Песня [Иван Александрович Мордвинкин] (fb2) читать онлайн

Иван Мордвинкин Песня

Обустроенная в бывшем складе церковь выглядела наивно и даже невежественно. Грубая кладка могучих каменных стен с притыкающимися ступенчатыми подпорами и узкие бойничные окна – чем не древняя крепость? Но впечатления разрушались примитивностью «новодела»: дешевая, почти плоская крыша из волнистого шифера, криво и безвкусно скругленный купол, обитый потемневшей «оцинковкой», а в его завершии крест, даже для совершенно неверующего Савелия, очевидно неправильный, скроенный грубо и неграмотно.

Скрипнув невысокой деревянной калиткой, Савелий вступил в огороженный штакетным забором церковный дворик. В лицо жарко пахнул душный воздух, загустевший от землистых испарений недавнего дождя. Смешавшийся с приторностью клумб, разбросанных повсюду, он вдыхался тяжко, как дух старого дома, пропитанный тальком и запахами ветхой мебели.

– Здра-асти! – вслед за калиткой проскрипела согнувшаяся над одним из цветников старуха в белом ситцевом платочке и потертом мужском пиджаке. Кряхтя и охая, вначале опираясь руками о колени, она принялась распрямляться, то хватаясь за поясницу, то неосознанно ловя невидимую опору в воздухе, то вновь возвращаясь к коленям. Савелий двинулся было ее подхватить, но прямой дороги в лабиринте клумб не рассмотрел, а топтать вязкий и мокрый чернозем напрямую не стал.

Наконец, старуха «выровнялась» как могла, вынула из кармана мешковатого пиджака укутанные в платочек очки, надела и с интересом уставилась на Савелия.

– Христос посреди нас, – поведала она уже человеческим голосом и улыбнулась.

– Христос? Вы имеете ввиду Иисуса Христа? Ясно… – Савелию припомнились европейцы на диком берегу с их аборигенами. Двадцать первый век, а эти все верят в намертво выпотрошенные наукой постулаты. – Мне нужен начальник.

– Начальник? – старуха удивилась. – Чего начальник?

– Начальник всего этого, – он обвел взглядом церковный двор. – Этой организации. Как там? Батюшка… Священник… Кто главный у вас?

– А-а… Батюшка? Да, есть у нас батюшка. Отец Павел, – старуха вспыхнула любопытством, и поглядывая на Савелия, как бы приглашая следовать за ней, зашаркала в сторону грубой деревянной скамьи, раскоряченной под навесом у крошечной сторожки. Здесь она так же неспешно и неуклюже «приземлялась» на скамейку, повторяя те же движения, что минутой ранее, когда выпрямлялась над клумбой. Только теперь в обратной последовательности. Усевшись и поправив под подбородком узел платка, она снизу-вверх уставилась в лицо Савелия и, сложив руки на коленях, приготовилась слушать.

– У меня постановление. Судебное решение. Тут сказано… иеромонах Павел, – Савелия охватила мысленная брезгливость от погружения в детали церковной жизни. Он был атеистом спокойным и равнодушным к религиозности других людей, но предпочитал приличную от них удаленность. Как от сумасшедших, которых, хотя и жаль по-своему, но видеть неприятно весьма. – Иеромонах Павел… Это кто?

– Батюшка наш, Павел, – старуха расцвела добродушной улыбкой при упоминании знакомого имени. – Он у нас настоящий иеромонах: ходит путями Божьими. Такой он!

– Ага. Иеромонах – это батюшка. И как мне его найти?

– Батюшку-то? А его уж нету – служба отошла, и он убыл восвояси, – старуха снова поправила узел под подбородком, руками оперлась о лавку по обе стороны от себя и, улыбаясь как довольный ребенок, заболтала под скамьей ногами, обутыми в теплые тряпичные тапочки. Зацепленная носком ее обуви из-под скамьи, звонко тарахтя о неровности асфальта, выкатилась жилистая, отполированная частым пользованием старушечья палка. Старуха всплеснула руками: – Ах ты ж, ясное мое деревце! Хитрюга! Вона где ты прячешься! Ну ка иди сюда!

Она потянулась к палке, но уверившись, что довольно согнуться ей не в мочь, закряхтела, засуетилась, «разгоняясь» к подъему. Савелий быстрым движением подхватил «хитрюгу» и вручил хозяйке.

