В серии «ГАРАЖ.txt» вышли:

01 Владимир Сальников «Пикассо о нас не слышал», под ред. Ирины Горловой

02 Янина Пруденко «Кибернетика в гуманитарных науках и искусстве в СССР»

03 Катарина Лопаткина «Бастарды культурных связей. Интернациональные художественные контакты СССР в 1920–1950-e годы»

04 Алиса Савицкая и Артем Филатов «Краткая история нижегородского уличного искусства»

05 Виктор Агамов-Тупицын «Вечность вечна, потому что беспечна. Андрей Монастырский и группа “Коллективные действия”»

06 Андрей Смирнов «В поисках потерянного звука. Экспериментальная звуковая культура России и СССР первой половины ХХ века»

07 Сергей Ушакин «Медиум для масс — сознание через глаз. Фотомонтаж и оптический поворот в раннесоветской России»

08 «Theatrum mundi. Подвижный лексикон», под ред. Юлии Лидерман и Валерия Золотухина

09 «Неокончательная история. Современное российское искусство в лицах», под ред. Андрея Ковалёва

10 Маргарита Мастеркова-Тупицына «Лидия Мастеркова: право на эксперимент»

11 Алексей Конаков «Убывающий мир: история “невероятного” в позднем СССР»

12 Надежда Плунгян «Рождение советской женщины. Работница, крестьянка, летчица, “бывшая” и другие в искусстве 1917–1930 гг.»

13 Александр Житенев «Краткая история “нового” в российском дискурсе об искусстве»

Герварт Вальден — куратор нового искусства. Жизнь и судьба
Глава 1. Архивная лихорадка
Глава 2. Кто он, Герварт Вальден?
Глава 3. Выбор Герварта Вальдена: люди — картины — убеждения
Глава 4. Его женщины
Глава 5. Ex Oriente lux
Глава 6. Вина
Глава 7. От автора
Приложение. Статьи Герварта Вальдена
Отзывы на Первый Немецкий осенний салон ­галереи «Штурм», 1913
Сопротивление
После кончины
Телячий восторг6
Господин директор
Удачная мысль
Прободение
Немецкое искусство больно
Об искусстве. Экспрессионизм. Футуризм. Кубизм
Новая живопись

Зинаида Бонами

Герварт Вальден — куратор нового искусства. Жизнь и судьба

Музей современного искусства «Гараж»
Москва, 2022

УДК 7.036+7.072.5

ББК 85.103(2)6

Б81

Мы старались найти всех правообладателей и получить разрешение на использование их материалов.

Мы будем благодарны тем, кто сообщит нам о необходимости внести исправления в последующие издания этой книги.

В книге используются фотографии из собрания Музея архитектуры им. А. В. Щусева

Зинаида Бонами

Герварт Вальден — куратор нового искусства. Жизнь и судьба. — М.: Музей современного искусства «Гараж», 2022.

ISBN 978-5-6045383-1-9

Герварт Вальден (1878–1941) — немецкий галерист и основатель интернационального художественного движения «Штурм», живший в 1930-е годы в Москве. В первой отечественной биографии Вальдена его деятельность осмысляется в свете современных представлений о кураторстве и кураторских практиках. В издание вошли полемические статьи и эссе Вальдена в защиту нового искусства, впервые переведенные на русский язык. В качестве иллюстративного материала использованы репродукции художественных произведений из издававшегося Вальденом журнала «Штурм».

Все права защищены

Памяти моего деда Альберта Бонами

Примечания к главе 7

Глава 1. Архивная лихорадка

В мае 1960 года в небольшом южно-немецком городке Марбах-на-Неккаре, известном как место рождения Фридриха Шиллера, в музее его имени, существующем как единый организм с Немецким литературным архивом, открылась выставка «Экспрессионизм. Литература и искусство. 1910–1923». Нетрудно понять, что в Германии, спустя 15 лет после падения нацизма, самым беспощадным образом расправлявшимся с экспрессионизмом — с этим своевольным искусством — и травившим его создателей, такое сугубо музейное событие виделось как акт общественного покаяния и восстановления справедливости. Составитель каталога, видный ученый доктор Пауль Раабе, в предисловии писал: «Такова была судьба экспрессионистов, противопоставивших себя своему времени <…> в результате чего их творчество оказалось в жерновах политики»1.

В 1986 году каталог той давней выставки, весьма востребованный среди специалистов, был переиздан и оказался в моих руках благодаря общению в Международном комитете литературных музеев (ICOM–ICLM) с почетным доктором филологии Фридрихом Пфеффлином, возглавлявшим в то время Национальный музей Шиллера. Еще через несколько лет, будучи в Германии, я услышала от него о Герварте Вальдене2 — человеке, называвшем себя лидером экспрессионистов, а также о том, что исследователи вот уже несколько десятилетий безуспешно разыскивают его архив, увезенный в СССР, когда он в 1932 году навсегда покинул Германию.

Могла ли я как-то содействовать им в поиске? Мне хотелось надеяться на это, хотя в тот момент я еще смутно могла представить, какие открытия сулит такой архив. И я, конечно, ошибалась, предполагая, что смогу уже тогда, в 1991-м, познакомиться со следственным делом Герварта Вальдена, арестованного НКВД весной 1941 года, и получить ключ к загадке архива…

Приоткрыть завесу над именем Герварта Вальдена удалось, когда в Государственном музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина готовилась выставка «Москва — Берлин / Берлин — Москва. 1900–1950» (1996). Это был масштабный мультидисциплинарный проект, позволивший впервые интегративно «представить <…> художественные течения, архитектурную среду, историческую эпоху; <…> сопоставить развитие двух культур, тесно связанных между собой»3. Для страдавшей недоброжелательностью к музею газетной критики тех лет, упрекавшей выставку в иллюстративности4, незамеченными остались усилия организаторов, связанные с поиском еще неизвестных источников и восстановлением имен, преданных забвению, в числе которых был и Герварт Вальден. Стоявшая у истоков выставки директор ГМИИ им. А. С. Пушкина Ирина Александровна Антонова направила в компетентные органы, где могли обнаружиться подобные материалы, соответствующий запрос. В ответ не было получено «ни одного литературного или художественного документа, а лишь архивные дела…»5.

Разрабатывая в дальнейшем ту же тему, член рабочей группы проекта «Москва — Берлин», искусствовед Владимир Колязин, впервые опубликовавший материалы архивно-следственного дела Герварта Вальдена в 2010 году6, на основе немногих сохранившихся источников в общих чертах реконструировал малоизвестный период жизни Вальдена в СССР, включая обстоятельства его ареста7.

В апреле 2011 года в связи со столетием основанного Вальденом журнала «Штурм» (Der Sturm), сыгравшего в начале ХХ века роль рупора нового европейского искусства, в Государственном институте искусствознания в Москве состоялась международная научная конференция с участием российских и немецких ученых «Херварт Вальден и наследие немецкого экспрессионизма», по итогам которой в 2014 году был опубликован солидный научный сборник8.

Вступив в новое столетие, ГМИИ им. А. С. Пушкина также продолжил последовательно знакомить публику с творчеством художников, которых Вальден считал участниками своего проекта — художественными объединениями «Мост» (2008) и «Синий всадник» (2011), итальянскими футуристами (2008), мастерами «Парижской школы» (2011).

Мое повторное обращение к личности Герварта Вальдена, случившееся три десятилетия спустя после того, как для меня началась его история, произошло на фоне исследовательского интереса к теме выставочного кураторства. Как-то неожиданно пришло осознание того, что именно Вальдену принадлежали первые опыты новаторского обращения с искусством, способствовавшие развитию публичного пространства как среды экспонирования и заложившие основу современных кураторских практик. Потребность узнать ближе человека, творившего на заре ХХ века новое искусство, заставила вновь обратиться к судьбе его архива, о котором в свое время мне рассказывали немецкие коллеги.

По прошествии лет доступ к архивно-следственному, а также имущественному делу Герварта Вальдена, где содержатся сведения об изъятом у него при обыске, согласно действующим правилам оказался для меня открыт. Рискуя утомить читателей монотонностью изложения, все же полностью обозначу, что мог представлять собой этот разыскиваемый архив — так называемый архив Вальдена.

В момент задержания его личные вещи находились в трех местах — в гостинице «Савой» (ул. Рождественка, 3), где он проживал, на мебельном складе гостиницы «Метрополь» (площадь Свердлова, 2/4), а также в предоставленной ему как члену Союза писателей СССР дачной комнате в подмосковном Болшево (дом Литфонда, Пионерская ул., 119).

На основании ордера № 76 от 13 марта 1941 года в гостиничном номере 202 в «Савое» наряду с видом на жительство в СССР, партбилетом Коммунистической партии Германии (она же — Германская коммунистическая партия, ГКП) и членским билетом Союза писателей СССР № 443 были изъяты «для доставления в Комитет внутренних дел» записные книжки с разными записями (10 штук), блокноты с записями (4 штуки), общие тетради с записями на иностранном языке (3 штуки), ученические тетради с записями на иностранном языке (5 штук), телефонный алфавит и записки с телефонами и адресами на 125 листах, письма разные на русском языке (15 штук на 24 листах), старые документы на русском и иностранных языках (42 штуки), разные письма на иностранном языке (288 штук на 480 листах), разные фотографии (43 штуки), рукописи и переписка по разным вопросам (500 листов), журналы разные иностранные (25 штук), книги разные на иностранном языке (15 штук), рукописный и печатный материал на иностранном языке (175 листов). Изъятое было опечатано в четырех свертках печатью № 31 3-го спецотдела НКВД9.

В комнате Вальдена в Болшево, кроме нескольких книг с пометами владельца — сочинений Чехова, Есенина, Михаила Кольцова, — были также изъяты разные записи с пометками (8 штук), печатные материалы на немецком языке (47 листов). Все это было упаковано в один сверток и опечатано той же печатью10.

Помимо этого, в 1-м Московском государственном педагогическом институте иностранных языков на Метростроевской улице (ныне — Московский государственный лингвистический университет), где Вальден преподавал в должности доцента кафедры немецкого языка, были изъяты его трудовая книжка и личное дело в двух папках на русском и немецком языках, всего 173 листа, упакованные в одном свертке и опечатанные печатью № 411.

В тот же день в Академии Наркомвнешторга (там по совместительству Вальден преподавал на курсах иностранных языков) был изъят и опечатан в конверте печатью № 20 его личный листок по учету кадров12.

В следственном деле Вальдена имеется протокол обыска от 13 марта 1941 года, произведенного на складе гостиницы «Метрополь». В присутствии заведующего складом А. А. Маркитантова были вскрыты семь ящиков, для осмотра которых привлекли сотрудницу спецчасти со знанием немецкого языка.

При ее участии для отправки в Народный комиссариат госбезопасности СССР были отобраны и изъяты разные письма на иностранных языках (155 штук, 190 листов), разные заявления и черновики, старые документы (справки, удостоверения и др., 60 штук), разные фотокарточки (8 штук), записки с адресами (12 штук), записные книжки с разными записями (4 штуки), блокноты с разными записями (2 штуки), газеты на немецком языке за 1932 год (10 штук), книги и брошюры на немецком языке (8 штук). Изъятое опечатано в трех пачках печатью № 31 3-го спецотдела НКВД.

В части документов, относящихся к так называемому имущественному делу Вальдена, имеется служебная записка от 22 марта 1941 года, в которой сообщается, что после произведенного «21 марта осмотра семи ящиков с разной иностранной литературой, письменными и печатными материалами и мелкими вещами, принадлежавшими Вальдену Герварту Вильгельмовичу, <…> все указанное содержание ящиков, кроме изъятого по протоколу, по акту-описи передано на хранение зав. мебельным складом гостиницы “Метрополь” Маркитантову для передачи жене арестованного гр-ке Вальден»13.

Именно на эту записку и сослался в декабре 1991 года не назвавший себя сотрудник ведомства, давая устный ответ на мой запрос о местонахождении архива Вальдена.

Однако уже тогда было понятно: Эллен Борк, последняя жена Вальдена, спешно скрывшаяся после ареста мужа вместе с семилетней дочерью в посольстве Германии, к этому имуществу отношения иметь не могла. Возможно, что сама опись, составленная через неделю после ареста Вальдена и произведенного на складе обыска, была как раз следствием ее побега? И потребовалась, так сказать, для соблюдения формальностей? В ней значатся книги, брошюры, разные рукописи (4 пачки), а также мелкие вещицы «желтого металла», возможно, золотые — кольцо, цепочка, брошь…

Содержимое ящиков, как указано в документе, было передано на условиях уголовной ответственности зав. складом «Метрополя» А. А. Маркитантову (имевшему служебное удостоверение № 66). Но возможно ли ожидать, что деревянные ящики с книгами и бумагами на немецком языке (к тому же и обнаруженными в них золотыми вещицами), как и те книги Вальдена, что оставались опечатанными в Болшево, могли пережить морозную зиму 1941–1942 годов в осажденной гитлеровскими войсками неотапливаемой Москве?

Из архива коммунального хозяйства, где хранятся личные дела сотрудников «Метрополя», нам сообщили, что дела А. А. Маркитантова среди них не обнаружено…

Все эти детали требуются, чтобы еще раз удостоверить: ничего из перечня изъятого у Вальдена нет в его следственном деле, находящемся на хранении в Центральном архиве ФСБ.

Теперь уже очевидно, что надежды отыскать хоть что-то из тех писем, записных книжек, фотографий, благодаря которым наше представление о развитии искусства ХХ века, и в том числе русском авангарде, было бы существенно шире, более не остается. «Мы <…> мечтали, — писал Владимир Колязин об организаторах выставки “Москва — Берлин”, — найти “рукописи, которые не горят”. <…> Время развеяло наши иллюзии»14.

Добавим к этому, что исчезнувший архив, вероятно, содержал в себе документы, не попавшие в состав тех, что касались непосредственно истории галереи «Штурм», переданных Вальденом в 1926 году в Прусскую государственную библиотеку в Берлине. Утрачен солидный корпус свидетельств, относящихся к позднему периоду его деятельности в Германии, включая контакты с художниками русской эмиграции, представителями советской интеллигенции и партийной номенклатуры, курировавшими международное культурное сотрудничество. Стерто документально и десятилетие, проведенное Вальденом в Москве, и материалы личного характера.

Не высказать еще раз сожаления по этому поводу невозможно. Ведь Вальден принадлежал к особому поколению: вокруг него в множестве расцветали молодые таланты. По выражению Пауля Раабе, то была «счастливая историческая случайность»15.

Неутоленная архивная лихорадка, «тайна праха», по выражению Жака Деррида16, тревожит и влечет к личности и судьбе Вальдена еще сильней. Архив, полагал философ, есть не что иное, как «жетон» на допуск в будущее17. Что же касается Герварта Вальдена, то его феномен, мы убеждены в этом, состоит как раз в том, что он в подобном пропуске и не нуждался, во многих отношениях опережая время, в котором жил. И оттого рассуждать о нем уместнее не в онтологическом ключе, а скорее с позиций современности.

Нам захотелось рассказать о Вальдене тем, кто сегодня следует по заданной им траектории. Это широкий круг людей, занимающихся и интересующихся современным искусством. Чтобы преодолеть полосу забвения, все еще отделяющую от нас этого необычного человека, помимо других источников мы воспользуемся его собственным рассказом о себе на краю бездны, запечатленном в протоколах допросов следователями НКВД. Ведь архив, утверждал тот же Деррида, суть выражение не только памяти, но и самопознания18.

Примечания к главе 1

Глава 2. Кто он, Герварт Вальден?

Несомненную сложность для всех, кто когда-либо обращался к фигуре Герварта Вальдена, представляет необходимость определить род его занятий, идентичность в искусстве, чтобы тем самым характеризовать вклад, который он внес в художественную жизнь своего времени. Между тем для простого перечисления творческих, да и не только сугубо творческих амплуа, в которых этот неординарный человек весьма преуспел, потребуется чуть ли не полстраницы. Он был концертирующим пианистом и композитором, издателем художественного журнала и художественным критиком, теоретиком искусства и драматургом, организатором выставок, автором нескольких романов, публицистом, литературным переводчиком… А еще — открывателем ярких имен в литературе и изобразительном искусстве. Основателем своего рода творческого холдинга. Педагогом и популяризатором. И, как нам представляется сегодня, не только криэйтером-идеалистом, но и прагматиком.

Его порой на старый манер зовут маршаном, или же на современный лад арт-дилером и галеристом, иначе говоря, торговцем искусством, признавая между тем, что именно Вальден явился основателем движения и подлинным глашатаем экспрессионизма1. В силу того, что сущность его культурной миссии оказалась не до конца прочитана еще при жизни, «искусствоведением недавних эпох роль Вальдена была недооценена»2.

Что же касается его современников из числа единомышленников, то они воспринимали Вальдена как первопроходца, неутомимого борца за новое искусство и своего безусловного лидера. Те, кто считали его учителем, после Второй мировой войны направили усилия на то, чтобы не только восстановить память о нем, но и объяснить новому поколению суть его деятельности и заслуг, как это сделали художница Нелл Вальден, его вторая жена и близкий соратник, драматург и режиссер Лотар Шрейер3.

Кем же в действительности был Герварт Вальден? Скорее всего, на этот вопрос возможно достоверно ответить, воспользовавшись тем новым опытом, который возник в художественной и социальной практике уже последующего времени. Однако точкой отсчета в определении его особого жизненного предназначения должен стать, конечно, тот «поворот в искусстве», как выразился сам Вальден, современником которого он был.

Пока мир не узнал его как Герварта Вальдена, его звали Георг Левин. Он родился в Берлине, в респектабельной семье врача 16 сентября 1878 года. Его отец, судя по воспоминаниям, был спокойным, большей частью погруженным в книги человеком, мать, наоборот, — деятельной и волевой. Похоже, сын унаследовал качества обоих родителей.

Вопрос: Ваша подробная биография?

Ответ:…с шестилетнего возраста начал учиться в немецкой гимназии <…> По окончании учебы в гимназии я от родителей сбежал и уехал в Италию, во Флоренцию…

Вопрос: Что побудило вас на бегство от родителей в Италию?

Ответ:…мои родители желали, чтобы я после окончания гимназии в дальнейшем своем образовании мог бы стать врачом или букинистом. Однако желания родителей не совпадали с моими, в основе которых лежала моя мечта стать композитором. Это стало одной из причин моего бегства в Италию, где я надеялся получить музыкальное образование…

Вопрос: Приехав в Италию, как вы устроили свою жизнь, получили возможность учиться музыке и на какие средства существовали?

Ответ: Источниками средств для моего существования являлись уроки немецкого языка… Одновременно с этим я учился у профессора музыки Бонамичи (Джузеппе Буонамичи, итальянский пианист и музыкальный педагог. — примеч. автора) по классу пианино, а затем у профессора Броглио.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 2 апреля 1941

Добавим к этому, что по окончании гимназии в Берлине за свои музыкальные успехи ученик Левин удостоился стипендии имени Листа и что, обучаясь в 1897–1898 годах во Флоренции, особенно любил исполнять Бетховена и Вагнера. Там же им были написаны первые самостоятельные партитуры.

Во Флоренции я прожил примерно около года и, получив письмо от матери, которая согласна была на обучение меня музыке, я из Флоренции уехал к себе на родину в Берлин.

В Берлине я в 1898 году поступил учиться в Высший музыкальный институт (вероятно, речь о консерватории Клиндворта — Шарвенки. — примеч. автора). Моими преподавателями… являлись профессор Анзорге Конрад (немецкий пианист и композитор. — примеч. автора) по классу пианино и профессор Гофман Генрих по композиции».

Протокол допроса Герварта Вальдена, 2 апреля 1941

Вопрос: Продолжайте свою биографию.

Ответ: После окончания музыкального института в 1901 году я стал самостоятельно заниматься дальнейшим самоусовершенствованием… и в это же время преподавал… Кроме того, сам как пианист <…> выступал на концертах в Берлине. Написал я ряд музыкальных произведений, которые были опубликованы в германском издательстве, используя в своих произведениях темы из современной литературы, так как последняя представляла для меня значительный интерес.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 9 апреля 1941

Связь музыки и литературы в творчестве начинающего композитора Георга Левина неслучайна. Помимо музыкального образования, как указано в анкете, приложенной к следственному делу, он окончил четыре курса филологического факультета Берлинского университета, и еще студентом начал выступать в печати с критическими статьями и рецензиями. В те времена его часто можно было видеть среди завсегдатаев модных кафе, где обычно собирались писатели и поэты. Он вошел в их круг.

Знакомства Левина в художественной среде еще более расширились, когда он решил основать общество «За искусство» (Verein für Kunst), одну из первых международных организаций людей творческих профессий4.

Вопрос: Какой общественной деятельностью вы занимались в период 1906–1910 годов?

Ответ: В 1906 году я организовал общество «За искусство», председателем которого я был до 1910 года. <…> В работе нашего общества… принимали участие немецкие писатели Генрих Манн, Петер Альтенберг, Р. М. Рильке, Артур Шпицлер и немецкие композиторы Рихард Штраус и Густав Малер. На устраиваемых обществом… вечерах со своими художественными произведениями выступал ряд немецких писателей и композиторов, а также из числа писателей других стран.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 9 апреля 1941

С этого момента его отношения с искусством принимают характер разнообразной активности, превращаются в практики не только креативные, но и менеджерские, что характерно для устройства художественной жизни уже более позднего времени5. Очевидно также, что молодого музыканта привлекала множественность форм публичного бытия искусства и возможность формирования художественного контекста для исполнительства. Тяга к синтезу искусств, скорее всего, была привита ему чтением эссе одного из любимых композиторов, Рихарда Вагнера, призвавшего ликвидировать барьеры, разделяющие различные искусства между собой6. Для такого явления, как экспрессионизм, принцип взаимодействия искусств станет чуть ли не главенствующим. Не будем забывать при этом, что идея Gesamtkunstwerk как тотального произведения у Вагнера имела помимо художественного еще и политический подтекст, что его молодым последователем едва ли в ту пору осознавалось. Вальден и сам впоследствии признавал, что первую половину жизни был совершенно аполитичен.

Зато с молодых лет им руководила некая характерная для его поколения одержимость. Мы «хотели познать непознаваемое, чтобы единением поэтов, художников и музыкантов создать искусство столетия, которое было бы несравнимо со всеми предыдущими веками и превосходило бы все сущее своей вневременностью», — так сказал о надеждах той эпохи немецкий прозаик Иоганнес Бехер7.

Вопрос: Кто из упомянутых вами немецких писателей находился с вами в близких дружеских отношениях?

Ответ: …Я должен сказать… о Эльзе Ласкер-Шюлер. Последняя являлась моей первой женой. Женился я на ней в 1906 году и разошелся в 1912 году.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 9 апреля 1941

Общество «За искусство» стало первым совместным проектом Левина с талантливой немецкой поэтессой Эльзой Ласкер-Шюлер. Это по ее настоянию Георг Левин превращается в Герварта Вальдена. Так звучало произнесенное на немецкий лад английское имя Уолден, которое носил герой романа американца Генри Торо «Уолден, или Жизнь в лесу».

С этим именем будут связаны главные свершения его жизни. На это имя ему выдадут разрешение на жительство в СССР. Под этим именем он будет арестован и погибнет…

Вопрос: Говорите о дальнейшей работе в 1906–1910 годах.

Ответ: …Я также являлся… редактором журнала Das Magazin für Literatur («Литературный журнал»). В 1907 году работал… редактором журнала Der Morgen («Утро»). В 1909 году я являлся редактором журнала Der Neue Weg («Новый путь»)… Тогда же я поступил на работу в качестве редактора журнала Das Theater («Театр»). В том же 1909 году президиумом кооператива немецких актеров я был приглашен на работу по реорганизации старого их органа Nachrichten («Новости») в новый современный журнал. <…> В 1910 году я сам по своей инициативе стал издавать журнал «Штурм».

Протокол допроса Герварта Вальдена, 9 апреля 1941

Подходящее название для детища Вальдена нашла все та же Эльза Ласкер-Шюлер. Оно звучало одновременно напористо и романтично: Der Sturm («Штурм») — это «буря», «шторм», «ураган». Напомним, что известное немецкое литературное движение XVIII века «Буря и натиск» (Sturm und Drang) объединяло молодых писателей, называемых «штюрмерами», то есть бунтарями, отвергавшими существовавшие художественные каноны и выражавшими себя весьма эмоционально. Таким образом сам заголовок нового издания вдохновлял и обязывал. Его прототипом возможно стал независимый итальянский журнал La Voce, выходивший с 1908 года во Флоренции. Но также, конечно, и популярный в художественных кругах Европы сатирический журнал Die Fackel, издаваемый в Вене поэтом Карлом Краусом. Среди многочисленных немецких журналов начала ХХ века, отмечает Пауль Раабе, единственным возможным предшественником «Штурма» мог бы считаться еженедельник Kampf, который просуществовал всего пару лет8.

«Штурм» под редакцией Герварта Вальдена возник как литературно-ориентированный журнал. Об этом свидетельствуют два его первых годовых комплекта. В число литераторов, сотрудничавших с ним на регулярной основе, кроме Ласкер-Шюлер, входили, например, Сельма Лагерлёф, шведская писательница, получившая в 1909 году Нобелевскую премию по литературе, норвежский писатель Кнут Гамсун, также обладатель Нобелевской премии (1920), австрийский писатель и критик Карл Краус, немецкий писатель и общественный деятель Генрих Манн.

Первый номер журнала, вышедший 3 марта 1910 года, имел газетный формат и был напечатан на газетной бумаге. Но при этом «Штурм» выглядел весьма стильно благодаря графическому образу, который придумал для него австрийский художник Оскар Кокошка (в дальнейшем это обстоятельство поможет Вальдену проложить путь в мир изобразительного искусства).

Роль «Штурма» для формирования представления о европейской, если не сказать шире — мировой литературе первой трети ХХ века, — оказалась чрезвычайно значительна. На его страницах печатались произведения целого созвездия знаменитых писателей, драматургов и поэтов. Среди немецкоязычных авторов кроме названных также были Альфред Дёблин, Готфрид Бенн, Август Штрамм. Среди франкоязычных — Луи Арагон, Гийом Аполлинер, Поль Элюар, Жак Ривьер, Блез Сандрар, Поль Клодель. Также в нем публиковались шведский драматург и публицист Август Стриндберг и индийский поэт Рабиндранат Тагор.

Особо выделим публикации в «Штурме» русских авторов: поэта и религиозного мыслителя Николая Минского с его очерком о Льве Толстом, а также писателя-символиста Федора Сологуба.

В журнале дебютировал ряд молодых поэтов, представителей новой немецкой поэзии, существенно преобразивших ее классическую традицию. После окончания Первой мировой войны в издательстве «Штурма» отдельной книгой будет издан сборник их произведений9, куда войдут стихи Петера Баума, Франца Рихарда Беренса, Курта Гейнике, а также тех, кто так и не создал себе громкого имени в литературе или рано погиб на фронте. Есть в этом сборнике и поэтические сочинения самого Вальдена.

По-настоящему творчество поэтов «Штурма» откроется немецким читателям уже во второй половине ХХ века, и этот ретроспективный взгляд принесет много открытий. Исследователи с интересом и уважением относятся к выбору авторов, сделанному Вальденом для поэтических антологий «Штурма». «Его опыт непосредственного контакта с представителями этого движения и его функция как “мотора и генератора” видится нам убедительным аргументом в пользу того, что… он все-таки лучше других знал, кто из молодых литераторов олицетворял новое мироощущение»10.

Журнал отличался необычным тематическим разнообразием, что свидетельствует о широте интересов его редактора. Здесь публиковались философы Зигмунд Фрейд и Франц Брентано, архитектор-авангардист Адольф Бене, основоположник дадаизма Рауль Хаусман, писатель и душеприказчик Франца Кафки Макс Брод, актер немого кино Рудольф Блюмнер, дирижер и будущий автор музыки к знаменитым фильмам Голливуда Макс Стайнер.

Вопрос: На какие средства вы издавали названный журнал «Штурм»?

Ответ: У меня были собственные деньги… Кроме того, я заключил договор с немецкой типографией «Хаузе», согласно которому я обязан был уплатить ей стоимость печатания моего журнала по истечении только шести месяцев…

Протокол допроса Герварта Вальдена, 9 апреля 1941

«Вначале Вальден вовсе не был деловым человеком. Финансирование его затей, как и их воплощение, во многом лежало на жене и друзьях, — считает немецкая исследовательница Андреа фон Хюльзен-Эш. — Что же касается издания журнала, то без идейной подпитки со стороны Карла Крауса это начинание и вовсе не было бы возможным»11. Краус не только много писал для «Штурма», но на первых порах помогал деньгами. Со времен их первой встречи с Вальденом в Вене в 1909 году он симпатизировал ему, к тому же весьма ценил талант его жены, Эльзы Ласкер-Шюлер.

Нельзя не признать, однако, что быстрое развитие «Штурма» все же происходило благодаря энергии самого Вальдена, который делал все, к чему прикасался, по воспоминаниям знавших его, «с обворожительной страстью и непреклонным упорством»12. Всего через пару месяцев после выхода в свет первого номера журнал имел уже 4000 подписчиков и печатал четыре страницы рекламы, что давало шанс продолжить дело. Об этом не без некоторого удивления и гордости Вальден сообщает в письме Краусу в июне 1910 года13.

На волне успеха «Штурм» превращается в цветное издание, выходившее раз в две недели, содержание которого теперь уже составляют — кроме сочинений современных авторов, эссе и теоретических очерков по современному искусству — также и портфолио современных художников. Вальден не только осуществляет общее руководство журналом, лично отбирая и прочитывая все публикуемые материалы, но и пишет сам — обзоры событий художественной жизни или рецензии, иногда под псевдонимом, в основном на музыкальные премьеры. В период наивысшего расцвета журнала, который приходится на 1910–1919 годы, его тексты для «Штурма», преимущественно посвященные изобразительному искусству, будут публиковаться еще и отдельными изданиями.

На страницах журнала во всеуслышание зазвучал и наполнился содержанием новый художественный термин — экспрессионизм, востребованный временем и противопоставляющий творчество художников нового поколения их уже маститым предшественникам — импрессионистам. История его появления, хоть и описанная по-разному, первоначально выглядит как забава или эпатаж, свойственный богеме начала ХХ века. Говорят, что дело происходило в парижском кафе, где молодые художники в шутку провозгласили: «Мы не хотим быть импрессионистами, пусть наше внутреннее “Я” выйдет наружу. Мы станем экспрессионистами».

По немецкой версии слово «экспрессионизм» было впервые произнесено берлинским издателем и галеристом Паулем Кассирером перед картиной художника Макса Пехштейна. Его спросили: «Это тоже импрессионизм?» «Нет, — ответил Кассирер, — это экспрессионизм»14.

С академической точки зрения дать какую-то точную дефиницию экспрессионизма невозможно. Его основу следует искать не в форме, а в духе и мироощущении15. Это — термин эпохи, который содержательно сформировали авторы, выступавшие на страницах «Штурма». В 1912 году там появляется статья Пауля Шмидта под названием «Экспрессионисты». «Ее автор заявлял, что настала пора освободиться от традиций импрессионизма и вернуть искусству его исконное право — созидать, опираясь на законы природы, воплощать высшие, а не мимолетные впечатления от действительности»16. О духовных и художественных принципах экспрессионизма в журнале писали историк и теоретик искусства Вильгельм Воррингер, драматург, преподаватель Баухауса Лотар Шрейер, художник Василий Кандинский и, конечно же, сам Герварт Вальден.

Вместе с тем, как заметит в своих воспоминаниях Шрейер, «лишь немногие в том поколении могли уловить сигналы и симптомы того, что оказалось в дальнейшем грандиозным потрясением для человечества»17 — речь шла о наступлении эры нового искусства.

Вальдену это удалось. И тогда «Штурм», оставаясь периодическим изданием, становится также и художественной галереей. Все то, что с точки зрения определения сущности экспрессионизма выглядело сугубо описательным и умозрительным на страницах журнала, обретет там плоть и кровь. А сам «Штурм» превратится в международный форум нового искусства, его витрину и консолидирующую платформу.

Вопрос: Продолжайте рассказывать свою биографию.

Ответ: Наряду с изданием журнала «Штурм» мое издательство при моем непосредственном участии проводило практическую работу по организации выставок художественных картин, авторы которых являлись сторонниками экспрессионистических течений. Первая такая выставка была организована в Берлине в 1911 году, а впоследствии и в разных городах и странах Европы.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 10 апреля 1941

Вальден избегает на допросе употреблять слово «галерея», хотя не может обойтись без упоминания слова «экспрессионизм», едва ли знакомого следователям НКВД, но такого сущностного для него самого. Он старается приспособить свой рассказ к реалиям советской действительности, где организация выставок, особенно передвижных, считалась формой культпросвета. Между тем в Европе на рубеже XIX–ХХ веков выставки становятся ведущей формой организации художественной жизни и продвижения современного искусства. Это обстоятельство требует пояснений.

Как известно, первые художественные выставки, Салоны, где выставлялись работы современных авторов, стали проводиться во Франции уже в XVII веке под эгидой Королевской Академии живописи и скульптуры. К участию допускались исключительно члены самой Академии, отбор работ производился специальной комиссией. Академия таким образом имела возможность «управлять» художественным процессом, формировать стиль, требуя неукоснительно соблюдать законы академического искусства. Художники шли на это, понимая, что участие в Салоне — единственная возможность не только выставить картину на обозрение, но и продать ее. Однако решения жюри не раз вызывали в их среде возмущение, полемику в прессе, бурление в обществе. В результате в 1860–1870 годах в Париже возникает Салон отверженных — выставка, параллельная официальному Салону, где демонстрировались работы тех, кому было отказано в участии. А в 1884 году — Салон Независимых, экспозиция Общества независимых художников, которое само занималось организацией выставок.

Сходные процессы происходили и в других странах, в том числе в Австрии и Германии. В конце XIX века в Вене, Мюнхене, а затем в Берлине возникают сецессионы (от лат. secession — отделение, обособление), независимые объединения художников. Осуществление собственного права на творчество их члены видели прежде всего в возможности организации выставок.

Падение власти академических Салонов меняет и ситуацию на художественном рынке, в частности способ оценки стоимости искусства. Постепенно ключевую роль в формировании цен и в торговле произведениями начинают играть частные галереи, поддерживающие порой вполне неординарные творческие проявления молодых авторов. Известно, например, какую роль в продвижении импрессионистов ипостимпрессионистов сыграли Амбруаз Воллар и Поль Дюран-Рюэль. В начале своей карьеры они заключали контракты с художниками, ориентируясь на вкусы конкретных коллекционеров, которым затем продавали их работы. Именно таким образом и составились знаменитые собрания московских купцов Сергея Щукина и Ивана Морозова.

Выставки отнюдь не сразу стали рассматриваться так называемыми маршанами в качестве главного инструмента продвижения современного искусства и достижения коммерческого успеха. Дюран-Рюэль, например, полагал, что они «выгодны художникам, <…> но вредят торговле. Покупатели видят на них слишком много вещей сразу»18. И все же с наступлением ХХ века большинство элитных парижских галерей, прежде всего тех, что были расположены близ Оперы и Больших бульваров, постепенно переходят к организации сменных выставок19. Правда, выставляют они, как правило, уже признанных мастеров.

Приехавший в 1911 году в Париж молодой Марк Шагал позднее вспоминал: «Сколько раз, думая о своем пути в искусстве, я бродил по улице Лаффит и разглядывал в витринах галереи Дюран-Рюэля картины Ренуара, Писсарро, Моне. Притягивал меня и салон Воллара. Но войти я не решался. <…> В то время персональные выставки устраивались редко, Матисс и Боннар были чуть ли не единственными исключениями»20. Тем, кто займется организацией выставок самого Шагала, как и других художников русского происхождения, оказавшихся в начале ХХ века в Европе, станет Герварт Вальден. Он не скажет об этом следователю: к тому времени большинство из тех, кого он выставлял в галерее «Штурм», будут считаться эмигрантами, а значит, врагами советской власти.

Идея организации «Штурмом» художественных выставок, вероятно, созрела у Вальдена в 1911 году. Во всяком случае, этот год он указывает на допросе. К тому времени ему становится понятно: ведущую роль в экспрессионизме будет играть изобразительное искусство. Фактически же первая выставка в его галерее открылась в марте 1912 года21. На новом поприще Вальдена сразу же поддержала его вторая жена Нелл. Ее потрясающее трудолюбие и преданность немало способствовали ему в быстром продвижении по избранному пути.

Вальден нашел в Берлине заброшенную виллу, принадлежавшую семье производителя популярных ликеров Gilka, на Тиргартенштрассе, 34а. Помещение привели в порядок и переоборудовали под выставочный зал22. Для инаугурации галереи отнюдь не случайно Вальден выбирает работы участников художественного объединения «Синий всадник» (Der Blaue Reiter). Он видел их в Мюнхене, в галерее современного искусства Генриха Таннхаузера. Как утверждают, свои первые «университеты» в выставочном деле Вальден прошел именно у него23.

В таком случае он едва ли не знал, что картины, выставлявшиеся в Мюнхене, к тому времени уже отправились в турне по городам Германии. Вальден, однако, пишет Францу Марку и Василию Кандинскому, стоявшим во главе «Синего всадника», предлагая в марте–апреле 1912 года выставиться в «Штурме»24. И они откликаются, формируя для показа в Берлине новый подбор картин. Работа ведется в авральном режиме, так как запрос Вальдена, о чем свидетельствует одно из писем Марка, поступает к ним буквально за пару недель до предусмотренной даты открытия галереи25.

В то время Вальден полагался на помощь самих художников в выборе произведений: собственного опыта такого рода у него еще не было. К тому же ему импонировал принятый на выставках «Синего всадника» интернациональный подход к составу участников, не ограниченный рамками национальной школы или художественного объединения.

Соответственно в каталоге первой выставки «Штурма» мы обнаруживаем имена не только членов самого «Синего всадника» — Василия Кандинского, Альберта Блоха, Генриха Кампендонка, Робера Делоне, Давида и Владимира Бурлюков, — но и Андре Дерена, Жоржа Брака, Анри Руссо, Рауля Дюфи, Мориса де Вламинка, Наталии Гончаровой, а еще Эрнеста Кирхнера и Макса Пехштейна, официально числившихся в группе «Мост» (Die Brücke). Представлялась также живопись и графика Оскара Кокошки, первого и главного художника «Штурма», в частности выполненный им портрет самого Герварта Вальдена. Изобразительный ряд дополняли скульптуры Франца Фляума. Название выставки звучало так: «“Синий всадник”. Франц Фляум. Оскар Кокошка. Экспрессионисты».

Интуитивно Вальден ощущал, что необыкновенная плотность и разнообразие существовавших в то время авангардных течений требуют объединения их в общее художественное русло, вне зависимости от стилевых или эстетических предпочтений. Таким образом на смену понятию «стиль» с его помощью придет новый феномен — движение.

С этого момента галерея «Штурм» начнет работать как часы, что ни месяц открывая новую выставку. В апреле — мае 1912 года — итальянские футуристы: Умберто Боччони, Карло Карра, Джино Северини, Луиджи Руссоло. Но рядом с ними вновь появятся Делоне, Дерен, Брак, Дюфи, Кандинский…

Существует мнение, что у Вальдена, особенно в начале его выставочной карьеры, не существовало какой-либо определенной стратегии и плана развития галереи с коммерческой точки зрения26. Более важным для себя он считал другое — формирование общей концепции экспрессионизма как платформы для различных «-измов». Термин экспрессионизм из описательного был превращен им в оценочный. И неважно, кого из художников, презентованных Вальденом, будут называть фовистами, символистами или кубистами. Все они навсегда останутся мастерами «Штурма». А сам Вальден, не будучи художником, займет место главного из экспрессионистов.

Для развития галереи им было найдено более подходящее помещение бывшей скульптурной мастерской на Кёнигин-Августа-Штрассе, 51. Там были показаны выставки современной французской графики (Пикассо, Эрбен, Гоген и др.), бельгийских символистов Рика Ваутерса и Джеймса Энсора, группы Die Pathetiker27, французских живописцев — Брака, Дерена, Вламинка, Мари Лорансен. И, что важно, первая монографическая экспозиция Кандинского, охватывавшая период его творчества с 1901 по 1912 год.

Вальден чрезвычайно быстро учится. Если первоначально художники сами развешивали в его галерее картины, а он организовывал для них сопроводительную программу: концерт, вечер, публикацию в журнале, то вскоре обнаруживается, что у этого весьма близорукого человека, что называется, острый и чуткий глаз. Конечно, ему помогала музыка: он умел мыслить образами и, взглянув на картину, мгновенно улавливал то истинно ценное и неординарное, что заключено в ней. Шрейер пишет об особом «даре и силе интуиции» Вальдена28. Сам же он, рассуждая об искусстве в текстах и выступлениях, говорит о значении гармонии цвета и формы, но неизменно подчеркивает, что сила произведения заключена в наличии у него «души», то есть подлинности чувств, вложенных в него художником.

Галерея «Штурм» входит в моду, приобретает популярность, а сам Вальден — авторитет организатора выставок. «Каждый художник, работы которого обращали на себя внимание Вальдена, был горд этим»29. Что же удивительного в том, что уже в 1913-м, на ночных бдениях в парижской мансарде Аполлинера, тот обратится к нему со словами: «Знаете, что надо сделать, месье Вальден? Надо устроить выставку картин вот этого молодого человека»30. И укажет на Марка Шагала.

Уже тогда у Вальдена созрел чрезвычайно амбициозный и трудоемкий даже по современным меркам проект крупной международной выставки в Берлине, названной им Первым Немецким осенним салоном — по аналогии с Парижским осенним салоном, — где он предложит выставиться и Шагалу. Там он впервые соединит около четырехсот работ, принадлежавших художникам, каждого из которых можно было бы назвать совершенно особенным, и таким образом отразит некий всеобъемлющий и вместе с тем присущий именно ему взгляд на современное искусство. В каталоге будут значиться имена 75 авторов из Австрии, Богемии, Германии, Испании, Италии, Нидерландов, Португалии, России, Румынии, Франции, Швейцарии, а также США. Назовем лишь некоторые: Ханс Арп, Александр Архипенко, Джакомо Балла, Владимир Бехтеев, Альберт Блох, Умберто Боччони, Давид и Владимир Бурлюки, Марианна Веревкина, Наталия Гончарова, Робер и Соня Делоне, Генрих Кампендонк, Василий Кандинский, Карло Карра, Пауль Клее, Оскар Кокошка, Михаил Ларионов, Фернан Леже, Август Макке, Франц Марк, Луи Маркусси, Пит Мондриан, Габриэла Мюнтер, Джино Северини, Амадеу ди Соза-Кардозу, Марк Шагал, Макс Эрнст, Георгий Якулов, Алексей Явленский…

В Париже Вальден отобрал для Салона 22 работы скончавшегося незадолго до этого Анри Руссо. Он также включил в состав выставки примитивы открытого Бурлюками русского кузнеца Павла Коваленко, работы придворных мастеров индийских махараджей, японские и китайские картины из риса, образец современной турецкой живописи… Конечно, это был чрезвычайно дерзкий замысел, особенно если учесть расходы — аренду помещения, транспортировку и страхование произведений, издание иллюстрированного каталога и рекламу. Однако Вальдена неизменно влекли именно масштабные замыслы. «Космическая широта, которую Герварт Вальден выработал для “Штурма”, — отмечал Шрейер, — сама по себе нигде не описана специально»31. В ней отразилось его стремление к достижению трансграничности нового искусства. Иными словами, к тому, что стало сегодня привычным и превратилось в матрицу регулярных международных биеннале и художественных ярмарок. Поэтому можно утверждать, что формула большой международной выставки современного искусства в ее нынешнем понимании была нащупана Вальденом в числе первых.

