Берег тысячи зеркал [Кристина Ли] (fb2) читать онлайн

Ли Кристина. Берег тысячи зеркал

Пролог. Вера

"Когда ты кого-то любишь, тебе порой приходится не любить других."

Косюн Таками. Королевская битва

Осень 2019 года

Сотовый вибрирует на прикроватной тумбе, вызывая испуг. Открыв глаза, вздрагиваю, как от удара в спину. Немедленно поднимаюсь, схватив телефон с такой дрожью, что он едва не ускользает из рук.

— Да, Евгений Владимирович? Да. Я вас слушаю.

— Прости, Вера.

Всего два слова звучат в ответ. Ничтожных два слова, как попытка извиниться, даже будучи невиновным. Он сделал все, что мог. Сделал невозможное, то, во что я даже не верила. Однако же, вернуть его не сумел. Никто не сможет. Схватившись за край подоконника, сжимаю его с такой силой, чтобы ощутить боль. Настоящую боль, физическую, и прийти в себя.

— Терапия не дала результатов. Мы привезли Алексея обратно в реабилитационный центр. Можешь приехать к нему, если хочешь. Но надежды больше нет, Вера. Прости, что не оправдал ваших с отцом ожиданий. Я сделал все, что мог, но мозговую активность вернуть полностью не выйдет. Он перестал реагировать на лечение.

Слова врача звучат в голове, как шум. Он трещит, с диким писком, и мешает думать. Нельзя вернуть, значит? Тогда что же мне делать? Это ведь последняя надежда. Это была последняя надежда.

— А в Израиле? — быстро спрашиваю сбивчивым тоном, будто истеричка, хватаюсь за все варианты, которые появляются в мыслях, как вспышки. — В Штатах? Хоть где-то его же должны поднять на ноги. Он ведь дышит, он помнит меня. Он почти произнес мое имя.

Зарычав сквозь слезы от бессилия, ощущаю, как обращаюсь в пылающий факел. Хочу услышать, что надежда есть. Хочу, чтобы этот проклятый старик признал, что он ошибается. Что есть не просто надежда, есть настоящий шанс. Но этого не происходит.

Евгений Владимирович молчит, вероятно, пытаясь не провоцировать мою истерику. Он ждет, когда я умолкаю, и лишь следом продолжает:

— Это ничего не даст, Вера. Ты и сама понимаешь. Мы провели два десятка операций. Фактически сложили ему все кости, вывели из комы, но он не в состоянии не просто встать на ноги, Вера. Алексей полностью парализован, не может говорить, а часть воспоминаний стирается циклически сразу после того, как он просыпается утром. Видит бог, я сделал все что мог, и счастье, что он вообще вышел из комы. Но… это все, что может медицина на данный момент. Куда бы ты его не повезла. Какие бы деньги не заплатила. Это не поможет никак. Он год пробыл в коме, а второй в фактически вегетативном состоянии. Ты должна понять и… отпустить его, Вера. Это уже не твой муж.

Пока врач говорит, я натягиваюсь, как струна. Чувствую только, как по щеке стекает слеза. За ней, вторая, проделывая в коже воронку, как живой порез. Да, мне бы истечь кровью по капле. Зачем, тогда все это? В чем смысл? Почему мы поженились, а я полюбила его? Почему именно я? И за что это ему? Пальцы медленно разжимаются и отпускают подоконник. За окном вовсе не ливень, не громыхают молнии, не разрушается реальность. Она трещит по швам вокруг. Внутри сворачивается, как воронка, а снаружи обрывает тело, как холст картины. Кусок за куском, от меня отпадают части. Кусок за куском… Я чувствую себя бумагой, которую рвут в клочья, как реальность. Но ведь за окном она целая. Тогда почему? Почему там, внизу, на детской площадке играет семья? Почему им можно, а нам нельзя? Почему их реальность целая, а моя — нет?

— Спасибо, Евгений Владимирович, — тихо отвечаю.

Врач что-то быстро говорит, но сотовый в руке опущен вниз, а я смотрю сквозь окна на цельную реальность. Там светит солнце, гуляют люди. Они живут полной жизнью, ходят на скучную работу, и возвращаются домой целыми и невредимыми. Хочу вернуть время вспять. Можно его вернуть в тот день, когда он уехал на проклятые летные учения? Я ведь просила его, словно чувствовала, а он все равно ушел.

Небо не отпускает. Оно безжалостно забирает самое дорогое. Без сожалений лишает всего, если ты смеешь перечить ему. Смеешь красть то, что небеса выбрали себе, эгоистично считая, что оно стало твоим. Так случилось и со мной. Небо забрало у меня все. Оно, сперва, дало крылья Лешке, а когда он посмел от них отказаться, не просто сломало их. Небо убило его, наказав навсегда.

Бросаю сотовый на кровать, которая помнит моего мужчину живым. На ней заправлены те же простыни, но вот уже два года, они холодные, как саван в могиле. Моей могиле. В ней я, как в склепе, жила все это время с надеждой снова ожить. Смогу ли я смириться с реальностью? Не знаю, не представляю, и не понимаю, как быть дальше. Нет ничего вокруг. Все исчезло, посерело, выцвело, как старый холст картины.

Вхожу в ванную комнату, а встав у зеркала, открываю шкафчик. В нем лежат нетронутыми его вещи: бритва, несколько съемных станков, пена для бритья, какой-то дурацкий лосьон. Взгляд цепляется за ножницы. Они блестят в свете ламп и манят. Медленно обхватываю холодный металл пальцами, и достаю их. Помню, я стригла месяц назад Лешку именно ими. Зачем забрала домой? Наверное, для того, чтобы поступить со своими волосами так же.

Перевожу взгляд на отражение в зеркале, плавно провожу второй рукой вдоль густых пшеничных прядей. Волосы на ощупь пушистые и приятные. Они слишком длинные, и слишком красивые. Не для кого им быть такими. Нет больше в них смысла. Зачем?

Резким движением сталь смыкается вокруг первой пряди, а пальцы безжалостно сжимаются. Стискиваю зубы, чтобы сдержать слезы, но они все равно текут. Проклятые, бесполезные ручьи, не смогут вернуть ничего. Им не поднять его на ноги. Как и эта красота не заставит его снова прикоснуться ко мне.

Я сделала все для него. Жила в палатах, переезжала из одной больницы в другую, но видимо зря. Злость от понимания, что ничего не могу сделать, накрывает жаркой волной. Рука сжимает сталь крепче, на пол падают новые густые пряди, а я застываю. Замираю, удовлетворенно смотря на свое отражение. Короткое каре, оказывается, мне тоже идет. Что же искромсать еще? Что сделать, чтобы боль, которая внутри, вырвалась, наконец, наружу? Не знаю, потому и опускаю руку с ножницами.

Нужно ехать в больницу…

Лето 2020 года.

"Всегда пугали люди, способные воспринимать только атрофированные эмоции. Способные питаться только ими, не в состоянии увидеть за своей глупостью, инфантильную попытку найти смысл в отношениях, подобных мазохизму. Нельзя любить "вопреки", "почему-то", "за что-то". Ты либо любишь человека, и ты с ним до конца. Либо ты лицемер, и все, чего хочешь, чтобы любили тебя.

Я лицемер, мама. Я захотела, чтобы он любил меня. Любил меня одну, забыл про небо, и бросил все, чтобы остаться на земле. В этом и заключалось собственное лицемерие. Я не заметила, как пожелала остаться на его небесах.

Но ему больше не подняться туда, мама. Никогда не показать мне горизонт за облаками, иллюзии света, игру солнечных лучей. Инфантильность ушла, а за ней пришла реальность. Однажды, я прочла невозможно жестокую книгу. Автор утверждал, что она о любви, и я поверила ему. Попробовав на вкус ту жесткость, прочитав о ней, я уверовала, что героиня не просто сильная женщина. Я решила, что она совершила подвиг ради любви.

Сейчас, я понимаю, что прочла чушь. Наивную сказку, о том, что можно исцелить любовью все, и даже чудовище. Да, мама, я, прочла все твои романы. Но теперь я им не верю, потому что мне больно. Дико больно, что моя любовь, реальная любовь, не способна совершить такое чудо с самым верным и любящим мужчиной. Он смотрит на меня живыми глазами, а я вижу… его боль. Жизнь — не выдумка, а я навсегда запретила себе читать.

Теперь я этого не делаю. Я не смотрю фильмы, не слушаю музыку. Все причиняет боль. Все серое и бесцветное.

Все пустое… Все суррогат, мама. Ты тоже бросила меня, мама. Но тебе я могу писать, а ему мои письма незачем. Его нет. Он не понимает, кто он, не знает где он, и просто смотрит в одну точку перед собой.

Мне страшно, мама. Мне страшно осознавать, что наступают моменты, когда я молюсь, чтобы ты пришла за ним. Забрала его, и он, наконец, прекратил эти мучения. Он достоин места на небесах. Достоин вернуться туда, откуда я его эгоистично заставила уйти. Вынудила бросить небо, а оно не запоздало с наказанием. Ненавижу себя за подобные мысли. Ненавижу, но и жить так больше не могу.

Должна ли я… Господи, я даже написать это не могу. Мама, почему тебя нет рядом? Ты ответила бы мне".

Рука замирает над строками. Не знаю, чего боюсь больше: того, что пишу двадцать лет письма на тот свет, и говорю с призраком матери, или того, что однажды, в такого же призрака превратится Леша. Тогда мне придется заводить два дневника. Кажется, я схожу с ума.

Закрываю блокнот, а отставив его на стопку книг, встаю из-за стола. Осматривая родные стены, чувствую, что я дома, но слишком далеко от Леши. Нет, тревога уже не так сжимает в груди. Я смирилась с тем, что ничего не изменить. Наверное, потому решилась приехать к папе не свой день рождения. Сколько их было в этих стенах? Наверное, все их я встретила здесь до встречи с Лешкой. А когда отпраздновала двадцати семилетие с ним, оно стало последним днем рождения, которое я отмечала. Потом все исчезло, как и мы.

Выдыхаю, пытаясь собраться с мыслями. Отец не позвал бы меня к себе, не будь это срочно. Он уже два года живет здесь, решительно отказавшись от профессорской квартиры в центре Киева.

— Да, Вадим. Конечно, она согласится. Проходи.

Расслышав стук дверей и папин голос, я быстрее спускаюсь вниз, у лестницы встречая заинтересованный взгляд смутно знакомого мужчины. На нем обычный костюм, я бы сказала, купленный еще в девяностых, и простой плащ. На вид гостю примерно столько же, как и отцу. Возможно, они коллеги, и потому я помню этого человека.

Спустя мгновение, предположение подтверждается. Отец представляет гостя:

— Милая, возможно, ты помнишь моего давнего друга из института на Сахалине. Вадим Геннадьевич, вот уже пятнадцать лет работает в Париже, в Сорбонне.

— Вот почему вы показались знакомы, — немедленно отвечаю, с улыбкой кивая головой. — Я вас помню. Мы с отцом приезжали к вам после его экспедиции на Алтай. Вы же свекор Валерии?

— Да, это было слишком давно, Вера. Я рад снова видеть тебя. Ты выросла красивой девушкой, — Вадим Геннадьевич вновь осматривает меня, однако его взгляд потухает, как только встречается с папиным.

— Ну, что же мы стоим. Проходи, Вадим. Проходи, — отец пропускает гостя в дом, приглашая войти сразу в гостиную.

Повернув в сторону кухни и столовой, я на ходу решаю, чем угостить Вадима Геннадьевича. Торт так и стоит в холодильнике, а на столе не тронутой осталась бутылка с шампанским. Видимо, отец знал, что у нас будут гости. Взяв все с собой, захожу в гостиную, улавливая размеренный и спокойный разговор двух коллег. Папа шутит, рассказывая Вадиму Геннадьевичу о том, как вышел на пенсию. Их приглушенный смех успокаивает, и становится даже как-то легче. Будто я вернулась в то время, когда папа постоянно устраивал посиделки у нас в доме, приглашая половину кафедры на шашлыки, или просто на чай. Это были действительно незабываемые годы, о которых я уже мало что помню. Все унесла за собой трагедия Леши. Все исчезло и стерлось из памяти, будто она раскроила реальность пополам, заставив забыть.

— Доченька, присядь, — отец указывает на стул напротив, останавливая мои хлопоты у стола. — Вадим приехал не просто так. У него есть к тебе предложение.

Вскидываю брови в удивлении, не понимая, что могло понадобиться такому человеку от меня. Да, я закончила кафедру отца, получила геологическое образование, но не работала по специальности ни дня. Вернее, я могла бы работать, я любила свою профессию, но не успела. Ничего не успела, и с этим теперь остается только жить.

— Вера, я понимаю, что мое предложение несколько неудобно, в той ситуации, в которой ты находишься. — Он намекает на Алексея? Что происходит? — Дело в том, что я согласился помочь твоему отцу в просьбе вернуть тебя в профессию. Он уверен, что ты талантливый геолог, и можешь добиться большего…

— Простите, но об этом не может быть и речи, — пытаюсь тактично остановить мужчину, а сердце колотится, как бешеное.

Он хочет предложить мне жизнь, дать надежду, но я больше не хочу обманываться. У меня нет на это права.

Поднимаюсь, так же быстро вскинув руку со словами извинений:

— Простите, я должна ехать. Нужно успеть увидеться с мужем до вечернего обхода.

Разворачиваясь, я сбегаю, как трусиха. Вернее, пытаюсь, но меня останавливает холодный голос отца:

— Хватит. Остановись, Вера.

Его слова звучат холодно, резко, и жалят прямо в сердце. Я знаю, что ему больно видеть меня такой. Понимаю, что похоронила себя в тридцать, ради человека, который даже не понимает кто я. Лешка имени моего не знает, он букв не помнит, и не различает реальности. Папе это известно не хуже меня. Потому он и затеял эту встречу. Он хочет вырвать меня из рук иллюзии, в которой я поселилась, как в клетке. Хочет, чтобы я прекратила верить, что случится чудо, Алексей встанет на ноги, и я снова буду счастлива.

Папа трезво видит мир. Но это его мир, а мой уничтожен…

— Не проси меня отказаться от него. Это эгоизм, — стирая злые слезы с глаз, я поворачиваюсь к отцу. Вадим Геннадьевич вскидывает густые брови вверх, видимо понимая, что приехал зря. — Это предательство, папа. — Шепчу, пытаясь достучаться до него, но он внезапно выливает на меня ушат холодной воды.

— А я? Разве разрушить свою жизнь, на глазах отца — не предательство, Вера? Я, тогда, кто? Пустое место в твоей жизни? Я не для того растил тебя, не для того ждал твоего рождения, и не потому люблю тебя больше жизни, чтобы смотреть, как ты чахнешь у койки живого мертвеца.

— Папа, — вскрикиваю, расширив глаза от ужаса, но отец продолжает:

— Нет, выслушай меня, Вера, — он чеканит каждое слово так, чтобы я поняла его, чтобы, наконец, прислушалась. — Алексей мне как сын. Я был горд, что ты вышла замуж за военного. Я всем говорил, и продолжаю говорить, что мой зять лучший из всех, кого могла бы встретить и полюбить моя дочь. Но… он больше не с нами, Вера. Ты должна понять, что человек, за которым ты ухаживаешь больше не твой муж. Он прикован к больничной койке. Он не двигается совсем, не ест самостоятельно, не различает лиц и не помнит никого. Алексей почти мертв. И ты должна это признать, иначе погубишь свою жизнь, а она одна. Она одна, Вера. Больше такой не будет.

Испуг накрывает стремительно. Я хватаюсь за горло, а, не устояв на ногах, едва не падаю. Вадим Геннадьевич вскакивает со стула быстрее, чем отец успевает помочь. Мужчина приподнимает меня с пола, усаживая в кресло, а заглядывая в глаза, спрашивает:

— Вера? Вера, ты в порядке?

— Да, я в порядке. Я в порядке. Спасибо.

Папа опускается передо мной на корточки и шепчет:

— Поезжай в Париж с дядей Вадимом. Прошу тебя, Вера. Начни жить, — он с дрожью замирает, а обхватив мою ладонь, шепчет, сквозь скупые мужские слезы, которых не показывал никогда. — Я не брошу Алексея. Я слово даю, доченька, не останется он один. Мы обеспечили ему лучший уход. Поезжай, Вера. Пусть я буду эгоистом. Я виноват. Меня вини, если считаешь это предательством, но уезжай. Живи, Вера. Не убивай себя. Иначе твой старик ляжет с тобой в одну могилу.

Взгляд застывает так медленно, будто глаза высыхают. Отец плачет, когда я не могу проронить и слезинки. Не могу, все выплакала, а внутри сухо. Нет там больше ничего, и не будет, наверное, никогда.

— Мне нужно к Леше, — шепчу, а поднимаясь, замечаю обреченность во взгляде папы. — Сперва хочу его навестить, а следом поеду собирать вещи.

Отец быстро бросает взгляд на Вадима Геннадьевича, и только потом поднимается, чтобы обнять меня. Он дрожит, его руки не такие сильные, как раньше, но они настолько родные, что я проваливаюсь воспоминаниями в детство.

— Спасибо, милая. Спасибо, что послушала старика. Поедешь, развеешься, заведешь новых друзей. Начнешь работать. Тебе станет легче. Станет, милая.

Не станет, папа. Но в голос я не произношу этого. Я лишь крепче обнимаю отца, и киваю Вадиму Геннадьевичу, который с теплом во взгляде наблюдает за нами. Он действительно друг, если переживает за чужую дочь настолько, что взялся проводить до клиники по дороге к невестке.

Лена. Как давно я не говорила со своей подругой. Сколько раз она приезжала, а я даже не обращала на нее внимания. Я сама живу, как в коме.

Распрощавшись с мужчиной у такси, заверяю его, что не изменю решения. Он уезжает довольный, а я плавно поворачиваюсь к месту, в котором буквально живу два года. Алексей не может находиться дома. Ему нужно особое питание внутривенно, когда гортань отказывается работать, и Лешка не в состоянии глотать. Трижды в месяц он находится под аппаратом вентиляции легких. Организм ослаблен настолько, что не справляется с бактериями, которые в первую очередь поражают легкие.

Мой муж не живет. С этой мыслью тихо вхожу в палату. Приглушенный свет лампы падает на обездвиженное лицо. Возможно, он и улыбнулся бы мне, но лицевые нервы повреждены так же, как и спинной мозг. Алексей способен только смотреть. И он смотрит. Прямо перед собой, смотрит в потолок и не моргает. Он может находиться в таком состоянии часами, пока не закрывает глаза и не засыпает.

— Привет, — ласково шепчу с улыбкой, а сев на краешек кровати, поправляю одеяло. — Ты сегодня выглядишь слишком сурово, а у меня ведь день рождения.

Пытаюсь говорить нежно, но комок в горле не позволяет. Рука дрожит, и я все рано обхватываю холодную ладонь. Растираю ее, чтобы согреть, но она не теплеет, а кожа остается такой же ледяной.

— Может посмотришь на меня? — снова улыбаюсь, пытаясь привлечь хоть какое-то внимание, но Алексей продолжает смотреть в потолок. Он даже не пытается отвести взгляд в сторону. — Лешка. Ты ведь слышишь меня. Я знаю, что слышишь. Взгляни на меня. Это ведь я. Твоя Вера.

Голос срывается на горький всхлип. Видимо это заставляет Алексея вспомнить хоть что-то. Он резко переводит взгляд, а я вздрагиваю всем телом. По коже несется озноб, следом дрожь. В испуге, я не понимаю своих чувств. Впервые Алексей смотрит так, будто полностью осознает кто перед ним. Смотрит осмысленно, намеренно медленно обводя взглядом мое лицо, а следом и тело. Подобное вызывает шок, а следом укол надежды. Но она погибает тут же, как во взгляде Лешки пропадает блеск. Он исчезает, а в ужас приводит то, с какой злостью в последний миг блестят его глаза.

Мой муж не живет. Он стал проводником в само пекло на земле. Не веря в собственные ощущения, заглядываю в его глаза. Поздно, он ушел опять. Вижу не его взгляд, а черную дыру. В ней только черный туман, а в широком мутном зрачке пропасть. Там только тьма, и чувство, что именно она украла тело Леши, чтобы его глазами смотреть на меня, и уничтожить. Убить все надежды, что она вернет мужа.

— Я должна. — первая слеза падает на наши руки, когда я решаюсь заговорить. — Я должна молить у тебя о прощении на коленях. Должна, Леша, потому что я уезжаю. — С надеждой снова смотрю на любимое лицо, но оно неподвижно, а Леша опять смотрит в потолок. — Господи. За… — всхлипы не дают сделать вдох. Я падаю головой на его руку и рыдаю, еще не понимая, что это действительно конец. — За что? Слышишь. Слышишь, Леша. Возненавидь меня. Люто и со всей злобой прокляни. Скажи хоть что-то. Только не отпускай. Не отпускай.

Трясу его руку, поднимаю затуманенный слезами взгляд, пытаюсь достучаться, но он молчит. Алексей не реагирует ни на что, а я впадаю в ярость.

— Я не верю, что ты не слышишь меня. Не верю, — вскакиваю, и, возвышаясь над ним, почти рычу, рыдая. — Ты только что смотрел на меня. Смотрел, как раньше. Ты знаешь, что это я. Ты знаешь, но молчишь и делаешь вид, что мертв, специально. Ты не борешься намеренно, чтобы я бросила тебя. Оставила.

— Вера? Вера, что ты творишь? Успокойся? — Евгений Владимирович вбегает в палату, а обняв меня, немедленно тянет подальше.

— Да отпустите, вы, — хочу вырваться, но врач не отпускает.

Он силком выводит меня из палаты, продолжая обнимать, а я впервые срываюсь на крик.

— Он смотрел на меня. Он знает, что это я. Он… Он… просто не хочет бороться. Он делает вид, что не слышит меня.

— Да, — Евгений Владимирович осекает строгим тоном, а я не могу поверить в услышанное.

Это отрезвляет, заставляет прийти в себя, и схватить врача за плечо. Я трясу его раз, но он молчит, а за вторым убито шепчу:

— Повторите. Так значит… Он в себе? — кажется, я не говорю, а произношу приговор.

— Это не совсем так, Вера, — уклончиво начинает врач. — Видимо, он стал чаще реагировать, и вероятно больше вспомнил. Я не могу судить о том, насколько это хорошо, потому что в его состоянии…

— Да хватит уже, — пихнув врача, вхожу в палату, а сжав кулаки, готовлюсь заставить Алексея дать знать, что права.

Однако замираю на месте, перестав дышать. Он смотрит прямо на меня с такой ненавистью, будто винит во всем. Выжигает взглядом каждую часть, куда дотягивается, а заглянув в глаза, вероятно, поднимает всю ярость, боль и отчаяние, которое живет в нем. Подобное сродни хлесткому удару прямо по лицу. И не боль это приносит, а почти агонию.

— Небо… — шепчу сквозь дикую дрожь и слезы, а он медленно отводит взгляд, снова превращаясь в оболочку от человека. — Значит, ты считаешь, не оно убило тебя, а я. Ты меня ненавидишь, оказывается. Потому и не отвечал, пока я умоляла дать хотя бы знак, что понимаешь меня… Помнишь. Хотя бы посмотреть так, как сейчас.

— Вера. Вера, прекрати это. Пойдем. Нам нужно поговорить, — доктор аккуратно обхватывает мой локоть и уводит из палаты.

Мы неспешно движемся вдоль коридора. Шаг за шагом проходим до выхода из отделения реанимации, чтобы я могла успокоиться. Я благодарна Евгению Владимировичу за поддержку, но она пуста, как и я внутри. Даже ногами шаркаю по кафелю, как старуха. Выгляжу, наверное, еще хуже. Только какой толк теперь об этом думать?

Не сегодня. Подумаю об этом завтра.

Доктор бережно усаживает на стул у рабочего стола, а сам садится напротив. Зачем эти тонкости? Я все вижу на его лице. Там четко написано, что разговор опять пойдет о том, что ничего уже не вернуть назад. Надежды нет. А была ли она? Вероятно, тоже нет. Не после таких травм. Хотя, что я в этом понимаю? Что вообще, могу понять?

— Вера, я бы хотел, чтобы ты прекратила воспринимать происходящее так эмоционально, — деловито начинает Вадим Геннадьевич.

Ну, конечно. Говорить проще, чем сделать. Особенно, когда ты помнишь одного человека, а перед тобой тень и оболочка от прежнего.

— Я тебе, как врач, советую взяться за свое состояние. Ты сама себя уничтожаешь, Вера. Я понимаю. Это твой муж…

— Ничего вы не понимаете, — тяну мертвым голосом, а горло вяжет.

Хотелось бы относиться ко всему проще. Тем более за два года пора уже привыкнуть к тому, что я потеряла Алексея. Пора бы… Но об этом не то, что говорить, об этом подумать страшно.

— Ты считаешь, что ты единственная, у кого горе? — голос доктора звучит жестко.

Ощущая укол злости и обиды, я немедленно поднимаю взгляд.

— Так и есть, — говорит, и диагноз ставит, — Это ты не понимаешь, Вера. Скажи мне. Как ты собралась жить дальше? — он кладет локти на стол, и наклоняется ближе, цепко смотря в глаза. — Тебе ведь не пятьдесят? И даже не сорок? Но пусть так. Возраст не играет существенной роли. Просто подумай. На секунду представь, что ты хочешь сделать со своей жизнью. Чего себя лишить. Ты откажешься от детей? Не хочешь стать матерью?

— О чем вы? Какое это имеет отношение…

— Прямое, — Вадим Геннадьевич резко осекает меня, и я умолкаю. Говорит, как отец, отчитывающий нерадивую дочь. — В иной ситуации, не будь твой отец моим близким другом, я бы не стал даже заморачиваться. Ну, убивается горем женщина, и что поделать? Я видел таких десятки, Вера. И каждый раз на этом стуле, слышал одно и то же — как жить дальше? Но знаешь, что главное в этом вопросе? Какое слово наполняет его смыслом?

Взгляд расфокусирован, а я дышу слишком глубоко. Он прав в каждом слове. Умом я это понимаю, но вот решиться не могу. Из любви не могу. Для меня Алексей до сих пор такой же. Он все еще здоров, и вера в то, что он встанет на ноги, почему-то не уходит. Не убить ее ничем. Разве что заставить обмануться, что это конец. Возможно, я живу и сама самообманом. Да только он один спасает. Дышать позволяет, и мне становится легче. Наврать самой себе ведь проще всего. Так горе не кажется абсолютным, а жизнь законченной.

— Жизнь? — тихо спрашиваю. — Вы это слово выделили в вопросе, что с ней делать дальше? — смотрю в глаза доктора, а в них тоже надежда.

— Вера, я хочу, чтобы ты посмотрела кое-что. Я не показывал тебе томограммы Алексея раньше. Думаю, пора. — Он кладет передо мной папку и раскрывает ее.

Наспех вытираю слезы и сажусь ближе. В такие моменты я быстро и стремительно оживаю. Потому что это важно, а остальное нет. Так я живу два года.

— Вот область мозга, которая пострадала в результате травмы, — он указывает на часть снимка. — Я не буду углубляться в профессиональные термины. Объясню проще, и так, чтобы максимально разъяснить ситуацию на данный момент.

Я киваю и поднимаю взгляд. По телу гуляет уже привычная тревога.

— Повреждения таковы, что я не могу восстановить нейронные связи, Вера. Это значит, что, несмотря на незначительные повреждения спинного мозга, мы не сможем вернуть подвижность. Отек и кома повлекли необратимые процессы, Вера. Их можно только приостановить, но это приговор. И я больше не намерен вселять в тебя лживые надежды. Они тебя убивают, и разрушают твою жизнь.

Кажется, дрожит каждый мускул на лице. Я со всей силы сжимаю губы в тонкую линию с одной целью — не разрыдаться опять.

— Он не встанет? — умоляющим голосом, полным слез, шепчу: — Вообще-вообще никогда? И не заговорит? Даже этого не сможет?

— Даже этого, Вера. Прости.

— Господи. — я закрываю глаза, и обхватываю лицо руками.

— Отпусти его.

Сделав глубокий вдох, обращаю взгляд к доктору, и больше не вижу в нем опоры. Нет в его глазах надежды. Больше нет.

Пролог. Сан

"Вместе, Норико, мы одолеем грусть. Всей моей безумной душой я любить тебя стану. Однажды мы обязательно доберемся, куда хотим. И под солнцем пойдем… Но до тех пор — мы бродяги, любимая. мы рождены беглецами".

Косюн Таками. Королевская битва.

Весна 2021 г.

— Имо-о-о-о.*(Тетя-я-я-я) — калитка у дома любимой старушки, скрипит, как обычно.

Заглянув в знакомый с детства двор, беспрепятственно вхожу, хмурясь.

Учитывая, что наши дома находятся слишком далеко от центра городка, никогда не нравилась ее беспечность. Легкомысленное поведение может в любой момент привести к беде. Поджав губы, устало выдыхаю, и осматриваюсь, встречая тишину.

На старом деревянном топчане, под сенью абрикосов, привычно лежат плетеные корзинки. В них стручки бобов, а рядом в глиняных мисках молотая бобовая пудра. Становится совестно. Смотрю на пустые руки, и понимаю, что ничего не привез из Сеула. Вспоминается последний приезд домой, год назад, летом. Помнится, я привез тогда самый лучший шоколад в Каннаме, однако сердце Имо не растопил.

Сев на топчан, осматриваю старый дом, огражденный каменным невысоким забором из ракушняка. Заметив между стыков камней новые осколки мозаики, прищуриваюсь.

Ханна продолжает играться со стеклом.

Взгляд невольно касается неба и морского горизонта, возвращая ощущения покоя и тишины. В нем слышен лишь голос птиц, шум ветра и прибоя, — все то, чем я дорожу с рождения. А вскоре звучит еще звонкий, но скрипучий голос злобной, и любимой старушки:

— Оссо? *(Ты уже приехал?) — она злится, демонстративно поправляет молнию на теплой жилетке, и даже не смотрит в мою сторону.

— Нэ, Имо. *(Да, тетушка) — отвечая, решаю подыграть ей. — Как видите, еще могу сам… приехать. Но могут скоро, и привести вперед ногами. Кто его знает?

— Ах ты ж, бесстыдник, — она хватается за шарф, а сняв его с шеи, немедленно пускается в атаку.

Наносит удары весьма четко, и я бы даже сказал, метко попадая по спине и плечам. Я даже не пытаюсь отбиться, а лишь мягко приподнимаю губы в полуулыбке, продолжая слушать отповедь:

— Негодник. Как ты мог не позвонить? Как ты мог не сообщить, что едва не умер? — зло отчитывая, Имо, сдерживает слезы. Я знаю, что дорог ей, как сын, а она мне, как мать. — Как бы я объяснила это моей Бон Ра? Моя бедная девочка. Она бы не простила этого, даже на небесах. Что ж ты балбес такой? А Ханна? Ты о ней подумал, когда под пули лез?

На спину обрушивается еще два тяжелых, и довольно сильных удара. После них Имо затихает, а я бережно помогаю сесть ей рядом. Она тихо плачет, спрятав лицо, и тяжко дыша. Обняв ее, молчу, прижимая ближе. Она пыхтит и дальше, но скрывает слезы в крохотных натруженных ладонях.

— Чосомнида, Имо… *(Простите, тетушка…) — тихо произношу, когда ее дыхание выравнивается. — В этот раз, я не привез ваш с Ханной любимый шоколад.

— Айгу-у-у… Айгу-у-у… — причитая, она качает головой, а заглянув в глаза, произносит: — Дурак ты, Сан. Болван и балбес. Надо ей шоколад твой. Она отца хочет видеть. Как ты посмел так рисковать?

— Вы же знаете, Имо, нас не спрашивают, — тихо и сухо отвечаю, а у самого в горле комок такой, будто камень проглотил, и дышать не могу.

Имо кривясь, достает из кармана платок. Наспех вытирая лицо, быстро произносит:

— Хорошо хоть успел на школьное представление, — старушка окидывает меня взглядом, а поправив фуражку, припечатывает: — Не смей снимать форму. Пусть все знают кто мой зять, и перестанут, наконец, называть мою внучку несчастной сироткой.

— Нэ, Имо, — кивнув, я поднимаюсь, а бросив взгляд на сумку, подумываю, что надо бы забрать машину у Ки Шина. — Я только пикап у Шина заберу, и сразу к Ханне.

— Ты ел? — хмуро и грозно спрашивает, а сложив руки на груди, прищуривается.

— Нет, Имо. Хочу накормить Ханну чем-то особенным. Мы поедем в бургерную в Пусан.

— Небеса. Опять эта западная отрава. У нас есть свои блюда не хуже. Зачем кормить ребенка этим ядом? Зайдите лучше к Джихи, и поешьте у нее супчика черепашьего, или кашу с ушком. В конце концов, есть сангепсаль.

Усмехнувшись, я киваю, но решаю промолчать, что обещал дочери поход в новую бургерную, а не то, что она может есть хоть каждый день дома. Знаю, моя малышка, не выдаст наш секрет.

— Ступай. Времени почти нет. И еще, вот, — Имо протягивает несколько купюр, с деловитым видом, наказывая: — Купи белых хризантем. Ханна захочет навестить Бон Ра. Возьмешь…

— Имо, не надо, я ведь мог… — мои возражения пресекают холодным тоном:

— Я итак живу за счет денег, которые ты отдаешь на воспитание Ханны. Я стара, и доход на рынке стал совсем крохотный. Люди больше не хотят покупать у старушек, им легче посетить супермаркет, или поесть в… бургерной. Вот. Так что цветы на могилу своей дочери, я хочу покупать сама. Хоть это позволь.

Она сурово поджимает губы, снова скрывая слезы. Я знаю, что она не приходит к Бон Ра. Не может, а возможно не хочет верить, что ее дочь мертва.

А виной всему я…

— Хорошо, — осторожно произношу, а раскрыв портмоне, прячу двадцать тысяч вон в отдельный карман.

Взгляд замирает на фото Бон Ра, которое я храню в кошельке всегда. Там ее свадебный портрет, и совместное фото Ханны с Имо. Старушка замечает то, как я замер, но тактично молчит. Наше горе утихло десять лет назад, и даже если Имо простила мне, я не могу простить себе до сих пор. Имо… Она всегда просила называть ее мамой, а не тетушкой. Но после произошедшего с Бон Ра, я едва ли имею право на это.

— Ты убиваешь себя чувством вины, Чжи Сан. Ты не виноват в том, что моя дочь пошла против всех, и решила родить Ханну.

Впервые, за долгое время, она заговаривает об этом прямо. Медленно поднимая взгляд, боюсь увидеть в ее глазах жалость. Не хочу, чтобы она меня жалела. Я этого не достоин. Тем более, после того, как мои чувства к ее дочери со временем ушли. Я ненавижу себя каждый день за то, что начал забывать, какой чистой любовью меня любила Бон Ра. Все было слишком давно, а время безжалостно. У меня были женщины после смерти жены. Я чувствовал, что пустею заживо, и спустя два года после ее кончины, впервые прикоснулся к другой женщине. Следом, еще к одной… Но все они казались пустыми, блеклыми и несуразными, в сравнении с призраком, память о котором я хранил, и пытаюсь хранить.

Видимо, я получил от неба все, чего желал. Как и заплатил за это немалую цену.

Оставив Имо, примерно через час я вхожу в просторный магазинчик у причала. О чем-то оживленно болтая с покупателем, за прилавком стоит Ки Шин. Как только мужчина уходит, я ловлю ступор во взгляде друга. Он бледнеет, а следом быстро огибает прилавок со словами:

— Живой.

Крепко обняв его, хлопаю ладонью по широкой спине друга, а отстранившись, улавливаю тревогу в его глазах. Шин сразу озвучивает ее причины:

— Я уже не знал, что думать, после новостей из расположения. Сказали, что ты попал в плен к этим… к арабам, кажется. А потом ты пропал. Я не знал, как сказать такое Имо, и слава небесам, что не ляпнул.

— Все в порядке, Шин. Я цел, — ответив, боковым зрением замечаю несколько женщин за стеклом витрины.

Они, не стесняясь, разглядывают меня так, словно я восставший вонхви *(призрак). Шин заметив такой чрезмерный интерес, быстро опускает ролеты, а на дверях вешает табличку.

— И как не стыдно, — хмурясь, он поворачивает ключ в замке, и вовсе закрывая магазин.

— Это не обязательно, Шин. Я ненадолго. Хочу забрать пикап, и поехать в школу к Ханне. У нее сегодня концерт.

Шин немедленно расплывется в улыбке, а обойдя прилавок, достает связку ключей. Взяв их, моей руки касается холод металла. Он возвращает звон в ушах. Будто возрождает звук того, как точно такая же связка звенела в руках талиба. Вакуум исчезает, как только Шин произносит:

— Малышка Ханна так выросла за год. Всегда по дороге домой заходит за банановым молоком. А мой балбес… Айгу-у-у. Отпетый болван, и самый отстающий в классе. А ведь они погодки. И не скажешь, что Бо Гом ее старше. Она ведь даже выше него.

Друг продолжает говорить, а в душе скребет обида. Злость за то, что никудышный я отец, неумелый родитель, ставший совершенно чужим собственному ребенку. Снаружи, я наверное, как и всегда, выгляжу, холодно и закрыто. Однако же никто не знает, какая буря, какое негодование, злость, ненависть, и ярость кипят внутри Кан Чжи Сана. Кипят, испепеляя, как угли. Сперва разгораясь, а следом тлея в груди.

— Мне пора, Шин-ши, — сухо ответив, ловлю укоризненный, но понимающий взгляд.

Шин знает, какой я, а значит, слов не нужно.

— Приходите с малышкой на барбекю в эти выходные на побережье. Мы с Ин Хой хотим устроить для детей кемпинг. Приходи, Сан-ши.

Шин смотрит с надеждой, которую я дать не могу. Ведь знаю, что уже послезавтра вечером обязан прибыть в расположение для получения нового приказа.

Кивнув, я более не говорю ничего, а всю дорогу до школы Ханны, думаю над тем, что лежит в кармане кителя. Крохотный кулон, такой же, как у Бон Ра, выглядит слишком взросло для маленькой девочки. Я это понимаю, но хочу, чтобы он остался у дочери. Пусть так, но я верну ей часть матери. Ведь она так и не смогла увидеть ее.

Затормозив на парковке, бросаю взгляд на приборную панель. До начала концерта еще есть время, потому я не решаюсь выйти из машины, как трус. Белые хризантемы выглядят слишком уныло рядом с двумя букетами роз: нежно розовых и красных.

Имо…

Мать Бон Ра всегда почитала традиции и старые устои. Женщина пережила послевоенное время, а следом ужасный голод. Она никогда не выбрасывает рис, или испорченные продукты. Вернее, таких у нее и вовсе нет. Старушка знает цену боли, страданиям и жизни.

У такого человека я посмел отобрать самое ценное — ее единственную дочь. Не прикоснись я к Бон Ра, не перейди черту раньше времени, возможно, она была бы жива, и болезнь выявили до беременности. Я действительно хотел взять ее в жены, правда, любил. Она стала первой девушкой, которая поняла причину моего постоянного молчания.

В старших классах я был совершенно нелюдим, и вел себя, как отшельник. Не мог иначе. На моей семье лежал несмываемый позор. Я стал сыном убийц, и азартных игроков. И мать, и отец прожигали жизнь, не замечая ни меня, ни того, что я жив, и еще дышу. Их не заботило, голоден я, или сыт, одет, или хожу зимой в драных кроссовках. Родителей не интересовало ничего, кроме денег, на которые они могли купить алкоголь, и сделать ставки. Очень скоро ростовщики нагрянули в наш дом, угрожая забрать меня, как уплату долга. Они могли это сделать, а следом вернуть обратно без одной почки, или одноглазым.

В тот вечер я и попал впервые к Имо в дом. Прибежал весь в крови, как затравленный волчонок, с расширенными от ужаса глазами, и в невменяемом состоянии. Мне было двенадцать, когда я увидел, как человек убивает человека. Представшее перед глазами, навсегда поселило во мне холод. Я перестал разговаривать, прекратил радоваться и улыбаться, забыл, что такое детство раз и навсегда. Однако же миска рисовой каши с ушком и стакан абрикосового сока стали нитью в жизнь. Впервые я ел еду, за которую не должен был отработать, или украсть из холодильника в собственном доме. Впервые, меня не били за то, что съел больше, чем разрешено. Впервые, Кан Чжи Сана посадили у столика на теплую подушку, а не загнали в угол с миской в руке, как собаку.

Вот и поступил я, как зверь, не знающий ничего о жизни…

Закрываю глаза, а передо мной стоит яркое утро, и чонса*(ангел). Бон Ра крутится у зеркала, рассматривая подвенечное платье. Белоснежная ткань, как ореол, сияет в лучах солнца, вокруг фигуры девушки. Моей девушки, и женщины, которая носит под сердцем моего ребенка. Мы слишком молоды, потому нам все кажется правильным. Любой сиюминутный порыв приравнивается к выбору будущего. И я, и она уверены: мы станем счастливы, мы уже счастливы. Трепет в груди мешает говорить во время церемонии. Я хочу произнести все правильно, но голос не слушается. Бон Ра замечая это, берет мою руку в свою, а сжимая ее, ободряющее улыбается. Такой я ее запомню навсегда… Такой… Ведь следом в воспоминаниях станет жить только серая тень от яркой и доброй девушки. Хрупкая и больная, она станет увядать на глазах, а любые уговоры не помогут ничем. Бон Ра умрет, а все, что останется мне — ее свет во взгляде дочери, и такая же улыбка.

За воспоминаниями, не замечаю, как оказываюсь в зале, полном людей. Не обращая на них внимания, занимаю место ближе к сцене, чтобы Ханна меня увидела. Я хочу, чтобы она знала — в этот раз отец сдержал обещание, не смотря ни на что. Наплевав на дикую боль, наглотавшись обезболивающих, фактически сбежав из госпиталя при клинике, я сижу в зале ради того, чтобы увидеть Ханну и сдержать, данное ей слово.

Она прекрасна, как и Бон Ра. Мой маленький светлый лучик, с ямочками на щеках, острым блестящим взглядом, и кукольным личиком. Моя гордость… Она стоит в пуантах так уверено, словно родилась в них, а каждое движение настолько изящное и легкое, будто она парит в воздухе, как маленькая птица. Голос моей малышки дрожит, но только ее взгляд падает в зал, а она замечает меня, Ханна немедленно собирается, играя и танцуя еще лучше. Она старается для папы, а потому я не чувствую ни отголосков боли, ни того, как испарина покрыла лоб, а сердце гулко бьется в груди.

Зал взрывается аплодисментами так громко, что это вынуждает вынырнуть из забвения. Я поднимаюсь с кресла, а хлопая, улыбаюсь настоящей улыбкой. Ее знает только мое маленькое сокровище, и только ей я улыбаюсь открыто, искренне, обнажая не только сердце, но и душу. Ведь ее часть живет в ответной улыбке Ханны. Живет в каждом ее взгляде, живет, как часть меня.

Дочка быстро забегает за кулисы, а уже через несколько секунд мчится ко мне, раскрыв свои руки. Ей тяжело бежать в пуантах, но она не замечает ничего. Она видит только меня.

— Аппа-а-а, — звонкий голосок вызывает трепет в груди, а крепкие объятия возвращают чувство целостности, ощущение счастья, и полноты.

Да, ради этого стоило выжить даже в Аду. Только ради того, чтобы снова тебя обнять.

— Я горжусь тобой. Ты самая красивая, и ты смогла все, как и обещала, — зашептав, огрубевшим от сухих слез голосом, я опускаюсь на корточки, чтобы рассмотреть Ханну.

Она выросла. За этот год, Ханна стала действительно выше, а черты лица дочери, выглядят взрослее. Снова улыбаясь, замечаю, как она радуется обычному букету цветов. Да, милая, ты должна любить цветы. Ты и сама, как папин цветок.

— У меня есть для тебя еще мно-о-го сюрпризов, — подмигиваю, а Ханна расплывается в нетерпеливой улыбке.

— Мы поедем в Пусан? Да? В ту бургерную?

— Нэ, — киваю.

— И ты мне купишь самый огромный стейк? — Ханна прищуривается, а я снова киваю.

— А что скажем хальмони*(бабушке)? До Пусана ехать далеко, а сейчас обед.

— Мы едем сперва к маме, Ханна. Хальмони знает, что мы задержимся, и вернемся поздно, — отвечаю, замечая, как взгляд малышки наполняется грустью.

Потому решаюсь, и, не теряя времени, достаю подарок. Ханна замечает это, а осмотрев футляр небесного голубого цвета, немедленно вскидывает взгляд.

— У мамы был такой же, — открываю футляр, и показываю Ханне кулон, чувствуя, что боюсь.

Я ужасно боюсь ее реакции на подобную вещь, а слезы своего ребенка не выносил никогда. Как только Ханна начинала плакать, казалось, что я опускаюсь в кипяток. Все естество кричало о том, что я обязан остановить этот плач любым способом. Дать ей все, лишь бы она больше никогда не проронила ни одной слезинки.

— Это… Он, правда, такой же, как носила омма*(мама)? — ее голос дрожит, а по щеке быстро стекает первая слеза.

Киваю опять, пересиливая боль от такой картины. Не могу смотреть, как она расстраивается, как грустит, как с крохотного личика исчезает улыбка. Только хочу обнять ее, как Ханна сама бросается ко мне в руки, крепко обнимает, и шепчет:

— Камсамнида, абуджи… *(Спасибо, отец…)

С этими словами, я забываю о реальности вокруг, напрочь. Я знаю, что мне снова придется ее бросить. Не привык лгать самому себе, и называю вещи своими именами. Каждый раз уходя, я бросаю дочь. Каждый раз, получая приказ, я расплачиваюсь за ее одиночество, своей кровью. Каждый раз, возвращаясь обратно, я совершаю грех, когда ухожу опять. Но иначе не могу. Я хочу дать ей будущее достойное моей малышки. А став рыбаком, или обычным рабочим, не смогу этого никогда. Потому я буду совершать этот грех снова и снова. Не жалея ни себя, ни свои силы, я не брошу небо никогда. Только чтобы дать Ханне не просто будущее, а позволить ей выбирать, из тысяч его дорог, ту, которую она захочет сама.

Я знал, на что шел, когда смотря на нее в колыбели, дал Ханне клятву, ачерез двадцать четыре часа произнес присягу на плацу. У меня не было больше жизни. Она умерла с Бон Ра, а искать другую женщину, чтобы заменить дочери ее мать, я считал глупостью. Не хотел больше ни отношений, ни семьи. Как не хочу и сейчас. Имо и Бон Ра стали единственной семьей, которую я считал своей. Лишь одна мысль грызет все больше. Она снедает сердце, а иногда я чувствую себя потерянным, думая над ней.

Я превращаюсь в камень. Я одинок уже не просто снаружи. Я стал холоден даже внутри. Отчасти я понимаю почему. Каждый раз, бросая своего ребенка, я раскалываю себя на части. Каждый раз, тихо поднимаясь еще до рассвета, и приоткрывая дверь в ее комнату, от меня откалывается новый кусок. Он рассыпается, как каменная крошка, а уходить становится все привычнее и легче. Раньше это пугало, сейчас уже нет. Можно ли бояться отсутствия страха? Вероятно, да. Ведь именно собственная черствость приводит в ужас, а следом окунает в спокойный холод принятия.

Оставив записку на столе дочери в это утро, я продолжаю нашу игру. Взгляд касается спящего личика, а потом снова обращается к белому листу.

"В этот раз тебя ждет сюрприз. Я долго не разрешал играть со стеклами, боялся, что ты поранишься. Но ты стала совсем взрослой, Ханна, и все равно меня не слушаешь, выкладывая новую мозаику осколками зеркал. Я видел их позади дома. Хальмони, конечно, упорно пыталась отвлечь, но я все равно спустился на причал к лодке. Ограда нашего дома сверкает, как маяк, а я не доволен. Но рад, что ты проявила упорство, и должен признать, что мозаика очень красива. Ты умница, но, больше не смей сама разбивать стекла и зеркала. Это опасно, а ты девочка. Могут остаться шрамы, если ты поранишься. Дядя Ки Шин передаст тебе еще один мой подарок. Это поможет сложить новую мозаику. Настоящую, из качественных материалов. Безопасную, и не одну.

Папа."

Глава 1

"Если бы я знала, через что придется пройти, я бы не отказалась ни от одной слезы, пролитой с его именем на губах."

©Кристина Ли. Заброшенный рай.

Весна 2021 года

Спускаясь по трапу последним, осматриваюсь в поисках Джеха. Он покинул кабину первым, чтобы помочь бортпроводникам, но так и не вернулся обратно к борту. В глаза сразу бросается пустынность посадочной полосы. Это говорит о том, кого мы сопровождаем.

Я не люблю браться за подобные операции, но теперь придется. Ранение дает о себе знать все чаще, а головные боли пока не позволяют вернуться в небо полноценно. Однако, я и не надеялся на лучшее после произошедшего во Вьетнаме. Только безумец, смог бы выжить в тропической реке, полной всякой дряни. Вероятно, я безумец, ведь выжил.

— Кан Чжи Сан-ши? — за спиной внезапно звучит женский голос.

Прихватив удобнее папку с документами и легкий багаж, я поворачиваюсь, встретив взгляд кореянки. Подобное очевидно. Женщина обращается ко мне на чистом хангуго, в котором я улавливаю сеульский акцент.

— Здравствуйте. Чем могу помочь? — сухо ответив, киваю незнакомке в поклоне.

Женщина тем временем не спеша огибает пространство под трапом, а остановившись напротив, протягивает аккуратную ладонь, представляясь:

— Сара Ли Паркер. Я отвечаю за расселение корейской делегации во время конференции.

— Приятно, — произношу спокойно, игнорируя руку женщины.

Не даром я расслышал сеульский. Скорее всего, она училась в Корее, но родилась не в ней. Странное чувство касается груди, на короткий миг, сдавливая ее. Оно результат обиженного взгляда женщины. Сара красива и достаточно мила. Я бы не вел себя так, если бы сама женщина не стала кокетничать с первой минуты знакомства.

— А вы в точности такой, как мне говорили, майор.

— Надеюсь, вы не разочарованы, — тут же отвечаю. — Хотелось бы узнать все-таки, чем обязан?

— Ничем, — она спокойно парирует, скрывая явную досаду. Достав белый конверт из сумочки, Сара намеренно слишком медленно протягивает его, заглядывая мне в глаза. — Здесь ваши сопроводительные документы, карта с наличкой и вашим жалованием, а так же ключ-карта от номера в гостинице "Летуал". Он одноместный, полу-люкс, отличный вид на Монмартр. Прекрасное место, вам понравится. Я его… сама выбирала.

— Я не сомневаюсь. Это все? — беру конверт, а вложив его во внутренний карман пиджака, ожидаю ответа.

— Все…

— Благодарю, — кивнув в поклоне, огибаю женщину, но она внезапно хватает руку у локтя, а следом совсем тихо, почти у плеча шепчет:

— Вы же впервые в Париже, Кан Чжи Сан-ши?

— Так точно.

— Тогда я могу провести вам небольшую экскурсию. Вы должны знать город, в котором вам придется нести службу месяц.

Она соблазняет, я это вижу и чувствую. Намеренно демонстрирует интерес, который не нужен. Он вызывает раздражение, а отвращение приходит за понимаем, что подобным образом ведет себя кореянка. Возможно, она уже забыла, откуда родом, потому позволяет себе предлагать тело для разового развлечения. Я бы не отказался, конечно. Однако же… нет. Сара, увы, не побуждает желания даже банально использовать ее предложение.

— Не нуждаюсь, — одернув мягко руку, я высвобождаюсь из захвата.

Ухожу быстро, не позволяя женщине усомниться в том, что не заинтересован в нашем дальнейшем глупом флирте. Разочарование читается не просто в выражении лица, но и в походке. Я чеканю шаг, пытаясь понять, зачем вообще согласился вместо оставшегося месячного увольнения, полететь в Париж. Я мог остаться дома, и провести время с дочерью. Однако забыл, что предоставить выбор, не значит, не сделать так, чтобы его не было.

Джеха ожидаемо объявляется в тот момент, когда пора следовать в гостиницу. В составе делегации около десяти охранников частного подразделения, и всего двое военных. Обо мне и Джеха не знает даже сам объект. Господин Ким Дже Соп и его дочь, прилетели в Париж в составе корейской делегации ученых океанологов. На самом же деле, объект прибыл для проведения череды важных переговоров, но никак не для того, чтобы выслушивать лекции в Сорбонне. Они для молодой госпожи Ким, а никак не для ее отца.

В салоне автомобиля, Джеха садится за руль, а я занимаю место пассажира. Перегородка опущена, обстановка вполне спокойная, потому мы трогаемся с места, как только господин и молодая госпожа садятся в машину. По внутренней связи звучит голос одного из парней. Он ведет джип охраны впереди, тогда как позади, нашего движения ожидает второй, точно такой же.

— Ты отшил ее. — Джеха ухмыляется, надевая солнцезащитные очки.

— А не должен был? — парирую, не понимая, почему тема моей личной жизни вдруг встала во главе угла.

— Чем тебе эта женщина не угодила? Она в Сеуле по нашим пятам ходила. — Джеха сворачивает за джипом, следуя четко за ним.

— Всем, — коротко отвечая, подмечаю, что даже не заметил Сару во время пребывания рядом с объектом в Сеуле.

Достаю планшет, а откинув кожаный чехол, вбиваю в маршрутный лист, координаты остановки самолета. Жаль бросать такую машину на целый месяц без дела, но крошке придется стоять на стоянке. Потому руководство должно знать точные координаты борта, на котором хранится фактически военная тайна. На нем же и должны пройти все переговоры французской стороны с нашей. В любом случае я рассчитываю правильно донести позицию своего руководства, пока господин Ким будет решать свои бюрократические вопросы. Он идеальное прикрытие задания, и я даже восхитился изобретательностью полковника, когда он предложил подобный план.

— Сколько еще ехать? — коротко спрашиваю, поднимая взгляд от планшета.

— Примерно полтора часа из-за пробок, — отвечает Джеха.

За окном медленно садится солнце, и загораются первые фонари уличного освещения. Париж ничем не отличается от любого другого шумного, переполненного людьми города. Он не вызывает во мне никаких эмоций, кроме желания освободить шею от удавки, и попасть под холодные струи воды. Я дико устал, а голова снова болит. Это и пугает, и напоминает, что я должен бороться дальше. Я не могу бросить свою работу. Я ни за что не брошу небо, пока Ханна не получит достойное будущее.

Она — мой дом…

Спустя два часа объект успешно отправляется на ужин в ресторан гостиницы "Летуал". Его сопровождает личная охрана, из числа тех самых десяти человек. С некой долей облегчения вхожу в номер, а бросив сумку у дверей, сразу ослабляю узел галстука. Зажим, в виде броши, цепляется за печатку на пальце, а я застываю, опустив взгляд вниз.

— Щибаль. *(Проклятье) — тихо и холодно выругавшись, отрываю к чертям зажим от галстука, а сняв печатку, бросаю все на трюмо стойки для обуви.

Взгляд замирает на идиотизме подобной конструкции. Зеркало выглядит, как женское трюмо, а под ним полки для обуви. Отмахнувшись от глупых мыслей, наконец, вхожу в гостиную номера. Поставив на стол планшет, запускаю программу считывания геолокации местоположения. Пока процесс идет, осматриваюсь, а проверяя все помещения, замечаю сквозняк из спальни.

Заглянув в нее, складываю руки на груди и опираюсь плечом о косяк. Знатное зрелище… Номер действительно выбирала женщина. Спальня угловая, размещена полукругом, с выходом на узкую террасу. Белый тюль развевается на ветру во все стороны от широких панорамных окон. Легкая ткань умудряется достичь того, на чем я спал, последний раз, лет пять назад. Довольно широкая и высокая кровать, застелена так, словно это номер для молодоженов, а не для обычного охранника.

— Феерия женской глупости.

Закрываю глаза, чувствуя, как на плечи давит усталость. Она странным образом вынуждает подойти к выходу на террасу, и вдохнуть свежего воздуха. Взгляд поднимается вдоль белой ткани, которая в полумраке комнаты будто светится, ведомая порывами прохладного воздуха. На лице появляется настороженность. Я замечаю странность расположения зданий, раньше, чем успеваю отвести взгляд от картины напротив.

Рука невольно сжимает тюль крепче, а я застываю всем телом, не в состоянии убраться в тень комнаты. А надо бы, ведь всего один поворот в сторону, и она заметит меня. Увидит, как я нагло рассматриваю каждую линию ее белоснежного тела. По нему плавно стекает вода и пена, огибая изящные округлости так красиво, что я не могу пошевелиться.

Впервые вижу перед собой настолько идеальную красоту. Она совершенна, как мираж в облаках, и настолько же хрупка, как крохотные ладони незнакомки. У нее тонкие пальцы, ровные и худые. Они пробегают по острому пчелу, убирая пену, а я проглатываю сухой ком, понимая, что успел представить, как она проводит этой же рукой по своей груди.

Видимо я слишком исголодался по такой картине, если веду себя, как подросток, подглядывая за женщиной через окна…

Незнакомка плавно поворачивает голову, заглядывая за спину, а следом становится лицом под струи воды. Моя реакция немедленная. Я резко захожу в тень комнаты, но так и не отвожу взгляда. Черт возьми, я не помню ни одного раза, чтобы вот так, как школьник, не мог оторваться от голой женщины. А я не могу, и, кажется, не хочу. Осматривая аккуратные и полные груди, с крохотными сосками, не замечаю ни писка программы в гостиной, ни того, как дышу густыми и глубокими вдохами.

Черт…

Стискиваю зубы, пытаясь опомниться, но смотрю на совершенство почти высохшим взглядом. Как голодный, впитываю глазами каждое ее движение. То, как поднимаются и опускаются хрупкие руки, как она проводит пальцами в волосах, приглаживая светлые пряди, а грудь приподнимается выше, становясь упругой на вид настолько, что приходится сделать короткий выдох. Выпустить весь воздух из легких, и унять озноб от дикого желания.

Открыв глаза, женщина заставляет обратиться в камень, тем, как смотря перед собой, слизывает влагу с пухлых губ, и выключает воду. Кажется, я только что впервые понял, как это, когда хочешь всем телом. Каждой его частью, я хочу прикоснуться к тому, что вижу. Это пугает, ведь я не чувствовал такого никогда.

— Отличный номер, — цежу сквозь зубы, а опустив голову, выдыхаю, встряхнувшись. — И как можно не занавесить окно, когда напротив гостиница? С ума сойти.

Хочу снова взглянуть на нее, но в ее окнах темно и пусто. Наваждение исчезает, а тугой узел в горле, и пониже пояса, намекает, что я и сам хорош. Мог ведь не смотреть, как дикарь, а отвернуться? Проклятье. Сегодня действительно все идет через одно место. Сперва Сара со своим неуместным кокетством, теперь этот номер с такой… Я поворачиваюсь опять, пытаясь выбросить увиденное из головы. Но это невозможно. Картина до сих пор жива перед глазами, как и женщина, чужая, белая женщина, заставившая своей красотой застыть и не дышать.

* * *

Замечаю с досадой, что снова забыла опустить жалюзи в ванной комнате. Никогда не привыкну к тому, что окружает вот уже год. Вероятно, до такого могли додуматься только французы: окно в ванной комнате, которая выходит на соседний дом. И ведь это не просто какой-то жилой комплекс. Напротив возвышается одна из самых дорогих гостиниц Монмартра.

С надеждой, что мое вечернее бесстыдство не увидел никто, я опускаю жалюзи, запрещая себе и вовсе больше к ним прикасаться. Не открыла бы, чтобы на звезды валяясь в ванной посмотреть, не забыла бы закрыть. Проклятье.

Быстро опускаю взгляд на часы, с надеждой, что Вадим Геннадьевич не заметит наглого опоздания. Вот уже несколько месяцев, после приезда в Париж, я работаю его ассистентом. Положение вещей обязывает не претендовать на нечто большее, учитывая, на сколько лет я выпала из профессии.

Натягивая в спешке через голову шелковую блузку, которую погладила вчера, пытаюсь заправить ее в узкую юбку карандаш бордового цвета. Высокая посадка пояса позволяет сделать это быстро, в то время, как я надеваю туфли. Наконец, поворачиваюсь к настенному зеркалу, и довольная результатом, впопыхах расправляю волосы. Удлиненное каре падает густыми прядями у плеч, а нос улавливает любимый аромат от "Сханнел". Всегда нравилось умение волос хранить запах духов, даже после душа.

Снова бросаю взгляд на часы, а схватив сумочку и плащ у дверей, выскакиваю из небольшой квартиры студии. На самом деле, мне нравится то, где я теперь живу. Все изменилось с приездом в Париж настолько, что я все чаще ловлю себя на мысли, будто и не жила раньше. Порой кажется, что я и не уезжала из Парижа никогда.

Время лечит. Время стирает границы между людьми. Время соединяет сердца, но с такой же легкостью, и безжалостно их разлучает. Я хорошо помню эти слова, написанные мамой. Теперь я их понимаю. Время, возможно, и не смогло вылечить мои раны до конца, но дало возможность, ощутить жизнь на вкус снова.

Войдя в лифт, осматриваю себя в зеркале. Едва ли в этой женщине можно узнать ту, которая еще год назад тонула в горе.

Боль не ушла. Но я научилась с ней жить.

Рядом с аркой дома, у машины, стоит Женя. Он привычно прячет подбородок от ветра в воротнике темного плаща, а заметив меня, кивает и подмигивает, открывая дверь в салон.

— Вонйоур, мадам, — Женька скалится, постукивая по часам. — Еще чуть-чуть, и старик стал бы звонить с вопросом, в какой ураган прямо в центре Парижа мы попали. Или на худой конец, не упала ли моя колымага в какой-то из каналов.

— Ладно тебе, — виновато улыбаюсь, — Я не специально. Просто вчера… — голос предательски дрожит, а Женя сразу все понимает.

— Еще один кризис? Или в этот раз снова новое "без изменений"?

— Кризисов больше нет, — тихо отвечаю, пряча взгляд.

Машина трогая с места, выезжает на оживленный перекресток, а я давлю в себе горечь. Последние две недели, так начинается почти каждый день. После возвращения свекрови в жизнь Алексея, я получаю из Киева все новые и новые сюрпризы от "мамы".

— Нового ничего, — продолжаю, улавливая вопросительный взгляд Жени. — Все так и останется. Я смирилась.

— Лена звонила. Сказала, что видела дядю Толю, и говорила с ним. Он часто его навещает. Не переживай.

Слова Жени успокаивают, на душе становится легче, но ненадолго. Я знаю, что как только вернусь в квартиру, приму душ и выключу свет, тень меня прошлой вернется опять. Она темная и холодная, как мое одиночество. Кажется, я уже свыклась с тем, что сплю одна, а его рядом нет. Страшно об этом не просто думать, страшно такое только представить, но я забыла, как пахнет его тело, какова на ощупь его кожа. Я посмела забыть даже вкус его поцелуя. Что говорить о том, каков был секс, и каким был мой Алексей?

— Вера, — Женя тактично прочищает горло, чисто по-мужски хмурясь, прежде чем продолжить. — Возможно, я сейчас лезу не в свое дело, но что-то вынуждает это сказать. Вернее не что-то, а моя жена.

— Началось, — я закатываю глаза, а облокотившись о раму, закусываю палец, вдыхая весенний воздух через открытое окно.

— Лена, права. Кроме того, я тебе, как мужчина, скажу больше. Если бы со мной случилось нечто подобное, я бы не позволил ей всю жизнь оставаться одной. Это неправильно, Вера. Неправильно, что ты не хочешь подписать документы на развод. Ты ведь сама говорила, что он не хочет тебя видеть.

— Да причем тут его глупости? Он… Это сложно, Женя, — с негодованием отвечаю, смотря в окно. — Все стало еще сложнее, после того, как я уехала. Вернулась его мать.

— И чего она хочет?

— Стереть меня с лица Земли.

— Даже так, — тянет Женька, присвистнув напоследок. — Ну, свекровь — дело тонкое. Как и теща, впрочем.

— В моем случае, все еще хуже. Я отбила ее сына у очень перспективной девушки, которая была выбрана на роль невестки заранее. Чуешь, какие сладкие у нас отношения?

— Мармеладные, я бы сказал.

— То-то же и оно, — скривившись, киваю.

— Так это она требует, чтобы ты подписала документы? Я правильно понимаю?

— Она. И этого не будет.

— Вера, — Женя останавливается на светофоре, и укоризненно заглядывает в глаза. — Скажи честно. Ты не хочешь семьи? Детей?

— Хочу, — вскинув брови, тут же отвечаю. — И она у меня…

— Ее нет, Вера, — он сухо перебивает, а покачав головой, трогается с места опять. Подобные слова вызывают горечь. Пропадает желание говорить вообще что-либо. Он прав. — И ты это знаешь. У вас не будет детей. У вас не будет нормальных отношений. А ты здоровая женщина, и ты в них нуждаешься. Не обманывай себя.

Я опускаю взгляд, ведь не нахожусь с ответом. Боль пронзает грудь, не дает дышать. Дети… Я всегда мечтала о большой семье. Она могла у нас быть. Я бы бросила все, только бы получить такую. Не вышло… Небо отобрало все.

Скосив взгляд на друга, замечаю, как его лицо вытянулось. Женя понимает, что причинил мне боль. Понимает, но уверен, что сделал правильно. Я не могу его винить в этом. Ученые прямолинейные и порой совершенно бестактные. Тем более Женя — сын Вадима Геннадьевича. Он рос исключительно среди людей науки.

Когда я прилетела в Париж, не узнала в нем того чумазого кудрявого парнишку, который рыбачил в отцовских резиновых сапогах. С Леной, его женой, мы давно общались. Она тоже из профессорской семьи, закончила Киево-Могилянскую академию, и сейчас успешно катается по всему миру, как переводчик международного класса. Женя с Леной часть той жизни, которую я вспомнила лишь тогда, когда потеряла настоящее. Оказывается, прошлое способно приносить утешение. Эти люди жили в моем прошлом, но ворвавшись в настоящее, открыли двери в будущее.

— Подпиши документы, Вера. Подпиши, и живи спокойно. Никто не говорит тебе бросать его. Он ведь не может… — Женька умолкает, но следом решительно продолжает: — Он не денется никуда из клиники. Никак, Вера. Он там проживет остаток своей жизни. Тебе скоро уезжать обратно, и мне страшно представить, что ты снова превратишь себя в ту женщину, которую я год назад встретил в аэропорту. Отпусти его. Подпиши документы, и отпусти мужика.

— Почему я должна вот так предавать его?

Возможно мой голос слишком резкий, но я не могу иначе. Никак не могу, ведь речь о Лешке. Я итак позволила себе слишком большую роскошь, уехав сюда даже на год.

— Как легко ты вешаешь на себя ярлык предательства, Вера. Это глупо. И ты это поймешь, рано или поздно, сама, — парирует Женя, вызывая раздражение и озноб по телу.

Я все еще помню тот взгляд. Полный ярости и злобы взгляд Алексея, когда я попыталась понять, почему он не подавал виду, что знает, кто перед ним, понимает и чувствует меня.

— О чем ты? — сухо спрашиваю, смотря на свои руки.

— О том, что предать — это бросить совсем. Подумай сама. Ведь он тоже не слепой, и если начал понимать происходящее… Тогда, каково ему видеть, что его женщина чахнет день за днем? Я бы не смог на это смотреть. Лучше сдохнуть, чем позволить Лене вот так жить.

Я не могу ответить на эти слова ничего. Женя понимает это, и до самой Сорбонны, молчит, позволяя обдумать услышанное. Когда мы проходим через контроль на входе, в кармане слышится вибрация сотового. Отвечая на звонок Вадима Геннадьевича, собираюсь сказать, что мы с Женей в корпусе, но профессор быстро и сбивчиво чеканит:

— Собирайте все материалы по Когтю Дьявола, и принесите немедленно в конференц-зал, рядом со старой библиотекой. Я жду.

Отняв телефон от уха, хватаю Женьку за плечо со словами:

— Стой. Кажется, он отменил лекции, и ждет нас с наработками по Когтю в конференц-зале на третьем.

Женя быстро осматривает толпу студентов, решая, как нам обойти ее без последствий. Кивнув на лестницу, он кое-как расчищает путь до рабочего кабинета Вадима Геннадьевича. На столе лежат несколько девайсов, материалы картографических съемок и спутниковых снимков. Все это мы собираем, а через несколько минут оказываемся в ситуации, которая ошарашивает.

— Быстрее. Входите, — Вадим Геннадьевич жестом приглашает войти, в нетерпении улыбаясь своим гостям.

Впервые я вижу азиатов вблизи. Они кажутся странно молчаливыми, и слишком вежливыми. За их улыбками, то и дело, пытаюсь разглядеть подвох. Женька тоже заметно нервничает. Он постоянно поправляет часы на руке, осматривая немолодого мужчину напротив. Мы сидим за круглым столом, в окружении охраны корейских гостей. Вероятно, именно их каменные, ничего не выражающие лица, и превращают атмосферу встречи в кадр из нелепого фильма. Становится дискомфортно от желания, которое так и сосет под ложечкой: рассмотреть всех пристальнее.

Пока профессор и господин Ким Дже Соп обсуждают спорный остров в акватории Микронезии и Полинезии, я, к своему стыду, нагло рассматриваю людей, настолько необычных, что это пугает. Несколько мужчин стоят ровным строем за спиной Ким Дже Сопа, еще парочка подпирают собой входные двери, смотря прямо, словно в "никуда".

Взгляд снова падает на Женьку. Он внимательно слушает отца, а когда начинает говорить кореец, друг прищуривается, поджимая губы. Видимо, Жене и вправду не по нраву такие гости. Нервно выдыхаю, с желанием поскорее убраться, ведь от меня мало что зависит. Исследования вулканического, малообитаемого острова проводились много лет. Однако примерно полгода Вадим Геннадьевич грезит Когтем Дьявола, постоянно разыскивая инвесторов, готовых вложить деньги в изучение острова.

В этот раз, на его просьбу откликнулся один из крупных корейских бизнесменов. Благо в Париже проходит научная конференция, и скорее всего, профессор не один стремится опустошить карман корейца. Усмешка касается лица, а взгляд боковым зрением улавливает едва заметное движение у двери.

Украдкой поворачиваю лицо, как бы невзначай поправляя блузку на плече. Поднимаю взгляд, и в тут же секунду, ощущаю, как по телу пробегает разряд и горячий озноб. Пальцы замирают, так и не отпустив ткань. Я смотрю в совершено черные глаза, и немею. Почему он так смотрит? Со мной что-то не так? Глаза незнакомца не просто темные, а блестяще угольные, и смотрят прямо в мои. Да так, что не позволяют отвернуться, или сделать вдох. Острый, миндалевидный разрез, выглядит слишком хищно, на строгом и холодном лице незнакомца. Оно овальное, но необычно тем, как под бронзовой гладкой кожей четко видны скулы и челюсть. Последние крепко сжаты так, будто мужчина со всех сил пытается не выдать своего интереса. Пытается не показать ничем, кроме взгляда, что и сам не в состоянии отвести глаза. Настолько, что сжимает довольно пухлые губы в почти тонкую линию, а я застываю, чувствуя, как сама уставилась именно на них.

Что со мной происходит?

В какой-то момент, четко улавливаю, что тело наливается легкостью, а взгляд незнакомца блуждает так, будто на мне нет ни клочка одежды. Медленно он осматривает все, что перед ним, замирая на вырезе блузки. Во рту появляется влажный комок, а губы сами приоткрываются, чтобы выдохнуть, позволив легким, наконец, получить кислород. Мужчина замечает это. Он жадно прищуривается, а я проглатываю влагу, пытаясь не выдать, что со мной происходит настоящая стенокардия. Сердце стучит, как бешеное. И виной не глупое инфантильное чувство. Я словно кожей, каждым ее участком, и даже волоском на макушке, понимаю, как на меня смотрят.

Какого черта? Это что, такие особенные извращения? Как он может так нагло пялиться? Стыд накрывает волной, а щеки, проклятье, щеки горят огнем, как у малолетней дурочки.

— Вера? Вера, с тобой все в порядке? — голос Жени отрезвляет.

Я мгновенно перевожу взгляд, с облегчением понимая, что прошли ничтожные несколько десятков секунд. Надеюсь, никто не заметил такого яркого спектакля пантомимы.

— Тебе душно, Вера? — расслышав вопрос Жени, Вадим Геннадьевич немедленно прерывает поток восхищений заинтересованностью господина Кима в экспедиции.

— Да… Я, пожалуй, выйду попить воды, с вашего позволения? — виновато улыбаюсь, а кое-как поднявшись, понимаю, что выходить придется мимо него.

Вот же… Как можно не стыдиться так глазеть? В попытке откинуть глупости в сторону, я уверенно иду к двери, с облегчением замечая, что незнакомец снова совершенно не обращает на меня внимания. Значит, показалось. До чего же нужно дожиться, чтобы простой мужской взгляд мог довести до такого?

Это я пытаюсь понять, стоя перед зеркалом уборной, и держа руки под холодными струями воды. Пальцы пылают, а ладони вспухли от того, с какой силой и скоростью нагрелось тело, и пришли в действие все инстинкты. Господи, я схожу с ума. Как можно было решить, что я интересна этому мужчине? Взгляд снова касается отражения в зеркале, а рукой я тянусь к лицу. Пальцами очерчиваю линии губ, следом опускаясь по подбородку ниже, к вырезу и груди.

С запястья стекают холодные капли, а попадая под воротник блузки, немедленно вызывают дрожь на коже. Как я могу думать о подобном? Как я смогла так забыться за год?

Повернувшись спиной к зеркалу, сжимаю в руках край кафельной столешницы до боли и дрожи. Дыхание медленно выравнивается, а наваждение исчезает, превращаясь и вовсе в испуг.

Он мне понравился? Его взгляд меня задел? Почему он так смотрел, словно видел меня до этого? Или мне это показалось?

Неправильно и чудовищно вот так себя вести. До этого я успешно игнорировала подобные ситуации, зная, что вернусь домой к мужу. Вернусь, даже если Леша станет снова гнать прочь. Потому что так правильно. Так должно быть, и это мое решение.

Тогда почему же, всего несколько минут назад, решимость пошатнулась из-за обычного мужского взгляда? Почему сейчас? Почему не после слов Жени, или требований свекрови? Почему я ощутила, что теряю связь с мужем в этот момент? Ведь держалась.

Повернувшись обратно к зеркалу, я вытираю злые слезы и делаю глубокий вдох. Что есть силы, набираю полные легкие воздуха, чтобы успокоиться.

Алексей рядом. Ничто не изменит этого.

Глава 2

"Я ощутил настоящую любовь лишь однажды. Теперь я знаю, что это была она. Такое чувство, похоже на секунды перед выстрелом. Пуля еще не выпущена, но цель поражена…"

© Кристина Ли. Заброшенный рай.

Стоя у сводов старинного замка Бретой, осматриваю почти пустынную территорию вокруг. Архитектура не удивляет, хотя в таких местах не бывал никогда. Единственное, что угнетает — воспоминания о Ханне. Дочь очень любит западные сказки, а здесь за каждым кустом стоит скульптура ее любимых персонажей. Да и сам замок мог бы понравиться малышке. Если бы отец был в состоянии позволить себе привести ее сюда. Но вместо этого, ее папа, ходит по пятам молодой госпожи, выслушивая нескончаемый поток глупостей в исполнении Сары. Она и сейчас идет впереди, то и дело, бросая на меня взгляд, вместо того, чтобы отвечать на вопросы молодой госпожи. Дочь Ким Дже Сопа, к слову, достаточно воспитанная, чтобы не обращать внимания на поведение Сары.

Джеха невзначай поворачивается, а закатив глаза, обреченно качает головой. Если Сара даже его успела достать, то он должен понимать мои эмоции. Я устал от общества этой женщины. Как и от смешков Джеха, после его визита в мой номер. Увидев, какой императорский дворец я получил, вместо двухместного номера с одним из коллег, Джеха решил даже поставить несколько сотен франков на то, что рано или поздно Сара окажется посреди ночи у моей двери.

— Уверен, она намеренно сняла номер отдельно для начальника службы безопасности. Она хочет тебя, Сан. И намерения у женщины явно не на одну ночь, если Сара продолжает за тобой бегать. Я, например, давно бы оценил такие старания. Парочку раз, уж точно" сказал он тогда, на что, естественно, я промолчал.

Мне это не интересно, и я вообще, не должен о таком думать при исполнении. Однако Сара не упускает ни единой возможности попасться на глаза. Вчера, к примеру, она каким-то чудесным образом оказалась за столом охраны во время совместного ужина. Мне было все равно, но вот парни чувствовали себя неловко. Их можно понять, как и принять оправданное недовольство, таким поведением Сары. Кому понравится компания женщины, не умеющей вести себя тихо, даже за столом мужчин? Притом, что она сама за него села.

Внезапное дуновение ветра приносит знакомый аромат духов. Он заставляет немедленно повернуться. Я даже не контролирую это, а движение выглядит, как порыв. Он неосознанный и машинальный, как и желание увидеть густые светлые волосы, и глубокий, блестящий взгляд.

Наваждение исчезает, когда я замечаю группу туристов. Разочарование скользит даже в походке, а эмоции снова гаснут. Несколько женщин увлеченно вспоминают сюжеты сказок, рассматривая скульптуры в саду. Они улыбаются, смеются, а я останавливаюсь, не понимая собственных чувств. Хотя нет, я хорошо знаю причину, но боюсь даже представить, что подобное происходит действительно со мной. Запах духов медленно исчезает, а Джеха хмурясь, кивает, что нам пора двигаться дальше. Его удивляет такое поведение, не меньше меня. С той разницей, что подобное происходит со мной вот уже неделю.

Который день не отделаюсь от мысли, что растерян. В груди щекочет глупый трепет, и предвкушение. Только чего? Невольно ухмыляясь, понимаю, что даже дурак знает ответ. А я продолжаю считать, что это глупость, и гнать прочь собственные чувства и желания. Вполне логично их гнать, учитывая, что отвергая одну женщину, мотивируя такой поступок служебным положением, я, как одержимый, желаю видеть другую. Пусть просто смотреть на нее, пусть только наблюдать, пусть издалека, но видеть перед собой. Она манит, она притягивает, как магнит, а я не могу опомниться, когда она рядом.

Существовала ли вероятность, что я смогу встретить незнакомку из окна лично? Никакой. Но я ее встретил. Действительно встретил, и подобное обескураживает. Сперва даже не понял, что это она, но когда позволил себе осмотреть помощников профессора, прирос к месту, где стоял. Пытался сделать вдох, а силясь скрыть интерес, даже зубы стиснул. Женщина вошла в конференц-зал и прошла мимо, а я уставился, как завороженный, на хрупкую фигуру, которую видел обнаженной.

Дикость и странность заключалась в том, что я узнал ее сразу, и со спины. Смотрел на элегантно одетую блондинку, а видел каждую линию ее обнаженного тела, следом замерев взглядом на руках. Да, это были именно те руки. Ими она проводила по коже, ласкала себя, пока я двигался взглядом вслед, как, ведомый кукловодом, оловянный человек. Ее руки слишком изящны и соблазнительны. Как и тогда, каждое их движение тем утром, то, как она раскрывала папку, как указывала на что-то в документах, как поправляла волосы, отвечая Ким Дже Сопу, — все околдовывало.

Я хмелел, смотря на нее, и не мог никак напиться. В конце концов, ощутил, что нажрался, и до сих пор не протрезвел. Не сумел я тогда остановиться, и перестать смотреть на нее. Внутри играло уже давно уснувшее любопытство, азарт и тяга.

Хотя не имею права проявлять чувства при исполнении, демонстрировать эмоции, или даже банальное любопытство, — в то утро не сдержался. Не сумел справиться с собой так явно, что заставил женщину покраснеть, от чего и сам ощутил неловкость. Видимо, теперь она считает меня извращенцем, или того хуже, расценивает произошедшее, как домогательство. Любая, знакомая мне женщина, посчитала бы именно так, после того, как на нее непрерывно, будто голодный, смотрел мужчина. А я смотрел, как голодный, и не верилось, что испытывал такие эмоции. До сих пор не верится, потому что не чувствовал такого никогда… Даже с Бон Ра. Сравнение с покойной женой обескураживает. Меня, как будто, подменили, отключили мыслительные способности, аналитическое мышление, напротив, выпустив все эмоции разом на волю.

Они бурлят до сих пор… Бурлят все эти дни, а я упиваюсь ими, и, даже дышу, какого-то черта, свободнее, когда вижу ее. Смотрю на нее, и это приносит удовольствие. Пусть даже на несколько секунд, но когда наши пути пересекаются, она приносит за собой коктейль из сотен ощущений. Он намного ярче того, что я получаю, когда нагло слежу за ее окнами по вечерам.

Вот уже семь дней, как вор, смотрю туда, чтобы ощутить себя живым. Почему? У меня нет на это ответа. Только странная мысль о предательстве точит. Никогда не думал так. Даже не задумывался, что ушедшего можно предать. Но потом понял. Все просто — я хочу эту женщину, по-настоящему. Настолько хочу, что плевать, кто она, какой национальности, и на каком языке говорит. Да, она белая, чужая, и что уж греха таить, явно рассеянная, и слишком смелая, если не занавешивает окна своих апат*(квартиры). А это заводит еще больше, а с тем дико бесит. Я не знаю о ней ничего, но будто знаю все. Я не говорил с ней ни разу, но она словно говорит со мной постоянно. Мы не знакомы, а наши взгляды мимолетны, но чувствую, что мы смотрели всю жизнь только друг на друга.

Возможно ли такое? Я не знаю, но и противостоять этому слишком сложно.

Я утратил контроль, а из взрослого мужчины, за несколько дней, превратился в подростка. И пугает даже на это, а то, что я, черт возьми, кайфую от подобного чувства. Я голоден, и дико хочу испытать его снова. Опять ощутить трепет, смешанный с желанием обладать женщиной. Одной женщиной, и такой, от которой сносит крышу. В которой мое — все. А говоря "мое", я имею ввиду, что в ней нет недостатков. Однако, это может оказаться блажью, и всего лишь игрой одиночества.

У меня нет на это права… И сегодня я в этом убеждаюсь снова, когда возвращаюсь обратно в гостиницу глубоким вечером.

Номер встречает прохладой и свежестью. Освободившись от одежды, вхожу в ванную комнату, как старик. С иронией замечаю, что в отражении зеркала появляется вполне молодой мужчина. Вероятно, я устал не снаружи, а внутри. Душ помогает прийти в себя, но не до конца. Остаются две вещи, которые действительно помогут уснуть.

Надеясь, что Имо уже не спит, я сажусь на кровать, и хватаю сотовый с прикроватной тумбы. Найдя нужный номер, решаюсь позвонить впервые, после начала операции.

— Айгу*.(Боже) Наконец-то.

— Имо… — на лице появляется искренняя улыбка, а в груди развязывается узел.

Становится легче дышать, легче видеть и легче слышать. Я хочу узнать, как Ханна, и ее успехи с мозаикой. Желание услышать о дочери скребет в груди. Оно отрезвит, и я смогу выбросить все из головы. Смогу перестать вести себя легкомысленно и безответственно.

— Как там Ханна? Вы получили перевод? Все в порядке? — слишком сбивчиво спрашиваю, не успевая успокоить голос.

— Конечно, получили, Сан. Но… Что случилось? У тебя странный голос, — ее тон немедленно меняется. Она чувствует меня, и понимает с полуслова. — Ты не ранен? Снова избили? Или опять сунулся в самое пекло? Сколько раз я тебе говорила. Береги себя. О дочери подумай, ей не деньги от тебя нужны.

— Успокойтесь, Имо. Я сыт, и даже стал довольно упитан. Там, где я сейчас… — вспоминая черепаший суп на ужин, я довольно хмыкаю. — Здесь кормят не хуже, чем в закусочной у Джихи. Даже черепашьего супчика поел.

— Небеса, спасибо. Ты меня успокоил. Теперь слышу, что не врешь.

— Не вру, — тихо отвечаю, а взгляд, словно магнитом тянет посмотреть на окна за спиной.

Сопоставив время, я почти поднимаюсь, но взяв себя в руки, остаюсь сидеть на кровати. Нельзя это продолжать. Нельзя, иначе ничем хорошим это не закончится. Я военный при исполнении, я обязан думать о задаче, а не о женщине, которая лишила покоя. Она украла его, а я превратился в сталкера.

Сжимаю простыни в кулак, ощущая насколько жестока судьба. Она и здесь поиздевалась надо мной. Дала то, перед чем невозможно устоять, в момент, когда я должен выбирать: выжить, или выжить любой ценой.

Пока я борюсь с собой, Имо продолжает допрос:

— И все равно тебя что-то тревожит. Ты бы не стал звонить в такой час, да еще и вовремя работы. Ты же сам предупреждал не переживать, если не позвонишь. Так что случилось?

Случилось? Да, наверное, это произошло впервые за столько лет. Я ощутил, что предатель, и наглый лгун, ведь разговаривая с матерью своей покойной жены, смею думать о другой женщине.

Повернувшись, я сощуриваюсь, замечая, как в окнах напротив загорается свет. Вера… Да, я узнал, как ее зовут сразу в то утро в конференц-зале. И стало только хуже. Теперь у моего предательства есть имя. У моего греха появилось название.

— Сан? Ты вообще собираешься говорить со старушкой, которую разбудил в пять утра?

— Имо… — начинаю, но понимаю, каким лицемерием занимаюсь.

Резко отворачиваюсь, выбрасывая из головы картину за спиной. Это неправильно. Я понимаю, чего хочу, но знаю, что прикоснувшись к этой женщине, действительно предам другую. Такое происходит впервые за все десять лет одиночества. Когда смотрел на женщин, спал с ними, или просто разговаривал, — ни разу не чувствовал стыд. Как любой другой здоровый мужчина, я хочу физической близости. Она была необходима всегда. Но не сейчас… Сейчас я чувствую стыд. Потому что хочу не просто секса с женщиной в окнах напротив. Я хочу ее. Всю, целиком, а не только ее тело. Хочу знать, почему она невольно улыбается, когда меня видит, а потом прячет улыбку, быстро отворачиваясь.

Я запутался в том, что могу себе позволить, а что нет. Контактирую факт, а сам произношу:

— Вы правы, как и всегда, Имо. Мне пора.

— Хорошо ешь. И береги голову. Ты меня понял, Кан Чжи Сан?

— Понял я, понял.

Закончив разговор, жду, когда Имо разорвет звонок, а сам поднимаюсь, как безвольный. Стою примерно минуту, смотря на белые стены в темноте. На них играют тени, а самой большой кажусь я сам. Не могу устоять. Хочу увидеть ее опять, а развернувшись, встаю у выхода на террасу. Глаза быстро находят нужные окна. Я делаю глубокий вдох, осматривая свою знакомую незнакомку.

Почему не кореянка? И почему мне в голову приходят странные мысли о предательстве мертвого человека, когда смотрю на эту женщину? Ответ таится в том, что не искал я все эти годы женщину. Сказал себе, что главное — дочь, и ее чувства. Смотрел на тех, с кем просто спал, и понимал, что Ханна для них не станет чем-то особенным. А я хотел для своей дочери найти мать. Когда не вышло, перестал искать. Нет смысла. Любое желание завязывать серьезные отношения всегда будет зависеть от благополучия Ханны.

Но сейчас то, ведь, все иначе? Почему смотря на эту белую женщину, я забываю даже о дочери? Это пугает. Я слишком забылся.

Вера снимает плащ, бросает его на диван, а следом садится на него и сама. Откидывает голову на спинку и ложится так, словно у нее был точно такой же тяжелый день, как мой. Ухмылка опять касается лица, а за ней из горла вырывается горячее дыхание. Вера вытягивается на диване, ее тело приподнимается дугой, а шея женщины медленно освобождается из плена золотистых локонов. Нежная кожа растягивается, ведомая тем, как крохотный подбородок приподнимается выше. Видимо, Вера действительно устала, если каждое ее движение настолько болезненно медленно.

Знала бы она насколько оно болезненно медленно для меня.

Закрываю глаза, а сам молюсь, чтобы не нашлось никого другого, вот так же следящего за ее окнами. Одна мысль о подобном, вызывает отвращение, а я прихожу в себя. Однако не нахожу сил уйти прочь.

