу над городом.

— Там легко и самим поджариться, — буркнул десятник.

Грушеед ощипывать куриц не умел, за что схлопотал крепкую оплеуху. Пока унимал у воды кровь из носа, оборотень посоветовала:

— Если ты, хозяин, рабов вознамерился брать, то выгоднее уродов чуть поопытнее этого наловить.

— В Сарапе советуешь набрать? — усмехнулся десятник.

— Тех, пожалуй, только вместе с надсмотрщиком забирать имеет смысл. Или на мясо.

Брезгливый Грузчик поморщился.

Следовало торопиться, поэтому куриц съели полусырыми. Напрасно, поскольку едва вернулись на дорогу и сделали с сотню шагов, как даже железный желудок Лоуд вознамерился взбунтоваться. В основном из-за запаха. За сутки по дороге немало прошло людей и не только людей. Кое-кто здесь и остался. Вроде сотни трупов в городе видели, а здесь пробрало…

— Осла совершенно напрасно забили. Нам бы пригодился, — сглатывая, сказала оборотень.

Ослу еще повезло, лежал с взрезанной шеей. Дальше валялся мул, женщина, потом не пойми кто… Кровь уже впиталась в пыль, веревки кишок растянулись поперек дороги, сплелись в комки, казалось, трупы связаны жуткой пуповиной. Или паутиной.

— Обойдем, — просипел десятник.

— Тут знаки начертаны, — сообщила Лоуд, вглядываясь в бурые полосы на дороге. Хозяин толкнул ее в спину, оборотень возражать не стала, лишь подхватила валяющуюся в колее шкатулку. Бренчала та очень многообещающе.

Грушеед добежал до кустов, начал выплевывать курятину. Десятник, надо отдать ему должное, сдержался. Пока мужчины боролись со слабостью, Лоуд поддела ножом крышку шкатулки.

— Цацки. И серебра немножко.

— Выбросить не хочешь? — с угрозой спросил хозяин.

— Просто любопытно, — оборотень закрыла серебро, пару раз копнув ножом под кустом, присыпала пылью шкатулку.

— Как думаешь, кто это на дороге резвился? Калликары обнаглели?

— И знать не хочу, — буркнул десятник, ударом распоротого сапога сшиб с ног ослабевшего мальчишку. — Догоняй, Грушеплюй…

Пошли через кусты, мальчишка ковылял сзади, пытался догнать.

— Хозяин, тебе бы сапоги с кого снять, — посоветовала Лоуд.

— Успею. Подвернется что-нибудь добротное…

Кусты стали совсем непролазными, пришлось вернуться к дороге. Здесь было почти нормально: трупы попадались, но не часто и в приличном виде. Правда, вспухать уже начали — день был душноватый.

У перевернутой повозки оборотень подобрала новый симпатичный топорик — Грузчик не возражал — инструмент может понадобиться. Зашагали дальше…

— Там со знаками или наш сумасшедший брат, отсутствием нэка вдохновленный, позабавился или пара сирен наведалась, — наконец, сделал вывод вдумчивый десятник, перешагивая через очередного мертвеца.

— Так далеко от островов залетают? — удивилась Лоуд.

— Бывает. Если большую поживу учуют. Ты их видела?

— Дважды. Один раз покушались, ублёвки сисястые. Но мы хорошо вооруженные шли, геройски отбились.

— А как же…— Укс процитировал:

Уши гребцам плотно воском залеплены были,

Арха-героя у мачты надежной веревкой связали.

Остров вдали показался пустынный, скалистый.

И в расстоянье, откуда призывное пенье расслышать,

Может, сирены влекуще и сладко воспели…

— Да уж воспели, — оборотень сплюнула. — Одно подзоглотье… Впереди меня гребец сидел — на нем шерсть дыбом встала. Вот такой соблазн, ющец их… Ты сам-то разве их напевов не слыхал?

Десятник лишь бросил косой взгляд.

Лоуд сообразила — ну понятно, в воздухе разве какое пенье расслышишь?

Когда показался Сарап, у оборотня уже болели ноги. По земле шагать, это не морем спокойненько плыть. У спуска к повороту присели отдохнуть.

— Слегка припозднились мы, — десятник смотрел на клубы дыма над поселком.

— Там ослов и лодок предостаточно имелось. Должно и на нашу долю хватить, — проворчала Лоуд. — Э, Грушеед, ты вроде туда идти не особо хочешь?

Мальчишка лишь ниже склонил голову: сидел, обхватив колени, рубашка с взрослого плеча казалась плащом, длинные штаны закатаны, а все равно голым чучелом кажется. Шея с два пальца толщиной. Вот носильщик так носильщик.

— Через стену глянем, может и обходить не придется, — решил Укс.

Обходить действительно не пришлось: с внешней стены охранники исчезли, да и вообще поселок порядком изменился — теперь было очевидно, что горят строения в разных частях Сарапа.

Шпионы взобрались на стену — легконогий Грузчик поднялся без труда, втянул на ремне Лоуд, потом мальчишку.

— Ловко, — восхитилась оборотень, озираясь. Видимо, настоящего боя на стене не случилось — схлестнулись мимоходом. Обломки копья, лужица крови. Но сброшенный вниз раб висел красиво: угодил спиной на кол ограды, туповатая деревяшка выперла из-под грудины. Борода наколотого человека задралась к небу, рот распахнут, желтеют пеньки зубов.

— Эх, боги-то как жестоки, — расчувствовалась Лоуд. — Друг ведь, почти брат. В одной клетке сидели, из одного корыта хлебали…

Грушеед таращил глаза, Укс пробурчал насчет «закудхала, сказочница» и, наконец, навинтил наконечник на дротик.

Прошли по улочке. Лоуд опять удивлялась тому, как порой мгновенно мир меняется: дома выглядели брошенными, у дверей валялись кучи черепков, словно нарочно посуду здесь били. Может, и правда, нарочно. На распоротый мешок с мукой кто-то помочился — вокруг виднелись белесые липкие следы босых ног. Со двора уже пованивало, с забора свисал разодранный надвое плащ. Ветерок нес вдоль стены облачко куриного пуха — кто-то весьма умело подушки победил.

— Хозяин, ты снег видел? — спросила Лоуд.

Укс поморщился:

— А ты видела, что ли?

— Еще бы! — оборотень подбодрила пинком Грушееда, вздумавшего разглядывать голую мертвую бабу, растянутую на веревках в воротах. — Настоящий снег — красота немыслимая. Кожу жжет, глаз радует…

— Ты бы, пустоголовая, помалкивала…

На соседней улочке раздавались голоса, захрустела выламываемая дверь…

У ограды знакомого сада Лоуд грустно заметила:

— Нет, опоздали мы.

Валялся на мостовой развязавшийся узел: шелковая туника, еще какое-то тряпье, сандалии с серебряными пряжками. Чуть дальше прилег незадачливый грабитель — повыше задницы торчал обломок стрелы.

— Может и вовремя, — пробурчал Грузчик. — Неоднозначно тут у них, — он легко подпрыгнул, оказался сидящим на заборе — колокольчики неуверенно звякнули.

— Я рогулькой подпирала, — похвасталась оборотень.

Укс молча срезал шнурки сигнализации, протянул руку. Лоуд надела кокетливый облик светловолосой стройняшки — десятник поднял напарницу вверх, вздохнул:

— Шмонда и есть.

Глянул вниз на мальчишку.

— Что это мы тут птичек изображать должны? — удивилась оборотень. — Лезь, Грушеед.

— Не, пусть сам решит, — сказал десятник, разглядывая с высоты забора сад и дом. — Мне его связывать надоело. Пусть выбирает. Может ему Логос-созидатель иную дорогу наметил и не по пути нам. Отпустим.

— С какой это стати тонконогий человечий сопляк… — Лоуд замолчала.

Выходит, хозяин о мальчишке чуть больше знает. Странно. Жизнь в последние день-два случилась бурной и интересной, о мелочах думать было некогда. Ну, приблудился сопляк-прислужник. Временами даже полезен — пнешь, работает, старается. Учили его чему-то рабскому, истинно человечьему. Может и зад подставлял — в Сарапе того греха не боятся. Или он, все-таки, высокой крови? Нет, не мог так Логос-созидатель намудрить…

Лоуд с любопытством смотрела, как мальчишка топчется, зубы сжимает. Шагнул к забору, подпрыгнул — Укс ухватил за шиворот, поднял.

— Ну, ты храбрец, — сказала оборотень взобравшемуся на гребень сопляку. — Понял хоть, в какую жопу сунулся?

Мальчишка хотел что-то сказать, но вспомнил что немой, только лоб наморщил. Лоуд ухмыльнулась и хотела спихнуть его в сад, но от толчка хозяина сама слетела и едва на ногах удержалась:

— Что еще за подзаглотство, хозяин?

— Не скалься. Одаривать буду.

Лоуд изумилась, мальчишка тоже рот открыл: десятник шел от куста к кусту, без спешки выбирал, резал кинжалом розы.

— Вот пополам мне провалиться, — оборотень, улыбаясь, приняла тяжелый букет — розы пахли теплым сухим днем, солнцем и чуть-чуть морем. Укс набрал уйму сочно-багровых, лишь в середине светлело несколько атласно белых и желтых. Точно мясо парное, свежайшее, с косточкой белой в мякоти.

— Ах, боги свидетели — я влюбленная в героя навечно, — пропела оборотень.

— Молчи уж, — десятник улыбался.

У дорожки валялось тело — не мертвое, поскольку временами шевелилось и желудочно кашляло. Вокруг лужи блевоты, густая вонь бражки, пива и нутряной кислятины.

— Человек, — вздохнула Лоуд.

— Совсем уже равный, — согласился десятник.

У дверей хозяйского дома раздавались пьяные голоса, туда соучастники не пошли. Укс подвел к разбитому окну первого этажа, оборотень запрыгнула внутрь. Десятник сел на подоконник, обернулся:

— Не хочешь?

Мальчишка, опустив голову, стоял на дорожке.

— Ну, смотри, — буркнул Укс. — Если он жив, могли бы потолковать. Или не очень и нужно тебе?

Грушеед замотал головой, в смысле «не нужно».

— Гуляй тогда, — разрешил десятник. — Мула или осла найди, нам в городе понадобится. У той улочки жди.

Мальчишка кивнул.

Лоуд, пробираясь в глубь комнаты сквозь опрокинутую мебель, заметила:

— К чему нам еще один осел? Хватит и того, в которого умный десятник превратился.

— Не шмонди.

— Так наведет ведь сопляк. Сквозь копья пробиваться желаешь? Он тут всех знает…

— Вот потому и не наведет. Не одной тебе Сарап густым дерьмом воняет.

— Ладно, — поразмыслив, согласилась оборотень. — Я на всякий случай уточнила. Ибо лишь Логос-созидатель постичь способен…

Лоуд шагнула в дверь за хозяином, и Логос-созидатель напомнил, что в чужих домах нужно поменьше болтать. В полутьме галереи оборотня обхватили сзади. На Укса тоже накинулись, но стремительный десятник успел отпрыгнуть. Там хрипели и боролись, Лоуд, притиснутой к большому и горячему телу, тоже было чем заняться. Меняла облики: рослый полусотник, черноволосая баба, рыжий мальчишка — обычно это сбивало с толку противника, но нынешний лишь удивлено гмыкал, но не отпускал. И руки как спрутовы щупальца, только потные. Э, дура припёротая, могла бы и унюхать. Лоуд превратилась в Жирную и сразу обратно в мальчишку — цепкие лапы удалось разорвать, оборотень, не оборачиваясь, подпрыгнула, метя макушкой в подбородок врага. Вроде и неслабо попала, но крепкий ющец лишь крякнул, попытался стиснуть оборотня вновь. Лоуд левой рукой успела выхватить нож, неловко развернула клинок. Противник охнул — значит, задела. Оборотень рванулась, ударила правой ладонью по рукояти Белоспинного — направленный нож вошел в живое. Объятья врага ослабли, и Лоуд, вскрывая брюшину, рванула клинок вверх. Рядом тускло блеснуло — наконечник дротика ужалил врага в висок — оборотень разглядела выпученные глаза огромного бородатого мужа…

Пахло розами и кровью — Лоуд сидела на корточках, собирала рассыпавшиеся цветы.

— Терпеть не могу бородатых. И вот скажи, хозяин, почему на тебя нормальные прыгнули, а меня этот подзаглотник насквозь заросший тискать взялся?

— Меньше гуляй шмондой гладкой.

— А писарь Хэвус с такими цветами как выглядеть будет? — возмутилась оборотень.

— Ну и брось их. Потом еще нарежем.

— Потом ты забудешь, — Лоуд воткнула сломанный бутон в уже испустившую последний вздох бородатую пасть «обнимальщика», подняла отощавший букет.

Дом был разгромлен. Даже шторы успели частично оборвать. Валялись тела, сидел на ступенях насмерть истекший кровью латник, свешивались измятые перья с его шлема. Лоуд потрогала остатки былой красоты:

— Вроде петушиные, а в алом цвете ох как смотрятся.