В 1927 году, оглядываясь на пройденный путь, в статье к 15-летию журнала «Штурм» он напишет: «Новые движения в искусстве возникли почти одновременно во всех странах, но художники не могли договориться друг с другом. Они смогли объединиться только благодаря созданию “Штурма”, который их организовал и впервые собрал вместе на Большой международной выставке в Берлине в 1913 году»32.

Немецкий осенний салон открылся 13 сентября 1913 года в специально нанятом Вальденом просторном помещении на Потсдамерштрассе, 75 и работал в течение трех месяцев. Предвидя, что критика изо всех сил обрушится на выставленные здесь странные картины, порой походившие на детские рисунки, порой лишенные самого предмета изображения, во вступительном тексте к каталогу выставки Вальден писал: «Те, кто говорит сегодня об утрате художественной формы, в действительности должны бы говорить об утрате “униформы” в искусстве. У людей различные тела. Одинаковость обретается при помощи униформы. <…> Но преобразить тело способна лишь душа, а не тога, не мантия. Душу нельзя изобразить, однако изображение тела, лишенного души, не может считаться предметом искусства. Искусство — это индивидуальный взгляд и личный опыт. Художники особенны именно тем, что используют их в качестве материала для своих произведений. Каждая конвенциональная форма — это фундамент уже разрушенного здания, корсет для истлевающего тела»33. В сказанном Вальденом ясно ощущается, что он уже определил для себя собственную позицию по отношению к новому искусству — он будет его толкователем, паладином, глашатаем, но одновременно и творцом.

Как справедливо отмечает Зинаида Пышновская, чтобы организовать выставку, подобную Немецкому осеннему салону, требовалась «готовность рисковать»34. Его нещадно критиковали, при этом более обсуждая не тех, кто был там представлен, а тех, кто отсутствовал. Что, между прочим, указывает, что у Салона существовал определенный принцип отбора произведений — авторская концепция.

С коммерческой точки зрения Осенний салон принес одни убытки. Несмотря на весьма умеренные цены, работы плохо раскупались. А идея Вальдена использовать для финансирования Салона средства, собранные за подписку на журнал, и вовсе оказалась иллюзорной. Человек, который помог ему выпутаться из затруднительной ситуации, — фабрикант Бернхард Кёлер, родственник жены Франца Марка, в результате потратил на эту затею сумму, значительно превышавшую первоначально заявленную.

Как утверждала Нелл Вальден, в финансовых делах ее муж был убежденным оптимистом: если деньги были — хорошо, если нет — его это не слишком заботило35. И все же с позиции современных исследователей, как, например, Барбары Альмс, феномен «Штурма» нельзя рассматривать исключительно в контексте чистого искусства. Он включает в себя также «динамику коммерческого посредничества»36. Ведь именно галерея Вальдена (к чему мы еще вернемся) способствовала появлению «совершенно новой стратегии действий на художественном рынке»37.

Опыт, полученный Вальденом при организации Салона, в дальнейшем оказался весьма полезным для развития «Штурма». Летом того же года в дом на Потсдамерштрассе, 134а, где к тому времени располагалась редакция журнала и скромная квартира самого Вальдена, перемещается и галерея. Это место, по свидетельству Нелл Вальден, «стало центром движения “Штурм” и оставалось им до конца»38. В семи квартирах, которые заняли Вальдены, разместятся также художественная школа «Штурма», театр «Штурма», будут проводиться одноименные вечера и балы. Здесь же найдется место для хранения художественной коллекции. В соседнем здании на той же улице со временем будет открыт книжный магазин «Штурма».

Следующий 1914 год, грозовой в истории Европы, начнется в галерее с показов Августа Макке и Алексея Явленского. Но параллельно Вальден опробует новую выставочную технологию, заключавшуюся в превращении выставок «Штурма» в передвижные. Более того, он предпримет шаги к созданию за рубежом филиалов «Штурма». Например, в Женеве, где в том же 1914-м была запланирована выставка Кандинского.

Известно, что передвижные выставки с конца XIX века организовывались преимущественно художественными объединениями. Наиболее знакомое нам — Товарищество передвижных художественных выставок в России — подпитывалось идеями народничества и просветительства. Но и экспрессионистам, требовавшим демократизировать искусство за счет «отказа от Сецессионов, художественных салонов, критики, выставочной системы»39, передвижные выставки также виделись привлекательным способом популяризации их творчества. Проблема, однако, заключалась в том, что, в отличие от тех же передвижников с их жанровыми сценами или же предельно знакомыми картинами природы, художники авангарда вовсе не обращались в своем творчестве к широкой публике, а их произведения для большинства зрителей были «немы» и остро нуждались в том, кто позволит им «заговорить».

Вопрос: Продолжайте рассказывать свою биографию.

Ответ: …В связи с тем, что ряд художественных организаций, обществ и лиц, имеющих художественные салоны, были также заинтересованы в этом деле, я в качестве инициатора выставок и редактора журнала «Штурм» названными художественными организациями, обществами и владельцами салонов приглашался на чтение докладов об искусстве и о значении и роли упомянутых выставок. Так, в 1911 году я выезжал в Копенгаген, в 1912–1913 годах — Стокгольм, Осло, Гаага, Брюссель и Цюрих. Кроме того, с этими же задачами бывал во многих городах Германии.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 10 апреля 1941

Формула Лотара Шрейера, который характеризовал Вальдена как «первооткрывателя — защитника — учителя» по отношению к художникам и их произведениям, дает ключ к определению его творческой идентичности. В художественном контексте эпохи она уникальна. Для ее кодификации требуется воспользоваться понятием, еще не вошедшим тогда в употребление. С позиций сегодняшнего дня представляется очевидным: Вальден проявил себя в качестве куратора нового искусства.

Принято считать, что такое явление, как независимое от музейной институции кураторство, впервые заявило о себе в Европе 1960-х, на фоне происходившей смены общественной и художественной парадигмы, перехода от искусства эпохи модерна в философском, а не искусствоведческом понимании, к актуальному искусству. Тогда на культурный Олимп европейской жизни взошли яркие и необычные фигуры, чья творческая активность и мировоззрение не укладывались в привычное представление о людях, связанных с продвижением современного искусства, — ни в музейном, ни в коммерческом понимании. Их подход был весьма дискурсивен, и в своей работе они опирались не на теорию или историю искусств, а на собственное видение, запечатленное в выставочных практиках.

Возьмемся утверждать, однако, что сдвиг подобного рода наблюдался и в первые десятилетия ХХ века, когда время маршанов стало подходить к концу и потребовались иные формы лансирования художников, в большей степени завязанные на публичность и создание нового контекста для восприятия изобразительного искусства. Такой феномен, как альянс журналистики, издательского дела и художественных галерей, относящийся к этому периоду, нельзя считать случайным. Его проявлением в России стала выставочная активность Сергея Дягилева, издателя журнала «Мир искусства». В Германии — Пауля Кассирера, с которым сотрудничал Вальден и с которого, возможно, он в чем-то брал пример. Кассирер основал в Берлине художественное издательство Bruno & Paul Cassirer, Kunst- und Verlagsanstalt, в котором, в частности, издавались репродукции работ художников Берлинского Сецессиона. В 1912 году он избирается главой объединения, а в следующем организует в своей галерее весьма успешную выставку работ его членов. Однако по характеру своей деятельности (да и по натуре) и Дягилев, и Кассирер скорее продюсеры, или же выставочные девелоперы, как принято сегодня выражаться в зарубежной литературе.

Ситуация с Вальденом иная. Он, безусловно, более одарен творчески и наделен способностью проникать в существо самого искусства. Когда Борис Гройс называет куратора исцелителем «бессилия» произведения, еще неспособного «явить себя миру», он имеет в виду прежде всего искусство сегодняшнего дня, которое по своей сути искусство выставочное, предназначенное для экспонирования40. Имея дело с первыми образцами беспредметного искусства, мало способного к самопрезентации, Вальден выступал первопроходцем: он помогал им раскрыть себя, представляя на выставках в самой галерее «Штурм» и организуя многочисленные турне. «Выставочная деятельность — это… лекарство, которое помогает больному изображению, обеспечивает его присутствие, зримость, представляет его общественному взору и суду»41.

В этом и заключалась миссия Вальдена на протяжении полутора десятилетий. Он действовал как человек-оркестр, руководя всем ходом подготовки выставок. Неслучайно на вопрос, что такое «Штурм», поэт и драматург Август Штрамм когда-то ответил: «“Штурм” — это Герварт Вальден»42. «Благодаря своей неугомонной натуре он вечно находился в поиске, для чего без конца разъезжал по Европе… находя сокровища, которые в то время не воспринимались в качестве художественной ценности, а наоборот были отвергаемы и презираемы. Как настоящий первооткрыватель он горел желанием поделиться своими открытиями со всем миром»43.

Ощутимо его саморазвитие в выставочном деле. В 1912-м, помогая Кассиреру в организации выставки Оскара Кокошки (без участия журнала «Штурм» она бы не имела должного резонанса в прессе), Вальден жалуется Краусу на усталость, «так как выставка отняла уйму сил»44. Между тем именно этот опыт наталкивает его на мысль об открытии собственной художественной галереи. И в дальнейшем организация выставок захватывает его целиком, работа ведется, по меткому выражению Франца Марка, «в экспресс-темпе “Штурма”»45.

Он определенно предпочитает так называемые сборные выставки, овладевая символической компетентностью, то есть умением соединять в одном пространстве произведения художников, принадлежавших в большинстве случаев к разным художественным группам и течениям. «Следуя примеру Кандинского, Вальден избирает для себя позицию весьма активного “диктатора”»46. Определяя состав новой выставки, он всякий раз как бы пересоздает сами произведения, дополняя их содержание за счет нового контекста. Для самого Вальдена выставки становятся главным способом самовыражения в искусстве. В качестве куратора он фактически достигает статуса автора, то есть встает вровень с художником, хотя такое положение вещей представляется еще немыслимым. Дистанция между художником и организатором выставки виделась в то время непреодолимой.

Кураторская идентичность Вальдена находит подтверждение в его обращенности не только к произведениям как таковым, но и к публике. В его способности выступать в роли теоретика, медиатора, педагога, проповедника нового искусства. Вальден — обладатель риторики особого рода, страстной и вместе с тем доверительной. «Герварт Вальден <…> был одновременно выдающимся наставником и для художников, и для зрителей, — пишет Шрейер. — Ему дано было знать, что является подлинным в искусстве, и он учил этому тех, кто создавал произведения, и тех, кто их хотел понять. <…> В нескончаемых ежедневных разговорах с визитерами, друзьями и зрителями в своем бюро, на выставках “Штурма” и в запасниках галереи Вальден неизменно исполнял обязанности служения искусству»47.

Он стремится формировать у зрителей новые критерии оценки художественных произведений и новое понимание художественного мастерства, для чего без конца выступает с докладами и лекциями, водит на своих выставках экскурсии. Его издательство запустит выпуск альбомов, художественных репродукций и открыток. Учрежденный Вальденом «Штурм-клуб» в одном только Берлине проведет 350 встреч, а по Германии их будет около тысячи.

Важен сильный медийный компонент, присутствовавший в деятельности галереи «Штурм». Вальден по существу создал медийные стратегии, в соответствии с которыми вплоть до сегодняшнего дня «художественные произведения выходят в публичное пространство»48. Правда, из-за наклонностей Вальдена выражать себя через текст, среди художников, особенно в первое время, его воспринимали исключительно как литературного человека, то есть не до конца «своего». Так, итальянские футуристы считали его журналистом и находили удачным то обстоятельство, что благодаря связям Вальдена с прессой их выставка в «Штурме» не потребует дополнительных вложений. Заинтересовавшись современным изобразительным искусством, Вальден вел, как в ту пору выражались, его широкую пропаганду с помощью слова. Он пропагандировал экспрессионизм и как публичный оратор, и как журналист, боролся за него, хотя и не был по природе своей, что подчеркивал Шрейер, воинствующим человеком49. «Его защита, его борьба, его методика атаки была массированной, сильной, безжалостной и безоглядной»50. И, надо признать, что, создавая публичный образ нового искусства, он всячески старался подчеркнуть его абсолютную инаковость по отношению к каким-либо другим художественным проявлениям.

В ответ критики, оппонировавшие ему, писали, что на выставках «Штурма» представлены не портреты, а карикатуры. Они сравнивали работы художников-экспрессионистов с наскальными рисунками первобытных людей или каракулями. Кто-то из них утверждал, что организованные Вальденом выставки служат исключительно на потеху публике, а кто-то, обращаясь к властям, требовал не покупать это «больное» искусство для немецких музеев. «Вся немецкая художественная пресса, — напишет впоследствии Нелл Вальден, — была не просто нашими оппонентами, а ненавистниками51.

То, что говорили и писали о «Штурме» и его выставках еще до Первой мировой войны, будет взято на вооружение в Германии 1930-х функционерами нового режима. Они станут изымать из музеев работы художников, которых поддерживал Вальден. Затем выставят их на печально известной выставке «Дегенеративное искусство» в Мюнхене (1937), надеясь, что соответствующий антураж, лозунги и плакаты помогут вызвать отвращение зрителей к искусству экспрессионистов. Но эта выставка станет одной из самых посещаемых и побывает во многих городах Германии и Австрии. А затем картины, которым грозило уничтожение, под покровом тайны будут проданы на аукционе в Швейцарии.

Окажется, что произведения экспрессионистов, заряженные энергией Вальдена, станут олицетворением той духовной сущности, которая способна была противостоять идеологии нацизма. «Это искусство, — по точной формулировке Зинаиды Пышновской, — пользуясь языком, неподвластным рассудку, будет изрекать глубокие истины непреходящей значимости»52. Как видно из протокола допроса Вальдена, состоявшегося всего лишь за пару месяцев до гитлеровского вторжения в СССР, он сделает попытку объяснить это следователю.

Примечания к главе 2

Глава 3. Выбор Герварта Вальдена: люди — картины — убеждения

Рассуждая сегодня о современном, а вернее актуальном искусстве (contemporary art), мы подразумеваем глобальную инфраструктуру, охватывающую собой разнообразные выставки и ярмарки, конференции, церемонии, премии, интернет-порталы, музеи и галереи, находящиеся под опекой международных кураторов, а также разного рода патронов, коммерческих и медийных. Назначение этой гигантской сети — производство актуальных дискурсов, трендов и цен.

Ничего подобного в 1910–1920-х годах, когда галерея «Штурм» разворачивала свою деятельность, разумеется, не существовало. Но развитие публичной сферы, происходившее в Европе XIX века, потребовало более явного присутствия художников на общественной сцене и установления более тесного взаимодействия между ними. И прежде чем Вальден начал соединять на своих выставках картины, он обрел опыт объединения людей искусства. Интроверт по натуре, он в то же время обладал завидным умением завязывать знакомства и устанавливать контакты.

Эта способность обнаружилась в нем рано и в какой-то мере объяснялась превращением Берлина в арену международной художественной жизни. Он был, вспоминают современники, истинным берлинцем, тонко чувствовал этот город, о чем свидетельствуют его драматические сочинения, окрашенные особым берлинским колоритом и юмором. «Берлин — единственный город в Германии, — напоминает Барбара Альмс, — в котором могла быть предпринята попытка реализации вальденовской идеи пропаганды воинствующего авангарда… это энергичный, опьяненный новшествами мегаполис… В Берлине модерн рождался не из культурной традиции (как это было в Париже, Петербурге, Москве, Вене или Мюнхене), а из неукротимого роста — и переплетения — самых различных экономических и социальных факторов»1. И Вальден, без сомнения, внес особый вклад в обретение Берлином начала ХХ века звания «новых Афин».

По данным Альмс, в 1901 году Вальден организует кабаре «Теопласм», где станут собираться будущие приверженцы экспрессионизма, в 1903-м возглавляет Бетховенское общество (в ту пору ему едва минуло двадцать пять), а в следующем создает общество «За искусство», которым руководит вплоть до 1910 года, одновременно являясь членом правления Общества Гёте и главным редактором журнала Das Magazin für die Literatur des In- und Auslandes2.

Что касается общества «За искусство», то оно всецело держалось на его организаторских способностях и молодом энтузиазме. А также порой и собственных средствах, заработанных музыкальным репетиторством. Раз в две недели там проходили вечера, «программы [которых] строились вокруг творчества какого-нибудь одного литератора, художника или музыканта, который лично выступал перед собравшимися… читали свои сочинения Рихард Демель, Альфред Дёблин, Максим Горький, Карл Краус, Андре Жид, Франк Ведекинд, Эльза Ласкер-Шюлер, Генрих и Томас Манны. Устраивались отдельные старательно продуманные музыкальные вечера, на которых звучала музыка Густава Малера, Рихарда Штрауса, Конрада Анзорге, Арнольда Шёнберга и самого Вальдена»3. «Художественная элита, — отмечает Тереза Кестер, — воспринимала объединение как форум единомышленников»4, а его организатор, что нетрудно заметить из перечисленных имен, — как способ расширения городских границ, интернационализации художественной жизни Берлина. Важным для себя Вальден счел выступление в 1906 году в Берлине Максима Горького, который в тот момент по заданию большевистской партии отправляется в международное турне. Нельзя исключать, что именно он и преподал Вальдену первый урок коммунистических идей.

Еще одним его русским знакомым со времен вечеров общества «За искусство» был Максимилиан Шик, первый переводчик произведений Горького на немецкий язык, в то время студент историко-филологического факультета Берлинского университета, с которым Вальден вновь повстречается, перебравшись жить в Москву.

Расширение берлинского круга Вальдена происходило также благодаря регулярным визитам в Вену, одну из столиц модерна, и появлению там новых знакомств, в первую очередь с поэтом и издателем Карлом Краусом и композитором Арнольдом Шёнбергом. Краус, как старший, станет на первых порах опекать Вальдена. Впрочем, он полагал, что дарование его молодого товарища более относится к сфере музыки, чем литературы, и советовал бросить редакторскую работу, чтобы продолжить карьеру композитора. И подобное недоверие к его возможностям, вероятно, претило самолюбию Вальдена.

Отношения с Шёнбергом, которого Вальден привлек в общество «За искусство», впоследствии испортились, потому что оба были в ту пору начинающими композиторами, но Вальден, в отличие от Шёнберга, вовсе не был склонен к экспериментам в музыке и хранил верность импрессионистической школе. Их пути разошлись окончательно после публикации в «Штурме» критической рецензии в адрес Шёнберга, написанной Вальденом под псевдонимом. Лояльность была не в его духе, он был совершенно уверен, что идеалы искусства требуют неустанной борьбы.

Между тем самым большим «даром» Вены для Вальдена стала многолетняя дружба и сотрудничество с Оскаром Кокошкой. Впоследствии художник опишет в мемуарах свой приезд в Берлин и волнение перед встречей с Вальденом5. С весны 1910 года его рисунки будут публиковаться в «Штурме» практически непрерывно, но помимо этого он станет чуть ли не главной опорой Вальдена, исполняя работу помощника редактора, репортера, разносчика. Они оба тогда были крайне бедны, питались чаем с сухарями, по выходным посещая дешевую столовую, где бесплатно подавался хлеб.

Другим городом, в который регулярно ездил Вальден в молодые годы, был Мюнхен, неизменно соперничавший с Берлином за звание культурной столицы Германии. Начиная с конца XIX века сюда для обучения в частной школе живописи Антона Ажбе съезжались молодые художники из разных стран, в том числе из России. «Редкий представитель русского Серебряного века не побывал… в Мюнхене»6. Именно здесь, в особо концентрированной художественной обстановке этого города, выбор Вальдена своего жизненного пути стал все более склоняться в сторону изобразительного искусства.

Он бывает в салоне русской художницы Марианны Веревкиной, дочери коменданта Петропавловской крепости и ученицы Ильи Репина, на Гизелаштрассе, 23. На третьем этаже этого здания, где обосновались Веревкина и ее друг Алексей Явленский, был устроен салон гизелистов, место встречи начинающих художников и уже вполне известных в художественном мире персон. Тяготение к возвышенному не помешало Веревкиной, как вспоминал Игорь Грабарь, привезти с собой в Германию и русскую кухарку, и русский самовар, отчего «ее салон… прославился не только разговорами об искусстве, но и поистине российской гостеприимностью»7.

Как принято считать, именно там в 1909 году сформируется художественное объединение, из которого через пару лет родится «Синий всадник». В группу под этим названием войдут художники, поэты, музыканты из Германии, Франции, Швейцарии и России. Одними из первых они образуют круг авторов галереи «Штурм».

Название «Синий всадник», спонтанно возникшее у Василия Кандинского и Франца Марка, отражало их общую любовь к синему цвету, а также, как шутили сами художники, то обстоятельство, что Марк любил изображать лошадей, а Кандинский всадников. Это название появится на обложке изданного в мае 1912 года Райнхардом Пипером в Мюнхене альманаха, своего рода манифеста авангардного искусства тех лет. Важно отметить, что альманах вышел из печати буквально следом за организованной Вальденом в марте–апреле 1912 года в Берлине выставкой с участием художников объединения. Таким образом, исключать возможности его идейного воздействия на содержание этого необычного сборника было бы неверным. «Во всяком случае, перекличку “Штурма”… Вальдена с “Синим всадником”, — замечает Зинаида Пышновская, — обнаруживаешь постоянно»8.

В целом сотрудничество Вальдена с Кандинским на протяжении многих лет было чем-то большим, чем «простые отношения организатора выставок и художника. <…> Он,возможно, первым признал выдающееся значение Кандинского и масштаб его личности»9. По мнению Елены Халь-Фонтен, «никто не сделал для Кандинского так много конкретных дел, как Херварт Вальден. <…> Их можно было бы назвать Powеrpaar (нем. “силовая пара” — примеч. автора), так замечательно дополняли и поддерживали они друг друга»10.

Несмотря на все перипетии, в германских архивах сохранились 73 письма, 36 открыток и одна телеграмма, отправленные Вальдену Кандинским. Эти источники дают представление о том, что поддержка художника со стороны Вальдена, в том числе и на международном уровне, не только принесла Кандинскому широкую известность, но и позволила уйти от повседневных забот, всецело посвятить себя творчеству. Вальден взялся за организацию выставок Кандинского, продажу его картин, публикацию теоретических работ. Им была издана первая биография Кандинского. Он вел яростную полемику в прессе, защищая Кандинского от злобных нападок консервативных критиков.

Чем же так привлек Вальдена Кандинский? Более всего, как считают, тем, что его живопись говорила языком абстракции, а картины носили отчетливо музыкальные названия — «Композиция», «Импровизация», что в представлении Вальдена открывало изобразительному искусству путь к высшей духовной субстанции — музыке. Нелл Вальден и вовсе полагала, что творчество многих художников «Штурма» было вдохновлено музыкой. К тому же Кандинский был единственным среди участников «Синего всадника», кто, как и Вальден, интересовался теоретическими основами экспрессионизма и писал статьи для «Штурма». О такой возможности Вальден известил его буквально в первом же письме. Чтобы быть понятым, искусство поворота непременно нуждалось в собственных интерпретаторах и теоретиках.

В качестве первого куратора выставок Кандинского Вальден экспериментирует с контекстом его произведений, расширяя таким образом их символическую ценность. На инаугурационной выставке «Штурма» он экспонирует девять работ художника. На второй выставке живопись Кандинского оказывается рядом с работами итальянских футуристов, что вызывает обоюдное недовольство. «Футуристы были в ярости от того, что их “смешали” в кучу со “скучными” экспрессионистами. Кандинский почувствовал себя обделенным вниманием»11. Но Вальден не дрогнул, а сама выставка имела успех.

На выставке французской графики, третьей по счету в «Штурме», в мае 1912 года пять ксилографий Кандинского оказываются среди работ уже завоевавших признание французских мастеров — Пикассо, Гогена, Эрбена.

Как и всякий выбор куратора, особенно когда речь идет о современном искусстве, взгляд Вальдена на творчество Кандинского был субъективен, но ему первому удалось показать его «через призму различных направлений европейского авангарда»12. Это был тот прием «диалога», которым будут широко пользоваться кураторы второй половины ХХ — начала ХХI веков.

Нет ничего удивительного в том, что, задумав первую персональную выставку в своей галерее, Вальден решает сделать ее героем Кандинского. Она открылась 2 октября 1912 года и сопровождалась специальным номером журнала «Штурм» (№ 129, октябрь 1912), где были опубликованы эссе художника о назначении искусства, а также шесть его гравюр, навеянных русскими мотивами. «Я очень горжусь этой выставкой, — писал Вальден Кандинскому в день вернисажа. — Это сильнейшее из всего, что может представить Европа сегодня»13.

Далее галерея «Штурм» будет еще неоднократно показывать работы Кандинского, в том числе на выставках в Роттердаме, Лейдене, Утрехте, Гамбурге, Гронингене, Амстердаме, Брюсселе, Франкфурте-на-Майне, Аахене, Мюнхене, Штутгарте… А издательство «Штурм» к 47-летию художника подготовит альбом репродукций его произведений, плод совместной работы Вальдена и Кандинского. В свой день рождения, 5 декабря 1913 года, Кандинский получит по почте его первые экземпляры. Вальден не оставит своего друга без поддержки и в годы Первой мировой войны.

Но и для самого Вальдена сотрудничество с Кандинским — чрезвычайная удача, особенно в первое время, пока его кураторский почерк еще не до конца сформировался. Скажем, неожиданное появление на Немецком осеннем салоне среди работ авангардных художников разного рода примитивов — явное влияние Кандинского, который, что понятно и по содержанию альманаха «Синий всадник», интересовался народным и этническим искусством и предоставил Вальдену для экспонирования на Салоне две принадлежавшие ему азиатские картинки из риса.

Кандинский способствовал контактам Вальдена во Франции. Хотя главная роль в этом деле принадлежала, конечно, Аполлинеру, «безмятежному Зевсу», как называл его Шагал. Начиная с 1912 года поэт сотрудничал с журналом «Штурм». Хорошо знавший мир современного изобразительного искусства, он помог Вальдену установить связь с такими художниками, как Хуан Грис, Фернан Леже, Луи Маркусси, Жан Метценже, Альбер Глез, Франсис Пикабиа, Георгий Якулов. Репродукции их произведений стали появляться на страницах журнала, а сами работы участвовать в выставках галереи.

Нелл Вальден вспоминала о своей первой поездке с мужем в Париж с целью отбора произведений для предстоящего в сентябре 1913 года берлинского Салона. Ее память запечатлела встречи, приемы, театры, кабаре и «постоянное общение с художниками нашего круга. <…> Мы встречались с [Риччотто] Канудо, Блезом Сандраром, Робером Делоне и его женой Соней, — пишет она. — В маленькой столовой Делоне я впервые увидела Хуана Гриса, Фернана Леже и Марка Шагала. <…> Вечера мы проводили в Латинском квартале или на Монмартре. Кафе “Ротонда” или “Кафе дю Дом” были нашими местами. <…> Вальден никогда не танцевал. Но он любил смотреть на танцующих, а когда это ему надоедало, ударялся в нескончаемую дискуссию о современном искусстве»14.

Устройство Вальденом Первого осеннего салона в Берлине, отмечает Барбара Альмс, привело «к формированию своеобразной оси “Париж — Берлин — Москва”»15. Незримая связь трех столиц укреплялась всякий раз, когда в выставках французского искусства, организованных «Штурмом», участвовали осевшие в Париже русские художники — Наталия Гончарова, Михаил Ларионов, Соня Делоне-Терц… Но особенно прочной ее сделали персональные показы Александра Архипенко (1913) и Марка Шагала (1914).

В 1960–1970-е, в эпоху так называемого кураторского поворота, одним из результатов которого стало появление в Париже Центра Жоржа Помпиду, его первые кураторы, решившие заново представить историю искусства ХХ века, задумают масштабную выставку «Париж — Берлин — Москва», непосредственно связанную с ролью Берлина в развитии классического авангарда. К сожалению, она так и не будет реализована из-за политических реалий того времени: Берлин имел статус разделенного города16. Однако идея получит воплощение в форме отдельных выставок «Москва — Париж» и «Москва — Берлин». Деятельность Вальдена и его галереи найдет там, увы, более чем скромное отражение.

Открывая Первый Немецкий салон, Вальден не без гордости заявил, что большинство представленных на нем художников — это его друзья. Для него, полагает Барбара Альмс, «очень важна была идея дружбы, уже на самом раннем этапе ставшая необходимой предпосылкой всей [его] деятельности»17.

В воспоминаниях Нелл Вальден есть немало эпизодов, воссоздающих атмосферу творческого дружества, окружавшую ее: посещения уютной квартиры Кандинского и его подруги, художницы Габриеле Мюнтер, встречи с Марианной Веревкиной и другими художниками «Синего всадника» в мюнхенском кафе «Одеон»; веселое застолье в маленьком берлинском ресторанчике с итальянскими футуристами Маринетти и Боччони. «Это были часы, наполненные воодушевлением, энтузиазмом, южным пылом, дружбой», — напишет она18. Вчетвером они катались в открытом автомобиле по центральным улицам Берлина, разбрасывая вокруг футуристические манифесты. А еще Нелл Вальден с удовлетворением отметит, что на открытие Первого Немецкого осеннего салона съехались друзья «Штурма», жившие не только в Германии. Из Нидерландов — художница Якоба ван Хемскерк, из Праги — график и скульптор Эмиль Филла, из Швейцарии — Ханс Арп и Герман Хубер, из Парижа — Робер и Соня Делоне, из Италии — Филиппо Томмазо Маринетти.

И все же, каким бы притягательным для нас ни был сегодня весь этот ослепительный флер беззаботной богемной жизни начала ХХ века, важно заметить в тех нескончаемых разговорах с художниками, окутанных густым дымом сигарет, которые в избытке курил Вальден, признаки того, что станет чуть ли не главным в современном кураторстве — а именно широкое и разнообразное общение во имя выработки актуальных дискурсов и художественной повестки.

При этом Вальден чуть ли не в одиночку вел неутомимую и не всегда понятную для окружения борьбу, чтобы противостоять устоявшейся иерархии в искусстве. Этим была вызвана его полемика с «кайзером» берлинских музеев — знаменитым Вильгельмом фон Боде, крупным специалистом в области старой голландской живописи и решительным противником модернизма, исповедовавшим известную истину, что великих художников создает время. Должно быть, в глазах Боде Вальден был абсолютным дилетантом, опиравшимся в своих суждениях не на знание предмета — историю искусств, а на собственное видение, как это делают многие современные кураторы.

В то время как молодые авангардисты попросту посмеивались над критикой в свой адрес, замечает Лотар Шрейер19, Вальден относился к подобным выпадам всерьез и неизменно был готов отразить атаку, иногда вполне намеренно поднимая градус дискуссии. Он желал добиться признания «своих» художников уже при их жизни, всячески опровергая мнение Боде, что стимулом для творчества экспрессионистов служит не любовь к искусству, не вдохновение, а желание заработать. Литературная эрудиция Вальдена, знание им немецкой классики, замечает Шрейер, позволяла оппонировать Боде довольно хлестко, невзирая на титулы прославленного старика: «Если… г-н Боде скажет, что Гёте был всего лишь художник, то пусть он подумает, что он сам всего лишь директор», — цитирует его Шрейер20.

Очерченный Вальденом круг «Штурма» был весьма многолик и объединял чрезвычайно несхожих между собой мастеров. «В своей экспозиционной деятельности [он] ставил ударение, по-видимому, не на абстрактности или предметности, а на готовности художника искать в искусстве свои пути, ему адекватные»21. Ну а он сам неустанно вел поиск новых имен. С этим связаны его бесконечные разъезды, о которых пишет Нелл Вальден: «Летом мы снова отправились в поездку: Франкфурт, Мангейм, Страсбург, Кольмар, и далее — Швейцария, сначала Базель, а потом Берн и Фрибур <…> Затем мы посетили Лозанну, Женеву и Люцерн. Обратный путь в Берлин лежал через Мюнхен и Лейпциг. Путешествие заняло десять дней. <…> Трудно вообразить этот темп»22.

В разных городах Германии и за рубежом у Вальдена со временем появляются партнеры и «постепенно создается целая интернациональная сеть структур “Штурма”, охватывающая всю Европу и даже выходящая за ее пределы — вплоть до Японии»23. Его деловое партнерство было исключительно отлаженно. Известно, например, что Нелл Вальден активно содействовала установлению контактов «Штурма» в скандинавских странах, прежде всего в Швеции; футуристы — в Лондоне, а молодой японец, выпускник художественной академии, повстречавшийся с Вальденом во время путешествия по Европе, — в Токио.

Камнем преткновения для признания заслуг Вальдена между тем явится то обстоятельство, что его деятельность по формированию интернационального художественного движения экспрессионистов разворачивалась буквально рука об руку с поиском адекватных форм валоризации нового искусства. Это дает основание современным исследователям говорить о «круге “Штурма”» не только как о результате кураторских усилий Вальдена, но и как о новаторской рыночной стратегии по созданию «корпоративной идентичности»24.

Показательно, например, что «Штурм» публиковал открытки с фотографиями «своих» художников под персональными номерами: «Клее — под номером 11, Кандинский — под номером 4»25. Желая получить эксклюзивное право на обладание работами Оскара Кокошки, творчество которого Вальден рассматривал исключительно как достояние «Штурма», он заключил с ним особый контракт. Правда, выплачиваемые суммы оказались незначительны и не могли обеспечить художнику безбедное существование. Впрочем, нельзя отрицать и то, что Вальден прибавлял к гонорарам художников своего рода символическое жалование, наделяя их статусом принадлежности к главному символу нового искусства — бренду «Штурма».

Организуя выставки в своей галерее, он, что называется, создавал «брендированный продукт», который затем отправлял по городам Германии и за рубеж. Почти столетие спустя к подобной стратегии прибегнул Томас Кренс, экономист по образованию, возглавлявший в 1988–2008 годах Музей Соломона Р. Гуггенхайма в Нью-Йорке.

Основной маркетинговой стратегией галереи «Штурм» стали передвижные выставки. Их работа была исключительно четко спланирована и организована. Прирожденный харизматик, Вальден был великолепным менеджером. Он всецело посвящал себя работе, мог сутками не спать, ел, когда придется. Правда, как признавалась Нелл Вальден, он «пожирал» людей, требуя от них той же самоотдачи, с которой трудился сам.

Согласно хронике журнала «Штурм», первая из передвижных выставок была направлена Вальденом в феврале 1913 года в Будапешт. До Первой мировой войны его выставки успели побывать и в городах Германии — Лейпциге, Галле, Гамбурге, Ганновере, Йене, Магдебурге, Франкфурте, Штутгарте, Марбурге, Эрлангене, и за рубежом — в Гельсингфорсе (Хельсинки), Стокгольме, Аграме (Загреб), Токио, Лондоне, Тронхейме, Гётеборге. Таким образом, стратегия Вальдена доказала свою эффективность и весьма способствовала поддержанию финансового благополучия галереи.

Нелл Вальден в своих воспоминаниях утверждала, что участие в передвижных выставках ничего не стоило художникам, а транспортировка и страхование произведений, аренда выставочных помещений, издание каталогов осуществлялись на средства «Штурма». Андреа фон Хюльзен-Эш, исследовавшая этот вопрос досконально, поясняет, что с оплатой транспортировки картин бывало по-разному, иногда при перевозке ценных грузов Вальден брал с художников за фрахт. Порой для участников выставок в Берлине устанавливался вступительный взнос, а затем их работы отправлялись в турне уже за счет галереи26.

Когда это становится возможным материально, Вальден начинает в прямом смысле инвестировать в экспрессионизм, и у галереи «Штурм» появляется собственная коллекция. Мало интересуясь деньгами как таковыми, он все заработанное тут же вкладывал в дело. Теперь передвижные выставки «Штурма» состояли хотя бы частично из фондов галереи, а их международный прокат существенно прибавлял произведениям в цене.

…Они были так увлечены своим делом, что совершенно не заметили приближения войны. «Мы в “Штурме”, — пишет Нелл Вальден, — абсолютно не интересовались политикой… Искусство и политика несовместимы, так предписал нам Герварт Вальден, и мы послушно следовали этому в основном верному принципу в жизни и в работе. К тому же “Штурм” имел интернациональную природу <…> Он служил сборным пунктом целого художественного направления»27.

Вопрос: Каких взглядов вы придерживались в вопросе о первой империалистической войне 1914–1918 годов?

Ответ: Первую империалистическую войну 1914–1918 годов я рассматривал с позиций пацифиста. По существу, я тогда мало занимался вопросами своего политического образования, а потому почти был аполитичным человеком.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 11 апреля 1941

В канун Первой мировой войны, в апреле 1914-го, передвижные выставки “Штурма” разъехались по 16 городам: работы Александра Архипенко демонстрировались в Галле, Якобы ван Хемскерк — в Гамбурге, Алексея Явленского — во Франкфурте, Василия Кандинского — в Магдебурге, Августа Макке — в Штутгарте и Йене, Франца Марка — в Марбурге, Габриеле Мюнтер — в Эрлангене, Джино Северини — в Ганновере. Были представлены и сборные выставки, концептуально сформированные Вальденом: «Синий всадник» в Тронхейме, «Экспрессионисты» в Айзенахе, Кобурге и Наумбурге, «Графика» в Стокгольме, Токио и Лондоне28.

С объявлением войны их чудесно отлаженная и разветвленная сеть деловых контактов в Европе начинает распадаться, а в конце 1914 — начале 1915 года передвижные выставки могут отправиться не далее ­Гамбурга. «Война положила конец многим нашим усилиям», — отмечала впоследствии Нелл Вальден. — В “Штурме”, как и других берлинских галереях и собраниях, воцарилась тишина. Пресса торжествовала, надеясь, что “Штурму” пришел конец. Но все было не так, все было совершенно не так»29.

Вальден, подчеркивает Барбара Альмс, «проходит через Первую мировую войну без всяких национальных (и — уж конечно — без каких бы то ни было милитаристко-шовинистических) обертонов»30. Принятый «Штурмом» интернациональный принцип продолжает сохраняться, казалось бы, вопреки обычным для военного времени цензурным рестрикциям. Более того, с апреля–мая 1915 года галерея возобновляет выставочную деятельность за пределами Германии, ориентируясь на нейтральные государства, в частности Швецию и Норвегию. 1 февраля 1916 года в Стокгольме открывается персональная выставка Василия Кандинского. Впрочем, с точностью утверждать, была ли она организована непосредственно под брендом «Штурма», нельзя31.

Ясно, однако, что Вальден не бросил на произвол судьбы своего друга, после того как его в начале войны вместе с другими художниками русского происхождения депортируют из Германии. В Москве Кандинский оказывается в тяжелой для него ситуации: многолетние творческие и личные связи за рубежом обрываются. Благодаря поддержке четы Вальденов, Габриеле Мюнтер, давняя спутница Кандинского, перебирается в Стокгольм и оттуда ведет переписку с художником, убеждая его приехать в Швецию. Одним из главных стимулов переезда для Кандинского становится перспектива организации его персональной выставки. Она имела успех, о чем свидетельствовали публикации ведущих шведских газет32.

В апреле того же года в Осло, в галерее Блумквиста, будет показана совместная выставка Кандинского и Мюнтер. И снова пресса, на сей раз норвежская, рукоплескала дару Кандинского.

По понятным причинам участие Вальдена в организации выставок Кандинского в Скандинавии в тот период являлось деликатной темой. Но и много лет спустя он предпочтет умолчать об этом на допросе.

Вопрос: Укажите даты организации названных вами выставок?..

Ответ: Точной даты организации этих выставок я не помню, но твердо знаю, что эти выставки были организованы до первой империалистической войны…

Вопрос: …В годы первой империалистической войны где вы находились и чем занимались?

Ответ: В период 1914–1918 годов я проживал в Берлине и, как я уже указал ранее, занимался только работой по изданию журнала «Штурм», являясь одновременно преподавателем литературы в высшей школе литературы и искусства, организованной мною же в 1916 году. <…> В армии я никогда не служил, так как был освобожден по болезни глаз.

Вопрос: Накануне и во время первой империалистической войны 1914–1918 годов вы никакого отношения не имели к Германскому министерству иностранных дел?

Ответ: Никогда и никакого.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 11 апреля 1941

Существенно потеряв доход в начале войны, в финансовом отношении «Штурм» вскоре резко идет в гору. Именно в военное время и рождается «империя» Вальдена, или образцовый художественный холдинг: издательство, художественная коллекция, специализированное выставочное пространство, школа искусств, клуб, театр, магазин. Все это говорит не только об удачной коммерческой деятельности владельца, но о его каких-то дополнительных возможностях. Каким образом во время войны «Штурму» удавалось вести выставочную деятельность не только внутри страны, но и в так называемых нейтральных государствах, в этом была заключена тайна «Штурма» и его, скажем прямо, темная сторона.

Очевидно, что пересечение границы с ценным грузом для проведения выставок, например в Гааге, Цюрихе или Стокгольме, в период боевых действий в Европе могло быть возможным лишь при наличии у Вальдена особых связей в государственных ведомствах Германии. Не так давно этим фактам нашлось объяснение. Исследователями были опубликованы документы, обнаруженные в архиве Германского министерства иностранных дел33. И это позволило прийти к неожиданному заключению: «интернациональная выставочная деятельность [“Штурма”] определенным образом вписалась в военно-пропагандистский контекст»34.

Во время войны Вальден действительно оставался верен избранному для себя интернациональному принципу и в редакторской политике журнала, и в отборе произведений для выставок. Он, например, продолжал представлять у себя художников из России: Кандинского, Шагала, Архипенко… В 1917 году в «Штурме» выходит первая монография, посвященная творчеству Кандинского, в том же году проходит вторая монографическая выставка Шагала, правда, без ведома художника. В журнале публикуются репродукции его гравюр. Рисунок «Местечко» оказывается на фронтисписе книги Вальдена «Новая живопись», выпущенной издательством «Штурм» в 1919 году.

Все это, однако, становится возможным за счет отказа Вальдена от других главенствующих принципов экспрессионистов, провозглашенных им самим, — автономности и политической неангажированности искусства.

Случилось так, что его журналистские способности, организаторский талант и налаженные международные связи были использованы во время войны германскими внешнеполитическими ведомствами (сегодня их назвали бы спецслужбами) для влияния на общественное мнение нейтральных стран. С этой целью были задействованы структуры «Штурма», так называемые Штурм-бюро, учрежденные Вальденом за рубежом еще в довоенное время. Они должны были служить целям продвижения нового искусства, но были превращены в своего рода пиар-агентства, с помощью которых велась информационная кампания в интересах Германии35. Так Вальден, по выражению шведского исследователя Хуберта ван дер Берга, оказывается не только агентом экспрессионизма, но и агентом кайзера36.

Не беремся судить, как воспринимались в те годы самим Вальденом произошедшие с ним трансформации. Скажем, превращения теоретика и куратора нового искусства во владельца преуспевающего коммерческого предприятия «Штурм»? Или же художественного критика в политического пропагандиста? Разделял ли он для себя эти позиции? Замечал ли противоречия? Осознавал ли возможные издержки своего решения сотрудничать с госструктурами?

Рискнем все же предположить, что невольное вступление в политику явилось для Вальдена результатом непростого внутреннего компромисса, мотивированного желанием сохранить свое влияние в художественном мире и, конечно же, спасти «Штурм» от разорения. Его новая «деятельность не только поддерживалась финансово, но также давала ему возможность организовывать выставки в нейтральных странах. <…> Одновременно художественная коллекция Вальденов заметно росла благодаря закупкам через информбюро»37.

