Повести [Эрих Кестнер] (pdf) читать онлайн

повести

Э рих К естнер

ПОВЕСТИ

ГСТЭТГ

iH iw ro tiiw m rift

повести

МОСКВА
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРАВДА»
1985

П еревод с немецкого

Составление
Н. Бунина

Вступительная статья
М. Х ар и тон ова

Иллюстрации
X. Лемке

4703000000—915
------------■ -----------------------080( 02)—85

915 — 85

© Издательство «Правда», 1985
Составление. Вступительная статья.

УРОКИ ЭРИХА КЕСТНЕРА
Эрих Кестнер был чуть старше нашего века: он родился 23 февраля
1899 года, и об обстоятельствах, сопутствовавших этому событию, сам
подробно и с юмором поведал в автобиографической книге «Когда я был
маленьким». Нет надобности рассказывать читателям о его детских годах,
учебе и семье: они имеют возможность из первых рук, от самого Кестнера
узнать даже об отдаленных его предках и родственниках, об отце, шорнике и
седельщике, которому пришлось со временем оставить собственное дело и
наняться рабочим на чемоданную фабрику, о матери-парикмахерше, которая
«день-деньской работает», «завивает щипцами волосы», чтобы сын мог
получить образование. Процитированные слова, впрочем, взяты из повести
«Эмиль и сыщики» — здесь, как и во многих других книгах писателя, тоже
найдется немало автобиографического. Разве, читая описание поездки Эмиля
на конке, мы не вспоминаем такую же (а может, ту же самую) конку, на
которой ездил в детстве сам Кестнер? И, может, делая своего Максика,
«мальчика из спичечной коробки», членом гимнастического союза Пихелъштайна, писатель вспомнил себя, шестилетнего, пришедшего к старшим на
занятия гимнастического общества? Фабиан, герой одноименного романа,
уже взрослым человеком, в Берлине, получает от матери письмо. «Помнишь
ли ты еще,— пишет мать,— как мы брали рюкзаки и отправлялись в путь?»
Конечно, помнит, как помнил сам Кестнер (и описывал полвека спустя) свои
собственные путешествия с матушкой. Он вообще был из тех, для кого память
детства не просто дорога, но жизненно насущна: именно она, по его
убеждению, позволяет человеку сохранять и поддерживать лучшее, драго­
ценнейшее в себе.
Роман «Фабиан», тоже в чем-то автобиографичный, может дать пред­
ставление о годах позднейшей, послевоенной жизни писателя. Но о них потом.
Повесть «Когда я был маленьким» завершается событиями августа 1914 года.
«Началась мировая война, и кончилось мое детство». Исторический рубеж не
просто совпал с возрастным. Для миллионов европейцев именно с этой даты,
говоря словами поэта, начинался «не календарный— Настоящий Двадцатый
Век». Уже постаревший, много переживший писатель с иронией и грустью
вспоминает о последних мирных годах, о «беззаботных каникулах», об
опереточных правителях и войсковых парадах, напоминавших цирковые
представления. С иронией, потому что зерна будущих грозных событий зрели
уже под видимостью внешнего благополучия: история предъявила жестокий
счет тем, у кого не хватило проницательности и ответственности вовремя
«снять с носа» розовые очки. С ірустью, потому что после пережитых
испытаний многие, даже самые язвительные и трезвые критики эпохи
поневоле ощущали нечто вроде ностальгии, оглядываясь на ту безвозвратную
пору.
5

В 1917 году, не успев закончить учительской семинарии, Эрих Кестнер
был призван на военную службу. Он вернулся домой уже в 1919 году, после
революции, свергнувшей в Германии монархию, собирался сдать учитель­
ский экзамен, но в последний момент передумал (о причинах писатель
рассказывает в той же книге воспоминаний) и решил продолжить образова­
ние в университете. В Берлине, Ростоке, Лейпциге он изучал германистику,
написал диссертацию «Возражения на статью Фридриха Великого «De Іа
littérature allemande» 1 и все более убеждался, что подлинное его призва­
ние — литература.
Первые стихи Кестнера появились в печати еще в 1920 году, в сборнике
студенческих работ, но никем тогда замечены не были. Для заработка он
начал сотрудничать в газетах, писал репортажи, рецензии, политические
фельетоны, сатирические стихи. После скандала, вызванного публикацией
одного из таких стихотворений, Кестнер вынужден был прекратить сотрудни­
чество в леволиберальной газете «Нойе ляйпцигер цайтунг» и переехать в
Берлин. Уже тогда сложились некоторые его рабочие привычки: он предпо­
читал, например, писать не дома, а в кафе, где надолго становился
постоянным клиентом. Сложились и многие черты его литературного стиля;
они со всей яркостью проявились в первом стихотворном сборнике Кестнера
«Сердце на талии», который вышел в 1928 году и сразу же принес ему
шумный успех.
Нам сейчас, пожалуй, даже трудно понять, почему эти стихи в свое
время были так бурно встречены. Этого не объяснить одними лишь их
поэтическими достоинствами. Они оказались на редкость созвучны веяниям
времени— Кестнер удовлетворил ожидания читающей публики. «Это поэт,
представляющий наше поколение,— писал один из тогдашних крити­
ков.— Поэзия нашего времени не может звучать иначе... Рифмованные
строки Кестнера были у всех на устах». Афористичные, четкие по форме, они
входили в повседневный обиход, звучали с эстрад, становились крылатыми
выражениями.
Мы знаем, что это было за время для Германии, читали о нем в романах
Фаллады, Ремарка и многих других писателей. Время послевоенной инфля­
ции и безработицы, массовых разорений и внезапных обогащений, время,
когда среди идейной сумятицы, спекулируя на возрастающем недовольстве,
обострении социальных противоречий, питаясь реваншистскими, милитари­
стскими, националистическими настроениями, все наглей поднимал голову
фашизм.
Кестнер пишет обо всем этом. О безработных и жиреющих богачах, о
самоубийцах и гибнущих детях, о драмах, что разыгрываются за стенами
внешне благопристойных домов, в меблированных комнатах. Пишет с
горечью, порой с вызывающей откровенностью, не боясь оскорбить чувстви­
тельный слух. В критике его поспешили отнести к направлению так
называемого «лирического цинизма», по каким-то признакам сближая то с
Брехтом, то с Тухольским; но гораздо очевидней, пожалуй, преемственная
связь Кестнера с традициями гейневской иронии. Эта ирония переходит в
сарказм, когда он обрушивается на обывательскую мораль, лживый
1

О немецкой литературе» (фр.).
6

пафос проповедников милитаризма и реакции («Ты знаешь край, где
расцветают пушки»).
Многие темы этих первых стихов звучат и в наиболее знаменитом его
романе «Фабиан» (1931). Герой романа еще полон воспоминаниями о войне.
«По провинциям рассеяно множество уединенных домов, где все еще лежат
искалеченные солдаты. Мужчины без рук и ног. Мужчины с устрашающе
изуродованными лицами, без носа, без рта. Больничные сестры, которых
ничем уже не испугаешь, вводят этим несчастным пищу через стеклянные
трубочки, которые они вставляют в зарубцевавшееся отверстие, там, где
некогда был рот. Рот, который смеялся, говорил, кричал».
Фабиан, молодой человек с университетским образованием, вынужден
сочинятъ стихи для рекламной фирмы, но вдруг оказывается без работы. Мы
следим за его странствиями по Берлину середины 20-х годов, наблюдаем
сцены безотрадной жизни, моральной деградации. «Волшебный дар — видеть
сквозь стены и занавешенные окна — сущая ерунда в сравнении со способно­
стью стойко перенести увиденное»,— замечает автор. Он называет своего
героя «моралистом», и не без оснований: среди окружающей пошлости и
грязи Фабиан ухитряется сохранить четкость нравственных критериев,
достоинство и принципиальность. Он, несомненно, близок самому Кестнеру.
Но, как и Кестнер, остро чувствуя неблагополучие, веяние надвигающейся
катастрофы, не знает, что делать, как изменить жизнь.
Да, писатель чутко нащупал болевые точки времени, сумел впечатля­
юще об этом сказать и снискал заслуженный успех. Импонировал читателю
иронический стиль — автор не изображал себя знающим больше других и
признавался, что рецептов от болезни предложить не может. Это не
свидетельствовало о его силе, но было, во всяком случае, честно: куда хуже и
опасней ложные панацеи. В одном из наиболее известных своих стихотворе­
ний, отвечая не вполне удовлетворенным читателям, поэт говорит об этом
откровенно:
Вы шлете мне письма. И это мне лестно.
Но в каждом вопрос, как на страшном суде:
«Где ж все позитивное, Эрих Кестнер?»
А черт его знает, где!1.
И все-таки, все-таки... Проблема «позитивного» мучила писателя, он не
переставал думать о ней. Уже в 1946 году, в предисловии к сборнику своих
ранних стихов, Кестнер писал о них так: «Эти стихи— попытка молодого еще
человека предостеречь других с помощью иронии, критики, упрека, издевки,
смеха. Что подобные попытки бессмысленны, известно заранее, как заранее
известно, что бессмысленность подобных попыток и сознание этой бессмыс­
ленности еще никогда не заставляли и не заставят замолчать ни одного
сатирика. Разве что его книги сожгут. Сатирики замолчать не могут, ведь они
чувствуют себя кем-то вроде школьных учителей. А школьные учителя не
могут не твердить свое. Ведь в потаеннейшем уголке их сердец вопреки всему
безобразному, что творится в мире, робко теплится глупая, бессмысленная
надежда, что люди все-таки могут стать немножко, совсем-совсем немножко
1 Перевод К. Б ога ты р ев а .
7

лучше, если их достаточно часто ругать, просить, оскорблять и высмеивать.
Сатирики— идеалисты ».
Со школьным учителем Кестнер сравнивал себя не раз. Для него это
сравнение имело особый смысл. Один из персонажей романа «Фабиан»,
самоубийца Лабуде, пишет в своем прощальном письме: «Мне бы стать
учителем: идеалы в наше время доступны только детям». И в поисках
«позитивного» сам Кестнер обращается прежде всего к детям: пишет книги о
них и для них. Он остается верен давнему учительскому призванию, только
пробует осуществить его другими средствами.
Читатель, который составит представление об Эрихе Кестнере лишь по
работам, вошедшим в данный сборник1, вправе усомниться: об этом ли авторе
до сих пор шла речь? Где обличительная сатира, мрачный сарказм и тем
более «лирический цинизм»? Перед нами ироничный, но добродушный, порой
даже чуть сентиментальный рассказчик, мастер увлекательного сюжета,
исполненный «юмора и понимания», если воспользоваться его собственными
словами. Между тем важно иметь в виду, что детские книги писались и
выходили в свет одновременно с книгами для взрослых. Первая и самая
знаменитая из них, повесть «Эмиль и сыщики», была опубликована в том же
1928 году, что и сборник «Сердце на талии»; в один год с «Фабианом»
появилась детская повесть «Кнопка и Антон» (1931); и в дальнейшем
«детские» и «взрослые» его работы возникали и публиковались параллельно.
Трудно сказать, каким из них он больше был обязан своим успехом.
Пожалуй, успех больше всего обеспечивался именно его одновременным
существованием в обеих ипостасях. Детскими историями зачитывались не
только дети, но и взрослые, находя в них, видимо, что-то, чего им не хватало в
других книгах Кестнера.
Уже в ту пору ходовым стало суждение о «двух», даже «трех Кестнерах»,
порой не очень друг с другом схожих: поэте-сатирике, прозаике и авторе книг
для детей. А ведь он еще писал сценарии, газетные статьи и рецензии, пьесы и
куплеты для кабаре. Известный американский романист Торнтон Уайлдер
как-то написал ему: «Я знаю шестерых К естеров. А эти шестеро К естер ов
знают ли друг друга?» Вопрос не лишен смысла. В своей шутливой речи
«К е ст е р о К естер е» сам писатель задумывался над ним. Можно ли,
спрашивает он сам у себя, «свести в один пристойный букет» всю эту
«неразбериху из жанров и точек зрения»? И получает утвердительный ответ.
Просто возобновлять вновь и вновь дон-кихотские атаки «против косности
сердец и неисправимости умов», говорит он, становится порой так невмоготу,
что, «поставив своегоРосинанта в стойло и позволив ему мирно поедать овес»,
он испытывает «неистребимую потребность рассказывать какие-нибудь
истории детям... Потому что д е т ... живут по соседству с добром. Надо только
научить их с умом открывать туда дверь». И здесь К е ст е р вновь называет
себя «школьным учителем», «моралистом», «рационалистом», «правнуком
немецкого Просвещения».
Эта автохарактеристика приложима ко всему его творчеству, «взросло­
му» и «детскому» : единство его создается именно общей системой нравствен­
1 Кроме них, на русском языке опубликованы сборник стихов «Малень­
кая свобода» (1962) и роман «Фабиан» (1975).
8

ных ценностей, представлений о добре и зле. Не уберегаясь порой от
дидактизма и некоторой облегченное™, учитель Кестнер дает читателю свои
уроки.
Чему учит история мальчика Эмиля Тышбайна, у которого украли в
поезде сто сорок марок и который сумел заполучить их обратно с помощью
берлинских мальчишек? Что людям нельзя доверять? «Глупости,— отвечает
герою бабушка.— Все как раз наоборот». Это история о людской доброте и
находчивости, о взаимовыручке и солидарности. Солидарность — одна из
важнейших ценностей в мире детских книг Кестнера. Нет, что говорить, еще,
конечно, не социальная, не классовая — от этого писатель далек, и вряд ли
стоит предъявлять ему требования, которых он по характеру своего мировоз­
зрения заведомо выдержать не готов. Будем ценить его за то, что он способен
предложить. Простая человеческая, мальчишеская солидарность— тоже не
так мало. Она помогает выбраться из беды не только Эмилю Тышбайну. Она
облегчает жизнь Джекки, мальчику-гимнасту из повести «Эмиль и трое
близнецов»: дети, не очень даже знакомые, принимают участие в его судьбе,
раздобывают для него деньги. И Джекки в финале книги обещает такую же
поддержку другим: «Когда я вырасту, а кому-нибудь из вас придется туго,
пусть он меня найдет». Маленький Максик и его друг Йокус фон Покус на
вершине успеха не соблазняются большими деньгами, остаются в родном
цирке, с людьми, которые сделали для них когда-то немало доброго,— это
тоже акт солидарности, человеческой, профессиональной.
Нетрудно заметить, что и в морали, и в счастливых концовках иных
детских книг Кестнера, во всех этих внезапно сваливающихся деньгах,
премиях, вознаграждениях, наследствах есть что-то от сентиментальных
рождественских историй. Везет немногим счастливчикам — а что делать
другим в этом трудном, далеко не всегда добром мире, который сам по себе
ничуть не изменился? Кестнер сам чувствует здесь свою слабость. Оттого он
так охотно посмеивается и над собой, и над своими героями. «С вами никогда
не поймешь, что всерьез, а что в шутку»,— можно бы ему порой сказать, как
бабушке Эмиля Тышбайна. Но самоирония тоже не всегда спасает. В своих
«взрослых» книгах Эрих Кестнер куда более трезв, однако мера ценностей, не
сводимых к деньгам, остается для него единой и там, и здесь. В романе
«Фабиан» герой (так напоминающий нам самого автора) тайком положил в
сумочку уезжавшей матери двадцать марок; вернувшись домой, он обнару­
жил на столе в конверте двадцать марок, которые так же тайком оставила ему
мать. «С математической точки зрения результат равен нулю. Каждый
остался при своих. Но добрые дела нельзя аннулировать. Моральные
уравнения решаются иначе, чем арифметические».
Это справедливо для многих эпизодов «Фабиана», когда попытки героя
кому-то помочь, что-то в жизни улучшить разбиваются о жестокую действи­
тельность— и особенно для пессимистического, казалось бы, финала книги.
Фабиан табнет, бросившись спасать упавшего в воду мальчика: он забыл при
этом, что сам не умеет плавать. К счастью, мальчик своими силами сумел
выбраться на берег. Что ж, дает ли это основания философствовать просто о
безрассудной и бесполезной гибели, о несостоятельности героя? Да, он
потерпел крушение. Но моральные уравнения решаются все же иначе. В
памяти мальчика останется самоотверженность человека, забывшего ради
него о себе,— разве это так мало?
9

«Моралист» Фабиан, который лишь поверхностному взгляду может
показаться циником, обнаруживает духовное родство с лучшими героями
детских кестнеровских книг: он сохранил подлинную память о детстве. А это
означает, как пояснял однажды писатель, способность «вдруг, без долгого
размышления вспомнить, когда понадобится, что настоящее, а что фальши­
вое, что есть добро, а что зло».
При всей своей внешней разноликости творчество Кестнера внутренне
едино. Единство это проявляется и в стиле, который характеризуется, как
говорил сам автор, стремлением к «искренности чувства, ясности мысли,
простоте слова и слога». Особо стоит выделить черты, которые Кестнер
называет среди достоинств «настоящего учителя» и которые присущи ему как
писателю: «юмор и понимание». Юмор родствен пониманию, он дает взгляду
высоту, способность подняться над сиюминутными столкновениями и неуря­
дицами, над мелочным и преходящим. Думается, именно в нем главный
секрет обаяния лучших кестнеровских книг. Можно говорить об увлекатель­
ном сюжете «Эмиля и сыщиков», об удачной выдумке в «Мальчике из
спичечной коробки». Но сюжет, глядишь, порой буксует, выдумка может себя
исчерпать — самым интересным неожиданно оказывается совсем другое.
Например, когда в повестях об Эмиле слово просто «предоставляется
картинкам», и эти бессюжетные описания или рассуждения читаются с
истинным удовольствием. В повести «Когда я был маленьким» вообще нет ни
сюжета, ни вымысла. Главное ее очарование — в словесной ткани, в самой
атмосфере книги, умной, доброй, ироничной. Рассказывая о старом Дрездене
с его прекрасными улицами и зданиями, писатель произносит исполненные
глубокого смысла слова: «Не из книг узнавал я, что такое красота. Мне дано
было дышать красотой, как детям лесника — напоенным сосной воздухом».
Лучшие книги Кестнера тоже как бы напоены легким воздухом юмора и
понимания; вдыхать его благотворно.
Первый бурный успех Эриха Кестнера длился не так уж долго — около
пяти лет. В январе 1933 года к власти в Германии пришли фашисты. Когда
произошел гитлеровский переворот, Кестнер отдыхал в Швейцарии, но решил
вернуться домой. Друзья, только что бежавшие в Швейцарию из Германии, с
недоумением и ужасом пробовали его отговорить. Антифашистские, антими­
литаристские настроения писателя были слишком широко известны. Ему
могли припомнить многое— хотя бы стихотворение, словно предвосхищав­
шее то, что реально происходило сейчас в стране:
Когда бы мы вдруг победили
Под звон литавр и пушек гром,
Германию бы превратили
В огромный сумасшедший дом...
Тогда б всех мыслящих судили
И тюрьмы были бы полны...
Но, к счастью, мы побеждены1.
Перевод К. Б ога ты р ев а .

10

О каком-либо сотрудничестве с режимом для такого человека, как
Кестнер, не могло быть и речи. И все-таки он вернулся. Тому были разные
объяснения. Он позже называл себя «деревом, которое в Германии выросло и,
если придется, в Германии и засохнет». Он говорил: «Я остался, чтобы быть
свидетелем». Решающим, возможно, было убеждение, что все это ненадолго,
что гитлеровская диктатура скоро потерпит крах и он, писатель, сможет
рассказать об этом как очевидец. Увы, в оценке положения этот ироничный
трезвый человек на сей раз ошибся. Ждать пришлось целых двенадцать лет,
трудных, опасных, в литературном отношении неблагодатных.
Все пишущие о Кестнере, конечно же, упоминают эпизод, когда 10 мая
1933 года на берлинской площади Оперы бросали в костер его книги— вместе
с книгами Генриха Манна и Эриха Мария Ремарка, Альфреда Дёблина и
Бертольта Брехта, Максима Горького и Эрнста Хемингуэя. То была действи­
тельно горькая честь — оказаться в одном списке с лучшими представителя­
ми немецкой и мировой литературы. Менее известно, что Кестнер, единствен­
ный из «сжигаемых», явился «лично присутствовать на этом театральном
представлении». «Я стоял перед университетом,— вспоминал он после вой­
ны,— стиснутый среди студентов в форме штурмовиков (цвет нации!),
смотрел, как в трепещущее пламя летят наши книги, слушал слащавые
тирады этих мелких отъявленных лгунов». Каждый акт этого средневекового
аутодафе сопровождался ритуальными выкриками: объяснялось, за что
именно предаются огню те' или иные книги. Кестнер попал в одну «обойму» с
Генрихом Манном: «Против декаданса и морального разложения! За добро­
порядочность и нравственность в семье и государстве!» Можно ли было
откровенней и саморазоблачителъней продемонстрировать собственное лице­
мерие, убожество и примитивность интеллектуального и нравственного
уровня! Какая-то женщина в толпе узнала Кестнера, крикнула: «А вот и он
сам!» Писателю стало не по себе.
В тот раз все обошлось. Арестовали Кестнера позже, доставили в гестапо
для объяснений по поводу стихов, появившихся в эмигрантской печати.
(В гестапо его встретили насмешливыми возгласами: «А, вот и Эмиль, и
сыщики!») Удалось как-то выпутаться. Тем не менее в 1934 году было
объявлено, что Кестнеру, как элементу «нежелательному и политически
неблагонадежному», запрещено впредь заниматься литературной деятельно­
стью. (За год до того он еще успел выпустить повесть «Эмиль и трое
близнецов».) Позднее запрет был несколько смягчен, писателю разрешили
издать несколько книг за границей, главным образом в Швейцарии. Это были
далеко не лучшие из кестнеровских работ, хотя и среди них есть интересные.
Например, «Пропавшая миниатюра» (1935)— история, как некий бравый
мясник помогал своему земляку-берлинцу доставить в столицу ценную
миниатюру; миниатюру, конечно, украли в пути; потом, впрочем, выясняется,
что украдена была лишь копия, и все заканчивается благополучно. Чем-то
это напоминает «Эмиля и сыщиков». В эти годы был осуществлен, среди
прочего, пересказ для детей знаменитой народной книги о Тиле Уленшпигеле,
написан сценарий о бароне Мюнхгаузене, по которому поставили фильм,
пользовавшийся большим успехом. В 1943 году запрет на литературную
деятельность был возобновлен уже окончательно.
Своеобразным документом тогдашней изоляции и одиночества стали
кестнеровские «Письма самому себе». «Ты когда-то писал книги, надеясь, что
11

другие люди, дети и те, кто уже перестал расти, узнают из них, что ты
считаешь хорошим или плохим, красивым или безобразным, смешным или
печальным,— с горечью размышлял этот «правнук немецкого Просвеще­
ния».— Ты надеялся принести пользу. Это была ошибка, над которой теперь
можешь лишь снисходительно усмехаться... Ты напоминаешь человека,
который пробовал уговорить рыб, чтобы они выбрались, наконец, на берег,
научились бегать и убедились в преимуществах сухопутной жизни».
Лишь позже, после войны, Кестнер узнал, что старые его книги все эти
годы продолжали, несмотря на запреты, ходить по рукам. Его стихи
переписывали от руки в Варшавском гетто, и даже в армейских казармах
читали тайком «Ты знаешь край, где расцветают пушки» и «Голоса из
братской могилы»:
Четыре года эта бойня длилась,
Четыре года длились, как века.
Строки, написанные о первой мировой войне, обретали новую, неожиданную
злободневность.
Самого писателя еще раз доставляли в гестапо для объяснений. Он
приспособился уклоняться от опасностей: когда в Берлине усиливалась волна
арестов, переезжал в Дрезден, где по-прежнему жили его родители, и
наоборот. Однажды, предупрежденный знакомыми об угрозе, он покинул
Дрезден, едва приехав,— это было за несколько дней до того, как город был
полностью разрушен -англо-американской авиацией (родители выжили).
Впоследствии Кестнер опубликовал дневник с записями 1945 года, где
рассказывал о своей жизни в эти месяцы, когда агонизировал гитлеровский
режим.
Сразу же после войны писатель, стосковавшийся по активной деятель­
ности, с необычайной энергией включается в литературную жизнь. Обосно­
вавшись в Мюнхене, он вместе с друзьями организует кабаре «Балаган»,
пишет для него спектакли и сатирические куплеты, руководит литературным
отделом газеты «Нойе цайтунг», поздней начинает издавать журнал для
юношества «Пингвин». Появляются сборники его старых и новых стихов
(«Перебирая свои книги», 1946, «Повседневные дела», 1948), пьесы («Школа
диктаторов», 1949), книги для детей («Двойная Лоттхен», 1949, «Конференция
зверей», 1949). Он оказывается одним из тех, кто определял облик складывав­
шейся западногерманской литературы; во всяком случае, он представлял ее
лучшую, наиболее авторитетную частъ, обеспечивая преемственность
демократических, антифашистских традиций. В 1952— 1962 годах Кест­
нер был президентом, затем почетным президентом западногерманского
ПЕН-центра.
Ни одна жизненно важная тема тех лет не прошла мимо него. Он писал о
необходимости расчета с нацистским прошлым: «Непреодоленное прошлое
похоже на беспокойное привидение, что бродит по нашим снам и по нашей
яви, ожидая, как это водится у привидений, когда же мы взглянем на него,
заговорим с ним, выслушаем его. Напрасно, перепуганные до смерти, мьі
пялим на глаза ночной колпак. Это не способ. Это не поможет ни привидению,
12

ни нам. Все равно придется рано ли, поздно посмотреть ему прямо в лицо и
сказать: «Говори!» Привидение должно заговорить,,и нам надо выслушать
его. До той поры нам не будет покоя».
Он сатирически высмеивал современную ему западногерманскую дей­
ствительность— реальность «экономического чуда» и «маленькой свободы»:
Ведь мы большой свободы не добились,
Опять не повезло нам, как всегда...
Ведь мы большой свободы не добились.
А маленькой? Пожалуй, да1.
Убежденный противник милитаризма и войны, он борется против новой
угрозы, нависшей над человечеством. Показательно, что при этом Кестнер
обращается к жанру детской сказки. В книге «Конференция зверей»
животные, разочаровавшись в способности людей разумно уладить свои
проблемы, берутся за дело сами. Они созывают собственную конференцию и
решают предотвратить войну. Мыши поедают военные документы, моль
уничтожает армейскую форму; наконец животные идут на самый отчаянный
шаг: похищают у людей детей и прячут на необитаемом острове. Лишь таким
крайним средством удается их вразумить и умерить слишком воинствен­
ный пыл.
Разумеется, и тут перед нами всего только литературное, сказочное
решение проблемы. В жизни все трудней, драматичней, и Кестнер не хуже
других это понимал. Скепсиса у него, с годами не убавилось. Но, как и прежде,
он чувствовал себя немного школьным учителем, а это, по его убеждению,
налагало обязательства. Обращаясь к детям, писатель считал необходимым
вспомнить о надежде — он связывал ее с ними. «Пессимизм — не позиция,
когда речь идет о детях!— говорил Кестнер в одном из выступлений
1953 года.— В нашем печальном мире помочь молодым людям может только
тот, кто верит в людей».
Написанные им в эти годы книги «Когда я был маленьким» (1957) и
«Мальчик из спичечной коробки» (1963), несомненно, относятся к числу его
лучших работ. Сам автор предназначал их для читателей «от восьми до
восьмидесяти» — и аудитория у него действительно не ограничена возрастом.
Созданное Кестнером, разумеется, неравноценно. Немало у него вещей
проходных, заведомо не рассчитанных на долгую жизнь. Никогда не
терявший способности к самоиронии, писатель однажды охарактеризовал
свое творчество как «прикладную лирику», и эту характеристику как-то
слишком охотно подхватили иные критики. Но вот пришла пора окинуть
взором все сделанное им за почти полвека интенсивной работы: полтора
десятка детских книг (некоторые из них уже стали классикой) — романы,
пьесы, сценарии, множество стихов, статей,— и стало очевидно, что его
вклад в немецкую литературу нашего века был значительным и серьезным.
Этот вклад определяется даже не только книгами: Эрих К е ст е р был одним
из тех, кто самим своим присутствием, авторитетом — моральным, литера­
турным, человеческим — налагал отпечаток на культурную жизнь своего
времени.
1 Перевод К. Б ога ты р ев а .
13

Он умер 29 июля 1974 года. Три четверти столетия вместилось между
датами его рождения и смерти. Стоит ли говорить, что это были за годы? Вряд
ли какие-либо другие так резко меняли жизнь человечества, вряд ли
какие-нибудь другие могут с ними сравниться по насыщенности и трагизму.
С фотографий последних лет на нас смотрит элегантный спокойный
человек. Волосы тронуты проседью. Прищуренный взгляд из-под мохнатых
бровей, ироническая умная улыбка в уголке губ. Писатель, всегда чувствовав­
ший себя в душе школьным учителем и лишь пока уединившийся перед
очередным уроком. Что он нам сейчас скажет? Может, напомнит двустишие
из своего сборника «Коротко и ясно» (1948): «Хорошего на свете мало, сделай,
чтоб побольше стало». А может быть, вот это: «Не расставайтесь с детством.
Знаете, большинство людей расстаются с детством, как будто снимают старую
шляпу. Они забывают его, как телефонный номер,' ставший не нужным.
Жизнь представляется им чем-то вроде длинной колбасы, которую помалень­
ку съедаешь, и что съедено, того больше не существует...» «Не забывайте
незабываемого! Этот совет, кажется мне, никогда не будет преждевремен­
ным».
М. Харитонов

‘Уіи

û ÿ tc p ü

K U tC lU

ДОРОГИЕ ДЕТИ И НЕ ДЕТИ!
Друзья давно уже посмеиваются над
тем, что ни одна моя книга, мол, не
выходит в свет без предисловия. Мало
того, были книги, к которым я ухитрялся
писать по два и даже по три предисловия!
Тут я, прямо сказать, неутомим. Пусть
даже это дурная привычка— меня от нее
не отучить. Во-первых, от дурных привычек всего труднее
отучаешься, а во-вторых, я вовсе не считаю это дурной
привычкой.
Предисловие для книги все равно что палисадник перед
домом: оно одно из главных ее украшений. Конечно, суще­
ствуют дома и без палисадничков и книги без предисловии;...
простите, без предисловий. Но книги с палисадником... тьфу,
с предисловием мне куда милей. Я совсем не желаю, чтобы
посетители с бухты-барахты вваливались ко мне в дом.
Ничего хорошего в том нет ни для посетителей, ни для дома.
Никогда не поверю, будто разбивать палисадник с цветоч­
ными рабатками, скажем, с п естр ьти -препестрыми анюти­
ными глазками, коротенькой дорожкой к крыльцу в две-три
ступеньки, по которым поднимаешься к двери и к звон­
ку,— такая уж дурная привычка! Не спорю, многолюдные
дома, даже семидесятиэтажные небоскребы, стали с течением
времени необходимостью. Да и толстые книги, эдакие увеси­
стые кирпичи, как видно, тоже. И все-таки, грешным делом, я
по-прежнему всей душой привязан к маленьким уютным
домикам с цветущими анютиными глазками и георгинами в
палисаднике. И к тоненьким удобным книжкам с преди­
словием.
Может, все дело в том, что сам я рос именно в густонасе­
ленных домах. Без всякого палисадничка. Мне палисадником
был задний двор, а перекладина для выбивания ковров
заменяла липу. Незачем над этим проливать слезы, да слез и
не было пролито. Дворы и перекладины для выбивания
ковров прекрасная ппука. И я редко плакал и часто смеялся.

Однако кусты сирени и ветки бузины лучше и прекраснее,
по-другому прекраснее. Это я понимал, еще когда был
маленьким. А сейчас понимаю, пожалуй, и того лучше.
Потому что сейчас у меня наконец появился палисадничек, а
за домом— лужайка. Есть у меня и розы, и фиалки, и
тюльпаны, и подснежники, и нарциссы, и лютики, и синего­
ловник, и колокольчики, и высоченная цветущая трава,
которую поглаживает летний ветерок. А еще у меня черемуха,
и кусты сирени, и два рослых ясеня, и старая, совсем
трухлявая ольха. Даже лазоревки, синицы, коноплянки,
поползни, снегири, дрозды, сороки и дятлы — и те у меня
имеются. Иной раз я готов сам себе завидовать!

В этой книжке я собираюсь рассказать детям кое-что о
своем детстве. Только кое-что, а не все. Иначе получится
толстенная книга, какие я не слишком жалую, эдакий
увесистый кирпич, а мой письменный стол в конце концов не
кирпичный завод; и потом, не все, что выпадает на долю детей,
годится для детского чтения. Звучит это странновато, но тем
не менее так. У ж вы мне поверьте на слово.
Пятьдесят лет минуло с тех пор, как я был маленьким, а
пятьдесят лет— худо-бедно целых полвека (надеюсь, я не
2. Эрих Кестнер

17

ошибся!). И вот в один прекрасный день я подумал: может
быть, вам будет интересно узнать, как жили маленькие
мальчики полвека назад (надеюсь, что и тут я не ошибаюсь).
Тогда очень многое отличалось от того, что мы видим
сейчас! Я еще застал конку. Вагоны бежали по рельсам, но
тянули их лошади, а вожатый был заодно кучером и пощел­
кивал бичом. Едва горожане освоились с трамваем, в моду
вошли юбки-ковыляшки. Дамы стали носить длинныепредлинные и узкие-преузкие юбки. В них они могли только
семенить мелкими шажками, а влезть в трамвай уж вовсе не
могли. Кондуктор и пассажиры поздоровее под общий смех
подсаживали их на площадку, причем дамам приходилось к
тому же наклонять голову, потому что носили они огромные, с
колесо, шляпки с исполинскими перьями и аршинными
шляпными булавками, на которые по особому распоряжению
полиции для безопасности надевались защитные колпачки!
Тогда Германией еще правил кайзер. У него были круто
закрученные кверху усы, и его берлинский придворный
парикмахер рекламировал в газетах и журналах излюблен­
ные кайзером наусники. Поэтому по всей Германии мужчи­
ны утром после бритья повязывали себе над верхней губой
широкие наусники, что придавало им дурацкий вид, и целых
полчаса не разговаривали, а мычали.
Кроме того, у нас в Саксонии был еще король. В честь
кайзера каждый год устраивались кайзерские маневры, а для
нашего короля, по случаю дня его рождения,— королевский
парад. Мундиры гренадеров и стрелков, не говоря уж о
кавалерийских полках, ярко горели всеми красками. И когда
по Алаунплатц в Дрездене мимо королевской трибуны дефи­
лировали конногвардейцы в блестящих касках, гроссенхайнские и бауценские гусары в отороченных ментиках и коричне­
вы х меховых шапках, ошацкие и рохлицкие уланы в уланках
и киверах, конные егеря, все верхом, с саблями наголо и
поднятыми пиками, зрители не помнили себя от восторга и
дружно кричали «ура». Трубили трубы. Звенели бунчуки.
Литаврщики били в литавры так, что все дрожало. Эти
п ар ад ы были самыми великолепными и впечатляющими
цирковыми представлениями и опереттами, какие я только
видел в жизни.
Монарх, чье рождение так шумно и красочно празднова­
лось, носил имя Фридрих-Август. Он был последним саксон­
ским королем. Но тогда он этого еще не подозревал. Иногда
король с детьми проезжал по городу. Рядом с кучером, в
шляпе с разноцветным плюмажем, скрестив руки на груди,
18

сидел лейб-егерь. А из открытого экипажа нам, детям, махали
маленькие принцы и принцессы. Король тоже махал и при
этом приветливо улыбался. Мы махали в ответ и чуточку его
жалели. Потому что нам, как всем и каждому, было известно,
что от него сбежала жена, королева саксонская. Сбежала с
синьором Тоселли, итальянским скрипачом! Так король
сделался всеобщим посмешищем, а маленькие принцы и
принцессы остались без матери.
Перед рождеством, подобно другим офицерам, король,
высоко подняв воротник, прогуливался в одиночку по сия­
ющей огнями Прагерштрассе и останавливался в раздумье
перед ярко освещенными витринами. Больше всего он интере­
совался детским платьем и игрушками. Шел снег. В магазинах
сверкали наряженные елки. Прохожие, подталкивая друг
друга, шептали: «Король! » — и спешили дальше, чтобы его не
смущать. Он был очень одинок. Он любил своих детей. И за
это его любили дрезденцы. Если б он зашел в мясную Рариша
и сказал одной из продавщиц: «Парочку горячих сосисок и
побольше горчицы, я съем тут! » — та наверняка не опустилась
бы на колени и, уж конечно, не ответила бы: «Это для нас
большая честь, ваше величество». Она бы просто спросила:
19

« С булочкой или без? » А мы все, в том числе и я с матушкой,
отвернулись бы, не желая портить ему аппетит. Но король,
видимо, не решался. Он не заворачивал к Раришу, а шел по
Зеештрассе, останавливался перед лучшей в городе гастроно­
мией Лемана и Лейхсенринга, затем пересекал площадь
Альтмаркт, брел по Шлоссштрассе, где в витрине Цойнера
долго
разглядывал
выстроенных
в
боевом порядке
нюрнбергских оловянных солдатиков, и на том его празднич­
ное іулянье и кончалось! Потому что на противоположной
стороне улицы стоял замок. Короля уже заметили. Выскаки­
вали часовые. Гремели слова команды. Винтовки брались на
караул. И последний саксонский король, приложив руку к
козырьку, исчезал в своей чересчур просторной квартире.

Да, полвека — срок немалый. Но иногда думаешь: это
было вчера. Чего только не перевидали мы за это время!
Войны и электрическое освещение, революции и инфляции,
дирижабли и Лига Наций, расшифровка клинописи и сверх­
звуковые самолеты... Однако времена года и заданные на дом
уроки как были, так и остались. Матушка еще обращалась к
своим родителям на «вы ». Но любовь родителей к детям и
детей к родителям по-прежнему неизменна. Отец в школе еще
писал «хлеб» по старой орфографии. Но так или этак пишется
«хлеб», ели и едят его всегда с удовольствием. Почти всё
изменилось, и почти всё осталось прежним.
Было это лишь вчера или в самом деле прошло полвека,
как я решал арифметические задачи под коптящей керосино­
вой лампой? И вдруг с тонким «дзинъ» лопнуло стекло, и его
пришлось осторожно, с помощью тряпки, заменить. В наши
дни перегорают пробки, и, чиркнув спичкой, ищешь и ввора­
чиваешь новые. Такая ли уж большая тут разница? Конечно,
свет сейчас горит ярче и электрический ток не покупаешь в
бидоне. Многое стало удобнее. Но стало ли от того лучше? Не
уверен. Может быть. А может быть, и нет.
Когда я был маленьким, я утром, еще до школы, мчался в
лавку потребительского общества на Гренадерштрассе. «Пол­
тора литра керосина и четырехфунтовый свежий хлеб второ­
го сорта»,— говорил я продавщице. Затем со сдачей, талонами
на скидку, хлебом и полным бидоном бежал дальше. Вокруг
мигающих газовых фонарей плясали снежинки. Мороз кол­
кими стежками зашивал мне ноздри. Мой путь лежал к
мяснику Кислингу: «Четверть фунта домашней кровяной и
ливерной колбасы, пожалуйста; той и другой пополам!»
20

Оттуда — к зеленщице фрау Клетш: «Брусочек масла и шесть
фунтов картофеля. Матушка велела кланяться и передать,
что последний был подморожен!» А теперь домой! С хлебом,
керосином, колбасой, маслом и картофелем! Дыхание, будто
дым эльбского парохода, вырывается изо рта белыми клуба­
ми. Зажатый под мышкой теплый четырехфунтовый хлеб
вот-вот выскользнет. Сдача в кармане позвякивает. Керосин в
бидоне плещется. Сетка с картофелем бьет по колену. Скри­
пучая дверь парадной. Вверх по лестнице через две ступеньки.
Звонок на четвертом этаже, но как позвонишь, если руки
заняты? Колочу в дверь носком башмака. Дверь распахивает­
ся. «Не мог позвонить?» — «Нет, мамочка, сама видишь! » Она
смеется. «Ничего не забыл?» — «Как это так— забыл?» — «Ну,
входите, входите, молодой человек!» А потом, за кухонным
столом,— чашка ячменного кофе с примесью винных ягод и
ломоть, непременно горбушка, теплого еще хлеба со свежим
маслом. Меж тем как уложенный ранец ждет в передней,
нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.
«С тех пор прошло более пятидесяти лет»,— сухо заявляет
календарь, этот закоснелый лысый бухгалтер в канцелярии
Истории, ведущий счет времени и чернилами и линейкой
подчеркивающий синим високосные года и красным — каж­
дое начало столетия. «Н ет!— кричит воспоминание и встря­
хивает кудрями.— Это было вчера ! — И с чуть лукавой улыб­
кой шепотом добавляет: — Ну, самое большее, позавчера».
Кто же прав?
Оба правы. Есть два времени. Одно можно мерить на
обыкновенный аршин, мерить секстантом и буссолью. Как
измеряют улицы и земельные участки. Но воспоминание
наше, это другое времяизмерение, знать не знает никаких
метров и месяцев, никаких десятилетий и гектаров. Старо то,
что позабыто. А незабываемое было лишь вчера. Масштабом
служат не часы, а ценность. И самое драгоценное, все равно,
радостное оно или печальное,— это детство. Не забывайте
незабываемое! Этот совет, кажется мне, никогда не будет
преждевременным.
И вот вступление закончено. На следующей странице
начинается первая глава. Так положено. Ибо если правило
«Ни одной книжки без предисловия» в какой-то
мере
оправданно, то обратное уж бесспорно справедливо. А именно:
НИ ОДНОГО ПРЕДИСЛОВИЯ БЕЗ КНИЖКИ.

*(g)p^r

^ (f(©

^

(a) ^

Г лава п е р ва я
КЕСТНЕРЫ И АВГУСТИНЫ
Кто начинает рассказывать о себе, начинает обычно с
совершенно других людей. С людей, которых никогда не видел
и не мог увидеть. С людей, которых никогда не встречал и
никогда не встретит. С людей, которые давно умерли и о
которых почти ничего не знает. Кто начинает рассказывать о
себе, начинает обычно со своих предков.
И это вполне понятно. Без предков каждый из нас
оказался бы в океане времени, как потерпевший кораблекру­
шение— на крохотном необитаемом островке, в полнейшем
одиночестве. Сирота сиротой. Без отца-матери. Дедовпрадедов. Роду-племени. Через своих предков мы связаны с
прошедшим и уже столетия как все состоим в родстве и
свойстве. А придет время, и мы, в свою очередь, станем
предками. Предками для людей, которые сегодня еще не
родились и тем не менее нам уже родня.
В былые времена китайцы воздвигали своим предкам
домашние алтари, становились перед ними на колени и не
забывали об этой связи. Император и мандарин, купец и
кули— каждый помнил, что он не только император или кули,
но есть и останется даже после своей смерти звеном единой,
неразрывной цепи. И будь цепь из золота, из жемчуга или из
простого стекла, будь предки сынами неба, рыцарями или
всего лишь привратниками, никто не оставался в одиночестве.
Столь гордым или столь нищим не был никто.
Но оставим торжественный тон. Хотим мы того или нет,
мы не китайцы. Поэтому я не собираюсь поднимать своих
предков на пьедестал, а хочу о них только немножко рас­
сказать.
...«Только немножко рассказать» о предках моего отца не
представляет ни малейшего труда. Потому что я о нихничего
не знаю. Или почти ничего. День свадьбы и год смерти, их
имена и даты рождения добросовестно занесены протестант­
скими пасторами в саксонские церковные книги. Мужчины
были ремесленниками, имели по многу детей и переживали
своих жен, большей частью умиравших после родов. И многие
22

новорожденные умирали вместе с матерями. Но так было не
только у Кестнеров, так было во всей Европе и Америке.
Перемена к лучшему наступила ли т ь после того, как доктор
Игнац Филипп Земмельвайс1покончил с родильной горячкой.
Случилось это лет сто назад. Доктора Земмельвайса назвали
«спасителем матерей» и на радостях позабыли воздвигнуть
ему памятник. Впрочем, это к делу не относится.
Отец моего отца, Кристиан Готлиб Кестнер, столяр по
профессии, жил в Пените, маленьком саксонском городке,
стоящем на речушке под названием Мульда, и с женой Лорой,
урожденной Эйдам, народил одиннадцать человек детей,
пятеро из которых умерли, еще не научившись ходить. Двое
сыновей пошли по стопам отца, сделавшись столярами.
Третий, дядя Карл, стал кузнецом. А Эмиль Кестнер, мой отец,
обучился седельному и шорному делу.
Возможно, они-то и их предки завещали мне ту чисто
ремесленную добросовестность, с какой я отношусь к своей
работе. Возможно, своим гимнастическим талантом — со вре­
менем, правда, несколько заржавевшим — я обязан дяде
Герману, который в возрасте семидесяти пяти лет все еще
лидировал в команде гимнастов-ветеранов. И не подлежит
сомнению, что именно от Кестнеров я унаследовал фамиль­
ную особенность, не перестающую удивлять, а частенько и
злить большинство моих друзей: глубокое и неискоренимое
отвращение ко всяким путешествиям.
Нас, Кестнеров, не влечет белый свет, мы не испытываем
к нему особого любопытства. Мы тоскуем не по дальним
странам, а по дому. Зачем нам в Шварцвальд, на Эверест или
Трафальгарскую площадь? Когда каштан перед домом, дрез­
денский Волчий холм и площадь Альтмаркт вполне их нам
заменяют. Вот ежели б прихватить свою кровать и окно
гостиной, еще можно подумать! Но отправиться в чужие края
и бросить дома обжитой угол? Увольте! Нет на земле такой
высокой вершины и манящего оазиса, такой экзотической
гавани и грохочущей Ниагары, чтобы мы уверовали в необхо­
димость их увидеть! Еще куда ни шло, если бы уснуть дома и
проснуться в Буэнос-Айресе. Пребывание там можно бы
ненадолго вынести, но путешествие туда? Да ни за что на
свете! Боюсь, мы страстные почитатели привычки и уюта. Но,
И гнац Ф илипп З ем м ел ьв а й с (1818—1865)— венгерский врач, раз­
работавший метод борьбы с инфекцией, которая была причиной родильной
горячки. Его открытие по-настоящему оценили лишь после его смерти.
В 1906 году в Будапеште поставили памятник Земмельвайсу с надписью:
«Спаситель матерей».
23

помимо этих сомнительных свойств, у нас есть одно достоин­
ство: мы неспособны скучать. Какая-нибудь божья коровка
на оконном стекле занимает нас целиком и полностью. Нам
вовсе не требуется лев в пустыне.
Тем не менее мои деды и прадеды и даже еще отец хоть раз
в жизни, да путешествовали. На своих на двоих. Как стран­
ствующие подмастерья. С цеховым свидетельством в кармане.
Но делали это не по доброй воле. Того требовали цеховые
правила и установления. Кто не поработал в других городах и
у чуж их мастеров, не мог стать мастером. Сперва поработай
на чужбине подмастерьем, если хочешь дома стать мастером.
А этого все Кестнеры хотели во что бы то ни стало, будь они
столярами, кузнецами, портными, печниками или седельни­
ками! Но чаще всего странствие это оказывалось первым и
последним путешествием в их жизни. Ставши мастерами, они
больше не путешествовали.
Когда отец прошлым августом вылез из дрезденского
автомобиля перед моим мюнхенским домом, вылез кряхтя и
порядком уставший— как-никак ему девяносто лет,— он при­
ехал только затем, чтобы узнать, как я живу, и взглянуть из
моего окна на лужайку. Если бы не беспокойство обо мне, его
клещами бы не оттащить от его дрезденского окошка. И там
он смотрит на лужайку. И там есть синицы, зяблики, дрозды и
сороки. К тому же куда больше воробьев, чем в Баварии! Так
чего ему, спрашивается, если не ради меня, было пускаться в
путь?
Я лично на своем веку несколько больше поездил по свету,
нежели он и наши предки. Я уже побывал в Копенгагене и
Стокгольме, в Москве и Петербурге, в Париже и Лондоне,
в Вене и Женеве, в Эдинбурге и Ницце, в Праге и Венеции, в
Дублине и Амстердаме, в Радебёйле и Лугано, в Бельфасте и
Гармиш-Партенкирхене. Но путешествую я неохотно. Только
и в моем ремесле необходимо поколесить по свету, если
желаешь у себя дома когда-нибудь стать мастером. А стать
мастером у меня большое желание. Впрочем, это к делу не
относится.
М оя матушка, Ида Амалия Кестнер, родом из саксонской
семьи Августинов. В XVI веке эти мои предки носили имя
Авгстен, или Авгстин, или Августен. И лишь в 1650 году
фамилия Августин появляется в церковных книгах и годовых
регистрах городского казначейства Дёбельна.
Откуда я это знаю? А существует хроника семьи Августи­
нов. Она восходит к 1568 году. Году весьма знаменательному!
24

Именно в тот год Елизавета Английская заточила в тюрьму
шотландскую королеву Марию Стюарт, а король Филипп
Испанский проделал то же самое со своим сыном доном
Карлосом. Герцог Альба казнил в Брюсселе графов Эгмонта и
Горна. Питер Брейгель написал свою картину «Крестьянская
свадьба». А моего предка Ганса Августина городской казначей
в Дёбельне оштрафовал за то, что он выпекал хлебй меньше
положенного размера. Лишь благодаря этому он угодил в
годовую ведомость города Дёбельна и тем самым вместе с
Марией Стюарт, доном Карлосом, графом Эгмонтом и Пите­
ром Брейгелем вошел в историю. Если б он тогда не попался,
мы бы о нем ничего не знали. Во всяком случае, вплоть до
1577 года. Тогда он вновь попался в выпечке хлебов и бу­
лок-недомерков, был уличен, оштрафован и занесен в ведо­
мость! То же самое повторилось в 1578, 1580, 1587 и в послед­
ний раз в 1605 году. Стало быть, если х о четъ прославиться,
надо выпекать хлеба-недомерки и попасться! Или, напро­
тив, хлеба-перемерки. Но этого еще никто не делал! Во вся­
ком случае, я никогда о таком не слыхал и не читал.
Сын его, Каспар Августин, фигурирует в моей хронике
как Каспар I. Он тоже был булочником и трижды упоминает­
ся в анналах Дёбельна: в 1613, 1621 и 1629 годах. А почему?
Вы, конечно, уже догадываетесь. Каспар I тоже пек хлебанедомерки! Да, из рода в род Августины были неустрашимы!

Но это им не оченъ-то помогло. Хоть они приобретали амбары,
сады, луга, разводили хмель и не только пекли хлеб, но и
варили пиво. Сперва на город обрушилась чума и унесла
половину семьи. В 1636 году маленький саксонский городок
разграбили хорваты, а в 1645 году— шведы. Ибо шла Тридца­
тилетняя война , солдаты забили всю скотину, сожрали
урожай, погрузили подушки и перины и всю медную утварь на
подводу Каспара Августина, что не могли увезти— сожгли и
укатили с добычей, заранее радуясь поживе в следующем
городке.
Сына Каспара Августина тоже звали Каспар. В хронике
он поэтому именуется Каспаром П. Он тоже был булочником,
правил семьей до 1652 года и умер с горя. Потому что брат его
Иоганн, живший в Данциге, явился по окончании войны и
потребовал свою долю наследства, которую, как известно,
прихватили шведы. Более того, поскольку Иоганн не пожелал
трогаться с места в военное время, то запросил еще и
солидные проценты! Дошло до тяжбы, закончившейся миро­
вой. Мировая была аккуратнейшим образом занесена город­
ским казначеем в книгу, и тем самым мои предки опять вошли
в анналы истории. На сей раз не из-за хлебов-недомерков, а
из-за семейной тяжбы. Если на то пошло, и раздор между
братьями на что-то может сгодиться!

Я замечаю, что мне надо рассказывать покороче, если
хочу когда-нибудь добраться до основного предмета этой
книжки — до самого себя. Итак, буду краток. Да и что тут
особенно распространяться? Августины опять встали на ноги,
и все: будь то Вольфганг Августин или Иоганн Георг I, Иоганн
Георг П или Иоганн Георг Ш,— все решительно были булочни­
ками. В 1730 году город сгорел дотла. В Семилетнюю войну,
когда Дёбельн только-только отстроился, пришли пруссаки.
Они стали в городе на зимние квартиры. Войны позволяли
себе тогда большие зимние каникулы. Тут уж сам Фридрих
Великий не мог ничего поделать. Полки располагались как у
себя дома и уничтожали вражеские города и деревни не
порохом и свинцом, а непомерным аппетитом. Только жители
немножко пришли в себя, явился Наполеон со своей великой
армией, а когда его наголову разбили в Битве народов под1
1 Т р и д ц а ти л етн я я войн а (1618—1648), в которой столкнулись инте­
ресы крупнейших держав Европы, проходила в основном на территории
Германии, разоренной и опустошенной как немецкими, так и иностранными
армиями.
26

Лейпцигом, то и Августины были при последнем издыхании.
Потому что, во-первых, Дёбельн лежит вблизи от Лейпцига.
И, во-вторых, саксонский король являлся союзником Напо­
леона. Стало быть, тоже принадлежал к проигравшим. Что
подданные его, в том числе и в Дёбельне, ощущали куда
чувствительнее, нежели он сам.
Однако Августины не сдавались. Они снова достигли
известного достатка. Снова как булочники и снова с разреше­
нием варить и продавать пиво. Уж е триста лет они были
булочниками. Невзирая на чуму, пожары и войны. Но тут, в
1847 году, произошел великий и решающий перелом: булоч­
ник Иоганн Карл Фридрих Августин занялся извозным
промыслом! И с этой исторической даты предки моей матери
занимаются лошадьми. Не их вина, что лошади, эти благород­
нейшие животные, обречены на вымирание, а с лошадь­
ми— извозный промысел и барышничество.
Третьего ребенка Иоганна Фридриха Августина при кре­
щении нарекли Карлом Фридрихом Луисом. Позднее в
Клейнпельзене возле Дёбельна он стал кузнецом и барышни­
ком. Барышниками стали и все семь его сыновей. Двое
сделались даже миллионерами. На торговле лошадьми боль­
ше можно нажить, чем на хлебе да булочках, даже если те
почему-то получаются недомерками. К тому же лошадей,
пусть даже их покупаешь, продаешь и наживаешься на них,
можно любить. А с булочками это значительно тяжелей.
Наконец-то Августины нашли свое истинное призвание!
Кузнец ий Клейнпельзена стал моим дедушкой. Его
барышники-сыновья — моими дядьями. А его дочь Ида Ама­
лия— моей матерью. Впрочем, это к делу не относится. Так
как моя мать— это особая статья или в данном случае глава.
27

Г л а ва в т о р а я
МАЛЕНЬКАЯ ИДА И ЕЕ БРАТЬЯ
Моя матушка появилась на свет 9 апреля 1871 года в
деревне Клейнпельзен. И тогда тоже, как частенько в жизни,
шла война. Потому-то место ее рождения куда менее знамени­
то, чем прогремевшее в том же году Вильгельмсхейе возле
Касселя, где был интернирован французский император
Наполеон Ш, или Версаль возле Парижа, где прусский король
Вильгельм был провозглашен германским императором.
Французского императора заключили в немецкий замок,
а германского провозгласили императором во французском
замке. По существу, куда проще и значительно дешевле было
бы поступить наоборот. Но на всемирную историю денег не
жалеют! Если б бакалейщик в своей маленькой лавчонке
совершил столько глупостей и ошибок, .сколько творят госу­
дарственные мужи и генералы в своих больших странах, он
бы через месяц обанкротился. И не только не вошел в золотую
книгу истории, а угодил бы в каталажку. Впрочем, это
опять-таки к делу не относится.
Маленькая Ида Августин, моя будущая мама, выросла в
крестьянском доме. А в деревне к дому много чего прилагает­
ся: сарай, палисадничек с анютиными глазками и астрами,
орава братьев и сестер, двор с копошащимися курами, старый
плодовый сад с вишнями и сливами, хлев, много работы
и дальний путь в школу. Потому что школа находилась в
соседней деревне. И не больно-то многому можно было
научиться в этой школе. Был там один-единственный учитель
и имелось всего два класса. В одном сидели дети с шестилетне­
го до девятилетнего возраста, а в другом — с десятилетнего до
конфирмации. Учили только чтению, письму и счету, и дети
посмышленее умирали со скуки. Четыре года просидеть в
одном классе, да это сбеситься можно!
Тогда зимы были холоднее, чем теперь, а лета — жарче.
Отчего это так было, не знаю. Есть люди, которые утвержда­
ют, будто знают. Но я лично подозреваю, что они просто
бахвалятся.
28

s

l'

Зимой, случалось, снегу навалит столько, что дверь из
дому не откроешь! И дети, если хотели попасть в школу (или
дед считал, что они обязаны хотеть), вылезали в окошко. Если
же дверь, несмотря на снег, все же удавалось открыть,
приходилось сперва еще лопатами прокопать туннель, по
которому дети чуть ли не ползком выбирались на волю! Хоть
это было очень весело, но веселье длилось недолго. Потому
что над полями завывал ледяной ветер. На каждом ш аіу
ребятишки по пояс проваливались в снег. Руки, ноги, уши до
того стыли, что на глаза наворачивались слезы. А когда,
промокшие до нитки и вконец промерзшие, они с опозданием
приходили в школу, ничего занимательного и стоящего там
нельзя было узнать!
Все это не отпугнуло маленькую Иду. Она вылезала из
окна. Она ползла на карачках по снежному туннелю. Она
мерзла и потихоньку плакала по дороге в школу. Ей это было
нипочем, ибо она жаждала и алкала знаний. Она стремилась
узнать все, что знал сам старый учитель. И хоть знал он не
так-то много, но все-таки побольше маленькой Иды!

Ее старшие братья, особенно Франц, Роберт и Пауль,
совсем по-другому относились к школе и к занятиям. Они
считали сидение в классе пустой тратой времени. Те «азы»
чтения и письма, которые могли им пригодиться в будущем,
они усвоили очень быстро. А счет? Я склонен думать, что эти
трое мальчишек умели считать еще в колыбели, прежде чем
29

научились выговаривать «мама» и «папа». Умение считать
было у них врожденным. Все равно что дыхание, слух, зрение.
Поэтому школа, правда, давала им повод уйти из дому, но
попадали они частенько отнюдь не в школу. Где же сорванцы
околачивались и что вытворяли? Может, играли в мяч на
какой-нибудь укромной лужайке? Или разбивали оконные
стекла? Или дразнили рвущегося с цепи злого пса? Конечно, и
такое случалось. Но главным образом, вместо того чтобы
сидеть в сельской школе, они занимались одним: торговали
кроликами!
Разумеется, они и тогда предпочли бы торговать лошадь­
ми. Но лошади— животные привередливые и чересчур вели­
ки, их не упрячешь в деревянный ящик. Кроме того, кролики,
как известно, и плодятся, «как кролики». То и дело произво­
дят на свет потомство. Достаточно разжиться пучком морко­
ви, репы, кочанчиком-другим салата, чтобы милые зверьки
были сыты и приносили отличный приплод.
Так вот, трое братцев разживались нужным кормом.
Подозреваю, что им не приходилось даже за него платить.
А кто дешево покупает, может дешево продавать. Дело
процветало. Братья Августины долго и бесперебойно постав­
ляли всему Клейнпельзену с округой кроликов, пока слух о
знаменитой фирме не достиг дедушкиных ушей. Он вовсе не
так уж гордился коммерческим размахом сыновей, как
можно было бы предположить. И поскольку, призванные к
ответу, они упорно молчали и продолжали молчать, хотя
дедушка лупил их, пока у самого руки не заныли, он взялся за
маленькую Иду. И та рассказала ему, что знала. А знала она
не так уж мало.
Роберту, Францу и Паулю это отнюдь не понравилось.
Поэтому, не откладывая в долгий ящик, они втихомолку
побеседовали с сестрицей, и после этой беседы Ида надолго
разукрасилась синими пятнами, которые сперва позеленели,
потом пожелтели и только тогда уж исчезли окончательно.
По существу, беседа, если не считать синяков, закончи­
лась безрезультатно. Почти как международная конферен­
ция. Сестра заявила, что отец хотел знать правду, а правду
надо говорить при любых обстоятельствах. Этому учат дома и
в школе. Однако братья слишком редко бывали дома и в
школе, чтобы разделять подобные воззрения. Они утвержда­
ли, что Ида просто наябедничала. Она плохой товарищ и
никудышная сестра. Постыдилась бы лучше!
Кто тут прав, решить трудно, и спор этот древнее всех
Авіустинов. Он стар, как мир! Допустимо ли из любви к
30

братьям лгать родителям? Или же надо из любви к родителям
чернить братьев?
Если бы дед лучше присматривал за своими сорванцами,
ему бы не пришлось допрашивать маленькую Иду. Но он
часто отлучался, чтобы купить или продать лошадь. Так в чем
же его вина?
Будь трое сорванцов честными, примерными мальчика­
ми, маленькой Иде не пришлось бы ябедничать. Но дух
предпринимательства сидел у них в крови. Отец торговал
лошадьми. Они, вместо того чтобы ходить в школу, торговали
кроликами. Так в чем их вина?
Единственный человек, терзавшийся угрызениями сове­
сти, была маленькая Ида! А почему, собственно? Она честно
ходила в школу. Усердно помогала дома по хозяйству,
присматривала за меньшими братишками и сестренками и,
когда ее спросили, сказала правду. Так в чем же тут вина?
31

Дорогие дети, не пропустите без внимания эти строки! То,
о чем здесь идет речь, возможно, менее интересно, чем
франко-германская война 1870— 1871 годов или недозволен­
ная торговля кроликами, но не в пример важнее того и
другого, вместе взятых! Поэтому я повторю все три пункта
снова.
Первое: отец, стараясь заработать достаточно денег на
содержание семьи, уделяет ей слишком мало времени, улича­
ет и порет трех из своих двенадцати детей, после чего считает,
что все снова в полном порядке. Второе: трое мальчишек
пропускают занятия в школе, отец порет их, они колотят
сестренку, после чего считают, что все снова в порядке.
И третье: маленькая, на редкость честная девочка любит
родителей и братьев, должна сказать правду и говорит ее.
После чего все приходит для нее в полнейший беспорядок!
Так случилось, и это очень дурно. Моя мать всю жизнь — а
она дожила до восьмидесяти лет— страдала от того, что она,
тогдашняя маленькая Ида, сказала правду! Не совершила ли
она предательства? Не следовало ли ей солгать? Сколько
вопросов! И никакого вразумительного ответа.
Много-много лет спустя, когда юный кроликовод Франц
уже давно превратился в барыпіника-богатея Авіустина, с
виллой, автомобилем и шофером, оказалось, что он отнюдь
ничего не забыл. Так же не забыл, как и моя мать. Даже если
мы и навещали их на рождество и мирно сидели под елкой,
попивая глинтвейн и закусывая дрезденской рождественской
коврижкой с изюмом... Впрочем, это к делу пока не относится.