Не могу, потому и стою, как идиот, каждый вечер перед сном у окон, наблюдая за ее жизнью. Да и с утра умом я мало отличаюсь. Делаю то же, и слежу за окнами напротив.

За ней…

Вера поднимается с дивана, а потянувшись, идет в сторону кухни. На ней снова блузка и та, проклятая, юбка. Она в точности повторяет все, что я успел увидеть без одежды. Это приводит в состояние, близкое к голоду. Окна ее апат *(квартиры) широкие, я могу видеть даже то, как она наливает в электрочайник воду. Тонкие пальцы обхватывают его ручку, а я сглатываю комок в горле, потому что чувствую, как напряжение давит, а в паху саднит. Черт. Это дикость какая-то, хотеть женщину так, чтобы, как одержимый паяц, каждый вечер наблюдать за ней через окна. Следить за каждым ее движением, впитывать, как губка, выражение нежного лица, в попытке понять, о чем она думает.

Вера садится за стол, ставит перед собой ужин, но почему-то замирает. Сжимаю оконную раму крепче, замечая странность. Она плачет? Резко открываю дверь на террасу, в каком-то дурацком порыве, потому что женщина не просто плачет. Вера рыдает. Положив голову на свои руки на столе, она надрывно дышит, пытаясь унять слезы. Глупое возбуждение исчезает. Оно покидает тело, уходя вслед за напряжением. Однако ему на смену приходит другое чувство. И оно настолько явственно, что ноги наливаются свинцом, а я готов броситься немедленно из номера, спуститься вниз и отыскать ее дверь.

Дурак. Стискиваю зубы, а кулаки сжимаю инстинктивно. Она чужая, я ее не знаю, и не понимаю причин того, почему она плачет. Вера даже имени моего не знает. Так почему должна открыть дверь, или позволить себя утешить? Небо, я идиот. Я помешался, и, зная об этом, не ищу способа успокоиться. Я мог бы просто трахнуть Сару, унять гормоны, воспользоваться ее прямым намеком. Но нет же. Я занимаюсь мазохизмом с той самой минуты, как увидел это совершенство.

Иного эпитета для описания Веры, я не могу найти никак. Все на что смотрю даже сейчас, когда она подняла голову, спешно вытирая слезы с опухших и покрасневших глаз, — все это совершенно,идеально и красиво. Даже то, как шмыгнув носом, она небрежно вытирает его тыльной стороной ладони, как ребенок.

Я не могу насытиться этой картиной… Не могу.

Сжав челюсти, разворачиваюсь прочь с террасы. Откидываю на ходу полотенце с бедер, а открыв дверь в ванную комнату, раскручиваю вентиль, становясь под холодные струи воды. Не помогает… Ничего не помогает, а бешеный набат в груди только растет. Он мешает мыслить, мешает сосредоточиться на работе, не позволяет успокоиться. Пойти прямо сейчас и найти куклу, обвешанную кучей цацок, — все равно, что заиметь головную боль. Сара не отстанет даже после того, как я обласкаю ее своим вниманием.

Прислоняюсь лбом к кафелю, пытаясь выкинуть из головы все. Это ненормально. Так не бывает… Не мог же я влюбиться, как школьник, с первого взгляда? Я никогда не верил в подобное, и продолжаю придерживаться той мысли, что такого не бывает. Это обычный инстинкт, и я должен его унять прямо сейчас.

Надо остановить это. Сейчас же, иначе взорвусь, на хрен.

Рука обхватывает член, а зубы стискиваются до хруста, когда перед глазами снова встает мое предательство. Его имя чужое, а кожа бледная, почти прозрачная, и светится будто изнутри. Каждая линия тела, как пыточный инструмент для глаз. Я ни разу не видел такой красоты… Ни разу не чувствовал ничего более сильного, чем сейчас. Дыхание становится тяжелым, а глаза закрываются сами собой, когда я упираюсь лбом в кафель. Передо мной взгляд, испуганный, но блестящий. Следом улыбка, а за ней тень на каменной кладке. Она — последнее, что я увидел сегодня, когда мы снова встретились, а следом Вера спешно скрылась за поворотом.

По телу несется дрожь, а холодная вода, наконец, приносит облегчение. Открыв глаза, я втягиваю воздух носом, продолжая так и стоять перед стеной. Двух недель хватило, чтобы я потерял голову настолько, что даже спокойно снять напряжение не выходит. Наконец-то, я понял за каким чертом, все это время отвергал Сару. Не она раздражала меня, не ее интерес надоедал, — я просто не видел ее совершенно.

Не замечал, как слепой.

За дверью слышится писк. Ударив по выключателю, я выхожу из ванной комнаты, как есть. Вытерев с лица воду, беру в руки планшет и открываю голосовое сообщение:

— В Париж прилетел агент французов. Приказ — устранить, и перехватить похищенные им материалы по острову. Если они попадут в руки французской стороны, позиции нашего атташе в переговорном процессе существенно ухудшатся. Все, что у нас есть — координаты возможного места передачи. Мы следим за французами. Несколько из делегатов с их стороны, проявили особый интерес к бизнес комплексу на окраине Парижа. Высылаем вам координаты, и ждем отчета по окончании операции.

Подняв взгляд от планшета, кладу его обратно на стол. Что-то пошло не так. Откуда у агента могли оказаться материалы исследований Попова? Если он их достал, то явно еще до того, как мы начали следить за профессором. А выходит, это кто-то из его окружения.

Вхожу обратно в спальню, и наспех вытираюсь. Быстро отыскав сотовый, набираю Джеха. Он отвечает почти сразу, будто ждал звонка.

— Надо проверить борт. Готовься, гость уже на земле. Следи за окружением Ким Дже Сопа. Попова я возьму на себя, — чеканю на ходу, пока достаю из сумки одежду.

— Прямая угроза? — звучит не менее сухой вопрос.

— Да, — отвечаю, надевая черную водолазку. — Прикрой меня, я должен проверить, что с бортом. Надо обезопасить себя от форс-мажора.

— Понял. Будь осторожен.

Разорвав звонок, надеваю куртку, а достав из портмоне визитку, быстро набираю нужный номер.

— Самая быстрая доставка токпокки в Париже. Доброй ночи. Слушаю вас, — раздается улыбчивый женский голос.

Долго не думая, немедленно отвечаю на корейском:

— Ужин на одну персону.

— Конечно, господин Кан. Ожидайте доставку в течение десяти минут. Наш ресторан корейской кухни лучший в Париже.

Услышав короткие гудки, надеваю перчатки, а опустив сотовый во внутренний карман куртки, невольно замираю у выхода на террасу. Взгляд сам устремляется в сторону дома напротив.

В ее окнах темно…

* * *

— Вот здесь надо исправить расчеты широтности. Шлейф нестабильный. Мы не можем дать гарантии, что в цепи только один подводный вулкан. Обратите внимание, как вы выстраиваете морфологический ряд минералогической составляющей. Это крайне важно, понять, каков состав породы. Подобное даст возможность предположить, какие химические процессы происходят, и на какой глубине возможен первый толчок, повлекший извержение.

Пытаюсь сосредоточиться на том, как не промахнуться, и переключить слайд вовремя. В голове все еще каша, после последнего разговора с отцом. Свекры требуют, чтобы я приехала обратно и подписала документы, либо они сами инициируют расторжение брака, как законные опекуны Алексея. Я не могу представить, с каким лицом, я должна поставить подпись под подобным. Почему они так настаивают? Неужели, дядя Ваня обижен на меня за то, что я улетела в Париж? Про свекровь думать не хочется. Столько вопросов, и ни одного ответа, способного помочь вернуть жизнь, в которой я была счастлива.

Нажимаю на кнопку, улавливая, как воцаряется полная тишина. Быстро поднимаю взгляд, и едва не вскрикиваю, осознав, что запустила не видеоматериал об извержении подводного вулкана, а ролик из "уоутубе".

— Простите, профессор, — быстро вернув все на место, улавливаю теплый взгляд Вадима Геннадьевича.

Он, конечно же, не злится, а снисходительно кивает, продолжая лекцию. Честно говоря, я до сих не могу привыкнуть к тому, сколько языков звучит вокруг. Это тоже добавляет в последнее время тревоги. В особенности новый, самый необычный и непонятный язык — корейский. Он все чаще звучит совсем рядом, как и взгляд того мужчины не покидает.

— Слушай, Жень, а кто эти двое, которые постоянно сопровождают дочь Ким Дже Сопа на занятия? — решаюсь, наконец-то, спросить друга, как только он приходит в лекционную, чтобы помочь собрать аппаратуру.

— Кто их. — Женька натужно хрипит, поднимая сумку с проектором и кучей папок, — знает, и разберет. Но скажу одно, Верка. Они не самая лучшая тема для разговора со мной.

— Почему? — вскидываю брови в удивлении.

Лицо Жени искривляет гримаса едва ли не отвращения. Ничего себе дела. И чем они ему не угодили?

— Скажем так, у меня не самые приятные воспоминания после проживания в Корее. Если помнишь, мы с Леной несколько месяцев пробыли в Пусане. Да, страна у них, конечно, для людей. Но дело в том, что существуют две Южные Кореи. В одной: ты турист, и тебя любят даже собаки под заборами, а в другой: ты чужак всегда. Белый, и живешь неправильно. К тому же гастарбайтер, который приехал отобрать работу у коренного хангука. Быть в амплуа второго — не самая приятная штука, Вера. Не люблю я их, после такого отношения, и все тут.

Мы выходим в оживленный коридор, а Женя, тем временем, внимательно осматривая меня, спрашивает:

— Зачем тебе знать кто они?

Поджав губы, пытаюсь не выдать собственное, совершенно идиотское состояние. Оно не отпускает. Не отпускает с того самого дня, как ощутила на себе глубокий взгляд темных глаз. Как только мы встречаемся с господином Ким Дже Сопом, ощущаю его постоянно.

Сперва я думала, что происшествие в конференц-зале — банальная игра моего одиночества, и женского воображения. Но следом, стала замечать, что незнакомец тайком следит за мной. То, что он военный, я поняла сразу. Мне ли не знать, как себя ведут такие мужчины? Он держится на людях, как мой Лешка. Вот только Алексей выглядел всегда "живым", не смотря на выправку. Чего не скажешь о странном корейце, напоминающем монолитный, высокий и холодный камень. Даже выражение его лица не отражает эмоций.

Только раз, я уловила на нем раздражение, когда Сара Ли снова попыталась с ним заговорить. Она и мне не особо нравится. Какая-то искусственная, манерная и слишком навязчивая. Сара недавно начала работать в здешнем отделе по международным связям. Не ученая, и явно никак не связана ни с геологией, ни с вулканами. По части мужчин, она, похоже, разбирается еще хуже. Ведь и дура заметила бы, с каким холодом ей отвечают на любой вопрос.

Чего не скажешь, о взгляде мужчины в мою сторону. Чем чаще я его встречаю, тем больше чувствую необъяснимый трепет. А еще страх… Он военный, и это накладывает отпечаток. Толкает к мысли, что это издевка судьбы. Изощренная и жестокая, настолько, будто расплата за то, что я оставила Алексея и уехала.

Но его взгляд. Ни разу на меня так не смотрел мужчина. Как хищник не свою добычу. Будто он на охоте, и просто выжидает нужный момент.

Глупость считать, что взгляд мужчины что-то значит. Однако же, не могу не ответить. Всего несколько секунд смотрю, но ощущаю странность подобного. Между нами словно молчаливая игра, и она подстегивает непонятным образом, продолжать гляделки.

Сан… Я не уверена, что это его имя, ведь не могу разобрать ни слова из их речи. Возможно, это должность. Но что-то подсказывает, что его так зовут. Ведь Сара постоянно заговаривая с ним, обращается к мужчине выражением "Сан-ши". Видимо, им нельзя общаться ни с кем во время работы, а женщина всем своим видом, так и пытается привлечь его внимание.

Они земляки. Но тогда почему, отвечая ей, он смотрит на меня?

— Просто интересно, — опомнившись, коротко бросаю на вопрос Жени, и пожимаю плечами, ощущая, как озябла.

Обхватив себя руками, киваю ему, что хочу быстрее убраться из открытого старинного коридора, и войти внутрь. Снаружи моросит дождь, и зябко настолько, что старая каменная кладка переходов превратилась в каток. На нем, то и дело поскальзываются все.

Решив не развивать неприятную тему, Женя устремляется к входу в центральный корпус. Я стараюсь поспевать за ним следом, но в какой-то момент, понимаю, что участь фигуристки, настигла и меня. Острая шпилька туфель подкашивается на бок, и, не успев сориентироваться, я падаю. Приготовившись ощутить боль, выставляю руки вперед, но вдруг чувствую стальную хватку горячих пальцев на запястье. Кто-то резко тянет меня обратно, а в следующую секунду, я понимаю, что прижата спиной к мужской груди. Опустив взгляд, осматриваю ладонь, которая оплела талию, и крепко удерживает, сжимая ее в кольце.

— Аккуратнее, мадемоиселле *(девушка), — голос мужчины приятен, и я бы даже сказала, очень красив, но вот реакция Жени заставляет нахмуриться.

Друг быстро протягивает ко мне руку, а схватив за локоть, тянет на себя, освобождая из объятий мужчины.

— Поль? — Женя натянуто ухмыляется, а я, наконец, поправив пиджак, поднимаю взгляд на спасителя. — Ты вернулся из Оксфорда? Так быстро?

Невольно вздрагиваю всем телом, осматривая высокого и подтянутого брюнета. В костюме небесно-голубого цвета он выглядит слишком вызывающе. Мужчина улыбается и смотрит так, будто спас меня не от падения, а сцапал намеренно, чтобы облапать. Взяв себя в руки, я выпрямляюсь, кивнув со словами:

— Благодарю.

Поль ухмыляется в ответ и мне. Не понимая, почему Женя настолько цепко сжимает мою руку, я хмурюсь. Он так сильно ее обхватил, будто держится за меня, в попытке успокоиться.

— А ты, как и всегда, рад меня видеть, Юджин, — Поль отвечает небрежно. Он осматривает меня, а следом протягивает ладонь, со словами: — Мадемоиселле, позвольте представиться. Меня зовут Поль Платини. Я бывший ассистент профессора Попова, и лучший друг Юджина.

Рука Жени сжимается крепче, да так, что я ощущаю боль. Медленно и аккуратно, освобождаюсь, а улыбнувшись другу, игнорирую жест Поля, отвечая прохладным тоном:

— Вера Преображенская. Нынешний ассистент профессора Попова.

На лице мужчины появляется шок. Я знаю, почему это происходит, ведь фамилия отца в научных кругах всегда звучит, как бомба.

— Вы дочь Анатолия Преображенского? — переспрашивает француз, а я киваю.

Скрывать больше нечего, всем и так ясно, как я попала в ассистенты к такому человеку, как профессор Попов.

— Прости, Поль. Был рад увидеться, но нам с Верой пора, — Женька мягко подталкивает к лестнице, а я не могу избавиться от липкого ощущения.

Когда мы скрываемся за поворотом, набираюсь смелости спросить, в чем дело. На лице Жени читается такая ярость, что я невольно веду себя аккуратнее.

— Жень? Все в порядке?

— Вернулся, значит, подонок. Ну-ну. Я ему устрою здесь веселую жизнь.

Женька продолжает эмоционировать, не обращая внимания ни на меня, ни на то, как привлекает внимание своим поведением.

— Да успокойся, и скажи нормально, в чем проблема? — у дверей в наш кабинет, я останавливаю его, но Женя только хмуро и зло поджимает губы.

Попав внутрь, он небрежно скидывает всю поклажу на стол, лишь следом ответив холодно и резко:

— Запомни, Вера. Пока ты еще здесь, не смей приближаться к Полю, и на метр. Этот кусок дерьма, устроил такое. Он еще должен спасибо сказать, что цел. Жаль Лена остановила меня. Я бы его на британский флаг порезал. Мразь.

Экспрессия в голосе Жени удивляет. Впервые вижу, чтобы всегда спокойный и рассудительный мужчина, каким и есть Женька, вел себя настолько импульсивно. Причина становится ясна сразу, и я озвучиваю предположение:

— Это и есть тот французский пижон, который приставал к Лене? Это он?

Женя отворачивается к окну, а уперев руки в бока, опускает голову. Он дышит глубоко и надрывно, а я жду. Не хочу перебивать его, или мешать. Пусть скажет все сам.

— Если бы причина была только в Лене. Это смешно. Я уверен в своей жене, иначе мы бы не прожили и год в браке на таких расстояниях. Дело в другом, Вера.

Повернувшись обратно, Женька цепко осматривает меня. Я хмурюсь, ожидая, что он сейчас озвучит страшную тайну. Возможно, Поль бандит, или насильник. Может, он и вовсе вампир, или древний маг. Все может случиться в стенах Сорбонны. Однако же, правда оказывается и банальной, и пугающей.

— Он сын ректора, Вера. А ты сама понимаешь, что это такое, и как влияет на общение с этим человеком. Платини итак не особо нас жалует. Он настоящий подонок, едва не погубивший работу отца. Если бы, папа… Он был на грани сердечного приступа из-за Поля, и его выходки. Поль попытался присвоить наработки отца себе, обвинив того, в краже материалов исследований своего ассистента. Этот…

— Ну, все… Все. Я поняла, — взяв со стола бутылку, подхожу к Женьке.

Протянув воду, обнимаю друга, тепло поглаживая по напряженной спине. Женя смотрит цепко, ожидая правильных слов.

Их и произношу:

— Не заговаривать с ним, не подходить и близко, держаться подальше.

— Умница, — уже спокойнее отвечает, делая несколько глотков воды.

Перевожу взгляд на часы. Стрелки показывают время обеда, и я уже было решаю спросить, что Женя хочет поесть, как застываю в немом ужасе.

— Ярмарка. Черт. Черт. Черт, — причитаю, а подбежав к своему столу, разгребаю на нем кучу папок. — Вадим Геннадьевич меня убьет. Он уже неделю твердит про эту проклятую ярмарку у собора Монмартр. Все просил отвести туда дочку Ким Дже Сопа, а заодно подсунуть ему новые расчеты. А я, дура, забыла вообще. Надо вызвать такси. А ресторан? Они же захотят где-то поесть.

Пока я копошусь в сотовом, Женя спокойно кладет на мой стол ключи от своей машины.

— Я уже все приготовил, Балда Ивановна, — бурчит, пряча ухмылку, а я отмираю и успокаиваюсь. — Ресторанчик на перекрестке у выезда на лестницы к собору. "Д'тревилле". Ты его знаешь, вы с Леной в нем ужинали в прошлом году. Машину оставишь у своего дома.

— А как же… — смотрю на друга, а он, наконец, приходит в себя и злорадно шепчет:

— Не люблю корейцев, а тебе, похоже, они понравились. — Женька подмигивает, а я внезапно, ощущаю, как начинаю снова краснеть.

— Мне же надо закончить расчеты по острову. Если все хорошо пройдет, отец уверен, что уже осенью сможет отправить туда группу своих аспирантов.

Я слушаю Женьку в пол-уха, потому что не могу отделаться от назойливых мыслей. Я увижу его опять… Реакция на того мужчину, учитывая, что мы даже ни разу не разговаривали и не знакомы, слишком странная. Как и взгляд угольно черных глаз, похожих на блеск обсидиана.

— Ты и сейчас хочешь опоздать? Вера, ты, где летаешь? — Женька щелкает пальцами перед моими глазами.

— Спасибо, что не забыл, — с улыбкой хватаю ключи и сумочку, а уже у дверей слышу привычное ворчание в спину:

— Растяпа Ивановна.

По дороге, естественно, попадаю в пробку. Это позволяет хоть немного привести себя, и свой вид в порядок. В каком-то непонятном порыве, стоя в почти мертвом потоке машин, достаю из сумочки пудру. Быстро освежаю лицо, следом добавив немного блеска губам. Наконец-то, колонна автомобилей начинает хоть какое-то движение, и я выезжаю с моста.

Невольно бросаю взгляд на сумочку. Руки немедленно крепче сжимают руль. Что я делаю? Зачем это? В мыслях возникает такой сумбур, что не сразу слышу вибрацию сотового. Отвечаю на звонок не глядя, а расслышав мужской голос, ощущаю отчетливый удар в груди. Он как укол, после которого по всему телу расползается приятный озноб. Почему-то я уверена, что знаю, чей голос слышу. Мужчина говорит с явным акцентом, но не это вселяет уверенность в догадке, а то, как звучат его слова.

— Здравствуйте, агашши, — произносит, а я не могу понять, что значит его странное обращение. — Вас беспокоит начальник охраны господина Ким Дже Сопа. Меня зовут Кан Чжи Сан, агашши. Нам нужно уточнить маршрут, по которому вы собираетесь провести экскурсию для молодой госпожи. Могу я узнать точное расположение всех мест?

— А… — от того, насколько строго, и в то же время приятно, звучит его голос, я немного теряюсь. Взяв себя в руки, тут же отвечаю. — Конечно, ми… — Господи, а как к нему обратиться то? — Простите, я просто…

— Можно просто Сан, агашши *(госпожа). Так, где именно, кроме ярмарки, вы собираетесь… гулять с молодой госпожой?

— Главным образом в исторической части холма. Это всего четыре улицы, которые ведут к лестницам и собору. Рядом с ними, мы могли бы поужинать в ресторане "Д'тревилле'. Этого достаточно… Сан? — закончив, поджимаю губы, ожидая ответа.

— Вполне, агашши. Благодарю, — он разрывает звонок первым, и мне бы возмутиться такому отношению, но не могу.

Я просто знаю, как говорят военные… Мой взгляд тускнеет, а все очарование разговором с мужчиной, который стал чем-то действительно интересным и необычным, исчезает. Стыд возвращается, на глазах появляются слезы. Схватив крепче руль одной рукой, другой я с остервенением стираю с губ дурацкий блеск. О чем я только думаю? Как мне… Как я могу вытворять подобное?

Затормозив в условленном заранее месте, выхожу из машины с намерением полностью игнорировать неуместный флирт. Ветер пробирается под платье, а я жалею, что не надела брючный костюм. Лодыжка все еще ноет, после неудавшегося падения, но я намерена выдержать эти несколько часов, чего бы это не стоило. Вадим Геннадьевич так старался весь год одарить меня теплом и заботой, что я просто обязана заполучить то, что он хочет. Да именно об этом я должна думать. Я обязана сосредоточиться на прогулке, но как это сделать, если я прирастаю всем телом к корпусу машины, когда замечаю Сана.

Мужчина уверенной походкой, огибает снующих у лотков людей, и смотрит прямо на меня. Сперва его взгляд не отличается ничем от других. Однако в какой-то момент, обсидиан наливается тысячей отражений, сверкая так, будто я смотрю в глаза самому опасному хищнику. Господи, куда бы спрятаться? Он не смотрит, а пожирает меня глазами.

Пытаясь не казаться глупой дурой, я собираюсь, и уверенно встречаю взгляд мужчины. Подобное явно озадачивает его. Сан замедляет шаг, а протянув руку, останавливает одну из машин, чтобы перебежать дорогу ко мне.

— Агашши, молодая госпожа попросила вас встретить, — он быстро чеканит каждое слово, а поклонившись, вводит в ступор.

Я не понимаю, зачем мне кланяться, но мужчина выпрямляется быстрее, чем я решаю: ответить тем же, или нет.

— Если вы готовы, мы можем идти. Нас уже ждут.

— Ох, конечно, — я все равно киваю, как дура. Ничего с собой поделать не могу, и вопрос задаю такой же — идиотский.

— Вы… Это же вы, Сан?

Пытаясь приноровиться к его шагу, замечаю, как он то и дело, уводит меня в сторону, каждый раз, когда хоть кто-то приближается ближе, чем на метр. Это и есть работа телохранителя? С удивлением вскидываю брови, а не заметив мальчонку на самокате, едва не повторяю недавний полет.

Резкий рывок за руку, в этот раз заставляет вздрогнуть всем телом так, что из губ немедленно вырывается выдох. Я вскидываю взгляд, и в ужасе нахожу себя, лицом к лицу с Саном. Мужчина приподнял меня, и удерживает над землей. Его руки крепко сжимают в кольцо талию, а взгляд… Боже, именно это лучшее в тебе. Твои глаза. Они, как драгоценный камень. Шевелю пальцами, а под ними чувствую стальные мышцы. Они даже не поддаются давлению, такие твердые и бугристые. Его грудь широкая, руки крепкие, а вблизи губы еще мягче и больше.

Сан плавно осматривает мое лицо, а мне почему-то, кажется, что подобное никак не входит в его обязанности. Особенно удерживать меня вот так в воздухе, пока половина прохожих с интересом рассматривают подобную картину. Еще немного и нас начнут снимать на камеру.

— Сан… — сбивчиво шепчу, а уловив, как он прищуривается, замираю, ощутив холодное и свежее дыхание у губ.

— Простите, — он резко ставит меня на ноги. Я едва успеваю уловить с какой дрожью его руки исчезают с талии. Однако то, как лихорадит меня, чувствую хорошо. — Пожалуйста, будьте внимательны, агашши.

— Конечно. Пойдемте быстрее.

Опускаю взгляд, а поправив пиджак, стараюсь, наконец, под ноги смотреть. В конце концов, дважды за день упасть двум разным мужикам прямо в руки… Это уже перебор, Преображенская.

Глава 3

"Одиночество — смерть для души."

©Кристина Ли. Заброшенный рай

В ту же секунду, как услышал ее голос в динамиках, показалось, что вернулись ощущения первого полета. Тонкий, в то же время звонкий, он до сих пор стоит в ушах. Стал еще ярче, после того, как Вера заговорила со мной.

Но все блажь, в сравнении с тем, как зудят ладони от прикосновения к ней. Она легкая, хрупкая и слишком нежная на ощупь, с тонкой талией, и такими же крохотными пальцами. Они сжимали мою рубашку, всего пару минут назад. Я и сейчас чувствую их цепкое прикосновение.

Мы следуем согласно ее маршруту, не отходим ни на шаг от улиц, по которым Вера уверенно ведет молодую госпожу. Она с улыбкой рассказывает девушке о каждом доме, камне, каких-то статуях и местах, на которые мне совершенно плевать. Я слежу не за объектом, не вижу ничего. Я олух, который обнаглел и наплевал на работу. Я смотрю только на Веру. Впервые, пренебрегая присягой и обязанностями, как одержимый, слежу за женщиной так явно.

Джеха замечает мой интерес, но тактично выполняет работу за двоих. Я благодарен, что друг решил не проявлять склонное ему любопытство. Он лишь изредка ухмыляется, все чаще кося взгляд в сторону угрюмой Сары. Женщина не скрывает негодования присутствием постороннего, то и дело, пытаясь встрять в рассказ Веры. Она весьма красиво отшивает ее, вежливо пресекая попытки Сары подловить себя на слове. Это вызывает еще большее восхищение. Оно множится в груди, пока я, как дурак, то сжимаю, то разжимаю кулаки за спиной. Так пытаюсь вернуть чувство тепла. Ее тепла…

Невольно улыбнувшись подобным мыслям, опять улавливаю взгляд Джеха. Он и виду не подает, что все понял. А что тут не понятного, если я еще ни разу не игнорировал так нагло собственные обязанности?

Ощущаю, насколько все еще теплые ладони, снова возвращаясь к ее рукам. Вера вдруг начинает смеяться, видимо оценив знания молодой госпожи в английском. Девушка только что назвала магазин коробкой, и это так веселит Веру, что она, прикрыв ладонью лицо, продолжает хохотать, тактично и вежливо извиняясь перед госпожой. Тонкие пальцы прикасаются к пухлым губам, а я с усилием отвожу взгляд в сторону. Не могу смотреть, потому что едва ли не полчаса назад ее губы были в сантиметре от моих. Я не знаю, каким образом, сдержался и не набросился на нее, как голодный зверь. Наверное, потому что эти проклятые две недели мечтал хотя бы заговорить с ней.

Я и не думал, что смогу обнять ее, поднять в руках и рассмотреть так близко, что почувствую едва уловимый ранее аромат ее духов, так ярко.

У лестницы к собору мы останавливаемся, чтобы сделать несколько фото, Джеха не выдерживает. Он встает рядом, едва уловимо шепча:

— Сара ее на лоскуты пустит, пупсик.

— Не неси чушь, — холодно отвечаю, замечая, как Вера хмуро бросает взгляд мне за спину.

Немедленно повернувшись, осматриваю молодого мужчину. Он уверено идет в нашу сторону, игнорируя охрану. Как только удается рассмотреть его лучше, немедленно бросаю взгляд на Джеха. Это агент. Если он хочет встречи с Верой, — это неспроста. Она напрямую связана с разработкой Когтя.

Снова взглянув на Веру, и едва уловив то, как она изменилась в лице, останавливаю мужчину, схватив за плечо:

— Прошу прощения, но дальше вам нельзя, — спокойно и холодно чеканю, но придурок сам напрашивается на грубость.

Мужчина вырывает плечо из захвата, а со словами: "Вера, это же я", продолжает движение к объекту. Ничего не остается, как остановить это. Я хватаю его за предплечье, заламываю руку вверх, фиксирую свою вторую на его затылке. Он шипит на французском, но пошевелиться не может. Понимая, что еще секунда, и я могу вывихнуть плечевой сустав мужчины, ослабляю хватку, и отпихиваю условную угрозу на несколько метров от объекта.

— Ты кто такой? — он резко разворачивается, и снова двигается в мою сторону, но останавливается, как только я произношу:

— Начальник охраны молодой госпожи Ким. Вы пытаетесь совершить действия, которые недопустимы, господин. Прошу отойти, и прекратить попытки контакта с госпожой.

— Меня не интересует ваша госпожа, — мужчина скалится, а поправив пиджак, бросает взгляд в сторону Веры. — Я здесь по иной причине. Я встретил подругу, и хочу с ней поговорить. Зачем сразу распускать руки? Вы понимаете, что совершили только что нападение? Вы не дома.

— Подругу? И кто же она? — спрашиваю, а сам поворачиваюсь к Вере. Не может быть такого. Я каждый день вижу ее дома. Я бы заметил любую странность. — Агашши, вы знаете этого мужчину?

— Знаю. Но, кажется, Поль, я запамятовала, когда это мы с вами стали друзьями? Как видите, я занята. Прошу прощения.

— Как же, Вера? Вспомните. В обед я спас вас от ужасной травмы. Разве это не располагает к дружбе?

Он еще и флиртовать решил с ней при всех?

Вероятно, я сошел с ума, потому что чувствую дикое желание прямо сейчас размазать француза по каменной кладке. Он вызывает подобной наглостью ярость такой силы, что она отпечатывается на моем лице. Джеха немедленно становится между нами, и повторяет сказанное мной ранее. Однако же, смертнику видимо в детстве слух отшибло. Он продолжает попытки заговорить с Верой, а я вижу, что она не имеет и малейшего желания вести с ним беседу.

Собственное состояние пугает, но мне плевать. Вся эйфория от того, что удалось просто прикоснуться к этой женщине, испаряется, когда понимаю, что какой-то французский чобаль, вероятно, позволил себе большее.

— Сан, остынь, — Джеха пытается успокоить меня. — Ты погубишь нас.

Я не слышу друга, а смотрю неотрывно на рожу дебила, у которого проблемы с серым веществом.

— Поль, подождите. Я поговорю с вами. Не усугубляйте ситуацию.

Вера проходит мимо, а все что я хочу, схватить ее за руку, и завести за спину. Не о чем ей разговаривать с этим продажным ублюдком.

Но здравый рассудок возвращается, когда она тихо шепчет в шаге от меня:

— Спасибо, Сан. Все в порядке. Я справлюсь.

Прищуриваюсь и провожаю ее цепким взглядом. Сара, тем временем, не упускает возможности обратить внимание на себя. Она быстро отвлекает молодую госпожу, чем вынуждает отвернуться от Веры. Я не могу охранять ее, когда задача состоит в охране другого человека. А выглядит все совершенно наоборот.

Этот мерзавец опасен.

Джеха слегка пихает в спину, и заставляет продолжить движение вслед за Сарой и госпожой. Я делаю шаг за шагом по лестнице вверх, а чувствую, что остался внизу. До сих пор стою там, где услышал тихий и ласковый женский шепот.

Последующие минуты превращаются в зуд на коже, и холодный озноб по всему телу. Я боюсь за нее, и ревную. Последнее — вообще дикость. Мы ведь фактически чужие. Я это понимаю, но ничего не могу с собой поделать.

Каждый вечер, до глубокой ночи, я наблюдаю только за ней. Все эти дни ложусь спать, когда она отправляется в постель, в тонкой атласной сорочке, и выключает свет. Вчера, к примеру, отправив все данные по переговорам руководству, я до поздней ночи смотрел с Верой какой-то дурацкий французский фильм. Специально поставил кресло у окна, нашел канал, который смотрела она, и уселся напротив плазмы. Я хотел понять, почему она так смеется. Желал узнать причины ее поведения так сильно, как Вера манила своей необычностью.

Я понимаю, что это глупость. Сознаю, что подобное неправильно, но поделать с этим ничего не могу. Я проснулся сегодня и первое, что сделал, — подошел к окну, с улыбкой осмотрев то, как Вера вышла на балкон и потянулась в лучах утреннего солнца.

Пора признать, что если и не влюбился, то не могу прекратить смотреть на нее.

— Сан? — расслышав свое имя за спиной, натягиваюсь, как струна. Я и не надеялся, что она вот так свободно заговорит со мной. — Спасибо еще раз. Это было… приятно.

Вера встает рядом, а сложив руки на груди, наблюдает за тем, как госпожа и Сара осматривают небольшой сквер, площадь и своды собора Монмартр. На такой высоте ветер особенно отрезвляет, он шумит в высоких кронах деревьев. Мне становится спокойнее, а мизерное количество туристов и людей вокруг упрощает задачу. Однако расспрашивать прямо нельзя. Это не безопасно, а моя блажь и заинтересованность в этой женщине — не повод действовать беспечно.

— Рад помочь, агашши, — стараюсь отвечать сухо.

Нельзя, чтобы она заподозрила, чем я собираюсь заниматься, когда сегодня вернусь в гостиницу. Иначе Вера закроет шторы, как жалюзи в ванной. Последнему я рад. Одна мысль, что еще кто-то, кроме меня, мог видеть ее, вызывает новый укол раздражения и злости.

— Вы только… Вы не подумайте, что Поль действительно… — она почему-то оправдывается, и это обескураживает.

— И не собирался, — коротко отвечаю, продолжая следить за объектом, но поворачиваюсь к Вере, чтобы все-таки сделать глупость. Заглянуть ей в глаза и тихо сказать: — Вы не похожи на женщину, которая станет водить дружбу с подобным мужчиной.

Надеюсь намек достаточно красноречивый. Смотря на Веру, становится ясно и без того, что француз ей неприятен.

Ее взгляд внезапно теплеет, но почему-то спустя мгновение, она его прячет. Делает это намеренно, чтобы скрыть свои эмоции? Почему? Я же не собираюсь лезть ей душу. Снова накрывает разочарование, оно сочится даже сквозь позу, с которой я возвращаюсь к наблюдению за обстановкой. Отвожу взгляд, пытаясь вернуть самообладание.

— Я, пожалуй, вернусь к Сун Нам, — Вера бросает фразу вскользь, собираясь уйти.

Усилием воли пытаюсь остановить себя, но все тщетно. Не в случае с этой женщиной.

— Вера, — произношу скомкано, не узнав собственного, всегда собранного голоса.

Ее плечи вздрагивают, а ветер касается золотистых локонов волос. Почему-то, уверен, что это ее натуральный цвет. Он переливается на солнце настолько ярко, что это слепит. Вера поворачивается резко и с улыбкой. Она не оставляет шанса спрятать эмоции так же, как сделала сама. Все написано в моем взгляде. Таком же, как в конференц-зале. Я знаю, что возможно, пугаю ее подобным, но удержаться не могу. Ее бледная кожа снова наливается румянцем, и это сводит с ума.

Ее невинность в такие моменты поднимает яркое желание обладать. Заполучить ее любой ценой, не оглядываясь на предрассудки о том, что мы чужие.

Вера точно так же, неотрывно, смотрит мне в глаза. Ее улыбка плавно увядает, а губы немедленно притягивают взгляд, как магнит.

— Застегните пиджак, агашши. Здесь… слишком ветрено, — просьба звучит, как тихий и скомканный приказ.

Понимая, какой идиот, я едва сдерживаюсь, чтобы не выругаться. Голос и дыхание хрипят, как от простуды. Плавно осматривая ее фигуру, останавливаюсь на скромном вырезе бежевого платья. Я видел, как она его надевала впопыхах утром. Вера выглядит сногсшибательно в самых обычных вещах. Хотя вещи ей не нужны. На ее лице почти нет макияжа, а запах… Я даже на расстоянии улавливаю тонкий аромат и наслаждаюсь.

— А… — Вера смущенно поправляет волосы, и быстро застегивает пиджак.

Не удержавшись, я делаю шаг и поднимаю руку. Пальцы обхватывают довольно широкий воротник пиджака и приподнимают его. Вера застывает, наблюдая за мной, как за удавом, готовым ее проглотить. Кажется, она и не дышит, пока я тяну воротник выше, чтобы укрыть тонкую шею от холода.

— Я имел ввиду это, — спокойно и сухо произношу, хотя внутри бурлит дикое желание провести пальцами по нежной кипельно белой коже. — Не две пуговицы, Вера. Они не помогут.

Наши взгляды встречаются в тот момент, когда в наушнике звучит тактичный кашель. На нем Джеха не останавливается, а уверенно, но тихо продолжает:

— На вас пялится Сара, пупсик. А Сара равно проблема с объектом. Донесет ведь, чтобы насолить. Прекращай променад со своей мадмуазель.

Неуклюже одернув руку, кошу взгляд в сторону Сары и молодой госпожи. Женщина действительно остановилась намеренно, чтобы привлечь внимание именно к нам с Верой.

— Вам пора, — быстро сказав, и склонив голову, делаю шаг назад.

— Конечно, Сан, — Вера кивает, а уходя, бросает совсем тихо: — Надеюсь, я не доставила вам проблем.

— Никаких, агашши, — отвечаю, смотря прямо перед собой.

Хотел бы я сказать другое. Прямо сейчас признаться, что хочу пригласить ее в свободное время хоть куда-то. Елисейские поля? Банальщина, которую она видела. Эйфелева башня? Еще хуже. Насколько мне известно, там толпы туристов, которые не позволят уединиться.

Внезапно в голове рисуется картина того, как Вера держит штурвал моей моторной лодки, и звонко смеется, с восхищением осматривая бухту и берег, на котором стоит мой дом. На ней моя куртка, самая обычная ветровка зеленого цвета. Она подчеркивает цвет ее глаз и волос. Да… Подобное намного лучше шумных улиц чужого города. От осознания, что успел представить эту женщину в окружении своего мира, становится страшно.

Как такое возможно? Почему именно она?

* * *

Открывая дверь в квартиру, вхожу в нее в смешанных чувствах. На губах играет улыбка, я не могу ее никак унять. Волосы до сих пор хранят прохладу ветра с холма, а память слишком ярко оживляет каждую деталь разговора с Саном.

Снимаю пиджак, а скинув туфли с уставших ног, блаженно прислоняюсь спиной к двери, ощущая кайф от того, как расслабляются мышцы. Прикрыв глаза, внезапно вспоминаю крошечную и тонкую сеточку трещин на губах мужчины. Сан красив. Да, его красота необычна, но он отличается от знакомых мужчин не только тем, как непривычно выглядят его глаза. Он просто… другой.

Незаметно для себя, закусываю губы, и хмурюсь, открывая глаза. Рука тянется к шее, накрывает ее и поглаживает. В голове ярко рисуется взгляд Сана, когда он поправлял мой воротник. Его глаза опять блестели, снова обжигали холодным теплом. Едва ли я могу понять, как описать чувство, когда холод способен приносить тепло.

Сегодняшний день слишком необычный. Начиная с самого утра, я не могу собраться с силами и позвонить отцу. Ведь должна решить все сейчас. А что делаю? Прилипла к двери, как идиотка, вспоминая о чужом и непонятном мужчине, который проявил обычную вежливость. С чего я вообще взяла, что интересна ему? Может он на всех так смотрит, а не только на меня?

Встряхнув головой, решаю забыть о глупостях. Через три месяца возвращаться в Киев, обратно к Лешке. Именно там мое место. Там, рядом с мужем, которому я нужна, и который ждет меня. Да, я до сих пор верю, что нужна Алексею. Именно она, эта вера, снова возвращает с небес на землю. Я не могу флиртовать с мужчинами, и в конце концов, не для того приехала сюда.

Поль Платини. Разговор с ним оказался слишком странным. Я решила, что он станет допытываться о разработке Когтя, но он поступил иначе. На ужин пригласил, чем вызвал недоумение. Мы ведь едва знакомы. Хотя я слышала, что французы плевать хотели на такие тонкости в поиске внимания противоположного пола, поведение Поля все равно настораживает. Тем более, после рассказа Жени. Потому, естественно, я отказала. Категорически, и не став даже выслушивать сладкие комплименты. Однако стоит признать, в уши лить мед Платини младший умеет.

Но у меня другой человек на уме. Пугает, что это вовсе не Алексей.

На ходу, расстегивая замок платья на спине, я открываю вмонтированный в стену шкаф, и достаю халат. За окном начинается первая в этом году гроза. Сильный ветер бьет порывами и ливнями в окна, создавая ощущение защищенности. Странным образом, с самого детства, когда я нахожусь в помещении, а за его пределами начинается ливень, ощущаю защиту. Явственно чувствую уют намного ярче в момент, когда смотрю на природную стихию из укрытия. Вероятно, так и ощущаешь "дом внутри себя". Он всегда рядом, даже если ты за тысячи миль от родного очага. Он все равно с тобой.

Я даже не включаю верхний свет, а так и оставляю работать единственное настенное бра. Стоя с чашкой горячего кофе у окна, рукой обнимаю себя за плечи, пока смотрю на то, как молнии рассекают небо. Гром вторит им, а я не отвожу взгляда в сторону. Смотрю в одну точку, на собственное дымчатое отражение в окне. Оно стало другим, как и гроза больше никогда не будет прежней.

— Лешка, стой. Да стой ты. Тут до дома осталось минут десять через лес.

Я весело смеюсь, держась за его руку. Мы бежим в сторону старого сеновала. Его ладонь крепко сжимает мою, а палец нежно поглаживает, будто успокаивая. Лешка забегает в сарай первым, а втянув следом меня, захлопывает двери. Когда над головой звучит первый раскат грома, а дождь обрушивается на крышу, мы замираем.

С волос Лешки капают холодные капли. Он улыбается широко и открыто, а смотрит с лукавством. Игриво приподнимает уголок губ в усмешке, прижимая меня крепче к двери. Он всем телом нависает надо мной, а я теряюсь. Я исчезаю в тот миг, когда он проводит руками вдоль моих.

— Наконец-то, я тебя сцапал, Преображенская. И опять мне небо помогло, — жадно обхватывает талию, не останавливаясь ведет ладонями ниже, а огладив ягодицы, приподнимает и вжимается пахом в мой.

Сквозь тонкую и промокшую ткань сарафана, ощущаю давление твердой плоти. Она толкается вперед, давит на мою, и обжигает, вызывая дрожь и сладкую истому. С блеском в глазах Лешка осматривает насколько промок чертов сарафан, а вжав крепче в себя, целует на выдохе. Жадно накрывает рот своим, не позволяя возразить, вдохнуть, или опомниться. Руками сжимает, а я вторю его движениям бедрами. Трусь о него пахом, чувствуя, как зудит кожа, и как нестерпимо жарко становится между ног. Хочу почувствовать его в себе прямо сейчас. Здесь, в этом полуразвалившемся сарае. Прямо в старом мокром сене. Плевать. Неважно где, лишь бы это был он. Только он.

— Так это был коварный план, как сбежать от родителей, — шепчу, оторвавшись от него, и хитро улыбаюсь.

— Они требуют внуков, а сами не дают осуществить их просьбу. Придется действовать по ситуации.

Леша прищуривается, с лукавством слизывает влагу с уголка губ, а в следующий момент, я теряюсь от дрожи. Распадаюсь в его руках на части, а следом собираюсь вновь, после каждого жадного и жаркого поцелуя в шею. Он скатывает сарафан вверх, его пальцы дрожат в нетерпении, обхватывают край белья, и оттягивают его. Кружево издает треск, а я выдыхаю в губы Леши, улавливая дикий блеск в его глазах.

Теряясь, как в лихорадке, тянусь к пуговицам на его рубашке. Забираюсь под нее пальцами, цепко веду вверх к плечам, прикрывая глаза от удовольствия. Руки не слушаются, я горю, а сердце бешено колотится в груди, стучит громко и гулко. Оно пытается проделать себе путь наружу так неистово, будто знает: это в последний раз.

В последний раз, он вжимает мое тело в свое. Последний раз целует с такой страстью. Живой и мыслящий… Последний раз, смотря в глаза, он сладко наполняет собой. Глубоко толкает плоть, чтобы выпить мой стон. Последний раз он может сказать какую-то пошлость, а следом, как в горячке, выбивать из меня, каждым глубоким движением, приглушенные вскрики.

Все… в последний раз, Вера.

Чашка едва не выпадает из рук, когда на столике подает голос сотовый. Он вибрирует, а я не могу сдвинуться с места. Не могу сделать и шаг, ведь знаю — звонит отец. Он снова станет упрашивать подписать документы на развод.

— Да, папа, — отвечаю и сажусь на диван, продолжая смотреть на чашку в руке.

— Что-то случилось? — его голос встревожен, он понял все сразу. — Вера, я не для того позвонил.

Вяло киваю, потому что уверена, разговор все равно коснется Алексея и его родителей.

— Все в порядке, пап. Просто… — я не знаю, как ему рассказать о своих чувствах. С детства, я всегда пыталась держать все в себе, и не беспокоить отца. — День тяжелый.

Ложь дается убедительно. День не был тяжелым. Напротив, сегодня я ощущала себя, как никогда, свободно. Я позволила себе такое, за что должна нести ответственность моя совесть. Слишком много было в нашем общении с Саном. Слишком много того, что недопустимо, а я забылась.

— Понятно. В любом случае, я горжусь тобой, Вера, — отец произносит это действительно с гордостью, а я вскидываю брови вверх.

— Ты знаешь что-то, чего не знаю я? — спрашиваю, получая ответ тут же.

— Я говорил с Вадимом. Он решил сказать вам завтра, чтобы не беспокоить перед сном. У вас получилось. Корейцы согласны профинансировать экспедицию на Коготь, Вера. И все это ваша с Евгением заслуга. Вадим показал им ваши расчеты, а ты произвела прекрасное впечатление на дочь Ким Дже Сопа. Девочка в восторге от общения с тобой, а значит, доволен и ее отец.

Поставив чашку на столик, медленно поднимаюсь, прикрыв рот рукой. Не верится, что подобное действительно произошло, но это так. Папа не стал бы бросаться такими словами просто так.

— Это же прекрасно, — восторженно отвечаю, а улыбка тут же появляется на лице.

— Вдвойне прекрасно, потому что ты летишь с Евгением в составе экспедиции на Коготь.

Вся радость испаряется после услышанного, будто ее не было. В голосе отца улавливаю не просьбу, а требование. Подобное вызывает злость, я не хочу никуда лететь. Тем более на едва обитаемый остров посреди океана.

— Ты же знаешь, что осенью я возвращаюсь в Киев к Алексею, — холодно цежу, чувствуяозноб.

— Вера…

— Нет, папа, хватит, — впервые я повышаю голос на собственного отца. Не могу иначе, потому что его намерения, едва не оправдались. — Я знаю, зачем ты отправил меня в Париж. Знала, и понимала это еще год назад. Какая к черту работа? Я почти забыла свою профессию, а все расчеты не моя заслуга, а Женьки и Вадима Геннадьевича. Ты послал меня сюда в надежде, что я найду другого мужчину. Я уверена в этом, и не ври, что не права.

— Абсолютно права, — так же резко парирует отец. — Права во всем, и я больше тебе скажу. Я требую, чтобы ты подписала документы на развод. Требую, Вера. Вас уже ничего не связывает. Иван и Надежда постоянно рядом с Алексеем. Его родители прекратили и меня подпускать к нему.

— Что? — замираю, сжав крепче сотовый в руке.

— Да, Вера. Алексей не хочет видеть даже меня. Увы, я ничего не могу с этим поделать.

Мое молчание становится слишком красноречивым. Обида давит. Обида за отца, и за себя. Папа так любил Лешу, мы стали, как настоящая семья. Он никогда и словом не оскорбил моего мужа. Не придирался к нему, поддерживал, и пытался с пониманием относиться ко всем его ошибкам. Ведь Алексей рос почти что сиротой. Дядя Ваня обычный шахтер, и с Надеждой Викторовной давно в разводе. Последняя укатила в Италию за хорошей жизнью спустя пять лет брака, а сына оставила на мать. Бабушка Алексея скончалась, когда ему было шестнадцать. Он остался и вовсе один. Так и решил пойти сразу в армию. Так и попал в летное.

— Прекрати это, Вера. Ты стала жить. Я слышу это по голосу, вижу по твоим успехам. Не ломай то, что смогла вернуть. Я не заставляю тебя бросаться на первого встречного. Это твой выбор. Но и гнить рядом с Алексеем, не позволю. Я уже говорил. Можешь ненавидеть меня, если того желаешь. Но ты полетишь в эту экспедицию, даже если мне придется силком заставить тебя.

Взгляд застывает на чашке кофе, а за окном громыхает лишь сильнее. В какой-то момент в квартире потухает свет, но я не замечаю и этого. Они выгнали меня из его жизни? Через столько лет, которые я провела рядом с ним, они и моего отца посмели оскорбить? Он-то в чем виноват? Что он сделал такого?

— Вера, ты меня слышишь?

— Слышу, папа. Я тебя слышу, — тихо ответив, поднимаю взгляд на окна, за которыми громыхает небо. Издевательски напоминает, что отобрало все.

— Я полечу на остров. Полечу, папа. Только береги себя.

Глава 4

"Нет, я хочу, чтобы она знала. Я словно чувствую: она должна знать мое имя, иначе вся жизнь, что я прожил, останется пуста."

©Кристина Ли. Заброшенный рай

Становлюсь у окна, и жду. На часах шесть тридцать утра. В это время она только просыпается, но в последние дни Вера поднимается в шесть. В этом же часу, я получаю новые распоряжения от руководства. Мне бы поторопиться, но продолжаю стоять неподвижно, готовый к выходу.

В наушниках слышен гул и переговоры парней. Я абстрагируюсь от них, концентрируя внимание на том, что жажду увидеть, но не могу вот уже неделю. Вера исчезла из поля зрения сразу после прогулки у Монмартра. Я, конечно, встречал ее в стенах Сорбонны, когда сопровождал молодую госпожу, но она упорно продолжает делать вид, что мы не знакомы.

Сперва подобное поведение удивило. Я до сих пор ищу его причины в том, что мог сказать ей, или что мог сделать не так. Она явно избегает не просто моего общества. Вера и вовсе убегает сразу, как только я появляюсь рядом. По любым причинам, она старается уйти, отлучиться, и не попадаться на глаза.

— Сан-ши? — Джеха выходит на связь, вынуждая вернуться к работе. — Борт атташе Квон Мина приземлится через час. Они миновали воздушное пространство Италии. Объект только что покинул номер, и направился в консульство, чтобы встретить атташе французской стороны.

— Понял. Буду на позиции согласно плану, через полтора часа.

Коротко ответив, надеваю черную кепку, и в последний раз бросаю взгляд на пустые окна. С ней точно все в порядке? Почему она до сих пор не проснулась, если вчера вскочила с постели в шесть? Да и спать легла раньше обычного… Тревога растет, но я не могу позволить себе и дальше игнорировать приказ и выполнение задачи, только ради мимолетных нескольких минут. Ясно же, что я перестал быть ей интересен. Очевидно, я не понял ее, ведь впервые пытался общаться с белой женщиной.

К обусловленной точке, добираюсь раньше времени. На входе в здание музея стоит блокпост с металлоискателем. Я прохожу его без проблем, а минуя залы, полные экскурсионных групп, попадаю на девятый этаж. Здание старое, ему пара сотен лет. Это то, что нужно для того, чтобы не дать работать такому, как я. Музей наиболее выгодный выбор, чтобы из него попасть на крышу соседнего бизнес центра. Он располагается на расстоянии узкого проулка, в котором я должен перехватить цель. После проверки борта неделю назад, удалось перехватить троих наемных бойцов из Сербии. Их привлекли, как приманку, чтобы проверить охраняется ли наш борт, или нет.

Всегда считал, что дипломатия — искусство лживой лести. Ведь пока создается видимость переговорного процесса, обе стороны пытаются усилить позиции, с помощью далеко не дипломатических приемов.

Оказавшись в мужской уборной, без труда выбираюсь через окно на довольно широкий парапет. Внизу слышен шум оживленного перекрестка, но я стараюсь не обращать на него внимания. Наконец, попав на крышу, с широкой старинной террасы купола здания, осматриваюсь в поисках достаточной площадки для разбега. Она находится ниже, потому спрыгиваю, а сгруппировавшись у края крыши, осматриваю проулок.

Он пустынный, а все, что замечаю — ряд переполненных мусорных баков у одной из стен. Если именно здесь агент попытается передать материалы по острову — это лучшее место, чтобы скрыться. Проулок выходит с одной стороны на широкий перекресток, а с другой — на спуск в подземку. Очевидно, он оставит материалы в баках. В одном из пакетов, которые лежат прямо у металлических контейнеров.

— Джеха, я занимаю огневую точку.

Отрывисто прошептав в наручный браслет, встаю во весь рост, чтобы разогнаться. Дыхание становится глубоким, а шум в ушах усиливается. Я понимаю, что одно неверное движение отделяет от неминуемого падения с высоты в десять этажей. Однако иного выбора нет. Я должен попасть в бизнес центр до того, как после передачи, в него войдет цель. Если я не успею его остановить, то придется работать внутри здания. И лучше, чтобы я не попал под прицел внутреннего видео наблюдения.

Мысли перед прыжком превращаются в тишину. Она взрывается звуками опять, когда я спружиниваю на ноги, ощущая под ними твердую поверхность крыши. Проклятье. Еще бы сантиметр… Стискиваю зубы, но не позволяю себе обращать внимание на боль в плече. Ранение во Вьетнаме дает знать. С усилием воли, отряхиваюсь, чтобы осмотреться. В углу, рядом с коммуникациями, и несколькими антеннами, замечаю черный футляр от виолончели. В нем нахожу все необходимое, а надев маску на лицо, начинаю собирать винтовку.

Время поджимает, а понимание, что передача состоится совсем скоро, не отпускает. Закрепив оптический прицел, поднимаюсь и становлюсь в наиболее выгодной позиции.

— Время десять часов пятнадцать минут, — отрывисто докладываю. — Приступаю к выполнению задачи.

— Тебя понял. Атташе только что вошел в здание консульства. Ким Дже Соп находится рядом с ним. Ждем встречи с французами. Как слышно? — Джеха так же спокойно докладывает обстановку у себя.

— Слышно в небе, а мы на земле, крошка, — отвечаю, а Джеха парирует.

— Не мог не подколоть тебя, пупсик.

— Борт готов? — решаю уточнить, продолжая наблюдать за проулком.

— Готов. Главное не дать французам главный козырь в руки. Все должно пройти гладко, Сан.

— Понял. Работаю над этим.

Разорвав связь, все что вижу — прицел в окуляре. Проулок остается пустынным еще несколько минут, прежде, чем в него входит мужчина. Он прячет лицо в полах плаща, двигаясь быстро, и прямо к бакам. Как я и думал. Время превращается в мысленный отсчет. Я жду, когда цель проявит себя, чтобы устранить его без шума. Мужчина преодолевает нужное расстояние, но в последний момент, его что-то останавливает. Отрываю взгляд от окуляра, а в груди слышится гулкий удар. Я никогда не думал, что доведется это ощутить. Страх… Он горячей волной достигает макушки, а весь воздух встает прямо в горле. Не веря собственным глазам, улавливаю, как палец на спусковом крючке впервые дрожит.

Какого черта ты здесь? Откуда? Вера быстрым шагом догоняет Платини, а громко окликнув его, привлекает внимание цели.

— Поль. Стой. Немедленно остановись, — она кричит так, что несколько прохожих с интересом заглядывают в проулок.

Как только мужчина поворачивается к Вере, он опускает край воротника.

— Встреча началась, — голос Джеха в наушнике звучит, как гром. Я не могу его застрелить рядом с ней… А именно это мне придется сделать прямо сейчас. Убрать его, чтобы не провалить операцию. — Сан? Цель устранена?

— Здесь Вера, — резко ответив, наблюдаю за перепалкой внизу.

— Сан, ты знаешь, что это приказ, — Джеха пытается давить, но и сам понимает: одно дело устранить военного преступника, торгующего оружием и разведданными, а другое — сделать это при женщине, отказавшейся не в то время, и не в том месте.

— Я беру всю ответственность на себя, — отрывисто отвечаю, отводя винтовку в сторону.

— Ты с ума сошел? Атташе Квон Мин через час поднимется на наш борт с французами. Если у них на руках будут исследования по острову, всему конец. Мы потеряем Коготь. Ты рехнулся из-за этой женщины? Приди в себя.

— Я все сказал.

— Проклятье. Если ты сдохнешь, я тебе клянусь, на поминальный обед не жди.

Поднявшись, я продолжаю наблюдать за тем, как Вера воинственно отчитывает Поля. Она рычит ему в лицо, а когда пихает в грудь, во мне просыпается восхищение. В гневе она не просто восхитительна, она чертовски сногсшибательна. И сегодня, похоже придется туго из-за того, что помешался на ней. А это уже очевидно…

— Материалы до сих пор у цели. Действую согласно обстановке, — подняв винтовку, быстро разбираю ее, а упаковав обратно в футляр, достаю со дна короткоствольный пистолет.

Оставив остальное на месте, продолжаю наблюдение, но Поль решает распустить руки. Он хватает Веру за запястье, а я стискиваю зубы, чувствуя, как снаружи покрываюсь холодным ознобом, а внутри кровь закипает. Вера пытается отбиться от мужчины, но все тщетно. Обратив внимание на размещение балконов напротив, прищуриваюсь. Для спуска нужно сорок секунд. Однако, это было бы возможно, будь в руках элементарный трос. Его нет, а значит, нет и выхода.

Натянув маску выше, я закрепляю оружие в нагрудной кобуре. Отойдя от края на нужное расстояние для разбега, спустя три удара сердца, едва достигаю крыши музея. Плечо взрывается резкой болью, которая пульсирует при каждом движении руки. Проклятье. Бросив взгляд на проулок, замечаю, как мужчина вжимает Веру в стену, а его рука тянется к внутреннему карману плаща. Он убьет ее, но материалы оставить не успеет. До встречи час, а французы не знают ее точного места. Значит, он принес их не им.

— Это британцы, Джеха. Быстро передай атташе. Все вышло, как и предполагал полковник. Французы не причем, — отчеканив, я выглядываю вниз опять.

Заметив окно, решаю, как поступить. От него отходит пожарная лестница, и это шанс. Окно на втором этаже, прямо над целью, потому я немедленно устремляюсь обратно к куполу музея. Выбив старые двери, вхожу на округлый чердак, молясь попасть прямо на аварийную лестничную клетку. Прострелив замок, выжидаю несколько секунд, прислушиваясь к звукам снаружи. Тишина позволяет продолжить движение, и спустя минуту спуска, оказаться у нужного окна.

В висках стучит с такой силой, что все звуки обращаются в назойливый шум. Я понимаю, что времени до появления британского агента не осталось, а стрелять не могу. Вера слишком близко к мужчине, и если я и попаду, то только если она прекратит шипеть на него, в попытке отпихнуть. Ничего умнее не остается. Я открываю окно, а спрыгнув с него, сбиваю с ног Поля.

Над головой слышится женский вскрик, но я не успеваю ничего сделать, прежде чем звучит свист шин. Мужчина подо мной продолжает брыкаться, в попытке оттолкнуть. Я вскидываю взгляд, замечая, что проулок прегражден тонированными фургонами с двух сторон. Они расстреляют нас в упор.

Решение приходит молниеносно. Освободив Поля из захвата, и выхватив оружие, я вскакиваю, чтобы закрыть собой Веру от прямого огня. Схватив ее за руку, силой толкаю в проем между мусорными баками. Прижав, и закрыв собой, ощущаю, как она цепляется мертвой хваткой, и дрожит всем телом. Гулко дышит, а ее крохотные пальцы сжимают ткань куртки с такой силой, что ногти царапают кожу.

— Закрой глаза, — командую так, чтобы она услышала, но это не требуется.

Вера сама зажмуривается, а когда слышится первый выстрел, прирастает ко мне всем телом. Звук отдается в ней эхом, а за следующим хлопком, я прячу ее, крепко обхватив и сжав.

Тело Поля падает в центре проулка. Его лицо обращено в нашу сторону, а глаза смотрят мертвым взглядом. Убрали своего же… Скривившись от досады, аккуратно выглядываю из укрытия, не выпуская Веру из рук. Фургоны исчезают так же быстро, как и появились, а я подношу браслет ко рту, отрывисто чеканя:

— Цель убрали британцы. Материалы у нас.

— Тебя понял. Ты цел? — Джеха отвечает спокойно, а значит, у него все проходит гладко.

— Цел.

— А твоя агашши? — злорадствует друг. — Сперва хотя бы поинтересуйся, зачем она туда примчалась, прежде чем засунешь свой язык ей в рот.

— Джеха, — холодно осекаю его.

— Идиот. Убирайтесь оттуда.

— Обеспечь прикрытие.

— А то, как же. Почистим и за твоей дамой сердца. Уводи ее оттуда, пока жандармерия не явилась.

* * *

Я дрожу всем телом, из последних сил цепляясь за Сана. Знаю, что это он. Чувствую его запах, как тогда у Монмартра. Он терпкий, сладковатый и приятный. Так пахнут его духи. Кажется, я могу ощущать только это. Ведь ни видеть, ни слышать не хочу. Страх сковал каждую часть тела, а озноб гуляет по нему, как ветер. Одно ощущаю — крепкие мужские объятия, закрывшие собой от всего.

Его сердце стучит так же гулко, как мое, а когда я решаюсь открыть глаза, замираю.

— Нет. Не открывай, пока не скажу, — его голос из-за маски звучит глухо, а руки ледяные.

Одной он помогает встать, продолжая обнимать, а вторая ложится на мои глаза. В такой ситуации, я не обращаю внимания на подобные глупости. Просто хочу бежать. Убраться подальше от этого места, ведь понимаю, что Поль мертв. Его только что убили.

Сан крепче обхватывает талию, а я сильнее прижимаюсь к нему. Боюсь представить, как он здесь оказался. Как вообще попал сюда? Как смог меня спасти? Вопросы вертятся в голове, напоминая поток бессвязных мыслей. Я продолжаю биться в лихорадке, а зубы стучат во рту, от страшного озноба. Боюсь открыть глаза, а значит, придется довериться Сану.

— Постой тут, и не смотри.

Объятия исчезают, он отпускает, но я хватаюсь за него мертвой хваткой. Сглотнув сухой ком, шепчу:

— Ты… Вы… Сан, ты ведь накопитель ищешь? Ты… Ты тоже…

Сан обхватывает мои плечи, его руки дрожат, но держат крепко. Медленно открываю глаза. Взгляд тут же падает на тело, лежащее в луже крови.

— Мамочка… — едва шепчу на родном.

Сан немедленно заслоняет страшную картину, вынуждая смотреть в абсолютную тьму. Смотреть на него, и ему в глаза. Они сверкают опять. Жадно осматривают каждый сантиметр лица, пристально следят за реакцией на его следующий вопрос:

— Он у тебя?

— Да… Я успела… Я успела заменить все, я следила за ним, — сбивчиво отвечаю, понимая, что еще секунда, и просто провалюсь в обморок.

Почему-то немею, но Сан жестко вжимает в себя, и шепчет:

— Сосредоточься на мне, Вера, и отвечай максимально быстро.

Все что могу — кивнуть. Все вижу — собранный взгляд. Он острый, но не пугает, а вселяет доверие.

— Материалы, которые он украл у тебя?

— Да.

— Ты знаешь, что на них?

— Нет. Я не смотрела. Просто заменила большинство на другие документы. Он залез в кабинет профессора. Сегодня… Я поехала за ним.

— Машина?

— У обочины… Я… Я следила за ним.

— Кто еще в курсе?

— Только я.

— Ключи, — он разворачивается в сторону выхода на перекресток, но мои ноги подкашиваются.

Я не могу идти, понимая, что меньше чем две минуты назад, стала свидетелем того, как застрелили человека. Поля убили, а его тело лежит за моей спиной.

— Ключи, Вера, — Сан повторяет, а я едва передвигаю ногами, но достаю связку ключей от машины Женьки.

— Держись крепче, и старайся не поднимать головы, — он перенимает мой вес на себя, а стянув маску, уверенно осматривает оставшийся отрезок узкого проулка. — Все будет хорошо.

Сан повторяет это с нажимом, но я не реагирую. Слишком яркой остается картина убийства. Настолько, что у машины, едва не падаю опять, но Сан вовремя открывает дверцы. Усадив меня на сидение, он быстро огибает автомобиль, а сев за руль, немедленно срывается с места.

— Кто… Кто его убил? Это британские спецслужбы? Ты о них… Я слышала, как Ким Сун Нам называла таким словом англичан. Ты…

Продолжая говорить, я пытаюсь привести мысли в порядок, чтобы удержать сознание. Когда неделю назад, в разговоре с Полем у Монмартра, я уловила, как он пытается втереться в доверие, решила, что он снова хочет оболгать Вадима Геннадьевича. Я никак не могла предположить, что стану свидетелем убийства, когда сегодня решу последовать за ним.

— Сан, я задала вопрос. Это…

Повернув голову и окинув взглядом мужчину, замечаю испарину, и дорожку пота. Начинаясь у виска, она двигается прямо к жилистой и массивной шее. Темные волосы тоже покрыты влагой, а пухлые и яркие губы, сейчас побледнели и сжаты в тонкую линию. Пока рассматриваю его, Сан молчит. Вижу, что он злится. Чувствую, что не намерен отвечать ни на один вопрос. Я уже видела подобное. Знаю, как это. Он не ответит, потому что под присягой. Лешка… поступал так же. Всегда.

Воспоминания о муже больно жалят уколом совести. Даже в такой ситуации, я ощущаю себя предательницей. Чувствую себя грязной эгоисткой, но ничего с собой поделать не могу. С первой минуты, когда увидела этого мужчину, когда он посмотрел на меня таким взглядом, от которого не могу избавиться, как от клейма, — с той самой поры, я сравниваю Сана с Алексеем. А после прогулки у Монмартра, именно это чувство заставило сбежать, спрятаться, не попадаться ему больше на глаза. Я не имею на это права, и сегодня пришла расплата.

Пришла заслужено. Ведь дело не в том, что мне нравится Сан. Проблема в том, что я пытаюсь восполнить чувство пустоты этим человеком. Воспользоваться им. Сейчас это становится особенно ясно. В момент, когда сравниваю их, замечая сходство в поведении.

Машина резко останавливается прямо у заезда в арку моего дома. В недоумении, снова кошусь на Сана. Откуда он знает, где я живу? Но мужчина не позволяет опомниться. Он быстро выходит из автомобиля, а открыв дверь, отрывисто произносит:

— Нужно проверить твои апаты *(квартира).

Его голос не терпит возражений, а выражение лица выглядит совсем каменным. Сан бледен, дышит рывками. Я только сейчас понимаю, что он может быть ранен. Мимолетная догадка заставляет подскочить от ужаса, и немедленно выскочить из салона. Захлопнув дверцы, вхожу в арку, а за ней в дверь широкого фойе. Лифт приезжает не сразу, но как только мы оказываемся внутри, я, наконец, слышу отчетливый свистящий звук дыхания сквозь зубы. Он ранен.

У дверей, как дура, с минуту пытаюсь попасть дрожащими руками в замочную скважину. Картинка перед глазами плывет, страх все еще не дает дышать, но в какой-то момент, я понимаю, что расслабляюсь полностью. Сан становится за спиной, совсем близко, а протянув руку, обхватывает мою ладонь с ключами, уверенно направляя нужный в замок. Его тяжелое дыхание щекочет шею, запах проникает под кожу, а прикосновение оголяет нервы, лишает их покрова, вынуждает забыть обо всем. Я так давно не ощущала того, что значит быть в безопасности. С Саном это чувство возвращается во стократ ярче.

Поворачиваю ключ, а открыв дверь, понимаю, что в другой руке Сан держит пистолет. Он мягко перемещает меня за спину, и входит первым. Над головой зажигается свет. Крохотная прихожая вспыхивает красками, а мужчина двигается вглубь помещения. Он делает это настолько тихо, что мои собственные шаги, кажутся кощунственно громкими.

Сан заглядывает в ванную комнату и уборную, а подойдя к панорамным окнам, почему-то на миг застывает, прежде, чем нажать на кнопку и опустить автоматические шторы. Тяжелая ткань падает вниз, а в воздухе появляется облако пыли. Воспоминание прошлогодних предупреждений риелтора, вызывает нелепое чувство смятения, и дурацкую мысль. Как теперь вернуть их на место? Система ведь сломана, а я так и не вызвала мастеров. Но ситуация не отпускает. В моей квартире стоит военный с пушкой в руках, а в кулаке я сжимаю то, что едва не убило сегодня нас двоих.

— Все в порядке? — умнее вопроса не возникает.

Сан поворачивается, как только я включаю настенные бра. В мягком приглушенном свете, мы смотрим друг другу в глаза. Смотрим неотрывно, а взгляд мужчины обескураживает. Кажется, Сан не может пошевелиться, так и стоит, так и смотрит, чем притягивает еще больше. В какой-то момент страх отступает и вовсе. Я решаюсь сделать шаг, чтобы предложить выпить хотя бы воды. Оружие в его руках не пугает. Наоборот, после произошедшего, наличие пистолета и человека, который умеет с ним обращаться, вселяет чувство защиты.

— Я… — показав на сектор кухни, я в спешке, продолжаю на ходу. — Думаю, ты хочешь выпить воды. Ты… Ты располагайся. Если все в порядке, то… — заметно нервничая, едва не опрокидываю чайник, но и опомниться не успеваю, как Сан подхватывает его, а следом ставит на место.

— Как ты оказалась в том переулке? Зачем пошла за ним, и как догадалась, что он что-то украл у вас?

Он спрашивает быстро, но тихо, стоя прямо за спиной. Снова взяв чайник в руку, ставлю стакан ближе, чтобы наполнить его водой. Ответ получается скомканным, нервным, но не потому, что я продолжаю бояться. Все дело в Сане. Все дело в нем…

— Помнишь ведь… — начинаю. — В тот день, когда он пришел к лестницам Монмартра и потребовал разговора со мной, — наполнив стакан, решаю налить воды и себе. — В общем, Поль вел себя странно. Спросил мое расписание, и пригласил на ужин. Вот так сходу. Это насторожило. Я знаю, что он уже воровал наработки профессора. И Юджин, ну, он мой коллега…

— Коллега? — Сан вдруг переспрашивает очевидную вещь, но в его голосе я слышу некоторое облегчение, будто он думал иначе.

— Да, Юджин мой коллега. Он сын профессора Попова, — поворачиваюсь со стаканами в руках, и замираю, вцепившись взглядом в побледневшее лицо Сана. Ему стало хуже? — Ты хорошо себя чувствуешь?

Внезапно ловлю себя на том, что в груди встает ком. Тревога настолько сильно бьет по нервам, что я немедленно ставлю стаканы обратно на стол. В неясном порыве подхожу к мужчине, и только на секунду замешкав, все же прикасаюсь к его лбу.

Сан снял кепку, она лежит на смежной столешнице рядом с пистолетом. Сам мужчина прислонился к краю, и замер. Он даже не шевелится, когда моя рука накрывает его лоб. Только смотрит. Господи, как же он смотрит, а я не могу опомниться. Не могу, потому что на меня никто так не смотрел. Даже мой Лешка. Он никогда не поедал меня глазами, ни разу не прикасался взглядом так, чтобы возникало чувство, что я голая. А сейчас я именно такая, — полностью обнаженная, лишенная любой защиты перед этим мужчиной, не способная отвести взгляд, настоящая.

А ведь я его едва знаю. Он чужой. Сан чужой во всех смыслах. Он смотрит иначе, его глаза другие, его манеры другие, он сделан из всего "другого". Не моего, не привычного, не понятного мне, но противиться я не могу. Он красив. Я никогда не видела азиатов вблизи. Думала, что они все одинаковые, что нет в них никакой разницы, и что они не красивые. Таковы штампы и стереотипы. Но передо мной стоит сногсшибательно необычный мужчина, и смотрит так, будто мое прикосновение к нему — подарок. Сан даже начинает заметно расслабляться, его плечи медленно опускаются, а глаз касается блеск.

— И как? Температура есть? — шепчет холодно, хрипло, но не потому что ему не приятно, просто он такой.

Холодный, как камень. Но странность в том, что едва я касаюсь к холодной, покрытой испариной коже, она вспыхивает, и продолжает нагреваться под моим прикосновением.

— Кажется… нет, — отвечаю, а убрав руку, прячу ее за спину, сделав неуклюжий шаг назад.

— Тогда… может, продолжишь рассказ? — он складывает руки на груди, а я замечаю, как Сан, едва уловимо, сжимает челюсть.

— Тебе же плохо, — резко отвечаю, а покачав головой, ощущаю раздражение. Оно яркое, как лавина. И причина не Сан. Причина его беспечность. Беспечность, которая мне слишком знакома, — Неужели есть что-то важнее этого? Надо вызвать неотложку. Достаточно на сегодня смертей.

Произношу с намерением достать из кармана сотовый, но не успеваю.

— Нельзя, — Сан слишком резко делает шаг в мою сторону, а схватив за руку, заваливается на бок.

Это все, что он произносит, следом падая прямо на пол. Хватаю его под локоть, пытаясь удержать, но он чертовски тяжелый. Он выше даже Алексея, и как оказалось, намного массивнее. Я даже не могу нормально обхватить его плечи, чтобы обнять и приподнять. Все тщетно, я не смогу помочь ему сама, а потому, не удержав Сана, почти падаю вместе с ним.

В последний момент он хватается за стул, а устояв на коленях, встряхивает головой и быстро шепчет:

— Не звони никому. Поняла меня? Не звони, иначе пострадают все. Просто… Мне надо…

Он почти теряет сознание, а меня накрывает паника. Быстро осматриваюсь, закидываю его руку себе на плечо, и цежу, помогая Сану подняться:

— Что… Что нужно сделать?

Он кое-как встает, но я вижу, что держится из последних сил.

— Все в порядке. Сейчас мне станет лучше.

— В каком, к черту, порядке? Ты себя видел? Ты весь бледный и холодный, — не выдержав, я переступаю грань, а Сан замирает.

Он слишком плавно осматривает мое лицо, следом шепча:

— Мне нужно уходить.

— Никуда ты не пойдешь в таком виде, — понимаю, что перешла уже все рамки, но не могу остановиться. — Ты спас мне жизнь, Сан. Я обязана тебе помочь.

— Не обязана… — он холодно отвечает. — Это я… обязан… тебе.

Я замираю, но снова не успеваю ничего сказать. Благо, мы сумели дойти до кровати, иначе не представляю, как бы я смогла справиться с мужиком весом в добрый центнер. Понимая, что иного выхода нет, быстро расстегиваю его куртку, а перетянув ноги мужчины на кровать, выхватываю сотовый. Единственный, кто способен объяснить, что делать — Женька.

Но он не отвечает ни на первый, ни на последующие звонки.

Продолжая слушать гудки и набат в груди, я нащупываю сотовый в кармане Сана. Он вибрирует, а на экране светятся непонятные иероглифы. Быстро достав его, не глядя, отвечаю на звонок.

— Сан-ши? Кэнчана? Оди со е? *(Сан? Ты в порядке? Где ты?) — мужской голос отрывисто задает вопросы на корейском.

— Это не Кан Чжи Сан. Вы слышите меня? — быстро и с неким облегчением отвечаю.

— Агашши с Монмартра? Это вы? — мужчина явно знаком со мной. — Где вы? Почему у вас телефон Сан-ши?

Я бросаю взгляд на Сана, а приложив руку к его щеке, делаю глубокий вдох и говорю:

— Он сказал, что звонить в неотложку нельзя. Но я не понимаю, что с ним. Он весь бледен, в холодном поту и без сознания. Крови нет, и кажется, он не ранен. Как… Как мне ему помочь? — последние слова я едва произношу, чувствуя, что проваливаюсь в собственные воспоминания.

Холодно… Такой же холодный, как мой Лешка.

— Успокойтесь, агашши. Найдите в его карманах бумажный крохотный сверток. В нем несколько таблеток. Заставьте его выпить их. Вы слышите меня? Агашши?

Я слышу, но едва осмыслив, что надо делать, тут же бросаюсь на поиски искомого. Сверток оказывается в том же кармане, что и сотовый.

Достав его, отрывисто отвечаю:

— Есть. Я их нашла.

— Хорошо, — уже спокойнее говорит мужчина. — Пусть выпьет их, и немного отлежится. С ним все будет в порядке. Как только придет в себя, передайте, чтобы немедленно вышел на связь. И еще… Не звоните никому. Вы меня понимаете? Никому. Вы же видели, что случилось? Если вы не хотите проблем и лишних вопросов от французских жандармов, просто забудьте все. Вам ясно?

— Ясно… — ответив, закрываю с дрожью глаза.

Звонок обрывается, а короткие гудки бьют прямо по нервам, возвращая в далекое утро. Моя реакция на смерть Поля закономерна, ведь я уже видела, как убивают человека. Видела, и это стало причиной гнусного шантажа собственного мужа. На нас напали во время отпуска в Одессе. Впервые после свадьбы Лешка сумел выбраться со мной на отдых, и получил увольнение. Мы приехали своим ходом, на машине. Все выглядело, как обычная поездка на две недели к морю. Да только вот, не думала я, что утром, почти у пляжа, по нашей машине станут стрелять.

На все вопросы о том, почему в машине оказалось оружие, и кто те люди, которые стреляли, — я получила холодное молчание, и хмурый взгляд. Настолько темный, как грозовое небо. Он испугал, заставил опомниться, и понять: мой муж только что убил человека.

Алексей сумел обезопасить нас, защитить, и остановить убийц. Но какой ценой? Для этого ему пришлось убить, защищаясь. Сперва я не думала, что это связано с работой. Однако, много позже, узнав, что нападение совершено из-за его службы, потребовала остановиться. Наплевав на все, что обещала, нагло выставила требования бросить такую работу. Бросить все, чтобы больше никогда не убивать.

В немой дрожи, лихорадочно ищу воду. Стаканы все еще стоят на столешнице не тронутыми. Подбежав к ним, смотрю на сверток, а следом на Сана. Он дышит отрывисто, и явно потерял сознание. В такой ситуации, придется растворить таблетки в воде, иначе он их не проглотит. Быстро достав ложку, с помощью еще одной, растираю таблетку в порошок. Добавив воды, аккуратно возвращаюсь к кровати, а приподняв голову мужчины, не спеша вливаю лекарство в рот. Проходит несколько секунд, после которых Сан заходится в кашле, а всего на мгновение открыв глаза, тут же закрывает их, расслабляясь.

Его голова лежит на моей руке, а все, что я чувствую — ужасное дежавю. Оно настолько пугает, что вызывает ступор. Не могу пошевелиться, так и сижу на краешке, удерживая его затылок. Короткий ежик волос колет подушечки пальцев, а кожа отдает холодом. Он весь холодный. Плавно приложив ладонь к щеке Сана, ощущаю, как он мелко дрожит.

Внезапно появляется желание уйти. Отнять руки, и не прикасаться к нему, так же, как Леше. Не предавать…

Отняв ладонь, сжимаю ее в кулак, а сердце болит. Внутри так нестерпимо больно, что хочется снова разрыдаться. Усилием воли, беру себя в руки. Надо хотя бы снять с него куртку и обувь. Поднявшись, хватаюсь за голову, зарываю пальцы в волосы и делаю глубокий вдох. Надо собраться. Очевидно же, что Сан спас мне жизнь. Я обязана помочь ему, хотя бы по этой причине.

Нет, это как раз и есть причина, почему он лежит в моей постели. Снимая его ботинки, я продолжаю убеждать себя в том, что просто играю роль доброго самаритянина. Помогаю человеку в беде, и не важно, что снимая с него куртку, слишком медленно осматриваю крепкую грудь, обтянутую чертовой водолазкой, как второй кожей. Это не причина. Он не должен мне нравиться.

Вытащив плед со шкафа, бережно накрываю Сана, а смочив полотенце теплой водой, вытираю его лицо, с облегчением замечая, что бледность ушла. Его дыхание стало ровным, а черты лица во сне приобрели совершенно иной вид. Настолько живой, что кажется вот сейчас мужчина настоящий, — тот, кем есть на самом деле.

Смотрю на часы. Время перевалило за полдень. Оставлять его одного в квартире, чтобы поехать к Жене, слишком странно. Да и опасно. Вдруг ему станет хуже. Потому ничего не остается, кроме как, усесться на диван, а поджав под себя ноги, смотреть перед собой и думать.

Я обязана узнать, что на накопителе. Ведь если это опасно, то может пострадать Женька и Вадим Геннадьевич. Взгляд падает на пистолет, лежащий на столешнице, и на накопитель, который остался там же. Должна ли я узнать, как Сан попал в тот проулок, и что украл Поль? Очевидно, что это не просто исследования, которые знакомы мне. Скорее всего, дела обстоят намного серьезнее, если человека застрелили прямо на улице и средь бела дня. Это ведь не девяностые и разборки бандитов. Случившееся — резонанс, для такой страны, как Франция. И если жандармы не стучат в мои двери, то мужчина, который лежит на моей кровати, — далеко не обычный охранник, или военный в отставке.

Он работает на спецслужбы… Мелькнувшая мысль, толкает подняться, а взяв накопитель со стола, раскрыть ноутбук. Сев за рабочий стол, я вновь осматриваю Сана. Мужчина спит неподвижно, а значит, у меня есть время узнать, что пытался украсть Поль. Пальцы вздрагивают, я замираю в нерешительности. Выходит, я обману Сана. Он просил забыть все, что я видела. Не зря же спрашивал, известны ли мне подробности.

По-хорошему, закрыть бы ноутбук, проверить самочувствие мужчины, и не лезть не в свое дело. Однако же я все равно вставляю флешку в слот, а на экране всплывает диалоговое окно. Открываю папку, ожидая увидеть там знакомые расчеты, графики, и программу для прогнозирования извержения, но натыкаюсь на нечто, что вызывает дрожь по всему телу.

Пододвинув ближе ноутбук, листаю страницу за страницей, а открыв картографическую съемку острова, понимаю, что смотрю совершенно иной документ. На тех картах, что подготовили мы, нанесены все зоны, однако же, на конкретной карте указана совершенно "белая" зона. Обычно такими пятнами на картографическую карту наносят режимные объекты. Все, конечно, зависит от предназначения карты, ее использования и масштаба. Однако же, наши карты не военные. Мы не картографы, а геологи, что значит, подобное вообще не могло оказаться в исследовании Вадима Геннадьевича.

Согласно тому, что я вижу — Коготь Дьявола, стал не просто спорным островом. Его хотят использовать в военных целях, а учитывая, что рядом находится цепь подводных вулканов, скорее всего речь идет так же о добыче газа и нефти.

— Это же золотая жила, — шепчу слишком громко, а прикрыв рот рукой, в немом ступоре, перевожу взгляд на Сана.

Если бы это попало в руки хоть одной из других стран, Корея потеряла бы лакомый кусок суши, с золотой жилой под ним. Британцы устранили Поля, а значит, и они замешаны. Это логично, учитывая, что еще семьдесят лет назад, соседние острова были колониями Британии. Выходит, Вадим Геннадьевич изначально работал на корейцев. Именно потому он так гнался за легально подписанными документами на исследования. Если бы он не получил контракт с Ким Дже Сопом, нас бы никогда не допустили до дальнейших исследований Когтя. Нас бы даже на пушечный выстрел не подпустили бы к острову, не то, что отправили бы на него с экспедицией.

Быстро свернув все вкладки, я вытягиваю накопитель, и закрываю ноутбук. Рука так и остается лежать на холодной крышке лептопа. Ладонь потная, и скользит по гладкой поверхности. Она дрожит, и я дрожу, потому что четко понимаю — меня сегодня могли убить. Речь идет о таких деньгах, когда жизнь обычной ассистентки профессора не имеет значения. Выходит Сан не просто так там оказался. Он следил за Полем точно так же, как и я. Учитывая, что при нем имеется оружие, в переулок мужчина попал с целью остановить Поля.

А если быть совсем уж точной — убить…

Поднявшись от стола, тихо возвращаю накопитель на место. Смотря на мужчину на кровати, медленно отступаю к дивану. Не могу поверить, что он киллер. А ведь дела могут обстоять и так. Вдруг он не военный, а наемный убийца? От страха подкашиваются ноги. Схватившись за край дивана, неуклюже сажусь, продолжая смотреть на Сана.

Нет, я не верю, что он убивает за деньги. Но почему? Почему я не верю, если не знаю о нем ничего? Хотя с другой стороны, киллеры убивают и свидетелей. Он мог просто устранить и меня, но все вышло наоборот. Сан прикрыл меня собой, а значит, все эти догадки глупы. Тем более киллеры, вероятно, не носят с собой сотовые, на которые звонят коллеги из числа охраны. Или носят? Господи, я запуталась, а страх только растет. Странно, что он, какой-то неправильный. Вместо того, чтобы немедленно поехать в корпус за ответами, я продолжаю следить за состоянием человека, в личности которого появились огромные сомнения.

Доводы разума тщетны. Этот мужчина мне нравится, а потому подобные умозаключения, сразу же отметают женские гормоны. Тяжело выдохнув, откидываюсь спиной на диван, а подняв лицо вверх, с дрожью закрываю глаза.

Продолжая лежать, чувствую, как унимается стук в груди. Страх отступает, а ему на смену приходит озноб. Размеренное дыхание Сана становится совсем тихим, а я даже не замечаю, как за окном опять начинается гроза. Шторы занавешены, а снаружи все больше темнеет. Не знаю, сколько я так лежу. Не слежу за временем, а просто думаю над тем, что сегодня произошло.

Все дико неправильно. Мое поведение не логичное. Вместо того, чтобы обратиться к жандармам, вызвать неотложку и позвонить снова Женьке, я анализирую собственные эмоции. И не те, которые вызваны произошедшем, а те, которые напоминают о прошлом. Никогда не думала, что доведется так глубоко копать в собственном подсознании. Не верю и психологам, к которым пришлось несколько раз обратиться, после трагедии с Алексеем.

Лешка… А ведь, вот она — причина, по которой, я веду себя так. Наше знакомство слишком сильно походит на то, что произошло сегодня.

Закрываю глаза, а за окном дождь снова барабанит по стеклам. В этот раз я не одна, и это странно. Ужасно нелепо вспоминать о таком, когда на кровати напротив лежит незнакомец. Что я о нем знаю? Ничего. Почему мне не страшно? Отпечаток эмоций не позволяет бояться того, что знакомо. Сан слишком похож на Алексея. Нет, не внешне, конечно. Все, что связано с ним, создает иллюзию — блажь, которая заглушает боль. Смотря на этого мужчину, ловя его взгляды, я будто проваливаюсь в то время, когда была счастлива. Вот это и есть "отпечаток эмоций".

Мне кажется, я уснула, если вижу вечер, и заснеженную улицу рядом с клубом. Сбоку слышится смех подруг. Он, как эхо, достигает слуха, а я отвечаю им точно так же — тихим эхом. Кучкой из нескольких однокурсниц, мы собрались развлечься. На мне смешные ботфорты. Они демисезонные, а потому я жутко замерзла. Хотя снега не так много, мороз сухой, а от того жалит именно в ноги.

Мы входим в проулок рядом с клубом, но я останавливаюсь, пытаюсь отговорить подруг входить внутрь. У входа стоят несколько машин, а контингент, собравшийся отдохнуть, не вызывает доверия. Я говорила Алине, что идти в "Феникс" не самая лучшая идея, но девочки не послушали. И видимо, зря. Ведь несколько парней, явно приезжих из ближнего востока, сразу проявляют к нам интерес.

