Девушка с хутора [Полиен Николаевич Яковлев] (fb2) читать онлайн

П. ЯКОВЛЕВ

П. ЯКОВЛЕВ

ДЕВУШКА С ХУТОРА

РОМАН

Издание 2-е

РОСТОВСКОЕ ОБЛАСТНОЕ КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО Ростов н-Д.— 1949

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

В конце 1942 г. в г. Ростове-на-Дону был зверски умерщвлен гестаповцами один из виднейших ростовских писателей, горячий патриот нашей Родины, старый большевик Полиен Николаевич Яковлев. Когда Дон подвергся нашествию фашистских варваров, П. Н. Яковлев эвакуировался, но в пути он был захвачен гитлеровцами, привезен в Ростов-на-Дону и здесь погиб.

П. Н. Яковлев родился в 1883 г. Долгие годы он был школьным учителем. Когда началась гражданская война, он, не колеблясь, стал на сторону большевиков и принял активное участие в разгроме деникинщины на Кубани.

В 1920 году Полиен Николаевич вступает в ряды партии, а в следующем, 1921 году, переезжает в Ростов-на-Дону, где работает редактором сначала газеты «Ленинские внучата», а затем газеты «Октябренок» и журнала «Костер».

Первые произведения П. Н. Яковлева были опубликованы в 1922 году, и с той поры он всецело отдается литературной работе и становится одним из наиболее известных на Северном Кавказе писателей. Особенной популярностью пользовались его произведения для детей и юношества.

В 1934 году он был принят в члены Союза советских писателей.

... Таковы основные вехи биографии Полиена Николаевича. Они, конечно, не могут передать всего разнообразия его кипучей и плодотворной деятельности. Главным, основным в ней были работа среди молодежи. К детям, к молодежи Полиен Николаевич относился особенно любовно и заботливо, встречая неизменно с их стороны такую же теплую привязанность.

Наибольшей известностью из многочисленных произведений П. Н. Яковлева пользуется роман «Девушка с хутора». Этот роман написан на основе личных впечатлений Полиена Николаевича, который в течение ряда лет был педагогом в одной из школ в станице Славянской на Кубани. Здесь он близко ознакомился с казачьим бытом, воочию увидел, в каких тяжелых условиях жили на «вольных» просторах Кубани казачья беднота и подавляющая масса так называемых «иногородних», вынужденных батрачить на кубанских кулаков и подневольным трудом добывать себе средства для полуголодного существования.

Этот роман Полиена Яковлева получил в 1940 г. высокую оценку на страницах местной и московской печати.

Глубоко правдиво обрисованы образы казачки-девушки Нюры, ее сверстниц и сверстников, многие из которых, — особенно сама Нюра, — приходили к революции своим, своеобразным путем, преодолевая иногда ряд сомнений и колебаний.

Увлекают, волнуют многие сцены романа, показывающие силу большевистской правды, революционную смелость ее борцов.

Несомненна познавательная ценность этой книги для нашей молодежи, тем более, что события гражданской войны на Кубани, бытовой уклад жизни казаков, взаимоотношения между ними и «иногородними», социальное расслоение среди казачества накануне полной и окончательной победы Великой Октябрьской революции, — все это в значительной мере близко к тому, что происходило на Дону в тот же период.

I

— Платье оправь как следует,—ворчливо сказала тетка,— не к Дашке идешь, а в хороший дом.

— Знаю. Не учите.

Нюра быстро оделась и вышла из хаты. Пригревало солнце. Небо было чистое, кое-где ветер уже просушил тропинки. Высокие тополи покачивали чуть зазеленевшими верхушками.

— Гулять?

Нюра оглянулась. За плетнем стояла подруга, соседка Даша. Нюра подошла к ней. Глядя на ее широкое, почти безбровое, покрытое коричневыми веснушками лицо, на ее прямые желтоватые волосы, она подумала: «Некрасивая». Ей даже стало жаль подругу. Спросила:

— Ты что сейчас будешь делать?

— Нынче воскресенье, гулять пойду. Пойдем вместе? Подождешь меня?

— Я к Леле...

— К Леле... Ну, иди к своей Леле... — Даша нахмурилась и стала сосредоточенно рассматривать пробивающуюся под плетнем молодую траву.

Нюра постояла, потом медленно повернулась и пошла. «Ну, и пусть себе дуется»,—решила она и ускорила шаги. Обошла не совсем еще просохшую лужу, пересекла улицу и увиделд идущего ей навстречу гимназиста Мишку. Смуглый, стройный, ростом чуть повыше Нюры, он шел в аккуратно застегнутой форменной шинели и щурился на небо. Поравнявшись с Нюрой, Мишка слегка приподнял черные, как уголь, брови, но прошел молча.

Нюра презрительно сжала губы: «Воображает...» и всю дорогу хмурилась.

Но вот и лелин дом, обнесенный палисадником. Леля увидела Нюру в окно и постучала по стеклу колечком.

— К нам?

Войдя в двери, Нюра, как всегда, покосилась на чистую парусиновую дорожку, протянутую на полу вдоль застекленной веранды, взяла в руки калоши и на цыпочках пошла вслед за Лелей.

— У тебя никого нет?

— Сижу одна.

— Я уроки на завтра уже приготовила. А ты?

— Очень нужно вспоминать об уроках... Хорошо на улице?

— Еще как! Скоро совсем просохнет. Люди уже сеют.

— Да... Раздевайся.

Нюра сняла пальто, и они из прихожей вошли в гостиную. Там было много ковров и на полу и на стенах. Это лелин отец, есаул Дацко, привез с турецкого фронта. Над диваном висели старинные кремневые ружья, кривые запорожские сабли, а в углу на этажерке лежали германская каска и несколько осколков от снарядов.

— А мне папа вот что привез,—Леля достала из коробочки бирюзовую брошку и, подойдя к высокому зеркалу, приколола ее к груди. Нюра стала рядом, увидела в зеркале себя и подругу. На Леле было легкое голубое платье с белым ажурным воротничком. Ее светлые волосы вспыхивали, золотились.

«Куколка, — с завистью подумала Нюра и посмотрела на свое уже не новое, вишневого цвета, форменное платье, на свой простенький белый передник. Потом посмотрела на себя, на свое смуглое лицо, на прямые упрямые брови и улыбнулась. В зеркале заблестели ровные белые зубы.

— Ты хорошенькая.—снисходительно сказала Леля.

— Ну уж и хорошенькая. Как цыганка...

— Что будем делать?

— Что хочешь.

Они уселись, сыграли раза два в «дурачки».

— Скучно... — Леля зевнула. — Давай лучше разговаривать.

Нюра подумала и небрежно бросила:

— Мишка такой кабан...

— А что?

— Так... Вообще... Встретился и говорит; «Здрасьте», а я преспокойно отвернулась, прошла и ни-че-го не ответила.

— Очень нужно хлопцам кланяться. Они такие насмешники...

Леля встала и снова подошла к зеркалу. Любуясь собой, сказала:

— Мишка говорит: «Если явятся большевики...»

— А явятся?—насторожилась Нюра.—Слушай, Лелька, ты как думаешь? Говорят, они...

— Погоди. Стучат, кажется.

Леля выбежала из комнаты, и вскоре Нюра услышала смех, поцелуи, знакомые голоса.

«Принесло...» — с досадой подумала она.

Вошла Леля и с ней ее подруги Рая н Симочка.

— И ты, Нюра, здесь?—«равнодушно спросила Рая.

У Раи были две русые косы, щеки, как наливные яблоки, и маленький пухлый ротик; ее отец, священник, называл ее дома «Кругляша». Иногда так называли ее и подруги, а мальчишки на улице кричали ей вслед: «Кавун!»

Огненно-рыжая Симочка была худая, не по летам высокая, с острыми узкими плечами, длинноносая и близорукая. Разговаривая, она как-то странно вытягивала шею и щурилась.

— Девочки, вы что делали? — спросила Симочка.

— Так, ничего-,—ответила Леля.—Знаете что? Давайте что-нибудь придумаем. Хотите танцевать? Рая, играй.

Рая села за пианино. Ее короткие пухлые пальцы неуклюже уперлись в клавиши. Она забарабанила вальс. Симочка подхватила Лелю, и они закружились по комнате. Нюра сидела в углу и недружелюбно посматривала на танцующих. Не любила она ни Раю, ни Симочку: уж очень Леля дружила с ними.

Рая отбарабанила вальс и встала.

— Девочки,—обратилась Леля к подругам,—расскажите что-нибудь интересное. Рая, ты всегда знаешь все новости.

— Новости, новости, вот вам и новости! И у нас в станице завелись большевики. Папа уже приказал сторожу получше смотреть за церковью. Вы знаете? В одном городе, в России, большевики подожгли часовню. Она горела, горела, а к утру снова сделалась, как новенькая.

— А я не пойму, что это за большевики,—и Симочка развела длинными руками.—Я папу спрашиваю, а он мне ничего не отвечает: все равно, говорит, не поймешь. Но я слышала, как он говорил одному человеку, что из-за них ни мяса, ни сахару, ничего нет. И потом как-будто было такое распоряжение или приказ что ли... ну, не знаю... одним словом, в газетах писали, что один генерал собрал всех офицеров, сделал их солдатами и что у него теперь страшно много войска, и он всех усмиряет.

— Та-ра-ра, тра-та-та. Наговорила!—усмехнулась Нюра.— Как полную миску вареников наложила. Ничего ты не знаешь.

— А ты?

— А я же не тарахчу, как разбитая тачанка. Сижу и молчу.

— И молчи себе на здоровье.

— Не ссорьтесь,—остановила их Леля.—Папа мой только что вернулся из города, а там все известно. Казаки на Кубань большевиков ни за что не пустят. А вообще лучше будем играть во что-нибудь. Давайте нарядимся офицерами.

— Ой!—Рая, сложив руки ладошка к ладошке, прижала их к груди. — Только во что нарядимся?..

— Идемте за мной. Не бойтесь, наших никого нет.

Довольная своей выдумкой, Леля потащила подруг в другую комнату. Там распахнула гардероб.

— Берите. Вот шаровары, вот бешметы, папахи, черкески, сапоги...

С шумом и хохотом принялись они примерять на себя мужское платье. Его хватило на всех. Тут была одежда и лелиного отца—станичного атамана, и ее братьев—офицеров. Нюра надела черные лоснящиеся шаровары, мягкие кавказские сапоги, голубой шелковый бешмет и белую черкеску. Правда, все это было не по росту, но Нюра лихо накинула на голову белоснежную и мягкую, как пух, папаху и, примяв ее спереди ребром ладони, раскрасневшаяся, побежала в гостиную к зеркалу.

Глянула и замерла.

— Вот в чем я красивая!—вырвалось у нее.

Прибежали и другие девочки. Нюра быстро оглядела их. Леля в красной черкеске, в черной папахе была недурна, но только еще больше стала похожа на девочку. Симочка же, наоборот, выглядела совсем мальчишкой.

Нюра расхохоталась:

— Глядите, Степка Горбань!

Степу знала вся станица. Худой и длинный, с хворостиной в руках, он каждый вечер шагал за общественным стадом.

— А Рая! — Нюра всплеснула руками. — Вылитый Тарас Бульба!

Дурачась и отталкивая друг друга от зеркала, они навели себе сажей усы и так увлеклись маскарадом, что не заметили, как вошел отец.

— Здорово, казаки!—сказал он.

Все оглянулись.

— Здравия желаю, господин есаул!—подбежав к отцу, Леля козырнула.

Атаман оглядел девочек и невольно остановил свой взгляд на Нюре. Она, действительно, была хороша. Лучше всех. Ему даже стало как-то обидно, что его Леля поблекла перед ней. Все же он сказал:

— Эх! Коня бы тебе, Нюра! Умеешь на коне сидеть?

— Умею,—с задором ответила та. А когда она улыбнулась и из-под ее черных усиков блеснули белые, как у джигита, зубы, атаман не мог удержаться и искренне воскликнул:

— Молодец! Вот это казак! С такими нам и большевики не страшны.

— Да я их и так не боюсь,—пристегивая шашку, гордо заявила Леля.—Пусть только явятся... Но они не явятся, папа, да?

Атаман ничего не ответил. Перестав улыбаться, он достал портсигар, повертел его в руках и молча вышел из комнаты.

II

Широко и привольно раскинулась станица, вся утопая в садах. Сейчас сады были еще прозрачны, но уже распустились почки. Улицы в станице прямы и просторны, и в какую сторону ни пойди — выведут тебя в необъятную степь. А в ней, как островки в океане, разбросаны большие и малые хутора с грядами высоких, синеющих в мареве тополей. По одну сторону станицы мелькали вытянутые, как по линейке, ровные телеграфные столбы. Вдоль них тянулось железнодорожное полотно. Весной, когда степь черна и только курится паром, можно было увидеть и невысокую насыпь. В конце лета, когда созревали хлеба, она пряталась в них.

По другую сторону станицы, за обширной толокой, стояли в ряд большие крылатые мельницы. По вечерам, когда садилось солнце, одна сторона их казалась желтой, точно облитой блестящей охрой. Когда же тускнели краски и мельницы снова становились темными, то на высокой кирпичной колокольне, что подымалась из центра станицы, вспыхивал тонкий медный крест.

Церковь стояла на широкой квадратной площади, обсаженной в два ряда стройными тополями. По одну сторону площади виднелся большой и неуклюжий двухэтажный дом со стертыми каменными ступенями у крыльца. Тут же была коновязь, возле которой всегда можно было увидеть двух-трех оседланных лошадей. Это казачье станичное правление. При нем обширный, мощеный кирпичом двор с хозяйственными постройками. Под главным зданием темный, сырой подвал с тяжелой железной дверью. Это «холодная», куда атаман сажал провинившихся станичников.

По другую сторону площади, на углу, вытянулось одноэтажное строение под зеленой железной крышей. Это школа, где учились Нюра и ее подруги. Недалеко от школы—добротно сложенный кирпичный дом со светлыми окнами и крылечком. Здесь живет станичный священник отец Афанасий. При доме—сад. Он обнесен высоким деревянным забором, густо утыканным длинными острыми гвоздями.

От церкви во все стороны расходились улицы. Летом они клубились легкой и теплой пылью, а осенью блестели черными густыми лужами. И чем ближе к окраине, тем все уменьшались и все более кособокими становились хаты, тем ниже «хилились» к земле ветхие, расшатанные плетни.

В конце одной из улиц беспрерывно стучала и пыхтела паровая мельница мишкиного отца Ивана Макаровича Садыло.

За мельницей начинался овраг, где станичники брали глину. За оврагом синели сады, а дальше—снова степь и хутора. Летом в овраге хорошо было играть, прятаться, или под вечер, когда спадет жара, сидеть и рассказывать всякие истории.

Когда-то Нюра в первые же весенние дни приходила сюда с подругами, но теперь она была увлечена другим. Не успело снова наступить воскресенье, как она опять побежала к Леле.

— Умница, умница, — похвалила ее атаманша,—а наша лежебока еще и лба не перекрестила. Садись, посиди, она сейчас выйдет.

— Ничего, я и так...

Стараясь скрыть смущение, Нюра перекинула через плечо косу и стала поправлять розовый бантик.

— Совсем полиняла твоя ленточка, — заметила ей атаманша.—У тебя что—другой нет разве?

— Есть,—солгала Нюра.

— Какая?

— Не помню... Разные есть...

— Разные есть, а такую дрянь нацепила.

Вошла Леля. Зевнула.

— Мама, чай не остыл?

— Садись. И ты, Нюра, садись,—указала на стул атаманша,—а после чаю идите в сад. Нечего вам по улицам бродить, не такое теперь время. На каждом перекрестке митинг...

— Мы с Нюркой тоже в большевички запишемся,—засмеялась Леля.

— Ты и так уже похожа на большевичку,—атаманша сердито посмотрела на нее,—Почему в церковь не пошла?

— Я и в школу не буду ходить. Честное слово, не буду.

— Это еще что за глупости?

— Да что за интерес? Придешь, а класс почти пустой. Как начали сеять, так все девочки в степь уехали, и осталось нас человек девять.

— Надо же сеять,—сказала атаманша.—Каждый год так бывает. Не всякий может нанять себе батраков. Надо помогать родителям. А ты, Нюра, как?

— Мы не сеем...

— Как не сеете? Что же вы землю в аренду сдали?

— Нет... Как батю на войну справляли... у него строевого коня не было... Был, да неважный... Так ему коня дали,—вздохнула Нюра,—а землю за это взяли. Есть немного земли у нас возле хаты, там мама огород развела. Улейка у нас есть. Мама сама, без меня, справляется.

Желая хоть чем-нибудь похвастаться, она сказала громко:

— А мед у нас, Лелька! Ох, и вкусный! Приезжай к нам на хутор.

Леля незаметно переглянулась с матерью, не утерпела:

— Что у вас за хутор. Вот у нас—над самой Кубанью! А рыбы в Кубани, Нюрка! Виноградники у нас, сад фруктовый. А за хутором степь—конца не видно. Ты на коне в степи обгонишь меня?

— А то нет? Я хлопцев обгоняла, а ты что?

— Конечно, с Нюрой не тягайся,—заметила атаманша.—Ей скакать верхом — дело привычное, а тебе это не к лицу.

— Почему?

— Сама должна понимать... Что ты—простая казачка?

В дверях показался Мишка.

— Здрасьте!—он щелкнул каблуками.—Папа не у вас?—Он прекрасно знал, что отца здесь нет, но задал этот вопрос для того, чтобы атаманша не подумала, что он пришел к Леле. Постоял у порога, кашлянул и не знал, что еще сказать. Сердито покосился на Нюру, потоптался на месте и процедил: — Прощайте...

— Садись,—пригласила его атаманша.—Ну, как у вас?

— Мама здорова. Спасибо.

— Я не про то. Я спрашиваю, как у вас в гимназии.

— В гимназии?—спохватился Мишка, — в гимназии ничего. Только Анатолий Николаевич придирается, за неправильные глаголы гоняет. А потом у нас теперь среди старшеклассников целая война! Одни за то, чтобы латинского совсем не было, а другие за то, чтобы с седьмого класса курить открыто и оружие носить. А потом есть и такие, что за большевиков. Но то,—Мишка презрительно махнул рукой,—то не из казаков. Хотя вот в седьмом есть Решетило—сам казак, а тоже красный. Вчера на перемене его бить хотели.

— А разве директор про таких ничего не знает?—удивилась атаманша. — За это ведь, пожалуй, и исключить могут. Семиклассник, слава богу, уже не дитя.

— А как это он за большевиков?—спросила Леля.—Что же он делает что-нибудь, или как? Я не понимаю.

— Не знаю. Это же не в нашем классе. Делать он, кажется, ничего не делает, а говорит всякое. Говорит, что казаки и нека-заки—одно и то же.

— Вот уж неправда!—невольно вырвалось у Нюры.—Кто же этому поверит?

— Мама, а почему у нас на Кубани живут неказаки? Что им в России мало места?—спросила Леля.

— А кто же будет тебе ботинки чинить? Белье стирать? Церковь белить? Кто будет работать в кузницах? Да мало ли всякой черной работы. Не будут же казаки этим заниматься. Наконец, нам нужны рабочие—сено косить, хлеб убирать... Вот к вам, кажется, девчата пришли. Слышите?

Вбежали Рая и Симочка.

— А мы тебя, Леля, в церкви искали-искали. Там на улице и на площади народу собралось!

— И бондари на площади спорят,—Симочка тряхнула рыжими кудрями и, сощурив глаза, уставилась на атаманшу.

— Кто?—не поняла та.

— Бондари, штукатуры и всякие...

«Принесло меня сюда!—думал хмуро Мишка.—Кабы Лелька одна была, а то их тут целый класс...»

— Ну, я домой,—он поднялся.

— Почему?—остановила его атаманша.—Оставайся с барышнями. Приучайся быть кавалером.

Девочки фыркнули. Мишка покраснел.

— Да я уроки учить надо.

— Не уходи,—Леля преградила ему дорогу, — мы еще за Гришей пошлем. Будет весело.

— Ну, ладно... Только пусть Гришка приходит обязательно, а то я все равно не останусь.

Леля сходила в кухню, приказала служанке Фросе бежать за Гришей и только хотела вернуться в комнаты, как скрипнула дверь и со двора вошла нюрина мать—Карповна.

— Здравствуйте, барышня. Мамочка дома?

— Дома... И Нюра у нас.

— Вот спасибо. А я с хутора. Свежих яичек привезла. Может, возьмете? Хо-о-рошие яички. И недорого.

— Не знаю,—замялась Леля.—Я маму спрошу. Садитесь.

— Неважно... Не беспокойтесь.

Она присела на край скамьи, поставила возле себя кошелку, поправила на плечах старую, уже выгоревшую на солнце шаль и тыльной стороной руки обтерла лоб.

— Заморилась я... Тепло уже.

— Карповна, войдите, — позвала атаманша.

Нюрина мать вошла и поклонилась.

— Добрый день.

— Погодите, — перебила ее атаманша. — Сядьте вот здесь с краю, я вам чашку чая налью. А ты, Нюра, что же не поздоровалась с матерью?

Нюра промолчала.

— Ну, как она тут? — посмотрев на атаманшу, спросила Карповна.—Слушается? Вы, пожалуйста, если что—не церемоньтесь, построже с ней, не велика птица... Ты вот с Лелечки бери пример. Как она, так и ты. Учись. И вот барышни хорошие, — указала она на Раю и Симочку.

— Ладно уж, — грубо перебила ее Нюра. — Сели пить чай и пейте.

Она чувствовала, что все глядят на нее, и Мишка, конечно, глаза выпятил, ухмыляется. Не знала, куда девать себя. Покосилась украдкой на Лелю и заметила, как та переглянулась с Симочкой... «И чего явилась?» — подумала Нюра про мать. Сказала ей резко:

— Вас тетя ждет. Идемте.

Карповна спокойно допила чашку, перевернула ее вверх донышком, поблагодарила атаманшу и спросила:

— Яичек возьмете? Я вам дешево уступлю. Яички свежие.

Нюра опять заметила, как Леля и Симочка переглянулись. Так бы, кажется, и провалилась сквозь землю. Однако притворилась равнодушной и обратилась к подругам:

— Побежим в сад.

Когда все ушли, а мать и атаманша отправились в кухню, Нюра сейчас же вернулась в комнаты. Оставшись одна, она угрюмо прислушивалась к голосам за дверью.

— Шесть... восемь... десять... — отсчитывала мать.

Нюра прикусила губы и отошла к окну. На дворе наливалась почками сирень. Из-за крыш выползало огромное белое облако. Перепархивали воробьи. Ослепительно блестели оставленные Фросей на скамье тарелки.

«Так все было хорошо,— с досадой подумала Нюра, — надо же было ей явиться...»

Наконец, мать освободилась, и они пошли домой. Нюра, надувшись, молча глядела в сторону.

— Ты что нос воротишь? — спросила мать. — Муха укусила, что ли?

— Только срамите меня,—сдерживая слезы, сказала Нюра.— Лелька и так зазнается, а вы... «яички свежие»... Явились, когда не надо.

'Мать с удивлением посмотрела на нее.

— Учишься, учишься, а все дура. Вот возьму тебя из школы на хутор, и будешь знать. Матери грубишь, бессовестная. Подожди, вернется с войны батька, он тебе покажет. В хорошем доме бываешь, а ума, что у козы.

III

В классе станичного высшего начального училища окна были раскрыты настежь. Сидя на парте у окна, Нюра лениво смотрела на широкую улицу, крепкий новый досчатый забор мишкиного дома.

В класс тихо вошла учительница—старшая сестра Раи. Окинув равнодушным взором учениц, она села, раскрыла сумочку, долго копалась в ней, морщилась...

Минуты три прошли в молчании и тишине. Только с мишкиного двора ясно доносился стук. Там новым оцинкованным железом крыли большой амбар.

Таисия Афанасьевна развернула журнал, повела пальцем по фамилиям учениц, потом тщательно обтерла кончик пальца носовым платком и позвала:

— Гнездюкова Ольга!

С третьей парты поднялась Оля. Бледная, с большими серыми глазами, коротко остриженная после тифа, худенькая, она уверенным шагом подошла к карте.

— Главные города в России,—начала она,—главные города... Таисия Афанасьевна, в учебнике напечатано—Петербург, а ведь...

— Ты же знаешь, что теперь он называется Петроград?

— Знаю. Только...

— Караваева,—не дослушав, обратилась Таисия Афанасьевна к Симе,—почему Петербург переименовали в Петроград?

— А потому,—Симочка завертела во все стороны головой,— что Петербург немецкое слово. Поэтому...

— Правильно. Сядь. Ну, Ольга, продолжай отвечать урок.

— Самый главный город, столица, у нас теперь... Таисия Афанасьевна, теперь Москва? Да?

— Что?—учительница сделала большие глаза.

Оля смутилась. На ее бледных щеках появился румянец.

— Я урок выучила, я только хотела спросить... А как же теперь Москва?

— Что Москва? Что ты бредишь?

— Москва... Вот пишут, что теперь Москва...

— Да ты что?—Таисия Афанасьевна поднялась.—Ты уроки по учебнику или по газетам учишь? Садись. Впрочем, погоди. Ты ведь не сама все это выдумала, это у тебя дома такие разговоры? А?

— Какие?—удивилась Оля.—Я дома сама занимаюсь, мне никто не помогает.

— А про Москву?

— Я слышала...

— От кого?

— Не помню...

— «Не помню»? Отлично помнишь. Сядь.

Оля, огорченная, пошла на место. Таисия Афанасьевна поставила против ее фамилии двойку и вызвала Зою.

Широколицая и добродушная, Зоя поднялась из-за парты ч пошла к карте, громко стуча каблуками. Взяла указку и посмотрела на учительницу.

В классе насторожились.

— Ну?—сказала Таисия Афанасьевна.

— Харьков,—Зоя подняла указку и стала водить его по карте. Указка скользнула от Орла до Одессы, потом медленно приползла к Киеву и остановилась.

— Почему ты не учишься?

Зоя склонила голову.

— Я учусь... Мама в стечь посылала. Три дня там была.

— Неужели так трудно выучить? Разве это Харьков? Какой это город?

Зоя снова поводила по карте указкой и сказала:

— Выучу.

— Ты который раз обещаешь? Иди на место.

Третьей вышла отвечать Нюра.

— Столица России,—твердо сказала она, — Петроград.

— А не Москва?—насмешливо улыбнулась Таисия Афанасьевна. Нюра поняла, в чей это огород камешек, и, покосившись на Олю, повторила еще уверенней:

— Нет, не Москва. Москва—вот,—она ткнула указкой в карту и так же уверенно показала другие города.

Таисия Афанасьевна похвалила ее, отпустила на место, поставила пятерку и посмотрела на часы. До конца урока оставалось еще минут пятнадцать, а спрашивать ей больше никого не хотелось. Вчера у отца были гости, разошлись очень поздно, и она не выспалась. Побаливала голова. Да и напугали ее вчера. Был в гостях дьякон из станицы Крымской, рассказывал про солдатские эшелоны: «Едут с оружием, не хотят сдавать его, пообвешались бомбами... Чего доброго, и сюда нагрянут. И среди казаков тоже всякие разговоры, митинги. Одни за атаманов, другие за комиссаров».

Таисия Афанасьевна обвела класс глазами и, остановившись на Оле. опять спросила:

— Так какой же главный город в России?

Оля нехотя поднялась.

— Петроград.

— Так и запомни.

Таисия Афанасьевна подошла к окну, потом вернулась к столу, придвинула к себе стул, села и принялась перелистывать журнал. Долго и томительно шелестела страницами, наконец, взглянув еще раз на часы, облегченно вздохнула и встала. В коридоре коротко прозвучал звонок.

На перемене все шумно высыпали во двор. Гуляли, радовались солнцу, весне. Только Оля стояла в стороне. Она чувствовала себя обиженной.

Подошла Зоя и молча протянула горсть семечек:

— На, лускай,— сказала она добродушно и, потягиваясь, зевнула.— Чего-то скучно мне. Спать, что ли, хочется?

— Это ты устала.

— От весны я всегда такая. Фельдшер говорит — надо траву пить. А у других теперь лихорадка.

— Почему?

— Весна же. Как весна, так она и ходит. А меня не тронет, я знаю средство. Сказать? Вот у нас мой браток Юхим болел. Фельдшер лечил его хиной, подсолнухом, синькой. Ничего не вылечил, а мамина сестра вылечила. Знаешь как? Нарезала она бумажечек 'много-много и мелко-мелко написала на каждой: «Юхима дома нема, приди завтра». И все бумажки наклеила на дверях, на оконцах, на ставнях, на порожках. Куда лихорадка ни сунется, а везде «дома нема». Поняла?

— Поняла,—не выдержав, засмеялась Оля.

Зоя обиделась.

— Чего же ты ржешь, стриженая?

— Да ну тебя,—-Оля махнула рукой и побежала в класс.

«Отцу расскажу,—подумала она:—Юхима дома нема...» И опять засмеялась.

В дверях столкнулась с Таисией Афанасьевной.

— Весело?—спросила та.

Оля промолчала.

— Ты вот что: отцу скажи, что пора деньги платить.

— Я скажу,—ответила Оля и пошла в класс.

Она знала, что денег у отца сейчас нет, и с тревогой подумала: «Еще не позволят в школу ходить...»

IV

Оля собиралась спать. Услышав осторожный стук, она приоткрыла дверь и, всматриваясь в темноту, спросила:

— Кто?

— Я.

Голос раздался так близко, что она невольно вздрогнула.

— Ты? Степа?

— Батька дома?

— А зачем тебе? Напугал...

— Дело есть.

Они молча вошли в сени, оттуда в темную каморку, где пахло кожей и клеем. За каморкой в небольшой, но опрятно прибранной комнате горела лампа. Сюда Оля ввела своего неожиданного гостя.

Степа сел, снял с головы старую облезшую кубанку и задумался. Вдруг неожиданно спросил:

— Большевиков боишься?—И тут же пояснил:—Они кого трогают, а кого и нет.

В дверях звякнула щеколда.

— Папа,—обрадовалась Оля.

Вошел человек среднего роста, слегка сутулый, в темном пиджаке. Черные волосы зачесаны назад, небольшая, такая же черная бородка и еще черней глаза. Весь, как жук. Удивленно посмотрел на Степу.

— Ты что, милый друг?

Степа покосился на Олю, кашлянул и осторожно сказал:

— Яков Алексеевич приказали, чтобы вы сейчас же...

— Ладно. Скажи—приду.

Проводив Степу, отец походил по комнате, повернулся к Оле и внимательно посмотрел на нее. «Уже большая девочка»,—подумал он. Спросил заботливо:

— Что невеселая?

— Так...

— Не волнуйся, я денег достану. А про Москву ты напрасно в школе сказала. Если что хочешь сказать, ты сначала меня спроси. Тут ведь кругом, знаешь, какие люди. Закрой-ка за мной дверь. Туши лампу да спи.

Закрыв за отцом дверь, Оля легла. Последнее время ей не раз приходилось оставаться по ночам одной, но она не боялась, а сегодня почему-то стало не по себе.

Чтобы скорей уснуть, она закрыла глаза и старалась ни о чем не думать, но сон не шел. В комнате, где обычно работал отец, возникали шорохи. Оля отлично знала, что это мыши, а все-таки настороженно прислушивалась...

«Встать разве—лампу зажечь?»—подумала она. И только спустила с кровати ноги, как постучали в дверь.

«Кто бы это?» Она босиком пошла в сени.

— Дома?—вдруг послышался незнакомый голос, и Оля невольно отдернула от задвижки руку. Спросила:

— А кого вам? Папы нет...

— Куда он пошел?

— К Якову Алексеевичу Безридному. А вам зачем?

Но ей не ответили. Она только слышала чьи-то удаляющиеся, шаги и глухой стук калитки. Вернулась в комнату, подумала: «Поздно, а приходят...» Снова забралась в кровать, снова долго не могла уснуть, но, наконец, уснула. Проснулась—было уже совсем светло. Быстро оделась, вынесла во двор. самовар, раздула его и побежала убирать постель. Пришел отец—уставший, взволнованный.

— Ты что так поздно, папа?

Он порылся среди обрезков кожи, выпрямился и сказал:

— Смотри, Оля, если кто спросит, скажи, что я ночевал дома. Понимаешь? Никуда, мол, с вечера не отлучался.

— А тебя спрашивали.

— Кто?

— Не знаю. Я сказала, что ты у Якова Алексеевича.

Отец шагнул к ней:

— Как?!

— А что?—испугалась Оля.

— Эх, ты...—Он взъерошил волосы и зашагал по комнате.

«Теперь понятно,—подумал он,—теперь понятно. Хорошо, что еще так обошлось, а то бы...»

— Слушай, Оля,—сказал он,—ты про меня никогда никому ничего не говори. Слышишь? Ни-че-го. Я тебя раньше не предупредил, а теперь знай. Поняла?

- Поняла. А почему?

— Так надо.

Отец умылся, принес самовар.

— Ну, хозяйничай.

Оля принялась готовить чай. Отец сел за станок, взял колодку с сапогом и набрал по. привычке в рот шпилек. Однако не работал, а все поглядывал в окно. Потом, видимо успокоившись, встал, вынул изо рта шпильки и подошел к Оле.

— Готово, хозяюшка?

— Готово, папа.

— Ну, наливай. Да смотри, в класс не опоздай. И не болтай там чего не надо...

Напоив отца чаем, Оля побежала в школу.

V

Еще перед первым уроком Нюра окружила себя подругами и рассказывала:

— Честное слово, девчата, собаки такой лай подняли! Тетя выглянула из сеней, а ночь темная, ничего не видно. Вдруг слышит она—у соседей, у Дашки, плетень трещит. Кто-то лезет... Перепрыгнул и ну бежать по нашему двору. Тетя испугалась, дверь на крючок и слушает. Еще кто-то пробежал. Тогда она к окну, а в окно ничего не видно, только слышно, как калитка стукнула. Мы ее на ночь дрючком подпираем. А утром мы вышли во двор, смотрим—дрючок отброшенный, калитка настежь. Тетя— в сарай, в погреб, а там все на месте, никто ничего не тронул. Тетя к соседям, спрашивает дашкину мать: «Что у вас было?», а та говорит: «Ничего не было». «Как же так?—говорит тетя, — собаки лаяли, а вы не слышали». Потом она заглянула к ним через плетень, а там на траве чья-то фуражка лежит. Тетя и говорит.- «Смотрите, это, должно быть, они обронили. Отнесите ее в станичное правление, может, по фуражке и воров найдут». Тут Дашка цапнула ту фуражку и отнесла в хату. Потом тетя еще раз все осмотрела. Нигде ничего не тронуто. Должно быть, собаки воров спугнули.

— А я бы не побоялась,—похвасталась Леля,—я выскочила бы ло двор и давай кричать.

— Это- днем не страшно. Днем люди и по кладбищу гуляют.

— А я и мертвецов не боюсь.

— Вот уж скажешь тоже,—Зоя замахала на нее руками. — Мертвецов... Да их все боятся.

Оля слушала все эти разговоры молча. Она с тревогой думала: «Вчера ночью у Даши в хате был мой отец... Так неужели же?..»

Мысли ее прервал звонок. Она стала с нетерпением ждать конца уроков. На последней перемене к ней подошла Нюра.

— Ты что, москвичка, сидишь, как святая? Больная, что ли?

— Тебе-то что? Какая я тебе москвичка?

— А кто про Москву выдумал? Пофасонить захотела?

— Не лезь ко мне. Уходи.

— Обиделась... Я же не со зла сказала. Вижу, сидишь скучная, и подошла. Сказать тебе ничего нельзя. А еще подруга.

— Была подруга.

— Ах, вот как?

— Леля у тебя подруга. Во всем подражаешь ей. Только...

— Что только?—насторожилась Нюра.

— Ничего. Сама знаешь.

— Думаешь— дружу с ней потому, что атаманская дочка? Да?

— Отстань.

— Дура ты после этого, вот что!—вспылила Нюра.

— Ну и пусть.—тихо ответила Оля.—Ты умная... Она, Лелька, с Симочкой дружит, а к тебе только так... А ты лезешь к ней. Она перед тобой ломается, а ты не видишь. Я вот знаю, как она над твоими башмаками смеялась, и Симка смеялась.

Нюра смутилась.

— Врешь ты... Врешь,—сказала она и сдвинула брови. Оля молчала.

— Врешь,—еще раз повторила Нюра и отошла. Вдруг оглянулась и, топнув ногой, крикнула: — Кацапка! — и выбежала из класса.

Оля вскочила. Правда, ее уже не раз старались уколотъ тем, что она не казачка, но чтобы кто-нибудь в лицо кричал так... «А Симочка? А Райка? А Верка Мозгалева? Они ведь тоже не казачки,—думала она,—а чего же перед ними никто не кичится? Небось, Райку никто кацапкой не назовет». От досады Оля готова была заплакать. До конца уроков она сидела молча, а когда раздался звонок, первой собрала книги и пошла домой.

Дома, во дворе, отец уже развел мангал и чистил сапожным, ножом картошку.

— Подожди, я сама,—Оля отобрала у него нож.

Приготовила обед. За столом сказала:

— У Нюрки ночью во дворе воры были. Фуражку их там нашли...

— Кто нашел?—отец не донес до рта ложку.—Кто?

— Нюркина тетка.

— Тетка?

Он встал и положил ложку на стол.

— Тетка, говоришь?

— А Дашка ту фуражку подобрала и спрятала.

— Ах, вот как?—отец облегченно- вздохнул и сел.—А еще что ты слышала?—уже спокойнее спросил он и снова взялся за ложку.—Не говорили, на кого думают?

— Нет.

- Гм... Воры... А ты про это- помалкивай. Воры... Значит, Даша фуражку спрятала? Так... Ну ладно...

— А Нюрка меня кацапкой назвала. Гордится, что казачка.

— А ты?

— Я ничего не сказала. Убежала она.

— Казаки, неказаки...—Отец помолчал, махнул рукой.—Бед-ным казакам тоже несладко. Вот дашин отец — Яков Алексеевич... Ты с Дашей дружи.

— В школу она не ходит.

— Знаю. А ты бы научила ее грамоте.

— Я? Не сумею я.

— А ты попробуй.

Отец сел за работу. Оля убрала посуду и вышла во двор. Неожиданно открылась калитка и появилась Даша.

— Легка на помине!

— Я к Андрею Федоровичу... Пойдем в сени.

Там она осторожно достала из узелка фуражку.

— Отдай батьке...

— Что?—Оля оторопела. Она быстро сунула фуражку за ящик и, схватив Дашу за руку, потащила за собой во двор.

— Погоди, погоди... Сейчас... Твой батька был у нас в хате.— Даша опасливо посмотрела по сторонам.—И еще один человек был. Сидят, разговаривают...—Даша снова посмотрела вокруг себя.—Вдруг входит Степа, такой испуганный! «Там, говорит, — какие-то двое на улице стоят и все через плетень заглядывают. Увидели меня и за деревом притаились». Поняла? И вот отец твой и тот человек, что с ним был, как распахнут окно, да как выпрыгнут! И через нюркин двор убежали. А собаки лай подняли. Мать моя твоему отцу вдогонку фуражку бросила, а он, должно быть, не видал и не поднял ее. А утром приходит из правления один казак и говорит: «Покажите фуражку, что воры обронили». Это уже нюркина тетка раззвонила. А мама говорит: «То не воры обронили, то в сарае у нас давно старая шапка валялась, а собака ее вытащила. Мы сами думали, что чужая, а, как разглядели, видим—наша». А казак свое: «Покажите». А мама ему: «Да я, ее уже спалила. От нее одна зараза». Казак и ушел. Тут мы и давай фуражку прятать. А теперь я ее и принесла тебе. Вот и все.

— Нет, не все... А что у вас отец делал? Зачем ему бежать было? Не понимаю. И кто еще был у вас с отцом?

— Кто был—не знаю. Я сама его первый раз видела. А убежали они потому... Ты смотри, чтобы никто не знал, а то... Олька, ты молчи про это. Я сама не знаю, что они говорили, только если кто узнает, отец сказал—арестовать могут. Они там говорили про лелькиного отца, еще про кого-то, про Мишкиного отца Ивана Макаровича. Кабы я знала, я бы слушала, а то мне неинтересно, я и не слушала. А когда они бросились бежать, гут я испугалась. Вот видишь как.

— Теперь я знаю,—тихо сказала Оля.—Только я боюсь... А ты боишься?

— А то нет?

— И Нюрка сегодня в школе болтала про это. Ох, и злая она на меня.

— Она теперь с Лелькой дружит,—грустно сказала Даша.— А бывало мы с ней сойдемся у плетня и все разговариваем, разговариваем... Она неплохая была, я знаю... Это тетка у ней ведьма. Нюрка до Лельки тянется, в барышни лезет.

— Да... А ты в школу не ходишь?—осторожно спросила Оля.—Давай я тебя научу грамоте.

— Смеешься?

Оля побежала, принесла тетрадь, карандаш.

— Гляди. Видишь домик, а посередке перегородка. Это «а». А вот это...—и Оля показала еще две буквы. Даша конфузилась, боялась, как бы не осрамиться, морщила лоб, старалась угодить неожиданной учительнице.

— Нескоро выучишь ты меня.

— Нет, скоро,—храбрилась Оля.

— Чудная ты, — Даша с удивлением посмотрела на подругу. — Ну да ладно... Я еще приду...

Она ушла.

— Ты что?—спросил отец, когда Оля вернулась в хату.

— Ничего... Даша приходила. Фуражку...

— Как?—насторожился отец.

— Я спрятала... Боюсь...

Отец встал.

— Ты что же? Может, думаешь, что я на самом деле вор?

— А?—Оля растерялась.—Что ты, папа... Я не думаю. Я и не думала. Я... я знаю. Я все знаю... Даша мне сказала...

— Что сказала?

— Папа, ты...

Она запнулась. Потом набралась храбрости и спросила тихо:

— Ты... большевик? Да?

Отец удивился.

— А ты понимаешь, что это значит?

— Понимаю. Это...

Но тут кто-то вошел в сени, и разговор их оборвался.

VI

Покончив с уроками, Нюра вышла за ворота, села на лавочку и стала смотреть на закат. Раскаленное докрасна солнце уже коснулось верхушки старой большой шелковицы. Листья ее затрепетали, и Нюре казалось, что. от нестерпимой жары они вот-вот загорятся, скрутятся и почернеют. Солнце опускалось все ниже и все багряней сверкало между спутавшимися ветвями.

Нюра невольно зажмурилась и долго сидела так, плотно закрыв глаза. Однако солнечный свет проникал и сквозь веки, и ей казалось, что она видит тысячи огненных точек, рассыпанных на черному полю. Ее еще издали окликнула Рая:

— Чего это ты сидишь одна?

— Так... Гляди...—Нюра показала рукой на закат.

Рая посмотрела, вздохнула и сказала тихо:

— Красиво! Точно ризы на иконах.

— А по-моему совсем не ризы. Похоже на большую-большую печку, а в печке солома так и полыхает! А облачка—это пекутся булочки. Видишь, какие подрумяненные.

— Выдумаешь тоже... Печка... Совсем неинтересно.

— А иконы интересно? Иконы всегда темные, скучные.

— Неправда.

— Нет, правда.

Умолкли. Рая, наконец, спросила:

—- К Лельке пойдешь со мной?

'— Не знаю... Не хочется... А что там делать?

— Сегодня у нее и хлопцы будут.

— Мишка? Не люблю я его. Вообще без мальчишек лучше.

— Конечно. Хотя... смотря какие... Мне, знаешь, какие нравятся? С которыми можно разговаривать про мечты и про разное такое интересное. Только им скажешь, а они потом все раззванивают, еще и смеются.

— Гляди, гляди!—снова показала Нюра на закат.

Солнце скрылось за камышовой крышей. Крыша сразу потемнела, стала почти черной, а все небо охватило ярким пламенем.

— Это завтра ветер будет.

— Ветер?-—равнодушно переспросила Рая. Мысли ее были за-няты другим. Она несколько раз порывалась что-то сказать Нюре, наконец, решилась и шепнула ей на ухо:

— А Мишка... в Лельку влюблен.

— Чего?—сразу не поняла Нюра, потом рассмеялась.—Брось глупости.

— Честное слово! Он ей записку прислал.

— Какую?

— «Позвольте с вами познакомиться».

— Так они же и так знакомы.

— Фу, глупая, не понимаешь. А как же пишут? Так всегда и пишут, если ухаживают.

Нюра опять засмеялась.

— Мне никто не писал.

— А мне писали,—солгала Рая и поправила на косах бантики.

— Кто?

— Не скажу... Секрет. Ну, идем, а то, гляди, вечереет.

Пошли. По дороге захватили Симочку. Когда пришли к Леле, Мишка был уже там.

Закат погас. Исчезли тени. На двор спустились сумерки.

Все уселись на длинной скамье под большой акацией.

Мишка нахохлился. Он был недоволен приходом девочек. То Леля сидела и его одного слушала, а теперь начнут тараторить. Особенно эта Симка. Трещит, как цикада...

Когда сумерки еще больше сгустились, Леля сказала:

— Люблю мечтать. Давайте—знаете что? Сидеть и думать.

— Ия люблю,-—согласилась Симочка.—А ты, Нюра?

— Я не влюбленная.—Нюра насмешливо посмотрела на Мишку.

— Девчата,—вздохнув, спросила Леля,- кто кем хочет быть? Кто чего себе желает в жизни? Миша, ты чего желаешь?

— Быть сотником или есаулом.

— Подождите, я скажу,—перебила Симочка.—Я мечтала жить за границей. Папа говорит, что там так интересно!

— А я...—задумчиво сказала Леля и уставилась глазами в небо-.—Я хотела бы иметь ковер-самолет. Я летала бы и летала... Жила бы под самой луной... Но это все выдумки. Я хотела бы... Когда я вырасту и выйду замуж, я буду жить в городе... А летом буду приезжать на хутор, гулять... Разведу цветы...

— А я буду учительницей,—заявила Рая.—Как пойду по улице, мне все девчата будут кланяться. А ты, Нюра?

— Мне, чтобы батька домой вернулся.

— Нет, а еще чего ты себе желаешь?

В калитке появился Гриша.

— Я не один!—крикнул он.—Со мной Федька Тарапака.

Оба гимназиста подошли к девочкам. Гриша был в форме, а казачонок Федя—в куценьком бешмете и в папахе.

— Добрый вечер,—развязно сказал Гриша.—Подвигайтесь!

Он бесцеремонно потеснил девочек и сел.

— Кто хочет?—Федя достал из кармана семечки.—Жареные-пареные. Год жарились, два парились, три сохли, четыре мокли.

Девочки засмеялись.

— С Федей всегда весело,—сказала Леля.—Люблю веселых.

— Я тоже люблю, чтобы было весело,—улыбнулся Федя. — Я как выйду из хаты, так у нас во дворе целое представление: свинка мяукает, кошка хрюкает, собачка крякает, уточка тявкает, петушок бекает, а козочка кукарекает. Во!

— Замечательно! Замечательно!—воскликнула Леля.

Мишке не нравилось, что Федя привлекает к себе внимание девочек. Он встал, засунул руки в карманы и, раскачиваясь на носках, сказал небрежно:

— А ну, клоун, представь нам еще что-нибудь на копеечку.

Федя лукаво посмотрел на него:

— А у тебя есть?

— Пожалуйста.—Мишка вытащил из кармана деньги.

— Ума себе кули на эту мелочь,—обрезал его Федя,—а то у тебя его и на полушку нет.

Все засмеялись.

—Сострил...

Мишке хотелось еще что-нибудь сказать, найти какой-нибудь колкий, обидный ответ, но он злился и ничего не мог придумать. Заметив, что девочки переглядываются, он совсем смутился, что-то пробормотал и сел.

А добродушный Федя уже и забыл сердиться.

— Вот я вам расскажу сказку,—обратился он к девочкам.— Жил-был...

— Один рябой,—подсказал Мишка и обрадовался. Наконец-таки он нашел, чем уколоть соперника: у Феди лицо было изрыто мелкими оспинками, и все поняли намек Мишки.

— Ну, ладно,—подумав, продолжал Федя,—Пусть будет так. Жил-был рябой, а этот рябой стал рассказывать сказку. А сказку он рассказал такую: «Жил-был...»

— Один рябой,—снова подсказал Мишка.

— И один ишак,—еще невозмутимей продолжал Федя.—И вот рябой стал рассказывать сказку, а ишак лезть и мешать...

— Ха-ха-ха!—расхохоталась Леля,—ну и Федька! Молодец! Рассказывай дальше.

— Дальше?

Федя покосился на Мишку. Тот сердито комкал в руках фуражку.

— Слушайте дальше,—Федя развеселился. — Только я сказку начну сначала. Жил-был...

Он подождал, не скажет ли опять что-нибудь Мишка. Тот молчал. Федя улыбнулся...

... один старенький, старенький старичок. Была у него кошка. И вот эта кошка...

Мишка решительно поднялся.

— Что за интерес?—сказал он,-—Бубнит всякую чепуху, а вы уши, как горшки на плетне, развесили. Давайте или что-нибудь другое делать, или... мы с Гришкой уйдем.

— Вот какой ты,—остановила его Леля.—Чем тебе Федя мешает?

— А тем... Что, мы для того пришли? Чего ты его, Гришка,, сюда приволок?

— Кого это приволок?—добродушно засмеялся Федя.—Что я тебе—чувал с Головой? Приволок...

— В башке у тебя полова.

Федя посмотрел на Мишку и, видя что тот злится не на шутку, сказал:

— Не нравится, и дуй за ворота. Никто тебя не держит.

— Мы еще посмотрим, кому первому за ворота.

— Фу, а еще кавалеры,—съязвила Нюра.

— Идем, Гришка! — Мишка решительно пошел к калитке.

— Вот человек... Распалился... Куда ты? — окликнул его Федя.

Мишку душила злоба.

— Жаба ты рябая! — крикнул он и, хлопнув калиткой, ушел. Поднялся и Гриша:

— Я тоже домой. Поздно уже.

— И нам пора,—спохватилась Симочка.

Они стали прощаться. Вдруг где-то близко раздался выстрел и кто-то быстро пробежал по улице.

— Ой, что это?—испуганно прошептала Симочка.

Все долго стояли и слушали.

— Стреляли... — наконец, первым прервал молчание Гриша.— Федька, ты как думаешь: из нагана?

— А то из чего же?

— Теперь по ночам часто стреляют,—шопотом сказала Леля.

— Большевиков ловят,—пояснила Рая.—Я наверняка знаю, папа мне говорил.

Где-то неистово залаяли собаки, где-то протарахтела запоздавшая фура, и опять все стихло.

— Пошли, Федька, домой, — решительно сказал Гриша.

— И мы,—спохватилась Симочка.—Проводите нас.

— А сами не дойдете?—усмехнулась Нюра и пошла к калитке. Вслед за ней ушли и другие. Леля закрыла калитку на щеколду и, испугавшись темноты, побежала в комнаты.

VII

В станице все чаще и чаще стали собираться митинги, все горячее разгорались споры.

— Что же это такое?—кричал кровельщик Сазонов.—При царе нас в три дуги гнули, а царя сбросили, так в станице по-прежнему будет атаман сидеть? В России давно уже советская власть, а здесь что? Атаман да Иван Макарович? Что один, что дру-гой—сам себе царь, сам себе государь. При царе мы. перебивались с хлеба на квас, а без царя — с кваса на хлеб. За что ж кровь проливали? Где же она, та свобода?

Роптали и казаки. Не все, конечно, а кто победней. Дашин отец, например, часто говорил на митингах: «Званье-то наше казачье, а жизнь—собачья».

А как-то вылез на трибуну и сам Иван Макарович Садыло,. Он важно откашлялся, снял папаху, перекрестился, снова надвинул ее на бритую голову, солидно расправил бороду и начал:

— Браты-казаки!

Но не успел он начать свою речь, как в толпе уже поднялся шум.

— Да цыть вы!—грозили сторонники Ивана Макаровича,— что вы человеку говорить не даете? Чего рот зажимаете?

— Да хиба ж це человик? Це ж кулак. Кровосос!

— А ну, заткни себе глотку!

— Ишь! Позахватали себе все земли да еще под самой станицей, а нам за десять-двенадцать верст киселя хлебать. Что же это вам—старый режим? Что ж оно так и будет?

— Довольно! Наатаманствовались!

Иван Макарович бил себя в грудь кулаками:

— А вы что? В коммунию? Россейским кацапам продались? А может, за тридцать сребренников, как тот Иуда Искариот?

— А ну, геть с трибуны, чучело!

И так почти каждый день. Шум, крики, споры. Но вот утром по станице разнесся слух, будто в Темрюке сбросили атамана и избрали Совет и что отряды красных партизан быстро движутся на Екатеринодар. Станичники заволновались. Одних эта весть обрадовала, других встревожила.

В тот же вечер Иван Макарович зашел к отцу Лели.

— А!—обрадовался тот,—садись с нами ужинать. Будь гостем. Что нового?

Иван Макарович поздоровался со всеми. И Леле он протянул широкую красную руку. Присел. На его серой, тонкого сукна черкеске белели оправленные в серебро костяные гозыри. На поясе висел длинный, тоже оправленный в серебро, кинжал.

Принимая от атаманши тяжелый граненый стакан, до края наполненный черно-красным вином, Иван Макарович слегка наклонил свою гладко выбритую голову и сказал:

— Дай боже!

Сделал два-три глотка, облизал языком усы.

— Добре!—похвалил он вино и вздохнул.—А всех этих крикунов, что на базаре ораторствуют, трогать пока, так думаю я, Евсей Михайлович, боже избави, не следует, а на заметку взять— это дело другое. А там видно будет. Надеюсь на господа бога, что казачество до такого позора не допустит, чтобы у нас на Кубани всякая голытьба верховодила. Даст всевышний, когда мы постановлением станичного схода всех этих крикунов, горлодеров и бесштанников из станицы попросим честью. Скажем: «Вот вам, господа хорошие, бог, а вот порог».

— Ясно,—подтвердил атаман и повеселел.—Иначе и быть не должно,

И он рассказал о своей недавней поездке в Екатеринодар. Улыбка постепенно сходила с его лица. Нерадостные вести привез он с собой.

— На Кубани,—сказал он,—еще так-сяк, терпимо, а вог на Дону плохо. Атаман Каледин пустил себе пулю в лоб. Красные войска Сиверса под Ростовом.

— Это верно?—насторожился Иван Макарович.

— Похоже, что верно,—атаман нахмурился.—Но что ж? От Ростова до Екатеринодара не так-то близко. Хотя...

Он пристально посмотрел на Ивана Макаровича, тот поймал его взгляд и опять насторожился. Минуту оба молчали.

— Есть еще сведения,—понизив голос, сказал атаман и ближе придвинулся к гостю.—Только держи, Иван Макарович, язык за зубами. В Тихорецкой. Кавказской, Армавире тоже красные. Фронтовики. С турецкого фронта солдаты, ну и казаки есть, конечно.

— И казаки?—вздохнул Иван Макарович и, сжав кулак, постучал им по столу,-—Ничего, Евсей Михайлович, на Кубань мы не пустим большевиков, а с Кубани попросим не только тех, кто не носит казачьего- звания, но и кое-кого из казачков. Ведь есть и из нашего брата такие, что за мужиков и за их советскую власть распинаются. Есть. Евсей Михайлович, есть.

— Знаю. Осведомлен.

— С этих надо вдвойне спросить: и за смуту и за измену казачеству. И по божьему и по- человеческому закону.

— Вполне правильно. Подтверждаю.

— К примеру взять станичника Якова Безридного. Жил столько лет, был казак как казак, во всем подчинялся начальству, а сейчас ему советскую власть подай. В мозги ударило.

— Казак неимущий, вот и водится со всякой голытьбой.

— Но ведь казак! Казак он, я спрашиваю вас? Что ж с таким казаком делать?

— На фронте за измену разговор короткий.

— Вот именно, Евсей Михайлович, короткий. Расстреляют, и делу конец. За ваше здоровье! — он кивнул атаманше и, расправив темные, но уже с проседью усы, запрокинул голову и, не отрываясь, выпил до дна свой стакан.

— А у нас в школе тоже есть такие девочки, что за большевиков,—развязно сказала Леля.—Честное слово, папа.

— Перестань, — остановила ее атаманша.

— А почему, — упрямо спросила Леля, — а почему про Ольку Гнездюкову все говорят, что ее отец большевик? Почему?

— Этот сапожник у меня давно на примете, — подтвердил Иван Макарович,—Это, я вам скажу, гусь.

— А шьет он, чорт чумазый, ловко,—Атаман, зевнув, откинул полы черкески и посмотрел на свои новые сапоги.—А то я бы его из станицы уже давно проводил нагайкой.

— Да уж ты... Знаю я тебя, — атаманша только пожала пле-чами.—Давно надо было посадить его под замок.

— О-го-го! — громко засмеялся Иван Макарович. — Вот это так! Жинка атамана учит! Да этак вы Евсея Михайловича сразу в краску вгоните. А по такому случаю—позвольте за ваше здоровьице еще стаканчик.

Подняв стакан, Иван Макарович вдруг задумался. Наклонив набок голову, он сказал степенно:

— Дорогая Анастасия Семеновна, может я что и не так выражу вам, не прогневайтесь, но я вам замечу: нашим атаманом гордиться надо. Говорю от чистой совести: Евсей Михайлович у нас высоко держит казачью честь. А что касается плети—это от нас не уйдет. Я и все почтенные казаки в станице Евсея Михайловича всегда поддерживали. Поддержим и теперь. И нас он не забывал. Надеюсь, что и сейчас не забудет.

— Верно,—атаман приосанился и, засучив повыше широкий рукав черкески, протянул руку к графину.—Верно. Иван Макарович. На службе—по чинам, а дома—по дружбе. Еще винца!..

Атаман имел офицерский чин, а Иван Макарович был только вахмистром. В другое время атаман и держал бы себя по-другому, а сейчас он понимал, что этого делать нельзя, что без поддержки Ивана Макаровича и других богатых и влиятельных казаков ему своей власти не удержать,

— Верно, верно,—повторил он.—Выпьем еще по стаканчику. А за поддержку спасибо. В долгу не останусь, ты меня знаешь. Вот только бы с этой красной заразой справиться, а там мы опять... Опять у нас пойдет все по-хорошему. И насчет земельки, и насчет кирпичного заводика... Обещал я тебе кирпичу? Обещал. Значит, свято...

— Ну, дай вам всеблагий,—Иван Макарович чокнулся с атаманом.—Дай боже и вам, и всему вашему семейству, и родичам. А насчет Темрюка и советской власти—думаю так: была и будет Кубань наша казачья и не посрамим мы ее во веки веков, и деточки наши нас вспомнят.

Леле стало скучно, она зевнула и пошла спать.

VIII

Нюра давно уже вернулась из школы. Приготовив уроки, она села у окна штопать себе чулки.

Но только взялась она за иголку, как к воротам подъехала фура. Дед Карло (ростом он был не выше Нюры), хмурый, с высокой выпяченной вперед грудью, с седыми, давно не бритыми, жесткими щеками, медленно слез с фуры и засеменил к калитке. Он уже собирался постучать в нее кнутовищем, как во двор выбежала тетка и поспешила к нему навстречу.

— Здрасьте, папаша!

В станице не было более самоуверенного и надменного старика. Его знали все и все побаивались. При нем никто не позволял себе ни вольности, ни шутки. За глаза же молодежь его иначе не называла, как «дед-горобец». Это потому, что он, действительно, был похож на нахохлившегося воробья.

Он заехал к своей дочери, нюриной тетке, получить долг—два чувала пшеницы. Тетка робко спросила:

— Папаша, вы на хутор? А может, и Нюрку с собой возьмете?

Нюре давно хотелось побывать дома. Она уже соскучилась и но своей родной хате, и по знакомым девчатам, а больше всего по Фене — первой ее хуторской подруге.

— Ладно,—сурово ответил дед,—нехай собирается.

Нюра быстро оделась и, выбежав на улицу, мигом вскарабкалась на фуру. С помощью тетки дед взвалил туда же два чувала с зерном, уселся поудобней, разобрал вожжи и, нахмурив седые брови, тронул коней.

Проехали несколько улиц. Выбрались за станицу. Все было подернуто вечерней синевой. В степи, мягкой от пыли дорогой, обогнули молчаливый высокий курган. В небе зажглась звезда. За курганом дорога круто свернула вправо. Кони замедлили шаг и, помахивая головами, начали осторожно спускаться в балку. Теперь дорога пошла среди кустарника. Стало еще темней. Потянул ветерок...

Дед Карпо все время ехал молча. Он был не в духе. Он думал- «Вот, заявятся красные и начнут хозяйничать...» А на хуторе у него немало было припасено богатства—и хлеба, и муки, и вина, и подсолнуха, и сушеных фруктов, и меду. Сеялки, веялки, жатки, кони, коровы, птица домашняя... Дед сердито кашлянул. От одной только мысли, что кто-то может отнять у него хоть частичку богатства, его всего передергивало. И не столько страх, сколько гнев подымался в нем. Старик предпочел бы умереть, чем безропотно отдать даже самого захудалого цыпленка из своего хозяйства. И не потому, что ему было бы уж очень жаль этого цыпленка, а потому, что кровь в нем вскипала от мысли, что придут какие-то «ободранцы» и предъявят свои права на его кровное имущество.

Они ехали уже по самому дну темной и глубокой балки. Дорога начинала подыматься, и кони пошли еще медленней. Из-за кустов показалась большая красная луна. Но не успела она всплыть на небо, как сейчас же утонула в черных тучах. Стоявшие вдоль дороги кусты приняли странные очертания. Неожиданно послышался чей-то тихий, но властный голос:

— Стой!

Дед придержал коней. Из-за кустов вышла еще одна тень и приблизилась к фуре.

— Откуда?

— Из станицы,—недружелюбно ответил дед и, придав своему голосу еще большую суровость, спросил в свою очередь:— А вы що за люди? Здешние, чи хто?

— Охотники мы...

— А чего же вам треба? . .

— Так... Спросить хотим... Что в станице нового?

Дед пожал плечами и промолчал.

— Все спокойно? Тихо?

— Когда люди спят, тоди тихо, а як затанцуют, то...

— Ты, дед, без шуток,—резко оборвал его один из незнакомцев,—ты скажи—атаман здорово настроил вас против большевиков?

Дед насторожился. На нем, кроме кинжала, оружия не было, а его зоркие глаза заметили за плечами незнакомцев винтовки. Преодолевая гнев и боясь в то же время уронить свое достоинство, он сердито чмокнул на лошадей и замахнулся кнутом.

— Куда?—остановил его один из незнакомцев. Другой наклонился над фурой и, заметив Нюру, сказал товарищу:

— Да пусть едет, а то еще девчонку напугаем. Не бойся,— он ласково кивнул Нюре и сам крикнул на лошадей: — Н-но! Пошли!

Когда кони выбрались из балки, дед со всей силой стегнул коней.

Всю остальную дорогу дед не проронил ни слова, но до нюриного слуха доносилось его глухое ворчанье. Он поминутно кашлял, ерзал на своем месте и сплевывал. Нюра понимала, что дед очень рассержен. Да и сама она была взволнована. Подумала: «Хорошо, что уже близко хутор». Она угадывала его по высоким, смутно видневшимся в темноте тополям.

А вот и ветряная мельница. Большая и молчаливая, она раскинула свои крылья и застыла в неподвижности, такая же темная, как и окружавшая ее ночь. Нюра подумала даже:

«А может, это не та мельница? Может, не туда заехали?»

Послышался лай собак. Под колесами глухо прогремел деревянный мосток.

«Нет, значит, та.—облегченно вздохнула Нюра.—Мельница — она недалеко от мостка. Значит, та... Вот сейчас будет поворот налево, дальше шелковица, что молния разбила, а там и наша хата. Интересно—мама спит или не спит?»

Она была рада и тому, что скоро будет дома, и тому, что расстанется с дедом Карпо. «Вот надутый,—думала о нем Ню-ра,—вот уж правда, что горобец...»

Наконец, фура остановилась. Нюра спрыгнула. В темноте заметила, что кто-то вышел из калитки. Бросилась навстречу:

— Мама!

— Погоди,—мать отстранила ее и поклонилась деду.—Здрась-те, папаша! Может, зайдете в хату?

— Ни!—дед резко стегнул лошадей.

С тех пор как его дочь, Карповна, вышла против его воли замуж за казака-бедняка, дед Карпо считал ниже своего достоинства бывать у нее. А первое время он даже и вовсе отказался от дочери. И, несмотря на то, что был одним из самых богатых хуторян, он не дал в приданое Карповне и ломаного гроша, а ее мужа, Степана, так и не признал своим родичем.

— Нехай твий человик наживе стилько. як мы нажилы, тоди мы его признаемо за зятя,—сурово и раз навсегда отрезал он. И даже позже, когда Степана забрали на войну, он ничем не помог ни его жене, ни его дочери. А что он иногда соглашался подвезти Нюру на своих лошадях, так это он считал проявлением своей слабости и требовал, чтобы и Карповна и Нюра расценивали это как величайшее его снисхождение к ним.

Войдя в хату, Карповна приказала Нюре рассказать подробнее — каких-таких людей встретили они с дедом в балке.

Нюра рассказала.

— Так темно было,—закончила она свой рассказ,—что я их лиц и не разглядела. Я думала, что большевики страшные, а они... Они, мама, как все люди. А как увидели меня, так и сказали деду: «Поезжай». Допытывались, как и что в станице. Они неплохие, мама.

— У тебя все хорошие. Дура ты. Учат, учат тебя в школе и ничему не научат.

— Всегда вы бранитесь. Лучше бы поесть чего-нибудь дали.

— Не велика барыня. Сходи сама в погреб да возьми молока.

Нюра не ожидала такой встречи. Не говоря ни слова, она повернулась и вышла. На дворе стало немного светлей. Уплыли тучи, и засверкали густо рассыпанные по небу звезды.

Бесшумно и незаметно подошел Серко и лизнул Нюре руку.

— Пес!—обрадовалась она.—Не забыл меня?

Услышав ласку в ее голосе, Серко бесцеремонно встал на задние лапы, уронив передние ей на грудь.

IX

Утром Нюра прежде всего захотела повидаться с Феней. Она спрыгнула с кровати, умылась, оделась, наскоро перекрестилась перед иконой, помогла матери убрать хату, покормить птицу, позавтракала и побежала через дорогу.

Черноволосая и широкоскулая Феня напоминала маленькую калмычку. Она шла по двору мелкими быстрыми шажками, одну руку откинув в сторону. В другой было полное ведро воды. Увидя Нюру, она радостно вскрикнула, расплескала себе на ноги воду и, торопливо поставив ведро, бросилась к плетню.

— Приехала? Надолго?

— Ага. Не надолго... Здравствуй!

Нюра мигом перемахнула через плетень, схватила подругу за руки и принялась кружить ее вокруг себя.

— Постой, постой! — хохотала Феня,—пусти, сумасшедшая. Чуть руки не оторвала! А у нас знаешь что? Корова отелилась!

— Врешь.

— Убей меня бог! Хочешь, посмотрим?

Побежали в сарай, присели там перед теленком на корточки, долго любовались им, болтали без умолку, хохотали, потом взялись вдвоем за ведро с водой, снесли его в хату, из хаты снова выбежали во двор.

Феня крикнула матери:

— Глядите, Нюрка приехала! Можно пойти погулять?

— А белье полоскать?

— Ой, да ну его! Я ж потом пополоскаю. И огород полью. Только пустите, мама.

Мать махнула рукой.

— Да иди уж!