— Пошли. Ты в лужу вляпалась.

— Чего спешить? Нет тут его, — оборотень обтерла подошвы о набедренную повязку устроившегося вдоль ступеней раба — спина человека была сплошь в старых рубцах, мозолистая лапа намертво зажала серебряный кубок — наверное, успел дурачок порадоваться перед смертью.

— Некуда ему деться, — бурчал десятник, поднимаясь вверх. — Здесь ждет.

— Может, в море уйти успел. Или в бою сдох, — предположила Лоуд. — Чего ему смерти ждать?

— А куда ему бежать? Да и умирать в бою такой не станет. Эти Пришлые не из таковских.

— Они разные.

— Потом расскажешь.

На втором этаже было примерно то же: разор, мертвецы, кровавые потеки и черепки. Укс постоял перед картинами: большинство валялось на полу, но две еще висели — десятник свел вместе края распоротого холста.

— Море, что ли? — заинтересовалась Лоуд. — Чудно нарисовано. Не фрух, но я бы на стену повесила.

— Чудно, — согласился десятник и, покачивая дротиком, двинулся сквозь анфиладу комнат. На первом этаже что-то с грохотом упало.

— Шкафы ломают, — догадалась оборотень.

— И разгромивши его, добычу тащили в норы сырые.

Все хорошо меж собой поделив и кровью умывшись.

Деву прекрасную пригласив, цветами изобильно украсив,

Спросили: «Что повелишь, о, рукою блестяще разящая?»

— пробормотал себе под нос Грузчик и пинком распахнул последнюю дверь.

Богатый кабинет, почти не тронутый: лишь резная скамья опрокинута, да среди подушек скорчился грузный человек в белой тунике, его кровь уже впиталась в темный ковер. Шкафы с книгами, мудреные инструменты на полках, стол заваленный свитками и письменными приборами, сидящий в кресле человек: вполне живой, бритый, напряженно всматривающийся в пришельцев.

— Я карту на память возьму, — уведомила Лоуд, подходя к приметному украшению на стене.

Десятник кивнул и направился к столу.

Осторожно вырезая из рамы карту — очень хорошую, с тщательно вырисованными миниатюрами, на отличном пергаменте, — оборотень слушала разговор.

— Ты Шлюманом будешь? — спросил Укс.

— С кем имею честь? — хрипло спросил бывший хозяин Сарапа и прокашлялся.

— Грузчик я. Что делать думаешь, господин Шлюман?

— Вы посланцы Храма? Я готов к сотрудничеству. Прошу понять, инцидент в порту был случаен, мой приказ неверно истолковали, и я…

— Боги тебя уже простили, — Укс постучал концом древка по толстой книге на столе. — Ты зачем сюда пришел, мудрец Шлюман?

— Это мой дом. Я его придумал и возвел, здесь все плод моих трудов, я сделал Сарап цветущим…

— Сегодня это особенно заметно. Я не спрашиваю, что ты сделал. Зачем вы сюда приходите, а, Шлюман?

Бывший хозяин облизал свои растрескавшиеся губы:

— Понимаю. Видите ли, лично я не собирался сюда «приходить». Это случайность. Трагическая случайность. Любой Пришлый просто жертва обстоятельств…

— Жертва? — Укс присел на край стола. — Шутишь? Вы приходите и все меняете. По-твоему, это лишь случайность?

— Так получается. Позвольте мне объяснить…

— Не стоит. Я верю. Значит, случайность? — десятник глянул на Лоуд — та пожала плечами и продолжила скручивать в рулончик замечательную карту.

— Если исходить из теории вероятности, то мое появление в этом мире определено лишь данностью условий и… — поспешно начал объяснять Шлюман.

— Закрой пасть, жертва случайных богов, — Грузчик без особого интереса развернул какой-то чертеж.

— Это паровая турбина, — тихо сказал бывший хозяин. — Вы не представляете, сколь полезен этот механизм. Я почти решил проблему создания котла. У меня отличные мастерские. Дайте мне достаточно железа и…

— У нас достаточно железа, — Укс поскреб ногтем наконечник своего дротика. — Пожалуй, мы ни в чем больше не нуждаемся. Особенно в случайностях.

— Но могущество вашего Храма могло бы возрасти многократно…

— Не сомневаюсь. Ты абсолютно прав. И будет логично, если столь мудрый Пришлый примкнет к мудрейшему из Мудрейших. Собственно, и храбрый царь Трид будет рад встретиться со столь надежным союзником.

Шлюман понял:

— Напрасно, господин Грузчик. Я мог бы проложить путь к вашему истинному могуществу. Корабли без гребцов, паровые кузни, летающие аппараты…

Укс улыбнулся:

— Верю. Я кое-что слышал о летающих кораблях. Я не верю в богов, но любому кощунству есть границы.

— Но это достижимо! Создать элементарный аэростат не так сложно. Он взлетит, и вы сможете убедиться…

Десятник поморщился:

— Я не хочу этого видеть. Предложи иное, человек равно-летучий. Свою рабскую преданность, уменье ублажать мужчин, лизать зады, уродовать детей во славу Храма. Или еще что-нибудь забавное.

— У меня есть серебро. Не так много, но… На севере есть рудники, добычу породы можно было бы оптимизировать, я создам драгу, а вы дадите достаточное количество рабов. Я знаю, как это сделать. Если подумать о купеляции

[1]

… Только позвольте мне доказать делом!

Странные они, Пришлые. Лоуд довелось поглядеть на многих. Обычно они быстро умнели, обживались. Год-два, и Пришлый начинает походить на обыкновенного человека. Глуповатого, как все людишки, но по-своему чуть забавного, не вызывающего острого желания немедленно воткнуть нож ему в глаз. Шлюман был из других, из тех, что мнили себя умниками. Иногда они действительно взбирались очень высоко. Лоуд слыхала о командоре Найти — человеке знаменитом, воистину вызывавшем уважение. Но он уже сдох, как передохли все Пришлые, возомнившие себя богами. «Я знаю» говорят они. Наивные припёрки. Большое знание подобно большому клинку — им нужно уметь пользоваться. Например, некоторым оборотням, имеющим немалый опыт, большие клинки все равно в руку не ложатся. Как не корячься, только нож. Ну и что, клясть богов, что ли?

— Тебе нечего предложить, — констатировал Укс. — Наверное, ты сейчас умрешь, а, Шлюман?

— Это ошибка. Я могу принести много пользы.

— Разве что червям. Кому ты нужен, человек, думающий что летать несложно. Красотка-то где?

— Какая красотка?

— Безухая. Она, вроде бы, называла себя твоей женой.

— Не знаю, — бывший хозяин дома беспомощно огляделся. — Убежала, наверное. Все бежали.

— Странно. Ведь ты был заботливым пастухом, отцом и мужем. Дочка тоже бежала?

— Послушайте, я не понимаю, причем здесь эта сучка и дети? В чем их ценность? Вам нужен я! Мои знания, мой опыт, мои способности мыслить и конструировать.

— Лоуд, у тебя на ноже Пришлые сидели? — равнодушно спросил Укс.

— На этом точно еще не было, — призналась оборотень.

Шлюман встретился с ней взглядами, взвизгнул и вскинул руку, которую до сих пор держал под столом — Грузчик мгновенно и точно ударил по запястью древком дротика. Щелкнуло — все посмотрели на короткую стрелку, вонзившуюся в полку на стене, потом на хитроумное оружие в руке бывшего хозяина дома.

— Что за дрянь, ющец его заешь? — с отвращением процедил Укс.

— Арбалет. Маленький, а стрелка, должно быть, отравлена, — пояснила сведущая Лоуд, подходя к креслу Шлюмана.

Человек вжался в резную спинку, смотрел с ужасом. Оборотень положила ладонь на его неприятно влажный, потный лоб, взмахнула ножом…

— Слушай, пустоголовая, а без брызг можно? — поинтересовался десятник, промокая листом бумаги капли-бусины на рукаве.

— Так дернулся торопыга, — Лоуд вытерла клинок. — Кстати, у него сапоги хорошие. Глянь-ка, хозяин…

Сапоги стянулись с трудом. Укс ворчал, и действительно, с живого человека куда сподручнее обувь снимать.

— Подметке сносу не будет, — оборотень постучала ногтем по толстой, но очень эластичной коже. — Стурворм, точно тебе говорю.

— Потом вымою, примерю.

— Брезгливым, однако, стал.

— Иногда могу себе позволить, — Грузчик принялся высекать огонь.

Лоуд кинула на занявшееся веселое пламя охапку пергаментов — костерок на столе затрещал веселее.

— Пошли, что ли?

— Пусть займется хорошенько, — Укс сунул огонь под книжные полки.

Вышли, оставив запрокинувшего голову хозяина сидеть, размышлять о своей немыслимой мудрости среди языков пламени. Лоуд несла цветы и карту, десятник связанные ремнем сапоги.

— Так все-таки сын или не сын? — спросила оборотень. — Интересно мне все ж. Надо было спросить.

— Я и так знаю, — буркнул Грузчик.

На лестнице кто-то кричал, кажется, там дрались. Уставшие партнеры связываться не стали — вылезли в окно.

«Непоймикто», известный как Грушеед, ждал в переулке. Добытый осел был загнан во двор, жевал зелень, залитую чуть подпортившейся бобовой похлебкой — мальчишка не постеснялся, похозяйничал в здешнем доме.

— С Логосом-созидателем ты знаком, — похвалила Лоуд. — Но осел мог бы быть и не таким паршивым. Чего у него бок шелушится?

Мальчишка пожал плечами, осел попятился — оборотень знала, что копытные скоты ее не любят.

[1]

Купеляция (купелирование) — окислительное плавление сплава свинца с серебром, с целью выделения чистого серебра.

Глава 21

ВРЕМЯ БЫСТРЫХ РЕШЕНИЙ

— У него кормило сломанное, — настаивала пустоголовая.

— Еще не сломанное, — Укс замахнулся «посошком».

Осел склонился к компромиссу и неохотно поплелся в дым — Грушеед, тянущий упрямое животное за веревку, облегченно засопел.

Логос-созидатель подсказывал, что осла можно понять. Ушастый устал, да и дым ему не нравился. До города трофей шел спокойно, шпионы по очереди тряслись на его спине, что, как оказалось, весьма ускорилодвижение. Но нынешний Хиссис у осла симпатии не вызывал, что, собственно, и не удивительно.

Шпионы благополучно добрались до Проездной площади. Уже стемнело. Горел Гэленский квартал, дым прибивало к земле, во дворе дышать было нечем. Попробовали завести осла в дом, но здесь было не лучше: мертвецы уже запах пустили. Пришлось не отдохнув идти к дому прыгучего жреца Игона. На улице шпионам попался голый человек с кособоко опаленной бородой — приплясывал на мостовой, что-то хрипло пел-завывал и даже не кашлял.

— Горожане тоже с ума сходят, — прозорливо заметила Лоуд.

— Может, этот и из братьев, — сейчас все сравнялись, — сказал, прикрывая рот рукавом, десятник.

Осла и Грушееда спрятали в соседнем дворе, Укс спустился в жреческий подвал. Здесь было сыро, тихо и даже по-своему уютно. Десятник разрыл землю — драгоценные бочонки никуда не делись. Укс вытащил прохладную тяжесть, поднял наверх.

— Э, хозяин, ты не тяни, — сказала сидящая в дверях оборотниха. — Позадохнемся.

— Терпите.

Пока перетаскивали бочонки через забор, прятали в мешки с рухлядью, да вьючили на осла, Укс и сам начал задыхаться. Кашляя и ругаясь, выбежали на улицу. Уже занялась угловая лавка на Проездной. Кое-как проскочили под летящими искрами и углями — осел там задерживаться не думал, но в относительно спокойном проулке, встал как вкопанный. Пришлось вразумлять.

Шпионы двигались в обход горящего квартала, идти пришлось через места боев: мертвецы лежали густо.

— Лучше б их в огонь покидали, — рекомендовала оборотниха, зажимая ладонью нос и рот.

— Не гунди. Нам какое дело? Покидают. Если будет кому.

— Ослу доверим. До лодки нас проводит, дальше ему все равно делать нечего.

Ушастый поглядывал на трупы — видимо, не особо жаждал в благородное погребальное дело впрягаться.

Промелькнули в дымном тумане ушлые люди с мешками, потом протарахтела груженая тележка. Мародеры шпионов, наверняка, видели, но драться желания не имели. Слабел Хиссис.

— Лоуд, ты мне бабой больше нравишься, но сейчас крепкий боец предпочтительнее.

— Ах, и затейник у меня хозяин, — оборотень приняла облик героя-полусотенника, подняла с мертвеца копье. — Про щит даже не говори — тяжесть переть не стану.

— Тебе что щит, что корзина прачки, все одно, пользоваться не умеешь, — пробормотал Укс.

— Не возводи понапраслину, десятник. Что в стирке хитрого?