Хотя не имею ничего против их народа, но мужчины ведут себя явно неадекватно. Подруги суетясь, наконец, понимают, что у клуба кроме нас, из девушек, нет никого.

— Девчонки. Вот вы где? А мы уже с парнями вас обыскались. Называется, отпустили дам в магазин. Любовь моя… — на плечо неожиданно ложится массивная рука. Она оплетает шею, а я в ступоре поднимаю взгляд на нахала, который посмел себе подобное. И надо бы сказать что-то. Надо бы послать его. Но не могу, потому что парень обнимает так бережно, словно секунду назад, сказал чистую правду.

— Какие-то проблемы, милая? — продолжает, обращаясь ко мне, но поднимает взгляд на мужчин напротив. — Мы, кажется, не собирались сегодня в этот гадюшник. Я ведь прав?

В спешке киваю, а схватившись рукой за широкую ладонь в черной перчатке, прижимаюсь к парню теснее. Оказывается, нас окружают несколько мужчин. Они, видимо, друзья незнакомца, и тоже решили сыграть роль парней моих подруг. Мужчины напротив, замечая, что перевес явно не на их стороне, спокойно поднимают руки, а один из них произносит:

— Простить. Мы не знать, что эта женщина быть ваша.

— Тогда шагай, парнишка, пока я тебя не депортировал без визы, — незнакомец крепче обнимает, а следом поворачивает в сторону улицы, тихо шепча на ухо: — Меня Алексей зовут, если что. И да, мы действительно идем за вами от самого магазина. Как на счет…

— Вера, — быстро отвечаю, пряча улыбку, когда парень начинает растирать мою ладонь, пытаясь согреть.

— Вера… — повторяет, а я замираю от бархатистого тембра мужского голоса. — Ты знаешь, кажется, я начинаю верить цыганкам с Троещины, Вера.

— Почему? — хохотнув, вскидываю брови. Мы становимся у перехода, ожидая зеленого света.

— Одна из них нагадала мне, что я встречу девушку Веру, и накормлю ее самым вкусным ужином. Если ей понравится, то… она выйдет за меня замуж.

Ощущаю, как немею от шока, но замечая, как парень расплывается в улыбке, замираю, когда свет от светофора внезапно вспыхивает отражением в его голубых глазах. Это настолько красиво, что ослепляет своей яркостью. Завораживает, но следом обжигает нестерпимой болью, когда все начинает исчезать.

Я чувствую лишь темноту, которая выталкивает из сна в реальность. Мне так кажется, но я ошибаюсь, продолжая видеть сон. Иллюзию игры света и темноты, которая вдруг, и вовсе, сменяется холодным блеском в абсолютной тьме совершенно других глаз. Они хищные, не такие, как те, которые подарили тепло, уют, и улыбку. Это глаза другого мужчины, он смотрит иначе, и принесет другую боль.

Я знаю, что придется заплатить за свое предательство. А я собираюсь предать. Как бы не корила себя за это, знаю, что предам.

Глава 5

"Я проклял вчера, создав свое сегодня, чтобы не верить больше никогда в завтра…"

© Кристина Ли. Заброшенный рай

Открываю глаза в кромешной темноте, а кажется, выбираюсь из омута. За окном громыхает так, что трясутся стекла. Не сразу понимаю, где я, и не обращая внимания на пульсирующую боль в висках, стараюсь осмотреться. Спустя мгновение, после нового раската, в свете от молний за окном, замечаю силуэты предметов. Один взгляд на диван напротив, возвращает в реальность.

Сев в кровати, оттягиваю рукав водолазки, а включив подсветку на электронных часах, с досадой закрываю глаза. Я проспал двенадцать часов, а значит, пропустил ежедневный отчет. Вся надежда остается на Джеха, и на то, что он прикроет меня. Видимо, ранение я действительно так и не успел вылечить толком, если отключился на такое время.

Осмотревшись, решаю зажечь свет, но потянув за шнурок светильника, обнаруживаю, что электропитания нет. Новый раскат грома намекает о причине отсутствия электричества. Втаком старом здании, подобное не редкость. Кое-как поднявшись, замираю, осмотрев свои босые ноги. Медленно повернув голову, снова провожу взглядом по дивану, и крохотной фигуре, укутанной в плед.

Новая вспышка за окном освещает лицо Веры. Она спит, как ребенок, подобрав под себя ноги и подставив сложенные руки под голову. Если еще минуту назад я думал о накопителе и звонке Джеха, то сейчас все вылетает из головы напрочь. Я смотрю только на нее, и не могу поверить, что нахожусь в месте, за которым наблюдал столько недель. День за днем, смотрел только в ее окна, а потому знал размещение всего, что было вокруг. Могу хоть сейчас подойти к кухонному шкафчику, и достать оттуда коробку с молотым кофе. Знаю точно, где она хранит сахар, специи, и даже мелочь. Ее она сбрасывает в жестяную коробку из-под печенья. Думаю, это было печенье, ведь видел, как она доставала его из такой же.

Здесь даже запах иной. Он домашний, не искусственный, как в номере. Вокруг пахнет ее духами, а напротив слышно ее дыхание. Проклятье… Я не понимаю себя совершенно. Мне бы прямо сейчас встать, немедленно собраться и уйти, но я не могу. Продолжаю сидеть на кровати, и дышать чужим домом. Я уже забыл, каков подобный запах, и что он приносит за собой.

Писк часов возвещает о сообщении. Без труда отыскав куртку на пуфе рядом с кроватью, достаю сотовый и открываю чат.

В нем всего три слова: Все прошло успешно.

С облегчением опустив голову, закрываю глаза. Рука саднит только сильнее, как и плечо пульсирует болью. Однако ушел озноб и лихорадка, а значит, лекарства Вера нашла. Снова бросив взгляд в сторону, напрягаюсь, расслышав тихий всхлип, за которым следует еще один, более громкий. Она снова плачет? Конечно, она будет в таком состоянии, идиот. Она женщина. На ее глазах застрелили человека.

Наспех обувшись, я поднимаюсь и тихо подхожу к дивану. Присев на корточки, сперва нерешительно поднимаю руку, а следом снова опускаю. По щеке Веры бежит слеза, а ее блеск едва улавливается в новой вспышке молний. Женщина что-то бормочет на непонятном языке, а следом затихает. Ее лицо разглаживается, а после сильного раската грома, Вера открывает глаза. Она смотрит на меня, а, кажется, и не проснулась вовсе.

Как я должен поступить? Почему не могу сдвинуться с места, и как завороженный смотрю на ее ладонь. Вера поднимает руку, и все ближе тянет к моему лицу. Что-то в этом жесте возвращает к воспоминаниям. Неосознанно, проваливаюсь в них, хотя они настолько далеки, что почти стерты. Время беспощадно уничтожило все самые красивые моменты с Бон Ра. Но тогда почему именно сейчас они так ярко вернулись. По чьей, такой чудовищной воле, я вижу перед собой призрак умершей женщины, вместо настоящей.

Не понимая собственных чувств, я поднимаюсь настолько резко, что Вера немедленно просыпается. Она садится, а я не могу проронить и слова, ощущая стыд. Как можно было вести себя так на службе? Как я вообще мог позволить себе следить за окнами одинокой женщины? Как я посмел опуститься до такой чудовищной низости?

Потому что хотел. И хочу. Это и сделало из меня пустоголового дурака, страждущего заполучить внимание женщины, о которой я ничего не знаю. Проклятье. И зачем только поднялся наверх? Зачем вошел сюда?

Потому что хочешь. И это снова правда. Вот только взгляд женщины говорит о многом. Она смотрит с опаской, а когда замечает, что нет света, тихо произносит:

— Я достану свечи, а ты вернись в кровать.

Продолжая стоять, наблюдаю, как она обходит меня по дуге. Боится. Ее понять можно. Вера не знает обо мне ничего, и вероятно, не чувствует того же, что я к ней. Она не станет слепо доверять. Не пойдет на нарушение приказа. Ведь я тоже не знал о ней почти ничего, когда поставил на кон все, и не убил при ней человека. Да, такова моя работа. Те, кто свято верят в то, что военные убивают только отбитых подонков, горько ошибаются. Военные убивают любого, если стоит задача выполнить приказ. Таких людей, — которые, по сути, невинные жертвы, — мы называем сопутствующими потерями. И хотя я летчик, и редко беру в руки оружие, — не значит, что не убивал никогда. Небо помогло только в одном — до этого момента, я ни разу не писал в рапортах о сопутствующих потерях.

Я знаю, что гореть мне в аду, за такие потери, но все же, ощущаю боль. Саднит не рана, которую получил, когда спасал во Вьетнаме три сотни афганских беженцев. Саднит сердце, что женщина, которая впервые за десять лет сумела лишить покоя, боится меня.

Долго не думая, я разворачиваюсь к кровати, а взяв куртку, быстро надеваю, наплевав на боль. Все это время, слышу, как Вера ищет свечи. Она стоит в ванной, осматривая шкафчик, а когда замечает, как я собираю вещи со стола, произносит, возвращаясь к дивану:

— Куда ты собрался? Тебе нужно полежать хотя бы до утра, — она следует за мной к двери, но я не останавливаюсь, на ходу набирая сообщение Джеха. Не могу остаться. Хватит с меня этого помешательства. Сегодня я увидел его цену. — Сан, ты…

— Агашши, — холодно оборвав ее, останавливаюсь у дверей, и не поворачиваясь, продолжаю: — Спасибо за помощь. Сейчас я должен уйти, чтобы не подвергать вас опасности и…

— Да что такое? Причем здесь это, когда речь идет о тебе. Какая, к черту, опасность? Ты едва не умер на моих руках? — Вера срывается на крик, а по моему телу проходит волна жара. Мне бы сбежать прямо сейчас, и лучше повести себя, как трус. Лучше уйти, потому что я вижу, насколько мне нравится Вера. Это не на один раз, это произойдет не дважды. Если я прикоснусь к ней, все поменяется в тот же момент.

Предательство обретет силу.

— Мне пора.

— Я… — она вдруг начинает сбивчиво и тихо говорить, а моя рука замирает у замка двери. — Я чем-то обидела тебя? Может, сказала, или повела себя, как-то не так? Просто… ты другой. Я же не знаю вашей манеры общения. Может, ты нашел оскорбительным… Ну, что я раздела тебя. Но ведь не полностью же, в конце концов. Или может… Я просто. Просто, я испугалась. Ты так быстро упал, у меня не было выхода. Да. Мне пришлось ответить на звонок твоего коллеги. Но ведь… Он мне и сказал о лекарстве. Почему…

— Я не могу остаться, — раздраженно осекаю ее, сжимая руку в кулак. Она не понимает, не чувствует, что происходит. Не видит, а значит, я обязан уйти.

— Почему? Я ведь не гоню тебя.

А лучше бы прогнала. Мой неожиданный поворот в сумраке, Вера замечает не сразу. Как и то, насколько быстро, я оказываюсь рядом, а обхватив ее лицо руками, совершаю предательство — целую ее по-настоящему. Не машинально, прикасаюсь к женским губам, в желании получить разрядку, выбросить из головы все, ощутить облегчение. Нет. Я наоборот целую ее так, что голова наполняется миллионом мыслей, желаний, противоречий, страхом и стыдом. Целую слаще, чем целовал кого-либо, а когда понимаю это, пробираюсь пальцами в густые пряди, а языком в горячий рот. Боги, я грезил этим, как последний грешник. Мечтал дотронуться, а взамен нагло ласкаю ее губы, сминаю, и жадно целую. Пальцами обхватываю крохотный затылок крепче, а сам дрожу от пят и до каждого волоска на теле. Я обратился в дрожь, потому что ощущаю, как она отвечает.

Вера мягко раскрывает губы, из них вырывается выдох, а я дурею. Нагреваюсь изнутри от ее мягкого, но тяжелого дыхания. Она дрожит в моих руках, я дрожу, потому что хотел этого слишком долго. Чертовски трудно сдержаться, и не вжать ее в стену, или не распустить руки. Я боюсь испугать ее еще больше, ведь Вера точно боится того, что происходит. Об этом говорит нерешительность ее движений, и то, как она робко отвечает на поцелуй. Притягиваю ближе, и сжимаю густые пряди волос между пальцев, углубляя поцелуй, вынуждая ее довериться. Хочу, чтобы не боялась, чтобы не думала, что решил воспользоваться. Хочу, чтобы верила, что все искренне.

В какой-то момент, ощущаю, как ее губы уверенно двигаются навстречу, а язык отвечает на ласку. Сперва нежно, а потом все сильнее сплетаясь с моим, смело, вызывая ощущение силы. Я был прав во всем, когда сказал, что это предательство. Самое жестокое, и самое желанное. Ведь я пью ее выдох, а кажется, слышу настоящий стон. Слышу, как Вера переводит дыхание, чувствую прикосновение крохотных пальцев к шее, понимаю, что хочу быть предателем. Я голову потерял, я превратился в безвольного, и буду превращаться снова и снова.

Предавать, потому что назад дороги нет.

Мы все-таки врезаемся в стену. Горячее дыхание обжигает горло, а я резко отстраняюсь, отпускаю ее губы, а мои горят.

— Вот поэтому, я говорю, что должен уйти, Вера. Прямо сейчас.

Она поднимает испуганный взгляд, ее глаза блестят, щеки раскраснелись, а губы, проклятье, они выглядят еще соблазнительнее теперь, когда их мягкая кожа похожа на ужаленную.

Мы даже не заметили, как появился свет. Не заметили ничего, и продолжили бы. Это ошарашивает, а потому я быстро спрашиваю, прежде, чем уйти:

— Значит… ты не боишься меня? Вопрос дурацкий, но мне важно знать. Ответь.

— Нет, — Вера отвечает сразу, с дрожью качает головой, а поджав губы, вынуждает убраться скорее.

Она и не знает, каких усилий, мне стоит остановиться. Вера и не подозревает, какой жалкий извращенец перед ней, какой дурак. Ведь мог же заговорить с ней раньше. Мог прояснить все и сейчас, а не поступать импульсивно. Видимо, я напрочь лишился рассудка.

Отступив на шаг, хватаю с небольшого комода кепку, а повернувшись к двери, понимаю, что теперь точно должен уйти. Иначе мы окажемся там, где я выспался впервые за долгое время, как младенец.

— Сан… постой. Я должна сказать тебе… — Вера хватает меня за руку, но я тихо и сипло произношу, не узнавая голоса:

— Мне действительно нужно идти, Вера.

Она медленно отпускает, а я выхожу за дверь. Несколько минут ощущаю необъяснимую легкость. Правильно ли я поступил? Поздно думать. Что сделано, то сделано. Я сам переступил черту. Видит небо, не хотел срываться, не хотел трогать ее вот так — агрессивно, на эмоциях, — но, увы, не сдержался.

Выхожу из-за поворота, и сразу замечаю знакомый внедорожник. Не успев дойти до него, вижу, как дверцы открываются. Встретив хмурый взгляд Джеха, сажусь в салон.

— Поехали, — отрывисто чеканит, а как только я оказываюсь на сидении, трогается с места.

— Пару стаканов опрокинем? — сухо спрашивает, даже не смотря на меня, а следя за дорогой.

— Вряд ли сейчас мне поможет выпивка, — отвечаю, улавливая, как Джеха поджимает губы. — Говори. Хватит тянуть.

— Я сперва выпью. А потом, так уж и быть, мы поговорим, майор Кан.

— Непременно, — хмыкаю, продолжая: — Майор Пак.

— Надеюсь, она того стоит, — вдруг бросает друг, вызывая укол злости.

— Она стоит большего, Джеха. На этом разговор окончен.

— Если парня убрали не глазах гражданского лица. Она — свидетель, Сан. Мы бы ее не трогали, а вот британцы разыграют эту карту.

— Знаю. Потому и оставили нас в живых, — соглашаюсь, отбрасывая эти мысли.

Сейчас ничего не сделать. Нужно ждать их первого шага.

— Рад, что твои мозги еще в привычном месте дислокации. Думал, все вниз спустилось.

— Рули, юморист.

Зло и холодно пресекаю дальнейшие расспросы. Не собираюсь обсуждать свои отношения с Верой ни с кем. Отношения… Понимая, что употребил именно это слово, достаю сотовый. Найдя нужный флористический салон с доставкой, тихо произношу:

— Наличка с собой?

— Да, — отвечая, Джеха все же ухмыляется.

— Не скалься, — зло бросаю.

— Даже в мыслях не было. Но позволь дать совет. Не дари банальные розы. Это уже давно устарело.

Палец замирает на изображении букета красных роз. Подняв взгляд на Джеха, ловлю его злорадный в ответ.

— Как знал, что ты полный профан в этом. Поехали, сами выберем, у нас все равно отгул до завтра, а тебя надо подлатать. По дороге посмотрим цветочки для твоей дамы сердца.

Кривясь, качаю головой, а на лице Джеха расплывается издевательская ухмылка.

— Я знал, что рано или поздно, ваши молчаливые игры приведут именно к этому.

— За дорогой следи, шаман.

Услышав последнее, Джеха заливается смехом. Он режет слух, и похоже, момент испорчен. Лучше бы сам все сделал.

* * *

Примерно минуту пытаюсь осмыслить произошедшее. Нахожу себя странно потерянной, с застывшими напрочь мыслями, с застывшим телом. Стою, как идиотка, смотрю на двери, и не понимаю, почему позволила это. Хотя следом приходит четкое осмысление: потому что хотела.

И хочу… Пусть это низко, пусть это неправильно, но я так хочу быть нужной. Только боль моя в том, что нужной своему мужу, мне больше не стать. Алексей никогда больше не поцелует вот так — надрывно, на грани, страстно и с силой. Он не сможет никогда. Не поднимет руку, чтобы пробраться пальцами в мои волосы, и прижать к себе. Не сумеет дышать со мной одним дыханием, не посмотрит так, как смотрел. В его глазах осталась лишь ненависть… И теперь он имеет на нее право.

Медленно опускаясь у дверей, сажусь на пол, а руки дрожат. И надо бы озаботиться тем фактом, что веду себя, как ненормальная и пришибленная малолетка, но не могу. Сейчас я малолетка. В этот самый момент мне не тридцать, и даже далеко не двадцать. Смешно признать, но именно так я ощущала себя после первого робкого поцелуя с парнем. Хотя поцелуй Сана сложно назвать робким. Язык не поворачивается, ведь горю всем телом, а губы пульсируют и зудят. В груди встал комок, горло вяжет и от страха, и от стыда. Похоже, я пропала…

Можно ли поцеловать взрослую женщину так, чтобы превратить ее в робкую юную барышню без царя в голове? Сану хватило всего пары минут, чтобы сделать это. Не переходя черту, не прикасаясь похабно, а просто целуя, этот мужчина оставил на мне след. Оставил, и просто ушел.

Поднимаюсь, а подойдя к кухонной столешнице, наливаю полный стакан воды. В горле образовалась пустыня, а я не могу никак напиться. По-хорошему, надо было объяснить ему все. Не дать произойти подобному, ведь я замужем. Надо было… Но ведь понеслась за ним следом, пытаясь не позволить уйти. Настаивала на том, чтобы незнакомый мужчина остался в моей постели. И после такого, я ищу себе оправдания? Сан ведь не знает ничего обо мне. Я обязана была остановить его, а что сделала? Нагло ответила на поцелуй, совершенно забыв обо всем. Ответила так, что и сама дрожала от возбуждения. Господи, как он целовал меня. Казалось пол под ногами плыл, а голова шла кругом от мягкого, но уверенного движения губ, языка, и рук. Его пальцы двигались в волосах, заставляя бежать горячий озноб по спине. Я слишком давно не чувствовала такого. Возможно, я не чувствовала такого никогда…

— Что же я натворила? — шепчу, а стакан в руке дрожит, и едва не ускользает из пальцев.

Дрожащей рукой стираю капли воды с губ, а пальцы замирают на ужаленной и вспухшей коже. Аромат дыхания возвращается, а с ним по телу пробегает легкость. Она действует, как результат испуга. Я боюсь собственных чувств, ведь обманываю саму себя. Я не хочу возвращаться обратно в омут из страданий.

Несправедливо.

Несправедливо, что даже сейчас, у меня нет права на такие чувства. Нет права, ведь выходит, что я бросила больного мужа, а сама строю свою жизнь. И дело даже не в Сане, не в том, что произошло между нами. Дело во мне самой. Я живу полноценной жизнью, пока Леша лежит прикованный к кровати, и ждет смерти. Имею ли я право на подобное, когда человек, которому обещала любовь и в горе, и в радости, остался один? Алексей одинок в собственной темноте. Он никому не нужен, кроме меня. Никому…

А что делаю я? Что я делаю, взамен того, чтобы быть рядом? Развлекаюсь, играя роль ассистента профессора. Да я едва не погибла вчера, но не это меня волновало, а мужчина. Господи, неужели я одна из тех женщин, которых всегда осуждала? Неужели я способна на такое предательство? Я никогда не была ветреной, но вот уже несколько недель, стала похожа на ветер. Мечусь от мысли, что хочу чувствовать себя живой, к тому, что не нет у меня на подобное никакого права. Видимо, я утратила совесть. Забыла, что такое стыд. Ощутила свободу слишком ярко. Вот и перешла черту.

Увы, желания не остановить. Боль разрушала меня годами. Кто-то сказал бы: это твой крест, так неси его. Жаль только, большинство таких людей счастливее других. Обычно осуждают те, кто не понимает, как тоскливо засыпать в холодной постели, как душит зависть, как она отравляет жизнь. Я годами завидую женщинам, у которых есть дети, есть полноценная семья. У них есть жизнь, которой меня лишили. Отобрали все, а взамен оставили холодные стены больничной палаты, и тень от любимого человека. Оболочку, которую не оживить.

Убийцы заводят семьи, последние подонки ощущают тепло и счастье. Чем же я заслужила пустоту? Воистину, человек придумавший слово "справедливость" — самый жестокий лжец. Ее нет, этой справедливости. Моя жизнь тому доказательство.

До утра не могу сомкнуть глаз, а услышав будильник, машинально сбрасываю его, обращая взгляд обратно к потолку. Нужно подняться и ехать на работу. Выяснить, что произошло с исследованиями Вадима Геннадьевича, и узнать, знает ли он реальную причину заинтересованности корейцев в острове. Уверена, о смерти Поля всем уже известно. Женька несколько раз звонил, а значит, он вскоре окажется под дверью.

Интуиция не подводит. Через пятнадцать минут раздается стук. Повернувшись от зеркала, выхожу из ванной комнаты, чтобы впустить Женю. Друг не входит в квартиру, он влетает, быстро осматриваясь. Кивнув своим мыслям, замирает, и, наконец-то, обращает внимание ко мне:

— Поля нашли убитым в проулке рядом со старым музеем на отшибе Парижа. Я не мог вырваться ни на минуту. Жандармы, как с ума сошли. Устроили допрос и мне, и отцу. Мы только поздно ночью вернулись домой.

Сев на диван, Женя достает из кармана пачку сигарет. Он нервничает, его руки трясутся. Я все так же неподвижно слежу за его действиями. Стою напротив, ожидая, что хотя бы он скажет правду. Конечно, понимаю, что посвящать в такие тонкости обычного ассистента, возможно, и не обязательно. Однако же, знай я, с чем связаны исследования Вадима Геннадьевича, ни за чтобы не решилась бегать за Полем, как супергерой, в поисках справедливости. Тогда бы я понимала, насколько это глупо и опасно.

Женя закуривает сигарету, и щурится от дыма, попавшего в глаза. Он продолжает делать нервные тяги, пока я не кладу на столик у дивана пепельницу, и не открываю окно. Шторы так и остались занавешены, а потому удается поднять только край.

— Почему ты молчишь? Ты ведь видела его. Знаю, что видела, и следила, — слышу нервный вопрос, а сама смотрю на окна гостиницы напротив.

Внизу проезжают машины, а несколько прохожих раскрывают пестрые зонтики. Опять дождь.

— Меня вчера едва не застрелили британцы, Женя, — произношу сипло, а обхватив рукой горло, вспоминаю цепкое прикосновение холодных пальцев Сана.

Женька молчит, я не поворачиваюсь. Он знает, что произошло, потому и не примчался вчера. Очевидно, и его, и Вадима Геннадьевича предупредили, что со мной все в порядке. Наверное, это сделал тот мужчина, звонивший Сану. Хотелось бы выбросить его из головы, но если я так и не смогла уснуть, — увы, поздно.

Я продолжаю чувствовать зуд на губах, мужское дыхание, вкус, и даже каждый хрипловатый вдох слышу, как на повторе. Дрожь жалит, распаляет кожу, а она пульсирует, как нарыв. Возвращает его прикосновения. Сан, как дурман, снова путает мысли. Закрыв глаза, неосознанно обнимаю себя, обхватываю, вонзая ногти в ткань блузки, в кожу, чтобы причинить боль. Нельзя больше его видеть. Нельзя. Возвращаясь в реальность, открываю глаза, а Женя, наконец, решается продолжить разговор.

— Ты видела, что на накопителе? — его голос не звучит тепло и дружественно. Значит, он намеренно скрыл, куда нас хочет отправить Вадим Геннадьевич. — Видела, или нет? Он ведь у тебя?

— Нет, — тихо отвечаю. — Он у Кан Чжи Сана. Если помнишь, он начальник охраны Ким Дже Сопа.

— Значит, я был прав.

Расслышав ухмылку в голосе друга, поворачиваюсь, чтобы взглянуть ему в глаза, и спросить:

— Когда ты собирался сказать, что Коготь Дьявола стоит на нефти? Поль в прошлый раз не просто так исследования позаимствовал. Я ведь права?

— Ты сама видела расчеты. Не маленькая девочка, и должна была понять, — сухо парирует Женя.

Отвечая, он тушит сигарету, а подняв взгляд, спокойно продолжает:

— Рано, или поздно, ты бы догадалась сама. Значит, я все-таки был прав, когда предположил, что среди охраны Дже Сопа есть спецы. Иначе не объяснить, почему жандармы и криминальная полиция не вызвали и тебя на допрос. Выходит, это их работа. Но зря ты отдала им накопитель. Отцу это не понравится.

— Мне тоже не нравится, что я едва не погибла из-за него, — уверена в своей правоте, язвительно отвечаю.

Все перевернулось с ног на голову. Стало непонятным, непредсказуемым. Стало странно похоже на то время, когда ты не знаешь, что ждет впереди. Такое время я однажды полюбила всей душой. Моменты трепета и предвкушения начала новой жизни. Начала пути с человеком, полюбившим меня так же сильно, как и я его.

Боль не уходит никогда. Я узнала эту истину, как только потеряла мужа. Хуже всего, что последний раз я запомнила лишь его голос, полный горечи, и слова, ставшие навсегда отпечатком собственной вины: "Я брошу небо, Вера. Брошу, потому что этого хочешь ты. Но ты и не понимаешь, между чем заставила меня выбрать…

В тот день он разбился. Упал со своего обожаемого неба, а оно его безжалостно изуродовало. Лишило всего и меня, и его. Уничтожило нас, заставило ненавидеть лютой ненавистью высь над головой. Больше я не смотрела вверх, не поднимала головы, и не хотела видеть проклятый небосвод. Любое упоминание о небесной милости, приносило злость и раздражение. Не могла слышать ложь о том, что все ниспосланное свыше — благодать, в испытаниях которой, я обрету счастье. Какое счастье я обрела, когда потеряно все?

Наверное, то, которое не успев переступить порог кабинета этим же утром, вижу на рабочем столе. Женька входит следом, и застывает. Он с немым вопросом на лице, цепко осматривает букет гибискуса, и хмурится. Первым подходит к столу, а повернувшись ко мне, приподнимает бровь, сжав между пальцев крохотную открытку.

— Ни один француз не подарит женщине китайские розы. Хотя китайские ли, — еще поспорить нужно. Ты только при нем не называй их так. Нанесешь оскорбление, если он коренной хангук. Это их национальное достояние, — Женька снова осматривает цветы, а мне бы хоть шаг сделать. Ноги приросли к полу, как вколоченные. Не сдвинусь с места, а горло вяжет от горечи и слез. — Прочтешь? — продолжает друг, возвращая открытку на место.

Закрываю дверь, а расстегнув плащ, и не думаю прикасаться к записке. Не стану читать, ведь решила больше и на глаза не попадаться Сану. Скоро я уеду домой, и буду рядом с мужем. Там мое место, — возле него. А это все блажь, мимолетное увлечение, игра, которая не стоит предательства. Ошибкой было поддаться этому, а горше всего от того, что не только Алексея обманула и предала. Ведь Сан и не знает, что поцеловал замужнюю женщину. Выходит, я обманула и его, ответив на поцелуй, и позволив прикоснуться ко мне.

— Значит, и не посмотришь? — напирает Женя. — Ладно тебе, Вера. Мне может он и не особо нравится, но жест красивый. Учитывая, чему ты стала свидетелем, мужик поступил правильно.

— Да что ты? — холодно бросаю, игнорируя букет и открытку. — Тогда, где еще два букета? От тебя, и Вадима Геннадьевича? Не порядок, Женя. Требую сатисфакции.

Прищурившись, поднимаю взгляд, улавливая, как Женька поджимает губы. Он и сам понимает, что скрывать такие важные детали было ошибкой. В конце концов, я может и ассистент, но знай ситуацию полностью, не побежала бы за Полем.

Воспоминания вчерашнего дня врываются в сознание слишком горько. Хуже всего, что об убитом Поле, и не вспоминаю. Как на повторе вижу только бледное лицо Сана, и то, как он потерял сознание на моих руках. Проклятье. Мазнув взглядом по букету, сажусь за стол. Нужно закончить разговор сейчас, иначе не смогу успокоиться.

— Значит, ты был в курсе того, что Поль занимается шпионажем для британцев? — задаю вопрос, смотря, как Женя садится в кресло.

— Да, я знал, что Поль и в прошлый раз своровал съемку с острова. О Когте до недавнего времени было мало что известно. Примерно десять лет назад, отец был в экспедиции на островах Кирибати. Именно тогда он попал на Коготь Дьявола впервые. О нем и не узнали бы, если бы папа не написал три научные работы про уникальный вулканический остров, который населяет всего несколько тысяч человек. Примерно три года назад, мы решились обнародовать его находку. Отец уверен, что рядом с островом находится минимум пять подводных вулканов, а сам Коготь — колодец с нефтью. Но показав материалы ректору Платини, мы совершили огромную ошибку, Вера. Спустя месяц, он навязал отцу в ассистенты своего сына. Так Полю стало известно про остров все. Конечно же, он стащил не просто наработки о нем, но и передал британцам сведения о подводных вулканах. Потому отец стал искать помощи у тех, кто готов сохранить остров, а не превратить его в бензоколонку.

Женя умолкает, а я нахожу себя смотрящей в одну точку. Все, что он рассказал, наконец, расставляет по местам недостающие части картины. Выходит, британцы убили Поля не потому что хотели помочь корейцам. Они не успели забрать накопитель с последними расчетами, и убрали свидетеля. Могли бы и нас убить, но тогда стороной конфликта стала бы и Корея. Ведь Сан, скорее всего, не простой военный. Кто же тогда? На спецназовца не похож, возможно, пехотинец? Но что отличает одних от других? Сумбур в голове обескураживает. Я даже не могу отличить род войск, притом, что замужем за военным летчиком.

— Ты злишься.

— А ты бы не злился? — отвечаю, поднимая взгляд. — Боюсь, что наоборот.

— Я не думал, что ты решишь следить за ним. Представить не могу, что ты чувствуешь, и понимаю, почему ты так реагируешь.

Женя говорит искренне. Хочется ему верить, а потому не виню в том, что поступила опрометчиво. Все-таки решение проследить за Полем приняла сама. И теперь выходит, я единственный свидетель того, как его убили. Страх, что не к добру это, сковывает. Однако тонкий аромат цветов, вид нежных бутонов персикового цвета, возвращает к Сану.

Ловлю себя на мысли, что хочу прикоснуться не к цветам, а к тому, кто их подарил. Подобное желание раздирает изнутри новой волной стыда. Я так и продолжаю сидеть за столом, смотря на открытку. Не двигаюсь, даже когда Женя сообщает, что должен встретиться с Ким Дже Сопом, а потому уходит к Вадиму Геннадьевичу.

За ним закрывается дверь, а я снова смотрю на открытку. Она блестит в лучах солнца, манит открыть себя, кричит о том, что теперь у предательства появилось доказательство. Настоящее подтверждение, что я начала отношения за спиной мужа.

Где проходит черта, перейдя которую, ты совершаешь измену? Как начинается предательство? Никогда не задумывалась об этом, ведь считала, что до сих пор люблю Алексея. Но тогда, как можно отвечать на поцелуй мужчины, любя другого? Это ведь бред. Тогда не любовь это, а фикция. Выходит, нет больше тех чувств, если я с таким жаром ответила другому. Кажется, от любых последующих мыслей становится лишь хуже.

И как поступить? Не знаю, но делаю то, чему противится совесть. Беру открытку, а прочитав содержимое, замираю всем телом.

Это мои извинения за несдержанность, Вера. Я не хотел начинать наше знакомство вот так. Это неправильно. Уверен, я тебя испугал своим поступком. Прости. Сан.

Я ожидала прочитать все, что угодно, но не это. Думала, там будет, какая-то слащавая банальщина, или благодарность. Однако никак не могла предположить, что он извинится за поцелуй. Как можно просить прощение у той, кто сама повисла, как последняя дура на его шее? Женя прав, мне трудно понять подобное. Сейчас вдвойне труднее, ведь выходит, что я обманула мужчину, который отнесся ко мне искренне.

Прикоснувшись к одному из цветков, я складываю открытку, и кладу ее рядом с букетом. Боюсь, не удастся избежать нашей встречи. Теперь не выйдет бегать от него, я ему должна. По крайней мере, задолжала такие же извинения из-за собственной лжи, и безвольности. Вот, наверное, и она — черта, после которой предательство обретает силу.

В какой-то глупой уверенности, что мы встретимся вновь, проходит еще два дня. Я не стала бы искать Сана, ведь трусиха. Была бы смелой, нашла бы сразу, чтобы поговорить, и остановить мужчину. Нельзя давать ложные надежды человеку, который уверен, что они могут оправдаться. Я ведь не наивная девочка, и понимала, еще с нашей первой встречи, что значит его взгляд. Однако, не могла поверить, что сумела понравиться ему за пару недель настолько. Да и сам Сан вел себя крайне странно, постоянно наблюдая за мной, где бы мы не встречались. Но не пересекая черту…

Как назло в последующие два дня, я не увидела его ни разу. Сам мужчина, кажется, не ищет новой встречи. В любом случае именно так я думаю, нервно перебирая стилусом между пальцев, пока наношу на карту новые точки.

Работа не двигается с самого утра. Женя и Вадим Геннадьевич снова уехали на допрос, а половину педагогического коллектива штормит от новостей об убийстве Поля. Пугает собственная хладнокровность в данном вопросе. Настолько, что становится даже не по себе. Хотя я видела Поля несколько раз, его убийство оставило отпечаток. Я боюсь вызова на допрос, опасаясь, что тогда придется рассказать подробности произошедшего. Тогда всем станет известно о Сане, а он не просто так играет роль обычного телохранителя.

— Мадмуазель Преображенская?

Я едва не подпрыгиваю, когда в кабинет входит секретарь ректора. Женевьева явно испугана, лицо девушки бледное, а от взгляда фонит страхом.

— Да? — киваю, отставив стилус.

— Простите, что беспокою, но вас хочет видеть ректор. Немедленно.

Только этого не хватало.

Поднимаясь, я поправлю платье, и нервно улыбаюсь девушке, отвечая:

— Конечно, Женевьева.

Примерно десять минут мы следуем по коридорам центрального корпуса, пока не оказываемся на этаже ректората. Здесь тихо и пустынно настолько, что эхо собственных шагов играет злую шутку с воображением. Что если отец Поля догадался, что убийство сына связано с островом? Как действовать тогда?

Однако все вопросы отпадают, как только я оказываюсь в его кабинете. Что может спросить человек, явно намекающий взглядом, что ему все известно?

— Добрый день, мисье, — коротко здороваясь, останавливаюсь в центре огромного помещения, больше похожего на читальный зал библиотеки.

Со всех сторон окружают высокие стеллажи с книгами, статуи из бронзы, и картины, которым вероятно не одна сотня лет. К слову, как и отделке кабинета.

— Присаживайтесь, Вера, — мужчина указывает на глубокое кресло у выхода на широкую террасу, намекая, что разговор долгий.

С виду ректору не больше пятидесяти. Мужчина подтянут, высок и одет с лоском, даже будучи в трауре. Стыдно признать, я впервые его вижу вблизи. Во время приема документов, не было необходимости встречаться с руководителем университета. Достаточно было рекомендательного письма от отца, и профессора Попова.

— Я не стану ходить вокруг, да около, мадмуазель, — начинает мужчина, как только я опускаюсь в кресло.

Он медленно приближается, осматривая меня, а сев напротив, продолжает:

— Уверен, вы знаете, какое горе настигло мою семью.

Кивнув, осторожно заглядываю в серые, почти прозрачные глаза. Месье Платини прищуривается, чем заставляет дрожать, а на вопрос лишь тактично кивнуть и сухо ответить:

— Примите мои соболезнования, месье. Мне известно, что вы потеряли сына, — продолжаю, наблюдая за реакцией мужчины цепко и тщательно. — К сожалению, я почти не знала Поля лично. Мы виделись всего несколько раз.

— И потому вы преследовали его в день убийства?

Я покрываюсь холодной испариной мгновенно, ведь и подумать не могла, что бывают настолько прямолинейные люди. Мужчина не просто застал врасплох, он раздавил всю мою оборону одним единственным вопросом, который не требует ответа.

— Вы видели, кто его убил, Вера. Не надо смотреть, как испуганная лань. Вы не невинны, чтобы прятать пугливо взгляд. Я знаю, кто ваш отец, и признаться, сперва решил, что это он задействовал свои связи, чтобы скрыть от всех факт вашего пребывания на месте преступления. Вы из очень богатой семьи, мадмуазель Преображенская. И не просто богатой, а влиятельной в политических, и научных кругах. Однако, я ошибся.

Голос месье Платини звучит холодно и резко. Он не говорит, а бьет словами наотмашь, пытаясь надавить, а возможно, и запугать. Я вижу это, но решаю продолжать молчать, пока он не закончит.

— Вы напуганы, — вдруг заявляет, безошибочно считав мое состояние.

— Отнюдь, месье. Я лишь пытаюсь понять, в чем вы хотите меня обвинить, и зачем пожелали этой беседы? — парирую, чувствуя озноб сильнее.

— Право слово, да вы ангел во плоти, мадмуазель. Только мне известны и другие детали. Неужели столь прелестная женщина решила, что только она владеет связями. У меня они тоже имеются…

— Я в этом не сомневалась, месье, однако же, продолжаю ждать ответа на поставленный мной вопрос, — осекая его, дрожу, но держусь из последних сил.

— И вы, и я, мадмуазель, знаем, что вы единственный свидетель убийства моего сына. Вы одна сможете дать показания о том, что произошло в том проулке, — он настаивает, напирает, а наклонившись вперед, пытается давить сильнее взглядом. Он продолжает почти шепотом, чем приводит в неописуемый ступор от смысла услышанного: — От корейского военнослужащего под присягой толку нет, а вот от вас будет, мадам. Вы же замужем? Так ведь? Насколько мне известно, ваш муж калека, и пребывает едва ли не на грани жизни и смерти. Как вы считаете: что на вашей родине скажут о вашем отце, если всем вдруг станет известно об амурных похождениях его дочери во Франции? И не абы с кем. А с таким же военным, как ее прикованный к койке, умирающий муж.

— Вы в своем уме? — холодно осекаю, а горло сдавливают тески боли. Я говорить не могу, не то, что уверенно ответить на подобную гнусность. В бессилии руки сжимаю лишь крепче в кулаки. Так и хочется врезать по лицу подонка. Но он прав. Ведь все так и есть. — Вы хоть понимаете, что сказали, месье? — Все же шепчу, сиплым от слез голосом.

— Прекрасно, мадам. Я прекрасно понимаю, что речь идет об убийстве моего сына.

— Тогда вы, несомненно, должны знать и о том, что не я привела его под пули, месье Платини. Он сам на них нарвался, — решив перейти к откровенности, продолжаю, но тщательно подбираю слова, пытаясь не выдать того, как болит внутри. Как нестерпимо мучительно звучит правда. Даже в ужасе, и едва соображая от страха, не должна показать насколько испугана. — Если хотите узнать, кто виноват в смерти вашего сына, вспомните, во что вы его впутали сами. Угрозами вы не вернете Поля, месье. Ведь если я начну говорить, это сделаю не только я, но и профессор Попов.

Мужчина замирает, его взгляд стекленеет, но сам он молчит, а я продолжаю:

— Вы действительно хотите такой огласки? Боюсь, после подписания профессором контракта с корейской стороной, вы скорее потеряете кресло ректора, чем совет Сорбоны лишится таких инвестиций. Речь ведь не о миллионах евро? Так ведь, месье Платини? Проект Когтя Дьявола слишком лакомый кусок, а вы не по сыну скорбите, — я поднимаюсь, наконец, осознав, какой подонок сидит передо мной. — Вас интересуют деньги, которые вы потеряли, упустив исследования профессора Попова.

Вся спесь недавних угроз исчезает с лица Платини. Вероятно, он считал, что перед ним глупая дура, взаправду закрутившая романчик с военным, и нечаянно ставшая свидетелем убийства. Вот почему Женя и Вадим Геннадьевич молчали. Они пытались оградить меня от подобной грязи. Но я вляпалась сама. Сперва всунув нос, куда не следует в одиночку, и став свидетелем убийства. Следом лишившись к чертям сна напрочь из-за одного проклятого поцелуя.

Мне бы ненавидеть себя, презирать, и ядом плеваться, что тварь я, и потаскуха, но не могу. Не хочу обманывать себя, потому что несколько дней подряд дышала мужским запахом в собственной постели.

Потому что грань предательства не там, где поцелуй, и не там, где подарен букет цветов. Грань предательства глубже, и в нас самих. Как только мы смотрим на других, — мы передаем.

Чтобы предать искренность и любовь, достаточно взгляда…

Глава 6

"Прошлое… Я привык называть его утраченным временем".

©Заброшенный рай. Кристина Ли

Я слишком долго смотрю на ее окна. Они занавешены плотными шторами, а потому не могу видеть, что Вера делает. Прошел еще один день, а я все жду. Понравились ли ей цветы? Как она отнеслась к извинениям, и почему не пришла на подписание контракта с Ким Дже Сопом?

Сев в кресло напротив террасы, намеренно оставляю окна открытыми. Не включаю свет, не отвечаю на шестой звонок Сары. Мне бы ответить ей, и наконец, вразумить, но не хочу. Невозможно ничего объяснить женщине, которая не хочет слышать.

Сотовый продолжает настойчиво вибрировать. Ничего не остается, как ответить. Заметив номер Джеха, хмурюсь, ведь всего час назад, он ушел в номер парней.

— Слушаю, — отстраненно произношу, и дальше наблюдая за тенями в окнах Веры.

— У нас проблема, Сан, — голос Джеха звучит напряженно.

— Что опять? — устало произношу.

— Сегодня Веру вызывал к себе Платини. Я знаю, ты не хотел, чтобы я следил за ней, но как видишь, не напрасно решил тебя не слушать.

Напрягаюсь всем телом, а в груди щекочет нехорошее предчувствие.

— Сара следила за Верой и Полем. Она рассказала Платини, что Вера покинула корпус, следом за ним.

— Проклятье.

Стиснув зубы, сжимаю подлокотник, не понимая себя от ярости. Как я мог быть настолько беспечен в отношении Сары, одному небу известно.

— Где он сейчас? — холодно спрашиваю, а голос звучит глухо.

— Спокойно, Сан. Очевидно, Вера уладила все сама. Платини отозвал адвокатов, и заявил, что будет ждать официальных заключений расследования.

— Я спросил не это, Джеха, — осекаю друга.

— Сан, наше вмешательство только подтвердит, что Вера единственный свидетель. Возьмись за ум.

— Джеха, я повторять дважды не стану, — парирую, чувствуя только стук в груди.

— Ты собрался явиться к нему на дом, как посылка, прямо в руки? — зло чеканит друг.

Я понимаю причины его гнева и настороженности, но теперь, вижу и причины внезапного исчезновения Веры. Она не появилась сегодня на заключительной встрече и подписании контракта из-за Платини. Скорее всего, он запугал ее, и вероятно, от Сары узнал о наших с Верой отношениях. А были ли эти отношения, — женщину явно не интересует. В ней взыграла глупая ревность. Уверен, Сара задействовала всю свою фантазию, что приукрасить рассказ. Этого стоило ожидать от такой особы.

— Джеха, — повторяю с нажимом, надевая куртку.

Плечо до сих пор саднит, а боль напоминает о том, кто на этот раз стал ее причиной.

— Теперь разгребать будешь все сам. Высылаю адрес, — Джеха разрывает звонок, показывая тем самым отношение к подобной затее.

Поскольку объект прямо сейчас спокойно ужинает с дочерью в номере, я могу покинуть гостиницу беспрепятственно. Получив нужный адрес, звоню в доставку, а через час сажусь в тонированный внедорожник. Эти люди не спрашивают причин, их не интересует конечный пункт назначения, они просто выполняют заказ. И делают это настолько хорошо, что в течение получаса, наша машина останавливается рядом с "Нотр-Дам-дю-Травай".

Высокая церковь, с острыми шпилями, и просторная площадь у ее сводов, встречают игрой ночного освещения. Очевидно, месье Платини весьма религиозный человек, если вечер пятницы проводит в церкви. Окончания мессы, приходится ждать примерно час. Все это время, я сижу в салоне машины, наблюдая за неспешно гуляющими на площади парами, и за охраной Платини. После убийства сына, он удвоил количество людей, а значит, понимает, что британцы могут убрать и его. Однако же ты пошел на низость, решив шантажировать женщину.

Прищуриваюсь, замечая, как высокий, и достаточно подтянутый мужчина покидает церковь. Он быстрым шагом направляется к машине, на ходу разговаривая по телефону.

— Начинай, — отрывисто произношу на родном, а встретив взгляд водителя, улавливаю его молчаливый кивок.

Мы следует за двумя машинами, а покинув четырнадцатый округ, минуем несколько площадей и парков. В одном из них, нам удается перекрыть выезд из пустынного тоннеля, по которому следует Платини. Я продолжаю спокойно сидеть в салоне, а напротив тормозит внедорожник с охраной. Из него немедленно выбегают трое бойцов. Встав рядом с нашим авто, и постучав по стеклу с моей стороны, один из них отворачивает полы пиджака, явно намекая на оружие в нагрудной кобуре. В ней действительно пистолет. Однако, травматического типа, а значит, охрана француза — фикция, и пыль в глаза.

Они думали, что ведут нас, но сами угодили ко мне в руки.

— Оставайся в машине, — тихо отдаю приказ, а сам открываю дверь.

Плавно поднимаю руки вверх, и выхожу из салона. Трое бойцов оценивают меня цепким взглядом. Когда один из них пытается что-то требовать, снова угрожая травматом, я, молча, обезоруживаю его. Для этого оказывается достаточно нескольких движений, а сам парень явно не проходил надлежащей подготовки. Вот и вся цена пыли в глаза.

Платини под впечатлением от происходящего, вопреки логике и самосохранению, выскакивает из салона. Он со злостью захлопывает дверь, а осмотрев меня, чеканит на французском несколько фраз. Бойцы отходят назад, а бедный парень, потерявший свою хлопушку, затравлено смотрит и пятится к внедорожнику охраны.

— Что тебе нужно? — мужчина не подходит ближе, однако явно знает кто перед ним.

— Я бы хотел спросить то же и у вас, месье, — отвечая, ловлю взглядом, как меняется выражение лица Платини.

— Что ты имеешь в виду? Мы даже не знакомы.

Делая первый шаг в его сторону, оцениваю поведение охраны. Ни один из бойцов, более не намерен останавливать меня, а потому я продолжаю движение. Мужчина стойко встречает мой взгляд, а ухмылка на его лице, только добавляет уверенности.

— Мы, может, и не знакомы, месье. Но сегодня, вы решили завести знакомство, которое мне не нравится. Вы знаете, кто я. Лгать нет смысла, — встав лицом к лицу, мы смотрим друг другу прямо в глаза.

Мужчина замирает, а когда я тянусь к карману, он вскидывает руку, останавливая свою охрану.

— Убьешь меня, и разразится международный скандал, кореец, — он чеканит каждое слово, сквозь зубы. Я понимаю его гнев. Возможно, где-то в глубине своей душной наружности, этот человек действительно отец. Однако, пока я вижу перед собой казнокрада, готового на все, ради денег. — Я знаю, зачем ты явился. Из-за нее. Только вы двое знаете кто убил моего сына. Но ты не скажешь этого никогда.А ее, я заставлю сказать. Рано или поздно, она даст показания, и тогда вы не получите ни остров, ни контракт, ни то, зачем приехали в мою страну.

Внимательно дослушав мужчину, я все-таки достаю из кармана чехол, а раскрыв, ставлю на капот его машины две пули. Платини вскидывает брови в недоумении, а я произношу:

— Это цена жизни вашего сына. Эти две пули, я должен был выпустить в него сам. Но не сделал этого, из-за женщины, которую вы посмели шантажировать. Она бы спасла его, не послушай он отца. Так ведь, месье Платини? Уверен, вы понимаете, о чем я, — тихо, но холодно произнося, я заглядываю в его глаза, пытаясь донести то, как обстоят дела не в его воображении, а в реальности. — Ты боишься признаться самому себе, что тебя кинули, а твоего сына убили, чтобы ты молчал.

Наблюдая за ним, вижу, что беднягу проняло. Потому продолжая, не скрываю правды:

— Это предупреждение, месье Платини, вам лично. Я не хрупкая женщина, меня запугать сложно. Потому, если вы вновь попытаетесь впутать госпожу Преображенскую в дело об убийстве вашего сына, бояться придется именно вам. Ведь тогда именно вас же и обвинят в сговоре, который повлек убийство. То, что лежит на капоте, — трофей для вас. Теперь можете молиться своему богу, держа в руках две свинцовые пули. Британские вам не достать. Но вы можете быть уверены, мои идентичны тем, которыми был убит ваш сын.

— Ты не заговоришь. Это блеф, — он зло бросает словами в лицо, но, увы, ошибается.

— Заговорю, месье. Если нужно будет, я заговорю. Но лучше вам не провоцировать меня, и не доводить до такой крайности. Ведь, если я дам показания, всем станет известно о вашем сговоре с британцами. Именно им нужен остров, и это они заплатили вам, чтобы использовать Поля в своих интересах. Они же обещали вам немалое вознаграждение, если созданная вами комиссия признает остров частью архипелага Кирибати. Ведь если, он попадет под влияние Британии, станет золотой жилой, из которой можно качать нефть, как из бездонного колодца. Да только… Не выйдет. Остров наш, месье. Этого не изменит ничто. Даже ваши манипуляции на смерти собственного ребенка. Вам не удастся заставить ее дать нужные вам показания, и обвинить в убийстве меня. Ведь это ваша конечная цель. Я прав?

— Ты под присягой, — он холодно ухмыляется, ожидая, что испугает этим. — Ты лишишься всего, ради чужой и малознакомой женщины?

— Нет, — спокойно отвечаю. — Не ради нее. Ради вашего сына, которого вы используете даже после смерти, как вещь.

Мой голос пуст, но производит должное впечатление. Платини застывает, его лицо багровеет, а в глазах появляется хищный блеск. Возможно, это скупые отцовские слезы. Хотелось бы верить, но думаю, — нет. Этот человек не похож на убитого горем отца. Ни снаружи, ни тем, как звучат его слова. А именно они и есть то, что говорит его нутро.

— Приятной ночи, — поклонившись, я возвращаюсь в салон своей машины.

На обратном пути, размышляю: должен ли поступить так, как собираюсь? Разговор с Платини лишь часть того, что смогло бы успокоить. Я мог бы закрыть глаза на то, что сделала Сара, но не стану. На самом деле я не просто черств и внутри, и снаружи. Служба ожесточила меня, вытянула все самые жесткие черты характера наружу. Не будь я таким, как есть, не смог бы стать ни летчиком, ни военным. Видимо, отпечаток работы, и качеств, ставших второй кожей, побуждает назначить женщине ночную встречу.

Отправив короткое сообщение Саре, я отпускаю водителя, предварительно оставив запись в его реестре. Так за нами следят за границей. Это нормальная процедура, когда ты служишь государству. Исполняя приказ, ты следишь за своими бойцами, а за тобой следят другие, за которыми следят еще с десяток специально обученных людей. Так работает система, частью которой, я являюсь многие годы. Однако, впервые использовал ее в личных целях. Вот чего боится Джеха. Друг опасается, что об этом станет известно руководству. Но я не мог поступить иначе.

Как и не могу поступить по-другому сейчас. Сара выходит из гостиницы, ровно в назначенное время. Кажется, она готовилась к долгожданному свиданию с "продолжением". Сидя на одной из скамеек в небольшом парке, я осматриваю изящно подчеркнутую узкими брюками фигуру, и белый пушистый джемпер. Пусто… Во мне не играет и сотой доли той реакции, которая возникает при виде Веры. Ей достаточно просто пройти мимо, чтобы кровь взыграла в жилах, а горло предательски не давало дышать.

Разыскивая меня взглядом, Сара продолжает осматриваться. На лице женщины проступает раздражение. Она достает сотовый, наверняка, чтобы позвонить, и спросить, где я.

Взяв телефон, отвечаю на ее звонок:

— Сан-ши, ты просил выйти в парк, но я не могу тебя найти. Где ты?

Холодная ухмылка касается лица, а я отвечаю:

— Не нужно меня искать, госпожа Ли. Я хотел проверить, на что вы готовы, ради того, чтобы переспать со мной. Отрадно видеть, что вы даже в первом часу ночи, озаботились внешним видом. Мне нравится ваше рвение попасть в мою постель, — продолжая говорить жестоко, понимаю насколько низко поступаю.

Во мне играет злость, а Сара должна осознать, что не все мужчины готовы падать к ее ногам, лишь потому, что она легкодоступна.

Женщина застывает на одной из дорожек, а подняв лицо, наконец, замечает меня. Ее взгляд режет, как нож, блестит ненавистью, и обидой. Она хочет ответить, но смотря в мои глаза, не находит, что сказать.

— Мне искренне жаль, что настолько красивая женщина, как ты, Сара, повела себя, как дешевка. Правда жаль, что ты, совершив такую гнусность, как собачка прибежала ко мне, как к хозяину. Тебе должно быть противно самой от себя. Надеюсь, ты понимаешь, что после этого я бы не хотел более ни видеть тебя, ни слышать рядом.

— Значит, белая и чужая женщина, краше своей? Так, майор Кан? Да только вот… — она все же находится с ответом, а продолжив, приводит в немой шок от услышанного: — Она не лучше меня, а возможно и хуже, Сан-ши. Спроси ее, как там поживает ее муж калека, которого она бросила в Киеве, а сама приехала в Париж за красивой жизнью?

Я со всей силы сжимаю сотовый в руке. В попытке не выдать эмоции, застываю всем телом. Впервые во мне просыпается нечто звериное. Не понимая, что чувствую, я хрипло и глухо произношу:

— Повтори.

— Она замужем, Сан-ши. И это мне жаль тебя, ведь выходит, что ты жалок, а не я. Ты попался, майор Кан, а из-за нее, едва не пошел под трибунал, — последние слова Сары, бросают в другой омут.

Если сперва я покрылся коркой льда, то сейчас вскипаю изнутри. Она все это время и была той, кто следит. Потому и встретила борт, а следом сопровождала во время переговоров.

Не я — причина, а операция, участником, которой был. Это очевидно.

— Прискорбно, что такого мужчину, смогла обвести вокруг пальца, женщина, Сан-ши. В будущем, будь разборчивее в выборе тех, кто удостоен чести попасть в твою постель, майор Кан.

Наверное, проходит слишком много времени после ухода Сары. Парк только что стоявший в темной тишине, оживает. Дымка сумрака развеивается под натиском рассвета, а над коротко и ровно остриженными газонами едва заметно клубится туман. Он ложится над землей плотно и густо, а я продолжаю сидеть на скамейке.

Я никогда не чувствую холода. Не могу его ощутить, ведь знаю, как это, — сидеть в сырой яме, кишащей змеями. Там и ни холодно, и ни тепло. Там пахнет тиной и смертью. В таких ямах умирают от голода, сходят с ума, едят корни деревьев, и собственную плоть, чтобы выжить. Я ел не просто корни. Чтобы вернуться к дочери, пришлось пройти не только подобное. Пришлось вернуться из самого Ада. Когда я открыл глаза в госпитале в Сеуле, первое, что сказал: "Найдите мою семью, и сообщите, что я жив."

Никогда не думал, что почувствую холод опять. Не после того, что смог пережить. Однако сейчас продрог, кажется, до костей. Возможно, виной тому, что сижу почти неподвижно. Возможно, потому что застыл изнутри, как камень. Прислушиваюсь к себе, и ощущаю пустоту. Я снова пуст, а все, чего хочу, — вернуться домой, и забыть наваждение, перевернувшее все с ног на голову.

Хотел бы, но не могу. Из головы не выходит она, а мысли приводят снова к ней. Возвращают каждый взгляд, а все, что видел, пока наблюдал за Верой, обретает смысл. То, как она плачет по вечерам, как грустно и с болью иногда застывает ее взгляд, как дрожат ее плечи, когда она пытается согреться, и сидит на диване, смотря глупые телешоу. Она не улыбается наедине с собой. Это всегда вызывает вопрос: почему так? Почему приходя домой, она меняется настолько, словно тоска поедает ее изнутри?

Теперь я знаю почему? Но хочу услышать это от нее. Уверен, Вера не собиралась ничего скрывать. Уверен, а потому, холод уходит, а я медленно оживаю.

Поднимаю голову, замечая, что прошел еще час. Парк наполнен постояльцами, решившими пробежаться с утра. Где-то позади лает собака, а рядом проходит шумная компания молодых людей. Никому нет дела до застывшего и неподвижного незнакомца. Достав сотовый из куртки, набираю номер Джеха.

— Да, — он коротко отвечает, намекая на свое недовольство.

— Надо подготовиться к банкету. Платини настроен обвинить нас в убийстве сына. Он хочет использовать Веру, как свидетеля, против нашей стороны.

— Я же говорил, чтобы ты не попадался ему на глаза, — чеканит Джеха.

— Готовь парней к банкету, — не обращая внимания на раздражение Джеха, я поднимаюсь и поворачиваюсь в сторону дома Веры.

— Надо проверить борт. Я не успею этого сделать, нянчась с молодой госпожой. Вылет должен состояться в срок, Сан. Нам нельзя задерживаться в Париже, иначе французы могут все переиграть.

— Знаю, — ответив, я останавливаюсь на перекрестке, ожидая сигнала светофора. — Все будет готово. Следи за Сарой, она нас пишет.

— Ты шутишь, пупсик. Она? — переспрашивает, а я ничуть не удивляюсь, ведь и сам не догадался.

— Да. Займи ее чем-то сегодня. Я улажу вопрос с вылетом, и проверю борт.

Разорвав звонок, вхожу в арку дома Веры, а встав у входа в фойе, смотрю на просторное помещение, сквозь стеклянные двери. После того, что узнал, мне бы больше не смотреть в сторону этой женщины. Не видеть, и не замечать ее совсем. Но не могу, а потому толкнув дверь, вхожу и направляюсь прямо к лифтам. Пока иду, в голове по-прежнему звенит пустота.

Она взрывается звуками лишь в момент, когда открывается знакомая дверь.

Вера замирает в проеме, а осмотрев меня испуганным взглядом, шепчет:

— Сан?

Небо. Надо уйти прямо сейчас. Убраться, к чертям, подальше, и не опускаться до такой низости. Она замужем. Эта женщина чужая жена, а я нагло, не просто осматриваю ее, а смотрю снова. Раздеваю, как и раньше, взглядом, который помнит каждую линию ее тела. Я схожу с ума, рехнулся окончательно, лишился совести и стыда, если наслаждаюсь тем, как туго дернувшись, член наливается, а я превращаюсь в голый нерв. Ты не просто предательство, Вера. Ты мое искушение. Ведь, даже теперь, зная все, я не верю. Не могу поверить, что она способна на такой гнусный обман.

— Впустишь? — тихо спрашиваю, а сам, как безумный, впиваюсь взглядом в мягкие губы.

Вера медленно отходит в сторону, позволяя войти. Улавливаю запах ее духов, а взгляд падает на только недавно застеленную после сна постель. Шторы до сих пор занавешены, а на стенах горят светильники.

— Прости, я недавно проснулась, — ее голос звучит робко. — Проходи.

Вера обходит меня и спешно направляется к кровати. Смотря на нее, продолжаю стоять, а горло вяжет от безумного желания. В груди жжет, перед глазами рисуются совершенно дикие картины, от которых нет спасения. Хочу выбросить их из головы, но не могу. В своих мыслях, я уже взял эту женщину на каждой поверхности вокруг. Я уже заставил ее охрипнуть от стонов, покрыться испариной, стать моей.

Но она чужая…

— Может, хочешь кофе? Я сейчас приготовлю. Какой ты любишь? — наспех поправив одежду, Вера спешит к кухонной столешнице.

Оставаясь стоять, я жду. Хочу, чтобы она рассказала все сама. Если она сделает это, значит, просто не успела объясниться. Я должен признать, что сам не дал ей возможности сказать хоть что-то. Набросился, как животное, а следом просто ушел. Поступил, как инфантильный подросток. Потому и жду.

— Ты все узнал, — встав спиной и замерев у столешницы, Вера не разочаровывает, а тугой узел в груди отпускает.

— Что именно? — холодно переспрашиваю.

— Ты бы не пришел в семь утра, если бы не узнал все сам. А это… Это еще хуже. Просто уходи, Сан. Теперь ты понимаешь, насколько чудовищно я тебя обманула.

Вера говорит надрывно, ее плечи и спина дрожат, а крохотные пальцы сжимают край столешницы так сильно, что их костяшки белеют. Она дрожит всем телом, а я подхожу все ближе. Приближаюсь, понимая, что не все так просто, и должна быть причина, по которой Вера здесь, а не с мужем.

Я почему-то уверен, что она не из тех женщин, которые похожи на ветер.

Встав за ее спиной, вижу, как она замирает всем телом. Вера натягивается, как струна, но я не позволяю ей сбежать. Наклоняюсь, и шепчу:

— Я ничем не лучше, Вера. Ведь, зная, что должен улететь через три дня, пришел все равно. Возможно, мы больше не встретимся никогда. Потому я извинился за свою несдержанность. Я не меньше виноват, а может и больше.

— Да ни в чем ты не виноват, — в сердцах зашептав сквозь слезы, она поворачивается, и мы замираем.

Ее лицо в нескольких сантиметрах. Такое манящее, такое нежное, и невинное. Она похожа на сокровище, которое хочется защищать, оберегать, и не позволять больше проливать слезы.

Но она опять плачет, а смотря в глаза, шепчет:

— Тебе лучше уйти. Ты и сам все понимаешь. Я замужем, и то, что происходит — неправильно. Я не должна была…

— Я не прикоснусь к тебе больше, — оборвав Веру, цепко осматриваю каждую черточку на ее лице. — Просто хочу понять, почему ты одна, и почему ты здесь. Должна быть причина. Позволишь ее узнать? Для меня это важно.

Я не знаю, как объяснить ей, чем продиктована моя просьба, но все же прошу:

— Я хочу понять тебя. Позволь хотя бы это. Дай нам один день. Я не собираюсь больше прикасаться к тебе, или переходить черту. Просто прогулка, и просто откровенный разговор, чтобы закончить все правильно.

Ее глаза застывают, а губы приоткрываются. Проклятье, как сдержаться, когда во рту играет ее вкус. Я настолько хорошо помню его, что смотря на пухлые и покрасневшие половины, ощущаю их привкус даже на языке.

— Прогулка? Ты ведь… А как же охрана? Ты ведь на службе.

Вера сбивчиво шепчет, ее дыхание бьет прямо в лицо. Оно свежее, пахнет мятой, и прохладное.

Нельзя поддаваться снова, Сан. Остановись.

— Ты согласна, или нет? — переспрашиваю вибрирующим от возбуждения голосом.

Разве так не переходят черту? Я безнадежен.

— Прогулка? — уточняет, кивая, а сама дрожит.

— Одна прогулка, и просто разговор, Вера. Это все, что я прошу. А потом мы не увидимся больше никогда, — повторяю, улавливая, как она успокаивается.

— Хорошо, — тихо отвечает, принося облегчение. — Но мне сперва нужно…

— Я буду ждать тебя у лестниц к Монмартру через три часа, — коротко отвечаю, но отойти не могу.

Ее запах лишает рассудка, превращает тело в оголенный нерв. Даже узнав, что она замужем, я все равно хочу ее. Хочу ощутить ее настоящую дрожь. Прикоснуться руками к нежному телу, провести губами по тонкой шее, кожей впитывая ее бешеный пульс. Хочу обвести языком узловатые вершины сосков, опуститься руками вдоль ее груди, и прикоснуться к нежной плоти.

Я видел ее тело, а лучше бы ослеп. Ведь не имею права думать о подобном. Никакого.

— Вера? — замечая ее молчание, спрашиваю. — Ты согласна?

Она вздрагивает, а следом нервно кивает, пряча взгляд. Более ничего не говоря, я ухожу. Быстро сбегаю опять, ведь еще минута рядом с ней наедине, и в пустой квартире, стала бы пыткой, хуже самой глубокой ямы со змеями. Пусть так, но я убедился в том, что она искренна, а слова Сары продиктованы лишь попыткой очернить эту женщину в моих глазах.

Если все должно было случиться вот так нелепо, я хочу исправить это. Должен сделать все правильно, и по-людски. Хочу оставить о себе не воспоминание, которое принесет стыд нам обоим, а настоящий отпечаток в памяти. Такой, как тот вечер, когда увидел наваждение в окнах, и не смог устоять.

* * *

Ступая по мощеной серой брусчаткой улочке, миную несколько антикварных магазинчиков. В отражении витрин, все чаще улавливаю фигуру незнакомки. Она не похожа на меня, не выглядит, как я, и не ведет себя так, как вела бы Вера Преображенская. Она бы ни за что не согласилась пойти на это свидание.

Прогулка…

Едва ли, мужчины приглашают так на дружескую прогулку. Приходят прямо домой, не оставляя и шанса на отказ.

А Сан его не дал. Решил все сам, и не оставил даже возможности отказаться, тем, как правильно звучали его слова.

Я не могу найти сердце до сих пор. Кажется, оно стучит во всем теле, а ощутимее его стук в горле. Когда открыла дверь, думала, это курьер привез вещи из прачечной. Однако горько ошиблась, а как только встретила блестящий темный взгляд, показалось, что пол плывет под ногами. Именно так действует на меня этот мужчина: раздевает чувства, оголяет нервы, привязывает к себе.

Немного замедлив шаг, у нужного поворота поправляю плащ, и делаю глубокий вдох. На небе нет ни единой тучи, а солнечные лучи, превратили стены высокого храма на холме в сияющий белизной драгоценный камень. На него и пытаюсь смотреть, минуя еще несколько кофеен, а следом небольшой парк. Рука в кармане сжимает сотовый, а губы покрытые слоем легкого блеска, все равно покалывают. То и дело, пытаясь унять волнение, переступаю через несколько луж, а оказавшись у лестницы, осматриваюсь.

Господи, и зачем я только пришла сюда?

Наверное, Сан передумал. Ведь, как не пытаюсь, не могу его отыскать взглядом, и потому подумываю уйти. Однако замираю, как только за спиной звучит уверенный, но холодный баритон:

— Аньен, агашши. (Здравствуйте, госпожа.)

Медленно поворачиваюсь, а осмотрев мужчину перед собой, едва узнаю Сана. На нем длинный бежевый плащ, черная водолазка, и брюки в тон. Однако, взгляд, — именно тот, блестящий, как обсидиан, взгляд, — прячется за полами черной мужской шляпы. Сейчас он похож на настоящего француза, и если бы не разрез глаз, я бы не смогла отличить его от любого мужчины вокруг.

Если бы не твои глаза, которые смотрят так, словно я центр вселенной.

Как же справиться с ними, как перестать отвечать так же? Как прекратить видеть только тебя?

— Не надо так глазеть, я не экспонат из Лувра, Вера, — Сан говорит все так же сухо, но во взгляде мужчины играет нечто, от чего его глаза блестят еще больше.

— Прости, — смущенно извинившись, я пытаюсь улыбнуться, но выходит явно по-дурацки. — Так… Ты хотел прогуляться.

— Нэ, — он кивает, а когда подходит ближе, я стараюсь смотреть куда угодно, но не в глаза. — Как насчет экскурсии?

— Экскурсии? — вскидываю брови, а Сан кивает, и продолжает:

— Я хочу купить дочери подарок, а города совсем не знаю. Ты не против помочь выбрать, а за одно показать холм Монмартр. Хочется привести домой несколько фото для нее.

— Дочери? — спрашиваю сипло, в каком-то совершенно идиотском состоянии ступора.

Я застываю, ощущая, только мимолетное дуновение ветра. Сдавшись, заглядываю в его глаза, тут же ловя блеск, который завораживает.

Сан проводит взглядом вдоль моего лица так, будто прикасается рукой. Осматривает пристально, а прищурившись, тихо отвечает:

— Откровенность, Вера. Начнем с нее. Я вдовец, и у меня есть дочь, которой десять лет.

Слова повисают в воздухе между нами, образуя новое расстояние. Я действительно не знаю о нем ничего. Но это не помешало заметить именно его. Было бы так, знай я об этом сразу? Ничего бы не изменилось. Сан нравится мне, и с этим невозможно спорить. Это все равно, что утверждать, будто лед теплый, или вода твердая.

Все — глупость. Она замирает между нами точно так же, когда я произношу:

— Меня зовут Вера Лазарева, Сан. Преображенская это фамилия моего отца. Именно он… — я опускаю лицо, прячу его, потому что стыд давит. — Мой отец настоял на работе в Сорбонне. Мой муж… Он… Он военный, Сан. И он…

Заметив то, как мужчина делает шаг, и становится ближе, вздрагиваю. Я не могу поднять глаза, не могу посмотреть на него, а прямо сейчас хочу сбежать. Господи, как я хочу сбежать, и забыть все, что произошло за последний месяц. Однако же, рука Сана медленно поднимается, а пальцы, ровные и холодные пальцы, обхватывают подбородок и приподнимают его. Сан цепко впивается взглядом опять, а я дрожу. Господи, почему все выглядит так странно? Зачем ему это? Почему он просто не послал меня? Не высказал в лицо, что я обманщица, не нагрубил, как сделал бы любой из тех мужчин, которых знаю? Почему? Потому что он другой. Он не такой, как те мужчины, к общению с которыми ты привыкла. Он видит мир иначе… Наверное, потому и произносит, так нужные в этот момент, слова:

— Давай, сперва, мы просто найдем магазин с куклами, Вера. Если хочешь, я расскажу о дочери. Я не собирался лезть тебе в душу. Просто… Я не хочу, чтобы ты запомнила меня вот так, — как свою ошибку. Хорошо?

Мне бы кивнуть, и согласиться, но все, что хочу, — чтобы он не убирал руку с лица, не отпускал. Его пальцы, только что холодные, как лед, стремительно нагреваются. Они становятся теплыми, потому что прикоснулись ко мне. Дотронулись настолько приятно, будто подобное естественно и правильно.

Заметив едва уловимую улыбку на его лице, киваю. Сан отступает на шаг, и протягивает свой локоть. Осмотрев его, улавливаю новую улыбку, а следом слышу:

— Ты на каблуках. Опять. Боюсь, как бы снова не пришлось тебя ловить. Это превентивная мера, Вера. Не более. Позволишь?

— Конечно, — немного успокоившись, берусь за его локоть.

— Так намного лучше, — он продолжает говорить отрывисто и холодно.

Странно, но это не обижает, не задевает, а наоборот дарит новое чувство защищенности.

Даже его голос красивый. С этой мыслью, я решаюсь, наконец, расслабиться. Хотя рядом с Саном, подобное сделать сложно, я нахожу в себе силы начать воспринимать нашу встречу, как обычную прогулку друзей. Понимая, какая это чушь, и что мы по сути занимаемся самодурством, все больше замечаю, что от этого легче. Из мыслей уходит сумбур, в груди больше не давит стыд, а походка становится легкой.

Сан не спешит расспрашивать. Он внимательно слушает рассказ о том, как впервые, год назад, я попала в Париж. Мы долго гуляем у Монмартра, а когда спускаемся обратно, решаем пройтись вдоль улиц, где совсем недавно, я проводила экскурсию для дочери Дже Сопа.

Вскоре, я перестаю замечать течение времени, а разговор становится легким и непринужденным. Сан ненавязчиво располагает к тому, чтобы вести беседу, не спрашивая ни о чем. Он слушает, и не перебивает, иногда уточняя моменты, которые ему непонятны. Рассказывает все сам, улавливая мой интерес, а замечая улыбку, продолжает описывать свой мир, который кажется слишком незнакомым и далеким.

Когда мы останавливаемся у магазинчика с музыкальными инструментами, я замечаю в его витрине небольшую музыкальную шкатулку.

Поджав губы, сжимаю локоть Сана крепче, и решаюсь предложить:

— Ханна… Она любит музыку? — аккуратно спросив, вижу, как он преображается полностью.

Как завороженная, смотрю на то, как на лице мужчины появляется настоящая улыбка. Пухлые губы растягиваются, обнажая ряд ровных белоснежных зубов, а на щеках Сана появляются едва заметные ямочки.

— Она занимается балетом, Вера, — отвечает Сан. — А ты, похоже, нашла идеальный подарок для нее.

Он переводит взгляд с витрины на меня, и я пропадаю. Потому что вот так он смотрит впервые. Его глаза не обжигают, не пытаются утянуть в свой омут. Напротив, в них читается такая нежность, от которой невозможно оторваться. Она согревает, окутывает теплом, ослепляет не блеском, а игрой света в темных гранях.

— Спасибо, — прошептав, Сан заставляет опомниться, и краснея, опустить и спрятать лицо.

Купив музыкальную шкатулку с балериной в нежно-розовой пачке, мы возвращаемся на один из склонов холма.

— Посиди здесь, — Сан указывает на скамейку над спуском, а я хмурюсь, кутаясь в воротник плаща.

— Куда ты собрался? — переспрашиваю, но Сан снова кивает в сторону скамейки.

Отдав в руки коробку с подарком для Ханны, он уходит вниз по лестнице. Присев, кладу сверток рядом, а скрестив ноги, обхватываю себя руками, чтобы согреться. Весна в Париже должна быть теплее, но почему-то, я чувствую, как замерз кончик носа. Ветер, то и дело, играет в волосах, и, наверное, они выглядят совсем растрепано. Почему-то мне все равно. Всунув руки в карманы, я смотрю на то, как солнце медленно опускается за горизонт, а первые огни, как взрыв, зажигают Париж.

Наблюдая за городом, ловлю себя на мысли, что, наконец, на душе стало спокойно. Прислушавшись к ощущениям, приходит вывод, что это заслуга Сана. Он действительно ни разу не переступил черту. Только вот его прикосновение к лицу у лестницы, осталось, как отпечаток.

Скосив взгляд, осматриваю коробку с подарком для Ханны. У него есть дочь. Я бы хотела посмотреть на малышку, но понимаю, что это возможно заденет Сана. Нельзя проявлять столь явный интерес. Я ведь не знаю, принято ли у корейцев, так прямо расспрашивать о детях. Возможно, это непозволительно и бестактно.

— Ты замерзла. Я так и думал, что лучше поужинать в ресторане.

— Это я настояла не делать этого, — наконец, спокойно отвечаю, а Сан опускается рядом, и протягивает стакан ароматного латте.

— В Корее кофейни на каждом углу. Здесь я едва нашел ресторанчик, где можно взять кофе на вынос, — он впервые бурчит, а я вскидываю брови.

— Ты только что пожаловался на отсутствие кофеен в Париже? Серьезно? — обхватив стакан двумя руками, блаженно щурюсь.

— Ты просто не видела, сколько кофе пьем мы. Подобное превратилось в культ, — он парирует, вызывая мое удивление.

Я делаю глоток горячего напитка, и выдыхаю от удовольствия. Мне всегда казалось, что в Азии культ чая, а не кофе. Но свои предположения, я тактично скрываю.

— Рад угодить, агашши.

— Господи, вот же… — едва не выругавшись, я виновато смотрю на Сана. — Прости, я совершенно бестактна. Спасибо за угощение.

— Значит, я был прав. Ты действительно постоянно просишь прощения, и постоянно чувствуешь себя обязанной всем подряд. Это просто кофе. Пей.

Он убирает крышку со своего стакана, а сделав большой глоток, почти что кипятка, вызывает шок.

— Ты же обжечься можешь? — едва не вскрикиваю.

— А-ни *(нет), — Сан качает головой, и делает новый глоток. — Я с детства привык так пить и чай, и кофе, и даже суп. Чтобы согреться. Дом родителей никогда не отапливался.

В удивлении, я замираю, а Сан кивает.

— Наш городок небольшой. Находится рядом с Пусаном, на побережье. Обычно, в Корее всегда теплые зимы. Но бывает достаточно холодно. Так, что смысла проводить отопление в частные дома не было никогда. Да и не провели бы они… — он вдруг умолкает, а кивнув своим мыслям, продолжает: — В общем, неважно.

Осматривая очертания стакана в руках, вижу иное. Мы никогда с Алексеем не говорили вот так. Все случилось настолько стремительно, так быстро. Мы предпочитали не разговаривать, сидя на лавочке. Мы тонули друг в друге, и, в конце концов, пошли ко дну. Если бы я хоть раз вот так поговорила с ним, может он бы не психанул в то утро, и не уехал в часть. Но все случилось иначе.

— Я потеряла мужа три года назад, Сан, — тихо заговорив, поднимаю взгляд на закат. Глаза слепит от красоты, но плачу я не потому что свет заходящего солнца обжигает, а потому что я превратилась и сама в слезы. — Он разбился на учениях.

Между нами повисает новая тишина, образуя еще одно расстояние. Я кожей чувствую, как мужчина рядом напрягается, обращаясь в слух. Он ждал весь день этой откровенности. Вероятно, пошел на новое нарушение, чтобы провести столько времени со мной. Потому, я решаюсь, продолжить:

— Я молилась всем богам, когда его привезли в госпиталь. Господи, сколько порогов докторов и клиник я оббегала за два года. Но всюду неизменно звучит приговор: "Ваш муж больше не встанет на ноги, не заговорит, и возможно, не отреагирует на ваше присутствие никогда".

По щеке катится новая слеза, но я, в удивлении, нахожу в этом впервые облегчение. Сан не двигается совсем. Боковым зрением замечаю, как он точно так же смотрит перед собой, сжимая в руке стакан с кофе.

— Я его бросила, Сан. В полном одиночестве, он сейчас лежит в палате за тысячи миль отсюда, и смотрит в потолок. Я пыталась снова заглянуть ему в глаза и понять: не свое ли обожаемое небо, которое его уничтожило, он там ищет.

Рука Сана внезапно дергается в сторону. Кофе проливается на его колено. Вздрогнув всем телом, я быстро достаю из сумочки салфетки, а протягивая их мужчине, улавливаю острый и горящий взгляд.

Сан цепко осматривает мое лицо, спрашивая глухим голосом:

— Он… военный летчик?

— Да, — хмурюсь, не понимая, чем вызвала такой шок Сана.

Он не реагирует на протянутую салфетку, не двигается, а потому приходится самой вытереть его колено. Плащ светлый, и вполне может испачкаться, соприкоснувшись с обляпанной штаниной.

— Все в порядке, Вера. Спасибо, — Сан перехватывает мою ладонь, сжимает ее, и отводит мягко в сторону. — Значит, он… Он совсем не может двигаться?

Вопрос мужчины застает врасплох. Всего секунду назад я думала о кофе, пролитом на его штаны, а сейчас он спрашивает о самой ужасной трагедии в моей жизни.

Поднимаю взгляд, и тихо отвечаю:

— Он год пробыл в вегетативном состоянии. Сейчас активность вернулась частично, но… Это уже не тот мужчина, за которого я вышла замуж. Он едва помнит меня.

Сан медленно накрывает мою руку своей, вызывая мурашки на коже. Смотря на то, как он сжимает ладонь, я заглядываю ему в глаза и произношу:

— Спасибо, Сан. Жаль, что все так. Я должна была сразу сказать тебе. Не дать… В общем, прости. Цветы, и то, как ты извинился… — опускаю взгляд, сжимаю его ладонь в ответ, но продолжая, все же заглядываю в глаза. — Это было очень приятно с твоей стороны. Спасибо тебе за этот день. Теперь, все действительно закончится правильно. Как и должно.

— Как и должно, — вторит мне, таким тихим и бархатным голосом, что по спине бежит теплый озноб. — Ун-мъен*(Судьба)… безжалостна.

— Что? — хмурясь спрашиваю, а Сан мягко улыбается.

— Ничего, Вера. Мне пора.

Он помогает подняться, а встав напротив, достает из кармана крохотный сверток. Взяв мою ладонь, вкладывает все в нее, и закрывает мою руку в кулак.

— Я знаю, ты не хотела бы принимать это, но так уж вышло, что выбора у тебя нет, — он сжимает кулак в своих руках, и тихо добавляет. — Это очень полезная вещь, которая поможет тебе привести в порядок шторы на твоих окнах.

В удивлении вскидываю брови, а раскрыв ладонь, разворачиваю бумажный сверток, в котором две крохотные пальчиковые батарейки.

В шоке, едва не раскрываю рот, а Сан кивает, добавляя:

— У тебя не работала кнопка, которая запускает механизм. Заметил еще в прошлый раз. Сам он подключен к электропитанию, но вот в коробке с кнопкой надо менять батарейки. Потому, просто вставь эти.

Из горла вырывается шокированный выдох, а следом я издаю нервный смешок. Какая глупость. Из-за проклятой батарейки, пришлось жить, как в аквариуме.

— Спасибо, — отвечаю с улыбкой, улавливая новый блеск в глазах напротив.

Не хочу его отпускать. Этот день настолько нереальный и волшебный, что в груди щемит трепет, а с лица не исчезает улыбка. Солнце почти село, а мы так и стоим в его лучах на вершине холма. Позади белый камень величественного храма, обращается в раскаленный алмаз, сверкая тысячами отражений, но я вижу только одно. Я вижу свое пылающее отражение в гранях темного, черного обсидиана. Я вижу себя в глазах мужчины, ставшего теперь не ошибкой, не предательством, а подарком.

Сан — мимолетное мгновение, которое возвращает желание снова жить. Я даже не подозреваю, во что это мгновение обернется для меня.

— Уходи первым, — тихо произношу, ища понимание в глазах Сана. — Я была рада познакомиться с тобой, Кан Чжи Сан.

— Как и я, Вера, — отвечает, а опустив голову, кивает в поклоне. — Анъенаэ, агашши… *(Прощайте, госпожа…)

Я еще долго смотрю ему вслед, пока не раскрываю ладонь со свертком вновь. Слеза неожиданно падает на руку, а я сглатываю тугой и влажный ком в горле. Закрываю глаза, сжимая их так, словно я — плотина, которая вот-вот разрушится. Из горла вырываются всхлипы, я едва нахожу силы остановить поток слез. Открыв глаза, делаю глубокий вдох, и надрывно шепчу, ощущая дрожь всем телом:

— Спасибо, что не дал совершить непоправимое, и не посчитал наглостью мой обман. Прощай… Сан. Прощай. Так надо. И так правильно.

Сжав сверток, поворачиваюсь в другую сторону и ухожу.

Я уйду еще не раз… Вот так же. И сделаю ему больно… вот так же.

Глава 7

"Обычная, но моя. Видимо в этом и состоит ее необычность".

© Заброшенный рай. Кристина Ли

Если бы знал, чем обернется день с ней, ни за чтобы не совершил подобной глупости. Но я это сделал, а сейчас запрещаю себе бросать взгляд в сторону ее окон. Не хочу нарушать то, чего удалось достичь. В глубине души, я знал, что поступаю так ради Веры. Ей нужно было оправдание, она горит болью, и сейчас я в этом убедился.

Оставив ее на холме, сев в такси, я решил безжалостно вычеркнуть и забыть все, вернуться к работе. Проверка борта, подписание документов на вылет чартерного рейса, доклад руководству и разговор с полковником, — я старался выполнять все машинально, четко и не поддаваясь эмоциям.

Я отправляюсь на ужин Ким Дже Сопа и его дочери, уже зная, что меня ждет. Вхожу в номер объекта, и встречаю несколько взглядов парней. Они кивают, а я переступаю порог широкой гостиной. За длинным столом сидит господин и молодая госпожа. Не замечая, что в помещении номера находится не менее десятка охранников, они ведут спокойную беседу за ужином.

Джеха встречает мой взгляд, стоя у окна. Он хмуро смотрит на парковку у гостиницы, а когда я киваю в поклоне господам, цепко осматривает и поджимает губы.

— Вы хотели меня видеть, господин? — встаю у стола, и смотрю прямо перед собой, ожидая ответа Дже Сопа.

Мужчина откидывает салфетку, а посмотрев на дочь, молча, отдает приказ уйти в свою комнату. Девушка немедленно поднимается, а попрощавшись со всеми, и пожелав спокойной ночи отцу, уходит. Как только за ней закрывается дверь, Дже Соп поднимается и наотмашь наносит удар по моему лицу.

Закрываю глаза, а руки сжимаю в кулаки. Я не имею права выдать себя, не могу проявить неуважение и дерзость. Этот человек свято верит, что я его обслуживающий персонал, а потому усилием воли сдерживаю гнев. Он волной поднимается так стремительно, что кажется, превращает меня в монолитный камень. Мышцы наливаются сталью, а из горла вырывается горячее дыхание. Джеха холоднокровно наблюдает за этой картиной, но все же подается вперед от окна.

— Как ты посмел спутаться с этой девкой? Я такого наслушался от Платини, что прямо сейчас могу задушить тебя голыми руками, сопляк, — Дже Соп брызжет слюной, грузно дышит и рычит, как побитая псина. Я стараюсь не замечать этого, потому стою, молча, и смотрю прямо перед собой. — Вы что себе возомнили? Думаете, я привез вас в Париж, чтобы вы здесь белых баб трахали? А? Отвечай, когда с тобой говорят?

— Никак нет, — сухо произношу, продолжая терпеть такую грязь, за которую в иной ситуации этот "простояпонец" харкал бы кровью.

— Никак нет? — он переспрашивает, а хохоча, осматривается, и продолжает рыча: — Никак нет? Тогда почему я выслушиваю от какого-то французишки, что ты замешан в убийстве его сына, и прикрываешь белую потаскуху? Какого черта проклятого вы творите? Платини один из подписантов контракта. Ты хоть понимаешь, сопляк безродный, сколько денег я потеряю, если этот французский чобаль свой автограф под контрактом не поставит? А?

Поджимаю губы, чувствуя, как кулаки наливаются кровью. Если бы не выдержка, я бы уже сорвался, но продолжаю молчать.

— Одиннадцать миллиардов долларов. Ты хоть раз видел такие деньги, нищеброд? — Дже Соп не унимается. Он хватает меня за подбородок, сжимает его в руке, а я стискиваю зубы от отвращения. Приблизившись, он шепотом произносит такое, от чего я зверею: — Дырка этой белой шлюхи стоит таких денег? Как думаешь? Потому что я…

Однако он не успевает закончить, а мои действия ставят точку, и закрывают его грязный рот. Боковым зрением замечаю, как Джеха бледнеет, но мне плевать. Схватив за горло Дже Сопа, я тяну его к себе, а у самого лица, со сталью шепчу:

— Еще слово, и ты будешь жрать за этим столом свой собственный язык, господин. Ты не знаешь, с кем говоришь, потому я обязан тебя огорчить. Я не твоя собачка на побегушках. Если хочешь подписать этот контракт, и получить свои деньги, ты закроешь рот, и прекратишь позорить свою дочь. Она уверена, что ее отец непогрешимый господин, а на деле, любовница ее отца на три года старше ее самой. Мне продолжать? Я знаю еще многое. Так что помалкивай, Ким Дже Соп, пока цел. Иначе лететь будешь домой, привязанным к турбинам за бортом.