Гуляя с подругой по хутору, Нюра с радостью видела знакомые ей места. Вот покосившаяся хата бабки Даниловны, вот широкая канава, вся заросшая бурьяном. Когда Нюра была еще совсем маленькой, она любила здесь прятаться от подруг. Вот заваленный камнями колодезь. Про этот колодезь рассказывают страшное: «Жила-была на хуторе одна девушка, красивая-красивая! Жила и пропала. Искали ее, искали, и нигде не могли найти. Родной матери у нее не было, была мачеха. И вот отец этой девушки идет как-то ночью мимо колодезя и видит—над колодезем свеча горит. Горит и не тает. Он потушил ее и пошел. Шел, шел, оглянулся, а она опять горит. Он опять потушил, а она снова вспыхнула. Тут он испугался да как закричит! Вот и собрались люди, а одна бабка и говорит: «Это не иначе, как в колодезе клад». Он подумал, подумал да и полез в колодезь, а люди над срубом стоят и ждут. «Ну что?—не терпится им,—нашел что-нибудь?» А тот как захохочет! «Сто миллионов золотом!» И видят люди: лезет он наверх и чувал за спиной держит. Вылез, положил осторожно чувал на землю и опять захохотал. Тут все глянули и, боже ты мой!—видят: глаза у него страшные, а на губах пена. Бросились все к чувалу, развязали и ахнули: в нем мертвая девушка лежит. Схватили тогда злую мачеху и в тюрьму бросили. А ночью она через трубу—фрр!—и черной вороной вылетела. Покружилась, покружилась над колодезем, каркнула и пропала...»

Нюра вспомнила Зою и улыбнулась. «Вот кому расскажу про колодезь, вот кто будет слушать, глаза вытаращит!»

Покосилась на Феню.

— А ты этому веришь?

Феня ответила не сразу. Подумала и сказала:

— Днем не верю... А ночью—верю...

— А я ничего не боюсь.

— А ночью пойдешь одна к колодезю?

— А то нет?

— Спорим—не посмеешь.

Погорячились, чуть не повздорили и — заключили пари. Отправились дальше. Вышли за хутор. Меж высоких тополей сверкнула желтоватым стеклом широкая и полноводная Кубань.

— Бежим!

Взялись за руки и во весь дух пустились к крутому берегу.

Быстро и мощно несла река свои воды, омывая отлогий островок, буйно, поросший зеленым кустарником. За рекой лежала бескрайняя степь, в далекой голубоватой дымке еле уловимо маячили лиловые курганы. На горизонте громоздились ослепительно белые облака, а над головой в чистом и прозрачном небе неутомимо кружился ястреб. Сели у обрыва, долго любовались и рекой, и далекой степью, и синим куполом над головой, и ястребом. Потом побежали собирать цветы. Так пробродили до полудня и вернулись домой. Дома Нюра узнала от матери, что дед Карпо только завтра поедет в станицу. «А как же в школу?» — встревожилась она. Но пешком идти было уже поздно.

Вечером снова побежала к Фене. Долго сидели под сараем и разговаривали. Нюра рассказывала про школу, про своих подруг, а больше всего про Лелю. Ей казалось, Феня особенно позавидует тому, что- она дружит с дочкой атамана. К ее удивлению Феня сказала:

— Барышня она, твоя Лелька. Бараньи ножки.

— Ничего не бараньи,-—обиделась Нюра.—Вот у нас Олька есть, Сапожникова дочка, так та и вправду такая, что... Иногородняя. И воображает о себе. Такая серьезная, что- фу-ты нуты... Прямо королева заграничная... А отец ее красный. Вся станица про него знает. Как митинг—он разоряется и разоряется. Сам говорит, а сам за пуговицу себя дергает.

Феня задумалась. В доме у нее тоже говорили о большевиках, но она не слышала, чтобы кто-нибудь рассказывал о них плохое.

— А ты откуда все это знаешь?—спросила она.—Может, все это враки.

— Нет, не враки. Говорю—значит, знаю. Ты уже не спорь со мной. А если большевики придут, так их всех перепорют нагайками.

— А что они тебе сделали?

— А хоть бы и ничего. Не хочу я их. Чтобы мною какая-нибудь Олька верховодила?

- А Лелька твоя лучше?

— А она верховодит? Она и не думает верховодить.

И чтобы окончательно доконать Феню, она встала и сказала:

— Прощай, калмычка, я к колодезю пойду. Завтра утром найдешь там под деревом две щепочки. Крест-накрест положу. Только помни: как опять приеду сюда, то заставлю тебя целый день на одной ножке прыгать, чтобы не спорила. Это ты трусиха, а я—я куда хочешь пойду. Хоть на лиман. Хоть на Лысую гору к ведьмам. Прощай!

Сгоряча, назло Фене, она и в самом деле отправилась к колодезю.

Было уже поздно. Небо заволокло тучами. Сначала идти было не очень страшно, но когда пришлось свернуть на пустырь и налетевший ветер с шумом закачал высокую вербу, она невольно остановилась.

Желая подбодрить себя, сказала вслух:

— Ну и что ж? Ветер и ветер. Что же тут такого?

И снова пошла вперед.

А ветер крепчал. Он все чаще и чаще налетал на темные и молчаливые деревья, с силой гнул их и с шумом трепал во все стороны ветви. Тропинка, которая днем хорошо была видна, сейчас терялась во тьме, и надо было напрягать зрение, чтобы ее разглядеть под ногами. Но вот кончился пустырь, тропинка круто обогнула еле заметный в темноте плетень и привела к заброшенному колодезю.

Тут же невдалеке темнело большое дерево. Нюра подошла к нему. Теперь надо было поскорее найти две палочки и положить их крест-накрест, как было условлено при споре.

Опять налетел сильный порыв ветра, дерево зашумело листвой. В темноте еле-еле виднелся покосившийся плетень, огораживавший чей-то покинутый двор с разрушенной хатой и развалившимся сараем.

Нюра присела и принялась шарить по земле руками, отыскивая какую-нибудь палочку или сухую, веточку, но, как назло, ничего не находила. А ветер все налетал и налетал, дерево стонало все жалобнее и тоскливее, и, как ни старалась Нюра храбриться, все-таки страх понемногу одолевал ее.

«Не боюсь, не боюсь»,—шептала она, а сама не решалась повернуть голову в сторону колодезя. Все же пересилила себя, оглянулась. Колодезь мутным пятном чуть виднелся в темноте. Вдруг ей показалось, что кто-то в белом прошел мимо... Она так и замерла. «Покойница...» Села и застыла, боясь пошевельнуться. Стала шептать, но так тихо, что даже сама не слышала своего голоса: «Чур меня, чур меня...»

Но вот она нащупала сухую веточку, осторожно переломила ее пополам, положила крест-накрест под деревом и облегченно вздохнула. Главное было сделано, и можно было бежать домой. Она уже поднялась на ноги, но до ее слуха неожиданно долетели чьи-то сдержанные голоса. Кто-то шел, приближаясь к ней. Голоса становились ясней...

«Сюда»,—испуганно подумала она и притаилась за кустом.

Подошли двое. Один осторожно кашлянул и сказал:

— Еще никого нет.

— Подождем,—ответил другой. Его голос Нюре показался давно знакомым, но она была так напугана, что боялась даже вздохнуть. Очень скоро подошли еще двое, и завязался таинственный разговор. Говорили тихо, короткими, отрывистыми фразами. За шумом ветра Нюра почти ничего не могла расслышать. Но чем больше она всматривалась в темные силуэты людей, тем больше убеждалась в том, что вторые двое—это те самые «охотники», которых она вместе с дедом Карпо встретила недавно в балке, а из тех, что пришли раньше, один был фениным отцом, казаком Рыбальченко. Это особенно поразило ее. Уж чего-чего, а этого она никак не ожидала. Сидя за кустом, она чувствовала, как немеют колени, как стучит в висках, и желала лишь одного: поскорей убежать отсюда.

Долго ждать не пришлось. Люди ушли. Нюра осторожно вылезла из засады и, не оглядываясь, пустилась домой.

Бежала и думала:

«Надо матери рассказать. Это, наверное, большевики. Только про фенькиного отца говорить или не говорить? Ишь, Фенька— дрянь какая! Небось, знает, что отец ее за красных, а молчит. А может, не знает? Вот я ее спрошу. Спорила, что я побоюсь сходить к колодезю. Вот и не побоялась. И сроду ничего бояться не буду».

Прибежала домой. В хате, кроме матери, застала соседку Марину. Удивилась, что еще не спят. Полная, чернобровая и румяная, в пестрой персидской шали, Марина сидела у стола. Мать стояла возле, и Нюре показалось, что стоит она перед Мариной, как провинившаяся школьница.

Марина говорила. Голос у нее был спокойный и властный, не то, что у деда Карпо, который, разговаривая, всегда брызгал слюной. Марина говорила мягко, только Нюре не нравилось, что она часто облизывает языком губы.

— И еще, Карповна,—не обращая на Нюру внимания, продолжала начатый разговор Марина,—и еще ты мне к празднику хату побелишь, да и сарай кстати помазать надо. А огород полоть—это прежде всего, это ты уж завтра с утра начни, голубушка.

Мать кивала головой и безропотно во всем соглашалась.

— А как распустят школу,—сказала она,—то и дочка вам чем-нибудь по хозяйству поможет: когда у хату подметет, а когда, может, и в другом подсобит...

— Я?—удивилась Нюра.—Что вы, мама, в самом деле?

- Молчи! Спать ложись. Где тебя шуты носили так поздно?

— Нигде меня не носило. А я такое узнала, что... Вот послушайте, мама. Пошла я...

— Еще, Карповна, не забудь,—перебила Нюру Марина,—еще не забудь кизяки переворачивать. С самой весны лежат они. Теперь солнце хорошо греет, надо бы их получше подсушить.

— Не беспокойтесь. Для вас все сделаю.

Нюра смотрела на мать и удивлялась. «Что она—в батрачки, что ли, нанялась к Марине?» Но вмешиваться в разговор не посмела, а Марина продолжала:

— Как мой Костик явится, он здесь сразу порядки наведет. Ему уже чин сотника дали. Он с этими большевиками недолго разговаривать будет.

И пошла, и пошла рассказывать о большевиках. И опятъ Нюра услышала о них всякие небылицы—и церкви-то они жгут, а главное—всю землю у казаков отнимают.

И вспомнились ей те четверо у колодезя и среди них фенькин отец. «Какой же он большевик?—подумала она,—вот уж не похож! Да и те трое тоже в черкесках. А раз в черкесках—зна-чит, казаки. Какие же они большевики?»

Марина поднялась.

— Так не забудь же,—сказала она и вышла из хаты.

— Мама,—Нюра подошла к матери,—чего вы...—запнулась, потом набралась решимости и выпалила:—чего вы Марине во всем потакаете? Что она вам? Что вы ей батрачка, что ли? То лелькиной матери кланяетесь, то этой...

— Не твоего ума дело,—резко оборвала мать.—Спать ложись. Торчишь перед глазами. Может, из-за этих большевиков и отца твоего до сих пор нет. И со школой своей ты мне голову давно забила. Все равно такая, как Леля, не станешь, выше носа не прыгнешь. Довольно уже учиться. Дай бог свой огород прополоть, а тут еще на Марину работай. У меня сил не хватает. Возьму я тебя из школы, так и знай.

— Как из школы?—насторожилась Нюра. И вдруг обозлилась:—На Марину работать? Да пусть она, ваша Марина, хоть сейчас околеет!

— Ах ты!—Карповна схватила веник.

— Бить? — вскрикнула Нюра и, как кошка, отпрыгнула в сторону.

Мать опустила руку и вдруг заплакала, запричитала:

— Ой, люди ж добрые! Да разве мне сладко на эту змею работать? Да она же из меня всю душу вытянула. Разве я виновата, что мне у нее то муку, то сахар, а то и гроши брать приходится? Да разве ж я виновата, что батьку твоего на войнх забрали, а я одна осталась? А тут еще новая напасть—красные налетят и последнюю корову со двора угонят.

И она снова заголосила.

— Никто нашу корову не возьмет,—сама еле сдерживая слезы, сказала Нюра,—а у Марины пусть берут. Пусть хоть сейчас приходят и всё у ней вверх дном попереворачивают!

— Нельзя так говорить. Грех!

— Все грех, да грех!—Нюра топнула ногой.—Ишь, кизяки ей суши. Барыня какая... Погоди, большевики ей покажут. Я сегодня слышала, такое слышала...

— Ну? Чего ты там слышала?—насторожилась мать.

«Нет,—подумала Нюрка,—-никому не скажу. Не жалко, если большевики Марину напугают. Так ей и надо. Пусть не задается».

— Ничего я не слышала,—отрезала она грубо матери,—а завтра разбудите меня пораньше. Если дед Карпо не поедет в станицу, так я пешком уйду. А Феньке скажите—пусть к заброшенному колодезю сходит. Там под деревом две палочки...

— Какие еще палочки?

— Она знает.

И больше Нюра не сказала ни слова. А на заре, не ожидая деда Карпо, пешком ушла в школу. Только у самой станицы догнал ее дед.

— Ты что же это, а?—сухо спросил он.

— Так,—еще суше ответила Нюра и наотрез отказалась садиться в фуру.

Дед ухмыльнулся и спокойно стегнул лошадей.

X

В школу Нюра все-таки опоздала, попала лишь ко- второму уроку и то как раз после перемены, так что ни с одной из подруг поговорить не успела. Только уже сидя на парте, спросила соседку Галю:

— Ну, как?

Галя показала глазами на учительницу.

Нюра заметила, что Таисия Афанасьевна не в духе. Еще бы! Ведь она была прекрасно осведомлена обо всем, что делалось в станице. Она знала, что не нынче, так завтра разразятся крупные события и дело может дойти до оружия. И понятно, что ей было уже не до школы. Она спрашивала и не слушала ответов, ни с того, ни с сего обрывала, одергивала учениц, нервничала и поминутно заглядывала в окно, точно вот-вот должны ворваться в станицу эти ненавистные ей большевики. От своего жениха, сына Марины, Костика, получила она на днях записку. Привез один верный им человек. Костик писал: «У меня одно желание, одна мечта—уничтожить красных, и этой мечте я посвящаю всю свою жизнь». В конце записки Костик вывел особенно тщательно: «Произвели меня в сотники. Поздравь».

На перемене подруги окружили Нюру.

— Ты почему вчера не была в классе? У нас тут новости.

Райка с Симочкой из-за задачи поссорились. Симка говорит: «У тебя неверно», а Райка доказывает: «У тебя». Спорили, спорили, а потом Симка разозлилась и как крикнет на весь класс: «Думаешь, я не знаю, что ты в Мишку Садыло влюблена?» А Райка покраснела, давай реветь и чуть не в драку.

В другое время Нюра приняла бы самое живое участие в таком событии, но сейчас ей было не до того.

— Нашли время глупостями заниматься,—строго сказала она.—Тут кругом такое творится, а вы... Ничего вы не знаете.

Ее так и подмывало рассказать и о встрече с таинственными людьми в балке, и о том, как она снова видела их у колодезя. Она готова была начать свой рассказ, но в класс вошла Оля.

«На следующей перемене расскажу,—решила Нюра,—а то эта стриженая всем разболтает».

А Оля даже и не посмотрела в ее сторону, села и задумалась. Сегодня ее отец должен уехать на несколько дней из станицы. А тут, как на зло, ночи стали темнее темного, и ветер по ночам за окном гудит. Даша, на что живет с родителями, и та говорит, что по ночам ей страшно, а одной и вовсе жутко. А тут еще соседские хлопцы вчера ее напугали. Отца не было дома, он пришел поздно, а они подкрались к ее окну да как завоют! «Дураки, воображают, что это очень умно. Это все Мишка выдумывает. Небось, у Раи под окном не будет выть».

Перемена окончилась, все сидели на своих местах. Неожиданно узнали, что Таисии Афанасьевне нездоровится и что уроков сегодня больше не будет. С шумом покинули класс.

Вернувшись домой и увидя во дворе Дашу, Оля обрадовалась.

— Веснушка ты моя!—крикнула она ласково.—Вот хорошо, что пришла!

— Я заниматься. Урок тебе отвечать.

— Подожди.

Она вбежала в хату. У стола сидел отец и что-то писал на клочке бумаги. Заметив Олю, встал и порвал записку.

— Не знал, что ты придешь так ранор хотел написать тебе. Ну, Оля, я ухожу. Ты не бойся. Если кто-нибудь спросит—где я, скажи, что ничего не знаешь.

Он крепко обнял ее и ушел.

Летние дни становились все продолжительней. Темнело теперь поздно. Оля помыла посуду, приготовила уроки, посидела во дворе. Стало скучно. Решила—пока еще не стемнело, запереть хату да пойти куда-нибудь. А к вечеру вернуться.

Ей, главное, хотелось убить время, хотелось, чтобы оно шло быстро, чтобы скорее возвратился отец, чтобы скорее «все это» случилось и опять все вошло бы в свою колею. Но то, что должно случиться, ей представлялось не совсем ясным. Она помнила, как шумела станица, когда прилетела весть о свержении царя. Тогда она впервые увидела красный флаг. Чуть ли не вся станица высыпала на площадь. У церковной ограды поставили стол, на него поочередно взлезали люди и говорили речи. А потом, день за днем, всё в станице стихло, и она снова спокойно училась в школе, и отец спокойно работал. Но вот все чаще и чаще у отца в каморке стали появляться и знакомые и незнакомые ей люди. До поздней ночи просиживали они без огня и всё о чем-то шептались. И в школе девочки стали о чем-то шептаться. Оля поняла, что в станице люди разбились на два лагеря и между ними непримиримая вражда. Знала, что ждут большевиков.

Не успела она уйти со двора, как навстречу ей показалась группа гимназистов. Среди них Федя Тарапака. Он был в своем неизменном полинялом бешметике. На поясе у него висел длинный дедовский кинжал. Заметив Олю, Федя взялся за оправленную в серебро рукоять кинжала и так грозно сдвинул брови, что та невольно посторонилась. Федя что-то сказал приятелям, и они громко захохотали. Оля поняла: смеются над ней. А раньше с Федькой этого никогда не было, он был скромный хлопец, не кичился своим казачеством. «А теперь что Мишка, что он»,— подумала Оля и вдруг, как никогда, почувствовала себя одинокой. «Забегу к бабке Акимовне,—решила она.—Хоть папа и не велел заходить к ней, да я не надолго». И тут же свернула в переулочек. Он был узкий, глубоко промытый весенними водами, так что по обеим его сторонам плетни стояли как бы на высоких пригорках. Они были старые, гнилые, покосившиеся, а кое-где и вовсе повалились. Зато за плетнями буйно зеленели веселые садочки — правда, годами нечищеные и густо поросшие бурьяном. Цепкие колючки с пышными лиловыми цветами были с Олю ростом.

Среди этой густой и спутавшейся зелени виднелись белые карликовые хатки. Бабкина хатка отличалась тем, что вокруг нее теснились высокие разноцетные мальвы и яркие панычи, а по вечерам одуряюще пахло табаком. Летом и осенью бабка продавала туго стянутые букетики живых цветов, а весной выносила на базар рассаду и цветочные семена, тщательно завернутые в маленькие бумажные пакетики. Но больше всего Акимовну в станице знали как знахарку. Лечила она от всех болезней травами и наговором.

Рассказывали, что был у нее сын. что работал он в городе на маслобойном заводе слесарем, в станице почти никогда не бывал, но матери помогал аккуратно. Каждый месяц Акимовна приходила на почту, получала восемь-десять рублей, для нее и это были большие деньги. Но- вот как-то миновал месяц, другой, а от сына ни письма, ни денег. А еще через месяц приехала из города внучка Танюша. Всю ночь просидели они в слезах. О чем говорили—никто не слышал. На другой же день Танюша уехала. Акимовна ходила молчаливая, убитая горем, но о причине своего горя никому не рассказывала. Однако мало-помалустало известно, что ее сына судили и сослали в Сибирь как политического, но так как в станице его почти никто не знал, то и разговоры о нем вскоре умолкли. Только олин отец Андрей Федорович—как дальний родственник бабки Акимовны—время от времени справлялся у нее, нет ли каких вестей от сына, и, чем мог, помогал старухе.

Оля быстро взбежала по косогору, оглянулась и, убедившись, что никто ее не видит, перемахнула через плетень прямо в садок, спугнула целую стаю притаившихся там воробьев. Через садок выбралась на зеленую лужайку. Там перед хатой, растянувшись во весь рост, грелся на солнце большой рыжий кот Илюшка.

Оля вошла в темные сени, из сеней в небольшую горницу. Удивилась: перед ней стоял совсем незнакомый человек. Он, видимо, только что побрился, щеки его лоснились, на висках присох клочок мыльной пены, а в правой руке он держал косой осколочек зеркальца. Левая его рука, от кисти до локтя обложенная ватой, была туго перевязана бинтом и висела на перекинутом через плечо платке. Этот белый с черными горошками платок Оле был хорошо знаком,—она не раз видела его на голове у бабки Акимовны.

Незнакомец тоже удивился, но Оля заметила, что его удивление быстро сменилось досадой:

— Чего тебе?—спросил он.

— Акимовну...

— А ты чья?

— Гнездюкова.

— Какого?

— Сапожника.

— Ага...

Суровая складка над переносицей незнакомца разгладилась, лицо его стало мягче, приветливей...

Оля присела, а он подошел к двери и запер ее на крючок.

Но не успел он и шагу сделать, как постучалась Акимовна. Оле показалось странным, что стучит она как-то особенно: два раза тихо, два раза громко. Увидя Олю. Акимовна переглянулась с незнакомцем и сказала ворчливо:

— Ну и подождала бы меня во дворе. Чего тебе тут в хате делать? Не зима. На дворе и цветочки и травка... Иди, я сейчас выйду.

Оле стало неловко. Никогда Акимовна не говорила с ней так неприветливо. Она уже не рада была, что пришла сюда.

— Я так, на минутку,—замялась она.

— И хорошо, и хорошо,—выпроваживая Олю, приговаривала Акимовна, а когда они вышли во двор, она заговорила мягче:

— Ты, деточка, не обижайся, ты же моя касаточка. Только запомни: пока не позову, сама ко мне не ходи. И никого ты у меня не видела. Понимаешь? Ни одной души. Вот кота Илюшку видела и больше ни-ко-го! Так и знай.

И совсём тихо:

— Отец ушел?

Оля кивнула головой. На глазах у нее показались слезы.

— О чем?—встревожилась Акимовна.

— Так, ни о чем... Сама не знаю... Что-то мне страшно, бабушка. Вон Федька, и тот кинжал на себя нацепил. Скажите правду, что будет? Неужели убивать начнут?

— Вот уж выдумала,—Акимовна покачала головой.—Иди домой и не болтай глупости.

— Бабушка...

— Ну?

— А кто это у вас? Родственник?

— Иди, иди домой...

Оля перелезла через плетень, оглянулась по сторонам и побежала. Когда вернулась домой, уже наступили сумерки. Лампу сна зажигать не стала, села у окна и задумалась.

В окно были видны двор, плетень, за плетнем—идущие по улице люди, но вскоре небо заволокли тучи и быстро стало темнеть. Она отошла от окна и, не раздеваясь, прилегла на кровать. Решила: «Не буду спать». Но не прошло и десяти минут, как она забылась в глубоком сне.

XI

Время приближалось к полуночи. Недалеко от безымянного переулка, где жила бабка Акимовна, у плетня, под низко нависшими ветвями орешника, стояли два человека. В темноте их почти не было видно. Не было видно и их оседланных коней.

Среди туч, огромных и темных, с трудом пробиралась луна. Когда исчезла не только луна, но и ее мутный отблеск на извилистых краях туч, один из стоявших тихо сказал:

— Пора.

Пастух Степа,—это он стоял рядом,—сейчас же бесшумно перебежал дорогу и утонул в глухом переулочке. Тем же путем, каким еще только вчера проходила здесь Оля, он пробрался к хате бабки Акимовны и осторожно постучал в окно.

Бабка выглянула, узнала Степу. Через минуту из хаты вышел человек с забинтованной рукой. Ни слова не говоря, Степа повернулся и пошел, а человек—за ним. Через заросший садик, через колючки, через плетень выбрались они в переулок и вскоре стояли около ожидавшего их молодого казака Василя.

— Добрый вечер, товарищ Быков,—тихо сказал Василь.

— Здорово, дружище,—еще тише ответил тот.—Всё в порядке?

— Всё.

Быкову подвели коня. Несмотря на забинтованную руку, он без особого труда сел в седло. На другого коня легко и ловко вскочил Василь. Пастух Степа проводил всадников глазами.

Окраинными улицами те быстро выбрались за станицу и темной молчаливой степью быстро поскакали к хутору. Впереди ехал Василь, он один знал дорогу. Его спутник был нездешний.

При въезде в хутор они сдержали коней и пустили их шагом. Старались ехать тихо, боялись встревожить собак. Никем не замеченные, осторожно подъехали к заваленному камнями колодезю и спешились. Василь привел своего спутника в темный полу-развалившийся сарай. В глубине сарая смутно виднелись люди. Слышались их приглушенные голоса.

Не различая в темноте лиц, а больше угадывая людей по голосу, Быхов поздоровался со всеми и сел на стоявший у его ног обрубок дерева. Но мало-помалу он освоился с темнотой и стал без особого труда различать товарищей. Справа от себя он увидел Андрея Федоровича Гнездюкова—олиного отца. Напротив сидел, поджав по-турецки ноги, отец Даши—Яков Алексеевич Безродный. Вот еще двое—те таинственные «охотники», которых когда-то встретила в балке Нюра, вот фенин отец — казак Рыбальченко, наконец—Василь.

Сквозь провалившуюся крышу виднелось небо. Оно по-прежнему было темно и мрачно. Когда луна на секунду выглядывала из-за туч, в сарае сразу становилось светло, и тогда были ясно видны и шапки, и плечи сидевших, и голубоватые от лунного света костяные гозыри на груди у фениного отца, и такой же голубоватый бинт на руке товарища Быкова, и прислоненная к стене винтовка, и сваленный в углу полусгнивший камыш, и черная бородка Андрея Федоровича Гнездюкова.

Говорили тихо, курили осторожно, чтобы ничем не выдать себя. Быков рассказал о том, что делается в городе:

— Белые ощетинились, думают удержаться. Как бы не так! Зверствуют. Ох, и зверствуют! На окраинах и за вокзалом, на Дубинке, поголовные обыски. Мстят, а сами усиленно охраняют мосты, чтобы былокуда удирать. Формируют новые офицерские батальоны. Мальчишек из реального училища и безусых гимназистов записывают в добровольцы. Тюрьмы набиты. По ночам в ресторанах музыка, пьянство, кутежи. Комиссар Временного правительства Бардиж распинается, строит из себя избранника народа, а сам заперся во дворце и с утра до ночи совещается со всякой контрой. Со стороны Армавира и Тихорецкой движутся наши. С юга идут темрючане, растут красные партизанские отряды. Надо и здесь, на местах, готовиться. Войсковой атаман Филимонов разослал своих людей по станицам, мутит казачество, подымает против большевиков. Фронтовики-казаки не поддерживают его, а местные богатеи запугивают народ. Недавно в одну станицу приехал сам Филимонов. Собрали митинг. Кулачье да урядники в грудь себя били, Христа в свидетели призывали, что Кубань сроду не будет большевистской. Иногородней бедноте и неимущим казакам говорить не давали, рот зажимали, запугивали, а кто не побоялся, кто выступил против генералов да атаманов, с теми потом из-за угла расправлялись. И у вас здесь атаман да Иван Макарович не спят, свое дело делают. Надо и вам самим не дремать.

Больше часа сидели, горячо беседовали, договаривались, кому и что делать. Наконец решили расходиться.

— Так и скажи товарищам в городе,—фенин отец крепко сжал руку Быкову:—не подведем. Всё будет сделано.

Решили: «охотники» вернутся в свой отряд, сообщат, что и как; один отец и Яков Алексеевич побывают в других станицах и установят связь с местными большевиками; фенин отец останется в хуторе, будет следить за хуторской «контрой», а Быков вернется в город. Правда, поезда туда теперь почти не ходят, а если и ходят, то с офицерскими эшелонами, но что поделаешь, как-нибудь пробираться надо.

— Вот только с рукой беда,—сказал Быхов.—Настало такое время, что и двух рук человеку мало, а тут чортовы юнкера пулей прошили.

— А когда ж это они тебя?—спросил фенин отец.

— В городе. Долго рассказывать... Поставили нас пятерых под кручей, над Кубанью, ну и... Я успел броситься вниз. Уже и не помню как. Уже и реку переплыл, и на тот берег вылезал, до-стала-таки меня одна шальная. Счастье мое, что еще темно было, как раз перед зорькой. Ничего, все бывает, товарищи. Только вот тех четверых жалко, хорошие были ребята... Ну, значит, пока. Еще увидимся.

Когда все разошлись, фенин отец подождал немного и, озираясь, пошел домой. Уже светало. Не успел он пройти и половины пути, как перед ним выросла Феня.

— Куда так рано?—удивился он.

— К колодезю. Там две щепочки...

— Какие щепочки?

— Да ну, батя, не спрашивайте, вы смеяться будете. Мы с Нюркой спорили.

— О чем?

— Да так... Что вам за интерес? А вы откуда? Мама всю ночь тревожилась.

— Тебе надо все знать. Идем до хаты.

Они пошли вместе. Вскоре показалось солнце. Из-под ног у них выросли тени. Короткая старалась перегнать длинную и смешно ломалась на рытвинах и бугорках.

XII

Вот уже несколько дней как Леля видит своего отца сумрачным и озабоченным. А вечерами, как только стемнеет, у них в доме без конца гости. То придет Иван Макарович, то еще кто-нибудь из богатых казаков. Появился в станице и сын Марины— офицер Костик. Он тоже теперь часто заходит к атаману и подолгу беседует с ним, воинственно расхаживая из угла в угол по пестрому турецкому ковру и позвякивая оправленной в серебро кривой турецкой саблей.

Прислушиваясь ко всему, о чем говорится дома, Леля со страхом думала:

«Неужели все это правда? Неужели папу могут убить?».

Она с детства привыкла видеть отца приказывающим, строгим, всегда казаки его слушались. А мама даже говорила, что они его любят. Правда, Леля несколько раз видела, как отец замахивался на рядовых казаков нагайкой. «Ну так что ж? Ведь он же офицер, он же имеет право»,—думала она.

Но в доме считали виновниками всех смут в станице не казаков, а иногородних, главным же образом—бедноту. Этому твердо верила и Леля. Потому-то она все больше и больше злилась на Олю. Она слышала, что алии отец считается в станице «заправилой» и вооружает не только иногороднюю, но и казачью бедноту против атамана и его друзей. Мысль, что какой-то сапожник будет править станицей вместо отца, казалась ей просто дикой.

— А уж Олька, наверное, ждет не дождется сделаться барышней,—сказала она как-то матери.

— Никогда этого не будет,—ответила та.—И не думай.

Прошло еще дня три, и как-то, войдя в класс, Оля заметила, что в углу на задней парте сидят Леля, Симочка и Рая и о чем-то тревожно перешептываются. Тут же в классе сидела Нюра и еще несколько учениц. Не успела Оля переступить порог, как Леля и ее подруги переглянулись и умолкли.

Она села на свое место. Кто-то многозначительно кашлянул, кто-то сказал:

— Стриженая-бритая...

Оля поняла, что это относится к ней, промолчала и склонилась над книгой. До ее слуха долетели голоса Лели и Симочки. Леля говорила:

— Давай спорить, что сделаю.

— Не сделаешь,—подзадоривала Симочка.

— Не зли. Ну так вот же, смотри!

Леля встала и подошла к олиной парте. Окинув взглядом подруг и стараясь говоритъ так, чтобы ее все слышали, она спросила :

— Скажи, пожалуйста: это правда, что ты собираешься стать кубанской царевной?

Оля отвела глаза от книги, посмотрела на Лелю. У той было такое скромное лицо, так просто светились ее голубенькие глазки. так наивно приоткрылся розовый ротик, что, казалось, нельзя было и подумать, что такая хорошенькая девочка могла быть злой. Но Оля отлично ее знала.

— Убирайся!—не сдержала она себя.—Что я тебе—дурочка?

А Леля все с той же очаровательной улыбкой:

— Чего же ты злишься? Спросить нельзя? Мне сказали, что твой отец будет здесь царем. Ну что ж... Мы к тебе будем в гости приходить. Ты будешь нам на золотых блюдах жареных уток подавать, сливочным мороженым угощать, а сама будешь в бархатных платьях ходить. Ой, какая ты счастливая, Оля! Ты уж, пожалуйста, нас не забудь тогда.

— Чего ты от меня хочешь?—Оля поднялась.—Чего ты от меня хочешь? Что ты ко мне лезешь?

— Девочки, царевна гневается,—обратилась Леля к подругам. Те засмеялись. Тогда Оля выскочила из-за парты и подбежала вплотную к Леле.

— Ты слышишь?! Уйди, а то...

— Что? Что «а то»?—перестав кривляться, спросила Леля.— Думаешь—я тебя так и испугалась? Царевна! Круглый год одно и то же платье носишь, на каждом локте по четыре латки да по три заплатки, а воображаешь о себе кто его знает что. Думаешь, что твой отец и в самом деле сделается...— тут она запнулась, подумала и крикнула:—Вместо атамана! Да?

— Пусть твой отец будет атаманом. Что ты ко мне пристала?

— Мой отец и так атаман.

— Ну и радуйся.

— Воображаешь, что теперь атаманов совсем не будет?

Оля поняла, что Леля старается вызвать ее на ссору и решила не поддаваться. Однако, не выдержала и ответила:

— А вот тогда посмотрим—будут атаманы или не будут.

— Девчата, вы слышали?—Леля повернулась к подругам.— Вы слышали?

— Не трогай ее,—пряча улыбку, сказала Симочка,—не подходи—насекомых наберешься.

— Ха-ха-ха! Вот так царевна!—прыснула Рая.—С насекомыми! Ха-ха-ха!

Оля стояла, как затравленная. Она переводила глаза с одной девочки на другую, ища сочувствия. Вдруг—этого никто в классе не ожидал—с парты вскочила Нюра.

— Бросьте!—запальчиво крикнула она.—Что вы все на одну напали? Лелька! Сядь на место!

В первую минуту ни Леля, ни Оля и никто из девочек не могли понять, шутит Нюра или говорит серьезно. Когда же она решительно стала между спорившими, все поняли, что это не шутка. Леля смутилась, и ее нежное личико стало покрываться пятнами, голубые глаза посерели...

— Вот как...—медленно Iпротянула она.—Значит, ты, Нюрка, за эту дрянь? Да? Ну, хорошо... Так и запомним...

В класс быстро вошла Таисия Афанасьевна. Она была бледна и встревожена, под глазами у нее лежали тени. Не отвечая ни на чьи приветствия, она торопливо приказала:

— Немедленно по домам!

А когда ее стали спрашивать: «Почему? Что случилось?» она беспомощно опустилась на стул.

— Ах,—она вскочила,—какие вы глупые! Сами должны понимать. Не маленькие. Не видите, что кругом творится?

— Большевики?—испуганно спросил кто-то, и все, кроме Оли, молча обступили учительницу.

— Успокойтесь!—Таисия Афанасьевна подняла руку.—Успо-койтесь! Пока еще ничего такого нет, пока...—тут она заметила Олю.—Гнездюкова, не копайся. Живо собирай книги. Собрала? Иди домой...

И только тогда, когда Оля, Галя и еще некоторые девочки оставили класс, она, окруженная тесным кольцом близких ей учениц, тихо сказала:

— Спокойствие. Поняли? И язык за зубами. Поняли? И не суйтесь никуда. А там видно будет... А ты, Леля, в особенности будь осторожна.

— А вот Нюрка,—не вытерпела та,—а вот Нюрка у нас за всяких босячек заступается. Рассказать?

— Ой, сейчас не до того мне.

Таисия Афанасьевна ушла.

— Твое счастье,—посмотрев на Нюру, бросила Леля.

— А ты дрянь и ябеда,—коротко ответила та.

— Ничего, ничего... Я тебе еще это припомню.

Нюра повернулась к Леле спиной и стала быстро собирать книги.

XIII

Олю разбудила Акимовна.

— Вставай, закрывай хату и беги ко мне. Вот тебе ключ. Да не копайся, не жди, пока люди начнут по дворам просыпаться...

Но не одна Акимовна встала нынче раньше обычного. Уже и тут и там открывались ставни, хозяйки выглядывали из-за плетней, сводились по-двое, по-трое, о чем-то таинственно перешептывались. Одни покачивали головами, другие радостно и возбужденно поглядывали вдоль улицы.

Оля шла торопливо, стараясь ни с кем не встречаться. Выбирала самые безлюдные переулки. Знакомой ей дорогой добралась до хаты Акимовны. Отворила дверь и вошла в темные прохладные сени, из сеней в горницу. Там было тоже темно, ставни оставались еще закрытыми. Но Оля не побежала открывать их, она забилась в угол, села на скамеечку и, прислушиваясь, стала ждать...

Леля тоже проснулась сегодня рано. Ее разбудила мать. Отца уже не было дома. И работница Фрося исчезла куда-то. Самовар пришлось разводить самим. Однако, когда он закипел, его приглушили и оставили в кухне. Так и не пили чая.

Леля с матерью молча укладывали вещи в чемоданы и ящики и лишь изредка перебрасывались короткими фразами.

Леля старалась помогать матери, но у нее ничего не клеилось. Она волновалась и то и дело подходила к окну.

По улице скакали вооруженные казаки. Вот промчался и мишкин отец—Иван Макарович. Он был при шашке и при кинжале. Под ним—прекрасный вороной конь. А вот, поблескивая погонами, во главе полусотни казаков пронесся офицер Костик. Вот еще знакомые казаки. Торопливо прошел фельдшер Губа. Оглядываясь во все стороны, пробежал Федя Тарапака. О чем-то горячо рассуждая, торопливо прошли с винтовками два гимназиста из восьмого класса. Отчаянно гремя и подымая пыль, протарахтела высокая фура, полная людьми. У всех в руках были железные лопаты. Мать объяснила Леле: «Окопы рыть».

У Лели похолодели руки, она стала зябко ежиться.

— Мамочка, страшно! Неужели так близко будут воевать? Зачем же их подпускают сюда?

Мать не ответила, только махнула рукой. Это означало: «Молчи, и без тебя тошно».

А во дворе уже стояла запряженная парой коней тачанка...

... Не обращая внимания на резкие окрики тетки, Нюра с самого утра не отходила от калитки. Она тревожно следила за всем, что делалось на улице. И чем больше задумывалась над происходящим, тем больше ожесточалась против большевиков. Ей казалось, что только из-за них сейчас так много тревоги, так озлобились люди друг против друга.

Заметив соседку Дашу, она окликнула ее. Та хоть и обрадовалась, но подошла не сразу. Не успели они сказать друг другу и слова, как в воздухе что-то лопнуло, зарокотало, точно из края в край, через всю станицу, прокатился гром и замер где-то в отдалении.

— Что это?—они переглянулись и стали прислушиваться—не повторится ли звук. Но все было тихо.

— Кто его знает что,—наконец, сказала Даша,—не пойму...

— И я не пойму...

— И как будто далеко и как будто близко...

— Не то гром, не то нет...

И снова, уже дважды, повторился тот же звук, но на этот раз так отчетливо, что Нюра невольно вскрикнула:

— Стреляют!

Из соседних дворов выбежали ребятишки. Они задрали головы и с любопытством рассматривали голубое небо, будто там, среди облаков, мог повиснуть снаряд. За ребятишками выскочили их матери.

— Геть! Геть по хатам!—грозно кричали они на детей, а сами тоже не могли устоять против соблазна пошарить глазами по небу! Было и страшно и интересно. А больше интересно, чем страшно, потому что никогда, сколько помнят они себя, никто не стрелял здесь из пушек, и невозможно было представить себе, чтобы и в самом деле тут кого-нибудь могли убить...

Война... Она тянется уже четыре года, и с этой мыслью каждый сжился. Трудно было найти в станице семью, не пострадавшую от войны, но каждый знал, что эта война где-то там, далеко-далеко, у Мазурских болот, за Карпатами, за Эрзерумом, а не здесь, в станице. А между тем, нынче сотни людей роют от вокзала до мельниц окопы, слышится уже орудийный гул, и вот-вот бой завяжется, если не в самой станице, то тут же на выгоне, у мельниц, или у фруктового сада Садыло.

Выскочила во двор и нюрина тетка. Встревоженная и раздосадованная, она обрушилась на Дашу:

— Что? Босяков своих ждешь? Думаешь, не знаю, чем твой батька дышит? Подожди, подожди! Еще отольются вам наши слезки.—И вдруг—с необузданной злобой:—Чтоб и ноги твоей тут не было!

Нюра и та возмутилась:

— Да что вы, тетя?

Вскоре на улице не осталось уже ни души. Нюра удивилась. Еще никогда в станице не было так тихо, точно все спрятались, притаились. Она внимательно посмотрела вокруг. Напротив, из-за досчатого забора, выглянуло настороженное лицо казачки и сейчас же скрылось.

Послышался конский топот. Он приближался, становился ясней, и вскоре из-за угла вылетел всадник и, нахлестывая коня, во весь дух понесся вдоль улицы. Нюра узнала Костика. Минуту спустя по его следам промчались еще знакомые ей казаки. На перекрестке они остановились, покружились на месте и, как стая испуганных воробьев, разлетелись в разные стороны.

Где-то за станицей раздались выстрелы—сначала частые, потом редкие, потом опять все смолкло.

Торопясь и озираясь, прошли те самые гимназисты, что еще так недавно с победоносным видом шагали с винтовками в руках. Теперь винтовок при них уже не было. Оглядываясь, как воры, они перепрыгнули через чей-то плетень и скрылись. Да и не одни гимназисты бросили фронт. Гимназисты сбежали от страха, а многие казаки просто не пожелали воевать с большевиками. Посланные на фронт силой, они при первых выстрелах повернули обратно в станицу и попрятали оружие, будто и не выходили из хат. А те, кто затеял этот дикий бой и кто своего участия в нем скрыть уже не мог, те махнули куда глаза глядят. Из них первым умчался Костик, а за ним, еле переводя дух, унеслись атаман и Иван Макарович Садыло. Кони у них были добрые, сытые. Из-под копыт только клубилась пыль.

Пастух Степа, сидя в степи на кургане, провожал их радостными глазами.

XIV

Вот уже несколько дней как над бывшим станичным правлением весело полощется по ветру красный флаг, а на дверях бывшего кабинета атамана висит приколотая страничка из общей тетради. На ней выведено: «Предревкома Гнездюков».

Здание гимназии занято под гарнизон. Гимназисты уже не ходят в классы. Но это не ревком распустил их по домам, а директор. Когда же его за это как следует отругали, он стал божиться, что гимназисты разбежались сами. Впрочем, до летних каникул оставалось так мало времени, что никто особенного шума из-за этого не поднимал.

А в женской школе все еще шли занятия. Классы, правда, почти пустовали, но Таисия Афанасьевна аккуратно приходила на урок.

В школе Оля попрежнему чувствовала, что ее чуждаются, но только теперь уже никто не смел быть с нею грубым, а Таисия Афанасьевна—так та и вовсе стала улыбаться ей.

— Гнездюкова (и уже не Ольга, а Оля), — Гнездюкова Оля, иди, отвечай урок.

И Оля отвечала, и отвечала, как всегда, хорошо, но каждый раэ ее так и подмывало сказать: «А все-таки главный город у нас—Москва».

Леля в школу почти не ходила, боялась выглянутъ на улицу. Симочка тоже отсиживалась дома, Рая прикинулась больной. Только Нюра не пропускала ни одного урока. Но с Олей она по-прежнему почти не разговаривала. «Еще вообразит, что я к ней подлизываюсь»,—с возмущением думала она.

Как-то Леля зазвала к себе Нюру.

— Ты что? И глаз не кажешь? Может, уже боишься со мной дружить?

— Почему боюсь?—не поняла та.

— А как же? Скажут, что с дочкой атамана дружишь. Эти красные будут ругать тебя...

— Дура!—обрезала ее Нюра.—Вот уж и правда, что с тобой дружить не стоит.

Леля испугалась. Она теперь сама искала дружбы с Нюрой.

— Не сердись,—ласково сказала она,—это я так.

— А ты не говори чего не надо.

Вошла атаманша, за ней Мишка Садыло. Он хмуро поздоровался с девочками и сел.

Атаманша сказала Нюре:

— Видишь, до чего дожили. И твоя вон мать плачет. На хуторе она одна, кто за нее заступится?

— А что?—встревожилась Нюра,—разве что-нибудь с мамой случилось?

— Да нет,—замялась атаманша,—я не знаю, я ее уже давно не видела, но ведь и на хуторе теперь большевики хозяйничают, мало ли что случиться может.

— Ах, вон что... А я думала... Напугали вы меня.

— Всем вам теперь плохо,—продолжала атаманша,—и у Лели отец бог его знает где, и у тебя, Миша, да и у тебя, Нюра. Но ничего, не падайте духом. Придет время—вернутся ваши отцы, и тогда опять все пойдет по-хорошему.

И долго сидели они в полутемной комнате, долго шептались, делясь своим горем. У Нюры, правда, ничего в жизни не изменилось и никто ничем ее не обидел, но все же, слушая атаманшу и жалобы своей тетки, она считала себя такой же несчастной, как и они.

— Олька-то, а? Вот воображает теперь о себе!—злобно сказала Леля.

— Олька? Конечно... Хотя она, по-моему, ничего, не очень вредная,—ответила Нюра.

— Дрянь она, вот что. А ты и тогда за нее заступалась и теперь собираешься заступаться. Думаешь, я забыла?

— Вспомнила! Что было, то прошло. Жалко мне тогда Ольку стало.

— Жалко?—усмехнулся Мишка.—Жалко? А мне вот никак не жалко. Мне отца моего жалко и лелиного отца жалко. Эх, ты, казачка! Может быть, еще пойдешь к Олечке да гулять с ней станешь? Дружить? А?

— А ты что мне за указка? Тебе-то какое дело? С кем захочу, с тем и дружу.

Когда Нюра ушла, Мишка сказал Леле:

— Знаешь что? Ты ей всего не говори. Она хитрая. Сама казачка, а сама... Знаю я ее...

— И нашим и вашим. Да?—пояснила его мысль Леля.

— Ага.

— Ничего, ничего. Когда-нибудь я еще припомню ей: и Ольку, и все.

Леля проводила Мишку через кухню во двор, а оттуда в сад. Он перелез через забор и очутился в малолюдном переулке; ему не хотелось, чтобы люди знали, что он попрежнему часто бывает у атаманши.

XV

В школе был последний день занятий. Нюра получила на руки отметки и принесла их домой. Она получила хорошие отметки по всем предметам, по некоторым—даже пятерки. Эти пятерки ее несказанно удивили, но потом от подруг она узнала, в чем дело. Первой проболталась об этом Симочке Райка, а Симочка понемногу раззвонила всем. Оказывается, Таисия Афанасьевна не только Нюре, но и всем девочкам, родители которых были явно против большевиков, нарочно повысила отметки.

Нюра сначала обрадовалась, а потом сказала Симочке:

— Хоть это и на-зло большевикам, а все-таки... А все-таки Таисия дура. Даже Лельке поставила по арифметике пять. У нее никогда больше тройки не было.

Она аккуратно сложила свою ведомость и пошла посидеть за воротами. Заметив кровельщика Сазонова, идущего мимо, спряталась за калитку. «Очень нужно всякому красному кланяться... Много будет чести...» Когда Сазонов прошел, она опять выглянула на улицу.

Вышла из своего двора и Даша.

— Уже? Распустили?

Нюра не ответила. Даша знала, что теперь многие казаки сурово осуждают их семью, но обидней всего ей была холодность Нюры. Даша сказала ей:

— Тоже, подумаешь, офицерша. Барышня без пяти минут. Чулки сорок раз штопаны, а с Лелькой тягаешься. Да теперь что Лелька? Отец ее, ох, и летел из станицы! Как пуля.

— Воображаешь. Кабы Олька так говорила, а то ты. Бессовестная. Олька—иногородняя, а ты ведь казачка!

— Ну, и что?

— Ничего. Не лезь ко мне. Иди к Ольке. Небось, теперь с ней дружишь?

— А ты не дружила с ней? По-твоему, Лелька лучше?

Даша подошла ближе.

— Что тебе плохого красные сделали? Кругом говорили, что они придут и всех перережут, церкви спалят, детей на вертеле жарить будут. А разве так вышло? Они еще и бедным помогают. Может, и тебе помогут. Ты богатая, что ли?

— Нуждалась я, подумаешь... Грабят да раздают. На что мне грабленое?

— Кого грабят? Что ты врешь?

— Знаю я,—упрямо стояла на своем Нюра.—Люди мне сказали.

— Это какие же люди? Лелькина мама, что ли?

— Дура ты!

И чтобы Даша не «воображала», Нюра, уходя, отчеканила:

— Умру, а красной не буду!

Даша хотела ее остановить, но помешала обида. Через плетень видно было, как мелькнуло нюрино форменное платье, как захлопнулась за ней дверь.

— Ну и хорошо,—сердито прошептала Даша,—еще вспомнишь меня, гордячка!

Нюра, как вошла в хату, так больше из нее и не выходила. Назавтра за ней опять обещал заехать дед Карпо и отвезти на хутор. Теперь до самой осени, пока снова не начнутся в школе занятия, придется ей жить там. А может быть, мать больше в станицу и не пустит, не позволит учиться, скажет; «Довольно, пора и за хозяйство браться».

Нюра принялась собирать в дорогу свое незатейливое имущество. Глядя на ее сборы, тетка радовалась. Хотя она за Нюру и брала деньги с Карловны, но все-таки ей это было неинтересно. Наживаться на Нюре она считала неудобным, а зря, как она говорила, «голову себе морочить» ей тоже не хотелось. А тут еще в станицу красные явились.

— Поезжай, поезжай, деточка,—говорила она, ласково улыбаясь,—скучно мне будет без тебя, да что ж поделаешь... Матери ведь тоже помочь по хозяйству надо. Скажи, кстати, маме, да не забудь, что за ней еще должок есть. Ты же и жила у меня, и кушала, и мыло брала постирать, и нитки—поштопать. За мыло и нитки я гроши не требую, а сказала об этом так, к слову... И на тетрадки я тебе гроши давала. Ну, и то нехай будет так... Кланяйся маме. Марине кланяйся.

— Марине сами кланяйтесь. Не буду ей кланяться.

— Это почему же?

— А что ей кланяться? Она и так над мамою измывается, а мама перед ней и так, и этак, не знает, как угодить. Не люблю я ее, такая вредная!

— Ох ты, какая! Прямо ты, как барыня. Я думала, ты у Лелечки чему-нибудь путному научишься, а ты... Ой, боже ж мой! Прямо атаманша. Вот уж вся в батьку!

— При чем тут батька?

— А как же? Тоже вроде генерала. У самого ни коня, ни одежды, ни грошей, ничего нет, а пойди, тронь его. Сейчас нахмурится, брови сдвинет. Такой, прямо куда там! Одну ногу выставит, голову подымет. Орел да и только.

— Ну и что ж? Ну и хорошо. А по-вашему лучше, как мама делает? Пришла она тогда к атаманше—«Я вам яички принесла свеженькие», а Лелька с Симкой смеются. Вы думаете, мне хорошо было? Так бы и провалилась сквозь землю. А потом сама же плачет. Вы думаете, она Марину не ругает? Как Марина уйдет от нас, так мама в слезы и давай ее чистить, а как Марина явится, она опять ее боится.

— Ты наговоришь. Очень уж умная стала!

— А чего же мне дурой быть?

Тетка плюнула и вышла из хаты. Нюра посидела, посидела, вздохнула и подошла к окну. За окном неожиданно грянула песня. Шли партизаны. Вот проехал верховой. На ногах у него голубые носки и сильно потертые желтые туфли, на голове серая солдатская шапка, за плечом висела винтовка. На другом верховом было старое рваное пальто, перепоясанное ремнем. На ремне две бомбы, револьверы и сбоку казачья шашка. Кто в чем. Кто в гимнастерке, кто в черкеске, кто в пиджаке, а кто и не поймешь в чем. Никогда в жизни Нюра не видела такого войска. Кони, по четыре в ряд, шли, помахивая головами. Но вот песня стихла, и было только слышно, как позванивают удила и как мягко притаптывают глубокую пыль сотни подков.

Вошла тетка, перекрестилась на икону. Сердито крикнула:

— Чего глядишь? Уйди от окна. Босяков не видала, что ли? Нюра не ответила, продолжала глядеть на улицу.

— Я кому сказала?

— Не глухая. Не кричите. Вы лучше посмотрите, какое войско. Казаки, если едут, так один в один и даже кони у них одной масти, а эти... Глядите, глядите! Видите?

Она засмеялась и указала на всадника в широкогіолой пастушьей шляпе. Тетка что-то пробурчала и отвернулась. Нюра снова захохотала:

— Ну и войско! Такое войско Федька Тарапака один разгонит.—И, вспомнив слова атаманши, она выпалила:—И чего наши смотрят? И чего их с Кубани не гонят? Я бы всех таких...

Недоговорила: распахнулась дверь, и вошел казак. Он был выше среднего роста, несколько сухопар, с прямым, чуть с горбинкой носом, с ровными темными бровями, немного смуглый, черноусый и с белыми, как у Нюры, зубами. Грудь, обтянутая грубой коричневой черкеской, была у него высока, голова сидела красиво.

— Вам что? Ой!—вдруг оторопела Нюра.—Да неужто батя? Батя! Батя!—бросилась она к отцу,—Да откуда ж вы взялись? Да как же это?

Она повисла у отца на шее, с жаром, как сумасшедшая, стала целовать его и не выпускала из рук.

— Постой, постой,—тихо и ласково шептал ей отец.—Погоди, дай же мне на тебя поглядеть-то. Да ты выросла как! Ох, и большая же у меня дочка! Ой, и родненькая ты моя!

Он еще раз крепко обнял Нюру, потом осторожно высвободился из ее цепких рук и поздоровался с теткой. Весело втащил в хату свои казачьи сумы, поставил в угол винтовку и сел. Глядя на него, Нюра вспомнила недавние слова тетки: «Орел да и только». Ей стало приятно, она улыбнулась и даже сказала вслух:

— Вы, правда, батя, как орел.

Отец засмеялся.

— Я не знаю. А вот ты гляди, как загорела. Прямо, как грач или ворона.

— Я не ворона, я цыганка. Все говорят—цыганка,—и Нюра тоже засмеялась.

Только тетка не улыбалась. Она заметила у отца на груди красный бантик и глазам своим не поверила. Хотела спросить, что это значит, и не решилась. Наконец, устало опустилась на скамью, покачала головой и сказала:

— Прости нас, боже...

— Чего вы?—невольно спросила Нюра.

Тетка не ответила, а когда Степан (так звали нюриного отца) зачем-то отвернулся, она указала пальцем себе на грудь и при этом сделала такое лицо, будто ее ошпарили кипятком.

Нюра сначала не поняла, а когда отец снова повернулся к ней и она увидела у него на груди выгоревшую на солнце красную ленточку, с удивлением и со страхом посмотрела на отца. Отец поймал ее взгляд, покосился на свой бантик, перевел глаза на тетку, потом на Нюру, и лицо его сразу стало строгим.

— Ну, как живете тут?—спросил он.—Как мама?

— Ничего,—растерянно ответила Нюра,—Завтра я на хутор поеду. Поедем вместе? Да? Вот мама обрадуется!

— И этому обрадуется?—отец ткнул себя в бантик и испытующе посмотрел на Нюру.

Та покраснела.

— Так...—медленно протянул он и встал.—Вижу, вижу...

И повернулся к тетке.

— Ну, Нюра еще молода, с нее пока и спросить нечего. Как мать, так и она. А вот вы? Все за атаманов, за урядников, за всех этих гадов держитесь?

— Ничего подобного,—испуганно и неискренне заговорила тетка:—ни за атаманов, ни за урядников, ни за какое начальство, а за казачество... А ты что же, продал казаков, на сторону этих, прости господи, перешел? Хочешь им родную Кубань во владенье отдать? Может, хочешь, чтобы они черкеску носили, а ты будешь в рубахе да лаптях ходить? Тебе надоело, чтобы здесь казаки хозяиновали. теперь пускай эти самые голодранцы хозяйничают? Твои деды кровью Кубань завоевывали, а эти что? Понаехали сюда из России и дай им землю и всё!

— Старая песня,—с досадой сказал Степан и повернулся к Нюре.—И мама так? Да?

Нюра пристально посмотрела отцу в глаза, но не выдержала его взгляда, потупилась.

— И ты?—тихо спросил он.

Нюра не ответила. Она молча указала рукой на окно и сама спросила:

— Вы пришли с этими? Да?

— Ну, с этими... А что?

— Ничего... Один в шляпе, другой в шапке, третий в картузе. А вы же, батя, казак..,

— Ну и что же, что казак?

— Я не знаю... Вы не сердитесь...

Она совсем растерялась.

Степан махнул рукой и исподлобья посмотрел на тетку:

— Давайте-ка мне что-нибудь кушать.

Та молча принялась готовить завтрак. Степан вышел во двор, задал корма коню, вернулся в хату, помыл руки и сел за стол. Нюра не выдержала и снова бросилась к нему.

— Батя! Чего же вы на меня сердитесь? Вы думаете, я... я не плакала без вас? Вы думаете, я...

— Эх ты, а еще цыганка,—нежно сказал отец, — а я тебе что-то привез...

Он наклонился над сумой и долго рылся в ней. Наконец, вытащил маленький сверточек. Нюра схватила его и стала поспешно развертывать. Тетка смотрела ей через плечо.

— Ох, и красивая!—Нюра подняла восторженные глаза на отца. В руках у нее была широкая алая лента.

Тетка, так и не сказав ни слова, поставила на стол яичницу, повозилась еще у печки и села в стороне.

XVI

Ночью Нюре не спалось. Неожиданный приезд отца очень взволновал ее. «А как мама узнает, что же тогда будет?»—со страхом думала она. И как ей быть самой? За отца ли теперь стоять, или за мать? «Кабы отец и мать были заодно, а то что же это выходит?»

Нюра любила отца больше всего на свете, его она считала самым справедливым, самым добрым. Он ни разу в жизни не обидел ее. Лучшего человека не знала, и вот он оказался красным. «Как я на Дашку, так теперь все на меня»,—мелькнуло у нее в голове.

Вспомнила атаманшу, Лелю. Испугалась: «А вдруг они узнают? Теперь к атаманше лучше и не показываться».

Олю вспомнила. «Вот уж эта стриженая обрадуется, вот уж смеяться начнет надо мной. Скажет:—Что? Меня дразнила, а теперь сама большевичкой стала?»

И не могла, никак не могла уснуть, тревожили беспокойные мысли. «Ведь это что же выходит?—думала она.—теперь Лелька, Симка, Райка засмеют меня. Хорошо, что я на хутор- уеду... А Марина?—продолжала она размышлять,—вот уж кто злиться будет! Вот уж кто позеленеет от злости!».

Она даже засмеялась от радости. Тетка — сквозь сон:

— Чего это ты?

— Так... Вспомнила...

«Вот Марина заболеет с досады! Так ей и надо! Я ей еще и нарочно скажу, что сама большевичка. Пусть сохнет от тоски».

Нюра еще долго ворочалась, а когда тетка стала тихо посапывать носом, она осторожно сползла с кровати и пошла босой в соседнюю комнату, где лежал отец.

— Батя, вы не спите?

В хате было так темно, что они с трудом различали друг Друга.

— Чего тебе?

— Так... Скучно что-то.

Она побежала, принесла одеяло, завернулась в него, уселась на постель к отцу.

— Чего же тебе, цыганка, скучно? Теперь никому не весело. Вот подожди, может и повеселеет.

— Да нет, мне уже не скучно... Я рада, что вы приехали. Я недавно на хуторе у мамы была. И Серко наш жив. А фенькин батька тоже за красных. Фенька думает, что я ничего не знаю, а я все знаю. А Марина маме житья не дает. Ох, она, если узнает, ох, и будет она ругать вас, батя! И дед Карно вас будет ругать.

— Жив дед-то?

— Живой.

— Маринин сын, офицер, вернулся?

— Недавно. Он против вас воевать ходил, а потом как помчался верхом из станицы! Райкина сестра, учительница наша, Таисия Афанасьевна—невеста она ему. И атаман удрал, а Лелька с матерью тут. Атаманша говорила...

— А ты чего у атаманши делаешь? Зачем к ней ходишь?

— К Лельке хожу. В одном классе мы.

— А теперь брось, не ходи.

- Не ходить?

Минуту-другую она сидела молча.

— Скажи, батя,—осторожно начала опять Нюра,—за что большевиков ругают?

— Кто?

— Да все.

— Не все. Одни ругают, другие хвалят.

— Кто хвалит? Дашка? Так разве ж она что-нибудь понимает?

— А ты понимаешь?

— Я? У нас все их ругают: и мама, и тетя, и в школе много девочек, и дед Карно, и мишкин отец Иван Макарович. И я ругала. Разве я знаю? Если бы мне сказали, что мой батька красный—я бы сроду не поверила. У нас вон Олька в классе, иногородняя, не казачка, так та—все знают, что большевичка, а отец ее председатель, что ли... Не знаю, как называется... Предревкома, кажется. Вместо атамана за главного он. Тоже наган носит, только смешно: сам в пиджаке, а сбоку наган.

— Смешная ты,—улыбнулся отец.—Ложись-ка спать да знай—у кого совесть есть, кто любит правду, тот, хоть зарежь его, а будет большевиком.

— А мама как же?—спросила Нюра.—Она как узнает, как узнает, ох, и кричать будет! На весь хутор будет голосить. Вы же знаете, какая она... Вы ей сразу не говорите.

— Да ладно уже, ложись. Завтра будет видно.

Нюра ушла к себе. Утром первой проснулась тетка. Пока отец и Нюра спали, она уже успела сбегать к деду Карпо и сообщитъ ему о приезде Степана.

— С винтовкой! С красным бантом!—подчеркивая каждое слово и разводя руками, шептала она,—К жинке своей теперь на хутор собирается. Красную ленту Нюрке привез.

Дед Карпо побагровел от злости и наотрез отказался дать лошадей. А тетка, вернувшись домой, сказала, что дед захворал.

Степан сбегал в ревком и там узнал, что вот-вот на хутор отправится тачанка. Ему пообещали взять на эту тачанку Нюру.

Через полчаса за ней заехали. Она быстро уселась и укатила. Степан холодно попрощался с теткой, отказался от завтрака и, оседлав коня, поскакал верхом.

Когда Нюра приехала домой, отец был уже там. Мать она застала растерянной и встревоженной. «Так я и знала»,—подумала она. Но все-таки не могла удержаться и стала рассказывать:

— Сидим мы с тетей, вдруг дверь отворяется, а на пороге...

— Ну и ладно. Без тебя знаю,—перебила мать.—Не слепая.

Нюра достала отцовский подарок.

— Гляньте.

Мать повертела ленту в руках. Вспомнилась своя молодость. Когда-то такие нарядные ленты она носила сама. Но это было давно. Это было еще тогда, когда жила она у своего отца. Вышла вот замуж за бедняка. Отец этого до сих пор простить не может. «А Степан?—горестно думала она,—ему мало того, что люди стали смеяться над моей бедностью, он еще и в большевики полез. Теперь и вовсе засмеют меня».

— Спрячь,—она швырнула ленту,—дюже красная.

Нюра посмотрела на отца, тот пожал плечами и поднялся.

— Сколько ты Марине должна?—спросил он.

— Чего?

— Всего: денег, пшеницы муки, сала...

— Ох,—мать замотала головой,—и не спрашивай. Пшеничку отдашь,—гроши возьмешь, гроши отдашь,—масла задолжаешь. И речно в долгу, и вечно в долгу, а долг все растет. И работаешь на нее, проклятую, и все не расквитаешься...

— Так... Ну, а кто ж тебе помогал здесь? Меня четыре года не было, я из окопов не вылезал. И летом в пекло, и зимой в стужу, и в дождь, и в бурю сидел с винтовкой, а ты тѵт маялась, пропадала, голодала. Кто тебе, я спрашиваю, помогал? Кію тебя жалел? Атаман? Иван Макарович? Дед Карпо? Марина? Ну, какая власть, какие люди тебе помощь дали, пожалели тебя? Тетке тоже, небось, должна?

— Она просила, мама, сказать, что за вами еще гроши есть,—напомнила Нюра.

— Ой, боже! — устало проговорила мать,—и что это за наказание! И так сердце все изболело, а тут ты еще... Да мне же теперь проходу с тобой не дадут. Кабы ваша власть была, а то вас завтра всех перепорют нагайками, а тогда что я буду делать? Ты на коня вскочил и ускакал, а мне как? А мне потом люди скажут: «Ты кто? Чья жинка? Большевика? Ну, скажут, и иди к большевикам, пусть они.тебе и землю и хатѵ дают, а с нашей казачьей земли—геть! Долой!». И последнюю хату заберут, и последнюю корову уведут. Что ты—в своем уме, или у тебя уже разума совсем нет? Меня не жалеешь, так хоть бы дочь пожалел.

Отец терпеливо слушал, не перебивал ни единым словом.

— Э-э-эх,—вздохнул он, когда мать умолкла,—и что ты за человек?

Он долго и обстоятельно рассказывал ей, что делается в Москве, в других городах, в деревне, в станицах, объяснял, кто такие большевики, за что они борются, напомнил ей десятки тяжелых обид, которые пришлось терпеть ему и другим беднякам от атаманов и богатых казаков, снова и снова приводил примеры, указывал на кулачку Марину, на то, как пользовалась она безвыходным положением оставленной им здесь семьи, с жаром и увлечением рисовал картины будущей жизни.

Мать в конце концов с обидой в голосе сказала:

— Сроду ничего этого не будет. Как все было, так и останется. Не нами власть посажена и не нам ее устанавливать. Никаких кулаков нет, а что Марина дрянь, так это верно. А что тебе большевики голову кто его знает чем забили, тоже верно.

Исчерпав все средства, которыми Степан надеялся хоть немного убедить жену, он вдруг вспылил:

— Как твой отец Карно кулак и мать кулачка, так и ты тем же соком пропитана. Вари тебя в десяти водах—не вываришь. Мало, видно, с тебя Марина шкуру драла, было б больше с тебя ее драть, может — и поумнела бы.

— Как мама Марину увидит,—вмешалась в разговор Нюра,—так я и не пойму—не то она ей продалась, не то нанялась, а Марина туды-сюды носом крутит. «Ты ж мне хату побели, ты же мне огород пополоть приди», а мама старается и старается, а потом сидит да плачет. А я бы ту Марину в колодезе утопила.

— Язык прикуси! Кто же на старших говорит так, дура!—обрезала ее мать.

Отец безнадежно махнул рукой и вышел из хаты.

Мать потупилась, и слезы потекли по ее щекам.

— Ждала я, ждала его и вот дождалась...—горестно запричитала она.

XVII

Через несколько дней и в станице и в хуторе узнали о том, что красные заняли Екатеринодар.

— Видишь,—сказал жене Степан,—а ты говоришь, что наша власть короткая. Столицу Кубани взяли, а Россия и давно вся советская. Наша теперь власть, бедняцкая. Поняла?

— Ничего я не поняла,—зло и упрямо ответила Карповна,— Сегодня взяли, а завтра отдали. Никогда не поверю, чтобы казаки свою родную Кубань продали.

— Да при чем тут казаки?—возмутился отец.—Казаки здесь жили и будут жить. Только по-другому, не попрежнему. Не будет так, чтобы с бедного казака три шкуры драли. Да что, тебе говори, не говори—ничего ты не понимаешь.

— И понимать не хочу, и не морочь ты меня. Скажи лучше, где гроши взять? Вон хата уже с одного бока осела, и муки нет, и сена нет, и на зиму Нюрке ботинок нет, а ты мне со своими большевиками.

Все эти разговоры кончались впустую. Отец оставался при своем мнении, а мать — при своем, наоборот—частые споры все больше и больше разъединяли их.

— Ой, мама,—часто просила Нюра,—и чего вы с батей спорите? Ведь он же лучше вашего знает.

— Ум у твоего отца помутился. А ты не встревай, не суй своего носа, куда не надо.

Все свободное время Нюра проводила с Феней. Как-то она сказала ей:

— Думаешь, я не знала, что твой батька красный? На что хочешь давай спорить — знала. Помнишь, я ночью к колодезю ходила?

— Помню.

- Ну, так вот... — и Нюра под большим секретом рассказала Фене, как она тогда, притаившись за кустом, подслушала разговор незнакомых ей людей и среди них узнала ее отца.

