Прощатель

I

Снежные хлопья всё росли и обратились под конец в белых куриц. Одна из них, отряхнувшись, оказалась небольшим пьяницей с пластиковым пакетом в руках. Из мешка торчала герань.

Подойдя к девочке, прохожий стал заглядывать ей в лицо. Совершенно размокшее, оно было раскрашено как будто для подслеповатых взглядов оперного райка: огромные брови, огромные губы, тяжёлые собачьи глаза, преувеличенные жирными чёрными тенями. — А тепло ли тебе, милая? А не жениха ли ты здесь ждёшь? — Мне бы спичек. — А меня жена из дома выгнала. А давай я тебе скажу. — Он рыгнул и монотонно страшно зашептал, не глядя: — Cмотри...

— Ого, — почти не удивившись, засмеялась она. — Прямо греческий хор. Мне бы спичек? Не были бы Вы так любезны? Не найдётся ли у Вас случайно?

Было ясно, что Морозко поддаётся только на избыточную вежливость.

За три часа под снегом её карманный коробок совсем сник.

— А нету, вот цветок бери.

Она рассеянно, послушно ухватила полный снега мешок и стала идти.

Справа из светло-бурого неба на неё вывалился клодтовский конь, весь выгнутый, но уже готовый поддаться, злой.

II

Пока его очередная мучка-мушка отдыхала, пытаясь отдышаться, покрытая лёгким потом, Профессор, прислонясь лицом к стеклу, вспоминал и вспомнил до слова (уникальная память!):

«Невдалеке от эстрады в проходе стоял человек.

Крепко сбитый, выше среднего роста, он держал руки скрещёнными на груди.

Он был странно одет, почти неприлично для тех времён, для довоенного 13-го года: на нём был шерстяной, белый, безукоризненной чистоты свитер: лыжник, пришедший прямо из снегов, это впечатление усиливалось обветренным цветом лица и слегка кудрявыми тускло-рыжеватыми волосами; светлые, почти стеклянные, как у птицы, глаза.

Все проходили мимо него, слегка даже задевая его в тесноте, никто не подозревал, что они проходят мимо самого Блока.

Фотография поэта оповестила всю Россию о его облике — фотография передержанная: чёрные кудри, чувственный рот, полузакрытые, с прищуром чёрные глаза, образ демона в бархатной куртке, с отложным воротником, а главное — этот демон вторил ещё каким-то ранее виденным оперным образам!»

Профессору нравилось представлять его себе — белоглазого, с обветренной кожей неузнаваемого невидимку, не того, кого они все ждут.

Он и сам себе казался таким невидимкой, никто не знал ни его, ни его настоящего голоса, и это незнание было его смыслом и утешением.

III

Тоска — томление — прелесть архива: ощущение головоломки, мозаики, как будто все эти голоса могут составить единый голос, и тогда сделается единый смысл, и можно будет вынырнуть из морока, в котором нет ни прошлого, ни будущего, а только стыдотоска — никто не забыт ничто не забыто — никому не помочь, а забыты все.

Кто я, не Харон ли я?

Ночной кораблик в Питере, стайка резвых иностранок: — А Вы нас покатаете? — Покатаем? — А Вы насколько пьяны? — Да пошла ты! — ласково-удивлённый клёкот. Мы заходим на кораблик, и я вижу возле рулька початую бутылищу, даже скорее жбан. Харону трудно на трезвую голову: души ропщут.

Архивист перевозит души из одной папки в другую, из такой папки, откуда никто никогда не услышит, в такую, откуда кто-нибудь — ну хоть совсем ненадолго.

Читатель становится архивом для того, чтобы произвести новых читателей, это уже физиология, остановиться читать нельзя.

Иногда казалось, что единственный способ снова сделать это читаемым — переписать всё заново, как башмачкин, букву за буквой, язычок старательно высунут: как у котика, как у ботика. Обвести блёкнущие каракули, таким образом их обновив, привнеся в сегодня сам этот акт по-над-писывания.

Слово за словом, исчезающие, как жир и сахар в ноябре, склонения спряжений. Запятые и тире бледнеют и падают, перестают делать смысл, не дышат и тают. Знаки препинания умерли в блокадных дневниках первыми, лишние знаки, как лишние люди, бескарточные беженцы из Луги и Гатчины.

Главное — противостоять времени: время будет давить на тебя.

Но смысл всей затеи — не дать чужому времени смешаться с временем, которое ты несёшь себе, в себе.

IV

Вот и ещё один голос высовывается, выплывает, расправляется и раздаётся.

Катя Лазарева, шести лет в 1941 году, сероглазая суровая насмешливая.

Играли с мамой в буриме. Мама начинала:

Катя заканчивала:

Или так:

А по вечерам они устраивали шарады.

«Первая часть слова: поэт — чёрные кудри, чувственный рот, полузакрытые, с прищуром чёрные глаза, образ демона в бархатной куртке.

Вторая часть слова: папа в длинной ночной рубашке изображает грешника, которого чертовка-мама жарит на сковороде».

Как было сыграно междометие «А», Катя Лазарева не помнит, но всё слово в целом было представлено так: саночки с ведром воды и баночками для столовской каши, которые тащил спотыкающийся от голода дистрофик. БЛОКАДА.

V

А вот и ещё один голос.

Всю жизнь итальянский еврей Примо Леви с упорством бестактного вредоносного насекомого сумасшедшего писал о выпавшей ему неудаче.

Смущённое мировое сообщество выдавало ему премии и призы, благо теперь это было совсем легко. Получая приз, он ещё полгода его переваривал, как удав, а потом выпускал из себя новый том.

Ни о чём другом он ни писать, ни говорить не мог, и сны видел про это, и в болезненную безликую жену входил про это, и истерики долго умирающей матери устраивал про это.

В его случае продвижение от одного текста к следующему означало укрупнение кадра, уточнение детали:

при пытке ощущение скорее таково нежели

воняло теперь более так чем двухнедельная дизентерия

Как и все наделённые природой и историей таким тембром, он не смог хорошо приклеиться к быстрому течению времени, оно его отторгло и выбросило — в пролёт лестницы.

Смущённая мировая общественность постановила, что это был несчастный случай, и присудила ещё одну премию — за изящество и скорость полёта, за то, что освободил он их всех от своих воспоминаний.

VI

Когда лагерь освободили, первое, на что он накинулся, были книги, и книги ему были такие: учебник по гинекологии, франко-немецкий словарь, сборник «Волшебные сказки о животных».

Когда же он стал писать свои книги, лучший друг, тоже, кстати, из вернувшихся, бросил ему тёплое, как плевок, слово: прощатель!

И в самом деле, Примо не хотел более смерти персонажам своих страшных снов, не хотел мести, не хотел, чтобы теперь их повели и потащили.

Он не умел не думать о них, не умел не писать о них, а красивой справедливой их гибели желать у него уже сил не было.

Сказки о волшебных животных — лисах, коршунах, шакалах и волках.

VII

Пухлые старые руки яростно держали дверцы лифта. Отец не давал им сомкнуться, как будто лифт был громадной раковиной или морским чудовищем, покусившимся на сочненькую, полную нежных хрящичков Андромеду, тянущим её на дно на дно.

Никогда не умевший ни сопротивляться своим капризам, ни потом вспомнить о них, Отец должен был выкрикнуть сейчас свой абсурдный приговор в эти створки, и это означало, что ей придётся выслушать и услышать то, чему лучше бы в слове не воплощаться.

Теперь он это скажет, и жизнь её сгорит и сгниёт и станет полой.

И это полое гнилое выморочное пространство наполнится тоской.

Когда он наконец выдохнул слова своей роли, она вся обратилась в зрение, смотрела ему в лицо, которое знала как своё, ведь это и было её своё лицо:

огромные брови, огромные губы, собачьи глаза, совершенная асимметрия — передержанная фотография.

Он был её тайна, всем известная, никому, кроме неё, не интересная, излучающая внутрь её стыд.

Тайна — это то, что ты носишь в себе.

В этом смысле она сейчас была тайной лифта гостиницы «Октябрьская», и орущий старец пытался её выковырять из этого сокровенного состояния. Тайна — это то, что ты носишь в себе невидимым, и оно в это самое время производит тебя, превращая тебя в чудовище. Тайна радиоактивна.

VIII

Профессор всегда помнил эти стихи:

Он так любил свои колыбельные, в чёрное смертное время они опеленали-оплели его («паук» — аэростат воздушного заграждения) как младенчика, чтобы лапки на себя не наложил (а что Вы знаете о блокадном самоубийстве? Тысячи и тысячи и тысячи).

Всегда те песенки жили в нём, как раковая опухоль, как плод, как косточка.

Толкались, воздействовали, когда он брился, лгал лгал жене, когда позволял новенькой старательной студентке трогать его там, да так, что её сухое розовое темечко всё покачивалось внизу, как пучок водорослей.

И чем более он наполнялся и томился ими, своими песенками, тем более он знал, что никогда не выпустит их из себя.

Ему была смешна и отвратительна мысль, что стихи выползут из него, попадутся кому-то на глаза.

Кому-то придёт в голову, что их следует понимать или не понимать.

Кто-то увидит в них не их уродливую музыку, не их никак не классифицируемые совершенно особые формы и окаменелости, выступы и провалы, а самое простое, наворованное у времени, сквозь которое они прожили, которое в них вмёрзло.

И тогда всё, что будет зримо, — будет опечатка, ошибка, неловкость, не то.

«...Всю жизнь писал стихи. Их сборник под названием „Стихи“ вышел в Швейцарии под псевдонимом Игнатий Карамов. Однако издание это, опубликованное без моего присмотра, изобилует грубыми ошибками и искажениями. Достаточно сказать, что на стр. 23 переставлены местами две строфы стихотворения „Обида“». Строфы переставлены, обида заливает глаза, от ноября к декабрю она длинным острым языком гадины слизывает нежные запятые, тщетные восклицательные знаки, к январю всё пусто, белым-бело.

IX

Не является ли обидой-ошибкой и весь скарб той зимы, которую надо бы всё же похоронить всё же: как весело тогда пролетели по февральским улицам грузовики, собирая январских пеленашек.

Их называли «собиратели цветов» (завёртывали в цветные яркие одеяльца, чтобы на снегу было видно).

Их называли «подснежники» (понятно почему — в предчувствии апрельских чудес).

Приехавший на три дня в город военкор, заедая свой творческий и отчасти этнографический процесс американской тушёнкой, завёл для такого в блокноте специальный раздел: БЛОКАДНАЯ ШУТКА.

И в самом деле — зимой казалось, что все они смеялись; цинготные кровавые дёсны оскалились; улыбающиеся, темнолицые, как обезьяны, они — дистрофы — двигались по городу.

Те, кто выжил, слишком быстро потом округлившиеся, заплывшие, задумчивые, потом, встречаясь, молчали, как заговорщики.

О зиме нельзя было ни говорить, ни думать.

Зима была их общей тайной, как извращённый акт.

X

«Игнатий Карамов» — что слаще, чем придумать себя заново, начисто?

Придать себе новые руки, уши, зрачки.

Например: пухлые белые жаркие женственные сильные сухие руки, влажные широкие глаза.

Но главное, совершенно новую душу без ущерба, без кариеса — с голубой девственной эмалью.

Игнатий Карамов не знает этой гнетущей никогда никогда не унимающейся тоски обречённого неумиранию ивана ильича уууууууу

Внутри вечно зудит ноет память о себе там о стыде там вылизываешь тарелочку плачешь оглядываешься воешь лижешь

Как все знатоки удовольствия, профессор был трусоват и хрупок. Удовольствие всегда было полно маленьких звуков — у него была своя особенная маленькая музыка. Вздохи, стоны, пришепётывания, притворные просьбы и укоры, невозможные уменьшительные суффиксы, вздрагивания, недоуменные открытия — все эти пузыри на поверхности главного страшного движения, которое так легко спугнуть.

У него была шея ящерицы и очень ласковые, очень тёмные глаза, которые становились совершенно мёртвыми, когда он кончал и когда он рвал, заменяя эту следующей, равно безликой и нежноротой.

Даже зрачки у него закатывались.

Бедным окружавшим его анемичным царевнам, мухам-цокотухам он сначала казался ласковым старичком, но, приклеившись, попавшись в его клейкое ледяное обаяние, они всё бились-бились, отдавая ему своё живоё тёплое.

Поглощая, он шептал им — поглощаемым поглощающим:

«Смотри: так хищник силы копит: сейчас — больным крылом взмахнёт, на луг опустится бесшумно и будет пить живую кровь уже от ужаса — безумной, дрожащей жертвы...»

Они тогда двигались на нём как морские звёзды анемоны как нежные водоросли в приливе туда сюда туда сюда

Потом его сковало артритом, как льдом, и движение морских звёзд и всяких других водорослей затруднилось.

XI

Не посвящённые в тайну изумлялись его востребованности у юниц.

Ведь он двигался, как железный дровосек в начале повествования, и руки у него стали — как лапки у сокола.

Он был равно притягателен и смешон: и когда делился с окружающими своим свеженьким, новоприобретённым английским, и когда выкладывал, как козыри в неопрятно краплёной колоде, имена погасших знаменитостей, выпавших ему наблюдать, давно поглощённых всякими там безднами.

Извне снаружи нельзя было ощутить притягательности того, что было спрятано у него внутри его и притягивало: внутри у него была Пустота, наполненная временем, контейнер.

XII

Выпустить из себя (стихи) значило простить.

Выпустить и простить — как из плена.

Кого прощать-то? Ледяной город? Ледяной век? Ледяного себя в этом веке?

Прощение занимало целую жизнь.

Жизнь превращалась в заколдованный спешкой чемодан: кроме работы прощения, туда уже ничего не помещалось. Прощение как-то неловко преломлялось, изгибалось и становилось чуть ли не томлением по прошедшему.

Я всё пыталась понять — вот профессор с примятым венчиком вокруг лысины, жеманный, трусливый, все над ним посмеивались, даже его дуры улыбались, когда он...

А в нём жило вот это ледяное:

Прощение — оно всегда прощение, и не важно, какую именно историю ты не умеешь простить, скушную, частную, блёклую или масштабов Чёрного Карлика.

Механизм — один, и он сломался.

XIII

Выпустить из себя бурый белый вечер двадцать лет назад, когда окончательно стало тебе известно, что тот, из чьей головы ты вылупилась, мокрая и жалкая, в тебе не интересант?

Что прошлое, а значит, будущее твоё выблевало тебя из уст своих.

Что, проорав, как выблевав в лифт, слова оперной арии IL PADRE TUO! — он освободился от них, от этого имени PADRE PADRE.

Подумал о такой свободе, о которой песенки поют.

На назначенное собственной только что осиротевшей дочери свидание никогда не явится.

Но в качестве утешительного приза тебе был послан на Невский силами провидения дублёр-ангел-геранефор — чтобы глупостей не наделала.

Воды зимней Фонтанки приятны на вид.

Работа прощения вытеснила любовь наслаждение понимание болезни она вытеснила язык вернее она заключалась в постоянном производстве собственного языка единственного

Тот, кто занят работой прощения, является моноглотом.

XIV

«Воспоминания о жизни в блокадном Ленинграде, как это ни парадоксально, овеяны какой-то прелестью», — записывает в своём дневнике инженер-оптик, наблюдательный строгий человек, вроде бы не склонный к бреду самообольщения.

На той же странице дневника, пониже, в сдержанных тонах повествование о гибели девушки-соседки, уволенной осенью 1941-го с работы (в городе экономили рабочие карточки), до последнего выпрашивающей еду, но тщетно.

Что ж это за прелесть такая? Форма безумия?

Духовная прелесть (от «прельщение», «лесть») — высшая и очень тонкая форма лести, то есть обмана прельщаемого. Церковью понимается как «повреждение естества человеческого ложью». Состояние духовной прелести характеризуется тем, что человеку кажется, что он достиг определённых духовных высот вплоть до личной святости. Такое состояние может сопровождаться уверенностью человека в том, что он общается с ангелами или святыми, удостоился видений или даже способен творить чудеса. Впавшему в духовную прелесть человеку могут являться «ангелы» или «святые», на самом деле являющиеся демонами, выдающими себя прельщаемому за ангелов или святых. Также впавшему в духовную прелесть действительно могут быть видения, на самом деле наведённые демонами или являющиеся обыкновенными галлюцинациями. В состоянии прелести человек очень легко принимает ложь, являющуюся следствием демонического (бесовского) внушения, за истину.

Прелестью для прощателя является та власть, которою обладает над ним прошлое зияние, беда, темнота. По-русски нет слова survivor — тот, кто выжил, кто вернулся.

Вот я сейчас и пытаюсь придумать слово, создать-передать существо, а главное, процесс-способ сожительства с памятью о пережитом.

Прощатель пытается насувать слов в свою тьму, как бумажных мякишей в мокрый ботинок.

Чем больше в ней, в темноте во мгле, слов, тем слабее её прелесть.

Но слова эти уходят вовнутрь, а не наружу, словами ты кормишь чудовище.

Прощатель-упрощатель.

Сложное нежное подобное сну жалкое превращается в памфлет

Как узнать прощателя среди прочих?

Прощателя могила исправит.

Но могила вещь относительная — иным и могилы не предоставилось, а вот иным и в могиле — условия для духовного роста подавай.

Прям тебе По-По — Эдгар Аллан.

Максимов–Зальцман–Гор–Вольтман–Спасская–Крандиевская-Толстая–Гнедич...

Сколько их ещё таких, выживших и не очень, посреди которых пульсировал этот стыдный прелестный чёрный сгусток тайных стихов.

С одной стороны, малость какая: у человека целая жизнь целая жизнь до после кроме этой тетрадочки полка публикаций четыре жены резвая блестящая стайка предателей-учеников (school of fish) дача!

Но стоит также и заметить, что всю жизнь ты знаешь, и смерть соглашается с тобой: ничего, кроме этой тетрадочки, не было.

Она — твой сухой осадок, от тебя осталась только она — твоё прощение.

XV

Мне никогда не придётся сказать это, глядя тебе в лицо, и поэтому я скажу так.

Как говорила по телефону раз в год 4 февраля, когда широкий глубокий нетерпеливо бодрый голос спрашивал, как дела По-По-По-ля? (Вообще-то не заикается, но иногда заикался.)

Что за прозвище такое? Нет такого.

Не интересуясь ответом совершенно, начинал гудеть стихи — и это не удивляло. Чего не бывает! Бывает Дед Мороз Юрий Гагарин бывает БрежневЛенин бывает (до шести лет думала это одно)

И вот этот голос — как в аленьком цветочке Кокто.

Сам по себе голос. Так я скажу тебе, Голос, мне жаль, что это правда, мне жаль, что у тебя не хватило воображения увидеть меня.

Но сырой весёлый сочащийся корчащийся кусочек мяса, которым жило-было (во) мне твоё равнодушие начинает сереть как питерское утро затихает угасает

Скоро я прощу тебя

Галерея

Заря Паблито

Такс, и утка, и коза смотрели на него покровительственно и вопросительно из сумрачных прохладных впадин комнаты.

Ослепительно-белая занавеска поднималась и падала на жарком белом ветру, прикрывая при падении туловце такса, делая его похожим на длинноносую бородавчатую карлицу в драгоценном пеньюаре.

Правый глаз открываться отказывался — запал, как у контуженной куклы.

«Вот и лежу здесь — старая кукла, плешивый пупс с потрескавшейся, отшелушивающейся краской».

Когда занавеска задиралась и солнце заливало комнатку, он стонал, и утка отворачивалась — от волнения и стыда за него.

На низкой лавочке возле его ложа сидела женщина. Когда из соседней комнаты опять раздался преувеличенно приглушённый шёпот и клёкот, содержащий риторический вопрос о состоянии больного здоровья, она брезгливо махнула рукой убирайтесь мол и заткнитесь мол. Соблюдение утреннего ритуала, несение стражи при теле было стержнем её жизни: сидела она очень прямо.

Выбор говорят они разве у меня когда нибудь был выбор с детства меня пожирал ваш огненный огонь ваш огненный пёс вот всё что я знаю

С детства как пожарная команда тычет в огонь разъярённую кишку я сувал в пасть пса бесконечные отражения какие-то лица города чьи-то груди колени щиколотки колонны профили пейзажи (городские морские сельские) и очень много женских тел (плоскогрудых пышнозадых с выпученными гениталиями длинноносых тел и в бородавках)

Я тащил и пинал всю эту толпу на съедение огненному бесу как девственниц дракону поутру подавись залейся гадина. Дракон давился-таки рыгал переваривал и всегда требовал новеньких то есть вот совершенно новеньких других непохожих на прежних

Женщина, прямосидящая на лавочке, достала из круглой красной железной коробки и закурила свою коричневую, очень горькую цигарку. Он снова застонал, на сей раз одобрительно.

— Паблито паблито, — ласково закашлялась она, — это пройдёт теперь уже точно, ты идешь на поправку.

Припев этот обычно действовал на него магически, как карта острова сокровищ на юнгу Хокинса: на мгновение появлялся просвет, занавеска поднималась и опускалась. Он потянулся, и его члены, занемевшие от утренней тоски, оказались снова живые. Он был очень сильный.

— Паблито! — выкрикнул один из многочисленных игроков его свиты, поглощающий при этом маленький, сухонький снаружи, кровавый апельсин. — Ты же такой сильный! Возьми себя в руки! (Издаваемые этим человеком звуки подбадривания всегда были твёрдыми и определёнными, как будто он стрелял или пукал.)

Ты сильный ты большой ты всё можешь тебя любят звери деньги женщины критики тебя любит небо тебя любит война вдохновение твоё беспредельно и никогда не иссыхает

Eres grande, eres poderoso, puedes alcanzar todo!

Tu es grand!

— Ты всё можешь ты можешь всё. Tu es grand! — причитала женщина, слегка подвывая, слегка раскачиваясь. Левым глазом он наблюдал её раскачивающуюся голову с сединой, которая иногда нападает на очень молодых людей, как сентябрьский иней. Как-то всегда, в итоге, он оказывался моложе и сильнее своих молодых сиделок и оставлял их поседевшими с выводком громадных, красных от иберийского солнца младенцев, как будто вылепленных из красной глины. Папоцкамамоцка — деловитым басом покрикивали они ему вслед.

Но никогда он не оставлял своих женщин утром.

Утром он нуждался и бедствовал, маленький, нежный, слепой. Он нуждался в их заклинаниях, в их уверениях, в их сухих ладонях, гладящих его лицо, ступни, плешивую голову. Вот сейчас она станет класть ему в рот дольки апельсина, потом, предварительно подув, будет переливать в рот кофе из ложечки. Очень сладко и очень горько. Он опять застонет, перекатится на бок, одна нога, как питон, перетечёт в турецкий вышитый чёрным шёлком тапок. Притопнет печально.

С детства, услышав это негодное заклинание — взять себя в руки — он представлял, как приподнимает себя, и ласкает, и обнимает огромными, отдельно от него шурующими руками-щупальцами. О мерзость!

Левым открывшимся глазом он видит натворённое вечером (утром не без содрогания озираешься на ночные подвиги) — огромную глиняную миску с кентавром, тянущимся любопытной, осторожной пиписькой за надменной шлюхой, слабые, нежные оттиски — солнце, песок, собака, отрубленная голова.

Голова напомнила ему голову давно умершего друга — тот пришёл с войны с дыркой после взрыва, тот всё норовил показать, а он, Паблито, всё норовил увернуться от демонстрации содержимого таинственной дырки. Хотя и любопытно было тоже, конечно, — заглянуть в булькающий кровавый кратер.

Любопытство и апельсинные волоконца взяли своё — он потянулся к пёрышку и стал им выцарапывать на картонке отражение брезгливого такса: ржавое железное пёрышко, такое же как было у него в детстве. Тогда, именно тогда, когда впервые он нацарапал профиль суровой тётки с дюжиной разнообразных (вот тебе ключ — в разнообразии схожих вещей), натекающих друг на друга, как геологические напластования, подбородков, с огромным прекрасным пористым носом, он ощутил тепло, покой, отступление тысячегласой тоски. Всё, что имел-умел, он отдал в дань тоске — толпу изумлённых девственниц, свору собак, зияющую вонючую рану под вонючей повязкой в голове поэта, тысячи нацарапанных сцен — он не мог не производить их, бедный графоман, всё, что не было им отражено, пожиралось серым утренним студнем небытия.