Наконец, выбрались к порту. Дыма здесь тоже хватало, но с воды свежесть пробивалась.

— Теперь дело пойдет, — радостно заметила Лоуд. — На море всегда легче.

— Это если мы лодку найдем. Или сразу корабль подыскивать?

— Про груз вызнают. Может, и отобьемся, но бочечки…

— Да, тут Логос-созидатель велит усердно поразмыслить.

Сгоревшие пристани и мощеная мостовая остались позади, под ногами заскрипела береговая галька и песок. Сквозь дымную пелену проглянули волны бухты. Прибой мягко покачивал доски обгоревшей корабельной обшивки и тела моряков. Вдоль скалистого обрыва лепились рыбацкие хижины, но колья, к которым обычно привязывали лодки, были пусты. Впереди слышались смутные голоса, удары топора.

— Отыщется корыто, — заверила оборотниха. — Но нам бы передохнуть, хозяин. Выбор корабля — дело важное, свежего ума и твердой руки требующее.

Огня не разжигали, поужинали на ощупь. Лоуд нашла в рыбацком горшке колодезную воду, запивали черствые лепешки и рассыпающийся сыр.

— Прямо как в родной Храм вернулись, — вздохнула оборотень, принимая вторую мерку нэка.

— Там ослов было куда побольше, — проворчал Укс.

У здешнего копытастого осла громко бурчало в брюхе — жевал что-то относительно съедобное в углу хижины.

Оборотниха кинула плащ на низкий лежак у очага. Десятник ощупью лег, вытянулся — подраненная нога ныла, но нэк уже шел по жилам, нес покой и облегчение. Скрипнули жерди лежака, Лоуд легко коснулась напарника:

— Не желаешь? В море хорошо, но тесновато.

Возражать не хотелось — Укс лишь сдержал вздох, когда плоть на первую нежную гадость среагировала…

Было хорошо: чуть слышный плеск волн, голова пустая, нэк в крови: боль ушла, сладость осталась. Покой и хрумканье ослиное.

Выгибаясь навстречу умелой ласке, не выдержал, за голову ту игрунью схватил. Не хотелось гадать какая она сейчас — оказалось, встрепанная, но обстриженная. И, видят боги, хорошо, что такая…

…Отдуваясь, прошептал:

— Самой-то? Нужно что для тела?

Засмеялась чуть слышно:

— Брось об этом думать, хозяин. Иное мне интересно. В глаза человеку глянуть. Или розы вспомнить.

— А с телом многоликим мне, значит, не управиться?

— Не смеши. Расскажу когда-нибудь, вместе повеселимся, — невидимая Лоуд села. — Э, Грушеед, отдохнул? Выводи собрата.

В углу зашевелились.

Укс сел, нашарил новые сапоги — вроде по ноге, но на вспухшую ступню налезает с трудом.

— Слышишь, пустоголовая, ты бы меня перестала хозяином звать. Не так уж и смешно.

— Выдумаю шутку получше, эту брошу. Пошли, уж заполночь луна взлетела.

На берегу горел костер, сидели бойцы — судя по сплошь драной одежде — храмовые. На звук шагов вяло взялись за оружие.

— Слава Слову, я без дурных мыслишек, — поздоровался десятник.

— И тебе, — один из моряков всмотрелся. — С «Фоса», что ли?

— С него. Не видали кого из моих?

— Там ищи? — моряк ткнул пальцем в набежавшую волну. — Все там. Нэк продаешь или меняешь?

— Сам бы купил, — Укс присел к огню.

Молча смотрели на огонь.

— В лагере нэк есть, и у маячных, — тоскливо сказал один из бывших храмовых, болтая ложкой в котле с недоеденным рыбным варевом. — Отбить бы.

Опять молчали, потом узколицый гребец прошептал:

— Может, еще ничего. В городе кое-кто третьи сутки без нэка. Живы еще. Может и в своем уме останутся.

— Их все равно хиссийцы дорежут, — равнодушно предсказал моряк с замотанной рукой.

— От города уходить нужно. В скалах или на берегу отсидеться, переболеть, — продолжал узкомордый оптимист.

— Да как тут уйдешь, — вздохнул раненый.

Понятно, что от близкого нэка, пусть и чужого, уйти невозможно.

Моряки смотрели на бухту. Еще светил Хиссийский маяк, виднелись костры тамошнего отрядного лагеря.

— Я все ж рискну переболеть, — сказал Укс. — Лодку-то найти можно?

— Отчего ж. Сыщешь. Здесь-то только развалюхи остались — даже из бухты на таких щелястых не выгребешь. Но днем сторговать лодку можно. Горожане предлагали, но уж цену гнули… — моряк замолчал, вглядываясь в огни на той стороне бухты. — Гляньте, чего это маячные зашевелились?

Из темноты слышались далекие крики.

— Барка! Гляньте! Неужто течением занесло⁈

Берег зашевелился, откуда-то появлялись измученные, трясущиеся моряки, вглядывались в темноту.

— Неужто та⁈

— Она, потерявшаяся!

— Слава Слову! Спасемся!

Спешно отгребал от берега унир маячных…

Осла и мальчишку оставили в знакомой хижине. Оборотень бежала рядом с Уксом, перепрыгивали через тела у обугленной пристани, смотрели в бухту: маячный унир уже успел подойти к барке, собрался брать на буксир. Мелькали факела на берегу…

— Э, Укс, не может этого быть. Ни течением, ни ветром…

— Согласен. Но ты глянь: она же?

— Вроде она. Корма приметная. Но не может этого быть!

— Да, Логос-созидатель нынче крепко задумается. Там сколько нэка-то было?

— Лучше спроси, сколько храмовых мордосов пойла жаждут…

Левее сгоревшей пристани скопилось неожиданно много народа: и храмовые, спешащие в сторону маяка, и горожане, даже бабы полуголые откуда-то повылезали. Кричали, размахивали факелами.

— Нэк везут!

— На год хватит, пополам мне развалиться!

— С Сюмболо подкрепление идет!

Визжал кто-то истошно, метался по кромке берега, разбрызгивая пену прибоя:

— Не ведите! Не ведите ее сюда! Сгинем все! Боги гневаются! Что творите, скоты безумные⁈

— Э, хозяин? — Лоуд сбилась с шага.

Укс тоже остановился, узнав визгливого оратора.

Карлик Ссандр забежав по пояс в воду, вглядываясь в подходящий унир, волокущий барку.

— Уведите ее! Уберите! Гибель нас ждет!

Люди бежали по берегу, не обращая внимания на визг спятившего коротышки.

Волна чуть не опрокинула карлика, тот схватился за голову и, рыдая, прокричал:

— Проклят Хиссис! Нет мне прощенья!

Пена залепила морщинистую физиономию, накрыла рыдающего крикуна с головой.

— Чего это он такое выл? — озадаченно спросил Укс.

— Ну, пора крысиного хитреца порасспросить, — оборотниха схватилась за нож.

— Так смыло его.

— Как смыло⁈ Вон выполз!

Шпионы подбежали к воде: Ссандра не было, лишь хлопья пены впитывались в песок.

— Ладно, потом. Глянем что с баркой. Она ведь и правда груженая, — Укс двинулся к толпе, поджидающей подходящие корабли, но оборотень ухватила за рукав.

— Ты на бухту глянь.

С бухтой действительно что-то было не так: волны изменились. Что-то похожее вспоминалось, но десятник, без всякого сомнения, никогда раньше не видывал гавани, набитой сгоревшими остатками кораблей.

— Может, от гари? — неуверенно пробормотал Укс…

Толпа кричала все громче: глубина у берега была вполне достаточной, унир подвел барку. Кто-то из храмовых бросился в воду, надеясь первым вскарабкаться на борт, уже прыгали на барку гребцы с буксирного унира…

— С факелом осторожнее! — командно орали с корабля. — Выдавать по мерке будем! Строиться на берегу десятками!

Укс покрутил головой: ничем Храм не убьешь, вот, даже какой-то уцелевший сотник орет как ни в чем не бывало.

На палубе барки уже стояли трое с копьями — порядок соблюдать призывали. Гребцы занялись крышкой трюма…

Укс не понял, пустоголовая тоже замерла…

Крышка люка поднялась сама сбой и оттуда полезло что-то черное и густое. Хотя, может быть и не черное, но точно тягучее, довольно подвижное, но вовсе не человеческое…

…Вскрикнул мгновенно поглощенный живой чернотой гребец, остальные исчезли, кто-то из моряков полетел через борт, чернота начала рассыпаться на части, тяжело сыпаться в воду. Укс, наконец, разглядел отдельные фигуры, оружие, неловкие взмахи хвостов.

— Тритоны… — выдохнула оборотень.

В этот миг выползающая из бездонного трюма чернота устрашающе замычала:

— Эхк!

В воде нелепость хвостатых фигур мгновенно исчезла, заодно сгинул и попытавшийся плыть к берегу моряк. Через мгновенье волна выбросила тритонов на гальку — ударили их остроги — рухнул у воды первый ряд ошеломленных и оглушенных моряков и горожан.

— Удираем, — Укс дернул оборотниху за плечо.

Шпионы рванули прочь по берегу, а за их спиной начался бой. Люди, не попавшие под первый удар острог, успели отскочить от кромки прибоя. Оружие имелось у всех, правда, мечи, топоры и немногочисленные копья не давали преимущества перед острогами, зато опыта драки у людей было побольше.

— Бей тварей!

— Эхк!

Крики, рев, треск оружия…

— Очень вместительная барка, — подметила пустоголовая, оглядываясь.

— Это не барка. Конь…

— Спятил, хозяин⁈

— Беги, они не только там…

— Вообще не фрух, — сообразила Лоуд.

Партнеры выскочили на остатки пристани — темнота меж обугленных свай и корабельных бортов шевелились — выползали на берег десятки хвостоногих фигур, клокотали свое:

— Эхк!

Укс взял курс подальше от берега. Лоуд не отставала.

— Вы же, вроде, соратники? Может, поговоришь с ними? — десятник нашаривал в поясном чехле наконечник тичона.

— Сейчас⁈ Логос-созидатель весьма удивится беседам в такую ночь.

Шпионы спрыгнули на рыбацкий берег — кое-где из волны выползали тритоны, но здесь их было не так густо.

— Не успеем, порт, считай, у них.

— По скалам поднимемся.

— Без осла и бочонков⁈

Укс остановился и принялся навинчивать наконечник.

— Быстрей давай! Не успеем! — торопила запыхавшаяся оборотниха.

— Мы здесь! — закричали из темноты под скалами.

Десятник разглядел осла и мальчишку.

— Говоришь, ночь не для бесед? Кончилась молчанка-то.

— Не, это у осла голос прорезался, — предположила Лоуд.

Повернули обратно к порту. Осла подгонять не пришлось, скакал так, что вьюки подлетали. Недалеко от пристаней дорогу шпионам преградили три фигуры: неловко стоящие на ластах, но вооруженные.

— Э, мы не городские, мы просто мимо проходим, — заверила тритонов Лоуд. — Помните меня? Я командовала захватом барки.

— Эхк! — булькнул рослый тритон, напирая.

— Они дурные! — сообщил, пятясь, не вовремя разговорившийся Грушеед.

Осел тоже пятился.

— Чего встали, раз сами умные⁈ — рявкнул десятник. — Обходите.

Тритон пытался ударить двузубой острогой, но достать десятника смог бы боец пошустрее раза в три. Укс легким касанием отклонил острогу, кольнул дарка в грудь — тритон согнулся. Опытная оборотниха взмахами копья отвлекала второго ногохвостого, тоже вооруженного острогой. Десятник мимоходом кольнул крайнего тритона, тот выронил широкий нож…

Мальчишка с ослом уже проскочили вдоль склона. Укс крикнул пустоголовой, норовившей метнуть копье в своего противника:

— Оставь! На что тебе рыбий мордос?

— Так это он меня кольнуть пытался, шмондец упертый, — оборотень легко оббежала неповоротливого противника.

Шпионы взобрались на мостовую набережной, осла и подталкивать не пришлось — взлетел испуганной птицей. У пристаней и Морского дворца ковыляли сотни неуклюжих фигур, но Южная улица была свободна. Шпионы прорысили по мостовой, и, чувствуя себя в безопасности, остановились передохнуть. Берег был темен, лишь у лагеря под маяком мелькали огни — там продолжался бой. У барки, видимо, все кончилось быстро: уцелевшие люди бежали. Во тьме едва ли можно было рассмотреть-угадать, но, казалось, Хиссис атаковали тысячи тритонов.

— Эхк! — стонал порт.

Партнеры переглянулись.

— Ты понимаешь, что они требуют? — прохрипел Укс.

— Догадалась, — призналась Лоуд. — Но видят боги, я здесь не причем. И мысли не было советовать хвостоногим припёркам наш эликсирчик пробовать и приобщаться.

— Ющец меня поимей, мудрецы подводные сами догадались. Логосу-созидателю стоит удивиться. Я не думал, что дарки могут быть столь тупы.