Статус сотрудника военного пресс-центра, возможно, спас Вальдена и от призыва в армию, а значит и от верной гибели. В этом уверена Нелл Вальден. По причине астигматизма он был признан негодным к службе, но в конце войны, когда на фронт отправлялись даже пожилые мужчины, бывало всякое, уверяет она.

Организацию выставок авангарда за рубежом как форму политического пиара в какой-то мере можно рассматривать как ноу-хау Вальдена, который и в этом случае выступил новатором. Впоследствии этот инструмент найдет многократное применение, в том числе и в советских пропагандистских кампаниях за рубежом. Другой пример подобного рода — выставки американского абстрактного экспрессионизма в годы холодной войны, на которых в европейских музеях экспонировались работы Джексона Поллока, Марка Ротко, Виллема де Кунинга, прямых наследников мастеров круга «Штурма». Широко распространено мнение, что они осуществлялись на средства и при информационной поддержке ЦРУ США38.

Последствия совершенного Вальденом ложного шага не замедлят сказаться на его авторитете среди художников. Когда в марте–апреле 1917 года он будет представлять в Дада-галерее в центре Цюриха одну из своих передвижных выставок, где покажет произведения дадаистов — Ханса Арпа, Марселя Янко, Джоржо де Кирико, Отто ван Рееса, Адии ван Реес-Дютил, близкий их кругу швейцарский писатель Фридрих Глаузер прямо напишет в одном из писем, что Германия пропагандирует себя посредством искусства39.

Неожиданное и непонятное для многих процветание «Штурма» в военное время затронет репутацию Вальдена в художественной среде и станет для него самого душевным бременем на долгие годы. Со всей ясностью это откроется нам из протоколов его следственного дела. Не имея возможности публично признать источник финансового благополучия «Штурма», он попадет в весьма щекотливую моральную ситуацию.

Образ Вальдена-буржуа, каким он неожиданно предстал перед обнищавшими за годы войны, нередко физически и морально травмированными художниками, по-видимому, неприятно поразил их. Один из дадаистов, Рауль Хаусман, заявит тогда, что он превратил творчество экспрессионистов в «маленькую процветающую фирму»40. Венгерский художник Ласло Мохой-Надь был не менее суров и писал одному из друзей, что «Вальден стал миллионером и с ним возможно связаться лишь через секретаря. <…> Выставки стали слабее, чем прежде, а художникам платят так же, как и прежде»41.

Как явствует из документов, которые изучила Андреа фон Хюльзен-Эш, когда круг «Штурма» только формировался, Вальден установил достаточно низкую ставку отчислений от продаж, всего 15 процентов42. В дальнейшем с разными мастерами он будет строить свои коммерческие отношения по-разному. Его явно нельзя назвать успешным коммерсантом. Чуть ли не единственным достижением Вальдена считается продажа более двух десятков работ итальянских футуристов берлинскому банкиру Альберту Борхардту. Позднее, правда, выяснилось, что покупатель так и не выплатил художникам причитающуюся им сумму.

Несмотря на то, что во время войны Вальден старался поддержать «своих», выплачивал кое-кому из художников ежемесячные пособия, после ее окончания у него возникают с ними финансовые трения. И прежде всего с Шагалом.

Первая персональная выставка Марка Шагала (живопись и графика), организованная Вальденом по протекции Аполлинера, а также немецкого поэта Людвига Рубинера (сохранилось его письмо к Вальдену на эту тему от 9 августа 1913 года), открылась буквально накануне войны, 15 июня 1914 года. Она включала в себя 34 живописных полотна и 160 графических работ. Каталог был предпослан посвященным Шагалу стихотворением Аполлинера. К тому времени художник уже не был тем застенчивым молодым человеком с кудрявой головой и светлыми глазами, каким запомнила его при первой встрече Нелл Вальден. Он выставлялся на Салоне независимых в Париже и получил кое-какую известность. Во всяком случае, как писал Вальдену в мае 1914 года друг Шагала, писатель Блез Сандрар, торговаться по поводу стоимости его работ было бы теперь неуместно43.

На открытие своей выставки Шагал прибыл поездом по пути в родной Витебск. «Мои картины, без рамок, теснились на стенах двух комнатушек, где располагалась редакция журнала “Штурм”, — вспоминал позже художник, — штук сто акварелей были навалены на столах. Это было на Потсдамерштрассе, а рядом уже заряжали пушки»44.

Знал ли Шагал о последующей судьбе Вальдена, когда писал мемуары? В них он старательно придерживается нейтрального тона, лишь слегка иронизируя по поводу небрежного обращения в «Штурме» с его работами, но окончательно забыть о случившемся между ним и Вальденом, возможно, так и не смог.

Издалека художник пытался узнать о судьбе своих произведений, оставшихся после начала войны в Германии, что было тем более сложно из-за случившейся в России революции. В апреле 1920 года, находясь в Витебске, он обращается в Москву к художественному критику и коллекционеру Павлу Эттингеру, имевшему широкие связи за рубежом: «Не приходилось ли вам случайно услышать о судьбе моих картин в Берлине [, в] Der Sturm»45. При этом Шагал ссылается на усилия по их возвращению, предпринятые советским наркомом Анатолием Луначарским, присутствовавшим на открытии его выставки в «Штурме» в 1914 году в качестве журналиста, а также Людвигом Бером, представителем Международного художественного бюро при отделе ИЗО Наркомпроса в Берлине.

Согласно имеющейся версии, «когда в 1922 году, окончательно покинув Россию, Шагал приехал в Берлин в надежде вернуть остававшиеся там после выставки работы, Вальден отказался это сделать, сказав: “С тебя достаточно и славы”»46. На самом деле большая часть работ была им продана, но деньги, переданные на хранение адвокату, обесценились из-за всплеска послевоенной инфляции буквально до стоимости трамвайного билета. Несколько картин остались в собрании галереи, а также в коллекции Нелл Вальден. «Лишь в 1926 году, — пишет Юлия Степанец, — будет найден компромисс, и Херварт Вальден согласится вернуть 3 работы маслом… и 10 гуашей»47. Впрочем, имен тех, кто приобрел произведения Шагала (к чему обязал его суд), он так и не назвал. Среди тех, с кем Вальден поддерживал деловые отношения, были крупные галеристы — Амбруаз Воллар, Даниэль-Анри Канвейлер, Поль Гийом, а также известные коллекционеры — Соломон Р. Гуггенхайм и Альберт Барнс.

Выйдя из войны преуспевающим предприятием, что выглядело не вполне уместно в побежденной стране, охваченной инфляцией, галерея «Штурм», однако, начинает все больше клониться к закату. Собственно, уже в 1918-м, когда, по-видимому, прекращается государственное финансирование его информбюро, Вальден, по мнению Альмс, в коммерческом отношении терпит фиаско48.

Наступает время подведения итогов. Выходит сборник «Экспрессионизм — переворот в искусстве» (1918), в котором о вкладе Вальдена в изменение представлений об изобразительном искусстве говорят его сподвижники — Кандинский, Франц Марк, Рудольф Бауэр, Лотар Шрейер. В сентябре 1921 года открывается сотая выставка — «Десять лет галереи “Штурм”». В ее составе все наиболее значимые имена — Шагал, Кандинский, Архипенко, Марк, Клее, Кокошка, Делоне. Особой ценностью, на наш взгляд, обладает каталог этой выставки: в нем обозначены города и страны, где выставлялись художники «Штурма». Это был отчет о проделанной Вальденом за десять лет гигантской работе по интеграции нового искусства в международное публичное пространство, обеспечившей в конце концов его признание. «Кто такие экспрессионисты в 1920 году знал каждый, но в 1910 году этого не знал никто, и прежде всего сами экспрессионисты»49, — в этом и состояло главное достижение Вальдена.

В начале 1920 годов, экономически тяжелых для Германии, происходит музеализация экспрессионизма, иначе говоря, приобретение работ представителей нового искусства художественными собраниями Германии. Решающую роль в этом деле сыграли, без сомнения, вольнодумные руководители берлинских музеев, Хуго фон Чуди и Людвиг Юсти, знакомые Вальдену еще с тех самых времен, когда они, люди в мундирах, как было положено в то время директорам кайзеровских коллекций, наведывались в мюнхенский салон Марианны Веревкиной. Оба, кстати, были учениками Вильгельма фон Боде, с которым так яростно дискутировал Вальден. Их усилиями после окончания войны Дворец кронпринцев на Унтер-ден-Линден в Берлине стал хранителем великолепного собрания немецкого и зарубежного авангарда. Это было закономерным развитием событий: экспрессионисты творили не для современников, они творили для будущего. Это будущее мог подарить им только музей.

И вот в тот самый момент, когда Берлин становится центром современного искусства, город вновь наполняется жизнью, на Курфюрстендамме открываются бесчисленные кафе и дансинги, отовсюду звучит джаз, а перекресток на Потсдамер-платц, в пяти минутах ходьбы от штаб-квартиры «Штурма», становится таким оживленным, что там устанавливают один из первых в Европе светофоров, голос галереи звучит все глуше. Приехавший из Советского Союза художник Эль Лисицкий едко заметит, что «пароход [“Штурм”] превратился в утлую лодочку»50.

Хотя молодые художники, прежде всего выходцы из малых европейских стран, все еще стремятся на встречу с Вальденом в Берлин — слишком уж громко звучало его имя в предшествующее десятилетие. Это относится в том числе к шведским экспрессионистам. Память Вальдена сохранит их имена на многие годы.

Вопрос: Расскажите о своих знакомых, проживающих в Швеции?

Ответ: К ним могу отнести следующих лиц: Исаак Грюневальд… художник, познакомился с ним примерно в 1920 году на выставке… в Берлине. Зандро [Сандро] Мальмквист… художник, знаком с ним с 1923–1924 года. Зандро проживал в Берлине в это время пять-шесть месяцев, являясь участником выставки. Иоста Андриан Нильсен [Йёста Адриан-Нильссон] … художник, познакомился с ним перед началом Первой мировой войны при издательстве «Штурм»… Пер Лагерквист… писатель. Знаю его по названной выше выставке в Берлине с 1921–1922 года… Эйнар Юлин [Йолин] … художник. Знаком только по берлинской выставке…

Протокол допроса Герварта Вальдена, 17 апреля 1941

«Из организованных в 1920-е годы Вальденом в качестве достойных внимания, — пишет Зинаида Пышновская, — назову лишь выставки Ивана Пуни в 1921-м, венгерских эмигрантов Ласло Мохой-Надя и Ласло Пери в 1922 году. Наступали другие времена — на подступах “Новая вещественность”… Ее первооснова — фотографичность изображения… К этому искусству Херварт Вальден не будет иметь никакого отношения. Оно будет ему чуждо»51.

Если говорить о финансовом упадке галереи, то, как полагает Хюльзен-Эш, ему способствовало возвращение к прежней выставочной политике «Штурма» — показу художников классического авангарда, уже не столь актуальных в послевоенное время52. Но в этом ли все дело? По мнению ван дер Берга и его соавтора Бенедикта Хьяртарсона, «крупные финансовые проблемы “Штурма” объяснялись рядом факторов, в том числе инфляцией, тяжбами с художниками, включая Кандинского и Шагала, по поводу невыплаченных гонораров»53. «Из-за неурядиц с авторами в немецкой художественной среде репутация Вальдена оказалась подмочена, его подозревали в финансовой нечистоплотности, в том, что он наживается, эксплуатируя художников. Эти нападки усиливались в результате его собственной чрезвычайно агрессивной и беспощадной манеры вести полемику с теми, кто стоял на его пути»54.

Нелл Вальден утверждала, что в случившемся кризисе не было никакой персональной вины самого Вальдена, причина их неудач заключалась в экономических трудностях начала 1920-х. В письме директору Кунстхалле Берна, написанном в 1959 году по следам интервью Шагала журналу «Шпигель» (Der Spiegel), она уверяла: «Куда же можно было отправить… “русским” деньги? Даже не говоря о том, что “враждебным иностранцам” нельзя было переводить деньги во время войны, у нас не было никакого адреса, никакого знака с их стороны»55.

Ей можно возразить: упреки в самовольном обращении с застрявшими на время войны в «Штурме» картинами исходили не только от русских художников, но, скажем, и от итальянских футуристов, которые грозили Вальдену обратиться в немецкое консульство в Риме, если тот не вернет им их работы56.

Первопричина коммерческого краха галереи, на наш взгляд, выглядит парадоксально. Она стала следствием, казалось бы, неординарного предпринимательского шага Вальдена — заключения финансово выгодного альянса с германским государством. Но корпоративная этика не позволяла ему признаться в таком партнерстве. Для представителей художественного движения, лидером которого Вальден являлся, сделка подобного рода табуировалось убеждениями мировоззренческого порядка. В среде авангардистов всегда существовал антагонизм двух позиций «творец — стяжатель». Когда Лотар Шрейер пишет, что «Штурм» был «магнитом», притягивавшим единомышленников57, необходимо иметь в виду, что и в лучшие времена из-за вовлеченности Вальдена в коммерцию для художников он оставался, по выражению Георга Мухе, «непрозрачным стеклышком»58. Пауль Клее, которого цитирует Хюльзен-Эш, полагал, что «он любит живопись, но недостаточно»59. Даже расположенный к Вальдену Франц Марк внутри себя полагал, что тот не вполне «чист». «Он хороший парень, но вокруг него и в его сути постоянное “производство”»60.

В итоге достижения кураторской деятельности Вальдена оказались затенены чисто финансовыми неурядицами. Отныне на него смотрят как на неудачливого, а то и нечистого на руку дилера. Его круг, атмосфера, которой он дышал, спасительная среда искусства, которую он созидал столько лет, стремительно распадались. До конца жизни боль этой утраты не оставит его.

«Я никогда не видела Герварта Вальдена больным физически, — напишет Нелл Вальден в своих воспоминаниях, — но была свидетелем его душевных мук, когда он испытал глубокое разочарование и был чрезвычайно подавлен из-за случившегося провала и “предательства”, как он считал, со стороны некоторых художников “Штурма”, на которых он действительно затратил неимоверно много сил»61.

Личные переживания Вальдена накладываются на сложную политическую ситуацию в Германии. Накаленная, определенно революционная обстановка тех лет требовала ясного выбора позиции. Как выразился Вальтер Беньямин в «Московском дневнике», в Германии было необходимо «обозначить политическую ориентацию… без этого не обойтись»62. На этом фоне так называемая политизация Вальдена, о которой пишет, в частности, Зинаида Пышновская, не выглядит чем-то необычным63.

Принятие левого дискурса происходит в этот период многими западными интеллектуалами. Для Вальдена это мотивировалось еще и его причастностью к авангардному, как он считал сам, революционному движению в искусстве.

Вопрос: А как вы встретили Великую Октябрьскую социалистическую революцию в России и революцию в Германии в 1918 году?

Ответ: Являясь аполитичным человеком, я очень смутно и плохо разбирался в этот период в происходивших международных событиях, а потому Октябрьскую революцию я встретил как… малопонятное мне событие, чувствуя только интуитивно, что что-то совершилось важное и хорошее.Чтобы понять и осмыслить эти события, я решил заняться повышением своего политического самообразования. В этих целях я начал изучать труды Маркса, Энгельса и Ленина.

Революцию в Германии я встретил как положительный факт. К этому времени я уже мог правильно по-своему оценить это событие в Германии, тем более что в политическом отношении стоял гораздо выше, чем раньше.

Вопрос: Когда и при каких обстоятельствах вы вступили в Германскую компартию?

Ответ: Моему вступлению в члены Германской компартии предшествовали следующие обстоятельства: в 1919 году в среде школьных педагогов Берлина, так называемого тогда левого течения, возникла идея создания своего журнала. <…> Зная меня как издателя «Штурма», обратились ко мне с просьбой согласиться печатать их журнал. Это предложение мной было принято. <…> В 1920 году в Берлине на одном из собраний левых социал-демократов и спартаковцев <…> мне стало известно, что спартаковцы стояли на позиции создания Германской компартии. Здесь же я узнал о всех требованиях, предъявляемых каждому желающему вступить в ряды компартии, и о порядке оформления. Помню, что на столе лежал список, в который предварительно записывались желающие стать членом Германской компартии. Я также был включен в этот список, и мне сказали, что я буду поставлен в известность о сроке моего фактического приема в члены компартии. Через несколько дней, точно не помню, ко мне на квартиру пришел курьер из вновь созданной ячейки компартии Германии города Берлина, который вручил мне извещение о необходимости явиться на собрание коммунистов, где должны принять меня в ряды Германской компартии.

Вопрос: Уточните, от имени какой ячейки или партийной организации Германской компартии вас ставили в известность о вашем приеме, где эта ячейка помещалась, в каком районе, и кого из членов данной ячейки вы можете назвать?

Ответ: Все подробности моего приема в ряды Германской компартии я вспомнить не могу. Помню только, я являлся в один из ресторанов, расположенных в Западном районе Берлина на ул. Фробенштрассе, номер дома не помню, где было созвано собрание коммунистов ячейки, и на этом собрании меня приняли в члены Германской компартии. Здесь же выдали партийный билет. Никого из присутствовавших на этом собрании коммунистов назвать не могу, так как не помню.

Вопрос: Кто рекомендовал вас в члены германской компартии?

Ответ: В тот период, то есть в 1920-е годы, при приеме в члены германской компартии от вступающего в ряды компартии рекомендателей не требовали, следовательно, и я при вступлении в партию никаких поручителей не предоставлял.

Вопрос: Какую партийную работу вы выполняли в этот период, проживая в Берлине?

Ответ: По поручению указанной мной ячейки, где я состоял на учете как член германской компартии, я очень часто выступал перед коммунистами с лекциями и докладами о литературе и искусстве.

Кроме этой работы, я также по поручению организации распространял среди лиц интеллектуального труда агитационные листовки, разнося эти листовки по квартирам, точнее по этажам, где вывешены ящики. Эта моя работа продолжалась до 1921 года, то есть перехода Германской компартии на нелегальное положение.

Вопрос: С переходом Германской коммунистической партии на нелегальное положение в 1921 году вы сохраняли с ней организационную связь?

Ответ: Да, в этот период и до 1924 года организационную связь с ГКП я поддерживал, правда, не систематически, примерно раз в месяц, а иногда и реже. Ко мне на квартиру заходил функционер, которому я уплачивал членские взносы. Никакой партийной работы я в это время не вел.

Вопрос: Обвиняемый Вальден, следствие требует от вас восстановить в памяти более точную дату вашего вступления в ГКП.

Ответ: В конце ноября 1920 года по решению собрания коммунистов ячейки в Западном районе Берлина. Эта первичная партийная организация в данном случае была создана по территориальному принципу.

Вопрос: Кто персонально руководил этой ячейкой?

Ответ: Я уже показал, что за давностью времени не помню.

Вопрос: До какого времени вы состояли на партийном учете в указанной первичной организации?

Ответ: Со дня моего приема до 1928 года. В конце 1928 года я из своей квартиры, расположенной тогда в доме 134а по ул. Потсдамер города Берлина, переехал на жительство в район Шарлоттенбурга города Берлина и поселился в доме № 53 по ул. Курфюрстендамм. Это обстоятельство послужило также одной из причин снятия меня с партийного учета в названной мной первичной партийной организации, где я принимался в члены партии с последующим взятием на учет по новому адресу.

Вопрос: С переходом в другую первичную организацию какую вы проводили партийную работу?

Ответ: С 1921 по 1924 год ГКП находилась на нелегальном положении. В этот период я уже показал — никакой партийной работы не проводил, регулярно лишь уплачивал членские взносы…

Протокол допроса Герварта Вальдена, 11 апреля 1941

С установлением Веймарской республики (1918–1933) экспрессионизм, родившийся как бунт против поколения «отцов» при кайзере, заметно исчерпывает свой энергетический потенциал. На то имелось и другое веское основание: бесконечно талантливое поколение, которое его создавало, оказалось покалечено и истреблено войной. В 1914 году гибнет художник Август Макке, в 1915-м — поэт Август Штрамм, в 1916-м — еще один представитель «Синего всадника», Франц Марк. «Говоря о Марке в связи с… Вальденом, — отмечает Зинаида Пышновская, — ни в коем случае нельзя забывать и… о Макке, прожившем на белом свете всего двадцать семь лет, но оставившем свой неизгладимый след в истории немецкого и западноевропейского искусства в целом»64.

После войны центральное место в экспрессионизме займут перформативные искусства. Как художественное явление он превращается в «синтез… оптических и акустических эффектов», в соединение «музыки и говорения», «движения и танца»65, которые развертываются перед публикой на сцене Штурм-театра в постановках Лотара Шрейера, в то время как творцы движения тихо удаляются за кулисы.

В 1928 году к своему пятидесятилетию Вальден получит немало поздравлений. В том числе от Марка Шагала. «С момента нашей первой встречи у Аполлинера… вплоть до сегодняшнего дня я не перестаю ценить вас как первого ревностного защитника нового искусства, а в частности как первого распространителя моих произведений в Германии», — напишет ему художник66. «Слава достопочтенному и великому Херварту Вальдену», — как обычно патетически выразится Маринетти67.

В тот же год галерея «Штурм» прекратит свое существование.

Примечания к главе 3

Глава 4. Его женщины

Как бы ни воспринимать высказанное американским славистом Джоном Боултом то ли в шутку, то ли всерьез мнение, что всю историю авангарда можно было бы написать без мужчин1, необходимо признать, что в судьбе Герварта Вальдена и его детища «Штурма» женщинам и в самом деле принадлежала первостепенная роль. Было ли это проявлением наступающей эры феминизма? Не исключено. Но и свойства самого Вальдана сыграли в этом деле не последнюю роль. «Он относился к женщинам по-особенному, — отмечала Нелл Вальден, — умел понимать их благодаря той душевной тонкости, которой был наделен. “Вы, женщины, — говорил он мне — лучшие из людей, вы по натуре более чутки и восприимчивы к творчеству, чем мужчины”. Женщины льнули к нему. Его секретарши, как правило, просто обожали его»2.

По мнению Ингрид Пфайффер, куратора выставки «Женщины “Штурма”. Художницы авангарда в Берлине. 1910–1932», прошедшей в кунстхалле «Ширн» во Франкфурте (2015), галерея «Штурм» существенно отличалась от других галерей своего времени именно доброжелательным отношением к женщинам-художницам, креативность которых там никогда не подвергалась сомнению. Разумеется, речь не шла о представлении гендера в современном понимании: суть позиции Вальдена состояла в том, что художественное качество произведения превалирует над всем остальным3. Таким образом, именно в «Штурме» и благодаря «Штурму» в значительной мере сформировался талант таких знаменитых сегодня представительниц авангардного искусства, как Наталия Гончарова, Габриеле Мюнтер, Марианна Веревкина, Соня Делоне, Александра Экстер, Мария Уден.

Примечательна, на наш взгляд, история Елизаветы Хефтер (в замужестве Эпштейн), художницы из Житомира, учившейся живописи в Мюнхене и входившей в круг Кандинского. Переехав в Париж, она станет кем-то вроде связной между ним и художниками парижской школы. Вальден, вероятно, познакомился с ней у гизелистов, и не исключено, что Елизавета Эпштейн помогала и ему налаживать контакты во Франции.

В 1912–1913 годах эта неординарная женщина, послужившая прототипом одной из героинь Томаса Манна, портреты которой создали Явленский и Макке, опубликует в «Штурме» два теоретических текста — «Некоторые мысли о создании изображений» и «Смешное», что выглядит по-своему феноменально для этого времени4.

Достойны упоминания и другие, быть может, менее заметные, но также творчески связанные с деятельностью Вальдена женские имена. Например, нидерландской художницы Якобы ван Хемскерк, француженки Мари Лорансен, бельгийской художницы Марты Донас, немецких художниц Магды Лангеншрасс-Улиг (дебютировавшей в «Штурме» в 1919 году) и Хиллы фон Ребай, впоследствии перебравшейся в США и ставшей соучредителем и первым директором Фонда Соломона Р. Гуггенхайма, шведской модернистки Сигрид Йертен. Среди русских имен: театральная художница Ксения Богуславская; Елена Грюнхофф, ученица Бурделя и Архипенко, выставлявшая в 1922 году в «Штурме» свои кубистические скульптуры; Любовь Козинцова, жена писателя Ильи Эренбурга.

Добавим к этому, что Вальден и его близкие соратники внесли существенный вклад в художественное просвещение женщин, проявлявших склонность к изобразительному искусству, организовав при «Штурме» собственную школу. Там, в частности, обучалась и Нелл Вальден, почувствовавшая в себе задатки художницы.

Отдельную главу летописи «Штурма» составляет творчество трагически рано ушедшей из жизни талантливой актрисы и танцовщицы Лавинии Шульц, выступавшей на сцене Штурм-театра в экспериментальных постановках Лотара Шрейера.

Биография Вальдена окажется совершенно неполной без рассказа о его женах. Он был женат четырежды. Однако представлять его в образе Эрота, как это видится порой исследователям5, кажется нам большой натяжкой. Новый брак всякий раз скорее обозначал очередной этап его жизненного пути, чем свидетельствовал о намерении покорить еще одну женщину. Так или иначе, его жены покидали его, что и служило маркером завершения очередной новеллы в жизни Вальдена.

Эльза Ласкер-Шюлер

В небольшом тексте «Семь замечаний о Херварте Вальдене и “Штурме”» Пауль Раабе пишет: «История “Штурма” имеет десятилетнюю предысторию. На озере Шлахтензее в Берлине братья Генрих и Юлиус Харт основали этико-практическое содружество… Они ставили перед собой высокие цели… “Вопреки всем разногласиям, разобщающим нынешнее человечество… стремиться к единению…”. Философы, писатели, поэты объединились, чтобы в часы досуга грезить о “новом человеке”, а повседневным трудом крепить свое содружество… Здесь… Эльза Ласкер-Шюлер познакомилась с молодым музыкантом Георгом Левиным, влюбилась в него, придумала ему имя Херварт Вальден и вышла за него замуж»6.

Если знакомство будущих супругов состоялось буквально на пороге нового ХХ столетия, то сказать, когда начался этот не совсем обычный роман, с определенностью сложно. В лирических произведениях поэтессы и писательницы Ласкер-Шюлер, где она часто описывала свои любовные истории, реальность неизменно соседствует с художественным вымыслом. Известно, однако, что именно в эти годы Эльза пережила страстное увлечение поэтом и социалистом Петером Хилле, рано скончавшимся от туберкулеза, и что ее первая книга стихов, вышедшая в 1902 году, была обращена к нему.

Поэзией этой молодой женщины вдохновлялся консерваторский преподаватель Левина Конрад Анзорге, и он сам, вслед за своим профессором, еще до женитьбы сочинил музыкальный цикл «Десять песен на стихи Эльзы Ласкер-Шюлер», чем, возможно, по-настоящему привлек ее к себе. Их стали часто видеть вместе в знаменитом Романском кафе возле церкви кайзера Вильгельма, Новом клубе (или Неопатическом кабаре) — модных в то время местах Берлина, где собиралась богема и где публика с восторгом внимала Ласкер-Шюлер, читавшей свои стихи.

На допросе 9 апреля 1941 года Вальден называет даты их официального брака: 1906–1912-й. Когда он женился в первый раз, ему было 22 года. Его женой стала, по меркам самых строгих литературных критиков, наиболее одаренная немецкая поэтесса ХХ века, обладавшая к тому же незаурядными способностями рисовальщицы.

Она родилась десятью годами раньше его, в 1869-м, в Рейнской области, в Эльберфельде, ныне районе города Вупперталь, художественный музей которого сегодня стал чуть ли не главным центром по изучению наследия Ласкер-Шюлер. Ее семья свято хранила иудаистскую обрядность и предписания, что было совсем не свойственно для среды, где вырос сам Вальден. Утверждается, что отец Эльзы был банкиром и что ее детство было в высшей степени благополучным. Между тем, рано потеряв родителей, большую часть своей жизни она провела в нужде.

В возрасте 25 лет Эльза сочеталась браком с Йонатаном Бертольдом Ласкером, врачом по специальности, приходившемся братом знаменитому шахматисту Эмануилу Ласкеру. Когда через несколько лет, уже после рождения сына, супруги переберутся в Берлин, у нее возникнет возможность открыть себя в творческом отношении. Уроки рисования, которыми она занялась, очень помогут Эльзе в будущем не только для иллюстрирования собственных книг, но и для заработка, когда после прихода к власти нацистов она окажется в эмиграции.

Чтобы быть вместе с этой невысокой, хрупкой, темноволосой и коротко стриженной женщиной, напоминавшей по виду подростка, Вальдену, как и самой Ласкер-Шюлер, предстояло преодолеть существенные препятствия: ей — развод с первым мужем, ему — крайнее неудовольствие родителей, дошедшее до разрыва с ними. Эльза, как можно понять из воспоминаний, так и не попыталась помочь Вальдену и не приложила усилий, чтобы наладить отношения с его родителями.

Зато она вручила Вальдену факел (характерная аллюзия эпохи модерна, запечатленная в названии издательства и журнала Карла Крауса), то есть зажгла его, в ту пору еще совсем молодого человека, ищущего ориентиры, идеей высшего предназначения искусства и возможности положить собственную жизнь на его алтарь. И еще меч, чтобы сражаться за свой идеал. Несмотря на внешнюю субтильность Ласкер-Шюлер, ее можно в полной мере, следуя выражению Бенедикта Лившица, отнести к «амазонкам авангарда» с «их воинственным пылом».

Как бы ни сложились в дальнейшем их личные отношения, невозможно отрицать, что ту страсть, ту ярость, которую сохранял Вальден на протяжении жизни, когда дело касалось основ экспрессионизма и их защиты, разожгла именно она. «Неколебимо верная себе <…> на дух не перенося все сытое, благонадежное, миленькое, она умела… выразить свои страсти, не раскрывая потаенного и не раздаривая того, что было ее сутью»7. Так описал Ласкер-Шюлер немецкий поэт Готфрид Бенн.

В реальности их совместная жизнь с Вальденом вовсе не напоминала античный сюжет с факелом. Хотя оба и обладали личным пространством, которое даровано было им искусством, в творческом отношении Ласкер-Шюлер явно опережала мужа. Именно в те годы окончательно формируется ее поэтический дар. В 1905, 1911, 1913 годах выходят книги ее стихов, она получает известность как литератор. А Вальден еще только прокладывает собственный путь в искусстве. К тому же он вынужден заботиться о заработке: без поддержки родителей денег не хватало даже на сигареты. Именно этим объясняет он Краусу свое решение оставить музыкальное поприще и заняться журналистикой. Ласкер-Шюлер, однако, более верила в музыкальные, чем литературные способности мужа.

Их сблизила совместная работа в обществе «За искусство»: Эльза старалась оказывать Вальдену помощь в организационных делах, а также подпитывала его идеями. «Эмоциональный склад характера не мешал ей вести деловую переписку, искать “источники финансирования”, составлять и рассылать проспекты будущих мероприятий, улаживать конфликты, устраивать эффективные рекламные акции, напоминавшие цирковые представления»8.

Для нее самой было большой удачей оказаться в кругу мировых знаменитостей, которые выступали на организованных этой парой вечерах. Многие, в свою очередь, отмечали ее незаурядность. Писатель Альфред Дёблин, например, уверял Вальдена, что из всего, что он слышал на вечерах в обществе, наиболее интересными ему показались произведения Ласкер-Шюлер9.

Когда же после ряда неудач, связанных с попытками редактировать различные журналы, Вальден загорелся идеей собственного издания, она без промедления взялась за дело. То обстоятельство, что «Штурм» возник прежде всего как литературный журнал, связано, конечно, с влиянием Ласкер-Шюлер. Практически в каждом номере начнут появляться ее сочинения: стихи, рассказы, эссе. Так будет вплоть до 1912 года, когда произойдет их разрыв. Стихотворение Ласкер-Шюлер «Старый тибетский ковер», опубликованное в «Штурме» 8 декабря 1910 года, заслужит самые восхищенные отклики. Карл Краус сочтет его «сильнейшим <…> лирическим событием в современной Германии. Соперничества не выдерживают даже классики», — подчеркнет он10.

Все указывает на то, что Ласкер-Шюлер в период брака с Вальденом утверждается в литературном мире в качестве сильной и самодостаточной фигуры. Критики считают ее продолжательницей восточной традиции немецкой литературы — «Западно-восточного дивана» Гёте и «Маленького Мука» Гауфа. Ее собственный поэтический цикл, где действуют принцесса Лейла и принц Юсуф, назывался «Иудейские баллады». В собственном воображении она станет отождествлять себя со своими героями.

Эльза «писала стихи от имени двух… обуявших ее персонажей, когда в самом начале страшного, но казавшегося в то время прекрасным ХХ века, прогуливалась в невероятно оригинальных одеждах собственного изготовления по улицам буржуазного Берлина»11. Свою жизнь она творила по законам искусства, в соответствии с теми экстравагантными проявлениями авангарда, которые составляли намеренный вызов нормам общественной благопристойности. Впоследствии ее даже назовут «первой хиппи». Широкие юбки и огромное количество бижутерии вызывали оторопь и недоумение окружающих. Находиться рядом с ней на публике было по этой причине сущим испытанием.

В своеобразный перформанс Ласкер-Шюлер однажды решила превратить и собственные стихи, намереваясь таким образом поправить их с Вальденом материальное положение. Она предполагала отправиться в европейское турне и стала готовиться к выступлениям, придумав и изготовив для этих целей специальные сценические костюмы. Это был замысел в духе Штурм-театра, который будет создан Вальденом еще только через несколько лет, когда они будут в разводе. Ну а в то время из затеи Эльзы так ничего и не вышло. Воспоминанием об этом художественном эксперименте служит единственная сохранившаяся фотография, которая часто воспроизводится в публикациях о Ласкер-Шюлер, где она изображена в образе факира с дудочкой в китайских шароварах.

Не без основания супруги втайне считали друг друга идеалистами. В одном из писем она так и написала: «мой муж… глубочайший идеалист, которого я когда-либо встречала»12. Этому ее суждению стоит довериться для понимания натуры Вальдена и его поступков. В то время как сама Ласкер-Шюлер все более пребывала в фантазийном мире собственного творчества, он начал удаляться от литературы в сторону изобразительного искусства. Несмотря на склонность к зрительным эффектам, следовать за ним в этом направлении она, вероятно, не захотела или же сочла, что его увлечение будет непродолжительным.

Во всяком случае, практически одновременно с открытием галереи «Штурм», когда выставочная деятельность Вальдена начинает набирать обороты, близкое окружение почувствовало взаимное отчуждение супругов. Их творческий тандем, если он когда-либо и существовал у такой необычной пары, дал трещину. Ласкер-Шюлер впоследствии признает, что они были очень разными: «Мы видим и чувствуем по-разному, мы играем и любим по-разному», напишет она Краусу13. «Соратники “художников-воинов” предприняли героические, но тщетные попытки спасти их брак»14.

Приближающийся разрыв они тоже переживали по-разному. Ласкер-Шюлер — чрезвычайно болезненно, а Вальден — стараясь максимально соблюдать внешние приличия и демонстрируя подчеркнутое уважение к ней как к соратнице. Хотя именно он, по выражению Эльзы, «дезертировал» первым. Обратим внимание, что в приветственном слове на открытии Первого Немецкого осеннего салона (1913) Вальден упоминает имя Ласкер-Шюлер в ряду тех, кто составляет ядро нового искусства. Присутствовала ли она на вернисаже, мы не знаем.

Оказалось, что в повседневной жизни с доминированием столь яркой эмансипированной женщины, какой была Ласкер-Шюлер, будущему лидеру экспрессионистов примириться было сложно. Между тем ее саму, никогда не стеснявшуюся писать о собственных любовных увлечениях, мучили вспышки ревности. Скорее всего, небезосновательно. Однажды Эльза изрешетила пулями мебель в своей комнате. Затем и вовсе чуть не застрелила секретаршу Вальдена, буквально ворвавшись в редакцию «Штурма». В своих воспоминаниях Нелл, вторая жена Вальдена, не упомянет о коллизии, предшествовавшей ее замужеству, а лишь подчеркнет, что Ласкер-Шюлер обладала большим дарованием настоящего художника, но невыносимым темпераментом.

Оказавшись в одиночестве, она в какой-то период вела в полном смысле бездомное существование, однако не отреклась от главного предназначения своей жизни — литературного творчества. После окончания Первой мировой войны в издательстве Пауля Кассирера вышло десятитомное собрание ее сочинений.

В 1932 году Эльза Ласкер-Шюлер была награждена самой престижной литературной наградой Германии — премией имени Генриха Клейста, как говорилось в решении жюри, «за вечные ценности ее поэзии». А на следующий год ее, уже немолодую женщину, атаковала на улице Берлина группа фашиствующих молодчиков из штурмовых отрядов нацистов (Sturmabteilung). Задумывалась ли она об этой дьявольской игре слов? Вспоминала ли она то имя, которое сама же и придумала когда-то для нового движения в искусстве? Едва ли. Она сильно пострадала и была чрезвычайно угнетена. На некоторое время Ласкер-Шюлер переберется в Швейцарию, где кое-как еще теплилась литературная жизнь для немецкоязычный поэтессы, бывая наездами у друзей в Палестине. С началом Второй мировой войны путь в Европу ей будет закрыт. Ее лишат немецкого гражданства, а ее книги в Германии подвергнутся сожжению.

Очевидцы, наблюдавшие в Иерусалиме эту странную женщину в нелепом головном уборе и рваных мужских ботинках в последние годы ее жизни, слабо представляли, с кем они имели дело. Впрочем, говорят, что на ее поэтических вечерах бывали не только выходцы из Германии, но и некоторые приверженцы русского Серебряного века.

Эльза Ласкер-Шюлер скончалась в январе 1945 года от сердечного приступа, едва ли зная что-либо о судьбе Герварта Вальдена. «Находясь рядом [с ней], — писала одна из тех, кто ее помнил, — никогда нельзя было знать, кем именно она себя ощущает в ту или иную минуту. Царем Давидом, Буддой, Иисусом? Давно умершим братом или не так давно умершим сыном? Рано умершей матушкой, с обожаемым образом которой Эльза не хотела расстаться до конца жизни? А возможно, одним из ушедших в мир иной или исчезнувших с ее глаз в этом мире возлюбленных»15.

Прах Эльзы Ласкер-Шюлер захоронен на Масличной горе в Иерусалиме. Ее именем названа улица в Берлине.

Нелл Вальден

Как она будет утверждать в мемуарах, впервые увидев ее, Вальден заявил: «На этой девушке я женюсь». Много лет спустя ей поведает об этом его сестра, Гертруда Мария Шласберг, поселившаяся после замужества в Швеции в городе Ландскруна. Там и произошла встреча Нелл Рослунд (урожденной Анной Шарлоттой) с Гервартом Вальденом. Случилось это в 1911-м, когда его отношения с Ласкер-Шюлер еще не были официально завершены. Возможно, в нелегкий для себя час он отправился навестить старшую сестру, с которой всегда был дружен. «Как же ты сможешь это сделать? — воскликнула та. — Во-первых, она много моложе тебя. Во-вторых, происходит из весьма добропорядочной протестантской семьи. В-третьих, не захочет покинуть Швецию»16.

Нелл была старшей из пяти детей шведского капеллана Фритьофа Рослунда и его жены Хильды Смит, представительницы старого шотландского рода. Она родилась в 1887 году и после окончания школы начала учиться музыке, получив навыки игры на органе. Впрочем, дальше участия в службах своего отца в церкви Ландскруны дело не продвинулось.

В отличие от самого Вальдена, Нелл, с ее слов, не сразу придала их знакомству серьезное значение. Между тем именно ей принадлежит, быть может, лучший словесный портрет Вальдена: «Светловолосый музыкант с голубыми близорукими глазами за стеклами очков на бледном лице, с прекрасными музыкальными пальцами, щуплый и неблагообразный на вид, от которого исходили какая-то необыкновенная сила и энергия»17. Впрочем, это описание, сделанное спустя много лет после их первой встречи, отчетливо перекликается с графическим портретом молодого Вальдена работы Оскара Кокошки, который оказался в собрании Нелл. Каким образом? Как свидетельствовал его автор: он просто валялся в стопке других рисунков в редакции «Штурма»18. А Нелл отличалась аккуратностью и рачительностью.

Хотя никакой переписки между ней и Вальденом, по утверждению Нелл, не возникло, а он лишь присылал ей свежие номера «Штурма», она в тот же год отправляется из Швеции в Берлин. Более того, разрывает помолвку со своим женихом, заключенную годом ранее.

И вот однажды, на Курфюрстендамм, по пути в зоопарк, куда Нелл шла с двумя детишками из шведско-немецкой семьи, где работала гувернанткой, перед ней вновь возник Вальден: «В распахнутом пальто, мягкой шляпе, с портфелем под мышкой и неизменной сигаретой в уголке рта»19.

На долгие годы она станет его главным помощником и партнером во всех делах, связанных с галереей и организацией передвижных выставок. И сегодня, в наш век развития выставочной индустрии, невозможно представить, как могла эта юная особа самостоятельно справиться, скажем, с возложенной на нее Вальденом работой по ведению всей документации Первого Немецкого осеннего салона. И если мы говорим о самом Вальдене как о выставочном кураторе, имея в виду его организаторскую деятельность, а также авторство содержания выставок, то Нелл в совершенстве овладела навыками выставочного регистратора, что в немалой степени обеспечило успех галереи «Штурм». Она была необыкновенно исполнительна и, как требовало того ее протестантское воспитание, чрезвычайно трудолюбива. На пару с Вальденом они работали без устали. Хотя по некоторым деталям ее воспоминаний становится очевидным, что его гипертрофированная концентрация на делах бывала временами в тягость еще совсем молодой Нелл. «Я часто просила его сходить со мной в воскресенье в зоопарк. Там было так красиво. Но он этого не замечал»20. Вальден не умел прогуливаться просто так, без какой-либо цели. И потому она не расставалась с пишущей машинкой и была готова к тому, что он станет диктовать ей, когда только потребуется, вечерами, даже ночами… Этим она помогла сберечь его зрение.

Из-за сложностей юридического оформления союза с иностранцами, предусмотренных шведским законодательством, их брак был зарегистрирован на гражданской церемонии в Лондоне 23 ноября 1912 года. Теперь Вальден был женат, как шутили тогда, на самой белокурой и белокожей женщине Берлина. Впрочем, по утверждению Нелл, желавшей продемонстрировать широту взглядов, достойных спутницы лидера нового искусства, официальная регистрация брака потребовалась им лишь из-за возникающих тут и там неловкостей в отелях во время многочисленных разъездов по Европе из-за разных фамилий. Она была моложе его, и к тому же, как многие скандинавки, выглядела младше своих лет.

С другой стороны, Нелл, выросшая в атмосфере традиционных семейных ценностей, явно недоумевала по поводу отношения Вальдена к своему происхождению, истории своего рода. «Я никогда не встречала кого-либо другого, — напишет она, — кто имел так мало представления о том, что такое семья»21. Нелл сделала все, чтобы вернуть Вальдену расположение его родителей и восстановить их отношения, разрушенные в предыдущем браке. Его отец и мать стали регулярно посещать вернисажи «Штурма».