Такс, стоически отказавшийся от преследования громыхающего апельсина и драгоценного тапка, рассказывал ему о своих ночных тревогах, в прихожей становилось всё шумнее и страшнее, его свита грозила разорвать кишку коридора и вывалиться (или всё же ввалиться) в его утреннюю комнату, как требуха у Рабле: «Tu es grand! Мамоцка-папоцка!»

Он оскалился и зарычал (все мемуаристы описывают этот псиный смех) и ринулся навстречу битве в сопровождении своих миньонов. Коза Эсмеральда не поспевала за ними и жаловалась.

О тех, кто губит корабли, приманивая их ложными огнями

Описать лицо женщины ревущей, именно ревущей, в самолётной утробной мгле.

Опухшее лицо и опухшая мгла. Соседка, такая милая, рот в милых морщинах, подуставшая от надорваных и смятых воплей, исчезает, чтобы вернуться с коньяком. Протягивает пузырёк, и, рыдающая, гасит-растапливает горячим ледяной пузырь и — и — и — икает.

Ледяной пузырь, аквариум: он, смущённо улыбаясь, рассказал тебе историю подаренной ему ненужной, но золотой рыбки. Пленная прелестница всем была хороша, но слишком громко и обильно дышала.

Он ведь невероятно чувствительный: всё осязал обонял всё понимал всё видел слышал. Слышал, как по ночам рыбка дышит часто и глубоко, пытается жить, приподнимаясь к краешку, отделяющему воду от воздуха. Дыхание это ему было утомительно — и рыбка отправилась обратно к дарителю.

И вот что думала она, возвращаясь.

На жизненном пути нам встречаются люди, чинящие ущерб. Люди ущерба, люди-бури, после которых остаётся только оглядывать остатки своей жизни, машинально пошевеливая губами, подсчитывая убытки — дерево раздавило (только что починенную) крышу, мокрая мёртвая птица со скособоченной серой шейкой разлеглась на обеденном столе, вся усыпанная стеклянным крошевом.

При этом разрушают они себе не во благо, не находя горькой сладости в том, как картонные заграждения встречного сокрушаются. Природа их пользы-удовольствия косвенная, им невесело нарушать жизнь встречного: разрушенная жизнь post factum вызывает у них удивление, брезгливость, захребетный холодок.

Но вероятно, что-то в их заводе требует разрушения, отказать себе в этом они не вольны и с неловкой неотразимой улыбкой лесных царей выглядывают из тумана — навстречу зазевавшимся ночным ездокам.

Приближение таких людей можно предсказать — именно как приближение дурной, опасной непогоды, шторма.

Каждый раз незадолго до внеочередной встречи с тобой предтени/предтечи начинали своё суетливое мерцание, мелькание — вот кто-то подбросит совершенно и только твоё словцо, незнакомец в банке уронит твоим жестом шарф, а потом уже пошла лавина — падают на мокрый пол кошелёк и ключи: дальше — больше (вязкое набухание предгрозовой тьмы) — твоё имя начинает бликовать в досужих разговорах, и, как нарыв, всё это приближение, предчувствие нарастает, и новая встреча (в точности равная всем предыдущим) начинает свой острый отсчёт катастрофы.

Потом нежные верные прозрачные терпеливые ангелы спускаются нисходят приезжают и находят в виде раскромсанного соломенного чучельца разбросанного повсюду

Эхехе: ангел заправляет прядку за ухо.

Они поднимают несут тебя ставят на ноги заставляют танцевать заставляют быть.

Ты на сей раз отряхаешь морок небытия в музэуме (где ты только не приходила в себя — на стадионе, на вокзале, на бастионах Петропавловской крепости, в Берлинском зоопарке — в вольере для ночных животных...)

В музее на тебя дышит мокрым валом валит тёрнер.

Прозрачный, полный моря, воздуха, через который, как тряпочки и картоночки балетных декораций, тебе светят его цвета: золото-охра-серый-серый-чёрный.

Битва золотого и серого, и всё это как лава, главное — ничего не понятно, ничто не застыло, не определено, всё меняется и движется.

The Wreckers.

Погубители (разрушители, нарушители, кораблекрушители, разграбители). Берег Нортумберленда, вдали виднеется пароход, то ли 1833-й, то ли 1834 год.

В каталоге полотно указано в связи со следующими мотивами:

камни / ветер / опасность / мужчины / банды / корабли / пароход / замок / волны / кораблекрушение.

Вот именно что — камни-ветер-опасность, и внизу в правом углу муравьиный коллектив — крушители, они же люди, приваживающие все эти пароходы в надежде, что из их последнего рёва на берег выплеснутся полезные хорошие вещи.

Всё у него всегда смазано, не разобрать, что и где, как-будто он живописал — в слезах. Или как будто смотрящий на всё это — всегда и каждый — должен смотреть сквозь слёзы. Живы! живы ещё легенды о береговых крушителях, завлекавших терпящие бедствие корабли ложными огнями — на мели и камни, на погибель, на добычу, на ветер, на опасность.

Отставной офицер американского флота Джон Виль жизнь положил, чтобы дознаться об истинности этих легенд — в своём трактате он утверждает, что ложными являются не только огни, но даже и рассказы о них.

Допрошенный им один такой крушитель, собиратель морской добычки с Багамских островов, на вопрос: оставляете ли вы огни гореть ночью? — ответил смеясь: нет ну что вы на ночь всегда гасим for a better chance темнота — лучшая приманка.

Однако существует и легенда, что городишко of Nags Head, North Carolina, получил своё имя именно благодаря крушителям с их лжеогнями. Крушители-де вешали свои масляные фонари на шеи быков (а иногда бывало — кляч) и медленно прогуливали их в тумане, вдоль кромки прилива, по мокрому песку, тем сбивая с панталыку капитанов, боцманов, лоцманов и юнг, которые в конфузе бросали свои суденышки на мель, прямо на радость алчным потрошителям.

P. S.

На жизненном пути чинить ущерб-c приходилось и нам самим-с.

Мокрые огромные шеи волов, мокрые огромные тела кораблей, коричневые лиловые разводы тумана, крики, стоны, проклятья, заверенья — в чём?

Ты всё ходишь у моря, всё ждёшь, что судьба-погода подбросит тебе тебя самого: влажного, свежего, новенького и сильненького. А она всё тебе суёт — чужое.

Ты напряжённо копаешься в останках, в рухляди, в ветоши и роскоши разрушенной тобой чужой жизни — нет, нам чужого не надо, спасибо.

Сквозь стыдные злые слёзы ты рассматриваешь усатенькое милое лицо соседки, а потом все десять часов полёта спишь на её чужом плече, сопя и вздрагивая.

Горький в Лоуэлле

В город я приехала поздно вечером, в снегопад, и завалилась на гостиничное ложе смотреть в телевизор. В нём парочка полицейских (он — квадратноголовый коротко стриженный немногословный белый вдовец, она — бешеная латина, стреляющая с двух рук), аналитическими способностями не уступающих арсену люпену и его D., ловили насильников-маньяков в разнеженных снежных улицах Нижнего Манхэттена. На каждое головокружительное по запутанности и злодейству преступление у приятелей уходило ровно двадцать минут. Как бы чудовищно дела ни обстояли на, скажем, шестой минуте, — через четверть часа торжествовали остроумие и справедливость — мне всё это пришлось по душе и я запоем высмотрела пять серий.

Наутро снег всё ещё шёл, и я отправилась сквозь него по набережной пустого канала к зданию Аудиториума. Туда же семенили мужчины в дешёвых торжественных костюмах и ослепительные женщины-птицы. Ещё бы, ведь в инструкции было написано, что прибыть на церемонию надлежит в подобающем случаю наряде — в воскресном в чистом в праздничном. Передо мной по льду, залитому, как бурой менструальной кровью, соевым соусом для оттаивания, цокала старая пуэрториканская красавица в изумрудном платье с блёстками; она надолго замерла перед сугробом, не решаясь погрузить в него шпильку. О, вонзай же, мой ангел! — я маялась за её спиной, рассчитывая вступить в свежий провалец в ледяной корке. По восшествии в Аудиториум нас разобрали и разъединили, как чечевичные зёрна, — родственников высыпали на балкон фотографировать, а новообращаемых распределяли по секциям, где они тут же принимались фотографировать родственников, фотографирующих их с балкона.

На сцену вышел церемониймейстер и сказал, лучась, что судья запаздывает и чтобы мы не волновались. А мы и не волновались. Я почитывала классический труд Е. Г. Эткинда «Перевод и поэзия», где, забравшись в архив Лозинского, Эткинд обнаружил «тщательно переписанные и снабжённые в ряде случаев комментариями высказывания Маркса и Энгельса о Данте и его поэме». Я представляла себе томного тучного гения Лозинского, выписывающего эти цитаты на специальные карточки и с мазохистским умилением засовывающего их в особую папку, и тощего нервного гения Эткинда с садистским умилением эту папку обнаружившего и описавшего.

Тем забавляясь, я потаскивала из сумки шоколад, а мой, столь же не волнующийся, сосед-китаец сидел, вообще не двигаясь, — даже когда я роняла на него то книгу, то пальто, то шоколадные дребезги. Ожидание длилось часа три, несколько раз на просторную сцену выбегали солдатики и принимались бить чечётку: делали они это неловко, сбиваясь, но в моменты наибольшего ритмического напряжения не забывали выкрикивать: «Поздравляем вас, о новые граждане!» Зал ожидания неизменно взрывался благодарной овацией. В конце концов на сцену вышел лохматый добродушный судья, велел нам встать и принести присягу.

— Я, такая-то, абсолютно и совершенно отказываюсь и отрекаюсь от всякого прежнего принца и суверена, — проартикулировала я (такая-то) деревянными губами.

Поскольку покамест по причине блаженного дипломатического двурушничества мой прежний паспорт и право наведываться в иную страну никто у меня не отбирал, формула об отчуждаемом мною принце-суверене была облачной грядой, чем-то вроде каналов города Лоуэлла, утративших век назад свое прямое предназначение, — формула была пуста и просторна, но то ли я к ней привязалась, то ли она ко мне, не могла перестать повторять эти разительные слова:

abjure abjure

Судья предложил поздравить с превращением близсидящих мы с чучелком развернулись друг к другу — как волки с негнущимися шеями сразу всем туловом — и посмотрели друг на друга, так как мой китаец и не думал ни улыбаться, ни молвить слово, то и мне это показалось излишним, мы сурово кивнули друг другу, ну что, мол, друг друга таким образом отразили и на том разошлись.

Засунув в карман бумажный на занозистой палочке американский флажок, вручённый мне сумрачным школьником, и аттестат о натурализации, я отправилась пить кофе. Вероятно, это идея пришла в голову не мне одной, так как официантка спросила меня участливо:

— Натурализовались? И что, что-нибудь изменилось?

Я жалко улыбнулась в попытке изловчиться и изречь что-нибудь возвышенное, но она, не ожидая ответа, продолжила:

— Вот я тут замуж впервые вышла и всё себя спрашиваю: что, ну что изменилось? Ей было лет шестьдесят, у неё был именно такой, вроде тыквенного хвостика, седенький пучок, к которым был столь неравнодушен писатель Достоевский.

До поезда оставалось два часа, и их следовало убить. Чаще всего я использую для этого проверенный безжалостный метод — отправляюсь в местный музей изящных искусств. Опыт подсказывает, что таковой найдётся везде, в каждом городишке есть морг, банк и музей, в каждом музее меня поджидает замусоленная открытка, бледный (или, напротив, совсем тёмный) слепок сокровища.

Не может же Лоуэлл быть исключением!

Мимо каналов с полной талого снега коричневой водой, мимо кирпичных корпусов с заколоченными окнами, мимо трамвайных путей я отправилась на поиски своего музея. Путь мой, каким бы недоброкачественным сентиментализирующим упрощением ни казалось это мнемоничексое движение, был неотличим от бредения/бреда, скажем, вдоль Обводного канала, скажем, в сторону фабрики «Красный треугольник», скажем, в конце зимы — то есть в мае. Когда мне довелось проходить мимо этой фабрики в последний раз, я поддалась влечению сердца и зашла в магазин-салон, где продавались, что же ещё, резиновые сапоги и галоши (рифмуется с крокодильими детьми), но были они с репродукциями картин мастеров. С галоши на вас по(д)сматривала блядовитаякосенькая незнакомка Крамского, по(д)мигивали безглазые пейзаны Кандинского, крутились жуткие мельницы Ван Гога... Сопротивляться соблазну было выше сил человеческих, и я уже почти решилась на приобретение пейзажных галош с удвоенным ржавым прудиком капризника и проказника Левитана, как вопль и клёкот фурии «не меряй! запачкаешь! покупай как знаешь!» заставил меня отшатнуться и бежать прочь обратно к ледяному каналу.

После нескольких сеансов диалектической топографии с сонными аборигенами Лоуэлла мне удалось вычислить ту единственную старуху с таксой в шапке с помпоном, которым была ведома тайна музея — бледно-голубого деревянного дома напротив парковки. Обойдя его раза четыре, я различила живую входную дверь, и рванув её, ошеломила школьницу, сидящую на полу в наушниках. Она получила свой доллар, и я ринулась навстречу постоянной экспозиции.

Каковая состояла из нескольких изображений Лоуэлла во время его могучей юности и индустриальной мощи (в 1850 году в нём стучало более ткацких станков, чем во всей остальной поднебесной Америке), пары лунных и мутных пейзажей кисти знаменитости местного производства (бедняга так стеснялся своей связи с тучнеющим, стучащим станками Лоуэллом, что в метриках про место рождения врал, что родился в Санкт Петербурге (Россия). Школьница покорно предложила мне проследовать на второй этаж — к продолжению нашей коллекции.

На втором этаже было не топлено и очень солнечно.

Временная экспозиция. По стенам пылали и плыли и тлели картины и фотография художника в молодости. Впрочем, ничего, кроме молодости, самоубийце прижить не удалось.

В посмертной записке — даже здесь подыгрывавший своей персоне экзотического косноязычного страдальца — Арчил Горький написал:

«Прощайте, любленные мои».

Звали его, конечно, не Арчил и уж точно — не Горький.

Звали его оказывается.

Звали его, как я узнала только в тот день, как тебя, — второй раз в жизни я встретила человека с этим именем.

Только написано оно здесь было, естественно, латиницей и транскрипция с армянского произвела несколько иные очертания — с г на конце, — но, поскольку я проносила это имя внутри полжизни, как ветеран — вонючий склизкий осколок в кишках, я рассмеялась, встретив его, это имя, опять вне себя.

Да и не только в имени, видать, было дело: с фотографии на меня смотрело незабываемое длинное лицо, я бы даже сказала долгое. При первой встрече я смотрела на тебя так, что ты занервничал и попросил моё зеркальце, а твой тесть на поминках всё плакал и восклицал: «У него такое лицо было — ну не жилец, блядь!»

Я ещё немного подумала и поняла, что сегодня твой день рождения: вот и спразднуем.

(Когда ты погиб, меня, дабы руки на себя не наложила, отправили под надзор суровых и скорбных тётушек на берег сибирской реки, мне было девятнадцать лет, сил во мне было на десять жизней и столько же ярости на тебя за то, что все эти десять жизней придётся прожить впустую. Я всё время ходила к чёрной августовской реке выкрикивать из себя твоё имя.)

Решение Арчила Горького стать Горьким представляется мне триумфально-провальной стратегией при игре в прятки, которыми является любое переселение, любой побег, — кто не спрятался, я не виноват, кто не спрятался, тот не виноват, кто не спрятался, никто не виноват. Это ж надо — взять себе в качестве псевдонима псевдоним, многозначительное имя нарицательное для носки в мире, где оно ничего не значит, — горррки — пророкотала школьница, на мгновение вылезшая из наушников, как черепаха или улитка. В этом крике не возникло ни мышьячного привкуса, ни марксистской эмпатии, ни непристойного приказа ошалевшим брачующимся. Как и его эпоним, Арчил был сентиментальным инфантильным человеком, всю жизнь прохныкавшим о своей матери, погибшей от голода во время турецких игрищ, — старшую сестру растерзали у впечатлительного мальчика прямо на глазах. Всё это, как знать, отложило свой отпечаток: кроме повторяющегося десятки раз портрета с матерью, морщинистой Ниобой, его остальные шедевры представляют собой нефигуративные подтёки, похожие на фрагменты женских тушек, смазанных то ли желанием, то ли пресыщением (натурщицы, художницы, журналистки, актрисы, искусствоведки оставляли на его полотнах кто башмачок, кто лапку, кто грудку — лица были ему пресноваты).

Смерть его, как часто бывает, наступила от усталости.

Всё шло совсем неплохо: выставки в МоМа, дружба с Бретоном, рождение темноголовых, похожих на жуков, дочерей, которых он регулярно переименовывал.

Все его журили (его жёны, его патронессы, их мужья), но терпели, терпел и он.

Но в одну прохладную весну что-то не задалось. Сначала был поставлен диагноз рака простаты (из-под сцены вырываются клочья назидательного адского пламени и такты Don Giovanni), потом диагноз был отменён, и напившийся на радостях везунчик попадает в автокатастрофу, растерзавшую ему правую руку и шейные позвонки. На шею водрузили гипсовую скобку, руке предсказали бездействие.

Разодрав доспехи, здоровой левой рукой Арчил Горький соорудил уже иную скобку и тем закрыл период.

Тут уж и мне надо было спешить на поезд. Будем прощаться. Я посмотрела долго-долго (как в кино) на голову быка, которую также можно было интерпретировать как трамвай. Обратный, отражённый путь только уверил меня в ощущении приторности заброшенных фабричных корпусов, каналов, церкви. Во сне ты понимаешь, что уже видел этот сон и что понимание это тебе снится также.

Сладко знать: ты ничего не знаешь, ты ничего не знаешь о будущем, но теперь ты знаешь о будущем хоть что-то — в этот город ты не вернёшься никогда.

Modern Talking

День засорён трудом.

В этой мутной тёплой гуще мелькают подводные солнечные пятна.

Что они?

Это — ты сама, ты вся, ты та, доходящая до себя сегодняшней только бликообразно.

Это — сизые черничные кусты в сосновом лёгком корабельном лесу, лес сверху раскрыт, беспомощен: у леса сняли (и потеряли, закатилась) крышку, как у алюминиевого бидона, и залили холодным солнцем.

Ослепительный свет льётся на маленькие насекомообразные яркие ягоды. Ты находишь их на ощупь. На ощупь. Они торчат, как жесткие, блестящие, весёлые клещи на собачьем пузе. Ягод здесь без счёта, сизые созвездия, уходящие в приземную тень. Лыбишься свой товарке по младшему пионерскому отряду Тане — синими губами, фиолетовыми дёснами, лиловым языком, зубами, как чёрный жемчуг. В малиннике кряхтит и трещит корпулентная воспитательница отряда. Малинник мстительно колется, защищаясь. Воспитательницу зовут Гера. После отбоя ты, взращённая на мифах Древней Греции, высушенных до неузнаваемой плоскости педантом Куном, заискивающе и надменно (сызмальства тебе удавалось это сочетание) заявляешь ей, что Гера, мол, это богиня-воительница. Усатая богиня польщена, взволнована.

Сорок панамок покачиваются в черничнике, как группа медуз на солнечной волне.

На горячей траве на просеке, заросшей полным прозрачного пламени цветком иван-чай, сидит человек Андрей. Кто он? — не было понятно и тогда, а уж сейчас совсем пропало — без следа.

Можно не помнить и не забывать одновременно.

Человек Андрей приблудился к лагерю. Приблудок, придурок. Держали его для чёрной работы, на чёрный день. Выносить помои, чинить рухлядь. Он сидит на траве, щурится, закрывает лицо от солнца рукой. Чтобы лучше видеть тебя, дитя моё.

Ты не помнишь ни лица, ни голоса, ни очертания, но только помпезную неловкость своего положения. Все знают — в тебя влюбился придурок, прибившийся к пионерскому лагерю. Это так жалко-жалко, что никто и не думает дразниться. Все понимают. Он следует за тобой по пятам, глаз не сводит. По своему острову, по его пенной кромке следовал за Мирандой обеспокоенный своим желанием Калибан, изредка предлагая принцессе хорошие вещи: водоросли, коряги, пушистые дудки стеблей. В обмен она учила его говорить — она наполняла совершенно новыми словами его помыслы, чтобы тем горше он мог узнать: она никогда не повернётся к нему.

В черничнике сейчас человек Андрей страшно занят. Он сцеживает с веточек ягодки и ссыпает тебе в ладонь. Ритуал: он угощает тебя, и балует, и смотрит напряжённо, сурово, по-хозяйски, как ты их глотаешь. Если ягоды высыпались, он их собирает, придавливая. Ты благосклонно ждёшь и томишься.

Ты отмахиваешься от могучих комаров Карельского перешейка. Восьмилетняя повелительница придурка. Ни лица не помню, ни очертания. Только смутно — он был кудрявый. Но не такой кудрявый, конечно, как ты. Торчали там какие-то сухие пегие кудельки. Твои же локоны тогда были как горящие сливы. Почти седые, сизые. Он смотрел на них в изумлении. Miranda — изумляющая. Помню ощущение изумлённого взгляда. Помню нечистые ладони, полные придушенных ягод. Помню его, следующего как тень, — помню его тень. На черничнике, на раскалённой траве.

Ягоды просы́пались, он мучительно улыбается. Потом тыкает пальцем в направлении твоих волос — ты благосклонно объясняешь детским баском: кудрявая. Я — кудрявая. Кудрявым — счастье (присказка твоей плаксивой бабушки). Он покорно, подобострастно подбирает за тобой твои слова.

После родительского дня, рассекавшего лето надвое, в пионерском лагере содрогалась дискотека. Младший отряд туда выпускали на полчаса — поужасаться и тем примириться с отбытием в город родителей, привезших нервным отпрыскам черешни и клубники, полные дизентерии и ночного отчаяния. Прямо посередине дискотеки стоял маленький телевизор, из которого неслись неземные звуки вокально-инструментального ансамбля Modern Talking.

Внеполые фигурки, отсюда кажущиеся сродни сомовским маркизам (локоны до пояса, золотые и серебряные, башмаки и каблуки — хрустальные), вскрикивают: ты моя душа, ты моё сердце. Хрустальным контратенором ангелы-сastrati пели о возвышенном и были все облиты, припорошены и пришпорены райским пеплом, диско-бликами, кокаиновым инеем. Но это видно отсюда; тогда же восьмилетним пигмеям и пигмейкам, строгим ручейком протекшим за мрачной воспитательницей мимо изгибавшихся и трепещущих старших товарищей, всё это казалось странным и торжественным.

Мелюзгу наконец вышугивают из клуба в тесную июльскую ночь, и мы с Таней завороженно бредём спать. Человек Андрей, которого на дискотеку как вонючую тварь, ясное дело, не пускают, движется следом за нами. Он никогда не выпускал тебя из поля зрения, твой унылый телохранитель. Из ночи слышно: «Кудрявая, ты тут? Кудрявая, ты тут?» Таню раздражает это блаженное бессмысленное повторение, её занимает ганимед из старшего отряда, что она и пытается тебе втолковать горячим шёпотом. Ты её волнения вполне не понимаешь, но слушаешь очень внимательно, а крики Андрея тебе только ясны и успокоительны (И сторожа кричат протяжно: Ясно!..).

Так он и следовал по ободку того лета, сиротской, бодрящейся жизни пионерского лагеря, твой пастырь-цербер с грязными дрянными руками. Июнь, июль, август.

Потом была, как положено, сцена разоблачения. Чей-то бдительный родитель при внеочередном визите застал врасплох, что весь младший отряд запаршивел, в смысле вшей и в смысле приблудного человека Андрея, поселившегося уже внаглую в коридоре серого дощатого домика младшего пионерского отряда на расплюснутых картонных коробках. Паразитам был объявлен бой.

