Фантом [Роман Воронов] (fb2) читать онлайн

Роман Воронов Фантом

Фантом

Дает ли хоть малейшее право автору пришедшее в голову из Великого Ниоткуда название текста считать уже состоявшимся и сам пока еще не записанный текст там же, в этом пресловутом Ниоткуда, справедливо полагая, что, как сказано, «В начале было Слово», или, в нашем случае, название. Впрочем, и оно может являть собой всего лишь прыгающее в горах эхо, обрывок фразы, брошенный кем-то и принесенный к ушным раковинам вашего покорного слуги случайным порывом ветра, а, стало быть, по сути своей, оказаться просто Фантомом.

Однако если отбросить излишние эмоции, столь характерные для сомневающихся личностей, то нетрудно прийти к мнению, что и весь Мир, без преувеличения, в который погружено наше сознание заодно с телесной оболочкой, вооруженной шестью чувствами, иллюзорен. И тогда возникает один весьма существенный вопрос: «Кто здесь не настоящий — тот, что называет себя “Я” (название текста), или сам подлунный Мир (собственно повествование)?»

Задай, читатель, его себе. Какой ответ подбросит услужливое Эго? Ты, только ты: осязающий кожей жар и холод, искривляющийся от боли, когда сталь внедряется в плоть, испытывающий угрызения совести так часто, что очи перестают закрываться по ночам, обретающий смелость, не свойственную трезвому разуму, стоит только сделать глоток перебродившего винограда, и сжимающийся от страха, готовый испражниться под себя в самом неподходящем месте, едва почувствовав за спиной ледяное дыхание фантома, — исключительно и непререкаемо, ты являешься реальностью этого мира, настоящей песчинкой среди фруктовых садов тающего миража, истиной в бесконечном потоке тягучей майи.

Устраивает? Нет? Кому же тогда задать столь щекотливый и коварный вопрос в надежде получить объективный и непредвзятый ответ? Кто, как не Создатель Всего, Господь Бог, Непознаваемый Абсолют, смог бы соответствовать идеалу ответчика, вот только незадача — нам, робким и смиренным былинкам, никак не выступить в роли Вопрошающих к Урагану, несущему на своих плечах целые горы и не замечающему этой ноши.

Однако если не задирать голову слишком высоко, а позволить взору скользнуть чуть ниже побеленных верхушек каменных исполинов, то весьма вероятно заметить там, в расщелинах, среди скромных сиреневых вкраплений багульника того, кто нам нужен.

Махни приветственно ему рукой, пусть знает, что замечен, и не пытается уже скрыться от наших любопытных глаз. Рассмотреть незнакомца поближе не удастся, сияние, источаемое его сутью, ослепит задолго до того, как сможешь попробовать протянуть руку для пожатия, просто узнай, как к нему обращаться.

Конструктор Матрицы, что-то подобное выделит мозг из того шума, что произведет в голове один из Высших, согласившийся дать тебе желаемый ответ. Вот он:

— Неискренний в речах запутается и в помыслах, а деяния поразят даже его полусонный, лукавый ум. Только прямой в намерении, кое есть нерушимый симбиоз мысли, слова и чада их, деяния, сможет оценить Путь Конструктора Матрицы и воспринять переданное мной как дар.

Прежде всего, осознай, готовый к этому: пока Матрица для тебя Фантом, фантом и ты сам, в смысле души, не определившейся в плотном мире, реальность восприятия Матрицы включает и абсолютную реальность восприятия душой саму себя. Вне Матрицы Создатель, который есмь Всепрощающая Суть, не способен, как бы странно и даже крамольно ни звучало подобное утверждение в адрес Абсолюта, познавать себя, ибо не может (и снова ментальный казус) «наказывать» за отклонение от баланса (грехи, проступки), являющееся одновременно необходимой движущей силой собственно процесса познания.

Матрица — своеобразный посредник между душой и Богом, Сыном и Отцом. Механизм взаимодействия и существования такой триады следующий: когда Творец обращается к душе, называет ее Имя, то направляет ей при этом свою Любовь, то есть энергию. Если душа не слышит или игнорирует обращение Отца, Матрица забирает всю энергию себе (за счет чего и существует), передавая послание на более низком уровне, а именно уменьшая количество любви. Матричное управление — это уже не голос Бога, скорее рука кукловода: жесткая, волевая, беспощадная.

Если Творец «говорит» — не делай, не ходи, то, пропустив через себя, Матрица схватит за руку, одернет за плечо или «откроет» путь ко чреву подопечного какому-нибудь, на выбор, вирусу.

Для чего Богу нужен такой жандарм? Убери обиду из сердца и прими: Матрица «работает» с Именем, данным душе Творцом, телесной же оболочке, награжденной именем от земных родителей, кажется несправедливой собственная судьба, ибо она «не слышит» голос Бога. Представь себе, внимательный читатель, что звездное имя твое «Х», а земное — «У». Господь Бог через ткань Матрицы взывает: «„Х“, вот твой безопасный Путь», — а запертый в плотную оболочку «Х» понимает себя как «У» и идет в противоположную сторону. Матрица чутко реагирует на «глухоту» «Х» и возвращает его на путь истинный, к примеру, переломом берцовой кости, а «У» при этом сетует и негодует на судьбинушку, то есть на Бога.

Ну что, не прочувствовал прикосновение матричных одежд во время прочтения? Нет? Значит, пока еще ты находишься в парадигме ее фантомности. Что ж, в таком случае напоминаю, что любой Фантом рождается в тишине, ему, как «новорожденному», всякий раз во время встречи с тобой претят толпы и людей, и мыслей, и событий. Матрица — это плод замысла Эго-системы Творца (куда ж мы все без эго), ткань ее сотворялась «надавливанием» Света на Свет, что, по сути, является актом насилия, намеренным «ослеплением» Божественного Сияния. Конечный результат нес в себе Могущество Абсолюта, лишенное энергии Любви, только энергию Равновесия, Баланса, Справедливости, что и стало основой механизма кармичности. И грех, и подвиг одинаково деформируют Матрицу, она же пытается восстановить внутреннее равновесие, создавая таким образом процесс, называемый Кармой.

Если не ясно и теперь, меняй сознание, читатель, выжимай из него Фантом привычности, пусть упирается всеми шестью конечностями чувств и цепляется острыми когтями обреченности. Проявленный план, тот самый, в котором ты сейчас склонился над текстом, — Матричный мир, по аналогии с твердым телом, когда атомы жестко удерживаются друг подле друга. Мир Горний, тонкий план, — поле Абсолютной Свободы, его аналогия — газообразное состояние вещества, Великий Хаос, но когда Создатель желает (имеет намерение), Он придает Хаосу форму, определяет границы Мира Бога, заключает газообразное вещество Свободы в некие рамки (например, границы Вселенной), в оболочку Собственной Божественной Воли.

Но есть еще одно агрегатное состояние вещества, напомнит внимательный читатель, — жидкость.

Оно соответствует переходному бытию, когда существо обладает уровнем духовности, достаточным для понимания ответственности за наличие Свободы Выбора, но еще слабо для обретения ее Абсолютных значений. Такая душа прекрасно осознает всю меру ответа за грехопадение, но пока допускает для себя в определенных случаях свершение акта нарушения Заповедей. То есть воплощенная душа готова подняться из состояния «Человек» в бытие «Богочеловек» ментально, но не духовно, насильственно, но не осознанно. Жертва Христа отличается от жертв его последователей, хотя и Он, и они были распяты одинаково с точки зрения мучений телесной плоти.

Ткань Матрицы, связывающая все три состояния сознания, всю триаду Божественного Творения, не соответствует ни одному из перечисленных в смысле своей природы, ибо должна пронизывать всю троицу беспрепятственно, посему «физиология» Матрицы лучевая.

Если не пропало желание слушать дальше, отрекись от попытки понять, узурпируй власть ума, требующего математических доказательств и наглядных изображений, воображение — твой единственный проводник дальше, мы входим, дорогой друг, внутрь Фантома.

Оглянись хорошенько: везде — вокруг, и спереди, и сзади, и вверху, и внизу души — сила их притяжения (или отталкивания) в теле Матрицы задается (определяется) Кармическим Советом, а их взаимное расположение Конструктором, твоим покорным слугой. Сами души вольны (имея Свободу Выбора в своем распоряжении) менять и то и то собственным Намерением либо согрешить, либо воспарить, и здесь важен импульс, его величина, в том случае, если он достаточно велик, Совет «уступит» душе, а я подчинюсь воле Совета. В этом и состоит истинный, задуманный Абсолютом процесс самопознания.

Душа, помещенная в «ячейку» и «застывшая» в ней на все воплощение без желаний, с точки зрения эволюционного пути пребывает в кармическом анабиозе. Подобный «курортный отдых» допускается, особенно после активного прохождения сложных жизненных опытов, но не повторяется подряд, дважды.

Подвижность соседних родственных душ, не компенсированная «покоящейся, почиваемой на лаврах», деформирует Матрицу, и восстановление ее структуры в следующий раз (новое воплощение) будет более резким и бурным.

Правильный Путь, в самом общем смысле, подразумевает, что лучше двигаться медленно, но постоянно (в развитии), нежели останавливаться на привал, а затем делать изнуряющие рывки. Большое количество душ, выбирающих подобный ритм эволюционирования, создают условия для революций на проявленном плане.

«Не дай вам Бог родиться в эпоху перемен» — эту фразу «говорит» весьма удачно отдохнувший в прошлом «курортник», сотворивший те самые перемены.

Если чтиво все еще занимает тебя, мой любезный исследователь, прищурь Третий Глаз (уверяю, он имеется в твоем распоряжении, даже если слышишь о нем впервые), тогда сможешь разглядеть механизм работы Матрицы. Она в качестве объекта описания есть вибрационная «губка», «висящие» на своих местах в ее теле души существуют (вибрируют) с частотами, ниже матричной, и за счет этого удерживаются внутри. Та душа, что позволит себе (не убоится) «звучать выше», покинет Матрицу через Акт Вознесения, для примера вспомним Иисуса Христа. Та же душа, что сможет выравнять по частоте свое сознание с матричным, окажется в Переходном состоянии, это уровень Посвященных, Апостолов и Великих Учителей. Здесь (в этом поле) можно слышать Голос Бога практически без искажений. В таком состоянии Матрица душу не удерживает (врата Рая открыты), воспарению могут и будут мешать страхи исключительно самой души.

Попробуй сейчас, дорогой читатель, убрать свой самый большой страх, леденящий сердце и парализующий члены ужас перед неизвестностью, и позволь, взяв тебя за руку, ввести сознание твое в самый центр Матрицы, дабы ты, бесстрашный и бесстрастный, смог взглянуть на мир глазами Фантома.

Лучевая ткань Матрицы схожа с паутиной, пронизывая все пространство (ей отведенное Создателем), матричная «сеть» чутко реагирует на любое изменение в сознании сути, пребывающей в ней. Если воображение (и память) тут же подкинет тебе картинку полупрозрачных тенет с безжалостным пауком и барахтающейся в ужасе жертвой, то знай, матричный мир таковым не является. Души, помещенные в Матрицу, скорее, росинки на нитях паутины, занявшие свои места согласно накопленному багажу (штамп на котором ставит Кармический Совет) и выраженному намерению (обилечиванием коего занимаюсь я). Допустим, ты, мой друг, к примеру, нанес смертельную рану обидчику, избавился от нежелательного соперника, сыпанув в его бокал ядовитого порошка, или просто на словах проклял уходящего незнакомца, случайно наступившего тебе на пятку, имей в виду, твой покорный слуга, то есть я, тут же сделает запись в своем блокноте, и эта душа в ближайшем воплощении окажется гораздо ближе к тебе, нежели те, с кем жил в мире и согласии, а обстоятельства вашей встречи срежиссирует Кармический Совет, у них полно талантливых сценаристов.

Почему так, спросишь меня? Все дело в… Матрице, как бы фантомно это ни звучало. Грубая эмоция, или того хуже, грех, «деформируют» лучистую ткань сильнее, нежели схожие с ней по природе различные проявления любви, а Матрица, как я уже говорил, это энергетическое поле процесса Познания, любые возмущения ткани ее, «вытягивание» или «выпячивание», и есть заданный путь ответа Абсолютом на вопрос «Кто Я есмь?».

Источником же этой тонко настроенной, чувствительной лучистой ткани для земной Матрицы служит Солнце. Библейский Савл, гонитель и хулитель христианства, «оборачиваясь» в Павла, будущего святого, на пути в Дамаск разговаривал не с Великим Светом, а с самим Солнцем, не с Господом Богом, а с Матрицей, транслирующей ему волю Абсолюта напрямую. Как и оба вертепа деяний человеческих, Содом и Гоморра, прорвавшие в Матрице сквозные дыры, столь глубоко было грехопадение жителей их, увидели ее Исток, то есть Солнце, ставящее свои огненные заплатки на эти «язвы».

Размеры Матрицы определяются мощностью источника, если говорить о земной, то в физическом плане они приблизительно соответствуют объему солнечной системы, хотя при своем Вознесении Христос покинул Матрицу (вышел из нее), сжав ее пределы до границ пещеры, где было заперто распятое тело его. И кстати, землетрясение, расколовшее камень у входа в Гроб Господень, о коем упоминают очевидцы тех великих событий, была реакция схлопывающейся ткани Матрицы, а явление Ангела во Свете, вызволяющего из заточения Сына Божьего, — мое личное присутствие как Конструктора при столь сложной процедуре временной, но полной деформации.

В этом и заключается фантомность, иллюзорность Матрицы. Она существует?

Несомненно.

Она вездесуща?

Да.

Она сильна?

Безгранично.

Она осязаема?

Естественно.

Она реальна?

До тех пор, мой друг, пока реальны твои страхи, сомнения и пороки. Одно единственное движение к Свету, первый шаг навстречу Богу, такое простое, хотя тебя в этом не убедить, по крайней мере сейчас, Вознесение превращает ее в мираж, образ, улыбку Чеширского Кота, обыкновенный Фантом.

Распни его

Учитель:

— Что выберешь: дорогу, устланную лепестками роз, и одр в конце Пути, щетинящийся иглами, как еж, или тернистых троп колючие проклятья и ложа, на вершине, нежнейшие объятья?

Ученик:

— А нет ли выбора идти не спотыкаясь и упокоиться затем в атласном чреве гроба, без затей?

Учитель:

— Есть и такое, коли согласишься и Путь, и одр соединить.

Не простое это дело, доложу я вам со свойственной мне прямотой, людей судить, карать или миловать, чаще, конечно же, первое, оно и проще, и спокойней, а то, глядишь, дрогнет сердце, защемит в груди, глаз заслезится и отпустишь воришку или насильника на все четыре стороны, ему бы подлости свои и безобразия творить где-нибудь в другой, хоть и в соседней провинции, так нет, и недели не прошло, снова в кандалах пред очи твои, и тут уж, ясное дело, не до сантиментов — сразу, без жалости и сомнений, на плаху. И главное, что обидно, надует губы негодяй, разволнуется и начинает возмущаться, оскорблять и меня, и родственников, грозит расправой (в его-то положении) и проклинает весь род мой до седьмого колена включительно. Но ведь я же дал шанс, не далее третьего дня, а ты, волчье отродье, дважды в одну воду, тьфу, и вспоминать не хочется. Хотя был один, до сих пор думаю о нем с благодарностью и… содроганием.

В самый канун местных весенних торжеств, когда иудеи, народец, прямо скажу, странноватый и даже неприятный, неистово празднуют исход своих предков из Египта, будто те, сбежав от хозяев и проболтавшись в пустыне сорок лет, насовершали подвигов, достойных почитания и ежегодного упоминания незрелыми потомками, кстати будет напомнить, нынче снова порабощенными, представители их священничества притащили ко мне молодого мужчину их же поганого рода, в странном волнении и с воплями: «Суди обманщика и распни его». Несчастный, смерти которого толпа желала с каким-то нечеловеческим рвением и безумной страстью, произвел на меня весьма благоприятное впечатление: держался он спокойно, даже умиротворенно, внимательные, но мягкие глаза смотрели прямо, и хоть губы его были сжаты, казалось, Царь Иудейский, а именно так уничижительно-насмешливо величали незнакомца галдящие без умолку «подданные», счастливо улыбался.

— Почему эти люди так ненавидят тебя? — спросил я бедолагу, успевшего за столь короткий срок «стояния пред очи мои» навлечь на свою голову бесконечные проклятия соплеменников, чьи перекошенные физиономии я, не без удивления, наблюдал за его спиной.

В своем ответе Царь Иудеев был краток:

— Они не принадлежат себе.

Толпа взвыла, ну, ровно так, как если бы юркий ретиарий ухитрился из безнадежного положения на спине насадить на свой трезубец зазевавшегося мурмиллона. Этим что суд, что бойня — все развлечение, подумал я о прыгающем в нетерпении племени Моисея, вслух же, обращаясь к собравшимся, громко произнес:

— Каждый чей-то раб, над всяким стоит хозяин, — сладкая виноградина упала в мой рот. — Взять хотя бы меня, я, прокуратор Иудеи, подчиняюсь Римскому императору. Принадлежать себе, и только себе, невозможно в этом мире, — вторая ягода отправилась вслед за первой.

— Кому же принадлежит император Рима? — подал голос нахальный иудей, и впрямь возомнивший себя царем, коли осмелился перечить мне, гражданину и римлянину, властителю в данный момент времени его судьбы. Я задумался над коварным выпадом обвиняемого, но, убоявшись внутренних рассуждений на эту щекотливую тему, ответил вопросом на вопрос:

— А ты, что думаешь ты… о себе?

Царь Иудеев, по всему, также предпочел не ответствовать, но вопрошать:

— Ты рассуждаешь сознанием раба, ибо раб сам, как и твои рабы, как и твои хозяева.

Священник, один из тех ревнителей веры, что привели на суд бедолагу и орали теперь громче всех, заводя толпу и травмируя собственные связки, извиваясь, как степной шакал, протиснулся ко мне и зашептал на ухо, обдавая лицо зловонным дыханием. Выслушав, не без отвращения, его доводы, я обратился к Иисусу, так святоша назвал обвиняемого:

— И кто же сделал нас несвободными, не тот ли Бог, сыном которого ты называешь себя?

— И да и нет, — словно соревнуясь в краткости изложения своего мнения с самим собой, ответил Иисус.

— Как это возможно? — удивился я, раздавливая зубами очередную виноградину.

Царь Иудеев, как оказалось, неожиданно проявил словоохотливость:

— Отец Небесный погрузил детей своих в воды Океана собственного Творения, но не бросил, как слепых котят, на утопление, а поместил в Ковчег, ибо мы не помним, как существовать в нем (Океане) без опоры, да снабдил веслами, чтобы не оставить нас просто воле волн и ветра, и не приковал цепями, как рабов галерных, дабы всяк мог бросить «работу», если выбился из сил, и смягчить мозоли. До тех пор пока мы не «договоримся» друг с другом и не наляжем на весла вместе, Ковчег будет крутиться на месте, ведь любой желающий сейчас дергает киль, гребет или сушит весла, по желанию слоняется без дела по палубе или поглощает без меры запасы продовольствия и питья в трюме. Но стоит кому-то подняться и сказать: «Идем туда», — его начинают ненавидеть и, скорее всего, бросят за борт.

— Распни его, — завопила толпа, гневно потрясая руками и взывая к своим богам поскорее ниспослать на голову крамольника громы и молнии.

— Знаешь, выслушав тебя, я почти готов согласиться с ними, — виноград придавал мне сил и успокаивал появившуюся вдруг дрожь в коленях.

— Тебе не остается ничего другого, ты в Ковчеге, они сейчас, а не твой далекий император управляют тобой, — наглец неплохо чувствовал себя перед лицом судьбы и держался все более уверенно. Пора было поставить нахала на место:

— Подобными речами ты выпрашиваешь помилование, хитрец.

Иисус перестал «смеяться» глазами и растянулся в настоящей улыбке:

— Не распнешь меня, они, — он кивнул назад, на возмущенных столь долгим судилищем соотечественников, — сделают это с тобой.

Сотник, стоявший по правую руку, шагнул вперед, жестом я остановил его: — Под моим началом две тысячи легионеров, выкуривших из нормандских лесов дикарей, пьющих кровь вепря на завтрак и сковырнувших со склонов северных гор их визгливых остроносых обитателей, грызущих камни, отчего зубы их острее римских мечей. Этот сброд, — взор мой повторил траекторию взгляда Царя Иудеев, — ничего не сможет противопоставить воле прокуратора. Поверни я этот перстень, — крупный рубин на указательном пальце взмыл вверх, — и Лонгин утопит площадь в крови иудеев.

Иисус безразлично пожал плечами:

— Я только что именно об этом и сказал тебе, ты в безвыходном положении.

Он начинал раздражать меня, словно не я судья, а стоящий напротив со связанными руками человек, не помогал даже виноград, который я, сам не замечая, начал запихивать в рот горстями. Наконец, прожевав терпкую, сладкую массу, я решил съязвить:

— Из-за нахождения в Ковчеге, не иначе.

Иисус перестал ухмыляться и спокойно подтвердил, не обращая внимания на сарказм:

— Да, хотя в действительности его не существует.

— В чьей действительности? — не смог сдержаться и взревел я (иудеи притихли, как по команде). — Ты либо сумасшедший, либо играешь со мной. Поберегись, говорю тебе, Царь Иудеев, не переступи Рубикон, за коим пустота.

— Представь, кто-то кусает тебя меж лопаток. Как ты увидишь, что там? — нисколько не смутившись, сказал Иисус.

— Мне понадобится зеркало, — выпалил я и, ругая себя за несдержанность, подумав, добавил: — Два зеркала.

— Или чьи-то глаза за твоей спиной, — подсказал обвиняемый, снова улыбнувшись.

— Если нет своих на затылке, — его глаза обезоруживали, и я успокоился, оказавшись полностью под его влиянием.

Иисус хохотнул:

— У Отца Небесного они, скорее всего, есть, согласен, неудачный пример. Хорошо, пусть ты — Целостный Океан, разбиваешь себя на капли, что произойдет?

— Появится множество очень маленьких океанов, — ответил я, подумав, все же он ненормальный, и не более того, не преступник уж точно.

— Верно, по сути, ничего не произойдет, никакого самопознания.

Царь Иудеев развел руками:

— Но если каждую каплю поместить в…

— Амфору, — подсказал я.

— Из глины, — подмигнул загадочно он, — то есть ее форму, не меняя природы.

— Вот для чего нужен Ковчег, — воскликнул я (непоправимая ошибка для судьи и прокуратора), — набить трюм амфорами с морской водой. Глупость какая-то.

— Ковчег, чтобы капли не растворились в Океане, а «собрались» рядом, — тон обвиняемого в мошенничестве на религиозной почве стал нравоучительным.

— Да зачем? Кому это нужно? — раздраженность снова вернулась ко мне.

— Не доводилось ли тебе наблюдать, как срезанная ветка, воткнутая в землю, прорастает древом того же сорта, но совершенно иной формы, а при ловкости и умении садовода, соединяющего меж собой различные виды, новое растение родит и отличающиеся от родительских плоды?

— Твой Бог возжелал своего обновления, перерождения, видоизменения? — я ухмыльнулся, разглядывая невероятного фантазера.

— Самопознания, — поправил он.

— Есть ли на Ковчеге мачта? — спросил я, решив, что пора ставить точку, суд и так затянулся.

— Наверное, — кивнул головой Иисус.

— Добьется ли твой Отец желаемого, если я прямо сейчас распну тебя на одной из мачт Ковчега? Желанна ли ему таковая судьба для сына, угождающего отцу в процессе познания им себя? — я не отрываясь смотрел в глаза Иисуса. Возможно, подчиненные льстили мне, утверждая, что я обладаю взглядом, под которым подкашиваются ноги, ладони покрываются испариной, а сердца пытаются укрыться подальше, в подбрюшье, где-нибудь за трепещущей от страха печенью, но слушать подобные опусы приятно, а уж пользоваться таким полезным даром и подавно. Однако Царь Иудеев не проявил ни одного из перечисленных симптомов (значит, мне все-таки врут) и преспокойно ответил:

— Сын Божий, в самом общем понимании, есть корпускула Света, поглощаемая чем-то или кем-то «мгновенно», отдающая при этом всю любовь (энергию), что положена в нее Отцом и что несла в себе до момента «встречи». В этом смысл ее рождения (выделение Отцом из себя) и существования.