Закончив, замечаю замешательство и шок на лице мужчины. Отпустив его, поправляю пиджак, и снова смотрю перед собой.

— Это что… Это что только что было? — Дже Соп в испуге едва шепчет, и в шоке смотрит на Джеха. — Ты кто такой, вообще, а? Немедленно вышв…

— Господин, — Джеха останавливает мужчину, а положив руку на его плечо, тихо добавляет: — Пожалуйста, успокойтесь. Для нашего же общего блага, мы должны немедленно прекратить этот разговор. Кан Чжи Сан-ши.

Я не собираюсь извиняться. Внутри кипит гнев такой силы, что я даже удивлен, как вообще сдержался и не задушил его.

— Немедленно объяснитесь, — снова начинает жирдяй, но я продолжаю молчать, а Джеха устало выдыхает и произносит:

— Через час ожидайте звонка, господин. Вам все объяснят. Однако же впредь, прошу вас на провоцировать нас на ответные действия.

— Что? Это кого я не должен провоцировать? Его? Или тебя? Вы что себе возомнили? Я за что вам деньги плачу? Вы — моя охрана. Вы обязаны…

— Я вам ничего не обязан, — не выдерживаю, а переведя взгляд на мужчину, заканчиваю: — Я выполняю приказ, и не работаю на вас. Платини более не побеспокоит вас, господин. Я уладил вопрос и с ним, и госпожой Преображенской. Женщина не замешана ни в чем. На этом, я думаю, разговор исчерпан. Я пилот вашего борта, а не личный телохранитель. Назначение начальником охраны было временной мерой, для того, чтобы контролировать ситуацию вокруг вас. Я трижды отвел от вас, и вашей дочери опасность. Думаю за этот месяц, я свою работу выполнил сполна.

Закончив, наконец, замечаю, что смог донести информацию правильно. Дже Соп замирает в немом неверии. Он осматривает нас с Джеха, а когда до него действительно доходит суть сказанного, мужчина бледнеет.

— Так вы… — тихо переспрашивает, а Джеха повторяет с нажимом:

— В течение часа, вам поступит звонок, господин. Давайте на этом будем считать инцидент исчерпанным. Подписанию контракта ничего не грозит. Встреча военных атташе прошла на высшем уровне, контракт заключен и с профессором Поповым. У нас нет сомнений, что коллегия Сорбонны его подпишет. Давайте успокоимся. Завтра состоится банкет в вашу честь, и в честь заключения сделки. У вас, и у нас очень много работы. Позвольте нам удалиться, и оставить вас, чтобы вы могли отдохнуть, господин.

Даже без дозволения, я выхожу первым. Еще минута пребывания рядом с этим куском дерьма, может привести к непоправимым последствиям. Пока я подхожу к лифтам, чтобы спуститься этажом ниже, Джеха нагоняет меня, а схватив под локоть, тащит в сторону своего номера. Спустя мгновение, я оказываюсь в полной темноте, и лицом к лицу с его горящим яростью взглядом.

— Ты рехнулся, мать твою, Кан Чжи Сан? — зарычав в лицо, друг сжимает плечо, а я только сейчас понимаю, что натворил.

— Сан опомнись, — вдруг шепчет Джеха. — Я тебя не узнаю. Ты пугаешь меня, еще хуже, чем после возвращения из Вьетнама. Ты ведешь себя…

— Остановиться? — перебиваю его, а отводя руку друга в сторону, продолжаю едва живым голосом. — Ты сейчас скажешь мне остановиться. Так ведь?

— А ты можешь? — сухо спрашивает Джеха.

— Нет, — отвечаю честно, а горло вяжет тугим узлом. — Но я остановился. Ответь на вопрос, Джеха.

Он молчит, медленно отходит на шаг, а я спрашиваю то, что не должен был произносить никогда:

— Могу я умереть счастливым? Кажется, ты хотел именно этого.

Он понимает все с полуслова. Мы не говорим подобное просто так. Очевидно, друг сразу вспоминает наш последний разговор в госпитале в Сеуле. Я едва успел глаза открыть, как увидел его. Джеха пришел одним из первых. Он и сообщил в часть, что я найден.

— Я и не думал, что ты серьезно, Сан-ши. Она ведь… чужая нам, — глухо отвечая, его выражение лица меняется. Я замечаю это даже в полумраке номера, а друг продолжает: — Я ведь сказал это тогда искренне. Я хочу видеть тебя счастливым. Ты дорог и мне, и моей Кан Мари. Ты и Ханна, почти что, семья для нас. Но я и не думал…

— Теперь ты знаешь, что для меня значит эта женщина.

Джеха услышал меня, я верю в это. Потому спокойно выхожу прочь, а оказавшись в своем номере, уверенно подхожу к окнам. Несколько секунд жду, осматривая темноту ее апат. Вера до сих пор не вернулась домой? Бросаю взгляд на часы, как только замечаю за плотными шторами свет. Хмурясь, встаю ближе, рассматривая тонкий силуэт Веры. Она подходит к окнам, и несколько минут, я вижу лишь то, как ее тень стоит неподвижно. Пульс стучит почти в горле, мысли снова запутались, а тело, черт бы его побрал, сходит с ума. Нельзя. Стиснув зубы, я отворачиваюсь прочь, в момент, когда шторы начинают подниматься вверх.

Я не знаю, как отойти от окна. Кажется, ноги приросли к полу, и не собираются слушаться. Она там, за спиной, возможно, смотрит на окна напротив. Ее взгляд опять грустный? Она снова плачет? Или мне удалось подарить ей хоть что-то, способное заглушить ее боль? Ведь я трус… Я даже не сумел найти в себе сил признаться ей, что тоже летчик.

Закрыв глаза, и выругавшись, я срываю с себя галстук, стянув его так резко, что зажим отлетает в сторону. Наматывая прочную ткань на руку, я смотрю в одну точку, а вижу рожу ублюдка, которого хочется задушить голыми руками до сих пор. Как он посмел такое сказать? Как я вообще сдержался, и не прикончил мразь? Ткань галстука сжимает кулак, царапает кожу, причиняет боль, а я продолжаю стоять и не двигаться. Во мне вновь поднимается гнев. Только теперь хочется задушить и себя. Наказать за чудовищную трусость.

Джеха прав… Я убеждаю себя, что остановился, а сам продолжаю искать причины повернуться и опять на неепосмотреть. Сегодня я узнал всю правду, и пропал. Горло сдавливало, в груди саднило, я хотел, чтобы она полюбила так же меня. Полюбила, как своего мужа. Проклятье, я влюбился в замужнюю женщину. Каламбур в том, что оказалось достаточно только взгляда. Одного взгляда хватило, чтобы я потерял себя в ней.

Но я должен ее забыть. Обязан, иначе сойду с ума. Не смогу отпустить, не смогу не перейти черту, не смогу остановить себя снова. Не смогу, а значит, стиснув зубы, должен терпеть. Пройдет время, я вернусь домой, и она станет воспоминанием. Станет самой яркой и желанной мечтой, которой не сбыться.

Я так и не оборачиваюсь назад, а поднявшись утром, более не смотрю сквозь проклятые окна. Ненавижу их хуже, чем себя. При виде Сары в банкетном зале гостиницы, и вовсе зверею. Внешне оставаясь спокойным, появляется жгучее отвращение. Женщина держится непринужденно. Продолжает курировать приготовления к банкету, разговаривает с персоналом, советуется с молодой госпожой.

Ким Сун Нам все чаще посматривает в нашу с Джеха сторону, а когда замечает ответный взгляд, сразу прячет глаза. Скорее всего, девушка слышала весь вчерашний разговор, и это только усугубляет состояние и душевное равновесие. Я не хотел портить иллюзию ее прекрасной и правильной жизни. Не хотел становиться причиной разочарования такой юной девушки, однако стал. Теперь дочь Ким Дже Сопа знает о нем вещи, которые лучше не знать о родном отце.

— Банкет на сорок персон, — начинает Джеха. — Справа и слева выставим по двое людей. Еще троих на балконах по кругу зала, а сами останемся внизу. Снаружи и на парковке нужно еще пятеро бойцов. Если Платини приведет свою охрану, надо подключить ресурс. Нам не хватит людей, чтобы избежать эксцессов. Он явно настроен сорвать заключение контракта.

— Это ничего не изменит, — сухо бросаю, цепко осматривая толпу официантов, нанятых Сарой. — Работников проверил? Мне не нравится количество персонала. Их слишком много для такого банкета.

Джеха складывает руки на груди и хмурится. Он посматривает на часы, а найдя взглядом Сару, подзывает к нам. Отвожу взгляд тут же, не желая даже видеть ее перед собой. Я никогда не любил глупых женщин, но женщин, не знающих границ, — не переношу на дух. Будь она трижды неотразима, — ее поступки говорят о ней многое.

— Джеха-ши, что стряслось? — Сара пытается изобразить непринужденную улыбку. — Что-то не так?

— Не совсем, Сара-ши, — отвечает Джеха, а скосив взгляд на меня, тактично продолжает. — Работников слишком много. Для сорока гостей достаточно и десяти официантов. Зачем пятнадцать?

— Десять и будут работать, — отвечает женщина, снова бросая в меня взглядом. — Пятеро наняты для подхвата. Очень серьезное мероприятие. Здесь будут и участники конференции океанологов. Мы не можем ударить в грязь лицом. В конце концов, это моя забота — сколько работников необходимо для такого банкета. Учитывайте, что еще наняты музыканты, и приглашены журналисты из трех крупных изданий. Потому… — она умолкает, но следом с некой издевкой, добавляет. — Потому следите за собой и своей работой. Простите, но мне пора.

Вздернув подбородок, Сара уходит, а Джеха стоит в ступоре от подобной отповеди. Надеюсь, он понял, наконец, почему его изначальный вопрос: "Что не так с этой женщиной?", — теперь звучит крайне нелепо.

— Ты был прав, — глухо констатирует факт.

— Всегда рад, — бросаю, продолжая наблюдение.

— Она будет на банкете? — Джеха намеренно осторожно спрашивает о Вере.

— Очевидно. Она ассистент профессора Попова, — отвечаю, пытаясь скрыть эмоции в голосе.

— Но ведь на подписание контракта с ним не пришла. Может, не придет и сегодня? Просто, лучше бы тебе…

— Не видеть ее? — парирую, перебивая друга, а он кисло кивает.

— Уверен, так будет лучше для вас двоих.

— Уже ничего не будет лучше, Джеха. Через двадцать четыре часа, мы окажемся в воздушном пространстве над Францией, и все закончится само собой.

— И все же, надо было надеть галстук, — отстраненно бросает Джеха, чтобы перевести тему, но и тут попадает впросак.

Галстук я уничтожил, когда пытался сдержать себя, и больше не смотреть в ее окна, как паяц.

— С ним приключилась беда, — отвечаю, осматривая доставщиков, которые привезли спиртное.

— Позволь спросить, — какая?

— Имуги *(змей) сожрал, как плату за то, что позволил выспаться.

— Очень остроумно, — Джеха ухмыляется, а я холодно бросаю:

— Я само остроумие сегодня.

— Оно и видно.

Джеха уходит, оставляя наедине с мыслями. Вера точно придет на банкет. Не станет же она из-за мимолетной встречи со мной пропускать такое мероприятие? В конце концов, мы все выяснили, точка поставлена. Я дал слово, что переступать черту и заговаривать с ней более не стану. Но сама мысль, что снова увижу ее, добивает. Как пережить эти проклятые двадцать четыре часа?

Как я должен сдерживать себя? Потому что спустя ничтожных пять часов, которые проходят, как пять минут, я лишаюсь воздуха совсем.

Вера входит в зал под руку с Юджином. Я помню его, именно этот мужчина — сын профессора. Кажется, он женат, но это не меняет того, что их вид вместе вызывает укол ревности. О том разумно ли ревновать замужнюю женщину, я даже не задумываюсь. Я ревную. С такой силой, что едва могу отвести взгляд от совершенства, которое ослепляет. Вера выглядит слишком сексуально в обычном черном коротком платье. Оно элегантно, и повторяет ее фигуру, как вторая кожа, а обнаженное плечо и очертания острых ключиц сводят с ума. Становится трудно стоять неподвижно, а в голове поднимается чертов ураган. Не выдержав, перемещаюсь вглубь зала.

Встав у одного из столов, не вижу ничего, а взгляд тянет магнитом обратно к ней. Меня тянет к ней, а желание точит, как проклятый демон. Я будто в свободном полете, вхожу в "бочку", и падаю, к чертям, вниз. Лечу прямо к земле, уже вижу ее очертания, рассекаю тучи, а штурвал не слушается. Он дрожит и ходит ходуном, а я продолжаю падение. Знаю, что разобьюсь. Знаю, но проклятье, как же я хочу расшибиться о землю, потому что если небо меня манит, то эта женщина тянет к земле. Она собой закрыла небосвод, а крылья сломала, оставив от них ошметки. Вот такая моя "земля". Она — мой грех. Она — желание. К ней я бы возвращался, даже сквозь самый страшный ураган. И если мысль о дочери вызывает трепет и долг быть рядом, то мысль о Вере меняет все. Она делает картину цельной, ставит все на места, рождает желание жить, а не выжить вопреки всему.

Каков же каламбур моего существования. Я встретил не женщину, а настоящее испытание. Мало ли было их, и чем я заслужил новое? Раздражение точит, я хмурюсь, а подняв взгляд, замираю. Вера смотрит прямо на меня. Ее глаза нежно обнимают взглядом, а лица касается грустная улыбка. Решившись ответить, останавливаюсь. Вера отворачивается в сторону профессора. Мужчина кивает ей, и что-то объясняет, а все, что делаю я — провожу взглядом по оголенной лопатке и спине. Опускаюсь ниже настолько медленно, насколько плавно вскипает кровь от того, что вижу. Мне бы не смотреть на нее, но воображение уже рисует черное кружевное белье, и чулки с тонкой атласной подтяжкой. Я видел и такое в ее гардеробе. Слава небесам, она умудрилась выйти из ванной комнаты в таком виде лишь однажды.

— Сан-ши? — рядом раздается голос Сары, и наваждение исчезает.

— Мы можем поговорить? — продолжает женщина.

— Я на службе. И нам не о чем разговаривать, — сухо чеканю, осматривая несколько человек рядом с молодой госпожой.

— Сан, прошу, выслушай меня, — Сара напирает, и я теряю из виду Веру.

— Сан?

Если я не отвечу, она, вряд ли, отвяжется.

— Говорите, — тихо и грубо отвечаю.

— Может, ты хотя бы повернешься ко мне лицом? — в ее голосе звучит досада.

— Госпожа Ли, если разговор не касается напрямую моих обязанностей, не думаю, что услышу что-то новое. И предыдущего раза хватило. Благодарю.

— А ты жестокий, — в этот раз улавливаю горечь в ее ответе.

— Какой есть, — бросаю, замечая боковым зрением, как Сара встает рядом. Она явно выпила слишком много, и уже выглядит пьяной. — Вам лучше остановиться с выпивкой, госпожа Ли.

— А тебя заботит, опьянею я, или нет? — Сара язвительно ухмыляется, допивая залпом содержимое бокала.

— Меня заботит, что вы единственная кореянка в этом зале, которая напилась через час после начала банкета, — ничего не остается, как указать на ее манеры.

— Какой срам.

— Он и есть, госпожа Ли, — холодно отрезаю, а посмотрев, наконец, ей в глаза, заканчиваю: — Чего ты хочешь?

— Тебя, — она нагло бросает этим прямо в лицо, еще и продолжив: — Но это сейчас неважно. Я должна тебя предупредить, Сан. Забудь про эту женщину. Она опасна для тебя.

Голос Сары меняется. С нее слетает налет легкого опьянения, а в глазах появляется трезвый взгляд. Ей нельзя доверять. Каждое слово, сказанное этой женщине, может в будущем сыграть против меня.

— Я знаю, что ты пишешь нас, Сара, — отворачиваюсь, но не успеваю уйти, как Сара произносит:

— Она знает, что ты тоже летчик, как и ее муж?

Я застываю всем телом, а звуки исчезают. Не слышу музыки, не различаю голосов, ощущаю только стук в груди. Сара умеет бить по больному, умеет причинить боль, даже такому, как я. Но, она и не понимает, с какой болью играет. Таких людей много. Они не способны чувствовать других, не замечают чужой боли. Для них важна лишь своя. Для них свято лишь то, что нужно им. Эта женщина не просто глупа. Это я идиот, который не заметил в ней самых ужасных человеческих качеств.

Я бы мог поступить иначе, но не хочу. Даже смотреть на нее не могу, после того, что она натворила. Если бы не ее идиотская ревность, и стремление прокатиться на моем члене, Платини никогда бы не узнал ничего о Вере. Если бы он не узнал, мне бы не пришлось оправдываться перед полковником, а ему не пришлось бы успокаивать неуравновешенного подонка, который возомнил себя венцом мироздания. Она даже и не подозревает, какие проблемы доставила тем, что вместо выполнения своих обязанностей, решила уложить меня в свою постель.

Не собираясь ей отвечать, я и вовсе прекращаю замечать ее существование. Выдернув наушник из уха, выхожу на террасу, чтобы проветриться. Подобного заявления, не слышал ни от одной женщины. Никто еще так глупо не предлагал себя. До чего нужно опуститься, и как отчаяться, чтобы сказать такое в лицо мужчине? Проклятье. Встав у перил, делаю глубокий вдох.

— Тебе совсем хреново, пупсик, — Джеха протягивает стакан с водой. Осмотрев друга, хватаюсь за предложенное, и осушаю до дна. — Может просто…

— Просто не поможет, Джеха. Лучше убери подальше Сару. Мое терпение на исходе, — цежу, сквозь зубы, собираясь вернуться к работе.

— Убрать не выйдет. Она вцепилась в тебя, как одержимая, Сан, — Джеха качает головой, а я устало закрываю глаза. — Увы, есть такой тип женщин, которые идут до конца. Ты ей понравился, пупсик. Видимо, крепко зацепил, если она никак не уймется. Кроме того, бери во внимание и тот факт, что она наша, а ты ее динамишь из-за белой женщины. Это немаловажно.

— Ты, погляжу, знаток женских сердец, — ехидно замечаю, но и сам понимаю, что Джеха прав.

— Знаток, или нет, но ее поведение говорит само за себя.

С этим замечанием друга, не согласиться сложно. Подняв взгляд на небо, замечаю вспышку, а следом в воздухе появляется запах дождя.

— Париж в последнее время напоминает Сеул своей погодой. Дождь заканчивается, чтобы начался новый, — отстраненно бубнит друг, а я осматриваю широкую террасу почти под крышей гостиницы.

Если посмотреть немного ниже, увижу окна, которые стали моим приговором. И здесь судьба решила все. Какова вероятность подобного? Очень низкая, а значит, это действительно судьба. Иного объяснения тому, что я попал в номер прямо напротив ее окон не нахожу.

— Мы почти закончили здесь, Сан, — Джеха опускает руку на мое плечо, а сжав, говорит: — Завтра в обед вылет, а потом мы окажемся дома. Ты поедешь к Ханне, я — к Кан Мари. Все вернется на места, а Париж останется слишком далеко, чтобы о нем думать.

Рука исчезает, а шаги друга за спиной, заглушает раскат грома. Ветер бьет прямо в лицо, вскоре его порывы приносят дождь. Вернувшись в зал, встаю у входа, возвращаясь к наблюдению за обстановкой. Радует, что Платини похоже успокоился. Мужчина то и дело, бросает взгляд в мою сторону. Его серые, почти прозрачные глаза, сощуриваются, но он молчит, и не проявляет себя никак.

Спустя час проходит торжественная часть и подписание. Ким Дже Соп явно довольный результатом, совершенно не замечает состояния дочери. Молодая госпожа весь вечер прячет взгляд от всех, а в какой-то момент исчезает из виду. Пытаясь отыскать ее, передаю по связи остальным, в надежде, что девушка просто вышла в уборную.

Джеха не теряя времени, спускается с балконов. Поравнявшись со мной в центре зала, он отрывисто произносит:

— Ким Сун Нам вернулась в номер. С ней двое наших.

— Сара? — уточняю.

— Ушла еще час назад после подписания.

Успокоившись, я киваю и поворачиваюсь обратно, но тут же останавливаюсь. На пути стоит бледный Юджин.

Мужчина подходит ближе, и быстро произносит:

— Я не могу нигде найти Веру. Она, как сквозь землю провалилась, — он говорит сбивчиво, и так, что сперва не понимаю, чего он хочет.

Однако, как только до меня доходит смысл сказанного, я резко вскидываю взгляд в поисках Платини. Джеха улавливает это, и с тревогой спрашивает:

— Что опять?

— Где Платини? — задаю встречный вопрос.

— Полчаса назад успешно укатил. Что-то случилось?

— Вера пропала, — отрывисто отвечаю, а Джеха замирает.

Опустив взгляд на Юджина, быстро спрашиваю:

— Как давно вы не можете ее найти?

— Ее нет около двадцати минут. Я даже успел побывать у нее дома. Она ведь живет буквально через дорогу. Но ее и там нет. Я ничего не понимаю. Она была в зале, а потом просто исчезла, — мужчина явно напуган, в его глазах читается немой вопрос, на который у меня нет ответа.

— Он не пошел бы на такое, господин, — произношу, но и сам сомневаюсь в собственных словах.

— Вы так уверены? — Юджин встает впритык и чеканит: — Она единственная, кого можно заставить сказать все, что угодно. Она свидетель, и вы это прекрасно знаете. Если он хоть пальцем ее тронет…

— Этого не случится, — отрезаю со сталью, а мужчина замирает. — Я найду ее. Будьте уверены.

Подняв взгляд на Джеха, сухо произношу:

— Оставляю все на тебя. Прости. Мне нужно попасть в аппаратную службы безопасности гостиницы.

— Не наделай глупостей, — ответив, Джеха кивает.

В аппаратной несколько работников, в недоумении не понимают, зачем мне понадобилось просматривать записи с камер, если женщина пропала двадцать минут назад. Однако, я настаиваю, и вскоре вижу то, от чего кровь медленно стынет в жилах.

Веру никто не похищал, никто и не собирался ее трогать. Она сама, едва покинув уборную, и держась за стену, прошла вдоль коридора к выходу на лестницу. В иной ситуации, не зная о ней ничего, я бы решил, что Вере стало плохо. Но я знаю… Я хорошо знаю причину, по которой эта женщина, рыдая и едва держась на ногах пошла туда.

Что-то случилось. Скорее всего, это связано с ее мужем.

Я выбегаю из аппаратной, не помня себя от страха. Кажется, я наполняюсь холодом до краев, немею, покрываюсь коркой плотного льда, не чувствую ни пространства, ни времени.

Куда ты пошла? Куда, Вера?

Выбежав на улицу, осматриваюсь по сторонам. Отовсюду слышны раскаты грома, а плотная стена дождя не дает рассмотреть заезд и территорию у гостиницы. Только парк, как темное пятно, манит к себе мыслью о том, что она могла пойти именно туда.

Не теряя времени, бегу сквозь ливень вдоль первой из дорожек. Здесь дождь слышен иначе, а изо рта вырывается пар. Ее нигде нет. Чем больше я ищу, тем сильнее липкое чувство страха толкает бежать быстрее. Осматривая дорожку за дорожкой, в какой-то момент замечаю одинокую фигуру. Женщина стоит на развилке посреди пустынного парка совершенно одна. Ее волосы мокрыми прядями прилипли к сутуленным плечам, а руки обнимают хрупкое тело.

Вера…

Она стоит неподвижно, промокшая до нитки, прямо под дождем… Беззащитная. Я сжимаю челюсти, замираю и не знаю, как поступить. Имею ли я право вмешиваться? Кто я такой вообще для нее? Ответа нет, но есть факт — я здесь, а она нуждается во мне. В этом я уверен. И будь это трижды не правильно, я бы поступил точно так же, как сейчас. Не оставил бы одну ни за что. Плевать на все. На мое прошлое, на ее прошлое, на всех вокруг.

Словно почувствовав мои шаги, она поворачивается. Сердце разрывается к херам на куски. Рвется в клочья от одного взгляда в глаза полные такой боли, что я немею. Ни разу в жизни не видел настоящей агонии в человеческом взгляде. Ни разу не чувствовал чужую боль настолько явно, как собственную.

Ее боль ощущаю, как свою.

Прямо сейчас она пробирает до кости, бьет по мне, как ливень, прошивает острыми иглами, пришивает к этой женщине навсегда.

Просто стань моей, и тебе больше никогда не будет больно, Вера. Я возьму все на себя. Я буду виноват. Я расплачусь за все сам.

Делая новый шаг, хорошо знаю, чем все закончится. Остановить себя нет сил. Я трус, и я вор. Самый настоящий вор, собравшийся украсть чужое, и я это сделаю.

Сделаю, даже если останусь, в последствии, все равно ни с чем. Как и все, кто пытаются украсть чужое.

* * *

Я не ждала звонка матери Алексея. Не думала, что она и вовсе решится на разговор, но это случилось. Есть люди, которые в стремлении скрыть собственные поступки, находят жертву. Надежда Викторовна, наверное, одна из них. Ее интерес к жизни Алексея был столь же редким, как и звонки сыну. Мне она звонила едва ли не второй раз за не полных восемь лет.

Пройдя в уборную, чтобы поговорить с ней, встаю у зеркала. Кладу сумочку на туалетный столик, и отвечаю на звонок. Сердце колотится, я боюсь услышать самое страшное. Ведь она бы не звонила из праздного любопытства.

Голос свекрови звучит слишком резко, больно и неприятно. Хватаюсь за край раковины рукой, не понимая, что она несет. Однако, свекровь безжалостно продолжает чеканить каждое слово:

— Я даже представить не могу, с каким лицом, ты хочешь вернуться к Алексею, — Надежда Викторовна почти кричит в трубку. Я дрожу от каждого слова, как от хлесткого удара. — Ты не хочешь подписывать документы. Я знала, что так будет. Конечно же, предприняла соответствующие меры. Вы разведены, Вера. Есть решение суда. Принято на прошлой неделе. Я вернулась, чтобы избавить своего сына от боли, и от тебя. Он итак несчастный. Ты его покалечила. Ты и твой отец. Это вы настояли, чтобы он бросил службу. Не пойди он тогда на вашем поводу, не сел бы за штурвал развалюхи. Это ты его в эту койку уложила, Вера… И не надо вранья. Я никогда тебе не прощу того, что случилось с моим сыном. Да. Для вас всех я никчемная мать. Но теперь, вы все увидите цену моей никчемности. А ты, наконец, услышишь правду о том, кто ты на самом деле. Теперь я могу это сказать. Есть веские основания.

Первое, что чувствую — немоту. Не могу произнести ни слова в ответ на отповедь свекрови. Каждое слово, — удар в грудь. Кажется, сердце кто-то рукой схватил и давит, сжимает в кулак, а я уже и не дышу.

— Твой отец такого мне наговорил. Я рада, что, наконец, вас с Лешей ничего не связывает. Детей у вас нет, и, слава богу. Потому я счастлива, что ты поступила именно так, и развязала мне руки. Если помнишь, я с самого начала была против вашей свадьбы. Даже с Ваней скандалила, но он встал на твою сторону. Теперь и он увидел, какую невестку заимел. Не смей приближаться к моему сыну. Поняла? Если ты заявишься к нему, когда приедешь, клянусь, я от тебя живого места не оставлю. Я тебя такой же калекой сделаю. Будь ты проклята. Наконец-то, я могу это сказать. Господи, наконец-то. Я слишком долго ждала этого момента. Ты уничтожила ему жизнь. У него девушка была. Я души в Яне не чаяла, но тут ты появилась, и он слушать меня не стал. Больше не виделся с ней, и на звонки не отвечал. Все ты. Не будет тебе счастья, дрянь. Не будет никогда. За то, что бросила его, тебя не я прокляла, — это кара от Всевышнего. Он тебя еще не так накажет. Ползать будешь, и прощения молить у Господа. Так не поступают. Но иного я от тебя не ждала. Ты полностью оправдала все мои ожидания.

— Погодите… — я пытаюсь ее остановить, но чувствую, как лишаюсь опоры в ногах.

Все плывет, как в тумане, а я едва шепчу. За что такая жестокость? За что? За два года боли? За два года агонии и тоски? За что? Боже, она ненавидит меня так, будто я виной всему.

— За что такая ненависть? Выслушайте меня. Я прошу вас… Что вы такое говорите?

— Можешь оставаться в Париже и дальше. Раздвигать ноги, и спать с кем попало. Мне плевать. Но на глаза моему сыну, больше никогда не попадайся, дрянь. Я ждала вашего развода, чтобы сказать тебе это в лицо по приезду, но скажу сейчас — не будет тебе счастья никогда. Больше и духу твоего видеть не хочу. Стоило тебе убраться, а мне приехать, Алексей хотя бы начал реагировать.

— Как реагировать? Когда? — ко мне возвращаются все чувства разом, разбивают боль, разрушают озноб, хочется кричать от счастья. — Это правда? Он действительно смог узнать вас? — спешно вытираю слезы, а в груди трепещет, но зря. — Ответьте. Вы слышите меня?

— Да, — ее голос звучит с издевкой, и это отрезвляет. — И четко дал понять, что согласен на развод. Он не хочет тебя больше видеть.

— Я вам не верю, — с холодом, со сталью в голосе почти рычу в ответ. — Вы меня ненавидите. Вы. А он мой муж, и он меня любит, так же…

— Как ты? — она хохочет в трубку, холодно смеется, причиняя боль. — Как ты можешь, Вера? Совсем совести нет. Весь стыд потеряла? Если ты его любишь, то, что делаешь во Франции?

— А вы? — зло парирую. — Вы что делали все эти годы в Италии?

— Тебя это не касается. Своего сына, я теперь сама подниму на ноги. Хватит того, как вы его калечили. Потому не смей и на глаза мне попадаться. Увижу в больнице, вышвырну из палаты и с лестницы спущу. Все отделение будет знать, что ты грязная потаскуха.

Услышав настолько резкие слова, натягиваюсь струной. Взгляд полный слез застывает так сильно, что даже лицо дрожит.

— Я тебе все сказала. Более вас не связывает ничего. Ты свободна, и можешь жить, как хочешь. Но жить ты хорошо не будешь. Слышишь? Не будет тебе жизни. Это я тебе обещаю. Не я прокляну, так небо накажет еще не так.

Оно уже наказало…

Наказало так, что выхожу из уборной, а мысли застывают. Пусто внутри, пусто в голове, пусто в сердце.

Абсолютный вакуум.

Вяло улыбаюсь, а поднимая руки, вижу на них только холодные капли. Вода стекает с ладоней, а я не ощущаю ничего. Как пришла сюда? Зачем? Не знаю. Все равно, что будет дальше. Его больше нет, этого дальше. Нет его, когда ты проклят, тебя оболгали, бросили, а сердце растоптано. Оно валяется у ног, как кусок грязи. Кому нужно то, что уже убито и растерзано? Кому нужна такая, как я? Права мать Алексея во всем. Права, а я просто обманщица. Хуже всего, предавая, я обманула не просто его, или всех вокруг, — я обманула себя, когда решила, что уехав, не бросаю его, а просто даю нам шанс отдохнуть от боли. Но Алексей — сама боль. В его глазах, еще год назад жила не просто ненависть, а отвращение. Теперь и мне отвратительно смотреть на себя.

Кто-то говорит, что боль заставляет задыхаться. Использует красочные эпитеты для описания того, как агония уничтожает. Показывает разрушения личности, изобличает пороки, вытаскивает наружу грязь, обеляя ее. Убивает здравомыслие словами. Так писала книги моя мать. Она манипулировала эмоциями, как кукловод. Я помню каждое слово из них. Мама описывала боль так искусно, будто ювелир, создающий новый шедевр из прочного минерала. Она играла словами, оборотами, вершила судьбы на бумаге. Что же она написала бы сейчас? Как бы она описала боль собственной дочери? Опять, как атрофированный суррогат? Не хочу, и думать об этом. Никто не в состоянии описать боль, если никогда не чувствовал сам настоящего всепоглощающего ощущения пустоты.

Боль не давит. Боль не лишает дыхания. Боль не вызывает живые реакции человека. Боль превращает живое в мертвое. Когда болит, ты не видишь ничего, ты не слышишь никого, ты не чувствуешь пространства вокруг. Ты в вакууме, где все — пустота. Вот, что такое настоящая агония.

Меня прокляли, мама… Как тебе такой сюжет?

Промокшая до нитки, поднимаю взгляд, а дождь смывает все. Он снимает с меня слой за слоем, как с картины. И если в прошлый раз, я ощущала, как рвусь будто бумага, то сейчас чувствую, как расползаюсь подобно краскам на холсте. Каждая капля, пройдясь по телу, упав у ног, уносит былые убеждения, уносит маски, и все попытки делать вид, что живу.

Ливень разрушает, возрождает обратно. Я остаюсь под ним голая и беззащитная. Теперь вижу, кем стала. Сейчас понимаю и принимаю, наконец, все, как есть. Я пыталась спасти любимого человека, но взамен получила оскорбления от его матери, а от него тихое согласие уйти. Алексей согласился на развод. Значит, все это время он действительно узнавал меня, видел, кто перед ним, и понимал, что это я. Выходит, он не хотел меня видеть, а ненависть в его прощальном взгляде должна была еще тогда натолкнуть на мысль, что конец это, нет больше нас, мы погибли, когда он разбился.

Мы разбились… Не его небо наказало, а нас. Не он стал калекой, а мы. Не он перестал бороться — это нас не стало. Больше нас нет…

А было ли это "мы" уже тогда, еще год назад? Боюсь нет, если, не успев повернуться, чтобы уйти, чтобы сбежать от боли, я вижу другого мужчину? Замечаю его сразу, даже в почти полной темноте. Лицо Сана исказил страх, в невозможно черных глазах блестит ужас и немой вопрос. Он срывается едва не на бег, а преодолев ничтожных несколько шагов, хватает за плечи и сильно сжимает. Молча. смотрит в глаза. Дрожит, будто ищет причины, почему я здесь.

Как же он дрожит, и как смотрит. На меня никто так не смотрел никогда. Так цепко, словно готов растерзать за что-то. Странность в том, что мне не страшно. Я не боюсь его гнева, не боюсь того, как он остро осматривает хмурым взглядом, а руками сдавливает плечи до боли. Его губы сжаты в тонкую линию, лицо бледное, покрылось дождевыми каплями, сосредоточенное и хмурое. Оно выглядит, как точеный лик. Сан дышит слишком глубоко. Его грудь резко вздымается и опускается, а дыхание бьет холодным потоком.

Нужно остановиться прямо сейчас. Нужно уйти, не подтверждать слова свекрови. Но так болит… Боль не позволяет сдвинуться с места. Она толкает менять все, заполнить пустоту смыслом, уничтожить вакуум воздухом. Возможно, я поступаю так назло всем. Возможно, совершив это, нагло использую Сана, но не могу остановиться. Обида давит, я чувствую себя ничтожной, растоптанной и никому не нужной.

Вот так, банально и просто, я осознаю страшную истину — нас с Алексеем больше нет. Смотрю на Сана, а в груди щемит от предвкушения. Сердце сладко ноет, во рту играет вкус этого мужчины, меняя все. Я помню его ярче, чем поцелуи Леши. Тогда, что же это за любовь такая, если смотрю на одного, и с ума схожу от желания, но про другого и не вспоминаю? Права мать Леши… Я передала его. Был ли у меня другой выбор? Боюсь, нет. Я всего лишь женщина, в конце концов, — всего лишь человек. Я хочу жить. Имею ли я право на счастье теперь, когда у меня отобрали даже его тень?

Не знаю… Но собираюсь узнать прямо сейчас. Собираюсь поступить, как проклятая эгоистка, потому что хочу жить. Господи, как же я хочу жить опять. Чувствовать, любить, тонуть в страсти, получать удовольствие от каждой минуты. Хочу… Но могу ли? Можно ли стать такой жадной, неблагодарной, но настоящей всего на одну ночь?

Горячая слеза бежит по лицу, обжигая кожу. Сан пристально следит за ней, а заглянув в глаза, снова привязывает к себе.

— Зачем ты пришла сюда? — холодно шепчет. Смотрю на его губы, а все, что хочу — согреть своими, как тогда. — Что ты задумала? — Сжимает плечи крепче, заглядывает в глаза, и снова чеканит, наклоняясь ближе, — Отвечай, Вера? Что ты задумала? — Встряхнув, Сан пытается привести меня в чувство.

Знаю, что хочет помочь. Понимаю, почему он напуган. Вижу, что я не безразлична ему по-настоящему. Вижу, что не игра это, не обман, ради забавы. Знаю, что хочет меня, так же, как и я его. Этого не скрыть, не утаить. Этим, кажется, пропитан даже воздух вокруг нас.

Беда в том, что это обман, а он лишь способ, чтобы обмануться и не умереть от боли.

— Ты можешь… — шепчу, едва слышно. Не знаю, как он отнесется к подобному. Страшно представить, что и он посчитает меня легкодоступной, или легкомысленной. — Можешь ничего не спрашивать сейчас?

Едва ли, я могу уловить то, как воздух наполняет вакуум в груди. Все, что было минуту назад, как в тумане, взрывается яркой вспышкой, когда губы Сана накрывают мои. Он холодно лишает воли, почти грубо подчиняет, а углубляя поцелуй, прячет в объятиях, закрывая собой реальность.

И дождь уже не дождь. И я уже не я.

Не целовал меня никто так: надрывно, неистово и нетерпеливо. Не прикасался с такой силой, не поднимал чувства, от которых не сбежать. Вот почему я посчитала это предательством с самого начала. Его поцелуй был и есть настоящим… В его прикосновениях не было фальши, Сан не пытался "снять" меня на одну ночь, не переходил границы. Он просто делал то, что чувствовал и хотел. Искренне…

Как делает и сейчас, погружая пальцы в мои промокшие волосы и сжимая их. Он так сладко ласкает языком рот, что немеют ноги. По телу бежит волна тепла, я тону в удовольствии, и наслаждаюсь этим. Воздух вырывается из наших губ, мы пьем дождь, и дышим друг другом.

Лихорадка, как забвение, разгорается сокрушительно, а возбуждение почти осязаемо. Кажется, от одного его прикосновения, я лишаюсь здравомыслия напрочь, в голове рисуя яркие картины продолжения.

Теряю последние остатки стыда, и забываю, кто я. Алчно и жестоко вычеркиваю себя из своей же жизни. Противно думать о себе той. О той, кем была еще минуту назад. Она ничтожество, которое с легкостью можно заставить "болеть" столько лет, а потом просто отказаться.

Пусть так.

Сейчас у меня нет имени, нет прошлого, нет ничего, что могло бы помешать пить дождь с губ мужчины, пить его дыхание, отдавать себя без остатка. Каждой клеткой жажду наслаждения, которое сметет все границы. Я вижу его в темноте, черной и сверкающей бездне напротив. Этот мужчина сотрет меня, лишит имени, лишит боли, позволит думать, что вот так можно. Можно бесстыдно хотеть жарких ласк, проваливаясь в омут из сильных прикосновений. Пусть всего раз. Пусть всего на одну ночь, но я уже не остановлюсь. Не могу, ведь, даже пока снимает пиджак, — не отпускает, не отрывается от губ. Жадно ласкает, глубже толкаясь языком в рот, а накрыв пиджаком плечи, тянет к себе, прижимает к груди, и прячет в своих руках.

Цепляюсь за промокшую рубашку, пальцами чувствую стальные мышцы под ней. Сжимаю ткань, и дрожу от дикого желания дотронуться к его обнаженному телу. Я совершенно крохотная в его руках, в его объятиях, рядом с ним. Это так чертовски хорошо. Так приятно ощущать силу, подчинятся ей, чувствовать, как она давит и пробуждает все инстинкты. Хочу увидеть эту мощь полностью.

Во мне просыпается женщина. Настоящая, жаждущая страсти, изнемогающая от тоски.

Я веду вдоль его лица взглядом с такой поволокой, что самой стыдно. С жаром отвечаю на каждый поцелуй, на каждое прикосновение, а его выдох, пью, как собственный вдох. Закрываю глаза от волны сладкой истомы. Не вижу ничего, не замечаю ни ветра, ни дождя. Слышу только его дыхание. Господи, как от него пахнет. Сан чертовски горячо дышит в мой рот. Хрипло, надрывно и рокочуще, — по-мужски сильно. Каждый звук отзывается в теле. Каждый его хриплый выдох бьет ярким возбуждением. Он тысячей покалываний проникает под кожу, разгоняет кровь, заставляет сердце бешено биться в груди, а плоть сладко сжиматься. Я хочу его. Кажется, я сойду с ума только от его жаркого дыхания у шеи, и от каждого жалящего поцелуя на ней, на скулах, щеках, и наконец, опять на губах.

Разорвав поцелуй, Сан обхватывает мое лицо, заглядывает в глаза так, будто ждет, что оттолкну, не позволю, или прогоню. Смешно. Я вся дрожу от возбуждения, и не опомнюсь точно. Тело отзывается на него так ярко, что становится жарко. Я горю снаружи и внутри. Грудь давно изнывает, а соприкасаясь с мокрой тканью, жалит до зуда на коже.

Делаю глубокий вдох и сама тянусь к губам Сана, руками обвиваю массивную шею, привстаю на носочки и жадно целую. Нагло и смело повисаю на нем, чувствуя эйфорию в груди. Там все трепещет, а сердце колотится в горле от эмоций, которые вернулись, как лавина.

Мир становится целостным, а происходящее — правильным. Оно обретает смысл.

Ведь, от судьбы не сбежать…

Она в глазах мужчины, который вносит меня на руках в темноту. Я даже не знаю, где мы. А имеет ли это смысл, после бешеных прикосновений губ, обжигающих каждый сантиметр кожи? Я уже не знаю, от чего изнемогаю больше: от них, или от того, что промокла до нитки. Промокла не под дождем, а в руках Сана. Господи, я даже не помню, когда чувствовала такое сильное возбуждение. От него подкашиваются колени, кружится голова и ноет все тело. Впервые не могу выровнять дыхание, перевести его, и успокоиться.

Хриплый шепот на корейском касается мочки уха, вызывая жаркий зуд на коже. Не знаю, что Сан говорит, но это звучит чертовски сексуально. Интимно. Наверное, скажи он любую тарабарщину вот таким голосом, она подействует так же волнующе. Заставит самые крохотные волоски на теле подняться дыбом от возбуждения и удовольствия. Вызовет яркий спазм, наполняя меня влагой.

Мокрая… Я так давно не была мокрая от желания. И мне плевать, как это звучит. Хочу быть такой.

Его пиджак, грудой, падает на пол. Сан ведет рукой вдоль молнии на платье, а подобравшись к бегунку, замирает. Густо выдыхает в волосы, а следом плавно и гулко вдыхает их запах.

Сотрясаясь от возбуждения, отзываюсь на мужскую близость, как в первый раз. Наверное, выгляжу неопытной дурой. Но я такая и есть. В моей жизни был всего один мужчина. Потому вряд ли я смогу удивить. Что если он ожидает чего-то? Может у них это иначе? Не так… Господи, о чем я думаю? Собственные мысли обескураживают, но исчезают, как только полумрак номера становится отчетливым.

Звук движения бегунка вниз, простреливает во всем теле. Он будоражит, а от прикосновения пальцев Сана к спине, рождается горячий озноб. Как же медленно он снимает эту проклятую тряпку. Стиснув зубы, едва сдерживаюсь, чтобы не застонать в голос. Откидываю голову назад, подставляя шею под новый поток плавных и медленных поцелуев. Они плавят кожу, плавят меня, раздевают по-настоящему, обнажают, лишая любого сопротивления.

Платье, быстро сползая под натиском мужских ладоней, наконец-то, падает.

Только бы не выдать насколько изголодалась по таким чувствам, иначе сгорю со стыда. Но я и так горю, когда слышу, как в горле поднимается хриплый стон. Он вырывается протяжно, надсадно, а я не узнаю себя, замечая с каким взглядом Сан осматривает мое тело.

Кто я? Просто женщина, а напротив просто мужчина. И это чертовски правильно.

Задыхаюсь воздухом, руки сами обхватывают мужские плечи, взгляд немедленно находит глаза напротив, а дыхания смешиваются в одно на двоих.

В этот раз Сан не целует, а обрушивается на губы. Обхватывает пальцами лицо, сжимает, и тянет на себя. Другой рукой проводит вдоль спины, а я гулко выдыхаю от истомы. Как же приятно, как нежно, и как ласково его пальцы двигаются по коже, задевают белье, но не трогают его. Я не понимаю, почему Сан медлит. Дразнит намеренно, безжалостно лишая последних остатков здравомыслия.

Он замечает мое замешательство. Не отрываясь от губ, подхватывает, и несет в темноту. Сжав его торс ногами, отвечаю с не меньшим неистовством. Приподнимаюсь в его руках, с такой легкостью, будто я перышко. Упираюсь ладонью в плечо, а наклонившись, жадно отвечаю на каждое острое движение языка. Проклятье, ему ничего не стоит поднять меня вот так, — над собой, словно, вес не имеет значения. Это будоражит кровь, рисуя слишком горячие картины перед глазами. И причина в Сане. Он вызывает такие эмоции. Все потому что это он…

На ходу скинув туфли, сжимаю ноги крепче, а заглянув в глаза, обхватываю руками его лицо. Он становится у кровати. Не отрывая черного взгляда, опускает на нее. Ставит перед собой, и крепко удерживая талию, цепко осматривает. Пальцами поглаживаю его затылок, лицо, — все, до чего могу дотянуться в горячке и нетерпении. Стою, нависая над ним, а каждой клеточкой чувствую его руки. Они нагрелись, обжигают и дразнят.

Кажется, это конец…

Он еще ничего не сделал, а я уже схожу с ума, теряю голову от мужского терпкого запаха, силы и поцелуев. Дрожу от острого и цепкого взгляда, как от настоящего прикосновения. Господи, так бывает вообще? Так бывает, что близость способна принести муку? Кажется, я сейчас взорвусь от напряжения, а Сан продолжает медлить. Осматривает сперва лицо, ведет рукой по моей щеке, поправляя влажные волосы. Опускается ладонью ниже, пальцами задевает кружево лифа, и замирает. Он застывает, а сердце издает гулкий удар. Сжимаю губы, втягивая влагу, его вкус, вбирая воздух с его запахом, и жду.

Почему он остановился? Проклятье, может… Может, он передумал?

— Сан, я… — сглотнув, шепчу, но в ту же секунду, дыхание встает комком в горле из-за глубокого поцелуя.

Ноги подкашиваются, я теряю равновесие, а спустя мгновение, оказываюсь прижата к простыням. Вздох выбивается из груди, а Сан ловит его поцелуем, и снова что-то шепчет.

Проклятье. От его хриплого голоса поднимаются все волоски на теле. Он возбуждает, будоражит, и опьяняет.

Нависая сверху, Сан всего на мгновение прекращает терзать губы, и заглядывает в глаза. Смотрит темными, сверкающими и холодными глубинами так невозможно открыто, что исчезает чувство скованности и стыда. Своим взглядом, он показывает, что рамок нет, а все происходящее — правильно.

Он не остановится. Мы не остановимся.

Как хищник, поймавший добычу, Сан смотрит с приговором, а руками ведет вдоль моих ног. Огибает бедра, задевая полоски чулок, сжимает кожу, в какой-то горячке ощупывая и поглаживая ее. Молчит, гулко дышит, а я на пределе. Я возбуждена, изнываю и промокла, кажется насквозь. Грудь горит зудом от трения кружева, а пальцы с дрожью цепляются за широкие мужские плечи. Меня не нужно ласкать, не нужно ничего делать, я уже готова, и подобное впервые в жизни. Впервые кожа воспалена, соски превратились в узловатые оголенные нервы, и я бесстыдно мокрая. И не дождь тому причиной, а желание. Дикое желание, ведь белье скользит между ног, раздражая, а плоть и ее нежная кожа пульсируют, как нарыв.

Подаюсь вперед, трусь о его пах, раскрываюсь и со стоном нахожу губы Сана. Снова хватаюсь руками за его лицо, зная, что вот прямо так, он и возьмет меня. Так, потому что хочу. Чувствую его эрекцию, и как голодная, заглядываю в глаза Сана. Нет сил терпеть. Нет сил ждать и медлить. Нет сил тратить время на пустые слова. Я безумно хочу его, и если мне плевать, как это произойдет, то я, действительно, пропала. Он заменил собой все так быстро, будто и не было ничего до этого. Он уничтожил прошлое, разбил и разрушил, как только посмотрел на меня.

Да, так. Именно так, как сейчас. Как сейчас, когда я обессилено мычу в его губы от каждой безбожной ласки, разрушающей рассудок к чертям.

Лязг ремня не отрезвляет, он еще хуже заводит, а поцелуй превращается в беспрерывное дыхание на двоих. В нем тонет окружающий мир, исчезают звуки, стерто все.

Я дрожу, а следующий выдох, за новым глубоким поцелуем, перерастает в надсадный стон. Господи. Это сон… Безжалостно и остро, просто оттянув белье в сторону, Сан вгоняет член. Заполняет так тесно и полно, что я извиваюсь в его руках, приподнимаюсь и замираю от ощущений. Боже. Как горячо, как твердо и сильно. Дрожь превращается в горячий озноб, я сжимаю простыни в кулаках, а горло высыхает от горячего дыхания.

Сан поднимается, разводит мои ноги шире. Руками удерживает колени, раскрывает их и жадно осматривает. Он смотрит, а я горю от стыда и дикого возбуждения. Оно вяжет горло, а сердце заставляет стучать пульсом в висках. Плавно двигаясь бедрами, Сан снимает рубашку. Расстегивает пуговицы, и не прекращает следить за тем, как двигается во мне. Берет меня и раздевается одновременно. С ума сойти. Мы как бешеные. Будто… части одного целого, и знаем чего хотим друг от друга. Наблюдая за ним, теряюсь в собственных стонах, горячих выдохах и хриплых вдохах.

Когда рубашка летит в темноту, его губы находят мои, пальцы сжимаются на затылке, а язык проникает в рот с новым глубоким толчком. Как скала, он нависает сверху, двигаясь остро и до самого конца. Так сладко, что я задыхаюсь от собственных вдохов. Теряюсь в дрожи, надсадно выдыхая сквозь стоны в его губы. Не знаю сколько их. Наверное, десятки, и каждый все громче, все жарче.

Цепляюсь в горячке за его плечи, не замечая, как царапаю ногтями кожу. Вонзаю их со всей силы, потому что умираю заживо от каждого глубокого движения. Закусываю до боли губы, дрожу, изнываю, и нет мне прощения. Я предательница, эгоистка, и хуже всего, что зная это, лишь жарче принимаю в себя этого мужчину. Двигаюсь навстречу, и оживаю всем телом. Но не я — причина, а Сан. Он причина, а близость с ним — результат.

Уже не холодно, не страшно, нет смысла бояться чего-то. Весь смысл в нас, между нами, в том, как хрипло звучит его дыхание, а губы шепчут. Так тихо, но горячо шепчут что-то в мои, что я теряюсь от этого звука. Мне не нужно знать значения, не нужно понимать ничего. Его голос сводит с ума и без того. Холодный и хриплый шепот, вторит его поцелуям. Они опускаются все ниже вдоль шеи, ключиц, и наконец, его губы достигают груди. Оргазм приближается, как лавина, сокрушительно уничтожая меня.

Вот, что сотрет меня. Вот, что не оставит от меня прошлой ни следа. Вид того, как Сан жестко наполняя собой, обхватывает рукой грудь, тянет несчастную ткань белья вниз, а та издает немощный треск под натиском ровных и сильных пальцев. Они побывают во мне. Сегодня, возможно, через несколько часов. Я знаю, что этот мужчина будет долго терзать мое тело, он измучит лаской, лишит рассудка, а я не отпущу его, пока не буду растерзана, высушена полностью, опустошена.

Сан без жалости и жадно накрывает губами вздыбленный сосок. Всасывает глубоко в рот, а языком играет с воспаленной горошиной, умело толкая за край каждым толчком плоти. Обхватив его голову рукой, сжав ногами талию, зарываю пальцы в волосы с такой силой, с какой сокращаюсь и кончаю. Ярко, бурно и впервые так быстро. Оргазм накрывает резко, я замираю, рвано и надсадно вскрикивая от сильных спазмов. Сан не останавливается, не отпускает и не позволяет опомниться. Двигается жестче, насыщается тем, как член скользит глубже, а я извиваюсь в его руках. Онемевшая от наслаждения, оглушенная собственнымистонами, с охрипшим голосом и высохшим горлом. Я не обнаженная, а голая в его руках. Полностью…

Больше мне не стать прежней. Не стереть это из памяти ничем.

Крепко обхватив под колени руками, Сан приподнимает мои ноги, поджимает под себя и надавливает. Вгоняет член глубже, так мощно и сильно, что я замираю от ощущений. Они сжигают меня, а Сан без жалости вонзается в плоть. В едином ритме, в едином темпе, не позволяя сделать вдох. Схватив мой затылок, смотрит в глаза, а сжав губы в тонкую линию, двигается жестко, и почти грубо.

Хватаюсь за его плечи, цепляюсь пальцами за шею, чтобы удержаться, потому что кажется, не дышу, а глотаю ртом воздух, как рыба. Озноб прошивает тело жаркими волнами. Я задыхаюсь, остро, на грани, от сладостной боли, от дрожи и горячей испарины. Ты не оставил шанса даже перевести дыхание. Нахожу его взгляд, а на дне вижу жидкую страсть. Она сверкает тысячей отражений, как осколков зеркал. Моих черных зеркал, в которых сейчас только я.

Там — в них, — я. Рассыпаюсь на части, стерта, лишенная имени и прошлого, из-за дикого, почти необузданного наслаждения, и такой же близости.

В попытке заглушить бесстыдные вскрики, закусываю губы, и мычу, потому что крик рвется из горла сам. Звонкий, надсадный, с его именем в каждом звуке.

Сан прислоняется лбом к моему, и гулко дышит у губ. Прижимается крепче, мы движемся в едином ритме, как безумные. Потерявшие голову от страсти, от желания, друг от друга. Кажется, горло высохло, а я больше не могу сдерживаться. Не могу. Оргазм поднимается острой волной, в этот раз ярче и насыщеннее. Я крепче сжимаю бедра, замираю и кончаю. Дрожу, с застывшим на губах беззвучным вскриком. Он в горле, не выпускает воздух, не позволяет прийти в себя, пока плоть сладко и сильно сокращается.

Давление резко исчезает, а Сан гулко выдыхает в рот, сжав мое лицо рукой и жадно целуя. Сглотнув сухой ком, отвечаю, и вбираю его дрожь по капле, пока он кончает. Его бьет озноб, он ощутим даже на губах. Заметен даже во взгляде, который горит абсолютной тьмой.

Обнявшись, несколько минут мы гулко дышим. Дрожим вместе, не отпуская друг друга.

— Ты должен понимать, что… — сглатываю комок, и в шоке от произошедшего, шепчу: — Ты ведь понимаешь…

— Понимаю, — коротко и хрипло отвечая, Сан крепче прижимает к себе.

Перевернувшись и усадив меня верхом, расстегивает застежку на спине, и медленно снимает лифчик. Кожа колет, как ужаленная, а плоть сладко сжимается, при виде того, как его пальцы ведут вдоль плеча и стягивают шлейку вниз. — Понимаю, что нам нужно в душ. Ты вся продрогла, а я набросился на тебя, как голодный зверь, Вера. Вместо этого надо было хотя бы переодеть тебя в сухие вещи. Но, как видишь, я решил согреть тебя иначе.

— Сан, — продолжаю, и в каком-то диком ступоре, осознаю, что права во всем. Он не отпустит, пока не опустошит, не заставит забыть. — Это… У этого не будет продолжения.

— Знаю, — он резко вскидывает холодный взгляд, а я замираю. — Знаю, Вера. Ты просила не спрашивать о твоих причинах? Тогда не спрашивай о моих. Так будет честно, чаги *(милая).

Расслышав последнее слово, застываю, вспоминая хриплый шепот, который обжигал совсем недавно губы.

— Я должна знать перевод того, что услышала? — спрашиваю, и обхватываю руками его лицо, поглаживая. — Что оно значит? — жарко шепчу в губы.

Сан плавно накрывает поясницу руками, ведет вдоль ягодиц, а следом ниже. Оглаживает бедра, а пробираясь под чулки пальцами, медленно тянет их вниз.

— Милая, — отвечает, снова целуя. — А остальное лучше тебе не знать. Слишком пошло и бесстыдно, — добавляет, и тянется руками ниже, легко снимая чулки с моих ног.

Осматривая горящим взглядом, он снова поднимается со мной на руках, а отпихнув в сторону штаны, переступает их, легко двигаясь в темноте. В том, что мы в гостинице, я уверена. Хоть и не помню, как ехала в лифте, потому что не видела ничего, кроме Сана. Значит, он принес меня к себе в номер.

Единственный оставшийся элемент белья, падает на край раковины так же быстро, как горячая вода нагревает тело. Смотря на то, как в зеркалах на стенах отражаются силуэты двух обнаженных тел, все, что чувствую — новый жаркий вихрь от жадных прикосновений губ. Вот только теперь они нежно терзают плоть, а язык безжалостно играет с ней, разжигая, и снова толкая за край.

Если бы я знала, что будет так сладко, а потом так горько, сбежала бы сразу, как увидела Сана в парке. Это сейчас, я зарываю пальцы в его волосы, надсадно и гулко стону. Обезумевшая от удовольствия, от его рук, губ и запаха, жадно слежу за отражением сплетенных тел в зеркалах ванной комнаты. Они двигаются, как одно целое, дополняют друг друга. Такая картина стирает все рамки. Хочется большего. Хочется слаще целовать, ощущать его плоть глубже, до самого конца. Хочется безумия в страсти. Хочется забыть имена, забыть прошлое, не думать о завтрашнем. Оно будет потом. Сейчас я тону в этом мужчине, и он меня стирает.

Стирает своей лаской, каждым прикосновением и поцелуем.

Я и не думала, что страсть бывает такой голой, такой открытой, и такой откровенной. Не знала, что стану смело смотреть на то, как меня берут раз за разом, и наслаждаться этой картиной, получая дикое удовольствие от близости, и от секса. Наслаждение, которое лишает мыслей, опустошает, убивает, разрушает, а потом собирает и расставляет все на свои места. Теперь я знаю, что не просто не чувствовала такого никогда. Я уверена, что не почувствую подобного и впредь. Не смогу, потому что запомнила каждую секунду, каждое прикосновение, каждый хриплый выдох, шепот, движение и жаркие стоны.

Запомнила чужого мужчину, ярче того, кого потеряла навсегда.

Наверное, потому открываю глаза слишком медленно. Нехотя просыпаюсь, а тело гудит, как после марафона в фитнес зале, или заплыва брасом. Когда-то я любила плавать. После этой ночи, та жизнь, пугающе напоминает чужую, — не моя она теперь. Не моя, потому что я предала.

Едва ли это так, но мораль не исказить стремлением к счастью, к теплу и спокойствию. Она жестоко воспринимает только белое или черное. В ней нет палитры, нет других красок, и нет прощения тому, кто переступил рамки.

Я нагло их переступила, чтобы выжить, и не сойти с ума. Только вот сделала только хуже. Это первое, что приходит в голову, когда поднимаюсь в кровати. Осмотревшись, закутываюсь в простынь, и встаю. В номере тихо, а окна распахнуты настежь. Ветер развевает белый легкий тюль во все стороны. Не спеша подхожу к выходу на узкую террасу, смотря, как на небе только-только разгорается рассвет. Он розовый, искрится золотом, электризует воздух теплом. После дождя запахи взрываются ярче. Я улавливаю его аромат так внезапно, что невольно замираю. Медленно опускаюсь носом к плечу, а закрыв глаза, чувствую все так, будто Сан стоит за спиной.

Куда же ты ушел? У нас еще есть несколько часов, но он исчез. Тревога вынуждает вернуться взглядом назад. Осмотрев кровать, замечаю листок на подушке, а рядом крохотный бутон белой розы. Где он с утра его взял? Из банкетного зала стащил? Улыбнувшись, возвращаюсь назад, а взяв в руки цветок, с трепетом осматриваю листок бумаги.

На нем всего одно предложение, написанное печатными английскими буквами:

Вернусь до того, как ты проснешься.

— Ты опоздал, Кан Чжи Сан, — нежно шепчу, не узнав своего голоса. — Даже почерк у него холодный и острый.

Надо уходить. Прямо сейчас, пока он не вернулся, надо уйти. У нас нет будущего, а теперь у меня нет и прошлого. Я не смогу посмотреть в глаза Алексея после произошедшего. Не посмею, ведь вместо того, чтобы выяснить все, собраться и уехать в Киев, я поддалась боли настолько, что она затуманила разум. Я не знаю, чем думала, когда пошла на поводу чувств. Хотя нет. Я знаю, почему это сделала…

Закрываю глаза, а в памяти до сих пор ярко всплывает разговор со свекровью. Мне бы забыть все те гнусные и страшные проклятья, но не могу. Ведь они причина произошедшего.

Хмыкнув, обнимаю себя за плечи, вспоминая, что Сан единственный, с кем я настолько откровенно говорила за последние годы. В тот день, когда мы гуляли, не заметила, как излила всю душу этому мужчине. Я стала видеть в нем слишком многое еще тогда.

Внезапный стук в дверь, вызывает испуг. Осмотревшись, ищу свои вещи. Они лежат на кресле, и все еще влажные. Стук повторяется, а я не знаю, как поступить. Открывать в таком виде нельзя. Потому ничего умнее не придумываю, и просто жду, когда ранний гость уйдет. Тихо пройдя через небольшую гостиную, подхожу к узкому коридору.

Тишина почти звенит, но я замираю, расслышав быстро удаляющиеся шаги. Любопытство берет верх. Я решаюсь открыть, но за дверью нет никого. Только белый плотный конверт на полу. На белоснежной бумаге, ровным и печатным почерком, написано мое имя на английском. Внезапная догадка пронзает отчетливо и явно.

Немедленно осмотрев пустынный коридор, вижу, что ни с одной, ни с другой стороны не видно даже тени. Однако некто, принесший это, точно знает, кто ночевал в номере Сана. Волосы на затылке встают дыбом, а страх толкает быстро схватить конверт с пола. Как только сжимаю в руке плотную бумагу, сразу закрываю дверь. Простынь сползает с меня, и едва не падает. Удержав ее, не замечаю наготы. В груди стучит страх. Он давит, а тревога подбирается к горлу.

Кому нужно подобное? Платини? Ну, а кому же еще?

Собравшись и стиснув зубы, я со злостью разрываю край конверта. Ожидаю увидеть все, что угодно, но не то, что оказывается в руках. Как только взгляд падает на снимки, я немею всем телом. Холод… В этот раз самый настоящий холод, подбирается прямо к сердцу, когда осматриваю высокого мужчину в военной форме. В его руке шлем, а за спиной самый страшный и ненавистный кошмар.

Я знаю такую форму.

Она слишком знакома тем, кто хоть раз видел летчиков. И хотя все они управляют разными машинами, а мой муж был летчиком транспортного борта, — это не меняет того факта, что я хорошо понимаю на фоне чего сфотографирован Сан. Я смотрю на истребитель, а в горле образуется комок из лютой ненависти. Нет ни слез, ни обиды, ни разочарования. Он не сказал мне, потому что знал, что мы прощаемся. Это я позволила ему переступить черту. Это я поддалась эмоциям, увязла в желании забыться, и даже не заметила, как оказалась в его постели. Это я виновата, ведь использовала его. А все написанное в записке из конверта — чистая правда.

Уходи молча, не оставив о себе даже следа. Уходи так, словно он для тебя ничего и никогда не значил. Прямо сейчас, пока Сан не вернулся. Ты и сама понимаешь, что это не судьба. Это рок, Вера. И лучше тебе не испытывать больше его никогда. Считай, я делаю тебе одолжение. Сан скрывал бы до самого конца, считая это правильным. Однако, думаю, ты не оценишь такого жеста, решив, что он тебе просто наврал. Ты не поймешь этого, потому что вы слишком разные и чужие. Надеюсь, ты примешь правильное решение, белая.

Смяв бумагу в руке, снова чувствую свистящий вакуум в груди. Там все пусто опять, и не остается даже следа от того, что позволила себе ощутить. Чего я ждала от этого утра? Не знаю, но точно не этого. Хотя и была готова к реальности, она стала другой. Еще минуту назад, я приняла тот факт, что мы провели единственную ночь, и прощание все равно неизбежно. У нас с ним действительно нет будущего. Его и не могло быть. Мы просто случайные любовники. Да, именно так. Теперь все встает на места окончательно. Точно, безошибочно, но жутко горько, — только от правды не легче.

Горько от того, что у меня был выбор. До этого проклятого откровения в конверте, я еще могла выбрать: уйти спокойно и с парой слов на прощание, или стать друг для друга самым живым воспоминанием, о чем-то непостижимо и необычно настоящем.

Больше выбора нет.

Я должна оборвать с Саном все связи. И если еще были надежды, хотя бы однажды ощутить страсть этого мужчины, — теперь они исчезли. Я не могу так… Не могу оставить нам надежду, потому что все оказалось безнадежно и жестоко несправедливо. Я не сумею связать жизнь с таким человеком еще раз. Как бы не хотела, как бы не горела от страсти и желания, как бы он мне не нравился, — не могу. И давит отнюдь не страх повторения всего того ужаса, что я пережила и переживаю. Давит и не дает дышать мысль, что предательство обретает вид чистейшей алчности и цинизма.

Выходит, все выглядит действительно так, если Сара осмелилась пойти на такой шаг.

В том, что это она несколько минут назад стояла у двери — сомнений нет. Она, вероятно, следила за мной вчера. Так и узнала где я, и как попала в номер Сана.

Продолжая сжимать записку в руке, я выхожу из номера спустя ничтожных пять минут. Сбегаю быстро, пытаясь подавить в себе ужасный комок из самых страшных эмоций. Внутри бурлит стыд, смешивается с болью и жалостью к себе.

Я не могу больше жалеть ни себя, ни Алексея. Я поступила так, потому что хотела. Страстно желала выбраться на сушу, как утопленница. Снова дышать, снова видеть, снова быть живой.

Вернувшись в квартиру, осматриваю ее. Медленно подхожу к окнам. На них больше не висят шторы. Механизм заработал, как и обещал Сан. Вот только он забыл сказать, почему так хорошо знал, где я живу. Забыл объяснить, почему застыл однажды на этом же месте, смотря на гостиницу из моих окон.

Поднимаю взгляд и вижу именно то, что ожидала. На узкой террасе, едва ли не напротив, все еще открыты двери. Белая ткань тюля развивается на ветру. Только что, я стояла именно там. За этой белой легкой тканью. Всего несколько минут назад.

Пытаясь подавить слезы, до боли сжимаю лицо. Дрожу всем телом. Так хочется вернуться обратно. Так хочется остаться там — в пустынном номере, и смотреть на рассвет с ним. Смотреть у его окон, рядом с которыми я стала снова счастлива, даже не подозревая весь месяц, что он был все время рядом. Сан был в шаге каждую секунду. Но не могу. Не сумею еще и потому, что ненависть точит каждую клеточку в теле. Она просочилась так глубоко, срослась со мной, укоренилась, и кажется, не покинет никогда. Слишком много горя принесло небо. Слишком много отобрало, безжалостно украло и прокляло меня. Да, свекровь права. Если из всех мужчин, я снова встретила именно летчика — это проклятие. Ее, или нет, но это именно оно.

Переодевшись, первое, что делаю, — нахожу сотовый в сумочке. Отбросив все мысли, набираю номер аэропорта, а как только слышу голос оператора, немедленно произношу:

— Здравствуйте. Я хочу забронировать билет до Варшавы на ближайший рейс.

Подняв взгляд, выслушиваю ответ девушки, а сама уже знаю — Сан не придет, и не станет искать. Не станет, ведь я оставила на простынях его фото.

Сан все поймет… Но простит ли? Это уже не важно. Все закончилось логично и закономерно. А остальное — порыв и попытка забыться.

Глава 8

"Мне казалось, что даже небо плачет, заглядывая в окно моей комнаты…"

©Повторение судьбы. Януш Леон Вишневский

В некотором сумбуре, мне не свойственном совершенно, я вхожу в лифт. Сжимая букет цветов, вероятно, выгляжу нелепо. Слишком много взглядов обращено в мою сторону ранним воскресным утром. Знаю, мог упустить такие тонкости, не бросать ее одну в постели, ради банального букета цветов, но не смог. Хочется снова закончить все правильно.

Увы, я не питал и не питаю надежд, что она останется со мной. Знаю, это вряд ли произойдет, но хочу оставить для нас крохотный шанс. Тонкую нить, которая поможет не сойти с ума после прошлой ночи. Ведь, уверен, что покой навсегда покинул такого дурака, как я.

Выхожу из лифта, а попав в пустынный коридор, думаю не о том, что через час обязан явиться в номер к объекту, а о предстоящем разговоре с Верой. О нем я размышлял всю дорогу обратно. Мог бы заказать доставку цветов, но проснувшись два часа назад, примерно треть этого времени провел, наблюдая самую обычную картину. Что может быть странного в том, что она спит в моей постели? Что вообще странного в настолько естественных и логических вещах? Ничего. Однако же мне не избавиться от удушающего чувства в груди. Я могу больше никогда не увидеть Веру. Именно оно разбудило, именно с ним, я наблюдал за тем, как Вера спит. Смотрел, и не мог понять, что чувствую ярче: горечь, от мысли, что это на одну ночь, или счастье, что вообще смог ощутить подобное хоть раз?

Вера, как мираж в облаках. Я не знаю, как описать ее. Нет ни таких слов, ни таких вещей, ни таких понятий. Не существует того, с чем я мог бы сравнить эту женщину. А надо ли ее сравнивать? Нет. То, что я ощутил, произошло впервые. Дело не в том, что она белая, или чужая. Все потому что, она такая одна. Я уверен, что больше не встречу на пути хотя бы тень от такой женщины.

С улыбкой на лице, здороваюсь с работницей гостиницы. Горничная в шоке вскидывает брови, но улыбается в ответ. Вера смогла изменить даже это. Возможно, подобное лишь эйфория, тонкое чувство того, что спустя долгие годы я ощутил вкус настоящей близости с женщиной. Настоящей… Открываю дверь, качаю головой, а скинув капюшон, на миг замираю, смотря на букет красных роз. Да плевать. Всегда нравились эти цветы. Почему сейчас должен выбрать другие? Какая вообще разница в том, какие цветы дарить женщине? Главное ведь не это. В любом случае, я считаю именно так всю жизнь.

Переступая порог спальни, не знаю, чего жду. Я оставил записку, но Вера могла поступить как угодно. Не уверен, что ушла бы, но могла ждать одетой и стоящей у окон. Может, и нет. Может, она до сих пор спит. Все возможно.

И даже это. Встав у кровати, я чувствую, как пальцы, еще секунду назад, сжимавшие букет, взрываются болью. Я с такой силой сдавливаю цветы, что не замечаю, как острые шипы вонзаются в кожу. Не замечаю и того, как на пол, прямо по руке, стекает кровь. Она капает на серый ковролин, впитывается в его ворс, становится бурой. Становится похожей на алые лепестки проклятых роз. Небо, я идиот. Зачем ушел? Зачем поступил, как сопливый дурак?

Бросаю букет на смятую постель, и беру в руки снимок. Смотрю на него, и снова покрываюсь холодом. Паяц… Да, я стал шутом, который наблюдал за мечтой. Потом, я стал отступником, посмевшим предать присягу, когда решил погнаться за чужой женщиной. И, в конце концов, я стал вором, которым считал себя всю ночь, пока ласкал каждый сантиметр ее кожи, пил ее стоны… Проклятье. Да я обезумел от желания, от страсти, от того, как горел всем телом. А взамен, вместо простого человеческого разговора, получил вот это.

В итоге вор стал снова шутом.

Бросив фото сверху на букет, примерно минуту, стою неподвижно. Внутри кипит так сильно, что я не чувствую ни биения сердца, ни собственного дыхания. Только гул крови. Он нестерпимый, заглушает мысли, не позволяет успокоиться, а перед глазами она. Как проклятье, перед глазами ее лицо, ее губы, и ее тело. Как яд, она во мне. Этому водовороту нет конца. Помешательству нет предела. Но то, что вижу сейчас — перечеркивает все. Зачем ты так поступила? Неужели… Неужели нельзя хотя бы поговорить? Зачем сбегать так, будто произошедшее вызывает стыд. А ведь теперь я считаю именно так. Сейчас все выглядит, как побег из стыда. На зло, за то, что не сказал кто я. На зло, чтобы не вспоминал больше.

Вот так просто Вера обесценила все, что я пытался сделать, пытался показать, пытался вернуть ей.

А чего ты ждал, Кан Чжи Сан? Чего ты ждал от этой ночи? От чужой женщины… Всего, но только не такого отношения. Мог бы понять и принять тот факт, что больше не встречу ее. Мог бы смириться, назови она все ошибкой, или мимолетным увлечением. Но Вера сбежала. И причина в том, что я летчик. Этого принять не могу. Ведь, когда узнал, что она замужем, — не осуждал, не строил предположений, не отвернулся. И мысли не было обидеть ее тогда. Потому что подобное и замужеством считать трудно. Однако я переступил через все принципы, черт бы ее побрал. А она просто удрала. Ушла, не спросив ничего, не сказав ни слова, не попытавшись даже понять меня.

Оставив все, как есть, собираю сумку, отправляя последний рапорт из Парижа. Мысли ушли, голова пуста напрочь, и только тело помнит, чем я занимался всю ночь. Этого не забыть. Оно, как наваждение, но питать более иллюзий не стану. Я их не питал с самого начала, однако же понимаю, какую ошибку совершил. Поверил женщине, не зная о ней почти ничего. Она околдовала, привязала к себе, а следом, растоптала.

Все утро, пока продолжаются последние сборы и приготовления к вылету, не реагирую ни на кого. Машинально исполняю обязанности, не смотрю в глаза Джеха, пытаюсь не выдать, насколько паршиво себя чувствую. И это не самый яркий эпитет описания моего состояния. Наверное, я отчаянно поражен. Возможно, чрезмерно удивлен. Хотя скорее всего, невозможно запутался окончательно.

Вернувшись в номер, чтобы его сдать и забрать сумку с вещами, натыкаюсь на горничную. Женщина стоит в гостиной с букетом проклятых роз в руках и ожидает моего прихода.

— Месье? Что велите делать с цветами? Номер проверен и убран. Вот только, еще… — она неуверенно раскрывает ладонь, на которой лежит крестик.

— Прошу простить, месье, — продолжает. — Не воспринимайте, как грубость, или неуважение к постояльцу. Однако же я обязана отдать вам все обнаруженное при передаче номера. Я нашла это между простынями. Вероятно, вы знаете кто его владелец. Вещь не дешевая. Прошу.

Она делает неуверенный шаг, и в конце концов, приходится забрать украшение. Взяв в руки золотую цепочку, я рассматриваю крестик, инкрустированный рубинами.

— Мерси, — кивнув женщине, и сжав крестик в руке, смотрю на букет. — Цветы вам, мадам. Приятного дня. Благодарю за работу.

Развернувшись и прихватив удобнее сумку, выхожу прочь. Но есть ли смысл, скрывать то, как гулко, будто у школьника, колотится сердце в груди? Это ее вещь, без сомнения. Я должен его вернуть. Но как? Ведь спустя ничтожных десять минут, сажусь в салон автомобиля объекта. Ким Дже Соп хмуро осматривает сидение водителя, а заметив меня, и вовсе, отворачивается в сторону окна. На его лице написано многое. Это уже не имеет значения. Я не боюсь ни жалоб, ни выговоров, ни рапортов руководству. Что сделано, то сделано. Я боюсь другого — осуждающего взгляда Имо. Она догадается, увидит сразу. Так было несколько раз, когда я пытался завести отношения с подходящими женщинами ради Ханны. Только вот сейчас — все иначе. Вера нужна мне. И не "была нужна", а "до сих пор нужна". Так сильно, что желание обладать ею стирает любое недопонимание и обиды. Я знаю. Почему-то уверен и знаю, что готов простить этой женщине все. Простить ее неуважение, неумение говорить прямо о чувствах, глупость и неуверенность. Она такая снаружи. Я же видел ее буквально изнутри. Смотрел, как безумец в глаза своей болезни, страху, неуверенности, отчаянию и слабостям. Да, именно это во мне подняла близость с Верой. Она вытащила наружу не те качества, которые украшают мужчину, а те, которые делают его слабым.

Я стал слаб, и слабость моя с золотистыми локонами волос. Она пахнет, как самый свежий воздух, а выглядит, как тонкий и стройный кипарис. Такая же изящная, стойкая, и пленяющая красотой. Моя слабость…

Перегородка поднимается, отделяя от объекта. Улавливаю хмурый взгляд Джеха, и жду новой колкости. В таком искусном деле, как сарказм, ему нет равных.

— Хреново выглядишь, пупсик, — начинает, а я напрягаюсь. — Круги под глазами, томный взгляд, губы вспухли, как у агашши *(госпожи). Что пониже пояса, думаю, не стоит описывать.

Я знаю, чего он добивается. Джеха хочет узнать, почему я в таком состоянии. Он жаждет понять причину, по которой я не просто молчалив, как всегда, а отстранен от всего, как робот, исполняющий только приказы. Не собираюсь помогать ему в таком тяжком бремени, как любопытство. Уверен, он сам все поймет. Однако же не поинтересоваться не может. Потому и говорит, как только машина трогается с места:

— Она тебя отшила.

Интересное предположение. Оно не далеко от истины. Если не учитывать, что дела обстоят еще хуже. Она отшила меня, после того, как мы занимались неистовым сексом. Трахались, как ненормальные всю ночь на чистом адреналине, понимая, что наступит утро и все исчезнет. Я действительно почти не спал. Каких-то жалких четыре часа. Правда, пребываю до сих пор, как в горячке. Кажется, снова остался где-то позади, где-то рядом с ней. Вот только ей это "рядом", оказалось не нужно.

— Значит, все-таки переспали, — Джеха продолжает, а хмыкнув, внезапно замирает.

— Кто переспал?

— С кем?

— О чем они говорят?

— Начальник Кан, у вас там все в порядке?

— Да закройтесь, тупицы. Молчали бы, все бы узнали. А теперь что? Они сейчас отключат связь, и мы ничего так и не услышим.

С холодным спокойствием на лице, закрываю глаза, пытаясь унять гнев. Хочется не просто выдернуть наушник из уха, а всунуть его в рот Джеха. Видимо, он понимает, чем чревато подобное, ведь спешно отключает канал связи.

— Я забыл, — оправдывается, а я киваю и глухо произношу:

— Конечно.

— Ну, серьезно, — виновато настаивает, но я не обращаю внимания.

Раскрыв ладонь, смотрю на крестик. Очень необычное украшение. Изношено, и по виду, ему не один десяток лет. Чье оно? Ее матери? Кажется, Вера рассказывала, что ее мать погибла в автокатастрофе. Не справилась с управлением, и выскочила на встречную полосу. Она говорила, что почти не знала ее, и что она — писательница.

Скорее всего, действительно мамино украшение.

— Так и будешь молчать? — Джеха не унимается, а все, чего хочу я — тишины.

Она необходима, чтобы привести мысли в порядок, а небо — чтобы забыть обо всем. Скоро я окажусь так высоко, что ничего, кроме облаков не станет нарушать покой.

Так я думаю, пока не вижу в числе пассажиров Сару. Она стоит посреди терминала с багажом в руках. Увидев нас с Джеха, женщина немедленно расплывается в улыбке. Становится противно даже смотреть на нее. Фото — дело рук Сары. Я в этом уверен. Как и в том, что вчера она умело разыграла спектакль. Прикинулась, что пьяна, а сама следила за мной и Верой. Очевидно, она ожидала, что между нами может что-то произойти. И не ошиблась.

Поправив фуражку, сворачиваю в коридор для пилотов и персонала. Джеха следует за мной, а поравнявшись у лифтов, внезапно говорит:

— Что между вами произошло?

— Ничего, — коротко отвечаю, сверяя время, когда вхожу в кабину.

— Я не о Саре, Сан-ши. Я о Вере. Почему… Она ведь даже проводить нас не приехала. Здесь половина ее коллег.

— Не могу знать, — снова отрезаю холодным тоном, пытаясь заглушить липкое раздражение.

Как избавиться от того, что транслирует память на повторе? Я так штурвал не удержу, если не успокоюсь. Перед глазами она, в воздухе ее запах, во рту вкус. Последнее — самый худший яд. Я не могу избавиться от воспоминаний того, насколько надсадно она стонала, насколько божественно пахла, как сладко ее кожа играла вкусом на языке. Проклятье, я как одержимый каким-то духом. И этот дух всю ночь шептал на грани стона мое имя.

— Послушай. Я ведь тебе друг, Сан. Я же вижу, что что-то случилось.

С необъяснимым рвением, Джеха продолжает попытки узнать, что произошло. Полощет мозг вопросами и в диспетчерской, и по дороге к борту. Когда я вхожу в кабину и сажусь за штурвал, он умолкает, видимо, осознав, наконец, что я не намерен говорить о Вере. Он опускается на сидение второго пилота, но не забывает хмуро осмотреть меня таким взглядом, будто я ему миллиард вон должен.

— Говорит командир борта "147" Кан Чжи Сан. Запрашиваю разворот на посадочную стоянку, — чеканю, подключив и надев наушники.

— Говорит диспетчер. Разворот разрешаю.

Скосив взгляд на Джеха, нахожу блеск в ответном. Он выпьет все соки, пока не узнает подробности. Я в этом уверен. Тем более наблюдая за тем, как он послушно и без возражений производит маневр машины сам.

— Не расскажешь, значит, — бросает, останавливая борт.

— Черный ящик — не лучший способ увековечить подобное. Потому, просто оставь меня в покое, — снова холодно отрезаю, в попытке унять еще большее раздражение. — Начинаю проверку систем борта и подготовку к взлету согласно инструкции.

Проклятье, я горю от гнева. И это факт. Неоспоримый и явный для всех. Я цежу каждую команду сквозь зубы, проверяя все системы и готовность машины к полету так, словно, это борт президента. Вскоре мое состояние замечает механик, и два бортпроводника, ранее входившие в состав охранной группы, а сейчас исполняющие обязанности стюартов на борту.

— Это ведь Сара что-то натворила? Она что-то этой белой сказала? Так ведь? — после нового вопроса Джеха, я не выдерживаю.

— Крошка, — поворачиваюсь к нему, и с издевкой, сквозь холодную усмешку, произношу: — Иди, распорядись, чтобы мне кофе сделали. И покрепче.

— А попочку вам не погладить, командир? — язвит Джеха.

— Ты меня слышал. Скажи, чтобы сделали. Голова раскалывается, — скривившись, заканчиваю, получая тут же колкость вдогонку:

— Конечно. Кто бы сомневался. Небось марафонил всю но…

— Джеха, мать твою, — резко осекаю его, а голос звучит так глухо и остро, что даже меня пугает. Еще не хватало, чтобы он проболтался, что я сел за штурвал после почти бессонной ночи. Поднимаю взгляд на шокированного друга, а он вдруг застывает всем телом. — Прости. Я не хотел сорваться.

— Так вы действительно…

— Это уже не имеет значения, Джеха. Никакого, — заканчиваю шепотом, наблюдая через монитор на приборной панели за тем, что происходит в салоне.

На борт уже поднялись и Ким Дже Соп с дочерью, и Сара с несколькими учеными океанологами из Сеульского университета.

— Ясно… — он встает, а положив руку на мое плечо, заканчивает: — Поговорим дома. С меня выпивка в палатке у Хан Ган. Кофе сейчас принесут.

— Договорились, — отвечаю, только бы он отвязался.

Джеха выходит, а я откидываюсь на спинку кресла. Рассматривая взлетно-посадочною полосу, вспоминаю день, когда прилетел сюда месяц назад. Непроизвольно достав из кармана крестик, верчу его в руке, провожу пальцем вдоль россыпи камней. Очень необычная вещь… Джеха появляется спустя несколько минут с двумя чашками кофе. До вылета остается совсем мало времени. Выпив почти залпом всю чашку, отдаю ее в руки одного из парней, кивая, чтобы готовил пассажиров к взлету.

Крестик приходится зацепить на щиток слева. Он так и остается там, когда я связываюсь с диспетчером.

— Диспетчерская слушает. Дайте подтверждение времени взлета. Борт "147". Рейс чартерный. "Париж — Гонконг — Ин Чхон".

— Говорит командир борта "147" Кан Чжи Сан. Борт к взлету готов. Все системы проверены. Время взлета "14:35". Дайте разрешение на руление.

— Борт "147". Разрешаю руление. Взлет согласно расписанию.

Развернув машину, захожу на взлетную полосу. Перед глазами холодный горизонт и привычное небо. Оно манит, ждет всегда. Оно не умеет предавать тех, кто ему верен. Оно оберегает тех, кому даровало крылья — так говорил мой инструктор.

Старый генерал, отставник, бросил кабинетную работу, и до самого конца учил совсем юных парней летать. Учил так, как никто другой бы не смог никогда. Я верил генералу Сону. Всегда внимал его урокам, постигал вещи, которые казались сперва невозможными. Однако же, сонбэ вселил в меня веру такой силы, что долгие годы, не было слов приятнее, чем похвала любимого наставника, и почти отца…

— Борт "147". Механизация положения ноль. Шасси убраны. Высота перехода.

Выравниваю штурвал, улавливая, как невозможно ярко солнце слепит глаза. Сразу становится легче дышать, а в груди развязывается узел. Я дома.

— Воздушное пространство Италии требует смены эшелона на триста пятидесятый по восточному направлению. Удачного полета и мягкой посадки, борт "147".

— Принято. Благодарю.

Джеха ухмыляется, всматриваясь в небосвод. Он знает, как я не люблю плавный взлет. Моя машина способна взлететь резко и вертикально. Так стремительно, что воздух замирает в легких, а кровь остывает на доли секунд, будто ты паришь в невесомости. Она гудит, тело застывает, а в ушах стоит гул. Точно с таким же чувством, я брал Веру. Проклятье. Однако стоит вырваться за облака, как глаза компенсируют потерю чувствительности сполна.

Однажды побывавший в небе, не забудет его никогда… Оно говорит через взгляд. И как ни странно, а возможно, и в наказание, весь полет до Гонконга, оно говорит взглядом Веры. Даже после дозаправки и нового взлета, ничего не меняется. Оно по-прежнему говорит ее глазами. Смеется в окнах закатными лучами. Оказывается, у них есть голос. Или я просто рехнулся окончательно. Ведь спустя восемь часов полета, злость уходит, а раздражение сменяет нестерпимая тоска. Взгляд все чаще возвращается к крестику на щетке. Он дрожит в такт работы приборов, пока прищурившись, я допиваю шестую по счету чашку кофе. Его вкус стал необычно противен. Видимо, я выпил слишком много, если во рту горчит все сильнее.

— Отдохни хоть немного. Я справлюсь, пупсик, — Джеха возвращает в реальность, и, наконец, я решаюсь нарушить тишину, наплевав на самописец.

— Она замужем, — сухо и тихо произношу, вызывая немой шок на лице друга.

Он, молча, осматривает меня, видимо не в состоянии постичь, какой его "пупсик" бесстыжий и похотливый зверь.

— Да ты шутишь? — наконец, подает голос Джеха. — Тогда почему… Нет, стой. Не говори ничего. Это слишком даже для такого животного, как я. Ты вообще, что ли?

— Он летчик. Военный, — продолжаю, цепко мазнув взглядом по приборам. Автопилот в порядке, датчики давления и высоты тоже. Потому я спокойно делаю новый глоток горькой отравы. Именно таким, за эти несколько часов, становится кофе, который всегда любил. — И он разбился.

Добиваю Джеха, добавив последний аргумент. Друг в немом ступоре не может проронить и слова. Лишь спустя некоторое время, он пришибленно выдыхает, произнося:

— Тэба-а-а. *(Ничего себе) Да, это же… судьба? Как так-то? Он погиб, что ли? Я уже ничего не понимаю.