Квохтание ледяных ножниц на затылке и щекотное лёгкое чувство — падают мёртвые волосы, полные живыми тварями. Воспитательница Гера уныло наблюдала за тем, как сорок её воспитанников становятся плешивые. Ты вышла на крыльцо уже в объятия метко подоспевших родителей, с любопытством целующих твою новую нежную лунную голову с новыми нежными кратерами.

Краем глаза заметила удаляющуюся в першпективу, помеченную задравшими горны гипсовыми пионэрами спину человека Андрея. Потом он, как водится в воспоминаниях, доведённых до кинематографических стандартов дурного вкуса, поворачивается, медлит. С брезгливостью осматривает новую тебя, очищенную и отчуждённую от вшей и от него. Не-кудрявую и, как следствие, не ту, которой всегда везёт, которой причитается изумлённый рабский взор. Вся эта сцена расколдования, падения волшебства длится совсем мало времени. Ты покидаешь убоговатую обитель, вцепившись в родительские мизинчики, — заберите, заберите меня отсюда, от семейства одинаковых горнистов в шумящий сумеречный город, город забвения.

Отсюда — залитый сиянием черничник, лиловые ладони, насыпающие ягоды в детский рот, кудрявая ты тут, со звоном летящие на пол вшивые кудри, фальцеты притворщиков: ты моё сердце, ты душа моя. Приблудный человек обнюхивает твою горящую в луче голову-цветок, ты обнюхиваешь его псиной разящие руки (недавно после не слишком удавшегося чтения сиплый старик расчувствовался: «Особенно меня тронуло, что Вы используете в своих стихах слово „обнюхивать“»).

В этих огрызочках, обрезочках, до которых удаётся дотянуться, нет ни тревоги, ни брезгливости, ни смысла, ни сожаления. Сродни блаженству.

Ульянова в августе

Бабушкин мир — улица Кропоткина

Ацетатное платьишко, мертвый и мертвящий шелк, как будто надеваешь на себя пластиковый пакет, потеешь, следовательно, пахнешь лисицей (твой брезгливый отчим так и говорил: ты опять пахнешь лисицей, дорогая). В прошлом году тебе выпало синее в горошек, а в этом — чайно-розовое, в гуашных взрывах и акварельных подтеках.

Бабушка, причмокивая и вздыхая от умиления, вручает маме десятку, и вы едете в Детский мир выбирать себе трофей этого лета. Платья из мертвенных недышащих материй, нанизанные на вешалки, зазывают вас крылышками, издают скорбный шелест.

Висят как лярвы, вот-вот вылупятся — мама, королева-нищенка, королева в изгнании, перебирает их обезьяньими брезгливыми ловкими пальцами красоты и говорит неодобрительно, с упреком: ну хотя бы вот это.

Так Иродиада, думая, как бы ей скоротать вечерок, остановила выбор на постановке с танцами и головой угрюмого иноземца. «Ну хотя бы вот это», — хмурясь, назначала она.

Вы снимали наряд с железной дыбки, на которой он был растянут, и, не дыша, несли в кассу. Вы возвращались к бабушке на улицу Кропоткина, и ты мерила платье перед вздыхающей, ухающей бабушкой, тетушкой и двоюродным братом, странноватым юношей, обучившим тебя соблазнам астрономии и ботаники, рассказывавшим в полутьме пыльной комнаты о великих путешественниках. Пока он, размахивая слишком длинными руками, ходил по комнате и выкрикивал свои сообщения, ты лежала, зажмурив глаза от напряжения, иногда ты просила его помолчать, чтобы обдумать сказанное; обдумывая сказанное, ты иногда засыпала, и он тихо сидел, ждал.

Потом за тобой забегал другой двоюродный брат, бликующий арлекин, пловец (стиль дельфин) и насмешник, он брал тебя за руку, и вы бежали В ЦЕНТР, ты не поспевала, он смеялся, а тот другой оставался в пыльной комнате с ботаническими атласами, подпиравшими его девственное ложе.

Оставался на улице Кропоткина — географа и бунтовщика, еще в среду Кропоткин выдумал-сообщил о существовании Ледникового периода (вспотевшие, в пятнушко, лысины академиков, шум, будут ли еще вопросы), а уже в четверг его отправили в Крепость.

На каждый год тебе полагалось два платья: школьное и другое, тайное, для игр, для танцев в сумеречной стране, куда никому не удавалось тебя выследить-проследить.

Пуговица

Напоследок еще оставались последние дни августа — самый сладкий медовый кусочек лета, сладость уже переходит в горечь, уже встречаются на улице однокашники, разрываемые желаниями поделиться своим летом и не пускать тебя в него — тебя, разведчика вражеской армии серых стен и бурых передничков.

Пока ты еще сам по себе.

Она была смуглая, кудрявая, живая и ласковая девочка, что-то в ее темных спокойных глазах, в ровной походке было особое.

Откуда ты знаешь?

Библиотечный формуляр из самой дешевой бумаги с вкрапленными опилочками: наклоняющимся вправо почерком (чернила всегда кончаются, истекают к третьей букве) перечисляет все новые и новые сокровища.

Библиотекарь, женщина с тематически уместной базедовой болезнью, покорно и неприязненно вручала тебе все новые и новые тома — «Детские годы Ильича», «Начало», «Удивительный год», «Три недели покоя», «Снегирь», «Общество чистых тарелок», «Мальчик и Ленин», «Встреча в лесу», «Ленин и часовой», «Сердце матери», «Дорогое имя», «О том, как тетушка Федосья беседовала с Лениным», «О том, как Ленину подарили рыбу», Бонч-Бруевич, Кржижановский, Полежаева, Воскресенская и, конечно, ты, мой дивный нервный шафрановый эльф, трус и предатель (семья и сумасшедший сын оставлены в блокадном городе), а ты бродишь, нищий, по восточному страшному рынку, жирные старухи пялятся на твою пагубную красоту. Вы продаете или покупаете?

Я жадно, по-беличьи уносила книги в свою комнату и там эскапировала, входя тенью в этот радушный радужный хоровод, избегая теней собственного дома, молчаливых, отчаявшихся, горьких, прозрачных, слабых.

«Какая же это была дружная семья: жили мы очень дружно... По наружности Мария Александровна была очень красива — во всем ее существе чувствовалась большая нравственная сила, выдержка и цельность. Илья Николаевич был очень счастлив в семейной жизни».

Уход на виселицу старшего сына, неловко покусившегося на цареубийство, седовласая красавица-мать оркестровала, как и положено римлянке, аккуратным: мужайся.

Все это было упоительно не похоже на незадавшуюся домашнюю полутьму: отец и кот сидели на кухне, пропахшей вареной рыбой хек (изредка — спинки путассу), они ждали, когда вернется мать, та всегда задерживалась, жизнь происходила в невыносимой тишине ожидания.

Тем временем в семье Ульяновых играли шумно и весело: «Всегда выступали солидарно». Игры: брыкаски, индейцы, черная палочка.

Почему из шести образцово златоволосых образцовых детей ты прильнула сердцем именно к ней?

Близость к брату, чуть ли не мотив двойничества, при этом почти ничего не известно, пустяковая внезапная гибель в тифозном корпусе. Пока родители расходились молчать по своим комнатам, ты бежала надевать то платье, и перед зеркалом начинался обряд преображения: Оля/Яло.

Когда силы играть в брыкаски (что же это все же была за игра?) иссякали, дети вели журнал и записывали туда загадки.

Мое лучшее платье, пуговичка у пояса — мы с Володей на катке, никто не сравнится с моим братом — он несется по льду, целенаправленный и грозный, ледяная пыль стоит за ним столбом, как торнадо, и сердце сестры стучит бумбумбум.

Братья и братья Друскины. История раздражения

Не совпадали темпераменты

Братство заключается, пожалуй, в единстве воспоминаний, которые более разделить не с кем. Никто не хочет и никто не может. Михаил и Яков помнили всё одно и то же: помнили рыжую ражую рыхлую остроумную женщину — свою мать, очень музыкальную — она всегда насвистывала, напевала, постанывала. «Варварский орган», — усмехался отец, любившей её той любовью, у которой нет выхода. Со времени её смерти (нанесшей братьям урон различной степени тяжести, то есть для одного это было землетрясение, скажем, в четыре балла — трещины, осколки, пыль, а для другого в восемь), он весь от этого стал обломки; я пишу это в съёмной квартире в Сан-Франциско, в сортире прибита таблица, объясняющая балльность.

Кто они были, как не соединяющиеся сосуды памяти.

Вот у них в памяти наступало лето. Дача: ловили и головастиков — содержались в банках, и ящериц, и кузнечиков, и лягушек — взяв на ладошку, поглаживали их вздымавшееся со страху брюшко; жаб не боялись, хотя нам говорили что от них бородавки.

Белая глухая дачная ночь: они лежат в сырой серой комнате и от усталости пялятся друг на друга — как злобные совята, у одного глаза зелёные, как кружовник, у другого карие, как вишни. Мы так долго смотрели на одни и те же вещи, мы уже не помним, что было вещи, а что — наши слова друг другу о вещах: тысячи раз мы рассказывали друг другу одни и те же истории.

Старший встаёт, подходит к сбитому из почтовых ящиков столу и принимается записывать. «Ну что, что ты там пишешь», — устало сипит младший (капризный красавчик). Глаза слипаются, первый, самый яркий явный нежный сон — узор на обоях, невнятные соцветия, жухлая листва.

«А вот что хочу, то и пишу». И старший пишет: ночь прочь дочь не дурачь обруч не плачь.

Раздражение — это узнавание, это память об общих приступах смеха, раздражение — это тоже своего рода обобществление. Но и всегда — желание встать, выбежать, убежать.

Итак: один был щёголь, а другой был аскет, этот — сластолюбец и гурман, а тот — святоша и девственник, ну и так далее: выскочка и заика, педант и растеряха, зрелище и невидимка, специалист по Баху и специалист по Баху. Брат и брат.

Младший брат Михаил любил пароходы на Неве (особенно в начале и конце навигации), балерин, их ледяные ровные конечности и личики королев из колоды карт, любил возвращаться по Невскому в четыре часа утра (вообще любил темноту), запах пота на ипподроме (разные запахи пота — и человечий, и звериный), молчание своего учителя перед тем, как он изречёт невероятно смешную непристойность и тут же методом каламбурной и макаронической алхимии калейдоскопически размножит её на двадцать шесть подвластных ему наречий. (Двадцать шесть? Вы это сериозно?) Младший любил, как выглядит его имя над или под статьей либо рецензией в сборнике либо в журнале, от этого в сердце происходил сытый лёгкий щелчок, любил включать радио и слушать ложь и знать, что это ложь, и знать, что ложь знает, что он её узнаёт и слушает.

Старший брат Яков любил, когда обрывался заусенец, либо в глаз попадала ресница-мошка, либо выпадала пломба, — всё это были ему надёжные знаки его существования, а так он не был совсем уверен, что он существует. Все унизительные обязанности существования — утрата ключей, выдавливание стёкол из очков, забывание и возвращение (так повторить четыре раза подряд) за портфелем — всё это казалось ему необходимой платой, утешительным наказанием — ну и пусть неизвестно — за что.

Также до судороги старший любил своих чудовищных болтливых друзей-фокусников, надменных, жеманных, желчных, не принимавших его всерьёз, принимавших его всерьёз, только когда он музицировал.

Когда он погружал свои пальцы в фисгармонию, они там как будто раскрывались-растворялись — как у красавицы, нежащей пальцы в тёплом жирном молоке.

Девочка с породистым растерянным лицом сказала: «Яшка, по-моему, играет на фортепиано лучше Миши». «Да, — согласился её спутник, — намного лучше».

Но главное, отчего стали они непоправимо расходиться, утрачивая связь, — Михаил и Яков по-разному любили своё время.

Михаилу нравилось ощущать себя чем-то вроде сутенёра при своём времени (рябенького, с золотой фиксой и весёлыми разноцветными глазами) — он знал, как оно, его время, отвратительно, но осязал и насколько привлекательно это, доставшееся ему время, и ждал от него добычи — как от охотничьей собаки. Он был наблюдателен и циничен, одновременно совершенно труслив и совершенно бесстрашен. Он ждал от своего времени успеха, ждал от него победоносной битвы, хотел расположиться в нём получче. Питерское избытное ч.

Якову было бы отвратительно допустить и намёк на неабстрактную природу времени, всё это были зияющие, жалящие прямые — прошлое настоящее будущее: они никогда не пересекались, именно он был приставлен следить, чтобы не пересеклись.

В блокадной порции дневника Якова Друскина, пишет озадаченный незадачливый исследователь, не всегда и догадаешься, что речь идёт о смертной поре — как будто дневниковод смотрит на это издалека, сверху, извне. Или, может, дневниковод вообще не смотрит — может, он ослеп?

Да, вероятно, с этого, с расхождения во времени, всё и началось, а потом уж обоим пришлось определиться с местом, которое они могут в себе уступить Богу, — Яков отдал почти всё, а Михаил подселил Бога (ему нравилось подсаливать свою речь их словами) к Баху — в одну комнату, в тесноте, да не в обиде. В свою комнату Михаил Бога всё же не допустил. (Брезгливость? Жадность? Стыд?)

Одним словом, были они похожи?

Они совсем не были похожи!

Один носил бабочку, серебряную шляпу, облизывал янтарный мундштук оттенка дёгтя и говорил голосом умеренной плотности: то есть глубина его голоса была именно такова, чтобы туда, как в Маркизову Лужу, в четырёх метрах от берега, могла улечься балерина и посмотреть на него через острое загорелое плечо — кудрявая голова полна песку ты никакая не дива ты просто ленинградская девчёнка кричал он ей что-что переспрашивала смеясь, а когда на смену этой являлась следующая, заклеивал в себе образ угасшей, как заклеивают кружком лейкопластыря развороченный при бритье прыщик.

Он отчитывался о перемене балерин Соллертинскому, тот распахивал окно, выглядывал в него, перегибаясь на улицу, и смеялся.

Становилось понятно, какое у него здоровое кругленькое сердце и большие чистые лёгкие, он никогда не умрёт (умер внезапно и жутко, не дотянув до пятидесяти, в телеграмме Шостаковича несётся вой ужаса). Пока же Михаил смотрит на него слезами счастья и зависти.

Другой же брат нюхал эфир, чтобы ещё сильнее сопереживать свою ветхую жизнь, перед тем как стать учителем пятого в захолустье класса, закончил экстерном три факультета — философия, математика, пианизм, — знал и мог решительно всё.

Голос у него был слабый-бумажный, смех — птичий, ну да — и пальцы такие длинные, как будто кто-то распустил вязку перчаток, да так и оставил пряжу висеть уныло, тревожно.

Так похожи или не похожи? (Мать упорно выкладывает перед собой глянцевые фотокарточки, как пасьянс.) Вот они смотрят друг на друга — светло-болотные глаза упираются в бурые глаза: ужимки, подёргивание век, рот кривится на одну сторону. Один глаз ýже другого: асимметрия сходства. Со стороны кажется, что актёр репетирует перед зеркалом.

Реперирует себя или репетирует другого? Мы хотим приглядеться, и тогда становится очевидно, что одно из лиц является версией другого, доведённой до абсолюта версией проживания своего лица.

Яков, похожий на ангела-обезьяну.

Михаил, похожий на человека, на блестящий плод, из которого потёк сок, но потом червоточина запеклась, и там сделалась твёрдая капля.

Плашмя

Хармс однажды во время прогулки сказал Якову: «Да и вообще, чего уж там, твои родители однажды умрут».

Яков выпучил глаза ещё больше обычного, издал звук эээох, засеменил и скрылся за поворотом Надеждинской улицы.

Хармс зажмурился, как будто у него закружилась голова.

Запрокинул голову, раскрыл глаза так широко, как только мог, и стал смотреть в небо.

Глаза у него были такого голубого цвета, который только бывает в самом начале тюбика с акварельной голубой краской фабрики «Ленинград».

«Гроб с останками был отправлен в город на открытой грузовой машине. Во время всего пути на гробу лежал плашмя брат. Я рядом придерживал его».

Брат пишет брата. Брат пишет любовь. Пытается вызвать из пустоты существо, с которым он провёл большую часть жизни в недопонимании. Михаил стремился к порядку, к форме, к блеску, к звону, к накоплению, к смыслу.

Яков стремился к отказу, к исчезновению, к рассосредоточению.

Один из них хотел жить, другой хотел не хотеть.

Учитель математики чертит на доске — пальцы его сухи от мела.

Учительская должность — один из шагов на пути восхождения к невидимости.

Он спасётся там, где все остальные, все видимые, сгорят, сгниют и замёрзнут.

С этого слова «плашмя» для меня и началось утешительное и болезненное (в том смысле, что есть род болезней, приходящих вовремя) желание думать о нём — о Якове Друскине, о нашем чемпионе и нашем отличнике, о нашем святом и нашем детёныше, спасшем и уготовившем нам наш рай и наш бестиарий —

«Яша Друскин жил со своей мамой, немного сгорбленной.

Она поставила перед ним тарелку супа и сказала:

— Это тебе — это последняя тарелка супа.

Он сказал:

— Нет мама. Дай суп Марине, пусть она ест.

Мама поколебалась...»

Выдыхая дым, сорок пять лет спустя, Марина Дурново, венесуэльская отшельница, добавила, что суп, сдаётся ей, был из собачины, а как она отдала Друскину рукописи Дани, она не помнит.

Яков, ты окружил себя неудачниками, людьми с тяжёлыми лицами исключённых из времени, как из школы.

Мой брат, что я знал о тебе?

Младший брат смотрит на старшего перед выходом из квартиры — мучительный, бесконечный, как зубная боль, ритуал сборов и забываний.

Ну пойдём, пойдём.

(тогда я уходил)

Глухо, безнадежно и насмерть преданные великому немецкому композитору Иоганну Себастьяну Баху, братья в зрелом возрасте не выносили игры друг друга.

«Как пианиста я более не слышал его после выпускного консерваторского экзамена: при мне он не играл. Когда вместе занимались Бахом, за рояль садился я, он порой подыгрывал вокальную партию, но ансамбль не получался — не совпали темпераменты. Без инструмента он прожил около сорока лет. Сначала приходил ко мне, чтобы поиграть (тогда я уходил)».

Мой брат, что я знал о тебе?

Я выходил из комнаты: тогда мне казалось, что я выходил, желая быть тактичным.

Потом казалось — из ревности, из раздражения. Теперь иногда представляется самое страшное — от равнодушия.

Михаил, преследуемый нотами брата, то есть нотами Баха в прочтении и понимании (непонимании!) брата, с которыми он не был согласен, сбегал по лестнице и выбегал в солнечный город. Тьму и мрак этого города придумали ущербные беллетристы, думал он, тот, кто видел Смольный собор в апрельском солнце, никогда не осмелится такое мямлить. Михаил бежал, лёгкий и пустой, — ноты Баха, его собственные, а не братнины, переполняли и подталкивали его. Он бежал по городу, убегая подальше от того (места, момента, события), где самый близкий, самый понятный, самый похожий на него человек на свете утверждал то, что было ему чуждо.

Прелюд жил в нём, как плод в беременной, подрагивая, улыбаясь, — и чтобы сохранить его именно таким, младший брат обязал себя никогда не слышать, как играет старший: громоздко и растерянно. Михаил добежал до Литейного, остановился отдышаться, во рту было сухо и солоно.

Персефонина роща

Почему всё должно быть так сложно. Аллюзии анаграммы кивки подмигивания переплетения обноски? Ведь можно просто рассказать историю: как дело было, за чем дело стало. Таня мне и говорит, сначала опустив взгляд и резко его на меня затем направив, как детский с опилочной требухой мячик на резинке: не ходи туда, пропадёшь, — лучше напиши это. Что писать, говорю я ей, ведь писать нечего, ничего не было, как мы знаем; как пишется то, чего не было? Герцог рассказывает по этому поводу историю, но она не составляет отдельного пункта, поскольку ее нельзя воспроизвести, а значит, это не представляет отдельной страсти.

В Сан-Франциско в асфальт подмешаны блёстки. Под ногами у тебя поблескивает и поскрипывает ночная небесная сфера, загаженная и унавоженная отбросами бытия. Крыса, Королева Ночи, попискивает своим знаменитым колоратурным сопрано, подзуживая к мести и мировому владычеству. Я заметила это поблёскивание, когда шла за руку с любимым по тёмным аллеям Подбрюшья. То был один из тех редких острых моментов, когда рукодержание, рукопожатие делают смысл, и ты знаешь, что не один. Асфальт мерцал и дрожал под ногами, а я шла в силе своего держания за тебя.

Звездное небо под ногами и нарушение всякого нравственного закона — вот что занимало меня тогда, но сейчас...

Сейчас: при спуске под землю на станции метро Монтгомери прямо на ступеньках сидел и испражнялся человек, его ягодицы гордо и зловеще лиловели в темноте.

Он чувствовал себя вольно, я же как-то оказалась в смятении от этого перевёртыша «личное-публичное» и ретировалась, решила попытать удачи на следующей станции. Вокруг шевелились нищие бездомные обдолбанные «чебурашки», иллюстрируя объёмный корпус текстов о том или о той, кто выбирает спуститься в ад, не позволяя при этом ни одной из бессильных теней приближаться к крови.

Ты идешь себе, шарахаясь всё же бессильных теней, у каждой своя история, свой плач, своя пластика и своя пластинка — Агамемнон, Алкиной, Антиопа — главное, не подпускать их к жертвенной крови, главное, сохранять равнодушие к их, так сказать, ситуации, оставлять их в прозрачности сумерек, с их шприцами, младенцами, каталками, спизженными из продуктовых магазинов Omnia mea. Главное, не позволять себе лишнего, всех этих сердобольных догадок, зачем сидят они, развалившись, вонзившись иглами в свои чёрные вены. Однажды, когда я в антропологическом задоре позволила себе излишне внимательный взгляд, один из них побежал за мной и ударил — несильно, вяло, играючи.

Я жила в этом городе восемь лет — в своё время (сейчас кажется, что оно было, это моё время, когда всё было настоящее, не тяготившееся ни прошлым, ни будущим). Я знаю этот город хорошо. Я знаю, где тут приятное, где тревожное, где пустое, где сладкое. Его топография — моя анатомия, в смысле, моя биография тоже, что-то в этом роде.

Идя на эти крысиные ©пис(ь)ки (перестань уже, за такое бьют по рукам) памяти, я отклонилась к югу от Рыночной улицы, в область злачную, жалкую, нечистую. Хотя — а кто чистый, не каждое ли тело воняет и болеет и страждет и жаждет и предчувствует. К югу от Рыночной улицы по-прежнему хорохорились магазины популярного ханжеского палачества: что угодно для души? Плётки — гаррота — испанские сапожки?

Моему спутнику того времени (моего времени) было угодно. Любливал гащивал захаживал. И меня заваживал.

Помню, окончательно меня сразил лифчик со стальными иглами вовнутрь.

Ебть, подумала я, вот ещё, почему я, такой нежный, должен на это смотреть, должен это примерять? Подошло? Не подошло?

Спутнику цена подошла, он даже и не торговался почти, примерка его также удовлетворила: достаточно нестерпимо. Потом от игл было много крови.

Я-она (во время процедур я-она предпочитала думать о себе в третьем лице, таким образом посильно прикрывая тугую плоть первого) — сколько ловких применений у этого Я — вдова писателя Бабеля, хорошенькая железная женщина-метростроевец, идеально лишённая чувства юмора, с удивлением сообщает: «На мой вопрос, почему же он пишет рассказы от своего имени, Бабель ответил: „Так рассказы получаются короче, не надо описывать, кто такой рассказчик, как он одет, какая у него история...“»

Она-Я, более ни во что не одетая (Медеина дочка, содравшая с себя отравленное исподнее вместе с кожей), стояла в душе, а кровь стекала по пальцам ног, отчего они становились похожими на первые нежные розово-белые редисочки.

Ленивым напряжённым голосом спутник взывал ко мне из спальни — готова уже?