Иисус обернулся к иудеям:

— Дети Божьи приходят в мир даровать любовь Бога… ближнему своему.

Толпа разразилась проклятиями, а я с превеликим удовольствием перешел с винограда на финики, выбрав самый крупный на горке:

— А после?

— Воскрешение, — улыбнулся обвиняемый (непонятно в чем, по крайней мере, одному из собравшихся, то есть мне), — возвращение обратно, в лоно Истока.

— Но человек смертен, — я, старательно прожевывая сладкую мякоть, перевел взгляд с Иисуса на короткий меч Лонгина, «подмигнувший» мне солнечным бликом.

— Душа — нет, — державший передо мною ответ Царь Иудеев старательно не замечал сарказма. — Свершенный подвиг обогащает ее, а значит и Создателя, познанием себя как жертвы.

— Как-то тяжеловесно, — усмехнулся я, прислушиваясь к уже надоевшим выкрикам: «Распни его».

— Можно и покороче, — согласился Иисус. — Жертвенность возносит, стяжательство приковывает к опыту, снова и снова.

Мне тут же на ум пришло не забыть взять мзду с семьи воришки, коего осудил вчера, но обещал отпустить сегодня, благо есть такая причуда — в канун иудейского праздника миловать одного преступника.

— Неужто весь резон человеческого бытия — пчелиный труд: принес на лапках пыльцу, уложил в соту и сдох, — заметил я скептически, чем в иудейском обществе вызвал злорадный смех.

Царь Иудеев окинул взором гогочущих «подданных» и невозмутимо продолжил:

— Даже бытие Солнца имеет смысл (карму) только в том случае, когда есть что освещать и согревать, то есть давать жизнь. «Пустыня мертва и солнце в ней зло», — сказал бы философ. Именно по этой причине звезды обзаводятся сопровождающими их небесными телами, дабы не светить попусту в ледяное ничто.

— И как же сию метафору, весьма загадочную, возможно перенести на человека, существо порочное, лживое и завистливое, — я недвусмысленно показал взглядом Иисусу на толпу, вновь проснувшуюся для своей мантры «Распни его». Мой визави сохранял поистине титаническое спокойствие:

— Не возлюбивший ближнего не познает себя как Свет, как Сын.

— Скажи это им, — я посмотрел на волнующееся еще сильнее «стадо» иудеев, уже не просящих, а требующих казни несчастного. Нарастающий гомон за спиной совершенно не волновал Иисуса:

— Я говорю тебе, частица Бога, Его корпускула, ушедшая в пустоту, расходуется напрасно, как стрела, не достигшая цели. Ее (речь о душе) необходимо «сталкивать» с другими, дабы возник результат, стрелу перехватит щит или она пронзит сердце.

Думайте что хотите, но в этот момент я сам схватился за левый бок, будто слова его, оперенные страстью и заточенные истиной, попали в яблочко. Горло перехватило, косточка финика, перепутав пищевод с трахеей, встала поперек гортани, как галера, развернутая опытным воителем в узком потоке с целью помешать проходу вражеских судов, в глазах потемнело, и я услышал тихий, спокойный и очень внятный голос Царя Иудеев:

— Теперь они только открывают рты, но не издадут ни звука, пялят глаза на нас, но не видят ничего, ловят распахнутыми ушами малейшие вибрации воздуха, но мир вокруг безмолвен. Ты и я, более здесь и сейчас нет никого, и я говорю исключительно для тебя. Твоя жизнь, Пилат, иллюзия, и реалистична она для тебя только потому, что есть Ковчег, пребывая на коем ты можешь ощущать качку, дуновение ветра, скрип такелажа и усталость в руках от работы на веслах.

Я умирал, не способный позвать на помощь, моргнуть оком или пошевелить рукой, но в голове моей прозвучал вопрос к голосу Иисуса:

— Я не понимаю или не могу понять?

Он же продолжал, не меняя темпа и громкости:

— Душа рождается на землю (получает оболочку, амфору), чтобы умереть, то есть получает жизнь конечную. Когда там, дома, она бессмертна, вечна, то без сожаления откладывает на потом все дела, все задачи, всю учебу, все Пути. Только дыхание Смерти за спиной, ощущение приближающегося обрыва заставляет бессмертного, ставшего на миг условно смертным, что-то предпринимать, дабы успеть оставить след, а именно заняться познанием самого себя. Вот каков замысел Отца: находясь в Абсолютном состоянии, создать ограниченные условия, чтобы через стеснение и неудобство побудить себя к изменению.

Теряя сознание, я ощутил увесистый шлепок по спине, рука у Лонгина, что и говорить, тяжелее булавы, финиковая косточка со свистом вылетела изо рта и упала к сандалиям Иисуса. Я смог сделать спасительный вдох. Глоток красного вина окончательно привел меня в чувство, и я, «уложив» на чаши весов с одной стороны интересного собеседника, а с другой — беснующуюся толпу нервных иудеев, принял сторону большинства и отправил Царя Иудейского на казнь.

Не простое это дело, судить людей, особенно если перед вами предстал Спаситель рода человеческого, Сын Божий, льющий в уши вместо оправданий слова Истины, так хорошо знакомые дома (я сейчас не о Вечном Городе), но столь чуждые сознанию здесь, в пыльном и крикливом Иерусалиме, городе иудеев, чуть что, кричащих без умолку: «Распни его».

Куб в кубе

Иной раз время, привычная для нас константа, незыблемое в четком ритме своих гулких шагов, пойманное на кончик стрелки, бегущей от цифры к цифре, словно цирковая лошадь по арене, бездушно и заунывно, в новый круг, раз за разом мимо застывшего шпрехшталмейстера, вдруг выбрасывает фортель, взбрыкивает, недовольное то ли свистом хлыста, то ли жидкими хлопками из зала, и окунает изумленного наблюдателя сначала в стремительный поток внешних событий, а затем, выставив вперед холодную ладонь забвения, останавливает мир, с зависшим в полушаге движением, прямо на полуслове и с солнечным диском, не желающим переваливаться через экватор. Желаете пример из жизни? Пожалуйте, вот он.

Я сидел (если угодно, однажды) на лавочке в небольшом сквере, название которого… впрочем, дальнейшее повествование не привязано к месту и могло произойти где угодно, скорее история о выкрутасах времени, а посему, как именовался сквер из десятка лип, не имеет значения, главное в нем — я и устроившийся напротив старик, привлекший мое внимание неординарной, я бы даже сказал, вызывающей внешностью.

Сложно представить, в какую эпоху модным было то невообразимое, во что укутался обладатель крючковатого тонкого носа, густых взъерошенных бровей, скорее обвалившихся, чем нависших, на юркие черные бусины глаз, в своем «укрытии», да еще и с моего места, почти незаметные. Желтоватого оттенка сморщенная кожа, казалось, вообще готова сползти со скул, но из последних сил удерживалась редким поседевшим скальпом, покрасневшим от натуги на голой макушке, да мясистыми, оттопыренными до нельзя в стороны огромными ушами, на которых намертво закрепился головной убор, название коего история утеряла безвозвратно ввиду древности представленного артефакта.

Этого «путешественника во времени», забредшего в мой сквер явно по ошибке, я застал за написанием некоего документа. Незнакомец макал настоящее гусиное перо в маленькую чернильницу, выполненную в бронзе великолепную антикварную вещицу, испещренную замысловатым орнаментом, сюжета коего я разглядеть не мог, хотя не сложно было догадаться о ее значительном возрасте и соответствующей ему стоимости. Пыльно-желтые листки бумаги, по которым с жутким скрипом, пугающим местных ворон, старик водил пером, приобретены им были явно не в ближайшей лавке канцелярских товаров.

Погруженный в свою работу удивительный персонаж довольно быстро ставил закорючки, ловко выуживая из чернильницы пером ее содержимое, останавливался на несколько мгновений, закатывал глаза под сень бровей и снова скрипел, поднимая в воздух только присевших на брусчатку мостовой птиц. Эта необъявленная «война» забавляла меня, вороны, сделав круг почета над сквером, заходили на посадку, пока задумавшийся старик подбирал нужную фразу, но стоило им коснуться трехпалыми лапками земли, гусиное перо возвращалось на бумагу и бедным пернатым созданиям, возмущенным подобным нетактичным обращением с их чувствительным слуховым аппаратом, приходилось взмывать в небеса. Жуткое карканье разносилось эхом по городу, и люди пожилого возраста, прислушиваясь к тревожному гомону, шевелили потрескавшимися губами: «Не к добру это, не к добру».

В некотором смысле они оказались правы, погода, с утра солнечная и безветренная, неожиданно начала кукситься, появились тучи, заставляющие дневное светило беспорядочно моргать, и знай я азбуку Морзе, вероятнее всего, смог бы расшифровать их послание жителям Земли, и в частности обитателям сквера.

Старик напротив, допускаю, в отличие от меня, знавал всякие приметы в совершенстве, ибо вслед за воронами, переставшими терроризировать город своими истошными воплями и исчезнувшими вдруг за слуховыми окнами чердаков, резко засобирался, начал складывать бумаги, собрал антикварные письменные принадлежности и… На сквер обрушился ливень, крупные и частые капли неистово заколотили по мостовой, звонко защелкали по листьям лип, забарабанили по крышам домов. Я едва успел раскрыть зонт, хотя плечи и голова были уже мокрыми, и поднял глаза на «чудного соседа», того и след простыл, на скамейке, подвергаясь водяной бомбардировке, сиротливо лежали забытые стариком исписанные листки. Не зная почему, я бросился к ним…

Чуть позже, сидя за столом в своей комнате, в тепле и сухости, мне удалось разобрать и прочесть уцелевшие части удивительного, как выяснилось, письма, адресатом коего ни много ни мало числился Аристотель, а автором… Хотя, постойте, просто наберитесь терпения и, прочитав сохранившиеся отрывки этого послания, все узнаете сами, я лишь позволю себе некоторые немногочисленные комментарии там, где это нужно. Итак…

«С величайшим вниманием, что самым особым образом требуют труды твои, и глубочайшим уважением лично к тебе, друг мой, перечитал в очередной раз (как ты помнишь, мы уговаривались делать это единожды в столетие) трактат «О душе» и, восхитившись наново широтой полета мысли величайшего из воплощенных, смог не согласиться с замечаниями Платона, кои он любезно оставил в виде «нота бене» на подаренном им мне экземпляре.

Количество дней, потраченных мною на раздумья, равно как и количество лиц, встретившихся на Пути, стало неприлично для и без того загруженной до предела памяти несчастного старика, посему встаю вослед за Великим (я о Платоне), как и печальная луна восходит на небосклон только тогда, когда дневное Светило благосклонно уступает ей место, удаляясь на «отдых» для наблюдателя Здесь, но восходя к радости таковой же Там, дабы высказать по интересующему меня вопросу собственное скромное и, вероятно, скудное мнение. В самом начале ты утверждаешь…»

Далее было пропущено две страницы (автор нумеровал каждую) и из-под замоченного, от того и выглядевшего бесформенным чернильным пятном уголка, на сухую часть листа выскакивало: «…познание души». Вот об этом-то я и хочу поведать, а в чем-то и поспорить с тобой, мой дорогой друг.

Далее шла страница, по большей части уничтоженная «небесной карой» в виде дождевого потока, оставившая нетронутыми даже не фразы, а отдельные лохмотья слов, как кочки на болоте, расположенные слишком далеко друг от друга и по этой причине не являющиеся спасительными, но далее судьба подарила три желтых листка, целых и невредимых.

«…Теперь с определенной долей уверенности я полагаю, что сознание души, погруженной в физический мир посредством человеческого тела, имеет форму куба, ограниченного, как известно, шестью гранями, из чего следует, что не мир ограничивает человека понятиями верх-низ, перед-зад и право-лево, а его (человеческое) ограниченное сознание создает и соответствует уровню измерения, в коем и пребывает. Иными словами, наш мир выглядит, как «видит» его наше сознание. Кубическое сознание души человека формирует кубическую форму окружающего мира.

Долгие ночи, мой друг, я выстраивал свою теорию, долгими дорогами я искал подтверждение своим догадкам, долгими словами пытался описать то, что роилось, бурлило и возопило внутри меня. Выслушай же до самого конца выкладки твоего бедного «брата», вынужденного все еще находиться Здесь. Сознание души — это система шести кубов, вложенных, или наложенных друг на друга.

Мы (человеки) боимся вознесения и падения, шорохов за спиной и неизвестности впереди, поворота вправо или влево, потому что взор наш не достигает тех пределов из-за угла бытия, так работает Куб Страха, первый и основной, как фундамент, для остальных.

В него сознание вкладывает Куб Неверия, чей девиз против восхождения на вершину — «Бога нет». Наличие нижней границы будет определяться как «Есть смерть, а за нею пустота».

Сколько таких перевидал я во дни позорных Крестовых походов, и кстати, они, истекающие кровью на чужбине, ставили перед собою «щит» со словами на леденеющих устах: «Будет только хуже».

Взгляд назад, или расширение сознания в обратную сторону Куб Неверия ловко ограничивает фразочками «Кто сказал, что было именно так» или «Все антропологи шарлатаны, а археологи — расхитители гробниц», не более. Для ухода в стороны у такого сознания заготовлено: «Окружающие лгут, причем все и всегда».

Следующий Куб коррелируется с твоими трактатами о типах эгоизма. Друг мой, ты здорово помог мне внутренне определиться с Кубом Самости и его сдерживающими сознание факторами. Путь наверх индивидууму закроет то, что он подразумевает, произнося везде и без меры: «Я и так все знаю», «Это и понятно», «Как это пригодится в жизни?». Рядом с таким человеком становится неодолимо скучно, а выслушав его доводы против расширения вниз: «Хватит и того, что есть» или «Лучше синица в руках», еще и печально. Что касается устремлений вперед, то тут Куб Самости не оригинален: «Умный в гору не пойдет», «Путь проб и ошибок не по мне, пережду». На щите, который сознание повесит на спину, Самость начертает: «Все, что было, — мое, ни о чем не жалею, а если остались обиженные или трупы, это их проблемы».

Ей-богу, все царствующие особы рассуждают именно так, особенно оглядывая со стен поверженного соседского города усеянное телами ристалище. Что касается расширения в стороны, парадигма Самости выглядит следующим образом: «В узких стенах хоть и не повернуться, зато уютно, тепло и меньше убирать…»

Да простит меня читатель, но я снова вынужден вклиниться в стройный хор изложения автора письма своих мыслей по причине практически полного уничтожения стихией листка, на котором едва удалось разобрать изречение Аристотеля: «Ничего не истощает человека так, как физическое бездействие», из чего можно сделать вывод, что автор, известный нам старикашка с гусиным пером, вновь обращается к философу, точнее его трудам, дабы перейти к собственным «кубам».

«…изволь, объясню. Куб Лени отворачивает от любого помысла на подъем мягким, обволакивающим «Успею, время еще есть» или «И так все болит после вчерашнего». Осознание возможного «спуска» будет нивелироваться чем-то вроде «И что толку суетиться, все равно не успею», стенка впереди, пусть и прозрачная, но внушительная станет на фундамент «Вот настанет завтра, там и поглядим» и подопрется колонной «Будет день, будет пища». Наш общий знакомый, ты сразу догадаешься, о ком я, баловался именно этими гиперболами, но что предъявит ложь движению назад, иногда столь полезному, спросишь меня. Думаю, вот так, бесхитростно: «Книгу эту я уже читал, кажется, правда, о чем она, не помню, но перечитывать не стану, ведь я ее уже прочел». В подобную обойму аргументов, что остановят от порыва двинуться в сторону, Лень подкинет: «Не стоит сходить с тропы, идем и идем, чем плохо, а вдруг там, в высокой траве змеи или капканы, ищи тогда неуча-доктора или негодяя-охотника».

И да, драгоценный друг, мне стоит поклониться тебе за нравственную позицию о невозможности никакого общего правила о лжи, но позволь сквозь века мне улыбнуться — я вывел его. Послушай, как ощетинивается всеми гранями Куб Лжи. Верхняя его крышка будет надписана: «Ложь самому себе о себе же», дно обозначится выпуклыми буквами: «Ложь других о себе». Согласись, на такой опоре и стоять-то сложно, не говоря о том, чтобы заглянуть за нее, придется преодолевать ко всему и собственный вес. Прямо перед собой кончик носа будет утыкаться в «Ложь себе о других», а затылок подопрет «Ложь других о других». Погрязший во лжи, что вошедший в темную комнату, разводит руками и нащупывает: «Ложь миру о самом мире». Здесь, милый ворчун, мне хотелось бы напомнить тебе о…»

Бумага — хрупкое и ненадежное хранилище истин, этот факт еще раз подтвердил мой случай, целых три листа (о горе) превратились в мокрый, безобразный ком, унесший в небытие тайну воспоминаний автора об общим с Аристотелем знакомом.

Очередной спасшийся от «потопа» носитель идей удивительного старика принес упоминание мнения философа о гневе.

«…Я помню, друг мой, что гнев не является для тебя пороком. Скудостью моего ума постичь сие утверждение невозможно, иногда мне кажется подобный взгляд возмутительным, безнравственным, а иной раз проглядывает в этом скрытый смысл, увы, слишком глубокий для меня. Но Куб Гнева, который я поместил шестым по счету, в итоге формирует совокупный для сознания Куб Нелюбви, ограничивающий нас, человеков, в трехмерный мир. Грани же его, по моему скромному убеждению, таковы: верх — «К черту Бога, Он никогда не слышит меня», низ — «Ко всем чертям всех чертей, плевать на их рогатые головы и раскаленные сковороды, пусть громче шипят, да и на черный поток Ахерона заодно, будет полноводней», вперед — «Сколько можно бить башкой о стену, а рыбой об лед», назад — «Прадед грабил, дед закопал, отец нашел и все промотал. Кого уважать-то?», стороны — «Куда ни сунься, одни заборы и болота, того и гляди либо солью пальнут, либо подштанники замочишь».

Любезный друг, сим заканчиваю описание выдуманной мной системы из шести Кубов, которая, по сути своей, есть всеобщая человеческая Нелюбовь. Сознание Человека таскает на себе эту Матрицу, как улитка свой домик, и эволюция человеческой души подобна ее скорости на мокром от дождевых капель виноградном листке. Именно так представляется мне вселенная проявленных планов и место человека как носителя Части Создателя в ней. Не буду лукавить, к видениям, что посещали меня во снах, а более всего в болезнях, сопровождающихся грудной горячкой и обильным вспотеванием, я добавлял изыскания умственные, как подвязывает садовник творение Бога, виноградную лозу, к удерживающему ее колышку. Совместные усилия привели меня к следующим выводам: Куб Сознания о шести гранях, помещенный в трехмерное пространство при шести основных направлениях, в суммедает дюжину совокупных аспектов бытия. Христосознание же (ты представляешь, как тяжело мне произносить имя Его) есть сфера внутри сферы, свобода сознания дает неограниченную свободу пространства. Куб Сознания Человека необходимо трансформировать, сжать в точку, сотворить Христосознание, то есть Любовь. Когда хоть одна грань хоть одного Куба начнет уменьшаться, она «стянет» за собой всю «конструкцию» (в абсолютном значении) в единый центр. Изменение человеческого сознания до уровня Христа означает исчезновение всей Системы Кубов, сжатие их во внутреннее солнце, что изменит форму трехмерного мира на сферическую бесконечность. Такой мир более соответствует…»

И снова несколько страниц, потерявших вид, а значит и смысл, с сожалением отправились в корзину для мусора влажным комком утраченного навсегда послания. Из оставшихся трех листков, пострадавших хотя и в меньшей степени, но тем не менее прерывавших отдельными пятнами стройность изложения мыслей автора письма, можно было сложить впечатление о то ли извинениях, то ли оправданиях Агасфера, да-да, внимательный читатель, эпатажным старикашкой оказался не кто иной, как Вечный жид, и кстати, это многое объясняло в его одежде и поведении.

Едва ли не самый значительный из уцелевших кусков нетронутого текста гласил следующее: «…думается мне, Он знал об этом. Там, у порога собственного дома, Спасителю не дал остановиться и передохнуть вовсе не я, но мое неверие, мелкое, себялюбивое и пустое, как всякая размалеванная ширма, не несущая за деревянными складками ничего, кроме застывшего в замкнутом пространстве спертого воздуха. Стоило Ему двинуться дальше, вера моя разнесла в щепки соответствующий Куб, именно с ней я все еще жив, в ожидании нашей встречи там же, только в обратном направлении, когда Иисус будет спускаться с Голгофы. Засим прощаюсь…»

И в самом низу, на влажном уголке листа, плохо различимо, но все же угадывалась подпись: «Твой Агасфер».

Иной раз время, такое размеренное и привычное в своем ритмичном марше, неожиданно проявляет свою истинную сущность энергии, подвластной не нашим нарисованным циферблатам, но Воле Высших Сил, таинственных, незримых и… насмешливых. Закончив прочтение чужого письма, чего делать, в общем-то, неприлично, я ощутил в голове легкий щелчок и… очнулся на лавке в знакомом сквере без названия. Оторопело глядя на стопку листов у себя на коленях, я громко икнул, а затем начал отчаянно мотать головой, накрепко зажмурив глаза, пытаясь прогнать сон наяву или явь во сне.

— Молодой человек, — раздался рядом сиплый голос, — шейные позвонки весьма уязвимая вещь, будьте аккуратнее с подобными экзерсисами.

Я остановился и открыл глаза, надо мной склонился «недавний» старикашка, кажется Агасфер, начал я вспоминать его имя.

— Позвольте, — он протянул руку, — это мои бумаги, забыл, знаете ли, по-стариковски.

Агасфер свернул трубочкой свое богатство и засунул в карман старомодной накидки, или как там называется его тряпье, загадочно подмигнул мне и произнес на прощание:

— Не задерживайтесь, скоро дождь.

Кольцо на пальце

По уши влюбленный юноша, описать внешность коего не составляет труда, ибо для бедолаг, пораженных сиим недугом страсти, она обща: это неряшливость в одежде, взять, к примеру, мятый воротник или панталоны, натянутые в связи с отрешенностью от бытия наоборот, явственная бледность кожи от недосыпания и блуждающий взгляд безумных глаз по той же причине, а также полуидиотская улыбка на нервных губах, да-да, именно полуидиотская, поскольку скалиться без резона целый день напролет занятие недостойное и даже неприличное для человека, пребывающего в душевном равновесии, — спешил, как ни странно, не под балкон, к предмету воздыханий, а, что не характерно, по делу.

Мерить путь нескладным, тощим ногам помогал гулкий цокот шпаги флорентийского мастера изрядной длины, не соответствующей всему, более чем безобидному и миролюбивому облику юнца. Грозное оружие, скорее, придавало ему комический вид, нежели мужественный, на который юноша, видимо, и рассчитывал, цепляя к поясу кожаную сбрую с клинком, но берегись встречный необдуманного слова, оскорбляющего, по мнению владельца шпаги, даже кусочек вчерашней тени его возлюбленной, флорентийская сталь тут же начнет беспорядочно рассекать воздух в желании проткнуть все живое вокруг, дабы справедливо наказать обидчика.

И вам, неосторожный мастер фехтования, может показаться смешной неопытность и волнение оппонента при очередном неуклюжем выпаде, когда зардевшийся от гнева юноша возьми да и споткнись, на что не торопитесь, забыв об обороне, расхохотаться, оружие чудака, так некстати, пронзит легкое, и тут уж не до смеха. Впрочем, подобные случаи мне неизвестны, как правило, все наоборот. Длинный язык признак умелых рук, а посему финал для влюбленного, при лучшем сценарии, — позорный шрам от уха до подбородка, а в худшем — безутешные родители и каменный крест поверх всех ожиданий от несостоявшейся жизни.

Что касается отгадывания имени нашего героя, так это еще проще, чем описание облика его. Всех потерявших сон и аппетит на почве хорошеньких лодыжек, изредка показывающихся под юбкой, величают Ромео, и в настоящее время он, проследовав мимо дома врагов своих, скрывающих за ставнями и гобеленами его любовь, направляется в церковь к сердобольному отцу Лоренсио. Последуем же за ним, пусть и незримо, но все же составим торопящемуся юноше компанию.