— Не погиб. Он прикован к постели, Джеха. Едва ли не в вегетативном состоянии, — заканчиваю холодным шепотом.

— Обалдеть, — продолжает друг, а я решаюсь задать главный вопрос:

— Я не могу понять ее поступка. Он мне мозг и все мысли выел. Не могу больше. Она сбежала. Просто удрала утром, как только узнала, что я тоже… пилот, — предусмотрительно останавливаю себя, едва не выдав военную тайну. — Это странно и жутко неприятно. Понимаешь? Я не могу понять ее. Ведь…

— Ты и не поймешь. Не старайся даже, — вдруг ядовито замечает Джеха. — Ты черствый, молчаливый и скрытный. Как с тобой говорить? Я бы побоялся на месте женщины проводить допрос такому, как ты.

— Ты не лучше, — парирую.

— У меня хотя бы чувство юмора есть. А ты этим не обременен.

— Ты ответишь, или будешь язвить, как аджумма? — Кошу взгляд, улавливая такой же холод в глазах Джеха.

— А ты сам не понимаешь, — почему? Тебе надо разжевать? Я хоть и не знаток в белых женщинах. Но тут дело вовсе не в этом. Страх, пупсик. Она испугалась того, кто ты. Это же очевидно, и дураку понятно.

— Видимо, я хуже, чем дурак. Потому что не понимаю, — кисло бросаю.

— Значит, Сара и здесь успела наследить, — прежде, чем взяться за штурвал, замечает Джеха. — Уверен, ее рук дело. Я еще на банкете заметил ее странные выходки.

— Это уже не имеет значения, — спокойно отвечаю. — Я все равно не понимаю поступка Веры.

И видимо, больше не представится возможности спросить ее лично. Тогда смысл в этих самокопаниях? Его нет. Мы не встретимся с ней, а то, что произошло, либо уничтожит меня, и я действительно останусь до конца один, либо я сумею справиться, и найти женщину. Хотя и понимаю, что после такого, у меня вряд ли выйдет проявить искренность.

— Борт "147" Борт "147" Отзовитесь. Говорит диспетчер аэропорта Ин Чхон, — в наушниках раздается голос диспетчера.

— Борт "147" слушает. Говорит командир борта Кан Чжи Сан, — немедленно отвечаю, а переглянувшись с Джеха, замечаю тревогу в его глазах.

— Ин Чхон закрыт из-за плотного грозового фронта и шквального ветра. Низкая облачность. Не сесть. Как слышно?"

— Слышно хорошо. Мы заняли триста пятидесятый эшелон. Ваши указания? — отвечаю, убирая чашку, и сверяя слова диспетчера с приборами.

— Вам придется садиться в Чеджу. Там ситуация спокойная. Фронт движется на север вглубь полуострова. Однако вы почти на подлете, потому придется лететь на Чеджу. Как слышно?

— Вас понял. Берем курс на Чеджу-до. Высота три с половиной тысячи миль. Меняю эшелон, — приняв управление, начинаю заход на смену высоты и поворот.

— Смена курса принята. Нижние эшелоны свободны. Перевожу на диспетчерскую Чеджу. Мягкой посадки.

— Принято. Благодарю, — быстро ответив, слышу недовольство Джеха.

— Какого кумихо именно сейчас, когда Кан Мари ждет в Ин Чхоне? Проклятье, — продолжает сетовать друг.

— Давление в норме. Поворачиваем крошку, но плавно, — коротко отдав команду, пытаюсь выровнять штурвал, но он стоит в мертвой точке.

— По приборам идем ровно. Я не могу понять, откуда взялся крен на правое крыло? — замечает Джеха.

Осмотрев кабину действительно улавливаю крен на правую сторону. Приборы лгут? В недоумении осматриваю все еще раз. Здесь что-то не так. Машина не может так себя вести без причины.

— Мы идем вслепую? — тихий вопрос Джеха сбивает с толку. — Это ведь невозможно. Автопилот отключен. Отклонений от курса нет. Тогда почему она не поворачивает, и не отдает управление?

— Ответ может быть только один. Автопилот не отключился. Приборы показывают, что все в порядке, и, похоже с ними тоже проблема. Крен из-за того, что курс до сих пор не изменился. Она поворачивает на Ин Чхон, — сухо отвечаю, а в наушниках появляется голос знакомого диспетчера.

— Борт "147" Почему вы до сих пор не изменили курс? Вы слышите? Вы движетесь прямо в центр циклона. Немедленно меняйте курс. Вы теряете высоту. Вы теряете высоту. Как слышно? Что у вас случилось?

Стиснув зубы, ощущаю, как штурвал не слушается. Он никак не дает выровнять крен, а значит, мы действительно до сих пор движемся в сторону Ин Чхона. С трудом удерживая штурвал, быстро отвечаю:

— Борт "147". Слышно. Крен по правому крылу и потеря ручного управления. Предположительно отказ левого двигателя. Сбой электроники. Высота две с половиной тысячи миль.

— Вас понял. Готовим полосу. Проклятье, — диспетчер явно нарушает инструкции, но я с ним чертовски согласен.

И, кажется, я знаю, кто его на нас наслал.

— Приготовься, Джеха, — сухо чеканю, когда первые капли дождя достигают стекла кабины. — Будем садить в слепую и без одного двигателя.

— Ты уверен, что причина в электронике, и отказе движка? — Джеха с трудом удается удерживать штурвал.

— В такой ситуации, я не могу быть уверенным ни в чем. По моей команде, тяни штурвал на себя. Надо попытаться набрать высоту и перелететь фронт.

— Понял, — Джеха немедленно выполняет указания.

После нескольких неудачных попыток, начинается тряска. Машина не слушает, хотя приборы по-прежнему показывают, что все в норме. В кабину вбегает один из парней. Оценив ситуацию, он немедленно возвращается в салон, так, не проронив, ни слова.

Все, что крутится в голове — рожа проклятого Платини. Только он пошел бы на это, чтобы отомстить. Такое сложно провернуть, но гад, видимо, постарался. Ведь, я как чувствовал, что в ночь перед вылетом надо было удвоить охрану машины. А чем занимался? Проклятье. Взгляд падает на крестик, который из-за тряски раскачивается из стороны в сторону. Не могу отвести от него взгляд несколько слишком драгоценных секунд. Штурвал почти не управляем, и, похоже мы потеряли гидравлику. А полосы все не видно.

— Держи ее, — почти рычу, удерживая штурвал, а крен только усиливается.

За окнами сплошная темнота, которую озаряют яркие вспышки молний. Стихия без жалости пытается уничтожить нас, бьет ливнями и ветром, не позволяет вырваться из своих объятий. Небо гневается, и едва ли я могу понять — за что, — пытаясь не погибнуть.

Внезапно приборы взрываются сигналами, показывая, вероятно реальную картину положения вещей.

— Потерян левый двигатель, как ты и говорил, — быстро произносит Джеха, смотря на мигающий красным датчик. — Да что за напасть?

— Спокойно, — холодно отрезаю. — Мы сядем даже с одним движком. До аэропорта меньше двух миль. Дотянем. Раз заработали приборы, выравниваем крен.

— Принято, — на этот раз Джеха удается выполнить указание.

Не без труда, мы выравниваем машину, а следом набираем высоту.

— Диспетчерская. Борт "147". Набираем высоту, обходим фронт. Электроника в норме. Отказ левого двигателя подтверждают датчики. Крен выровнен. Как только преодолеем фронт, идем на посадку. Готовьте полосу.

— Принято.

Короткий ответ диспетчера не воодушевляет. Машина заходит в зону турбулентности, а выхода нет.

— Не облетим. Поздно, — бросает Джеха, продолжая балансировать.

— Вижу, — отрывисто отвечаю, а встретив взгляд друга, киваю.

Выровняв высоту, мы летим прямо сквозь фронт. Молнии бьют так ярко, что ночь становится похожа на яркий день. Мне бы сосредоточиться, но вижу перед собой Веру. Слышу ее тихий шепот, и слова о том, что она ненавидит небо. У нее есть на это причины, и возможно, если мы разобьемся сейчас, такие же причины появятся у Ханны. Не хочу думать о подобном. Я обязан посадить этот кусок дерьма, чего бы это не стоило.

— Что происходит? Что? Что, я вас спрашиваю? — за спиной раздается мышиный писк Ким Дже Сопа.

Повернувшись, я зверею. Кто его пустил в кабину? Какого черта?

— Немедленно вернитесь на место, — чеканит Джеха, багровея от злости.

— Ты мне еще указывать будешь? Сейчас же говори, что происходит?

Дже Соп напирает, а во мне кипит каждая клетка. Если бы не то, что пытаюсь удержать баланс, и пройти эту чертову грозу, я бы выкинул его из кабины в тот самый момент, как он рот раскрыл. Его даже двое наших парней урезонить не способны.

— Вернись, мать твою, на свое место, и пристегни свои потроха к креслу, — холодно отрезаю его вопли, цепко наблюдая за приборами. — Младший сержант Ки.

— Да, командир? — тут же отвечает парень.

— Шкуру сниму. Понял меня? Чтобы все сели немедленно на свои места и пристегнулись. Вы какого хрена устроили? Уберите гражданского отсюда. Немедленно. Выполняй. Разрешаю применить силу.

— Есть, — отвечают уже оба бойца, а Дже Соп явно не собирается униматься.

Однако, спустя несколько секунд за спиной хлопает дверь, и, наконец, дебил вернется на место. Джеха витиевато изъясняется отборным потоком ругани, а я лишь холодно прищуриваюсь в поисках полосы. Ее до сих пор не видно. Проклятье.

— …пес плешивый, — заканчивает сквозь зубы друг.

— Успокоился? — спрашиваю, наконец, улавливая просвет впереди. Джеха, зло, кивает, а я продолжаю. — Тогда снижаемся. Выпускай закрылки.

— Есть. Механизация положения три.

— Балансируем до последнего. Высота принятия решения.

— Закрылки и шаси выпущены, — чеканит Джеха, а все, что чувствую —движение тонких струек пота по затылку, спине, и лицу.

— Диспетчерская. Говорит командир борта "147". Заходим на посадку.

— Вас понял. Готовим спасателей.

— Джеха, — быстро скосив взгляд от огней взлетной полосы, тихо произношу, с неким облегчением: — Соберись. Ты в порядке?

— В порядке, пупсик.

— Рад слышать, — пытаюсь подбодрить друга, а вернувшись взглядом к полосе, крепче сжимаю штурвал. — Давай. Давай, моя хорошая.

Как только борт достигает полосы, мы с Джеха встречаемся взглядами.

— Гаси скорость, — чеканит, а я только ухмыляюсь. — Гаси, мать твою, полосы не хватит. Скорость слишком высокая.

— Хватит, — отрезаю, балансируя. — Удерживай ее. Если я дам ногу, ветер может нас перевернуть. Доверься мне.

— Псих, — припечатывает, продолжая удерживать штурвал ровно.

Плавно машина начинает торможение, и вскоре останавливается. Дождь барабанит по корпусу, а вдалеке видны проблесковые маячки спасательных служб. Отпуская штурвал, я выдыхаю, а закрыв глаза, сухо говорю:

— Диспетчерская. Говорит командир борта "147" Кан Чжи Сан. Посадка совершена согласно инструкции по внештатным ситуациям в "23:38" по местному времени. Жертв и травмированных нет.

— Говорит начальник аэродрома "Ин Чхон" Пак Мин Гу. Спасибо за работу, парни.

Опустив голову, молча, киваю. Не знаю, что ответить. Я давно не ощущал такого странного страха. Примерно несколько минут, пытаюсь прийти в себя. Давно не боялся разбиться. А вернее никогда. Рука сама тянется к крестику. Сняв его со щитка, крепко сжимаю украшение в руке. Не знаю, судьба ли это. Беда ли это. А может, и вовсе, рок… Однако, уверен, Вера сейчас здесь со мной. Это глупость, но я даже чувствую запах ее духов, ощущаю его так явно, что это пугает. Будто она стоит за спиной, а ее рука лежит на плече, и лежала там весь проклятый полет.

— Псих, — зло шепчет Джеха, а встретив мой взгляд, качает головой.

— Это вместо "спасибо"? — спрашиваю, изогнув бровь.

— Я тоже, знаешь ли, не одно место пинал, — он огрызается, но в глазах Джеха, все равно видна благодарность. — Надо доложить командованию. Это не простой внештатный инцидент. Машину намеренно вывели из строя.

Я с ним согласен. Однако уверен, командование уже знает. Такая посадка не могла пройти мимо их внимания, учитывая, что полет не был внештатным. Осмотревшись, сжимаю крестик в руке лишь сильнее. Мог ли я только что погибнуть? Никогда не задавался таким вопросом прежде. Просто исполнял приказы, бросался в самое пекло, верил, что поступаю правильно. Не замечал надменного отношения, несправедливости, старался поступать по совести.

Но сегодня она молчит. Внутри кипит негодование и, кажется, боль. Последнее обескураживает. Поступок Веры оставил слишком болезненный отпечаток, и видимо, я не смогу прийти к согласию с самим собой еще долго.

Покидая борт, спускаясь по трапу, все думаю, и мысли не отпускают. Надо бы собраться, привести все в порядок. Однако я странно раздавлен. Небо не помогло. Оно наоборот показало, насколько я хрупкий и ничтожный перед ним.

Кан Мари действительно ждет Джеха в здании терминала "В". Женщина ходит из стороны в сторону, вызывая настороженные взгляды ожидающих пассажиров. Табло расписания до сих пор усыпано надписями "рейс отменен". Я отвожу от него взгляд, застывая всем телом от картины напротив. Мари-ши, только заметив Джеха, срывается с места, игнорируя ошеломленные взгляды толпы. Она бросается к нему, а заключив в объятия, прижимает со всей силы. Лицо женщины вспухло и покраснело от слез, а губы мелко дрожат. Она что-то неистово шепчет на ухо Джеха. Шепчет так нервно, что эта картина возвращает к собственным воспоминаниям пустого терминала. Этого же. Меня всегда встречает одиночество.

Сейчас оно возвращается особенно ярко. Потому, наверное, стыдливо отвожу взгляд в сторону. Едва улавливая движение со стороны выхода для пассажиров, уворачиваюсь от хватки коротких и пухлых пальцев. Ким Дже Соп, не смотря на толпу охраны, которая встретила его у борта, явно пытается расквитаться.

— Ты. Сопляк. Ты едва не убил меня. Едва не убил мою дочь. Я тебя уничтожу, — он хватается за воротник моего пиджака, тянет на себя, и рычит, плюясь слюной прямо в лицо: — Ты пойдешь под трибунал. Я этого добьюсь в любом случае. Слышишь, сопляк? Я этого добьюсь. Ты едва не убил меня, потому что под юбку залез. Твое командование все узнает. Слышишь. И про твою белую девку в первую очередь. Я вас двоих уничтожу. Почему вы не проверили борт? Где ваши хвалебные гарантии безопасности? А? Вы, что же, решили, что вам это с рук сойдет?

— Немедленно прекратите, — Джеха хватается за руки Дже Сопа, но личная охрана чобаля, отпихивает его, не позволяя препятствовать своему господину.

— Джеха, — стальным тоном осекаю друга, продолжая стоять неподвижно и смотреть в глаза Дже Сопа. Еще слово и я не выдержу. Нужно держаться. Нужно. Я военный, человек под присягой, не могу поступать, как гражданский. Не имею права, даже защитить свою женщину. Плевать, что она так не считает. Сейчас ясно вижу, чувствую всем телом, что она моя. Не была бы моей, я бы не реагировал так на слова ублюдка. Но реагирую. Настолько ярко, что дрожат кулаки. Дрожат с такой силой, что причиняют боль. Ее крестик. Он до сих пор в руке…

Сделав глубокий вдох, произношу:

— Уведи Кан Мари, Джеха-ши. Встретимся в штабе командования.

— Кан Чжи Сан-ши, — холодно чеканит Джеха, но встретив мой взгляд, понимает, наконец, с полуслова.

Он прекращает попытки урезонить чобаля, и отходит. Кан Мари наблюдает за всем, прикрыв от шока рот рукой. Женщина удивленно смотрит на Ким Дже Сопа, а обратив взгляд ко мне, ошарашено приподнимает брови. Я знаю, что она слышала все. Вижу, что ей понятны причины моего тихого бешенства. А это так. Я едва ли могу сдержать себя. Усилием воли, не даю выход холодному гневу. Он диктует только одно: размазать грязный рот подонка так, чтобы он харкал кровью. Да, именно так. Именно так, я готов отплатить за слова о Вере. Подобное снова вводит в ступор. Даже в Париже я не реагировал на слова Дже Сопа так ярко. Однако сейчас, мразь перешла черту. И лучше бы ему заткнуться, ведь только взгляд в его сторону, вызывает агонию ярости.

Продолжая кипеть внутри, я обращаюсь к нему, смотря прямо в глаза:

— Ты жить хочешь?

Дже Соп замирает, а его охрана подается вперед, только расслышав, что я сказал.

— Ты хоть понимаешь, что говоришь? — он ошарашено отпускает меня. Его лицо багровеет, а толпа зевак становится только больше. — Ты… Ты… Ты угрожаешь? Ты хоть понимаешь…

Холодно приподнимая губы в усмешке, я наклоняюсь к уху Дже Сопа и тихо произношу:

— Платини не просто так решился на то, чтобы вывести из строя самолет, господин Ким Дже Соп. Он не за мной охотится, и не за исследовательской группой. На борту были именно вы, господин, потому это не я — труп, а вы. Платини нужен Коготь, и вы, как номинальный бенефициар всех сделок, — поворачиваю голову, заглядывая в испуганные до ужаса глаза. Дже Соп стремительно бледнеет, и это не удивительно. Запугивать меня учили хорошо. Это один из основных навыков, которые следует задействовать при поимке шпионов. Можно сказать, что во Вьетнаме, мне не было равных в этом. — Подумайте над этим хорошо. Потому что, если хотите жить, вы придете к нам. А значит, не советую больше испытывать меня. Очень не советую, господин Ким Дже Соп. Ведь тогда, некому будет посадить ваш самолет в таких условиях. И, увы… вы погибнете одной из самых страшных смертей. Вы не представляете, как это, когда машина несется вниз в неконтролируемом штопоре. Вы не слышите своего дыхания, не чувствуете тела, и только сердце барабанит по грудной клетке с такой силой, что вызывает рвотные позывы. Это длится недолго. Зависит от высоты. Но я вас уверяю, что гореть заживо в обломках фюзеляжа еще страшнее. Гореть, и едва шептать: "Помогите" Я видел это в таких местах, от которых ты бы нагадил в штаны, чобаль. Но это, конечно, если вас, господин, не разорвет на части, а останки не раскидает в радиусе нескольких миль от места крушения. Одна рука рядом с обломком, другая, с вашими потрохами вперемешку, может оказаться в сотнях ярдов. Как вам такой… конструктор? Хотите им стать? А могли прямо сегодня. Подумайте над этим, прежде чем открывать рот в следующий раз. Всего доброго.

В который раз, совершенно не удивляет реакция людей на подобные слова. Шок читается не на лице, он скрывается в треморе рук, и сбивчивом дыхании из-за страха. Такое всегда приносит нужный эффект. Он теперь боится за свою шкуру еще больше. А значит, трижды подумает, стоит ли открывать рот. Страх — основа влияния на человека, кем бы он ни был. Инстинкт, который невозможно контролировать. Он, как лавина, несет за собой смерть, хотя существует, как инструмент самосохранения. Этому я тоже обучен. Контролю над страхом. Тот, кто его не способен удержать в небе, не способен летать. Ему никогда не сесть за штурвал. Ведь в небесах существует единственный убийца. Его знает каждый летчик в лицо, — это собственный страх. Я годами смотрел в зеркало ради одного — запомнить, как выглядит мой страх, и попытаться стереть его черты навсегда. Возможно, такое качество и привело к тому, что стал абсолютно безэмоционален и холоден снаружи.

Вот только, не для того человека, который видел мой страх, так же, как я. Такой человек растит мою дочь, и такого человека, стыд не позволяет назвать своей матерью.

Ситуация в Париже, и состояние борта не проходят стороной внимание командования. Получив строгий выговор с занесением в личное дело, я не чувствую горечи из-за того, что потерял возможность продвижения по службе. Я мог бы стремиться стать и генералом, но все, чего хочу — благополучия для своей Ханны. Пока что это остается в моих силах. Однако, сил все меньше.

Войдя ранним утром, буквально на рассвете, во двор, я ожидаю встретить тишину. Однако, как только за спиной хлопает калитка, из дома, в одной пижаме, выбегает Ханна. Малышка заплакана, она что-то быстро шепчет. Поймав ее в объятия, пытаюсь успокоить резкие всхлипы Ханны.

— Аппа-а-а…

— Ханна? Что-то с хальмони *(бабушкой)? — вытирая слезы с крохотного лица, заглядываю в глаза дочери. — Что не так? Я ведь не опоздал. Приехал, как и обещал. Что случилось?

— Вчера вечером Ин Чхон показали в прямом эфире, Сан, — расслышав голос Имо, нахожу ее стоящей у дверей в дом. — Прости, это я виновата. Не доглядела, а она, переключила на новостной канал.

Опускаю взгляд, ощущая, как Ханна успокаивается. Она тихо всхлипывает, мертвой хваткой держась за мундир. Настолько сильно сжимает маленькие пальчики, цепляясь за ткань, что те, дрожат.

— Ханна, — шепчу в ее волосы. — Что ты видела в новостях? Расскажи мне.

— Как… Как какой-то аджосси и много-много плохих людей окружили тебя. Он кричал, и пытался тебя ударить. А потом… Потом, сказали, что самолет едва не разбился. Я очень испугалась. Я боялась, что тебя побили те плохие люди и аджосси. Или обвинили в чем-то. Много злых людей кричали, что не смогли сесть на самолет, а вы едва не разбирались. Стало так страшно, аппа.

Закрыв глаза, ощущаю горечь. Я не хотел вот так вернуться домой в увольнение. Хотел провести время с дочерью, подарить ей улыбку, начать оживать рядом со своим ребенком. А вышло, что опустевший, не знаю, как ее успокоить. Ханна не спала всю ночь, и засыпает только спустя час, держа меня за руку. Имо все это время носится по дому, готовит завтрак и разговаривает по телефону со своими подругами с рынка. Она делает вид, что не испугалась, скрывает свое состояние намеренно. Видимо, не хочет отягощать еще хуже.

Покинув комнату дочери, тихо прикрываю дверь, и вхожу в крохотную гостиную, которая справа отделена от кухни перегородкой. В округлых нишах стоят горшки с гибискусом, а за окном видны острые и стойкие деревья кипариса. Привычное ощущение уюта не радует, не приносит чувство тепла, и счастья. Машинально иду в свою спальню, переодеваюсь, а встав под струи воды, крепко и с силой зажмуриваюсь.

Я устал… Я ослеп… Я замерзаю, и не знаю, как это остановить. Хуже всего, что состояние не меняется и дальше. Проснувшись Ханна, наконец, приходит в себя, и бегает по гостиной, показывая и рассказывая о том, что я пропустил в ее жизни. Пропустил, потому что бросил ее опять… Пока дочь, улыбаясь, щебечет, как маленькая птичка, пытаюсь опомниться. Тщетно думать, что это возможно, после того, что произошло. Я чувствую, что изменился внутренне. Особенно ярко это показывает пропавший интерес ко всему.

Проходит день, который я бы назвал, — потерянным временем. Ханна так и засыпает на диване рядом, уложив голову на мои колени. Она тихо спит, а я смотрю на экран плазмы. Он транслирует веселые лица телеведущих. Люди беззаботно улыбаются, но это не вызывает особых эмоций. Взгляд цепляется за музыкальную шкатулку на столике. Ту самую, которую для Ханны выбрала Вера. На лице появляется первая живая мимика за весь день. Я осматриваю изящную фигурку балерины из фарфора, а вижу женщину. Она стоит в парке, промокшая до нитки, чужая и далекая, как сами небеса. Это потом, мы упадем с ней на землю, и она станет моей всего на одну ночь. Потом, а сейчас она чужая, не моя, ничья… Так и останется, успев изменить во мне слишком многое.

Вот и причина. Я ослаб, отыскав настоящую слабость. Вот такой каламбур. Одна ночь с женщиной, сделала меня слабаком, не способным обуздать эмоции и чувства. Все потому что, Вера заставила увидеть мое возможное будущее. Вытащила наружу все то, что я годами держал под строгим контролем: страх, тревогу и неуверенность в себе. А тем, как сбежала, поселила в сердце обиду и стыд. Небо их подкрепило, попытавшись впервые убить. До этого я ни разу, не попадал в настолько критические ситуации в воздухе. Думал, что асс, могу все, был слишком самоуверен. Беспечен…

— Отнеси ее в постель, и поговорим, сынок, — шепчет за спиной Имо.

Расслышав последнее, невольно вздрагиваю всем телом. Взяв на руки Ханну, отношу ее в комнату, а накрыв одеялом и выключив свет, выхожу обратно в гостиную. Имо сидит за столом на кухне, а напротив стоит три бутылки макколи. Осмотрев меня, она кивает на стул напротив, а расставив металлические пиала, наливает в них спиртное.

— Выпей, — сухо бросает, когда я сажусь за стол.

Осматривая несколько тарелок с закусками, складываю руки на груди, и поднимаю взгляд на Имо. Она не спешит отвечать на немой вопрос, а налив себе, хмуро бурчит:

— Когда старшие наливают, следует сказать спасибо, и выпить, проявив уважение, болван.

Обхватив пиалу, я выпиваю макколи, а взяв в руки палочки, обхватываю кусок мяса. Он едва не падает обратно, после следующих слов Имо:

— Ты будто не здесь. Такого не было никогда, потому я обязана спросить прямо, сынок. Кто она?

Палочки, зажатые в пальцах, так и замирают над блюдом. Плавно, я заглядываю в глаза женщине, которая поняла все сразу. Она настолько легко читает меня по лицу, что иногда кажется, будто мать Бон Ра — шаманка, а не торговка рыбой на местном рынке.

— Это неважно, — коротко отвечаю, отправляя в рот мясо.

— Не уверена, если ты согласился выпить макколи, которое ненавидишь, и ешь баранину. Ты весь день делаешь вид, что тебе интересен собственный ребенок, но при этом ни разу не спросил ее хоть о чем то.

Имо злится, чем раздражает. Что я такого сделал, чтобы выслушивать подобную отповедь? Нашел женщину, дурак. И похоже, это написано прямо на лице.

— Что ты смотришь? — она огрызается, а я злюсь.

— Это ничего не значит. Вы сами знаете, что Бон Ра… — начинаю, но Имо резко ставит на стол палочки, а я умолкаю.

— Хватит. Я так больше не могу. Я не могу смотреть на то, как молодой красивый мужчина умирает заживо изнутри в память о мертвом человеке, — говоря это, она вдруг замирает, дрожь искажает черты лица, в ее глазах появляются слезы. — Ты едва не погиб во Вьетнаме, но вернувшись назад, я смотрела на отца и офицера. Я видела привычный холод в тебе, но не до такой же степени. То, что вижу сейчас… Это пугает даже меня. Кто эта женщина? Я знаю, и не смей лгать. Ты бы и виду перед Ханной не показал, если бы испугался банальной смерти. А значит, тебя точит не страх, а другая боль. Я помню ее вкус. Если ты не слепой, то я живу без мужа десятки лет. Не потому что не смогла найти кого-то другого, а потому что из-за предрассудков общества, злословия, и сплетен, из стыда, побоялась выходить снова замуж. До недавних пор, это был позор. Но ты — мужчина. И мы не живем в Чосоне, Кан Чжи Сан.

— Имо, — я не хочу говорить с ней о Вере. Это факт, который подкрепляет растущее негодование. — Это не имеет значения. Я приехал домой на несколько месяцев. В начале осени мне придется снова улететь, и на этот раз, я не смогу даже связаться с вами оттуда. Я беспокоюсь о Ханне, думаю о том, что, пока здесь, должен помочь вам на рынке, отремонтировать лодку, и наконец, закончить ремонт кровли. Мне нужно найти репетиторов, чтобы подготовить Ханну к переходу в среднюю школу. У меня есть обязанности, и я о них помню.

Не помню…

— Чушь, — вторит мыслям Имо, вгоняя в ступор. — Я поступала точно так же, когда пыталась забыть о чувствах. Постоянно напоминала себе, что обязана вырастить дочь, поставить ее на ноги, чтобы люди не смели называть ее бедной сироткой, и насмехаться. Я положила жизнь на то, чтобы удовлетворить чье-то мнение. И посмотри к чему пришла. Если бы не Ханна, я бы так и сохла в этих стенах, провонялась бы рыбой, не стала бы смотреть в будущее. Потому что одиночество, сынок, оно убивает. Оно уничтожает человека изнутри именно холодом. Самый несчастный — всегда одинокий. Но у меня есть вы, а значит, есть смысл, такого оболтуса, как ты, колотить каждый раз, когда он, рискуя жизнью, снова и снова убивает себя изнутри. Тебя поколотить прямо сейчас?

— А что, если ты не нужен этому человеку? — срываясь, я резко отвечаю, улавливая удивление Имо.

— Она совсем глупая? Или слепая?

Горько усмехнувшись, я разливаю макколи по пиалам, и тихо говорю:

— Я впервые нарушил приказ, омони*(матушка). — И впервые называю вас так, не чувствуя больше стыда. Видимо, я действительно больше не привязан к Бон Ра. Больше нет. Все перечеркнула одна единственная ночь. — Нарушил осознанно, и бесстыдно. Потом простил едва ли не ложь, которую таковой трудно назвать, как и мое прощение — полная чушь. Ее боль расставила все по местам. Наверное, сперва я считал, что это помутнение, а потом просто холил мысль, что жалость подтолкнула нас друг к другу. Но… — я поднял взгляд, и закончил. — Нет. Это не жалость, и то, что я скажу, не понравится вам еще больше. Она белая, омони. Но хуже всего, что я влюбился в женщину, с которой нам никогда не быть вместе. Это невозможно, еще и потому, что она замужем. И раз сбежала молча, не оставив и следа по себе, — я ей не нужен. Либо она стыдится того, что произошло между нами.

Выпиваю залпом макколи, хватаю палочки и опускаю в рот два больших куска мяса. Можете гордиться мной, омони. Я схватил комбо по части предрассудков нашего общества. На языке горечь, а внутри пусто. Проклятье. Я ненавижу открываться и впускать в свои мысли, даже Имо. Все и всегда держу в себе, а теперь, из-за подобной откровенности, киплю, как турбины перед взлетом.

— Замужем? — глаза Имо, ожидаемо, округляются от шока. — Ты с ума сошел? Небо, мальчик мой. Я не это имела ввиду, когда…

— Ее муж калека. Он летчик, Имо. Так же, как и я. С той разницей, что я жив, а он почти мертв. Лежит, как овощ, прикованный к постели. Вот почему вы видите впервые в моих глазах страх. Я увидел воочию будущее моей возможной женщины. Увидел вживую, что такое для любящей женщины потерять своего мужчину. Это странно, но именно это и толкнуло нас друг к другу. Ее боль… Потому она и сбежала, — закончив шепотом, снова возвращаюсь к еде.

Имо не отвечает. Она смотрит, как я ем, и молчит еще несколько долгих минут.

— Ты знаешь, чем мы отличаемся от них, сынок? — она медленно вертит пиалой в руке, смотря на мутное спиртное, как на круги на воде.

— Понятия не имею, — сухо отвечаю, продолжая есть. — Вероятно, всем.

— Отношением к чувству стыда, — тихо произносит, а я снова замираю. — Однажды, в нашем порту пришвартовались два американских корабля. Еще во времена моей юности. Перевозили что-то, а у нас остановились на стоянку. Мы привыкли к ним. Их военные были постоянно рядом. Тяжелое время мы пережили, сынок. Я была очень юна. Послевоенное и болезненное время. Отец Бон Ра старше меня на пятнадцать лет. И вышла я за него, только, чтобы не умереть от голода и бедности. Но много позже этой истории.

Я обратился в слух. Имо никогда не рассказывала о прошлом. Она намного старше моих родителей.

— Моряки пробыли у нас примерно месяц. А когда уехали, две девушки из деревни утопились в море. Никто не знал, что произошло. Никто не мог понять, почему две выпускницы, которым едва исполнилось девятнадцать, девушки из благополучных семей, поступили подобным образом. Их родные молчали еще год, а потом корабли приплыли снова. И вот тогда открылась правда. Отец одной из них, застрелил молодого американского моряка из наградного ружья. Выяснилось, что правду скрывали из-за стыда, сынок. И девушки, решились на такой ужасный поступок тоже из стыда. Ведь спутались с американцами, которые просто воспользовались ими, забавы ради. Позор и страх перед насмешками заставил их пойти на такой ужасный шаг. Белая женщина боится не этого. Она боится греха, сынок. Боится не общества вокруг, а саму себя, и стыд ее не гнетет так, как наших женщин. Ее точит страх. Вся христианская религия построена на страхе совершить грех. Я же стала христианкой из страха перед стыдом. Вот, в чем разница. И если она ушла, и не объяснила причин, значит, она знает, как и где поступила неправильно, Сан. И ушла она из-за настоящего, внутреннего, страха. А он сильнее стыда.

Крестик на груди сразу становится грузом на шее. Я достаю его, а повернув в руке, снова рассматриваю россыпь камней. Может причина действительно не в том, что я летчик, или она замужем. Может все совершенно иначе. Но Вера не оставила мне и шанса спросить.

Это я и повторяю вслух, смотря на украшение:

— Она не дала шанса даже поговорить, — грубым шепотом заканчиваю, а в попытке скрыть эмоции, возвращаю крестик на место.

Я надел его, потому что не смог выпустить из рук, и боялся потерять. Я оказался вором и тут. Украл то, что, возможно, не смогло спасти другого мужчину. Выходит, спасло меня?

Имо молча обдумывает услышанное, все время смотря на место на груди, где я спрятал крестик. Внезапно, она произносит:

— Этот предмет был с тобой на борту? Это ее украшение?

Я вскидываю взгляд и отвечаю кивком. Имо задумчиво продолжает:

— Россыпь красных камней на золоте. Очень мощный оберег, Чжи Сан. Ты знаешь, что красный значит в буддизме?

— Крестик явно католический. Он христианский, — отмахиваюсь, ведь никогда не верил в суеверия, не смотря на то, что мой народ маниакально суеверный.

— Красный цвет это символ жизни и процветания, глупый ребенок. Он отпугивает демонов и злые силы. Оберегает всех духов рода. Эта вещь… — Имо прищуривается. — Она спасла тебя. Не сомневайся.

— Очень сомневаюсь.

— Но ты его надел.

— Всего лишь, чтобы Ханна не нашла, или я его не потерял, — убедительно лгу, и не могу прекратить вести себя, как подросток. Это злит, потому встретив взгляд напротив, тихо и грубо признаю: — Да, я надел его намеренно. Мне так легче. Не знаю почему. Не спрашивайте. Это иррационально и глупо. Я едва знаю ее, но не могу обуздать чувства.

— Ты был с этой женщиной. Это очевидно.

Сжимаю палочки в руке крепче, а стыд возвращается. Ну, что за прямолинейность? Проклятье. И ведь не соврать. Раскусит в два счета.

— Да, — уверенно отвечаю, и добавляю. — И это бестактно, омони.

— Ужасно, нагло и бестактно. Ты прав, Сан. Но как мне еще донести до тебя простую истину — ты все равно захочешь семьи, рано или поздно. Захочешь таких же эмоций снова. Это естественно. Каждый человек, неважно какой он расы, или религии, боится одного. Знаешь чего, мой мальчик?

Жуя ненавистную баранину, которая стоит целое состояние, опять ожидаю продолжения слов Имо, наливая в наши пиала спиртное.

— Умирать в одиночестве. Жить в одиночестве. Ждать конца наедине с собой, сколько бы человеку не осталось. Люди всю жизнь стремятся найти пару, чтобы не ощущать страха.

— Я обучен его не чувствовать, — парирую.

— А Ханна? Она обучена не чувствовать страх за отца? За несчастного отца? — Имо выдерживает паузу, и заканчивает: — Ты запутался, сынок. Запутался, в том, что и кому должен. Запомни, в первую очередь, человек должен себе. Иначе это намеренный эгоцентризм, и стремление показной жертвенности. Такие люди глубоко несчастны. Да, они чисты в своих порывах помочь. Возможно. Но так ли искренна эта помощь, и не честолюбие ли ее причина? Это не жертвенность, Кан Чжи Сан. Жертвует тот, у кого нет выбора, чтобы поступить иначе. У тебя он есть. Как бы та женщина не поступила, она крепко поселилась в твоем сердце. И не из жалости, или банальной похоти ты ее туда впустил. Она так глубоко проникла в твои мысли, что сегодня я впервые увидела перед собой не зрелого мужчину и военного, а того самого мальчика, который, однажды зимней ночью, прибежал ко мне за помощью. Он был весь в крови, бледный и со стеклянным взглядом. Был холоден и напуган до смерти. Он чувствовал страх. И сегодня этот мальчик вернулся опять. Вот только теперь причина его возвращения в другом. И мне она не нравится. Замужняя белая женщина… Она тебе не пара, Чжи Сан. Жаль, но это правда.

Плавно я пережевываю последний кусок мяса, смотря на блюдо немигающим взглядом. Перед глазами прошлое утро. Отчаяние и страх во взгляде дочери, ее слезы и попытка успокоиться. Она еще так мала. Что она видела? Ничего. Все, что я ей дал — деньги. Но не отца. Его, у моего ребенка, будто нет.

Еще долго сижу за столом. За окном уже светает, Имо давно спит, а я продолжаю пить. Впервые, не чувствую неприятного вкуса спиртного, а оно не приносит никакого облегчения. Я думаю. Пью макколи, как воду, и снова думаю. Прокручиваю в воспоминаниях всю жизнь, как подросток. Анализирую, ищу причины, которые привели меня к Вере. Окна в ванной комнате не причина. Это глупо. Я все равно пропал бы. В то самое утро в конференц-зале все уже было предрешено.

Я честно пытаюсь не воспринимать ее поступок, как оскорбление. Пытаюсь понять ее, и чувства, которые она, возможно, испытала. Я мужчина, и нам действительно проще. Мы не подвержены эмоциям, не живем ими, они не являются для нас пищей. Но мы все равно люди. Мы так же испытываем боль, обиду, неприятие, страх и тоску. Да, я тоскую по ней. Как же мне не хватает того, что мог смотреть на нее издалека почти каждый день. Не прикасаясь, ласкать взглядом, получая удовольствие только от этого. Не соизмеримый ни с чем оргазм, только от ее вида, от запаха, от фигуры. В ней все сводит с ума. У Веры самые нежные руки, самая светлая улыбка, и самые завораживающие глаза. В них я видел весь мир, и не видел ничего. В них искал ответы, а находя, запутывался еще хуже в чувствах. Сейчас ясно понимаю, каким наваждением стала встреча с этой женщиной, каким подарком судьбы. Я стал слишком черствым, слишком холодным, и это закономерно, — мне не двадцать. Я не улыбчивый Кан Чжи Сан, муж нежной и хрупкой девушки, будущий счастливый отец. Мне тридцать один, я военный, вдовец, отец одиночка и просто… одинок.

Поднявшись, только теперь чувствую, сколько влил в себя, как в бочку. А ведь я никогда не пью. Вернее не пил, пока не захмелел так, что, кажется, пьян постоянно. Однако уже поздно… Я упустил все шансы, а она поступила, как ребенок. Я бы понял, скажи она, что не чувствует того же. Принял бы то, что у нас нет будущего. Но ее побег ударил по мне так сильно, будто я слабак. Потому я и сказал, что слабость стала осязаемой. Моя слабость…

Я, наверное, слишком пьян, ведь чем больше думаю о Вере, пока иду в спальню, тем больше хочется проклинать себя. Не ее… Нет. Это я виноват. Это я прикоснулся к ней, так неистово, так жадно пил ее, будто Вера — чистый родниковый ручей. И я напился из него сполна. Напился так, что вода стала отравой. Самым сладким, пленительным и смертельным ядом.

Так я впервые понимаю, что влюбился, как мальчишка. Страстно, неистово, отчаянно, и по-настоящему полюбил женщину — мираж в облаках.

Разблокировав сотовый, открываю галерею, листаю фото. Найдя нужное, слишком плавно, аккуратно и едва касаясь экрана пальцем, веду вдоль нежных линий локонов волос. Провожу по изгибу скул, острому и маленькому подбородку, а следом останавливаюсь у ее глаз, и шепчу:

— Что ты делаешь сейчас, Вера? Должен ли я знать это? Должен ли продолжать думать о тебе? Или нужно просто забыть? Я умею это. Знаю, что смогу.

Снимаю крестик, а положив его в шкафчик стола, снова осматриваю фото самой красивой женщины, которую встречал. За ее спиной величественный храм из белого камня, а в глазах горит яркий закат.

Моя слабость ненавидит небо, так же сильно, как я ее полюбил. Но что поделать, если небо — мой дом? Выходит, мой дом — ее чистилище.

Становится легче. Возвращается здравое мышление. Узел в груди развязывается, я делаю глубокий вдох. Я, наконец-то, понял тебя, Вера. Нашел причины всему, что произошло. Нашел причины твоего поступка, и моей боли.

Это не стыд, или осуждение. Причина не страх стать оболганной, или ощутить позор. Причина в синем небосводе, который яркими солнечными лучами, встречает меня всего через пару часов. Я выхожу во двор, а за спиной слышу смех дочери. Ханна бежит за мной. Тянет за руку, чтобы быстрее показать новую мозаику, на этот раз из тысяч осколков зеркал. В их отражении, я вижу все, и не вижу ничего. В их отражении моя вторая слабость — небо. Оно — мой рай и дом, но для Веры это чистилище и развалины…

— Аппа.

Отвожу взгляд от изгороди, улавливая живую, яркую улыбку Ханны. Она весело смотрит на мозаику, вызывая живые эмоции. Подхватив дочь на руки, и усадив на плечи, уверенно произношу:

— Мы давно не помогали хальмони. Совместим приятное с полезным. Научим тебя держать штурвал, и наловим бабушке столько рыбы, сколько она не продаст и за месяц. Как считаешь — хороший план?

— Отличный, папочка, — Ханна наклоняется, а поцеловав в щеку, командует громким и звонким голосом: — Вперед.

— Приказ принят. Немедленно выполняю.

* * *

Я возвращаюсь домой, не сказав никому ни слова. Не звоню отцу, чтобы предупредить. Не объясняю ни Попову, ни Жене мотивы своего решения. Я просто улетаю домой. Улетаю, потому что иначе не могу.

Сойдя с трапа в Варшаве, еще два часа провожу в терминале аэропорта. Знаю, что вокруг люди, но нахожусь глубоко в себе. Шок… Именно так, обозначаю собственное состояние, наблюдая за толпой два, проклятых, часа. Я совершила ошибку. И нет, не тогда, когда поддалась чувствам. Я сделала глупость, не поговорив с ним, и просто сбежав. Эмоции… Никогда не умела их контролировать. Беда в том, что и не пыталась. Вышла замуж и тонула в любви, потеряла ее — утонула в болоте горя. Нет. Я не умею контролировать эмоции.

Поднимаясь на борт самолета до Киева, я думаю о том, что могла бы сказать Сану на прощание. Могла ли я поблагодарить за то, что не спрашивал, и сам не объяснял? Наше обоюдное молчание о причинах той ночи, чертовски понравилось. Сейчас нет горечи от потери, нет стыда, нет страданий. Оказывается, эти опасения напрасны. Я впервые по-настоящему спокойна. Без лишних слов, вопросов, или объяснений, мы сделали так, как хотели. Оказывается, это просто — делать то, чего желаешь сейчас, в эту минуту, и в эту секунду. Может и стоило узнать о нем хоть что-то конкретное?

Мы с ним говорили о многом. Вернее, Сан слушал меня, и это стало чем-то очень ценным. Странный охранник корейской госпожи, оказался военным летчиком. Вот это приносит горечь. Не то, что нам не встретиться больше, не то, что судьба несправедливо обошлась со мной снова, как и не то, что это было всего лишь раз. Он смертник. Такой же, как Алексей. Здравый смысл толкает к мысли, что будь он пилотом гражданской авиации, я бы не так испугалась. Я слишком хорошо помню день, когда мне сообщили о Леше. Выходит все дело в проклятом небе, и моих предрассудках.

— Я запуталась… — шепчу, смотря на то, как Лена бросает в чашку еще кусочек сахара.

Именно к ней я поехала, как только вышла из терминала в Борисполе. Не в нашу с Лешей квартиру, не к папе, и даже не в больницу. Я поехала к Лене. К человеку, с которым почти не общалась после трагедии с Алексеем. А с кем я вообще общалась? С докторами и медсестрами. Это были мои друзья и подруги.

— Давно, — Лена говорит холодно, и я могу ее понять. Она первой пыталась вразумить меня, вытащить из состояния, в котором я утонула. Но сейчас все иначе. — Ты не должна встречаться с его матерью. Даже не смей извиняться перед ней. Она поступила, как дрянь.

— Лена, — я хмурюсь. Подруга не знает истинных причин. — Давай не будем поднимать эту тему, а просто выпьем кофе.

— Что ты решила на счет поездки на остров? — она садится удобнее, а я прячу взгляд.

Осматриваю ее кухню, и думаю, что ответить. Остров… Как бы не так. Какой из меня толк для Попова? В том, что я дочь его друга профессора?

— Я поеду, — наконец, произношу и делаю глоток кофе. — Теперь ничего не мешает. Алексей под присмотром родителей, он в безопасности. Я… ему, очевидно, больше не нужна, — горечь внезапно возвращается. Надо его навестить. Увидеть, чтобы убедиться в своем решении. — Я должна двигаться дальше.

— Вера, я тебя не узнаю. Думала, ты приехала из-за развода. Примчалась снова, как ошалелая.

— Так и есть, — вру. — Я приехала, чтобы разобраться в себе. — А это уже правда.

Я не лгу. Странно, но действительно чувствую, что хочу жить иначе. Хочу поехать на Коготь, заниматься работой. Впервые вижу в ней будущее.

Поднимаю взгляд и продолжаю помешивать кофе в чашке. Аромат такой же, как у Монмартра. Там я попрощалась с ним авансом, а следующей ночью прощаниям места не осталось. Там не было места ничему, кроме нас двоих. Непонятное чувство, — новое и необычное, — накрывает теплой волной все тело.

— Ты поедешь к Алексею?

Лена не может не спросить об этом. Я ждала подобного вопроса, но тактично ухожу от правды коротким ответом.

— Нет, — качаю головой, и грустно улыбаюсь. — Не сегодня. Не могу его видеть.

Ложь. Могу, и даже обязана. Но не хочу. Там только боль, черный омут, страх и отчаяние. Сейчас они не нужны. Они меня добьют, запутают хуже.

— Ты никогда не умела врать, — Лена обхватывает чашку руками, улавливает мой растерянный взгляд, и продолжает: — Мне.

— Что ты знаешь? Просто скажи, что тебе успел донести Женя, — зло усмехаюсь. Надежды не оправдались. Женька точно распустил язык. — Что он рассказал?

— Я понимаю, — она почему-то кивает, и начинает говорить с дурацкой жалостью. Хватит с меня жалости. Я провела такую ночь с мужчиной, после которой не жалеть себя должна, а вернуть рассудок. — Ты злишься до сих пор, за то, что папа и Женя скрыли от тебя подробности исследований по острову. Но ты должна знать. Есть вещи, которые не разглашаются раньше времени. Мне жаль, что ты стала свидетелем такого. Платини… Как бы с ним проблем не было.

— Они будут, — уверено отвечаю, уже ожидая такого подарка судьбы. — Судя по тому, как он настроен, история со смертью его сына не закончится так просто. Этот мужчина…

Странный, и вызывает мороз по коже.

— Ситуация с Полем ужасна, — Лена хмурится. — Я знала его совсем недолго, но и этого времени оказалось достаточно, чтобы начать избегать его. Он вел себя, как обычный проныра. Жаль, мы так поздно это заметили.

— Жаль. Возможно, удалось бы его спасти. Но даже его отцу, кажется, все равно, — севшим голосом, вторю ее словам.

— Платини очень жестокий человек, Вера. Я знаю его много лет. Он один из лучших ученых, но черств, как внутри, так и снаружи. Его всегда интересовала только наука. А теперь и деньги. На самом деле, я рада, что ты уехала. И, слава богу, не пострадала, и рядом оказался…

Я вскидываю взгляд, а Лена умолкает на полуслове. Она зашла издалека. Женя рассказал ей все. И возможно, догадался, куда я пропала вечером с банкета. Только сейчас замечаю, как Лена подбирает слова в разговоре, как пытается сглаживать углы. Мы с ней говорим, как чужие. Нет больше той откровенности, нет тех отношений и дружбы. Я потеряла даже подругу.

— Со мной все в порядке. Если быть честной, я сама виновата, что оказалась в том проулке, — уклончиво отвечаю.

Она тактично прячет взгляд, а я не решаюсь прямо спросить, в чем дело.

— Я знаю… о том мужчине. Военный. Он спас тебя, — все же говорит, хотя и с особой осторожностью. — Вы с ним… Ты из-за него вернулась? Он обидел тебя? Корейцы… Они… Ну, в общем, уверена, Женя тебе уже высказался по поводу его "любви" к ним.

Делая новый глоток кофе, хмурюсь из-за раздражения. Причем тут то, что он кореец. Какая разница? Нам это не помешало переспать раз семь к ряду. Даже подогрело чисто женский интерес.

Господи, о чем я думаю?

— Это неважно. Давай просто не будем об этом? Все закончилось, так и не начавшись, — спокойно говорю, и допиваю кофе. — Я совершила огромную ошибку, Лена.

— Вер, — она тянет руку через весь стол, обхватывает мою ладонь, а я вздрагиваю. — Тебе не просто. Я это вижу. Всегда видела.

Всегда жалела. Почему же раньше я не реагировала на жалость так остро? Вероятно, потому что до этого меня не проклинали так открыто. Возможно, и потому, что я просто привыкла за эти несколько лет к всеобщей жалости. Она читалась во взглядах всех вокруг. Жалость жила в глазах лечащего врача Алексея, его сослуживцев, их жен, моих друзей. В глазах отца жила не просто жалость, а боль. Он болел со мной все это время. Наверное, только сейчас профессор Преображенский стал спокоен. Ведь отец решил вернуться на кафедру. Причина очевидна — он перестал так волноваться обо мне. Сколько же жизней затронула эта трагедия? И сколько времени отобрала у меня?

— Мне не хватало тебя, — шепчу сквозь слезы, смотря на то, как наши пальцы переплетаются. — Фиговая из меня подруга вышла, да? Вечно несчастная.

— Ты издеваешься? — нарочито зло спрашивает, а я поднимаю взгляд.

Осматриваю каждую черточку лица Лены, возрождая в памяти годы, которые мы провели вместе. Моя подруга красивая. Необычно красивая и шикарная женщина. Жгучая брюнетка, с бледной кожей и выразительными голубыми глазами. Они как огромные озера, иногда становятся похожи на темную заводь. Становятся такими, когда она грустит.

— Я тоже очень скучала, — шепчет, вызывая трепет в груди. — Что же ты натворила, что пришла в себя? Что ты наделала, Вера?

— Сама не знаю. Все… слишком сложно, — отвечаю с горечью, а Лена замирает. — Он летчик, Лена. Военный летчик, и он кореец. Последнее тебе явно не нравится, и это засада. Думала у него один существенный минус, а их выходит два. Слишком много, чтобы надеяться на продолжение.

— Ты уверена? — она пытливо заглядывает в мои глаза, а я, молча киваю. — Это какая-то…

— Хрень, — нарочито безразлично бросаю, пытаясь унять слезы. — Невозможно жестокое совпадение. Я думала, что такое живет только в романах матери. Но, как видишь, я, кажется, стала одним из персонажей ее больных книг.

В попытке поддержать, Лена сжимает мою руку крепче. Я опускаю взгляд, понимая, что, наконец, становится легче. Господи… Нужно было всего-то поговорить хоть с кем-то откровенно.

— Я так хотела услышать от тебя эти слова снова. Ужасно хотела увидеть тебя счастливой, — теперь и ее голос звучит горько.

— Я как чувствовала, что эта поездка и авантюра с работой в Сорбонне ничем хорошим не закончатся. Я ведь и поехала только ради отца. А посмотри, что вышло? Меня развели с мужем за спиной, едва не убили, шантажировали, и вдобавок… Сан.

— Красивое имя. Редкое, — подхватывает Лена, и мы опять встречаемся взглядами, — Я знаю точно. Все-таки, пожила там несколько месяцев, — она умолкает, а следом собравшись, тихо спрашивает. — Ты считаешь себя предательницей. Вижу. Я ведь права? Потому не поехала сперва к Алексею. Ведь так?

— Вряд ли я могу вообще себя хоть кем-то считать. Поначалу… мне было стыдно, Лена. Так стыдно, и так совестно, что я сбегала от него. А он смотрел. И в этом беда. В том как он смотрел, Лена. Мы сперва даже не были толком знакомы, но когда я видела его в толпе у корпуса, мир замирал, время застывало, а все, что я могла — смотреть в ответ. Я и сама не заметила, как стала искать его взгляд в толпе день ото дня. Искала, а потом проклинала себя. Находила, и снова покрывала себя стыдом. Жутко дикое чувство, я не могу объяснить его. Ведь оно толкало только хуже к Сану. Настолько, что я действительно забыла кто я, и откуда.

Внимательно выслушав, Лена пытается задать тот вопрос, которого я боялась.

— Вы с ним…

— Да, — уверенно отвечаю, смотря прямо ей в глаза. Здесь нечего скрывать. — И это было настолько… хорошо, что мое состояние закономерно. Он другой. Все вокруг него другое. Его мысли другие, слова и поступки холодные и выверенные. Он военный, но он не Алексей. Его прикосновения необычные, он весь другой. И это… знаешь, заставило забыться. Я стала их сравнивать почти сразу, а потом поняла, что это все равно, что сравнить мягкое с теплым. Невозможная глупость. Вот почему я приехала обратно, Лена. У меня в голове бардак, но я от него под кайфом, как наркоман. Все, что раньше было бесцветным, все взорвалось, как вспышка и ослепило.

— Тебе действительно нужно время. Радует, что теперь оно имеет для тебя смысл, — Лена тепло улыбается, уже не с жалостью, по-другому.

Как подруга, которую я знала когда-то.

— Потому я здесь, — отвечаю.

— Это правильное решение. Я до самого вылета на Коготь останусь в Киеве. Так что… Я всегда рядом. Всегда, Вера. И тогда, и сейчас.

— Я это знала. Просто, мне было не до окружающих, — мои оправдания звучат жалко, но они искренни.

— Это тоже нормально, — она кивает, а следом предлагает то, что я бы не осмелилась просить: — Как на счет остаться у меня до завтра. Позвонишь дяде Толе и скажешь, что решила остаться. Давай устроим бабские посиделки?

Молча, и с улыбкой киваю. Да только нет в той улыбке, ничего радостного. Я хочу назад в Париж. Все вокруг кажется чужим. Но причина не Сан, и не то, что между нами. Причина в месте, где все было иначе. В той жизни, где я ощущала только похмелье от горя, пришла в себя, стала жить полноценно, не ожидая каждый час звонка от доктора, или слов о самом страшном. Я расслабилась за год. Стала другой, и даже могу себе позволить напиться с подругой, сидя прямо на полу. На фоне работает плазма, транслируя глупые ток-шоу. Мы перестаем их замечать, как только в ход идет вторая бутылка любимого, и старого доброго Шардоне.

— Всегда завидовала тебе, — Лена откидывается спиной на край дивана, а сложив руки на груди, ленивоподмигивает.

Ее слова вызывают недоумение. Последние два часа мы только то и делали, что восхваляли Женьку. И тут такое заявление. Чему завидовать? Странно, но я не ощущаю дискомфорта от таких слов.

— Ты умеешь любить так, что не замечаешь мир вокруг, — вдруг шепчет подруга. — Ты чуткая, внимательная, и какая-то дико жертвенная натура. Любовь тебя поглощает. Это, наверное, такой кайф. Я не умею так.

— Продолжай, — я приподнимаю бровь, а пригубив вино, прищуриваюсь. — Мне нравится ход твоих мыслей. Он полностью изобличает мою глупость, которой нет смысла завидовать.

— Я серьезно, Вер, — Лена садится удобнее, а подобрав под себя ноги, и скрестив их, почему-то не решается продолжить.

Она собирается с мыслями. Я это хорошо вижу, и даже примерно знаю, что она сейчас скажет.

— Я впервые видела такую любовь, — она замирает взглядом на стакане с вином, а сделав глоток, говорит:

— Ты и Алексей. Вы выглядели настолько идеально, что вам все завидовали. И причина не в том, что вы красивая пара. Вы были, как химикат. Понимаешь? Чувства… От вас фонило сексом, Вера. Вы двигались, как одно целое. Я не видела такого никогда. Не чувствовала подобного.

Она права. Вот только сейчас от меня фонит другим мужчиной. Фонит так, что выпив, я проваливаюсь в слишком свежие воспоминания. Смотрю на синий ковролин, а вижу только черный. Никогда не любила этот цвет. Но его глаза черные, и сверкают так невозможно ярко, будто тьма способна мерцать огнями.

— Его больше нет, Лена, — мой голос груб, возможно даже холоден. — Нас больше нет. И мне остается либо жить с этим, либо жить без этого. Выбор простой. И, кажется, за меня его уже сделала свекровь.

— Она поступила низко, — со сталью, но тихо говорит, а сама смотрит в одну точку. — Низко и подло. Хуже всего, что она женщина, бросившая мужа и сына. Такой человек не может судить поступки других людей.

— Но она осудила, — горько ухмыляюсь. — Даже прокляла напоследок. Видимо, я заслужила.

— Рада слышать сарказм в твоем голосе. Вернулась моя подруга. Когда мы полетели во Францию, я до последнего не верила, что это происходит. Не верила, что ты решилась, наконец, отпустить Алексея. Но ты это сделала, а спустя месяц, приехав к тебе опять, я увидела совершенно другую Веру, — она улыбается, чем приносит теплые ощущения. — Веру, которую я знала много лет.

Память часто подкидывает воспоминания о прошлом. Особенно ярко они возвращались в Париже. Но не воспоминания о боли. Появление Сана, как не странно, подняло в памяти самые лучшие моменты с Алексеем. Смотря на подругу, приходят такие же теплые картины.

Как же мне повезло в жизни, иметь такого человека рядом.

Покидая квартиру Лены следующим утром, я готовлюсь увидеть укор в глазах папы. Но его нет.

Профессор Преображенский встречает меня у заезда, и не говоря ни слова, обнимает. Так крепко и сильно, молча и без лишних слов. Они не нужны. Мы чувствуем друг друга, понимаем все без лишних разговоров.

Дома накрыт стол, пахнет шашлыком, а в бокалах уже разлито красное вино.

— Папа, — улыбаясь, поворачиваюсь.

Отец стоит в дверном проеме, на нем черная футболка и такого же цвета джинсы. Он еще так молод в моих глазах. Точно такой же, как и двадцать лет назад, когда мы остались одни.

— Я не стану ничего спрашивать, — говорит и улыбается. Киваю на его слова, а когда он отодвигает для меня стул, сажусь за стол. — Скажу лишь то, что ты хочешь услышать.

Подняв взгляд, наблюдаю, как папа садится напротив. Он быстро раскрывает накрытые блюда, а взяв мою тарелку, опускает в нее овощи, приготовленные на гриле.

— Он в порядке, — продолжает отец, заглядывая в глаза так, будто ищет там ответы на все свои невысказанные вопросы. — Я навещал его все это время. Оплатил все счета, и буду продолжать. Но тебе лучше не появляться пока в больнице.

— Нет, — внезапно вырывается возражение. Оно слегка резкое, но взглядом я пытаюсь смягчить горький осадок от грубости. — Нет, папа. Я больше не должна прятаться, как страус, головой в песок. Не должна использовать тебя, как страховку от всех своих бед. Я выходила замуж с таким гонором, словно мое счастье самое важное в жизнях близких людей. Вела себя, как эгоистка, когда потеряла это счастье, и заставила всех вокруг жить в моем личном горе. Всех, папа. Ведь не могла смириться с тем, что мне плохо, а другим хорошо.

— Вера, это не так, — он пытается возразить, но я права.

Даже Сана я использовала в ту ночь. Использовала одного мужчину, чтобы доказать, что могу отпустить другого. Это алчно, не честно, и низко.

— Нет, так, отец. Все именно так. Даже этот стол, — я осмотрела блюда и то, как папа меня встретил. — Ты сделал все, чтобы не спрашивать, почему твоя дочь пренебрегла работой, которую может получить далеко не каждый. Ты даже это упустил из виду, лишь бы не травмировать эгоистичную дочь. Я много думала, папа. Прости, что осталась у Лены, и не приехала вчера сразу. Мне нужно было поговорить с ней, чтобы понять себя. Увидеть все со стороны.

— Вера, ты говоришь ужасные вещи о себе, и это пугает, — папа злится. Я вижу, что он боится снова увидеть тень от своей дочери. — Я не виню тебя за то, что ты бросила контракт с Сорбонной. Нет. Я знаю причины. То, как поступила эта женщина… Безусловно, я понимаю мотивы того, почему ты здесь.

— Не понимаешь, — я горько усмехаюсь, а папа резко вскидывает взгляд.

Выражение его лица меняется быстро, и вскоре я смотрю на хмурого ученого. Он знает, как построен мир, но не понимает моих эмоций. Не потому что мужчина, а потому что ученые верят только тому, что могут объяснить логически. Он нашел самый логичный ответ на вопрос о том, почему я здесь. Но ошибся.

— Причина не в Алексее и разводе.

Причина в мужчине, который посеял зерна сомнений. Он с легкостью сделал то, что не могли самые близкие люди. Почему? Ответ в том, что он не пытался исправить меня. Он хотел меня такой, какой встретил, и дал то, что мне было нужно, без лишних слов. Дал себя.

— Платини не тронет тебя, — отец холодно встречает мой взгляд. — Можешь мне верить. Все это надуманные инсинуации вокруг борьбы за остров. Жаль его сына, конечно. Ситуация, видимо, вышла из-под контроля.

— Не надуманные, отец, — наклонившись над столом, я беру тарелку отца. Легко и привычно накладываю в нее еду, и продолжаю будничным тоном: — У меня были отношения, о которых ты, вероятно, уже наслышан. Скорее всего, сам Платини не погнушался их раскрыть.

— Погоди, — отец хватает мою руку, а заглядывая в глаза, тихо спрашивает: — Так значит, ты действительно была на месте убийства Поля?

— Была, — отвечаю, а положив тарелку перед отцом, сажусь обратно. — И я поеду на Коготь, отец. Если разрешишь, мне завтра понадобится твоя ласточка.

— Вера, что происходит? — отец насторожено хмурится. — То, что рассказал Вадим — правда? Он действительно подверг тебя опасности?

— Вадим Геннадьевич ни в чем не виноват, — отвечая, сжимаю вилку в руке. — Он не виноват в том, что я попала в такую ситуацию. Я сама решила проследить за Полем, и как видишь, ни чем хорошим это не закончилось.

Папа сжимает челюсти, на его лице появляется гнев, а в глазах сверкает что-то непривычное.

— Это недопустимо, — чеканит.

— Но это случилось.

— Вера, — он пытается надавить, но я осекаю его.

— Папа, — тихо, но с нажимом произношу. — Не вмешивайся в это. Платини не сможет ничего доказать. Нет никаких доказательств того, что мы были на месте убийства. Корейская сторона об этом позаботилась.

— Это я виноват. Не поедешь ты никуда. Еще не хватало…

— Поеду, — парирую, а отрезав кусок мяса, пробую божественный шашлык отца.

— Вера, это опасно. С тебя достаточно потрясений.

— Потрясение я устроила себе сама, папа. Нормальные люди воспринимают горе адекватно. Не заставляют переживать о себе, а наоборот цепляются за родных и близких, чтобы справиться, чтобы не причинять боль всем. Я же… Я сделала все неправильно.

Теперь я это понимаю. Возможно, поняла бы, и не встретив Сана. Гадать нет смысла, результат очевиден — мне до сих пор больно, я чувствую тень за спиной, но теперь знаю, что не должна демонстративно требовать утешения. Нельзя вести себя постоянно так, чтобы намеренно вызывать всеобщую жалость. Я не самая несчастная женщина, не самая побитая, и чего уж греха таить, — моя жизнь, несмотря на трагедию Алексея, далека от сложной.

Мне нужно поставить точку и двигаться дальше. К сожалению, без него.

Еще несколько дней, папа каждое утро встречает меня хмурым взглядом. Он пыхтит, злится, но молчит. Не возражает против моих решений. Хотя и без особого удовольствия, но молча, наблюдает. Через неделю, я принимаюсь переоборудовать кабинет матери в свой. Для этого еду в нашу с Алексеем квартиру. Не для того, чтобы забрать оттуда необходимые вещи, а чтобы забрать все вещи. Двушка на Русановке принадлежит ему, и единственно правильным решением будет забрать все свои вещи и покинуть дом, который когда-то был нашим.

Входя в квартиру, замираю на входе. Свекровь побывала и здесь. Я вижу это сразу. Документы Алексея исчезли, как и некоторая мебель и техника. Зайдя на кухню, не нахожу своей печки и еще нескольких приборов. Опустив голову, и с горькой улыбкой разочарования, хмыкаю. Не удивительно. Надеюсь, в мое белье она не залезла. Жаль будет не досчитать трусов, или пары носков.

Опустившись на стул у стола, провожу рукой по столешнице из грубого дерева. Я не знаю, из какой древесины она сделана, но хорошо знаю, что помнит этот стол. И что помню я…

За спиной слышится смех. Он звонкий, но звучит издалека. Я вхожу на кухню в свободном коротком халате. Длинные светлые волосы достают почти до поясницы. Алексей их любит настолько, что запрещает закалывать, когда мы дома. На моем лице вспухли губы от поцелуев. Они зудят, как и кожа у рта, которая раздражена из-за прикосновения жесткой щетины. Я встаю у холодильника, пытаясь не становиться на кафель босыми ногами. Он холодный, а за окном католическое рождество, и крупными хлопьями падает снег. Под халатом, конечно же, нет ничего, а на часах примерно три часа утра. Алексей получил увольнение на новогодние праздники, и приехал из Харькова. Мы решили не выходить из дому несколько дней. Нам это не нужно.

Я смотрю, как открываю холодильник. В реальности он пустой, но в воспоминаниях в нем лежит любимая еда мужа, несколько бутылок вина, вкуснейший морс, и продукты для новогоднего стола. Привычные консервированные горошки, кукуруза и три палки докторской колбасы. Повернув голову, смотрю на то, как на кухню входит Алексей. Он только что вышел из душа, его волосы влажные, а крепкая грудь не до конца высохла. На ней в свете ламп искрится влага. Он красив, и он мой. Так я думала тогда. Думала, что самая счастливая, самая желанная, и самая красивая. Он говорил мне об этом всегда, когда мы занимались сексом. Шептал на ухо жаркие слова, прижимал сильными руками к себе, заставлял гореть в его объятиях. Я гордилась, что на моего мужчину женщины смотрели с жадностью. Нравилось, что нам завидовали.

Я действительно утонула в любви, считая, что все должны видеть мое счастье. Это и заставило сломаться. Я слишком самонадеянно верила, что так будет всегда. Когда потеряла это — потеряла себя.

В подобных воспоминаниях, обхожу каждый угол квартиры. Всюду мерещится прошлое, но его в моем будущем нет. Я должна это понять.

Сложив в чемодан оставшиеся вещи, провожу рукой по одной из блузок.

— Вот и все, — тихо говорю, а закрыв чемодан, поднимаюсь. — Сегодня все закончится.

Опустив взгляд, раскрываю ладонь. В ней лежит крестик Леши. Он почти такой же, как мой. И я его потеряла. Потеряла вещь, которая принадлежала его бабушке. Родители свекра православные и верующие люди, из очень богатой и зажиточной семьи. Когда-то, в простонародье, таких называли куркулями и панами. Так и было. Крестики достались нам с Лешей от покойной Марии Назаровны. Она смогла передать их нам лично на свадьбе. К сожалению, через несколько лет, бабушка Алексея скончалась. Ей было девяносто два, но для меня молодость этой женщины таилась в ее мудрости.

Чтобы она сказала, узнав, что ее любимая невестка бросает ее внука? А ведь это я и делаю, когда открываю багажник папиной машины, и кладу туда всего один чемодан. Остальные сумки летят в мусорные баки. В них вещи, купленные с ним, белье, фотографии, сувениры, привезенные с отдыха. Я выбрасываю это не потому что хочу избавиться. Мне это нужно. Я хочу это все забыть, иначе никогда не оправлюсь.

Закрыв багажник, поворачиваюсь в сторону окон нашей квартиры. Взгляд падает на площадку, где играют дети, и гуляют соседки с ребятишками. Эта картина больше не вызывает зависти, я чувствую только пустоту. Ощущаю ее так явно, что желаю немедленно заполнить ее. "У меня есть дочь, Вера…" Голос Сана проносится рядом, подобно дуновению ветра. "Ей десять…" Прищурившись, осматриваю площадку, обращая взгляд к стайке девочек. Они вместе смотрят что-то на смартфоне своей подруги, и звонко смеются. Им примерно десять, может немного больше. Не знаю, но, кажется, его Ханна может быть похожа на этих малышек. Его дочь… которая может остаться одна, так же, как осталась я. Но разница в том, что тогда она станет сиротой. Чем он думает, когда рискует так же, как Алексей?

Новые мысли поражают. Весь вечер, перебирая книги и вещи матери в ее кабинете, я размышляю над тем, почему у нас с Алексеем так и не появились дети. До катастрофы, мы прожили четыре года в браке, но я так и не забеременела. Даже к доктору обращалась с вопросом, но все оказалось в порядке. Тогда почему? Возможно, все действительно предрешено за нас, и небо, будь оно проклято, знало, что собирается попытаться его убить?

Сидя на полу в окружении книг мамы, ее рукописей, эта мысль четко поселяется в голове, не дает обрести покой. Но не она виной, а то, что я не сделала сразу, когда приехала. А должна была.

Потому отбросив все бумаги, переодеваюсь, и смотрю на часы. Надеюсь, Надежды Викторовны нет в больнице. В любом случае не в десятом часу вечера. Накинув на плечи легкую спортивную ветровку, я сажусь в машину, а у выезда встречаю хмурого отца. Он стоит у ворот. Руки сложены на груди, он явно зол. Профессор Преображенский буравит отцовским строгим взглядом, и я понимаю почему.

Он боится, что столкнусь со свекровью.

Опускаю стекло и останавливаюсь рядом. Папа, вероятно, весь день провел на кафедре, потому что одет в костюм, и явно только вернулся домой.

— Куда ты собралась? — спрашивает, приподнимая бровь, а я, улыбаясь, лгу:

— К Лене.

— Вранье. Я же не слепой, Вера. Ты привезла из квартиры Леши скудный чемоданчик, перевернула кабинет матери, и уже неделю ведешь себя, как тень отца Гамлета. Загадочно тихо передвигаешься по дому, как призрак. Что происходит?

— Поговорим, когда я вернусь, — подмигнув папе, улыбаюсь и выезжаю со двора.

Он в недоумении. Я уверена в этом, ведь знаю отца. Прежде два года, все, что я делала — приезжала к нему и закрывалась в комнате, чтобы выспаться. Так я проводила свои "выходные" вне больницы. Я отказалась от услуг медсестры, ухаживала сперва за Лешей сама. Все делала своими руками, потому что верила — я и моя любовь поднимем его на ноги.

Не вышло…

Остановив машину, я разжимаю кулак, в котором зажат крестик. Мой у Сана. Если Женя его так и не нашел в моей квартире в Париже, значит, он мог остаться только в одном месте — в номере Кан Чжи Сана, в белых простынях, или на полу ванной. Возможно, в коридоре. Почему-то, я уверена, что он остался именно там. И эта уверенность пугает. А еще больше пугает мое спокойствие. Ощущение решимости и стремления все оставить позади. Но зачем? Почему я так страстно желаю образовать внутри абсолютный вакуум. Сделать там все пустым. Для чего?

Человек, который может заполнить эту пустоту больше не появится в моей жизни никогда. Тогда зачем?

С этой мыслью я вхожу в здание больницы, спокойно отвечаю на вопросы медперсонала, и так же нагло вру, что не смогла прийти раньше, потому что уезжаю. Меня пропускают, ведь помнят, как я буквально жила здесь — в этих стенах. Прохлада и тишина коридоров создают обманчивую иллюзию уюта. В таких местах его нет. В таких местах только боль и страдания. Такими они кажутся мне. Допускаю мысль, что для других, все может быть иначе.

У палаты нет никого, как и внутри я слышу только тишину и писк приборов. Он один. Медленно надавив на ручку, толкаю дверь, но внезапно останавливаюсь. Что я ему скажу? Как мне говорить с ним? Закрываю глаза, потому что снова болит, снова режет и печет от обиды. Рука сжимается в кулак, а дыхание вяжет горло. Воздух встает в нем, как камень, не позволяя сделать вдох. Какие оправдания я могу найти тому, что произошло?

Привет, Алексей. Понимаешь, тут такое дело. Твоя мать нас развела. В общем, я так понимаю, что ты был не против, потому с горя и от обиды, я переспала с другим. Ты должен меня понять. Мы ведь, вроде, и не женаты больше…

— Господи, — прислонившись лбом к двери, гулко делаю вдох.

Сердце колотится, как бешеное. Я боюсь войти, боюсь показаться ему на глаза, боюсь, что поймет все сразу. А он может? Даже этого я не знаю. Возможно, он и не узнает меня опять.

Собрав все силы, вхожу, и тут же натыкаюсь на взгляд обращенный к дверям. Тело прошивает яркий озноб, я дрожу, как в мороз, и не могу пошевелиться. Он смотрит осознанно? Это очевидно по тому, как Алексей осматривает мою фигуру с головы и до ног. Пристально ведет взглядом, а следом внезапно гулко выдыхает.

— Лешка, — шепчу сквозь слезы, но сделав шаг к нему, останавливаюсь.

Встаю и не двигаюсь, ведь он четко дает понять, чтобы я не подходила. Смотрит и медленно качает головой. Мир рушится на части опять. Он рассыпается на осколки, а я стою в них по косточку, ощущая, как боль прошивает все тело.

Он пришел в себя. И он не хочет меня видеть. Это конец. Его мать не соврала ни словом.

— Мне жаль, — холодно отвечаю, улавливая, как сухо звучит голос, но как явственно по щеке ползет проклятая слеза.

Наплевав на его просьбу не подходить, я приближаюсь, а он дышит все громче. Так резко и надрывно делает вдох и выдох, будто боится меня. Плавно наклоняюсь, и беру его руку в свою, приборы пищат, а сам Алексей не отводит взгляд от моего лица.

— Я принесла тебе кое-что. Вот, — раскрыв его ладонь, кладу в нее крестик. — Это должно остаться у тебя.

Когда его ладонь крепко сжимается вокруг моих пальцев и крестика, кажется, что пол уходит из-под ног. Крупная дрожь пробирает до кости, а я смотрю ему в глаза. Заглядываю в них таким взглядом, будто дрожат даже глазные яблоки. В таком я шоке, в таком ужасе от того, насколько крепко Алексей сдавливает мои пальцы. И как пусто внутри. Выходит, так действительно бывает.

— У… — он едва произносит хоть звук, а я уже проваливаюсь в ступор. — У… Уходи… — он говорит. Господи, он говорит? Но я не успеваю ощутить даже радость. Взгляд Алексея бьет наотмашь, а голос звучит, как свистящий приказ. — Уходи… прочь.

Он разжимает мои пальцы, его рука дрожит, приборы пищат, а взгляд Алексея убивает сталью, холодом и ненавистью. Он не смотрит, а кромсает на куски, режет заживо, убивает и разрушает, отталкивает и гонит. Я отшатываюсь, едва не падаю, а ноги не держат. Что-то душит, давит на грудную клетку и отталкивает.

— За что? — это все, что я могу едва прошептать. — Зачем ты это делаешь?

А надо ли спрашивать? Все в его глазах. Там, — на их дне, плещется ненависть и злость. Такая же, как и год назад. Но за ней… Где-то в глубине, я вижу взгляд некогда любимого мужчины. Мне бы уйти, но ноги приросли к полу, а по спине бежит холодная струйка пота. Она неприятно ползет вниз по коже, приносит новую волну озноба. Перед глазами не проносится ничего. Вранье это все — про память, про воспоминания в последнюю минуту, про сожаления. Я ощущаю вакуум. Свистящую пустоту, которая быстро заполняет каждую клетку тела.

Она холодная, и образует молчаливый, леденящий и страшный покой. Да, вот такое существует. Покой, который превращает все внутри в стужу. Застывают эмоции, нет чувств, а взгляд становится стеклянным. Так бьют по настоящему. Не словами, не физически, а взглядом. Для того, чтобы предать нужен всего взгляд, как и для того, чтобы оттолкнуть нужно просто избить глазами. Вакуум дарит смирение, заставляет бросить попытки бороться. Это как тонуть, и уже задыхаясь, ощущать только холод. Это конец всему. Конец, но я обязана сказать самое важное. То, что решила за последнюю неделю. То, что пришло ко мне, когда смогла осмыслить себя, и понять свои поступки и чувства.

То, что помог увидеть Сан.

— Я пришла не для того, чтобы терзать тебя, обвинять, что прикидывался и намеренно не узнавал. Я не имею на это права. И знаю, зачем ты силишься оттолкнуть от себя. Но это напрасно. Я не брошу тебя, даже прокляни ты меня самыми страшными проклятьями, как сделала твоя мать. Ты должен знать, что до самого конца, где бы и с кем я не была, — останусь рядом. Ты не будешь один никогда, Алексей. Никогда. Хочешь ты этого, или нет, но я приду на помощь всегда. Приду, потому что мы не чужие. Мы были семьей, ею и останемся, не смотря ни на что. Можешь ненавидеть меня, но я тебя люблю. Да, люблю, Леша. Пусть горе заставило измениться нас, но оно не поменяет отношения к тебе, даже если нам придется жить своими жизнями порознь. Ты должен знать, что я все равно буду любить тебя. Иначе, но любить.

Я выдыхаю, гулко и громко выпускаю горячий воздух из легких, и быстро вытираю лицо. Алексей не двигается, но смотрит иначе. Наконец, его спектакль терпит поражение, и он понимает это. Хорошо видит, смотря уже совершенно иным взглядом. Ужасно, что я его расцениваю совершенно не правильно. Ведь следом, из последних сил, Леша произносит то, что поднимает волосы дыбом:

— Уходи прочь, — он рычит со всей силы, вызывая жуткий испуг.

Не понимая себя, начинаю пятиться, не слышу ничего кроме эха его голоса. Даже после сказанного мной, он прогнал. Он заговорил, но не сказал ни слова о нас. Даже в таком состоянии, едва разговаривая, он выгнал меня.

Я действительно утонула в этом человеке. Утонула, а он просто оттолкнул. Можно ли его винить в этом? Нет, вот это действительно эгоизм. Я бы могла закатить скандал, истерику, или наплевать на его желания. Могла бы, но не стану. Он не хочет меня видеть, и я знаю причину.

Я не могу больше выбирать нас, когда этого "мы" не существует. "Мы" — это, когда двое. Это когда оба борются, сражаются за счастье.

Еще несколько недель, после этой встречи, не могу прийти в себя. Ухожу в работу с головой, буквально поселившись в кабинете матери. Переключаю внимание на что угодно, лишь бы не вспоминать взгляд полный ненависти, и ужасный скрипучий рык.

Подобное настолько задело, что приходят кошмары. И причина еще в одном мужчине, и тоске, которая съедает изнутри. Мне снится момент, когда я увидела Алексея в скорой на носилках после катастрофы. Вот только во сне не он. В кошмарах лицо Сана. Оно исполосано ожогами, а пухлые губы покрыты кровяными язвами и трещинами. Он бледный и весь в крови. Он почти мертв… И он на месте Алексея.

Кошмар заставляет с глубоким вдохом открыть глаза и в эту ночь. Схватиться за грудь, а осмотрев сумрак комнаты, понять, что все тело покрыто холодным потом. Это пугает, как и трель сотового. В этот раз именно она заставляет проснуться.

Нахмурившись тянусь к телефону. Сглотнув комок в горле, присматриваюсь к номеру. Под ним, любезный Водафон определяет страну звонящего. Только рассмотрев ее название, я быстро включаю светильник на тумбе у кровати, и немедленно отвечаю. Сердце колотится. Откуда у него мой номер? Неужели он узнал от Женьки? Тысячи предположений проносятся в мыслях, прежде чем я слышу совершенно не то, что ожидаю.

— Госпожа Преображенская? Вы меня слышите? Агашши?*(Госпожа?)

Смутно знакомый голос явно не принадлежит Сану.

— Да, это я. Слушаю вас. Кто вы? — спрашиваю, а сама силюсь вспомнить не голос ли того самого человека слышу.

Его коллеги, который объяснял, как помочь Сану в прошлый раз.

— Отлично. Значит, мне дали верный номер. Госпожа, я звоню к вам с просьбой. Увы, только вы в силах помочь. Я сослуживец Кан Чжи Сана.

— Что случилось? — я поднимаюсь, а накинув халат, чувствую гулкий стук сердца.

Что-то произошло. И я, кажется, знаю что, или вернее, кто в этом замешан.

— Платини сумел доказать его присутствие на месте убийства своего сына, госпожа. Он нашел свидетелей. Наша сторона считает, что он их подкупил. Но военная прокуратура в Париже пошла навстречу британцам, и требует отдать Кан Чжи Сана под суд, как военного преступника. Сан отказывается говорить о вас в показаниях. Не желает впутывать, но это погубит его, Вера-ши. Вы должны понять. Только вы можете доказать, что это не он убил сына Платини. Мы обеспечим вашу защиту. Все, что нужно — ваше присутствие, и показания на слушании в американском консульстве в Сеуле. Их сторона готова выступить посредником конфликта. Прошу вас, пойдите…

— Я прилечу, — тут же отвечаю, а закрыв глаза, делаю глубокий вдох. Я так и знала, что Платини не оставит все вот так просто. — Когда должно пройти слушание? Вы же понимаете, что мне нужно уладить вопрос с документами? В вашу страну не так просто въехать из нашей. Нужно время.

— Вы согласны? — он, кажется, не верит в то, что слышит. — Это хорошо, но я все равно обязан вас предупредить. Платини пытается сорвать сделку по острову. Вы работали в исследовательской группе, а значит, понимаете о чем речь. Вы должны быть предельно осторожны, госпожа. Никому не говорите о том, куда летите. Даже коллегам из Сорбонны. Это крайне важно. Заседание состоится через две недели в Сеуле. Вы успеете сделать документы за это время?

— Успею, — киваю, а прикрыв рот рукой, понимаю, что дыхание стало вязким и тяжелым. Он пытается даже ценой свободы меня защитить? Он совсем ненормальный? У него же дочь. О чем он думает? — Я прилечу. Как с вами связаться? Это ваш номер?

— Да, госпожа. Меня зовут Пак Джеха. Как только решите вопрос с документами, позвоните. Наша сторона оплатит перелет и все расходы.

— Он… — я будто не слышу бравады мужчины, его голос звучит, как помехи. Мне важно услышать и узнать не это. — Он в тюрьме? Он ведь… С ним все в порядке? А семья?

— Он в изоляторе военного управления, госпожа. Именно из-за его семьи, я вам звоню. Он уверен, что Платини ничего не докажет. Но это глупость. Вы нужны ему, Вера. Вы — причина, по которой он нарушил приказ, и вы единственный свидетель. Вы должны взять ответственность, иначе Сан пойдет под международный военный трибунал. Я верю, что вы понимаете, чем это грозит. И не только ему, но и вам с коллегами. Если Платини докажет, что вы действовали совместно с нашей стороной, чтобы устранить его сына, — вы потеряете остров навсегда. Он агент британцев, госпожа. В случае его выигрыша в суде, мы все потерям остров, а Кан Чжи Сан свободу.

— Я помогу. Не сомневайтесь. Я прилечу вовремя.

— Спасибо, — мужчина коротко отвечает и разрывает звонок первым.

Только сейчас замечаю, что в дверном проеме стоит отец. Он видимо, допоздна работал в кабинете, а услышав мой разговор, пришел.

— Что случилось, Вера? — его холодный и собранный тон говорит о многом. Отец не намерен никуда меня отпускать. — Зачем тебе документы, и куда ты собралась лететь? До вылета на Коготь больше месяца. Кто тебе звонил?

— Папа, мне нужна твоя помощь. Мне нужно в Сеул, — игнорируя его слова, я обдумываю, как надавить на Платини, и вижу только один выход. — Платини хочет обвинить в убийстве ни в чем не повинного человека…

— Корейского военного, которому итак отдали приказ убить его сына. Так что он в своем праве, Вера. Ты не должна вмешиваться.

Слова отца звучат, как гром. Он давит неоспоримым аргументом, которого я и боялась. Сан действительно должен был устранить Поля. Но не сделал этого из-за меня. И теперь он едва ли не под трибуналом.

— Ты к нему хочешь промчаться на помощь? — задав вопрос, отец входит в комнату. Он становится напротив, а сложив руки на груди, встречает мой шокированный взгляд. — Не надо так удивляться. Я все еще твой отец. И естественно, знаю все о своей дочери. Я понял причину твоего побега из Парижа сразу, как увидел.

— Откуда ты знаешь? — в недоумении спрашиваю. — Он и тебе позвонил? Ты говорил с Платини?

— Мне не нужно выслушивать грязные сплетни о своей дочери. Достаточно заботиться о тебе, чтобы знать все, что с тобой происходит. Вадим рассказал мне подробности допроса в жандармерии. Он сразу предположил, что дело в этом парне. После, я навел справки, и то, что узнал… Ты не просто едва не погибла, Вера. Этот кореец втянул тебя в конфликт международных структур. Он мог устранить Поля, еще до того, как ты помчалась за ним. Они вели сына Платини с самого начала, как прилетели в Париж. Но вместо того, чтобы заниматься работой, он следил за тобой. Ты вообще знала, что он жил в номере прямо напротив твоих окон? Все это хорошо изложено в материалах дела, в которое ты хочешь влезть. Некая Сара Ли Паркер в таких красках описала твою роль в смерти Поля Платини в своих показаниях, что на какой-то момент, я подумал, будто речь не о тебе, а о наемнице.

— Папа… — я в ступоре, не могу поверить в то, что слышу. Сара свидетельствовала против Сана? Она спятила? — Я ничего не понимаю.

— А я вот все предельно ясно и понимаю, и вижу. Потому спрошу прямо, и вопрос будет жестокий, Вера. Я не хочу причинять тебе боль, но то, что вижу в твоих глазах после приезда, пугает больше, чем когда ты два года, как тень слонялась из палаты Алексея домой, и обратно. Этот мужчина не просто военный летчик, как Алексей. Он майор ВВС, и служит в тактических штурмовых войсках. Он не летает на учениях в кукурузниках, он принимает участие в реальных боевых действиях за штурвалом истребителя. Он смертник, Вера. Человек, который отдал жизнь в руки теории вероятностей. И к сожалению, в его случае — это теория вероятностей его смерти. Ты понимаешь, почему я тебе говорю это?

— Папа, это не касается того, что происходит сейчас. Он в тюрьме из-за меня. У него дочь, — раздражение сочится в голосе.

Я злюсь, и оправдано. Зачем он говорит такое, если не потому, что решил будто я напридумывала себе новую любовь. А разве нет? Тогда, почему я так реагирую? Почему сердце готово из груди выскочить, из-за того, что он в опасности? И я не только о Сане волнуюсь. Странным образом, страшно и за его дочь, которую я даже не видела ни разу. Не зная этого ребенка, я ощущаю, как страх за ее будущее без отца, сковывает в стальные тески. Почему мне так страшно, что даже немеют кончики пальцев? Я влюбилась. Не соврала Лене ни словом. Я влюбилась за одну ночь. Но ведь, разве можно любить двух мужчин одновременно? Что за чушь творится в моей голове? Как такое возможно? И почему я не могу разобраться в себе?

