В другом мире. Заметки 2014–2017 [Изабель Грав] (epub) читать онлайн

Изабель Грав
В другом мире: заметки 2014–2017 годов

Издатели: Александр Иванов, Михаил Котомин
Исполнительный директор: Кирилл Маевский
Управляющая редакторка: Виктория Перетицкая
Верстка: Марина Гришина
Корректор: Дарья Балтрушайтис
Выпускающий редактор: Екатерина Морозова

Все новости издательства Ad Marginem на сайте: www.admarginem.ru

По вопросам оптовой закупки книг издательства Ad Marginem обращайтесь по телефону: +7 499 763-32-27 или пишите: sales@admarginem.ru ООО «Ад Маргинем Пресс», резидент ЦТИ «Фабрика»

105082, Москва, Переведеновский пер., д. 18, тел.: +7 499 763-35-95, info@admarginem.ru

Isabelle Graw
In einer anderen Welt
Notizen 2014–2017
DCV

Изабель Грав
В другом мире
Заметки 2014–2017 годов
Ад Маргинем Пресс

УДК 821.112.2-4+7(100)2014/2017 ББК 84(4Гем)-46+85(0) Г75

Перевод: Ксения Шашкова Редактор: Дарья Балтрушайтис Дизайн: Анна Сухова

Грав, Изабель.

В другом мире: заметки 2014–2017 годов : пер. с нем. / Изабель Грав. — М. : Ад Маргинем Пресс, 2023.  — 240 с. — 18+ — ISBN 978-5-91103-678-2.

Изабель Грав — профессорка теории и истории искусства Высшей школы изобразительного искусства «Штедельшуле» (Франкфурт), кураторка и издательница критического журнала Texte zur Kunst. В своей новой книге, сборнике автофикциональных текстов, Изабель обращается не к внешним сюжетам, а чему-то совсем интимному, пытаясь через письмо преодолеть боль от утраты родителей и тревогу от предчувствия надвигающейся катастрофы. Однако фиксация повседневности и субъективных наблюдений парадоксальным образом возвращают рассказчицу к внешнему, но преображенному личным переживанием «другому миру». В своих мастерски набросанных заметках, вызывающих в памяти мифологии Ролана Барта, Грав запечатлевает радикальные политические, социальные и культурные изменения, произошедшие в период с 2014 по 2017 год, анализируя, как эти макро-сдвиги повлияли на ее собственную жизнь.

© Isabelle Graw, 2020

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2023

Посвящается Марго

Заметки, которые вы держите в руках, я писала с 2014 по 2017 год каждое утро, сразу после пробуждения. Сначала они задумывались как способ «разогреться» перед основной писательской практикой. Однако постепенно мои утренние тексты превратились в самостоятельный проект. В этих миниатюрах я попыталась зафиксировать те события и мысли, которые не находили непосредственного отражения в моих искусствоведческих работах. Кроме того, я хотела поместить личный опыт и наблюдения в общественный контекст, оставаясь при этом лаконичной и остроумной. Я с интересом исследовала, как в личном проявляется общее и, наоборот, как общее зачастую расходится с личным. Изначально я вообще не задумывалась о жанре, но сейчас, когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что мои тексты — это что-то среднее между мемуарами и социальной критикой. Причина того, что отстраненные наблюдения внезапно сменяются скорбными пассажами, кроется в том, что при письме я ощущала себя буквально в другом мире: у меня умерли родители. Оказалось, что скорбь — это боль, которая всегда настигает тебя в самый неподходящий момент. Переходы между личным, политическим, социологическим, искусствоведческим и эстетическим могут показаться слишком резкими, однако эта карусель тем иллюстрирует жизнь в сегодняшней экономике, настроенной на постоянное производство проблем и шоковых состояний. Так или иначе, годы с 2014-го по 2017-й знаменуют определенное изменение политического курса, которое я также попыталась осмыслить в своих текстах.

И еще пару слов о том впечатлении откровенности, которое, возможно, производят мои тексты. «Я», которое говорит на этих страницах, действительно мне довольно близко, однако оно же мне и чуждо — в связи с художественной стилизацией. Ведь, описывая сильные эмоции, я искала особый — не свойственный моей разговорной речи и свободный от клише — язык. Конечно, этой книгой я не сдаю всю себя с потрохами, ибо не всем стоит делиться. Удалось ли мне соблюсти баланс между открытостью и неуязвимостью, судить вам — моим читательницам и читателям.

Изабель Грав
Берлин, апрель 2020

Мы оставим спутанные записки, быстрые наброски и т. д.

Франсис Понж

Волосы на теле

Утро. Салон восковой эпиляции еще не открылся, а перед ним уже длинная очередь. Всё больше женщин, а также мужчин удаляют на теле волосы. Насколько я помню, впервые мода на эпиляцию появилась в 1990-е годы. Моя мастерка эпиляции дала интересное объяснение растущей популярности этой процедуры. Она рассказала, что ее клиент*ки чувствуют себя после воска «чище». Выходит, что сегодня, в отличие от 1970-х, волосы в интимной зоне, на ногах и в подмышках ассоциируются прежде всего с «грязью»? Или разговоры о «чистоте» — не что иное, как попытка рационализировать сложившийся в 1990-х эстетический идеал безволосого тела, превратить эпиляцию во что-то вроде обязательного гигиенического правила? То есть вместо того, чтобы признать свое стремление к современным идеалам красоты (для женщин — безволосая зона бикини, для мужчин — безволосая грудь), ради которых нужно пройти болезненную процедуру, люди воображают, что просто избавляются от чего-то грязного. «Работа» над своим телом объясняется стремлением к чистоте, и так люди охотнее соглашаются на эпиляцию. Сегодня трудно представить, что эмансипированные женщины 1970-х ходили с очень даже волосатыми подмышками. И хотя я считаю, что нам стоит критически подойти к столь укоренившейся норме гладкой кожи, всё же должна признать, что она влияет и на мой идеальный образ тела. Насколько представление об идеальной коже как о гладкой укоренилось в моей картине мира, я смогла недавно убедиться на занятии йогой. Рядом со мной занималась молодая женщина с длинными волосками на икрах — для этой студии зрелище скорее непривычное, которое меня смутило и, честно говоря, напугало. О въедливости нового идеального образа кожи говорит и тот факт, что я сама воспринимаю эпиляцию воском как нечто расслабляющее и благотворное, словно я наделила этот процесс особым смыслом и научилась им наслаждаться. Тут мы в очередной раз наблюдаем, как культурный капитализм формирует наше самоощущение и наш опыт таким образом, что довольно-таки болезненная процедура начинает восприниматься как приятная.

Поминая усопших

Имеет ли значение, что имя моего отца до сих пор не выгравировано на его надгробии? Может ли его могила оставаться местом памяти о нем, когда его имени там нет, то есть когда его мертвое тело лежит в гробу под землей, а официально это нигде не указано? Могила без имени — всё еще могила? Как бы то ни было, возле безымянного памятника мне было трудно сосредоточиться на воспоминаниях об отце и своей скорби по нему. Вместо этого я, как это всегда у меня бывает, развела бурную деятельность и попыталась взвалить на себя ответственность за ситуацию. Полная энергии и отчаяния, я готова была обойти всё Ольсдорфское кладбище, чтобы найти администрацию. Я хотела сделать всё возможное, чтобы исправить недоразумение, чтобы имя моего отца сейчас же выгравировали на камне, но в администрации мне объяснили, что у меня нет законного права требовать подобное. И что теперь мне придется смириться с тем, что мой мертвый отец без должного уважения лежит в земле, будто он и не жил вовсе. Право регулировать всё, что связано с погребением, он передал своей второй жене. Мы — его дети — не можем ничего тут поделать, и его решение вновь высвечивает его преданность ей, но не нам. Возможно, я просто должна смириться с этой крайне болезненной ситуацией, а не пытаться с наскока изменить то, что изменить нельзя.

How are you today?

Переступив порог обувной мастерской, я спрашиваю у хозяйки, как у нее сегодня дела. Она смотрит на меня в замешательстве. Очевидно, она не привыкла к такому вопросу. Поэтому начинает в мельчайших подробностях описывать мне свое настроение — все радости и печали минувшего дня. Спустя некоторое время я останавливаю ее и говорю, что вовсе не собиралась узнавать, как она на самом деле себя чувствует, ведь какое я имею на это право, — это было бы чересчур с моей стороны. Я также добавляю, что в последнее время много путешествовала по США и Канаде и поэтому привыкла формально задавать вопрос о делах собеседника, вовсе не надеясь получить на него честный ответ. И пока я это говорю, понимаю, что стандартное «How are you today?» исключает интерес к ситуации другого человека и означает ровно противоположное буквальному смыслу этого вопроса. Если человек хочет правдиво и искренне рассказать о себе, рефлекторное «I am great» ничего не говорит о том, как в действительности обстоят его дела. С другой стороны, если человек привыкает автоматически отвечать: «Всё отлично» или «Супер», то это может положительно сказаться на его настроении. В такой ситуации начинаешь чувствовать себя лучше, даже если на самом деле всё совсем не отлично. Кроме того, человек не обязан докладывать чужаку, что у него на душе. А я теперь никогда не забуду удивление на лице хозяйки обувной мастерской, когда я бросила ей свое дружелюбное «Как дела?».

Письмо

Для того чтобы написать текст, нужно полностью в нем раствориться. Однако я вновь и вновь сопротивляюсь этому, постоянно откладывая момент, когда текст поймает меня, буквально завладеет мной. Чем глубже я погружаюсь в него, тем больше он управляет моей жизнью. Поэтому с точки зрения продуктивности было бы правильнее, если бы я, завершив один текст, безо всякой паузы начинала следующий. Ведь начинать писать после перерыва всегда страшно, потому что вдруг в этот раз не получится, вдруг я разучилась? Да и мое тело сопротивляется связанной с письмом физической нагрузке. Поначалу оно постоянно хочет выпрыгнуть из-за письменного стола, бунтуя против неизбежных болей в плечах и шее. Поэтому, прежде чем погрузиться в написание текста, я завершаю все важные дела: хожу по врачам, отвечаю на имейлы, сортирую книги… Затем в какой-то момент рука дедлайна хватает меня за горло, не оставляя мне выбора: я должна начать. Но и тут проходит еще немного времени, прежде чем процесс окончательно запустится. Сначала я размениваюсь на мелочи и пишу хаотично. Чем длиннее становится написанное, тем неизбежнее оно обнаруживает структурные проблемы, которые я в состоянии решить, лишь постоянно распечатывая текст, от руки редактируя его и меняя местами абзацы. Конечно, правильнее было бы заранее продумать аргументацию и композицию, однако сделать это мне невероятно трудно, ведь все важные идеи приходят ко мне лишь во время самого письма. Письмо, честно говоря, приносит мне страдание, но вместе с тем оно жизненно мне необходимо, поэтому, наверное, я до сих пор пишу. При этом я наслаждаюсь своей привилегией почти ежедневно иметь право сидеть в тишине за столом, читать и размышлять. Это одна из последних свобод, которую, как когда-то сказал Адорно, стоит защищать ото всех нападок внешнего мира.

Радиоведущие

Наверное, это связано с профессиональной деформацией: большинство радиоведущих в любой ситуации говорят так, будто они ведут радиопередачу: громко, четко, правильно артикулируя каждый звук. И если голос у них действительно поставлен хорошо, то о содержании их речей этого сказать нельзя. Как минимум в многочисленных радиоинтервью с художни*цами я не раз замечала, что журналист*ки перекладывают свою работу на плечи собеседни*ц. Вместо того чтобы хорошо подготовиться к разговору и вовлекать последних в обсуждение сложных тем, им бросают общие пространные вопросы вроде «Это еще искусство или уже нет?». Тем, у кого такое спрашивают, не остается ничего другого, кроме как уходить от подобных вопросов и показывать, каким образом определенные работы при конкретных социальных условиях могут считаться или не считаться искусством. Тяга к таким обобщенным и (по всей видимости) неподготовленным вопросам со стороны журналист*ок связана, с моей точки зрения, с ухудшением их условий работы. У них попросту не остается времени углубляться в предмет и продумывать более сложные вопросы. Именно потому, что они работают за маленькую зарплату в условиях нехватки времени и высокой конкуренции, вся разъяснительная работа остается на совести их визави. Кроме того, мне кажется, что такая наивность вопросов связана с исходным предположением о неосведомленности аудитории, которую СМИ уже давно недооценивают. Я часто слышу, что нужно опускаться до уровня аудитории (то есть до приписываемого ей низкого уровня образованности). Однако я считаю, что было бы гораздо лучше доверять публике и рассматривать ее как равноправного участника диалога. На радио я особенно часто сталкивалась с тем, что ведущие ссылались на мои тексты, о которых они от кого-то слышали, но сами их не читали. Неудивительно, что подобное отношение порождает недопонимание и упрощения. И всё же, несмотря на этот до настоящего момента скорее неудачный опыт, я всё равно с большой радостью соглашаюсь на радиоинтервью: мне интересно таким способом делиться своими размышлениями с аудиторией. Кроме того, с радио меня связывают приятные воспоминания: ребенком я участвовала в детской программе на Norddeutscher Rundfunk. Поэтому когда я оказываюсь теперь в студии, то будто подключаюсь к своему «я» времен той детской радиопередачи. Так как техническое оснащение радиостудий не сильно изменилось с 1970-х, то я, надевая наушники, садясь перед микрофоном и глядя на звукорежиссер*ок, чувствую себя абсолютно так же, как много лет назад. Я наслаждаюсь тем, что становлюсь для своих слушатель*ниц лишь голосом, который подразумевает присутствие тела, но не обнаруживает его.

Социальная изоляция после пятидесяти?

Нередко говорят, что в пятьдесят лет дружественные связи в очередной раз подвергаются испытанию. Кажется, это мой случай, и отчасти происходящее связано с новыми приоритетами в моей жизни в последние годы. Например, с тех пор как я перестала круглосуточно и с удовольствием заниматься искусством и связанными с ним мероприятиями, предпочитая вместо этого наслаждаться (сравнительно поздно!) личной жизнью, которую (я надеюсь!) я таки заслужила, мои прежние подруги и друзья стали реже приглашать меня на вечеринки и дни рождения. Конечно, каждый случай неприглашения уникален, и, может быть, их вообще нельзя обобщать. И всё же мне думается, что я как будто уже не вхожу в это сообщество так же естественно, как раньше, что вполне может быть связано и с моим погружением в семейную жизнь. Возможно, и другие чувствуют, что я больше не вовлекаюсь в общее дело самоотверженно и безоговорочно в том числе потому, что с возрастом мне стали интереснее мои собственные проекты. Но, как ни крути, каждый раз неприятно осознавать, что тебя не приглашают туда, куда ты раньше была вхожа — и это было нормой. Так дает о себе знать скрытый и, возможно, свойственный каждому человеку страх выпасть из уже существующих связей и дискуссий, страх, подпитываемый этими неприглашениями. Он имеет, конечно, отчасти фантазийные и параноидальные черты, поэтому я стараюсь не давать ему слишком много пространства.

«Феникс» Петцольда

Центральная идея фильма «Феникс» режиссера Кристиана Петцольда звучит так: нужно заново разыграть свою жизнь, если вы хотите овладеть ею и поменять застывшие паттерны поведения. В общем-то, именно этим и занимается психотерапия: чтобы найти какой-то иной подход, например, к своему страху быть брошенным, нужно сначала заново прожить его (в более жесткой форме) и проработать через это повторение свое первичное чувство брошенности. То, что это непросто — найти доступ к своему раннему, нетравмированному «я», — еще один урок этого фильма. Когда я оказываюсь в Париже или Кёльне, в которых я жила до переломных моментов в моей жизни — до расставания с отцом моего ребенка и смерти отца, мне сложно найти связь с моим прежним, беззаботным «я». Личность, которой я была тогда, хоть и испытала многое, но еще не пережила слом своей привычной системы координат, а потому она кажется мне сегодня совсем чужой. Хотя, когда я, как раньше, прогуливаюсь по любимым улочкам этих городов, я нередко чувствую присутствие себя прежней. Остаток утраченной легкости касается моей кожи, словно ветерок, и на мгновение я ощущаю себя счастливой. При этом я также осознаю, что время не повернуть вспять: после всего произошедшего та менее поломанная я для меня не только недоступна, но не и так притягательна.

Пигментные пятна

Раньше их называли старческими пятнами. Затем их избавили от коннотации, означающей биологическое разложение, и они стали пигментными пятнами, то есть просто изменениями кожи, которые можно при желании устранить. У меня было такое пигментное пятно на лице, которое видимым образом связывало меня с умершим отцом. У него было в точности такое же пятно, такой же формы и в том же месте. Поэтому, когда мой дерматолог удалил это пятнышко заодно с другими, я почувствовала укол вины. То, что в итоге я выглядела изуродованной: сначала с покраснениями на месте пятен, а затем с черными корочками, — как будто указывало на адекватность моего чувства вины. Словно меня наказали — хоть и временно — за обрывание этой ниточки, связывающей меня с физическим обликом отца. И правда, мне пришлось на некоторое время отказаться от выполнения своих общественных обязательств, потому что я не могла в таком виде бывать на людях, в особенности в профессиональном сообществе. Это вынужденное временное отшельничество походило на штрафную санкцию. Теперь пятен больше нет, а кожа на тех местах первозданно розовеет. Я ощущаю себя живой и заново родившейся, словно я — выражаясь пафосно — избежала смерти. При этом меня мучают угрызения совести, потому что таким образом я физически отделилась от отца. Тот факт, что я избавилась от «его» пигментного пятна, связан, с одной стороны, с моим желанием соответствовать современным идеалам красоты, а с другой — символизирует мою попытку освободиться от отцовского детерменизма. Теперь, после его смерти, я наконец-то живу мою жизнь, хотя и понимаю, что его фигура всегда будет нависать надо мной.

Чемодан

Чемоданы на колесиках (а в особенности популярные у художников и искусствоведов легко катящиеся чемоданы марки Rimowa) становятся нашими заместителями. Мы идентифицируем себя с их видом и содержанием и понимаем это прежде всего тогда, когда их теряем. Потерю чемодана мы ощущаем как утрату себя. Воссоединившись с ним, мы любовно берем его за ручку и катим рядом, словно члена семьи. Когда недавно авиакомпания потеряла мой чемодан, я представила себе, как он, беззащитный, лежит в незнакомом месте или летит куда-то дальше в полном одиночестве. Я вообразила чемодан настолько живым существом, что решила лично забрать его из аэропорта, после того как окольными путями смогла выяснить, что он оказался на обратном рейсе из Осло в Берлин. Я постоянно думала о его содержимом — о моей любимой одежде и косметике. Каково же было мое облегчение, когда мне наконец выдали его на таможенном контроле. Я не жалела ни о времени, ни о потраченных силах, ведь главное, что он снова был со мной.

Перезагрузка расизма

Как и французский фильм «Безумная свадьба» (2014), пьеса «Гнев» Джоанны Мюррей-Смит ставит перед собой задачу довести стереотипы до абсурда, чтобы таким образом их аннулировать. Но, к сожалению, цель достигается противоположная. Уже тот факт, что зрители смеются над неистребимой исламофобией в буржуазной среде, говорит о том, что они находят подтверждение некоторым своим стереотипным представлениям о другом. Даже больше: благодаря гротеску зрители пьесы чувствуют себя вправе посмеяться над своими ксенофобскими импульсами. И популярность подобных пьес и фильмов кажется мне симптоматичной для постепенного принятия буржуазией правых идей. Поэтому примечательно, что при первой же встрече моя мать и мать моего партнера сразу сошлись на том, что «Безумная свадьба» — исключительно смешной фильм. А мое замечание, что фильм воспроизводит культурные и расистские предрассудки, тем самым нормализуя их, осталось без внимания.

Амбивалентная скорбь

Мысль о том, что мертвые живут, лишь пока мы их помним, кажется мне невыносимой, ведь будь это так, посмертное благополучие моего отца целиком зависело бы от меня. Впрочем, я постоянно представляю, как он благосклонно смотрит на меня с небес, когда я, например, занимаюсь йогой. Отчасти он остается тем самым отеческим «супер-эго», которое я теперь помещаю на небо. Однако я бы не хотела, чтобы отсутствие мыслей о нем автоматически означало, что он просто гниет под землей. Лучше быть уверенной в постоянном присутствии его духа, не зависящем от того, думаю я сейчас о нем или нет. Мне и без этого трудно скорбеть о нем. Когда я вспоминаю его тяжелую болезнь и думаю о том, через что ему пришлось пройти, я испытываю к нему глубокое сострадание. Но стоит мне вспомнить о том, что нам, детям, недоставало его заботы и участия, как я начинаю злиться. Когда я рассматриваю его лицо на фотографиях, я всегда обнаруживаю противоречия его характера: мягкость и великодушие, с одной стороны, и циничную прагматичность — с другой. Последнее, возможно, было следствием его несчастного брака, в который он, однако, вступил по собственной воле. Или он, наоборот, вступил в этот брак из циничных соображений? Вот и тут я разрываюсь между сочувствием и гневом. Я часто о нем думаю, и он постоянно возникает в моих мыслях; иногда меня охватывают глубокая грусть и бесконечное отчаяние из-за того, что он теперь для меня вне зоны доступа. Его имя я до сих пор не стерла из списка контактов — просто не могу. Удалить его — всё равно что символически убить его, официально подтвердить его смерть. Я не готова брать на себя эту ответственность.

Выглядеть дорого

Продавец в магазине мужских костюмов предлагает клиенту поменять пуговицы на пиджаке, чтобы костюм «выглядел дороже». По моим наблюдениям, архитектор*ки также частенько говорят, что тот или иной материал «выглядит дорого». За этим выражением стоит идея, что какой-то предмет может производить впечатление чего-либо ценного без особых вложений сил или денег. С помощью простых решений и не напрягаясь можно «заставить» вещи выглядеть более ценными, будто их на протяжении продолжительного времени создавали из дорогих материалов. То есть существуют некоторые внешние признаки «дороговизны», которые можно приложить к предметам, и последние автоматически станут классом выше. Подобные тенденции кажутся мне итогом интенсивного роста люксового сегмента рынка. Когда считается естественным, что все хотят люкс, а газеты выпускают специальные приложения с рекламой люксовых товаров, понятие «люкс» приобретает самостоятельную ценность. Разговоры о «дороговизне» и «ценности» напоминают мне об одном из аспектов теории создании стоимости: ничто не ценно само по себе — скорее, есть коды определения ценности, которые можно присвоить и тем предметам, которые в действительности ею не обладают.

Год магического мышления

…скоро закончится. И я не смогу больше связывать дни с последним годом жизни отца, говоря, что в этот день год назад он был еще жив. Год назад я в последний раз виделась с ним. Он был в себе, немного растерянный. Когда я вошла в его комнату в хосписе, он хотел вскочить из кровати и фактически упал с нее. Само слово «хоспис» уже говорит о завершении пути: это последняя остановка перед смертью. Он прекрасно об этом знал, тем более что он как-то обслуживал хоспис по поручению своей умершей клиентки. Мысль, что в этот последний день я должна была провести с ним больше времени, до сих пор терзает меня. Он схватил меня за руку, когда я выходила из комнаты, и мне надо было остаться с ним, однако тогда мне так сильно захотелось вернуться к своему партнеру и уехать вместе с ним обратно в Берлин. В следующий раз я увидела отца уже мертвым, и мысль об этом причиняет мне нескончаемую боль. Началась неделя перед датой его смерти, последняя неделя, когда я буду говорить, что год назад в это время он был еще жив. Как же я буду вести отсчет дальше? Буду просто увеличивать временной отрезок, связывающий меня с датой его смерти?

Try me 
I am tea

На Мюнцштрассе перед магазином товаров для дома стоит термос и предлагает прохожим налить себе чаю. Перед термосом лежит записка со словами: «Try me I am tea», которая буквально дарует термосу голос: он требует (конечно же, на английском), чтобы мы налили себе из него, ведь в нем чай. Наличие чая само по себе автоматически предполагает, что мы должны его выпить. Карл Маркс называл это товарным фетишизмом: чай живет своей жизнью — он кажется самостоятельным и говорит с нами. Записка заставляет прохожих думать об объекте как о чем-то одушевленном, и этот одушевленный объект дружелюбно призывает их: «Не стесняйся попробовать, я всего лишь чай». Некоторые стоят с бумажными стаканчиками — очевидно, вняли призывам термоса. Поразительно, что демократический вирус «совместного участия», прокравшийся в мир искусства, теперь, похоже, затронул и более широкие круги населения. Кстати, это предложение магазина помогает бороться и с холодом, так как стаканчик с горячим напитком согревает руки. А может быть, всё это связано с инфраструктурными изменениями в районе, где закрывается множество розничных магазинов и киосков, и теперь бутикам приходится искать подход к потребитель*ницам. А мой будничный поход в химчистку благодаря подобным событиям превратился в культурное мероприятие, похожее на посещение галереи.

Чарли — это мужчина

На этом как-то не принято заострять внимание, однако большинство погибших в результате теракта в редакции Charlie Hebdo были мужчинами (за исключением одной женщины — психиаторки и психоаналитикессы Эльзы Кайа, смерть которой почти не освящалась в немецких СМИ). Похоже, журналом Charlie Hebdo тогда действительно руководила своеобразная «мужская банда» (плюс та самая женщина) — либертарианцы и участники протестов 1968 года, которые, с одной стороны, продолжали традицию карикатуры и высмеивания религиозной морали, а с другой — с помощью сексистских и расистских шуток дистанцировались от политкорректности. В таком случае неудивительно, что они, будучи либертарианцами, воспринимают политкорректность как угрозу своей свободе. И всё же, учитывая этот контекст, я не могу не задаться вопросом: а можно ли, продолжая настаивать на своем праве, публиковать и распространять подобные карикатуры, еще как-то стараться, чтобы никто не чувствовал себя оскорбленным, и аккуратнее выбирать слова и картинки? Конечно, подобный настрой может привести к решению не публиковать определенные карикатуры, которые способны задеть чувства отдельных религиозных групп, как недавно произошло в The New York Times. Однако сам факт, что авторами дерзких карикатур являются, как правило, мужчины, говорит о многом. Женщины редко занимаются подобным — возможно, потому, что они исключены из процесса и/или по собственному желанию держатся в стороне. Особенно зловещим представляется мне то, что работающих в Charlie Hebdo мужчин, которые структурно выступают за определенную форму мужского превосходства, жесточайшим образом атаковала другая группа мужчин. И среди последних дискриминация женщин (конечно, не всегда) носит гораздо более радикальный характер, нежели мудреные сексистские шуточки либертарианцев.

Харассмент до #MeToo

В ситуации домогательства женщина всегда находится в самом невыгодном положении. Особенно когда ее связывают профессиональные отношения с мужчиной, делающим непристойное замечание. Вчера, к примеру, во время фестиваля один из организаторов сказал мне, что был бы рад, если бы у нас с ним был ребенок. Говоря это, он обнял меня. Поскольку у этой сцены не было непосредственных свидетелей, я, к сожалению, могу лишь дальше держать оборону. Обвинять его в сексуальных домогательствах бессмысленно, так как он, конечно, будет всё отрицать и скажет, что это мои фантазии. Кроме того, в профессиональном плане я по-прежнему завишу от него. Поэтому я могу лишь действовать стратегически, продолжая соблюдать свои интересы, и, если он еще раз сделает подобное замечание, быстро и остро на него отреагировать. Но вчера эта ситуация просто застала меня врасплох. Главная проблема в том, что определенный тип мужчин, а именно мужчина с деньгами и влиянием, всё еще чувствует себя неуязвимым, совершая домогательства. Он не боится каких-либо санкций и считает, что зависящие от него женщины не будут предавать случившееся огласке из соображений собственной безопасности.

«Они»

Одна моя подруга говорит о мужчинах исключительно «они», никогда не используя существительное, как будто и так понятно, кто подразумевается под этим местоимением. «Они поступают всегда так и так. Все они одинаковые…» Подобные жалобы, к которым и я (надо признаться) иногда присоединяюсь, я частенько слышу от своих гетеросексуальных подруг. Сопоставление проблем как будто наталкивает на мысль, что мужчины в гетеросексуальных отношениях действительно ведут себя одинаково. В таких обсуждениях различия как будто отступают на второй план, и создается впечатление, что мужчины как партнеры взаимозаменяемы. И хотя желание женщин обнаружить общие паттерны поведения понятно и нормально, всё же здесь совершенно не учитывается специфика каждых отдельно взятых отношений. В реальности же одинаковых мужчин не существует. Кроме того, часто в подобных разговорах неосознанно воссоздается идея о мужчинах и женщинах как о двух абсолютных противоположностях, что в действительности иллюзия. «Они» — это совершенно другие; так говорят о животных, наблюдая за ними в зоопарке. В такие моменты женщины забывают, что, во-первых, этот «другой» не так уж сильно от нас отличается, а во-вторых, любовь может служить проводником в мир этого самого «другого». Но женщины, наоборот, ищут подтверждения стереотипам, что мужчины ведут себя как те самые «они», — и, конечно, их находят. С другой стороны, когда можно разделить свои переживания с другой женщиной, сравнив свой опыт отношений, это всегда утешает и успокаивает. Ведь в гетеросексуальных отношениях действительно проигрываются строго прописанные гендерные роли. А когда я понимаю, что у другой женщины похожие проблемы, то моя личная проблема перестает быть личной и становится структурной. Однако тут таится опасность окончательно превратить мужчин в «них» — в «других», а это, по сути, ничем не отличается от того, что они на протяжении столетий проделывали с женщинами.

Музыка и сверхъестественное

Недавно пасторка сказала, что артист*ки и музыкант*ки хора сильнее чувствуют потустороннее, они более открыты для чудес и мистического, — и я с ней согласна. Когда я слушаю классическую музыку, то тоже становлюсь более восприимчивой к трансцендентным вещам. Сегодня на концерте в церкви Святого Матфея исполняли два трио: Йоганнеса Брамса и Франца Шуберта, и мне подумалось, что музыка действительно связана с потусторонним миром. Так или иначе, я совершенно точно почувствовала своего умершего отца, и мне показалось, что я вступила с ним в контакт. Я ощутила, что ему хорошо там, где он сейчас; солнце светило сквозь церковные окна, у отца было приподнятое настроение, и он был освобожден от страданий своего жизненного пути. Пение будто открывает человека для сверхъестественного, он словно выходит из одного мира и проникает в другой. Он преодолевает свое «я» и становится выше. Возможно, моя восприимчивость к сверхъестественному связана с тем, что пение и классическая музыка со мной с детства. Подобный трансцендентный опыт можно прожить и в любви, недаром музыка и любовь неразрывно связаны. Сегодня на концерте я вновь это почувствовала, так как музыка пробудила во мне внезапное желание дотронуться до стоящего рядом мужчины. К счастью, подобное желание возникло и у него — и он тоже протянул мне руку.

Хорошее искусство, плохой рынок

Сейчас отовсюду слышатся жалобы на плохой рынок, который ломает и разрушает искусство. Об этом говорили и Маркус Метц с Георгом Зесленом в своем несколько упрощающем ситуацию памфлете [1], и художник Эрик Фишл, заполнивший своими сетованиями целую книгу [2]. Вместо того чтобы осознать, что хорошего искусства, полностью свободного ото всех рыночных отношений, никогда не существовало, они культивируют идеал некоего чистого искусства. С моей точки зрения, было бы гораздо интереснее изучить историческую связь между (якобы) автономным искусством и его превращением в часть рынка в XVIII веке. В ходе исследования мы бы, возможно, увидели, что рынок очень даже поспособствовал независимости искусства — то есть уходу от предписаний гильдий и религиозных догм. Потому что намного легче продать автономный, свободно циркулирующий и освобожденный ото всех предписаний продукт. Не менее удивительно, что ненавистни*цы рынка часто самоуверенно исходят из того, что они-то находятся на стороне добра, защищая хорошее искусство от плохого рынка. Они мыслят себя отдельно от рынка, и им комфортно в своей недиалектической позиции.

Конец работе, конец отношениям

Как верно подметил Клаус Тевеляйт [3], творческие циклы тесно связаны с циклами любовных отношений. Он пришел к выводу, что некоторым поэтам-мужчинам, например Готфриду Бенну и Бертольту Брехту, если я правильно запомнила, всегда требовалось наличие возлюбленной, чтобы закончить материал. В идеале эта возлюбленная должна была когда-нибудь умереть — этакая женская жертва ради искусства. Мне кажется, в отношениях современных творческих людей тоже прослеживается подобная инструментализация, хотя женщины и не обязаны умирать, чтобы у мужчин случился прилив вдохновения. Тем не менее внутри многих творческих пар (как гетеро-, так и гомосексуальных) прослеживается взаимовыгода в плане работы. Однако если этот аспект единственный, на котором держатся отношения, то с окончанием определенной фазы творчества их также ожидает финал. Если, будучи в таких отношениях, человек написал книгу или защитил диссертацию, то вскоре он может решить расстаться и с партнер*кой. Может, для борьбы с инструментализацией стоит изобрести новую модель любви, при которой работа будет оставаться фактически за бортом? Возможно, вместо того чтобы строить отношения вокруг работы и наполнять их ею, стоит лишь интересоваться работой другого и быть поддержкой для него в трудные минуты, однако не пытаться полноценно вовлекаться в его деятельность. Конечно, даже такие отношения могут стабилизировать рабочую сферу, ведь еще Зигмунд Фрейд считал, что любовь и работа есть некая основа гармоничной человеческой жизни. Однако если отношения вращаются лишь вокруг работы и карьеры, лишь вокруг профессионального успеха друг друга, то одноплановость таких отношений делает их уязвимыми во времена кризисов. И спустя годы подобных отношений я наконец пытаюсь перестать использовать партнера как функцию. Забавно, что — осознанно или неосознанно — я выбрала для себя человека, который не может много «дать» мне в плане профессии.

Коньки

Каток — одно из немногих общественных пространств, где всё еще царит равенство. Прокатиться на коньках может любой человек, заплатив небольшую сумму за входной билет. Словно на полотне Питера Брейгеля, мы наблюдаем людей из разных социальных слоев, которые вместе катятся по кругу. Здесь даже образуются новые иерархии: конькобежцы в дорогой одежде совсем не умеют кататься и с трудом перемещаются, держась за ограждение, а дети из Веддинга [4] вращаются в самом центре на одной ноге. Всё происходящее напоминает дискотеку, потому что из колонок гремят хиты поп-музыки, и люди волей-неволей начинают двигаться в такт. Даже когда каток полон, всё регулируется само собой, почти как в уличном движении. И хотя катающиеся регулярно сталкиваются и натыкаются друг на друга, никто не считает это проблемой. Продвинутые конькобежцы элегантно и осторожно объезжают новичков. Возможно, каток — это одно из последних мест в Берлине, сохранивших естественную среду, доступ к которой не решают деньги или классовая принадлежность. Пожалуй, будем ходить туда каждые выходные.

Картинка влияет сильнее

Рассуждения Майкла Баксандалла [5] о Кватроченто можно применить и к сегодняшнему дню: визуальный опыт и изображения, как правило, эмоциональнее и быстрее на нас воздействуют, чем тексты или истории. Нечто подобное я испытала вчера. Занимаясь на эллипсоиде, я увидела из окна, как люди столпились вокруг упавшей женщины. Чуть позже подъехала карета скорой помощи, вытащили носилки. Меня сразу пронзила мысль об отце, который, лежа на таких же носилках, имел довольный, чуть ли не торжествующий вид. Он был, очевидно, рад покинуть нелюбимый им дом престарелых и с готовностью отправился в машину скорой помощи. При этом его лицо приняло типичное для него бунтарско-наглое выражение, и он сразу показался моложе, а в глазах появился задор. Как только эта картина предстала перед моим внутренним взором, из глаз брызнули слезы. Я почувствовала огромную боль утраты и осознала, что никогда больше не смогу быть свидетельницей проявления этой его строптивости: его больше нет. Я заставила себя отвести взгляд от уличной сценки, так как вид носилок вызывал слишком тягостные переживания.

Притягательность селебрити

Мне казалось, что все вокруг хотят только одного: лично познакомиться с Джеймсом Франко [6]. Никогда прежде я не видела важных персон берлинского мира искусства в таком возбуждении, как на этой вечеринке, организованной Клаусом Бизенбахом [7] в честь Джеймса Франко. Буквально все — начиная с Германа Парцингера [8] и Тима Реннера [9] и заканчивая Вольфгангом Тильмансом [10] (и конечно же, не только мужчины, но и женщины) — хотели лично пожатьзвезде руку. Очевидно, никто не мог устоять перед притягательностью знаменитости. Поэтому я решила тоже присоединиться к этой игре и начала искать возможность пообщаться со звездой. Джеймс Франко оказался дружелюбным и интересным собеседником, и мы поговорили с ним о свободе и давлении, которые присутствуют в мире искусства вообще и в Голливуде в частности. Пока мы беседовали, к нам подходили другие люди, и некоторые из них не могли скрыть своего возбуждения, вызванного тем, что видят Франко вживую. Они просто вставали перед ним и начинали в форме монолога рассказывать о том, как им восхищаются, из-за чего мне было довольно неловко. Казалось, они хотят облегчить душу и вместе с тем подзарядиться от него. Где бы ни стоял Франко, какие-то центростремительные силы заботились о том, чтобы поток посетителей и посетительниц всегда устремлялся к нему. Его присутствие отразилось и на непосредственном антураже мероприятия: даже сам Бизенбах, который организовывал вечеринку, старался всячески продемонстрировать, что у них с Франко особые отношения. В Бизенбахе появилось что-то от кинозвезды; четко очерченные скулы сделали его лицо выразительнее. Все, кто находился вместе с Франко в огороженном VIP-зале, словно попали под голливудские софиты и были этим взбудоражены. Аура знаменитостей заразительна, и общение с ними сравнимо с прикосновением к реликвии, обещающей непосредственную связь со святым.

Больничные кровати

Кто-нибудь объяснит мне, почему больничные койки такие узкие и неудобные? Любая попытка как-то их переделать под себя — поднять или опустить верх или низ — лишь усугубляет ситуацию. Как бы то ни было, спать на такой кровати было ужасно. Сначала я мучилась от шума больницы: громыханья тарелок, окриков, сигналов приезжающих автомобилей и гула голосов. Меня поразила звукопроницаемость стен клиники. Почему никто не подумал о звукоизоляции? Пытаясь заснуть, я не могла не думать о том, как мой отец провел в таком месте больше четырех месяцев, не имея возможности встать или как-то выразить недовольство обстановкой. Я повернулась на бок, как это делал он, и подумала, что так я как будто ближе к нему. Сегодня утром мне захотелось позвонить ему; этот порыв то и дело одолевает меня. Какой же ничтожной кажется моя маленькая операция по сравнению с его страданиями! Понятно, что никому не хочется попадать в больницу; атмосфера там действительно гнетущая. Но хуже всего печально известная больничная еда, эти фасованные бутерброды по утрам. Почему бы не предложить просто мюсли, неужели это намного дороже? В любом случае спустя день я была счастлива сбежать из ада, в котором мой отец провел последние месяцы жизни.