Отец Лоренсио, при всех его многочисленных достоинствах, слыл к тому же еще и человеком не глупым. Время между молитвами в тесной келье, где рот его источал слова добродетели и смирения, и трудом исповедования в столь же узких стенках конфессионала, где уже уши священника впитывали человеческие грехи, храмовник посвящал созерцанию окружающего мира, по мнению наблюдателя, прекрасного и весьма привлекательного, и прочтению книг, серьезных и не очень. Он непрестанно восхищался Божественным Творением всего и вся, от ежедневного перекатывания небесного светила по невидимой дуге до трепещущей на подоконнике бабочки-лимонницы, готовой вот-вот распрощаться с собственной крохотной жизнью под взором нависающего над ней в сплетенных сетях мохнатого арахна, и при этом отдавал должное Лукавому, ловко скрывающему свои силки в красивых обертках, взять, к примеру, лавку мясника с коптильней внутри или его пышнотелую жену, без смущения подставляющую солнцу и жадным взорам свои прелести.

Отец Лоренсио визиту Ромео не удивился. Давеча он исповедал прекрасное юное создание, нежнейший утренний цветок, дыхание радости и счастья… Тут священник запутался в эпитетах, понимая, что дальнейшее словесное упражнение в куртуазной софистике будет перебором. Читатель, полагаю, уже догадался, что каяться приходила Джульетта. С ее стороны это было признание в любви, конечно же не к пожилому синьору в сутане, а к молодому Ромео, но девица, не совершившая ничего предосудительного, представила себе появление захватившего ее сердце чувства как согрешение, и Отец Лоренсио слушал ее с влажными глазами. Потребовалось несколько цитат из Святого Писания, чтобы убедить дрожащую Джульетту в том, что исповедаться ей абсолютно не в чем. Видя, как птичка выпорхнула из клетки, прости Господи произносить такое о церкви в самой церкви, священник облегченно выдохнул и заулыбался во весь рот, направляясь в свою келью.

— Я рад, Ромео, твоему приходу, как и печалюсь, видя тебя здесь, — Лоренсио указал рукой на скамью, едва юноша, хлопнув дверью, вошел внутрь.

— Не понимаю, святой отец, как совместить слова ваши, несущие в себе противоположные смыслы, — Ромео присел рядом с Лоренсио.

— Мой юный друг, наш с вами мир полон подобных казусов, — улыбнулся священник. — Буквально на каждом шагу. Вам не приходило в голову, что в тот момент, когда вы вопите серенаду собственного сочинения, согревающую сердце вашей избранницы, соседи, люди почтенные, лишенные сна, прежде всего отвратительным исполнением, негодуют при этом, а выпрыгивая из окна вышеозначенной дамы, едва заслышав шаги ее родителя на лестнице, вы расстроите до глубины души садовника, обнаружившего поутру смятый напрочь куст его любимых роз?

— Вот незадача, — хохотнул юноша, живо представив себе нарисованную храмовником картину. — Но все же я пришел по особому поводу.

— Вы пришли просить меня о тайном венчании, — ухмыльнулся отец Лоренсио и, глядя на изумленного молодого человека, добавил: — Догадаться не сложно. Вчера на этом самом месте я беседовал с Джульеттой, а поскольку вхож в оба ваших дома, прекрасно осведомлен о… — он почмокал губами, — сложных отношениях.

— Да, — вспыхнул Ромео, — родители не дадут согласия, и все же, святой отец, что может остановить вас, представителя Бога здесь, на Земле, и не соединить любящие сердца?

— Одобри я ваш союз, — Лоренсио ласково посмотрел на юношу, — одной рукой дам жизнь ему, а другой призову смерть.

Ромео резко подскочил. Юности свойственна импульсивность, а влюбленности — торопливость.

— Вы, святой отец, заладили одно и то же, да и нет, нет и да, церковь Сан-Франческо не единственное место в мире, где мы сможем обрести счастье.

— Под напором влюбленного сердца не устоит ни одна крепость, — рассмеялся Лоренсио. — Будь у крутолобых полководцев хоть щепотка смекалки, они бы нашли двух влюбленных и развели по разные стороны цитадели, ни легкая пехота, ни тяжелая конница, ни артиллерия не понадобятся для осады, ничто не в состоянии противостоять порыву стремящихся друг к другу любящих сердец.

— Так вы согласны? — с надеждой в голосе воскликнул Ромео.

— Выслушай меня внимательно, сын мой, поелику согласие давать не мне, а тебе, — священник мягко усадил юношу обратно на скамью. — Не спрашиваю, силен ли ты в таком благородном ремесле, как пчеловодство, ибо знаю почтенный род твой, титул, что носит отец твой, и, стало быть, будущий сына его, Ромео, но, в силу какой-никакой образованности, сын мой, ты должен представлять себе такое прекрасное насекомое, как пчела, и для чего Отец Небесный сотворил ее.

— Я люблю мед, — утвердительно кивнул юноша и поправил длиннющий клинок, неудобно висевший у выпяченного на низкой скамье колена.

— Чтобы поведать тебе, о чем я узнал из трудов досточтимого… Впрочем, книги этой у меня давно уже нет, а имя, не стоящее под текстом, но попросту «висящее» в пространстве, ничего не значит, а стало быть, и называть его не имеет никакого смысла. Лучше определимся, мой друг, с категориями. Я не случайно (это слово скоро прозвучит для тебя особым образом) заговорил о пчелах. Представь, Ромео, что люди — это насекомые, тогда с уверенностью можно назвать пчелиный род человеческим обществом, а пчеловода…

— Богом, — подхватил юноша забавную игру в сравнения.

Мудрость — скорее, не знание, но терпение, а Лоренсио был человеком мудрым. Он добродушно похлопал Ромео по плечу:

— Нет, Господь Бог — создатель и пчел, и пчеловода.

— Тогда кто же он? — молодой влюбленный понял, что поторопился с догадкой.

— Того, кто лезет за «медом» в улей, назовем Кармическим Советом, а само пчелиное гнездо — Матрицей.

— Похоже на язык норманнов, — поморщился Ромео на незнакомое доселе сочетание звуков.

Отец Лоренсио поерзал на дубовом седалище:

— Запомнишь, кто есть кто?

Ромео согласно кивнул, загибая пальцы на руке:

— Кармический Совет, Матрица, Человек, Пчеловод, Улей, Пчела. Не хитрая наука.

— Это пока, — «ободрил» его священник. — Теперь можем перейти к вещам посложнее. Слово «случайность» введено в обиход человека и активно используется для сокрытия своего присутствия Матрицей.

— Ульем, — поддакнул Ромео.

— Ничего случайного в совершенном мире Бога нет, — невозмутимо продолжил священник.

— Пчелы летают за пыльцой и приносят ее по определенному закону? — глаза юноши расширились от удивления.

— Молодец, — похвалил храмовник. — Матрица — это даже не управляемый Хаос, это стройная система, полное отсутствие беспорядка, случайностей. Хаос пребывает в сознании человека.

— Но не пчелы, — задумчиво произнес Ромео, вспоминая строгое поведение обладателей острых жал, готовых умереть за свое сладкое богатство.

— Это потому, что у них нет… Впрочем, о том, что у пчел отсутствует, скажу позже, — Лоренсио задумался, было видно, как ему тяжело находить слова, доступные для понимания излагаемых истин молодого человека. Покряхтев, повращав глазами, почесав затылок сперва одной, затем другой рукой священник, наконец, продолжил: — Матрица для души…

— Улей для пчел, — параллельно ему бубнил про себя Ромео.

— …это атмосфера для Земли. Любовь Господа, идущая напрямую к душе в человеческом теле, спалит грубую оболочку без защиты.

При слове «любовь» Ромео заметно оживился:

— Это еще почему?

— Из-за разности вибраций, — выпалил священник и снова погрузился в размышления.

— Не понимаю, — взмолился юноша, думая о своей прекрасной Джульетте и раздражаясь на долгие паузы в речах храмовника.

— Матрица трансформирует любовь Бога до удобоваримых значений уровня человеческого восприятия, Матрица защищает тело человека, снижая вибрации Чистой Любви, сходящей на грешные головы наши.

— Все равно непонятно! — вскричал Ромео, хватаясь руками за виски.

— Так улей уберегает пчел от дождевых капель, ломающих их крылья во время полета, — отец Лоренсио отвесил болезненную оплеуху собеседнику. — Не перебивай старших, особенно истерическим манером, свойственным, как я погляжу, твоей натуре.

— Простите, святой отец, — смиренно произнес Ромео, потирая ушибленный затылок. — Мне сложно следить за юркими пчелами в их новом для меня прочтении.

— Старайся и крепись, — нравоучительно заметил храмовник, пожалевший о своей несдержанности, — коли хочешь уйти с моим согласием. Продолжим, пожалуй. Человек, не зная ангельского языка, спасибо строителям Вавилонского столпа, прости Господи, обращаясь к Богу, делает это через… Матрицу, на то она и трансформатор.

— Кто? — Ромео с трудом поспевал за священником.

— Толмач, дурья башка. Матрица «поднимает» доступные и имеющиеся у человека в наличии низкие вибрации сознания до уровня «понятных» Богу, высоких. Уразумел?

— Нет, — юноша с досады пнул ногой шпагу, и та обиженно звякнула о каменный пол собора.

— Пасечник, приложив ухо к улью, может понять, как себя чувствуют его подопечные, — слегка раздраженно пояснил Лоренсио.

— А он все поймет верно, как надо? — Ромео с недоверием посмотрел на собеседника.

— Ты имеешь в виду, есть ли в этой процедуре искажения? — священник потер подбородок. — Обязательно. Матрице необходимо «правильно понять» человека, а для этого молитва (как основной вид обращения, не считая популярных выклянчиваний удачи во всем и нежданного богатства) должна идти от сердца, то есть быть искренней, а именно вибрировать как можно выше.

Лоренсио остановился, залез в карман сутаны и, выудив оттуда платок, принялся вытирать вспотевшую шею.

— В случае когда душа возвращает Творцу любовь непредвзятую, чистую, истинную, Матрице как механизму преобразования делать нечего, поток информации проходит без искажений.

— Я, знаете ли, святой отец, все еще в недоумении, как ваши разглагольствования, в сопровождении множества незнакомых мне слов, весьма загадочные и, надо полагать, очень глубокие, связаны с моим делом к вам? — неожиданно перебил храмовника Ромео, начинавший уставать от тяжело воспринимаемой им речи обладателя столь необычного знания.

— Терпение, мой друг, терпение, — храмовник запрятал платок обратно в сутану. — Дойти до конца пути, на коем оказался, — величайшая добродетель, даже если выпавшая вам тропа проходит через зловонные болота или, к примеру, как сейчас, через небыструю беседу с занудой-церковником. Любовь к Богу в виде потока энергии есть связь «вертикальная», любовь к ближнему, — тут Лоренсио многозначительно подмигнул Ромео, — «горизонтальная», то есть не покидающая пределов Матрицы, в этом случае она (Матрица) трансформирует (толкует) любовь источника, например некоего Ромео, к восприятию «потребителем», некоей Джульеттой, выступая третейским судией меж двух эго-программ.

— Про себя и самую лучшую девушку на свете я понял, а вот эго-программа, это что? — Ромео снова поморщился от незнакомого и неясного определения.

Лоренсио кивнул:

— То, что люди называют безответной любовью, есть случай отсутствия эго-программы у «источника», истинная земная любовь — это отсутствие программ у обеих сторон.

— Поясни, — произнес Ромео в замешательстве.

— Когда тебе, Ромео, ничего не нужно от Джульетты, равно как и ей от тебя, кроме нахождения подле друг друга, — улыбнулся священник.

— Это про нас, святой отец, обвенчайте же скорее истинно любящих.

— Не забывай о терпении, — напомнил Лоренсио. — В вашем случае, если, конечно же, ты не обманываешь меня и уверен в чувствах партнерши, Матрица оказывается «лишней», с ее стороны не происходит никакого вмешательства в процесс обмена вами своей энергией. Есть, ты знаешь, и понятие «Раба любви», так именуется схема, когда эго-программа «потребителя» нейтральна (Джульетте все равно), а у «источника» (Ромео) избыточна, Матрица при этом открывает для себя пещеру Али-Бабы.

— Забирает всю любовь? — прошептал пораженный юноша.

— Да, — согласно покачал головой Лоренсио. — Одному она не нужна, другой не может не отдавать ее, а третий обязательно подберет валяющийся в пыли алмаз, отринутый обоими.

— Есть ли способ избежать таких сценариев? — Ромео, натура чувственная, готов был уже пустить слезу.

— Любишь постановки со счастливым концом? — по-доброму усмехнулся священник. — Рецепт один — Вознесение. Дух, воспаривший над Матрицей (стадия сознания — Богочеловек), волен общаться с Богом прямо и способен изливать любовь на ближних без искажений (полное отключение от Эго) и условий (он уже получает любовь от Всевышнего, и этим все сказано). Чтобы было понятней, Иисус Христос — дух вне Матрицы, а христосознание — конечная цель эволюционного пути человека.

— Но он Сын Бога, не человек! — воскликнул Ромео.

— Как и все мы, — невозмутимо ответил Лоренсио. — Однако погружение наше зашло слишком глубоко, — храмовник потрепал густые вьющиеся волосы юноши, — давай-ка лучше о вас, влюбленных. Процедуру соединения душ начинает Кармический Совет…

— Пчеловод, — усмехнулся Ромео.

— …в его арсенале двенадцать вариантов. Он создает «импульс» подвода родственных душ, притяжение, не объяснимое с точки зрения самой души (тянет, сам не знаю почему).

— У меня так и было, — взволнованно подхватил Ромео, он подскочил со скамьи и начал громыхать своей шпагой по полу. — Вот именно так.

Лоренсио, не обращая внимания на беспокойство слушателя, продолжил:

— Импульс рождает ответное «возбуждение» души, и она включается в процесс влюбленности (хотя пока, на физическом плане, не в кого) беспредметной. Матрица перебирает сигналы между «претендентами», выискивая наиболее сильные в данный текущий момент, и подключается на пару. Задача души — исполнение Контракта, задача Кармического Совета — исполнение душой Контракта в определенных пределах, задача Матрицы — исполнение душой Контракта в определенных Советом пределах с максимальным эффектом для себя.

У Ромео глаза вылезли из орбит, а безусый рот растянулся в клоунской улыбке. Сия метаморфоза не прошла мимо внимания удовлетворенного подобным эффектом своей речи храмовника:

— Иными словами, Матрице наплевать, с кем вы идете в церковь венчаться, если вам предписано Контрактом создание семьи, лишь бы быстрее, Совету же не все равно, кого вы ведете под венец, если ваш избранник (душа) не из списка родственных, то есть вне определенных пределов, вам же (душе), как известно, хочется обручиться с тем, кого выбрали вы сами (резоны вашему решению сейчас не обсуждаем).

Лоренсио с победоносным видом взирал на все еще открытый рот и выкатившиеся глаза слушателя:

— Возникает настоящий любовный треугольник: душа, Кармический Совет и Матрица.

После этих слов в церкви воцарилась тишина, храмовник торжествовал, юноша приходил в себя. Наконец, глаза Ромео вернулись на место, а губы приняли приличествующий нормальному рту вид:

— Где же здесь Бог, куда Он смотрит?

Читая пастве проповеди, отец Лоренсио редко переигрывал, хотя с детства имел склонность к театральности и показушничеству в поведении, баловался экспериментами с интонациями, для чего часами простаивал у зеркала в поисках подходящей позы и жеста, отрабатывал мимические приемы округления очей, искривления бровей и надувания щек. Сейчас, после затянувшейся паузы, более напоминающей антракт, он громко прокашлялся и, поиграв желваками, неторопливо начал:

— Матрица — это театр, а Господь Бог стоит у входа и ждет нас, наигравшихся и, возможно, опьяненных аплодисментами, но настоящих (не заблуждайтесь, рукоплещут игре, а не вам). Не имей душа Свободы Выбора, как устроено в иных универсумах, эти двое, Совет и Матрица, быстро бы сговорились меж собой и управляли «подопечными» на паритетных началах. Познающий себя Создатель, понимая это, даровал душе «вожжи», которые позволяют этим двум Его «инструментам» не почивать на лаврах, а развиваться.

Священник снова полез в карман за платком, а Ромео, в глубокой задумчивости, произнес, подражая храмовнику, очень медленно:

— А посему мы здесь, на Земле, реже имеем браки по расчету, нежели союзы, основанные на вспыхнувших чувствах…

— Вопреки логике Кармы и усилиям Матрицы, — согласно закивал Лоренсио. Он протянул руку к иконе Святой Троицы. — Триада соответствует ей так: Отец — это Кармический Совет, он же Замысел, Сын — Матрица, тот, кто осуществляет Замысел, а Дух Святой — это душа человека, потенциал, что заставляет Замысел «жить», видоизменяться и познавать себя его Создателем, меняя рисунок и исполнение.

— Значит ли это, дорогой мой пастырь, что наше решение обвенчаться, пусть и без согласия родителей, будет свято и для вас, коли оно неодолимо ульем и пчеловодом и даже их Создателем? — Ромео обеими руками схватил ладонь Лоренсио, готовый расцеловать перстень священника.

— Да, — ответил немало смущенный таким порывом юноши Лоренсио. — Но ради всего святого, сын мой, еще одна реплика, — сказал он, видя, как Ромео достал для освящения обручальное кольцо Джульетты. — Обмениваясь кольцами при венчании на физическом плане, принято считать, что брачующиеся теряют свободу (речь, конечно же, об ослаблении чьей-то эго-программы), на Небесах, в тонких планах это «заявление» объединяющихся душ об их Свободном Выборе друг друга, часто вне замысла Совета и усилий Матрицы, приводит к… неожиданным и плачевным результатам. Вот о чем хотел предупредить я…

— Оно прекрасно, — вскочил с колен Ромео, не желая дослушивать старика-священника. — Сейчас же отнесу его Джульетте и обрадую ее…

— Сладость поцелуя вне Кармы оборачивается ядом на губах, а острота чувств соединения поперек Матричных связей — уколом кинжала в самое сердце, — торопливо затараторил отец Лоренсио, но дверь в церковь уже хлопнула, унося память о влюбленном Ромео, спешащем к своей Джульетте. Земная любовь затмевает разум, и пораженные ею слышат только то, чего желают их разгоряченные сердца.

Дом страхов твоих

Когда Тоска, тетка вредная и приставучая, вдоволь належавшись на сердце, выгибает упругую спину и, дотянувшись холодной рукой до горла, начинает не торопясь, по-садистски, сжимать его, самое время дать волю ногам и, положившись на провидение, отправиться в неизвестность, выставив в качестве щита против домогательств вышеуказанной дамы ее сестру-двойняшку, Надежду. Так я и поступил: шляпа, трость, пальто, штиблеты — что там еще полагается для прогулки по осеннему парку в окружении пожелтевших и оттого приунывших кленов и хорохорящихся на холодном ветру, но при этом обильно осыпающихся вызревшими желудями королевских дубов. Едва я вдохнул полной грудью влажного, с кисловатым привкусом дыма далеких костров, вперемешку с чувственными нотками «раскрывающихся» грибниц, воздуха, как назойливая «тетка» ослабила хватку, скукожившись на сердечной мышце, а стоило ускориться, с силой вонзая трость в мягкую землю, и вовсе затихла где-то в складках печени, слегка напоминая о себе при каждом шаге тактичным отголоском угасающей боли.

Впереди (находившись уже предостаточно) я приметил свободную лавку под изрядно поредевшей осиной, тонкой и без того, а теперь, после утраты значительной части своих дрожащих листьев, ставшей совсем прозрачной. Выбранное место для передышки выглядело спокойным, уютным и притягательным, как выяснилось, не только для меня. Шедший навстречу высокий худощавый джентльмен был того же мнения, и в назначенный Господом Богом час мы вдвоем плюхнулись на деревянные рейки седалища одновременно.

Мужчины не любят делить ни женщин, ни власть, ни деньги, и, что удивительно, еще и скамейки. Я недовольно, а возможно, и чрезмерно неприязненно посмотрел на «соперника», будто парковая скамья являлась моей законной собственностью, на что в ответ получил… мягкий, добродушный взгляд.

— Имей при себе вы шпагу или пару пистолетов, — чуть насмешливо произнес незнакомец, — боюсь, ваша перчатка уже летела бы мне в лицо.

Он был явно знаком с психологией, ибо я после таких слов расслабленно выдохнул и рассмеялся, напряжение в мышцах спало, и лавка показалась значительно длиннее своих физических габаритов.

— Простите, сэр, иногда неучтивость слишком самостоятельна, — сказал я примирительным тоном.

Он протянул руку:

— Не называя своего имени, но и не спрашивая вашего, предлагаю увлекательное путешествие.

Я пожал его перчатку в ответ:

— Если оно не противозаконно и не угрожает жизни, я готов принять его, даже не будучи представленным.

Незнакомец улыбнулся:

— Вы мне нравитесь. Суть предложения проста, — мой собеседник снял с головы котелок, обнажив густую, но прилично поседевшую шевелюру. — Я приглашаю вас посетить Дом страхов твоих.

Его синие пронзительные глаза холодно уставились на меня, видимо, выискивая заранее внутри моего сознания те самые страхи, из коих построен загадочный Дом.

— Зачем? — коротко спросил я, без труда выдерживая немигающий взгляд незнакомца.

— Чтобы избавиться от них, — так же коротко ответил он.

— Вы считаете, что надо? — усмехнулся я, подумывая о продолжении прогулки.

— Если бы вы прошли мимо, тогда — нет, но вы подсели на скамью ко мне, а я пришел сюда именно для того, чтобы сделать это предложение тому, кто будет рядом, — у собеседника с логикой было так же хорошо, как и с психологией.

— Ладно, — неожиданно сам для себя быстро согласился я. — Выкладывайте.

Седовласый незнакомец удовлетворенно кивнул:

— Вы записываете на бумаге все свои страхи и отправляетесь к ним в гости по адресу, который я вам укажу.

— Что дальше? — спросил отрешенно я, начав собирать в уме собственные фобии.

— Путешествуя по дому, вы обнаружите ключи от входной двери (сейчас она открыта), а вернувшись к началу пути, запрете ими Дом, оставив там навсегда перечисленные страхи.

— Понятно, — усмехнулся я и хотел было задать еще вопрос, но незнакомец опередил меня: — Да, чуть не забыл, вы можете повстречать на пути и те страхи, о которых не догадываетесь, но кои живы в вас.

Вот тут я призадумался, то, что речь шла об обычном аттракционе с ряженными, прячущимися за портьерами и мебелью, а передо мной — зазывала, стало ясно сразу, но что этот «чудак» может напихать статистов с рожами вампиров по своему усмотрению, меня не устраивало никоим образом. Я решил избавить его от творческих мук и на протянутой мне бумаге написал (предварительно обнаружив в своем арсенале двенадцать страхов): «Боюсь всего».

После чего свернул листок и протянул ему:

— Адрес, куда идти?

— Прямо за вашей спиной, — с обезоруживающей улыбкой на гладко выбритой физиономии произнес зазывала. Я резко обернулся, в глубине парка виднелось двухэтажное старинное здание.

— А как… — хотел спросить я дальше, но незнакомец вместе с котелком и моими страхами просто испарился.

Немного поигравшись с опавшими листьями, прыгая исключительно с красных на красные, я добрался до кованной ограды, за которой высилось странного вида сооружение, по уверениям моего недавнего собеседника хранившее за своими стенами все мои страхи, учтенные и нет. Дом-аттракцион, как наивно полагал я, представлял собой беспорядочное нагромождение архитектурных элементов, беспощадно смешанных сознанием того, кто придумал и воплотил в жизнь свою идею. Главный вход скрывала балюстрада, столь развитая, что закрывала собой цоколь и большую часть рустов фасада первого этажа, зажатого справа и слева круглыми боковыми эркерами, наподобие тех, что частенько изображаются в детских книжках как украшение замков спящих принцесс. Второй этаж, с квадратными окнами, обладателями излишне выпирающих сандриков, венчала пирамидальная черепичная крыша, на конек в центральной части которой невидимая рука чудака-зодчего налепила башенку с часами и фонарем, в общем, полная галиматья.