Жизнь в Клейнпельзене шла своим чередом. Скончалась
мать моей матери. В доме появилась мачеха, родила кузнецу
и барышнику Карлу Фридриху Луису Августину троих детей
и привязалась к детям от первого брака не менее горячо, чем к
своим собственным. Это была добрая и благородная женщи­
на. Я еще застал ее в живых. Когда я был маленьким, дочь ее
Альма, сводная сестра моей матери, держала в Дёбельне на
Банхофштрассе табачную лавку.
Как бы часто ни звякал колокольчик на двери лавки,
пожилая седовласая женщина поднималась с кресла и,
по-молодому прямая, шла в лавку обслуживать покупателей.
Флотского табаку крупной резки. Пачку десятипфенниговых
сигарет. Плитку жевательного. Десяток сигарет и еще одну,
чтобы закурить тут же. Вся лавка была пропитана удивитель­
ным ароматом. И пожилая женщина, рядом с которой я стоял
32

за прилавком, была настоящей дамой. С таким достоинством
могла бы держаться императрица Мария-Терезия, торгуй она
в Дёбельне табаком! Впрочем, это к делу не относится.
Мы пока что все еще в Клейнпельзене! Старшие сестры и
братья маленькой Иды, которая тем временем тоже подрос­
ла, расстались со школой. И с родительским домом. Лина и
Эмма пошли, как это тогда называлось, «в люди». Стали
служанками. И служанками очень сноровистыми, потому Что
дома их основательно приучили к труду.
А братья? Разоблаченный тайный союз торговцев кроли­
ками? Чему обучились братья? Торговле лошадьми? Для этого
требовались две вещи: так называемое чутье лошадника и так
называемый капитал. Ну, что касается чутья лошадников, то
оно у них имелось в избытке! Они выросли на конюшне, как
другие дети вырастают в детском саду или в церковном хоре.
Но денег, которые требовались, у их отца, моего деда, не было.
Покупка или продажа хотя бы одной лошади представляли
для него и для всей семьи целое событие. А когда лошадь в его
конюшне заболевала мытом или погибала от колик, это уже
была катастрофа.
Если б дедушке тогда сказали, что его сыновья Роберт и
Франц когда-нибудь будут покупать на крупнейших европей­
ских конских ярмарках в Гольштейне, Дании, Голландии,
Бельгии по сотне, какое там — по две сотни лошадей!.. Что
целые товарные составы, нагруженные топочущими лошадь­
ми, покатятся в Дрезден и Дёбельн в адрес конюшен изве­
стнейших фирм Августинов!.. Что ремонтеры кавалерийских
полков и генеральные директора пивоваренных заводов чуть
не дойдут до драки, когда Роберт в Дёбельне и Франц в
Дрездене будут выводить на круг свежих лошадей!
Если б дедушке тогда это сказали, он, несмотря на
начинавшуюся астму, громко бы расхохотался. Он не поверил
бы ни слову. Он, правда, не поверил бы и тому, что эти самые
достигшие благосостояния сыновья, когда сам он обеднеет и
будет смертельно болен, о нем и не вспомнят. Впрочем, это к
делу не относится. Пока что нет.
3. Эрих Кестнер

33

Дедушка отдал их в учение к мяснику, что их устраивало.
Деды и прадеды триста лет оставались булочниками. Внуки
стали мясниками. Почему бы и нет? Быки и свиньи хоть не
лошади, но все же четвероногие. И если не один год забивать
свиней, овец, быков и делать из них котлеты и ливерную
колбасу, может, в один прекрасный день все же удастся
купить себе лошадь! Настоящую, большую, живую лошадь, а
заодно овес и солому!
А если дешево купил первую лошадь, хорошо ее кормил,
чистил скребницей, холил и выгодно перепродал, уже легче
купить двух лошадей и, походив за ними на совесть, с
прибылью перепродать. Удача, сноровка и усердие помогли.
Три лошади. Четыре лошади. Пять лошадей. Сперва у чужих
людей на конюшне. Потом в глубине заднего двора своя
первая собственная конюшня! Собственные стойла, собствен­
ные кормушки, собственная сбруя!
И при всем этом еще мясная лавка! В пять часов утра
ехать на бойню, в холодильный зал, потом в убойную,
готовить свежую колбасу и сосиски, укладывать в бочки с
рассолом свинину, потом в белоснежном фартуке и с напома­
женным пробором в лавку, улыбаться покупательницам и,
взвешивая мясо, украдкой надавливать большим пальцем на
чашку весов, потом на конюшню к лошадям, с арендатором
фабричного буфета в пивную в надежде добыть контракт на
поставку, потом по дешевке выторговать партию овса и сбыть
шестилетку за трехлетку, потом нафаршировать шесть бато­
нов чесночной колбасы, опять встать за прилавок, к колоде
для рубки мяса и по окончании торговли подсчитать выручку,
затем на конюшню, опять в трактир,
где надо умаслить владельца ломового
двора мебельно-транспортной фирмы,
и, наконец, в кровать, все еще во сне
считая и торгуя лошадьми, а утром в
пять часов на бойню и в холодильню.
И так далее. Год за годом. Надрываясь
от работы. И молодым фрау Августин
доставалось не меньше. Лошадей они,
правда, не касались, но зато с утра до
вечера, улыбаясь, простаивали за при­
лавком и растили двух, а то и трех
детей. Но вот в один прекрасный день
мясная лавка либо продавалась, либо
сдавалась в аренду. И тут торговля
лошадьми разворачивалась полным
ходом.
34

Таким путем трое братьев матушки добились своего. Трое
торговцев кроликами! Роберт, Франц и Пауль тоже. Только
Пауль специализировался на упряжных и верховых лошадях
и, сам правя, важный, будто граф какой, разъезжал по
дрезденским улицам в кабриолете. Роберт и Франц, крепыши
с железной хваткой, достигли еще большего.
Остальные братья— Бруно, Райнхольд, Арно и Х у ­
го— пытались было идти по их стопам. Они тоже стали
мясниками и довели дело до двух-трех лошадей. Но потом их
покидала удача. Или покидали силы. Или покидало мужество.
Они своего не добились.
Райнхольд умер молодым. Арно стал трактирщиком.
Бруно помогал своему брату Францу, он был у него за
управляющего. Лошадь раздробила ему подбородок, другая
перешибла ногу. И вот он ковылял по конюшне, безропотно
сносил рявканье своего братца и хозяина и, в свою очередь,
рявкал на конюхов. А любимый мой дядя Хуго, после многих
неудачных вылазок в страну лошадей, как был, так и остался
на всю жизнь мясником. И сыновья его мясники. И дочери
вышли замуж за мясников. И внуки стали мясниками. Все они
любят лошадей. Но лошади вымирают, и потому чутье
лошадников теперь Августинам уже ни к чему. Торговать
преемником лошади, автомобилем, у них нет ни малейшей
охоты. Автомобили ведь не живые. Они только притворя­
ются.
Мой племянник Манфред еще желторотым юнцом попро­
бовал было нечто новое. Он стал борцом-профессионалом!
В конце концов, и борец имеет дело с живыми сущест­
вами. Пусть не с быками и уж тем более не с лошадьми, но
как-никак с живыми тварями. Однако со временем дело это
ему разонравилось. Причем он отнюдь не был плохим борцом!
Я его неоднократно видел на арене мюнхенского цирка Кроне.
Зрителям и особенно зрительницам он очень пришелся по
душе. Даже если иной раз, схватив противника за горло или
зажав его обеими ногами, вынужден бывал прекращать
борьбу.
Конечно, легче перенести через двор из убойной в лавку
половину туши теленка, чем положить на обе лопатки
весящего полтора центнера «Быка пампасов», особенно если
сам едва дотягиваешь до ста килограммов!
Так или иначе, но теперь и Манфред стал дипломирован­
ным мясником. И он тоже! Как-нибудь, когда у меня появится
35

много свободного времени, я подсчитаю, сколько же всего у
нас в семье мясников. Да их десятки! Кузнецов, барышников,
мясников хоть отбавляй, и лишь один-единственный из всех
стал писателем — маленький Эрих, единственный ребенок
маленькой Иды...
И когда мы встречаемся и сидим все вместе, они всякий
раз наново бывают немного удивлены. И я тоже немножко
удивляюсь. Не столько им, сколько себе. Потому что если я
больше понимаю в сервелатах и телячьих филе, чем боль­
шинство простых смертных, и даже обладаю известным
чутьем лошадника, все же я всегда кажусь себе каким-то
пасынком среди Августинов.
С другой стороны, ведь и писание книг вроде бы тоже
связано с живыми существами. И даже с тем, что делаешь
себе из жизни профессию и перерабатываешь ее в гуляши и
свиные рулеты! Впрочем, это, дорогой читатель, уж действи­
тельно вовсе к делу не относится!

Г л ава т р е т ь я
МОИ БУДУЩИЕ РОДИТЕЛИ НАКОНЕЦ ЗНАКОМЯТСЯ
Когда маленькая Ида превратилась в хорошенькую ше­
стнадцатилетнюю девушку, она тоже стала «жить в людях».
Ее младшие сестры Марта и Альма настолько подросли, что
могли помогать матери. Дом по сравнению с прежними
временами, казалось, совсем опустел. Ида оставила родителей
и всего-навсего пятерых братьев и сестер. А новых крестин не
справляли. Она устроилась горничной. В поместье близ
Лейснига. Прислуживала за столом. Гладила тонкое белье.
Перетирала посуду на кухне. Вышивала монограммы на
скатертях и салфетках. Работа ей нравилась. И она нравилась
господам. Пока однажды вечером чересчур не понравилась
помещику, блестящему кавалерийскому офицеру! Он пристал
к ней с нежностями, и она, вне себя от страха, бросилась вон
из дому. Бежала в потемках через страшный лес и по сжатым
полям. И только далеко за полночь, вся в слезах, прибежала к
родителям. На следующий же день дедушка отправился на
подводе за сундучком дочери. Молодцеватый офицер, на свое
счастье, не показывался.
Немного погодя Ида нашла себе новое место. На этот раз в
Дёбельне. У старой парализованной дамы. Она поступила к
ней чтицей, компаньонкой и сиделкой. Кавалерийских офице­
ров, которым она могла бы чересчур понравиться, здесь
поблизости не было.
Зато поблизости оказались старшие сестры — Лина и
Эмма! Они тем временем вышли замуж и жили в Дёбельне.
Обе в одном и том же доме: на Нижней мельнице. Это была
самая настоящая мельница с большим водяным колесом и
деревянными запрудами. Крестьяне привозили мельнику
пшеницу и рожь, а увозили белую муку в мешках и продавали
местным булочникам и бакалейщикам.
Тетя Лина вышла замуж за двоюродного брата, который
извозничал, а потому и после замужества по-прежнему
носила ту же фамилию — Августин. Тетя Эмма, жившая
этажом выше, именовалась теперь Эмма Ханс. Ее муж
торговал фруктами. Он арендовал бесконечные аллеи слив
\-

37

и вишен, соединявшие между собой окрестные деревни. И,
когда деревья сгибались под тяжестью спелых вишен и слив,
нанимал множество поденщиков и поденщиц на сбор урожая.
Фрукты поступали в больших плетеных корзинах и продава­
лись на дёбелънском рынке в базарные дни.
В одни годы урожай выдавался хороший. В другие— пло­
хой. Засуха, дожди и град были дядюшкиными злейшими
врагами. Частенько вся выручка не покрывала даже стоимо­
сти аренды. Тогда дяде Хансу приходил ось занимать деньги, и
часть этих денег он с горя пропивал в трактирах.
В такие дни тетя Эмма спускалась вниз к тете Лине
плакаться на судьбу. А поскольку извозный промысел тоже
не слишком процветал, и тетя Лина плакалась на свое горе.
Так что они плакались в унисон. А ползавшим по комнате
малышам только того и надо было. Они тут же принимались
хором реветь. И если сестрица Ида, моя будущая мама,
оказывалась у них в гостях и слышала печальный концерт, то
поневоле задумывалась. И продолжала думать на обратном
38

пути к дому парализованной старой дамы, которой обязана
была допоздна читать вслух глупейшие романы. Иной раз Ида
от усталости засыпала над книжкой и просыпалась до смерти
напуганная, только когда старая дама злобно стучала по
полу клюкой и бранила позабывшую свои обязанности
особу!

Что лучше избрать красивой, но бедной девушке? Бежать
от офицеров? Читать вслух парализованным дамам глупей­
шие романы, засыпая над книжкой? Или выйти замуж
и сменить старые горести на новые? Град ведь выпадает
всюду. Не только там, где вдоль проселков тянутся шпалеры
вишен.
В наши дни молодая трудолюбивая девушка, если у нее
нет денег для получения высшего образования, становится
секретаршей, администратором в гостинице или универмаге,
медицинской сестрой, агентом по продаже холодильников или
приданого для новорожденных, переводчицей, банковской
служащей, манекенщицей, натурщицей, может даже по про­
шествии многих лет стать заведующей отделением в обувном
магазине или уполномоченной какого-нибудь филиала ком­
мерческого банка, но всего этого тогда еще не было и в помине.
А тем более в маленьком провинциальном городке. Ныне,
читал я в газете, насчитывают сто восемьдесят пять женских
профессий. А тогда либо девушка оставалась стареющей
горничной, либо выходила замуж. Чем стирать, шить, стря­
пать в чужом доме и на чужих людей, не лучше ли делать то
же самое в собственной квартире и для собственного мужа?
Сестры на Нижней мельнице долго о том судили и рядили.
И в конце концов пришли к заключению, что свои заботы все
же чуточку легче чужих забот. После чего, несмотря на свои
горести и печали, несмотря на домашние хлопоты и детский
плач, стали в свободное время подыскивать сестрице Иде
жениха!
И так как искали они вдвоем и весьма энергично, то
вскоре нашли претендента, который показался им подходя­
щим. Ему было двадцать четыре года, работал он у дёбельнского седельника, жил поблизости, снимая комнату от жиль­
цов, был старательным и трудолюбивым, пил, но знал меру,
мечтал открыть собственное дело, для чего берег каждый
грош, был родом из Пенига на Мульде и присматривал
себе мастерскую, лавку и молодую жену; звали его Эмиль
Кестнер.
39

Тетя Лина стала приглашать его по воскресеньям на
Нижнюю мельницу выпить чашечку кофе с домашним пиро­
гом. Так он познакомился с сестрицей Идой, и она ему
чрезвычайно понравилась. Раза два или три он водил ее на
танцы. Но он был плохим танцором, и они эту затею скоро
оставили, что нисколько его не огорчило. Он ведь искал не
танцовщицу, а работящую жену для семейной жизни и для
будущей лавки! А для этой цели двадцатилетняя Ида Авгу­
стин казалась ему как нельзя более подходящей.
Для Иды дело обстояло не так просто.
«Я же его совсем не люблю!» — твердила она старшим
сестрам.
Но Лина и Эмма ни в грош не ставили любовь, какую
описывают в романах. Да и что может понимать молоденькая
девушка в любви! Любовь приходит с замужеством. А если
нет, тоже не беда, потому что замужество — это прежде всего
работа, экономия, стряпня и дети. Любовь не важнее воскрес­
ной шляпки. А без лишней шляпки на воскресенье можно
прекрасно прожить!
Итак, 31 июля 1892 года Ида Августин и Эмиль Кестнер
венчались в протестантской церкви деревни Бертевиц. Свадь­
бу играли в доме моего деда в Клейнпельзене. Присутствовали
родители, сестры и братья невесты и родители и родня
жениха. Пировали вовсю. Отец невесты не поскупился. Он
поставил жаркое из свинины с клецками, вино, домашние
пироги с корицей и с творогом и настоящий кофе! В честь
молодых произносились бесчисленные тосты. Им же­
лали счастья, много денег и здоровых детей. Все чокались
40

и были растроганы. Как и водится на таких семейных тор­
жествах.
...Подумать только, от каких случайностей зависит, бу­
дешь ли ты когда-нибудь лежать в колыбели, орать во всю
глотку и представлять собой «себя».
Если б молодой седельник из Пенига перебрался не в
Дёбельн, а, скажем, в Лейпциг или Хемниц или если б
горничная Ида вышла не за него, а, к примеру, за какогонибудь жестянщика Шанце или бухгалтера Питша, никогда
бы я не появился на белый свет! Такого вот Эриха Кестнера,
который сейчас сидит за своим письменным столом и расска­
зывает вам о своем детстве, просто бы не существовало!
Вообще не существовало!
И, если разобраться, мне бы это было очень даже жалъ.
С другой стороны, если бы меня не существовало, я никак не
мог бы сожалеть о том, что меня нет на свете! Но я существую
и, в общем и целом, весьма этому рад.
Жизнь приносит нам немало радостей. Правда, и доста­
точно огорчений. Ну, а если б совсем не жить, что бы у нас
было тогда? Никаких радостей. И даже никаких огорчений.
Ничего! Ровным счетом ничего! Тогда уж, по мне, пусть лучше
будут огорчения.
Молодая чета открыла на Риттерштрассе в Дёбельне
седельную мастерскую. Ида Кестнер, урожденная Августин,
когда звенел колокольчик, выходила в лавку и продавала
кошельки, бумажники, школьные ранцы, портфели и собачьи
поводки. Эмиль Кестнер сидел в мастерской и работал.
Больше всего любил он делать седла, уздечки, хомуты,
дорожные сумки, сапоги для верховой езды, плетки и вообще
всякие изделия из кожи, необходимые верховым, упряжным
и рабочим лошадям.
Мастером он был превосходным. Артистом своего дела!
К тому же девяностые годы прошлого столетия благоприятст­
вовали начинаниям молодого седельника. Это была эпоха
промышленного подъема, и многие богачи имели собственные
выезды или держали верховых лошадей. Пивоварни, фабри­
ки, строительные фирмы, конторы по перевозке мебели,
крестьяне, торговцы-оптовики и помещики— все нуждались в
лошадях, а лошади нуждались в шорных изделиях. В окре­
стных городках гарнизоном стояли кавалерийские полки— в
Борне, в Гримме, в Ошаце. Гусары, уланы, конная артиллерия
и егерская конница! Все верхами! А лейтенанты, а коман41

диры эскадронов, сплоитъ фанфароны, на собственных скаку­
нах с особо изысканной седельной сбруей. И повсюду бега,
скачки, конские выставки. В наши дни— засилье грузовиков,
спортивных автомобилей, танков, а тогда были одни лошади,
лошади и лошади!
Мой будущий отец, хоть и первоклассный мастер, артист
во всем, что касалось кожи, был плохим дельцом. А ведь одно
тесно связано с другим. Школьный ранец, который он стачал
мне в 1906 году, в 1913-м, когда я пошел на конфирмацию,
оставался все таким же новеньким, как в мой первый
школьный день. Его потом подарили какому-то малышу из
нашей родни, и ранец затем так и передавался дальше по
наследству, когда очередной его владелец покидал школу. Не
знаю, где и у кого теперь мой добрый старый коричневый
ранец. Но вполне допускаю, что он и сейчас еще отправляется
в школу на спине какого-нибудь маленького Кестнера или
Августина! Впрочем, это к делу не относится. Мы пока дошли
только до 1892 года. (И должны еще семъ лет ждать, пока я
появлюсь на свет!)
Во всяком случае, тот, кто тачает не знающие износу
ранцы, хоть и достоин величайшей похвалы, но работает в
убыток себе и своим собратьям по ремеслу. Если ребенку
требуется три ранца, сбывается больше товара, чем когда
трем ребятам требуется всего один ранец. В первом случае
троим детям потребовалось бы девять ранцев, во вто­
ром— один-единственный. Это все же некоторая разница.
Итак, седельник Кестнер изготовлял несокрушимые ран­
цы, нервущиеся портфели и вечные мужские и дамские седла.
Естественно, его изделия стоили дороже, чем у других. Он
употреблял самую лучшую кожу, самый лучший войлок,
самую лучшую дратву и все свое умение. Покупателям его
изделия нравились несравненно больше его цен, и многие
уходили из лавки, так ничего и не купив.
Однажды ротмистр^ гусарского полка будто бы все же
решил приобрести особенно красивое седло, несмотря на его
дороговизну. И вдруг отец уперся, отказался отдать седло. У ж
очень оно ему самому нравилось! А ведь он не умел ездить
верхом и лошади у него не было — просто с ним случилось то
же, что с художником, которому представилась возможность
продать лучшую свою картину, а он предпочитает голодать,
лишь бы не отдать éè постороннему за деньги! Ремесленники и
художники, видимо, в чем-то друг друг сродни.
42

Историю с ротмистром рассказала мне матушка. А отец,
когда я прошлым летом его об этом спросил, утверждал, что
тут нет ни слова правды. Тем не менее я готов биться об
заклад, что история правдива.
Во всяком случае, правда то, что отец был чересчур
хорошим седельником и плохим коммерсантом и потому не
мог преуспеть. Торговля шла неважно. Оборот оставался
низким. Издержки высокими. Из маленьких долгов выросли
большие. Матушка забрала все свои деньги из сберегательной
кассы. Но и этих денег хватило ненадолго.
В 1895 году двадцативосьмилетний седельник Эмиль
Кестнер с убытком продал свою лавку и мастерскую, и
молодая чета стала раздумывать, что же предпринять. А тут
пришло письмо из Дрездена. От родственника отца. Все звали
его дядюшкой Риделем. Когда-то он был плотником и долго
работал на стройке, пока ему не пришла в голову удачная
мысль. Он, правда, не изобрел талей, но зато надумал
применять тали на строительстве домов. Если хотите, дядюш­
ка Ридель предвосхитил массовое применение талей. Он
напрокат поставлял тали и прочие механизмы строитель­
ным фирмам и подрядчикам и нажил на этом кое-какое со­
стояние.
Что такое тали, пусть лучше объяснит вам ваш отец или
учитель. На худой конец, и я бы смог, но мне потребуется уйма
бумаги и времени на размышления. А суть заключалась в том,
что каменщики и плотники, вместо того чтобы таскать на
собственном горбу по лесам каждый кирпич и балку, могли
теперь поднимать их на строй­
ку посредством системы бло­
ков и троса на нужный этаж и
там сгружать.
Таким путем дядюшка Ри­
дель зарабатывал немалые
деньги и впоследствии не раз
дарил мне к рождеству или на
день рождения десяти- а то и
двадцатимарковый
золотой!
Да, да, дядюшка Ридель с его
талями был славным и достой­
ным стариком! И тетушка Ри­
дель тоже. То есть тетушка
Ридель была, конечно, не слав­
43

ным стариком, а славной старушкой. У них в гостиной на
камине стоял большой фарфоровый пудель. И еще у них
было кресло-качалка.
Итак, дядюшка Ридель написал своему племяннику Эми­
лю: пусть, мол, переезжает в Дрезден, столицу Саксонии.
С собственным делом и широкими планами, как видно,
придется надолго распрощаться. Но для умелого седельника
открываются другие возможности. Так, например, отжили
свой век большие вышитые дорожные саки и бесформенные
плетеные корзины. Будущее — возможно, также будущее
умелого племянника— принадлежит кожаным чемоданам.
В Дрездене уже открылось несколько чемоданных фабрик!
И вот мои будущие родители со всем своим скарбом
переехали в королевскую резиденцию и столицу Саксонии
Дрезден. В город, где мне суждено было родиться. Но с этим я
еще четыре года повременил.

Г л ава ч е т в е р т а я
ЧЕМОДАНЫ, НАБРЮШНИКИ И БЕЛОКУРЫЕ ЛОКОНЫ
Дрезден был изумительным городом, сокровищницей
искусства и истории и тем не менее отнюдь не музеем,
случайно заселенным шестью с половиной сотнями тысяч
дрезденцев. Прошлое и настоящее уживались рядом созвуч­
но. Собственно, даже составляли дуэт. А вместе с ландшаф­
том, с Эльбой, мостами, береговыми откосами, лесами и цепью
гор на горизонте получался даже терцет. История, искусство и
красота самой природы осеняли город и долину от Мейсенского собора до Гроссзедлицкого дворцового парка, слитые
в единый, будто завороженный собственной гармонией
аккорд.
Когда я был маленьким и отец однажды светлым летним
вечером повел меня гулять к Вальдшлосхен, потому что там
играл обожаемый мною кукольный театр с петрушкой, он
вдруг остановился.
— Здесь,— сказал он,— раньше стоял трактир. Странное
у него было название: «В тиши музыки».
Я взглянул на отца с удивлением. «В тиши музыки»? И в
самом деле странное название! Оно звучало так удивительно и
так чарующе безмятежно, что я его навсегда запомнил. Тогда
же я подумал: «Либо в трактире играет музыка, либо там
тишина. Но тишина музыки— такого ведь не бывает».
Однако когда мне впоследствии случалось останавливать­
ся на том жеместе и глядеть на раскинувшийся внизу город, в
сторону Вилиша и в сторону Бабиснауэр Паппель и вверх по
Эльбе к замку Кенигштайн, я от года к году все больше
понимал этого трактирщика, хоть он давно уже умер да и
харчевня его давно исчезла. Один философ — это я знал и
тогда— назвал архитектуру, соборы и дворцы «застывшей
музыкой». Этот саксонский философ был, по существу, поэт.
Ну, а трактирщик, любуясь на серебряную реку и золотой
Дрезден, назвал свой трактир «В тиши музыки». Что ж, и мой
саксонский трактирщик тоже, видно, был, по существу,
поэтом.
45

Если я действительно обладаю даром распознавать не
только дурное и безобразное, но также и прекрасное, то
потому лишь, что мне выпало счастье вырасти в Дрездене. Не
из книг узнавал я, что такое красота. Не в школе и не в
университете. Мне дано было дышать красотой, как детям
лесника — напоенным сосной воздухом.
Католическая Хофкирхе, Фрауэнкирхе работы Георга
Бера, Цвингер, Пильницкий ансамбль, Японский дворец,
Еврейское подворье и дом Динглингера, Рампишештрассе с ее
барочными фасадами, ренессансный эркер на Шлоссштрассе,
дворец Коссель, дворец в Гроссер-Гартен с маленькими
кавалерскими павильонами и, наконец, с Лохвицких высот
общий вид на силуэт города с его изящно-благородными
башнями— но какой смысл отбарабанивать всю эту красоту,
будто таблицу умножения!
Словами даже стула не опишешь так, чтобы столяр Кунце
мог воспроизвести его в своей мастерской! Что же говорить
тогда о замке Морицбург с четырьмя круглыми башнями,
отражающимися в водной глади! Или о вазе итальянца
Коррадини у дворцового пруда, почти напротив кафе Поллендера! Или о коронных воротах в Цвингере! Нет, я уже
предвижу, мне придется просить художника-иллюстратора
изготовить для этой главы побольше рисунков. Чтобы вы,
глядя на них, хоть немножко представили себе и почувствова­
ли, насколько прекрасен был мой родной город!
Может быть, я даже попрошу художника, если у него
хватит времени, нарисовать один из кавалерских павильонов,
стоявших по обе стороны дворца в Гроссер-Гартен! «Много бы
ты дал,— думал я в юности,— чтобы жить в одном из этих
павильонов! Кто знает, может, ты когда-нибудь станешь
знаменитым, и тогда к тебе явится бургомистр с золотой
цепью на шее и презентует тебе его от имени города». И тогда я
бы въехал туда со своей библиотекой. Утром я ходил бы
завтракать в Дворцовое кафе и кормил лебедей. Потом шел
бы прогуляться по старым аллеям, цветущей рододендроно­
вой роще и вокруг озера Каролы. В полдень кавалер жарил
бы себе глазунью из двух яиц, а вслед за тем мог бы часок
соснуть с открытым окном. Позднее — это же оттуда в двух
ш агах—;отправился бы в зоологический сад. Или на большую
цветочную выставку. Или еще в Музей гигиены. Или на бега в
Рейк. А ночью, тоже с открытым окном, чудесно спал бы.
Единственная живая душа в большом старинном парке.
46

И снились бы мне Август Сильный1, Аврора фон Кенигсмарк
и столь же красивая, сколь несчастная графиня Коссел ь 2.
Когда бы я тогда работал, хотите вы знать? Нельзя быть
такими любопытными! За меня работу справляли бы гномы!
Потомки придворных карликов королей польских и курфюр­
стов саксонских! Крохотные и очень трудолюбивые создань1 А в г у ст С и л ьн ы й — курфюрст Саксонский (1694— 1733); разорил
страну войнами и расходами на содержание блестящего двора.
2 А в р о р а ф о н К ен и гсм а р к и гр а ф и н я К о с с е л ь — фаворитки
Августа Сильного. Графиня Коссель была заточена им в крепость на долгие
годы.
47

ица! Следуя кратким моим указаниям, они бы за меня писали
на малюсеньких пишущих машинках стихи и романы, а я тем
временем, оседлав своего любимого серого в яблоках коня
Альмансора, скакал бы по широким темно-коричневым до­
рожкам для верховой езды. До «Пикардии». Там бы мы
с Альмансором выпивали кофе и съедали по куску пирога
с корицей. Однако придворные карлики, пишущие стихи, и
кони, лакомящиеся пирожным, никак к делу не относятся, и
здесь им не место.
Да, Дрезден был изумительным городом. Можете мне
поверить. И должны будете мне поверить! Никто из вас, каким
бы богатым ни был ваш отец, не в состоянии поехать туда по
железной дороге и посмотреть, прав ли я. Ибо города Дрездена
более не существует. Он, за малым исключением, исчез с лица
земли. Его стерла вторая мировая война за одну ночь и одним
мановением руки. Сотнями лет создавалась его ни с чем не
сравнимая красота. Всего несколько часов потребовалось,
чтобы обратить все в прах. Это произошло 13 февраля
1945 года1. Восемьсот самолетов сбрасывали фугасные и
зажигательные бомбы. И осталась пустыня. С полдюжиной
\ 1 В эту ночь Дрезден был разрушен англо-американской авиацией.
48

торчащих в небе огромных остовов, похожих на опрокинутые
кверху килем океанские лайнеры.
Два года спустя я стоял среди этой необозримой пустыни и
не понимал, где я. Между кирпичной крошкой и обломками
валялась табличка с названием улицы. «Прагерштрассе»,—
с трудом разобрал я. Значит, я на Прагерштрассе? На
всемирно известной Прагерштрассе? На роскошнейшей улице
моего детства? На улице с самыми красочными витринами?
Самой притягательной для детворы улице перед рождест­
вом? Я стоял среди тянувшейся на километры в длину и
ширину пустоты. В степи битого кирпича. В изначальном
Ничто.
И по сей день спорят, погребены ли под этим Ничто
пятьдесят, сто или двести тысяч мертвецов. Открещиваются,
перелагают вину друг на друга. Бесполезный спор! Этим
Дрездена не воскресишь. Ни красоты его, ни мертвых!
В будущем карайте правительства, а не народы! И карайте не
задним числом, а немедля! Это проще сказать, чем сделать?
Нет. Проще это сделать.
Итак, в 1895 году мои родители со всем скарбом
перебрались в Дрезден. Эмиль Кестнер, которому очень
хотелось остаться независимым ремесленником, стал фаб4. Эрих Кестнер

49

ричным рабочим. Век машин прошелся танком по ремеслу и
независимости. Обувные фабрики победили башмачников,
мебельные
фабрики — столяров,
текстильные
фабри­
к и — ткачей, фарфоровые фабрики — гончаров и фабрики
чемоданов — седельников. Машины работали быстрее и де­
шевле. Появились уже хлебозаводы и колбасные фабрики,
шляпные фабрики, мармеладные фабрики, бумажные фаб­
рики, уксусные фабрики, пуговичные фабрики, фабрики
маринованных огурчиков и фабрики искусственных цветов.
Ремесленники вели упорные арьергардные бои и теперь все
еще отбиваются. Достойная восхищения, но безнадежная
борьба.
В Америке вопрос давно решен. Там к мужскому портно­
му, который обстоятельно снимет мерку и заставит вас
прийти два-три раза, обращаются разве что миллионеры.
Остальные представители мужского пола входят в магазин
готового платья, снимают старый костюм, надевают новый с
иголочки, платят деньги в кассу и спустя минуту уже на улице.
Костюмы пекутся, как блины. Но как блины, которые пекутся
не по-кустарному, а на блинной фабрике.
Прогресс имеет свои преимущества. Сберегаешь время,
сберегаешь деньги. Но я лично предпочитаю обращаться к
портному. Он знает, что мне нравится, я знаю, что ему
нравится, а господин Шмиц, его закройщик, знает, что
нравится нам обоим. Это хлопотно, дорого и старомодно. Но
нам, троим мужчинам, по душе. И во время примерок мы
много хохочем. Я был там только позавчера. Шью себе
светло-синий летний костюм, легкий, как пушинка, материал
называется «фреска», свободный пиджак, двубортный, всего
пара пуговиц и одна внутренняя, чтобы не обвисал, ширина
брюк внизу сорок четыре сантиметра... Бог ты мой, чуть не
забыл, да мне же на примерку! А я вместо того сижу за
пишущей машинкой! Когда мне давно пора к портному!

У ф ! Вот я и вернулся. Костюм получится отличный. Мы
все трое очень довольны. Так на чем же я остановился? Да, на
моем будущем отце. На несбывшейся мечте Эриха Кестнера.
Старая поговорка «Ремесло — золотое дно» больше не соот­
ветствовала действительности. Собственной мастерской ря­
дом с жильем не существовало больше. Годы учения и голода,
50

годы голода и странствий, три года самостоятельной рабо­
ты и лишений пошли насмарку. Мечта разлетелась в прах.
Деньги пропали. Надо было платить по долгам. Машины
победили.
В шесть утра трещал будильник. Бегом по мосту Альбер­
та, бегом через весь Дрезден до Тринитатиштрассе. Чтобы
добраться до чемоданной фабрики Липольда, молодому чело­
веку требовалось полчаса. Здесь он с другими бывшими
ремесленниками заготовлял кожаные части, которые затем
стачивались или склепывались в чемоданы, похожие один на
другой как две капли воды. А вечером, усталый, возвращался
домой к жене. По субботам он приносил получку. Новое
обзаведение, старые долги, денег не хватало.
Пришлось Иде Кестнер, урожденной Августин, тоже
подыскивать себе работу. Но работу надомную. Она ненавиде­
ла фабрики, для нее они были хуже тюрьмы. Достаточно того,
что муж вынужден работать на фабрике. Тут уж ничего не
поделаешь. Ему пришлось пойти в рабство к машине. Но она?
Ни за что! Даже если придется не разгибая спины работать
дома по шестнадцати часов вместо восьми на фабрике, она это
предпочтет! И предпочла.
Она стала сдельно шить для одной фирмы набрюшники.
Плотные, широкие, похожие на корсеты набрюшники из
холста для толстых женщин. Таскала на себе домой тяжелые,
громоздкие тюки со скроенными кусками. Допоздна сидела за
швейной машинкой с ножным приводом. То привод соскаки­
вал с колеса, то ломались иголки. За жалкие гроши из нее все
жилы вытягивали. Но сотня набрюшников как-никак прино­
сила несколько марок. Хоть какая-то помощь. Лучше, чем
ничего.
Поздней осенью 1898 года Ида Кестнер перестала брать
надомную работу и вместо того стала шить детские распашон­
ки и чепчики. Она всегда мечтала иметь ребенка. И ни минуты
не сомневалась, что родится мальчик. И так как она всю
жизнь любила настоять на своем, то и на сей раз на своем
настояла.
23 февраля 1899 года, около четырех часов утра, на
Кенигсбрюкерштрассе, 66, она на седьмом году замужества
произвела на свет мальчика, вся головенка которого была в
золотисто-белокурых кудряшках. На что акушерка, фрау
Шредер, весьма решительная дама, не преминула с одобрени­
ем заявить: «Какой красавчик!»
Правда, белокурые локоны продержались недолго. Но у
меня и поныне хранится пожелтевшая фотография, относя­
51

щаяся к первым дням моей жизни; на ней будущий автор
известных и любимых читателями книг запечатлен лежащим
в коротенькой распашонке на шкуре полярного медведя, и на
голове новорожденного в самом деле вьются шелковистые
белокурые кудряшки! А поскольку фотографии не лгут,
снимок может служить бесспорным доказательством. С дру­
гой стороны, вы не обращали внимания, что у всех людей на
фотографиях, у всех до одного, без исключения, огромнейшие
уши? Куда большие, чем в жизни. У ж такие, такие лопухи,
что, кажется, они могли бы ими ночью накрываться. Не
значит ли это, что фотографии тоже могут при случае
прилгнуть?
Так или иначе, блондин ли, брюнет, меня вскоре затем
по-протестантски окрестили в прекрасной старой церкви Трех
Волхвов на Хауптштрассе и торжественно нарекли Эмилем
Эрихом. И в той же церкви, тот же пастор Винтер в вербное
воскресенье 1913 года меня конфирмовал. А еще несколько
лет спустя я по праздничным утрам работал там младшим
преподавателем в воскресной школе.
Впрочем, это к делу не относится.

Г л ава п я та я
КЕНИГСБРЮКЕРШТРАССЕ И Я
Кенигсбрюкерштрассе, являвшаяся продолжением оси
Прагерштрассе, Шлоссштрассе, моста Августа, Хауптштрассе
и площади Альберта, начиналась вполне благопристойно и
мирно. По одну ее сторону стоял за палисадником старый
трактир «У зеленой ели», по другую — частный пансион «для
благородных девиц». Тогда еще существовали «благородные»
девицы! То есть девицы высокого происхождения. Их отцы
либо были дворянами, либо зашибали кучу денег. Высокород­
ные девицы высоко задирали нос. Но еще выше были
гимназии, а еще выше гимназий — высшие школы.
Тогда мало кто отличался скромностью. На парадных
дверях богатых домов можно было прочесть: «Только для
господ», а на двери черного хода: «Для поставщиков и
посыльных». У господ была своя лестница, устланная мягки­
ми ковровыми дорожками. А поставщики и посыльные
должны были пользоваться черной лестницей. Иначе швей­
цар в ливрее бранился и поворачивал их обратно. На дверях
барских особняков барственные таблички сурово и непре­
клонно возвещали: «Нищим и разносчикам вход воспрещен! »
Другие таблички обращались к вам более вежливо и замеча­
ли: «Просьба вытирать ноги». Я и по сей день не знаю, как это
делается. Не стану же я в самом деле разуваться, пусть даже
это самая барская-разбарская вилла!
В таких случаях отец обычно говорит: «Есть вещи,
которых и нет вовсе».
Что ж, почти все эти дощечки со временем исчезли.
Отжили свой век. Так же, как обнаженные богини и нимфы из
бронзы и мрамора, сконфуженно и неприкаянно стоявшие на
площадках лестниц. Благородные девицы и высокородные
господа, правда, есть и сейчас. Только называются они иначе.
И об этом на табличках не провозглашают.

В трех домах моего детства не было ни мраморных богинь,
ни бронзовых нимф, ни благородных девиц. Чем дальше от
Эльбы, тем невзрачнее и беднее становилась Кенигсбрю53

керштрассе. Палисадники встречались все реже, да и то
самые крохотные. Дома были выше, по большей части
пятиэтажные, а квартирная плата была ниже. Там стоял
Народный дом, благотворительное учреждение, с народной
столовой, народной библиотекой и площадкой для игр, кото­
рую зимой заливали водой, превращая в каток. Затем сле­
довали лавка потребительского общества, булочные, мяс­
ные и овощные лавки, мастерская часовщика, обувной ма­
газин и закупочная контора герлицкого потребительского
союза.
В этом-то квартале стояли три дома моего детства. Под
номерами 66, 48 и 38. Родился я на пятом этаже. В доме № 48
мы жили на четвертом этаже, а в доме № 38 — на третьем. Мы
спускались все ниже, по мере того как шли в гору. Приблизи­
лись даже к домам с палисадниками, но так до них и не
добрались.
Чем ближе к городской окраине, тем больше преобража­
лась наша улица. Она пересекала район казарм. По соседству,
на небольших пригорках, располагались казармы стрелков,
обе гренадерские казармы, казарма 177-го пехотного полка,
казарма конногвардейцев, казарма обозных войск и две
казармы артиллеристов. А на самой Кенигсбрюкерштрассе
стояли казармы саперов, военная пекарня, военная тюрьма и
арсенал, складу боеприпасов которого однажды суждено
было взлететь на воздух.
«Арсенал горит!» Крик этот по сей день стоит у меня в
ушах. Пламя и дым заволокли все небо. Пожарные, полиция и
санитарные кареты города и окрестностей мчались колонна­
ми в сторону пламени и дыма, а за ними, задыхаясь, бежали
мы с матерью. Шла война, и отец работал там поблизости в
военных мастерских. Огонь распространялся, и взрывались
всё новые склады боеприпасов и груженые составы. Район
был оцеплен. Дальше нас не пустили. К счастью, вечером,
хоть и закопченный, но здравый и невредимый, отец возвра­
тился домой.
А горящий и взрывающийся арсенал, собственно говоря,
не имеет никакого отношения к этой книжке. Потому что
тогда я уже принял конфирмацию и не был маленьким. Да, а
еще чуть попозже, новобранцем, с карабином за плечом, я
стоял на часах перед казармой саперов. И, конечно, на той же
Кенигсбрюкерштрассе! Эта улица и я — мы были просто
неразлучны.
54

Расстались мы, только когда я переехал в Лейпциг.
Причем я ничуть бы не удивился, если б она последовала за
мной туда. Такая она была привязчивая. Да и сам я, кем бы я
там ни сделался, был и остался мальчишкой с Кенигсбрюкерштрассе. Этой диковинно расчлененной на три части
улицы, с палисадниками в начале, доходными домами посре­
дине и казармами, арсеналом и Хеллером, песчаным учебным
плацем, в самом ее конце, уже на окраине города. Здесь, на
Хеллере, я мальчишкой играл, а новобранцем не в очередь
упражнялся в строевой подготовке. Приходилось ли вам
когда-нибудь, держа перед собой карабин образца 98 года,
делать по двести пятьдесят приседаний? Нет? Так благодарите
бога! После того за всю жизнь не отдышишься. Некоторые
мои товарищи валились на землю после пятидесяти приседа­
ний. Они были поумнее меня.
Квартиру на пятом этаже по Кенигсбрюкерштрассе, 66, я
совершенно не помню. Всякий раз, как мне случалось прохо­
дить мимо этого дома, я говорил себе: «Вот где ты, значит,
появился на свет». Иногда я даже входил в подъезд и с
любопытством озирался. Но ничто не откликалось. Чужой,
незнакомый дом. А ведь матушка сотни и сотни раз втаскива­
ла меня вместе с коляской на пятый этаж! Мне это было
заведомо известно. Но ничего не помогало. Дом так и оставал­
ся для меня чужим. Обычное казарменного вида здание, как
тысячи других.
Зато я прекрасно помню дом под номером 48. Лестничную
площадку. Подоконник, сидя на котором я глядел на задний
55

двор. Ступеньки, на которых играл. Потому что лестница
служила мне местом для игр. Здесь я строил свой рыцарский
замок. Замок с бойницами, островерхими башнями и подвиж­
ным подъемным мостом. Здесь происходили ожесточенней­
шие сражения. Здесь после смелого обходного маневра через
две лестничные ступеньки французские кирасиры ударяли с
тыла по егерям Холька и аркебузникам Валленштейна1.
Санитары с красным крестом на рукаве стояли наготове с
носилками, чтобы выносить с поля боя раненых. Они всем
желали помочь, будь то шведы и императорские войска
семнадцатого века, будь то французская кавалерия девятна­
дцатого. Моим санитарам была хороша любая нация и любой
век. Но сперва должна была решиться жаркая схватка за
средневековый подъемный мост.
Потери в боях были огромные. Одним мановением руки я
уничтожал по нескольку полков сразу. И наполеоновская
старая гвардия умирала, но не сдавалась. Еще во внутреннем
дворе после взятия приступом подъемного моста бой продол­
жался. Нюрнбергские оловянные солдаты отличались не­
обыкновенной стойкостью. Почтальон и маленькая фрау
Вильке с пятого этажа вынуждены были, переступая пожуравлиному, делать гигантские шаги, дабы не помешать
победе или поражению. Они осторожно перешагивали через
друга и недруга, а я ничего не замечал. Ибо был главнокоман­
дующим и начальником генерального штаба обеих армий. От
меня одного зависела участь всех столетий и народов. Так
неужто мне помешает какой-то почтальон из ДрезденНойштадта! Да я на него и не посмотрю! Или миниатюрная
фрау Вильке из-за того, что ей, видите ли, нужно купить себе
пяток кольраби и немножко соли и сахару!
А когда исход битвы был решен, я укладывал убитых,
раненых и невредимых оловянных солдатиков в нюрн­
бергские деревянные коробки между слоями тонкой древес­
ной стружки, разбирал гордый рыцарский замок и тащил весь
этот игрушечный мир и игрушечную мировую историю в
нашу крохотную квартирку.
...Кенигсбрюкерштрассе, 48,— второй дом моего детства.
Стоит мне сейчас, в Мюнхене, и, как говорится, пожилым уже
человеком, закрыть глаза, как я тотчас ощущаю под ногами
1 А л ь б р е х т В а л л е н ш т е й н — верховный главнокомандующий гер­
манского императора Фердинанда П во время Тридцатилетней войны.
Х о л ь к — фельдмаршал, соратник Валленштейна.
56

лестничные ступени, а седалищем — край ступенек, на кото­
рых сидел, хотя по прошествии более полувека седалище мое
весьма отличается от тогдашнего. А когда я представляю себе
набитую доверху продуктовую сумку коричневой кожи, кото­
рую тащил вверх по лестнице, то мне сначала оттягивает
левую и лишь потом правую руку. Потому что до третьего
этажа я нес сумку в левой руке, чтобы не задевать стенку, и
потом уже перекладывал сумку в правую и левой рукой
крепко держался за перила. А под конец я с облегчением
перевожу дух, совсем как тогда в детстве, когда, поставив
сумку перед дверью, я нажимал кнопку звонка.
Память и воспоминание — таинственные силы. Причем
наиболее таинственная и загадочная из них обеих — воспоми­
нание. Память касается только нашей головы. Сколько будет
семью пятнадцать? И вот уже Паульхен кричит: «Сто пять!»
Он это учил. И это удержалось в голове. Или забылось. Или
же Паульхен восторженно восклицает: «Сто пятнадцать!»
Правильно или неправильно мы запомнили или позабыли и
должны заново сосчитать — и хорошая и плохая память
обитают в голове. Здесь помещаются ящички для всего, что
мы учили. Они похожи, как мне кажется, на ящики шкафа
или комода. Иногда ящик заедает. Иногда в них ничего не
лежит, иногда лежит шиворот-навыворот. А иногда ящики
вовсе не открываются. И тогда и они и мы — ни с места.
Бывают большие и малые комоды памяти. Например, у меня в
голове комод довольно маленький. Ящики лишь наполовину
заполнены, но в них относительный порядок. Когда я был
маленьким, все обстояло иначе. Тогда мой чердачок был все
равно что пустая гардеробная!
Воспоминания лежат не в ящиках, не в шкафах, не в
голове. Они обитают в нас самих. Обычно воспоминания
дремлют, но они живы, дышат и время от времени открывают
глаза. Они обитают, живут, дышат и дремлют повсюду.
В наших ладонях, в ступнях ног, в ноздрях, в сердце и в заду
брюк. Что мы однажды в прошлом пережили, спустя годы и
десятилетия вдруг возвращается и глядит на нас. И мы
чувствуем: оно и не уходило вовсе. А только спало. И когда
воспоминание пробуждается и спросонок протирает глаза,
бывает, что оно будит другие воспоминания. Тогда поднимает­
ся такая кутерьма, как по утрам в дортуаре.
Особенно загадочны самые ранние воспоминания. Почему
я вспоминаю что-то, приключившееся со мной в двухлетнем
возрасте, и ничего не помню о себе в возрасте трех-четырех
57

лет? Отчего мне запомнился тайный советник Хэнель, забот­
ливая медицинская сестра и садик частной клиники? Мне
оперировали ногу. Перевязанная рана горела как в огне.
И матушка, хотя я тогда уже умел ходить, несла меня домой
на руках. Я всхлипывал. Она меня утешала. Я и сейчас чувст­
вую, каким я был тяжелым и как у нее устали руки. У боли
и страха хорошая память.
Ладно, но почему же тогда мне вспоминается господин
Патиц и его Ателье художественной фотографии на Баутценштрассе? На мне матросский костюмчик с белым пикей­
ным воротником, черные кусачие чулки и башмачки на
шнурках. (В наши дни маленькие девочки ходят в брюках.
Тогда маленькие мальчики ходили в юбочках!) Я стою возле
низенького резного столика, а на столике стоит ярко раскра­
шенный парусник. Господин Патиц— он за фотоящиком на
высоких ножках — прячет свою художническую голову под
черную тряпку и велит мне улыбаться. Но так как ничего не
получается, он достает из кармана игрушечного паяца, не­
сколько раз взмахивает им в воздухе и, очень довольный
собой, радостно кричит: «Ку-ку! Ку-ку!» Господин Патиц
кажется мне ужасно глупым, но тем не менее в угоду ему и
ради стоящей поблизости матушки я заставляю себя стесни­
тельно улыбнуться. Артист-фотограф нажимает на резино­
вую грушу, принимается медленно и сосредоточенно считать
вслух, закрывает кассету и помечает заказ: «Двенадцать
карточек визитного формата».
Одна из этих двенадцати карточек хранится у меня и
поныне. На обороте — надпись поблекшими чернилами: «Мой
Эрих в три года». Это написала матушка в 1902 году. И когда я
смотрю на малыша в юбочке, на круглое, стеснительно
улыбающееся детское личико под аккуратно подстриженной
челкой и нерешительно задержавшуюся на уровне пояса
правую пухлую ручонку, у меня и сейчас зудят подколенки.
58

>

Они вспоминают тогдашние шерстяные чулки. Почему? Как
они этого не забыли? Неужели посещение Художественной
фотографии Альберта Патица было настолько уж важно?
Неужели оно составляло для трехлетнего ребенка целое
событие? Не думаю... не знаю. А сами воспоминания? Они
живут, и они умирают по им и нам неизвестным причинам.
Иногда мы думаем и гадаем, бьемся над этим вопросом.
Пытаемся приподнять краешек завесы и увидеть причины.
Пытаются это делать и ученые и неученые, но по большей
части загадка так и остается загадкой. И мы с матерью
однажды пробовали. На примере жившего по соседству
мальчика, моего сверстника, некоего Рихарда Наумана. Он
был на целую голову выше меня, хороший малый и терпеть
меня не мог. Не терпит так не терпит, я бы с этим, на худой
конец, примирился. Но я не понимал, за что. И это сбивало
меня с толку.
Наши матери, когда мы еще лежали в детских колясках,
сидели рядом на зеленых скамейках в саду Японского дворца
на берегу Эльбы. Несколько позже мы с ним, сидя на
корточках в ящике с песком, пекли в формочках куличики.
Мы вместе ходили в гимнастическое общество Ной- и Антонштадта на Алаунштрассе и в четвертую городскую школу.
И при всяком удобном случае он старался мне всыпать.
Он кидал в меня камнями. Он подставлял мне ножку.
Налетал на меня сзади, сбивая с ног. Подстерегал идущего,
ничего не подозревая, своей дорогой, в подворотне, давал по
шее и с торжествующим хохотом пускался наутек. Я бежал за
ним, и, если мне удавалось его догнать, ему было уже не до
смеха. Я не трусил. Но я его не понимал. Почему он меня
преследует? Почему не оставляет в покое? Я же ему ничего
59

плохого не сделал. Он мне скорее нравился. Так чего же он
задирается?
Как-то матушка, которой я об этом рассказал, заметила:
— Он тебя царапал, когда вы оба еще сидели в детских
колясках.
— Но почему же? — в недоумении спросил я.
Она задумалась. Потом ответила:
— Может быть, потому, что все тобой восхищались.
Старухи, садовники, бонны, проходя мимо нашей скамейки,
заглядывали в обе коляски и находили тебя не в пример
красивее его. Ахали и охали, превозносили тебя до небес!
— И ты думаешь, он это понимал? Годовалый ребенок?
— Не слова. Но смысл. И тон, которым это говорилось.
— И он это вспоминает? Хотя ничего не смыслил?
— Может быть,— сказала матушка.— А теперь садись
готовить уроки.
— Я давно приготовил,— ответил я.— Пойду играть.
И только вышел из дому, как споткнулся: Рихард Науман
подставил мне ножку. Я помчался за ним, догнал его и дал ему
в ухо. Вполне возможно, что он ненавидит меня еще со
времени наших прогулок в детских колясках. Что он это
вспоминает. И вовсе не задирает первый, как я думал, а
только защищается. Однако это еще не значит, что я позволю
подставлять себе ножку.

Г лава ш е с т а я
УЧИТЕЛЕМ, ТОЛЬКО УЧИТЕЛЕМ
Я лежал в колыбели и рос. Я сидел в детской коляске и
рос. Я учился ходить и рос. Детскую коляску продали.
Колыбель получила новое назначение: ее стали именовать
бельевой корзиной. Отец по-прежнему работал на чемоданной
фабрике Липольда. Мать по-прежнему шила набрюшники.
Из своей детской кроватки, предусмотрительно снабженной
деревянной решеткой, я за ней наблюдал.
Она шила до глубокой ночи. От певучего жужжания
швейной машинки я, естественно, просыпался. Мне это даже,
в общем, нравилось. А вот матушке совсем не нравилось.
Потому что главная цель жизни маленьких детей, по мнению
родителей, состоит в том, чтобы возможно больше спать.
И поскольку домашний врач, санитарный советник, доктор
медицины Циммерман с Радебергштрассе, придерживался
того же взгляда, матушка покончила с шитьем набрюшников.
Прихлопнула зингеровскую швейную машинку полирован­
ной крышкой и недолго думая решила сдать комнату.
Квартира была маленькая, а денег было и того меньше.
Без приработка, объявила она отцу, не вытянем. Папа, по
обыкновению, с ней согласился. Мебель сдвинули тесное.
Освободившуюся комнату обставили. И на двери дома повеси­
ли купленную в писчебумажном магазине Винтера картонную
дощечку: «Сдается хорошая, солнечная комната. Можно с
завтраком. Справиться у Кестнеров, 4-й этаж».

Первый наш жилец носил фамилию Франке и был
учителем народной школы. Что его звали Франке, не имело
существенного влияния на мою дальнейшую судьбу. Но то,
что он был учителем, оказалось для меня весьма важным.
Конечно, родители тогда не могли этого знать. Это была
случайность. Хорошую, солнечную комнату вполне мог бы
снять и бухгалтер. Или продавщица. Но туда въехал учитель.
И эта случайность, как выяснилось потом, была с зако­
рючкой.
61

Учитель Франке был молодой и веселый. Комната ему
нравилась. Завтрак был по вкусу. 0 н много смеялся. Малень­
кий Эрих его забавлял. Вечерами он сидел у нас на кухне.
Рассказывал о школе. Проверял тетради. В гости к нему
приходили молодые коллеги. Было весело, шумно. Отец
стоял, ухмыляясь, у теплой плиты. Матушка говорила:
«Опять Эмиль печь подпирает». Все чувствовали себя превос­
ходно. И господин Франке заявлял: «Никогда я от вас не
уеду». Он твердил это несколько лет кряду, а потом взял и
уехал.
Он надумал жениться, и ему потребовалась собственная
квартира. Повод съехать с квартиры скорее радостный.
Однако мы все почему-то грустили. Он перебрался в пригород,
именуемый Трахенберге, и увез с собой не только чемоданы,
но и свой задорный смех. Иногда он приходил с фрау Франке
и своим смехом к нам в гости. Мы слышали его смех, когда он
только еще входил в дом. И слышали его смех, когда на
прощанье махали ему и его жене из окна.
Когда он предупредил, что съедет, матушка хотела было
вновь вывесить на двери объявление «Сдается хорошая,
солнечная комната». Но он сказал, что это совершенно
излишне. Он сам позаботится о преемнике. И позаботился.
Правда, преемник оказался преемницей. Учительницей фран­
цузского языка из Женевы. Она куда реже смеялась, чем он, и
в один прекрасный день родила ребенка. Что вызвало некото­
рый переполох. А помимо того, немало огорчений и неприят­
ностей. Впрочем, это к делу не относится.
Мадемуазель Т., учительница французского, вскоре затем
съехала от нас со своим маленьким сыном. Матушка отправи­
лась в Трахенберге и рассказала господину Франке, что наша
хорошая, солнечная комната опять пустует. Он рассмеялся и
пообещал на этот раз быть осмотрительнее. И прислал нам в
качестве следующего жильца уже не преемницу, а преемника.
Учителя? Ну разумеется, учителя! Своего коллегу из той же
школы на Шанценштрассе. Очень рослого, очень белокурого,
очень юного молодого человека, которого звали Пауль Шуриг
и который все еще у нас жил, когда я сдавал экзамен на
аттестат зрелости. Он и переехал с нами вместе. Долгое время
он даже занимал две комнаты в нашей трехкомнатной
квартире, так что на троих Кестнеров оставалось не слишком
много места. Но в его отсутствие мне разрешалось у него в
кабинете читать, писать и упражняться на рояле.
62

Со временем он сделался для меня как бы дядей. Первое
сравнительно большое путешествие я совершил вместе с ним.
В свои первые же школьные каникулы. В его родную деревню
Фалькенхайн возле Вурцена под Лейпцигом. У его родителей
была там лавка скобяных изделий и великолепнейший из
всех мною виденных до того плодовый сад. Мне разрешали
влезать на стремянку и наравне с другими снимать урожай.
Все эти золотые пармены, добрые луизы, боскопы, графенштейнеры, александры и как там еще называются лучшие
сорта яблок и груш.
Были осенние каникулы, и мы до боли в пояснице
собирали в лесу грибы. Мы совершили пешеходную экскур­
сию в Шильду, где, как известно, живут шильдбюргеры, давно
служащие нарицательным именем для простофиль. И в
мансарде я пролил первые слезы тоски по дому. Там я
написал первую в своей жизни открытку и успокаивал
матушку. Ей незачем за меня тревожиться. В Фалькенхайне
нет трамваев, разве что изредка проедет навозница, а уж ее-то
я как-нибудь поберегусь.

Итак, с годами Пауль Шуриг стал мне своего рода дядей.
И чуть было не стал также своего рода двоюродным братом!
Потому что чуть было не женился на моей кузине Доре. Ей
этого очень хотелось. Ему этого очень хотелось. Но отцу Доры
этого вовсе не хотелось. Дело в том, что отец Доры, Франц
Августин, был одним из бывших торговцев кроликами и ни в
грош не ставил учителей. народных школ и всяких там
«голодранцев».
Когда во время большой конской выставки в Рейке,
понадеявшись на благотворное действие золотых и серебря­
ных медалей, наш жилец подошел к облюбованному тестю и
представился: «Моя фамилия Шуриг», дядя Франц, сдвинув
коричневый котелок на затылок, сверху донизу оглядел
рослого, красивого белокурого претендента в женихи и произ63

нес знаменательные слова: «По мне, можете называться хоть
Муриг!», повернулся к нему и к нам спиной и направился к
своим премированным лошадям.
Сватовство провалилось. Против дяди Франца и разрывтрава была бы бессильна. И так как дядя подозревал, что
брачные планы вынашивались не без матушкиного участия,
ей в будущем пришлось от него всякого наслышаться. Дядя
Франц был деспот, тиран, конский Наполеон. А по сути,
великолепный малый. Что никто не осмеливался ему прекос­
ловить— не его вина. Может, он был бы в восторге, если б
кто-нибудь наконец его хорошенько осадил. Может, он всю
жизнь этого дожидался! Но никто не оказал ему такого
одолжения. Он рявкал, а окружающие трепетали. Они трепе­
тали и тогда, когда он шутил. Они трепетали, даже когда
под рождественской елкой он оглушительно пел: «Тихая
ночь!..»
Он упивался этим и сожалел. Повторяю, на случай, если
вы при чтении пропустили: не его вина, что никто ему не
прекословил. И тут я покидаю дядю Франца и вновь обраща­
юсь к основному предмету шестой главы — к учителям.
А с дядей Францем мы еще встретимся. И остановимся на
нем несколько подробнее. Его не отнесешь к второсте­
пенным персонажам. В этом он схож с другими великими
людьми. Например, с Бисмарком, основателем Германской
империи.
Когда Бисмарк созвал международную конференцию и
собирался вместе с другими государственными деятелями
сесть за стол переговоров, все участники перепугались. Стол,
хоть и очень большой, оказался круглым! А за круглым
столом, при всем желании, не разместишься согласно положе­
нию и рангу. Но Бисмарк усмехнулся, сел и сказал: «Где сижу
я, там и верх». То же самое вполне мог бы сказать и дядя
Франц. Будь к столу придвинут всего один стул, его бы и это не
смутило. У ж дядюшка место бы себе нашел.
Итак, я рос среди учителей. Не в школе встретился я с
ними впервые. Они у меня были дома. Я нагляделся на синие
школьные тетради и красные чернила задолго до того, как сам
стал писать и мог делать ошибки. Синие горы тетрадей с
диктантами, тетрадей с задачами, тетрадей с сочинениями.
А перед осенними и весенними каникулами — коричневые

горы табелей. И везде и всюду— разбросанные хрестоматѵш,
учебники, учительские журналы, журналы по педагогике,
психологии, отечествоведению и саксонской истории. Когда
господина Шурига не было дома, я незаметно проскальзывал в
его комнату, садился на зеленый диван и боязливо и вместе с
тем восхищенно таращил глаза на красочный ландшафт из
исписанной и печатной бумаги. Передо мной, так близко, что
рукой подать, лежал неизвестный континент, а я все еще его
не открыл. И когда взрослые, как они это любят делать,
спрашивали меня: «Кем же ты хочешь стать?», я от всего
сердца отвечал: «Учителем!»
Еще не умея читать и писать, я уже хотел стать учителем.
Никем другим. И все-таки я заблуждался. Это была, пожалуй,
величайшая в моей жизни ошибка. И выяснилось это в самую
последнюю минуту. Выяснилось, когда я семнадцатилетним
юношей стоял перед классом и, поскольку старшие семинари­
сты все воевали на фронте, должен был вести урок. Профес­
сора, присутствовавшие в качестве моих педагогов на заня­
тии, ничего не заметили, не заметили и того, что я сам наконец
тут понял, как ошибся, и у меня оборвалось сердце. Зато
ребята за партами почувствовали это не хуже меня. Они
смотрели на меня с недоумением. Они молодцом отвечали.
Поднимали руку. Вставали. Садились. Все шло как по маслу.
Профессора благожелательно кивали. И тем не менее все
было не так. Дети это понимали. «Этот малец на кафед­
ре,— думали они,— никакой не учитель и никогда настоящим
учителем не станет». И они были правы.
Я был не учителем, а учащимся. Я не учить хотел, а
учиться. И захотел стать учителем лишь для того, чтобы
возможно дольше оставаться учеником. Вбирать и вбирать в
себя новое, а вовсе не делиться и делиться все тем же старым.
Голодный, а не булочник. Жаждущий, а не трактирщик.
Нетерпеливый и неуравновешенный, а не будущий воспита­
тель. Потому что учителя и воспитатели должны быть
уравновешенны и терпеливы. Они обязаны думать не о себе, а
о детях. И не вправе путать терпение с любовью к покойной
5. Эрих Кестнер

65

жизни. Учителей, любителей покойной жизни, предостаточно.
Подлинные, призванные, прирожденные учителя встречают­
ся почти так же редко, как герои и святые.
Несколько лет назад я беседовал с одним базельским
университетским профессором, знаменитым специалистом­
ученым. Он недавно вышел на пенсию, и я спросил его, что он
сейчас делает. В глазах его засветилось блаженство, и он
воскликнул: «Учусь! Наконец-то у меня есть время! » Семиде­
сятилетний старик каждый день проводил в аудиториях и
узнавал новое. Он годился в отцы доцентам, чьи лекции
слушал, и в деды студентам, с которыми вместе сидел. Он был
членом многих академий. Имя его произносилось с уважени­
ем во всем мире. Всю свою жизнь он учил других тому, что
знал. И вот наконец мог сам учиться тому, чего не знал. Он
был на седьмом небе. Пусть другие над ним посмеивались и
считали его чудаком — я-то понимал его, словно он приходил­
ся мне старшим братом.
Я понимал старика, как тридцать лет до того меня поняла
матушка, когда, не сняв еще военной шинели, я предстал
перед ней и, подавленный, сознавая свою вину, сказал: «Я не
могу быть учителем! » Она была простая женщина и прекрас­
ная мать. Ей было уже под пятьдесят, и она долгие годы
работала не покладая рук и экономила, чтобы я мог стать
учителем. И вот цель почти достигнута. Остается один лишь
экзамен, который я через две-три недели, конечно, играючи и
с блеском сдам. Тогда ей можно будет наконец передохнуть.
Можно будет посидеть сложа руки. Тогда уж я сам смогу о
себе позаботиться. А я вдруг говорю: «Я не могу быть
учителем! »
Это было в нашей большой комнате. То есть в одной из
двух комнат, занимаемых учителем Шуригом. Пауль Шуриг
молча сидел на зеленом диване. Отец молча прислонился к
кафельной печи. Матушка стояла под лампой с зеленым
шелковым абажуром, отделанным бисерной бахромой, и
спросила:
— А что бы ты хотел делать?
— Получить в гимназии аттестат зрелости и учиться в
университете,— выпалил я.
Матушка на миг задумалась. Потом улыбнулась, кивнула
и сказала:
— Хорошо, мой мальчик! Учись!
Но тут я опять самоуправствую с колесом времени. Со
спицами будущего. Опять опережаю календарь. И опять мне
следовало бы написать: «Впрочем, это к делу пока не
66

относится!» Но это было бы неверно. Многое из того, что
пережил в детстве, обретает смысл лишь годы спустя.
И многое, что случается с нами потом, осталось бы вовсе не
понятным без наших детских воспоминаний. Годы и десятиле­
тия нашей жизни переплетаются, как пальцы сцепленных
рук. Все друг с другом связано.
Попытка рассказать историю своего детства обращается в
танцевальную процессию. Скачешь вперед и назад, вперед и
назад. И читателям, бедняжкам, тоже приходится скакать
вместе со мной. Но я не могу иначе. И скачкй в сторону
неизбежны. Вот так вот. А теперь скакнем снова на два шага
назад. Вернемся к тому времени, когда я еще не ходил в школу
и тем не менее уже хотел стать учителем.
В те времена, если мальчик был смышленый, но не сын
врача, адвоката, священника, офицера, купца или директора
фабрики, а ремесленника, рабочего или служащего, то роди­
тели не определяли его в гимназию или реальное училище и
затем в университет — это стоило слишком дорого. Они опре­
деляли его в учительскую семинарию. Что было намного
дешевле. Мальчик до конфирмации ходил в народную школу
и лишь затем держал вступительный экзамен. Провалится,
так станет служащим или бухгалтером, как его отец. Выдер­
жит, так спустя шесть лет он помощник учителя, получает
жалованье, в состоянии поддерживать родителей и имеет
«должность с правом на пенсию».
Тетя Марта, младшая сестра матушки, из всех тетушек
самая мною любимая, тоже высказалась за семинарию. Она
вышла замуж за старшего рабочего на сигарной фабрике,
некоего Рихтера, за него и двух его дочерей от первого брака,
родила ребенка, имела садовый участочек, пяток кур и была
веселой, жизнерадостной женщиной. Ей всегда приходилось
туго, и никогда она не унывала. Две из трех ее дочерей умерли
в первый год после первой мировой войны от голодного тифа.
А у нас в родне было столько мясников! Умерла одна из
падчериц и ее собственная дочь, белокурая Элене. Но вот я
опять скакнул на два шага вперед!
Итак, тетя Марта тоже сказала:
— Пусть Эрих будет учителем. Учителям хорошо живет­
ся. Сами видите. Взгляните хоть на своих жильцов. На
Франке и на Шурига. А его друзья Тишендорфы!
Тишендорфы были друзьями Пауля Шурига и, как он,
учителя. Они часто приходили к нам в гости. Сидели на
67

кухне или в большой комнате, склонившись над картами,
обсуждали втроем маршруты на летние каникулы. На один
месяц в году они становились отважными альпинистами.
В башмаках на триконах, с ледорубами, кошками, связкой
веревок, аптечкой и неимоверными рюкзаками они каждый
тод отправлялись в Альпы совершать восхождения на МонСени, Монте-Розу, Мармоладу или Вилъден Кайзера. И слали
на Кенигсбрюкерштрассе великолепные цветные открытки с
видами. А когда по окончании каникул возвращались домой,
то походили на светловолосых негров. Темно-коричневые от
загара, здоровущие, веселые, голодные как волки. Под их
башмаками на триконах прогибались половицы. Стол гнулся
под тарелками с колбасой, фруктами и сыром. А когда они
рассказывали о своих траверсах, прохождении снежных
каминов и ледовых трещин, то и сами напропалую загибали.
—Кроме того,— добавила тетя Марта,— учителя отдыха­
ют еще в рождественские каникулы, в пасхальные каникулы
и в картофельные каникулы. В промежутках дадут десятокдругой уроков, всегда одно и то же, всегда ребятишкам одного
возраста, поправят красными чернилами тридцать тетрадей,
сводят класс в зоологический сад, где расскажут детям, что у
жираф длинная шея, а каждое первое число получают себе
жалованье и покойненъко готовятся уйти на покой.
Ну, разумеется, работа учителя отнюдь не такая легкая и
приятная. И в те времена она не была сплошным удовольстви­
ем. Но тетя Марта была не единственной, кто так думал. Так
думали очень многие. В том числе немало учителей. Не
каждому дано быть Песталоцци1.
Итак, я хотел стать учителем. Не только потому, что алкал
знаний. У меня вообще был хороший аппетит. И когда я по
вечерам помогал матери накрывать стол к ужину для госпо­
дина Шурига, когда, балансируя подносом, приносил в нашу
лучшую комнату тарелку с глазуньей из трех яиц с колбасой
или ветчиной, я думал: «Ведь учителям неплохо живется».
А белокурый великан Шуриг даже не замечал, как охотно
я променял бы свой ужин на его.