Небо над Берлином

Февраль иногда радует этот город настоящей весенней погодой. Вот уже несколько дней на ослепительно голубом небе сияет солнце, а вечером на домах пляшут пурпурно-оранжевые блики заката. Лица людей тоже посветлели, общее настроение сразу улучшилось. Однако при ярком дневном свете стали заметнее следы зимней усталости. Кожа живущих здесь (включая меня) из-за долгих зимних месяцев кажется бледной, тусклой и сухой, волосы лишились всякого блеска, а телам недостает энергии и упругости. Чтобы защитить себя зимой от холода, эти тела передвигались, чуть ссутулившись. И это заметно. Солнце немного расслабляет людей, они медленно распрямляются. Однако рано радоваться этим наполненным весной февральским денькам, ведь в марте у погоды частенько случаются откаты — продолжительные дожди и мрачно-серые дни. Я в таких случаях утешаю себя мыслью, что март — хорошее время для работы. В марте жизнь еще не вернулась на улицы, хоть они и выглядят чуть оживленнее по сравнению с зимой. Но, несмотря на суровую и чересчур длинную зиму, я, честно говоря, с удовольствием живу в Берлине. Это идеальный город для сидения за рабочим столом.

Федеральный союз промышленности

По задумке здание Федерального союза немецкой промышленности должно источать дружелюбие, а в реальности происходит обратное: от входа простирается длинный коридор с безвкусным/отталкивающим стеклянным куполом — нечто вроде торговых рядов. По этому коридору из одного корпуса в другой снуют сотрудни*цы союза, не боясь промокнуть в случае дождя. Среди снующих — группы мужчин, одетые, по моему мнению, в откровенно плохо сшитые костюмы. Увидеть женщину здесь можно крайне редко (примерно одна женщина на пятьдесят мужчин), и ей в этом мужском мире по умолчанию приходится несладко. Однако в одежде она успешно подстроилась под мужчин: на ней такой же плохо сидящий костюм и удобные туфли на низком каблуке. В плане стиля немецкая промышленность не на высоте. Моде здесь не место: в этой сфере важны другие компетенции. Кроме того, коды удачной самопрезентации в разных кругах разнятся. То, что в сфере искусства трактуется как банальное, в мире торговли может ассоциироваться с надежностью, стабильностью и ответственностью.

Патриархат после пятидесяти

Гетеросексуальные мужчины за пятьдесят, в особенности сделавшие успешную академическую карьеру и с привлекательной внешностью, имеют возможность выбирать себе возлюбленных из огромного количества кандидаток. Их привлекательность с возрастом растет и пропорциональна их профессиональному престижу. И женщины, с которыми они вступают в отношения, зачастую оказываются намного их моложе. А вот успешные профессор*ки сталкиваются, как правило, с противоположной ситуацией, даже если они сохранились намного лучше своих коллег-мужчин. У них может быть много молодых поклонников, но, как только речь заходит о серьезных отношениях, огромное число мужчин сбегает из-за страха кастрации (в прямом смысле). Хотя, конечно, и сами женщины могут отвергать более молодых (и, возможно, менее развитых интеллектуально) мужчин именно из-за того, что ищут равноправных отношений. При этом в отношениях мужчины нередко наказывают этих женщин за их превосходство обидами и пассивной агрессией. Выходит, что любовные отношения в возрасте сохраняют патриархальный рисунок, который выглядит естественно. Кажется чем-то само собой разумеющимся, что пожилые мужчины выбирают партнерок, которые намного моложе их. То, что за этим в действительности стоит патриархальный структурный закон, редко выносится на обсуждение, и, конечно, мужчин нельзя заставить выбирать коллежанок своего возраста. И если присмотреться, то прежняя логика очевидна: зрелый мужчина, который живет в достатке и может выбирать из большого числа претенденток, и зрелая женщина, которая остается одна. Интересно, что мужчины-феминисты, в особенности прогрессивные, начинают оправдываться, когда в очередной раз вступают в отношения с молодой женщиной. Хотя они и остаются при нарративе, что просто так вот случилось, что любовь настигла их, но в разговоре они всё равно дают понять, что осознают эту проблему, — например, когда рассказывают, какое облегчение испытали, узнав, что их избранница не столь молода, как выглядит. При этом они также гордятся своим уловом и получают удовольствие от того, что юные женщины по-прежнему считают их привлекательными и желанными. Так что некоторые профессора прекрасно осознают, что своим поведением воссоздают патриархальную структуру. Однако это осознание не вынуждает их действовать иначе: они поддерживают патриархальность своим выбором. Patriarchy is here to stay.

Искусство или люкс

Не раз в адрес музея Фонда Louis Vuitton, построенного архитектором Фрэнком Гери, звучала критика под лозунгом, что искусство не может быть предметом роскоши. И хотя я всецело разделяю идею, что официальные культурные институции не должны подчиняться влиятельным частным фондам, я считаю, что подобная критика основывается на (неверном) предположении, будто произведения искусства должны быть полной противоположностью предметам роскоши. Критикующие особенно возмущаются тем, что сегодня художни*ц нанимают для оформления люксовых бутиков или что в музее Фонда сумки Louis Vuitton выставляются по тем же правилам, что и произведения искусства. В своей книге «Высокая цена» я старалась подчеркнуть как родство между люксом и искусством, так и их различия. Можно сказать, что отдельное произведение искусства создает определенную предпосылку для люкса. Люксовые товары не в последнюю очередь ориентируются на искусство, потому что преподносятся как штучный товар с историей и создателем (например, Louis Vuitton). Как произведение искусства тесно связано с именем своего создателя, так и люксовый товар стремится распространить с помощью имени дизайнера ауру исключительности. Хотя в реальности, как правило, он не является штучным и производится в промышленных масштабах. И наоборот, у произведения искусства много общего с предметами роскоши: оно тоже не служит рациональным целям и влияет на социальный престиж владел*ицы. Хотя, конечно, произведения искусства претендуют на символическое значение и ассоциируются с неким приобретением знаний, а люкс этим, конечно, не может похвастаться. Вряд ли кто-то думает, что сумка модели Neverfull от Louis Vuitton описывает некий жизненный опыт. Тем не менее неудивительно, что сферы люкса и искусства так тесно связаны друг с другом: их продукты часто имеют одних и тех же адресат*ок и манифестируют, в принципе, одно и то же: престиж, вкус, принадлежность к высокому социальному классу. Так что, вместо того чтобы констатировать абсолютную полярность этих двух явлений, стоило бы изучить их внутреннее родство, которое реализуется в обнаружении как личных совпадений, так и структурных различий. В конце концов, покупатель*ницы предметов роскоши и покупатель*ницы произведений искусства — одни и те же люди. Однако есть те, кто интересуется искусством, не потребляя люксовые товары. В архитектуре и дизайне интерьеров обе сферы, опять же, всё чаще сближаются: вспомните роскошные букеты цветов, которые теперь обязательно ставят и в люксовых бутиках, и в популярных у коллекционеров галереях современного искусства. На сближение сфер также указывает и современный дизайн торговых центров, ориентирующихся в оформлении на художественные ярмарки. Поэтому в торговых центрах типа парижского Le Bon Marché или берлинского KaDeWe мы всё чаще обнаруживаем выставочные ниши с подписью дизайнера или художника — наподобие тех, в которых в музеях располагаются произведения искусства.

Germany’s Next Top Model

В шоу Germany’s Next Top Model меня больше всего поражает та готовность, с которой молодые женщины соглашаются на унижение. Похоже, желание урвать хотя бы немного славы настолько сильно, что прилюдные оскорбления перестают казаться чем-то недопустимым. Они будто не понимают, что над ними откровенно насмехаются. Возможно, это связано с возбуждением, неуемной радостью и выбросом адреналина от прохода по подиуму, то есть с положительными эмоциями, которые просто затмевают всё коварство ситуации. Я также считаю занимательным тот факт, что молодые женщины, участвующие в конкурсе моделей, показаны на экране так, будто они не в состоянии сами оценить себя. Камера особенно любит тех участниц, которые видят себя в роли модели, но очевидно не обладают необходимыми для этого физическими данными. Возможно, в этом неумении оценить себя и кроется разгадка успеха передачи: раз никто из нас не может объективно описать свою внешность, раз все мы заблуждаемся, оценивая себя в зеркале, то и участницы Germany’s Next Top Model фантазируют о каком-то ином своем образе. Кроме того, формату программы сильно навредило бы, если бы участницы как-то рефлексировали на тему того, в каком положении они оказались. Выгонять их на подиум в бикини, словно стадо, можно лишь тогда, когда нет страха перед их сопротивлением. Вместо этого создаются все условия для того, чтобы они разразились целым спектром эмоций — от ликующей радости до глубочайшей тоски. Цель программы — не столько сгенерировать сильные эмоции у кандидаток, сколько поймать эти эмоции на камеру. Чем больше те вопят, боятся или ревут, тем чаще камера показывает их искаженные от переживаний лица. Туфли на высоком каблуке, которые девушки обязаны постоянно носить, тоже про унижение: передвигаться в них можно лишь с большим трудом. В передаче нередко показывают, что и родители одержимы карьерой своих дочерей. Очевидно, они тоже считают, что несколько минут в телевизоре с лихвой компенсируют многочисленные унижения. Кажется, родители интроецировали религию успеха рыночного общества, раз они считают, что их дочери имеют шанс на победу. Germany’s Next Top Model — это в том числе и что-то вроде второго шанса для тех, у кого нет работы и представлений о том, чем им вообще заниматься. По сравнению с туманным будущим шоу словно обещает этим девушкам, что они выйдут победительницами из этого неодарвинистического отбора. За эту иллюзию — шанс на победу — крепко держатся все участницы. И для зритель*ниц очарование данного формата кроется в том, что им очевидны нереалистичные ожидания кандидаток, ведь со стороны шансы последних можно оценить адекватнее. Очевидно, что юные женщины заблуждаются, а именно на заблуждениях построено современное рыночное общество. Подобная экономика заставляет человека поверить, что у него есть шансы там, где их на самом деле нет. И вот зритель*ницы Germany’s Next Top Model ощущают себя в превосходящей позиции, которая как-то компенсирует тот факт, что они частенько испытывают отчаяние и тревогу. Желание любой ценой дойти до конца слишком хорошо им знакомо. И пока они наблюдают за борьбой женщин, находясь по другую сторону экрана, они идентифицируют себя с их неудачами и поражениями.

Падение Мадонны

Словно королева, вышагивает Мадонна по сцене в длинной мантии, которую несут ее лакеи-танцоры. Мы слышим что-то вроде мотивационной речи, обращенной к зритель*ницам, в которой певица призывает их любить себя, не хотеть становиться кем-то другим, не бояться и не задаваться вопросом, что подумают о них другие. При этом ее послание не быть похожими на других звучит парадоксально, ведь сама она как раз и живет благодаря тому, что она пример для подражания для своей фан-базы. Ее успех не был бы таким грандиозным, если бы многие женщины ее поколения не узнавали в ней себя и не ориентировались на нее. После этой прелюдии Мадонна начала петь свою новую песню Living for Love, но запуталась в мантии и упала назад с довольно высоких ступенек. Она сразу же поднялась и продолжила петь, хотя и была в шоке. Тут возник неловкий момент, когда голос Мадонны пропал и был слышан лишь бэк-вокал, что вызвало ужас у танцовщиц и танцоров. Однако затем ее голос вернулся как ни в чем не бывало. Всё это можно было бы принять за удачную постановку для песни, смысл которой в том, что Мадонна, несмотря на частые падения (например, из-за любовных страданий), всё равно продолжает свое дело. «I will carry on», — так звучит припев этой песни, который теперь приобрел буквальный смысл: даже упав с лестницы, она продолжает петь. Мадонне часто удавалось сделать из личной ситуации и настроения нечто универсальное, с чем можно соотнести свой опыт. Сила исключительной женщины, которая никогда не сдается, как будто передается слушатель*ницам через эту песню. У них в результате появляется ощущение, что они тоже так могут. И эта энергия вдохновения — главный секрет хороших песен Мадонны: в них спрятан потенциал, который работает даже спустя годы, как, например, в треке Celebration. Возможно, их секрет также в сильно выраженных католических мотивах, которые всегда меня поражали в ее песнях. По крайней мере, в ее новом альбоме речь постоянно идет о грехе, прощении и воскресении. О связи ее текстов с религией можно говорить однозначно как минимум с альбома Confessions on a Dancefloor («Исповедь на танцполе», англ.), хотя исповедальня и была заменена здесь клубом и танцполом, что создало некое дистанцирование от института Церкви. Очень часто религиозные мотивы ее текстов симбиотически переплетаются с неолиберальными идеями. Это заметно по таким формулировкам, как «Ты сможешь, если ты этого хочешь» или «Твоя цель близка». Мадонна таким образом внушает, что ее путь исключительной женщины открыт и перед другими. В реальности же всё, конечно, наоборот: именно потому, что она успешно занимает место исключительной женщины, другие — если мыслить структурно — уже не смогут его занять. При этом забавно, что ее песни-признания зачастую содержат в себе идею отказа от психоанализа. В них постоянно присутствует посыл перестать держаться за прошлое и зацикливаться на проблемах и начать смотреть вперед. Между отказом Мадонны признавать влияние прошлого на настоящее и католическими мотивами песен, происходящими из ее детства, я вижу противоречие, создающее неразрешимое напряжение в текстах песен. Занятно, что голос Мадонны словно не стареет, хотя, возможно, это лишь результат цифровой обработки.

Заметки о прочитанном

Заметки о прочитанных искусствоведческих книгах — всё равно что вещи, потерявшиеся где-то в моем шкафу: если я не ношу их, то сразу про них забываю. Словно забытая одежда, мои заметки одиноко томятся в каком-нибудь файле. Вместо того чтобы давно признать, что я, в общем-то, уже много прочитала, или — если продолжать сравнение со шкафом — что у меня достаточно вещей в шкафу, я постоянно начинаю с нуля. Я словно та женщина из анекдота про «нечего надеть». Поэтому я решила прочитать все свои заметки, распечатать их и составить из них каталог. Нечто подобное я планирую сделать и со своим гардеробом, который хочу разобрать. Проведу еще одну параллель: и в уже написанном, и в уже когда-то ношенном свежий взгляд позволяет обнаружить новые возможности. Так же, как я нахожу теперь интересными другие пассажи, я натыкаюсь на забытые вещи, которые внезапно кажутся мне вполне подходящими под мой сегодняшний образ.

Рассадка гостей

Гостей на ужинах, посвященных открытию выставок, рассаживают в соответствии с определенной иерархией. Нередко в самом углу ставят небольшой столик для сотрудн*иц галереи, к которому подсаживают наименее авторитетных куратор*ок и критик*есс. Центральное место за самым важным столом занимает, конечно же, выставляющ*аяся художни*ца в сопровождении владел*ицы галереи и богатых коллекционер*ок. Как при дворе, важность персон уменьшается с каждым следующим столом — и так вплоть до тех простых смертных в углу. Вчера, во время одного из таких ужинов, мне впервые пришла в голову мысль, что подобная рассадка не только отображает иерархию в мире искусства и воспроизводит ее, но и предотвращает нежелательные знакомства и пересечения. Когда, к примеру, очень богатая коллекционерка сидит на таком ужине рядом с владелицей галереи и общается в первую очередь с ней, то другие гости уже не могут завязать с ней разговор, посоветовать ей что-то или даже продать. Выходит, принцип рассадки гостей цементирует протекционистскую систему. Критики и критикессы играют в ней маргинальную роль. Хотя в последние годы в мир искусства проникают законы культуры селебрити, и всё чаще на подобных вечерах наряду со специализированной прессой появляются и лайфстайл-журналист*ки. Люди из фешен-кругов также становятся желанными гостями. Теперь общественный порядок, установленный рассадкой, хоть и нельзя полностью опрокинуть, но можно хотя бы слегка нарушить, пересев на другое место. Поэтому во время десерта гости наконец начинают свободно передвигаться и садиться на другие места. Раньше они часами были вынуждены сидеть там, где их посадили, и были обречены на диалог с теми, кто достался им в роли собеседни*ц. Годами я сидела с пожилыми, консервативным господами, хотя меня не покидала надежда, что я могу их несколько развлечь своими провокационными замечаниями. Мой партнер, которого с трудом можно назвать частью мира искусства, в рамках этой проблематичной иерархии очень часто оказывается где-то на обочине — рядом с компьютерным дизайнером галереи или вдовой художника. Последняя, кстати, недавно демонстративно рано ушла домой, протестуя против своего маргинального положения. Осознавать скрытую иерархию рассадки довольно болезненно и неприятно. Ведь приходится сталкиваться с тем, что с точки зрения организатор*ки мероприятия ты занимаешь определенное место в этой социальной вселенной. Ты бы хотел*а сидеть где-нибудь не здесь, но тебе властно указывают твое место. И преодолеть эту иерархию со своего места кажется совершенно невозможным.

Кроссовки

Сегодня на улицах западных мегаполисов разыгрывается особый спектакль: лишь небольшое число женщин продолжает передвигаться на высоких каблуках, большинство же носят кроссовки. Интересно, что страсть к кроссовкам, как и многое в моде, возникла с легкой руки Карла Лагерфельда. После того как два года назад его модели прошли по подиуму в кроссовках (даже в комбинации с финальным свадебным платьем), произошел тот самый «эффект просачивания», последствия которого мы теперь наблюдаем. Восхождение кроссовок к фешен-единице началось с люксовых бутиков, в которых предлагались особенно дорогие модели. И продав*щицы, которые годами должны были носить каблуки, теперь ходили в кроссовках. На социально-антропологический подтекст этой моды указал сам Лагерфельд, когда заметил, что модели в кроссовках передвигаются совсем иначе и намного легче спускаются по лестницам. Вместе с этим опытом телесной свободы приходит нежелание впредь мучить себя высокими каблуками. Однако женщины, кажется, понимают, что за подвижность и удобство им приходится расплачиваться ростом. Хотя этот недостаток компенсируется слегка пружинистой походкой, которая выглядит намного привлекательнее, чем напряженное балансирование на шпильках. На определенные мероприятия — ужины и конференции — я предпочитаю надевать, как и прежде, туфли или сапоги с небольшим каблуком. Конечно, здесь я могу говорить только за себя, однако в таких ситуациях туфли на каблуке — благодаря увеличению роста — придают мне уверенности. Когда же я в будние дни отвожу дочь в школу или ношусь по делам, то всегда надеваю кроссовки. У Изабель Маран есть, кстати, модель кроссовок со встроенным «спрятанным каблуком», который решает проблему с ростом. Но, к сожалению, по форме этих несколько нелепых сникеров сразу понятно, что там спрятан каблук. На улице сейчас носят кроссовки даже те женщины, которые по утрам в строгих костюмах спешат в офис. Кажется, днем больше никто не хочет нервничать из-за высоких каблуков. Возможно, многие также узнали, что ношение каблуков способствует вальгусной деформации большого пальца. Ее можно предотвратить, отдавая предпочтение плоской и удобной обуви. Однако вряд ли самых разных женщин привлекает в кроссовках лишь один функциональный аспект. Ошеломляющий успех этой моды связан со скрытым в ней освобождающим эффектом, которого, похоже, все так ждали. Посмотрим, надолго ли с нами эта мода на удобство.

Биополитика на Ибице

На водонепроницаемом браслете, который дает скидку на посещение клуба Space, написано маленькими буквами: «Скидка будет еще больше, если вытатуировать на коже лозунг вечеринки». То есть с помощью татуировки можно стать пожизненным членом комьюнити Space и за это получить небольшую скидку. Вот она, прогрессивная биополитика: маркетинг клуба стремится проникнуть в тело и надеется на добровольное сотрудничество владельца этого тела. Цель этого действа заключается в том, чтобы еще сильнее привязать гостей вечеринок к клубу. Люди, которые сделают себе эту татуировку, обретут чувство принадлежности к сообществу. Это привилегия, которую гарантирует скидка. Однако тот, кто соглашается на подобную сделку, должен быть готов смотреть на свое тело как на актив, который на протяжении всей жизни будет принадлежать кому-то другому (в данном случае клубу).

Спирали воспоминания

На Ибице я совершенно точно почувствовала, что Марсель Пруст был прав в своих рассуждениях о памяти. На самом деле мы ничего не помним — мы, скорее, воссоздаем свое собственное прошлое, попутно идеализируя его. Однако есть память органов чувств, когда старое «я» будто стучится в окошко сознания. На Ибице моей мадленкой Пруста стал запах пыльных улиц, ведущих на пляж, который позволил мне сконтактировать с моим прежним ощущением тела и взглядом на жизнь. Благодаря ему я вновь пережила состояние безграничного расслабления, в котором я тогда пребывала после купания, ощущая соль моря на своей коже. Ощущения прежнего тела и связанное с ним чувство счастья, казавшееся навсегда утраченным, будто вновь вернулись ко мне. И когда я увидела очертания города Ибицы из окна автомобиля, прежний энтузиазм вдруг зазвучал фоном, смешавшись с моим новым «я». Я уже давно изменилась — и все-таки услышала отголосок моего старого эйфорического «я», принадлежащего Ибице. Или когда я позже оказалась на пляже возле знаменитого бара Sa Trinxa, на котором так же, как и двенадцать лет назад, в воду ведут длинные мостки с искусственным зеленым газоном. Пройти по этим мосткам — значит невольно стать мишенью для взглядов других людей, лежащих на шезлонгах, которым не остается ничего другого, кроме как заниматься созерцанием чужих тел. Мое тело уже не так молодо, как тогда, я старше на двенадцать лет и больше не могу соревноваться с чужими упругими попами. Забавно: когда меня сейчас фотографировали, я приняла ту же позу, что и тогда, как будто моя прежняя внешность на мгновение вернулась. В действительности же мое тело давно затронуто процессом старения, а мое ментальное состояние подверглось многочисленным испытаниям, уготованным мне жизнью.

Реклама спа

Косметические компании, демонстрируя в рекламе свои продукты, стараются достичь чувственного эффекта присутствия, свойственного живописи. Можно сформулировать иначе: реклама, показывающая жидкие или кремообразные яркие субстанции, напрямую активирует переживание телесности, воздействуя на зритель*ниц через органы чувств. Вчера в спортзале я как раз изучила подобный спа-плакат, на котором была изображена спина молодой женщины и руки другого человека, наносящие на нее что-то вроде белого крема — некое живописное вещество. Производитель лака для ногтей Essie также использует подобные приемы в своих рекламных плакатах: с них на тебя будто выпрыгивает сочная блестящая волна цвета и пробуждает в тебе чувственное желание обладать подобным цветом, который будет прятать под собой ноготь. Ноготь становится носителем непроницаемой гладкой краски, чей блеск напоминает поверхность люксовых товаров, например спортивного автомобиля. Благодаря лаку ноготь мутирует в лакированный фетиш, который — по аналогии с товарным фетишизмом — скрывает свои реальные характеристики (ломкий, треснувший ноготь). Подобный тактильный эффект стремятся создать и яркие пастообразные краски на постерах-холстах. Однако, в отличие от лака, они отсылают к процессу создания живописи и напоминают о художнике, дух которого будто присутствует в рисунке.

Госпожа Ахенбах

Название книги Доротеи Ахенбах «Теперь каждый знаком с моим бельем» [11] (Meine Wäsche kennt jetzt jeder, нем.) несколько отталкивает своей фамильярностью. Но поскольку «рассказ обманутой жены» дополняется более релевантным для меня «рассказом жены арт-дилера, обвиненного в мошенничестве», я ее все-таки прочла. В глаза сразу бросаются противоречия, на которые невозможно не обратить внимание при чтении. Например, в тексте на обложке Хельге Ахенбах указан как главный герой, однако в самой книге его зовут Кремером. Зачем авторка дает ему псевдоним, если читатель*ницы уже в курсе, о ком идет речь? В книгу вошли даже некоторые личные письма-извинения Ахенбаха, которые он отправлял жене и семье, — они, к сожалению, прежде всего демонстрируют, как неправдоподобно выглядят чувства, когда они передаются через клише. Хотя он, словно мантру, постоянно повторяет, как ему жаль, его тон так самоуверен, будто он упивается своим несчастьем. Кроме того, остается загадкой, зачем госпожа Ахенбах продолжает поддерживать своего мужа, который не только ее обманул, но и изображается ею как преступник. При этом рассказать о нем хорошего ей тоже нечего: он постоянно забывал про день свадьбы и ничего не дарил ей на день рождения. Ее внутренние переживания в связи с утратой статуса и состояния не сильно трогают — прежде всего потому, что она выбирает стандартные выражения вроде «мне было плохо». Особенно раздражающими мне показались ее тяга к черному юмору и грубость ее языка. В связи с этим книга напомнила мне жалобы разочарованных жен среднего класса, которые можно подслушать в раздевалке фитнес-клуба. И пока госпожа Ахенбах постоянно уверяет читатель*ниц, что никогда не участвовала в махинациях своего мужа, на обложке написано, что она работала арт-консультанткой. Так все-таки они работали вместе? Создается впечатление, что в некоторых местах она аккуратно выбирала слова, держа в голове возможные иски вдовы сына основателя торговой сети Aldi. Хотелось бы узнать побольше о том, как дети Ахенбахов пережили заключение под стражу своего прежде такого могущественного и успешного отца. И хотя в книге говорится о том, что они были травмированы событиями, подробностей этой травмы нам не сообщают. Тот, кто надеется узнать что-то новое о сделках в мире искусства, также будет разочарован. Книга не сообщает ничего такого, чего нельзя было бы прочитать в прессе. Но, несмотря на всё это, книга хорошо продается — наверное, потому что пытается описать психодинамику семьи при вскрытии преступления, хотя и справляется с этой задачей весьма поверхностно.

Родительское собрание

Поводом для родительского собрания стало знакомство с новой учительницей немецкого. Родители используют подобные собрания, чтобы пообщаться друг с другом. Я познакомилась с отцом девочки, которая недавно бежала с семьей из Сирии в Берлин и была принята в класс моей дочери. Отец рассказал мне о сложностях своей новой жизни: он не может работать здесь бухгалтером из-за различий в законодательствах и поэтому должен начинать с нуля. Сейчас он живет со своей семьей у друзей, хотя и не теряет надежды найти собственную квартиру. Очевидно, в Сирии его семья принадлежала к привилегированному сообществу, у которого были связи за границей. Он также рассказал мне, что в школе, где учится его дочь, его активно поддерживают. Сейчас он подрабатывает в школьной администрации, чтобы разобраться с нюансами административной работы в Германии. Я также предложила ему свою помощь: он всегда может обратиться ко мне, если у него возникнет проблема или ему понадобится помощь. В конце нашего разговора я очень четко почувствовала разрыв между его миром, в котором он борется за выживание, и моим — относительно привилегированным. Разрыв, который не в состоянии преодолеть даже эмпатия и участие. Взволнованная и растерянная, я позвонила одной своей подруге, работающей с мигрантами, и поделилась внезапно возникшей идеей: предложить каждому отелю в Берлине предоставить комнату для беженцев. Она рассказала, что в Christie’s скоро пройдет аукцион и выручку можно будет потратить на подобную инициативу. Она занимается и другими проектами помощи беженцам, что меня восхищает и вызывает у меня желание повторять за ней. Я бы с удовольствием покинула свое «беличье колесо» и вырвалась из водоворота обязательств, чтобы активнее помогать другим людям. Многие мои подруги и друзья ощущают подобное: они хотели бы делать что-то полезное, но их захватывают будни, в которых у них много давления и нет свободных ресурсов и сил. И пусть это звучит как неубедительное извинение, но моя жизнь сейчас расписана по минутам, и мне кажется, что я не в состоянии реализовать собственные задумки. В моей ситуации самым адекватным решением кажется освещать важные темы и выпускать журнал. Мы с коллегами и коллежанками из Texte zur Kunst как раз планируем номер на тему «мы vs вы».

Траурная открытка, написанная от руки

Почему письма с соболезнованиями должны быть написаны именно от руки? Чтобы подчеркнуть серьезность события, его официальный характер? Или гораздо важнее показать свою эмоциональную вовлеченность, потому что почерк физически связан с человеком и может восприниматься как признак его присутствия? Я думаю, что траурные открытки пишутся от руки в том числе потому, что это дает ощущение присутствия пишущ*ей. Тот, кто пишет траурное письмо, оставляет документ, похожий на тот, что оставил*а после себя умерш*ая, с тем лишь отличием, что составитель*ница письма всё еще жив*а. Когда я читаю написанные от руки письма моей умершей матери, я ощущаю ее присутствие через почерк: широкие, с наклоном вправо, трудночитаемые буквы будто переносят ее в настоящее, делая осознание ее реального отсутствия еще более болезненным. Правило писать траурные открытки от руки, кроме того, призвано выразить уважение умерш*ей и е*е близким. Если человек сел за стол и написал письмо, то он потратил время и силы. Или, например, вместо того чтобы быстро разослать написанный имейл о смерти матери, нужно купить бумагу с траурной окантовкой и отнести написанное от руки письмо на почту. Я сложила в одну папку открытки с соболезнованиями и самые важные и красивые письма моей матери. Если у меня будут силы, я обязательно их перечитаю.

Детская коляска и кресло-каталка

В начале и в конце жизни нам предстоит путешествие: сначала это коляска для беспомощного младенца, а потом кресло-каталка, когда мы уже не в состоянии ходить из-за старческой немощи или болезни. В обоих случаях сильна зависимость от того, кто катит коляску или кресло. Передвижение людей, которые перемещаются подобным образом, будь то младенцы или старики, обычно ограничено тротуаром. Водить машину они либо еще не могут, либо уже не могут. Коляски с младенцами или маленькими детьми обычно возят родители или няни, а кресла-каталки с пожилыми людьми — сиделки или родные. В то время как коляска ассоциируется с радостным предвкушением будущего, кресло-каталка сразу связывается в сознании с жизненными трудностями. Ребенок в коляске приближается к будущему, а человек в кресле-каталке — как мой отец после инсульта — движется к завершению своей жизни.

Дым от кадила

Во время католической мессы 31 декабря 2015 года (в соборе Святой Ядвиги) между рядами время от времени ходили священнослужители с кадилом, и постепенно вся церковь погрузилась в клубы дыма. Литургия была словно обернута в облако и воспринималась нечетко и сверхъестественно — будто с того света. И хотя проводить аналогии между религиозными ритуалами и светским миром не очень-то оригинально, окутывающий посетитель*ниц дым весьма напоминает дым на дискотеке. Там также регулярно пускают клубы дыма, особенно при нарастании громкости. И в клубе, и в католической церкви дым вводит людей в своего рода транс. Мир вокруг внезапно становится расплывчатым, и человек обнаруживает себя в ином временном континууме. Интересно, те, кто придумал дым для дискотеки, вдохновлялись кадилом? Связь между обоими ритуалами я вижу и на функциональном уровне. И на церковной службе, и в клубе происходит попытка на какое-то время освободить присутствующих от гнета их земного существования. Через дым они как бы проникают в иные пространства. Люди вокруг теряют очертания. Реальность словно теряет резкость; всё погружается в мягкий свет. Такой я вижу жизнь на небесах (если такая существует): размытые контуры и свобода от тягот земной жизни.

Голосовая почта

Сегодня я впервые с момента смерти моей матери нашла в себе мужество прослушать ее последнее сообщение в голосовой почте. Другие ее сообщения я (к сожалению) уже удалила. Во время этих траурных дней ее голос как будто звучит в моей голове, и мне даже кажется порой, что она обращается ко мне и меня успокаивает. Она говорит, что ее смерть случилась именно так, как она ее себе представляла; всё произошло так, как должно было произойти. В этих воображаемых посланиях она также комментирует, как мы организовали похороны. По ее мнению, мы всё сделали хорошо. И хотя она мысленно всё время присутствует в моей голове, для меня было шоком услышать ее живой голос в голосовой почте. Ее голос был полон жизни, хотя запись сделана 20 октября 2015 года. Спустя месяц она уже была мертва. В сообщении она спрашивает меня, будет ли это окей, если она пригласит моего бывшего мужа с нашей дочерью на осенние каникулы к себе в Гамбург, или это «странная идея». Словечко «странный» указывало на то, что она осознавала: ее предложение будет для меня испытанием. Вместо того чтобы напрямую попросить меня организовать встречу с внучкой, она выбрала окольный путь через моего бывшего мужа. Оглядываясь назад, я все-таки благодарна ей, что она как минимум спросила заранее, а не сразу приступила к действиям. Я испытываю сожаление, когда вспоминаю, как жестко отклонила ее предложение в телефонном разговоре. Я должна была понять, что она просто не решается напрямую поделиться со мной своим желанием увидеть внучку. Может, она исходила из того, что я слишком занята и не готова к путешествию в ненавистный родной город. Сейчас я думаю, что должна была провести этот разговор намного дружелюбнее и с бо́льшим пониманием отреагировать на ее предложение — особенно потому, что в этом сообщении она называет меня «мое сокровище», что сейчас невероятно меня трогает. Сообщение заканчивалось тем, что она надеется, что у меня всё хорошо, и ждет моего ответного звонка. Неужели это действительно последние слова моей мамы, обращенные ко мне и сохраненные в голосовой дорожке? Сегодня я просто не могла принять, что она мертва. Я специально позвонила ей домой: ее номер до сих пор сохранен у меня как «мамин дом». Но там был лишь автоответчик, и я осознала, что ее тело никогда уже не будет у нее дома и, возможно, сейчас оно уже разлагается на кладбище в гамбургском районе Нинштедтен. Я могу лишь надеяться, что все священнослужители, которые размышляют о жизни после смерти, правы и после смерти нас ждет что-то, чего мы просто не можем представить в силу ограниченности нашего воображения. Я бы с радостью поверила в это, но у меня есть сомнения, и я боюсь, что, возможно, там ничего нет. Одно не подлежит сомнению: я никогда больше не услышу голос моей матери.

Пьеса Рене Поллеша

Обычно пьесы Поллеша критикуют за то, что со временем они теряют напряжение и спустя полчаса начинают несколько дрейфовать. Я же считаю, что смысл этой ниспадающей кривой состоит в том, чтобы обратить внимание зритель*ниц на самих себя и на ситуацию в театре. Вчера на спектакле Service / No Service («Сервис / Нет сервиса», англ.) музыкальные номера сменяли диалоги, чтобы зритель*ницы погрузились в свои мысли и подумали над увиденным и услышанным. Пьеса тематизирует прощание с прежней концепцией театра Фольксбюне [12]: вместо стульев людям предлагают сидеть на бетонной плите, что довольно неудобно. Таким образом, предстоящий конец эпохи проживается зритель*ницами на телесном уровне. Всё указывает на то, театр должен перейти преемнику Франка Кастрофа пустым, а также немебелированным («чистым»). Чтобы продемонстрировать туманное будущее Фольксбюне, зритель*ниц всё время тревожат, они должны вставать и освобождать место, например чтобы пропустить тележку, типичную для пьес Брехта. Возникающие в результате беспокойство и суета отлично демонстрируют, какие испытания выпадут на долю театра. К новой ситуации нужно будет «мобильно» подстроиться, причем эта самая мобильность требуется в данном случае от публики, которой постоянно приходится перемещаться. Первый монолог, который произносит актриса Катрин Ангерер, потрясающ: в нем она говорит, что в своей роли Электры когда-нибудь замолкнет и вынуждена будет слишком рано уйти со сцены. Говоря без остановки, она тем не менее намекает на будущее, в котором замолчит и должна будет покинуть Фольксбюне. Речь о замолкании является также метафорой ситуации с Фольксбюне. Недавно умер театральный художник Фольксбюне Берт Нойманн: тоже слишком рано замолчал. Постоянно возникает речь о стульях фирмы Manufactum, которые вскоре должны поставить: это иллюстрирует переход к «красивому» — к сфере изобразительного искусства, которую представляет новый интендант. Мне также понравились рассуждения о современном положении левых: было заявлено, что отдельный человек теперь чувствует себя оторванным от «большой общности», или «мирового духа». Где раньше еще теплилась надежда, сегодня все выполняют долг безо всякой надежды. Музыкальные паузы между выступлениями служили неким буфером: можно подумать о только что услышанном и увиденном. Уже не в первой пьесе Поллеш развивает идею о переходе от коллектива к неолиберальному идеалу — «команде». Хотя забавно, что команда у него ведет себя авторитарнее, чем самый ужасный автократ. И в этой пьесе роль команды выполняет хор, который берет на себя роль режиссера, — монструозное множество, которое только оскорбляет и обругивает. То, что сквозь эту пьесу из-за многочисленных повторений приходится пробираться со страданиями, тоже имеет свой смысл, так как под конец зрители и зрительницы чувствуют себя разбитыми от долгого сидения на бетонном полу, что коррелирует с тем процессом разрушения, который вскоре коснется Фольксбюне. Я была рада, что предусмотрительно взяла с собой подушку для сидения. В заглавии спектакля Service / No Service также звучит сопротивление сотрудников и сотрудниц Фольксбюне тому, чтобы воспринимать себя в будущем как поставщиков и поставщиц услуг, которым придется взаимодействовать с новым хозяином. Отклоняя это требование, актеры и актрисы объявляют пространство сцены «не-сервисом», в то время как во время спектакля они постоянно требуют«обслуживания», сервиса: то принесите им воды, то подайте еды. Пьеса демонстрирует на всех уровнях, что с ней заканчивается целая эпоха. Спектакль мне очень понравился.