Я толкнул калитку, со скрипучим возмущением пропустила она меня на дорожку, ведущую к Дому. Отчего-то вдруг стало тревожно и мне пришлось замереть на месте, дабы успокоить дыхание, разглядывая при этом плотно зашторенные окна совсем, как уже становилось понятно, не веселого заведения. Страх, от которого предлагал мне избавиться столь экзотическим образом таинственный зазывала, начинал сказываться на моих мышцах. Вот это да, даже не у дверей дома настигла меня вся правда жизни — оказывается, я форменный трус, в чем расписался первому встречному сам, подарив незнакомцу письменное доказательство.

Конченный кретин, кусок имбецила, баба в штанах, тряпка перед входом в сортир — какими только эпитетами не пришлось мне наградить собственное эго, чтобы разблокировать начинавшие врастать в землю у калитки ноги и сделать шаг.

«Очаровательное» сооружение по мере приближения к нему становилось все мрачнее и пугающе. Неподвижные издали шторы вблизи шевелились, ставни на окнах, изначально запертые, приоткрылись, и через образовавшиеся щели на меня смотрела леденящая сердце пустота. Парк, наполненный голосами птиц и шагами редких прохожих, оставшись за спиной, вдруг затих, и Дом, вторя ему могильным молчанием, смотрелся нарисованным на холсте, плоским и ненастоящим.

Здорово он потрудился с моим сознанием, нашел я немного успокаивающую мысль и, ободренный исчезнувшей дрожью в коленях, взошел по ступеням главного входа и, не без опасений, ткнул в дверь тростью (надо признать, отличная вещь, позволяет ее обладателю, истинному джентльмену, действовать на расстоянии и не пачкать рук). Филенчатая, массивная на вид створка не оказала ни малейшего сопротивления и с подозрительной беззаботностью отошла от «сестры», предоставив моему взору длинный и довольно узкий для размеров Дома коридор. Все, что способны были разглядеть в царящей там темноте мои глаза, это стены, обтянутые гобеленами, ряды канделябров с потушенными свечами и очертания фигур, похоже мраморных, изображавших… впрочем, кого они изображали, понять было невозможно. Холодок пробежал по спине снизу вверх и удобно устроился у меня на затылке, слегка приподняв головной убор. Страх темноты хотел я написать первым номером, когда, сидя на скамейке, под неотрывным взором зазывалы припоминал свои слабые стороны. Судя по всему, именно это испытание и ждало меня впереди. Поддавшись порыву, продиктованному посетившей меня мыслью, я шагнул (чересчур смело) за порог, и легкое дуновение ветра, более напоминавшее чей-то шепот или приглушенный смешок, захлопнуло массивную дверь за моей спиной. Я инстинктивно дернулся назад, схватился за ручку и рванул на себя, в замке раздался щелчок, и я оказался заперт.

Темнота пугает не неизвестностью, а отсутствием зрительного контакта с тем, что вы обязательно вообразите себе притаившимся в густой черноте, причем весьма живо и красочно, награждая лесную корягу клыками секача и рогами мифического чудища, ножки стула в темном углу оборачиваются лохматыми лапами жуткого паука, а свернувший перед вами за угол незнакомец в поздний час непременно окажется в вашем парализованном страхом сознании маньяком, что держит в карманах острые крючки, окровавленный нож и прочную леску для удушения в подворотнях своих жертв.

Все вокруг молчало, подозрительно и зловеще, мурашки перестали суетиться у меня на спине, переместившись вниз живота и плотно обосновавшись там, я прижался к стене, не отрывая руки от дверной ручки, ноги постепенно отказывались удерживать тело в вертикальном положении, и оно, безвольное и дрожащее, медленно опускалось вниз. Единственным органом, сохранявшим, а возможно, даже усилившим свою продуктивность, оставался слуховой аппарат, возбужденный до предела в попытках уловить хоть малейший звук присутствия мира, если он еще существовал.

Чтобы не сойти с ума в этой «пыточной камере», я продолжил рассуждать о страхе, и в ответ на этот импульс, в конце коридора, вспыхнула полоска света из-под двери, о наличии которой в кромешной тьме я и не подозревал. Окружающая чернота слегка рассеялась, в прямом и переносном смысле. Господи, вспомнилось мне сидение на скамейке, страх неизвестности сменил тогда в мыслях моих ужас перед темнотой.

Неизвестность же, таящаяся впереди, даже под солнечным светом в людном месте или, как в моем случае, притворяющаяся желтой безобидной лентой, страшит незнанием ее плодов, отсутствием образов, пусть самых ужасающих, хранимых сознанием и бережно передаваемых им воображению.

Итак, страх темноты с легкостью перебивается страхом неизвестности, сказал я себе и отлепился от дверной ручки, а страх неизвестности побеждается… любопытством. Это был неожиданный вывод, и я решился сделать шаг по направлению к полосе света, которая тут же «моргнула» под чьими-то бесшумными шагами. Там кто-то есть, пронеслось в мозжечке, и я, чтобы не потерять равновесия, остановился и замер.

Пресловутая неизвестность, до этого немного ослабившая хватку, снова сжала цепкие пальцы на моем горле. Все походило на ловкий маневр, покинув одну дверь, я находился вдалеке от другой, весь на виду… у кого-то. Вот черт, наверняка зазывала с подручными через какой-то скрытый глазок рассматривают мою замысловатую позу (поднятая в воздух и застывшая нога, растопыренные руки и безумный взгляд), еле сдерживаясь от смеха. Обидно, ей-богу, обидно и… смешно. Я улыбнулся и обреченно направился к свету, стараясь не глядеть на желтую полоску и не прислушиваться к происходящему вокруг, причин пугаться у меня будет еще предостаточно. Практически избавившись от волнения, я подошел к двери и рванул ручку на себя, комната, залитая сиянием множества свечей, ослепила, я зажмурился и прикрыл глаза ладонью, здесь, на своей территории, страх неизвестности имел надо мной абсолютную власть: убрать руку и разлепить веки — узреть то, чего не могу и представить себе, — вот истинное потрясение для разума, подобное тому всплеску ужаса и отчаяния, когда новорожденный готовится распахнуть очи свои новому миру, не предполагая всего того, что ждет его впереди.

Чертов зазывала знает свое дело, продумал аттракцион до мелочей, наверняка наслаждается сейчас произведенным эффектом.

Когда вам страшно, включайте, нет, не свет, злость. Такая вот формула поведения посетила мое сознание в этот момент, я вспомнил дурацкий котелок и отвратительную усмешку на холеной роже незнакомца и открыл глаза.

Белые стены, увешанные бесцветными картинами в прозрачных рамах, белый ковер на полу и белые канделябры, более ничего внутри помещения не было, ах да, едва заметный белый стул и белая дверь, видимо, ведущая в следующую комнату.

Сделав несколько шагов, я присел на стул и задумался. Неизвестность, пугавшая в темном коридоре, оказалась… чистым листом, мое сознание даже не наполнило обстановку красками, а картины — сюжетами, при этом гнев, всего лишь средней степени, позволил мне выставить дверь, скрывавшую неизвестность от реальности.

Во что же превращается не оправдавшая страхов неизвестность, спросил я себя, неожиданно успокоившись и развалившись на белом стуле, как будто и не было дрожи в коленях минуту назад. Отсутствие звуков в этом месте поражало не меньше, чем отсутствие людей, кто-то зажигает и гасит свечи, открывает и запирает двери, но при этом остается незрим и бесшумен. Там, в парке, перебирая причины для беспокойства, что-то похожее проскакивало в сознании, я потер лоб — точно, было, и название этому чувству я дал тогда — страх одиночества. Вообще-то, строго говоря, такой роскоши, как абсолютное одиночество, человек не удостоен. Даже находясь на необитаемом острове, по причинам как экзотическим, так и самым банальным, бедолага (или счастливчик, как знать) пребывает в обществе Господа Бога, как минимум, не говоря уже о приставленном к нему Ангеле Хранителе и всегда кружащему поблизости от любой души Лукавом.

Одиночество, пусть и условное, позволяет с легкостью подумать о себе, своем месте в мире, да и смысле жизни, что в конечном итоге приводит к мыслям о Боге. Весьма вероятно, что заповеданный нам день субботний надобно проводить именно так, на необитаемых островах собственного бытия, и посему могу сделать вывод, что одиночество, особенно дозированное, есть благо. Отчего же так жив и силен в человеке страх, связанный с этим состоянием?

Я поерзал на стуле и распрямил спину, ответ, как водится, был уже готов, хотя появился из ниоткуда: непонимание своего места подле Создателя и «веса» этого места по отношению к окружающим людям.

На белоснежном ковре проступили голубовато-серебристые нити, «оформившие» рисунок орнамента, ножки стула приобрели ореховый оттенок, а в позолоченных рамах стали проявляться надменные физиономии царственных особ и слегка грустящих мадонн с пухлыми младенцами на руках.

Я, довольный собой и происходящими вокруг метаморфозами, улыбнулся, и тут же, как по команде, сильнейший порыв ветра (в комнате без окон сквозняк показался мне весьма подозрительным явлением) потушил свечи, в мгновение ока погрузив обратно во тьму всю созданную мной красоту, а в коридорной двери предательски щелкнул замок. Скорость, с которой меня накрыла новая волна страха, не дала и шанса на принятие решения, тело вросло в стул, а дыхание… Не было никакого дыхания, я просто окаменел. В комнате точно кто-то находился, его присутствие, незримое, но вполне осязаемое, передалось моей коже уплотнением воздуха, так жертва, не видя хищника, за доли секунды до атаки вдруг осознает свою обреченность. Страх быть убитым, а в том, что меня посетило именно это чувство, сомнений не оставалось, что вот сейчас некто подкрадется сзади и коротким, но точным ударом прервет сердцебиение, перережет горло, раскроит череп, да мало ли что придет в голову тому, кто затаился перед прыжком, парализовал.

Я, полностью обездвиженный, начал читать про себя «Отче наш», и слезы потекли по щекам безудержно и обильно, обгоняя картинки из детства, юности, обрывки лиц и событий, слова, сказанные, а по большей части спрятанные за пеленой ложного стыда и оттого так и не произнесенные. После слов в молитве о Лукавом я разрыдался в голос, и таинственный убийца вдруг удалился через ту же дверь, что и вошел, напомнив о своем визите негромким щелчком замка.

Аттракцион перебарщивает с темнотой, подумал я, всматриваясь в черноту, окружившую меня в очередной раз, и, кстати, переигрывает с однообразием. Глаза понемногу привыкли к отсутствию освещения, и я смог различить очертание двери, к которой мне следовало, по замыслу автора этой шутки, двигаться. Страх темноты неторопливо отступал, я сделал шаг в нужном направлении, но приглушенный вскрик за дверью вновь без труда поверг мою смелость, почти позабытые мурашки снова помчались по телу обезумевшим табуном, сердце застучало, ноги налились свинцом — ожидаемая традиционная реакция труса на, увы, даже не опасность, а ее предчувствие.

Голос, что услышал я, показался знакомым. В разное время он мог напомнить мне интонации матери, сестры, любимой или дочери. Отчего же здесь, в этой комнате, я страшусь собственной смерти, когда за стеной опасности подвергается близкий человек? Вот он каков, страх от осознания гибели родного, превалирующий над жалкими трепыханиями сознания о сохранении собственной шкуры. Злость, вечная моя спутница, «схватив» за руку, потянула к двери, и я, не помня себя от заполнившего гнева, ворвался в соседнюю комнату, скорее, в страстном порыве вырвать из рук ревнивого Отелло Дездемону, уберечь от языков пламени храбрую Жанну и убедить Изольду не видеть черное там, где есть белое. Она (комната), как и следовало ожидать (зазывала экономил на обстановке), оказалась полупустой. Судя по кривоногой кушетке и маленькому туалетному столику, помещение служило хозяину Дома будуаром. Напротив окна (наконец-то) висело круглое венецианское зеркало в кованной рамке. И, о насмешник разум, я, герой, только что избавившийся от страха смерти, выдохнувший все напряжение момента (надо признать талант устроителя сего действа, подводящего клиента физиологически и эмоционально к нужному ему катарсису), тут же обрел новую фобию — страх того, что увижу в отражении: испуганную, перекошенную физиономию, вспотевший лоб, выпученные от ужаса глаза, сальные, безвольно повисшие волосы, сюртук помятого вида и весь в пыли.

Сделать шаг и заглянуть в зеркало, чтобы узреть там жалкого вида человечишку, неудачника с сомнительной внешностью, бедное существо, презираемое женщинами и собаками? О нет, пусть вдребезги разлетятся все поверхности, способные отражать свет от ненавидимых мной же собственных очертаний. Я стоял в стороне, под таким углом, чтобы не видеть свое отражение, зато в зеркале прекрасно определялась следующая дверь, а поскольку ключа в этом помещении не наблюдалось, стало быть, именно она моя цель. Я уже начал подумывать, что просто пройду мимо зерцала отвернувшись, да и дело с концом, как вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд, идущий от двери, точнее из замочной скважины. Очередной статист (а кто же еще) готовит мне там новую пакость, следуя инструкциям зазывалы, рассуждал я, пристально всматриваясь в крохотную амбразуру, и новый страх пропущенной волной «сбил меня с ног». Да плевать, понравлюсь я себе или нет, таким уж уродился, но вот как явыгляжу в чужих глазах? А если за дверью девица привлекательной наружности, а такие, как правило, остры на ум и язвительны на язычок, и что она видит? Мне захотелось закрыть лицо руками, отвернуться, спрятаться за кушеткой, а лучше провалиться сквозь землю. Гнев, ну как не назвать его палочкой-выручалочкой, снова стал на мою сторону, пойду-ка я к ней, пока не спряталась, за какой-нибудь тайной дверцей или ширмой, и спрошу прямо, что она думает обо мне (в части внешности).

Я ринулся к двери, как отчаянно срываются в атаку на более многочисленного противника зажатые в окружении войны, дабы не победить, но продать свои жизни подороже, но все же у зеркала притормозил и смело глянул в его полированный лик — ничего такого, в чем я пытался убедить себя мгновение назад, не было — человек как человек. После чего, окрыленный успехом, в три прыжка достиг нужного рубежа и с воплем «ура» ворвался на вражеские позиции.

Противник, в лице воображаемой статистки, подготовился на славу, дверь оказалась заперта, на что я не рассчитывал вовсе, и мое бедное тело в полуобморочном состоянии рухнуло на пол, покрываясь на глазах одной большой сине-фиолетовой гематомой.

Господи, застонал я, где же мое чувство самосохранения, ну почему я не подумал о… коварстве мира. Страх боли шипящей гадюкой обернулся вокруг сердца. Я, хоть и постанывая, тем не менее с удовольствием возлежал недвижимым, «просматривая» внутренним взором ушибленные места и жалел, жалел и еще раз жалел себя, при этом боль покидала меня, уступая пространство мысли о том, что сам страх боли есть всего лишь предположение, ожидание, предсказание самому себе, когда же контакт случился, страх исчезает, оставляя саму боль, обнаженную и всегда проходящую. Рассуждения эти успокоили меня, я, вполне удовлетворенный и почти не испытывающий телесных мук, повернулся на бок и… уперся взглядом в огромного паука, затихшего под дверью и, судя по его красным рассыпанным по мохнатой морде глазенкам, не желавшего отдавать свои позиции, занятые в дверной щели заранее.

У меня засосало под ложечкой, страх перед насекомыми, особенно членистоногими, довольно частое явление у людей. Конечно же, перечисляя в уме присущие мне фобии, я вспомнил и об этой, а невероятно памятливый (или профессиональный) зазывала откопал где-то противное создание и сунул мне его под нос. Хорошо работает, подлец, вскакивая на ноги в благоговейном ужасе, решил я, и облокотился на ручку, полагая, что дверь все еще заперта. К моему искреннему удивлению, она свободно распахнулась, даже не скрипнув, а вместе с ней, так же непонятно, испарилось и восьмилапое чудовище. Напоследок меня передернуло от воспоминаний недавнего свидания, но гнев (скоро начну молиться на это качество) подсунул свой аргумент: выполз бы он на тебя, а ты ногой, желательно обутой, чтобы не замараться, его сверху, и всех дел.

Моя арахнофобия улетучилась, тем паче, что я снова очутился в новом коридоре, из которого на второй этаж вела роскошная лестница. Довольно быстро достиг я первой ступени, благо высокие, прозрачные окна давали достаточно света на лестничный марш, а гобелены светлых тонов и практически белые ковры на полу создавали эффект нахождения в чистом, наполненном солнцем зимнем лесу. Улыбаясь во весь рот по причине свободной дороги и отсутствия завывающих и неприятно шаркающих ногами в темноте статистов, я собрался уже было взбежать, взлететь, вознестись наверх, как вдруг взгляд мой упал на пожелтевший лист манускрипта в рамке под стеклом, висевший у первой ступеньки на уровне глаз, текст которого, тем не менее, был представлен на вполне современном языке и гласил следующее: «В конце любого подъема, на всякой, даже самой малой вершине, путника ждет вопрос, ответ на который рождает либо новый пик, либо падение с прежнего». Я безвольно опустился на ступень. Надо полагать, по задумке зазывалы, на верхней площадке ряженный в профессорскую мантию и парик неуч-статист встретит меня с перечнем вопросов (правильные ответы, естественно, ему известны заранее) и начнет унижать, с ухмылкой превосходства на безусой физиономии, цитатами философов древности и сложнейшими математическими выкладками современных ученых в области… даже не хочу думать об этих областях.

Настроение мое резко изменилось, да, страх незнания, вероятность выглядеть глупо не привели к дрожи в ногах, но некоторое давление в висках ощущалось явственно. Сначала я не смогу ответить на вопросы викторины в этом безумном Доме, затем запнусь в объяснениях сыну, откуда берутся дети, после чего буду бледно выглядеть на каком-нибудь научном форуме, одетый в униформу швейцара, и, наконец, о венец всей моей жизни, проглочу свой язык, представ перед Спасителем на Страшном суде.

Я поднял голову вверх, на площадке второго этажа, а с моего места уныния она прекрасно просматривалась, никого не было. Не глупее других, решил я и, дальше не раздумывая о будущем, затопал к намеченной цели.

Прямо напротив выхода с лестничного марша, в мраморном багете, место от пола до потолка занимало гигантское зеркало, посему свое появление я смог лицезреть во всех подробностях, кратно размерам подступенков: сначала возникла верхняя часть лица, затем вся голова, шея, половина торса, торс целиком и так далее, пока собственной персоной я не ступил на площадку, полностью поглощенную доминантой Его Величества Зерцала. В отражении его благородного лика я заметил за спиной, на противоположной стене, две двери. Обернувшись к ним, я увидел надпись ровно над верхними наличниками: «За правой дверью — нищета, за левой — сытая еда, к ключу ведет и та и та, но где какая, вот беда».

Я усмехнулся, для дураков, что ли? Вот право, вот лево, и развел, немного картинно, вдруг кто-то наблюдает в специальный глазок, руками, повернувшись вокруг себя. Бац, я во все глаза смотрел на Зерцало, Его Величество во всю плоскость — на меня, при этом двери за моей спиной поменялись местами. Черт, зазывала оказался не так прост. В зависимости от того, где находиться, на последней ступени или возле дверей, эти дубовые стражи легко обменивали «право» на «лево» и входящий либо получал все, либо ничего. Откровенно признаться, я запаниковал. Страх нищеты, голода, лишений, вечного стояния в рваных одеждах под холодным дождем и разглядывания озаренных светом и наполненных музыкой окон ресторанов, где галантные мужчины, пахнущие дорогими сигарами, ведут в танце восхитительных дам, едва касаясь их холеных, обнаженных плеч и улыбаясь во весь рот блеску их бриллиантовых колье, а столы уставлены яствами и винами, искрящимися в сиянии хрустальных люстр и счастливых, опьяненных жизнью глаз, обуял меня. Я категорически не желал открывать вход в мир дырявых крыш, пустых мисок и болезненных жен, прижимающих к тощим персям таких же болезненных детей.

Если сомнения в собственных умственных способностях не вывели меня из равновесия, то возможность прикоснуться к голодной действительности быстро начала с покалываний внизу живота, а затем надавила, и серьезно, на печень. Моя кисть металась от ручки к ручке, справа налево, и казалось, этому маятниковому движению не будет конца.

— Прочти еще раз, — прозвучало, как гром среди ясного неба, за спиной.

Ужас, животный, всепоглощающий, не дав мне и секунды на размышления, просто вдавил в правую дверь, которую я тут же захлопнул и припер всем телом. Ей-богу, так страшно в этом доме еще не было. Некоторое время я прислушивался к звукам в коридоре (они отсутствовали напрочь) и не обращал внимания на помещение, в котором очутился. Наконец, убедившись в том, что за дверью ничего вредного не происходит и испугавший меня сотрудник аттракциона неслышно удалился, я, облегченно выдохнув, огляделся. Небольшого размера комната выглядела как… кухня в жилище нищего: простой деревенский стол, косоногий стул, кусок хлеба и глиняная кружка с водой, все убранство — пустые стены, покосившееся окно, забитое досками, и еще одна дверь напротив меня. Интересно, задумался я, это обещанная сытая еда или нищета, припомнив надпись в коридоре. Впрочем, какое мне дело, я не нахожу ключа, но вижу следующую дверь, ничто, по крайней мере пока, мне не мешает двигаться дальше, за искомой целью. Свет пробивался через щели в досках в достаточном количестве, и я смело направился к столу, но тихий скрип за спиной снова заставил меня окаменеть, под сердцем заныло, а ладони покрылись испариной. Гнев, конечно же, порок, но о чудо, что ты есть у меня, закипая от злости, я развернулся и, не помня себя от заполнившего мое сознания чувства, рванулся к двери в надежде поймать надоевшего до смерти статиста. Вылетев, как разгневанный дракон из гнезда, у которого мелкий воришка украл яйца, я успел заметить тень, юркнувшую в соседнюю дверь, и с победоносным воплем: «Попался» — выполнил великолепный прыжок, успев зацепиться за ручку закрывающейся створки.

У статиста не было ни малейшего шанса уйти от меня, но… он ушел. Ворвавшись в комнату, я обомлел, это была точная копия соседней, со столом, стулом, хлебом и кружкой, но, увы, без работника этого загадочного заведения. Добраться до второй двери он не мог, если, конечно, это не был сам Дьявол, спрятаться негде, и тем не менее в кухне было пусто.

Мое искреннее удивление, вперемешку с возмущением, прервала неожиданная мысль: если комнаты одинаковы, то в чем различие, по мнению автора надписи, между нищетой и голодом. Судя по всему, после некоторых раздумий, решил я, он различий не делал, видимо имея ввиду, что страх нищеты ничем не отличается от самой нищеты (как состояния), даже при наличии достатка, конечно же, с точки зрения сознания.

Возможно, зазывала, а в том, что все это безумство его рук дело, я не сомневался, был прав. Что ж, вот дверь, три шага, а за ней ключ, чего же я жду? Успокоившись окончательно, я подошел к последнему рубежу и потянулся к ручке — на двери висела табличка, не заметная в полумраке издали.

«Ни один волос не падет с головы твоей без ведома Его» — гласила надпись на ней, и я, полностью согласившись с текстом, вошел внутрь. По цилиндрической форме стен стало ясно, что я нахожусь внутри эркера: каменный пол, каменные стены, сводчатый, купольный потолок и единственное узкое окно, более походившее на бойницу, встретили меня суровым молчанием, не скрывая от глаз своего сокровища, — ключ, обычная латунная болванка, лежал на самом видном месте, на подоконнике. «И все?» — только успел подумать я, как входная дверь хлопнула, отвесив мне вместо воздушного поцелуя воздушную оплеуху, и замок щелкнул трижды.

— Гад, — вырвалось у меня в адрес подкараулившего зазывалы, уже понимая, что я в западне. Ваш покорный слуга еще с минуту отчаянно дергал дверную ручку, колотил кулаками и ногами по бездушному дубовому полотну и напоследок, выбившись из сил, смачно плюнул в замочную скважину.

Страх лишения свободы, вот чего добивался организатор злой шутки, думал я, глядя через ущербное, обрамленное решеткой из стальных прутьев оконце вниз, на пребывающую в дневном свете безмятежную землю.

А что если все так задумано и дни мои закончатся здесь, в этих стенах, не в качестве кары за несовершенное преступление, не как судебная ошибка, а как воля насмешника, поймавшего в расставленные сети несчастную рыбу и бросившего ее на песок не с целью пропитания, а просто понаблюдать за муками.