— Хватит, Вера, — отец говорит спокойно, но строго. — Достаточно того, что я уже однажды позволил тебе поддаться чувствам и погубить твое будущее. Я долго и молча наблюдал за тем, как ты небрежно относилась к собственной жизни. Сперва Алексей, и его заявления, что тебе не нужно работать, и он тебя обеспечит. Как видишь обеспечил.

— Папа, — я не узнаю его совершенно. Смотрю на отца, а вижу какого-то незнакомца. — Зачем ты…

— Нет, Вера. Это правда. И ты ее, наконец, выслушаешь, — уверенно и без жалости папа давит. — Теперь ты вернулась к работе. Я закрыл снова глаза на твою выходку. Решил, что все дело в разводе. Но как выяснилось, домой ты примчалась не из-за Алексея. Ты приехала из-за этого… корейца. Из-за мужчины, который совершенно тебе не подходит. И теперь ты хочешь помчаться через половину мира, чтобы помочь ему? Зачем? Кто вы друг другу? Ты знаешь насколько их люди отличаются от нас? Ты никогда не угадаешь, что или кто живет в его мыслях. Зачем мне еще больше впутываться в это дело? Ради того, чтобы помочь человеку, который во всем и виноват? Он военный, не выполнивший приказ. И чтобы не попасть под трибунал, он пытается тебя использовать. А ты глупая… Как твоя мать.

Не в силах поверить в услышанное, ощущаю смятение, разочарование и шок. Как он мог так сказать о маме? В чем она виновата?

— Папа, — из голоса сочится испуг и недоумение. — Как ты можешь? Это ведь мама.

— Могу, — он захлопывает за собой дверь. — Могу и скажу. Твоя мать ни о чем не думала, кроме своих обожаемых иллюзий на бумаге. Она жила в своих проклятых книгах, и точно так же, как ты, верила в инфантильные чувства. Я ей дал все. Закрывал глаза на то, что она губила свою карьеру ученого, ради этих… пасквилей, — пренебрежительно бросает отец. — Кому нужны ее книги сейчас? Кому? Скажи. Они приносят скудный доход, и собрали кучку неуравновешенных поклонников. И это то, ради чего надо было жить? А потом так глупо умереть? Ведь я просил ее в тот день не тащиться в гололед на встречу с редактором. Но у нее в голове иллюзии корни пустили.

Я делаю глубокий вдох. Внутри клокочет что-то такое, чему нет объяснений. Возможно, обида за слова о матери, может и за себя. Однако это чувство явно сочится наружу, и не дает произнести ни слова. Молчаливый гнев? Нет, скорее холодное разочарование. Ни разу, папа не разрешал себе говорить так о матери.

— Я полечу в Сеул, — коротко и лаконично произношу.

— Нет, — возражает отец.

— Да. У него дочь, папа. И она останется сиротой, если Сана посадят из-за моей глупости. Это я потащилась за Полем в тот проулок. И это из-за меня он пошел против приказа. Из-за меня, папа. Разве я могу позволить, чтобы он пострадал, когда попытался защитить меня? Тебя там не было.

— Вера.

— Нет, папа. Теперь ты выслушай меня. Нас едва не расстреляли в упор. Он закрыл меня собой, и едва не погиб у меня на руках. Он мог убить Поля на моих глазах, но он этого не сделал. Взамен, защитил, и вот результат.

— Вера, ты совершаешь глупость, — отец выходит из себя, повышает голос, а я не могу в это поверить.

— И это моя глупость, — отвечаю тем же.

— Такая же, как сидеть два года у койки калеки, который едва дышит? Такая же глупость? Очнись, Вера. Ты превратила свою жизнь сперва в алтарь для одного мужика, а теперь нашла еще один повод проявить свою нелепую жертвенность. И в этом тоже твоя мать виновата. Это она вложила в твою голову, что любовь важнее здравого смысла.

— Я тебя не узнаю. Папа? — убито шепчу, а он умолкает.

Не проронив ни слова, отец выходит прочь, а я впервые ощущаю, что мы стали чужими. Когда это произошло? Что послужило причиной? Как так вышло, что мы перестали понимать друг друга?

За отцом закрывается дверь. Я так и стою посреди комнаты и смотрю на нее. Мысли о его словах, так легко брошенных в лицо, — не дают покоя. Но в какой-то момент, я понимаю, что думаю только об одном — я увижу Сана снова. Это пугает, возбуждает, бросает в жаркий озноб. Оказывается, я жутко хочу его видеть. Хочу, несмотря на то, как поступила, и кем он оказался. Я скучаю, и сама того не замечая, тоскую так сильно, будто мы пара. Но разве это возможно? Нет. Это невозможно.

Глава 9

"Продолжительность существования страсти пропорциональна времени сопротивления женщины в начале отношений."

©Оноре де Бальзак

— Зачем ты это сделал? — спрашиваю Джеха, но он и не собирается сожалеть о своем поступке. — Я же сказал не впутывать ее в это.

Ему видимо плевать, ведь он даже не слушает. Сидя напротив, молча, смотрит и щурится. Нас разделяет металлический стол, а окружают белые стены. За спиной Джеха массивная дверь, а за ней вероятно конвоир. Они ни на секунду не отходят от камеры. Боятся, что я перебежчик, и решил подставить свою страну под удар. Руководство понять можно. Военный — инструмент, и орудие в их руках. Я безвольный, когда подчинен приказам.

— И что? — я тоже складываю руки на груди, садясь свободнее. — Она согласилась? Я не верю в это.

И это логично. Ведь ее поступок в Париже до сих пор не дает покоя.

— Можешь не верить, но она звонила, и подтвердила, что садится на рейс до Пекина. Завтра Вера будет здесь, и наконец, все встанет на свои места. А ты поймешь, что факта поломки систем борта мало для того, чтобы прижать француза. Британцам на него плевать. Им нужно разыграть карту с его сыном. Так что обвинения Платини в подготовке теракта, не помогут в случае с убийством британского гражданина. А ты хорошо знаешь, что Поль Платини давно не француз. Выходит слишком сладкая комбинация, не находишь пупсик?

— Джеха, — я пытаюсь держать гнев под контролем, но получается слишком хреново. — Я уверен в том, что у него ничего не выйдет. Меня заверил полковник. Зачем ты влез, и ее впутал?

— Да потому что ты с двумя женщинами разобраться не сумел, мать твою, — Джеха выходит из себя раньше, чем я успеваю возразить.

Он чеканит сквозь зубы, а я зверею все больше. Не хочу ее видеть. Не могу. Но потом снова хочу, и это чувство давит, как проклятый железный прут вокруг горла. Она приедет… Я ее увижу снова, и это будет конец. Не смогу отпустить, хотя и пообещал себе. Дал слово, что забуду. Почти получилось, ведь Ханна заняла все мое внимание. Я проводил с дочерью каждый день, пока не попал сюда. Никогда не думал, что доведется сидеть в изоляторе. Оказывается, жизнь в четырех стенах сводит с ума. Все, что я делал последние три недели — сводилось к Вере и Ханне. Попеременно, я думал о женщине, и о дочери, как об одном целом. Как о том, что важно, и что не могу потерять. И как это объяснить? Почему, даже после того, как она поступила, я схожу с ума? Дышать трудно, когда наступает ночь. Именно тогда мысли лезут в голову, как черви. Копошатся там, а я едва могу обуздать чувства. Я так боялся, чтобы никто не узнал о нас. Не хочу для нее такого. Ее станут осуждать. Я не могу этого позволить. Люди жестоки, наш народ слишком консервативен, а Вера и без того переживает сильное потрясение. А теперь я стану виной новому.

— Вот. Ознакомься, — Джеха бросает на стол папку.

Раскрыв ее, тут же натыкаюсь на копии показаний Сары. Читаю каждое слово, а в груди клокочет только хуже. О том, что она ведет себя странно, я неоднократно говорил Джеха. Я был уверен, что она "око". Однако мы списывали все на заинтересованность мной. Возможно, это и причина, но факты другие. Сара работала на британцев с самого начала. Она и сейчас, наверняка, отсиживается в Лондоне.

— В чем логика? — я вскидываю взгляд, а Джеха зло ухмыляется, отвечая:

— В том, что Сара не сумела подобраться к тебе, и попасть на борт до переговоров. Ее задача простая. У таких женщин всегда простые задачи — соблазнить, и узнать то, что нужно. У нее не вышло, и вот результат. Чтобы не убрали совсем, она решила помочь Платини, и привлечь к делу Веру. Они питали надежды, что белая испугается огласки ваших отношений, и он сможет на нее надавить. Думали запугать ее. Видимо, Вере плевать на сплетни и репутацию ее отца, потому что она летит прямо сейчас в Пекин. Ее самолет приземлится… — Джеха отворачивает рукав, а посмотрев на часы, подмечает с важным видом: — В общем, через три часа она будет в Китае, а оттуда сядет на прямой до Сеула. Поздравляю, Сан-ши.

— Молчи, — я осекаю его, а встряхнувшись, наклоняюсь ближе над столом и неуверенно интересуюсь, пытаясь быть аккуратным: — Она… Она что-то спрашивала? Что она сказала? Она не злилась? Как звучал ее голос?

— Да ты втрескался по уши, пупсик, — Джеха издевательски ухмыляется, а я сжимаю челюсти, как псих, ожидая ответа.

Хочу знать, что она сказала. Как отреагировала. Хочу удостовериться, что не причинил ей вред. Это худшее, что может случиться.

— Ответь, — с нажимом шепчу.

— Испугалась она, — Джеха меняется в лице, а я торопею. — Испугалась, и сразу спросила, где ты, и как твоя семья. Она даже возражать не стала. Ответила, что прилетит. Голос дрожал, она явно очень… волнуется.

Закрыв глаза, я опускаю голову, чувствуя, как комок в горле исчезает. Минуту назад я был в бешенстве от того, что она прилетит. А сейчас так хочу увидеть, что сердце барабанит все равно, что больное. Во всем теле стучит пульс, а кровь бьет в висках. Я не чувствовал такого никогда. Ни к одной женщине. Даже к матери Ханны.

— Мне пора, — Джеха закрывает папку и поднимается.

За его спиной открывается дверь, в нее входит конвоир. Кивнув, молча, провожаю друга взглядом, но думаю о другом. Почему она согласилась? Вера могла с чистой душой отказать. Не ввязываться в бардак вокруг Платини. Но она все равно пришла на помощь.

Я не могу уснуть всю ночь. Сижу у стены, опираясь спиной на холодную каменную кладку, и думаю. Прокручиваю в голове все возможные варианты предстоящего разговора с Верой. А нужно ли говорить? Может она всего лишь проявила жалость, и потому решила помочь. Все возможно, а от вариантов, всплывающих в мыслях, только хуже. Как все сложно. Если бы не ее прошлое, ситуация не была бы такой безнадежной. Я бы знал, как действовать, и понимал бы, что могу себе позволить. Но теперь, все мое окружение узнает, что я завязал отношения с замужней иностранкой. А если узнают о недуге ее мужа, все станет еще хуже. Ее не поймут. Никто не воспримет это нормально. Как и никто не примет то, что я связался с белой женщиной. Иногда предрассудки места, где я родился и живу, загоняют в угол. Я свыкся с ними. Всегда считал их правильными, не смотря на жесткие рамки. Будто мы все время находимся в казарме, и действуем по четким принципам морали и социальной ответственности.

Вера сломала любые рамки, как хрупкий картон. Порвала, и заставила не обращать на них внимания.

Утро наступает незаметно. Я продолжаю сидеть на том же месте, ожидая конвой. Он принесет форму, и позволит принять душ. Ближе к полудню, в дверь входит молодой парень, и оставляет сверток. Он и проводит в душевые. Становясь под струи горячей воды, смотрю на белый кафель. Еще два часа, и я увижу ее. Два часа. Скорее бы. Я рехнулся окончательно. Переодевшись и осмотрев себя в зеркале в общей комнате, выхожу следом за несколькими конвоирами. На мне нет наручников, а каждый, кто встречает мой взгляд, почтительно кланяется. Интересный из меня вышел заключенный.

Фарс и абсурд подобного действа поражает. Но злит не то, что я провел три недели в камере, а то, что это испугало Имо*(тетушку) и Ханну. Представить не могу, какую травму нанесла подобная ситуация дочери. Ведь Ханна видела собственными глазами, как за мной приехали из военной прокуратуры и увезли, не объяснив причин.

Здание консульства Соединенных Штатов выглядит знакомо, и достаточно внушительно. Не мудрено, ведь оно находится в одном из самых престижных небоскребов дипломатического квартала. Выходя из машины, я осторожно оглядываюсь по сторонам. Где она? Пока мы движемся к входу, успеваю осмотреть всю территорию вокруг. Я бы почувствовал? Как тогда, у Монмартра. Я смогу ощутить это снова? Сейчас?

Ответ приходит тут же. Я замираю у входа. Смотрю через стекло навестибюль и почему-то точно знаю — Вера уже внутри. Она в зале заседаний. Она приехала, и она ждет меня. Может я псих? С чего такая уверенность?

Об этом я размышляю весь путь до зала. Он находится на верхних этажах, почти под куполом здания. Сопровождение без обьяснений указывает дорогу, а я только киваю, продолжая чеканить шаг вдоль коридоров. У зала стоят репортеры. Это ожидаемо. Платини станет давить и через общественное мнение.

Как только кучка писак замечают мое появление, со всех сторон немедленно обрушивается шквал вопросов о смерти Поля Платини, Вере и острове. Здесь присутствуют не только зарубежные журналисты, но и корейских немало. Отлично. Значит, сегодня личная жизнь рядового майора ВВС станет достоянием нации.

Смотря на толпу, появляется единственное желание — разогнать их. На лицо, весь масштаб глупости Джеха и Веры. Не надо было звонить ей. Они намеренно сделают из нее мишень. И не только в моей стране. Этот ублюдок доберется и до ее дома. Даже, несмотря на то, что ее отец и выдающийся ученый, — это только усугубит ситуацию. Платини надавит на все рычаги, чтобы заполучить остров. Если он не остановился после смерти сына, и продолжает работать с британцами, которые убрали Поля, — такому человеку плевать и на мораль, и на совесть. Он пойдет до конца ради денег.

Переступая порог, сразу ищу взглядом Веру. Осматриваю немногочисленных представителей французской стороны, но так и не нахожу ее. Вероятно, Веру допросили раньше. Специально, чтобы не дать нам услышать показания друг друга. С этой мыслью, чувствую жгучее давление в груди. Как угадать: сказала она правду, или нет? Я не настолько ее знаю, чтобы быть уверенным в том, что Вера пошла на такой сложный шаг. Как же тогда поступить?

— Обвиняемый по делу, — ко мне обращается один из судей.

Американец пристально осматривает меня, сразу бросив взгляд на сторону обвинения. Платини прислал только адвокатов? Я был уверен, что он сам явится на слушание.

— Представьтесь суду, — продолжает судья.

— Майор ВВС Республики Корея Кан Чжи Сан, Ваша Честь. Прибыл для дачи показаний по делу об убийстве, которое мне инкриминируют, как военное преступление.

Ответив, я жду дальнейших вопросов. Несколько коротких секунд кажутся вечностью. Не могу отделаться от мысли, что все тщетно. Как мне угадать, что она сказала? Джеха тоже хорош. Мог ведь устроить все иначе. Вероятно, нет. Ведь спустя несколько секунд, он входит в зал и садится справа, на стороне защиты. Бросив взгляд туда, улавливаю его кивок. Она признала все? Видимо, вопрос в моих глазах так красноречив, что Джеха отрицательно качает головой.

Небо. И как понять эту пантомиму?

Раздражение растет, а судья тем временем зачитывает обвинительное заключение военной прокуратуры. Как только он заканчивает, задает первый вопрос:

— Знакома ли вам миссис Лазарева, а ныне мисс Преображенская?

Нахмурившись, припоминаю разговор с Верой у Монмартра. Лазарев — фамилия ее мужа. Тогда почему судья дает подобную подсказку? Она развелась? Что происходит?

Посмотрев на судью, улавливаю его мягкий кивок. Джеха в этот момент тактично прочищает горло, а французы суетятся. Адвокаты Платини замечают игру судьи на моей стороне. Какой-то фарс. Однако я должен ответить. И судя по всему, эта глупая, непостижимо далекая, но настолько близкая дурочка признала наши отношения.

Проклятье. Нужно ее найти. Сейчас же. Если она попадет под шквал вопросов прессы, они ее заклюют. "Белая замужняя женщина соблазнила военного при исполнении" Я прямо вижу эти заголовки.

— Майор Кан? Вы не расслышали вопрос? Знакома ли вам…

— Это моя невеста, — я даже не замечаю, как подобное резко вырывается изо рта.

Не думаю, не соображаю. Цель одна — защитить Веру, и по возможности обезопасить от дальнейшей игры Платини. Она становится все более странной. Не может человек так глупо действовать. Зачем ему этот дешевый спектакль?

После ответа в зале воцаряется полная тишина. Боковым зрением замечаю, как каменеет лицо Джеха. Ты ведь хотел, чтобы она меня защитила? Так в чем проблема? Выходит, она это сделала. Теперь моя очередь. Даже если для нее это ничего не значит. А по-другому быть не может. Она сбежала… Я летчик, и выходит, — я источник ее страхов. Она никогда не согласится на отношения с таким, как я. К тому же… Нам слишком сложно понять друг друга.

— То есть, вы утверждаете, что находились в Париже в качестве гостя, и приехали к мисс Преображенской? — судья переспрашивает, а я улавливаю четкий подвох.

Во Францию я прилетел, как пилот личного самолета Ким Дже Сопа. О том, что я и Джеха военнослужащие знали единицы. Даже сам Дже Соп до определенного момента не знал, кто я на самом деле. Выходит операцию рассекретили. И все из-за меня. Проклятье.

Я не мог туда прилететь, как мужчина Веры изначально. Значит, она рассказала все иначе. Все слишком сложно. Придется балансировать на грани лжи и правды. Ненавижу подобное. Но ведь уже солгал? Вера не моя невеста. Вера не моя женщина. Вера просто… Кто? Кто она для меня, после всего того, что произошло?

— Нет. С госпожой Преображенской мы познакомились уже в Париже. Во Францию я прилетел в качестве пилота частного борта, по приказу командования, — быстро отвечаю.

— То есть, ви подтвегждгаете факт интгишки с мадмуазель во время спецоперации? А теперь нагло вгать, чтобы спасти репутация эта женщина. Значит, это ви убить сына наша кгиент? Ведь ви вгете. Ви встгетили мадмуазель и сразу влюбиться без памяти? Кто повхерит в такую ложь? — в допрос внезапно вмешивается один из адвокатов Платини. Его акцент на английском режет слух, хуже, чем мой. — Наша свидетель подтвегждгает, что ви и мадмуазель бить на месте пгеступления. Виходит, ви вигораживаете друг друга.

— Это значит, что я подтверждаю факт того, что госпожа Преображенская со мной в отношениях и она… моя женщина, на которой я собираюсь жениться. На этом все. Остальное изложено в моих показаниях, и к госпоже Преображенской не имеет никакого отношения. Как и к смерти гражданина Британии Поля Платини, — Вранье. Я был обязан убить его, и тогда не было бы этого нелепого фарса. Но не смог. Не у нее на глазах. Я возвращаюсь взглядом к судье, который спокойно слушая нашу перепалку, тут же кивает. — Ваша Честь.

— Да, майор Кан. Продолжайте.

— Это бить немыслимое вганье. Наша сторона…

— Вы не на вашей стороне. Вы в американском военном суде, месье Де Ланжерон. Показания вашей стороны мы заслушали. Теперь позвольте выслушать сторону защиты и обвиняемого, — судья вновь обращается ко мне. — Продолжайте, майор Кан.

— Могу ли я узнать под каким грифом ведется протокол заседания? — задаю вопрос, улавливая отрицательный кивок Джеха.

Значит, дело дрянь. Сказать все, как есть, не выйдет. Тогда что делать?

— Вы можете говорить свободно, майор Кан. Это заседание для того и созвано, чтобы поставить точку в разногласиях трех сторон, нашей стороной. Итак, продолжайте.

— Думаю, что суду известен тот факт, в каких операциях я принимал участие, и кем являюсь. Однако, примерно год назад, я попал в плен к боевикам на границе Вьетнама. Мои ранения не позволяют полноценно вернуться к службе. Об этом есть соответствующие заключения медицинской комиссии. Я никак не мог принимать участие в спецоперациях с такими медицинскими показаниями. Более того, был отстранен от службы на полгода для прохождения лечения, — снова вранье. Потому и был выбран, чтобы ранение стало ширмой в случае проблем, подобных этим. — Следовательно, все, что я изложил в показаниях, повторяю. Господин Платини затеял личную вендетту, основываясь на ложных убеждениях в том, что я и мои коллеги вели наблюдение за его сыном. Это ложь, — Это правда. Перевожу дыхание, замечая, как успокаивающе смотрит Джеха. — Будучи отцом, который не может пренебрегать благополучием своей семьи, я принял предложение господина Ким Дже Сопа провести рейс в Париж, и возглавить его службу безопасности. Это было мое решение, и оно было согласовано с моим непосредственным руководством. Получив разрешение, я взялся за эту работу ради денег. Вот и все.

— То есть, ви хотите сказать, что когрейская стхорона не стала бенифициар сдхелки по остхову Девил'с слав *(анг. Коготь Дьявола)? И не вхаше ли рукховодство бить на сторона Ким Дже Соп? — снова находит зацепку адвокат.

— Мне об этом ничего не известно, Ваша Честь, — сухо отвечаю, а тревога растет. Поскорее бы закончить это, и найти ее. Увидеть, взять за руку, поговорить. В конце концов, защитить. — Моей задачей была охрана господина Ким Дже Сопа и молодой госпожи. Зачем и почему они приехали в Париж мне не известно, и меня не касается, — я поворачиваюсь прямо к адвокату и чеканю: — Я не интересуюсь такими вещами, и выполняю только поставленные задачи.

— Убийство? — парирует змей.

— Защита объекта, — коротко отвечаю.

— Вганье.

— Хватит, адвокат Де Ланжерон. Достаточно, — судья осекает француза, а следом осматривает коллег. Трое из них кивают и поднимаются, а он продолжает. — Суд рассмотрел и услышал достаточно доводов сторон. Так же мы с особым вниманием рассмотрим показания мисс Преображенской. Суд удаляется в совещательную комнату.

Когда судьи уходят, я подхожу к Джеха. Осматривая зал, подмечаю разочарованные на лицах французов. Они знают, что проиграют.

— Где Вера? — только начав, умолкаю под взглядом Джеха.

Он отходит ближе к окнам, а отодвинув жалюзи, указывает взглядом вниз. Репортеры стоят толпой у входа в здание. Среди них, слишком мало корейских лиц.

— Все заголовки западной прессы с утра взорвались пестрыми эпитетами в вашу с Верой сторону. Платини запустил необратимый процесс, где ты и Вера — его ключ к острову. Если не убедить общественность, что вы действительно в отношениях, и вас используют, как мишень… Вы ею и станете. С этим мы разберемся, но есть другая странность. И она меня пугает.

Заглянув в глаза другу, замечаю в них настороженность, как и в его голосе:

— Платини действительно причастен к поломке борта Ким Дже Сопа.

— Я был в этом уверен. И предупреждал, что не надо ее впутывать, — сухо чеканю, но следом, наконец, понимаю, почему Джеха побеспокоил Веру. — Чего я не знаю?

— Многого. Как и я, — достав из кармана сотовый, Джеха двумя касаниями открывает несколько фото. — Когда я тебе скажу, кто был замечен в Париже, и кто трижды встречался с Платини, ты будешь очень удивлен.

Бросив взгляд от фото мужчины в очках и строгом костюме, я хмурюсь, не понимая, о чем говорит Джеха.

— Анатолий Преображенский, — едва произносит друг, а я снова возвращаюсь к фото. — Он трижды наносил визит в Лувр в Мае. Конечно, как турист. Но источник в Париже уверяет, что в это же время в здании музея находился Платини. Как раз, когда проходили переговоры по подписанию контракта о Когте с нашей стороной. Более того. Преображенский знаком с Сарой. Лично.

Несколько секунд продолжаю смотреть на снимки, а сам не верю своим глазам. Мужчина в сером плаще запечатлен на них действительно с Сарой.

— Он и Попов давние друзья, Сан. Но Попов явно не знал, о том, что Преображенский бывал в Париже. Мы вели слежку и за ним, и за его сыном Юджином. Если они друзья, и Попов взял под крыло Веру, то почему Преображенский ни разу не встретился с ним, а предпочел другу, беседы с его прямым конкурентом? Как и с Сарой?

Слушая Джеха, я продолжаю листать снимки, понимая, что подобное неспроста.

— Насколько хорошо ты знаешь эту женщину, Сан? — вопрос вгоняет в ступор.

Нет… Не может быть такого. Не поверю ни за что.

— Джеха, — едва ли не стальным тоном осекаю друга. — Это исключено.

— Все может быть, Сан. Красивая белая женщина. Блондинка с алебастровой кожей, вдруг забывает шторки на окнах закрыть. А Сара случайно снимает для тебя такой шикарный номер. Не находишь это странным?

— Ты спятил? — едва не зарычав, поднимаю взгляд, а Джеха спокойно кивает и говорит:

— Да, Сан. После того, как прислали все материалы из Франции, и как только началось расследование поломки борта Дже Сопа, я решился проверить всех до единого. Мы едва не разбились, если ты помнишь. Я мог оставить это без должного внимания? Прости, но лишь потому что она твоя…

Он умолкает, а я сжимаю челюсти, и делаю глубокий вдох. Как понять это все?

— Я должен сперва поговорить с ней. Нельзя оставлять Веру без присмотра сейчас. Платини может выкинуть все, что угодно, после решения суда. Несколько дней она должна пробыть под нашим присмотром, — отдаю сотовый, а повернувшись обратно, замечаю в дверях Веру.

Она входит в зал, становится рядом с представителями консульства, и только тогда находит меня.

Наши взгляды немедленно встречаются, схлестываются, сплетаются воедино, напоминая что было между нами, и чем закончилось. Вера старается держать лицо, хотя и бледна. Она испугана, то и дело, осматривается, в поиске поддержки, которой нет.

Она в чужой стране, рядом с чужими людьми, опорочена гнусными слухами… Но она здесь ради меня.

Невообразимо, как можно решить, что Вера намеренно подослана с какими-то целями. Бред, в который я не поверю никогда. Пусть все выглядит именно так, пусть и похоже на то, что ее отец в сговоре с Платини. Плевать. Я не поверю в это, пока она не скажет мне в лицо, что предала, обманула, лгала. Алчно и низко врала, используя собственное горе, ради наживы и денег, а тело для достижения цели.

Мне бы думать о том, кто я, кем являюсь и что должен. Но не могу. Проклятье, насколько же она красива. Как мираж, как отражение всех пороков и желаний, как самый сладкий и порочный грех. Я смотрю на строго и элегантно одетую женщину, а вижу обнаженный силуэт в ночном сумраке. Вижу каждый изгиб ее тела, надеясь, что не один вспоминаю о подобных вещах в такой момент. Хочу верить, что не один думаю о нас.

Остановиться нет ни сил, ни желания. Все снова повторяется в точности, как в Париже, и в нашу первую встречу. Однако сейчас взгляд Веры говорит о другом. Она знает, что я сказал. Знает, и смотрит так, будто я ненормальный. Злится? Возможно, и даже оправдано. Скучала хоть минуту? Я бы задал этот вопрос, но не в зале, с кучей посторонних и ненужных людей. Наедине. Там, где смог бы объясниться с ней, и сам задать главный вопрос — почему? Он терзает до сих пор. Не могу прийти в себя все эти месяцы, все, то время, что провел без нее. Почему ушла и ничего не сказала? А главное — почему прилетела и помогла сейчас?

Минуты, обращаются в часы между нами. Хуже всего, что я вижу в ее глазах разочарование. Понять причины могу — ложь никогда и никому не приносила удовольствия. А я солгал. Нагло наврал, о вещах, которые могут причинить ей боль. Они причинят боль любой женщине. Тем более, если правда настолько жестока. Невеста… Большей глупости не придумать, но только она обезопасит Веру от гнусных сплетен и манипуляций Платини хотя бы на время. Это даст причину, по которой ее больше не удастся шантажировать, чтобы использовать.

Теперь мы связаны друг с другом. Теперь все иначе.

Я выслушиваю дальнейшие прения сторон в пол-уха. Знаю, наперед, что этот фарс был устроен с иной целью. Только с какой? И как в этом замешан отец Веры?

— Таким образом, и при содействии всех сторон, суд принимает ходатайство военной прокуратуры об отводе обвинений и прекращении уголовного преследования майора Кан Чжи Сана, в виду отсутствия состава преступления. Оправданный майор Кан, вы согласны и принимаете решение суда?

Спустя еще час изучений фактов из материалов дела, и прений сторон, судья, наконец, выносит вердикт.

— Согласен и принимаю, Ваша Честь, — отвечаю, а сам наблюдаю только за одинокой фигуркой, на задних скамьях, почти у входа.

— В таком случае с подсудимого снимаются все обвинения. Заседание суда закрыто.

Суд, в составе пяти судей покидает зал первым. Адвокаты Платини не упускают момента, и направляются в сторону Веры. Джеха пытается остановить меня взглядом, но все тщетно. Не говоря ни слова, я подхожу к ней, загораживаю от всех, а схватив за руку, вынуждаю подняться.

Она становится почти впритык, смотрит с вызовом прямо в глаза, щурится, а пухлые губы, которые я хочу прямо сейчас до боли сжать своими, образуют тонкую линию. Вера злится. Но как же чертовски сексуально это выглядит. Провожу взглядом по лицу, а сам крепче сжимаю ее запястье рукой, подавляя желание обнять при всех и вдохнуть запах, который сводит с ума. Ее запах.

Небо, как же я скучал.

— Нам… — она начинает, а я едва шепчу, перебивая ее:

— Нужно поговорить.

Вера быстро прячет взгляд от адвокатов Платини, и следует за мной прочь из зала. Она дрожит, ее запастье холодное, хотя за окном август, и стоит жара. Испугана, но не пытается перечить. Знаю, чувствую и вижу, что причиняю боль, хотя сам себе клялся, что если сделаю своей, она больше никогда не ощутит подобного.

Но она не моя, а происходящее — цена лжи.

В тот вечер и ночь, я заигрался в страсть. Не понимал, что мысли затуманило желание обладать, и возвел несуществующие замки из песка. Я настолько ее хотел, что весомыми становились любые аргументы и оправдания моего воровства. Сейчас ясно вижу, почему наплевал на то, что она замужем. Я вообще на все наплевал, потому что утратил контроль, и отпустил эмоции. Захотел, и получил желаемое. Но какой ценой? И что заплачу снова?

Ведь и сейчас хочу. Опять. Настолько хочу ее, что весомым становится даже воздух, которым Вера дышит.

Мне бы мыслить рационально. Я обязан остановить собственное безрассудство. Мы теперь находимся в слишком шатком положении. Если Джеха решит не доверять ей, ничего не остановит друга от донесения руководству того, что ему стало известно. Тогда Вера станет мишенью не только Платини, но и моей стороны.

Перед выходом в вестибюль консульства, замечаю новую толпу репортеров. Кивнув Джеха, увожу Веру в сторону. Проклятье. Как пройти мимо писак. Заметив мое замешательство, Вера внезапно берет меня под руку, и толкает в сторону вестибюля.

— Вера…

— Нет смысла прятаться, Сан, — она поднимает взгляд, смотрит пристально, но следом разбивает все надежды на взаимопонимание одной фразой. — Все, что начинается, как ложь, ею и заканчивается, майор Кан.

Любая другая женщина, пожелала бы сбежать от такого "внимания". Но не Вера. Впервые вижу ее настолько холодной и полной решимости. Что тебя так изменило? Возможно, я и не знал ее вовсе. Как можно узнать женщину, после нескольких встреч, прогулки и секса? Это абсурд, а я идиот, решивший, что Вера, все равно, что раскрытая книга.

Мы быстро минуем вестибюль, а свернув у входа, выходим на парковку. Вера притормаживает, а окинув взглядом репортеров позади, тянет меня за поворот.

— Нет, — перехватываю ее руку, когда замечаю, что хочет вызвать такси. — Мы поедем ко мне.

Не отпущу. Поедет со мной. Ко мне. Там спокойно, и там мы поговорим.

— Этого не будет, — ощетинившись, Вера осматривается, а заметив, как охрана консульства умело разгоняет всех репортеров, продолжает увереннее: — Я не могу задерживаться. Поговорим в гостинице. Я остановилась в одной рядом, на время слушания. Думала, все будет дольше. Слава богу, обошлось, и все в порядке.

— Тебя опозорили, — сухо и грубо осекаю ее, а вырвав сотовый из рук, заглядываю в глаза. — Тебя опозорили, и попытались выставить женщиной легкого поведения. И это, по-твоему, в порядке?

— В совершенном. И не требовало такой открытой лжи от тебя. Я бы справилась и без подобного сомнительного "одолжения", — так же холодно ответив, Вера забирает свой сотовый обратно, продолжая: — Меня ждет…

— Муж? — мой голос точно звучит зло. Я знаю, что не вправе так себя вести, но ревность сдавливает горло. Она здесь. Стоит в сантиметре от меня, но она не моя. Все равно… не моя, — Зачем ты приехала? Зачем, Вера? Каковы причины твоего поступка, после того, как просто удрала, не сказав ни слова? Зачем ты примчалась спасать обычного любовника на одну ночь?

Она не может ответить. Молчит, смотрит, дрожит, сводит с ума тем, как выглядит, и как держится даже после такого позора, в который ее втянули. Но на который ей, очевидно, плевать, и это шокирует.

— Езжай к дочери, — шепчет, а я замираю. Всем телом немею от того, насколько нежно звучит ее голос. — Езжай к ребенку, Сан. Я сделала это не для тебя. Я сделала это, потому что не хочу, чтобы Ханна росла без отца. Ведь это я виновата, что ты нарушил приказ, а значит… мне и брать ответственность. Слухи чепуха. Главное, чтобы тебя не оболгали и не посадили. Я не могу этого допустить.

Она так просто отмахивается от подобного, что я впадаю в ступор. Как такое возможно?

— Платини ничего бы не добился, — Вера говорит уверенно.

Я ловлю глазами каждое движение ее тела, губ, а каждый ее взгляд — мой сейчас. Прислушиваюсь к голосу, впитываю аромат. Наслаждаюсь всем, что передо мной, но ощущаю себя мазохистом, ведь это пытка — понимать, что все фальшь, ради мимолетной страсти.

— Мой муж… — продолжает. — Я просила тебя не спрашивать тогда, но отвечу сегодня. В тот вечер, я узнала, что у меня нет больше мужа, нас развели, а два года моей жизни выбросили на помойку, как только я решила снова жить, а не существовать. Потому, я воспользовалась тобой…

— Плевать, — осекаю, заглядывая в бездонные глаза, полные обиды и боли. Хочу стереть их, потому что уже делал это. — Поехали со мной, я хочу познакомить тебя с дочерью, — быстро и на выдохе продолжая, принимаю молниеносное решение.

— Что? — Вера замирает, хмурится в шоке, а я замечаю, как из-за угла показывается машина Джеха. — Сан, ты вообще слышишь, что я говорю? Это невозможно. Я должна…

— Поехали, — почти командую, как только Джеха тормозит рядом с нами. Открыв двери, притягиваю ее ближе и шепчу на ухо: — Просто сядь в эту чертову машину, Вера. Все потом. Сейчас нам надо уехать.

— В гостиницу, — зло возражая, Вера вскидывает лицо слишком резко.

Оно оказывается в сантиметре от моего, так ничтожно близко, но так издевательски далеко.

— Ко мне, иначе… — чувствуя, как член наливается острыми толчками, сглатываю и стискиваю зубы.

Я помешался. Стою посреди улицы, просто смотрю в глаза женщине, а возбуждение хлещет из меня, как из подростка. Все тело кипит, а член наливается кровью, как бешеный. Черт.

— Что иначе? — спрашивает с опаской и замирает, а я холодно шепчу:

— Иначе у меня не останется поводов не переходить черту, — я не лгу. — Ты сама приехала.

— Видимо зря. Тебе не была нужна моя помощь, — она права.

— Мне редко нужна чья-то помощь, Вера. Но ты приехала не только помочь. Я знаю, что прав. Потому нам действительно лучше поговорить не в четырех стенах, где я вряд ли сумею контролировать… себя. А дома. Там есть много поводов соблюдать приличия. Пожалуйста, не капризничай. Меня действительно ждет дочь.

Видимо последний аргумент — наиболее весомый в глазах Веры. Странным образом, ее взгляд меняется сразу, и она немедленно садится в салон. Подобное вызывает необъяснимое чувство в груди. Оно теплое, как комок яркого света.

Сев в машину, я киваю Джеха, а встретив взгляд Веры, спрашиваю:

— Какая гостиница? Нужно забрать твои вещи.

Достав из сумочки визитку, протягивает ее и отворачивается. Вчитавшись в название, зло закрываю глаза, а открыв их, встречаю взгляд Джеха в зеркале заднего вида. Отдав ему визитку, улавливаю ухмылку на лице друга.

— Зря, ты отказал ей в поездке в такое местечко. Отель на час, то еще развлечение, — Джеха злорадствует, а Вера напрягается.

Это естественно, ведь она не понимает ни слова. Бросив красноречивый взгляд в Джеха, сжимаю челюсти.

Болван озабоченный.

— Что не так? — Вера не выдерживает.

Ее можно понять, потому я тихо отвечаю, смотря в окно.

— Все в порядке, — сглатываю новый комок в горле. Ощущая, как задыхаюсь, хватаюсь за галстук и оттягиваю узел вниз. — Заберем вещи, и поедем в Намчхон. Не обращай внимания на Джеха. У него нервный тик на лице. Я исправлю эту проблему, как только он доставит нас домой.

— Я и не думала обращать внимание, — Вера сухо возражает, а сложив руки на груди, быстро прячет взгляд в пейзаже за окном.

— Ты не голодна? — задаю вопрос, но руку с сидения между нами так и не убираю.

— Нет, — отвечает, а я замираю, когда крохотные пальчики вдруг накрывают мои. — Ты… в порядке?

— В полном, — хрипло произношу, плавно обхватывая их. Могу поклясться, что от удовольствия едва дышу. — Правда, голоден.

— Имо*(тетушка) уже приготовила для тебя тоффу, не сомневайся, — Джеха ухмыляется, и продолжает, так и не перейдя на английский: — Ты уверен? Все-таки речь о Ханне.

— Уверен, — отвечаю, улавливая, как дрожат пальцы Веры, а следом ее рука и вовсе исчезает. — Ты не мог бы вести молча? — ощетинившись, бросаю взгляд на Джеха.

— Конечно, Ваше императорское величество.

Видимо, Вера поняла сказанное и без перевода, ведь искренне издала смешок, и отвернулась к окну всем корпусом.

Не знаю, о чем думаю, пока мы едем домой. Мыслей впервые настолько много, что это утомляет. Голова болит все больше, а плечо саднит из-за двух недель, проведенных в сырой камере. Джеха успокаивается, и молча, ведет машину. После его насмешек из-за выбранной Верой гостиницы, это не может не радовать. Откуда ей знать, что у нас в стране тренд на легкий секс без обязательств в таких местах? Видимо, на родине Веры принято иначе, если она даже не задумалась об этом, заметив интерьер. Еще одна загадка. Все, вокруг этой женщины — сплошная загадка.

Спустя три часа в дороге, у самого въезда в окрестности Пусана, я едва не проваливаюсь в сон. Однако просыпаюсь тут же, как плеча касается голова Веры. Скосив взгляд, осматриваю очертания маленького и аккуратного носа, алых, слегка приоткрытых губ.

Сев ровно, перенимаю ее вес на себя так, чтобы она могла устроиться удобнее. Все-таки пять часов пути — не мало, учитывая, что она прилетела утром. Я болван. Нужно было поехать на поезде. Так и быстрее, и комфортнее.

— Я, конечно, не собираюсь тебя отговаривать, но не считаю данную затею целесообразной, пупсик. Мы могли поселить ее в другую гостиницу, и приставить охрану. Я ей не доверяю, — тихо бросает Джеха, когда замечает, что Вера уснула.

— Сладкий, держи мысли при себе, — парирую, замирая.

Вера прижимается теснее. Она тянет руку вдоль моего живота, и обнимает. Я не смею даже пошевелиться, ведь улавливаю даже, как ее дыхание отчетливо ударяется горячим потоком в грудь.

— Я-то могу молчать. А что скажет Имо, и как ты объяснишь это Ханне, ты подумал? Разумнее было бы поговорить с ней, и поселить в нормальную гостиницу. Да, переждать под охраной, конечно. Вместо этого ты решил тащить ее через половину страны…

— Решил, — холодно отвечаю, а найдя руку Веры, обхватываю своей.

Цепляюсь за крохотную ладонь, как за якорь.

— Она опасна.

— Тогда зачем ты ее приволок сюда? — повысив тон, выхожу из себя, а Вера вздрагивает.

Опустив взгляд, с облегчением замечаю, что она не проснулась.

— Тогда я еще не знал того, в чем замешан ее папаша. Где гарантии, что эта женщина не работает с Сарой? Одна уже провела нас вокруг пальца. Тебе не кажется странным, что окошка напротив твоего номера были распахнуты только у этой агашши?

— Ты съел рамен без лука, или тебе забыли добавить яйцо, и обделили желтком? — зло ухмыляюсь, улавливая холодный блеск во взгляде Джеха. — Иногда я жалею, что вообще хоть чем-то делюсь с тобой. Рули давай. Кан Мари позвони, пускай садится на ближайший поезд.

— А моя жена, зачем тебе? — Джеха хмурится, и спрашивает вполне серьезно.

— Хочу устроить праздник. Ханна слишком испугалась, когда меня увозили. Надо это исправить, — отвечаю, смотря в окно на горный пейзаж. — Останетесь на несколько дней у нас. Ты давно ныл, что хотел порыбачить на лодке. Вот и представится возможность, если будешь делать это молча.

— Этот слон из посудной лавки Ки Шин тоже будет? Если да, то уволь. Не хочу видеть его.

— Будет, и тебе придется с этим смириться. Его сын близкий друг Ханны.

— Какая прелесть, — ядовито отвечая, Джеха сворачивает в сторону автобана ведущего к заливу.

— Ты расскажешь ей? — спрашивая, он аккуратно возвращается к изначальной теме.

— И даже покажу. Но что-то подсказывает — она не поверит, — опустив взгляд на наши руки, закрадывается мысль, что поступаю глупо. Но остановиться не могу.

"Нас развели… Я больше не нужна ему… — ее слова о муже звучат на повторе. Наверное, именно они путают мысли, дают новый шанс. Возможность вернуть ей хотя бы ее крестик. Вернуть, и снова отпустить. Но в этот раз, поговорив и поступив действительно по-человечески. Без тайн. Я хочу знать о ней все. Начиная с того, что ее тревожит сегодня, и, заканчивая тем, что вызовет ее головную боль, или улыбку завтра.

В том, что Имо все поймет, я впервые не сомневаюсь. Хотя это не умаляет стыд, что везу домой женщину, фактически чужую моей семье и близким. Везу из-за импульсивного решения, показать и познакомить ее с причиной, из-за которой Вере пришлось взять на себя подобный позор.

Иначе Вера не доверится, не расскажет о своей семье, а я не смогу ее понять. И тогда нас не спасет даже самый неистовый секс. Он не способен удержать людей рядом, если они не доверяют и не понимают друг друга. Хочу ли я, чтобы она осталась со мной? Хотел и раньше. Корил себя, терзал мыслями о ее муже, но алчно желал ее. До сих пор это чувство не стало меньше, а наоборот усилилось.

Это будет сложно. А вдвойне сложнее потому, что я не смогу бросить небо.

Все слишком запуталось. И становится только хуже, ведь как только я открываю перед Верой калитку дома, вижу испуганный взгляд дочери. Ханна не добегая до середины двора, останавливается. Моя девочка молчит и смотрит, а я умоляю небеса, чтобы своим поступком не причинил ей боль. Ведь тогда… Тогда будущего не будет совсем. Если Ханна не примет Веру, я останусь один. Другие женщины мне не нужны.

* * *

Я совершаю ужасную ошибку. Знаю и понимаю, что нужно было отказать, сесть в такси и уехать вообще без объяснений. Какая, к черту разница, что обо мне скажут? За эти два месяца, пришла к выводу, что людей забавляет чужое горе и ошибки. Оценивая их и осуждая, они самоутверждаются, получают возможность сказать: "Я бы так не сделал, или не сделала. Я лучше, чем все вокруг". Ужасная правда состоит в том, что ошибки совершают все, но не все готовы их признать, принять себя и свои желания.

Мои решения более не продиктованы страхом осуждения. Алексей освободил меня и от этого. Потому поступок Сана злит. Я не понимаю, как можно бросаться такими вещами, как брак, чтобы спасти репутацию женщины, которая улетит через несколько дней домой? В другую страну. Улетит, и все ее забудут. Зачем?

Ответ приходит во взгляде его дочери. Как только я вхожу во двор его дома, натыкаюсь на огромные почти черные глаза маленькой девочки. Их взгляд одинаков. Ханна пробегает несколько шагов, и замирает. Ее густые каштановые волосы блестят на солнце, а глаза, такие же, как у Сана, смотрят с недоверием и страхом.

Я первая. Эта мысль пугает. Смотря на Ханну, понимаю, что Сан ни разу не приводил в дом посторонних женщин. Девочка испугана, она не знает, как себя вести, боится сделать шаг к собственному отцу. Ужасная картина, заставившая и меня ощущать страх и неловкость. Я в чужой стране, черт знает, на каком краю мира, в окружении совершенно чужих людей, вторглась на их территорию, как вор.

А именно так на меня смотрит этот ребенок, эта маленькая девочка, которая ждала увидеть отца. Ждала, а взамен и подойти к нему боится.

Я немедленно делаю шаг в сторону, но вдруг натыкаюсь на крепкую руку. Положив ладонь на мою талию и надавив, Сан останавливает от попытки сбежать за его спину.

— Ханна, — он обращается к дочери, а присев, объясняется с ней на корейском.

Малышка слушает его внимательно, то и дело, бросая испуганный взгляд по сторонам. Неловкость возрастает, когда рядом встает майор Пак.

Он складывает руки на груди, а подмигнув девочке, тихо шепчет:

— Я виноват в этом. Не нужно было просить вашей помощи. Все зашло слишком далеко.

— Значит, я должна вас благодарить за то, что не предупредили о некоторых нюансах дела? — зло и холодно шепчу в ответ, а встретив взгляд мужчины, замечаю в нем недоверие. — Ваше отношение ко мне изменилось? Я в чем-то провинилась?

— Прошу прощения, агашши. Но у меня вовсе не было никакого отношения к вам. Я пытался спасти друга, но совершил ошибку.

— Поздравляю, майор Пак, — тихо продолжаю, смотря ему в глаза. Удивительно, но они ни на йоту не похожи на взгляд Сана, хотя так же черны. — Мы совершили ее оба. Мне нужно уехать немедленно.

— Он вас не отпустит. В любом случае, не сейчас, агашши. Просто смиритесь. Вам действительно нужно переждать. И лучше здесь, чем взаперти в гостинице.

Я замираю от такого наглого заявления, а майор переводит взгляд на двор. Как только на нем появляется женщина лет шестидесяти, а может и старше, он почти выкрикивает с каким-то непонятным заискиванием:

— Айгу. Имо. Айгу.

Это особенности речи такие? Он говорит так, словно умоляет ее о милости.

Мужчина с улыбкой кланяется, а следом направляется к женщине. К той самой матери его умершей жены. Господи, что я здесь делаю? Хочется сбежать немедленно, но как только решаюсь обратиться к Сану с просьбой прекратить этот фарс, он поднимается. Ханна неуверенно делает шаг ко мне, а я испуганно вскидываю взгляд на Сана. Малышка подходит ближе, пристально рассматривает, а спустя секунду неуверенно улыбается, чем вводит в ступор.

Мир меняет краски, как только я замечаю эту улыбку. Именно такую же, как на лице Сана, когда он смотрит на дочь. Они будто зеркальные отражения друг друга. Как завороженная, медленно отвечаю тем же, а встретив взгляд Сана, не узнаю его совершенно. Передо мной теплый, искрящийся бликами игры света взор абсолютной тьмы. Он согревает, он ласкает и гладит, как нежное прикосновение.

— Привет, — ласково тяну английское "хи", и приседаю на корточки напротив девочки. Взяв себя в руки, смотрю на Сана, намекая, чтобы переводил. Он кивает, а я осторожно произношу: — Прости, что побеспокоила вас с бабушкой. Я не хотела испугать тебя. Ты не должна меня бояться. Я скоро… — остановившись, жду, когда Сан переведет слова ребенку, а сама смотрю в его глаза, но заканчиваю, вернувшись взглядом к малышке. — Я скоро уеду. Твой отец любезно пригласил меня погостить у вас. Прости, что не спросили сперва тебя и бабушку. Ты ведь не против?

Ханна медленно осматривает мое лицо и молчит. Ее взгляд пытливый, и наконец, из него исчезает страх. Девочка больше не боится меня, а когда Сан заканчивает перевод, она кивает.

Протянув нерешительно руку, шепчу:

— Меня зовут Вера.

Малышка хватается за ладонь так же неуверенно. Ее ручка мягкая, крохотная и теплая, тогда как мои пальцы покрылись холодной испариной из страха. Но чего бояться? Маленькой девочки?

— Ве… Ра, — Ханна аккуратно и внимательно повторяет услышанное, ожидая ответа, все ли правильно сказала.

— Да, — киваю, и улыбаюсь. — Вера.

— Хан На, — она прикладывает другую ладошку к груди, и теперь моя очередь правильно произнести.

— Хан На, — повторяю, и таю от того, как она восторженно кивает, и улыбаясь поворачивается к Сану, очевидно, чтобы понять, доволен ли отец.

Это выглядит так приятно, и так знакомо. Я тоже виделась с кучей чужих и необычных людей, пока ездила с отцом во все его летние экспедиции. Каждый раз я старалась не опозорить папу, и каждый раз, вот так же, ждала его заверений и похвалы, что сделала все правильно.

Ханна отпускает руку, а я поднимаюсь. Впереди не менее тяжелое знакомство. Настолько, что хочется сбежать. И ведь нет никаких причин? Я просто гостья. Случайная гостья этого дома, и случайная любовница зятя этой женщины. Не более. Похоже, она это понимает, и видит меня насквозь. Без лишних слов, женщина кивает, и приглашает в дом. Молча, без улыбок или расшаркиваний, просто мирится с тем, что происходит.

Желание сбежать множится троекратно, когда я вхожу, и не знаю, куда себя деть. Все выглядит одновременно и знакомо, и не знакомо. В доме отца тихо, а здесь даже стены позволяют услышать шум прибоя и клекот птиц. Море. Оно так близко, что его видно сквозь все широкие окна. Подобное завораживает, и создает невозможное впечатление того, что дом плывет на волнах. Отдельное впечатление производит восточный интерьер.

— Проходи, — за спиной звучит тихий и, как всегда холодный, но странно согревающий голос. — Я занес вещи, Имо покажет тебе комнату. Мне нужно переодеться в гражданское.

— Сан, я уеду сегодня же вечером, — шепчу с горечью и отрицательно киваю, но натыкаюсь на взгляд со сталью и почти приказ.

— Нет. Ты останешься на несколько дней, и улетишь позже, когда все успокоятся.

— Тебе не кажется, что ты переходишь рамки, Кан Чжи Сан? — видимо мой вопрос звучит слишком резко. Слова богу, Ханна ушла к себе в комнату, потому меня слышит только незнакомка, которую так и не представили, и майор, который явно не в восторге от моего присутствия здесь. — Лучше поговорим сейчас, и я немедленно уйду.

Я разворачиваюсь к двери, но останавливаюсь, как только слышу достаточно звонкий, но холодный тон женщины. Она явно обращается ко мне, ведь в конце ее слов, улавливаю свое имя. Медленно повернувшись, встречаю цепкий взгляд, не терпящий возражений. Женщина отодвигает стул и жестом, не просто приглашает, а требует, чтобы я села, и видимо успокоилась.

Осмотрев Сана, замечаю, как он кивает ей, а следом подталкивает меня к столу со словами:

— Садись. Тебе нужно пообедать. Все соберутся только вечером, а голодной Имо тебя оставит, только через свой труп. Поэтому, не упрямься. Обидишь ее.

Я поджимаю губы, а когда в гостиную вбегает Ханна с тапочками в руках, вздрагиваю. Девочка быстро подходит, а посмотрев осторожно на отца, получает одобрение и протягивает мне обувь.

— Надень, — с каким-то странным смешном шепчет Сан. — Они маловаты будут, но у нас не принято ходить в обуви по дому. Не знаю, как у вас…

— Так же, — тушуюсь и киваю, забирая у малышки тапочки, из которых действительно будут свисать пятки.

— Ну, хоть что-то похожее, — резонно замечает Сан.

— Многое похоже, — раздраженно шепчу, снимая обувь. — Но отношение к некоторым вещам, действительно, слишком разное. Например, к словам о браке у вас отношение явно легкомысленное.

— Отнюдь. Я бы даже сказал слишком серьезное. Уверен, это как раз у вас, легкомыслие — основа всех отношений. Наверное, потому ты и сбежала. Не принято вести диалог, после… прогулок? Это ли не легкомыслие? — так же тихо парирует Сан, снимая свою обувь. — Так уж и быть, его тоже отнесем к общим чертам. Пойду на уступки.

Он быстро отвечает и осматривает мое лицо, уличив момент, когда его друг начинает задушевную беседу с его тещей.

— Не смотри на меня так, — с дрожью требую, ведь начинаю терять нить происходящего, только заглянув в его глаза.

Он все так же красив. Нет. Теперь стал еще красивее. Дьявольски, я бы сказала. На нем военный китель, но я вижу мужскую грудь, покрытую испариной, бугристые мышцы, бронзовую кожу. Вижу обнаженное крепкое тело, в отражении зеркал ванной комнаты. Она за тысячи километров отсюда, но магия в том, что в любой момент я могу в нее попасть снова. Оказаться в его руках, под горячими струями воды, просто вспомнив. Настолько ярко все сохранилось в памяти.

Возбуждение вырывается едва ли не горячим выдохом. Сан замечает это сразу. Он прищуривается, уличает момент, осматривает откровенно и едва ли не похабно.

С ума сошел что ли?

— Как? Вот так? — еще и спрашивает, смотря пристальнее, жарче и откровеннее.

Господи, он рехнулся? Еще момент, и эти гляделки заметят все.

— Прекрати, Кан Чжи Сан.

— Не придавай этому большого значения, как и раньше. Я принял во внимание твою легкомысленность.

Отвесив колкость, он направляется к дочери, а я улавливаю недовольство во взгляде майора Пака. Ну, еще бы. Судя по всему, у этого мужчины, изначально ко мне было предвзятое отношение. Можно подумать, это я настояла на подобной затее? Моя бы воля, летела бы уже домой, или осталась лучше в той странной гостинице.

Ощущения непривычного и скованного поведения не нравятся. Мне не комфортно, и это чувство сложно изменить даже спустя несколько часов в доме Сана. Мы так и не говорили. Вернее, мы вообще не пересекались даже внутри дома. Он принял душ и переоделся, пока я ела. Молча жевала странную еду, которая казалась слишком острой и безвкусной. Остается только начать ко всему придираться из-за собственной неуверенности.

Но так и есть. Я не уверена в себе, и все становится хуже, когда забрав Ханну, Сан и его дружок, покидают дом. Куда он уехал никто мне не сообщил, как и то, когда вернется, никто не сказал. Очаровательно.

Продолжая сидеть за столом, я роюсь в сотовом, водя пальцем вдоль экрана то вверх, то вниз. На заставке нелепое фото пейзажа. Раньше там было совместное фото с Алексеем. А теперь я сижу в секторе кухни чужого дома, в чужой стране, рядом с семьей чужого мужчины. Чужого… Что за глупость? Наверное, потому, уснув, как ребенок по дороге сюда, я проспала на его плече не меньше часа. Прижалась, как к чему-то надежному, прильнула, потому что захотела ощутить защиту.

Это оказалось трудно. Чертовски трудно отвечать на личные и неудобные вопросы от посторонних людей. Не менее сложными стали и колкости адвокатов Платини. Они пытались выставить меня едва ли не шлюхой, прикрывающей убийство, совершенное ее любовником. Горечь подбирается к горлу, как только вспоминаю гадкий голос Де Ланжерона, и его убогий акцент. Он то и настаивал на том, что я потаскуха, которая сбежала в Париж, бросив мужа калеку. Бывшего мужа… Алексей уже не мой. И мы больше не вместе. Он дал четко понять, чего хочет. У меня нет права мучить его еще и своим присутствием. Не после того, как прыгнула в постель к другому мужчине.

Невольно вздрогнув, поднимаю взгляд. За своими мыслями, я совершенно забыла счет времени. В окна давно пробиваются лучи заката, а мои ноги затекли от того, насколько долго я сидела за столом. Два часа? Может три? Не знаю, но женщина, которая садится напротив, знает точно. Она не трогала меня, не заговаривала, не подходила близко. Наблюдала со стороны. Тогда, что ей нужно сейчас? Мы не сможем понять друг друга даже на уровне слов. Она, очевидно, не знает английского.

— Почему ты боишься меня, Вера-ши?

Мороз бежит по телу сразу, когда я отчетливо слышу хоть и неразборчивую, но знакомую речь на английском. Округлив глаза, тут же беру себя в руки. Ну что за невежество? Даже вести себя в чужом доме не умею. Тем более в таком, где я не понимаю ни порядков, ни обычаев. А есть ли разница? Я чужая здесь, и как рассказывал Женя, останусь такой всегда, вне зависимости от того,знаю я манеры и этикет корейцев, или нет.

— Я не боюсь вас, — ложь. Я жутко боюсь эту женщину. Настолько, что вяжет горло. Объяснений этому нет, но подобное факт. Она меня пугает тем, как цепко и прямо в душу заглядывают ее глаза. — Я всего лишь пытаюсь вести себя вежливо и не переходить черту.

— Если ты здесь, значит, черта пройдена. Он никогда не приводил в дом женщин. Ты первая, кто переступил мой порог за последние десять лет.

Она говорит спокойно, ее голос звучит монотонно и сухо. Впечатление, что я прохожу сложную проверку, причин которой не понимаю.

— Ты до сих пор замужем? — этот вопрос вводит в ступор.

Видимо, ей известно все обо мне. Как и том, как начудил в суде Сан. Пытаясь скрыть неловкость, и стыд, я прячу взгляд. Как же все нелепо и неудобно.

— Нет, — собравшись, отвечаю, смотря прямо ей в глаза. — Нас развела моя свекровь.

— Что значит: развела? Без твоего согласия? — женщина складывает руки на груди, ее тонкая аккуратная бровь приподнимается, а миндалевидный разрез глаз сужается.

— Без моего, — что-то подсказывает: нужно говорить правду.

— Какие странные законы в вашей стране.

— У вас… — я только заикаюсь, но встретив прищур женщины, умолкаю.

— У нас все серьезнее. Было, — она добавляет, а я улавливаю невольную ухмылку в уголках ее рта. — Ты не хотела развода? — продолжает женщина.

— Да, — отвечаю правдиво.

— Ты до сих пор любишь его?

— Почему… — внутри поднимается негодование. Почему она задает такие личные вопросы? — Зачем вам это знать?

— Потому что мой сын в тебя влюблен, и сегодня познакомил со своей дочерью. Это для тебя не веская причина моего маленького любопытства?

Слишком хитрая. Надежда Викторовна в сравнении с этой женщиной — глупая и недалекая дурочка. Что же мне ответить? Солгать? Она точно заметит вранье. Сказать правду? Зачем? Почему я должна отвечать, если не собираюсь продолжать отношения с Саном, а приехала сюда только потому, что он настоял. Не более. Но так ли я уверена в этом? Могла ведь отказать наотрез, но не сделала этого. Сдалась, когда снова увидела, опять ощутила рядом, заглянула в свои черные зеркала.

— Соврать вам не удастся, — решаю говорить прямо. — Но и открывать правду не имеет смысла. Между нами с Саном нет никакой любви. Всего лишь мимолетная увлеченность, которая повлекла слишком серьезные последствия. Не удивительно. За все нужно платить. Прямо сейчас, я расплачиваюсь за то, что поддалась эмоциям, и забыла свое место. Мне жаль, что из-за моих необдуманных поступков, он оказался в таком шатком положении. Поэтому я здесь, и потому прилетела. Исправить то, чему стала виной.

Она слушает внимательно. Не перебивает, а я не знаю, что еще сказать, чтобы она прекратила молчать. Тишина и ее взгляд, в совокупности, производят леденящее впечатление.

— Молодость, — вдруг произносит женщина. — Ты еще такое дитя. Как и Сан. Вы оба… еще слишком молоды, но уже прошли через жестокость в жизни. Жаль.

Дитя? О чем она? Мне тридцать один. В моем возрасте искоса смотрят из-за отсутствия детей, семьи и самодостаточности. Но видимо, я не понимаю того места, куда попала.

— Ты хорошо поела? — дальнейший вопрос женщины вводит в ступор. Как можно вот так менять тему? — Еда, наверняка, не привычная. Прости, но другой нет. Я не знаю, что едят…

— Все было очень вкусно, — быстро возражаю, но женщина машет отрицательно головой, а поднимаясь, неожиданно прикасается к моей руке, и шепчет, наклонившись ближе:

— Не надо, Вера. Ты права в том, что я хорошо вижу ложь. Думаю, Сан привезет что-то более знакомое. Он поехал с Джеха в магазин своего друга. У Ки Шина есть то, что будет тебе по вкусу. Я набрала ванну, поэтому пойдем. Душ для мальчиков. Девочкам после такого сложного дня нужна ванна с благовониями. Пойдем. Поднимайся, Вера. Поднимайся.

Она тянет меня за руку, не обращая внимания на возражения. Поднявшись, снова осматриваю стены дома, а повернувшись к окнам, неожиданно спрашиваю:

— Вы живете здесь одна? С Ханной? Откуда тогда знаете…

Женщина отпускает мою руку, а встав рядом, всматривается в закат над морским горизонтом.

— Я прожила здесь долгую жизнь. Видела очень многое из того, что не хотела бы видеть. Когда была молода, в порту часто останавливались иностранные суда. Я работала в управлении, и обязана была знать новый, и такой чужой язык.

Наблюдая за ней, слушая тихий, и в этот раз шелестящий голос, я решаюсь продолжить:

— Как… Как мне вас называть? Простите, это глупо конечно, спрашивать только сейчас…

— Хи. Просто Хи, Вера. Называй меня так, — отвечая, она проворачивается лицом, и наши взгляды встречаются.

В ее глазах отражается золото заката, а на покрытом тонкой россыпью морщин лице, появляется мягкая улыбка. Первая, с того момента, как я переступила порог этого дома.

— Пойдем. Они скоро приедут, а ничего не готово. Надо убрать во дворе, и тебе дать отдохнуть с дороги. Пойдем, Вера. Я покажу тебе, где ты будешь ночевать, и ванную комнату. К сожалению, она смежная, но надеюсь, тебя это не стеснит. Проходи.

Она старается быть вежливой. Со всех сил скрывает свое отношение, чтобы не обидеть? Или ей действительно плевать, что я вторглась в дом ее покойной дочери? Наверное, мне в жизни не доводилось встречать таких женщин. Это логично. Хи первая кореянка, с которой я говорю. И даже неплохо говорю, учитывая, что ей явно сложно дается английский.

Минуя узкий коридор, осматриваю немногочисленные фото в рамках. Они висят вдоль стен, а рядом с ними, в деревянных уголках, и на балках перекрытий видны странные бумажные наклейки желтого цвета. На них написаны иероглифы, значения которых, я естественно не знаю. Женщина подводит меня к самой дальней двери, а открыв ее, кивает, чтобы я входила.

Небольшая комнатка, по размерам, напоминает коморку. Вся мебель сводится к комодам с множеством выдвижных шкафчиков, и широким трюмо на одной из самых больших тумб. На полу нет ничего, кроме двух толстых одеял, сложенных одно поверх другого. Они лежат под широким окном. Взглянув через него, замечаю пейзаж соснового леса, и склоны гор. Все бы хорошо, но смущает одна деталь. Где кровать?

— Мы спим на одеялах на полу, — читает мысли женщина. — Кровать есть только у Ханны. Сан купил несколько лет назад, когда она начала заниматься балетом. Сказал, что в столице модно обставлять комнаты детей на западный манер.

Вскинув брови, киваю. Женщина тем временем, открывает дверь справа. За ней ванная комната, с огромной купелью, что удивляет, учитывая размеры самой спальни. Войдя, улавливаю аромат чайной розы и соснового леса.

— Теперь, думаю, мне пора тебя оставить. Сан сказал, что твои вещи уже в комнате. Видимо, он положил их в шкаф. Ты его найдешь без труда. Полотенца и все необходимое здесь, — она отодвигает один из ящиков, указывая на стопку полотенец.

Рядом на туалетном столике стоят баночки, очень похожие на косметику по уходу за волосами. Видимо этой ванной пользуется малышка.

Женщина снова проявляет чудеса своей улыбки, а после моего кивка, уходит, не проронив больше ни слова. За ней тихо закрывается дверь, а я обращаю взгляд к ванной. Пар исходит от воды настолько явно, будто туда налит кипяток. Аккуратно окунув руку, чувствую, что вода горячая, но не обжигает.

Мне нужно уехать… Но вместо этого я встаю во весь рост и смотрю на себя в зеркало. Там я, и всегда была я. Просто мне пришлось вспоминать ее — девушку из зеркала.

Снимая одежду, сперва хочу удостовериться, что все двери закрыты. Так спокойнее, и так я смогу не оконфузиться еще больше. Хватит и того, что нахожусь здесь на правах непонятно кого.

Не спеша, опускаюсь в воду, а как только ложусь и откидываюсь спиной на бортик, чувствую насколько устала. Мышцы немедленно отзываются ноющей болью, а кожа покрывается ознобом от контраста температур. Закрыв глаза, окунаюсь в воду с головой. Кровь пульсирует в висках, а секунды обгоняют ее стук. Вынырнув, делаю глубокий вдох, и провожу руками по волосам, приглаживая их. Отросли. Смотрю на потемневшие и влажные пряди. Они покрывают розовые соски, огибают линии полушарий грудей, и контрастируют с бледностью кожи так, что их вид возвращает назад, как машина времени. Не хочу больше стричься. Нелепая мысль приходит в голову внезапно, как и звуки в глубине дома.

Видимо, Сан вернулся не просто не один, а привез еще кого-то. Я хмурюсь, и упираюсь спиной в бортик. Прислушиваясь к голосам снаружи, представляю, как они разговаривают. Ему чертовски идут рубашки. Особенно белые, небрежно расстегнутые у горла, как та, что была на нем той ночью. И сейчас… Дрожь бежит по телу, и даже в горячей воде, я чувствую жаркий озноб. Бесстыдство? О, да. Это оно. Ведь я бесстыдно вспоминаю все, что произошло между нами, пока лежу в ванной в его доме. Возрождаю перед глазами его силуэт до мельчайших подробностей, поднимая в памяти вид каждого изгиба и линий рельефа его тела. Дыхание становится вязким, глаза закрываются сами собой, а губы покалывают от желания болезненной ласки этого мужчины. Я помню как он может целовать, как выпивает каждый стон до последнего звука.

Голоса становятся громче, и наваждение исчезает, оставив по себе ноющую боль в паху. Они слышны то на улице, то внутри дома, а я будто в укрытии. Слушаю их, и прячусь, пока могу. Однако, рано или поздно, мне придется выйти, а нам поговорить.

Станет ли этот разговор тем самым концом. Настоящим, и правильным? Скорее всего, да. Я не могу связать свою жизнь с таким человеком опять. Не могу, даже если чувствую начало чего-то, что не остановить. А ведь обязана остановиться, хотя бы потому что мне удалось наврать Хи. Я не сказала, что до сих пор люблю бывшего мужа, но и не опровергла, что у меня чувства к ее зятю. Наполовину ложь, помогла наполовину правде.

Осматриваю себя, тревога отпускает, а запах воды дурманит. Голоса слышатся все отчетливее, и среди них я различаю холодный баритон Сана.

Он ведет себя странно. Зачем знакомить меня с друзьями? Зачем приводить в свой дом, после того, что я сделала? После того, сколько проблем принесла, и как с ним поступила? Не понимаю…

Закончив в ванной комнате, высушив волосы, и переодевшись в светлые джинсы и белую тунику, я попадаю в гостиную полную людей. Замираю, не понимая, как себя вести, ведь ко мне обращаются три пары новых и незнакомых взглядов. Две молодые женщины смотрят с опаской и недоверием, а мужчина сразу поворачивается к Сану. Наступает картина из немого кино, которую с невозмутимой легкостью разрушают дети. Весело смеясь и держа за руки мальчика, из своей комнаты выходит Ханна. На ее друге пуанты, и он явно не может сделать даже шаг, чтобы не оступиться.

Мужчина и одна из женщин тут же осекают мальчика. Они что-то наказывают и кивают на его ноги. Видимо, это их сын. Заметив, как мальчишка опять оступается, я машинально вскидываю руку и помогаю ему устоять. Ребенок так вздрагивает от моего прикосновения, что едва не падает из-за него.

— Прости, я не хотела тебя напугать, — улыбаюсь, но не помогает.

Мальчик отшатывается, а сняв пуанты, убегает к родителям. Подобное ставит в настолько неловкое положение, что на миг я чувствую яркий озноб, и то, как к щекам приливает краска. Какого черта со мной происходит? Спасение приходит неожиданно. Я замираю всем телом, ощущая, как Ханна легко берется за мою руку. Она чувствует мою неловкость? Посмотрев вниз, наталкиваюсь на мягкий взгляд девочки, которым она извиняется за своего друга.

— Ханна, — Сан что-то говорит дочери, и она кивает.

Быстро бросив пуанты обратно в комнату, малышка уводит мальчика во двор.

Женщина, его мать, проводив взглядом сына, виновато улыбается, и видимо, объясняется со мной. Но я ни черта ни понимаю, а потому просто надеюсь, что ее слова искренни. Хотя это вряд ли, учитывая, как она и ее муж меня осматривают.

Кажется, Сану на это плевать. Ведь он, молча, наблюдает. Сложив руки на груди, стоит, прислонившись спиной к косяку, и смотрит. Не отрывает взгляда, и осматривает с головы до ног. Изучает реакцию? Я что, по его мнению, подопытный зверек какой-то? Джеха что-то говорит другой женщине, а та, устремив взгляд к Сану, с улыбкой кивает, спрашивая уже его о чем-то.

Прелестно. Я плавно сжимаю челюсть, а Сан вдруг обращается ко мне.

— Это Кан Мари, Вера, — он обращает взгляд на женщину, которая стоит рядом с Джеха. — Она жена майора Пака.

Кан Мари расплывается в улыбке, и вот ей я почему-то верю. В глазах женщины прямо читается искренность. Не то, что в злобном взгляде ее мужа.

— А это мои друзья детства, — продолжает Сан, указывая на вторую супружескую пару. — Ки Шин и Хван Ин Ха. Это их сына ты испугала. Мальчика зовут Бо Гом. Они приносят извинения. Бо Гом не очень любит чужих людей. Не иностранцев, а просто чужих, — поясняет, как глупой, и это злит.

И как ты меня представил? Как мне вести себя, не понимая кто я здесь, в этом доме?

— Очень приятно, — произношу, надеясь, что моя улыбка не вышла, как рисунок на картонке. — Я Вера.

— Они знают, — Сан вторит моим словам, и это злит еще больше.

Компания решает выйти во двор, оставив нас наедине. Мужчины выносят пакеты, а женщины убирают со стола, и забирают тарелки.

— Пикник под луной? — спрашиваю, приподнимая бровь. — А я в качестве главного развлечения?

Сан продолжает стоять у дверного косяка, и молчать. Впервые, он вызывает такие эмоции. Я злюсь, меня бесит его холодное молчание, а еще, раздражает то, как он выглядит. Ему даже делать ничего не надо, чтобы я начала дышать через раз. Ведь каждый взгляд напоминает о том, что я чувствовала с ним. Этого достаточно, чтобы возбуждение поднялось от пят, затронуло все тело, родив горячее дыхание.

— Зачем это все? Просто ответь, и закончим на этом. Я переночую, а завтра утром уеду, потому что мне здесь не место… — мои слова больше похожи на раздраженную тираду, которую Сан прерывает, наконец, заговорив:

— А где твое место? Такое существует? — спрашивает, заглядывая в глаза своим чертовым взглядом, схожим с магнитной бурей.

Она тянет. Господи, как она тянет прямо к нему в руки.

— Чего ты хочешь? — сдаюсь, спрашивая шепотом.

— Тебя, — спокойно отвечает, чем вгоняет в ступор. — Но сперва я хочу понять тебя. Без этого ничего не выйдет.

— Ничего не выйдет и так, Кан Чжи Сан, — возражаю.

— Посмотрим, — загадочно парирует, а оттолкнувшись от косяка, кивает на стол, медленно приближаясь. — Остальное забери ты, пожалуйста. Мне нужно проследить за тем, чтобы Джеха не сжег сангепсаль и твой стейк. Останешься голодной…

Он останавливается рядом со мной, а я покрываюсь горячей испариной почти моментально. Приподнимаю лицо, чтобы заглянуть в глаза, и заставить начать, наконец, разговор, но так и не успеваю даже рта раскрыть. Вернее, я его открываю, как только в него жестко проталкивается горячий язык Сана, а его рука требовательно обхватывает горло. От такого напора, я натягиваюсь, как оголенный нерв, а из рта немедленно вырывается глухой стон. После него все исчезает тут же. Сан отстраняется. Медленно оттягивает мою нижнюю губу большим пальцем, следит за этим движением и шепчет то, от чего ноги едва не подкашиваются.

— Чаги… *(Милая…)

Поднимает взгляд от губ, ведет глазами вдоль лица, а я не дышу. Не могу, потому что чувствую все точно так же, как в ночь, когда он впервые так меня назвал.

— Сан…

— Ш-ш-ш… — тихо останавливает, а отпустив, продолжает: — Миски на столе. Будь добра, отнеси, пожалуйста, во двор.

Он спокойно обходит меня, оставляя наедине с тем, что натворил. Миски? Серьезно? Миски, блин? Сжав губы в тонкую линию, я подхожу и к столу, хватаю чертовы миски, а повернувшись к двери, замираю. В проеме стоит Кан Мари, и смотрит на меня так, будто я инопланетянка, решившая захватить планету.

Женщина настолько аккуратно входит и кивает на миски, словно ждет, что я покрою ее матом. Мысль хорошая, но в чем она виновата? Быстро взяв себя в руки, я показываю, что мне нужно тоже во двор. Женщина улыбается, и кажется, успокаивается. Это радует, и позволяет надеяться, что я не стану причиной культурного шока этих милых корейцев.

Хотя рано радовалась. Спустя час, я сижу в окружении этих людей, опять, как не в своей тарелке. Мы расположились прямо во дворе, сидим за низким столиком, буквально на подушках. Удобным это можно назвать с натяжкой. Постепенно, как бы я не села, ноги нещадно затекают. В таком положении, не радует даже то, как красиво выглядит гирлянда, в виде крупных лампочек обычного цвета. Она накинута на два дерева, под которыми и стоит широкий то ли топчан, то ли стол на столе. Не знаю, как правильно назвать такую конструкцию. Вижу подобное впервые. В довершение, я никогда не наблюдала картины того, как мясо жарят на электрических плитках на столе.

Стараясь помалкивать, лишь изредка отвечаю на вежливость Хи. Женщина почему-то села аккурат между мной и Саном. Она намеренно усадила его во главе стола? Подобное, как ни странно, не вызывает глупых мыслей о том, что она так поступила из-за меня. Наоборот, я чувствую некую благодарность за то, что мне не приходится соприкасаться с ним, после того, что Сан вытворил в гостиной.

Может она видела?

Мимолетная догадка пронзает так явно, что я едва проглатываю кусок стейка. Внезапно на мою тарелку опускается несколько кусочков жареной свинины и отваренные стручки фасоли. Ханна продолжает накладывать еду, а я торопею. В горле образовывается комок, а взгляд цепляется за темный и острый прищур Сана. Он жует мясо, следя за этой картиной, а когда Ханну удовлетворяет вместимость моей тарелки, Сан прищуривается и говорит:

— Теперь, ты обязана съесть все.

— Я и не возражала, — отвечаю, слегка обиженно, а следом ласково улыбаюсь Ханне.

— Но ничего не съела, как в обед, так и сейчас, — подхватывает Хи. — Это не хорошо. В твоем возрасте важно полноценно питаться.

— Как и не выпила ни капли, — в разговор внезапно вмешивается Джеха, и все умолкают.

Я осматриваю заинтересованные взгляды окружающих, не понимая в чем проблема. Зачем мне пить, если я не хочу? Сан замечает это, и отрывисто произносит на корейском нечто, что немедленно ставит точку. Женщины понимающе кивают, а Джеха прищуривается.

— Что. Что ты сказал, Сан? — переспрашиваю, пытаясь скрыть явный интерес.

— Сказал, что запретил тебе пить. Мне действительно не нравятся женщины, которые употребляют алкоголь.

Его друг Ки Шин издает смешок, но тут же умолкает под взглядом жены. Ничего себе дрессировка. А я вот, не могу найти даже слов для ответа на подобную наглость. Внутри просыпается ребяческий азарт, давно позабытое чувство флирта "кто кого". Уверенно взяв рюмку с соджу, я выпиваю, а схватив кое-как палочками кусок мяса, отправляю его в рот, с таким видом, будто мне плевать на весь мир. Спиртное? Вот этот компот? Запретил? Да я спятила. С ума сошла. Но дышу свободно, чувствую себя легко, и мне это нравится. Так сильно и до того нравится, что я решаюсь забыть о завтра, и не думать о вчера.

— Тэба-а-а. *(Офигеть) Ты даже не скривилась, — видимо мой поступок впечатляет только Джеха, потому что Сан и остальные просто замирают.

— А должна? Для меня это спиртное все равно, что компот, майор Пак. Вы водку, когда то пробовали? Боюсь, нет, если считаете, что я должна скривиться от рюмки слабоалкоголки.

Воцаряется полная тишина. Даже дети не издают ни звука, чувствуя напряжение. Господи, ну молчала же? Зачем вообще что либо говорить надо было? Кажется, меня поняли совершенно неправильно. Стушевавшись, я поджимаю губы, и опускаю взгляд, не зная, как вести себя дальше. Как же сложно.

Хи первой нарушает тишину. Она кладет свои палочки на стол, медленно тянется к бутылке с соджу и произносит сперва что-то на корейском. Женщины одобрительно улыбаются, а я хмурюсь. Ведь она наполняет спиртным не свою рюмку, а мою.

— Я сказала им, что женщина, которая умеет пить — находка для любого корейца, который пить не умеет. Не так ли, сынок? — она внезапно бросает взгляд на Сана.

Он замирает, и едва не давится мясом. Ударив себя по груди, Сан как мальчишка, кивает, а встретив мой взгляд, уже не отводит в сторону. Смотрит, и это плохо. Ужасно, потому что теперь это видят все. Замечают то, что происходит между нами, и тактично отводят глаза в сторону.

Мне бы тоже отвести глаза. Не смотреть на то, как он меняется в кругу семьи, как нежно смотрит на дочь, вежливо отвечает Хи, перекидывается словами с друзьями. Здесь и сейчас, Сан другой. Он не солдат, не летчик, и не охранник. Он обычный мужчина, в простой рубашке и джинсах, а кругу семьи и друзей.

В Париже он казался загадкой, цепляющей тайной, которую не хотелось рассказывать никому, чтобы не исчезло ее очарование. Там он был холодным, уверенным в себе и далеким. Сейчас он так же далеко, но в то же время настолько близко, что от этого страшно.

Могу ли я уснуть, когда лежу на одеялах, но давит не духота, а совершенно другое чувство? Нет. Не могу, пока он рядом. Нас разделяет несколько стен. Я попала в его дом, когда не надеялась увидеть и вовсе. Я сбежала. Намеренно поступила так, потому что знаю цену жажде того, что принадлежит небу. Если что-то случится и с этим мужчиной, если история повторится снова, — в этот раз я не смогу прийти в себя. Лена права. Любовь меня поглощает.

Поднявшись, я поправляю легкую белую майку, и встаю у окна. Хватаюсь за его край и тяну раму вверх. Душно. Прохладный соленый воздух врывается в комнату, бьет прямо по мне, остужает кожу и проветривает мысли. Нужно уходить. Я помогла ему, но то, что происходит сейчас — неправильно. Мне здесь не место. Я снова чувствую, что начинается что-то, чему я не хозяйка. Что-то, что происходит самовольно, и остановить его можно только тем, как я поступила в Париже — уйти. Снова сбежать, не оставив и слова на прощание.

Решив так, я и не подозреваю, сколько раз судьба намерено столкнет нас друг с другом.

Сбежать не удастся.

Глава 10

"Ты не стал выбирать судьбу, поэтому она выбрала тебя".

© Фэн Цзицай. Полет души

Страх возвращается. Именно тот, о котором говорила Имо. Вчерашний вечер поднял его снова. Где-то внутри, в глубине, там, где я его прятал — страх поднял голову.

Этим утром он ощущается особенно явно. Он поселился в том, как весело по двору бегает Ханна, играя с Кан Мари. Дочь одета в комбинезон и готова к новому приключению. Но в ее глазах тоже стал жить мой страх. Я его вижу, когда встречаю взгляд Ханны. Нет, она не боится. Боюсь я, смотря на нее, и представляя, что однажды не вернусь.

Будучи уверенными, что она со сложностями воспримет появление Веры, я до сих пор вспоминаю вчерашний день, и то, каким понимающим ребенком выросла моя дочь.

Это все воспитание Имо.

Собирая снасти, наблюдаю, как она осторожно и с пониманием, разговаривает с Верой. В этот момент чувство страха усиливается. Приходит уверенность, откуда он. Его источник — Вера. До встречи с ней я не боялся смерти, не задумывался о будущем, а просто делал то, что нужно. Строго исполнял приказы, чтобы будущее было у моей дочери. Никогда не думал о себе, никогда не ждал чего-то, а просто делал то, что обязан.

У меня не было желаний, стремлений, и я не мечтал. Никогда. Ни разу, после смерти Бон Ра не строил планов на свою жизнь. Всегда Имо и Ханна. Только они.

А сейчас все иначе. Ведь я затеял слишком сложную игру с женщиной, которую тяжело понять. Вера действительно другая. И если в Париже это не было настолько заметно, то здесь — в окружении моего мира, — все иначе. Она зажата, чувствует, что лишняя, ведет себя сковано, и постоянно прячет взгляд.

Но я не хочу этого. Я привез ее не для разговоров. Что за глупость? Нелепо считать, что она здесь из-за каких-то дурацких выяснений: почему и зачем? Вера в моем доме, потому что я этого захотел. Да, поступил импульсивно, в стремлении оградить от грязи, и просто… украл.

Украл, а она позволила сделать это опять. Вера согласилась, хотя и злится. Вижу, что недовольна, не понимает, зачем здесь, и почему все так странно. Проблема в том, что именно страх толкнул меня на этот поступок. Я испугался, что могу упустить, возможно, единственный шанс, потому и не думал, когда вез ее сюда. И не жалею.

— Глаза высохнут, майор Кан, — Джеха становится рядом, и хватается за сети, которые приготовила Имо.

— Перчатки надеть, офтальмолог, — бросаю ему пару резиновых перчаток, а он ухмыляется.

— Всегда хотел быть доктором, — подхватывает шутку. — Сейчас чувствую себя в роли психотерапевта, у которого готов диагноз.

— И какой же он? — натужно спрашиваю, натягивая сеть, и расправляя ее, чтобы правильно сложить.

— Плачевный. Пациент нуждается в смирительной рубашке и наморднике. Смотри, слюной все закапал, — Джеха хватается за другой край сетей, а натянув его, сжимает челюсти и холодно заглядывает в глаза, продолжая: — Расскажи ей про отца и отправь домой, Сан. Не порть жизнь дочери. Если слухи из Сеула дойдут сюда, ты сам знаешь, чем это может закончиться. Там на вас всем плевать. Один выпуск новостей, сплетня про очередного айдола, и все забыли. А здесь крохотный рыбацкий городок, почти деревенька, в которой малышке житья не дадут. Хи сумеет ее защитить, конечно. Но зачем доводить до такого?

— Джеха, — я останавливаю его тихим и холодным тоном.

Я должно быть достаточно красноречив. Но видимо самую малость не убедителен. Джеха резко тянет снасти к себе, и отвечает, когда мы становимся плечом к плечу.

— Послушай меня, Сан. Она белая замужняя женщина. Может и в разводе, но это дела не меняет. Ее муж бывший военный летчик и калека. Ты действительно готов бороться за такую женщину? Оглянись. Я как друг прошу тебя, Сан, не унижай себя. Мы не знаем, в чем замешан ее отец, нам не известно ничего о ней, и она… Она тебя бросила. Воспользовалась и отшила.

— Все не так.

— Так, — Джеха рычит, и мы замираем.

Скосив взгляд, я с облегчением вижу, что Имо предусмотрительно увела всех к лестнице.

Джеха уже успел и с ней поговорить?

— Что ты наговорил Имо? — цежу сквозь зубы, а он качает головой.

Его лицо искажается разочарованием, взгляд становится острым. Он смотрит с недоверием и шоком.

— Ты действительно считаешь, что я стал бы что-то говорить ей? — голос друга звучит сухо, он не верит, что я такое предположил.

— Джеха… Прости, я просто… — пытаясь сгладить ошибку, чувствую стыд и беспомощность.

Джеха устало закрывает глаза, а открыв их, отнимает сети, и зло шипит:

— Рехнулся. Выясни уже все с ней. Хочешь ее? Действительно?

— Да, — отвечаю прямо. — Хочу. Иначе, зачем она здесь?

— Тогда поговори с ней нормально, а не тяни время, как школьник. Хватит пялиться на нее, как на рамен. Ты же ее сожрать готов. И не заметил этого, похоже только слон из посудной лавки Ки Шин.

Джеха уходит, предусмотрительно отобрав у меня сети. Бросает в полном одиночестве посреди двора. Поговорить? Конечно. Она тут же ухватится за шанс сбежать. Тогда не будет поводов оставаться еще дольше. Мы выясним все, и она уедет. Я в этом уверен.

В полном раздрае, мысленном сумбуре, беспомощном чувстве злости, и еще, бог весть какой чепухе, я спускаюсь по лестнице к причалу. Ханна бегает по нему, смеется, и веселится, играя с воздушным змеем. Она опять скрывает испуг. Я знаю, что моя дочь испугалась, но держит этот страх так же глубоко, как и я. Если для меня это привычно, для нее — плохо.

Взгляд немедленно приковывается к фигуре в белой тунике, и таких же светлых свободных штанах. Вера переоделась, но не для выхода в море. Она кивает Ханне, отдает ей змея, и отворачивается от меня намеренно. Злит специально? Я думал, она станет настаивать с самого утра, что должна уехать. Думал, подкараулит и потребует разговора и объяснений. Взамен смотрю на то, как она продолжает внимательно слушать Имо, шутит с ней, улыбается так искренне, будто они знакомы вечность.

— Я что-то пропустил? Вижу, ты освоилась и больше не злишься.

Встав за спиной Веры, ловлю хитрый взгляд своей старушки. Она отходит, якобы в поисках Ханны, чтобы оставить нас наедине. Без предупреждения обхватываю Веру, с легкостью поднимаю и перемещаю на палубу, удерживая за талию.

— Эй, — она издает очень похожий звук на привычное "эге", и пыхтит от негодования. — Я могу и сама.

— Можешь-можешь. Я знаю, — беру ее за запястье, и тяну в сторону рубки. — Но сперва надо тебя одеть. Обляпаешься и запачкаешься. Вся в белом.

Открыв дверцы, тянусь к крючкам и снимаю свою зеленую ветровку. Вера не сопротивляясь, позволяет одеть ее, но смотрит слишком странно.