– Ой, спаси вас Господи! – старуха привычно уставила палку в землю и оперлась о ее верхний конец обеими руками. – Такая хорошая палочка – легенькая, крепенькая. Из Божьего дерева! Но прячется все время и шутит надо мною, – и она рассмеялась свистящим старческим смехом.

– Как же мне его застать, Павла этого, иеромонаха?

– А что за дело у вас? Ежели серьезное, то могу ему позвонить. У меня благословение есть, – и она восклицательным знаком выставила вверх намозоленный палец.

– Да серьезнее некуда: постановление суда о возвращении собственности владельцу, то есть мне, – Савелий тряхнул перед старухой папкой с документами, но бумаг показывать не стал – что толку с нее. – Все это имущество, включая участок и каменный склад, было передано церкви незаконно и принадлежит мне, как законному владельцу кирпичного завода. Звоните батюшке своему иеромонаху. Будем решать.

Старуха, в недоумении уперилась в лицо Савелия сквозь толстенные линзы очков и замерла как зависший старый компьютер со стеклянным монитором. Пришлось повторить:

– Я говорю, здание это возвращается вла-дель-цу. Вам придется выселя-аться, – на всякий случай Савелий произнес эти слова четче и громче, как при разговоре с глухим или умалишенным.

Старуха отшатнулась, удивленно выпучила глаза, которые и без того сквозь мощные очки выглядели совиными, испуганно и наиграно весело возмутилась, так же громко и растяжно произнося слова:

– Чего ж это вы «шумитя»? Я слышу-то хорошо! – и добавила тише, уже не обращаясь к собеседнику: – Соображаю только медленно…

Напряженное размышление и впрямь давалось ей туго, и она пристально и оценочно принялась разглядывать выставленные вперед ноги. Наконец, налюбовавшись своей обувью и почавкав беззубым ртом, вслух пришла к выводу: – Хорошие тапочки. А у вас туфли… Туфли-то «похужее»…

Савелий покосился на ее обувь, потом на свою, помолчал в растерянности и повторил:

– Раз имеете благоволение звонить – звоните! – в его голосе появилось раздражение.

– Какое благоволение? А-а…! Благословение что-ль? Имею! А то как же? Сейчас позвоним. У меня и телефон имеется собственный. Сотовый, – из правого кармана она достала прозрачный пакетик, вынула из него такой же тряпичный сверточек, из которого извлекла увесистый кнопочный телефон. Положив его на скамью рядом с собою, старуха сняла очки, обмотала платочком и сунула в левый карман. Затем достала третий сверточек – это оказались другие очки, которые она принялась старательно долго усаживать на нос.

– Эти для ближнего бою, – старуха по-совиному сипло прокудахтала смешок и вновь полезла в карман. На этот раз в ее руках появился замусоленный блокнотик в тонкой картонной обложке, для прочности всплошную оклеенной скотчем.

– Та-ак… Батюшка… Батюшка… – блокнот оказался ее телефонным справочником. Савелий невольно взглянул на потертую страничку – всего три номера. – Та-ак… Федоровна… Она «хворючая» у нас, так я ей названиваю, проведываю. А то, вдруг помрет? Нельзя ж бросить… Та-ак… Ага! А, нет… Это Колька… Вы Кольку знаете?

– Нет.

– А и зря. Хороший он парень, честный. Хотя и с характером, но это с детства у него… Ох и похлебал он горюшку с малюшку… Приписал себе чужую вину, его и посадили. Да на долго… Через то и семью потерял, и здоровье, и годы. Да что уж… Колюшка…

Наконец, добравшись до номера батюшки, она списала его на дисплей телефона, сдвинула платок, поднесла телефон к уху, и воспрянула торжественно – осанка ее выровнялась, подбородок приподнялся:

– Гудит! Стало быть, вызов пошел… – заговорческим шепотом объяснила она Савелию, замерла и напряженно уставилась в пустоту перед собой. Наконец, батюшка поднял трубку, и старуха встрепенулась и ожила.

– Алло! Алло! Батюшка, это вы? Это вы, говорю? А это я! Это я вам звоню! Да, Пантелевна! – она рассмеялась по-детски восторженно и счастливо. – Тут человек пришел к вам, говорит, что у него есть кирпичный завод, – и обратилась к Савелию опять шепотом: – Вас как зовут-то?