П е с т а л о ц ц и (1746— 1827)— выдающийся швейцарский педагог.

68

à

Г л а в а сед ь м ая
«СОЛНЦЕ» И ФУНТИКИ С КОНФЕТАМИ
И со мной и с нашей книжкой дело подвигается. Я уже
появился на свет. Это основное. Меня уже сфотографировали,
я переехал с родителями на новую квартиру и с той поры
окружен учителями. В школу я не хожу еще. У меня учителя
на дому. Но это не домашние учителя. Они не приносят мне
светоча знаний в виде таблицы умножения или даже счета до
десяти. Это я приношу им на подогретых тарелках скворча­
щую глазунью в лучшую нашу комнату, которая вовсе не
наша, а их лучшая комната. «Когда вырасту,— думаю я,— бу­
ду учителем. Тогда прочитаю все книжки и съем все глазуньи,
какие только есть на свете!»
За год до того, как пойти в школу, я шести лет от роду стал
самым юным членом гимнастического общества Ной- и
Антонштадта. Я долго упрашивал матушку. Она была реши­
тельно против. Я, мол, еще слишком мал. Но я приставал,
клянчил, канючил, терзал ее. «Подожди, пока тебе не испол­
нится семь»,— неизменно отвечала она.
И все-таки в один прекрасный день мы стояли в мень­
шем из двух гимнастических залов перед господином Захариасом. Мальчики как раз делали вольные упражнения. Он
спросил:
— Сколько же годков вашему сыну?
— Шесть,— отвечала она.
Он сказал:
— Придется подождать, пока тебе не исполнится семь.
Тогда, приставив, как полагается, сжатые в кулак руки к
груди, я прыгнул ноги врозь и продемонстрировал ему целый
набор гимнастических упражнений! Он смеялся. Смеялась
вся группа. Зал сотрясался от веселого смеха. И господин
Захариас сказал моей опешившей матушке:
— Ладно уж, купите ему пару гимнастических тапочек.
В среду к трем первый урок.
Я не помнил себя от счастья. Мы зашли в ближайший
обувной магазин. Вечером я порывался лечь в постель в
69

тапочках. А в среду еще за час до занятий был в зале. И кем
же, думаете вы, оказался господин Захариас по профессии?
Учителем, конечно. Учителем в семинарии. Впоследствии,
будучи семинаристом, я у него учился. И он не раз еще
хохотал, вспоминая нашу первую встречу.
Я очень любил гимнастику и стал недурным гимнастом.
Упражнялся и с железными гантелями, и с деревянными
булавами, на шесте, на кольцах, на брусьях, на коне и,
наконец, на высокой перекладине. Перекладина стала моим
любимым снарядом. Но это позже, много позже. Я наслаждал­
ся всеми этими махами, подъемами разгибом, висами, перемахами, оборотами, боковыми соскоками и полетом в воздухе
после вращения на подколенках с завершающим приземле­
нием в стойку на кокосовом мате. Чудесно, когда твое тело с
каждым ритмическим взмахом делается все легче и легче,
пока не станет совсем невесомым и, удерживаемое одними
лишь послушными руками, описывая изящные и замыслова­
тые круги, пляшет вокруг упругой стальной штанги!
Я стал недурным гимнастом. Я блистал на показательных
выступлениях. Считался лучшим гимнастом команды. Но
очень хорошим гимнастом так и не стал. Потому что боялся
«солнца». И знал, почему боялся. Однажды я присутствовал
при том, как другой гимнаст, крутя «солнце», сорвался и
кувырком полетел с перекладины. Подстраховывавшие това­
рищи не успели его подхватить. И его отвезли в больницу.
70

С тех пор «солнце» и я стали друг друга избегать. Конечно, это
был срам, и кому же охота срамиться? Но я ничего не мог с
собой поделать. Страх перед «солнцем» меня преследовал. И я
решил, что срам пусть на чуточку, но предпочтительнее
проломленного черепа. Прав ли я был? Да, прав.
Я хотел заниматься гимнастикой и занимался гимнасти­
кой ради собственного удовольствия. Я вовсе не хотел и не
собирался стать героем. Да и не стал им. Ни ложным героем,
ни героем настоящим. А вы знаете разницу? Ложные герои не
боятся, потому что лишены воображения. Они тупы, и у них
нет нервов. Настоящие герои боятся, но преодолевают свой
страх. Много раз в жизни мне бывало страшно, и, видит бог, не
всякий раз я свой страх преодолевал. Иначе я сейчас,
возможно, был бы настоящим и уж наверняка мертвым
героем. Однако я также вовсе не намерен изображать себя
хуже, чем я есть. Подчас я держался молодцом, а это
временами было совсем не так легко. Но героизм как основная
профессия не для меня.
Я занимался гимнастикой, потому что моя грудная клет­
ка, мои мускулы, мои руки и ноги хотели двигаться и
развиваться. Тело хотело развиваться так же, как и ум. Оба в
один голос нетерпеливо требовали того же самого: расти
гибкими и, подобно здоровым близнецам, стать одинаково
большими и сильными. Мне было жаль детей, которые охотно
учились и неохотно занимались гимнастикой. И я жалел
детей, которые охотно занимались гимнастикой и неохотно
учились. А были и такие, которые не желали ни учиться, ни
заниматься гимнастикой! Этих я всех больше жалел.
Я страстно хотел и того и другого! И заранее радовался дню,
когда наконец пойду в школу. Этот день настал, а я плакал.
Четвертая городская школа на Тикштрассе, неподалеку
от Эльбы, помещалась во внушительного вида мрачном
здании с отдельным подъездом для девочек и отдель­
ным— для мальчиков. В те времена все школы выглядели
мрачными: все почему-то темно-красные или грязно-серые,
казенные и зловещие. Вероятно, они были построены теми же
архитекторами, что строили казармы. Школы походили на
детские казармы. Почему архитекторы не придумали школ
поприветливее, не знаю. Может, фасады, лестницы и коридо­
ры призваны были наводить на нас такой жё трепет, что и
трость на кафедре. Видно, хотели еще в детстве посредством
страха воспитать из нас покорных граждан. Посредством
71

страха и запугивания, а это было, конечно, совершенно
неправильно.
Меня школа не испугала. Веселых школьных зданий
я не видывал. Должно быть, им полагается быть такими.
А кругленький, добродушный учитель Бремзер, встречавший
матерей, отцов и будущих школьников, тем более не мог меня
испугать. Мой домашний опыт говорил мне, что и учителя
умеют смеяться, едят глазуньи, мечтают о каникулах и после
обеда не прочь часок вздремнуть. Чего ж дрожать?
Господин Бремзер усадил нас всех по росту за парты и
записал наши имена. Родители толпились у стен и в проходах,
ободряюще кивали сыновьям и охраняли фунтики со сластя­
ми. Это было их главной задачей. Они держали в руках
маленькие, средние и большущие конусообразные кульки со
сладостями, сравнивали их объемы и, смотря по результатам,
завидовали или гордились. Посмотрели бы вы на мой фунтище! Ярко раскрашенный, будто сотня видовых открыток,
тяжелый, как ведро с углем, и такой большой, что он доходил
мне до кончика носа! Я сидел очень довольный на своем месте,
подмигивал матушке и чувствовал себя своего рода чемпи­
оном. Два-три мальчика громко разрыдались и бросились к
своим взволнованным матерям.
Но все быстро кончилось. Господин Бремзер нас отпустил,
и родители, дети и фунтики со сластями зашагали, оживленно
болтая, домой. Я нес свой фунтище перед собой, будто древко
знамени. Время от времени я, кряхтя, опускал его на тротуар.
I

72

Время от времени меня сменяла матушка. Мы вспотели, как
грузчики. Даже сладкая ноша остается ношей.
Так, объединенными усилиями, мы одолели Глассисштрассе, Баутценштрассе, пересекли площадь Альберта и
вышли на Кенигсбрюкерштрассе. От угла Луизенштрассе я
уже не выпускал своего трофея из рук. Это было триумфаль­
ное шествие. Прохожие и соседи дивились. Дети останавлива­
лись и бежали за нами следом. Они слетались, будто пчелы на
мед.
— А теперь к фройляйн Хаубольд!— сказал я из-за
объемистого конуса.
Фройляйн Хаубольд заведовала помещавшимся у нас в
доме отделением известной всему городу красильни Меркша,
и я проводил немало часов в тихом, чистеньком магазинчике.
Там пахло свежевыстиранным бельем, химически очищенны­
ми лайковыми перчатками и накрахмаленными блузками.
Фройляйн Хаубольд была старой девой, и мы друг другу очень
симпатизировали. Пусть на меня полюбуется. Она всех боль­
ше достойна увидеть это великолепие.
Матушка отворила дверь. Держа перед собой громоздкое
сооружение с бантом, я поднимался по ступенькам к мага­
зинчику, но так как за бантом и кульком ничего не видел, то
споткнулся, и, уж не знаю как, кончик бумажного конуса
оторвался! Я превратился в соляной столп. В соляной столп,
судорожно обхвативший кулек со сластями. На мои башмаки
со шнурками что-то струилось, хлопалось, сыпалось. Я под­
нял кулек как можно выше. Это было не тяжело, потому что
он становился все легче. Под конец у меня остался в руках
только пестро раскрашенный усеченный конус из плотной
бумаги; я опустил его и взглянул на пол. Я стоял по
щиколотку в конфетах, пралине, финиках, шоколадных
зайцах, винных ягодах, апельсинах, пряниках, вафлях и
обернутых в золотую фольгу майских жуках. Дети ржали.
Матушка закрыла лицо руками. Фройляйн Хаубольд держа­
лась за прилавок, чтобы не упасть. Настоящий потоп! А я
стоял посередине.
И з-за шоколада тоже можно плакать. Даже если он при­
надлежит тебе... Мы запихали уцелевшие после кораблекру­
шения сласти и паданцы в прекрасный новый коричневый
ранец и малодушно бежали через магазин и черный ход на
лестничную площадку и вверх по лестнице к себе на
квартиру. Слезы омрачили безоблачный детский небосклон.
Содержимое кулька лежало клейким месивом в ранце. Из
двух подарков стал один. Расписной кулек для сластей купила
73

и наполнила матушка. Ранец стачал отец. Когда отец вечером
вернулся с работы, он старательно его отмыл. Потом взял
свой острый, как бритва, нож седельника и вырезал мне
сумку. Из той же несокрушимой кожи, что пошла на ранец.
Сумку на длинном ремешке, который можно было по жела­
нию укорачивать и удлинять. Чтобы носить через плечо. Для
завтрака. Для школы.
...Самой большой проблемой была не сама школа, а
дорога туда. В классную комнату допускался лишь одинединственный взрослый — учитель Бремзер. Он мог там нахо­
диться, потому что должен был там находиться. Как бы мы
без него выучили буквы и цифры, азбуку и умножение до
десяти? Но чтобы мать взяла тебя за руку и довела до
школьного подъезда — это было просто нестерпимо. В семь
лет ты в конце концов уже не ребенок! Или кто-нибудь
осмелится утверждать обратное? Фрау Кестнер осмелилась.
Она была храбрая женщина. Но осмеливалась только в
течение недели. Потому что она была умная мать. Она
уступила. И, вооружившись ранцем и сумкой с завтраком,
гордый и независимый, мужчина с головы до пят, я один
отправлялся утром на Тикштрассе и один возвращался днем
домой. Я победил, ура!

Много лет спустя матушка мне рассказала, что тогда
происходило в действительности. Она ждала, пока я не уйду
из дому. Потом быстро надевала шляпку и тайком бежала за
мной следом. Она ужасно боялась, как бы со мной по дороге
чего не случилось, и в то же время не хотела препятствовать
моей тяге к самостоятельности. И вот она надумала прово­
жать меня в школу так, чтобы я об этом ничего не знал.
74

Когда она опасалась, что я обернусь, она ныряла в подъезд
или укрывалась за афишную тумбу. Она пряталась за
высокими, толстыми прохожими, которые шли в ту же
сторону, и выглядывала из-за них, ни на миг не теряя меня из
виду. Больше всего ее страшила площадь Альберта с трамва­
ями и ломовыми фургонами. Но окончательно она успокаива­
лась, лишь когда с угла Курфюрстенштрассе видела, как я
исчезаю в подъезде школы. Тут она переводила дух, поправ­
ляла шляпку и уже вполне благопристойно и безо всяких
индейских повадок шла домой. Спустя несколько дней она
отказалась от своей утренней уловки. Страх, что я могу
зазеваться, пропал.
Зато у нее осталась другая, правда, меньшая забота: рано
утром вовремя вытащить меня из постели. Это была нелегкая
задача, особенно зимой, когда на улице еще темно. Матушка
придумала мелодичную побудку. Она пела: «Э-ри-их, вста-ваать, пора в шко-о-о-лу ! » И пела это до тех пор, пока я, ворча и
зевая, не сдавался. Стоит мне сейчас закрыть глаза, как я
слышу этот сперва ласковый, а затем все более грозный
напев. Впрочем, песенка не помогла. Я и сейчас с трудом
встаю.
Мне только что пришло в голову: а что бы я подумал,
если б рано утром вышел прогуляться по городу и на моих
глазах привлекательная молодая женщина вдруг юркнула за
афишную тумбу! И если б, из любопытства последовав за ней,
я увидел, как она, то замедляя, то убыстряя шаг, крадется за
толстыми прохожими, прячется в подворотни и выглядывает
из-за угла. И что бы подумал, обнаружив, что преследует она
маленького мальчика, который паинькой, оглядываясь нале­
во и направо, переходит улицы и площади? Подумал бы я:
«Бедняжка рехнулась?» Или: «Неужели я стану очевидцем
трагедии?» Или: «Может, это снимают кинофильм?»
Нет, я бы тотчас догадался. Но бывает ли такое сейчас?
Представления не имею. Я ведь не любитель рано вставать.
...В самой школе трудностей не было. Кроме однойединственной. Я был ужасно невнимателен. По мне, дело шло
слишком медленно. Я скучал. Поэтому я затевал оживленные
беседы со своими соседями сбоку, спереди и сзади. Молодым
людям семилетнего возраста, понятно, есть о чем друг другу
порассказать. Добрейшему, в сущности, господину Бремзеру
моя болтливость чрезвычайно мешала. Его усилия сделать из
тридцати маленьких дрезденцев к чему-то пригодных грамо­
теев в значительной мере пропадали даром, оттого что треть
класса вела частные разговоры, а зачинщиком был я. В один
75

прекрасный день у него лопнуло терпение, и он рассерженно
заявил, что, если я не исправлюсь, он напишет письмо моим
родителям.
Вернувшись в полдень домой, я тотчас поделился инте­
ресной новостью.
— Если это не прекратится,— доложил я, снимая ранец,
еще из коридора,— он напишет рисьмо. У него иссякло
терпение.
Матушку ужаснуло и мое сообщение и невозмутимость, с
какой я его преподнес. Она старалась всячески меня усове­
стить. Я обещал ей исправиться. Поручиться, что сразу же и
всегда буду теперь внимательным, я не мог, но твердо обещал
впредь не отвлекать других учеников. Разве не честное
предложение?
На следующий день матушка тайком от меня отправилась
к господину Бремзеру. Когда она ему все рассказала, он
рассмеялся.
— Ну и ну!— воскликнул он.— Забавный мальчонка ! Вся­
кий другой бы помалкивал, пока родители не получат письма!
— Эрих ничего от меня не скрывает,— с гордостью отве­
чала фрау Кестнер.
Господин Бремзер покачал головой и произнес только:
— Так-так.— А потом спросил:— Он уже решил, кем
станет в будущем?
— О да,— заверила матушка.— Учителем!
Тут он кивнул и сказал:
— Что ж, он у вас смышленый.
Конечно, об этом разговоре в учительской я тогда ничего
не узнал. Я сдержал свое слово. Больше не мешал на уроках и
даже сам изо всех сил старался быть повнимательнее, хотя
никакого твердого обязательства в этом смысле на себя не
брал. Тут мне пришло в голову, что я и сейчас поступаю точно
так же. Предпочитаю обещать меньше, чем обещать слишком
много. И предпочитаю выполнить больше, чем обещал. Как,
бывало, говорила матушка: «Всяк блажит по-своему».
Когда ребенок научился читать и охотно читает, он
открывает и завоевывает новый мир, царство букв. Страна
чтения — чудесный и бескрайний континент. Из типограф­
ской краски возникают предметы, люди, духи и боги, которых
иначе ты никогда бы не. увидел. Кто еще не умеет читать,
видит только то, что у него под носом лежит или торчит: отца,
дверной звонок, фонарщика, велосипед, букет цветов, а из
/Г

76

окна, может быть, колокольню. Кто умеет читать, сидит над
книгой, и перед ним вдруг возникает Килиманджаро, или
Карл Великий, или Гекльберри Финн в кустах, или Зевс в виде
быка, уносящий на спине прекрасную Европу. У того, кто
умеет читать, вторая пара глаз, и он должен только следить,
чтобы при чтении не испортить себе первую.
Я читал, читал и читал. Ни одной буковке не было от меня
спасения. Я читал книги и тетради, афиши, вывески с
названиями фирм, фамилии на дверных дощечках, проспек­
ты, правила пользования, надгробные надписи, альманахи
Общества защиты животных, прейскуранты блюд, матушки­
ну поваренную книгу, поздравления на открытках, учитель­
ские журналы Пауля Шурига, «Красочные пейзажи Саксо­
нии» и мокрые обрывки газеты, в которых нес домой три
кочана салата.
Я читал, словно вбирал в себя воздух. Словно иначе бы
задохнулся. Это стало почти опасной страстью. Я читал и то,
что понимал, и то, чего не понимал. «Это тебе еще рано,— го­
ворила матушка.— Этого ты не поймешь!» А я все равно
читал. И думал: «А понимают ли взрослые всё, что читают?»
Сейчас я сам взрослый и могу со знанием дела ответить: и
взрослые не всё понимают. А если б они читали лишь то, что
понимают, и рабочие книгоиздательств и наборщики газет­
ных типографий перешли бы на неполную неделю.

Г л а ва восьм ая
ПРИМЕРНЫЙ РАСПОРЯДОК ДНЯ
ПРИМЕРНО ВОСЬМИЛЕТНЕГО
И пятьдесят лет назад в сутках было всего двадцать
четыре часа, из которых десять мне полагалось спать.
Остальное время было заполнено не хуже, чем заполнен
настольный календарь какого-нибудь генерального директо­
ра. Я бежал на Тикштрассе и учился. Я шел на Алаунштрассе
и занимался гимнастикой. Я сидел на кухне и готовил уроки,
следя за тем, чтобы не переварилась картошка. Я ел днем с
матушкой, вечером — с обоими родителями и должен был
учиться держать вилку в левой руке, а нож — в правой, что
представляло известную трудность, поскольку я был и остал­
ся левшой. Я ходил за покупками и должен был подолгу
ждать, пока мне отпустят, потому что был маленьким и не лез
вперед. Я сопровождал матушку в город и должен был
останавливаться с ней перед витринами и разглядывать
товары, которые меня совсем не интересовали. Я играл с
Фрицем Форстером и Эрной Гросхенниг на задних дворах.
Играл с ними и с Густавом Кислингом на краю Хеллера, среди
сосен, песка и вереска, в разбойников и сыщиков или в
индейцев и бледнолицых. На площади Бишофа я держал
сторону Кенигсбрюкерштрассе против Хехтштрассе, где гла­
венствовала орава жаждущих подраться переростков, кото­
рых все боялись. И я читал, читал и читал.
Взрослым никогда столько не успеть. Когда я пишу книгу,
у меня не остается времени читать книги. Если же я все-таки
пытаюсь, то недосыпаю. А высыпаюсь, так опаздываю на
деловое свидание в гостиницу «Четыре времени года». И тогда
сдвигаются все остальные дела на этот день. Секретарше
приходится целых полчаса меня дожидаться в моем любимом
кафе, чтобы я продиктовал ей самые неотложные письма.
А когда я разделался или хотя бы наполовину разделался с
письмами, то опаздываю в кино. Или уже вообще туда не иду.
Время и я перестали жить в ладу. Оно съежилось, укороти­
лось, будто простыня, севшая после стирки.
Дети куда больше успевают. И между делом успевают еще
расти! Некоторые тянутся вверх, будто спаржа. Ну, этого
78

сказать про меня нельзя. Мои успехи в учебе, чтении,
гимнастике, хозяйственных покупках и чистке картофеля
намного превышали мои способности к росту. Когда я в
последний— покамест— раз стоял у мерной рейки, ефрейтор
медицинской службы сказал фельдфебелю медицинской
службы, который и занес мой рост в военный билет: «Один
шестьдесят восемь! Мелюзга». Но ведь и Цезарь, Наполеон и
Гёте были маленького роста. А Адольф Менцель, великий
художник и рисовальщик, был и того меньше! Когда он сидел,
думали, что он стоит. А когда вставал, думали, что он садится.
Среди великих мужей очень много людей маленьких, так что
нечего отчаиваться.
Я очень охотно ходил в школу и за все школьные годы не
пропустил ни одного дня. Будто ставил себе целью установить
рекорд. Каждое утро с ранцем за плечами я выходил из дому
независимо от того, был ли я здоров или охрип, болели у меня
гланды или зубы, крутило ли в животе или выскочил на заду
фурункул. Я хотел учиться и не потерять ни одного дня. Более
серьезные заболевания я откладывал до каникул. Одинединственный раз я чуть было не капитулировал. В этом
виноват был несчастный случай, а произошел он вот как.
В субботу я был на гимнастике, по пути домой забежал к
крохотной фрау Штамниц купить воскресный букетик цветов
и, войдя в подъезд, услышал, что двумя-тремя этажами выше
шваброй моют лестницу. Зная, что очередь на уборку матуш­
ки, я, прыгая через две ступеньки, ринулся наверх, громко и
радостно крича: «Мама! Мама!», поскользнулся и, все еще
крича и потому с открытым ртом, трахнулся подбородком о
ступеньку. Ступеньки были каменные. А мой я зы к — нет.
Это была ужасная история. Я прокусил себе края языка.
Большего санитарный советник Циммерман, наш добрейший
домашний доктор с бородкой клином, не мог пока ничего
сказать, потому что язык у меня ужасно раздулся и забил всю
полость рта, будто большущая клецка. Но клецка адски
болезненная и вовсе не вкусная. Не исключено, сказал доктор
Циммерман, что раны придется зашивать, ибо я зы к — мы­
шечный орган, безусловно необходимый как для речи, так и
для еды и питья. Зашивать язык! Родители и я чуть не упали в
обморок. Да и доктор Циммерман чувствовал себя неважно.
Он знал меня с самого рождения и, вероятно, предпочел бы,
чтобы вместо меня ему самому залатывали язы к иголкой с
ниткой. Для начала он предписал постельный режим и настой
79

ромашки. Ночь прошла мучительно. Во рту едва умещался
какой-нибудь десяток капель настоя. Глотать я совсем не мог.
А о том, чтобы уснуть, и говорить нечего. Облегчения не
наступило и в воскресенье.
Однако в понедельник утром, с подгибающимися колен­
ками и против воли родителей и врача, я отправился в школу!
Никто не мог бы меня удержать. Встревоженная и измученная
матушка бежала рядом; в школе она рассказала учителю, что
произошло, и просила не спускать с меня глаз, после чего,
бросив последний взгляд на мою распухшую физиономию,
покинула онемевший от изумления класс.
Язык заживал полтора месяца. Три недели я питался
молоком, которое сосал через стеклянную трубочку. И еще
три недели питался молоком с накрошенными в него сухаря­
ми. В большую перемену я сидел один в классной комнате,
морщась, глотал и прислушивался к доносившимся ко мне со
школьного двора шуму и смеху. На уроках я оставался нем.
Иногда, когда никто не вызывался отвечать, я писал ответ на
бумажке и относил записку на кафедру.
Язык не при ш лось зашивать. Опухоль постепенно спала.
Спустя полтора месяца я снова мог есть и разговаривать.
Остались два рубца, слева и справа, они у меня сохранились и
сейчас. По прошествии десятилетий они сделались меньше и
придвинулись ближе к корню языка. Только не требуйте,
чтобы я продемонстрировал вам рубцы! Я не показываю язык
своим читателям.
Путь к Хеллеру, где мы летом играли, был недалек, и тем
не менее путь этот уводил нас от уличной сутолоки в другой
мир. Мы собирали чернику. Благоухал вереск. Бесшумно
покачивались вершины сосен. Усталый ветер доносил к нам
из военной пекарни запах свежего, еще теплого солдатского
хлеба. Изредка мимо громыхал по рельсам пригородный
поезд в Клоцше. Или двое вооруженных солдат вели с работ в
военную тюрьму команду угрюмых арестантов. Они все были
в тиковых кителях, фуражках без кокард, и под их н еуклю ­
жими сапожищами хрустел песок.
Мы видели, как они переходили полотно у переезда и
исчезали в воротах тюрьмы. Некоторые тюремные окна были
забраны решетками, другие заколочены темно-коричневыми
досками, так что в камеры лишь сверху едва просачивался
дневной свет. За обшитыми окнами, как мы знали понаслыш­
ке, сидели особо опасные преступники. Они не видели солнца,
80

•7

не видели сосен и не видели нас, уставших от игры в индейцев
детей среди цветущего вереска. Но, как и мы, они слышали,
когда перед будкой путевого сторожа раздавались сигнальные
гудки паровозов. Какое тако’е преступление могли они совер­
шить? Мы никак себе этого не представляли.
Колокольчики вереска и солдатский хлеб благоухали. Но
вот раздавался сигнальный гудок паровоза. Поливавший свои
цветы путевой сторож надевал служебную фуражку и, став
навытяжку, ждал поезда. Поезд пыхтел мимо. Мы махали,
пока он не исчезал за поворотом. Потом шли домой. Назад в
наши дома-казармы. Нас ждали родители, Кенигсбрюкерштрассе и ужин.
Чаще мы играли в задних дворах, упражнялись на
перекладине для выбивания ковров и требовали, чтобы
бутерброды к полднику нам бросали из кухонного окна. Это
было как в сказке: обернутые в бумагу, они летели штопором
вниз и шмякались о деревянную брусчатку. И хотя это были
самые обыкновенные бутерброды с ливерной колбасой или
свиным смальцем, нам казалось, будто падает манна небес­
ная. Ах, до чего же они были вкусны! В жизни не ел я ничего
лучше ни у «Баур о лак» в Цюрихе, ни у Рица в Лондоне. Но
ничего не получится, даже если я попрошу шеф-повара
впредь бросать мне паштет из гусиной печенки с трюфелями
из окна кухни на террасу гостиницы. Потому что, даже если он
за солидные чаевые и согласится, все равно паштету далеко до
тех бутербродов со свиным смальцем.
В дождливую погоду мы играли в подъезде или на сенова­
ле над конюшней мясника Кислинга, где пахло соломенной
сечкой, сеном и отрубями. Или мы забирались на козлы
6. Эрих Кестнер

81

развозочной фуры и, щелкая бичом, с гиканьем и грохотом
мчались по прерии. А не то беседовали с бьющим копытом
жеребцом в деннике. Иногда мы навещали также отца моего
приятеля Густава, владельца мясной лавки, в убойной, где он с
подмастерьями орудовал среди деревянных корыт, свиных
кишок и чанов для варки колбас. Из всех дней мы предпочи­
тали пятницу. В этот день варили, замешивали и фарширова­
ли свежую кровяную и ливерную колбасу, и нам как знатокам
и ценителям разрешалось ее пробовать. Наша оценка, разуме­
ется, гласила: превосходно! Это касалось в равной мере
и такой специальной области, как «горячая чесночная кол­
баса».
И сейчас еще за пишущей машинкой у меня слюнки
текут. Да что толку. Чесночной колбасы не стало. Она отжила
свой век. Даже в Саксонии. Может, мясники моего детства,
запрятав рецепт в карманы черных сюртуков, унесли его с
собой в могилу? Это было бы великой потерей для цивилиза­
ции.
Одно время я увлекался бильярдом. Отец моего школьно­
го товарища неподалеку от Иоханштедской набережной имел
пивную. В послеобеденное время там было пусто, отец
товарища спал наверху в квартире, а на случай, если
какой-нибудь заблудший странник все же зайдет промочить
горло, оставалась официантка. Она полоскала за стойкой
стаканы, готовила нам сладкое пиво или к простому пиву
добавляла малиновый сок и вручала каждому из нас по
длинной деревянной ложке-мешалке, после чего мы скромно
удалялись в зал для собраний. Там стоял бильярд!
82

Мы вешали наши курточки на спинки стульев: до крюч­
ков нам было не дотянуться. Выискивали себе у стойки самые
маленькие кии и, натирая их мелом, становились на цыпочки.
Потому что кии были слишком длинными, не говоря уж о том,
что они были и слишком толстыми и слишком тяжелыми.
Нелегкое это было занятие. Бильярд был слишком высок и
слишком широк. Костяные шары не получали нужного
разгона. Если же предстояло особенно тонко срезать шар, мы
ложились животом на борт, а ноги у нас болтались в воздухе.
Кто желал записать результат на доске, должен был лезть на
стул. Мы мучились, как Гулливер в стране великанов, а, по
существу, должны бы над собой смеяться. Однако мы отнюдь
не смеялись, а, напротив, держались и двигались серьезно и
степенно, как взрослые мужчины на среднегерманском чем­
пионате по бильярду. В этой серьезности и заключалась для
нас главная потеха.
Пока в один прекрасный день мы не продырявили зеленое
сукно! Не помню уже, кто из нас оказался этим несчастлив­
цем, но что в дорогом сукне зияла большущая треугольная
дыра, это я хорошо помню. Тише воды ниже травы, я
потихоньку оттуда смылся. А школьный товарищ в тот же
вечер, как и следовало ожидать, был собственноручно выпо­
рот прозорливым отцом. Так с нашими бильярдными турни­
рами и сладким пивом было раз и навсегда покончено.
Названия пивной и улицы, даже имя своего школьного
товарища я начисто забыл. Оно проскочило сквозь знакомое
всем большое решето. Куда? В пустоту, которая остается
пустой, сколько бы туда ни проскакивало. Память несправед­
лива.
...Дети очень любят представлять. Маленькие девочки
пеленают своих кукол и бранят их. Маленькие мальчики
нахлобучивают на головы алюминиевые кастрюли, стараются
говорить басом и мгновенно обращаются в храбрых рыцарей
и могущественных императоров. Да и взрослые любят всякие
переодевания и маскарады. Особенно в феврале. Тогда они
покупают, берут напрокат или шьют себе костюмы, пляшут в
виде одалисок, марсиан, негров, апашей и цыганок в бальных
залах и ведут себя совсем-совсем по-другому, чем бывает
всегда и есть на самом деле.
Этот счастливый дар целиком мне чужд. Как бы я из
кожи вон ни лез, мне ее не скинуть. Я могу выдумывать
персонажи, но не способен их представлять. Я всей душой
люблю театр, но лишь в роли зрителя. И если, собираясь на
карнавал, чтобы не портить другим удовольствие, я накле­
83

иваю себе усы под императора Вильгельма, то стою или сижу
в бальном зале как истукан и не участвую в игре, а лишь
наблюдаю. То ли я чересчур робок? То ли чересчур трезв? Я и
сам не знаю.
Но в конце-то концов должны же существовать и зрители!
Если никто не будет сидеть в партере, актерам вообще незачем
надевать свои парики и короны. Пусть сразу несут коробки с
гримом в ломбард и ищут себе другую работу, где без зрителей
можно обойтись. Так что поистине счастье, что существую я и
мне подобные!
Моя карьера зрителя началась очень рано и по чистой
случайности. Мне было не то семь, не то восемь лет, когда
матушка у своей модистки, фрау Венер, познакомилась с
некой фрау Ганс и с ней подружилась. Фрау Ганс была очень
импозантной дамой. Наперекор своей фамилии1 она скорее
напоминала лебедя или паву, дружила с одним театральным
деятелем и имела двух маленьких дочерей. Старшая была
кроткой и на редкость красивой, все больше лежала больная в
постели и умерла, кроткая и красивая, еще в детстве. Друіую
звали Хильдой, она не была ни красивой, ни кроткой, но зато
темперамент у нее был как гигантский праздничный фейер­
верк. Этот бешеный темперамент прямо-таки распирал ее, он
был неукротим и рвался, словно огороженный двумя высоки­
ми стенами, к одной-единственной цели: представлять на
сцене.
Маленькая Хильда только и делала, что представляла.
Есть публика, нет публики — все равно. Публика, когда мы
приходили в гости на Курфюрстенштрассе, состояла из
четырех лиц: из ее и моей матери, меня и больной сестры.
Представление начиналось с того, что Хильда сперва играла
кассиршу и продавала нам билеты. Повязав голову платком,
она садилась в проеме двери между спальней и гостиной и
выдавала нам за соответствующую плату исчерченные кара­
кулями обрезки бумаги. Первые места стоили два пфеннига,
вторые— один пфенниг.
Никакой разницы в цене, в сущности, не требовалось. Так
как сестра все равно лежала в постели, а остальные трое
зрителей никак не могли быть уж настолько неловкими,
чтобы друг другу что-то загородить. Но порядок превыше
всего, и, выступая в роли билетерши, Хильда неумолимо
1 Gans— по-немецки «гусь».
84

отсылала каждого заплатившего только один пфенниг во
второй ряд. Как билетерша она выступала уже не в платке, а с
белым бантом в волосах.
Как только мы рассаживались, начиналось представле­
ние. Труппа состояла всего из одной актрисы — Хильды Ганс.
Но это ровно ничего не значило. Она выступала во всех
амплуа. Она играла старух, детей, ведьм, фей, убийц и
наивных девушек. Все переодевания и превращения происхо­
дили на открытой сцене. Она пела, прыгала, плясала, сме­
ялась, кричала и плакала так, что в гостиной все дрожало.
Нет, билеты не стоили слишком дорого! Потраченные нами
деньги окупались с лихвой! И время от времени к нам из
спальни доносился сбивающийся на кашель ломкий смех
кроткой больной сестры.
Друживший с фрау Ганс, матерью молодой артистки,
театральный деятель, в прошлом сам известный артист, был
связан с дирекцией обеих сцен дрезденского Народного дома.
Одна сцена называлась «Зеленым театром» и, огороженная
высоким некрашеным деревянным забором, находилась под
открытым небом в лесу. Тут играли три вечера в неделю.
Зрители сидели полукругом на грубых деревянных скамьях и
наслаждались сказками, грубоватыми пьесами из народного
быта, комедиями и фарсами. Пахло сосновой хвоей. По
чулкам взбирались муравьи. Безбилетники высовывали носы
поверх ограды. Лето мурлыкало на солнце, как кошка.
Иногда надвигались черные тучи, и мы озабоченно погля­
дывали на небо. Иногда ворчал гром, и актеры возвышали
голос против подло громогласного и все громче заявлявшего о
себе конкурента. А иногда тучи разрывались, сверкали язы ­
кастые молнии, и в последнем акте хлестал дождь. Тогда мы
спасались бегством, да и актеры спешили сами укрыться и
укрыть свои костюмы. Природа одерживала верх над искус­
ством.
Набросив на голову плащи, мы стояли под раскидистыми
деревьями. Они гнулись от ветра. Я прижимался к матушке,
пытался угадать, чем кончается пьеса, которую по злобе не
дала нам досмотреть гроза, мок и становился всё мокрей.
Другая сцена Народного дома, не зависящий от гроз и
погоды закрытый зал, находилась в Трабантенгассе. И здесь
мы были завсегдатаями. И здесь регулярно шли представле­
ния. И здесь-то маленькая Хильда Ганс впервые вышла сама
на подмостки! В сценической переработке замечательной
сказки Гауфа «Карлик Нос» она играла заглавную роль!
Играла в красном парике, с огромным наклейным носом,
"Г

85

горбом на спине, голосом-фистулой и таким темпераментом,
что покорила публику. Да и мы с матушкой, давние поклонни­
ки Хильды Ганс, были в восторге. Что ж говорить о гусыне, то
бишь мамаше Ганс!
Этот триумф окончательно и бесповоротно решил судьбу
моей подружки Хильды. Еще ребенком она сделалась про­
фессиональной актрисой, училась петь и выступала в ролях
субреток. И так как, особенно для певицы, фамилия Ганс
звучала не слитком привлекательно, то с того времени она
стала именоваться Инге фон дер Страатен. Почему она не
сделалась знаменитой, не знаю. Жизнь своенравна.
Вскоре дрезденские театры стали мне родным домом.
И отец часто садился ужинать один, потому что мы с
матушкой, как правило, на стоячих местах, поклонялись музе
Талии. Сами мы ужинали во время большого антракта.
Где-нибудь в уголке на лестнице. Там мы разворачивали
булочки с колбасой. А потом аккуратно сложенная бумага
из-под бутербродов опять исчезала в матушкиной коричневой
сумке.
Мы ходили в Альберттеатр, в Королевский драматиче­
ский и в оперу. Часами стояли на улице, дожидаясь открытия
кассы, чтобы достать самые дешевые билеты. Если нам это не
удавалось, мы шли домой как побитые, будто проиграв
сражение. Но мы проигрывали немного сражений. Мы заво­
евывали наши места на галерке ловкостью и терпением.
И держались стойко. Кто в буквальном смысле слова выстоял
однажды всего «Фауста» 1 или оперу Рихарда Вагнера, тот не
откажет нам в признании. Один-единственный раз матушке
сделалось дурно, это случилось в жаркий летний вечер на
представлении «Мейстерзингеров»2. Так нежданно-негаданно
нам достались два сидячих места на ступеньках последнего
яруса, и мы хотя бы услышали торжество на празднич­
ном лугу.
Моя любовь к театру была любовью с первого взгляда и
останется любовью до последнего вздоха. А в промежутке я
писал театральные рецензии, иногда пьесы, причем мнения по
поводу этих моих попыток вполне могут расходиться. Но от
одного я никогда не отступлюсь: как зритель со мной никто не
сравнится.
1 «Ф а у ст» — опера французского композитора Ш. Гуно (1818—1893).
2 «Н ю р н б е р г ск и е м ей стер зи н гер ы » — опера немецкого композито­
ра Рихарда Вагнера (1813—1883).
86

Г л ава девятая
ОБ АРИФМЕТИКЕ ЖИЗНИ
Первые школьные годы текли тихо и мирно. Учителю
Бремзеру не приходилось чересчур на нас сердиться, да и мы
были им вполне довольны. Перед пасхальными каникулами
торжественно вручались табеля с отметками. Родителям
разрешалось при этом присутствовать, и, чтобы их порадо­
вать, мы пели детские песенки и декламировали стихи из
хрестоматии. Поскольку я тогда в особо парадных случаях
надевал бархатный костюмчик и как мастер художественного
чтения, по-видимому, был незаменим, взрослые, лишь только
я вставал и шел на середину зала, улыбаясь, кивали друг
другу и перешептывались: «Бархатные штанишки опять тут
как тут». Бархатные штанишки— это был я. А фрау
Кестнер, которую распирала гордость, сидела, неестественно
выпрямив спину. В отличие от меня она нисколько не
волновалась и даже мысли не допускала, что я могу сбиться.
И, как всегда, оказывалась права. Я не сбивался. Отметки
были, как всегда, отличные. И по пути домой мы заходили в
кондитерскую, и матушка угощала меня миндальным пирож­
ным, слойкой и горячим шоколадом. (Знаете, что такое
слойка? Не знаете? Эх вы, бедняги!)
Поскольку я собирался и должен был стать учителем,
предстояло заблаговременно о многом подумать. И было
заблаговременно подумано. За подготовку придется платить.
За годы пребывания в интернате придется платить. За школу
придется платить. За уроки музыки придется платить. И за
сам рояль тоже придется платить. Рояль стоил тогда, я и
сейчас еще помню, «подержанный из первых рук», восемьсот
марок. Целое состояние!
Отец давно уже начал дома, после работы, чинить родным
и соседям сумки и портфели, ставить подметки, латать ранцы
и чемоданы и, к восторіу своих клиентов, тачать нервущиеся
кошельки и бумажники. С сигарой в зубах он сидел на
табуретке возле кухонного окна и без устали орудовал
87

железными и деревянными гвоздиками,
шкуркой, дратвой, потягом, воском, шилом,
иглой, молотком, клещами, лапой, сантимет­
ром и ножом, а на плите рядом с супом грелся
в горшке клей. Знаете ли вы, как пахнет
кипящий и булькающий сапожный клей? Вдо­
бавок еще на кухне? Для седельника или
обивщика он, может, ароматнее розовой воды,
но для хозяйки, которая стоит у плиты и
вечером стряпает обед на завтра, он воняет,
как тысяча немытых чертей! Суп с лапшой, говядина,
белые бобы, чечевица— что бы она ни готовила, заявила
матушка, все пахнет и на вкус отдает клеем. Нет, с нее
хватит!
Так отца изгнали из кухонного рая. Он отправился в
ссылку. С того времени, в вязаной кофте и толстых войлоч­
ных туфлях, он по вечерам сидел внизу в подвале, в дощатом
закутке, где у нас хранились уголь, брикеты и картошка.
Здесь помещалась теперь его мастерская. Здесь вился теперь
дымок его сигары. И здесь же, внизу, с того времени грелся и
пузырился на спиртовке клей. И клей и отец с той поры
чувствовали себя куда свободней.
Здесь же, внизу, отец уже на восьмом десятке, пустив в
ход дюжины горшков с клеем, смастерил натуральной вели­
чины лошадь! Лошадь со стеклянными глазами, но с
настоящей гривой и настоящим хвостом, а уж на седло и
наборную уздечку приходили с благоговением любоваться
все соседи. На этой лошади— ниже холки ею можно было
управлять, так как, скрытые под попоной, у благородного
животного были две пары колес на резиновом ходу,— на этом
гордом скакуне отец намеревался участвовать в карнаваль­
ном шествии. К сожалению, ничего из его затеи не получи­
лось. Потому что мотор этой лошади — тоже уже семидесяти­
летний давний отцовский приятель, который, спрятанный под
попоной, должен был катить лошадь и всадника,— захворал
гриппом. Так прекрасный план сорвался. Но отец и это
разочарование перенес со свойственным ему терпением. В его
исполненной терпения жизни у него лопалось терпение в
редчайших случаях. Он всегда мастерски работал и почти
всегда мастерски улыбался. Причем не утратил этой способ­
ности и по сей день.
88

Когда я был маленьким, отец и не думал мастерить
лошадей в натуральную величину. Он думал лишь о том, как
бы побольше заработать денег, чтобы я мог стать учителем.
И он работал и зарабатывал сколько мог, но денег все равно
недоставало.
Поэтому матушка решила обучиться какому-нибудь ре­
меслу. А уж если матушка что решала, никто не осмеливался
становиться ей поперек дороги. Ни случай, ни судьба не
дерзнули бы на такое! Ида Кестнер, ей тогда было уже под
сорок, решила овладеть ремеслом и овладела им. Ни она, ни
судьба даже глазом не моргнули. Величие человека не зависит
от величия его дел. Это элементарнейшее и основное пра­
вило арифметики жизни. Только в школах о нем редко упо­
минают.
Матушка хотела, несмотря на свой возраст, пойти в
ученицы, выучиться парикмахерскому ремеслу и стать само­
стоятельным парикмахером. Не ссобственным заведением,
это встало бы слишком дорого. Но получить право причесы­
вать, завивать, мытъ голову и делать шведский массаж на
дому. Старшина цеха, к которому она обратилась, возражал и
привел кучу доводов. Но она ни одного не признала и тем
самым отмела все. Кончилось тем, что ее направили к
господину Шуберту, известному дамскому парикмахеру на
Штреленерштрассе. Тут она с жаром и талантом обучалась
всему, чему следовало обучиться, и неделями приходила
домой лишь вечером, после закрытия парикмахерской. При­
ходила усталая и счастливая.
В ту пору я был почти целиком предоставлен самому себе.
В полденъ я за пятьдесят пфеннигов обедал в Народном доме.
Там было самообслуживание, и столовый прибор, который
полагалось приносить с собой, я извлекал из ранца. Вернув­
шись, я, бренча матушкиной связкой ключей, изображал
хозяина дома: приготовив уроки, шел за покупками, приносил
из подвала дрова и уголь, накладывал в печь брикеты,
заваривал и пил с учителем Шуригом кофе, когда тот
возвращался домой, а пока он, улегшись на зеленый диван,
похрапывал, шел гулять во двор. После его ухода я мыл и
89

чистил картошку, всякий раз
ухитряясь немножко поре­
заться, и читал до наступления
темноты.
Или я отправлялся через
весь город к Шуберту за ма­
тушкой. Если, боясь опоздать,
я приходил слишком рано, то
наблюдал, как она крутила в воздухе щипцами для завивки и
пробовала их сперва на клочке папиросной бумаги, а затем
уже на метровых волосах клиенток. Женщины тогда еще
носили длинные волосы, у иных они доходили до коленей! В
парикмахерской пахло духами и березовой водой. Клиентки
не отрываясь смотрели в зеркало и следили за прической,
которая под матушкиными ловкими руками с помощью
накладок, бриллиантина и шпилек-невидимок вырастала на
глазах. Иногда мастер Шуберт в белом халате останавливался
возле ученицы и ее жертвы, хвалил или что-то подправлял, с
каждым днем все более и более довольный ею.
Наконец он уведомил цех, что практикантка обучилась у
него всему, что требуется, проявила в своей работе много
вкуса и изобретательности и что он, как мастер и обладатель
золотых и серебряных медалей, рекомендует допустить за­
явительницу к работе. А вслед за тем фрау Ида Амалия
Кестнер, урожденная Августин, получила свидетельство,
в котором «вьшіепоименованной» разрешалось называться и
самостоятельно работать парикмахером. В тот же вечер я
принес из ресторации «Встреча сивилл» на Иорданштрассе
два литра простого пива, и мы на славу отпраздновали победу.
Под парикмахерскую за неимением другого места приспо­
собили левый передний угол спальни. Оборудовали его стен­
ным зеркалом, лампой, раковиной, подключением для су­
шильного аппарата и кронштейнами, чтобы нагревать щипцы
для завивки. От горячей воды мужественно пришлось отка­
заться: это обошлось бы слишком дорого. Обеспечение горя­
чей водой для мытья головы — она грелась на газу в кух­
не— лежало на мне, и в последующие годы я, наверно,
перетаскал из кухни в спальню тысячи кувшинов.
Надо было приобрести щетки и гребни, махровые и
ручные полотенца, жидкое мыло, туалетную воду, бриллиан­
тин, шпильки, заколки, сетки для волос, накладки и помаду
для массажа. Раздавались проспекты. На двери дома прибили
фарфоровую вывеску. Отпечатали абонементы на прическу и
массаж головы. Да, много о чем пришлось подумать!
90

А в заключение на день-два тете Марте еще пришлось
подставить голову: старшая сестра завивала, массировала,
причесывала младшую, пока обе от усердия и смеха едва
дышали. У одной болели руки, у другой— голова. Но такая
генеральная репетиция была необходима. Премьер без гене­
ральной репетиции не бывает. Лишь после того может
являться публика. И публика явилась.
Булочница фрау Вирт и булочница фрау Цише, супруга
мясника фрау Кислинг и зеленщица фрау Клетш, жены
жестянщика, торговца велосипедами и столяра, владельцев
цветочного, аптекарского и писчебумажного магазинов, дра­
жайшие половины портного Гросхеннига, торговца бельем и
галантереей Кюне, ресторатора, фотографа, провизора, ви­
ноторговца, угольщика, собственника прачечной Бауэра, а
также владелица молочной, дочери всех этих дам, заведу­
ющие отделениями и продавщицы— все валом повалили к
нам. Во-первых, им полагалось хорошо выглядеть за прилав­
ком. Во-вторых, в нашем районе было мало дамских парик­
махерских. В-третьих, мы сами у них покупали, и, в-четвертых, матушка работала отлично и брала недорого.
Работы у матушки было сверх головы. Дело процветало.
И сплошь и рядом мне приходилось следить, чтобы обед на
плите окончательно не выкипел. «Ешь, не жди меня,
Эрих!» — кричала она из спальни. Но я ждал, прикручивал
пониже пламя горелок, подливал в кипящие кастрюли воды,
готовил сковороду, накрывал в кухне на стол и читал, пока
после нескончаемых разговоров клиентки и многоуважаемой
парикмахерши не хлопала наконец в коридоре входная дверь.
Многоуважаемая парикмахерша работала и вне дома.
Тогда она укладывала свои инструменты вместе со спиртов­
кой в портфель и беглым шагом отправлялась, если нужно, в
самые отдаленные концы города. Эти служебные форсиро­
ванные марши совершались в первую очередь ради клиенток,
имевших «постоянный абонемент». Они заслуживали особого
внимания, так как на них в конечном счете держалось все
91

дело. Они ведь платили вперед сразу за десять— двадцать
причесок или массажей! Среди абоненток числилась супруга
богатого ювелира, но также совсем бедная разносчица, она-то
мне и запомнилась всех лучше.
Звали ее фройляйн Иенихен, жила она на Турнервег, в
неприютной комнате над трактиром, и не могла сама приче­
саться, потому что была калекой. Руки у нее, как, впрочем, и
ноги да и все тело, были скрючены, искривлены, скособочены.
Никто не заботился о несчастной. И вот с тяжелым коробом за
спиной, опираясь на короткий и длинный костыли, она,
хромая, ковыляла по деревням. Стучала в крестьянские дома
и предлагала всякие нужные в хозяйстве мелочи: пуговицы,
ленты, английские булавки, тесемку, шнурки для ботинок,
фартуки, оселки, зажигалки, шелковые нитки, шерстяную
пряжу, вязаные скатерки, перочинные ножики, карандаши и
многое другое. И именно потому, что бедняжка так отпугива­
юще выглядела, она особенно старалась быть всегда красиво
причесанной.
Уж е в шесть утра матушка выходила из дому. Я часто
сопровождал ее, словно ей оттого легче будет вынести за­
тхлый воздух комнатенки и вид этой злосчастной калеки.
Полчаса спустя мы помогали фройляйн Иенихен взвалить на
плечи. тяжелый короб на широких кожаных лямках.
И, опираясь на свои разные костыли, она вперевалку тащи­
лась на Нойштадтский вокзал, отку­
да в пригородных поездах ездила в
деревню. Мы видели, как, сгорблен­
ная, раскачиваясь из стороны в
сторону, она ковыляла вдоль желез­
нодорожной насыпи в свежести
раннего утра — ей требовалось в де­
сять раз больше времени, чем дру­
гим людям, которые ее обгоняли.
Издали казалось, что хромоножка
топчется на одном месте.

...Очень важны были также для нас, если говорить о
доходе, свадьбы. Тут уж предстояло причесать на квартире
родителей невесты десять, двенадцать, а то и пятнадцать особ
женского пола: подружку невесты, ее мать, свекровь, сестер,
теток, приятельниц, бабушку и золовок и прежде всего,
конечно, саму счастливую невесту. Квартиры были малень­
кие. Кутерьма — большой. Пили сладкое южное вино. На
кухне пригорал пирог с творогом. Портниха с подвенечным
платьем являлась поздно. Невеста рыдала. Жених являлся
рано. Невеста рыдала еще пуще. Отец невесты чертыхался, он
никак не мог найти шкатулку с запонками. Разодетые в тафту
и шелк дамы без умолку трещали. «Фрау Кестнер!» — звали
из одного угла. «Фрау Кестнер!»— звали из другого. А фрау
Кестнер тем временем прилаживала фату и, так как фата
оказывалась чересчур длинной, ножницами отхватывала
полметра белого тюля.
Перед домом останавливались свадебные кареты. Жених с
дружком, грохоча, спускались по лестнице с бутылками пива,
чтобы кучера не соскучились ждать. Но и это был не лучший
выход. Господин пастор у брачного алтаря дожидаться не
станет. Свадьбы играют не только у Мюллеров, но и у
Шульцев, Мейеров и Грундманов. Где букеты и корзиночки с
цветами, которые будут разбрасывать дети, и куда подевались
сами дети? Конечно, они на кухне и, конечно, все перемаза­
лись какао ! Где жидкость для выведения пятен? Где картонка
с цилиндром? Где миртовые бутоньерки? Где молитвенники?
Наконец входная дверь захлопывается. Наконец кареты
едут в церковь. Наконец в квартире пусто. Почти пусто!
Соседка, обещавшая присмотреть за жарким, начинает со­
ставлять столы и стулья и накрывать к свадебному пиру.
Камчатные скатерти. Мейсенский с голубой росписью фар­
фор. (Я называл его «фанфор».) Серебро-альпака1. Цветные
хрустальные бокалы дудочкой. И по скатерти искусно разбро­
санные цветы.
А тем временем матушка, сидя за кухонным столом — но­
ги и руки у нее гудели от усталости,— выпивала чашку
настоящего кофе, пробовала пирог, заворачивала кусок для
меня, совала в свою большую сумку и подсчитывала зарабо­
танные деньги и чаевые. Все кости ломило. В голове шум и
звон. Но свадьба стоила того. Можно уплатить следующий
А л ьп а ка — сплав меди, цинка и никеля, похожий на серебро.
93

взнос за рояль. А также за следующий урок у фройляйн
Курцхальц.
Фройляйн Курцхальц жила со своими родителями в том
же доме, что и мы, но двумя этажами выше. И, к сожалению,
была очень мною недовольна. И, к сожалению, вполне
справедливо. Дорогая, отделанная золотом звучащая махина
стояла ведь в кабинете учителя Шурига! Когда он находился в
своей школе, я находился в моей школе. Когда я был дома, и
он большей частью бывал дома. Когда же, спрашивается, мне
было по-настоящему упражняться? С другой стороны, если я
хотел стать учителем, мне, кровь из носу, надо было обучиться
таинственной черно-белой магии клавиш!
В тяжелые минуты у меня оставалось одно слабое
утешение. Пауль Шуриг тоже отвратительно играл на рояле.
И тем не менее он стал учителем, так что вот!

Глава десятая
ДВЕ РОКОВЫЕ СВАДЬБЫ
Самая странная свадьба, какую я помню, запечатлелась у
меня в памяти потому, что она вообще не состоялась. И вовсе
не оттого, что жених перед алтарем уперся или улизнул из
церкви. А оттого, что никакого жениха и не было вовсе! Но
лучше я расскажу все по порядку.
Однажды к нам явилась старая дева по фамилии Штремпель, рассказала, что в ближайшую субботу венчается в
церкви Сант-Паули, и просила матушку прийти к восьми
часам утра. На Оппелынтрассе, дом 27, третий этаж, слева.
Предстоит причесать к торжеству десять голов. Свадебная
карета и пять пролеток уже заказаны. Угощение доставит
ресторан гостиницы «Бельвю» с пломбирной бомбой на десерт
и официантом во фраке. Фройляйн Штремпель закатывала
глаза и восторгалась, как гимназистка. Мы поздравили ее, а
когда она ушла, поздравляли себя. Однако поздравлять было
рано.
Когда в субботу я вернулся из школы, матушка сидела на
кухне убитая и с заплаканными глазами. Она ровно в восемь
позвонила на третьем этаже слева в доме 27 на Оппелыптрассе, там на нее в недоумении уставились и раздраженно
отчитали. Никакая фройляйн Штремпель здесь не проживает
и в церкви Сент-Паули никто в полдень венчаться не
собирается!
Может, матушка неправильно пометила себе номер дома?
Она спрашивала в соседних лавках. Звонила в другие двери.
Перевернула вверх дном всю Оппелынтрассе. Никто такой
знать не знал. И никто не собирался причесываться, а тем
более в полдень венчаться. Среди тех, кого она расспрашива­
ла, попадались и люди услужливые, но настолько любезным
не оказался никто.
И вот мы сидели на кухне и терялись в догадках. Что нас
провели, мы понимали. Но почему эта' особа нас надула?
Почему? Она навредила матушке, но какая ей-то от этого
польза?
95

Недели две спустя я ее встретил! Мы шли с Густавом
Кислингом из школы, и она прошла мимо, не узнав меня. Она,
видимо, торопилась. Нельзя было терять ни минуты. Сейчас
или никогда! Я скинул с себя ранец, отдал его товарищу,
шепнул: «Отнеси моей матери, скажешь, что я сегодня
запоздаю !»— и помчался за ней. Густав, вытаращив глаза,
посмотрел мне вслед, пожал плечами и, как верный друг,
отнес ранец к Кестнерам. «Эрих сегодня запоздает»,— передал
он. «Это почему еще?» — спросила матушка. «Право, не
знаю»,— ответил Густав.
А я тем временем изображал из себя сыщика. Поскольку
фройляйн Штремпель, которую, по всей вероятности, вовсе не
звали Штремпель, меня не узнала, это не представляло труда.
Мне незачем было прятаться. Незачем было подвязывать себе
фальшивую бороду. Да и откуда бы я ее взял? Надо было
только следить за тем, чтобы от нее не отстать. Но даже это
оказалось не такой простой задачей, потому что фройляйн
Штремпель или Нештремпель торопилась, шла ходким
шагом, а ноги у нее были длинные. Мы быстро продви­
гались.
Площадь Альберта, Хауптштрассе, Нойштадтский рынок,
мост Августа, Шлоссплатц, Георгентор, Шлоссштрассе— да
когда же этому будет конец! И вдруг конец наступил.
Обманщица повернула налево, на Альтмаркт, и исчезла за
стеклянными дверьми Шлезингера и К°, фирмы готового
дамского платья. Набравшись духу, я последовал за ней. Я и
представления не имел, как поступлю. Директор, заведующие
и продавщицы на меня уставились, и я чувствовал себя
страшно неловко. А главное, что толку? Обманщица пересе­
кла зал нижнего этажа, отдел верхнего платья. Я за ней.
Поднялась по лестнице на второй этаж, отдел костюмов,
прошла и этот зал насквозь, стала опять подниматься. Я за
ней. Она ступила на третий этаж, отдел летнего и детского
платья, подошла к стенному зеркалу, отодвинула его... и
исчезла! Зеркало, пропустив ее, стало на старое место. Прямо
как в «Тысяче и одной ночи»!
А я так и остался стоять среди прилавков, зеркал,
передвижных гардеробов и незанятых продавщиц, от страха и
сознания ответственности не двигаясь с места. Если б по
крайней мере тут находились покупательницы, что-то мери­
ли, выбирали! Но время было обеденное, и все они дома, а не у
Шлезингера. Продавщицы начали уже подсмеиваться. Одна
ко мне подошла и озорно спросила:
96

х

— Как насчет элегантного летнего платьица для молодого
человека? У нас сейчас в продаже чудесных рисунков крепде­
шин. Не соблаговолите ли пройти в примерочную кабину?
Остальные девушки, прикрыв рот рукой, давились со
смеху. Дуры такие! Но как это фройляйн Нештремпель
исчезла за зеркалом? И где она сейчас? Я стоял как на
угольях. Минута может тянуться бесконечно.
А ко мне уже приближалась новая мучительница! Она
сняла с вешалки цветастое платье, приложила его мне под
подбородок и, оценивающе прищурив глаза, проговорила:
— Вырез отлично подчеркивает вашу прекрасную
фигуру!
Девушки покатывались с хохоту. Я обозлился, покраснел.
Тут появилась пожилая дама, и на этаже разом воцарилась
мертвая тишина.
— Что ты здесь делаешь? — строго спросила она.
Так как ничего лучшего мне не пришло в голову, я
ответил:
— Ищу свою маму.
Одна из девушек воскликнула:
— Среди нас ее нет!— И смех возобновился.
Даже старая дама осклабила лицо.
В этот миг зеркало бесшумно отошло в сторону, и из-за
него выступила фройляйн Нештремпель. Без пальто и шля­
пы. Она пригладила волосы, сказала остальным: «Добрый
день!», и встала за прилавок— она служила у Шлезингера на
третьем этаже продавщицей! Я кинулся вниз по лестнице.
Надо разыскать директора. Предстоял мужской разговор!
7. Эрих Кестнер

97

Выслушав мой рассказ, директор велел мне подождать,
поднялся на третий этаж и несколько минут спустя вернулся
с фройляйн Нештремпель. Она снова была в пальто и шляпе.
И смотрела сквозь меня, словно я был из стекла.
— Слушай меня внимательно,— сказал директор.—
Фройляйн Ницше сейчас вместе с тобой отправится к вам. Она
договорится с твоей матерью и в рассрочку возместит ей
нанесенный ущерб. Здесь на записке адрес фройляйн Ницше,
спрячь его и передай матери. В случае чего, она может в любое
время обратиться ко мне. Всего доброго!
Стеклянные двери качнулись вперед-назад, и мы с фрой­
ляйн Штремпелъ, которую звали Ницше, очутились на площа­
ди Альтмаркт. Не удостоив меня взглядом, она свернула на
Шлоссштрассе, и я повернул следом за ней. Это был ужасный
путь. Я победил, но чувствовал себя премерзко. Я казался себе
одним из тех вооруженных солдат, которые на Хеллере
конвоировали заключенных. Я и гордился и стыдился.
То и другое одновременно. Такое бывает. Шлоссштрассе,
Шло сспл атц, мост Августа, Нойштадтский рынок, Х ауптштрассе, площадь Альберта, Кенигсбрюкерштрассе— и
все время она шла, прямая как палка, передо мной. А я все
время держался за ней на расстоянии пяти шагов. Даже на
лестнице. Перед нашей дверью она отвернулась к стене.
Я трижды позвонил. Мать бросилась к двери, распахнула ее
и закричала:
— Хотела бы я знать, почему ты...— Но тут она заметила,
что я не один, и увидела, кого я привел.— Прошу, фройляйн
Штремпель,— сказала она.
— Фройляйн Ницше,— поправил я.
Они пришли к соглашению. Договорились, что фройляйн
Ницше расплатится частями в трехмесячный срок, и со
справкой матушки в сумке она возвратилась к Шлезингеру и
К°. Она держалась стойко. Потерю денег еще можно бы
вынести. И все-таки это была катастрофа. Мы узнали об этом
впоследствии. Со всех сторон являлись кредиторы. Ресторан,
виноторговец, прокатная контора, приславшая карету, цве­
точный и бельевой магазины— все считали, что понесли
убытки, и все требовали хотя бы частичного их возмещения.
И фройляйн Ницше всем выплачивала. Выплачивала ме­
сяцами.
К счастью, она сохранила свое место у Шлезингера. Она
была хорошей продавщицей. И потом, управляющий понял
98

то, чего я еще понять не мог. Стареющая девица не находит
себе мужа и хочет замуж, и, так как ничего у нее не
получается, она выдумывает себе свадьбу. Дорого стоившая
мечта. И мечта напрасная. И когда фройляйн Ницше пробу­
дилась, то долгие месяцы за нее расплачивалась, с каждым
месячным взносом старясь на целый год. Иногда мы встреча­
лись с ней на улице. И отводили взгляд. Мы оба были правы и
не правы. Но я был в лучшем положении. Она расплачива­
лась за развеянную мечту, ну а я был маленьким мальчиком.
Другая свадьба, которая мне запомнилась, принесла нам
еще ббльшую беду, хоть и не была неудавшейся мечтой, а
состоялась по всем правилам. На этот раз жених был не
выдуманный. Он действительно существовал и не предпринял
никаких попыток к бегству. Н© дом родителей невесты и
церковь находились в Нидерпойрице, далеко за городом,
в долине Эльбы, а зимний день между рождеством и Но­
вым годом выдался неприветливый, суровый и люто хо­
лодный.
Я ждал в трактире. Сидел, ел, читал, и часы отнюдь не
бежали. Они вяло ползли, еле кружась вокруг раскаленной
печурки. За окном расстилалась серо-белая голая равнина, и
ветер мел поля, будто пьяный батрак. Швырял старый,
заледенелый снег из одного угла в другой. Поднимал его
пылью в воздух и выл и гоготал так, что дребезжали стекла.
Время от времени я смотрел в окно и думал: «Так должно
быть в Сибири!» Но это было всего-навсего в Нидерпойрице
возле Дрездена на Эльбе.
Когда часов через пять матушка зашла за мной, она до
того устала, что не решилась даже присесть отдохнуть. Она
торопила с отъездом. Хотела скорей домой. И мы тут же
пустились в дорогу. В дороіу без дорог. Среди бела дня — без
света. Мы проваливались в сугробы. Вьюга набрасывалась на
нас со всех сторон, сбивала с ног. Мы держались друг за
дружку. Промерзли до костей. Руки онемели. Ноги стали как
деревянные. Нос и уши белые.
Мы были уже у самой остановки, как у нас из-под носа
ушел трамвай, хоть мы и кричали и махали. Следующий
подошел лишь через двадцать минут. Вагон был нетопленный
и весь залеплен снегом. Всю долгую поездку мы молча и
неподвижно сидели друг подле друга и стучали зубами. Дома
99

матушка слегла в постель и два месяца не вставала. У нее
были сильные боли в коленных суставах. Санитарный совет­
ник Циммерман говорил что-то о воспалении слизистой сумки
и предписал горячие, только что не на крутом кипятке
компрессы.
На эти два месяца я превратился в сиделку, ошпарил себе
руки и присыпал их картофельной мукой. Превратился в
повара и днем, вернувшись из школы, готовил омлеты,
рубленые бифштексы, жареную картошку, рисовые и лапшо­
вые супы с мясом, почками и кореньями, чечевицу с сосиска­
ми и даже тушеную говядину в горчичной, с изюмом подливе.
Превратился в официанта и гордо и неуклюже подавал
матушке в кровать свои пересоленные, переваренные и
пригоревшие творения. Вечером я накрывал учителю Шуригу
на стол, ставя все больше холодные закуски, и, случалось,
тайком отхватывал себе кусочек колбасы. Нам самим на ужин
я приносил в судках еду из Народного дома, и, когда отец
возвращался с чемоданной фабрики, мы ее подогревали.
Поужинав, мы мыли посуду, и Пауль Шуриг помогал нам
вытирать. Тарелки и чашки так звенели и громыхали, что
матушка в спальне то и дело подскакивала.
Иногда мы даже брались стирать и вешали белье на
протянутую через всю кухню веревку. Потом, пригнувшись,
как индейцы на военной тропе, пролезали под и между
сочащимися платками, рубашками, простынями, полотенца­
ми и подштанниками, каждые четверть часа щупая, не
100

просохло ли наконец белье. Но оно не давало себя подгонять, и
нам то и дело приходилось тряпкой подтирать лужи, чтобы на
линолеуме не осталось пятен.
Это было настоящее холостяцкое хозяйство. И матушка
страдала не только от боли в коленях, но также и за нас. Она
боялась за посуду. Боялась, что клиентки изменят ей и уйдут к
конкурентам. Это третье опасение было не лишено оснований.
На Эшенштрассе открылась дамская парикмахерская, и
парикмахер уже начал обходитъ окрестные лавки с визитами.
Нельзя было мешкать.
Санитарный советник Циммерман, заявил, что пациентка
еще больна. Пациентка утверждала, что здорова. И тут уж не
могло быть сомнений относительно того, кто из двух окажется
прав. Матушка, стиснув зубы, встала с постели, передвигалась
по комнате, незаметно держась за столы и стулья, и была
здорова. Я побежал из лавки в лавку сообщить радостную
весть. Конкуренцию отбили. Хозяйство опять пришло в
порядок. И жизнь потекла по-старому.