По утверждению Нелл, в общении с ней Вальдену нравилось разыгрывать из себя «доброго дядюшку». Он звал ее деткой, что звучало мило, но в то же время явно покровительственно. «Путешествия с Гервартом Вальденом, — будет вспоминать Нелл, — напоминали картины футуристов, на которых одновременно изображены самые разнообразные вещи. Это был калейдоскоп скорых поездов, сменяющихся городов, музейных выставок, церквей и деловых встреч»22. Когда утомленная избытком новых впечатлений она начинала дремать в вагоне при переезде в следующий пункт назначения, он, взглянув в окно, будил ее словами: «Детка, это уже Тюрингия». «Впрочем, он воспринимал весь белый свет как Тюрингию, будь то Норвегия или Аббация»23, ощущая себя в полном смысле гражданином мира. Однажды во Фрибурге Вальден захотел навестить католического священника, с которым познакомился в Швейцарии, а затем переписывался. С большим удовлетворением она, дочь пастора, следила за их беседой, «такой вдохновенной, открытой и полной юмора»24.

Нелл Вальден вела дневник, и мы обязаны ей первыми, опубликованными в середине 1950-х годов, воспоминаниями, которые затем составят основу для воссоздания истории «Штурма» и биографии Вальдена. Вероятно, к тому времени она уже знала о его гибели и была движима идеей восстановления справедливости, поставив перед собой задачу освободить образ лидера экспрессионистов от наветов и раскрыть малоизвестные факты. Наблюдая Вальдена в течение 14 лет, Нелл подчеркивает, что речь идет о совершенно необычной, уникальной личности. Поэтому отдельный раздел своих мемуаров она назвала «Вальден как человек».

«Он был особенный, не похожий ни на кого. С таким было крайне непросто ужиться», — признается она25. В личном плане Вальден был решительно чужд праздности, сопровождающей нередко художественный быт, необычно внутренне сосредоточен, сконцентрирован на собственных идеях и целях, чрезвычайно много курил, по 60–70 сигарет в день, пил литрами очень крепкий кофе без сахара и молока и вовсе не обладал хоть какими-то практическими навыками. «Не мог приготовить и чашки чая»26.

С сожалением Нелл пишет, что немало людей относились к нему неприязненно. И все же она утверждает: «У него было столько великолепных черт, так много великолепных душевных качеств. Но их могли наблюдать только его близкие друзья, потому что он не склонен был демонстрировать эту внутреннюю мягкость открыто… Он полемизировал в чрезвычайно жесткой манере. Когда дело касалось нового искусства — особенно. Его борьба велась против безжалостного противника. Без этого его оружия движение “Штурм” никогда бы не одержало верх, а новое искусство не смогло бы так быстро добиться признания»27.

Рассказывая о душевных свойствах Вальдена, Нелл ссылается на историю его взаимоотношений с Августом Штраммом, крупным немецким поэтом и драматургом, который не был профессиональным литератором, а занимал пост директора почты. Он был немолод и долгое время безуспешно пытался опубликовать свои сочинения, получая отовсюду отказ. Когда рукопись его драмы «Святая Сусанна» попала в руки Вальдена, тот, вместо того, чтобы дать обычную резолюцию «Не подходит для “Штурма”», заинтересовался этим текстом и пригласил автора в редакцию. Первая публикация Штрамма появилась в четвертом номере «Штурма» за 1914 год. Его дружба с Вальденом продолжалась до той поры, покаон, призванный в армию в начале Первой мировой войны, не сложил голову на полях далекой России…

Ощущая себя частью «Штурма» и гордясь принадлежностью к движению, Нелл оставалась чувствительна к резким высказываниям критики. Утром после каждого вернисажа она с трепетом открывала берлинские газеты, заранее зная, какой поток поношений и насмешек выльется в адрес их галереи, Герварта Вальдена и даже ее самой. Она бывала благодарна той части публики, которая во время докладов и экскурсий в «Штурме» вставала на ее защиту от нападок невежд, как она называла критиков нового искусства. Это были все те же господа, напишет она, что измывались над Генрихом Манном, Альфредом Дёблином, Карлом Краусом, Эльзой Ласкер-Шюлер… Таким образом, невольно или же вполне намеренно Нелл Вальден поставит себя в один ряд с ними.

Для натуры Нелл было более органично жить в ладу с собой и окружающим миром. Если для самого Вальдена основой его разнообразных связей и контактов были вопросы искусства, и он мог ночь напролет спорить по их поводу с кем-нибудь в кафе, она просто приятельствовала со многими людьми из окружения «Штурма».

Как-то еще до войны в уютной квартире Кандинского и Мюнтер в Мюнхене ее внимание привлекли картинки в технике живописи на стекле, которые собирал Кандинский. Это была очень старая технология, распространившаяся в Европе еще в Средние века. Темой для такой живописи служили большей частью религиозные сюжеты. И Нелл решает попробовать себя в качестве художницы. В 1916 году, когда Вальден откроет художественную школу, она станет одной из ее первых учениц и в течение нескольких лет будет проходить обучение под руководством Рудольфа Бауэра, Георга Мухе и Лотара Шрейера. В 1917 году в «Штурме» состоится ее первая выставка. «Она произведет громкий эффект, чего я до сих пор понять не могу», — скромно заметит Нелл28. Кандинский и Клее также одобрят ее работы, и в трудные для галереи послевоенные годы Нелл Вальден будет поддерживать ее существование уже в качестве художницы, выставляясь в «Штурме» и в 1918-м, и 1919-м, и 1920-м…

Между тем именно вместе с Нелл, а также, как уверяет она сама, именно благодаря ей созданное Вальденом предприятие достигает наивысшего расцвета. О его непрактичности во всякого рода денежных делах она не раз упомянет в своих мемуарах. И потому есть основания полагать, что с какого-то момента Нелл держит их под собственным контролем. Их быт существенно преображается, достаточно взглянуть на фотографию супругов, сделанную в стильной гостиной просторной квартиры на Потсдамерштрассе в 1916 году, где по стенам висят картины (вероятно, Шагала), приобретенные Нелл для собственной коллекции.

Но самое главное, что захотела открыть Нелл в своих мемуарах, тем самым освобождая Вальдена от несправедливых обвинений в его адрес со стороны художников, так это истинный источник их доходов в период Первой мировой войны. «Я тешу себя надеждой, — писала она, — что мне удалось в это трудное время поддержать Вальдена и сохранить “Штурм”… Скажу кратко: я смогла обеспечить необходимые средства с помощью журналистской работы, снабжая почти дюжину ежедневных шведских газет материалами из Берлина, подготовленными военным пресс-центром, а также делая технические переводы для некоторых фирм. Работая день и ночь, я скопила солидную сумму. Вальден был человеком непрактичным, понятия не имевшим, как можно было в то время получить помощь от государства. Таким образом я смогла провести “Штурм” через четыре тяжелых военных года. Иначе он не смог бы продолжить свое существование после четырех лет войны, да еще обзавестись новыми выставочными помещениями. Журнал не смог бы публиковать новые тексты, не заработал бы новый книжный магазин, и по средам не проводились бы знаменитые вечера “Штурма”… Когда говорят: это была гигантская работа, я могу подтвердить: так оно и было! Благодаря ей я смогла спасти Герварта Вальдена для “Штурма”»29.

Сказанное Нелл Вальден нуждается во внимательном прочтении. Стараясь реабилитировать Вальдена в глазах художественного сообщества, она признается в собственной причастности к работе на Германию в годы войны. Но Нелл лишь переводила на шведский поступавшие к ней агитационные тексты. Понятно, что без журналистского мастерства Вальдена обойтись в этом деле было невозможно. Он «придавал слишком уж большое значение пропаганде. <…> Это стало его ошибкой», — признает Нелл Вальден30. План продолжить собственное дело под государственным прикрытием «обернулся бумерангом и поразил его самого»31.

Кому бы ни принадлежала та «благая» идея спасения «Штурма», очевидно, что Нелл, в отличие, например, от Ласкер-Шюлер и некоторых других деятелей движения экспрессионистов, занимавших в годы войны антимилитаристскую позицию, охотно соглашается стать винтиком военной машины, не предполагая, чем непродолжительное финансовое благополучие обернется для их брака. «Лучше бы мы открыли всем источник наших денег!», — с горечью скажет она потом32.

Свое твердое желание развестись с Вальденом, возникшее в 1924 году, Нелл объяснит новыми целями и устремлениями своего мужа, которые она не могла разделить. Речь шла о его вступлении в Коммунистическую партию Германии. Однако по-настоящему разрушительным для их союза, как представляется, все же стало отчуждение прежних соратников и друзей. Подвергшись остракизму со стороны художников, с которыми он так долго сотрудничал, Вальден пережил серьезную психологическую травму. Его провал, как прежде его успех, ассоциировался с Нелл. Они стали тяготиться обществом друг друга.

На допросе он скажет, что о нынешнем месте пребывания своей бывшей жены Нелл Вальден ему ничего не известно. Нелл в мемуарах даст понять, что подлинные чувства Вальдена к ней запечатлены в его письмах, которые она так и не пожелает опубликовать, ограничившись надписями на подаренных им книгах. «Тебе — чудесному, лучшему, единственному человеку моей жизни, тебе, Нелл, прекрасной жене, в горе и любви», — написал он ей 31 мая 1924 года33.

Несмотря на трудный для обоих период, она повела себя весьма практично, получив в собственность после развода не только принадлежавшую ей самой коллекцию картин, но и оставшиеся работы из собрания галереи. К ее чести, в годы Второй мировой войны Нелл найдет способ их сохранить, перевезя из Германии в Швейцарию, где в 1944–1946 годах будут организованы передвижные выставки под названием «“Штурм”. Коллекция Нелл Вальден».

Через пару лет после расставания с Вальденом Нелл вышла замуж за врача Ганса Хаймана. В годы гитлеризма она постарается спасти мужа от преследований гестапо — из-за его еврейского происхождения, — для чего не только переселится в нейтральную Швейцарию, но и заключит новый брак с целью получения гражданства. Ее усилия, однако, будут тщетны. Хаймана депортируют в Восточную Европу, где он погибнет.

После войны часть принадлежавшей Нелл Вальден коллекции экспрессионистов, которая, скорее всего, так и не была полностью каталогизирована, оказалась продана на аукционе в Штутгарте и таким образом разошлась по музейным и частным собраниям. Кое-что из сохранившихся у нее документов, касавшихся «Штурма», передано ею еще при жизни в Национальный литературный архив Германии. Нелл также подарила несколько картин различным европейским музеям. Оставшаяся часть, согласно ее завещанию, досталась небольшому музею, расположенному в ее родном Ландскруне.

Нелл Вальден скончалась в Берне в 1975 году. Согласно ее воле, прах был развеян.

Пауль Раабе, возглавлявший после войны Национальный литературный архив, в заметках о Вальдене описал свой первый визит к Нелл, состоявшийся, должно быть, в 1950–1960 годы. Она жила в Швейцарии со своим третьим мужем. «В прошлом лыжный инструктор, намного моложе ее, он к своей красивой швейцарской фамилии добавил фамилию своего предшественника и стал зваться Ханнес Урех-Вальден. Супружеская пара проживала в огромном загородном доме… с великолепным видом на долину Аары… Нелл Вальден принимала меня в ярком платье, мы сидели на веранде и разговаривали, она была любезна и радушна, но каждый час она уходила, чтобы вернуться одетой в другое платье. <…> Она показала мне свои картины: ранние живописные работы на стекле и картины маслом… абстрактные лирические формы ее творения были выражением в высшей степени женского искусства. Но первое впечатление от ее личности оставалось неизменным. Она была довольно наивной и скромной дамой»34.

Эмилия Фишман

Знакомство с Эмилией Фишман (в первом замужестве Каплун), третьей женой, на первый взгляд совершенно случайное, было предопределено особым отношением Вальдена к России и его активным общением в среде «русского Берлина». Их брак окажется для него в полном смысле роковым.

Вопрос: Когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с Фишман-Каплун Эмилией Моисеевной?

Ответ: Я познакомился зимой 1924 года или в начале 1925 года — точно не помню, на одном балу в Берлине, где она присутствовала вместе со своим мужем Каплуном, по профессии, кажется, писатель. После бала мы условились встретиться на выставке художественных картин, помещавшейся в то время в доме № 134е по ул. Потсдамер в Берлине.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 14 апреля 1941

Судя по всему, первым мужем Эмилии был Соломон Гитманович Каплун (литературный псевдоним С. Сумский), киевский журналист, литературный критик, публицист и издатель, эмигрировавший в Берлин в 1922 году, где он возглавил отделение издательства «Эпоха», став также его совладельцем. Каплун сотрудничал с рядом русскоязычных журналов и был избран секретарем Дома искусств, организации, ставившей целью объединение разбросанных по миру деятелей русской культуры. За образец был взят петроградский Дом искусств, созданный Максимом Горьким, который, в свою очередь, когда-то являлся членом основанного Вальденом международного общества «За искусство». Как известно, в жизни бывает немало пересечений.

В 1923 году у Каплуна происходит конфликт с совладельцем издательства «Эпоха». Затем ряд других издательств обвиняет его в мошенничестве. Подобная история не редкость в послевоенной Германии.

Ответ: При последующих встречах со мной Фишман Эмилия делилась впечатлениями о личной жизни, высказав недовольство по адресу мужа, которого она не любила. Через некоторое время нашего знакомства с Эмилией Фишман, продолжавшегося примерно четверть года, я сделал ей предложение, Эмилия приняла его, и мы поженились, то есть вступили в брак.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 14 апреля 1941

Как и Вальден, Эмилия происходила из семьи врача. Этим, кажется, исчерпывается какое-либо сходство между ними. Никакого отношения к искусству она, судя по всему, не имела, хотя ее первым избранником и стал человек литературных занятий. Кое-что из родословной Эмилии, Мили, как ее называли близкие, открылось нам благодаря мемуарам Алексея Акимова, ее племянника, опубликованным в 2008 году35.

Она выросла в дальнем уголке Российской империи, городке Меджибож (сегодня — в Хмельницкой области Украины), примечательном разве что развалинами старинного замка Чарторыжских да местным цадиком Исраэлем Баал-Шем-Товом, основателем хасидского движения. В семье Акимовых, судя по всему, должны сохраниться несколько пейзажей этих живописных мест в предгорьях Карпат, изображенных Борисом Акимовым, инженером и бывшим красным артиллеристом, мужем сестры Эмилии, Тамары.

Их отец, Моисей Фишман, еще с дореволюционных времен служил там земским врачом и был единственным доктором во всей округе, что давало ему возможность даже в голодные времена содержать дом в достатке, разводить живность, иметь прислугу и кучера. Впрочем, всем в семье заправляла его жена Вера Александровна.

Что касается первого мужа Эмилии, Соломона Каплуна, в результате случившегося с ним в Берлине скандала, а также, как можно понять, последующего разрыва с женой, он переселяется в Париж. Их дочь Ирина остается с матерью. Вальден даст ей свою фамилию и до конца дней будет считать членом своей семьи, о чем свидетельствует приложенный к его следственному делу список ближайших родственников.

Вопрос: Состоя в браке с Эмилией Фишман, вы имели детей?

Ответ: Нет, детей у нас с Эмилией не было. Фишман Эмилия, выходя за меня замуж, уже имела дочь, родившуюся от первого брака с Каплуном. Этой дочери было 7–8 лет… звать ее Ирина.

Вопрос: Где проживает Ирина в настоящее время?

Ответ: Еще при жизни своей матери, моей бывшей жены Фишман Эмилии, Ирина воспитывалась… в одном из берлинских пансионов, где Ирина находилась до 1932 года.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 14 апреля 1941

Навсегда покидая Германию летом 1932 года, прежде чем отправиться в Москву, где он решил обосноваться, Вальден заедет в Меджибож, чтобы передать Ирину бабушке. К тому времени ее матери уже не было в живых. В 1929 году, в свой первый совместный с Эмилией визит в Россию, он также побывал в этом городке. В книге о путешествии по СССР Вальден напишет: «Я переехал границу в малоизвестном местечке на юге Подолии <…> Величайшая чистота и порядок»36.

Вопрос: В каких городах Советского Союза вы останавливались во время поездки по территории СССР?

Ответ:…Из Киева заехал в Меджибож, где к тому времени должна была быть… Эмилия Фишман. В Меджибоже я прожил несколько дней у родителей Эмилии…

Протокол допроса Герварта Вальдена, 14 апреля 1941

Оказалось, что тогда же погостить в родительский дом приехала и сестра Эмилии Тамара с мужем Борисом Акимовым — так состоялось знакомство новых родственников.

Вопрос: Каковы были отношения у вас с Акимовым?

Ответ: Для меня Акимов являлся мужем сестры моей жены, и отношения у меня с ним были вполне нормальными, но не близкими, то есть я его очень редко видел. Кроме того, Акимов не знал немецкого, а я русского, и нам приходилось разговаривать через переводчика, помогала нам объясняться друг с другом моя жена.

Протокол очной ставки между Борисом Акимовым и Гервартом Вальденом, 24 апреля 1941

В 1930–1932 годах Акимов вместе с женой будет в командировке в Германии — изучать новейшую авиационную технику, которую концерн BMW готовился поставлять в Советский Союз. Это был непродолжительный период сближения и обменов с СССР. Находясь в Берлине, он по-родственному станет заходить в гости к Вальдену, который был чрезвычайно удручен болезнью Эмилии — она и раньше проявляла признаки нездоровья, но теперь слегла окончательно и была помещена в одну из берлинских больниц. В 1931 году ее не станет.

Как и многим советским командированным, супругам Акимовым за границей остро не хватало денег: она мечтала о приобретении модных нарядов, он — мотоцикла. Возможно, Вальден немного поддержал их финансово. Впоследствии этот факт будет истолкован следствием как доказательство вербовки Акимова в качестве агента германской разведки.

В мае 1932 года Акимов с Тамарой вернутся в Москву. Они перевезут к себе из Меджибожа Веру Александровну, тещу Акимова, и племянницу Ирину. 25 ноября 1940 года Акимов был арестован. Обвиненный в шпионаже, на допросах, проходивших, вероятно, с применением силы, он укажет на Вальдена как на немецкого агента, чьи поручения он выполнял. Ирина, в то время школьница, будет фигурировать в протоколах следствия чуть ли не в качестве связной между ними. В мае 1941 года арестуют и жену Акимова. Все они — Вальден, Акимов и Тамара, окажутся осенью 1941 года в саратовской пересыльной тюрьме. В живых останется только Тамара.

Как свидетельствует в своих воспоминаниях Алексей Акимов, аресты его родителей, по счастью, не затронули Ирину, и она уехала из Москвы в Ленинград учиться в Академии художеств. Он упоминает также о том, что уже после войны его мать, вернувшаяся из заключения, возьмет к себе жить внучатую племянницу Надю, дочь Ирины.

Владимир Колязин пишет о судьбе Ирины: «Помыкавшись по стране, в конце 1990-х годов она уехала в Германию, где и умерла»37.

Эллен Борк

Менее всего нам известно о последней жене Вальдена — Эллен Борк, хотя она внесла в его жизнь, быть может, самое главное: в 55 лет Вальден становится отцом.

Вопрос: С Эллен Борк когда вы познакомились?

Ответ: С Эллен Борк, ныне являющейся моей женой, я познакомился в конце 1931 года, проживая в это время в Берлине.

Вопрос: При каких обстоятельствах?

Ответ: В 1931 году Эллен Борк работала секретарем Интернациональной антитуберкулезной лиги, членами которой являлись берлинские врачи. В этой лиге состоял членом и мой знакомый врач — профессор Фридман. Последний, зная меня как литератора, предложил мне принять участие в работе названной лиги. <…> Там состоялось мое знакомство с Эллен Борк.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 14 апреля 1941

Можно предположить, что, озабоченный состоянием здоровья Эмилии Фишман, Вальден ищет новейшие методики лечения ее болезни — туберкулеза, а также контакты в медицинской среде, и таким образом знакомится с Эллен. Невзирая на существенную разницу в возрасте (ей всего лишь двадцать), она принимает предложение овдовевшего Вальдена выйти за него замуж и переехать в СССР. В 1933 году в Москве у супругов рождается дочь, которой дают имя Зигне, распространенное в балтийских и скандинавских странах, что, возможно, указывает на происхождение ее матери. Оно переводится как «знаменье», «знак». Девочку, однако, в семье зовут по-русски — Зиной.

В Советском Союзе Эллен изучает русский язык, делает переводы для общества «Международная книга», ведет домашнее хозяйство. Их быт весьма своеобразен — семья проживала в гостиницах. В отличие от самого Вальдена, оказавшегося человеком без гражданства, Эллен Борк сохраняет немецкий паспорт, что поможет ей спастись самой и спасти дочь после ареста мужа. К ней, гражданке Германии, сотрудники НКВД вынуждены были отнестись лояльно. Дело происходит весной 1941 года, когда любой эксцесс мог оказаться сasus belli.

На долю Эллен выпало присутствовать при обысках в их комнатах в гостинице «Савой». На момент ареста Вальдена они проживали в разных номерах: он — в 114-м, она — в 202-м, но кое-что из его личных вещей хранилось у нее.

Можно предположить, что опыт предыдущих лет, аресты среди живших с ними рядом в Москве представителей Коминтерна и немецкой антифашистской эмиграции, заставили супругов заранее договориться о действиях Эллен в подобной ситуации: важнее всего было спасение дочери. Она так и поступила, для чего ей, впрочем, требовалось немало мужества. Вместе с семилетней Зиной она спешно скрылась в германском посольстве и таким образом избежала участи членов семьи врагов народа.

Дочь Вальдена сохранила в дальнейшем русское написание своего имени. Получив в послевоенной Германии юридическое образование в университетах Берлина и Гейдельберга, она много сделала для признания невиновности своего отца и его реабилитации в СССР. Зина Вальден — автор нескольких телефильмов, с 1983 года профессионально занимается защитой животных, а также участвует в мероприятиях, связанных с историей «Штурма».

Примечания к главе 4

Глава 5. Ex Oriente lux

Глубинные мотивы тяги Вальдена к России, возникшей задолго до того, как он впервые посетил ее и принял решение переехать в Москву, скорее всего, так и останутся для нас загадкой1. Еще на заре ХХ века в берлинской коммуне на озере Шлахтензее, где он познакомился с Эльзой Ласкер-Шюлер, произошла его встреча с Иоханнесом Хольцманом, писателем и издателем журнала Kampf (возможно, прототипом «Штурма»), примкнувшим под впечатлением русской революции 1905 года к анархистскому движению в России2. Исключать влияние этого яркого человека на образ мыслей молодого Вальдена не стоит. Он был первым из его окружения, кто так искренно поверил в русскую мечту о свободе. Несомненное расположение к Хольцману испытывала и Ласкер-Шюлер, придумавшая ему, как и своему мужу, литературный псевдоним — Сенна Хой. Арестованный царской охранкой за революционную деятельность, он будет помещен в тюрьму где-то под Москвой, куда из Германии, несмотря на вечно стесненные обстоятельства, его приедет навестить Ласкер-Шюллер и где Хольцман скончается от туберкулеза в возрасте 31 года.

Вполне возможно, что звезда на Востоке зажглась для Вальдена еще до того, как он сблизился с кругом русских художников, живших за рубежом, и стал пропагандировать их творчество. Скорей всего, определяющими в его симпатиях к России, а затем и к Советскому Союзу, стали идеалы молодости. Не следует исключать и такую сущностную особенность русской культуры, как романтизм, который в его немецкой интерпретации, собственно, и составил метафизическую основу экспрессионизма. Как и для многих интеллектуалов его поры, символика далекой страны, представлявшейся им своего рода антиподом Запада, включала в себя и ее бунтарский дух, и нравственную утопию, запечатленную в сочинениях русских классиков. Вальден не только был хорошо знаком с их творчеством (в его библиотеке — Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов), но и помещал кое-что из русских литературных новинок у себя в «Штурме», а в период жизни в СССР и сам занимался литературными переводами на немецкий.

Увлекшись изобразительным искусством, он просто не мог не вдохновляться творческой энергией русских художников, да и душевным складом русских людей, встреченных им в мюнхенском салоне Марианны Веревкиной, что не раз подчеркивала в своих воспоминаниях Нелл Вальден, утверждавшая, что еще до Первой мировой войны Вальден намеревался вместе с ней отправиться в Россию и как раз планировал такую поездку на 1914 год3.

В большой степени, как мы знаем, олицетворением русской духовности в творческом и личном плане стал для него Василий Кандинский. И хотя Вальден, увлеченный идеей создания интернационального художественного движения, никогда не ставил целью продвигать отдельных художников, все же нельзя упустить из виду, что свое место в истории искусства ХХ века и Кандинский, и Шагал (как и Явленский, Ларионов, Гончарова, Архипенко — этот список может быть существенно дополнен) смогли занять благодаря его неутомимой кураторской деятельности на протяжении многих лет, начиная с первой выставки в галерее «Штурм» и Немецкого осеннего салона.

В книге «Об искусстве» (1917)4 Вальден называет русских художников среди основоположников модернизма. Революции 1917 года в России послужили для галереи «Штурм» основанием заново взглянуть на произведения русских авторов, находившиеся в ее запасниках еще с довоенного времени, при том, что боевые действия на фронтах Первой мировой еще продолжались. В статье «Экспрессионизм и русская культура» Николай Хренов ссылается на открытую в октябре 1918 года 68-ю выставку галереи, которую Вальден целиком посвящает «русским экспрессионистам»5, что лишний раз свидетельствует о духовной связи, которую ощущал лидер экспрессионизма по отношению к представителям русского авангарда. В 1919-м в «Штурме» состоялась выставка с участием произведений Кандинского, Явленского, Веревкиной, Архипенко, в 1921-м («Десять лет “Штурму”») — Архипенко, Шагала, Кандинского, Гончаровой, Пуни, Богуславской. Добавим также, что Вальден и его галерея представили в 1922 году работы Архипенко, Шагала и Пуни на Первой международной художественной выставке в Дюссельдорфе, где «Штурму» было отведено весьма достойное место.

Изменившийся после войны культурный ландшафт Европы, на первый взгляд, способствовал утверждению нового искусства, да и самого термина «экспрессионизм». В 1919 году в журнале Kunst und Künstler, издававшемся Паулем Кассирером, появляется статья искусствоведа Отто Фишера, озаглавленная «Экспрессионизм», где автор декларирует: «Я понимаю искусство… его представителей… которые показали идею нового стиля ясно и сильно. Я стремлюсь понять принципы этого стиля»6. В том же номере главный редактор журнала Карл Шеффер упоминает «талантливого художника Шагала».

Между тем признание, пришедшее к художникам, за которых еще недавно так яростно сражался Вальден, обостряет конкуренцию на художественном рынке. В Берлине возникают новые галереи, такие, как филиал дюссельдорфской галереи Альфреда Флехтхайма, по характеру организуемых выставок составлявший серьезную конкуренцию «Штурму». Таким образом, не исключено, что случившиеся в начале 1920-х разбирательства с Вальденом по поводу невыплаченных гонораров, предпринятые Шагалом и Кандинским, могли быть хотя бы отчасти инспирированы коммерческим соперничеством.

К тому же и Кандинский, и Шагал после революции приезжают в Европу с качественно иным самосознанием, полагая себя посланниками новой власти. Они надеются, что им будут созданы условия для максимальной творческой свободы и неограниченного перемещения между странами. «Так, Василий Кандинский въехал вместе со своей женой Ниной в Германию в 1921 году с официальным заданием установить контакты с зарубежными художниками»7. Вместе с тем он имел при себе письмо от архитектора Вальтера Гропиуса, пригласившего его поработать в Баухаусе. В период между двумя мировыми войнами на Западе художника будет ожидать неизменный успех, и, как известно, в Россию он больше не вернется.

Что же касается Вальдена, то в результате разнообразных пертурбаций послевоенного времени он лишается былой позиции дирижера сводного оркестра нового европейского искусства, а получившие к этому времени известность русские звезды «Штурма» уходят с его орбиты. Хотя, разумеется, интерес к творчеству мастеров из России нисколько не убавляется. Это касается, кстати, и художников из других стран Центральной и Восточной Европы — венгерских, польских, болгарских, румынских, о чем свидетельствуют выставки и публикации «Штурма» 1920-х годов. Речь идет, например, о знакомстве Вальдена с болгарским поэтом и переводчиком Гео Милевым и о специальном болгарском номере «Штурма» в 1929 году. Или же о его творческих связях с польскими модернистами, начиная с первых показов «Штурма», в которых участвовали Францишек Фляум, Станислав Штюкгольд и Луи Маркусси — он в 1921 году будет вновь экспонироваться в галерее. И, конечно, о венгерских художниках, уже упомянутых выше, графике и скульпторе Ласло Пери и Ласло Мохой-Наде. Последнего после выставки в «Штурме» в 1922 году примут преподавателем в Баухаус.

В новых обстоятельствах Вальден сохраняет свой особый взгляд на искусство. И по справедливому замечанию Марины Дмитриевой, «широта и новизна этого взгляда становятся понятны только сейчас»8. Андреа фон Хюльзен-Эш, впрочем, усматривает в художественной ориентации Вальдена 1920-х годов прежде всего новую бизнес-стратегию и предлагает поискать документальные подтверждения деловой активности «Штурма» этих лет в архивах Восточной Европы9.

Как бы то ни было, невозможно отрицать, что политические обстоятельства эпохи действительно открывают Вальдену новый ракурс для восприятия культурного достояния стран, лежащих к востоку от Германии, прежде всего России. Берлин оказывается своего рода перекрестком Европы: одним из центров послереволюционной русской эмиграции и штаб-квартирой ряда важных советских официальных представительств, разместившихся здесь после подписания в 1922 году так называемого Рапалльского договора между РСФСР и Веймарской республикой.

Общая численность русского населения Берлина в начале 1920-х, по новейшим данным, оценивается в миллион с четвертью человек. И то многообразие русских газет, театров, издательств, учебных заведений, литературных студий и т. п., которое принято обозначать словосочетанием «русский Берлин», в современной научной литературе считают особым культурно-историческим феноменом. В отличие от других центров русской диаспоры, для Берлина было характерно не только более тесное сближение с русской культурой, но и активный творческий обмен с русским художественным сообществом.

Закономерно, что у Вальдена завязываются знакомства среди поселившихся здесь русских литераторов. Исследователи упоминают Виктора Шкловского и Илью Эренбурга, которые на тот момент еще не сделали окончательный выбор в пользу советской власти. Подтверждением контактов Вальдена с Эренбургом косвенно могут служить выставки работ его жены, художницы Любови Козинцовой, состоявшиеся в «Штурме» в 1922–1923 годах.

В 1922 году «Штурм» представил малоформатные натюрморты другого художника русского зарубежья, Сергея Шаршуна. В выставке участвовала также и подруга Шаршуна, скульптор Елена Грюнгофф. В 1927-м Вальден организует показ графики жившего в Париже писателя Алексея Ремизова, почитаемого критиками первым русским прозаиком-экспрессионистом, который также зарекомендовал себя как великолепный рисовальщик.

На первых порах в Берлине не так явственно ощущалось противостояние Советской России и русского зарубежья. Поэтому особая способность Вальдена к установлению разнообразных знакомств давала ему возможность аккумулировать наиболее яркие художественные проявления, возникавшие на обоих этих полюсах.

«Вспоминается плотная хроника событий первых послереволюционных лет, — напишет Нелл Вальден в своих мемуарах, — русское кабаре “Синяя птица” Южного, между прочим, большого друга Вальдена, театральные постановки Таирова, спектакли Художественного театра, кинофильмы, такие как “[Броненосец] Потемкин”. Это был необыкновенно мощный поток искусства и художественного вдохновения, хлынувший на нас в Берлин с Востока»10.

…Он будет старательно поддерживать сохранившиеся с прежнего времени русские контакты. Например, регулярно переписываться с находящимися в Париже Михаилом Ларионовым и Наталией Гончаровой, участниками его прежних нашумевших выставок, предполагая устроить в Берлине их персональные показы. Ларионов отправляет Вальдену свою монографию о балетах Сергея Дягилева, он в ответ просит помочь связаться с Дягилевым, надеясь предложить тому собственный сюжет для постановки балета. Эта корреспонденция, находящаяся ныне в рукописном отделе Третьяковской галереи, — одно из немногочисленных документальных свидетельств в России, связанных с Вальденом11.

У него возникнет весьма плодотворное сотрудничество с четой художников-эмигрантов Иваном Пуни и Ксенией Богуславской, что, надо сказать, внесло свежую ноту в деятельность галереи «Штурм», которая, как можно представить по некоторым отзывам, в частности Шагала, не слишком много внимания уделяла собственно технологии показа произведений современного искусства. Между тем русские супрематисты, к которым относился и Пуни, считали новые подходы к экспонированию важной составляющей их выставочных практик, что они и продемонстрировали на знаменитой выставке «0,10» в Петрограде (1915). Особенно поразил тогда зрителей зал Казимира Малевича: картины висели на разной высоте, кое-где примыкая к стене, а кое-где под наклоном.

На своей персональной выставке в галерее Вальдена (1921) Пуни также прибег к нетрадиционной развеске. Закрепленные на шнурах работы частично накладывались друг на друга, что придавало его супрематическим композициям дополнительный объем. Эта новация, как и оформленный гигантскими буквами кириллицы вход на выставку, а также курсирующие перед галереей в целях рекламы фигуры в кубистических костюмах по эскизам Богуславской, привлекли внимание берлинской публики и поставили «Штурм» в один ряд с теми немецкими музеями и галереями, что первыми начали внедрять элементы выставочного дизайна.

В том же году Вальден надеялся представить в своей галерее долгожданную выставку Александры Экстер, художницы, еще с дореволюционных времен поселившейся во Франции и входившей в круг Кандинского и Давида Бурлюка. Бывая перед войной в Париже, он всякий раз заглядывал в ее мастерскую. Судя по источнику, на который ссылается в своей статье Георгий Коваленко, выставка театральных работ Экстер должна была состояться в «Штурме», если бы не война, осенью 1914 года12. Однако и в 1921 году она так и не случилась, несмотря на проведенную Экстер подготовительную работу. К обстоятельствам, которые могли нарушить в то время планы Вальдена, мы еще вернемся.

Осуществить задуманное удалось лишь в октябре 1927-го, фактически на исходе существования галереи «Штурм». Экстер представила 66 работ, включая эскизы и макеты к театральным постановкам, а также огромных размеров марионеток, которых искусствоведы относят к разряду скульптур. Судя по всему, подбор произведений оказался весьма удачен, потому что примерно в том же составе выставки художницы пройдут в последующие годы в Лондоне и Париже. Практически одновременно с показом в «Штурме» начнется и ее сотрудничество с немецкими театрами.

Ну а он сам, заядлый театрал с молодости, в начале 1920-х пристрастился к представлениям русского эмигрантского театра «Синяя птица», созданного в Берлине актерами из Москвы и Петрограда. Известно, что сценки и маленькие драмы для «Синей птицы» писались начинающим в то время литератором Владимиром Набоковым13. Директор театра, в прошлом популярный эстрадный артист из Одессы Яков (Яша) Южный, желая привлечь берлинскую публику, объявлял выступления на немецком языке, как вспоминали присутствовавшие, с раскатистым русским «р-р-р». Окружение Вальдена, человека с отточенным музыкальным слухом и художественным вкусом, его увлечение восприняло неодобрительно. Но в тот момент, что объяснит потом Нелл Вальден, он «устал от Германии, устал от Европы»14, и, должно быть, сентиментально-ностальгический дух «Синей птицы» был в чем-то созвучен тому ощущению одиночества, которое испытал Вальден, когда те, кого он считал соратниками, отвернулись от него.

Впечатления Вальдена о русском театре получили отражение в его публикациях на страницах «Штурма». Речь шла о берлинских гастролях ведущих театров из Москвы, состоявшихся в 1922, 1923, 1927 годах: спектаклях Московского Художественного академического театра в его лучшем составе (Константин Станиславский, Василий Качалов, Ольга Книппер), студии Вахтангова с участием Михаила Чехова, Московского государственного еврейского театра Алексея Грановского, а также Камерного театра Александра Таирова.

1922 год оказался особым в культурной жизни Берлина. Он был отмечен посещением Германии известными деятелями искусства из советской России, среди которых был Владимир Маяковский. Поэта сопровождали его постоянные спутники — чета Бриков, Лилия Юрьевна и ее муж Осип Максимович, один из теоретиков русского авангарда. Они прибыли на открытие Первой русской художественной выставки в берлинской галерее Ван Димена, где экспонировались в том числе и десять сатирических плакатов РОСТа (Российского телеграфного агентства), советского агитационного проекта, с которым активно сотрудничал Маяковский.

Марина Дмитриева в статье «Русские художники и “Дер Штурм”» указывает без ссылок на источники, что знакомство Вальдена с Маяковским произошло в 1924 году15, когда тот вновь приедет в Берлин и будет выступать с чтением своих произведений. Нельзя исключить, однако, что впервые они могли встречаться еще в 1922-м16. Личность лидера экспрессионистов должна была заинтересовать Маяковского, несмотря на его слабое владение немецким, хотя бы потому, что такой авторитетный советский критик, как Луначарский, назовет экспрессионистом и его самого17.

Во всяком случае, шведский биограф Маяковского Бенгт Янгфельдт, описывая первую поездку поэта в Германию, упоминает, что они с Осипом Бриком тесно общаются с представителями художественного и политического авангарда, принимают участие в нескольких дискуссиях, состоявшихся в одном из берлинских кафе. Брика интересует деятельность Баухауса, у Маяковского происходит деловое свидание с Дягилевым, специально прибывшим из Парижа18. Все это имеет прямое отношение к кругу знакомств и сфере интересов Вальдена.

Да и сама по себе берлинская выставка 1922 года, собравшая вокруг себя немало знаменитостей, была событием экстраординарным. Она объединила работы художников из Cоветской России и тех из них, кто оказался в эмиграции. Необычно было и то, что в Германии инициатива проведения широкого смотра русского искусства исходила от человека, никак не связанного с художественным миром и никогда прежде не проявлявшего себя подобным образом, политика и деятеля Третьего Интернационала, немецкого коммуниста Вильгельма Мюнценберга, направившего такое предложение непосредственно Ленину, которого он зналлично19.

Вопрос: Кто из руководящих партийных работников ГКП из числа членов парторганизации Берлина знаком вам по партийной работе?

Ответ: Меня знают <…> руководящие работники ЦК ГКП: Пик Вильгельм, Кройцберг, Мюнценберг, бывший депутат от Германской компартии в Рейхстаге…

Протокол допроса Герварта Вальдена, 14 апреля 1941

Факт знакомства Вальдена с Мюнценбергом, имя которого упоминается в его показаниях, а также то обстоятельство, что в начале 1920-х штаб-квартира «Штурма» на Потсдамерштрассе, 134а становится местом притяжения для многих русских художников-эмигрантов, о чем свидетельствуют воспоминания Елены Лисснер, оформлявшей спектакли «Синей птицы»20, позволяют нам предположить в качестве гипотезы, что идея проведения масштабной русской выставки в Берлине на самом деле изначально принадлежала вовсе не Мюнценбергу, а Вальдену, который обратился по этому поводу к руководству Коммунистической партии Германии. Иные пути на тот момент были для него закрыты: отношения с Кандинским, который мог бы посодействовать в этом вопросе, разладились. Что же касается Мюнценберга, то, как опытный функционер, он оценил перспективность замысла с политической точки зрения и дал делу ход.

Возможно, именно в этих, оставшихся за кадром ходах, связанных с организацией берлинской выставки, и кроется ответ на вопрос, которым задается Марина Дмитриева: почему «Вальден, при всех своих симпатиях к Советской России, не устроил в своей галерее ни одного программного показа советского искусства»21.

Каким-либо документальным подтверждением подобного развития событий мы не обладаем. Подробная история организации русской выставки в Берлине исследована Евой Берар22. Из публикации следует, что шаги по ее организации предпринимались одновременно с двух сторон — из Советской России и Германии. При этом автор подчеркивает: кому принадлежала инициатива включить в состав экспозиции работы Кандинского, Шагала, Давида Бурлюка, Пуни, Богуславской, то есть художников «Штурма», показанных Вальденом на юбилейной выставке галереи в 1921 году, остается неизвестным23. Во всех отношениях замысел большой русской выставки был в его духе. В качестве куратора он не мог не желать визуально сформировать новый собирательный образ русского изобразительного искусства. Имея опыт пропагандиста, отлично сознавал, как можно использовать подобную выставку в политическом аспекте.

Инициатива Мюнценберга оказалась весьма кстати. Если «в Европе государственная и дипломатическая деятельность по манипулированию общественным мнением иностранных государств и использованию новых методов пропаганды, нацеленной на заграницу, стали складываться в конце XIX века, <…> советский режим во многих отношениях стал новатором, в чем-то даже превзойдя Запад. <…> Стремление… влиять на умы и трансформировать культуру стало к 1920 году… существенным компонентом его этоса»24.

Однако, если Вальден и в самом деле подал мысль об организации объединенной выставки русских художников в Берлине, то к реализации этого проекта он был явно не допущен. Дело стало развиваться по линии советских государственных структур и перешло в руки Наркомпроса, контролировавшего в 1920–1930-е всю культурно-гуманитарную сферу. Как мог относиться к Вальдену руководивший Наркомпросом Луначарский, доподлинно неизвестно: они были знакомы с довоенного времени, когда будущий нарком в качестве журналиста приезжал на открытие выставки Шагала в галерее «Штурм», но затем на своем посту в советском правительстве по просьбе Шагала был вынужден заниматься розыском его картин, «застрявших» у Вальдена в годы войны, в результате чего, что вполне возможно, получил о нем нелестное впечатление и стал воспринимать исключительно как коммерсанта.

Подготовка Первой русской художественной выставки, таким образом, велась непосредственно из Москвы, а ее состав определялся начальником отдела ИЗО Наркомпроса художником Давидом Штеренбергом в сотрудничестве с коллегами Наумом Габо и Натаном Альтманом. Надо заметить, что, формируя образ русского искусства для берлинской публики, они скорее пошли по линии Сергея Дягилева, заданной им на парижском Осеннем салоне в 1906 году экспозицией «Два века русской живописи и скульптуры», чем представлению о нем, формировавшемуся на протяжении предшествующего десятилетия галереей «Штурм».

Выставка, открывшаяся 15 октября 1922 года на Унтер-дер-Линден, продемонстрировала работы 170 художников. В предисловии к каталогу Штеренберг отмечал, что показ ставит целью запечатлеть полную историю развития русского искусства периода войны и революции. Дореволюционное искусство здесь было представлено фигуративными произведениями передвижников и работами мастеров «Мира искусства», берущими начало в традиции XIX века, а послереволюционное — преимущественно образцами нового советского стиля — конструктивизма. С уверенностью можно сказать, что кураторский выбор Вальдена был бы иным.

Спустя столетие на концепцию той выставки, имевшей несомненный публичный успех (ее посетило 15 000 человек, а сроки проведения были существенно продлены), возможны две точки зрения. Марина Дмитриева подчеркивает, что она изменила прежнее представление о русском искусстве, сложившееся в Германии во многом благодаря деятельности «Штурма», показав его «более сложным из-за многообразия российских художественных стилей и школ, которые стали присутствовать на европейской художественной арене»25. Однако нельзя не признать, что подобранный советскими экспертами материал акцентировал, прежде всего, самобытность национальной художественной школы, в то время как Вальден на своих выставках неизменно стремился привлечь внимание к универсальности языка русского искусства, представляя его частью международного художественного движения. И если сравнивать две эти позиции, скажем, по уровню современных цен на мировом художественном рынке или же по популярности в последние десятилетия выставок тех или иных русских художников начала ХХ века, окажется, что представители первого авангарда, объединенного Вальденом под знаком экспрессионизма, будут абсолютными лидерами.