– Савелий Николаевич.

– Соловей Николаич! Со-ло-вей! Имя такое, видать, – ответила Пантелевна батюшке и вновь обратилась к Савелию, отняв телефон от уха и прикрыв его микрофон левой рукой: – Что, правда Соловей?

– Да нет же! Савелий! Имя такое… Сава, то есть. Что? Не слышали?

– А-а-а… Как же? Слышала, – ответила старуха, сделав вид, что теперь все поняла. Она снова заговорила в телефон, искоса поглядывая на Савелия с подозрением: – Говорит, Сова. Не Соловей, а Со-ва… Трезвый он… Да не сошла я! У него судебное решение… Ага! Да, видать он… Скажу… Поняла… Ну, благословите грешницу.

Отключив связь, Пантелевна с теплой улыбкой взглянула в погасший дисплей, будто в лицо своего милого батюшки иеромонаха, бережно укутала трубку в платочек, упаковала в пакетик и сунула во внутренний карман пиджака: – Хороший у нас батюшка. Лучший!

– Отлично, – устало и разочарованно ответил Савелий: – Что сказал-то ваш лучший?

– Сказал, что завтра после службы с вами встретится. Завтра праздничная служба у нас – Троица Пресвятая. Это часам к десяти приходите, – она вновь занялась сменой очков, поскольку «ближнего боя» уже не намечалось. – Так это вы, получается, Соловей Николаевич, у нас церковь хотите отнять?

Вспышкой мелькнула молния без грома. Плавно и лениво небо затянула набухшая водою туча, мир под нею поблек, потускнел, мелкой назойливой пылью засеменил дождь. Савелий вошел под навесик и присел на скамейку рядом с Пантелевной, достал платок, промокнул душную испарину со лба и осмотрел двор. Помещение в самый раз для клиентского склада. Но главное – нужна дорога прямиком к трассе. Только через эту территорию, по-другому с Никишина берега не выбраться. А объезд по грунтовке в полтора километра над озером – потеря клиентов.

– Понимаете… Мне нужна здесь дорога. Я купил старый разграбленный завод, вложил туда все, – Савелий не очень рассчитывал на понимание и рассказывал скорей себе. – Дело с трудом, но пошло. Пошло-о… Но нужно развиваться… А вы стоите как раз на моем пути.

– Да я слыхала, деревня-то маленькая, – старуха оперлась о свою палку и подалась вперед, чтоб заглянуть в лицо Савы. – Я знаю, что непросто вам. Такое время… Да как бы это так сделать-то, чтоб не помереть-то вам, а?

– Что? – Савелий устал к концу жаркого дня и удивляться выкрутасам выжившей из ума старухи уже не хватало сил. – О чем вы говорите, вообще?

– Да о простом деле. Был случай такой. Я тогда в Манькове жила, в Ростовской области, замужем, – она вновь принялась рассматривать свои хорошие тапочки. – Церковь там – ого-го! Красавица! Большущая, вся из красных кирпичиков, резная такая – как подарочная шкатулка. Войну пережила. А при Хрущеве, помнится, «председательша» Сельсовета решила с церкви посбивать кресты. Там мастерская уж была тракторная, в церкви-то. Ну, дала клич по селу, а никто не соглашается. Кто Бога боится, а кто высоты. Но нашлось-таки четыре человека. Залезли, спилили крестики-то с куполов, да и посбросили на землю. Вот такая история… И вы думаете, что?

Погрузившийся в полусонные размышления Савелий вынужденно и недовольно буркнул:

– И что?

– И ничего… – старуха явно смаковала концовку легенды. – За полгода все поумирали, кто от чего. Каждый своей смертью. А председательша, думаете, что?

Туча схмурилась плотнее, и наигравшийся дремотной колыбельной дождь разогнался, разбубнелся недовольно о крышу навеса и перешел к воинственному барабанному бою. Сплошной шумной стеной грохнул ливень.

– А ведь молодые-то все были! – вынужденно крикливо продолжила стращать Пантелевна. – Жалко их, прости их, Господи!

Савелий тягостно и уныло вздохнул – пытка дождем и старухой казалась нескончаемой. Эх, встать бы, да уйти уже на завод – время идет, а без него там дело не продвинется. Но дождь…

– Молодые… А вам сколько, Соловей Наколаич? – издевалась старуха.