На свете много умных людей, и порой они бывают правы.
Но правы ли они, утверждая, будто ребенок непременно
должен иметь братьев и сестер, иначе, вырастая в одиноче­
стве, он избаловывается и на всю жизнь делается нелюдимом,
я не уверен. И умным людям следует остерегаться обобщений.
Дважды два всегда и всюду четыре: в Джакарте, на острове
Рюген, даже на Северном полюсе; и было четыре еще при
императоре Фридрихе Барбароссе. Но со многими другими
утверждениями дело обстоит по-другому. Человек не арифме­
тический пример. Что верно для маленького Фрица, не
обязательно правильно для маленького Карла.
Я был единственным ребенком в семье, и меня это вполне
устраивало. Я не избаловался и не чувствовал себя одиноким.
У меня же были друзья! Мог бы я любить брата больше, чем
любил Густава Кислинга, или сестру нежнее, чем свою кузину
Дору? Друзей мы находим себе сами, а братьев и сестер — нет.
Друзей мы выбираем по своей воле и если видим, что
ошиблись, то можем и расстаться. Отсекать привязанность
очень больно, и для этого не существует наркоза. Но сама
операция возможна и заживление сердечной раны тоже,
С братьями и сестрами обстоит иначе. Мы их себе не
выбираем. Их доставляют на дом. Они прибывают наложен­
ным платежом, и обратно их не отошлешь. Судьба не
присылает нам братьев и сестер на пробу. Но, к счастью, они
могут стать и друзьями. Часто они остаются только братьями
и сестрами. Иногда становятся врагами. На эту тему жизнь и
романы рассказывают немало прекрасных и трогательных,
но также печальных и страшных историй. Об иных я слышал,
другие читал. Но судить не берусь, потому что был, как
сказано, единственным ребенком и меня это устраивало.
Лишь раз в году я жаждал иметь братьев и сестер: в
сочельник. А на первый день рождества, по мне, пусть бы
улетали, но, так уж и быть, после жареного гуся с клецками,
102

красной капустой и салатом из сель­
дерея. Я даже уступил бы им соб­
ственную порцию и сам ел гусиные
потроха, лишь бы в вечер 24 декаб­
ря не быть одному! Половину по­
дарков бы им отвалил, а подарки в
самом деле были прекрасные!
Но почему именно в этот вечер, самый лучший для ребят
вечер в году, я не хотел оставаться один и быть единственным
ребенком? Я боялся. Меня страшила раздача подарков! И
страх свой я к тому же не должен был показывать. Не
мудрено, что вам это пока непонятно. Я долго раздумывал,
говорить об этом или нет. И я решил сказать! Значит, мне надо
объяснить вам.
Мои родители из любви ко мне меня друг к другу
ревновали. Они старались это скрывать, и часто им это
удавалось. Но в лучший день в году им это удавалось плохо.
Обычно ради меня они, насколько могли, держали себя в
руках, но в сочельник они не очень-то могли. Это было свыше
их сил. Я все это знал и должен был ради нас всех делать вид,
будто ничего не замечаю.
Неделями подряд отец полночи просиживал в подвале,
сооружая, например, чудо-конюшню. Он вырезал и-приколачивал, клеил и красил, вырисовывал надписи, тачал и шил
крохотные уздечки, вплетал ленты в конские гривы, напол­
нял кормушки сеном, но постоянно при свете коптящей
керосиновой лампы ему приходило в голову что-то но­
вое — еще какая-нибудь щеколда, еще какой-нибудь крючок,
еще какая-нибудь метла, какой-нибудь ларь с овсом, пока он,
наконец, с довольной ухмылкой не решал: «Ну, такого никому
больше не сделать!»
В другой раз он смастерил фуру с пивными бочками,
складной лесенкой, колесами со ступицами и железными
ободьями— заправскую надежную повозку с осями и сменя­
емым дышлом, на тот случай, если я вздумаю запрячь не
пару, а только одну лошадь, с кожаной подушкой для
выгрузки бочек, с кнутом и тормозами на козлах. И эта
игрушка представляла собой тоже верх мастерства и ис­
кусства!
При виде таких подарков даже принцы запрыгали бы и
захлопали в ладоши, но принцам отец никогда бы их не
подарил.
103

Неделями подряд матушка
полдня бегала по городу, рыская
по магазинам. Каждый год она
накупала столько подарков, что
комод, куда она их до времени
прятала, буквально ломился. Она
покупала
ролики,
ящикиконструкторы, цветные карандаши, тюбики акварельных
красок, альбомы для рисования, гантели и булавы для
занятий гимнастикой, кожаные мячи для игры во дворе,
коньки, норвежские санки, туристские башмаки, однажды
дороіую готовальню с циркулями и рейсфедерами на синем
бархате, игрушечные лавки, волшебные шкатулки с фокуса­
ми, музыкальные волчки, калейдоскопы, оловянных солдати­
ков, маленькие типографии с наборной кассой и литерами и,
по совету Пауля Шурига и рекомендации Саксонского учи­
тельского союза, много-много хороших детских книжек. А о
носовых платках, чулках, гимнастических брюках, вязаных
шапочках, шерстяных перчатках, свитерах, матросках, ку­
пальных трусиках, рубашках и подобных нужных вещах и
говорить нечего.
Это была конкурентная борьба из любви ко мне, и борьба
ожесточенная.. Драма с тремя действующими лицами, послед­
ний акт которой разыгрывался каждый год в сочельник.
Главную роль играл маленький мальчик. И от его таланта
импровизатора зависело, обернется ли пьеса комедией или
трагедией. Еще и сейчас, когда я об этом вспоминаю, у меня
начинает колотиться сердце.
Я сидел на кухне и ждал, чтобы меня позвали в лучшую
нашу комнату, под сверкающую елку, для раздачи подарков.
Собственные подарки я держал наготове: для отца — ящичек с
десятком, а то и двумя десятками сигар, для матушки— шаль,
акварель своей работы или, когда однажды от всех моих
сбережений оставалось всего шестьдесят пятъ пфеннигов,
купленный в галантерее у Кюне красиво уложенный в

картоночку швейный набор. Набор? Шпулька белого и шпуль­
ка черного шелка, книжечка с булавками и книжечка с
иголками, катушка белых ниток, катушка черных ниток и
дюжина среднего размера черных кнопок— целых семь пред­
метов за шестьдесят пять пфеннигов! На мой взгляд, рекор­
дное достижение! И я очень бы им гордился, если б меня не
одолевал страх.
Итак, я стоял у кухонного окна и смотрел на дом
напротив. Тут и там уже зажигали свечи. В свете фонарей
блестел на улице снег. Звучали рождественские песни. В печи
трещало пламя, но я зяб. Дивно пахло коврижкой с изюмом,
ванильным сахаром и цедрой. А у меня кошки на душе
скребли. Сейчас придется улыбаться, тогда как хочется
плакать.
Но тут до меня доносился голос матушки: «Теперь
можешь идти! » Я брал красиво завернутые подарки для обоих
и входил в переднюю. Дверь в комнату открыта настежь. Елка
сияет. Отец и матушка стоят слева и справа от сто­
ла, каждый— у своих подарков, словно комната вместе с
праздником разделена пополам. «Ой,— восхищался я,— какая
красота! » — имея в виду обе половины. Я держался еще возле
двери, так что не могло бытъ сомнений, что моя насильствен­
ная счастливая улыбка относится к ним обоим. Отец с
погасшей сигарой в зубах ухмылялся на сверкающую лаком
конюшню. Матушка торжествующе оглядывала гору подар­
ков справа от себя. Мы все трое улыбались, прикрывая
улыбками общую всем троим тревогу. Но ведь нельзя же
бесконечно топтаться у двери!
Я решительно приближался к великолепию разделенного
пополам стола, и с каждым шагом во мне росли сознание
ответственности, страх и решимость спасти положение в эти
будущие четверть часа. Ах, если б остаться одному, наедине со
своими подарками и с райским чувством, что вдвойне одарен
их общей любовью! Как бы я блаженствовал и каким бы был
счастливцем ! Но чтобы рождественское представление окон­
чилось благополучно, мне надо было разыгрывать роль.
И, становясь дипломатом, взрослее и искушеннее своих
родителей, я заботился о том, чтобы наша торжественная
тройственная конференция под рождественской елкой прош­
ла в духе согласия. Уже в возрасте пяти-шести лет, а позже
тем более, я в сочельник являлся церемониймейстером и
выполнял эту трудную обязанность с большим искусством.
105

Я стоял у стола и радовался, уподобляясь маятнику.
Радовался направо — к радости матушки. Радовался на левую
половину стола, восхищаясь отцовской конюшней в целом.
Потом снова радовался направо, на сей раз любуясь санками,
и снова налево, особенно выделяя уздечки. И еще раз направо,
и еще раз налево, и ни тут, ни там чересчур долго, и ни тут, ни
там чересчур коротко. Я радовался искренне, а вынужден был
свою радость отмерять и унижать. Я целовал обоих по одному
разу в щеку. Сперва матушку. Я раздавал свои подарки и
начинал с сигар. Так мне удавалось, пока папа перочинным
ножом открывал ящик и нюхал сигары, постоятъ рядом с
матушкой чуть подольше. Она любовалась моим подарком, а
я исподтишка прижимал ее к себе, исподтишка, словно это
был невесть какой грех. Неужели он все-таки заметил?
И неужели огорчится?
Рядом у Грютнеров пели: «Тихая ночь, святая ночь! » Отец
доставал из кармана кошелек, который стачал и сшил в
подвале, и протягивал его матушке со словами: «Ну вот, чуть
не забыл! » Она указывала на свою сторону стола, где для него
лежали носки, теплые подштанники и галстук. Но случалось,
только за сосисками с картофельным салатом их вдруг
осеняло, что они позабыли преподнести друг другу подарки.
И матушка говорила: «Это не к спеху, сперва поедим».
Затем мы шли к дяде Францу. Пить кофе с коврижкой.
Дора показывала мне свои подарки. Тетя Лина, по обыкнове­
нию, жаловалась на вены. Дядя дотягивался до ящичка с
гаванами, совал его под нос отцу и говорил: «Вот, Эмиль!
Запали-ка лучше порядочную сигару! » Папа слегка обиженно
заявлял: «У меня свои есть!» Но дядя Франц раздраженно
настаивал: «Да бери же! Такую ты ведь не каждый день
к ур и т ь ! » На что отец говорил: «Тогда, с твоего разрешения...»
Фрида, экономка и добрая душа, приносила коврижку,
мятные пряники, рейнвейн или, если зима выдавалась холод­
ная, горячий пунш и тоже садилась с нами за стол. Мы с
Дорой пытались в четыре руки играть на рояле рождествен­
ские песни, «Петербургскую тройку» и «Вальс конькобеж­
цев». А дядя Франц принимался дразнить матушку, расска­
зы вая истории из времен торговли кроликами. Матушка, как
могла, защищалась. Но дядю Франца с его голосищем трудно
было переспорить. «Старая сплетница и ябеда, вот ты
кто! — кричал он во все горло и, обращаясь к отцу, категори­
чески заявля л :— Эмиль, твоя жена, когда еще пешком под
стол ходила, задирала нос, словно барыня!» Отец удовлетво­
ренно помаргивал поверх очков, отпивал глоток вина и
106

вытирал усы, всей душой наслаждаясь тем, что
наконец-то последнее слово останется не за
матушкой. Для него это был лучший рожде­
ственский подарок! А у нее от вина разгорались
щеки. «А вы, вы были подлыми, мерзкими,
ленивыми мужланами!»— ядовито кричала она.
Дядя Франц радовался, что она злится. «Ну и
что, ваше сиятельство? — отвечал он.— Тем не менее мы
вышли в люди!» И принимался так хохотать, что звенели
стеклянные шары на елке.
...Квадрат не круг, а человек не ангел. Квадраты, повидимому, смирились с тем, что они не круглы. Во всяком
случае, до сегодняшнего дня мы обратного не слышали. Так
что можно предположить, они довольны своими четырьмя
прямыми углами и четырьмя равно длинными сторонами.
Они самые совершенные четырехугольники, какие только
можно себе представить. Этим их честолюбие удовлетворено.
У людей дело обстоит по-другому, по крайней мере у тех,
кто стремится превзойти самих себя. Они не просто хотят
быть совершенными людьми, что представляло бы собой
прекрасную и посильную цель, а хотят быть ангелами. Они
стремятся, если вообще что-то реально делают, к ложному
идеалу. Несовершенная фрау Леман не хочет стать совершен­
ной фрау Леман, а своего рода святой Цецилией. К счастью,
она не достигает ложной цели, иначе господину Леману и его
детям было бы не до смеха. Толку от святой или ангела им
никакого. А вот от совершенной фрау Леман толк был бы. Но
ее-то они не получают. Потому что совершенной фрау Леман
не желает быть. И в конечном итоге она походит на кривой,
перекошенный на сторону четырехугольник, пожелавший
стать кругом. Зрелище не из приятных.
Матушка не была ангелом и не собиралась им стать. Ее
идеал был куда более земным. Ее цель хоть и лежала вдалеке,
но не в заоблачных высях. И была достижимой. И поскольку
никто не мог сравниться с матушкой в энергии и она не
позволяла никому вмешиваться, то своего достигла. Ида
Кестнер хотела стать совершеннейшей из матерей для своего
сына. И поскольку она этого по-настоящему хотела, то не
считалась ни с кем, даже с собой, и действительно стала
совершеннейшей из матерей. Всю свою любовь и фантазию,
все свои силы, каждую минуту времени и каждую свою
107

мысль, само существование свое она с азартом страстного
игрока поставила на одну-единственную карту — на меня.
Ставкой была вся жизнь ее целиком, без остатка!
Картой в игре был я. Поэтому я обязан был выиграть.
Поэтому я не смел ее разочаровать. Поэтому я стал первым
учеником и хорошим сыном. Если бы она проиграла свою
крупную игру, я бы этого не вынес. И так как она хотела стать
совершеннейшей из матерей и ею стала, для меня, ее карты в
этой игре, оставалось лишь одно: я должен стать совершен­
нейшим из сыновей. Стал ли я им? Во всяком случае, я
старался. Я унаследовал ее качества: упорство, честолюбие и
сообразительность. С этим уже кое-что можно было начать.
И когда я, ее капитал и ставка в игре, случалось, понастоящему уставал от обязанности всегда только выигры­
вать, в поддержку у меня оставался последний резерв: я ведь
любил свою совершеннейшую из матерей. Я ее очень любил.
Достижимые цели особенны тем и тем особенно изматы­
вают, что мы хотим их достичь. Они как бы бросают нам
вызов, и мы, не оглядываясь по сторонам, устремляемся в
путь. Матушка не оглядывалась по сторонам. Она любила
меня и никого больше. Она была добра ко мне, и этим доброта
ее исчерпывалась. Она дарила мне свою веселость, и окружа­
ющим ничего не оставалось. Она думала только обо мне, и
других дум у нее не было. Матушка жила и дышала только
мной.
Потому-то она и казалась всем холодной, строгой, высо­
комерной, властной, нетерпимой, эгоистичной. Она отдавала
мне всю себя и все, что имела, и представала перед окружа­
ющими с пустыми руками, гордая, несгибаемая и все-таки
нищая душой. Это ее удручало. Делало ее несчастной. А порой
доводило до отчаяния. Я говорю это неспроста, и это не пустые
слова. Я знаю, что говорю. Ведь это при мне у нее темнели
глаза. Еще тогда, когда я был маленьким. И именно я,
вернувшись из школы, находил эти наспех нацарапанные
записки! Они лежали на кухонном столе. «Я больше не
могу!» — стояло там. «Не ищите меня!» — стояло там. «Будь
счастлив, мой дорогой мальчик!» — стояло там. А в квартире
было пусто и мертво.
Тогда, подгоняемый и подхлестываемый невыносимым
ужасом, громко плача и почти ослепший от слез, я бежал по
улицам в сторону Эльбы, к ее каменным мостам. В висках
стучало. В голове гудело. Сердце бешено колотилось.

X

108

Я наталкивался на прохожих, они ругались, а я мчался
дальше. Задыхаясь от бега, я шатался, обливался потом и
леденел, падал, вставал на ноги, не замечая, что расшибся в
кровь, и мчался дальше. Где она может быть? Найду ли я ее?
Неужели она что-то с собой сделала? Спасли ее или нет?
Поспею я еще или уже поздно? «Мамочка, мамочка, мамоч­
к а !— бормотал я без конца.— Мамочка, мамочка, мамочка!»
Ничего другого не приходило мне на ум. Это было единствен­
ной и нескончаемой моей молитвой в беге наперегонки со
смертью.
Почти всякий раз я ее находил. И почти всякий раз на
одном из мостов. Она стояла там неподвижно, смотрела вниз
на реку и была похожа на восковую фигуру. «Мамочка,
мамочка, мамочка!»— теперь я кричал это громко и все
громче. Из последних сил я бросался к ней. Хватал ее, тащил,
обнимал, кричал и плакал и теребил ее, как будто она была
большой бледной куклой, и тогда она внезапно пробуждалась,
словно спала с открытыми глазами. Тут только она меня
узнавала. Тут только замечала, где мы находимся. Тут только
пугалась. Тут только давала волю слезам и, крепко прижимая
меня к себе, хрипло, через силу говорила: «Пойдем, мой
мальчик, отведи меня домой!» И после первых нетвердых
шагов шептала: «Все уже хорошо».
Иногда я ее не находил. Тогда я в смятении блуждал от
моста к мосту, бежал домой проверить, не вернулась ли она
тем временем, опять спешил к реке, спускался по ступенькам
моста к краю воды и шел вдоль Нойштадтской набережной,
всхлипывая и трепеща от страха, что вдруг увижу лодки, с
которых баграми вылавливают кого-то спрыгнувшего с мо­
ста. Потом, еле волоча ноги, брел домой и, трясясь в ознобе
109

надежды и отчаяния, бросался на ее кровать. И тут же,
обессилев, почти в беспамятстве, засыпал. А когда просыпал­
ся, она сидела рядом со мной и крепко прижимала меня к себе.
«Где же ты была?» — ничего не понимая, счастливый, спра­
шивал я. Она не знала. Сама в недоумении качала головой.
Потом, силясь улыбнуться, шептала, как и всегда: «Все уже
хорошо».
Однажды после обеда, вместо того чтобы пойти играть, я
тайком отправился к санитарному советнику Циммерману в
часы приема и выложил ему то, что меня мучило. Покрутив
коричневыми от никотина пальцами свою клинообразную
бородку, он ласково взглянул на меня и сказал:
— Твоя матушка слишком много работает. У нее больны
нервы. Это припадки— сильные и короткие, как летние
грозы. Они необходимы, чтобы природа вновь пришла в
равновесие. Потом воздух становится намного свежее и чище.
Я е сомнением на него посмотрел.
— Ведь и люди,— сказал он,— часть природы.
— Но не всех людей тянет бросаться с мостов,— возра­
зил я.
— Нет,— согласился он,— к счастью, нет.— Он погладил
меня по голове.— Матушке твоей надо бы месяца два хорошо
отдохнуть. Где-нибудь поблизости. В Тарандте, в Вайксдорфе,
в Лангебрюке. А ты прямо из школы мог бы туда ездить и
оставаться с ней до вечера. Уроки можно готовить и в
Вайксдорфе.
— Она не согласится,— возразил я.— И з-за клиентуры.
Два месяца — это слишком долго.
— А меньше — слишком мало,— ответил он.— Но ты прав,
она не согласится.
Я виновато произнес:
— Она из-за меня не согласится. Она из-за меня выбива­
ется из сил. И з-за меня ей нужны деньги.
Проводив меня до двери, он похлопал меня по плечу:
— Не вини себя. Если б у нее не было тебя, было б много
хуже.
— Вы ей не скажете, что я к вам приходил?
— Ну что ты! Разумеется, нет!
— Так вы не считаете, что она в самом деле может...
когда-нибудь... с моста?..
— Нет,— сказал он,— не считаю. Даже если она позабудет
все на свете, сердце ее будет думать о тебе.— Он улыбнул­
с я :— Ты ее ангел-хранитель!
110

Эти его последние слова я в своей жизни часто потом
вспоминал. Они меня и утешали и печалили. И я вновь их
припомнил, когда пятидесятилетним мужчиной пришел наве­
стить матушку в санаторий. За это время много чего произош­
ло. Дрезден лежал в развалинах. Родители пережили бомбеж­
ку. Мы долго были разлучены. Почта и железные дороги
долгое время не работали. И вот наконец мы встретились.
В санатории. Потому что матушка — ей было под восемь­
десят,— истощенная жизнью, в которой знала лишь труд
и заботы, страдала потерей памяти и нуждалась в уходе
и присмотре.
Она держала на коленях платок и безостановочно, без
устали то расстилала его, то складывала, с растерянной
улыбкой подняла на меня глаза, словно бы меня узнала,
кивнула и вдруг спросила:
— А где же Эрих?
Она спрашивала меня о своем сыне! У меня сердце
перевернулось. Как раньше, когда она сотсутствующим
взглядом стояла на мосту.
«Даже если она позабудет все на свете, сердце ее будет
думать о тебе». Теперь и глаза ее меня забыли, свою
единственную цель и радость! Но только глаза. Не сердце.

Sé
Глава двенадцатая
ДЯДЯ ФРАНЦ СТАНОВИТСЯ МИЛЛИОНЕРОМ
Предыдущая глава звучала не слишком весело. У ребенка
горе, и этим ребенком был я сам. Может, не следовало вам
этого рассказывать? Нет, это было бы неверно. Горе существу­
ет, думается мне, как существуют град и лесные пожары.
Конечно, можно представить себе более счастливый мир, чем
наш. Мир, в котором никто не голодает и никому не надо идти
на войну. Но даже и тогда останется достаточно горя, которое
даже самым разумным правительствам и самыми решитель­
ными мерами никак не искоренить. И умалчивать об этом
горе — значит лгать.
Сквозь розовые очки мир кажется розовым. Картина,
может, и привлекательная, однако тут оптический обман.
Дело в очках, а не в мире. Кто смешивает одно с другим,
здорово удивится, когда жизнь снимет у него с носа очки.
Существуют и такие оптики— я, собственно, имею в виду
писателей и философов,— которые продают людям черные
стекла, и вот уже наш мир— юдоль скорби и безнадежно
померкшая звезда. Кто рекомендует нам темные очки, чтобы
солнце не слишком нам глаза резало, честный торговец. А кто
их нам насаживает, чтобы мы поверили, будто солнце не
светит, тот мошенник.
Жизнь не сплошь розовая и не сплошь черная, она
пестрая. Есть добрые люди и злые люди, и добрые временами
бывают злыми, а злые — иной раз добрыми. Мы смеемся и
плачем, и порой плачем так, будто никогда уже больше не
засмеемся, или от души смеемся, будто никогда и не плакали.
Иногда нам приваливает счастье, иногда — несчастье, а быва­
ет, что не было бы счастья, да несчастье помогло. А кто
думает, что знает лучше, тот зазнайка. Кто строит из себя
умника и утверждает, будто дважды два пять, правда, выделя­
ется среди прочих, но это и всё. Он недалеко уедет со своей
оригинальностью. Старые истины не бывают и не выглядят
оригинальными, но тем не менее они есть и остаются истина­
ми, а это главное.
112

Я плакал так, будто никогда уже больше не засмеюсь.
И снова смеялся, будто никогда и не плакал. «Все уже хо­
рошо»,— говорила матушка, и все было хорошо. Или почти
хорошо.
Хехтштрассе была узкой, неприглядной и густо заселен­
ной улицей. И здесь-то, потому что лавки стоили дешевле,
дядя Франц и дядя Пауль молодыми мясниками начали свою
карьеру. И хотя обе тесные, в одно окно, мясные, разделенные
лишь мостовой, помещались прямо друг против друга и их
владельцы носили одну фамилию Августин, братья не ссори­
лись. Оба ловкие, расторопные, жизнерадостные, они пользо­
вались в квартале симпатией; их куртки и фартуки отлича­
лись белоснежной чистотой, колбасы, мясные салаты и
заливные были превосходны. Тетя Лина и тетя Мари с утра до
вечера стояли за прилавком и время от времени весело друг
другу махали через улицу.
У тети Мари было четверо детей, в том числе слепой от
рождения Ханс. Всегда веселый, он и ел и смеялся с
удовольствием, но после смерти тети Мари, своей матери,
попал в приют для слепых. Там его обучили плести корзины и
настраивать рояли, и дядя Пауль женил его совсем еще
молодым на бедной девушке, чтобы было кому о нем забо­
титься. Отцу недоставало времени на сына с пустыми, незря­
чими глазами.
Все трое бывших торговцев кроликами— также старший,
живший в Дёбельне, Роберт Августин,— были здоровяками.
Они о себе-то не думали, а о других не думали и подавно. Они
думали только о торговле. Будь в сутках сорок восемь часов,
может, они были бы помягче. Тогда, может, у них осталось бы
немного времени на посторонние вещи и на такую мелочь, как
жены, дети, братья, сестры и собственное здоровье.
Но в сутках всего двадцать четыре часа, и потому они не
считались ни с кем. Даже с собственным отцом. Он страдал
астмой, обеднел и знал, что скоро умрет. Но из гордости не
просил старших сыновей о помощи. Он, видно, помнил
пословицу: отцу легче прокормить дюжину детей, чем дюжине
детей единственного отца.
Дёбельнские сестры — что та, что другая были бедны, как
церковные мыши,— написали матушке, как плохо обстоит
дело с моим дедом. Матушка побежала на Хехтштрассе и
молила брата Франца что-то предпринять. Он обещал и
сдержал слово. Послал почтовым переводом несколько марок
8. Эрих Кестнер

113

и открытку с сердечным приветом и пожеланиями быстрей­
шего выздоровления. Нет, не подумайте, чего доброго, что
открытку он написал сам! Это сделала за него жена. У сына не
нашлось времени послать привет отцу. Но на похороны
старика, вскоре вслед за тем, он отправился самолично. Тут
уж он не скупился.
Ибо в семействе свадьбы, серебряные свадьбы и в первую
очередь похороны составляли исключение. На это находилось
время. На кладбище, у гроба, тут и встречались. В сюртуках и
цилиндрах. С носовыми платками, чтобы утирать слезы.
Глаза и кончики носов краснели. И слезы-то были самые
настоящие.
Потом еще сидели все вместе на поминках. За обедом, как
и подобает, в удрученном молчании. Но за кофе с пирогами
уже смеялись. А за коньяком отставные торговцы кроликами
украдкой доставали из черных жилеток золотые часы. Им
уже было недосуг. «Прощайте!», «Заглядывайте!», «Жаль, так
приятно сидели!»
Только на собственных похоронах они оставались
дольше.
Франц Августин и Пауль Августин продолжали жить на
Хехтпгграсссе и после того, как выгодно перепродали свои
мясные лавки и окончательно сделались барышниками.
В задних дворах было достаточно места под конюшни, в
особенности для дяди Пауля, который покупал и продавал
только легковых и чистокровных лошадей, только упряжных
и верховых и только лучших из лучших. Уже спустя
несколько лет он вправе был именовать себя «поставщиком
двора его величества». Он велел вписать этот титул в фирмен­
ную вывеску над воротами и мог теперь потягаться в благо­
родстве с придворным ювелиром. Тот торговал лишь самым
отборным жемчугом и бриллиантами чистейшей воды, а дядя
Пауль выставлял на продажу коней лгалъ самой чистой
крови. Для этого ему было достаточно и десяти стойл. Иногда
король приезжал самолично! Можете себе представить! На
узкую, захудалую Хехтштрассе! С принцами, гофмаршалом и
лейб-егерем! К моему дяде Паулю!
И все же я куда охотнее и несравненно чаще крутился во
дворе и на конюшне по другую сторону улицы. Хоть дядя
Франц был по-мужицки груб и, конечно, никак не годился в
поставщики двора. Кто знает, что бы он еще наговорил
Фридриху-Августу Ш Саксонскому и как по-свойски хлопал
бы его величество могучей пятерней по плечу. У ж гофмаршал
и адъютант из свиты наверняка упали бы в обморок. Но
114

по-мужицки грубый дядя Франц нравился мне больше, чем
шибко благородный дядя Пауль, которого родные братья и
сестры в шутку прозвали «господин барон». И среди конюхов
и лошадей дяди Франца я чувствовал себя как дома.
В коричневых деревянных стойлах, тянувшихся по обе
стороны глубокого узкого двора, помещалось до тридцати
лошадей датской и восточнопрусской породы, ольденбургской
и гольдштинской, фламандские тяжеловозы и брабансоны с
мясистыми крупами и длинными светлыми гривами. Конюхи
едва успевали центнерами подтаскивать сено, овес и сечку и
гектолитрами, ведро за ведром, свежую воду. Лошади столько
съедали и выпивали, что я просто диву давался. Они били
здоровенными копытами, хлестали себя по спине хвостами,
сгоняя полчища мух, и ржали из конца в конец конюшни,
дружески обмениваясь приветствиями. Когда я подходил
поближе, они поворачивали морды и отчужденно и снисходи­
тельно смотрели на меня из глубины своих непроницаемых
глаз. После чего иногда кивали, а иногда покачивали огром­
ными головами. Но я не понимал, что они хотят сказать.
Расмус, сухопарый старший конюх из Дании, не выговаривав­
ший букву «с», для проверки, обходил стойло за стойлом. А
дядя Бруно, прихрамывая по булыжнику двора, деловито
сопровождал ветеринара. Толстый ветеринар был здесь ча­
стым гостем.
115

У лошадей те же болезни, что и у нас. Многие, как
инфлюэнца и кишечные колики, даже называются одинако­
во, другие именуются «мыт», «мокрец», «сап», «шпат»— и все
одна другой опасней. Мы не умираем от кашля, насморка,
боли в горле, свинки и рези в животе. А у лошадей, этих
древнейших вегетарианцев, бабушка еще надвое сказала.
Стоит им наесться мокрого сена, и вот уже у них раздувается
живот, как воздушный шар, уже боль ножом режет внутрен­
ности, уже может случиться заворот кишок, и смерть стучит­
ся в дверь конюшни. Стоит им, разгоряченным, напиться
воды чуть похолодней, и сразу же они начинают кашлять,
железы распухают, из ноздрей течет, температура поднимает­
ся, в бронхах хрипы, глаза мутнеют, и опять курносая туг как
тут. Иногда толстый ветеринар поспевал вовремя. Иногда
опаздывал. Тогда во двор с грохотом въезжал фургон живоде­
ра и увозил павшую лошадь. Кожу, копыта и волос еще
можно было пустить в дело.
Самым огорчительным в смерти лошади был понесенный
убыток. А в остальном не очень-то печалились, да это и
понятно. Лошади не входили в семью. Скорее они напоминали
четвероногих гостиничных постояльцев, остановившихся в
Дрездене на несколько дней и живших тут на всем готовом.
А затем путешествие продолжалось— в какое-нибудь поме­
стье, на пивоваренный завод, в казарму, когда как. А иной раз
и на живодерню. Владельцы гостиниц не плачут, когда
умирает постоялец. Они тайком выносят его по черной
лестнице.
Неуютная, мещански обставленная квартира находилась
над мясной лавкой, где давно уже рубил и отбивал обухом
котлеты другой мясник. В квартире распоряжалась Фрида,
худенькая девушка из Рудных гор, молчаливая и энергичная
служанка. Фрида стряпала, стирала, убирала комнаты и
заменяла моей кузине Доре мать. У самой матери, тети Лины,
не было времени заниматься своим ребенком.
Не имея никакого коммерческого образования и подго­
товки, она сделалась управляющей фирмы и с утра до вечера
сидела в конторе. Чеками, счетами поставщиков, налогами,
жалованьем, пролонгацией векселей, взносами в больничную
кассу, текущим счетом в банке и всякими подобными мелоча­
ми дядя Франц заниматься не желал. Он сказал ей: «Это
будешь делать т ы ! » — и она делала. Скажи он ей: «Спрыгни
сегодня в шесть вечера с башни Кройцкирхе»,— и она бы
спрыгнула. Разве что оставила бы там, на башне, записку:
116

«Дорогой Франц! Прости, что прыгаю с опозданием на восемь
минут, но меня задержал бухгалтер-ревизор. Любящая тебя
жена Лина ». По счастью, подобная мысль не пришла ему в
голову. Не то он бы лишился своей уполномоченной. Что было
бы с его стороны глупо, а он был совсем не глуп, мой дядя
Франц.
Контора, называвшаяся еще бюро, помещалась в глубине
двора между двумя рядами стойл, в нижнем этаже небольшо­
го флигелька. Здесь прислуживала и царила тетя Лина. Здесь
за письменным столом она торговалась с поставщиками.
Здесь по субботам выдавала конюхам жалованье. Здесь
выписывала чеки. Здесь вела книги. Здесь ревизор проверял
ее записи. У задней стенки стоял несгораемый шкаф, и только
у тети был от него ключ. Связка ключей и кошелек с деньгами
бренчали у нее в кармане фартука. Карандаш она засовывала
себе наискось в прическу. Она была весьма решительна и
никому не давала себя провести. Лишь один-единственный
человек на свете вызывал у нее сердцебиение— «хозяин». Так
она его за глаза называла. Если же он находился в комнате
или у телефона, то она говорила: «Франц», «Да, Франц»,
«Конечно, Франц», «Разумеется, Франц», «Непременно,
Франц». И ее обычный напористый голос звучал как голосок
школьницы.
Когда она была ему нужна, он орал во всю глотку, где бы
ни находился, одно лишь слово: «Жена!» И она мгновенно
откликалась: «Да, Франц?»— и опрометью неслась к нему,
будто дело шло о спасении жизни. Тогда ему оставалось
только добавить: «Сегодня в ночь я еду с Расмусом на ярмарку
во Фленсбург. Дашь мне с собой двадцать тысяч марок.
Купюрами по сто!» Убегая, она на ходу развязывала фартук.
И через час, побывав в банке, была уже дома. С двумястами
сотенных бумажек. Позднее, когда они жили на «вилле», я за
нее бегал в банк. Но моя пора банковского посыльного к делу
пока не относится.
По возвращении с ярмарок и аукционов, после того как
лошадей выгружали у наклонной платформы НойштадтТоварная и нанятые для сопровождения конюхи отводили их
вдоль железнодорожной насыпи и через Бишофплац на
Хехтштрассе, для дядюшки начиналась самая ответственная
пора. Сперва коням надо было откормиться, потому что
поездка в теплушках и перемена климата дурно отзывались
на живом товаре.
Но уже спустя несколько дней клиенты толклись во дворе,
как на ярмарке. Все важные персоны с чутьем лошадников и
Г

117

толстыми бумажниками. Офицеры со своими вахмистрами,
помещики, зажиточные крестьяне, директора пивоварен, вла­
дельцы экспедиционных контор, господа из городского отдела
мусороуборки и представители фирмы Пфунд «Торговля
молочными продуктами» — создавалось впечатление, что
здесь торгуют не лошадьми, а толстяками! Дядя Бруно с
ящичком сигар, прихрамывая, обходил одного за другим,
предлагая гаваны. Из окон домов, выходивших на задний
двор, высовывались любопытные женщины и дети, наслаж­
дались даровым спектаклем и ждали главного исполните­
л я — Франца Августина, хозяина лошадей. А когда он наконец
появлялся, когда, улыбаясь, входил в ворота с сигарой в
зубах, покручивая толстой бамбуковой тростью, в ловко, чуть
набок надетом коричневом котелке, даже те, кто никогда его в
глаза не видели, тотчас понимали: «Это он! Такой тебя вмиг
облапошит, а ты еще будешь думать, что он тебе рыжего
мерина задарма отдал!» Против этого человека, против такой
самоуверенной силы и веселого простодушия и разрыв-трава
118

была бы бессильна. Где бы он после нескольких рукопожатий
и похлопываний по спине уверенно и неуклюже ни становил­
ся, там и был центр, и все слушались его команды: конюхи,
лошади и покупатели!
Лошадей одну за другой прогоняли во всех аллюрах.
Конюхи держали их за недоуздки и бегали с ними взад и
вперед по двору. Особенно норовистых выводил Расмус.
У него даже самые тугоуздые глодуны бежали рысью, как
кроткие овечки. Иногда дядя Франц щелкал бичом. Но
большей частью просто махал белым своим большим носо­
вым платком. У него это выходило, как у артиста варьете.
Платок хлопал, будто флаг на ветру, и взбадривал самых
ленивых одров.
После выводки очередной лошади заинтересованные по­
купатели подходили ближе и осматривали у нее зубы и бабки.
Дядя называл свою цену и не давал с собой долго торговаться.
Покупка скреплялась тем, что, оглушительно хлопая, ударя­
ли по рукам. У меня от одного звука болели ладони. Тетя Лина
доставала из прически карандаш и записывала покупателя.
Это, собственно, было излишне: ударив по рукам, покупатель
все равно что давал клятву. Кто такой уговор нарушал, был
как коммерсант конченым человеком. А этого никто не мог
себе позволить.
Иногда дядя привозил столько лошадей, что был вынуж­
ден больше половины размещать по чужим конюшням: у
своего брата Пауля и своего приятеля, коммерции советника
Геблера. Тогда выводка лошадей продолжалась неделями, а в
выходившем на Хехтштрассе трактирчике, не прекращаясь,
119

шел пир горой. Дым от сигар и духота были такие, что хоть
топор вешай. Крик и хохот слышались даже на улице. Дядя
Франц пил как сапожник и сохранял ясную голову. Дядя
Бруно после четвертой рюмки был пьян в стельку. А тетя
Лина вообще не пила, а молча и усердно принимала деньги.
Сотенными, пятисотенными и тысячными бумажками. Тол­
стые бумажники вокруг худели на глазах. Тетя выписывала
квитанции, засовывала химический карандаш обратно в
прическу и шла складывать пачки денег в несгораемый
шкаф. В бюро в глубине двора.
«Наш-то Франц Августин,— говорили люди,— так все и
будет деньги лопатой грести до одурения!» До одурения?
Плохо же они его знали. Впрочем, они не понимали это так
буквально. Втайне они даже очень им гордились. Как же, он
доказал миру, что и на Хехтштрассе можно сделаться милли­
онером! Они это ставили ему в большую заслугу. Его успех
был сказкой, которой они тешились. И они складывали ее
продолжение. «Кто так разбогател,— говорили они,— обязан
свое богатство показывать! Ему нужен дворец. Пусть с
Хехтштрассе съезжает, это его долг перед Хехтштрас­
се». — «Какой вздор ! — ворчал дядя Франц. — Мне вполне
120

достаточно моей квартиры над мясной. Да меня и дома почти
не бывает». Но Хехтштрассе была сильнее его. И в конце
концов он сдался.
Он купил дом на Антонштрассе под номером 1. «Дом»,
собственно, не то слово. Это была трехэтажная, просторная
вилла с тенистым садом, почти парком, узкой стороной
граничившим с площадью Альберта. Той самой площадью
Альберта, через которую я каждый день ходил в школу.
Оживленнейшей и вместе с тем наряднейшей площадью с
театром и двумя большими фонтанами, носившими название
«Тихие струи» и «Бурные волны».
Во владение, помимо большой виллы и маленького парка,
помимо высоченных старых деревьев, входили еще оранже­
рея, две беседки и надворное строение с конюшней, каретным
сараем и квартирой для кучера. В квартиру кучера въехала
Фрида, эта жемчужина, получившая звание экономки. Ей
дали в подмогу горничную и садовника, и она взяла в свои
руки бразды правления. С первого же дня она прекрасно
управлялась со своими новыми обязанностями, словно вы ­
росла в трехэтажной вилле. Тетя Лина привыкала много
хуже. Она не желала быть барыней и так ею и не стала. И она
и Фрида — обе родились и провели юность в Рудных горах,
отцы их работали на одной шахте забойщиками.
121

Г л а ва тринадцатая
ВИЛЛА НА ПЛОЩАДИ АЛЬБЕРТА
С Кенигсбрюкерштрассе, 48, до Антошнтрассе, 1, было
рукой подать. И поскольку тетя Лина никак не могла
освоиться на своей новой вилле, она радовалась, когда мы ее
навещали. В хорошую погоду я приходил сразу же после
обеда. Дядя сидел в купе какого-нибудь скорого поезда. Тетя
за письменным столом на Хехтпгграссе выписывала счета и
квитанции. Дора, моя двоюродная сестра, пропадала в гостях
у школьной подруги. Так что дом и сад принадлежали мне.
Больше всего я любил, взобравшись на садовую ограду,
наблюдать кипучую жизнь площади. Трамваи, ходившие в
Альтштадт, в Вайсен Хирш, на Нойштадтский вокзал, в
Клоцше и Хеллерау, останавливались прямо передо мной,
словно делали это исключительно ради меня. Сотни пассажи­
ров выходили, входили, пересаживались, чтобы мне было на
что посмотреть. Фуры, пролетки, автомобили и пешеходы
тоже для меня старались как могли. Оба фонтана показывали
свои водные художества. Мимо с грохотом, отчаянно сигналя
рожком и звеня в колокол, проносились пожарные. Потные
гренадеры, шагая в ногу, с песней возвращались с учения в
казармы. Чинно проезжала по мостовой королевская карета.
Мороженщики в белых фартуках продавали на углах вафли
по пять и десять пфеннигов. С пивной фуры скатывался
бочонок, и тут же его окружала толпа любопытных. Площадь
Альберта была сценой, а я, среди деревьев и кустов жасмина,
сидел в ложе, смотрел и не мог наглядеться.
Спустя час-другой Фрида трогала меня за плечо и
говорила: «Я тебе принесла кофе!» Тогда я усаживался в
тенистую, из решетчатого чугуна сквозную беседку и полдни­
чал, как принц. Потом шел осматривать смородину и вишни
или осенью длинным бельевым шестом сбивал орехи с дерева.
Или еще бегал для Фриды в зеленную лавку напротив. За
укропом, пиленым сахаром, репчатым и зеленым луком или
еще за чем. Рядом с лавкой, почти скрытый в саду, стоял
маленький домик, и возле калитки была прибита дощечка:
«Здесь жил и умер Густав Нириц». Он был учителем и
122

школьным инспектором, написал множество детских книжек,
и все эти книжки я прочитал. В 1876 году он скончался в этом
домике на Антонштрассе не менее знаменитым, чем его
дрезденский современник— рисовальщик и художник Люд­
виг Рихтер. Людвига Рихтера любят и почитают поныне.
А Густав Нириц всеми забыт. Время решает, чему оставать­
ся и продолжать жить. И большей частью оно решает пра­
вильно.
Мы и вечерами захаживали на виллу. В особенности когда
дядя Франц был в отъезде. Без него тетя Лина, хоть с ней
оставалась Дора, чувствовала себя такой одинокой и покину­
той, что была счастлива, если мы составляли им компанию за
ужином в гостиной. Фрида щедрой рукой и с большим
искусством готовила бутерброды, и мы бы кровно оскорбили
ее, оставив на блюде даже один-единственный ломтик хлеба с
деревенской ливерной колбасой или копченой ветчиной.
Никто, конечно, не желал ее обижать, и мы вовсю налегали на
угощение.
Это были уютные вечера. Над диваном висела точная
копия картины из художественной галереи. На ней изображен
был старик извозчик; он стоит рядом с лошадью и только что
засветил фонарь на хомуте. Скопировал картину в Цвингере
художник Хофман из Трахау; он, собственно, был импресси­
онист, но хотел заработать немного денег, и тетя Лина
преподнесла ее дяде Францу по случаю новоселья. «Карти­
на?— презрительно наморщил нос дядя.— Да уж ладно, какникак лошадь нарисована!»
Менее уютно проходили вечера, когда дядя не был в
отъезде. Не то чтобы он оставался дома, боже упаси! Он сидел
в пивной или в винном погребке, закладывал за воротник с
другими мужчинами, любезничал с официантками и продавал
лошадей... Но... ведь он мог, против всякого ожидания,
внезапно вернуться домой! На свете нет ничего невозможного.
И потому мы сидели на кухне.
Кухня была чистой и просторной. Чего ж тут особенного?
У себя дома мы всегда вечерами сидели на кухне. А Фридины
бутерброды были так же аппетитны на вид и хороши на вкус,
как в гостиной. И, однако, что-то тут было не так. Заразив­
шись страхом тети Лины, мы все теснились за кухонным
столом, когда весь большой дом стоял пустой, и у тети был
такой вид, словно она сама находилась у себя в гостях. И вот
мы сидели и ели, но при этом прижимали уши, как кролики.
123

Придет он или не придет? Еще неизвестно. И вообще-то
маловероятно. Но изредка он приходил.
Сначала мы слышали, как в саду кто-то с силой захлопы­
вал калитку, и Фрида говорила: «Хозяин идет». Вслед за тем
входная дверь с таким грохотом распахивалась, что дребез­
жали цветные стекла в свинцовых переплетах, и, обуреваемая
страхом и радостью, тетя вскрикивала: «Хозяин идет! » Потом
из коридора слышался львиный рык: «Жена! » И с возгласом:
«Да, Франц!»— тетя, а за ней Фрида и Дора бросались в
переднюю, где хозяин лошадей, начиная уже терять терпение,
протягивал им навстречу шляпу и трость. Они поспешно
вырывали эти предметы у него из рук, втроем помогали ему
снять пальто, уносили трость, шляпу и пальто на вешалку и,
обгоняя его, бежали вперед по коридору, чтобы открыть дверь
в гостиную и зажечь свет.
Он, кряхтя, садился на диван и протягивал одну ногу. Тетя
Лина опускалась перед ним на колени и снимала ему штиблет.
Фрида, став на колени рядом с ней, нашаривала под диваном
шлепанцы. Пока тетя снимала второй штиблет, а Фрида
натягивала ему на ногу первый шлепанец, он буркал : «Сига­
ру!» Дора бежала в кабинет, поспешно возвращалась с
ящиком сигар и спичками, открывала ящик и, когда сигара
была выбрана, ставила ящик на стол и держала наготове
124

спичку. А лишь только он откусывал у сигары кончик и
выплевывал на ковер, она давала ему закурить.
Все трое окружали его и стояли перед ним на коленях, как
невольницы перед султаном, смотрели ему в рот и ждали
дальнейших приказаний. Сначала он молчал, а они продол­
жали благоговейно его окружать и стоять перед ним на
коленях. Он попыхивал сигарой, поглаживал белокурые усы,
в которых уже поблескивала седина, и походил на сытого
разбойника. Потом он спрашивал: «Что нового?» Тетя Лина
докладывала. Он бурчал что-то. «Не желаете ли заку­
сить?»— спрашивала Фрида. «Уже,— буркал он,— с Геблером
в «Грозди». «Стаканчик вина?» — спрашивала дочь. «Пожа­
луй,— милостиво соглашался он,— только быстро! Я снова
ухожу». И все трое вскакивали и кидались к серванту и в
погреб.
...Мы между тем сидели, притаившись, на кухне. Матушка
иронически улыбалась, отец злился, а я время от времени
уплетал бутерброд. То, что разыгрывалось в гостиной, было
нам давно известно. Оставалось лишь узнать, какой из трех
возможных концовок завершится комедия сегодня.
Либо дядя Франц в самом деле уйдет и три рабыни
вернутся на кухню, весьма вероятно, с початой бутылкой вина
и мы побудем еще часик, либо дядя останется дома. В этом,
втором случае на сцене появится одна Фрида и, несколько
смущенная, выпроводит нас через черный ход. Мы, краду­
чись, как грабители, пройдем по гравиевой дорожке и вздрог­
нем, если скрипнет калитка. Но всего драматичней была
третья концовка комедии, которая тоже имела место не так
уж редко.
Случалось, что дядя искоса подозрительно глядел на тетю
и с намеренным безразличием спрашивал: «А в доме больше
никого нет?» Тогда нос тети Лины белел и заострялся.
Следовавшее затем молчание само по себе служило ответом,
и он продолжал допытываться: «Кто у тебя? Отве­
чай! » — «Ах,— шептала тетя, бледно улыбаясь,— это всего-на­
всего Кестнеры». «А где ж они?— угрожающе вопрошал он и
пригибался.— Где они, я спрашиваю!» «На кухне, Франц».
И тут разражалась буря. Дядя выходил из себя. «На кух­
не?— ревел он.— Всего-навсего Кестнеры? Ты прячешь на­
ших родственников на кухне? Вы что, вовсе все сдурели?» Он
вскакивал, швырял сигару на стол, стонал от бешенства и,
топая, тяжело шел по коридору. К великому сожалению, он
был в шлепанцах. В сапогах вся сцена получилась бы
несравненно эффектнее.
125

-

Дядя с размаху открывал кухонную дверь, мерил нас
взглядом с головы до ног, подбоченивался, набирал воздуху и
возмущенно орал: «И вы такое терпите?» Матушка хладно­
кровно и тихо отвечала: «Мы не хотели тебе мешать, Франц».
Одним мановением руки он отметал ее замечание.
«Кто,— кричал он,— кто в этом доме рассказывает, что мне
мешают мои родственники? Это же неслыханно!» Затем
повелительно протягивал руку, подобно полководцу, посыла­
ющему в бой резервы: «Вы сейчас же перейдете в гостиную!
Ну! Нельзя ли побыстрей? Или вы ждете письменного
приглашения? Ида! Эмиль! Эрих! Вперед! Живо! Да шевели­
тесь же!»
Он, тяжело шагая, шел впереди. Мы робко за ним
следовали. Как приговоренные к смерти, которым предстоит
взойти на костер. «Жена!— гаркал он.— Фрида! Дора!— гар­
кал он.— Две бутылки вина! Сигары. И чего-нибудь заку­
сить!» Три рабыни рассыпались в разные стороны. «Мы уже
поели на кухне»,— говорила матушка. «Значит, поедите еще
р а з !— раздраженно отрезал он.— Да садитесь же наконец!
Эмиль, сигару?» «Благодарю,— говорил отец,— но у меня свои
есть». Обычная их игра. «Бери!— приказывал дядя.— Такие
хорошие ты не каждый день куришь!»
«Тогда с твоего
разрешения...» — говорил отец и двумя пальцами осторожно
извлекал сигару из ящика.
Когда все сидели под лампой перед едой и питьем, дядя
Франц потирал руки. «Ну вот,— говорил он с удовлетворени­
ем,— теперь можно и уютненько посидеть! Угощайся, мой
мальчик! Ты же ничего не ешь». К счастью, я мог тогда есть
куда больше, чем сейчас. И ради мира и согласия жевал один
бутерброд за другим. Дора, глядя на меня, плутовски прищу­
ривала один глаз. Фрида подливала вина. Дядя принимался
вспоминать Клейнпельзен, торговлю кроликами и, по обык­
новению, поворачивал на то, какой ябедой была матушка, и
чем больше она злилась, тем веселее становился он. Но,
доведя матушку до белого каления, он постепенно утрачивал
интерес к этой теме и начинал обсуждать с тетей всякие свои
дела. Потом вдруг поднимался, громко зевал и объявлял, что
отправляется в постель. « Сидите-сидите»,— буркал он и исче­
зал за дверью. Иной раз он высказывался еще прямей и
преспокойно говорил: «Так. А теперь можете отправляться
домой». Да, дядя Франц был редкий экземпляр. И нервы у
него были воловьи.
126

...Поскольку я и днем крутился на вилле и в саду, меня,
как и следовало ожидать, стали использовать при случае в
качестве посыльного. Я выполнял самые различные поруче­
ния одинаково аккуратно и неизменно добросовестно. Так
получилось, что девяти лет от роду я сделался левой рукой
тети Лины, и можно даже сказать, ее левой ногой! От долгих
лет стояния за прилавком мясной и позднее в конюшне и на
дворе у тети Лины стали тяжелеть и быстро уставать ноги.
Она предпочитала сидеть, а не ходить, и на меня легли
обязанности, которые обычно маленьким мальчикам не дове­
ряют. Я приносил нотариусу договоры для засвидетельствова­
ния и векселя, которые надо было опротестовать. И относил
после продажи больших партий лошадей деньги в банк.
Никогда не забуду изумленных глаз посетителей, когда я в
филиале Дрезденского банка подходил к кассе, открывал
толстый портфель и выкладывал пачки денег, которые мы с
тетей предварительно пересчитывали. Теперь очередь была за
кассиром. Он считал, считал и считал. Наклеивал вокруг
пачек печатные бандерольки и делал себе пометки, которые я
тщательно сверял со своими. Пять тысяч марок, десять тысяч
марок, пятнадцать тысяч, двадцать тысяч, двадцать пять
тысяч, тридцать тысяч и даже, случалось, сорок тысяч марок
и больше! Посетители, стоявшие за мной и возле меня,
ожидая, когда их обслужат, бывали до того поражены, что
даже забывали терять терпение.
И если у кассира под конец получался на записке другой
итог, чем у меня, он знал, кто ошибся. Он сам, конечно. У меня
127

при сложении сумма всегда сходилась. И он начинал считать
сначала. В конце концов я гордо удалялся с квитанцией и
пустым портфелем.
Тетя меня хвалила, запирала квитанцию в письменный
стол и дарила мне пять марок. А иногда даже десять. Да она и
просто так часто совала мне какую-нибудь монетку. Тетя
Лина была славная и добрая женщина. И не только тогда,
когда дарила мне деньги.
Однажды, сколько тетя ни пересчитывала, у нее все
недоставало двухсот марок. Подсчет правильный, а денег
нет. И неизвестно, куда они девались. Неизвестно куда? Такого
не бывает. Где же они? И вот уже из-за угла навязчиво
высовывался следующий вопрос. Кто эти двести марок украл?
Кто вор? Кого можно вообще заподозрить? Дядя Франц и тетя
Лина обсудили дело с глазу на глаз и для начала установили,
кто в доме не мог этого сделать. Метод старый и испытанный.
Если повезет, преступник окажется в остатке.
По кратком размышлении под сомнение были взяты два
лица: горничная Мета и я. Мета, которую допрашивали
первой, клялась и божилась, что это не она, и, поскольку
пришлось ей поверить, тете не оставалось ничего другого, как
призвать меня к ответу. Разговор был недолог. Тетя и
договорить не успела, как меня и след простыл. Матушка,
выслушав мой рассказ, проронила: «Жаль. В общем-то они
славные люди были». И на этом все для нас было покончено.
...Несколько дней спустя тетя случайно нашла деньги в
ящике комода. Она, видимо, сама их туда положила и за более
важными делами совсем забыла о них. Первой посланной к
нам явилась и позвонила у дверей кузина Дора. Она рассказа­
ла, что произошло, и передала сердечные приветы.
— Ты, конечно, тут ни при чем,— сказала ей матуш­
ка,— но лучше всего тебе сейчас же уйти.
На другой день наведалась Фрида, эта жемчужина, но и
она очень быстро очутилась на улице.
На следующий день, несмотря на расширение вен, тетя
Лина, кряхтя, взобралась к нам по лестнице.
— Полно, Лина,— сказала матушка.— Я тебя всегда лю­
била, ты это знаешь. Но кто может заподозрить, что мой сын
вор, того я больше знать не желаю,— и захлопнула дверь
перед тетушкиным носом.
Ещ е через день перед домом остановилась коляска, и из
нее вышел дядя Франц! Он проверил, этот ли номер дома,
128

исчез в воротах и вскоре за тем впервые в жизни стоял перед
нашей дверью.
— Т ы ?!— изумилась матушка.— Чего тебе здесь надо?
— Взглянуть, как вы живете,— пробурчал он.— Ты что ж,
не хочешь меня впустить?
— Н ет!— отрезала матушка.
Но он отстранил ее и вошел. Она опять попыталась
загородитъ ему дорогу..
— Не глупи, И д а!— неловко пробормотал он, подталки­
вая ее перед собой, как паровой каток.
Беседа брата и сестры в комнате Пауля Шурига велась
достаточно громко. Я сидел на кухне и слышал, как они
кричали. Это был исполненный страсти дуэт-перебранка, в
котором разгневанный голос матушки получал все больший
перевес. Уходя, дядя утирал лоб своим большим носовым
платком. Однако было заметно, что он чувствует облегчение.
В двери он остановился и сказал:
— А у вас тут хорошо!
И ушел.
— Он извинился,— сказала матушка.— Просил нас все
это забыть и бывать у них по-прежнему.
Она подошла к кухонному окну и выглянула наружу.
Дядя внизу как раз садился на козлы, он освободил тормоз,
подобрал вожжи, прищелкнул языком и укатил.
— Как ты считаешь,— спросила матушка,— забудем?
— Да уж, забудем,— сказал я.
— Ну и хорошо, сказала она.— Наверное, это самое
правильное. Как-никак он брат мне.
И все снова пошло по-старому. Я снова смотрел с садовой
ограды на площадь Альберта, снова пил в беседке кофе и
снова носил крупные суммы в банк. Портфель, в котором я
таскал денежные купюры и чеки, становился раз от разу все
толще, и старик садовник говорил мне: «Хотел бы я знать, что
он с того имеет! Больше одного шницеля он все равно не съест.
Больше одной шляпы на голову все равно не наденет. А в
могиле на что ему деньги? Черви его и так съедят, задарма».
«Это все честолюбие»,— утверждал я. Садовник скривил
лицо: «Честолюбие! Даже слышать не хочу! Да он в собствен­
ной вилле живет, как последний бродяга-ночлежник. Он даже
не знает, что у него при вилле сад имеется. В жизни отгуль­
ного дня себе не брал. Нет, он не успокоится, пока не будет
лежать в земле и из него лопух не вырастет». «Вы
9. Эрих Кестнер

129

что-то много говорите о смерти»,— заметил я. Он швырнул
окурок сигары на грядку, размельчил его лопатой и сказал:
«Ничего удивительного. Я всю жизнь был кладбищенским
садовником ».
Конечно, он был прав. Что могло быть нелепей жизни
дяди Франца и тети Лины? Им некогда было дохнуть. Некогда
было полюбоваться цветами в собственном саду. Они только
богатели и богатели. Но ради чего? Однажды доктор предпи­
сал тете курс лечения в Бад-Эльстере. Не прошло и десяти
дней, как она вернулась. Она места себе там не находила, ей
мерещились хворые лошади и дутые векселя. В каникулы
Дора ездила и путешествовала с матушкой и со мной, причем
дядя считал это пустым баловством. «Разве мы детьми ездили
на море?— раздраженно спрашивал он.— Какие-то все ново­
модные фокусы!» И когда в пятнадцать лет подошла пора
отдавать Дору в пансион, он отправил ее отнюдь не в Лозанну,
Женеву или Гренобль, а в Хернхут в Саксонии, в закрытое
учебное заведение для девиц при Хернхутской общине, где
девочек держали в такой строгости и благочестии, что
бедняжка вернулась оттуда совсем бледненькая, исчахшая и
запуганная.
Двадцати лет она вышла замуж за дельца, который
понравился дяде Францу, и умерла в первых же родах,
произведя на свет мальчика. Его окрестили Францем и
воспитывали дед с бабкой. Инфляция их разорила. Однако
дядя Франц не сдался. Он еще раз составил себе состояние. Но
тут ему пришел конец. Он рухнул, как подрубленное под
корень дерево, чтобы уже не подняться. Денег он оставил
достаточно, так что тетя Лина могла по-прежнему жить на
вилле и вместе с Фридой хорошо воспитать внука. Внука с
белокурыми кудрями и голубыми глазами, до самой смерти
напоминавшего ей Дору!
130

Не до ее смерти, а до его смерти. Студент-медик и
лекарский помощник, он погиб в 1945 году, незадолго до
разгрома, при отступлении из Венгрии, оставив молодую жену
и маленького белокурого и голубоглазого сына, напоминав­
шего тете теперь уже две пары навсегда закрывшихся
голубых глаз. Но тут умерла и сама тетя Лина.
Изменило бы что-либо, если б, скажем, в 1910 году ночью
в скором поезде, идущем в Голландию, сосед по купе сказал
дяде Францу: «Простите, что я вас тревожу, господин Авгу­
стин, но я архангел Михаил, и мне велено вам передать, что вы
очень неправильно поступаете!» В самом деле, изменило бы
это что-либо? «Я попросил бы вас оставить меня в по­
кое! » — буркнул бы дядя Франц. И если б его визави вздумал
настаивать, что поручение его чрезвычайно важно и он
действительно архангел Михаил, дядя Франц только надви­
нул бы котелок на глаза и сказал: «По мне, можете быть хотъ
самим господом богом!»