О, мир грёз (идешь сейчас по Московскому проспекту, парадизу детства, открываются миры: «мир стиральных машин», «мир холодильников», «мир сантехники») — таксономия игры! 148. Он сечёт розгами только по лицу; ему нужны красивые лица. 149. Он без разбору сечёт розгами все части тела: ничего не щадит, включая лицо, щель и грудь. 150. Наносит хлыстом из бычьей жилы двести ударов вдоль всей спины юношам от шестнадцати до двадцати лет.

Кровь смылась, сперма смылась, дерьмо смылось, орудия поистрепались, грим уплыл (чёрные и серебряные тени, блёстки, подмешанные в асфальт).

Пытка — что мы скажем о ней? Каков её сюжет? В чём её событие? Кто её герой?

В момент, когда ты терпишь пытку, впиваясь ногтями в кожу ладоней, — чего ты ждёшь и чего ожидаешь? О чём помнишь? Помнишь ли ты себя?

К югу от улицы Рыночной вам предложат какие угодно, и всё по сходной цене, орудия нежного палачества, обладания и подчинения — поразительно теперь, что людям с грубым воображением для всего этого нужны орудия, костюмы, декорации. А людям с деликатным, пылким воображением — такие прикосновения смешны и нежеланны, нежелательны. Ни к чему.

Костюмированное палачество, разве ты сравнишься с тем, что гибель всерьёз — неосязаемо, бесплотно, неостановимо, не знает ни конца, ни начала, длится всегда, проникает повсюду, найдёт тебя везде, надо же, даже здесь.

Вот зачем я блуждаю сейчас по Сан-Франциско — каков, спрашивается, мой маршрут, какова моя цель, какова моя причина? Может быть, дело в этом: недели две назад мне пришло письмо от человека, предавшего меня геенне огненной в том нежном возрасте, когда. Каковой возраст следует считать нежным? То состояние душевных мускулов, когда всё в тебе ещё подвержено, поддаётся лепке, воздействию, когда ты ещё вся глина — твёрдый мягкий влажный ты опускаешься поднимаешься падаешь исчезаешь следуя мановению своего педагога; потом унижение и разочарование тебя дважды предадут огню — с разным температурным режимом, — и ты станешь очень твёрдый и очень хрупкий. Но в пятнадцать — входи кто хочешь, бери что хочешь.

Для этого, для того чтобы отправить тебя в ад, автору доставшего тебя из-под земли письма, уверяю вас, не потребовались ни плётки, ни щипцы, ни какие-то хитрые хмурые приспособления. Автор письма, пришедшего сейчас, воспользовался тогда податливостью, жаждой, жалкой жадностью, всем тем, что существо подростка испускает из себя, как погибающий скунс, — в невероятных постыдных количествах. Вонючие струи податливого внимания.

Классическая разница в возрасте в тридцать пять долгих лет (ночной телефонный разговор — сердце, знаете, так остро, то растёт, то уменьшается — не оставляйте меня сейчас одного). Моделируя таким образом своё поведение с помощью своей философии, он приближался — всегда издалека, всегда на дразнящее Вы.

Что Вы сейчас делаете? Вы одеты?

Ты лежала в темноте в бабушкиной ночной фланелевой оранжевой рубашке 72-го размера (подарок от всего дряхлого сердца — можно было в ней разместиться, как в шатре, разместить всё внезапно ставшее пухнуть и зреть детское тело) и всё думала, как там, на другом конце города, его сердце увеличится и уменьшится, вздрогнет и выбросит, взорвётся, как напрягшееся астрономическое тело, и станет звёздной пылью-пеплом. Кроме разговоров о взрывоопасном сердце, тогда, можно не сомневаться, упоминались и другие органы и процедуры, но вот загвоздка, как сказал Принц Датский, — тогда, как и теперь, перепробовав все инструменты и приёмы и многое притупив, ты знаешь, что всему цена — сходная, и только одному нет цены — тяжёлому точёному ледяному расплавленному голосу в телефонной трубке тоскующей отроковицы, голосу, приказывающему: я сейчас умру — посему встань передо мной, как лист перед травой, встань, лазарь, немедля явись мне и будь моя.

Письмо теперь сообщало, что его автор приехал в калифорнийский край нынче с целью — правильно, как вы догадались, — на сей раз уже окончательной смерти, и надо же, какое совпадение... оказаться в одном калифорнийском раю — почему бы нам, собственно, не поболтать о том о сём на посошок?

В полном отупении от налёта реинкарнированного и заново умирающего змея я моталась осенней ночью по скверным местам Сан-Франциско, пытаясь связать времена и разные проявления боли: радостьстраданье одно блеял издалёка своим волшебным козлетонцем один ненасытный эстет.

Порок и добродетель тоже недалеко ушли, гудел другой, — если бы герцогу сказали, что у людей тем не менее существуют идеи справедливости и несправедливости, он бы ответил, что эти идеи относительны. Я не собираюсь сдерживать свои инстинкты, чтобы понравиться Богу. Ими меня наделила природа, и если бы я ей воспротивился, это бы вывело её из себя. Я лишь инструмент в её руках. Моделируя таким образом своё поведение с помощью своей философии, Герцог с юности пустился в самые постыдные и поразительные авантюры. Вслед за совершённым преступлением приходило состояние полного равнодушия к жертве и к тому, что только что произошло.

К тому, что только что не произошло. Так что же, собственно, произошло? — спросит сбитый с толку читатель. Так пролежав всю ночь, обложенная, как холодными грелками, видениями его гибели, отроковица мчалась к первому метро, вбегала — онприподнимал змеиные, драконьи веки и в отвращении изрыгал: зачем Вы здесь — Вы жалки. Пошла прочь.

Так повторилось много-много раз.

Пытаясь понять: а) ехать ли любоваться на погубителя души своей в агонии химиотерапии; б) что же это за блядский такой сюжет, приведший меня сюда на мерцающий асфальт, чтобы заново обсудить с собой вопрос этический — следует ли заново идти в логово издыхающего дракона, некогда сожравшего, сжамкавшего твоё сердце (вот так: ням-ням-ням), вероятно, именно этот вопрос и является событием-сюжетом — тем, без чего не живут, не держатся ни приличная неудавшаяся жизнь, ни приличная проза. Хороший вопрос всегда задаётся дважды. Вновь я посетил: событие боли.

Приди ко мне и будь моя. Я, знаете ли, стал совсем нехорош. Лицо с тонкими чертами, довольно красивые глаза, но отвратительные рот и зубы, тело белое без растительности, зад маленький, но стройный, позже мы поговорим о других его пристрастиях. Тиресий, что же сталось со мной, что я здесь делаю, зачем я здесь, что я пишу и чем?

Тиресий аккуратно выдыхает:

«Думаю — что это проза. Этот текст не распадается ни на фразы, ни на фрагменты. Что-то его связывает прочно. И еще мне очень нравится — это страшно трудно и редко достижимо, — что слова как бы вдавлены в слова. Не умею сказать точней, но так чувствую и — когда это удается (несколько раз) — завидую, то есть жалею, что мне столько раз не удавалось. Это про эстетику. А насчет этики и психологии — мне нечего сказать». Тиресий-то был стилист. Он научил тебя железными словами делать им больно, делать им сладко, делать их ими — а голос должен быть при этом твёрдый и лёгкий. И тогда они будут смотреть на тебя, как будто ты горящий куст: вот увидишь.

Что же он сделает с твоим сердцем на этот раз? Заберёт вместо своего, разложившегося? Снова изблюёт его из уст своих? Механизм призыва был необходим, как вампиру — солёная струйка, для поддержания хрупко-мощной жизни. Возвращение в вопрос, возвращение в себя двадцатилетней давности, возвращение в местность — повернёшь направо, будет бакалейная лавка, за ней помойка, за ней сад. Всё вместе — маршрут боли, когда ты бежишь, зная утешить его и обладать им, и всегда находишь его в отвращении к тебе, в раздражении.

Тебя снова приманивают на тристанову приманку, ковыряют в сердечной мышце, как в устрице коротким ножом. (Причём здесь сердце, однажды сказал он, всем известно, что душа находится в гортани. Всё, что он говорил тебе, ты сжимала в горсти и несла в мир серых людей, и носила, и слушала как раковину, и улыбалась как идиот. Он научил тебя, он подтвердил тебе: нет разницы между добром и злом, есть только страх желания, страх бесчувствия-скуки и страх смерти, суть одно и то же — с этими видами страха необходимо бороться. Всё есть вопрос стиля.)

54. Он хочет, чтобы девица пошла на исповедь, поджидает момент, когда она выходит оттуда, чтобы оттрахать её в рот. 55. Он имеет проститутку во время мессы, произносимой в принадлежавшей ему часовне, и кончает при кульминации молитвы.

Тогда, исполнившись, истомившись равнодушием к жертве, от которой шла скушшшная вонь тоски, желания, сострадания, он рассказал всем, кто согласился послушать, всему набрякшему от любопытства городу, что жертва-с, мол, сама во всём (в чём?) виновата (ибо нет разницы между справедливостью и несправедливостью) и таким образом не может более считаться жертвой, но будет от сего дня считаться хищной искательницей, острыми коготками впивающейся в гаснущих хрупких пьеро, ехидной землеройкой, маленьким уродивым вонючим зверьком. Прогнать её шваброй в люк.

И вот теперь я вылезу из люка (в известном смысле, вся жизнь ушла на это выпрастывание себя из люка), я пойду к нему, наполненному благородными соками химиотерапии, и скажу, я не помню зла, я не помню ничего.

Бог с Вами — я всё помню. Я не могу. Забыть.

Каким же событием увенчаем?

В одно из утр, измученная его полуночным камланием, вбежала к нему — моему тоцкому/мышкину, моей фригидной настасье, он сидел, отвернувшись к окну, лицо его, как всегда, было наполнено скукой почти видимой, болезненной, как будто весь мир для него был исполнен скуки, как вонью. И вдруг как будто что-то жалости подобное овладело им, пробежало по нему: он наклонился над тобой и наклонил свои ладони над твоими ладонями — но тут же весь одёрнулся и выдохнул свой припев: пошла прочь.

Это почти я носила в себе двадцать лет — через все ложа и выкрики, носила в лифчиках с иглами вовнутрь и вовне и в шёлковых корсажах, оставлявших розовые следы на жирноватой спине, вышитых бисером, который я так сладко научилась метать: и вот теперь ты зовёшь меня, вопрос повторяется, и кто знает, возможно, двадцать лет были сроком чудовищной беременности и сейчас родится ответ. Тиресий объяснит мне смысл этой жизни, слабо отличимой от смерти, наполненной тенями и их неисполнимыми желаниями.

Только представить. Я вхожу в больничную страшную комнатку (не надо мелодрам, зачем страшную — это же Стэнфорд, в конце концов), я вхожу в больничную лучезарную комнатку, и ты лежишь там, полный теперь и своим ядом внутренним, и ядом внешним, занятый их сочетанием и перемешиванием в себе. Я наклоняюсь над тобой, над Вами («никогда не переходите на ты с тем, кого любите») — и наступает что-то. Как одна из бесчисленных жюстин, или там эжени, я провела эти годы, надеясь снискать Ваше одобрение: не добродетель утверждала я, но сеяла твои уроки, как зубья дракона. С трубками, торчащими изо всех отверстий, мой учитель, дорогой Франваль, примет меня наконец в одобряющие объятья, и мы успокоимся; может быть, мы жалко поласкаем друг друга ещё, а может быть, мы сразу умрём, как нищие в первую ночь заморозков, и утром нас подберут.

Шпильки

«Заколи мне, — сказала я, — заколи мне волосы, пожалуйста, чтобы как у тебя, я хочу купаться». Она молча, со своей обычной сосредоточенностью достала из своих волос шпильки и ловко закрепила ими узел на моей макушке. Ей было не так уж это сложно – ашкеназийские волосы наши были из одного материала, путающиеся, тяжёлые, колючие, как войлок. Только цвет немного разнился: у неё бронзовый, почти свекольный, почти как марганцовочные закатопотёки — когда солнце уже почти ушло в нору, в лузу. А у меня — как травы в октябре на бессильном солнце — бурые, сухие. Или как высохшие, выдохшиеся водоросли, равномерно изблёванные морем на песок. Она закрашивала седину, я же невероятно гордилась несколькими мёртвыми штрихами — так честолюбец тычет в нос позёвывающим гостям приглашение на особенную вечеринку.

Мне очень понравилось, как это она так ловко закрутила мне пучок, и, сидя в воде, я всё время трогала его — как шлем, воображая себя мрачнейшей и самой нелегкомысленной из богинь, выскочкой и умнушкой Палладой, над которой всегда посмеиваются Аполлон и Афродита, самозабвенно трогающие друг друга за задней солнечной партой.

Когда я вылезла на сушу, как древняя тварь, она посмотрела через подгоревшее плечо и сказала с хмурой убеждённостью: «Шпильки — это главное». Они должны быть твёрдые, острые и не должны гнуться, вот как эти, можешь оставить себе.

На ночь я с сожалением высвободила всё же волосы, а шпильки заложила в книгу, которую всегда носила с собой, как важный бюргер — Библию с измятыми, расслоившимися, сальными уголками, — я знала эту книгу практически наизусть, да нет, я знала её наизусть вполне — зачем же я перечитывала её?

Как всегда это устроено с перечитыванием, не ради знания, но ради физической радости, трогания губами всё тех же букв, узнавания на ощупь знакомых лиц. Вот Марина Малич сидит снаружи у запертой комнаты — внутри её муж Данечка занимается любовью, он оставил ей записку на двери, чтобы подождала входить, он деликатный, он позаботился о ней — может, он там с её подругой, а может, с сестрой Ольгой. Вот Марина Малич выбирается из мёртвого города, где даже палачам зимой не так уж сыто живётся — зубы качаются и волосы выпадают, надо уходить, вся надежда у горожан, которые ещё могут двигаться и бояться, на немцев — уж они-то поселят в хлеву, в коровьем говне, накормят хряпой, будут бить, при каждой попытке самоубийства будут любезны вынуть чуть загодя из петли. Вот Марина Малич соблазняет на спасительном, обитаемом острове свободы, в Париже, мужа своей матери, лысеющего, мягкого, нежного, бесстыдного человека. Мать, покинувшая девочку несколько революций и войн назад, несколько уязвлена такой дочерней прыткостью — подкрашивает губы, поправляет вуальку на шляпе и твёрдыми шагами (хотя щиколотки уже не те, опухли) идёт в советское консульство просить выслать дочь обратно, если возможно — в сибирский лагерь. La Sibérie.

Всё в этой жизни казалось мне важным и узнаваемым и ощутимым — я представляла себе Марину Малич во всём разнообразии обстоятельств, поворачивала её жизнь как калейдоскопную трубочку — узор менялся, но оставался тем же: её асимметричное гордое лицо, застывшее в удивлении, что жизнь всё сужается, а смерть всё не приходит. Проговорив себе наизусть хорошо избранный зловещий кусочек приключений Марины Малич, я засыпала — шпилька торчала из глоцеровской книжечки, как сюжетообразующее веретено: чёрная и негнущаяся.

Подруга заглядывала в комнату, выключала свет. Я всегда оставляю свет включённым во всех комнатах жилищ, где мне приходится ночевать, — с тьмой лучше сходиться на свету, при свете.

А потом у них у всех внутри вдруг завелись маленькие девочки, и я стала о них всё время думать — и у рыжеволосой подруги, и у русоволосой подруги с глазами как малахитовые осколки, и у той, с волосами как веселая соломка (внутри живёт уж, земляника засохла), которая так ждала свою девочку, что уже кричала об этом на питерских площадях: «Где же ты, моя дорогая?» Всё это нетерпение не было мне непонятно — когда во мне стала жить моя девочка, я пришла к Нонне и сказала: «Будет девочка». На что она приподняла беличьи брови в смятении и сказала: «Естественно, а кто же ещё?» Анекдот наоборот.

Девочка внутри девочки — плеоназм, гротескная матрёшка, это уже чересчур, боль внутри боли, девочка разбухает и рвётся по швам, чтобы родить себе себя. Чтобы пронаблюдать почти снаружи уже пережитое почти изнутри.

Когда над лагерем амазонок смеркается, мы ложимся рядом и начинаем приглядываться друг к другу, принюхиваться. Вот лежит моя надменная крутолобая дочь, изо рта — острый и нежный дух. Она кладёт на меня обезьяньи руки и ноги, иногда зажимает в руке прядь моих волос, волнуется, иногда приоткрывает сквозь сон один глаз, как героиня самой страшной сказки про хаврошечку, пир бдящих циклопок. Сказать, что она не похожа на меня, — преуменьшение. Приговор был вынесен моим вечно длящимся учителем вождения Вальтером: в момент отчаяния (урок № 38) он подъехал к нашему домишке, где можно было наблюдать буколическую сцену возрождения грядки: Нонна и Фрося вдохновенно сопели над рассадой. «Да... — простонал Вальтер. — Дочь — красавица, мать — красавица, а ты в кого такая?» Вопрос не показался мне несправедливым или неожиданным, но я сказала Вальтеру, что сейчас разобью его учёную машину о столб. «Не разобьёшь, — обречённо сказал он, — рычаг-то у меня под ногой».

Все мои подруги — невероятные красавицы. Это одно из моих излюбленных развлечений: наблюдать, как им вслед поворачиваются головы прохожих, как в кафе, куда мы входим, застревает мгновенная тугая тишина. Самый горький урок-крушение на эту тему наблюдения за наблюдающими я потерпела известно когда, в затопленной бурыми водами европейской столице, где существо со светлым именем, очень светлыми волосами и глазами и умилительным способом катать rrrrr (aimez-Vouz Benjamine Kaverrrine?) решило искать у меня защит от навязчивого обожания света. Она застала меня за стиркой вонючих носков над вонючей рыжей раковиной. «Сколько их осталось ещё там?» «Одиннадцать», — ответила я с ледяной ненавистью снайпера, оглядывающего траншею противника. «Не могла бы ты сделать паузу? Я хочу, чтобы ты прочла — тут тебе немного слов написала я». Слова прочитала я и нашла то, что искала она. Она растаяла у меня в руках и на языке не медленно, распалась, что та Снегурка: хочу, хочу прыгнуть над огнём, бабушка, дедушка. Да, пожалуйста: прыгай. Я катала в ней свои rrr и возвращала ей её собственные, и она раскрылась и лежала растерзанной натюрмортной устричкой, и свет падал через кубок на чёрную от плесени лимонную корку. Затем я бежала от возведённой своими опытными руками руинки, как неопытный убийца: я летела в пустую и солнечную Калифорнию испытывать свою так называемую судьбу — прожить жизнь, ни на кого не опираясь, не притворяясь никому опорой, лишь наблюдая за красавицами многослёзным глазом аллигатора на диэте. Да неужто я, как, допустим, сестра и мать Марины Малич, — всего лишь инструмент увечной силы, пахучий глухой нарциссик, слыхом не слыхавший, как нимфа Э. зовёт его, убогого, застывшего, — на помощь? «Никогда более я не притронусь к своему отражению ни рукой, ни языком, ни тем, что горит при расставании навсегда, не потревожу отражения», — такое было моё заклинание.

А теперь вот в Калифорнии надулись по весне животы, и в них покачиваются новые девочки. Им там тесно, жарко, спокойно: они готовятся к превращениям. Маленькие красные брусочки глины — их будут мять и оглаживать и оценивать и расценивать те, у кого под ногой рычаг. Их раскроют, сожмут, придавят, наполнят криком, и, когда сил не будет больше терпеть, они схватятся за себе подобных. Они там будут искать связи, и силы, и свободы. «Значит так, — сурово произнесла Динка, голос её опять поменял тембр, становясь из самозащитного котёночьего писка негнущимся и спокойным, — я не понимаю, о чём ты думаешь, тебя должно занимать сейчас, что мы пьём, только это». И направилась к бару — сердитая и твёрдая.

Сестрорецк, Комарово

1985

«Самое тебе время писать путешествие», — засмеялся мой собеседник и пошевелил несусветно длинными пальцами. Я с трудом сосредоточилась на его словах, зачарованная этим движением, как всегда отвлечённая формой от содержания.

Мой друг японец, меланхоличный и прихотливый пониматель русской поэзии, был красив, поэтому зачастую лучшая часть его слов пролетала мимо меня, рассеиваемая утренним тревожным светом, который и издаёт эта самая настоящая красота: хочется зажмуриться, хочется отвернуться.

«А, — сказала я, — путешествие... Ага, хаха, презренная не-путёвая п(р)оза поэта».

«Да нет, — сказал собеседник, усмехаясь, — железнодорожная проза, голубушка проза, вся пущенная в длину. Проза сродни времени, его кажется слишком много, оно везде — сколько у тебя времени, столько у тебя прозы: не то стих, который вырывается-взрывается, а что ж нам потом делать? Акт — эрекция — эякуляция (неотразимые монстры из медицинской энциклопедии), — вот тебе твои занятные полчаса, а потом что делать? А потом проза-матушка».

Какое же из путешествий мы выберем для заполнения неловкого ландшафта времени, открывающегося глазу после сладкой контузии?

Пожалуй — это.

Нет, сначала о другом — не о путешествии, а о местонахождении, заключении своего рода.

Мой папа недомогал.

Иногда его лицо принимало слегка фиолетовый, да чего уж, синюшный оттенок, рот криво сжимался, и слова уже окончательно переставали вырываться оттуда. Это значило, что пришло время нам снова отправляться в санаторий.

В тот год нам выпало принимать ванны в городе Сестрорецк на восточном берегу мелководной (глубина 2,5–3,5 м лишь в 200 м от берега) Сестрорецкой бухты Финского залива Балтийского моря. Вдоль побережья — покрытая лесом гряда дюн и холмов, которая прерывается долинами рек и небольшими озёрами, прудами и участками обнажённой морены. Песчаный («золотой») пляж шириной до 50 м. Вблизи курорта — озеро Разлив, созданное при сооружении плотины на реке. По данным Всероссийской переписи населения 1989 года, в Сестрорецке проживало 35 498 человек. Из них подавляющее большинство обслуживало санаторий или стояло у станционного пивного ларька, ёжась от балтийского ветра, или и то и другое, посменно.

Почему Сестрорецк? Каждый раз, когда папа наливался своей фиолетовизной, мама раздобывала в таинственно-щедром заведении «профилакторий» путёвки на двоих и, не задумываясь, без жалости замещала в этой формуле себя мной — пухлым, переполненным угрюмых жизненных сил подростком. Выбора никому не предлагалось. Из всех прописываемых процедур (минеральные и устрашающие грязевые ванны, будто похоронили заживо, душ Шарко, проплывание в едва тёплом бассейне мимо подобных медузам старух) мучительнее всего давалось поддерживание папиного молчания.

Иногда всё же физическое напряжение от этого упражнения становилось невыносимым, но возможности передышки были ограничены: библиотека с собраниями сочинений советских классиков (чванные девственницы) и чтиво (потасканные подусталые гостеприимные потаскушки), залив с противотанковыми надолбами льдин и узкой полосой мёртвого ещё песка, консистенцией напоминающего асфальт. Сквозь лёд прорывался запах скрытого моря: ноздри мои были напряжены как у гончей, чья добыча была вот-вот, рядом. Мы с ним стояли рядом и смотрели, как в четыре часа дня в ледяное красное море падает красное ледяное солнце. Уже в финале зрелища он всегда говорил: «Смотреть на солнце вредно — ослепнешь». Лаконичный дидактик, он врезал в моё сердце свои афоризмы: «Девушка должна быть либо стройной, либо веселой — выбирай, что тебе по силам» (да ничего мне не по силам, сокрушалась я); «Если от девушки несёт лисёнком, она должна особенно тщательно следить за своей гигиеной» (и правда, от меня несло чужим ему диким зверем, и уследить за этим было не просто).

Ещё, конечно, были походы в столовую, единственный локус наших диалогов, — казавшееся бурным, по сравнению с прочим, обсуждение меню, в котором ежедневно указывалось по три возможных лакомства, — папа осторожно (он всё от боли делал с осторожностью) приподнимал соболиную бровь и выговаривал: ну что же, Полина, морковные котлеты, или гуляш, или рисовая каша?