– Что? – шумливый порывистый ливень теперь вмешивался в разговор и перебивал, не давая ни говорить, ни слушать. Старуха прокричала в ответ:

– Годочков-то вам сколько уж стукнуло? Вы ж совсем молоденький, а? – она опять навесом накренилась над палкой, вцепилась своим взглядом, усиленным громоздкими линзами очков, в его усталое лицо и замерла в ожидании.

– Да какая разница? – Савелий сдерживался, но раздражение выплескивалось из него как дождевая вода из переполненной бочки, что стояла в углу их навеса. Водный поток, собираясь со всей плоскости крыши к неогороженному бортиком углу, свивался там в нахрапистый юркий ручей и падал водопадом вниз, со звонким дребезгом разбиваясь о воду в бочонке. От его дерзкого и громкого журчанья думать становилось не слышно.

– Сколько? – воскликнула оглушенная старуха.

– Тридцать… – полувскриком сдался обреченный Савелий. Грозные вспышки молний пронеслись по краю небосвода, выбивая из него трубные гласы громовых раскатов.

Старуха откачнулась в обыкновенное свое положение, сняла очки, уставилась на струйки воды, тонко и почти недвижно льющиеся перед нею с края крыши, и замерла в напряженном раздумьи. Наконец, вздохнув со страдательно-тягостным стоном, она прошептала что-то сама себе и перекрестилась. Потом еще, и еще и еще…

– Жалко… Хороший вы человек, Соловушка Николаич, как же жалко… Такой молодой… – капельки слез собрались в краешках ее глаз и задрожали в такт дребезжанью ручейков, льющихся пред нею и похожих на задетые кем-то струны.

– Да что вы, Пантелевна, – Савелий растерялся: о нем искренне переживает и плачет старушка, которую он в числе прочих собрался выдворить вон… Странно это и не нормально.

– Вы поймите… Как же объяснить-то вам… Все ведь не просто! Думаете, злодей, заберет у нас нашу церковь? А я честно купил завод со всеми помещениями, включая этот склад. Думаете, можно что-то прибавить или убавить? Нет, нельзя. Технологический процесс, понимаете, логистика? – он пытался подобрать слова, и осознавал, что не может, что у каждого своя правда и своя правота. Потому, видимо, они и не освобождают помещение… Но на что рассчитывают эти церковники? Кто-то должен им все время помогать, поточу что они религиозны? Берегут традиции? Богу покланяются? Привыкли, что их поддерживают суеверные люди, пытающиеся заглушить собственное чувство вины приношениями церкви. Но Савелий – не они!

– Неве-рующий я! Не-ве-ру-ю-щий! Не верю я ни во что! – воскликнул Сава не то споря с шумной на дожде жестяной крышей, не то от раздражения, возмущения и давней обиды. – Сам я! Всегда все делал сам! Поднял всех, пахал до разрывов сухожилий, отдыхал стоя! С четырнадцати с больной матерью и младшими сестрами. Я па-хал! Па-а-ха-ал! Отец! Если бы… Да что там!?

Савелий отчаянно отмахнулся рукой, повернулся к дождю, сжался, собрался в комок, стараясь усмирить бурю и не дать всплыть на поверхность души тем горьким осадкам, которые он давно и надежно утопил в темных ее водах.

– Что ты? Что ты, Савушка? – Пантелевна взяла его за руку и пропела странный, но будто бы знакомый куплет: – Савушка-Соловушка, синеглазая водица, рыжая соломушка…

В уме молнией пронеслось давнее и совершенно уже погребенное памятью воспоминание, настолько явственно свежее, что Савелий невольно отшатнулся от старухи, удивительно сильно похожей на… его бабушку.

Он давно уже не помнил ее лица и уже не знал о ней почти ничего. А сейчас… будто открыли ставни в обе створки, в комнате посветлело и все вокруг стало отчетливым и объемным.

***

– Савушка-Соловушка, синеглазая водица, рыжая соломушка… – обнимая и лаская Саву, бабушка снова поет эту песенку. Савке нравится всякое ее пение, но «Соловушка-соломушка» – это его песня, такая же важная, своя и родная, как и сама бабушка.