— Э, видимо, я совершенно напрасно пыталась тритонам о себе напомнить, — пробормотала оборотень. — Надо бы вернуться и добить этих троих.

— Поздновато. Там их уже несколько десятков. Но едва ли они тебя узнали в крепком парне с копьем.

— Они не такие тупые и знают, кто такие коки-тэно, — уныло возразила Лоуд.

— Это они раньше были «не такими тупыми», — поправил десятник. — Похоже, нэк им не только память отбил. В любом случае, зачистить такой длинный «хвост» нам не по силам. Уходим.

— Куда?

— Будет время, поразмыслим. В лодку я сейчас садиться вовсе расхотел.

Любящая море оборотниха закивала — водный путь ей тоже разонравился.

Двинулись вглубь города. Имело смысл обойти горящие кварталы, отсидеться. Осел и мальчишка настороженно оглядывались.

— Не догонят, — успокаивающе заверила Лоуд, пытаясь примостить на плече надоевшее копье. — Они дарки морские, на улицах смехотворно бессильны.

— Заткнись! — прошипел Укс, вглядываясь в дым.

На миг развеялась пелена, порванная взмахом широких крыльев: сидели на мертвых телах горбатые тени, топорщили перья. Вот одна из жутких теней встряхнулась, показала крючконосый профиль и налитую женскую грудь, нагнулась, рванула клювом брюхо мертвеца. Нет, еще не мертвеца — несчастный конвульсивно согнул ногу.

— Это не сирены, — прошептала Лоуд.

— Левая — сирена, вон, перья на шивороте гладкие и крылья меньше, — едва слышно отозвался Укс.

— Сирены и керы

[1]

⁈ Вместе⁈

— Пойди и убедись.

— У меня души нет, зачем я этим дурам? — засомневалась оборотень.

— Проверь. Может, есть душонка?

Отступали медленно, осел тоже что-то такое учуял, хотя о керах вряд ли слыхал в своей короткой невеселой жизни.

Обошли вдоль реки, здесь было тихо, вода омывала скопившиеся у мостика пласты мертвых тел. Луну задернуло дымное покрывало, может от этого дикие крики, доносящиеся с Речной площади, казались очень далекими. Шпионы свернули на мощеную Дворцовую, остановились: с мутного неба доносились голоса.

— Поют, — прошептала Лоуд.

— Не слушай. Эй, Грушеед, уши заткни. Околдуют.

Уши мальчишке заткнула оборотниха, спешно нашарившая в поклаже остаток лепешки и нажевавшая клейкого мякиша. Теперь приходилось знаками показывать Грушееду куда вести осла.

— Лучше бы бросить, — ныла Лоуд.

— Обоих?

— Да хоть одного, ющец их…

— Так и иди сама-одна. Легко проскочишь.

Пустоголовая промолчала.

С неба снова неслось нежноголосое:

— Нэк, нэк, сладкий нэк, люди, подарите нам нэк…

Укс старался держаться ближе к пожарам: летать над огнем не слишком приятно, этого даже бескрылые не забывают.

Потянулись трущобы Арисской окраины, шпионы свернули в узкий дворик, остановились перевести дух: осел и мальчишка кашляли.

— Э, хозяин, а куда мы бежим? — уточнила Лоуд, устало опираясь на копье.

— За город бы вырваться, — Укс продолжал прислушиваться.

— В скалы? Там дымов нет, придется в кустах и лесах отсиживаться. План нужен, как настойчиво подсказывает озабоченный Логос-созидатель.

— План был. Тритонов и кер в нем не имелось.

— Мы с дарками не собирались воевать.

По улочке пробежали люди:

— Быстрее! Там лодок мало, не успеем, демоны сожрут, — хрипел старческий голос.

Укс переглянулся с оборотнихой — та пожала плечами — видимо, люди окончательно спятили, раз к лодкам рвутся. В волнах тритоны, в небе крылатые — как по морю уйдешь?

— Они в Мельчанку бегут, — догадался мальчишка, успевший вычистить зверски чешущееся ухо.

— Э, хозяин, ладно я шмонда старая, беспамятная, — злобно забубнила Лоуд. — Ты-то чем думал? Понятно ведь — в Мельчанку идти нужно. Там тритонов точно нету.

— Я совета многознающей даркши ждал, — объяснил десятник и ободрил осла прикосновением «посошка».

Побежали по изогнутой улочке, выскочили на Олимскую — улица вела прямо на запад, где-то там, за хребтом, на мелководном западном побережье, приютился крошечный поселок Мельчанка. Места по слухам никчемные — бухта неудобная, в отлив в море вообще не выйдешь, рыбы мало, только и толку, что отмели с бесчисленными ракушками-сиделицами. Но лодки там должны быть. Может, даже и крупные рыбацкие «салми». Если успеть первыми…

Шпионы обогнали группку горожан. Те, груженые узлами, тоже спешили, настороженно смотрели на конкурентов, но драться не слишком жаждали.

Домишки нищей Ариской окраины закончились, впереди темнела наезженная дорога, развилка…

— Головы пригните, — предупредил Укс. — Сеть повешена.

— Какая сеть⁈ — нюхливая оборотниха выругалась.

Кишки и рваные ленты свежесодранной кожи были растянуты между кустами, дальше, сложенные в причудливый узор, лежали мертвые тела: частью растерзанные в куски мяса, частью просто безголовые — горка шаров-черепов высилась отдельно, точно посреди дороги.

— Обходим, — Укс сплюнул.

Ломились через кусты, стараясь не смотреть в сторону дороги.

— Это пентаграммой называется, — сообщила Лоуд. — Но я таких диких не видела.

— Ющец с ними. Не должна магия глупых сирен и грубых кер на нас действовать.

— А если там не только керы? Такое искусство больше эриниям

[2]

подобает, — пробормотала пустоголовая.

— Не болтай. Нет в мире эриний, только в легендах наших остались.

— Э, откуда мне ваши легенды знать, а, хозяин? Это вы в Сюмболо сидели, носа не высовывали, а мир-то побогаче ваших пыльных свитков.

— У вас и таких свитков нет, — Укс пресек дискуссию не магическим, но вполне чувствительным ударом «посошка».

Шпионы выбрались на дорогу. Начинало светать…

[1]

Керы — олицетворение судьбы в греческих мифах; первоначально души умерших, превратившихся в крылатых демонов-женщин, прилетающих к умирающему человеку и похищавших его душу.

[2]

Эриннии — древнегреческие крылатые богини мести.

Глава 22

Крылатые демоницы настигли беглецов на каменистом подъеме: деваться здесь было некуда, низкорослые кусты ежевики едва ли могли послужить укрытием. Укс полагал, что керу привлекла растянувшаяся цепочка горожан — беженцы тащились в гору словно нитка живых бус. Но богам было угодно пошутить, и обгоняющая истомленных людей группка шпионов (особенно осел) выглядела в этом украшении особенно аппетитной бусиной. Впрочем, демоны не спешили: беглые горожане испуганно оборачивались на шуршание крыльев, щурились на слепящее утреннее солнце — сирены закружились над дорогой, нестрашные, почти красивые.

— Нэк, нэк, подарите нам прекрасный нэк…

Кера — бурая, вдвое крупнее сладкоголосых певуний, кружилась выше. Укс, вспоминая свой давний опыт, точно знал за кем именно она следит. Случайность? Бочонки хорошо запечатаны, залиты воском, но запах эликсира трудно спрятать. Как у кер с обонянием? В легендах об этом не упоминалось. Или не в нэке дело? Керы судьбу человека обрывают, душу забирают. У бореда, как у каждого дарка, души нет, следовательно… Или ошибались насчет души мудрые бореды? Видит Логос-созидатель, во многом бореды ошибались…

Люди задирали головы, кто-то, бросив пожитки, побежал в сторону от дороги, три бабы, прижавшись друг к другу, пали на колени и вознесли мольбу старым добрым богам.

— Сейчас нас склюют, — предсказала Лоуд, пытаясь рассмотреть бурую демоншу, парящую над склоном.

— Может, их сначала? — десятник, кивнул на молящихся горожанок и продолжил бережно навинчивать наконечник тичона.

— Что их клевать? На нас грязная шмонда метит.

— Спустится, попробуем поговорить.

Шпионы двигались по дороге, между брошенных узлов и корзин. Грушеед нагнулся, поднял широкий старинный кинжал.

— Это правильно, но главное, осла не упусти, — предупредил Укс.

Внезапно одна из сирен спланировала и нагнала горожанина, бежавшего от дороги. С хохотом ударила в спину, кривоватые ноги с уродливыми когтями рванули рубаху — несчастный завопил. Ему на помощь, размахивая копьем, кинулся горожанин помоложе, наверное, сын. Сирена с обиженным криком взлетела:

— Умри, умри, глупец несчастный.

Парень метнул копье, едва не задев крыло певуньи. Не такой уж припёрок.

— Сюда давай, — скомандовал парню Укс. — Копье не забудь. Раненого на осла.

Подранного горожанина поддерживала молоденькая дева в грязной тунике. Ковыляли к ослу и шпионам, оборотень глянула на оборванцев скептически:

— Мы съедобнее.

— Хоть как-то прикроют, — буркнул умный десятник.

Раненый уцепился за вьюк, поплелся рядом с ослом. Со спины подранного падали частые капли, торчала розовая кость лопатки.

— А… а-а, — замычал несчастный. — Боги…

— Богов сегодня нет, только демоны, — объяснила Лоуд.

— Заткнитесь, — рыкнул десятник. — Эй, ты, с копьем — ближе держись. А вы двое, чего скорчились? Вместе идти нужно — не рискнут тогда горластые тетки нападать.

Один из горожан остался сидеть на месте, другой подхватил мешок, засеменил рядом с боевой ослиной группой. Потом к группе присоединился старик, потом рыдающая баба с двумя детьми. Никакого толку от этого воинства быть не могло, но телами прикроют.

— Тихо-тихо, — урезонивала Лоуд-полусотенник рыдающий живой щит. — Сейчас на горку поднимемся, там твари налетать не рискнут.

Укс так не думал. До вершины холма еще далеко, за ней начнется следующий подъем. Потоки воздуха здесь спокойны, крылатые могут зайти с любой стороны. Вот если дойти до ущелья, но кто ж туда пустит…

— Э, копейщики, бьем разом, — сказал Укс, оценивая молодого парня, тот судорожно кивнул. Лоуд ободряюще тряхнула своим копьем.

— Нэк, нэк, отдайте сладкий нэк, и боги вознаградят вас, — настойчиво убеждали сирены.

Осел и его прикрытие миновали неподвижно лежащее тело. Укс мельком удивился: вроде не клеванное тело: раскинутые босые ноги, подвернутая рука, туника задралась, неприлично открыв волосатую задницу. Тьфу, припёрок, сдохнуть не мог достойно.

— Падает, — почти облегченно доложила оборотень.

Кера пикировала — беззвучно неслась, сложив темные крылья, бились за спиной длинные волосы.

— Встаем! — рявкнул десятник, угадав цель керы — заберет ведь осла, подзаглотница безумная. Где это видано, грозным демоншам мести охотиться за ядом-эликсиром⁈

Послышался свист крыльев: падала кера разящей молнией, неистовой, безжалостной.

— И сразу в стороны, — прошептал Укс.

— Да понятно, — пролепетала оборотень — драка с малоизвестными дарками ее явно не вдохновляла.

Теперь оценить истинный размер керы было проще — Укс определил массу демонши и уже знал, когда она раскроет крылья. Занося тичон, скомандовал:

— В упор бейте.

— Но… — начал хиссиец…

Керра распахнула крылья: просторные как паруса, кожистые, в грязноватых, как от засохшего гноя, пятнах. Она была безгруда, худа, ребра торчали, словно у высохшей рыбы. Лишь глаза, ярко-желтые и веселые были красивы. Ну и ожерелье недурно.

Хорошо сделанный дротик-тичон в полете не видно. Укс знал, что не промахнулся, но кера, кажется, даже не вздрогнула. Выхватывая кинжал, десятник пытался рассчитать место, куда упадет дротик. Не получилось — нервничал.

В последний миг кера закричала — крик этот, или, скорее свист, был полон боли и злобы. Укс успел увидеть дыру в ее груди — именно там, куда целился — чуть ниже ожерелья. Пусть Логос-созидатель как угодно отрицает, но сквозь демоншу было видно небо.

Ударили вразнобой копья, опахнуло ветром от огромных крыльев — сшибленный с ног десятник покатился по каменистой земле, оказался под копытами осла. Вопил Грушеед, ревел осел, визжали дети и бабы, крутилась на дороге кера, пыля крыльями — на левом зияла длинная прореха, пропоротая копьем. Свистела кера:

— Душ-ш-ш-шу и н-нэк отдай, боред!

— Шмонда болтливая! — зарычал Укс, и прыгнул навстречу — прореха в крыле мстительницы стремительно затягивалась-зарастала.