Год дара

В своей регулярной колонке в газете Die Zeit Каролин Эмке — непривычно для себя — положительно отозвалась об итогах ушедшего 2015 года. Она описала его как «год дара»: люди из ее окружения невероятным образом включились в проблемы беженцев, помогали им и отдавали всё, что только могли. Я считаю, что это правильно — оценивать готовность людей помогать в течение последнего года как позитивную тенденцию. По моему мнению, подобной открытости и эмпатии по отношению к «другим» в Германии никогда прежде не было. Традиционно «беженцы» встречают здесь скорее отвержение и ненависть. Однако есть одно но: так как Эмке опирается на концепцию дара и поэтому как бы ненароком обращается к теории Марселя Мосса [13], то она (как будто) допускает возможность того, что дары беженцам будут переданы не безвозмездно, что от них ожидается некая отдача. Мосс подчеркивал, что для неевропейских сообществ было типично считать, что дары несут в себе душу дарителя, а поэтому их нельзя просто удерживать у себя, их надо обязательно возвращать. Поэтому ни дар, ни подарок нельзя было сделать просто так: дар идет в комплекте с принуждением к ответному дару. Большое количество даров, по Моссу, демонстрирует власть и превосходство по отношению к одариваемому. Дарение, таким образом, не просто признак бескорыстной любви к ближнему, но часть экономического цикла «давать — брать». Дары отнюдь не лишены расчета и считаются, с точки зрения Мосса, основой капиталистической транзакции. И тот факт, что от беженцев в настоящий момент ожидается, что они «интегрируются» или как-то еще поспособствуют экономике, укладывается в концепцию дара. А то, что сейчас наблюдается поворот от культуры толерантности и открытости к расистским ресентиментам, также можно отнести к психической экономии, как я сегодня утром прочитала у Жака Лакана в его «Римской речи». Он утверждает, что за любовью к ближнему всегда, словно тень, следует ненависть к ближнему. Поэтому можно объяснить своего рода психологическим законом тот факт, что за дружелюбием и гостеприимством следует более сильный ксенофобский импульс. Я тем не менее не стала бы утверждать, что так происходит всегда, ведь, в конце концов, до сих пор есть много людей, которые помогают беженцам и открывают для них все двери. Превращение открытости в защитную фобию было заметно в первую очередь в СМИ и политике. Однако, хоть и понятно, что эти инстанции опираются на расплывчатую «смену настроений», нельзя отрицать, что она происходит среди «населения».

Дескиллинг — рескиллинг

Я уже давно задаюсь вопросом: не был ли дескиллинг (deskilling, англ.) — сознательный отказ от владения техникой в пользу механики или случайных находок — исключительно мужской привилегией в послевоенной живописи? Ведь мы 
связываем с разнообразными техниками дескиллинга прежде всего мужские имена, начиная с Эльсуорта Келли, Фрэнка Стеллы, Роберта Раушенберга, Джона Кейджа и Энди Уорхола и заканчивая Зигмаром Польке и Герхардом Рихтером. Агрессивные методы дескиллинга 1980-х годов, в первую очередь «плохая живопись» (bad painting, англ.), также ассоциируются с художниками-мужчинами, такими как Альберт Оэлен или Мартин Киппенбергер. При этом бросается в глаза, что немногие художни*цы, которых также относят к дескиллингу, — я имею в виду Агнесу Мартин, Джо Бэр и позже Ютту Кетер — после фазы демонстративного отказа от техник возвращались к ним. В истории искусства это выглядит как своеобразный закон: дескиллинг позже превращается в рескиллинг. В этом контексте для меня особенно интересны те художни*цы, которые выбрали другие техники, к примеру использующие элементы женской ручной работы. В вышивках Розмари Трокель якобы «низкоквалифицированные» навыки обретают новый смысл и ценность. И хотя ее работы вторят риторике послевоенной живописи, они всё равно связаны с традиционно женским трудом. Механическое создание ее картин (на вязальной машинке) обнаруживает методическую близость к живописи дескиллинга коллег-мужчин, с которыми художница также вступает в диалог через свое творчество. По этой большой теме: «Дескиллинг vs рескиллинг с учетом гендерного вопроса» — стоило бы написать текст или организовать курс лекций. Посмотрим, будет ли у меня время.

Кёльнский вокзал

Только в taz появилась статья, которая, с одной стороны, нашла правильные слова о случившемся в канун Нового года в 2015-м в Кёльне, а с другой, напомнила о том, что в Германии быть женщиной рядом с группой пьяных мужчин всегда было опасно, и неважно, откуда родом эти мужчины. В конце концов, и на Октоберфесте, и на карнавалах женщины регулярно сообщают об изнасилованиях. И это будничное насилие против женщин, не говоря уже о бытовом сексизме, не вызывает подобного резонанса, в отличие от произошедшего в Кёльне. В свете событий в Кёльне есть тенденция приписать ненависть к женщинам исключительно беженцам, чтобы оправдать ужесточение оснований для их депортации. Что-то вроде того: наши (белые) женщины в опасности, отправьте этих мужчин обратно! Именно этот взгляд подтверждает обложка журнала Focus от 8 января 2016 года: белое обнаженное женское тело, покрытое черными отпечатками пальцев. Примечательно, что женское тело изображено без головы, и это объединяет сексистскую мужскую фантазию безголовой женщины с расистским образом черного мужчины, «пачкающего наших женщин». Как же подло. Особенно консервативные мужчины встают теперь в позу и защищают женщин, не видя патерналистских ноток в своем жесте. Однако проблема как раз в том, что подобные комментарии преуменьшают специфический характер сексуализированного насилия на Кёльнском вокзале. Без сомнения, женщины в Германии сталкиваются с бытовым сексизмом и насилием, и, как правило, никто не делает сенсацию из того, что пьяные немецкие мужчины приставали к немецким женщинам. Да, хотя возмущение в настоящий момент во многом расистски мотивировано, нужно отметить, что проблема, бесспорно, существует: во многих исламских странах представление о женщине крайне далеко от местных идей об эмансипации и женском самоопределении.

Академические тексты

Госпожа Л. спросила меня сегодня по телефону, сколько я уже написала для своей книги. Я хотела бы соответствовать этому образу: я сижу за компьютером и пишу страницу за страницей, ежедневно выполняя свою писательскую норму. Однако создание научных текстов выглядит у меня, к сожалению, иначе. Сначала я просто печатаю всё, что приходит мне в голову, чтобы на экране был текст. Однако потом работать становится сложнее: я должна выстроить аргументацию, сформулировать тезис, продумать структуру текста, а главное, сравнить его с другими научными текстами, уже написанными на эту тему, проверить ссылки, вновь изменить текст с учетом новой информации из других источников и в некоторых местах дополнить аргументацию. Сам процесс написания искусствоведческих эссе заключается для меня в постоянном переписывании, в то время как редактирую я напечатанные тексты обычно от руки. Я вношу изменения на компьютере, вновь распечатываю текст и на следующее утро, желательно со свежей головой, смотрю, в каких местах он всё еще плохо звучит. Эти «проблемные зоны» становятся со временем меньше, и в какой-то момент текст удовлетворяет моим требованиям, как минимум к ним приближается. В идеале он должен звучать так, как будто его написали легко; он должен обладать некоторой музыкальностью. Мне важнее всего звучание соседних предложений: они должны подходить друг другу. У меня нередко проблемы с переходами между отдельными абзацами. Я имею привычку использовать одни и те же формулировки, от которых меня в какой-то момент начинает тошнить. Поэтому мне важно много читать во время работы над текстом, чтобы уйти от своих заезженных языковых привычек и стилистического однообразия. Когда я возвращаюсь к тексту спустя большой промежуток времени, я обнаруживаю его слабые места в плане языковых средств и пробелы в аргументации и пытаюсь всё это исправить. Работа над моей книгой о живописи сейчас заключается в постоянном улучшении уже написанного. Я надеюсь, что по итогу не будет заметно, что книга написана не одним большим наскоком, а возникла в результате поэтапной и кропотливой работы.

Брак

Существует тенденция говорить о браке как о некоем третьем лице. Брак может быть хорошим или плохим, его называют счастливым или несчастливым, как будто он ведет свою отдельную жизнь. В то время как на уровне языка брак является целостной единицей, в реальности же он состоит из двух человек, которые взаимодействуют внутри него и отвечают за его успех. Как институт, однако, брак имеет и черты бестелесного существа, которое обладает субъектами (так называемыми супругами), сообщает им определенный статус (замужем/женат) и подразумевает определенный образ жизни (совместное проживание). При этом многие мои друзья и подруги рассказывают, что с началом брака отношения меняются (к худшему). Выходит, брак — это формат, который непосредственно влияет на тех, кто на него соглашается. Может, дело в огромном институционном давлении этой формации, из-за чего возникает желание риторически от нее отгородиться? Тогда начинают говорить о «тяжелом браке», в котором человек страдает, при этом собственный вклад в брак как будто не рефлексируется. Брак словно становится сам по себе плохим и делает человека несчастным. Когда человек расторгает брак, он часто чувствует облегчение, потому что сбежал от власти этого бестелесного существа и больше не подчиняется ей.

Смерть родителей

Смерть родителей означает утрату прежнего жизненного горизонта. Этот горизонт, о котором ты думал*а как о чем-то само собой разумеющемся, теперь исчез, а на его месте не появилось ничего нового. И даже если ты давно уже не делил*ась с родителями своими профессиональными успехами или неудачами, они всё равно оставались некими символическими инстанциями, ради которых ты (осознанно или неосознанно) что-то делал*а. Родители оставались своеобразным естественным резонирующим пространством для твоих жизненных решений. Даже больше того: родители — это первые люди, от которых мы получаем признание. И теперь их нет, что может вызывать уныние и служить причиной прокрастинации. На месте, где раньше была инстанция признания, теперь появилось осознание, что ты будешь следующ*ей и уже стоишь одной ногой в могиле. Зачем стараться, если в итоге всё идет к тому, чтобы так же умереть и быть погребенным? Однако может случиться и противоположное: смерть родителей заставляет тебя болезненно осознать, как мало у тебя осталось времени, и ты собираешься с силами и продолжаешь делать то, что было и есть для тебя важно.

Методика «Любви к живописи»[14]

Некоторые мысли о моей книге «Любовь к живописи»: я хочу заранее обозначить, что моя цель — не просто описать практики живописи с точки зрения условий их возникновения. Если я буду использовать лишь этот подход, то упущу из виду специфический потенциал живописных практик и их особую форму стоимости. Также мне хочется подчеркнуть дистанцию по отношению к критическому, разоблачающему подходу: я покажу, что существуют конкретные материальные предпосылки для определенных мистификаций вокруг живописи, и именно они интересуют меня в первую очередь. Моя задача не в том, чтобы в очередной раз придать живописи статус субъекта и восхищаться ее самостоятельностью, как уже не раз делали многие теоретик*ессы. Меня гораздо больше волнует, с помощью каких эффектов в живописи распространяются различные фантазии — например, что картина рисует себя сама. Через изучение генеалогии живописи я мечтаю продемонстрировать, как начиная с раннего Нового времени возникали попытки повысить ее ценность и как многие аргументы дожили до наших дней. Для меня важно прежде всего семиотическое понимание живописи как языка, который позволяет выработать особенности ее риторики. Ведь все-таки на передний план в живописи выходит физически переживаемая материальность знака, и она не зависит от того, что сами знаки означают. Скажу иначе: с моей точки зрения, именно особая материалистичность живописи есть причина виталистических проекций наблюдатель*ниц, хотя одновременно она является и препятствием для них же. Так, к примеру, краска на картине является одновременно и пробуждающей ассоциации с жизнью субстанцией, и безжизненной материей.

Пациентка второго класса

Вчера у ортопеда я обнаружила, что интерес ко мне резко пропал после того, как стало понятно, что я пациентка государственной больничной кассы. Внезапно всё стало сложным, про рентген больше не было и речи, и прием быстро подошел к концу, несмотря на мои боли. Ожидая врача в смотровом кабинете, я бросила взгляд на его компьютер. Там я увидела запись «пациентка кассы», подчеркнутую красным и с восклицательным знаком в конце. Самая важная информация обо мне звучала как предостережение. Внутри этой квалификации мои жалобы сразу показались незначительными и второсортными. В таких ситуациях я всегда жалею, что пару лет назад не рискнула и не согласилась на частную медицинскую страховку. С другой стороны, меня бы пугали огромные взносы в контексте увеличивающегося возраста. Кто знает, сколько я буду тогда зарабатывать. И вообще, я считаю идею солидарного общества, которую я и поддерживаю своими взносами в больничную кассу, правильной и хорошей. И все-таки это означает, что в будущем мне придется привыкнуть к тому, что ко мне — как к пациентке второго класса — будут относиться с пренебрежением и менее внимательно.

Самочувствие терапевтки

Можно совершенно смутить свою терапевтку, спросив ее в начале приема, как у нее дела. Моя, к примеру, абсолютно растерялась от такого вопроса и была им тронута, так как обычно никто не спрашивает ее, как у нее дела. Есть ожидание, что, наоборот, она будет заботиться о пациент*ках и узнавать про их самочувствие. В общем, если вы хотите расположить к себе вашу терапевтку, обязательно задайте ей подобный вопрос в начале приема.

Люкс для всех

Новый каталог мебельного магазина Hübner особенно показателен с социологической точки зрения. Он предлагает по «выгодным ценам» всё то, что в настоящий момент ассоциируется с люксом. Прежде всего это кроватный бокс, обещающий, если верить каталогу, комфорт пятизвездочного отеля у вас дома. И Hübner предлагает такую кровать, стоящую обычно десять тысяч евро, за девятьсот евро. В каталоге есть и дешевый вариант знаменитого кресла Eames, правда из искусственной кожи. Наконец долистываешь до гардеробных, которые себе вряд ли кто-то может позволить, так как нужно иметь большую, просторную квартиру. Однако мебельный магазин Hübner теперь предлагает малоформатный вариант гардеробной, чтобы каждый мог найти достойную гардеробную в каталоге, соответствующую его «социальному положению». Кроватный бокс, кресло Eames, гардеробная — это предметы мебели, ассоциируемые с образом жизни «одного процента», о котором в последнее время столько говорят. Раньше их называли «верхними десятью тысячами». В первую очередь мы обязаны лайфстайл-прессе тем, что начиная с 1990-х образ жизни богатых людей стал для всех так притягателен. Да и рост числа вкладок с люксовыми товарами в газетах говорит о том, что люди массово возжелали люкс, а СМИ и реагируют на это, и одновременно это желание разжигают. Люксовые товары обладают властью устанавливать свои правила: ведь даже товары массового потребления ориентируются на них, подражают им и пытаются перенять их ауру хорошего вкуса и благополучия, пусть и за более низкую цену, как это и делает мебельный магазин Hübner.

Йога — опиум для народа

Здесь, в Майами, я впервые поняла, что сообщество, формирующееся вокруг йоги, предлагает замену жизни в религиозных общинах. Участни*цы курса чуть ли не с благоговением снимают обувь перед занятием, словно они в мечети, преувеличенно эмоционально приветствуют друг друга, расходятся по своим коврикам и ожидают начала «проповеди». В начале урока преподаватель*ницы йоги рассказывают какой-нибудь случай из жизни, а в конце рекламируют будущие мероприятия, — примерно то же самое происходит и на церковной службе. Да и музыка, в особенности мантры, имеет сакральные черты, а в конце занятия участни*цы хлопают и складывают руки перед преподаватель*ницей в жесте намасте. Так как в светском обществе у людей отсутствует совместный опыт религиозного характера, йога занимает это пустое место, обещая наряду с исцелением души расслабление и оздоровление тела. Это триумфальное шествие йоги связано, по моему мнению, прежде всего с тем, что она предполагает не только духовную практику, но и совершенно прагматично нацелена на результат — на оптимизацию тела. Фитнес и исцеление души в одном флаконе. Всех участни*ц объединяет стремление улучшить свое тело, а также заботиться о себе. Они уже давно внутренне срослись с идеей, что тело в биоэкономике становится источником ресурса, а поэтому его следует интенсивно совершенствовать.

Ступни как украшение

Ступни, и прежде всего женские ступни, имеют в Майами статус аксессуара, который — если позволяет погода — нужно обязательно демонстрировать и за которым нужно соответствующе ухаживать. Здесь не встретишь женщину, которая бы решилась выйти на улицу без идеального педикюра. У всех ухоженные ступни и накрашенные, блестящие, как алмазы, ногти. В блестящих ногтях можно даже увидеть свое отражение. Только пожилые дамы носят тут балетки, несколько прикрывая ступни. Так как в этом городе обычно все легко одеты и носят одежду, подчеркивающую фигуру, то ступни становятся представителями всего тела. Состояние ног указывает на то, в каком состоянии находится всё тело. По походке женщин в открытой обуви заметно, сколько смысла они вкладывают в свой педикюр: их движениям присуща осознанная элегантность, танцевальная легкость и грация. Ступни становятся их важнейшим способом самовыражения.

Бородатые мужчины

В Америке частенько замечаешь следующую картину: привлекательная и модно одетая, явно доминирующая гетеросексуальная женщина в своей паре берет на себя коммуникацию с внешним миром и ведет рядом молчаливого бойфренда с огромной бородой, который кажется и безликим, и легко заменяемым. Поначалу хочется интерпретировать вездесущую моду на бороды, которая господствует несколько последних лет, как последнюю (символическую) битву гетеросексуальных мужчин против утраты власти в конце эпохи патриархата. Эта битва культивирует, очевидно, остаток архаичной, дикой мужественности в тот самый момент, когда мужские привилегии больше не являются чем-то само собой разумеющимся. Интересно отметить в этой связи, что мужчины с бородой в высокой степени теряют свою индивидуальность: они прячут свое лицо за этим признаком маскулинности. И становятся просто «частью пары». Борода показывает, другими словами, что они принадлежат к определенному биологическому полу, который утратил былую социальную привилегированность. Нося бороду, они как бы взывают к ушедшей эре гендерной иерархии, когда мужчины еще были мужчинами. Кроме того, своей преувеличенной отстраненностью они своеобразным образом мстят своей доминирующей партнерше за утрату былого величия. Они молча наблюдают, как их мужские привилегии растворяются в воздухе. Их борода превращается в реликт архаичной мужественности, которая теперь не более чем модный аксессуар.

Этикетки в музеях коллекционер*ок

В том, что наряду с государственными музеями открываются музеи коллекционер*ок, нет ничего удивительного и нового. Однако, в отличие от европейских частных коллекционер*ок, которые нередко ставят перед своими выставками чуть ли не научные задачи, у крупных американских частных коллекционер*ок нет подобных амбиций. В частных музеях Майами даже таблички, висящие рядом с экспонатами, содержат прежде всего субъективный взгляд коллекционер*ки. Например, в Rubell Family Collection этикетки рассказывают о личных встречах с художни*цами, о свиданиях, посиделках в барах и ресторанах, то есть просто наполнены веселыми историями, которые оказываются на месте научного описания. Нередко эти тексты написаны от первого лица (от «я» или «мы»), что не оставляет сомнения в их авторстве. Коллекционер*ки подробно рассказывают о своем коллекционировании, о внезапных инсайтах и предпочтениях. Табличка, которая раньше содержала научное описание предмета искусства, становится своеобразным дневником коллекционер*ки. И сами коллекционер*ки превращаются в равноправных участников выставки, которым уделено столько же внимания, сколько и создатель*ницам экспонатов. Через этикетку коллекционер*ки выбирают себе роль своеобразного метаавтора. Потому что коллекционер*кам принадлежит не только здание и выставляемое там искусство, но они наряду с художни*цами создают определенные смыслы. Личность коллекционер*ок, их вкусы звучат громче, чем, возможно, те идеи, которые закладывались в работу творцами. Эго коллекционер*ок приобрело такие масштабы, что затмевает сами коллекции.

«Очевидное»

Многие мои друзья и подруги хвалили этот сериал 2014 года, показанный на стриминге Amazon Prime Video, появившемся наконец и в Германии. Примечательно в сериале не только то, что он объявляет транссексуальность, а также смену сексуальной ориентации массовыми явлениями, но и то, что он не идеализирует секс, а показывает его сложным и не всегда удовлетворяющим аспектом жизни. Вместо того чтобы приукрашивать секс, нам показывают похожее на спорт сексуальное взаимодействие, которое необходимо главным героям в первую очередь для удовлетворения инстинктивного влечения. Также сериал попрощался и с романтическим идеалом любви: всего лишь одна лесбийская пара (и то на начальном этапе отношений) говорит о романтической любви, хотя позже это оказывается пустой риторикой. Больше всего в «Очевидном» меня удивило последовательное игнорирование сценаристами рабочей сферы жизни героев и героинь и вместо этого фокус на их личной жизни, или, точнее сказать, на их аффектах. Чувства и интимность приобретают новое значение в становящейся всё более цифровой экономике. В ней аффекты имеют статус товаров. Забавно, что сама цифровая экономика едва ли представлена в сериале. Нигде особо не заметны сотовые, никто не сидит за компьютером, никто не знакомится онлайн, разве что время от времени персонажи отправляют друг другу эсэмэски. Сериал как бы намекает нам, что показывает истинную, еще не захваченную цифровыми технологиями жизнь. Поэтому на экране постоянно возникают потеющие тела и громко чавкающие люди — та самая подлинная жизнь. Одежда актеров и актрис ничем не выделяется и не соответствует моде. Женщины в сериале носят в основном длинные мешковатые фланелевые рубашки, и несмотря на то, что некоторых из них по сюжету можно назвать вполне обеспеченными, их не интересуют модные атрибуты. О несокрушимой любви к культуре хиппи и эзотерике говорит обстановка в квартирах, утыканных «ароматическими палочками». И вроде бы герои и героини следуют расхожим призывам к самосовершенствованию, будь то личный тренер или отказ от молочных продуктов, которые якобы «засоряют» организм. Однако воплощение в жизнь этих биополитических предписаний происходит совершенно негламурным и едва ли последовательным способом. Камере интереснее перепачканные соусом для барбекю лица. Здоровая жизнь показана во всей своей хрупкости, и ее постоянно подрывают нездоровые ритуалы (например, поедание жареного мяса). Ничто не существует в этом сериале в чистой форме.

Еще раз о Пигмалионе

У мифа о Пигмалионе большая тень — так можно было бы сформулировать главную идею моей книги «Любовь к живописи». У Овидия это был творец (всегда мужчина), который вдыхал в свою статую жизнь, однако делал это лишь с благосклонного согласия богов. В Ренессансе художник становился сам своего рода «вторым богом» (Леон Баттиста Альберти), так как он своими силами создавал произведения, которые казались «живыми». С этого момента эффект «живости» превращается в эстетический идеал: персонажи на картинах должны выглядеть живыми и производить впечатление движения. В своей книге об эффекте Пигмалиона в XVIII веке Виктор Стоикита находит объяснение тому, почему живопись так хорошо выполняла задачи по созданию «живого» образа: она задействовала в первую очередь красители и пигменты, и поэтому ее судьба в этом вопросе была предрешена. А вот скульптура в связи с этим сразу оказалась в отстающих. Ведь художники могли изобразить целый спектр «оживляющих» нюансов и оттенков, например покрасневшие щеки или идущие вперед ноги. Имея особые техники и методы, живопись обладала специфической компетенцией в вопросах создания «живости». Однако в то время как Пигмалион вполне счастливо жил со своей одушевленной статуей, эстетический идеал живого, самостоятельного искусства в раннее Новое время, например у Джорджо Вазари, оказывается связан с «отказом от повседневной жизни» (Ульрих Пфистерер). О таком художнике, как Рафаэль, Вазари рассказывал, что он полностью подчинил свою жизнь искусству и отказался от любви. Эта тема замечательно раскрывается позже в новелле Оноре де Бальзака «Неведомый шедевр»: художник Френхофер изображает живую женщину, с которой его связывают своего рода любовные отношения, в виде некой абстракции. Бальзак не оставляет у читателей сомнений в том, что эти любовные отношения нереальны, и подчеркивает, что в действительности Френхофер работает с безжизненной материей. Эта картина описана Бальзаком так, что она словно балансирует между безжизненностью и жизнью: женщина, на ней изображенная, как будто и присутствует, и отсутствует одновременно. Возможно, как раз реакцией на традиционный культ «живости» стали искусственность и «безжизненность» картин Эдуарда Мане (здесь не обошлось, конечно, и без влияния эстетики Шарля Бодлера). Видя нарочито театральные позы на полотнах Мане, мы осознаем, что ощущение оживленности есть не более чем постановочный эффект живописи. Нередко говорят о том, что новые медиа в мире искусства — фотография и кино — стали более убедительными проводниками живого изображения. Трудно поспорить с тем, что двигающиеся картинки непосредственнее передают жизнь. Однако против телеологических представлений о прогрессивности новых медиа в этом вопросе можно возразить, что это как раз таки двойственный характер живописи, ее существование между безжизненной материей и изображаемой жизнью, который объясняет, почему она завораживает людей и сегодня. Нарисованные картины пытаются дать нам представление о «жизни» (сама краска благодаря своему происхождению связана с землей, а значит, и с жизненностью) и в то же время остаются неодушевленной материей. С одной стороны, они получаются в результате «живой» работы художников и художниц; с другой стороны, их смыслы нельзя ограничить всего лишь их трудом. Физическая материальность изобразительного искусства может быть причиной виталистических проекций и являться препятствием для них. И именно потому, что живописные картины вызывают виталистические проекции и в идеальном случае демонстрируют их недоступность, в моей книге они становятся объектами особого интереса и изучения.

Смерть матери / ненависть к женщинам

Мне интересно, существуют ли психоаналитические исследования о влиянии смерти матери в раннем возрасте сына. Какова вероятность того, что утрата матери позже преобразуется в ненависть к женщинам (или в обожествление женщин, что есть одно и то же)? Тут мне приходит на ум выставка «А можно нам вернуть нашу маму назад!» (1986) [15], организованная Альбертом Оэленом, Вернером Бюттнером и Георгом Херольдом. Мне нравится название выставки, потому что в нем слышится мощный протест против смерти матери. Почему это ее нет, почему это я не могу снова иметь ее рядом? Ярость этого восклицания против смерти женщины, которая родила тебя, может быть обращена против женщин вообще. Словно все женщины виноваты в том, что твоя собственная мать больше не рядом с тобой. Примерно в тот же временной период, к которому относится эта выставка, в работах этих художников встречаются коллажи с сексистскими мотивами или шутки о том, что женщины живут дольше, но ничего с этого не имеют (из книги Arbeit ist Wahrheit («Работа есть истина», нем.)). Эту шутку вполне можно трактовать как критику патриархата, при котором женщинам меньше платят за ту же работу, так что выходит, что они действительно имеют меньше за свою — со статистической точки зрения — более долгую жизнь. И все-таки мне интересно, есть ли какое-то психологическое объяснение тому, что мужчины (а может, и женщины?) винят других женщин в смерти своей матери? На выставке Бориса Лурье в Еврейском музее можно было увидеть, как травма его детства (убийство нацистами всех близких родственниц) вылилась в обсессивное увлечение пин-апами и порнографией. Лурье обклеил свою квартиру в Нью-Йорке порнографическими изображениями женщин, которые он потом использовал в своих коллажах. В связи с этим стоит отметить, что критику потребительства, и в частности американского общества потребления, он также выражал через изображения тел женщин. Эти тела он разрезал, гротескно перерисовывал и переделывал — методы, которые можно найти и у сюрреалистов. Может, это вытесненная (и расщепленная) форма работы с горем?

Vetements

Бренд Vetements объявлен главным модным событием сезона. Компания перенесла в мир высокой моды то, что уже давно произошло в стритстайле: тренд на оверсайз, спортивную одежду и грубые ботинки, а также установление андрогинного идеала тела. Vetements подхватил эти элементы и соединил их с восточно-европейской атмосферой и парижской элегантностью, благодаря чему они и стали соответствовать критериям высокой моды. Так, ботильоны с зажигалками вместо каблуков считываются и как акт солидарности со свободолюбивой Францией, протестующей против запрета курения в общественных местах, и как комментарий к стереотипу о жительницах Восточной Европы, ходящих и в снег, и в гололед на шпильках. Эти ботильоны плотно прилегают к ноге и удобны, как носок, — нигде не жмут. Однако стоять устойчиво на тонких каблуках не очень легко: невозможно не качаться — зажигалки едва ли дают опору. Выходит, что, с одной стороны, ботинки провозглашают избавление от боли, но, с другой стороны, они ограничивают свободу передвижения своих владелиц. Бомберы Vetements также представлены в оверсайзе; при этом, на мой взгляд, стиль оверсайз вовсе не означает отмену нормы суперхудой модели. Происходит прямо противоположное: одежда стиля оверсайз подразумевает участие опять же юных и экстремально худых моделей. На более возрастных женщинах в модных магазинах этот образ увидишь редко, потому что на них он покажется бесформенным и слишком громоздким. Поэтому оверсайз стоит понимать не как критику нулевого размера, а как еще одно подчеркивание диктата нулевого размера на подиуме. Тому самому бомберу бренд придал один секси-штрих, сделав молнию на спине. Таким образом, бомбер приобретает неожиданную ауру вечернего платья. В новой весенне-летней коллекции (2016) есть также платья с рюшами, инспирированные халатами в цветочек, которые хоть и целомудренно не поднимаются выше колена, однако — как это часто бывает у Vetements — открывают спину и плечи, что придает им эротический флер. Похоже, в этом бренде рабочая одежда может стать частью моды, только если она буквально показывает кожу. На короткий период Vetements удалось восхитить и удивить своим внезапным эстетическим решением — использованием логотипа DHL, международной транспортной компании, которая обнаружила у себя гламурный потенциал. Vetements поместил красный логотип компании на желтые фтуболки. А DHL, между прочим, символизирует проблемы новой экономики: стоит вспомнить, к примеру, плохие условия работы курьеров DHL или умирание розницы из-за роста интернет-торговли. Конечно, Vetements никак не обыгрывает эти проблемы; благодаря бренду теперь и у грузовика DHL появилась модная аура. Тот факт, что бренд выбрал надписи на немецком: «Deutschland» («Германия», нем.) и «Polizei» («полиция», нем.), говорит о некотором культе Германии и может рассматриваться как знак уважения к либеральной миграционной политике Ангелы Меркель лета 2015 года. Короткий период культуры гостеприимства, возможно, поспособствовал тому, что Германия (и Меркель) стали чем-то крутым и модным. Несмотря на мой нынешний интерес к Vetements и их модным решениям, я твердо намерена держаться подальше от этой марки. Во-первых, одежда бренда является абсурдно дорогой, и это видно по главной модели их джинсов: внизу обрезаны, словно кюлоты, а сверху высокая посадка. И эти джинсы стоят 1200 евро, что просто немыслимо. Против Vetements говорит также и то, что их бренд всегда узнается издалека. Та, что носит Vetements, сразу сообщает миру, что она жертва моды и тратит на нее непропорционально много денег. Кроме того, она сигнализирует об отчаянной попытке оставаться модной и демонстрирует страх оказаться в отстающих. По-моему, этих причин вполне достаточно, чтобы бойкотировать как саму марку, так и ассоциируемый с ней стиль оверсайз.

Стихотворение Бемермана

В скандале вокруг ведущего Яна Бемермана [16] больше всего шокирует то, что никто не разобрался, собственно, с содержанием его «оскорбительного стихотворения». И только в taz написали, что оно множит расисткие и гомофобные стереотипы. Ведь это просто подло, что это «стихотворение» использует ресентимент и предрассудки против «турков» на примере Эрдогана. С сатирой это не имеет ничего общего, здесь речь скорее о спланированном нарушении табу, которое не является ни занимательным, ни остроумным. Ответный ход Меркель — никак не заниматься больше делом, а передать его в прокуратуру — показался мне весьма хитрым. Грустно, что в средствах массовой информации переживают лишь об утрате свободы слова, а не задаются вопросом, действительно ли этот не только намеренно оскорбительный, но и воспроизводящий расистские стереотипы «стих» заслуживает их поддержки.

Выгорание в университетах

Почему в последнее время так много университетских преподаватель*ниц из моего окружения переживают нервные срывы? Очевидный ответ — структурные проблемы в университетской системе: всё то же число преподавателей и преподавательниц отвечает за растущие орды учащ*ихся, что невероятно нагружает их расписание. Несмотря на рост числа студенто*к, число рабочих мест для преподаватель*ниц не увеличилось пропорционально, и в результате нагрузка на них значительно возросла: им приходится брать на себя всё больше административной работы и руководить своими кафедрами, словно они предприниматель*ницы. То есть привлекать деньги для исследований, писать заявки, составлять бесконечные рецензии и жонглировать большими бюджетами. Совсем неудивительно, что в такой гонке собственная научная деятельность нередко остается за бортом. Один мой знакомый историк недавно заметил, что после публикации диссертации на хабилитацию обычно никто больше никаких книг не публикует, потому что административная работа высасывает все соки. Тот, кто всё же хочет продолжать научные изыскания на высоком уровне, писать книги и регулярно участвовать в конференциях, с относительно высокой вероятностью катапультирует себя в кризис перегруженности, который рано или поздно проявит себя соматически или психически — в виде бессонницы, ухудшения слуха, депрессии или других тяжелых ментальных расстройств. В автобиографии Луи Альтюссера я обнаружила описание симптома, с которым могли бы согласиться многие гуманитарии: ученый писал о своей тайной уверенности в том, что он недостаточно хорош, недостаточно работает и в реальности ничего не знает. Альтюссер описывал возникающий из этого дефицитарного чувства страх перед тем, что весь обман однажды вскроется. Что выглядело тогда как фантазийный страх, сегодня является вполне обоснованным беспокойством, так как вероятность того, что преподаватель*ницы не справятся с нагрузкой, довольно высока. Они либо смиряются с невозможностью когда-либо до конца разобраться с горами работы, либо просто оказываются на грани нервного истощения. В связи с этим профессия ученого-гуманитария при университете теряет свою привлекательность, поскольку исчезла свобода в плане определения графика работы, как это было раньше. Эта проблема имеет и технологический аспект: в ходе цифровизации объем работы опять же вырос. Некоторые колле*жанки рассказывают о сотнях имейлов, на которые они должны ответить и которые висят на них мертвым грузом. По сравнению с этой нерадостной картиной художественные институты кажутся райским пространством свободы, однако и их повсеместно превращают в университеты. В любом случае я бы не стала советовать своей дочери начинать академическую карьеру в гуманитарных науках.

Открытие сезона в теннисном клубе

Сегодня ярко светит солнце — по сути, первый по-настоящему теплый день 2016 года. Открыт бассейн, и по дороге туда можно увидеть теннисист*ок в коротких юбках. Их обнаженные ноги оптимистично знаменуют собой начало лета. Мужчины же, напротив, всё еще в куртках или, как во времена моей юности в прибрежных районах Гамбурга, небрежно набросили на плечи кашемировые свитера: хотят подчеркнуть свою элегантность. Вся эта сцена напоминает рекламный ролик для гольф-клуба: happy white people в красивой одежде. Я лавирую между критической дистанцией и чувством принадлежности, так как этот мир одновременно и знаком, и ненавистен мне. Дежурный по бассейну тот же, что и в прошлом году; даже лежаки стоят так же. Это рождает ощущение непрерывности: всё, как всегда. На самом деле прошлый год был связан с масштабными переменами и политическими перестановками, но это никак не отразилось на теннисном клубе. Дорогие автомобили на парковке первыми сигнализируют о благополучии членов клуба. Некоторые из них успешно выстроили фасад из сытости, удовлетворения и нерушимой самоуверенности, за которым не видны проблемы. Дети их также одеты в стиле, привычном для крупной буржуазии: девочки в белых колготках и старомодных туфлях с пряжками, у мальчиков
идеальные проборы — привет от Jacadi [17]. Есть, однако, и трещинки в этой буржуазной идиллии. Вот мелькнет неэлегантная сумка от Michael Kors или кто-то придет на высоких каблуках и в облегающем леопардовом платье, которое скорее можно увидеть на какой-нибудь эскортнице на Королевской аллее в Дюссельдорфе. Как и в Берлине 1920-х, идея среднего класса в чистом виде оказывается не более чем иллюзией. Представление среднего класса о самом себе уже дало трещину, и многие жалуются, что к ним в клуб затесались содержанки, риелторы и даже бывшие заключенные. Потребность отгородиться от низов тем сильнее, чем больше размываются границы классов. Привлекательность (социологическая) этого клуба как раз в том, что ему не удалось сохранить гомогенность буржуазной публики (гомогенность, конечно, фантазийную), которую уже как минимум с XIX века начали разбавлять выскочки из низов и мошенники.

Старые фотографии и письма

Что делать с любовными письмами, которые остались после смерти матери? Что делать с огромным количеством фотографий, которые, без дат и подписей, просто лежат в ящике стола? По каким принципам их сортировать? По десятилетиям? Или выбрать критерием сортировки то, что изображено на них (дети, горнолыжный курорт, вечеринки)? Проблема в том, что фотографии ломают любую систему категорий, так как не всегда понятно, когда они были сделаны, и зачастую изображено на них не что-то одно, а всё сразу. И все-таки самая большая сложность для меня заключается в том, чтобы выбросить какое-либо фото, расстаться с ним. Если мне нужно выбросить какое-то фото, на котором изображена мама, то это ощущается так, как если бы я вновь лишала ее жизни и избавлялась от нее. Я не могу и не хочу нести эту ответственность. Возможно, это работает и в традиции изображений святых: уничтожение изображений святых приравнивалось к святотатству. Когда лишь фотографии (и видео) до некоторой степени гарантируют посмертное присутствие человека, то от них просто невозможно избавиться. С другой стороны, я бы не хотела оставлять в своей квартире весь этот материал, размещать новые коробки в и без того заставленной рабочей комнате. Поэтому я приняла следующее решение: фотографии, которые мне так или иначе дороги и которые я бы хотела показать своей дочери, я отсканирую и оставлю себе. В конце я рассортирую фотографии (просто по десятилетиям и темам) и уложу их в коробку, которую потом осмотрят мои брат с сестрой. Когда они тоже отберут себе фотографии, я уберу оставшиеся в подвал и буду надеяться, что, возможно, наступит день, когда я смогу с ними попрощаться.

Перед Заветом: Рембрандт

Картина Берлинской галереи «Моисей, разбивающий скрижали Завета» (1659) — моя самая любимая у Рембрандта. Прежде всего потому, что типичный для него способ нанесения краски выходит здесь на передний план. Как пишет Светлана Альперс в своей книге о Рембрандте, именно на этой картине мы особенно хорошо видим, что краска создает объем. Похоже, здесь она нанесена многослойно, хотя это не очень-то оправдано сюжетом картины. Мы видим море из коричнево-земельных, почти что абстрактных и смазанных цветовых зон, которые практически делаютиз картины образец еще не существовавшего во времена Рембрандта направления bad painting. Простая одежда Моисея также имеет земляной оттенок, из-за чего вся картина кажется «грязной», — как будто нам указывают на происхождение пигментов, на их связь с землей. Голова Моисея — единственное светлое пятно на картине, однако его взгляд темен, и он не смотрит на зрителя. Этот затемненный взгляд сообщает нам об отвержении, мы буквально чувствуем его на себе. Интересно также, что текст в виде древнееврейских букв на скрижалях выступает своего родом антиподом тактильности на картине. Он «говорит» через скрижали как минимум с теми, кто понимает древнееврейский. При этом кажется, что Моисей хочет обрушить скрижали на всех тех, кто стоит перед картиной и рассматривает ее. Он в ярости оттого, что люди по-прежнему молятся золотому тельцу. Его отношение к Десяти заповедям показано Рембрандтом также амбивалентно: как бы подтверждая силу написанного на скрижалях, Моисей поднимает их над собой, при этом он очевидно страдает от их тяжести и через мгновение бросит их, освободив себя от их власти. Эта картина демонстрирует отчаяние из-за необходимости подчиняться заповедям. Ведь насколько Моисей хочет призвать своего (фантазийного) визави к уважению закона Божьего, настолько же он им и тяготится. Заповеди — которые символизируют скрижали — не навязаны людям извне. Заповеди телесно связаны с Моисеем, ведь он держит их в руках. Получается, что переход между заповедями и телами субъектов размыт. Последние внутренне срослись с заповедями — о подобном будет говорить Жиль Делёз в своей модели «общества контроля». Мне очень нравится намеренная театральность позы Моисея с освещенной головой и широким размахом рук, как будто он выступает на сцене, — ведь именно эта театральность и делает изображение на холсте столь достоверным и захватывающим одновременно.