Они опять усаживаются на свое любимое место под старым раскидистым ясенем. Бабушка тихо поет и перебирает собранные травы: взятые до зорьки «спящие» – для росту, собранные по восходу «буйные» – для удали, и отдельно вяжет в маленькие снопики те, что они набрали уже сухими от росы «после солнца» – травы для здоровья.

– А те, что собирают на закате, это уж урожай со всего дня. И у каждого он свой: кому тихая радость, а кому горькие слезы, – бабушка знает о травах больше, чем сами травы знают о себе.

– А ночью? – Савка пристраивается поудобнее на примятой траве и кладет голову на бабушкины ноги. Утренняя прохлада все не растворяется, и день, томно просыпаясь, обещает быть длинным, ясным и счастливым.

– А ночь… Ночь у всех одна, – она гладит соломенные, добела выгоревшие на солнце Савкины волосы, и ее добрые глаза улыбаются и успокаивают.

– Бабушка, ты все время поешь, – ранний подъем сказывается, Савку клонит в сон, и он нуждается в ее голосе.

– А как же не петь-то, милый? – она снова улыбается таким светящимся теплом, будто не лицом, а всею собою и всей окружающей ее природой. – Когда кто поет, это душа в нем к Богу тянется. Не будешь петь, станешь истуканом. Потому все вокруг поет. И я пою.

Савка погружается в дремоту, укутываясь в ласковое бабушкино пение, в которое незаметно вплетаются разноцветные ниточки снов, и он улетает, уносится и засыпает.

Выспавшись, он выпархивает из ее объятий, босой трусцой сбегает с пригорка, соскальзывает в сырой тенистый овраг и жадно припадает к роднику. Ледяная вода пробуждает, освежает и бодрит разоспавшееся тело. Он просыпается.

От ручья Соловушке не оторваться. Он с жадным любопытством разглядывает мелочь, устилающую дно – раковины улиток, золотистые камушки и развивающиеся по течению, словно волосы на ветру, тонкие водоросли.

– Соло-вуш-ка-а! – зовет бабушка. Наверное, она уже сменила очки на «дальние» и пора домой. Мелкими, почти настоящими, капельками вдруг шепчет по листве терновника веселый теплый дождик: пора, пора… Савка собирает в охапку важные находки: большую прочную ракушку, красный камешек и острый терновый шип. Впереди жизнь, все это пригодится.

– Соло-вка! – Скоро исполнится шесть, а там и день. А сейчас пора. Пора в путь…

***

Где-то совсем близко громыхнуло, и Савелий вернулся к реальности. Странное отчетливое воспоминание сном унеслось далеко в прошлое. Как давно это было… И было ли?

Что ж… Жить нужно сейчас, а не когда-то раньше или когда-то потом. Пора идти дальше…

Он встал, снял галстук и сунул в карман, расстегнул рукава, стащил с себя рубашку, завернул в нее папку с документами, выдохнул как перед стопкой водки и… Нет, так не уйти. Что-то старухе нужно сказать на прощанье. Он повернулся к Пантелевне, приготовившись атаковать или обороняться. Но она улыбалась и протягивала ему очередной целлофановый сверточек.

– Что это?

– Просто пакет. Что положишь, то и будет, – и снова размиловалась улыбкой и довольно зашаркала ногами под скамейкой. – Ты телефончик-то мне свой оставь, Соловей Николаич. Я его к Федоровне добавлю. А то, мало ли чего…

Савелий сунул обернутую рубахой папку в пакет, перевернул сверток донцем кверху, чтоб не затекла вода, и молча вышел в прозрачный мир падающих струй, мгновенно растворившись в его тумане.

Утром Савелий явился раньше десяти – кто его знает, чего ждать от лучшего батюшки-иеромонаха: религиозный мир – среда непредсказуемая.

Войдя в знакомым дворик, он уже не встретил ни жаркого цветочного облака, ни шумного дождя, ни старухи. Зато все асфальтовые дорожки были усыпаны свежескошенной луговой травой и юной листвой деревьев. Большая уборка? Вроде бы старуха говорила, что сегодня у них праздник, видимо, готовятся. По-своему, пойми их…

Не раздумывая, Савелий вошел в церковь.

Вытянутый неф храма походил на короткий путь, оканчивающийся алтарем. Там, за двойными дверями, которые сейчас были распахнуты в обе створки, вокруг центрального стола – вероятного центра всего храма, одетый в необычные зеленые одеяния кадил дьяк, или, возможно, «лучший батюшка иеромонах».