Теперь обе девочки все чаще и чаще делились друг с другом впечатлениями о том, что делается в станице, на хуторе, шо. потом передавали друг другу услышанное дома, горячо высказывали свои соображения, спорили, а порой даже ссорились. Нюра любила отца и верила в его правоту, но ей все еще казалось, что большевик—это человек, к которому все стоющие люди относятся плохо.

Однажды пошли они на лиман. День был воскресный, и мож. но было долго гулять. До лимана было версты две, не больше. Прошли половину дороги. Неожиданно их догнала группа вооруженных казаков. Казаки о чем-то спорили между собой. Поровнявшись с девочками, один из них—шустрый и рябой—узнал Феню. Он несколько раз покосился на нее. потом что-то шепнул соседу и крикнул:

— Эи, дивчина! Иди, моя птичка, иди, рыбка, сюда.

— Чего?—Феня остановилась.

— Иди, иди сюда, конфетку дам, — расплываясь в улыбке, звал казак.—Иди, бери, батьке своему отнесешь,—и он, подмигнув казакам, вдруг неожиданно показал Фене дулю.

Казаки грубо и недружелюбно захохотали.

— Скажи батьке. — продолжал тот же рябой и шустрый, чтобы он скорей подыхал, а то я все равно порубаю его шашкой.

Феня с недоумением посмотрела на окруживших ее людей, потом перевела взгляд на Нюру, не зная, что делать.

Казак угрюмо уставился на Нюру.

— И тебе, большевистское ты дите, голову оторвем. А ну, поворачивайте отсюда. Куда шли? На лиман? Шпионить? Уходите, а то сейчас же вам тут гроб-могила!

Нюра испугалась и оторопела не меньше Фени, но вдруг почувствовала, что в ней поднимается неудержимая злоба и страстное желание не бежать, не прятаться, а нападать. Ей так было обидно, что она не сдержалась и запальчиво крикнула:

— А какие мы вам большевички? Чего вы прицепились к нам? Горилки нажрались? Да?

Схватив горсть горячей пыли, она смело посмотрела в лицо казаку. Заметив на его губах усмешку, пришла в такую ярость, что уже не говорила, а отчеканивала каждое слово:

— Только тронь. Так глаза и запорошу!

И, спокойно повернувшись, пошла к хутору. Феня бросилась за ней. Казаки переглянулись и вдруг разразились хохотом, прерывая его скверными ругательствами.

Еле поспевая за Нюрой, с трудом переводя дыхание, Феня вполголоса говорила:

— Я знаю, куда они идут. Это они по лиманам прячутся, не хотят у красных в войске быть. Отец говорил, что в лиманах их уже целый полк, и сидят они там в камышах, как жабы.

Возвратившись домой, Нюра рассказала обо всем отцу. Он нисколько не удивился и только предупредил Нюру, чтобы та была осторожней и далеко за хутор не уходила. Однако он все же бросил работу и пошел к фениному отцу. О чем он с ним говорил— Нюра не знала, но через час она увидела, как он торопливо седлает коня.

— Куда вы, батя?

— Скоро вернусь.

Не успел отец скрыться за поворотом, явилась Марина.

Карповна смутилась, поднялась со скамьи.

— Я на минутку,—сказала Марина и кивнула ей.—Ну, как, Карповна? Мне ведь гроши нужны. Должок бы с тебя получить. Степан-то, небось, не с пустой сумой домой вернулся.

— Ох,—встревожилась Карповна,—где же их взять, те гроши? А Степан, что вы! Он ничего не привез. Горе мне с ним.

И приказала Нюре:

— Пойди-ка, нарви укропу.

Нарвав зелени, Нюра вернулась в хату и грубо швырнула ее на стол.

— Нате. Знаю я, какой вам надо укроп... Все знаю...

Карповна нахмурилась.

— Ты это что же, паршивая? Швырять? Я тебе швырну! Я не посмотрю, что выросла, я тебя при людях за ухо.

— Руки коротки.

— Ну, и послушная же ты дочка... А еще школьница,—Марина укоризненно покачала головой.

— Внука своего учите!—уже не владея собой, обрезала ее Нюра.—Или Костика своего учите, а не меня! Собак своих учите, а не меня. Без вас знаю, как с мамой разговаривать. И чего вы...

Недоговорила. В окно увидела возвращавшегося отца. Увидела его и Карповна. Она растерялась и сказала Марине:

— Степан...

Шагнула было к дверям, но дверь распахнулась, и Степан вошел в хату. Он был беый, как известь, глаза его горели, губы были крепко сжаты. Держась за стену, он молча дошел до скамьи, сел и, вытянув одну ногу, сказал жене:

— Снимай сапог... Нога прострелена.

— Батя!..-—бросилась Нюра к отцу.

Осторожно, чтобы не причинить ему боли, она стащила с ноги сапог. Нога была прострелена чуть выше ступни. Обильно лилась кровь.

Марина, облизав губы, спросила:

— Кто же вас?

Степан поднял на нее глаза.

— Пойдите в балку да спросите его фамилию. Там их целая банда. Может, и ваши родственнички.

Губы Марины чутьдрогнули. Она постояла и, молча поклонившись, вышла. Но не успела закрыть за собой дверь, как снова приоткрыла ее и спросила:

— Может, вам йоду дать?

— Не надо,—ответил Степан.

XVIII

Часа через три из станицы в хутор прискакал небольшой отряд партизан. Нюра подбежала к плетню и стала с любопытством рассматривать их. Были тут и знакомые ей станичники— кровельщик Сазонов, бондарь Куликов с сыном, молодой казак Василь и другие. Командовал отрядом дашин отец—Яков Алексеевич. Увидев Нюру, он приветливо улыбнулся ей. Она сконфузилась, а почему—и сама не знала, просто растерялась.

«Ой, и дурная же я»,—подумала она и побежала в хату.

— Батя! Красные! И Василь там, и дашкин отец...

Степан сидел на кровати, вытянув забинтованную ногу.

— Сбегай-ка,—попросил он,—за Яковом Алексеевичем, скажи ему, пусть зайдет ко мне. Скажи, что меня бандиты ранили.

— За Яковом Алексеевичем?—смутилась Нюра.—Пусть мама сходит.

— И не пойду, и не подумаю даже, и не просите,—мать замахала руками,—чтобы люди видели да потом мне это вспомнили? И ты не смей ходить!—погрозила она Нюре.

Но Нюра ей на зло пошла. «Ох, и мама у нас стала вредная,—с грустью подумала она,—и все бате наперекор...»

Завернула за угол, увидела оседланных коней, старую расщепленную молнией вербу и под ней людей. Она не захотела показать себя трусихой. Подняв голову, точь-в-точь как это делает иногда отец, и сдвинув брови, она спросила строго:

— Где здесь Яков Алексеевич?

— Зачем тебе? —К ней подошел Василь.

— Батя меня послал.

— Какой батя?

— Да мой батя. А какой еще?

— Твой?-—удивился Василь. — Да он же был на турецком фронте. Разве вернулся?

— Вернулся.

— Правда? Здоровый? Не раненый?

— Нет, раненый. Только его не на войне ранили. Сегодня ранили.

— Как сегодня? Кто?

— Белые.

Нюра произнесла это слово и впервые почувствовала, что оно означает. Даже сама удивилась. И пошла в голове п'утаница. Давно ли она клялась, что сроду не будет красной? А теперь ей белые стали чужими. Белые, красные, бело-зеленые... Кадеты, большевики, офицеры, казаки, иногородние, мать за одно, отец— за другое... Леля, Оля... Пойди разберись во всем. А тут еще Василь уставился на нее глазами, точно никогда не видал. Еще зубы скалит и говорит:

— Ты сердитая.

Ей хотелось ответить как-нибудь поострей, но как на грех растерялась и не нашлась. Покраснела только.

Василь улыбнулся снова и подмигнул.

— Пойдем.

И повел ее к Якову Алексеевичу.

Узнав, в чем дело, тот сейчас же направился к Степану. Они друг друга помнили еще с детства.

Войдя в хату, он сказал:

— Здорово, товарищ Степан! Кто же это тебя угораздил?

«Товарищ»,—повторила про себя Нюра. «Товарищ»... Ей было странно... ведь раньше это слово не произносили дома.

— Здорово, товарищ! — тем же приветливым тоном ответил Якову Алексеевичу Степан. — Вот, гляди: четыре года на войне и полгода с кадетами бился и ни разу не был ранен, а здесь, не успел приехать, как в меня из-за угла бахнули. — Он кивком показал на забинтованную ногу и рассказал о том, как и где его ранили. Ехал он верхом в станицу, спешил туда, чтобы сообщить о дезертирах. В глухой и глубокой балке выскочили из-за кустов вооруженные казаки. Насилу удалось унестись от них, но пуля все же догнала его и ранила навылет ногу. Пришлось, не добравшись до станицы, вернуться домой.

— И напрасно ты ехал, мы и так знали,—сказал Яков Алексеевич. — Вот видишь, сами прибыли сюда. Правда, нас всего двадцать человек, — улыбнулся он и развел руками, — ну, ничего, как-нибудь...

— Рыбальченко с собой возьмите, он здешних хуторских хорошо знает, — посоветовал Степан и послал Нюру за фениным отцом. — Только тут, — сказал он, — помнить надо, что загвоздка в самих хуторянах. В лимане без харчей не просидишь. А кто бело-зеленых продуктами да и патронами снабжает? Кто дает им хлеб, муку, сало? Кто? Да хуторяне же наши. Вот с них и надо начинать. Хотя... — Степан подумал и брезгливо поморщился,—у нас на хуторе в какой двор ни ткнись—везде на контру наскочишь. Кругом кулачье одно.

Выполнив поручение отца, Нюра осталась у Фени.

— Пойдем, — предложила она, — где-нибудь в холодке сядем. Ох, и жарко!

— А где его, холодок, найдешь? Да и некогда мне. Видишь — стираю.

Феня обтерла рукой потный лоб и снова склонилась над корытом.

- Давай помогу, — Нюра принялась засучивать рукава.

— Да ну тебя! Я сама.

— Чего сама? Подвинься.

Она взялась помогать. Правда, белье оставалось только хорошенько прополоскать. Отдуваясь от жары, они весело наперегонки работали.

— Да ты на меня не брызгай. Сумасшедшая!

— Ничего, не умрешь, — хохотала Нюра. — Я вчера тоже стирала. Гляди, — показала она мозоли на руках, — всю кожу содрала.

Прополоскали белье, развесили его на дворе и пошли посидеть у ворот.

— Ох, и пекло весь день, — вздохнула Феня, смахивая с вспотевшего носа капельку.

— Духота...

— Хоть бы ветерок подул, что ли...

Сидели, лениво срывали обожженные солнцем былинки. Молчали. Каждая думала о своем. Наконец, Нюра спросила:

— Ты знаешь, зачем красные к нам на хутор пришли?

— Дезертиров ловить. Вот бы того казака поймать, что нас дразнил.

— Ага. Ох, и жаба он.

— Я его знаю. Это Алешка Гуглий...

— Какой Гуглий? Что хата над кручей?

— Ну да.

— Теперь и я помню. Батька его в прошлом году умер. Такой он был важный. Всегда в темносиней черкеске, с золотыми галунами. Гвардеец. Борода большая, белая. К деду Карпо он часто ходил, и дед к нему. А как в станицу приедут, так в церкви они всегда вместе впереди стоят. Атаман, а они сейчас же за атаманом. Я, как маленькая была, ох, и боялась алешкиного отца. Как увижу — идет он с клюкой по улице, так я и шасть за ворота.

Мимо прошел партизан. От него они узнали, что Яков Алексеевич послал людей собирать хуторян на митинг. Решили и сами побывать там.

— Люблю, когда на площади много народу, — призналась Феня, — похоже на праздник.

Они уже два раза бегали туда, но площадь все еще была пуста. Только возле одной хаты, где раньше помещалось хуторское правление, сидело несколько батраков.

Время клонилось к вечеру. По одну сторону улицы плетни уже погрузились в глубокую тень, а по другую стояли еще ярко освещенные косыми лучами низко спустившегося солнца. Длинные узкие тени от пирамидальных тополей пересекли улицу.

На белой стене нюриной хаты четко вырисовывался тонкий столбик с опрокинутым на него горшком. Горшок из красной глины так ярко сверкал на солнце, что больно было смотреть на него.

Стала спадать жара, а люди на митинг все не шли. Невидимо, неуловимо из хаты в хату передавался чей-то строгий приказ: «На площадь не выходить».

Фенин отец сказал Якову Алексеевичу:

— Сговорились. Кулак здесь на кулаке. Один за другого стоит.

Тогда Яков Алексеевич снова разослал гонцов по хутору.

— Пусть хоть тридцать человек явится, — сказал он, — не важно, через них весь хутор будет знать, в чем дело. Нам здесь не спорить. Прикажем, чтобы не смели дезертирам помогать, и делу конец.

И уже поздно, когда тени тополей доползли почти до противоположной стороны площади, собралось около тридцати человек. Среди них была и Марина. Она стояла, как каменная, ни один мускул не дрогнул на ее лице.

Яков Алексеевич объявил собравшимся, что, если хуторяне и впредь будут помогать попрятавшимся в камышах, то виновные попадут под суд и будут судиться как явные враги советской власти и наказание им может быть по условиям военного времени вплоть до расстрела...

Выступил на митинге и фенин отец. Он горячо призывал хуторян отказаться от помощи изменникам революции.

— Кто не хочет идти в Красную Армию, тот враг всем трудящимся казакам, — твердо заявил он, а сам думал: «Вижу я вас насквозь, знаю, кто из вас чем дышит. Вон Марина стоит... Попадись ей в руки — по капле кровь выпьет. Не митинговать с вами, проклятыми, надо, а поарестовать вас всех!»

А сам кричал, стараясь, чтобы его лучше слышали:

— По-хорошему предупреждаем вас, граждане-казаки, а кто попадется, пусть тогда на себя пеняет!

Выступили и двое из батраков. Они шумно возмущались теми, кто якшается с дезертирами, и требовали для таких людей самой суровой кары.

А слушавшие стояли, как немые, не говорили ни да, ни нет. Только один пожилой богатый казак, известный на хуторе своей хитростью, вышел вперед и сказал:

— Оно все так. Значит, ежели кто дезертир, тот дезертир. Правильно? А ежели кто не дезертир, значит не дезертир. Значит, опять я спрашиваю: правильно я говорю, граждане-казаки, или неправильно? Вот тут и смекай. На лиман за рыбой ехать надо? Надо. А ежели там дезертир сидит? Что я ему скажу? Я ему скажу, а он что? У него винтовка, а у меня ничего. Вот тут и понимать надо.

Он долго и путано говорил, хитрил и юлил, стараясь всячески снять с хуторян ответственность за бандитов.

И со всех сторон слышался еле уловимый шопот одобрения. Яков Алексеевич увидел насмешливые глаза Марины и крикнул:

— Минутку, граждане! Голосую: кто за то, чтобы ни один хуторянин не смел помогать предателям? Кто, значит, за то, чтобы помогать советской власти?

Медленно и неохотно поднялись руки. Только батраки голосовали решительно и единодушно.

— Значит, передайте это решение всем, — продолжал Яков Алексеевич, — а кто здесь присутствовал, фамилии тех у меня крепко записаны. Понятно? — спросил он многозначительно. — Кто голосовал, а потом попадется, с того спросится вдвое. А теперь можете разойтись, граждане.

Площадь моментально опустела. Нюра и Феня пошли вслед за Мариной. Она шагала и не оглядывалась, и они видели, как вошла она в свой двор и как, разозлившись, со всей силой хлопнула калиткой.

— Вот ведьма! — невольно вырвалось у Фени, а Нюра обрадовалась. Ей было приятно, что Марина злится.

— Так ей и надо! Так ей и надо! — твердила она, — а то ишь — и то ей подай, и то ей принеси, и то ей сделай. И все своим Костиком всех пугает. Костик-хвостик...

Она засмеялась и, схватив Феню, закружила ее вокруг себя.

XIX

Как только окончился митинг, Яков Алексеевич повел отряд в станицу, но, дождавшись темноты, снова повернул его к хутору и приказал партизанам занять все дороги и все тропинки, ведущие к плавням, в камыши.

Василь стреножил своего коня, отвел его за кустарник, а сам притаился позади растущего у дороги дерева и стал следить. В ночной тишине до него доносился только отдаленный лай собак. Но вскоре Василь услышал конский топот. Прошло еще немного времени, и он увидел в темноте фигуру всадника. Всадник проехал мимо. Василь бесшумно, как ящерица, подполз к своему коню, распутал ему ноги и, вскочив в седло, осторожно тронулся вслед за незнакомцем. Пока дорога шла кустарником, Василь имел возможность не выдавать себя, но вот показалась степь, и в ней уже трудно было прятаться. Тогда он, стегнув коня, мигом догнал всадника и развязно сказал:

— Добрый вечер!

Тот удивленно повернул голову, ответил настороженно и хмуро:

— Добрый...

А Василь, как ни в чем не бывало, — тихо и таинственно:

— Ну как? Рыбка в лимане собирается?

Всадник подумал: «О какой рыбке он меня спрашивает—о настоящей или о двуногой?» Хитро ответил:

— Смотря на какого рыбака.

— Красной рыбы сейчас там не водится, — также, многозначительно покашливая, проговорил Василь.

Да, — тихо подтвердил всадник, — а белорыбицы уже целые косяки ходят.

— А у рыбаков слюнки текут? Эге?

— Эге, — сдержанно засмеялся всадник, и они поехали рядом.

Василь скрутил папироску и стал закуривать. Когда вспыхнула спичка, он быстро взглянул незнакомцу в лино. Человек оказался совсем неизвестный. «Тем лучше», — подумал Василь.

— Сами откуда будете — из хутора или из станицы? — зевая, спросил он.

Тот не ответил. «Значит, боится», — решил Василь.

— А вы где были? — в свою очередь задал вопрос незнакомец.

— Да там, должно быть, где и вы, — четко отрубил Василь, и принялся тихонько напевать песню.

Незнакомец подумал: «Дурит он меня или говорит правду?», но вдруг, неожиданно пришпорив коня, он крикнул:

— Прощай! — и поскакал, круто свернув вправо.

— Прощай! — спокойно ответил Василь, думая: «Врешь, если ты от меня свернул вправо, значит, тебе надо влево!»

И, не спеша, поехал своей дорогой.

Вскоре перед ним стали смутно вырисовываться хуторские хаты. Из-за вербы поднималась багровая луна. Он проехал несколько дворов, остановил коня и, чутко прислушиваясь, стал ждать. И не ошибся. Ждать ему пришлось недолго. В стороне, в самом конце широкой улицы, показался всадник. Василь быстро завел своего коня в чей-то уснувший двор, а сам притаился за плетнем. По фигуре, по манере сидеть в седле он узнал приближающегося. Это был тот человек, с которым он только что ехал в степи. Незнакомец пустил коня шагом, поминутно озирался, и по всему было видно, что он старается, чтобы его не заметили. Пропустив его мимо себя, Василь выбрался из-за. плетня на улицу и пополз.

Поднявшаяся луна осветила землю голубоватым светом. Всадник спрыгнул с коня и, взяв его под уздцы, перешел на теневую сторону улицы. Василь подполз к растущему в стороне бурьяну. Вдруг всадник остановился у чьих-то ворот и, еще раз внимательно поглядев вокруг себя, быстро исчез за ними вместе со своим конем.

— Так, — еле слышно проговорил Василь. — С приездом...

Он улыбнулся, быстро вернулся к своему коню и во весь дух поскакал к Якову Алексеевичу.

Вскоре двор, в котором скрылся таинственный незнакомец, тихо окружили партизаны. Их было человек пять. Яков Алексеевич слез с коня и вместе с Василем направился к хате. На цепи рвался пес.

— Кто? — сердито спросили из-за двери.

— Отворите!

— Да кто там?

— Именем советской власти!

Теперь никто не ответил. За дверью наступила тишина. Подождав с минуту, Яков Алексеевич еще решительней повторил приказ, но ответа опять не последовало. Тогда он налег на дверь плечом. К его удивлению, она совершенно свободно подалась, будто и не была заперта на засов. В темных сенях стояла худая, высокая старуха.

— Что вам? — сурово спросила она. — Чего среди ночи ломитесь? Детей перебудите.

— А ну! — Яков Алексеевич отстранил ее и вместе с Василем вошел в хату. На столе горела лампочка. Она тускло освещала заставленный иконами угол и край большого кованого сундука, покрытого домотканным рядном. Между окон висело украшенное вышитым полотенцем зеркало. В нем, отражался огонек лампы. На печке поблескивал вычищенный самовар.

— Кто есть в хате? — спросил Яков Алексеевич старуху.

— Да кто же? Свои. Невестка, дети. Да вам кого надо? Хозяина, что ли? Он в станице.

— А чей конь у тебя стоит в конюшне?

— Не знаю. Наши кони стоят. А что?

— Все ваши?

— А то чьи же? Нам чужого не нужно. Не цыгане мы, чужим не занимаемся.

— А кто к вам недавно прискакал на коне?

— К нам? Да бог с вами, — она перекрестилась. — Никого не было.

— Врешь ты, — Василь шагнул к ней. — Я же своими глазами видел. Говори — где этот человек?

— Ой, боже ж милостивый, — старуха развела длинными руками. — Какого же вам человека надо? Что вы ко мне пристали? Я ничего не знаю. Если вы больше знаете, то ищите.

Она говорила так спокойно и так уверенно, что Яков Алексеевич даже смутился. «Может, Василь двором ошибся?» —мелькнуло у него в голове. Но Василь знал твердо, что никакой ошибки тут нет.

— Ты мне глаза не замазывай! Говори, где твой гость, а то душа из тебя, старая ведьма, вон!

— Ничего не знаю, — упрямо ответила старуха и села на сундук. — Ваша власть. Берите лампу и ищите по всей хате. Только малых детей не тревожьте.

Яков Алексеевич и Василь переглянулись. Оба молчаливо спрашивали друг друга: «Что делать?» Но не успели они сказать и слова, как во дворе раздались крики, неистовый лай собак и дважды прогремели винтовочные выстрелы.

Яков Алексеевич и Василь кинулись во двор. Оказалось, за хатой, во фруктовом садике прятался кто-то. Человека этого увидели, он бросился через соседний двор. За ним погнались, в него стреляли, но он исчез.

— Э-эх! Раззявы! — рассердился Василь. — Такого зверя выпустили! Из-под носа у вас ушел... А я за ним столько следил!..

— Теперь все ясно, — сказал Яков Алексеевич и, круто повернувшись, снова пошел в хату.

— Как фамилия хозяина? — сурово спросил он старуху.

— А ты и не знаешь? — обиделась та. Ее мужа знали все не только в хуторе, но и в станице. — Что тебе глаза замутило, или памяти у тебя уже нет? Что ж ты не видишь, что это хата деда Карпо?

— Вон оно что, — протянул Яков Алексеевич, — теперь понятно... А где же дед?

— Говорю тебе — в станице.

— Так... А ты, значит, его жинка. Теперь вспоминаю. Что ж ты к нам в станицу редко показываешься? Гм... — улыбнулся он, — дед, как горобец, а ты, как жердь... А это кто спит? Невестка? Понятно. А приходил к вам из камышей кто? Ты на митинге не была сегодня? Жаль. Ну, не важно, все равно. Как только солнышко выйдет, ты, бабуся, запрягай фуру, да всем семейством и со свиньями, и с ухватами геть с хутора и чтобы духа вашего тут не было. Живите в станице, а если и там будете шкодить, то и вовсе с Кубани попросим, а может, и вообще с белого света.

— Это то есть как же всем семейством? То есть как это с хутора? — растерялась старуха.

— Очень просто.

— Боже ж мой! Боже ж мой!.. — заголосила она.

Яков Алексеевич повернулся и вышел из хаты. За ним вышел Василь. Сняли караул и всем отрядом покинули хутор.

В ту ночь Феня и Нюра ночевали вместе. Лежали во дворе недалеко от хаты. Ночь была теплая, воздух хороший, чистый, так ласково налетал ветер, что, казалось, век лежали бы они не вставая, не спуская глаз с уснувшего под серебряным месяцем тополя.

— Если выучусь и буду жить в городе, — мечтательно сказала Нюра, — непременно пойду в кино. И еще мне хочется,. Фенька, людей лечить. Я видела в больнице докторшу. Интересно! В белом халате, а за поясом трубочка. Человек заболел, а она, смотришь, вылечила...

— Ты счастливая, — сказала Феня, — ты грамотная, тебя, может, отец еще учить будет, а я — ни читать, ни писать. Да и школы на хуторе нет...

— Ну, и что ж, что нет? Кирпича нажгут и поставят школу. Теперь не старый режим.

— А что оно такое — режим?

— А кто его знает. Так люди говорят. Городское слово.

А Феня не только в городе, в станице никогда не была.

— Скажи, — спросила она, — станица — это как большой хутор? Да? А город, как большая станица?

— Станицу знаю, а город не знаю, — ответила Нюра. — В станице церковь есть, школа, гимназия, лавки большие, дома кирпичные, базар, а на хуторе ничего этого нет.

— А в городе?

— А в городе? Большие дома есть. А это так: окно, над ним еще окно, а над этим еще окно, а над тем - еще. Симка говорила — до пяти этажей бывает.

— Врет твоя Симка.

— Может, и врет. Я не знаю.

Они умолкли. Когда где-то залаяли собаки, Феня спросила:

— А слышишь — собаки лают? Это у деда Карпо.

— Похоже.

Вдруг до их слуха долетели два выстрела, и снова раздался неистовый собачий лай. Девочки присели и долго слушали. Феня вздохнула:

— Стреляли...

— Да.. Теперь часто стреляют...

И только когда все стихло, они опять легли. Теперь лежали, не разговаривая. Луна стояла над самым двором. Иногда она затуманивалась легкими прозрачными облачками, иногда подползала большая темная туча и совсем скрывала ее. Тогда на двор наплывала густая тень, и казалось, будто смотришь через закопченное стекло...

— А я все не сплю...

— И я, — Феня зевнула. — Молока бы теперь поесть с хлебом...

— Ага. Хочешь в погреб пойдем?

— А можно? Мать не заругает?

— Хлеба там нет, а молоко есть. А мама не узнает...

Они поднялись и пошли. Погреб был в конце двора. Окруженный высокими мальвами, он еле виднелся в темноте.

— Вот как схватит нас ведьма, — пошутила Нюра.

Только стали они подходить к погребу, только вошли в заросли густых мальв, как вдруг увидели притаившегося человека.

— Ой! — они схватили друг друга за руки. — Ой! Кто это?

— Тсс... — человек поднялся, — не шумите,— и по его голосу девочки сразу поняли, что он сам чем-то очень испуган. — Не шумите, — повторил он умоляюще. — Я ничего вам не сделаю. Я не вор, я ничего не возьму... Я...

Он запнулся.

— Меня убить хотят. Вы слышали, как стреляли? Поймают... Не шумите... Я уйду.... Смотрите, чтобы собака не залаяла. Христом богом молю вас... Вы не бойтесь...

— Да кто вы? — еле выговаривая слова, спросила Нюра. — Как же вас Серко не почуял? Он вас сразу порвал бы...

— Тсс... Девчата... Перед рассветом уйду, а сейчас спрячьте меня. А где собака? Уведите ее в сарай. Я же говорю вам... меня убьют... Отворите погреб, а я в погребе пережду...

— Он и так не закрыт, — невольно вырвалось у Нюры,— только... Только утром мама придет...

— Да я же до утра уйду, я ж на рассвете, а может, и раньше справлюсь. А собаку уведите в сарай.

Он пошел к погребу, девочки невольно последовали за ним. Отворяя дверь, человек спросил:

— А вы же никому не скажете? Я вас прошу...

— Да не скажем,— и растерянно и сердито ответила Нюра.—Не скажем... Прячьтесь. Но вы, дядька, скорей уходите. Напугали вы нас...

Когда они оставили незнакомца и отошли от погреба, Феня опомнилась, схватила Нюру за руку и чуть не крикнула:

— Дура! Да ведь это же Алешка Гуглий!

— Кто?!

Нюра чуть не присела:—Алешка?!

— А ты не узнала?

— Алешка?

Они смотрели друг на дружку и не знали, что предпринять.

— Алешка... — прошептала Феня. — Он грозился убить моего батю. Помнишь? Ты помнишь, он сказал: «Скажи батьке, чтоб скорей подыхал, а то я все равно его порубаю шашкой».

— Помню... Так это он... Давай... давай отцу скажем.

— Тсс... Погоди...

— Нечего не погоди. Я сейчас батьку разбужу. Нет, давай лучше твоего разбудим, а то мой все равно ходить не может.

— А потом?

— А потом его поймают и...

Она испугалась: «А вдруг убьют?»

— Ну? — Феня потянула ее за рукав.

— Не знаю... Не знаю, что делать... Погоди... Скажем твоему батьке... Только пусть он его не убивает. Он не убьет?

— Пойдем.

—А не убьет?

— Пойдем, говорю. Вот еще!

Они побежали через улицу. Было страшно, как никогда. Фенин отец, узнав от девочек, в чем дело, заволновался, вскочил, наскоро оделся, схватил со стены винтовку и пошел.

Нюра всплеснула руками.

— Ой, дуры мы, дуры! Ой, твой батька убьет его...

— Молчи. Чего каркаешь?

— Ой, Фенька...

Они сидели и долго напряженно ждали. Казалось — вот-вот грянет выстрел. Наконец фенин отец вернулся. Он был сердит и крикнул девочкам:

— Со страху вам померещилось. Никого там нет.

Нюра вскочила.

— Как нет?

— Как нет? — повторила Феня.

Они долго и подробно рассказывали отцу о том, как увидали Алешку в мальвах, но тот уже не верил им.

— Приснилось вам.

Тогда Нюра разозлилась и крикнула:

— Вот гад! Вот гад! Ушел! Убить его, гада, мало! Может, это он в моего отца стрелял? Может, он. А? — Она посмотрела на Феню и, глубоко вздохнув, сказала:

— Ох, и дуры мы с тобой, ох, и дуры...

— Вот это верно, — подтвердил отец, — это факт... Сами не спите и другим не даете.

А утром, только поднялось солнце, жена деда Карпо побежала к Марине и сообщила, злобно шамкая:

— Выселяют. Всем семейством...

XX

Как-то ночью Феня проснулась от неистового лая собаки и разбудила отца. Отец вышел в сени, приложил ухо к дверям и стал слушать. Собака не унималась и упорно продолжала на кого-то бросаться. Отец решил посмотреть в окно и вернулся в хату. По стене и по подоконнику скользнул неясный рыжеватый отблеск и исчез. Проснулась и фенина мать.

— Где-то пожар, — с тревогой сказал отец и стал поспешно натягивать на ноги сапоги.

Мать испугалась.

— Не ходи.

Она знала, что ее муж получил уже несколько подметных писем с угрозой убить его. В последнем письме было написано: «Молись богу, Иуда, жить тебе осталось мало. Продал ты хуторян, продал казаков, изменил богу, проклятый. Конец тебе приходит на этом свете, а на том ждут тебя вечные мучения». И с тех пор стоило фениному отцу выйти со двора, как она лишалась покоя. А если он долго не возвращался, все валилось из ее рук. Она беспомощно опускалась на скамью и напряженно ждала его возвращения.

Вот и сейчас сердце у нее упало.

— Ой, не ходи, — повторяла она.

Но он мягко отстранил ее.

— У людей, может, горит, а я буду на печке спать? Да что же я за человек после этого?

И он вышел в сени, из сеней во двор, и вдруг крикнул не своим голосом:

— Катерина!

Она бросилась вслед за мужем и в испуге замерла: увидела, что горят они сами. Под камышовой крышей сарая, где стояли недавно отелившаяся корова и пара их лошадей, прыгали огненные языки.

Фенин отец побежал к колодезю; неожиданно где-то сбоку грянул выстрел, и он упал. Чья-то проворная тень скользнула за хатой и скрылась.

Двор быстро наполнился проснувшимися соседями. Феня и ее мать от ужаса и горя совсем растерялись. Вместо того, чтобы бороться с пожаром, они, позабыв не только о сарае, но и о хате, сидели над трупом отца и в сутолоке, в шуме, среди криков и споров, озаренные багровым пламенем, навзрыд плакали, не зная, что делать, у кого просить помощи. А соседи, боясь, как бы пламя не перебросилось на их хаты, неистово бранили фенину мать, точно она была во всем виновата, и, как остервенелые, бросались в огонь, делали все, лишь бы отстоять свои дворы, спасти свое имущество.

Забыв о ране, прибежал и Степан. Он пытливо всматривался в лица мелькавших перед ним людей. Знал, что убийцу и поджигателя теперь не найти, что не сегодня-завтра могут расправиться и с ним — да уже и пытались его убить, — но не испугался, остался тушить пожар.

Тут же металась Нюра. Выхватив у кого-то ив рук веревку, повела за собой телочку, а потом пригнала в свой двор корову и одну из лошадей. Другую так и не успели спасти.

Поминутно бегая через улицу, Нюра заметила стоявшую у ворот Марину. Как и всегда, красивая и осанистая, Марина холодно посмотрела на нее и еле заметно улыбнулась. Взволнованная убийством фениного отца, тяжелым горем подруги, Нюра даже не заметила этой улыбки и сказала просто, сердечно:

— Ведь вот же несчастье. Бедная наша...

И осеклась. Поймала злые огоньки в глазах Марины.

Медленно повернулась и пошла.

Сарай и часть вишневого садика сгорели, но хату и соседние дворы удалось отстоять. И как только опасность миновала, двор немедленно опустел. Остались только Нюра с отцом и матерью да еще несколько человек.

Феня, с распухшим от слез лицом, жалкая и растерянная, сидела, забившись в угол, и с ужасом глядела на отца. Он, спокойный и равнодушный теперь ко всему, лежал на столе и, казалось, спал.

К утру возле ворот стали собираться проснувшиеся казачки. Их белые платки слегка порозовели под косыми лучами раннего утреннего солнца. Одна за одной осторожно входили они во двор и направлялись к хате посмотреть на покойника.

XXI

Узнав, что отец едет в станицу, Нюра попросила взять и ее с собой. Тетка не очень обрадовалась их приезду. Впрочем, Степан и не зашел к ней, а Нюра сейчас же побежала к Гале. По дороге она неожиданно столкнулась с Лелей.

— Вот не ожидала! Ты к нам? — обрадовалась та.

— К вам...

И вдруг спохватилась:

— Нет, не к вам...

— А к кому же?

— Так... Ни к кому... То есть, к Гале я шла...

— Галя в степи, ее дома нет.

— Дома нет? Ну так что ж...

Нюра вспомнила наказ отца больше никогда не заходить к атаманше, но у нее нехватило мужества сказать это Леле в глаза, да и как-то стало вдруг жалко ее. Не знала, что делать.

— Ну, мне надо идти, — наконец, проговорила она. — Прощай пока.

— Ты сердишься?

— Ничего не сержусь, — Нюра отвернулась.

— Врешь, вижу. Может, из-за Ольки?

— Ничего подобного...

— Какая-то ты стала такая... Не пойму.

— И понимать нечего.

— Твой отец приехал? Да?

— Приехал. А фенькиного убили.

— Как убили? Кто?

Нюра не сразу ответила. Помолчала, а потом сказала твердо:

— Белые.

— Белые? — Леля быстро посмотрела по сторонам, схватила Нюру за руку и, понизив голос, спросила:

— Наши?

— Ваши...

— Я не понимаю, — растерялась Леля, — я не понимаю, чего ты так смотришь на меня?

— Ничего...

Леля шла домой, и ее красивые губы скривились не то от подступивших слез, не то от гнева. «Ишь,—подумала она,— то навязывалась и навязывалась в подруги, лезла и лезла к нам в дом, на цыпочках по нашим комнатам ходила, а теперь... Ладно, еще посмотрим... Пусть только отец вернется...»

А Нюра все ускоряла шаги, а куда шла — и сама не знала. «Галя уехала в степь. Наверное, и другие девчата в степи...» Решила вернуться домой. Постояла, подождала, чтобы снова не встретиться с Лелей, и повернула обратно.

Возле дома, почти у самой калитки, увидела Дашу. Обрадовалась, но виду не подала, а Даша, будто никогда ничего между ними не было, приветливо пошла ей навстречу.

— Ну, и загорела же ты на хуторе! — и улыбнулась.

— Ага. Чумазая я теперь. Да?

— Тебе хорошо, когда ты темная. Ты—как цыганочка. Вырастешь — и красивая же ты будешь, Нюрка! Честное слово!

Нюре это понравилось, она чувствовала, что Даша говорит искренне. Благодарно посмотрела на нее, взволнованно и смущенно потрепала кончик своей косы, снова закинула ее за спину и улыбнулась, блеснув белыми, как молоко, зубами. Ей захотелось ответить Даше тем же, но у той было такое простоватое и некрасивое лицо, что она только вздохнула. Чтобы хоть чем-нибудь обрадовать подругу, сказала:

— Я теперь тоже за этих...

Запнулась, но все же заставила себя договорить до конца:

— За красных... Не веришь?

— Правда? — удивилась Даша и вдруг радостно: — Вот видишь, вот видишь! — и глаза ее так задорно и весело засияли, что лицо перестало казаться некрасивым. — Ага, вот видишь, а ты все со своей Лелькой. Теперь поняла?

— Я и без тебя все знала. Не думай. Я сегодня ей такой нос натянула!— И она рассказала о недавней встрече.

Даша торжествовала. Но, зная свою подругу, она все же была осторожна и старалась больше ничем не упрекать ее за прошлое.

— Ты надолго приехала? —спросила она и, узнав, что Нюра сегодня же собирается обратно на хутор, огорчилась.

— Оставайся, оставайся еще, —стала она упрашивать и затащила ее к себе во двор.

— Эге, — добродушно встретил Нюру Яков Алексеевич. — Хуторянка приехала. Ну, как дела?

Нюра, волнуясь и оттого с трудом подыскивая нужные ей слова, рассказала о том, как убили на хуторе казака Рыбальченко. Яков Алексеевич встревожился и побежал сейчас же в ревком повидаться со Степаном.

— Ой, Дашка, — вздохнула Нюра, — если бы ты знала, как мне Феньку жалко!

Они еще долго сидели вместе, рассказывая друг другу все, что увидели и услышали за последние дни.

— Ау нас в станице тихо, — сообщила Даша, — только по ночам! красные из гарнизона не спят. Как ночь, они по станице ходят. А олькин отец теперь за самого главного. А Олька... хочешь, пойдем к ней?

— Зачем?

— Давай я тебя помирю с ней.

— Не надо.

— Почему не надо? Ты же теперь тоже такая.

— Какая — такая? — нахмурилась Нюра.

— Ну, такая, как Олька.

— Пусть твоя Олька будет такая, как я. Не воображай.

— Ой, и гордая ты.

— Вот и гордая. Тебе жалко? Если Ольке нужно, пусть сама ко мне явится.

— А вот и явится. Сбегать за ней?

По правде сказать, Нюре давно хотелось помириться с Олей, только она это от всех скрывала. На дашино предложение сбегать за Олькой она ответила:

— Ну. что ж... Если хочешь — зови. Мне все равно.

Она сказала это так, будто ей и в самом деле было безразлично. А когда Даша выбежала за ворота, ей живо представилось, как подойдет к ней Оля и станет мириться, а она в ответ подаст руку не сразу. Она сделает каменное лицо и скажет: «Ну, что ж, давай помиримся, только, пожалуйста, не воображай».

Сидела и ждала. Наконец, возвратилась Даша. Она была смущена и, избегая глядеть Нюре в глаза, сказала:

— Ох... Я так быстро бежала, что... Фу! Запыхалась даже. А Олька... она... она очень рада, только... Только знаешь что? Дома у них никого нет, она одна и уйти со двора не может. Она сказала... Она хочет мириться, ей-богу. Нюра, хочет, только надо, чтобы ты... пойдем к ней. Понимаешь? Ну, какая тебе разница —она к тебе или ты к ней?

Нюра подозрительно посмотрела на Дашу. Ей было досадно, что примирение так непредвиденно срывается, но она все же осталась верна себе:

— Я первая не пойду.

Так перемирие и не состоялось.

— Обе вы цацы, — рассердилась Даша, — одна — хрен, а другая—редька.

Нюре самой было досадно. В душе она уже ругала себя, что не пошла. «С Фенькой ссорюсь, так всегда же я к ней первой иду», — вспомнила она. Но тут ее окликнул отец. Он сидел на фуре, тетка стояла у ворот.

— Поедем, — сказал он и, холодно кивнув тетке, взял в руки вожжи.

Нюре не хотелось возвращаться на хутор, но что ж поделаешь? Она молчала. Проехали несколько улиц. Занятая своими думами, она и не заметила, как отец остановил коней. Повернула голову и изумилась: кони стояли возле олиных ворот. Не успела она ничего сказать как отец спрыгнул на землю, вошел во двор и направился в хату, а немного погодя из-за сарая вышла Оля. Ничего не подозревая, она подошла к плетню и вдруг увидела Нюру. В первую минуту даже не поверила своим глазам, а та, сидя к ней в полуоборот, держала в руках веточку сирени и, хмурясь, обрывала листочек за листочком.

Оля не знала, как быть. Наконец, спросила нерешительно:

— Чего же ты не слезаешь с фуры?

Нюра обрадовалась, что. не она первой заговорила, повернула голову и, будто ничего не понимая, откликнулась:

— А зачем мне слезать? Мне и здесь неплохо. Я батьку жду, ты не думай.

— Ничего и не думаю. Я так подошла... Вижу, фура стоит. Я не знала, что ты здесь... Ты куда? На хутор?

— Да. А что?

— Так... Ничего... Это ваши лошади или не ваши?

— Чужие. А это чей котеночек на плетне?

— Мой.

— Хорошенький! Покажи.

Оля поймала худого, облезлого котенка и, выйдя за калитку, подала его Нюре. Они невольно встретились глазами.

— Чего смотришь? — не выдержала Нюра. — Ох, и вредная ты!

— Чем я вредная? А ты не вредная?

— Ни капельки.

Нюра спрыгнула с фуры, держа на плече котенка. Котенок вырвался и побежал во двор. Нюра — за ним, но так и не поймала его. Пошла обратно.

— Куда же ты?

— А что?

— Ничего...

Еще раз окинули друг друга взглядом. Оля принялась выдергивать из обшлага ниточку, а Нюра подняла с земли щепочку и стала ею писать у себя на ладошке. Вдруг решительно отшвырнула ее и крикнула:

— Ох, и дуры мы! И чего ломаемся?

Оля обрадовалась:

— Конечно! Только... — И запнулась.

— Чего только?

— Гордячка ты, вот что!

— А ты нет? Снова начинаешь? Хочешь опять поссориться?

— Да ведь я так сказала, не со зла же.

— Мало ли что. Думаешь, я в школе против тебя шла? А если то да другое, так ведь я тоже не со зла. А может, и со зла... Очень нужно теперь вспоминать.

И незаметно завязался разговор.

Вдруг в калитке появилась Даша. Она с изумлением посмотрела на подруг, потом засмеялась и крикнула:

— Ох, и королевы! Одна с фасоном и другая. Ой, и дурочки же вы обе! Что? Говорила я вам? Давно бы так!

XXII

Прошло несколько месяцев, уже приближалась осень, но деревья стояли еще зелеными, только кое-где валялись под ногами начинавшие желтеть листья.

На могиле фениного отца поздно посаженная трава так и не выросла, из земли торчали лишь маленькие чахлые былинки.

Феня приходила на могилу аккуратно, клала на нее полевые цветы, поправляла невысокий холмик. Часто приходила она сюда вместе с Нюрой. И вот как-то под вечер, когда садилось солнце, они пришли и остановились пораженные. Холмик был разрушен и истоптан чьими-то тяжелыми сапогами, цветы разбросаны, а к небольшому кресту, который фенина мать еще недавно поставила у могилы, гвоздем прибили клочок бумаги с грубой, отвратительной надписью. Прочитав записку, Нюра разорвала ее на клочки, а когда Феня спросила: «Что там написано?» — замялась и, не желая огорчать подругу, ответила:

— Да так... Дурак какой-то писал... Не обращай внимания.

Придя домой, она обо всем рассказала отцу. Отец внимательно выслушал ее. На другой же день, оседлав коня, он опять поскакал в станицу.

Все утро Нюра помогала матери по хозяйству. Забот и хлопот у нее было много. Надо было и птицу накормить, и хату подмазать, и в сарае за скотиной прибрать, и постирать. Да мало ли еще что? Одно дело не успевала сделать, как бралась за другое, а мать — та всегда находила ей работу.

В полдень, когда Нюра собиралась помыть руки да побежать хоть на часок к Фене, мать приказала ей сходить к Марине, отнести сито. Нюра вернулась домой встревоженная.

— Я только к ней в хату, — спешила она рассказать матери, — а Марина на меня как глянет! «Чего, — говорит, — не спросясь входишь?» А я вижу, что у ней за столом сидит кто-то. Мама, честное слово, это ее Костик! Смотри — вот не боится! Советская власть, а он... в погонах. Вот бы бате или Якову Алексеевичу сказать, они бы его враз...

— Цыть, ты! — перебила мать, оторопело глядя на Нюру.— Что ты врешь? Какой там Костик? Померещилось?

— Убей меня бог—не вру. Пойдите и сами гляньте.

Мать опустилась на скамью.

— Вот это и вся власть, — прошептала она и вскочила. — Ой, лишенько! Что ж мы будем делать? Не нынче-завтра снова белые придут, а Степан, батька твой... Они же его...

Она опять села и заплакала.

Нюра решила поделиться новостью с Феней. Вышла во двор и вдруг увидела за плетнем Алешку Гуглия. В белой повязке на кубанке, в полном боевом вооружении он сидел на коне и вызывающе поглядывал по сторонам. С ним было еще несколько казаков.

«И Костик, и эти...» Нюра растерялась.

Опасаясь попасться Алешке на глаза, она быстро спряталась за хату, а оттуда побежала за сарай, на огород, откуда всегда была видна наскоро сколоченная трибуна с красным флажком на шесте. Глянула и руками всплеснула: шесток был срублен, флажок исчез. Бросилась к матери. Слышала, как на улице хохотал Алешка.

— Видели? — крикнула она. — Теперь верите, что и Костик тут?

И не успела ей мать ответить, как во дворе хлопнула калитка, а минуту спустя в сенях раздался кашель.

Они переглянулись. Дверь медленно отворилась, и вошел Костик. Не снимая папахи, он быстро окинул взглядом хату, расправил левой рукой усы — в правой у него была нагайка — и тихо сказал:

— День добрый...

— Ой, боже-ж! — не смогла скрыть волнения Карповна.

— Степан где?

— А на что он вам? — жалобно проговорила она. — Еще с утра сел на коня и... Не знаю где...

— Нынче его не будет, — решительно сказала Нюра. — Он далеко к городу подался.

Костик медленно обмерил ее глазами и облизал, как это делает его мать, языком губы. Прищурился, улыбнулся, подошел ближе и взял Нюру за подбородок.

— Вот цыганочка какая.

Нюра вырвалась.

— Бедовая! — снова ухмыльнулся Костик. — Ну, как живете? — он присел на скамью. — Разбогатели при советской власти? — и громко захохотал.

Нюра и мать молчали.

— Так, так, — Костик вытянул ноги и постучал пальцами по металлическим ножнам кинжала. Потом встал.

— Скажи Степану, — вдруг изменив голос, по-военному отчеканил он, —скажи, что я ему приказал немедленно явиться ко мне. Я его возьму в свою сотню. А если он не явится, то тут же, на его собственном дворе, повешу.

Больше ни слова не говоря и ни на кого не глянув, он вышел из хаты и громко хлопнул дверью.

Нюра подбежала к матери.

— Ой, хоть бы батька теперь не возвращался...

До самых сумерек сидели они, не выходя из хаты и чутко прислушиваясь к каждому звуку. За окном было тихо, казалось, что в хуторе все уснули.

Осторожно, как мышь, проскользнула к ним в хату Феня.

— Уже! — шопотом сказала она. — Алешка Гуглий чего-то засуетился, и все ускакали. И Костик с ними.

— Правда? — обрадовалась Нюра. — Не врешь?

Мать тоже облегченно вздохнула.

Когда девочки вышли из хаты, на дворе уже стемнело.

— Фенька, — шепнула Нюра, — я теперь так боюсь за батю, так боюсь, а вдруг они...

Чуть-чуть не сказала: «убьют, как и твоего», но Феня это поняла без слов.

— Что же делать? — задумалась она. — Как твоего батьку предупредить?

— Не знаю. А надо предупредить, а то... — И вдруг решительно: — Дай мне твоего коня!

_— С ума сошла? — испугалась Феня.

— Дай, я говорю. Темно, никто не увидит, я доскачу до станицы.

— Брось! Не надо! Мне подумать даже страшно. А как перехватят тебя? В балке знаешь как?

— Ну, а что же мне делать? — заколебалась Нюра и опустила голову.

Феня беспомощно смотрела на нее.

— Костик, если захватит батю, он... Нет! — снова решительно сказала Нюра, — давай коня! Слышишь? — она дернула Феню за руку. — Только матери не говори. Никому не говори.

Феня еще раз попыталась удержать подругу, но та и слушать не хотела, настаивала на своем, грозя навсегда, на всю жизнь порвать дружбу, если Феня не исполнит ее просьбы.

— Бери, сумасшедшая, — наконец, согласилась та.

Тихо, чтоб никто не слышал, вывели они коня.

— Отворяй ворота!

Нюра скакала и ничего не видела перед собой. Мелькали заборы, плетни, хаты... Мосток, мельница... А вот и степь... Вставала большая красная луна, но Нюра ее и не заметила даже. Конь летел все быстрей. В ушах свистел ветер, платок сбился с головы. Она крепко сжала коню бока коленями и пригнулась к гриве, с трудом различая убегающую под собой дорогу.

Где-то сбоку мелькнули одиноко разбросанные кусты. «Балка!»— вдруг вспомнила Нюра и на всем скаку остановила коня.

Черная степь, мрачное небе, только в стороне, недалеко от смутно маячащего кургана, висит над горизонтом большая багровая луна...

Конь насторожил уши. Нюра осторожно потянула за уздечку, и он снова послушно пошел вперед. Но теперь она ехала шагом, зорко вглядываясь в темноту.

«Дура! — мысленно ругала она себя, — ну, чего я боюсь?»— а сама все чаще и чаще останавливалась и прислушивалась. По степи, как по широкому морю, проносился ветер.

Из темной балки неожиданно показался всадник. Заметив Нюру, он остановил коня. Несколько минут они молча и внимательно вглядывались друг в друга. Всадник еле уловимым движением расстегнул кобуру и вынул наган. Глухо спросил:

— Кто?

Нюра молчала.

— Кто? — громче повторил незнакомец, и его рука с наганом стала медленно подыматься.

— Батя! — вдруг крикнула Нюра. — Вы?

Степан вздрогнул. Он узнал дочь. По ее тревожному голосу догадался, что дома случилось что-то. Подскакал вплотную.

— Говори!

— Ой, батя...

Тяжело дыша, Нюра стала быстро рассказывать ему все.

— Не езжайте на хутор, — умоляла она отца. —Убьют вас, Боюсь я! И без вас тоже страшно. Что будем делать?

Степан взял нюрину лошадь под уздцы, они отъехали в сторону от дороги. Он еще раз все подробно переспросил.

— Поедем, — подумав, твердо сказал он. — Поедем.

— В хутор? — и удивилась и испугалась Нюра. — Батя, не надо! Езжайте, говорю, отсюда.

— Не бойся, дурочка, ничего не будет.

Степан тронул коня. Ехали медленно, не разговаривая, внимательно вглядываясь в темноту и прислушиваясь. Нюре по-прежнему было страшно, но близость отца все же подбадривала ее. До своего двора добрались никем не замеченные.

Нюра сейчас же отвела Фене коня.

— Ну что? — тревожно спросила та.

Узнав, что все обошлось благополучно, с восторгом сказала:

— Ох, и отчаянная ты!

В другое время Нюра не утерпела бы, похвасталась бы своей храбростью, а сейчас ей было не до того.

— Спасибо, — только крикнула она и побежала домой.

— А батя ж где? — испуганно спросила она мать.

— Не знаю... Что теперь будет? Ума не приложу.

— Дабатя ж где? — не унималась Нюра.

Вошел отец. Он хотел повидать кое-кого из немногочисленных хуторских друзей, но никого уже не застал. Все поспешно покинули хутор.

— Вот что, — сказал он жене, — видно, и мне уходить надо.Ты не думай, что навсегда. Не может того быть. Крепко помни, что я тебе говорил.

И стал собираться в дорогу.

Карповна молча провожала его. Ей хоть и тяжело было снова расставаться с мужем, но она была рада его отъезду — это спасало от неминуемой беды их всех.

— Ну, дочка, — Степан шатнул к Нюре, и голос его чуть дрогнул. — Жди, не горюй. Вернусь... Веди себя тихонько, лишнего при людях не болтай. Помни батьку, с атаманскими детьми не водись. Вырастешь, тогда поймешь, за что боролся твой отец. Да уж и не маленькая ты...

— Я и так... Я знаю...

Больше ни отец, ни Нюра не проронили ни слова. А когда он отворил дверь, она быстро прижалась к нему и нежно погладила рукав его старенькой черкески.

Все вышли во двор. Карповна перекрестилась и стала крестить Степана, но тот, поправляя на коне сбрую, не заметил этого и сказал:

— Надейся крепче на советскую власть. — И, еще раз обняв Нюру, вскочил в седло.

Когда он выехал за ворота и скрылся во мгле, мать заплакала и ушла в хату, а Нюра долго еще стояла у плетня.

XXIII

Напрасно Оля всю ночь ждала отца. Андрей Федорович пришел только утром. Осунувшийся и похудевший, он наскоро поел и, заметив, что Оля не сводит с него глаз, осторожно сказал ей:

— Плохо, девочка, плохо. Белые захватили город. Почти по всей Кубани снова сидят атаманы. Корниловские полки... озверелое офицерье... Ты вот что: может, придется всем нам уйти из станицы... Понимаешь?

— А куда уходить?

Андрей Федорович задумался.

Вбежал пастух Степа.

— Скорей! В ревком зовут!

— Ну, Оля...

Схватил шапку и побежал. Степа на минуту задержался.

— Вот дела! — он развел руками, — вот черти проклятые! Сейчас на улице Мишку Садыло встретил. Морда кирпича просит. Бегу дальше, а у ворот Федька Тарапака. Тоже не хуже Мишки подбоченился. Я как глянул на него, а он... А он уже не боится... Понимаешь — не боится. Вот контры! Прощай пока!

Оля осталась одна. В полдень к ней забежала Даша.

— Ты слыхала?..

— Да...

— Мама плачет. Порежут нас белые?

— Брось! Что ты пугаешь? Наши же их не резали...

— Побегу домой.

Оля снова осталась одна. Сегодня она даже ничего не готовила к обеду. Вспомнила об этом, когда уже наступили сумерки, но тут неожиданно прибежал отец.

— Собирайся! Сейчас подадут тачанку. Захвати что можно в дорогу из одежи, завяжи в узелок... Одеяло возьми... Хлеб, что у нас остался, возьми и... и больше ничего... А я верхом...

... Станицу окутал темный вечер... Леля сидела с матерью. Раздался короткий стук. Мать осторожно подошла к дверям. Леля молча ждала в темноте, зябко куталась в шаль. Услышала знакомый голос, облегченно вздохнула, побежала навстречу.

— Ты?

Вошел Мишка.

— Уже скоро! — радостно зашептал он. — Ей-богу, скоро... Красные бегут из станицы. Пусть. Наши теперь покажут им!

А перед рассветом Мишка влез на высокий тополь и стал пристально вглядываться вдаль. В серой мгле утопала за станицей дорога. Она была пуста и безмолвна. Мишка от волнения даже не чувствовал утреннего холода. Он медленно обводил глазами горизонт. Вон далеко-далеко чуть виднелся в степи курган, там, за этим курганом, терялись вдали хутора. В самом крайнем из них живет Нюра. Мишка, вспомнив о ней, ухмыльнулся.

Осматриваясь, он взглянул на здание ревкома. Там еще висел красный флаг... Мишка снова перевел взгляд на большую дорогу и вдруг увидел: клубится пыль. Радостно вздрогнул: еле различимая, двигалась конница...

— Ага! — не крикнул, а, точно ворона, каркнул от радости Мишка и, как ошалелый, ломая ветви, обрывая на себе одежду, камнем спустился вниз, бросился в хату к матери:

— Наши!

— Где? Кто? Говори толком! — допытывалась мать, но Мишка только таращил на нее глаза, кружился по хате и все твердил: «Наши! Наши!».

XXIV

Вот уже два месяца как на Кубани снова хозяйничают белые. Вернулись в станицу и лелин отец, и Иван Макарович, а Костика даже сам генерал Покровский наградил чином есаула.

Поднял голову и дед Карпо. Он опять нацепил себе на грудь царскую медаль и важно расхаживал по хутору.

Была поздняя осень, сады посерели, осыпались, только на старой ветвистой шелковице, одиноко стоявшей у заброшенного колодезя, еще трепетали желтые, как лимон, листья.

Над хутором проплывали большие белые облака. Они часто заслоняли солнце, но сегодня день все же выдался хороший — сухой и теплый.

В такую погоду Нюра охотно пошла бы погулять. И в самом деле: как хорошо в эту пору идти вдоль плетней, по тропинке, усеянной опавшими листьями! Как приятно и тихо они шуршат под ногами! В воздухе вспыхивают и тут же гаснут серебристые паутинки, и где-то далеко-далеко кричат журавли...

Но Нюра уже давно не выходит со своего двора.

— Сиди, не лезь людям в очи, — то и дело напоминает ей мать. — Не слушался меня твой батька, твердила ему — держись за казаков, — так нет же: ушел с красными. А теперь люди добрые на нас пальцем тычут.

— Мама, а Щербина, а Кухаренко, а галин отец Полищук? Они ведь тоже казаки. Не один же батя...

— Поговори мне еще! Умная больно стала.

— Ну вас! —обиделась Нюра и принялась убирать в хате.

Мать взяла ведро и, хлопнув дверью, вышла.

Убрав со стола, Нюра подошла к окну. Солнечный луч вдруг ярко вспыхнул, рассыпался на осколочке зеркальца. Она взяла зеркальце в руки и посмотрела на себя. Увидела только правую щеку и правый глаз, окаймленный тонкой и черной бровью. Задумалась, вспомнила лелину гостиную с высоким, до потолка, трюмо... Не заметила, как вернулась мать.

— Что застыла, как цапля на лимане? Делать нечего?

Нюра оглянулась, положила на место зеркальце.

— Вы только и знаете, что бранитесь. Лучше, мама, скажите, как же теперь со школой? Что же мне так навек хуторянкой и оставаться? За что ж теперь меня из школы прогнали?

— А ты не будь дурой. Чего от Марины нос воротишь? Костик ее теперь есаул, в силе, попросит атамана, и снова будешь школьницей. Видишь, чтб твой отец наделал.

— Костику кланяться?

— Надо — и поклонишься. Голова не отвалится.

На глаза Нюре попался старый отцовский пояс с потускневшим медным набором. Она бережно свернула его в клубочек и украдкой сунула под свою подушку. Подмела пол, поставила за печку веник и вышла из хаты. Мать что-то крикнула вслед, она не отозвалась и, поманив Серко, направилась с ним за сарай. Теперь она часто приходила сюда и сидела в тишине, думая об отце. Знала: пока на хуторе белые, ему не вернуться.

Она села на свое обычное место у обмытой дождями стены сарая и с грустью посмотрела на свежий пень с разбросанными вокруг щепками. Еще недавно шумел здесь стройный зеленый тополь, любимый приют неугомонных птиц. Как она упрашивала мать не рубить этого дерева! Ничто не помогло. Вспомнила: когда пришли казаки с топорами, она попыталась прибегнуть к последнему средству — бросилась к матери, крикнула:

— А батя, батя что скажет!

— Цыть ты! — украдкой оглядываясь на казаков, оборвала ее мать, и шопотом на ухо: — Ты мне при чужих людях батьку не вспоминай.

А все ради Марины. Понадобился ей лес. Небось, свое дерево рубить пожалела, а мать отказать не могла, не посмела... Отломила только от тополя зеленую веточку, поставила ее за икону и заплакала...

— Тем топором да ноги бы порубить Марине! — все еще не могла успокоиться Нюра.

И еще вспомнила: когда белые заняли хутор и мимо хаты важно проехал на своей огромной фуре дед Карпо, мать прибежала домой бледная, заперлась и, схватив Нюру за руку, без конца твердила ей:

— Дедушка здесь! Дедушка здесь! Не смей теперь с Фенькой водиться. Слышишь!

И с тех пор стало еще тоскливей. Нередко видела она мелькавшую за плетнем подругу, украдкой кивала ей головой, а подойти не смела.

Как-то ее окликнула Карповна:

— Сбегай к Марине, соли займи. Дожили с той войной, с теми большевиками, что и соли уже нема...

— Не пойду! — наотрез отказалась Нюра. — Она, может, заодно с теми, что в батю стреляли, а вы... Эх, мама!..

— Что мама? Что мама? — вскипела Карповна. — А кормить тебя, дуру, кто теперь будет? Серко? А может, Фенька? Что тебе говорят, то и делай. Мне эта Марина, может, тоже вот тут сидит, — она провела рукой по горлу, — так что ж, я теперь с ней в драку полезу? Кабы батька твой был казак, как казак, а то понесло его, прости господи, с мужиками... «Ведра починяю! Точить ножи, ножницы», — передразнила она бродившего еще не так давно по хутору бобыля-жестяника. — Все они маляры-столяры... Им тоже, мол, хлеб сеять надо. А сами и коня в плуг запрячь не умеют, кацапье несчастное. Батька твой гордость потерял казацкую, попутал его нечистый. Скажи спасибо, что матери еще до сих пор шомполов не дали. Дура ты, делай что тебе велят.

Но Нюра все же к Марине не пошла, и до самых сумерек, пока не легли, мать журила ее.

— Да будет уже, вы мне спать не даете, — и Нюра повернулась к стене.

А когда, наконец, мать умолкла и дыхание ее стало ровным, Нюра осторожно поднялась, оделась и, стараясь, чтобы не заскрипела дверь, выбралась из хаты. Озираясь, быстро перебежала улицу и постучала в знакомое оконце.

Ей отворила Феня.

— Ой, лишенько! А у меня аж сердце захолонуло. Думала— кадеты. Ты чего к нам ночью? Мы уже с мамой спали.

— Так... Соскучилась...

— А про батьку твоего ничего не слышно?

— Ничего.

Скрипнул ставень, и они сейчас же умолкли.

— Ветер, кажется, — наконец, сказала негромко Нюра.

— Не люблю, когда ночью ветер, так и кажется: что-нибудь Такое...

— А дома как? — спросила из темного угла мать.

— Мама? Она все бранит и бранит батю. А Марина—та такая теперь важная... И гости у нее каждый день: то Костик с офицерами заявится, то еще кто-нибудь. Вина напьются, оседлают коней и ускачут пьяные, а как вернутся—всё шепчутся да смеются. Шашки повынимают и ну их чистить, а мама видела, что те шашки в крови.

— А ты бы все-таки не ходила к нам. Хуже беды наживем.

— Скучно мне... И в школу теперь не велят...

Посидели, пошептались, и Нюра тихонько вернулась домой.

А утром мать снова принялась за свое:

— Сходи к Марине, спроси, не надо ли ей чего в станице. Поеду я завтра туда. Да поласковей говори, дура. Скажи — всю ночь плакала, что в школу хочется. Примут обратно — может, люди о нас говорить перестанут, а так мы у них, как бельмо на глазу. Слушайся меня, добра тебе желаю. Уже не маленькая, нянькаться с тобой никто не станет.

— Проси, не проси — один толк.

Но мать все же настояла на своем. Нюра пошла к Марине.

Та встретила ее, как всегда, ласково, с улыбочкой.

— Здравствуй, дивчина. Что невеселая?

— Так... Мама спрашивала: не надо чего в станице?

Марина подумала.

— Пусть кур моих на базар свезет, да пусть зайдет ко мне с вечера. — И снова — ласково: — А ты что теперь делаешь? Уже не учишься?

Наступила удобная минута попросить Марину. Нюра покраснела, опустила голову, стала рассматривать свои босые ноги.

— Ну? — Марина нетерпеливо повела плечами. — Чего же ты стесняешься? То была храбрая, а теперь, как молочко, скисла.

Нюру точно ударил кто. Она вскинула голову.

— Не учусь и не надо. Вас от этого лихорадка не схватит.

— Как?! — оторопела Марина.

На выхоленных щеках заиграл румянец, черные брови слегка сдвинулись. Она помолчала, потом снова улыбнулась, медленно окинула Нюру глазами и, смакуя каждое слово, сказала:

— Вижу, вижу... Дивчина ты — огонь. Подросла... Стала складная да красивая. Скоро замуж выдадим за богатого хлопца, за урядника. А может, не хочешь за урядника,—за красного комиссара хочешь? Чего раскраснелась, как роза?—И, довольная своей насмешкой, вдруг изменила тон и приказала строго;— Иди! Позови ко мне мать.

Вернувшись домой, Нюра с обидой крикнула:

— Идите скорей до своей царицы. Кур ее на базар повезете. Да смотрите, мама, не продешевите, а то... — Громко захохотала и вдруг, упав на постель, горько расплакалась:— Батя! Батя! Куда ж вы ушли!

Карповна растерянно посмотрела на дочь, нахмурилась и не знала — не то самой заплакать, не то накричать на нее. В конце концов только махнула рукой, вздохнула и проворчала тихо:

— Скаженная ты, что твой батька...

XXV

На рассвете Карповна ушла в станицу. Справившись там со своими делами, она забежала к сестре, где еще не так давно жила Нюра. Долго сетовала на свою судьбу, бранила и красных, и белых, жаловалась на Марину, на деда Карпо, на Нюрку, журила мужа.

— Ты бы к папаше сходила, поклонилась ему пониже,— посоветовала сестра.

Карловна безнадежно махнула рукой.

— Ходила уже. Он и раньше Степана за человека на считал, а теперь и вовсе от нас отказался. Пятнадцать лет попрекает мужем. И с Нюркой горе—из школы уволили. Сладу с ней нет. Такая гордячка! Что мне теперь делать — ума не приложу. Может, прямо до атамана пойти?

Долго взвешивали, обсуждали, прикидывали — не станет ли еще хуже, если пойти к атаману, наконец, решили;

— Будь, что будет!

Перекрестившись на образа, Карловна взяла кошолку и пошла. У ворот, где жил атаман, встретила Лелю.

— Здравствуйте, барышня.

Леля с любопытством посмотрела на нее. Спросила;

— К нам?

— К вам, деточка... Как живете?

— Спасибо... Только папа занят и мама занята.

Она медленно повернулась и вошла в калитку. Карповна растерянно посмотрела ей вслед. Однако Леля не выдержала: злое любопытство взяло верх. Обернувшись, спросила;

— Нюрка ваша что делает?

— За вами тоскует, — солгала мать. — Вы бы, барышня, попросили папу, она ж вам подругой была.

Увидя на глазах у Карловны слезы, Леля смутилась.

— Я не знаю как... Зайдите в кухню, подождите...

А дома сказала;

— Нюркина мать пришла клянчить.

Карловна с полчаса ожидала в кухне. Наконец ее позвали в комнаты. Атаман сидел на диване, ковырял в зубах спичкой. Рядом с ним, выпятив грудь, сидел Иван Макарович. У окна поправляла цветы атаманша. В двери заглядывала Леля.

— Здравствуйте,—Карповна низко поклонилась сначала атаману, потом его жене и гостю.—До вас пришла, до вашей милости.

— Вижу. Насчет дочки? Не могу. В школе мест нет,—коротко отрезал атаман.

— Ну, а твой вояка где?—расправляя усы, спросил Иван Макарович.—Может, он уже, прости меня господи, комиссар, всей Россией правит, а ты, его жинка, ходишь да кланяешься.