Любовь как событие

Вслед за Аленом Бадью появились многочисленные философы (прежде всего мужчины), которые высказываются о революционной силе любви и ее событийном характере. В особенно негативном ключе они высказываются о цифровых дейтинг-платформах, которые (якобы) отобрали у любви случайность и риск. Как раньше у сюрреалистов был идеал «безумной любви» (Amour fou, франц.), так и сегодня любовь становится своего рода ударом молнии, который происходит прежде, чем его можно как-то рационализировать. Ему можно лишь безусловно отдаться. И пусть это верно, что любовь нельзя контролировать или планировать, но трактовка любви исключительно как события отвергает психоаналитический взгляд на любовь как на тяжелый труд. Вместо того чтобы в общем и целом болтать о любви, стоило бы разграничивать состояние влюбленности и любовные отношения (которые требуют интенсивной работы). В рассуждениях о «любви как событии» угадывается позиция либертина, который не хочет сталкиваться со сложностями длительных отношений. Ведь для того, чтобы любовь превратилась в полные доверия, интимные отношения, она должна соединить экстатические чувства влюбленности — по моему опыту — с любящим принятием отличий другого. Это означает, как правило, идти на компромиссы и вступать в контакт друг с другом. И утверждать, что подобные алгоритмы подбора партнера на дейтинг-платформах полностью лишают любовь случая и риска, тоже не совсем верно. И хотя вначале там действительно предлагают пройти психологические тесты, чтобы высчитать, подходят ли люди друг другу, однако то, что происходит дальше — на первой встрече и в последующих взаимоотношениях, уже целиком и полностью подчинено случайностям, непредсказуемостям и рискам. Старый случай — познакомиться в баре или клубе — заменяется новым, в конце концов, даже бо́льшим случаем, ведь пары, которые знакомятся в Сети, в реальной жизни никогда бы не встретились. Я также считаю проблематичным рассуждать о недостаточной готовности к риску при вступлении в новые отношения. Возможно, это связано с повышенной потребностью в безопасности в трудные времена, когда люди ищут кого-то для жизни, а не для «безумной любви», которая может сильно ранить. Хотя, конечно, никто не застрахован от разбитого сердца, даже когда знакомится через сайты знакомств.

Daft Punk

Я не знала, что название группы появилось благодаря негативной рецензии, в которой группу назвали «идиотским панком», а именно «daft (по-английски „идиотский“) punk». То, что группа подхватила негативную характеристику, начала идентифицировать себя с ней и наделила ее новым значением, можно назвать смесью из панк-стратегии и апроприационизма. В документальном фильме о группе, который я посмотрела на Netflix, было хорошо показано, как они с самого начала ориентировались на рынок. Например, с Virgin Records был заключен договор, согласно которому компании передавались права на их треки лишь на определенный период. В отличие от других групп, Daft Punk настаивала на том, чтобы самой принимать решения об эстетике видеоклипов, сотрудничествах, выступлениях и декорациях. Создавая музыку, они пользовались всевозможной свободой, придумывали новые звуки и никого не слушали (так, по крайней мере, говорится в фильме). Прежде всех остальных они стали использовать рейв-культуру. Особенно интересно их решение держаться на расстоянии от общественности и никогда не давать интервью. Вместо того чтобы сделать себя частью сообщества селебрити, они до сих пор выступают в шлемах в образе роботов. Так как они не показывают своих лиц, то имеют возможность не пускать в свою личную жизнь прессу. При этом их сценический образ (весьма органичный для их электронной музыки) ни с чем не спутаешь, а их анонимность подогревает к ним интерес. У этой группы нам следует поучиться, как важно не давать рынку диктовать условия при создании искусства. Хотя понятно, что подобную позицию еще нужно уметь себе позволить: если верить слухам, участники Daft Punk родом из обеспеченных семей.

Преимущества возраста

Вчера во время ужина кто-то из друзей высказал мнение, что мы, став старше, больше ничего никому не должны доказывать. Якобы мы можем наконец делать всё, что пожелаем. Боюсь, что верно как раз таки обратное. Именно став старше, мы должны больше напрягаться, поскольку риски потерять контакт с внешним миром и критическими голосами и остаться в изоляции, самоуверенно разговаривая с самим собой, увеличиваются вместе с возрастом. Возможно, из-за семейных обстоятельств или состояния здоровья у тебя не получается так же интенсивно участвовать в событиях общества, а значит, ты легко можешь потерять сноровку, необходимую для актуальных дискуссий, и вот тебе уже не так просто соотнести новые тенденции в искусстве, потому что ты хуже понимаешь связанный с ними социальный контекст. По моему опыту, требования к собственной работе также растут вместе с возрастом. Уже не получается делать просто так, как ты хочешь, потому что ты больше знаешь и отчетливо видишь недостатки во всех своих начинаниях. Я сама хорошо вижу, в каких местах своих текстов я пошла по простому пути, чтобы избежать необходимой кропотливой работы. Чем старше я становлюсь, тем строже мой взгляд на собственную работу, я знаю слишком много и поэтому вижу очень четко, где мне не хватает знаний. То есть со мной не работает лозунг невмешательства «Laissez faire, laissez aller» («Предоставьте свободу действия», франц.), который бы позволял мне просто отдаться письму. Напротив, я больше, чем когда-либо, мучаюсь с вопросами формы и формата, прежде чем написать первое предложение. Чем меньше у меня остается времени, тем тщательнее я выбираю, о чем бы я вообще хотела высказаться. Пусть это выглядит несколько трагично — в старости отчаянно пытаться быть в курсе актуальных событий, но я всё равно приняла решение оставаться открытой для новых течений в искусстве и прикладывать усилия к тому, чтобы следить за творчеством более молодых художников и художниц.

На красный свет

За последние два года мое восприятие уличного движения стало заметно более чувствительным благодаря урокам вождения. Колеся по Берлину с моим учителем по вождению, я частенько становлюсь свидетельницей ситуаций, когда водители и водительницы — несмотря на красный свет — проезжают перекресток. Ежедневно я наблюдаю это нарушение основных правил движения: машины спокойно проезжают на красный сигнал. Можно ли из этого наблюдения сделать вывод, что водители и водительницы стали чаще нарушать действующие нормы? Неужели это тот самый гневный обыватель, который таким образом выпускает пар накопившейся ненависти к государству и его порядкам? Являются ли эти нарушители и нарушительницы признаком того, о чем говорят СМИ, — растущей агрессии людей, выступающих против ЕС или беженцев и беженок? Будучи начинающей водительницей, я должна быть готова ко всему на улицах Берлина. Все считают, что улица принадлежит им. Навид Кермани в FAZ хорошо описал подобные настроения в другом контексте (комментируя Брексит): люди подразумевают под свободой только собственную свободу, а вовсе не свободу других, более слабых, находящихся в менее защищенном положении. Похожее можно сказать и об агрессивных водителях и водительницах: они думают о своей свободе на улице, когда просто проезжают на красный свет. Они видят свободу лишь как собственную свободу и не задумываются о свободе других, которую они ущемляют. А тот факт, что своим поведением они ставят под угрозу не только свою жизнь, но и жизнь других, кажется, вытеснен из их сознания. Несущийся на красный водитель (нередко это мужчины) думает лишь о себе, хочет скорее проехать вперед. Возможно, это тот самый пресловутый конец общества солидарности, который выражается в таком вот опасном и рискованном стиле вождения.

Замороженный йогурт

В вопросах создания легенды художник Алекс Исраэль многому учился у Джеффа Кунса. Как и Кунс, он объясняет свои эстетические предпочтения детскими впечатлениями. Кунс регулярно рассказывает, что еще в мебельном магазине отца его вдохновляли экраны телевизоров и он всегда интересовался всем новым. В разговоре со мной Исраэль ссылается на сеть отцовских ресторанов, продающих замороженный йогурт, который вдохновил его на создание соответствующей скульптуры из мрамора и пенопласта. В таком случае его скульптуру замороженного йогурта можно рассматривать как памятник привилегированному детству в Лос-Анджелесе. При более глубоком размышлении о его автобиографии и психологическом контексте этого объекта становится понятно, что всё обстоит сложнее. Ведь скульптура не только связана с детскими воспоминаниями, но и является своего рода способом преодоления травмы, поскольку символизирует утраченный рай. Присутствуя на открытии выставки Исраэля в Музее современного искусства Аструп — Фернли в Осло и наблюдая за ним в окружении матери и сестры, я осознала, сколько много значит для его работы семья, — в том числе и потому, что он попросил музейный ресторан приготовить для праздничного приема тот самый замороженный йогурт (Исраэль поменял меню ресторана и наводнил его типичными лос-анджелесскими блюдами). При этом отец, стоящий за всей этой одержимостью замороженными йогуртами, отсутствовал на вечере, хотя его семья заверила меня, что обычно он всегда присутствует. Много лет назад отец и мать Исраэля развелись, и его сестра рассказала мне, как тяжело ей было постоянно ездить от одного родителя к другому. В этой истории расставание родителей, каким бы гармоничным оно ни казалось, оставило шрамы на детях, — это очевидно. Когда после долгого ожидания подали замороженный йогурт, мать и сестра Исраэля просто набросились на него. Они были настолько поглощены этим блюдом, словно он обладал некой магической силой. Похоже, в этой семье замороженный йогурт имеет особый положительный смысл; возможно, он символизирует время, когда родители еще были вместе. Вкус замороженного йогурта подобен мадленке Пруста и переносит Алекса, его сестру и мать в прежнюю семью, которой больше нет. И хотя подобных психологических объяснений в искусствоведении стараются избегать из (оправданных) страхов перед упрощением всего до психологии, мне кажется важным подчеркнуть символическое значение этого образа у Исраэля, в том числе и его психическое содержание. Кстати, та мысль, что замороженный йогурт в мире Исраэля выступает объектом вожделения, подтверждается на материальном уровне этого объекта. Он сделан как из хрупкого, так и из прочного материалов — из пенопласта и мрамора, что говорит о бренности и непрерывности одновременно. Части из мрамора превращают объект в памятник ретроспективно счастливому детству, а вот пенопласт символизирует бренность бытия и возможный распад этой идиллии.

Открытые письма

Вчера я решила разобраться в столь часто цитируемом скандале вокруг Фольксбюне. В своем открытом письме известные куратор*ки выдающегося искусствоведа Криса Деркона дали агрессивный отпор, не приведя буквально ни одного аргумента. Никоим образом в этом письме не была допущена возможность, что рассуждения и страхи сотрудни*ц Фольксбюне могут быть оправданны (или как минимум понятны). В конце концов, они написали свое письмо лишь после того, как Деркон познакомился со всем коллективом. Поэтому в ответном письме ошибочно утверждается, что Деркон стал жертвой предубеждений. Особенно знаковым я считаю, что защитни*цы Деркона демонстративно составили свое письмо на английском, чтобы продемонстрировать свою принадлежность к международному миру искусства и дистанцию от написанного на немецком письма сотрудни*ц Фольксбюне, которое теперь кажется «провинциальным» (и на содержание которого никто не обратил внимания). О Дерконе куратор*ки говорят так, как будто по поводу него не может быть никаких сомнений: просто хороший мужчина, один из нас, и незачем кому-то что-то доказывать. Моя подруга С. написала мне в имейле, что можно представить себе, что бы сказали те же самые куратор*ки, заступившиеся сейчас за Деркона: Каспер Кениг, Сюзанне Гэнсхаймер, Маттиас Мюлинг и прочие, когда бы Деркона назначили руководителем следующей документы [18]. Наверное, они бы сдержаннее высказались об эстетическом преодолении границ и соединении различных сред. Сейчас как будто забывается, что Фольксбюне начиная с 1990-х всегда экспериментировал с гибридными форматами и уже строил мостик к изобразительному искусству: он был первооткрывателем в этой сфере. В открытом письме сотрудни*цы Фольксбюне специально подчеркнули, что у них нет страха перед «новым», хотя им и приписывают подобное. Они выражают свою (понятную) обеспокоенность тем, что Деркон положит конец традиции политически ангажированного драматического театра, превратив его (кто знает?) в «фестивальный центр». Мне кажется, и те, кто критикуют Деркона, и те, кто его защищают, должны больше говорить о его программе как куратора. Политика Деркона до настоящего момента состояла из умелого шпагата между блокбастер-шоу (выставки «больших», успешных на рынке, — как правило, мужчин-художников) и критикой неолиберализма. Тут нельзя не заметить, что успех на рынке и критика рынка, исключающая участие критикующего в рыночных отношениях, прекрасно сочетаются в мире искусства.

Мама в разлуке

В какой-то момент привыкаешь к тому, что участвуешь лишь в половине детства дочери. В моем случае поначалу я с трудом могла выдержать без нее в течение недели и настроиться на боль от расставания. Я скучала почти что физически, словно у меня отрезали часть тела. Семь дней подряд я исполняла роль матери, была внутренне с ней, рано вставала, готовила завтрак и покупала продукты на ужин. В течение следующей недели я снова была без ребенка, дольше спала и жила менее организованно. Со временем мне удалось использовать освободившееся время для отношений и друзей. Однако переход от жизни с ребенком к жизни без ребенка каждый раз стоит мне много сил. Мне всегда нужно сколько-то времени, чтобы настроиться на другой образ жизни. Еще бо́льшим испытанием является для меня длительная разлука с дочерью во время летних и рождественских каникул. В скором времени мне опять это предстоит: в течение трех недель она будет путешествовать с отцом по Португалии. Перед моим взором сразу возникают высокие волны Атлантики, и меня атакуют иррациональные страхи из-за ее любви к нырянию. Мне было бы спокойнее, если бы я знала место, в которое они поедут, а не фантазировала бы об опасностях. Понятно, что моя дочь отнюдь не в восторге, когда ее каникулы с отцом прерываются частыми звонками матери. В этот раз я постараюсь сдержать себя, но знаю наперед, что завтрашний день — день ее отъезда — будет для меня тяжелым. Вместо того чтобы использовать освободившееся время на работу и «для себя», как бы банально это ни звучало, в первые дни ее отсутствия я буду контрпродуктивна и буду сидеть за завтраком, словно парализованная. В какой-то момент — знаю уже по опыту — я начну наслаждаться освободившимся временем, совсем иначе начну выстраивать отношения с партнером и буду даже радоваться переменам, так как мы сможем пойти в ресторан, когда нам того захочется, или спонтанно решить посмотреть кино. И всё равно я была бы счастливее, если бы малышка была здесь, со мной.

Белый грузовик

После ужасного теракта на Английской набережной в Ницце, во время которого погибло огромное число детей, меня постоянно одолевает страх, что теперь в любой момент может что-то произойти. Я говорила об этом с подругами и друзьями, и мы обнаружили, что из-за этих терактов перемещаемся в общественных местах, на вокзалах или в аэропортах намного осмотрительнее: сначала внимательно оглядываем помещение и дергаемся от каждого непонятного звука. Вчера, когда я следовала в Лондон, толпа людей в аэропорту Шенефельд вызвала у меня чуть ли не паническую атаку. Из-за столпотворения ничего не было видно, и убежать куда-то в случае чего не представлялось возможным. Гуляя по центру Лондона, я заметила белый грузовик, похожий на тот, который был у террориста в Ницце. Грузовик напугал меня: я увидела в нем потенциальное орудие убийства, от которого нужно скорее спрятаться. Я почувствовала, как легко такой грузовик может раздавить людей. Я сидела в кафе, и я представила, как этот грузовик просто поменяет направление движения и поедет на меня. Не должны ли теперь водитель*ницы подобных грузовиков оставлять какие-то однозначные опознавательные знаки, говорящие о том, что они миролюбивы и несут добро? Если цель подобных терактов состоит также в том, чтобы ввести людей в состояние постоянного напряжения и тревоги, то в отношении меня они достигли своей цели. А то, что СМИ и политики, словно мантру, повторяют, что сейчас нигде нельзя быть в безопасности, не сильно успокаивает и не позволяет абстрагироваться от общей атмосферы страха.

Павильон галереи Тейт

При посещении нового павильона The Tanks галереи Тейт Модерн мне стало понятно, что придет в Фольксбюне, когда его интендантом станет директор этой галереи: перформанс, перформанс, перформанс. Именно он выбран центральной формой искусства в новых выставочных залах, так как считается (якобы) более прогрессивным, потому что (как утверждается) менее всего обладает характеристиками товара по сравнению с другими формами. В действительности же всё наоборот: во-первых, перформансы начиная с 1960-х годов благодаря реквизиту, записям и реликвиям сами производили на свет материальные объекты, которые утверждали их ценность, а значит, они никоим образом не подорвали товарность объектов искусства. А во-вторых, тело авторки перформанса (см. The Artist is Present Марины Абрамович) уже давно стало товароподобным объектом: в условиях экономики, которая видит в наших телах и личностях источники ресурса, перформансы предлагают дотронуться до этих самых источников. В общем, в новом павильоне Тейт Модерн, в котором ощущаешь себя как в дезориентирующем бункере, перформансы можно обнаружить везде. На первом этаже показывают документальные фильмы о художни*цах или интервью с ними, спонсированные компанией Bloomberg — известным поставщиком финансовой информации. Так что экономическая рентабельность перформанса обнаруживается и здесь. Все выставочные залы снабжены наивными призывами к интеракциям. Не только сами объекты постоянно подразумевают взаимодействие с посетитель*ницами, но и музей непрерывно задает им вопросы, хочет узнать, что им понравилось, и заставляет их поверить, что их мнение как будто на что-то влияет. В этом контексте мне показалось абсурдным, что туннель с дроун-музыкой Майка Келли, призывающий к участию (через него нужно проползти) и одновременно подчеркивающий принудительность этого участия, в музее расположен рядом с работами, где участие подчеркнуто добровольное. При этом работа Келли как раз хотела уйти от этого, а теперь из-за расположения ее посыл исказился. Живопись в новом павильоне представлена лишь в исключительных случаях, например когда содержит эксплицитную политическую коннотацию, как, например, Map-Bilder Джули Мерету. Чувство когнитивного диссонанса в конце концов возникает из-за антинеолиберальной риторики и лозунгов против джентрификации, которые являются лейтмотивами всей экспозиции. Но при этом создатель*ницы не сильно переживают из-за частных спонсоров, что сразу наталкивает на мысль о капитализации общественных пространств в неолиберализме. Компания Framestore даже отвечает здесь за содержание, как уже упомянутые залы с документальными фильмами отвечают за участвующих в экспозиции художни*ц. И так как эта выставка делает ставку на перформансы, а значит, и на капитализацию тел живых художни*ц, то она просто способствует законам отчуждения современной экономике.

Идиосинкразии молодости

Недавно я встретила мужчину, который примерно тридцать лет назад играл в моей жизни центральную роль, потому что долгое время я была влюблена в него. Прежде всего в нем меня завораживали эксцентричные проявления, например привычка никогда не смотреть прямо в лицо свое*й визави, поворачивая голову в бок, периодический тик в лице, а также легкая дрожь в голосе. Даже больше: его необычные мимика и язык тела казались мне трогательными и вызывали во мне глубокую симпатию, как будто я единственная могла понять и вылечить тайную боль, скрывавшуюся за этими особенностями. Другие мужчины казались мне по сравнению с ним скучными и конвенциональными, а этот мужчина был безгранично притягательным из-за своих необычных тиков. И вот тридцать лет спустя он сидит напротив меня в ресторане, и теперь я вижу его совершенно иначе. Казавшиеся раньше интересными и эксцентричными движения его лица теперь затвердели и как будто срослись с чертами, превратившись просто в невротические симптомы. Его прерывающаяся и аффектированная речь, которая прежде казалась мне «очаровательной» и напоминала Дориана Грея, сегодня считывается как то, что повлияло на него в жизни. Ранее эксцентричное с возрастом превратилось в своеобразный невроз. Невольно и я задаюсь после этой встречи вопросом: что, если и мой собеседник обнаружил в моих чертах подобные перемены?

Продажа дома

Предстоит продажа дома моей умершей матери. Я, собственно, всегда была уверена, что у меня никогда не существовало особой эмоциональной связи с этим домом, в котором я всего лишь провела несколько лет, будучи подростком. В последние десятилетия я по возможности избегала оставаться в нем на ночь. И каждый раз, когда я навещала мать в ее доме, я старалась как можно скорее улизнуть из него. Этот дом — кстати, блокированного типа — олицетворял всё то, что я, будучи взрослой, хотела оставить позади, и прежде всего беспомощность ребенка перед лицом обстоятельств или принятыми решениями родителей. Мы не участвовали в обсуждении жизненно важных решений, таких как переезд или продажа дома, наши чувства никто не учитывал. Дом блокированного типа олицетворяет также утрату статуса и ограниченность мещанства, которые я связываю с разводом родителей. Моего отца, который прежде обеспечивал нам образ жизни на широкую ногу, в этом доме больше не было. В его новом доме не было детской, и поэтому там буквально не было места для нас. Так как я плохо чувствовала себя в доме матери, а в доме отца для меня не было места, то мне в итоге пришлось расстаться с идеей о теплом и принимающем доме. А теперь, когда дом матери скоро будет продан, меня все-таки одолела тоска из-за того, что я больше не смогу там бывать. В конце концов, это было жилье моей матери, наполненное всяческими воспоминаниями. В шкафах висели ее платья, кругом стояли ее вещи, и после ее смерти даже в опустевшем доме чувствовалось ее присутствие. Теперь, когда в дом въедет другая семья, все эти последние следы ее жизни исчезнут. Опустошая дом, мы — ее дети — положили начало ее окончательному исчезновению. Дальше мы будем посещать ее лишь на могиле, а ее непосредственная связь с жизнью будет навсегда утрачена.

«Возвращение в Реймс»

Всеми восхваляемый роман Дидье Эрибона действительно потрясающ. Автор как социолог исследует свое прошлое, о котором он годами не хотел вспоминать и в которое теперь — из-за смерти отца — он буквально пытается вернуться. Он объясняет, почему всячески пытался отгородиться от среды, в которой вырос: его мать была уборщицей, а отец — разнорабочим. И лишь после того, как он скрыл свое рабочее происхождение и предал его забвению, он смог стать тем левым гомосексуальным интеллектуалом, которым сегодня является. Вместо того чтобы испытывать мучительное чувство виной из-за того, что не общался с отцом перед его смертью и не поддерживал контакта с братьями, он с пониманием и эмпатией относится к своим ошибкам. Итак, в книге он пытается ретроспективно разобраться с причинами такого радикального разрыва. Любому человеку, который когда-либо порывал с семьей или дистанцировался от нее, книга Эрибона напомнит о том, что этот болезненный уход всегда связан с экзистенциальной необходимостью. С моей точки зрения, он мог бы больше внимания уделить внутренним противоречиям, которые вырастают из отрицания собственной семейной истории, ведь наше происхождение всегда влияет на нас, хотим мы того или нет: оно всегда тянется в настоящее и не отпускает. Одной ногой мы неизбежно стоим в своей исходной семье, даже если уверены, что давно ушли от ее влияния. Насколько наше поведение в отношениях, дружбе и профессии связано с детским опытом и сформировано им, всегда можно исследовать в рамках психотерапии. Однако психотерапия видится Эрибону чем-то вроде гетеросексистской морали, как будто бы она всегда исходит из нормы гетеросексуальной пары. И всё же огромная заслуга книги для меня заключается в том, что она отлично передает знакомое мне чувство неприкаянности, когда ты в любой социальной ситуации чувствуешь себя не на своем месте. Эрибон с пониманием относится не только к себе, но и к родителям. Он пытается понять своего гомофобного и жестокого отца, который в какой-то момент, как и остальная часть семейства, начинает голосовать на выборах за ультраправый «Национальный фронт». Его рефлексия на тему рабочего класса напоминает социологическое исследование, поскольку объясняет, как получилось так, что люди, долгое время выбиравшие коммунистическую партию, переметнулись к «Национальному фронту». Эрибон также говорит об идеализации рабочего класса, к которой склонна критическая социология во Франции, и напоминает о том, что рабочие необязательно должны стремиться к освобождению. Этот класс никогда не является по определению левым, ему для этого нужны определенные рупоры и партии, которые будут убедительно представлять его интересы. Также понятно, почему Эрибон критикует Пьера Бурдьё. Он справедливо обвиняет последнего в том, что он, рассуждая о своем происхождении, так и не объяснил, почему поменял идентичность строптивого, агрессивного школьника на идентичность успешного вундеркинда из элитных школ. И как случилась эта перемена, у Бурдьё так и остается непонятным. Эрибон же, напротив, объясняет, что заставило его действовать конформистски. Если бы он дальше протестовал в гимназии, то он — что было логичным для его происхождения — вылетел бы из школы, а исключение из школы сделало бы невозможным его побег из той социальной среды. Хорошо учиться и отказаться от сопротивления означало для Эрибона, говоря другими словами, единственный способ перейти в иной общественный класс. Чтение определенных книг помогало ему как гомосексуалу обнаружить место и культуру, где он мог нащупать свою идентичность. Книги действительно могут спасти, я знаю это из своего опыта. И хотя мне не нужно было бежать из рабочей среды, мне тоже пришлось решительно порвать с моим буржуазным кругом, отказаться от моих подруг, играющих в хоккей, и их патерналистских мужчин, чтобы стать той, кем я стала, или, скорее, чтобы попытаться ей стать. Возникшие в результате внутренние конфликты — например, между моей жизнью как левой интеллектуалки и моей страстью к люксу — определяют меня до сих пор, хотя я и надеюсь, что нашла способ их разрешать. Поэтому чтение книги было для меня по-настоящему исцеляющим.

Плавки

На пляже в Сен-Максиме почти все мужчины носят яркие плавки с детскими принтами. На плавкахбоксерах нарисованы то машинки, то черепашки, то морские звездочки. Бродящий по пляжу продавец, кстати, тоже продает подобные плавки, а дешевыми их точно не назовешь. Время от времени там можно увидеть отцов с сыновьями в плавках с одинаковым принтом, и мужчины как будто даже гордятся своим регрессивным выбором. Что происходит? Не хотят ли они подчеркнуть своими плавками готовность к регрессии, которую предполагает время на пляже? Своим внешним видом мужчины как будто сигнализируют о том, что на пляже становятся детьми. Или всё наоборот: мужчины в принтованных плавках заявляют о своей роли независимого взрослого, который позволяет себе заигрывать с инфантильностью в отпуске в том числе и потому, что ему тесно в жестких рамках своего образа жизни? Похоже, так оно и есть, потому что подобные плавки, в другом контексте казавшиеся бы нелепыми, носят, по-видимому, состоятельные мужчины, и носят они их с высокой долей самоуверенности, словно такая одежда — важная часть пляжной жизни. Спустя какое-то время и я привыкла к виду инфантильных принтов на плавках. Честно говоря, они отлично подходят к примитивным радостям пляжной жизни.

Читая Кнаусгора

Читая четвертый роман из автобиографической саги Карла Уве Кнаусгора, я всё больше склоняюсь к тому, чтобы перелистнуть все его пространные рассуждения. Трудно продолжать читать его с неугасающим интересом, когда он всё время скачет с одного на другое и просто записывает всё, что приходит ему в голову. Очень часто нить повествования прерывается каким-нибудь длинным флешбэком, состоящим из всевозможных разговоров, встреч и наблюдений, описанных во всех подробностях. И хотя подобное исповедальное письмо иногда способно захватывать меня, но вот эта затянутость вызывает во мне как в читательнице нетерпеливость и раздражение. Особенно утомительными и клишированными показались мне те места, где он описывает свои отчаянные попытки на сексуальном поприще или похотливые взгляды на молодых женщин. Словно старый развратник, автор/протагонист страстно желает привлекательных женщин, однако не может затащить их в постель из-за преждевременной эякуляции. Кроме того, его постоянное состояние алкогольного опьянения напоминает о мире мужской богемы, который застрял в 1980-х и уже давно изжил себя. То, что книга оживляет этот образ жизни (как и в романах Мишеля Уэльбека), впрочем, можно рассматривать как плюс. Тем не менее Кнаусгору пошла бы на пользу более строгая редактура: его текст следовало бы сократить и уплотнить.

Стань моей герлфренд

В Vanity Fair я недавно прочитала статью о молодых студентках из Америки, которые покрывают высокую плату за учебу, а также покупают люксовые вещи с помощью оказания услуг эротического характера (от эскорта до секса) «богатому папочке». Они предоставляют своему заказчику возможность наконец иметь такую герлфренд, о которой тот всегда мечтал. При этом он избавлен от работы над отношениями, а сами отношения не считаются серьезными. Экономическое давление на студент*ок, очевидно, столь высоко, что они больше не гнушаются капитализацией своих тел / своей сексуальности и рассматривают их скорее как активы, которые они должны удачно использовать. Похоже, возросло и социальное давление в плане обладания определенными статусными символами (такими как люксовые сумки или дизайнерская обувь), раз молодые женщины готовы заниматься проституцией, чтобы купить себе сумку от Chanel или лоферы от Gucci. Для таких папочек существуют специальные сайты, на которых они выбирают себе девушек. Сами же молодые девушки, как говорится в Vanity Fair, специально подчеркивают, что рассматривают подобный обмен (секс за деньги или люксовые подарки) не как проституцию, а как совсем «нормальные сделки», считая, что за их молодость, красоту и сексуальность платится высокая цена. Характерно, что о воздействии подобной «сделки» на психику женщины — на ее чувства и способность строить отношения — статья ничего не рассказывает.

Люксовые яхты

Когда я последний раз, примерно в 1981 году, прогуливалась по набережной Сен-Тропе, там в порту стояли небольшие простые парусные лодки; иногда среди них были чуть более крупные элегантные парусники. Роскошных люксовых яхт, которые стоят там сегодня в ряд, плотно прижавшись друг к другу, тогда еще не было и в помине. Последние, как правило, имеют несколько этажей и возвышаются перед тобой, словно пентхаусы. На террасах, повернутых к набережной, владельцы и владелицы яхт демонстрируют прохожим свою праздную роскошную жизнь, играя в карты и ужиная в окружении прислуживающего персонала. Некоторые прохожие доходят до того, что останавливаются, чтобы понаблюдать за обычно спрятанной от их глаз жизнью богатых. Можно сказать, что набережная в Сен-Тропе чем-то похожа на официальную церемонию встречи со знаменитостями, во время которой люди наблюдают богачей и их ритуалы (якобы) роскошной жизни. Граница между господствующим классом на яхтах и средним классом на набережной обозначается охранниками, которые стоят возле самых крупных яхт. Особенно меня поражает тот факт, что демонстрация богатства и роскоши не вызывает гнева у прохожих. Они будто благодарны за участие в этом спектакле — пусть и на расстоянии. Словно они чувствуют себя частью демонстрируемой ими красивой жизни, всего лишь наблюдая за ней с набережной.

Средний возраст во Франции

На юге Франции частенько можно заметить, что многие пожилые француженки не пасуют перед своим биологическим возрастом. Вместо того чтобы соответствовать стереотипному образу женщины среднего возраста, которая (якобы) попрощалась со своей привлекательностью, они продолжают вести жизнь сексуальной женщины — и делают это совершенно непринужденно. На пляже они лежат в своих откровенных бикини, которые ни за что не променяют на якобы более благопристойные модели купальников. Они отвергают представление о том, что есть какая-то правильная мода для разных возрастов, и на протяжении тридцати лет носят конские хвосты и открытую одежду. Создается впечатление, что эти женщины остались в контакте со своим молодым «я», которое они не оставляют позади, а по-новому форматируют. Молодое «я» остается частью их нынешней самопрезентации. Тут я не могла не вспомнить частые комментарии немецких мужчин (и женщин), что подобное поведение у пожилых женщин выглядит странным. От них требуется, чтобы они одевались и вели себя в соответствии со своим возрастом. Другими словами, общество всё еще ждет от постаревшей женщины, что она себя десексуализирует и будет соответствовать образу женщины средних лет. Меня вдохновляет и очаровывает, что многие француженки на пляже отказываются соответствовать этим сексистским ожиданиям и при этом не борются в отчаянии с процессами старения. Они стали старше и изменились физически, однако во многих аспектах остались самими собой.

Лента новостей
в Facebook[19]

Больше всего внимания получают те посты, которые связаны с реальной жизнью: когда человек фотографируется перед произведениями искусства, на пляже или вместе с партнером. Например, под фотографией из отпуска с правами в руке я сразу же получила сотню лайков. А вот пост о публикации моего текста про Марселя Бротарса на сайте Texte zur Kunst собрал всего лишь тридцать лайков. Когда используешь социальную сеть для саморекламы, например для своих текстов или лекций, то тебя сразу наказывают отсутствием лайков. Но стоит тебе поделиться чем-то (якобы) интимным, как на тебя обрушивается поток одобрения. Поэтому называть Facebook цифровой версией биовласти, лишенной жизни, можно лишь с натяжкой. Чем ближе к жизни посты, тем больше позитивного отклика они получают от так называемых «друзей». Любое селфи, фото из отпуска или фотография еды получат больше одобрения, чем уведомление о грядущей публикации. Особой популярностью пользуются при этом детские фотографии, в частности фото новорожденных. Изображение в соцсети новой жизни регулярно сопровождается потоками восторгов. Однако, даже сообщая о смерти близкого, можно быть уверенным, что ты получишь достаточно участия, ведь, в конце концов, и смерть — часть жизни. Нередко пользователь*ницы указывают свое конкретное местоположение, не ограничивая себя просто названием города. Подобная демонстрация мобильности — часть идентичности сообщества Facebook. Вот почему названия городов так часто сопровождаются лайками. Кроме того, много откликов получают «отфотошопленные» селфи с фильтрами. И даже если человека на них можно узнать с трудом, все хвалят его усилия по созданию образа для соцсети. Facebook — это не про предъявление максимально аутентичной жизни, а про создание узнаваемых инсценировок, которые лишь имитируют связь с «реальной жизнью».

Элюар как художественный агент

Письма Поля Элюара к своей бывшей жене Гале действительно многое объясняют. Прежде всего они показывают поэта, который в русле сюрреалистического идеала «безумной любви» на протяжении многих десятилетий делает объектом своих сексуальных проекций отсутствующую женщину, которая уже много лет живет с Сальвадором Дали. Чем более недоступной она становилась, тем больше он ее идеализировал и тем сильнее клялся в вечной любви. Через эти письма осуществлялись литературные переговоры, так как у Галы часто запрашивали для публикации различные эссе и рисунки Дали. Кроме того, Элюар рассказывал своей любимой Гале о парижских интригах, чтобы включать ее в свою социальную жизнь, несмотря на ее физическое отсутствие. Поразительно, что почти в каждом письме речь идет о продаже произведений искусства. Похоже, Элюар финансировал свою жизнь поэта через торговлю картинами своих коллег-сюрреалистов. В письмах он называл конкретные суммы, которые выручил за продажу или которые намеревался получить. Нередко он писал об объектах, которые еще только предстояло найти или переслать, что делает наглядным весь процесс. Чуть ли не по-братски Элюар делился своей выручкой от продаж с Галой, которая, со своей стороны, также способствовала тому, чтобы у него были заказы. Об общей дочери Сесиль в письмах говорится лишь вскользь, как будто она не играла центральной роли в жизни двух возлюбленных. Из этих писем я узнала, что поэзия Поля Элюара существовала лишь благодаря его деятельности как художественного агента. Ничто не указывает на его критичное отношение к подобной меркантильной работе; напротив, кажется, в его окружении считалось естественным, что бедные поэты держатся на плаву за счет продаж произведений искусства.

Выборы в Берлине

Результаты выборов и прежде всего успех АдГ [20] по-настоящему ужасают. Не могу смириться с тем, что партия, объявившая своей программой расистское и националистическое мышление, получила много голосов не только в земле Мекленбург — Передняя Померания, но и в Берлине. Похоже, другим партиям больше не удается соответствовать потребностям разочарованных граждан и гражданок. Очень часто говорится о том, что так называемые народные партии теперь получают по заслугам за свою неолиберальную политику, за свою готовность отдать бразды правления экономическим обстоятельствам. Однако я думаю, что это путь в никуда — перекладывать ответственность на абстрактную политику. В конце концов, она всего лишь заложница структуры глобального капитализма. В дебатах после выборов политики и политикессы невыбранной большой коалиции постоянно говорили о так называемом берлинском буме: якобы дела у этого города идут намного лучше, чем пять лет назад. Мне кажется, это взгляд на Берлин глазами инвестора. И подобные рассуждения раздражают любого, кто живет в бедных районах, например в Марцане. Там люди не только не ощущают никакого бума, но даже наоборот — не видят для себя никаких возможностей. И разговоры о буме кажутся им циничными. Вместо того чтобы внятно формулировать антирасистскую риторику, многие политики и политикессы постоянно повторяли в последнее время, как полезны беженцы для нашей экономики. Мало того, что этот аргумент содержит в себе неприятный националистический компонент, но он еще демонстрирует функциональный подход. Между делом беженцев объявляют «другими», которых придется терпеть и которым можно остаться лишь потому, что они развивают «нашу» экономику. Размышляя о сложившейся ситуации, я также задавалась вопросом, насколько людииз сферы культуры, вроде меня, — возможно, неосознанно — поспособствовали нынешней поляризации общества (между городом и деревней, образованными и необразованными, «своими» и «чужими»). Ведь, несмотря на объявленный курс на разнообразие, культурная сцена в Берлине всё еще выглядит гомогенной и по цвету кожи, и по классу. В высших школах изобразительного искусства, например в «Штедельшуле», преподавательский и ученический состав стал намного более разнообразным в плане национальностей, однако число учащихся из рабочего класса, по моим наблюдениям, начиная с 1990-х значительно сократилось. А вообще, рыночный сегмент искусства — то есть всё от аукционов до ярмарок — так или иначе принадлежит тому самому «одному проценту» — благосостоятельным и привилегированным, которые в последнее время еще больше ассоциируются с миром селебрити и супербогачами.