Мысль эта показалась мне глупой от отчаяния, но иного в голову не приходило, и я метался по эркеру, словно выспавшийся щегол по клетке, чтобы измучившись от бесплодных попыток избавления снова (и в который раз) упасть без сил. Меряя шагами скромное расстояние от бойницы до двери, я, как заклинание, бубнил под нос: «Страх лишения свободы, страх лишения свободы», пока неожиданно для себя не закончил фразу: «Блокирует саму свободу». Иной раз всего три слова производят эффект взорвавшейся звезды и приводят к истине моментально. Лежащий в моей ладони ключ я вставил в замок своей тюрьмы и, провернув его трижды, преспокойно отворил ее. Если бы в этот миг передо мной предстал статист в маске вампира и с острыми лезвиями вместо ногтей, прицепленных на перчатки, то не заставил бы меня даже ойкнуть. Обратный путь через кухню, мимо Его Величества Зерцала, вниз по лестнице, сквозь знакомые комнаты и коридор до входной двери занял минуту, не более. Я проследовал через ставший почти родным Дом страхов моих беспечным, размеренным шагом, насвистывая любимую мелодию и скалясь во весь рот (вот удивлялись те, кто подсматривал за мной, если таковые были вообще).

Выйдя на улицу, я захлопнул дверь и повернул ключ.

— Понравилось? — прозвучал знакомый голос.

Я обернулся к зазывале в котелке:

— Все свои страхи оставляю вам, — и протянул ключ.

Незнакомец улыбнулся:

— В обмен на твою записку.

Я развернул бумажку, на которой писал «Я боюсь всего», новая надпись, что удивительно, выполненная моим почерком, гласила «Я не боюсь ничего».

— Сомневаюсь, — начал я, но зазывала молча указал пальцем мне за спину.

Я обернулся, Дома не было, вместо него расстилалось, сколько хватало глаз, чистое, изумрудное поле, заботливо накрытое невероятной синевой бесконечного неба.

P.S. Дорогой читатель, как истинный джентльмен и честный человек хочу предостеречь тебя от возможно возникшего, после прочитанного, желания прогуляться по парку подсознания, где на известной скамейке обязательно поджидает зазывала, настоящее имя коего Душа, с одной единственной целью, ибо она есть его идефикс, уговорить вас посетить Матрицу, величаемую им Домом страхов твоих, и побродить там, так, как он будет уверять, просто для общего развития, но обойти все комнаты, а это двенадцать мест, в поисках ключа, то есть истины.

Подобные развлечения вредят желудку и портят нервные окончания. Кресло-качалка, плед и добрая сигара, возможно, лучшее времяпрепровождение.

Охота на ктенизида, или Печать дуальности на нем

Собираясь познакомиться с древнейшим членистоногим, пращуры коего рыли свои норы прямо под ногами гордых атлантов, не стоит набивать походную сумку всяческой ерундой вроде фляжки для воды с вашими инициалами, оптического прицела на старенький дедушкин карабин, запаса патронов в количестве, с лихвой перекрывающем норму для отстрела стада буйволов, особых спичек, не гаснущих в горном потоке, и охотничьего ножа, купленного по случаю у знакомого кузнеца. Достаточно прихватить с собой обычное терпение, оно станет и вашим самым точным оружием, и вашей самой сильной добродетелью.

…Я отыскал «волосатый люк», украшенный причудливым узором (отличная тема для наколки, например, на левом плече), довольно быстро, но вот чтобы заставить хозяина показать свой лик (фу, какая гадость) и открыть замысловатую крышку, пришлось подождать. Нет сомнения, обитатель норы был прекрасно осведомлен о моем присутствии, но в качестве жертвы нечто огромное, придавившее нежный слой почвы, совершенно не рассматривал, справедливо полагая, что затихший гигант несет в себе, скорее, опасность. Я же не отрываясь смотрел на удивительно четкие линии восхитительного орнамента, коим природа украсила паучью спину, отчего через некоторое время общая картина мира поплыла перед глазами, а солнце, припекающее в этих местах тактично, но весьма эффективно, незаметно завершило мое погружение в…

— Ты собираешься выходить? — обратился я еле ворочающимся во рту языком к пауку.

— Я открываюсь только еде, а ты не еда, — ответил он недовольным тоном. — И да, не являясь едой, ты отгоняешь ее от меня, уходи.

Перед взором (уже внутренним) медленно вращался рисунок на спине, чем-то напоминающий ацтекские иероглифы, и я, завороженный, начал повторять:

— Печать дуальности на нем, печать дуальности на нем…

— Печать дуальности не на мне, — насмешливо прервал мое бормотание паук. — А на мире, и рисунок на нем иной.

— Какой? — услышал я глухой и слегка ватный, словно прошедший сквозь туманное облако, собственный голос.

— Я, как самый древний обитатель Земли, видевший и сотворение самого мира, конечно, могу рассказать тебе обо всем, но при одном условии, — паук подергал лапками в тесной норе.

— Каком? — как-то глупо, совсем по-детски улыбаясь, спросил я, ощущая телом небывалую расслабленность и безразличие ко всему происходящему во вне.

— Ты сразу же уйдешь, я голоден, — ктенизид цокнул челюстями, а я передернулся и согласно закивал головой, ставшей до невозможности тяжелой и одновременно пустой.

— Тогда слушай и не перебивай, ибо голод мой будет гнать речь мою все быстрее, — паук встрепенулся. — Только успевай воспринимать. Создатель начал сотворение мира с «высадки» Цветка Монады. Сама Монада, частица Бога, которую Он, возжелав познать Себя, выделил из тела Своего, имеет форму додекаэдра, и, последовав Замыслу, частично и своему, она выделила из себя двенадцать Высших Я (отпочковав по одной на каждой грани), а каждое Высшее Я, повторяя принцип и замысел, аналогичным образом выделило двенадцать Индивидуальных Я. Вот так и расцвел Цветок Монады.

«А членистоногий-то поэт», — подумал я, на что потомок мохнатых атлантов болезненно отреагировал:

— Прошу не перебивать (заметьте, вслух я ничего не произносил). Дальше, у Высшего Я одна грань, та самая, «коренная», и есть частица Бога, остальные одиннадцать — индивидуальные качества Высшего Я, из коих «вырастают» Индивидуальные Я со своими одиннадцатью индивидуальными качествами, то есть душами. Свет от Бога доходит до них через соответствующие «корни».

— Не простая мозаика, — не удержался я от комментариев.

Паук не обиделся:

— Дробление Божественной Монады — это фрагментация Абсолюта, начало процесса Познания. Дальнейшая фрагментация до «размеров» души есть развитие процесса, этап его подготовки, само же Познание осуществляется на всех уровнях, но именно душой как основным инструментом.

— Как же бестелесная, эфемерная, «вечно мечущаяся над водами» субстанция духа оказалась заключенной в рамки, да еще такие строгие и определенные, как додекаэдр, а не «растеклась» по миру? — я пытался представить рассказ паука в понятных мне образах. Не получалось.

Мудрый ктенизид не зря вел свою родословную от начала времен:

— Матрица по форме повторяет границы качеств всех Я.

«Голову припекло», — начало доходить до меня, иначе объяснить мою беседу подобного толка с пауком невозможно.

— Ты пришел ко мне. Не я ждал аудиенции у порога твоего жилища битый час, — съязвил оппонент. — Кстати, можешь удалиться в тенек хоть сейчас, мне меньше хлопот с объяснениями, да и обед прибудет скорее.

— Ладно, зануда, — огрызнулся я, окончательно запутавшись в окружающей меня реальности. — Валяй дальше.

Паук хмыкнул:

— Физический план — иллюзия для души, но реальность для плотного тела. Матрица — капсула, позволяющая «существовать» душе в иллюзии, действительности одного мира касаться действительности другого, соединяться (пересекаться) двум иллюзиям (с точки зрения каждого мира по отношению к другому). Эй, друг, — неожиданно перешел, по моему мнению, на фамильярность ктенизид, — посмотри там, слева от меня, не сколопендра?

Я мутным взором повел туда, куда было сказано: в нескольких сантиметрах от норы, закупоренной паучьим «перстнем», действительно находилось насекомое.

— Она, — подтвердил я пауку.

— Жирная? — причмокнул страшными челюстями проголодавшийся лектор.

— Вроде как, — неуверенно сообщил я, не особо понимая гастрономические пристрастия собеседника.

— Сиди, не шевелись, — приказным тоном заявил членистоногий охотник. — Будем заканчивать. Расслоение Абсолюта (Монады) на индивидуальные качества Высшего Я, а затем и дальше, на качества души есть процедура погружения со сверхтонких планов (Мир Огненный) в более плотные тонкие слои, туда, где действуют души. Этот процесс «погружения» (или деления) тянет за собой лучистую энергию, как зонтик для защиты своей сути. Огрубление лучистой энергии в ходе «погружения» создает суть, которую принято называть Эго, как функцию несовершенства. Она-то и формирует тело «кокона», Матрицу. Она еще здесь? — паук снова прервал повествование, облизнувшись в темноте своей норы.

— Пока да, — успокоил я его, стараясь не шевелиться и не дышать.

— Хорошо, — удовлетворенно выдохнули из засады. — Так ловец жемчуга привязывает к себе груз, дабы поскорее опуститься на глубину и забрать вожделенное сокровище, жемчужину, а груз оставить на дне. В конечном итоге, если и корректно так говорить о Бесконечности Замысла, Создателю нужна Истина Самопознания (жемчужина), а все оболочки, включая и Матрицу, Он оставит плотному плану.

Я представил свое тело, подпадающее под определение «оболочка», валяющимся за ненадобностью подобно использованной ветоши где-то на задворках бытия и от захлестнувшего возмущения громко чихнул. Сколопендра, мирно дремавшая до того, неожиданно исчезла, я вздрогнул, что скажет мой строгий лектор. Только успел я подумать об этом, как паук весьма дружелюбно успокоил меня:

— Не переживай, вы, человеки, видите мир изнутри «матричного пузыря». Не будь его, реальность «ослепила» бы человеческое сознание, приспособленное к плотному плану.

Голос членистоногого показался мне уж больно довольным, а причмокивание ужасающими челюстями подтвердило самые скверные догадки — бедная сколопендра не проскользнула мимо, одного моего чиха хватило хищнику, чтобы открыть свой люк и схватить жертву.

Насытившийся ктенизид тем временем продолжил:

— Душа, обретая на эволюционном пути особые, индивидуальные качества, «видит и понимает» мир, то есть Бога, со своей точки восприятия, параллельно трансформируя соответствующую грань Матрицы. Мир изменяется не перед человеком, а вослед за ним, подобно волне, которую гонит перед собой лодка усилиями находящегося в ней напористого гребца по спокойному, неподвижному зеркалу озера. С опытом и желанием, человек на веслах становится сильнее, и лодка движется, естественно, быстрее, нежели в начале пути, а волна поднимается выше. Эволюция человеческой души — это заполнение граней додекаэдра новым содержанием.

Паук излагал с удивительной осведомленностью и уверенностью, на сытый желудок, судя по всему, словесное творчество давалось ему без труда.

— Искажение реальности Матрицей, — воодушевленно «лупил» пучеглазый, — и определяет дуальность физического плана. Абсолют, Творец, Создатель, Чистая Любовь пребывает (для души) в «одеждах» Матрицы, посему истинная Суть Всего неоднозначна для восприятия душой. «Белое», за пределами Матрицы, не обязательно становится «черным» внутри нее. Степень искажения реального мира зависит от уровня духовного развития индивидуума, поелику узреть «белое» изнутри Матрицы «белым» же снаружи сложно, но можно осознать, что то «черное», доступное взору сознания внутри, не обязательно «черное» в реальности.

Я крякнул, возможно, мозг паука и много меньше моего по размеру, но в данный момент времени сей факт точно был неоднозначным.

— И все же, — я взвешивал каждое слово, формулируя свой вопрос, — печать дуальности на нем — для чего она Богу?

Не удивлюсь, если при этом членистоногий лектор постучал себя одной из своих лап по голове, выражая искреннее недовольство столь настырным, но ужасно бестолковым студентом.

— Дуальность создает Выбор. Если Творец мира сего покажет себя таковым, каков Он есть, без преломления через «окна» Матрицы, Он не познает Себя, Своей Сути, а ты, двуногое существо, впрочем, как и я, просто сгоришь. Только возможность Выбора, позволяющего «расклеивать» себя на части, дает познание изнутри.

— Значит, между Реальностью и Иллюзией располагается Выбор? — изумился я «собственной» мысли.

Паук вздохнул, подвигал челюстями, видимо, собираясь отпустить какую-нибудь колкость в мой адрес, но, передумав, прошипел:

— Возможность ошибаться — великое благо.

«Глубокая мысль, особенно для насекомого», — решил я, пытаясь понять ее смысл. Ктенизид, если и уловил что-то, то не обиделся:

— Атланты достигли таких высот, что и не снились человеку нынешнему исключительно потому, что их вели, не давая Свободы Выбора.

— Что не спасло великих ученых и инженеров от утопления, — съязвил я намеренно, обидевшись за человечество.

Колкость не задела паука:

— Им открыли эти «врата» на середине их эволюции, потоп атланты устроили сами. Эксперимент дал свой результат, — мне показалось, ктенизид печально вздохнул. — Поэтому вы, идущие за ними, получили Выбор сразу.

— Я и не догадывался, что дуальность — причина выбора, — мне вспомнилась несчастная сколопендра, шевельни я ногой чуть раньше, и жизнь ее была бы спасена, наверное.

Паук «усмехнулся»:

— А еще ты не догадывался, что дуальность «дала» тебе пару рук, пару ног, пару ушей и пару глаз.

— Почему же у тебя восемь ног и множество глаз? — наконец-то мне представился шанс поставить на место членистоногого зануду.

— А вот и задумайся, каково преломление мира в моем сознании и насколько отличаются наши иллюзии при наличии столь серьезных различий во внешности.

Я живо представил Аполлона Микеланджело рядом с… отвратительной восьмилапой самкой моего собеседника и поморщился, на что ктенизид, с поразительной точностью истолковав мою мимику, снисходительно заметил:

— С такой компоновкой оболочки, как у тебя, в моих глазах, да сквозь мою Матрицу, ты выглядишь отвратительным, впрочем, не сомневаюсь, как и я в твоих. В этом заключается дуальность. Мы, обитатели плотного плана, воспринимаем его по-разному, оттого-то и хотим раздавить и сожрать друг друга, а надо бы принять и возлюбить.

— Ты прямо как Христос, — воскликнул я и тут же осекся, испугавшись собственного, такого кощунственного сравнения.

— Догма, в которую ты сейчас погружен, — авторитетно заметил паук, — есть атрибут Матрицы, пока не покинешь ее пределов, не поймешь упомянутого тобой Христа и его учения. Возможно, ему, Сыну Божьему, удобно было побеседовать с человеком, находясь в теле мерзкого членистоногого.

У меня глаза полезли на лоб, рот раскрылся от удивления, а сердце неистово заколотилось, все, что я смог выдавить из себя, оказалось глупее некуда:

— А как же сколопендра?

Паук снова причмокнул, вспомнив угощение:

— Ты пришел за ктенизидом, Христос за твоим сознанием. При схождении Его в тело паука Он отдал Земле некое количество энергии (своей Любви), а она (Земля) вернула ее, исполнив Закон Сохранения, мне едой. Сколопендра принесла себя в жертву ради твоего знания, ты остался должен ей.

Сердце забилось сильнее, слезы выступили у меня на глазах:

— Как вернуть долг?

Люк с «ацтекским рисунком» приоткрылся и на меня уставилась пара черных, пронзительных глаз:

— Просветлиться, наполниться любовью, равной по весу тельцу бедняжки.

После чего люк захлопнулся обратно.

Собираясь на охоту, стоит озадачиться многими вещами, самой важной из которых будет понимание того, что, отнимая чью-то жизнь, необходимо вернуть миру эквивалент, а какой, всякий охотник решает для себя сам, в противном случае Матрица «объявит» свою охоту — на тебя, дорогой друг.

Из Мекки в Иерусалим

Веселись всякий люд, под всякой крышей и за всяким столом, радуйтесь, кто сыпет просо в воду и ждет набухания, не имея огня сварить похлебку себе, хохочите и вы, хватающие мясо с серебряных блюд и бросающие псам своим, гладкошерстным и тонконогим, на потребу, ликуйте старцы, удерживающие дряхлые тела посохами, ибо нет сил в ногах ваших, гордитесь юнцы, обладатели упругих чресел и скабрезных помыслов, поелику все вы имеете уши слышать речи святого Бернара, аббата из Клерво, зовущего не преклонить колени пред распятием Христовым, не смиренно исповедаться и не милостыней осчастливить нищего, но, взявши в руки крест и меч, идти в Святую землю за распятием и забрать его, дабы каждого неверного исповедать огнем и железом, а милостыню раздавать королям сарацинским, коленопреклоненным на руинах собственных замков.

Честный рудокоп, набивай, пока эхо аббатского голоса не осело в штольне, свою котомку рудой и волоки ее к кузнецу, пусть вздымается грудь доброго мастера, как меха, а жаркое дыхание святого Бернара растапливает железо, дабы придать ему, извлеченному из глубин грешной земли, форму копья острого и щита праведного, чьей спине покрытой быть протертым мелом, замешанным на масле льна, а когда высохнет корка сия, раздробленными тельцами дубового жучка из южных лесов очертят на ней пурпурный крест, снизу доверху.

И да не сойдет улыбка с лица воина, вчерашнего крестьянина, принявшего оружие возмездия и направившего помыслы свои и чаяния (свои ли?) вместе с обряженным «по моде» телом в далекий Иерусалим изгонять слуг Дьявола, засевших в Святом городе.

Мы же, дорогой читатель, пока лязгающая железом толпа преодолевает некоторое расстояние между «Старым светом и палестинами», обратимся к Конструктору (личность уже знакомая нам) за разъяснениями, отчего же род людской так скороспел на решения касаемо его существования, и как легко обмануть желающего обманываться, не прибегая к изощренным манипуляциям или откровенному подкупу, а исключительно глаголом. Вот его ответ, здесь и сейчас:

— Не посмевший возразить, когда на то душа была готова, раб и телом своим, даже через страдания оного. Только не убоявшийся взглянуть в очи духа, которое есть истинное Я, сможет не оробеть, перед Очами Его представ.

Прежде всего осознай, готовый к этому: пока Матрица для тебя — Слово, словом пустым и ты сам в смысле души, не определившейся в плотном мире, будешь для нее. Так слушай, изначально Матрица «проектировалась» под Адама, Первочеловека. Создатель «лепил» тело сына Своего из «глины», а я собирал тело «капсулы» для Адама из лучистой энергии, прошедшей сквозь эту «глину». Дуальность, что по Замыслу Творца «закладывалась» в эту структуру, начала свое «раскрытие» с появлением Евы, приведшем к «бунту» Адама. Изгнание из Рая, подразумевающее обретение людьми плотных тел, «привязало» матричный цветок (его корень, центр) к личности Адама, полное же оформление и раскрытие конструкции Матрицы в отношении Кода Дуальности завершилось Актом противостояния Каина и Авеля.

Был ли шанс у братьев на мирное сосуществование? Да, но только в другом Мире. Матрице (моему детищу) требовалось захлопнуть, закоптить одиннадцать «окон Познания», саму конструкцию необходимо было запустить, оживить, дать ей проявить свою суть и предназначение. Камень, опущенный Каином на голову Авеля, стал первым материализованным манифестом Воли самой Матрицы.

Я, Конструктор, словно гордый отец, с восхищением (не имея в своем арсенале никаких чувств, ввожу это понятие в текст, скорее, для понимания произошедшего человеком) наблюдал за «первым шагом» своего дитя.

Распределяясь по планете, человеки растаскивали Матрицу, безбожно растягивая ее гуттаперчевое тело своим полудетским сознанием, при этом корень ее оставался в сердце Адама (после завершения земного воплощения — в месте захоронения его оболочки).

Первой попыткой приподнять «покрывало Матрицы» над собой и «выглянуть» из-под него, под давлением совокупной Свободы Выбора, стало строительство Вавилонской башни, символизирующей на плотном плане ту иглу, с помощью которой потомки Адама желали освободиться от «гнета» кокона, чутко ощущая его границы сознанием дикарей, подобно зверю, без труда различающему заповедник с кормушками и чистый, не тронутый «заботами» лес.

Строительство башни, этот своеобразный бунт, повторяющий вкушение яблока, революция совокупного сознания человеков (которое, кстати сказать, во дни Потопа было сохранено в одном индивидууме, Ное, выбранном как вместилище человеческого Эго) на «произвол» Матрицы, окончилось ее демонтажем, в глобальном смысле, по Воле Бога. Это была Его корректировка, Акт уравновешивания Воли Эго, то есть Матрицы, и человеческой Свободы Выбора как дарованного хаоса. Утрата знания ангельского языка, дробление его на осколки (собери их вместе, наложи друг на друга и сможешь разговаривать со своим Хранителем вербально) привело к «разрыву» Матричной ткани на отдельные лоскуты, собрать воедино которые, или хотя бы на части значительных размеров, спущены были пророки, творцы земных религий.

Самым крупным «собирателем» матричной ткани, принесшим со своей сутью на Землю изрядное количество лучистой энергии, коей смог воспользоваться ваш покорный слуга для восстановления конструкции, стал Иисус Христос, истинный Сын Божий.

Величие этой фигуры можно оценить по тому факту, что Он деформировал Матрицу просто своим присутствием, сместив, стянув, собрав центр Новой Матрицы человеков в Иерусалим, точнее на место своего Вознесения. Сдвиг всех матричных связей (не забывайте, до Акта Вознесения центр конструкции удерживался Адамом) в точку на вершине Голгофы потянул в это место людей мира (прежде всего, их сознание). Подобные смещения центра Матрицы на тонком плане, то есть на Небе, не проходят бесследно и внизу, что равносильно сдвижке оси вращения Земли в проявленном мире, влекущем за собой возникновение катаклизмов вроде ледниковых периодов или наползание материковых плит друг на друга.

В сознании человеков при этом произошло столкновение двух субматриц (христианской и исламской), что и явилось истинной причиной Крестовых походов в ответ на захват чужого «Центра» эгрегором мусульманства, затянутого в воронку этого тонкоматериального процесса изменения общечеловеческого, совокупного сознания.

Святой Бернар, вопящий на улицах перед толпами свои лозунги и зазывающий души в омут неизбежности, всего-навсего рупор Матрицы, пытающийся всеми средствами защитить оболочку от «смятия».

Матрица каждой религии «засветилась» даже в оружии ее сторонников: посмотри на мечи сарацина и крестоносца. Исламский полумесяц, как и кривое лезвие меча, есть Воля Аллаха, по сути — Эго пророка Мухаммеда, давящее Свободу Выбора мусульманина (сам полумесяц). Его сознание согнуто в «бараний рог» догматами Матрицы в виде Корана, а превалирующий зеленый цвет, означающий равновесие, только усиливает эффект гнета, попранной свободы.

А теперь взгляни на белые щиты крестоносцев с алыми крестами на них. Иисус, почти не касаясь, не перечеркивая Свободу Выбора христианина (горизонтальная планка) «показывает», куда должно направить ему (душе) свою волю — не вширь, на ближних, а вверх, к Отцу Небесному. Белое поле чистоты и духовности рассечено крестом, вот вам схема Матрицы христианства: вертикальная полоса есть жизнь (кровь) человека, горизонтальная — борьба, ярость, власть, действие.

Спросите меня, Конструктора, какая форма лучше — ислам или христианство? Ответ один — симбиоз.