Размером кера вдвое превышала человека, это если крыльев не считать — те с рыбачий парус. Но десятник считать не собирался — легкая она как все летучие. Главное, от когтей увернуться: изогнутых, грязно-желтых. Четырехпала кера, как истинно дикие дарки. Одну руку тварь держала у груди — видимо, пронзивший навылет тичон все-таки причинил боль.

Укс грозил кинжалом, визгливо ругалась размахивающая копьем Лоуд, хиссиец тоже не струсил.

— Прочь, смертные! — свистела демонша.

— Сама-то кто, толстуха грязная⁈ — оборотень ткнула копьем — не слишком удачно.

— Прочь! — разрез на крыле керы почти затянулся, она пыталась взлететь.

Укс метнулся вплотную — на крыле есть «места опоры», за него любого крылатого как курицу можно взять. Десятник схватил — нетолстая кость, будто старым пергаментом обернутая. Керра потеряла равновесие, рванулась, но пальцы у бывшего легкого бореда уже не те — сейчас морские пальцы, мозолистые. Укс ударил кинжалом под ребра демонши и заорал — рукоять оружия мгновенно раскалилась, словно ее только что из кузнечного горна вынули.

— Смертный! — свистела кера, пытаясь достать врага когтями — Укс, удерживая ее за крыло, разворачивал вокруг себя высокое, но неустойчивое тело. Раскаленный кинжал вырвался из руки и исчез, задетый когтями бок жгло… Керу кололи копьем сбоку, она взмахнула здоровым крылом, опрокинулась на спину, пытаясь избавиться от цепкого десятника. Укс удержал, отпихивал ногами парус хлопающего рваного крыла. Демонша пыталась зацепить ногой, сухощавой, но жутко когтистой. Вздрогнула от сильного удара — в прорехе крыла мелькнула Лоуд — оборотень замахивалась обеими руками — топор вновь опустился на ногу демонши.

— Голову руби… — захрипел Укс.

— Так не дает, — отозвалась исчезнувшая за кожистым занавесом оборотниха.

У лица десятника мелькнул наконечник копья — хиссиец изловчился и поразил демоншу в лицо. Укс видел, как начала затягиваться дыра в желтой коже щеки.

— Заберу, боред, — свистела кера, норовя встать и поднимая с собой висящего цепким грузилом десятника. Подскочила Лоуд, хекнув, рубанула когтистую ступню демонши и отлетела, сбитая ударом. Но и пальцы когтистой стопы, отсеченные топором, отделились от ноги бессмертной, задрались-растопырились отдельными чешуйчатыми занозами. Охромевшая кера припала на укоротившуюся ногу, Укс, напрягся, вновь завалил противницу на землю. Хлопали затянувшиеся крылья демонши, десятника возило по камням…

— Прибейте ее, — крикнул Укс сквозь яростный свист.

Бестолково орали люди, десятнику почти ничего не было видно, лишь заскрипела кожа — рвалось крыло, пригвожденное к земле копьем.

— Смертные! — билась кера.

Мелькнул сидящий на корточках Грушеед — напряженно заглядывал под паруса рвущихся и никак не порвущихся крыльев, держал в руках широкий кинжал.

— Кидай! — рявкнул Укс.

Мальчишка промедлил, вглядываясь в завесу кожи и пыли, потом кинул — почти точно — рукоять с деревянными накладками ударила десятника в бок. Хватая оружие, Уксу пришлось наполовину отпустить крыло — маховый сустав освободился — кера торжествующе засвистела, уперлась полусложившимся крылом в землю — десятника начало поднимать, но кинжал уже был в руке. Готовясь к боли, рубанул демонский сустав — ладонь обожгло, но терпимо. Лопнула кожа крыла, мелькнула сухая кость керы, десятник ударил вновь, дорезая связки…

…Резал и колол снова и снова, вопя от боли в обожженной ладони, не слыша себя — свист керы оглушал. Прыгала рядом Лоуд — смогла отрубить одно из запястий демонши, по второй мечущейся руке попасть не получалось, потому била топориком в свистящее лицо, разбивая все заново отрастающий нос, дробя клыки. Укс вогнал клинок в шею твари, начал разделять позвонки — скрипело, словно старый пень раскалывал…

…— Подальше, подальше, относи! — кричала Лоуд.

Укс отползал, волоча отрезанную голову — длинные волосы мели камни, цеплялись за колючки.

— Готово, кажется, — сообщила оборотниха, прыгая на отрубленной кисти керы, ломая каблуками шевелящиеся пальцы и отталкивая кисть подальше от тела. Крылья тоже еще шевелились, но вяло. Укс с трудом поднялся, ударил сапогом по голове — та, мотая спутанными волосами, покатилась вниз по склону.

— Жестокие, жестокие, жестокие, — пели сирены, кружась над полем битвы. — Отдайте нэк! Не забудем, не простим! Отдайте нэк! Месть вас настигнет!

Покачивался оглушенный осел, сидели и лежали люди, зажимали уши. У Грушееда меж пальцев текла кровь, смотрел безумно. Корчился на земле, сжимая голову, хиссиец-копейщик.

— Ох и визгливая ублевка была та кера, — сказала Лоуд, ковыряясь в ухе.

— Главное, не совсем бессмертная, — пробормотал Укс, разжимая сожженную ладонь — лезвие широкого клинка оказалось оплавленным, потому и резать керу не хотело.

Шевелись люди, вновь заплакали дети, стонал раненый, обиженно пели струсившие сирены.

— Э, хозяин, ты взгляни, — оборотниха, помахивая топором, смотрела вниз по склону. — Нам, наверное, поторапливаться нужно.

Укс оглянулся: из-за поворота дороги, здесь больше похожей на тропу, вытягивалась цепочка беженцев, вот еще идут… потом повозка, вторая…

— Отряд собирать нужно, — сказал, поднявшийся на четвереньки солидный лысоватый и бородавчатый хиссиец. — Тогда отобьемся. Все беды от недомыслия. Вот простое же дело. Мужество нужно иметь, — хиссиец ударил себя в рыхлую грудь. — Спасибо тебе, моряк! Век богов за тебя молить буду и внукам завещаю. Спас! Мой дом твой дом. Я — Пык, меня в городе все знают. У меня во владении четверть рисовальной мастерской, у нас даже лекарские манускрипты копируют, причем недорого…

Укс кивнул, глянул на оборотниху, та поняла, подошла к Грушееду, тот в свою очередь двинулся к ослу.

— Ты, моряк, собирай бойцов, — продолжал советовать на диво умный лысый Пык. — Отрядом прикроемся, до Мельчанки доедем. Ну и попутно доброе, богоугодное дело свершим. Ведь женщины, детишки, добро последнее…

Осел почти внезапно взревел, потащил мальчишку к дороге — Грушеед удержать своевольное животное не мог, бестолково хватался за веревку.

— Да что ж за скоты такие⁈ — возмутилась Лоуд. — Сейчас остановлю негодных.

— Оружие мое отыщите, — напомнил Укс. — Э, да разве вы способны.

За спиной уверенно вещал хиссиец Четверть-Мастерской: о копейщиках, мужестве и единстве очень умно говорил. Укс отыскал драгоценный тичон, к толпе, понятно, возвращаться не стал. По дороге подходили беженцы, у тела поверженной керы нарастал крик и шум, правда, беглецы поумнее головами сразу обходили сборище и без остановки двигались к перевалу.

Укс догнал своих. Осел успокоился, но был сердит, мальчишка выковыривал из уха спекшуюся кровь и давешнюю лепешку.

— Оглох, но не совсем, — объяснила Лоуд. — А меня, хозяин, не поверишь, сирены «шмондой» обозвали. И откуда знают⁈ Истинное чудо.

— В гору поднимемся, отстанут, — Укс глянул на парящих над дорогой певуний — почти и не разберешь чего хотят, твари сладкоголосые.

* * *

Сирены отстали, но приходилось спешить. На дороге было полно людей, шпионы все время кого-то обгоняли, но впереди еще кто-то брел, сзади тарахтели шустрые, непонятно откуда взявшиеся повозки. Как сказала пустоголовая, «этот неистребимый Хиссис теперь по всему мысу Конца Мира расползется». Идти, между тем, было тяжко. Мальчишка оглох на одно ухо и двигался неуверенно, оборотень ныла что «нормальные дарки плавать должны, а не ступни себе сбивать», осел еще держался, но смотрел с ненавистью. Сам десятник хромал, но хуже было со спиной — когти «почти бессмертной» керы, глубоко вспахали бок, раны не затягивались, там начало дергать. Укс прикладывал тряпку с проверенным морским компрессом, отгонял мух, но не помогало.

— Давай-ка мою припарку приложи, — великодушно предложила оборотень.

— Бабья моча целебнее?

— Ты меня с людишками не ровняй. Взвоешь, но поможет. А так свалишься к вечеру как ющец тупой.

Укс действительно взвыл — пропитанная тряпка пахла странно и слабо, но уж жгла как огнем: и бок, и ладонь. Десятник ругался, шагал, света белого не видя, оборотень поддакивала, хихикала, водой поила, благо ручьев в горах хватало. Спускаясь с перевала, сели передохнуть на камнях. Осел занялся травой, Лоуд, разворачивая немногочисленные припасы, поинтересовалась:

— Полегче, хозяин?

— До ребер, кажись, прожгло, — проскрипел зубами Укс.

— Так и надлежит. Заразу выжжет, остальное мигом затянется. Я вообще все целебная.

— Не ври, у тебя только Белоспинный истинно целебен…

К вечеру и вправду полегчало. Жгла бок спокойная боль, дерганье и начавшийся было жар исчезли. В сумерках шпионы столкнулись с какими-то наглыми подзаглотниками, коим приглянулся осел. Укс заколол двоих — боль тому не мешала. Лоуд упустила одного порезанного, зато длинноногого юнца зарезала неспешно и обстоятельно, как давно не удосуживалась — суетный Хиссис остался далеко и следовало возвращаться к нормальной оборотничьей жизни. Укс полагал, что мальчишке видеть, как сумасшедшая шмонда пытается на кончик ножа человеческую душу уловить, вовсе не обязательно, но куда ж его денешь? Да и попривыкли малец с ослом к взрослой жизни.

От бандитов оказался унаследован узел с одеждой и два мешка с едой: в одном фасоль, почему-то перемешанная с кукурузой, в другом мука.

— Все не утащить, — сказала Лоуд, расшвыривая трофейные тряпки и выбирая себе рубашку получше. — Смотри, и шелк есть.

— Мне и сопляку найди что покрепче и без шелка, — приказал Укс. — Остальное бросим. И свое бросим.

Оборотень замерла:

— Как⁈

— Ослу тяжело, да и не скрыть нам бочонки в Мельчанке. Унюхают — порвут нас.

— Ладно, бросим. И что дальше, а, хозяин?

— А что дальше, целебница? Месяцем раньше, месяцем позже…

— Там на полгода хватит. Может и дольше.

— Потом?

— Потом можно в Сюмболо вернуться. Или еще что придумать.

— Думай. Нэк здесь закопаем, с собой фляги возьмем. Как раз трофейных прибавилось. А ты всегда можешь передумать, повернуть, отрыть сокровище. Я не вернусь. Твой клад, не сомневайся. Мы с ослом не претендуем.

— Я вот не пойму: это ты Логоса-созидателя в зад баришь или он тебя? — злобно проворчала оборотень. — Грушеед, ющец одноухий, чего расселся⁈ Бери топор, копать будем.

Лоуд, ругаясь, складывала фляги в заветный, еще сюмбольский мешок с удобной лямкой. Уложила бережно завернутые побрякушки: корону мятую, прочую ерунду.

— Ты бы лучше еще одну бутыль взяла, — усмехнулся Укс.

— Не закудхивай, хозяин. У меня и так четыре года впустую ушло. Хоть память останется, ющец вас всех заешь…

Бочонки закопали под приметным кедром.

Укс дал всем немного отдохнуть, но едва луна начала светить, поднял на ноги. Осел возражал, но недолго.

— Оружие сломаешь, — предостерегла Лоуд.

— Не такое выдержит, — заверил десятник, обтирая незаменимый посошок.

На темной дороге обогнали вставшую повозку — оба мула в упряжке легли и не желали вставать.

— Думаете, успеете? Нету уж лодок в Мельчанке, — с ненавистью просипел измученный возница.

— Тебя в бурдюк надуем, да на горбу поплывем, — отозвалась справившаяся с болью в ногах оборотниха.

На повозке заплакали дети, возчик благоразумно придержал язык.

Шпионы вошли в кипарисовую рощу, ночной ветерок нес свежесть моря, Лоуд в обличии «той бабы» улыбалась и шумно втягивала носом манящие запахи.

— Э, пустоголовая, тебе бы подумать какой личиной в лодку садиться, — намекнул Укс. — Придется одно обличье подольше потерпеть.

— Как прикажешь, хозяин. Бабенкой идти?

— Жирную не возьмут, со смазливой хлопот не оберемся. Давай-ка того сопляка пронырливого.