Платья моей матери

Сегодня мой брат Георг шлет мне фотографии красивых платьев, платков, ремней и обуви, которые он и его девушка Урсула нашли во флигеле дома моей матери. Прежде чем они раздадут эти вещи, они хотели предложить нам, сестрам, посмотреть на них и, возможно, выбрать себе что-то. Чтобы сделать фотографии, они повесили всё на вешалки, и поэтому можно легко представить, как эти вещи сидели на маме. Среди них есть несколько платьев 1970-х, которые сразу пробуждают в памяти образ моей элегантно одетой матери. Она сразу возникла перед моими глазами в лилово-красном платье-рубашке, которое было на ней в день развода, когда она вернулась домой. И хотя она не рассказала мне тогда, что произошло, по ее импозантному внешнему виду я поняла, что случилось нечто экзистенциально важное. И теперь это платье никогда больше не соприкоснется со своей первоначальной владелицей. Бо́льшую часть этих платьев мама не носила последние годы: она в них уже не влезала. Когда я смотрю эти прекрасные фотографии, на мои глаза наворачиваются слезы: кажется, будто мама в очередной раз ускользает от меня — без прощания, без последних слов, не давая мне шанса объяснить ей мое не совсем простое к ней отношение. Когда она ушла из жизни, нам остались лишь эти старые платья, которые касались ее тела, а теперь, освобождая дом от вещей для новых владельцев, мы должны проститься и с ними. Я счастлива, что не участвую в этом процессе лично; меня ранит сама мысль об этом. Вчера, переходя Кудамм, я содрогнулась от внезапного осознания, что я теперь сирота: у меня больше нет родителей. Теперь мою «родительскую семью» составляют лишь брат и сестра, и наша связь важна для меня сейчас как никогда. Венди Браун говорит в своей книге о том, что из-за растущей неуверенности в завтрашнем дне и возросшего экономического давления родительская семья становится последним пристанищем. И что же, получается, человек лишается этого пристанища, если после смерти родителей бо́льшая часть семьи перестает существовать?

Эмоциональные всплески из-за классической музыки

Я предчувствовала, что этот вечер в филармонии с песнями на музыку Шуберта дастся мне непросто. В программке была заявлена песня Am Tage aller Seelen («На праздник всех душ», нем.), и меня одолели самые тяжкие опасения. Случилось так, как я и предполагала: с первым же тактом я почувствовала глубочайшую боль из-за утраты моей матери, которой я не могла сопротивляться; меня начало буквально трясти изнутри. Как будто музыка обратилась ко мне из потустороннего мира, чтобы я почувствовала всю эмоциональную глубину отсутствия матери. Болевой импульс прошел сквозь мое тело, и я содрогнулась от боли. Классическая музыка сама по себе заставляет меня сильнее чувствовать печаль, так как я непосредственно ассоциирую ее с тем, как моя мать играла на фортепиано, пела, ходила на концерты и как она любила Шуберта. Мама привила мне любовь к классике. Мы часто вместе слушали An Sylvia («К Сильвии», нем.) — одну из самых красивых его песен, которую я теперь постоянно играю и пою у себя дома. Так работает мое горе. И всё же я задаюсь вопросом, что такого есть именно в классической музыке, что она заставляет нас отдаться эмоциям и почувствовать боль, которая буквально разрывает нас. Возможно, это связано с тем, что музыка способна непосредственно сообщать нам чувства. Однако, когда я рассматриваю картины или скульптуры, со мной редко происходят подобные эмоциональные всплески. Сидя в филармонии, я старалась сдержать бурные рыдания, которые, конечно, недопустимы в месте, где мешает каждый шорох, и думала, стоит ли верить песне Шуберта Am Tage aller Seelen, что все мертвые души покоятся с миром. Что касается моей мамы, то тут я в некоторой степени спокойна: я просто чувствую, что у нее всё хорошо. Однако я боюсь, что папа по-прежнему страдает и мучает себя упреками, и так будет, наверное, до тех пор, пока не закончится наш судебный процесс с мачехой. В день перед концертом каменотеска прислала мне фотографию памятника на могилу матери. Существование этого памятника словно официально подтвердило смерть матери: она будет лежать под этим памятником и никогда уже больше не явится миру. Оформление ее могилы фактически завершено, и ее имя, высеченное на камне, теперь служит подтвержением того, что ее тело или то, что от него осталось, теперь там, под землей. Эта мысль также вызывает во мне бесконечную печаль, которая не знает утешения.

Выступление Джеффа Кунса

Выступление Джеффа Кунса в выставочном комплексе KW в Берлине ничем не отличалось от его предыдущих выступлений. Он использовал типичные для него выражения, такие как «доверяй себе» или «поверь в себя», которые превозносят индивидуума и преуменьшают власть общественных структур. При этом он продемонстрировал некоторые из своих работ, с которыми я уже давно хорошо знакома. Однако вечер был весьма интересен и с других точек зрения, прежде всего с социокульторологической: можно было собственными глазами наблюдать, что в Берлине за последние десять лет сложилось своеобразное культурное VIP-сообщество. И припаркованные на Августштрассе лимузины с ждущими в них шоферами, и сама публика подтверждают это наблюдение: состоятельный средний класс, коллекционер*ки, селебрити второго эшелона, а также несколько критик*есс (среди них и я) и журналисто*к. Сообщество, которое имеет славу открытого и доступного, в реальности оказывается закрытым. Об этой непростой попытке отгородиться говорил прежде всего тот факт, что о мероприятии не было объявлено публично, что о нем знали лишь приглашенные гости. Что касается самого пространства, то KW показался мне, как и всегда, неуютным; в большом помещении на первом этаже, превращенном в лекционный зал, было довольно холодно. Последние ряды стульев пустовали, что иллюстрирует падающую популярность Джеффа Кунса. Похоже, он часто выступал с этой речью, поскольку говорил свободно и перемещался по сцене, как Стив Джобс, представляющий новый iPhone. По его выступлению нельзя было сказать, что он презентует свое искусство: с таким же успехом он мог говорить о любом другом продукте. Из-за того, что он выхватывал какие-то отдельные работы из своих серий, именно серийный характер его творчества не получил должного внимания. Кунс обычно создает под одной подписью целую серию произведений, которые потом сопровождаются стратегическими мероприятиями (например, рекламными кампаниями). Как и следовало ожидать, о своем браке с Чиччолиной, об их совместном творчестве, расставании и судебной тяжбе он не проронил ни слова, словно ничего такого никогда не было. Вместо этого он спроецировал на стену фотографию бюста, который говорит сам за себя и изображает целующихся Кунса и Чиччолину. Несмотря на преуменьшение роли Чиччолины в его работе, ее значение всё равно раскрылось в этом бюсте. Также в ходе выступления стало очевидным, что его поздние вещи несколько проигрывают его важнейшим произведениям 1980-х (я имею в виду великолепные работы из серии Banality («Банальность», англ.)). Его новая серия Gazing Ball Paintings («Картины с зеркальным шаром», англ.) говорит, к примеру, о его бесконечном (и чуть ли не наивном) восхищении «шедеврами» истории искусства. Последние были скрупулезно перерисованы его ассистент*ками и снабжены зеркальным шаром, в котором отражается тот, кто его рассматривает, и таким образом он становится частью работы. На сами же канонизированные картины (авторства исключительно мужчин-художников) обращен некритичный и подобострастный взгляд. С психологической точки зрения было интересно, как в конце мероприятия Кунс реагировал на нетактичные вопросы публики, которая, должно быть, оказалась непривычно агрессивной для американца. Один слушатель хотел узнать, как он воспринимает тот факт, что пресса его игнорирует. Другой возмутился тем, что художник умолчал о периоде с Чиччолиной, и это несмотря на то, что возникшая в сотворчестве с ней серия Made in Heaven («Сделано на небесах», англ.) до сих пор весьма популярна. Кунс, однак, не сошел со своего курса, не сильно вдавался в подробности, отвечая на претензии, и продолжил говорить в миссионерской манере о «принятии» и необходимости полюбить себя. При этом чувствовалось, что эта жесткая критика его потрясла и несколько дезориентировала. Он рассказал о своей первой встрече с историей искусства еще в студенчестве и заметил, что, в отличие от многих других художни*ц, смог ее пережить. Стало понятно, что он, в общем-то, до сих пор считает себя выключенным из канона художником-аутсайдером. Вот почему он объявил своим примером для подражания Дали, которого не очень жалуют серьезные искусствоведы, хотя абсолютно напрасно, как я считаю. Возможно, эта идея быть принципиально выключенным из сообщества и есть та самая пружина, которая движет Кунсом, и вот почему в своей работе он так сильно цепляется за признанных художников (таких как Густав Курбе или Пабло Пикассо), стремясь приблизить и свое вхождение в канон. Это распространенный феномен, когда художни*цы с возрастом всё менее критично воспринимают героев истории искусства, и диалог с прошлым становится для них всё важнее. Подобное я наблюдаю и в своей работе. И всё же это простое воспроизводство уже канонизированного оказывается у Кунса поразительно традиционным жестом, который сильно контрастирует с его смелыми ранними работами.

Тележка посреди улицы

Выглянув вчера из окна, я увидела безутешную, но при этом сюрреалистичную картину. Странная тележка двигалась будто сама по себе, и в темноте с трудом можно было различить, что на самом деле эту конструкцию толкал бездомный человек. Конструкция состояла из двух магазинных тележек, соединенных между собой и превращенных в этакий мегатарантас. Так как шел сильный дождь, бездомный мужчина накинул на обе груженные пакетами тележки большой брезент. Он почти полностью скрылся под сооруженной им палаткой, виднелись лишь его ноги, которые толкали этот неустойчивый тарантас вверх по Пренцлауэр-аллее. Особенно поразительным было то, что он двигался по проезжей части, то есть вел себя как водитель, и другие машины обгоняли его. Среди «нормального» уличного движения он со своей телегой превратился в символ глубокой нищеты и бездомности, жизни без укрытия. А сильный ливень продемонстрировал, в каких ужасных условиях живут бездомные люди. Конечно же, ни один водитель не остановился, чтобы предложить свою помощь, хотя перегруженная конструкция качалась из стороны в сторону и готова была в любой момент перевернуться. Эта тележка посреди автомобилей еще раз демонстрирует, как в этом городе по-прежнему сосуществуют сытость и бедность. И даже больше того: проезжающие мимо автомобили отлично символизируют, как быстро люди привыкают видеть крайнюю нищету и бездомность посреди благополучия.

Skype

Использование программы Skype для интервью либо усложняет коммуникацию, либо делает ее вообще невозможной. Постоянно приходится иметь дело с заторможенными реакциями и ответами сво*ей собеседни*цы, поэтому о непосредственной реакции не может быть и речи, как и о том, чтобы перебивать е*е. Собеседни*ца уже в другом месте, говорит дальше, а ты смотришь на е*е застывшее лицо на экране. А еще постоянно прерывается голос, и приходится самой додумывать слова, чтобы на них ответить. Кроме того, невербальные реакции на слова собеседни*цы — взгляды и жесты — также невозможны в полной мере. По всем перечисленным причинам реальное взаимодействие через Skype вряд ли возможно, и нередко разговор состоит из не связанных друг с другом монологов. Можно сказать, что Skype способствует тому, чтобы под интервью начали понимать опрос, а не беседу. Какие-то разногласия едва ли могут возникнуть в рамках такого формата, потому что он усложняет мгновенный обмен репликами. И поскольку Skype подобным образом стремится к отсутствию конфликтов, то о нем часто говорят как о социальной сети, свободной от споров, иерархий и властных отношений. Что, конечно же, вовсе не так.

Расхламление

Сегодня дом моей матери будет освобожден от хлама. Я сама предложила, что сначала мы заберем себе личные вещи мамы, которые нам дороги или которые мы могли бы использовать, а потом наймем фирму по вывозу хлама. Так как никто из нас не может и не хочет делать эту работу, мы нашли наиболее прагматичный и доступный способ, особенно если учесть, что мы все живем в других городах. Однако само по себе слово «расхламление» мне не нравится: оно указывает на присущую этому процессу грубость. Ведь вещи, которые принадлежали моей матери и с которыми она жила, теперь оказались «хламом», их быстро уберут и утилизуют. Любой ценности — эмоциональной или символической — они теперь будут лишены, ведь хлам априори не имеет ценности, и его место — на помойке. В любом случае вряд ли стоит надеяться на какое-то бережное обращение с вещами. Но, похоже, представлять себе расхламление гораздо тяжелее, чем присутствовать при нем. Мой брат, который сейчас там, написал мне, что ему странно наблюдать за процессом. Теперь он стал свидетелем стремительной утилизации жизни его умершей матери. Ее жизненная реальность между тем грубо разложена на кусочки и растаскана по углам. Возможно, мне стоит еще раз пройтись по опустевшему дому, прежде чем его передадут покупателю. Это последняя возможность побывать в доме, к которому у меня такое неоднозначное отношение. И хотя я никогда не любила его и всегда избегала подолгу там оставаться, он всё равно был неосознаваемой, пусть и негативной, точкой опоры в моем внутреннем мире. И если мне больше не нужно бежать из дома моей юности, то откуда мне брать энергию для жизни, ту силу, которую я черпала — как я теперь понимаю — прежде всего из желания отгородиться и отделиться от него? Чем больше я концентрируюсь на своей жизни, тем отчетливее чувствую влияние детского опыта. Всё возвращается ко мне: любовь моей матери к классической музыке, отцовская одержимость порядком, наши отпуска на Балтийском море. И именно теперь, когда меня настигает мое детство, когда мои родители будто оживают во мне — в том числе и благодаря моей дочери, которая так похожа на маму, — их больше нет рядом, и мне не с кем поделиться этими наблюдениями.

Crossfit и bootcamp

На занятие приходит новый фитнес-тренер и заявляет, что сегодня у нас по расписанию круговая тренировка. При этом он сыплет словами новой фитнес-идеологии, такими как «crossfit» или звучащий совсем уж по-милитаристски «bootcamp» («тренировочный лагерь», англ.). Он организовал несколько зон, которые участни*цы тренировки должны пройти: поднятие тяжестей, отжимание или прыжки из положения сидя на корточках. Перед началом он проводит разминку, руководя нами тоном тюремного надзирателя. Мы просто бежим по кругу, а он из-за громкой музыки вынужден выкрикивать команды, словно в армии: на «раз» мы должны прыгнуть, на «два» — отжаться и прыгнуть, на «три» — поменять направление бега. Мы превращаемся в нечто среднее между бравыми солдатами и безвольными овечками, которым указывают, куда идти. В зале звучит какое-то низкопробное мейнстримное техно, в сочетании с криками тренера напоминающее военную муштру. Если в прежних фитнес-форматах главной задачей тренер*ки было мягко скорректировать ошибки участни*ц, то этот тренер делает всё вместе с нами, словно хочет преподнести нам урок: нужно использовать любую возможность, чтобы держать себя в форме. Если кто-то неправильно выполнил команду, то он или она должны (в качестве наказания) встать в центр круга и сделать дополнительное отжимание. Штрафы долгое время были исключены из спортивных курсов из-за критики черной педагогики. И как теперь объяснить возвращение старого доброго кругового тренинга, да еще в таком авторитарно-милитаристском варианте? И почему кроссфит пользуется сейчас такой популярностью? Может, этот «жесткий» тренинг больше соответствует жесткому духу времени, чем помешанная на внимании йога? Из-за беспощадной конкурентной борьбы и нехватки солидарности в обществе сильное и мускулистое тело вновь пользуется спросом. Результатом подобной тренировки должно стать закаленное, готовое к рывку вперед тело, которое невозможно вывести из равновесия. И тот факт, что сегодня вновь находятся люди, готовые добровольно подчиняться орущему на них тренеру-офицеру, тоже требует дополнительного объяснения. Я, к примеру, не смогла заставить себя дальше участвовать в этом курсе. Может, популярность формата bootcamp объясняется тоской по однозначным приказам во времена, когда в рабочей сфере требуется скорее противоположное — инициативность, самостоятельность и умение работать в команде? Возможно, в этом случае тренер, криком приказывающий тебе бежать в другом направлении, выполняет расслабляющую функцию. Не мы принимаем решения, а он за нас, и подобный стиль тренировки (как будто бы) облегчает нашу жизнь в современных экономических условиях.

Непроизводительные производительные сотрудницы

На примере певицы Карл Маркс показал, что одна и та же работа в зависимости от обстоятельств может быть и производительной, и непроизводительной — то есть и создающей добавленную стоимость, и не создающей ее. Певица, которая поет для себя, — непроизводительная работница. Но в тот момент, когда она начинает петь для антрепренера, который зарабатывает деньги на ее пении, она становится продуктивной работницей. Здесь можно добавить, что в современной сфере услуг производительность работни*цы определяется тем, была ли услуга просто ею оказана и оплачена, или же часть этой оплаты была удержана стоящим выше хозяином или хозяйкой. Я говорю здесь об услугах в салоне красоты. С точки зрения клиентки труд ее мастерки по косметологии не был производительным: клиентка заплатила за него и получила услугу, никакой добавленной стоимости нет. С точки зрения работницы всё было несколько иначе: ей не заплатили за всю ее работу, отчасти она поработала бесплатно, и эту часть денег забирает себе ее работодательница (владелица салона) в качестве добавленной стоимости. Общеизвестный факт: за работу в бьюти-сфере всегда недоплачивают. Поэтому работница будет ненавидеть не свою клиентку, а (скорее всего) владелицу салона, которая зарабатывает на ней деньги, забирая часть оплаты ее труда. Но с точки зрения клиентки ее труд непроизводителен, ведь клиентка ничего не заработала. Именно поэтому между работни*цами бьюти-сферы и их клиент*ками возникает естественная солидарность, так как последние не эксплуатируют первых. И поскольку клиентка и сотрудница не состоят в непосредственных отношениях эксплуатации, они могут вместе обсуждать плохие условия работы в салоне, неудачное управление, высокую текучесть персонала и так далее. Они могут действовать как сообщницы, потому что между ними не стоит никакой «производительной» работы, хотя одна заплатила другой за услугу (пусть и недостаточно).

Речь Каролин Эмке

Речь Каролин в церкви Святого Павла имела большой успех: много раз ее прерывали бурные аплодисменты. По моим наблюдениям, этот позитивный отклик связан прежде всего с тем, что она сумела расположить к себе публику и завоевать ее доверие. Она не просто абстрактно сетовала на возвращение популизма, расизма, сексизма и гомофобии, а рассказала о своем личном опыте. Вместо того чтобы анализировать последние общественные тенденции и их причины, она рассказала о членах своей семьи, в которой всегда кто-то имел двойное гражданство, о своей гомосексуальной ориентации, которую долгое время скрывала от общественности, и о друзьях и подругах, которые не хотят, чтобы их редуцировали до их сексуальной идентичности. Она убедительно продемонстрировала ту самую позицию «против ненависти» [21]. Мне также понравилось, что она невзначай показала свою принадлежность к поколению, вскормленному поп-культурой, — к примеру, когда использовала двойное «Вау-вау!». Однако в ее выступлении я отметила одну особенность, которую часто замечаю у левых (и у самой себя тоже): уверенность в своей правоте и своем превосходстве над другими. Сложилось впечатление, что она стоит на стороне просвещенного, либерального и политически образованного гражданского общества, и это дает ей право решительно отгородиться от тех, кто стоит на другой (неправильной) стороне. В ее словах обнаружилась тенденция к поляризации, когда она словно возвысилась над «плохими» другими, которые лишь пестуют свои обиды и ошибочно редуцируют людей до какого-то их отличия или качества. Вне всякого сомнения, популистов с их речами ненависти, как и приверженцев биологического детерминизма, стало в разы больше, однако изменим ли мы что-то, если будем отчитывать их с позиции своего нравственного превосходства? К тому же и левые не полностью лишены ресентимента и эссенциализма. Чуть больше самоанализа и самокритики пошли бы ее выступлению на пользу и разбавили бы столь свойственное левым чувство собственной непогрешимости. Возможно, еще меня немного задела эта пасторская интонация. Мне сразу вспомнилась протестантская проповедь, в которой общину призывают быть мужественнее и решительнее бороться с ненавистью. И хотя по факту трудно что-то возразить против подобного призыва, ненависть в нем всегда оказывается где-то вовне, принадлежит другим, «плохим», а собственная правота никогда не подвергается сомнению.

Коучинг вместо психотерапии

Книга Мириам Меккель о выгорании весьма показательна в связи с растущей популярностью такого феномена, как коучинг, который конкурирует с более традиционными формами психотерапии. Восхваляемый в книге подход кажется максимально ориентированным на результат и эффект, в то время как традиционная психотерапия — не про измеряемые результаты, а про (не всегда приятную) работу над собой. Психотерапия, кроме того, далека от «быстрой починки», предлагаемой коучингом. Вместо того чтобы как можно скорее вернуть субъект в строй для дальнейшего функционирования в услвоиях капитализма, она сотрясает его основы. Складывается впечатление, что курс лечения, который Меккель прошла в клинике, не сильно помог ей с самооценкой и, если говорить откровенно, с ее ярко выраженным нарциссизмом. Судя по ее рассказу, в клинике она по-прежнему чувствовала свое превосходство над другими пациент*ками. Также поражает, что ее семейная история упоминается лишь вскользь, словно детские переживания никак не связаны с ее выгоранием и срывом. И хотя в одной главе она говорит о ранней смерти матери, однако их отношения остаются неясными и поразительно безэмоциональными, то есть о психической сложности взаимоотношений матери и дочери здесь нет и речи. Кроме того, любовь Меккель к известной ведущей Анне Вилль тщательно выносится за скобки, будто качество этих отношений также не сыграло никакой роли в ее выгорании. Выходит, вместо того чтобы проработать свои истории отношений и критически посмотреть на устоявшиеся паттерны, Меккель — следуя правилам клиники — ставит коммуникацию с внешним миром на паузу и на протяжении многих дней молчит. Однако это отсутствие диалога с другими вовсе не означает, по крайней мере в ее случае, что она интенсивно разбирается с собой. Поэтому она никак не тематизирует внутренние и внешние импульсы, влияющие на ее поведение. По Фрейду, субъект не является хозяином (или хозяйкой) в собственном доме. Им управляет бессознательное, которое невозможно контролировать. А значит, никто не может быть в полной мере когерентным и владеющим собой субъектом — так, как это представляет нам Меккель. После чтения этого, на самом деле весьма поверхностного, рассказа о выгорании мне стало любопытно, как она изменила свою жизнь после пребывания в клинике. Если верить интернету, Меккель не только не уменьшила рабочую нагрузку, но даже увеличила ее. Еще больше должностей, еще больше ответственности: Меккель теперь не только преподавательница и заведующая кафедрой в университете Санкт-Галлена, что уже само по себе означает кучу административной работы, но и шеф-редакторка Wirtschaftswoche. Поэтому она живет теперь сразу на три города: в Санкт-Галлене, Дюссельдорфе и Берлине. Подобное расписание кажется мне невероятно загруженным и само по себе наталкивает на мысли об истощении.

Назад в Травемюнде

В 1970-х каждые выходные и на все школьные каникулы мама увозила нас (троих детей) в загруженной под завязку машине из Гамбурга в Травемюнде. Во время этих поездок она фактически превращалась в мать-одиночку, так как отец либо приезжал, но участвовал в гонках на яхтах, либо вообще отсутствовал, находясь в командировке. Как ни стараюсь, не могу вспомнить, чтобы он, будучи в Травемюнде, хотя бы один-единственный раз проводил с нами время. Прогуливаясь на днях со своей дочерью по так хорошо знакомой мне набережной и наблюдая за парусниками, я вспомнила, как, будучи ребенком, высматривала папину яхту и бежала по пляжу параллельно с ней, чтобы помахать ему, когда он будет заходить в порт. Даже сейчас любой проплывающий мимо парусник пробуждает во мне прежнюю тоску по вечно отсутствующему, недоступному и потому еще более любимому отцу. И чем дальше он от меня был, тем большим числом проекций я его наделяла. Спустя десятилетия я отыскала нашу старую отпускную квартиру в районе Штрандреддер и приехала туда вместе с дочерью. Она расположена в довольно обветшалом многоквартирном доме постройки 1960-х годов, и его теснота меня поразила: в моих воспоминаниях дом выглядел намного просторнее. Когда-то и этот дом, и сад казались мне раем на земле. Однако вместо того чтобы оплакивать этот потерянный рай, который со смертью родителей был утрачен уже безвозвратно, я смогла испытать иные эмоции, заново посетив это место семейного отдыха. Именно присутствие дочери помогло мне не только этот дом, но и весь Травемюнде увидеть в позитивном свете. Во-первых, теперь я могу соединить это место в своем сознании с дочерью, наполнить его новыми ритуалами (мы вместе рвали яблоки, ездили на пароме, собирали красивые камни). Во-вторых, я осознала, сколько труда на самом деле требовал от мамы подобный вид отпуска. Она ходила за покупками, резала нам фрукты на пляж, прибирала квартиру, готовила еду и так далее. И впервые в жизни я подумала об этом не как о чем-то само собой разумеющемся, а с запоздалой благодарностью. Кроме того, моя дочь заметила, что мое детство было весьма привилегированным с материальной точки зрения, так как нам, в отличие от нее, разрешали каждый день покупать мороженое или сосиски в слоеном тесте. Я попыталась ей объяснить, что материальное благополучие значит меньше, чем эмоциональная поддержка со стороны родителей. Мама в моих воспоминаниях была измотана бытом с тремя детьми и отсутствием помощи от мужа. По утрам она нередко не могла заставить себя встать с постели, а меня отправляла купить продукты для завтрака, чтобы поддерживать внешний образ упорядоченной семейной жизни. При этом я помню ее однозначное желание развлекаться со своей тамошней подругой: например, они ходили с ней в казино. С одной стороны, она была перегружена, а с другой — слишком занята собой, чтобы интересоваться нашими делами. В отличие от современных детей, мы днями напролет пропадали на улице и были предоставлены сами себе; мы воспринимали это как большую свободу и наслаждались ею. И это чувство свободы вновь настигает меня здесь, и вот я уже планирую приключения с моей дочерью — походы в горы и экскурсии. И так как настоящее окрашивает Травемюнде из прошлого новыми красками, то он имеет все шансы стать местом силы, пусть и несколько с опозданием.

Преимущества дальнозоркости

Тот факт, что у большинства людей в возрасте пятидесяти лет развивается дальнозоркость, имеет свой тайный смысл. В зеркале перед нами предстает обманчиво гладкое лицо, и нам не приходится сталкиваться с жестокой реальностью старения. Поэтому дальнозоркость имеет эффект фильтра или диффузора, который подсовывает нам изображение гладкой и мягкой кожи, в то время как в реальности там уже давно залегли глубокие морщины или даже складки. Перед зеркалом мы встречаемся со своим прежним, привычным образом, который кажется к тому же вполне приемлемым, ведь мы — несмотря на идущие годы — чувствуем себя по-прежнему молодыми. Гораздо легче идентифицировать себя с этим слегка расплывчатым, но знакомым «я» и таким образом поддерживать свое самоощущение. Выходит, что дальнозоркость гарантирует некую стабильность самооценки. Это требует определенного мужества — увидеть в своих чертах следы жизненных тревог и разочарований. Первые внешние признаки разрушения своего тела — например, межбровная складка или морщины вокруг рта — могут действительно шокировать, и от этого нас защищает дальнозоркость. Она позволяет нам на протяжении многих лет сохранять привычный образ себя, оберегая его от фактических временны́х и телесных изменений.

Дональд Трамп — президент

Сегодня утром, прочитав о результатах выборов, я сразу разослала эсэмэски друзьям и подругам. После этого мне пришлось написать им еще несколько эсэмэсок, чтобы убедить их, что это не шутка. Похожей была ситуация и в Сети: на новостных сайтах рядом с информацией о результатах выборов стояла приписка, что это не сатира. Очевидно, никто не может поверить, что такой агрессивный и импульсивный спекулянт недвижимостью с сексистскими и открыто расистскими взглядами стал президентом Соединенных Штатов Америки. Кажется, даже его команда и сторонни*цы не были к такому готовы. А что, если успех движений, предшествующих тоталитаризму, всегда оказывается неожиданным и видится поначалу фарсом? Похожая ситуация была с Брекситом: в день результатов референдума мы также не верили своим глазам. Ни СМИ, ни знакомые мне англичан*ки не предполагали, что большинство проголосует за выход. В дни перед событием мы все пребывали в обманчивой уверенности, что самое ужасное не произойдет. Однако, в отличие от Брексита, победа Трампа вовсе не является плохой новостью для экономики, хотя ненависть к истеблишменту в обоих случаях была одной из движущих сил. Брексит сразу ослабил английский фунт, и теперь космополитические элиты, такие как врачи, банкиры, музейные куратор*ки и другие, просто уезжают из страны. А вот Трамп обещает богатым налоговые послабления, что положительно отразится на экономике США. В то время как Брексит плохо сочетается с неолиберализмом, Трамп еще сильнее его разжигает. Однако в обоих случаях часть радикальных левых заняли позицию, которая кажется мне проблематичной. С одной стороны, я понимаю, что левые не могут поддерживать идею оставаться в ЕС: им не нравится сомнительная европейская политика жесткой экономии; я также понимаю, что они не хотят безоговорочно поддерживать неолиберальную политику Хилари Клинтон. С другой стороны, поддержка, к примеру, Тимоти Джеймсом Кларком «выхода из ЕС» или описание Славоем Жижеком победы Трампа как долгожданного апокалипсиса показывают, насколько такая позиция становится фатальной. Между таким квазифашистом, как Трамп, и такой либеральной политикессой, сотрудничающей с корпоративной элитой, как Клинтон, конечно, стоит выбирать Клинтон — хотя бы из соображений гендерной политики. Как первая женщина-президент она бы гарантировала гендерное равенство в Конгрессе и добилась бы, чтобы половину в нем составляли женщины. Чрезмерное злопыхательство в ее адрес было вызвано, по моему мнению, прежде всего мизогинными настроениями среди мужчин, боящихся потерять свои привилегии и готовых на всё, чтобы этого не допустить. Даже если ради этого придется голосовать за Трампа.

Kindle vs 
бумажная книга

Вот уже несколько месяцев я пытаюсь читать беллетристику на читалке Kindle. Не последнюю роль при принятии этого решения сыграл тот факт, что я устала таскать с собой в поездки тяжелые книги. Поначалу мне показалось освобождающим иметь при себе небольшой гаджет, в который можно сразу закачать книгу, как только она появится в электронной версии, что, к сожалению, происходит небыстро. Однако для человека, который на протяжении многих лет работает с печатными книгами, Kindle довольно скоро превращается в проблему. У меня вышло так, что прочитанное на этом гаджете не задерживается в голове, словно я лишь вобрала в себя написанное, но не усвоила и не проработала по-настоящему. И возможность подчеркивать важное ничего тут не меняет: я привыкла запоминать отдельные предложения и абзацы визуально, через их расположение на странице. Для моего восприятия также важны переплет, оглавление и графика. Когда же я читаю книгу в электронной читалке, то легко теряю ориентацию и поэтому не могу следовать своей привычной рутине. Прочитанное не запоминается, а растворяется в цифровом пространстве, и я не могу ссылаться на него или цитировать. Возможно, это всего лишь вопрос привычки, и мне нужно решительнее отказаться от любимых способов работы с текстом и постараться найти новые. Однако меня также нервирует смотреть перед засыпанием на экран: исчезает успокаивающий эффект, который обычно возникает при листании страниц напечатанной книги. По ощущениям, я как будто продолжаю сидеть за своим компьютером, лежа в постели, а прочитанное вряд ли запомнится.

Сеть как метафора

Нынешняя популярность понятия «сеть» как метафоры для описания общества связана, по моему мнению, с тем, что оно скрывает иерархии, отношения власти и конфликты. Когда мы говорим о «сети», мы предполагаем некую беспрепятственную связь между людьми, хотя в реальности между ними царит неравенство и напряжение. Поэтому как слово, описывающее социальное взаимодействие, «сеть» совершенно не подходит. Однако привлекательность метафоры «сеть» прежде всего в том, что она также предполагает размытые переходы — например, между субъектами и объектами. Лишь на примере общества как «сети» Бруно Латур смог объявить объекты действующими лицами, смесью из объектов и субъектов, «актантами». В обществе-сети ничто не имеет четких границ, так как объекты могут стать субъектами. В такой сети размытых переходов критика оказывается излишней, вот почему у Латура она не находит себе места. Ведь для критики важны различия и границы, которые в рамках сети становятся избыточными. Поэтому если все-таки при описании общества важно опираться на понятие критики (и есть необходимость в дифференциации), то его не следует рассматривать через метафору сети.

Дуглас Кримп и его книга Before Pictures

Это одновременно творческая биография, критика художественной критики и взгляд на распутный Нью-Йорк 1970-х и 1980-х. Кримп часто цитирует длинные пассажи из собственных искусствоведческих текстов, что читается довольно тяжело. Однако интересно, как он дополняет и корректирует свои прошлые выводы с высоты прожитых лет. Очевидно, ему важно не объяснять свою теорию искусства или критику, а подвергнуть свои прошлые изречения ретроспективному пересмотру. Про личное, семью или сексуальные отношения Кримп говорит лишь в общих чертах, не вдаваясь в детали. При этом большое внимание уделяется отдельным сферам его интеллектуальной биографии. Например, он подробно рассказывает о том, какое большое значение сыграл в развитии его эстетических предпочтений танец, а именно классический балет. В отличие от Пати Смит, которая в своей книге «Просто дети» создала что-то вроде социального портрета нью-йоркского андеграунда, Кримп фокусируется на своих старых эссе, которые он комментирует и с которыми время от времени даже спорит. Интересно было прочитать об особенных условиях легендарной выставки Pictures («Картинки», англ.), курировавшейся тогда Кримпом, хотя задачи выставки он не проясняет. Кримп явно пытается как-то компенсировать то, что некоторые художни*цы не были приглашены, поэтому подробно рассказывает, к примеру, про работы Синди Шерман. Занятно, как он ставит на место Ричарда Принса. Кримп говорит, что не приглашал его на выставку, хотя тот утверждает обратное. Однако как интеллектуал Кримп остается в своей книге неуловим. Возможно, так кажется из-за ее структуры, при которой Кримп часто теряет нить повествования, и поэтому невозможно отнести книгу к какому-то определенному жанру.

Идеализируя прошлое

Доверять своим воспоминаниям на самом деле нельзя. Я, к примеру, всегда была уверена, что родители не сильно участвовали в моей жизни во время учебы в школе и университете. Теперь же среди бумаг, доставшихся мне после смерти матери, я обнаружила нашу переписку, в которой она регулярно дает мне советы по поводу университета, а я, со своей стороны, в деталях рассказываю ей о том, что мы обсуждали на семинарах. А во время моей учебы в школе она состояла в родительском комитете, о чем свидетельствуют ее письма, адресованные другим родителям. Ей хотелось изменить ситуацию с математикой, и поэтому она писала свои предложения, что можно придумать дома, чтобы превратить этот нелюбимый предмет во что-то более увлекательное. Но только я совсем ничего не помню о подобных инициативах моей матери. И я полностью забыла о нашей переписке во время моей учебы в университете. А вчера сестра показала мне фотографию с похорон бабушки, на которой я стою рядом с матерью, отцом, братом и сестрой. И это фото окончательно вывело меня из равновесия, так как по моим воспоминаниям меня вообще не было на этих похоронах, из-за чего я до сих пор чувствую вину перед бабушкой. Какую функцию выполняют подобные пробелы в памяти для нашей психики? Они нужны нам, чтобы поддерживать определенные нарративы, которые охраняют наш образ себя (чувство покинутости или вины)? Взглянув на эти фотографии с похорон бабушки, я также осознала, что мы чуть ли не до мелочей воспроизвели их в маминых похоронах: та же церковь, та же могила и позже тот же ресторан, в котором в 1985 году мы проводили поминки бабушки. Но во время самой церемонии я не заметила никаких перекличек: я словно впервые оказалась во всех этих местах. Моей матери было пятьдесят, когда умерла ее мать; мне было на два года больше, чем ей, когда умерла она. Выходит, сейчас я старше, чем моя мать на фото с похорон бабушки, и в это верится с трудом. Вывод, который я сделала после всех этих находок в маминых вещах, звучит так: воспоминания обманчивы не в последнюю очередь потому, что их главная задача — поддерживать центральный внутренний нарратив. И хотя возникновению моих чувств — чувств одиночества и вины — способствовали конкретные события и ситуации во время моей учебы, реальность была, очевидно, несколько сложнее.

Татуировки

Вчера я долго разговаривала с одной юной женщиной, руки и декольте которой покрыты плотным ковром татуировок. Она рассказала мне, что татуировками украшаны также ее плечи, живот и бедра. Татуировок пока нет лишь на спине и голенях, но вскоре это изменится. Я спросила ее, почему сейчас так много молодых девушек и мужчин делают татуировки. На занятиях йогой, к примеру, редко встретишь людей с кожей без рисунков. Она объяснила мне, что ее татуировки являются результатом эстетической концепции, которую для нее придумал ее татуировщик — художник, как она подчеркнула. У каждой татуировки есть свое значение, и она ощущает себя коллекционеркой произведений искусства, которая носит коллекцию прямо на своей коже. Тут я возразила ей, что ее татуировки, в отличие от произведений искусства, напрямую зависят от владелицы, и их ценность не растет с годами, а, наоборот, падает. С этим она согласилась, но добавила, что любит тату именно за то, что они на всю жизнь. Нередко ее близкие, например мать, предостерегали ее, что теперь ей придется всю жизнь ходить с одними и теми же рисунками; однако подобная перспектива ее не пугает, а радует. Татуировки символизируют для нее непрерывность, в отличие от ее жизни, в которой отсутствуют цельность и стабильность. Тату обещает ей долгосрочность и надежность, которых ей так не хватает в реальности, становящейся всё менее подконтрольной. Кроме того, она объяснила мне, что с тех пор, как она сделала татуировки, она стала больше «чувствовать себя собой». То есть лишь когда ее естественный атрибут — кожа — покрылся «чуждыми коже мотивами», она почувствовала себя по-настоящему аутентичной и целостной. Чем она еще раз доказала, что определенная степень отчужденности есть условие для подобных экспериментов. Она рассказала также, что боль во время нанесения татуировки сделала ее сильнее: она знает теперь, что способна выдержать. Выходит, что прежде всего пограничный опыт — преодоление телесной боли — позволяет ей почувствовать свой потенциал. Она поведала мне о своих будущих планах сначала покрыть тату голени, потом спину, и я поняла, что она успокоится лишь тогда, когда всё ее тело скроется под татуировками. Вот почему ей нужен мастер тату: чтобы почувствовать себя под его влиянием, чтобы узнатьо собственной силе и в буквальном смысле избавиться от старой кожи.

Приносит 
ли это радость?