— Бог с вами, что вы... какой же он комиссар? Вот... как перед самим Христом-богом клянусь—заморочили ему голову большевики. Вы же знаете все наше семейство, и папашу моего знаете, и других родичей. А меня, видно, бог покарал.

— Это так,—играя костяной ручкой кинжала, заметил Иван Макарович.—Бог—он все видит, и его перст все указует, а кто перстом тем пренебрегает, тот сам себе могилу роет.

Карповна осторожно перевела взгляд на атаманшу, ища у нее поддержки, а та сказала:

— Наша Леля дружила с вашей Нюркой, мы ее даже к себе в дом пускали, а она кто его знает что о себе думала.

— Да дите ж,—попробовала Карповна заступиться за Нюру, но атаман перебил:

— Ты лучше скажи, с кем твой Степан на хуторе якшался.

— Ой, боже ж мой,—смутилась Карповна,—да те, что его сбивали, уже сами давно поуходили с хутора. Чего ж их называть-то?

— А может, кто и не ушел,—откинулся на спинку дивана Иван Макарович,—может, кто и притаился. Тебе видней.

Карповна задумалась. Ей не хотелось никого называть, но не потому, чтобы она жалела большевиков, а потому, что боялась, как бы впоследствии не пришлось расплачиваться. Однако решалась нюрина судьба. Карповна это прекрасно понимала и, вздохнув, тихо сказала:

— Не знаю... Ничего не знаю... Вот против нас живет вдова Рыбальченко, дочка у нее Фенька. Отец фенькин уже схоронен, а был большевик... Был красный...

— Так!—крякнул Иван Макарович.—Ну, а жинка его того же духа?

— А кто ее знает... Я своей Нюрке ходить до них запретила. Когда красные в хуторе стояли, она, Рыбальчиха, их руку держала. И хлеб давала ихним партизанам, и сало...

Атаман и Иван Макарович переглянулись. Атаманша подошла к Карповне:

— Идите домой,—сказала она.—Пусть Нюрка приезжает в станицу и ходит в школу, только помните: атаман это делает вам по своей доброте.

Карповна обрадовалась, но все еще с тревогой поглядывала на атамана и Ивана Макаровича, ждала, что скажут они.

— Родичей ваших жалею,—пояснил атаман.—Дед Карно хоть и вредный старик, а все же казак и власть почитает.

— Это факт,—засмеялся Иван Макарович,—власть он любит. Спит и себя во сне атаманом видит.

Он терпеть не мог деда Карпо потому, что сам мечтал быть атаманом, а о лелином отце думал так_; «Не век и ему атаманствовать. Еще за общественный хлеб казаки его спросят. Нет, между пальчиками он у него не проплывет. А леса два вагона куда убежали? Мне все известно. С красными покончим, тогда и сход соберем. Тогда и посмотрим, кто будет атаманом».

А жене говорил:

— Четыре бочки вина выставим, и будешь ты атаманшей не хуже лелиной мамы. Хоть и не офицерская жена, а ничего, и из урядников атаманы неплохие. А казакам тогда вот!—показывал он туго сжатый кулак.—Они у меня попищат.

Он был недоволен снисходительностью атаманши, но вида не показал. Наоборот, еще громче засмеялся и крикнул:

— Дед Карпо всем казакам казак, только в зятья ему большевик попался.

Карповна покраснела. Но, видя, что все молчат, дважды поклонилась и сказала:

— Спасибо вам, спасибо за ласку, за милость вашу. Вот Нюрка ж обрадуется!

Вышла из комнаты, обтерла рукой со лба пот и, облегченно вздохнув, побежала к сестре поделиться удачей, а на другой день поспешила на хутор. Увидя Нюру, крикнула:

— Молись святой богородице, будешь опять в школу ходить... Атаман позволил.

— Атаман?

— Чего очи вылупила? Собирайся в станицу. Только смотри,—строго погрозила она, — ни про красных, ни про кадетов ничего никому не болтай, молчи, как дурочка, скажи—«Ничего я этого не понимаю». Боже упаси, если будешь против Лельки нос задирать. Тебе ж до нее, как нашему Серко до небесной звездочки.

— Да ну вас,—обиделась Нюра.—Носитесь со своей Лелечкой. Не буду дружить с ней.

— И не дружи. Она в тебе, растяпе, и не нуждается, а нос не дери, не ссорься, свой интерес соблюдай, мать жалей, дура.

И долго еще она читала Нюре наставления; та, делая вид, что слушает, на самом деле думала совсем о другом. Она задумалась о том, что вот и хочется в школу, и как-то страшно теперь идти туда.

XXVI

Прошел еще день. Утром, когда мать ушла к Марине, Нюра забежала к Фене.

— Прощай. Опять в школу еду!

— Ей-богу?—обрадовалась та.—Как же тебя приняли?

Но не успела Нюра ответить, как отворилась дверь, и в хату вошел Алешка Гуглий. Девочки невольно переглянулись. Алешка равнодушно прошел мимо них и, не выпуская изо рта цыгарки, приказал фениной матери идти в хуторское правление.

Мать насторожилась. Спросила, зачем ее зовут. Алешка ответил не сразу. Он спокойно докурил цыгарку, выплюнул ее на пол, растоптал ее сапогом и только тогда процедил сквозь зубы_:

— Кличут — значит, иди.

Мать стояла в нерешительности. Феня не спускала с нее глаз, а когда та шагнула к дверям,—бросилась к ней, схватила за руку и умоляюще крикнула:

— Не ходите, мама, не надо!

— А ну, без паники!—Алешка грубо отстранил ее.

Тогда к нему рванулась Нюра:

— Забыли? Да? Забыли?—гневно крикнула она.—А как мы вас в нашем погребе прятали да спасали—уже не помните? Ничего теперь не помните? А?

Алешка пристально посмотрел на нее и, казалось, смутился. Несколько раз откашлялся, медленно обтер рукавом лоб и вдруг выругался самыми нехорошими словами. Девочки покраснели и испуганно переглянулись. Мать вспылила:

— Ты что ж, проклятая твоя душа?! Ты что здесь язык распустил, бессовестный!

— Иди!—снова грубо пригрозил Алешка.—Иди, а то...

Мать беспомощно опустила руки. Сумрачная вышла она из хаты. Скручивая новую цыгарку, Алешка спокойно пошел за ней.

— Да ты не плачь,—заметив на глазах у подруги слезы, попробовала утешить ее Нюра.—Ну, позвали и позвали, ну и придет домой, что ж тут такого? Ничего тут такого нет, ничего не страшно, ничего не будет... А если...

И недоговорила. Ворвалась в хату Карповна. С криком, с бранью набросилась она на Нюру и, как та ни защищалась, прогнала ее домой.

Так, не увидев больше подруги, Нюра уехала с хутора.

Феня подошла к плетню и, замирая от страха, стала ждать мать. Прошел час, другой, третий, она не возвращалась. Тогда Феня сама побежала в хуторское правление. Там бросилась к дневальному.

— Мама моя здесь?

Дневальный угрюмо молчал и только после настойчивых просьб процедил сквозь зубы:

— Никого тут нет.

Феня вернулась домой, оттуда к соседям, снова сбегала в хуторское правление—нигде матери не нашла. Весь день, весь вечер плакала, не зная, что делать. Только когда уже совсем стемнело, раздался стук в дверь.

— Отвори,—тихо простонала мать.

В темноте Феня ничего не видела, и от этого ей стало еще страшней. Мать попросила воды. Феня с трудом нашла кружку и, подавая ее, беспрерывно шептала:

— Скажите, скажите, чего вы такая? Чего вы плачете? Что случилось?

Мать, всхлипывая, стала рассказывать, как ее втолкнули в конюшню и там долго и нещадно били шомполами.

— За что? За что?—прерывая рыдания, говорила она.—Ой, доченька, что же с нами теперь будет?

Феня прижалась к матери.

— Не плачьте. Не плачьте, мама. Да не плачьте же! Мама! Давайте уйдем с хутора...

— Куда ж, детка, мы уйдем? У нас, кроме хаты, ничего в свете нету. Хата да батина могила... Некуда, детка, идти.

Всю ночь не спали, прислушивались к каждому шороху и лишь рано утром, когда сквозь ставни пробился бледный свет, они забылись немного. Первой проснулась мать. С трудом поднялась она с кровати. Когда же совсем рассвело, вышла во двор. Через улицу, за плетнем, увидела нюрину мать, поклонилась, сказала ласково:

— Бог помощь, Карповна.

Та оглянулась, смутилась. Ответила, запинаясь:

— Спасибо...

И быстро ушла в хату. Там, в темных сенях, долго стояла, прислушивалась и, испуганно крестясь, твердила:

— Прости меня, боже, прости меня, боже... Я ж не со зла.. Я же ради родного дитя...

XXVII

Приехав в станицу и снова поселившись у тетки, Нюра стала с волнением ждать следующего дня, когда она пойдет в школу. До самого вечера она просидела у окна, украдкой выглядывая на улицу в надежде увидеть кого-нибудь из подруг. Мимо прошла Зоя. Нюра бросилась было к дверям, чтобы выбежать за ворота, окликнуть ее, но раздумала и остановилась: «Начнет еще расспрашивать про то, про другое, про отца спросит... Не пойду...»

И опять вернулась к окну. Она уже и не рада была тому, что ей снова разрешили ходить в школу...

А тут еще тетка со своими наставлениями:

— Веди себя аккуратненько, учительнице не груби, она ж теперь за Костика замуж вышла, а Костик, сама знаешь, какой. С Дашкой дружбу не води. Отец ее, как и твой батька, подался до красных. Мать ее уже шомполов попробовала. Я тебя взяла снова к себе, ты мне должна быть век благодарна. Со школы придешь—платье перемени и садись за книжки. Что надо — мне по хозяйству пособишь. Не маленькая уже. В воскресенье в церковь пойди. А с хлопцами чтоб я тебя и не видела. Мишка Садило совсем скаженный стал. Батька его атаманом крутит, а он фуражку заломит и ходит по станице, собак дразнит, курит и выражается. Недавно Федьку Тарапаку камнем огрел. Федькин отец пошел до Ивана Макаровича жаловаться, а тот— куда там! Такого на него страху нагнал.

Нюра слушала теткины разглагольствования и чувствовала, как в душе накипала злоба. Против кого, был ее гнев, она и сама хорошо не знала, но понимала, что в жизни ее произошла перемена. Прошло время беззаботного детства, ребячьих дурачеств. «Все против меня,—думала она,—и мать, и тетка, и Марина, и Лелька, и Симка, и Райка. Все».

Она понимала, что отец не мог не уйти, что иначе и быть не могло, но порою жалела: почему же все так сложилось? Не уйди отец с красными, будь он все время с белыми, теперь никто не посмел бы взглянуть на нее косо.

Вспоминая о своем отце, она вспомнила и об отце Даши — Якове Алексеевиче и об отце Оли—Андрее Федоровиче. Ей всегда казалось, чтo они должны быть вместе и что вместе они и возвратятся когда-нибудь в станицу. «Что тогда мама скажет, если снова вернутся красные?» —мелькнуло у нее в голове. Ей хотелось, чтобы правда обязательно была на стороне отца. «А вдруг батю убьют?» —- с ужасом подумала она и от волнения даже поднялась со стула, отошла от окна. Чтобы отогнать тревожные мысли, принялась собирать книги. Аккуратно сложила их, завязала в платочек и, повернувшись к тетке, спросила:

— А за что дашкину мать шомполами били?

— Не одну же ее били,—равнодушно ответила тетка.—Ох, и голосили бабы! Кому по двадцать пять, кому по пятьдесят, а кому так всыпали, что фельдшер еле в чувство привел. Будут помнить. Да что,—заворчала она,—брешут про белых много, десятка два они выпороли, а остальных и не тронули.

— Тетя, а правда, что нескольких мужиков повесили?

— Ну и правда... Тебе про то знать не обязательно.

— Значит, и батю, если бы он не ушел...

— Ты мне вот что,—вспылила тетка,—ты мне про это не гавкай. Если бы да кабы... Поняла? Ложись уже спать, завтра в школу надо. Мать все глаза проплакала.

Нюра не знала, что делать. Было ей непривычно тяжело. Никогда еще она не чувствовала себя такой одинокой.

Кусая губы, вышла она из хаты. На дворе уже было совсем темно. Тяжелые осенние тучи заволокли небо. По знакомой дорожке она прошла к сараю. Налетевший ветерок принес запах сена. Было тихо. Рядом, из-за плетня, торчали темные стебли подсолнуха. Их нарядные шляпки давно уже были срезаны.

Остановилась, прислушалась. В сарае жевала корова. На насесте гуркали сонные куры. Где-то близко, в дашином дворе, тихо скрипнула дверь. Нюра насторожилась и невольно подошла к плетню. В темноте мелькнула чья-то фигура.

— Даша?

«Неужели Нюрка?»—обрадовалась та и, сделав несколько шагов навстречу, спросила с надеждой:—Ты?

— Я... Не шуми... Иди сюда.

Они быстро сошлись у плетня. В темноте жадно вглядывались друг в друга.

— А я опять в школу,—прошептала Нюра.—Да чего-то не хочется. А ты как живешь?

— Не знаю... Не знаю, что тебе сказать. Мама моя совсем больная. Страшно мне... Ой, я рада, что ты приехала!

Она схватила Нюру за руку.

— И твой батька, и мой батька ушли,—продолжала Даша,— тебе ничего, а мне совсем плохо. Говорят что вышлют нас со станицы, а может, и вовсе с Кубани. У мамы землю отняли, лошадей забрали да еще и били ее. А Мишка Садыло нам в окно кирпич бросил. Что у нас в станице делается, Нюра! Галчиху помнишь? Муж у нее печник. Третьего дня их хату спалили. Она, как увидела, что горит—испугалась, выскочила на улицу, а ее тут же и порубили. А Санька, ее девчонка, как лежала в зыбке, так и сгорела. У всех большевистских семей и скот, и птицу, и подушки, и чугунки, ну всё-всё забрали. И у иногородних, и у казаков. Всё чисто ограбили да в станичном правлении во дворе сложили. Как будем жить с мамой—не знаю, и на работу не берут. Берут, да бесплатно. Придет дневальный и силой гонит канавы рыть либо в церкви стекла мыть. День промают, а грошей не дают да еще издеваются... Я как узнала, что тебя со школы прогнали, ох, и жалела тебя! Чья теперь правда, Нюрочка, скажи мне? А Лелька твоя, как воскресенье, так и вырядится в новое платье...

— А я со школы, наверное, убегу.

Нюра рада бы еще поговорить с Дашей, но страшно, как бы их не застала тетка.

— Ты не сердись на меня,—уходя, сказала она и вдруг, вспомнив, спросила:—Не знаешь—Олька в станице или где?

— Не знаю...

Тихо разошлись по хатам. Нюра легла. Проснулась, когда тетка уже пришла с базара. «В школу надо»,—с тоской подумала Нюра и стала медленно одеваться.

XXVIII

Сегодня Леля примчалась в класс раньше всех,. Каждой входившей она говорила:

— Слыхала? Нюрке снова разрешили учиться. Папа сжалился. Ее мать клянчила, клянчила, а чтобы подлизаться, назвала всех хуторских большевиков.

Когда Нюра вошла в класс, уже никто не удивился ее появлению. Сидя за партой, она чувствовала, что в ее сторону постоянно поглядывают девочки и перешептываются, да и сама Таисия Афанасьевна не сводила с нее глаз, а в конце урока, закрыв журнал, спросила-.

— Ну, как твои дела?

Нюра поднялась.

— Ты отстала и тебе придется догонять класс, только я не знаю, кто же теперь согласится помочь тебе. Попроси подруг — Лелю или еще кого-нибудь. Что ж ты молчишь? Ты же видишь, что тебе сделано снисхождение. Постарайся заслужить его.

Нюра не успела ответить, как до ее слуха донесся легкий смешок. Она узнала голос Симочки и, вспыхнув, отрезала:

— Сама обойдусь.

— Вот как?—улыбнулась Таисия Афанасьевна.—Ты, я вижу, попрежнему строптива.—Она обвела класс глазами, как бы приглашая всех получше вникнуть в ее слова.—Тебе бы пора понять,—повысила она голос,—что не всегда получается так, как иным хочется.

— А что я вам сделала?—хмуро спросила Нюра.

— Мне—ничего. Сядь.

На перемене к Нюре тихо подошла Симочка. Близоруко щурясь, она похвасталась:

— А я знаю, почему тебе разрешили опять ходить в школу. Твоя мать сделала правильно.

Нюра ничего не поняла, а Симочку так и подмывало договорить до конца. Она и договорила бы, если бы ее не окликнула Леля. Но вскоре Нюра узнала все: и о том, как Карповна ходила к атаману, и о том, как она донесла на фенину мать. Испуганная и огорченная, прибежала Нюра домой, бросилась к тетке:

— Скажите! Ну, я прошу вас—скажите правду—неужели из-за мамы фенькину мать побили? Неужели ж меня за то и в школу снова взяли? Тетя, ну не молчите же, ну говорите ж!

Тетка в ответ только накричала на нее и приказала «не приставать с глупостями».

Долго после этого бродила Нюра по двору. Не с кем было и слово сказать. Подруг не стало... Было в классе еще несколько девочек, с которыми она теперь, может быть, и сошлась бы, но их тоже из-за отцов исключили из школы. В том числе и ее соседку по парте—казачку Галю. «И чего я с Олей не дружила? — пожалела теперь она,—или вот Даша... Она меня любит, а я, глупая, все к Лельке бегала...»

И всплыл в ее памяти ряд обид. «И как я тогда ничего не видела? Даша мне сколько раз говорила—не дружи, не дружи с Лелькой!» Ей со всей отчетливостью вспомнились: и покровительственный голос атаманши, и перешептывания Лельки с Симочкой, и многое другое. «Обращались со мной, как с нищей, лелькины обноски—ленточки, бантики дарили... Булочки давали, кофе с сахаром наливали...»

И почувствовала Нюра, как кровь хлынула к ее щекам.

— Дура, дура, дура я! — твердила она, не зная, чем заглушить вскипевшую обиду.

А в сумерках она снова притаилась у плетня и стала ждать, не появится ли Даша. Та дважды выходила из хаты, но ни разу не отозвалась на ее тихий оклик.

На другой вечер—то же самое. Тогда, забыв об угрозах тетки, Нюра крикнула на весь двор:

— Да ты что? Оглохла, Дашка?

— Некогда мне,—сухо ответила та.

Наконец, в воскресный день, возвращаясь из церкви, она в глухом переулке столкнулась с Дашей. Обрадовалась, пошла с ней рядом. Но Даша молча и нехотя отвечала на вопросы.

— Да что с тобой?—нетерпеливо воскликнула Нюра.

— Так...—холодно ответила та и с укором добавила-.—люди всё знают... И за что тебя опять в школу взяли—знают. Симка по всей станице теперь рассказывает... И на базаре слышали, как атаманша Карповну хвалила. Может, опять с Лелькой дружить станешь?

Нюра остановилась.

— Так вот ты какая,—тихо сказала она,—значит, ты думаешь, что я...

Больше она не проронила ни слова. Не попрощавшись и даже не взглянув на подругу, завернула за угол и пошла одна.

— Куда же ты?—крикнула Даша.

Не получив ответа, смущенная вернулась домой.

Они долго шептались с матерью.

— А кто их там разберет,—наконец, сказала та,—может, и правда—дивчина ничего не знала...

Вечером заморосил дождь. Обходя хату и прикрывая ставни, Даша чувствовала, как липнут к ногам опавшие с акаций листья. «Осень, скоро и зима,—грустно подумала она,—кизяков не запаслись, дров нету... Что будем делать с мамой?»

Кутаясь в старую шаль, подошла к плетню. В нюриной хате ставни были еще откинуты. В окне, сквозь сетку дождя, мутно желтел огонек, изредка он мягко вспыхивал в луже на дворе. Звякнула щеколда, отворилась дверь.

«Тетка, должно быть»,—подумала Даша, но по легкой и быстрой походке сейчас же узнала Нюру. Ей было неловко и стыдно перед подругой, и она не решилась ее позвать.

Нюра проворно закрыла ставни и, обойдя лужу, побежала к сараю, приперла дрючком дверь и той же дорогой направилась обратно в хату. Когда она поровнялась с Дашей, та не выдержала и, перепрыгнув плетень, схватила ее за руку.

— Не сердись... Ты прости меня... Люди наговорили, а я поверила...

— Пусти!—Нюра рванулась.—Уйди! Не лезь!

А та цепко держала ее в своих руках:

— Ты послушай, да ты послушай, что я скажу...

— Дашка! Ей-богу, ударю!—крикнула Нюра.

— Ну и ударь! И ударь! Ну?

Она выпустила Нюру из рук и покорно стояла перед ней.

— Все против меня,—уже спокойней сказала Нюра, и в голосе ее прозвучала такая тоска, что Даша не выдержала.

— Ты не плачь...—она обняла подругу.

— Да я и не плачу. Очень мне нужно плакать...

Они умолкли, стояли под дождем, тесно прижавшись друг к другу.

— Нюрочка,—тихо начала Даша,—слушай, что я тебе скажу. Будем навсегда, навсегда подругами...

— Ты много о себе думаешь,—ответила Нюра.—Ты думаешь, что только твой батька умный да ты умная, а я, может, не хуже тебя за хороших людей страдаю.

— У нас с тобой одна думка, Нюра. Ты отца ждешь, и я жду. Будем ждать вместе. Еще лелькины празднички кончатся. А сейчас беги, а то тетка хватится. Гляди—ты промокла вся.

— И ты мокрая... Как же, Дашка, ты так подумала обо мне?

— Не надо... Не говори...

— Я сама ничего не знала. Это мама. Мне теперь в школу ходить—хоть бы и не ходить. И на хутор вернуться нельзя. Как я фенькиной матери буду в глаза смотреть?

Она заплакала и пошла домой.

На мокром от дождя лице тетка не заметила ее слез.

— Что возилась долго? Тебя только за смертью посылать,— начала она ворчать по обыкновению.

Нюра ничего не ответила. Молча поужинала и легла. Долго ворочалась, думала: «Нет, не одна я... Вот и Дашка тоже...» Наконец, уснула.

XXIX

Тяжело было Нюре в школе, но понемногу ее отношения с девочками сгладились, только Леля и ее ближайшие подруги все еще продолжали смотреть на нее свысока. Как-то Леля сказала ей прямо.в глаза:

— Если бы не мой папа, пасла бы ты на хуторе свиней.

— А я твоего папу ни о чем и не просила,—вспылила Ню-ра.—Не просила и просить не стану. Кривляка ты!

Слово за слово, и они повздорили. Кто-то шутя толкнул Нюру, она зацепила рукавом за медальон, висевший у Лели на шее.

— Ах, ты вот как!—обозлилась та и с такой силой рванула Нюру за воротник, что разорвала на ней платье до самого плеча. Симочка—и та возмутилась:

— Сумасшедшая!

— А пусть не лезет! — задыхалась от злости Леля. - Косолапая хуторянка! Я вот папе скажу, чтобы ее снова из школы выгнали и плетей чтобы всыпали за ее батьку. Большевичка!..

В классе поднялся шум.

— Хорошо, хорошо, заступайтесь за красную,—не унималась Леля.

- Не она красная, а отец ее красный,—ответил кто-то.

— Все равно!

Только приход Таисии Афанасьевны положил конец спорам.

А после уроков Леля вдруг расплакалась. То ли ей было стыдно своего поступка, то ли ревела от досады, что класс не поддержал ее, только она закатила такую истерику, что Симочка не успевала приносить ей воду. Девочки всполошились.

А на другой день, дождавшись перемены, Леля швырнула Нюре на парту небольшой сверток и сказала:

— Это тебе за порванное платье. Носи мое старое. Оно еще целое.

Уж этого Нюра никак не ожидала. Она вскочила и даже не знала, что сказать. Стояла и растерянно глядела на окруживших ее подруг.

— Счастливая... — хихикнула Симочка.

Тут Нюра не выдержала и, схватив сверток, со всей силой бросила его Леле в лицо. Та успела отскочить в сторону, и сверток угодил в появившуюся в дверях Таисию Афанасьевну.

— Что за безобразие! — возмутилась та. Но когда ученицы разъяснили ей, в чем дело, она рывком раскрыла сверток и, осмотрев платье, сказала Нюре:

— Напрасно ты нос воротишь. Возьми и носи.

— Сами носите! — не могла уже больше сдерживать себя Нюра,—или пускай ваша Райка носит!

— Грубиянка!—Таисия Афанасьевна топнула ногой и повернулась к Леле.—Спрячь. Не хочет—не надо, пусть в рваном ходит.

На перемене группа девочек сбилась в углу у задней парты. Когда Леля с Симочкой вышли из класса, они с возмущением заговорили:

— Если дочка атамана, так думает—ей все можно.

— Только и хвастает, что казачка. Мы сами казачки, так что с того?

— Большевики и те были лучше...

— Тише!—испугалась Зоя.—Лелька услышит.

— Пускай слышит. Мой отец у белых. Чего мне бояться?

— А Нюрка молодец.

— И я бы на ее месте тем самым платьем Лёльке по морде надавала.

— И стоило надавать...

— А я еще слышала—наши хотят фронт бросать. Пускай деникинцы сами с красными бьются.

— Поналезло их на Кубань, корниловцев разных.

Нюра сидела в стороне. Она думала о своем: неужели ей теперь всегда придется так жить? Неужели теперь всегда над ней будут издеваться?

Как-то после уроков она возвращалась домой одна. Дул холодный ветер, серые рваные тучи низко неслись над раскинувшейся в степи станицей.

Нюра осторожно пробиралась вдоль плетней и покосившихся заборов, липких и мокрых ог недавно прошедших дождей, обходила мутные лужи. Ее старенькие калоши до самых краев облепила грязь. Навстречу из-за угла вышли два казака. Полы их серых черкесок были отвернуты и засунуты за пояс. Они шли один за другим, держа в руках винтовки. Между ними шагала, опустив голову, женщина.

Нюра не сразу заметила их, а заметив, вдруг замерла и в страхе прижалсь к плетню. Когда казаки и арестованная женщина прошли мимо, она все еще боялась пошевельнуться.

«Да ведь это ж фенина мать... а я ж ей ничего не сказала... И она мне... А может, она меня не узнала? Нет, узнала... Она ж глянула мне прямо в очи... Мама, мама! Что вы сделали!..»

Утром она решительно заявила тетке:

— Не пойду в школу. Меня трусит всю.

А вечером снова сослалась на головную боль и озноб и, чтоб тетка поверила, все время зябко куталась в шаль.

— Ноги, наверное, промочила,—заворчала тетка.—Я тебя на ночь керосином натру.

— Не надо...

— Спрашивать не буду.

— А я говорю—не надо.

Тогда тетка привела бабку Акимовну.

— А ну, пошепчите над дивчиною, может, сглазил кто.

Акимовна подошла.

— Что болит, девочка?

Нюра не сразу ответила,—совестно было лгать чужой женщине.

— Руки ломит, ноги ломит... Голова болит...

Старуха, беззвучно шевеля губами, трижды перекрестилась на икону и попросила тетку дать миску с водой и чистое полотенце. Потом потребовала, чтобы ее с Нюрой оставили наедине. Тетка безропотно вышла и, уходя, тоже перекрестилась.

— Ну,—Акимовна ласково посмотрела на Нюру,—я от хворобы святое слово знаю... Во имя отца и сына и святого духа...

Она опустила в миску с водой свои сухие старческие пальцы. Лицо ее стало строгим и суровым.

— Бабушка,—тихо сказала Нюра,—я боюсь—бог накажет.

Я, бабушка, не больная. Только не говорите тете, она мне, не знаю, что сделает. У меня ничего не болит.

Акимовна в недоумении посмотрела на нее.

— Я вас знаю,—еще тише прошептала Нюра.—Скажите — Оля жива-здорова?

Акимовна испуганно покосилась на дверь и приложила к губам палец. Нюра поспешила ее успокоить:

— Не бойтесь. Я никому не скажу. А вы объясните мне,— она придвинулась вплотную к Акимовне,—Оля про отца тоже ничего не знает, как и я про моего батьку?

— Тише! Не надо!—Акимовна снова покосилась на дверь.— Придешь ко мне... А здесь—не надо.

Она еще раз испытующе оглядела Нюру, погладила ее по голове и, погрозив пальцем, повторила:

— Не надо, деточка. Слушайся меня.

За дверьми раздался шорох, Акимовна засуетилась и, изменив, голос сказала громко:

— Вот и всё. Теперь перекрестись и будешь здорова. Ты— молоденькая, болеть тебе не нужно, только ноги не промачивай, а на ночь выпей горячего чайку с малинкой. Есть у тети малинка?

С этими словами она открыла дверь и позвала тетку. Та вошла, держа в руках кусок сала и два яйца.

— Возьмите, Акимовна, спасибо вам.

— И вам спасибо.

Она быстро собралась и, украдкой взглянув на Нюру, ушла.

Тетка бережно слила воду из миски в бутылку и поставила ее за икону. Полотенце сложила и заперла на замок в скрыню.

— Может, кушать хочешь?

— Нет,—ответила Нюра.—Я полежу. Мне уже лучше...

— Вот видишь, что значит святая молитва. Бог—он милосердный. А большевики что болтают? Говорят—бога нет. Бессовестные!

Нюра задумалась. Потом сказала решительно:

— Батька мой большевик... Только ведь он бога не забыл. А мама что сделала? Тетя, вы знаете—ведь фенькину мать арестовали! Я видела, сама видела, как ее вели.—И крикнула на всю хату:—За что? За что ж ее мучают?

— Сама видела? Где ж ты такое видела? Ну? Где это было?—тетка засуетилась, глаза ее были полны жадного любопытства. Она несколько раз переспросила Нюру обо всех подробностях встречи, потом укоризненно покачала головой.

— Глупая ты. Принимаешь все близко к сердцу. За всеми арестованными не наплачешься. Кто она тебе—фенькина мать-родня? Посидит, не умрет.

И начала она длинные разговоры о большевиках. Все пороки, какие только можно выдумать, она приписала им. И закончила со злобой:

— Поперебить их всех, туда им и дорога.

Нюра глянула на нее в упор.

— И батю?

— Дура!—только и нашла что ответить тетка.

А потом мягче:

— Раз больная—лежи и не разговаривай.

— Не больная я,—Нюра вскочила.—Ничего у меня не болит.

— А, не больная—значит бог помог. Завтра пойди в церковь да свечку поставь.

Нюра снова легла и, отвернувшись к стене, замолчала. До самых сумерек они больше не разговаривали.

Уже вечером Нюра сказала:

— Дайте гроши, в церковь схожу.

— Вот и умница,—обрадовалась тетка.

Нюра молча оделась, накинула на себя платок и вышла из хаты.

Уже вечерело. Она осторожно подошла к плетню, быстро перепрыгнула через него и, перебежав дашин двор, выбралась на глухую улицу. Оттуда, не разбирая дороги, по лужам, по грязи, пряча под платком лицо, пустилась прямо к безымянному переулочку, где жила бабка Акимовна. Постучала в дверь.

— Это я. Отворите.

В темной хате, почти не видя друг друга, вели разговор:

— Знаю, знаю,—Акимовна качала головой,—всё знаю. А ты будь осторожненькой. Потерпи пока. Гляди, что в станице делается. И молодежь и стариков на фронт гонят, значит—белым туго приходится. Сумные стали казаки... Ты еще молода, не видишь, не знаешь... Мать нехорошо делает, сама себе яму роет. Придут красные—спросят с нее.

— А Оля в городе? Как мне ее найти там?

— Зачем тебе?

— Надо... Может, кто поедет туда, так я ей передам чего-нибудь...

— Избави тебя бог! — испугалась Акимовна.—Ты и забудь про это. Ты без меня не смей ничего делать. Слышишь? Ты свою соседку Дашу жалей, она несчастная. Ох, боюсь, как бы с ее матерью опять чего не сделали. В Ивановской да в Стеблиевской снова над семьями красных издевались. Счастье еще, что мать не трогают... Зато красные ей спасибо не скажут.

— Лучше бтрогали нас,—с горечью сказала Нюра.—Я как вспомню про Феньку... Ну, ладно... Побегу. До свидания, спасибо вам. А где в городе Олю искать?

— Нигде! — рассердилась старуха. И уже сама была не рада, что доверилась Нюре. — Много узнаешь — скоро состаришься, — пошутила она, а потом — строго: — Тебе ж к ней не ехать.

— Конечно, не ехать,—печально согласилась Нюра,—Я так спросила, для интереса... А вы олиному отцу родственница?

«Что она допытывается?—подумала Акимовна.—Может, подослал кто?» Она испытующе посмотрела на нее.

— Ты ко мне не ходи, а то твоему батьке беда будет. Ты батьку-то любишь?

— А то нет—искренне воскликнула Нюра.

— А мать?

— Мать? И мать люблю,—немного подумав, ответила она,— только мама моя... Ничего вы не знаете, бабушка, а мне так плохо, так плохо, что лучше бы я и не родилась на свет... Ну, спасибо вам, побегу.

Той же дорогой она вернулась домой.

— Помолилась?—спросила тетка.

— Помолилась...

— Ну, и хорошо. Вот тебе и радость бог послал: мать с хутора приехала.

— Мама?

Нюра растерялась. «Что я ей скажу? Что я ей скажу? Может, притвориться, что ничего не знаю?..»

Села в углу, прижалась к стене, не спускала глаз с дверей.

Тетка это поняла по-своему, заметила ласково:

— Ишь, обрадовалась! Мать—она всегда мать. Ближе матери нет в мире никого.

Открылась дверь, вошла Карповна.

— Что, девочка, нездорова?—она шагнула к Нюре.

Та молчала, даже не поднялась со скамьи, а когда Карповна подошла совсем близко, она вдруг вскочила и, не помня себя, крикнула:

— Что вам фенькина мать сделала? Что она вам сделала? Бессовестная вы, мама! Стыда у вас нету! Уйдите, я не хочу глядеть на вас! Вы мне теперь не мама!..

И сама испугалась, и своего голоса, и своих слов. Чтобы заглушить этот страх, крикнула еще громче:

— За что вы меня мучаете?! Вы меня Лельке продали!

Карповна переглянулась с теткой, положила на скамью узелок и села.

— Так, так...—тихо промолвила она.—-Молодец дочка... Матери своей такие слова... Что ж мне тебе сказать теперь? А? В помойном ведре тебя, как щенка, утопить да в ерик выкинуть, чтоб ты там сгнила. Да и то тебе много чести.Ах, ты, мерзкая! Да я тебе, знаешь, что сейчас сделаю?

Она бросилась на Нюру.

— Убью, проклятая!

Тетка стала между ними.

— Завтра же на хутор повезу, не будешь больше в школу ходить. Будешь, мне кизяки лепить!—не унималась мать и весь вечер, до поздней ночи, вместе с теткой журила Нюру.

А утром Нюра исчезла. Ее искали и во дворе, и у соседей, и в школе. Нигде не нашли.

— Явится, не пропадет,—махнула рукой Карповна.

А когда наступило время возвращаться на хутор, она не на шутку встревожилась:

— Где ж она, сумасшедшая?—села к столу и тихо заплакала.

XXX

Глухими и еще безлюдными улицами вышла Нюра в степь и вскоре увидела небольшое кирпичное здание с мокрой железной крышей. «Станция»,—тревожно сказала она себе. Ей еще никогда в жизни не приходилось ездить по железной дороге, и она невольно остановилась. «Может, вернуться, пока еще мама не проснулась?»

Оглянулась. Станица утопала в серой мгле. На дороге показался незнакомый человек. Когда он поровнялся с ней, она спросила:

— Как поездом ехать?

— Садись да езжай, не велика наука,—равнодушно ответил тот и, не останавливаясь, пошел дальше.

Она побрела вслед за ним. На мокром и липком от грязи перроне толпились вооруженные казаки. Было и несколько женщин—с узлами, с мешками. Откуда-то из степи донесся свисток. Люди засуетились, и вскоре, гремя на разболтанных стыках, подошел поезд. Вагоны были полны, даже на крышах сидели вооруженные люди. На открытой платформе стояло покрытое мокрым брезентом орудие.

На перрон выскочил офицер. Он что-то кричал, грозил кому-то. Люди заметались от вагона к вагону. В воздухе повисла брань. Где-то грянул выстрел...

Нюра робко прижалась к стене и не решалась подойти к поезду. «Еще побьют»,—думала она.

Раздался свисток, и поезд медленно отошел от перрона.

«Куда же теперь идти?»—спросила она себя и посмотрела по сторонам. Возвращаться домой, к тетке, было стыдно. Она была уверена, что теперь уже каждый знает о ее побеге и что ее совсем засмеют. Но выхода не было: оставалось либо ждать следующего поезда, либо идти домой. И то и другое казалось ей теперь одинаково невозможным.

В раздумье присела она на разбитый ящик. Как просто ей все казалось ночью. Думала: «Прибегу на станцию, сяду в поезд, доеду до города, найду Олю и буду жить, как она...» Вздохнула, поднялась и медленно пошла к выходу.

— Ты что здесь бродишь?—окликнул ее старик-сторож.

Нюра ничего не ответила и ускорила шаги. Она снова пересекла пустырь, снова пробиралась глухими улицами. Теперь навстречу ей все чаще стали попадаться станичники. Боясь встретить кого-нибудь из знакомых, она сворачивала из одного переулка в другой и сама не заметила, как очутилась недалеко от хаты Акимовны. Вошла во двор, постояла у дверей и робко постучала. Акимовна вышла, удивленно посмотрела на нее.

— Ты что?

Нюра не знала, говорить или не говорить правду. Наконец, решилась:

— Я от тетки ушла...

Путаясь и волнуясь, рассказала она Акимовне все. Та слушала, качала головой и все больше и больше хмурилась.

— Не дело,—наконец, сказала она.—Так нельзя. Плохо тебе в школе, а все-таки ходи в нее, перетерпи. И у тетки тебе плохо. Тоже перетерпи. А ко мне не бегай, я уже тебе раз об этом сказала. Иди, не бойся, ничего тебе не будет. Стисни зубы и жди, пока батька вернется.

— Я у вас хоть немножко посижу.

— Что ж с тобой делать? Сиди.

Когда Нюра вернулась домой, было уже часов одиннадцать. Ни тетки, ни матери она ни в чем не призналась. Сказала, что рано встала и ходила по улицам. Мать недоверчиво покосилась на нее и снова принялась журить. Но теперь она уже не кричала, а скорее упрашивала Нюру:

— Не дури, не гарцуй, как батька. Что взрослые делают — тебя не касается. Твое дело уроки учить да богу молиться да старших уважать.

Нюра равнодушно слушала все, что ей говорили. Ей хотелось одного: скорей бы уехала мать, скорей бы ушла на базар тетка, лишь бы остаться одной. В школу она уже опоздала и была рада хоть этому. «Стисни зубы,—вспомнила она слова Акимовны,—и жди».

XXXI

В первое же воскресенье Карповна снова приехала в станицу. Она встретила Нюру без упреков. Сказала только:

— Ну что, коза?

Ласковый голос матери тронул Нюру, но еще слишком остра была обида, и она ответила холодно:

— Здравствуйте!

Потом стало жалко мать, и она добавила мягче:

— На базар приехали?

— Нет... Так... Тебя проведать.

Мать солгала, постеснялась сказать правду и покосилась на кошолку, оставленную ею у дверей. В ней лежали яйца. Это Марина опять послала ее торговать.

— Так, дочка, так...—стараясь не глядеть на Нюру, она набросила на кошолку платок.—А тетя где?

— Сейчас придет.

- Ну, хорошо...

А дальше разговор не клеился. Мать сидела и уныло покачивала головой. Нюра подошла к печке, погладила кошку. На стене монотонно постукивали ходики. Прошло минут пять.

Наконец, отворилась дверь и вошла тетка. Она была возбуждена, недрвольна чем-то. Лицо ее покраснело от холодного ветра. Сбрасывая с себя кожух, она заговорила быстро:

— И что оно делается? И чего только ни болтают люди! Ничего не поймешь. Кто божится, что наши уже под Москвой и советской власти уже нема, а кто гундосит, что красные уже под Ростовом, а Иван Макарович разоряется, кричит, что Кубань будет отдельное государство, а добровольцы того не хотят, что Деникин против казаков пошел, против Кубанской Рады. А бабы болтают, что небесное знамение было и страшный суд надвигается. Сахару нигде нема, крупы нема, лавочник Мозгалев весь товар припрятал. Бумажки какие-то по ночам раскидывают. Что оно делается? Не иначе, и правда, что конец света. Колесной мази, и той нема.

Карловна поделилась тоже новостью:

— Папашу встретила. Еду я с хутора, а меня догоняет кто-то. Оглянулась, а это он. Сидит на фуре, конями правит. И такой хмурый! Я испугалась, дала дорогу ему, поклонилась. Смотрю—коней придержал, остановился. Я опять поздоровалась, а он молча, значит, показал кнутом на постромки и коней тронул. Ничего не сказал мне. Я слезла с фуры, постромки поправила, а он уже далеко. Кони у него гладкие. Поехала за ним шагом. Еду да плачу, а он и ни разу не оглянулся. Видно, и правду люди говорят, что на том свете черти не будут так грешных мучить, как на этом свете нас батька мучает.

— На Ивана Макаровича он сильно злой,—косясь на Нюру, уже тише сказала тетка.-—Иван Макарович вокруг атамана день и ночь ходит, а папаша того не любит, он сам думает опять атаманом быть. Бешмет себе новый сшил, черкеску.

— Прости, господи! Одурел на старости. Да кто ж его теперь в атаманы выберет? С него ж песок сыплется.

Тетка ничего не ответила. Она не была у отца в такой немилости, как ее сестра. Выходя замуж, она получила в приданое и скотину, и деньги, да и сейчас жила неплохо. И покойный ее муж был зажиточным казаком. От него остался земельный пай. Она сдавала этот пай в аренду, и в скрыне у нее кое-что было припасено, хотя она об этом тщательно умалчивала.

— Что ж,—помолчав, сказала она,—наша женская доля тяжелая, а папашу бранить грех.

Кроме нее и сестры, у деда Карпо детей не было, и втайне она надеялась, что после его смерти ей еще кое-что перепадет из его богатства. Поэтому она даже радовалась, что сестра не пользовалась расположением отца, и сама не упускала случая что-нибудь шепнуть ему про Карповну.

В полдень, когда мать собралась возвращаться на хутор, Нюра проводила ее до калитки. Набралась решимости и спросила:

— А как же Фенька теперь?

— Чего Фенька?—насторожилась мать.

— Одна ж она...

— Ну и что?

— Трудно ей.

— Не мучь ты меня!—вдруг раздраженно крикнула Карповна.—Что ты мне душу вытягиваешь? Что я могу теперь сделать?

— Вы бы, мама...

Но Карповна не стала слушать и ушла.

Нюра постояла у калитки и вернулась во двор. Ее тихо окликнула Даша, и они сошлись на месте обычных своих встреч.

Даша за последние дни похудела и стала казаться старше. На лбу появилась даже морщинка.

— Ты не больная?—невольно спросила Нюра.

Даша улыбнулась. Такая хорошая была у нее улыбка, так ласково засветились ее глаза, что Нюра невольно придвинулась к ней, схватила за плечи.

— Ой, Дашка! Ты ж моя деточка дорогая.

— Ну, и деточка,—засмеялась та.—Я теперь как старая бабушка. Честное слово, Нюрка, как бабушка. Такая стала серьезная!.. И мама больная и хату топить нечем. И что они, проклятые беляки, с нами сделали!

И вдруг горячо:

— Слушай! Слушай, что я тебе скажу. Я тебе, Нюрка, верю. Ты ж поклялась, что будешь подругой мне. Иди до нас.

Нюра не поняла. Даша разъяснила:

— Беляков все равно выбьют. Ты думаешь, в станице наших нет? Ты думаешь, что только одни жинки да старики от красных здесь остались?

— Ну? Что ты? О чем ты?

— А о том. Сама понимать должна. И еще знаешь, что? Сказать? Ты обрадуешься. Только, Нюра, клянись отцом, что никому не разболтаешь. Поклянешься?

Нюра внимательно слушала Дашу, взволнованная ее шопотом, ее горящими глазами.

— Клянусь...—твердо сказала она.—Пусть мне на свете не жить, пусть я батю никогда не увижу! Говори.

И Даша ей открыла самый большой секрет:

— Оля опять в станице... Живет у бабушки Акимовны, только никто не знает. Степа один и видал ее. Недавно ночью из соседней станицы пешком пришла. Одна. Не знаю—останется здесь или опять уедет в город. Давай к ней сходим.

— Олька?—и удивилась и обрадовалась Нюра.—Ой, Дашка, а я сама... Я сама чуть в город не уехала. Ты ничего не знаешь. Я как к поезду подошла, а там что делается! Что делается! У меня нехватило духу. А один офицер—ну прямо Костик. Такой противный! Казаки ругаются, кричат. Все с винтовками, с бомбами! А один вагон весь с офицерами. Вот жуть!

— Да ты постой, ты мне скажи—будешь с нами?—переби-ла ее Даша, и лицо ее снова стало строгим.

— А чего с вами?—все еще не понимала Нюра.—Конечно, буду. Мне бы Ольку повидать. Вот интересно!

— Ну ладно, я тебе потом скажу.

— Погоди. Кажется, тетка кличет,—Нюра прислушалась. — Я пойду. Еще увидимся.

Она отошла от плетня, потом опять подбежала к Даше.

— Как думаешь—наши батьки вернутся? А?

— Хоть бы вернулись!—вздохнула та.

— Вот бы праздник был!

И Нюра радостная побежала домой.

XXXII

Сегодня в классе дежурила Симочка. За последний год она еще вытянулась и чуть ли не на голову переросла подруг. Над ее угреватым лбом появились мелкие рыженькие кудряшки,— ставшие предметом ее постоянных забот. Врач заставил ее носить очки. Она решила, что очки ей не к лицу, и упросила отца купить пенснэ. В них она выглядела еще смешней, и подруги прозвали ее «баронессой». Симочка не обижалась. Наоборот—это прозвище ей льстило, и она стала еще больше важничать: то и дело снимала пенснэ, протирала стекла обшитым кружевами платочком и без нужды щурилась.

Вытянув шею, она вбежала в класс!

— Девочки! Последнего урока не будет! Зато придет батюшка и еще кто-то. А кто—не скажу. Мучайтесь!

Но мучиться никому не пришлось, так как почти вслед за ней в класс вошли отец Афанасий и есаул Костик. Он был в темной малиновой черкеске, в новых позолоченных погонах. На поясе поблескивал оправленный в серебро кинжал, такая же шашка сверкала сбоку и такие же гозыри украшали грудь. Его закрученные усы были тщательно нафабрены, а широкая плоская голова наголо выбрита. Он бесшумно, как кошка, ступал в своих мягких кавказских сапогах, поводил черными, как у Марины, бровями и привычно любовался собой.

Все встали. У Симочки от радости даже вспотел лоб. Она по-уши была влюблена в Костика и не умела этого скрыть.

Батюшка медленно обвел глазами класс и, когда все успокоились, предложил Костику начать беседу.

Костик собрал на переносице складку, придал лицу страдальческое выражение и, рисуясь перед ученицами, стал говорить о борьбе с большевиками. Вдоволь нахваставшись, он принялся крутить ус и обратился к Симочке:

— Правильно я говорил?

Ощущая на себе взгляды подруг, Симочка смутилась, но все же восторженно крикнула:

— Совершенно правильно' Папа сказал, что большевизм — это...

Она еще больше покраснела и потерялась окончательно, не зная, что сказать дальше. Нужное ей слово внезапно вылетело из головы. Мучительно стараясь его вспомнить, она то и дело поправляла на носу пенснэ. Наконец, отчаявшись, выпалила:

— Я забыла!

Девочки засмеялись. Даже Нюра поддалась общему веселью, улыбнулась и подумала: «Ох, и дура же!»

Потом говорил батюшка, и снова говорил Костик, а кончилось все дело тем, что ученицам приказали готовить подарки раненым офицерам. Решили, что каждый день они будут оставаться на лишний час и вышивать шелком кисеты.

— Наполним их душистым кубанским табаком,—восторженно сказал Костик,—и каждая из вас пусть вложит в кисетик записочку.

— А что писать? — спросила Зоя.

— Кто что хочет.

Кто-то поднялся:

— А молитву можно в кисет засунуть?

В классе засмеялись, но перебил батюшка. Он сказал:

— Молитву—это желательно. Молитву и теплое слово от себя христову воину.

Когда они с Костиком ушли, Симочка заявила:

— Я напишу: «Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь».

— А кисет обязательно подаришь Костику, — съязвил кто-то, но увлеченная Симочка уже ничего не слышала. Она подбегала ко всем по очереди и спрашивала:

— А ты что напишешь? А ты что вышьешь?

— Я вышью белую лилию,—подумав, решила Леля,—или белого голубя. Вообще что-нибудь белое.

— А ты, Нюра?—толкнув локтем Лелю, спросила Симочка.

— Твой портрет!

— Подумаешь—сострила. Тебя спрашивают, так ты и отвечай как следует.

— А ты не спрашивай. Не твое дело.

— Хотя, что ж с тобой говорить!

Симочка повела острыми плечами и отошла от Нюры.

На другой же день некоторые девочки уже принесли с собой лоскуты и нитки и, когда кончились уроки, принялись за работу. Тем, кто ничего не принес, Таисия Афанасьевна сделала строгое внушение.

Кто-то сказал:

— Ау меня нема шелку. И кисет сшить нема из чего. Не сошьешь же его из ситцу для есаула или полковника.

Учительница подняла брови.

— Как это «нема»? И что это за «нема»? Скажи матери, пусть достанет.

Она подошла к Нюре.

— Ау тебя что?

Нюра молча показала лоскут кремового сатина и лоскут яркокрасного шелка. Таисия Афанасьевна поморщилась.

— Сделай так: красное пусти на подкладку, а кремовое положишь сверху. Вышьешь белые ромашки и зеленые листья.

— Хорошо...

Несколько дней шла работа. Леля и ее подруги шептались.

— Глядите, как Нюрка прилежничает.

— За отца грехи замаливает.

— Все равно никто ей не поверит.

Когда работа подходила к концу, Таисия Афанасьевна и та должна была признать, что самый нарядный кисет получился у Нюры. Она похвалила ее, а дома сказала Костику:

— Поражаюсь. Вот уже неискренность какая! То есть до того эта девчонка старается, что просто глядеть противно. А может, и в самом деле, поняла, на чьей стороне правда?

Костик ничего не ответил и только пожал плечами.

XXXII!

Нюра с нетерпением ждала субботы. Она уже договорилась с Дашей, что в этот вечер отпросится у тетки ко всенощной.

Когда зазвонили в церкви, она торопливо собралась и пошла. По улице стлался густой туман, но земля была уже тронута морозцем, грязь не так липла к ногам, и идти было легче.

Нюра быстро завернула за угол и длинной широкой улицей вышла к площади. Серой бесформенной массой подымалась в тумане неуклюжая церковь. Тусклый свет с трудом пробивался из ее узких окон и расплывался мутными желтыми кругами.

Вместе с другими станичниками поднялась Нюра по липким каменным ступенькам и остановилась в полуосвещенном притворе. Сбросив с головы шаль, осторожно посмотрела по сторонам, отыскивая глазами Дашу. Протискиваясь вперед, мимо нее прошла Рая. Немного спустя в церковь вошел Федя Тарапака. Он попрежнему не носил гимназической формы, на нем был длинный, не по росту, кожух, на плечах—верблюжьего цвета башлык и неизменная кубаночка в руках.

Остановившись, он перекрестился и зевнул. Потом спохватился, прикрыл рот рукой и переступил с ноги на ногу. Нюра кашлянула, чтобы привлечь его внимание. «Пусть меня видит,— подумала она.—Если что—скажу тетке: «Не верите, что была в церкви? Спросите Федьку Тарапаку».

Федя ее не сразу узнал, а узнав, улыбнулся, подошел и стал рядом.

— Молишься?—тихо спросил он.

Нюра пожала плечами. Он понял, что вопрос вышел не совсем удачным. Смутился, поднял глаза к потолку. Немного спустя снова заговорил:

— Что тебя не видать?

— А тебе зачем?

— Так... Просто...

Нюра скрыла улыбку.

— Тебя тоже не видать.

Стоявшая рядом старуха укоризненно погрозила пальцем, и они умолкли. Но Феде было скучно молчать. Осторожно, чтобы никто не услышал, он опять сказал:

— А на Мишку я до сих пор злой. В классе не разговариваем.

Нюра сделала вид, что не слышит. Он подождал и, улучив минуту, шепнул ей на ухо:

— Давай выйдем из церкви.

Нюра отрицательно покачала головой. Ей совсем не улыбалось выходить с Федей. «Вот пристал»,—подумала она и, подавшись немного в сторону, притворилась усердно молящейся. Потом незаметно продвинулась вперед и постепенно затерялась в толпе. «Да где же Даша? — встревожилась она и стала оглядываться по сторонам.—Неужели не пришла?». Вдруг ее кто-то тронул за руку, она оглянулась: Даша стояла возле.

— Пойдем,—показала она глазами на дверь. Нюра молча кивнула, и они вышли из церкви.

Туман рассеялся, но на улице стало еще темней, только в стороне от площади, в здании станичного правления, светились два окна да возле лавки Мозгалева тускло мерцал покосившийся керосиновый фонарь.

Они обогнули церковь и утонули во мраке черных безлюдных улиц. Шли быстро, изредка переговаривались. Нюра сказала:

— Ко мне в церкви Федька прицепился.

— Он хлопец ничего... Теперь уже не так за кадетов стоит. Они у его батьки коня забрали, так он на них обижается.

— А Оля зачем в станицу вернулась?

— Дело есть.

— Да ты объясни.

— Сейчас узнаешь...

Добравшись до двора бабки Акимовны, они внимательно посмотрели вокруг. Нигде ни огонька—ни на земле, ни в небе. Бесшумно перелезли через плетень. Даша взяла Нюру за руку и повела за собой. Вскоре они очутились в темном сарае.

Нюра сказала:

— Ты как колдунья какая.

— Я и есть колдунья,—тихо засмеялась Даша,—вот заворожу тебя сейчас и сделаю курицей.

Послышались чьи-то шаги.

— Олька!—невольно вскрикнула Нюра и бросилась к дверям.

Подруги обнялись, долго всматривались друг в друга. Потом рассмеялись обе.

— Вот обрадовались! Не шумите!—ласково остановила их Даша,—давайте лучше сядем.—И, опустившись на связки сухого камыша, заторопила Олю:

— Говори, а то надо пораньше домой вернуться. Маме опять плохо.

Оля заговорила не сразу. Она, как и Даша, опустилась на камыш, подождала, пока усядется Нюра, и, придвинувшись к ней, начала:

— Слушай: и мой отец, и твой, и дашин у красных... Степа—сирота, он сам красный...

— А чего же он не пришел?—вдруг вспомнила Даша.—Может, еще придет...

Оля обратилась к Нюре-.

— Нам сейчас плохо здесь всем. Дашину мать избили, многих избили... И казнили многих. А над тобой в школе девочки смеются, издеваются. Я ведь знаю, мне Даша все сказала. Видишь, Нюра, а ты меня раньше не слушалась. Говорила тебе— не дружи с Лелькой. Она над твоими башмаками, платьями всегда смеялась, а ты, дурочка, и не видела...

— Так что? Ты меня теперь попрекать начнешь? Для того и позвала сюда? — заволновалась Нюра и встала.—Сама знаю... Что тебе от меня надо?

— А ты не обижайся. Я тебя вовсе не попрекаю. Так, к слову пришлось...

Даша покачала головой:

— Ох, и горячка! Чего вскочила?

Нюра продолжала стоять. Даша тревожно посмотрела на нее, взяла ее за руку и усадила на место.

— Жила я в городе у родственников Акимовны,—продолжала Оля.—Не знаю, что и рассказать тебе... Там, в городе, такое делается! Что ни ночь, то выводят людей на Кубань и рубят над кручей... Есть там, в городе, внучка Акимовны Таня. Молоденькая, лет семнадцать ей. Такая хорошая. Она меня познакомила с хлопцами, с девчатами... Знаешь, кто они?

- Ну?

— Нюрка, только смотри: что я буду тебе говорить—ты никому не болтай.

— Она не скажет,—уверенно ответила за нее Даша.—Говори все.

— Эти хлопцы и девчата... Они... комсомольцы. Поняла?

— Поняла. Дальше!—не терпелось Нюре.

— Ну, так вот... Я теперь так рада, так рада! И не страшно мне вот даже столечко,—она показала кончик пальца.—Как рассказали они мне про то, про другое, да как походила я с ними... Ночью раз целую кошолку наганов несла... ей-богу, девочки, иду прямо по главной улице, кругом фонари горят, офицеры туда-сюда ходят, а мне хоть бы капельку страшно было. Только одно и думаю: как бы не узнали, как бы мои наганы не пропали! Потом сама удивлялась: отчего не страшно? Если бы я еще была храбрая, а то я совсем не храбрая. Ночью лежу, где-нибудь стукнет, а я уже вскакиваю. А здесь, ну прямо удивительно, как я не боялась...

«Может быть, и я не побоялась бы,—задумалась Нюра.—Не знаю...»

— Ну, вот, слушай,—еще тише заговорила Оля,—познакомилась я с теми комсомольцами. Таня—она тоже комсомолка. Как начнет рассказывать, так глаза у ней делаются ясные-ясные. Я раз спросила: «Отчего у тебя такие глаза?», а она говорит: «Не знаю. Какие такие глаза?» Ну, ей не видно какие глаза, а я вижу. Я б теперь сроду не бросила комсомол. Мне и папу жалко, и всех жалко. Папа мой все время на фронте был, с белыми дрался, его ранили.

Нюра внимательно слушала и, когда Оля умолкла, спросила: — Вот это ты мне и хотела сказать? Затем и звала?

— Да. И еще я хотела спросить тебя_: хочешь быть с нами?

Нюра посмотрела на Дашу. Та смутилась и в свою очередь 'спросила:

— Ну как, Нюра? Будешь?

— А ты как? — снова вспыхнула Нюра. — Думаешь — я дурочка, ничего не вижу? Думаешь, не понимаю, что вы с Олей заодно? Зачем вы от меня скрывали? Ты ж тоже комсомолка. Что я, не вижу? И Степа, наверное, тоже. Не могла мне сразу сказать... Вам люди набрехали, что я Рыбальчиху выдала, так вы мне теперь не верите. Да? Не верите?

Она быстро пошла к дверям. Даша вскочила, преградила ей дорогу и в первый раз за всю их дружбу сказала повелительно:

— Сумасшедшая! Совсем рехнулась! Если б не верили, не говорили бы тебе всё.

Нюра остановилась.

— Ничего вы не понимаете. Ничего не знаете...

И вдруг горячо:

— Вы думаете, мне как? Хорошо? Сама не знаю, куда деваться. Мне как в школу теперь ходить, так лучше бы я умерла. А мама ничего не понимает. Ей говори, не говори — один толк. То ругается, то плачет... Комсомолкой быть? Как же я буду? Меня вон в школе заставили раненым офицерам кисеты шить А не шей — что будет? Либо меня мать со света сживет, либо ее шомполами бить станут. Я шью, а сама думаю: что ж я делаю? Может, те офицера уже давно моего батьку казнили. Плакать мне хочется, я не плачу, сама себе говорю; «Не плачь, не плачь, лучше смейся, чтоб никто ничего не знал». Заплачь — одна Лелька три дня издеваться будет. Видите как? А вы меня в комсомол... А потом тоже вспомните: «Белым кисеты шила».

Нюра хотела еще что-то сказать, но раздались чьи-то шаги, и она умолкла.

— Степа! — обрадовалась Даша.

В сарай тихо вошел высокий парень в потертом и тщательно залатанном кожушке, в серой солдатской шапке. Всматриваясь в сидящих в темноте девочек, он поздоровался с ними, остановился у дверей и стал внимательно прислушиваться.

Оля продолжала свой разговор с Нюрой:

— Ты говоришь — кисет. Ну что ж... Это, конечно... Но мы же знаем, что ты не по своей воле.

— Ясно, — ухватилась за эту мысль Даша. — Чего ты, Нюра, в самом деле? Ты говори: согласна или не согласна?

— Я и сразу была согласна, — неохотно ответила Нюра, — только ничего я не знаю... Что ж мне теперь делать? Ну, буду я комсомолкой, буду с вами. Но ведь я же и так с вами. А потом что? Опять кисеты шить? — уже с досадой сказала она. — Вы ж объясните, что ж вы теперь сами делаете?

— А мы еще только сговариваемся, — боясь выдать свою радость, осторожно ответила Даша. — Мы еще сами ничего не знаем. Что нам скажут, то и будем делать. Может, куда пошлют, может, где оружие надо спрятать. Вон Оля рассказывала, что в городе такие хлопцы! Кто к красным прорвался, те на фронте.

— Да, — все еще прислушиваясь к чему-то, тихо сказал Степа, — только прорваться туда трудно...

— А девчата? — спросила Нюра.

— Есть и девчата.

—С винтовками?

- Да.

— Может, и правда, — задумалась Нюра. — А еще что?

— Еще? Вот Таня сказала мне: «Уезжай в свою станицу, собери самых-самых надежных хлопцев и девчат, таких, что против белых, что жизни своей не пожалеют. А работа найдется...» Мне здесь еще к одному человеку сходить надо. Тоже городской. Я уже с ним раз видалась, да только не успела все спросить. Может, завтра опять пойду к нему.

— К кому? — спросила Нюра.

— Этого сказать нельзя.

— Значит, опять не верите мне?

— Заладила свое. А ты не спрашивай. Так принято у комсомольцев.

Где-то поблизости залаяли собаки. Степа опять встрепенулся. Оля заметила его волнение.

— Что ты все слушаешь? — тревожно спросила она.

— Тсс... Не шуми...

Он еще постоял и стал рассказывать:

— Сейчас, один человек чуть не пропал. Иду сюда к вам мимо кладбища. Темно. И вот слышу шаги. Место глухое. Я остановился. Вдруг шум, крик, а потом с винтовки кто-то раз-раз! И побежали. Я тогда через забор да за могилки, в самую темь забрался и притаился. Опять кто-то бахнул с винтовки. Слышу, кричат: «.Обходи! Обходи с той стороны! Держи его! Лови!» Я догадался, что человека казнить вели, а он вырвался и убежал. Слышу—ходят кругом, ищут, ругаются, сернички зажигают. То ко мне ближе, то от меня дальше. Я лег, не дышу. Жуть берет. Потом стало тише, ушли... Что, думаю, делать? Вылезать или не вылезать? Подождал еще. Тихо... Я поднялся. Только хотел идти, вдруг слышу,—стонет кто-то да совсем близко. Я аж сел. Слушаю... Опять стонет. Я — к нему. Он замолчал, подумал, что я из тех, кто его ловит. Я еще ближе к нему подкрался, а он от меня, от меня, а сам вот-вот упадет. Раненый. Схватится за дерево, постоит и ковыляет дальше. Я шепчу: «Не беги, не беги, я не кадет. Не беги, пропадешь». Он остановился. Глянул я, а это...

— Кто же? — невольно вырвалось у девочек.

Степа молчал.

— Да не бойся. Нюрка ж теперь наша, — сказала Даша.

Степа еще помедлил. Потом присел и продолжал:

— Только смотрите, девчата, чтоб никому ничего! Понимаете? По-комсомольски. То был Илья Гаркуша, что еще весной с фронта пришел раненый. Помните? Когда наши отступали, он в тифу лежал. Вылечился. Его не трогали, а недавно взяли и посадили. Он хотел бежать из тюрьмы, а его поймали и приговорили к казни... Я его под руку взял, и мы пошли, а куда идти — сами не знаем. Гадали, гадали, путались, путались, да и пришли в одно место. А куда пришли — про то спрашивать не надо.

Он поднялся и стал бродить по сараю. В самом темном углу остановился, пошарил там что-то и позвал_:

— А ну, идите сюда, девчата.

Те обступили его.

— Вот тут бы в стене дыру сделать, — сказал он. — Будет лазейка прямо на огород. Если нас кто-нибудь здесь захватит, мы — раз! и до свиданья. Ищи ветра в степи. Отверстие пробить, камышом прикрыть... Как думаете? И вот что надо сделать... Гаркуша хоть и спрятался, а кто его знает, что дальше будет. Надо его так укрыть, чтобы никто не нашел. И рану ею лечить надо. Сейчас, правда, мы ничего не выдумаем, а завтра я кой-что порасспрошу у людей, опять соберемся здесь и будем знать, как и что. Завтра приходите, девчата, сюда. Только ты, Нюрка, гляди теперь в оба. Ты теперь у нас, знаешь, кто? — Он лукаво посмотрел на нее и, склонившись к уху, прошептал: — Ком-со-мол-ка...

— Нy тебя! — смутилась Нюра и отвернулась.

Степа подошел к дверям, распахнул их и вдруг удивленно Крикнул:

— Глядите!

Все подбежали к нему.

Легкие белые хлопья бесшумно и обильно падали на землю, на плетень, на черные ветви акаций.

— Зима! — обрадовалась Нюра. Она выскочила во двор, схватила горсть снега, бросила им в Степу. — Вот тебе!

Через час, когда они, распрощавшись с Олей, шли домой, Степа говорил:

— Эге, на снегу нас теперь здорово видно.

Но скрыться было некуда. И долго еще маячили три темных фигуры по забеленной снегом станичной улице.

XXXIV

Снег пролежал недолго. К утру подул южный ветер, и вскоре белые чистые улицы вновь превратились в темное вязкое месиво.

Выбирая места посуше, Федя Тарапака шел домой из гимназии. Сегодня у него опять была стычка с Мишкой Садыло. Всю перемену Мишка донимал его, доказывая, что он плохой казак, Не умеет сидеть в седле, что заставь его драться с красными, он на коне никого не догонит, а из винтовки не попадет в человека. Федя понимал, что Мишка нарочно хочет раздразнить его, и поэтому старался быть поспокойней, но, когда вмешались одноклассники и кто-то, поддерживая Мишку, сказал, что Федя сидит на коне, «як трясогузка на веточке», он не вытерпел и загорячился. Слово за слово, и началась перепалка.

— А ты тоже... казак! — усмехнулся Федя, — да тебя и на коня-то не иначе, как мамка сажает.

Тогда Мишка стал донимать его иначе. Он знал его больное место и сказал:

— Кто б говорил, а ты бы молчал. Ты и коня-то хорошего никогда не видал. Вот у моего батьки кони, так кони. Сколько у нас казаков перебывало, все завидуют. За нашего гнедого, знаешь, сколько грошей дают?

— Да я мою Ласточку за твоих трех гнедых не сменяю. Что ты понимаешь? На скачках кто ее обогнал? Никто. Отец сказал—пусть землю, пусть хату, пусть всю скотину заберут, а Ласточку он никому не отдаст.

— Отдаст, заставят, — подливал Мишка масла в огонь. Он знал, что одного коня у фединого отца уже забрали, что Федя три дня ходил сам не свой. — Что ж, ты для нашей кавалерии и коня пожалеешь? Может, для красных его выхаживаешь?

— Иди ты к чорту! — обозлился Федя. — А ты много коней отдал? У твоего батьки, небось, ничего не тронут. Знаю я, почему у вас не трогают...

Возвращался домой он разгоряченный спором.

Навстречу показалась конница. Казаки ехали вдоль улицы по четыре в ряд. У темной огромной лужи они разделились по двое и пустили коней под плетнями и заборами. Кони шли шагом, месили грязь.

Добравшись до своей калитки, Федя остановился. Ему было интересно посмотреть на казаков. Вскоре мимо проехал офицер — чернобородый, забрызганный грязью, осунувшийся и угрюмый. Казаки с белыми повязками на папахах ехали тоже хмурые, злобно и недоверчиво поглядывая по сторонам. Один из них, широкоплечий и грузный, с нашивками на погонах, задержал коня у калитки и, подняв высоко плеть, неожиданно крикнул на Федю:

— Чего рот разинул, ворона?

Ехавшие позади захохотали. Федя невольно подался назад,

«Вот еще! — с обидой подумал он. — Кричит, как на большевика. Не видит, что я сам казак... Пьяный, что ли?»