После трапезы мы шли гулять. Он редко тогда оставлял меня одну, чувствуя, вероятно, известную ответственность — как часовой перед заключённым, — и мы делили на двоих ощущение теплеющего местами холода и ржавчины повсюду. Хвоя, перильца, открытый и ни для чего человеческого не пригодный бассейн.

По воскресеньям в санаторий приезжали актёры. Это были самые жалкие из существующих в ареале ленинградской области актёры, которых профнепригодность и удары судьбы выгнали за пределы удачи и амбиции.

В субботу рядом с меню вывешивали афишку: «Лучшие в мире актеры на любой вкус, как то: для трагедий, комедий, хроник, пасторалей, вещей пасторально-комических, историко-пасторальных, трагико-исторических, трагикомико- и историко-пасторальных и для сцен в промежуточном и непредвиденном роде. Важность Сенеки, легкость Плавта для них не диво. В чтении наизусть и экспромтом это люди единственные».

Рыхлая, рассеянная женщина, с крашенными в морковный цвет волосами и в горящем блёстками кримпленовом платье, с придыханием выдыхала отрывки, допустим, из Берггольц или, допустим, Пановой, а язвенники и гастритники вздыхали и вздрагивали от неловкости и скуки. Возбуждённая встречей с прекрасным, я возвращалась в комнатку. Папа лежал, повернувшись лицом к стене, и скучно, равномерно стонал от боли.

Его, как спартанский вонючий лисёнок, ела изнутри язва двенадцатиперстной кишки; мне она все те годы представлялась каким-то жутким злобным маленьким божеством, безжалостной ловкой тварью о двенадцати перстах.

Я закрывала голову подушкой и повторяла какие-нибудь бессмысленно повторяющие, отражающие друг друга случайные слова.

1991. (За год до его смерти)

На сей раз фокусник-профилакторий забросил нас с ним в край сосново-дюнный, ассоциирующийся у широких читающих масс с медленными прогулками по зимней заре тяжёлой женщины с тучным голосом как будто на тебя опустили колокол или в магнитофоне плёнку зажевало («профессор Barskova, а это вообще мужчина или женщина читает?»). Это женщина читает.

Мне было уже пятнадцать лет — возраст осмысленного протеста; мой осмысленный протест выражался в том, что я защищалась от молчания отца сидением на выстроившихся вдоль аллеек санатория качелях с очередным томом Дюма-пэра. Дюма был выбран неспроста — в том собрании сочинений (полагаю, досадно неполном) было пятьдесят томов. Со мной покачивались Миледи с кровотачащими плечиком и обрубком шеи, взбалмошная дурочка иркутских снегов Полина Гебль и шмыгающая над свёрточком с головой своего возлюбленного слабая на передок Маргарита Наваррская — все они казались мне, покрытой позором всех примет полового перезревания, убедительными моделями для подражания.

И самый дорогой, понятный из всех — Граф Монте-Кристо. Тут папа обьявил, что ему нужно в город на кафедру и что он оставляет меня на день одну. Так во мне и возникло решение последовать за своим графом — на свободу: выпрыгнуть из заточения в страшном холщовом мешке, то есть отправиться прямиком на Комаровское кладбище. Зачем так морбидно? — спросит раздражённый читатель.

Ruinlust? Тени великих? Что-то вроде. Дело в том, что я решила подыскать там себе нового отца, отца получче. Ну хотя бы тень нового отца.

Никакой мистики — только прагматика (в конце концов, вам рассказывает истории человек, решивший после смерти ненаглядного креститься исключительно с целью бюрократических последствий: вот наступает Судный день, прикинула я, и меня не пускает к нему плечистый мрачный привратник, не пускает сказать, что я всё же нашла в себе силы жить и любить после всего, что ты учудил, друг любезный, только из-за отсуствия крестика? Да пожалуйста! Но это другая история).

А в истории этой я (камера ныряет назад и там замерзает) уныло перебираю на родительских пыльных полках угрюмые тома Библиотеки Всемирной Литературы, за ними начинается смешанный лесок всякой всячины, и вот, в томике переводов легендарного китайца-выпивохи я обнаруживаю две любопытные меты: инскрипт излишне приватного, сентиментального содержания и фотографию переводчика. Совмещение этих двух знаков судьбы не оставило во мне никаких сомнений: неведомый пылкий синолог и мог быть назначен тем самым срочно искомым отцом.

Какие могут быть сомнения? Я отправилась к зеркалу и провела срочную экспертизу — всё сходилось: высокий лоб, благородный точёный нос, лёгкие насмешливые уста, прохладные насмешливые глаза. Я надувалась гордостью узнавания и ожидания, как Пеппи Длинныйчулок: оттуда, я думаю, и бралась её богатырская сила. Всё ясно! Вот откуда во мне эти сдержанность, вальяжность, прохладные пути и манера баловня судьбы.

Весь этот комок тепловатого бреда бился и жил во мне с тех самых пор, и, когда молчание папы достигало уже температуры заполярной, я глядела на него, улыбаясь, и думала: ничего-ничего, а вот он, другой, он бы уж не смолчал, мы бы читали с ним друг другу вслух про Монте Кристо... и всякое.

Так что отлучка молчащего была ею воспринята как наказ судьбы, отправляйся, мол, в путь, на Комаровское кладбище, там (она навела свои жалкие справки прикормыша ленинградской словесности), там рядом с могилой своей яркой матери (у меня, может, и бабушка есть — в смысле была? — «лицо неопределённого выражения чуть выдвинутый вперёд подбородок волосы огорчают она красит их в красный цвет что придает ей вид осенний а заодно искусственный любит она играть в преферанс чуть не довела себя этим до второго инфаркта но вот происходит чудо — она принимается за работу — и тут происходит чудо») — там спит и он.

До кладбища от санатория было часа два бодрым шагом. Её шаг никогда не был бодрым. Путь шёл через станцию, потом вдоль озера, она перешла рельсы, чуть не упала, горячо пахло дёгтем и машинным маслом. От станции к кладбищу тянулся мелеющий ручеёк зевак и легитимных скорбных родственников.

Сколь увлечённо переходила от плиты к кресту и от звёздочки к булыжнику. Под камнями сими покоились советские и антисоветские знаменитости, которым врач прописал бодрые балтийские ветры и мелкий песок дюн, режущий глаза.

И вот наконец — он. Рядом со своей мамой. Фрондёр и ленивец рядом с упрямой труженицей-пчёлкой, которой иногда удавалось выжжужжать из себя прозу абсолютной горестной чистоты. Вдвоём эти знаменитые мать и сын могли бы считаться идеальной пьетой, аллегорией ленинградской литературы: недовыраженной, недопрочитанной, изъевшей себя компромиссами, в конце концов — неотразимой. У меня с собой были припасённые в дорогу останки санаторного завтрака — сырник и яблоко. Я села на землю рядом с надгробием, на припёк. Принялась полдничать. Ощущение, что пришёл, добрался. Что тебя дождались — без тебя не садились за стол, посматривали в окно и на часы.

Что я, собственно, собиралась делать с этим новым знакомством, с заново приобретённым отцом? Об этом я не особо думала тогда. Так в момент завязи новой страсти не думаешь о преградах, рутине, жалких словах прощания, ни о какой невозможности, но весь плавишься в лучах узнавания и предчувствия близости: как же всё это будет на этот раз? К какой части тела прикоснутся сначала руки, губы, жизнь твоего другого? Мне просто нравилось изобретённое дурного тона чувство, что теперь я была не одна на свете, что спящие за оградкой красавец и красавица, если бы только расколдовались под магическим воздействием крошек моего сырника, пожалели бы меня и, может даже, принюхавшись, приняли бы за свою.

Развязка

Стоит ли говорить, ты ведь догадлив, мой читатель, что комаровский статный остроумец не имел ко мне, а значит и к тебе, прямого отношения. Скорее — косвенное. Ничего эта загородная прогулка тогда не разрешила.

Березовый сок в огромной мутной банке — папа всегда приносил его мне в свой день рожденья, пятого мая, в авоське, так начиналась весна.

Что же там было такое мутное — сок или стекло? Ничего не разобрать.

После его смерти я нашла в ящике его стола огромную пачку моих стихов, переписанных им от руки идеальным, брезгливым почерком — при жизни о них меж нами не было сказано ни слова.

Как последний признак этой жизни, из его трубки вышел таракан и отправился в свой путь.

Дона Флор и её бабушка

Сорок лет назад, на открытие колледжа, куда меня нынче занесла судьбина, приехала старенькая Анаис Нин. Процедура имела место в чистом поле: маленькая анаис вышла в это чистое поле и распахнула своё манто, и вся собравшаяся братия умников и знаменитостей увидела её знаменитое маленькое тёмное предсмертное тело.

Был май месяц, и это тельце приятно потрогал ветер.

Анаис-анаис, твоим дневникам я обязана завистью (почему ей можно, а мне нельзя?) говорить о том, о чём нельзя говорить, — а о чём же ещё тогда говорить?

Это было чуднóе лето.

Ты погиб, а потом тебя отпевали в Преображенском соборе, и я стояла над твоим открытым гробом, и плакала, и думала, как же всё это должно выглядеть со стороны. Слёзы приносили облегчение, но и размывали хоть какой-никакой слой принадлежности к живым: образовывалась грязевая воронка, сель, куда меня затягивало всё крепче с каждым моим театральным, хорошо темперированным всхлипом.

Однако я решила не сдаваться и придать происходящему чёткие формы. Каждый вечер в час назначенный я ездила на Невский, где красная башня Думы, и становилась стоять-курить напротив одного места.

Мне казалось, что железная регулярность этого стояния способна если не отменить, то как-то изменить тот факт, что ты вышел переходить дорогу один и то ли задумался, то ли оступился, и я никогда ничего не узнаю о тех треске, боли и удивлении, которыми закончилось твоё сознание. Это было лёгкое и торопливое сознание восхищённого фокусника от литературы, ничто и никого не впускавшее в себя глубоко и надолго, но ненадолго всецело предававшееся новому предмету изучения. Затем — его предававшее. Но тогда вдруг, в неловкой перемене амплуа, предателем оказалась я, так как ты сошёл со сцены. В заботливом свете всё слабеющих белых ночей я рассматривала выбоинку на асфальте, ботинки прохожих, подстёршиеся полоски пешеходного перехода в надежде, что возникнет способ ослабить это вот — как будто мне слева поднесли острое и нельзя дышать. На другой стороне проспекта загоралась вывеска — название магазина с тиком в одну дёргающуюся букву, и тем я забавлялась часа по три ежевечерне.

Смеркалось, я возвращалась домой, ковыряла корявым ключом в корявом замке, ложилась лицом к бурой диванной обивке. Ни мама, ни кот не решались заходить ко мне в комнату. У них случился кризис аргументации.

После месяца моей вахты всё же мама спохватилась, что надо что-то делать — то есть приставить стражу к страждущему стражнику.

Меня было решено отправить на сохранение к бабушке — в Сибирь.

Похожая на чайный гриб бабушка проживала в некотором сибирском городе в нервном паутинноподобном союзе с двумя дочерьми и их семействами.

Мама посчитала, что этой гвардии должно хватить для слежения, чтобы я чего не наделала. Она не могла знать, что я была тогда совершенно вне действия.

Вся жизнь ушла из и от меня (а ведь в меня положено очень много жизни!), и, помимо того пешеходного перехода через Невский, мне тогда было идеально всё равно, где быть на земле либо куда направляться (а ведь ещё недавно чувства места и направления были самыми развитыми из моих чувств!).

Следующий всплывающий островок воспоминаний (полагаю, память устроена, как суп, в котором двигаешь ложкой, как веслом, и всплывают неожиданные вещи в неожиданной очерёдности). Тётушка, бешеная навсегда красавица с сапфировыми (так сказал бы Бунин — вот он сидит долгой унылой ночью с кхекающим Чеховым, придумывает слова; Книппер жёстко смотрит в зеркало на свой безупречный маленький лоб, улыбается, выходит) — именно сапфировыми глазами на очень смуглом, всегда пахнущем мёдом и полынью лице, увезла меня в лес и к воде. Моя тётка научила меня многому: отличать зимородка, собирать костянику, потом выдавливать её в марлечке и эту кровку проливать на взбитые сливки утром. Пока ещё ничего не случилось на свете, и твоя кошка Люська ещё спит у тебя на подушке с торчащей изо рта лягушачьей ногой.

Тётка научила меня нестись по холмам, как зловещая охота за улепётывающим семейством белых грибов или идти по сосновым просекам, вырезая поселения маслят — «вот так вот так сожми здесь».

Это у неё я унаследовала этот азарт и хищную радость, которую ты испытываешь при запахе сибирского леса, когда всё здесь твоё и ты сам — всего этого, всему этому отдан и служишь. Детское имя Лёля пристало ей, и казалось мне приветом от такого одного любителя слов и звуков, который тоже лежал в куцей кроватке во тьме, вспоминая грибы, и мох, и мокрую жёсткую траву.

Лёжа в куцей кроватке во тьме, я слушала застенный разговор тёти с мужем:

«Кто же её замуж возьмёт? Так она никогда не выйдет замуж... Она же совсем ничего не умеет! Она ничего про это не знает — ну что такое семья». Чтобы не помешать этой беседе жидкими рыданиями, я встала и направилась к воде — к Обскому водохранилищу. Я сидела на пирсе и прислушивалась, как проплывают — никогда уже не в силах опуститься на дно — глистатые лещи. Вот и я, думала я, такой теперь глистатый лещ, выкинутый из жизненной гущи и тьмы на бессмысленную поверхность.

По выходным меня отвозили к бабушке в город.

Бабушка пекла очень маленькие и очень жирненькие пирожки с капустой, которые всё семейство ело, почтительно постанывая. Затем мы переходили к официальной части нашего визита. Ею (этой частью) была я.

Понимаешь, сказала Лёля, мы решили ей не говорить, ну, что он погиб, у неё же давление.

А что вы ей сказали?

Ну, что он тебя бросил и что ты вот расстраиваешься.

По выходным бабушка преподавала мне науку любви, то есть объясняла, как сделать так, чтобы ты вернулся и уж тут-то точно любил бы меня всегда. Уроки проходили в обязательном присутствии одного из домочадцев — если не самой Лёли, то кого-нибудь из её отпрысков, насмешников с рысьими глазами, или её старшей сестры, совсем другой и очень грустной Беллы. Домочадцы выставлялись на дежурство, чтобы я не дала слабину, но зря они во мне сомневались вообще-то. Разговоры с бабушкой о секретах власти над лёгким мужским сердцем успокаивали, убаюкивали меня гораздо лучше, чем когда мой двоюродный брат Антон сидел потом и гладил меня по голове, так ему было жалко и стыдно моего несчастья.

К тому же бабушка явно знала, о чём говорила: когда в кузбасский мёртвый послевоенный шахтерский городок приехал спец-вдовец-молодец, именно ей — старшей его на десять лет с трудным характером обладательнице четырех разномастных голодных детей — он и достался на всю долгую счастливую жизнь. Смерти Игоря Михайловича бабушка не перенесла и впала в жалкое безволие, пока ей не подвернулась я с очевидными пробелами в области семейного счастья, требующими заполнения. Воскресенье за воскресеньем бабушка объясняла мне, как надо готовить, стирать, убирать, одеваться, душиться, причёсываться, чтобы тебя, не дай Бог, не бросили.

Духи должны быть немного горькие, начинка у пирога с капустой — лёгкая, муж не должен догадываться, что и когда у тебя бывают месячные, — поразившая меня подробность идеальных отношений, слившаяся с тётушкиной страшной поговоркой «мужу-псу не показывай жопу всю». Тётушка, дочь бабушки, явно тоже впитала её важные уроки.

Потом мы снова ехали в лес и к воде, и я там бродила уже не девятилетняя измазанная в костянике и чёрной грибной слизи, а какая-то огромная девятнадцатилетняя бестолковая птица или рыба — то ложилась на мох, то садилась на камень и всё закрывала глаза и думала о тебе.

Как человек с нетривиально устроенной, капризной, но сильной волей, я всё старалась внутри себя превратить 2D в 3D, на мгновение увидеть тебя движущимся навстречу мне в наушниках (в них почему-то всегда — Битлз) по этому самому треклятому Невскому — на нём всё началось и всё закончилось. Так вот я говорю вам: это невозможно, в том смысле, что мне это не удалось.

Тебя больше не было вообще нигде, и как бы мощно я ни пыталась представлять себе твоё лицо и беспомощно кривящийся в конце акта рот, лаская себя жалостливой ловкой рукой, как бы я ни пыталась воссоздать, тон за тоном, твой мяукающий голос, — ничего больше у меня, мне не было. Я осталась одна.

Некоторое напряжение и колебание — от скачков, от надежды («нет уж, после ватрушки с брусникой, Полина, никто не устоит!») до пустоты вод и обратно — дало о себе знать. Я заболела странной болезнью, которую старшая двоюродная сестра-врач диагностировала как «возможно, холера». Лёля стала вся сапфировая, как её глаза, облокотилась на стену и сказала: «Что же я Нонночке скажу?» Зато старшая, грустная Белла, безапелляционно произнесла: «Будем давать кровохлёбку».

Кровохлёбка — это такая волшебная травка (помните — Гауф, Карлик Нос, премудрая гусыня?), на которую надеются, когда уже не надеются. Её название соответствует интенсивности её воздействия, избавлю вас от подробностей, я ж не маркиз де Сад. Мы пошли за кровохлёбкой на рынок — меня рвало, и качало, и кружило. Лёля, побоявшаяся опять же оставить меня дома одну, крепко поддерживала меня за руку. Был очень яркий и солнечный день, над рынком плыл Джо Дассен и уверял, что если бы тебя не было, всё бы буквально тут и закончилось. Как же! Рынок кипел и булькал, и в чанах плыли свиные зубастые головы — плыли и улыбались в своём зачарованном сне. Лёля купила персиков и надкусила свой белыми как сахар маленькими кошачьми зубками: надо быть сильной, дорогая, улыбнулась мне она.

Вот, самое главное забыла сказать, она — художница, в ветровку мы собирали жёсткие, вонючие горьким и кислым, страшноватые сибирские цветы, и она писала их — всегда похожими на себя, чуть взлохмаченными, чуть невпопад отбрасывающими тень, слишком яркими. Она оказалась права: я так никогда и не вышла замуж, потому что я ничего не умею, только радоваться и ужасаться бессмысленной красоте вещей (вечеру, ветру, караваджевскому усталому лицу человека, очень тихо спящего рядом со мной).

Листодёр

Где устраивают себе гнёзда скворцы, для которых не хватило скворешен?

Как январского ледяного лягушонка или новорождённого угря, я хочу увидеть его всего насквозь и навязать нам заново, хотя вряд ли уж мы так особо обрадуемся этому заново-обретению. Я намерена заглянуть внутрь машины по производству слов, машины под названием «Бианки» и увидеть там до сих пор не виданное — возможно, под влиянием его предположения, что именно невидимая, прячущаяся от нас жизнь всегда увлекательнее, мощнее, сложнее того, что отдаётся равнодушному глазу, спешащему знанию, мне утешительна мысль, что не то, что мы мним, природа — не в отвлечённом смысле отвлечённого великого поэта, а в буквальном — поэта несостоявшегося, нелепого.

Оказывается, пока мы увязаем в снегу и чувствуем везде лёд, под ними, в глубине их, уже не только зачалась, но вовсю происходит-готовится весна. В норах, во тьме и вони, народились, возятся детеныши нового урожая, распухла вода, мёртвые растения приготовились ожить, растопырили корни для цепляния за новую весну.

Но где искать его — этого наблюдателя? И как узнать при встрече? Тот, кто сегодня меня занимает, сделал всё, чтобы запутать следы, отвести от нор хищников и охотников — и тогда, подле себя, и сейчас, после себя. Тогда хищниками и охотниками были те, кто лестью, лаской и пыткой, мощным личным примером заставлял и прельщал поставлятелей слов ассимилировать, менять свою природу — ради жизни на земле, ради публикации и публичности, ради благ и покоя. Хотя покои эти словотворцев непервого эшелона были вполне себе тусклые, с потолка в миску капало, капля отлетала на морду коту — он брезгливо отряхивал усы, дёргал ухом.

А сегодня эти хищники и охотники — издалека — мы, бдительные отделители зёрен от плевел, соколиная охота, свысока, с намерением предания беспамятству, окончательному погружению в стерильный, не производящий новых смыслов раствор Леты, пытающиеся рассудить и отделить их — второразрядных, третьестепенных, незначительных поддувателей слов. А их задачей было всего-то выжить и, если удастся, сохранить хоть какую-то часть себя настоящего; что бы ни значил им этот мираж — «настоящесть» — настоящая часть эта пряталась в ящик стола, заспиртовывалась или — да-да, надёжнее всего — помещалась у охоты на самом виду так, чтобы отбивать своей доступностью интерес у гончих и хищников, как будто это настоящее было «падаль»:

«Один из наших лескоров сообщает из Тверской области: вчера копал и вместе с землёй выкинул какого-то зверька. Передние лапы его с когтями, на спине у него какие-то перепонки вместо крыльев, тело покрыто жёлто-бурыми волосками, точно густой короткой шерстью. Похож и на осу, и на крота: то ли насекомое, то ли зверёк — кто это? Разъяснение редакции: это замечательное насекомое, похожее на зверька, называется медведка. Кто хочет найти медведку, пусть поливает водой землю и прикроет это место щепочками. По ночам медведки заберутся в сырость, в грязь под щепками. Там-то мы его и увидим».

Посмотрим же в грязь под щепочками — и увидим.

Поединок сказочников

Виталий Валентинович Бианки провёл жизнь в труде и в пьянстве, а в конце жизни голос его ушёл в зенит — почти превратился в писк, комариный фальцетик, а сам он отяжелел и обезножел, но не мог остановиться и всё выстукивал одним пальцем на машинке свои следы. Современники припоминают его богатырскую силу и богатырскую же замедленность, угасающую аристократическую прелесть постепенно пухнущего — как от атаки мошки — лица. Самый из современников, склонный к наблюдениям, записал:

«Бианки схватил меня за ноги, перевернул вверх ногами и с хохотом держал так, не давая вывернуться. Как я обиделся! Долго не мог прийти в себя. Я не был слаб физически, но тут сплоховал. Обидно! А главное — сила показалась мне грубой и недоступной мне по своим границам. Бессмысленное, похожее не то на зависть, не то на ревность чувство овладело мной. Постепенно оно прошло. Бианки был прост и чист. Но дьявол делал своё дело...»

Но дьявол делал своё дело.

Этнограф от беллетристики повторяет эту фразу несколько раз, она, вероятно, нравится ему, помогает ему диагностировать распад наблюдаемого — сильного, доброкачественного существа, извращённого собственной интерпретацией обстоятельств. Входит Евгений Львович Шварц — человечек с головой в форме яичка, стрясущимися от Паркинсона руками (иногда уходил с телеграфа ни с чем, руки так тряслись, что вывести коварным ржавым пёрышком гусеницу букв не представлялось возможным, очередь за спиной брезгливо-зловеще булькала). Человечек, совершенно лишённый дара забывать и прощать, не видеть, вероятно, наиболее проницательный и брезгливый в своём испещрённом душевными язвами поколении (это ещё стерильно выражаясь — иногда я пытаюсь представить себе, что душевный износ того поколения стал бы физически видим-осязаем — о как бы они выглядели!..). Шварц был ядовит (от чудовищной ранимости) и легкомысленно бесстрашен — оказался одним из редчайших «ценных» людей, отказавшихся улететь осенью 1941-го из города-дистрофика (это название — позднейшая остроумная выдумка Бианки). Его выволокли уже зимой, в голодном бреду и психозе.

Его фотографии и особенно фотографии в окружении подруг резко выступают из потока времени — резкие, насмешливые тонкие лица их светятся, как будто раковины, подсвеченные изнутри. Евгений Шварц был мучительно великодушен: в амбарных книгах своих записок он не называет, кто из друзей донёс, накляузничал, кликушествовал, шельмовал. Сопоставляя стенограммы заседаний, где друзья паясничали, визжа о его вредоносной бездарности, и последующие записки Шварца об этих людях, леденеешь, диву даваясь, — неужели так простил? Или так умертвил в себе связь с ними?