На тот момент, однако, большая выставка русского искусства, открытая в Берлине, должна была лишь усугубить и без того неустойчивое положение галереи «Штурм». Вальдену приходилось довольствоваться очень камерными по его прежним меркам проектами, связанными преимущественно с творчеством художников русского зарубежья. Но и здесь возникали трудности: в частности, была отменена намеченная на 1921 год выставка Александры Экстер. Георгий Коваленко обращает внимание, как целенаправленно советская сторона втягивает художницу в свою орбиту. Ей, давно живущей за рубежом, предоставляется право показать на советской выставке в Берлине свои работы к постановкам московского Камерного театра. В Германии выходит посвященная ее творчеству монография видного советского искусствоведа Якова Тугендхольда. А прибывший из Москвы режиссер Александр Таиров, выступая в берлинском Доме искусств с лекцией о своем театре, пользуется в качестве иллюстративного материала эскизами Экстер.

В итоге работы художницы берлинцы впервые смогли увидеть не у Вальдена, а у Ван Димена. В «Штурме», как мы знаем, Экстер будет экспонироваться лишь через пять лет26. При этом в каталоге выставки она со всей определенностью заявит о своей приверженности конструктивизму, как принято считать, преимущественно явлению советского искусства.

Впрочем, и сам Вальден окажется среди тех представителей западной интеллигенции, кто поддержал революционные перемены в России. Внимания заслуживает составленная в 1934 году по его поводу справка комиссии ВКП (б). В графе «партийные обязанности» в ней значится «пропагандист», что могло относиться исключительно к берлинскому периоду жизни и работе Вальдена в ГКП, так как в переходе в члены большевистской партии, когда он переедет в СССР, ему будет отказано27.

Берлин середины 1920-х годов, как полагают историки, был особой точкой советского влияния за рубежом, главным образом за счет активности немецких представителей Коминтерна. К тому же в самом Советском Союзе как раз в то время возникла специализированная структура для взаимодействия с доброжелательно настроенными иностранцами — ВОКС (Всесоюзное общество культурной связи с заграницей). В своем «Московском дневнике» Вальтер Беньямин называет ВОКС «институтом Каменевой», имея в виду, что деятельностью этой «фасадной» организации, расположившейся в центре Москвы, руководила образованная женщина и опытный партиец Ольга Каменева.

Одной из главных функций ВОКС стало выстраивание отношений с зарубежной общественностью путем организации ознакомительных поездок в Советский Союз. Как можно представить, в качестве члена Коммунистической партии Германии и левого активиста Вальден попадает в число так называемых друзей СССР, которые, по выражению Майкла Дэвида-Фокса, автора книги «Витрины великого эксперимента», «были окружены восторгом и даже обожанием» в Советском Союзе, что свидетельствовало «об их особом месте в советской мифологии»28.

Вопрос: К какому периоду относится ваш первый приезд в Советский Союз?

Ответ: Впервые в Советский Союз я приехал в 1927 году как председатель немецкого общества друзей Советского Союза.

Вопрос: А в последующие годы вы бывали в СССР?

Ответ: Да, в СССР я приезжал еще в 1929 и 1931 году.

Вопрос: Какие вы ставили перед собой цели при посещении Советского Союза?

Ответ: Целью моих посещений СССР в основном является знакомство с жизнью в Советском Союзе, а затем, возвратившись в Германию, ознакомить с этой жизнью трудящихся и рабочих Германии на страницах социал-демократической и демократической прессы.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 29 марта 1941

Вальден впервые попадает в Советский Союз на празднование десятилетия Октябрьской революции, отмечаемое с особым размахом, в том числе и благодаря присутствию в Москве тысячи иностранных делегатов Всемирного конгресса друзей СССР. В этот и последующие визиты он, таким образом, становится объектом воздействия особых «техник гостеприимства», как именует Дэвид-Фокс обильные застолья, перемещения спецтранспортом, спецобслуживание в гостиницах и заранее запланированные встречи с видными персонами советского общества. Расходы покрывались за счет правительственных средств.

Комментария требует указанный Вальденом на допросе его статус председателя немецкого общества друзей Советского Cоюза. В Германии существовали, по крайней мере, две подобные организации. Одна из них, созданная по инициативе Мюнценберга, в первое время называлась Лига друзей Советского Союза. По всей видимости, Вальден сотрудничал именно с ней. Дебют Лиги состоялся в 1923 году под впечатлением успеха Первой русской художественной выставки. Ее председателем значился журналист с коммунистическими взглядами Эрих Барон. В 1927 году, судя по всему, в Лиге происходит некая реорганизация. Как следует из пояснений Вальдена, на состоявшемся съезде путем открытого голосования его избирают новым председателем. Спустя годы после созданного им общества «За искусство», он, как видно, не утратил вкус к общественной работе. Во всяком случае, в списке этой организации оказываются такие крупные имена, как Альберт Эйнштейн, Томас и Генрих Манны, Франц Оппенгеймер, Эрвин Пискатор, Бруно Таут. Впрочем, во многих отношениях проводимая обществом работа, как и членство в нем, носили вполне показной характер.

Самым продолжительным из его посещений СССР (всего их было одиннадцать) становится поездка 1929 года — это не только первый визит в семью «русской жены» Эмилии Фишман, но и путешествие по стране в качестве писателя. Шел «год великого перелома».

Вопрос: В 1929 году с какой целью вы приезжали в Советский Союз?

Ответ: Моя поездка преследовала лишь одну цель — личное знакомство с положением и жизнью трудящихся в Советском Союзе и последующее освещение результатов этой поездки в германской прессе. В Советский Союз я приехал тогда вместе со своей бывшей женой Эмилией Фишман, которая служила для меня в качестве переводчика и сопровождала меня во время моих поездок по городам СССР. Правда, в Ростове-на-Дону Эмилия заболела и ее отправили на лечение в туберкулезный санаторий где-то недалеко от Сочи…

Вопрос: В каких городах Советского Союза вы останавливались во время поездки по территории СССР?

Ответ: Москве, в ней я провел около пяти-шести дней. За это время я побывал в различных общественных, государственных предприятиях и местах, больницах, диспансерах, фабриках. В Ленинграде около двух дней, оттуда через Москву поехал в Харьков, затем в Ростов-на-Дону. Из Ростова в Сочи, Пятигорск, Кисловодск, оттуда — в Орджоникидзе, Военно-Грузинская дорога, Тбилиси, Эривань, в Батуми-Сухуми, Новый Афон — Гагры — Сочи — Одесса — Киев.

Вопрос: Вы свои впечатления о Советском Союзе, полученные вами в результате поездки, где-нибудь записывали?

Ответ: Да, наиболее существенные факты, характеризующие положение в Советском Союзе, я записывал в тетрадь, а приехав в Германию, в Берлин, весь этот материал в литературной форме помещал в германской прессе.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 17 апреля 1941

Крушение галереи «Штурм» заставляет Вальдена вернуться к писательству, тем более что в его руках все еще остается одноименный журнал. К тому же советские травелоги превращаются в особый жанр и публикуются многими путешественниками, совершившими в то время поездку в СССР.

Иностранцев тщательно ранжируют. Вальден, конечно, не мог претендовать на категорию особых гостей, какими стали для советской власти Ромен Роллан, Лион Фейхтвангер, Анри Барбюс, Луи Арагон, Бернард Шоу, Андре Мальро и другие выдающиеся европейские литераторы. Тем не менее он также обладал статусом писателя, много значившим в глазах представителей ВОКС, организующих так называемые культпоказы. Обычно в подобных поездках их сопровождали специальные гиды. С этой точки зрения остается неясным, требовала ли болезнь Эмилии Фишман действительно срочной отправки в санаторий или это был всего лишь предлог, чтобы подобрать Вальдену более «подходящего» переводчика.

Впечатляющим выглядит маршрут, проделанный им по СССР. Но это касается только его протяженности, в остальном, судя по всему, это был стандартный набор объектов «политического туризма». «Логоцентрический» характер советской идеологии, как выразился Дэвид-Фокс29, давал основание возлагать на Вальдена как на литератора особые надежды в качестве пропагандиста советской власти, поэтому поездка и оказалась столь продолжительной, а следовательно, дорогой для его советских патронов. Программы посещений обычно были предметом политических решений и «должны были получить одобрение высшего партийного руководства»30.

В результате из-под пера Вальдена вышла серия очерков, составившая специальный номер «Штурма» за 1930 год под названием «Советский Союз»31. Биографы Вальдена обычно не в силах уйти от того факта, что эта журнальная публикация по печальному стечению обстоятельств (если иметь в виду дальнейшую судьбу ее автора) открывалась как раз описанием образцовой советской исправительной колонии или «штрафного лагеря», как именует ее Вальден, где «не карали, а воспитывали» и где заключенные в складчину купили для себя новый рояль. Каждый очерк представлял собой своего рода зарисовку, эскиз под впечатлением от увиденного. Изложение носило лапидарный, но отнюдь не шаблонный характер, выдававший привычку Вальдена разъяснять читателям малопонятный им предмет, как это бывало в свое время с картинами экспрессионистов.

Вопрос: В каких же газетах и журналах вы помещали свои статьи о Советском Союзе?

Ответ:…Свои статьи о поездке я поместил в ряде газет, например, «Берлинер Фольскцайтунг»… «Франкфуртер Цайтунг»… «Берлинер Тагеблатт»… «Дортмундер Цайтунг», «Берлин-ам-Морген»…

Протокол допроса Герварта Вальдена, 22 апреля 1941

Обращает на себя внимание, что свои материалы о поездке в Россию Вальден размещает в основном в изданиях, основанных Рудольфом Моссе, которые еще с XIX века считались либеральными. Моссе был большим любителем искусства, имел коллекцию, и Вальден, скорее всего, ранее писал для его издательства художественные обзоры или рецензии.

В 1931 году в СССР была издана тиражом пять тысяч экземпляров книга Вальдена «В стране большевиков». Она представляла собой, что называется, авторизованный перевод на русский, и потому достоверно оценить, в какой степени подвергся редактированию оригинальный текст, к сожалению, уже не представляется возможным. Во многих отношениях опубликованное сочинение оставляет ощущение чего-то искусственного, «неживого», никак не ассоциируясь с присущим Вальдену стилем и чувством юмора.

Предисловие было написано публицистом Давидом Заславским, членом редколлегии газеты «Правда». Несмотря на отчетливо просоветскую позицию автора, Заславский остался им явно недоволен: «Гервард Вальден — не рабочий и не марксист… Герварда Вальдена всего больше интересовали культурные учреждения Советского Союза. Он останавливался преимущественно на них и бегло проходил мимо заводов… читатель получает слишком неопределенные представления… Отсюда и расплывчатость книги»32.

Хотя Вальдена действительно влекли к себе музеи, театры, встречи с писателями и художниками — достаточно вспомнить его насыщенные впечатлениями и новыми знакомствами передвижения по Европе, — в самой книге вопросам культуры и искусства отведено предельно мало места. Вероятнее всего, пассажи подобного рода были просто из нее исключены, отчего местами она стала напоминать статистический справочник. По мнению Заславского, «это ряд фотографических снимков, запечатлевших советские учреждения в тот момент, когда их наблюдал автор»33. В послесловии сам Вальден говорит о ценности спонтанного взгляда писателя: чтобы понять действительность, нужно начать не с рассуждений (то есть не с марксистской теории, как считал Заславский), а с первоначального ощущения. «Кто осязает, тот хочет видеть»34. В этом, собственно, и заключался главный принцип экспрессионизма.

Стилистически наиболее живо выглядит первый очерк «Письмо из Москвы», которого, вероятно, не так откровенно коснулась редакторская рука. Обращаясь к своему визави, некоему «господину советнику», Вальден иронизирует: «Вы, наверное, уже сильно беспокоитесь обо мне. Но не волнуйтесь: я жив, не арестован»35. Вспомнит ли он об этой насмешливой фразе в конце жизни? Суть в том, что Вальден вовсе не упомянет о книге «В стране большевиков» на допросе, возможно, полагая, что это может лишь усугубить его положение.

Впрочем, не стоит забывать, его очерки о поездке в Советский Союз были написаны публицистом, уже познавшим цену политической пропаганды. «Вы считаете меня беспристрастным человеком и жаждете услышать от меня правду о СССР. Прежде всего я должен вам сказать, что распространяемые обычно “правдивые рассказы” об этой стране стоят не больше, чем те “правдивые рассказы”, которые были посвящены в свое время мировой войне»36.

Другое дело, что, совершив «левый поворот» и пройдя через серьезные жизненные передряги, Вальден в своих очерках спешит публично заявить, что более не имеет отношения к классу собственников: «Мы ведь с вами — не промышленники и не торговцы. Мы можем, следовательно, быть беспристрастными, ибо, в сущности, таким людям, как мы, частная торговля причиняет только убыток»37. Звучит как самоирония, если иметь в виду недавнее банкротство его галереи. Но сожалеть об этом Вальден больше не намерен.

Чтобы каким-то образом компенсировать лакуны, образовавшиеся в авторском тексте Вальдена, подвергнутом в ОГИЗе кардинальному редактированию, будет уместно, на наш взгляд, сопоставить опубликованную версию с двумя другими травелогами о Советском Союзе приблизительно тех же лет: «Московским дневником» и очерком «Москва» Вальтера Беньямина, эссеиста, посетившего СССР зимой 1926–1927 годов по заданию журнала Die Kreatur, и заметками Альфреда Барра, молодого искусствоведа и первого директора Музея современного искусства в Нью-Йорке, приезжавшего в Россию в 1927 году в связи с подготовкой диссертации о конструктивизме. Десятилетия спустя их опубликует престижный американский художественный журнал October.

Из всех троих на тот момент Вальден наиболее опытный и маститый автор. Был ли он знаком ко времени своего путешествия в Россию в 1929 году с очерком Беньямина «Москва», нам неизвестно. Легко, однако, уловить несомненную схожесть поэтики их повествований. Оба предпочли «избегать всякой теории», надеясь таким образом «заставить говорить саму реальность»38.

Оба — уроженцы Берлина, любившие свой город. Москва их поразит своей непохожестью на Берлин и любую другую столицу мира. «С внешней стороны Москва, — напишет Вальден, — город без лица. Московские цари беспорядочно строили в центре города одно здание за другим… по всему городу нагромождено огромное число церквей, которые чрезвычайно затрудняют уличное движение»39. Впрочем, он найдет для всего этого архитектурного беспорядка вполне доброжелательное определение, назвав его «романтическим». «В сущности, город называют романтическим, если он заботливо сохраняет все старые недостатки»40.

Для обоих характерна фрагментарность восприятия Москвы, ее образ распадается на отдельные детали, и тут между текстами Вальдена и Беньямина завязывается отчетливая перекличка. Здешняя реальность воспринимается ими сквозь призму конкретных вещественных подробностей, отчего описания приобретают почти этнографическую точность. «Все еще много стандартного, пролетарского во внешнем виде… Носят или русские меховые шапки, или спортивные шапочки… Обычно их не снимают в общественных местах… Прочая одежда отличается восточным разнообразием. Меховые накидки, плюшевые жакеты, кожаные куртки, городское изящество и деревенская простота перемешаны у мужчин и женщин»41. Таково «зимнее» впечатление Беньямина. «Множество прохожих — в типично русском одеянии, — в свою очередь заметит Вальден, — косоворотка и кепка. Женщины — в обычном европейском платье всяческих фасонов. По последней… моде одеты почти исключительно иностранки»42.

Оба обратят внимание на московских нищих. «Углы улиц, по крайней мере в тех кварталах, где бывают по делам иностранцы, обложены грудами тряпья, словно койки в огромном лазарете по имени Москва», — пишет Беньямин43. «Есть и нищий — безногий инвалид войны, которого всегда можно видеть против Большого театра. Вместе с одним американцем, — свидетельствует Вальден, — я расспрашивал в Моссовете всех, кого мог, об этом инвалиде. <…> Мой спутник… нашел, что этот инвалид — вполне деловой человек. Настоящий “бизнесмен”»44. Так автор книги «В стране большевиков» дает понять читателям, что многое зависит от точки зрения.

«Увидеть что-либо именно в России, — в свою очередь полагал Беньямин, — может только тот, кто определился. В поворотный момент исторических событий… совершенно невозможно обсуждать, какая действительность лучше… Речь может быть только о том, какая действительность внутренне конвергентна правде? Какая правда внутренне готова сойтись с действительностью?» 45

Когда Беньямин писал свой дневник, он для себя еще ничего не решил, только задумывался о вступлении в германскую коммунистическую партию и о возможности сотрудничества с советскими органами печати. Обязательства Вальдена как члена ГКП существенно выше. От него требуется вполне определенная позиция, он вынужден следовать условиям издательства ОГИЗ, что не лучшим образом сказывается на качестве книги. Как и Беньямин, он, например, интересуется революционным театром. Оказавшись в Москве, идет на спектакль Мейер­хольда и знакомится с режиссером. В итоге в его книге об этом будет сказана одна обыденная фраза: «Театр Мейерхольда или Художественный театр лишь поднимают на более высокие ступени и художественно оформляют врожденные сценические таланты, присущие этому народу»46, — и попадет она в очерк о Красной армии.

Как и Беньямина, его, скорее всего, занимает вопрос о судьбе культурного наследия в революционную эпоху. Вернее, о том, как художественные ценности, находившиеся в руках буржуазии, могут наследоваться пролетарским классом. В своей книге он опровергнет расхожее на Западе суждение о варварстве большевиков, что они «вбивают гвозди в картины Рембрандта, чтобы развешивать на этих гвоздях свои якобинские кепки. Я видел в Москве, кажется, больше сотни произведений Рембрандта и его учеников»47. Таким образом становится понятно, что он посетил нарождавшуюся в середине 1920-х годов картинную галерею Государственного музея изящных искусств на Волхонке (хотя явно преувеличил масштаб увиденного), куда из Эрмитажа и Государственного музейного фонда попадут полотна старых европейских мастеров. Должно быть, как и Альфред Барр, он отметил для себя «нескольких великолепных Маньяско», «одного занятного Грюневальда» и «феноменального Франческо Морандини (конец XVI века), весьма напоминающего Фузели»48.

Кстати, осенью 1930-го этот музей совместно с ВОКС организует выставку работ грузинского примитивиста Нико Пиросмани, которого Вальден открыл для себя, будучи в Тифлисе.

«В музеях Москвы, — отметит он, — есть много всяких произведений искусства и много безвкусицы… К сожалению… рядом с подлинными произведениями искусства оставляют висеть всякую дребедень»49. Узнать, в каких именно московских музеях побывал Вальден, из опубликованного текста не удается. Вполне возможно, что ему, как и Беньямину, который счел нужным подробно описать свое отвращение при виде «пышного, бушующего орнамента, могущего вызывать морскую болезнь»50, которым была разукрашена выставленная в музее Кремля коляска дочерей Петра Великого, явно претила вычурность русского монаршего вкуса. Но он не мог не восхититься рублевскими иконами в Благовещенском соборе, которые c таким интересом рассматривал Барр, вооружившись театральным биноклем51. Не исключено, что, как и Беньямин, идя по залам Третьяковской галереи, Вальден открыл для себя, что «русские из всех европейских народов наиболее интенсивно развивали жанровую живопись. И эти стены, заполненные повествующими картинами, изображениями сцен из жизни самых разных сословий, превращают галерею в огромную детскую книгу с картинками»52. Такое русское искусство было им обоим мало знакомо.

Но Вальден, как и Барр, должен был непременно обратить внимание на висевшие где-то в подвальном помещении Третьяковки «чудесные вещи Гончаровой, Лентулова, Ларионова, Машкова и других членов “Бубнового валета”»53. И он, конечно, не разделял мнение Беньямина о работах Ларионова и Гончаровой, экспонировавшихся в Музее живописной культуры, которые тот счел всего лишь подражанием парижской и берлинской живописи начала ХХ века.

О коллекции этого нового московского музея, в то время уже филиала Третьяковской галереи, первым директором которого, между прочим, был Кандинский, Барр пишет почти с восторгом. «Здесь выставлены отдельными группами кубисты, кубофутуристы, супрематисты, а также художники-графики в стиле Дикса, Гросса или Кирико»54. Не может быть, чтобы Вальден не побывал там. Это были «его» художники, мастера «Штурма». И на страницах своей «русской» книги он продолжает отстаивать ценность нового искусства, утверждая, что картины должны считаться «созревшими для музея не только после смерти автора»55. А потому особенно жаль, что в опубликованном тексте мы не найдем его впечатлений о посещении Государственного музея нового западного искусства, в котором Барр был несколько раз и который он назвал одним из лучших в своем роде: «развитие кубизма здесь представлено лучше, чем где-либо еще»56. «В полдень в морозовском собрании. Вновь под впечатлением от Боннаров, Ван Гогов, Сезаннов, Гогенов. Действительно великолепная коллекция. Впервые видели немецкий зал: Марк, Кампендонк, Гросс, Пехштейн, хороший Мунк и два первоклассных Клее»57.

Ленинград, куда Вальден отправился вслед за Москвой, своими большими безлюдными улицами и массивными зданиям напомнит ему Мюнхен. Чрезвычайно любопытно, на наш взгляд, его отношение к выставкам Эрмитажа, которые, по идеологическим требованиям тех лет, должны были носить преимущественно тематический характер. Вальден упоминает об одной из них — антирелигиозной, отмечая, что для показа были отобраны произведения разных эпох. И этот еще непривычный для выставочных практик того времени «кураторский» подход к соединению произведений явно импонирует ему. Об издержках «популяризации культурных ценностей, как того официально требует партия»58 в опубликованном тексте Вальдена, разумеется, не говорится.

В отличие от дневников Беньямина и Барра, где присутствуют многочисленные имена людей, с которыми им довелось общаться в России, мы не найдем в книге Вальдена упоминаний о встречах с деятелями культуры, сотрудниками музеев, художниками, писателями… Был ли он знаком, скажем, с Сергеем Третьяковым, писателем, переводчиком, поэтом, с которым в Москве сблизился Вальтер Беньямин? Ведь Третьяков, как и сам Вальден, был в своем роде «человек-оркестр» и по линии ВОКС в 1930-м совершит поездку по Германии.

Навестил ли Вальден, будучи в Ленинграде, как это сделал Барр, искусствоведа Николая Пунина, возглавлявшего в то время Отделение новейших течений Русского музея? Виделся ли в Москве с Борисом Терновцом, директором Музея нового западного искусства, который до революции учился в Мюнхене? А с Виктором Мидлером, хранителем отдела новейшей русской живописи Третьяковской галереи? Никаких свидетельств такого рода в книге нет. Возможно, они присутствовали в подготовительных записях, дневниковых заметках? Если это и так, то оказались утрачены вместе с другими рукописными материалами из его архива.

Вопрос: Проживая в Берлине в 1929–1931 годах, вы имели переписку с кем-либо из советских граждан?

Ответ: В этот период я никакой и ни с кем из лиц советского гражданства переписки не вел, так как никого ни в Москве, ни где-либо в других городах Советского Союза я… не имел.

Вопрос: А с советскими органами и учреждениями или лицами, представляющими эти органы, вы также никакой переписки не вели в этот период?

Ответ: Нет, не вел.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 17 апреля 1941

Конечно, это не совсем так. Подобно другим гостям из-за рубежа, Вальден наверняка бывал в различных советских учреждениях, причем для него такие визиты имели не только ознакомительный, но и вполне практический смысл — поиск возможностей сотрудничества. Его поездки в СССР были своего рода обрядом перехода перед отъездом из Германии.

В 1929 году он, вероятно, оказался в Москве в тот самый момент, когда решался вопрос об участии Советского Союза в II Международной выставке «Гигиена» в Немецком музее гигиены в Дрездене. Вальден был привлечен к работе по подготовке советского раздела в качестве выставочного менеджера — не более того — по линии торгпредства в Берлине59.

Между тем, эта более чем скромная позиция дала Вальдену шанс стать участником проектов, хотя и имевших отчетливый пропагандистский характер, но поразивших мир реформаторским подходом к организации выставочных пространств. Таким образом судьба вновь привела его в ряды художественного авангарда. Речь шла о совместной работе с наиболее известным в Германии представителем советского конструктивизма, художником Эль Лисицким. Взявшись за павильон на дрезденской выставке, он создал новую архитектурную модель открытого пространства со свободной планировкой, поместив сцену для сопроводительных мероприятий непосредственно внутрь экспозиции. Маршрут движения публики задавался протяженными витринами. В качестве эмблемы советского раздела, открытого 1 июня 1930 года, использовался один из лучших фотомонтажей Лисицкого «Строительство социализма», сделанный по фотографии Аркадия Шайхета и изображающий молодого рабочего и земной шар.

В том же году в Германии состоялась еще одна выставка, где вновь сотрудничали Лисицкий и Вальден: «Пушнина» в Лейпциге. Торговля мехами составляла особое направление деятельности торгпредства в Германии. На сей раз художник сумел добиться выразительности показа, противопоставив подчеркнутый техницизм оборудования и естественную фактуру драгоценного русского меха. Он умело сгруппировал его крупными сегментами, тем самым преодолевая сложности экспонирования небольших по размеру объектов в просторных помещениях.

Вальден мог гордиться, что стал участником уникального эксперимента по превращению оформительского ремесла в новую сферу предметно-художественного творчества — выставочный дизайн. Но было ли ему комфортно работать рядом с Лисицким, смотревшим несколько свысока, что можно заметить по отдельным его высказываниям, на растерявшее былое величие движение «Штурм»? Как ощущал себя Вальден, оказавшись внутри советского торгового представительства, где, по словам одного из его сотрудников тех лет, царили «протекционизм, некомпетентность и комчванство»?60

Жизнь не оставляла ему выбора, но внутренняя сила Вальдена, о которой так часто вспоминали современники, способствовала тому, чтобы выйти навстречу судьбе с открытым забралом. Беды в то время стекались к нему со всех сторон: жена Эмилия была неизлечима. Приемная дочь Ирина оказалась в берлинском приюте. Политическая атмосфера в Германии сгущалась…

В 1931 году он еще раз посетит Советский Союз, где встретится с венгерским революционным писателем и журналистом Белой Иллешем, председателем Международного объединения революционных писателей (МОРП), и попросит его содействия в поиске работы в Москве.

Он закроет свой журнал. И вместе с приемной дочерью Ириной и Эллен Борк отправится в путь, захватив с собой наиболее необходимое и значимое из бумаг и книг.

Вопрос: Чем вызван ваш приезд в Советский Союз совместно с Эллен Борк?

Ответ: Наш выезд в СССР был предварительно согласован с ЦК ГПК, а затем по истечении нескольких дней я был вызван в советское посольство в Берлине, где я был принят работником данного посольства.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 11 апреля 1941

После переезда в Москву Вальдена приняли на работу в Критико-библиографический институт ОГИЗа, созданный в 1930 году на базе одного из отделов Наркомпроса. Там затевался грандиозный, но так и не осуществленный проект издания всемирной энциклопедии современных писателей. Скорее всего, под этим предлогом в 1932 году ему разрешат выезд в Германию, где Вальден посетит заседание ПЕН-клуба, членом которого состоял.

Вопрос: Сколько времени вы были в Германии на указанном совещании?

Ответ:…примерно дней 9–10, а затем вернулся в СССР. На совещании присутствовал Бехер Йоганнес. Выезд в Германию… мне был разрешен с согласия немецкой секции КПГ Коминтерна и директора библиографического института Аксельрода.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 1 апреля 1941

Спустя пять месяцев его перевели в Учпедгиз. В издательстве ему твердили, что крайне в нем нуждаются, сулили много работы, но так и не нашли, чем бы его занять. В итоге Вальден стал преподавать немецкий, возглавив в 1933 году кафедру Московского педагогического института иностранных языков. Иного приложения его опыту, таланту и энергии не нашлось. Не исключено, что он и сам воздерживался от каких-то предложений.

Покидая Берлин, он уже знал, что после революции в Москву «со всех концов страны… устремились десятки и сотни тысяч людей» и что здесь существовала «чрезвычайно острая жилищная нужда»61. Собирая по крупицам «почти совсем стертую половину жизни» Вальдена62, можно понять, что за годы жизни в Москве они с Эллен сменили несколько московских гостиниц. По приезде Вальден пишет письмо Мейерхольду, отправляя его из гостиницы «Европа»63. Судя по показаниям на следствии, в дальнейшем он проживает в «Метрополе», где обосновались многие иностранные члены Коминтерна, бежавшие в Советский Союз. Когда этот роскошный отель перестали использовать для экспатов, Вальден переехал в «Савой», ставший его последним адресом в Москве.

Кое-что о деталях его бытовой жизни подскажет нам «Московский дневник» Вальтера Беньямина: «Вся мебель [в номере] снабжена жестяной биркой: “Московские гостиницы”, далее следует инвентарный номер. <…> Двойные рамы… залеплены на зиму замазкой. Можно только открыть вверху маленькую форточку. Маленький умывальник жестяной… Из крана льется тонкая струйка воды. Печки в номере нет, тепло подается из другого помещения»64.

«Постепенно я начинаю понимать звуки, которые меня здесь окружают. Увертюра начинается рано утром и включает все лейтмотивы: сначала тяжелые шаги по лестнице, которая напротив моего номера спускается в полуподвал. Возможно, по ней поднимается на работу персонал. Потом начинает звонить телефон в коридоре и, почти не прерываясь, продолжает звонить до часа или двух ночи»65. Впрочем, Вальден едва ли обращал внимание на такие бытовые неудобства. «Он был нечувствителен к природе и погоде. Ему не бывало жарко или холодно. Он не любил дневного света и предпочитал электрический»66.

Привыкший к широкому общению, он, однако, наверняка тяготился необходимостью согласовывать с инстанциями любой свой контакт. Таковы были правила жизни в СССР для иностранцев. Как и большинство коминтерновцев, эмигрировавших в СССР, Вальден — человек без гражданства. При аресте у него изъяли вид на жительство для лиц без гражданства № 036526, выданный в декабре 1940 года.

Вопрос: Кто еще является вашим знакомым, проживающим в СССР?

Ответ: Могу указать еще на Брика, имя и отчество не помню —соредактора трудов поэта Маяковского. Брик бывал также у меня на квартире два-три раза, а я у него был, кажется, один раз. Брик меня знал только как работника литературы. <…> Из числа советских граждан у меня никого больше близких, кроме указанных мной выше лиц, нет.

Вопрос: А из сотрудников Московского института иностранных языков кого наиболее близко вы знаете?

Ответ: Главным образом лиц из преподавательского состава…

Протокол допроса Герварта Вальдена, 29 марта 1941

Можно предположить, что Вальден, как и многие в те годы, при аресте предпочел упоминать в своих показаниях только тех, с кем был в официальных отношениях или кто в его представлении имел какую-то связь с органами госбезопасности. Так, вероятно, обстояло дело с Осипом Бриком.

Владимир Колязин ссылается на воспоминания австрийского поэта Гуго Гупперта, эмигрировавшего в СССР в конце 1920-х годов, который утверждал, что Вальден («мудрый старый Герварт») был частым гостем Бриков в Старопесковском переулке и что благодаря его присутствию там звучали имена мало кому известных немецких поэтов круга «Штурма»: Августа Штрамма, Курта Швиттерса, Готфрида Бенне и других67.

Ответ: Помню, что Брик позвонил мне по телефону в гостиницу «Метрополь», где я тогда жил, и в разговоре… выразил… желание увидеть меня. Одной из причин, побудивших его к знакомству со мной, явилось то, что он, Брик, мои литературные работы читал и знает о них, а меня лично нет. С Бриком мы встречались несколько раз в 1938–1939 годах, посещая иногда друг друга на квартирах. Последний раз мы виделись в 1940 году.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 19 апреля 1941

Об особом положении кружка Бриков в те годы догадывались многие. В марте 1922 года берлинская эмигрантская газета «Голос России» в своей публикации открыла читателям мотивы поступления Осипа Брика на службу в московскую ЧК68. Таким образом, Вальден, вероятнее всего, давно знал, кто такой Брик, и без колебаний мог рассказать следователю о своем знакомстве с ним, которое, возможно, произошло еще в Берлине. О том, почему в 1938-м Брик пожелал ближе сойтись с Вальденом, можно только догадываться…

Вопрос: Укажите ваших близких из среды лиц немецких подданных, проживающих в СССР.

Ответ: Мне наиболее близко знакомые: Бехер Иоганнес — председатель немецкой секции Союза писателей СССР, проживает в Москве с 1932 года. Встречался с ним периодически раза два-три в год; Эрпенбек Фриц, второй редактор журнала «Международная литература» немецкого издания Гослитмузея; Ленингицер Франц, редактор указанного журнала. Как и с Бехером, встречали друг у друга на квартире и в учреждениях.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 29 марта 1941

Москва 1930-х становится центром немецкоязычной интеллектуальной диаспоры, которую составили главным образом бежавшие сюда из Германии и Австрии антифашисты. Их жизнь в значительной мере регулировалась и финансово поддерживалась советскими властями, выделявшими средства в том числе для издания немецкой эмигрантской периодики. Это были газета Deutsche Zentral-Zeitung, а также журналы Internationale Literatur, Deutsche Blätter и Das Wort (для этих трех Вальден писал). По сведениям Владимира Колязина, за годы жизни в СССР им было опубликовано около ста статей, которые, по понятным причинам, «были известны только узкому кругу германоязычных читателей»69.

В 1938 году в Deutsche Zentral-Zeitung появляется его заметка «Пустые надежды Розенберга», адресованная уполномоченному Гитлера по контролю за общим духовным и мировоззренческим воспитанием Альфреду Розенбергу, выступившему с речью на открытии памятника Артуру Шопенгауэру по случаю 150-летия философа. В свойственной Вальдену острой полемической манере он развенчивает попытки нацистов утвердить себя в качестве наследников духовного опыта немецкой культуры. Особенно — претензии на то, что корни их идеологии якобы скрыты в национальной почве. Как и многими эмигрантами, Вальденом владеет идея спасения немецкой культуры — забота о почве. Уже после войны станет известно, что на эту публикацию обратят внимание в Берлине, имя Вальдена возьмут на карандаш в гестапо.

В те годы он, должно быть, переживает сложную внутреннюю коллизию. Искусство экспрессионизма с очевидностью доказывает свою инаковость, чуждость практике гитлеризма. Режим сжигает, развеивает по ветру и выставляет его на осмеяние. Все тот же Розенберг изобретает для него позорное клеймо — дегенеративное искусство. Однако и советская критика 1930-х отрицает «формальное» искусство, отказывая ему в праве быть особенным, не похожим на принятый официальный канон. Находясь в Москве, Вальден становится свидетелем репрессий против видных представителей авангарда.

В этих обстоятельствах слово экспрессионизм вновь становится сигнальным. На сей раз спор о том, что же все-таки преобладает в таком искусстве — прогрессивное или реакционное, — возникает среди немецких писателей, живущих в эмиграции. И Вальден, откладывая в сторону несвойственные ему представления о доходчивости художественного языка и связи искусства с жизнью, которым он было пытался вторить, воскресает как его лидер, вступая в дискуссию «Об основах и сути экспрессионизма», развернутую на страницах международного журнала Das Wort, редактируемого немецкими писателями Вилли Бределем, Лионом Фейхтвангером и Бертольтом Брехтом70. «Он не мог умолчать в своем полемическом эссе о реальных опасностях, подстерегающих авангард. <…> Самая крамольная мысль содержалась где-то посреди статьи. Вальден… констатировал враждебность пролетариата авангарду… Можно было ожидать, что в советской прессе Вальдена спросят, почему нужно защищать авангард… Но таких откликов не появилось — советскую литературную общественность проблемы экспрессионизма волновали мало»71.

Современные исследователи задаются вопросом, интересовался ли Вальден искусством после своего переезда в Россию или знал ли о выставке «15 лет советского искусства», проходившей в 1932–1933 годах в Москве и Ленинграде72. «В СССР за десять лет, — пишет Владимир Колязин, — Вальден не открыл ни одной выставки, не основал ни одного журнала, литературного салона или кружка», будто бы не заметив, что совсем «близко творили Малевич, Татлин…»73. Но разве для него мог существовать такой выбор, был открыт такой путь? Впрочем, правомерен и вопрос: могло ли заинтересовать Вальдена официальное советское искусство?

В 1934-м с ним случается серьезная неприятность: один из журналистов Deutsche Zentral-Zeitung, австрийский коммунист Эрнст Фабри выдвигает против него весьма опасные по тем временам обвинения в антимарксистской позиции. Поводом для этого стало предложение Вальдена, следовавшего и здесь своей неуемной натуре, усовершенствовать преподавание немецкого языка и уделять больше внимания обучению устной речи. Конфликт разбирался комиссией партконтроля, на заседании которой Вальден упорно отстаивал свою позицию74. По счастью, дело обошлось всего лишь отстранением его от должности заведующего кафедрой.

Вопрос: Проживая в Советском Союзе с 1932 года, вы какую выполняли партийно-общественную работу?

Ответ: Никакой партийной работы не выполнял.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 14 апреля 1941

Теперь он сам сторонился общественной работы, что, возможно, спасло его в наиболее тяжелый период репрессий. В немецкой секции Коминтерна происходили бесконечные чистки.

Его круг составляли коллеги по кафедре. Изредка он приглашал их к себе на чай. Порой в Москву ненадолго наведывался кто-нибудь из его зарубежных знакомых. Как правило, довольно случайных. Вероятно, из предосторожности, чтобы быть на виду, Вальден встречался с ними в кафе «Метрополя». Представители советской элиты, из числа тех, с кем он был знаком — руководитель ВОКС Ольга Каменева, председатель иностранной комиссии Союза писателей, в подчинении которой находилась немецкая секция, журналист Михаил Кольцов, нарком земледелия СССР Яков Яковлев, которому Вальден давал уроки немецкого языка, — все они однажды исчезали.

Он предпочел ограничить свою жизнь сугубо служебными обязанностями. Их набирается немало. Преподавательская деятельность, судя по всему, доставляет ему удовлетворение. Среди его студентов, как оказалось, будущий советский германист Лев Копелев. На чудом сохранившейся фотографии, где Вальден снят с группой учеников, его лицо освещено мягкой улыбкой. Именно так он, должно быть, смотрел и на картины экспрессионистов, которые находил для выставок «Штурма».

В Москве издаются подготовленные им учебники немецкого языка. Он делает переводы из русской классики для немецкоязычных школ Поволжья, где в то время существовала Автономная Социалистическая Советская Республика Немцев Поволжья. Продолжает работать как активный немецкоязычный публицист (он член немецкой секции Союза писателей СССР, членский билет № 443), вероятно, полагая, что именно так он будет наиболее полезен своим соотечественникам.

Впрочем, верится, что время от времени Вальден заходит в Государственный музей нового западного искусства, единственное место в Москве, где все еще экспонируется зарубежное искусство последних десятилетий. Бывает в театрах и в консерватории. Возможно, присутствует на премьере «Дамы с камелиями» у Мейер­хольда в 1934 году, знакомится с проектом Дворца Советов Бориса Иофана, посещает большую выставку Рембрандта в 1936-м…

Оставаясь верным собственной культурной идентичности, он в то же время, в отличие от некоторых других обосновавшихся в Москве немецких литераторов, того же Бехера, отказавшегося изучать русский, дабы не навредить своему литературному немецкому, на протяжении прожитого в СССР десятилетия берет уроки русского языка — вплоть до дня ареста.

Примечания к главе 5

Глава 6. Вина

В воспоминаниях Алексея Акимова, сына Бориса Владимировича Акимова, попавшего в неуемную репрессивную машину в конце 1940 года, директора советского авиационного предприятия, по делу которого 3 марта 1941 года был выдан ордер на арест Герварта Вальдена, высказывается предположение, что истинной мишенью для следствия должен был стать не он сам, а Георгий Владимирович Акимов, его брат, видный отечественный ученый-физикохимик, чудом избежавший в то время ареста. Однако от Бориса Акимова следователям удалось добиться показаний в отношении другого родственника, немецкого эмигранта Вальдена, мужа покойной сестры его жены Тамары.

Впрочем, протоколы допросов самого Герварта Вальдена, доставленного 13 марта 1941 года из гостиницы «Савой» на Рождественке в находившуюся совсем близко внутреннюю тюрьму на Лубянке, не оставляют сомнений — досье на него собиралось давно, сведения годами накапливались из различных источников, в том числе они касались периода жизни в Германии. Его спрашивали, например, не посещал ли он Россию до революции, а такое намеренье у него и в самом деле имелось. Информация могла исходить только из самого близкого окружения Вальдена, куда в 1910-е годы входили преимущественно художники, литераторы, журналисты.

Согласно исследованию Майкла Дэвида-Фокса1, перед приглашением любого иностранца в СССР ВОКС непременно проверял его на наличие компрометирующих свидетельств. Собранные по итогам визита материалы, включая записи бесед и отчеты гидов, особенно если это касалось негативных суждений гостя об увиденном в Советском Союзе, передавались в ОГПУ.

Стоит ли ожидать, в таком случае, что молва, окутавшая Вальдена и его галерею после Первой мировой войны, не стала достоянием советской госбезопасности? Слухи могли быть почерпнуты из художественной среды, из берлинского торгпредства, с которым сотрудничал Вальден, из немецкой секции Коминтерна. Собственно, в руководстве Коммунистической партии Германии его предупреждали, что ОГПУ располагает кое-какой информацией о его прошлых связях, но это, однако же, не повлияло на решение Вальдена переехать в Советский Союз.

На допросах в течение двух месяцев он держался исключительно твердо, отвергая любые обвинения в свой адрес.

Вопрос: Вы арестованы за шпионскую работу на территории СССР…

Ответ: …Меня никто не может обвинить в том, что я вел какую-либо антисоветскую работу.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 14 марта 1941

Впрочем, начальная стадия дознания, когда следователь скрупулезно выспрашивал у арестованного о всевозможных деталях его жизни в Германии, партийных связях и тому подобном, создавала впечатление, что такая информация могла понадобиться, скажем, для агентурной работы СССР за рубежом. Без внимания следствия не остается и тот факт, что у Вальдена имелись родственники в нейтральной Швеции.

Вопрос: За период пребывания в Советском Союзе вы когда-нибудь выезжали за границу?

Ответ: Летом 1935 года с разрешения немецкой секции Коминтерна вместе со своей женой Эллен Борк выехал в Швецию к своей сестре… Гертруде Шласберг. Моя поездка обусловлена тем, что я не мог в Москве заказать очки, соответствующие моему зрению, а мои единственные, привезенные из Германии, я разбил.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 16 апреля 1941

Как технически проводились допросы Вальдена, страдавшего сильной близорукостью, если учесть, что после ареста у него изъяли очки, с определенностью сказать сложно. Известно, что от обвиняемых (ввиду особой загруженности следователей НКВД в годы массовых репрессий) нередко требовали письменного изложения биографии, которую затем уже превращали в протоколы допросов. Мог ли Вальден из-за проблем со зрением самостоятельно писать? Говорил ли он по-русски или же все-таки по-немецки? В протоколах его дела есть немногочисленные исправления, внесенные в русскоязычный текст, судя по всему, его собственной рукой. Кроме того, каждый из протоколов подписан им по-русски, одной фамилией, без имени. В дело вшит, кроме русского, и немецкий текст одного из допросов.

Рассказывая о своей поездке в Швецию в 1935 году (для него это последнее свидание с матерью), Вальден дает понять следователю, что не только добровольно вернулся в Москву, но и приложил для этого немало усилий.