Пошел в хату и рассказал отцу.

— Свои, станичники, или чужие? — спросил отец. — Начнут опять по дворам коней шарить...

Он быстро встал, накинул на себя кожух и вышел. Вскоре вернулся и принялся озабоченно искать что-то в шкафчике.

— Где тут была банка с мазью? — раздраженно крикнул он. — Никогда ничего не найдешь!

Федя насторожился. Отец, обычно добродушный, только тогда подымал шум, когда что-нибудь угрожало его любимой Ласточке. Но тогда не меньше начинал волноваться и Федя.

— А что? Что с конем? — он испуганно вскочил.

Отец не ответил. Найдя нужную баночку, снова поспешил в конюшню. Федя побежал за ним. Ничего особенного с конем не случилось, он немного содрал себе на ноге кожу. Вздыхая, отец тщательно обмыл ранку, смазал ее мазью и, встав, ласково погладил коня. Федя тоже не отходил от Ласточки, расправил ей чолку и похлопывал по отливавшей атласом шее.

— Довольно уже! — отец отстранил его. — Не наскучай коню. Что ты к нему, как репей, пристал?

— А сами? Сами хуже репья липнете. Честное слово! Идите уж в хату, без вас справлюсь.

Он знал, что наступила минута, когда отцу можно говорить все и даже грубить. Ухаживая за Ласточкой, отец всегда становился необычайно добрым. «Как малое дитя», — думал тогда о нем Федя. Но сегодня отец был не в духе. Он не на шутку рассердился и крикнул:

— Вот как дам тебе по потылице! Веди коня за сарай да привяжи его там к дереву. Понял? Да чтоб никто не видал!

Федя оторопел. Смущенно посмотрел на отца, хотел что-то ему ответить, но не нашелся и, надувшись, принялся отвязывать Ласточку. В это время раздался стук в калитку и кто-то позвал:

— Хозяин!

Они невольно переглянулись. Отец сказал тихо:

— Пойди, посмотри. Кого там еще принесло? — И, взяв из руки Феди повод, он отвел коня в самый темный угол конюшни.

Федя пошел к калитке, открыл ее. Перед ним стоял уже знакомый ему офицер. Теперь он мог разглядеть его лучше. Офицер был давно не брит, черной щетиной заросли его скуластые щеки. На лбу краснел косой свежий шрам — ясный след сабельного удара. Маленькие колючие глаза холодно смотрели из-под хмурых бровей.

— Здесь живет Игнат Тарапака?

— Здесь.

— Зови его сюда.

Он спокойно вошел во двор. Его сопровождал казак.

Федя позвал отца.

— Здорово, Игнат, — офицер кивнул головой.—Не узнаешь? Игнат терялся в догадках, как отнестись к пришедшему.

— Матвей Иванович Юрченко? — неуверенно сказал он.

— Я самый!

— Здравствуйте, — поклонился Игнат.

Он не знал, подаст или не подаст ему офицер руку, но на всякий случай обтер свою руку о полу кожуха. Офицер руки не подал, поправил на голове папаху и спросил:

— Ну, как живешь тут?

— Ничего...

Игнат недоумевал, как ему отнестись к пришедшему: то ли как к гостю, то ли как к случайно заглянувшему к нему человеку. Желая, однако, оставаться хорошим хозяином, он указал на дверь хаты и пригласил:

— Зайдите. Будьте гостем.

— Гостевать будем после, — устало ответил Юрченко, — не до того теперь. Ты мне лучше скажи, как тут у вас в станице? Мы вот кровь проливаем, а вы только и знаете, что митингуете.

Игнат снова посмотрел на нежданного гостя. «Что ему надо?» — насторожился он и ответил:

— Да мы что... Мы ничего...

— Вот я и вижу, что ничего, — Юрченко откинул полу черкески и полез в карман за портсигаром. — Все вы здесь за чужой спиной благодушествуете. Почему не на фронте?

Игнат развел руками.

— Отслужил уже.

— Отслужил. А сам, по своей воле, пойти не мог?

— Пошел бы, да видите, — он показал вокруг себя, — хозяйство. На кого его бросить? Жинка хворает, а этот, — он кивнул в сторону Феди, — учится, подрастает...

— Всегда у вас отговорки. Ну, ладно, вот что: пока будет сотня стоять в станице, возьмешь себе трех казаков. Только гляди, чтобы и люди, и кони были сыты.

И, не ожидая ответа, он приказал сопровождавшему его: — Запиши!

«Вон в чем дело», — облегченно вздохнул Игнат.

— Слушаюсь, ваше благородие, — повеселев, сказал он. — Пусть живут у меня казаки. Хоть я и небогатый, а мне не жалко. Только пусть аккуратно живут, не шкодят.

И он снова пригласил Юрченко в хату. Там сказал жене:

— Вот гость у нас. Угощай.

Жена спокойно, с достоинством поклонилась Юрченко и принялась хлопотать по хозяйству, а тот, не снимая своей темно-рыжей папахи, сел за стол с таким видом, точно делал хозяину великое одолжение. Вскоре появились яичница, хлеб, вино и сало с нежной розовой прорезью. Хозяин гостеприимно потчевал гостя. Тот ел молча, сосредоточенно и пил не стесняясь. Выпил и хозяин. Мало-помалу разговорились. Юрченко рассказывал о фронте, о трениях между казаками и добровольческой армией, и все его рассказы были полны жгучей ненависти к большевикам. Подвыпив, он снова стал укорять Игната за то, что тот сидит дома, не воюет с красными. Игнат всячески оправдывался, но отвечал осторожно и пытался перевести разговор на другие темы. Он все еще не мог забыть нанесенной ему обиды и, вынув из кармана сложенную вчетверо бумажку, сказал насмешливо:

— Вот! Сам полковник расписался синим карандашом.

Это была расписка, выданная ему проходящим через станицу отрядом добровольческой армии о реквизиции у него коня.

— Что с ней делать? —сердито спросил Игнат. — Чи выкинуть? Чи в рамочку завести на память?

Юрченко поднял на него слегка посоловевшие глаза и протянул руку за распиской. Игнат не дал ее, объяснил на словах, в чем дело:

— Пришли, забрали коня, вот и всё. Теперь мне, видно, вместо коняки придется эту бумажку запрягать в фуру. Сила! — захохотал он.

— Брось, брось, не распускай слюни, — подливая себе вина, ответил Юрченко. — Тебе жалко для армии коня? Другие ж дают.

— А кто ж дает? — Игнат вскочил.

— Как кто? Вот Иван Макарович Садыло дал кобылу.

— Иван Макарович? Смеетесь, ваше благородие. Да у него ж коней, знаете, сколько! И хоть бы путевого дал, а то последнюю клячу. Такую б и я не пожалел. Пожалуйста, берите.

— Ничего, ничего, не умрешь, — перешел на дружелюбный тон Юрченко. — Давай-ка еще вина. А потом помни: раз одного коня взяли, больше уже не возьмут. У других будут брать. А не брать нельзя, казакам на фронте кони нужны.

— Это верно, — согласился Игнат. — Казаку без коня невозможно. Но вы, извиняюсь, тоже говорите как-то не так. Вы объясните: почему у тех не берут, что по десять-двенадцать коней имеют? Вот здесь недалеко хутор есть, и живет на том хуторе дед Карпо, «дед-горобец», так его казаки зовут. У него косяками кони ходят, а к нему, небось, никто не сунется. Почему это так?

— Ох, и скучный ты казак, — вздохнул Юрченко. — Позвал в гости, а сам тоску наводишь. Сказал тебе: раз коня взяли» другого уже не возьмут.

— Ей-богу?

— Ну, да. И приказ такой есть.

— Нет, вы правду говорите? — Он налил и себе и гостю по стакану вина. — Бывайте здоровы!

Хмель слегка ударил Игнату в голову. Оглянувшись и увидев сидевшего в углу Федю, он подмигнул ему и спросил:

— Ну как, казак? Как дела?

И пояснил гостю:

— Вот растет хлопец, а подрастет — тоже надо на службу справлять. А что казаку прежде всего требуется? Конь! Чтобы конь был наславу. Верно, Федька? Плохого ж коня я тебе не дам? Не буду ж срамиться?

Он испытующе посмотрел на гостя и опять спросил:

— Значит, если одного коня взяли, больше не возьмут? Это правильно. А иначе что же оно было бы? А?

И вдруг, размякнув, он не выдержал:

— Я вижу, что вы, ваше благородие, не то, что те... Они пришли, нашумели, жинку напугали... Я вам скажу: как увидел я вас, так сердце у меня и упало_: ну, думаю, хорошего не жди, а сейчас разумею, что оно не так... Дозвольте, я вам еще стаканчик налью. Пейте.

Отворилась дверь, и в хату вошел казак. Он снял папаху, покосился на стол, потом чинно перекрестился и доложил, что вот-вот прибудут люди на постой, спросил, где разместить их. Игнат налил стакан вина, взял его и повернулся к Юрченко.

— Разрешите казачка угостить?

— После! — сухо ответил тот.

Игнат сконфуженно поставил стакан на стол, слегка развел руками и, сокрушенно глядя на казака, сказал:

— Извиняйте.

Наступило молчание. Тогда Игнат накинул на плечи кожух и, кивнув казаку, пошел с ним во двор. Поднялся и Юрченко.

Федя вышел вслед за ними.

Когда Игнат справился со своими делами, Юрченко пожелал сам посмотреть конюшню. Войдя в нее, он как старый и опытный кавалерист сразу заметил, что в углу стоит красивая, стройная лошадь. Заинтересовался.

— А ну, что за конь? — позвал он Игната.

— Так... Конь, как конь, — нехотя ответил тот.

— Покажи.

— Да что ж его смотреть?

— Жалко, что ли? Я не сглажу.

— Да не жалко, а никакой диковины тут нет...

Но волей-неволей Игнату пришлось вывести Ласточку. Юрченко внимательно оглядел ее и, достав папиросу, стал быстро и нервно курить. Потом швырнул окурок, сделал равнодушное лицо и сказал небрежно:

— Конь ничего себе... Не особенный...

Игнат промолчал, но в душе ему стало обидно. «Понимаешь ты много!» —подумал он. А Юрченко снова:

— Ноги неважные.

— Ноги? — Игнат посмотрел на гостя и уже не мог скрыть презрительной улыбки. Гость заметил это, но вида не подал и так же спокойно продолжал:

— В полку таких коней, браток мой, сотни.

Тогда Игната вдруг прорвало.

— Таких? — раздраженно переспросил он. — Пойдите, поищите таких. — Он с досадой схватил коня за уздечку и повел в конюшню.

Юрченко рассмеялся, и глаза его стали еще более колючими.

— Погоди, — остановил он Игната, — что ж ты обижаешься?

Игнат молчал. Юрченко снова достал папиросу. Зажигая ее, рассыпал спички. Плюнул досадливо и, изменив тон, сказал:

— Вот что: давай поговорим...

Игнат заметил, что гость волнуется. Насторожился.

— Слушай, — глядя в землю, заговорил Юрченко. — Ты понимаешь, что реквизировать у тебя коня я, конечно, не собираюсь. Говори — понимаешь или нет? — он поднял голову и строго посмотрел на Игната.

— Ну? — в свою очередь спросил Игнат.

— А поменять твою Ласточку на моего Султана я не прочь.

— Да он у вас хромой, — неожиданно вмешался в разговор Федя. — Передняя нога... Я ж видал.

Юрченко оглянулся на него и, скрывая смущение, сказал:

— А, по-твоему, офицер так и должен на трехногом коне ездить?

И снова Игнату:

— Большевики ранили... Возьмешь, вылечишь. Только и всего дела... Не хуже твоего коня мой Султан будет.

Игнат с удивлением смотрел на офицера. Потом пожал плечами, а тем временем Федя уже схватил уздечку и потянул к себе коня. Юрченко взял его за руку.

— Аты, молокосос, не встревай, без тебя обойдется, — сказал он и, повернувшись к сопровождавшему его казаку, приказал:

— Приведи сюда Султана.

— Да что вы! Ваше благородие! — уже испуганно заговорил Игнат. — Вы это бросьте.

— Ну, ну, не волнуйся. Понимать должен, — сухо ответил Юрченко.

Игнат вдруг почувствовал, что к вискам приливает кровь. Он нервно поправил на себе пояс и сказал строго:

— Вы, ваше благородие, не балуйтесь. Пустите коня.

— Спокойно, спокойно, — Юрченко насупил брови. — Ты все-таки помни, с кем говоришь. Стань смирно! — вдруг начальнически крикнул он.

Игнат по укоренившейся военной привычке опустил было руки, но решимость, вспыхнувшая в нем, не угасла. Он еще ближе шагнул к Юрченко и, взявшись за уздечку, которую тот все еше держал в руках, повторил:

— Пустите. Я вам говорю — пустите, ваше благородие. Все равно коня я не дам. Что же это? Грабеж?

Юрченко отступил шаг назад.

— Не отдашь? Не променяешь?

— Не могу, ваше благородие, — снова, сдерживая себя, тихо произнес Игнат. — Ну, вот, не могу. Ей-богу не могу! Лучше не пытайте меня. Вот убейте — не дам.

Юрченко медленно расстегнул кобуру. Игнат крикнул:

— Угрожаете? Ну, стреляйте. Что ж вы не стреляете?

Федя бросился к отцу.

— Батя! — задыхаясь, заговорил он, — не давайте коня! Не давайте!

И, взяв из рук отца уздечку, он снова потянул Ласточку в конюшню. Юрченко не препятствовал. Застегнув кобуру, он оглянулся на калитку. Посланный не возвращался.

Игнат не спускал с Юрченко глаз.

— Ваше благородие, — наконец, тихо сказал он, — я вас прошу — уйдите. Не грешите. Лучше возьмите серники, запалите мою хату, а коня не дам.

— Дурак! — коротко отрезал Юрченко. — Я не бандит, чтобы хаты палить. За такие слова я, знаешь, что могу тебе сделать? А вот теперь я вижу, кто ты такой. Большевикам коня бережешь? — взвизгнул он. — Сам, небось, большевик?

— Не большевик я. Ошибаетесь. А коня не дам.

— Не дашь?

Игнат угрюмо молчал. Когда же конь перешагнул порог конюшни, он решительно стал в дверях. Юрченко ухмыльнулся.

— Винтовки тебе еще не хватает, — насмешливо бросил он.— Часовой... — И опять посмотрел на калитку.

Потом стал нетерпеливо ходить взад-вперед.

— Батя! — тихо позвал Игната из конюшни Федя и показал глазами на лежавший невдалеке топор. Игнат отрицательно покачал головой, но сам невольно шагнул в ту сторону.

В калитку вошли два казака, один из них вел под уздцы Султана. Юрченко встрепенулся.

— Ну, — крикнул он, — или бери Султана или совсем ничего не получишь, — и приказал казакам забрать Ласточку.

Не помня себя, Федя схватил топор и, выскочив из сарая, бросился на грабителей. Его мигом обезоружили. Игнат кинулся закрывать конюшню, его оттолкнули, завязалась борьба, но силы были неравны. Игнат вырвал было у одного казака винтовку, но тут прибежали еще казаки, повалили его и стали бить. Выскочила из хаты федина мать, кричала, плакала, но ничто не помогло. Ласточку увели. Увели и Султана.

Игнат, как был без шапки, так и побежал к атаману. Задыхаясь, рассказал ему все. Атаман внимательно выслушал его, потер переносицу.

— Что ж я могу сделать? Я — власть гражданская, а они — военная.

XXXV

Слухи о том, что красные уже близко, не подтвердились. Леля снова подняла голову, оживилась и на радостях даже как-то сказала Нюре:

— Ты все дуешься. Знаешь, а я на тебя уже не сержусь.

«Вот нахалка», — подумала Нюра, и ей захотелось ответить грубо, резко, но, вспомнив совет Степы, она все же сдержалась. Степа еще недавно сказал и ей, и Даше, и Оле: «Сгоряча можно и сболтнуть чего не надо. Держите, девчата, язык за зубами, чтобы никто ничего не узнал про комсомол».

— Все такая же, — продолжала Леля, — другая на твоем месте уже давно бы одумалась.

Нюра перелистывала книгу.

— Воображаешь, что тебе поверили, — все больше раздражалась Леля. — Кисет утюгом прожгла... Небось, для красных бы не прожгла. Хитришь.

Нюра еще ниже опустила голову, сделала вид, что углубилась в чтение.

— Сожгла, так другой вышей. Почему не вышиваешь?

— Я вышиваю, — сдерживая себя, ответила Нюра.—Уже половину вышила. Ниток нет. Достану и окончу. Не твоя забота.

— Посмотрим, посмотрим... — Леля повернулась и пошла.

За последние дни Нюра уже не чувствовала себя одинокой. Стало как-то отраднее жить на свете. Даже узнав, что красные еще далеко, она не пала духом.

Вчера, снова собравшись у Оли, комсомольцы долго и горячо шептались. Нюра не сводила глаз со Степы и думала; «Вот какой он, оказывается!» Ей нравилась его смелость. Он знал, где скрывается Гаркуша, и, пробираясь к нему по ночам, не раз рисковал попасть в руки казакам. С тех пор как пронеслись слухи о приближении красных, Юрченко приказал зорче охранять станицу. Часто во главе патруля он выезжал сам на фединой Ласточке.

А теперь вот и ей, Нюре, комсомольцы поручили одно дело. Правда, дело это было неопасное, но она все же волновалась. Ведь это было первое поручение. Она теперь только и думала о том, как бы не уронить себя в глазах Степы и Оли. Дашу она как-то меньше стеснялась, меньше считалась с ней. Наверное, потому, что была к ней ближе.

Ей поручили переговорить с Галей. Решено было вовлечь и ее в комсомол. Знали, что галин отец тоже ушел с красными, и поэтому были уверены, что она согласится. Нюра когда-то сидела с ней на одной парте, и они дружили.

«А вдруг не захочет? — забеспокоилась Нюра, — а вдруг побоится? Олька скажет: — эх ты, не могла уговорить... Еще посмотрю, кого они уговорят...»

Вспомнила, как впервые Оля с Дашей открылись ей. и снова почувствовала еще не совсем остывшую обиду. «Не сразу ведь сказали, исподволь... Верили, а не совсем... Может, и сейчас еще не всё говорят мне, остерегаются...»

Потому-то и хотелось во что бы то ни стало выполнить поручение, доказать, что и она может делать все, что надо. Вот указал бы ей Степа, где скрывается Гаркуша, и она бы не хуже его ночью одна пошла. Вог и узнали бы, можно на нее положиться или нельзя. Скакала же она однажды в глухую ночь через степь на неоседланной лошади, чтобы предупредить отца. Это пострашней было... И вдруг всплыло в памяти: а вот на поезде в город уехать так и не решилась...

«Ничего подобного! — с досадой сказала она себе. — Захотела бы и уехала. Олька же ехала...»

Но ее мысли перебил звонок. Начался урок. А после занятий она решительно отправилась к Гале. Застала ее во дворе. Та обрадовалась, но тут же сказала с укором:

— Что ж ты ни разу не пришла?

— А ты?

— Я — другое дело. К тебе разве можно придти? Твоя тетка и на порог не пустит. Ну, заходи.

— А дома кто есть?

— Никого. Мама сейчас вернется.

Они вошли. Нюра и раньше когда-то бывала у Гали, помнила скромное убранство ее хаты. Справа в углу стояла большая печь, в другом углу, под образами, — скамья и стол, между окон, в простенке, — тоже маленький столик, который особенно ей запомнился. На нем всегда была аккуратно выглаженная скатерка с красной вышивкой по кайме, а сверху стояла новенькая швейная машина — радость и гордость Гали. Сколько было разговоров об этой машине в классе! Галю тогда даже прозвали невестой. Смеялись: «Невеста с приданым!» Она знала, что у тех подруг, кто побогаче, швейная машина — не диковинка, делала вид, что и ее она нисколько не поражает, а сама не могла нарадоваться. Дома только и знала, что обтирала чистой полотняной тряпочкой никелированный ободок колеса да сдувала пыль с гладкой полированной доски, а уж батьке за подарок не знала чем и угодить. Думала, думала, побежала в степь, нарвала мяты и обсыпала этой мятой ему кровать и даже в кисет с табаком положила перетертые душистые листочки.

А сейчас Нюра и не узнала хаты. Ни столика, ни машины, ни скрыни, что стояла в углу, даже скамьи не было. Миски лежали на подоконниках, а скамью заменял покрытый рядном небольшой кособокий ящик. Лишь иконы уцелели.

— Садись, — Галя указала на ящик и, сбросив с себя кожух, повесила его на гвоздь у дверей.

И тут только Нюра заметила, что и кожух-то на Гале был не ее, а матери. Невольно посмотрела на галины ноги. Обута она была в большие мужские сапоги.

Нюра покосилась на ящик, но не села на него. «А на что Галя сядет? — подумала она и встревожилась: — А на чем же спят?» Заглянула в другую горницу, увидела на полу разостланное рядно, какой-то узелок и розовую ситцевую подушечку.

— Видишь? — спросила Галя.

— Вижу...

Но стоя разговаривать все же было неудобно. Нюра присела на край ящика, рядом усадила Галю. Вдвоем было тесно, и они прижались друг к другу.

— Ну, как в школе? — тихо спросила Галя.

— А что тебе школа? — сейчас же насторожилась Нюра, покраснела и вскочила,—Знаю, почему про школу спрашиваешь. Тебя обратно не взяли, а меня взяли. Про это? Да?

Галя не ожидала, что ее вопрос так заденет подругу, и сказала спокойно:

— Нет, не про это. Я так спросила... Знаю, что ты не за кадетов.

— Откуда знаешь? — Нюра испытующе посмотрела на нее.

— Знаю. И где батька твой, знаю, — все так же спокойно говорила Галя, и ее лицо показалось Нюре совсем другим, совсем не таким, каким она его обычно помнила. Галя всегда улыбалась, ее звонкий смех то и дело слышался в классе, и со щек ее не сходили ямочки. Эти ямочки Нюре особенно нравились. И глаза у Гали всегда были смеющиеся. Сама хохотушка, веселила она других, всегда придумывала что-нибудь остроумное. Находчивая, бойкая, наблюдательная, первой обычно подмечала она смешные стороны у подруг, у учительницы, у прохожих, ловко передразнивала каждого, но все это делала незлобно. За это и любили ее подруги. А сейчас сидела она скучная, тусклая.

Нюра снова села рядом и чуть ли не со слезами сказала:

— Ну, клянусь тебе, — я ничего не знала, а кабы знала...

— Да ты что дрожишь? — испугалась Галя. — Я ж тебя не корю. И мама моя знает, что ты не виновата. Это Лелька, дрянь, да Симочка про тебя разболтали. А я ведь и сразу не поверила.

— Сразу? —обрадовалась Нюра и обняла подругу. — Галя, ты правду говоришь? Ты, может, только меня утешаешь, а сама думаешь... Ну, ладно. А я к тёбе, знаешь, зачем? Я тебе скажу что-то. Я уже уходить хотела, думала: «Раз попрекаешь меня за школу, так что ж мне и говорить с тобой?» А теперь скажу.

— А машина моя, знаешь, где? — спросила Галя.

— Где?

— Недавно только узнала. Как забрали у нас всё, стали с аукциона продавать, а машину спрятали. А потом тихонько, ночью и отнесли ее. Ты не поверишь, к кому отнесли.

— Подарили?

— Ага.

— Кому?

— Батюшке, райкиному отцу.

— Врешь! — невольно вырвалось у Нюры. - Попу?

— Честное слово. Люди видели.

— А Райка-то, Райка-то! Вот бессовестная!

— Чтоб у нее руки поотсыхали! — вскрикнула Галя. — Как узнала я,, что у нее моя машина, так убить я ее теперь готова. Батька мой так старался! Последние гроши потратил, чтоб мне радость сделать, а она... Я как вспомню, что она мою машину крутит, так мне кажется, что она батькины кости крутит...

— Слушай! — горячо и страстно заговорила Нюра. — Иди до нас, иди, Галя. Иди, чтоб нас было много.

— Кого вас?

— Думаешь, побоюсь сказать тебе? Я теперь ничего не боюсь. Пускай меня убивают, пускай что хотят со мной делают. Все скажу тебе. Пойдешь?

— Я не знаю про что ты. Что случилось, скажи мне.

— Ну вот, ну ей-богу, не знаю, как тебе сказать. Ну... Комсомолка я! Понимаешь? Комсомолка! Вот иди и расскажи теперь всем. — И вдруг ласково:

— Галя, пойдешь с нами? Ты знаешь, у нас кто? Я тебе потом все-все скажу. Пойдешь? Гляди на свою хату. Где машина? Где скрыня? Где кровати? Что у тебя осталось?

Она обвела глазами хату, и взгляд ее остановился на иконах.

— Только святые и остались, — шопотом сказала она.

Галя равнодушно скользнула взглядом по образам.

— Нет, не пойду в комсомол. Что я там не видала? Там хлопцы. А ты чего пошла? Они на тебя мужскую одежу оденут, скажут: «Косу стриги». Мама мне такой комсомол задаст!

— Галька! — Нюра тревожно посмотрела на нее, и ей уже представилась насмешливая улыбка Оли и послышались ее слова: «Эх ты, не могла уговорить...» — Галька!—повторила она,— как же так? Я на тебя надеялась. Что ж ты, с кадетами будешь?

— Ни с кадетами, ни с комсомольцами. Мне и так... видишь, — она показала вокруг себя. — Кабы я знала, что смогу вот таким, как моя мама, помочь. А что я сделаю? Батька у красных. Бьются, бьются красные, а люди что говорят? Говорят, что скоро уже под Москвой генералы будут. Верно, мы, Нюрка, будем с тобой век нищими.

— Маму тебе жалко? — сердито сказала Нюра. — А сколько таких, как твоя мама? А батька твой что делает? На пуховике лежит да вареники кушает? Значит, пусть нам всегда будет плохо? Да? А ну, посчитай, сколько в станице богатых и сколько бедных. На чьей стороне сила?

— Вот на чьей, — Галя снова показала на свою разоренную хату. — У кого моя машинка, на той стороне и сила.

— А почему у них машинка? — не сдавалась Нюра. — Они один за одного держатся, вот у них и сила. А если нас будет много? Дура ты, ей-богу, ничего ты не понимаешь. А что генералы под Москвой — так это еще неизвестно. Ты ж не была там. Может, белые брешут. Как тебе это сказать? Ну, вся Россия — она как подсолнух, а Кубань, она — как одно зернышко с того подсолнуха.

— Не воображай, — обиделась Галя, — не думай, что я глупей тебя... Я, может, больше, чем ты, за советскую власть, я бы всем кадетам глотку перегрызла!

— Ну, иди и перегрызи. Хватит у тебя, у одной, зубов? А если мы вместе — ты, я, еще...

— Кто еще?

— Ишь какая! Скажи тебе, кто еще. Будешь комсомолкой, тогда и узнаешь. И вовсе не одни хлопцы там. Гляди—мне обрезали косу? Гляди — что на мне — штаны или юбка? Кабы ты знала, кто там, ты бы сразу пошла.

— А кто?

Нюра не ответила. Она с тревогой смотрела на Галю.

— Почему не говоришь? — спросила та.

— Нельзя. Будешь комсомолкой, тогда узнаешь.

— А не буду, так не скажешь?

— Ты как маленькая. Не понимаешь.

Она вспомнила, как недавно сама обижалась на подруг за то, что те не все сразу сказали ей, и повторила олины слова:

— Не обижайся, так в комсомоле...

И долго еще беседовали они. Наконец, Галя сказала:

— Хорошо. Попробую...

Нюра растерялась, — она сама не знала — можно «пробовать» или нельзя, но, боясь, как бы Галя не раздумала, поспешила согласиться.

— Попробуй...

Вдруг Галя повеселела. Вспыхнул прежний ее задор, как и раньше, заискрились ее глаза. Она улыбнулась.

— Чего ты? — удивилась Нюра.

— Тебя подослали ко мне комсомольцы. Да? А потом и меня пошлют кого-нибудь уговаривать?

Нюра не ответила, ждала, что еще скажет Галя, а та (даже ямочки снова заиграли у нее на щеках) все шире и шире улыбалась.

— Разве я так, как ты, буду агитировать? — захохотала она.

— А как?

— Вот гляди как.

Она сделала строгое лицо, подошла к Нюре, схватила ее за руку и горячо зашептала: «Иди, иди до нас! Я не скажу, кто у нас!» Нюра покраснела и, вырвавшись, крикнула:

— Убирайся! Чего надо мной смеешься?

— А ты не обижайся, — сдерживаясь от смеха, проговорила Галя, — так у нас в комсомоле...

Нюра еще больше обиделась, но, глянув Гале в глаза, сама не выдержала и захохотала.

— Ох, и артистка!

Вошла галина мать. Нюра посидела еще немного и побежала домой. Встретив Дашу, бросила ей небрежно:

— Передай нашим: Галя согласна. Я ее сразу уговорила.

XXXVI

Наступали рождественские праздники. Школу распустили на две недели, и Нюра стала собираться домой на хутор. Ей особенно хотелось повидаться с Феней, узнать, как она живет.

Накануне отъезда сбегала к Гале. На обратном пути возле дома атамана неожиданно столкнулась с Раей, Мишкой и Симочкой.

— К Леле? — с нескрываемым удивлением спросила Рая.

— И не думала. Мимо иду.

Пошли вчетвером.

— На каникулах будешь в станице или на хуторе? — полюбопытствовала Симочка.

— Не знаю.

— Ты всегда с фокусами, — обиделась Симочка, — с тобой и поговорить нельзя. — И она заторопила приятелей:—Идемте!

— А я и забыл сказать, — сообщил Мишка, — к нам в гимназию новенький приехал. В седьмой класс. Видать, хлопец тертый. Городской. Сразу познакомился и ум свой выставлять начал. Похоже, что в городе из гимназии его выгнали. Может, и с красными якшался, может, еще что. А с морды — ничего. Высокенький, усики пробиваются, волоса назад зачесаны. На казака не похож, фамилия непонятная — Скубецкий. Как раз на последний урок пришел перед роспуском. Хлопцы говорят, сидел в классе, как аршин проглотил. А отвечает так: похоже, что ничего не знает, а тарахтит. Вот, Нюрочка, тебе новый кавалер, — захохотал он. — Ты таких любишь, что умные и про политику много знают.

— Фу! — подумав, не сразу, ответила Нюра, — мне не такие нравятся. Мне нравятся, знаешь, какие?

— Какие? А ну, какие? — засуетилась Симочка и даже схватила Нюру за локоть. — Вот интересно, какие тебе нравятся?

— Я скажу, а вы не поверите.

— Нет, ты серьезно? Если серьезно, то говори, — не унималась Симочка.

— Мне нравятся, — не спеша и стараясь не улыбаться, ответила Нюра, — такие, как, например... — Она замялась, сделала вид, что стесняется, а потом, как бы набравшись храбрости, шепнула ей на ухо: — Как Мишка...

— Врешь! — Симочка отскочила, а потом к Мишке: — ты знаешь? Ты знаешь, что она сказала?

— Симка! — крикнула Нюра. — Не смей! Молчи! Нельзя этого говорить!

А та, не обращая на нее внимания, продолжала:

— Она сказала, что ей нравятся такие, как... ты! Слышишь?

Мишка было смутился, но сейчас же оправился и снисходительно посмотрел на всех.

— Не поверю, — сказал он важно. — Знаю, как я ей нравлюсь.

Но всю дорогу он шел уже приосанившись и даже руку засунул за борт шинели. На перекрестке, когда Нюра свернула к своей хате, он неожиданно пошел с ней рядом. Рая удивилась.

— Куда же ты?

— Мне надо еще в одно место... — замялся Мишка.

Рая вдруг покраснела.

— Ну, иди! Очень ты нужен здесь.

Симочке тоже было обидно, но она не показала виду, поправила на носу пенснэ и, глядя на Раю, засмеялась:

— Ревнуешь?

Рая вспыхнула.

— Не я, а ты. Баронесса!

Нюра и Мишка шли молча. Наконец, он сказал:

— Скубецкий с первого дня нарвался. На перемене прямо в классе курил.

— А ты не куришь?

— Нет. Это комсомольцы все курят.

Несколько шагов они опять прошли молча. Мишка набрался решимости и начал тихо:

— Думаешь, я дурень? Ты ведь тогда нарочно сказала?

— Что сказала?

— Да про это...

Нюра поняла, о чем он спрашивает, но виду не подала.

— Не знаю твоих загадок, — она равнодушно посмотрела на Мишку. — Что я говорила?

Мишка стал злиться.

— А Симке на ухо ты что шепнула? — наконец выпалил он.

— Симке? — как бы все еще не понимая, в чем дело, Нюра остановилась. — Симке? Когда я шептала Симке?

Мишка переступил с ноги на ногу, вздохнул и, оглянувшись по сторонам, сказал тихо:

— Ты не стыдись. Говори все прямо.

— Да что говорить-то? — продолжала изводить его Нюра.— Чего ты хочешь от меня?

Она снова пошла. Мишка — за ней.

— Будешь со мной дружить?

— С тобой? — Нюра опять остановилась, с изумлением посмотрела на него. — Я с хлопцами не дружу.

— Почему? Что ты, маленькая?

Нюра вдруг рассердилась.

— Отстань ты от меня. Вот еще в самом деле! Дружишь с Лелечкой, чего тебе еще надо?

— Ты мне теперь больше нравишься.

— Брось, Мишка! — уже строго сказала Нюра. — Говори лучше про Скубецкого или еще про что-нибудь.

— Про Скубецкого? — усмехнулся тот. — Может, познакомить тебя с ним? Я так думаю, что Скубецкий — комсомолец. Вот это, Может, тебе на руку? Ты про комсомол знаешь?

— Слыхала, — она внимательно посмотрела на Мишку.

— Чего ж ты сама не запишешься? — уже со злостью спросил он.

— Мне ни к чему. А ты запишись.

— Я б записался, чтобы их всех передушить.

— А зачем дело стало?

— Меня не примут. А тебя примут.

— Скажешь глупость такую. Я ж не хлопец.

Она запнулась, стала кусать губы. Мишка заметил ее волнение и с любопытством ждал, что она скажет, но Нюра переборола себя и закончила спокойней:

— Мне тетя с хлопцами гулять не велит, и ты мне про это не говори. Никто из девчат ни в какой комсомол не пойдет. Не бывает так. Вот спроси Лелечку, пойдет она или не пойдет... А кавалера со мной тоже не строй. У тебя еще и усов не видать. Вот тебе и весь мой сказ. А как твой батька узнает, что я тебе понравилась, так он тебе сорок плетей всыплет. Вон моя мама вышла без согласия деда Карпо, так он и сейчас ей простить не может... А мне ты не нужен. Я тебя не знаю, кто ты есть.

Попади мой отец твоему батьке в руки, что он с ним сделает? Ты это понять можешь или не можешь?

Мишка оторопел. Пробормотал что-то невнятное и вдруг почувствовал, что краснеет. От этого еще больше рассердился. Не зная, чем досадить Нюре, сказал:

— А батьки твоего тебе все равно не видать. Никогда красные верх не возьмут, и не мечтай.

Нюра молчала. Трудно ей было молчать, но она опять взяла себя в руки, пересилила. Невольно вспомнилась Оля, сарай, первая зимняя ночь...

— Ну, а если мы будем дружить с тобой, как это дружить будем? — уже не скрывая насмешки, спросила она.

Мишка недоверчиво посмотрел на нее.

— Обыкновенно... — сказал он, — только теперь я сам не знаю — дружить с тобой или нет.

— Не знаешь — подумай. Батьку спроси, он тебя научит.

Она расхохоталась ему прямо в глаза и быстро пошла вперед. Мишка злобно глянул ей вслед и остался стоять на месте. Только после того как она завернула за угол, он медленно перешел на другую сторону и поплелся домой. «Ну, и начихать, ну, и наплевать», — старался он себя утешить, но его мучила досада. А тут, не успел он пройти и двадцати шагов, как навстречу показался Скубецкий. «Вот он, дружок», — сердито подумал Мишка и, когда они поровнялись, сказал с насмешечкой:

— Здравствуйте, Комсомол Иванович.

Скубецкий остановился.

— Почему комсомол да еще Иванович? — он пожал плечами. — И почему ты меня так величаешь? Во-первых, я классом старше тебя, а, во-вторых, почему такая фамильярность?

Последнее слово Мишке было незнакомо, и это еще больше его обозлило.

— Выражаешься, — с презрением сказал он, — хочешь ученость показать. Думаешь, как из города, так тут уже умней всех.

— А ты не очень гостеприимный станичник-то, — спокойно продолжал Скубецкий. — Я слыхал, что казаки народ хлебосольный. Разве ты не казак?

— А ты?

— К сожалению — нет. А жаль...

— Красный или белый? — нахально спросил Мишка.

— Не знаю. Приглядись сам.

Его спокойный голос обескуражил Мишку, он сбавил тон.

— А чего приглядываться? И так видно.

— На лбу написано? Ты вот что, милый мой, — Скубецкий взял его за пуговицу, — ты Ивана Макаровича сын, что ли?

— Ну, так. А при чем тут батька?

— А при том, голубчик мой. Понял? А не понял, так слушай: я — Скубецкий, зовут меня Виталий. Может, я комсомолец. Не возражаешь? — вдруг засмеялся он. — А может, я и не комсомолец. Ты понял или еще ничего не понял?

— Ничего, — невольно признался Мишка, зло и растерянно поглядывая на Скубецкого.

— Ну, значит, ты еще младенец и глуп, как пробка,—захохотал Скубецкий, — а потому не лезь куда не следует. А за сим будьте здоровы, уважаемый Михаил Садыло. — И, откозыряв, пошел своей дорогой.

— Чорт! — тихо пробормотал ему вслед Мишка и уже совсем расстроенный зашагал домой. Несколько раз оглядывался на Скубецкого и, окончательно сбитый с толку, не знал, что думать.

— Большевик! — наконец, решил он и сжал кулаки.

XXXVII

Утром тетка разбудила Нюру.

— Вставай, гляди, что на улице делается.

Нюра подошла к окну. Все было засыпано выпавшим снегом. Легкими ватными клочьями повис он даже на самых тоненьких веточках.

Она задумалась. «Теперь и вовсе не доберешься до хутора. Неужели все праздники здесь сидеть?» Решила обязательно повидаться с друзьями. Вчерашний разговор с Мишкой встревожил ее. «Чего это он вдруг про комсомол заговорил? Не сам же он выдумал, значит, и другие говорят...» Улыбнулась: «Предлагал дружить...»

Принесла воды, умылась, взяла зеркальце и вдруг зарделась вся. «А ведь я и правда дивчина ничего...» Стало вдруг весело. Потом нахмурилась. «Знаю я его дружбу...» — и, отшвырнув зеркальце, принялась помогать по хозяйству тетке. Побежала в сарай за кизяками, чуть не по колено утонула в снегу.

— Хорошо? — услышала из-за плетня.

Оглянулась, захохотала.

— Лови, Дашка! — и бросила ей ком снега. Ком попал в торчавший из плетня колышек и рассыпался. — Опять зима! Сейчас выйду, ты погоди.

Живо отнесла кизяки, затопила печь, замела сор в угол—и снова направилась к дверям.

— Уже к Дашке? — остановила ее тетка. — Я тебе что сказала?

— Ни к какой я не к Дашке, а сарай припереть забыла... А хоть бы к ней, — рассердилась она. — Нельзя и слова сказать?

— Слов-то нужных у вас нет. Кабы соображать могла, так слушалась бы меня. Ничего не знаешь.

— А что знать надо?

— Иди уже, — тетка махнула рукой. — И когда это кончится?!— закричала она. — Опять будет в станице все так вот: — она завертела руками в воздухе. — Дурни! Перепороли большевистских жинок да стариков, а теперь они нас скоро сами пороть начнут. Меня б не тронули, я никого не обидела, а Дашкина мать, небось, теперь на меня первая пальцем укажет.

Она подошла к Нюре.

— Может, батька твой, коли жив, вернется. Чуешь? И дашкин отец... А ну, как все они вернутся, что тогда? — она впилась в Нюру глазами. — Бросятся по своим хатам, а там только ветер гудит. Думаешь, спасибо скажут? Ой, Нюрка, что тогда в станице заварится!

Посмотрела по сторонам, продолжала тише:

— Болтают, что красные уже недалече. Ты не маленькая, понимать должна. Чем все это кончится, один бог знает. Может, еще не допустит господь...

— Чтобы батя вернулся? — перебила Нюра.

— Во! Уже и глаза, как у филина! — тетка развела руками.— Не про батьку твоего речь. Ум надо иметь, сидеть тихо. Что будет, то божья воля. Ты расспроси у. Дашки, — вдруг ласково заговорила она, — может, мать ее что знает. Осторожненько расспроси, чтоб ничего не подумала. А батька твой, что ж, пусть приходит. Не чужой... Спросит: «Где дочка?» Скажу: «Вот дочка. Жила у меня, поила ее и кормила!» Не велики ж гроши Карповна за то мне платит. Да и когда еще расплатится. А я ж ее не тороплю... Может, и вовсе грбшей не возьму с вас...

Нюра с любопытством смотрела на тетку. Никогда еще не видала она ее такой.

— Или вот, — продолжала та, — повыселяли многих из станицы, хаты их позабирали, худобу порастащили. А как вернутся они, тогда что?

— Тетя! — Нюра резким движением скинула с головы платок, — а что вы раньше мне говорили? А что вы сказали про фенькину мать, когда ее арестовали? А разве не вы жалели, что большевистских жинок мало шомполами секли? А батю моего разве вы не бранили?

— А если красные не вернутся, и у кого ты опять жить будешь?— в свою очередь спросила тетка. — Ты меня не кори. А что, как я тебе опять пригожусь? Тебя с матерью кто спасает? Кабы не дедушка, чтоб с ней было?

Нюра нетерпеливо повела плечами, но тетка не дала ей говорить.

— Не тебе такие дела решать, —- погрозила она, — вырасти сначала. А у Дашки спроси, что я тебе велела. Не слиняешь, и ничего с тобой не сделается, и Дашке от того беды не станет.

— Сами спрашивайте.

— Вот, вот, — с укором сказала тетка, — это такое твое спасибо? Хорошая ты у меня племянница...

Она с трудом сдерживала гнев, и Нюра это видела. Но ей нисколько не было жалко тетку,—наоборот, та стала ей еще противней. Захотелось еще сильнее досадить ей. Но неожиданно открылась дверь и вошел дед Карпо. Не снимая папахи и даже не стряхнув с себя снега, он сел на скамью.

— Ну, здравствуйте, — помолчав, сказал он.

— Здравствуйте, — тихо ответила Нюра. Дед поднял глаза. Он давно уже не видел ее, а если и встречал, то не особенно к ней приглядывался.

— Когда ж ты успела вырасти? — наконец, сказал он.

На короткую-короткую минуту в его глазах даже мелькнул добрый огонек, но тут же он нахмурил брови и снова стал глядеть себе под ноги.

— Как живете? Как здоровьице ваше? — заискивающе спросила тетка. — Может, чайку вам скипятить?

Дед точно и не слышал ее, продолжал сидеть хмурый.

— Ну-ка, — вдруг обратился он к Нюре, — пойди погуляй.

Нюра молча покосилась на него, на тетку и вышла из хаты. «Скрывают что-то», — поняла она и, остановившись в сенях, стала прислушиваться. Но как ни напрягала она слух, не могла уловить ни одного слова. Тогда она выбежала во двор и подкралась к окну. Но здесь и вовсе ничего не было слышно. Не утерпела и осторожно заглянула в стекло. Дед сидел по-прежнему на скамье и, постукивая ребром руки по столу, что-то сердито говорил тетке. Та стояла неподвижно, внимательно слушала, и вся фигура ее выражала тревогу. Боясь быть замеченной, Нюра отошла от окна, стала искать глазами Дашу, но раскрылась дверь и раздался голос тетки:

— Иди, дедушка тебе что-то скажет.

Дед стоял посреди хаты. Нюра сделала к нему шаг и здесь впервые заметила, что она уже выше его ростом. Даже папаха не спасала его. «Дед-горобец», — вспомнила она, и ей стало приятно, что его так дразнят.

— Собирайся, — сказал тот, — довезу до хутора, — и вышел из хаты. Нюра испытующе посмотрела на тетку, та пояснила:

— Дедушка скоро заедет за тобой, у него еще дела есть. Видишь? А ты говоришь, что он неласковый. Это он только с виду хмурый. Собирайся.

— А почему меня за дверь попросили?

— Все тебе знать надо. Почему да отчего... Дело у него было, говорили мы тут... Весна подходит, хлеб надо сеять...

— А при мне нельзя про хлеб говорить?

— Вот пристала!

— Знаю я, про какой вы хлеб говорили.

Однако, Нюра все же была довольна, что представился случай уехать на хутор. Хоть и небольшая была радость сидеть в одних санях с дедом, она все же согласилась ехать. Вскоре к воротам рысцой подбежали кони, она уселась позади деда, и сани тронулись. «Как же я Даше ничего не сказала?» — спохватилась Нюра, но было уже поздно об этом думать.

Кони косились на снег, но бежали дружно. Нюра посмотрела по сторонам. На улице играли мальчишки. Они сбивали палками с деревьев снег, и он осыпался сверкающей пылью.

Дорога была давно знакома. Вот и степь, и курган. Теперь он, как огромная белая папаха, стоял на пути. А вот и балка... Здесь остановили их когда-то незнакомые люди... большевики. Было страшно. «А теперь я, может быть, и не испугалась бы,— подумала она. — Тогда было хорошо, ничего я не знала, играла с Фенькой...» И вдруг встрепенулась вся. «Фенька... что она мне теперь скажет?» И уже всю дорогу не могла оторваться от этой мысли. Хотелось, очень хотелось увидеть подругу, но предстоящая встреча и радовала, и пугала. Мысли ее оборвал дед:

— Батьку ждешь? — неожиданно спросил он. Голос его был так суров, что Нюра невольно вздрогнула и посмотрела вокруг себя. Всюду лежала безмолвная белая степь, только на горизонте серели еле различимые тополя да какая-то птица черным крылом чертила белесое небо.

Дед оглянулся, и они встретились глазами. Прошло несколько секунд. Дед остановил коней. Нюре стало страшно, она впилась руками в сани, но все же ответила:

- Жду.,.

Дед еще раз поглядел на нее, потом медленно отвернулся и отпустил вожжи. Кони тронули шагом.

— Ну, жди, — наконец, тихо выговорил он.

И оттого, что нельзя было понять, ласково или сурово он это сказал, Нюре стало еще страшней. Не отрывая взгляда от спины деда, она незаметно отползла к самому краю саней. Но дед сидел неподвижно и угрюмо молчал. И только когда миновали запушенный снегом мостик и уже ясно вырисовалась застывшая в неподвижности ветряная мельница, она успокоилась и подумала даже: «А чего ж я боялась?» И тут только сообразила, что дед с ней, пожалуй, и не справился бы. А когда въехали в хутор, она даже улыбнулась. «Ох, и дура я», — упрекнула она себя. С жадностью всматривалась в родные места. Здесь она летом гуляла с Феней... А вот и старая груша, а вот и хата Марины... Кони вдруг стали.

— Слезай, — сказал дед.

Нюра быстро выпрыгнула из саней, бросила коротко: «Спасибо вам» — и побежала домой. Дед отворил калитку и пошел к Марине.

XXXVIII

Приезду Нюры мать обрадовалась и даже обняла ее. Нюра этого не ожидала, она уже отвыкла от ласки, и не нашлась, как ответить на нее.

Поговорили немного, и каждый ушел в свои думы. Мать достала из печки борщ, молча поставила его на стол. Нюра села, взялась за ложку, но молчание стало тяготить ее. Она спросила:

— Что вы, мама, такая скучная?

В другое время Карповна или не ответила бы, или сказала бы что-нибудь резкое, вроде того, что: «Гляди в тарелку, не твоя печаль», но на этот раз она вздохнула и пожаловалась:

— А чему же радоваться? Живем, не знаем, что будет завтра. А эта, — она показала рукой в окно, и Нюра сразу поняла, что речь идет о Марине, — теперь совсем на меня волком смотрит. Ходит хмурая, рвет и мечет, и прямо не подступись к ней. Праздники подошли, завтра кутью варить, Христос рождается... Она к празднику и печет и жарит. Гостей, что ли, ждет? Не пойму. Только ходят к ней казаки да по-за уголками шепчутся... Костик недавно был. И папаша наш чего-то засуетился и такой ходит грозный... Не знаю что...

— Он прямо к Марине во двор и пошел, — сказала Нюра.

— Вот видишь! — еще больше встревожилась Карповна. — Вот видишь! Что-то есть... Что-то есть, дочка, и боязно мне так, что и никогда так не было. Может, красные верх берут. Не знаю. Что оно будет? Лежу ночью и думаю. Иногда до света думаю. И про батьку твоего, прости ему бог, тоже думаю... И про тебя, дурочка, думаю. Что за жизнь, как дальше жить?

Нюра не спускала с матери глаз.

— А ты только и знаешь, что меня попрекать, — закончила та. — Тебе что мать, что чужая...

— А что случилось, мама? — спросила Нюра.

И вдруг вспомнила, как дед о чем-то таинственно шептался с теткой. Нюра рассказала об этом и, видя, что с матерью сегодня можно разговаривать мирно, спросила осторожно:

— Про Феньку вы ничего не знаете?

— Жива твоя Фенька. Ты лучше мать жалей. Мне, может, хуже, чем ей, приходится.

Но тут же она вдруг взволнованно добавила:

— Рыбальчиху засадили... забрали... И чего забрали? Ну, что она? Что она кому сделала?

Она встала, бесцельно подошла к окну и снова села.

— Я уже и сама подумала: как же будет жить твоя Фенька? Смотрю — живет. Выйдет во двор, птицу кормит... А лошадь и корову у них уже давно забрали. Кто забрал, люди не видели, а по хутору шепчут, что не иначе, как Алешка Гуглий. От того бандита всего ждать можно.

Нюра не узнавала мать. Не она ли сама донесла на Рыбальчиху? Не она ли гнала со двора Феню? Не она ли во всем потакала Марине? А теперь?

И стало ей вдруг радостно. Она вскочила:

— Мама, вы теперь не будете за кадетов? Вы теперь не будете батю бранить? Вы знаете, мама...

Она уже готова была всё-всё рассказать ей, даже про комсомол. Вспомнила, как Даша со своей матерью живут дружно, как ничего они не скрывают одна от другой. И самой захотелось так. В пылу откровенности, радуясь, что наконец-то с матерью можно говорить по душам, она простодушно сказала:

— Эх, мама, мама. Кабы вы раньше так... Вы бы фенину мать не выдали.

И тогда произошло то, чего Нюра как раз и не ожидала. Первую минуту Карповна сидела спокойно, точно и не слышала нюриных слов, потом вскочила, как ужаленная, и крикнула:

— Чтоб ты мне про это не смела и говорить! Кто тебе наврал? Когда я Рыбальчиху выдала? Что ты мне ею глаза колешь? Мать я тебе или кто? Хочешь, чтоб за косы тебя оттаскала? Выбрось, дура, из головы. Слышишь! И чтоб ты не смела из себя большевичку строить. Не хочу ни твоих красных, ни твоих белых. Пропади вы все пропадом!

Она хлопнула дверью и выбежала из хаты. Нюра стояла растерянная, ничего не понимая, и, наконец, тихо прошептала:

— А я ей чуть и про комсомол не рассказала...

Утром Нюра вскочила чуть свет. Поминутно бегала к калитке, ждала — когда же, наконец, появится Феня, и вдруг заметила, что на дверях фениной хаты висит замок. Бросилась было к матери, сказать ей об этом, но раздумала. Стала ждать в надежде, что Феня вот-вот вернется, но так и не дождалась.

Карповна принялась убирать хату к «святому христову вечеру», когда за ней прислала Марина.

У Марины Карповна пробыла весь день, до самых сумерек, ощипывала гусей и кур, таскала воду, чистила картошку, стирала. Вернулась злая, как никогда, и Нюра уже боялась подходить к ней. Мать заговорила сама:

— Вот кто с жиру бесится! Костика с жинкой на праздники к себе ждет. Немало гостей назвала. Чего только ни нажарили, ни напекли! Никогда еще такого праздника она не делала. Гордится перед людьми, а сама, вижу я, неспокойная. Делает что-нибудь, а потом бросит все, брови сдвинет, нахмурится и стоит так, думает. Вижу я их думки... Красные мне тоже не радость, а иной раз молю бога, чтоб они поскорей налетели сюда да чтоб от той Марины и костей не осталось.

— Видите, мама, — не утерпела Нюра, — а когда я так говорила, вы бранили меня.

— И буду бранить, не твое это дело, и ты до старших не встревай. — Помолчав, она продолжала — Свинью ей закололи, так я ж одна ей и колбасы начиняла, и сало солила. Что ни день, то работала, думала— хоть под праздник для себя что-нибудь сделаю, так нет — и сегодня не дала покоя. Даже пирожков не удалось нам, детка, под праздник спечь.

Она стала возиться с горшками, с мисками. Нюра сидела на своей кровати, изредка поглядывала в окно. Ей все казалось, что в фениной хате вот-вот засветится огонек... Мать помыла руки, накрыла чистой скатеркой стол, поставила кутью, взвар, нарезала хлеба, надела чистую кофту и перекрестилась:

— Ну, дочка, будем вечерять. Христов вечер наступил.

Подошла к иконам, поправила лампадку.

— Давай, детка, помолимся.

Нюра встала, подошла к матери и вдруг вспомнила: «Я ж комсомолка». Почти одновременно пришла в голову и другая мысль: «А вдруг все-таки есть бог?»

Она отодвинулась, чтобы стать позади матери. Стояла смущенная, и, как на зло, в голову снова лезли ненужные мысли: «А что, как бог накажет и за мой грех белые батьку убьют?»

Даже вздрогнула и подняла руку, чтобы скорее перекреститься. «Узнает Оля, что скажет?.. Не узнает», — промелькнуло в голове, но опять что-то удержало ее. Сама того не замечая, громко вздохнула. Мать услышала и принялась сама вздыхать и еще усерднее кланяться иконе. Нюра глядела на ее покачивающуюся фигуру и вдруг заметила: на плече у матери кофта заплатана. «Ох, и бедно живем», — подумала она, и мысли ее потекли по-иному. Забыла уже и про молитву и про комсомол, вспомнилась почему-то тетка. «Вот, небось, рада, что я от нее на праздники уехала...»

Мать повернулась к ней.

— Помолилась?

— Помолилась, — тихо ответила Нюра.

Они сели за стол. Мать опять подобрела.

—- Кушай, деточка, кушай, что бог послал.

Придвинула к ней тарелку с кутьей, по голове погладила.

— Может, батька наш еще вернется, может, и гроши у нас когда-нибудь будут... Сошью тогда тебе платье новое.

Она встала, открыла скрыню и долго рылась там. Наконец, вытащила красную ленту, ту самую, которую когда-то отец привез Нюре с фронта. С приходом белых ленту она спрятала, да, правду сказать, и сама она ненавидела ее алый цвет. А сейчас показала ее Нюре:

— Дала бы тебе на праздник, нет у меня другого ничего. Только сама видишь — и так Марина глаза колет, что батька у красных. Куда ж ты в такую вырядишься? На весь хутор видать. Пусть лучше лежит.

Она положила ленту на место и стала снова шарить в скрыне. Вдруг лицо ее посветлело.

— Вот, гляди, а я и забыла. — Нюра увидела у нее в руках нитку стеклянных бус. Простенькие, дешевенькие — они не представляли никакой ценности, но Карповна бережно держала их на ладони, и теплая улыбка не сходила с ее лица.

— Еще была я молода, — сказала она, — и батька твой был парубком. Вот он мне и подарил... Пусть теперь будет тебе.

— Спасибо, мама, — взяв бусы, поблагодарила Нюра.

Они снова сели за стол и за этот вечер уже ни разу не повздорили. После ужина, убирая посуду, Нюра вдруг спохватилась: «Что ж я сделала? Кутья ж — поповское питание, религиозное блюдо, а я ее ела... Да пусть! Я ж не молилась, — успокоила она себя и посмотрела — много ли еще осталось кутьи. — Еще на завтра мне хватит, — улыбнулась она... — Что ж? Как комсомолка, так уж ничего вкусного и не кушать? Не может того быть...»

Кто-то постучал в дверь. Вошла девочка, племянница Марины. В руках у нее была тарелка с пирожками.

— Тетя вечерю прислала, — сказала она и, поставив тарелку на стол, ушла.

Закрыв за ней дверь, Карповна схватила тарелку.

— Прислала, как нищим, — с обидой сказала она. — Пусть сама ест.

Раздраженная, она не знала, куда эти пирожки девать. Поставила их на подоконник, прикрыла полотенцем и отошла.

Нюра засмеялась. Ей было приятно, что мать так отнеслась к подачке... Перед сном она еще раз выбежала во двор и выглянула за калитку. Вокруг было тихо, но в хатах еще светились окна, только фенина хата попрежнему стояла темной. Медленно падали редкие снежинки. Небо было беззвездно, где-то глубоко за облаками еле уловимо маячила луна...

— Куда ж Феня могла уйти? — недоумевала Нюра и, опечаленная, вернулась в хату.

XXXIX

Наступил праздник. Нюра бесцельно бродила по двору. Старый ее друг Серко вывалялся в снегу и, отряхиваясь, подошел к ней. Но и он не радовал. Фенина хата по-прежнему была на замке, с крыши свисали длинные ледяные сосульки, безмолвно чернели два маленьких слепых окошечка.

Мать еще с утра ушла к Марине. Там ждали гостей. Костик с женой, Таисией Афанасьевной, уже приехал. Шли последние приготовления, и ей снова пришлось помогать. Изредка она прибегала домой, и Нюра видела, что злая улыбка не сходила с ее лица. Нюра скучала. Решилась пройтись по хутору.

Дул ветерок, снежок кое-где подтаял. Она шла, угрюмо глядя себе под ноги. Под чьим-то окном колядовали хуторские ребятишки, и до ее слуха донеслась знакомая с детства песенка:

А дева Мария по саду ходила...

Опять вспомнила: «Комсомолка я...» И другое: «Батя мой где-нибудь сейчас на коне едет... Может, близко уже, может, про меня думает...»

Подняла голову. Захотелось увидать поющих ребятишек. Ускорила шаги и неожиданно натолкнулась на Алешку Гуглия. Он шел с такими же, как сам, молодыми казаками, на папахе у него была белая повязка. Не успела Нюрка посторониться, как он окликнул ее:

— Га! С праздником!

По его рябому лицу расплылась улыбка, масляные глазки еще больше сузились.

— Здорова була! — он пошатнулся на пьяных ногах, захохотал и хотел обнять Нюру. Она отстранилась. Он снова шагнул к ней, но вдруг, испугавшись кого-то, опустил руки и пошел стороной. Нюра невольно оглянулась и увидела грозящего клюкой деда Карпо. Друзья Алешки тоже притихли, и вся гурьба быстро скрылась за углом.

Дед погрозил им вслед и поманил к себе Нюру. Та была и не рада, что вышла на улицу. Нехотя подошла к нему. Дед Карпо стоял, ждал, пока она его поздравит с праздником, даже руку засунул в карман, отыскивая монету, но Нюра молчала, сказала только одно слово: «Здравствуйте».

Дед нахмурил брови.

— Оце и все? — спросил он. Подождал, медленно вынул из кармана руку, повернулся и злой зашагал по снегу.

Нюра проводила его глазами и тут только сообразила, на что он обиделся. «Ну и пусть», — подумала она, и ей вдруг стало страшно. Вспомнилось, как спросил он ее, когда вез в санях через балку: «Батьку ждешь?»

И представилась ей картина: вернулись красные. Много-много их, все на конях. Уже никакая сила их не сломит. И вот батя дома, на хуторе. И живут они тихо, белых нет. И вот ночью выйдет батяв конюшню к своему коню, а кто-нибудь (этот кто-нибудь представился ей притаившимся непременно во дворе Марины) выстрелит из-за плетня, и батя упадет мертвым. «Убили ж так фениного отца», — и вдруг захотелось скорее вернуться в станицу, увидеться с Олей, со Степой, с Дашей и сказать им: «Так давайте ж что-нибудь делать, ну что ж мы ничего не делаем? Что ж то за комсомол, если ничего не делать?»

Но что делать — она толком и сама не знала. «Сесть бы на коня да помчаться к красным, да сказать им: «Терпенья нет ждать вас. Что ж вы не идете?!» и вместе с ними прискакать домой. Вот бы когда Марина взбеленилась! Нюрка на коне с красными! Глаза б у нее от злости лопнули. А Лелечка... Ой, та сделалась бы, как мел, белая, упала бы на колени и запросила бы: «Я ж с тобой, Нюра, дружила, я ж с тобой в одном классе сидела, я ж тебя в гости приглашала».

Она даже засмеялась от удовольствия. Под вечер к Марине съехались гости. Кроме Костика и его жены, были здесь дед Карпо со своей старухой, отец Афанасий, атаман, Иван Макарович, офицер Юрченко, лавочник Мозгалев и еще несколько богатых и влиятельных казаков из хутора и из станицы. Марина, нарядно одетая, пригласила гостей к столу. На ней было зеленое атласное платье и дорогая пестрая шаль на плечах. Голову ее облегали толстые пышные косы, прикрытые черным вязаным шелковым чепцом. В ушах горели золотые серьги, а на полных выхоленных пальцах — массивные перстни.

— Благословите, батюшка, — попросила она.

Отец Афанасий прочитал молитву, перекрестил стол.

Шурша атласным платьем, Марина обходила стол, наливая каждому вина. Самодовольная и гордая, она улыбалась, но улыбка не делала ее веселой. Между бровей залегла у нее еле уловимая складка. Было заметно, что неотвязная мысль преследовала ее. Гости тоже были хорошо одеты, тоже шутили и улыбались, но Карповна, прислуживавшая за столом, прекрасно видела, что за шутками и улыбками у всех скрывалась тревога.

На самое почетное место, в углу под образами, Марина усадила атамана. По одну сторону от него сидел дед Карпо с супругой, по другую — батюшка.

Дед Карпо на этот раз был в черкеске темно-вишневого сукна, с гозырями из слоновой кости. Его гладко выбритый подбородок выдавался вперед и лоснился. Сидя между высокой супругой и статным атаманом, дед выглядел карликом и, сознавая это, злился, топорщился и оттого казался еще смешней. Поминутно выпячивая грудь и хмуря брови, он испытующе посматривал на всех, и казалось — вот-вот он вскочит, ударит кулаком по столу и начнет ссору. Взгляд его упал на Карповну, он еще больше нахмурился и сердито перевел глаза на Марину. Как-никак, а Карповна — его родная дочь. Никого не касается, что он почти отказался от нее. Это его личное дело. Но с какой стати она прислуживает здесь всем? Она все-таки дочь казака. «Слишком уж много берет на себя Марина»,—подумал дед Карпо и с досадой отодвинул стакан. Марина заметила это, но, не зная причины его гнева, подошла и сказала вкрадчиво:

— Прошу вас, кушайте, Карпо Григорьевич.

Тот только буркнул что-то в ответ.

Иван Макарович сидел, уперев левую руку в бок, правой разглаживал бороду. Офицер Юрченко сел рядом с Таисией Афанасьевной. Та была в поплиновом голубом платье, с пышной высокой прической. Длинная золотая цепь с часиками,засунутыми за муаровый пояс, переливалась на ней. На груди сверкал отделанный бирюзой кулон, в ушах вспыхивали маленькие алмазики, а на спинке стула висела горжетка из белого песца.

Стол был убран богато. Гуси, утки, индейки, куры, пироги с капустой, с мясом, с курагой, кольца жареной домашней колбасы, окорока, соленья, моченые яблоки, вяленый виноград, варенье, мед, графины водки, коньяку, что Костик целыми ящиками привез с фронта, разные вина—и чего-чего только тут не было!

— Кушайте, дорогие гости, — поминутно приглашала хозяйка. — Извините: чем бог послал... Праздник великий, и сын вот звание полковника получил...

Костик вскочил и, подняв стакан с вином, провозгласил тост за гостей. И сразу заговорили, зашумели все, каждому захотелось сказать свое слово. Тамадой выбрали Ивана Макаровича, но слово первым получил дед Карпо, как самый старший. Он поднялся, обвел всех глазами и сурово сказал:

— За престол государя императора!

И сразу наступила тишина. Гости переглянулись. Этого никто не ожидал.

— Государь-то наш уже в бозе почил, — тихо заметил ему отец Афанасий.

Тогда дед Карпо стал говорить о том, что никакой он власти не хочет, кроме царской. Его не перебивали, считали неприличным перебивать старика, но и не слушали, за исключением лавочника Мозгалева и отца Афанасия. Отец Афанасий, как более хитрый, не спешил высказывать свое мнение, а Мозгалев сочувственно кивал головой. Потом говорили тосты атаман, Костик, батюшка. Сначала пили за здоровье друг друга.

- Шоб наша доля нас не цуралась, Шоб в свити нам краще жилося, —

затянул баском Иван Макарович. Снова пили, снова поздравляли один другого с праздником, опять пели песни. Потом, когда разгорячило вино, когда в просторной хате стало уже жарко и лица у всех раскраснелись, атаман попросил слово, и тут, когда его выслушали, начался горячий спор. Иван Макарович расстегнул ворот бешмета и с пеной у рта доказывал, что Кубань должна принадлежать только кубанским казакам и больше никому, атаман же и Костик стояли за то, чтобы Кубань по-прежнему была частью России, чтобы вместе с белой армией бороться с красными. А дед Карпо не слушал ни тех, ни других, метал молнии из-под бровей и кричал, что все равно без царя не будет толку. Единственно, на чем все сходились — что самый лютый враг у них один: большевики.

И вот тут-то, переглянувшись с Мариной, Костик попросил всех хоть чуточку успокоиться и внимательно выслушать его.

— Спорить, — сказал он, — не время.

Пристально осмотрел окружающих и, заметив у дверей Карповну, показал на нее глазами Марине. Та что-то сказала ей тихо, и она вышла. Это не ускользнуло от деда Карпо. Уже крепко выпивший, он вдруг почувствовал себя кровно обиженным.

— А что моей дочери здесь уже и места нема?—взвизгнул он и стал выбираться из-за стола. — Муж ее—большевик, красный. Знаю. Я его сам из винтовки убью, а может, як собаку, на дереве повишу. А кровь мою на позор вам не дам. Мое отцовское дило: захочу — прокляну свою дочь, захочу — сгною ее, окаянную, а не вам над ней потешаться. Желаю, чтоб вона здесь сидела. Вот где! — он показал на место рядом с Таисией Афанасьевной. И, вспомнив, как Алешка Гуглий вольничал утром с его внучкой Нюрой, он еще больше загорячился:—Не дам свою кровь на позор!

Стоило большого труда успокоить его. То, о чем собирался сейчас сказать Костик, никак нельзя было говорить при жене большевика. Но и с дедом Карпо Костику и Марине теперь ссориться было невыгодно. Дед был нужен им, они знали, что он имеет большое влияние на зажиточных казаков.

— Ну, я пошлю за Карповной, — опять переглянувшись с Костиком, сказала Марина.

Дед кое-как успокоился, и Костик начал говорить. Он сказал о том, что у белых сейчас решающие дни, что положение на фронте серьезное. Всего он, конечно, не сказал, он знал, что положение не только серьезное, но и безнадежное. Даже матери, и той он всего не открыл. Их целью было собрать на эту вечеринку самых влиятельных людей в хуторе и в станице и не только предупредить, но и попробовать сговориться, как поступить, как спасти имущество, как, в случае прихода красных, продолжать с ними невидимую, неуловимую войну, из-за угла, из-за спины. Его личное положение ему было ясно. Оставалось одно: бежать. Но об этом он, конечно, и не заикнулся: об этом знала одна Таисия Афанасьевна, решившая бежать вместе с ним.

Когда Костик умолк, все притихли, и разговор невольно перешел на шопот. Одна Марина сохраняла спокойствие. Она по-прежнему потчевала гостей и зорко следила за настроением каждого. Осталась довольна, поняла, что деньги ее, потраченные на угощенье, не пропадут даром.