Савелий шагнул дальше, чтобы не стоять у входной двери, через которую в обе стороны изредка проходили богомольцы, и пристроился у одной из массивных каменных подпорок-колонн, кои по-хозяйски расчетливо он тут же пересчитал.

Дьяк вышел из алтаря и подымил вокруг центрального алтарного входа. Савелию припомнилась песня Высоцкого, который что-то здесь искал, но не нашел, конечно. Здесь нет ничего ценного. Полумрак, дым, свечи… Иконы, лики, лица… Странное место. Старухи, тетушки с детьми, угрюмые мужики. Стоят, молчат, крестятся и кланяются в пустоту перед собою.

Где-то впереди, у алтаря голос забубнил славянский текст. Прихожане ловили в его бормотании моменты, когда можно или нужно опять перекреститься и поклониться. Вот и вся религиозная деятельность, вот и все богослуженье.

Глаза привыкли к сумраку, и Савелий лучше разглядел убранство: всплошную завешенные иконами стены, излишне заузоренный иконостас, огромную, не менее вычурную лампадную люстру в центре потолка. Упрощенное осмысление византийской культуры, до которой уж давно никому нет дела. Подражание предкам. Тем, кто и сам подражал…

От ладана и масляной гари стало душно, тошно, противно, стало жаль потерянных людей, устремившихся в ничто, и захотелось покинуть этот вместительный склеп.

Савелий оглянулся на входную дверь, припомнил вчерашнюю скамейку в тени.

Между тем священнику откликнулся хор, исполняющий на славянском стих, из-за непонятности слов больше похожий на художественное гудение. Правда, исполняли неплохо, да так слитно, сильно и друг ко другу подогнано, что в раме ближайшей к Савелию иконы задрожало стекло, жужжа в такт стиха.

Савелий остался. Он слышал, что в этой церкви для пения прихожане нанимают неверующих профессиональных музыкантов. Значит, он здесь не единственный благоразумный и просвещенный человек.

Неуместно громко ступая каблуками по кафельному полу, Он проник сквозь реденькую стену верующих вперед, ближе к хору, и рассмотрел его участников: довольно молодые и современные, хорошо одетые люди.

Священник возгласил нечто, хор откликнулся, и певцы так же перекрестились и поклонились в сторону алтаря. Хм… Савелий почувствовал себя одиноким в этой толпе людей, живущих где-то в параллельной вселенной: певцы такие же религиозники. Надо выбираться отсюда.

И тут они запели… Живое и плавное нечто мягко вытекало из их пения, оно наполнило собою все вместительное пространство, задрожало тонко в иконах, подсвечниках, трепетных огоньках свечей, в могучих каменных стенах. Отражаясь эхом, оно вникало в Савелия ото всюду, принуждая вибрировать все его существо. Сава погрузился в плавное течение песни и… вспомнил ее! «Ижихи Рувимы»! Это «Ижихи Рувимы»!

***

– А кто такие «Ижихи Рувимы», бабушка? – Савка разглядывает просветы в густой кроне уже родного для него ясеня, свозь которые виднеются кусочки облаков.

– Это ангелы Божии, милый, Херувимы… С лицами и четырьмя крылами, – бабушка уже перебрала все свои травы, даже те, что собирают на закате. Теперь только ждет ночи и поет свою главную песню. – Это в церкви поют, когда все уже готово, и приходит главное время. Это к причастию…

– А это как, к причастию? – Савка невольно приоткрывает рот и глаза от любопытства: «Ижихи Рувимы» всегда казались ему загадочными, страшными и торжественными.

– А так, что живем мы здесь по одиночке, а приходит время, и мы прилепляемся к Богу, – ее глаза искрятся и светлеют, а голос приобретает странное звучание, будто доносящееся издалека. – Тогда уж мы не сами по себе, а Богу причастные, частички, то есть, Его.

– Это страшно. Херувимы с лицами… – Савка обнимает бабушкину руку, пахнущую травами и домом, и ему становится легче. Она гладит его по голове, высвобождает руку, поднимает его на ножки.

– Нет, не страшно. Херувимы истуканов попаляют, а чистым душам отворяют путь к Богу, – на коленях она собирает приготовленные травы. Пришла пора уходить. Савка распихивает по карманам свои ценности.