Ответ: При выезде из Швеции я встретил ряд трудностей, так как на обратный въезд визы я не получал. Я вынужден был прибегнуть к помощи ЦК компартии Швеции, которая ходатайствовала перед Коминтерном и ЦК ВКП(б) о разрешении вернуться в Советский Союз.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 16 апреля 1941

А мог ли он не возвращаться? К тому времени в Москве уже начались большие политические процессы. Не исключено, что там оставалась его двухлетняя дочь Зигне. В этом, возможно, и состояла иезуитская логика тех, кто санкционировал выезд Вальдена. Впрочем, «слепота западных интеллектуалов… без сомнения, является одной из самых сложных загадок в истории политики и интеллектуальной жизни ХХ века», — замечает Дэвид-Фокс2. Вальден, между прочим, и сам сказал об этом: «В буржуазных странах очень многие наивны в своих политических взглядах. Их политическое мировоззрение романтично»3.

24 апреля 1941 года следствием была проведена очная ставка между Вальденом и Борисом Акимовым, ранее уже признавшимся в шпионаже. Обращает на себя внимание, что Вальден не сразу опознает Акимова. Он крайне близорук, но только ли в этом дело? Алексей Акимов, знакомившийся со следственным делом своего отца, нашел там подтверждение того, что во время допросов на него воздействовали физически. Скорее всего, Вальден встретился с сильно избитым человеком: он уточняет, что может опознать Акимова лишь «по росту и по размеру».

Вопрос Вальдену: Что именно вы хотите скрыть от следствия?

Ответ: Мне нечего скрывать.

Вопрос Акимову: Что же скрывает Вальден?

Ответ: Вальден скрывает действительный характер наших встреч, так как они имеют прямое отношение к моей шпионской работе…

Протокол очной ставки между Борисом Акимовым и Гервартом Вальденом, 24 апреля 1941

Длившаяся более двух часов очная ставка результатов для следствия не принесла. Вальден яростно отвергал обвинения. В ходе перекрестного допроса он вновь и вновь повторяет: «Я решительно отрицаю показания Акимова». Более того, своей рукой делает в протоколе вставку: «Это полная клевета». Очевидно, что твердость Вальдена производит сильное впечатление на Акимова. Перед ним — немолодой (Вальден старше Акимова на 20 лет) и уж точно не слишком физически крепкий человек. Но обладавший незамутненным интеллектом и исключительной внутренней твердостью. Акимов будто бы возвращается к реальности из тюремного морока. На прямой вопрос Вальдена, как именно он привлек его к шпионажу, Акимов отвечает невнятно, признав, что Вальден лично в его вербовке не участвовал. На этом очную ставку поспешили прекратить.

Алексей Акимов впоследствии напишет: «Папино пребывание в заключении можно условно разделить на два этапа… Первый: дача показаний — сломленный человек. И второй: отказ от всех показаний, борьба за себя — человека»4.

5 мая 1941 года следствие, так и не добившись от Вальдена желаемых признаний, продлит его арест и пребывание под стражей. В протоколах майских допросов вновь и вновь повторяются слова: «Я говорю правду. Никакой антисоветской шпионской работы я не проводил».

Перелом наступает 13 мая, допрос ведется на русском и немецком языках (с переводом) майором госбезопасности Львом Шварцманом, известным участием в процессах против Михаила Кольцова, Всеволода Мейер­хольда и других видных деятелей советской культуры. Зафиксировано время проведения допроса: с 12:30 до 15:00, хотя в его протоколе воспроизводится всего-то несколько фраз. В начале Вальден говорит: «К своим показаниям на очной ставке 24 апреля 1941 года прибавить ничего не имею…». О том, что происходит между первым и вторым вопросом следователя Шварцмана, можно лишь догадываться. Допрос прерывается. Вальден просит дать ему возможность подумать, чтобы «показать всю правду» и «восстановить все факты».

Из протоколов его последующих допросов очевидно: пытаясь защититься от применения к нему физической силы и, возможно, выиграть время для дальнейшего сопротивления, он просто-напросто «монтирует» шпионскую историю, составляя ее из разных фрагментов реальности. В многословном повествовании, в которое пускается Вальден, намеренно много абсурда. Он строит фабулу шпионского сюжета подобно тому, как это делает писатель или драматург, наделяя функциями агентов иностранной разведки мельком встреченных им в Москве иностранцев и переводя в регистр шпионских абсолютно бытовые разговоры. Был ли он полностью корректен, упоминая имена своих так называемых советских информаторов, чего от него добивались на допросах? Насколько можно судить, им названы лишь те из знакомых, кто к этому моменту подвергся репрессиям, многие из них уже лишились жизни.

Черты правдоподобия выстроенный Вальденом рассказ обретает лишь потому, что в нем присутствуют реальные обстоятельства, которые без сомнения составляли многие годы «комплекс вины» для него самого, а именно — участие в германском агитпропе времен Первой мировой войны. Шлейф отношений с людьми из германского МИДа и полицейского управления, в какой-то мере случайных, в какой-то мере вынужденных во имя поддержания на плаву предприятия «Штурм», тянущийся за ним и в послевоенное время, привел к дискредитации заслуг Герварта Вальдена в художественном мире. Он тяготился этим. Дело касалось моральной ответственности, предания идеалов революционного искусства, но отнюдь не шпионажа.

Всплывшие на допросе в НКВД детали коррелируют с документами, обнаруженными десятилетия спустя в архиве германского МИДа, что послужило основанием для некоторых западных исследователей использовать в отношении Герварта Вальдена ярлык немецкого агента5. Чтобы избежать легковесных суждений по этому поводу, особенно на фоне его трагической судьбы, следует, на наш взгляд, отнестись со всем вниманием к сказанному им самим. Тем более, что другого случая публично объясниться по этому поводу ему уже не представится.

Вопрос: Когда и где вы были привлечены к сотрудничеству с германской разведкой?

Ответ: <…> В 1916 году меня привлекли к выполнению специальных заданий Министерства иностранных дел Германии.

Вопрос: Вы числились официальным сотрудником МИД Германии?

Ответ: Нет, с министерством я сотрудничал… с определенной целью <…> В иностранной (датской) печати я должен был вести пропаганду в пользу Германии.

Вопрос: Вы сами предложили свои услуги?

Ответ: Нет, к этой работе меня привлек руководитель центрального бюро иностранной службы, генеральный консул Тилл.

Вопрос: Покажите подробно об обстоятельствах установления связи с министерством иностранных дел?

Ответ: В 1914 году из пацифистских убеждений я отказался подписывать составленное видными деятелями науки, литературы и искусства Германии манифест, в котором Германия объявлялась невиновной в начале мировой войны. В конце 1914 — начале 1915 года ко мне обратился сотрудник редактируемого мной журнала «Штурм» Адольф Кноблаух с предложением сотрудничать с учрежденным в Берлине частным бюро по снабжению прессы нейтральных стран благожелательными для Германии статьями на языке этих стран. Кноблаух напомнил мне, что пора выполнить долг перед отечеством. Затем он предложил мне с помощью моей жены — шведки переводить с немецкого на шведский статьи, отбираемые сотрудниками бюро <…> За обычную плату я взялся за переводы статей на шведский язык. В январе — феврале 1916 года «частное» бюро легализовалось и превратилось в филиал Министерства иностранных дел, именуемый «Центральное бюро иностранной службы». Летом генеральный консул Тилл предложил мне развернуть в Дании полезную для Германии работу, воспользовавшись своими связями среди датских журналистов. <…> В полицай-президиуме советник Геннинг вручил паспорта для меня и моей жены. <…> Поездка в Данию (Копенгаген) оказалась неудачной. Несмотря на мои попытки воздействовать на редакцию газеты «Политикэн», ни редактор, ни даже карикатурист не дали согласия выступить в благожелательном для Германии духе… О неуспехе я доложил Тиллу, который был этим раздосадован.

Протокол допроса Герварта Вальдена, 14 мая 1941

Даже если масштаб и результаты своего участия в работе германского военного информационного центра в период Первой мировой войны были не до конца раскрыты Вальденом на следствии, повторим, к антисоветской деятельности все это отношения не имело. Давая сегодня оценку тем событиям, нельзя сбрасывать со счетов противоречивость позиций членов движения «Штурм» в начале войны: «поражающий энтузиазм… добровольный массовый уход на фронт десятков экспрессионистов настолько же характерны для августа 1914 года, насколько и уклонение от мобилизации, и нелегальная жизнь или поспешное бегство в Швейцарию»6.

Связь культуры с политическим пиаром, так называемая культурная дипломатия, ставшая будничной в наши дни, в начале ХХ века лишь зарождалась. Германия в этом отношении следовала примеру Франции. Советские чиновники, как мы уже знаем, также не преминули воспользоваться способностями Вальдена по части пропаганды с помощью искусства…

Показаний Акимова Вальден так и не признал, чем, вероятно, сильно помешал планам НКВД, нацеленного на раскрытие крупного дела о подрывной организации. А на допросе 3 июня заявил, что его разведывательная работа была фактически свернута в августе 1939 года, после заключения договора о дружбе и ненападении между СССР и Германией.

Была ли у Вальдена хоть какая-то надежда на спасение? Похоже, он не терял главного, того, что называется немецким словом mut, отваги, способности бороться7. Все изменила начавшаяся 22 июня война. В середине июля подследственных Акимова и Вальдена этапировали в Саратов.

Заключительные протоколы допросов в деле Вальдена датированы 5 и 11 августа 1941 года. Свидетелем того, что творилось тогда в саратовской пересыльной тюрьме, стала Тамара Акимова. Тюрьма «еще екатерининской постройки была рассчитана на содержание двух тысяч заключенных, осенью–зимой 1941-го ее загрузили более чем сорока тысячами зеков… Голод был такой, что трупы умерших голодной смертью заключенных складывали штабелями, как дрова, во дворе тюрьмы»8.

15 августа 1941 года следствие в отношении Вальдена было прекращено. Приговор должен был вынести закрытый Военный суд 2 ноября. Буквально накануне тюремный врач засвидетельствовал смерть заключенного Герварта Вальдена. Это случилось 31 октября 1941 года.

Много лет спустя Алексей Акимов напишет об отце, показания которого легли в основу обвинений против Вальдена: «И вот в этой тюрьме с папой что-то происходит. Ни вы — потомки мои, ни я никогда не узнаем, чем было это “что-то”… он… укрепился духом и отказался от всего того, чем себя оговорил… Что подвигло его на это? Начавшаяся война?…При зрелом размышлении мне кажется, что этого явно недостаточно для преодоления того страха, который связан с тюремным опытом. Может быть, встреча с каким-то человеком — носителем Духа подвигла его»9.

Кто мог стать для Бориса Акимова таким человеком, встреченным им в саратовской тюрьме, достоверно уже не узнать. Но вот только кажется, что им был именно Герварт Вальден. Ведь он и в самом деле был носителем Духа. А как еще назвать того, кто смог расслышать еще неведомый никому гул времени, звук наступавшего железного века, вознесшего и бесследно поглотившего его самого?

Восстановление честного имени Герварта Вальдена в Советском Союзе произошло через четверть века после его гибели10. В 1965 году было признано, что в деле имел место оговор, а так называемая агентурная информация о нем не содержала каких-либо конкретных фактов.

В связи со смертью владельца и отсутствием доверенности на получение его вещей, ценностей и книг кем-либо еще, опись имущества, изъятого у Вальдена при аресте, в январе 1943 года была отправлена в архив НКВД. Что же стало с самими вещами, а главное — так называемым архивом Вальдена, осталось загадкой. Вероятней всего, навсегда.

Примечания к главе 6

Глава 7. От автора

В темной земле покоится странник блаженный.

Георг Тракль «К Новалису»

Немецкому художнику Георгу Мухе, соратнику Вальдена по движению «Штурм», принадлежит эпитафия, которую, по его мнению, следовало бы начертать на могильном камне его друга: «Здесь лежит Герварт Вальден. Он верил в искусство как в божественное существо»1.

Но у Вальдена нет могилы. Он покоится в русской земле безымянным.

Наш рассказ — дань его памяти, малая попытка восстановить справедливость. Как и любая биография, особенно когда речь идет о неординарном человеке, написанное наводит на мысль о превратности судьбы, вернее о том, что есть судьба.

Предопределенность или сумма наших собственных жизненных выборов? Вальден, конечно, был тем, кто совершал свой выбор сам.

На фоне ежегодно появляющихся в мире книг, где упоминается его имя, мы посчитали важным сосредоточить внимание читателей первой русскоязычной биографии Герварта Вальдена на той стороне его творческой деятельности, которую он предпочел музыке и литературе, оставаясь при этом в значительной мере адептом слова и звука. Речь идет о профессии куратора, которая в наши дни привлекает к себе внимание и обладает особым магнетизмом. Кураторы весьма влиятельны. Бытует мнение, что они формируют мировую повестку и за пределами искусства. При том, что о них часто пишут, многое в их роли в современном мире еще не совсем понятно. История кураторства едва ли будет считаться полной без представления о том, чего достиг в этой сфере Герварт Вальден. Тем более что именно экспрессионизм создал ту форму выражения аффективного или сверхчувственного, что составляет суть актуального искусства и связанных с ним кураторских практик.

Харальд Зееман, один из наиболее известных кураторов второй половины ХХ века, наметил абрис этой профессии следующим образом: «лидер, тонкий ценитель искусства, писатель, книголюб, менеджер, бухгалтер, хранитель, финансист»2. Все это вполне отражает труды и дни Вальдена на протяжении полутора десятилетий. К тому же, как человек своего времени и идеалист по натуре, он воспринимал выбор пути в искусстве как миссию и оставался предан на протяжении жизни найденному в молодости духовному началу.

Искусство и в самом деле было его храмом. Но подобно многим западным интеллектуалам того поколения, Вальден питал веру также и в общественный идеал. Был человеком убеждений. В этом заключены истоки его исключительной жизненной стойкости. Его было невозможно надломить.

Работа Вальдена в качестве председателя общества «За искусство», издателя влиятельного журнала и журналиста способствовала важным социальным переменам, совершавшимся в его время — развитию публичной сферы и публичного искусства. Тем самым он оказался причастен к построению европейского гражданского общества. Как лидер экспрессионизма и организатор многочисленных выставок с участием художников из разных стран, Вальден заложил основу для формирования художественного мира — как принято называть сегодня структуру коллективных творческих действий художников, представляющих современное искусство на международном уровне.

Вальден чрезвычайно рано осознал значение медийности для продвижения современного искусства и широко пользовался различными каналами и технологиями, включая новейшие технические изобретения для качественного тиражирования художественных произведений. По-своему неординарной можно было бы считать стратегию Вальдена по созданию сети международных пиар-агентств «Штурма», если бы, ввиду обстоятельств, идея и ее автор не оказались дискредитированы связью с государственной политпропагандой.

Его кураторский метод выглядит сегодня весьма актуальным для задач передовых кураторов, стремящихся преодолеть границы исключительно западной художественной и искусствоведческой традиции. Вальден, как известно, достигал этого, включая в состав своих выставок работы художников из России, стран Восточной Европы, а также образцы примитивного и этнографического искусства.

Получив чуть ли не всемирную известность в 35 лет, к 50 годам он вынужден был закрыть свою галерею и отойти от дел по продвижению современного искусства, что можно было бы отнести исключительно к краткосрочности такого художественного явления, как экспрессионизм. Но поскольку сегодня публичный успех рассматривается как непременный атрибут куратора, служащий подтверждением его профессионального статуса, не будем закрывать глаза на то, что карьера Вальдена в качестве организатора выставок оборвалась незаслуженно рано и по другой причине. Он шел совершенно непроторенным путем и многого еще не знал о подводных камнях профессии куратора, которая сформируется уже во второй половине ХХ века.

Нам же теперь вполне очевидно: современное искусство «стало почти синонимом понятия художественного рынка»3. Таков его путь к признанию. Созданный Вальденом «Штурм» был экспериментом, в котором проверялся механизм институционального формирования как символической ценности, так и рыночной цены нового искусства. Для его эпохи и его среды в этом содержалось противоречие. Правила партнерства куратора с художником были не вполне выработаны. И оттого случившийся после Первой мировой войны в кругу «Штурма» разлад со своим лидером обрел характер взаимного предательства.

…Как отнесется к Вальдену молодое поколение художников, кураторов, зрителей? Оценит ли его пыл, его страсть, его ярость? В своих исследованиях Пауль Раабе утверждал, «для того чтобы понять экспрессионизм… необходимо воскресить его энтузиазм, пафос, одержимость, неслыханное настроение прорыва…»4. Окажется ли все это близко релятивистской позиции постмодерна?

Но как бы ни изменились времена, давайте признаем, что личность куратора, его способность осуществлять себя остается основой профессии. В этом отношении жизнь Герварта Вальдена выглядят впечатляющим проектом самореализации человека, настроенного на созидание.

Приложение. Статьи Герварта Вальдена

Моя искренняя признательность издателям этой книги за готовность идти навстречу пожеланиям автора и включить в ее состав избранные тексты, вышедшие из-под пера Герварта Вальдена. Они впервые публикуются на русском языке в переводах Марины Изюмской и Александра Филиппова-Чехова.

Почему мне казалось это столь важным? Дело в том, что, не заглянув в написанное Вальденом, невозможно вообразить, как этот пришелец из мира музыки сумел объединить вокруг себя столь многочисленных и столь непохожих друг на друга представителей изобразительного искусства. Отстоять их право творить по собственным законам. Сделать их творчество заметным на фоневремени.

Публикация открывается откликами немецкой прессы на организованную Вальденом масштабную выставку современного искусства — Первый Немецкий осенний салон. Эти отзывы (подборку составил сам Вальден) дают представление о высокой степени противоречивости суждений, непонимания и отрицания творчества представителей авангарда со стороны художественной критики, ответом которой служат образцы помещенных в приложении полемических статей Герварта Вальдена.

Важно понимать, что, дискутируя о новом искусстве, Вальден бесстрашно берет себе в оппоненты наиболее заметных в журналистике той поры персон. Речь идет, скажем, о Фрице Стале, редакторе влиятельной ежедневной газеты Berliner Tagesblatt и авторе книги «Путь в искусство, введение в историю искусств» (Weg zur Kunst, eine Einfuhrung in der Kunstgeschichte). Или Роберте Бройере, художественном критике, редактировавшем в 1920-е годы еженедельник Die Glocke. Или же Оскаре Би, длительное время возглавлявшем художественный журнал Die Neue Rundschau. И, конечно, популярном светском обозревателе и художнике по совместительству Людвиге Пиче.

Не менее непримиримо Вальден настроен в отношении «академиков» — искусствоведов, историков искусства и музейных специалистов. Это не только признанный глава сообщества Вильгельм фон Боде, которому адресованы три помещенные ниже статьи, но и, скажем, Карл Шеффер, директор Музея ремесел в Бремене, а позднее Художественного музея в Любеке, много сделавший для сохранения памятников народного творчества.

И тут надо заметить, что Вальден довольно беззастенчиво вторгается в специальную профессиональную сферу, насмехаясь не только над привычными музейными методами исследования и атрибуции произведений, но и над новой для музейного дела того времени задачей воссоздать атмосферу подлинности мемориального пространства в одном из первых литературных музеев Германии — Доме Гёте в Веймаре.

Действительно, временами кажется, что тон, в котором ведет полемику Вальден, излишне агрессивен. Что можно объяснить той нешуточной борьбой, которая развернулась в художественном мире вокруг нового искусства. Но главное, это точно подметил Анатолий Луначарский, экспрессионизм вовсе не стремился быть утонченным. «Он подобен… каким-то ударам, каким-то внутренним болям. <…> Он… кричит, бьет, мечется… Он… град проклятий или призывов». И Вальден следует той же стилистике, воспроизводя в своих текстах «ритмику крика», стараясь ударить противника побольней. В результате этой жесткой риторики экспрессионизм смог заполнить собой «немецкую живопись, если не подавив количественно немецких скульпторов и живописцев иных направлений, то, во всяком случае, передвинув решительно центр тяжести внимания публики на себя» (Анатолий Луначарский). Эта была вырванная Вальденом нелегкая победа.

В ином стилистическом ключе выдержаны два помещенных в приложении эссе: «Об искусстве. Экспрессионизм. Футуризм. Кубизм» и «Новая живопись». В них Вальден выступает с рассуждениями о природе искусства, на первый взгляд, ставя перед собой задачу дать теоретическое обоснование новому художественному направлению, как это обычно делают искусствоведы или критики. Обнаруживается, однако, что, в отличие от них, он отнюдь не желает поучать или наставлять, а создает нарратив, написанный будто бы от лица художников. Вальден говорит об искусстве как переживании. И эта риторическая позиция, собственно, и определяет его творческую идентичность в культуре первой четверти ХХ века.

Пользуясь выражением американского куратора Сета Сигелауба, работавшего в 1960-е годы с концептуальным искусством, Вальден демистифицировал экспрессионизм. Он достиг этого не только с помощью показа самих произведений на выставках (репрезентация), но и через тексты, в которых явственен медиативный компонент, характерный для так называемой кураторской критики, заявившей о себе спустя десятилетия после публикации его эссе.

Зинаида Бонами

Отзывы на Первый Немецкий осенний салон ­галереи «Штурм», 1913

У нас пытались сформировать представление, что на выставке будут показаны перспективы развития. Никогда еще претензия не была столь несостоятельной и столь необоснованной.

Frankfurter Zeitung

День, в который открылся Первый Немецкий художественный салон, по праву может считаться исторической датой. Есть что-то впечатляющее в присутствии столь многих борцов и представителей новых принципов творчества.

Dresdener Neueste Nachrichten

Нет никаких сомнений, что задействованные силы призваны наметить импульсы и отправные точки тех путей, по которым пойдет искусство будущего.

National Zeitung

На самом деле ужасное безобразие, все эти нелепости и глупая мазня в огромных количествах. Кажется, что вышел не с выставки, а из сумасшедшего дома.

Hamburger Nachrichten

Серьезным людям на этой выставке делать нечего. Ничего особенного — один смех и сожаление.

Casseler Allgemeine Zeitung (г-н Роберт Бройер)

Это искусство крайностей. Тем не менее называть его безумным и дилетантским, как это недавно сделал Майер-Греф, было бы предвзятым.

Vorwärts (тот же самый г-н Роберт Бройер)

Ни у кого больше не вызывает возражений, что невозможно относиться к этому кривлянью как к искусству. Нам просто смешно.

Г-н Фритц Шталь

Нужно быть осторожнее, прежде чем осуждать или высмеивать произведения искусства, что, к сожалению, стало повсеместным обычаем.

National-Zeitung

Следующая [картина] называется «Композиция». Далее снова «Контрасты», или «Мистический образ», или «Импровизация», а иногда и просто «Картина № 1», «Картина № 2», «Картина № 3». Чувствуется, насколько сложно стало художникам подбирать названия для своих картин.

Hamburger Nachrichten

Представлены, как на подбор, совершенно бесталанные художники.

Deutsche Tageszeitung

Усомниться невозможно. Эти «молодые люди» вовсе не революционеры; большинство из них зрелые и рассудительные, правда, довольно эксцентричные.

Volkszeitung

Очевидно, что на выставку идти не стоит.

Vossische Zeitung

Эта выставка гораздо более интересна, чем все, что можно было видеть на художественных выставках последнего времени.

Volkszeitung

Нынче, думал я, никто не может написать прекрасную картину за 55 минут или за сезон создать умелую подделку под работу уровня Делоне.

Pan

Или, например, господин Делоне. Он демонстрирует нам солнце в четырех видах. Однако то, что он нам предлагает, скорее похоже на мишень в тире, какие мастерят подвыпившие деревенские парни.

Vorwärts (все тот же г-н Роберт Бройер)

Привлекательность остается чисто внешней, декоративная композиция нарушается произвольными линиями. Она создает нелепый контраст размаху картины. Того же самого можно было достичь на клочке бумаги.

Г-н Фритц Шталь о Кандинском, 1912

Я испытываю такое удовольствие, вдохновение и удовлетворение, рассматривая фрагмент картины (Кандинского), что воспринимаю его как целое произведение искусства… Он (Кандинский) — гений цвета.

Г-н Фритц Шталь о Кандинском, 1913

Шагал обладает такой насыщенностью цвета и таким полетом фантазии, что невольно увлекаешься, даже если не склонен к подобным восторженным эмоциям.

Leipziger Tageblatt

…где можно было увидеть такие несуразности, как, например, плохо скопированное с одной из прекрасных старинных миниатюр «Распятие» Марка Шагала.

Vossische Zeitung

Анималистические картины Франца Марка — шаг в направлении эмоционально насыщенных композиций с мощным восприятием фантастического.

B. Z. am Mittag

…так же непонятны, как апокалиптические волки Франца Марка.

Hamburger Nachrichten

Альфред Кубин создает свои демонически-метафизические рисунки без всякого усилия.

Berliner Börsencourier

Альфред Кубин, тот самый известный мастер дьявольщины, которому удается достичь все большей глубины формы.

Berliner Lokalanzeiger

Неожиданно можно увидеть несколько индийских и японских картин, способных посрамить футуристов.

Berliner Börsencourier

Напротив, весьма печально выглядят потуги японской и индийской живописи, представленной на выставке.

Leipziger Tageblatt

Пауль Клее представил рисунки, которые черпают глубокий смысл в детском творчестве.

Leipziger Tageblatt

Пауль Клее — это тот, кто пустил слух о рисунках о Максе и Морице1.

Berliner Börsencourier

Руссо, в чьей детской, упрощенной манере чувствуется глубокое душевное переживание.

Berliner Allgemeine Zeitung

Руссо, безобидный и простодушный дилетант.

Casseler Alldemeine Zeitung (и снова г-н Роберт Бройер)

Перевод Марины Изюмской по изданию: Walden H. Kunstkritiker und Kunstmaler. Verlag Der Sturm, Berlin. 1916

Сопротивление

Нелюбовь к художникам — логичное следствие либерального и социалистического мировоззрения. Художник, будучи личностью, выбивается из ряда среднестатистических. Массы должны быть сплоченными, единообразными и непоколебимыми. А чтобы стать и быть художником, требуется прямо противоположное. Все нынешние так называемые лучшие критики все с большей уверенностью ратуют за Сезанна, Домье и Ван Гога. Они полностью признали их. Их они называют мастерами. Полное преклонение перед классиками. Но с такой же уверенностью они отрицают искусство того же уровня, например, Оскара Кокошки или Умберто Боччони. Надо же себя чем-то порадовать. Тот, кто начисто лишен художественного инстинкта, вынужден промышлять художественной критикой. Совершенно безголовый г-н Бройер утверждает, что произведения Боччони можно понять только при наличии пояснения. Это подразумевает пояснения от г-на Бройера. Очевидно, что, приобретя на выставке футуристов в галерее «Штурм» брошюру за 60 пфеннигов, он теперь пытается «понять» картины. Тот, кому нужны комментарии к произведению искусства, уж точно не должен изображать из себя комментатора. Такую мудрость публика и сама может обрести за шесть грошей. Комментировать комментарии еще проще, чем не понимать в картинах. Лучше уж ошибаться, чем стремиться анализировать. Именитый критик, который, стоя со мной перед картиной с изображением железнодорожного вагона и с восторгом рассказывая о великолепно написанном прибое, гораздо быстрее достигнет цели, чем если он попытается «понять» море. Видению можно научиться. А вот научиться пониманию, рациональному мышлению, кажется, невозможно. «Видно, — пишет г-н Бройер, — что все совершенно безобидно». Вот только сам г-н Бройер не безобиден и не видит ничего. Далее г-н Бройер утверждает, что, прежде чем смотреть картины, нужно прочитать манифесты футуристов. А где такое сказано? К сожалению, публика охотнее читает критику, чем смотрит на живопись. Искусство должно этому сопротивляться.

«Чувство, порожденное телесной природой, мы не способны себе представить, как же мы можем его воплотить?» Ложное умозаключение. Маленькое «я» г-на Бройера прячется за большим «МЫ». Разумеется, эгоцентрик не может представить себе чувства, порожденного телесной природой. Он и телесное не в состоянии изобразить. Потому что копирование природы — не творчество. Телесное является лишь скелетом, весь остальной организм формируется с помощью силы искусства. Г-н Бройер должен сам знать, является ли он человеком-скелетом или нет. Неспособность видения — упрек не к видению, а скорее к неспособности.

«Также с большим трудом можно изобразить движение без объекта, по отношению к которому или с помощью которого это движение совершается». Только дело не в объекте, а в движении. Поскольку именно движение есть жизнь. Подражание природе плодит на картинах лишь трупы, падаль или имитации фотографии. Средства природы иные, чем средства искусства. Почему именно рационалисты с таким злобным постоянством калечат понятия? Тот, кто нуждается в свежем воздухе, должен пойти проветриться. Тот, кто хочет помыться, должен идти не на выставку, а куда-то по соседству. Тот, у кого есть потребности, не должен удовлетворять их за счет других. А тот, кто ищет телесное, порожденное чувственным, пусть идет в анатомический театр или паноптикум.

Только такого эффекта добиваются художники, которые в процессе написания картины руководствуются материей, а не чувством. Жизнь — вот главное. Жизнь — движение. Художник придает объекту движение. Художник не может перевоспитать г-на Бройера (воспитание — сфера деятельности буржуазии), но при некоторых обстоятельствах он может сделать из г-на Бройера произведение искусства. Даже мертвое можно и должно оживить с помощью искусства.

Г-н Карл Шеффлер тоже высказался по поводу футуристов. Чтобы составить лучшее представление об этом лучшем критике, следует знать, что г-н Шеффлер находит, что «Оскар Кокошка подражает Климту». Далее г-н Шеффлер считает поэзию «искусством разума». Г-н Шеффлер склонил голову в позе мыслителя, и вот уж пред ним вновь выстраиваются произведения живописи рассудка. Доказательство тому, как он считает, — названия картин. «Названия “Прощание”, “Власть улицы”, “Воспоминания о ночи”, — очевидно, это названия рассказов». Г-н Шеффлер, кажется, посвятил много времени изучению каталога, поскольку за всеми толкованиями не видит самой живописи. Объяснения рассчитаны, естественно, на самого образованного человека, который сам ничего «распознать» не может. Можно предположить, что критики оценивают каталог, а не живопись. Почему бы г-ну Шеффлеру не придраться к названиям «Завтрак на траве», «Суд Париса», «Расцвет наук при дворе в Урбино», «Завоевание Туниса императором Карлом V», «Фонтан молодости»? Но он этого не делает, поскольку эти названия «придуманы» уже ушедшими художниками. Г-н Шеффлер считает футуристов абсолютно бездарными и утверждает, что наши современные художники давным-давно уже достигли тех целей, что ставят футуристы, и в пример приводит Карла Штратмана2 и Мартина Бранденбурга3. Если г-н Шеффлер считает их талантливыми — пусть остается при своем мнении. Но с вот этим утверждением я никогда не соглашусь: «Вызывает озабоченность следующее: они кажутся интеллектуально неискренними. Их искусство представляется нечестным соревнованием. При всем показном энтузиазме между строк их манифестов считываются зависть и другие неблаговидные инстинкты. Они не настоящие фанатики, как сами утверждают, а фанатики в погоне за успехом любой ценой. Не молодежной бурей и натиском движимо их творчество, а довольно неприятной человеческой природой». Если бы г-н Шеффлер умел «считывать между строк» лучше, если бы он обладал инстинктами, пусть даже исключительно неблаговидными, то он бы заметил неприятную человеческую природу в непосредственной близости от себя. Картины, которые он не в силах понять, ему хочется засунуть в свой старый морализаторский сундук при помощи натуралистов (GmbH). Ну, г-н Шеффлер не обладает не только физической, но и духовной силой. Его критика производит впечатление интеллектуально неискренней. «Дня не проходит, чтобы меня кто-нибудь несколько раз не спросил: что вы думаете о футуристах? Забавно, но никто ни разу не требовал от меня сказать, что я думаю о творчестве Рембрандта». Я не любопытен, г-н Шеффлер, но мне было бы очень интересно это узнать.

Г-н Роберт Бройер впал в бешенство. Ему хватило ума не назвать журнал «Штурм» организатором выставки из страха, что его читатели смогут ознакомиться с критическими способностями г-на Бройера. Несчастный изливает свою ярость во всех провинциальных газетах от Веймара до Гамбурга. <…>

Мы лучшего и желать не можем, чем доставлять этим паршивцам постоянное удовольствие нападками и критикой.

Общегерманская газета Post, разумеется, разглядела в выставке угрозу всей Германской империи. Газета мужественно бросила в бой репортера — дамочку, прежде писавшую о моде. «Посреди гордого великолепия нашего Тиргартена, откуда берут гордое начало животворящие источники, развилось это гниющее общество».

Надеюсь, деревья остались целы. «Со злым умыслом здоровых людей можно бороться, потому что даже сбившиеся с пути и заблудшие люди в перспективе могут рассчитывать быть спасенными». После перспективы Тиргартена открылась перспектива на монастырь святой Магдалены. Нет, дамочка эта сам ангел во плоти: «Но те, кто разрушают свой организм в ночных заведениях, мужчины, образ жизни которых превращает их в сварливых баб, которые хотят на своем разложении заработать пару грошей на абсент, этих можно смахнуть со своего тела только мощным ударом кулака!» Но, барышня, поверьте, никто не хочет вашего тела. В вас нет прекрасных перспектив, и мощный удар кулака исходит не от вас. Вы пишете: «Поскольку даже у безнадежно сошедших с ума бывают минуты просветления, то и в безумной их листовке можно найти почти здравую мысль: “давайте восславим удар кулака”. Видно, что эти людишки привыкли к гнилым трактатцам!» Барышня еще не привыкла к своей новой профессии художественного критика и по старой памяти все возвращается в приют святой Магдалены. Наверное, стоит упаковать ее в один морализаторский сундук с г-ном Шеффлером. Может быть, тогда с ним наконец случится что-то стоящее.

Перевод Марины Изюмской по изданию: Walden H. Kunstkritiker und Kunstmaler. Verlag Der Sturm, Berlin. 1916

После кончины

Это конец. В процессе обсуждения Первого Немецкого осеннего салона именитые критики сами вынесли себе приговор. О мертвых или хорошо, или ничего. Они растратили себя на крики и проклятия. Я бы с радостью позволил им еще чуть-чуть насладиться природой, уютным местечком под солнцем, а персонально г-ну Роберту Бройеру — домиком Веркбунда4. Слишком поздно. Вот лежат они плашмя на чудесной поляне, которая была для них искусством, мертвые, бездыханные. Но почтить их память надо. Для этого можно больше не утруждать себя поездкой в Грецию, цитировать господина Герострата, теперь у нас своих полно. Старый добрый Фритц Шталь. Человек чести. Ничего плохого нельзя сказать об ушедшем. Господи, он ничего не понимал в искусстве. Многие другие люди тоже не понимают, но это не мешает им быть полезными членами человеческого общества. У него, как и у всякого другого, был свой Рафаэль и свой Рембрандт, он знал, как выглядел Гёте. Он даже знал, что Руссо был самоучкой. У него, как и у многих других, была плохая память на номера домов, однако в его случае это приняло форму болезни. Но, в конце концов, каждый человек плохо видит в шторм5.

Поскольку шторм нельзя изобразить, он для этого недостаточно естественен, то Фриц Шталь так и не открыл его для себя. К тому же он застил ему глаза. Многие люди вообще не могут запомнить ни одного номера дома. Особенно если речь идет о сложных номерах. Мне, без сомнения, очевидно, что Фриц Шталь перенес или передвинул нашу выставку с Кёнигин-Августа-Штрассе, 51 на номер 50 или просто опечатался. Цифру 50 легче запомнить. 75 запомнить нельзя. Поэтому Фриц Шталь перенес или передвинул Первый Немецкий осенний салон на Потсдамерштрассе, 76 или просто опечатался. Этот номер более очевидный, его легко запомнить, проще, чем 75 и единицу, которую он сначала взял, а потом вернул назад. Кроме того, там сейчас стройка, на которой весной снова можно наблюдать, как растет трава. Теперь он лежит на лужайке. Что бы было, если бы ему пришлось запомнить нынешний номер постоянной выставки «Штурма» — 134а. Господин Шталь мог легко принять букву А за букву Х, а само число могло привести даже его в неописуемый восторг. Лишь одну боль причинил я этому человеку: ему было строго запрещено смеяться над «глашатаями искусства будущего». Он был по природе солнечным человеком и хотел смеяться. А теперь уж поздно. Я бы разрешил ему, в порядке исключения, смеяться до колик, до смерти. Он умер от злословия. Он был человеком чести, в общем и целом. И его наследие еще не раз предоставит нам возможность сделать то, что было запрещено ему: смеяться.

Вместе с ним ушел из жизни ради искусства г-н профессор Оскар Би. До сих пор удивительно, как его скучнейшее «Новое обозрение» так долго держало его на плаву. Он обладал всеми достоинствами, этот профессор. Он обожал музыку и помог открыть Рихарда Штрауса. Он обожал танец и мог любое едва уловимое движение припечатать мощным словом. Он обожал живопись и был дальтоником. Не стоит бросать несчастному этот упрек. Дальтонизм — болезнь, а над болезнями не принято потешаться. При этом он любил мир красок, как глухой — музыку. Незадолго до своего ухода он посетил Первый Немецкий осенний салон. Но обрадовался он не живописи, а присутствию художника Делоне: «Вот господин Делоне. Он так приятно выглядит в своем коричневом костюме и жилете на такой же коричневой же подкладке». Правда, господин Делоне был в красном костюме и жилете на красной подкладке. Но коричневый тоже приятный цвет. И почему, собственно, кому-нибудь не видеть коричневый вместо красного, особенно когда у него мельтешит перед глазами голубой и зеленый, а человек — дальтоник. Это не упрек, просто констатация факта. Но и после этого замечательного профессора останется наследие. Даже заядлый теоретик будет смеяться над ним до упаду. И вновь я с болью вспоминаю милейшего Фрица Шталя, который уже не сможет посмеяться вместе с нами. Г-на Роберта Бройера кончина настигла в расцвете его изобильной хулы. Он был самый добродушный из всех. Молодой человек с наметившимся брюшком, согнавший весь жир с тела критиканством. На этой ниве он был весьма находчив и даже отличался некой оригинальностью, недоступной другим честным малым. Он изобрел «Готтентотов в рубашках», «шайку брызжущих краской обезьян» и «разномастных олухов». Его ругательства никогда не повторялись. В то время как в Берлине он представлял художников «неграми во фраках», в Касселе они превратились у него в «младенцев во фраках». Только для Штеттина он не изобрел ничего нового. Очень принципиальный человек. Он обещал «еще разок основательно вскипятить этих мазил в реторте». К сожалению, он сам лопнул от этого удовольствия. Он докритиковался до смерти. Неумеренность вредит здоровью. Но при этом он был хорошим человеком. Безобидный и по-детски наивный, типичный бюргер своего времени, он был верным другом своему Вестхайму. Орест и Пилад больше ни к чему — их место с треском заняли Бройер и Вестхайм. Ни один из них не может писать, не процитировав другого. Как говорит Роберт Бройер. Как заметил Пауль Вестхайм. Как отметил Роберт Бройер. Как говорит Пауль Вестхайм. Сказать нечего, можно только отметить. Стоило только Бройеру изобрести ругательство, как Вестхайм тут же им пользовался. И если Пауль Вестхайм писал: «ряд кричаще-пестрых мишеней для тира», то Бройер тут же вторил ему: «картинка для мишени в тире». У Вестхайма живописное восприятие, у Бройера скорее натуралистическое. Но родство душ очевидное. Поскольку Вестхайм, так сказать, вторичен в своей критике, он остался в живых и будет потом выставлен в паноптикуме как друг своего друга. Если удастся пережить Вестхайма, можно, утешившись, направиться на Запад. Осенний салон собрал богатый урожай. Пали лучшие люди. Там был еще господин Карл Шеффлер. История знает одного Шеффлера — приятеля Бетховена. Карл Шеффлер будет жить как приятель «Наполеона от искусства с Луизенштрассе». Приятель Бетховена хотя бы его застал. А Карл Шеффлер вынужден был сам сотворить себе кумира. Каждый имеет того Наполеона, которого заслуживает. Я и не подумаю написать «заслуживает» с большой буквы. Потому что Наполеон от искусства — это как старший брат, а моим приятелем Карл Шеффлер никогда не был. Он утверждает, что я «проворный» и что у меня «ноги детского размера». И он прав. Я вспрыгнул ему на голову с временным судебным запретом на распространение его номера журнала «Наполеон от искус…», ой, нет, «Искусство и художник», который предполагает штраф в размере 50 марок за каждое нарушение. Того номера, в котором он без наличия прав и разрешения опубликовал акварель Франца Марка. На что г-н Шеффлер отозвался в газете Vossische Zeitung: «Весьма и весьма жаль столь одаренного Франца Марка». 50 марок за каждый номер — это очень немало. И всего этого я добился своими «ногами детского размера». Разумеется, я проявил себя «недостаточно зрелым» для решения задач Осеннего салона. Что тоже легко объяснить моими «ногами детского размера». Г-н Шеффлер открыл во мне «очевидную склонность к нелепому и странному». Не каждый же может быть так суров, как г-н Карл Шеффлер. Г-н Шеффлер при этом был исключительно образованным человеком. Так, например, он сказал: «каждый чужой человек — это я, а я — это каждый». Как это справедливо! «Большинство людей уже смутно понимают, что они таковы, какими их создала природа, тем не менее они совершенно в этом неповинны». «Ах, эти дети, чище любого ангелочка, — говорит Шеффлер». «Что делает эти смутные сомнения столь мучительными — то, что в них таится беспокойство». Если г-н Шеффлер преодолеет эти смутные сомнения, он наверняка перестанет беспокоиться. «Меня смущает, что мысли, которые я облекаю в слова, мне самому кажутся нелепыми». Зато у меня он замечает «склонность к нелепому», как он пишет, и смущается, даже не подумав о судебном постановлении. Я решительно отказываюсь называться Карлом Шеффлером. Он говорит: «Осенний салон можно было бы сделать “выставкой элиты противоборствующих сил”». Выставка «Позднеосеннего салона Наполеона IV» официально обещает показать «противоборствующие таланты». На моей выставке, г-н Шеффлер, мы уже попротивоборствовали. Я проворно сорвал этот четырехлистный клевер — Шталь, Би, Бройер, Шеффлер, прикрепил его к пиджаку, пожелал себе удачи и потом, смеясь, растоптал.