Как все насмешники, подвизавшиеся в золотые годы рифмовать, кукарекать, мяукать и блеять для «Чижа» и «Ежа», Шварц был либертэн, то есть свои и чужие пороки воспринимал аллегорически: отсюда выбор жанра — в конце концов, мы говорим сейчас о сказках и сказочниках, — отсюда и припев: дьявол делал своё дело. Шварца — и нас ему вослед — интересовал аллегорический род поединка человеческой души и дьявола времени, жалкие уловки, на которые шли обитатели того времени в попытках одновременно понравиться ему и спрятаться от него. Бианки вскоре после второго инсульта сказал Шварцу: «Хочешь понять, что чувствует человек после удара, надень эти очки». А на столе лежали очки чёрные, через стёкла их мир казался притушенным. Сказочника Бианки в конце объял чёрный свет, сказочник Шварц это заметил и в удручении констатировал.

Перевод белизны

Фамилия прадеда, оперного певца, была Weiss, тот, по просьбе импресарио, перевёл себя с немецкого на итальянский для гастролей по Италии — звук, лад изменился, но цвет остался. Звук теперь стал лёгкий, устремлённый вверх, как пузырёк — пузырёк, летящий над белым-белым полем, только по краю следы маленьких усталых лап: угадайте, дети, кто это?

Мальчик, шмыгая, шагает мимо диорамы с чучельцами — под серебряным копытцем у тревожного мёртвоглазого оленя с напряжёнными ноздрями (а ну подстрелят повторно, попортят труд таксидермиста?) вырос мёртвый гриб, зачем-то эти стеклянные грибочки понатыканы у ног чучел — чтобы у нас не возникало сомнений, но возникали узнавание форм не-жизни и стыдная нежность. Над головой оленя приклеен дятел, набитый стружкой. А вот птичий мёртвый глаз не знает тревог — открыт миру и целеустремлён.

Чучельца были чудовищны, вспоминает их в конце своей истории старик Бианки. Как же их оживить, спрашивает старик Бианки детским голосом. Нужны какие-то хорошие, сильные слова. «Тут нужна поэзия»: громоздкое, картонное это слово он проносил с собой всю жизнь — а зря.

До орнитологии мальчик был погоняем иной охотой — футболом, выступал за славные клубы «Петровский», «Нева», «Унитас». Обладатель, между прочим, весеннего кубка Санкт-Петербурга 1913 года. Весенний кубок — в апреле ветер с Невы наполняется запахом бурого, рыхлого льда. Ростральные дивы подставляют весеннему ветру весёлые набухшие соски.

Высокий, в гетрах, с потным лбом, жемчужной россыпью на висках и жёсткими сальными волосами отрок Бианки преследует мяч: дыхание становится острым, радостно побаливает.

Отец, знаменитый орнитолог, тот самый, за которым малыш топотал по большеоконным пустоватым залам Музея, футбола не одобрил — хотел видеть в сыне реплику себя, естественно. Сын покорно поступил на естественное отделение физико-математического факультета Петроградского университета, но так никогда и не закончил, потому что всё закончилось само.

Нежаркая кровь?

Недоучка, недопоэт, недоучёный. «Люди, затронутые огнём, впечатлительны, слабы». Затронутые огнём, замечает ничего не желающий не замечать Шварц, и оставленные на морозе.

Что же мне с/делать сейчас? Замереть?

Присмиреть? Подо льдом — притвориться льдом? Принять форму наступающей зимы? Замёрзнуть, как замерзает сон: бело-розовой ночью течёт река Фонтанка, как томатный сок из разбитой банки в лужу, а на самом деле это у тебя руки в крови. И я, до этого самого момента бывшая с тобой в жеманных отношениях расстояния и почти-тель-ной возвышенности, наклоняюсь, чтобы вылизать эти кровавые идиотские разбитые огромные пальцы. Преодолевая пьяное удивление, ты наставительно мне говоришь: «Всё это не повод, чтобы переходить на ТЫ».

Да, притворюсь-ка я, пожалуй, льдом.

Бианки сам пишет между тем волшебные (то есть хорошие и сильные и полезные) слова о превращении в лёд. Не поэзию, но дневник натуралиста, он слюнявит плюгавый карандаш и записывает. Наступление холодов осени изображает то ли как пытку, то ли как акт любви, какая разница: «Ветры-листодёры срывают с леса последние отрепья. Покончив с первым своим делом — раздеванием леса, — осень принимается за второе: студит и студит воду. Рыбы забиваются в ямы-ятови — зимовать там, где не замерзает вода. Стынет и на суше нежаркая кровь. Прячутся куда-то насекомые, мыши, пауки, многоножки. Забравшись в сухие ямы, переплетаются, застывают змеи. Забиваются в тину лягушки, прячутся за оставшуюся кору пней ящерки — обмирают там. Семь погод на дворе: сеет, веет, крушит, мутит, ревёт и льёт и снизу метёт».

Стать застывшей змеёй, прислонившейся к другим застывшим змеям, обмереть — вот моя задача сегодня. Листодёр — это такое время, которое можно пережить, осилить лишь путём метаморфозы: изменив свою природу, сделав её односоставной фону, будь это снег, грязь, ночь.

Отнорочек и НЕКТО

Как различить белое на белом? Бианки надеялся, что он-то различит, а его-то не различат. Вот нам, пожалуйста, самая страшная из его сказок.

Лис и Мышонок

Мышонок, Мышонок, отчего у тебя нос грязный?

Землю копал.

Для чего землю копал?

Норку делал.

Для чего норку делал?

От тебя, Лис, прятаться.

Мышонок, Мышонок, я тебя подстерегу!

А у меня в норке спаленка.

Кушать захочешь — вылезешь!

А у меня в норке кладовочка.

Мышонок, Мышонок, а ведь я твою норку разрою.

А я от тебя в отнорочек — и был таков!

Бианки арестовывался органами советской тайной полиции, возможно, более, чем большинство его коллег по профессии, — 5 (пять) раз. 5 (пять) раз подряд повторить: ужасное ожидание неизбежного, ужасное облегчение наступления ужаса самого события, унижение, безнадежность, надежда, отчаяние, недели и месяцы бесчувствия, чудо.

Краевед, получивший доступ к архиву, сообщает:

«Роясь в делах бывшего партархива крайкома КПСС, я совершенно случайно наткнулся на интересный документ — обвинительное заключение, составленное 23 февраля 1925 года Алтайским губотделом ОПТУ для предания суду группы эсеров, проживавших в Барнауле и Бийске. (Все они были приезжими „из России“, как тогда говорили.) Там оказалось несколько упоминаний и о Виталии Бианки. Вот они: „В ноябре 1918 г. в Бийск приезжает некто Белянин-Бианки Виталий Валентинович, эсер, сотрудник эсеровской газеты «Народ», имевший отношение к делам КОМУЧа и переменивший к этому времени, под влиянием репрессий Колчака, свою настоящую фамилию Бианки на Белянина. Означенный Белянин-Бианки, приехавший в Бийск вместе с женой Зинаидой Александровной Захарович, остановился на квартире у местного эсера, члена Учредительного собрания Любимова Николая Михайловича. Через него же Белянин-Бианки начинает завязывать связи с местной организацией эсеров... Поступает на службу в Бийскую земскую управу писцом 2-го разряда...

В 1921 году ЧК Бийска дважды его арестовывала. Помимо этого, он отсидел 3 недели в тюрьме в качестве заложника.

В сентябре 1922 года В. Бианки был предупреждён о новом аресте, и он, оформив себе командировку, отправился с семьей в Петроград.

В конце 1925 года Бианки был снова арестован и приговорен за участие в несуществующей подпольной организации к трём годам ссылки в Уральск. В 1928 году (благодаря многочисленным ходатайствам, в том числе Горького, обратившегося к Ягоде) получил разрешение переехать в Новгород, а затем и в Ленинград. В ноябре 1932 года последовал новый арест. Через три с половиной недели он был освобождён «за отсутствием улик». В марте 1935 года Бианки, как «сын личного дворянина, бывший эсер, активный участник вооружённого восстания против советской власти», был снова арестован и приговорён к ссылке на пять лет в Актюбинскую область. Только благодаря заступничеству Е. П. Пешковой ссылка была отменена и Бианки был освобождён“».

Большая часть его сказок — об охоте и о погоне, о смертельной опасности и борьбе.

Но всего поразительнее тон: никакой сентиментальности, никакого сочувствия к преследуемому и падшему. Всякая смерть, всякая жестокость — в природе вещей.

«Если ты убьёшь птицу с металлическим кольцом на ноге, сними это кольцо и пошли его в центр кольцевания. Если поймаешь птицу с кольцом, запиши выдавленные на кольце буквы и номер. Если не ты, а твой знакомый охотник или птицелов убьёт или поймает такую птицу, расскажи ему, что надо с ней сделать». Никого не жалко, каждый охотник всегда прав в своём желании знать и хватать и лишать жизни — превращать в чучельце. Всякой жертве предоставляется шанс на спасение, утверждает Бианки, и жалким дураком будешь, не воспользовавшись своим, не угадав его.

«Порыв»

Сначала все эти слова и тени птиц и рыб и великан с голосом карлика во мне были бесформенны и, впервые завязавшись, выглядели так (тогда ещё только кончалась осень, и в тёмном Амхерсте повсюду охали неизвестно откуда en masse взявшиеся совы):

Тут автор засыпает — и совы тоже. Автору снятся стихи другого автора:

Лучше всего у него получается следить за птицами.

Записки орнитолога

Зачем Виталий Бианки поехал в блокадный Ленинград, как туда попал, — нам объясняют невнятно: то ли помочь едой ленинградским товарищам, то ли поискать еды у ленинградских товарищей (обе версии удивляют), то ли посмотреть, то ли себя показать, то ли себя наказать. По возвращении слёг и лежал.

Записи в дневнике так и показывают:

6 апреля. Лежал.

7 апреля. Лежал.

8 апреля. Лежал.

Однако всё увиденное-услышанное хорошо записал и хорошо (то есть до самой своей смерти) спрятал. Берусь утверждать, что среди визитёров в блокаду натуралист-дилетант Бианки оказался описателем наиболее подходящим, чутким и методичным: то, на что смотреть было невозможно, осмотрел и категоризировал. При этом записки его — вполне опубликованные теперь — своего читателя, конечно, не нашли.

Пронеслись очередным отвратительным залпом из 1941-го — из тех, от которых, кажется, современники так же пытаются увернуться, как их злосчастные предшественники пытались увернуться от снарядов на блокадных улицах, столь хорошо видных и известных немецкому лётчику.

Бианки — как не(у/за)давшийся, но всё же учёный — распределил свои впечатления по феноменологическим рубрикам: блокадный стиль, блокадный юмор, блокадное бесчувствие, блокадная улыбка, блокадный язык, вид блокадного города, блокадное женское, блокадные евреи — то есть за две недели он понял то, что нам ещё только предстоит сформулировать: что блокада есть особая цивилизация со всеми чертами, присущими человеческим сообществам.

Улыбаются здесь так-то.

Торгуют здесь так-то.

Боятся здесь так-то, а уже не боятся вот так.

Шутят здесь так — и здесь, что любопытно и полезно для нашего скрипта, они встречаются: Бианки цитирует Шварца как одного из главных блокадных шутников — притом что Шварц покинул город в декабре, мы можем заключить, что шутки эти дотянули в городе до весны — не растаяли (в городе вообще ничего не таяло).

Да, вот тут-то они и встретились — два противоположных сказочника ленинградской поры, два волшебных превращателя и дидактика. У одного: медведь, дракон, у другого: светляки, синички, землеройки — сплошь метафоры блокадного бытия. Сами они, превращённые своей порой в нелепых выдумщиков-сказителей, вынужденных камуфлировать жуткие и прелестные свои наблюдения человеческой природы.

Блокадный шутник Шварц создал в конце главную из доставшихся нам книгу о явлении «ленинградская литература середины советского века» — свою телефонную книгу (иначе — амбарная), кунсткамеру душевных уродств и поражений. Среди прочих жертв века там на букву «Д» является кардиолог, человек со сгоревшими руками. Его пациент Шварц, глядя на эти слишком розовые, нежные, блестящие руки, размышляет: «У него во время опытов взорвался кислородный баллон, дверь заклинило, и он пытался открыть горящие створки руками. Руки были обожжены так тяжело, что их едва отходили. Считается одним из лучших кардиологов города. Его били смертным боем по причинам, далеко отстоящим от науки, но образовались ли в душе его места, столь же деформированные, как кожа на руках, — не разглядеть». Вот чего именно ему хотелось — разглядеть, увидеть внутрь.

Блокада оказывается всё же главным событием шварцевского ленинградского века — притом что он выбирает, собирается всё время говорить о Терроре, это его главная сознательная задача. Его сносит в последовавшую за Террором блокадную зиму — он не может себя контролировать, не может не говорить о ней. Та зима для него освещает и объясняет всё и всех, притом что предшествовавшие чистки всё запутали, сделали мутным. Чуть ли не каждая тема, каждая фигура, каждый персонаж телефонной книжки — напоминают ему ту зиму, стаскивают его туда: он вспоминает крыши, бомбы, бомбоубежища, лица и разговоры соседей по тьме, и главное — провал своего желания тогда же, немедленно, по свежим ещё словам написать обо всём этом, провал своей пьесы, в которой он пытался описать главное впечатление — бесконечную блокадную ночь: «Мы спустились в самый низ лестничной клетки и встали в угол, как ведьмы какие-нибудь, а самолёты, со своим машинно-животным завывом, всё не унимались, кружили, кружили и с каждым заходом сбрасывали бомбы. Выстрел — и, в случае попадания, сухое щёлканье, и плоская жестяная птица машет жестяными крыльями». Вот только в одной этой птичьей метафоре их блокадные взгляды сойдутся: блокадные записки Бианки так и называются «Город, который покинули птицы». Это для него эвфемизм, пароль проклятия, его «нет» надежде.

Шварцевская записная книга — заплачка по недопроявившейся пьесе. Только в разрозненных, сшитых начерно человекосюжетах этой книги блокада восстала как правильное место для души ленинградского интеллигента, прошедшего тридцатые. Иными словами — это ад, единственная долина, где может существовать душа-трус, душа-раб, душа-предатель, душа, которой всё время больно, никогда нигде не небольно, — ленинградские писатели-выживатели на глазах у свидетельствующего Шварца сходят с ума (потом, нехотя, неспешно возвращаются в ум), бесшумно, как листья, падают в обморок, выходя из пыточных зал заседаний, постоянно упражняются в мастерстве поклёпа. Шварц схоронил, проводил и растерял своих титанов, своих возлюбленных врагов (ничто не сравнится с накалом его элегической и эротической ненависти-страсти к Олейникову), остались ему на обозрение Воеводины, Рыссы да Азаровы и прочая протёртая веком мелюзга: эти персонажи успокаиваются, оказавшись в блокаде — в том, что он, прищурившись, называет доброкачественной бедой, той, что губит, не искушая.

Можно ли сказать, что для Бианки блокада — это тоже беда доброкачественная?

Есть вроде такое понятие «скоротечные роды» — младенец прорывается на свет сквозь мать, не привыкшую к такой степени боли.

Скоротечная блокада того, кто навещает город внезапно и ненадолго, есть скоротечное рождение знания. Он видит всё — ни к чему ещё не привык, ни во что не врос, смысл и Бог не исчезали для него изо дня в день. На крыле самолёта (тут же сравнённого с птицей, иначе Бианки не умеет) он переносится в место глухой, сплошной гибели — раньше он слышал о такой только в жалких, извиняющихся письмах умирающих ленинградских друзей.

Шварца в блокаде интересовали люди, предпочтительно — статисты (премьеры в большинстве своём быстрёхонько испарились на восток ещё в тёплые месяцы года): дети, старухи, дворники, незадачливые управхозы и шпионы, почти никто из них не доживёт до весны.

А Бианки, с детства дразнимого словом «поэзия», интересуют метафоры — то есть гибридомонстры — сращения птиц и рыб с самолётами, светляков с фосфорными значками во тьме: чем притворяются, чем кажутся обрывки блокадного бытия? Блокада здесь оказывается явлением природным — возникаeт своего рода натурфилософия блокадной ситуации: всё здесь противоестественно уже с первых впечатлений, крылья самолёта, в отличие от всех бианковских варакушек и скворцов, неподвижны — и вообще это не птица, а рыба, воздушная рыба. Чудовищное чучельце!

Он всё это пытается разглядеть в блокадном городе — и не может найти прямые слова (отчего, вероятно, впоследствии и заболевает) и воссоздаёт метафорически, мёртвый город оживает, притворяется живым — как музейная диорама: «Город обступает нас всё шире. Медленно — как замедленные движения в кино, медленно бредут люди. Не люди: носатые обезьяны. У женщин особенно: костяные лица, провалы щёк — необычно выдавшиеся, увеличенные носы...»

Как на той диораме его детства не разобрать, где мёртвое, где живое, где носатая обезьяна, где преувеличенная дистрофией уродливая блокадная душа.

Вернувшись из мёртвого города, он записал скверный стишок, что нередко происходило с ним в моменты потрясений — он проговаривался:

Плиски. Птичий язык

Вернувшись из мёртвого города, он отлежался, покорябал нечто в тайном своём дневничке и опять принялся уходить в лес и там стоять — то с открытыми, то с закрытыми глазами, прислушиваясь, принюхиваясь, присматриваясь. Мир, в котором обитает Бианки, нам чужд, слова его темны и тем манки, таким образом тревожат нас и всё же имеют к нам отношение:

«В сырых кустарниках появились синегрудые варакушки и пёстрые чеканчики, на болотах золотистые плиски. Прилетели розовогрудые жуланы (сорокопуты), с пышными воротниками из перьев турухтаны, вернулись из дальних странствий погоныш и дергач, зелено-голубые сизоворонки».

Ну, скажите мне — кто все эти твари? Что представляется вам в ходе предложения «прилетели розовогрудые жуланы» — какие невозможные, смешные чудеса? Совершенно очевидно, совершенно и очевидно, что автор их всех придумал — перед нами иная чужая планета, порождение фантазии человека, не придумавшего убедительных причин обитать на собственной планете.

Плиски? Какие ещё плиски? Да нет же, утверждает Бианки, это мы на своей планете, на своём болоте — чужие, слепые, немые, убогие.

Мы (в смысле я) не знаем варакушку (птица семейства дроздовых отряда воробьинообразных. В зависимости от подхода к классификации, вместе со всем родом соловьи может относиться к семейству мухоловковых. Размером чуть меньше домового воробья. Длина тела — около 15 см. Масса самцов — 15–23 г, самок — 13–21 г. Спинка бурая или серовато-бурая, надхвостье рыжее. Горло и зоб — синие с рыжим пятном посередине; пятно может быть белым или только окружено белым. Синий цвет снизу окаймлён черноватым, а затем рыжими полукольцами поперёк груди. Хвост рыжий с черноватой вершиной, средняя пара перьев хвоста бурые. Самка без синего и рыжего цветов. Горло беловатое, окаймлённое буроватым полукольцом. Клюв чёрный, ноги буро-чёрные).

Какими бы ни были горло и зоб, погружаясь в эту прозу, погружаешься в вымышленный и умышленный мир. Чем далее продвигаешься в этот сизо-вороной и зелёно-голубой язык, тем менее слышны удары волны по Университетской набережной, удаляется вся дрожь-ложь города с жалящими и пьющими яд друг друга литераторами и литераторскими мостками. Остаётся Бианки, остаётся один, вышагивающий по мёрзлой болотной жижице, весь обратившийся в слух, тут тебе и голоса птиц, там тебе и голоса рыб. Тот самый сказочный дурак в стремлении спрятаться от царя, забредший в чашу и прозревший. «Надеюсь создать толковый словарь языка здешних мест». Не-здешних мест! В очередном своём самоизгнании в деревне Михеево Мошенского района, где оказался-спрятался в первую военную зиму, он не перестаёт собирать свои волшебные слова, которые защитят его: спрятанный, невидимый язык, собрание настоящих слов — его предмет веры.

Счастливый конец

«Лескоры наши скололи лёд со дна одного пруда и раскопали под ним ил. В иле лежало много лягушек, целыми кучами забравшихся сюда на зиму. Когда их вытащили, они оказались совсем точно стеклянные. Тело их стало очень хрупким. Тонкие ножки ломались от самого лёгкого и слабого удара, и при этом раздавался лёгкий звонкий треск. Наши лескоры взяли несколько лягушек к себе домой. Они осторжно отогрели замороженных лягушат в тёплой комнате. Лягушата понемножку ожили и стали прыгать по полу».

И был таков.

Живые картины

Документ-сказка

Действующие лица:

Антонина/Тотя (37 лет)

Моисей (25 лет)

Анна Павловна, смотрительница Эрмитажа (70 лет)

Картина первая

Пеленашки. Ноябрь

В полутьме на сцене стоит стол. На нём пытаются улечься, устроиться два человека. Это Моисей и Тотя. Оба завёрнуты в грязно-белые ватные одеяла и всякое тряпьё. Постепенно глаза зрителей привыкают к слабому освещению, и становится понятно, что действие происходит в одном из залов Эрмитажа. Пол усыпан битым стеклом и песком.

Тотя: Ну вообще-то, друг любезный, мне чудовищно холодно!..

Моисей и Тотя ворочаются, стараются придвинуться поближе, неуклюже возятся; это немного напоминает движения морских котиков на берегу.

Моисей: А так?

Тотя: И так ещё холоднее...

Моисей: Ох ты! Ну а ещё что?

Тотя (тихо): А ещё страшно...

Моисей: Что? А? Тотя! Тотя! Что Вы сказали? (Поскольку Моисей завёрнут в одеяло и у него на голове несколько шарфов и дамский капор, он не всегда слышит. Вообще важна их привычка всё время звать, призывать друг друга.)

Тотя: Мать вашу, Муся, любезнейший, мне страшно! Мне страш-но!

Моисей: Тотя, не кричите, пожалуйста... и не ругайтесь. Я этого не люблю. Вас люблю — вашего способа выражаться не выношу! И не жалуйся — это не способствует укреплению духа... Мы же договорились — не унывать. И вообще я думал — тебе никогда не бывает страшно. Помнишь, когда нас Ираклий знакомил: «Моисей, познакомьтесь, нас удостоила свом посещением Тотя — самая красивая женщина Ленинграда... И самая бесстрашная — покорительница вершин и сердец!»

Тотя: А что самая бесстыдная он не говорил?

Моисей: Ну, это я сам понял.

Тотя (передразнивает): «Познакомьтесь, девственный Моисей, рекомендую — Тотя, покорительница вершин, мощных гульфиков и гордых ширинок! Эльбрусов мужских тщеславий и вожделений! Составительница самого интригующего эротического списка Города трёх революций...»

Моисей: Тотя, не будь вульгарной! Я буду на тебя накладывать штраф — каждый раз!.. Я буду Вас требовать мне платить... За каждую скабрезность — поцелуй!

Тотя: А, ну это пожалуйста, сколько угодно — а то я подумала, папиросы станешь требовать или там сладкое, не дай Бог... Сахарочки мои... Карамельки мои... А поцелуй — пожалуйста, только мне придётся каждый раз тебя разматывать... а потом заматывать. Так и буду разматывать и заматывать...

Моисей: Да, да, буду требовать! А то мы в этом аду совсем очерствеем, совсем озвереем! Мы же звери станем... (В возбуждении/огорчении подпрыгивает, теряет равновесие и валится/скатывается со стола.)

Тотя: Моисей!

Пауза. Тишина.

Муся!.. Где ты? Ты где? Ты упал? Ты закатился? Тебе больно? Я не вижу тебя!

Моисей то ли посмеивается, то ли поскуливает снизу.

Тотя: Моисей, что с тобой? Где ты? (Закашливается.)