– Вот, и это возьми: в ней жизнь, – она протягивает Савке розовую сережку ясеня, похожую на оброненное ангельское крылышко. – Только жизнь эта спит еще. Ее нужно посадить, и вырастет дерево, а у него свои плоды и семена. У какого дерева житейские, а у какого духовные.

– Она что, живая? – Савка пристально оглядывает крылатое семечко – признаков жизни нет.

– Живая… Только ей нужна твоя работа: Бог садит ясень, а дождь его растит*. Бог дает нам жизнь, а мы трудимся и растем к небу, как дерево.

– Чтобы потом причаститься к Нему? – запоздало спрашивает Савка, увлекшийся разглядыванием сережки, но бабушка уже отправилась в путь. Скоро ночь.

***

Пережитое в детстве припомнилось с явственной свежестью, как недавнее: тепло бабушкиного голоса, настежь распахнутое ожидание несомненного счастья, страх большого и неизвестного, смешанный с непреодолимой тягой к нему. И ощущение невидимой и пристальной заботы.

Воображаемые лица четырехкрылых Херувимов, смотрят строго и проницательно – чистая ли перед ними душа или истукан? «Ижихи Рувимы»…

Пораженный Савелий погрузился в облако собственных воспоминаний, под влиянием пения захвативших его целиком. Руки его ослабели, весь он сжался и невольно отдался бабушкиной песне, которая слышалась ото всюду и уже вовсю владела его трепещущей душой, жила в ней без всякой его воли. Странные люди вокруг, глазастые иконы, вечно вглядывающиеся в своих зрителей, дрожащие огоньки свечей – все слилось в единый хоровод, подчиненный песне.

– Тайно образующе…, образующе…, – вслед за ходом пения Савелий припоминал знакомые когда-то фразы. – И Животворящей… И Животворящей Троице…

«Что это такое!?», – Савелий восклицал мысленно: «Что это?!». Нечто живое поднималось в нем вверх от грудины, собиралось у ворота и давило тугим галстуком, сгустившись в тягостный ком в горле, там запекло, задрожало, и поднялось к лицу, приведя в движение подергивающихся уголки губ, задышавшие боковинки носа, закрывшиеся сами собою глаза и беспричинной грустью устремившиеся к верху краешки бровей. Наконец, быстрой волной оно вновь вырвалось из груди и прокатилось к лицу, ударило по глазам теперь сильнее, и до пекла разогревая сердце, выбило из глаз слезы, сами собою горячими беглыми струйками бросившиеся вон.

Савелий вспомнил все: и утро, и песню, и ангелов, и древесное семечко, которое так и не посадил.

Влекомый неясным порывом, он плавленым воском скользнул вниз над стеною, свалившись, обрушившись на колени, согнулся, как желудочный больной, крупно задрожал, и не сдерживаясь больше ни сколько, отдался во власть тихого, беззвучного рыдания, принадлежавшего будто бы и не ему вовсе.

– Прости, – обратился он к Чему-то, что пришло. – Прости… Я… Прости…

Мысли в его уме проносились молча, и ни одна из них не осмеливалась показаться ценной. Все его существо заполнилось Живым Чем-то, незримо зрящим на него из бытия. Только «прости..» неслось скорым поездом, мелькая одинаковыми вагончиками: прости, прости, прости…

Неверующий хор закончил пение, и серые религиозные люди перекрестились и поклонились в пустоту. Но Савелий этого уже не видел: не раскрывая глаз, сплотив коленки и согнувшись неестественно низко, он все еще сидел на полу, прильнув плечом к стене. Он боялся выпустить, отпугнуть, потерять Живое Что-то, и Оно было в нем. Душа Савелия, трепеща, рыдая и боясь разлуки, все же чувствовала себя частью чего-то непостижимого, бесконечно большого и… исконно родного. Он уже не пытался сказать, а мог только смотреть и видеть, жаждать и утоляться, скорбеть и получать утешение.

Всем приходом запели «Отче наш», Савелий открыл глаза. Мир вокруг казался нереальным, тусклым и нечетким. Теперь это лишь незначительная тень параллельной вселенной, из которой он пришел сюда сегодня утром.