Глава

четырнадцатая

ДВА ГОСПОДИНА ЛЕМАНА
После первых четырех лет учения чуть ли не половина
моих одноклассников распрощались со школой, исчезли с
Тикштрассе и после пасхи, гордые, в разноцветных фураж­
ках, вынырнули вновь уже в шестых классах классических и
реальных гимназий, высших реальных и просто реальных
училищ. Это была отнюдь не лучшая половина, но самые
глупые среди них так о себе воображали. А мы, хоть и
застряли на Тикштрассе, по умственному своему развитию
никак не остались позади. И те и другие понимали, что вопрос
«гимназия или нет» решался не нами, а отцовским кошель­
ком. Это было решением не с того конца. И в детском сердце
оно неизбежно оставляло осадок горечи. Жизнь несправедли­
ва и не ждала конфирмации, чтобы нам это показать.
Поскольку из параллельного класса тоже много мальчи­
ков ушло в страну цветных гимназических фуражек, остатки
двух классов слили в один. Нашего нового учителя, которому
предшествовала грозная слава, звали Леман. Нам сообщили,
что у него за год проходят больше, чем у других учителей за
два, и сообщения эти, как мы вскоре убедились, не были
преувеличены. Кроме того, нам рассказали, что каждую
неделю он расходует одну камышовую трость, и эти рассказы
тоже примерно подтвердились. Мы тряслись еще до того, как
его узнали, а узнав и узнавая все лучше, тряслись еще
больше. Он учил нас так, что у нас пухли головы и зады!
Учитель Леман не шутил и не понимал шуток. Он до
потери сознания загружал нас домашними заданиями. Потче­
вал нас таким обилием учебного материала, диктантами и
контрольными, что даже самые бойкие и лучшие ученики
начинали нервничать. Когда он входил в класс и невозмутимо
говорил: «Достаньте тетради! », каждый рад был бы забиться в
мышиную нору. Только где ее было взять, да еще на тридцать
мальчиков. А то, что он расходовал по трости в неделю,
оказалось верно лишь наполовину: он расходовал две.
Не было дня, чтобы господин Леман не выходил из себя.
Его выводили из себя ленивые ученики, дерзкие ученики,
132

глупые ученики, молчащие ученики, трусливые ученики,
упрямые ученики, запинающиеся ученики, хнычущие учени­
ки, отчаявшиеся ученики. А кто из нас время от времени не
бывал тем или другим? Так что у гнева учителя Лемана был
широкий выбор.
Он раздавал нам пощечины, от которых вздувались щеки.
Брал трость, приказывал нам протянуть руку и хлестал пять
или десять раз по открытой ладони, пока она не становилась
багрово-красной, не вспухала, как тесто, и не начинала
зверски болеть. А затем, поскольку у человека с самого
детства две руки, наступала очередь второй. Кто со страху
сжимал руку, того он бил по пальцам и костяшкам. Он
приказывал шестерке учеников лечь друг подле друга на
первый ряд парт и обрабатывал шесть поджатых задов в
справедливом чередовании и быстрой последовательности,
пока ужасающий шестиголосый мальчишеский хор не огла­
шал воздух и все остальные не зажимали себе уши. Кто у
доски слишком долго думал, того он бил по икрам и подколен­
кам, а кто повертывался лицом, тому доставалось еще
больней. Иногда камышовая трость расщеплялась вдоль.
Иногда раскалывалась поперек. Куски со свистом пролетали
по воздуху и мимо наших голов. Тогда до перемены сыпались
оплеухи. Руки Лемана на куски не разлетались! А к другому
уроку он приносил другую трость.
Тогда встречались учителя, сладострастно выбиравшие
трость у швейцара, как знатоки-курильщики сигару. Находи­
лись и такие, которые перед наказанием вымачивали трость в
умывальнике, чтобы было больней. Это были негодяи, кото­
рым доставляло удовольствие пороть. Учитель Леман к этой
пакостной разновидности скотов не относился. Он был менее
зауряден, но куда более опасен. Он дрался не потому, что
хотел насладиться нашей болью. Он дрался, доведенный до
отчаяния. Он не понимал, как это мы не понимаем того, что
понимает он. До него не доходило, что его объяснения могут до
нас не дойти. Вот что приводило его в бешенство. Вот отчего он
терял голову и самообладание и кидался на всех как поме­
шанный. Временами класс походил на сумасшедший дом.
Родители беспрестанно бегали к директору с жалобами,
угрожали, плакали. Они приносили врачебные свидетельства,
где говорилось о телесных и душевных травмах, нанесенных
тому или другому мальчику. Предупреждали, что будут через
суд требовать денежного возмещения. Директор ломал руки.
133

Все это он и сам знал, знал задолго до нас и наших родителей.
Он давал обещание серьезно побеседовать с коллегой.
И всякий раз директор заканчивал разговор одной и той же
фразой: «Это просто ужасно, ведь, по существу, он наш
лучший учитель». Но это, конечно, было неверно.
Господин Леман был человеком знающим, человеком
старательным, человеком толковым, который хотел сделать
из нас знающих, старательных и толковых учеников. Цель
была прекрасна. А путь к ней отвратителен. Знающий,
старательный, толковый человек был не только не лучшим, а
никаким не учителем. Ему недоставало главной добродетели
воспитателя — терпения. Я имею в виду не то терпение, что
граничит с равнодушием и ведет к рутине, а другое, настоящее
терпение, слагающееся из понимания, юмора и твердости. Он
был не учителем, а укротителем с пистолетом и хлыстом.
И превратил классную комнату в клетку с хищными зве­
рями.
Когда он не стоял в клеткеперед тридцатью молодыми и
ленивыми, скрытными и упрямыми хищниками, он был
другим человеком. Тогда обнаруживался истинный господин
Леман, и в один прекрасный день мне привелось с ним
познакомиться. Этот прекрасный день мы провели вместе, до
самого вечера. Тогда уж стало ясно, что за целый год до
конфирмации трое его учеников ускользнут от нагоняющей
страх камышовой трости: Иоганнес Мюллер, мой лучший
друг Ганс Людвиг и я сам.
Мы с честью и даже блеском выдержали приемные
испытания на подготовительное отделение в учительскую
семинарию. Господа профессора явно поражались нашим
знаниям. Они не ведали, какому укротителю мы были обяза­
ны своими курбетами, и потому их похвалы обращались не по
адресу: к питомцам вместо дрессировщика. Тем не менее и он,
видимо, гордился результатами, и с тех пор его трость
обходила нас троих.
Как-то во время большой перемены он на школьном
дворе подошел ко мне и небрежно спросил:
— Хочешь в воскресенье поехать со мной в Саксонскую
Швейцарию?
Я опешил.
— Мы_к вечеру вернемся,— пояснил он.— Кланяйся ро­
дителям и спроси у них разрешения! Встретимся ровно в
восемь в купольном зале главного вокзала.
— С удовольствием,— смущенно ответил я.
134

— И захвати тапочки!
— Тапочки?
— Мы немного полазаем.
— Полазаем?
— Да, по скальным столбам. Это не опасно.
Он кивнул мне, откусил кусок от своего бутерброда и
отошел. Дети расступались перед ним, словно перед ледо­
колом.
— Чего он хотел?— спросил мой друг Людвиг. И, когда я
ему рассказал, покачал головой, потом усмехнулся:— Ничего
себе! У тебя в рюкзаке тапочки, а у него — трость!
Ползли ли вы когда-нибудь вверх по более или менее
отвесной песчаниковой скале? Как муха по обоям? Прижима­
ясь к стенке. Цепляясь пальцами рук и носками ног за узкие
желобки и бороздки. Нашаривая над собой следующий
карнизик или выступ. Ваша левая рука нашла новую точку
опоры, и вы начинаете подтягивать левую ногу, пока носком
не нащупаете новый бугорок. Затем, перенеся вес на левую
половину тела, повторяете тот же маневр с правой рукой и с
правой ногой. Сантиметр за сантиметром вы карабкаетесь все
выше, метров на десять— пятнадцать, пока на выступе скалы
не найдете наконец место и время передохнуть. А затем с
таким же самообладанием и осторожностью опять лезете
ввверх на следующую отвесную стенку. Вы этого никогда еще
не пробовали? Так я предостерегаю любопытных.
На самой вершинке, где уцепилась крохотная кривая
сосна, мы отдыхали. Долина Эльбы раскинулась перед нами в
пронизанной солнцем дымке. Призрачно-причудливые ска­
лы, циклопы с .чудовищными головами великанов, выстро­
ились, словно стража, на горизонте. Пекло немилосердно.
135

Где-то в долине лежали наши башмаки, куртки и рюкзаки.
И туда нам предстояло спуститься, мне было себя искренне
жаль.
Хотя учитель Леман, чего я раньше не подозревал, был
мастером по лазанию и знал окрестные скалы как свои пять
пальцев, все наперечет, а кроме того, помогал мне тактически­
ми указаниями и раза два связывался со мной веревкой, все
же, если не считать перехода по уютному кар низ цу, я ничего
хорошего не нашел в таком лазании по фасадам на лоне
природы. Страх, который я испытывал, не доставлял мне ни

малейшего удовольствия. И даже вид с вершины, как ни был
он великолепен, не так уж меня радовал. Втайне я все время
думал об обратном пути и опасался, что он будет еще тяжелее
подъема. Я не ошибся.
Комнатным мухам, во всяком случае, на вертикальной
стенке приходится лучше, чем людям, в особенности при
спуске. Они спускаются головой вперед. А человек этого не
может. Даже когда он ползет вниз по отвесной скале, голова у
него поднята кверху. И все внимание его перенесено на ноги,
которые слепо сантиметр за сантиметром нащупывают путь
вниз и ищут следующей опоры. И когда этот следующий
узкий выступ из рыхлого, выветренного песчаника под тобой
осыпается и нога повисает в воздухе, у тебя на миг, к счастью
только на миг, останавливается сердце. В такие мгновения
глаза невольно хотят помочь ноге, и тебе грозит опасность
опустить голову. Последнее весьма не рекомендуется.
136

И по сей день помню, что со мной сделалось, когда я
взглянул вдоль отвесной стены вниз. Прямо подо мной на
огромной глубине, крохотные, будто игрушечные, лежали
наши куртки и рюкзаки на тонюсенькой ниточке дороги, и я в
ужасе зажмурился. Голова пошла кругом. В уш ах поднялся
звон. Сердце остановилось. Наконец оно вспомнило о своих
обязанностях и снова заработало. Что я все же спустился к
нашим рюкзакам жив и невредим, видно, в частности, из того,
что сейчас, в 1957 году, я об этом рассказываю. Утверждать,
что моя жизнь тогда висела на волоске, не вполне соответство­
вало бы действительности. И волоска никакого не было.
Когда мы у подножия скалы переобулись и надели
куртки, господин Леман показал мне по карте, на какие
вершины он еще не взбирался. Таких было раз, два и обчелся.
Здесь риск слишком велик, пояснил он, нельзя играть
жизнью. Мы вскинули на плечи рюкзаки.
— А обычно,— спросил я,— вы странствуете всегда один?
Он попытался улыбнуться. Это далось ему нелегко, у него
не было навыка.
— Да,— подтвердил он,— я одинокий странник.
Вторая половина дня прошла куда приятней. Тапочки
оставались в рюкзаке. Скалы не представляли более гимна­
стических снарядов, а были первозданными отложениями
мелового периода, диковинными свидетелями того, что у нас
под ногами древнее морское дно, бесчисленные тысячелетия
назад поднявшееся к свету. Об этом рассказали отпечатки
ракушек в песчанике. Скалы хранили увлекательнейшие
истории о воде, льдах и огне, и учитель Леман умел к ним
прислушиваться. Он разбирал говоры птиц. Изучил следы
зверей. Показал мне фонарики со спорами мха в маленьких
остроконечных колпачках, которые потом отлетают. Он знал
все травы по именам, и, полдничая на лугу, мы восхищались
их зеленым многообразием и нежным цветением. Природа
раскрывалась перед ним, как книга, и он читал мне из нее
вслух.
На борту колесного пароходика, спустившегося из Боденбаха-Дечина, на котором мы преудобно поплыли домой, он
137

листал книгу истории. Рассказал о Богемии, стране чехов, где
всего час назад стоял на причале наш пароход, о короле
Оттокаре и Карле IV, о гуситах , о злосчастных религиозных
войнах, о гибельном и роковом соперничестве Пруссии и
Австрии, о младочехах и грозящем распаде Дунайской монар­
хии . Европа вновь и вновь пытается с собой покончить, с
грустью сказал он. А тех, кто знает нечто лучшее, обзывают
зазнайками. Поэтому горячечный план Европы истребить
самое себя когда-нибудь да удастся. Он показал на Дрезден:
возникшие перед нами башни горели золотом в вечернем
солнце. «Там лежит Европа!»— тихо произнес он.
Когда я на мосту Августа благодарил его за чудесно
проведенный день, он снова попытался улыбнуться, и на сей
раз это ему почти удалось.
— Из меня бы вышел неплохой домашний учитель,— ска­
зал он.— Воспитатель и гувернер для трех-четырех детей.
С ними бы я сладил. Но тридцать учеников — это на двадцать
пять больше, чем мне нужно,— затем повернулся и пошел.
Я смотрел ему вслед.
Вдруг он замедлил шаг и воротился обратно.
— Мы напрасно поднимались на скалу,— сказал он.—
Я больше боялся за тебя, чем ты сам.
— Все-таки мы чудесно провели день, господин Леман!
— Если так, очень рад, мой мальчик.
И пошел, уже не оборачиваясь. Одинокий странник. Ушел
один. Он и квартировал один. И жил один. У него было на
двадцать пять учеников больше, чем нужно.12

1 О т т о ка р , Пржемысл П— чешский король (ХШ век), сыгравший
важную роль в национальной истории. К а р л IV— под этим именем вступил
на престол Священной Римской империи чешский король Карл I
(1346— 1378). При нем Прага стала столицей империи. Г у с и т ы — участники
национально-освободительного и антикатолического движения в Чехии
в XV веке.
2 Д у н а й с к а я м о н а р х и я — Австро-Венгрия, в состав которой входи­
ла Чехия.

Г л а ва пятнадцатая
МАТУШКА НА СУШЕ И НА МОРЕ
И снова— раз уж зашла речь о скалах, реке и лугах— я
хочу приложить фанфару к губам и протрубить хвалу моей
матери так громогласно, чтобы отозвались горы. Со всех
концов земли отвечает эхо, и кажется, будто сотни валторн и
труб подхватывают мой гимн в честь фрау Кестнер. И вот уже
включаются в концерт ручьи и водопады, гуси на деревенских
улицах, молоты перед кузницами, пчелы в клевере, коровы на
косогоре, мельничные колеса и лесопилки, гром над долиной,
петухи на навозных кучах и церковных шпилях и под вечер
бьющие в кружки струи пива в трактирах. Утки в лужах,
крякая, аплодируют, лягушки квакают браво, кукушкапохвальбишка издалека знай выкрикивает свое имя. Даже
впряженные в плуг лошади, отрываясь от пахоты, вскидыва­
ют головы и звонким ржанием желают неравной парочке на
проселке счастливого пути.
Кто же эти двое, что, коричневые от загара, с песнями
разгуливают по всей стране? Что, ни дать ни взять два
подмастерья, поочередно пьют из булькающей фляги? Что,
забравшись высоко над холмами и долами, на привале едят к
завтраку крутые яйца и на сладкое пожирают глазами
чарующую панораму? Что,' не глядя на дождь и ветер, в
пелеринах и капюшонах, упрямые и неунывающие, шагают
по лесу? Что вечером за столом деревенской гостиницы
хлебают горячий суп и затем с приятной усталостью валятся
на клетчатые крестьянские перины?
Ради меня фрау Кестнер полюбила пешеходные путеше­
ствия и взялась за это полезное для души и тела занятие
своевременно и всерьез. Так, например, когда мне было еще
восемь лет, она, к удивлению своей портнихи, заказала ей
непромокаемый костюм из особого, неваленого, зеленого
сукна. Купить костюм в магазине обошлось бы намного
дешевле, но в магазинах таких костюмов не продавали.
Женщины тогда не путешествовали пешком, такой моды еще
не завелось. Юбка, согласно тогдашним требованиям, доходи­
ла ей почти до щиколоток! Модистка фрау Венер по матушки139

*

ным указаниям соорудила ей из того же непромокаемого
сукна широкополую зеленую шляпу, намертво прикрепляв­
шуюся к шиньону двумя раздвоенными, как вилки, патенто­
ванными шляпными булавками. Заказу этому немало удави­
лась и фрау Венер. Затем были приобретены две зеленые
дождевые пелерины. Отец, который давно отвык удивляться,
с истым рвением изготовил в своей подвальной мастерской
два нервущихся рюкзака, меньший предназначался мне. Так
что вскоре мы были наилучшим и наизеленейшим образом
экипированы.
Ничего не было забыто. Все необходимое матушка загото­
вила: два альпенштока с железными наконечниками, дорож­
ная фляга, банки под масло и колбасу, яйца, соль, сахар и
перец, кастрюля для гороховой колбасы Кнорра и супов
магги, спиртовка и два легких прибора. К крепким башмакам
полагалась банка с жиром, и лишь одан-еданственный раз на
пикнике где-то в Лужицких горах ее перепутали с банкой
масла. Достаточно было только надкусить бутерброд, чтобы
нам стало ясно: сапожной мазью мазать хлеб не рекомендует­
ся. Правда, говорят, о вкусах не спорят. Но на вопрос о том,
причислять ли сапожную мазь к гастрономическим продук­
там, может быть лишь один ответ. Во всяком случае, это мое
вполне обоснованное с тех пор мнение. И противоположные
утверждения я вынужден был бы категорически отвергнуть.
Мы были целиком и полностью готовы к странствиям,
нам оставалось только научиться странствовать. Наши годы
странствий стали годами учения. Вначале мы, например,
верили, что даже на перепутье человек всегда изберет пра­
вильный путь, ведущий к правильной цели. Но после того как
мы неоднократно через пять, даже шесть часов, совершенно
ошарашенные, попадали туда, откуда утром вышли в дороіу,
мы начали сомневаться в инстинкте европейцев. Нет, до
индейцев нам было далеко. Ничего у нас не выходило, и когда
мы пробовали определять направление по солнцу. Особенно
если из-за леса или облаков его не было видно!
140

Поэтому мы взяли себе за правило не кидаться очертя
голову в путь, а сверяться с обзорными и крупномасштабны­
ми картами, что со временем привело нас к почти безошибоч­
ным результатам. Волдыри на ногах, одышку и боль в
пояснице мы быстро одолели. Мы не сдавались. Шаг за шагом
мы шли вперед. И наконец постигли все тонкости пешеходных
странствий. Отмахивали за день сорок, даже пятьдесят кило­
метров, не очень даже уставая, и обошли таким манером всю
Тюрингию, Саксонию, Богемию и частично Силезию. Мы
медленным шагом всходили на горы высотой в 1200 метров и,
без сомнения, одолели б куда более высокие вершины, если б
таковые имелись. Где нам особенно нравилось, мы разрешали
себе дневку и лодырничали, мурлыча, как кошки. А затем
продолжали путь неделю, а то и две, иногда с моей двоюрод­
ной сестрой Дорой, но большей частью и чуть ли не охотнее
без нее. Длиннейшие переходы были для наших ученых
теперь ног профлками. В наших отношениях с природой
исчезла напряженность. Реки, ветер, облака и мы жили в
едином ритме. Это было изумительно. И здорово к тому же.
С ног до головы и с головы до ног. Mens sana in corpore sano \
как говорим мы, латинисты.
Так мы покорили Тюрингский лес и Лужицкие горы,
Саксонскую Швейцарию и Богемское среднегорье, Рудные
горы и Изер12 и при этом пели: «О долы, о вершины, зеленый
л ес— краса! »3. От Иешкена 4 до Фихтельберга и от Росстраппе
до Миллешауера мы поднялись на все вершины и вершинки.
На нашем пути лежали развалины и монастыри, замки и
музеи, соборы и дворцы, церкви, посещаемые паломниками, и
сады в стиле рококо, и все это мы торжественно обозревали.
А затем парикмахерша в зеленом непромокаемом сукне и ее
сын продолжали свой путь вдоль и поперек по стране. Иногда
я брал с собой украшенную яркими лентами лютню, тогда
пелось еще лучше. «Там, в городе, обманут, хлопочет мир
дельцов»,— пели мы, и господин фон Эйхендорф, сочинивший
эту песнь, порадовался бы, глядя на нас, если б давно не умер.
Двух более счастливых наследников романтизма он вряд ли
бы сыскал.
1 В здоровом теле— здоровый дух (лат.).
2 И з е р — теперь Йизерские горы в ЧССР.
3 Здесь и ниже— строки из стихотворения «Прощание» немецкого поэта
Йозефа фон Эйхендорфа (1788— 1857).
* И е ш к е н — теперь гора Епггед в ЧССР.
141

По-видимому, такого или сходного мнения оказался так­
же другой господин, еще здравствующий. Мы с матушкой
после многодневного странствия по Саксонской Швейцарии
зашли в «Линковы купальни», сад-ресторан на берегу Эльбы,
прославившийся благодаря советнику апелляционного суда
Э. Т. А. Гофману1, тоже романтику, коллеге Эйхендорфа. До
Кенигсбрюкерштрассе было рукой подать, но нам хотелось
пить и еще не хотелось домой. Поэтому мы не спешили, пили
прохладный лимонад, а когда рассчитались с официанткой,
так и покатились со смеху. Весь наш капитал, сколько мы
ни рылись в кошельке, составляла одна-единственная
монета — медный пфенниг! И это в «Золотом горшке»! (По­
следнее замечание предназначается только людям начи­
танным.)
Господин за соседним столом пожелал узнать причину
столь бурного веселья. И когда мы ему объяснили, он сделал
матушке предложение по всей форме. Господин рассказал,
что он немец, разбогател в Соединенных Штатах и подыскива­
ет себе туда жену. Матушка, как он сразу понял, именно то,
что ему нужно, и, если к такому счастливому приобретению он
получит в придачу смышленого и забавного сынка, это будет
необыкновенной удачей. Наш безудержный смех, вместо того
чтобы охладить его пыл, лишь подоіревал его. Наличие мужа
и отца нисколько его не смущало. Такие вещи при больших
деньгах и некоторой доброй воле решаются очень просто,
самонадеянно утверждал он. Что бы мы ему ни говорили,
намерение его жениться на нас обоих и увезти в Америку было
непоколебимым. И в конце концов нам оставался лишь один
выход — бежать. Бывалые путешественники, мы были луч­
шие ходоки, чем он. Американец скоро потерял нас из виду, и
нам удалось спастись и сохранить себя для Германской
империи.
Если бы мы с матушкой не умели так быстро бегать, то,
может быть, я был бы сейчас американским писателем или,
если учесть мое знание немецкого с колыбели, главным
представителем кока-колы, Крайслера или Парамаунта в
земле Северный Рейн-Вестфалия или Баварии! И в 1917 году
мне не пришлось бы стоять на часах в постовой будке как раз
напротив только что упомянутого ресторана «Линковы ку­
пальни». Но вместо того я, может, был бы американским
1 Э р н с т Т е о д о р А м а д е й Г оф м а н (1 7 7 6— 1822) — великий немецкий
писатель-романтик. «Линковы купальни» упоминаются в его повести «Золо­
той горшок».
142

солдатом! Потому что в этом безумном мире, как быстро и как
далеко ни бегай, где-нибудь тебя уж непременно забреют в
солдаты! Впрочем, это к делу не относится.
Отец был едва ли не более придирчивой хозяйкой, чем
матушка. Перед нашим возвращением из дебрей отец начинал
расходовать ядровое мыло, соду и мастику для пола в
несметном количестве. Как безумный бросался он с веником,
половой тряпкой, щеткой, замшей скоблить, мыть, чистить,
натирать нашу квартиру. Гонялся за каждой пылинкой.
И громыхал до поздней ночи. Днем он работал на чемоданной
фабрике и не мог наводить красоту в комнатах. Грюцнеры и
Стефаны, жившие с нами стенка в стенку, не могли уснуть и
говорили: «Ага, наши два путешественника возвращаются
завтра!»
И всякий раз повторялось то же самое. Мы входили в
коридор и вдруг казались себе вдвое более пыльными и
грязными, чем были на самом деле. Дверные ручки, плита,
печные дверцы горели как жар. Оконные стекла сверкали
безукоризненной чистотой. В линолеум при желании можно
было глядеться, как в зеркало. Но мы отнюдь не желали. Мы
знали и без того, что похожи на бродяг. И тут оставалось
одно — нырнуть в ванну.
Едва мы начинали сколько-нибудь походить на цивилизо­
ванных горожан, меня отряжали герольдом, и я обходил
улицы, возвещая клиенткам, что парикмахерша Ида Кестнер
возвратилась с каникул и жаждет женских голов. А в
следующие дни шла усиленная прическа, завивка, массаж
голов и головомойка, покуда все торговки и продавщицу за
прилавками опять не становились как новенькие. Они остава­
лись верны своей парикмахерше. Однажды даже, из-за того
что мы путешествовали, была отложена свадьба. На этом
настояла невеста, продавщица в лавке потребительского
общества.
Вечером, в день нашего приезда, отец, убрав велосипед в
подвал, входил в кухню и с удовлетворением говорил: «Ну, вот
вы и дома!» Больше он ничего не говорил, да больше и не
требовалось. Зато наперебой рассказывали мы.
Как правило, из-за матушкиной клиентуры наши бро­
дяжничества больше двух недель не длились. Но летние
каникулы длились дольше. И мы проводили полдня, а бы­
143

вал о, и целые дни из оставшихся каникул на лесных прудах
поблизости от Дрездена или в купальне короля ФридрихаАвгуста в Клоцше-Кенигсвальде. Хотя мне ровно ничего не
дали ни уроки плавания на удочке под глупейшие команды,
ни барахтанье с пробковым поясом вокруг живота, я малопомалу, самоучкой, стал довольно приличным пловцом.
Матушка, конечно, не могла смириться с тем, чтобы с
берега или из лягушатника в полной беспомощности следить
за моим только и выступавшим из воды чубом, и решила
научиться плавать. Знаете, как тогда выглядели дамские
купальные костюмы? Нет? Ваше счастье! Они походили на
мешки из-под картошки, только что были пестрые и с
длинными штанами. И вместо плотно прилегающих купаль­
ных шапочек женский пол носил пытттные поварские кол­
паки из красной резины. Глядя на это, сердце обливалось
кровью.
В таком клоунском и неудобном костюме матушка опу­
стилась в струи Вайксдорфского пруда, легла плашмя на
водную гладь, сделала несколько энергичных движений,
раскрыла рот, чтобы что-то сказать, и пошла ко дну! Что она
собиралась сказать, не знаю, но, конечно, совсем не то, что она
спустя несколько секунд, яростно вынырнув, произнесла на
самом деле. Сыновний долг и приличия не велят мне повто­
рять ее слова. Грядущие поколения примерно представят
себе, что было сказано. А грядущие поколения, как известно,
всегда правы. Одно лишь твердо установлено: не приводимые
здесь заявления были сделаны уже после того, как матушка
выплюнула порядочную долю идиллически расположенного в
лесу пруда и, поддерживаемая мною, шатаясь, пошла к
берегу.
Дальнейших попыток плавать матушка не предпринима­
ла. Стихия, о которой говорят: «на воде ноги тонки», ей не
покорилась. Пусть пеняет на себя. Последнее с самого начала
было ясно всем, кто коротко знал матушку. В своей жизни она
справлялась и не с такими элементами! Вода не повинуется?
Ида Кестнер перестала здороваться с ней.
В купальне короля Фридриха-Августа, помимо украшен­
ной саксонской короной кабины для монаршего переодева­
ния, которой король, впрочем, редко пользовался и которая
при большом наплыве посетителей за небольшую доплату
Сдавалась и не королевским особам, существовала долгие
годы еще одна не меньшая достопримечательность. Господин
144

Мюллер. Несмотря на свою фамилию, родом из Швеции, он
был изобретателем гимнастики на открытом воздухе, которую
в свою честь окрестил «мюллеровской» с производным отсю­
да глаголом: «мюллерить». Господин Мюллер носил малень­
кие черные усики и маленькие белые плавки, был атлетиче­
ски сложен, с головы до пят покрыт бронзовым загаром, и в
наше время, сохранись он в тогдашней своей форме, непре­
менно был бы избран «мистером Универсумом».
Господин Мюллер был, бесспорно, самым красивым муж­
чиной девятнадцатого столетия. При всей своей скандинав­
ской скромности это считал даже он сам. Мужская купаль­
ня— купальни были строжайшим образом друг от друга
отделены, и встретиться со своей матушкой можно было
только в «ресторане» (о тюрингские жареные сардельки с
картофельным салатом!),— мужская купальня безоговорочно
разделяла мнение господина Мюллера о господине Мюллере,
и так как гимнастика среди зелени, по-видимому, являлась
прекрасным косметическим средством, все мы, мужчины, с
восторгом и надеждой «мюллерили». У меня сохранилась
фотография, где мы запечатлены в купальных костюмах и
выстроены друг за дружкой. Господин Мюллер*замыкает ряд.
А я стою первым. Уж е почти такой же красавец, как наш
швед. Только без усов и значительно меньше ростом.
Что дамская купальня не хотела да и не могла восхищать­
ся шведом меньше нашего, понятно само собой. В качестве
изобретателя и инструктора господин Мюллер был единствен­
ным мужчиной, допущенным в женский рай, и дрезденские
дамы «мюллерили», облаченные в некие воздушные сорочки,
так, что сотрясалась вся лужайка. Тем не менее швед
оставался красавцем, и, когда ему удавалось вырваться от
10. Эрих Кестнер

145

дочерей и матерей'Евы, он ради отдыха делал гимнастику с
нами, мужчинами.
С плаванием матушка рассорилась. А вот с велосипедом
поладила. Тетя Лина подарила Доре велосипед. Я научился
ездить на отцовской машине. И так как возникла мысль, что
велосипедными поездками можно будет внести большее раз­
нообразие в программу каникул, матушка приобрела себе у
Зейделя и Наумана новешенький, прямо с фабрики, дамский
велосипед и тут же, исполненная любопытства, на него села.
Отец держал велосипед за седло, бежал возле своей описыва­
ющей зигзаги супруги и, запыхавшись, подавал советы. Не
только он, но и успех сопутствовал этим попыткам, поэтому
ничто вроде бы не препятствовало нашим велосипедным
экскурсиям. Отец одолжил мне свой, опустив седло возможно
ниже, и пожелал нам удачи.
Удача всегда может сгодиться. Ровная дорога и легкие
подъемы не представляли достойных упоминания трудностей,
а от моста Мордгрунд до Вайсен Хирш, где дорога очень круто
идет в гору, мы велосипеды вели. Потом снова сели на свои
машины, покатили в Бюлау и свернули в лес. Мы собирались
на Улерсдорфской мельнице выпить кофе с ватрушками. Или
с айершеке (айершеке— это саксонское пирожное, которое, к
несчастью человечества, совершенно неизвестно на остальной
части нашей планеты). А может, мы собирались полакомить­
ся и тем и другим — айершеке и ватрушками,— что мы затем и
сделали, кроме матушки, которая сидела мрачная и пила
настой ромашки. Почти у цели и прямо напротив мельницы
она въехала в чей-то палисадник. При этом палисадник и
безрассудно смелая велосипедистка слегка пострадали. Ма146

тушка не столько ушиблась, сколько испугалась, но это
отбило у нее охоту к кофе и вкус к ватрушкам. Спускаясь с
горы, она забыла притормозить и не могла этого простить ни
себе, ни тормозу.
Что сперва представлялось случаем, невезением и про­
стой неопытностью, со временем оказалось законом. Матушка
неизменно забывала нажимать на тормоз! Лишь только
дорога шла под гору, она вырывалась вперед, словно гонщики
на велогонке вокруг Франции, спускаясь с Пиренеев. Мы с
Дорой мчались за ней, и, когда у подножия горы наконец ее
настигали, матушка стояла возле велосипеда бледная и
говорила: «Опять забыла!» Это становилось опасно для
жизни.
От замка Августа она пролетела по крутой дороге вниз к
Эрдмансдорфу так, что мы, дети, похолодели. Но и тут все
обошлось благополучно. Видно, с ней, как на тандеме, ехал
ангел-хранитель. Однако наши велосипедные прогулки все
больше превращались из увеселительных в устрашающие.
Такое могло привидеться в кошмаре. Иногда она посреди
спуска соскакивала, и падал велосипед. Иногда заворачивала
велосипед в канаву и падала сама. Кончалось всё всегда
хорошо. Но ее и наши нервы были на пределе. Какой уж тут
отдых и удовольствие! И вот мы навсегда расстались с
колесами и колесили только на своих двоих. Дамский велоси­
пед отправился в подвал, а мы, как раньше, отправлялись
пешочком. Тут не было тормоза, о котором можно позабыть...
Все мы вздохнули с облегчением, когда эти устрашающие
прогулки кончились, и к тому же кончились благополучно.
Всех больше радовался отец. Велосипед снова вернулся в его
распоряжение, и ему больше не надо было во время школь­
ных каникул ездить на фабрику в трамвае.

Я становился старше, а матушка не становилась моложе.
Двоюродная сестра Дора рассталась со школой, а я стал
подростком. Она начала высоко подкалывать волосы, а я
начал презирать женщин, этих коротконогих каракатиц. Дора
сохранила новую прическу, я же позднее отказался от своего
нового мировоззрения. Но на несколько лет мы отдалились
друг от друга.
Лишь позже, когда я уже не был маленьким, наттта дружба
возобновилась; это было, когда она, давясь от смеха, помогала
мне переодеться девушкой. Я задумал разыграть преподава­
телей и семинаристов на вечере в учительской семинарии, и
затея моя удалась на славу. Никогда уже впоследствии у меня
не было такого числа почитателей, как в празднично укра­
шенном гимнастическом зале учительской семинарии барона
фон Флешера, куда я явился, наряженный девушкойподростком! Лишь когда я со своей белокурой косой и в
набитой ватой блузке подбежал к турнику и, подтянувшись,
закружился так, что взлетела юбка, поклонники отстали.
Впрочем, это к делу не относится.
Когда Дору конфирмировали, матушку пригласили ее
опекать и вывозить, поскольку у тети Лины не было на это
времени, и матушка неоднократно ездила с племянницей на
Балтийское море. Курортное местечко называлось Мюриц, и
они усердно присылали оттуда открытки с видами и группо­
вые снимки, сделанные пляжным фотографом.
В отсутствие матушки я проводил свободные от школы
часы на вилле возле площади Альберта. Вечером туда же с
фабрики прикатывал на велосипеде отец. Мы ужинали с
Фридой и тетей на кухне и шли домой, лишь когда нас
выпроваживали. Дядя Франц лаконично заявлял, что все эти
поездки дочери и сестры на Балтийское море— чистейший
148

идиотизм. Однако тут тетя перед ним не пасовала. Если б дело
касалось ее, она вряд ли выказала бы такую твердость. Но
ради Доры она, в известных границах, могла быть мужествен­
ной. Пауль Шуриг, учитель и жилец, не менее, чем я с отцом,
чувствовал отсутствие в доме хозяйки. В доме недоставало
женщины. А мне недоставало матери. Но когда мальчик
становится подростком, он в этом ни за что не признается.
Скорее язык проглотит.

Однако школьные каникулы по-прежнему посвящались
мне, туг ничего не изменилось. Иногда к нам присоединялась
и фройляйн Дора в своей высокой прическе. Но достославные
времена пешеходных путешествий в Богемию и ожесточен­
ных сражений подушками перед сном в маленьких деревен­
ских гостиничках безвозвратно канули в прошлое. Золотой
век уступил место серебряному, тоже не лишенному своего
блеска.
Матушке исполнилось сорок, а тогда в сорок лет люди
были намного старше, чем в наши дни. Сейчас и молодость
удлинилась. И жизнь удлинилась. И люди удлинились. Прог­
ресс человечества, по-видимому, происходит в длину. Это
довольно-таки односторонний рост, как приходится признать
и ежедневно убеждаешься. Длиннейшая плотина, длинней­
шая воздушная линия, длиннейшая жизнь, длиннейшая
торговая улица, длиннейшая рождественская коврижка,
длиннейшие искусственные волокна, длиннейший фильм и
длиннейшая конференция— тут может лопнуть человеческое
«длиннотерпение ».
Матушка становилась старше, и путешествия станови­
лись короче. Мы ограничивались однодневными вылазками,
но и они дарили нам в избытке красоту и радость. В какую бы
сторону света мы ни поехали на трамвае и на какой бы
конечной станции ни вышли из вагона: в Пильнице или
Вейнбёла, в Хайнсберге или Вейсиге, в Клоцше или Плауэншен Грунде — всюду мы оказывались на природе и были
счастливы. С любым местным поездом можно было за
полчаса так далеко уйти от большого города, словно ты
находился в пути неделю. Белен, Кенигштайн, Кипсдорф,
Лангебрюк, Росвейн, Готлейба, Тарандт, Фрейберг, Мей149

сен — где бы мы ни выходили, всюду был праздник. Семи­
мильные сапоги не сказка.
Конечно, ступив за порог маленькой станции, мы должны
были пользоваться уже собственными сапогами. Но ведь мы
учились странствовать из первых рук. И нас ноги не подводи­
ли. Там, где отдыхающие горожане кряхтели и потели, мы
прогуливались. Больший из двух рюкзаков нес теперь я! Так
уж получилось. И матушка не возражала.

В летние каникулы 1914 года тетя Лина раскошелилась.
Она отправила не только матушку с Дорой, но и меня на
Балтийское море. Это было мое первое большое путешествие,
и вместо рюкзака я впервые нес два чемодана. Не могу
сказать, чтобы такая замена доставила мне особое удоволь­
ствие. Терпеть не могу носить чемоданы. У меня при этом
всегда жуткое ощущение, будто руки удлиняются, а на
что мне длинные руки? Они достаточно длинны и так,
даже мальчишкой я не желал, чтобы они у меня были
длинней.
От Ангальтского до Штеттинского вокзала мы позволили
себе нанять извозчичью пролетку «второго разряда», и,
выглядывая из-за чемоданов, я впервые увидел кусочек
столицы империи Берлина. А проезжая через мекленбургские
пшеничные поля и луга клевера, я из окна вагона в первый
раз увидел край без гор и холмов. Горизонт казался вычер­
ченным по линейке. Земля была плоская, как стол, и на ней
паслись коровы. Вот уж где бы мне не хотелось путешество­
вать пешком!
150

Росток с его гаванью, судами, шлюпками, мачтами,
доками и кранами понравился мне несравненно больше. А
когда, выйдя на железнодорожной станции, носившей назва­
ние Реверсхаген, мы пошли темно-зеленым бором, где нам
дорогу перебегали олени и косули, а раз даже чета кабанов с
выводком розовых пятнистых кабанят, я окончательно при­
мирился с Северогерманской низменностью. Я впервые уви­
дел растущий прямо в лесу можжевельник, и мне не оттягива­
ли руки чемоданы. Мы сдали их возчику. Он обещал доста­
вить их к вечеру в рыбацкий трактир в Восточном Мюрице.
Ветер, колебавший вершины сосен, уже имел запах и вкус
моря. Мир был другим, чем дома, и не менее прекрасен.
Час спустя, весь исцарапанный песчаным камышом, я
уже стоял среди дюн и глядел на море. На это захватывающее
дух бескрайнее зеркало бутылочного стекла с оттенками
синего и в серебряных блестках. Глазам было страшно, но то
был благоговейный страх, и их первый взгляд в беспредель­
ное, которое само глаз не имеет, туманила слеза. Море было
огромным и слепым, жутким и исполненным тайны. На дне
его лежали затонувшие корабли и мертвые матросы с запу­
тавшимися в волосах водорослями. И погрузившийся в волны
город Винета лежал там-внизу, город, по улицам которого
плавают русалки и заглядывают в витрины шляпных и
обувных магазинов, хотя вряд ли нуждаются в шляпках, а в
обуви тем более. Далеко на горизонте показался дымок, потом
труба и лишь вслед за тем пароход, потому что земля ведь
круглая, и даже вода. Однообразно и мокро шлепались о берег
отороченные белыми кружевами волны. Они выплевывали на
берег радужных медуз, которые обращались на песке в
бесцветный студень. Приносили глухо шумящие раковины и
золотисто-желтый янтарь, где покоились, словно в стеклян­
ных саркофагах, пролежавшие там десятки тысяч лет мухи и
мошки, крохотные свидетели далекого прошлого.
Все это в качестве сувениров продавалось в киоске возле
мола вместе со сливами, детскими совочками, резиновыми
мячиками, соломенными шляпками и вчерашними газетами.
151

С великим соприкасается смешное. Люди бежали из городов и
сидели тут, перед лицом беспредельности, скученные еще
тесней, чем в Гамбурге, Дрездене или Берлине. Горланя и
обливаясь пбтом, все теснились на клочочке пляжа, будто в
телячьем вагоне. Справа и слева пляж пустовал. Пустовали
дюны. Леса и вересковая степь пустовали. На время каникул
дома-казармы лежали у моря. У них не было крыш, что было
хорошо. У них не было дверей, что было плохо. И соседи были
новые, что для жаждущих новизны истинная находка. Люди
походили на баранов и собирались стадом.
Мы ходили на пляж купаться и сидели на молу, когда
стадо обедало или ужинало в своих пансионах. А в остальное
время гуляли и делали вылазки, как у себя в Дрездене. Вдоль
по берегу в Гр аль и Арендзе. В леса, мимо тлеющих угольных
куч, к одиноким домикам лесников, где можно было получить
свежее молоко и чернику. Мы брали напрокат велосипеды и
как-то раз даже проехались через ростокскую вересковую
степь в Варнемюнде, где человеческое стадо на курортном
пастбище было еще куда многочисленнее, чем в Мюрице. Тут
тысячи людей жарились на солнце, словно стадо закололи,
разделали и оно лежало теперь на гигантской сковороде.
Иногда они перевертывались. Как добровольные отбивные.
На целых два километра стоял залах человеческого жаркого.
Тогда мы повернули велосипеды и опять углубились в
пустынную вересковую степь. (Здесь, в Мекленбурге, матушка
наконец снова отважилась сесть на велосипед. Берег Балтий­
ского моря не горист. Здесь проклятый тормоз излишен.)
152

Всего лучше было на море в звездные ночи. Над нами
искрилось и мигало намного больше звезд, чем дома, и горели
они ярче. Лунный свет лежал на воде, как серебряный
половичок. Волны отбивали о берег свой извечный такт.
С Гесера нам подмаргивал световой сигнал маяка. Это был
привет из Дании, которую я тогда еще не знал. Мы сидели на
молу. Столько было здесь для нас нового, и мы хранили
молчание. Вдруг вдалеке зазвучала опереточная музыка и
стала медленно приближаться. Украшенный разноцветными
фонариками катер возвращался с очередной «незабываемой
прогулки в открытое море при луне». Он, раскачиваясь,
привалил к оконечности мола. С катера сошло несколько
десятков отдыхающих. Громко хохоча и разговаривая, они
протопали мимо нашей скамейки. Вскоре смех затерялся за
дюнами, и мы снова остались наедине с морем, луной и
звездами.
1 августа 1914 года, в самый разгар счастливых каникул,
германский кайзер отдал приказ о мобилизации. Смерть
надела каску. Война схватилась за факел. Всадники Апока­
липсиса1 вывели коней из конюшни. И рок ткнул сапогом в
европейский муравейник. Тут уже было не до прогулок при
луне, и никто уже не рассиживался в своей пляжной кабинке.
Все уложили чемоданы. Все хотели домой. И как можно
скорей!
В один миг все повозки, вплоть до последней тачки,
расхватали. Нам пришлось тащить наши чемоданы пешком
через лес. На этот раз ни косули, ни кабаны не перебегали
песчаной дороги. Они все попрятались. Целыми семьями, с
детьми, чемоданами, тюками, корзинами поток людей устре­
мился прочь. Мы бежали, будто спасаясь от землетрясения.
И лес походил на зеленый вокзальный перрон, на кото­
ром теснятся и толкутся тысячи отъезжающих. Только бы
уехать!
Поезд был переполнен. Все поезда были переполнены.
В Берлине столпотворение. Первые резервисты уже мар1 В с а д н и к и А п о к а л и п с и с а — три всадника: Голод, Чума и
Смерть— из библейской книги «Апокалипсис», мистического пророчества о
«конце света».
153

тировали с цветами и картонками в казармы. Они махали и
пели: «Победить хотим француза, храбро голову сложить!»
Газетчики выкрикивали специальные выпуски. Приказ о
мобилизации и последние известия были расклеены на всех
углах, и каждый вступал с каждым в разговор. Муравейник
взбудоражился, и полиция его реіулировала.
На Ангальтском вокзале под парами стояли специальные
поезда. Мы пропихнули матушку и чемоданы в окно купе и
сами влезли следом. По пути нам навстречу шли воинские
эшелоны, войска переправляли на восток. Солдаты размахи­
вали транспарантами и пели: «Верна и незыблема стража
стоит, стража на Рейне!» Курортные беженцы махали им.
А Дора сказала: «Теперь папа будет продавать куда больше
лошадей». Когда мы, потные и до смерти усталые, прибыли в
Дрезден, мы как раз еще успели попрощаться с Паулем
Шуригом. Ему тоже предстояло отправиться в казармы.
Началась мировая война, и кончилось мое детство.

И ПОД КОНЕЦ ПОСЛЕСЛОВИЕ
Работа сделана, книга готова. Получилось ли у меня то,
что я задумал, не знаю. Ни один человек, только что
написавший слово «конец», не может знать, получился ли его
замысел. Он еще слишком близко стоит к выстроенному дому.
Ему недостает дистанции. А будет ли хорошо постояльцам в
его словесной постройке, он тем более не знает. Я хотел
рассказать, как жили маленькие мальчики полвека назад, и я
это рассказал. Я хотел вытащить свое детство из царства
воспоминаний на свет. Когда Орфей в Гадесе взял свою
Эвридику за руку, ему заказано было на нее смотреть. Но
заказано ли мне обратное? Должен ли я был только огляды­
ваться назад и ни разу не взглянуть вперед? Но я бы этого все
равно не смог, да вовсе к этому и не стремился.
Пока я сидел у окна и писал свою книжку, по саду
проходили времена года и месяцы. Иногда они стучали в
стекло, тогда я выходил из дому и беседовал с ними. Мы
говорили о погоде. Времена года любят эту тему. Говорили о
подснежниках и поздних заморозках, замерзшем крыжовни­
ке и плохо распускающейся сирени, о розах и дожде. Всегда
находилось, о чем поговорить.
Вчера в окно постучал авіуст. Он был весел, немного
поругивал июль— это повторяется почти каждый год — и
очень торопился. Вытаскивая из грядки редиску, он раскри­
тиковал мой бобовый цвет, тут нет его вины, и похвалил
георгины и помидоры. Потом с аппетитом откусил большой
кусок редиски и тут же выплюнул. Она совсем одревеснела.
«Попробуйте другую!» — предложил я. Но он уже перескочил
через забор, и я только услышал, как он крикнул: «Привет от
меня сентябрю! Пусть меня не подводит!» — «Я передам
ему!» — крикнул я ему вдогонку. Месяцы спешат. Годы —
те вовсе бегут. А десятилетия мчатся. Лишь воспоминания мо­
гут терпеливо ждать. Особенно если мы с ними терпеливы.
155

Есть воспоминания, которые, будто клад в военное время,
зарываешь так глубоко, что их и сам не отыщешь. И есть
воспоминания, которые, подобно счастливому медному гро­
шику, всегда носить с собой. Они ценны только нам. И тот,
кому мы их с гордостью и тайком показываем, возможно,
скажет: «Пф, грош! И вы такое бережете? Чего собирать
медяки?» Между нашими воспоминаниями и чужими ушами
всегда могут быть недоразумения. Я недавно в этом убедился,
когда вечером вздумал прочесть на террасе своим четырем
кошкам одну-две главки.
Впрочем, Анна, самая молоденькая, в черном фраке с
белой манишкой, не стала долго слушать. Она еще не
понимает читаемого вслух. Она забралась на ясень и уселась в
развилке ветвей, ни дать ни взять миниатюрный метрдотель,
решивший выиграть дурацкое пари.
Пола, Буччи и Лолло слушали с несравненно большим
терпением. Иногда они мурлыкали. Иногда зевали, к сожале­
нию, не прикрываясь лапкой. Пола раза два почесала за ухом.
А когда я, слегка нервничая, свернул рукопись и положил на
стол, сказала: «Кусок с прачечной, развешиванием белья и
бельевым катком у булочника Цинге вам надо убрать».
«Это почему же?» — осведомился я. В голосе у меня явно
прозвучало раздражение. Мне всегда был дорог весь ритуал
превращения грязного белья в свежее, гладкое, благоуха­
ющее. Как часто помогал я матушке почти во всех работах!
Бельевые веревки, бельевые защипки, бельевая корзина,
солнце и ветер на сушильной площадке угольщика Вендта на
Шенхофштрассе, опрыскивание простыней перед тем, как
наворачивать их на скалку, визг и скрипение слоноподобного
гладильного катка, отдача и ловля рукоятки— и я должен
156

уничтожить весь этот белоснежный мир белья! И все из-за
черной ангорской кошки?
«Пола совершенно права,— сказал Буччи, большой че­
тырнадцатифунтовый седовласый кот,— уберите белое белье!
Не то мы на него уляжемся, и вы будете ругаться».— «Или
опять нас отстегаете за милую душу»,— обиженно добавила
Лолл о, красавица персианка. «Это я вас стегаю за милую
душу?» — возмутился я. «Нет,— отвечала Пола,— но вы всегда
грозитесь, а это ничуть не лучше».— «Уберите вы это бело­
снежное белье!» — сказал Буччи и решительно заколотил
хвостом по кирпичному полу террасы. «Не то опятьвыйдет
неприятность,— пояснила Лолл о,— как недавно из-за ваших
новых белых рубашек. В конце концов мы не виноваты, что
дверцу шкафа оставили открытой и на улице шел дождь!»
«Ради всего святого! — воскликнул я.— Ведь есть же раз­
ница между настоящим и написанным бельем! Настоящие
кошки, какими бы грязными они ни пришли с дождя, все же
не могут улечься на написанное белье! » — «Это все казуисти­
ка»,— бросила Пола и начала умываться. Лолло посмотрела
на меня из глубины своих золотисто-желтых глаз и скучающе
проронила: «Типичный человек! Белье — это белье. А по­
бои— это побои. Нас, кошек, вы не проведете! » Потом все трое
потянулись и отправились на лужайку. Буччи напоследок
обернулся и сказал: «Если б в вашей книжке хоть попадались
мыши! Я и написанных ем! Люди милы, но о других они не
думают. Для нас, котов, это не новость». На полпути он опять
обернулся. «Сегодня ночью я вернусь попозже,— сообщил он
мне.— Сейчас полная луна. Так что обо мне напрасно не
беспокойтесь!» После чего и он исчез. Только шевелившиеся
метелочки травы поведали мне, куда он направился. Через
два дома живет его лучший в настоящее время друг.

Что ж, главу о стирке белья я вычеркнул. Не по
приведенным ими причинам, но в данном случае кошки,
может быть, и правы. Я показал им один из своих счастливых
грошей, и вот я его снова прячу в карман. Мне было чуточку
жаль, и я был чуточку обижен, но огорчения неизбежны в
любом деле. Вместо стирки белья я мог бы без особого труда в
угоду коту ввести двух-трех мышей, но так далеко моя любовь
не заходит. Ибо, когда пишешь воспоминания, надо руковод­
ствоваться двумя правилами. Первое: можно и должно многое
опускать. А второе гласит: нельзя ничего добавлять, даже
мышку.
...Только что я не спеша прогуливался по лужайке и
остановился у забора. Пастух и его черный шпиц гнали мимо
стадо блеющих овец. Крохотные пасхальные ягнятки бук­
вально за несколько месяцев превратились в довольно-таки
больших баранов. У нас, людей, это продолжается значитель­
но дольше. У дороги стоял маленький мальчик, глядел на
стадо, на неуклюжую трусцу и скачки овец и при этом
подтягивал чулки. Потом весело побежал с ними рядом.
Шагов через двадцать он вдруг остановился. У него снова
спустились чулки, и ему опять надо было их подтянуть.
Перегнувшись через забор, я с любопытством стал смотреть
ему вслед. Овцы ушли вперед,'и он хотел их догнать. Они хоть
и поставляют нам чулки, однако сами их не носят. Возможно,
они умнее, чем кажутся. Кто не носит чулок, у тех они не
спускаются.
Возле парников садоводства мальчик опять стал. Он
дернул вверх чулки и на этот раз очень обозлился. Потом,
торопясь, бегом завернул за угол. По моим расчетам, он мог
добраться до Геллертштрассе, пока все не повторится снача­
ла. По этой части я кое-что да смыслю. Ох, эти чулки, ох, эти
воспоминания! Когда я был маленьким, матушка дарила мне
вместе с чулками круглые резинки, но они...
Не пугайся, любезный читатель, я умолкаю. Главы о
чулках не последует, как не последует и главы о резинках.
Работа сделана. Книга готова. Все, конец, точка!

=Z _X

Z __ r

ЭТО ЕЩЕ НЕ НАЧАЛО
Вам-то я могу откровенно признаться: историю про
Эмиля и сыщиков я сочинил совершенно случайно. Дело в
том, что я собирался написать совсем другую книгу. Книгу, в
которой тигры от страха лязгали бы клыками, а с финиковых
пальм так и сыпались кокосовые орехи. Ну и конечно,
там была бы чёрно-белая в клеточку девочка-каннибалка, и она бы вплавь пересекла Великий, или Тихий
океан, чтобы, добравшись до Сан-Франциско, получить в
фирме «Дрингвйтер и компания» бесплатно зубную щётку.
И звали бы эту девочку Петрозйлья, но это, конечно, не
фамилия, а имя.
Одним словом, я хотел написать настоящий приключен­
ческий роман, потому что один бородатый господин сказал
мне, что вы, ребята, больше всего на свете любите читать
именно такие книги.
Три главы были уже совсем готовы. Я остановился как
раз на том, как вождь по имени Великий Ворон, прозванный
также Скороходом, скинул насаженное на лезвие своего
перочинного ножика печёное яблоко и, сохраняя полное
хладнокровие, быстро сосчитал до трёхсот девяноста семи...
И вдруг всё застопорилось, потому что я забыл, сколько
ног у кита. Я тут же улёгся на пол — а надо вам сказать, что
лучше всего я думаю, лёжа на полу,— и принялся вспоминать,
но так ничего и не вспомнил. Тогда я стал листать толковый
словарь— сперва на букву «К», а потом, из добросовестности,
на букву «Р» — «Рыба-кит», но про китовые ноги нигде не
было сказано ни слова. А я не мог писать дальше, не зная
точно, сколько у кита ног. Совершенно точно!
Дело в том, что если бы кит встал в то утро не с той ноги, то
вождь по имени Великий Ворон, прозванный также Скорохо­
дом, никогда не встретился бы с ним в джунглях. А если бы он
не повстречался с китом именно в тот момент, когда на лезвие
его перочинного ножика было; наколото печёное яблоко, то
клетчатая каннибальская девочка, которую звали Петрозилъя, никогда бы не увидела мойщицу бриллиантов фрау
Лёман, а не столкнись Петрозйлья с фрау Леман, она никогда
t-

160

не получила бы драгоценного талона, по которому в СанФранциско фирма «Дрингватер и компания» бесплатно выда­
ёт совершенно новую зубную щётку, и тогда бы...
Короче говоря, мой приключенческий роман— а я так
радовался, сочиняя его,— споткнулся, так сказать, о китовую
ногу. Я был очень огорчён. А когда я рассказал об этом
фройляйн Фйдельбоген, она пришла в такое отчаяние, что
чуть не заплакала. Но плакать ей было некогда, потому что
она как раз накрывала на стол к ужину, и она отложила слёзы
на потом, а потом забыла, что собиралась поплакать. Таковы
женщины!
Книгу я хотел назвать «Петрозилья из джунглей». Миро­
вое заглавие, верно? А теперь три готовые главы лежат у меня
под ножкой письменного стола, чтобы он не шатался. Но
разве это подходящее место для приключенческого романа,
действие которого происходит не где-нибудь там, а в тро­
пиках?
Старший официант Нйтенфюр, с которым я иногда
беседую о моей работе, спросил меня несколько дней спустя,
бывал ли я когда-нибудь там.
— Где— там?— не понял я.
— Ну, в этих самых тропиках, в южных морях, в
Австралии, на Суматре, Борнео и тому подобном?
— Нет,— ответил я.— А почему вы спрашиваете?
— Потому что писать можно только о тех вещах, ко­
торые хорошо знаешь, которые видел собственными гла­
зами.
— Но позвольте, любезнейший господин Нйтенфюр...
— Да это же ясно, как дважды два,— сказал он.— У
Нойгебауэров — они часто ходят к нам в ресторан— была
прислуга, которая никогда не видела, как жарят птицу. И вот
в прошлое рождество, когда ей велели приготовить гуся,
хозяйка, вернувшись домой с покупками, застала такую
картину: в духовке жарился гусь в том виде, как его купили на
рынке. Не ощипанный, не опалённый, не выпотрошенный. Ну
и вонь стояла, доложу я вам!
— При чём тут гусь?— удивился я .— Не станете же вы
утверждать, что жарить гусей то же самое, что писать книги.
У ж не обижайтесь на меня, дорогой Нйтенфюр, но это же
просто нелепо.
Он дал мне отсмеяться вволю, впрочем, смеялся я не так
уж долго, и сказал:
— И тропическое море, и ваши каннибалы, и коралловые
рифы, и вся прочая мура— это ваш гусь. А роман ватп— это
11. Эрих Кестнер

161

противень, на котором вы собираетесь зажарить и Тихий
океан, и Петрозилью, и всех этих диковинных зверей. А если
вы не знаете, как жарят такую дичь, то получится такая дичь,
что стыда не оберёшься. Точь-в-точь, как у прислуги Нойгебауэров.
— Но именно так поступает большинство писате­
л ей !— воскликнул я.
— Приятного вам аппетита!
Вот и всё, что он сказал мне в ответ.
Некоторое время я молчал и думал. Потом возобновил
разговор:
— Господин Нитенфюр, вы знаете Шиллера?
— Шиллера? Вы имеете в виду того Шиллера, что работает
управляющим на пивоваренном заводе?
— Н ет!— говорю я.— Писателя Фридриха Шиллера, ко­
торый больше ста лет тому назад написал уйму пьес.
— Ах, вот что! Того Шиллера, которому памятники
ставят?
— Точно! Он сочинил драму, действие которой происхо­
дит в Швейцарии. Называется она «Вильгельм Телль». Раньше
детей в школах всегда заставляли писать сочинение на эту
тему...
— Мы тоже писали,— перебивает меня Нитенфюр.— Это­
го Телля я прекрасно знаю. Верно, мировая пьеска,— Шиллер
силён, ничего не скажешь. Что правда, то правда. Но писать
сочинения— это просто ужасно. Одну тему я и посейчас
помню: «Почему Вильгельм Телль не дрогнул, когда стрелял в
яблоко?». Я получил тогда пару. Вообще, надо признаться, я
никогда толком не умел...
— Дайте же мне закончить,— говорю я.— Так вот, хотя
Шиллер никогда не был в Швейцарии, в его пьесе «Вильгельм
Телль» всё— чистая правда, до мельчайших подробно­
стей...
— А это потому,— возражает Нитенфюр,— что он предва­
рительно прочёл поваренные книги.
— Поваренные книги?
— Ну да. Поваренные книги по своей специальности.
В них можно почерпнуть много полезного: и какой высоты
горы в Швейцарии, и когда там тает снег, и как всё было, когда
крестьяне подняли восстание против губернатора Гёслера.
— Вы, несомненно, правы,— соглашаюсь я.— Шиллер всё
это, конечно, читал.
162

— Ну вот видите!— подхватывает Нитенфюр и убивает
полотенцем муху.— Вот видите, если вы поступите, как Шил­
лер, и почитаете штаги, то, может быть, вам и удастся
дописать вашу историю про этих самых австралийских
кенгуру.
— Нет, читать книги у меня нет никакой охоты. Были бы
деньги, я бы съездил туда и посмотрел бы всё сам на месте.
А читать про это — нет...
— Тогда я дам вам один совет,— говорит он,— пишите о
вещах, которые вы хорошо знаете. О метро, о гостиницах и о
тому подобном, ну, и о детях, конечно, которые всё время
путаются у нас под ногами. Да и давно ли мы сами были
детьми?
— Но ведь бородатый господин, этот крупнейший специ­
алист по детям — он уверяет, что знает их как свои пять
пальцев,— толковал мне, что всё это их не интересует.
— Ч уш ь!— бурчит господин Нитенфюр.— У ж мне-то вы
можете поверить. В конце концов у меня тоже есть дети: двое
мальчишек и девочка. И в свободные дни я рассказываю им,
что здесь, в ресторане, происходит. А у нас ведь дня не бывает
без историй: то кого-нибудь обсчитают, то — вот недавно был
случай— один подвыпивший посетитель размахнулся, чтобы
дать затрещину парнитпке, продающему сигареты, а вместо
этого врезал по шее проходившей мимо элегантной даме.
И ребята мои, скажу вам по секрету, слушают эти рассказы,
развесив уши.
— Вы в этом уверены, господин Нитенфюр? — спраши­
ваю я.
— Ещё бы! Голову даю на отсечение!— восклицает он и
убегает, потому что за соседним столиком какой-то господин
стучит ножом о стакан, прося счёт.
И вот только потому, что этого требовал старший офици­
ант Нитенфюр, я решил написать историю про то, что все
мы — и вы, и я — очень хорошо знаем.
Я вернулся домой, уселся на подоконник и стал глядеть на
Пражскую улицу в надежде, что как раз под моими окнами
пройдёт та История, которую я ищу. Тогда бы я её окликнул и
сказал: «Прошу вас, поднимитесь ко мне на минутку. Я так
хочу вас написать!»
Но История всё не шла и не шла, а я начал мёрзнуть.
Тогда я с раздражением захлопнул окно и пятьдесят три
раза обежал вокруг письменного стола, но и это не по163

могло. Наконец, я, как в тот раз, улёгся на пол и стал
думать.
Когда вот так долго лежишь на полу, то мир выглядит
совсем по-другому. Видишь ножки стульев, домашние туфли,
цветы на ковре, пепел, пыль, тумбы письменного стола, а под
диваном вдруг находишь перчатку с левой руки, которую
позавчера тщетно искал в шкафу.
Итак, я с любопытством рассматривал свою комнату,
глядел на всё теперь не сверху вниз, а снизу вверх и с
удивлением обнаружил, что у ножек стульев, оказывается,
есть икры, да, настоящие тугие тёмные икры, словно это икры
каких-нибудь негритят или школьников в коричневых
гольфах.
И вот когда я стал пересчитывать ножки стульев, чтобы
выяснить, сколько негритят или школьников в коричневых
гольфах стоят на ковре, мне пришла в голову история про
Эмиля. Быть может, потому, что я как раз думал о школьни­
ках в коричневых гольфах, а быть может, потому, что
фамилия Эмиля— Тышбайн, что в переводе на русский
значит «ножка стола».
Но так или иначе, история про Эмиля пришла ко мне
именно в тот момент. Я лежал на полу, боясь пошевельнуться:
ведь с мыслями и воспоминаниями, которые пытаешься
приманить, надо вести себя, как с бездомными собаками.
Стоит только сделать резкое движение, или заговорить с
ними, или протянуть руку, чтобы погладить, к ак — гоп! — их и
след простыл. А потом ищи-свищи!
Я лежал, значит, не двигаясь, и приветливо улыбался
своей находке. Я хотел её немножко приручить. И, представь­
те, она успокоилась. Стала доверчивей и даже отважилась
сделать несколько шагов мне навстречу. Вот тут-то я и
вцепился ей в загривок. И поймал.
Но, увы, только загривок. Пока, кроме загривка, мне
ничего ухватить не удалось, потому что поймать собаку— это
совсем не то, что вспомнить какую-нибудь историю. С собакой
дело просто: стоит схватить её за шиворот, и ты её держишь
всю как есть— с лапами, с мордой, с хвостиком, ну и со всем
остальным, конечно, а с воспоминаниями дело обстоит куда
хитрее. Воспоминания ловят по частям. Сперва их хватаешь
за вихры, потом ловишь левую переднюю лапу, по­
том— цап!— и вцепился в заднюю, и так постепенно одно за
другим. И когда кажется, что вся история полностью собрана,
164

вдруг откуда ни возьмись прилетает забытое ухо. И нако­
нец— о счастье!— ты понимаешь, что всё целиком у тебя в
руках.
Я как-то видел в кино одну короткометражку, в которой
изображено примерно то, что я сейчас описал. В комнате
стоял мужчина в одной сорочке. Вдруг распахнулась дверь, и
к нему прилетели брюки. Он их надел. Потом примчался
левый башмак. Затем прискакала тросточка, за ней галстук.
Потом воротничок, за ним влетел жилет, а следом — носок и
другой башмак. Затем шляпа, пиджак и ещё один носок.
Потом появились очки. Просто бред какой-то! И всё же в
конце концов человек этот оказался одетым как надо, и всё
было на своём месте.
Точно то же происходило с моей историей, когда я лежал
на полу, пересчитывая ножки стульев, и думал об Эмиле. И с
вами, наверно, не раз такое случалось. Я лежал и ловил
воспоминания, которые летели ко мне со всех сторон, как и
положено воспоминаниям.
Наконец я всё собрал воедино, и повесть была готова.
Оставалось только сесть за письменный стол и приняться за
работу.
Но перед тем как начать писать всё подряд, я быстро
записал все мои находки в том порядке, как они прилетали ко
мне: сперва левый башмак, потом воротничок, потом тросточ­
ка, потом галстук, потом носок, ну, и так далее...
Теперь мне хотелось бы, перед тем как рассказать эту
историю, перечислить вам сперва тех персонажей, которые
нахлынули на меня в тот вечер, когда я лежал на полу в своей
комнате,— нахлынули и обрушили на меня множество от­
дельных эпизодов, событий и подробностей, из которых я и
составил потом целое.
Быть может, вы окажетесь такими молодцами, что сами
сумеете из всех этих элементов сложить связную историю,
прежде чем я расскажу вам свою. Это как игра в кубики. Вам
надо из набора строительного материала соорудить вокзал
или там з£мок, не имея перед собой картинки, но с тем
условием, чтобы все кубики— все до единого — были исполь­
зованы.
Это что-то вроде экзамена.
Бр-р-р!
Но отметок ставить не будут.
Слава богу!
165

Итак, вот он, Эмиль. В тёмно-синем выходном костюмчи­
ке. Надевает он его неохотно, только когда заставляют. Ведь
на синем костюме видны все пятна! И тогда мама Эмиля,
заж ав сына между коленями, чистит ему костюм влажной
щёткой, приговаривая: «Эх, сынок, сынок, ты же знаешь, что
я не могу купить тебе новый». И только тогда он вспомина­
ет— как всегда, слишком поздно,— что мать день-деньской
работает, чтобы заработать на хлеб и дать ему возможность
учиться в реальном училище.

Когда Эмилю исполнилось пять лет, умер его отец,
жестянщик, господин Тышбайн. И с тех пор мать Эмиля
завивает щипцами волосы, делает причёски и моет головы
продавщицам и другим женщинам, живущим по соседству.
Кроме того, она готовит, убирает квартиру и даже с большой
стиркой управляется сама. Она очень любит Эмиля и рада,
166

что может работать и зарабатывать деньги. Иногда она поёт
весёлые песенки, а иногда болеет, и тогда Эмиль сам делает
яичницу для неё и для себя. Это он умеет. Жарить бифштексы
он тоже умеет. В сухарях и с луком.

Поезд, в котором есть это купе, идёт в Берлин. Забегая
вперёд, скажу вам, что в этом купе уже в ближайших главах
будут происходить весьма удивительные события. Вообще
странная штука такое вот купе. Совершенно чужие люди
сидят здесь рядышком, и за несколько часов они успевают
столько порассказать друг другу, словно знакомы уже долгие
годы. Иногда это очень мило и вполне уместно. А иног­
д а — вовсе нет. Ведь никто не знает, что за люди ваши
попутчики.

Кто он— неизвестно. Правда, считается, что о людях
нельзя плохо думать, пока не убедишься, что они того
заслуживают. И всё же я попрошу вас быть в этом отношении
крайне осторожными, ибо, как говорится, не зная броду, не
суйся в воду. Нас учат, что всякий человек хороший. Что ж,
167

вероятно, так оно и есть, но этому хорошему человеку не всё
должно сходить с рук, иначе может случиться, что он станет
плохим.

Эта девочка на детском велосипеде— берлинская кузина
Эмиля. Кое-кто считает, что надо говорить не кузина, а
двоюродная сестра. У ж не знаю, как говорят у вас дома. Но
лично я зову своих кузин кузинами, а не двоюродными
сёстрами. И в семье Тышбайнов их тоже так зовут. Но кому
это не нравится, может зачеркнуть иностранное слово «кузи­
на» и написать сверху «двоюродная сестра». И з-за такой
чепухи мы с вами ссориться не будем. А в остальном
Пони-Шапочка очень милая девчонка, и зовут её, конечно,
совсем по-другому. Её мать— родная сестра фрау Тышбайн.
А Пони-Шапочка, как вы уже догадались,— это прозвище.

Есть в Берлине площадь Нбллендорф, и на этой площади,
если не ошибаюсь, находится гостиница, где встретятся
некоторые герои этой истории, но они не подадут друг другу
168

руки. Впрочем, не исключено, что эта гостиница находится на
площади Фёрбелинер. По правде сказать, я-то точно знаю, где
она находится, но хозяин этой гостиницы, как только он
услышал, что я собираюсь написать книгу про Эмиля и
сыщиков, прибежал ко мне и стал просить не называть её
адреса. Если станет известно, что в его гостинице останавли­
вались «такие» типы, сказал он, то это создаст ей дурную
славу. С этим я не мог не согласиться. И хозяин гостиницы
ушёл, несколько успокоившись.

Зовут его Густав. И по физкультуре у него всегда пятёрка.
Чем он ещё может похвастаться? Довольно добрым сердцем и
автомобильным клаксоном. Густава знают не только все
ребята с его улицы, но и с соседних улиц тоже, и он всеми
командует. Когда он обегает дворы и жмёт на грушу клаксона
так, что она ревёт, будто сирена, все мальчишки бросают свои
дела и мчатся вниз по лестницам, чтобы узнать, что случи­
лось. Обычно он всего лишь набирает две футбольные
команды, и ребята отправляются гурьбой на пустырь стучать
мячиком. Но иногда клаксон служит и для других целей. Вот
как, например, в истории с Эмилем.

169

Во всех районах города большие банки имеют свои
отделения. Там можно — конечно, если есть деньги,— купить
акции и получить деньги наличными, конечно, если есть
текущий счёт. Часто туда прибегают ученики продавцов,
чтобы разменять деньги по поручению кассирши, у которой
нет мелочи, чтобы давать сдачу. Вместо одной бумажки в
десять марок они получают сто десятипфенниговых монет.
Там можно также обменять иностранную валюту— доллары,
швейцарские франки или итальянские лиры на немецкие
марки. Даже ночью люди иногда посещают банк, несмотря на
то, что он закрыт на замок. Поэтому им приходится, так
сказать, заниматься самообслуживанием.