Лоуд мигом уменьшилась, засеменила рыжеголовая, поддерживая длинный подол рубахи, пихнула локтем Грушееда:

— Глянь какой у нас папашка. Молодой, заботливый…

— Нож прикрой и болтай поменьше, — одернул «папашка».

Мельчанка и действительно оказалась поселком крошечным. Шпионы шли по единственной улочке, было прохладно, впереди желтел песчаный берег, рассветное солнце озаряло чистый простор океана.

— Есть кто-то, — пробормотал Укс, заметив верхушку мачты.

На берегу еще дымились костерки ночевки, стояло несколько сонных рыбаков. Неуклюжую «салму» уже сталкивали на глубину: судя по неуклюжести процесса и шуму-гаму, толкали лодку счастливчики-пассажиры.

— Эй, нас возьмите! — крикнул Укс, снимая с пояса кошель.

— Некуда, — ответил рыбачий арх с кормы.

— Тридцать «корон» за троих.

— Мало.

— Больше нету. Зато на веслах сидеть могу.

Арх, редкобородый, длинноносый, захохотал:

— Понятно, что на веслах. У меня по-иному и не будет, — вон, почти всех своих гребцов на берегу оставляю. За скамью гребца, да за право плыть мне нынче платят. Ты из гордых, хиссиец?

— Не особо. Отработаю. Очень плыть надо. Вот племяшей спасаю…

— Про сопляков и не говори. Не возьму.

— Э, да как так? Богов обидишь. Я за двоих грести могу. Осла в оплату оставлю. Жалко мальцов-то.

Арх смотрел почему-то на рыжего мальчишку-оборотня — тот улыбался этак жалобно, белозубо.

— Ладно, гребцы нужны. Эй ты, слазь, — арх указал на бабу в дорогом прожженном плаще, — все равно толку-то с тебя.

— Господин арх, побойся богов, ты же деньги взял, — залепетала несчастная.

— Не отрицаю, — редкобородый солидно кивнул. — Вернемся, тебя первой и заберу. Гребцы будут, отвезем, считай задаток отдала, не забуду.

Укс махнул мальчишкам, вошли в воду.

Баба в лодке упиралась, пассажиры заворчали — все знали, что следует торопиться, пока новых беженцев не набежало.

— Лезь, лезь, — подталкивал рыдающую женщину один из новых гребцов. — По чести все будет, господин арх обманывать не станет. Нужно разумно поступать. Вот помнится, восемь лет назад я, для поддержания туники и содержания семьи, помимо основных трудов, торговал на рынке свитками, как раз в основном картами…

Укс с некоторым удивлением узнал в рассудительном гребце лысого Пыка-Четверть-Мастерской — надо же, успел опередить. А ведь клялся, что отряды собирать будет.

Бабу спихнули в воду. Укс помог влезть в лодку мальчишкам.

— Оружье оставь, — приказал арх. — Вам, проходимцам, веры нет. Здесь я хозяин, довезу в целости, господа рыбаки за то поручаться.

Укс бросил к берегу копье, снял кинжал:

— Сбереги, арх, памятная вещь.

— Ладно, давай сюда, в ящик запру. Что за палка?

— Посошок. С детства прихрамываю.

— И что вас, калек, по миру носит? Дохли бы в своем Хиссисе вонючем, — мудрый арх забрал кошель, бегло прощупал мешок с пожитками. — Ладно, потом я вас правилам научу. За весла взялись!

Укс оказался сидящим первым-носовым, новая команда салми неловко взмахнула веслами. Мальчишка-оборотень выпрямился, заорал остающимся на берегу:

— Ослика поберегите! Он умный!

— Ишь, раскричался. А ну, сел и язык прикусил, — скомандовал суровый арх и глотнул из кувшина.

Глава 23

Плыли. Припекало полуденное солнце, подыхали гребцы — кроме Укса и двух настоящих рыбаков-помощников арха, лишь молчаливый старикан имел морской опыт. Бултыхали кое-как веслами, стирали ладони. Ветер был попутным, паруспомогал, лодка двигалась на север. Ну, всё как обычно: кто-то сдохнет, кто-то гребцом станет. Но десятник догадывался, что спокойно не доплыть. Уж очень мало на салми людей с мозгами. Арх и его двое помощников регулярно к бражке прикладывались, успешный отход праздновали. Остальные в голос выли, отдыха просили. Нет, были и людишки покрепче, тот старик, бабенка в мужской рубахе поверх богатой туники — эта весло толком двинуть не могла, но ногтями за рукоять упорно цеплялась. Но что толку, если из шестнадцати человек лишь у троих в башке мыслишки иногда шевелятся. У троих, это если Грушееда считать.

— Я им говорю — вот ЭТО — и есть чистейшая, незамутненная, отфильтрованная мерзость! Безграмотное безвольное безверие, — продолжал хрипеть лысый умник, что сидел у другого борта. — С другой стороны…

Как человек, читать умеющий, способен такое сущее подзаглотство бесконечно нести? Понятно, логика с диалектикой людям равным недоступна, но все ж какие-то границы у тупости должны быть или нет?

К закату Укс устал. Не столько от гребли и боли в спине, как от болтовни Пыка и прочей глупости.

Остановились на островке — вдоль западного берега их много рассыпалось. Общего котла, понятно, никто делать и не думал. Разложили костерки, каждый жрал что имел.

— Знаю я этот путь, — сообщила рыжик-Лоуд, вешая котелок с кукурузно-фасолевой заправкой. — До ближнего города дней тридцать идти, а как мы волочимся, так и все сто.

— Хорошо.

— Чего хорошего, хозяин? Скука. Прямо хоть самой за весло садись.

— Ничего, поскучаешь.

— Я не о той скуке. Арх-удалец скучать не даст. За задницу ущипнул. Я даже удивилась — думаю, это ж в каком я нынче облике⁈

Десятник поморщился:

— Совсем ющец безмозглый. Он же вроде ту бабу барать нацелился.

— Ему без разницы. Голова закружилась, взлетел орлом приморским. И на Грушееда щурился. Вот что в нашем ослогоне прельстительного, кроме малословия? Или ты, молчун, красавца-бородача нарочно приманивал?

Грушееда передернуло.

— Подальше от арха держитесь, — приказал десятник, подтыкая под бок плащ. — Нам бы успеть уйти от Мельчанки.

— Что «держитесь, держитесь», — бубнила оборотниха. — Может, мне с ним потолковать охота?

Толковать пришлось Уксу. Проходил мимо рыбацкого костра — арх поднялся, приказал языком грозно-заплетающимся:

— А ну, постой, хиссиец.

Отошли в темноту.

— Ты, это… поделись племяшем. По старинному обычаю.

— Как можно, господин арх. Боги не велят. Родственник мой, какая тут торговля.

— Кому врешь? Не похожи вы. Хочешь сопляков в городе продать, так и продавай. А пока рыжий моим побудет, путь многотрудный скоротать поможет.

Укс глянул вверх, на звездную россыпь:

— Боги не разрешают. Рыжий — душа чистоты воистину нечеловечьей. Как я его в грубую забаву толкну? Не, не простят боги.

Арх дыхнул бражкой:

— Смеешься, морячок? Блудлив твой рыжий, улыбается, что шмонда городская. Ну, дело твое. Смотри, как бы я обоих не забрал.

— Э, тебе, арх, столько ласки не осилить, — Укс сплюнул и вернулся к своему костру.

— Что, сторговал нас ющецу? — ухмыльнулась оборотниха.

— Он тебя задешево хотел. Говорит, «лыбишься, как шмонда городская».

— Вот подзаглоток неграмотный! Это я-то «городская»⁈

Спал Укс вполглаза, но ночь прошла спокойно. После завтрака похмельный арх подзоглотство возобновил.

Гребцы полудохлые стояли на песке кривой шеренгой, арх косолапил перед строем, пил воду и вещал:

— Поход — есть сложность неподвластная уму горожанина. Я обошел полмира, своими глазами сердце Океана видел, в трех городах бывал. Бог я для вас. Хозяин! Без меня не доплыть никому, околеете от жажды и голода. А если кто о бунте думает, смотрит зло, так пусть в ошейник сядет. Для общей надежности! Иначе до города не дойдем! — арх с вызовом выпятил редкую бороденку, всмотрелся в Укса.

В руках у арха-мечтателя была острога, на поясе кинжал десятника, у его сотоварищей топорики морские. Укс знал, что управится с тремя даже без оружия и помощи пустоголовой. Тут не люди равные, а вообще убогие клионты-недоростки. Но смысл? С настоящими гребцами можно чуть подальше уйти, а день пути — ценность немалая.

Арх возгордился:

— Возьмите-ка его, ишь, косится… И вот ту горожанку упрямую тоже приструним.

Схватили за руки — бородавчатый Четверть-Мастерской — держал опасливо, видно, про тот склон с умерщвленной керой помнил.

— Его бы, господин арх, понадежнее связать. Такие опасны, у меня глаз наметан. Он — драчун. За Трида воевал, наверное. А грань где? Сначала за Трида, потом с дарками, а потом и за честных людей возьмется…

Вязать здесь не умели — арх затянул на шее веревку морским подсечным узлом, полагая, что кроме него тот узел лишь богам известен. Теперь «бунтовщики» в лодке сидели, как люди знатные, бабенка тоскливо смотрела в небо — ее привязали за ногу. Укс покосился на точеные щиколотки — небось, в Хиссисе не из последних красавиц была. А сейчас пальчики разогнуть не может — до костей ладони стерлись. Забавно Логос-созидатель мир перетряхивает.

Лоуд, шмонда этакая, забираясь в лодку подмигнула. Забавно ей — сама ошейник таскала, теперь десятник украшением обзавелся…

…Гребла, надрывалась команда случайная, Укс вполсилы легкое весло двигал. Правда, веревка на шее мешала — натрет к вечеру. Двигались потихоньку. В обед рыбаки новый кувшин бражки раскупорили и обратили мысли к иным удовольствиям. Хиссийка, даром, что из знатных, побоев дожидаться не стала. Согнулась, ублажала поочередно, неловко опираясь запястьями о колени новых хозяев. Потом рыбаки-хозяева пели, гребцы вразнобой им подтягивали, арх о великом морском умении вещал.

Укс греб, размышлял о том, почему именно в скотском удовольствии столь острая сладость таится, и когда именно Логос-созидатель решил посадить в вонючую лодку обезручевшую, не такую уж молодую, но красивую женщину, до вчерашнего дня разве что на рынке рыбаков видевшую? Когда ее путь в эту лодку начался? В день когда будущий Мудрейший в далекое Сюмболо пришел? Или когда неведомые мастера дивный резак сделали? Или это некий бескрылый боред шепот Логоса неверно расслышал-истолковал, криво игральные кости встряхнул, высыпав в одну лодку рыбаков, безымянную хиссийку, мудреца-Пыка, насмешливую шмонду и полунемого-полуглухого Грушееда?

Тошнило десятника, словно это он сам на корме в полуразвязанных штанах сидел, песнь горланил.

Вечером лодку на пляж измученные гребцы едва выволокли. Укс сидел на носу, смотрел, как они на песок обессилено валятся. Толку в этих моряках?

— Злодей пусть на лодке заночует, — приказал мудрый арх. — Жрать дадим, но руки свяжем.

Не поленился самолично влезть, запястья стянуть. Ухмыльнулся вонюче:

— Ничего, за мальчуганами присмотрю.

Рыжий оборотень топтался на песке, заглядывала в лодку.

— Дяденька арх, вы ж не сильно моего дядьку вяжите. Вы же добрый, правда?

— Добрей не бывает, — рыбак положил лапу на мальчишечье плечо. — Не пожалеешь, рыжачок.

— Ой, раз вы добрый, так и хватит того с меня, — облегчено вздохнул наивный оборотень.

«Хватит с нее». Ну, и правда, хватит. Укс нашарил в поясе вшитую монетку, вышелушил. Ребро «щитка» было остро подточено, с веревкой не в первый раз приходилось управляться. Десятник освободился от пут, нашел под банкой «посошок», и, вытянувшись на скамье, принялся ждать.

Вопль раздался рановато, должно быть и ужин равные уродцы не успели сварить. Это кому ж там так не терпелось: оборотнихе без дела засидевшейся или арху, о старинных мерзких обычаях вспомнившему? Укс спрыгнул на песок…

Вопль обрываться и не думал: летел, набирая высоту, ширясь над песчаным берегом и невысокими, похожими на бородавки Пыка, скалами. Гребцы-беженцы замерли у костров, побежали по берегу схватившиеся за топорики рыбаки… Укс несколькими прыжками настиг одного, заплел «посошком» ногу — мельчанский герой рухнул, взрывая песок. Укс аккуратным ударом торца древка проломил увальню переносицу. Второй рыбак успел обернуться, сейчас пятился, занося топорик.

— Брось, — посоветовал десятник, пытаясь пробиться, сквозь вопль, носящийся над островом. — Брось, убью легко.

— Ты, ты… — рыбак взмахивал топориком, словно в его руках была грозная боевая секира.