Моисей: Да... я подумал, я же катился завёрнутый, я теперь как наша милая мумия в Египетском зале — мумия жреца! Десятый век до нашей эры, сохранность удовлетворительная.

Тотя: Я когда молодая была, к нему приходила и всё повторяла имя — Па-ди-ист... Никак не могла запомнить. Я сначала, когда смотрела на него, всё думала, почему у него так губа закушена, такая усмешка блядская, — мне всё казалось, он надо мной смеётся... И когда Машу арестовали и выпустили... И когда Ираклия арестовали... и выпустили... И когда папу арестовали, и выпустили, и снова арестовали... А теперь он над нами всеми смеётся... Он мумия и мы все... стали... как он... станем... (Неожиданно тяжело замолкает.)

Моисей: Тотя? Ты молчишь? Не молчи! Мне страшно, когда тихо... Ну что ж такое, то молчит она, то бранится она...

Тотя: Па-ди-ист... Их там сейчас так и зовут...

Моисей: Кого зовут? Где? Как?

Тотя: Мне рассказывал один такой, ну, управдом наш... весьма гнусная рожа, надо отметить... гнуснейшая рожа! Вот такую наел! Они их, кого находят, называют — пеленашки, и мумии называют, и вот, знаешь, ещё — вот это совсем замечательно — цветы... называют... и подснежники...

Моисей: Цветы? А почему цветы?

Тотя: Ну их оставляют... у больниц там... в парадных... у фонарей — в цветных тряпочках, одеяльцах, чтобы находить легче... Вот те, которые находят их, называют — цветы... Говорят: цветы собирать...

Моисей: О Господи! А подснежники здесь причём?

Тотя: Да ты лишён воображения... Ну, когда оттепель: из-под снега всё это вылазит, всё видно... Хотя откуда оттепель — с октября снег лежит.

Моисей: Удивительно, Тотя, слова новые, как будто у этой блокады свой язык...

Тотя: И язык свой, и нравы свои, и цены свои, и законы свои...

Моисей: Ну да, и наряды свои!

Моисею наконец удаётся сесть торчком в одеяле, он несколько разматывается/высвобождается, и мы видим, что он завёрнут во всё, что можно было найти: платки, какую-то верхнюю одежду, странный дамский старомодный чепец; на руках муфта — он её внимательно, удивлённо разглядывает...

Моисей: Да... если бы мне кто-нибудь год назад сказал, что рядом со своей Возлюбленной, с Возлюбленной своей я окажусь в чепце и муфте... Я был бы... да я был бы крайне удивлён! Детишкин, слышишь?! Не часто мне доводилось ходить на свидание в муфте и чепчике.

Тотя: Вам вообще не часто приходилось ходить на свидания вообще-то... Моисей, вот откуда у Вас, а вот откуда у Вас эта муфта?

Моисей: Вы ревнуете, Тотя... Меня? В этом даже есть что-то чертовски приятное!

Тотя: Ох нет... Ревную... Нет... Я вспоминаю... откуда я впервые узнала слово «муфта», откуда оно вот у меня в голове взялось. Мама читала нам про Снежную королеву — мне и Маше... Ты помнишь эту книгу?

Моисей: Жёлтую, в переводе Ганзен? О, я даже запах её помню! Книги так вкусно пахнут...

Тотя (декламирует «детским», но грозным голосом): Они уселись с Гердой в карету и помчались по пням и по кочкам в чащу леса. Маленькая разбойница была ростом с Герду, но сильнее, шире в плечах и гораздо смуглее. Глаза у нее были совсем черные, но какие-то печальные. Она обняла Герду и сказала:

— Они тебя не убьют, пока я не рассержусь на тебя! Ты, верно, принцесса?

— Нет! — отвечала девочка и рассказала, что пришлось ей испытать и как она любит Кая.

Маленькая разбойница серьезно поглядела на нее, слегка кивнула головой и сказала:

— Они тебя не убьют, даже если я рассержусь на тебя, — я лучше сама убью тебя!

И она отерла слезы Герде, а потом спрятала обе руки в ее хорошенькую, мягкую и теплую муфточку.

Моисей: Вот и я прячу свои оглобли в эту хорошенькую муфточку... Драную совершенно, кстати... Довольно мерзкую... А почему ты это всё помнишь так хорошо? Почему наизусть?

Тотя: О! Так это была наша любимая с Машей игра! Мы всё время представляли сказки... Ну и конечно... «Снежную королеву»... Наша любимая: всегда так жутко становилось от всей этой красоты мёртвой. Мы разыгрывали — это называлось — живые картины из Андерсена... Tableaux vivants... Все вечера так проводили... Вот я только не знала, кого выбрать, я вот всеми ими хотела быть: и разбойницей, и Гердой, и Снежной королевой. (По очереди пытается их изобразить.) Я их всех понимала, понимаешь? Я как-то думала девочкой, что они все — я, и я — они все... А Маша тогда петь начала... И придумала... И всё пела песню Королевы. (Напевает мелодию, сбивается; Моисей пытается подпевать, очень невпопад.)

Моисей: Да нет, Тотя, ты сейчас именно разбойница и есть!.. Вот ругаешься ты всё время на меня, сердишься, сейчас прямо драться начнёшь...

Тотя (как будто размышляет вслух, говорит сама с собой): Нет, мне тогда казалось всё же... Снежная королева: она плохая или хорошая? Злая или добрая? Она его губит или спасает? (Ледяным голосом изображает Снежную королеву.) Больше я не буду целовать тебя! А не то зацелую до смерти!

Моисей: Тотя, ну целуй меня! Мы ведь здесь на сви-да-нии!.. У нас же свидание с тобой, милая, нету же никого кругом, Тотя. Все эти тени несчастные — они в бомбоубежище сидят...

Тотя: Бедный мой, что ж мы делать будем на свидании таком?

Моисей: Я тебе из дневника читать хочу, я с тобой покурить хочу, я вообще много чего хочу... если ты мне немного поможешь... ну... размотаться...

Тотя: Муся, у нас нет света, но зато есть экзема, цинга и кровавый понос... Ну какое такое свидание?

Моисей: У нас зато есть немного дуранды, жжённого сахара и кофейной гущи... И да ведь и нет никого, Антонина Николаевна моя, мы ж одни наконец! Так хорошо — ни живых нет, ни мёртвых нет!

Тотя: Да разница-то невелика! И, Муся, пожалуйста, не говори таким восторженным тоном... Уже ведь и не всегда ясно, мы-то — в какой категории...

Моисей: Тоня, Вы не правы!

Тотя (в раздражённом недоумении): Кто мы? Да почему ж ты со мною на Вы опять?!.

Моисей: У меня есть Тотя-ты и Тотя-Вы... Ну, когда мне кажется, что ты маленькая, и близкая, и сердитая, то ты — ты, а когда опять огромная и холодная, то ты — Вы...

Тотя: Да всё равно, никакой разницы... уже всё равно...

Моисей: Тоня, ты не права! Мы живы, мы в категории живых, а карточки у нас — вообще рабочей категории! И будем надеяться, что эти сволочи не посмеют нас уволить из-за карточек... Мы сейчас живые... Вот я думаю, разве мы вообще можем умереть?

Тотя: Да ведь все вокруг... Они тоже были живые, тоже так говорили... Ты когда на улице был? Ты видел? Ты их там на снегу видел? Везде!

Моисей: Молчи! Я вижу тебя, я слышу тебя... как ты дышишь... как ходишь! Когда слышу, я знаю — всё только начинается! Это только начало...

Тотя (снижая его пафос): Ну, дышу я, кстати, неважно: вот послушай... насморк этот дурацкий! Вот послушай. (Дышит.)

Моисей: Ты так хорошо дышишь, Тотя... Ты дышишь хорошо — ты дышишь лучше всех! Вот именно — всё только начинается, я знаю!

Тотя: Это раньше мы на кофейной гуще гадали, Муся, а теперь мы её едим... и за честь почитаем! А всё почему? Потому что мы больше ничего не смеем загадывать... Мы вообще не смеем думать о будущем...

Моисей (грозно, упрямо): Всё только начинается — я тебе говорю!

Тотя: Это для тебя всё начинается, а мне тридцать семь... Ты же рядом со мной совсем ребёнок... Мальчик мой... Художник...

Моисей: Я не мальчик — я муж! Вы меня возьмёте в мужья, Тонечка? Чем не пара: он мальчик-художник, она — дамочка-искусствоведша, критикэсса: я буду малевать, а ты будешь меня прославлять, чтобы моё имя не померкло в веках... (Шутливо капризно-умоляющим тоном) Антонина Николаевна, возьмёте меня в мужья?

Тотя: Вы не муж — Вы мальчик! И не задавайте мне дурацких вопросов, иначе я Вас сейчас обратно запеленаю!

Тотя очень медленно принимается заново превращать/укутывать Моисея в «кокон», тихо и хрипло напевая при этом, как-будто укачивая его.

Картина вторая

Рамы. Декабрь

Моисей: Кто там? Кто идёт?

Тотя: Ну и хорошо, что никого нет, Моисей. (Мечтательно, томно) Мы, знаешь, что с тобой сейчас делать будем?

Моисей: М-да?

Тотя: Мы сейчас про Машин суп говорить будем...

Моисей: Но у нас же правило — не говорить про это! Нельзя про Машин суп! Это нельзя, нельзя, детишка моя! От этого тоска делается!

Тотя: М-м-м, фасолевый суп, в нём фасоль плавала и такие жирные рыжие кружочки, я их всё ложкой трогала...

Моисей: Я Вас оштрафую! Мы же договаривались про еду не будем, про потóм будем — я так люблю про потóм, Тотя! Про когда это вот всё кончится... пройдёт...

Тотя: Муся, ты что, не понимаешь — какое потóм? Это никогда не кончится!.. Я каждый день считаю, а это всё не кончается... Вчера сто дней было... Думала по радио скажут, но у них одно на уме — победоносные бои и доблесть защитников. Ссут в глаза — божья роса.

Моисей: Тотя, всё проходит — и это пройдёт. Я наляпаю тебе тысячи славных картинок, и быстрых, и страшных, и красивых, и безобразных... Каких хочешь — и тебе все они будут нравиться... Ну и ты будешь смеяться!

Тотя (насмешливо): Что, прямо все-все будут нравиться?

Моисей: Нет, это я глупость сказал... Вот иногда, иногда... ты будешь на них смотреть своими синими ледяными глазами и будешь говорить таким строгим ледяным голосом! У тебя голос будет так глухо позвякивать... Как сосульки у нас в бомбоубежище... «Вот уж это, Моисей, Вы зря, это, тут... напукали!»

Тотя: Ну, всё равно, что «напукали», — я тебя хвалить буду, хвастаться всем буду тобой! Я гордиться тобой буду.

Моисей: Я знаю, как ты хвалишь... Я помню, как ты мне тогда на первом свидании Пикассо хвалила. «Вы понимаете, Моисей, он, блядь, так корпусно берёт!..»

Тотя: А что ж я должна была говорить — у меня для него, голубушки, и слов других нет!..

Замолкают на полуслове. По темноте мимо них продвигается человек с коптилкой в руках. Видно, как в темноте «идёт» огонёк. Тотя и Моисей наблюдают напряжённо.

«Огонёк» (несколько хрипло-визгливо): Ай! Кто тут?

Моисей и Тотя: Кто тут?

Анна Павловна: Антонина Николаевна, ах! Голубушка, что Вы тут? Почему же Вы не в подвале? Я Вас просто не постигаю! (Оглядывает их и комнату.) Вы же здесь замёрзнете! Там, знаете ли, обстановка поуютнее... поживее...

Тотя: Поживее?!. Так там у вас уже тридцать два человека поживее лежат...

Моисей: Тотинька, не надо, не будем сейчас... Не надо об этом — это тебя расстраивает...

Тотя (упрямым, страшным, безжизненным голосом, на грани истерики): И Соня, и Ольга Петровна, и Колюшка-рыжий, и Колюшка-белый, и кикимора Концевич, и Ираклий... Ираклий...

Моисей: Тотя, не мучай себя! Не надо о них!

Тотя (закашливаясь/смеясь в подступающей истерике): Ираклий мне и говорит:

«Тотя, помните как Вы „Синие яблоки“ Сезанна у окна повесили? Я так на Вас сердился!..»

Вот он сказал «сердился» и замолчал... А вот я сказала: «Вы, Ираклий, — индюк! Там же свет: там цвет от окна, от Невы — синий! Вы разве не чувствуете? Да что Вы вообще в цвете можете чувствовать?.. А он мне: «Да что вы понимаете, дурочка, про движение синего цвета. Вот, видите, течёт и течёт... Ну а здесь, не течёт...» Так и сказал — (протяжно) ду-роч-ка...

Анна Павловна: Ну, знаете ли, дорогая моя, так тоже нельзя! Вы сгущаете краски...

Тотя: Я не сгущаю! Течёт и не течёт... А я у него, значит, дурочка была. Знаете, про меня нянька наша говорила: «Там, где у всех мозги, у нашей Тоньки кот накламши...»

Анна Павловна: Ой, ну что Вы, Антонина Николаевна... А вот Адриан Леонидович наш, вот он — молодец, ой, молодец! Он не падает духом, изобрёл усовершенствованный вид буржуйки! Его — подумайте! — вдохновила голландская печь шестнадцатого века — тема его диссертации, между прочим...

Тотя: Мне иногда кажется — мы погружаемся в прошлое, печи уже топим шестнадцатого века, вот Моисей мой — дневничок всё пишет-пишет, ничего не видит уже, слепой крот совсем, безрукий, а всё корябает при лучине. «Дневник пещерного человека» называется... А Вы-то, Выто нынче в какую пещеру направляетесь, Анна Павловна?

Анна Павловна (несколько смущённо, но и с упрямой гордостью): Ну, туда... Я иду к нему...

Тотя и Моисей (с удивлённой насмешливостью): К Рембрандту опять?

Тотя: Но там же пусто, совсем пусто... Там страшно, Анна Павловна! Зачем Вы одна?

Анна Павловна: Как же вам не совестно, голубчик? Это что же, они здесь все эти столетия прожили и их вдруг не станет из-за эвакуации какой-то? Из-за блокады этой проклятой? Я с ними здесь пятьдесят лет провела, каждая морщинка... Каждая морщинка мне понятна! Как будто из-за войны что-то куда-то девается! Да Бог с Вами: всё остаётся... Всё остаётся — только видеть надо уметь и помнить надо уметь! Я вот, знаете, деточки, всем, кто к нам приходит, сейчас всё равно о них рассказываю!

Моисей (несколько оживляясь): О! А к нам кто-то приходит?

Анна Павловна: Ну да! Вот вчера такой любезный юноша с Балтфлота пришёл про электричество узнавать... Достал из кармана, знаете, макароны... Варёные такие, хорошие... И положил, знаете ли, мне в рот... вот так... (Показывает на Тоте, несколько смущаясь, как именно.) А мне, знаете ли, совсем не по себе уже было... Вот как-то не по себе. Я его за это к Данае отвела и всю её ему показала!

Тотя (закуривая): Всю Данаю — щедрому юноше с Балтфлота?.. Oh la-la!

Моисей: Тотя, прекрати! То есть как — её показали? Она же в эвакуации за Уралом! Её ж Орбели в первую очередь отправил!

Анна Павловна: Ну, показала... рассказала! По памяти. Я же её всю всегда помню... Я же их всех помню... Они же здесь. (Показывает на свои глаза и в темноту.)

Моисей: Почему Данаю? Ну почему именно Данаю?

Анна Павловна: Ну, я подумала, молодому человеку понравится — золотая же она вся такая, тёплая... Сейчас вот все холодные стали, а она — тёплая! Хотя, Вы же знаете, есть работы мне и более созвучные по эмоциональной напряжённости... Вот старички его, старушечки его...

Тотя: Анна Павловна! Putain! Какая эмоциональная напряжённость! Даная — она же... она же жизнь, да, да... Только про неё и надо...

Моисей: А я бы всё же про Блудного сына... ему рассказал!

Тотя: Это почему? Зачем ему?

Моисей: А явсегда радуюсь, ты знаешь, что он вернулся... за них за всех радуюсь... что они встретились наконец — ну и про папу думаю... Ты же знаешь, я всегда думаю, как он там... волнуется. (Громко, протяжно сморкается.)

Из темноты спускаются/проявляются рамы. Они мерцают тускло-тёпло-золотым светом. Каждый из героев оказывается заключён в свою сверкающую раму. Каждый начинает свой монолог «специальным» экскурсоводческим тоном, одновременно экзальтированным и роботоподобным, но потом постепенно превращается в гибрид себя и персонажа Рембрандта, оживает.

Анна Павловна: Эрмитажное собрание картин Рембрандта ван Рейна, великого голландского мастера, — одно из главных сокровищ музея. Оно насчитывает свыше двадцати полотен. Представлены все периоды творчества. Имя человека, изображённого на «Портрете старика в красном», так же как имена многих моделей 1650–1660-х годов, осталось неизвестным. При сохранении индивидуальных особенностей портерти... (запинается, пытаясь выговорить трудное слово) пор-тре-ти-руемые... этих лет объединены одной темой — это размышления о смысле жизни и смерти... (Вот тут она превращается из экскурсовода-робота в себя, как будто просыпается, и продолжает с напором.) Рембрандта привлекают лица немолодые... Старики и старушки Рембрандта! Что они знают? Чего ждут? О чём думают? Лицо старика, всё его лицо покрыто морщинами — морщинами усталости, покоя, знания, успокоения... Он очень устал. Да, да... Я очень устала. Да, он очень устал. Из темноты, из бордового, из кровавого высвечивется его лицо... Его руки — они сжаты. Они сжаты вот так. Старые руки, знающие всё! Он ничего больше не боится. Он боится всё больше! (Жалобно) Он же ещё ничего не успел, он только начинает понимать, он только начинает видеть... И всё это — страх и надежда — в выражении его рук, такие удивительные руки!..

Моисей: Вот именно, такие удивительные руки... Руки старца, руки отца на спине сына! Тотя! Анна Павловна! Посмотрите же сюда... (Анна Павловна жестами показывает ему, что нужно быть серьёзнее, и он, приосаниваясь, продолжает.) «Возвращение блудного сына» — вершина творчества Рембрандта! Перед нами знаменитый сюжет из Библии: в рубище изображён блудный сын, обошедший землю в поисках счастья, славы, подвига, богатства, наслаждений, но растративший себя попусту... Я бы даже сказал: потерявший себя... С трепещущей от пережитых страданий и унижения спиной он стоит на коленях перед отцом. Спина его выражает стыд и горечь, но лицо отца спокойно, смягчено состраданием! Его старые руки, его пальцы трепещут от счастья — ещё раз обнять сына, трогать его, вдыхать его запах, прижаться к нему. Работа прощения ему не трудна. Они прислоняются друг к другу в надежде на завтра... В ожидании... что у них будет завтра...

Тотя: Царевна Даная: она вся — ожидание! В самой композиции картины — в расположении складок тяжелого полога, в таких деталях, как столик у изголовья кровати или нарядные туфли, сброшенные с ног, — есть нечто, ассоциирующееся с приёмами голландских жанристов. У Рембрандта все эти детали приобретают особую значительность... значительность... (Что я несу... какую значительность... чьи это слова?) Царевна Даная волнуется... Кончики её пальцев... дрожат. (Смотрит на свои руки, на Моисея.) Отчего дрожат они? От страха? От желания? От радости встречи с любимым? Встречи с будущим? Сияющее лицо царевны погружено в свет, обращено к свету: Даная сопротивляется тьме заключения. Она хочет вырваться из тьмы. Её огромное золотое тело развёрнуто к окну в предвкушении своей судьбы. Она тёплая и ей тепло! А мне холодно, Моисей! Что это, ну какое это всё к нам имеет отношение? (Выходит из рамы, как будто вырывается из мечты-морока.)

Анна Павловна: Они ко всем имеют отношение, милочка! И всегда... всегда так будет... и потом: так важно знать, что кто-то будет в этом потом! (Достаёт носовой платок-тряпку, долго сморкается.) Но вот знаете, мы с тут с Соней, с Софьей Евгеньевной, грешным делом стали похаживать к натюрмортам... Встанем и думаем... Вот так стоим и на них смотрим... И как-то горько это, и стыдно, но, знаете, и хорошо... и отвлечёшься иногда... грешным делом... Вот Рубенс, знаете ли, очень сейчас мне хорош бывает — все эти туши, сыры, фрукты... да, и сыры... и сахар... сахарочек... хлебушек...

Тотя: Ну да, а Ираклий-то наш, он даже стишки стал писать — про съедобный Эрмитаж... Поест так дуранды, попьёт кипятку и начинает подвывать... натюрморты описывать, значит...

Моисей: Ага, моё любимое было вот это... (Вспоминает. Высвобождает руку из своих тряпочек и жестикулируя, читает.)

Снейдерс

(Грустно смеётся.) Такая, знаете ли, печальная ирония, детишкин! Великий Снейдерс и этот проклятый, жалкий, унизительный голод...

Тотя: Муся, не надо об этом, нельзя об этом! И хватит уже поминать беднягу Ираклия и все его восторги — он со своим всем золотом лимонов сколько дней внизу прохлаждается?.. Мы же договорились — о еде нельзя! Ох, Анна Павловна, зачем Вы это затеяли? Зачем мы всё это придумываем? Что это за игры? Зачем все эти красоты расписывать? Это же всё ложь, к ебене матери! Какое sfumato?!. Мы же дистрофы, вот об этом и станем говорить — без обиняков... Вот я так... такое... вам лучше почитаю... (Читает страшным голосом, то в лицо Анне Павловне, то Моисею, то обращаясь к залу.)

Ры-ры

Анна Павловна: Не надо! Я не хочу так! Не смейте в моём присутствии! Не сметь!

Тотя (орёт, рычит на неё): Ры! Ры! Уж как есть, так и есть! Уж как есть, дражайшая, так и есть... (Плачет.)

Анна Павловна роняет лучинку — свет гаснет, они остаются во тьме.

Картина третья

С Наступающим!

Моисей: Тотя! (Откашливается. Придумывает вслух поздравление... Прислушивается к выбору слов — правильный ли тон.) Моя милая... Моя дорогая... Моя дражайшая... Антонина Николаевна! Тотька! Кошка моя! Поздравляю тебя с наступающим... Нет... Поздравляю нас с наступающим Новым годом! Желаю нам, чтобы 1942 год был совсем другой: веселый и нормальный. Я желаю нам дожить до другого времени... нового времени... Когда можно будет жить хорошо, (подчёркивает голосом) нормально... Я желаю тебе сохранить...

Тотя: (Входит. Во всём её движении усилие, она в снегу.) Ох. И выходить совсем невмочь стало, и сюда подниматься невмочь стало. Ни-че-го не хо-чу.

Моисей: Дражайшая...

Тотя: Ну не надо — опять словеса, Мотя, словеса!

Моисей: Это не словеса! Это Новый год... Мы же договорились праздновать!

Тотя: Да уж я знаю... Я из-за этого твоего Нового года несчастного сейчас четыре часа ходила — домой за подарками... Вот, принесла. (Долго роется в своём многослойном одеянии и наконец достаёт свёрточек.)

Моисей: Кого же ты сюда нам принесла?

Тотя: Не сразу... Не всё сразу... Помнишь, на Новый год всегда самое главное — ожидание.

Моисей: Ожидание! И устал совсем, и спать охота — и волнуешься... (Он возбуждён воспоминаниями.)

Тотя: А может быть, Мусенька, пойдём вниз всё же, в бомбоубежище? Там, знаешь, всё же... Люди, как-то... Там теплее. И светлее. И жрать, может, чего дадут. В честь праздничка?

Моисей: Но мы же хотели — с тобой. Чтобы вдвоём. Чтобы вместе. Чтобы никого. Они там сейчас бодрые речи во славу оружия — я этого, знаешь, уже не могу.

Тотя: Да уж, лучше без славы оружия. Хорошо, миленький, давай я тебе покажу, что я тебе тут... принесла. (Достаёт из каких-то очень внутренних карманов свёрточек, трудно, долго разворачивает — из него сыплется серебряная труха, пыль.) А!