Перевод Марины Изюмской по изданию: Walden H. Kunstkritiker und Kunstmaler. Verlag Der Sturm, Berlin. 1916

Телячий восторг6

Институции, заслужившие себе славное имя «Художественный салон», в этом совершенно не виноваты. Производительности больших художников для их нужд не достаточно, хороших художников не всякий различит, а плохие художники представлены на Большой художественной выставке и на выставке Объединения художников Берлина в таком количестве, что выбрать из них Специальную выставку не получится. Публика любит плохие — и потому приятные ее сердцу — картины и желает видеть их в больших количествах, чтобы не чувствовать себя обделенной. Потому как лишь отдельно взятая картина может смутить душевный покой широких масс. Есть всего несколько достойных художественных критиков, но они не пишут картин. И есть большое количество плохих критиков, часть из которых еще и картины пишет. Ну или хотя бы рисует или режет гравюры по дереву, но лучше бы они просто стучали камнем о камень. Однако, хочется же посмотреть, что себе думает об искусстве популярный критик. Один салон загорелся идеей и сорвал сенсацию. Он обратился к профессору Людвигу Пичу, который наконец-то выкроил время, чтобы выставить свои рисунки, гравюры и литографии, созданные с 1840 по 1871 год. Господин Пич — человек, считающий Ван Гога безумным, Ходлера — идиотом, Сезанна — сумасшедшим. Разумеется, он утверждает, что эти, а также другие художники — Гоген, Матисс, Кокошка, — не умеют ни рисовать, не писать. Господин Пич — человек, который за последние 50 лет не пропустил ни одного официального обеда или званого ужина и охотно делится с изумленным читателем, что «под конец всех обносили полным ящиком сигар и предлагали несколько сортов изысканных ликеров». Господин Пич — человек, которому всегда и всюду мерещится вокруг «отборный дамский цветник», он дамский угодник, вгоняющий в краску не одно обнаженное плечо, воспевая их на таком плохом немецком, что они покрываются гусиной кожей. С их обладательницами господин Пич ведет разговоры о живописи. Думается, что опытному профессору несложно дразнить гусей глупыми рассуждениями. Господин Пич, как вы поняли, человек, который выставляется. Весь Берлин будет в восторге от его работ. Весь Берлин с восторгом узнает, на каких особых мероприятиях имел честь бывать господин Пич. Он присутствовал при открытии Суэцкого канала, он был вхож к Тургеневу и знаком с циклопической мадам Виардо, он взирал на поле битвы при Седане и провозглашал Германскую империю в 1871 году. Бисмарк там тоже присутствовал. Господин Пич проводил время в Греции, в Баден-Бадене, в Египте и Ницце, он видел крушение крепостей и возведение новых зданий, он все пережил и все перерисовал. Его дарование можно сравнить с дарованием Фрица Вольфа из [газеты] Lokal-Anzeiger. Это тот самый человек, что брызжет ядом на все значимые события и на всех известных людей, отчего им явно не лучше. Но господина Вольфа потихоньку обезвредила среда, на Рождество и на Троицу, под влиянием важности момента, он склонен видеть импрессионистически. Не то господин Пич. После того, как были изобретены импрессионизм и прочая чертовщина, он просто перестал рисовать. В этом мире нет места его высокому искусству. В старые добрые времена, когда все еще разбирались в искусстве, господин Пич рисовал «с любовью». Ни одного лишнего штриха. Простой солдат имеет такое же право обладать двумя глазами, двумя ушами, носом и ртом, как и Бисмарк. У всех одинаковые лица. У всех божьих созданий все конечности на месте, у каждого живого существа на месте даже пряжки туфель. Отрадно, что все на месте. Любовь в определенном смысле весьма милая вещь. Но художники, что любят, сочиняют стихи, выплескивают на холсты воспоминания, — всего лишь кисти. А это как раз та деталь ремесленного арсенала, без которой художник легко обойдется. Лучше мазать краской, чем ее облизывать.

Перевод Марины Изюмской по изданию: Walden H. Kunstkritiker und Kunstmaler. Verlag Der Sturm, Berlin. 1916

Господин директор

Генеральный директор Королевских музеев, господин тайный советник доктор Вильгельм Боде считает необходимым вступить в борьбу с новым искусством. Все, что он может противопоставить новому искусству, настолько же убого, насколько контрпродуктивно. Его борьба по сути — плохая газетная статья. Он ставит слова «новое искусство» в кавычки и рассуждает о «любительницах искусства с высоким самомнением, которые открывают кошельки для искусства и художников», упрекает, что художники нового направления работают не «по бесхитростному творческому порыву», а из «стремления à tout prix — во что бы то ни стало — обратить на себя внимание». Ни за какие деньги нельзя генеральному директору Королевских музеев привлекать к себе внимание столь наивными рассуждениями. Пожилой человек должен хвалить старые добрые времена. Во всех грехах нового искусства виновато новое время: «Стремление нашего демократического времени к разрыву тягостных рамок религии и морали, к все более сильному нивелированию, подавлению самобытности и индивидуальности характера, исчезновению понятия качества и, таким образом, триумфу посредственности и огрублению самым ужасающим образом». Это какая-то листовка против социал-демократии, а не газетное эссе об искусстве. С одной стороны, «новые художники» слишком оригинальны, с другой — слишком безлики. После журналистики и политики генеральный директор выкатывает на позиции тяжелую научную эстетику: «Эстетика полностью под запретом, требование прекрасного в искусстве объявлено нелепостью». Гёте, который тоже из тех старых добрых времен, замечает г-ну Боде на это: «Право, нельзя не смеяться над эстетиками, которые мучительно подыскивают абстрактные слова, силясь свести в одно понятие то несказанное, что мы обозначаем словом “красота”. Красота — прафеномен, она никогда не предстает нам как таковая, но отблеск ее мы видим в тысячах проявлений творческого духа, многообразных и многоразличных, как сама природа». Г-ну Боде стоило непременно уделить больше внимания Гёте, если он так не доверяет новым экспертам в области искусства. Г-н Боде утверждает следующее: «Во все времена образцом и главной темой искусства была природа, художественное воплощение которой, несмотря на новые отклонения, есть и будет задача искусства». «Да, мой милый, надо чем-то быть, чтобы что-то сделать. Все это лежит много глубже, чем принято думать. Наши добрые художники, работающие под старонемецких мастеров, подходят к воспроизведению натуры по-человечески расслабленными, артистически беспомощными и полагают, что у них что-то получается. Они стоят ниже того, что изображают. А тот, кто хочет создать великое, должен сначала создать себя самого, чтобы, подобно грекам, быть в состоянии низшую, реально существующую натуру поднять на высоту своего духа и сотворить то, что в природе — из-за внутренней слабости или внешнего препятствия — осталось всего-навсего намерением». Если на это г-н Боде скажет, что Гёте был всего лишь художник, то пусть он подумает, что сам всего лишь директор.

Перевод Марины Изюмской по изданию: Walden H. Kunstkritiker und Kunstmaler. Verlag Der Sturm, Berlin. 1916

Удачная мысль

«Извращенность новейшего искусства доказывает, что высвобождение из пут загнивающего импрессионизма к искусству подлинно стильному является насущной потребностью». Господин директор Боде, не способный поймать импрессионизм, потому что он от него уворачивается, теперь считает его загнивающим. Однако, видать, импрессионизм еще достаточно крепок, если господину Боде так трудно высвободиться из пут загнивающего субъекта, что желанное освобождение он считает извращением. Человеку свойственно ошибаться, однако господин Боде непогрешим, и стильное искусство — его насущная потребность. Высвобождение от дьявола принесло ангельское создание. На помощь небесному воинству пришли счастливые моменты импрессионизма: «Одной из основных целей недавно завершенного обновления дома Гёте в Веймаре было создать положительное настроение в прихожей». Видимо, у Гёте в его доме настроение в прихожей было недостаточно положительным, по меньшей мере на вкус маститого знатока искусства. Отсутствие настроения логично привело к возникновению идеи: «При этом возникла удачная мысль — направить взгляд посетителя сквозь двустворчатые двери, ведущие во внутренние комнаты, на скульптурный портрет поэта». Некоторым людям везет быстро находить удачную мысль. Даже если она приведет к тому, что вход поэту сквозь двустворчатые двери, ведущие во внутренние комнаты, будет загораживать его собственный портрет. Но снова удача — поэту больше не нужны задние комнаты, если есть люди с передовыми мыслями. Глаз человека с передовыми мыслями направлен на скульптурный портрет и уже не доступен поэту. Значит, вот возникла удачная мысль. «Однако среди имеющихся бюстов и скульптур не было подходящего объекта, достойного занять это место». Не сомневаюсь, что было предпринято несколько поездок в Берлин, в одну из тех лавок, где продаются гипсовые слепки, чтобы найти подходящий объект. Спрос на Гёте меньше, чем на Шиллера, поэтому совершенно невыгодно иметь большой выбор в запасниках лавки. И тут на помощь людям пришел Энгельман7. Он был «ознакомлен с задачей». Он очень быстро создал подходящий субъект для двустворчатых дверей, ведущих во внутренние покои, судя по тому, что в следующей строке сообщения для прессы об этом сказано сразу после фразы об «ознакомлении с задачей»! Изящно. «Выполненный в изящном мраморе из Серавеццы8, утонченный портрет увлекает взгляд в сумрачные внутренние покои». Обе створки двухстворчатых дверей распахнуты перед утонченным объектом. Взор направлен на мраморный портрет. Он так изящен, что его и не видно, и взор устремляется сразу в сумрачный свет внутренних покоев. От сумрачного света взгляд возвращается к скульптурному портрету. Несмотря на утонченную трактовку, скульптор-портретист выбрал совершенно обычный облик Гёте: «Энгельман изобразил Гёте в его повседневной одежде». Учитывая вид на внутренние покои, поэта не стали изображать в воскресном халате. Так что он как бы «у себя дома», с точки зрения передовых взглядов. «В его образе в первую очередь обращает на себя внимание необычная вытянутость и утонченность, в отличие от известного портрета Рауха9, в котором читается волевой характер модели; в данном случае великий поэт как бы приглашает нас, доверительно и благосклонно, с полуулыбкой, в торжественную тишину своего жилища». «Доверительно» звучит как-то неуклюже. Торжественная тишина жилища явно нарушена обилием направленных взглядов, что вряд ли прибавит положительного настроения. Приглашение великого поэта немного запоздало. Приглашать гостей, когда тебя самого нет дома, настолько благосклонно, что даже каменный портрет не может удержаться от полуулыбки. Определяющие черты характера, благосклонно отмеченные потомками, не попадают в колею, а сила воли растеряна на последней станции. Единственное, что обращает на себя внимание, — это необычная вытянутость и утонченность облика, что вполне объяснимо при таком отношении. Я считаю, что это удачная мысль. Но если вся эта каменная неотесанность не импрессионизм, то я не знаю, что такое экспрессионизм.

Перевод Марины Изюмской по изданию: Walden H. Kunstkritiker und Kunstmaler. Verlag Der Sturm, Berlin. 1916

Прободение

Сторожевая башня крепко удерживается принудительно сплоченными гильдиями художников, что так романтично и торжественно засели в своих полуразрушенных зам­ках и стреляют оттуда в кучку независимых художников планеты из своих игрушечных луков. Оружие неопасное, но назойливое. Тем более, что эти несколько независимых художников совершенно не стремятся попасть внутрь крепости, а лишь проходят мимо с милой улыбкой. Милая улыбка скользит по сумеркам богов и рушит каменную кладку, романтично мерцавшую в усталых глазах на закате солнца. Я возлагаю длань на художественно уложенные локоны этих пожилых ребятишек. Им снится искусство, которым я жив. Им все еще снится, что они целятся, а их уже поразили стрелой. Они борются за искусство, которое мы, художники, им уже дали. Мы создали образцы, которым они следуют в своих произведениях.

Вильгельм фон Боде «взял слово», потому что слово еще никогда не брало его. Он взял слово, чтобы «обсудить надежды и перспективы послевоенного немецкого искусства». Перспективы уже десятилетиями сотни раз обсуждались в бесчисленных опусах, а по поводу надежд — мы не настолько суеверны, чтобы их обсуждать. И уж точно не надлежит это обсуждать тем, кто не владеет своим собственным словом. «Он ссылается при этом на последнюю выставку Берлинской Академии и отмечает, что Сенату Академии удалось создать сторожевую башню искусства, призывая к участию в выставке в том числе и членов Сецессиона». Сецессионисты, несчастный люд, почувствовали себя одиноко в стремлении к той высоте, на которую хотели взобраться, и вот уже понуро потянулись обратно в крепость, где мирно стрекочут сверчки. Благородные старцы Академии прижимают их к надежной отеческой груди и этой благостной семейной идиллии нет дела до искусства. Но Вильгельму фон Боде, которому в других случаях все кажется недостаточно естественным, эта природная естественность кажется знаком времени. Возможно, но это еще не совсем понятно: «Не признак ли это мира, наступившего в борьбе художественных группировок? Или это только перемирие внутри крепости и битва за мир начнется с новой силой? Судя по другим выставкам, что организуются в Мюнхене и здесь, в Берлине, галеристами и сецессионистами, на наступление длительного мира внутри немецкого художественного сообщества рассчитывать не приходится, есть признаки приближающейся бури». Да не только признаки, господин директор, буря уже бушует. Вы просто окопались в своем художественном музее и не видите бури, что ревет у вас под окнами. Закупоривание окон не поможет защититься от бури, и многослойные стекла, что застят свет некоторым знатокам искусства, будут выбиты. Мировая война не смогла убить искусство. Искусство пережило уже несколько мировых войн и нескольких директоров, которые хотели им руководить. «Боюсь, что широкая публика, пребывающая в убеждении, что война полностью очистила современное искусство от любых проявлений декадентства, будет очень разочарована. Так что нам придется вновь приготовиться к борьбе, но победить это новое искусство лишь спокойным презрением не получится». Спокойное презрение — довольно сомнительный метод борьбы. Вот для борьбы с ветряными мельницами он достаточно хорош. Приходит этот смелый рыцарь, принимает рассвет за закат, считает искусство чарами, хотя чары не несут ему разочарования, он стремится убедить разочароваться публику, которая живо откликнулась на событие. Господин Боде сделал нечто особенное, он тщательно изучил вышеупомянутую выставку Академии. Изучил в ясном уме и с открытым забралом. Выставка содержала огромное количество живописи и, как положено правильной популярной выставке, небольшое количество скульптуры. По зрелом размышлении над живописью Боде «пришел к убеждению, что самые обнадеживающие и здоровыечерты современного немецкого творчества проявляются в скульптуре». Считавшиеся до сих пор лучшими живописцы, несмотря на услужливое содействие Сецессиона, так мало понравились самому директору, что ему пришлось прильнуть к паре скульптур. «Особенно в масштабных работах [разумеется, они же сразу бросаются в глаза] он видит наиболее достойное и удачное воплощение больших идей». Большой идее — большое произведение. Иначе куда ей поместиться? В такой большой и правильной работе найдется место и для достоинства. Воплощенная идея становится столь явственной благодаря соответствующим ингредиентам, особенно если не столько знаешь свое ремесло, сколько ремесло других. Кто лишен этих знаний в других областях человеческой деятельности, тот при всем желании не отличит одну даму от другой. Попробовал бы господин Боде отличить производство от сельского хозяйства. Если бы он не учил греческий, то трагедия вызывала бы у него смех, а комедия казалась дурной шуткой. Когда правосудие время от времени сбрасывает свою повязку, его легко спутать со скорбью. А смерть и согласие помахивают одной и той же пальмовой ветвью. И тем не менее, все это — большие идеи. И воплощаются они так основательно, что их даже слепой различит. Господин Боде знает, как воплощаются идеи, как это правильно делается: «Они возникают на основании тщательного изучения природы, отрицания всего наносного, импрессионистского; типическая, адекватная идее форма поднимает прозаическую штудию обнаженной натуры к высотам всеобъемлющей красоты. Так достигается то, к чему стремится новое искусство, но ищет для этого более короткий, революционный путь». Значит, это и есть то новое искусство, которого ищет господин Боде и которого господин Энгельман и господин Шмарье10 уже достигли, по крайней мере в скульптуре. Известно, что слово господина Боде — золото. Тот, кто может отличить Леонардо, сможет и господину Шмарье помочь найти место под солнцем. Господин Энгельман, напротив, известен уже давно. Тезис о его принадлежности к новому искусству только отпугнет от него старых покупателей. Все новое всегда кажется старому упадническим. Старое всегда прибегает к суррогату. Вместо любви — интрижка, вместо искусства — подделка. Этот факт настолько естественный, что доказательство этого факта само по себе есть естественный факт. В каждом слове господина Боде чувствуется, что он это знает, и потому начинает колебаться. Шмарье и Энгельман — его старческие костыли, с помощью которых он стремится как историк доказать то, что доказала ему история. Верит ли действительно господин Боде, что когда-либо существовал большой или малый мастер, который надеялся бы поднять обыденный этюд обнаженной натуры до высот всеобъемлющей красоты в типической, адекватной идее форме, не прибегая при этом к собственному воображению? Импрессионизм он считает наносным. При том что вряд ли существует что-то более естественное, чем импрессионизм. Или, может быть, господин Боде считает саму природу недостаточно естественной, что следовало бы ее очистить от всего наносного? Или этюд с обнаженной натуры является единственно подлинно естественным и должен соответствовать, по мнению господина Боде, высотам мировоззрения нового искусства? Или господин Боде действительно думает, что импрессионисты не смогли соединить форму со своей идеей так же хорошо, как это удалось господину Энгельману в его гипсовых фигурах? Получается, у всех этих художников нет соответствия? Потому как процесс мышления в некоторых обстоятельствах тоже является искусством. Только мысль нельзя воплотить в искусстве. Существует ли в живописи лучшая, соответствующая идее форма, чем идея картины? Эта идея подходит форме как влитая. Эту идею даже не нужно соотносить с формой, потому что эта идея сама и есть форма. Если кто слишком хорош для того, чтобы писать картины, пусть станет мыслителем или директором музея. Тогда он может задуматься над идеями картин. Но пусть не надеется, что его идеи, большие идеи, огромные идеи будут достойно отражены в картине. Даже маленькая картина, если она действительно картина, опрокидывает идеи любого великого мыслителя. Потому как они могут только размышлять при виде картины. «Чтобы достичь подлинно высокого стиля в искусстве, немецкие художники должны объединиться по линии рисунка, не кубистического, который представляет собой скорее математическую шараду, чем мастерство рисунка, а академического рисунка, основанного на верном следовании природе». Политика объединения по линии рисунка представляется проблематичной, потому как рисунок сам по себе и есть линия. Сейчас вы, вероятно, сами слышите, господин Боде, что вы уже не видите, что слово уже не слушается вас. Но в том, что касается линии, мы с вами полностью совпадаем во мнении. Только ваши линии расходятся из-за наносного в верном следовании природе, а мои сходятся в картине. Ваши линии, господин Боде, всегда выходят за край. В небо, как вы считаете, тогда как бедняжки просто упали под рисовальный стол. Вы напряженно всматриваетесь в природу, вместо того чтобы смотреть на лист, на котором рисуете. Неудивительно, что линии пошли вкривь и вкось и смешались в кучу, которая представляется вашему духовному взору деревом, ветви которого множатся отростками, — и это все, что угодно, только не стиль, который вы призываете построить по линии рисунка, в то время как сами увлеченно блуждаете в прожилках листвы. Причем настолько основательно, что, произнося вдохновенные слова о «линии рисунка», не видите даже линии, не говоря уж о рисунке. С кубизмом все-таки дело обстоит не так просто, господин директор, хотя дело, собственно, и простое. Но на чужой могиле я надежды не теряю. Это глубокомысленное изречение следует аккуратно прикрепить серебряными кнопочками к линии рисунка, чтобы господа мыслители, наконец, хоть раз сподобились обратить свой приклеенный смолой к древу природы взгляд на лист бумаги перед собой.

Перевод Марины Изюмской по изданию: Walden H. Kunstkritiker und Kunstmaler. Verlag Der Sturm, Berlin. 1916

Немецкое искусство больно

Книгу эту я еще не читал, книгу о больном немецком искусстве, «написанную немцем». Стоит она всего одну марку, прекрасно издана, шестьдесят восемь хорошо сброшюрованных страниц, вышла в издательстве Х. А. Люд­вига Дегенера в Лейпциге. В качестве рекомендации этой книги издательство рассылает официальное письмо Высшей школы изобразительных искусств Королевской Академии в Берлине. Регистрационный номер 1388. То есть официальное издание. Эта книга — такое облегчение для сердца Высшей школы изобразительных искусств Королевской Академии: «Нижеподписавшиеся члены преподавательского коллектива Высшей школы изобразительных искусств Королевской Академии с живым интересом ознакомились с содержанием книги “Немецкое искусство больно”, выпущенной вашим издательством. Мы, нижеподписавшиеся, будучи художниками, хотели бы воспользоваться возможностью и любезно передать через вас анонимному автору выражения нашего полного согласия. С чувством глубокого удовлетворения мы приветствуем издание такой точной, продуманной и правдивой публикации о насущном искусстве. Это издание — большое облегчение для сердца широкой общественности и всех сомневающихся, которые, кажется, перестали понимать, что в художественном творчестве хорошо, а что плохо. К сожалению, действительность такова, что публика, испытывающая интерес к искусству и обладающая от природы здоровым восприятием, вводится в заблуждение некоторыми безграмотными акулами пера. Невыносимо мириться с тем, что немецкое искусство, которому повезло найти своего героя в лице художника Адольфа Менцеля, может попасть под чужеродное влияние сомнительного свойства, препятствующее здоровому развитию, и скатиться по наклонной из-за наблюдающегося вырождения нынешнего художественного рынка. Остается только пожелать этому замечательному труду и выраженной в нем национальной позиции автора самого широкого распространения. Господину Х. А. Людвигу Дегенеру, книжная лавка издательства».

Вот имена подписавшихся, которым мешает в развитии чужеродное влияние сомнительного свойства и которые обрели в лице Адольфа фон Менцеля11 своего героя: профессор Антон фон Вернер, директор, Пауль Мейергейм, Освальд Кун, М. Шефер, Георг Людвиг Мейн, Бёзе, Ханс Майер, Петер Бройер, Эрнст Хертер и весь оставшийся преподавательский состав. Наконец-то прояснилось, почему все эти господа лишены таланта и ни на что не способны. Им мешают сомнительные влияния. Не могут развиваться. Золотуха у них. И они еще обвиняют немецкое искусство в их болезни. Замечательный труд автора и выраженная в нем национальная позиция должны получить самое широкое распространение. Наконец-то все сомневающиеся узнают, что хорошо, а что плохо в художественном творчестве. Наконец-то немецкое искусство проверят на моральность. Публика, интересующаяся искусством и обладающая здоровым от природы восприятием, больше не будет введена в заблуждение безграмотными акулами пера. Акулы кисти разрешат залакировать себя национальной кистью. Навечно. Регистрационный номер 1388. Наконец-то в их картинах появится цвет. Я невероятно рад этой книге. Подумать только — целая Высшая школа изобразительных искусств Королевской Академии сплотилась вокруг брошюры в 68 листов. Их причастность подтверждена регистрационным номером. Наконец-то у них есть хоть что-то подтвержденное. Будут читать книгу, о которой издатель так прекрасно отозвался: «Автор обращается к современному художественному сообществу с искренним призывом свернуть с тупикового пути. Он не ошибается в том, что в новом направлении в живописи наверняка и можно найти что-то хорошее, но предупреждает о его пагубном влиянии на подлинное, настоящее искусство!» Новое направление пагубно повлияло на подлинного настоящего Вернера и на весь подлинный и настоящий преподавательский состав. Но это еще не все: «Современная архитектура почти проиграла в схватке за функциональность. Пропало чувство формы, богатство конструктивных решений, устремленность ввысь». Подлинные, настоящие архитекторы устремлены ввысь и просто забывают про фундамент и поэтажный план. Поскольку национальный автор выступает за подлинную, настоящую архитектуру, надо его особо наградить. Пусть ему подарят дом, свободный от всякой функциональности, где он сможет проявить себя в искусстве. Рекомендую ему господина тайного советника Ине12 или господина Босвау и господина Кнауэра13. Тут он будет среди своих. Они не утратили чувство формы, не пострадало богатство конструктивных решений, чудовища так и выскакивают из стен, женщины так и подпирают балконы, добродетели так и стоят на крыше, каменные гирлянды и знамена так и стелются по стенам. Тут не исчезла устремленность ввысь. «Книга эта действует спасительно. Каждый образованный человек, каждый художник, писатель, мастер прикладного искусства и архитектор должны прочитать этот в высшей степени интересный текст. Автор — один из лучших в этих кругах». Слова спасения совсем не спасают. Немецкого автора, который даже имя свое не решается назвать, надо гнать взашей. Под звуки труб и литавров. Какое счастье, что еще есть эти круги — круги образованных людей, художников, писателей, мастеров прикладного искусства и архитекторов. Надо опробовать на одном из лучших в этих кругах пагубное влияние. Для этого стоит жить.

Перевод Марины Изюмской по изданию: Walden H. Kunstkritiker und Kunstmaler. Verlag Der Sturm, Berlin. 1916

Об искусстве. Экспрессионизм. Футуризм. Кубизм

Знание об искусстве

Я не считаю, что ситуация с искусством сегодня обстоит хуже, чем раньше. Просто вокруг искусства стоит слишком много народу. Эти люди хватают его грубыми лапами, ощупывают, не ощущая, тщатся осмыслить, не размышляя. Они становятся перед искусством , будучи не в состоянии даже представить его себе. Они находят искусство изысканным, ибо не могут найти искомого. Они ищут природы, которой не знают. Они не знают природы, ибо их разум неспособен вместить ее. Они вне себя от искусства, ибо искусство загоняет их внутрь них самих. Они загнаны. Их смех, насмешки суть признаки отчаяния пораженного, восстание живого против мертвого в нем самом. Они ошеломлены переживанием. Их детские мозги бессмысленно кружат. Эти досужие зрители распахивают рты, столкнувшись с самой жизнью, они с воплями цепляются за понятия, которые тают у них на глазах, они хватаются за образы, которые давно уже захватаны. Они рвут искусство за края, поскольку оно куда больше них. Эти малые дети брюзжат, но сами и шагу ступить не могут. Солнце светит, искусство блистает, даже если дети еще не проснулись. Если бы они, проснувшись, стали детьми! Они бы увидели, что солнце — прекрасный шар, мяч для игр. Они бы знали, что деревья растут до неба, а небо достает до земли. Все это и еще много чего прекрасного они бы восприняли, если бы были детьми или художниками. Но они знают лишь, что через много миллионов лет Солнце погаснет, что в чаще бояться нечего, что деревья растут не до неба, а горизонт есть воображаемая линия, столь же узкая, как и то, что они именуют мышлением.

Природа для этих людей лишена чудес. Природа… Понятно же, как все устроено: ветер, электрические разряды. Что такое электричество? Электричество возникает, когда… Возникает? Рождается? Рождение — дело простое. Один орган отвечает за это, другой за то. Мышление происходит в мозге. О природе многое известно. Кровообращение. Бактерии. Естественный отбор. Атомы. Химические элементы. Все это вещи очень простые. Природа в общем и целом понятна. Все естественно. А если нечто кажется неестественным, то всему виной сумеречное состояние духа. Что, в свою очередь, вполне естественно. Длительное сумеречное состояние — душевная болезнь. Все это столь же просто, сколь и естественно. Так неужели наука, которая достигла таких вершин и в точности знает, как функционирует природа, не разберется с искусством? Искусство же лишь подражает природе. Естественно. У людей-то наука наличие кровообращения сумела установить. А у искусства ничего, кроме внешней поверхности, и нет. Знатоки искусства эксперимента ради рассекли картины и опытным путем установили, что те содержат волокна льна. То бишь крови в искусстве нет. Цвета суть фабричная продукция. Чувства не нарисуешь, а существование души и духа не доказано. Зато всем точно известно, как все это выглядит. А если нечто выглядит не так, как всем известно, то это и не искусство вовсе. Знатоки искусства знают, что искусство, а что нет. Не искусство — это как раз то, чего они не знают.

Друзья мои, мы-то знаем, но мы не скажем. Потому что искусство — это несказанно прекрасно.

Понимание искусства

Новейшие движения в изобразительном искусстве разительно отличают его от искусства прошлых столетий, движения эти отказываются давать отображения вместо образов. Великие художники всех времен стремились к тому же — и по-своему, но добились этого. Однако подавляющее большинство талантов чувствовало себя в тенетах выдающихся явлений эпохи. Историки искусств выдумывали обозначения общих для талантов устремлений, термины для общих направлений приложения воли художников. Каждое поколение жалуется на забвение художников прошлого. Вновь и вновь поднимается стон: как же наши предки не видели того, что видим мы, и не слышали того, что мы слышим. Объясняется это обычно тем, что художник опережает собственное время. Но художник опережает любое время, поскольку находится за пределами времени. И все же именно великие художники понятны каждому, если этот каждый не требует от искусства ничего, кроме искусства, не больше и не меньше. Чтобы увидеть картину, нужно прежде всего видеть картину — без предубеждений и задних мыслей, по возможности вообще без суждений.

Искусство и реальность относятся к разным мирам, между которыми нет и не может быть ничего общего. Значение искусства для человека состоит не в том, что он может оценить это значение, но в том, что он может почувствовать искусство. Умению чувствовать искусство невозможно выучиться, но его можно воспитать. Однако не так, как происходит воспитание и обучение так называемых знатоков. Не через сопоставление. Сопоставление и даже размышление никоим образом не приближают к искусству. Человек накапливает опыт, чаще всего не собственный, но чужой, и выстраивает из опыта вокруг себя стены, за которыми уже не может ничего разглядеть. Если только на них не обрушится самое сильное, что есть в человеке, — влечение. Кто-то предполагает любить только одного человека, обладающего теми или иными качествами или же выглядящего тем или иным образом. И вдруг влюбляется в кого-то, кого никогда не видел, о ком никогда не думал. Влечение расцветает, возникает любовь. Ненависть. Радость. Печаль. И искусство. Это и есть бытие искусства. Художник творит не внешнее впечатление, он создает выражение внутреннего. Он может воспринимать внешние впечатления. Как тот, кто любит, ненавидит, радуется, печалится. Но когда люди высказывают эти чувства или делятся ими, не возникает воздействия. Любящий пытается объяснить, почему любит. Или за что ненавидит. Другой же услышит лишь то, что он любит или ненавидит. Художник же, который пишет мою возлюбленную или врага, пишет их только для меня. При этом он должен написать саму любовь или ненависть так, чтобы все ощутили действие этих чувств. Не существует классового или сословного искусства. Искусство принадлежит всем, как все мы принадлежит искусству. Это значит, что каждый ищет в искусстве не собственный опыт или переживания, но нечто общечеловеческое. Чувство всегда общечеловеческое. В нас не живет ни Саломея, ни Мадонна, ни виды озера Гарда или Груневальда. В нас живет тоска или стремление к прекрасному.

Что есть прекрасное?

В чем очарование картины?

Она есть соединение цвета и формы. Цвета и формы обращаются красотой, когда оставляют цельное впечатление, когда внутренне соотносятся друг с другом. Все органичное прекрасно. Вол столь же прекрасен, как соловей. Однако для этого вол должен оставаться волом, а соловей соловьем. А картина — картиной.

Живопись последних десятилетий считают импрессионистской. Она стремилась передать внешние впечатления. Или, как сформулировал это кто-то из теоретиков, запечатлеть частицу живого, окрашенную эмоцией. Не природу, а именно фрагмент природы. Но видим-то мы не с помощью эмоций, а с помощью зрения. И поскольку не обладаем впечатлительностью художника, он выбирает тот фрагмент, который может нам понравиться. Фотография в этом деле куда надежнее, линза фотоаппарата фиксирует все куда честнее, и аппарат можно установить там, где нам заблагорассудится. Фотография вызывает воспоминания и тем самым удовлетворение. Однако это еще не делает ее произведением искусства, даже если раскрасить ее масляными красками. Природа, то есть подражание тому, что, как нам кажется, мы видим, не имеет с искусством ничего общего. Не обязательно знать названия растений, чтобы любоваться садом. Не обязательно распознавать предметы, чтобы почувствовать красоту картины. Мы радуемся закату, потому что поражаемся красоте цвета. Разве мы радуемся тому, что садится солнце? Или небо кажется нам более естественным, когда затянуто тучами? На небосводе искусства сияют редкие цвета. Зачем мазки, которых на небе и нет, чтобы наслаждаться красотой цвета? Мазок, линия имеет смысл, только если объединяет или разъединяет цвета. Картина — это красота поверхности. Картина, как и любое произведение искусства, представляет собой нечто цельное и неделимое. У нее нет объема. Картина, таким образом, лишена не только телесности, но и перспективы. Это обман, заблуждение. Однако ни обман, ни заблуждение не могут быть смыслом искусства.

На картину нужно смотреть ради самой картины.

Мы слышим музыку, однако не в состоянии ее понять. Она заставляет нас реагировать, подталкивает к чему-то, но ничего не говорит и ни о чем не повествует.

Только так и следует «понимать» живопись. В реальном мире мы никогда не слышали подобных звуков, не слышали подобного их соединения. Так где мы могли видеть подобное соединение цветов и форм, которое могло бы сподвигнуть нас на что-либо? Так чувствуют художники, которые и дают нам подобные выражения (экспрессионизм) вместо впечатления (импрессионизм).

Противники искусства полагают, что все художники хотят одного и того же. Если и так, они пытаются достичь этого разными средствами. Конечно, любое искусство начиналось с подражания. Однако натуралисты прежних столетий подражали природе куда искуснее. Они воссоздавали то, что действительно видели, а не то, о чем знали. Цель каждого художника есть обобщение и присвоение. Другими словами: объект подражания, то есть предметный пласт в живописи, — это не цель, но средство. Однако средство не единственное. Художники прошлых веков, настоящие художники, не изображали предметный мир ради его изображения. Он был для них лишь одним из составных элементов того, что называется картиной. Существовали великие художники, имена которых не получили известности, а иногда и не были названы, которые создавали великие картины не хуже картин прославленных мастеров. Так называемое народное искусство куда образнее, чем большинство того, что выставляется в музеях под видом картин. Картины на стекле крестьянских художников из Баварии, скульптуры негров. Простой народ и дети умеют видеть. Образованный же человек видит лишь идеал, встретить который невозможно. Его идеал — это его опыт. Искусство обходится без идеала. Искусство просто присутствует.

Созерцание искусства

Бóльшая часть современников чересчур доверяет глазам, которыми при этом даже не научилась видеть. Все они требуют от картины передачи своих оптических впечатлений, по сути, даже не являющихся их собственными. Если бы созерцающий картину обладал собственными оптическими впечатлениями, он сам уже мог бы считаться художником. Быть художником означает выразить собственное видение. Единство видения и его выражения и есть сущность искусства. Великие новаторы XIX столетия оставили наследие двоякого рода: материальное, которое их сегодняшним последователям и подражателям досталось даром и за которое они в страхе крепко держатся, и духовное, которое называют экспрессионизмом. Подражатели цепляются за формы, созданные великими художниками. Вместо того чтобы создать свое, индивидуальное, они подражают композициям картин старых мастеров. Подражают именно картинам, а вовсе не природе, к которой столь истошно взывают. Подражание же никогда не будет искусством. Немного надо, чтобы перерисовывать понравившиеся картины или же раскрашивать пейзажи. Подражание, обезьянничание, однако, не свойственно тем современным художникам, кто вступил в духовное наследство великих новаторов прошлого. Когда говорят о нехватке у них формы, имеют в виду форму унифицированную. Все мы люди, но все-таки ни один не похож на другого. Мнимое сходство есть лишь результат обращения к унифицированной форме. Следует оставаться верным себе, тогда как подобная униформа меняется вместе с модой. Переоденьтесь в сюртук эпохи бидермайера, кринолин, римскую тогу или греческий хитон — тело не изменится. А тело искусства не способен изменить ни даже внешний свет, ни тень. Тело изменяется только под воздействием души, которой и служит. Изображать тело без души — это не искусство. Но и передать состояние души еще недостаточно для подлинного искусства. Даже прекрасную душу можно превратить в китч. Искусство есть воплощение духовного переживания. Единственное, что ограничивает художника и одновременно служит ему опорой — это материал, в котором он работает. Любая конвенциональная форма представляет собой опору для разрушающегося здания, корсет для распадающегося тела. Искусство есть рождение, а не возрождение, даже если назвать его Ренессансом. Если хочется насладиться изысканным плодом, следует пожертвовать его оболочкой. Но даже самая прекрасная оболочка не поможет, если внутри пусто. Художник пишет то, что видит внутренним чувством, воплощая экспрессию своего естества. Художник осознает, что он лишь проводник воплощения сущности. Его существо преходяще, а потому он воспринимает себя, как и все преходящее, исключительно как подобие, иносказание. Он играет в жизнь, играет с жизнью, играет жизнь. Внешние впечатления для него суть выражения внутренних. Он носитель собственного взгляда и внутреннего видения, внутреннего образа. Разве может он повлиять на то, что образ этот отличается от внешнего? Разве Бетховену отстукивали ритм? Нет, это он заставлял людские массы по всему миру маршировать, побеждать или терпеть поражение в ритме своих сочинений! Великие мастера прошлого, Маттиас Грюневальд, Эль Греко, Зегерс и Сезанн, творили человека по своему подобию и в соответствии с образами на своих полотнах. Живописцы недавно минувшей эпохи отправляли человека на костюмированные балы на воде и на суше. Художники не творили образы, но следовали им. Подлинный же художник должен создавать образы. А образованцам следует наконец отрешиться от заученного и посмотреть на мир вокруг.

Образование — непреложный факт, лишающий нас свободы творчества и превращающий нас в вещь. Мы завершаем общее образование и становимся специалистами в той или иной области. Иногда мы называем себя аналитиками. А если и это приносит мало дохода — учеными. Иногда исследователями. Мы исследуем стихии, элементы. Сначала их было всего четыре, потом шестьдесят, теперь около ста. И каждый раз, когда господа исследователи принимаются за исследования, они обнаруживают новые. Мы изучаем бактерии, обнаруживаем их, однако болезни бушуют себе дальше, просто лучше исследованные. Мы изучаем старых мастеров и каждый месяц обнаруживаем новых, и каждый раз какой-нибудь важный исследователь Рембрандта устанавливает, что богатство Рембрандта только росло с его бедностью. Старый рецепт, который каждый раз действует на врачей ошеломляюще. Иные историки искусства разыскивают места, где обретался какой-нибудь достойный человек и которые он не сумел утаить от исследователей. Оказавшись там, историки обнаруживают, что море выглядит иначе, но успокаивают себя тем, что погода прежде была куда благоприятнее. Да и пейзаж изменился, деревья пришлось выкорчевать, чтобы построить дома, в которых нашли место пейзажи, которых, кажется, больше, чем деревьев во всех лесах вместе взятых. Люди с этих картин давно умерли, но где-то вроде бы еще живет двоюродная сестра кузины… Нет-нет да и находят чей-нибудь череп в земле… Это и есть сравнительная история искусств. Историки искусств, которые изучают частично утраченные холсты, занимаются примечательными деталями, а особенно текстурой льна. Детали, которые им не подходят, они называют избыточными, подозревая, что они появились в результате позднейшей записи. С помощью разных элементов они растворяют любую краску, и — о чудо! — под верхним слоем каждый раз что-то скрывается! Выходит, элементы куда умнее историков искусства. Элементы — вещь синтетическая, они связывают то, что другие разъединяют. Анализ произведений же еще никого знатоком искусства не сделал. Не в том дело, жив великий мастер или нет, важно лишь то, жива ли картина. Имена запоминаются, картины же стираются из памяти. И потому имена мастеров переживают картины.

Картина всех переживет. Этнография — это не изобразительное искусство. Наши музеи представляют собой скорее этнографические хранилища, в то время как подлинное, великое искусство еще ждет своего часа в этнографических музеях. Искусство безымянных. Художник видит и ищет образы. Он не припоминает, а творит.

Так будем же хоть раз в жизни естественны! По-настоящему. Разве можно спорить, что наше тело и все тела находятся в состоянии постоянной трансформации? И так до самой смерти. Но пока тело живо, мозг функционирует. Мы этого не замечаем, поскольку сознание неуловимо. Лишь желудок напоминает о себе. Тело разве что изредка подает сигналы. То костюм становится узковат, то рубаха болтается. Нам становится это заметно. А мозг вполне удовлетворен, нашему сознанию уже все известно. Все это уже было, просто нас не было. И тут появляется человек, который видит, как видоизменяется тело. Он срывает платье, а есть ведь и такие, кто способен видеть сквозь него. Есть ведь глаза, которые способны разглядеть, как любят друг друга клетки! Но исследователи видят лишь процесс деления. Ведь чтобы изучить этот процесс, нужно изъять из него всякую жизнь. Они уже видели любовь живых. Любовь объятий, любовь рождения, любовь плода, любовь цветущей жизни. Любовь не исследует, любовь следует за объектом любви. Ищущие любовь находят друг друга, соединяются. Поэты, даже поэты древности, называют любящих творением для богов. Творчество вообще для богов.

Но для того, чтобы создать картину, мало изобразить любящих. Любящие никогда не открываются через любовь. Любовь присутствует, хотя окружающие о ней еще и не подозревают, потому как способны распознать любовь только как совершившийся факт, но не по ощущению.

Но мы пока так ничего и не сказали о том, что есть картина. Может быть, это то, что можно почувствовать. Мы сами не замечаем, как растем. Но видим, как вырастают другие. Посмотрим же на картины! Мы не спрашиваем себя, как же они произросли. Не будем же противоречить самим себе. Сохраним дистанцию, не будем подходить к картине слишком близко. Остановимся перед ней. А если быть точнее, под ней. Почему мы всегда ставим себя над картиной? Зачем толпимся, напираем? Давайте будем скромны. Ведь, может статься, мы стоим перед королем, который не изображает короля, а самый настоящий король и есть. Давайте посмотрим. Давайте посмотрим, как на картине играют друг с другом формы и цвета, как формы и цвета живут в тесной взаимосвязи, как формы и цвета счастливы и пребывают в самодостаточности. Давайте взглянем, вот на нас смотрит сила, вот синеет умеренность, краснеет счастье, зеленеет любовь, желтеет ненависть, но будем осторожны с собственными суждениями. Ведь любовь не только зеленеет, любовь и краснеет, ненависть не только желтеет, но и чернеет. Каждое слово — это лишь подобие, каждая картина только тогда содержательна, когда живет вместе со смыслом, а не в соответствии с ним. Иначе любой смысл превратился бы в бессмыслицу. Ибо любая бессмыслица имеет хоть какой-то смысл. И если уж хочется быть понимающим человеком, нужно быть хотя бы рассудительным. Одному нравятся полные, другому — стройные. Один не переносит дубы, другой гневается на лавры. Законов красоты не существует. Разве только законы природы. Все естественное прекрасно. Не все ли равно, полный или стройный, низкий или высокий, разницы нет, главное, чтобы все было органично. Почему прямая линия должна изгибаться? Только потому, что у человека есть нос? Почему треугольник должен быть неидеальным, если на горе растет несколько деревьев? Что треугольнику до этих деревьев? Разве носы беспокоятся о прямых линиях, а деревья о треугольниках?

Так что не будем и сравнивать. Ни со старыми мастерами, основное достоинство многих из них лишь в том, что они старые, ни с природой, которая куда моложе своих апологетов. И раз уж человеческий рассудок, как принято считать, вещь абсолютно естественная, почему естественным не может быть дух? Дух говорит голосом разума, но именно дух первичен. Каждая мать нахваливает своего ребенка, который еще ничего не разумеет, но уже очень много чувствует. Но откуда это в ребенке? Значит, должно быть что-то, что лежит за пределами разума его родителей и предков. А именно собственно мировоззрение, творческое начало, творчество само по себе, способность к преобразованию. Именно это позволяет ребенку превратить в лошадь что угодно, да хотя бы и черенок от метлы. Все мы когда-то могли скакать на подобных лошадках. Да и на лошади скакать не сложнее, можно научиться.

Весь свет сильно удивляется, когда какой-нибудь ремесленник пишет стихи. Ремесленник, без школьного образования, может быть, даже с орфографическими ошибками. Разве можно писать стихи с орфографическими ошибками? Но ведь главное — быть поэтом, а орфографические ошибки может поправить любой школьник. Технические навыки легко усовершенствовать. Действительно, без техники художником не стать, но и одной техники для того, чтобы стать художником, недостаточно. Неофиты сильно переоценивают технику, впрочем, как и авторы подделок. Однако, в конце концов, речь идет не о том, чтобы изучать пройденное, но о том, чтобы заимствовать у самого себя. Это тоже техника. Можно применять формулы, но работать можно только тогда, когда знаешь их происхождение. Художники должны, конечно, знать историю искусства. Но, изучив источники или копируя их, нужно оттолкнуться от них и обрести собственную неповторимость. Оригинал — это не изобретение самого старого из мастеров, иначе этот оригинал был бы единственным. Даже он, самый старый мастер, на кого-то опирался. Но источник не сдается в аренду. Оригинальность не одолжить даже у самых одаренных художников. Первопричина, обусловившая источник, — это еще не почва. Из вечно текущего и изменяющегося источника художнику следует выбраться на берег, лишь тогда он обретет индивидуальность. Вечно изменяющаяся субстанция же никогда не является в повторяющихся формах. Выучить формулы и использовать их — это занятие для школьников. Ребенок и художник ловят дождь просительно сложенными ладонями. Все остальные просто раскрывают над головой зонт.