Укс ударил «посошком» дважды: падая с раздробленной коленной чашечкой, рыбак попытался отразить повторный удар, естественно промахнулся, и рухнул на песок уже с обоими разбитыми коленями. Завопил, но дивный крик мучающегося рыбачьего арха заглушал все…

Укс, морщась, зашел за камни. Арх скорчился на песке — обе руки зажимали пах. Грушеед снимал со своей шеи веревку, пустоголовая сидела на корточках и восхищенно смотрела на голосящую жертву. Вопль был так силен, что десятнику показалось, что волосы на затылке дыбом встают.

Укс ударил орущего «посошком» в лоб. Сразу стало хорошо.

— Ты чего⁈ — возмутилась Лоуд. — Я ж такого не слышала.

— Я тоже. А мальчишка вообще оглохнуть может.

Грушеед действительно ковырялся в больном ухе.

— Ну, ладно, — смирилась огорченная оборотниха. — Вот вечно я из-за вас чем-то жертвовать должна.

— Яйца? — спросил Укс, глядя на лежащего арха.

— Одно. Может, если потом второе отсечь, он бы еще громче…

— Не надо. Так дорежь. Если Белоспинный пачкать охота.

— А я его ножом опыт попробовала, — объяснила Лоуд, показывая дрянной рыбацкий клинок. — Там ужин будет или как?

— Сейчас поговорю, — Укс пошел назад.

Грушеед поспешно семенил следом — опыты с рыбачьими яйцами мальчишку не сильно интересовали и Логос-созидатель тому пренебрежению науками не возражал.

Рыбак со сломанными ногами пытался ползти, к нему осторожно приближались трое «гребцов».

— Выхаживать будете? — заинтересовался Укс.

— Н-нет, — Четверть-Мастерской попятился. — Мы просто проверить. Он же преступник и должен быть обезопасен. Если мы одного вора пожалеем, боги простят, но ежели их, к примеру, двое…

— Теперь я — арх. Я и проверю, — объяснил ситуацию десятник. — На нас ужин сготовьте, и поживей.

Гребцы спешно заковыляли назад. Укс подобрал топорики, протянул один мальчишке:

— Поедим, в лодке ложись. Людишки попались особо глуповатые, еще учинят что.

Грушеед кивнул.

Обезножевший рыбак прополз на локтях еще шаг, замер. Укс неспешно подошел.

— Не с тем ты поплыл, брат.

Рыбак внезапно швырнул в лицо убийце горсть песка, выкинул руку с ножом, пытаясь достать до десятниковой ноги.

— Смелый, — удивился уклонившийся десятник. — Ладно, умри легко.

Хрустнуло основание рыбацкого черепа…

Ночь прошла спокойно, Укс немного подремал: гребцы сбились у костра поодаль, в похлебку может и наплевали, но шпионы к подобным мелочам давно были равнодушны.

На рассвете Грушеед разогрел остатки ужина, оборотниха уже мелькала рыжей башкой, по-хозяйски наводя порядок в салми.

— Пожрали? — спросил Укс у гребцов. — Тогда спускаем корыто на воду.

Страдальцы спихнули с песка тяжелую лодку, десятник запрыгнул на корму указал «посошком»:

— Ты, и вы двое — садитесь.

Пык-Четверть-Мастерской забрался с готовностью, старик и хиссийка сели неуверенно.

— Убивать не буду, — объявил Укс остающимся. — Вы на лодке промолчали, умнику-бражнику душевно внимали, смотрели как он развлеченья развлекал. Теперь у вас свой умник найдется и свои развлечения. Прощайте.

Молчали, только на «посошок» тупо пялились. Укс сел, поредевшая команда навалилась на весла — остров начал медленно отдаляться. Беженцы, уже переставшие быть гребцами, молча смотрели вслед, потом кто-то вошел в воду.

— Кинь им чего-нибудь лишнее, — сказал Укс оборотнихе.

— Добрый ты стал, наверное, подохнешь скоро, — проворчала Лоуд…

…Далеко позади новые островитяне вылавливали мешки и пожитки. Положение людишек, если им Логос-созидатель согласится подсказать, было отнюдь не безнадежно: до соседних островков, а затем и до материкового берега, хороший пловец добраться вполне способен. На берегу лодка или плот отыщется, или вплавь все переправятся: это уж как боги пожелают. Человек обязан или подыхать, или договариваться.

Гребли без спешки, Пык помалкивал, хиссийка за весло упорно цеплялась. Наверное, пусть поживет.

Укс подумал, что в море почему-то сильнее жить хочется. Может, потому что людей мало и не думаешь о том, как их, вездесущих подзаглотников, истребить?

— Осмелюсь заметить, господин воин, что умелый рисовальщик очень ценен, если вам, к примеру, мастерскую захочется открыть… — намекнул Пык, просительно поглядывая на Укса.

— Удивительно ты толковый человек, Четвертушка, — вздохнул десятник, думая, чем ющеца ударить.

Припёрка двинула по затылку Лоуд — браслет в мальчишечьей руке выглядел странно, но силу морская дарк не растеряла.

Дальше Пык греб молча.

Ближе к вечеру проходили длинный мыс.

— Вот что, господа моряки, — объявил Укс. — Пора расставаться. У нас дело сложное, не по дороге нам с вами. Э, малый, собери-ка их…

— На двоих собираю, — сообщила порой очень догадливая оборотень.

Подошли к мелководью. Старик-гребец спрыгнул сам, Укс спустил за борт женщину. Лоуд передала мешки с припасами и топоры.

— Острогу одну отдай, — приказал десятник. — Старый справится.

Седой гребец кивнул и сказал:

— До города нам не дойти.

— Деревушка на берегу есть, — сообщила Лоуд. — Это отсюдова к югу. Месяца за два дойдете. Или здесь живите. Хорошее место. Ты, старый, изловчись и красотке ребенка сделай. Веселей будет.

— Прямо сейчас делать и начнем, — пробормотала хиссийка.

Шпионы засмеялись, Укс кивнул напарнице:

— Тряпку с бальзамом даме подари. Со своим. Пусть руки залечит.

— Вот ты как скажешь, прямо хоть от стыда сгорай, — зажеманилась Лоуд.

Высаженные побрели по песку узкого мыса. Хиссийка несла пропитанную тряпицу на кончике топорища.

— Не, все равно — шмонда сугубо из благородных, — вынесла приговор оборотниха. — Не будет из нее толку. Зарубит ее старикан и съест.

— Им решать, — пробормотал Укс, почесывая голову. — Ты меня будешь стричь или нет?

— Так когда? Я ж занят все время.

— Если позволят господа, я неплохо умею стричь, рука у меня обученная, и в знак высочайшего уважения… — вкрадчиво заблеял Пык-Четверть-Мастерской.

— Э, ты из тех ющецов, которым я и какашку прикопать не доверю, — ухмыльнулась Лоуд, превращаясь в черноволосую покорительницу жреческих умов. — Убивать мы тебя будем.

— Не надо! — в ужасе задохнулся говорун. — Я всегда ведьм и куртизанок чрезвычайно чтил…

Он все блеял, пока его со связанными руками не столкнули за корму. Какое-то время волочился на веревке, булькая и выкрикивая мольбы, потом затих и Грушеед обрезал привязь.

Укс с партнершей работали веслами, ветерок наполнял неуклюжий парус «салми». Пустоголовой быстро наскучило быть красавицей, стала «той бабой». Следила за чайками и берегом, вертела встрепанной головой. Грушеед разложил на тряпице обед и тогда оборотень спросила:

— Так что дальше, хозяин?

— Место подберем, все скажу…

Глава 24

Эпилог

Островок был невелик: скалы с неширокой «пяткой» пляжа. Соседние острова тоже недурны, но оборотень клялась, что именно на этом пещеры отыщутся, так оно и вышло. Салми оставили на якоре. Укс с оборотнихой высадились, и почти сразу наткнулись на грот: шагов шесть длиной, с узкой щелью-входом, но сводом довольно высокий. Сверху сквозь расщелины-трещины падали солнечные лучи. На песке валялся череп старого клыкастого клионта.

— О, даже табурет есть! — восхитилась Лоуд.

— Да, недурно, согласился десятник. — Теперь бы еще одну дыру отыскать, да насчет воды посмотреть.

— Э, ты что, тут задерживаться думаешь? — изумилась пустоголовая.

— Еще не знаю. Вечером обдумаем.

Гротов хватало, но не очень удобных. Укс с сомнением осмотрел ветвистую и глубокую щель: в ней было сухо, но теснотой убежище неприятно напоминало замысловатую могилу. Впрочем, Логос-созидатель подсказывал, что нечто получше подыскать будет трудно.

— Э, ты рыбу полови, приказал десятник. — Свеженькой захотелось.

Оборотень проворчала «про припёрка», но взяла снасти, Грушееда, и они пошли на прибрежные камни. Укс разделся и поплыл обследовать соседние островки. Источник отыскался на самом дальнем: вода сочилась в блюдо-озерцо вяло, за сутки разве что баклагу наполнить. Но на каменных горбах островов, во впадинах скал хватало открытых луж и не все из них были солеными. Должно хватить.

Укс доплыл обратно. На Пещерном уже развели костер, жарился на вертеле салминус, сочный, длиной с локоть.

— Хорошее место, — сказала оборотень, — рыбное.

Укс кивнул — он оценил обещающие протоки и подводные камни с вершины соседнего утеса.

— Длинные ветки не жгите, пригодятся еще.

— Что придумал-то? — прицепилась пустоголовая.

— Вечером объясню.

— Дуришь, хозяин.

— Что ж, одной тебе дурить?

— Грубиян! — оборотень стала молоденькой и светловолосой, манерно надула губы. — А я вот тебе, ющецу неблагодарному, божественный подарок в лодке отыскала. Арх был душевен, наверняка тебе завещал.

Глиняный сосуд, запечатанный деревянной пробкой, пах странно, полузнакомо. Укс потер маслянистую поверхность, лизнул палец.

— Оно, — заверила Лоуд. — Масло олив. Говорю же, на севере оно почти дармовое. Только разом много не жри — продрыщешся.

— Знак богов, однако, — пробормотал десятник.

Обедали жидкой похлебкой — провизию следовало экономить. Зато рыбы было вдоволь. Укс макал кусочек пресной лепешки в оливковое масло: ничего особенного. Просто пища предков, мечта сгинувшего навсегда Акропоборейсеса.

…— Вдоль мыса пройдем, — вещала, уговаривая в большей степени саму себя, оборотниха, — ваш Конец Мира, конечно, кишка еще той длинноты, но к настоящей земле все ж прирастает. А там возьмем к западу, городишко будет, вроде Хиссиса, но поприличнее. Людишки поученее, и главное, нами еще вообще не прижаты…

Укс улыбнулся. Знает пустоголовая, что не дойти, но дрогнуть себе не дает. Весь мир распахнут перед носом неповоротливой «салми», но нэк держит партнеров крепче якоря.

— Ладно, болтай, раз язык покою не дает, — разрешил десятник. — В корыте, вроде, бражка имелась?

— Остался кувшинчик. Кислятина — разве что ющецу брюхо полоскать. Но не выбрасывать же. Э, Грушеед, запрыгни…

— Сам схожу, — Укс, голый по пояс, — солнце сушило-поджаривало свежие шрамы, залез в лодку. Здесь навели хаотичный, под стать диковатому оборотничьему Логосу, порядок. Кувшин стоял на виду — по весу так почти полный. Нет смысла, конечно, добру пропадать. Десятник растянул горловину заветного мешка, ублёвые трофеи мешали, царский венец норовил поцарапать, пришлось сначала вынуть тряпки с цацками. Потом Укс доставал фляги, вырывал пробки и лил содержимое за борт. Главное было не задумываться и запах нэка не вдыхать. Лоуд на берегу втолковывала мальчишке что-то о северных смешных нравах, потом осознала…

— Э, ты…

Взлетела в лодку мгновенно. Последнюю баклагу Укс вылить не успел, пришлось разбить, ударив о борт. Оборотень зарычала:

— Ты, человек сраный… — её облики бешеным вихрем закружились: девки, мужчины, снова шмонды. Нож у бедра, сейчас ударит наискось, брюшину вспарывая…

Укс на клинок не смотрел, глянул в глаза, ненавистью сияющие, неспешно стряхнул с ладони влажные крошки черепков баклаги.

— Ты бы и сама это сделала. Завтра или послезавтра. Чего тянуть? Мы не люди, о мудрая коки-тэно. Нам голос Логоса слушать надлежит и глаза не закрывать.

— Ты спросить должен был, — Лоуд выплюнула незнакомое ругательство. — Мальчишка бескрылый, самонадеянный, ученичишка фиговый…

— Что сделано, то сделано, считает Логос-Созидатель. О чем говорить? Прими, как надлежит. И обрежь мне волосы, столикая. Ты обещала.

Смотрела с любопытством.

— А ты совсем человек, боред притворный, безмерно хитроумный. Э, Грушеед, ставь камень хозяину.