— Ты всегда ведешь себя так… деспотично? — она прищуривается, а закатав слишком длинные рукава, с вызовом продолжает на родном.

Что-то бормочет, злится, чем вынуждает остановить ее, и спокойно поправить куртку.

— Не злись. Мы поговорим сегодня, и ты уедешь. Я не мог тебя отпустить, пока ситуация не станет спокойнее. Так безопаснее, и приятнее, чем ждать окончания процесса в гостинице под конвоем.

— Значит, ты потому…

Не потому. Но ей об этом знать незачем. Она не поймет моего поступка. Увы.

— Мог же сразу все объяснить, — негодует, поправляя куртку. — Зачем так поступать?

— Как? Легкомысленно? — приподнимаю бровь.

— Глупо, Кан Чжи Сан, — припечатывает, а я ухмыляюсь.

Видимо, я разозлил ее еще больше. Вера не говорит более ни слова, предпочитая мне, общество Имо и Ханны. Не сказал бы, что ее выбор не радует. Наоборот. Он приносит новые эмоции полноты. Как вчера вечером за ужином.

Я хорошо понимаю, почему затеял это все. Слишком хорошо. Но, кажется, Вера обманывает себя. Я вижу, как она смотрит на меня. Как делала это вчера. Даже сейчас ее взгляд, ее поступки, — приезд и попытка помочь, — все это говорит, что я ей не безразличен.

У нее чувства ко мне, но она их боится. Не хочет принять, потому что я тоже… летчик и военный.

Мы выходим в открытое море спустя час, когда начинается прилив. Вера занимает место у борта. Сидит рядом с Ханной, но постоянно прячет взгляд. Малышка то и дело, что-то пытается объяснить ей, показывает на высокие скалы, а потом на берег.

Она хочет, чтобы Вера увидела зеркала?

На лице появляется озорная улыбка, я поворачиваю штурвал слишком резко. Корпус накреняется, а на палубу падает водопад брызг. Веселый женский смех и ругань Джеха за спиной подтверждают, что я попал в точку, когда совершил такой маневр.

Все девушки остались довольны. Кроме одной. Повернувшись, я натыкаюсь на завороженный взгляд светлых глаз. Вера, кажется, совершенно не замечает веселья, которое я учинил. Она неотрывно смотрит на берег, поднимается, а подойдя ко мне, всматривается в то, что создала своими крохотными ручками Ханна.

Солнце еще не поднялось высоко, но в его лучах особенно ярко видна мозаика моей девочки. Она намеренно выложила ее так, чтобы утром солнечные лучи, превращали забор над склоном в настоящий сверкающий бриллиант.

— Как тебе мой маяк? — тихо спрашиваю, зная, что Вера услышит, несмотря на шум волн и работу мотора.

— Маяк? Вот эта красота? — она поднимает лицо, и смотрит на меня с восторгом, как ребенок. — Это же, как искрящаяся крошка. Я никогда не видела такого. Кто это сделал?

Скосив взгляд, осматриваю свое сокровище, которое силится помочь Джеха расправиться с сетями и рыбой. Мы забрали только несколько из тех, что я оставил три недели назад. Впереди еще парочка часов на то, чтобы раскинуть новые.

— Ханна так назвала мозаику из зеркал, которую выложила для меня. Она сказала, что это "маяк для папы", чтобы я смог всегда найти дом. Увидеть его и с небес, и с моря.

— Она невероятно талантлива, — услышать такое из уст Веры, все равно что ощутить целостность реальности, ее правильность. — Столько работы, и такой результат. Из чего она?

— Из осколков зеркал, — складываю руки на груди, осматривая берег, который искрится светом тысяч отражений солнечных лучей, и виден с расстояния нескольких миль. — Ханна с детства разбивала старую посуду, бутылки, и стекла. А потом складывала из осколков мозаику. То во дворе, то в доме. А когда, однажды, увидела, как Имо освежает старый забор у лестницы к пляжу, стала украшать и его по-своему. Я запрещал, — нахмурившись, бросаю взгляд на Веру. — Но, потом понял, что это не поможет. Она продолжит бить зеркала или стекло, а это опасно. Обдумав все, в этом году я купил необходимое у профессионалов, а когда вернулся из Парижа, меня ждал вот такой сюрприз.

— Она тебя очень любит, Сан.

— Очень, — киваю, и мы замираем, смотря друг другу в глаза. — Но она видит меня дважды в год, Вера. Так что, этот маяк не радует меня, а наоборот. Он подтверждает, что мой ребенок, из тоски, пытается всеми силами показать, насколько я для него важен. Знаешь, почему?

— Не поверишь, но знаю, — Вера опускает голову. Кажется, я задел ее своими словами, или напомнил что-то грустное. — Мой отец. Он ученый, Сан. Достаточно известный и серьезный человек. Когда умерла моя мать, мы с ним остались вдвоем. Не смотря на то, что мне было десять, я почти не помню ее. Но зато хорошо запомнила моменты, когда отец уезжал на многие месяцы в экспедиции, оставляя меня одну. Потому, Сан, я знаю, что чувствует Ханна. Это не попытка показать тоску, Сан. Ее мозаика доказательство, что ты — самый важный человек для нее, и что у тебя всегда будет тот, кто будет ждать тебя дома.

— Ты близка с отцом? — вопрос вырывается сам. Я не намерен влезать в их отношения, но прежде, чем Джеха все узнает, должен понять, как рассказать ей о том, что нам стало известно. — Вы жили вместе все это время?

Осторожность в голосе не мешает. Наоборот, располагает Веру к разговору, и она решается отнестись ко всему происходящему спокойно. Даже садится на два сложенных ящика у стены рубки, но молчит. Видимо, собирается с мыслями. Я заглушаю мотор, а бросив взгляд на палубу, предусмотрительно слежу, чтобы нам никто не помешал. Хотя, это вряд ли. Кан Мари увлечена помощью Ханне и Джеха, а моя любимая старушка и так все понимает. Она кивает мне, начиная командовать, как капитан корабля. Все-таки, этот улов — ее хлеб.

— Сан, на самом деле… — в каком-то порыве, Вера поднимает взгляд, но следом он снова потухает. Она боится сказать мне что-то? — Отец не хотел отпускать меня сюда. Он был категорически против этого. Против, потому что узнал кто ты. Я хотела, чтобы он надавил на Платини, помог нам, но он отказал и в этом. Теперь я боюсь потерять и его, Сан. Мне действительно нужно вернуться домой как можно скорее.

Значит, он знаком с Платини. Я стараюсь не выдавать холода во взгляде. Сказанное Верой звучит весьма странно. Он отправил ее в Париж сам. Отправил, очевидно, чтобы оторвать Веру от лежачего мужа. К этому выводу я пришел, пока размышлял, почему она сбежала в то утро. Но он не сказал ей, что приезжал к Платини. А значит, скрыл.

Что их связывает?

Смотря на нее, горло вяжет от страха, что не все так просто. Учитывая, что Поль изначально искал встречи именно с ней, — мой страх оправдан. Зачем? Если в итоге и без ее помощи сумел достать материалы.

— Теперь, ты должен понять, почему мне здесь не место, Сан. Я приехала, исправила нашу ошибку, и хочу уехать домой. Я рада, что заблуждалась о причинах, почему оказалась в твоем доме. Но надо было сразу сказать, что вся проблема в прессе и скандале. Я ведь не знаю о том, как у вас к этому относятся. Мы попали в сложную ситуацию, и нам, слава богу, кажется, удалось из нее выбраться. Потому… пора остановиться.

Вера заглядывает в мои глаза, очевидно, намекая на вчерашний поцелуй и мои слова. Рад видеть, что ей не безразлично, но задевает то, как она сбегает опять.

Ошибка… Это слово настолько режет слух, что я обращаюсь в камень. Злость и разочарование готовы выплеснуться наружу в любую секунду. Ошибка? Серьезно? Какой прелестный эпитет в исполнении женщины, без которой, я, кажется, перестал находить смысл в отношениях. Ирония в том, что когда мы смотрим друг другу в глаза, я вижу иное.

— Сан-ши. Рули давай. Время. Надо успеть до полудня, — Джеха неожиданно разбивает весь момент откровенности.

Вера сразу поднимается, и выходит из рубки. Она сбегает, только бы не услышать моего ответа на ее слова. А он прост — я не жалею ни о чем. Ни о ночи в Париже, ни о словах в суде, ни о проведенном времени вместе сейчас. И тем более, я не стану в этот раз извиняться за то, что поцеловал ее. Ведь четко ощутил, как она ответила. Хоть и на секунду, на один миг, но Вера поддалась снова, и продолжает это делать.

Наш разговор висит в воздухе не законченным. Имо это хорошо видит, и все чаще бросает встревоженный взгляд в мою сторону. Она замечает состояние Веры, и более не пытается разговорить ее. Не трогает, а только наблюдает за тем, как Ханна и Вера общаются без слов. На ее нежном лице проступает улыбка, и я счастлив, что причиной тому — моя дочь.

Подобное надолго отпечатается в памяти. Останется там, как напоминание, что все было не зря, и что всему есть причина.

Раскинув новые сети, мы возвращаемся обратно еще до обеда. Море спокойное, но действует на нервы. Во мне кипит негодование, бурлит так явно, как в памяти звучат слова Веры. Я веду лодку обратно к причалу с мыслью, что попал в тупик. Все, что мог, уже сделал. Хотел воспользоваться ситуацией, понять эту женщину, но выходит, запутался только хуже.

Она снова ускользает от меня.

В день, когда узнал, что Вера замужем, хотел только одного — разобраться, не обидеть и поступить правильно. Узнав, что ее муж разбился, ощущал горечь, и понимал, что наша связь очевидна, но она жестока и неправильна по отношению к другому человеку. Я не желал становиться причиной угрызений совести, или ошибкой. Это унизительно, чудовищно, и точно, не входило в мои планы. Потому отказался, и попытался вырвать ее из мыслей, как только мы попрощались.

Что же случилось потом? Мягко торможу у причала и заглушаю мотор. За спиной слышен смех Ханны. Он привычный, приносит тепло, и рождает улыбку и на моем лице. Однако же, ему вторит другой — насыщенный и звонкий голос Веры. Она тоже смеется.

Вот, что случилось потом.

Я поворачиваюсь, осматриваю палубу, и цепляюсь взглядом за улыбку на лице Веры. Ее волосы отросли за эти месяцы, но она не изменилась. На ней не вечернее платье, а моя ветровка. Она не промокла под дождем, а наоборот вспотела из-за жары. Вера не плачет, в ее глазах нет агонии и боли. Сейчас она светится из-за улыбки, и смотрит на Ханну.

Это и есть причина, почему я пожелал украсть ее хотя бы на одну ночь. Я хотел стереть боль с лица женщины, в которую влюбился без памяти. Хотел заставить ее забыться, и просто хотел. Так и есть. А главное, это доказывают все мои поступки. Я рос в обществе, где женщины охраняют свою репутацию, где семьи строго следят за избранниками своих детей, где любой поступок может поставить под сомнения моральные качества человека. Мы не понимаем иностранцев, а они не могут порой понять нас.

Но я влюбился в самую непонятную иностранку. Ирония в действии.

Весь обед Джеха с настороженностью бросает взгляды на Веру. Видимо он получил подробности про ее отца от нашей разведки. Как только Имо уводит женщин и Ханну в дом, Джеха подтверждает догадки. Он садится рядом, наливает себе соджу и кладет передо мной конверт.

Наши парни работают хорошо. Сутки не успели пройти, а все у нас на руках.

— Платини и Преображенский в явном сговоре, — тихо бросает Джеха, а выпив, садится ровнее. — Мы не знаем, какую роль в их сделке играет Вера, но ясно, что он внедрил ее в окружение Попова, с той же целью, что и Платини своего сына. И это еще не все.

Я вскидываю взгляд от новых фото из наружного видео наблюдения у Лувра, а Джеха наклоняется ближе и шепчет:

— Сару удалось поймать.

— Где? — задаю вопрос глухо и со злостью.

— В Лондоне, как я и предполагал. Наши ее взяли при передаче британцам пленок с переговоров атташе. С борта, Сан. Это она помогла Платини вывести из строя самолет. Хотела замести следы, а Платини питал надежды прикончить Ким Дже Сопа, тем самым инициировав расторжение контракта по острову.

Джеха умолкает. Его взгляд становится острым, но он его прячет тут же.

— Что? Говори, — нетерпеливо настаиваю.

— Это Сара рассказала Вере, что ты летчик. Знаю, ты догадывался и так, но… В общем, причины мы с тобой расценили не правильно. Это не женская ревность, Сан. Все куда сложнее. Преображенский с самого начала следил за дочерью. После возвращения Поля, и перед самой его смертью, отец Веры примчался в Париж. Платини естественно указал ему на человека, приближенного к нам. С самого начала, все, что делала Сара, чтобы навредить Вере, и вам… В общем, она ясно дала понять, что действовала по просьбе Преображенского. Ему не понравилась ваша связь с Верой. Более того… Только не кипятись. Хорошо?

— Джеха, — предупреждаю и качаю головой, что не намерен терпеть многозначительные паузы.

— Я разузнал про ее мужа.

Сделав глубокий вдох, жду. Нет смысла пенять на что-то. Я подозревал, что Джеха так и поступит.

— Он лежит в реабилитационном центре в Киеве. Действительно в очень сложном положении, но он не безнадежен.

— Она не могла наврать о таком, — я ощетиниваюсь тут же.

— Потому что солгали ей, Сан, — тихо и явно устыдившись, отвечает друг.

Его слова вызывают ступор. Это чудовищно. Если мои догадки верны, то поступок ее отца мерзкий и подлый. В памяти всплывает рассказ Веры об отце, а к горлу подступает горечь. Немыслимая бесчеловечность.

— Ты хочешь сказать, что отец намеренно скрывал от дочери реальное состояние ее мужа? Зачем? Чтобы отправить в Париж? Чтобы она согласилась уехать и бросить его? — убито спрашиваю, а пальцами сжимаю конверт и снимки с такой силой, что бумага трещит.

— И намеренно развел их. От ее имени заплатил нужные деньги, подготовил все документы сам. Пока Вера была в Париже, именно Преображенский инициировал развод совместно с родителями ее мужа. Он все провернул с одной целью — чтобы Вера оставалась в Париже, и не возвращалась обратно домой.

— Она сказала, что отец был против ее помощи мне, — снова бросаю взгляд на снимки.

— Теперь это кажется весьма логичным.

Джеха не успевает закончить. Вера выходит во двор с Ханной. Дочка тянет ее к выходу на лестницу, видимо, чтобы показать мозаику вблизи, но Вера не понимает. Просто кивает и улыбается. Она не знает языка, и просто доверяет Ханне. Идет за ней следом, как за поводырем. Проявляла ли она такое же доверие к отцу, который совершив подобное, сделал собственную дочь слепой марионеткой?

Джеха встречает мой взгляд с пониманием. Он убедился в том, что Вера не пыталась манипулировать ни мной, ни кем либо еще. Он, наконец, понял, что манипулировали Верой.

— Ситуация стала спокойнее, — он начинает осторожно. — Ее надо отпустить. Рассказать все, и отправить домой, Сан. Иначе, Платини, может навредить ей, илиее мужу еще больше.

— Знаю, — сухо отвечаю и поднимаюсь.

Но я должен попытаться еще раз. Боюсь, даже отпустив, не перестану ждать… и пытаться.

— Забронируй ей билет на вечерний рейс, — прошу Джеха об услуге, и киваю на конверт. Я знаю, что она уйдет опять. Но хочу обмануться еще один раз снова. — Я отвезу ее сам, но сперва, поговорю. Конверт оставь в своей машине. Если позволишь…

— Конечно, — Джеха кивает. — Мы с Кан Мари приехали не на один день. Сам знаешь, как она привязана к Ханне. Бери тачку, и поставь в этой истории точку, пока не поздно.

Я смотрю на друга, и понимаю мотивы его просьбы. Джеха волнуется обо мне, и по-прежнему уверен, что Вера не лучший выбор. Однако он сделан, и его еще очень долго ничего не изменит. А может, и никогда.

Кивнув Имо, которая вышла во двор с Кан Мари, я иду в сторону лестницы и забора над склоном. Шаги почти беззвучны, ведь их заглушает шум моря и ветра. Я всегда любил это место, здесь — под забором матери Бон Ра, часто прятался, когда отец входил в особый алкогольный раж.

Сейчас у этого забора стоит Вера. Присев, она внимательно рассматривает несколько метров сверкающей мозаики, выложенной в причудливые фигурки животных, цветов, и пейзажей. Ханна умудрилась изобразить осколками даже очертания леса и луны над ним.

Несколько минут я не тревожу их. Хочу насладиться этой картиной. Так она мне нравится, и так отпечатывается в самом укромном уголке души.

Ее взгляд, чистый и светлый, обращен вверх. Пухлых губ касается улыбка. Ведомые порывами ветра, по ним плавно двигаются светлые пряди волос. Вера светится на солнце, и дело не в том, что она одета в белое. Она сама похожа на солнце, которое заставляет сверкать осколки зеркал ярче.

— Аппа. *(Папа) — Ханна замечает меня первой. Малышка машет, подзывая ближе, но я смотрю на Веру. Мы смотрим друг на друга, и у каждого в глазах молчаливое согласие. — Папа, иди к нам. Помоги мне рассказать Вере про мозаику. Я хочу рассказать ей, что это твой маяк.

Ханна подбегает, тянет за руку, и я, наконец, делаю шаг. Как только подхожу, решаю, что смысла больше ждать нет.

Пора поговорить.

— Пресса успокоилась. Ты можешь улететь сегодня вечером, Вера. Но сперва, я прошу тебя поехать со мной.

Мои слова Вера встречает, молча, а кивнув, улыбается Ханне.

— Аппа, ты рассказал про маяк? Да?

— Да, милая. Вера знает, и ей очень нравится. Она считает, что у тебя талант, — отвечаю и глажу Ханну по голове.

Дочка поворачивается к Вере. Она искренне улыбается, и легко кивает в поклоне, благодаря за похвалу.

— Ханна, иди, помоги Мари-ши и хальмони*(бабушке). Нам с Верой нужно поговорить. Разрешишь? — аккуратно интересуюсь, а Ханна кивает.

Она быстро обнимает Веру, а со словами, что ждет ее во дворе, убегает к бабушке и Мари. Проследив за тем, как дочь скрывается за поворотом, возвращаюсь к Вере.

— Как насчет, научить тебя водить лодку? — хрипло, и на низких тонах спрашиваю, зная, что вряд ли этот разговор будет простым.

Вера опускает взгляд, а повернувшись к морю, тихо отвечает:

— Ты снова пытаешься тянуть время, Сан. Это бесполезно.

— Позволь сделать все, как в тот день у Монмартра. Только сделать в этот раз действительно правильно.

Она возвращает свой настоящий взгляд. Смотрит долго, пристально, цепко, и по-новому. Такой нежности и тепла в ее глазах я не замечал ни разу.

— Хорошо, Сан. Научи меня водить лодку.

— Отлично. Пошли.

На причале я хочу снова помочь ей переступить борт, но Вера намеренно уворачивается, и спрыгивает на палубу сама. Ничего не остается, как, не обращая на подобное внимание, войти в рубку и завести мотор. Когда лодка трогается с места, я не задумываюсь о том, куда мы плывем. Я знаю место, которое хочу ей показать. К нему мы и следуем около десяти минут.

Заметив впереди очертания трех скал, я увеличиваю обороты, и направляю лодку именно туда. В небольшой лиман, окруженный ими, и словно спрятанный от посторонних глаз. Как только мы вплываем внутрь, заглушаю мотор и останавливаюсь.

В надежде, что Вере понравится это место, бросаю взгляд на палубу. Осматриваю ее фигуру, и жду. Хочу, чтобы повернулась и улыбнулась. Однако взамен вижу совершенно иное. Она поворачивается, но в ее глазах нет восхищения, в них решительность и холод.

— Все, что ты делаешь, зря, Сан, — она не говорит, а пытается оттолкнуть. — Все это зря, потому что не удержит меня. Я итак совершила глупость, что позволила это все, и приехала сюда. Зачем ты пытаешься ухаживать за мной, если знаешь, чем все закончится?

Видимо разговора не будет. Она его не хочет. И не услышит меня.

— Почему ты опять сбегаешь? — зло перебиваю ее. — Почему снова пытаешься закончить все так, чтобы выглядеть виноватой? Зачем пытаешься вызвать гнев?

Вера умолкает сразу. На ее нежном лице появляется тень. Черты заостряются, взгляд становится похожим на стекло, которое вот-вот готово разбиться. Его осколки — не стеклянная крошка, а слезы этой женщины. Слезы, которые я видел, и помню.

— Ты знаешь ответ на свой вопрос, — глухо прошептав, она отводит взгляд. — Я его оставила на достаточно видном месте в твоем номере.

Это не разговор. Так не говорят взрослые люди.

— Я не твой муж, — уверено парировав, наконец, добиваюсь своего. Она реагирует на мои слова. — Люди разные. Ситуации разные. Жизнь у каждого — своя.

Ее глаза сверкают злобой, а следом она впервые чеканит со сталью, чем возбуждает больше. Поднимает все инстинкты, и даже не подозревает, с каким огнем играет.

— А я не твоя невеста. Это вранье не изменит того факта, что мы просто трахались, Сан. На эмоциях, под кайфом от свободы. Без обязательств. Ведь и ты, и я, понимали — утром всему конец. Ты улетишь, я вернусь к работе, а потом домой. Но этого могло и не быть. Могло не быть, и потому я здесь. Я собиралась сказать правду в суде. Это и сделала. Потому что из-за меня, ты пошел против приказа, и оказался за решеткой. Тебя едва не посадили. Но хуже всего, что я нагло использовала тебя, чтобы заглушить боль, Сан.

— Прекрати, — не выдержав, почти рычу, рявкнув так, что Вера вздрагивает всем телом. Она испуганно замирает на мне взглядом, а я продолжаю спокойнее: — Это вранье звучит унизительно и жалко.

— Вранье? А ты не врал? — ее шепот заставляет окаменеть. — Ты не унижен тем фактом, что пришлось назвать постороннюю женщину невестой, привести ее в свой дом, знакомить с дочерью, чтобы разыграть спектакль до конца? Это не унижение, Сан? Этого можно было избежать, не пойди мы на поводу у эмоций. Этот подонок Платини хорошо на них сыграл.

— Я сделал это не ради спектакля, — холодно и сухо оборвав ее, смотрю на то, как Вера хватается руками за борт. Она будто опоры ищет. Но намеренно отворачивается от меня? Боится признать, что я прав, — Тебя едва не опозорили, едва не выставили женщиной легкого поведения.

— А это не так? — зло выпалив, Вера поворачивается. — В чем же наврала Сара и Платини? Я читала их показания. Там нет ни капли лжи. Разве это не так, Сан? Разве это не я стала причиной того, что ты не выполнил приказ?

— Ты, — отвечаю холодно и сухо.

Ты причина всему.

— И это ведь я не остановила тебя тогда. Не остановила, и не рассказала, что замужем? Так ведь?

— Да, это сделала ты, — снова подтверждаю ее слова.

— А следом… Что было следом, Сан? Ты знаешь почему я считаю, что использовала тебя? В тот вечер, на банкете, я узнала, что мою жизнь изменили без моего ведома. Опять. Замужество оставалось последней нитью, которая давала надежду, что я справляюсь со всем, и контролирую свою чертову жизнь. Что она еще не до конца сломана. Но я не справилась… — она тихо шепчет сквозь слезы, а я молчу. Не смею и слова проронить, потому что знаю правду. И она ее тоже скоро узнает. — Я не справилась с тем, как моя жизнь разрушилась в один ничтожный день. Всего несколько часов разделило ее на "до" и "после". Утро, когда он вышел в двери с обещанием вернуться, и вечер, когда его привезли едва живого. Я храбрилась до последнего, Сан. Уверяла себя, что это всего лишь временное испытание. Не замечала я этого времени, и того, как оно жестоко ускользало сквозь пальцы. А с ним уходил здравый смысл. Я стала похожа на тень, которая утром просыпается, чтобы вечером уснуть. Вот почему я не хочу здесь находиться. Не хочу, Сан. Потому что он так же знакомил меня с семьей и с друзьями. Знакомил, а потом все разрушилось. И это, — она срывается на злой шепот, а по мне бежит холодный озноб.

Он окутывает все тело, когда я вижу голую боль. Все время в Париже, я хотел узнать, откуда ее столько, но у Монмартра, Вера не раскрыла причин так явно. Не так это выглядело, как сейчас, когда я чувствую ее на расстоянии.

Даже прикасаться не нужно, чтобы ощутить дрожь, с которой Вера продолжает:

— Это как проклятое дежавю. Я вижу тебя, а смотрю на своего мужа, и этого не изменить ничем. Потому я сказала, что воспользовалась тобой. Нагло влезла в твою постель, чтобы вернуть его. Ты понимаешь всю степень мерзости моего поступка? И теперь это привело к еще худшим последствиям. Ты решил, что я приехала к тебе, но…

— Нет, — оборвав ее, я продолжаю, понимая, что обязан это сказать, иначе мы не поймем друг друга до конца никогда. — Я не хотел впутывать тебя в это. Я был против, изначально, и знал, что смогу решить все сам. Не хотел видеть, и уж точно не рассчитывал, что привезу в свой дом. Ты совершенно не вписываешься в картину того, что я привык видеть и ждать от отношений. Но стоило тебя увидеть снова, и все это превратилось в чушь. Я так решил. И я так захотел. Я захотел привести тебя сюда, и я привез. Я захотел тебя в Париже, и я взял то, что хотел. Прости, но не ты одна виновата, что мы переспали. Я тоже принимал участие, Вера. Непосредственное, если ты не забыла.

— Ты с ума сошел, — шепчет, а я киваю.

— Сошел, — и она права. Я рехнулся, потому что готов закрыть глаза на все. Закрыть их на то, что она заведомо пытается выставить себя с самой паршивой стороны, лишь бы я прекратил попытки сблизиться с ней. — Не хочешь нормального разговора. Не будем говорить, вообще. Ответь только на один вопрос. Ответь правдиво, и не оглядываясь на прошлое.

— Сан, — Вера осекает меня, пытается уйти, но я притягиваю ее к себе рывком.

Ее хрупкое тело ударяется в мою грудь, лицо оказывается всего в сантиметре от моего, а глаза становятся еще больше от испуга.

Вера замирает, а я хрипло шепчу:

— Скажи, что не хочешь меня? Давай, соври опять. Потому что, когда я тебя трахал, ты не его имя надсадно кричала сквозь стоны, а мое. Давай же. Лги себе снова. Сбегай. Я отпущу тебя. Я сделал все, что мог, чтобы удержать тебя сейчас, и воспользоваться этим шансом. Ведь его могло и не быть. Ты просто удрала. И потому я намеренно привез тебя сюда. Показал семью. Назвал своей женщиной. Все сделал, чтобы не позволить опорочить твое имя еще больше. Закрыл глаза на твой глупый побег. Я готов смириться со всеми твоими недостатками, которые настолько явны в моем обществе, что их заметит даже ребенок. Да. Мы не подходим друг другу. Это факт, в который я не верил, и пошел на поводу у эмоций. Но мне плевать и на это, Вера. Я действительно хочу тебя. Потому ответь, раз уж желаешь уйти с чистой душой, и закончить все правильно. Как я хотел закончить у Монмартра, когда мы прощались. У тебя действительно нет ко мне никаких чувств? Ты действительно хочешь уйти сейчас? Из-за глупых предрассудков? Потому что я вижу иное, чаги*(милая)… — закончив шепотом в ее губы, впитываю дрожь Веры.

Насыщаюсь ее ознобом, как дикий, ведь знаю — его причина не в страхе. Вера дрожит от возбуждения, ее дыхание вязкое и густое опять, ее взгляд снова обжигает. Все выглядит в точности, как тогда. Я знаю это, а она упрямо открещивается, не желая признавать, что чувствует то же, что и я.

— Ну же, Вера. Скажи, что ты меня не хочешь, — прижимаю сильнее, а она злится.

Вера сжимает челюсти, сводит брови, ее глаза горят, а дыхание вырывается через губы жарким потоком. Вырывается и бьет прямо в мои.

Ну же. Скажи, что я никто.

— Хочу, — рычит, как кошка, а мне срывает крышу.

Набрасываюсь на нее, как голодный. Точно так, как хотел весь день, пока наблюдал за ней. Глухо выдыхаю в горячий рот, толкаясь языком глубже. Он сладкий, а ответное дыхание раскаленное и густое. Оно разогревает тело, наполняет теплом.

Я так соскучился. Увидел ее в зале заседаний, и едва не сдох. Смотрел на эти губы, и хотел их. Вел взглядом по груди, а сам чувствовал ее тяжесть в руках, и вкус во рту. Ощущал аромат волос, а желал сжать их в кулак, когда поцелую опять. Как сейчас. Когда она мычит в мой рот и надсадно дышит. Со злостью хватается за футболку, цепляется пальцами, но отвечает на ласку. Не сопротивляется, не отталкивает, а позволяет взять ее. Не то, что хочу, а ее. Жаль Вера не видит в чем разница. Значит, придется ей показать.

Мягкий звук ее стона приводит в действие все инстинкты, будоражит кровь. Обхватываю ее талию, толкаю к рубке, удерживая крепко в руках. Вжимая в себя, углубляю поцелуй, а оторвавшись от губ, перевожу дыхание. Мы уперлись в косяк, смотрим друг другу в глаза, и едва дышим. Вера дрожит, и щурится, как затравленный злобный зверек. Она пыхтит, потому что не хочет признать, что я прав. Сопротивляется, боится, но все равно поддается. Она моя. Я вижу это, а она занимается самодурством.

— Я же все равно уеду, — сипло произносит, но руками тянется к ремню моих брюк. Вытягивает его из петель и шепчет: — Ты это понимаешь? Мы не увидимся больше. Это конец, Сан. Теперь точно.

Вытащив последнюю петлю, Вера облизывает губы. Она хорошо знает, как это действует, как немедленно приковывает взгляд, и как туго наливается член от одной мысли, что я могу сделать с этим ртом, а он со мной.

Чертовски горячая картина перед глазами, рисует адски горячие бесстыдства.

— Да, — отвечаю хрипло и на низких тонах. — Но я же, все равно, обычный любовник, а мы просто… трахались? Так? Теперь трахнемся еще раз, или два. Может три. Это же ничего не значит. Так ведь?

— Да. Это просто секс, Сан.

Отвечает с вызовом, а сама едва стоит на ногах.

— Обманывай себя из страха и дальше, Вера.

Прищуриваясь, едва сдерживаюсь, как и она. Злость смешивается с диким желанием обладать, заставить поверить. Я буду выбивать из нее стон за стоном, пока ее горло не высохнет, а она не скажет, что я прав. Хочу, чтобы снова хрипло повторяла только мое имя. Чтобы поняла, что я не он, и жизни у нас разные. Потому что я видел смерть. Настоящую. Видел, и умирать не собираюсь.

Я буду жить с ней. С ней, и с Ханной. Так и будет, потому что я так решил.

Обхватив ее тонкую шею, мягко целую и толкаю Веру вглубь рубки. Она пятится, жадно дышит в мой рот, продолжая хвататься за пояс джинсов. Ее движения нетерпеливы, как и мои слишком напористы. Но я ничего не могу поделать с собой. Как только она упирается ягодицами в приборную панель, я углубляю поцелуй. Подняв за талию, усаживаю Веру на циферблаты датчиков, а она обхватывает меня ногами. Прижимает к себе, тянет ближе и густо выдыхает в рот.

Лишь бы не отпустить. Хотя бы сейчас.

Отстранившись от ее губ, снимаю футболку. Глаза Веры темнеют, она жадно осматривает меня, и делает вдох с явной дрожью. Это заводит, член дергается и отзывается. Вытягиваясь сильнее, он ноет, как нарыв, пульсирует и упирается в ширинку.

Когда замечаю острые вершины узловатых сосков, замираю. Они видны даже сквозь ткань футболки и белья. Появляется дикое желание увидеть их без всего этого тряпья, взять в руки, и наконец, насадить на себя виновницу моего помешательства. Взять ее, заставить стонать от удовольствия.

В этот раз все будет иначе. Ты не сможешь это забыть. Ты не сумеешь больше относиться к нам легкомысленно. Больше нет.

Тяну ее на себя, жадно накрываю губы, и ловлю первый громкий стон. Он тонет во рту, а я бесцеремонно поднимаю вверх ткань футболки. Она отлетает к моей так же быстро, как скудный лоскут кружевной ткани следом. Обхватываю груди рукой, а пальцами играю с отвердевшей вершиной. Сжимаю ее, массирую и дразню на грани дыхания Веры.

Она отзывается на каждое движение так, словно создана для моей ласки, для моих рук, и для меня.

Все это мое.

Оставив еще один поцелуй на ее губах, спускаюсь ниже. Ласкаю подбородок, шею. Целую все, к чему могу дотянуться, а Вера направляет меня. Ее пальцы пробираются в волосы, сжимают пряди на затылке, давят и массируют, рождая приятный зуд. Точно такой же, как тот, что я чувствую на губах, обхватывая ртом розовый, узловатый и вздыбленный сосок.

Вера вытягивается дугой, откидывается спиной назад и что-то бормочет. Жарко шепчет, будто просит не останавливаться, а продолжать терзать языком воспаленную, уже покрасневшую вершину.

Этого мало. Ты должна умолять и кричать от удовольствия. Тогда мы будем квиты. Тогда, ты не сможешь больше так легкомысленно сбегать.

— Еще раз я это позволю, — шепчу, становясь на колено.

— Что…

Вера немедленно опускает взгляд, а когда я стягиваю с нее легкие штаны и белье, краснеет. Ее лицо становится пунцовым опять. Я уже видел эту картину. Она еще тогда ударила кровью в голову так, что я не оторвался от Веры, пока она не кончила в мой рот.

Так будет и сейчас.

Ведь смотря на розоватые, нежные складки, которые блестят влагой, остановиться невозможно. В этой женщине идеально все. И даже то, какая она на вкус, не сравнится ни с кем. Как и звук ее голоса, когда она надсадно стонет от каждого движения языка по клитору, не повторит никто. И чем слаще я двигаюсь ртом, тем гуще и громче ее стоны. Чем быстрее на ее плоти играет язык, тем сильнее она дрожит, извивается и цепляется за мои плечи руками.

— Господи… Сан… — громко, с хрипом, почти просит, а я едва сдерживаюсь, чтобы не излиться только от этого звука.

Перед глазами на миг темнеет от нового надсадного вскрика. Вера почти на краю. Я чувствую это, ощущаю ее дрожь на языке, потому поднимаюсь. Резко ввожу во влажную, горячую плоть пальцы, жестко двигаю ими, а губами накрываю ее высохший от стонов рот.

Громкий вскрик тонет во мне. Он достигает гортани, а пальцы чувствуют мощные и сильные сокращения плоти. Вера кончает бурно, и едва не толкает меня туда же.

Еще немного, милая. Подожди.

Заглядываю в ее глаза. Жадно наблюдаю, как Вера хватает ртом воздух, и стягиваю вниз джинсы. Она дышит глубоко, смотрит дико, как голодная. Ей тоже мало этого. Я вижу и знаю, чего она хочет.

Потому развожу ее ноги шире, и вхожу одним резким толчком во всю длину. Вера хватается за мою шею, тянется к губам, и мычит в них, жадно целуя. Смотрю ей в глаза, ласкаю ее губы, но двигаюсь жестко и глубоко. Так, что несколько раз зажмуриваюсь от удовольствия, которое накатывает волнами. Оно гуляет по телу, как электричество. Разгоняет кровь, а она вскипает, превращая движения в глубокие и острые.

Вера мечется в моих руках, цепляется за плечи, затылок, грудь, ищет опору, ведь дрожит. Она скоро кончит. Снова. И это сносит крышу к чертям. Это то, чего я хотел всегда. Найти женщину, которая будет извиваться от наслаждения в моих руках раз за разом, и так, будто мы созданы друг для друга.

Резко вогнав член до основания, замираю, а Веру накрывает новый оргазм. Он сильный, ее стоны громкие, и в них мое имя.

Стиснув зубы, делаю глубокий вдох, сдерживаюсь, и впитываю ее крупный озноб. Вера застывает всем телом, приподнимается, а выдохнув, закрывает глаза, и прислоняется ко мне лбом. Наши рваные дыхания, наверное, единственный звук в открытом море во время полного штиля.

Возможно, я просто оглох. Или не хочу слышать ничего кроме ее голоса. Видеть только ее глаза. Вдыхать ее дыхание. Не знаю. Но одно мне известно точно — я полюбил и полюблю все, к чему прикасалась, прикасается, и прикоснется эта женщина. Она будет со мной. Рано или поздно.

* * *

Я не помню, сколько раз простонала его имя, подтвердив каждое слово, сказанное Саном. Я проиграла полностью. И мне бы сдаться, но не могу. У меня нет права давать ему никаких надежд, пока страх давит.

Но сейчас его нет. Я расплавилась, исчезла, и стерта опять. У меня нет прошлого, я не вижу будущего, а живу настоящим. В нем смотрю в темные глаза, которые заволокло страстью. Целую Сана, а следом слышу хриплый и холодный шепот в губы:

— Ты хотела знать, что я говорил тебе на ушко в Париже? — он плавно поворачивает меня спиной.

Заставляет встать на ноги, но они не держат. Чтобы устоять, хватаюсь за приборную панель. Сан становится позади, нежно целует плечи, спину, а руками оглаживает груди. Опускается ниже, ведет пальцами вдоль живота и талии, а я закрываю глаза, улавливая, как по коже бегут мурашки и приятный зуд.

Сан мягко надавливает на поясницу, вынуждает наклониться и оттопырить ягодицы. Повернувшись, крепче сжимаю панель, и снова закусываю губы от предвкушения. Я действительно голодная. Хочу еще, и не знаю, как остановиться. А нужно ли? Наверное, нет.

Мужчина за моей спиной адски сексуальный. Его тело рельефное, большое, блестит влагой, ведь каждый изгиб покрыт испариной. Она особенно соблазнительно выглядит на эластичной упругой коже. Как та, что осталась на его твердой вздыбленной плоти, и та, что играет на его губах.

Но хуже всего действует взгляд. Сейчас он хищный, необычный, и опять блестит сотнями отражений.

— Так, как? Хочешь послушать снова… — Сан раздвигает ягодицы, а заметив, что я смотрю, улыбается, — на прощание? В этот раз с переводом.

Наши взгляды встречаются. Он поджимает губы, а толкнувшись бедрами, остро и глубоко вгоняет член. Заполняет плоть одним толчком, во всю длину, и начинает двигаться. Из горла вырывается новый протяжный стон, я теряю равновесие от горячих спазмов, закатываю глаза и кусаю губы. Мне чертовски хорошо. Стирается реальность, уходят все предрассудки. Я становлюсь собой.

Становлюсь просто женщиной для этого мужчины. У нас по-прежнему нет имен. У наслаждения его тоже нет.

Сан наказывает меня лаской, и вынуждает просить еще. Остро и жестко двигается глубже и быстрее. Пальцы немеют, руки покрываются испариной, горло давно высохло, но это чертовски приятно и хорошо. Я снова горю прямо изнутри, наклоняюсь ниже, становлюсь ровнее, чтобы толчки стали глубже и слаще. Как кошка, сама бесстыдно насаживаюсь на его плоть, упираюсь руками в панель, извиваюсь, ощущая только горячее и твердое движение внутри. Жесткое, полное, и острое, как четкий удар в цель, раз за разом. Дрожь бежит по ногам, а тело вибрирует. Хватаюсь рукой за пальцы Сана. Они напряжены, крепко сжимают бедра, и это заводит сильнее. Поворачиваюсь и заглядываю в абсолютную тьму. Сан сразу обхватывает мою руку, наклоняется и на выдохе накрывает пересохшие губы. Жадно целует и безжалостно толкает к пропасти, у которой я балансирую на самом краю. Толкает так, чтобы я не могла опомниться. Чтобы наша близость стерла все, оставив только нас с ним.

Я теряюсь в том, каким бешеным становится темп движений. Слышу одно лишь мужское и густое дыхание за спиной. Сан не щадит нас. Обессиленная от стонов и наслаждения, я рвано глотаю воздух. Сотрясаюсь в дрожи, покрытая испариной, реагирую на любое прикосновение, как оголенный нерв.

Оргазм подбирается все ближе, а дыхание обращается в надсадное мычание, хриплые крики. В них я теряюсь, а Сан обхватывает мое горло, тянет к себе и прижимает спиной к груди. Вынуждает встать, почувствовав член глубоко внутри, и кончить от жестких толчков и холодного шепота на ухо:

— Я говорил, что ты моя. И каждая часть тебя тоже моя. Вот… — его голос становится грубее, густеет, дрожит и вибрирует, как он сам. Сан покидает меня, застывает всего на миг, но прижав к себе, заканчивает, густо дыша: — Вот, что я шептал в нашу первую ночь, Вера. Шептал, что ты станешь моей. Так и будет. Я дождусь этого.

В ознобе делаю влажный вдох, а глаза так и цепляются за все, что окружает. За вещи, которые валяются на штурвале, за море, которое качает лодку, за мужчину, который смотрит так невозможно открыто, смело, и дико, что плоть сжимается в отголосках спазмов. Рука находит руку, а губы находят губы. Тепло обменивается с холодом так явно, будто Сан пьет меня.

Уже выпил, и не оставил ни капли меня самой.

Я долго, и в молчании думаю. Стою у кормы, и наблюдаю за тем, как он ведет лодку обратно. Все сказанное — сделано, а все сделанное — результат эмоций. Возможно, я буду всю оставшуюся жизнь вспоминать его. Горькая улыбка касается лица. Не возможно, а точно.

В этот раз, просто сесть в машину и уехать — не выйдет. В этот раз все иначе. И место, которое я покидаю — другое, и мужчина, которого бросаю — стал другим в моих глазах. Теперь Сан не воспоминание об одной ночи.

Это звучит нелепо и глупо после нашего "разговора".

Стоя у машины, я смотрю на маленькую девочку. Она часть нового воспоминания, а в моих глазах Ханна — его смысл. Два дня, проведенные в доме Сана, стали чем-то слишком необычным. Но почему в груди скребет чувство, что все произошедшее правильно? Почему, часть меня не хочет садиться в машину и уезжать? Почему я не могу никак открыть дверцы и сесть в салон? Наверное, потому что смотрю в глаза мудрой женщины, и понимаю, что совершаю ошибку хуже предыдущих.

Даже его дружок и Кан Мари смотрят с неким огорчением. Мари, и вовсе, в последний момент решается обнять меня. Женщина аккуратно хлопает по спине, и шепчет на чужом языке, что-то до боли понятное. Это и пугает, и приносит ощущение тепла.

Надо это закончить немедленно. Осматривая всех, на их месте вижу друзей из прошлого. Смотрю на Алексея, в окружении его близких. Все настолько напоминает о боли, что из страха, возможно, я слишком натянуто улыбаюсь и слишком быстро сажусь в салон.

Сан занимает место водителя, и пристегивается, а я стараюсь смотреть только в одну точку и прямо перед собой. За то время, пока я принимала душ, собиралась и прощалась с Хи и малышкой, он успел переодеться. Нет, не в форму, или вычурные костюмы. В проклятую белую рубашку и обычные джинсы. Именно в то, что сводит меня с ума. Сан словно знал, что надо напялить на себя после того, что произошло на лодке.

Отвернувшись к окну, стараюсь не вдыхать его запах, не смотреть на него, и не реагировать так остро. Но не могу. Меня волнует каждое его движение, возбуждает даже вид его руки, которой Сан сжимает руль. От одного взгляда на его пальцы, становится жарко, и хочется открыть окно, чтобы сделать глубокий глоток свежего воздуха.

Однако мы продолжаем молчать.

Спустя час взаимной тишины, я ощущаю себя меломаном и знатоком корейской музыки. Все, что помогает держать себя в руках — корейские радиостанции. Плевать, что не понимаю ни слова, но так проще убедиться в том, что я черт знает где, и мне пора домой.

— Ехать долго, Вера. Если хочешь, я включу кондиционер, а ты попробуешь поспать, — его предложение звучит так внезапно, что я вздрагиваю.

— Нет, все в порядке. Спасибо, — машинально отвечаю, но чертовски хочу, чтобы он снова сказал хоть что-то.

Мне нравится его голос. Я оказывается, тащусь от его акцента. И хуже всего — совершенно забываю, кто я, когда он шепчет, какую-то тарабарщину, перевода которой я не знаю. Шепчет хрипло, и… холодно. Вот что сводит с ума. Его черный взгляд и холод, который обжигает хуже огня.

И как быть? Как мне уехать и закончить все, если Сан намеренно сделал так, чтобы я сомневалась, чтобы не могла выбросить его из головы, чтобы считала себя трусихой?

И ведь виновата сама.

Спустя два часа все превращается в пытку. На меня накатывает паника от одной мысли, что больше нет поводов его видеть. Когда сбегала в Париже была полна решимости. Увидела то проклятое фото, и решила уйти, даже не прощаясь. Сейчас все иначе. Настолько, что я то и дело прокручиваю в голове каждый час проведенный здесь. Все, то время от момента, когда увидела его в зале суда, до нынешнего, когда морской лиман стал свидетелем совершенного бесстыдства. И главное в этом словосочетании именно часть о "совершенности".

Закрыв глаза, мысленно покрываю себя матом, потому что дошла до такой низости, что сравниваю их — Сана и Лешу. И если Алексей стал моим первым мужчиной, то второй поселил во мне чувство, что последний. Всеми силами, отгоняя от себя подобный бред, остаток пути проходит под музыку и в ярких лучах заката. На одной из заправок у аэропорта, Сан выходит из машины, а я, как дура, ловлю взглядом каждое его движение. То, как он говорит с кем-то, расплачивается за что-то, возвращается обратно, держа в руках две чашки кофе.

Когда останавливается у заезда, замечает мой интерес, и я быстро отвожу взгляд. Глупо. Как же глупо я себя веду. Всего четыре часа назад я переспала с этим мужчиной, а теперь веду себя, как школьница. Стараюсь делать вид, что ничего не было. Но ведь это невозможно.

— Вот. Решил тебе не помешает, — я опять вздрагиваю, и Сан это замечает.

Протянутый стакан надо бы забрать, но я почему-то не могу пошевелиться.

— Я ужасный человек. И причиняю тебе боль… — это вырывается самопроизвольно, я больше не контролирую даже речь рядом с ним.

Настолько не хочу уезжать, и настолько боюсь его. Боюсь того, кто он. И страшнее всего для меня теперь именно кошмар, который снится постоянно. Если он погибнет, или разобьется так же, как Алексей, я не переживу этого снова. Не справлюсь.

Но причина не только в этом.

— Просто пей кофе, Вера. Он со льдом. Надеюсь, ты не против. Не думаю, что в такую жару ты захочешь пить кипяток.

Я медленно забираю стакан, удивляясь тому, как спокойно ведет себя Сан. Это странно злит. Может он этого и хотел? Хотел, чтобы я почувствовала себя так же, как он в Париже? Откуда мне знать, что он не держит на меня обиду? Он настолько другой, что предугадать его поступки невозможно. Взять хотя бы заявление о том, что я его невеста. Он даже не спросил меня, хочу я подобной лжи, или нет. И на лиман он повез меня не просто так. Мы могли и на причале поговорить. Для этого не надо выходить в море, если не хочешь в придачу трахнуть объект своей обиды.

Чем больше я думаю, тем безумнее мысли. Одно ясно — мне не место рядом с этим мужчиной. Все началось слишком неправильно. Со лжи. Хоть и безобидной, но все же. А закончилось тем, чего нельзя было допускать. И в этом виновата только я, и моя неописуемая глупость и наивность.

Оправдаться мне нечем. В любом случае, придется расплачиваться за свои ошибки. Будучи замужем, я уехала, оставив мужа прикованного к больничной койке. Будучи замужем, я допустила флирт с другим мужчиной. Его же я использовала, чтобы заглушить боль. А теперь… Не он меня трахал. Я позволила этому случиться, потому что знала, чем все закончится, как только Сан предложил "поговорить". Я позволила, потому что хотела этого. Хотела его с того момента, как опять увидела. И вот тут лгать самой себе нет смысла — я сама пожелала близости с ним, ведь он мне понравился, а следом я влюбилась. Точка.

— Прости, — шепчу, а делая глоток кофе, решаюсь сказать, наконец, хотя бы пару слов. Здравомысленных. Без эмоций. Не под кайфом от страсти и секса. — Я должна тебе сказать то, что не решилась сделать… на лодке.

Сан опускает свой стакан на приборную панель, и продолжает за меня, будто читает мысли.

— Ты не хочешь уезжать, и у тебя есть чувства ко мне. Но у тебя есть и другие чувства. Я знаю это, Вера. Ты уедешь. Твой страх и стыд сильнее. Не нужно извиняться. Я все понимаю.

Поджав губы, я пытаюсь прогнать слезы, и успокоиться. Со всех сил хочу сделать все правильно, но нужных слов не нахожу.

— Ты должен знать, что это не только из-за того, что ты летчик. Все сложнее, Сан. Намного.

— Я это понял, после того, как ты трижды назвала наши отношения ошибкой. С трудом, но понял, что у тебя остались чувства к мужу. Я должен был это знать, когда решился… прикоснуться к тебе, Вера. Но сам закрыл на все глаза.

Подняв лицо, я встречаю именно тот взгляд, которого боюсь, и в который влюбилась. Он притягивает, как магнит, тем, как невозможно ярко блестят грани черной драгоценности. Он холодный, но обжигает, он темный, но дарит больше света, чем самое голубое небо. Хотелось бы верить, что он только мой. Что Сан смотрел так, только на меня.

— Ты назвал это легкомыслием, — начав, тут же умолкаю, расслышав мягкий смешок.

Сан плавно накрывает мою руку своей, а я дрожу. Не одергиваю ее, не убираю, а слежу за тем, как продолжая, он смотрит на нее и гладит.

— Я много думал, как должно случиться то, что происходит сейчас. И пришел к выводу, что это неважно, пока я тебе не нужен. Потому пусть нашей общей чертой останется легкомыслие.

— Сан, — я сжимаю его ладонь, прикасаюсь к холодным пальцам, наслаждаюсь этим, но продолжаю говорить иное: — Ты должен меня понять. Все, что произошло между нами изначально нельзя назвать правильным. Нам нужно остановиться на этом.

Его взгляд пустеет. Из него исчезает блеск, грани тускнеют, камень становится холодным. Таким, каким должен быть, когда человек смирился с решением другого.

— Я хочу сделать для тебя еще кое-что. Мог не вмешиваться. Не говорить ничего. Но так будет правильно. И лучше ты узнаешь все от меня, чем потом, когда не будешь к этому готова.

Он отпускает мою руку, а я хмурюсь. Не понимаю, о чем он говорит, и зачем достав большой серый конверт из бардачка, протягивает его мне.

— Посмотри, — он кивает на конверт. — И тогда ты поймешь причину всего произошедшего.

Взглянув еще раз на Сана, замечаю, как он отводит глаза в сторону. Он явно выглядит злым и расстроенным. Быстрыми движениями, раскрываю конверт, а достав его содержимое, в недоумении перебираю множеством фото. На каждом мой отец, но странность в другом. В том, где они сделаны, и с кем он сфотографирован.

— Я… Я ничего не понимаю, — растерянность сочится и сквозь голос.

В сумбуре из предположений, пытаюсь понять, что все это значит, но не могу. Не могу ничего осмыслить, и обращаюсь с немым вопросом к Сану. Он медленно садится ровнее, очевидно, пытаясь подобрать слова, чтобы все объяснить.

— Когда мы возвращались обратно, эта вещь спасла меня. Так считает Имо. Думаю, я должен его вернуть, — он начинает севшим голосом, а рукой тянется к карману брюк.

Достав портмоне, Сан вытягивает из него тот самый крестик, который я потеряла.

— Сан, что все это значит? — в неясном порыве, я начинаю просматривать документы опять. Когда замечаю имя мужа, в жилах стынет кровь, а тело покрывается липким ознобом. — Откуда это… все?

Смотря на мой крестик, Сан не отдает его. Он бросает портмоне у рычага коробки передач, и почему-то молчит. Долго молчит. Слишком долго, и это пугает.

— Твой отец скрывал от тебя реальное состояние твоего супруга. Ему не предоставляли должного лечения намеренно, Вера. Чтобы ты его бросила сама. Уехала в Париж, считая, что он безнадежен. Но… это не так.

Услышав сказанное, ноги немеют. Я пытаюсь сделать вдох, а перед глазами страшные картины из недавних кошмаров. Сжав бумаги крепче, не могу совладать с собой. Руки трясутся, а дыхание становится роскошью. Это какой-то бред. Зачем папе это? Он не мог так поступить…

— Он не мог, — шепчу едва слышно. — Не мог. Зачем?

— Это доподлинно неизвестно, — Сан заглядывает в мои глаза так, будто пытается убедить, что не врет. — Вера, я понимаю. Это твой отец. Ты считаешь, что все о нем знаешь. Тебе сложно принять сказанное мной. Но это не выдумки. Это данные полученные нашей разведкой.

— Зачем вашей разведке копаться в моей личной жизни? — я взрываюсь негодованием, а злость бурлит.

Папа не мог так поступить. Это ложь и вранье. Я никогда не поверю в это. Ни за что.

— Он связан с Платини, Вера, — холодно оборвав меня, Сан кивает на снимки и продолжает, но я не хочу это слышать. Не верю, — Когда мы летели обратно, обнаружилась поломка борта. Я посадил его в экстренных условиях, но стало очевидно, что кто-то приложил к этому руку. Ты сама знаешь, что Ким Дже Соп главный бенефициар сделки по острову. Если бы он умер, проект был бы заморожен автоматически, до выяснения обстоятельств смерти подписанта контракта. Кому это нужно в первую очередь? Кто ухватился за нас с тобой, только бы вовлечь сделку по острову в международный скандал? Вера, я не желаю тебе зла…

— Я знаю, — на нервах выпалив, закрываю глаза, пытаясь унять лихорадку. Я вся дрожу, сердце стучит, как больное, а перед глазами папа. Мой папа, который не мог так поступить. Зачем ему эта грязь? — Он не мог этого сделать, Сан. Здесь что-то не так.

— Он развел тебя с мужем, Вера.

Я качаю головой, сжимаю губы в тонкую линию, и силюсь не дать слезам волю. Не могу в это поверить.

— Нет, — уверенно отрицаю.

— Он манипулировал тобой, чтобы подобраться к Попову, который не хочет отдавать исследования по острову британцам, — Сан бережно обхватывает мое лицо руками, пытается успокоить, но все тщетно. Я не могу это слышать. — Попов знает, что тогда останется ни с чем, и куратором разработки Когтя станет Платини. А теперь, очевидно, и твой отец. Это сложно понять. Я знаю, и вижу, что ты не сталкивалась с таким.

— Да причем здесь это, — почти рычу, откидывая руки Сана. — Я что, по-твоему, не понимаю, что хотят от этого куска суши? Может я и женщина, но не тупица, Сан. Я знаю, что Коготь стоит на нефти. И знаю, зачем он вам. Вы сможете контролировать бассейн и стать независимыми в энергетическом плане от Штатов и Китая. Я это все знаю. Но не понимаю, почему ты решил, что мой отец в этом замешан?

Сан замирает, цепко осматривает мое лицо, а когда продолжает, больше нет смысла спорить. Но я не хочу в это верить.

— Он отправил тебя в Париж, чтобы внедрить в экспедицию намерено. Вероятно, хотел обыграть и Платини. Не верил, что Поль сможет украсть программу Попова, и был прав. Зачем он так поступил с твоим мужем… Прости, но я боюсь, что он рассчитывал на более выгодный брак для своей дочери. К примеру, с тем же сыном влиятельного ректора Сорбонны. Этого я не могу знать, но Сара… Проклятье.

Сан выругавшись, отворачивается к окну, но следом повернувшись обратно, стремительно наклоняется и гортанно шепчет.

— То, что я сейчас тебе скажу, — военная тайна, Вера. Если хоть кому-то станет известно, что я открыл рот, меня не просто посадят, чаги *(милая). Потому, когда я закончу, ты должна попытаться это забыть навсегда, но сделать для себя выводы. Попов десять лет работал над разработкой выработки метана в подводных вулканах у Когтя. Его расчеты — уникальный ключ к месторождению чистого газа. Это не просто миллиарды, это триллионы долларов. Об этом знают только несколько стран, которые гарантировали старику, что не уничтожат уникальную флору и фауну острова. Поль пытался украсть не просто расчеты. Он пытался похитить то, ради чего встречались военные атташе моей страны и Франции. Ему нужна была программа Попова. Когда мы едва не разбились, наши специ начали проверку всех, кто хоть как-то был причастен к Платини. То, что ты держишь в руках — не мультики, Вера. Это результаты проведенного расследования международными спецслужбами. Твой отец трижды в Мае встречался с Платини. Еще до кончины Поля. И Сара… — Сан резко умолкает, а я все никак не могу отпустить проклятые бумаги.

Жму их в руках, а в горле вяжет ком от обиды и слез. Так, значит, он развел меня с Лешкой. Он скрывал, что Лешку можно поднять на ноги. Выходит… свекровь права? Она права в своих проклятиях?

— Сару арестовали в Лондоне, Вера. Она полностью подтвердила все мои догадки о причастности Платини к попытке сорвать сделку. Но ко всему прочему, она рассказала, что твой отец лично просил ее сделать так, чтобы ты и не смотрела в мою сторону, а я в твою. Мотив может быть только один, Вера. Тебя хотели…

— Использовать… — по щеке бежит первая слеза. Глаза сухие, я чувствую это. Но проклятая слеза, отрывается от века и бежит вниз. — Хотел использовать для дачи показаний против тебя. Но все вышло иначе. Потому не помог… И его слова. Он так ужасно говорил тогда, — уставившись в одну точку, шепчу на родном.

Смотрю на руку Сана, в которой зажат мой крестик. Не чувствую ничего, кроме холода. Вокруг жара, но меня так знобит, словно я заболела. Знобит ужасно, и так, что стучат зубы.

Как мне посмотреть в глаза этому мужчине? Пытаюсь, но не могу. Его дочь, едва не лишилась отца из-за игр моего собственного. Его семья, и друзья едва не лишились Сана. Он мог погибнуть, если бы Платини добился своего. Мог разбиться, как Алексей. И в этом тоже может быть замешан мой отец.

— Какой… кошмар, — едва произношу, не в состоянии прийти в себя.

Сан обхватывает меня. Тянет на себя, и крепко прижимает к груди, обнимая. Прислоняется носом к волосам, что-то шепчет у макушки. Так приятно шепчет, но это не помогает. Стыд давит, я задыхаюсь, и чувствую себя тряпкой. Безвольной и ничего не стоящей тупицей, чьей жизнью решил помыкать родной отец.

А значит, на это способен кто угодно.

Холодное спокойствие накрывает снова. Ему я научилась, после того, что пережила. Два года рядом с койкой мужа, я училась держать слезы в себе, и давать им волю только в нашей пустой квартире. Я, кажется, выплакала все. И даже такое предательство не способно выдавить из меня больше, чем одну слезу.

Не знаю, должно ли было так случиться. В судьбу всегда верилось слишком сложно. Всю жизнь я предпочитала опираться на крепкое плечо. Сперва, это был отец. Он окружил теплом и заботой с самого детства. Я получала все, что хотела. Гордилась, что я дочь профессора Преображенского, известного ученого с мировым именем. Меня окружали люди из высшего общества, а в друзьях были исключительно дети из интеллигенции. Все детство я провела в разъездах, и видела самые прекрасные уголки мира. Пальмира, Анды, Ниагарский водопад, Аляска и Камчатка. Меня баловали и ни в чем не отказывали. Я купалась в любви.

Потом встретила Алексея, и у меня появилось второе плечо. Не смотря на то, что была дочерью профессора, и могла получить самую престижную работу в своей специальности, я отказалась от этого, как от глупости. Зачем? Когда есть любовь и есть плечо? Даже два. Потому я посвятила себя любимому человеку, стала жить ради него, а ухватившись за новую опору, захотела того же, что он — семьи.

Только, где во всем этом Вера? Где мои решения? Где моя собственная жизнь, в которой могу сказать, что это мое место? Вот почему Сан спросил про место вчера. Этот мужчина первый, кто заставил принимать решения самостоятельно. Он поднял те эмоции, о которых я не подозревала. Мне захотелось стать кем-то, а не частью кого-то.

Но я не могу использовать его и дальше, как лекарство от своей боли и неудач. Не могу, и потому, что весь бардак вокруг меня уничтожит ту жизнь, в которую я, как вор, пробралась всего на день. Его жизнь. Она полноценная, в ней есть настоящие друзья, в ней есть семья.

А то, что вокруг меня, оказалось, фальшивкой. Ведь, когда Алексей разбился, все наши знакомые вдруг пропали, все наши друзья внезапно перестали звонить. Все изменилось, как по щелчку пальца. Рядом не осталось почти никого.

— Я не хотел тебе говорить все воттак. Прости, но другого выхода не было.

Мы встали у окон терминала. За ними глубокий вечер, а огни посадочной полосы слепят. До вылета всего тридцать минут, но мы продолжаем стоять рядом. На расстоянии метра, может меньше. Это уже не важно.

— Ты сделал все правильно, Сан, — с холодным спокойствием отвечаю. — И в этом странность. Мы с тобой знакомы ничтожно мало, но ты понимаешь меня лучше тех людей, которые окружали годами. Ты чужой, порой странный, но более близкого человека, выходит, мне не довелось встретить.

Это правда. Алексея никогда не интересовало то, о чем мы говорили с Саном гуляя у Монмартра.

— Это звучит не как прощание, чаги *(милая).

— Но это оно, — говорю, а сама прищуриваюсь, наблюдая за взлетом самолета. — И теперь у него еще больше причин.

— Даже если я скажу, что люблю тебя и прошу остаться? — его голос звучит по-прежнему холодно, но сказанные слова пробирают жаром до кости.

— Прости… — через силу, сквозь комок в горле, едва выдавливаю скупое ничтожное слово.

Ничего не изменить, Сан. Пока я не исправлю все, что наделал с моей жизнью отец, ничего не изменить. Даже если я скажу, что люблю тебя, и не хочу уезжать.

Самолет взлетает слишком медленно, оставляя на земле слишком много. Весь полет я держу в руках конверт, но не открываю его. Ведь знаю, если увижу все снова — исчезнет решительность.

А без нее, я бы никогда не позвонила этой женщине. Ни за что, не стала бы говорить с ней снова, потому что мы не семья. Я и моя свекровь никогда ею не были.

Однако странность заключается в том, что она сразу отвечает на мой звонок.

— Надежда Викторовна, добрый вечер.

— Не такой он и добрый. Что тебе нужно? — ее тон не удивляет, а наоборот приносит удовлетворение.

Причина в том, что я точно знаю, чего могу ждать от этой женщины. И в последующем, я еще долго буду благодарна судьбе, что не побоялась позвонить ей.

— Нам нужно встретиться, и поговорить, Надежда Викторовна. Могу я приехать к вам сейчас?

Забираю багаж с ленты, а бросая взгляд на часы, решаю, что нужно предупредить Лену о моем позднем визите с ночевкой. В доме отца, я больше оставаться не намерена.

— Нам не о чем разговаривать, — ожидаемо, свекровь играет свою шарманку до конца.

— Есть, Надежда Викторовна. Есть, и это касается лечения Алексея, и того, что вы узнали о его состоянии.

— Ты не имеешь к этому никакого отношения. Оставь его в покое.

— Нет. И вы знаете, что я этого не сделаю, — набравшись решимости, из последних сил скрываю дрожь в голове.

— Всего доб…

— Вы хотели перевезти его в клинику в Италии, но у вас недостаточно средств.

— И тебе не стыдно? Как вам не стыдно?

Я останавливаюсь в очереди на выход в терминал, и закрываю глаза. Как же сложно говорить с этим человеком.

— Я помогу все оплатить сама.

— Да что ты можешь без своего отца? — она бросает это легко, и видимо, так считает не только свекровь.

— У меня есть деньги, Надежда Викторовна. Я и сама вскоре собираюсь перебраться во Францию. В таком случае, я хочу помочь Алексею. Давайте будем вести себя, как взрослые люди. Вам нужны деньги на частный медицинский борт?

— Допустим, — она, наконец, идет на контакт.

— Тогда я сейчас приеду, и мы все решим спокойно. Мы все-таки были семьей.

— До того, как вы с отцом скрыли…

— Простите, — мой голос срывается на дрожь. — Давайте… мы поговорим не по телефону.

— Ладно. Адрес ты знаешь. И поторопись. Чай не утро. Мне завтра нужно к Алексею пораньше.

— Хорошо.

Я разрываю звонок и выхожу сквозь стеклянные двери выхода из аэропорта. На меня смотрят огни знакомого мира, рядом слышны привычные голоса знакомых людей, но все выглядит чужим.

Встав у стоянки для такси, я всматриваюсь в розоватое зарево потухшего заката.

Сейчас там утро. Ханна бежит на кухню к Хи. Они вместе готовят омлет и ролы из него. Сан заносит в дом снасти, а Кан Мари выходит из уборной с зубной щеткой во рту. Дружок входит следом за Саном в дом, и подмигивает жене. Мужчины кисло обмениваются парой слов. Видимо, это дежурные шутки, которые понятны только им. Сан холодно улыбается, а подняв взгляд, медленно осматривает меня так, словно не верит, что я стою в коридоре его дома. Я запомню это именно таким — взглядом полным неверия, будто произошло невозможное.

В руке вибрирует сотовый, когда я сажусь в такси. Отвечая на звонок отца, не собираюсь ходить вокруг да около.

— У вас не вышло, папа.

— Вера? Что случилось?

— И не выйдет. Вы не получите остров. А Платини сядет за попытку устроить крушение гражданского борта.

— Вера очнись. Что ты несешь? Ты хоть знаешь, что натворил этот кореец? Как он посмел объявить, что вы…

Лица касается грустная усмешка, а в руке по-прежнему зажат конверт.

— Да. Но еще, я хорошо знаю, что натворил мой собственный отец ради денег, — произношу, но голос предательски дрожит. — Прости, папа. Но я не смогу понять тебя. Наверное… никогда.

— Вера. Вера, выслушай меня. Все намного серьезнее. Этот остров…

— Прощай, папа.

Разорвав звонок, только сейчас даю волю эмоциям. Он даже не стал отрицать. Значит, это правда. Рыдания рвутся наружу волнами, накатывают, а дышать не дает тугой комок в горле.

— Даже, если я скажу что люблю тебя, и прошу остаться?

— Даже, если я скажу, что люблю тебя, и не хочу уезжать.

Глава 11

"За каждой большой любовью стоит большая история."

© Николас Спаркс. Дневник памяти

Два года спустя

Здесь душно и жарко каждый день. Море другое, и даже его запах не похож на тот, который я помню с детства. Звук прибоя тихий, его почти не слышно в крохотном доме. Он сооружен из блоков, выглядит шатко, но в таком месте и не обязательно возводить прочные стены. Достаточно настила из пальмовых листьев, и звездного неба над головой.

За год пребывания на острове, я научился спать под открытым небом каждую ночь. Джеха это не устраивает. Он то и дело, жалуется руководству на условия проживания личного состава. Друг сетует, что приходится мыться в душевых без крыши, и постоянно таскать с собой москитные спирали. Он не видел того, что доводилось мне.

Осмотрев его фигуру, я сажусь в гамак на крыльце. Дома командования находятся на склоне над казармами. Потому мне превосходно видно и плац, и взлетные полосы. Бравый майор Пак гоняет бедных салаг так, что парни готовы подвесить его на одной из турбин элитной транспортной крошки. Она, к слову, стоит недалеко, в окружении нескольких новых боевых машин класса "фоур рлус рлус". Моих машин. Так что у парней есть все шансы осуществить желаемое, если я решу остановить издательство прямо сейчас. Чтобы урезонить их командира, достаточно запуска одного реактивного двигателя.

Несмотря на жару, Джеха настолько вошел в раж, что заставил личный состав наполнять все баки с питьевой и хозяйственной водой до краев. Я не сомневался, что он деспот. Но, видимо, тот факт, что Кан Мари рожает сама, а ему даже не дали увольнение, поставил точку в милосердии майора.

Закинув руку за голову, ложусь и устраиваюсь в гамаке удобнее. Так начинается мой выходной ритуал, когда я листаю новостную ленту и читаю переписку с Ханной. В нескольких строках, которые вижу, заложен весь смысл моего существования.

Выпускница младшей школы искусств, станет самой молодой примой балериной в предстоящей премьере постановки "Щелкунчик".

Ханна прислала это утром, но я до сих пор не могу перестать любоваться фотографиями из дома. Недавно они с Имо купили аппаратуру для съемки фото и видео. Теперь Ханна уверенно осваивает очередное увлечение в социальной сети для видео блогеров. Смотря на новые игрушки дочери, чувствую себя стариком в тридцать три года. Но ей нравится, а значит, большего не нужно понимать. Всего лишь знать, что она в безопасности, развивается, и пробует себя в том, что ее увлекает.

Порой страшно, что ее увлечения станут слишком взрослыми. Видимо, я действительно старею, если задумываюсь об этом, когда ей только двенадцать.

Дальнейший просмотр фото, продолжает ритуал. Странный, но неизменный ритуал в каждые выходные — узнать все о семье, и о ней. Потому я листаю снимки, жадно всматриваясь в них, и в то, как протекает жизнь любимых людей без меня.

Любимых… Да, я не прекращаю называть так единственную женщину, которая не уходит из мыслей и сердца до сих пор. Я тоскую. Больно наблюдать за ней со стороны и на расстоянии. Но иного выбора нет.

Она так решила.

Теперь я это знаю, и даже могу принять. Ведь совершив две самые простые манипуляции, нахожу ее имя в первых результатах поиска. Открываю верхнюю статью французского научного журнала, и сменив язык, вчитываюсь в заголовок:

Молодая и перспективная геолог из Сорбонны, станет одним из кураторов экспедиции на острова Кирибати. Ученая раскроет секреты того, что таит в себе память Земли. А так же расскажет немного о личной жизни, вне науки. Читайте эксклюзивное интервью Веры Лазаревой нашему печатному изданию в следующем выпуске.

Опускаю взгляд, а он сам цепляется за все, что видит на снимках. Поднявшись и сев, я листаю фото ниже, пытаясь сдерживать растущую тоску.

Два года.

Два слишком долгих года, я ждал. Не знаю, почему решил бездействовать. Наверное, виной то, как Вера стремительно стала менять собственную жизнь.

Да, я следил за ней. Все это время издалека наблюдал за тем, как она, шаг за шагом, добивалась успеха. Доказывала, что-то кому-то. Но зачем? Видя ее новые достижения, каждый раз задавался вопросом: почему она выбрала такой путь? Почему вместо того, чтобы выяснить все и поговорить с отцом, не позвонила и не вернулась?

Ведь в бумагах… В тех проклятых бумагах, я оставил свой номер намеренно.

Но она так и не вернулась сама. Не пожелала увидеть за два года ни разу, и скорее всего, это только я веду себя, как дурак. Продолжаю ждать, наблюдать, и терпеть тоску, которая обратилась привычной горечью.

И все бы хорошо. Горечь могла бы помочь забыть Веру. Однако же все тщетно, как только взгляд падает на ее фото. На нем молодая женщина идет по коридору знакомого корпуса университета. Она в строгом красном брючном костюме, и куда-то спешит. Элегантная, уверенная в себе и в том, что делает. Сногсшибательно сексуальная даже на обычном снимке.

Как и всегда, чужая, но моя.

На нежном лице заострились черты, сделав светлые глаза еще выразительнее. Волосы стали намного длиннее, и уложены аккуратными густыми волнами. Губы все такие же пухлые, полные и манящие.

Я бы душу продал, чтобы снова их поцеловать. Хотя бы раз.

— А тут все без изменений, — звучит издевательски, но Джеха прав.

— Ты зачем молодняк заставил воду таскать в сорок, кумихо беспощадный? Это не поможет твоему сыну быстрее увидеть отца деспота.

Сворачиваю вкладки, и возвращаю сотовый в нагрудный карман. За спиной слышится злобное пыхтение, и такое же ворчание. Не успев повернуться, ко всему прочему, передо мной встает голый зад Джеха. Покачав головой, я поднимаюсь, а схватив полотенце со своей кровати, бросаю в Джеха. Он отмахивается, продолжая удивлять молчанием, и переодеваться так быстро, будто его подорвали по тревоге.

— Что сказали в клинике? — сложив руки на груди, осматриваю спину друга.

— Ничего адекватного. Она десять часов терпит такую боль, и наотрез отказалась от Кесаревого. Говорит, все должно пройти естественно. Проклятье. Она даже не понимает, как я злюсь. От обезболивающего отказалась. Думает, это малышу навредит. Женщины. Как вразумить ее? Я ведь волнуюсь, а она ведет себя и сама, как ребенок.

— Это не повод психовать, Джеха, — я пытаюсь помочь ему успокоиться, но лучше бы не начинал.

— А ты не психовал? — вырывается у друга на эмоциях. Джеха замирает, а выругавшись, поворачивается. — Прости.

Я спокойно киваю, принимая его извинения. С ним все ясно. Он хорошо знает историю появления на свет Ханны. Видимо, именно она настолько впечатлила его когда-то, что теперь Джеха решил, будто такое может повториться с Кан Мари.

— Джеха, я знал, что она умрет почти сразу после пологов, — говорю, а сам вспоминаю тот день с холодным ознобом по всему телу. — Нам сказали об этом заранее, еще на пятом месяце. Она была больна, а Кан Мари здоровая женщина, которая пытается заботиться о здоровье вашего сына. Возьми себя в руки, и прими ее решение, вместо того, чтобы разносить плац и мучить парней.

— Это дико сложно, — нервно поправляя манжеты формы, он тихо и сухо отвечает. — Она там одна, а я здесь. За хренову тучу миль. Не знаю, что с ней. Не могу это все контролировать. А ты сам знаешь, что это худшее для меня. Я как крот в кромешной темноте. Бесит.

Похлопав его по плечу, я заглядываю другу в глаза и пытаюсь снова успокоить.

— С ними все будет в порядке. Я понимаю тебя, но ты сам знаешь, не хуже меня. Личный состав ограничили до двухсот бойцов, и оставили всего два десятка офицеров. Руководство не отпустило бы тебя до завершения строительства вышек. Мы обязаны охранять рабочих. Слишком опасно, Джеха.

— Ты уже знаешь про экспедицию? — он переводит тему разговора на то, что может его отвлечь.

В случае Джеха — это моя личная жизнь. Он ее непосредственный свидетель. Вернее, свидетель ее полного краха.

— Это ничего не значит, — бросаю, размышляя о том, что нужно поехать в деревню.

— И потому ты два года следишь за каждым ее шагом? Даже о муже справки наводил.

Я замираю у дверей, так и не подняв руку, чтобы открыть их. Видимо, Джеха все это время подозревал, куда я делал столько запросов в личных целях.

— Я читал рапорты от "Ока" из Франции, Сан. Ты следишь за ней, как сталкер два года, и хочешь сказать, что ее приезд на Коготь ничего не значит?

— Ничего, — глухо отвечаю. — Она сама отказалась от меня, после того, как я признался ей в чувствах, Джеха. Это точка, после которой наши пути разошлись навсегда.

— С женщинами дико сложно, — кисло бросает друг.

— Да, — киваю, и выхожу.

Особенно с замужними иностранками.

Разговор с Джеха не выходит из головы весь путь до деревни. Я веду хам по грунтовой дороге над склоном, пытаясь не думать о том, какие сомнения пробрались в голову в последние несколько дней. Когда узнал, что Вера возглавит экспедицию, решил, что это новая шутка судьбы. До этого, был уверен, что не полетит на Коготь, и не станет больше принимать участие в исследованиях Попова. Да, она вернулась в Сорбонну. Да, достигла огромных успехов. Но я не верил до последнего, что все это будет связано со стремлением попасть на Коготь.

Зачем? Что и кому она пытается доказать тем, что делает? Я полюбил ее и без этих достижений, и любил бы любой. Но она отказалась.

Когда посадили Платини, а ее отец едва избежал того же, все контракты с Сорбонной заморозили до окончания расследования. Но потом, я узнал, что она улетела в Италию. С мужем. Мир в тот момент показался самой паршивой ямой со змеями, а я ощутил себя ничтожеством.

Она вернулась к нему.

Так думал долгое время, смотря на фамилию Лазарева во всех донесениях "Ока". Знал, что не имею права злиться, что и сам поступил не лучшим образом. Она чужая. Но горел. Прямо изнутри горел ревностью так, что не мог найти себе места.

Имо и Ханна стали единственными, кто отвлекал. Примерно год, все, что делал, — пытался жить, как раньше. Даже парочку раз сходил на свидания вслепую. Не сказать, что девушки попались плохие. Очень даже приличные, из достаточно зажиточных семей, а главное — не замужние, и не побывавшие до этого в браке. Что для меня стало пунктом номер один, когда соглашался на уговоры Джеха. Но ничего не вышло.

Я злился, продолжал убеждать себя, что должен забыть, и… ждал. Я действительно два года ее ждал, и жду до сих пор. Не явно, не демонстративно, не на показ. В глубине души, я просто знаю — она могла быть моей. Потому сейчас боюсь ее приезда. Боюсь, как трус, ведь уверен — хватит одного взгляда. Его будет достаточно, чтобы потерять рассудок опять. Снова уверовать, как проклятый, что сделаю своей.

А она снова уйдет.

Я как чувствую, что Вера снова ускользнет, сбежит, а насильно мил не будешь.

"Да, это ничего не значит. Это просто секс." Так она говорила в последний раз, а я не верил ее словам даже тогда. Не верил, пока не сказал, что люблю, а она ответила: "Прости".

Отбрасывая любые предположения, не хотел и не хочу питать никаких надежд. Больше нет.

Все-таки два года, это не два месяца.

— Анъенэ-э-э.

Как только торможу у заезда в небольшую деревню, слышу громкие крики мальчишек. Они бегут к машине, пока я выхожу из салона, чтобы открыть кузов и достать гуманитарную помощь. Как только мы обосновались на острове, взяли под шефство всех его жителей. Когда летел сюда, думал, что встречу нечто похожее на племена отшельников во Вьетнаме. Но был приятно удивлен, узнав, что на острове есть муниципальный староста, открыта школа, детский сад для малышей, больница, и даже имеется некое подобие колледжа для мальчишек, которые хотят заниматься морским ремеслом. Радует и то, что большинство жителей говорят хоть и на очень ломанном, но английском. Это не удивительно, ведь совсем рядом находится архипелаг Кирибати, который сравнительно недавно получил независимость от Британии.

Потому обосноваться здесь было не трудно. Самым тяжелым, оказалось, оставить надолго Имо и Ханну без возможности связаться со мной. К тому моменту, как мы наладили связь, и привезли рабочих для строительства нефтяных вышек, и военного расположения, прошло полгода. Сейчас все стало намного лучше, и намного проще. Наладился канал передачи продовольствия, и помощи для жителей, заработала первая вышка, и началась разработка газовых месторождений.

Авианосец "Лютый", на котором я прибыл, должен вскоре покинуть акваторию Когтя. Все испытания по части моего пребывания на острове почти окончены. А значит, я с легкостью могу отправиться домой вместе с парнями на "Лютом".

Но не уеду…

Знаю, что не сделаю этого, пока не увижу ее. Могу сколько угодно заниматься самообманом. Это не поможет.

Выгрузив все ящики, отправляю бойцов заправить моторы водонапорной станции. Она находится рядом с небольшим тропическим лиманом, и обеспечивает деревню чистой водой. Когда парни скрываются в густых пальмовых чащах, из своей хижины выходит старик Юмай. В этой деревне его считают шаманом и провидцем. Старик действительно производит такое впечатление. Он произвел и на меня именно такое впечатление, когда я его встретил впервые.

Мужчина примерно того же возраста, что и моя старушка, но выглядит, как сухая ветвь бамбука. Его смуглая кожа настолько плотно обтягивает кости и череп, что особенно заметна отличительная черта некоторых островитян — причудливый и местами пугающий подкожный пирсинг. Это похоже на узор из выростов на коже. Но на самом деле, в тело этого мужчины вшили золото и серебро, а сверху с годами кожа наросла так, что образовала бугристый орнамент.

— Вождь Сан быть сегодня слишком холоден. Темные тучи над голова, делают его сердце больным? Будет шторм, но он обойдет вождь Сан сторона. Не быть так взволнован. Крылья вождь Сан скоро принесут на себе свет луны.

— И вам добрый день, Юмай. Как ваше плечо? — я игнорирую привычный треп мужчины.

Указывая на его плечо, больше интересует, зажили ли его порезы. Неделю назад он пытался провести какой-то обряд, и забрался на плато у подножия вулкана. Беда в том, что старик не считает диких животных опасными. Потому его беспечность едва не привела к трагедии.

— Черная кошка быть мертва. Вождь Сан убить священное животное ради такого глупца, как Юмай. Это быть плохо.

— Да. Наверное, нужно было позволить, чтобы вы стали ее священным ужином, — достаю из ящика с медикаментами необходимую мазь и лекарства, но старик снова начинает воротить носом. — Юмай. Вы нужны деревне и этим людям. Они верят вам, а значит, верят мне, пока мы с вами сотрудничаем. Потому вам нужно следить за своим плечом.

— Красная луна вылечит Юмай. Скоро рядом быть и луна вождь Сан, — старик вдруг хватается за мою руку, а следом тихо шепчет что-то на своем языке.

Он быстро говорит, а смотря на меня, не моргает совсем. Я честно устал от причуд Юмая.

Едва я делаю попытку убрать руку, как он продолжает странным голосом:

— Вождь Сан хотеть украсть то, что и так предназначено ему. Вождь Сан глупец. Он быть не вор. Он быть хозяин.

Старик отпускает руку, а забрав мазь и лекарства, демонстративно уходит в свою полуразвалившуюся хижину. Уходит, а место, которое только что сжимали его пальцы, странно покалывает. Настолько, что это приносит явный дискомфорт. Какого черта сегодня творится с этим стариком? Встряхнув рукой, закрываю кузов хама, но замираю.

"Он быть не вор. Он быть хозяин"

Снова повернувшись к хижине старика, даже не замечаю мальчика, который энергично тянет мою штанину. Он пытается привлечь внимание как угодно, но я не могу отвести взгляда от дверей, за которыми скрылся Юмай.

— Снова, — чеканю сквозь зубы, понимая, что она снова пробралась в мысли.

Мальчик отскакивает от меня на шаг, и это приводит в чувство. Я испугал ребенка. Еще с утра все было в порядке. Что же происходит сейчас? Почему я просто не могу забыть?

— Прости, что испугал. Что случилось? — аккуратно приседаю на корточки, и заглядываю в глаза мальчишки.

Он смотрит до сих пор с опаской, но все же решается ответить:

— Там. Там плохо, — он машет в сторону деревни, а я хмурюсь.

— Где это "там"? — спокойно спрашиваю.

— Идти со мной. Быстрее. Умар погибнуть.

Расслышав слова мальчика, я немедленно поднимаюсь, а он хватается за руку и тянет в сторону тропического леса.

— Там. Это быть недалеко. Там.

Я быстро осматриваю высокие кроны деревьев и лианы на них, пытаясь понять, куда парнишка энергично меня тащит. В той стороне находится только небольшое озеро, а за ним начинается подъем к подножию вулкана. Следуя за ребенком, вскоре вижу, что он уводит меня все дальше вглубь тропического леса. Густая поросль лиан не дает двигаться так же быстро, как мальчишка. Он легко пролазит между ветками, а мне приходится достать нож, и расчищать путь, чтобы пройти. Мальчик нетерпеливо машет руками, и чем ближе мы подходим к озеру, тем быстрее он бежит.

В попытке догнать ребенка, я едва замечаю, как прямо на его пути начинает бугрится почва. Схватив парнишку за шиворот, в последний момент, откидываю его в сторону, и закрываю собой. Спустя секунду, за спиной взрывается почва, а из ее недр в воздух поднимается гейзер. Подобное происходит не так часто, и за тот год, что я живу на Когте, видел выбросы нагретых грунтовых вод всего несколько раз. Однако подобной высоты гейзер, встречаю впервые.

— Ты цел? — наклонившись к мальчику, осматриваю его, а он кивает, и снова указывает на озеро.

Отсюда до него примерно двести метров, и даже на таком расстоянии я отчетливо вижу еще три гейзера. Именно между ними, у самой кромки воды, лежит другой мальчишка.

— Сиди здесь, и не подходи ближе, — строго чеканю, а уловив послушный кивок ребенка, достаю рацию. — Командир расположения штабу. Нужна медицинская помощь в квадрате северной деревни. Доложите на вышки, и вызовите так же научгруппу. Здесь аномальное образование гейзеров. И, похоже, выброс сероводорода.

— Вас понял, командир. Передаю информацию в штаб наблюдателей.

Быстро вернув рацию на пояс, достаю платок, а повязав его на рот, еще раз указываю мальчику, чтобы не смел двигаться с места. Он прижимается к широкому стволу дерева, и снова послушно кивает. Не теряя времени, оббегаю образовавшийся гейзер, все отчетливее ощущая запах серы. Он настолько насыщенный, что пройдя всего половину пути, замедляюсь. Глаза нещадно слезятся, а гортань обжигает сладковатой горечью, побуждая к тошноте.

Здесь что-то не так.

И мои опасения не беспочвенны. Как только я наклоняюсь над лежащим у воды ребенком и поворачиваю его, чтобы осмотреть, замираю. Половина его лица, и вся левая сторона тела обожжены, а кожа покрылась огромными волдырями. Однако, если это можно списать на ожог от горячего гейзера, то пену у рта можно объяснить только отравлением сероводородом.

— Проклятье, — проверив его пульс, и нащупав едва уловимый ритм, выхватываю рацию, и отрывисто произношу, пытаясь дышать через нос. — Командир Кан штабу. Готовьте реанимобиль. Срочно. Направьте машину в северную деревню. Есть серьезно пострадавший.

— Вас понял, командир. Выполняю.

Подняв мальчика, я еще раз осматриваю территорию вокруг озера. Все выглядит, как и раньше, но смрад не дает дышать настолько, будто сероводород сочится отовсюду. Когда приезжает реанимация, я ухожу к хаму, чтобы связаться со смотровой вышкой своих парней.

— Это командир Кан. Готовьте вертушку для научгруппы. Надо осмотреть область у озера возле северной деревни. Командиру Пак обстановку штаб доложил?

— Так точно, командир Кан. Готовим вертолет и ждем дальнейших приказов. Командир Пак в курсе произошедшего.

Отключив основной канал, возвращаю рацию на место, и сажусь за руль. Бойцы, кое-как успокоив местных, следуют за машиной реанимации к муниципальной больнице. Они уезжают первыми, тогда, как прямо перед моей машиной встает Юмай. Осмотрев старика, я раздраженно качаю головой и сжимаю челюсти.

— Юмай, отойдите в сторону. Мне нужно проехать.

— Юмай ехать с вождь Сан, — он уверено отвечает, и сразу направляется к дверце со стороны пассажира. — Вождь Сан поднять в небо птица опять. Юмай слышать. Юмай должен видеть гнев его бога, — заканчивает старик, садясь на сидение, и захлопывая дверцы.

— Юмай это невозможно, — пытаясь смягчить голос, все равно слышу, насколько холоден.

— Возможно. Сан быть вождь эта люди. Вождь Сан может все, — он указывает на машины бойцов, которые скрываются за поворотом. — Вождь Сан показать Юмай гнев его бога. Он не принять жертва Юмай уже третью луну под ряд. Это быть опасно. Показать Юмай то, что видеть только птица вождь Сан.

Выругавшись про себя, я завожу мотор, зная, что шаман не отвяжется. Если ему не дать то, чего он хочет, нам больше никто не станет доверять в этой деревне. Она слишком близко к расположению, потому я не могу потерять доверие местных. Без них, мы не сможем охранять казармы и периметр от хищников, которых здесь больше, чем змей во Вьетнамских топях.