Это самая прекрасная бабушка из всех бабушек, которых
я знал, хотя всю свою жизнь она провела в заботах и
хлопотах. Просто есть на свете люди, которым не составляет
ни малейшего труда быть весёлыми. А для других, напротив,
170

это тяжёлая, мучительная работа. Прежде бабушка Эмиля
жила вместе с ним, а когда умер жестянщик Тышбайн, отец
Эмиля, ей пришлось переехать в Берлин к другим своим
дочерям, потому что мама Эмиля зарабатывает слишком
мало, чтобы прокормить троих. И вот теперь бабушка живёт в
Берлине, и каждое письмо, которое она пишет Эмилю и его
маме, она заканчивает одной и той же фразой: «У меня всё
хорошо, чего и вам желаю».

В газетах пишут обо всём, что происходит. Но, конечно,
только если это что-то хоть немножко из ряда вон выходящее.
Если рождается телёнок с четырьмя ногами, это никого не
интересует. А вот если у него пять или шесть ног, что иногда
случается, то взрослые охотно читают про это за завтраком.
Если господин Мюллер честный малый, то до него никому нет
решительно никакого дела. Но вот если он разбавляет водой
молоко и продаёт эту бурду за сливки, то о нём напишут в
газете. Напишут, как бы он ни протестовал. Вы проходили
когда-нибудь мимо типографии, где печатаются газеты? Там
всё гудит, звенит, стучит так, что стены дрожат.

Гл ава первая
ЭМИЛЬ ПОМОГАЕТ МЫТЬ ГОЛОВУ
— А ну-ка,— сказала фрау Тышбайн,— возьми этот кув­
шин с горячей водой.
Сама она взяла другой кувшин и синий флакон с
шампунем и направилась из кухни в комнату. Эмиль схватил
кувшин и поспешил за матерью.
В комнате, наклонившись над белым тазом, сидела жен­
щина. Её волосы были распущены и свисали, закрывая лицо,
словно охапка нечёсаной шерсти. Мама Эмиля полила эту
белокурую копну шампунем и так энергично принялась
тереть чужую голову, что сразу же взбилась пена.
— Не горячо? — спросила она.
— Терпеть можно,— ответила голова.
Ах, да ведь это жена булочника, фрау Вирт!
— Здравствуйте, фрау Вирт,— сказал Эмиль и поставил
кувшин под туалетный столик.
— Тебе повезло, Эмиль, я слышала, ты едешь в Бер­
лин,— раздалось из-под намыленных волос, и голос звучал
так, словно говорившую окунули в сбитые сливки.
— Правда, сперва он не хотел ехать,— сказала мама, не
переставая тереть голову фрау Вирт.— Ну, а чего мальчишке
здесь зря болтаться во время каникул? В Берлине он никогда
не был, а моя сестра Марта нас уже давно приглашает. Её муж
зарабатывает вполне прилично, он служит на почте. Я, ко­
нечно, ехать никак не могу. Под праздники у меня самая
работа. Да он уже не маленький, сам доедет, а в Берлине на
вокзале Фридрихштрассе его встретит бабушка. Она будет его
ждать у цветочного киоска, чтобы с ним не разминуться.
— Берлин ему понравится. Детям там интересно. Мой
муж ездил туда полтора года назад на соревнование по игре в
кегли, и я с ним. Ну и сутолока! Там есть улицы, где ночью
светлее, чем днём. А машин сколько!..— бубнила фрау Вирт из
глубины таза.
— Заграничных машин много? — спросил Эмиль.
— А почём я знаю,— сказала фрау Вирт и чихнула,
потому что мыльная пена попала ей в нос.
172

— Ну, а теперь пойди переоденься, да поживей,— поторо­
пила его мама.— Я всё Тебе приготовила. Выходной костюм
лежит на кровати. Уж е пора собираться в путь. Как только я
причешу фрау Вирт, мы будем обедать.
— А какую надеть рубашку? — осведомился Эмиль.
— Всё лежит на кровати. Носки смотри не порви. Да не
забудь сперва как следует помыться. И вдень, пожалуйста,
новые шнурки в ботинки. Ну, иди— и не возись, слышишь!
— Ага,— подтвердил Эмиль и исчез.
Когда с причёской было покончено и фрау Вирт, с
удовлетворением бросив взгляд в зеркало, наконец удалилась,
мама открыла дверь в спальню и увидела, что Эмиль с
несчастным видом мечется по комнате.
— Скажи мне, пожалуйста, кто выдумал все эти выход­
ные костюмы?
— Не знаю, а что?
— Укажи мне на этого типа, и я его убью.
— Ах ты, бедняжка! Как мне тебе не посочувствовать?
Другие ребята огорчаются, что у них нет приличного костюма,
а ты... Но, конечно, у каждого свои заботы... Да, чтоб не
забыть: обязательно попроси у тёти Марты вечером плечики и
аккуратно повесь на них костюм. А перед тем вычисти его как
следует щёткой, слышишь? Смотри только, не забудь! Ну, а
завтра, уж ладно, можешь снова влезть в твой любимый
старый свитер. Как будто всё? Чемодан твой я сложила, цветы
для тёти Марты в бумагу завернула. Деньги для бабушки я
дам тебе в последнюю минуту. Что ж, давай обедать. Разреши­
те вас пригласить к столу, молодой человек!
Фрау Тышбайн обняла сына за плечи и повела его в
кухню. К обеду были макароны с тёртым сыром и ветчина.
Эмиль уплетал за двоих и лишь изредка вопросительно
поглядывал на маму, словно желая убедиться, не обижена ли
она тем, что он ест с таким аппетитом, несмотря на предсто­
ящую разлуку.
—- Как только приедешь, сразу же напишешь открытку.
Я её положила в чемодан, прямо сверху.
— Слушаюсь,— сказал Эмиль и поспешно, стараясь не
привлечь внимание мамы, смахнул со штанины макаронину.
К счастью, мать ничего не заметила.
— Всем передай от меня привет. И смотри, не зевай там на
улице. Берлин— это не Нойштадт. В воскресенье дядя Роберт
поведёт тебя в музей кайзера Фридриха. Так ты веди себя
хорошо, чтобы потом не говорили, что здесь, в провинции,
дети невоспитанны и не знают приличий.
173

— Всё будет как надо, даю тебе честное слово,— пообещал
Эмиль.
Пообедав, они вернулись в спальню. И тогда мама вынула
из шкафа жестяную коробочку, в которой лежали деньги, и
стала их считать. Потом она покачала головой и снова
пересчитала.
— Кто приходил ко мне вчера? — спросила она.
— Фройляйн Томас и фрау Хомбург,— ответил Эмиль.
— Да, верно. Но всё равно не сходится,— сокрушённо
сказала мама и опять погрузилась в какие-то расчёты.
Она достала бумажку, на которой записывала, сколько
кто заплатил, опять стала что-то высчитывать, и в конце
концов объявила:
— Не хватает восьми марок.
— Да ведь сегодня утром приходил газовщик.
— Забыла! Тогда, увы, всё сходится!
Мама даже свистнула с досады и вынула из жестяной
коробочки три купюры.
— Послушай, Эмиль! — сказала она.— Вот тебе сто сорок
марок. Смотри, три бумажки: одна стомарковая и две по
двадцать. Сто двадцать марок ты отдашь бабушке и скажешь,
чтобы она не сердилась, что я в тот месяц ничего ей не
послала, иначе мне бы не свести концы с концами. Зато теперь
ты сам привёз ей деньги, и даже больше, чем обычно.
И крепко поцелуй её. Понял? У тебя останется двадцать
марок. Когда придет время возвращаться домой, ты купишь
себе билет на поезд. Это будет стоить около десяти марок.
Точно я не знаю. А остальные деньги ты истратишь на то,
чтобы платить за себя, когда вы будете куда-нибудь ходить.
Да и вообще не мешает иметь в кармане две-три марки на
всякий случай. Вот в этот конверт от письма тёти Марты я
вложу деньги. Смотри, не потеряй. Куда ты его спрячешь?
Мама положила три купюры в аккуратно вскрытый
конверт, затем сложила его пополам и протянула Эмилю.
Эмиль подумал и сунул конверт с деньгами в правый
внутренний карман, на самое дно. Потом для .проверки
похлопал по пиджаку в том месте, где был карман, и сказал
уверенно:
— Теперь они никуда не денутся.
— Ты только никому в поезде не рассказывай, что везёшь
столько денег.
— Ну что ты, мамочка!
174

Эмиль был просто оскорблён, что мать может заподозрить
его в такой глупости! Фрау Тышбайн положила несколько
марок в свой кошелёк и поставила жестяную коробочку
назад, в шкаф. Затем она ещё раз пробежала глазами письмо
сестры, где было указано время отправления и прибытия
поезда, которым Эмиль должен ехать в Берлин.
Некоторым из вас, возможно, покажется, что сто сорок
марок не стоят того долгого разговора, который затеяла из-за
них парикмахерша Тышбайн со своим сыном. И в самом деле,
когда кто-нибудь зарабатывает две тысячи, или двадцать
тысяч, или сто тысяч марок в месяц, то ему незачем так долго
говорить о ста сорока марках.
Но имейте в виду, если вы этого не знаете, что большин­
ство людей зарабатывают куда меньше. И когда ты получа­
ешь в неделю не больше тридцати пяти марок, то сто сорок
марок, сэкономленные с большим трудом,— сумма огромная.
Нравится вам это или нет, но это так. Для очень, очень многих
людей сто сорок марок — это всё равно что миллион, и
мысленно они пишут эту цифру с шестью нулями. А что такое
миллион на самом деле, они даже и во сне представить себе не
могут.
Как вы знаете, отца у Эмиля не было, и мама его
трудилась, не покладая рук, завивала блондинок и брюнеток,
мыла им головы, чтобы заработать на жизнь и заплатить за
квартиру, за газ, за уголь, чтобы купить одежду и учебники
для Эмиля и внести плату за его обучение. Иногда она болела,
тогда приходил доктор и прописывал лекарства. В такие дни
Эмиль ставил маме компрессы и сам варил обед. А когда мама
спала, он даже мыл пол, чтобы мама не сказала: «Придётся
мне встать, а то такая грязь в квартире».
Можете вы это понять? И вы теперь не будете смеяться,
если я вам скажу, что Эмиль во всех отношениях образцовый
мальчик. Видите ли, он просто любит свою маму и умер бы со
стыда, если бы бил баклуши, когда она работает, не щадя
себя, и экономит буквально каждый пфенниг. Вот почему он
не может пойти в школу, не выучив уроков, или списать
задачку, скажем, у Рихарда Ноймана. Или прогулять при
случае занятия. Он видит, как мама выбивается из сил, чтобы
у него было всё, что есть у других реалистов. Разве можно в
ответ её обманывать и огорчать?
Итак, Эмиль был, что называется, образцовым мальчи­
ком. Это так. Но не подумайте, что он из той породы
175

пай-мальчиков, которые ведут себя образцово из трусости, из
жадности или из стариковской рассудительности. Он был
образцовый потому, что хотел быть образцовым! Он принял
такое решение, как принимают решение не ходить больше в
кино или не есть конфет. И хотя он и принял такое решение,
выполнять его ему часто бывало очень трудно.
Но когда в конце учебного года он приходил домой и
говорил: «Мама, вот мой табель. Я опять первый в классе», он
был счастлив. Похвалам, которые он слышал в школе, да и не
только в школе, он радовался не из-за себя, а из-за матери,
потому что ей было приятно, когда его хвалили. Он гордился,
что может хоть как-то отплатить ей за всё, что она, не зная
усталости, делала всю свою жизнь для него...
— О й!— воскликнула мама.— Нам пора выходить. Уже
четверть второго. А поезд уходит без пяти минут два.
— Что ж, пошли, фрау Тышбайн,— сказал Эмиль
матери шутливым тоном,— но имейте в виду: чемодан я по­
несу сам!

Глава вторая
СЕРЖАНТ ЙЕШКЕ МОЛЧИТ
Когда они вышли из дому, мама сказала:
— Если подойдёт конка, давай сядем и доедем до вокзала.
Знает ли кто-нибудь из вас, как выглядит конка? Она как
раз выехала в эту минуту из-за угла и остановилась, потому
что Эмиль махнул рукой. Я воспользуюсь этим, чтобы вам её
быстро описать, пока она не покатила дальше.
Конка — это прежде всего совершенно невероятная шту­
ка. Представьте, она катится по рельсам, как настоящий
взрослый трамвай, и вагоны у неё как у трамвая, но тащит её
не мотор, а лошадь. По мнению Эмиля и его друзей, эта кляча
была позором для их родного города, и они мечтали о
настоящем трамвае, который приводил бы в движение элек­
трический ток, о трамвае с пятью прожекторами спереди и
тремя сзади. Однако городской совет Нейштадта считал, что
для их четырёхкилометровой линии вполне достаточно одной
живой лошадиной силы. Так что об электрическом моторе
пока и речи не было, и вожатый не нажимал на рычаг, а
дёргал левой рукой за вожжи, а правой помахивал кнутом.
Эй, пошла, пошла!
И если кто-нибудь жил, скажем, на Магистратной ули­
це, 12, и хотел сойти у своего дома, он просто-напросто стучал
вожатому в стекло, и тогда тот кричал: «Тпру!»— Лошадь
останавливалась, и пассажир сходил, где ему надо, хотя
трамвайная остановка была расположена у дома 30 или
там 46. Но нейштадтский трамвай не считался с официальны­
ми остановками. У трамвая времени было хоть отбавляй.
Лошадь никуда не торопилась. И вожатый тоже. А жители
города Нейштадта и подавно. Если же кто-нибудь случаем и в
самом деле спешил, то он шёл пешком...
На Вокзальной площади фрау Тышбайн и её сын сошли.
И пока Эмиль стаскивал с площадки свой чемодан, он вдруг
услышал, как за его спиной прогудел густой бас:
— Что, в Швейцарию отправляетесь?
Голос этот принадлежал полицейскому сержанту Йёшке.
Мать ответила:
12. Эрих Кестнер

177

— Нет, мой мальчик едет на неделю в Берлин, к родным.
А у Эмиля прямо в глазах потемнело. Потому что совесть
у него была не чиста. Дело в том, что на днях он вместе с
товарищами— их было человек двенадцать — отправились
после урока физкультуры к памятнику великого герцога,
прозванного Кривощёким Карлом, и нахлобучили на его
лысую голову старую фетровую шляпу. А потом ребята
уговорили Эмиля, потому что он рисовал лучше всех, взо­
браться на пьедестал и намалевать великому герцогу красный
нос и чёрные, как смола, усы. И в самый разгар его
вдохновенной работы на углу Базарной площади появился
сержант Йешке! Ребята не растерялись— их словно ветром
сдуло. Тем не менее они опасались, что сержант их узнал.
Однако Йешке ничего не сказал про тот случай, даже
напротив, приветливо пожелал Эмилю доброго пути и осведо­
мился, как идут дела у фрау Тышбайн.
Но всё же Эмилю было как-то не по себе. И пока он тащил
свой чемодан по площади к зданию вокзала, у него от страха
дрожали колени. Он боялся, что Йешке вдруг закричит ему
вслед: «Эмиль Тышбайн, ты арестован. Руки вверх!» Но этого
не произошло. Может быть, сержант просто ждёт возвраще­
ния Эмиля из Берлина?
Потом мама купила в кассе железнодорожный билет для
Эмиля— конечно, жёсткий,— а для себя перронный. И они
выш ли на первый перрон— да, да, в Нейштадте целых четыре
перрона!— и стали ждать поезда в Берлин. Он должен был
прибыть через несколько минут.
— Смотри, не забудь ничего в купе! И не сядь по
рассеянности на букет! Чемодан надо поставить на багажную
полку— попроси кого-нибудь, тебе помогут. Только повежли­
вей, пожалуйста!
— Чемодан я сам смогу поставить. Что, я девчонка,
что ли?
— Ладно, ладно. Не прозевай своей остановки. В Берлин
ты приедешь в 18.17. Слезть тебе надо на Фридрихштрассе.
Смотри, не сойди раньше, у Зоопарка или ещё где.
— Не тревожьтесь понапрасну, мадам!
— Пожалуйста, не вздумай разговаривать с чужими
таким дерзким тоном! И ещ ё— не бросай бумагу, в которую я
завернула тебе бутерброды с колбасой, на пол. А главное— не
потеряй деньги!
Эмиль в ужасе ощупывает свой пиджачок там, где
находится правый боковой карман, облегчённо переводит дух
и говорит:
178

— Пока идём без потерь.
Он берёт мать под руку и прогуливается с ней вдоль
перрона.
— Не работай слишком много, мамочка! И не болей! А то
ведь некому будет за тобой ухаживать. Если ты заболеешь, я
тут же сяду на самолёт и прилечу домой. И ты мне тоже пиши.
Я проживу в Берлине не больше недели, так и знай.
Эмиль крепко обнял маму. Она чмокнула его в нос.
И тут как раз с рёвом и грохотом прибыл поезд. Эмиль
ещё раз обнял маму и, схватив чемодан, полез в вагон. Мама
протянула ему букет и свёрток с бутербродами. Потом
спросила, есть ли свободное место. Он кивнул в ответ.
— Итак, сойдёшь на Фридрихштрассе!
Он кивнул.
— И веди себя как следует, разбойник!
Он кивнул.
— И не обижай Пони-Шапочку. Вы небось уж и не
узнаете друг друга.
Он кивнул.
— И пиши мне.
— И ты мне тоже.
Разговор этот, наверно, никогда бы не кончился, если бы
не было расписания поездов. Вдоль состава прошёл началь­
ник поезда, крича: «По вагонам! По вагонам!» Защёлкали
дверцы купе. Двинулись рычаги паровоза, и поезд тронулся.
Мама ещё долго стояла на перроне и махала платком.
Потом она медленно повернулась и пошла домой. А так как
платок у неё всё равно уже был в руке, она малость
всплакнула.
Но только самую малость, потому что дома её уже ждала
жена мясника фрау Густина, которой надо было помыть
голову и уложить волосы.

Г л а в а третья
ЭМИЛЬ ЕДЕТ В БЕРЛИН
Войдя в купе, Эмиль снял свою школьную фуражку,
поклонился и сказал:
— Добрый день, господа. Не найдётся ли здесь для меня
местечка?
Местечко, конечно, нашлось. А полная дама, которая
уже успела скинуть с левой ноги туфлю, потому что она ей
жала, сказала своему соседу, господину, дышавшему с при­
свистом:
— Теперь не часто встретишь таких воспитанных детей. Я
вот вспоминаю свою молодость. О боже, тогда всё было
по-другому.
Говоря это, она шевелила затёкшими пальцами левой
ноги. Эмиль с интересом следил за этими гимнастическими
упражнениями. А сосед её так тяжело дышал, что едва смог
одобрительно кивнуть.
Эмиль давно уже знал, что есть такие люди, которые по
любому поводу вздыхают: «О боже, насколько прежде всё
было лучше! » И если кто-нибудь при нём говорил, что прежде
и воздух был лучше, и рога у быков длиннее, он пропускал это
мимо ушей. Ведь в большинстве случаев это неправда, а такие
люди просто ворчуны, которые цепляются за любой повод,
лишь бы быть недовольными, потому что они ни за что не
хотят быть довольными.
Эмиль ощупал для верности правый карман своего
пиджачка и, услышав, как шуршит заветный конверт, вздох­
нул свободно. К тому же пассажиры, сидящие в купе,
вы зы вали доверие, так как не походили ни на разбойников с
большой дороги, ни на убийц. Рядом со стариком, дышавшим
с присвистом, сидела женщина и вязала крючком шаль,
а у окна сосед Эмиля, господин в чёрном котелке, читал
газету.
Вдруг господин в котелке оторвался от чтения, вынул из
кармана плиточку шоколада, отломил кусочек и протянул
мальчику:
— Ну, как жизнь, молодой человек?
180

— У меня каникулы,— ответил Эмиль и взял шоколад.
Потом он поспешно вскочил, сорвал с головы фуражку,
поклонился и представился:
— Меня зовут Эмиль Тышбайн.
Все в купе засмеялись. Господин, в свою очередь, припод­
нял котелок и произнёс:
— Очень приятно. Грундайс.
Потом толстая женщина, сидевшая бёз левой туфли,
сказала:
— Скажи-ка, живёт ли ещё в Нойштадте господин Курцхальц, владелец магазина готового платья?
— Конечно, живёт,— обрадовался Эмиль.— Вы что, его
знаете? Он недавно купил земельный участок возле магазина.
— Смотри-ка! Передай ему привет от фрау Якоб из
Гросс-Грюнёу.
— Так я же еду в Берлин!
— Это не к спеху: передашь, когда вернёшься,— сказала
фрау Якоб, снова зашевелила пальцами и принялась так
хохотать, что шляпа съехала ей на лоб.
— Значит, ты едешь в Берлин? — спросил господин Грун­
дайс.
— Ага. Бабушка будет ждать меня у цветочного киоска на
вокзале Фридрихштрассе,— ответил Эмиль и снова ощупал
конверт. Слава богу, конверт по-прежнему шуршал.
— Ты уже бывал в Берлине?
— Нет.
— Ну, ты будешь поражён! В Берлине есть дома в сто
этажей, а крьппи привязывают к небу, чтобы их не сдуло
ветром... А если кому-нибудь нужно поскорее попасть в
другой конец города, он бежит на почту, там его запаковывают
в ящик и сжатым воздухом гонят по трубе, как пневматиче­
ское письмо, в то почтовое отделение, куда ему надо... А если у
человека нет денег, он отправляется в банк и, оставив в залог
свой мозг, получает там тысячу марок. А, как известно,
человек может прожить без мозга только два дня. Чтобы
получить свой мозг назад, он должен вернуть банку уже не
тысячу, а тысячу двести марок. Теперь изобрели такие новые
медицинские аппараты...
— Видно, вы как раз и заложили свой мозг в бан­
ке,— прервал его свистящий старик и добавил: — Перестаньте
болтать глупости.
Толстая фрау Якоб так перепугалась, что уже не шевели­
ла пальцами левой ноги, и даже дама, вязавшая шаль,
перестала вязать.
181

Эмиль принуждённо улыбнулся. Мужчины стали выяс­
нять отношения. Эмиль подумал: «Так просто меня не
купиш ь!»— и развернул пакет с бутербродами, хотя только
что пообедал. Когда он справился с третьим бутербродом,
поезд остановился на какой-то большой станции. Но названия
он не увидел, а что прокричал кондуктор, не расслышал. Там
сошли свистящий старик, дама с вязанием и фрау Якоб из
Гросс-Грюнау. Правда, она чуть не проехала, потому что
никак не могла всунуть левую ногу в туфлю.
— Так не забудь передать привет господину Курцхальцу,— повторила она на прощание.
Эмиль кивнул.
И он оказался в купе вдвоём с господином в котелке.
Эмиль был от этого не в восторге. Человек, который раздаёт
шоколад и рассказывает всякие небылицы, доверия не вызы­
вает. Эмилю захотелось снова потрогать конверт. Но он не
решился этого сделать, а подождал, пока поезд тронулся,
пошёл в туалет, вынул там конверт из кармана, пересчитал
деньги— все сто сорок марок были в целости и сохранно­
сти— и стал думать, как же быть. Наконец он придумал. Он
взял булавку, которую нашёл в лацкане пиджачка, проткнул
её сквозь все три купюры, сквозь конверт, а потом и сквозь
подкладку кармана. Он, так сказать, пригвоздил к себе деньги.
«Теперь уже ничего не может случиться»,— решил он и
вернулся в купе.
Господин Грундайс, уютно расположившись в углу, спал.
Эмиль обрадовался, что ему не надо поддерживать разговор, и
стал глядеть в окно. Мимо проносились деревья, ветряные
мельницы, поля, фабрики, стада коров, крестьяне, махавшие
вслед поезду. Очень интересно было наблюдать, как всё
проплывало перед глазами, словно вертелась пластинка. Но
нельзя же часами смотреть в окно!
Господин Грундайс продолжал спать и даже слегка
похрапывал. Эмиль охотно походил бы взад-вперёд по купе,
но боялся разбудить своего попутчика— меньше всего на
свете он хотел, чтобы тот проснулся. Поэтому он забился в
противоположный угол и стал глядеть на спящего. Интересно,
почему он не снял котелка? У него было длинное лицо, тонкие
чёрные усики, тысяча морщинок вокруг рта, острые оттопы­
ренные уши.
Ой! Эмиль вздрогнул и испугался не на шутку. Он чуть
было не заснул. Спать ему нельзя ни в коем случае. Хоть
быещё кто-нибудь вошёл к ним в купе! Поезд не­
сколько раз останавливался, но, как назло, никто не
182

садился. А было всего четыре часа, ехать предстояло ещё
целых два часа. Он ущипнул себя за ногу... В школе, на уроках
истории у господина Бремзера, это всегда помогало.
И сейчас это сработало на некоторое время. Эмиль
старался себе представить, как теперь выглядит ПониШапочка. Но он не мог вспомнить её лица. Он помнил только,
что, когда она вместе с бабушкой и тётей Мартой приезжала
в последний раз в Нойштадт, она всё хотела с ним боксиро­
вать. Он, конечно, не соглашался, потому что она в весе пера, а
он уж никак не меньше полулёгкого. Это было бы просто
неприлично с его стороны, сказал он ей тогда. Если он как
следует двинет ей апперкотом по скуле, она в стену врежется.
Но она отстала от него, только когда вмешалась тётя Марта.
Ой, ой! Он чуть было не свалился с сиденья. Опять
заснул? Он всё щипал и щипал себя за ноіу. Небось, нога уже
вся в синяках. И всё же это не помогало.
Попробовал считать пуговицы. Сперва сверху вниз, а
потом снизу вверх. Сверху вниз он насчитал двадцать три
штуки, а снизу вверх— двадцать четыре. Он откинулся на
спинку сиденья и стал думать, почему получается по-разному.
И вот тут он заснул.

Вдруг Эмилю показалось, что их поезд мчится по кругу,
как игрушечный поезд по кольцу рельсов на полу комнаты..
Он глядел в окно и не переставал удивляться. Круг всё
сужался. Расстояние между паровозом и последним вагоном
быстро уменьшалось, причём паровоз явно всё время убы­
стрял ход. Поезд кружился вокруг себя, словно собака,
которая норовит укусить себя за хвост. А в чёрном кругу,
очерченном мчавшимся поездом, стояли деревья, стеклянная
мельница и огромный дом в двести этажей.
Эмиль захотел узнать, который час, и полез в карман,
чтобы вытащить часы. Он их всё тащил и тащил, но никак не
мог вытащить, а в конце концов у него в руках оказались
стенные часы из маминой комнаты. Он поглядел на цифер­
блат и прочёл: «185 часов километров. Плевать на пол опасно
для жизни». Он снова кинул взгляд в окно. Паровоз уже
совсем догонял хвостовой вагон. Эмиль очень испугался.
Ведь если паровоз наскочит на этот вагон, произойдёт круше­
ние. Это ясно, как дважды два. Эмиль не собирался сидеть
сложа руки и ждать несчастного случая. Он выскочил из купе
и побежал по проходу. Может, машинист просто заснул? По
дороге он заглядывал в другие купе. Нигде ни души. Поезд
был пуст Кроме него, там ехал только ещё один пассажир в
котелке из шоколада; он отломил на глазах у Эмиля кусочек и
тут же его съел. Эмиль постучал к нему в купе и молча указал
на паровоз, но человек в шоколадном котелке только рассме­
ялся, отломил ещё кусочек и стал себя гладить по живо­
ту— так ему было вкусно.
Наконец Эмиль добрался до тендера, потом ловко подтя­
нулся и залез на паровоз к машинисту. Машинист сидел
почему-то на козлах; в одной руке он держал вожжи, другой
помахивал кнутом, словно в паровоз была запряжена лошадь.
Эмиль поглядел: так оно и оказалось, причём не одна лошадь,
а целых шесть пар! На копытах у всех были серебряные
ролики, они катились на них по рельсам и пели:
Надо мне, надо мне в городок попасть.
184

Эмиль схватил возницу за плечо и закричал: «Придер­
жите лошадей. Не то случится несчастье!» И тут он уви­
дел, что возницей был не кто иной, как господин сержант
Йешке.
Йешке окинул Эмиля проницательным взглядом и
завопил:
«Кто был тогда с тобой? Кто размалевал великого герцога
Карла?»
«Я»,— ответил Эмиль.
«А ещё кто?»
«Не скажу!»
«Тогда будем дальше мчаться по кругу».
И сержант Йешке так ударил кнутом, что лошади встали
на дыбы и понесли, уже совсем догоняя хвостовой вагон. А в
том вагоне сидела, оказывается, фрау Якоб, размахивала
снятой с ноги туфлей и умирала от страха, потому что лошади
вот-вот могли схватить её за разутую ноіу.
«Я дам вам двадцать марок, господин сержант!»— крик­
нул Эмиль.
«Не болтай глупости!»— заорал на него Йешке и пуще
прежнего стал погонять лошадей.
Эмиль не выдержал и выпрыгнул на ходу с поезда. Он
покатился по откосу и перекувырнулся двадцать раз через
голову, но ничего себе не повредил. Он встал на ноги и
поглядел на поезд. Поезд остановился, и все двенадцать
лошадей повернули головы в сторону Эмиля. Сержант Йешке
привстал на козлах; он нещадно бил лошадей и орал, по­
гоняя их:
«Эй, пошли, пошли! За ним!»
И тогда все двенадцать лошадей соскочили с рельсов и
помчались на Эмиля, а вагоны запрыгали следом, словно
резиновые мячики.
Эмиль недолго думая пустился наутёк. Он бежал что было
духу по лужайке, мимо деревьев, через ручей прямо к
небоскрёбу. Иногда он оборачивался: поезд мчался за ним по
пятам, сметая всё на своём пути. Только один огромный дуб
стоял невредимый, а на него влезла толстая фрау Якоб; она
сидела на ветке на самой верхушке, ветер раскачивал её, она
плакала и никак не могла застегнуть свою новую туфлю.
Эмиль кинулся дальше.
В доме в двести этажей были большие чёрные ворота. Он
вбежал в них и выбежал с другого конца. Поезд по-прежнему
мчался за ним. Эмилю больше всего на свете хотелось
забиться в уголок и уснуть, потому что он ужасно устал и у
185

него тряслись все поджилки. Но ему нельзя было спать! Поезд
уже въехал в ворота дома.
Тут Эмиль увидел железную лестницу. Она шла вдоль
всего дома до самой крыши. И он полез по ней. К счастью, он
был хорошим гимнастом. Он лез и считал этажи. На пятидеся­
том этаже он отважился обернуться. Огромный дуб казался
совсем крошечным, а стеклянная мельница была едва разли­
чима. Но — о ужас! — поезд и здесь ехал за ним: он полз вверх
по дому. Эмиль лез всё выше и выше. А поезд громыхал где-то
рядом по железным перекладинам лестницы, словно это
рельсы.
Сотый этаж, сто двадцатый, сто сороковой, сто шестиде­
сятый, сто восьмидесятый, сто девяностый, двухсотый этаж!
Эмиль стоял на крыше и не знал, что делать. До него уже
доносилось ржание лошадей. Он отбежал на другой конец
крыши, вынул из кармана носовой платок и развернул его.
Когда взмыленные лошади показались у края крыши, а за
ними загромыхал поезд, Эмиль поднял платок над головой,
словно парашют, и прыгнул в пустоту. Он услышал, как поезд
крушил на своём пути домовые трубы... Потом Эмиль, видно,
потерял на несколько секунд сознание.
И вот— плю х!— он приземлился на лужайке.
Он лежал с закрытыми глазами: ему хотелось поскорее
уснуть и увидеть какой-нибудь хороший сон. Но так как он
ещё не чувствовал себя в безопасности, он кинул взгляд на
небоскрёб и увидел, что на крыше все двенадцать лошадей
раскрыли зонтики. У сержанта Йешке вместо кнута тоже был
уже зонтик в руке, и он погонял им лошадей. Они присели на
задние ноги, рванулись вперёд и прыгнули в пустоту. Поезд
плавно спускался на лужайку и становился всё больше и
больше.
Эмиль снова вскочил на ноги и побежал по лужайке к
стеклянной мельнице. Она была совсем прозрачна, и Эмиль
увидел там свою маму, которая как раз мыла волосы фрау
Аугустине. «Слава богу»,— подумал он и вбежал через заднюю
дверь в мельницу.
«Мамочка!— крикнул он.— Что мне делать?»
«Что случилось, малыш?» — спросила мама, продолжая
намыливать голову.
«Погляди сквозь стену!»
Фрау Тышбайн поглядела и увидела, как лошади, а за
ними поезд, приземлившись на лужайке, помчались во всю
прыть прямо на мельницу.
186

«Так это же сержант Й еш ке!»— воскликнула мама и
удивлённо покачала головой.
«Он давно уже гонится за мной, словно бешеный».
«Почему?»
«Я на днях намалевал великому герцогу Карлу Кривощё­
кому красный нос и чёрные усы на верхней губе».
«А кому же ещё ты мог бы нарисовать усы?» — спросила
фрау Аугустина и прыснула со смеху.
«Никому, фрау Аугустина. Но это ещё полбеды. Главное,
он требовал, чтобы я назвал имена тех, кто был со мной.
А этого я ему ни за что не скажу. Это дело чести».
«Эмиль прав,— сказала мама,— но что же нам делать?»
«Включите-ка мотор, милая фрау Тышбайн»,— посовето­
вала фрау Аугустина.
Мама Эмиля нажала на какой-то рычажок у стола, и
крылья мельницы пришли в движение, а так как они были из
стекла, они так засияли и засверкали на солнце, что слепило
глаза. И когда лошади с поездом примчались к мельнице, они
испугались, встали на дыбы и застыли на месте как вкопан­
ные. Сержант Йешке ругался настолько громко, что это было
слышно даже сквозь стеклянные стены. Но, несмотря на все
его усилия, лошади не двигались с места.
«Ну вот, видите, теперь вы можете спокойно домыть мне
голову,— сказала фрау Аугустина.— С вашим мальчиком ни­
чего не случится».
Парикмахерша Тышбайн снова принялась за работу.
А Эмиль сел на стул, который тоже был из стекла, и стал
насвистывать какую-то песенку. Потом он громко рассмеялся
и сказал:
«Как здорово всё получилось! Если бы я знал, что ты
здесь, я не лез бы вверх по этой проклятой лестнице».
«Надеюсь, ты не порвал свой костюм,— сказала мама,
а потом спросила:— Ты деньги-то не потерял?»
Эмиль вздрогнул и с грохотом упал со стеклянного стула.
Он проснулся.

Когда Эмиль проснулся, поезд как раз отъезжал от
станции. Во время сна он упал со скамейки и лежал сейчас на
полу. Он страшно перепугался. Почему, он сам ещё толком не
понимал. Но сердце его ухало, как паровой молот. Он сел на
корточки, но всё ещё никак не мог сообразить, где он,
собственно говоря, находится. Потом, по частям, всё вспом­
нил. Ну да, конечно, он же едет в Берлин. И уснул дорогой.
Как тот господин b котелке... Эмиль рывком вскочил на ноги и
прошептал:
— Его нет!
У него подогнулись колени. Чисто машинально он стал
отряхать свой костюм. Естественно возникал вопрос: «Целы
ли деньги?» Но этот вопрос внушал ему смертельный
страх.
Он долго простоял, прислонившись к дверце купе. Он не
решался пошевелиться. Вот там, напротив него, ещё совсем
недавно сидел и спал господин по имени Грундайс. И даже
храпел. А теперь его нет. Конечно, всё могло быть в полном
порядке. Ведь даже некрасиво сразу подозревать худшее. Не
должны же все люди ехать до вокзала Фридрихштрассе
только потому, что он сам туда едет. И деньги наверняка
лежат на месте. Куда им деться? Они ведь лежат в конверте.
Конверт спрятан в кармане и даже приколот булавкой к
подкладке. И Эмиль опустил руку в правый внутренний
карман пиджака.
Карман был пуст. Денег не было!
Эмиль порылся в кармане левой рукой. Потом стал
ощупывать пиджак снаружи правой. Но результат был всё тот
же: карман был пуст; деньги исчезли.
— Ай!
Эмиль выдернул руку из кармана, а в руке торчала
булавка, та самая, которой он проткнул для страховки
конверт с деньгами. В кармане ничего не было, кроме этой
булавки, и теперь она вонзилась ему в указательный палец
так глубоко, что потекла кровь.
188

Он обмотал палец носовым платком и заплакал. Конечно,
не из-за того, что пошла кровь. На такие пустяки он вообще не
обращал никакого внимания. Две недели назад он с разбегу
врезался в столб и стукнулся так сильно, что искры из глаз
полетели, вот и до сих пор у него ещё піитігка на лбу. Но тогда
он и не думал плакать.
Плакал он из-за денег. Плакал он из-за мамы. И если
какой-нибудь мальчишка этого не понимает, будь он хоть
самый смелый, он ничего не стоит. Эмиль знал, сколько
работала его мама изо дня в день, много месяцев, чтобы
скопить для бабушки эти деньги и послать его в Берлин.
Хорош сынок, ничего не скажешь! Едва он очутился в поезде,
как уткнулся в угол, уснул, видел какой-то дурацкий сон и
позволил первому встречному типу украсть деньги. Как же
ему не плакать? Что ему теперь делать? Сойти на вокзале
Фридрихштрассе и сказать бабушке: «Вот я и приехал. Но
денег я тебе не привёз, так и знай. Наоборот. Ты мне дай
поскорее деньги на обратный билет в Нойштадт. Не по
шпалам же мне идти?»
Ну и история! Мама зря копила деньги. Бабушка не
получила ни пфеннига. В Берлине остаться он не может.
Домой ехать тоже было нельзя. И всё из-за этого господина,
который угощает детей шоколадом и притворяется спящим,
чтобы потом их ограбить. Вот так дела творятся на свете!
Эмиль не без труда проглотил слёзы и огляделся. Если
дёрнуть за тормоз, поезд тут же остановится. И прибежит
проводник. Сперва один, потом другой, третий, и все будут
спрашивать: «Что случилось?»
«У меня украли деньги»,— объяснит он.
«В другой раз будешь внимательней,— скажут они.—
А теперь садись на своё место. Как тебя зовут? Где прожива­
ешь? За остановку поезда без надобности штраф сто марок.
Счёт пришлют по месту жительства».
В скором хоть можно пройти через весь состав в служеб­
ное отделение, к начальнику поезда, и заявить о краже, а в
этом почтово-пассажирском не было даже прохода от вагона
к вагону! Хочешь не хочешь, жди теперь следующей станции,
а тем временем человек в котелке смоется. А тогда ищисвищи, а его и след простыл. Эмиль ведь даже не знал, где он
вышел. Интересно, который сейчас час? Долго ли ещё до
Берлина? В окне мелькали то какие-то большие дома, то
виллы с яркими цветниками, то снова грязные здания с
высокими кирпичными трубами. Наверно, это уже был
Берлин. На ближайшей остановке он должен позвать провод189

ника и всё ему рассказать. А проводник тут же заявит об этом
в полицию.
Только этого ему не хватало ! Теперь придётся иметь дело
с полицией. И сержант Йешке не будет, конечно, больше
молчать: ему придётся исполнить свой служебный долг и
заявить: «Ученик реального училища Эмиль Тышбайн мне
что-то не нравится. Сперва он размалёвывает памятники,
которые мы все должны чтить. А потом заявляет, что у него
украли сто сорок марок. А кто знает, быть может, эти деньги у
него вовсе не украли? Если мальчик размалёвывает памятни­
ки, то он и соврёт, не дорого возьмёт. На этот счёт у меня есть
кое-какой опыт. Скорее всего, он сам закопал эти деньги в
лесу или проглотил их, чтобы потом удрать в Америку. Чего
же нам в таком случае искать вора? Реалист Тышбайн и
есть вор. Господин начальник полиции, арестуйте его, пожа­
луйста».
Какой ужас! Он даже не может обратиться в полицию!
Эмиль достал с полки чемодан, нахлобучил фуражку,
заткнул булавку снова за лацкан и приготовился к выходу,
хотя не имел никакого понятия о том, что ему предпринять.
Но в этом купе ему больше нельзя оставаться. Это, во всяком
случае, было ясно.
А поезд тем временем явно замедлил ход. Эмиль поглядел
в окно: путей становилось всё больше, рельсы сверкали
на солнце, потом показался перрон, по нему бежали носиль­
щики.
Поезд остановился. Эмиль прочёл название станции:
«Зоопарк». Защёлкали дверцы купе. Люди выходили. На
перроне толпились встречающие. Начались обычные объ­
ятия, приветствия.
Эмиль высунулся в окно, чтобы увидеть начальника
поезда. И вот тут-то он заметил вдали, в самой гуще толпы,
господина в котелке. А вдруг это вор? Кто знает, может быть,
украв у Эмиля деньги, он вовсе не сошёл с поезда, а перешёл
просто в другой вагон?
В следующее мгновение Эмиль уже стоял на перроне и
стаскивал с подножки свой чемодан. Потом он снова залез в
вагон, потому что забыл взять букет, спрыгнул с подножки,
схватил чемодан и побежал что было духу к выходу.
Где котелок? Эмиль расталкивал людей, бил чемоданом
по ногам, спотыкался, но бежал дальше. А толпа с каждой
минутой становилась плотнее, и всё труднее было пробиваться
сквозь неё.
190

Вот он! Там, у поворота, маячит котелок! Бог ты мой, а вон
появился ещё один котелок! Эмиль уже выбился из сил, он
едва тащил чемодан. Оставить бы его где-нибудь здесь. Но
нельзя, а то ещё и чемодан украдут!
Наконец он кое-как протиснулся к котелку.
А вдруг он! Он?
Нет.
Вон там ещё котелок.
Нет... Этот человек слишком мал ростом...
Эмиль, как индеец, пробирался сквозь толпу.
Вон, вон ещё один!
Да, это он! Слава богу, это Грундайс. Он проходил как раз
сквозь турникет и, судя по всему, торопился.
«Подожди, каналья,— пробормотал про себя Эмиль,— ты
от меня не уйдёшь!»
Он сдал контролеру билет, взял чемодан, сунул букет под
мышку и побежал за Грундайсом вниз по лестнице.
Теперь всё зависело от него самого.

Гл ава ш естая
ТРАМВАЙ 177
Больше всего Эмилю хотелось подбежать к Грундайсу,
стать перед ним, расставив ноги, и крикнуть: «Гони деньги!»
Но трудно было предположить, что тот ответит: «Охотно,
детка. Вот тебе вся сумма. И поверь, больше я этого делать не
буду». Таким простым путём Эмиль ничего бы не добился.
Пока что самым главным было не потерять этого типа из виду.
Эмиль прятался за спиной толстой дамы, которая шла
перед ним, и лишь изредка выглядывал то справа, то слева,
чтобы убедиться, что господин в котелке не пустился вдруг
наутёк. А Грундайс тем временем дошёл до выхода, остано­
вился на ступеньке, обернулся и принялся разглядывать
идущих за ним людей, словно он кого-то искал. Эмиль
прижался совсем вплотную к толстой даме и подходил всё
ближе к вору. Что же будет? Через секунду Эмиль с ним
поравняется, и тогда всё пропало. Может, эта женщина придёт
ему на помощь? Но, скорее всего, она ему просто не поверит.
А во*р скажет: «Простите, сударыня, но что это вам взбрело в
голову? Неужели я похож на человека, который грабит
маленьких детей?» И сразу соберётся толпа, все уставятся на
мальчика и будут возмущаться: «Дожили! Так клеветать на
взрослых! Нет, что ни говори, современная молодёжь никуда
не годится!» При одной мысли об этой сцене Эмиль застучал
зубами.
Но, к счастью, Грундайс вдруг перестал рассматривать
толпу и вышел на улицу. Эмиль мигом оказался у двери,
поставил чемодан на пол и поглядел в зарешеченное стекло.
У него так ныла рука!
Вор медленно перешёл на ту сторону улицы, ещё раз
обернулся и, явно успокоившись, двинулся дальше. А слева,
из-за угла, выехал трамвай. На нём красовался номер 177, и
он затормозил на остановке.
Грундайс мгновение раздумывал, потом влез в первый
вагон и сел у окна.
Эмиль снова схватил свой чемодан, прокрался, нагнув­
шись, мимо двери дальше по вестибюлю, нашёл другую дверь,

+

192

выскочил через неё на улицу и добежал до прицепного вагона
как раз в тот момент, когда трамвай тронулся. Он забросил
чемодан на площадку, потом, уже на ходу, сам вскочил,
протащил чемодан в угол, стал рядом и только тогда перевёл
дух. Уф , с этим он, кажется, справился!
Но что будет дальше? Если Грундайс спрыгнет на ходу,
деньги пропали. Потому что прыгать с чемоданом Эмиль не
решится. Это слишком опасно.
Сколько машин! Они обгоняют трамвай, гудят, ревут, а на
перекрёстках им наперерез мчатся другие потоки машин.
Какой шум! А тротуар весь запружен людьми. Трамваи,
двухэтажные автобусы, экипажи! На всех углах газетные
киоски. Огромные витрины, от которых не оторвёшь глаз:
цветы, фрукты, книги, золотые часы, готовое платье, шёлко­
вое белье. И высокие, высокие дома.
Вот он каков, Берлин.
Эмилю очень хотелось всё это поподробней разглядеть.
Но ему было некогда: ведь в переднем вагоне сидел человек с
его деньгами и мог каждую минуту выскочить и исчезнуть в
толпе. И тогда — крышка. Потому что в этой толпе, среди всех
этих машин, автобусов и людей, никого нельзя найти. Эмиль
высунул голову в окно: а вдруг этот голубчик смылся? Может,
он уже один едет в этом трамвае, не зная, куда и зачем, а
бабушка тем временем ждёт его на вокзале Фридрихштрассе у
цветочного киоска, и ей невдомёк, что её внук катит по
Берлину в трамвае 177 и что с ним стряслась такая беда. Хоть
лопни с доса д ы !
Трамвай остановился. Эмиль не сводил глаз с моторного
вагона. Но никто не сошёл. Зато много народу вошло. На
площадке, где стоял Эмиль, стало тесно. Какой-то дяденька
начал его ругать за то, что он высовывается.
— Ты что, не видишь, люди хотят сесть!— ворчал тот.
Кондуктор, продававший в вагоне билеты, дёрнул за
шнур. Раздался звонок, и трамвай покатил дальше. Эмиль
снова забился в свой угол, его толкали, кто-то наступил ему
даже на ноги, а он думал с испугом: «У меня ведь нет денег!
Если кондуктор выйдет на площадку, я должен взять билет.
А если я не возьму билета, он меня высадит. И тогда всё
пропало».
Эмиль оглядел стоящих рядом с ним людей. Может,
тронуть кого-нибудь за рукав и тихо попросить: «Одолжите
мне, пожалуйста, деньги на билет». Но у всех такие сосредото­
ченные лица! Какой-то дяденька читал газету. Двое других
разговаривали об ограблении какого-то банка.
13. Эрих Кестнер

193

— Они сделали подкоп,— рассказывал один,— проникли
в помещение и спокойно вскрыли все сейфы. Похитили
ценностей на несколько миллионов, не меньше.
— Точно установить, что именно унесли из этих сейфов,
будет крайне трудно. Ведь люди, снимающие сейфы, не
обязаны сообщать банку, что они там держат.
— Конечно, любой съёмщик сейфа может теперь заявить,
что у него там хранились бриллианты стоимостью в сотни
тысяч марок, а на самом деле там лежала жалкая пачка
малоценных бумаг или дюжина мельхиоровых ложек.
И оба засмеялись.
«Вот так точно будет и со мной,— печально подумал
Эмиль.— Я скажу, что Грундайс украл у меня сто сорок марок.
Но никто мне не поверит. А вор скажет, что это просто
нахальство с моей стороны, что там было всего три марки
пятьдесят пфеннигов. Влип же я в историю!»
Кондуктор тем временем всё приближался к площадке.
Теперь он уже стоял в дверях и громко спрашивал:
— Кто ещё не взял билета? Кто ещё не взял билета?
Он отрывал от рулона большие белые листочки и особы­
ми щипцами пробивал в них ряд дырочек.
Пассажиры, стоящие на площадке, давали ему мелочь и
получали билеты.
— Ну, а ты? — обратился он к мальчику.
— Я потерял деньги, господин кондуктор,— ответил
Эмиль. Потому что никто бы ему не поверил, если бы он
сказал, что деньги у него украли.
— Потерял деньги? Ты мне сказки не рассказывай, мы
такое уже слыхали. А куда ты едеттгь?
— Этого... этого я ещё не знаю,— пробормотал Эмиль,
запинаясь.
— Что ж, тогда сойди-ка на следующей остановке и
сперва реши, куда тебе надо.
— Нет, я не могу сойти, мне обязательно надо ехать на
этом трамвае. Пожалуйста, не высаживайте меня, господин
кондуктор, прошу вас.
— Раз я велел тебе сойти, значит, сходи. Понятно? .
— Дайте мальчику билет,— сказал дяденька, читавший
газету.
И он протянул кондуктору деньги. Кондуктор оторвал
Эмилю билет, но сказал с неодобрением:
— Если бы вы только знали, сколько мальчишек катают­
ся каждый день на трамвае, и все они, как один, уверяют, что
потеряли деньги, а потом смеются над нами!
194

— Этот не будет смеяться,— возразил дяденька с газетой.
Кондуктор снова вошёл в вагон.
— Большое, большое вам спасибо,— сказал Эмиль.
— Не за что,— ответил дяденька и снова уткнулся в
газету.
Трамвай опять остановился. Эмиль поспешно высунул
голову, чтобы поглядеть, не сходит ли Грундайс. Но котелка
на улице не обнаружил.
— Не дадите ли вы мне ваш адрес? — спросил Эмиль у
человека, читавшего газету.
— А зачем тебе?
— Чтобы я мог вернуть вам деньги. Я пробуду в Берлине,
наверное, неделю, и я зашёл бы к вам как-нибудь. Моя
фамилия Тышбайн. Эмиль Тышбайн из Нойштадта.
— Нет, эти деньги я тебе, конечно, подарил, тут и говорить
не о чем. Может, дать тебе ещё немного?
— Ни в коем случае,— твёрдо сказал Эмиль.— Я не возьму
больше ни пфеннига.
— Как хочешь.— И господин с газетой снова углубился в
чтение.
Трамвай ехал, останавливался, снова ехал. Эмиль прочёл
название одной широкой, красивой улицы: Кайзераллее. Он
ехал и не знал, куда он едет. В переднем вагоне сидел вор.
А может быть, в этом трамвае сидели или стояли ещё и
другие воры. И никому здесь не было дела до Эмиля. Правда,
чужой дяденька подарил ему деньги на проезд. Но потом он
снова уткнулся в газету.
Город был таким огромным! А Эмиль — таким малень­
ким! И никто даже не поинтересовался, почему у него нет
денег и почему он не знает, где ему надо сходить. В Берлине
живёт четыре миллиона человек. Но никому из них нет дела
до Эмиля Тышбайна. Никто не хочет вникать в чужие заботы.
У каждого хватает своих забот и своих радостей. И когда здрсь
кто-нибудь говорит: «О, я вам от души сочувствую», то чаще
всего это надо понимать как: «Старик, отвяжись от меня!»
Что же будет? Эмиль тяжело вздохнул. И он почувствовал
себя очень, очень одиноким.

Г л а в а седьмая
НА ПГУМАНШТРАССЕ ВОЛНЕНИЕ
Пока Эмиль, стоя на площадке трамвая 177, ехал по
Кайзераллее и не имел ни малейшего понятия о том, куда он
направляется, его ждали бабушка и Пони-Шапочка, его
двоюродная сестра, как было условлено, на вокзале Фридрихштрассе у цветочного киоска, и всё время смотрели на
часы. Мимо проходила толпа людей с чемоданами, ящиками,
коробками, кожаными сумками и букетами цветов. Но Эмиля
среди них не было.
— Он, наверное, очень вырос, да? — спросила ПониШапочка, катая взад-вперёд свой маленький никелированный
велосипед.
Конечно, его незачем было брать с собой на вокзал. Но
она так долго канючила, что бабушка в конце концов сдалась:
«Ну уж ладно, бери, своевольница». И теперь своевольница
была в прекрасном настроении и заранее радовалась восхи­
щённым взглядам Эмиля. «Он наверняка скажет, что это
мировой велик»,— сообщила она бабушке тоном знатока.
А бабушка начинала беспокоиться:
— Я что-то ничего не понимаю. Уже двадцать минут
седьмого. Поезд давным-давно должен был прийти.
Они подождали ещё несколько минут, а потом бабушка
послала девочку спросить, пришёл ли поезд.
Пони-Шапочка и тут, конечно, не рассталась с велосипе­
дом.
— Вы не можете мне сказать, почему опаздывает поезд из
Нойштадта? — спросила она у контролёра, проверявшего би­
леты у выхода на перрон.
Он стоял у турникета и пробивал на каждом билете
дырочки особыми щипцами.
— Нойштадт? Нойштадт? — Он на мгновение задумался,
а потом сказал: — Ах, да, 18.17. Поезд давным-давно
прибыл.
— Неужели? А мы вот стоим у цветочного киоска и ждём
моего кузена Эмиля.
— Очень рад, очень рад.
196

— А почему это вы так радуетесь? — с любопытством
спросила Пони и звякнула велосипедным звонком.
Контролёр ничего не ответил и отвернулся.
— Какой вы невоспитанный дядя!— обиженно сказала
девочка.— До свиданья!
Стоящие рядом люди засмеялись. Контролёр с досады
прикусил губу. А Пони-Шапочка вернулась к киоску.
— Поезд уже давным-давно прибыл, бабушка.
— Что же могло случиться?— недоумевала бабуш­
ка.— Если бы он почему-либо не выехал, мать послала бы
телеграмму. Неужели он вышел не на той остановке? Но ведь
мы всё так точно описали.
— Ничего не понимаю,— сказала с важным видом По­
ни.— Скорее всего, он вылез не там, где надо. Мальчишки
вообще такие бестолковые. Готова держать пари! Вот уви­
дишь, что я права.
Им ничего не оставалось, как ждать. И они ждали.
Прошло пять минут.
Потом прошло ещё пять минут.
— Больше ждать явно нет никакого смысла,— сказала
Пони бабушке.— Мы можем здесь простоять ещё год. Нет ли
где другого цветочного киоска?
— Пойди посмотри. Но только не задерживайся!
Шапочка снова отправилась в путь вместе со своим
велосипедом и обошла весь вокзал. Другого киоска нигде не
оказалось. Потом она навела какие-то справки у двух желез­
нодорожников и вернулась с гордым видом.
— Так вот, киоска больше нет,— заявила она.— Да это
было бы смешно— два цветочных киоска! Что я ещё хотела
сказать? Ах да, следующий поезд из Нойштадта приходит в
20.33, то есть чуть позже половины девятого. Поэтому мы с
тобой сейчас отправимся домой. А ровно в восемь я снова
приеду сюда на велосипеде. Если и тогда его не окажется, я
напишу ему такое письмо, что будь здоров!
— Пони, как ты выражаешься!
— Такое письмо, что закачаешься,— так тоже говорят.
Это тебя устраивает?
Бабушка нахмурила брови и покачала головой.
— Что-то мне всё это не нравится. Что-то мне всё это не
нравится,— проговорила она. Когда она волновалась, она
всегда всё повторяла два раза.
Они медленно пошли домой. Когда они подходили к мосту
Вайдендаммер, Пони-Шапочка спросила:
— Бабушка, хочешь, я тебя прокачу?
197

— Да что ты несёшь!
— А что? Ты уж никак не тяжелее Артура Цикл ера, а мы
часто ездим с ним вместе.
— Имей в виду, если это ещё раз повторится, отец отберёт
у тебя велосипед.
— Тебе нельзя ничего рассказывать,— огрызнулась
Пони.
Когда они пришли домой— они жили на Шуманштрассе,
15,— родители Пони Хаймбольд ужасно разволновались.
Отец предложил дать матери Эмиля телеграмму.
— Ни в коем случае!— воскликнула его жена, мама
Пони.— Она умрёт от страха. Мы к восьми часам ещё раз
пойдём на вокзал. Может, он приедет следующим поездом.
— Будем надеяться, будем надеяться,— бормотала ба­
бушка.— Но скажу вам прямо: что-то мне всё это не нравится,
что-то мне всё это не нравится.
— И мне тоже это не нравится,— сказала Пони-Шапочка
и задумчиво покачала своей маленькой головкой.

Г л а в а восьмая
ПОЯВЛЯЕТСЯ МАЛЬЧИК С КЛАКСОНОМ
Господин в чёрном котелке сошёл с трамвая на Трауменаузштрассе, угол Кайзераллее. Эмиль это увидел, схватил
чемодан, букет, ещё раз сказал дяденьке с газетой: «Большое,
большое вам спасибо»— и тоже вылез.
Вор обошёл передний вагон, пересек трамвайные рельсы
и перешёл на другую сторону улицы. Трамвай поехал дальше,
и тогда Эмиль снова увидел Грундайса, который сперва
постоял в нерешительности на тротуаре, а потом поднялся по
ступенькам на террасу кафе.
Теперь снова надо было действовать очень осторожно,
чтобы не привлечь внимание вора. Эмиль быстро сориентиро­
вался: увидев на углу газетный киоск, он метнулся туда и
скрылся за ним. Лучшего места, чтобы спрятаться, и приду­
мать нельзя было: рядом стояла тумба для афиш, и вот в этот
узкий проход между киоском и тумбой он поставил свой
чемодан, сел на него, снял фуражку, перевёл дух и тогда
только огляделся.
Тип в котелке сел тем временем за столик на террасе
кафе, у перил. Он покуривал сигаретку и был, видно, в
отличном настроении. Эмилю казалось ужасным, что вор
вообще может быть в таком отличном настроении, а тот, кого
обокрали, должен страдать и чувствовать себя бессильным.
Собственно говоря, что толку прятаться за киоском,
словно вор — он, а не тот тип там, на террасе. Что толку знать:
вор сидит в кафе «Жости» на Кайзераллее, пьёт светлое пиво и
курит сигареты? Если вору вздумается вдруг встать, придётся
продолжать погоню. А если он будет сидеть на этой террасе, то
Эмиль простоит за киоском, пока у него не вырастет борода.
Не хватало ещё только, чтобы подошёл полицейский и сказал:
«Ты здесь что-то подозрительно долго торчишь, малый.
А ну, пошли-ка со мной по-хорошему, а не то надену на­
ручники».
И как раз в этот момент за спиной Эмиля раздался гудок.
Эмиль испуганно отскочил в сторону, обернулся и увидел
мальчишку, который стоял и хохотал над ним.
199

— Держись за воздух, а то загремишь,— насмешливо
бросил мальчишка.
— А кто это гудел за моей спиной? — спросил Эмиль.
— Как — кто? Ясное дело, я. Ты, видать, не здешний, а то
знал бы, что у меня в кармане клаксон. Меня здесь все знают.
— Я из Нойштадта. А сейчас — прямо с вокзала.
— Вот оно что, из Нойштадта. Поэтому на тебе такой
дурацкий костюм.
— Полегче на поворотах. А то я тебе так врежу, что будь
здоров.
— Ты что, рассердился? — спросил добродушно маль­
чишка.— Что ж, погода для бокса подходящая. Начнём,
что ли?
— Давай отложим на потом, сейчас мне некогда,— объяс­
нил Эмиль и поглядел на террасу, сидит ли там ещё Грундайс.
— А я думал, у тебя времени хоть отбавляй. Торчишь с
чемоданом и букетом за газетным киоском, сам с собой в
прятки играешь! Для таких забав надо иметь тьму свободного
времени.
— Нет,— сказал Эмиль,— я слежу за вором.
— За кем? Я что-то, верно, не расслышал. Ты вроде «вор»
сказал. Кого же он обокрал?
— Меня! — сказал Эмиль с явной гордостью.— В вагоне.
Пока я спал. Взял сто сорок марок. Я вёз их бабушке, которая
живёт здесь, в Берлине. Он перебрался в другое купе и сошёл
на остановке «Зоопарк». Я, сам понимаешь, за ним. Он— на
трамвай, я — тоже. А вот теперь он сидит там, на террасе
кафе,— вон, видишь, в котелке, да ещё у него прекрасное
настроение.
— Ой, старик, да это же здорово! — восторженно завопил
мальчишка с клаксоном.— Это же как в кино! Что ты
собираешься делать?
— Понятия не имею. Буду идти за ним по пятам. А что
дальше — ещё не знаю.
— А ты скажи полицейскому: он твоего вора живо
схватит.
— Не буду. В Нойштадте был у меня один случай...
короче, в полиции ко мне могут отнестись с подозрением.
И если я...
— Всё понятно.
— А на вокзале Фридрихштрассе меня ждёт бабушка.
Мальчик подумал, а потом сказал:
— Классно это у тебя с вором получилось! Отличная
история, честно! Если ты не против, я тебе помогу.
200

— Вот было бы здорово! Я тебе так благодарен!
— Какая чушь! Разве я могу в таком не участвовать?
Меня зовут Густав.
— А меня— Эмиль.
Они пожали друг другу руки и очень друг другу понрави­
лись.
— А теперь за дело ! — заявил Густав.— Если мы будем
здесь просто так стоять, то добыча уйдёт у нас прямо из-под
носа. У тебя есть ещё деньги?
— Ни пфеннига.
Густав тихо погудел, чтобы придумать, как быть, но это не
помогло: ему ничего не пришло в голову.
— А может,— нерешительно начал Эмиль,— ты позовёшь
ещё ребят...
— Отличная м ы сль!— завопил Густав в восторге.— Точ­
но, так и сделаем. Стоит мне обежать несколько дворов и
погудеть, ребят налетит, хоть отбавляй.
— Вали
беги,
но возвращайся поскорее,— сказал
Эмиль.— А то вдруг этот тип вздумает идти дальше. Тогда мне,
конечно, придётся кинуться за ним. Представляешь, ты
заявишься со своей подмогой, а нас и след простыл!
— Ясно! Я тут же вернусь. Можешь на меня положиться.
А этому типу там, в кафе, принесли омлет и ещё что-то. Пока
он всё это не слопает, он не двинется с места. До скорого,
Эмиль! Вот мировая история, прямо с ума сойти! А что ещё
будет— закачаешься !
И его словно ветром сдуло.
Эмиль почувствовал огромное облегчение. Беда остаётся
бедой во всех случаях. Но если у тебя при этом есть друзья,
которые действуют вместе с тобой, то на душе всё же
становится куда легче.
Эмиль не спускал глаз с вора, который уплетал будь
здоров, наверное, на те деньги, что сэкономила мама. Теперь
бояться надо было только одного: вдруг этот негодяй встанет и
уйдёт? Тогда ни Густав со своим клаксоном, ни все остальные
ребята Эмилю уже не помогут.
Но господин Грундайс был настолько любезен, что не
торопился. Конечно, если бы он подозревал о заговоре ребят,
о западне, в которой он вот-вот окажется, он попросил бы
подать ему не омлет, а по меньшей мере самолёт, чтобы
убраться отсюда поскорее. Но откуда ему было знать, что над
ним сгущались такие тучи?
Не прошло и десяти минут, как Эмиль снова услышал
гудок. Он обернулся и увидел, что не меньше двадцати ребят
201

под предводительством Густава шагают к нему по Траутенайштрассе.
— Стоп! — скомандовал Густав и с сияющим лицом спро­
сил Эмиля: — Ну, что ты на это скажешь?
— Я потрясён,— ответил Эмиль и от наплыва чувств
толкнул Густава в бок.
— Итак, господа, разрешите вам представить Эмиля из
Нойштадта. Всё остальное я вам уже рассказал. Вон там, на
террасе, у перил, справа, сидит эта свинья в котелке. Если мы
его упустим, то мы после этого последние кретины.
— Да что ты, Густав, мы его возьмём тёпленьким,— ска­
зал мальчик в роговых очках.
— Это — Профессор,— представил его Густав.
И Эмиль пожал Профессору руку. Потом Эмилю по
очереди назвали всех остальных ребят.
— А теперь,— сказал Профессор,— нажмём-ка на газ.
Итак, начали. Прежде всего валите деньги.
Каждый дал всё, что у него было. Монетки так и сыпались
Эмилю в фуражку. Среди них оказалась даже целая марка. Её
бросил маленький мальчик, которого все звали Вторник. Он
даже запрыгал от радости, что оказался таким богатым, и в
награду ему поручили сосчитать деньги.
— Наш капитал,— сообщил он наконец ребятам, которые
просто лопались от нетерпения,— пять марок и семьдесят
пфеннигов. По-моему, эти деньги надо разделить между тремя
ребятами, на случай, если нам придётся разойтись.
— Правильно,— одобрил Профессор.
Он и Эмиль получили каждый по две марки. Густаву дали
марку и семьдесят пфеннигов.
— Спасибо вам, ребята,— сказал Эмиль.— Если мы его
поймаем, я верну вам деньги. Что мы теперь будем делать?
Прежде всего надо бы куда-нибудь деть этот чемодан и цветы.
Когда начнётся погоня, это барахло будет мне здорово
мешать.
— Давай-ка сюда твой багаж,— сказал Густав.— Я снесу
все это сейчас в кафе «Жости» и оставлю у буфетчика. Кстати,
разгляжу нашего голубчика получше.
— Но смотри, будь осторожен!— крикнул ему вдогонку
Профессор.— Этому негодяю совсем не обязательно знать, что
сыщики напали на его след.
— За кого ты меня принимаешь ! — отрезал Густав и
умчался.
Вернувшись, он сказал:
202

— Ну и рожа у этого господина! Так и просится на
фотографию!.. Вещи твои я отдал, потом мы зайдём за ними.
— Надо бы устроить военный совет,— сказал Эмиль.— Но
только не здесь: нам нельзя привлекать к себе внимание.
— Мы пойдём на площадь Никольсбург,— заявил Про­
фессор.— Двое останутся тут караулить дичь. Пять или шесть
ребят будут стоять на эстафете, чтобы мы сразу узнали, если
он уйдёт. И мы тут же прибежим.
— Этим я сам займусь!— крикнул Густав и тут же
принялся организовывать связь. — Я останусь здесь, на фор­
посте,— сказал он Эмилю,— так что не волнуйся. Мы его не
пропустим. Решайте только всё побыстрее. Уж е восьмой час.
А теперь отваливайте.
Густав расставил посты, а остальные ребята во главе с
Эмилем и Профессором отправились на площадь Николь­
сбург.