Столь много обсуждаемая сейчас в лайфстайл-прессе книга «Магическая уборка» Мари Кондо является, с моей точки зрения, настолько же бредовой, насколько полезной, но в первую очередь симптоматичной для нашего времени. Ее советы по уборке восходят к анимистическим представлениям о том, что вещи живут своей внутренней «жизнью». Она выступает за то, чтобы встречать вещи, словно человека. Каждый предмет в хозяйстве нужно внимательно рассмотреть и лишь потом принять решение, выбросить его или найти для него особое место. То есть Кондо проповедует что-то вроде любовных отношений с безжизненными объектами, которые стоит либо продолжить, либо закончить. По ее мнению, нужно не просто время от времени расставаться с хламом, но один-единственный раз по-настоящему провести уборку по ее системе, которая — как она обещает своим читатель*ницам — сообщит новый взгляд на жизнь. Ее книга нацелена на западную аудиторию: благодаря уборке и сортировке в своих заставленных вещами квартирах люди должны вновь обрести (фантазийное) чувство контроля над своей жизнью. По моему опыту, этот психологический эффект уборки действительно существует. После нее мы чувствуем себя более упорядоченными, легкими, как будто лучше понимаем свою жизнь. В связи с тем, что квартиры в крупных городах становятся всё меньше (и всё дороже), Кондо, по сути, призывает своих читатель*ниц подстроиться под эту неприемлемую ситуацию и просто избавиться от бόльшей части своего имущества, прежде всего от одежды и книг. В качестве метода отбора она предлагает поразмыслить, приносит ли та или иная вещь радость. Словно размещенные в шкафах и на полках вещи — это люди, и нужно разобраться, хорошо ли нам с ними и привносят ли они в нашу жизнь тепло. Я воспользовалась этим методом и обнаружила, что, задавая себе этот вопрос, действительно легче расставаться с вещами. Дурацкие подарки, от которых вы раньше не решались избавиться, теперь можно выбросить с легким сердцем. К сожалению, для книг у Кондо нет отдельного метода; мысль, что книги могут быть рабочим инструментом (например, для ученой), не приходит ей в голову. Поэтому она советует избавиться как минимум от двух третей всех книг. Если бы я так грубо обошлась с моей библиотекой, то мне пришлось бы отказаться от моего способа работы с прочитанным. Передача одежды, например детям или нуждающимся, также у нее не предусмотрена. Вопрос, который я регулярно себе задаю, — а не подойдет ли однажды мой гардероб дочери — для Кондо является всего лишь откладыванием решения проблемы. Ведь вместо того, чтобы избавиться от вещей, их можно нечаянно сохранить. Но, кажется, с одержимостью уборкой эта книга несколько перегибает палку. К примеру, Кондо уверяет «последователь*ниц» ее метода, что их жизнь сразу улучшится, как только они избавятся от «вещевого шума». Она предлагает фокусироваться лишь на микроуровне — на доме, негласно исходя из того, что с макроуровнем всё равно ничего не поделаешь. В ситуации, когда большинство смирились с тем, что в обществе они ничего не в силах изменить, Кондо советует им предпринять радикальные изменения у себя дома. Всю бунтарскую энергию нужно направить на собственный дом, который нужно бессердечно опустошить, как будто частная сфера никак не связана с социальной реальностью. В самом конце Кондо предлагает разобраться с семейными архивами (такими, как фотографии или письма), так как — по ее мнению — с ними легче расстаться, когда уже понимаешь суть предложенного ею метода. Даже воспоминания подвергаются у нее жесткой сортировке, как будто можно жить только здесь и сейчас. Я рада, что мои родители не выбросили и не утилизовали всё подряд по методу Кондо, а сохранили мои письма и подарки, которые сегодня не просто меня радуют, но и позволяют мне по-новому взглянуть на собственное детство. Несмотря на критику, я решила разобрать по методу Кондо кухню и отобрать вещи, от которых не исходит никакой радости. И, конечно, я много чего нашла; итог стоит теперь на моем кухонном столе. Однако я не собираюсь выбрасывать эти вещи с типичной для Кондо яростью: я лучше отдам их людям, которым они, возможно, пригодятся.

Потеря свидетельницы

Когда умирает мать, умирает свидетельница твоего раннего детского опыта. Это верно прежде всего для патриархальных семей вроде нашей, где за детей отвечала только мать. И наши болезни, и дни рождения отца никак не касались. А теперь у моей дочери ветрянка, и высока вероятность заразиться, а я больше не могу спросить у матери, болела ли я в детстве ветрянкой и прививали ли меня от нее. Брат с сестрой младше меня и не помнят. В такие моменты мне становится ясно, что мама фактически забрала мое раннее детство с собой в могилу. Она — единственная свидетельница этого жизненного этапа, и я больше не могу расспросить ее о нем.

Дочь мертвых

Сегодня преподавательница йоги рассуждала о разнообразии ролей. В современном обществе у нас их слишком много: роль дочери или сына, возможно, у кого-то роль матери или отца, роль работницы или работника и так далее. При упоминании роли дочери я невольно задалась вопросом, а не потеряла ли я эту роль со смертью родителей? И хотя номинально я всё еще дочь, однако сейчас, когда они оба умерли, я фактически являюсь дочерью двух лежащих (и гниющих) в могилах тел, и это кардинально меняет ситуацию. Ведь у меня нет никого, по отношению к кому я бы могла активно разыграть свою роль дочери. Это верно и в обратную сторону: у меня нет человека, который бы так за меня радел, как в идеальном случае должны радеть за дочь родители. И хотя вполне может быть, что мои мертвые родители в виде своего рода духов продолжают принимать участие в моей жизни, что я даже время от времени чувствую, с их смертью моей идентичности как дочери пришел конец. Я больше не могу «запрыгнуть» в роль дочери, как, например, делала раньше, бывая у родителей. Я теперь не дочь, а «всего лишь» мать своей собственной дочери, которая тоже меня когда-нибудь потеряет и пройдет через тот же дезориентирующий опыт. Также и ей, когда она столкнется со смертью родителей, покажется, что она потеряла компас, свою «навигационную систему», как удачно выразилась Дебора Леви. Сейчас я смотрю на потерю родителей только как на негативное событие, хотя конец роли дочери сулит и хорошее: можно наконец покончить со своей незрелостью и взять на себя «ответственность за свою жизнь», как это звучит в терапевтическом дискурсе. Однако с этой ответственностью связано и «отражение-в-самом-себе», которое сейчас меня несколько пугает, так как никто не сможет так отражать меня, как это делали родители.

Пресс-конференция Трампа

Во время своей первой пресс-конференции Трамп выглядел одновременно невероятным и отталкивающим. Мне пришлось буквально ущипнуть себя, чтобы поверить, что я наблюдаю за реальным событием, а не смотрю телешоу, в котором пародируют Трампа. Особенно меня ужаснуло, что заявленные им экономические меры так похожи на фашистские программы: налоговые послабления для компаний, чтобы те оставались в стране и/или возвращали переданные на аутсорсинг предприятия и создавали таким образом новые рабочие места. Все эти меры, конечно же, работают в националистическом ключе. Как нацисты называли прессу «лживой» (Lügenpresse, нем.) и клеветали на нее, так и Трамп дал присутствующим журналист*кам почувствовать свое презрение. На вопрос о постправде в собственной политике он просто перевел стрелки и вместо ответа попросту бросил журналисту CNN: «Вы — фейковые новости». Эта тактика — обвинять политического соперника в том же, в чем обвиняют тебя, — тоже была популярна у нацистов. Чистым блефом считаю выступление адвокатессы в конце пресс-конференции, которая якобы была нанята им, чтобы подтвердить, что между его президентством и его компаниями — империей Трампа — не возникнет конфликта интересов. Какое-то бесчисленное количество папок, вываленных на стол, словно бутафория, должно было продемонстрировать, что множество бюрократов прямо сейчас интенсивно работают над преодолением конфликта интересов. Сразу вспоминаешь ребенка, который с гордостью хвастается своей башенкой из кубиков. В какой-то момент Трамп начал абсурдно утверждать, что обязал себя не говорит с детьми о бизнесе, который те ведут от его имени. Этот обет молчания кажется особенно смехотворным, если подумать о том, что его дети, конечно же, выиграют от того факта, что их отец стал президентом Соединенных Штатов, а Трамп, безусловно, и дальше будет в курсе всего, что дети делают с его бизнесом. Симптоматичным и особенно протофашистским видится мне то, что он никогда не аргументирует, а ведет свою политику аффектов. Ему в конечном счете важно лишь, кто в его глазах «классный парень», то есть нравится ли ему кто-то как человек и нашел ли он с ним общий язык. Все международные отношения сведутся в таком случае к вопросу чистой симпатии. Трамп, как и все деспоты до него, использует для собственной политики аффектов прогрессивные медиа. Свои остроты он публикует в Twitter — одной из самых передовых социальных сетей, а Адольф Гитлер в свое время использовал передовые для своего времени технологии радио и кино. То, что политика Трампа в первую очередь зависит от таких настроений, как обида или гордость, заметно даже по его мимике, которую потрясающе копирует в своих пародиях актер Алек Болдуин. Как и герой известного фильма «Образцовый самец», Трамп сжимает губы и вытягивает их трубочкой, из-за чего его лицо кажется более моложавым. С одной стороны, это модельное выражение делает его образ совершенно гротескным, с другой — оно на сто процентов отвечает законам культуры селебрити, продуктом которой он и является.

Ричард Принс: «Это фейковое искусство»

После того как Ричард Принс заявил, что больше не является автором картины, которая принадлежит сейчас Иванке Трамп и основана на ее фото из Instagram, мир искусства содрогнулся воплями ликования. Критик Джерри Зальц первым назвал жест Принса примером для подражания: вот так, по его мнению, художни*цы могли бы выражать свой протест против Трампа. Однако я считаю, что ситуация несколько сложнее. Для начала нужно сделать один шаг в сторону и спросить, почему Принс вообще сделал подобный портрет Иванки Трамп. Как он утверждает — а ему, конечно, нельзя безоговорочно верить, — этот портрет заказала сама Иванка через своего арт-агента. То есть речь идет о какой-то досовременной форме искусства на заказ, на которую Принс удивительным образом согласился. И, как он рассказывает дальше, среди многочисленных фотографий Иванки Трамп в Instagram он наткнулся на мотив, который его убедил. На этом фото она сидит в белом махровом халате и делает селфи в окружении двух (не белых) стилистов, которые укладывают ее волосы. И когда Принс отказывается от авторства картины, основанной на этой фотографии, и обозначает ее как «фейковое искусство», то он имеет в виду ее отца Дональда и его легендарное высказывание «Вы — фейковые новости». И хотя в истории искусства уже не раз бывало, что художни*цы отзывали свое авторство (например, Роберт Моррис отменил эстетическую ценность одной из своих работ 1963 года, опубликовав «Положения об эстетической отмене» (Statement of Aesthetic Withdrawal, англ.)), однако любая попытка отменить эстетическую ценность работы (как у Морриса) или отозвать авторство (как у Принса) лишь позитивно сказывается на повышении стоимости данного произведения. Подобный рост ценности предстоит пережить и портрету Иванки, особенно если учесть появляющиеся вокруг него истории и легенды. Попытка Принса лишить портрет авторства приведет лишь к его удорожанию, и, конечно же, он еще надолго останется в сознании людей работой Принса. Но в моменте ее автору как будто важнее обозначить символическую дистанцию от Трампов, и это, конечно, его право. Чтобы подчеркнуть серьезность своего решения, Принс якобы перевел Иванке обратно полученные от ее агента тридцать шесть тысяч долларов. В своей попытке откреститься от Трампов, а вместе с ними и от консервативной сферы республиканцев Принс не замечает, что граница между миром искусства для избранных, к которому он принадлежит как успешный на рынке художник, и этой консервативной политической средой довольно размыта. И нужно исходить из того, что многочисленные работы Принса коллекционируют и будут коллекционировать те, кто поддерживает Трампа. Кроме того, Принс находится в привилегированной позиции: он в состоянии вернуть заплаченные за картину деньги. Это привилегия, которую подразумевает подобный жест и которую он не замечает. Конечно, его символическое дистанцирование от Трампа — это лучше, чем ничего, однако основывается оно на личной попытке «откреститься», которая не замечает структурных перекличек между миром искусства и миром Трампа.

Операция на пальце ноги

Пока я беспомощно лежала на операционном столе, мои мертвые родители властно ворвались в мое сознание. Это была регрессивная потребность в защите, которую я обнаружила в этом практически обморочном состоянии, а также моя близость к смерти. И хотя в моем случае не решался вопрос, жить мне или умереть, я тоже (как и они в самом конце) оказалась во власти врачей. Даже во время анестезии и без возможности действовать, даже полностью зависимая от хирурга, решающего судьбу моего пальца на ноге, — даже в такой экстремальной ситуации мне трудно обрести мир с отцом, в то время как о матери я думаю с любовью и теплотой. С одной стороны, опыт уязвимости во время врачебных процедур повышает мою эмпатию к страданиям папы, который провел последние месяцы жизни в самых разных учреждениях в гораздо более плохом состоянии — без возможности говорить и глотать. С другой стороны, сочувствуя ему и стремясь к прощению, я одновременно не могу не думать о его предательстве по отношению к нам, детям, когда он лишил нас наследства и оставил с враждебной мачехой, которую он выбрал себе в жены, а теперь привел в нашу жизнь. Эту борьбу из близости и разочарования больше нельзя разрешить положительно, так как он мертв. У этой истории больше нет шанса на хеппи-энд. Я должна продолжать жить с амбивалентностью по отношению к мертвому отцу и не могу надеяться на какой-то разговор или знак от него, который бы избавил нас обоих от этой ноши. Его предательство осложняет мое горевание, ведь оно постоянно прерывается вспышками безграничной ярости и разочарования. Как это ужасно.

Противоречия Франсуазы Саган

На телеканале ARTE я недавно посмотрела документальный фильм о Франсуазе Саган. Ее роман «Здравствуй, грусть» (1954) был в свое время для меня — подростка 1970-х — настоящим сексуальным откровением. Никогда мне не позабыть эту наполненную гомоэротизмом атмосферу дома на юге Франции, который она так подробно описывает в книге. Тогда я еще ничего не знала о ее социальном положении в среде, в которой — как показано в фильме — она была исключением. К примеру, в сфере книгоиздания, где ее — единственную женщину — окружали мужчины, которые знали, что ей надо делать. Похоже, стать автором бестселлера в конце 1950-х — начале 1960-х женщине было возможно лишь тогда, когда она оставалась исключением, и это исключение строилось на отсутствии в системе всех остальных писательниц. Конечно, в подобном структурном законе виновата не сама Саган, но в ХХ столетии в мире изобразительного искусства это происходило постоянно. В одном эпизоде фильма у Саган, уже пожилой женщины, спрашивают, почему она голосует за Франсуа Миттерана, то есть за левого, в то время как сама ведет роскошный образ жизни. Она ответила по-настоящему ловко, что это не обязательно противоречие. Если есть выбор между отдыхом в хорошем отеле или в кемпинге, то любой человек выберет отель, ответила Саган. Кроме того, если кто-то, как и она, любит жить хорошо, то это не обязательно исключает его левые взгляды. Интересно, что она попыталась упразднить это противоречие, вместо того чтобы защитить его как нечто продуктивное, так как — по моему мнению — не сами противоречия являются проблемой, но скорее люди, которые их не выносят, например задавший вопрос репортер. Другому журналисту она напоминает о высказывании Блеза Паскаля, который сказал, что в жизни сначала появляется любовь, а потом успех. У нее же в жизни всё произошло по-другому: успех случился совсем рано, а вот любовь — между прочим, к женщине — много позже. Долгое время Саган, так же как и послевоенного художника Бернарда Баффета, считали всего лишь феноменом из среды селебрити, а ее работы не воспринимали как серьезную литературу. Однако чем размытее становились границы между высокими и низкими жанрами, что происходило начиная с 1960-х, тем больше признания доставалась ее произведениям, хотя различные рецензенты интересовались в первую очередь тем, сколько экземпляров продано. Неудивительно, что и в фильме ее постоянно спрашивают, сколько денег на самом деле она зарабатывает; при этом, похоже, она спускала все заработанные деньги на ветер, поэтому ее преследовали кредиторы. Ее щедрость и любовь к тратам подтверждает тот факт, что она финансировала модный показ своей подруги — модной дизайнерки. Саган вращалась в светских кругах, но печатала свои романы на старой, разваливающейся печатной машинке. В молодости она была похожа на Розмари Трокель, вот почему она кажется мне такой невероятно знакомой.

Обувь без каблука

Из-за операции на пальце ноги я пока должна носить обувь только на плоской подошве. Сейчас, в том числе из-за холода, я ношу удобные угги бренда UGG. И хотя я не отношусь к женщинам, которые регулярно балансируют на высоких каблуках, я частенько бегала по району в обуви на небольшом каблуке, и теперь я вижу здесь существенную разницу. Когда я в сапогах на плоской подошве, весь мир кажется мне огромным. Кругом одни великаны. Я всего лишь на несколько сантиметров ниже, а в некоторых ситуациях меня уже буквально не видят, люди просто смотрят сквозь меня (возможно, кстати, это связано и с моим возрастом). И чтобы не стать совсем невидимой, мне приходится тянуться вверх. Теперь я могу лучше понять некоторых своих подруг, которые во время примерки нового платья встают перед зеркалом на цыпочки. Таким образом они пытаются представить, что они на каблуках, и платье смотрится лучше. Понимая это, я теперь думаю о том, как будет выглядеть моя общественная жизнь, если отек пальца не пройдет и мне придется навсегда позабыть о каблуках. Это будет совсем другая жизнь — жизнь без привычных «выходов в свет»; точнее сказать, мне пришлось бы придумывать другие образы, в которых туфли больше не играли бы роли. Ханна Арендт удачно сказала на эту тему, что в старости мы постепенно перестаем появляться на публике так, как раньше. Выходит, в старости мы оставляем позади свои внешние проявления, чтобы дать слово другим вещам, например собственным текстам и книгам.

Фото на паспорт

Что может быть ужаснее паспортной фотографии, сделанной в соответствии со всеми биометрическими критериями в одной из студий Fotofix? Освещение здесь слишком яркое и подчеркивает все недостатки, делая тебя на годы старше. Лицезрение подобной фотографии может вызвать шок, но я понимала, что таков будет результат, еще во время съемки, когда чувствовала себя крайне дискомфортно. Из-за биометрии я не могла улыбнуться, и на моем лице появилось строгое и злое выражение. Также пришлось убрать назад волосы, которые в обычной жизни мягко обрамляют лицо. Когда я увидела ужасающе отвратительный результат этой процедуры — фото, которое годами будет меня сопровождать в паспорте, я решила взять ситуацию в свои руки. Я нашла фотоавтомат на станции «Александерплац», в котором я долго позировала и пробовала разные выражения лица, пока не получила более приемлемый результат — как минимум, лучше той отвратительной студийной фотографии. Мне понравилось, что автомат предлагает перепроверить фотографию перед печатью и в случае чего сделать новый снимок. Поэтому можно поиграть со своей мимикой в предписанных биометрикой рамках. Короче говоря, я сидела на табуретке в этом плохо пахнущем и грязном автомате до тех пор, пока результат меня хотя бы немного не удовлетворил. И хотя от этой фотографии исходила аура уголовного фото, она всё равно было лучше, чем то, которое превратило меня в стареющую и изможденную женщину, которой я, конечно же, — особенно утром после пробуждения — иногда бываю.

Сон об отце

Сегодня ночью мне приснилось, что мы с папой плывем на лодке под парусом. Из-за сильного ветра и высоких волн лодка всё время кренится, и я чувствую себя неуверенно, как в детстве, когда меня привязывали во время сильного ветра на крейсерском швертботе, чтобы я не упала за борт. Во сне у моего отца было хорошее настроение, и он радостно рассказывал, что Рождество провел в Тель-Авиве вместе с нашей мачехой. То, что во сне всплыл Тель-Авив, неудивительно, ведь я сама поеду туда в ближайшие пасхальные каникулы вместе с Й. Возможно, этот сон — проявление моей вины по отношению к мертвому отцу, который больше не может наслаждаться жизнью и поехать в отпуск, как я. А вот для моего «я» во сне было шоком узнать, что отец совсем не страдал, проводя Рождество без нас. Мы, дети, находившиеся с ним в ссоре, напрасно предполагали, что без нас ему будет грустно в праздничные дни. Этот сон может означать поэтому, что отец чувствует себя сейчас хорошо, а также служить указанием на то, что он отнюдь не всегда страдал в своем втором браке и проживал со своей женой хорошие моменты, когда нас не было рядом. Предпосылкой его счастливой жизни, иначе говоря, было наше отсутствие. В то время как мы мысленно всегда были — и остаемся сейчас — с ним рядом, он выбрал другого человека — свою жену, с которой он даже проводил Рождество — праздник, священный для него в качестве семейного торжества. Еще при жизни он часто в канун праздника улетал со своей женой на юг, о чем нам докладывал слегка обиженным тоном: мол, на вас-то в Рождество всё равно нечего рассчитывать. То есть вместо того, чтобы приложить усилия и собрать нас, он просто сбегал. Я проснулась разбитой, однако впервые за последнее время у меня было чувство, что я наконец-то глубоко спала.

Персональный шопер

Режиссер Оливье Ассаяс в очередной раз показывает в своем фильме «Персональный покупатель», как много он знает о формах существования женщин в цифровой экономике. У протагонистки, замечательно сыгранной Кристен Стюарт, андрогинная походка, которую сегодня культивируют многие модные молодые женщины: чуть шаркающий шаг, плечи наклонены вперед. Стюарт носит в этом фильме только кроссовки, за исключением тех случаев, когда она — несмотря на строгий запрет — встает на высокие каблуки своей работодательницы. Она делает себя «секси» лишь во время примерки, так как в принципе ей запрещено так выглядеть (и это устарело). Одиночество ее жизни показано через постоянно отсутствующего бойфренда, который время от времени звонит ей по Skype. Как и героиня Стюарт, которая покупает вещи для богатой клиентки, он занимается какой-то бессмысленной деятельностью в Омане, правда, чем именно, так и остается непонятным. И хотя он готов с ней разговаривать, очевидно, что он не может выстроить с ней глубокие отношения из-за расстояния между ними. А героиня Стюарт, похоже, уже давно исключила себя из аналогового мира. Пока она совершает покупки для своих клиенток, в ухе у нее торчит наушник айфона, и именно в айфоне она проживает свою настоящую жизнь. Там она находит действительно интересующую ее информацию, например изучает живопись Хильмы аф Клинт, картины которой, как показывает фильм, отлично подходят для экранов, а также ищет сведения об истории спиритических сеансов и медиумов. Можно сказать, протагонистка контактирует с миром исключительно через айфон, именно в нем она существует. В особенности ее болезненно долгая, происходящая буквально в режиме реального времени переписка с опасным незнакомцем отлично представляет современные формы цифровой коммуникации. Чем меньше вероятность того, что мы когда-либо встретимся с незнакомцем, тем интенсивнее и интимнее наше общение. Так же, как и современные культурные работни*цы, персональная покупательница постоянно куда-то едет. Во время путешествий она — как и многие — функционирует на автопилоте: словно сомнамбула, героиня Стюарт покупает билеты, берет кофе в автомате, проходит через охрану в аэропорту или устраивает свой багаж на полке. С айфоном она расстается только на один короткий момент, когда проходит досмотр в аэропорту и кладет его в пластиковый контейнер. Мне особенно понравился фокус камеры на деталях при изображении общества с повышенными требованиями к мобильности. Интересно также и то, как в фильме появляется мода — прежде всего в виде надписей на пакетах, которые по работе везде таскает с собой персональная покупательница. Механически и в спешке прочесывает она шоурумы дизайнер*ок, сотрудни*цы которых уже сделали выборку платьев для своей клиентки. Быстро и не выказывая особого интереса она выбирает то, что ей подходит. И так как в этом фильме она, очевидно, отдает много денег за люксовую одежду — это деньги ее заказчицы, «селебрити высокого профиля», как говорится в одном месте, — то вещи она наказывает настоящим презрением. И хотя она периодически примеряет что-то, вся одежда ей по большому счету безразлична. Презрение, с которым она обращается с вещами, непосредственно связано с тем, что они предназначены для кого-то другого. Подчеркнутое отсутствие интереса к ним также иллюстрирует правило, что и эмоциональная, и модная (и денежная) ценность дизайнерской одежды падает вместе с ее приобретением. Поэтому создается впечатление, что героиня Стюарт с удовольствием выбросила бы купленные шмотки где-нибудь за углом. Их ценность как модного объекта падает с началом сезона, а стоимость снижается с каждым днем. И этот процесс утраты ценности, а также презрение, которым героиня одаривает только что приобретенное, особенно убедительно показаны в фильме.

Чеки для налоговой

Для меня всегда было проблемой собирать чеки для налоговой. Однако страха и ужаса стало значительно меньше с тех пор, как я обставила эту деятельность ритуалами: теперь во время сортировки я уютно попиваю чай; также я решила отводить на это больше времени — например, весь вечер субботы. Кроме того, я обнаружила, что медленный просмотр квитанций врача, чеков за такси, рестораны, книги и путешествия сродни внимательному анализу недавнего прошлого. Есть что-то успокаивающее в том, чтобы с каждым чеком еще раз прожить документируемую им активность, потом отложить ее в сторону и таким образом завершить. С помощью этих квитанций, которые демонстрируют привычки действовать, потреблять, общаться и покупать определенным образом, можно внимательно рассмотреть свою жизнь, и это рассматривание имеет чуть ли не терапевтический эффект. Так как я заново через чеки пересматриваю некоторые события, то создаю некоторую дистанцию по отношению к ним. В моей голове также всё сортируется, и наступает невероятно удовлетворяющая форма спокойствия. Между тем мне нравится собирать чеки за книги, ведь они показывают, что я читала в последние недели. И в конце концов, нелюбимый «разбор для налогов» дает ощущение независимости по отношению к собственной жизни: ее можно ретроспективно упорядочить, и благодаря этому есть надежда, что удастся выбрать для нее более спокойный курс.

Полоски

В летней коллекции 2017 года, в особенности у Balenciaga, но также и у других дизайнер*ок, поразительно вездесущим стал полосатый принт. Огромные рубашки с широкими голубыми и белыми полосками есть практически в каждой коллекции. С этим принтом присутствуют также платья, купальники и сумки-мешки Balenciaga. Эти полоски заставляют думать о маркизах, которые вешают на окна в домах Ривьеры. Они напоминают о радостях привилегированного отпуска на Лазурном берегу. Эти полоски насыщенного цвета окутывают тех, кто их носит, оптимистичным летним настроением. При этом они создают перманентное ощущение курорта или спа, поэтому кажется логичным, что Balenciaga выпустила пальто, по виду напоминающее банный халат, — тоже, кстати, в голубую полоску. В противовес мрачным и депрессивным временам Трампа эти пальто знаменуют возможный побег из угрожающих и безрадостных политических будней в ощущение праздника на море, которое теперь можно воссоздать и вне отпуска. Кроме того, эти расслабленные пальто-халаты символизируют жизнь без забот, отказ от обязанности выполнять постоянную работу. Ведь тот, кто дни напролет носит халат, как правило, сидит дома, никак не соберется выйти на улицу, не говоря уже о выходе в общество или на работу. Полосатые сумки-баулы от Balenciaga морфологически связаны с затасканными огромными дешевыми полосатыми сумками из пластика, из-за чего возникают ассоциации с нынешней драмой беженцев: нередко в таких сумках семьи беженцев перевозят весь свой скарб. А вот дама, которая выбирает люксовый вариант этой сумки, в отличие от беженцев, не вынуждена стать мобильной: она часто ездит на авто и именно поэтому предпочла сумку, в которую можно запихать побольше вещей. И, в отличие от большинства беженцев, у нее есть деньги и дом. Когда она носит такую сумку, то распространяет атмосферу пляжа, словно пренебрегая требованиями современной экономики к мобильности. Хотя то, что полосатые сумки Balenciaga вызывают ассоциации в размахе от отпуска на пляже до миграции, может показаться и циничным. Вездесущая полоска имеет свою традицию и в изобразительном искусстве: ее используют в качестве декоративного элемента, например у Анри Матисса, или как способ институционной критики у Даниеля Бюрена. Очень часто полоски символизируют пристрастие к механическим или промышленным методам живописи, как на картинах Фрэнка Стеллы. Учитывая эту предысторию, можно сказать, что модные сейчас полоски пробуждают воспоминания о фордистском — серийном — способе производства и подтверждают тоску о старом промышленном капитализме, о чем в настоящий момент свидетельствуют Брексит и Трамп. Поэтому в данном рисунке проявляется ностальгия по тому, что давно ушло и чего не вернуть, будь то фантазия о гламурном отпуске на Ривьере или о возвращении промышленного капитализма.

Ирмгард Койн и ее письма Арнольду Штраусу

Если после романов Ирмгард Койн почитать ее переписку с Арнольдом Штраусом, то становится понятно, что ее любимый женский образ позаимствован из жизни. В переписке с бывшим возлюбленным Штраусом она ловко удерживает его внимание и постоянно говорит о деньгах: как и героини ее книг, она зависит от финансовой поддержки мужчин. Ее героини вступают с мужчинами в физические отношения, надеясь, что взамен получат лучшую жизнь. Однако эта надежда в романах Койн регулярно оказывается ложной и приводит к трагическому финалу. На своих протагонистках она четко показывает, что из-за условий, в которых они вырастают, у них нет другого выбора. Необходимость лжи является лейтмотивом как ее книг, так и писем к Штраусу. Постоянные отговорки Койн, должные объяснить возлюбленному причины, по которым она так далеко, являются, как и в ее книгах, ложью по необходимости, которая может спасти ее из бедственного положения. Ложь во спасение иногда может быть — в связи с амбивалентным желанием и внутренней раздробленностью — единственным выходом. Однако, в отличие от своих героинь, Койн не нужно было попадать в зависимость от мужчин, чтобы выжить, так как она могла жить за счет своего письма. Хотя, конечно, для этого письма были нужны определенные условия, и поэтому она не могла последовать за Арнольдом Штраусом в США, чтобы там довольствоваться ролью жены и нахлебницы, ведь это сделало бы ее работу невозможной. В этом отношении ее ситуация похожа на ситуацию Симоны де Бовуар, которая по похожим причинам не хотела переезжать к своему любовнику Нельсону Ольгрену в Америку. А Койн так поразительно точно демонстрирует проблемы женского творчества, которое оказывается зажато между отношениями и требованиями работы, что ее книги до сих пор не потеряли своей актуальности.

Работа горя во время занятий спортом

Меня постоянно посещает печаль во время занятий спортом, особенно в моменты, когда я спокойно лежу на коврике и выполняю указания тренера или тренерки. Глядя вверх, замечая сквозь окно кусочки неба, я не могу не думать о моих умерших родителях и спрашиваю себя, в какой форме они еще существуют и существуют ли вообще. Несмотря на то что сразу после смерти матери я четко ощущала ее присутствие, сейчас мне всё труднее его заметить. С ней не так-то просто вступить в контакт. В подобных ситуациях я испытываю отчаянную потребность хотя бы разок поговорить с ней, ведь нам еще столько нужно обсудить и выяснить. Я не могу смириться с тем, что это невозможно; это требование реальности, к которому я никак не привыкну. Почему мое желание последнего разговора не может быть удовлетворено? Я бы всё отдала за последний разговор с ней, за последнюю встречу. И вот в этой жизни мне это не светит. Дверь в отчаяние, которая в этот момент приоткрывается, снова закрывается, когда я продолжаю заниматься своими делами, — как будто ничего и не произошло. После мыслей о посмертном существовании моих родителей я возвращаюсь обратно в свою жизнь, которая без них иногда кажется мне невыносимой.

Male oscuro

Тот факт, что редакторские замечания составляют примерно половину книги Ингеборг Бахман, поначалу несколько отталкивает. Я также не уверена, что описание снов Бахман представляет для читатель*ниц хоть какую-то ценность, если не сопровождается анализом психоаналитика. А вот письмо Бахман врачам кажется мне потрясающим, особенно в том месте, где она обвиняет психиатрию в том, что та оставляет пациентку наедине с болезнью. По ее мнению, психиатрия дает болезни название, чтобы потом приглушить ее фармацевтикой. И лишь психотерапия интересуется тем, как у пациентки дела и почему она страдает. Записки Бахман показывают, что расставания — в ее случае расставание с Максом Фришем — не только оставляют большой след, но и могут способствовать серьезному надлому, который не всякий человек в состоянии преодолеть. От конца этих отношений она так и не оправилась, если судить по ее запискам. Она воспринимала его как неприемлемое предательство общей интимности. Особенно невыносимым для нее было то, что сразу после внезапного расставания он заменил ее другой женщиной, и та пьет теперь чай из ее чашек. Трагизму этого расставания, пусть и не всегда эксплицитно, посвящены многие строки книги. Именно поэтому я и считаю ее достойной читательского внимания.

Сувенир

Вчера утром со мной произошло нечто необычное. Я, как всегда, проснулась слишком рано, и меня начали преследовать мучительные мысли. И вновь я подумала о смерти моей матери. Для меня невыносимо не иметь возможности получить от нее какой-либо знак, и я начала мысленно жаловаться на это воображаемому собеседнику. Как же тяжело, когда мое настоятельное желание контакта не может быть услышано, когда моя мама остается для меня недоступной. Мое негодование по этому поводу росло, и я взяла в руку книгу, чтобы как-то успокоиться. Чтение всегда помогает мне, когда я взвинченна или безутешна. Это была «История моей жизни» Жорж Санд, которую я достала из доставшихся мне от мамы вещей и оставила у себя на прикроватном столике. Я открыла книгу, и из нее выпала почтовая открытка, которую я прислала маме в 1992 году из Англии. Это была открытка с изображением картины Жана-Оноре Фрагонара под названием «Сувенир» из собрания Уоллеса. На картине изображена женщина в блестящем платье, которая пишет на дереве букву — очевидно, инициал своего возлюбленного. Единственный наблюдатель этой сценой — собака, и именно это, должно быть, сподвигло меня феминистически интерпретировать эту картину для мамы. В коротком тексте на открытке я для начала выражаю надежду, что эта картина ей понравится. Затем я указываю на аллегорию ситуации, в которой писательница не могла рассчитывать на внимание публики, потому что в XVIII веке никто не обращал внимания на женский литературный труд. Поэтому на картине Фрагонара роль публики достается одной лишь собаке. То, что эта открытка — символ общения с моей матерью — попала ко мне в руки именно в тот момент, когда я в отчаянии ожидала от нее знака, заставляет меня думать о высших силах. Какая-то инстанция все-таки хотела утешить меня выпавшей открыткой. Мать положила ее именно в книгу Жорж Санд, которую она, возможно, тогда читала. И теперь я задаюсь вопросом: могу ли я надеяться на подобный знак от моего отца?

Дана Шутц vs 
Ханна Блэк

Письмо-протест Ханны Блэк, в котором она потребовала устранения с биеннале Уитни картины Даны Шутц Open Casket («Открытый гроб», англ.; 2016) и даже больше — ее уничтожения, напоминает мне политические дебаты об идентичности 1990-х. Только идентичность, о которой говорится в настоящий момент, не множественна, а существенно ограничена цветом кожи, вот почему письмо несколько отличается от тогдашней дискуссии. Художница Кара Уолкер справедливо заметила в ответ на это письмо, что человека определяет не одна какая-то идентичность — расовая или половая — и что человеческую идентичность нельзя полностью перенести на картину. Можно представить много картин, никак не связанных с «идентичностью». Однако, возможно, Ханна Блэк отбросила в сторону подобные рассуждения, чтобы заявить о своем требовании и не дать свести всё к различным дебатам? Возможно, она смягчила бы свои требования, если бы тщательно разобралась с тем, о чем уже говорили до этого. Эмоционально я прекрасно понимаю возмущение Блэк тем, что Дана Шутц использовала в своей живописи знаковое изображение движения борьбы за гражданские права, которое демонстрирует расистское насилие против черных. По моему мнению, проблема не в том, что она использовала фотографию убитого расистами в 1955 году четырнадцатилетнего черного мальчика по имени Эмметт Тилл. А в том, как она ее использовала. В одном лишь факте использования ее нельзя обвинить: в конце концов, белые могут рисовать черных и/или использовать в работе документы, связанные с расизмом. Проблема заключается в том, что особые условия расистского убийства Эмметта Тилла в картине Шутц из-за ее художественного метода просто растворяются. Фотография мертвой головы жестоко убитого юноши в открытом гробу становится в ее картине буквально неким трафаретом, и художница превращает ее в типичную для себя абстрактную зону из грязных смазанных полосок. Когда рассматриваешь измученное лицо на картине, кажется, что художнице оно было нужно, чтобы показать, как она использует коричневую краску и экспансивные штрихи. В то время как Шутц полностью уничтожает контекст своего сюжета и переплавляет его в язык картины, Энди Уорхол, к примеру, в своей картине Race Riot («Расовые беспорядки», англ.; 1964) подчеркивает историческую специфику своей работы тем, что он (и это считывается) использует в своей работе газетные фотографии. Шутц же, напротив, прячет свой объект за абстрактными и фигурными элементами своего художественного языка. Но требование Блэк уничтожить картину является намеренно преувеличенным, и поэтому ее письмо получило много справедливой критики. Вместо того чтобы выступать с политически сомнительными предложениями с привкусом фашизма, было бы намного мудрее предложить дискуссию о картине перед картиной. Снимать ее — тоже плохое решение.

«Я лучше промолчу»

Всё чаще я встречаю гетеросексуальные пары, конфликты которых латентно присутствуют в их коммуникации. Обычно это выглядит так: один из двух — как правило, это женщина — рассказывает историю, которая произошла с ними обоими. И пока она рассказывает свою версию, ее партнер прерывает ее словами: «Я лучше промолчу». Из-за этой много говорящей стандартной формулировки аутентичность изображаемого женщиной ломается. И хотя ее рассказ остается невредим, он оказывается версией, под которой второй партнер не хочет подписываться. Нарратив партнерки теряет свой вес, авторитетность ее слов улетучивается. Вместо того чтобы рассказать, как вещи выглядят с его точки зрения, партнер пассивно-агрессивным способом дает понять, что он не разделяет ее взгляды. Поскольку он многозначительно ничего не говорит, ссоры не происходит. Ссора застревает в латентной фазе, однако ее присутствие четко ощущается обоими. Ничего не комментируя, мужчина тем не менее сигнализирует, что рассказанное партнеркой настолько несущественно, что даже не заслужило изложения подробной противоположной версии. Вместо того чтобы пойти на настоящий конфликт с партнеркой, мужчина ставит большой знак вопроса рядом с ее рассказом, чтобы подорвать ее суверенитет. Лично для меня жесткая ссора лучше, чем агрессивный намек «я лучше промолчу».