Обрати, читатель, взор свой вниз. Вон они, доблестные защитники Гроба Господня, уже лезут на стены города, коего величают Святым, с одним единственным желанием — убивать, а за каменными зубьями поджидают гостей верные сыны Аллаха, с кипящей смолой, черными стрелами и одним единственным намерением — убивать. Столь безрассудное поведение обеих сторон конфликта ведет к необратимым последствиям для здоровья и портит моральный облик участников. Думаешь, виноват святой Бернар? Нет, воодушевляющие речи его позабудутся, когда в ушах загудит от свиста стрел и воплей раненых. Вперед, навстречу смерти гонит… снова нет, не Матрица, но ее конструкция, а точнее ее нарушение. Взгляни-ка на щит того молодца, что отбивается от насевшей на него троицы сарацин. Слушай он не проповедников, выворачивающих истины наизнанку и засовывающих получившийся жгут в недоразвитое сознание, как выгодно им, а самого Христа (с чьим именем на устах через мгновение умрет, будучи заколотым длинным копьем неверного), который пребывал не в далеких землях Израилевых, а в сердце его, то поток любви от Бога, отмеченный на щите вертикальной полосой, направил бы на ближнего своего, но, поддавшись уговорам от Лукавого, стал душой с дырой, через оною и вытекает нынче его кровь, разливаясь по миру, отображаясь горизонтальной полосой соответствующего цвета.

То, что должно тянуться к свету, дает споры и расползается внизу — такова схема эволюционного поведения, выбранного человеком, и вот итог, наш герой повержен, не прожив и тридцати земных лет. У празднующих над телом несчастного победу другая история. На зеленом флажке, прицепленном к окровавленному копью, трепещется символ его Матрицы, его оков, его тернистого Пути. Звезда над полумесяцем — душа сарацина, с изумлением наблюдающая изломанную судьбу, она, частица его Бога, Аллаха, вне той жизни, что определила религия. Ему бы, воину ислама, спрямить сознанием поведенческую линию да «вернуть» на нее звезду-душу, что засияла бы светом Истины, замкнув линию жизни в бесконечный круг. Почаще бы тебе, сын Божий, поглядывать на луну, может, и станет ясно, что стоит сознанию пустить свет в себя, отразить, подобно спутнице Земли, солнечные лучи, как полумесяц «вырастет» в полный диск со звездой по центру. Вот истинная Матрица ислама, согласно Замыслу и моим «чертежам», и узреть сможешь ее, мой неведомый друг-сарацин, спустя сутки, получив две стрелы в горло, не защищенное кольчугой.

Мы же с тобой, надеюсь, не зевающий читатель, воспользуемся своим безопасным положением и попробуем сконструировать Идеальную Матрицу Нового Человека, да-да, именно такую, никак не меньше.

Итак, правильная Матрица ислама (схематично, прошу не забывать об этом) выглядит замкнутым кругом, символизирующим Жизнь Вечную, со звездой (душой) по центру. «Берем» ее аккуратно, прямо из Мекки, и переносим… Тут снова не угадал, не в Иерусалим (достаточно кровопролития), такая попытка ни к чему не привела, а ровно посередине (желающие могут легко определить эту точку на карте). Накладываем не менее осторожно на «круг ислама» исправленную Матрицу христианства, образом коей является правильный крест, с высоким потоком любви к Богу и от Бога и соответствующей перекладиной любви к ближнему, забрав его предварительно с вершины Голгофы. Перед нами Совокупная Матрица — круг, поделенный на четыре сектора, со звездой в центре. Вечная Жизнь духа опирается на четыре Евангелия с осью вращения — душой, что позволяет осуществить Свободный Выбор в любом направлении, с корректировкой Пути Кармическим Советом по одному из секторов и ограничением (линия окружности) пределами Матрицы.

«А без пределов нельзя?» — спросит настырный, жаждущий истины и свободы читатель.

Размеры Матрицы (внешний круг) регламентируются духовностью человека, чем выше индивидуум на эволюционной лестнице, тем ярче сияет его «звезда», раздвигая матричные границы.

«И она лопнет, как мыльный пузырь?» — наверняка вертится на языке у тебя, мой друг.

Скорее, исчезнет в сознании, как мираж, как видение, как Фантом. Я, Конструктор, говорю: не слушай аббата из Клерво, какую бы сутану он ни натянул на ленивое тело, научись различать лукавые речи его, скрывающегося за тысячью масок, удержись от соблазна войти в реку обманутых им и предаться безумному течению бытия, несущего свои безропотные жертвы к краю пропасти.

Матрица, сотворенная в помощь, не выдерживает великого напора желающих друг другу зла, плюющих себе под ноги и стяжающих без разбора. Ненависть затемняет окна капсулы, зависть стягивает грани внутрь, а гордыня ослепляет, превращая отражение мира в зеркале души в мутное и раскаленное поле, равно как на пути из Мекки в Иерусалим.

Недуг не вдруг

Лед остужает кровь, постепенно замедляя ее ток, тонкая, заточенная сталь легко разделяет ткани кожи и мышц, а зубастое, блестящее лезвие режет кость в нужном месте, и вот уже руки смертного прикасаются к трепещущей материи, чуду Божественного творения, и зажимают, надрезают, убирают «лишнее», очищают, смачивают, стягивают, склеивают, зашивают и аккуратно, соблюдая строгую последовательность действий, возвращают тронутое на место, стянув бинтами и скобами труды собственного вмешательства.

Призванный Богом в свой срок, о чудо, не является к Нему (не без Его же на то ведома), а «новый создатель» устало стягивает с ладоней «вросшую» за время творения резину и вытирает праведный пот со лба, ну прямо как Хозяин Рая, только что вылепивший, по образу и подобию своему, Адама.

Благое дело, врачевание?

— Конечно же, — воскликнет, когда очнется, исцеленный.

— Несомненно, — выдохнут родственники пошедшего на поправку.

— Как знать, — не так уж и восторженно, но и без скепсиса заметит… Матрица и на удивленный взгляд людей в белых халатах уточнит: — Может, не стоит доводить себя до больничной палаты?

После чего благоразумно умолкнет, а нам, возмущенным и, чего скрывать, заинтригованным подобным мнением, остается обратиться за разъяснениями снова к Конструктору, да продлится его терпение еще немного.

Несведущий в устройстве собственного жилища запутается в коридорах и не отыщет выхода в огне и дыму пожара. Только озаботившись изучением комнат и переходов меж ними в «чертогах», коими наградил тебя Всевышний, сможешь отходить ко сну не в дворницкой, а в собственной опочивальне и хлеб насущный вкушать в столовой комнате, не пытаясь примоститься с ним на подушках в будуаре, дабы воспринять с толком переданное мной как дар.

Прежде же всего осознай, готовый к этому: пока не зришь Матрицу в себе, а исключительно представляешь ее вовне, ходишь в потемках (в смысле души) и в той, и в этой.

Сейчас напряги воображение и слушай. Тело твое, человек, та же Матрица, ограничивает размерами и несет в себе механизмы регулирования деятельности и ее сроков. Душа бессмертна, ибо она — часть Бога, тело конечно, поскольку оно — кусок «глины», жизнь вечна в духе, но не в физической оболочке.

Как же Господь соединил вечное с конечным, спросишь меня. Вот об этом и поговорим. Физическое тело представляет собой Матрицу Подчинения, над ним располагаются шесть тонких тел, пропускающих через себя сигналы извне, от Бога (с Небес) и от ближних (что на Земле), фильтрующих их и «творящих» команды управления телом человека на плотном плане.

Представь себе, очень упрощенно и схематично, почти по-детски, структуру объединения Небес и Земли применительно к отдельно взятой душе. Это что-то напоминающее холм со светлым градом на вершине, Олимп с пантеоном богов или… Голгофу с Крестом распятия (извини, верующий, тут разыгралось мое Эго), в общем, на самом «верху» располагается тело Высшего Я, Матрица Атмана, додекаэдр, наиболее ярко подсвеченный Великим Светом, ассоциативно можем дать ей (Матрице) имя «Бог», и поскольку «Ни один волос не падет без ведома Его», все хвори грешногообитателя плотного плана, даже самый незначительный прыщик за ухом, зарождаются здесь.

«Вот тебе раз, Великий Свет и плевая болячка, как такое возможно?» — спрошу я сам себя от читателя (и с разрешения его).

Знаешь ли, мой друг, кого первым встретит твоя душа, представ пред Троном Всевышнего? Твое собственное Эго. Сюрприз? Этому «секретарю» под силу решать, пустить тебя или развернуть. Именно гордыня закрывает Великий Свет, идущий от «Бога» ниже, к Матрице Буддхи (поименуем ее «Священник»), разрушая тонкое тело Веры. На каждой грани этого додекаэдра золотыми буквами начертаны Заповеди, каждая на своем месте. Уже знаю твои возражения, что их десять, нехватающие, в твоем сознании, два Закона Божьих доступны людям, достигшим наличия порога Христосознания. Безверие, перечеркивающее Заповеди, отправляет «вниз», Матрице Каузала, или по нашей классификации «Посыльному», команду на формирование событий в соответствующую грань, зеркально отражая следствием причину. Здесь, на теле событий, формируется образ будущего согрешения на физическом плане. Фантомный слепок, отягощенный нарастающей энергией, опускается дальше, в Матрицу Ментала (назовем ее «Мыслитель»), для «рождения» мыслеформы. Эту сущность уже могут «потрогать» особо чувствительные личности, и она, юркая и всепроникающая, без труда внедряется в Матрицу Астрала (по-нашему — «Ребенка»), возбуждая нужную грань додекаэдра эмоций, чтобы тот вдохнул жизнь в каркас намеченного на плотном плане события, уже заготовленный (каркас) в Матрице Эфира (или «Кормильца»), которая, как котел, вскипев энергией воплощения, выплескивается в проявленный мир, прямо на Матрицу Физического тела (на нашем сленге — «Работник»).

Все, прыщ выскочил, заточенный нож вонзился в чье-то сердце, а забытая на окне крынка с молоком исчезла в погребе соседа.

Далее запускается обратный процесс. Угрызения совести (при наличии таковых) ослабляют мышцы живота и вызывают головокружение у «Работника» в попытках вытянуть еще энергии у «Кормильца». Матрица Эфира отправляет запрос наверх, «Ребенку», с просьбой открыть «закрома», но Астрал сейчас пуст (в части именно этого канала), не получив от «Мыслителя» никакой энергии, и тогда Матрица Ментала, как точка равновесия совокупного по телам человека, предпринимает самостоятельное включение, без санкции сверху, но, находясь, по большей части, под воздействием Эго, оправдывает негативные события (грехопадение), произошедшие с индивидуумом, невежеством окружающих (грубых и неинтеллигентных натур).

Перепрыгнуть через «Священника» к «Богу», дабы оценить первопричину, то есть собственную вину, не дает гордыня, блокирующая поток сознания, исключением здесь служат акты Покаяния, увы, столь редкие среди людей.

При этом свои грехи объясняются как раз внешними обстоятельствами и Гордыня перекрывает заодно и нисходящий поток, от Высшего Я (уколы совести преступник испытывает не часто). В итоге подобные смачно пережеванные мыслеформы выплевываются в Астрал, «Ребенку», и тот начинает формировать новый каркас (собирающийся в бой или на охоту «заводит» себя истошными воплями, а также грозно-смехотворными танцами). Крик «ура», столь популярный у всех народов, есть физическое воплощение страха, выбрасываемого наружу, некое эмоциональное решение о переходе Рубикона.

«Кормилец» из всей этой энергетической бурды налепливает на каркас «мышцы» органы управления, дающие возможность к воплощению задуманного на физическом плане, то есть заправляет всем необходимым конструкцию мыслеобеспечения очередного греха.

А что же наверху, в вотчинах «Бога»? Реакция о «расплате» во времени зависит от Кармического Совета, и убийца может предстать в роли жертвы уже в текущем воплощении или в последующем, как и вор потерять награбленное тут же или «благоденствовать» до самой смерти непойманным, а неблагодарный сын получит подобное отношение к себе прямо от собственных детей или правнуков.

Но описана общая философия Матрицы Человека, нас же сейчас интересуют «прыщики», а не убийства и ограбления. Итак, виной всем болезням… неверие, то самое, что не только не позволяет ходить по водам и двигать горы, но и, подвергая тело хворям и травмам, заставлять заканчивать воплощение раньше возможных сроков.

Все, что ты, человек, в «Боге» своем подвергаешь сомнению, даже не ведая о том (не проявляя в Матрице Ментала), оборачивается блоками в хозяйстве «Священника». Первая заповедь о Едином Создателе, недопонятая, отброшенная за ненадобностью или попросту проигнорированная сознанием, даст знать о себе сбоями в системе кровообращения. Оно и понятно, тот, кто выбрал местом пребывания своего в теле человека (речь о Боге, не забывай) сердце и разносит Свет, то есть себя, по рекам-сосудам, будучи отверженным, теряет и силы свои внутри воплощенного.

Заботу о чистоте протоков и ритмичности работы сердечной мышцы надобно начинать с мыслей о Боге, не ради слепого поклонения силе, но как цели Пути и Света во мраке.

Вторая грань «Священника», как и строка на скрижали, о не возведении постаментов кумирам, незаслуженно отринутая сознанием, медленно, а иногда и не очень, разрушает нервную систему, делая из новоявленного почитателя «дешевой иллюзии» человека, склонного к перевозбуждению и неоправданной слезливости, не способного к равновесному прохождению жизненного пути. Заламывая руки над «глазурованной иконой своего героя», найди в себе, бедолага, силы выбросить кумира из сознания, пока его лакированный образ не выставил тебя из окна.

Нарушенную заповедь «Не произноси имя Господа всуе» «Священник» отметит на твоем носу «долгожданным», ангажированным прыщом, а коли будешь упорствовать в своем поведении и далее, кожа твоя покроется сыпью, экземами и язвами, в качестве яркого напоминания о запрещенном поминании. Чистота покровной системы — чистота речей твоих, а следовательно и мыслей, особенно касаемо Создателя, профанация имени коего есть грех не столь заметный и очевидный на физическом плане, но несущий необратимые последствия для души на тонком.

Четвертая грань у «Священника» о дне субботнем — суть о времени для беседы с Богом, а не с золотым тельцом. Отказ от «отдыха» подобного рода бьет по мышечной ткани, ослабляет, рвет, иссушает ее, обращаясь таким образом «напрямую» к спешащему успеть все, кроме разговора с Богом.

Запомни — растяжения не от напряжения, а от забвения и пренебрежения.

Пятая заповедь, о почитании родителей, отзовется на репродуктивной системе. В «полноводной» семье всегда есть место и старикам, а страждущим заиметь потомство надо пристальней взглянуть на себя со стороны… их отцов и матерей и, может быть, стать на колени перед ними или памятью о них.

Пусть не держал в руках ножа или камня за пазухой, но в мыслях допускал возможность отъема жизни у ближнего, бойся за свой иммунитет. Слабая иммунная система, частые заболевания или повышенная слабость к вирусам — первый признак несерьезного, чрезмерно легкого отношения к шестой заповеди, даже в исполнении другого человека.

Прелюбодей, коему не дает покоя слава Казановы и дамские прелести, превращающие в муку его неспокойные сны, снищет не на голову свою от «Священника» гнев праведный, а, как вы уже догадались, на мочеполовую систему. Усмиряй, несчастный, плоть, сокрытую и одеждами, и мыслями, когда посетят тебя «неожиданно» боли и рези, сгибающие пополам и грозящие бессилием и бесплодием.

Восьмая грань додекаэдра «Священник», та, что в заповедях записана как «Не укради», отразится на эндокринной системе физического тела. Здесь связь очевидна — посягая на чужое внешнее, обкрадываешь себя внутренне.

Вы говорите, на воре и шапка горит, я добавлю — и внутри все пылает.

Лжесвидетельствующему стоит ждать недугов со вдыханием воздуха. Черные легкие и красное, воспаленное горло есть признак лживого языка, а как еще Совокупной Матрице прекратить искажение картины мира, если не сдавить горло лгуна до хрипоты.

Десятая грань «Священника» ударит по костяку. Часто ломающий ноги-руки, особенно просто так, на ровном месте, завистлив, даже если об этом не догадываются ни окружающие, ни он сам. Покуда гипс обездвиживает какую-нибудь часть тела твоего, будь смел потратить выдавшееся время на осознание собственного порока, возможно, притаившегося под сенью Эго, но выдающего свое присутствие вполне заметно.

«Ха, — наверняка сейчас воскликнет внимательный слушатель (читатель). — Заповеди закончились, а осталось пищеварение, с которым у человека хватает забот».

Я, Конструктор Матрицы, приоткрою завесу: функционирование пищеварительной системы находится под управлением одиннадцатой заповеди, одной из двух последних, доступных для осознания человеком, обладающим Христосознанием (к слову сказать, вослед за изменением сознания поменяется и пищеварение). У тебя же, мой друг, все недуги пищеварения связаны исключительно с культурой потребления продуктов здесь и сейчас.

А двенадцатая заповедь?

Задайся вопросом — отчего Будда, просветленный и Высокий Дух, закончил свой земной путь в муках? Рак погубил Гаутаму (его плотную оболочку), рак — недуг, контролируемый последней заповедью. Почему так и зачем, ответ находится вне вашего понимания, как и сами заповеди, стертые со скрижали, о чем я уже говорил. И тем не менее рак распространен среди человеков «до Христосознающих».

Включение механизма этого заболевания происходит по линии Рода. Эта хворь не приобретенная, незнание Закона человеком освобождает его от ответственности. Род же подобным образом сбрасывает накопленную критическую массу негатива всех его членов через отдельных воплощенных представителей, которые принимают на себя эту жертву добровольно, отрабатывая при этом личную карму в ускоренном варианте.

Пораженному раком стоит принять эту истину или договориться с Родом об отмене согласия (Контракта) на общем Вече.

«Но есть же те из нас, кто побеждает рак?» — рвется вперед читатель.

Есть такие, как и ответ на этот вопрос. Вера, в виде Намерения такого количества энергии от «Работника», что позволит «Кормильцу» отработать наверх, через голову «Ребенка», и убрав в сторону «Мыслителя» вместе с «Посыльным», залить ею все окна «Священника», который, в свою очередь, озарит двенадцатую грань «Бога». Отраженный от нее луч (он же Любовь), опустится через все тела, один за одним, к «Работнику», избавив его от чужеродных клеток. Людям в белых халатах останется только разинуть рты и развести руками (да не обидятся на меня души, выбравшие для себя столь благородное ремесло).

Сколько должно быть веры для исцеления?

А вот с то самое ячменное зернышко, что позволит заодно при выходе из больничной палаты чудесным образом выздоровевшему пациенту сдвинуть гору, любую, какая понравится.

Я, Конструктор, говорю:

— Расширь сознание до пределов семи додекаэдров и сможешь одолеть любой недуг, а при должном усердии и вовсе не допускать прихода хвори в храм души своей, а дабы рак не пугал тебя, еще раз приоткрою завесу: болезнь сия есть спор Человека с Богом, продукт Эго высших порядков, своеобразный щит Сути пред разящим копьем Гордыни. Возможно, сказанное и поможет осознанию тайны двенадцатой заповеди.

Время Иисуса

…Тяжела ноша крест, столб его, тесанный из цельного кипариса, что еще неделю назад беззаботно шелестел молоденькой листвой, подпевая колючему ветру палестинских пустынь, так и не успев высохнуть на каменной плите возле мастерской, угодил под топор столяра и теперь, намертво переплетенный с позвоночником, всякий раз пронзает острой болью спину, «вспаханную» плетьми римских легионеров, когда на пути попадается камень, а крестовина, эти «пеговые крылья», жмут к земле, не желая поднимать тело Сына к небесам, в объятия заждавшегося Отца.

«Стук» — кипарис о камень, «хрусть» — позвонок у несчастного, «хей» — выдыхает толпа иудеев, «щелк» — плеть римлянина отмеряет новый шаг Христа на Голгофу…

…Хочешь ли ты, читающий эти строки, как и маленький мальчик, закрывший глаза ладонями, чтобы не видеть страшной картины, узнать, о чем сейчас думает приговоренный к мучительной смерти, вынужденный тащить на себе орудие ее под насмешки и оскорбления тех, ради кого и встал на путь сей? Если ответ твой «да», возьми за руку ребенка и слушай меня, Конструктора Матрицы, поелику я точно знаю мысли Сына Божьего в эту минуту.

Незамечающий времени блажен и порабощен одновременно. Только вынув голову из петли и вдохнув жизни полной грудью, наденешь на шею новую «змею» с осознанием предстоящего, дабы воспринять с толком переданное мной как дар.

Прежде же всего осознай, готовый к этому, пока воображаешь Матрицу как Человек, ее разговор с тобой будет как с ребенком.

Сейчас напряги третий глаз и узри духом, почувствовать «страдания» Христа — принять Его Матрицу (да-да) сознанием, а для этого узнай, пытливый мой друг, что есть Матрица вообще.

Любое повторение (события, явления, мысли) создает Матрицу, цикличность — второе имя ее. И именно процесс цикличности «рождает» для сознания такую категорию, как время. Более того, любая (условная) Матрица «устанавливает» свое собственное время. Занимаясь каким-либо делом, ты, мой внимательный читатель, наверняка не раз замечал, что время вдруг пролетело или, напротив, еле тянулось. Взаимодействие (энергообмен) между Человеком и его Матрицей (часто индивидуальной) способно противодействовать энергии времени, замедляя «стрелки часов», либо наоборот, дополнять (ускорять) ее течение.

Матрица вашей Физической Вселенной (приблизительно совпадающей с границами Солнечной системы) через циклическое взаимодействие небесных тел (точнее, скорость их относительного движения) задает размерность времени, принятую вами за константу. Матрицы иных миров, можете предположить и сами, обладая отличными от вашей размерами и характеристиками, отсчитывают тамошние секунды по-другому. Хронос, Высший Дух, Хранитель межгалактического (исходного) Времени, сводит воедино «дыхание Мира».

Это «глобальный» взгляд на матричную сеть, но вернемся на землю. Вспомни, дорогой друг, как «личная» Матрица дает сознанию успокоение и чувство, что все правильно, стоит только оставаться в ее пределах, любой же «побег» из нее (нарушение распорядка дня или смена привычки) вызывает беспокойство. Здесь все просто, как плод яблони, павший на корни родительского древа, оберегает драгоценное семя от холода и поедания «хищниками» собственным телом (мякотью), так и истину, спущенную «вниз», защищает оболочка Матрицы от незрелого сознания и огрубления (перевирания) альтернативными силами.

Кстати, надкушенное Адамом яблоко не что иное, как символ раскрытия Матрицы, вхождение (погружение) в нее души. И да, на заметку истинному жителю планеты Земля, рептилия (хитрый и нагловатый, но очень талантливый гость твой) имеет матричное сознание и любит находиться в Матрице, как в уютной норе. Это подсказка, как отличать «своих от чужих».

Но более не будем отвлекаться от темы повествования — времени и его взаимодействия с Матрицей. Сознание (совокупное) Человека при желании, хотя и в бессознательном режиме, может заставить среду обитания, то есть планету, вращаться быстрее на физическом плане собственной торопливостью и нетерпением, приближая (сотворяя) последующие за этим актом катаклизмы. В безумных попытках за одно воплощение, признанное сознанием социума единственной биологической жизнью индивидуума, успеть все, что пришло в голову человеку потребления, бессовестно нарушая фундаментальную Заповедь о дне субботнем.

Умерь скепсис свой, потомок атлантов, утопивших себя именно таким образом, раскрутив сферу, увеличив скорость течения времени на Земле посредством вброса энергии непомерных желаний в тело Матрицы…

…Центурион не понимает, что происходит, звуки мира исчезли, растворились в голове, словно туман холодных лесов норманнов, висевший до того густым маревом, а с первым лучом солнца сгинувший в небытие. Толпа молча разевает рты и машет руками в сторону Царя Иудеев, но как-то вяло, нарочито замедленно, и даже камни, брошенные в сторону Иисуса, так, кажется, величают осужденного, не летят, а повисают без движения в пронизанном узкими лучами света пыльном воздухе. Лонгин, а это, без сомнения, он, поворачивает голову вправо, и взгляд его упирается в маленького мальчика, закрывшего от ужаса глаза ладонями, из-под которых по грязным щекам текут струйки слез. Да что же это, вздрагивает легионер, адресуя вопрос то ли остановившемуся по неведомой причине миру, то ли окровавленному Иисусу, Царю Иудеев, преданному смерти его же «подданными»…

…Отец, я почти закончил Дом свой (Матрицу) и готов оставить его здесь (на Земле). Он о двенадцати стенах, как любишь Ты, и в каждой стене по окну, как учишь Ты. В первом «окне», о Почитании Бога Единого, встанет Филипп, что на вечере нашей спрашивал показать Лик Твой (я улыбаюсь, вспоминая ту просьбу). Кому, как не возлюбленному брату моему, хранить сию заповедь…

…Я, Конструктор, говорю тебе, друг мой, прерывая Христа, апостол Филипп умерщвлен был гонителями веры повешением вниз головой, ибо «метафизически» увидеть прямостоящего Бога из окон перевернутого мира возможно только так. Но, помолившись за святого, вернемся к Иисусу…

…У второго «окна» место займет Фома, более других готовый не сотворить себе кумира, ибо не зря прозван Неверующим, потому как истинно то, что нечто, подтверждающее свою «реальность» изо всех сил, всегда есть иллюзия и только Бог, не возопящий о себе, — Истина. В проеме третьего «окна» возникнет лик Петра, и пусть «камнем» нарек его я сам, да не затемнит от Света Твоего он Дом. Петр, отвернувшийся от меня трижды, как никто другой «защитит» заповедь Твою о «не поминании имени Господа всуе», ибо три рубца не «заживут» в душе его. Четвертым «стражем» упросил я стать Симона-ревнителя, он, буквоед и чистюля, внимательно и педантично проследит за днем субботним, усмиряя помыслы плотские и призывая души к образам Твоим.