Вблизи послышался шорох, Савелий оглянулся: справа, чуть сзади, стояла на коленях Пантелевна и что-то пыталась сказать тихим шепотом, но, как и вчера, ее едва было слышно. Савелий наклонился в ее сторону, а она приклонилась к нему:

– …Николая! Я говорю, о здравии Колькином помолитесь! – прошипела она громче. Савелий зачем-то кивнул, повернулся обратно к хору.

По завершении всех нужных песнопений, народ пошел к причастию. Служба заканчивалась. Савелий встал и тайком огляделся: его окружали окрыленные, светящиеся верой люди, которые пришли сюда как жаждущие к источнику. И Источник, бесконечный и неисчерпаемый, питал их. Целый невероятный и непостижимый мир умещался в этом крошечном осколке Византии, обустроенном в бывшем складе.

– Савелий Николач, здрасьти вам! – на своем привычном месте под навесом сидела Пантелевна. – Вы там в храме хитрюгу мою не видали? Опять шутит надо мною, ясное мое деревце.

Савелий молча прошел сквозь клумбы по асфальтовой дорожке к навесу, достал из-под скамейки старухину палку и вручил ей с улыбкой.

– Ох и хитрая! Спаси Господи, Соловей Николаич! – Пантелевна вынула из кармана сверточек, развязала легкий узелок и протянула Саве просфорку: – за раба Божия Савелия помолитесь, о здравии.

Савелий взял крохотную булочку и вопросительно посмотрел на старуху.

– Скушайте, скушайте это. Ням-ням, – и она знаками показала, как еда попадает в рот. Савелий откусил немного пресного плотного хлеба – на вкус не примечательно, просто еда.

«Странно надеяться на духовные плоды, поедая хлеб…», – подумалось ему. «Хотя… Телу нужна жизнь, а она духовна, она дух. Она Бог» – от одного этого слова нечто вновь подступило к горлу комом, сердце растеплилось до горяча, и в памяти тихо ожила песня.

Видя его недоумение, Пантелевна пояснила:

– Это вам малое причастие… – она сняла очки, щуро вгляделась в его лицо, улыбнулась ласково, перекрестила и добавила тихо: – Ну… Иди, милый… Иди.

Савелий молча кивнул ей на прощанье, едва заметно улыбнувшись, развернулся и пошел по тропинке к выходной калитке, понимая, что идет теперь неизведанным путем.

– Ой! Подожди! – Пантелевна торопливо ковыляла за ним, одной рукой опираясь о палку. – Фуф! Спортсменка! Вот, возьми, только не потеряй. Мы ж на Троицу не только рубим ветки, а и вот, и наоборот, – и она вложила ему в руку нечто невесомое. – Только не потеряй!

Савелий развернул ладонь – прошлогодняя серьга ясеня. Пораженный подарком, он выронил только неосознанное:

– Как вы..?

Но она уже плелась вдоль клумб к своей любимой скамье и чуть слышно разговаривала со своей палкой, поглядывая на нее время от времени.

Сава опять уставился на крылышко сережки, пытаясь для понимания собрать все части странного совпадения воедино. Не придя ни к чему, он решил вернуться к Пантелеевне, но… на скамье ее уже не оказалось. Савелий оглядел двор и, привлеченный ярким бликом, поднял взгляд к купольному кресту – утреннее солнце отражалось от металла, и крест казался горящим источником света.

Сава вышел за калитку, скрипнувшую на прощанье. В скрежете старых петель ему почудилось распевное «Ами-и-инь!». – теперь песня жила в нем и слышалась отовсюду. Потрясенный ею вначале, сейчас он был спокоен и тих. С нею он проложил-таки дорогу через церковный двор, но иную, и путь его ждал иной.

Савелий взглянул на свои туфли «хужее» тапочек, улыбнулся и пошел.

***

Минули годы. Церковь та и поныне на месте. Сторожит ее Колька, которого Бог примирил с супругой его Валентиной Федоровной, да со взрослыми уже его детьми. А когда пошли внуки, так он и вовсе родился заново: бросил пить, переменился весь – и не узнать. Любил почитывать книжки по воспитанию детей, сидя у своей сторожки под молодым напористым ясенем. Хороший, говорят, был человек – Николай Савельевич Никифоров. Честный и добрый старик.

* "Он (т.е. Господь) садит ясень, а дождь возвращает его." (Библия. Исайя 44:14).