GAP хочет быть оригинальным

Компания по производству одежды GAP использует в лондонской рекламе лозунг «I am original» («Я настоящий», англ.), намекая одновременно и на исключительного творца, и на покупатель*ниц, которые объявляются особенными или уникальными, в зависимости от перевода. Местоимение «я» относится здесь и к производителю одежды, и к человеку, который покупает GAP. Оба называются «оригинальными», то есть уникальными и неповторимыми. По сути, это попытка GAP (как и других подобных компаний) приблизиться к настоящему произведению искусства. Одежда,созданная промышленным способом, преподносится как некий художественный оригинал. Особенно удивительным показалось мне, что именно такая компания, как GAP, хочет говорить об оригинальности, ведь это марка, известная созданием базового лука: практичная, спортивная и удобная одежда для всех. И раз теперь марка объявляет свою покупательницу оригинальной, то, похоже, намечается радикальная смена имиджа, который заставит ее навострить уши. Кроме того, подобный лозунг интересен уже тем, что на языковом уровне он объединяет марку и продукт. Если верить ему, то компания так же оригинальна, как и люди, которые носят GAP. И в сочетании с одеждой нормкора, с которой ассоциируется эта марка, ее послание кажется несколько неожиданным. Возможно, кто-то захочет перепроверить ее содержание в одном из многочисленных магазинов GAP.

Пасхальное поздравление Ангелы Меркель

На Facebook Ангела Меркель желает всем «светлой Пасхи» и выкладывает фотографию красивого пасхального букета из ярко-оранжевых тюльпанов. А вот на комментарии под этим постом без ужаса не взглянешь. Потому что оскорбления не прекращаются: Меркель довела «нашу страну» до бедствия, так как пустила в нее преступников, и так далее. Может показаться, что Германия находится на пороге большой катастрофы и гражданской войны, если почитать эти заряженные ненавистью расистские фантазии и сравнить с теми, которые стремятся к большей последовательности и честности. Два лагеря непримиримо стоят друг напротив друга, и нет никакой возможности переговоров. Атмосфера похожа на ту, которую описывал Сигфрид Кракауэр в 1930-е, когда люди постепенно теряли человечность. На месте человечности сегодня снова ненависть к «чужакам» и глубокие обиды против инаковости. На беженцев смотрят как на «проблему», как на кризис, а не как на людей в бедственном положении, которым нужна помощь. Надо прочитать какие-нибудь социопсихологические исследования, которые объясняют, насколько интернет способствует распространению ненависти. Как эта отвратительная нехватка эмпатии стала главным настроением в Германии? Оскорбления Меркель задевают меня сильнее, чем когда-либо (и это при том, что я не являюсь фанаткой ее политики), так как в них содержится большая доля мизогинии, и очень часто женщин во власти оскорбляют лично и целятся «ниже пояса». Состояние «расколотой страны», которое в последнее время использовалось в медиа для описания США или Великобритании, можно уже отнести и к ситуации в Германии.

Жена Макрона

В лайфстайл-прессе сейчас прежде всего обсуждают Эмманюэля Макрона, который женат на Брижит Макрон, женщине, которая старше его на двадцать пять лет и которая к тому же когда-то была его учительницей. Сенсацией представляется не только факт, что она намного старше его, но и та ситуация, что он был ее учеником. Всё это добавляет пикантности, так как указывает на прежние отношения власти и зависимости, что в противоположном случае (при более старшем учителе-мужчине) считалось бы чем-то само собой разумеющимся и не вызвало бы бурной реакции. Однако у Макрона и его жены есть литературные прототипы. Я невольно подумала о «Роберта этим вечером» (Roberte Ce Soir, франц.) Пьера Клоссовски, где описывается подчинение мужчины доминирующей женщиной и различные фантазии о смене ролей, хотя обожествление «сверхсильной» Роберты носит латентно сексистский характер. Обесценивание и идеализация являются двумя сторонами одной медали. В одном из интервью Макрон замечает, что его жена больше всего страдает от мизогинных комментариев и нападок. Он также напоминает, что никто не видит проблемы, когда шестидесятилетний мужчина женится на тридцатисемилетней женщине: всем это кажется прекрасным. Его жена — женщина его жизни, с которой он собирается тесно сотрудничать. В другом интервью, которое я нашла на YouTube, он уверяет, что ей не платят за работу (очевидно, намекая здесь на Фийона и нелегальное трудоустройство членов своей семьи). И на видео показывают, как Брижит Макрон сидит за столом переговоров: похоже, она здесь (неоплачиваемая) консультантка. В другой сцене она помогает ему отрепетировать сцену, жестко критикует его за тембр голоса и требует сделать лучше. Похоже, Брижит Макрон исполняет традиционную роль женщины на заднем плане, которая формирует своего мужчину и вдохновляет его на достижения, однако за эту работу ее никто не чествует. И хотя внешне Макрон показывает недовольство сексистским восприятием пожилой женщины, он одновременно выбирает патриархальную структуру в своем браке, при которой мужчина обладает статусом и общественным признанием, а женщина за его спиной занимается рукоделием. Она может радоваться его успехам, к которым тоже приложила руку, однако не получает за это вознаграждения и официального признания. Кроме того, она финансово зависит от своего мужчины, который в настоящий момент ее обеспечивает.

Успех на рынке и нелояльность

Нередко после рыночного успеха в сочетании с институционным признанием всё меняется. Всё чаще я замечаю, что некоторые художни*цы, о работах которых внезапно все заговорили, отбрасывают прежнюю самокритику и продуктивное сомнение. Они теперь всегда правы, так как кажется, что рынок, а также культурные институты считают их правыми. Противоречия больше не замечаются, более того, они стараются по возможности избегать людей, делающих им справедливые замечания. Вместо этого подобный тип наконец-то пришедш*ей к успеху художни*цы оказывается в поразительно самоуверенной позиции. Также у некоторых художниц моего поколения я могла наблюдать, как они при принятии их в патриархальные структуры рынка искусства переставали быть верными прежним единомышлен*ницам. В тот момент, когда потребность в поддержке коллежанок падает, они начинают ориентироваться в первую очередь на успешных художников-мужчин, место которых они мечтают занять. Это не какая-то другая форма успеха — это успех мужчин, к которому стремятся многочисленные художни*цы (возможно, это для них даже естественно). А тех, кто на этом длинном пути их поддерживал, они частенько оставляют позади. Возможно, они не хотят, чтобы им напоминали, что когда-то были времена, когда дела у них шли не так хорошо и они зависели от поддержки и солидарности коллежанок. А последние видят себя внутри такого сценария на задворках системы, которая объявляет рыночный успех существенным критерием «значимости». Раньше подобная художница реагировала негативно на скрытые сексизмы рынка искусства, однако теперь, когда она твердо сидит в седле, они перестала их замечать. Так как эта система приняла ее, у нее нет больше мотивации критиковать ее. И теперь художница окружает себя богатыми людьми из VIP-круга. И того, что таким поведением она задевает своих бывших подруг, она больше не замечает. С ее точки зрения, она наслаждается заслуженным вознаграждением за многолетнюю работу, и она не допустит, чтобы кто-то отобрал у нее это удовольствие. Кроме того, с приходом успеха на рынке художни*цы показывают свое истинное лицо. Есть те, кто действительно начинает путать значение рыночного успеха со значением своей работы, а есть те, кто в курсе произвольности успеха и не воспринимают слишком серьезно ни свое искусство, ни себя самих. Последние мне, конечно, нравятся больше, но встречаются они намного реже.

Привлекательные работни*цы галерей

В Нью-Йорке, а в последнее время уже и в Берлине всё чаще можно наблюдать, что критерий «хорошей внешности» становится ключевым для устройства в галерею. И прежде всего сотрудницы, которые встречают посетитель*ниц в фойе, соответствуют современным стандартам красоты. Они не только хорошо выглядят, но и источают — в зависимости от специализации галереи — определенный уровень сексапильности и стиля. Как можно объяснить растущее значение этих факторов? Думаю, галереи хотят показать, что держат руку на пульсе в вопросах эстетики в том числе на уровне персонала. По принципу: «Мы выбираем наших сотрудни*ц по критериям эстетической красоты, а значит, демонстрируем наш уверенный вкус и в вопросах искусства». Так же, как и выставляемые работы, сотрудни*цы должны быть в хорошей форме. Получается, есть имплицитная идея, что привлекательность работни*ц галереи метонимически переносится на экспонаты. Таким образом, посетитель*ницам, и прежде всего коллекцинер*кам, предлагают приятный эстетический опыт, чтобы они чувствовали себя хорошо во всех отношениях. Нередко одинокие коллекционеры-мужчины, посещая галереи и музеи, убивают двух зайцев одновременно. Им не только организуют покупку произведения искусства, но и предоставляют контакт с привлекательными молодыми женщинами, с которыми у них нередко завязываются отношения. В сфере искусства много пар, сложившихся таким образом. Для сотрудниц галереи подобная встреча с финансово обеспеченным коллекционером может быть чем-то вроде социального лифта. И теперь они смогут вести роскошную жизнь, о которой прежде знали лишь понаслышке. Раньше они предлагали коллекционерам свои услуги, а теперь поднялись до их уровня и вращаются в среде искусства, которая так или иначе их интересует и в которой они имели (или имеют) профессиональные амбиции. Поэтому получается выигрышная ситуация для всех сторон: галерея в плюсе от использования привлекательной сотрудницы, и так же выигрывает украшающий себя ею коллекционер. И лишь сотрудница галереи оплачивает социальный лифт своей финансовой независимостью, что в долгосрочной перспективе может стать проблемой.

Экономика обогащения

Социологи Люк Болтански и Арно Эскер в своей новой книге «Обогащение. Критика товара» описывают «экономику обогащения», изначально нацеленную на приписывание товарам историй, личности или уникальности. Эти качества возвышают товары над продукцией массовой промышленности и (якобы) оправдывают их высокую цену. Особенно интересно их наблюдение, что эта новая экономика ориентируется на идеал уникального произведения искусства, которое создал известный творец и которое держится на плаву за счет легенд об этом творце. Кроме того, функция легенд — продемонстрировать отход от использования различных ветвей производства дешевой массовой продукции и дать таким товарам, как вино или ножи, признак уникальности, показать, что они сделаны с большой любовью и с помощью кропотливого ручного труда. Это обогащение товаров значением нацелено, по мнению авторов, на сокрытие их промышленно-анонимного происхождения — например, через их индивидуализацию или приписывание их какому-либо создателю типа Луи Виттона, который отвечает за их качество. Экономика обогащения (как минимум во Франции) концентрируется на производстве товаров роскоши и приводит к наращиванию богатства, так как группа богатых и супербогатых людей за последние годы выросла и всё чаще рассматривается рынком как целевая аудитория. Более того, даже к тем, у кого нет денег, люксовая индустрия обращается (через лайфстайл-журналы или рекламные приложения в журналах) таким образом, будто они в состоянии потратить большие суммы. И это очень точное наблюдение, поскольку, будучи читательницей Vogue, я часто ощущаю, что со страниц журнала ко мне обращаются так, будто я могу позволить себе дорогую дизайнерскую одежду. Фоторепортажи и редакционные статьи помещают читатель*ницу в такое ментальное состояние, в котором он*а чувствует себя богаче, чем на самом деле (в большинстве случаев). Болтански и Эскер, однако, не упоминают, что люксовые аксессуары — как, например, модель Gabrielle от Chanel — сами по себе могут сообщать своим владелицам чувство финансового благосостояния. Носить эту сумку означает транслировать независимость, так как владелица демонстрирует свою принадлежность к правящим классам, даже если в реальности она годами копила на нее и ей приходилось всячески себя ограничивать. То, что многие люксовые товары имеют этот эффект и сообщают своим владел*ицам чувство богатства и уверенности, в книге не упоминается. Еще бо́льшую проблему я вижу в вопросах создания стоимости, которая обсуждается в книге без какой-либо связи с трудом. Стоимость для Болтански и Эскер — это что-то, что может оправдать цену или поставить ее под вопрос. То есть стоимость функциональна и рассматривается лишь как оправдание цены, а не как нечто, в основе чего лежит труд. Не упоминая в этом месте труд, они делают свою теорию создания стоимости аполитичной, так как в конце концов в основе создания стоимости лежит труд и у труда же и отбирается стоимость, что убедительно доказал Маркс. От этой теории создания стоимости Болтански и Эскер полностью дистанцировались и во введении заявляют, что не хотят развивать подобную форму критики. Однако я считаю большим упущением подобный отказ от рассмотрения фундаментальной связи между созданием стоимости и трудом.

Папин день рождения

Сегодня моему отцу исполнилось бы восемьдесят восемь лет. Сначала я запуталась, так как предполагала, что ему было бы всего лишь восемьдесят семь. Подсчитывая, я поняла, что его нет с нами дольше, чем я думала. Чем больше становится этот фиктивный, посмертный возраст, тем с большей готовностью я принимаю невозможность того, что он бы дожил до него; в нем просто не было столько жизненной силы, чтобы так долго продержаться. Когда-нибудь наступит момент, в котором ему бы теоретически исполнилось девяносто семь лет, и тогда я, возможно, совсем сдамся и приму его смерть как абсолютную необходимость, как что-то, чего просто невозможно было избежать. А внутренний протест, напротив, будет год от года слабеть. Однако я не привыкла к его отсутствию, мне до сих пор невероятно больно, что я не могу с ним поговорить и прояснить определенные вещи. Но я также понимаю, что, будь он сегодня жив, он вряд ли был бы в хорошем физическом состоянии. Уже в восемьдесят три года у него был первый небольшой инсульт, который он, однако, скрыл от нас. Оглядываясь назад, я думаю, что он уже тогда был полностью изможден и просто не мог жить дальше. Несмотря на это, он заставлял себя продолжать работать, чтобы как-то сохранить свою давно развалившуюся империю и спасти то, что можно. Я часто чувствую на себе его доброжелательный взгляд, хотя он не так близок мне, как мать, которая время от времени шепчет мне успокаивающие и сердечные слова поддержки. Когда я думаю о ее смерти, об отсутствующем прощании с ней, мое тело до сих пор содрогается от боли, в то время как, думая о смерти отца, я перешла в стадию бессильного принятия. Он как будто еще больше отдалился от меня. Возможно, это связано с тем, что после смерти мое отношение к нему стало еще более амбивалентным — из-за его отсутствия в моей жизни и наличия большего, чем к матери, числа претензий, но прежде всего из-за его несправедливого завещания. Несмотря на то что своим завещанием он травмировал нас — своих детей — повторно уже после смерти и причинил нам сильную боль, я надеюсь, что он сейчас пребывает в спокойном, расслабленном состоянии и избавлен от всяческих забот. В конце концов, быть мертвым означает оставить позади страдания и давление земной жизни. Возможно, есть какая-то посмертная форма существования, которая позволяет моему отцу отдохнуть сейчас от последних жестоких месяцев, проведенных в агонии.

На радио

Сейчас я читаю автобиографию Хеннинга Фенске, который в 1970-х был для меня своеобразным ментором. Он модерировал тогда при NRD «Передачу для детей», в которой участвовали мы с моей сестрой Беатрис. Фенски был в моей жизни первым мужчиной из левой богемы, который не боялся говорить об отношениях в обществе. В буржуазных прибрежных районах Гамбурга, где я росла, таких мужчин не было. Меня особенно завораживала его дерзость; он был невероятно наглым и выплевывал слова словно из пулемета. Его критику вряд ли можно было назвать экологичной, однако он первый дал мне представление о несправедливости и показал властные отношения в нашем обществе, которые я всё чаще стала замечать в своей среде. Он курил одну сигарету за другой, так что студия звукозаписи, в которой мы сидели, постоянно была в дыму, — сегодня такая ситуация пассивного курения несовершеннолетними была бы немыслима. Кроме того, он демонстрировал — что типично для левых мужчин того времени — ярко выраженное сексистское поведение. Женщины были для него не равноправными партнерками, а просто другими существами. Его настаивание на инаковости женщин выражалось в том числе и в прозвище, которое он мне тогда дал: эманси-симпатяшка. В этом прозвище слышится, что он не воспринимал всерьез ни требования женского движения, ни сидящую рядом с ним в студии и настаивающую на равноправии «симпатичную» девушку. И все-таки я благодарна ему за многое — например, за возможность увидеть другие виды проживания (он жил тогда в WG [22]). Он также призывал нас всегда называть вещи своими именами, даже когда мы не осознавали всю их сложность. Отказ от общественно-теоретической перспективы я оцениваю негативно, повествование из-за этого скачет с одного на другое и страдает от отсутствия структуры. Многие идеи просто поверхностно упоминаются, но не разворачиваются; он никогда не останавливается на какой-то теме. Несмотря на это, я подумываю посетить его как-нибудь, если он, конечно, еще меня помнит, так как он не упоминает моего имени в главе про детей на радио.

Мерлин Карпентер: «Бизнесвумен»

И вновь причиной дискуссий стал Мерлин Карпентер со своей выставкой «Бизнесвумен» (Business Women, англ.), которая проходила в Новой национальной галерее (13 июня — 11 августа 2017 года); по крайней мере, мне так об этом рассказали. В культурной среде Берлина сейчас спорят о том, как оценивать его новые картины. Внутри этой дискуссии я, как обычно, занимаю позицию защитницы его творчества (возможно, для многих предсказуемо). Хотя мне хочется заметить, что я никогда не восторгаюсь его работами вслепую. Напротив, каждый его новый проект является для меня вызовом и даже может рассердить меня, однако чем дольше я о них думаю, тем удачнее и многослойнее они мне кажутся. Тот факт, что мы друзья и я помогаю продавать его работы, часто рассматривается как признак моей предвзятости (или коррумпированности?). Однако представление о совершенно независимой критик*ессе есть не что иное, как фантазия. Так же, как в XVIII столетии, сегодня все критики и критикессы друг с другом знакомы, берегут чувства своих колле*жанок или оказывают дружеские услуги. Однако это не означает, что обоснованные замечания с относительно дистанцированной позиции больше невозможны. Критика может быть работой дифференциации и оценки при условии участия. Однако вернемся к выставке Мерлина. Уже ее название спровоцировало дискуссию, так как при слове «бизнесвумен» возникает образ занятых и ориентированных на карьеру предпринимательниц. На картинах же, представленных на выставке, мы видим ряд сексуальных женщин, стоящих спиной к зрителю перед зеркалом, а в отражении всегда изображен один и тот же мужчина в пиджаке. Попытка обнаружить в этих женских фигурах «деловитость» или «силу» очевидно натыкается на нечто одинаковое и взаимозаменяемое, и эту взаимозаменяемость желаемого как раз и представляет эта мужская фигура. Ее странное появление вносит элемент индивидуальности и отличия в однообразие этих бизнес-сцен. То, что именно изображенные женщины думают о себе как о бизнесвумен, доказывает их взгляд, обращенный в зеркало. То, чем мы являемся (или то, что мы видим в себе), не более чем наша фантазия: это нематериально. Но бо́льшую площадь картин занимают именно женские фигуры, а одинаковая мужская фигура есть лишь отражение их взгляда. Очевидно, этот мужчина — часть их воображения. Поэтому критикуют эти картины — несколько поверхностно, как я считаю, — за то, что женские фигуры якобы в очередной раз изображены пассивным объектом мужского вожделения, в то время как мужская фигура наделена суверенным взглядом. Отчасти это справедливый упрек. Мужская фигура символизирует мужчину и его привилегии. Потому что именно она непосредственно смотрит на зритель*ниц, а взгляд женских фигур зафиксирован на их собственном отражении. Формально здесь много спрятано от предыдущих работ Карпентера, поэтому эти картины можно рассматривать как аллегорию на нарциссического художника, который идентифицирует себя непосредственно со своими объектами. Карпентер, таким образом, не скрывает, что находится в компрометирующей позиции мужчины-художника, который изображает привлекательных женщин. Однако вместо того, чтобы демонстрировать свою превосходящую позицию, он показывает сложное, не лишенное проекций взаимоотношение между художником и его сюжетом. Я бы пошла еще дальше и заявила, что именно женские персонажи картин обладают здесь символической силой действия. В конце концов, именно они, пусть и одетые в соблазнительное нижнее белье, видят в зеркале желанного мужчину в деловом костюме. То есть они не просто пассивный объект наблюдения, но они как раз таки и являются активно проецирующими субъектами. Кроме того, с этой серией картин нельзя обращать внимание лишь на то, что там изображено: это не сильно поможет в долгосрочной перспективе. Техника живописи указывает, по моему мнению, на то, что их содержание нельзя воспринимать буквально, оно стоит в некоторой степени в кавычках. Определенные детали, такие как кажущаяся неестественной оранжевая тень от ягодицы, подсказывают нам, что эти изображения были срисованы с фотографий (и их освещения). Формально они также напоминают фотосессию из-за своего серийного характера, поэтому тут демонстрируется медианаучное ви́дение того, как одно средство коммуникации (живопись) находит свое отражение в другом (в фотографии). С точки зрения цветового решения эти картины воссоздают эстетику Инстаграма под влиянием современных условий цифровой экономики. Получается, что серия Карпентера одновременно говорит о многом и не подлежит однобокой трактовке, что каждый раз восхищает меня при встрече с ней.

Названия выставок в императиве

В последнее время названия многих выставок пишутся в повелительном наклонении, начиная с выставки Изы Генцкен «Сделай себя красивой!» (Mach Dich hübsch!, нем.) и заканчивая выставкой Юргена Теллера «Наслаждайся жизнью!» (Enjoy your life!, англ.). Обе выставки прошли в Доме Мартина Гропиуса (случайность или нет?). Генцкен подхватывает призыв репрессивных 1950-х годов, когда в первую очередь от девушек требовалось делать себя «красивыми» для определенных случаев. А вот в теллеровском императиве «наслаждайся жизнью» чувствуется современная культура популярной психологии или рекламные лозунги производителей спортивных товаров, таких как Adidas, которые призывают к более осознанной и нацеленной на удовольствие жизни. Почему, однако, именно художни*цы выкрикивают подобные директивы, которые непосредственно связаны с нашей частной жизнью? По сравнению с художни*цами прошлого, которые пытались построить мостик между искусством и жизнью, названия выставок Генцкен и Теллера идут на шаг дальше: теперь идея не в том, чтобы вдохнуть искусство в «жизненные практики», а в том, чтобы напрямую на эти практики влиять. Художни*цы, призывая клиент*ок (то есть посетитель*ниц выставок) изменить свою жизнь, используют, пусть и в ироническом ключе, язык коучей, который понятен аудитории. В попытке подстроиться под образ мышления публики они начинают подражать культуре психологической самопомощи. Еще один эффект подобных названий с требованиями заключается в том, что сама выставка становится более доступной: благодаря прямому обращению всем кажется, будто обращаются именно к ним. То есть вместо того, чтобы в первую очередь обращаться к «своим», такие выставки уже в названии претендуют на широкую популярность.

Фильм Рене Магритта «Арт-дилер» (1957)

Рене Магритт снял это кино на волне рыночного успеха на свою собственную кинокамеру. В самом начале на картину падает тень дилера. Живопись и торговля живописью сразу оказываются визуально связаны. С сигаретой и шляпой-котелком, которую Магритт часто использовал в своем живописном языке, фигура дилера появляется в этом фильме вместе с мужчинами-коллекционерами (сыгранными друзьями Магритта). В помещение заносят огромное число картин и предлагают их коллекционеру в качестве товаров, что по-новому раскрывает мобильный характер живописного холста. Нервный взмах рук коллекционера при взгляде на небольшие форматы картин таким преувеличенным и ироничным способом указывает на их низкую рыночную стоимость. Активная жестикуляция также демонстрирует, что продажа картин предполагает интенсивные разговоры. Сценарий при этом находится под сильным влиянием гендерных стереотипов, так как рядом с арт-дилером появляется его ассистентка (сыгранная женой Магритта Жоржеттой Магритт), которая демонстрирует картины, словно манекенщица. В последней сцене она ставит картину перед собой и как будто соединяется с картиной. Таким образом актуализируется и иронически переосмысляется возникшая еще в Новое время аллегория живописи как женщины, которой стоит поклоняться.

Йога разобщает?

Недавно Хелена Хегеман в интервью журналу Spiegel сказала, что замечает разлом внутри женского сообщества. Одни молодые женщины делают что хотят и не беспокоятся о том, что подумают о них мужчины, а другие хотят удачно выйти замуж и делают всё для того, чтобы понравиться мужчинам. Одним из признаков последней группы является «ежедневная йога», которую практикуют эти женщины для улучшения своей физической формы. Тут Хегеман добавляет, что ей совершенно не нравится йога, потому что это спорт, разобщающий людей. Ее мнение о состоящем из двух крайностей мире женщин я не разделяю. Да, если судить по школьному окружению моей дочери, между целеустремленными, независимыми девушками и девушками, которые в первую очередь хотят нравиться мальчикам, нередко лежит пропасть, однако есть и смешанные формы, то есть девушки, которые и амбициозны, и хотят нравиться одновременно. И нравиться не только юношам, но и другим девушкам и самим себе, поэтому они ухаживают за собой и уделяют много внимания своему стилю. Среди женщин, которые занимаются йогой, есть, конечно, и амбициозные и финансово независимые женщины, а не только «самки», настроенные на построение отношений. Представление Хегеман о йоге как о разобщающем спорте тоже кажется мне большим упрощением, так как йога — это в том числе и напряжение между «работать над собой на коврике» и нахождением с другими людьми в одном пространстве, непосредственный обмен энергией с окружающими. Люди, которые занимаются для себя, дома, всё равно связаны с сообществом йоги, которое их мотивирует и объединяет. И меня привлекает именно эта смесь из сосредоточенной работы с телом и обменом с сообществом. Вот почему я так редко достаю коврик дома одна: мне не хватает мотивации и контакта с другими людьми.

Сыновья Гельмута Коля

Печальный скандал вокруг сыновей Гельмута Коля, которых его вторая жена (якобы) не пустила в дом, чтобы они могли проститься с мертвым отцом, взволновал меня до глубины души, так как при всей разнице тут есть много параллелей с нашей семейной историей. Коль был — так же, как и мой отец, — ребенком войны с посттравматическим стрессовым расстройством (брат Коля погиб на Второй мировой войне, а младший брат моего отца умер «во время побега с фронта»). В своих мемуарах Вальтер Коль рассказывает, что его отец в семье вел себя авторитарно и был достаточно бессердечен, чтобы после самоубийства первой жены Ханнелоре жениться на женщине намного моложе его, с которой его, возможно, связывали многолетние отношения. Как наш отец спустя всего лишь три месяца после развода тайно от нас женился на своей молодой любовнице, так и дети Коля, по рассказам его сына, не были проинформированы о свадьбе. Такое ощущение, что эта молодая женщина пыталась отдалить своего мужа от семьи, которая, как ей казалось, ее не принимает. Так было и у нас, только, в отличие от Колей, мы не дошли до конфликта при жизни отца, и лишь после его смерти все разногласия вышли на поверхность. Нам пришлось порвать отношения с его женой, что, честно говоря, ощущается мной как облегчение. Освещая этот скандал, СМИ имеют тенденцию обвинять во всем вдову, вместо того чтобы сделать Гельмута Коля ответственным за разрушение своей семьи. Ведь именно он способствовал конфронтации между сыновьями и новой, молодой женой, отдалившись от детей и дав им почувствовать, что они неважны. Роль всех участников этой печальной истории как будто предрешена: невозможно убежать от структуры, в которой поведение отца кажется застывшим и эмоционально недоступным. Без сомнения, сыновьям Коля, так же как и нам, придется бороться за свою долю наследства и в конце уйти практически ни с чем. Огромное отличие между ними и нами заключается в том, что мы, несмотря ни на что, продолжали тесно общаться с отцом. Мы на протяжении многих лет терпели его новую жену; мы не порвали с ней даже тогда, когда она бросила смертельно больного отца в больнице. Оглядываясь назад, я думаю, что мы могли бы порвать с ней уже к этому моменту, и это было бы не так уж несправедливо по отношению к отцу. Однако было уже всё равно поздно, поскольку он заранее снабдил ее всевозможными доверенностями, которые лишали нас какой-либо возможности влиять на происходящее. Главное же отличие наших ситуаций состоит в том, что наш отец, находясь при смерти, подавал нам знаки, что хочет внести изменение в свое завещание. Однако это было невозможно, потому что он стал «недееспособным», как нам тогда бессердечно сообщили. Он не мог уже ни разговаривать, ни подписывать документы. Поэтому мы не могли быть уверены на сто процентов, что он действительно хочет исправить свою ужасную ошибку. Ведь он просто не мог артикулировать свою последнюю волю.

Левые не должны использовать мемы

В июньском номере журнала Texte zur Kunst Мэтт Герцен в своем эссе «Новая новая „Левая“» объясняет, что партия «Левая» должна использовать мемы — то есть позаимствовать эту цифровую технику у правых и использовать для своих целей. Это означает, что левые также должны научится влиять на настроения через Сеть, формулируя короткие красноречивые новости, которые бы меняли мнения людей в их пользу. Чем больше я думаю об этом предложении, тем проблематичнее оно мне кажется. Для начала, оно показывает прежний пафос диверсии, в основе которого лежит вера в возможность перенять тактику противника с целью его подавления. Подобные допущения связаны с волюнтаристской переоценкой действующего субъекта, а также с недооценкой силы общественных (в данном случае цифровых) структур. Нельзя перехитрить систему, просто перенимая ее методы. Кроме того, я не считаю, что такой журнал, как Texte zur Kunst, должен официально подстраиваться под потребности интернета, что — если хорошенько задуматься — в итоге приведет к публикации сообщений в Twitter. Я считаю, что мы должны делать противоположное, учитывая эти короткие «выстрелы» сообщениями в Сети, а именно содержательные (и как следует проработанные) тексты с претензией на академизм, которые были бы написаны спокойно и с отрезвляющей дистанции от событий. При этом, конечно, можно разрабатывать новые форматы, как это уже делали в 1930-е годы Кракауэр, Вальтер Беньямин или Адорно (тогда исключительно мужчины), пытаясь проникнуть в феномены, чтобы с помощью социальной теории как-то их описать. И возникшие таким образом тексты имели фрагментарный характер, или, с сегодняшней точки зрения, вполне себе интернет-формат, но тем не менее они оставались связаны с тогдашней левой теорией и тем самым способствовали ее развитию. Сегодня тоже можно представить себе подобный проект группы более-менее единомышленников, которые, несмотря на единодушие по основным вопросам, всё равно будут ссориться и дискутировать. Но для начала надо настоять на том, что с формальной точки зрения вы не будете адаптироваться под прихоти Сети, а будете писать теоретические амбициозные тексты, которые смогут функционировать и в других форматах (например, в книгах).

Права в 54 года

Это кошмар. Уже за несколько часов до начала урока вождения в области живота у меня растет неприятное напряжение. Название этого чувства — страх. Но так или иначе чуть позже я оказываюсь за рулем огромного — с моей точки зрения — автомобиля, механика которого остается для меня загадкой. Вчера мой (очень милый и терпеливый) учитель Дитер попросил меня сдать назад и смотреть при этом в зеркало заднего вида. Пространство, которое я видела в зеркале, я не могла даже описать, не говоря уже о том, чтобы соотнести его с реальностью. То, что я видела в зеркале заднего вида, оставалось для меня безнадежной абстракцией. Бегающий взгляд усиливал мою дезориентацию, и в какой-то момент я перестала понимать, как вообще сейчас стоит моя машина. Я не смогла ответить и на вопрос моего учителя, когда колеса автомобиля будут стоять прямо. Их связь с рулем казалась мне неочевидной, будто они находятся где-то совсем далеко. Из-за этого провала я понимаю, что мне предстоит провести за рулем еще много часов (как минимум шестьдесят), и я думаю об этих уроках с отчаянием. Откровенно говоря, меня также пугает теоретический экзамен, так как чем дольше я раздумываю над поставленным вопросом, тем невозможнее мне кажется ответить на него с уверенностью. Эти водительские права — одно из самых больших испытаний в моей жизни, особенно потому, что у меня отсутствует всякий талант к вождению. Возможно, я неспроста так долго тянула с этим; наверное, еще в молодости я догадывалась, что это будет унижение. Несмотря на ужас, который охватывает меня, когда я думаю о дерзком поведении водителей в Берлине, я всё равно твердо убеждена, что однажды буду везде ездить на своем автомобиле и доезжать до мест, до которых невозможно добраться на общественном транспорте. Я так и вижу, как проезжаю вдоль Лазурного берега. И для осуществления этой мечты мне необходимо получить эти чертовы права.

Полигон клуба ADAC[23]

Тот, кто выживет здесь, тому уже ничего не страшно на обыкновенных улицах. В воскресенье мы поехали на полигон ADAC, где по кругу перемещались многочисленные машины со скоростью не больше тридцати километров в час. В них сидели отцы и матери рядом со своими семнадцати- или восемнадцатилетними детьми, то есть с будущими водителями и водительницами. Прибыв, мы сразу стали свидетелями происшествия: дочь разбила капот автомобиля отца, и машину теперь увозили на эвакуаторе. Я сразу представила, что так же разбиваю автомобиль моего любимого, и предложила вернуться домой. После долгой дискуссии я в конце концов села за руль и отправилась на полигон, где действительно могло произойти что угодно: из ниоткуда выезжают автомобили, поворачивают без сигнала, подростки за рулем резко тормозят или подрезают. Вдобавок ко всему этому я должна была еще настроиться на незнакомый автомобиль и привыкнуть к тому, чтобы не постоянно нажимать на тормоз, а просто ехать. Спустя час езды по кругу ситуация улучшилась. Однако парковку я так и не потренировала, поскольку на «смарте» это, должно быть, еще труднее сделать, и я не решилась, если даже во время уроков на моем лимузине парковка представляется мне чем-то невозможным, чем-то, что я никогда не смогу освоить.

Портрет отца Сезанна

Выставку портретов художника Поля Сезанна в парижском музее Орсе открывает картина с изображением отца Сезанна, написанная в 1866 году. Портрет тронул меня до слез. Такого со мной еще никогда не происходило; мне пришлось сделать круг по выставке, чтобы успокоиться, вернуться к этой картине и как следует рассмотреть ее. С отцом, если верить литературе о Сезанне, у последнего были более чем напряженные отношения. Художник изображает отца в огромном, высоком светлом кресле. Его подчеркнуто размашистая манера при изображении смазанных цветков похожа на реверанс в сторону постимпрессионизма. Монументальность же кресла подчеркивает, как сидящая (читающая) в нем фигура отца чуть ли не угрожающе надвигается вперед: отец и кресло словно нависают над зритель*ницами и дают им понять, что в XIX веке невозможно укрыться от этой патерналистской инстанции. Очевидно, отец не был для сына чем-то, что можно спокойно обойти стороной. Однако вместо того, чтобы наделить его как будто мертвыми черными глазами-дырами, которыми он наградил мадам Сезанн на ее многочисленных портретах, художник изображает отца с прикрытыми веками. Его взгляд скрыт от нас, так как мужчина погружен в чтение газеты L’Événément («Событие», франц.), в которой, к слову сказать, публиковался друг Сезанна Эмиль Золя. Отец кажется нам, с одной стороны, слишком присутствующим и доминирующим, а с другой стороны, его нет, так как, очевидно, мыслями он где-то далеко: он присутствует, но одновременно отсутствует и недоступен. Специфические временны́е рамки портрета — когда он одновременно показывает жизнь портретируемого и его отсутствие, его (будущую) смерть — хорошо считываются в иконографии портрета. Однако Сезанн использовал изображение отца и для собственных программных задач. К примеру, в роли «картины в картине» здесь выступает висящий на стене за креслом натюрморт с яблоками, а сам портрет есть своеобразное восхваление искусства Сезанна. Отец, всегда со скепсисом относящийся к работе сына, здесь — с точки зрения пространства — оказывается в подчинении у этого самого искусства. Так как газета в руках отца согнута, то можно прочитать ее название: в форме слова «L’Événément» проступают буквы, текст внедряется в картину, а живопись становится языком, который тем не менее функционирует иначе, чем напечатанное слово. Кроме того, мне кажется, что через интеграцию текста в этой картине угадывается будущий кубистский коллаж. Особенно трогательным мне показался факт, который я узнала из этикетки: Сезанн вложил в руки своему отцу прогрессивную газету, которую консервативный патриарх в реальности никогда бы не стал читать. Тут, несмотря на большую временну́ю разницу, я неосознанно подумала о собственном отце, который хотя и признавал, что после 1968 года в патриархальном обществе появились первые трещины, однако на протяжении многих лет продолжал читать невыносимо консервативную — в моих глазах — газету Die Welt, хотя я отчаянно пыталась заинтересовать его другими ежедневными газетами. Огромное кресло, в котором сидит отец Сезанна, изображено крупными мазками и символизирует амбивалентности, в которые может толкнуть человека его консервативный отец. Сезанн демонстрирует по отношению к нему уважение (в виде монументального портрета) и одновременно антипатию (в виде небрежных мазков). Когда я сталкивалась с политически некорректными замечаниями моего отца, я пыталась сладкоречиво убеждать его и объяснять, как будет правильно, что, конечно, ни к чему не приводило. Живопись помогла Сезанну выбрать намного более эффективный путь. Он нарисовал отца прогрессивным, каким он отнюдь не был, и таким образом мягко отомстил ему, ведь место реального человека заняла фантазийная фигура. Какой бы ощутимой ни была отцовская власть, здесь желаемое выдается за действительное: сын пишет отца таким, каким бы он хотел его видеть. Вызов этого портрета заключается в том, что он будет влиять на потомков — как финансово обеспеченный консервативный патриарх, в руки которому сын пририсовал прогрессивную газету.

Пальто от Balenciaga

В Париже я всегда отправляюсь в мой любимый универмаг — в «Бон Марше» (Le Bon Marché, франц.). В исторической перспективе это первый значимый парижский универмаг — это доказывает, к примеру, его центральная роль в романе Эмиля Золя «Женское счастье». Даже если не брать в расчет его историю, «Бон Марше» лучше других подобных магазинов тем, что в нем хорошая вентиляция, поэтому я с удовольствием в него хожу. Кроме того, если вы хотите бросить взгляд на актуальные коллекции, то здесь вы тоже в правильном месте, так как покупатель*ницы одеты по самой последней моде. Как всегда, я много чего примерила, в том числе и шерстяное пальто в клетку Balenciaga: я уже много раз видела его в разных онлайн-магазинах, и мне хотелось повнимательнее его рассмотреть. Пальто рассчитано на долговязый андрогинный типаж, который в последние годы доминирует на подиуме. То, что прежде считалось «плохой осанкой», — сутулые плечи, горб, шаркающий шаг — сегодня культивируется некоторыми моделями. А вышеназванное пальто даже провоцирует подобное положение тела: оно так скроено, что плечи в нем автоматически выступают вперед, а сзади образуется небольшой горбик. Как это часто со мной происходит, всё закончилось примеркой. Мой интерес к пальто пропал в тот момент, когда я ощутила его на теле. Стоило мне понять суть его стиля и ощутить этот стиль на себе, как я спокойно вернула его на вешалку. Я не хочу, чтобы мои плечи, которые я постоянно стараюсь раскрыть в йоге, наклонялись вперед из-за пальто. Носить это пальто означало бы для меня не только заплатить за него огромную цену, но и подвергнуть себя телесному напряжению, которого я годами стараюсь избегать.