В пятом «окне» появится Иоанн, что без сожаления оставил Отца своего прямо в лодке посреди воды и, доверившись, пошел за мной. Заповедь Твою о почитании родителей «на небе» держать ему доверил я, а на земле попросил позаботиться о Деве Марии, матушке своей…

…Я, Конструктор, истинно говорю тебе, внимающий мне читатель, слез в очах Иисуса никто в этот миг не видел, да и не должен был, о Деве Марии рыдал мальчик в беснующемся море иудеев…

…К шестому «окну», столь актуальному для человеков, поставлю Иакова, что просил меня низвести огонь с небес на головы бедных самаритян. Полагаю, что внял речам моим и уразумел о заповеди «Не убий» более остальных. У седьмого «окна» вижу я Андрея (Иисус тепло улыбнулся, припомнив восторженного юношу с открытым лицом и восхищенными глазами), давший обет целомудрия будет блюсти заповедь «Не прелюбодействуй» истово и искренне. Точно так же, со рвением и страстно, встанет у восьмого «окна», «Не укради», бедный брат мой, Иуда, обогатившийся на тридцать сребреников, но укравший сам у себя Бога. Прими, Отец, его с любовью и почестями, коих достойна душа, выбравшая дорогу сию.

Девятое «окно» о «Не лжесвидетельстве» почтит своим присутствием Варфоломей, мой любезный ученик, тот самый, что при знакомстве сказал: «Из Израиля может ли быть добро?»

Вот истинный израильтянин, нет в нем лукавства, ответил я тогда, зная уже место в Доме, что он займет…

…Друг мой, я, Конструктор, снова прерву разговор Христа с Богом. Знай же, если вдруг кажутся тебе пути земные легкими, что Варфоломей умерщвлен был сдиранием кожи с живого тела. Метафизика и здесь прямая — лжесвидетель в духе виден насквозь, будто и нет на нем ни одежды, ни кожи…

…Отец, десятое «окно», «О зависти», я отдал Матфею — мытарю. В тот момент, когда, проходя мимо, позвал его: «Иди со мной», он, уверовав, тут же бросил стезю свою сытую. Сборщик подати в прошлом, отследит желающих чужой жены и осла верным глазом и отведет от греха сильной рукой. За запертым «окном» скрытой от людей одиннадцатой заповеди будет ждать своего часа любезный брат Матфий, коего выбрал я вместо выбывшего Иуды, как и за ставнями двенадцатой заповеди примет пост Фаддей, тот самый, что на вечере нашей так подробно расспрашивал о грядущем Вознесении, понимая и чувствуя душой, что иметь дело ему придется с людьми, вплотную подошедшими к этому акту.

Таков Дом мой, Отец, что смог возвести я по силам своим…

— …Пришли, — раздался грубый окрик солдата, и вконец обессилевший Иисус опустился на вершину Голгофы, придавленный тяжестью своего креста. Легионер замахнулся плетью, но центурион остановил его:

— Стой, он знает сам.

Римляне втроем подтянули крест к подготовленной яме, удивляясь, как этот худой, измученный истязаниями назаретянин смог дотащить его на место своей казни. Иисуса уложили на кипарисовое «ложе», и кузнец, приставив к запястью несчастного гвоздь, поднимает взгляд на Лонгина. Римлянин, вспомнив мальчонку на дороге, тяжело вздыхает, закрывает глаза и кивает головой:

— Давай…

…Я, Конструктор, говорю тебе, читающий меня друг:

— Не веря в собственное бессмертие, ты, Человек, живешь так, будто бы бессмертен. Христос, зная о своем бессмертии осознанно, «умирал» каждый день. Его Матрица (личная) изначально имела форму креста и «располагалась» на уровне Высшего Я, остальные «коконы» отсутствовали вовсе, а значит, никто, кроме Отца Небесного, не мог диктовать ему совершаемые действия, а Бог, как известно, не настаивает ни на чем, Он наблюдает и познает.

Тридцать три года жизни Христа (в смысле Пути, в грузе содеянного, как Время Иисуса) для человека нынешнего есть непомерный срок, и одного воплощения не хватит пройти Его дорогой длинной в один день. Это означает, что твоя Голгофа вынуждена ждать сотни лет, ибо Иисус не торопился умирать, но ты торопишься жить. Подумай об этом, остановись, и ты сможешь восхищаться восходами и закатами, как Царь Иудеев, Иисус Христос в свое Время, а не удивляться звездам на небосклоне, не меняющим своего положения ни на выходе из дома, ни по возвращении в него из Матриц.

Взгляд Горгоны

Не пришло ли время тебе, Человек Потребляющий, назваться славным именем бесстрашного Персея, подпоясаться острым ножом, подарком доблестного Гермеса, и, не позабыв прихватить медный щит прекрасной Афины, мудрой воительницы, отправиться за головой «Горгоны», что нынче взором своим превращает в камень не тело, но сознание, авось поможет тебе в подвиге сим шапка-невидимка Аида и крылатые сандалии Грай.

А коли не захочу ноги мочить, да и окаменелое сознание, хоть и болезнь, но не смертельная?

Не ищи взгляда порочного среди медуз морских, не мочи ног, ходи посуху и вглядывайся в лики окружающих, ибо «Горгоны» уживаются в теле рептилий да кутаются в одежды, схожие с твоими. Кстати, легко (и неожиданно) можешь обнаружить ее в… зеркале.

Пустая болтовня, скажешь ты строго и недовольно, каковы признаки «горгонизма», спросишь ты со скепсисом и улыбкой, внимательно рассматривая собственное отражение в полированной меди щита. Ответ, как обычно, у наших друзей, Конструктора Матрицы и самой рептилии.

Конструктор:

— …Глядящий под ноги не обратит взора внутрь себя, а не ведая себя, как познать другого. Только убедившись, что собственное веко не застывшая роговица, а сердце — сосуд духа, а не насос, перегоняющий жидкость, попробуешь воспринять с толком переданное мной как дар. Прежде всего осознай, готовый к этому, пока делишь Матрицу пополам с «другим», ты — все еще ты, отдашь ему ее целиком — ты уже он.

Я, рептилия, обращаюсь к твоему ментальному телу, как и всегда:

— Уясни нашу связь, ибо она «держит» этот мир. Мы начинаем.

Конструктор (эхо в области правого полушария):

— Повторюсь, и не без причины, Матрица есть необходимый балансир между Абсолютной Свободой и несовершенством ее носителя. По мере взросления души как носителя Свобод влияние Матрицы ослабевает за счет роста духовности и понимания ответственности обладания великим даром. Полностью свободен тот, кто абсолютно ответственен за совершенные поступки и породившие их мысли. Это путь Богочеловека.

Рептилия (эхо в области левого полушария):

— Это тупиковая дорога, ибо ничего абсолютного не существует, кроме самого Абсолюта, подобно пустоте в центре водоворота.

Конструктор:

— Путь рептилии — полная свобода при отсутствии ответа за ее использование.

Рептилия:

— Подтверждаю, и он (путь) выглядит идеально.

Конструктор:

— Это (судьба рептилии) эксперимент бесконечного накапливания Кармы, я бы сильно не радовался. Так вот, на Земле эти пути пересеклись, Творец поместил плечом к плечу Сына Божьего (Иисуса, как сознание жертвенности) и Альтернативного Сына (Иуду, как действие, противоречащее сознанию жертвенности), что не означает того факта, будто Иуда Искариот является рептилией, но злополучные тридцать сребреников есть вход в их Матрицу.

Рептилия:

— Он оказался слабаком.

Конструктор:

— Иуда, человек по сотворению, предпочел ослиный хвост чертогам «бездушных» существ.

Рептилия:

— Насчет «бездушных» вранье, а ослиный хвост лишь подтвердил его слабость.

Конструктор:

— Не забывай, он все-таки апостол, а параллельное существование двух типов существ задумывалось Творцом как пространство для…

Рептилия:

— Не мнись, как ристалище.

Конструктор:

— Нет, скорее, как поле для «шахматной партии». Рептилия не гость, но равноправный участник матричного мира на планете Земля, хотя и привлеченный из иного измерения. Первое «прикосновение» рептилии, тонкое, вербальное, испытала на себе Ева.

Рептилия, облизнувшись длинным, раздвоенным языком:

— Помню-помню.

Конструктор:

— Кстати, они же, лишенные эмоций, но точные в расчетах, принимали непосредственное участие в формировании женского тела. Второе «прикосновение» ощутил на себе Каин в виде заботливо вложенного в руку камня.

Рептилия:

— Вес был подобран идеально.

Конструктор:

— Не хвастайся, нечем.

Рептилия:

— Отчего же, чистая работа, тем паче, что мы совершенствуем до сих пор и оружие, и тела людей.

Конструктор:

— Спросите, зачем им (рептилиям) все это нужно? Роговичные пытаются вытравить Матрицу «Ребенка» у жителей Земли, ибо сами не обладают ею. Как составные части дуального мира, человек и рептилия расположились на противоположных чашах Весов Энергий Сотворения для удержания внутреннего баланса. При этом, в определенный момент истории человечества, видимая нейтральность стала смещаться в пользу роговичных.

Рептилия:

— Попрошу без оскорблений.

Конструктор:

— Все шло по их планам и расчетам, пока не появился Христос Спаситель, поелику его приход остановил неторопливое «порабощение» сознания человека волей рептилий.

Рептилия:

— Это было ударом ниже пояса.

Конструктор:

— Скорее, продуманным ходом. Творец жертвовал Сыном, впрочем, тебе не понять. Второе пришествие Христа — суть точка перелома в сознании, после которой Человек не сможет оставаться человеком, то есть потеряет «Ребенка». Он, Спаситель, придет за людьми, коих заберет с собой, оставив планету рептилиям в человеческом обличии.

Рептилия, ехидно:

— Мы ждем Его прихода сильнее людей.

Конструктор:

— И не только ждете, но и приближаете всеми силами, надо отдать вам должное.

Рептилия:

— Благодарю.

Конструктор:

— Вечная дилемма выбора между умом и сердцем — это спор сознания человека, обладающего Матрицей — «Ребенком» (телом эмоций), и рептилией без оной. На пути к ментальной матрице человека (с целью изменения сознания) роговичным очень мешает тело эмоций. Строгие, выверенные, прямолинейные и сухие кванты-мыслеформы, облизанные Эго-программами рептилий, «фильтруются» астралом и не проходят вовсе или не полностью. Обойти же «сверху», через тело ценностей (Буддхи) не дает общее Атманическое происхождение (и люди, и рептилии — части Единого Бога).

Рептилия:

— Да, это еще та задачка, но мы ее решили.

Конструктор:

— Верно, рептилия, как и Матрица (ведь у роговичных матричное сознание), работает с сознанием человека через его разум, а что расслабляет, рассеивает, высвобождает разум? Любой вид опьянения, алкогольного или наркотического, без разницы, ибо в таком измененном состоянии человек способен «покинуть» границы Матрицы, а это опасно для рептилий (их работы с сознанием). Расчеты роговичных привели их к формуле, известной в среде людей как «Не можешь подавить бунт, возглавь его». Следуя этому принципу, появилась зависимость от определенных веществ, то есть цикличность их употребления, а значит возвращение в Матрицу, к матричному сознанию.

Рептилия:

— Гениально, не правда ли? А как вам введение сахара во все продукты?

Конструктор:

— Соглашусь, гениально. Но роговичные пошли дальше, точнее «выше». Матричное сознание не вмещает музыку (гармонию), посему рептилии ввели в музыкальные произведения ритмичность, повторяемость и низкочастотные инструменты, сотворив рок-культуру, параллельно запустив свои когтистые лапы в…

Рептилия:

— Снова навешиваешь ярлыки и неприглядные образы. И кстати, в нашей музыке есть вполне приличные вещицы.

Конструктор:

— …иные виды искусства человеков, хотя сама по себе рептилия «понимает» исключительно искусство действия. Созерцание, кое есть продукт тела эмоций («Ребенка») для успокоения, уравновешивания его самого, не ясно роговичным. Внутренние переживания и размышления, изображенные актерами на сцене или красками на холсте, не понятны рептилии и ими можно пренебречь, главенствующим становится цвет (яркость) и форма, а на сцене — антураж. Из поэзии выхолащивается душа, и она рассматривается как набор рифм, но не смыслов.

Рептилия:

— Инструкции «приятней» уху во сто крат, да и короче текст. Поэзия души слаба, слово, прямое и четкое, как команда, сильно.

Конструктор:

— Ты — дитя своего сознания, своей матрицы, а любая сильная матрица (как объединение адептов ее) сама формирует свои контуры, внешние и внутренние. Солдатам легче ходить и умирать строем, а на парадах принаряжаться в одинаковые мундиры и «сбиваться» в «коробки». Римские легионы, образующие правильные формы, не зря побеждали своих противников, дикарей, не признающих «матрицы».

Рептилия, самодовольно:

— Идеальная машина смерти, в свое время, конечно.

Конструктор:

— Роговичным нужно, не как идефикс, а как цель «шахматной партии», перевести сознание человека в состояние «без Ребенка» для трансформации его в рептилию, и тогда планета становится полностью их. Порог, что ознаменует собой Акт Второго Пришествия, известен: Матрица Христа, которая удерживает Землю в «руках» людей, — двенадцать апостолов, двенадцать Высших Я, каждый из них «связывает» двенадцать Буддхи-Матриц, высвечивая Веру в Единство Сына и Бога. Двенадцать «Священников» (Буддхи) «реализуют» энергию Веры двенадцати телам «Посыльного» (каждый своей дюжине), а те, в свою очередь, «предоставляют почву для размышлений» соответствующим дюжинам «Мыслителя», для передачи сгенерированных мыслеформ к телам «Ребенка», с целью эмоционального окрашивания их.

В этой «точке» происходит то, что отличает человека от рептилии, в этот момент индивидуальной эволюции существа срабатывает сердце, не как насос, а как Поместилище Бога. Слезы покаяния и решение на сотворение подвига, принесение себя в жертву — бульон, сваренный в этой Матрице. «Ребенок», как признак человека, напитывает соответствующие дюжины «Кормильца» смыслами, приправленными чувствами, и на физическом плане проявляются души, не тронутые липкими языками роговичных.

Рептилия:

— Мы просто делаем свою работу.

Конструктор:

— Кто бы сомневался в ваших талантах. Количество человеков, определяющих Порог, или точку невозврата на планете, — двенадцать в седьмой степени, то есть тридцать пять миллионов восемьсот тридцать одна тысяча восемьсот восемь душ. Снижение этого числа даже на одну душу приведет к схождению на Землю Иисуса Христа.

Рептилия:

— Приятный момент для нас, но весьма «болезненный» для Сына Божьего.

Конструктор:

— Да, ты прав. Высшие существа, спускаясь с Небес на Землю (согласно Замыслу), намеренно избегают «примеривать» на себя тела эмоций, дабы чувства не мешали принимать решения (акты вмешательства в Свободу Выбора), не соответствующие Карме. Но их отличие от рептилий, существ безэмоциональных, в наличии развитых и вознесенных (очищенных) матрицах Высших тел (Буддхи и Атмы), что вызывает в структуре Общей Матрицы (сверху и до физического тела или, как минимум, видимого на Земле эфирного тела) болезненное ощущение от отсутствия «Ребенка».

Как пример, Иисус способен был исцелить и даже оживить всех хворых и мертвых на своем пути, включая и распятого себя, что противоречило бы задачам Мессии, делая из него лишь «фокусника», оставляющего за собой тяжелый кармический шлейф, при этом, имея возможность, но не используя ее, он воистину страдал.

Рептилия:

— Мы преклоняемся перед его подвигом, при полном непонимании такой жертвы.

Конструктор:

— В этом-то и есть основное отличие вас, роговичных, от человека, и поэтому вы, рептилии, имеете десять Заповедей, а люди — двенадцать, хоть и обработали на вершине Синая старика Моисея вы знатно.

Рептилия:

— Мы не мешаем вам, земляне, не колонизируем планету, мы просто выполняем свою роль, определенную Создателем. Начните и вы предписанную Им вам партию «играть» страстно и осознанно. Вот мое слово.

Конструктор:

— А я вернусь к началу. Не пришло ли время тебе, Человек Потребляющий, назваться собственным именем и, подпоясавшись мечом истины, подарком твоих нынешних собеседников, не забыв прихватить надраенный до блеска щит собственного Эго, отправиться на встречу с рептилией, что давно поселилась внутри каменеющего сознания, и да поможет в подвиге сим открытая улыбка «Ребенка» и крылатые сандалии Веры.

Вне себя

Бывает же такое, вдруг, среди ночи, и не дальний гром в небесах, и не тихий плач ребенка за стеной, и не спелое яблоко по крыше, и не гулкий стук в дверь, но отчего-то распахиваются глаза, да-да, именно распахиваются, не недовольно разлипаются веки, пока трешь их намеренно неторопливо, позевывая и чертыхаясь из-за прерванного сна, не ушат холодной воды опрокинут неведомым насмешником за шиворот, но ты мгновенно оказываешься в яви, словно кто-то или что-то щелкнуло пальцами, как это делает обряженный в элегантный фрак цирковой фокусник, после чего вся арена погружается во мрак, и вот уже наполненный неведомым доселе, но великолепным, радостным и одновременно беспокойным чувством ты сбрасываешь одеяло, дверь нараспашку и вон, в звездную пустоту, навстречу увлекательнейшему путешествию под названием «Собственная судьба», не обращая ни малейшего внимания на охающие причитания выпрямляющихся пружин старого матраса и кривую усмешку непонимания все еще теплой пуховой подушки.

Так случилось и со мной. Ночь с искренне бесшабашной радостью раскрыла объятия своих прохладных струй, подмигивая многочисленными обитателями чернеющего над миром купола, обдала пьянящим ароматом манговых деревьев и зарослей мальвы, едва я оставил за спиной душные, нагретые стены своего жилища и выскочил наружу, переполненный и преисполненный чего-то возвышенного и восторженного, «влитого» в меня незримой рукой то ли провидения, то ли привидения, в чрезмерном количестве и одномоментно.

Внутренний жар, схожий с тем выматывающим и обессиливающим, что знаком всякому пережившему забытье лихорадки или бессонницу глубокой инфлюэнции, немного остудил мокрый песок прибрежной полосы, на которую вырвался я из облака беснующихся цикад, влекомый ровным дыханием океана и его простой, но одновременно и чарующей, симфонией в исполнении мириад песчинок, неумолимо сталкиваемых грозной волной, возвращающейся в темное, бездонное лоно породившей ее силы.

— Ш-ш-ш-ш-ш… — трутся крохотные кремниевые бока друг о друга.

— Хр-р-р-р… — опускается стопа в их «оркестровую яму».

— Ф-ф-ф-ф… — оседает соленая пена, стирая следы на песке.

Бесконечная музыка, безупречная партитура, бескрайний зрительный зал.

Великий Художник в этот миг не отделяет оттенками океан от неба. Раскидав в беспорядке мерцающие точки в обоих мирах и смешав на холсте ночи стихии воды и воздуха, он позволил себе, в этой причудливой линзе Универсума, всего один штрих — полоску старого, полусгнившего пирса с неясным, едва различимым светлым пятном, скорее предполагаемым, нежели зримым явственно, на самом краю его.

Туда-то, заинтригованный сверх всякой меры, я и отправлюсь…

…Как только прозвучало последнее «хр-р-р-р…» и моя нога, распрощавшись с влажным песочным ковром, звонко шлепнула по пропитанному солью настилу пирса, он, видавший триумфальные отбытия и трагические возвращения, вынесший на своих дубовых плечах бесконечные ряды бочек с рыбой, водой, ворванью и порохом, груды мешков с солониной и пряностями, слышавший топот кованных солдатских сапог и прикосновение детских пяток, рыбацкие прибаутки и ругань пьяных матросов, недовольно вздохнул и мне тут же пришли в голову позабытые строки из детства, от моего папаши, любившего чужую поэзию и грешившего стишками собственного сочинения:

Скрипящий меж холодных скал

Дуб одинокий век свой мерил,

Но и до ста не досчитал,

Отдав себя на стол и двери.

«Светлое пятно» на краю пирса, словно услышав произнесенное мною про себя, неожиданно обернулось, и я услышал:

— Это всего лишь Переход.

Немало удивленный, я приблизился. На досках, свесив ноги, в полуобороте сидел ребенок, худющий и абсолютно голый. Странность его облику добавляло отсутствие волос на голове, отчего я, глядя в его милое личико, не мог понять, передо мной мальчик или девочка.

— Кто ты? — выдавил из себя я, не придумав ничего иного обескураженным увиденным разумом.

Океан методично и уж как-то по-особенному равнодушно накатывал на стойки пирса, гулко ухал по доскам снизу, выбрасывая сквозь щели тонкие, холодные петли, при этом внутриутробно урчал, недовольный, судя по всему, недополученной жертвой.

Дитя, именно так придется называть мне это бесплотное существо, совершенно не обращая внимания на пронизывающий ветер (в отличие от меня), улыбнулось:

— Ты прекрасно знаешь меня.

— Возможно, — огрызнулось все во мне. — Вот только вижу впервые.

— Это, скорее, твой недочет, — невозмутимо отреагировал ребенок.

— И все же, — настаивал я, переминаясь с ноги на ногу и вытирая соленые брызги с лица.

— Я это ты, — прозвучал короткий ответ, которого, как ни странно, я ожидал (сам не знаю почему).

Возможно, глаза моего юного собеседника показались знакомыми, давними знакомыми, почти родными.

Я, все еще не решаясь присесть рядом, спросил:

— Сколько тебе лет?

Дитя отвернулось от меня и ткнуло пальцем в горизонт:

— Столько же, сколько и той звезде.

— Которая упала? — усмехнулся я (начался обычный для этого сезона звездопад).

— Нет, иначе меня не было бы здесь, — совершенно серьезно, даже слегка наморщив безупречно гладкий белоснежный лоб, ответил ребенок.

Повисла пауза, звезды продолжали активно падать вниз, а их отражения в неспокойных водах, напротив, взлетали вверх, неожиданно исчезая, а затем так же резко возникая вновь на прыгающих спинах волн. Как продолжать разговор (да и нужно ли вообще?), я не понимал, но грубо обрывать встречу не хотелось, и я запланировал распрощаться со странным существом, задав еще пару ничего не значащих вопросов:

— Тебе не страшно так сидеть, не боишься упасть?

Взгляд ребенка, как и его ответ, произвели на меня убийственное впечатление:

— Но я же упираюсь ногами в дно. Стоит и тебе всего лишь напрячь свое воображение, как пятки твои ощутят вязкий ил с песочными проплешинами, только осторожней, не повреди иголки ежа, что заснул прямо под тобой.

Мальчик (или девочка) фантазер, подумал я и решил следовать своему плану:

— Как ты очутился здесь?

Дитя, совсем еще юное создание, но сколько сарказма во взгляде, огорошило меня снова:

— Ты привел меня.

Я разинул рот от возмущения, и злорадный океан, поджидавший удобного момента, как опытный охотник в засаде, ухнул подо мной так, что приличный запас соленой воды в виде прозрачной и юркой змеи влетел мне в глотку, я закашлялся, чихнул и, совершенно растерянный, парировал:

— Я гулял в одиночестве, — подумав при этом, что если и почивал подо мною морской еж, то после такого «взрыва» точно проснулся и снялся с места.