Мальчишка, замерший по колено в воде, вернулся на берег, принялся ворочать камни…

…Сидел Укс как на троне, острый нож срезал ему волосы. Быстрый и неутомимый Белоспинный. Десятник, прикрыв глаза, ни о чем не думал, просто ждал.

— Готово, мудрец безумный, — Лоуд сдула срезанные пряди с татуированных плеч партнера.

Укс поскреб полегчавшую макушку:

— Побреюсь, умоюсь и делом займемся.

Врывали в песок стволы и ветки выброшенного волнами сушняка, связывали, укрепляли камнями. Грушеед бегал по берегу, подтаскивал сучья. Лоуд ворчала:

— Вот куда с вами не попадешь, неизменно за решеткой оказываешься. Это ж сколько я раз в тюрьме сидела? Не счесть. А тут вообще сама строю, да еще этакое кривое подзаглотство.

Решетка действительно получалась смешная, кривее не придумаешь. Ну, видит Логос-созидатель, сейчас главное — надежность.

— Хлев, — с отвращением констатировала оборотень, глядя на сооружение, загораживающее вход в пещеру.

— Ошейник наденешь?

— Вот, ющецовый искус придумал, чтоб тебе… Надену. Только без винта, а то сразу удавлюсь. Сбить можем?

Ненавистный винт срубили, изуродовав лезвие топора, послужившее вместо зубила. Лоуд нацепила ошейник, заодно и мятую царскую корону, перешли ко второй, узкой, пещере. Здесь было попроще, приготовили кучу камней, нагребли песка…

— У меня пороскошнее, — заметила оборотень. — Может, поменяемся? Мне теснота не мешает.

— Я там себе живо череп разобью, — объяснил Укс. — А здесь размаха не будет.

Они еще раз вместе растолковали Грушееду как снаружи лаз толково завалить, и пошли топить лодку. Пока перетащили имущество на берег, пока раскачали, да затонувшее корыто камнями ко дну придавили, подошел вечер. Замученный Грушеед сидел у костерка, смотрел как Лоуд, вновь ставшая «той теткой», кувшин с бражкой открывает. Кружка была единственной, мальчишке первому налили.

— Если дело пойдет совсем худо, до дальнего острова доплывешь, плот свяжешь. А там до берега доберешься, ежели с помощью богов. Можешь попробовать и лодку поднять, но одному тебе с ней не справиться. Налегке шанс побольше.

Мальчишка уныло кивнул.

— Да какой у него шанс? — хмыкнула оборотень. — Кого-то из нас дождаться — вот шанс! Я крепкая, так что надейся, соплячок. Да и хозяин поднатужится. Главное, его поить не забывай. Если родник истощится, так дожди должны пойти. Осень, вполне можно на дождь надеяться, да. В мой дворец допускается морской воды подносить, но без песка. Не терплю, когда на зубах скрепит.

Грушеед кивал, цедил бражку.

Потом Лоуд разделала испекшуюся рыбу, дарки выпили по кружечке, потом по второй.

— Расскажи что-нибудь о западе, о беспамятная, — Укс удобнее устроился на плаще.

— Может, пока нам хорошо, не болтовней тебя побаловать? — ухмыльнулась оборотень.

— Отчего ж, если Логос-созидатель согласье дает. Давай-ка, Грушеед, глянь на море.

Мальчишка, прихватив лесу с крючками, ушел во тьму.

— Повезло нам с сопляком, — заметил Укс, развязывая штаны. — Мало в нем человечьего.

— Да, боги позаботились, — оборотень улеглась рядом, десятник взял ладонями ее голову и забылся.

Стрелял мелкими искрами костерок, прибой шумел, было сладко и о нэке почти не думалось.

— Все ж небывало искусно ты умеешь, — десятник успокаивал дыхание.

— Опыт, — пояснила оборотень. — Дело несложное, словно рыбу вываживаешь. Скучновато, если ющец унылый попадется. Ты с норовом, любопытно. Не тошнит сейчас?

— Так ты не обычная шмонда. Легко с тобой.

— Думаешь? Э, вовсе ты мальчишка, брат равный, так и не ставший старшим десятником.

— Может, еще повезет. Поумнею.

— Надейся, надейся. Может, глянешь на шмонду?

Укс глянул. Смотрел долго. Дарки, конечно, коки-тэно, по всей глубине крови стопроцентные дарки. Сидела оборотень неестественно скрестив ноги: словно из костяных труб конечности сделаны, из ровных, плотью практически не одетых, толщиной с человеческое запястье. И вся из костей угловатых: голова небольшая, круглая, руки-палки, лишь суставы потолще — упрятаны в защитных складках-манжетах бледной, с зеленцой, кожи. Лицо чуть намечено: символический бугорок носа, вздутия ушей, безгубый рот. Правда, глаза и зубы узнаваемы. Особенно зубы.

— Как? — с любопытством спросила оборотень.

— Не особо обделался. Видел я тебя. Мелькало. Там у тебя и почуднее лики мельтешили.

— Да, насобирала личин. Но этот истинный. Такие вот мы, славные коки-тэно, весь мир обошедшие. Если сдохну, в море эту тварь кинете. Если не побрезгуете.

— Пустое. Грушеед не из брезгливых. А что, правда, весь мир видела?

— Нет, еще не весь. Но надеюсь! Если от нэка избавлюсь и разум сохраню, — Лоуд поправила норовящую соскользнуть корону.

— Не твой размер, — ухмыльнулся Укс.

— Так скука этакую железяку всю жизнь носить. Царьки, корольки… нет, бывают и интересными, но редко. А так — ющецы, каждую ночь копье в жопу ждущие. По ночам дергаются, скрипы слушают.

— Со многими постель делила?

— Бывало. Я старая, мудрый боред. Даже говорить не буду, сколько лет по океану боги ходить разрешили. Внуки у меня.

— Ох, боги меня прокляли, с бабкой ложе делил.

Оборотень засмеялась, сверкая зубами-пластинами.

— Э, ох и шмондюк ты, философ расписной. Я опытная, а не старуха. Если бы не нэк, тебя бы пережила втрое, хоть и мнишь себя долгоживущим.

— А что там муж, дети, поместье?

Лоуд хлопнула себя по узкой груди, потом промеж ног-костей:

— Видишь тут что, красавчик? По-иному у нас. Вчетвером потомство заводим, одним мужем не обходимся.

— Весело. Оргии как в Том, в Древнем, мире.

— Нет, мы не из вашего. Да и не так весело род умножать. Все совпасть должно: звезды, море, течения, партнеры свободные. Считай, как хороший диер построить. Слава богам, хоть вечно грести на том родовом долге нет нужды.

— Сами дети растут?

— В стае. Да и расплываются быстро.

— И не видишь своих потом?

— Нас не так много, боред. Знаем обо всех, слух идет, никто из коки-тэно не теряется. Вот издохну я здесь, но на Лагуне узнают. Нескоро, но узнают. Просторная усадьба — океан.

— Позавидовать можно. А как в подвалы Сюмболо попала?

— Банально, малыш бескрылый. Мстить шла, да сглупила, — четырехпалая ладонь оборотнихи ухватила кувшин, плеснула браги…

Вернулся Грушеед с двумя рыбешками, присел у огня. Косился на истинного дарка, но молчал. Лоуд рассказывала о том, как дошла до нее весть о гибели одного из сыновей, как двинулась по следу убийцы через океан, как потеряла обидчика у огромных северных городов…

— Значит, одноглазый, ставший двуглазым? — задумчиво переспросил Укс.

— Вот такие чудеса, — подтвердила оборотень. — Склонна поверить. Люди, знаешь ли, под ножом не всегда врут. Может, обман какой, но все равно любопытно.

— Да, интересный ублёвок твоему сыну попался. А ты не думала, столикая, что и сама можешь что-то потерять, если этого многоглазого отыщешь? Сын-то твой, ушедший, не младенцем гулял?

— Молод был, но неглуп, — заверила Лоуд. — Видать, и этот глазастый не из последних, раз моего осилил. Я зла не держу, драка там честной была, без нэка и ошейников.

— Так зачем гоняешься, если мстить не особо тянет?

— Если людишки начнут безнаказанно резать коки-тэно, во что мир превратится? И так-то мир дерьмо дерьмом. Найду, поболтаю, глаза выковыряю — вдруг отрастит? Любопытно.

— Склонна, значит, к наукам и экспериментам?

— Ты, юный хозяин, сколько лет сидел, зад плющил, умные труды читал и рифмы складывал? Дело возвышенное, благородное, но в жизни не всегда помогает. А я просто по океану плаваю, на мир смотрю. На свои острова вернусь, с соплеменниками посмеюсь, рассказывая про царей и глупые смерти, и вновь в дорогу тянет. Ты акулу сонную видел?

— Аллегория эта мне доступна. Что ж, оттенки бытия познаются разумом, чувства формируют опыт, весьма неадекватно отражающий истину…

— Попроще будь, Грузчик. Мы оба бескрылые, да и подыхать вот-вот начнем. Что-то мудрое, но доступное скажи. А то Грушеед нас на всю жизнь запомнит с этаким многозначно-тупыми мордосами.

— Да какая там у него жизнь? Фьють и нету.

— Э, не скажи, — засмеялась оборотниха. — Они, людишки, чем сильны? Барятся непрерывно, даже в полнолунье словно ошалелые. Вот и множатся как жучки мучные. Разве их подчистую выведешь? Ты на него взгляни: провалиться мне пополам, через каких-то десять лет у него будет в трех городах по три бабы, у каждой по выводку сопливому, да еще от рабынь, служанок и прочих шмонд, по полному приплоду.

Грушеед засмущался.

— Природа их такова, — проворчал Укс, чувствуя, как начинают болеть глаза. — Логос-созидатель тут бессилен. Не очистить от людей мир. Разве что сами передохнут.

— Жалеешь, что с Хиссисом так вышло? — поглаживая свои смешные колени, спросила оборотень.

— Что жалеть? Храм был гадок, город не лучше. Но последствиям и сам Логос-созидатель обязан удивиться. Сначала людей мы били, потом дарков, потом дарки нас. Кто того желал? Чьим призрачным клинком разъята связь меж следствием, причиной и истинным носителем причины?

— Ты старушку-оборотня не путай. Правильной наша война была или намудрили?

— Правильная. В первом шаге Логоса. Но вовремя останавливаться нам боги велят.

— А, это ждать когда смазливая хиссийка попадется?

— Возможно и так. Или ты бы какую милость Пыку-Четверть-Мастерской оказала?

— Не, если кое-кого не зарезать — боги точно оскорбятся, — хихикнула Лоуд.

Помолчали. Грушеед осторожно подсовывал веточки в костерок.

— Экономь, — напомнил Укс. — Светает уже.

Мальчишка кивнул.

— На западной отмели крупных сиделиц полно, там собирай, — вздохнула оборотниха.

Грушеед вновь кивнул.

Чуть посветлел гребень скалы. Коки-тэно уже не было: сидела у угасающего костра «та тетка». Укс попытался сморгнуть — глаза болели сильнее, мушки, словно черные искры в них вились.

— Пошли, что ли, Грузчик? — просипела Лоуд. — Что-то невмоготу, словно изнутри мясо рвет.

Десятник помог партнерше встать. Грушеед подхватил кувшин с пресной водой.

— Оставь, там я точно разобью. Может, и о свою ублёвую башку, — скрипнула зубами оборотень, сняла с лохматой головы венец, нахлобучила на мальчишку: — Царствуй, ослиный приятель. Все острова твои. Нож можешь себе забрать. Но когда завоняюсь, не раньше!

Ворча, забралась в пещеру, веревку ошейника намертво закрепили в одной из щелей. Потом десятник с Грушеедом снаружи забили сучьями выход, стянули деревяшки веревкой — теперь лишь наверху оставалось отверстие, для подачи воды и пищи. Принялись подпирать-заваливать загражденье камнями — Лоуд не смотрела, как легла на плащ, так и замерла.

— Всё, дальше сам завалишь, — приказал десятник, чувствуя, как голова становится чужой. — Меня бы успеть упрятать…

Нора была узка, сквозь щель вверху падал свет — солнце уже всходило. Десятник разулся, Грушеед связал ему щиколотки — Укс хотел сказать, что такие узлы лишь городской шмонды достойны, но показать как надо, уже не получалось — пальцы сводило, да и язык отек — закончились разговоры. Укс заполз на груду тряпья, связанными ногами подпихнул к входу большой камень… Заматывал кисти лоскутами — в судорогах все равно костяшки разобьются, так хоть не сразу. Снаружи доносилось постукивание — мальчишка громоздил камни. Песком засыплет, еще слой камней уложит, снова засыплет, так что спятивший десятник не вырвется. Дальше… Дальше Грушееду появится шанс узнать: равный он человек или нечто иное?

Накатило — Укс вцепился зубами в замотанную ладонь. Сейчас придет по-настоящему. Еще слышался шорох прибоя. Лоуд права — на море больше хочется жить.

Опускаясь к пределу, слышишь крики безумных богов: они хохочут и требуют нэка…

Конец

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24