Цель была достигнута. Нужные ей люди, только что горячо спорившие, теперь сплотились. «Царь ли, чорт ли, — думала Марина, — все равно, лишь бы не большевики».

А Карповна — в глубине души оскорбленная, — выйдя из хаты, снова подумала: «И красные мне не радость, а хоть бы уж скорей налетели они сюда, чтоб от той проклятой Марины и костей не осталось». Озлобленная, она подкралась к окну, припала ухом и жадно слушала. Марина же обманула деда Карпо, только сделала вид, что послала за ней.

... Расстроенная и испуганная вернулась Карповна домой.

Долго сидели они с Нюрой. Нюра все успокаивала мать:

— Чего вы, мама, волнуетесь? Ну, чего вы волнуетесь? Лучше ж нам будет, как батя вернется.

А Карповну все пугала мысль: «Докажут, что я на Рыбальчиху указала, — убьют...» И она думала: «Разве ж я знала, что ее заарестуют? Я ж ей зла не желала. Нюрку жалела, душой болела — как же дивчина без школы останется?»

Взгляд ее случайно остановился на пирожках, что принесла маринина племянница. Они так и лежали нетронутыми. Ни слова не говоря, она взяла тарелку в руки и пошла к дверям.

— Куда вы? — спросила Нюра.

— Снесу в погреб.

— Лучше Серко отдайте.

Карповна не ответила и вышла. Во дворе испуганно остановилась: в хате у Фени горел огонек. Упало сердце. «Такой праздник, а она, сиротка, одна», — подумала Карповна и, неожиданно для себя, приняла решение. Пугливо озираясь,, перебежала улицу и постучала к Фене в окно. Та испуганно спросила:

— Кто?

— Я, я, — торопливо шептала Карповна, — не бойся, отвори.

Когда Феня ее впустила, она подала ей пирожки и быстро посмотрела по сторонам.

— Возьми... Не брани меня, деточка, я перед тобой не виновата. Бог даст, мать вернется. Я тебя тоже не забуду. А мать вернется — скажи, что я тебя жалела. Я тебе, может, еще когда что принесу. Только ничего не говори людям, а я побегу, пока на улице никого не видно.

— А Нюра где? — спросила Феня.

— В станице, в станице... Она не приезжала, ее здесь нет...

И Карповна скрылась. Добежав до своих ворот, спохватилась: «Что ж я сделала? Я ж ей и маринину тарелку отдала!» Но еще раз перебегать улицу не решилась и пошла домой.

Нюра сказала:

— Чего вы пирожки в погреб прячете? Не лето же. Отдайте их Серко. Пускай за здоровье Марины жрет.

— Что ты! В своем уме? — Карповна строго посмотрела на нее: — Рождественские пирожки — собаке... Очумела?

XL

Карповне не спалось. Она несколько раз вставала ночью, подходила к окну, прислушивалась. Изредка открывалась дверь марининой хаты, и тогда вместе с полоской света вырывались и звуки песен. Чаще всего слышался бас Ивана Макаровича.

— Догуляетесь, голубчики, — шептала Карповна и снова ложилась, и снова думала: «И чем оно все кончится?..»

Проснулись они с Нюрой рано. Нюра накинула платок и пошла в сарай за соломой. Невольно оглянулась на фенину хату.

— Дома! — чуть не вскрикнула она от радости, увидав, что замка на дверях уже нет. Рванулась было к воротам, но тут же остановилась. «Как я пойду? Как ей в очи гляну?.. Да и люди заметят... Лучше вечером... Нет, сейчас же побегу!»

Но не успела она выглянуть на улицу, как увидела выходящего с фениного двора Алешку Гуглия.

«Что он там делал?» — испугалась Нюра.

Алешка ее заметил и ускорил шаги. Во двор вышла Карповна, и в ту же минуту в соседнем дворе появилась Марина. На ней было уже будничное платье, поверх которого она накинула теплый кожух. Голова ее была повязана черным платком. Она искала глазами Карповну.

— А! — вдруг улыбнулась она, заметив с ней Нюру. — На праздники к маме? Что ж ты ко мне в гости не пришла? Я б тебя угостила яблоками, орехами.

Нюра даже не поклонилась ей, отвернулась и пошла в хату, Марина проводила ее глазами и поманила к себе Карповну.

— Что это твоя дочка меня так не любит? За что я у нее в такой немилости? Может, ты мне разъяснишь?

— Молодо — зелено, — подойдя к плетню, сказала Карпов-на, — не обращайте внимания. Колобродит, дура.

— Придут красные—твоя Нюрка мне обязательно хату подпалит, — и Марина вдруг громко захохотала.

Смех ее испугал Карповну.

— Что вы! Что вы! Такое скажете... И не приснится такого.

— Что не приснится, то, может, твой Степан подскажет. Небось, ждете, не дождетесь его.

— Ничето я не знаю, — смутилась Карповна. — А вы не беспокойтесь. Был он дома — никого не трогал, а до вашего двора и шагу не сделал. Не сомневайтесь. Мы с Нюркой живем тихо, никого не трогаем, дай боже, чтоб и нас не трогали. А насчет того, что вы сказали, это напрасно. Глядите, чтоб кто другой не обидел вас, а от нас обиды не будет. Ничего я от вас дурного не видала, и дочка моя, слава богу, в школу ходит. Я ни во что не встревала, жила по-соседски.

Марина не спускала с Карповны глаз. «Хитрит или не хитрит?» — старалась понять она. Наконец, сказала строго:

— Ты меня знаешь. Мое слово свято. Помни, Карповна: если придут красные — не надолго они придут. Я тебя берегла. С фенькиной матерью, видала, что было? С другими, знаешь, что было? А тебя не тронули и опять не тронут, если не будешь дурой. А если что — тогда сама себя вини...

Карповна кивала головой, делала вид, что согласна, а у самой закипало в груди злорадное чувство. «Вот ты как запела»,— думала она. Но все же была осторожна. «То ли придут красные, то ли нет... А с волками жить — по-волчьи выть» — мелькнуло у нее в голове, и она спросила заботливо:

— Может, вам подсобить в чем надо? Может, посуду помыть или еще что? Гости ж у вас были.

Марина снова испытующе посмотрела на нее. Кипя от злобы, но, тоже сдерживаясь, ответила так же ласково:

— Зайди, помоги. Может, тебе гроши нужны? Скажи, немного дам.

«Вот хитрая», — подумала Карповна, а сама обрадовалась:

— Спасибо! Дайте, сколько можете. Верите — грошей, ну, никак нет... И еще муки я у вас хотела попросить...

Она пошла к Марине. Нюра сидела одна. Она думала об Алешке; «Зачем он был у Фени?» — Тревожные мысли не давали ей покоя. «А вдруг, — подумала она, — вдруг он...»

Даже вскочила. «Не может быть! Не может быть!» — старалась она успокоить себя, но не выдержала, схватила платок и побежала. На снегу, от калитки до самых дверей фениной хаты, были ясно видны отпечатки больших алешкиных сапог. Она толкнула дверь, вошла в сени и тихо позвала-.

— Феня!

Никто не отозвался. Вошла в горницу, и здесь никого не было. Остановилась удивленная, быстро огляделась. В углу у стены виднелась деревянная кровать, но ни подушки, ни одеяла на ней не было. Скрыня стояла открытой; тут же на глиняном полу валялся замок, согнутая кочережка и черепки разбитой тарелки. «Маринина тарелка, — узнала по расписанному ободку Нюра и удивилась:—Как же она сюда попала?» И вдруг вспомнила: «На этой же тарелке Марина прислала пирожки маме!..»

Стояла, не знала, что подумать. Еще раз внимательно посмотрела вокруг, заглянула в скрыню. Там, на дне, лежала груда скомканных тряпок, и все было почему-то осыпано золой. Под столом валялись еще какие-то вещи, среди них сильно поношенная коричневая папаха. В ней лежали пожелтевшие от времени гозыри.

— Фениного отца, — еле слышно сказала Нюра.

«Значит, Алешка здесь вот что делал...» И теперь она вспомнила, что видела у него в руке узелок.

Осторожно вышла из хаты, оглядываясь, прикрыла за собой дверь. «А где же Феня?» И снова спросила себя: «Как же попала сюда маринина тарелка?»

Вернулась домой в растерянности. Когда пришла мать, рассказала ей обо всем. Та всплеснула руками, а услышав про тарелку, невольно выдала себя:

— Ох, я дура, дура!

— Так это вы! — Нюра схватила ее за руку. — Мама, зачем от меня скрывали? Значит, вы ей носили пирожки! Мама, ну что ж вы молчите? Где же Феня? Вы ж ее видели!

— Видела. Не шуми! И чтоб ты мне про это сейчас же забыла! Побеги, собери черепки. Нет, не надо, не беги. Я сама... Ох, Алешка ж проклятый! Куда ж она, бедная, ушла? Где ж она живет? Как бы чего с ней этот бандит не сделал!

— Вы носили ей пирожки... — Чего-чего, а этого Нюра от матери никак не ожидала. — Что ж вам Феня сказала?

— Ничего не сказала. Я сунула ей пирожки и ушла.

И до позднего вечера они только об этом и шептались. Строили всякие предположения... За окном шумел поднявшийся ветер. По временам колючие снежинки, точно сухой песок, царапали стекло. Карловна вышла во двор, прикрыла ставни. Вернулась запорошенная снегом, сказала, вздыхая:

— Метет... Ветер — аж щекам больно.

И поплотнее прикрыла печную заслонку. На столе скупо светила лампочка. Карловна поправила фитиль и пожаловалась:

— Керосин кончается. — И добавила с завистью: — А у этой жаднюги еще целый бочонок в погребе.

— Хату бы ее тем керосином облить да запалить, — с досадой отозвалась Нюра.

Карловна вспомнила недавний разговор с Мариной, испугалась:

— Совсем ты бешеная! Что ты языком мелешь!

— А вам жалко ее?

— Пусть она пропадет пропадом... А глупости не говори.

Мать села за стол, принялась перешивать нюрину юбку. Кто-то постучал. Она насторожилась. Насторожилась и Нюра. Снова раздался стук, и—чей-то тихий голос:

— Тетя, пустите...

Нюра подбежала к дверям и быстро открыла их. Вошла Феня. Она была вся в снегу, даже ресницы ее покрыл иней. Стояла, вздрагивала, с изумлением глядела на Нюру, которую она никак не ожидала встретить здесь, и силилась вспомнить приготовленные слова, которые всю дорогу твердила, чтобы объяснить Карловне свой приход.

Нюра бросилась к ней. Молча стряхивала с подруги снег, стаскивала с нее рваный платок и пальтишко и, только усадив на скамейку, спросила:

— Где была? Что с тобой?

Карловна поспешно закрыла дверь на крючок, посмотрела на окна, уменьшила в лампочке и без того маленький огонек и тоже спросила:

— Что с тобой?

— Совсем обмерзла я, — все еще дрожа, ответила Феня, и на скулах у нее заблестела влага — то ли от слез, то ли от оттаявших ресниц.

Робко и путано, сбиваясь, рассказала она свою историю:

— Как маму взяли, осталась я в хате одна. Ночью страшно, не сплю. Утром глянула — сарайчик пустой, корову и лошадь увели, цыбарка перекинута.. Что делать? Я сарайчик прикрыла, плачу, пошла к курам, покормила их. Думала: порезать? Все равно их не станет, а резать не могу. Никак не могу. Я их в хату загнала. Ночью лежу, не сплю. Кушать хочется, а от мамы что осталось? Ничего не осталось. Думала бросить хату, уйти, а куда — не знаю. А раз ночью лежу... Ой, так я испугалась!

Она вздрогнула и заплакала. Потом пугливо посмотрела вокруг себя и спросила Карловну:

— Тетя, вы не браните, что я пришла?

— Ну тебя! Сиди. Расскажи, что было, — растерялась Карповна, а сама опять покосилась на дверь.

— Мама! — Нюра показала глазами на хлеб.

Карповна поняла и утвердительно кивнула головой.

Феня продолжала:

— Как глянула я в окно, а там Алешка. К стеклу прижался, глядит. Я как закричала! Ой, Нюрка, и кричала ж я! Ничего не помню. И на другую ночь—тоже. Я и убежала из дому. Настал вечер, снег пошел, темно, я и ушла в заброшенную хату, что у старого колодезя. Помнишь? И сижу там... А на чем спать? Крыша сломана, и окна выбиты. Холодно... Я днем дома, а ночью — опять туда. Подушку и одеяло перетащила... В уголок забилась, дрожу. Как раз под праздники было, когда вы мне пирожки давали... — она повернулась к Карповне, — а тут метель, я и обмерзла вся. Думаю: пирожки давали, значит жалеете, пойду я в вашу хату, может не прогоните. Иду, а сама робею. Дошла до нашей улицы, заглянула в свою хату. Смотрю — замка нет, скрыня сломана, батина папаха мне прямо под ноги попалась. Тут я уже прямо к вам. Что мне делать?..

И снова залилась слезами. Ее с трудом успокоили, накормили. Карповна испуганно смотрела на Нюру, как бы спрашивая у нее совета: надо было решать, как поступить с Феней. Дать ей приют? А если люди об этом узнают? Нет, на это Карповна не могла решиться! «И не прогонишь же, — думала она. — Вот несчастье! Вот на мою голову опять беда!»

Нюра внимательно следила за матерью. Знала она ее и угадывала каждую ее мысль. Наконец, Карповна сказала:

— Давайте спать. Ничего не выдумаешь.

Нюра облегченно вздохнула. Она несказанно была рада, что хоть на этот раз не пришлось спорить с матерью.

— Вы не бойтесь, — сказала она ей, не стесняясь присутствия Фени. — Никто не узнает. Мы ей на печке постелим, и пускай она там будет. А как пройдут праздники, она в станицу уйдет. Там мы устроим, где ей жить.

— Кто это мы? — удивилась Карповна.

Нюра спохватилась, а потом решилась и сказала:

— Вы думаете, в станице большевиков мало? У меня, мама, есть люди, я знаю...

— Про что ты? — оторопела мать. — Что ты болтаешь?

— Вы всё думаете, что я маленькая, что я ничего не понимаю. В станице ж Даша есть, еще люди есть... Что ж они Феню жить не устроят? Вы ничего, мама, не знаете.

— А ты что знаешь? Что ты знаешь? — уже не на шутку испугалась Карповна. — Ты меня, Нюрка, не морочь, смотри! Ты что? Как батька твой, голову под петлю подставляешь? К кому ты там, в станице, ходишь? С кем говоришь?

— Ни к кому не хожу, ни с кем не говорю, а знаю...

И, чтобы успокоить мать, добавила ласково:

— Не я, а люди Фене помогут. Вы не бойтесь. Дашке скажу, она матери скажет, а та, может, еще кому скажет...

— Дашка твоя умная больно.

Но у Карповны другого выхода не было, волей-неволей надо было согласиться. Однако пришла еще и новая тревога: «С кем там Нюрка еще якшается? Что ж оно кругом делается?»

XLI

Перед окончанием зимних каникул Нюра вернулась в станицу, сейчас же бросилась к Даше и рассказала ей обо всем, что было в хуторе. Договорились поскорей повидаться с товарищами. Нюра знала: мать тяготится присутствием Фени. Да за эти десять дней Нюра и сама истомилась, — нелегко было скрывать от соседей, а в особенности от Марины, что Феня живет у них. А больше всего утомляла мать: она уже и не рада была своей доброте, а однажды даже принялась уговаривать Феню вернуться к себе в хату. Ничего, мол, Алешка с тобой не сделает, попугал да и только.

Даша тоже делилась новостями.

— Мы уже два раза собирались, — сказала она. — Степа хлопцев привел, и у них у всех теперь наганы. К нам и коммунист приходил. Сидели мы, а он говорил. Потом он нам давал бумажки, мы их по станице раскидали. А Степа что рассказал! Нарвался он на одного казака из тех, что с офицером Юрченко по ночам по станице ездят. Казак говорит: «Ты что, сатана, прокламации тут по заборам клеишь?» Степа испугался, хотел бежать, а казак ему: «Дурень, я ж ничего не видал. Дай мне одну». Взял бумажку, сунул за папаху, стегнул коня и ускакал. Теперь Степа ругает себя: «Жаль, что я его лица не приметил!» Тут в станице теперь казаки, как пчелы в улье, шумят! Знаешь, Нюра, красные, ей-богу, уже недалече. Коммунист говорил, будто Ворошилов Ростов взял. И еще говорил — Буденный с ним гонит белых и красные казаки идут.

Они обе задумались. Первой оторвалась от своих мыслей Нюра. Спросила:

— А что за хлопцев Степа привел? Казаки или неказаки?

— Сеньку Михайлова, Тараса Дорошенко, а с ними еще один, я его не знаю.

— Здешний?

— Нет. Из Стеблиевской. Степу туда коммунист посылал, он с ним и вернулся. Не иначе, как там тоже ячейка есть. Ты думаешь, только у нас комсомольцы?

Вечером, перед тем как пойти к Оле, Нюра решила повидаться с Галей. Шла по улице и думала; «Хорошо, когда есть подруги!» Невольно вспомнила Лелю, Симочку, Раю, Мишку. Что теперь ей они? Собирались, болтали чепуху всякую, сказки рассказывали, про хлопцев шептались — кому кто нравится, кто за кем ухаживает, в офицеров рядились... «А теперь собираемся и говорим про что-нибудь такое, про дело, про комсомол, а не то, что про бантики да про хлопцев».

Она еще бодрее зашагала по улице и опять принялась беседовать сама с собой. «И в школе не буду бояться, и Таисии, если что скажет, молчать не стану». Шла и сама удивлялась — откуда такая бодрость, такая радость? «Может, и батя скоро вернется... Тогда посмотрим!» — И захотелось вдруг петь, смеяться. «Точно праздник нынче», — пришло ей в голову.

Еще раз спокойно посмотрела вокруг себя и увидела идущего ей навстречу Федю Тарапаку. Он приветливо поздоровался и вдруг напрямик сказал:

— Я уже за белых не стою. Батька—тоже.

Это было так неожиданно, что Нюра не нашлась что ответить. Простой и откровенный, Федя не умел таить своих мыслей.

— Чорт их дери! У своих же коней берут. Юрченко на нашей Ласточке по всей станице гарцует и людей не совестится. Все равно я Ласточку у него возьму. А ты куда идешь?

— Так... Никуда. Гулять вышла...

— Ну, и я с тобой.

Он пошел рядом.

— Тебе политика нравится? — спросил Федя.

— Какая политика?

— Говорить про политику, про белых, про красных, про немцев. Мне интересно. Тут новый гимназист есть — Скубецкий. Не видала? Он хоть в седьмом классе, а со мной подружил. Башка у него! Ух, и башка! Сцепятся в седьмом спорить про политику, а он не встревает, молчит, а потом как что-нибудь скажет, так по его и выходит. Мишка его не любит, говорит, — «большевик, комсомолец», а я наверняка знаю, что не комсомолец.

— Откуда знаешь? — осторожно спросила Нюра.

— Сам он мне говорил. Только говорил так, чтоб люди не знали. Я б, говорит, пошел в комсомол, да приехал из города, а тут его нет. А может, и есть. Кабы знал, где он есть... И меня подбивает. «Видишь, Ласточку у тебя взяли, офицерье что хочет, то и делает. Давай, говорит, вместе за советскую власть».

— А ты уже и всем разболтал? — строго спросила Нюра.

— Почему так думаешь?

— А мне ж говоришь.

Федя смутился.

— Ей-богу, никому не рассказывал! — вдруг с жаром воскликнул он. — А тебе сказал потому, что ты...

Опять смутился. Нюра повернулась к нему.

— Чего же замолчал?

— Да ну тебя! — добродушно засмеялся он. — Я раз нацепил кинжал, а мне навстречу Олька Гнездюкова. Я как гляну на нее! А она в сторону. Я тогда красных не любил. А про Скубепкого я сказал — не знаю, почему... Батька ж твой у красных, вот я и сказал. Не будешь же звонить по станице?

— Ясно — не буду.

Она подумала и сказала:

— Мне хочется, чтобы хорошо было, чтобы люди жили не так. А тебе хочется?

— Мне не по душе, что придет какой-нибудь Юрченко и грабит. Я не хочу, чтобы была такая власть. Мне белые не нравятся. Я думал, — казаков красных не бывает...

Нюра слушала его и гордо улыбалась. «Значит, я не дура, — думала она, — мне же видно, что Федька говорит, как маленький».

— Ты, Федя, хороший хлопец, — сказала она тоном старшей.— Мне нравится с тобой дружить. Только ты раньше веселей был, стихи, прибаутки говорил. Ты теперь тоже веселый будь. Только никому не болтай про комсомол, про Скубецкого. Он хороший, Скубецкий, а?

— Мозговитый хлопец. Ей-богу, мозговитый! — искренне ответил Федя. — Вот увидишь — он комсомол устроит!

Нюра улыбнулась. Ей было приятно, что Мишка со Скубецким не в ладах, — это еще больше поднимало Скубецкого в ее глазах.

— Ну, я к Гале, — уже не нашла она нужным скрывать этого от Феди. — А ты приходи к нашей калитке, поговорим.

Федя с благодарностью пожал ей руку и не знал, что бы такое сказать, чтобы ей было приятно. Подумал и сказал:

— А с Лелькой я теперь и здороваться не стану.

Они расстались. Нюра завернула за угол.

Гале она прежде всего рассказала о Фене, о том, что сегодня надо обязательно собраться, о своем разговоре с Федей и о Скубецком. Галя слушала внимательно и отвечала так, будто она уже самая опытная комсомолка. Нюра невольно засмеялась.

— Чего ты? — спросила та.

— Ничего. Весело мне. Помнишь, как ты говорила: «Попробую в комсомоле». Попробовала? Не скушали тебя? Косу не отрезали? Сажей морду не намазали?

— Вот глупая! Я и не думала этого. Я только думала, что девчат не берут.

— Врешь! Боялась.

— Ну, боялась, а теперь не боюсь. Знаешь, — вдруг, выпрямившись, сказала Галя, — пускай мне, что хотят, говорят: «Сделай то, сделай это», — все сделаю. У меня так сердце горит! А мама одна? Сколько людей погубили! За что? Что люди хотят земли? Что люди хотят кушать? Что люди хотят, чтобы власть была наша?

Нюра глазам не верила.

— Ох, и большевичка ж ты! — невольно вырвалось у нее.

— А я и была большевичка, только ничего не знала. Тебе Даша не рассказывала, что к нам коммунист приходил? Ох, и понятно ж он говорил! Вот, Нюра, интересно было! Потом мы его спрашивали и про то, и про другое, а он нам так ясно все говорил! Только я не все запомнила. Трудно все сразу. А такой хороший! Сначала мы стеснялись, робели. Хлопцы с ним говорят, а мы сбились в кучку и сидим. Оля первая начала. Потом Дашка осмелилась, потом я.

Нюра позавидовала, что не пришлось ей побывать на этом собрании. Договорились обязательно всем встретиться вечером и разошлись. Домой Нюра шла все с тем же радостным и бодрым чувством.

XLII

Вечером Нюра собиралась к Оле. Ей хотелось поскорее договориться, как быть с Феней. Шла с предосторожностью. Уже давно договорились комсомольцы приходить к Оле поодиночке и так, чтобы никто не видел, но это было нелегко. Пойти засветло — кто-нибудь встретится, а позже по улицам разъезжают патрули. Лучшим временем были сумерки, а сегодня, кстати,, повалил снег и закрутил ветер. У тетки можно было уже и не отпрашиваться, — она присмирела, не придиралась, только настороженно поглядывала по сторонам да прислушивалась.

Вся запорошенная, точно белая снежная кукла, Нюра благополучно добралась до олиного двора. Напротив, через улицу, кое-где в хатах замерцали огни, но свет еле-еле пробивался сквозь снежную мглу. Нюра направилась прямо к сараю. Ветер намел к дверям высокий сугроб, и она с трудом приоткрыла их, вошла, стряхнула с себя снег, зябко поежилась.

«Кажется, рано явилась я», — подумала она и выглянула во двор. Снег все падал и падал. «Вот Олька какая! Не могла у ворот меня встретить».

Подождала еще немного и побежала к хате. Постучала. Никто не отозвался. Постучала громче. Пожала плечами.

— Ушли, что ли?

Заметила чью-то крадущуюся фигуру. Узнала Степу, бросилась за ним, тихо окликнула. Он оглянулся, сделал знак рукой, и они вошли в сарай.

— Оли нет, и никого нет, — шепнула Нюра.

— Знаю. Скоро не придет. Она там...

Нюра сразу поняла, но чтобы проверить себя, спросила:

— У коммуниста?

— Да...

— А бабушка?

— В церкви,

Степа тоже стряхнул с себя снег. Они сели рядом, и Нюра торопливо рассказала о Фене.

— Ничего, — подумав, успокоил Степа, — устроим. Я знаю...

— Здесь, у Акимовны? С Олей?

— Нет. У меня.

— У тебя?

Нюра знала, что Степа сирота и живет у своей дальней родственницы, глухой и уже не способной к труду старухи.

— Выдумал тоже, — сказала она, — у тебя не годится. Люди узнают.

— Никто не узнает. Будет сидеть в хате.

— А кушать?

— И кушать будет.

— Ты, я вижу, богатый...

Он обиделся.

— Что ж, по-твоему, мне ей и куска хлеба жалко?

Помолчали. Степа встал, прошел в угол сарая, где по его совету уже давно была проделана лазейка на огород, повозился там и сказал;

— Это верно: Фенька у нас не раздобреет. Если б таких людей поискать, кому нянька нужна...

— Тоже радость... А кто ж ее возьмет? Мать арестованная, никто не захочет.

— Погоди. Придумал! Кирееву, учительницу, знаешь? Клавдию Владимировну, что в очках ходит? У которой на квартире новый гимназист стоит? Вот ей нужна прислуга. Она мне еще недавно говорила: «Степа, не найдешь ли мне девчонку?» Она, по-моему, женщина хорошая, обижать не станет. Семья три человека — она, отец у нее есть, старик, дочка лет шести. Муж давно помер. Вот и устроим твою Феньку.

— Погоди, погоди, — взволнованно спросила Нюра,—ты про какого гимназиста говоришь? Про Скубецкого, что ли?

— Ну да. А ты и фамилию знаешь?

Она рассказала ему свой недавний разговор с Федей.

— В комсомол хочет? — заинтересовался Степа. — Что ж, нам наруку, только надо посмотреть, что за хлопец. Новый он здесь, никто его не знает. А Федька... Это такой, что не очень верь ему. Давно он с кинжалом ходил, как индюк? Давно он кричал; «Я — казак! Всем большевикам кишки выпущу!»

— Да это он так... с большого ума. Он, ей-богу, добрый. Теперь и батька его не такой.

— Да ну их! — Степа махнул рукой. — Ласточку у них забрали, так, подумаешь, — уже и большевиками стали. А верни им коня, они опять за белых будут.

— Не знаю, — задумалась Нюра. — Только Федька, по-моему, хлопец ничего. Он не продаст.

— Федьку я не боюсь, — согласился Степа, — отца его боюсь. А Федька что? Как отец, так и он. Вот новые хлопцы у нас — Сенька Михайлов, Тарас Дорошенко, Илья Кочура! Это комсомольцы! Теперь нас, Нюра, уже сколько! А! Считай: ты, Оля, Даша, Галя, я и эти трое. Дивизия! Четыре бойца, четыре сестры милосердные! — захохотал он.

— Чего там сестры, — обиженно возразила Нюра. — Может, мы еще что-нибудь сделаем. Я вот как на хуторе была, так всё думала: что мы всё только говорим да разговариваем, а дела не видно. Вы тут без меня хоть бумажки по станице бросали, с коммунистом говорили, а я что? Вот сидим мы с тобой сейчас, а там, может, где-нибудь бой идет. Комсомольцы на фронте. Или вон в городе, Оля рассказывала, оружие собирают, арестованных освобождают... Давайте оружие собирать! У моей тетки кинжал есть, наган есть. Как ее муж помер, так она спрятала наган в скрыню. Я принесу, вот увидишь принесу.

— Подожди, Нюра, — тихо сказал Степа. — Может, скоро что и будем делать. А наган возьми. Я сам всё думал... А вот скажи — когда будет советская власть, как мы с тобой жить станем? Как все жить будут? Я первым делом возьму тогда тебя за руку и пойдем по станице. Я неграмотный, ты грамотная. Я скажу: «Пиши, Нюрка, всех бедняков на бумагу». А потом пойдем к комиссару и скажем: «Вот, люди, что всю жизнь маялись. Давайте им землю, семена, худобу, плуги давайте, все имущество, что беляки побрали, пускай на фуры грузят и везут обратно по хатам. А мне ничего не надо, меня учите грамоте, а как выучите, куда хотите определяйте». Будет у нас опять ревком, и всё будет по справедливости. Никаких батраков не будет, а пузаны пускай сами себе землю пашут, а зашебуршат, ■мы их к стенке, чтобы против советской власти не шли.

— А я, как школу кончу, так в город поеду в гимназию или в учительскую семинарию. Как возьмут большевики опять власть, так Галю и всех девочек опять в школу. Хорошо будет, Степа! У нас на хуторе что ни двор, то и контра. Ох, и богато живут! И под станицей у них земля, и на хуторе земля. Как думаешь, что с Мариной сделают?

— А ты б что сделала? — Степа пристально посмотрел на нее.

— Я? — Нюра вскочила. — Я б ее. Не знаю... Может, и не убила бы, а, знаешь, что? Я б ее из хаты прогнала, все б богатство ее в ревком отдала, а ее, змею, поселила бы в фенькиной развалюшке и сказала бы: «Живи, попробуй, как сладко». А ты?

— А мне таких людей никак не жалко. Я бы ей и развалюшки не дал.

— Убил бы?

— В тюрьму посадил бы да под суд, а там разберутся. А тебе жалко, если ее убьют?

Нюра подумала и сказала:

— Такую, как Марина, мне не жалко. Фенькину мать жалко.

— Ты, Нюра, знаешь, что? — Степа подошел к ней, — ты понимать должна, что нам, комсомольцам, теперь одна дорога: биться. Я еще мало что знаю, а меня такое зло берет! Ох, и злой я! Мне хочется, чтобы Гаркуша скорей поправился. Он сказал; «Как встану на ноги, тогда мы с тобой, Степан, таких

делов наделаем, что кадеты нас вовеки не забудут». А я что? Я один. Ни родных, одна бабка, да и та глухая. Я на 'Сто хочешь иойду.

— Чего ж ты один? Не один. А товарищи?

Степа внимательно посмотрел на Нюру. Она смутилась.

— Чего уставился?

— Товарищи — это правда, — оживился Степа. — А кто ж мне из товарищей самый лучший товарищ?

— Тебе видней. И Оля тебя уважает.

— Оля?

Подумав, он тихо спросил:

—■ Ты почему мне про нее сказала? Почему не про Дашу,, почему не про Галю? Почему не про хлопцев?

— Хлопцев твоих я еще не всех знаю. Кочуру еще никогда не видела, а про Олю так сказала... Ты не подумай чего...

— Ау тебя кто самый лучший товарищ?

— У меня? Дашу я люблю, Феньку! Оля тоже мне нравится.

И Галя. Мне все подруги.

— Больше никто?

Теперь уже Нюра внимательно посмотрела на Степу и вдруг засмеялась.

— Почему нет? Ты тоже товарищ...

— А я думал, что меня уже и не считаешь...

— Считаю. Только с хлопцами дружить это не то...

— Почему не то?

— Почему? Не знаю... Что ты от меня хочешь? — вдруг вспыхнула она. — Я никогда с хлопцами не дружила. Вот только с Федькой Тарапакой. Только он какой-то такой... Не то, что Мишка или другие. Ну, не знаю, как тебе объяснить... Давай про что-нибудь другое разговаривать, я про это не умею. Чего девчата не идут? Сидим вдвоем, как сычи. И хлопцев твоих нет.

— Еще рано. А тебе со мной плохо?

— Не плохо, а...

Она не договорила и еще больше смутилась.

Степа вдруг засмеялся.

— Знаешь что? Я тебе сейчас что-то скажу.

— Не надо.

—I Да я, Нюрочка, не про то... Я вот смотрю на Олю. на Галю, а ты не такая.

— Куда ж мне до них!

— Ну вот! Я же не про то. Ты вроде как сухая солома. К тебе серничок поднеси, ты сразу и пш! — пошла полыхать. Мне нравится, что ты все равно, как хлопец. Тебя б на коня посадить, дать бы тебе остру саблю. Ты в батьку своего, что ли?

-Л- А тебе мой батька нравится?

— Ого!

— Ну, и ладно. Значит, и будем с тобой хлопцами, — за-

смеялась Нюра. — Только ты со мной так и дружи, как с хлопцем.

Они засмеялись, но вдруг их смех оборвался. В углу сарая зашуршал камыш и раздался сдержанный шопот:

— Степан, ты?

— Конура?

— Я. А еще кто тут?

— Да вот Нюрка, — смутился Степан.

—• Ага. Это та, что всегда сердитая?

Он приблизился к Нюре, пытаясь разглядеть ее лицо. Нюре в свою очередь интересно было разглядеть Конуру, она уже слышала о нем и от Даши, и от Гали.

— Может, вам серничок засветить? — пошутил Степан.

— Засвети, — согласился Конура.

— Бросьте, не надо! — остановила их Нюра, — что я вам, картина какая?

— А как же я тебя днем узнаю? — заупрямился Конура. — И меня ты не узнаешь. Надо ж познакомиться.

— Узнаю. У меня глаза, как у кошки.

— Ау меня, как у совы, — я днем ничего не вижу. Нет, верно, давай зайдем в уголок, чтоб никто с улицы огня не видел, и посветим друг на друга.

— Ну, свети, — согласилась Нюра, и ей вдруг стало смешно.

У Конуры отсырели спички, он перевел полкоробки, и ничего у него не выходило. Это еще больше рассмешило Нюру, но вдруг вспыхнул огонек, и Конура увидел ее смеющиеся глаза, смуглые щеки и белые зубы.

— Так... — он невольно отступил на шаг и почесал в затылке.— Теперь запомню... Навсегда запомню!

— Почему навсегда? — вырвалось у Нюры.

— Не знаю... — Конура смутился. — Я не думал, что ты такая ладная...

Вскоре один за другим пришли остальные комсомольцы, последней явилась Оля.

— Товарищи, — возбужденно сказала она, — сейчас к нам придут люди. Знаете, о ком я говорю? Придет товарищ Быхов и с ним еще один... Есть дело! Важное дело! Степа! Такое дело, такое дело! Ты будешь рад.

Она схватила его за руку и потянула в угол сарая.

XLIÏI

До прихода коммуниста все уселись в кружок, делились новостями. Сеню Михайлова поставили часовым — наблюдать за двором, за улицей. Степа и Нюра рассказали о Фене. План их одобрили, но встал вопрос — как же ее привезти в станицу. Нужно было где-то достать лошадей.

— Достану, — вызвался Тарас Дорошенко, маленький, юр-

кий, похожий на тринадцатилетнего мальчика, А ему уже было шестнадцать. — Хозяин пошлет меня за валежником, а это от хутора недалече. Вот и всё. Об этом не горюйте.

На том и порешили. Заговорили о Скубецком. Нюра оживилась:

— Федька его так хвалит, так хвалит!

Решили присмотреться к нему получше, поручили Нюре познакомиться с ним через Федю.

В сарай вбежал Сеня.

— Идут!

Вскоре вслед за ним вошли двое мужчин: один — плотный, широкоплечий, другой — молодой и стройный, в ловко сидевшей на нем черной черкеске.

— Здравствуйте, товарищи! — сказали они.

— Здравствуйте!

Вместе с другими вскочила Нюра. Для нее было ново, что взрослые люди называют ее товарищем. «Неужели я уже совсем дивчина?» — подумала она и даже оглядела себя. Потом посмотрела на других. Хлопцы, за исключением Тараса, выглядели солидно, в особенности же Степан и Кочура. Только Ко-чура был поплечистей, а Степан повыше. И Галя, и Даша... Из девочек моложе всех казалась Оля. Правда, лиц ничьих нельзя было разглядеть, а голоса были уже недетские.

— Присядем, — спокойно предложил коммунист. Нюра насторожилась-. «Где я его голос слышала?» Она стала напрягать память, но так и не могла вспомнить.

— Давайте, товарищи, поговорим, — предложил коммунист и стал искать глазами Олю. Та волновалась, но всячески старалась скрыть свое волнение:

— Хлопцы, девчата, наше комсомольское собрание открыто, — начала Оля. — Слушайте, что скажет товарищ Быхов, а с ним вот еще человек... Кто он — товарищ Быхов пояснит.

И она смутилась. Но никто из товарищей и не подумал улыбнуться. Каждый понимал, что не так-то просто говорить, когда на тебя все смотрят. Кроме того, внимание ребят отвлекал спутник Быхова. На плечах молодого казака смутно виднелись погоны. Они приводили всех в недоумение.

— Вот что, друзья мои, — начал Быхов, — пришли мы к вам с одним важным делом. Мы имеем точные сведения, что...

Он сделал паузу и обвел всех глазами. Его взгляд остановился на Нюре.

— Новая? — спросил он.

Нюра не поняла вопроса, молчала. Быхов посмотрел на Олю.

— Нет, не новая, — пояснила та, — только ее в прошлый раз не было.

— А! — вспомнил Быхов, — теперь знаю. — И он опять обратился к Нюре: — Как дела? Батьку ждешь?

— А то нет? — от всей души ответила она, и ей вспомнился

тот же вопрос, заданный недавно дедом Карно. «Как по-разному они спрашивают! — подумала она. — А слова одинаковы...»

-—• Так, — улыбнулся Быхов и оглядел всех. Спохватился: — Видите погоны?

— Видим, — разом отозвались хлопцы.

— А он, между прочим, красный.

Молодой казак встал.

— У меня здесь и знакомец есть, —• улыбнулся он. — Здравствуй еще раз, — он протянул Степе руку. — Не узнаешь?

—-Я? — Степа показал на себя. — Я вас не знаю...

— Я не здешний, а с тобой знаком.

Казак вдруг рассмеялся.

— Рассказать вам, товарищи, как он от меня стрекача хотел задать?

Степа ничего не мог понять, и все с недоумением смотрели то на него, то на казака. Даже Быхов не знал, в чем дело. Тогда казак рассказал, как он накрыл Степу за расклейкой листков, как взял у него одну листовку себе, а его отпустил.

— Ты ж в другой раз поосторожней!—погрозил он,—-Это ж не шуточки. А я тот листок взял да сам ночью в гарнизоне на дверях наклеил. Ох, Юрченко утром и бесился! Выстроил нас и ну каждому в глаза глядеть... Два раза по фронту прошел. Потом полковник Костик заявился, и опять нас построили и опять нам в очи, как жабы, глядели. Ко мне подошел, а у меня лик, как у богородицы.

Все засмеялись, сели плотней друг к другу, уставились на рассказчика.

— Силой я мобилизованный, — пояснил он, — но и среди белых свое дело делаю. Юрченко себе, а я себе. Наши программы иикак не сходятся, а между прочим, чуть что, он зовет меня: «Кузьма! Гляди в оба!» «Слушаюсь, ваше благородие»,—деру я глотку и гляжу в оба. Только гляжу не туда, куда ему надо.

Опять все засмеялись.

— А раз я ему говорю: «Ваше благородие, дозвольте весь хутор спалить, там все с красными якшаются». А он на меня как гукнет! «Ты, говорит, что? В своем уме или сбесился?» — Я знаю, что в хуторе одно кулачье, кадеты, и нарочно ему так сказал. «Ты, говорит, хоть и хороший казак, а все-таки думай, что говоришь. Красные, говорит, тоже рубать мастера». А я гляжу на его шрам и говорю: «Так точно, ваше благородие!» Вот это ивсё, а теперь товарища Быхова послушайте.

— Так вот, товарищи комсомольцы, — снова обратился к ким Быхов, — нам достоверно известно, что...

На этот раз он паузу сделал умышленно и, завладев вниманием, отчеканил:

— что Ворошилов с Буденным взяли Ростов! Это твердо!

—■ Ростов! — невольно вскрикнули ребята.

— Ростов! — еще раз повторил Степан. О географии он не

имел представления. Где он, этот самый Ростов, — не знал, но понимал одно: что это большой город и что теперь очередь за Катеринодаром, как его называли тогда в станице. Значит, красные берут верх, значит, вот-вот пни и сюда заявятся.

Даша с гордостью сказала:

—- Может, и наши отцы тот Ростов брали!

Быхов порадовал и другими успехами Красной Армии, а потом сказал: >•

— Теперь нужно, товарищи, держать ухо востро. Не сегодня-завтра и Кубань займут красные. Докатится и до нашей станицы свобода. Когда приходит осень — мухи здорово кусаются. Так и белые. Власть они здесь без боя отдать не захотят, будут жалить не хуже тех мух. А мы им не должны давать жалить. Мы должны побольше заготовить мухоловок. Наши партийцы и те, что с нами, вот, например, Кузьма, — показал Быхов на своего спутника, — и комсомольцы, которые в особенности должны нам помочь, то есть это вы. — он опять обвел всех глазами, — обязаны теперь каждую минуту быть на-чеку. Ваше дело сейчас следить за всем, но ничего не начинать зря, без нас, коммунистов. У нас каждый человек сейчас на счету. В станице много народу, что с радостью красных ждут, но организованных людей мало. Не всякому можно доверить большое дело, а для вас, для комсомольцев, дело уже нашлось, и не шуточное. Вот она знает, — показал он на Олю. — Только мы ей сказали, чтобы даже вам раньше времени не говорила, а теперь я скажу сам.

Все напряженно слушали.

-— Надо, чтобы у нас было больше оружия, а у белых меньше. Ясно?

— Еще бы не ясно! — сказал Степа.

— Вот я его давно знаю, — Быхов кивнул на Степу. — Я ведь и раньше у вас в станице бывал. Помнишь, Степа, как ты меня ночью вот с этого же двора провожал, а казак Василь вот там в переулочке меня с конем ждал? Где он теперь? Хороший был хлопец, Н Олю я тоже раньше видал. Помнишь, Оля?

—■ Вы тогда только что побрились и лицо в мыле было. Я заскочила в хату, смотрю — человек незнакомый.-..

— Вот-вот... И все вы тут, вижу'я, ребята и девчата на подбор. Ну как? Оружие добывать будем?

— Будем!—все нетерпеливо сгрудились вокруг Быхова.

— Ой, скорей бы уж говорили! — не сдержала себя Нюра.

— Не спеши, — Быхов спокойно посмотрел на нее. — Всем сразу делать нечего. Надо пять человек. Вот отберем пять, а остальным и не всё знать надо. И не обижаться! Не думайте, что остальным нет веры. Не было б веры—я б и вовсе' ничего не говорил. А это так, для порядка. Согласны?

— Я!

- Я!

— Хлопцам поручите!

— А мы что? Дурней вас? — сказала Даша.

Заспорили, зашумели. Стоявший на страже Сеня Михайлов даже замахал руками.

— Тише! Да тише ж вы!

— Вон у секретаря есть предложение, •— сказал Выхов. — Слушайте, не волнуйтесь.

— Мы вот что предлагаем, — начала Оля, — это я и товарищ Выхов предлагаем. На это дело надо таких, кто посильней. Значит, хлопцев — всех, а из девчат — одну. И выйдет всех пять. Раз я секретарь, то из девчат буду я.

— А я думала... — разочарованно произнесла Нюра.

— Что ты думала? — Выхов повернулся к ней.

— Я думала, что меня... — И вдруг горячо: — Ну пусть будет шесть!

— Семь!

— Восемь! — стали просить и Галя и Даша.

— Бросьте, девчата! — строго остановил их Выхов. — Нельзя так. Надо пять, и кончено. А вам тоже дело найдется.

— Мы уж это слышали, — вДруг грубо сказала Нюра. — В комсомол позвали, а ничего нельзя делать. Я не хуже хлопца могу. Пускай Степа скажет — могу или нет.

— Я и без Степы знаю, что можешь, — сказал Выхов, положив руки ей на плечи. — Ох, и глаза ж у тебя! Что ты такая сердитая?

— Она у нас всегда такая, — заметила Галя.

— Как сухая солома, — добавил Степа, — раз—и загорится.

— А потом и потухнет?—спросил Выхов.

— Не скоро потухнет, —■ отозвалась Оля. — В Кубань ее надо с головой окунать, не иначе, а то всё будет полыхать.

—■ А что ж, это хорошо, — серьезно ответил Выхов. — Кто быстро потухает, с того толку мало.

Он еще раз пристально заглянул Нюре в глаза и сказал:

— Не горюй. Будет и тебе дело. А теперь, — он повернулся ко всем, — отобранные пять оставайтесь, а остальные — тихонько по домам и говорите прямо: обиженные или необиженные?

— Обиженные! — за всех ответила Нюра.

— А дальше что?

— А дальше — я больше не приду. Не буду комсомолкой.

— Что ты болтаешь! — Степа шагнул к ней, но Выхов его остановил:

— Никогда не поверю, чтобы ты... По-моему, ты не такая, — тихо сказал он Нюре.

Нюра молчала. Она накинула на голову платок, закуталась и, глядя себе под ноги, направилась к дверям. Приоткрыла их, собралась перешагнуть порог и... первый раз в своей жизни поступилась самолюбием: тихо, но твердо спросила:

— Когда опять приходить?

к ней бросились Степа, Оля, Даша, но она рванулась и побежала домой. Степа догнал ее у ворот.

— Нюрочка, что ты? — ласково спросил он.

— Ничего... Дурная я... Теперь тот дядька надо мной смеяться будет. Прощай, Степа.

Она вышла за ворота и, досадуя на себя, пошла домой. Вдруг остановилась и внезапно вспомнила: «Да я ж его знаю! Это он тогда к колодезю приходил вместе с фенькиным батькой! Его голос! Эх, дура я, раньше не вспомнила. Я б его спрсь-сила». Она была уже готова вернуться в сарай, но с досадой подумала: «Осрамилась» и ускорила шаги.

XLIV

В школе опять начались занятия. Все пошло обычным порядком. Леля шепталась с подругами, «баронесса» Симочка ежедневно меняла на косах бантики, Рая попрежнему уплетала на переменах булки. Простодушная Зоя и та заметила:

— Что такое! У людей и хлеба не сыщешь, а батюшка что ■ни день крендельки печет.

— А ты, как вырастешь, выходи за попа замуж, — посоветовал ей кто-то.

— Слышь, Нюрка, — засмеялась Зоя, — попадьей я буду.

— Не будешь, —спокойно ответила та, — ты хоть и чудачка, а не такая, чтобы на чужие труды зариться.

Рая услышала их разговор, обиделась:

— Ничего мы чужого не берем, — доедая булку, сказала она, — а тебя, видно, зависть гложет, что твой отец ничего не заработал... Это красные — так те, действительно, грабят. У всех монастырей землю отняли. Что им монахи плохого сделали? Люди молились, молились, и вот тебе — здрасьте.

— А что ж за них бог не заступился? —■ спросила Нюра.

— Сострила! Нашла над чем смеяться. Я вот Леле скажу,— Рая фыркнула и ушла.

— А Лелечка отцу передаст, — сказала Зоя.

— Ну, и пускай.

Зоя покачала головой:

— Знаешь что, Нюра? Ты лучше их не трогай. Я—другое дело. Мой батька не у красных, мне ничего1 не скажут, может, только Таисия поругает, а ты... Не бережешь ты себя, Нюрочка.

— Зоя! — Нюра шагнула к ней, — я не знала, что ты такая. Ты, правда, такая? Тебя все за дурочку считают... И я, может, считала/ а ты... Видишь, какая я дрянь...

— А я гляжу на тебя и думаю, хоть и заноза ты, хоть и красный у тебя батька, а все-таки ты лучше, чем эти трясогузки. Только не люблю я, что гордячка ты, выше всех себя ставишь.

— Я гордячка потому, что меня все кусают.

— Это теперь. А раньше?

— А раньше я ничего не думала.

Прозвенел звонок, на урок пришел батюшка. Он вызывал учениц, рассеянно слушал их ответы. Было заметно, что мысли его заняты другим. В раздумье ходил он по классу, время от времени останавливался у окна и, заложив руки за спину, подолгу глядел в одну точку. «Что с папой?»—удивилась Рая.

На задней парте раздался смешок. Отец Афанасий и на это не обратил внимания. Рая продолжала с тревогой наблюдать за отцом. Наконец тот медленно повернулся и приказал:

— Встаньте!

Дежурная робко заметила:

— Еще звонка не было, — но не получив ответа, принялась читать молитву.

С последними её словами отец Афанасий поспешно оставил класс. Рая побежала за ним. Все переглянулись. Когда же она вернулась, сейчас же к ней подошла Лелечка и спросила о чем-то, но Рая лишь развела руками и сказала тихо:

— Ничего не знаю.

Она, действительно, не знала: отец Афанасий досадливо отмахнулся от нее и проворчал: «Не лезь».

Только впоследствии выяснилось, чем ок был встревожен. Утром он узнал от своего зятя Костика, что'Ростов взяли красные и что дела у белых на фронте из рук вон плохи. Костик сообщил ему это под величайшим секретом, но секрет вскоре узнала вся станица. Уже на другой день Федя говорил Нюре:

— Ростов взяли! Слыхала?

— Слыхала. Так что?

—• Мишка кричит: «Не верю! Это красные нарочно говорят».

• — А ты веришь?

- А кто его знает. Может, правда, а может, и нет.

— Правда, Федя. Уж я-то знаю.

. — Как это знаешь? Ты не была там.

— А может, была, — улыбнулась Нюра и снисходительно посмотрела на него. — Эх, ты, маленький еще! — Ей нравилось, что она из тех немногих, кому доподлинно известна судьба Ростова. «Уж если коммунист говорил, значит, знает», — с гордостью думала она, и так ей хотелось, так хотелось сказать Феде_: «Чудачок же ты! Да я ж комсомолка! Неужели не видишь?» Но вместо этого она сказала:

— Ничего ты, Федечка, еще не понимаешь. И Скубецкий твой, наверно, ничего не понимает. Ты еще дружишь с ним?

— Дружу.

— Он еще комсомол не устроил?

— Нет. А устроит. Вот увидишь: устроит.

— И меня возьмет?

— Я его спрошу.

— Спроси. Хотя знаешь что? Ты меня познакомь с ним.

Федя охотно согласился:

— Завтра воскресенье, выходи на площадь, вот и познакомлю.

На другой день, как только отошла в церкви обедня, Нюра отправилась знакомиться со Скубецким. Она тщательно заплела косу, помыла калоши и натерла ладонями щеки, чтоб казаться румяней. Она волновалась и не знала, на чем сосредоточиться. Надо было не ударить лицом в грязь перед ячейкой, чтобы не сказали: «Оружие добывать бралась, еще и обиделась, что не позволили, а такого пустяка сделать не могла». Это, во-первых. Во-вторых, тревожили мысли: «Что подумает Скубецкий? Еще скажет—сама навязалась... Эх, Федьку не предупредила, чтобы он вроде как нечаянно нас познакомил...»

Она еще раз оглядела себя и нахмурилась.

«Ну, и пускай!—вдруг решила твердо.—Нужен он мне, подумаешь! Я себе тоже цену знаю. Хоть пальто драное, да зато сама я...». Она подбежала к зеркальцу и пристально посмотрела на себя; засмеялась и сказала вслух:

— Ох, Нюрка, Нюрка! Бить тебя некому!

Отшвырнула зеркальце и решительно направилась к площади. Но чем ближе подходила к ней, тем больше теряла уверенность. Это и пугало и злило ее.

Церковь уже опустела, даже батюшка уже шел домой, окруженный группой седобородых стариков. Кое-где кучками стояли казаки и горячо спорили. В стороне собралась молодежь. Тут же по широкой аллее, обрамлявшей площадь, прохаживались гимназисты.

Утро было хорошее, теплое. Несмотря на январь, изредка даже голубело небо, сверкало солнце, и тогда от тополей по рыхлому белому снегу ложились длинные синеватые тени. Над церковью кружились галки.

Нюра шла и чувствовала, как сыреют ноги. С досадой подумала: «Заметит Скубецкий мои дырявые калоши...» Вдруг увидела Федю. Он шагал рядом со Скубецким и о чем-то с ним разговаривал. Она сделала вид, что не замечает их,и спокойно шла навстречу. Федя тоже ее заметил и тоже не подал виду. И только, когда он» поровнялись, он крикнул:

— Здравствуй, Нюра!

— Здравствуй,—не глядя на Скубецкого, ответила она.

— Погоди, что-то спрошу.

— Мне некогда.

— На одну минутку.

— Ну чего тебе?—притворилась она недовольной и остановилась.

— Ты куда идешь?

— По делу.

— А мы гуляем.

— На здоровьем

SÎ. Девушка с хутора _16t

— Вот познакомься,—вдруг показал он на Скубецкого.

Нюра пожала плечами. Федя кашлянул, не знал, что еще предпринять. Никогда ему не приходилось выполнять такую роль. Видя, что происходит заминка, он сказал Скубецкому:

— Здоровайся.—И, указывая на Нюру, добавил:—Это не то, что другие девчата.

Скубецкий сдержал улыбку и протянул Нюре руку. Та не сразу подала ему свою.

— Я о вас слышал,—не сводя с Нюры глаз, тихо произнес Скубецкий.—Бросьте ваши дела, давайте погуляем немного, — предложил он.

— У меня на гулянки времени нет,—слукавила Нюра,—луч-ше вы меня проводите.

— Проводим!—поспешил согласиться Федя. Они медленно пошли втроем. Нюра немного овладела собой и сказала:

— На «вы» меня не называйте, я не барышня.

— Хорошо. Будем на «ты». Как поживаешь, Нюра?

Она засмеялась.

— Очень хорошо, Виталий.

— Откуда же ты мое имя знаешь?

— Сорока на хвосте принесла.

— Ты, я вижу, находчивая.

— Не знаю... А ты чего к нам в станицу приехал?

— Да так... Дядя мой думал сюда переехать, ну и перевел меня в здешнюю гимназию, а сам застрял в городе.

— А отца у тебя разве нет?

— Умер. И мать умерла.

— А кто ж твой дядя? Он за красных или за белых?

— Он вне политики.

— Это как?

— Да так. Ни за кого.

— А ты?

— О таких вещах не спрашивают.

— Почему?

— А потому.

— Я слышала, что ты хочешь комсомол здесь устроить...

— Это уже ты, Федька, сболтнул?—Скубецкий строго посмотрел на него.

— Я... Только знаешь... Ты не сердись, я, ей-богу, кроме Нюрки, никому не говорил, а она—как могила.

Скубецкий внимательно огляделся вокруг.

— Для комсомола надо подобрать таких, которые понимали бы... Это ведь не так просто.

— Видишь, Нюра, какие дела,—Федя покачал головой и с гордостью посмотрел на Скубецкого.

— Ох, а я ж и забыла!—схитрила Нюра.—А шаль-то я и не взяла. Тетя велела одной женщине ее шаль отнести. Придется обратно до дому идти. •

И, ни слова больше не говоря, она быстро повернулась и побежала, а по дороге думала: «Похоже, что со Скубецкого будет j толк. Скажу нашим комсомольцам. Пускай берут его в ячейку. И с лица он ничего... Видный хлопец... Только мало я с ним поговорила... Как-то совестно стало. Ничего, еще раз встретимся... Только я не буду часто встречаться, а то девчата подумают, что я... А мне он, этот Скубецкий, может, вовсе и не нужен...»

XLV

Вечером Нюра повидалась с Дашей и рассказала ей о своей встрече с гимназистом.

— Ой, смотри,—погрозила та,—ты не очень-то верь ему. На словах он, может, и хороший.

— Вот увидишь—-не ошиблась я. Только говорит он как-то не по-нашему. Должно быть, не из простых. А так хлопец он... мне нравится.

— Я вижу, что нравится. Ты сегодня какая-то... А ну покажи, брови не насурьмила?

—■ Брови?—смутилась Нюра.—Чего я их буду сурьмить?

Даша тщательно осмотрела ее и воскликнула:

— Никак не пойму! Чего ты сегодня такая красивая?

— Брось, глупости. Это тебе в темноте так кажется.

— Стой! — вдруг захохотала та. — Теперь знаю: Скубецкому хотела понравиться!—Но Даша смеялась без всякого зла. На-оборот—ей было приятно, что ее любимая подруга такая лад-ная.—Я тебя, Нюрка, очень люблю.

— Ия тебя, Даша, люблю,—просто и от дущи ответила Ню-ра.—Как твоя мама? Здорова?

— Спасибо. Она тебя часто хвалит.

— Слушай, Даша, мне еще ни разу так хорошо не было. Я никогда не думала, что с комсомолом так интересно. А что там наши хлопцы затеяли?—понизила она голос.—Ты не знаешь? Где они будут оружие брать?

— Ничего не знаю, нас же не пустили.

— Я за Ольку боюсь. Куда ей с хлопцами тягаться. Я б ловчей справилась.

— А я так понимаю,—Даша посмотрела по сторонам и стала говорить еще тише,—она—секретарь, вот ей и надо на самое опасное дело идти, чтобы ее уважали, особенно—чтоб хлопцы уважали, а то сами согласились, потом будут говорить: «Посадили секретарем девчонку». Правильно я думаю?

— Это верно.

— Когда же нам опять собираться?

— Не знаю. Я хотела б еще к Гале сбегать, рассказать про Скубецкого.

— Не надо часто ходить туда, а то люди скажут: «Чего повадились?» 11*

— Ну, прощай пока.

— Прощай, красавица.

Нюра побежала домой, у дверей оглянулась. Даша все еще стояла у плетня н ласково улыбалась ей.

«Вот любит меня!»—радостно подумала Нюра.

Дома тетка спросила ее:

— Ничего не слыхала? Про Ростов люди болтают.

— Значит, правда, если болтают.

— Это коммунисты распускают слухи.

— А разве у нас в станице есть коммунисты?—не утерпела, подзадорила Нюра тетку и тут же задала вопрос:—а что коммунисты? Чего им надо? Ну, белые дерутся, ну, красные дерутся, а они чего встревают?

— А они самые заправилы и есть,—с досадой сказала тетка.—Большевики хоть в бога верят, а эти—никак.—И тетка долго и пространно доказывала, что спокон веку были и будут хозяева и батраки, а иначе все с голоду пропадут.

— Где ж оно видано, чтобы хозяин без батраков столько десятин сам убрал? Да что у него, сто рук? Ты ж за него не пойдешь работать.

— А чего я буду за него работать?

— Вот видишь. Значит, и на тебя работают. Хлеб ты ешь?

— А где ж тот мой батрак, что на меня работает?

— Я твой батрак!—выпалила тетка.

— Да разве ж вы сами хлеб убираете?

— А хоть и не сама. Да и не ты! Кто тебя кормит?

— Мама меня кормит,—уже строго сказала Нюра,—и гроши вам за то платит, а на маму никто не работает, она сама, как бык, с утра до ночи ярмо тянет.

— Много твоя мать платит!

Нюра вспылила:

— .Батя вернется—полным рублем расплатится. Не плачьте. Что вы меня всегда куском попрекаете? Недолго вам батю ждать. Он здесь всем заплатит.

Тетка злобно посмотрела на Нюру, однако, при напоминании о скором возвращении Степана, сдержала себя.

На этом их разговор оборвался. Нюра принялась было за уроки, но сейчас же их бросила, вышла на улицу и села у ворот. Уже стемнело. Мимо проехал патруль. Она всматривалась в лицо каждого казака, искала среди них Кузьму, но его не было. Задумалась: «Может, и мой батя сейчас где-нибудь вот так же ночью с казаками едет... Только на нем не белая повязка... А может, он сейчас в Ростове... Вот бы посмотреть такой город! Батя вернется, все расскажет, а я ему скажу: глядите, ваша Нюрка уже комсомолка...»

Вдруг где-то недалеко один за другим четко ударили выстрелы, и только что проезжавший шагом'патруль рысью по-

несся обратно. Нюра видела, как казаки на всем скаку скидывали с плеч винтовки.

•— Что такое?—тетка испуганно выглянула из дверей.

— Не знаю.

— Закрой калитку!

— Не первый же раз стреляют. Чего вы? И вчера стреляли, и позавчера.

— Да разРе так? Иди в хату!

А в хате сказала:

— Туши свет!

И, не ожидая Нюры, сама погасила лампу.

— Ох, вы и пугливая нынче стали,—опять съязвила Нюра и, раздевшись в темноте, легла.

Однако и сама долго прислушивалась, не прокатится ли снова выстрел. Было тихо. Потом где-то далеко-далеко раздались голоса, они приближались и нарастали, и вскоре мимо окна опять промчались всадники. Наконец все окончательно успокоилось, и тишину изредка нарушал только собачий лай.

Нюра уснула. Рано утром она услышала осторожный стук в окно. Прильнула к стеклу и увидела Дашу. Та испуганно смотрела на нее и делала знаки, чтобы она поскорее вышла во двор. Нюра быстро оделась и выбежала.

—■ Такое случилось! Такое случилось!—тревожно шептала Даша.—Где б нам поговорить, чтоб люди не видали? Идем за сарай- Да ты что в одном платье выскочила? Простудишься. Накинь на себя что-нибудь.

— Ничего...

— А я говорю—накинь!—строго приказала Даша.

— Вот командирша,—рассердилась Нюра, но все же послушалась, сбегала в хату, набросила на себя платок.

— Слыхала с вечера ' выстрелы?—поминутно оглядываясь, говорила Даша.—Это за нашими гонялись! Они оружие добывали. Уже два квартала пробежали, а тут хватились казаки и давай в погоню! Наши—через садки, через огороды, чужими дворами! Не знаю, все убежали, или не все, только на зорьке пришел к маме федькин отец Игнат Тарапака и сказал, что Ко-чура у него в хате прячется. Он ночью к нему во двор заскочил, а собаки лай подняли. Игнат выбежал, а это Кочура в конюшне у него притаился. Игнат хотел зарубить его, а Кочура и объяснил—я, мол, прячусь. Так, мол, и так. А тут опять по станице скачут, ищут. Ну, Игнат пожалел и не выдал его. Зарыли они винтовки там же в конюшне, а на зорьке Игнат говорит маме: «За Кочуру не беспокойтесь». И ушел. Мама не знала ничего, не поняла. Тогда я схватила шаль и побежала к Игнату. Там мне Кочура и рассказал все. А Кочура говорит: «Я его нарочно послал к твоей маме, чтоб ты догадалась, а то не знаю—можно выходить на улицу или нельзя, поймали кого

из наших или не поймали». Понятно тебе? Теперь давай все узнаем и скажем Конуре, можно ему выходить или пусть еще сидит у Игната. А Федька все мне: «Видишь, мой батька какой!» А про винтовки он тоже ничего не знает.

— Как же нам быть теперь?—заволновалась Нюра.

— А ты не дрожи. Ты аж побелела!

— А если Ольку схватили? А если Степу? А если Тараса и Сеню? Побежим к бабке Акимовне!

— Нельзя, Нюрка. Не так надо. Иди в школу. Атаман, наверное, уже всё знает, и Костик знает. Лелька и Райка придут и начнут хвалиться, а ты слушай, а сама в книжку гляди. А может, еще кто из девочек знает, а я на базар пойду, там хоть и набрешут, а все-таки что-нибудь и узнаю. И тетка твоя с базара вернется—ты слушай, что она расскажет.

Нюра задумалась.

— Я боюсь, Федька чего-нибудь наболтает. Он такой, как телок. Сейчас же Скубецкому все доложит.

— Нет. Отец ему сказал, чтоб язык крепко держал...

Едва Нюра вернулась в хату, как пришла с базара тетка.

— Кого-то ловили ночью,—еще не успев скинуть с себя кожух, сказала она.—В гарнизоне оружие пропало. Часового связали, в рот тряпку запихали и унесли не знаю сколько—не то десять, не то двести винтовок. Разное говорят люди. Костик бесится. Юрченко чуть часового не застрелил. Посадили того часового, судить будут. Пропал человек!

— А кто же это оружие унес?—спросила Нюра и зевнула, чтобы показаться равнодушной.

— Не выспалась?—сердито пробурчала тетка.—Легла с петухами, и все тебе мало.

— Да ночью не спалось...

— Больше б работала, так и спалось бы. Принеси соломы. Чего до сих пор печь не затопила? Человека сгубили и попрятались, как мыши...

Нюра насторожилась.

— Разве никого не поймали?

—■ Поймаешь их, дьяволов...

И сразу отлегло от сердца. Не утерпела и, как маленькая, вприпрыжку, помчалась за соломой. «Эх, Дашки не видно! Обрадовала бы ее!» Вернулась, затопила печь, умылась, наскоро поела и побежала в школу. Даша была права: там Нюра сразу же узнала новости. Однако, и Леля, и Рая помалкивали. Нюра поняла, что это им дома наказали молчать.

В общем в школе Нюра не узнала больше того, что успела узнать от тетки. Из рассказов же девочек поняла, что, видимо, никто из ее друзей не схвачен. Одного она только не знала: что часовым стоял в ту ночь молодой казак Кузьма.

XLVI

Кузьма долго добивался доверия сотника Юрченко и делал это неспроста. Еще недавно он говорил ему с глазу на глаз:

— Ваше благородие, дозвольте мне быть вашим ординарцем... Вы же видите, як я стараюсь.

Юрченко ему тогда ответил:

— Видеть-то вижу, да ты мало злой. Мне не такого человека надо.

На другой же день Кузьма вымазал шашку куриной кровью и нарочно на глазах у Юрченко тщательно оттирал ее.

— Что это?—спросил Юрченко.

Кузьма притворился смущенным.

— Так... Ничего... ржа...

— Разве и ты вчера на глинищах был?—удивился Юрченко.

Вчера он приказал взводу зарубить за станицей схваченных у лимана двух казаков-большевиков. Кузьма промолчал, а потом сказал, не подымая глаз:

— А вы говорите, что я не злой.

Юрченко покосился на него, на шашку, ничего не ответил, но отошел—видимо, довольный.

Час спустя вахмистр сказал Кузьме:

— Их благородие тебя хвалит.

— За что?—насторожился тот.

— А бис его знае за що. Слышал я, как вин господину полковнику говорил: «Надежный казак». Тилько, по-моему, зря он тебя хвалит. Не туда твои очи глядят.

-— А ты знаешь, куда они глядят?

— Не знал бы—не говорил...

Вахмистр пробурчал еще что-то и отошел в сторону. Он был из той же станицы, что и Кузьма. Помнил, хорошо помнил вахмистр двух его старших братьев—Илью и Гаврилу, ушедших с красными партизанами. Помнил кое-что и Кузьма: сожженную отцовскую хату, растащенный скарб, избитых плетьми и шомполами невесток. Вставала в его памяти и большая хата вахмистра, окруженная тополями, и сарай с молотилками да косилками, и амбар под железной крышей; помнил и его самого, ходившего в станичных писарях. Не один кровный рубль тружеников-казаков прилип к его красной и потной ладони. Помнил Кузьма и страшную перекладину во дворе станичного правления, на которой тихо покачивался друг его раннего детства, чернобровый казачок Ивась. Сам вахмистр тянул за веревку, а потом, подбо-ченясь и скаля гнилые зубы, лихо оглядывал свою жертву. Помнили вахмистра и еще кое-кто из его одностаничников, силой загнанных в отряд сотника Юрченко...

И вот в ту ночь, когда комсомольцы готовились похитить оружие, на часах возле амбара, темневшего в глубине двора, стоял Кузьма. Он зорко следил и чутко слушал... А когда из-за

плетня донесся до него еле уловимый шорох, он понял, что это крадется Степа и, быстро сломав на дверях печать, открыл замок уже давно подобранным ключом. Десять винтовок и ящик с патронами стояли тут же за дверью. Он бесшумно вынес их и осторожно два раза кашлянул. Из темноты выплыла укутанная в башлык фигура, за ней другая—пониже, в черном платке на голове. Винтовки и патроны, в том числе и винтовка-самого Кузьмы, моментально исчезли. Минуту спустя Степа вернулся один. Кузьма быстро прикрыл дверь амбара, навесил на одно ушко замок, а ключ отдал Степе.