Те, кто мыслят, понимают. То, что на первый взгляд Искусство — еще не есть искусство. Те, кто мыслят, могут взять калейдоскоп и смешать в линзе цвета и формы. Или посмотреть на палитру. Конечно, искусство это случай, но случается оно далеко не со всеми. Калейдоскоп и палитра не случайны. Они рукотворны. Искусство — штука простая, но только если ты художник. Пот ужаса прошибает не профессионального прыгуна, который обрушивается с невероятной высоты, но наблюдающую за ним публику. Прыгает лишь тот, кто может прыгать. Опасность ощущается только снизу. Искусство не в том, что он прыгает, а в том, что он решается прыгать. Но мы так боязливы, что боимся за прыгунов. Давайте же успокоимся. Прыгает только тот, кто может прыгать. Давайте же поразимся прыжку, а не связанной с ним опасности.

Солнце не спрашивает, можно ли ему позолотить Землю. Оно просто ее освещает. Художник же должен спрашивать. Но почему? Кому искусство слепит глаза, может лечь в могилу.

На картины следует смотреть. Только смотреть. Незамутненным взором и с незамутненным сознанием. Ожидая восхода солнца. Не обязательно наблюдать исключительно солнечные затмения через закопченное стеклышко. Восход обязательно произойдет. Уверяю вас. Но не это важно. Важно увидеть солнце. Каким образом оно встает, как это происходит, никто никогда не покажет. Можно показать лишь, что процесс этот не опосредованный. Сияние солнца — это его имманентное свойство. Наблюдайте его. Отключите сознание, иначе отвлечете самих себя. Произведение искусства достойно хотя бы нескольких минут созерцания. Сотворение искусства не открыто нашему взору.

В искусство следует верить, и оно воскреснет перед вашим взором.

К истории нового искусства

История — это перечисление фактов. То есть она столь же маловажна, как и факт в искусстве. Важно, что происходит сейчас, а не то, что происходило. Настоящее искусство обладает протяженностью во времени, а если оно завершено, оно никогда искусством и не было. Искусство не знает прогресса, не знает развития. Искусство — это искусство. Прогресс и развитие устанавливаются через сравнение. Но искусство — не сравнение. Искусство — это сопряжение. Кто в это не верит, не испробует в искусстве блаженства. История искусств есть лишь установление имен художников, которые осознанно или неосознанно, работая изо всех сил, изображали то, что видели. История искусств — изложение впечатлений от картин людей, которые не видят картин, а потому стремятся анализировать их. Анализ картины означает неспособность описать увиденное наглядным языком образов. Обсуждающие напирают на картину, вырывающуюся из рамы. Картины не позволяют описать себя, потому как лишь само писание картин есть возвращение к искусству.

Критики сообщают читателям, что в верхнем левом углу изображено заходящее солнце. Но достаточно лишь перевернуть картину, чтобы солнце заходило справа внизу. Дубрава или роща пиний окажутся кронами вниз, многозначительно заметит критик. Но что дает читателям уверенность, что и критик не стоял на голове, когда солнце заходило в левом верхнем углу? Ведь то, что критику кажется левым, по логике картины может быть справа. И почему вообще круг в левом верхнем углу — именно заходящее солнце, а в правом нижнем — восходящее? Тот, кто видит в солнце лишь желтый круг, тому и желтый круг — солнце. Критик узнает на картине лес только по деревьям, но за деревьями не видит леса. Да и перестает ли лес быть лесом, если перевернуть картину? Такая природа кажется мне как раз неестественной. Разве природа — предмет, который становится самим собой в зависимости от точки зрения наблюдателя? Доверять точке зрения слишком опасно. Еще опаснее, если все наблюдатели окажутся в одной точке. Им будет тесно, и когда все будут пытаться не потерять равновесия и остаться на месте, отстаивать эту точку, они не смогут видеть и будут довольствоваться лишь тем, что не отступили. Другие же просто выберут другую точку. Кратчайшая линия между двумя точками именуется прямой, тут нас и подстерегает прогресс, шаг вперед. В искусстве же важен шаг, но не шаг по прямой. Пусть мне покажут, как в нем вообще можно шагать прямо. Для большинства искусство представляет собой запутанный клубок. Но стоит его распутать, как клубок исчезнет, а из получившейся прямой нити не сплетешь и петли, чтобы повеситься.

С искусством все обстоит не так просто. Все куда проще. Искусство — это не вопрос глазомера. Искусство — это не изображение. Искусство — это воплощение, а глаз служит лишь для поверки увиденного. Образованцы именуют обращение к духу спиритизмом. Образованцы знают, что никакого духа нет. Образованцы — все сплошь люди высокодуховные, потому как бедны духом. Образованцы точно знают, как все обстоит на самом деле. Они видят каждое ребро в теле человека и каждый сосуд в листе дерева, они опознают людей и деревья по ребрам и сосудам. Но ведь и человек был создан из ребра. Процесс творения, впрочем, не так прост. Он куда проще. Чтобы вновь поверить в ребро, придется получить удар по ребрам. Чтобы схватить ребро, не хватаясь за него. Чтобы взять ребро в руку, не беря в голову. Творение предшествует опыту. Опыт есть принятие сотворенного. Искусство же не означает принятия данного, искусство — это принятие дающего. Искусство — отдача, а не передача.

Природа тоже была создана. Человек, кажется, высшая точка ее творения. Но даже в этом случае он лишь точка.

Художник пишет картину, он не пишет лес. Сотворить быка — задача скорее для быка, но не для художника. Живопись — это искусство поверхности. В ее задачи не входит представлять тела и объемы, она заполняет поверхности. Поверхность заполняется не деревьями или животными, но формами. Форма есть любое ограничение поверхности. Любая сопоставимая с другой форма есть формула. Любая форма присутствует в природе, хотя бы тем образом, что ее сотворили. Тем самым она даже доступна для опыта. Границы опыта очерчены для того, кто ограничивает себя сам. Границы искусства очерчены для того, кто не видит искусства.

Ограничение поверхности происходит в живописи при помощи цвета. Отношения между цветовыми формами образуют картину. Применение предметного пласта, то есть форм повторенных, иначе говоря, формул, становится художественным только тогда, когда такие формулы образуют единство с прочими элементами картины, то есть с формами. Формулы не должны служить изобразительным целям, они прежде всего и исключительно должны быть формами или вновь стать ими. Картина не лишена художественности, когда кажется предметной, но оказывается нехудожественной, когда предметы, изображенные на поверхности, не являются в первую очередь и исключительно формальными элементами художественно осмысленной поверхности. Отсюда вывод, что перспектива нехудожественна. Она упорядочивает художественные формы всоответствии с пространственными представлениями, но не в соответствии с ценностной логикой изображения. Она изменяет художественную логику в угоду подражанию на основе представлений разума.

Нехудожественными оказываются и понятия переднего и заднего плана. Живопись — это искусство поверхности. Любое предметное изображение на плоскости есть иллюзия. Любая иллюзия, в том числе оптическая, нехудожественна, поскольку противоречит внутренним законам искусства.

Внутренние законы любого искусства представляют собой единство изображения и изобразительных средств. Любое произведение искусства несет в себе собственные законы. Любая поверхность несет в себе собственные законы. Законы, таким образом, не заданы заранее, понять их можно лишь по завершении произведения. То, что оригинальные формы получают геометрические наименования, есть очередное сопоставление. Однако геометрические формы искусству ближе, чем формулы подражания природе, поскольку геометрические формы состоят в соотношении с другими подобными геометрическими формами, а не с формами за пределами геометрии.

Большинство людей живет представлениями, которых не понимает, но принимает. Каждый человек сам по себе обладает способностью к художественному переживанию. Он попросту лишился ее в результате воспитания, разучился этому в ходе обучения. Чтобы приблизиться к искусству, необходимо разучиться. Нужно вновь обрести способность видеть, чтобы начать смотреть. Чтобы научиться смотреть на произведения искусства, начать следует с того, чтобы видеть слова. Не стоит произносить слов, не проживая каждое из них. Нельзя произносить предложения, не слыша составляющих его слов. И тем более не следует формулировать положений, не осмыслив предложений, из которых те состоят и на которые высказываемое опирается. Не следует пользоваться образами, не представляя их зрительно. Но как увидеть картины, если мы постоянно оперируем словесными образами, говорим о них, не видя их?

Не следящие за собственной речью используют готовые формы, а те, кто пишут, воспроизводят их на бумаге. Господин критик находит ту или иную картину красивой, если она напоминает ему о Рембрандте. Но картина прекрасна только в том случае, если не напоминает ни о какой другой картине. Иначе это лишь копия, подобие. Картина, образ — это Бог, а изображения Бога клепать не следует.

Лишь немногие художники, настоящие художники, знают, что есть картина. За две тысячи лет до рождества Христова в Египте уже знали, что представляют из себя изображения, знали это и спустя триста лет после Христа в Римской империи. Но за минувшие две тысячи лет художники то и дело словно забывали на время, что такое картины. Дети и простаки помнят. Сегодня мы вновь оказались на пороге нового тысячелетия. Современникам необходимо открыть глаза, чтобы стать современными этому счастливому для художника времени. Времени, когда боги уже не образы, а образы — не боги. Времени, когда боги — это боги, а образы — это образы.

К определению нового искусства

Любая формулировка является неудачной, поскольку превращает воплощенные формы в формулы. В последнее время вышло много книг с формулами о новом течении в изобразительных искусствах. Все эти книги ничего не стоят, поскольку не ведут к новому искусству, то есть к искусству вообще, но лишь замещают одни понятия другими. Они ничего не стоят, поскольку написаны на основе случайных знакомств с картинами, поскольку не делают различия между художниками и подражателями. Поскольку авторы этих книг видят не картины, а только теорию.

Для обозначения всего нового искусства чаще всего употребляют слово «футуризм». Но если кому-то придет в голову разработать формулировку с точки зрения истории искусств, ему следовало бы сказать, что футуристы знаменуют собой переход от неоимпрессионизма (пуантилизма) к экспрессионизму. Собственно, футуристы представляют собой отдельную группу итальянских художников, выразителем теоретических воззрений которых был Филиппо Томмазо Маринетти. Из этой группы выделяются три значительных художника: Умберто Боччони, Карло Карра и Джино Северини. Футуристы отталкиваются от предметности, однако обращаются к ней, не учитывая понятийный аппарат времени и пространства, предметность у них не в состоянии покоя, но в движении. Так, например, они не изображают танцовщицу, но осмысляют само понятие танца. Они обращаются к предметности, используя предмет не как модель, но как часть картины. У них предметное видение. Они изображают оптическое впечатление от образного единства. Формулы подражания природе снова становятся формами. Форма для футуристов пока превыше цвета. Речь идет о разрушении формул ради образа, а не форм, как принято ошибочно считать.

Эта освободительная борьба ведется столь яростно, что чистота цвета и художественная логика соотношения цветов не особенно заметна на картине, по крайней мере, не так, как хотелось бы самим художникам. То же самое можно сказать и о ранних кубистах. Они тематически дробят картину и распределяют цветовые поверхности в зависимости от формальных отношений. Первые художники этого направления — Альбер Глез и Жан Метцингер, а вовсе не Пабло Пикассо, это расхожее заблуждение. Глез и Метцингер также и теоретики кубизма. Важные художники направления, кроме названных, — Фернан Леже, Робер Делоне, Жорж Брак, Якоба ван Хемскерк.

Переход от импрессионизма к экспрессионизму ищет и Оскар Кокошка. Движение, которое называют экспрессионизмом, исходит из предметности. Однако предметное сразу становится стихией, а не смыслом картины. Картины пишут в соответствии с соотношением цветов и форм, не подражая и учитывая лишь единство изображения на поверхности. Картины эти следует рассматривать не как игру и тем более не как декорацию, они суть выражение видения, олицетворение откровения, изображение чувства средствами живописи: формы и цвета. Художник приводит чувство непосредственно к его изображению, а не опосредованно через предметный пласт. Цвет и форма как средства изображения чувства обладают столь же непосредственным характером, как и звук. Самые значительные художники этого направления: Кандинский, Марк Шагал, Франц Марк, Кампендонк, Пауль Клее.

Самого главного художника нашего времени зовут Александр Архипенко. Он первый и до сих пор единственный художник, кто вместо подражания телесным формам сумел достичь изображения телесных форм.

Ни одна формулировка не имеет значения. Важно видеть. Важно чувствовать. Все мы люди с образованием. Но пришло время учиться. Самое время. Счастливое время.

Перевод Александра Филиппова-Чехова по изданию: Walden H. Einblick in Kunst. Expressionismus, Futurismus, Kubismus. Verlag Der Sturm, Berlin. 1917

Новая живопись

Экспрессионизм — не мода. Он — мировосприятие. А именно восприятие чувств, а не понятий. А именно восприятие мира, частью которого является Земля.

Если оглянуться на искусство, а заглянуть можно как минимум на шесть тысяч лет до Рождества Христова, наблюдается постоянное повторение двух этапов искусства: импрессионизма и экспрессионизма. Первой формой художественного высказывания у всех народов был импрессионизм. И он как раз является высказыванием, но не откровением. Художественное высказывание состоит из воли к подражанию внешним впечатлениям и к оптической или акустической фиксации впечатлений внутренних. Таким образом, полностью отсутствует решающий для искусства момент: откровение. Так называемая воля, равно как и внешнее и внутреннее впечатление, привязаны к конкретному человеку. Даже если он называет себя личностью, он представляет собой частный случай: по сути, он продукт рождения, воспитания, образования, окружения, расы и нации. Высказывание человека случайно, поскольку буквально возникло из его частного случая. Или того, что его внезапно осенило. Отсюда вытекает всеобщее понимание искусства импрессионизма. Многие люди выросли в похожих случайных обстоятельствах и поэтому легко находят общий язык. Однако никто не станет утверждать, что за пределами общего понимания ничего нет. Также невозможно утверждать, что только рассудок естественен. Поскольку мы постоянно живем рядом с естественным человеком, который рассудком не обладает: это ребенок. Ребенок живет и выражает себя первое время только откровениями. Это сознание, лишенное Я. Он систематически делается продуктом случайных условий. Он становится человеком или личностью. С этим распеленыванием человека искусство не имеет ничего общего. В искусстве нет развития, искусство не делается, оно даже не создается. Оно творит себя само. Художник не властелин его, а служитель.

В исторической перспективе мы постоянно убеждаемся, что искусство никак не связано с происхождением по крови. Искусство есть у негров и жителей островов Новой Зеландии. Искусство есть у крестьян и у пастухов. Бетховен был сыном официантки, а Генрих фон Клейст потомственным дворянином. Наука построена на сравнениях, и искусствоведение доказало, что искусство никак не связано с рождением и сознанием. История искусства — лишь перечисление имен людей, обладавших художественным дарованием. Но это художественное дарование — лишь предпосылка, но не само искусство. Это художественное дарование — не более чем наличие сильной чувственной способности восприятия цвета, формы, оттенка или значения слова. Подобной сильной восприимчивостью обладает каждый ребенок. Воспитание только уничтожает ее, а не пестует. Воспитание не дает ребенку возможности понять. Ребенку не дают раскрыться, а снова спеленывают его. Ребенка не обучают совсем или натаскивают его, навязывают готовые образы. Ребенок видит Землю как калейдоскоп картин, а ему навязывают уже готовое представление о ней. Ребенок видит, слышит и чувствует пульс жизни. Его учат понимать жизнь. Можно ли вообще понять жизнь? Понимаем ли мы ее? Мы можем разве что научиться стоять на ногах. Но спасает ли эта наука от падения? Не подпадаем ли мы под законы жизни? Мы познаем жизнь только в сравнениях. Искусство есть сравнение. Художественный опыт первобытных народов и детей не сравнимы. И в доисторическое время сначала возникал импрессионизм, а за ним следовала более развитая форма — экспрессионизм. А ребенок, напротив, рождается экспрессионистом, а воспитание делает из него импрессиониста. Потому что ребенок лишен знания фактов. Его внутреннее чувство живо, а внешними ощущениями он только учится пользоваться. Он рождается уникальным, а потом отказывается от этого.

Высокий уровень живописи и скульптуры у первобытных народов в доисторические времена, после преодоления примитивного импрессионистического видения, объясняется довольно просто. Первобытный человек не имеет интеллектуального представления о воле. Он не чувствует себя личностью. Он чувствует себя связанным с другими, он религиозен. Он не хочет назвать неназываемое. Он хочет объять необъятное. Ему не нужна тысяча языков, чтобы говорить. Ему нужно тысячу рук, чтобы все объять. Он хочет иметь много голов и много глаз, чтобы видеть вокруг себя. Он хочет иметь много ног, чтобы перешагнуть границы. Он не представляет себе Бога по своему образу, он является маленькой частицей Бога. Свою жизнь он воспринимает человеческой, а себя связанным по рукам и ногам. Искусство не рукотворно — и оно свободно. Религия для него не искусство. А вот искусство — религия. Потому что искусство есть откровение.

Примитивен не экспрессионизм, а импрессионизм. Разве это не примитивно, создавать копии вместо картин, не примитивно ли верить только тому, что видно глазу? И верить в способность видеть. Ведь кто действительно может видеть? Глаз сам по себе не видит. И наш глаз видит не оптически, а с помощью рассудка. Распространенное представление метода импрессионизма о видении в корне ошибочно. Эрнст Маркус в книге «Проблема внешнего восприятия и ее решение» (Das Problem der exzentrischen Empfindung und seine Lösung) приблизил эту мировую оптическую проблему к решению, даже решил. Эта проблема обсуждается Маркусом лишь постольку, поскольку это необходимо для уверенного суждения о произведениях искусства на основе так называемого естественного зрительного наблюдения. Все образы и явления, которые мы воспринимаем умозрительно, есть образы оптические. К оптическим образам относится не только свет. Оптическими образами являются также те плоскости, которые мы воспринимаем глазом и осмысляем как поверхности тел. Однако все эти оптические образы в целом — исключительно образы нашего чувственного восприятия. Они не относятся к безжизненному внешнему миру. Этот факт признан естественными науками, физиологией и психологией. Тот самый знаменитый здравый рассудок человека представляет себе свет в двух ипостасях. А именно — в готовом виде во внешнем мире, а еще как свет, который струится из внешнего мира в наш глаз в виде текучей массы. Здравый человеческий рассудок приходит на этом основании к выводу, что мы воспринимаем поверхности тел и сами тела через свет. Оба этих представления ошибочны. Любой свет возникает в нас при непосредственном участии зрения. Отсюда все оптические образы, как, например, зримые поверхности предметов. Это восприятие света, а также любое световое явление изначально есть продукт умозрительный. Внешний источник света не нужен даже для того, чтобы возникло световое восприятие. Даже удар в глаз или нажатие на него вызывают, как известно, зрительные образы. Каждый оптический образ, следовательно и сам свет, основан на раздражении зрительного нерва, приблизительно так же, как зубная боль возникает от раздражения зубного нерва. Поэтому оптические образы обязаны своим существованием нервной системе. У каждого индивидуума свои зрительные образы, как и у каждого своя зубная боль. Если же разные индивидуумы обладают одинаковым оптическим восприятием, и видят, например, дом, то оптический образ дома у них скорее похожий, но не одинаковый. Таким образом, разные люди никогда не видят один и тот же дом. Каждый из них имеет собственное представление о его форме. Из этого следует: никто из них не видит истинный физический объем дома, поскольку он воспринимается вовсе не зрением, а чувственным восприятием. Мы идентифицируем оптический образ с внешней поверхностью дома и считаем, что видим сам физический объем дома. Причина этого очень проста. Заключение, что оптический образ идентичен внешней поверхности физического тела, — результат работы интеллекта. Он выносит суждение о том, что лежит за пределами фактического материала, а следовательно, это неверно. Хотя оптические образы не идентичны физическим, тем не менее они передают их облик, то есть их форму. Не в натуральную величину, но математически пропорционально. Это факт опыта. Этот опыт используется интеллектом, чтобы сделать вывод о существовании объектов с одинаковой поверхностью. Ребенок или прооперированный слепорожденный делают этот вывод не непосредственно. Постоянно упражняя свой опыт, мы привыкаем быстро делать выводы и доверять им. Мы больше не замечаем, что делаем умозрительные выводы, и поэтому считаем, что видим в оптическом образе сам предмет. Весь оптический мир подтверждает это суждение. Удаленные образы кажутся намного меньше, чем само физическое тело. Маленький диск Солнца, который мы видим в небе, не идентичен огромной поверхности Солнца как физического тела. А если бы был, то маленький солнечный диск должен был бы совпадать в пространстве с огромным физическим телом Солнца. Тогда мы должны были бы воспринимать Солнце в его натуральную величину: таким огромным, что невозможно представить его себе, даже обладая мощным воображением. И здесь тоже кроется подмена интеллектуального вывода непосредственным оптическим восприятием. Разум выражает это следующим образом: удаленные предметы кажутся меньше, чем они есть на самом деле. И это тоже ошибка. Мы никогда не воспринимаем объект оптически. И поэтому вовсе не видим его меньшим, чем он есть. Мы предполагаем, наблюдая маленький удаленный объект, о наличии большого объекта. И если мы полностью осознаем этот факт, что все зрительные образы исключительно субъективны и отличаются от физических тел, которые мы воспринимаем как проекцию этих образов, то мы вплотную подойдем к чуду, которое и есть чудо искусства. Зримый мир замкнут в себе, отделенный от реального телесного мира. Зрительное восприятие нас самих и природы вокруг нас образует свой собственный мир, основанный на умозрительных образах. Если нам пришлось убедиться, что наше так называемое зрение находится под влиянием заключений интеллекта, то надо осознать, какую ценность имеет суждение об искусстве на основании сравнения с этим зрением. Объективно и субъективно подобное суждение совершенно бесполезно. Так же бесполезно, с точки зрения искусства, изображать заключения ума. Таким образом, изображение зрительных или умозрительных впечатлений не является сутью искусства. Это задача линзы фотоаппарата или памяти. Если искусство изображает мнимую реальность вещей, то она должна быть передана средствами искусства. Живопись, безусловно, двухмерное искусство. Каждая реальная вещь, каждый предмет должен быть переведен в плоскость, если он вообще должен быть прообразом произведения. С помощью нашего зрения мы способны видеть только оптические образы, а не сами объекты. Искусство как воплощение внутренних смыслов должно имитировать объекты, которые даже не воспринимаются глазом. Искусство располагает двумя средствами для воплощения внутреннего образа: формой и цветом. Без лишних объяснений понятно, что краска как таковая еще не картина. Лишь сочетание красок формирует картину. Так же должно быть понятно, что и форма сама по себе не создает картину. В данном случае тоже необходимо сочетание форм. Образованные люди в наше время считают, что видят перед собой картину, едва успев разглядеть на холсте изображение козы. Согласно этой логике, блеющий граммофон сделал бы это произведение искусства совершенным. Однако же путем наблюдений легко установить, что нарисованная коза производит наиболее сильное впечатление в первую очередь на того, кому не довелось встретиться с ней в естественных условиях. А вот знаток коз будет всячески критиковать картину, поскольку эта нарисованная коза не принадлежит к тем, которые попадали в его поле зрения. В сущности, нарисованная коза представляет собой форму, произвольно расположенную на плоскости между пятнами краски. Расположена она тут только до тех пор, пока картину не повернут обратной стороной. Однако ни при каких обстоятельствах эту форму и краску нельзя считать картиной. Она не является картиной точно так же, как гармония нескольких звуков еще не является симфонией. Любая форма — неважно, можно ли в ней опознать козу или треугольник, — есть лишь средство. Только взаимодействие форм рождает картину. Это взаимодействие должно быть отрегулировано — основано именно на законах искусства, если речь идет о картине, а не на случайном взаимодействии в природе. Иными словами: импрессионистская картина бессистемна, поскольку построена не на законах живописи. Экспрессионистское произведение подчиняется правилам искусства, то есть является законченным, цельным организмом. Дилетант и живописец, как известно, мечтают о художественном беспорядке. Как бы это ни было болезненно слышать романтику, искусство — это порядок. Искусство организовано так же, как любое живое существо в природе. На кровообращении основана жизнь человека. На членении движения — ритме, основана жизнь художественного произведения. Жизнь и искусство проявляются только в движении. Внутреннее движение окрыляет жизнь и искусство. Картина устроена так же сложно, как и человеческий организм. Суждение только по поверхности — заблуждение. Кто из нас не видел фальшивых честных глаз, не верил им. Тем не менее существует опыт и практика. Искренняя картина тоже может обманывать. Хотя у многих есть живописный опыт и практика. Легче понимать, чем увидеть, что оценка произведения искусства не так проста. Врач тоже иногда ставит неправильный диагноз, но и он никогда не полагается только на внешнее наблюдение. В искусстве же каждый довольно быстро формирует свое суждение, полагаясь лишь на глаз. Нужно привыкнуть смотреть на картину, не доверяя собственному зрению. Нужно от этого воздержаться. Вот основная предпосылка познания. Сколько найдется людей, которые ни разу не смеялись над произведением искусства? Насмешникам стоит попытаться понять, что же вызывает у них смех. Обычно смеются над тем, чего еще не знают. Над любовью. Над смертью. Над верой. И над искусством. Почему мы шутим над искусством? Потому что оно нас задевает. Потому что оно пробирает до центра кровеносной системы. Потому что наше сердце начинает биться с перебоями. Потому что мы должны познать что-то, находящееся за пределами нашего опыта. Детям запрещается смеяться над необычным. А образованные взрослые это легко делают. Потому что их душа встревожена. Потому что они чувствуют пульс жизни, от которой обычно отгораживаются. Благодаря привычке. Жизнь для них слишком живая. Искусство слишком искусственное. Однако сущность жизни — жизнь. Сущность искусства — искусство. И жизнь, и искусство — это побуждение. Побуждение — это движение. Постоянство — смерть. Или спокойная жизнь. Вот почему мы отводим взор и сопротивляемся, если нашему спокойствию что-то угрожает. Потому что иначе окажешься в водовороте жизни и в водовороте искусства. Красота жизни — в искусстве. А красота искусства — его жизнь. Знаем ли мы уже сегодня, что завтра нам покажется красивым? Знали ли мы вчера, что нам сегодня кажется красивым? Красота — не понятие, а чувственное переживание. А именно воздействие переживания. Как долго можно черпать из воспоминания о событии? Можем ли мы черпать живительную силу из искусства, если оно лишь воспоминание о событии, а не само событие? Подражание — не искусство. Что мне до шампанского, которое выпито другим? Что мне до любви, которой наслаждался другой? Что мне до пейзажа, увиденного другим? Лишь то, что я переживаю непосредственно, есть жизнь. Лишь то, что я вижу непосредственно, — искусство. Непосредственно видеть вовсе не значит идентифицировать или узнавать одну или несколько форм в картине на основании сравнения оптических образов с объектами природы. Непосредственное видение скорее предполагает восприятие картины, то есть логически построенного по законам живописи членения цвета-формы посредством зрения и чувства.

Предпосылкой чувственного восприятия является отключение опыта, основанного на рассудке и мысленном сравнении. Не подлежит сомнению, что чувство спонтанно. Самым сильным проявлением душевного порыва является чувственное восприятие. Прикосновение руки или губ — одна из самых ощутимых форм. Способность чувствовать сильнее, глубже, проникновенней любого высказывания. Искусство есть чувственное воплощение наших ощущений. При этом не ограниченное конкретной личностью или предметом. Искусство — это воплощение чувств. Воплощением чувства является движение. Как в жизни, так и в искусстве. Мы видим поцелуй двух людей и называем это любовью. Наблюдение за этим событием не заставляет нас чувствовать любовь. Почему же это должно нас трогать, когда мы видим это на картине. Если мы хотим чувствовать, нам нельзя быть наблюдателями. Картина не должна быть просто изображением, если ее задача разбудить наши чувства. Остается вопрос, может ли колористическая форма оказывать на нас непосредственное влияние. По поводу тонов это бесспорно. По поводу цвета — тоже. Красный влияет на нас иначе, чем синий. Если уже отдельный тон или цвет нарушают наше душевное равновесие, то есть пробуждают движение души, то почему же художественно осмысленное сочетание абсолютных тонов и абсолютных цветов не сможет? Материал искусства уже сам по себе средство возбуждения чувства. Искусство, воплощение этого движения чувства, указывает душе определенное направление. Чем сильнее произведение искусства, тем мощнее стремление в этом направлении. Для картины как художественного произведения совершенно несущественно, предметны или беспредметны цветовые формы. Даже картина, элементы формы которой вызывают определенные воспоминания, может быть высокохудожественной, то есть подвигать душу в определенном направлении. Дело не в том, что импрессионистическая картина вызывает некоторые воспоминания или ассоциации. Дело в том, что вместо художественного произведения создаются изображения воспоминаний и больше ничего. Другими словами: импрессионистическая картина изображает внешние или внутренние впечатления вместо того, чтобы воплощать их художественными средствами. Вне всякого сомнения, импрессионистические произведения искусства существуют. Вот только они лишь на вид импрессионистичны и обязаны своим существованием в искусстве случаю, когда художественный экстаз такого художника был настолько силен, что картина возникла вопреки его импрессионистской воле. Этим объясняется и столь большая качественная разница в произведениях одного и того же художника-импрессиониста. Как известно, Америку тоже открыли случайно. Но Америка, несомненно, существовала и до того, как была открыта. Случайность ее открытия — всего лишь субъективное доказательство ее объективного существования. Разумеется, не существует метода, руководствуясь которым можно создать художественное произведение, нет его и в экспрессионизме. Любая теория — просто сумма опыта. Познание экспрессионистской сущности искусства освобождает творцов и поклонников от бесчинства дилетантизма. Дилетантизм в искусстве возникает вовсе не от недостатка технических навыков. Он возникает от недостатка духовного опыта. В этом смысле множество художников являются дилетантами, и некоторые дилетанты являются художниками. Техника тоже не уникальна. Техника есть способность воплотить озарение. Поэтому каждому произведению искусства должна соответствовать своя техника. Художники и обыватели часто путают формы и формулы. Художественное содержание может быть передано только с помощью форм — зрительных или звуковых. Было бы неправильно называть эту позицию искусством для искусства. Правильней будет сказать — искусство из искусства. Человек состоит из человеческих, органических составных частей, а искусство состоит из органических художественных составных частей. Этой логике не противоречит никакой опыт, она сама и есть опыт. Постижение понятия искусства из искусства освобождает от дилетантизма. Профан не перестает удивляться, что произведения искусства часто не признаются таковыми академиями художеств и искусствоведами. Объяснение экспрессионистской сущности искусства делает ответ очевидным: академии и специалисты руководствуются опытом, а не пониманием. Их средство — сравнение. Но каждое сравнение зависит от сравнивающего. Сравнивающий необъективен и поэтому непригоден. Произведение искусства должно быть признано как оно есть. Художник как субъект предпосылает зрителю свой опыт. Опыт можно передать только высказыванием в словесной форме. Поверю я этому высказыванию или нет — целиком зависит от меня. Искусство же должно заставлять верить. Я сам должен постичь веру. Если кто-то уничтожает или, наоборот, возвышает меня, я должен поверить в его силу. Если искусство пленяет или освобождает меня, я должен поверить в искусство. Только чувство производит эффект. По силе воздействия я могу объяснить причину внешнего или внутреннего ощущения. Но объяснение не заменит сам эффект. Чувства существуют помимо объяснений. Сила экспрессионистского искусства — в непосредственном эффекте. Эти картины привлекают внимание, потому что они принуждают быть внимательным. Не только зрительно. Непосредственный эффект достигается силой ритма. Наши души вибрируют, подчиняясь живому ритму построенной по законам логики искусства поверхности. Для этого не требуется какого-то особенного воображения. Законы этого воздействия продиктованы физиологией и даже физикой. Существуют эфирные волны. Мы плаваем в них. Освободиться мы не можем даже с помощью нашей замечательной воли. Мы находимся в полной зависимости, как бы это ни было болезненно для нашего прекрасного представления об индивидуальности. Мы должны, даже против воли. Искусство как подобие вечности не может вознестись над ней, поскольку оно лишь подобие. Искусство не должно стремиться стать противоестественным. Однако констатация воздействия не есть воздействие. Искусство безусловно. Искусство не ставит никаких предварительных условий, потому что оно не стоит, не сидит, а движется. Искусство не повествует и не перечисляет, потому что числами ничего нельзя доказать, только объяснить. Следует объяснить объяснение — типичное третичное понимание искусства. Ничто так не выдает в человеке духовную зависимость от принятых понятий, чем то, как он рассматривает произведение искусства. Понятия перекрывают способность к восприятию и чувствованию так сильно, что понятие и принимается за переживание. Даже личное переживание. Зритель не видит, он сравнивает. А поскольку экспрессионистическое произведение, особенно беспредметное, не дает сверить его с так называемой натурой, то зритель начинает сравнивать что и как попало. Можно услышать, например, что экспрессионистская картина очень похожа на витраж или гобелен. Или на обои. Подобное остроумное замечание делает почти каждый второй. Это можно доказать статистически. При этом каждый второй думает, что он первый и единственный, кому эта мысль пришла в голову. И даже может ее прекрасно сформулировать. До тех пор, пока речь идет о картине как произведении искусства, совершенно неважно, написана ли она маслом, гравирована или связана спицами. Ни один материал не бывает художественным или нехудожественным. Если же зритель упоминает гобелен или обои для того, чтобы намекнуть, что экспрессионистическая картина представляет собой не высокое искусство, а прикладное, он ошибается. Он совершенно не понял сущностной разницы между изобразительным и прикладным искусством. Глубинное различие в том, что изобразительное искусство формирует образы, а прикладное работает c формами. Иными словами: стремление к созданию образа — это душевный порыв, стремление к прикладным формам — игра, или, как часто неправильно говорят, декоративность. Внешнее различие: живопись сконцентрирована на себе, а декоративное искусство направлено вовне. Импрессионизм направлен вовне. Он органичен лишь потому, что рассчитан на восприятие зрителя. Он построен для зрителя. Он применяет для удобства ориентации зрителя научную перспективу, которая, будучи наукой, лишена всякого художественного смысла. Перспектива имитирует пластику поверхности произведения. То есть она посягает на законы плоскости. Она вводит в заблуждение, даже в оптический обман. Мы не видим с точки зрения перспективы, мы выучиваемся так видеть. К тому же зачем зрителю ориентироваться в изображении? Никто же не собирается гулять в картине, купаться в ней или в нее сесть. Вся прелесть окружающего мира исчезает, стоит только перевернуть импрессионистическую картину. Внезапно мы видим небо вместо воды, потому что и то, и другое написано, как положено, синим цветом. Ничто на свете не разоблачает с такой очевидностью иллюзию и бессмысленность таких картин — стоит только перевернуть их. Внезапно обнаруживается, что образ рассыпается, если рассматривать его как картину, то есть как композицию форм и цвета, построенную на законах художественной логики. Поэтому концентрация — не только внутреннее средство искусства, но и внешнее. Как только ритмическое движение к центру замыкает плоскость картины, она должна замыкаться на себе. Любое оптическое явление замкнуто на себе. Следовательно, подлинное произведение искусства можно рассматривать с любых сторон без ущерба для его художественной ценности. В картине не работают законы тяготения. Почему нельзя поставить картину вниз головой и вверх ногами? У нее же нет головы. Прикладное искусство, напротив, эксцентрично, направлено вовне. Оно построено на обыгрывании повторения той или иной формы. То есть форма должна иметь способность к воспроизведению. Не подлежит сомнению, что прикладное искусство возникло из изобразительного. Однако от произведения прикладного искусства зритель обычно не требует того, что изящно называется натуральным сходством. Ремесленник с развитым художественным чувством тоже немного склонен к натурализму, поскольку больше расположен к игре форм и цвета, чем живописец. Только во времена упадка прикладного искусства преобладали натуралистические мотивы. Кому охота постоянно смотреть на свои стены, украшенные узором из цветущих роз, или носить на блузе фиалку из гербария Наполеона или королевы Луизы. Многие люди в таком восторге от собственной индивидуальности, что стараются ее проявить даже в выборе мебели. Это называется архитектура интерьера. C таким вкусом нельзя даже выбрать картины. Совершеннейшая безвкусица. К счастью, мы живем в эпоху смены вех в искусстве. Материализм как мировоззрение отступает. Материализм — упрощенное представление. Искусство — мировоззрение. Искусство больше не копия. Искусство — снова образец.

Имена имеют некоторое значение, но не для искусства. Художественное произведение выделяется не мастерством художника. Оно приобретает значение через познание произведения. Имена — лишь указатели, которые помогают найти шедевры. В первую очередь искусство открывается нам в произведениях Кандинского и Марка Шагала. Искусство Кандинского называют беспредметным, искусство Шагала — предметным, при этом считается, что сравнение оптических образов с физическими телами и предметами у Шагала возможно, а у Кандинского — нет. Это сравнение или узнавание ничего не говорит ни в пользу, ни против произведения. Мысли Кандинского, изложенные в его книге «О духовном в искусстве», были неправильно истолкованы. Утверждается, что его живопись абстрактна, при этом под абстракцией понимается нечто бесчувственное. Однако редко какая картина бывает такой чувственной и осязаемой, как картины Кандинского. Это живопись в чистом виде, поскольку она использует материал искусства — цвет и форму — без примеси какого бы то ни было промежуточного впечатления. Перед картиной Кандинского не получается думать. Но мыслительный процесс — не созерцание, ни внешнее, ни внутреннее. Что думается, когда смотришь на небо, на море, на лес или сад? Разве от этого эти явления нашего восприятия становятся менее прекрасными, то есть лишенными всякого воздействия? Изображение сада — вовсе не сад. Но картина может производить впечатление сада, даже если на ней нельзя опознать цветов из классификации Карла Линнея. Синий цвет — еще не море. Но картина может передавать движение моря, не изображая текучие волны прямыми или волнистыми линиями. Перед картинами Шагала можно подумать. Но те мысли, что приходят в голову, — не искусство. Картины Шагала потому искусство, что оптические образы в них подчинены законам искусства, сформированы и выстроены сообразно масштабу картины. Так что качество произведения искусства надо оценивать по силе чувства и формообразования. Предпосылкой для оценки произведения является понимание сущности искусства. Оценка, то есть критика, не берет в расчет то вдохновение, что является необходимой предпосылкой искусства, поскольку искусство — воплощение вдохновения. Художественные огрехи можно искать и находить только в формообразовании. Для этого требуется понимание особого воздействия искусства на основании особых художественных свойств каждого отдельного произведения искусства. Каждая плоскость требует своих законов, которым подчинены как создатель, так и зритель, равно как и разумный критик. Внешняя и внутренняя законченность художественного произведения определяется воплощением вдохновения. Там, где цельный организм произведения позволяет найти брешь, лежит художественная ошибка. Художественная логика так же абсолютна и императивна, как и логика рациональная. Художественная логика — воплощение меры чувства. Доказательства логики неоспоримы, насколько могут быть неоспоримы логические доказательства. Логика мышления многим недоступна, даже если они мыслят логически. Так же и логика чувств недоступна многим, даже если они чувствуют логически. И этим многим не остается ничего, кроме как верить логикам сознательно или бессознательно. Они так и делали всегда, эта вера составляла счастье их жизни и счастье искусства. Ничто лучше не доказывает внутреннего противоречия между цветом и формой настоящего произведения искусства, как репродукция. Рисунок — искусство в себе, а именно искусство линии. Цвет только мешает, он сам должен стать частью рисунка. Если в живописном произведении можно выделить линию, то это не что иное как малая поверхность цвета, цветовая форма, даже не контур. Ведь контур есть лишь вспомогательное средство науки, даже в природе нет контуров. Фотографическое воспроизведение экспрессионисткой картины не передает чувственности оригинала. Его невозможно прочувствовать. А импрессионистическую картину можно. Что доказывает, что импрессионистические картины — это цветные узоры. Внутренняя связь цвета и формы проявляется не более, чем когда симфония для фортепиано исполняется в сопровождении нескольких струнных инструментов. Так что репродукция способна передать только ритмическое движение цвета и формы.

Экспрессионистская сущность музыки подмечена давно. В истории музыки редки случаи подражания акустическим впечатлениям окружающего мира. Что характерно, эту имитацию называют звукоживописью. Восприятие живописи настолько искажено, что эта путаница перекочевала в качестве термина в музыку. Немузыкальный человек слышит звуки, слышит музыку только тогда, если он может при этом размышлять, сравнивать и что-то представлять. Нехудожественный человек видит только кляксы краски и видит картину только тогда, когда может при этом размышлять, сравнивать и что-то представлять. Но глаз и ухо только проводники чувственных ощущений, а не носители искусства.

Так что экспрессионизм — не мода. И не направление. Экспрессионизм и есть искусство. Экспрессионист — значит художник. И как в прежние времена многие художники себя называли художниками, будучи всего лишь более-менее удачливыми техническими подражателями, так многие сейчас себя называют экспрессионистами, пытаясь копировать внешний образ экспрессионистской картины. Подражания всегда остаются лишь ничтожной попыткой. Ведь настоящее искусство нельзя имитировать. Каждый ритм уникален в движении. Подражание же, напротив, всегда можно воспроизвести, поскольку в нем отсутствует творческая сущность. Картины могут быть так же похожи, как люди. Однако насколько несхожи два человека, настолько несхожи два произведения искусства. Нетренированным глазом можно скорей отличить азиата от европейца, чем двух азиатов или двух европейцев одной нации. Нетренированный глаз может отличить импрессиониста от экспрессиониста. Но два экспрессионистских произведения кажутся ему одинаковыми. В этом тоже виновата привычная механистичность восприятия оптических образов, от которой нельзя обезопасить, если кто-то, лишенный чувственного понимания, пытается понять или оценить произведения искусства. Надо отучиться сравнивать. Надо учиться видеть непосредственно, тогда получится и воспринимать живопись без посредников. Надо переступить через свой опыт, через себя самого. Только тогда искусство можно воспринять душой и чувством.

Ведущие и основные мастера экспрессионизма

Художники

Кандинский / Марк Шагал / Франц Марк (†) / Фернан Леже / Альбер Глез / Жан Метценже / Умберто Боччони / Карло Карра / Джино Северини / Франсис Пикабиа / Делоне / Пауль Клее / Якоба ван Хемскерк / Кампендонк / Рудольф Бауэр / Георг Мухе / Йоханнес Мольцан / Нелл Вальден / Йоханнес Иттен / Франц Штукенберг / Арнольд Топп / Фриц Бауман / Эмиль Филла / Отакар Кубин / Мария Уден (†) / Курт Швиттерс

Скульпторы

Александр Архипенко / Вильям Вауэр / Освальд Херцог

Перевод Марины Изюмской по изданию: Walden H. Die neue Malerei. Verlag Der Sturm, Berlin. 1919

Примечания составителя

Зинаида Бонами

Герварт Вальден — куратор нового искусства. Жизнь и судьба

Редактор

Александр Извеков

Переводчики

Марина Изюмская

Александр Филиппов-Чехов

Корректор

Александра Демченко

Макет, верстка

Андрей Кондаков

Менеджер проекта

Ольга Дубицкая

Оглавление