Моисей: Что?..

Тотя: Разбился! Он погиб!

Моисей: Кто же это был?

Тотя (плачущим голосом): Это был наш снегирь... Тот самый снегирь...

Моисей: Ну что ты, девочка моя, из-за снегиря стеклянного...

Тотя (в отчаянии): Но это же был папин снегирь! Я так помню, как мы всегда вместе его на ёлку сажали. Это же был кусочек того времени, той радости! У меня же ничего не осталось, считай, от той радости... Папы нет, снегиря нет... А я вот, дура несчастная, поскользнулась на набережной...

Моисей: Маленькая, ты ушиблась? А что же делать?!. Не плачь... (Неловко обнимает и укачивает, успокаивает Тотю, пытается как будто убаюкать её своими словами.) Но ты знаешь, мне тут рассказывал один знакомый — очень странное. Почти невозможно поверить. Он мне рассказывал, что вот недавно ходил купить в магазин елочные игрушки! Представляешь... (Тотя продолжает всхлипывать и дрожать.) Он мне говорит — осталось одно вздорное стремление... Вот очень его такие слова «вздорное стремление» — достать елочных игрушек. У него в семье — ну как у тебя, Тотичка, — привыкли устраивать блестящую цветную елку, а теперь игрушки связывались с воспоминаниями и надеждами, перекидывали мост. И всё-таки в декабре они с женой однажды, взявшись под руки, добрели до этого магазина и купили несколько игрушек — самовар с чайником и ещё что-то. Магазин был полутемный, освещенный коптилкой. Когда от игрушек они вышли в черноту, их чуть не убил холод и безнадежная, ясно представлявшаяся зима. А может, там, Тотя, и снегиря можно купить?

Тотя (отвлекается от горя по снегирю): Господи, кто же их сейчас продаёт, эти игрушки? Зачем? Кому? В мёртвом городе?

Моисей: Ну вот ему, тому, кто ещё помнит радость...

Тотя: А мы теперь без подарка.

Моисей: У меня для тебя есть... (Уходит к столу, долго мычит, возится, копается, извлекает.) Вот! Миленькая!

Тотя (с недоверием) Это что? Это пластинка?

Моисей (с преувеличенным воодушевлением): Да!

Тотя: Но у нас же нет граммофона...

Моисей: Ах, ну... эта мысль приходила мне в голову... Но знаешь...

Тотя: Что?

Моисей: Мы можем её вспоминать! Эту нашу музыку. Вот давай так... вот так сядем и будем вспоминать. (Он приподнимает Тотю, усаживает её на стол и торжественно садится рядом.)

Сначала мучительная тишина, потому что музыки, естественно, нет. Потом вдруг постепенно начинает звучать их суровый вальс.

Тотя: Да... Это хорошо. Я всё помню. Я всё теперь помню...

Моисей (перекрикивая вальс): Дорогие товарищи! (Пародируя радиоголос) Дражайшая Тоня! Я желаю нам в Новом году, чтобы было теплее, светлее, чтобы было нормально.

Я желаю нам выжить, чтобы у нас были мы и чтобы у нас была жизнь.

Тотя: Да, чтобы у нас была жизнь... Ещё немного жизни.

Моисей: Тотя, ты — жизнь моя. Ты — жизнь моя.

Звуки музыки всё же оказываются громче голоса.

Картина четвертая

Дневник пещерного человека.

Ощупью. Январь

На экране в глубине сцены появляются и исчезают (тают) записи из дневника Моисея; кто-то пишет, но как будто вслепую, буквы и слова наползают друг на друга.

Моисей: Антонина, проснись!

Тотя: Ох, не трогай меня, ну пожалуйста, не трогай меня...

М о и с е й: (Торжественно извлекает из глубин своих лохмотьев записную книжечку.) Так, сейчас, сейчас я буду читать тебе дневник!

Тотя (вяло): Да ты же не видишь ничего, Мусенька? Зачем это? Зачем это всё?

Моисей: Ну, я же хочу... Мне же важно знать, что ты думаешь! (Закашливается. Затем провозглашает.) «Дневник пещерного человека»:

Тотя: Кому это может быть интересно, Муся, — сколько ложек рыбьего жира мы съели? Сколько дуранды друг у друга украли...

Моисей: Как ты можешь?

Тотя: Ну или там хотели украсть... но не украли... постыдились... или сил не хватило... Это же убого... Может быть, лучше бы, чтобы этого не было?

Моисей: Как не было? Это же вот... есть!

Тотя: Ну вот пусть не знают этого... пусть будет вместо нас лучше пустое место, чем этот стыд, чем вся эта стыдобу-у-ушка... Пусть после нас никто этого ужаса не видит, не знает! Пусть всё забудется, канет.

Моисей: Как? О нет, а вот я подумал — надо всё писать, всё как есть, Тотинька. Правду и ничего, кроме правды!

Тотя: Что-то я не уверена, что им там потом так захочется этой правды нашей...

Моисей: Как это? Никому не захочется? Почему?

Тотя: Ну, знаешь, не самое приятное мы с тобой представляем зрелище... Так себе, мумии — сохранность неудовлетворительная.

Моисей: Ох ты, маловерная моя! А я уверен, что хоть кому-нибудь — захочется. Что нужно записать. Чтобы потом их — ну тех, кто будет после нас — их слова не прилипали к нашим словам! К нашим дням этим чёрным! Чтобы потом никто про нас не сказал, что это было как-то там, как им потом захочется, там — потом — после нас...

Тотя: Это как?

Моисей: Ну, там — что мы были все герои или все мерзавцы или что мы страдали красиво и с достоинством всегда или что не страдали вовсе... Вот надо написать как есть — эта вонь, тьма, параша, слабость, страх... И вот ты, какая есть — милая, светлая, тоненькая, тощенькая...

Тотя: Ага, вшивая вся, голодная, злая...

Моисей: Да, именно — как есть, вся эта вонь, вся эта скука и вот это твоё лицо — такое умное, такое прелестное... День за днём, факт за фактом! Тут важно — только факты... во всей точности — и не разнюниваться!

Тотя: Тю... Ты скажешь — скука!.. Тут не соскучишься. И кто здесь нюнится? Я не нюня и ты — да, разве ты у меня нюня? Ты у меня — Муся. Ты у меня Ахилл — дырявый бахил! С дыркой на галошке... Только меня расстраивает, что ты падаешь всё время... Вот пята у тебя явно ахиллесова...

Моисей: И совсем не всё время, Тотенька! Не надо преувеличивать! Вот я заметил: ты так и норовишь пасть духом!

Тотя: Но ты, милый, так и норовишь пасть телом — ты же совсем себе бедро разбил! Там же никакого живого места нет...

Моисей: Тотя, ты — моё живое место! Вот я записал неделю назад — как раз для точности:

Тотя: В самом деле, чем бы это могло так вонять? Ты уж, Муся, тогда всё так и говори — что, мол, труповозка прошла... Других-то машин и нет почти уже...

Моисей продолжает читать:

На экране — кадры блокадной кинохроники с пешеходами на Невском.

Моисей идёт в вдоль экрана, падает, поднимается, падает, поднимается — и так много раз... Он останавливается и, пытаясь балансировать, рисует в воздухе одной рукой очертания города. Продолжает читать:

Вот, представляешь, прямо так и написано: «Гоп! Гоп! Поехали!»

Моисей пытается обнять Тотю, «танцевать» с ней и «играть в лошадки». Они двигаются неуклюже и грустно. Урывками, как запинающаяся пластинка, звучит мелодия Снежной королевы.

Моисей: А вот дальше у меня написано:

Тотя: Так и написано? Покажи... Гм... Стоит, думаешь?.. Думаешь, стоит?.. Хорошая штука...

Моисей: Хорошая штука!

Тотя: Вот Ираклий говорил: «Я когда Сезанна смотрю, а потом глаза закрываю, мне ничего не страшно, мне всё легко». Легко ему было... Да он и сам был — лё-ё-ёгкий!

Моисей: Я, вообще-то, этого не желаю знать, Антонина. Не смей его всё время вспоминать.

Тотя: Вот дурак. Я не о том. Я уже почти всё... всё забыла... Я ничего больше не помню и не знаю, Муся. Наши папиросы где?

Долго прикуривают, с наслаждением, как поцелуй, постанывая/покряхтывая и от удовольствия, и от боли: у них всё время всё болит, им всё неудобно. Моисей приободряется и продолжает «рисовать» в воздухе замотанными руками: в одной его «лапке» зажжённая папироса и он ею рисует. Это опять должно быть похоже на танец, но дистрофический: Моисей и хочет, и не хочет, и может, и не может тратить силы на эти «зарисовки» — видно, что ему всё больно.

Тотя: Моисей, скажи, всё будет хорошо?

Моисей: Всё будет хорошо.

Тотя: Чтó, чтó может быть хорошо — ну чтó ты несёшь?

Моисей: Вот Адриан Леонидович говорит, стационар открывается — там кормят! Там кашу дают! Там, говорят, даже своя баня есть...

Тотя: Есть, да не про нашу, Мусенька, честь. Мы ж танки не строим. Мы ж бесполезные. А что это ты там рисуешь сейчас?

Моисей: Ты не видишь разве?

Тотя: Нет, чего-то не очень вижу.

Моисей: Ну ты дурочка! Ну вот, набережную, Петропавловку, шпиль в дымке, как солнце заходит, как в грузовике трупы повезли...

Тут на экране могут появляться самые яркие цветные изображения города блокадных художников — Бобышова, Глебовой...

Тотя: А интересно, наших из подвала забрали? Их тоже на труповозке повезут, интересно?

Моисей: Нет, Тотинька, по-моему, это не очень интересно... Вроде говорят, зачем их сейчас забирать? Зачем их трогать? Они лежат такие спокойные, холодные, красивые...

Тотя: Всё же это удивительно! Эта жопа Концевич там лежит рядом с Ираклием... Да если б ему при жизни сказали, с его-то вечными балеринками, красоточками... с кем ему здесь лежать придётся... Она ж и доносила ещё на нас, урод, она ж на нас на всех доносы писала — старая блядь!

Моисей (слабо смеётся): Тотик, я тебя снова оштрафую! Я тебе папирос завтра не дам, я тебе буду часами пересказывать взгляды Концевич о достижениях соцреализма...

Тотя: Ну уж! Я тебя тогда тоже оштрафую.

Моисей: Вот! Хорошо! Ты опять звучишь как маленькая разбойница — это хорошо!

Тотя: Нет больше маленькой разбойницы... Знаешь, старушка Ганзен, которая Андерсена с датского переводила, да, которая переводчица — она, говорят, тоже... Анна Павловна говорит — ещё в декабре... Говорят, всё свои книги жгла, чтобы согреться... И «Снежную королеву», должно быть, сожгла... Растопила! Возьми меня за руку, мальчик Кай. Подержи меня.

Моисей: Я и взять толком-то не смогу уже, деткин... Руки обмёрзли... Чего-то лопаются.

Тотя выпрастывает длинную, изящную, худую, сильную руку из тряпок и кладёт её на лицо Моисею.

Моисей: Тотя... Моя Тотя.

Молчат. Моисей продолжает читать:

Скажи мне... Скажи мне! Скажи мне, что всё будет хорошо!

Тотя лежит, свернувшись комочком, накрывшись с головой. Моисей сидит над ней и тихо, жалобно зовёт/просит/скулит: «Тотя!»

Картина пятая

Осколки зеркала

Моисей: Моя прекрасная Тотя, не найдётся ли у Вас зеркальца?

Тотя (ворчливо): А что, в Эрмитаже мало зеркал, мой тщеславный Муся?

Моисей: Было немало, но они ж все от бомбёжек вылетели. У тебя зеркальце есть?

Тотя: У меня зеркальца нет. Я уже два месяца на себя не смотрю. Я боюсь. Вот посмотрела один раз — mon Dieu! Лысая, чёрная, старая... Даже не то чтобы старая: вообще вне возраста... Такое, знаете ли, аллегорическое воплощение войны. Гойя.

Моисей (озабочен своим): Но мне очень-очень нужно зеркальце!

Тотя: Да всё же здесь осколками усыпано. Бери и смотри. Любуйся.

Моисей с трудом находит и подбирает осколок, пытается наловчиться так, чтобы разглядеть свой рот, но поскольку руки у него забинтованы, получается плохо.

Моисей: Тотя, подержи мне зеркальце! Ну вот — я так и думал! Уже третий зуб. Качается, стервец, сейчас выпадет. Будет ещё одна дыра-а-а! Как у Гостиного...

Тотя: Именно. Как на Пестеля, на месте булочной.

Моисей: И как на Надеждинской. Там ещё Людочка жила — Ваша подруга. Что с ней сталось?

Тотя: Ну, Моисей, откуда ж я знаю? Телефон отключили ещё когда... Никто ни о ком ничего не знает, знать не может и знать уже не хочет. Не знаю, что с моей Людочкой. А впрочем, знаешь что: подержи и мне зеркальце, Муся.

Моисей: Нет.

Тотя: Нет? Да!

Моисей направляет осколок то в одну, то в другую сторону от Тоти. При этом повсюду скачут зеркальные «зайчики».

Моисей: У тебя красивые глаза, у тебя красивый лоб, у тебя красивые волосы... Ты вся смешная, лукавая, золотая, ты светишься...

Тотя: Это правда?

Моисей (как будто внезапно уставая). Нет, любимая. Это не правда. У тебя красные дёсны — от цинги, коричневая кожа, вся в пятнах, глаза запали совсем, но ты — ты живая! Ты страшнее самой смерти, Тотя моя, но ты — ты живая, а это всё, что сейчас важно: выжить.

Тотя: У тебя злое, кривое зеркало! Зачем же нам теперь выживать — таким страшным? Мы уже даже друг на друга и смотреть не можем.

Моисей: Ну вот! А ведь Вы на меня, Тотя, насмотреться не могли! Всё подлизывались: мальчик мой, красавчик мой. Всему Ленинграду обо мне рассказывала. Ты помнишь, прошлым летом — в Комарово?

Тотя: О, я помню прошлым летом. Ты волочился за всеми эрмитажными кралями, и уж, конечно, за Лидочкой. Облизывался на них, как на греческие статуи. Ну а я всё ждала, когда же ты на меня уже посмотришь...

Моисей: Ну, они все себя и вели как греческие статуи, надо правду сказать. Никакого ко мне интереса... А уж Вы-то, Антонина Николаевна, зачем мне на Вас было смотреть? Это ж было ясно, что Вы меня на смех поднимите.

Тотя (удивлённо): Почему?

Моисей: Потому что Вы же надо всем насмехались, Тотя. У Вас был такой страшный огненный смех (пытается повторить, получается тускло, как лай) — ха-ха-ха!

Тотя (так же тускло вторит): Ха-ха-ха! Ты заметил, что в городе больше никто не смеётся. В блокаде смеха нет. В блокаде, согласно Адриану, смех снят... (В попытке оживления от ещё чуть теплящегося тщеславия.) Так, ладно, ну и как же ты осмелился на меня посмотреть?

Моисей: Я осмелился? Тотя, я осмелился, когда Вы мне рубашку, pardonnez-moi, уже расстёгивали...

Тотя: Нет, ну тогда ты на меня точно не смотрел — ты в ужасе отворачивался, девственный Моисей. А мне было так любопытно!

Моисей (возмущённо): Любопытно?

Тотя: Ты мне был любопытен — ты ведь в тот день один, один, осмелился на собрании спросить у мерзкой Концевич, является ли Рембрандт также троцкистом и формалистом, ну если все формалисты потом у него учились...

Моисей: Так любопытно, что ты пригласила меня в Комарово — чернику собирать.

Тотя: Ммм, как там тепло было, светло! Помнишь? Я соберу ягоды себе в ладонь... Потом тебе в рот... И всю ладонь тебе в рот, и ты ягоды языком мнёшь и мне ладонь лижешь... мнёшь одну за другой... и они лопаются... и сок течёт. Моисей, а почему ты так... ерзаешь? Сладость воспоминаний? Неужели? Ты же ко мне уже с декабря не притрагивался...

Моисей (резко): Нет, не неужели. («Незаметно» чешет капор забинтованной рукой.)

Тотя: Да что с тобой?.. А... Ты завшивел, любимый мой?

Моисей: Антонина Николаевна, в каком тоне Вы со мной разговариваете! Оставьте меня в покое!

Тотя: Господи, что ты — да ведь мы все вшивые. И у живых вши, и у мёртвых вши. Может, если что и объединяет блокадников — это самое. В Смольном от одного пухнут, у нас в подвале — от другого. Давай-ка, миленький, снимем твой капор и посмотрим.

Моисей: Тотя, не смей! Это... это крапивница!

Тотя: Моисей, Вы болван. Это не крапивница. Давай-ка я тебя разоблачу. (Игриво) Komm zu mir... (Моисей горестно мычит, не особо уже сопротивляясь.) Вот она, голубушка — так, давай я её сниму: тихо-тихо, ласково-ласково...

Моисей: Мерзость какая...

Тотя: Почему мерзость? Прозрачность и сгусток, посередине — пятнышко!

Моисей: Какая мерзость!

Тотя: А ты знаешь, мне кажется, блокадная вошь — это как бы и есть блокадная любовь.

Моисей: Как ты можешь так говорить? Это мерзко!

Тотя: Это — так. Она совсем слабая и совсем твёрдая. Ничто её не берет. А вот гниды — они совсем золотые. Как ягоды, как черника — вот я их снимала тогда, медленно-медленно, тихо-тихо, а ты на меня смотрел-смотрел. А я смотрела, как ты смотришь. (Тотя стоит над Моисеем и ищет у него в волосах. Они оба в маленьком, слабом шаре света.) Моисей, какой ты красивый! У тебя красивые волосы, красивый лоб, всё-всё. Всё.

Картина шестая

Снежная королева. Февраль

Темнота, радио: победоносные сводки.

Тотя: Моисей, встань! (закашливается) Встань! Принеси мне кофе!.. Не притворяйся, пожалуйста! (Повышая голос в монотонном раздражении) Моисей, встань уже! Сколько можно прикидываться! Встань уже!

Моисей: Мне что-то не очень... сегодня. Что-то нет... не могу...

Тотя: Да ты всё придумываешь... Что ты всё придумываешь! Сколько ж можно! Это же распущенность... Всё это твоё бессилие — распущенность! Да меня тошнит от этой твоей беспомощности! Почему ты ничего не можешь?

Моисей: Не надо... не надо... не надо так!

Тотя: Почему ты ничего не можешь?

Моисей: Я, да... Вот встаю... Видишь: я встаю! (Мучительно, медленно, долго встаёт, идёт за кастрюлькой, пытается взять её замотанными руками — естественно, роняет, очень громко, всё выливается.)

Тотя (пронзительно кричит): А-А-А! Идиот! Ну что же ты всё всегда гадишь!

Моисей: Не надо! (Пытается защититься от её крика, закрывается руками.)

Тотя (истерически кричит): Я не могу больше терпеть... Я не могу тебя терпеть... Я это больше не могу! Ты же гадишь всё время!

Моисей: Что с тобой, Тотинька?

Здесь Тотя должна превращаться в Снежную королеву под самый холодный, громкий, страшный вариант её мелодии. Например: Тотя поднимается/«растёт» на столе в своём белом одеяле, в белых и синих лучах. Голос Моисея, но не блокадный, а очень красивый, сильный, спокойный, бархатный за/над сценой читает:

Это была высокая, стройная, ослепительно-белая женщина — Снежная королева; и шуба и шапка на ней были из снега.

— Все еще мерзнешь? — спросила она и поцеловала его в лоб.

У! Поцелуй ее был холоднее льда, пронизал его холодом насквозь и дошел до самого сердца, а оно и без того уже было наполовину ледяным. Одну минуту Каю казалось, что вот-вот он умрет, но нет, напротив, стало легче, он даже совсем перестал зябнуть.

— Больше я не буду целовать тебя! — сказала она. — А не то зацелую до смерти!

Кай взглянул на нее; она была так хороша! Более умного, прелестного лица он не мог себе и представить. Теперь она не казалась ему ледяною, как в тот раз, когда она сидела за окном и кивала ему головой; теперь она казалась ему совершенством.

Моисей: (Лежит на полу возле пустой кофейной кастрюли.) Тотя! (Пытается перекричать музыку.) Не надо, не убивай меня!.. Не мучай меня! Мне холодно! Мне холодно! Прости меня! (Плачет.) Я — дурак, тебе так трудно со мной, так трудно со мной... Бедная моя, бедная моя... Ты... деточка... ты устала!

Возможно, в этот момент они говорят, кричат, шепчут одновременно, уже не слыша друг друга, как в оперных любовных ариях-дуэтах, но это не гармония, а кошмарная одновременность неслышания.

Тотя (ледяным голосом): О, это несносно! Это несносно! Когда же это кончится? Я не могу тебя слышать... Твои жалобы! Твои просьбы! (Вдруг её истерика странно «замерзает», и Тотя переходит на совершенно спокойный тон.) Мне всё равно... Пойми же... Моисей. Мне теперь всё равно. Уже скорее бы... Скорее бы!

С тем же огоньком, что и в начале, очень медленно входит Анна Павловна. Она сильно изменилась, вместо оживлённой нервной дамы мы видим старческую тень, из-за цинги Анна Павловна может только шептать.

Анна Павловна: Моисей Борисович! Моисей Борисович! Моисей Борисович! Вот радость какая, вот радость-то — Вам повестка в стационар, там Вам помогут, там ка-ша, там тепло, там всех спасают... все спасутся. (Медленно подходит к краю сцены и замирает, тихонечко «засыпает» — за ней кружится, падает белый лист бумаги.)

Тотя: (Она как будто очнулась, спускается со своего пьедестала, выходит из роли Снежной королевы/Блокадной Смерти, подползает к листочку — справке о допуске в стационар. Издает крик.) Муся, это... Что это?!. Стационар?!.

Моисей: Не надо...

Тотя: Они тебе всё же выбили повестку в стационар... Ты не умрёшь сейчас!

Моисей: Не надо...

Тотя: Ты пойдешь в стационар сейчас... Они всё поняли... что ты гениальный мальчик... что ты не можешь замёрзнуть!

Моисей: Побойся Бога... Оставь меня... Не трогай, не мучай меня! Я уже никуда не пойду...

Тотя: (Опускается на пол рядом с ним.) Ты пойдёшь! Ты пойдёшь! Ты же не можешь здесь подохнуть! Всё же не может вот так закончиться — всё же только начинается, да? Ну, прости меня. Ну, вставай! Встань! (Моисей утыкается к ней в колени, мы видим её лицо; своими позами Тотя и Моисей повторяют композицию рембрандтовского «Блудного сына».) Ты пойдешь, ты поешь, они тебя покормят, они тебя помоют, они вылечат твои руки, ты всё-всё им нарисуешь... Весь наш ад ты им к ебене матери покажешь... Ты им всё объяснишь. Помнишь, Тырса про тебя сказал: гениальный мальчик, многое обещает. Ты ведь сдержишь обещание, Муся?!. Ну, вставай, вот так, да, мой сильный мальчик! Ты слышал, что она сказала: там все спасутся.

Моисей опирается на Тотю и поднимается, медленно идёт к выходу, всё время поглядывая на нее со страхом, надеждой и подобием ободряющей улыбки, впрочем, жутковатой.

Тотя: Иди! Иди уже... Там тепло, там светло! Муся... Иди!

Блокадная победоносная радиосводка, потом помехи, и раздаётся голос Тоти, звучащий чеканно, как будто это голос диктора:

Моисей Ваксер умер в стационаре 4 февраля 1942 года. Тоти, Антонины Изергиной, не было рядом с ним в ту ночь. Большая часть его неопубликованных работ, писем и фотографий исчезла.

На экране одна за другой появляются работы Моисея Ваксера. Звучит музыка¹.

1

Благодарю за участие в этом тексте Антонину Изергину, Моисея Ваксера, Павла Зальцмана, Льва Пумпянского, Лидию Гинзбург, Ольгу Берггольц и всех жителей блокадного города, чьи голоса здесь звучат. П. Б.