Мертвая мать не может заснуть

Вчера ночью во сне моя умершая мать встретилась мне на улице. Она выглядела довольно потрепанной, ее одежда была изорвана и в пыли. Она сообщила мне, что спала всего лишь два часа. После этого я проснулась и столкнулась с собственной бессонницей. Возможно, моя мертвая мать таким образом показывает мне, что ей знакома проблема, когда после сна ощущаешь себя совершенно разбитой. Или, возможно, в этом сне она хотела мне сказать, что в моменты, когда я ворочаюсь без сна, она рядом со мной. А может, этот сон хотелуказать мне на то, что сон есть преддверие смерти и через сон мы готовимся к смерти и настраиваемся на нее. Однако даже если сон и смерть в чем-то похожи, то смерть, в отличие от сна, неприятна и не очень-то желанна. Возможно, моя мать пришла ко мне, чтобы выразить свое беспокойство обо мне: она тревожится, потому что я лежу полная тревог? В любом случае, в этом сне было четко заметно, что она — даже внешне — вращается в другом мире, из которого она, однако, продолжает поддерживать контакт со своей дочерью.

Оккупированный Фольксбюне

Вчера мы посетили оккупированный Фольксбюне. При входе мы столкнулись с охранниками, секьюрити, которые выглядели максимально профессионально и общались друг с другом по сотовому; они очень убедительно обсуждали взятие театра и связанную с этим переорганизацию. Я объяснила, что хотела бы подписать листок солидарности, однако попасть внутрь здания оказалось сложнее, чем я думала. В красном салоне шло что-то вроде техно-вечеринки, а в главном зале был концерт джазовой группы. Большая сцена не была занята активист*ками — похоже, в силу традиции, согласно которой они не хотели на нее ступать. Меня прежде всего убедила речь пресс-секретарки, которую я видела на Facebook. Она говорила, что дело не в личности Криса Деркона, и правильно произнесла его имя по-французски. Это было похоже на дистанцирование от ресентиментов по поводу «бельгийца». Она подчеркнула к тому же, что им важно создать пространство без иерархий, в котором каждый может принять участие, — таким образом, стало понятно, что группа Staub zu Glitzer («Пыль в блестках», нем.) не стремится к продолжению эры Касторфа. Касторф руководил, как известно, авторитарно и как настоящий мачо, вот почему активистка в своей речи упомянула, что при распределении мест группа будет настаивать на пятидесятипроцентной квоте для женщин. Прежние сотрудни*цы Фольксбюне должны быть также привлечены к работе. Однако курс на отсутствие иерархий кажется более чем наивным, так как опыт учит нас, что в якобы неиерархичных пространствах довольно быстро возникают иерархии. Также идеал «участия», о котором постоянно говорят активист*ки, уже давно доказал свою проблематичность внутри экономики, которая вроде как делает ставку на сотрудничество и причастность. И все-таки я считаю достойной поддержки попытку активист*ок представить другое общество в Фольксбюне, и благодаря этой попытке теперь многое кажется возможным. Мне также понравилось, что там — как и всегда — кругом веселились люди, так что это был типичный вечер в Фольксбюне. Однако художественное оформление было скорее скудным. Пусть рядом с пресс-секретаркой и стоял некий забавный разваливающийся объект, напоминающий ракету, в котором (возможно, так не было задумано) кто-то мог увидеть пародию на скульптуры ракет Козимы фон Бонин. Внутри же театра происходило то, что один мой хороший друг удачно назвал «танцульками с обжимашками». Эстетическая концепция, которой славился старый Фольксбюне, увы, не была здесь замечена.

Возвращение подавленного в Ванкувере

В качестве приглашенной лекторки меня позвали на симпозиум в Ванкувере, посвященный живописи (A Crimp in the Fabric: Situating Painting Today, 2017). Участники и участницы говорили о своих травмах и ранах, которые они «лечат» через практику живописи. Одна художница расплакалась на подиуме, упомянув о травме, якобы лежащей в основе ее творчества. Каждый раз, когда звучали подобные признания (даже от мужчин!), другие участни*цы поддерживали выступающих словами «Thank you for sharing this with us» («Спасибо, что поделились с нами», англ.), что напомнило мне группы анонимных алкоголиков. Было странно видеть, что здесь так держатся за свою идентичность «женщины» или «черного художника», как будто речь идет о феноменах, способных объяснить и легитимировать собственную художественную практику. Конечно, существует связь между возникшей из-за общественного давления личной болью и творчеством в этой ситуации, однако в лучшем случае искусство не ограничивается (так называемой) идентичностью или страданиями человека, но возникает в связи и с другими факторами. Мне объяснили, что этот массивный поворот к личному опыту художни*ц стоит понимать как реакцию на многолетнее доминирование в Ванкувере концептуальных фотографических и кинематографичных практик, когда любая эмоциональность подавлялась. Если не брать в расчет сомнительный характер этого описания, не учитывающего смешанные формы, оно все-таки объясняет силу стремления к признанию у тамошних художни*ц, которая похожа на «возвращение подавленного». В принципе, трудно что-то возразить, когда художни*цы осознают себя «поломанными объектами», травмы которых, конечно же, влияют на их творчество. Проблемы начинаются тогда, когда творчество ограничивается только проработкой травматичного опыта и психических проблем. Ссылаясь на разные виды дискриминаций, с которыми они столкнулись, художни*цы исходят из того, что понятны себе, что, конечно, является ложным выводом, так как никто — даже они сами — не знает, что именно с ними произошло и почему. Поэтому они могут описать свою мотивацию лишь приблизительно. Мне также показалось занятным то, как глубоко терапевтический жаргон проник в искусствоведческую среду. Все внимательно слушали друг друга и старались не говорить ничего такого, что могло бы ранить другого. Как бы ни приветствовалась эта возросшая чувствительность к резким словам, однако нередко это приводит к избеганию конфликтов и разногласий, которые, между прочим, можно озвучивать с полным уважением к другим людям. В то время как художни*цы смещают фокус на личные переживания, они упускают из внимания структурный аспект своих проблем. В атмосфере личной исповеди невозможно проанализировать социальные и экономические условия, лежащие в основе упомянутых травм. То есть вместо того, чтобы заняться актуальными общественными изменениями, например последствиями трампизма и психическим опустошением, вызванным у левых интеллектуало*к его политикой «шока и трепета», художни*цы остаются на индивидуальном уровне, который в итоге не дает им посмотреть на общество. Отягчающим обстоятельством является и то, что искусство, которое как будто исцеляет боль, становится инструментом: оно всего лишь способ выздоровления, которое не станет полноценным до тех пор, пока не будут прояснены структурные причины травмы.

Несогласные среди публики

Чем неизвестнее и анонимнее кажется мне публика во время доклада, тем расслабленнее я его читаю. Вчера, однако, впервые было по-другому: прежде чем наступила моя очередь, я столкнулась с людьми, о которых я знаю либо подозреваю, что они критически или даже негативно относятся к моей работе (или к моей личности, или и к тому, и к другому). Как правило, такие встречи непосредственно перед выступлением делают меня неуверенной, так как в результате я знаю о присутствии возможных «несогласных» или «скептиков» среди публики, которые могут выступить с открытой критикой. Я чувствую себя застигнутой врасплох и лишенной уверенности. Я буквально ощущаю отвержение в воздухе и поэтому выступаю чуть хуже обычного. В таких ситуациях я ищу людей с доброжелательным выражением лица, которые, возможно, согласны со мной или меня поддерживают. Вчера, однако, я была всё еще вдохновлена позитивной реакцией на мои доклады во время поездки по США и Канаде и решила выработать иммунитет против так называемых противни*ц, и мне действительно удалось не замечать их присутствия. На волнах позитивного резонанса последнего времени я представила себя в ситуации, когда все относятся к моей работе с дружелюбием, хотя это не означает, что ее нельзя обсудить и покритиковать. Несмотря на удавшуюся иммунизацию, в конце доклада я почувствовала неприятный укол, когда заметила, что те самые противни*цы, не проронив ни слова, покидают зал, что я интерпретировала как негативную оценку моих идей. Ночью я лежала без сна и думала о недостатках моего доклада, которые наверняка заметили противни*цы. То есть в момент выступления мне удалось проникнуть в мир, настроенный ко мне дружелюбно, однако уже вечером, в кровати, меня вновь настигло распространенное у женщин моего поколения чувство, что я недостаточно хороша. Возможно, я лишь воображаю себе это отвержение публики, чтобы дать этому моему дефициту (мнимое) основание.

Воркаут

В Нью-Йорке считается обычным делом, когда женщины (а также мужчины) идут по улице на занятия прямо в костюмах для йоги, то есть в легинсах и нередко в укороченных топах. Их можно узнать издалека — по свернутому коврику под мышкой. И после занятия — вне зависимости от того, как сильно они вспотели, — они не будут переодеваться или мыться, а выйдут прямо в сыром от пота костюме в общественное пространство. Подобное невозможно представить в Берлине или в других немецких городах, что связано, по-моему, с тем, что здесь спортивные занятия всё еще считаются личным делом и общественность должна быть избавлена от необходимости их созерцать. В Нью-Йорке же, напротив, ежедневный воркаут (workout, англ.) звучит и, соответственно, рассматривается как работа, которую стоит демонстрировать другим. Это подтверждается и тем, как там организовано пространство многочисленных фитнес-клубов: страдания тренирующихся можно увидеть сквозь большие окна. По улице можно ходить как в деловом костюме, так и в костюме для йоги: границы между изможденным брокером и вспотевшим йогом расплывчаты. Спорт интегрировался в будни, словно профессиональная деятельность. Люди открыто демонстрируют, что занимаются спортом, поскольку заботятся не только о своей карьере, но и о теле. Это понятно, особенно если учесть, что тело — важный актив как в спорте, так и в работе, а потому его надлежит поддерживать в форме.

Дополнительная деятельность

Во всем этом скандале вокруг дополнительной деятельности Беатрикс Руф — подавшей в отставку директорки амстердамского музея Стедейлик — несколько выпадают из поля зрения системная и социальная причины случившегося. Не связан ли тот факт, что директорке общественного музея пришлось искать мощный дополнительный доход, со структурными изменениями мира искусства, который начиная с 1990-х превратился в VIP-среду, ориентированную на селебрити? Деятельность Руф для швейцарского издателя Михаэля Рингира ни для кого не была секретом, и всем было очевидно, что Руф повышала стоимость приобретенных для него произведений искусства, когда использовала их в выставках музея. Сомневаюсь, что работа Руф для Рингира никак не упоминалась в ее договоре с музеем, как сейчас утверждают. Как у директорки известного музея у нее был конфликт интересов, связанный с ее работой в качестве кураторки и консультантки, что нельзя обойти стороной в договоре. Но что вынуждает директорку музея повышать свой доход таким образом? Я думаю, в первую очередь это связано с желанием не отставать от образа жизни коллекционер*ок, которые финансово поддерживают общественные музеи и предоставляют им свои экспонаты. Директор*ки музеев отчасти вынуждены лебезить перед миллионерами и мультимиллионерами, чтобы они повысили бюджет музея. Конечно, намного легче общаться с такими людьми, если ты останавливаешься в пятизвездочных отелях и/или летаешь бизнес-классом, что подразумевает расходы, которые, как правило, не предусмотрены в бюджете музея. На зарплату директор*ки музея это вряд ли осуществимо, поэтому приходится подрабатывать консультант*ками (подобным видом деятельности всё чаще занимаются немецкие музейные куратор*ки). Кроме того, музейные директор*ки влияют на символическое значение выставляемых работ, что может повысить их рыночную стоимость, от чего, однако, сами директор*ки не обретают выгоды. Можно легко понять, что они хотят получить какое-нибудь вознаграждение за этот прирост стоимости — например, в виде платы за услуги консультант*ки, размер которой зависит от цены проданных произведений искусства. Поэтому случай Руф нужно обсуждать не как личный провал, а как симптом, могущий стать основанием для структурных перемен, связанных с маркетизацией тех видов деятельности, которые прежде оставались в стороне от экономической сферы. Руф представала перед общественностью как директорка музея, не имеющая никаких связей с рынком. Теперь, учитывая всё вышесказанное, это кажется странным, особенно когда реальность оказалась прямо противоположной.

Скандал вокруг Найта Ландесмана и петиция «Не удивлены»

Всегда неловко включаться в подобные дебаты в общественном пространстве, потому что ты сразу попадаешь под раздачу. Поэтому я долго сомневалась, прежде чем написать эту заметку. Всё становится несколько сложнее, когда в как будто политически правильной позиции обнаруживается сомнительная обратная сторона. То есть, вне всякого сомнения, это политически правильно — осуждать сексуальные домогательства конкретных мужчин в позициях власти из сферы культуры (как, например, в случае с Найтом Ландесманом). Однако это осуждение поведения отдельных личностей очень быстро может превратиться в поток необоснованных доносов, к которым тяготеют скорее правые. С социальными сетями похожая ситуация: с одной стороны, они доказали свою состоятельность как важная площадка, которая позволяет большому числу женщин иметь голос и рассказать о случившихся домогательствах. С другой стороны, соцсети создают атмосферу травли. В идеале нужно было бы соединить осуждение домогательств отдельных мужчин с системно-структурным анализом общественных институтов, создающих благоприятную почву для харассмента. Ведь дело не только в отдельных мужчинах, склонных к насилию, но и в институтах (например, в журнале Artforum в случае с Найтом Ландесманом), которые позитивно подкрепляют подобное поведение мужчин, так как они их не увольняют, а следовательно, нормализуют домогательства. Кроме того, мне кажется неправильным, когда все женщины — как в письме «Не удивлены» — автоматически приписываются к числу жертв, хотя, конечно, и женщины, в особенности в сфере искусства, занимают высокие должности и по-разному (не всегда корректно) распоряжаются этой властью. Женщины в позициях власти также могут, если сформулировать иначе, плохо относиться к тем, кто находится ниже их по положению, и дискриминировать их. Кроме того, по моему мнению, нельзя замалчивать и то, что в среде искусства — как и в других сферах культуры — есть молодые женщины и мужчины, которые осознанно используют свою молодость, красоту, тело или сексуальность для продвижения по карьерной лестнице. Они используют свое тело как актив. Делать из них тех, кто не способен действовать, было бы неверным, так как они не всегда являются жертвами системы, объявляющей внешнюю привлекательность критерием продвижения. Даже наоборот, они могут ощущать свою власть, когда их продвигают благодаря их привлекательности. При этом они поддерживают сексистскую систему, которая в долгосрочной перспективе откажет им в признании — когда они станут старше и больше не смогут пользоваться своими преимуществами. Однако главная проблема — не исчезающее признание, а сексистская система, лежащая в основе.

#MeToo и я

Думаю, что у многих моих подруг в результате реакции на движение #MeToo перед глазами возник целый список мужчин, которые когда-либо к ним приставали. В моем случае это были прежде всего начальники, которые меня лапали или делали пошлые замечания. Всё это подавалось как нечто естественное, словно я должна была признать, что их поведение совершенно нормально. Будучи юной девушкой, я исходила из того, что уже одно то, что я женщина (тот факт, что я помечена в обществе как женщина), гарантирует подобные атаки, поэтому я хотя и отражала их, но никогда не думала раздувать скандал или как-то об этом заявлять. Я никогда не говорила об этих ситуациях, да я и не знала, с кем это можно обсуждать. В 1980-е женщина, подвергшаяся сексуальному домогательству, вряд ли могла рассчитывать на поддержку, даже напротив: наши матери говорили нам, что девушка сама виновата, если мужчина обратил на нее внимание. В контексте #MeToo я вспоминаю теперь, как один из моих первых «шефов», в то время как я сидела за компьютером и печатала статьи для журнала, подходил сзади и делал мне массаж шеи. Он приставал ко мне и пытался втянуть в отношения. И хотя мне удавалось уклоняться от его ухаживаний, я покорно принимала его поведение как данность. В молодости я считала, что мне просто нужно перетерпеть подобные ситуации; понятие «сексуальное домогательство» не входило в мой лексикон. Кроме того, мужчины, которые пытались подобными способами сблизиться со мной, занимали высокие должности, и от их благосклонности нередко зависела моя карьера; этой зависимости я хотела избежать, в том числе когда основывала собственный журнал. Когда в последующие годы я обсуждала подобные эпизоды моей жизни с подругами, большинство из них советовали мне продолжать молчать, так как, пока у меня нет на руках конкретных доказательств, пока нет свитель*ниц, мне никто не поверит. Если бы я сделала достоянием общественности эти домогательства, то навредила бы себе, ослабив себя в профессиональном отношении. Меня бы тогда навсегда заклеймили как ту, которая пыталась испортить репутацию конкретного известного мужчины. С этой точки зрения можно лишь потерять, и тут всё равно, стойко ли ты терпишь подобные ухаживания или защищаешься, рассказывая о них всем. Теперь благодаря #MeToo, по крайней мере, существуют общественные рамки, которые позволяют рассказать историю домогательства и принять соответствующие юридические меры. И даже если при этом в большинстве случаев речь идет о привилегированных женщинах, их освобождающий потенциал нельзя недооценивать. Однако было бы идеальным, если бы всё это не оставалось на личном уровне, а было бы проанализировано с точки зрения общественных структур. Стоит подчеркнуть, что сексизм является не индивидуальной проблемой, а дискриминацией женщин на основе глубоко укоренившихся в обществе гендерных стереотипов. Однако осознать их нередко можно лишь через конкретные случаи и личную оптику.

Спокойствие перед бурей

Когда вы написали книгу, то недели (или месяцы) перед ее выходом — самое прекрасное время, так как еще слишком рано, чтобы начинать что-то новое, и можно делать всё то, что пришлось упустить за годы работы над книгой. В моем случае это означает наконец-то брать уроки пения, сдать на права или похлопотать о так называемой доверенности на случай утраты работоспособности. В общем, не только радостные занятия выводят меня теперь из обособленной жизни писательницы. Кроме того, я радуюсь, что отзывы на мою книгу «Любовь к живописи», среди которых наверняка будут и разочарованные, последуют еще не скоро. И хотя я знаю по опыту, что мои книги нередко вызывают реакции, отличные от тех, которые я жду, пока книга не вышла, я живу надеждой на положительную реакцию. Я просто говорю себе, что рецензии — это то, что я не могу контролировать, поэтому позволяю им просто быть. Бывают дни, когда я мысленно настраиваюсь на возможное фиаско, потому что вполне может быть так, что по откликам на мою книгу мне может показаться, будто мои многолетние усилия были напрасными. В такие моменты сразу вспоминаю старый вопрос Йорга Иммендорфа, на который никогда нельзя дать полноценный ответ: «Для кого, для чего?» Кто, собственно, моя аудитория и для чего я делаю всё это?

Виталистические эффекты и их 
контексты

В моей книге «Любовь к живописи» я попыталась доказать, что как раз те живописные практики, которые способствуют виталистическим проекциям, подверглись влиянию внешних общественных факторов. По моему мнению, эти техники нельзя осознать и понять в отрыве от контекста их возникновения. Иначе говоря, они должны быть рассмотрены внутри формаций общества и искусства, благодаря которым они возникли и которые просто проявили то, что уже было в них заложено. Для историка-искусствоведа Хорста Бредекампа топос витальности также является центральным понятием, как становится понятно из его статьи в FAZ от 11 ноября 2017 года. Однако, в отличие от моей концепции, проективная характеристика опыта витальности не играет для него никакой роли, а связь между «живостью» и ценностью, которая занимала меня в книге, даже не озвучивается. И хотя в своем эссе в FAZ он указывает на то, что мертвые картины не являются в действительности живыми, а лишь воспринимаются как живые, однако как именно возникает этот эффект «живости», он не сообщает, — собственно, он возникает из взаимодействия между виталистическим потенциалом картины и зритель*ницей, готов*ой к проекциям. В своем эссе Бредекамп прежде всего рассуждает о «собственной силе» картины — о том, что, по Фридриху Шиллеру, «не определяется ничем внешним». В русле бредекамповской науки об образах представления о «живой» картине рождаются из симбиоза между эстетикой автономии и идеей законов, действующих внутри искусства. Между постулатом о витальности и постулатом об автономии, очевидно, есть структурные параллели, однако в обоих случаях мы исходим из внутренней динамики произведения искусства, которое не обладает собственными законами (эстетика автономии) и не действует самостоятельно (постулат о витальности). Если делать ставку лишь на «силу живой формы», как предлагает Бредекамп с оглядкой на свою работу в «Гумбольдт-Форуме», то, по моему мнению, можно упустить из виду исторические контексты, как, к примеру, недавно произошло на выставке «Вне сравнения: искусство из Африки» (Unvergleichlich: Kunst aus Afrika, нем.) в музее Боде. Там были собраны «выдающиеся произведения искусства из Африки», которые выставили напротив европейских скульптур. Отбор происходил в первую очередь по признаку схожести в плане морфологии и мотивов. Однако эти сравнения не были справедливы ни по отношению к европейским скульптурам, ни по отношению к африканским произведениям искусства, поскольку часто сводились лишь к сюжетам: картина страдающего Христа рядом с фигурой со страдающим ликом. Кроме того, остался без внимания тот факт, что своей «силой» или «живостью» эти работы обязаны использованию определенных техник, которые часто были выбраны художни*цами осознанно, а именно с учетом их виталистического эффекта. Витальность, собственно, не присуща объектам искусства априори, а, как правило, создается намеренно. Поэтому следовало бы проследить создание различных виталистических эффектов у африканских и европейских объектов и таким образом связать их с эстетическими конвенциями, царящими внутри соответствующих формаций.

Без поддержки

Один мой друг так же прощается сейчас с близким человеком, как я в 2013 году прощалась с отцом. Наступает момент, когда неизлечимо больной должен покинуть больницу и отправиться в так называемый хоспис. Больной становится умирающим. Тогда мне было непонятно, что хосписы функционируют как своего рода машины по ускорению смерти, которые намного укорачивают время жизни своих пациент*ок. Моего отца сразу ввели в медикаментозный сон, и мы больше не могли общаться, словно он переместился в другое место. Мы запланировали отметить с ним в хосписе в последний раз Рождество, однако не успели: незадолго до Рождества он умер. А еще сегодня два года, как нет моей матери: утром два года назад она еще не знала, что не переживет ночь. Когда я только что проснулась в каком-то парализованном состоянии, сначала я не поняла, почему я так странно себя ощущаю, но чуть позже вспомнила. Я хочу положить цветы на ее могилу, но отсюда мне не так-то просто это организовать. Я постараюсь положить цветы на ее могилу 12 декабря, в день ее рождения: ей бы исполнился восемьдесят один год. Самое ужасное в этом существовании без родителей состоит, как мне кажется, в том, что полностью исчезла беззаботность. Становится тяжелее выносить жизнь, когда ты окончательно оставляешь позицию ребенка и теперь полностью несешь ответственность за всё происходящее. Прежде всего, ночью меня мучают экзистенциальные страхи о будущем: как мне оплатить учебу моей дочери в университете, если я буду меньше зарабатывать? В такие моменты я тоскую о финансовой безопасности, хотя я знаю, что в действительности ее не существует. У меня ведь и не было никогда «подушки безопасности»: та, которую для нас подготовил отец, растаяла в воздухе после его смерти. А вот моей матери удалось обеспечить нас эмоциональной безопасностью: во время трудностей она всегда была рядом — «настоящая львица», как недавно удачно назвала ее одна подруга. Однако после ее смерти я стала намного больше ценить ее участие в нашей судьбе, чем когда она была жива.

Ранний подъем

Моя психотерапевтка посоветовала мне выработать иное отношение к раннему подъему. То есть вместо того, чтобы с вечера начинать сердиться из-за необходимости утром рано вставать и везти дочь в школу, было бы продуктивнее убедить себя перед сном, что я с удовольствием встаю рано ради моей дочери и поэтому делаю это добровольно. Поначалу может показаться, что это звучит как дешевое самовнушение, однако должна признать: это сработало. Я действительно склонна, как и в детстве, яростно протестовать против навязанных институтом школы правил. Будучи школьницей, я считала ранний подъем настоящим издевательством. Кроме того, в нашей семье существовал целый культ позднего вставания с постели — своего рода семейная болезнь. Мои мать и сестра, а вслед за ними и я культивировали очень долгий сон — как у принцесс. Ранний подъем для приготовления семейного завтрака мама компенсировала продолжительным дневным сном. Когда я ложусь спать с мыслью о том, что завтра мне рано вставать, я чувствую огромное напряжение, много раз за ночь просыпаюсь и смотрю на будильник. Кроме того, я накручиваю себя, что завтра проснусь разбитой, а значит, не смогу писать и потеряю день работы. Из-за мучений этих бессонных ночей я решила попробовать «новое отношение». Для начала я избавилась от налета драматизма и сказала себе: если завтра утром я проснусь очень усталой, то смогу прилечь в течение дня. Одновременно я убеждаю себя в том, что это мое собственное желание — отводить дочь рано утром в школу. Идею, что мне что-то навязывают, я пытаюсь превратить в собственную инициативу, ведь в конце концов я желаю добра своему ребенку и за счет раннего подъема, завтрака и тому подобного хочу структурировать ее жизнь. Как ни удивительно, эта техника самовнушения мне помогла, и прошлой ночью я действительно спала лучше.

Мужчины левых взглядов

Моя подруга Й. права: нередко мужчины левых взглядов (или мужчины, которые воображают себя в левом движении) оказываются более чем проблемными. С некоторыми из них нередко труднее обращаться, чем с альфа-самцами, которые, не стесняясь, демонстрируют снисходительное сексистское отношение к женщинам. Конечно, есть левые мужчины, которые восприняли уроки феминизма и развили в себе тонкое чутье к оставшимся автоматическим сексистским рефлексам. Сотрудничая с женщинами, им удается избегать проявлений доминантного поведения. Встретить их — одновременно большая удача и большая редкость. Однако рядом с ними существует много левых и официально симпатизирующих феминизму мужчин, которые едва заметно обесценивают работу своих коллег-женщин. Нередко они просто обходят их стороной, умалчивают и/или забывают на них ссылаться. А в личном разговоре с коллежанкой они стараются не задавать никаких вопросов о ее работе, словно последней вообще не существует. Это «незамечание» практикуется левыми мужчинами с помощью самых разных скрытых методов унижения, которые нередко выглядят как похвала. Вот пример: именно сегодня, в мой день рождения, я получила имейл от моего левого коллеги, в котором он, в принципе, не имел в виду ничего плохого и которое все-таки несло в себе обесценивание. В письме он рассказал мне о друге и коллеге, восхищенном моим докладом. По его словам, своим выступлением я продемонстрировала, что много работала и стала «настоящей» марксисткой. Патернализм, сквозивший в этой неоднозначной похвале, поразил меня. Словно школьнице, мужчины выдают мне поощрительные карточки за прилежание и рассказывают, что, раз я так много и активно работала, меня наконец-то можно принимать всерьез. Теперь меня допустили в круг избранных, правда, только на установленных ими условиях. С их точки зрения, я была прилежной ученицей, которой можно давать слова напутствия. И подобное происходит, хотя мне уже пятьдесят пять лет!

День рождения после смерти матери

Мой второй день рождения без мамы я встречаю в глубокой меланхолии. Ведь на самом деле для празднования нет причин, так как уже нет тела, которое — выражаясь пафосно — подарило мне жизнь. Кроме того, именно мама встречала мой день рождения с большим энтузиазмом. Каждый раз она вспоминала момент моего появления на свет и объявляла его самым прекрасным в ее жизни. А теперь, когда ее нет, праздник больше не приносит радости. Чувствую, словно сама стою одной ногой в могиле — в той, в которой лежит моя мать, ведь я родом оттуда, ведь там — часть меня.

«Годы» Анни Эрно

Личная биография Анни Эрно подается в романе через призму событий в обществе. Сначала постоянно меняющаяся перспектива повествования кажется несколько искусственной. Используя безличные предложения, писательница подчеркивает общественное значение происходящих событий. А личное местоимение «она» появляется в те моменты, где Эрно говорит о себе, но хочет подчеркнуть отличие «ее» от авторского «я». «Она» — это другая, как в романе Ролана Барта «Обо мне самом». Здесь рассказывается не «собственная» жизнь авторки, а ее обусловленное обществом и классом бытие. Эрно интересует прежде всего то, каким образом общественные условия и нормы влияют на конкретное поведение, убеждения и телесность ее героини, которой является она сама. Или, правильнее сказать, протагонистка близка авторке. Так, к примеру, описывается реальное влияние политических мер в сфере сексуальности 1950-х и 1970-х годов на самооценку и сексуальность героини. В то время как в 1950-е Католическая церковь с ее подавлением сексуальности еще имеет большую власть во Франции и отношение Эрно к сексу сопряжено с чувством вины, в 1970-е она буквально извне ощущает призыв мастурбировать и исследовать свою сексуальность. Писательницу больше всего интересует вопрос, как подобные общественные изменения — в случае с сексуальностью переход от общества дисциплины к обществу контроля — отражаются на поведении и самоощущении субъектов, и именно это она и демонстрирует, перемежая свою личную жизнь с непосредственно историей. Общественная оптика способствует отклику прежде всего от тех читатель*ниц, которые жили в похожих условиях. Особенно мне понравилось, что она, становясь старше, отмечает, что по-прежнему ощущает себя юной девушкой. И прежде всего взгляды других — а именно взгляды более молодых женщин — дают ей понять, что она больше не принадлежит к их кругу. То есть она вынуждена воспринять себя как стареющую женщину в первую очередь в отражении других людей. Возможно, было бы еще убедительнее, если бы Эрно в какой-то момент свела воедино личную и общественную истории. Тем не менее я считаю ее попытку не оставаться в рамках «личной жизни», а исследовать, насколько та является продуктом общественных отношений, невероятно удачной и впечатляющей. Я — фанатка Эрно.

Контактные линзы

Вчера у меня прошла презентация книги в непростых условиях. Незадолго до начала мероприятия сломался мой компьютер, на котором была презентация с картинами в PowerPoint. И мне пришлось в последнюю минуту всё ремонтировать и заново устанавливать, что заставило меня напрячься и понервничать. В конце концов я воссоздала утраченное — с музыкой и картинами. Гораздо хуже было то, что к началу презентации я практически «ослепла», так как одна моя контактная линза оказалась за веком, а другая испачкалась. Поэтому и текст своего доклада, и публику я видела словно сквозь мутное стекло. Иногда я просто не могла разобрать, что написала, будто на текст наложили рисунок, — забавное сравнение, учитывая, что тема моей презентации — живопись. Но я решила не впадать в панику и довести дело до конца. Легче сказать, чем сделать: я практически не видела людей, с которыми дискутировала, и не знала, что из себя представляет задающий вопрос человек. Со стороны мое выступление, возможно, было воспринято не так уж плохо, однако для меня самой это было настоящее испытание. Вместо того чтобы наслаждаться происходящим, я могла лишь — отчасти парализованная — перетерпеть его. Контактные линзы действительно несут с собой высокие риски, и нужно всегда иметь в виду, что они подведут в ответственный момент. С меня довольно: больше не хочу зависеть от этого средства коррекции зрения, хоть и не могу решиться ни на очки, ни на операцию.

Злоупотребление как валюта

Bloomberg советует своим инвестор*кам покупать работы некоего художника, до этого момента ценимого прежде всего инсайдерами. В качестве индикатора роста его будущего значения сообщается, что в последнее время на аукционах цены на его работы выросли, что позволяет сделать предположение о грядущем повышении их стоимости. Еще один аргумент в пользу будущей значимости этого художника — его влияние на учениц и учеников, к примеру на его бывших студент*ок. Те так восхищаются им, что готовы за свой счет ездить на открытие его выставок в другие города, хотя они даже не могут позволить себе ночь в отеле и потому уезжают обратно вечером того же дня. В том, что подобные истории настоящего поклонения способствуют росту славы художни*ц, нет ничего принципиально нового. Удивительнее тот факт, что никто не допускает мысли, что такая жертвенность учащихся указывает на особые отношения «учитель — ученик», которые еще встречаются в европейских художественных университетах и которые следовало бы рассмотреть пристальнее. Нередко подобные фанатские группы образуются вокруг преподаватель*ниц через совместные ритуалы, такие как посещение пивных, потребление большого количества алкоголя и интенсивное личное общение. Те, кто считает подобные ритуалы скорее отталкивающими и не хочет пить, оказываются выключенными из совместности. Проводя подобным образом время со своими студент*ками, эти преподаватель*ницы создают систему включения и исключения из круга общения, и возможность исключения висит над учащимися, словно дамоклов меч. Либидозная энергия, направленная на преподаватель*ниц, может эксплуатироваться последними, когда те поддерживают особые эмоциональные (или даже сексуальные) отношения с учащимися. Учащиеся, в свою очередь, могут подыгрывать преподаватель*ницам в надежде, что те будут их рекомендовать и способствовать их карьере. Иногда студент*кам кажется, что их преподаватель*ницы слабы и нуждаются в помощи, например из-за похмелья, от которого те страдают после совместных вечеринок. И тут на первый план выходят именно девушки-студентки, которые чувствуют себя обязанными позаботиться о своих профессор*ках в силу развитого чувства ответственности. Они берут на себя обусловленную гендером роль сиделок. Группа учащихся несет большие издержки, чтобы увидеть выставку своего преподавателя, что нередко сопряжено со злоупотреблением властью. И подобная ситуация превращается в валюту, достигая рынка произведений искусства в Америке в виде легенды и подчеркивая значимость художни*цы. И никто не ставит под сомнение подобную модель, так как она приносит художни*цам и их работам еще больше важности, славы и рыночной стоимости.

Тимо Блунк: «А у нас не было с вами секса в восьмидесятых?»

К сожалению, эта книга — настоящая катастрофа, происходящая на фоне распада звукозаписывающей индустрии. Многие бывшие рок- и поп-музыканты публикуют свои мемуары в том числе и потому, что на компакт-дисках во времена стриминговых платформ больше ничего не заработаешь, а концерты в долгосрочной перспективе сложно организовывать и они слишком выматывают физически. По этим причинам музыканты теперь пишут книги с подобными резонансными заголовками, которые к тому же неоднократно цитируются в самом тексте. Компакт-диск с песнями, сопровождающий книгу, также содержит трек под названием «А у нас не было с вами секса в восьмидесятых?». Эта фраза нещадно эксплуатируется автором на протяжении всего пути. Книга представляет собой смесь из квазификционального рассказа о секс-одержимости в форме диалога с «терапевткой» и воспоминаний о недолгой славе, которую Блунк пережил в начале 1980-х вместе с группой Palais Schaumburg (в книге, названной Villa Hammerschmidt). Так как я тогда очень любила эту группу и ходила на их концерты, а кроме того, Тимо Блунк был моим первым партнером в гамбургской танцевальной школе Wendt, то поначалу я взяла книгу в руки с большим любопытством и предвкушением. Особенно меня поразил тот факт, что выбранный формат исповеди перед психотерапевткой настолько далек от критического взгляда на самого себя. В самоуверенном тоне автор пересказывает один эпизод «жесткого» секса за другим. Да и мазохистское отношение к бывшей жене, которая ведет себя с главным героем предсказуемо плохо, описывается без какого-либо анализа собственного поведения. Создается впечатление, будто рассказчик даже сегодня гордится тем, что пережил много экстремальных ситуаций; при этом события, пересказанные в форме автофикшена, выглядят столь преувеличенными, что с трудом верится в их «достоверность». Особенно меня раздражал сексистский взгляд на женщин, которые постоянно рассматриваются как сексуальные объекты, а не как равноправные партнерки. Как будто в книге вообще не учитывается возможность положиться на другого человека, чтобы обсудить условия отношений. Всё происходит в алкогольном угаре, кругом наркотики, секс всегда на грани, а автор еще и хвалит себя за подобное. Отягчающим обстоятельством является подчеркнуто банальный языковой стиль, окончательно разрушающий тот потенциал, который кроется в истории группы. В какой-то момент я разочарованно отложила книгу. Она даже не удовлетворяет потребность в интересных сплетнях, потому что там не говорится ничего принципиально нового. Печально.

Форма ногтей мамы

Сегодня в аптеке меня обслуживала дама, у которой была такая же овальная форма ногтей, как у моей умершей матери. И подпилены они были так же, как у нее. На ее не покрытых лаком ногтях были видны продольные борозды, которые частенько заметны у пожилых женщин. Это был шок — встретить ногти моей матери у другой женщины. Последний раз я рассматривала ее ногти на ее сложенных на груди руках, когда она лежала в морге при больнице. Тогда — уже больше двух лет тому назад — я в особенности прощалась с ее руками, которые всегда сообщали мне определенную уверенность и спокойствие. Мама не ходила на маникюр, а ловко делала его сама. Зачем вообще мертвым складывают руки на груди — вопрос, которым я тогда задавалась. Неужели кто-то предполагает, что мертвые источают в этой позе смирение и их шансы на попадание в рай увеличиваются? Можно ли как-то заранее договориться — если ты агностик, — чтобы тебе не складывали так руки? Как бы то ни было, я хочу вернуть обратно мою маму вместе с ее красивыми ногтями. Боль от ее отсутствия до сих пор не утихла. Как же мне выдержать эту жизнь, которая с возрастом становится всё более жесткой, без ее поддержки? С одной стороны, это для меня загадка — как же я справлюсь; с другой стороны, я знаю, что как-нибудь сделаю это с помощью семьи и подруг, поддержку которых после смерти мамы я стала ценить еще больше. И хотя всем известно, что в конце жизни мы вновь оказываемся в одиночестве, однако до самого конца мы зависим от других и строим с ними отношения. Пусть временами мы чувствуем себя изолированными и брошенными, мы всё же связаны с другими людьми, которые наполняют нашу жизнь смыслом.

Благодарности

Уте Грозеник, Якобу Лерке, Сабет Бухманн, Беате Зентген, Джозефин Прайд, Дирку фон Лоутцову, Петре Эггерс, Сильвии Кох, Мерлину Карпентеру, Йоргу-Уве Альбигу, Жаклин Макколей, Керстин Штакемайер, Каролин Шнайдер, Араму Линцелю, Дидриху Дидерихсену, Джулиане Ребентиш, Элизе Дуглас, Бригитте Вайнгарт, Георгу Граву, Беатрис Грав, Маркусу Вайсбеку, Элизабет Штарцингер, Дженни Нахтигаль, Наде Абт.