Ребята расселись— кто на две белые скамейки, стоящие
друг против друга, кто на железную ограду скверика— и с
серьёзными лицами стали слушать Профессора. А мальчик,
которого звали Профессором, казалось, всю жизнь ждал
этого дня. Вертя в руках роговые очки, точь-в-точь как его
отец, советник юстиции, он излагал план действий.
— Вполне вероятно,— начал он,— что нам вскоре придёт­
ся разделиться. Поэтому прежде всего необходимо установить
телефонную связь. У кого из вас есть телефон?
Двенадцать мальчиков подняли руки.
— А у кого из вас самые сознательные родители?
— Наверняка у меня!— закричал Вторник.
— Ваш номер?
— Бавария ноль пять семьдесят девять.
— Вот бумага и карандаш. Крумбигелъ, заготовь бы­
стренько двадцать листочков бумаги и напиши на каждом
номер Вторника. Только смотри, чтобы было разборчиво!
Каждому дашь такой листочек. Диспетчерский пункт всегда
будет знать, где находятся сыщики и что вообще происходит.
Кому надо навести справку, позвонит Вторнику.
— Но ведь меня нет дома,— возразил Вторник.
— Нет, ты будешь дома,— заявил Профессор.— Как толь­
ко кончится наш совет, ты отправишься домой, чтобы
дежурить у телефона.
— А мне хочется быть с вами, я тоже хочу увидеть, как
поймают вора. Не глядите, что я маленький, я смогу вам
здорово пригодиться.
— Ты пойдёшь домой и будешь сидеть у телефона. Это
очень ответственное поручение.
— Ладно, раз надо, так надо.
А Крумбигель тем временем уже раздавал всем записочки
с номером телефона. Ребята тщательно прятали их в карма­
ны, а кто постарательнее, тут же учил номер наизусть.
— Хорошо
бы организовать ещё резервный от­
ряд,— предложил Эмиль.
2 04

— Это само собой,— сказал Профессор.— Те, кто не будут
выслеживать вора, останутся здесь, на площади Никольсбург.
Все вы по очереди сбегаете домой и предупредите, что
вернётесь сегодня поздно, а кто может, попросит разрешения
остаться ночевать у товарища, чтобы было подкрепление,
если придётся охотиться до утра. Густав, Крумбигель, Ар­
нольд Мйттенцвай, его брат и я позвоним домой из автомата и
скажем, что ночевать не придём... Да, Трауготт пойдёт на
диспетчерский пункт Вторника как связной и будет бегать за
ребятами на площадь, если нам кто-нибудь понадобится.
Таким образом, у нас есть сыщики, резервный отряд, диспет­
чер и связной. Вот и всё для начала...
— Подожди, мы ведь захотим есть,— перебил его
Эмиль,— надо сделать запас продовольствия. Может быть,
кто-нибудь сбегает домой и принесёт бутерброды?
— Кто живёт ближе всех? — спросил Профессор.— Миттенцвай, Герольд, Фридрих Первый, Бруноти, Церлётт, бегом
за едой, марш!
Мальчишки умчались.
— Эй вы, лбы,— вдруг возмутился Трауготт,— всё болта­
ете про еду, про телефон, про резервы, а как поймать этого
типа — об этом вы и не думаете. Тоже мне... учёные...
Худшего ругательства он придумать не мог.
— А может, надо найти где-нибудь аппарат, чтобы сде­
лать отпечатки пальцев? — предложил Петцольд.— Впрочем,
возможно, он работал в резиновых перчатках, тогда вообще
ничего не удастся доказать.
Петцольд видел уже двадцать два детективных фильма,
но, заметьте, умней он от этого не стал.
— Ты что, совсем обалдел! — взревел Трауготт.— Мы про­
сто выберем подходящий момент и выкрадем у него деньги
Эмиля.
— Бред! — крикнул Профессор.— Если мы украдём у него
деньги, мы будем такими же ворами, как и он.
— Ну, это ты свистишь! — крикнул в ответ Трауготт.— Е с ­
ли у меня кто-нибудь что-нибудь украдёт, а я выкраду эту
вещь назад, то я не стану вором!
— Нет, станешь!— не сдавался Профессор.
— Нет, не стану!
— Профессор прав,— сказал Эмиль.— Если я что-нибудь
потихоньку возьму — значит, я вор. И неважно, его ли эта
вещь или моя.
— Точно!— подхватил Профессор.— Кончайте трепать­
ся. От этих разговоров толку как от козла молока. В общем
205

так: охота началась, а как нам удастся поймать этого гада,
никто пока ещё сказать не может. Поживём — увидим! Ясно
только одно: надо его заставить отдать эти деньги доброволь­
но. Выкрадывать их у него — просто идиотство.
— Нет, я всё-таки этого не понимаю,— сказал Втор­
ник.— Как я могу украсть то, что мне принадлежит? Что
моё — то моё, даже если оно лежит в чужом кармане.
— Тут есть разница, которую трудно объяснить,— сказал
Профессор таким тоном, словно он читал лекцию.— С мрей
точки зрения, ты имеешь право так поступать. Но суд тебя всё
равно осудит. Этого даже многие взрослые не понимают, но
это так. Ясно?
— Не ясно,— пробурчал Трауготт и пожал плечами.
— Будьте осторожны! Вы умеете незаметно красться
вдольдомов? — спросил Петцольд.— А то он вдруг обернётся и
вас увидит. И тогда всё пропало.
— Да, красться надо уметь,— подтвердил маленький
Вторник,— поэтому я и считал, что вам пригожусь. Знаете, до
чего я ловко крадусь! Мне как полицейской ищейке цены бы
не было. И лаять я тоже могу.
— Попробуй-ка покрадись по Берлину, будто полицей­
ская ищ ейга!— разволновался Эмиль.— Увидитъ, как тебя
никто не заметит! Вот если хочешь, чтобы все на тебя
обратили внимание, тогда крадись!
— Но уж без револьвера-то нам никак не обойтись! — вос­
кликнул Петцольд.
К ак видите, умный Петцольд сделал ещё одно ценное
предложение.
— Точно, без револьвера никак нельзя,— поддержали его
два-три мальчика.
— Н ет!— отрезал Профессор.
— А у жулика наверняка есть револьвер.
Трауготт готов был спорить, на что хочешь.
— Конечно, мы идём на опасное дело,— сказал Эмиль,—
а кто трусит, пусть отправляется домой.
— У ж не хочешь ли ты сказать, что я трус? — спросил
Трауготт и двинулся вперёд, как боксёр на ринге.
— Кончай, слыш иш ь!— крикнул Профессор.— Драться
будете завтра. Нашли время, ведёте себя как... дети.
— А мы и есть дети,— сказал маленький Вторник.
И все засмеялись.
— По-настоящему мне надо было бы написать хотъ
несколько слов бабушке. Ведь мои родные понятия не имеют,
куда я пропал. Ещё, чего доброго, заявят в полицию. Ребята,
206

может, кто-нибудь отнесёт записку? Они живут на Шуманштрассе, дом пятнадцать.
— Валяй пиши,— сказал мальчик, которого звали Блёуер,— но только быстрей, чтобы я поспел домой, пока не запрут
парадное. Пожалуй, мне лучше доехать на метро до Ораниенбургских ворот. У кого есть мелочь?
Профессор протянул ему двадцать пфеннигов на до­
рогу в оба конца, а Эмиль, взяв карандаш, написал на
листке:
«Дорогая бабушка!
Вы все, наверное, волнуетесь, куда я пропал. Я в Берлине,
но, к сожалению, не могу ещё прийти к вам, потому что у меня
есть одно дело. Не спрашивайте какое. Очень важное. Только
не пугайтесь. Когда всё уладится, я приду. Заранее радуюсь.
Мальчик, который принесёт эту записку,— мой друг. Он знает,
где я, но не имеет права рассказать. Это — тайна. Передай
привет дяде, тёте и Пони-Шапочке.
Твой преданный внук Эмиль.
Да, мама шлёт вам всем большой привет и букет цветов,
который я принесу, когда приду».
Эмиль сложил бумажку, написал адрес и сказал:
— Смотри только не проболтайся, где я, и про деньги ни
слова, а то мне здорово влетит.
— Ладно, не бойся. Давай сюда твою телеграмму. Когда я
вернусь, я позвоню диспетчеру, чтобы узнать, как дела.
Считайте меня в резерве.
И он убежал.
Тем временем вернулись ребята с бутербродами, а Ге­
рольд даже приволок целую колбасу. Он сказал, что её дала
мама. Допустим.
Все пять мальчишек предупредили дома, что вернутся
поздно. Эмиль раздал бутерброды, и каждый сунул себе в
карман по одному про запас. Колбасу же отдали Эмилю, как
НЗ. Потом домой побежали другие пять мальчиков, чтобы
отпроситься ещё на некоторое время. Двое из них не верну­
лись— видимо, родители не разрешили.
Профессор объявил пароль, чтобы сразу было ясно, что
тот, кто звонит, звонит по делу: пароль— «Эмиль». Очень
легко запомнить.
Потом, пожелав сыщикам ни пуха ни пера, ушли Вторник
и его связной, вечно чем-то недовольный Трауготт. Профес­
сор крикнул им вдогонку, чтобы Вторник позвонил ему домой
и сказал отцу, что у него неотложное дело.
— Тогда он не будет беспокоиться, и мне не попадёт.
207

— Чёрт возьми,— воскликнул Эмиль,— отличные родите­
ли у вас тут в Берлине!
— Не думай только, что все такие шёлковые,— проворчал
Крумбигель и почесал затылок.
— Да нет, жаловаться не приходится. В общем, с ними
можно иметь дело,— возразил Профессор.— Они ведут себя
разумно: так, по крайней мере, им не врут. Я обещал своему
старику не предпринимать ничего плохого или опасного.
И пока я держу слово, мне разрешают делать всё, что я хочу.
Мировой мужик у меня отец!
— Да, родители что надо! — повторил Эмиль.— Но послу­
шай, ведь сегодня может быть опасно.
— Ну что ж, тогда я потеряю право делать, что хо­
чу,— объяснил Профессор и пожал плечами.— Отец сказал,
что я должен всякий раз прикинуть, как бы я себя вёл, будь он
со мной. Так вот, совесть у меня чиста. Ну, а теперь нам пора...
Профессор стал перед мальчишками и крикнул:
— Сыщикам нужна ваша помощь. Действуйте! У нас есть
телефонная станция. Деньги я вам оставлю. Вот у меня марка
пятьдесят пфеннигов. Возьми, Герольд, и пересчитай! Запас
продовольствия у нас есть. Деньги тоже... Каждый знает
номер телефона. Да, и ещё одно: кому надо домой, пусть идёт.
Но не меньше пяти человек должны быть здесь всё время.
Докажите, что вы настоящие мужчины! А мы тоже будем
стараться изо всех сил. Если понадобится подмена, Вторник
пришлёт к вам Трауготга. Вопросы есть? Всё ясно? Па­
роль — « Эмиль ».
— Пароль— «Эмиль»!— закричали в ответ мальчишки,
да так громко, что вся площадь сотряслась, а у прохожих
глаза на лоб полезли от удивления.
В эту минуту Эмиль был, пожалуй, счастлив, что у него
украли деньги.

Глава десятая

ПОГОНЯ ЗА ТАКСИ
И тут как раз вдали показались три мальчика, из тех, что
обслуживали эстафетную связь. Они бежали что было духу и
махали руками.
— Помчались,— скомандовал Профессор и кинулся по
Кайзераллее, а за ним следом рванулись Эмиль, братья
Миттенцвай и Кр ум битель.
Ребята так неслись, что казалось, они намерены устано­
вить мировой рекорд. Но последние десять метров до киоска
они перешли на шаг, потому что Густав подал им какой-то
знак.
— Опоздали? — испуганно прошептал Эмиль.
— Ты что, обалдел, старик?— шёпотом ответил Гу­
став.— Со мной такого не бывает.
Вор стоял на той стороне улицы, перед кафе «Жости»,
и любовался местностью, словно находился в Швейцарии.
Потом он купил у газетчика вечернюю газету и углубился
в чтение.
— Если он вздумает перейти улицу, то окажется рядом с
нами. Ну и положеньице!
Ребята притаились за киоском и, дрожа от волнения, по
очереди выглядывали из-за угла. Но вор этого явно не
принимал во внимание: он с невозмутимым хладнокровием
листал газету.
— Небось, глядит из-за листов, не следят ли за
ним,— прошептал Миттенцвай-старший.
— Он часто смотрел в вашу сторону? — спросил Про­
фессор.
— Да ни разу, старик. Уплетал так, словно неделю не
жрал.
— Внимание! — скомандовал Эмиль.
Господин в котелке снова сложил газету, оглядел про­
хожих и вдруг, совершенно неожиданно, остановил прохо­
дящее мимо такси. Машина затормозила, вор сел, и они
тронулись.
д 14. Эрих Кестнер

209

Но мальчишки уже сидели в другой машине, и Густав
сказал шофёру:
— Видите вот то такси, что сворачивает на Пражскую
площадь? Поезжайте, пожалуйста, за ним, но осторожно,
чтобы в той машине не заметили.
Такси с мальчишками пересекло Кайзераллее и поехало
на некотором расстоянии за первым такси.
— А что случилось? — поинтересовался шофёр.
— Тут один дядька нарубил дров, и мы его должны
держать на приколе,— объяснил Гу стай.— Но это тайна,
ясно?
— Как молодым людям будет угодно,— ответил шофёр, а
потом всё же спросил:— А деньги-то у вас есть?
— За кого вы нас принимаете!— с упрёком кинул Про­
фессор.
— Ладно, ладно,— буркнул шофёр.
— Его номер «ИА тридцать семь тридцать три» — заметил
Эмиль.
— Это очень важно,— сказал Профессор и записал
цифру.
— Не надо подъезжать так близко,— предупредил Крумбигель.
— Хорошо,— пробормотал шофёр.
Они ехали теперь по Мотштрассе. Несколько прохожих
остановились на тротуаре и с улыбкой глядели вслед такси с
такой странной компанией.
— Нагибайтесь,— скомандовал вдруг Густав: мальчишки
тут же кинулись на пол машины, словно играли в кучу малу,
и разобраться, где чья нога, а где чья рука, было уже невоз­
можно.
— А в чём дело? — спросил Профессор.
— Да там впереди красный свет! Нам придётся остано­
виться, но и то такси не успеет проскочить.
И действительно, обе машины стояли гуськом друг за
дружкой, ожидая, пока снова не загорится зелёный свет.
Однако никто не видел, что во втором такси сидят пассажиры.
Оно казалось свободным, так ловко ребята разместились на
полу. Шофёр обернулся и не смог не рассмеяться. И только
когда проехали светофор, ребята осторожно снова выползли
на сиденье.
— Скорее бы он приехал,— сказал Профессор и посмот­
рел с неодобрением на счётчик.— Это удовольствие стоит уже
восемьдесят пфеннигов.
210

Не успел он это сказать, как первое такси, уже выехавшее
на площадь Ноллендорф, вдруг остановилось перед гостини­
цей «Крейд». Второе также успело вовремя затормозить и
теперь выжидало, что же будет дальше.
Господин в котелке вылез, заплатил и исчез в дверях
гостиницы.
— Густав, скорее за ним!— взволнованно крикнул Про­
фессор.— Если в гостинице есть чёрный ход, он улизнёт от
нас.
Густав тут же ринулся за ним следом. А потом из машины
вышли и остальные ребята. Счётчик набил марку. Эмиль
заплатил, и тогда Профессор быстро повёл свою команду
через ворота в большой двор, расположенный за кинотеат­
ром. Первым делом он отправил Крумбигеля для связи с
Густавом.
— Если наш тип решил поселиться здесь, в гостинице,
нам здорово повезло,— сказал Эмиль.— Этот двор — идеаль­
ный штаб для сыщиков.
— Да, со всеми современными удобствами,— подтвердил
Профессор.— Метро — напротив, зелёные насаждения — что­
бы прятаться, телефонные будки— чтобы держать связь.
Лучшего места не найти.
— Надеюсь, Густав не даст маху,— сказал Эмиль.
— На него можно положиться,— ответил Миттенцвайстарший,— он куда более ловкий, чем кажется.
— Что-то он долго не идёт. Скорее б ы !— воскликнул
Профессор и сел на стул, который почему-то стоял посреди
двора. Он был похож на Наполеона во время битвы под
Лейпцигом.
И вот тут появился наконец Густав.
— Птичка попалась,— заявил он, потирая руки.— Он
остановился в гостинице. Я видел, как он сел в лифт, и
мальчишка-лифтёр повёз его наверх. Другого выхода в
здании нет — я там всё разнюхал. Если он не убежит по
крыше, он попался в ловушку.
— Крумбигель караулит? — спросил Профессор.
— Ещё бы!
Миттенцваю-старшему выдали монетку, он побежал к
автомату и позвонил Вторнику:
— Алло, это ты, Вторник?
— Да, Вторник слушает,— пробасил маленький Вторник в
трубку.
211

— Пароль «Эмиль»! Говорит старший Миттенцвай. Гос­
подин в котелке поселился в гостинице «Крейд» на площади
Ноллендорф. Наша штаб-квартира расположена во дворе
кинотеатра, ворота слева.
Малыш Вторник всё тщательно записывал, потом прочёл
свою запись вслух и спросил:
— Вам нужно подкрепление?
— Нет.
— Было трудно?
— Да нет, не особенно. Этот тип схватил такси, м ы — дру­
гое и за ним, представляешь? А потом он здесь вышел. Взял
номер и пока находится там. Небось, осматривает его —
не спрятался ли кто под кроватью— и сам с собой играет
в очко.
— В каком он номере?
— Пока ещё не знаем. Но наверняка скоро выясним.
— Как мне хочется быть с вами! Вот после каникул нам
дадут сочинение на свободную тему, тогда я опишу эту
историю.
— Кто-нибудь уже звонил?
— Нет, сдохнуть можно от скуки
— Ну, будь, малыш.
— Желаю удачи, господа. Что я ещё хотел сказать?..
Пароль «Эмиль»!
— Пароль «Эмиль»!— ответил. Миттенцвай и побежал
назад во двор.
Было уже восемь вечера. Профессор пошёл в гостиницу
проверить караульный пост.
— Сегодня мы его уж, видно, не поймаем,— с досадой
сказал Густав.
— И всё же для нас самое лучшее, чтобы он поскорее лёг
спать,— возразил Эмиль.— Потому что если он вздумает ещё
кататься в такси, шататься по ресторанам, отправиться на
танцы или в театр, а может, чего доброго, проделать всё это
подряд, то где же нам взять деньги? Прикажете сделать заём у
дружественной страны?
Профессор вернулся, послал братьев Миттенцвай на
площадь как связных и долго молчал, не участвуя в общем
разговоре.
— Надо выдумать какой-то хитрый способ, чтобы за ним
получше следить,— сказал он наконец.— Думайте все,
думайте!
212

Все долгое время сидели молча и думали.
Вдруг раздалось тренканье велосипедного звоночка,
и во двор вкатился маленький никелированный велосипед.
Педали крутила девочка, а на багажнике примостился
Блеуер.
— У р а !— завопили оба.
Эмиль вскочил, помог им слезть с велосипеда, восторжен­
но потряс девочке руки и объяснил остальным:
— Это моя кузина Пони-Шапочка.
Профессор вежливо предложил Пони свой стул, и она
села.
— Ну и силён же ты, Эмиль!— сказала она.— Приехал в
Берлин, и всё у тебя завертелось, как в кино. Мы как раз
собирались уже идти на вокзал Фридрихштрассе встречать
следующий поезд из Нейштадта, но тут в дверь позвонил твой
друг Блеуер и принёс записку. Славный парень, кстати.
Поздравляю.
Блеуер стоял, выпятив грудь, и был красный как рак.
— Ну, родители и бабушка никуда, конечно, не по­
шли,— рассказывала дальше Пони,— сидят себе дома и теря­
ются в догадках, что с тобой случилось. Им мы, само собой,
ничего не рассказали. Но я вышла вместе с Блеуером,
сказала— провожу его до угла. И удрала сюда. Но мне тут же
надо вернуться, не то они всю полицию поставят на ноги.
Представляете, в тот же день исчезает и второй ребёнок— нет,
этого их нервы не выдержат!
— Вот десять пфеннигов, которые вы мне дали на
обратный путь,— гордо сказал Блеуер.— Мы их сэконо­
мили.
Профессор спрятал деньги.
— Они злились? — спросил Эмиль.
— Нисколько,— заверила его Пони.— Бабушка бегала по
комнате и столько раз повторяла: «Мой внук Эмиль просто
решил сперва заглянуть по дороге к президенту Гинденбургу»,
что мои родители в конце концов успокоились. Но завтра,
надеюсь, вы эту птичку поймаете? А кто у вас Шерлок
Холмс?
— Вот он,— сказал Эмиль,— это Профессор.
— Очень приятно, господин Профессор, наконец-то я
познакомилась с настоящим сыщиком,— сказала Пони.
Профессор смущённо улыбнулся и пробормотал что-то
невнятное.
213

— Вот вам мои карманные деньги,— продолжала По­
ни,— пятьдесят пять пфеннигов. Купите себе две сигары.
Эмиль взял мелочь. Она сидела на стуле, как коро­
лева красоты, а мальчишки окружали её, как судьи на кон­
курсе.
— Теперь я смоюсь,— объявила Пони,— а завтра прикачу
к вам с самого утра. Где вы будете спать? Как бы мне
хотелось остаться здесь с вами! Я сварила бы вам кофе. Но
что поделаешь! Девочке почему-то не полагается шататься по
ночам. Вот так. До свиданья, господа! Спокойной ночи,
Эмиль!
Пони похлопала Эмиля по плечу, вскочила на свой
велосипед, звякнула и укатила.
Мальчики долго стояли, не в силах вымолвить ни слова.
Первым обрёл дар речи Профессор.
— Колоссально!— выдавил он с трудом.
Все остальные с ним согласились.

\Щ

Г л а в а одиннадцатая

В ГОСТИНИЦУ ПРОКРАДЫВАЕТСЯ ШПИОН
Время тянулось медленно.
Эмиль обошёл все три поста и хотел было сменить
кого-нибудь, но и Крумбигелъ и оба брата Миттенцвай
отказались. Тогда Эмиль отважился добраться, крадучись, до
гостиницы и даже заглянуть в холл. Во двор он вернулся в
сильном волнении.
— У меня такое чувство, что у нас всё провалится,— ска­
зал он.— Точно провалится, если ночью у нас не будет в
гостинице своего человека. Правда, Крумбигелъ стоит на
посту. Но стоит ему на мгновение отвернуть голову, и
Грундайс тю-тю.
— Легко тебе говорить! — крикнул Густав.— Не можем же
мы подойти к портье и сказать: «Нам делать нечего, мы хотим
посидеть немного у вас на лестнице». А тебе туда и близко
подходить нельзя. Если этот негодяй вдруг почему-либо
приоткроет дверь своего номера и увидит тебя, то всё зря, нам
крышка.
— Я предлагаю совсем не то,— сказал Эмиль.
— А что же? — спросил Профессор.
— В гостинице я видел мальчика. Он у них, видно,
лифтёр. А может, посыльный. Кто-нибудь из нас должен к
нему пойти и рассказать, в чём дело. Ведь он наверняка знает
в гостинице все ходы и выходы, он нам поможет.
— Что ж, хорошо,— сказал Профессор.— Очень хо­
рошо.
У него была смешная привычка всё оценивать: он словно
расставлял всем отметки. За это его и прозвали Про­
фессор.
— Ай да Эмиль! Ещё одна такая штука придёт тебе
в голову, и мы дадим тебе звание академика. Хитёр, будто
в Берлине родился!— воскликнул Густав.
— У ж не воображаешь ли ты, что хитрые рождаются
только в Берлине? — возмутился Эмиль. Он был явно уязвлён
в своём нойштадтском патриотизме.— Нам вообще ещё надо
подраться.
2 15

— Это ещё почему? — спросил Профессор.
— Он ужасно оскорбил мой выходной костюм.
— Ваш матч мы отложим на завтра,— решил Профес­
сор.— А может, и вообще отменим.
— Знаешь, твой костюм не такой уж дурацкий,— прими­
рительным тоном сказал Густав.— Я к нему привык.
А подраться я всегда готов. Но учти: я здешний чемпион. Так
что берегись!
— Я у нас в школе тоже абсолютный чемпион. Поч­
ти,— заявил Эмиль.
— Петухи настояттще,— сказал Профессор.— Собственно,
я сам хотел пойти в гостиницу, но вас и минуту нельзя
оставить вдвоём: вы тут же кидаетесь друг на друга.
— Давай тогда я пойду,— предложил Густав.
— Хорошо, иди т ы !— сказал Профессор.— Поговори с
лифтёром. Но будь осторожен! Может, тебе что-нибудь
и удастся. Главное, постарайся выяснить, в каком номере
живёт этот тип. Через час ты вернёшься и нам всё доло­
жишь.
Густав убежал.
Профессор и Эмиль стояли у ворот и рассказывали друг
другу о своих учителях. Потом Профессор объяснил Эмилю,
как разбираться в иностранных машинах, которые проезжа­
ли мимо, и Эмиль быстро начал осваивать это дело. Потом они
вместе съели бутерброд.
Тем временем стало темно. Повсюду зажглись световые
рекламы. Громыхало метро, гудели машины, дребезжали
трамваи, ревели автобусы, позвякивали велосипедисты,— все
эти звуки сливались в безумную мелодию ночного города. Из
кафе доносилась танцевальная музыка. В кино начинался
последний сеанс, и люди теснились у входа.
— Такое большое дерево, как вон то, у метро, выгля­
дит здесь странно,— сказал Эмиль.— Кажется, оно заблу­
дилось.
Мальчик был так захвачен видом ночного Берлина, что на
минуту забыл, почему он здесь, забыл, что у него украли сто
сорок марок.
— Мировой город! Кажется, что смотришь кино. Но не
знаю, хотел бы я здесь жить всегда. В Нойштадте есть
Верхний рынок и Нижний рынок, Вокзальная площадь,
стадион у реки и площадка для игр в Азельском парке. Вот и
все наши достопримечательности. Но знаешь, Профессор, мне
216

этого хватает. Всегда этот праздничный шум по ночам...
Тысячи улиц и площадей!.. Я заблудился бы... Представь себе,
если бы вас не было и я стоял бы здесь совсем один. Прямо
мороз по коже...
— Ко всему привыкаешь,— сказал Профессор.— Я, на­
верно, не мог бы жить в Нойштадте, где всего три площади и
Азельский парк...
— Ко всему привыкаешь,— повторил Эмиль.— Но Берлин
красив, спору нет. Здорово красив.
— А твоя мама очень строгая? — спросил берлинский
мальчик.
— Моя мама? Строгая? — переспросил Эмиль.— Да что
ты! Она мне всё разрешает. Но я не делаю ничего такого.
Ясно?
— Нет,— честно признался Профессор,— мне это не
ясно.
— Не ясно? Ну, так послушай. У вас много денег?
— Не знаю. Дома у нас о деньгах не говорят.
— Думаю, если дома не говорят о деньгах, значит, их
столько, что не надо считать.
Профессор на минуту задумался, потом сказал:
— Возможно.
— Вот видишь. А мы с мамой часто говорим о деньгах.
У нас их мало. Маме приходится всё время подрабатывать, и
всё равно она не может свести концы с концами. Но когда мы
идём всем классом на экскурсию, мама мне всегда даёт не
меньше денег, чем дают другим ребятам. А иногда даже
больше.
— Как же она может?
— Не знаю, но она это делает. И я всегда приношу
половину назад.
— Она хочет, чтобы ты принёс назад деньги?
— Глупости! Но я хочу.
— Понятно,— сказал Профессор.— Значит, вот как у вас
обстоит дело.
— Да. Именно так. И даже когда она мне разрешает пойти
с Претшом за город— он живёт в нашем доме на первом
этаже— и гулять до девяти часов вечера, я возвращаюсь к
семи. Потому что не хочу, чтобы она одна ужинала на кухне.
А мама даже настаивает, чтобы я гулял со всеми допоздна.
И знаешь, я как-то попробовал остаться подольше. Но ока­
залось, что удовольствие мне уже не доставляет удовольст­
вия. И я вижу, что она всё же рада, когда я рано прихожу
домой.
217

— Нет,— сказал Профессор,— у нас всё совсем подругому. Если я когда-нибудь приду домой вовремя, то
наперёд могу держать пари, что папы с мамой нет— они
в гостях или в театре. Мы тоже недурно друг к другу отно­
симся. Это точно. Но почти никогда не проводим время
вместе.
— А для нас это единственное удовольствие, которое нам
по карману! Но я вовсе не маменькин сынок. А если кто так
думает, то я живо докажу обратное своими кулаками. Понять
это, кажется, немудрено.
— Я уже понял.
Мальчики постояли ещё немного молча у ворот. Ночь
спустилась на город. Мерцали звёзды. Месяц косил одним
глазом над железнодорожным полотном.
Профессор откашлялся и спросил, не глядя на това­
рища:
— Вы, наверно, очень другу друга любите?
— Очень,— ответил Эмиль.

Глава двенадцатая

МАЛЬЧИШКА-ЛИФТЁР В ЗЕЛЁНОЙ Л И ВРЕЕ
Около десяти вечера во двор кинотеатра вступило подраз­
деление резервного отряда, чтобы доставить провиант (бутер­
бродов было столько, что ими можно было бы накормить
голодающие народы) и получить новые распоряжения. Про­
фессор был возмущён их появлением и заявил, что им здесь
нечего делать: их задача — дежурить на Никельсбургской
площади и ждать связного Трауготта.
— Не будь таким вредным,— сказал Петцольд.— Мы про­
сто умираем от любопытства: мы ведь не знаем, что здесь у вас
происходит.
— Мы вообще думали, с вами случилась беда, потому что
Трауготт к нам ни разу не прибегал,— добавил Герольд
извиняющимся тоном.
— Сколько народу осталось на площади? — спросил
Эмиль.
— Четверо или трое,— ответил Фридрих Первый.
— Возможно, только двое,— уточнил Герольд.
— Больше не расспрашивай,— завопил в бешенстве Про­
фессор,— а то ещё выяснится, что там вообще никого не
осталось.
— Пожалуйста, не ори,— сказал Петцольд,— ты чего так
раскомандовался?
— Я предлагаю немедленно прогнать Петцольда и запре­
тить ему ловить с нами вора! — крикнул Профессор и топнул
ногой.
— Мне жаль, что вы ссоритесь из-за меня,— сказал
Эмиль.— Давайте решим этот спор, как в рейхстаге,— голосо­
ванием. Я предлагаю сделать Петцольду предупреждение.
Нельзя, чтобы каждый делал всё, что вздумается.
— Кончайте задаваться, гады! Я и так уйду, больно нужно
мне с вами канителиться:..— заявил Петцольд, потом добавил
ещё какое-то неприличное слово и убежал.
— Это он нас подбил сбегать сюда, а то мы бы ни с
места,— рассказывал Герольд.— А Церлетт остался дежурить
там, на площади.
219

— Не говорите больше о Петцольде! Ни слова о
нём !— приказал Профессор и тут же успокоился: он пре­
красно владел собой.— С этим вопросом всё!
— А нам что делать? — спросил Фридрих Первый.
— Пожалуй, уж подождите, пока Густав вернётся из
гостиницы и доложит ситуацию,— предложил Эмиль.
— Хорошо,— согласился Профессор.— А кто это там
идёт? Кажется, мальчишка-лифтёр.
— Да, он,— подтвердил Эмиль.
В воротах стоял мальчик в зелёной ливрее и точно таком
же кепи, надетом набекрень. Он кивнул ребятам и медленно
двинулся к ним.
— Какая мировецкая униформа, чёрт побери!— не без
зависти воскликнул Герольд.
— Тебя к нам послал наш шпион Густав?— крикнул ему
Профессор.
Лифтёр был уже совсем близко, он кивнул и сказал:
— Да— Ну так валяй говори, что там? ! — не выдержав, крик­
нул Эмиль.
И тут вдруг загудел клаксон! И зелёный лифтёр запрыгал
как сумасшедший по двору и захохотал.
— Эмиль, старик,— завопил он,— ты идиот!
Потому что это был не лифтёр, а Густав собственной
персоной.
— Эй, ты, зеленявка,— в шутку подразнил его Эмиль.
И все захохотали так громко, что кто-то распахнул окно и
закричал: «Не мешайте спать!»
— Здорово!— восхитился Профессор.— Но прошу вас
потише, господа. Густав, сядь-ка и валяй дуй всё по по­
рядку.
— Ребята, прямо кино! Со смеху умрёшь. Послушайте
только! Я прокрался в гостиницу, увидел лифтёра и подманил
его пальцем. Он тут же подошёл ко мне. Ну, и я ему выложил
всё, от начала до конца. Про Эмиля. И про вас. И про вора.
И что он живёт у них в гостинице. И что нельзя терять его из
виду, чтобы мы смогли завтра вернуть Эмилю эти деньги.
«Что ж , отлично,— сказал мне лифтёр.— У меня здесь есть
ещё одна ливрея: ты её наденешь и будешь вторым лифтё­
ром». «А что скажет на это портье: он ведь не может меня не
заметить?» — спросил я. «Он ничего не скажет, он разре­
шит,— сказал мальчик,— потому что портье — мой отец». Что
уж он там наговорил своему предку, не знаю. Но так или
иначе, я получил вот эту ливрею, и мне разрешено
А

220

провести ночь в дежурке, которая, на счастье, оказалась
пустой, и мне даже можно прихватить с собой ещё когонибудь. Ну, что вы на всё это скажете?
— В каком номере живёт вор? — спросил Профессор.
— Тебя ничем не удивитъ!— обиженно проворчал Гу­
став.— Работать мне, естественно, не надо. Велели только не
путаться под ногами. Лифтёр сказал мне, что вор живёт,
кажется, в номере шестьдесят один, но уверен он не был. Я тут
же рванул на третий этаж. Крадусь, как шпион,— никто не
заметит. То из-за угла выгляну, то за перилами спрячусь.
Наверно, с полчаса так сидел, вдруг дверь шестьдесят первого
номера как раскроется! Как он выйдет! И точно. Наш вор!
Ему надо было... ну, сами догадываетесь, куда... Я его там, в
кафе, как следует разглядел. Маленькие чёрные усики, ушки
такие тонкие, насквозь просвечивают, и рожа кирпича про­
сит. Когда он вернулся... ну, сами знаете, откуда... я к нему
раз... «Вы чего-нибудь ищете? — спрашиваю.— Может, вам
чего-нибудь нужно?» — «Ничего мне на надо,— говорит.— Х о­
тя постой! Скажи портье, чтобы меня разбудили завтра ровно
в восемь. Номер шестьдесят один. Смотри, не забудь!» — «Не
забуду, будьте уверены,— говорю.— Ровно в восемь у вас
зазвонит телефон». И наш вор спокойно потопал к себе в
номер.
— Вот это д а !— Профессор был просто в восторге, ну, а
остальные и подавно.— К восьми мы будем его торжественно
встречать у дверей гостиницы. А потом поймать его будет
легко.
— Можно считать, что он готов!— воскликнул Ге­
рольд.
— Торжественная встреча с цветами! — сказал Гу­
став.— Мне пора идти. Я должен ещё опустить в ящик письмо
для номера двенадцать. Я уже получил чаевые — пятьдесят
пфеннигов. Доходная профессия. Лифтёр иногда зарабатыва­
ет до десяти марок чаевыми. Он рассказал мне. Часов в семь я
встану и позабочусь о том, чтобы нашего негодяя разбудили
вовремя. А потом я снова здесь появлюсь.
— Дорогой Густав, как я тебе благодарен! — сказал Эмиль
почти торжественно.— Теперь уже ничего не может случить­
ся. Завтра мы его схватим. А сейчас все могут спокойно идти
спать, верно, Профессор?
— Да, все отправляются домой, чтобы как следует вы ­
спаться. А завтра утром, ровно в восемь, мы все собираемся
здесь. Хорошо бы раздобыть ещё хоть немного денег. Кто
сможет, пусть принесёт. Я позвоню сейчас Вторнику.
221

Всех, кто ему завтра утром позвонит, он направит в наш
резерв. Может, придётся оцепить весь квартал.
— Я пойду с Густавом ночевать в гостиницу,— сказал
Эмиль.
— Пошли, тебе там здорово понравится. Мировая конура!
— Я сейчас позвоню, а потом тоже пойду домой, а доро­
гой отпущу Церлетта,— объяснил Профессор.— А не то он до
утра просидит на Никельсбургской площади, он такой.
Всё ясно?
— Так точно, господин президент полиции,— пошутил
Густав.
— Завтра утром встречаемся здесь во дворе ровно в
восемь,— повторил Герольд.
— Принеси, если удастся, немного денег,— напомнил
Фридрих Первый.
Стали прощаться. Все пожимали друг другу руки, как
мужчины. Ребята разошлись по домам. Густав и Эмиль
отправились в гостиницу. Профессор пересек Ноллендорфскую площадь, чтобы позвонить из кафе Вторнику.
Час спустя они все уже спали. Большинство в своих
постелях. А двое в дежурке на четвёртом этаже гостиницы
«Крейд».
А один из них— у телефона,- в кресле отца. Это был
малыш Вторник. Он не покинул своего поста. Трауготт
отправился домой. А Вторник не решился отойти от аппарата.
Он спал, примостившись на подлокотнике, и ему приснились
четыре миллиона телефонных разговоров.
В полночь его родители вернулись из театра. Они очень
удивились, обнаружив, что сын их спит в кресле.
Мать взяла его на руки и отнесла в постель. Он вздрогнул
и пробормотал во сне: «Пароль «Эмиль».

Г лава тринадцатая

ГО СПОДИН А ГРУНДАЙСА СОПРОВОЖДАЕТ
ПОЧЁТНЫЙ ЭСКОРТ
Окна номера 61 выходили на Ноллендорфскую площадь.
И когда на следующее утро господин Грундайс, причёсываясь
перед зеркалом, случайно бросил взгляд в окно, он обратил
внимание на то, что там играет очень много детей. Не меньше
двух дюжин мальчишек гоняли мяч в сквере. На углу
соседней улицы тоже столпились ребята, и большая группа
детей шаталась без видимого дела у входа в метро.
— Наверное, у них каникулы,— с досадой пробурчал он и
завязал галстук.
А тем временем Профессор проводил во дворе кинотеатра
собрание руководителей; он разносил их в пух и прах.
— Мы день и ночь ломаем себе голову, как изловить этого
гада! Как его не спугнуть! А вы, ослы, собираете здесь ребят
со всего Берлина! Нам что, зрители нужны? Может, у нас
съёмки? Если наш вор уйдёт от нас, то вы будете в этом
виноваты, болтуны несчастные!
Ребята стояли кружком и терпеливо выслушивали эту
ругань, однако, судя по их виду, никак нельзя было сказать,
что они страдают от угрызений совести.
— Не волнуйся, Профессор,— сказал наконец Герольд,
которому, видно, всё же было неловко,— вора мы так и так
поймаем, это точно.— Мотайте отсюда, болваны! Распоряди­
тесь хотя бы, чтобы ваши войска глаза не мозолили, а
главное, не смотрели бы в сторону гостиницы. Ясно? Валяйте,
действуйте!
Ребята разошлись. Сыщики остались одни во дворе.
— Портье одолжил мне десять марок,— докладывал
Эмиль.— Если наш тип снова вздумает кататься на такси, у
нас хватит теперь денег ехать за ним следом.
— Вели всем ребятам просто разойтись до домам,— пред­
ложил Крумбигель.
— Ты что, всерьёз думаешь, что они меня послушаются?
Даже землетрясение не заставило бы их сдвинуться с ме­
ста,— сказал Профессор.
223

— Тогда
остаётся
только
один выход,— решил
Эмиль.— Нам придётся изменить наш план. Сыщикам теперь
уже нет никакого смысла тайно выслеживать Грундайса.
Придётся пойти на него в открытую. Чтобы он заметил, что
окружён со всех сторон, что везде ребята.
— Я об этом тоже уже думал,— сказал Профессор.— Мы
изменим тактику, загоним его в самую гущу, чтобы он сам в
конце концов сдался.
— Вот здорово!— закричал Герольд.
— Он, наверно, предпочтёт выложить деньги, чем ча­
сами ходить с эскортом из сотни орущих ребят, пока не сбе­
жится весь город и его не задержит полиция,— объяснил
Эмиль.
Ребята согласно кивали. Тут в воротах зазвенел велоси­
педный звоночек, и Пони-Шапочка вкатила во двор.
— Привет, мальчишки!— крикнула она ещё на ходу,
потом соскочила с седла, поздоровалась с кузеном Эмилем, с
Профессором и с остальными и отцепила от багажника
маленькую корзиночку.— Я привезла вам кофе и булочки!
Даже чашку раздобыла. Ой, у неё отбилась ручка! Как не
повезло !
Правда, все ребята уже завтракали. Даже Эмиль—
в гостинице «Крейд». Но никому не хотелось портить девочке
настроение. И все по очереди пили из чашки с отбитой ручкой
кофе и уплетали булочки с таким аппетитом, словно у них
месяц во рту маковой росинки не было.
— До чего вкусно ! — воскликнул Крумбигель.
— Какая свежая булочка!— невнятно пробурчал Про­
фессор, потому что у него был полон рот.
— Так-то! Всё же без женщины в доме плохо! — радостно
сказала Пони.
— Во дворе,— поправил Герольд.
— Что дома? — поинтересовался Эмиль.
— Спасибо, всё в порядке. Бабушка передаёт тебе особый
привет. И велит поскорее прийти, а то в наказание тебя
каждый день будут кормить рыбой.
— Фу, гадость!— закричал Эмиль и скорчил гримасу.
— Почему гадость? — спросил Миттенцвай-младший.—
Рыба — это очень вкусно.
Все с удивлением на него поглядели, потому что он всегда
молчал. А он, красный как рак, спрятался за спину старшего
брата.
2 24

— Эмиль не ест рыбы. А если проглотит хоть кусочек, ему
тут же делается плохо,— объяснила Пони.
Они болтали о чём попало, и настроение у всех было
превосходное. Профессор держал велосипед -Пони. Крумбигель пошёл к колонке сполоснуть термос и чашку. Миттенцвай-старший аккуратно складывал бумагу из-под булочек.
Эмиль снова прикрутил корзинку к багажнику. Герольд
ощупывал шины— не надо ли их подкачать. А Пони-Шапочка
скакала по двору, то напевая про себя песенку, то болтая
всякую всячину.
— Стоп!— крикнула она вдруг и застыла на месте.—
Я совсем забыла спросить: почему собралось такое дикое
количество детей на Ноллендорфской площади? Это похоже
на школьную экскурсию.
— Всё это любопытные, которые прослышали, что мы
ловим вора. Они тоже хотят в этом участвовать,— объяснил
Профессор.
В это мгновение в ворота влетел Густав, загудел и заорал
не своим голосом:
— Бегом, он вышел!
Все было кинулись за Густавом, но Профессор крик­
нул:
— Стойте! Слушайте внимательно! Мы его, как решили,
окружим со всех сторон. Спереди— дети, сзади— дети, спра­
в а — дети, слева— дети! Ясно? Дальнейшие приказы в пути.
Теперь помчались!
Спотыкаясь и толкая друг друга, они выбежали за ворота.
Пони-Шапочка, несколько обиженная, осталась одна во дво­
ре. Она вскочила на свой маленький никелированный велоси­
пед и пробормотала, как бабушка:
— Мне это что-то не по душе, мне это что-то не по душе.
А потом поехала за мальчишками.
Господин в котелке выходил как раз из дверей гостиницы,
он медленно спустился по ступенькам и повернул направо, к
Клёйстштрассе. Профессор, Эмиль и Густав разослали пос­
ланцев во все концы площади, и три минуты спустя господин
Грундайс оказался окружён со всех сторон.
Он оглянулся, ничего не понимая. Ребята разговаривали
друг с другом, смеялись, пихали и тузили друг друга, но при
этом все шли с ним в ногу. Некоторые рассматривали его
с таким явным любопытством, что он терялся и отводил
взгляд.
15. Эрих Кестнер

225

— Эй!
Мимо его головы пролетел мяч. Он вздрогнул и ускорил
шаг. Но ребята не отставали — они тоже прибавили ходу. Он
хотел было быстренько свернуть в боковую улочку, но и
оттуда ему навстречу выбежала ватага детей.
— Гляди, у него такой вид, будто он сейчас чих­
нёт!— крикнул Густав.
— Прикрывай меня,— сказал ему Эмиль,— он ещё не
должен меня видеть. Этот сюрприз его ждёт впереди.
Густав расправил плечи и пошёл впереди Эмиля, как
боксёр-тяжеловес. Пони-Шапочка ехала рядом с ними вдоль
тротуара и от радости всё время трезвонила.
Господин в котелке стал заметно нервничать. Он, видимо,
смутно догадывался, что его ожидает, и всё убыстрял
и убыстрял шаг. Но тщетно. Уйти от врагов ему не уда­
валось.
Вдруг он остановился как вкопанный, а потом резко
повернул и побежал назад, вниз по улице, по которой только
что подымался. Дети тоже разом повернули, и всё шествие
двинулось в обратном направлении.
Один мальчишка — это был Крумбигель — так неожидан­
но перебежал ему дорогу, что господин споткнулся и чуть не
упал.
— Как ты смеешь, негодяй,— заорал вор,— я сейчас позо­
ву полицейского!
— Прошу вас, позовите, да поскорей: мы только этого и
ждём. Ну, чего же вы не зовёте?
Но господин Грундайс и не думал звать полицейского.
Наоборот, ему явно становилось всё больше не по себе. Он не
на шутку испугался и не знал, куда ему податься. Изо всех
окон уже высовывались любопытные. Продавщицы и по­
купатели выбегали из магазинов, чтобы узнать, что про­
исходит. Появись теперь полицейский, всё было бы в по­
рядке.
И тут вор нашёл блестящий выход. Он увидел отделение
Коммерческого банка, прорвался сквозь цепь детей, распах­
нул дверь и исчез.
Профессор рванулся следом, но у двери остановился и
крикнул:
— Мы с Густавом пойдём за ним, а Эмиль пусть пока
остаётся здесь: ему ещё рано объявляться. Когда Густав
226

подаст знак клаксоном, Эмиль с десятью мальчишками
прибегут к нам на помощь. Отбери пока свою команду, Эмиль.
Операция будет не из лёгких.
И Профессор с Густавом захлопнули за собой тяжёлую
банковскую дверь.
У Эмиля так колотилось сердце, что даже в ушах гудело.
Сейчас всё решится! Он вызвал из толпы Крумбигеля,
Герольда, братьев Миттенцвай и ещё нескольких мальчишек,
а остальным приказал разойтись.
Ребята отошли от банка на несколько шагов, но не
дальше. Ни при каких обстоятельствах они не могли пропу­
стить финала этой истории.
Пони-Шапочка дала какому-то мальчику подержать свой
велосипед и подошла к Эмилю.
— Я здесь,— сказала она.— Смотри, держись. Сейчас на­
чнётся главное. Ой, я, кажется, лопну от нетерпения! Лопну,
как воздушный шарик.
— А я, думаешь, нет? — спросил Эмиль.

Глава четырнадцатая

БУЛ А ВК И ТОЖЕ ПРИНОСЯТ ПОЛЬЗУ
Когда Густав и Профессор вошли в банк, господин в
котелке стоял у окошечка, над которым было написано:
«Приём и выдача вкладов», и с нетерпением ждал, чтобы им
занялись. Кассир говорил по телефону.
Профессор стал рядом с вором и, как ищейка, следил за
каждым его движением; 1'устав стоял за вором, а в руке,
засунутой в карман, держал наготове клаксон.
Кассир, закончив разговор, подошёл к окошечку и спро­
сил Профессора, что ему угодно.
— Займитесь,
пожалуйста,
сперва этим господи­
ном,— сказал Профессор.— Я за ним.
— Что вам угодно? — повторил свой вопрос кассир, обра­
щаясь на этот раз к господину Грундайсу.
—— Я попрошу вас разменять ассигнацию в сто марок на
две по пятьдесят и дать мне серебра на сорок марок,— сказал
вор, вынув из кармана и протягивая кассиру одну купюру в
сто марок и две по двадцать.
Кассир взял все три протянутые ему купюры и подошел с
ними к несгораемому шкафу.
— Минутку!— громко крикнул Профессор.— Эти деньги
краденые!
— Что-о-о ! — испуганно переспросил кассир и повернул­
ся к окошечку.
Другие кассиры и служащие, сидевшие в соседних око­
шечках и что-то подсчитывавшие, бросили работу и повска­
кали со своих мест, словно их укусила змея.
— Деньги, которые у вас в руках, не принадлежат этому
господину. Он украл их у моего друга, а сейчас хочет
разменять, чтобы мы ничего не смогли доказать,— объяснял
Профессор.
— Что за неслыханная дерзость! В жизни такого не
видел! — возмутился господин Грундайс.— Извините меня, по­
жалуйста,— обернулся он к кассиру и влепил Профессору
звонкую пощёчину.
228

— От этого ты не перестанешь быть вором,— сказал
Профессор и так двинул Грундайса головой в живот, что тот
чуть не упал.
И вот тут Густав трижды ужасно громко загудел. Теперь
уже все банковские служащие повскакали с мест и сгрудились
у окошечек, а управляющий пулей вылетел из своего ка­
бинета.
И тут, в довершение всего, в зал вбежали десять мальчи­
шек с Эмилем во главе и окружили кольцом господина в
котелке.
— Что случилось, чёрт побери? Эти мальчишки как с
цепи сорвались!— закричал управляющий.
— Эти хулиганы утверждают, будто я украл у одного
из них те деньги, которые хотел только что разменять у ва­
шего кассира,— объяснил господин Грундайс, дрожа от
злости.
— Да, так оно и есть!— крикнул Эмиль и подскочил к
окошечку.— Он украл у меня одну стомарковую ассигнацию и
две по двадцать марок. Это случилось вчера, после обеда.
В поезде, который ехал из Нойштадта в Берлин! Пока
я спал.
— А ты можешь это доказать? — строго спросил кассир.
— Я в Берлине уже целую неделю, а вчера весь день, с
утра до вечера, провёл в городе,— заявил вор и вежливо
улыбнулся.
— Как вам не стыдно лгать! -^завопил Эмиль, чуть не
плача от бешенства.
— А как ты докажешь, что этот господин тот самый,
который ехал с тобой в поезде? — спросил управляющий.
— Да никак, конечно,— презрительно буркнул вор.
— Раз ты был с ним вдвоём в купе, значит, у тебя нет
свидетелей,— объяснил один из служащих.
У друзей Эмиля сразу вытянулись лица.
— Есть,— закричал Эмиль,— у меня есть свидетель! Это
фрау Якоб из Гросс-Грюнау. Она сидела вместе с нами в купе.
А потом сошла. И ещё велела мне передать от неё сердечный
привет господину Курцхальцу у нас, в Нойштадте.
— Похоже, что вам без алиби не обойтись,— сказал
управляющий вору.— А у вас есть алиби?
— Само собой разумеется,— заявил вор.— Я живу здесь
неподалёку, в гостинице «Крейд».
— Со вчерашнего вечера^—уточнил Густав.— Я всю ночь
проторчал в гостинице, переодетый в посыльного, так что
бросьте заливать.
229

Служащие улыбнулись; их интерес к мальчикам заметно
возрос.
— Пожалуй, нам придётся до выяснения оставить эти
деньги здесь, господин...— сказал управляющий и вырвал из
блокнота листок бумаги, чтобы записать имя и адрес вора.
— Его фамилия Грундайс,— сказал Эмиль.
Господин в котелке громко расхохотался.
— Вот видите,— сказал он,— здесь явно какое-то недора­
зумение. Моя фамилия Мюллер.
— Ой, как подло врёт! В поезде он сказал, что его
фамилия Грундайс!— в бешенстве закричал Эмиль.
— У вас есть документы? — спросил кассир.
— К сожалению, я их не захватил с собой,— ответил
вор.— Но если вы подождёте, я тут же сбегаю за ними в
гостиницу.
— Он врёт, врёт! Это мои деньги, и он должен мне их
вернуть!— кричал Эмиль.
— Допустим, что ты и прав, мой мальчик, но так просто
такие вещи не решаются,— объяснил кассир.— Как ты дока­
жешь, что это твои деньги? Может быть, ты помнишь номера?
— Конечно, нет,— сказал Эмиль.— Разве придёт в голову,
что тебя могут обокрасть? Мне их дала мама для бабушки,
которая живёт здесь, в Берлине, Шуманштрассе, дом пятна­
дцать.
— Может, на одной из бумажек был оторван утолок или
ты запомнил ещё какую-нибудь другую примету?
— Нет, я ничего такого не заметил.
— Господа, даю вам честное слово, это мои деньги. Не
стану же я грабить детей!— воскликнул вор.
— Стой! — вдруг завопил Эмиль и даже подпрыгнул, так
ему сразу сталолегко.— Стой! В поезде я булавкой приколол
конверт с деньгами к подкладке кармана. Значит, все три
бумажки должны быть проколоты!
Кассир поднял ассигнации на свет. Все затаили дыхание.
Вор отступил на шаг. Управляющий нервно барабанил паль­
цами по столу.
— Мальчик прав!— воскликнул кассир, побледнев от
волнения.— Ассигнации в самом деле проколоты!
— А вот и булавка, которой это сделано,— сказал Эмиль и
гордо положил булавку на стол.— Я даже палец себе уколол.
Тут вор вдруг с быстротой молнии сорвался с места,
растолкал детей, да так энергично, что они повалились на пол,
промчался через зал, рванул дверь и был таков.
— Догнать его!— крикнул управляющий.
2 30

Все кинулись к дверям.
Но когда служащие выскочили на улицу, вора уже
окружили не меньше двадцати мальчишек. Они держали его
за ноги, повисли на нём, вцепились в его пиджак. Он
размахивал руками как сумасшедший, пытаясь вырваться.
Но мальчишки не выпускали его.
А по улице к ним уже бежал постовой, за которым Пони
сгоняла на своём велосипеде. И управляющий потребовал,
чтобы полицейский задержал этого человека, который назы­
вает себя то Грундайсом, то Мюллером. Потому что он, по всей
вероятности, железнодорожный вор.
Кассир сходил за проколотыми деньгами и булавкой и
отправился вместе с ними. Это было удивительное шествие!
Впереди шагали постовой и кассир, между ними— вор, а
сзади— человек сто детей, не меньше! Так и шли они всю
дорогу до полицейского участка.
А Пони-Шапочка ехала рядом на своём маленьком нике­
лированном велосипеде. Вдруг она кивнула счастливому
Эмилю и крикнула:
— Эмиль, послушай! Я сейчас мотану домой и расскажу
про весь этот цирк!
Эмиль кивнул в ответ и тоже крикнул:
— Передай всем привет. Скажи, что я буду к обеду!
— Знаешь, на что всё это похоже? — снова крикнула
Пони.— На школьную экскурсию. В зоопарк.
Она завернула за угол и, трезвоня, исчезла.

ш

(П

ш

т

Г л а в а п я т н а д ц а т ая
ЭМИЛЯ ВЫЗЫВАЮТ В ГЛАВНОЕ
УПРА ВЛЕН И Е ПОЛИЦИИ
Шествие остановилось у ближайшего полицейского уча­
стка. Постовой тут же доложил дежурному о случившемся.
Эмиль дополнил рассказ несколькими подробностями. Потом
у него спросили, где и когда он родился, как его имя и
фамилия и где он проживает. И всё это дежурный записал
чернилами в толстую книгу:
— А вас как зовут? — спросил он вора.
— Герберт Кислинг,— ответил тот.
Тут трое мальчишек— Эмиль, Густав и Профес­
сор— громко расхохотались. И кассир, который передал
дежурному сто сорок марок и булавку, тоже не смог удер­
жаться от смеха.
— Во даёт!— воскликнул Густав.— Сперва его звали
Грундайс. Потом Мюллер. А теперь, оказывается, Кислинг!
Интересно бы узнать, как его зовут на самом деле!
— Потише,— пробурчал дежурный.— Мы его выведем не
чистую воду.
Господин Грундайс — Мюллер — Кислинг назвал тем вре­
менем свой нынешний адрес— гостиницу «Крейд». По­
том— год и место рождения. Документов у него не было.
— А где вы проживали до вчерашнего дня? — спросил
дежурный.
— В Гросс-Грюнау,— ответил вор.
— Наверно, опять загибает!— крикнул Профессор.
— Потише! — снова пробурчал дежурный.— Это мы тоже
выясним.
Кассир спросил, можно ли ему идти. Прежде чем его
отпустить, дежурный также записал и все его данные. Кассир
дружески похлопал Эмиля по плечу и удалился.
—. Кислинг, украли ли вы вчера вечером в поезде, идущем
от Нойштадта в Берлин, сто сорок марок у ученика реального
училища Эмиля Тьппбайна? — спросил дежурный.
— Так точно,— мрачно подтвердил вор.— Не знаю, право,
как это со мной случилось. На меня что-то нашло. Мальчиш­
ка примостился в уголке и заснул. И вдруг из его кармана
232

выпал конверт. Я поднял его и хотел просто посмотреть, что в
нём. А так как у меня как раз совсем не было денег...
— Он всё врёт! — не вытерпел Эмиль.— Я ведь приколол
деньги к подкладке. Конверт не мог выпасть.
— Точно, врёт,— подтвердил Профессор.— Если бы день­
ги ему были позарез нужны, он бы давным-давно их разме­
нял. Ведь он на наших глазах платил за такси, и ел в кафе
яичницу, и пил пиво.
— Потише!— пробурчал дежурный.— Не волнуйтесь, мы
и это выясним.
И он записал всё, что ему рассказали.
— А вы не могли бы меня пока отпустить, господин
дежурный? — спросил вор и расплылся в такой вежливой
улыбке, что даже глаза зажмурил.— Я ведь не отрицаю, что
украл эти деньги. Где я остановился, вы тоже знаете. У ме­
ня в Берлине кое-какие дела, и мне хотелось бы ими за­
няться.
— Ну и шутник же вы! — воскликнул дежурный и позво­
нил в Управление полиции, чтобы прислали машину, так как
задержан железнодорожный вор.
— А когда мне вернут мои деньги? — озабоченно спросил
Эмиль.
— Ты их получишь в Управлении полиции,— ответил
дежурный.— Сейчас вас туда отвезут. И там во всём разбе­
рутся.
— Эмиль,— прошептал Густав,— тебя повезут на машине
с мигалкой на Александерплатц.
— Ч уш ь!— буркнул дежурный.— Тышбайн, у тебя есть
деньги на метро?
— Да, ребята вчера собрали,— сказал Эмиль.— А портье
гостиницы «Крейд» дал мне взаймы десять марок.
— Настоящие сыщики, ничего не скажешь! Ну и ребята,
чёрт побери!— пробурчал дежурный, но вполне добродуш­
но.— Значит, так, Тьппбайн; ты доедешь на метро до Алек­
сандерплатц, а там, в Управлении, найдёшь следователя
Лурье. Что будет дальше, сам увидишь. А деньги тебе
вернут.
— Можно мне сперва отдать портье его десять ма­
рок?— спросил Эмиль.
— Конечно.
Вскоре приехала полицейская машина, и господину Грундайсу— Мюллеру— Кислингу пришлось в неё сесть. Дежур­
ный вручил сопровождающему полицейскому протокол, ко­
торый он написал, и сто сорок марок. Булавку он ему тоже
233

передал. И машина уехала. Дети, всё ещё толпившиеся
перед участком, проводили её громкими криками. Но вор
даже не оглянулся. Видно, он очень гордился тем, что едет
в машине.
Дежурный пожал Эмилю руку, и Эмиль поблагодарил его.
Потом Профессор объявил ребятам у подъезда, что деньги
Эмиль получит в Управлении полиции и что операция
закончена. И ребята группами разошлись по домам. Только
те, с кем Эмиль за эти сутки подружился, проводили его
сперва до гостиницы, а потом до станции метро Ноллендорф.
Он попросил их позвонить Вторнику, чтобы диспетчер тоже
был в курсе всего. А потом он сказал, что прежде чем вернётся
в Нойштадт, надеется с ними со всеми ещё встретиться. Но всё
же он сейчас хочет поблагодарить их за помощь. И деньги он
им тоже отдаст.
— Если ты вздумаешь отдавать нам деньги, я тебя просто
изобью!— закричал Густав.— И вообще нам ещё надо по­
драться. Помнишь, из-за твоего дурацкого костюма?
— Да ладно,— сказал Эмиль и взял Густава и Профессора
за руки,— у меня сейчас такое хорошее настроение, что
драться неохота. Я не переживу, если положу тебя на обе
лопатки.
— Это тебе всё равно не удалось бы, даже если бы у тебя
было плохое настроение, болван!— крикнул Густав.
Потом они втроём поехали на Александерплатц, в Управ­
ление полиции; там они долго блуждали по коридорам,
прошли мимо множества дверей, пока, наконец, не попали
к следователю Лурье. Он как раз завтракал. Эмиль назвал
себя.
— Я вился!— воскликнул господин Лурье, не прекращая
жевать.— Эмиль Штульбайн, Юный сыщик-любитель. Мне
уже докладывали о тебе по телефону. Комиссар ждёт тебя.
Хочет сам с тобой побеседовать. Пошли.
— Моя фамилия Тышбайн,— поправил его Эмиль.
— Какая разница! — сказал господин Лурье и снова при­
нялся за бутерброд с колбасой.
— Мы тебя здесь подождём,— сказал Профессор.
А Густав крикнул Эмилю вдогонку:
— Не задерживайся! Когда при мне едят, я тут же
начинаю умирать с голоду.
Господин Лурье повёл Эмиля по коридорам; сперва они
свернули налево, потом направо, потом снова налево. Наконец
он постучал в какую-то дверь. До них донёсся голос:
— Войдите!
234

Лурье приоткрыл дверь и, всё ещё продолжая жевать,
сказал:
— Я привёл своего юного коллегу, господин комиссар.
Эмиль Фйшбайн, вы о нём уже слышали.
— Моя фамилия Тышбайн,— поправил его Эмиль.
— Что ж, тоже красиво,— сказал господин Лурье и так
толкнул Эмиля, что тот, как мячик, влетел в комнату.
Комиссар оказался милым человеком. Он усадил Эмиля в
удобное кресло и велел ему снова рассказать всю историю с
начала до конца. Затем комиссар сказал торжественно:
— Ну, а теперь ты получитъ свои деньги.
— Ура!
Эмиль облегчённо вздохнул и спрятал деньги в карман.
Очень тщательно.
— Смотри, чтобы их снова у тебя не украли.
— Нет уж, этого не будет! Я сейчас же отнесу их ба­
бушке.
— Ах да, чуть не забыл. Дай мне твой берлинский адрес.
Ты пробудешь здесь ещё несколько дней?
— Надеюсь,— сказал Эмиль.— Я живу на Шуманштрассе,
дом пятнадцать. У Хаймбольдов. Это фамилия моего дяди. Ну,
и тёти, конечно.
— Вы, мальчишки, молодцы,— сказал комиссар и заку­
рил толстую сигару.
— Верно, ребята действовали толково,— восторженно
подхватил Эмиль.— И Густав со своим клаксоном, и Профес­
сор, и малыш Вторник, и Крумбигель, и братья Миттенцвай— словом, все. Знаете, как с ними было здорово, особенно
с Профессором. Сила!
— Ты тоже кое-что стоишь,— заметил комиссар и зады­
мил сигарой.
— Да, я ещё хотел вас спросить, господин комиссар: что
теперь будет с Грундайсом или как его там зовут? В общем, с
вором?
— Им сейчас занимаются. Надо опознать его личность.
Его фотографируют, снимают отпечатки пальцев. А потом всё
это будут сверять с данными нашей картотеки.
— А это что такое?
— Всех преступников, которых нам удаётся поймать, мы
фотографируем, берем у них отпечатки пальцев. У нас даже
есть данные на тех, кого мы ещё не задержали, а только ищем.
Ведь вполне вероятно, что твой вор, прежде чем тебя обо­
красть, совершил и другие кражи, верно?
— Верно. А мне это даже в голову не пришло...
2 35

— Минутку,— оборвал комиссар Эмиля, потому что на
столе зазвонил телефон.— Да, да... интересный для вас слу­
чай... Зайдите-ка все ко мне...— сказал он в трубку, потом
положил её и добавит, обращаясь к Эмилю.— Сюда сейчас
придут несколько репортёров: они будут брать у тебя ин­
тервью.
— А что это такое? — спросил Эмиль.
— Брать интервью — это значит задавать вопросы.
— Ну д а !— воскликнул Эмиль.— Обо мне напишут в
газете?
— Наверно,— сказал комиссар.— Когда ученику реально­
го училища удаётся задержать вора, он становится знамени­
тым.
В дверь постучали, и в кабинет вошли четыре репортёра.
Комиссар пожал им руки и вкратце рассказал о приключени­
ях Эмиля. А все четверо усердно записывали то, что говорил
комиссар.
— Просто великолепно! — сказал один из репортё­
ров.— Мальчик из провинции выступает как сыщик!
— Может, возьмёте его себе на службу?— посоветовал
другой и засмеялся.
— А почему ты не подошёл сразу к полицейскому и не
рассказал ему всё? — спросил третий.
Эмиль вдруг испугался. Он вспомнил сержанта Йешке из
Нойштадта и свой сон. Неужели он теперь сам попался?
— Ну, ну,— подбодрил его комиссар.
Эмиль пожал плечами и сказал:
— Эх, пусть будет что будет! Я не подошёл к полицейско­
му потому, что в Нойштадте я раскрасил памятник великому
герцогу Карлу — сделал ему красный нос и чёрные усы.
Можете меня арестовать, господин комиссар!
Но, судя по лицам присутствующих, никто из них не был
возмущён, напротив, все дружно рассмеялись. А комиссар
сказал:
— Ну что ты, Эмиль! Разве мы можем посадить в тюрьму
нашего лучшего сыщика!
— Правда? Ой, как я р ад!— с облегчением воскликнул
Эмиль. А потом он подошёл поближе к одному из репортёров и
спросил его: — Разве вы меня не узнали?
— Нет,— ответил тот.
— Ведь это вы купили мне вчера в трамвае билет, когда
кондуктор хотел меня высадить.
236

— Было дело!— воскликнул репортёр.— Теперь я тебя
вспомнил. Ты ещё спрашивал мой адрес, чтобы вернуть мне
мелочь за билет.
— Можно, я вам сейчас отдам? — спросил Эмиль и вынул
из кармана десять пфеннигов.
— Да что ты, и не думай! — сказал репортёр.— А ты ведь
мне даже тогда представился.
— Конечно,— объяснил
мальчик,— человек
должен
знать, с кем он говорит. Но вы, наверно, забыли: меня зовут
Эмиль Тышбайн.
— А меня — Кёстнер,— сказал репортёр, и они пожали
друг другу руки.
— Великолепно!— воскликнул комиссар.— Оказывается,
вы старые знакомые.
— Послушай, Эмиль,— сказал господин Кестнер,— не
пойдёшь ли ты со мной в редакцию? А до этого мы где-нибудь
съедим по пирожному со взбитыми сливками.
— Вы разрешите мне вас пригласить? — спросил Эмиль.
— Ну и паренъ!
Все снова рассмеялись, и вид у всех был очень довольный.
— Нет уж, платить буду я,— твёрдо сказал господин
Кестнер.
— Что ж, спасибо, я с радостью приму ваше приглашение,
но меня ждут в коридоре Профессор и Густав.
— Ну, мы их, само собой, тоже прихватим,— сказал
господин Кестнер.
У других репортёров были ещё вопросы. Эмиль охотно на
всё отвечал. Репортёры записывали.
— Вор этот— новичок? — спросил один из них.
— Не думаю,— ответил комиссар.— Может, нас ещё ждёт
какой-нибудь сюрприз. Во всяком случае, позвоните мне,
пожалуйста, через полчаса.
Потом все встали и распрощались. А Эмиль пошёл вместе
с господином Кестнером к следователю Лурье. Тот жевал
теперь бутерброд с сыром.
— А вот и сам Цвёрбайн! — воскликнул он, увидев Эмиля.
— Тышбайн,— невозмутимо поправил Эмиль.
Потом господин Кестнер усадил Эмиля, Густава и Про­
фессора в машину и повёз их прежде всего в кондитер­
скую. Дорогой Густав вдруг как гуднёт своим клаксоном. Ре­
бята рассмеялись, увидев, что господин Кестнер испугался.
В кондитерской они все очень веселились. Уплетали вишнё­
вый пирог со взбитыми сливками и болтали о чём попа­
ло: о военном совете, который они держали на площади
237

Никельсбург, о том, как они гнались за такси, о ночи
в гостинице, о Густаве в роли посыльного, о скандале в банке.
И господин Кестнер сказал в конце разговора:
— Вы все трое действительно отличные ребята!
Они очень возгордились от этой похвалы и даже съели
ещё по кусочку витттнёвого пирога.
Потом Густав и Профессор побежали к остановке автобу­
са, а Эмиль, пообещав позвонить после обеда Вторнику,
поехал вместе с господином Кестнером в редакцию.
Здание, где делают газету, оказалось огромным. Почти
таким же, как Управление полиции на Александерплатц. А в
коридорах был такой шум и сутолока, словно там проводили
состязания по бегу с препятствиями.
Они вошли в комнату, в которой за столом работала
красивая белокурая девушка. И господин Кестнер принялся
ходить взад-вперёд по комнате и диктовать этой девушке всё
то, что ему рассказал Эмиль, а она быстро-быстро стучала на
машинке. Иногда он останавливался и спрашивал Эмиля:
— Всё верно?
И диктовал дальше только после того, как Эмиль кивал
головой.
Потом господин Кестнер снова позвонил комиссару
полиции.
— Что вы говорите?— изумился он.— Просто неверо­
ятно!.. Ему пока не рассказывать?.. Ну да?.. И это тоже
он?.. Я так рад!.. Огромное вам спасибо... Вот будет сен­
сация!..
Господин Кестнер повесил трубку, поглядел на мальчика
так, словно видел его впервые, и сказал:
— Эмиль, пошли скорее наверх. Нам надо тебя сфотогра­
фировать.
— Да что в ы !— с удивлением пробормотал Эмиль, но
покорно пошёл за господином Кестнером, поднялся с ним ещё
на три этажа и очутился в светлой комнате.
Там он причесался, и его сфотографировали.
Потом господин Кестнер повёл Эмиля в типографию— ну
и грохот же там стоял: казалось, что стучат сразу на тысяче
пишущих машинок!— отдал какому-то дяденьке странички,
которые напечатала красивая белокурая девушка, и сказал,
что он тут же вернётся, потому что это очень срочный
материал, ему надо только прежде отправить мальчика к
бабушке.
Потом они на лифте спустились на первый этаж и вышли
на улицу. Господин Кестнер остановил такси, усадил в него
2 38

Эмиля, дал шофёру деньги, хотя мальчик и запротестовал, и
сказал:
— Отвезите, пожалуйста, моего юного друга на Шуманштрассе, дом пятнадцать.
Они крепко пожали друг другу руки, и господин Кестнер
сказал на прощание:
— Когда приедешь домой, передай от меня привет твоей
маме. Она, видно, очень милая женщина.
— Еще б ы !— воскликнул Эмиль.
— Да, и последнее!— крикнул вдогонку господин Ке­
стнер, когда машина уже тронулась.— Обязательно прочти
сегодняшний вечерний выпуск нашей газеты. Ты будешь
удивлён!
Эмиль обернулся, чтобы помахать господину Кестнеру.
И господин Кестнер ему тоже помахал.
Потом машина скрылась за углом.