— Теперь вяжи,—прошептал он и, вынув из кармана тряпку, всунул ее себе в рот. Степа работал проворно. Когда рот был завязан, Кузьма повернулся к Степе спиной, но прежде чем тот начал вязать ему руки, выхватил кинжал и с силой ударил им себе в плечо. Степа чуть не вскрикнул от неожиданности и испуга. Ведь это в их план не входило. Кузьма, бросив окровавленный кинжал, лег прямо на снег, лицом вниз. Принесенной с собой веревкой Степа быстро вязал ему руки, а сам, склонившись к уху, шептал:

— Что ты сделал с собой? Может, уйдем вместе? Как же я тебя брошу?

Кузьма покрутил головой так решительно, что Степа невольно встал на ноги и, оглянувшись, быстро исчез.

Кузьма лежал и чувствовал, как мокнет под ним снег...

«Кажется, я себя чересчур ранил»,—подумал он и, стиснув зубы, стал чутко прислушиваться. Ни шороха, ни скрипа... Полная тишина. Только где-то далеко и назойливо затявкала собачонка. Лежал Кузьма минут двадцать. Было тяжело дышать, кружилась голова, уходили силы. Он слегка повернулся на здоровый бок и вдруг услышал чьи-то шаги.

«Сменять караул еще рано,—подумал он.—Кто же это?»

А это бродил по двору неугомонный вахмистр. Кузьма узнал его. «Ничего, хлопцы уже далеко,—успокоил он себя и улыб-нулся.—И эта не побоялась,—вспомнил он проворную фигурку в черном платке,—Не даром секретарем сделали...»

Вахмистр повернул в его сторону. Кузьма понял, что дальше молчать нельзя, и принялся стонать.

— Что ты там?—насторожился вахмистр.

Кузьма снова застонал и стих... Тут вахмистр и поднял тревогу. Но для комсомольцев все обошлось благополучно: слишком поздно спохватились казаки. Когда убегали, Кочура выхватил у Оли одну винтовку, другую чуть ли не силой отнял у нее Степа, и она, освобожденная от улик, домчалась до своего двора, сейчас же бросилась в сарай и стала поджидать товарищей. Один за другим прибежали все, за исключением Кочуры. По станице бежали они врассыпную, и Кочура, попав в кольцо облавы, принужден был прятаться в чужих дворах. Осторожно, чтоб не разбудить собак, он, как кошка, бесшумно перелез че-

рез плетни и, наконец, очутился в сарае у Игната Таранаки. Он притащил три винтовки—две своих, одну олину.

Отсутствие Кочуры тревожило комсомольцев. Через лазейку в стене Степа выбрался на занесенный снегом огород и, притаившись под сугробом, стал тщательно прислушиваться. Когда все смолкло, он вернулся в сарай и развел руками.

— Нет Кочуры! Что делать?

Судили-рядили, ничего не могли придумать. Винтовки и патроны зарыли в заранее приготовленную в сарае яму и прикрыли ее камышом. Ключ закинули в колодезь. Решили ждать утра. Перед самым рассветом разбрелись по домам, сговорившись собраться по условленному сигналу. Сигналом должен был послужить какой-нибудь знак, выведенный углем на стене церковной сторожки. Это поручено было Сене Михайлову.

^:— Напишешь крест,—предложил ему Тарас Дорошенко.

Сеня поморщился.

— Не хочу крест.

— Так чудак! Крест—такой знак, что никто не обратит внимания. Да еще у церкви.

— Все равно не хочу,—заупрямился Сеня.—Знаете, что я напишу?—он подмигнул друзьям:—напишу цифру восемь. Нас в ячейке как раз столько же. Поняли?

Это всем понравилось.

— Боевая восьмерка!—улыбнулся Степа.

Когда Оля пришла в хату, бабушка Акимовна еще не спала. Не зажигая огня, она сидела на кровати. Оля ждала, что она что-нибудь скажет, но Акимовна молчала. В планы ячейки она, конечно, не была посвящена и ничего не знала. Знала одно: есть у нее сын-коммунист, есть его товарищи, есть комсомольцы. Только один короткий вопрос задала она:

— Ничего не случилось?

— Ничего,—тихо ответила Оля.

И вот, на другое утро, убедившись, что из друзей никто не пойман, Даша и Нюра подстерегли возвращавшегося из гимназии Федю Тарапаку и попросили его передать Кочуре одну только фразу: «Иди домой». Кочура в тот же день встретил на базаре Акимовну и шепнул ей на ухо: «Кланяйтесь Оле». И все было в порядке.

Одна только тяжелая весть лежала на сердце у комсомольцев: Кузьму арестовали. Расчеты его не оправдались. Юрченко отдал его под суд, и по станице поползли слухи, будто скоро Кузьму повесят. Но на другой же день случилось то, чего никто не ожидал: вахмистра нашли убитым, а Кузьма и его часовой бежали. И только два человека знали, где они скрываются. Эти два человека были—коммунист Быхов и уже оправившийся от раны смертник Гаркуша.

Соблюдая осторожность, целую неделю комсомольцы не собирались. За это время Нюра еще раз повидалась со Скубец-

ким. Он уже слышал и о похищенных винтовках, и о побеге Кузьмы, и искренне восхищался этим.

— Бесподобно!—говорил он.—Красота! Отважные люди — мой идеал! Подполье—моя стихия.

Нюра слушала его, не понимая таких слов, как «идеал» и «стихия», но не решалась признаться в этом, боялась уронить себя в глазах Скубецкого, а тот продолжал:

— Каждый должен быть энтузиастом.

— Ты мне проще скажи—совсем ты за красных, или не совсем,—и она строго посмотрела на Скубецкого.

—■ Слишком примитивный вопрос,—снисходительно ответил тот,—но, разумеется, я—за красных.

— А как ты за красных?—не унималась Нюра,—на словах, или еще как?

— У тебя слишком практический ум:. Впрочем, и я тоже готов перейти от теории к практике. Надо здесь создать комсомол.

— А если он уже есть?—осторожно спросила Нюра.

— Разве?—Скубецкий посмотрел на нее.—Тогда следует установить с ним тайную связь. Я постараюсь это сделать. Имей в виду, я с тобой откровенен, зная кое-что о тебе.

— Что ж ты обо мне знаешь?—опять насторожилась Нюра.

— Знаю, что ты во враждебных отношениях с дочерью местного атамана. Кое-что слышал о тебе и от малосимпатичного Михаила Садыло. Кроме того, сам хорошо определяю людей, ибо я недурной психолог.

— Ты как-то все непонятно говоришь,—наконец, призналась Нюра. — Вас в гимназии много учат, а не все гимназисты так говорят, как ты.

Скубецкий не понял — упрек это, или восхищение — и сказал:

—■ Давай вместе запишемся в комсомол, я буду тебя учить.

— Подумаю,—Нюра опустила глаза.—Если б я знала, что ты и вправду совсем за красных...

— Не решаешься,—не спеши. Я запишусь один.

— Нет уж, давай вместе.—Нюра снова подняла на него глаза. Высокий и стройный стоял он перед ней. Черные усики пробивались на его чуть вздернутой губе, а длинные ресницы еле уловимо вздрагивали.

«Кто лучше—он или Степа?»—невольно подумала Нюра.

Они расстались. Об этом втором свидании со Скубецким Ню ра опять рассказала Даше. Решили сообщить обо всем товарищам. Ходили к церковной сторожке, нетерпеливо ждали, когда же, наконец, на ее стене Сенька выведет свою восьмерку. И вот как-то утром она появилась. Вечером все были в сборе. Жали друг другу руки, радовались успеху.

— Теперь мы с оружием!

Но Оля сказала:

— Нам оставляют только четыре винтовки, остальные заберет товарищ Быхов.

— Как четыре? — всполошились все. — Как же их делить будем?

— Хлопцам,—коротко сказала Оля.

Девчата промолчали. Не они ж добывали оружие! Правда, была Оля с хлопцами, но что ж теперь сделаешь?

— А я говорил с Игнатом Тарапакой,—рассказал Кочура.— Я его спросил: «Может, забрать у вас те три винтовки, может, они мешают вам? Мне подводить вас не хочется. Спасибо и за « то, что спасли меня от беды».

— Ну и что?—заинтересовались все.

— А он сказал: «Дело твое. Мне они ни к чему. Только пусть лучше лежат, а то понесешь их—и сам засыплешься и меня сгубишь».

— И то правда, пускай пока лежат,—посоветовал Степа.

Так и решили. Потом заговорили о Скубецком. Когда выслушали Нюру, Даша предложила:

— Пускай кто-нибудь еще из хлопцев с ним познакомится.

— А тебе мало, что я его знаю?—раздраженно спросила Ню-ра.—Опять уже мне не верите?

— Снова наша солома заполыхала!—засмеялся Степа.—Что ты заладила—«не верите, не верите!» Верим. А конь—на четырех ногах, и тот спотыкается...

— Дайте я на него гляну,—перебил их Сеня Михайлов.—Я его враз раскушу.

— Без тебя раскусила, — обиделась Нюра.

Но все же решили: пусть и Сеня познакомится со Скубец-ким. Посидели еще часок. Вели теплые задушевные беседы, сговаривались, как встретить красных. Уже никто не сомневался в том, что они скоро придут.

— Не может того быть, чтобы они не пришли,—уверенно говорила Нюра.—И тетка моя ходит, как убитая,'—засмеялась она,—значит, придут. И Таисия ходит—нос повесила: значит, придут. А Симка совсем шею вытянула—значит, придут.

В порыве радости Степа подбежал к Нюре и не удержался, обнял ее. Нюра отстранилась и вдруг вспыхнула вся.

— С ума сошел!

Оля многозначительно покачала головой и, подбежав к Нюре, в свою очередь обняла ее.

— Вот прицепились, как репьи,—отшучивалась та и, покосившись на Степу, почему-то опять подумала: «А кто лучше — он или Скубецкий?»

Но ее мысли прервал Тарас:

— Товарищи,—сказал он,—пока то да се, а Феньку с хутора я уже привез и в тот же день ее у Клавдии Владимировны прислугой устроил. И угол ей дали да еще и харчи. И жалованье на семечки.

Нюра бросилась к нему.

— Тарасик, не шутишь? Как же это ты?

— А так. Заехал к твоей матери, доложил: «Прибыл я из Санк-Петербурга за вашей княгиней, за графиней, и карета уже подана. Извините, что я не по всей форме». Мать засуетилась. Туда, сюда, а как стемнело, шуганула твоя графиня через огород на уличку, села в мою золочену карету с валежником и покатили мы. Она сидит и молчит, а я на нее гляжу и смеюсь: «Что ты, птичка-невеличка?» А она: «Боюсь». А я говорю: «Чего же ты боишься, когда я тебя по приказу самой Нюоки на новую жизнь доставляю?» Ну, стихла, и приехали мы. Ты ж ее пойди проведай, Нюра.

— А сейчас можно?

И, не ожидая ответа, она бросилась к дверям.

XLVII

Уже отходил февраль, и по верхушкам голых тополей неуловимо проносились предвестники мартовских ветров. Серые мутные облака скучно висли над. черными камышовыми крышами и, казалось, искали места, где бы окончательно лечь и расползтись по земле туманом.

В темную и сырую ночь отряд сотника Юрченко внезапно снялся и ушел из станицы. Где-то далеко-далеко ворчали глухие раскаты орудийных выстрелов.

А комсомольцы вот уже неделю спорят, принять или не принять Скубецкого в комсомол. Голоса разделились. Феня (ее, конечно, привлекли в комсомол) была за Скубецкого. Он жил на квартире у ее хозяйки, и ей не раз приходилось слышать, как они оба недоброжелательно отзывались о белых.

— Ох, они их и ругают!—Феня всплескивала руками,—и все чего-то спорят. Мне не все понятно, что они говорят.

Сеня Михайлов, взявшийся «раскусить» Скубецкого, тоже неплохо отзывался о нем.

— Только чудной он какой-то,—говорил он,—иной раз и не поймешь, что ему надо, а все-таки я думаю, что он за революцию. Недавно он мне сказал: «Давай атаману в окно бомбу бросим, это будет шикарно».

Нюре больше других хотелось, чтобы Скубецкий был комсомольцем, но она говорила об этом сдержанно. Стоило ей только начать о нем разговор, как она сейчас же ловила на себе пристальный взгляд Оли, и это смущало ее. Но решительно восставали против Скубецкого Степа и Кочура.

— Не верю я ему! — горячился Степа. — какой-то он пѵта-ный. Не будет он нас слушать, учить будет всех. Не нравится он мне! Не знаю, что в нем Нюрка нашла хорошего.

А степину горячность Нюра объясняла по-своему. Как-то, оставшись с ним наедине, она даже сказала ему:

— Помнишь, Степа, ты обещал дружить со мною как с хлопнем...

— Помню. А что?

Нюра заметила, что у него порозовели щеки.

— Ну, смотри ж, не обмани...

— А ты почему спрашиваешь? Хотя, я знаю почему. Неправильно ты думаешь, Нюра.

Она больше ничего не сказала ему, а вечером выдержала стычку с Дашей. Когда они заговорили о Скубецком, Даша не вытерпела и заявила напрямик:

— Слушай, я тебя знаю. Ты ведь упрямая, как ишак. Хоть сердись, хоть не сердись, а это ж верно. Я молчала, молчала, а больше молчать не стану. Забыла, как за Лелькой гонялась? Забыла, как каждый вечер к ней в гости бегала? Что я тогда тебе говорила? Чья правда вышла? Вот и со Скубецким у тебя так будет, а может, и похуже будет. Лелька дура, а этот не дурак. Не видишь, что хлопцы не хотят его в комсомол? Ты, может, думаешь, что Степа ревнует?

— Иди ты к лешему!—грубо оборвала ее Нюра.—Сравнила—Лелька и Скубецкий. Скубецкий за революцию, а Лелька контра.

— Ты как познакомила меня с ним, так я и увидела, за какую он революцию. Усики свои щупает и все хмурится, вроде как и, правда, много думает.

— А по-твоему, как большевик, так пусть у него и усы не растут?

— Ох, Нюрка!—уже не на шутку рассердилась Даша.—Умная, а несешь такое, что уши вянут. Нравится тебе Скубецкий, ну, и гуляй с ним, а в комсомол его все равно не возьмем.

И вдруг ей стало жалко подругу. «Как это так вышло? — подумала она:—то Нюрка всегда мною верховодила, а теперь я ей, как учительница, выговариваю!..»

Она протянула к ней руки.

— Ты ж моя деточка! Я ж за тебя, Нюрка, всем глотки перекушу. Ты же знаешь. Hv, чего стоишь, чего так глядишь на меня? Что, я тебе неправду сказала?

— Не знаю,—помолчав, ответила Нюра.—Может, и правду, а может, вы все и ошибаетесь. Степа боится, что Скубецкий нас всех учить будет. А по-моему, и пускай учит. Он много знает, а мы что знаем? Ничего не знаем.

Даша не нашлась что ответить и заговорила о другом.

— По-моему, лучше, знаешь, кого взять в комсомол? Федьку Тарапаку. Его отец уже два раза у моей матери был. Другой бы побоялся, а этот не боится, ходит, и слышала я, что он говорит. Он теперь за свою Ласточку всех кадетов ненавидит.

— Видишь,—обрадовалась Нюра,—а Степа и про него что сказал? Сказал: «Верни ему Ласточку—он опять будет за белых». Никому Степа не верит. Вот так и про Скубецкого он...

По поводу Феди Тарапаки в ячейке особых споров не возникло, решили привлечь и его, но договорились, чтобы не сразу ему обо всем рассказывать, получше к нему приглядеться.

— Еще вот что,—сказала Оля,—у жинки красного партизана Герасименко ни муки, ни грошей пег, и дитя помирает от болезни да голода. Чем поможем?

— Сбор сделаем,—предложила Галя.—Два раза уже дела-ли—для Овечкиной и для Грицайчихи. Знаем теперь людей, знаем, к кому можно пойти. Давайте мне это поручение.

К сбору муки привлекли и Федю Тарапаку, а когда ему Нюра и Даша рассказали о комсомоле, он сразу же согласился вступить в ячейку и тут же спросил:

— И Скубецкого возьмете?

— Вот и он в Скубецкого влюбился!—захохотала Даша.

Нюра вспылила:

— Если ты когда-нибудь еще так скажешь, — крикнула она,—я с тобой, Дашка, ей-богу, поссорюсь! Что ты в самом деле дурочку из меня делаешь!..

Вечером Федя встретился со Скубецким. Его так и подмывало похвалиться: «Пока ты собирался комсомол строить, а я уже знаю, где этот комсомол, да и сам уже комсомолец». Но он помнил строгий наказ молчать—и молчал.

XLVIII

Прошло дней десять, в станице было сравнительно спокойно. Иван Макарович Садыло, проезжая на своей линейке по изрытым ямами улицам, попрежнему поглаживал бороду; лелин отец Евсей Михайлович, как и раньше, сидел в станичном правлении на своем атаманском кресле. Только слышался отдаленный гул где-то за краем широкой и уже окончательно освободившейся оі снега темной степи. И в один из таких, казалось бы, еще спокойных дней ушедший из станицы отряд казаков внезапно вернулся. Как и в прошлый раз, Федя Тарапака стоял у своей калитки. Он увидел Юрченко, ехавшего верхом на Ласточке, и сердце у него сжалось.

К обеду по станице поползли слухи, что красные жмут, что не только Юрченко, но и целые дивизии белых в панике бросили фронт. Когда Федя услышал об этом, он побежал к Кочуре, от него к Степе, от Степы к Даше и всем говорил:

— Удерет Юрченко и уведет Ласточку. Что делать?

Товарищи знали, как любит он своего коня, и сочувствовали ему, но Даша все же сказала:

— Ты пойми, Федька: коня жалко, об этом и речи нет, а я так рада, что беляки бегут! Пусть бы они все до тех пор бежали, пока очи у них не повылазили бы. Что тебе, спокойней, когда Юрченко по станице на твоей Ласточке гарцует?

Федя ничего не ответил. Он бродил по двору и не находил

себе места. Он, конечно, был доволен тем, что белые удирают,, но мысль о том, что пропадет навсегда Ласточка, все же не давала ему покоя. О своей тревоге рассказал он и Скубецкому.

— Ничего,—попробовал тот утешить его,—когда-нибудь заведешь себе и получше коня. Хвост трубой! Шея дугою! Из ноздрей пар валит!

— Иди ты со своим паром!—обиделся Федя.—Что мне твои сказки? В сказках и на помеле ездить можно.

— Слушай,—Скубецкий взял его за плечо,—а что ты мне сделаешь, если я тебе Ласточку во двор приведу?

Федя вскочил, глаза его загорелись, и даже губы затряслись от злости.

— Убирайся от меня, а то не посмотрю, что ты очень умный. Ей-богу, так и смажу! Что ты надо мной смеешься! Что ты издеваешься? Тут и так сердце болит, а ты...

Скубецкий глянул ему в лицо и невольно отступил на шаг.

— Я не смеюсь,—тихо произнес он.—С чего ты взял? Я совершенно серьезно говорю тебе.

И вдруг горячо:

— А что, Федька, разве нельзя коня увести?

Федя расширил глаза.

— Увести?

О,н вздохнул и махнул рукой.

— Не уведешь. Я уже сам думал... Ничего не выйдет. Если б с нашими хлопцами поговорить, с комсо...

Он вдруг осекся и, досадуя на свою оплошность, испуганно и зло посмотрел на Скубецкого.

— Иди ты от меня!—снова крикнул он.—С тобой греха наживешь. Морочишь ты мне голову.

— Погоди, погоди,—Скубецкий наклонился к нему.—Ты что сказал? Теперь я понимаю... Вот какой ты друг... Ты что ж, меня за предателя считаешь? Боишься, что выдам?

— А что я сказал? Что я сказал?—растерянно залепетал Фе-дя.—Ничего я не говорил.

Скубецкий вытащил из кармана папиросу и стал нервно закуривать.

— До свидания, уважаемый комсомолец Тарапака. Имею честь откланяться. Если ты и кто там стобой еще—не знаю— решили не доверять мне... Ну, что ж... Дело ваше. Еще бы! Довериться какому-то интеллигентному гимназисту! Гм... Так и запишем. По всей вероятности и Нюрка с вами... Все понятно.

Он нервно передернулся и пошел. Федя испугался, догнал его и схватил за рукав. Он был окончательно растерян. Мысли путались. «Порвать со Скѵбецким—разболтает про комсомол! Удержать его—не удержишь, пока всего не расскажешь... Что делать? Комсомольцы узнают—сраму не оберешься...» Испуганный и жалкий, продолжал он держать его за рукав.

— Погоди,—попросил Федя,—давай поговорим.

После настойчивых просьб Скубецкий, наконец, согласился остаться. Они снова сели на скамью у ворот.

— Слушай,—сильно волнуясь, начал Федя,—я тебе все скажу, только перекрестись, что никому, ну никому, отцу родному не разболтаешь.

— Во-первых, отца у меня нет, а во-вторых, уважаемый, с каких это пор комсомольцы стали требовать клятвы богом? Насколько мне известно, они в боженьку не очень-то верят.

—■ Да не цепляйся ты ко мне,—еще больше разволновался Федя,—это я так сказал, с языка сорвалось. Ну... есть у нас комсомол... Ну и всё. Ну, и я комсомолец. Ну, и что ж с того? А тебе не говорил, потому что... нельзя говорить...

— Так. А почему ты меня не позвал в комсомол? А еще другом себя величал... Хороший друг.

— Я о тебе говорил и еще знаешь, кто говорил? Нюрка го-ворила,—выпалил Федя.—Ну, а хлопцы...—Он замялся, вздохнул, покраснел,—а они не захотели... Ты не сердись, они же не знают тебя... Может, потом еще и примут... Комсомольцы, знаешь, должны быть такие, что умри, а ничего не бойся...

— Вроде тебя,—зло сказал Скубецкий.

Федя совсем смутился и ничего не ответил.

— Ну, еще что?

Окончательно сбитый с толку, Федя говорил, уже сам не отдавая себе отчета в своих словах.

— Конечно, комсомольцы должны быть храбрые. Ты не смейся...—и тут же невольно солгал:

— Я, брат, тоже не трус. Я тоже винтовки добывал.

— Какие винтовки?

— А те! Слыхал, что у казаков тогда пропали? И я, и Ко-чура, и Степа, все мы тогда... У меня три винтовки и до сих пор в конюшне зарыты... Только, Скубецкий, я тебя прошу—луч-ше убей меня, а никому не говори. А скажешь,—Федя вдруг вскочил и глаза его сверкнули,—клянусь вот тебе, чем хочешь, так кинжалом и пропорю! И еще чтоб наши хлопцы и не подумали, что я тебе все сказал. Они мне не знаю что сделают... — он грустно опустил голову.

Скубецкий молчал. Он думал о своем. Его глѵбоко задело и то, что комсомольцы ему не доверились, и то, что они не считают его храбрым, способным на подвиги. Он поднялся со скамьи обиженный, злой, протянул Феде рукѵ и сказал:

— Не беспокойся. Не выдам тебя твоим знаменитым героям. А обо мне еще услышите. Скубецкий—не Мишка Садыло.

Когда он ушел, Федя остался сидеть на скамье.

«Что я сделал! Что я сделал!..—со страхом думал он.—А вдруг Скубецкий?..»

Его даже в жар бросило. Он вскочил, готовый побежать и рассказать обо всем товарищам, но тут же остановился. На это у него нехватило решимости.

А Скубецкий, вернувшись домой, лег, не раздеваясь, на кровать, закурил и задумался. Долго лежал он, разглядывая кудрявые кольца дыма, медленно уплывавшие к потолку. Потом вскочил, подошел к зеркалу и, поглядев на себя, сказал вслух:

— Так-то, друг Горацио! Гм... Мне не верят... Так... Еще посмотрим...

XLIX

Прошел уже день и наступила ночь—темная, безлунная, уже по-весеннему теплая. Проносился ветерок, еле уловимо покачивались высокие тополя и где-то тихо поскрипывал колодезный журавль. Нигде ни огонька. Станица притаилась, притихла, но, нет-нет да и приоткроется где-нибудь в хате дверь и выйдет из нее казак, остановится среди двора и внимательно слушает. И доносит ему ветерок сердитую орудийную воркотню...

Приоткрылась дверь в кирпичном доме Ивана Макаровича Садыло. В добротном овчинном кожухе, накинутом на плечи, стоит он на крыльце и хмурится. По двору, смутно выделяясь из темноты, бродит огромный пес. Железный ролик от его цепи позванивает на протянутой проволоке.

— Что, Шарик?—-угрюмо спрашивает его Иван Макарович,— новых хозяев ждешь? Будешь новую службу нести?

— Папа,—раздается за его спиной,—неужели они придут?

Иван Макарович молчит. Где-то далеко за садом ночное небо обожгло короткой вспышкой, и прокатился орудийный гул.

Минуту спустя на крыльце появилась еще фигура. Это квартирант Ивана Макаровича—сотник Юрченко. И ему не спится. Иван Макарович достает трубку, закуривает, и огонек от спички дрожит на желтом и небритом лице сотника. За воротами слышатся осторожные шаги. Ходит часовой...

— Охрименко!—окликает его Юрченко.

1 — Я, ваше благородие!

— Смотри в оба!

— Слушаю!

— Спать иди,—выпроваживает Иван Макарович Мишку.

Тот уходит, но остается за дверьми в надежде услышать, о чем будет говорить отец. Но на крыльце разговаривают тихо, и он ничего не может разобрать.

— Куда же мы теперь будем подаваться?—посапывая трубкой, спрашивает Иван Макарович.

— На курорты,—хрипло и зло отвечает Юрченко.—К морю. Укрепимся за горами...

— Так...

Иван Макарович мало верит и в горы, и в Юрченко, однако, не желая казаться трусом, молчит и продолжает раскуривать трубку. Где-то в конце улицы рождаются неясные звуки. Юрченко настораживается, настораживается и Иван Макарович.

— Охрименко!—тихо окликает Юрченко.—Гляди! Что там?

—• Слушаю!

Минуту спустя часовой шопотом докладывает из-за калитки:

— Похоже, что конница, ваше благородие.—И слышится мягкий треск винтовочного затвора.

Юрченко бросается в комнату за наганом, натыкается на Мишку.

— Что? Что?—испуганно шепчет тот.

Иван Макарович опускает руку в карман. Теперь наган всегда при нем. Звуки на улице становятся ясней, слышно, как по грязи чавкают подковы, доносятся сдержанные голоса.

•—■ Кто?—испуганно кричит в темноту Охрименко и на всякий случай открывает калитку.

— Запри!—'строго приказывает Иван Макарович.

Охрименко не решается отрезать себе путь к отступлению и только слегка прикрывает калитку.

—- Кто?—кричит он, и голос его дрожит.—-Не иначе как целая сотня!—шепчет он выбежавшему на крыльцо Юрченко.

— А ты кто там?—доносится с улицы голос и вслед за этим чья-то грубая брань.

•— Свои!—вдруг радостно сообщает Охрименко, и Юрченко бросается к калитке.

В темноте уныло движется конная сотня, слегка погромыхивая, с трудом ползут по грязи орудия. У калитки из темноты вырастает всадник.

— Что за люди?—строго спрашивает он.

Юрченко замечает на его плече тускло сверкнувший погон и облегченно вздыхает. Появляется в калитке и Садыло.

— Где ж вас всех, бог вам помощь, разместить?—по-хозяй-ски спрашивает он офицера, пытливо вглядываясь в него.

— Не до ночлега нам, — коротко отвечает тот и отъезжает от калитки. В темноте сотня продолжала двигаться дальше.

— Отступают,—шепчет Садыло и опять вздыхает.

— Драпают,—развязно и желчно отвечает Юрченко и сует в карман наган.

... А на самой окраине станицы, у дверей низенькой хатки, приютившейся над глубоко промытым дождями овражком, прижавшись друг к другу, стоят Оля и Акимовна.

— Бабушка, слышите?—после каждого орудийного раската спрашивает Оля.—Неужели ж наши?

— Тихо, деточка,—Акимовна гладит ее по голове,—то тебе батька голос свой подает. Слышишь—какой ѵ него голос стал гремучий? Не тревожь себя, не волнуйся, пойдем спать.

Но она сама не может оторвать глаз от вспыхивающих в черной ночи зарниц и, как зачарованная, слушает суровые, но несущие радость, грозные рокоты орудий.

Не спит и нюрина тетка—ворочается, вздыхает, крестится в темноте.

— Владычица-богородица,—шепчет она,—и что это на свете творится!

Нюра слышит ее вздохи, и сердце ее неугомонно колотится. «Неужели скоро конец всему? Неужели скоро будем жить, как люди?» И ей представляется: идет она по улице, с нею Даша, Оля и все ее товарищи, а вокруг много народа, и вое говорят: «Глядите, глядите, это комсомольцы!» А девчата и хлопцы подходят к ней с просьбой: «Пиши и нас в комсомол». «А где же вы раньше были?»—укоризненно говорит она. Или вот: приезжает она на хутор с отцом,—а у калитки стоит бледная, перепуганная Марина...

— Проклятая!—невольно вырывается у Нюры.

— А?—вздрогнув, спрашивает тетка.—Ты еще не спишь?

— А вы чего не спите?

«Батьку ждет», — с досадой думает тетка.

... А в это же время на хуторе в своей хате, у раскрытой форточки, стоит в одном белье дед Карпо. В темном углу, свесив с кровати худые и длинные ноги, сидит его высохшая, как мумия, старуха. Дед на цыпочках старается дотянуться до форточки и жадно слушает. С каждым ударом орудий он спрашивает:

— Чуешь, CTapà?

—- Ничего не чую, — отвечает та.

Дед знает, что она туга на ухо, и все-таки снова упрямо спрашивает:

— А теперь?

— Ни... И теперь не чую.

... У ворот, где живет Марина, стоит тачанка. На тачанке Костик и Таисия Афанасьевна. Марина взволнованно крестит их и в последний раз обнимает.' Тачанка трогается, вязнет колесами в липком грунте, кони с трудом тянут ее.

Притаившись за окном, жадно смотрит на улицу Карповна.

— Лишь бы до Крымской добраться,—низко надвинув папаху и кутаясь в бурку, шепчет Костик,—а там как-нибудь поездом до Новороссийска—и дальше.

Таисия Афанасьевна знает, что значит «дальше». Это—Дарданеллы, Турция, чужие страны... Она молчит, оглядывается. Завтра придут ученицы в класс, а ее не будет.

... А в станице под камышовой кровлей покосившейся и точно вдавленной в землю хатенки сидят Кочура и Степа. Жарко шепчутся.

— Выхода надо нам повидать.

— Непременно. Завтра надо.

—■ Винтовки пора бы выкопать, смазать.

— Ага...

— Быхов говорил—Кузьма уже поправился.

— Себя не пожалел, кинжал аж до кости вогнал...

— Вахмистр наклепал на него Юрченко, а то, может, и не присудили бы к расстрелу... А ты знаешь, кто его выручил-то? Свои же казаки.

* >* *

... Утром Нюра побежала в школу, но не прошло и часа, как она вернулась домой.

— Таисия Афанасьевна не вышла на уроки. Райка сказала, что больна,-—сообщила она тетке.—Учителя пособрались в учительской, шепчутся. И Лелька в школу не пришла.

А тетка уже успела побывать на базаре и вернулась оттуда туча тучей.

«Пойду кликну Дашу,—решила Нюра,—Может, Оля что-нибудь уже узнала... Скоро наши придут... Тут теперь всем' работы!»

Но не успела она выбежать во двор как столкнулась с Феней. И радостная, и испуганная, Феня бросилась к ней.

— Ой, я к тебе, Нюрка!—зашептала она, задыхаясь от быстрой ходьбы.—Хозяйка послала меня к Мозгалеву... в лавку... Иду я через площадь и вдруг вижу—мама! Я аж вскрикнула. И мама вскрикнула. Я к ней бросилась, а меня казаки не пустили. Гляжу я—ведут их человек двадцать. Лопаты у всех в руках. Окопы рыть послали. Я бегу сзади, чтобы еще хоть одним глазком увидеть маму, а их посадили на фуры и коней погнали. Не знаю—Клавдия Владимировна отпустит меня сегодня или не отпустит. Не отпустит—все равно убегу. Надо нам, Нюра, что-то делать. Надо всем до кучи собраться.

— Соберемся вечером, поговорим. Иди пока.

Она проводила Феню до калитки и вернулась в хату. К обеду приехала из хутора Карповна. На ней лица не было.

— Что с вами?—испугалась Нюра.

Карповна рассказала, что в хуторе все вооружились, что даже дед Карпо выехал на боевом коне. «И такой суровый! И такой суровый!»—вздыхала она.—А Алешка Гуглий подобрал себе компанию—человек десять, и разъезжает по хуторам, грабит, убивает и сжигает большевистские хаты, не щадит ни детей, ни женщин. Марина угнала куда-то своих коней. Фенькина хата стоит раскрытая, окна выбиты, рамы выломаны.

— А Феня свою мать видела,—сказала Нюра.

Карповна вздрогнула. Опять встал перед ней призрак страшного часа, когда ее спросят: «А ну, скажи, как ты Рыбальчиху выдала?»

Под вечер Карловна снова вернулась на хутор, но не успела добраться до своей хаты как увидела группу казаков и казачек, столпившихся возле хуторского правления. Подстегиваемая любопытством, она не утерпела и поспешила туда же. Подойдя ближе, обомлела. На дереве, что стояло тут же у ворот, висел знакомый ей пожилой казак Левченко. Голова его с уже седеющей широкой бородой опустилась на грудь, руки были скру-18а

чены за спиной тонким кожаным ремешком. Тут же, недалеко от дерева, лежала на земле лицом вниз жена Левченко. И только потому, что изредка вздрагивали ее плечи, Карповна поняла, что она жива.

-— Боже ж милостивый'—-невольно вырвалось у Карповны. Она со страхом посмотрела на окружавших ее людей, словно ища у них ответа. Уже много лет она знала казака Левченко, знала, что он не большевик, что только сыновья его Андрий и Микола добровольцами ушли в Красную Армию.

Раздвигая толпу локтями, протиснулся вперед дед Карпо. Лицо его было перекошено злобой.

— Уберите ее,—он показал рукой на жену Левченко и, повернувшись, вдруг встретился глазами с Карповной.

Та невольно потупилась и подалась назад. Дед ей крикнул:

— Погоди; Стой!

Карповна похолодела вся.

— Хоть ты мне и ридна дочь,—сказал он нарочито громко, так, чтобы его все слышали,—но запомни, что и твий Степан будет на таком же суку болтаться. Сыны его Кубань прода-лы,—он показал на повешенного,—и твий такий же христопродавец. Иди, чтобы я тебе не бачил бильше!

Перепуганная насмерть, Карповна прибежала домой, заперлась в хате, схватилась за голову.

■— Боже ж мой, боже ж мой! Что ж они, зверюки, делают! Отец родной, как палач, людей вешает! Так будь же ты...

С ее языка чуть не сорвалось «проклят!», но она испугалась этого слова и не произнесла его. ч

— Не отец ты мне, не отец!—нашла она, наконец, выход своему чувству.—Лучше бы меня волк породил, чем такой батька. Нет, видно, правду мне Степан говорил...

Весь вечер она сидела одна, забытая всеми. «Хоть бы Нюрка здесь была...» вздохнула и вытерла набежавшие слезы. «Хоть бы красные, что ли, пришли, бог с ними...»

И, как всегда, вспоминая о красных, вспомнила она и Ры-бальчиху.

— За что ж я ее на мученье отдала?—с раскаянием вскрикнула она.—Прости меня, боже, прости... Чем же мне ей помочь?

Долго думала Карповна. Пришла в голову ей мысль, но не сразу она решилась. Несколько раз взвесила все и, наконец, накинув на себя шаль, пошла к Марине. Переступила порог— и оробела. Марина сидела, крепко сжав губы, обожгла ее взглядом.

«Чистая змеюка»,—подумала Карповна и сказала тихо:

— Вечер добрый...

—■ Радуешься, что красные близко?—Марина встала.

— Что за радость? Боюсь я... И вам, я вижу, несладко...

Будет и мне, и вам беда... 4

Опасаясь выдать свои настоящие мысли, Карповна напрягала всю волю, чтобы казаться искренней.

— Надо Рыбальчиху вызволить,—осторожно начала она,—а то как бы она потом не указала на нас. Вам это нетрудно сделать, попросите атамана, попросите Ивана Макаровича, только сделайте так, чтобы Рыбальчиха знала, кто за нее заступился. А я, если красные придут, скажу, что это вы за нее заступились. Мне ж поверят, если Степан вернется. И помочь Ры-бальчихе надо. Глядите, хата ее совсем разломана...

Марина не сводила с Карповны глаз, стараясь разгадать ее мысли. Ненавидела она в эту минуту Карповну, как никогда.

— Ох, что-то ты затеваешь!—И погрозила пальцем.

— Убей меня бог!—Карповна перекрестилась,—ваши же интересы соблюдаю. Поезжайте, прошу вас, в станицу, упросите атамана освободить Рыбальчиху, а то ведь вам же будет худо. От души, по-соседски, говорю вам.

Марина согласилась и на другое же утро уехала.

Атаману она сказала прямо:

—• Выручите, Евсей Михайлович, а то мне хоть с хутора беги. И без того, сами знаете, что меня ждет. Думала, с Костиком уехать, да не могу. Не могу сложить руки. Пускай меня порубят, пускай на куски порежут, не смирюсь и, сколько бы ни-стояла советская власть, буду жалить коммунистов из-за угла, из-за куста, из каждой темной щели. Кровью изойду, а мстить не брошу. Не такая я, чтобы голову склонить перед босотой. Прикинусь, что приняла я власть советскую, все имущество голытьбе раздам, нищей останусь, буду ходить в одном рубище, а не умру, не отомстив. Попомните мое слово, Евсей Михайлович. Мы с вами хлеб-соль делили, теперь почтите же нашу дружбу, исполните мою просьбу.

— Согласен,—внимательно выслушав Марину, сказал ата-ман,—но не забудьте же ваше слово. Не знаю я, где буду сам. Может, убьют... Семья моя здесь останется. Детей они не трогают. И жену мою, и Лелечку, верю, вы не забудете. На 'вас надеюсь.

И фенина мать была освобождена.

L

— Ты, Нюра, беги к Оле, а я прибегу попозже, чтобы не-вместе,—улучив минуту, шепнула Даша.—Только беги осторожно. Видишь, что делается в станице.

По улице проходили все новые и новые отряды белых. Шли в -беспорядке, и уже трудно было разобрать, какие это части. Мелькали желтые, синие и малиновые околыши, травянисто-зеленые френчи, черные кители с белыми черепами на рукавах, серые и рыжие шинели, дубленые коричневые тулупчики, серые черкески, черные бурки и защитного цвета гимнастерки. Вне-182

ремежку с кавалеристами тащились обозы, везшие раненых, тянулись в мокрых и разорванных чехлах орудия, вязли в грязи фуры, тачанки и линейки с сестрами, офицерами и пулеметами, Двигались молчаливо, угрюмо, беспрерывно, не останавливаясь, Не успевала промесить грязь одна колонна как в конце улицы показывалась другая. И опять в том же беспорядке и с тем же унынием двигались и двигались разрозненные и растрепанные офицерские полки.

Притаясь за плетнем, Нюра и со страхом и с любопытством рассматривала это необычайное для нее зрелище. Обветренные, рваные, забрызганные грязью, неделями не бритые офицеры выглядели, как дикая разношерстная орда.

Когда белые, наконец, схлынули, она еще немного подождала и пошла к Оле.

— Куда тебя понесло? — выскочила тетка за ворота.—Сей-час же вернись! В своем ты уме? Нашла время гулять.

— Я на минутку. Мне надо к Зое... задачи решать...

— Какие там теперь задачи! Теперь задача—чтоб голова была цела. Не смей никуда идти. Я кому сказала!

Но Нюра досадливо отмахнулась и ускорила шаги.

— Ох, и бить же тебя, негодную, некому! Ох, и драть же тебя, окаянную, некому!—ворчала ей вслед тетка.—Вот навязалась на мою голову, чума тебя забери! Вот еще растет цаца, степаново большевистское племя.

Она вошла во двор и сердито хлопнула калиткой. Увидев мелькнувшую за плетнем Дашу, бросила на нее злобный взгляд, но ничего не сказала и только в хате опять дала себе волю:

— Пропади вы все пропадом! А ты чего здесь?!—не зная уже на ком сорвать гнев, крикнула она на-подвернувшуюся под ноги кошку.—Теть, нечиста сила!—Больно ударила ее носком ботинка и схватила кочережку.—Геть! Чтобы и духа твоего здесь не было!

Кошка бросилась под кровать.

— У, дармоедка! Что ты, что Нюрка. Завязать бы вас в мешок да в Кубань, и всю бы красную нечисть туда же с вами!

Добравшись до площади, Нюра подумала: «Какими улицами идти?» В прошлый раз она шла по Кладбищенской, а перед темі по Церковной. «Пойду по той, где Фенька живет, — решила она:—тут я реже ходила, не так приметно будет».

Пересекла площадь, косясь на церковь. «Отсюда первый раз пошла в сарай к Оле,—вспомнила она и улыбнулась:—отстояла вечерню и комсомолкой стала...»

Свернула в улицу, где жила Феня.

«Зайти за ней или не заходить?» Впрочем, Нюра прекрасно знала, что заходить не надо, что уже давно установился порядок являться на подпольные собрания по одиночке. Но там же, где жила Феня, жил и Скубецкий, его-то и хотелось ей повидать. Однако в этом она даже себе не призналась. Постояла

еще минутку и, не успев принять решения, вдруг смутилась: из калитки вышел Скубецкий. Он тоже не ожидал встретить Нюру и невольно остановился. Они посмотрели друг на друга.

— Феня дома?

— Ушла, не знаю куда,—ответил Скубецкий и полез в карман за папиросами.

— А я думала—она дома...

Скубецкий молчал.

—■ Видел, как белые отступают?—тихо спросила Нюра.

— Имел удовольствие наблюдать. Живописнейшая картина. Жалею, что не художник, перенес бы ее на полотно... А как твои дела, уважаемая подпольщица-комсомолка?—вдруг выпалил он и впился в Нюру глазами.

Нюра оторопела.

•— Я не понимаю, что ты говоришь, — смущенно сказала она, силясь взять себя в руки.—Какой комсомол? Какая я комсомолка? Приснилось тебе?

— Да, приснилось...

Скубецкий засмеялся. Вдруг оборвал смех и сказал:

— Помнишь, я тебе говорил про комсомол? Я хотел быть комсомольцем, но раздумал. Меня ведь не примут. Буржуй я.

Нюра сочувственно посмотрела на него.

— Какой же ты буржуй, разве буржуи такие?

— Некоторые думают, что такие. Короче говоря, я решил кое-что доказать. И докажу. И вот поверь моему слову, слову Скубецкого, как только придут красные, так ты обо мне услышишь. И Скубецкие кое на что годятся. Дядя мой, видишь ли, присяжный поверенный, а известно ли тебе, прекрасная хуторянка, что Робеспьер тоже был адвокатом?

— Какой Робеспьер? Я не знаю такого,—Нюра с удивлением смотрела на Скубецкого. — Говоришь ты что-то нескладное. Чего ты злой такой? Я ж тебе ничего- не сделала.

— Нет, на тебя я не сержусь. Если я злюсь на кого, так только на самого себя. Ты... Я скажу тебе откровенно, ты мне нравишься. «Я вас люблю любовью брата, а может быть... а может быть, еще сильней». Так, Нюрочка, поется в опере «Евгений Онегин». Когда-нибудь услышишь такую оперу. Я в Екате-ринодаре ее слыхал. Дай мне руку и запомни этот миг. Скоро Ты увидишь, что Скубецкий не трус.

— Ты какой-то сегодня непонятный,—волнуясь, сказала Нюра. Из всего, что он ей говорил, ей больше всего запомнились слова Онегина, обращенные к Татьяне. — Я о тебе ничего дурного никогда не думала. Ты неплохой хлопец, только...

Она запнулась. Ей хотелось сказать, что он ей нравится, но на это она не решилась. А потом тихо проговорила:

— Прощай пока. Видишь, что кругом делается, теперь надо не о том думать. А про комсомол ты на меня зря... Я не комсомолка. Я не знаю даже, есть ли у нас в станице комсомол. 184

Она решительно повернулась и пошла. И гнев, и досада, и смущение, и какое-то совсем новое чувство боролись в ней.

К Оле она пришла раскрасневшаяся', возбужденная. Но не она одна была такая,—все были возбуждены. Сегодня собирались с особенными предосторожностями. Степа несколько раз проверил лазейку в стене сарая—чтобы и не заметно ее было и чтобы в случае чего легче было воспользоваться ею.

Говорили коротко и громче, чем обычно, но всем казалось, что сегодня-то как раз и говорят так тихо, как этого требует обстановка. Лица сияли и радостью и тревогой. Никто не мог усидеть на месте, поминутно вскакивали, хватали друг друга за руки, за плечи. Один Кочура сидел задумавшись.

— Да ты постой, да ты слушай, что я скажу. Вот иду я по переулку,—начинал кто-нибудь с жаром делиться своими впечатлениями, как его уже перебивали, и двое, а то и трое сразу начинали сами рассказывать о виденном и слышанном.

А рассказать было что. Неудержимый поток отступавших белых частей у одних станичников пробудил нескрываемую радость и ликование, у других—панический страх и отчаяние, у третьих—безудержную ненависть к победителям и звериную жажду мщения, четвертых заставил по-кошачьи насторожиться и выжидать событий.

— Ой, мама моя что делает!—задыхаясь, рассказывала Га-ля.—Сидит и плачет’ Сидит и плачет! Я ей говорю: «Мама, что вы плачете?» А она меня обнимает, целует: «Галя,—-говорит, — Галя! Дожили до новой жизни! Последний раз плачу!»

— Вот я вам расскажу,—боясь, чтобы его не перебили, начал Сеня Михайлов.—Фельдшера Губу знаете? Рядом он с нами живет. Выкатил он из сарая линейку, запряг пару коней, погрузил сундук, чувалы с зерном, накидал всего целую гору. Жинка его бегает за ним и кричит: «Терентьич! Терентьич! Да ты очнись! Что ты без конца грузишь? Это же тебе не фура, не арба, а линейка». А1 тот выварку оцинкованную, ящики, клетку с птицею, все туда сует. Жинка ему опять: «Да будет тебе! Где ж мы сами сядем?» А тут как орудия ударят! Кто его знает, где они били—то ли за курганом, то ли за мельницами, что под хуторами виднеются,—а Губа вывел еще коня, сел верхом—и галопом! Жинка крйчит: «Куда? Куда? Что ж ты меня бросаешь?», а он и не слышит, шпорит и шпорит коня. Вскочила она на линейку, а с линейки ящики на землю падают. Она давай гнать коней. Только она за ворота, а тут выварка покатилась, за вываркой еще что-то. Я гляжу да и думаю: «Что, проклятые, нашкодили да бежать? Понаграбили, а теперь вам не светит?» У них же целый амбар был большевистского имущества. Как у большевистских семей всё грабили, так он, Губа,со станичными писарями сладился и себе всё поперетаскал—и кадушки, и ведрушки, и машинки швейные, одних подушек у него весь угол был завален в сарае, а жинка его потом пухом тор-

говала. Вот бандит! А у меня аж руки дрожали. Два раза я с Земли камень брал, пока он на дворе грузился, а сам думаю: «Что я сделаю камнем?» А винтовки пока товарищ Быхов в ход пускать не велит,—вздохнул Сеня.

— Ничего, скоро пустим,—строго сказал Степа и посмотрел в тот угол, где были зарыты винтовки.

—• Да уж скорее бы!—вставил молчавший до сих пор Ко-чура.—Мне такое нынче рассказывали, что до сих пор дрожь берет. Стоит у плетня Герасименчиха...

—• Герасименчиха?—переспросила Оля,—это которой мы муку давали?

— Да:.. Стоит она у плетня, а белые по улице катятся. Не знаю—сказала она что или улыбнулась, только соседка ее Тов-стуха, ну вот та, что в церкви всегда норовит впереди всех казачек стать, что как воскресенье, так шесть юбок на себя пона-цепляет и шаль персидскую на плечи накинет... Вот эта Товсту-ха и прицепись к ней. Большевичка, мол, ты, коммунистка. А из белых кто-то и услышал. Вскочили к ней во двор, на улицу вытащили и давай нагайками бить. Били, били, а потом как орудие ехало, ее и бросили под орудие. Детишки выскочили, кричат. Один казак, старый совсем, борода седая, давай ругать белых. «Что вы, подлецы, делаете? Опомнитесь, бандиты!» А ему за бандита голову шашкой так и пересекли. А потом на толоке за станицей шесть молодых казаков расстреляли. Они узнали, что белые всех в свою армию забирают, испугались и пошли по будякам прятаться, а их захватили и вывели в расход. А из арестованных, что сидят при станичном правлении, тоже троих порубили. Это сам атаман на них указал.

Кочура умолк, присел на валявшийся в сарае обрубок дерева и опустил голову. *

— Товарищи!—вдруг горячо заговорила Оля,—слушайте, что я вам скажу. Не сегодня-завтра придется браться за оружие. Одна винтовка у нас есть да три спрятаны у фединого отца. Остальные уже забрали Кузьма и товарищ Быхов. Кузьма сегодня придет сюда. А сейчас мы должны выделить двоих на очень важное дело ему в помощь. Дело опасное, прямо скажу.

— А что? Объясни хоть,—стали просить все. »

— Кузьма объяснит.

— А ты не знаешь?

Оля подумала и повторила

— Кузьма объяснит.

Все умолкли и поняли, что больше она ничего не скажет.

—• Кто ж пойдет?—не терпелось Даше.

— Сейчас решим. Степа, Кочура и Сеня не пойдут, им есть другое дело. Пойдут Тарас и кто-нибудь из'девчат. Кто из вас, девчата, согласен?

Согласились, конечно, все, и сейчас же поднялся спор—кому идти. Тогда решили бросить жребий, и он достался Гале.

— Ну, вот и всё—взволнованно сказала Оля.—Теперь расходитесь, останьтесь только Тарас и Галя.

Все поднялись, но перед тем как разойтись, Нюра сообщила о своей встрече со Скубецким. Внимательней всех слушал ее Федя, он не спускал с нее глаз и очень волновался, ждал, что вот-вот откроется его оплошность и посыплется град упреков. Когда же Нюра умолкла, он облегченно вздохнул: «Нет, значит, Скубецкий меня не выдал...»

А Кочура сказал:

— Ненормальный он какой-то, этот Скубецкий. То ли книг слишком много начитался, то ли ему делать нечего.

Даша покосилась на Нюру. Та стояла, сдвинув брови...

LI

Сегодня Нюра проснулась раньше обычного и сейчас же бросилась к окну. По улице проскакали казаки—человек двадцать.

■Среди них мелькнули знакомые ей лица: урядник Ковтун—муж зонной сестры, два брата—Ульян и Мефодий Верхоробенко, писарь Бабенко и другие. Она сказала тетке:

'— Видите? Уходят с белыми.

— А что ж им теперь остается? Красных ждать, что ли?

— Не все ж уходят.

— Каждый сам знает, что ему надо. Было время, и твой батька уходил. Забыла? Кто за что держится, тот туда и коня погоняет, а где правда, то бог лучше нас знает.

— Я знаю лучше.

— Вот это так, деточка!—тетка всплеснула руками.—Вот это так научилась в школе уму-разуму. Бессовестная! Не я тебе мать, я б с тебя шкуру за такие слова спустила.

— Этому я не в школе выучилась. Таисия Афанасьевна нас дому не учила.

— Вот на том свете тебя научат! Будешь ты в кипящей смоле вариться и огненные слезы лить.

— Вы такого наговорите!—усмехнулась Нюра.—Вы бы сами меня поджаривали, да не придется вам теперь меня поджаривать. Глядите,—показала она в окно.

— Чужой беде радуешься, да?

— А они не радовались? А Герасименчиху под орудие кто бросил? А деду Захару вчера голову кто разрубил? А на толоке шесть казаков кто расстрелял? А им, значит, не будет смоляного котла?

— Замолчи! И слушать тебя не хочу.

— И не надо.

За окном повисла огромная серая туча. На гладком вороном коне в полном боевом вооружении, сумрачно поглядывая по сторонам, проехал Иван Макарович.

— Небось, Мишка теперь присмирел, — улыбнулась Нюра.

Оглянулась. Тетки уже не было в хате. Вдруг спохватилась. «Как же это я забыла? Ведь еще вчера с вечера думала...»

Подбежала к дверям, приоткрыла их, прислушалась. Тихо... «Куда ж она ушла? Надолго или ненадолго?» Выглянула в сени, выглянула во двор. Тихонько позвала: <ТГетя!» Никто не от--кликнулся. Быстро вернулась в хату, прикрыла дверь на крючок и бросилась к образам. Там, за увитой бумажными розами богородицей, тетка обычно клала свои ключи. Просунула руку, проворно нащупала связку с большими и маленькими ключиками и побежала к скрыне. Поминутно оглядываясь, открыла замок, подняла тяжелую крышку и не успела пошарить руками как сразу нащупала то, что ей было нужно. Удивилась: «Ведь это всегда лежало на дне...» Вытащила завернутый в тряпку наган. «Наверное, заржавел...» Развернула. Наган был хорошо смазан.

«Для кого ж она его мазала?»—невольно пронеслось в голове. «Если приготовила, чтобы выбросить, чтобы красные не нашли, зачем же смазывать?..»

Но размышлять было некогда. Быстро привела все в порядок, прикрыла скрыню сползшим с нее рядном, сбросила с дверей крючок и побежала к коровнику. Там сунула сверток в угол под сено, сверху положила старую проржавленную цыбар-ку и, отряхнувшись, пошла к калитке. Посмотрела направо, налево. Тетки еще не было. Ящерицей скользнула за сарай, перемахнула через плетень и забежала в хату к Даше.

— Что обещала, то сделала!

Даша не поняла.

— Револьвер теткин уже у нас. И заряженный, — пояснила Нюра.—Ничего не знаешь? Ничего не слыхала? ,

— Наши, говорят, ѵже в Медведовской. Только что-то сегодня орудия не гремят.

— Смотри же, если что — кликни.

Она вернулась домой. А в тот же час из своей квартиры вышел Скубецкий. Ему не сиделось дома. Вчера за ужином он поспорил со своей хозяйкой Клавдией Владимировной.

— Жизнь,—сказал он, — должна быть полна сильных переживаний. Побеждать или лежать под пятою врага, — и то и другое заставляет дьявольски волноваться. Хуже всего, если ни то, ни другое.

— Вы, Скубецкий, нахватались чужих и вредных мыслей,— осторожно заметила ему Клавдия Владимировна, — и к тому же, простите, вы еще совсем юнец. Побеждать — это хорошее, сильное чувство, но ведь не всякой победе мы рады. Я никогда не приходила в восторг от хозяйничанья здесь белых, а вот ско-ро,—может быть, завтра, придут красные, и я буду рада.

—■ Вы меня не понимаете, — кипятился Скубецкий, — я, разумеется, не за белых, но я завидую даже каждому белому офицеру — рваному, растерзанному, раненому, в страхе бегущему от настигающего его врага. Поймите —он в этот миг сильно

переживает, он весь трепещет. А я что? Я брожу, как тень, мне скучно даже смотреть на себя.

«— Странный вы юноша. Ну, и боролись бы против белых.

— А если меня красные к себе не принимают?

— Чепуху несете! Красные всегда сочтут своим товарищем того, кто не на словах, а на деле доказывает свою преданность революции.

— Значит, надо доказать? /

— Да. А как же?

... Скубецкий шел по улице, и слова Клавдии Владимировны не выходили у него из головы.

«Доказать... Легко это сказать... И почему это именно я должен доказывать? Чем это им Нюрочка, например, доказала? Своею безграмотностью? Смуглыми щечками? Чем? А Федька? — презрительно усмехнулся Скубецкий. — Тем, что все выболтал мне о комсомольцах?»

Он остановился, заметив группу юнкеров. Шедший впереди офицер мельком взглянул на Скубецкого и равнодушно отвернулся. Скубецкого и это обидело. Он прошел еще полквартала и, поровнявшись с крыльцом отца Афанасия, решил вернуться домой, но в ту же минуту к крыльцу на всем скаку подлетел Юрченко. Спрыгивая с коня, он крикнул раздраженно:

— Эй, как вас там? Что вы бродите в такое время? Сидели бы дома или шли добровольцем. Стыдно гимназисту так шляться. В каком классе?

— В седьмом, — растерянно ответил Скубецкий и тут же в душе выругал себя: «Чего ради я ему докладываю?»

— Вот в том-то и дело, что не в приготовительном, —• привязывая к дереву коня, проворчал Юрченко. — Убирайтесь с улицы. Не понимаете, что стрельба» может вот-вот начаться?

Гремя шашкой, он вбежал на крыльцо и не успел позвонить, как ему открыли двери, и он исчез за ними.

— Подумаешь!—бросил ему вслед Скубецкий, повернулся, и его взгляд упал на коня.

«Так вот она, эта самая знаменитая Ласточка...» — догадался он и вспомнил разговор с Федей. «А что если и в самом деле украсть коня?.. Загнать в чей-нибудь двор, а самому спрятаться... А потом комсомольцам — дулю. Что? Не верили мне?»

Эта мысль, как огнем, обожгла его. Он быстро оглянулся по сторонам. «Решиться или не решиться?.. А что если только отвязать ее? Сама она не уйдет?.. Это не опасно... Отвязать и стегнуть хорошенько чем-нибудь...»

Он еще раз оглянулся, скинул с себя пояс, подкрался к дереву и дрожащими руками стал быстро отвязывать Ласточку.

— Но! Но! — он стегнул ее ремнем и, к своему ужасу, увидел, что Ласточка тронулась с места и пошла.

— Но! — он побежал с ней рядом, злясь, что она так медленно переступает ногами. — Но, проклятая!

Конь побежал быстрей. Скубецкий оглянулся. На улице никого не было. Вдруг ему показалось, что открывается дверь и послышался даже голос Юрченко. Не отдавая себе отчета, он вскочил в седло и схватился за повод. Ласточка, почувствовав на себе неопытного седока, рванулась.

— Стой? Куда? — испуганно закричал Скубецкий, но было поздно; конь уже нес его стрелой. Притаившиеся за плетнями казйчки оторопело глядели на мчавшегося во весь дух и дико размахивавшего кожаным ремнем гимназиста. Конь вынес его за станицу. Увидя степь, Скубецкий ошалело заорал:

— Стой! Стой! — и стал во все стороны вертеть Ласточку.

Она круто свернула с дороги, перемахнула через канаву и помчалась по степи, выбрасывая из-под копыт комья сырой земли. А в то же время ей наперерез скакал де'сяток всадников, и не успел Скубецкий опомниться \ак один из них уже держал разгоряченнную Ласточку за узду.

—■ Кто такой? — впиваясь глазами в Скубецкого, спросил казак.

Скубецкий заметил у него на плечах погоны. Молчал.

— Куда тебя понесло?

— Никуда... По станице ездил, и вот... лошадь одурела...

— Конь добрый, — с завистью сказал кто-то из казаков. А потом с обидой: — Так и загнать его недолго, дурень.

У Скубецкого потребовали документы. Он достал гимназический билет. На вопросы отвечал путано, сильно волновался, хотя и, пытался держать себя непринужденно и независимо. Подъехавший офицер внимательно и насмешливо посмотрел на него и велел вести под конвоем в станицу. А в это. время взбешенный Юрченко метался по улицам, отыскивая Ласточку. Он во все концы разослал казаков, а сам бросился к Игнату Та-рапаке.

— Говори! Ты взял своего коня?

Игнат развел руками. Выскочил Федя и, узнав, что Ласточка исчезла, и испугался, и обрадовался. Юрченко кликнул казаков и приказал осмотреть конюшню, двор, сад.

— Не найду — арестую! — коротко заявил он Игнату. И Игната уже было повели в станичное правление, когда прискакал посланный на розыски казак и сообщил, что люди видели мчавшегося на коне гимназиста. А вскоре Юрченко узнал и о том, что гимназист уже сидит в кутузке, а Ласточка цела.

Сжимая в руках плеть, он поспешил в станичное правление. У дверей столкнулся с Иваном Макаровичем. Тот передал ему пакет. Юрченко быстро его разорвал и прочитал приказ продержаться еще до утра, следить за станицей, дать возможность отступающим частям спокойнее проходить через нее.

Сунув приказ за обшлаг черкески, Юрченко спросил:

— Где арестованный гимназист?

По лицу Ивана Макаровича пробежала улыбка.

— Под замком. В холодной.

И, не ожидая ответа, приказал дневальным-.

— Приведите этого субъекта.

Иван Макарович и Юрченко вошли в комнату. Вслед за ними пришел и арестовавший Скубецкого офицер. Смеясь, он коротко рассказал, где и как захватил гимназиста.

Минуту спустя ввели смущенного Скубецкого. Пощелкивая плетью о сапог, Юрченко подошел к нему.

— Нуте-с, гимназист седьмого класса, — сказал он и смерил Скубецкого взглядом с ног до головы. — Я жду. Говорите.

Скубецкий молчал.

— Что вы, прости вас бог, натворили? — отеческим тоном заговорил Иван Макарович, но Скубецкий сразу почувствовал, что этот будет пострашней и опасней Юрченко.

— Я объясню все по порядку. Разрешите сесть.

— Ничего, говорите стоя, —- так же ласково заметил ему Иван Макарович. — После верховой езды и постоять не вредно.

—■ Я думал пошутить, а конь понес меня...

— И шутя ты прямо к красным поскакал. Да?—шагнув к Скубецкому, спросил задержавший его офицер и пояснил Юрченко: — Прямым аллюром в сторону их расположения!

Скубецкий покраснел.

— Конь сам свернул.

— И сам вам сказал: «Садитесь на меня, уважаемый гимназист, я вас подвезу». Так? — засмеялся офицер.

— Прошу не глумиться, — Скубецкий сердито посмотрел в его сторону и вдруг вскрикнул, почувствовав острую боль в плече. Перед ним с надувшимся шрамом на лбу стоял Юрченко; в руке Юрченко дрожала плеть.

— Молокосос! Говори всю правду!

Скубецкий отшатнулся.

— Как вы смеете! — он заслонил рукой лицо. — Я-., я волнуюсь. Дайте мне воды.

— Может, молочка вам дать? — усмехнулся Юрченко.

Скубецкий стоял бледный, губы его дрожали.

— Я никуда не удирал. Дайте же мне вам все сказать... Я давно хотел попробовать на коне... Конечно, надо было не брать его без разрешения. Я проехал улицу, а он как понес, как понес!

— Слушай, гимназист, — расстегивая кобуру, тихо и зловеще сказал Юрченко, — я тебя сейчас пристрелю. Понял? Ты наглец! Ты что издеваешься здесь над нами? Что ты из себя сосунка корчишь? Немедленно же говори, куда и зачем скакал. Ты знаешь, что полагается за кражу полковой лошади да еще во время военных действий? С кем ты тут якшаешься в станице? С большевиками? Это они тебя научили? Это они тебя послали?

— Ничего подобного.

— Ничего подобного? Ничего подобного? — и Юрченко изо всей силы снова перепоясал Скубецкого плетью.

— Погодите, погодите, — спокойно остановил его Иван Макарович и подошел к прижавшемуся к стене Скубецкому.

— Ай-ай, — он покачал головой, — вы же из благородных, не бондарь, не печник, не голытьба ж какая-нибудь. Вы же образованный. Вы ж еще и нас поучить можете. Что же вы, в самом деле? Как же вам не совестно? Вот скажите нам всё, и мы вас отпустим с богом. Не скажете, — Иван Макарович развел руками, — придется вас... Вы не думайте, что нам приятно людей казнить. Но нельзя, закон. Обязаны будем повесить.

Он приоткрыл дверь и тихонько, но так, чтобы Скубецкий слышал, спросил, вздохнув:

— Где Василенко?

— Я, — отозвался кто-то за дверью.

— Приготовь! — И, отойдя от двери, опять сокрушенно вздохнул: — Сколько людей зря себя губит!

Скубецкий растерянно посмотрел вокруг.

— Я не понимаю... Господа, да дайте же мне все сказать. Клянусь вам, что никаких большевиков не знаю.

И он размашисто перекрестился.

— Врешь! — Юрченко снова сжал плеть. — Говори! Только коротко говори! — Он подбежал к окну, выглянул на улицу и с досадой бросил Ивану Макаровичу: — И так каждая минута дорога, а тут еще с этим идиотом возись,—Повернулся к Скубецкому, топнул ногой.—Ну!

— Я, — начал Скубецкий и запнулся. — Я... я никуда не удирал, я хотел только взять коня.

— Для кого?

—• Федьке Тарапаке доказать хотел. Я ему раз шутя сказал, что украду для него Ласточку, а он засмеялся и сказал, что у меня нехватит смелости, а меня это оскорбило. Вот и всё. И вовсе я не красный. Был бы красный—меня приняли бы в комсомол, а то не приняли. Не доверяют мне. Какой же я красный?

— Так, так, — Иван Макарович разгладил бороду. — Кто же это вас не принял в комсомол?

— Как кто? — растерялся Скубецкий. — Они же...

— Да кто же это они?

— Вы требуете от меня предательства.

— Слушай, ты, гимназист! — вышел из себя Юрченко, — ты долго будешь отнимать у нас время? Клянусь тебе честью офицера, что, если ты сейчас же, вот в сию же минуту, всего не скажешь, — тут же, на месте, пущу тебе пулю в лоб. А пока , на! на! на! — и он, как бешеный, набросился на Скубецкого, нанося ему удары плетью и по лицу и по голове.

Скубецкий закричал и. защищаясь от ударов, упал на колени.

Иван Макарович снова взял Юрченко за руку.

— Бросьте, — сказал он, — это не порядок. Раз решили повесить, зачем же еще бить?

И он пошел к дверям. Скубецкий преградил ему дорогу.

— Не надо! Не надо! Я все скажу!

Обтирая со лба пот и кровь, волнуясь, заикаясь, чувствуя всю низость своего поступка, Скубецкий рассказал все — ио разговоре с Федей, и о Кочуре, и о том, что три винтовки еще и до сих пор зарыты в конюшне Игната Тарапаки. Единственно о ком он умолчал — это о Нюре.

Вынудив у Скубецкого все признания, Юрченко спросил:

— Значит, если бы тебя, болвана, приняли в комсомол, так ты бы и до сих пор обо всем молчал? А?

— Не знаю. Я вам сказал всё. Разрешите мне уйти

— А вот этого не хочешь? — показал ему Юрченко дулю и крикнул казаку: — Посадить его опять в каталажку!

— Позвольте, — со слезами сказал Скубецкий,—как же так?

Но его схватили и отвели.

— Завтра всех арестованных в расход! — шепнул Ивану Макаровичу Юрченко, — а сейчас идем к Тарапаке!

L1I

Степа прибежал к Кочуре. Глаза его горели.

— Пора доставать винтовку! Сегодня же вечером сходи к Игнату Тарапаке. Там Федор тебе поможет.

—. А потом? Куда потом девать винтовки?

— Позже ночью и я приду и Сеня. Тарас уже винтовку взял. Надо быть наготове. Юрченко вот-вот снимется. Быхов опасается, что он перед тем как уйти, всех арестованных расстреляет. Надо выручать. У Быхова уже человек двенадцать есть: он, Гаркуша и другие, а, кроме того, еще и мы, комсомольцы.

— Ладно. Только не знаю, как Игнат. А что, если он скажет: «Берите ваши винтовки и идите, куда хотите». Тогда что?

— Не скажет. Ты поговори с ним. И Федька попросит.

Федя был дома. Из комсомольцев пока он один только знал об аресте Скубецкого и очень удивлялся его поступку.«Неужели,—думал он,—Скубецкий и в самом; деле хотел украсть для меня Ласточку? А может, неправда, может, он подбивал меня только для того, чтобы я ему помог, а сам потом удрал бы на коне. Только куда? К белым — так они ж его сами арестовали, а если к красным, так чего бы ему скрывать?»