Улыбчивый ребенок покачал лысой головой:

— Да, но при этом ты был счастлив.

— Ага, — воскликнул я, догадываясь, куда клонит собеседник. — Так ты мое счастье.

Дитя, удивленно, но по-доброму глядя на меня, снова покачало головой:

— Нет, я это ты, неужели сложно запомнить или просто смириться с этим фактом.

Пора было прощаться:

— Но я совсем не знаю тебя? — задал я коварный вопрос, дабы отвязаться наконец от мелкого нудиста. Но хитрая мелковозрастная бестия продолжила расставлять свои сети:

— Извини, но ты совсем не знаешь себя, а значит и меня.

Я, мокрый, обескураженный и почти униженный, опустился на соленые доски подле голого провокатора, сдавшись окончательно:

— Так помоги мне.

— Изволь, — сказал он с готовностью и совсем по-взрослому. — Тебе прекрасно знакомо выражение «Вне себя от… гнева или от радости».

Я согласно кивнул, понимая, что мы меняемся местами (не в смысле возраста), а мой собеседник, вмиг «поумнев», продолжил менторским тоном:

— Это означает всего-навсего пребывание сознания вне… Матрицы, что неудивительно, ведь покинуть пределы «кокона» возможно всплеском эмоций, то есть энергетическим переполнением «Ребенка».

— Кого? — возопил я, перекрыв на миг ужасающий вой ветра, к середине ночи обезумевшего окончательно, о чем свидетельствовали белые «воротнички» вздыбливающихся волн.

— Тела эмоций, — пояснил голопузый гуру и поцокал языком, видимо поражаясь моей безграмотности в данном вопросе. — Неуправляемая эмоция (расшалившийся «Ребенок») есть хаос, а Матрица — его клетка, смирительная рубашка, управляемый же «Ребенок» — это аскеза, прежде всего сознания, путь к просветлению, к осознанному и допустимому (Богом) выходу из Матрицы, если угодно, к путешествию во «вне себя».

Дитя, наставляющее взрослого человека подобными истинами, широко раскрывголубые глаза, вдохновенно смотрело в чернеющую даль:

— Хочешь, отведу тебя?

— Куда? — вырвалось у меня чересчур нервно.

— В Рай, — странный ребенок повернулся ко мне и пристально взглянул в глаза.

— К Еве в гости? — спошлил я, о чем тут же пожалел.

— Ева, — как-то задумчиво произнес мой проводник в Эдем, — сила, заставляющая погружаться, действовать, покинуть пределы Сада с его благами, фруктами и пением райских птиц, эдакий план «бездействия», созерцания, блаженства, и опуститься в Матрицу для совершения деяния Самопознания.

Неожиданно хлопнув в ладоши, мой ночной собеседник строго, прямо как заправский сельский учитель, произнес:

— Ева — не женщина из ребра мужа, она — часть Сути с функцией побуждения, выведения из равновесия, некий груз смещения, обеспечивающий «опрокидывание». Все, что находится за пределами Матрицы (любой, в самом широком смысле этого понятия), есть Рай для души. Изгнание из Эдема (библейское) — это акт погружения чистого сознания в матричное, как вынужденное условие, позволяющее Адаму существовать в плотном плане.

Я икнул, а юный лектор закончил мысль:

— «Ребенок» — ключ к вратам Рая.

Полумесяц скривился в язвительной усмешке, надо полагать, поражаясь вослед за голым обитателем пирса моей тупости, предательски отобразившейся на физиономии. Однако юный нудист, увлеченный собственными мыслями, не показал и виду, наверное, памятуя о том, что он это я, или наоборот, в данном случае неважно, и я, воспользовавшись предоставленным мне шансом, попытался реабилитироваться в глазах Вселенной, рассматривающей меня сейчас особенно пристально:

— И как работает этот механизм?

Ученый андрогин вскочил на ноги и хлопнул себя по лягушачьим ляжкам:

— «Ребенок», переполненный суммированной энергией сходящего потока от Бога и восходящего из эфира физического плана, в результате удачного (или наоборот) стечения обстоятельств разрывает, подобно удару встречных тел, оболочку Тела Эмоций, а заодно и общую Матрицу. Вуаля, вы вне себя. Процедура последующего успокоения, приведения учащенного сердцебиения в норму — суть восстановление разрушенных границ Матрицы.

Холодная рука младенца хлопнула меня по плечу:

— «Вне себя» от положительных эмоций — душа оказывается в «Раю», от отрицательных — в «Аду».

Юный лектор, судя по его горящему взору, сам сейчас пребывал в садах Эдема:

— В отличие от человека, покидающего капсулу космического корабля или подводного аппарата и оказывающегося во враждебной среде, душа «вне себя» (снаружи Матрицы) — в знакомой, родной обстановке (на Небесах). Еще раз повторю, когда это положительные эмоции. Аналогично действует и обратный (противоположного знака) принцип. Безверие в Матрице «Бог», исковеркав по пути все тела, «ломает ногу» пациенту на физическом плане, и проклятия в адрес Небес летят к «Ребенку» черными стрелами, проглоченными грозовыми тучами, опускающимися сверху. Вот тебе и гнев, и обида, и отчаяние, взрывающие Матрицу Астрального Тела (Ребенка) и выбрасывающие душу во «вне себя», в сторону «Ада». В то же время, — дитя чистым взглядом оценило мое смятенное состояние, — ты творец и счастливых моментов. Вера, на уровне Высшего Я (Матрица «Бог»), «сдвигает гору» на физическом плане (подготовив изначально к сдвигу все тела, по очереди), и произведенный эффект в виде выделившейся энергии от гармоничной трансформации мира, через эфирное тело «Посыльного», забрасывается в «Ребенка», встречаясь (и суммируясь) с нисходящим потоком любви от Бога.

Я недоверчиво смотрел на собеседника. Малолетний андрогин, должно быть, был инопланетянином, по-другому объяснить его знания (насколько они являлись истиной, большой вопрос) я себе не мог. Он же, голый и очаровательно милый, точно видел мое состояние:

— Представь себе поплавок рыбака на поверхности водоема, — лектор сделал вид, что забрасывает с пирса леску с наживкой, после чего замер в ожидании поклевки. — Это Матрица (со всеми ее семью составляющими) Человека. Грубые энергии нижних тел (негативных событий) складываются с такими же по знаку помыслами, сходящими сверху (неверие в Бога), и утяжеляют «поплавок», отчего он погружается в… Ад. И напротив, светлые энергии сверху и снизу, складываясь, повышают свои вибрации и «возносят» душу в «Рай».

— Что же мешает нам?.. — хрипло выдавил я из себя, начиная морщиться от головной боли, явившейся неожиданно и невовремя.

— Духовность, — андрогин развел руками, — или ее отсутствие. Духовное совершенство позволяет душе аккуратно покидать Матрицу в направлении «Рая», то есть получать духовный экстаз, схожий, в случае с простыми смертными, с понятием восторга. Ну а при выходе на сторону «Ада» подобный эффект именуется исступлением.

— Да кто же ты все-таки? — вырвалось у меня зло и резко (я в аду, промелькнуло в голове).

Маленький мальчик, а может и девочка, кто их, бесполых, разберет, улыбаясь и источая свет, прямо как месяц надо мной, ответил:

— Формула эволюционного пути души «Прости Иуду и станешь Иисусом» внутри Матрицы трансформируется в «Прости меня, Иуда, за то, что я Иисус» вне ее.

— И что это значит? — гнев начинал захлестывать меня, в отличие от существа, стоящего рядом со мной.

— Это значит, что Иуда — не внешняя сила, а твое собственное внутреннее Эго.

Я бессильно топнул по мокрым доскам пирса, и вместе с брызгами от удара исчез в волнующемся океане мой загадочный, так и не назвавшийся ночной друг.

Случись вам проснуться среди ночи не от звуков грома, не от плача за стеной или стука в дверь, а просто распахнув, именно распахнув глаза, не откажите себе в удовольствии, покинув душные стены милого дома, не теряя при этом ни секунды, отправиться на поиски самого себя (так, по крайней мере, он будет утверждать) в обличье нахального недоростка, предпочитающего прогуливаться в поздний час нагишом. Водятся такие персонажи не только на старых полусгнивших пирсах, а в принципе на всей территории под названием «вне себя».

Перелистывая страницу

А вот бы прямо сейчас взять да и заглянуть в библиотеку, знаете, такую сельскую, неприметную, с перекошенным крылечком, что держится на честном слове, отчаянно вцепившись дряхлыми ступенями в два столба, краска на которых облупилась еще во младенчестве вашей бабушки, а выпавшие от истощения внутреннего и удивления искреннего на происходящее сучки оставили в обтесанных телах «незаживающие раны», куда набиваются по весне древесные черви и прочие мелкие букашки пережидать непогоду и пребывают там, в комфорте и спокойствии, ровно до посещения книгохранилища вездесущими поползнями, пронырливыми и голодными.

Оставив за спиной вовсю скрипящую и безбожно шатающуюся конструкцию входной группы, оказываешься на миг в узком темном предбаннике, и пока входная дверь, вооруженная ржавой, но все еще могучей пружиной, не лишила гостя последних солнечных лучей, скорее толкаешь беленую филенчатую створку, попадая в храм кожаных переплетов, «бумажных сундуков», набитых истиной и фантазией, с едва уловимым запахом канцелярского клея во главе с хранителем сих несметных богатств в пуховом платке на плечах поверх пошитого вашей прабабкой платья из крепдешина и очках, более напоминающих иллюминаторы глубоководного аппарата.

— Слушаю, — коротко приветствует хранитель, глядя на «пришельца» строго и придирчиво, но с интересом. И в этот критический, а возможно даже и трагический, но крайне ответственный момент истории мироздания, пошарив глазами по ближайшей полке, вы, хвала Небесам, находите то, что нужно.

— Эту, — гордо тычете пальцем в увесистый фолиант, на коем красуется ни много ни мало «Мир».

И «батискаф» с пуховым платком, потеплев взглядом и крякнув от удовольствия, перемешанного с удовлетворением, потянувшись за книгой, дрогнувшим голосом произносит:

— Так и знала.

С трепетом, а как же иначе, и не без усилия поднимаете плотную, обтянутую воловьей кожей и проклепанную медью по углам обложку, и первая фраза поражает воображение своей узнаваемостью: «В начале было Слово…».

— Нет-нет, — ворчит хранитель, взирая через стекла такой толщины, что и вправду могут выдержать погружение в Марианскую впадину, на вашу реакцию, — ищите в указателе главу «Я».

Через некоторое время, недоверчиво поводя пальцем по строчкам оглавления, занимающего чуть ли не большую часть книги, вы находите искомое на странице… полностью совпадающей с датой вашего рождения, и уже готовы открыть нужную страницу…

Вот тут-то и возникает, за высоким бюро, как за горой, посредством дальнейшего отражения звуковой волны от великого множества чужих сочинений, прямо в вашей голове скрипучий голос странной тетки в платке от прабабки:

— Перевернув страницу, мы пытаемся найти Истину на белом листе, начинаем заполнять пустоту новым (повторным) поиском, а Истина, познанная, оплаченная страданиями и ошибками, осталась между строк «отвергнутого», позабытого текста.

Думаете, показалось, пары нафталина и мелкие, путающиеся перед глазами буквы погрузили вас в сомнамбулическое состояние, сопровождаемое видениями и «голосами»?

Вовсе нет, хранитель, поправив платок на плечах и линзы-иллюминаторы на носу, продолжает настойчиво бубнить:

— Так проявляет себя Матрица Реинкарнации. Новое воплощение — новая, девственная дорога для сознания.

— Зачем, Господи, подвергаешь душу подобному испытанию? — неожиданно слышите вы себя. — Разве зачеркивает следующий шаг заслуги предыдущего, а день наступивший умаляет груз вчерашнего?

Ого, да вы, сами не замечая, вступили в полемику с более подготовленным оппонентом. Держитесь, пощады не будет, «батискаф», сверкнув иллюминаторами, грозно отрывается от веками придавленного стула.

— Для чего Создатель определил цепь повторений, шаг за шагом, воплощение за воплощением, при этом обнуляя в проявленном плане «наработки» предыдущих «актов»? В этом твой вопрос?

Чувствуете, как задрожали колени? Обитатели книгохранилищ — существа грамотные, начитанные, но нелюдимые вследствие постоянно уменьшающегося потока посетителей, и оттого грозные и неприветливые. Взгляд хранителя придавил каменной плитой, на коей значилось «Он смел не доверять мне», и обездвижил напрочь, а «батискаф», убедившись в достигнутом эффекте, как ни в чем не бывало продолжил:

— «Чистый лист» в цикличности необходим для, — линзы сверкнули бледным, отраженным солнечным лучом, — разрушения цикличности. В противном случае повторяемость опыта создаст Матрицу в Матрице.

Она выпятила вперед прыщавый подбородок, едва не свернув с бюро чернильницу:

— Заставьте ученика оставаться из года в год в одном классе. Великовозрастный «круглый отличник» через какое-то количество циклов (учебных семестров) начнет деградировать и молить о переводе, пусть и в младший класс. Так умоляет о смерти приговоренный к пожизненному заключению в одиночной камере. Успокоившаяся душа (пребывающая в «локальном Раю») не согласится покинуть уровень благоденствия и окунуться в неспокойный Океан Самопознания — вот причина множества жизней здесь.

При этих словах тетка в платке с омерзением и ненавистью смотрит на стены заведения, узницей которого стала благодаря судьбе.

— Есть ли на то исключительно Воля Божья? — говорите вы, удивляясь и несколько пугаясь проявившейся в этом месте способности разговаривать не открывая рта и не напрягая связок.

— Именно, — подтверждает «батискаф» авторитетно. — Мы, души, не имеем свободы в выборе процесса своего существования, но имеем свободу выбора внутри этого процесса. В этом истинный смысл выражения «о предопределенности судьбы». Глобальное направление эволюционного пути душ, как совокупностей самого Абсолюта, известно и неизменяемо, от самой души зависит только скорость прохождения отдельных участков.

«Батискаф», видимо, устав находиться в полуприподнятом положении на своих слоновьих ногах, не привыкших подолгу удерживать вес хозяина, с глубоким выдохом опустился на стул:

— Нас не спросили, возопит душа. Как не спрашивает океан, куда направить волну у составляющих ее капель. Почему мы должны терпеть это, не унимается душа. А разве страдает желудь, поспевая на ветке, которую, придет время, покинет, чтобы лечь в землю и подняться затем из нее могучим дубом. Водички? — вдруг резко переходит «говорящая энциклопедия» на почти материнский, участливый тон, глядя, как посетитель судорожно облизывает пересохшие губы.

— Или, может быть, детективчик? — уже язвительно и беспощадно. — Пока не перевернул страницу.

Характер — дрянь, но говорит дельные вещи, думаете вы и отрицательно мотаете головой.

— Искренняя слезинка ребенка по растаявшей на ладошке снежинке того же рода, что и у взрослого человека, скорбящего по умершему близкому, ибо в обоих случаях произошло всего лишь изменение агрегатного состояния… вещества или души. Знай дитя о снеге и воде в смысле их химической натуры, а человек о прожитых воплощениях почившего, в качестве приобретаемого опыта и у того, и у другого за «ненадобностью» «умрет» тело Эмоций. Для младенца перестанет существовать Сказка, для взрослого — Бог. «Я», зная, кто «Я», не захочет (не побудит) познавать себя через страдания, Вселенная остановится, Абсолют, «обездвиженный», сожмется в точку.

Мудрейшая хранительница бумажных сокровищ снова поправляет сползающие со вспотевшего носа очки:

— Вот для чего все эти усилия Творца и нас, его душ. Ты, — она властно кивает, глядя вам прямо в глаза, — часть, и не пытайся понять Целое, ибо невозможно объять необъятное.

Как к ней ходят дети, промелькнет у вас неожиданный, но справедливый вопрос, одного посещения библиотеки в качестве моральной травмы может хватить на долгие годы отказа от чтения, а может и на всю жизнь.

— Не отвлекайся, — рыкает на вас «батискаф», сканирующий одновременно всю внутреннюю обстановку вверенного ему (ей) поста. — Матрица Высшего Я «знает и помнит» все. Новое воплощение в физическом мире несет в себе «обнуление» пяти низших тел, утерянных после оставления душой плотной оболочки (это прежние эфирное, астральное, ментальное и каузальное тела). Наименьшую деформацию получает тело Буддхи, Атман не затронут вовсе. Пять низших тел после рождения начинают свое формирование с чистого, как я уже упоминала, листа. Не будь этого, — «батискаф» с грохотом опускает тяжеленую ладонь на бюро, — новый человек рождался бы со старыми (прежними, прожитыми) привычками и взглядами, попадая, таким образом, во временную (событийную) петлю. Все его «выборы» в новой жизни повторяли бы ошибки из прежних. В попытке не спотыкаться на известных кочках, он, обходя их, формировал бы в себе сознание избегания повторений, то есть строил новую-старую Матрицу внутри новой-новой Матрицы, порождая тем самым старую-новую, а именно видоизмененную прежнюю.

Люди, близкие или даже вовлеченные в литературу, привычны к словесному жонглированию, у вас же могла разболеться голова. Если таковое произойдет, есть прекрасное средство — просто спросите у литератора, в каких случаях он ставит двоеточие, и его взгляд избавит вас от мук.

— Процесс самопознания, — вернет вас в реальность пыльных полок и неполитых, засохших цветов в горшках на подоконнике заунывный голос хранителя, — профанировался бы в процедуру уворачивания от негативных обстоятельств, схожих с «пройденными и изученными» ранее, и попадания в поток новых событий, не знакомых вам еще. Последующие воплощения, по сути, превратились бы в сбор отрицательного опыта, его систематизации и создания Картотеки Неудач с целью последующего уклонения от них. Мир «ощетинился» бы маяками, торчащими повсюду, и сигнальными лентами, опоясавшими все и вся, а в финале (предположительно) сознание души пришло бы к выводу об абсурдности рождения, ибо пространство для жизни сузилось бы до размеров точки, крохотного островка под названием «смерть».

«Мы рождаемся, чтобы умереть» — такую вывеску следовало бы разместить над дверьми родильных домов в подобном обществе.

«Батискаф» неприятно хихикает:

— Это не самопознание, с точки зрения Абсолюта, а самоуничтожение.

— Все еще хочешь перевернуть? — после некоторой паузы обращается она к вам снова с прежним вопросом, пытаясь выяснить, насколько ваш разум раздавлен, раздроблен, уничтожен — полностью или некоторые нейронные связи все еще живы. Библиотекарша, вросшая в свой протертый стул, едва удерживающий груз знаний, плотно уложенных в объемное тело, сама, как стеллаж, забитый трудами писателей до предела, так, что полки в бессилии прогнулись и треснули, сложив усталые сосновые спины на нижестоящие книги, даже представить себе не может, насколько вы в порядке: головная боль прошла, нос принюхался к библиотечной вони и уже не замечает ее, а прикрытые веки позволяют дремать, не выдавая собеседнику своего великолепного, умиротворенного состояния.

Вы, как всякий изворотливый приспособленец, умудряющийся даже в окопе, под градом вражеской шрапнели отобедать неспешно и со вкусом, притулились к бюро и готовы пребывать здесь, как в Раю, бесконечно.

— Вот-вот, — скрипучий голос «батискафа» почти не раздражает. — Болтающийся без дела по Эдему Адам превратился бы, и очень скоро, в моложавого пенсионера с навыками сборщика фруктов и ягод и разве что еще с развитым слухом ценителя пения ангелов и райских птиц. Через тривиальные поведенческие реакции и зачатки сознания в виде разговоров с животными на одном языке и способностью оценивать спелость многочисленных плодов у своего Сына Отец Небесный в деле самопознания продвинулся бы незначительно.

Во дает тетка, думаете вы с удивлением, «разматывает» Библию как хочет, можно сказать, активно подрывает основы религии, причем без оглядки на последствия. Не зря говорят, чрезмерная образованность — зло.

А библиотекарша, возбуждаясь все более, подпитываемая вашими мыслями, выудив из узкого ящичка картотеки чей-то «корешок», страстно лупит им по столу:

— Матрица Высшего Я несет в себе Ген Божественного Родства (искру Божью) и ту информацию о познании, что успела душа «наработать» за свои свершившиеся уже воплощения. Индивидуальное Я (душа) каждое «утро воплощения» в физическом мире начинает взаимодействие с чистым сознанием Человека, то есть земное дитя, едва разлепившее веки и взирающее на «неведомый» мир, в котором очутилось, ничего не знает на уровне пяти низших матриц, но знает все (в абсолютном смысле) на Высшем Я. Физическая жизнь души, — тут взопревшая тетка залпом осушит предложенный ранее вам стакан с водой, — есть путь распознавания «знаков свыше» (информации от Бога) при изначально полной блокировке органов распознавания. По сути, это процесс воспитания Бога в себе без озвученного задания на это воспитание.

Она, не только хранитель, но и носитель бумажных истин, возвышается сейчас над скучающим, почти задремавшим посетителем, который вместо того, чтобы ловить каждое слово, а лучше записывать его, чернильница и перо прямо под носом, безучастно ковыряет в этом самом носу свободной левой рукой, соображая, видимо, не освободить ли ему и правую для ускорения этого весьма увлекательного занятия, а не держать открытой Книгу Мира.

Впрочем, пока слушает, буду говорить, решает «батискаф», а вы, в свою очередь, придерживаетесь зеркального мнения — пока говорит, буду слушать.

— Взаимодействие частиц Бога, — стартует обряженный в пуховый платок «стеллаж», — запертых в телесные оболочки, само по себе, просто за счет нахождения подле друг друга и возникающего вследствие этого взаимного притяжения, создает условия для побуждения к поиску в себе этих центров притяжения, то есть Бога.

Возможно, эти стены, отданные во власть книг и одновременно пленившие их, не раз слышали подобные речи, хотя попробуй повысь неосторожно голос, незадачливый посетитель, нарушив тем самым священную в этих местах тишину, служитель книжного храма одарит столь красноречивым взглядом, что, право слово, лучше бы вашим родителям и не встречаться вовсе, коли они произвели на свет такое нерадивое дитя, но моя драгоценная голова, справедливо решаете вы, не способна воспринимать столь вольное и не подтвержденное фактами толкование устройства мира и места человека в нем.

Впрочем, на ваше решение, тем паче не озвученное по причине подобострастного страха перед нависающей над всем внутри библиотеки тетки в платке, ей, этой самой тетке, глубоко наплевать, и она продолжает с неистовством гусеничной машины, подминающей под себя кочки глины, молодые деревца и трухлявые пни:

— Если упростить совсем (очки в очередной раз поправлены на носу), то процесс самопознания, а следовательно и обустройство мира человеков, можно представить следующим образом: Абсолют, в непостижимом желании познать самого себя, разделяется на части, наделяя каждую «памятью о Единстве», и следовательно, заставляя части себя стремиться собраться вместе, в себя, притягиваясь друг к другу в попытке вернуться Домой, обрести потерянный Рай. Но в то же время, дабы процесс соединения не протекал мгновенно, с нулевым результатом (не забывай, сила притяжения любви огромна), определил каждой частице, с целью самоидентификации, Эго-программу, препятствующую объединению. Этот антипод создает дуальность и является разностью потенциалов для начала «тока познания».

«Батискаф» опустошенно выдыхает и начинает протирать пуховым платком свои запотевшие «иллюминаторы», а вы, воспользовавшись этой заминкой, выскакиваете наружу, через дверь, предбанник, заставив видавшее виды крыльцо «крякнуть» и скрипнуть на прощание.

Книга с названием «Мир», в коей на странице, совпадающей с датой вашего рождения, имеется глава «Я», так и осталась открытой на оглавлении. Чтобы решиться перевернуть страницу, требуется не так и много, сущая малость. Вот только малость эта у каждого своя, и ни одна библиотекарша на свете с самыми толстыми линзами на самом пухлом носу не в состоянии отыскать ее на книжных полках.

Оглавление

Фантом

Распни его

Куб в кубе

Кольцо на пальце

Дом страхов твоих

Охота на ктенизида, или Печать дуальности на нем

Из Мекки в Иерусалим

Недуг не вдруг

Время Иисуса

Взгляд Горгоны

Вне себя

Перелистывая страницу