КОМИССАР ПОЛИЦИИ ПЕРЕДАЁТ ПРИВЕТ
Такси ехало уже по Унтер-ден-Линден, когда Эмиль
спросил вдруг шофёра:
— Мы, наверно, скоро приедем?
— Так точно.
— Извините, пожалуйста, но я забыл, мне вначале надо
попасть на Кайзераллее, в кафе «Жости». Там я оставил букет
цветов для тёти и чемодан. Не будете ли вы так любезны
заехать сперва туда?
— Что значит «любезен»? У тебя есть деньги на случай,
если не хватит тех, которые я уже получил?
— Да, деньги у меня есть. А я не могу прийти к тёте без
цветов.
— Ну что ж, ладно,— сказал шофёр и свернул налево.
Они проехали через Бранденбургские ворота, потом мимо
зелёного тенистого Тиргартена и Ноллендорфской площади.
Теперь, когда всё хорошо кончилось, Берлин казался Эмилю
куда приветливей и уютней. Но всё же он на всякий случай
ощупал свой верхний карман. Деньги были на месте.
Получив свои вещи в целости и сохранности, Эмиль
поблагодарил девушку за стойкой, снова сел в такси и сказал
шофёру:
— Ну, а теперь к бабушке!
Они развернулись, проделали весь этот длинный путь в
обратном направлении, пересекли реку Шпрее и покатили по
узким старым улочкам с серыми домами. Эмилю хотелось
глядеть в окно, но, как назло, ему всё время что-то мешало:
то он возился с чемоданом, который без конца падал с си­
денья, то воевал с ветром, который вырывал у него букет
из рук.
Шофёр затормозил. Машина остановилась у дома пятна­
дцать на Шуманштрассе.
— Ну вот мы как будто и приехали,— сказал Эмиль и
вылез из такси.— Сколько я вам должен добавить?
— Нисколько, наоборот, я тебе ещё верну тридцать
пфеннигов.
2 40

— Что в ы !— воскликнул Эмиль.— Купите себе на них
несколько сигар.
— Спасибо, малыш, я не курю, а жую табак,— сказал
шофёр и поехал дальше.
Эмиль поднялся на третий этаж и позвонил в дверь, на
которой была табличка «Хаймбольд». До него донеслись
громкие возгласы, потом дверь распахнулась, и он увидел
бабушку. Она схватила Эмиля за шиворот, поцеловала его в
левую щёку и одновременно шлёпнула по правой, потом
втащила за волосы в квартиру и закричала:
— Ах ты, негодник, ах ты, негодник!
— Хорошенькие вещи узнаёшь о тебе,— сказала тётя
Марта дружелюбно и подала ему руку.
А Пони-Шапочка— на ней был мамин передник— сунула
ему локоть, пропищав:
— Осторожно! У меня руки мокрые. Мою посуду. Бедные
мы, женщины!
Потом они все прошли в комнату, Эмиля усадили на
кушетку, и бабушка с тётей Мартой стали его так рассматри­
вать, словно он очень ценная картина Тициана.
— Деньги принёс? — сцросила Пони.
— Еще бы! — воскликнул Эмиль, вынул из кармана три
бумажки, протянул сто двадцать марок бабушке и ска­
з а л :— Вот, бабушка, возьми. И мама передаёт сердечный
привет. И просит тебя не сердиться, что ничего не послала в
прошлый месяц. Но было мало работы. Зато в этот раз она
посылает больше обычного.
— Спасибо, мой милый мальчик,— ответила бабушка,
протянула ему назад ассигнацию в двадцать марок и сказа­
л а :— Это тебе. За то, что ты такой отличный сыщик.
— Нет, я не возьму этих денег. У меня ведь есть двадцать
марок, которые мне дала мама.
— Эмиль, бабушку надо слушаться. Спрячь скорее
деньги!
— Нет, я их не возьму.
— Ну и болван!— воскликнула Пони-Шапочка.— Я не
заставила бы себя просить!
— Нет, бабушка, мне не хочется.
— Возьми, говорят, не то у меня от бешенства разыграет­
ся ревматизм,— пригрозила бабушка.
— Ну, скорее убери эти деньги,— сказала тётя Марта и
сама сунула ему бумажку в карман.
— Что ж, если вы уж так настаиваете...— простонал
Эмиль.— Спасибо, бабушка.
■( 16. Эрих Кестнер

241

— Это я должна благодарить тебя, это я должна благода­
рить тебя,— ответила бабушка и погладила Эмиля по голове.
Потом Эмиль подал тёте букет. Торжественно развернули
бумагу, и все растерялись — то ли плакать, то ли смеяться.
— Сушёные овощи!— заявила Пони.
— Ну конечно, они с вечера лежат без воды,— печально
объяснил Эмиль.— Тут нечему удивляться. Когда мы их вчера
утром купили у Штамницев, они были совсем свежие.
— Не сомневаюсь, не сомневаюсь,— сказала бабушка и
поставила завядшие цветы в воду.
— Может, ещё отойдут,— утешила его тётя Марта.— Ну, а
теперь давайте обедать. Дядя придёт домой поздно. Пони,
накрой на стол!
— Сейчас!— ответила девочка.— Эмиль, а чтр у нас на
обед?
— Понятия не имею.
— А что ты больше всего любишь?
— Макароны с ветчиной.
— Ну, значит, ты уже знаешь, что у нас на обед.
Собственно говоря, накануне Эмиль уже ел макароны с
ветчиной. Но, во-первых, любимое блюдо можно есть хоть
каждый день, а во-вторых, Эмилю казалось, что с последнего
обеда в Нойштадте у мамы прошло не меньше недели. И он
накинулся на макароны, словно он был господином Грундайсом — Мюллером — Кислингом.
После обеда Эмиль и Пони вышли на улицу, потому что
Эмилю не терпелось опробовать маленький никелированный
велосипед Пони. Бабушка прилегла на кушетке. А тётя
Марта пекла яблочный пирог. Она славилась в семье своими
яблочными пирогами.
Эмиль мчался по Шуманштрассе, а Пони бежала за ним и
держалась за седло, уверяя, что это необходимо, не то её кузен
упадёт. Потом ему пришлось слезть, потому что Пони захоте­
ла продемонстрировать, как она делает восьмёрки и тройки.
И тут к ним подошёл полицейский с портфелем под
мышкой и спросил:
.— Скажите, деіи, в доме пятнадцать живут Хаймбольды?
— Да,— сказала Пони.— Это мы. Одну минуту, господин
майор.
Она поставила велосипед в подвал и заперла его.
— Что-нибудь плохое? — спросил Эмиль, который всё
ещё беспокоился из-за проклятого Йешке.
— Совсем наоборот. Это ты ученик Эмиль Тышбайн?
— Да, я.
242

— Ну, тогда я могу тебя от души поздравить!
— У кого это день рождения?— поинтересовалась Пони,
которая, вернувшись из подвала, услышала только последние
слова.
Но полицейский ничего больше не сказал; он молча
поднимался по лестнице. Тётя Марта ввела его в комнату.
Бабушка проснулась и села на кушетке. Её явно разбирало
любопытство. Эмиль и Пони-Шапочка стояли у стола, сгорая
от нетерпения.
— Дело вот в чём,— начал полицейский, раскрывая
портфель.-—Вор, которого сегодня утром помог задержать
ученик реального училища Эмиль Тышбайн, оказался не кем
иным, как грабителем банка в Ганновере, которого разыски­
вают вот уже месяц. Он похитил большую сумму денег.
Нашим специалистам удалось установить его личность. И он
уже во всём признался. Почти все деньги нашлись— они были
зашиты в подкладке его костюма. Ассигнации по тысяче
марок.
— С ума сойти!— воскликнула Пони-Шапочка.
— Две недели назад,— продолжал полицейский,— банк
назначил премию тому, кто поймает грабителя. И так как
ты,— он обернулся к Эмилю,— задержал его, ты получишь эту
премию. Господин комиссар полиции передаёт тебе привет, он
рад, что ты вознаграждён за твоё мужество.
Эмиль поклонился.
И тут полицейский вынул из портфеля пачку денег и
пересчитал их на столе, а тётя Марта, которая с вниманием
следила за его жестами, прошептала:
— Тысяча марок!
— Вот это д а !— воскликнула Пони.
Бабушка подписала квитанцию. И полицейский ушёл. Но
перед этим тётя Марта угостила его стаканом наливки из
дядиного шкафа.
Эмиль сел рядом с бабушкой; он был не в силах
произнести ни слова. Бабушка обняла его и сказала, покачи­
вая головой:
— Прямо трудно поверить. Прямо трудно поверить.
Шапочка вскочила на стул и, дирижируя, словно в
комнате находился хор, пропела:
— А вот теперь, а вот теперь мы всех мальчишек
пригласим на чашку кофе.
— Да,— сказал Эмиль.— Это мы тоже сделаем. Но прежде
всего... ведь теперь, собственно говоря, мама... как вы счита­
ете?.. Мама может приехать в Берлин?..
243

Г л а в а семнадцатая
Ф РАУ ТЫШБАЙН ВОЛНУЕТСЯ
На следующее утро жена булочника фрау Вирт из
Нойштадта позвонила в дверь парикмахерши фрау Тышбайн.
— Доброе утро, фрау Тышбайн,— сказала она, войдя в
квартиру.— Как поживаете?
— Доброе утро, фрау Вирт. Я так волнуюсь! До сих пор не
получила ни строчки от сына. Как звонят в дверь, бегу, думаю,
почтальон. Вас завить?
— Нет. Я зашла к вам, чтобы... короче, потому что мне
надо вам кое-что сообщить.
— Я вас слушаю.
— Эмиль передаёт вам привет и...
— Бога ради, что с ним случилось?.. Где он? Что вам
известно? — закричала фрау Тышбайн. Она ужасно разволно­
валась и в страхе всплеснула руками.
— Да с ним всё в порядке, дорогая. В полном порядке! Он
поймал вора. Представляете! И полиция прислала ему в
награду тысячу марок. Ну, что вы скажете? И все просят вас
поехать в Берлин двенадцатичасовым поездом.
— А откуда вы всё это узнали?
— Ваша сестра только что позвонила из Берлина к нам в
магазин. Эмиль тоже сказал несколько слов. Просил, чтобы
вы приехали. Теперь, когда у вас столько денег, это ведь
можно себе позволить.
— Вот оно что, вот оно что... да, конечно,— рассеянно
бормотала фрау Тышбайн.— Тысяча марок? За то, что он
поймал вора? Как это только ему взбрело в голову ловить
вора? Всегда одни только глупости у него на уме!
— Ну, как сказать! Тысяча марок— деньги немалые.
— Не говорите мне об этой тысяче марок!
— Конечно, бывают и большие несчастья. Так вы
поедете?
— Ещё бы! У меня не будет ни минуты покоя, пока я не
увижу Эмиля.
— Тогда пожелаю вам доброго пути. Надеюсь, эта поездка
доставит вам удовольствие.
244

— Большое спасибо, фрау Вирт,— сказала парикмахер­
ша и закрыла за гостьей дверь, всё ещё недоуменно качая
головой.
Уже в берлинском поезде фрау Тышбайн пережила ещё
одно потрясение. Против неё какой-то господин читал газету.
Фрау Тышбайн очень нервничала, взгляд её рассеянно блуж­
дал по купе. Она глядела в окно, считала телеграфные столбы,
чтобы хоть как-то скоротать время, и больше всего ей
хотелось бежать за поездом, чтобы подталкивать его сза­
ди,— ей казалось, он ползёт как черепаха. Она вертелась во
все стороны, не находя себе места, и вдруг её взгляд случайно
упал на газету, которую читал её сосед.
— Боже праведный! — воскликнула она и вырвала газету
у него из рук.
Господин решил, что она внезапно сошла с ума, и не на
шутку испугался.
— Вот, вот,— бормотала она.— Это мой сын.— И она ткну­
ла пальцем в фотографию на первой странице.
— Да что вы говорите!— обрадовался господин.— Вы
мать этого Эмиля Тышбайна? Отчаянный парень! Поздрав­
ляю вас, фрау Тышбайн, я восхищён!
— Восхищаться тут нечего,— сказала парикмахерша и
стала читать статью. На первой странице стояло огромными
буквами:
МАЛЕНЬКИЙ МАЛЬЧИК В РОЛИ СЫЩИКА.
СОТНЯ БЕРЛИНСКИХ РЕБЯТ ПРЕСЛЕДУЕТ ПРЕСТУПНИКА.

А под заголовком шёл захтывающий рассказ о приключе­
ниях Эмиля, начиная с вокзала в Нойштадте и кончая
Управлением полиции в Берлине. Фрау Тышбайн стала
бледной как полотно. И газета в её руках так и прыгала,
словно её трепал ветер. А ведь окно в купе было закрыто.
Господину не терпелось, чтобы она скорее дочитала статью.
Но статья была очень длинной — она занимала почти всю
первую страницу. И в середине была фотография Эмиля.
Наконец она отложила газету в сторону, поглядела на
своего соседа и сказала:
— Вот остался один — и тут же выкидывает такие номера !
Я ему так наказывала быть осторожным, беречь эти сто сорок
марок! Как он только мог поступить так неосмотрительно!
Разве он не знает, что у нас нет липших денег для воров!
— Видно, он устал. Может, даже вор его загипнотизиро­
вал. Такие вещи, говорят, бывают,— сказал господин с газе­
той.— Но разве вас не восхищает, что мальчишка сумел
245

выпутаться из такого положения? Это же гениально! Просто
великолепно! Нет, в самом деле, просто великолепно!
— Да, конечно,— согласилась польщённая фрау Тышбайн.— Он у меня умница, мой мальчик. Первый ученик в
классе. И к тому же такой прилежный. Но подумайте, если бы
с ним что-нибудь случилось! У меня от этой истории волосы
становятся дыбом, хотя всё уже позади. Нет, больше я его
никуда не пущу одного. А то я просто умру от страха.
— Он похоже вышел на фотографии?
Фрау Тышбайн снова взглянула на газету и сказала:
— Да. Очень. Он вам нравится?
— Необычайно ! — воскликнул господин с газетой.— Сра­
зу видно, парень что надо. Из него выйдет толк.
— Вот только сесть ему надо было аккуратней. А то
пиджачок весь в складках,— придиралась мать.— Я ему все­
гда говорю: надо расстегнуть пуговицы, прежде чем сесть. Но
он забывает!
— Если у него нет других недостатков...— рассмеялся
господин.
— Да, недостатков у моего Эмиля, собственно говоря,
нет,— призналась фрау Тышбайн и даже высморкалась от
умиления.
Потом господин сошёл. Он оставил ей газету, и она всё
читала и перечитывала приключения Эмиля, пока поезд не
остановился на вокзале Фридрихштрассе. Она успела прочи­
тать эту статью ровно одиннадцать раз.
Когда поезд остановился, она увидела на перроне Эмиля;
на нём был, в честь мамы, выходной костюм. Эмиль бросился
ей на шею с криком:
— Ну, что ты на это скажешь?
— Только не задавайся, хвастун!
— Ах, фрау Тышбайн, как я рад, что ты приехала ! — ска­
зал Эмиль и взял её под руку.
— От всей этой беготни твой костюм не стал лучше,— за­
метила мама. Но она не сердилась, это было ясно.
— Если ты захочешь, у меня будет новый костюм.
— Каким образом?
— Один магазин намерен подарить мне, Профессору и
Густаву новые костюмы, а потом сообщить в газете, что мы,
юные сыщики, покупаем себе костюмы только у них. Одним
словом, реклама. Понимаешь?
— Да, понимаю.
— Но мы, скорее всего, откажемся, хотя могли бы вместо
скучных костюмов получить каждый по новому футбольному
246

мячу,— рассказывал Эмиль.— Потому что, знаешь, мы счита­
ем, что вся эта шумиха, которую вокруг нас подняли, просто
глупа. Пусть взрослые этим занимаются, они ведь часто
бывают такими чудными. Но для детей это не подходит.
— Браво!— воскликнула мама.
— Деньги дядя спрятал. Тысяча марок! Здорово, правда?
Прежде всего мы купим электрическую сушилку для волос.
И тебе шубу на меху. А мне что? Это я ещё обдумаю. Может,
всё же футбольный мяч. А может, фотоаппарат. Посмотрим.
— Я думаю, лучше деньги эти сберечь, положить в банк.
Потом они могут тебе очень пригодиться.
— Нет, мы обязательно купим тебе сушилку и шубу. То,
что останется, можно отнести в банк, если хочешь.
— Это мы ещё обсудим,— сказала мама и сжала его
локоть.
— Ты знаешь, во всех газетах помещены мои фотогра­
фии, и повсюду напечатаны обо мне длинные статьи.
— Одну я уже прочла в поезде. Я сперва очень волнова­
лась, Эмиль! С тобой ничего плохого не случилось?
— Да что ты, мама! Наоборот, это было так здорово!
Я тебе потом всё по порядку расскажу. Но сперва ты должна
познакомиться с моими друзьями.
— А где они?
— На Шуманштрассе. У тёти Марты. Она вчера тут же
стала печь яблочный пирог. И мы пригласили всю компанию,
они сидят сейчас там и веселятся.
И в самом деле, у Хаймбольдов было полным-полно
гостей. Пришли и Густав, и Профессор, и Крумбигель, и
братья Миттенцвай, и Вторник, и Герольд... Ну и все осталь­
ные. Стульев не хватало.
Пони-Шапочка бегала с огромным кофейником от одного
к другому и разливала какао. А яблочный пирог тёти Марты
был такой вкусный, что ни в сказке сказать, ни пером
описать! Бабушка сидела на кушетке и смеялась. Она помоло­
дела на десять лет.
Когда появились Эмиль с мамой, началась длинная
церемония приветствий. Фрау Тышбайн подала каждому
мальчику руку и поблагодарила всех за то, что они так
хорошо помогли её Эмилю.
— Значит, договорились? — сказал Эмиль ребятам.— Мы
откажемся от костюмов и от мячей. Мы не позволим, чтобы
нас использовали для рекламы. Так, что ли?
— Точно! — крикнул Густав и загудел так громко, что все
цветочные горшки тёти Марты задребезжали.
247

Потом бабушка постучала ложкой о свою чашку с
золотым ободком, встала и сказала:
— Слушайте внимательно, молодцы. Я хочу сказать речь.
Пожалуйста, не воображайте, я не собираюсь вас хвалить. Вас
и без меня до того захвалили, что у вас, наверно, голова пошла
кругом. От меня этого не ждите. Нет, не ждите!
Дети совсем притихли, даже жевать перестали.
— Выслеживать вора,— продолжала бабушка,— гнаться
за ним по пятам и в конце концов окружить его, когда вас сто
человек,— невелика заслуга. Может, вам это неприятно слу­
шать, но это так. Но среди вас сидит мальчик, который тоже
хотел бы ловить господина Грундайса, хотел бы нарядиться,
как Густав, в зелёную ливрею и всё разузнать в гостинице. Но
он остался дома, потому что взялся дежурить у телефона. Да,
только потому, что он за это взялся.
Все посмотрели на Вторника. Он сидел красный как рак
от смущения.
— Совершенно верно. Я имею в виду маленького Вторни­
ка. Совершенно верно!— сказала бабушка.— Он два дня не
отходил от телефона. Он знал, в чём заключается его долг. И
он его выполнил, хотя ему это дело было не по душе. Вот это
замечательно! Понятно? Вот это замечательно! Пусть он вам
послужит примером! А теперь давайте все встанем и крикнем:
«Да здравствует маленький Вторник!»
Мальчишки вскочили, Пони-Шапочка сложила руки ра­
струбом. Тётя Марта и мама Эмиля пришли из кухни. И все
закричали:
— Да здравствует Вторник! Ура! Ура! Ура!
Потом все снова сели. И маленький Вторник набрал
воздуха и сказал:
— Спасибо. Но это вы зря. Любой из вас поступил бы
точно так же. Ясно?! Настоящий мальчишка всегда делает то,
что надо. И всё!
Пони-Шапочка высоко подняла огромный кофейник и
крикнула:
— Эй, люди, кому ещё налить? Давайте теперь выпьем за
Эмиля!

à

Глава восемнадцатая

КАКОЙ УРОК ИЗ ЭТОГО МОЖНО ИЗВЛЕЧЬ?
К вечеру ребята простились. И Эмиль торжественно
обещал, что придёт завтра после обеда вместе с ПониШапочкой к Профессору. Потом домой пришёл дядя Хаймбольд и сели ужинать. А после ужина дядя передал
фрау Тышбайн тысячу марок и посоветовал положить их
в банк.
— Я так и собиралась,— сказала парикмахерша.
— Нет! — воскликнул Эмиль.— Тогда мне это не доставит
никакой радости. Мама должна купить себе электросушилку
и шубу. В конце концов это ведь мои деньги. Я могу потратить
их, как хочу. Так или не так?
— Ты вовсе не можешь сделать с ними, что хо­
чешь,— объяснил дядя Хаймбольд.— Ты ещё ребёнок.
И поэтому решать, что делать с деньгами, может только
твоя мама.
Эмиль встал из-за стола и отошёл к окну.
— До чего же ты не чуткий, Хаймбольд! — сказала ПониШапочка своему отцу.— Да разве ты не видел, как Эмиль
радовался, что может сделать маме подарок? Вы, взрослые,
иногда до того недогадливы, что просто диву даёшься!
— Конечно, надо купить сушилку и шубу,— сказала
бабушка.— Но то, что останется, вы отнесёте в банк, ведь
верно, мой мальчик?
— Да,— ответил Эмиль.— Ты согласна, мамочка?
— Если ты так настаиваешь...
— Завтра утром отправимся за покупками. Ты, Пони,
пойдёшь с нами? — спросил Эмиль, и было видно, что он очень
доволен.
— А ты, верно, думал, что я буду в это время считать мух
на потолке, так, что ли?—: ответила кузина.— Но ты тоже
должен себе что-нибудь купить. Если тётя Тышбайн получит
эту сушилку, то ты себе должен купить велик, понятно? Чтобы
не ломать велосипед своей кузины.
— Эмиль,— встревоженно спросила фрау Тышбайн,— ты
что, сломал велосипед Пони?
249

— Да что ты, мама, я просто чуть-чуть опустил сед­
л о — оно у неё всегда поднято слишком высоко, чтобы
мчаться, как гонщик. Фасонит, и всё!
— Сам ты фасоня!— крикнула Шапочка.— Если ты ещё
раз опустишь седло, мы поссоримся.
— Если бы ты не была девчонкой, я бы тебя сейчас
отлупил, деточка. А кроме того, я не хочу сегодня портить себе
настроение, но учти: не тебе решать, что я куплю, а что — нет.
И Эмиль упрямо засунул руки в карманы.
— Не ссорьтесь и не деритесь. Лучше уж сразу выцара­
пайте друг другу глаза,— миролюбиво посоветовала бабушка.
Попозже вечером дядя Хаймбольд вытттел погулять с
собакой. Собственно говоря, у Хаймбольдов не было никакой
собаки, но, когда отец по вечерам выходил выпить кружку
пива, Пони всегда говорила: «Пошёл поіулять с собакой».
Бабушка, обе мамы, Пони-Шапочка и Эмиль сидели
вместе в комнате и обсуждали события двух последних дней,
которые принесли столько волнений.
— А может, вся эта история чему-нибудь нас научит?
— Конечно,— сказал Эмиль.— Меня, например, тому, что
людям нельзя доверять.
— Глупости,— проворчала бабушка.— Всё как раз наобо­
рот. Всё как раз наоборот.
— Глупости,
глупости,
глупости,— пропела
ПониШапочка и проскакала на стуле по комнате.
— Так ты считаешь, что из всего этого нельзя извлечь
ничего полезного? — спросила тётя Марта.
— Почему? Можно,— сказала бабушка.
— Что же? — спросили все в один голос.
— Деньги надо посылать только по почте!— И бабушка
захихикала мелодично, как музыкальный ящик.
— У р а !— закричала Пони-Шапочка и проскакала на
стуле в свою комнату. Пора было ложиться спать.

ПРЕДИСЛОВИЕ
Ровно через два года после той истории, которая случи­
лась у Эмиля с господином Грундайсом, со мной произошёл на
Кайзераллее удивительный случай.
Собственно говоря, я собирался сесть в трамвай 177,
чтобы поехать в Штёглиц. Правда, никаких особых дел у меня
там не было, но я люблю гулять в таких районах города,
которые не знаю и где меня не знают. Там мне легко
вообразить, что я нахожусь где-то на чужбине. А когда я
чувствую себя совсем одиноким и потерянным, я быстро еду
домой, уютно располагаюсь у себя и пью кофе.
Ничего не поделаешь, уж такой я человек. Но моё
кругосветное путешествие в Штеглиц в тот день так и не
состоялось. Потому что когда подошёл трамвай и я уже занёс
ногу, чтобы опустить её на ступеньку первого вагона, я вдруг
увидел, что с передней площадки сходит странного вида
человек в чёрном котелке. Он опасливо огляделся по сторо­
нам, словно совесть его была нечиста, потом торопливо
обогнул вагон, пересек улицу и поднялся на террасу кафе
«Жости».
Я задумчиво проводил его взглядом.
— Вы что, садитесь? — спросил у меня кондуктор.
— Как видите,— ответил я.
— Тогда поторопитесь,— строго сказал он.
Но я не поторопился, а, наоборот, застыл на месте от
изумления, не в силах оторвать взгляда от прицепного
вагона.
Дело в том, что с прицепа слез мальчишка с чемоданом в
одной руке и с букетом цветов, завёрнутым в папиросную
бумагу, в другой. Он тоже всё оглядывался, потом потащил
свой чемодан к газетному киоску на углу, спрятался за ним,
поставил чемодан на тротуар, а букет положил на чемодан и
посмотрел вокруг.
Кондуктор всё ещё ждал меня.
---- Всё, у меня лопнуло терпение!— крикнул он в конце
концов.— Не хотите ехать — не надо, не силком же вас
252

тащить! — Он дёрнул за шнур, и трамвай 177 поехал без меня
в Штеглиц.
Господин в котелке сел на террасе за столик и подозвал
официанта. Мальчик, притаившись за киоском, наблюдал за
ним, не спуская с него взгляда.
Я всё ещё стоял у остановки как истукан. (Кто-нибудь из
вас знает, как выглядят истуканы? Я лично понятия не имею.)
Ну и ну! Я просто глазам своим не верил. Ведь два года
назад господин Грундайс и Эмиль Тышбайн сошли с трамвая
на этом самом углу! И теперь всё это снова повторяется? Здесь
что-то не то.
Я потёр глаза и снова бросил взгляд на террасу кафе
«Жости». Господин в котелке сидел там по-прежнему!
А мальчик за газетным киоском устало присел на чемодан;
вид у него был очень огорчённый.
Я подумал: правильней всего будет подойти к мальчику и
спросить его, что всё это означает. И если он мне ещё скажет,
что у него украли сто сорок марок, я залезу на ближайшее
дерево.
Так вот, направился к мальчику, сидящему на чемодане, и
сказал ему:
— Добрый день. Что у тебя случилось?
А он сидел как пень и молчал, словно не слышал моего
вопроса, и по-прежнему не спускал глаз с террасы кафе.
— Скажи, не украли ли у тебя, случаем, сто сорок
марок? — спросил я тогда.
Тут он наконец поглядел на меня, утвердительно кивнул и
сказал:
— Да, украли. Вот тот негодяй, который сидит там, на
террасе кафе.
Я не только не успел залезть на ближайшее дерево, как
собирался, но даже головой покачать не успел, потому что за
спиной загудел клаксон. Мы испуганно обернулись, но увиде­
ли не машину, а мальчишку, который над нами смеялся.
— Что тебе надо? — спросил я.
Он снова загудел и заявил:
— Меня зовут Густав.
У меня в горле пересохло. Просто с ума можно сойти!
А может, мне всё это снится?
А по Траутенауштрассе к нам тем временем бежал
какой-то человек и возмущённо махал руками. Он остановил­
ся прямо передо мной и заорал:
— Чего вы здесь торчите! Суёте свой нос в чужие дела!
Вы же нам съёмки срываете.
253

— Какие такие съёмки? — спросил я с любопытством.
— Вы что-то туго соображаете!— взорвался разгневан­
ный господин.
— Это у меня с рождения,— невозмутимо ответил я.
Мальчики рассмеялись. А Густав с клаксоном объяснил
мне:
— Мы ведь снимаем фильм.
— Ну да,— подхватил мальчик с чемоданом.— Фильм про
Эмиля. И я играю Эмиля.
— Да пройдите же наконец! — взмолился асси­
стент.— Плёнка стоит дорого.
— Извините, что помешал,— сказал я и пошёл своей
дорогой.
А ассистент побежал назад к грузовичку, в котором была
вмонтирована кинокамера, и оператор снова приступил к
съёмкам.
Я дошёл, прогуливаясь, до сквера на площади Никольсбург и сел на скамейку. Я просидел так довольно долго,
рассеянно глядя перед собой. Правда, я уже где-то слышал
краем уха, что снимают фильм про Эмиля, но потом это
совсем выпало у меня из головы. Ну, а если вдруг становишь­
ся свидетелем того, как история, происшедшая два года назад,
снова точь-в-точь повторяется — и чемодан, и букет цветов, и
клаксон, и котелок,— то у тебя, естественно, глаза на лоб
полезут от удивления!
Немного погодя ко мне подселвысокий худощавый
господин. Он был постарше меня, носил пенсне и глядел на
меня, посмеиваясь... Наконец он сказал:
— С ума можно сойти, верно? Думаешь, что то, что
происходит вокруг тебя,— это живая жизнь, а потом оказыва­
ется, что это лишь воспроизведение давным-давно случив­
шихся событий.
Он сказал ещё что-то вроде того, что искусство — это
всегда обман. Впрочем, ничего дурного он этим сказать не
хотел. Мы с ним поговорили немного на эту тему, а когда
оказалось, что мы её исчерпали, мой собеседник заметил:
— На этой сугубо штатской скамье сыщики скоро будут
держать военный совет.
— Откуда вы знаете? Вы что, тоже из съёмочной группы?
Он рассмеялся:
— Нет, что вы! Я просто жду здесь своего сына. Он хочет
быть на съёмках. Потому что он был тогда одним из сыщиков.
Тут я немного взбодрился, внимательно посмотрел на
моего соседа и сказал:
254

— Разрешите, я попробую догадаться, кто вы такой?
— Прошу вас,— ответил он весело, его всё это явно
забавляло.
— Вы — советник юстиции Хаберланд, отец Профессора!
— Догадались!— воскликнул он.— Но откуда же вы это
знаете? Вы что, читали книгу «Эмиль и сыщики»?
— Нет, я её написал.
Это сообщение почему-то чрезвычайно обрадовало совет­
ника юстиции. И через несколько минут мы уже разговарива­
ли друг с другом, как друзья детства, и даже не заметили, что к
скамейке подошёл мальчик. Он снял гимназическую фураж­
ку и поклонился.
— Ах, вот и ты! — воскликнул советник юстиции Хабер­
ланд.
Я узнал Профессора с первого взгляда. Правда, он вырос с
тех пор, как я его видел, не очень, но всё же вырос. Я протянул
ему руку.
— Вы — господин Кестнер,— сказал он.
— Так точно ! — воскликнул я.— Тебе нравится, как они
снимают фильм про вашу историю?
Профессор поправил очки.
— Они стараются, этого я не отрицаю. Но такой фильм
должны были бы сочинить и снимать сами ребята. Взрослые
во всём этом ничего не смыслят.
Советник юстиции засмеялся.
— Его всё ещё зовут Профессор,— сказал он.— Но его уже
давно пора бы звать Тайный советник.
Ну, а потом Профессор сел на скамейку между нами и
рассказал мне о своих друзьях. О Густаве с клаксоном,
который недавно получил в подарок к клаксону мопед. И о
Вторнике. За это время его родители переехали в Далем, но он
часто бывает в Берлине, потому что скучает по своим старым
товарищам. И о Блеуере, и о братьях Миттенцвай, и о
Трауготте, и о Церлетте. Я узнал много новостей. Ну, а
Петцольд всё такой же противный паренъ, как два года назад.
Он со всеми вечно ругается.
— Да, что вы на это скажете? — вдруг перебил сам себя
Профессор.— Я ведь стал домовладельцем.
Он выпрямился и с гордостью поглядел на меня.
— Я в три раза старше тебя,— сказал я,— но всё ещё не
стал домовладельцем. Как же это у тебя так быстро получи­
лось?
— Это наследство от его умершей двоюродной бабуш­
ки,— объяснил советник юстиции.
255

— Дом стоит на берегу Балтийского моря,— рассказы вал
мне Профессор, сияя от счастья.— И я приглашу к себе на
летние каникулы Эмиля и всех сыщиков.— Он сделал неболь­
ш ую паузу.— Конечно, если родители разрешат.
Советник юстиции искоса кинул взгляд на сына. Смешно
было смотреть, как они сквозь очки уставились друг на друга.
— Насколько я знаю твоих родителей,— сказал советник
юстиции,— они возражать не будут. Дом принадлежит тебе, а
я являю сь в данном случае лиш ь твоим опекуном.
— Договорились! — сказал Профессор.— А если я когданибудь женюсь и у меня появятся дети, я буду вести себя с
ними, как ты со мной.
— При условии, что у тебя будут такие же образцовые
дети, как у твоего отца,— уточнил советник юстиции Хаберланд.
М альчик придвинулся поближе к отцу и тихо сказал:
— Спасибо.
Н а том разговор окончился. Мы встали и втроём пошли по
Кайзераллее. Н а террасе каф е «Жости» стоял артист, игра­
ющий роль господина Грундайса. Он снял с головы котелок и
вытер вспотевший лоб. Рядом с ним стояли режиссёр, опера­
тор и тот самый человек, что накричал на меня у газетного
киоска.
— Нет, так дело не пойдёт!— раздражённо кричал ак­
тёр.— В ы что, хотите, чтобы у меня был заворот кишок?
Я должен съесть одну яичницу из двух яиц. Так и написано
в сценарии: из двух яиц. А я съел уже восемь, но вам всё мало.
— Ничего
не попишешь,
старик,— сказал
режис­
сёр.— Придётся снять ещё дубль.
Актёр напялил котелок, с мукой воздел глаза, подозвал
кельнера и печально сказал:
— Ну что ж , валяйте — несите мне ещё одну яичницу!
Кельнер принял зак аз, покачал головой и воскликнул:
— Какой дорогой фильм!
И уш ёл на кухню.
А Т Е П Е Р Ь ПРЕДОСТАВИМ СЛОВО КАРТИНКАМ .
И Х Д ЕС ЯТЬ

Вот он и снова появился! С тех пор, как мы его видели в
последний раз, прошло больше двух лет. З а это время он
вырос. И у него новый выходной костюм. Тоже синий.
И, конечно, уже с длинными брюками! Но если он будет и
дальше расти так ж е быстро, то на следующий год ему
придётся носить этот костюм с короткими штанишками. А в
остальном он мало изменился. Он остался тем ж е образцовым
мальчиком, каким был. И маму свою он любит ничуть не
меньше, чем прежде. И часто, когда они бывают вместе, он
говорит с нетерпением: «Надеюсь, скоро я смогу зарабатывать
много денег. И тогда ты не будешь больше мыть и завивать
чужие головы». А мама всегда смеётся и отвечает: «Вот и
отлично. Тогда я буду мух ловить».

Подпись правильная. Сержант Йеш ке из Нойштадта
успел за это время стать старшиной. Случай с памятником
давно забыт. И иногда даже старшина Йеш ке после дежурства
приходит к Тышбайнам пить кофе. А перед этим он всякий
раз покупает у булочника Вирта большой пирог. И фрау Вирт,
которая всегда укладывает волосы у парикмахерши ф рау
17. Эрих Кестнер

257

Тыш байн, сказала на днях своему мужу, булочнику Вирту:
«Ты смекнул, Оскар, к чему дело идёт?» И когда булочник
отрицательно покачал головой, жена воскликнула: «Что-что,
а у ж пороха ты не изобретёшь!»

Вот дом, который Профессор получил в наследство от
своей двоюродной бабушки. Он находится в Корлсбюттеле, на
берегу Балтики. У м ерш ая бабушка была при жизни стра­
стной садовницей. И сад, окружающий старый двухэтажный
дом,— настоящее чудо. А пляж совсем рядом. Туда можно
побежать прямо в п лавках через ольховую рощу. Три минуты
в зелёном сумраке — и ты уже в дюнах, а у твоих ног плещется
море. А деревянный мол, к которому пристают местные
пароходы, уходит к самому горизонту.

Знаете ли вы историю про человека, который нашёл
пуговицу, а уже к ней зак а зал себе костюм? Что-то в этом роде
случилось и с Густавом. Сперва у него был только клаксон.
258

А потом он так долго канючил, что в конце концов отец
подарил ему к этому клаксону мопед. Конечно, это не
мотоцикл, и, чтобы ездить на нём, прав не надо. Но жителям
соседних домов вполне хватает того трёска, который подыма­
ет Густав, когда заводит свой мопед или с рёвом заворачивает
за угол. Глядя, как он в спортивном костюме лихо вскакивает
на мопед, все думают: вон едет немецкий чемпион. Занятия в
школе, правда, стали хромать, но Густав не унывает. «Из
класса в класс кое-как переползаю, и порядок. Что ещё
надо?»

Когда мальчишке четырнадцать лет, он всё ещё м аль­
чишка, часто даже сопливый мальчишка. Но едва девчонке
стукнет четырнадцать, как она уже чувствует себя барышней.
И только не вздумайте над ней посмеяться! И ли сказать: «Ты
чего так задаёш ься?» Кто на это решится, тому не поздоровит­
ся. Конечно, полной идиоткой Пони-Шапочка за эти два года
не стала. Для этого у неё слишком сильное чувство юмора. Но
если прежде она была настоящим сорванцом, то теперь она
стала подростком. И бабушка не устаёт ей повторять: «Не
торопись так, деточка, не торопись так, деточка! Старой
перечницей ты всегда стать успеешь».

259

В ам довелось хоть раз видеть такую переправу? Вот в
Ш тральзунде, например, есть такие вот удивительные парохо­
ды : они подходят к особому причалу с рельсами, и весь состав,
целиком, переезжает на палубу. И пароход этот отчаливает и
п лы вёт себе по морю, плывёт прямо в Данию, или на острор
Рюген, или в Швецию. Там он снова причаливает к берегу, и
поезд преспокойно едет дальше как ни в чём не бывало.
Здброво, верно? Хорошо ехать в поезде, и на пароходе— тоже.
Но как, наверное, прекрасно ехать в поезде на пароходе!

«Три-Байрона-три! » играют немаловажную роль в нашей
истории. Они артисты и выступают в цирке или на эстраде.
Один из Байронов— отец, а двое остальны х— сыновья. Зовут
их М акки и Джекки, и они близнецы, хотя Джекки больше
М акки. Папу Байрона это бесит, но Джекки ничего не может
поделать: он растёт. Другие ребята радуются, что растут.
А Джекки Байрон приходит от этого в отчаяние.
260

Перед вам и — ученик официанта. Он работает в ресторане
приморской гостиницы и станет когда-нибудь настоящим
официантом, а может, и старшим официантом, или даже
метрдотелем, а пока он помогает накрывать на стол и носить
тарелки. И представьте— дел у него невпроворот: целый день
крутится как белка в колесе. И всё ж е иногда ему удаётся
урвать часок-другой, быстро сбегать на пляж и доплыть до
песчаной косы. Или сесть, верхом на огромный надутый
зелёный тюб— рекламу зубной пасты. И тут может случиться,
что он встретит старых знакомых из Берлина и вспомнит
события, происшедшие два года назад.

То, что перед вами старый морской волк, видно за версту.
Он капитан торгового судна, которое плавает по Балтийскому
морю. Иногда оно возит древесину. Иногда — уголь. Ино­
гд а — шведскую сталь. А иногда — ром. Слишком много рома.
А от морского ветра, говорят, очень-очень хочется пить.
В Корлсбюттеле у капитана Ш м£уха есть домик, а в гавани
там стоит отличная парусная яхта: она тоже принадлежит
261

капитану. Да, чуть не забы л: мальчишка, который учится на
официанта,— его племянник. Н а свете вообще куда больше
родственников, чем думаешь.

В Балтийском море, недалеко от берега, есть крошечный
островок. К ак-то давно один рыбак шутки ради отвёз на этот
остров пальму в кадке и высадил её в песок. И представьте
себе, в северном песке растёт теперь африканская пальма,
хотя вид у неё довольно жалкий.. Просто курам на смех, но, к
счастью, кур на островке нет— он необитаем. Во-первых,
потому что он весь песчаный, а во-вторых, потому что
слиш ком маленький, чтобы на нём жить. Е сл и бы на нём
кто-нибудь упал во сне с кровати, то угодил бы прямо в море.
А Т Е П Е Р Ь П О РА НАЧИНАТЬ НАШ У ИСТОРИЮ

Г л а в а первая
СТАРШ ИНА Й ЕШ К Е ОБРАЩ АЕТСЯ С П РО СЬБО Й
В тот день старшина Йеш ке был после обеда свободен и
явился к Тышбайнам с огромным яблочным пирогом. Мама
Эмиля сварила кофе. И вот теперь они сидели втроём за
круглым столом в столовой и налегали на пирог. Большое
блюдо пустело медленно, но верно. Эмиль уж е наелся до
отвала. А господин Йеш ке тем временем р асск азы вал , что
бургомистр Нойштадта решил заменить старую конку насто­
ящим электрическим трамваем. Теперь всё дело упиралось
только в деньги.
— А почему бы уж сразу не построить метро?— насмеш ­
ливо спросил Эмиль.— Б ез нашей конки Нойштадт потеряет
половину интереса. Трамваи ведь есть везде.
Но мама успокоила Эмиля:
— Е сл и это вопрос денег, то можно не волноваться: конка
будет ездить по Нойштадту до скончания века.
Утеш ивш ись, Эмиль взя л с блюда последний кусок
яблочного пирога и, исполненный сознанием своего долга,
принялся его уплетать.
Старшина вежливо спросил, можно ли ему закурить.
— Конечно, господин Йеш ке! —= воскликнула ф рау
Тышбайн.
Гость вынул из кожаного портсигара огромную чёрную
сигару, прикурил и пустил густое голубое облако дыма.
Тут ф рау Тьппбайн встала, составила чаш ки и тарелочки,
унесла всю посуду на кухню и сказала, вернувшись, что ей
надо выйти купить шампунь, потому что через ч ас придёт
фрау Хомбург мыть голову.
Эмиль вскочил, чтобы сбегать в лавку вместо мамы, но
она его остановила:
— Нет, мальчик, я пойду сама.
Эмиль с изумлением посмотрел на мать.
Господин Йешке кинул взгля д на ф рау Тьппбайн, попер­
хнулся дымом и закаш лялся. Откаш лявш ись, он сказал:
— Эмиль, мне надо с тобой поговорить. Т ак сказать, к а к
мужчина с мужчиной.
263

Внизу хлопнула входная дверь — ф рау Тышбайн уш ла.
— Ну что ж , давайте говорите,— сказал наконец
Э м и ль.— Но я что-то не понимаю, почему это моя мама вдруг
сорвалась и убеж ала. Ведь покупать— это моя обязанность.
Старшина положил сигару на край пепельницы, переки­
нул ногу на ногу и провёл рукой по мундиру, как бы стряхивая
пепел, хотя никакого пепла на нём не было.
— Твоя мама уш ла, наверно, для того, чтобы мы могли
спокойно поговорить,— сказал Йешке и растерянно уставился
в потолок.
Эмиль тоже поднял глаза. Но ничего интересного там не
обнаружил.
Старшина снова взя л в руку сигару и спросил без
обиняков:
— С каж и -ка, парень, я тебе очень несимпатичен?
Эмиль чуть не упал со стула.
— Почему вы так думаете? Что за странный вопрос,
господин Йешке? — Он помолчал, потом добавил: — Раньше я,
правда, вас здорово боялся.
Старшина рассмеялся:
— И з -за той истории с памятником, да?
М альчик кивнул.
— М ы тоже делали такие глупости, когда были школьни­
ками.
Эмиль ахнул:
— В ы тоже? Лично вы?
— Да, я собственной персоной,— ответил полицейский.
— В таком случае вы мне очень симпатичны,— заявил
Эмиль.
Господин Йеш ке этому явно обрадовался.
— Я должен тебя спросить об одной очень важной
вещ и,— сказал он. — С твоей мамой я уже говорил об этом.
В то воскресенье. Но она сказала, что всё зависит от тебя. Если
ты будешь против, ничего не выйдет.
— Что, что?— переспросил Эмиль. Некоторое время он
молчал, что-то обдумывая, а потом признался: — В ы на меня
не обижайтесь, только я ни слова не понял из того, что вы
сказали.
Старшина внимательно рассматривал свою сигару. Она
успела потухнуть, и он тщетно пытался её снова раскурить.
Наконец он сказал:
— Трудно говорить об этих вещ ах с таким большим
парнем. Ты помнишь своего отца?

— Почти нет. Мне было пять лет, когда он умер.
2 64

Старшина кивнул. Потом разом выпалил:
— Я хотел бы жениться на твоей матери.— Он довольно
долго каш лял, а когда немного успокоился, добави л:— Меня
обещали перевести работать в участок. А потом я стану
инспектором. Экзамен я выдержу, это точно. Я, правда, не
ходил в реальное училище, но всё ж е я не дурак. А инспектор
неплохо зарабатывает. И ты сможешь даже получить вы сш ее
образование, если у тебя будет охота.
Эмиль стряхнул крошки с цветной скатерти. Старшина
добавил:
— Е сл и ты будешь против, она за меня не выйдет.
Мальчик встал и подошёл к окну. Некоторое время он
глядел на улицу. Потом обернулся и тихо ск азал :
— Мне надо как-то свыкнуться с этой мыслью , господин
Йешке.
— Понятно,— ответил тот.
Эмиль снова стал смотреть в окно. «Собственно, я пред­
ставлял себе нашу жизнь иначе,— думал он, провожая гл а за ­
ми грузовик.— Я сам хотел начать зарабатывать деньги.
Много денег. Чтобы ей не надо было больше работать. И хотел
жить с ней всю жизнь, никогда не разлучаться. Только
вдвоём. И больше никого. А тут нежданно-негаданно прихо­
дит этот старшина и хочет стать её мужем!» Эмиль вдруг
увидел мать: она появилась и з-за угла и быстро перешла
улицу. Эмиль спрятался за занавеску. «Мне надо немедленно
принять решение. И думать я должен прежде всего не о себе.
Это было бы подло с моей стороны. Она всегда думала только
обо мне. Он ей нравится. Я обязан скрыть, что мне грустно.
Мне просто необходимо быть весёлым, не то я испорчу ей всю
радость...»
Эмиль набрал воздуха, обернулся и громко проговорил:
— Я согласен, господин Йешке.
Старшина встал, подошёл к нему и пожал ему руку. И тут
как раз открылась дверь. Мать вош ла в комнату и пытливо
поглядела на своего мальчика. У него в голове ещё раз
пронеслось с быстротой молнии: «Быть весёлы м !» И Эмиль
взя л Йешке под руку, засм еялся и сказал маме:
— Ну, что ты на это скажеш ь! Господин старшина только
что попросил у меня твою руку!
Когда пришла ф рау Хомбург, чтобы вымыть голову,
счастливый жених удалился. Вечером он снова появился и
принёс цветы. И полфунта дорогой колбасы. И бутылку
сладкого вина.
265

— Чтобы чокнуться,— сказал он.
Они поужинали, а потом чокнулись. И Эмиль произнёс
торжественную речь, а господин Йеш ке долго смеялся. Фрау
Тыш байн сидела на диване, гладила руку Эмиля, и вид у неё
был довольный.
— Мой дорогой мальчик,— сказал господин Йеш ке,—
я благодарю тебя за то, что ты нам ж елаеш ь счастья.
Я невероятно рад всему, что случилось, и у меня есть к тебе
только ещё одна просьба. Я не хочу, чтобы ты звал меня
«отец». Это казалось бы мне странным. Конечно, я буду тебе
как бы отцом. Это само собой разумеется. Но называть меня
так не надо.
Втайне Эмиль был очень рад этим словам. Но он сказал:
— Слуш аю сь, господин старшина! Но как мне к вам
обращаться? «Добрый день, господин Йешке» — это постепен­
но станет звучать комично, вы не находите?
Жених встал.
— Прежде всего мы выпьем с тобой на брудершафт.
Я, правда, и так говорю тебе «ты». Но теперь и ты должен мне
говорить «ты ».
И они выпили на брудершафт.
— А на случай, если у тебя появится потребность как-то
меня назы вать,— сказал Йешке,— мне хочется тебе напом­
нить, что меня зовут Генрих. Ясно?
— Слуш аю сь, Ген ри х!— воскликнул Эмиль.
А когда его мама засм еялась, он был на седьмом небе от
счастья.

Наконец Генрих Йешке ушёл домой, а мама и сын легли
спать. Как всегда, они сказали друг другу «спокойной ночи» и
поцеловались. Потом каждый лёг в свою постель. И хотя они
делали вид, что спят, оба ещё долго не могли сомкнуть глаз.
Эмиль думал: «Она ничего не заметила. Она думает, мне
не грустно. Теперь она может спокойно выйти замуж за
господина Йешке и быть счастливой, как я ей того желаю. Он
и в самом деле неплохой дядька».
А мама Эмиля думала: «Ах, как я рада, что мой мальчик
ничего не заметил! Он не должен знать, что больше всего я
хотела бы остаться с ним вдвоём, только вдвоём! Но мне
нельзя думать о себе. Мне надо думать о моём мальчике. О его
будущем. Кто знает, долго ли мне ещё удастся зарабатывать
нам на жизнь. А господин Йешке и в самом деле хороший
человек».
266

à

Г л а в а вторая
ПИСЬМО И З Б Е РЛ И Н А И ПИСЬМО В Б Е Р Л И Н
Когда Эмиль на следующий день пришёл из ш колы, мама
дала ему письмо и сказала:
— Тебе письмо из Берлина.
— От Пони-Шапочки?
— Нет. Почерк незнакомый.
— А что там написано?
— Э м и ль!— с изумлением воскликнула ф рау Т ы ш байн.— Неужели ты думаешь, что я вскры ваю твои письма?
Он рассмеялся.
— Ну, мама, с каких это пор у нас друг от друга секреты?
Он отнёс свой портфель в соседнюю комнату. И мысленно
сам себе ответил: «Со вчера. С прихода господина Йеш ке».
Вернувшись, сел на диван, распечатал письмо и прочёл:

М ой дорогой Эми л ь!
М ы ч т о - т о давно ничего друг о друге не слышали,
верно? Но всё ж е я надеюсь, ч т о т ы ж ивёшь хорошо.
Мне т о ж е не на ч т о ж алов ат ься. Правда, у меня
несколько недель назад умерла двою родная бабушка. Но
я её п о ч т и не знал. П о эт о м у особенно и не гр у ст и л . Н о
именно э т о со б ы т и е и заст ав и л о мен я сегодня т еб е
н ап и сат ь. Дело в т о м , ч т о бабушка о ст ав и л а мне в
н аслед ст во свой дом. Он располож ен на самом берегу
Бал т и й ск о го моря, в К о р л сб ю т т ел е. М о ж е т , слыхал?
Э т о к у р о р т . Вок р уг дома — довольно болыиой и к раси ­
вый сад. Ты уж е догадался, в чём дело? Н е т ? Так
слуш ай 1
. Л ет н и е к ан и к улы уж е не за горами, к ак п ри ­
н я т о говор и т ь, и в о т мне к ак домовладельцу п риш ла
в голову б л ест я щ ая мы сль: я хоч у п р и гл аси т ь т е б я и
всех сыщиков п р о в ест и л е т о на берегу моря, в моём
собст вен н ом доме. М ои папа с мамой разрешили и
б у д у т даж е очень рады: В самом деле— очень. Правда,
они т о ж е б у д у т т а м ж и т ь . Н о нам э т о не п омеш ает .
Ты ведь знаешь по т о м у случаю , ч т о с моими ст а р и к а ­
261

ми л а д и т ь легко. К р оме т о го , дом д в ухэт аж н ы й . Чего
мож н о ещё ж ел ат ь?
Г у с т а в уж е согласился. И р од и т ели ему позволили.
И знаешь, п р и ед ет не т о л ь к о он, но и — держ ись, а т о со
с т у л а свал и ш ься— т в о я кузи н а Пон и Хаймбольд, по
п розви щу Ш ап оч к а! И т в о я бабушка, к о т о р а я нам всем
т а к понравилась. Все они п ри ед ут , если т ы согласишь­
ся. М о ж е т , ещё и малы ш Вт о р н и к . Есл и его маму не
п о ш л ю т л е ч и т ь ся в Наухай м. У неё ч т о - т о с сердцем.
Ви ди ш ь, к ак ой п р ед ст ав л я ет ся случай? С ума
со й т и ! Сам себя т о л к н и в бок и поскорей ск аж и «да».
Надею сь, ст а р и к , т в о я м а т ь не б у д ет п р от и в , раз
бабуш к а и Пон и т о ж е т у д а ед ут . Ну, ч т о т ы про всё
э т о думаешь? М ы в ст р е т и м т е б я в Берлине, ч т о б ы
т ы снова не сошёл не т а м , где надо. А п о т о м все в мест е
о т п р ав и м ся к морю . В мой дом! Да, п ока не забыл: денег
т еб е, конечно, б р ат ъ н и к ак и х не надо. С нами п оед ет
т ё т я К л о т и л ьд а. Она б у д ет на всех го т о в и т ь . Меж ду
прочим, очень вкусно. А т о , ч т о ей п р и д ёт ся в ар и т ь
н ескольк о ли ш н и х т ар ел о к супа, не и м еет никакого
значения. Так го в о р и т моя мама.
Ну, а деньги на дорогу т еб е в ы ш л ет мой о т ец ; он
велел мне н ап и сат ь т еб е об эт о м . П о т о м у ч т о бабушка
о ст ав и л а в н аслед ст во не т о л ь к о дом, но и деньги.
Правда, деньги она завещала моему оггіцу, а не мне.
Зн а ч и т , т е б е о с т а ё т с я т о л ь к о согласи т ься. Я т а к
рад, ч т о снова т е б я уви ж у! И п р о ст и , ч т о я п ишу про
деньги. Ты мне к а к - т о сказал, ч т о о деньгах не говорят ,
когда они е ст ь. Я э т и т в о и слова не забыл. Но в данном
случае я всё ж е вынуж ден о н и х говори т ь, п о т о м у ч т о
иначе т ы , возмож но, не смож ешь п р и ехат ь. И т о гд а
к ан и к улы с т а н у т для меня н еин т ересн ыми. Н п л еват ь
я х о т е л на э т о море! П о н я т н о ?
Дорогой Эм и л ь! Я с огромным н ет ерп ен ием ж ду
т в о его о т в е т а . П р и в е т т еб е о т мои х и о т меня.
Твой друг Теодор Хаберланд, он ж е Профессор.
Д а! Неск ольк о месяцев т о м у назад здесь у нас, в
Берлине, снимали фильм про Эми ля и сыщиков. Я был
на съёмках. Очень ст р ан н о, когда и ст о р и ю из ж изни
п р ев р ащ аю т вдруг в кино. Вроде похож е, но всё получа­
е т с я совсем по-другому. Мой о т ец т о ж е т а к сч и т а е т .
К а р т и н а э т а скоро вый д ет . Я ж ду её с нет ерпением.
Ты т о ж е, да? Ещ ё раз п р и в ет т ебе, и о т в еч ай поскорее.
Твой Профессор.
Да, ч т о б ы не заб ы т ъ: п а р о л ь « Эми ль» .
268

\

Прочтя письмо до конца, Эмиль дал его маме, а сам
отправился в свою комнату. Там он сел за стол, раскры л
тетрадь по геометрии и сделал вид, что решает задачу. Но на
самом деле он уставился в одну точку и думал.
И думал он примерно вот что: «Конечно, поехать к
морю — это здорово. Но дома тоже хорошо... А вдруг я буду
мешать теперь старшине Йешке? Хоть капельку. В конце
концов он со вчерашнего дня мамин жених. И ей он нравится.
К ак сын я должен с этим считаться!»
А фрау Тышбайн обрадовалась письму Профессора.
«Какие замечательные каникулы будут у мальчика! Правда,
я буду по нему ужасно скучать. Но это лучш е от него
скрыть»,— подумала она и пошла к Эмилю.
— Мамочка,— сказал Эмиль,— как ты считаешь: мне
согласиться?
— Ну конечно, согласись,— ответила мать.— Такое хоро­
шее письмо! Только ты должен мне обещать, что не будешь
заплывать далеко. А то у меня не будет ни минуты покоя.
Он торжественно обещал далеко не плавать.
— Я только не хочу, чтобы советник юстиции вы сы лал
тебе деньги на дорогу. Мы возьмём на билет из сберкассы.
Ладно?— И она потрепала за волосы сына, склонившегося
над тетрадкой по геометрии.— А ты всё за уроками? Лучше
погуляй до обеда.
— Хорошо,— сказал Эмиль.— Может, надо что-нибудь
купить?
Мама шутливо подтолкнула его к двери:
— Иди гуляй, говорят! Когда обед будет готов, я тебя
позову.
Эмиль пошёл во двор, сел на лестницу, ведущую в
прачечную, и стал задумчиво выдёргивать травинки из щелей
в кривых ступеньках.
Вдруг он вскочил, выбеж ал из ворот, помчался вниз по
улице, свернул в переулок, потом в другой, выскочил на
площадь Верхнего рынка и только тут остановился и оглядел­
ся, как бы ища чего-то.
Он обвёл взглядом палатки торговцев овощами и ф рукта­
ми, батареи глиняных горшков перед лотками садоводов и
прилавки мясников. Среди пёстрой и оживлённой рыночной
толпы медленно, залож ив руки за спину, с сознанием соб­
ственного достоинства расхаж ивал старшина Йешке. Он
следил за порядком.
Потом старшина остановился перед лотком мелочной
торговки. Она стала ему что-то объяснять, энергично жести­
2 69

кулируя. Он вы нул из кармана мундира блокнот, записал
несколько слов и степенно двинулся дальш е по неровному
булыжнику рыночной площади.
М альчик пошёл навстречу Йешке.
— Х эл л о ! — крикнул ему старшина.— У ж не меня ли ты
ищ еш ь?
— Да, господин Йеш ке, то есть, я хотел сказать... да,
Генрих,— запнулся Эмиль.— Мне надо у тебя спроситъ одну
вещ ь. Дело вот в чём: один мой берлинский друг получил в
наследство дом на берегу моря. И он пригласил меня на летние
каникулы . И ещё бабушку и Пони-Шапочку тоже.
Господин Йеш ке похлопал Эмиля по плечу:
— Поздравляю . Это великолепно!
— Верно?
Старшина с любовью посмотрел на своего будущего
пасы нка.
— Разреш и мне дать тебе деньги на билет?
Эмиль энергично покачал головой:
— Не надо. У меня есть.
.— Ж аль, что не хочешь. Я бы с радостью дал на
дорогу.
— Нет, Генрих. Я пришёл к тебе совсем и з-за другого.
— И з -за чего же?
— И з -з а мамы, понимаешь? Если бы ты вчера не... Я хочу
сказать, если бы не это, я никогда не оставил бы её одну.
И вообще я поеду только, если ты мне твёрдо обещаешь, что
будешь каж ды й день приходить к ней хотя бы на час. Иначе
она... Я ведь её очень хорошо знаю... Мне бы не хотелось,
чтобы она чувствовала себя одинокой.— Эмиль помол­
ч ал.— Жизнь, оказывается, не такая лёгкая штука. Ты до­
лж ен дать мне честное слово, что будешь о ней заботиться.
Иначе я не уеду.
— Я тебе это обещаю. Могу дать тебе честное слово, могу
не давать. К ак скаж еш ь, мой мальчик.
— В таком случае всё в порядке,— заяви л Эмиль.— Зна­
чит, мы договорились: каждый день. Так? Я, правда, буду
писать очень часто. Но письмо — это не то. С ней всегда
должен быть кто-то, кого она любит. Я не допущу, чтобы она
была печальна!
— Я буду приходить ежедневно,— обещал господин
Й еш ке.— И буду сидеть не меньше часа. А когда смогу—
и дольше.
— Спасибо,— сказал Эмиль, повернулся и побежал
домой.
270

Во дворе он снова сел на ступеньки и снова стал
выдёргивать травинки из щелей с таким видом, словно и с
места не двигался.
Не прошло и пяти минут, как ф рау Тышбайн вы глянула в
кухонное окно.
— Эй, молодой человек,— крикнула она.— Обед на столе!
Он с улыбкой посмотрел наверх:
— Иду, мамочка!
Кухонное окно захлопнулось.
Тогда он медленно поднялся и пошёл домой.
После обеда он попросил у мамы почтовую бумагу, сел за
стол и написал Теодору Хаберланду, проживающему в
Берлине, в районе Вйлмерсдорфа, следующее письмо:

М ой дорогой Профессор!
Огромное т еб е спасибо за т в о ё письмо, к о т о р о е
д ост ави ло мне большую р ад ост ь. То, ч т о т ы с т а л
домовладельцем,