А в глубине души он все же жалел, что Скубецкому не удалась его затея. «Может быть, и правда — была б опять Ласточка наша, — вздохнул он. — Проклятый Юрченко! Чтоб ему!..»

И не успел он подумать об этом как в калитке показались Иван Макарович, Юрченко и три казака. Федя быстро спрятался за хату, и они его не заметили. Юрченко направился к конюшне и приказал позвать Игната, но тот уже сам выходил во двор.

13. Девушка с хутора

193

— Сюда! — раздраженно крикнул Юрченко.

— В чем дело? — ожидая новых неприятностей, Игнат направился к нему. Федя продолжал следить из-за хаты и вдруг вспомнил: «Винтовки!» Но тут же себя успокоил: «Не может быть. Откуда бы они узнали?» Он стал ждать, что будет дальше. До него донесся голос Юрченко:

— В каком углу зарыто?

Федя вздрогнул. Он не разобрал, что ответил отец, и услышал только, как Юрченко крикнул:

— Лопату!

Федя вытер пот со лба. «Узнали! Кочуру, Кочуру, скорей предупредить!» Он быстро перемахнул через плетень и соседским двором выскочил на улицу. Оглянулся и пустился бежать. «Неужели Скубецкий? Неужели Скубецкий?.. Это я сказал ему, я... Что ж теперь делать?..»

Кочура жил далеко. Но не успел Федя оставить за собой и два квартала, как пораженный остановился: Кочуру вели вооруженные- казаки. «Скубецкий»... — теперь уже уверенно подумал Федя. Стоял и не знал, что предпринять. Вдруг решился: быстро свернул в переулок и побежал к Степе. По дороге передумал. «Нет, лучше к Оле». Пересек улицу, заскочил 'за угол. Показался патруль. Он метнулся в чей-то садок, оттуда в огород, снова в садок, изменил направление, выскочил в переулок, долго бежал и очутился недалеко» от олиной хаты. По знакомой ему дорожке быстро добрался до секретной лазейки в сарае и юркнул в нее. Там отдышался, выглянул во двор и, убедившись, что чужих нет, бросился к хате и стал стучать. Оля впустила его и отшатнулась.

— Что с тобой?

— Кочуру арестовали! И отца, наверное, арестуют! И винтовки нашли! Что будем делать?

— Кочуру?! — вскрикнула Оля. — Кочуру?!

Она заметалась, схватила платок, потом остановилась и попросила Федю поскорее рассказать все, что он знает, чтд он видел. Федя рассказал. Сообщил и о Скубецком, но ни слова не сказал о том, что сам проболтался Скубецкому.

— Беги к Быхову! — крикнула Оля. — А я — к Степе.

Они выбежали из хаты. Вдруг Федя схватил ее за руку и ' тихо сказал:

— Меня ж тоже могут арестовать.

Оля непонимающе посмотрела на него.

— Оставайся здесь.. Я сама.

— Как же сама? — растерялся Федя. — Я тоже пойду.

— Не пойдешь. Я сказала — оставайся.

— Не могу я, Оля. Лучше пусть арестуют.

— А я говорю, не пойдешь!

Федя остался.

А в это время Кочура сидел уже в погребе под станичным

правлением. В первую минуту ему показалось, что в погребе совсем ничего не видно, но вскоре он стал различать слабый свет в окошечке, а потом и силуэты людей. И вдруг поразился: недалеко от него сидел Скубецкий. Тот тоже узнал Кочуру и, вздрогнув, невольно отодвинулся. «Странно, —■ подумал Кочу-ра, — а мы ему не верили». Он приблизился к Скубецкому и, вглядываясь в его лицо, спросил сочувственно:

— Ты что здесь?

— Коня у Юрченко без спроса взял, — неохотно ответил Скубецкий.

— Ну? А зачем тебе конь?

— Так... Не спрашивай! Не до того мне. — И еще раз повторил: — Пожалуйста, не спрашивай. Не могу я ни о чем говорить.

—• Да ты не бойся, — пожалел его Кочура, — тебя отпустят. Вот мое дело хуже, — вздохнул он.

Кто-то толкнул его локтем. Кочура оглянулся. Рядом стоял незнакомый человек.

— Что там, в станице? — тихо спросил он. — Я уже месяц сижу и ничего не знаю.

Кочура насторожился. Подумал: «Отвечать или нет? Может, подосланный?» Но не успел он принять решение, как за дверью послышались шаги. Проскрипел замок, и в погреб втолкнули Игната. Кочура оторопел.

— Игнат?

Тот ничего не ответил, сердито посмотрел на него и отвернулся. «Уж не за нас ли его посадили? Уж не с винтовками ли что случилось?»—испугался Кочура, но Игнат вдруг обернулся, положил руку ему на плечо и сказал:

—■ Ничего, брат. Будем терпеть.

И рассказал про винтовки. До Скубецкого долетали отрывки фраз. Он все отлично понял и со страхом ждал развязки, но ни Игнат, ни Кочура не знали о том, какую он сыграл роль в их аресте. Им и в голову не могло прийти, что Скубецкому хоть что-нибудь было известно о винтовках.

—- Сказать бы, что Федька кому-нибудь проболтался,—шеп-тал Игнат,—так не может того быть. Что же он, маленький, не понимает, что отца под расстрел подводит?

Но недолго им дали поговорить. Первым на допрос вызвали Кочуру. Когда пришли за ним, он крепко сжал Игнату руку и шепнул:

— Простите нас, — не для себя ж одних старались.

Игнат смутился.

— Ну, ну. Ты только не робей. Слышишь?..

Кочуру допрашивали трое: атаман, Юрченко и Иван Макарович.

— Ты кто такой? — щурясь, спросил атаман. — Я тебя что-то не знаю. Ты из какой станицы?

13*

195

— Не из какой.

— Из города?

Кочура пожал плечами.

— Знаете что? — сказал он, — вы меня не спрашивайте. Я все равно отвечать ничего не буду.

Атаман и Иван Макарович переглянулись. К Кочуре подошел Юрченко.

— Не будешь? — улыбнулся он. — Так-таки и не будешь? А мне кажется — будешь.

Он пошарил рукой по своему малиновому бешмету, и Кочура вдруг увидел, как у него между большим и указательным пальцами сверкнула иголка... Полчаса пытали Кочуру. Стоявший за дверями часовой напряженно прислушивался. Он отчетливо слышал гнусавый голос атамана, басовые нотки Ивана Макаровича, истерические выкрики Юрченко, топот ног, какую-то глухую возню, стук, снова выкрики Юрченко; бряцание зацепившейся обо чтоі-то шашки...

LUI

Об аресте Кочуры, Игната и Скубецкого вскоре узнали все комсомольцы. Ломали себе голову и не могли понять, каким образом белые пронюхали о закопанных винтовках, арест же Скубецкого и вовсе приводил всех в недоумение. Знали о том, что чаще других со Скубецким встречался Федя, но он был вне подозрения: не мог же он подводить самого себя. А к его матери уже дважды приходили казаки и требовали, чтобы она указала, куда он сбежал. Она и сама не знала, где скрывается Федя, и, убитая горем, сидела в хате.

Встревожилась за Скубецкого и Клавдия Владимировна. О его аресте она узнала от Фени. Никому ничего не говоря, пошла в станичное правление к атаману.

— Он что вам? Родственник? — нетерпеливо спросил атаман.

— Нет. Он жил у меня на квартире.

— Ну, и нечего вам беспокоиться. Он у меня давно был на примете. Можете идти. Не до вас и не до Скубецкого мне сей-час,—атаман поднялся.

— Но позвольте,—остановила его Клавдия Владимировна,— он ведь еще юнец.

— Знаете что? — атаман дольше задержал на ней взгляд, — я вам не советую заступаться за подобных людей, а то и для вас место найдется в подвале.

Клавдия Владимировна удивленно посмотрела на него и пожала плечами.

— Если вы только на это способны...

— А вы на что способны? Вы? — взвизгнул атаман.

— Я пришла не экзамен перед вами держать, — тихо, но твердо ответила Клавдия Владимировна, — я пришла потому, 196

что мне известно, какой этот Скубецкий сумасброд и фантазер. Он мальчишка, а вы с ним — как со взрослым.

— А вам известно, сударыня, что эти мальчишки, под названием комсомольцы, теперь проделывают? А? Вам известно, что эти милые деточки, лежа за пулеметами, косят, как траву, целые эскадроны и, как ошалелые, лезут со штыками в наши окопы? Это вы, вы, понаехавшие сюда, чорт вас знает откуда, учителя и прочие разные там агитаторы разнуздали молодежь. Некогда мне было до вас добраться, хотя и сейчас не поздно. Убирайтесь или я вас спущу в подвал к вашему Скубецкому,— и атаман хлопнул по столу плетью.

—• Вежливо вы разговариваете с женщиной, — Клавдия Владимировна повернулась и пошла.

— Ах, невежливо? — атаман сорвался с места, распахнул дверь и крикнул: — Василенко! Посади!

Клавдию Владимировну схватили и повели в подвал.

Атаман, как озверелый, метался, бросая направо и налево последние распоряжения. Без конца к крыльцу станичного правления подлетали на взмыленных конях гонцы, привозя все менее и менее утешительные сообщения. У общественного амбара спешно грузили зерном вытянувшиеся вереницей фуры, со двора станичного правления вывозили сено, тут же толпился согнанный в кучу скот.

— Живо! — наливаясь кровью, орал атаман. — Чтобы через час все было вывезено! — и, вскочив на коня, он помчался к своему дому.

... Наступил вечер. Нюра сидела в темноте. Тетка не позволяла зажигать огня, поминутно выбегала во двор и прислушивалась. В станице “было так тихо, что казалось—урони из рук соломинку—сейчас же услышат соседи. Церковный сторож дед Максим' и тот потушил всегда горевший возле его сторожки тусклый керосиновый фонарь. Нюра тоже напряженно прислушивалась, она ждала условленного сигнала. Должна была придти Даша и осторожно, как кошка, поцарапать ногтем по оконному стеклу. Днем еще Даша сказала:

— Не велено никому спать. Если что — мне дадут знать, а я тебе... А Быхов и его люди будут следить, чтоб не порубили арестованных. С Быховым коммунисты, Гаркуша, Сеня и Степа.

На стене назойливо постукивали ходики. Где-то далеко лопнул одинокий ружейный выстрел. Нюра подошла к окну, прильнула к черному стеклу лбом. Ничего не было видно. Тетка возилась в углу у икон. Тихо звякнули ее ключи.

— Нюрка! — позвала она.

— Что?

—• Как думаешь — обыски будут?

— Не знаю. А что?

— У меня есть наган. Берегла на память по покойнику. Куда б нам его схоронить?

— Красные придут — подарите им.

— Ты насоветуешь. Он же деньги стоит. А продать им — не продашь.

Тетка открыла скрыню, долго копалась там в темноте, наконец взяла с иконы церковную свечку и зажгла ее.

— Свети.

Нюра светила и с трудом сдерживала улыбку, глядя, как теткой овладевает все большее и большее недоумение. Наконец, она поднялась на ноги и впилась в Нюру глазами.

— Ты взяла?

— На что ж это мне такое брать? — И, чтобы скрыть улыбку, Нюра быстро потушила свечу.

— Кому отдала?

— Буденному свезла. Что вы ко мне пристали? Не видала я вашего нагана.

Тетка тяжело вздохнула. Вдруг кто-то тихо царапнул по стеклу.

— Брысь! — Нюра повернулась к окну. — Пойду кошку впущу.

Она накинула пальто, торопясь, завязала голову платком и вышла из хаты. В условленном месте ее ждала Даша. Нюра заметила, что рядом с Дашей еще кто-то. Подошла ближе, узнала Степу.

— У Гали тиф, — шепнула Даша. — Велели тебе вместо нее идти. Пойдешь?

— Тиф? — испугалась Нюра. — Как же быть?

— Ночью ничего не сделаешь, подождем утра. Говори — пойдешь? Степа немного проводит тебя.

— Сейчас? Прямо сейчас и идти?

— Уже пора, — тихо отозвался Степа.

— Ну что ж... — Нюра поплотней запахнула пальто. — Вот только тетка хватится... Ну, пускай себе хватится! А куда идти?

— За мной, — шепнул Степа.

Они осторожно двинулись вдоль плетня. Даша догнала их.

— Погоди, Нюра, — дай руку. Не боишься?

— Не знаю... Fie думала, что придется...

— Может, я за тебя пойду?

Нюра промолчала. Вдруг бросилась к подруге.

— За что ж ты меня так любишь, Дашка? Я тебя тоже век не забуду! А пока что... Пока что не пугай меня, а то и так невесело. Пойдем, Степа.

Но не успели они сделать и десяти шагов как остановились.

— Дура я какая, — сказала она, — у меня ж наган есть.

Она сбегала в коровник и вернулась оттуда с наганом.

— Теперь идем!

Даша подождала, пока они скрылись в темноте, и, прислушиваясь к каждому шороху, вернулась домой.

На перекрестке Степа шепнул:

— Теперь иди одна. Мне нельзя. Мне надо тоже на место поспеть. Ты из нагана бить можешь?

— Немного умею... Отец когда-то показывал.

— Иди к церкви. За могилой, что с ангелом, где поп схоронен, сядь в кусты и жди Кузьму с Тарасом. Гляди в оба. Может, кто чужой пройдет. Смотри — на патруль не нарвись.

Он свернул в другую улицу и потонул во мраке. Нюра подождала, пока стихли его шаги, и, вздохнув, осторожно пошла вперед. Ночь была очень темная. Поминутно Нюра останавливалась и зорко вглядывалась в каждый встречный предмет. Ей показалось, что кто-то стоит у ворот, и сердце у нее упало. Всмотрелась... Успокоилась. Никого не было. Немного погодя где-то простучали подковами кони. Она прижалась к забору и замерла. Всадники проехали стороной. Но вот и площадь. Здесь по открытому месту пробираться было опасней. Она пошла под окружавшими площадь тополями. Вдруг вспомнила: «Тут я познакомилась со Скубецким...» Подумала: «Что с мим будет?» Сейчас же вспомнился и Кочура, и сердце сжалось. «Неужели не освободят? И Игнат с ним... Может, и меня схватят...»

Вздрогнула и присела: показалось, что кто-то притаился за деревьями. Послышались неясные шорохи. Спряталась за ствол дерева. «Вот опять что-то показалось... Двое... К церкви идут... Несут что-то... Упали... Куда же девались? Вот они, ползут...»

И вдруг догадалась: «Да это ж Кузьма и Тарас!» и сама поползла туда же. Мешал наган, сунула его за пазуху. Под коленом хрустнула щепка. Кузьма и Тарас плотнее прильнули к земле. Замерла и Нюра. От двоих отделился один и пополз ей навстречу. «А если это не Кузьма?» Достала наган. Он показался ей вдруг тяжелым, как гиря... Наконец нервы ее не выдержали, и она чужим голосом тихо и испуганно спросила:

— Кузьма?

— Тсс... Ты, Нюра?

— Я!—обрадовалась она.

— Ползи сюда...

Быстро поползла вперед и обронила наган. Нашла его, снова сунула за пазуху. Наконец, поровнялась с Кузьмой.

— Молодец, — шепнул он ей.

— Боялась... Ох, боялась я!

— Оружие есть?

— Вот, — Нюра показала наган.

Втроем быстро добрались они до могил, расположенных среди кустов под церковью, и притаились там. Кузьма снял с плеча пулемет.

— Твое дело маленькое, — шепнул он Нюре, — как зайдем мы в церковь, закрой за нами снаружи дверь вот этим ключом и тихонько иди домой, чтоб никто не видал.

Бесшумно подкрались они к церкви. Прижимаясь к ее темным стенам, подошли к широким каменным ступеням и подця-199

лись по ним. Нащупали большой висячий замок, открыли его. Тяжелая дверь и не скрипнула. Минута — и Кузьма с Тарасом проникли с пулеметом в церковь.

— Закрывай! — шепнул Кузьма.

Нюра сделала все, что ей было сказано. Озираясь, быстро сошла со ступенек и снова бросилась к могилам.

«Теперь домой! — заторопилась она. — Страшно... До дому неблизко. Еще пройду ли?..»

Вдруг услышала чей-то сдержанный говор и сразу сжалась в комок. Снова побежал по спине неприятный -и уже знакомый холодок. Вся превратилась в слух... Голоса доносились явственней. Две темные фигуры подошли к церковной сторожке. Раздался легкий стук в окно. Спустя минуту вышел дед, и все трое скрылись в дверях. «Что за- люди?» — подумала Нюра и не успела собраться с мыслями как они снова вышли. Волоча по земле какой-то предмет, направились к церкви.

«Пулемет! — поразилась Нюра. — Неужели еще наши?» И она уже готова была броситься незнакомцам навстречу, но передумала и осталась в своей засаде возле памятника с крылатым ангелом. Отсюда ей хорошо было видно и церковную дверь, и сторожку. Дед стал отпирать замок. «Что же это такое? — терялась в догадках Нюра. — Что ж мне теперь делать? Разве крикнуть? С колокольни Кузьма услышит...»

Но как можно было крикнуть? Свои ли пришли, или чужие, она все равно подняла бы переполох. По станице ведь разъезжали патрули.

Нюра не знала на что решиться. Было и страшно, и досадно на свою беспомощность. А тем временем двое уже втащили в церковь пулемет, и дед пошел к себе в сторожку. Когда он скрылся, Нюра, плохо отдавая себе отчет в том, что она делает, бросилась к церковным дверям, приоткрыла их и на цыпочках вошла под темный свод. Справа от нее чернела крутая винтообразная лестница. Нюра слышала уходящие вверх шаги.

«Крикнуть или не крикнуть Кузьме? Здесь мой голос никто с улицы не услышит... А вдруг я крикну, а они бросятся назад? Тогда что? Крикнуть да выбежать наружу и закрыть за собой на задвижку дверь?»

Последняя мысль ей понравилась, но не успела она открыть рта как наверху послышался глухой стук и что-то покатилось по лестнице. Нюра вздрогнула и прижалась к стене. Снова раздался стук, и кто-то тихо вскрикнул. Потом наступила тишина.

Нюра продолжала стоять. Она боялась пошевелиться. «А вдруг... — мучительно думала она, — а вдруг они Кузьму...»

Колотилось в висках. Хотела поднять ко лбу руку и тут только заметила, что в руке наган. Осторожно скинула ботинки и поднялась на несколько ступенек. Остановилась, прислушалась... Стиснула зѵбы. Они мешали ей — начинали стучать. Поднялась еще. В темноте ничего не было видно.

Так дошла до середины колокольни. Вдруг наткнулась на чье-то тело и медленно попятилась назад. Пересилив себя, опустилась на колени, стараясь взглянуть в лицо убитого. Чуть не вскрикнула: «Кузьма!» — но в это время наверху послышался чей-то слабый голос. Узнала его, обрадовалась. «Значит, это лежит не Кузьма». Еще раз пристально всмотрелась в убитого. «Да это, конечно, кто-то чужой... С бородой...»

Облегченно вздохнула — стала осторожно спускаться, насилу нашла в темноте ботинки, обулась. «Теперь что?.. — подумала она. — Чего же я на самый верх не поднялась? Чего же я, дура, голос свой не подала? Кузьма, наверное, решил, что меня уже здесь нет, что я давно ушла домой».

Тихо приоткрыла тяжелую церковную дверь, выглянула на площадь. Темно. Ни души. Вышла и снова прикрыла дверь. Замка уже не было, сторож унес его с собой.

Как мышь, проскользнула за памятник. Села, пытаясь отдышаться, но сердце стучало. Прислонилась головой к холодному мрамору, и вдруг захотелось спать. Даже зевнула, прикрыв рукой рот. Встрепенулась. «Чего это я, в самом деле?..» Приободрилась немного и подняла глаза. Черная и мрачная стояла колокольня среди ночи. Как ни всматривалась Нюра в ее зияющие окна, как ни искала глазами Кузьму или Тараса, никого не могла увидеть.

«Теперь и домой уйти уже нельзя, — подумала Нюра. — А вдруг еще кто-нибудь явится... А тогда что? Тогда опять так? Нет, второй раз я уже в церковь не пойду... И так чуть не умерла со страху». А сама не спускала глаз с дверей церкви и сторожки...

Привыкнув к темноте, Нюра уже без труда различала предметы, и ей казалось, что теперь и ее всякий увидит. Поэтому она плотно прижалась к памятнику, стараясь с ним слиться. Продрогла вся, а наган стал холодный, как лед. Она положила его себе на колени и продолжала внимательно присматриваться и прислушиваться ко всему.

Мимо площади быстро промчались всадники. Она их плохо видела, но на слух определила, что их было немало. Они свернули в улицу и поскакали в сторону кладбища. Вот бешеным галопом пронесся еще кто-то, и в ночной тишине еще долго слышался удаляющийся топот его коня. Вот пробежал человек, за ним другой, третий, и где-то со стороны кладбища рассыпались десятки выстрелов. Нюре показалось, что она даже слышит чьи-то многочисленные голоса. Потом все стихло, а через минуту уже совсем в другой стороне — и, видимо, далеко—быстро простучал пулемет. Из-за угла снова выскочили всадники, кто-то громко крикнул: «Обошли мельницу!», и они круто свернули в сторону, а за станицей опять просыпалась беспорядочная стрельба.

Нюра дрожала. Не знала — от холода или от страха... Ноги

отекли и стали, как деревянные. В висках стучало, во рту пересохло. И вдруг высоко, над самой головой, вспыхнула ослепительно синяя звезда. Бок колокольни, край куста, под которым сидела Нюра, и кусок площади облились светом, как в яркую лунную ночь. На коленях фосфорическим блеском сверкнул наган. Звезда медленно и бесшумно, точно невесомая и неосязаемая, спускалась и постепенно гасла... Еще немного, и она угасла совсем, и Нюре показалось, чго стало темней, чем было раньше.

Не сразу она поняла, что это за звезда. Время от времени снова раздавались выстрелы, то частые, то редкие. Попрежнему мимо площади и по далеким улицам проносились конные, пробегали пешие группами и в одиночку. Мало-помалу то тут, то там в станице стали слышаться голоса, и Нюра чувствовала, что ее мужества нехватит. Но куда бежать? По станице уже не побежишь. «Может, бросить наган и как-нибудь проскочить? — подумала она. — Нет, не могу... Непременно схватят...»

А тут еще небо стало сереть, и она поняла, что приближается рассвет. «Ой, да меня ж теперь совсем видно! — испугалась она, —спрячусь в церкви...» Она побежала к каменной лестнице, но не успела подняться и на несколько ступенек как ее окликнул дед-сторож.

— Куда?

Она остановилась и инстинктивно спрятала под пальто наган.

— Дедушка!.. — жалобно сказала она, а что говорить даль-ше—сама не знала. Но вдруг нашлась:

— Тетя умерла, где здесь батюшка?

Она сбежала со ступенек, схватила деда за руку.

— Ой, боюсь! Идемте в сторожку, скажу вам что-то.

И стремительно потащила его за собой. Дед, упираясь, что-то рассерженно и озадаченно бормотал, но в это время в воздухе с треском разорвался снаряд и за его грохотом она ничего не расслышала.

— Идите ж сюда! — и она снова потащила за собой деда.

Напуганный орудийной пальбой, он уже и сам не сопротивлялся и спешил в сторожку. Только вошли они в нее как Нюра выхватила наган.

— Дедушка! — умоляюще крикнула она. — не надо, не надо, чтобы я вас убила! Отойдите к стене. Сядьте! Прошу вас, сядьте на пол. Я ж выстрелю! Слышите!

Ее взволнованный голос и горячая просьба показались деду страшней угроз. Он дико вытаращил глаза, попятился к стене и медленно опустился на пол.

— Сидите! — теперь уже строго сказала Нюра и подбежала к маленькому окошечку. Отсюда ей была видна церковная дверь.

— Ой, дедушка, — она тяжело перевела дыхание, — что делается! Устала я... Только вы не подымайтесь! Слышите! — она 202

топнула вдруг ногой и снова погрозила наганом.—Кого вы пустили на колокольню?

Дед молчал и тыльной стороной руки обтирал себе лоб, — все еще не в состоянии понять происшедшее.

— Да кого ж пустил? — наконец, сказал он. ■— Их пустил. Приказали с юрченкова гарнизона казаки. Один урядник, а другой — не знаю кто. А ты что делаешь тут?

— Сидите тихо!

Больше часа караулила она деда, наблюдая в то же время за церковной дверью. Становилось светлей и светлей. Теперь уже можно было различить каждый куст, каждую кочку на дорожке. Крылатый ангел над поповской могилой упрямо глядел в ту сторону, где за площадью виднелась крыша атаманского дома.

— На .Лельку смотрит, — вдруг улыбнулась Нюра и, придвинув к окошку табурет, устало опустилась на него.

А выстрелы гремели чаще и ближе. Уже беспрерывно где-то строчил пулемет, уже явственней слышались голоса, и вдруг далекое-далекое «ура!» прокатилось за станицей, и в тот же миг тут же, в самом центре, почти над ухом грянул залп и послышались крики. Нюра испуганно посмотрела на деда.

— Что это?

Дед несколько раз перекрестился, потом тихо сказал:

— Война.

Нюра вздрогнула: на площади, за окном кто-то кричал, глядя на верх колокольни;

— Лабунец! Гей! Что ж ты, чорт, не стреляешь! Красные в ерике залегли. Бей по ерику!

— Слухаю! ■— ответил кто-то с колокольни сдавленным и не знакомым Нюре голосом.

Всадник умчался. Нюра схватилась за сердце. «Да это ж не Кузьмы голос! Неужели ошиблась? Кого ж я всю ночь стерегла?..» Она растерянно посмотрела на деда.

— Кто кричал с колокольни?

— А кому ж кричать? Кто там есть, тот и кричал. Урядник.

— Урядник?!

«Бежать!» — мелькнуло в голове у Нюры, но в это время на площадь ворвалась во главе с Юрченко конная сотня. Юрченко махал обнаженной шашкой и кричал, глядя на колокольню:

— Лабунец! Огонь!

И хлынул свинцовый дождь сразу из двух пулеметов, но не в сторону красных, а по скакавшей через площадь сотне. Юрченко первым свалился с Ласточки, грохнула на землю и половина его кавалерии. Ласточка, как вкопанная, остановилась.

— Кузьма! — радостно вскрикнула Нюра.—Дедушка, на колокольне Кузьма!

Дед ничего не понял и перепуганный подбежал к окну.

— Какой Кузьма?

— Да Кузьма же! Кузьма! И Тарас! Наши' Красные! Дедушка! Милый! Красные!

Она, не помня себя от радости, выскочила из сторожки и, ничего не видя, ничего не слыша, кричала;

— Кузьма! Кузьма! Бей! Я здесь!

И побежала к церкви. Вслед ей прогремел одинокий выстрел. Она оглянулась. Лежавший на земле Юрченко снова целился в нее из нагана. Она вскрикнула, прижалась к стене. Но Юрченко больше не выстрелил. Наган выпал из его руки, и он замер. Нюра вбежала в церковь и полезла на колокольню.

Бой продолжался недолго. С высоты колокольни Нюре хорошо было видно, как лихие буденновцы неслись в станицу и как по другую ее сторону, далеко в степи, мелькали черные точки—остатки юрченкова гарнизона. Она поминутно подбегала то к Кузьме, то к Тарасу, но от волнения не могла говорить.

Буденновцы скакали к центру по трем широким улицам. В утреннем весеннем солнце сверкали полотнища боевых знамен. На площадь влетел отряд. Но Нюра с Кузьмой и Тарасом, нагруженные пулеметными лентами, уже спускались и не видели его. Когда же они вышли на порозовевшие от солнца каменные ступени, к ним, спрыгнув с коня, бежал стройный смуглый казак. Красный башлык развевался за его спиной.

— Спасибо, пулеметчики! — кричал он. — Спасибо...

И вдруг, как вкопанный, остановился.

— Нюрка! Ты?!

— Батя! — и, выронив из рук пулеметную ленту, она, растерянная, опустилась на ступеньки...

LIV

Еще за час до того как Кузьма и Тарас открыли огонь из пулеметов, атаман покидал станицу. Когда он вскочил в седло, Иван Макарович торопливо сказал ему:

—■ Не теряйте минуты, Евсей Михайлович. Ждите меня, я вслед за вами. Вот только одно дело кончу...

Атаман знал, о каком деле шла речь, и, остервенело стегнув коня, крикнул:

— Кончай разом!

В предрассветном тумане Иван Макарович остался один. Он прислушался к выстрелам, плотнее надвинул папаху, сплюнул и, расстегнув кобуру, быстро вошел во двор станичного правления. Увидя Алешку Гуглия, спросил:

— Патронов хватит?

— Нехватит — так вот! — показал Алешка на болтавшуюся у бедра дорогую, оправленную серебром шашку.

— Идем!

Они подошли к подвалу и, став по обе стороны двери, вынули из кобур наганы.

204

— Выводи по одному! — коротко приказал Иван Макарович часовому.

Тот испуганно посмотрел и переступил с ноги на ногу.

— Выводить?

Иван Макарович не ответил.

— Всех по одному?

Алешка впился в него глазами.

— Ты что? Пулю хочешь?

Часовой стал дрожащими руками отпирать замок... От волнения уронил ключ. Когда нагнулся, чтобы поднять его, из-за забора неожиданно грянул залп. Его-то и слышала Нюра, сидя в сторожке. Алешка даже не вскрикнул, был убит наповал. Иван Макарович еще копошился. Лежа, с трудом поднял он голову и увидел перед собой Быхова и Гаркушу. Хотел что-то сказать им, но уже не мог. В глазах его горела звериная злоба, но вскоре они погасли, голова упала, и он лежал недвижимым. А часовой так и замер на корточках у двери.

Выстрелы привлекли внимание белых, но Быхов с товарищами уже успел занять ворота и ту часть двора, где были расположены хозяйственные постройки. Отсюда также мог ворваться враг. Пока шла перестрелка, Гаркуша освобождал арестованных. Один за одним они выбегали из подвала. Кочура, увидев выроненную Алешкой винтовку, бросился к ней. Игнат опередил его.

— Стой! Ты и так еле на ногах держишься. — Схватив винтовку, он засел за углом конюшни и стал отстреливаться.

Арестованные жались к стене и ждали развязки. Белые наседали. Игнат выпустил последний патрон и взял винтовку за дуло, готовясь пустить в ход приклад. Вот в эту-то минуту Кузьма и дал свою первую очередь с колокольни, и вскоре все было кончено. Станичное правление окружили буденновцы. И не успел командир соскочить с коня как тут и там распахнулись калитки, и радостные станичники стали выбегать на улицу.

Старый седой казак, расталкивая всех, вышел вперед и, сняв папаху, сказал, чуть наклонив голову:

— Здоровы булы, сыны да внуки! Спасибо вам за доблесть вашу, за лиху казацкую ухватку, за защиту трудовых людей. Старуха моя .еще с ночи наварила вам борща. Не побрезгуйте, заходите в хату.

Протиснулся вперед и Федя. Как только в станицу ворвались красные, он не вытерпел и сбежал от Оли. Увидя, что командир и несколько спешившихся буденновцев вошли во двор станичного правления, он бросился вслед за ними. Освобожденные арестованные, радостно улыбаясь, бежали навстречу освободителям. Командир крепко жал каждому из них руку, громко и весело смеялся. Когда Игнат подвел к нему Кочуру и коротко рассказал о нем, улыбка сошла с лица командира. Он обнял

комсомольца и, как отец, поцеловал его. Растроганный, снова жал всем руки. Клавдию Владимировну даже осторожно погладил по плечу и сказал;

— Вот и все кончено, гражданка.

Потом увидел Скубецкого, улыбнулся.

— Молодец, гимназист!

Но не успел он протянуть ему руки как выскочил Федя и с размаху ударил Скубецкого по щеке. Все обомлели. Федя крикнул:

— Продал! Продал, гадюка!

Командир нахмурился.

— Это правду про тебя сказали?

Скубецкий молчал.

— Посади,—тихо бросил командир стоявшему рядом с ним буденновцу. И Скубецкого снова отвели в подвал, а Федя все еще не мог успокоиться и в десятый раз принимался доказывать, что его отца и Кочуру выдал белым Скубецкий.

— А откуда ж он знал? — отведя Федю в сторону, спросил Кочура.

— Значит, зйал...

А Даша, как только красные заняли станицу, бросилась к Нюре, но та уже сама бежала ей навстречу.

— Даша! Даша!—кричала она,—батька мой здесь!

— Да ну?!—Даша всплеснула руками и кинулась обнимать подругу. Нюра в первый раз за всю свою дружбу с ней увидела на ее глазах слезы.

— Ну, расскажи же, как ночью было?..

— Ой! Что было! Только сейчас ничего не могу рассказать. Сердце у меня выскакивает.

— А где ж твой отец?

— Ускакал к Гале: я просила его, чтобы отвез ее в больницу. А арестованных уже освободили. И Скубецкого освободили! Видишь—а ты меня ругала за него.

— Не освободили его,—сердито ответила Даша.—Это он Тарапаку выдал.

— Он? Тарапаку?—Нюра растерялась.

— Вот наши идут.

Нюра оглянулась, увидела Кочуру, Степу и Сеню Михайлова. Побежала им навстречу.

— Кочура!—закричала она.—Товарищи!

Как радостно было, уже ни от кого не таясь, громко произносить это слово!..

Вскоре прибежала и Оля. Она от волнения и радости не могла говорить. Без конца жала всем руки, а от Кочуры и не отходила. Пришла и Феня...

— Девчата, ущипните меня, — попросила она,—может, все это только снится? Нюркиного батьку видела. Он меня тоже узнал. Смеется, такой веселый! Вот, девчата, праздник!

— Вся ячейка -налицо. Феди и Гаж только нет, — сказал. Сеня.

— Я за Федей сбегаю,—предложила Даша и, не ожидая ответа, быстро пошла, но вскоре вернулась одна.

— Знаете что?— засмеялась она. — Федьку из дома не выгонишь. Ласточку им вернули. Один буденновец перехватил ее, а люди ему сказали, что это белые у Таоапаки силком коня взяли. Он и привел Ласточку Игнату. Игнат аж заплакал. И буден-новца обнимал, и Ласточку обнимал. Как маленький. А Федька... Я ему говорю: «Идем к товарищам», а он вдруг чего-то скучный стал. Я и поняла, что ему с Ласточкой расставаться жалко.

— Не в Ласточке дело,—вздохнул Кочура.

— Ав чем?

— Да вон он сам идет.

Подошел Федя. Он был бледен, кусал губы и молчал. Товарищи удивились, стали расспрашивать, что с ним.

— Выпишите меня из комсомола,—опустив голову, тихо выговорил Федя, — я уже не могу... Я батьке все сказал. Он послал меня, чтобы я и вам сказал. Это я рассказал Скубецкому и про винтовки, и про комсомол. Я не думал, что он выдаст...

Все молчали.

— Батька мой идет в армию, идет на Ласточке, а мне Ласточку не дает. И за то не дает, что я так сделал...

Слезы потекли по его щекам, он не скрывал их.

— До свидания пока, товарищи...

— Так, значит, это ты Скубецкому?—вскрикнула Нюра.—А я на тебя, Федька, надеялась, я думала, что...

Оля перебила ее:

— Молчи!

И обвела всех глазами.

— Дак, товарищи?

— Он же не нарочно,—робко сказала Феня.

— Нетвердый ты, Федор, парень. — Степа пристально посмотрел на него.—Не комсомолец ты.

— Пусть Кочура скажет,—предложила Даша.

— Что я скажу?—Кочура опустил голову.—Мне трудно сказать. За себя я простил бы его, а за Игната, за товарищей, за комсомол, за революцию нельзя простить.

— Видишь, Федя, что ты наделал,—качая головой, сказала Оля.—Видишь, как товарищи про тебя говорят.

— Да разве ж я хотел! Разве ж я хотел!—Федя был в от-чаянии.—Я ж сам не знаю... Разве я думал!..

— А что ж ты до сих пор молчал?—бросила ему Нюра. — Что ж ты сразу нам не сказал? Струсил, да?.. А раз ты трус, так иди от нас!

— Да погоди ты!—остановила ее Оля.—Что ж ты его гонишь? Что ты тут одна? Как все решим, так и будет.

Даша нахмурилась:

— В Красную Армию его батька идет... Что же вы, в самом деле, товарищи? Ведь за нас пойдет его батька биться, а не за кадетов. А что Федька виноват, то виноват...

— Я так предлагаю,—сказала Оля,—пусть он больше комсомольцем не будет, чтобы и другие знали, чего нельзя делать. Ты как, Федя, считаешь—правильно это или нет?

— Как товарищи, так и я,—и он снова опустил голову.— Батька теперь на меня и смотреть не хочет.

Федя ушел. Комсомольцы молчали.

— Ну, хватит, ребята,—Оля махнула рукой.—Глядите, вон еще красные идут. Побежим на площадь, митинг там сейчас откроется.

Только они двинулись как Даша увидела бегущую ей навстречу мать.

— Даша! Даша!—она махала рукой.—Батька наш явился!

— Товарищи!—невольно вскрикнула Даша,—слышали? Нюрка! Оля!.. Мама!—она бросилась к ней:—бежим скорей!

— Айда и мы!—предложил Степа, и они наперегонки пустились к дашиным воротам. Всей гурьбой ворвались во двор, а оттуда в хату.

— Здравствуйте, Яков Алексеевич!—хором крикнули комсомольцы.

Даша повисла у отца на шее. Запыхавшись, вбежала мать.

— Фу! Разве за такими поспеешь? Да ты тише, Дашка, задушишь батьку.

Весь день комсомольцы носились по станице, и день этот пролетел, как никогда, быстро. Всюду были и всюду поспевали—и на митингах, и флаг красный сами вывешивали над бывшим станичным правлением, и красноармейцев разводили по хатам, и во главе с Игнатом Тарапакой отбирали награбленное белыми у большевиков имущество. Нюра вбежала в дом к отцу Афанасию и столкнулась с Райкой.

— А ну, вынеси мне галину швейную машинку,—спокойно, скрывая улыбку, сказала она,—да не забудь и маслянку к ней.

— Маслянки не было,—смутилась Рая.

— Как же вы без маслянки взяли?—Нюра покачала головой.—Такие жадные, а маслянку забыли.

Рая молчала.

— Эх ты, кругляша! Отец твой и так богатый, а вы у бедноты последнее отбирали. Где твой отец?

— Арестовали.

— Вот как... Ну, ничего... Наши—не ваши, зря не посадят.

И Лельку в этот день увидела Нюра. Бежала мимо дома атамана и невольно заглянула в окно. Леля отпрянула от стекла и спряталась. «Боится, дура»,—улыбнулась Нюра и побежала дальше. И Мишку видела. Пришел он злой и сумрачный просить, чтобы ему выдали труп отца. Товарищ Быхов—он был уже председатель ревкома—дал разрешение.

Беседовал Быхов и со Скубецким. Потом вызвал Клавдию» Владимировну.

— Вы за него просили у атамана?

- Да.

— Садитесь, давайте поговорим. Скубецкий, конечно, не имел заранее обдуманного намерения предать кого-либо, но оказался трусом и, разумеется, подлецом. Кочуру допрашивали не так, как Скубецкого, он был на волосок от смерти, его пытали. Излюбленный метод белогвардейщины! И что же? Он и слова не проронил. А этот...

— Я понимаю,—вздохнула Клавдия Владимировна.—Я ведь не знала всего. Что же вы думаете делать с ним?

— А вы бы что сделали?

Клавдия Владимировна смутилась.

— Не знаю, право. Он, конечно, глубоко виноват. Смальчи-шествовал, а потом струсил.

— И предал.

— Да. Но неужели вы его расстреляете?

— Он заслуживает этого. Отправим его в город, в ЧК, там разберутся. Зря никого не расстреливаем.

— Я знаю. Я в этом твердо уверена.

— Вы подумайте—из-за его трусости мог погибнуть Кочура, Игнат Тарапака, могли погибнуть вы. Человек, способный предать одного, способен предать миллионы. Нельзя быть снисходительным к таким людям. Ведь он гимназист седьмого класса,, учился, кое-что знает. С него и спросится строже.

LV

Тетка встретила Степана, стараясь держать себя, как можно спокойней. Она даже улыбнулась ему. Эта улыбка так и застыла на ее губах, но настоящее ее чувство попрежнему светилось в ее глазах—настороженных и неласковых.

— Вот и дочка вас дождалась,—ставя на стол еду, она низко поклонилась Степану.

Нюра посмотрела на нее и не могла скрыть улыбки. Впрочем, ей было не до тетки. Хотелось остаться с отцом наедине и говорить, говорить без конца. Наконец, желанная минута настала. Тетка, собрав посуду, улеглась в другой комнате. Нюра прикрыла за ней дверь и присела к отцу, взяла его за руку.

— Батя...

— Что, комсомолка?

— Дайте я вас обниму.

Она крепко обняла и поцеловала отца.

— Я вам много хочу сказать, а с чего начать и не знаю. Я вам сперва про маму скажу. Нехорошее я вам скажу, батя... Измучилась я с мамой. Я знаю, что она меня любит... Она и вас любит, батя, только что в той любви?

14. Девушка с хутора

20S

И Нюра рассказала все. Когда Степан услышал, что Карловна выдала фенину мать, он побледнел и стал нервно кусать усы.

— А я, как узнала, за что меня опять в школу приняли,так мне эта школа вот где, батя, сидела,—она провела рукой по горлу.—А Таисия с Костиком раньше всех удрали. А Даша, батя, какая хорошая! А за что она меня так любит, я и не знаю. Я злая, а она незлая. И хлопцы у нас в комсомоле хорошие. Вот Федька только осрамил ячейку. А Скубецкому я, дура, тоже верила... Как, батя, сделать, чтобы никогда в людях не ошибиться?

— Жизнь научит,—сказал Степан.—Проверяй людей не на их словах, а на их делах. А с нашей мамой я уже и не знаю, что делать. Завтра съездим с тобой на хутор. Долго мы тут не задержимся,—надо, дочка, белых добивать. А ты молодец, я уж и не знаю, как похвалить тебя.

На рассвете красные двинулись к югу, погнали белых к морю; задержался только полк, где командовал сотней Степан. Надо было навести в станице порядок. А дашин отец с небольшим отрядом завернул на хутора. К нему в часть пошел добровольцем Игнат.

Оля неотлучно сидела в больнице, ухаживала за Галей и за ранеными бойцами.

— Поправлюсь я,—говорила ей Галя,—и пойдем с тобой сестрами в Красную Армию.

— Комсомол отпустит—пойдем,—улыбалась та.—А сегодня у меня еще радость: один казак мне от папы письмо привез. Он вот-вот будет дома.

Незаметно прошел и угаснул день. Нюра с отцом собралась на хутор. Поехали с ней Феня с матерью. Степан—верхом, а они—в фуре. Нюра с Феней говорили без умолку. А когда миновали курган, Нюра вдруг вскрикнула:

— Батя! Глядите!

С винтовками за плечами ехали на конях Кузьма и Гаркуша. Между ними шли пешком дед Карпо и Марина.

— Стой!—Степан поднял руку.

Марина и дед Карпо сразу узнали его. С минуту все молчали. Когда арестованные подошли ближе, Степан спросил:

— Ну? Что скажете?

Марина опустила голову. Дед нахмурился, провел рукой по поясу, но кинжала на нем уже не было. Покраснев, сказал:

— Имущество мое забирать едешь? Дорвался? Что ж, забирай, грабь. Кому же и грабить, как не тебе? В приданое ничего не взял, так теперь с лихвой получить хочешь?

У Степана потемнели глаза, и он положил руку на шашку. Нюра вздрогнула, окликнула тихо:

— Батя!

Степан, пересилив свой гнев, ответил деду:

— Я и нитки у тебя, старый ворон, не возьму, и никто из нас ничего не возьмет. Это ты был грабитель, всю жизнь у людей кровь сосал. Ты и вот эта змея,—он показал на Марину.— Судить вас будут, а что суд скажет—вы сами знаете. К го на советскую власть руку подымал, тот теперь должен ответ держать перед трудовым народом. А на кадушки-ведрушки ваши никто не зарится. Это вы с голых по нитке стягивали и пухли от своего богатства.

Марина кусала губы и исподлобья посматривала то на него, то на Нюру. Потом ее взгляд остановился на фениной матери, и она крикнула:

— Степан! Может, я и виновата в чем, а вот гляди—Ры-ба льчиху я ж из тюрьмы вызволила.

— Ты?—ф^нина мать невольно приподнялась.

— Я!—твердо выговорила Марина.—У атамана в ногах валялась, за тебя, соседка, просила. Карповна тебе подтвердит, Степан, что это так.

— С Карповной еще разговор впереди,—ответил он и, стегнув коня, поскакал к хутору. Тронулась за ним и фура, арестованных повели своей дорогой.

Когда приехали в хутор, Нюра распрощалась с Феней и ее матерью, спрыгнула с фуры и пошла рядом- с отцом. «Что будет? Что будет?» — с тревогой думала она. Степан слез с коня и направился к хате. Нюра быстро привязала коня, поспешила за отцом. Увидя мужа, Карп'овна вскрикнула:

— Степан!—и бросилась к нему.—Ой, боже ж мой! Да откуда ты? Вот не ждала, не гадала! А я тут без тебя уже и света не бачила.

Она так обрадовалась, что, обняв мужа, не знала, что делать с ним, куда посадить его.

— Нюрка, ну что ж ты стоишь?—крикнула она,—дай же батьке воды, дай чистое полотенце. Ой, сокол мой!—и она заметалась по хате.

Нюра не сводила глаз с отца, с тревогой ждала, как он поведет себя. «Неужто он маме и слова не скажет про Рыбаль-чиху?»—думала она и в то же время боялась, что он будет чересчур суров. Степан уже несколько раз пытался начать разговор о Рыбальчихе, но Карповна сама говорила без умолку и так ласково смотрела на мужа, что он поневоле молчал и ждал подходящей минуты. Наконец, Карповна заметила, что он невесел, и сразу же вспомнила то, чего она больше всего боялась. Она умолкла, вопросительно посмотрела на мужа и, растерянная, опустилась на скамью.

— Степан, — умоляюще сказала она, — не кори...

И вдруг вскочила, схватила его за руку:

— Вот перед богом клянусь—не виновата. Разве ж я думала, что оно так будет? Не со зла я сделала, ради дочки нашей. Да что ж ты стоишь? Ты садись, Нюрка, ну скажи хоть ты

батьке что-нибудь. Я ж и Марину подбила, чтобы она Рыбаль-чиху освободила. Я ж ночи не спала, очи проплакала.

— Э-эх,—вздохнул Степан, сел и опустил голову,—осрами-ла ты меня, осрамила навеки.

— Степан!—сдерживая слезы, крикнула Карповна,—не кори. Кабы знала я, что красные верх возьмут! Не думала я этого... Марина меня замучила. Веришь—руки на себя наложить хотела. А как пришли да забрали ее, я аж крестным знамением себя осенила. Что она здесь натворила! Сколько она зла сделала людям! Она да Алешка Гуглий, да еще...

Запнулась, но все же, пересилив себя, добавила тихо:

— Да еще мой папаша — дед Карпо.

— Видишь,—сказал Степан,—теперь ты поняла наконец.

Карповна молчала.

— Эх, мама, — Нюра покачала головой, — сколько вам батя твердил, сколько я вам говорила!

И впервые Карповна не обрезала Нюру, ничего не ответила ей. Утирая слезы и поминутно вздыхая, она торопливо собирала на стол еду, усадила Степана, Нюру и сама робко присела.

— Ой, боже ж!—вдруг спохватилась она,—у меня -ж для тебя и винца припасен стаканчик.

Суетливо побежала в погреб. Нюра с благодарностью посмотрела на отца.

— Кушайте, батя, вот выи дома,—постаралась прервать она тягостное молчание. Степан не ответил, сидел, задумавшись, а когда вернулась Карповна, он сказал ей:

—• Гляди—дочка твоя комсомолка, а ты того и не знаешь.

— Комсомолка?—растерянно посмотрела Карповна на Ню-ру.—Ой, боже...

— Да, комсомолка,—продолжал Степан.—От меня она не хоронится, а от тебя, родной матери, как от чужой, весь год хоронилась. Что ты теперь на это скажешь?

Карповна подумала и ответила покорно:

— Что ж, жи'віите, как знаете, не мне вас наставлять, а если перечила в чем, так я же думала, как для вас лучше сделать. Не пойму, что на свете творится, а сердцем чую, что теперь и вправду лучше будет.

А вечером, оставшись с отцом наедине, Нюра сказала ему:

— Я вам, батя, подарок приготовила.

—• Что ж за подарок, дочка?

Она засмеялась, полезла под матрац и вытащила маленький сверточек. Развернула его и подала отцу кисет.

— Заставляли меня белым офицерам его шить, а я для вас сделала. Хотела, чтобы красное сверху было, да Таисия не позволила, велела красное на подкладку пустить. Вы его, батя, теперь выверните наизнанку, чтобы красное все же сверху было.

Степан обнял Нюру и, улыбнувшись, сказал ей:

— Не страшно, дочка, что красное не сверху. Знаешь, иные люди снаружи тоже бывают красные, а внутри они как есть враги. Надо, чтобы человек в душе, внутри был красный, вот как этот кисет... Так пусть же он так и останется.

LVI

Утром возле станичной больницы собрались комсомольцы. Пришли проведать Галю. Нехватало только Нюры, но она вот-вот должна была вернуться с отцом из хутора.

На крыльцо вышел врач.

— Нельзя, нельзя, товарищи, — сказал он. — Одного, так и быть, пущу к больной, а всех — ни в коем случае.

Подняли спор — кому же идти. Хотелось, конечно, каждому. Чуть не поссорились. Наконец, остановились на Даше.

— Эх!—Степа с завистью почесал затылок.—На, неси,—он подал глечик кислого молока.—Скажи—«от всей ячейки».

Даша бережно взяла завязанный белою тряпочкой глечик и вошла вслед за врачом в больницу. Комсомольцы расселись на крыльце. Прошло десять томительных минут. Нетерпеливый Сеня Михайлов стал ходить взад-вперед под окнами, потом незаметно забрался на фундамент и приник к стеклу. Вскоре к нему присоединились все, и они увидели: Даша в белом, не по росту длинном, халате, чинно сидела возле галиной кровати и, сдвинув брови, заботливо кормила Галю с деревянной ложки кислым молоком. Галя, бледная и беспомощная, безропотно ела и не спускала с Даши теплых глаз. Притаившиеся за окном комсомольцы замерли, только Степа не выдержал и прошептал:

— Як ридна маты дитя кормит...

Даша невзначай подняла голову и, увидя товарищей, нахмурилась, но сейчас же по ее лицу расплылась застенчивая улыбка. Она осторожно показала на окно Гале. Та встрепенулась, собрала силы и, подняв руку, радостно замахала друзьям. В ответ все закивали головами, заулыбались, но в это время с улицы кто-то сердито крикнул и комсомольцы исчезли. Даша подбежала к окну, заглянула в него и объяснила:

— Санитарка прогнала. Кочура ей говорит что-то, а та и слушать не хочет.

Галя опустилась на подушку, и в глазах ее заблестели слезы.

— Что ты? — встревожилась Даша.

— Так, хорошо мне,—улыбнулась Галя.—А что же я Нюрку не видела?—вдруг спохватилась она.

— Скоро приедет с хутора, не беспокойся.

Даша еще посидела бы у Гали, но больше ей оставаться не разрешили.

— Будет здорова!—спешила она поделиться с товарищами,—доктор сказал. А рада она, что вы все на нее глядели! Аж заплакала, бедная; сама я чуть, дура, не заплакала. И где они—

те слезы—берутся? Чи все девчата такие, чи только я такая дурная?

Пошли. Договорились под вечер собраться во дворе у Оли.

— Теперь уже и таиться не будем,—шумел и смеялся Сте-па,—теперь прямо на воротах напишем; «Здесь комсомол».

— А что! И напишем,—подхватила Даша,—нехай все знают.

Радостные шли они по улице. Из-за плетней поглядывали на них станичники—кто одобрительно, кто хмуро. С особенным любопытством провожали их глазами хлопцы и девчата.

— А ну, спроси их что-нибудь,—толкая локтем соседа, подзадоривал высокий чернявый парубок Микола. Но его и самого подмывало заговорить с комсомольцами. Он откашлялся и крикнул из-за плетня: — Гей! Як вас там? Товарищи! Чи не вы часом винтовки с гарнизона потягалы?

Кочура посмотрел на него и остановился, и все остановились. Хлопец осклабился, блеснул белыми, как молоко, зубами, и лицо его вдруг стало таким добродушным, что Кочура и сам невольно улыбнулся ему.

— А хоть бы и мы, так что?—спросил он.

— Да ничего. Мы не против. А дивчата у вас що роблят?

— Как что? То же, что и мы.

— Брось. Я тебя по-хорошему спрашиваю.

— А мы галушки варим,—засмеялась Феня.'—Приходи, накормим.

—■ Ишь ты!—обрадовался ее шутке парубок.—Видать, веселая. У вас все такие? А?

— Все.

Он что-то сказал приятелю и полез через плетень. Полез и приятель и они присоединились к комсомольцам.

— Нет, а вы мне все-таки правду кажите, що у вас дивча-та роблят? — не мог успокоиться Микола. И долго еще слышались на улице веселый смех и говор молодежи.

Под вечер, когда и земля, и трава под плетнями, и хаты стали окрашиваться в розоватые краски, когда поперек улиц протянулись от деревьев длинные и причудливые тени, во двор к Оле стали сходиться комсомольцы. Приехала и Нюра с хутора. Это было первое собрание, когда уже никому не надо было прятаться, но по привычке все попрежнему толпились в дверях сарая, оглядывались, а Степа даже не утерпел и посмотрел, в исправности ли в сарае лазейка.

— Ты ломал, ты и забивай дыру,—смеялся над ним Кочу-ра.—Полазили и хватит.

— Погоди,—Степа о івел его в сторону,—есть разговор. Слушай, ты что думаешь теперь делать?

— А ты?

— Я надумал. Не знаю, как товарищ Быхов на то посмотрит... Да что, не маленький же я...

■— Ну, ясно,—перебил Кочура,—в армию? Я, брат, и сам. Знаешь, к кому попросимся? К нюркиному батьке в эскадрон.. Ох, и казак лихой! На коня сядет, как влитый. Да и человек — видать, такой, что... лучше и не надо.

— Давай нынче поговорим. Может, и Тарас пойдет с нами. Он теперь пулеметчик,—улыбнулся Степа.—А Нюрка-то! А! Вот тебе и хуторянка. Всю ночь у церкви караулила, да еще деда в сторожке на мушке держала.

— Тебе нравится Нюрка?

— Что ж, что нравится, все равно на фронт идти, — решительно сказал он.—Ей Скубецкий нравился,—вдруг вспомнил он и нахмурился.

Наконец, все собрались. И не одни комсомольцы. Пришли. Быхов, Кузьма, Гаркуша и даже нюрин отец—Степан. Нюра украдкой поглядывала на отца. Ей было как-то странно, что онв.. еще совсем девочка, а вот же вместе с ними собирается обсуждать важные дела. Да еще какие важные! Утром отец говорил, что надо будет хлеб на учет брать, чго у одного Ивана Макаровича «до чорта его засыпано в амбарах», а рабочие в городе голодают, что еще не всех бандитов по лиманам переловили, что сирот убитых красноармейцев и партизан переписать надо и до дела их довести, чтоб не мучались, и оружие, что контра попрятала, искать надо; хватит теперь комсомольцам работы — помогать партийцам да партизанам. И говорил ей это отец как-то странно, вроде как она уже и вправду не маленькая. А мать с нее глаз не сводила, а потом, когда отец вышел из хаты, сказала, да тоже как-то чудно, как раньше не говорила:

— Ты, Нюрка, с хлопцами осторожней... Ты хоть и молода, а уже не маленькая. Держи себя аккуратно...

Сказала, а сама смутилась, отвела глаза в сторону—и ее, Нюрку, смутила. «Но не ругала,—вспомнила Нюра.—Может, и правда—мама уже не будет такая, как раньше. И Рыбальчиха ей простила,—облегченно вздохнула она.—А с хлопцами—то мама напрасно мне сказала. Разве я сама не знаю?»

Все расселись прямо на траве. Оля волновалась. Еще бы! Столько взрослых, а ей надо проводить при них собрание. А тут еще и незнакомые хлопцы привязались—те двое, что днем к ним; пристали. Да с собой они привели девчат и парней. Парни солидно покашливали, девчата жались в стороне, с жадным любопытством поглядывая на Олю, которая не в меру суетилась и не знала, с чего и как начать. И только открыла она рот как где-то в конце улицы грянул духовой оркестр.

Что такое?—все вскочили и бросились к воротам.

И не прошло минуты, как из-за угла показалось мерно покачивающееся знамя. Последние лучи вечернего солнца, пробиваясь сквозь листву, яркими пятнами вспыхивали на красном полотнище и ослепительно сверкали на медных трубах музыкантов. Двигалась конница.

— Буденновцы!—крикнул кто-то.

Из дворов высыпали люди. Кто махал платком, кто—папа-хой, кричали что-то радостное и приветливое, но за грохотом марша нельзя было разобрать слов. Мальчишки-казачата тучами .носились вокруг конницы и с видом знатоков оценивали и всадников, и коней.

— Брешешь,—горячо доказывал один,—наши кубанцы хиба так сидят на конях?

— Чего там не так? Одинаково. Тилько наши в черкесках, а эти без черкесок.

— Во! Во! Глянь, який кинь. Ох, и кинь!

— Тарапакина Ласточка лучше.

— Брось ты: «лучше»... У Ласточки хиба ж таки ноги? Бачь, яки у ней бабки, и идет, бисова душа, як козырный туз.

Кочура толкнул Степу.

— Может, и мы завтра так. А?

Степа решительно отошел от ворот и стал искать глазами Быхова, но тот уже давно ушел в ревком узнать, не нужно ли чего-нибудь проходящим через станицу буденновцам. Тогда Степа подошел к нюриному отцу. Подошел и Кочура. Перебивая друг друга, они стали с жаром доказывать, что им никак невозможно не идти в Красную Армию.

— Ей-богу,—клялся Степа,— на коне ездить меня учить не надо, с винтовки бить могу. Шашкой... Ну, шашкой треснул беляка по черепу—и вся наука.

Степан покачал головой.

— Нет, браток, без уменья не треснешь. Да вы чего ко мне прицепились? Я тут при чем?

— Как при чем?—испуганно и обиженно заговорил Кочу-ра,—да мы же в ваш эскадрон хотим.

Спорили долго. Наконец, Степан отступил шага на два и с ног до головы осмотрел комсомольцев. Помолчал, покрутил усы.

— Ну, добре,—вдруг согласился он,—только мы завтра на зорьке уже выступаем.

Кочура и Степа переглянулись. Глаза их сияли.

— Вот спасибо!—крикнули они и побежали к воротам.

— Куда?—остановила их Оля.—А собрание?

— Собрание?—Степа почесал в затылке.—Какое теперь собрание!— Он быстро рассказал ей'о том, что его и Кочуру приняли в эскадрон и что завтра утром они уже уйдут из станицы.

— Мы еще прибежим! Прибежим!—торопился Кочура, и не успела Оля опомниться как они уже скрылись.

Тем временем полк прошел, улица опустела, и комсомольцы остались одни. Оля рассказала им о Кочуре и Степе.

Тарас заерзал на месте.

— Что ж они и меня не позвали?—В голосе его прозвучала обида.—Я тоже пойду.—Он поднялся.

— Да что вы все в самом деле!—растерялась Оля,—а кто ж останется? Одни девчата? А здесь, в станице, уже и нечего делать? Да? А Быхов что говорил? Что и здесь, в тылу, фронт, что и здесь работать надо. Забыли? Ты, Тарас, и не думай, не дури: пока товарищ Быхов не разрешит, не пущу.

— Как это не пустишь? Ишь ты!

— А так,—обрезала его Оля.—Секретарь я тебе или кто?

— Тю!—оторопел Тарас.—Все равно Быхов пустит.

— А там посмотрим.

— Секретарь,—еще раз с обидой проговорил Тарас, но все же покорно опустился на траву и замолчал.

— Ну, что будем делать?—Оля обвела всех глазами.—Ком-мунисты ушли в ревком. Придется отложить собрание.

Потом снова заговорили о Кочуре и Степе и условились утром встать пораньше, чтобы проводить их на фронт.

Первой проснулась Даша. Ежась от утреннего холодка, бросилась будить Нюру. Та быстро оделась и выбежала во двор.

— Уже?

— Ага. Идем.

За станицей вставало солнце. По небу плыли легкие розовые облака. Дул свежий утренний ветер. Где-то крикнул петух и сейчас же смолк, сообразив, что непростительно запоздал.

Нюра с Дашей пошли к площади. Крестясь и позевывая, выходили из хат казачки, откидывали ставни и смотрели на небо, стараясь угадать погоду. На площади звонко и чисто пропела труба, эскадрон строился к походу. И сразу повалил народ, будто все только и ждали этого сигнала.

— Вон, вон наши!—крикнула Даша и потащила за собой Нюру.

Оля, Феня, Сеня Михайлов, Тарас Дорошенко стояли недалеко от Степы й Кочуры, которые гордо сидели на рыжей масти конях; за плечами у них поблескивали винтовки, сбоку висели шашки, и у каждого на груди красовался алый бант.

— О!—встрепенулся Степа, заметив Нюру, и покраснел: он точно впервые увидел ее, так она была хороша! Румянец покрывал ее смуглые щеки, тонкие, точно угольком выведенные, брови оттеняли ее чистый и открытый лоб. Стройная и ловкая, как джигит, стояла она перед ним. Степа растерялся даже, не зная, что сказать. Погладил по шее коня и, чувствуя, что хоть что-то сказать все же надо, тихо бросил ей:

— С твоим батькой иду. Ты тут смотри...—И запнулся. Он испугался, как бы Нюра не разгадала скрытого смысла его слов, но та поняла и тихо, чтоб не слышали подруги, ответила:

— Не беспокойся... Буду ждать тебя, Степа.—И вдруг горячо, не обращая ни на кого внимания, крикнула громко:—Вот при всех комсомольцах тебе говорю! Понял?

Степа широко открыл глаза, не зная, как выразить свое чувство, свою радость.

Перебивая друг друга, комсомольцы перекидывались шутками. Добродушно смеялись и другие конники, что были поближе к ним. Они покровительственно посматривали на новичков и взглядом опытных бойцов старались определить, что за хлопцы влиты к ним в эскадрон. И, видимо, остались довольны новыми товарищами.

Даша толкнула Нюру и шепнула на ухо:

— Погляди вправо.

Нюра повернулась и увидела одиноко стоявшего в стороне Федю Тарапаку.

Вдруг ijo площади пронеслось, как ветерок, какое-то неуловимое движение, станичники чуть подались назад, и Нюра увидела отца. С развевающимся за спиной красным башлыком он, как птица, несся на вороном коне.

— Сми-ир-но!—раздалась команда, и эскадрон замер.

Нюра впилась глазами в Степу, в Кочуру, они неподвижно сидели на конях, сосредоточенно строгие, подтянутые, и было заметно, как у них высоко подымалась и опускалась грудь. Но порою они все же осторожно поглядывали на друзей, не в силах скрыть ни своей гордости, ни своего волнения. Потом: Нюра перевела глаза на отца. Он заметил ее и кивнул головой.

Объезжая эскадрон и здороваясь с бойцами, Степан коротко остановил свой взгляд на Степе и Кочуре, спрятал в усах добрую, отцовскую улыбку и медленно вернулся на свое место. Здесь он что-то сказал сопровождавшему его казаку и, приподнявшись на стременах, обвел глазами площадь, снова отыскивая Нюру, но та уже протиснулась вперед и быстро бежала к нему. Перегнувшись через седло, Степан обрыл и поцеловал ее.

— Ну, бувай здорова, комсомолка,—сказал он.—Я еще вернусь. Уже скоро белых покидаем в море.

— Прощайте, батя, час добрый! — от всей души ответила Нюра и, стыдясь, что все смотрят на нее, побежала к товарищам.

Эскадрон тронулся, и грянула боевая казачья песня.

За эскадроном хлынули станичники, побежали ребятишки. Держась ближе к Степе и Кочуре, зашагали и комсомольцы.

— Степан! Кочура!—кричал, махая руками, Тарас,—гляди-те ж, не подкачайте!

Но вот и околица. Станичники остановились, а эскадрон продолжал двигаться вперед. Комсомольцы, стоя на пригорке, махали платками и шапками. Степа и Кочура без конца оглядывались. Долго стояли комсомольцы.

— Уже и песни не слышно,—наконец, сказала Даша.

— А знамя еще видать, вон оно под самым леском,—пока-зал Сеня.—Смотри, Тарас.

Тарас не ответил. Он о чем-то сосредоточенно думал. Потом повернулся и стал медленно спускаться с пригорка. Нюра пошла за ним.

— Горюешь, что тебя не взяли? Не надо, брось, Тарасик.

— Знаешь,—горячо ответил Тарас,—все равно я пойду. Не в армию, так на лиман бандитов гонять. Что ж, меня коммунисты не возьмут с собой? Тогда посмотришь.

— Ну вот, а боялся, что дела тебе не будет,—засмеялась Нюра.—Мы в ячейку еще девчат и хлопцев наберем. Смотри — думала я, что мы только так, ничего не можем, а теперь я знаю, что можем. А погода—гляди! Хорошо! Мне нравится, когда небо такое чистое-чистое!.. А белых добьют — и батька вернется, и Степа... Мы, может, с тобой еще в Москву поедем. Будем идти по улице, а нам навстречу Ленин, или Сталин. Все им кричат: «Здравствуйте! Здравствуйте!» И мы крикнем: «Здравствуйте!» А они остановятся, спросят: «Кто такие?» А вдруг и на самом деле так будет? Что тогда сказать? Скажу: «ІС Кубани я, хуторянка», а может, от радости и ничего не скажу.

Подошли Оля, Даша и другие комсомольцы. Тарас сказал:

— Нюрка уже до Москвы собирается!

— А помнишь, Нюра,—улыбнулась Оля,—помнишь, как я на уроке сказала, что главный город—Москва? Ох, Таисия и злилась тогда!

Нюра насторожилась, сердито посмотрела на подругу.

— Припомнила?—с досадой спросила она.—Я ведь гоже тогда, как Таисия, думала.

— Да нет, я так,—спохватилась Оля.—Вот дура, что вспомнила... Ей-богу, Нюрка, я так... Ну, чего ты злишься?

— Не злюсь я, отстань...—И вдруг горячо:—А что! И прав-да—была я такая. Ничего не знала, не понимала. Не даром Лелька глаза мне колола; «хуторянка!» А мне обидно было. А теперь,—она махнула рукой,—-ну, хуторянка, так что? Зато ком-сомолка,—не барышня-«бараньи ножки»,—и, обняв Олю, она оглянулась.

Эскадрон уже скрылся из глаз, и только далеко-далеко легкая пыль все еще клубилась на дороге.

Читатель!

Пришлите в Издательство (Ростов н-Д., ул. Энгельса, 24, Рост-издат) ваш отзыв об этой книге, указав свой возраст, профессию и адрес.

Редактор изд-ва С. И. Семенов.

Обложка А. Е. Губина. Техник, редактор Н. А. Попова.

“ Корректор Н. Б. Гимпель

Изд. 4/8524. Подп. к печати Н/П 1949 г. Объем 13^5 п. л. Тираж 12000.

ПК .00709. Тип. им. Калинина РОУИиП в Ростове н-Д. Заказ 140.

Цена в переплете 9 руб.

2022584237

РОСТОВСКОЕ ОБЛАСТНОЕ КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО

Ростов н/Д., ул. Энгельса. 24

Оглавление

ДЕВУШКА С ХУТОРА

 

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

  XXIX

  XXX

  XXXI

  XXXII

  XXXII!

  XXXIV

  XXXV

  XXXVI

  XXXVII

  XXXVIII

  XXXIX

  XL

  XLI

  XLII

  XLIV

  XLV

  XLVI

  XLVII

  XLVIII

  XLIX

  L

  LI

  L1I

  LUI

  LIV

  LV

  LVI