Только эти люди знают места, из которых приходят звери. Коготь Дьявола не крохотный остров. На самом деле, это достаточно большой кусок суши, недалеко от архипелага Кирибати. Порой становится странно, почему они не взяли его в состав своего государства раньше? Однако ответ, очевидно, в местном населении. Оно бедное, малообразованное, и плохо идет на контакт. Земли не пригодны для ведения сельского хозяйства, поскольку состоят в большей степени из вулканической и слишком кислой почвы. Усугубляет все и вера островитян в некое божество, которое спит в горе. Божества, естественно, нет, а гора — обычный вулкан, который спит, но периодически дает о себе знать вот такими происшествиями, как с бедным мальчиком.

Я много раз видел обожженных местных, со шрамами по всему телу, и даже без волос. Всему виной, что мужчины на острове не только рыбу ловят, но и занимаются тем, что добывают вулканическое стекло в непосредственной близости от кальдеры. Его они продают на Кирибати, в качестве сырья, и это приносит, куда больший доход, чем ловля рыбы, или змей.

Юмай довольно улыбается, когда я трогаю с места, и всю дорогу пытается изучить панель хама. Он не нажимает на кнопки, ничего не вертит, но это мешает. Я не могу сосредоточиться, а присутствие старика, странным образом давит.

— Красные камни, — вдруг произносит с восхищением, а я хмурюсь. — Юмай видеть их. Вождь Сан носить их на грудь. Юмай видеть их, когда он помогать крыша Юмай. Вождь Сан снять одежда, и Юмай увидеть красные камни. Где они?

Я вскидываю брови, силясь понять, о чем он. Однако, как только вспоминаю день, когда чинил крышу старика, понимаю, что Юмай говорит о крестике Веры.

Том самом крестике, который я действительно так и не отдал, и своровал.

— Юмай видеть сегодня их во сне, а потом встать луна. Бог Юмай ждать красные камни. Это нехорошо.

Старик кивает на мою грудь. Он про крестик? Что за ересь? Какой к черту бог? В его деревне парнишка серой надышался, и может инвалидом остаться, а старик все туда же. Бог, красные камни, гнев… Бред, который за год так надоел, что порой хочется вразумить Юмая, включив ему канал Диссоверу, и усадив перед плазмой на несколько суток. Может тогда он поймет, что за пределами этого куска суши есть настоящая жизнь. И в ней нет богов уснувших в вулканах.

Последующий час, я пытаюсь игнорировать старика, как могу. Как только оказываюсь за штурвалом вертушки, становится легче. Весь год мы живем здесь, как на иголках. Все силы брошены на постройку вышек, а наша задача — охрана рабочих. Эти люди не островитяне. Они мои земляки, и живут прямо на объектах. Дважды в месяц рабочие могут сойти на берег Когтя и отдохнуть несколько дней у нас в расположении. В это время, одна из тактических групп "Лютого" проводит учения. Так гласит официальная версия, но на самом деле, все это прикрытие. Никто не должен узнать насколько ценен Коготь Дьявола. Потому, как только я поднимаюсь в воздух за штурвалом истребителя — это значит, что в воздушное пространство пытается попасть разведчик из военной базы на Кирибати.

Странно, но сейчас подобное не вызывает волнения. Я взвинчен из-за увиденного у озера. Такого сильного выброса не застал ни разу, пока здесь. Потому облетая кальдеру вулкана, стараюсь маневрировать, и позволить спецам увидеть кратер. Подлетать ближе и снижаться не могу. Температура над кратером хоть спящего, но вулкана, достаточно высокая, и если не рассчитать высоту, машина из-за перегрева может лишиться движков. А тогда, это неминуемая гибель.

Джеха нервно косится на старика шамана. Юмай не нравится другу еще с первой встречи. Он в принципе, не любит суеверий, но Юмай особенно не приятен Джеха и тем, как однажды убеждал его, что тому лучше не заходить в море. Ровно через три дня, Джеха напоролся на медузу, и впоследствии провел двое суток в лазарете расположения. С тех пор, при виде старика, Джеха превращается в глухого, немого и слепого. Как сейчас, когда сидит рядом за штурвалом, и хмуро осматривает территорию вокруг вулкана.

Мы возвращаемся на землю в закатных лучах. Научгруппа одной из вышек оживленно обсуждает увиденное, и отправляется с несколькими бойцами к озеру. Они скрываются в салонах хамов, а мой взгляд встречается с острым прищуром старика. Не проронив не слова, Юмай садится в хам, и уезжает обратно в деревню.

— Что этот чокнутый опять тебе наплел? — спрашивает Джеха, и трясет головой, чтобы привести растрепанные волосы в порядок.

— Ничего нового, — отмахиваясь, снимаю верх комбинезона, оставляя болтаться его на бедрах. — Надо узнать, что с мальчиком.

— В реанимации, — отвечает Джеха, и отдает шлем одному из младших солдат. Они как раз выходят на вечернее построение. — В стабильно тяжелом. Хорошо, что на этом богом забытом клочке суши есть хотя бы реанимация. Если бы не мы, парень мог умереть через несколько часов.

— Очевидно, — опускаю взгляд на грудь, замечая, как из-за движения, по ткани белой майки скачет крестик. — Красные камни.

— Звонили из штаба на "Лютом", — Джеха нагоняет меня.

Наблюдая за тем, как проходит построение личного состава перед ужином, друг всем видом показывает, что подбирает слова.

— Дай угадаю, — тихо и басотвито бросаю. — На Филиппины лечу я.

— Да, — так же глухо отвечает Джеха. — Ты полетишь за ней и ее людьми. Утром они вылетели из Франции, а значит, надо готовить наш транспортник к вылету уже завтра.

— Унмъен…*(судьба) безжалостна, — холодно шепчу, и прячу крестик под ткань майки.

— Сан, — друг окликает меня слишком странным голосом.

Поворачиваюсь, чтобы спросить, в чем дело, но смотря в глаза Джеха, понимаю сразу.

— Она родила? — с улыбкой осматриваю идиота, который едва не плачет. — Забирай парней с плаца. У меня для тебя подарок.

Хлопая друга по плечу, чувствую облегчение.

Я тоже волновался, Джеха. Тоже.

* * *

Я стою у окон опять. Мне нравится вставать рядом с ними и смотреть на террасу гостиницы. Потому вернулась и живу в той же квартире. Не хочу менять обстановку. Знаю, это глупость. Однако я позволила себе только эту глупость — воспоминания, и не более.

Терраса его номера не изменилась за эти годы. Чего не скажешь обо мне. Ее окна до сих пор скрывает белый тюль, а ветер то и дело колышет легкую ткань. Вещи, предметы, дома, улицы и даже атмосфера Парижа не стала другой, потому что в ней нет Сана и Веры. Она осталась такой же.

Это Сан и Вера стали другими.

Цепляю рукой стопку бумаг. Какой он теперь? Как его Ханна? Смог ли он простить меня? В моей жизни было двое мужчин, и они, словно издевка судьбы, — оба родом с небес. Первый разбил сердце, а второй собрал его по осколкам, так же, как Ханна свою мозаику. И если тысячи осколков на берегу — маяк для ее отца, то ее отец — мой маяк.

Был им когда-то. На короткий миг. Как подарок судьбы.

— Мадам? — за спиной раздается голос Франко.

Он мой ассистент. Когда ты кандидат наук в таком университете, как Сорбонна, ты больше не чувствуешь, что у тебя нет места. Оно четко прописано в регламентных документах научной коллегии, а твое слово — веское и емкое.

— Да, Франко. Мы можем ехать, — взяв с дивана серый плащ, надеваю его, и поправляю высокий хвост. — Вы получили бумаги по выгрузке оснащения на Филиппинах?

— Все готово, мадам. Остались некоторые нюансы. Это… — молодой человек заметно тушуется. Странно, ведь еще неделю назад все было готово. А сейчас "нюансы". Я этого не люблю. — Дело в том, что не все так просто с перелетом. Филиппины наотрез отказались принимать груз без предварительного осмотра их стороной.

— Таможня все осмотрит. В чем проблема? — поправив воротник, хватаюсь за ручку чемодана. Франко немедленно отнимает ее, и открывает входную дверь. — Что с документами, Франко?

— Патрисия, — стоит ему начать, как все становится предельно ясно. Опять она. И ведь я же предупреждала Женю и Вадима Геннадьевича, что нельзя закрывать глаза на ее ошибки. А все попусту. Они все равно допустили ее до подготовки экспедиции. Могли же дать задачи проще, — Она не указала в документах на отгрузку наименования датчиков сейсмоактивности, некоторых реагентов в блоке для лабораторных исследований. В общем…

— В общем, Франко, это не нюансы, — сухо отвечаю, а закрыв квартиру, отдаю ключи парню. Понурив голову, он кивает. Смешной и приятный юноша. Я вспоминаю себя на его месте. Это было почти три года назад. — Франко, я делаю это только из уважения к вам двоим. Отстраняют и за меньшее. Ты сам знаешь. Пришли документы мне на почту. Личную. Я пробуду в Тоскане еще неделю. Думаю, успею все уладить тихо и так, чтобы это не дошло до ректората.

— Вы, правда, поможете? — Франко в шоке поднимает взгляд.

Реакция парня обескураживает. Он смотрит на меня, как кролик на удава.

— Да. Но, почему ты так удивлен? — в недоумении спрашиваю.

— Просто… вас боится весь поток аспирантов. Я думал, вы отстраните мою Патрисию сразу. Простите, мадам. Я, кажется, ляпнул лишнего.

Последнее он добавляет, заметив мой застывший взгляд. Так меня боятся? Почему? Это странно, учитывая, что я никому не грубила. Просто требую то, что положено от молодого научного сотрудника: дисциплина, собранность и усердие. Это вызывает страх? Мои требования? Какая-то чушь. Тогда как они собираются лететь на Коготь?

— Франко, ты понимаешь, куда мы летим? — уже в такси спрашиваю парня.

Он тут же оживляется, а в глазах зажигается интерес.

— Тогда ты должен знать, какую ответственность несет каждый, за то, чтобы подобная экспедиция состоялась. От каждого из вас тоже многое зависит. Патрисия рассеяна, и ведет себя очень странно в последнее время. Это опасно. Мы летим не на Мальдивы.

— Это моя вина, мадам, — Франко отвечает прямо. — Дело в том, что я предложил ей… В общем, мы условились пожениться, как только вернемся из экспедиции. Она взволновала, мадам. Вернее, она в шоке. Мы с ребятами тусили два дня подряд. Ну, там… Тусовка. Вы понимаете.

Тусовка… Я приподнимаю бровь, в недоумении. Кажется, я старею. В свои то тридцать три, действительно не могу вспомнить, когда последний раз бывала в баре, или выпивала с друзьями до утра "тусуясь". Я загорелась идеей добиться всего, что не смогла, и не заметила, как даже слово "тусовка" стало вызывать укол недоумения.

— Так вы праздновали помолвку, выпивали, и потому Патрисия не правильно составила документы? — возможно, мой тон слишком холодный, но Франко отвечает правдиво:

— Мадам, — он бросает взгляд на таксиста, аккуратно наклоняется ближе, и пристыжено шепчет: — Мы непристойно нажрались. В хлам. Я понимаю, что после такого, вы можете и меня отстранить…

— Черта с два. Где я найду другого ассистента за неделю? — фыркнув, видимо вызываю еще большее недоумение у парня. Он смотрит на меня, как на пришельца. — Спасибо, что сказал правду. Теперь, я буду внимательнее следить за тем, чем заняты мои ассистенты вне стен корпуса. Иначе, в следующий раз, если еще куда-то отправимся, наше оборудование может угодить за полярный круг.

Под впечатлением от внезапного близкого разговора, Франко на радостях провожает меня так, будто я лечу за тот самый полярный круг. Парень без устали клянется, что присмотрит за квартирой, и вещами, которые надо собрать. В придачу божится, что наймет работников из толковой фирмы, чтобы отключить коммуникации. Я конечно, после услышанного, мало верю, в то, что он исполнит прямо вот все свои обещания. Потому, на всякий случай, сама звоню в компанию, которая обслуживает дом.

Несколько часов перелета, а потом еще столько же пути в автобусе, не проходят даром. Всю дорогу до Тосканы, я рассматриваю не пейзажи за окнами, а сверяю расчеты Женьки. Периодически сам виновник отсутствия моего отпуска, звонит с вопросом, за каким лешим я не могу угомониться. Лена, преисполненная намерениями поддержать мужа, энергично науськивает его, с требованием вразумить трудоголика в моем лице.

Они стали близки мне, как раньше.

Снимая очки, я откидываюсь на спинку сидения, и наконец, обращаю внимание на пейзаж за окном. Уже успевшие пожелтеть холмы, красиво контрастируют с нависающими сверху серыми тучами. Я помню, как ехала по этой дороге полтора года назад, и смотрела на цветущие вересковые поля. Настолько завораживающая картина не трогала совсем.

Я думала о маяке на далеком берегу. Он сверкал так невозможно ярко, как улыбка маленькой девочки, которая его создала. Она похожа на отца. Она могла быть моей дочерью. Моей…

До того, как узнала об обмане папы, и решилась полететь в Сеул, размышляла о том, какой он — мир Сана. Когда увидела, возможно, в силу своей прошлой инфантильности, упустила самые важные детали. Это сейчас, вспоминая каждую минуту, проведенную там, я возрождаю в памяти мудрый взгляд старой женщины, и безграничную любовь в ее глазах. Любовь к человеку, которого она назвала сыном, и к своей внучке. Я знала, что, несмотря на пропасть непонимания между нами, хотела бы остаться на том берегу. Мне понравилось выходить в море, я получала удовольствие от шума прибоя и пения чаек.

Я не забыла ни секунды на лимане.

Но та Вера не могла нести ответственность. Она постоянно соглашалась с решениями других. Она жила ведомой, серой и ничего не стоящей жизнью. Она была пустышкой. Слабой, разбитой и загнанной в угол. Такая женщина не могла принять волевого решения остаться с ним. Она не могла этого сделать из-за комка боли, страхов и предрассудков. Она трусиха, застрявшая в себе и в своем горе. Настолько глупая, что не заметила манипуляций со стороны собственного отца.

Такой я была. Чтобы изменить все, потребовался титанический труд, и усердные усилия в стремлении принимать быстрые решения. Без оглядки на страхи и предрассудки. Сказки о том, что можно перевернуть жизнь, убрав квартиру и выбросив хлам — сказками остаются. Не поможет ни пылесос, ни швабра, пока порядок не придет в сознание. Пока не начнет меняться оно, а с ним перестраиваться все приоритеты. Когда этот процесс завершится, может случиться так, что самый лютый враг, станет самым близким другом.

— Нет, ну глянь. Ну, я же сказала, что попрошу Сильвио тебя забрать. Но нет же. Уперлась мадам, и все. Опять три часа в консервной банке, — не успев выйти из автобуса, слышу, как со стороны остановки доносится привычное ворчание Надежды Викторовны.

Свекровь быстро отбирает мой скудный чемодан, а передав его своему мужу Сильвио, немедленно прижимает к себе. К слову, муж свекрови отнюдь не напоминает усатого добродушного Марио. Наоборот, мне открыто улыбается подтянутый мужчина в возрасте, который хоть и ниже свекрови, но выглядит весьма внушительно.

— Здравствуйте.

— Добро пожаловать домой, деточка. Пойдем, я наготовила для тебя кучу вкусного. Сильвио бочонок с вином прикупил в магазине Фабиачи. Какое винишко. Ты просто обалдеешь. Пойдем-пойдем. Лешка уже заждался, наверное.

— Не сомневаюсь, — закатив глаза, я устало улыбаюсь. — Его побрякушки для съемки, весят больше, чем весь мой багаж.

— Ты достала для него эти штуковины? — восхищенно удивляется свекровь, открывая мне дверцу Порше. — Господи, он снова не даст покоя с проклятыми дронами. Эти штуки так назойливо жужжат.

— Согласитесь, что его ролики на Ютюб достаточно популярны. Он снимает хорошо, и понимает в этом многое. Огромная удача, что он в состоянии делать такие сложные вещи. Кроме того, для него это полезно, — продолжаю, и меня тут же поддерживает Сильвио.

— Си. Вера права. Алексей увлекать себя с головой. Это очень хорошо, дорогая, — жестикулируя рукой в воздухе, Сильвио вызывает новую улыбку. — У него много фанатов. Молодые мальчики смотреть его канал. Он так увлекательно рассказывать о самолетах. Это талант.

На последних словах Сильвио, в груди разливается тепло. Итальянцы весьма открытые и добрые люди. Они похожи на праздник, который никогда не заканчивается. Однажды в гостях у свекрови, мы провели целую ночь на пъяццо во время карнавала. Тогда, я попала в настоящий калейдоскоп из красок, впечатлений, эмоций и вкуса.

Но и здесь не было такой насыщенной яркости. Вскоре я заметила, что куда бы не приезжала, всюду искала отблеск черного сверкающего взгляда. Искала покой, который шумит, как море у его дома. Но так и не нашла. Подобное я ощутила только с ним… Во всех смыслах.

У дома свекрови всегда тихо. Слышно только пение птиц, и работу радиостанции вдалеке. Видимо, соседи обустраивают теплицы на зиму. Виллы итальянцев — отдельнаяИталия в Италии. С виду это обычные дома, которых множество всюду. Но стоит переступить порог, как срабатывает магия. За забором любого дома может скрываться свой собственный мир. Город в городе, и дом похожий на целый город. Потому меня не удивляет, что двор Сильвио забит людьми. Как и всегда, здесь либо близкие друзья, проезжавшие мимо, либо сеньор Альберто Фабиачи. Тот самый винодел, в магазине которого Сильвио покупает вино. Все эти люди работяги, и фермеры. Потому их мир — дом соседа, с которым можно поделиться урожаем, и парочку раз построить новую Италию по время сиесты, спасаясь от жары.

Алексей тоже здесь. Как только я прохожу вдоль лужайки, он замечает меня сразу. Поворачивает коляску прямо, цепко наблюдая за тем, как я подхожу. Сеньор Альберто в этот момент светится, не хуже, чем вывеска на его магазине. Мужчина не теряет надежды, что я перееду жить в Тоскану к Леше.

Этого не будет никогда.

Сколько бы не задумывалась о поступке отца, ничего не способно его оправдать. Даже то, что Алексей пройдя новую реабилитацию частично вернул чувствительность правой стороны тела, избавился от аппаратов вентиляции, и смог, наконец, полноценно говорить, не изменит прошлого. Этому предшествовали долгие месяцы работы. Но результат того стоил. Только жаль, что наказания для Евгения Владимировича так и не последовало. Конечно же, я не оставила лечащего врача Алексея без должного внимания правоохранительных органов. Но он все списал на то, что в таком состоянии сложно делать прогнозы, лечение слишком трудное и он, вообще, безгрешный, и не взявший у моего отца ни копейки, праведник.

Реальность оказалась суровее. Он, конечно, вышел сухим из воды, и продолжает работать.

Как и мой отец.

О том, что совершил папа, я стараюсь не думать. Слишком трудно признавать, что родители, которые всю жизнь казались элитой и примером для подражания, способны на подобное. Всего раз, после моего возвращения из Сеула, я встретилась с отцом. Это случилось, когда я достигла первых успехов, работая с Вадимом Геннадьевичем над проектом Когтя. Я действительно взялась за работу серьезно, ушла в нее с головой, написала несколько научных статей, и смогла защититься.

Во время вручения научной степени, среди толпы выпускников аспирантуры, я заметила отца. Он стоял вдалеке, почти у выхода из зала, и смотрел. Я видела, что его глаза заволокло пеленой слез, чувствовала, как невозможно больно сжимается сердце, но не изменила решения. Возможно, мне удастся простить его. Со временем. Хотя бы понять, почему какой-то клочок суши посреди океана стал важнее горя дочери, жизней людей, и мечты его лучшего друга.

Папа действительно не мог взять в толк, как я сумела, как нашла в себе силы так поступить. Когда подошла к нему, он не сказал ни слова. Только оказавшись наедине, стал уверять, как горд мной. Говорил, что хотел мне только успеха и добра, но не знал, как подтолкнуть к этому.

Подтолкнуть в его понимании — скрыть реальное состояние мужа, и подать на развод вместо меня. Еще и свекровь настроив против собственной дочери.

Слушая его, смотрела в глаза родного человека, и пыталась найти в них ответы на все вопросы. Не нашла. Так горела обида, а отец обвинял Сана в том, что он вскружил голову глупой дурочке намеренно. Его даже не тронули слова о том, что Сан едва не погиб из-за действий Платини. Отцу казалось вообще наплевать на "какого-то там корейца".

Жаль, он не понимал, насколько уже тогда я любила "какого-то там корейца". Ведь именно появление в моей жизни Сана, позволило выбраться наружу из такого болота, где я бы утонула навсегда, и никто бы не заметил.

— Итак, ты уезжаешь на Коготь, — голос Лешки звучит все еще глухо, но это лучше, чем едва шелестящий свист.

Мы расположились на открытой площадке, с которой открывается вид на тосканские поля на холмах. Алексей любит это место. О нем он снял первый видео материал и поделился своей историей. Сказал, что так ему легче, и что он нашел в сети множество таких же людей, как он — с особенными проблемами.

— Да, — киваю, устраиваясь удобнее в плетеном кресле. — Вылет через полторы недели. Потому я приехала к тебе. Чтобы…

— Попрощаться, — он медленно и аккуратно поворачивает голову, стараясь не отрывать шею от специальной спинки кресла.

— Нет. Я ведь вернусь, — улыбка появляется на лице намеренно, и Леша это замечает сразу.

— Ты летишь к нему, Вера, — услышав сказанное, замираю, так и не сделав глоток вина. Даже себе я боялась признаться, а он так просто сказал в лицо. — Все, что ты делала два года, ты делала для него.

— Я до сих пор жалею, что рассказала тебе о нем, — шепчу.

У меня не было выхода. Правда должна быть правдой, а не половиной лжи.

— Тебе нечего стыдиться, — он отвечает прямо, смотрит перед собой, и делает это с легкостью. Видимо, наступило время и для нашего разговора. — Когда я пришел в себя после крушения, первое, что увидел — твои глаза полные отчаяния. Я подумал, что попал в ад, Вера. Несколько месяцев считал так, пока не осознал себя. Пока не понял, что стал живым трупом. Но потом, когда ты приехала обратно из Парижа… Я увидел в твоих глазах свою Веру. Она вернулась, стала почти такой же, как раньше. Это не моя заслуга. Его.

Я зажмуриваюсь снова. Не радует ни запах свежего воздуха, ни вкус вина. Время не лечит. Не такую боль, которую мы пережили с ним совместно.

— Ты и сам знаешь, что я не должна была уезжать в Париж. Если бы не это, возможно, я бы распознала обман раньше, — голос дрожит, а уверенность испаряется.

Так происходит всегда, когда я вспоминаю прошлое. В такие моменты, оно — такой же калека, как мой бывший муж.

— Ты поступила правильно, Вера. Я сам прогонял тебя. Ты не представляешь, насколько я ненавидел минуты, часы и дни, когда ты сидела рядом со мной, а я не мог даже прикоснуться к тебе и успокоить. Вера, я горел в пекле, наблюдая, как ты превращаешься в тень. Мне казалось, что я умираю снова и снова, когда заглядываю тебе в глаза.

— Я была в точно таком же состоянии, — шепчу, сквозь проступившие слезы. — Но это не оправдывает мой поступок.

— Полностью оправдывает, — Алексей аккуратно тянет руку, а положив ее на мою, со всей силы сжимает. Как может, но пытается поддержать. — И ты это знаешь, лучше меня. Ты здесь, не смотря ни на что. Ты держишь свое обещание, когда я не могу даже обнять тебя. Это несправедливо только по отношению к одному человеку, Вера. И этот человек — не я.

— Леша…

— И к тому же, я обманщик. Он тебя обманывал так нагло, как я? Вспомни, что я вытворил в наш последний новый год. Такую аферу провернул с той вертушкой, а тебе сказал, что мы едем салюты запускать. Это кстати, было дико безрассудно. Меня могли посадить. Но ты согласилась посмотреть на Киев с высоты птичьего полета, даже ценой моей свободы, — Алексей издает смешок, а я замираю от шока. Он расценивает его, конечно, по-своему. Наверняка, думает, что я вспомнила про происшествие в Одессе. — Значит, этот парень по всем пунктам лучше меня. Это радует. У меня высокое мнение о себе, и такие же высокие стандарты. В плохие руки я тебя не отдам.

— Наш разговор звучит крайне нелепо, — обхватив его ладонь крепче, я делаю глоток вина.

Откуда мне знать, что Кан Чжи Сан на острове? Да, там толпа корейских военных. Да, он принимал непосредственное участие в проекте Когтя со стороны своей страны. Но где гарантии, что он вообще, вспоминает обо мне? Их нет.

— Как и твои попытки перебороть свой страх. Он не я, Вера. Погибают и разбиваются не только за штурвалом.

Вино встает в горле, и никак не хочет двигаться. Я опускаю голову, в попытке понять, чего добивается Алексей.

— Спустя два года ты опять хочешь меня прогнать? — холодно спрашиваю.

— Черта с два, ты отстанешь, — насмешливо бросая, он еще и подмигивает, копируя меня.

Смешок вырывается непроизвольно. Становится легче смотреть ему в глаза.

— Ты знал с самого начала, что я тебя не брошу. Я тебе это сказала сразу, а потом повторила еще не один раз.

— Пора бросить.

Он опять за свое?

— До того момента, когда ты привезешь его сюда.

— Ты ненормальный, — в недоумении издаю новый смешок.

— Конечно. Не видишь? — Леша начинает менять режимы на коляске, а она, то поднимается, то опускается. — Я дисектикон.

— Господи, — сама не понимаю, как начинаю хохотать, когда Леша, продолжая переключать режимы, цитирует реплики из любимого фильма.

— Что движет тобой, человечишка? Страх или отвага? Некуда бежать. Отдай мне искру, глупыш, и я оставлю тебя в живых.

Я улыбаюсь снова, как когда-то. Это странно, и это рождает новые страхи потерять то, что так жестоко пыталась отобрать судьба и самый близкий человек. Однако оно остается жить в людях, с которыми я провожу семь спокойных и полных счастья дней.

Горького, но счастья.

Возможно, мне не удалось бы ничего, не будь друг отца действительно другом. Профессор Попов, наверное, единственный, кто встречает меня всегда одинаково тепло. Как и три года назад, он ждет в терминале аэропорта. Сосредоточенный, в неизменно потрепанном старом плаще. Осень к лицу этому мужчине. Как и Париж. Я давно заметила, как Вадим Геннадьевич особенно любит это время года, а оно его.

— Наконец-то, ты здесь. Я без тебя, как без рук, Верочка. Пойдем, — он обнимает за плечи, и ведет сквозь толпу к выходу. — Не представляю, что нам делать без тебя на кафедре следующие несколько месяцев.

— Вы так говорите, будто я не заменимый работник, Вадим Геннадьевич, — немного стушевавшись, я все же решаю не мешать хвалить себя любимую.

С недавних пор, я стала ценить не только свой труд, но и себя. Это проявляется во многих аспектах. Как, например, ответы на колкости Жени. Не успев, войти в кабинет, я получаю первую такую прямо в лоб, и без предупреждения.

— Явилась, Балда Ивановна. Это что? — он указывает на стол, где неприлично много бумаг.

— Это вместо: "С приездом, моя прекрасная кума?" Правильно я понимаю? — бросаю сумку в кресло, и тут же принимаюсь просматривать бумаги. — Все в порядке. Это я просила прислать из Центра статистики. Видимо, во Франции статистика застряла в девятнадцатом веке, если мы получили стопку макулатуры, вместо электронного письма.

— Письмо тоже пришло. На почту, утром. Это, видимо, продублировано для надежности. У нового ректора пунктик после Платини. Он помешался на охране данных. Ты ведь, помнишь, как всех штормило во время проверок?

Я киваю, а Женя наливает мне кофе. Уловив запах, блаженно зажмуриваюсь и благодарю друга улыбкой.

— Как наш будущий профессор поживает? — спрашиваю, садясь за стол.

— Зубы начали резаться. Лена рвет и мечет. Я тут подумал… — расслышав замешательство в голосе Женьки, наконец-то, заглядываю в глаза друга. — Я не поеду с вами, Вера.

— Ты шутишь? — спрашиваю в недоумении. Это розыгрыш? Никогда бы не подумала, что он даже заикнется о таком. — Женя, эта экспедиция, на процентов сорок, твоя заслуга. Не дури.

— Я не хочу ехать, Вера. Пойми, — Женя опускает взгляд, а я отвожу свой в сторону. Понимаю причину сразу, и без слов. У меня ее нет. Этой причины. — Макс неспокойный. Лене трудно одной с ребенком. Она даже сюда перебралась, чтобы я не бросал работу рядом с отцом. И что теперь? Взять и улететь на дикий остров, бросив жену и сына на пять месяцев? Вер, пойми меня.

— Ты отцу сказал? — резонно спрашиваю.

— Еще нет, — как-то совсем уж горько, отвечает Женька. — Он будет против. Я знаю точно. Скажет, что я не думаю о будущем, и снова на тебя пенять начнет.

Он злится, потому что Вадим Геннадьевич ставит меня в пример? Серьезно? Это же смешно.

— Жень, причина точно в Максе? Не во мне? — я стала слишком прямолинейна.

В какой-то степени — это первое, чему нужно научиться, когда меняешь жизнь, и начинаешь ее с нуля. Надо обрести умение не оставлять неопределенности, и расставлять точки и приоритеты сразу.

— Нет, Вера. Что за глупости? — он отмахивается намеренно, но я-то все прекрасно вижу.

Причина не только в моем крестнике. Есть что-то еще. И очень надеюсь, что это не касается моих достижений. Поскольку, я никогда не ставила их выше Лены и Жени. Я всего лишь пытаюсь контролировать свою жизнь, и стать самодостаточной. Это не значит, что я готова ходить по головам близких людей.

— Женя, в чем дело?

— Лена опять беременна, — меня удивляет не только эта новость, но и тон, которым она произнесена.

Складывается впечатление, что Женя не хочет второго ребенка. Это четко читается в том, как он садится за стол, и отбрасывает бумаги в сторону.

— Только не говори, что ты против, — мне даже страшно это представить.

— Да я испуган просто. Понимаешь? — он вскакивает, как ошпаренный, а встав у окна, по привычке, упирает руки в бока и опускает голову. — Мы семь лет прожили на чемоданах, Вера. Я тут, она там. Я где-то с отцом, она в командировке, черт знает где. Я привык к такой жизни. И самое страшное, что уже не надеялся, что у нас получится иметь детей. Просто смирился, что у нас нет на это ни времени, ни возможности. Но появился Макс. Я думал, у меня сердце на хрен из груди выпрыгнет, когда она мне тест утром подсунула вместо завтрака. Я сперва решил, что она пошутила. Но нет. У нас родился сын. Когда она переехала в Париж, все стало еще необычнее. Она изменилась, понимаешь? Все изменилось. Мы как с катушек слетели. После родов нет, конечно. Но потом. Она с меня не слазит вообще. И вот на тебе. Вчера просыпаюсь, а у меня в тарелке вместо завтрака опять тест. И что? Как дальше? Третий? А потом четвертый?

— И пятый. Почему нет? — раскачиваясь в кресле, отвечаю нарочито сухо и надменно. Он глупый, или не понимает, какое счастье ему привалило? Лена карьеристка. Всегда была такой. Но даже я заметила, как после рождения Маска, она изменилась. Не замечает ничего, кроме сына. — Жень, поздравляю. У вас, наконец, образовалась семья. Это разве плохо, что вы сумели удержать друг друга до этого момента?

— Порой ты меня пугаешь, Вера, — Женя не оборачивается, но продолжает. — Когда ты вернулась два года назад, я был уверен, что ты сдашься и поедешь обратно к нему в Сеул. Я видел как он сорвался, когда ты пропала с банкета. У него глаза горели, как у сатаны, готового меня порвать на куски. Но ты ничего не сделала, чтобы вернуть его. И теперь пеняешь на мой страх?

Взгляд замирает на стопке бумаг. Он прав в одном. Взгляд Сана — самое шикарное, что есть в этом мужчине. Помимо губ, которые умело ласкают до онемения в ногах, рук, которые так крепко держат, что и над пропастью повиснуть не страшно, и тела, которое плавило мое. Его я тоже помню.

Достав портмоне из сумки, раскрываю его, и достаю крохотный клочок бумаги. Он уже успел слегка пожелтеть от времени. Однако цифры телефонного номера на нем четко видны.

Его номера. Который лежал в конверте с приговором Платини и моего отца.

— Знаешь, сколько раз в день, на протяжении целого года, я доставала этот клочок бумаги? — шепчу, рассматривая номер. Женя не двигается, но смотрит нахмуренно. — Наверное, через каждый час, а может и несколько минут. Особенно сложно было, когда я претерпевала неудачи. Как только у меня что-то не получалось, я порывалась позвонить ему, и спросить могу ли сбежать. К нему. Спрятаться за его спину, и пользоваться его любовью, как лекарством. Да, Женя, я хотела это сделать, но страх не позволял. Меня до сих пор одолевает глупый страх, что он может однажды точно так же вернуться ко мне едва ли не кусками, как Алексей. А еще… Стыд. Ты знаешь, что я побывала в кругу его семьи?

— Ты не рассказывала о таком. Он что… — Женя явно не верит в то, что слышит. — Он привез тебя тогда к себе? Серьезно? И ты после этого даже не позвонила ему?

Я качаю головой, а в груди завязывается тугой узел тоски. Теперь могу контролировать подобное и относиться взвешено. Но порой я так скучаю за ним, будто он наваждение, помешательство, или наркотик. От него наступает ломка. Я хочу снова той страсти, тех бешеных ощущений полноты, того взгляда. Я хочу его.

Но я нагло сбежала, чтобы сделать все правильно. Легкомысленно и правильно. Это, как я и он.

— Вера, ты, вероятно, не понимаешь, что для них это значит. Но я попыталась объяснить, — Женя только начинает, но я перебиваю его.

— Знаю, Женька. Корейцы сходу не идут на контакт с иностранцами, они скрытны, говорят порой все в лоб, и не доверяют просто так никому. Они умело скрывают эмоции. А домой, в место, где живут их родители, баб на одну ночь точно не приводят. Тем более побывавших замужем иностранок. Это моветон. Я знаю, Женя. У меня было много времени, чтобы понять, чего и кого я намерено себя лишила. Так что мой тебе совет — и пятеро детей рядом с любимой женщиной не трудность. А наоборот — огромный подарок от судьбы.

Хочется верить, что моя откровенность не прошла даром. Потому что она далась трудно. Чтобы не отходить от цели, я перестала жаловаться, мусолить и анализировать неудачи, прекратила себя жалеть. Запретила себе строго настрого думать, что чего-то не могу. Я работала иногда по восемнадцать часов в сутки, и отдыхала лишь тогда, когда это было жирно выведено в ежедневнике словом: "Отдых" Даже он стал подвержен графику.

Перед вылетом, за два часа до того, как нужно сесть в машину и уехать, я не сижу на чемоданах. Включив наручные часы, подтягиваю воротник спортивной водолазки выше, и ускоряюсь. Бегу привычный пятый круг вдоль аллей парка у дома. Рядом подстраивается знакомый сосед. Жерар улыбается и кивает на наушники. Я запускаю блютуз и слышу новый трек мужчины. Он ди-джей в одном из парижских клубов и музыкант. Всего год назад он со своим мужем перебрались из Амстердама во Францию. Европа, со временем, открылась с совершенно другой стороны. Она сломала мои стереотипы настолько, что подобное стало, как обыденная вещь. Жерар счастлив, и то, что он создает — не менее прекрасно, чем его счастье. Многим этого не понять, но я научилась. Перестала воспринимать мир сквозь призму "себя". Стала ценить свое время, и людей, которые дарят мне собственное.

Попрощавшись с Жераром, поднимаюсь домой, принимаю душ, и отвечаю на последние звонки с кафедры.

Все готово.

Поправляю плащ, и откидываю волосы на спину. Осмотрев себя в зеркале, берусь за чемодан и выхожу. Такси уже ждет. Сев в салон и попросив водителя ехать в аэропорт, чувствую вибрацию в кармане.

Не сомневалась, что он позвонит. Переживает.

Улыбнувшись, отвечаю на звонок Вадима Геннадьевича.

— Да, профессор.

— Вера, я послал на твою почту последние данные со спутников. Пожалуйста, как только прилетите, не теряйте времени и сделайте съемку у подножия.

Голос Вадима Геннадьевича звучит странно встревожено. Он явно удрал с заседания коллегии, чтобы позвонить мне.

— Вадим Геннадьевич, корейская сторона предоставила все данные по сейсмоактивности. Нет поводов для волнения, — поясняю, но Вадим Геннадьевич, похоже, не согласен.

— Вера, они ведут наблюдение за подводными вулканами. Что происходит с островом, их мало волнует. Ты сама знаешь, что он лишь прикрытие того, что им нужно. А для нас важен Коготь.

— Хорошо, Вадим Геннадьевич. Я изменю план экспедиции и предписания, ориентируясь уже на месте. Не волнуйтесь. Первые данные для обработки, мы отправим вам сразу, и согласно графика. Все будет так, как предписано планом.

— Береги себя, Вера. Жду вестей о прибытии.

— Конечно, Вадим Геннадьевич. Спасибо.

Разрывая звонок, продолжаю считать, что держу все под контролем. Не хочется даже думать, что у меня не выйдет. Несмотря на всю уверенность, мне тревожно. Если бы со мной поехал Женька, было бы спокойнее. Однако, как только эта мысль посещает голову, понимаю, что опять пытаюсь найти "плечо". Подобное вызывает решимость откинуть любые глупости.

Я справлюсь, и я знаю это. Однако, как же беспечно говорит моя самоуверенность. Может, я готова к трудностям связанным с работой, но уж точно не готова к тому, что позже происходит уже на Филиппинах.

— Как же душно. Нестерпимо просто.

Рядом едва несет ноги Патрисия. Я понимаю девушку. Мне и самой душно и неудобно тащить несколько чемоданов в такую жару. Радует, что я сумела угадать с формой одежды. Хлопковое белье, и рубашка со штанами из натуральной льняной ткани спасают от жары.

Да уж, предложение Лены позагорать на пляже под пальмой в бикини, и пленить аборигенов кружевным бельем, совершенно неуместное. В условиях такой влажности, все, что мне светит — хлопковые парашюты, которые не натирают между ног.

Патрисия натужно вздыхает, а ее бывшая сокурсница Фелис, молча и степенно осматривает взлетную полосу. Девушка поправляет очки, и, оглядываясь, немедленно обращается ко мне.

— Мадам, где же наш самолет? Здесь только военный транспортник для перевозки габаритных грузов? — она указывает на гиганта, к которому подвозят ящики и оснащение. — Мы полетим вместе с грузом? Это же опасно и не предусмотрено правилами техники безопасности.

— О, прошу тебя, Фелис. Хватит Все-то ты знаешь. Долететь бы уже, наконец-то, — Патрисия закатывает глаза, нервно убирая с лица кудрявые волосы.

Пряди настолько вьются, что девушка иной раз выглядит, как одуванчик на солнце. Улыбаюсь, но бросив взгляд на самолет, чувствую, как в горле встает комок. Он действительно огромный, и он пугает. Это не Боинг, на котором мы прилетели, и явно не оснащен комфортабельными сидениями для пассажиров.

Военными становятся не для комфорта.

— Йеез Лоуисе. *(Офигеть) — сокрушается в восхищении Франко.

Он, и еще двое парней аспирантов, спускают с плеч сумки, осматривая огромного монстра. Лично мне этот агрегат внушает благоговейный ужас. Парням, напротив, нравится. Иначе и быть не могло. Бернард и Шон проходят под крылом, огромных размеров, а рядом с турбинами задерживаются особенно долго. Их видимо, привлекает вонь топлива, от которой я задыхаюсь.

Моя любовь к самолетам, как и всегда, чистая и беззаветная. А проще — я их ненавижу.

В этом аспекте не поменялось ничего. И, похоже, не изменится никогда.

В поисках ответственного за транспортировку нас и оснащения на Коготь, я отворачиваюсь от парней. Ящики грузят молодые солдаты. С виду им столько же, сколько и моим аспирантам. Решив, что они точно знают, кто их командир, уверенно достаю документы и подхожу.

— Прошу прощения, мне нужен ваш командир, — обращаюсь на английском, но в ответ получаю молчание.

Ни один из солдат не собирается даже обратить внимание. Они продолжают погрузку на борт, игнорируя меня полностью.

Что происходит?

Отыскав взглядом девушек, вижу на их лицах ровно такое же недоумение. Им никто ничего не объясняет. Военнослужащие молча забирают наш багаж, и забрасывают в отдельную объемную металлическую корзину.

— Я прошу прощения, — хватаю со всей силы солдата за плечо. Парнишка замирает, и бледнеет так, будто его сцапала самка Богомола. — Мне нужен ваш командир. Человек, который командует вами. Вы понимаете английский?

— Чосомнида, агашши. *(Простите, госпожа) — бедный мальчик едва не целует поверхность транспортного языка, так пытается выразить извинения.

В немом шоке, я отпускаю его и слежу за тем, как он стремительно сбегает. Буквально бежит вверх, попутно толкая огромный ящик.

Это шутка такая? Или они нас вообще ни во что не ставят?

Уверенно поправляю рюкзак, и следую за удравшим солдатом. Как такое понимать? Разве это военная выправка? Негодование бурлит так явно, что я даже зубы стискиваю. Однако весь настрой разбивается тут же, когда встаю посреди широкого и гигантского салона. Он настолько огромен, что в нем гуляет ветер. Военные продолжают размещать груз по центру, и крепить его тросами. Работают, молча, и даже рты боятся раскрыть.

Но я же видела, как они разговаривали между собой.

Если меня продолжат игнорировать, подобное пошатнет авторитет перед аспирантами. Это недопустимо.

— Мадам, что происходит? — Патрисия испуганно осматривает солдат.

Девушка прижимается к Франко. Она тихо переговаривается с ним на французском, после чего все парни бросают рюкзаки, чтобы выяснить, что происходит.

Заметив подобный порыв, я хватаю Франко за руку и чеканю:

— Успокойся, — бросаю суровый взгляд и на Шона с Бернардом. — Они всего лишь выполняют приказ, — пытаюсь донести, что мы не во Франции, и они должны понимать, что не могут поступать импульсивно. — Мы дождемся распоряжений от их командира. Помните, что мы не дома. И нам этот шанс фактически подарили. Если мы начнем сотрудничество с конфликта, ничем хорошим это не закончится. Нам пять месяцев жить в их расположении. Вы так хотите начать знакомство? С грубости?

— Простите, мадам. Но это унизительно. Почему мы стоим здесь…

— И у меня возник тот же вопрос.

Этот голос слишком знаком. Этот голос слишком холодный. Он приносит, как и раньше горячий озноб. Сан?

Я продолжаю держать Франко за руку, но взгляд застывает на одной точке. Он сухой, я не моргаю, и кажется, не шевелюсь. Не смею сдвинуться с места, ведь вбираю, как губка, каждый звук за спиной. Его шаги твердые и уверенные, как и всегда. Его запах проникает под кожу, и настолько резко возвращает все ощущения, что я на миг прикрываю глаза и делаю глубокий вдох.

Как же я хотела тебя увидеть… Грезила, мечтала хотя бы издалека посмотреть, каким ты стал. Спросить, как твоя Ханна. Посмотреть на твой маяк, и вернуть свой.

Но как же боюсь этого. Словно трусиха стою неподвижно, а руки дрожат. Я дрожу, и с этим ничего не поделать. Я обязана собраться. Это не место для подобных вещей.

Я не в той ситуации, чтобы поддаваться эмоциям.

И не посмотрев в нашу сторону, он проходит мимо. Я все еще надеюсь, что это не он. Пусть это будет кто-то похожий. С таким же голосом, с таким же терпким ароматом мужских духов. Я не готова. Господи, я идиотка. Храбрилась, что всего добилась. Уверовала, что изменила жизнь и стала другой. Не с ним… Не в случае этого мужчины. Выходит, нет, если сердце устроило рок-концерт в груди, а кровь его безобразие только подогревает.

— Всем встать в строй, — он продолжает стоять спиной.

И слава богу. Не поворачивайся и не смотри на меня. Ради всего святого. Не смей. Умоляю не смотри, как раньше, иначе все два года усилий пойдут коту под хвост.

— Мадам? — Франко с опаской становится ближе.

Он ведь не понимает корейский. Но я то да. Попыталась выучить хотя бы основы. Так скучала, что выучила язык, на котором он шептал, что я останусь с ним, и я принадлежу ему.

— Мадам, это пугает.

Франко продолжает, а остальные становятся рядом, образуя полукруг. Вместе мы наблюдаем за тем, как не менее пятнадцати солдат встают в одну шеренгу. Молча, быстро и не смея отвести взгляд в сторону, они буравят им пространство перед собой.

Кажется, и не моргают. Как я.

— Кто пустил гражданских на борт до завершения погрузки? — я не вижу его лица, но от его тона немеют пальцы на ногах. Он говорит так холодно и остро, будто голосом можно ударить. — Выйти из строя.

Несколько парней делают шаг вперед. В том числе тот, который не хотел ответить в первый раз, и тот, который извинился, поклонившись так, будто я их президент.

— Старший солдат Сон Ю Чоль, командир. Позвольте обратиться, — парень чеканит каждое слово.

Наваждение какое-то… Я не замечаю ничего. Смотрю, как ошалелая на его крепкую фигуру в форме, впитываю движения, и вспоминаю. Осматриваю каждый сантиметр так, будто в моих руках чертова лупа. Надеялась, что увижу, а увидев, не могу взять себя в руки.

— Говори, — он становится в пол-оборота и сомнений не остается.

Это Сан. Это его профиль, его губы, его подбородок, шея, руки, тело. Это мужчина, которого я возрождала в памяти постоянно, как наваждение.

— Вы велели не вступать в контакт с научной группой до вашего возвращения, — ответив, парень виновато опускает взгляд.

— Я велел не вести лишних разговоров, Ю Чоль. Вы не знаете, что во время погрузки на борту не должно быть посторонних?

Он так зло отчитывает солдата, что тот боится и взгляд поднять. Франко и парни перешептываются. В их голосе звучит возмущение, они говорят, что не станут подчиняться ни чьим приказам.

Логично. Ни он, ни его друзья, не знают, что такое армия. Не служили.

— Я прошу прощения, — не знаю, откуда нашла в себе силы, но вид того, как он песочит парнишку толкает прекратить это.

Сейчас он повернется, и все исчезнет? Память слишком скверная штука. Она помнит то, чего уже нет. Наверное, пора взять себя в руки. Прошло два года.

Чувства потухают стремительно. Быстро уходит глупый озноб, но сердце все равно не может угомониться. Первые минуты шока становятся размытыми. Зачем ему меня помнить? Ждать? Какая чушь с моей стороны снова забываться инфантильными глупостями. Разве я не оставила их позади? Разве не начала оценивать себя и жизнь здраво? Тем более он знал за кем летит. И если встретил вот так, то не удивительно, что заглядывая в его глаза, не вижу там ничего.

Блеск исчез. Сан смотрит так, будто оценивает незнакомого человека. Он молчит, а я давлю со всей силы порыв показать как скучала. Знаю, что выражение моего лица холодное. Да, теперь и я так умею. Сейчас перед Саном не разбитая горем женщина, запутавшаяся в чувствах, и не понимающая, где нужно начать, чтобы получить желаемое, и стать счастливой. Сейчас перед ним Вера Лазарева. Куратор научной экспедиции и успешный ученый.

Сан медленно и цепко осматривает ребят, и только потом возвращается взглядом ко мне. Холодным взглядом. Теперь он действительно нестерпимо холодный и чужой.

А чего я ждала? Сказки, в которой мужчина два года ждет, пока женщина найдет свое место в жизни и приведет ее в порядок? Или я думала, что он не станет жить, а будет относиться к себе, как к ничтожеству, после того, как я его бросила? Можно ли поверить в чушь, что мужчина, с которым у меня был "просто секс", станет боготворить меня до конца дней своих? Тем более кореец. Чушь. Подобное, как кадр из юмористического шоу для глупых подростков, которые верят в вечное чувство.

— Добро пожаловать на борт, — я и забыла, как люблю его голос. Теперь в нем скользит сталь и отчужденность. Сан становится в стойку, и закладывает руки за спину. Он изменился. Его фигура, кажется, стала еще мощнее, а лицо намного холоднее. Какого черта, ты стал еще красивее? — Я командир судна майор Кан Чжи Сан. Кто ответственный за миссию, и с кем я должен вести диалог?

Он шутит? Нет, он издевается. Злость неприятно касается кожи ознобом. Значит, решил прикинуться, что мы не знакомы? Какая прелесть. А главное, насколько это здравый мужской поступок.

— Вам не предоставили информацию, за кем вы летите? — мой тон отрывистый, колкий, в нем сквозит обида. А как иначе? К чему этот спектакль? Он же прекрасно знает кто перед ним. — К тому же нас никто не встретил. Вы считаете, что такое отношение уместно?

— Я не оцениваю уместность отношения к гражданским лицам личным составом, выполняющим мой приказ. Моя задача забрать научную группу из Франции, а так же перевести ее и оснащение на остров. Меня не волнуют имена. Меня волнует число людей, которых я должен доставить в целости и сохранности. Оно записано в документах вашего ответственного лица. Насколько мне известно, миссия экспедиции должна насчитывать семь человек. Но я вижу перед собой только шесть. К тому же в моих бумагах, — он протягивает руку, и тот самый испуганный солдат быстро вручает ему папку.

Сан открывает ее с таким видом, будто мы контрабанда, которую он не хочет перевозить.

Кто ты? Куда делся мужчина, которого я знала?

— Здесь значится, что старший куратор миссии — мужчина тридцати пяти лет, и его имя Юджин Попов. Он… — Сан достает фото Женьки, и поворачивает ко мне. — Он не похож на вас, госпожа. Вы не находите?

— Действительно не похож, — нарочно делаю ударение на последнем, и смотрю ему в глаза.

"Он кореец, Вера. Ими можно увлечься, но они никогда не станут воспринимать белую женщину всерьез. Никогда. Запомни это."

Сейчас эти слова Жени приходятся, как нельзя кстати. Действительно. Чего я ждала? Чего же я ждала? Вероятно, не такого жгучего холода. Настоящего, и леденящего.

Ведь, сбегая, в глубине души продолжала ждать нашей новой встречи. Я мечтала о ней по ночам, когда позволяла себе… мечтать хотя бы пару минут.

Пора прекратить мечтать.

Глава 12

"Мы жили вне времени. Если все затоплено чувством, места для времени не остается".

©Эрих Мария Ремарк. Ночь в Лиссабоне

Она стоит прямо передо мной. Я смотрю в ее глаза, вижу ее лицо, понимаю, что это она.

Но больше не стану делать шаг навстречу.

Изо всех сил убеждаю себя, что это не сработало дважды. Заставляю себя думать, что идея опять пойти на поводу легкомыслия, встретив эту женщину, — скверная затея.

Будет больно. Снова.

Уверенность, что Вера и в этот раз выберет все, что угодно, но не меня, не отпускает.

Хотя, это сейчас я такой храбрый. Ведь стою, как под кайфом, и насыщаюсь тем, что вижу. Еще не понимаю, что все происходит взаправду. Не верю до конца, что мы снова смотрим друг другу в глаза.

Воистину — судьба безжалостна. Когда она делает выбор — решает за нас.

Кажется, пространство сужается до светлых глаз напротив. Я продолжаю слушать ее отповедь, а сам вспоминаю, как однажды в небесах, увидел почти невозможное. То, что обычно встречаешь только на земле. Фата Моргана — мираж, оптическая иллюзия, которая ускользает так же быстро, как и появляется. Однако, сумевший ее увидеть, навсегда станет хранить этот момент в памяти.

Сейчас я смотрю на свою личную Фата Моргану. Она появилась дважды, и дважды исчезла. Но… Все же мираж — это мираж.

В третий раз, он исчезнет точно так же.

Вера говорит иначе, она выглядит иначе, но смотрит так же. Этого не скрыть. Отвечая на ее вызывающий выпад, замечаю смятение и неприятие в ее взгляде.

Она же не думала, что я идиот?

Едва сдерживаю улыбку. Вера забавная, и правда, стала выглядеть намного увереннее. В голосе чувствуется упрямство. Он поставлен хорошо, как и выражение ее лица суровое.

Интересно: она эмоции скрывает намеренно, как и я, или действительно разочарована таким приемом?

— Вы продолжите вести со мной авторитарный разговор, или ограничитесь молчаливой беседой, как сейчас? Я же вам вопрос задала? — нахохлившись, Вера становится в позу.

Ее ребятки, похоже, рады такой защитнице. Возникает закономерный вопрос: зачем от нас кого-то защищать, если здесь для защиты мы?

— Ю Чоль, — не отводя от нее взгляда, сухо и резко произношу. — Готовь гражданских к взлету.

— Есть, — парень, не теряя времени, принимается за подготовку посадочных мест вдоль левой стороны салона.

— Вы можете хотя бы говорить на английском? Мои аспиранты не знают корейского?

Вера с вызовом приподнимает лицо, а я осматриваю ее "аспирантов". Справа стоит парочка. В этом нет сомнений. Девушка держится близко к парню, он заслоняет ее собой и смотрит с вызовом. С ними будут проблемы в расположении. Придется расселить от греха подальше. Слева еще двое парней и девочка в очках. Она меня беспокоит больше всего. Смотрит цепко, машет головой по сторонам, изучая салон машины. Пытливо прищуривается, явно анализируя, куда попала. С ней будет больше головной боли, чем с молодыми людьми в отношениях. Залезет не в свое дело, и придется разгребать проблемы из-за чрезмерной любознательности. С двумя оставшимися парнями может приключиться только одна беда — гулянки в запрещенных квадратах, ради поисков приключений.

— Могу, конечно, госпожа. Но, увы, под вас подстраиваться никто не будет. Приказы отдавать я обязан на родном языке, а не на том, который удобен вам, — сухо ответив, протягиваю к ней раскрытую ладонь.

Вера, выслушав ответ, сперва впадает в ярость. Сжимает челюсть, со злостью осматривает, но следом, в недоумении замирает, уставившись на мою руку.

Вдоволь насмотревшись, и с явной дрожью, она вскидывает взгляд с немым вопросом.

Мне бы не смотреть на нее с таким вызовом, не прикидываться, что мы чужие. Ведь это блажь и самообман.

— Документы, госпожа. На подпись. От вас. Вы же за этим командира воздушного судна искали? — говорю четко, но голос становится грубее.

Всему виной строптивица напротив. Как бы я хотел прямо сейчас еще раз "поговорить".

Дурак, надеялся, что чувства остыли. Они то, может, и стали более здравыми, но вот желание обладать этой женщиной не делось никуда.

Вера — мой приговор.

— Прошу, — она немедленно протягивает светлую папку.

Я намеренно обхватываю ее пальцы, когда забираю бумаги. Не могу удержаться. Хочу прикоснуться хотя бы так. Украдкой. Опять воровато. Прикосновение производит болезненный эффект. Для меня, естественно. Вера же одергивает руку, как от прокаженного, и сразу прячет взгляд.

Стыдно? Или совестно, что ни разу даже не позвонила? Собственные мысли поражают холодом и сарказмом. Меня бесит ее фамилия в бумагах, убивает ее напуская раздражительность и холод.

Она живет с ним? Или нет? Это первое, что приходит в голову, когда я замечаю ее реакцию на простое соприкосновение наших пальцев.

Что будет, если я позволю большее? Если напрочь забуду о стыде?

А ведь я прятал именно эти мысли два года. Гнал от себя ревность, ведь знал — если она осталась с ним, значит, так правильно. Она поступила правильно. Наверное, потому мои чувства стали глубже. Так должно быть. Оправдать нашу связь его недугом можно было ровно до того момента, пока не стало известно, что ее муж способен выкарабкаться, и стать на ноги. Она это узнала от меня, ведь я не был намерен становиться уродом. Не собирался разрушать ее жизнь с мужем, нашей мимолетной связью.

Любовь супругов — не все равно, что влюбленность и влечение. Это чувство глубже. Я знал, какого оно на вкус. Знал, и оберегал, как мог.

Значит, ревность — результат моего голода.

Я не болен Верой, я ею голоден.

Однако смотря на нее, вижу, что передо мной действительно чужая жена.

В последний раз взглянув, достаю ручку из нагрудного кармана, и быстро подписываю бумаги.

— Прошу, госпожа, — отдав их, специально не смотрю ей в глаза.

Мираж — это всегда мираж.

— Ваши посадочные места слева. Старший солдат Сон Ю Чоль поможет всем расположиться комфортно и безопасно. Время полета составляет два с половиной часа. Мы приземлимся прямо на острове, однако… — я закладываю руки за спину, и продолжаю, осматривая молодняк Веры. Отвожу взгляд, куда угодно, лишь бы не видеть ее. Хватит с меня самообмана. — Я должен предупредить вас о том, что во время полета на транспортном военном судне, вы не можете отстегивать ремни безопасности до самой посадки. Вам нельзя вставать со своих мест, нельзя перемещаться по салону, нельзя трогать ничего, даже со словами: "Смотри, какая чумовая штуковина" В ином случае, мои подчиненные будут вынуждены применить меры для вашей безопасности, и для безопасности экипажа. Надеюсь это вам ясно и повторять не нужно?

— Простите, — девочка в очках быстро вскидывает руку, а я улавливаю злой блеск в глазах Веры.

— Слушаю, молодая госпожа, — киваю.

— А как вас зовут? Это вы руководите расположением, где мы будем жить? Хотелось бы знать, как обращаться к руководству.

— Какой уместный вопрос, — я поворачиваю лицо в сторону Веры, и не понимаю сам, зачем затеял эту пикировку.

Хотя нет. Понимаю. Я летел сюда с той мыслью, что круглый кретин и неудачник. Потому что сердце в горле стучало. Должен же я получить сатисфакцию, хотя бы в таком виде. Ведь, когда Вера злится, а я смотрю на это, кажется, что и не прошло никаких двух лет. Ничего не прошло. Все здесь. Между нами.

Глупый вор.

— Вы правы, молодая госпожа, — отвожу холодный взгляд от полыхающих яростью глаз Веры. — Я действительно один из командиров и начальников расположения на острове. Мое имя Кан Чжи Сан. Но вы можете обращаться ко мне только согласно звания — майор Кан. Как и к остальным военнослужащим. Исключительно согласно звания. И никак… — я опять бросаю взгляд на Веру. — Никак иначе.

Какая прелесть.

Она покраснела, как спелый томат. Когда-то я любил этот румянец, как безумный. Обожал смотреть на него, когда она кончает. Вот и безумие вернулось. Поздравляю, идиот. Продолжай в том же духе. Надеюсь, моя игра стоит свеч. Потому что в груди ураган из эмоций, и все хуже прежних. Злость смешанная со страстью. Ярость с диким желанием. Обида с тоской и любовью.

Я просил небо, снова тебя увидеть. А теперь готов его проклинать. Потому что это пытка. Настоящая пытка понимать, насколько ты стала, в конце концов, недосягаемой.

Проверив готовность к взлету, я возвращаюсь в кабину. Сажусь за штурвал, кивая второму пилоту. Он отстраненно рассматривает пейзаж, однако, замечая меня, немедленно приосанивается.

— Расслабься, Вон Хо, — бросаю парню, начиная проверку систем борта. — Я понимаю, что это не просто летать со мной. Но лучше я, чем майор Пак. Поверь.

Вон Хо кивает, и молча надевает наушники. Готовясь к рулению, размышляю о том, какими будут впечатления Веры от полета на такой "милой" пташке. Она ненавидит самолеты и небо. В груди скребет тревога о том, справился ли Ю Чоль с подготовкой правильно. Он точно все ремни закрепил? Уловив явный раздрай в мыслях, и опасения на пустом месте, отбрасываю их.

Выходит, естественно, хреново. Весь полет, а особенно, когда переключаюсь на автопилот, сижу, как на иголках. Смотрю сквозь стекла на бескрайний и ослепляющий небосвод, а думаю о том, что экспедиция Веры пробудет на Когте пять месяцев.

Это не мало, и если Италия и Франция рядом, то Коготь и Тоскана далековато. Почему она согласилась поехать, если вернулась к нему? Тем более зная, что я непосредственный участник операции и проекта по разработке Когтя. Она ведь точно догадывалась, что встретит здесь меня. Тогда зачем прилетела? В донесениях "Ока" указано, что ее муж пересел в коляску, разговаривает и живет с матерью и ее мужем. Она к нему регулярно ездит и остается надолго. Странность и в том, что в документах нет ни слова о возобновлении их брака. Тогда почему она продолжает пользоваться его фамилией?

У нас и вовсе не принято, чтобы жена брала фамилию мужа. Только по желанию супругов. Но ведь в их культуре, насколько я успел узнать, это важно. Чрезвычайно. Женщины буквально стремятся получить имя мужа.

Причина в этом?

Или в отце? Вера не поддерживает с ним никаких контактов. Виделась за два года один раз. И то, я просил наших людей проконтролировать подобную встречу. Не хотел, чтобы Платини через ее отца, смог в отместку навредить Вере. Умом понимал, что подобное маловероятно. Не осталось причин. Но все же решил не испытывать судьбу.

Видимо, она сама прислала новое испытание.

Закрываю глаза. Усталость наваливается сама собой, вынуждая стянуть наушники и сделать глубокий вдох.

Это сложнее, чем я думал.

Всегда казалось, что служба закалила достаточно, чтобы не поддаваться эмоциям, но они из меня хлещут. Я знаю, что остыну. Уже завтра не буду реагировать так остро, и прекращу рефлексию. Но сейчас это невозможно. Очевидно, что я ждал от этой встречи иных впечатлений. Ждал хотя бы адекватного взгляда, какого-то знака, что Вера понимает, как мне трудно просто смотреть на нее.

Хуже всего, что фантазия рисовала и другие картины. Еще вчера. Я представлял, как она сама подойдет ко мне и скажет: "Здравствуй, Сан. Как ты?" Произнесет это с теплом, с нежностью, и, смотря так, как дома, когда мы плыли с лимана. Ведь тогда в ее глазах я видел боль. Такую же тоску, как в моих. Она была различима настолько, будто Вера умеет говорить взглядом.

Эта женщина другая. Я должен признать, что от моей Веры мало что осталось.

Это так заметно, что Джеха встречая борт, едва не раскрывает рот в удивлении. Вера сдержано кивает ему, обращается сухо и по званию, даже не намекая, что они знакомы. Спускаясь по языку машины, встречаю обескураженный взгляд друга. Джеха пытается не выдавать изумления, но Вера замечает не только его, но и оконфуженное выражение лица человека, который по сути и спас ее мужа. Ведь это именно Джеха запросил материалы по расследованию о преступлениях Платини. Не получи он их, я бы не смог раскрыть ей глаза.

Не собираясь задерживаться, и раздумывая, о подготовке к плановому вылету на разведчике, ухожу со взлетки в сторону казарм. Дальше все закончит Джеха. Я этому рад, ведь, наконец, могу прийти в себя. Принять душ, пообедать, и заняться обязанностями.

Спустя час за окнами нашего дома отчетливо слышится громкий смех и движение. Раскрыв ставни, выхожу на крыльцо, которое напоминает балкон над склоном. Как раз на нем, в нескольких домах расселяются ребята Веры. Запамятовав о своих опасениях, я, конечно же, не предупредил Джеха заранее.

Предупреждения, как оказывается, не нужны.

Прищурившись, складываю руки на груди и внимательно наблюдаю, как Вера уводит в дальний дом девушку с кудряшками. Настаивая, забирает с собой и ее, и девчонку в очках. Парни остаются в нижнем доме, как на ладони. Это радует. Довольно хмыкнув, я уже собираюсь отвернуться, но останавливаюсь. Вера, командуя молодыми людьми, внезапно умолкает, и наши взгляды встречаются.

В ее глазах проскакивает замешательство. Видимо, она была уверена, что я живу в общих казармах у самого плаца. К ее сожалению, это не так. И думая, о сожалениях, их и вижу на лице Веры. Она быстро отворачивается, а я приподнимаю бровь. Не смотря на то, что ее рост довольно крохотный, и сама Вера достаточно хрупкая, она хватает три рюкзака с вещами разом.

Я не контролирую порыв. Тянусь к рации на поясе, и понимаю, что делаю, только, когда произношу:

— Командир штабу. Кто сегодня дежурный из личного состава по хозчасти?

— Сон Ю Чоль и его взвод заступили, как только вы прилетели, командир. Есть распоряжения? — виновато спрашивает дежурный.

— Есть вопрос. Какого кумихо проклятого Сон Ю Чоль не размещает научную группу? Вы там все, чем заняты? Опять шары по полу катаете? — жестко чеканю. — Чтобы через две минуты были рядом с домами научной группы. Всю аппаратуру принести. Все вещи помочь занести в дома. Показать периметр и провести инструктаж. Или вы хотите, чтобы я вашими обязанностями занимался?

— Есть.

— Выполняйте.

— Есть.

Я опускаю рацию, но видимо, дежурный по штабу старшина Ю решил этого не делать.

— Как с цепи сорвался, — слышу тихое, и медленно подношу рацию к лицу, выжидая. — Ладно, майор Пак. Сын родился. Весь на нервах. А этот вообще в имуги превратился. Вон Хо прилетел бледный, и сказал, что и слово проронить боялся весь полет. А теперь еще и это.

Холодно расплываясь в улыбке, отвечаю:

— Сорок пять кругов вокруг взлетки, старшина. В полном обмундировании и с оружием. У тебя минута, старшина Ю. Одна минута.

Все, что я слышу в ответ — отборную брань, сквозь сжатые зубы, и тишину.

Отличный день.

Сжимаю рацию, а встряхнув головой, ухожу в дом. Кажется, однажды, я уже пытался обмануться тем, что способен спрятаться в работе, как в скорлупе. Боюсь, не выйдет и сейчас.

Спустя неделю подобного поведения становится очевидно, что я прав. Мои заключения подтверждаются действиями. Зная, насколько опасное место нас окружает, не спускаю с Веры глаз. Признаться, раньше думал, работа ученых — кабинетная и лабораторная рутина. Когда заметил аспирантов с кирками и лопатами, сперва опешил, а следом стал наблюдать.

К слову, не я один.

— Как думаешь? Они идут на поиски приисков золота, или решили откопать скелет питекантропа? — спрашивает Джеха, наклоняя голову к плечу, следом за мной.

Вместе мы сидим на одном из участков пляжа, наблюдая издалека весьма занятную картину. Изначально, мы не планировали становиться свидетелями работы юных геологов. Но так уж вышло, что выбрали не то место и время для заплыва. Сидя на скале, мы как раз и замечаем, отряд землекопов, во главе которого уверенно шагает их начальство.

— Ты знаешь, я даже не могу предположить, что мы наблюдаем, — хмурюсь, и осматриваю яму, которую роют парни на одном из склонов у самой кромки тропического леса.

— Может они там что-то установить должны? — предполагает друг.

— М-м-м… — прикладываю руку к подбородку, и думаю. — Нет. Они копают уже час. В три лопаты. Аппаратуры нет. Только контейнеры и черные чемоданчики. Очевидно, они что-то ищут.

— Ты не прав.

— Я всегда прав.

— Спорим на пятьдесят тысяч?

Я кошу на Джеха взгляд, а он расплывается в улыбке, и обнажает хищно зубы.

Игнорируя глупость друга, поворачиваюсь обратно и осматриваю не яму, а начальника бравого отряда землекопов. На Вере обтягивающие короткие шорты, которые прикрывает, знакомая, светлая туника.

Конечно же, я не смотрю на ее ноги. Совсем нет. Не осматриваю стройные икра и бедра. Не поднимаюсь взглядом выше, получая кайф от картины того, как длинные пшенично-золотистые пряди касаются спины, и почти достигают поясницы.

— Хорошо. Допустим. Но откуда они знают, что искать надо здесь? — Джеха складывает руки на голой груди.

Мы решили обсохнуть голышом. Конечно, в рамках приличий, и в плавках.

— Вот это и есть загадка… — тихо тяну фразу, понимая, что надо убираться отсюда.

Если Вера еще хоть раз решит взять лопату в руки, я решу, что надо проплыть до расположения, чтобы остыть. Нет, эта картина совсем не возбуждает. Совершенно. Она просто злит. Дико злит тем, к какому развратному бесстыдству побуждает. Притом, что я твердо решил терпеть. Вернее, перетерпеть. Выйдет ли, — одним небесам известно. По крайней мере, до этого момента, я старался не замечать ее.

Настолько, что постоянно ходил незаметно по пятам.

— Сан? — Джеха пытается привлечь мое внимание.

— Да, я еще здесь, — отвечаю с иронией.

— А, кажется, уже нет. Вы так и продолжите игнорировать друг друга? — вопрос застает врасплох.

Могу ли я сказать ему все откровенно, наконец. Или не должен?

— Да. Это наиболее верное решение. Два предыдущих раза, когда нами двигали эмоции, привели только к ошибкам.

Для меня это не ошибки. Так сказала она, а не я. Меня понять можно, а ее нужно.

— Уходим, — бросаю через плечо, и спрыгиваю с темной скалы.

Камни здесь почти черного цвета, но песок белоснежный и острый. На пляже в Намчхоне он приятный на ощупь. Здесь жалит, как иголки, а нагревшись, обжигает, как раскаленные угли.

Подняв штаны, одеваюсь, когда ощущаю первый неясный толчок. Он почти не заметен, и если бы не узнал, что он значит еще во Вьетнаме, то и не понял бы ничего. В Корее не бывает землетрясений.

— Что такое? Почему земля дрожит? Что-то не авианосце? — Джеха о них, конечно, не знает.

— Трясет. Это землетрясение, — быстро отвечаю, и натягиваю майку.

Взгляд немедленно устремляется в сторону вулкана. Новый толчок ощущается сильнее предыдущего. Он длится дольше, а когда с лиан вверх взмывают птицы, земля под ногами дрожит не на шутку.

— Какого хрена происходит? — Джеха хватается за рацию, и быстро связывается со штабом.

Вышки.

Немедленно повернувшись в сторону морского горизонта, замечаю, как с "Лютого" взлетают четыре вертушки. Значит, их тоже встряхнуло. Это закономерно.

Переглянувшись с Джеха, боковым зрением замечаю, как в нашу сторону быстрым шагом направляется Вера. В ее глазах нет ни капли тревоги, она будто ждала этого.

— Как попасть к вашим сенсорам сейсмоактивности? — не переводя дыхания, и на выдохе, Вера задает вопрос сходу.

Ее холодность снова приносит злость. Еще больше раздражения добавляет демонстративность, с которой она ведет беседу только с Джеха.

— И? Где они? Я могу их увидеть? — настаивает, чем вводит Джеха в замешательство.

— У нас их нет, — слегла грубо, отвечаю сам. Вера переводит на меня ошарашенный взгляд. Смотрит так, будто я безумный. — По инструкции положено не было. Все оснащение на вышках у подводных вулканов.

— По инструкции, значит? — язвительно повторяет, переспрашивая. — Это прямое нарушение любых инструкций. Перед вами вулкан, господа офицеры. Это не обычная гора.

— Спасибо, мы в курсе, — зло огрызается Джеха.

— Вы, видимо, не понимаете, что произошло? — Вера сводит брови, открыто насмехаясь над нами.

— Так просветите нас, профессор, — зло парирую, встречая взгляд, который горит, обжигает и ранит.

Эта женщина не Вера. Нет. Эта женщина хуже, чем Вера. Она меня доведет раньше, чем я успею остановить себя, как в Париже.

— Просто ответьте, как попасть на вышки, майор Пак, — Вера отворачивается от меня, питая надежды, что ей поможет Джеха. — Я должна увидеть данные хотя бы их активности. Мы успели установить только пятую часть всех датчиков. Это не так просто. Вы должны сами видеть. На установку одного уходит несколько часов. Но я теперь вижу, что мы не ошиблись, когда привезли все с собой.

Значит, они все-таки устанавливают что-то. Теперь понятно, что это датчики для считывания колебаний земной поверхности. Я должен Джеха пятьдесят тысяч.

— Это не ко мне, — Джеха переводит стрелки в мою сторону, а я сжимаю челюсти.

Да она со мной в вертолет ни за что не сядет. Пытаюсь объяснить другу взглядом, но он хитро проворачивает свой план.

Тебе явно заняться нечем, Джеха.

— Почему не к вам? Вы не командир этого… этой базы? — Вера как может, строит из себя дурочку.

— Потому что, вы полетите со мной, профессор, — холодно осекаю перепалку.

— Я не профессор, — Вера гневно бросает взгляд из-под ресниц, и продолжает: — И с вами я лететь не намерена. Майор Пак, вы обязаны мне помочь.

— С чего бы это? У меня дежурство, госпожа, — он умело лжет ей прямо в глаза. Дежурство? Как же, — Кроме того, майор Кан предложил вам помощь. Поймите. Все научгруппы работают на вышках, и на авианосце. Они сходят на берег раз в месяц, или в экстренных ситуациях…

— Как землетрясение, например? — перебивая, Вера прищуривается, и складывает руки на груди.

— Их трясет постоянно, — бросаю глухим голосом. — Пласты не стабильные, бур ломается. Если три вышки работают отлично, то остальные две стоят, из-за такой же тряски. Если хотите узнать действительно больше, профессор, жду вас на взлетной полосе через час. Решать вам.

Я не выдерживаю, нахожу ее взгляд, и всем видом показываю, насколько происходящее напоминает детские перепалки. Ладно, просто игнорировать существование друг друга, но вопрос сейчас не в этом. Зачем подобное упрямство и упорство?

Ответа не нахожу. А Вера, кажется, его четко замечает.

Черт. Крестик.

Она замирает на моей груди взглядом, и я уверен, что под тканью черной майки четко проступает очертание ее украшения. Она его замечает, ведет цепко взглядом вверх к шее, чтобы удостовериться, осмотрев цепочку.

Пытаясь не выдать себя, разворачиваюсь, но в спину летит холодным, как лед, тоном:

— Через час, майор Кан. Не опаздывайте. Я не привыкла ждать.

Не привыкла ждать? Я обращаюсь в камень, трещит каждая кость, а мышцы наливаются свинцом. Это она ждать не привыкла? Она? Да, черт бы тебя побрал, Вера.

Сжимая челюсть до хруста, беру эмоции под контроль. Медленно поворачиваю лицо и бросаю через плечо:

— Я достаточно… пунктуален, чтобы не заставить вас ждать.

Вернувшись в расположение, и приняв душ, теперь стараюсь не замечать Джеха. А вот он, напротив, слишком пристально уделяет мне внимание.

— Тебе заняться нечем? Узнал бы лучше, как парни в казармах. И связь, после такого, тоже надо проверять. Это не шутки, Джеха. Вера права, — зло бормочу, переодеваясь в чистую форму.

— Так проверил все. Давно. Ты же бежал сюда так, будто тебе в спину гончие из Ада дышали, — он садится на свою кровать, и продолжает наблюдать за каждым шагом.

— Ты любишь ее до сих пор, — тихо, но четко бросает, получая такой же уверенный ответ.

— Да.

Схватив со стола рацию, пояс с кобурой и нож, более не хочу отвечать ни на какие вопросы. Однако Джеха это не устраивает. Он всегда был таким. Пока не докопается, не успокоится.

— Ты удивишься, но и она тоже. Это очевидно.

— Глупость, — парирую со сталью в голосе, и застегиваю пояс.

— Говори себе это чаще.

— Джеха, — на этот раз, я пресекаю его грубо. — Забудь.

— Ты это себе? Ты хоть видишь, что с тобой происходит последнюю неделю? Присмотрись к себе, Сан. Ты с ума по ней сходишь. Два года. А теперь твое безумие перешло в горячую фазу.

— Она вернулась к мужу. Она поступила правильно. И тогда, и сейчас. Это я во всем виноват, — чеканю каждое слово, но Джеха плевать.

— Чушь, — он бросает, скривившись, и поднимается, когда я поворачиваюсь. — Стала бы она уезжать сюда, если бы действительно посвятила свою жизнь ему. Ты читал рапорты "Ока". Да. Он смог прийти в себя. Но он по-прежнему едва головой шевелит, сидя в коляске. Какая семья? Какой, к черту, муж? Опомнитесь оба. Его не было уже в Париже.

— Ты сам говорил, что она белая замужняя женщина. Сам меня песочил, а теперь с другой стороны заходишь? — с горечью огрызаюсь.

Иначе не могу, ведь запретил себе самообман. Запретил и мысль допускать, что ради меня приехала, что ко мне вернулась, и что любит.

Не верю.

Джеха молчит, ему видимо, нечего сказать, а значит, я продолжу:

— Я дважды обжегся, Джеха. Дважды. Первый раз и не наделялся ни на что. Просто поговорить хотел на прощание. Хотел, потому что не чувствовал такого никогда. Сам виноват, что обманулся и во второй раз… — я бью словами наотмашь, намеренно. Специально делаю так, чтобы Джеха больше не поднимал эту тему. — Я оставил ей номер в тех проклятых документах. Намеренно оставил. Ждал год, как ничтожество, звонка от женщины, которой никогда не был нужен. Я для нее ошибка. Любовник на одну ночь. Потрахались и разбежались. Вот как она считала, и считает. А ты это любовью обозвал, наивный.

— Я-то может наивный, — кивает Джеха. — Но ты самодур. Да. Я говорил, что вы не подходите друг другу. Это факт. Она белая, их понять сложно. Еще и с таким прошлым. Любой бы тебе сказал и не соваться к ней. Это неправильно. Но я не любой, а ты мне почти что брат, Сан. Потому, как брату говорю. Как брату, Сан. Плевать мне, какая она и откуда. Плевать вообще. Лишь бы ты был счастлив. Это все, чего мне не достает в жизни, Кан Чжи Сан. Твоего счастья. Настоящего счастья для моего друга.

Смотрю ему в глаза, но решение принято. У нас нет будущего. Вера была права с самого начала. Тогда что это, если не попытка опять обмануть себя же? Нет, хватит.

— Она изменилась, Джеха, — с горечью выношу приговор.

Я его вижу перед глазами каждый день. Это не моя Вера. А была ли она когда-то моей?

— Как и ты, — внезапно холодно парирует друг. — Ты стал не просто замкнут и закрыт. Ты стал действительно жесток, Сан. Беда в том, что жесток ты стал к себе же. Это разрушит тебя. И хуже всего, что все происходит на моих глазах. Я никогда не прощу себе того, что позвонил ей и попросил приехать в Сеул. Никогда, Сан. Ведь именно там, ты стал смотреть на нее не просто, как на мимолетное увлечение. Ты увидел в ней будущее. А теперь… намеренно от него отказываешься.

— Я отказываюсь? — гнев вырывается наружу так резко, что дыхание встает в горле. — Это я отказываюсь?

— Да. Ты. Ты пытаешься возложить ответственность на женщину? Или я ошибся? Где мой брат? Где тот, кто никогда не говорил, а делал? — закончив, и не услышав ответа, Джеха бросает то, что бьет больнее всего. — Ты знал, где он живет, Сан. Ты видел, что они не живут вместе. Изменилась? А ты бы не изменился, узнай, что твой отец тебя едва не продал какому-то чобалю из Франции ради исследований? Ты бы как к такому отнесся? Не стало бы стыдно? Больно? Не стало бы гадко портить подобным жизнь любимому человеку?

— Ты меня это спрашиваешь? — скривившись, прихожу в изумление. — Ты забыл, кто мои родители?

— Тебя. Ведь ты, похоже, и сам это забыл. Она изменилась не просто так, Сан. Этому были причины.

— Так она тебе теперь нравится? — прищуриваюсь.

— Теперь, да. Потому что сейчас она знает, что ей нужно от жизни. Это видно в том, кем она стала. И теперь никто не плюнет в вас осуждением, Сан. Не посмеет, потому что нет причин. Выходит, твоя агашши лучше знает, какими жестокими могут быть наши люди.

— Ты несешь бред.

— Неделя, и ты увидишь, что случится. Спорить бесполезно. Ты мне должен уже пятьдесят тысяч. Боюсь, через неделю будешь должен сто, — он выходит первым, но в дверях, напоследок, бросает: — И еще… Постарайтесь не поубивать друг друга. Вы стали, странно, похожи. Это пугает.

— Пугает его. Как остроумно, — огрызаюсь двери, и вот это уже пугает меня.

* * *

Хлопнув дверью дома, пытаюсь понять чего во мне больше: испуга из-за землетрясения, или злости из-за другого природного явления.

Проклятой магнитной бури.

И ведь смотрел так холодно, как хищник, готовый проглотить целиком.

И крестик этот. Носить его зачем, если смотрит, как на пустое место?

Негодование бурлит внутри, как стихийное бедствие. Направляясь к взлетной полосе, зверею еще больше.

— Через час, профессор, — кривясь, копирую его слова, и припечатываю стальным шепотом. — Напыщенный самодур.

— Мадам, нам вас ждать здесь? Не продолжать установку датчиков? — в спину летит ненавистный голос Фелис.

Я останавливаюсь и закрываю глаза. Я педагог. Ученая. Я обязана вести себя отстраненно сдержано. Но эта девчонка очевидный мастер по выносу мозга.

— Да, Фелис, — отвечаю, встав в пол-оборота, у выложенной бревнами, тропинке. — Оставайтесь в расположении. А лучше найдите старшину, или старшего солдата Сон. Попросите их помочь, и продолжите развертывание полевой лаборатории и станции исследования.

Девушка кивает после каждого слова. Был бы рядом блокнот, она бы и записала все, как в протокол. Надо успокоиться, иначе моя "магнитная буря" заденет всех.

— Что-то еще, Фелис? Мне нужно спешить, — спрашиваю, работая на опережение.

— Нет, все понятно, мадам. Ждем вашего возвращения. Нужно обработать все данные. Вы же помните, профессор Попов настоятельно…

— Помню, — вскидываю руку, останавливая Фелис, ведь еще секунда, и я взорвусь на хрен. — Я помню, — произношу спокойнее. — Благодарю.

— Не за что, мадам. Безопасного полета.

— Спасибо, Фелис. Спасибо.

Я отворачиваюсь от греха подальше, и ускоряю шаг. Говорила, чтобы он не опаздывал, а сама не лучше. Еще две минуты, и опоздаю я. А все, потому что сидела полчаса в комнате, как дура. Ходила из угла в угол, пытаясь найти сердце в пятках. Оно там до сих пор. И мне бы думать о том, что на острове происходит что-то странное, но нет же. Все, что занимает мысли — крестик на его шее.

Мой крестик. На шее азиата православный крестик. Какой моветон. Глупость полная.

Следуя мимо казарм и хозпомещений, не замечаю никого, а у поворота на площадку, где каждое утро и вечер проходит построение, почти что бегу.

Успела. Его еще нет.

Осматриваясь, улавливаю удивленный взгляд нескольких парней. Они идут с мисками в руках, и накинутыми на плечи полотенцами. Перекинувшись парой фраз между собой, осматривают меня слишком пристально. У одного даже появляется ухмылка на лице.

Это еще что такое?

Но я не успеваю возмутиться, ведь замечаю, как они немедленно опускают головы едва не в миски. Быстрым шагом, солдаты сбегают так, будто их подталкивают в спину.

Понимание, откуда такая перемена в их поведении, приходит сразу. Я поворачиваюсь, а подняв взгляд, торопею.

Дежавю в действии.

Из вертолета выходит Сан. На нем форма летчика, а глаза скрывают солнцезащитные очки. Он встает рядом с носом и скрещивает руки на груди. Массивная мужская фигура в проклятой форме, выглядит еще больше. Почему я смотрю именно на грудь? Вероятно, потому что вспоминаю черную майку, под которой видела то, чего там быть не должно.

Глупость, но в горле встает влажный комок. Я проглатываю его, и делаю первый шаг к вертолету. К слову у полосы находятся несколько самолетов. В том числе истребители и огромный транспортник, который нас привез. Однако, агрегат, приготовленный для моей персоны, меньше, и не соответствует ожиданиям.

— Прошу, — Сан открывает дверцы вертолета, указывая на место второго пилота.

— Я могу сесть в салоне. Это не безопасно, — тут же возражаю, и холодно одергиваю руку.

— Пилот я. Вы будете выполнять то, что скажу я. Либо так, либо останетесь здесь, а данные придут через несколько дней с авианосца.

Я поджимаю губы, а сама, как дура, веду взглядом по его руке, сжимающей дверцы. Когда добираюсь до пальцев, ощущаю яркий озноб. В памяти всплывает салон автомобиля, чужой город и лиман.

Собравшись, отбрасываю все глупости, и уверенно сажусь. Лучше бы отказалась от затеи лететь на вышку.

Сан слишком близко.

Как не пытаюсь абстрагироваться от того, насколько туго он стягивает на мне ремни безопасности, — это невозможно. Нельзя взять и не замечать, как он касается, хотя и не переходит черту. А надо ли ее проводить, если и простые прикосновения, будоражат и волнуют. Думаю, бессмысленно. Он в сантиметре от моего лица, я ощущаю его запах, вижу каждую черточку и трещинку на губах. Осматриваю все, как воришка, пока Сан не видит и занят страховкой.

Слишком долго занят. Я вижу это, и понимаю, что он в состоянии застегнуть все за считанные секунды. Но Сан медлит. По пять раз проверяет каждый ремень, вынуждая дышать рывками, скрывая реакцию на подобный процесс.

— Вы настолько в себе не уверены, майор Кан? — задаю вопрос сухо и безэмоционально, а сама едва могу усидеть спокойно.

Кажется, землетрясение прямо сейчас начнется в груди. Еще секунда и он заметит, как колотится мое сердце, как тяжело я дышу, и как дрожат мои руки. Мелко, едва уловимо, но дрожат так, что озноб бежит и вдоль ног. Привычно, горячая волна задевает коленки.

И почему я не переоделась. Еще бы с голым задом на объект отправилась.

— Я должен полагать, что вы намекаете на мою некомпетентность? — Сан, наконец, прекращает терзать несчастные крепления, и поднимает лицо.

— Это очевидно, если вы проверяете страховку настолько тщательно, — парирую.

— Вы себе льстите, профессор, — он отстраняется, а следом с такой силой захлопывает проклятые дверцы, что я подскакиваю на сидении.

Черт бы тебя побрал, Кан Чжи Сан. Он только что попытался задеть меня настолько низко?

В гневе сжимаю руки в кулаки, а подняв взгляд, только сейчас замечаю, что сижу все равно, что в аквариуме. Мамочки. Ненавижу самолеты. Не-на-ви-жу. Закрываю глаза, но следом вздрагиваю, когда на мои колени опускаются наушники. Быстро схватив их, улавливаю странную тень усмешки на лице Сана.

Его забавляет мой страх? Он же знает… Он знает про Алексея. Как может вот так измываться?

Со злостью стискиваю зубы, а надев наушники, готовлюсь отдать богу душу. Это не пассажирский лайнер, где можно уставиться в журнал, и не замечать ничего. Это даже не транспортник, хотя полет на его борту оставил неизгладимый отпечаток на всех местах моего тела. Нас трясло так, что покидая салон, потряхивало еще минут двадцать после приземления.

Сидение подо мной начинает дрожать, в салон врывается поток воздуха. Я хватаюсь за ручку справа, и закрываю глаза. Нет, мне не удастся относиться к летательным аппаратам иначе. Для меня они — инструменты пыток. И прямо сейчас, я едва дышу, ведь ощущаю сперва легкость, а следом гул в ушах. Мы набираем высоту. Я помню это чувство, еще с полета вместе с Лешей. Даже тогда, я едва сумела скрыть страх, прикидывалась, что все в порядке, обманывая и себя, и Алексея.

Сейчас я не стану скрывать ничего. Да я ненавижу эти машины смерти. Но я не для того боролась два года со всеми страхами, чтобы отступить так нелепо. В конце концов, я делаю глубокий вдох и открываю глаза.

— Мама дорогая, — выдыхаю, думая, что кричу, но на деле мой голос, подобен шепоту в яростном гуле работы лопастей.

Перед глазами нечто невообразимо страшное, и настолько же прекрасное. Правду говорят, что красота убивает, пугает, и лишает рассудка. Я ослепла, я не дышу, я не вижу ничего, кроме бескрайней абсолютной синевы. Океан так плавно соединился с небосводом в единые краски и оттенки синего, что не заметен ни горизонт, ни черта, которая их разделяет. Все синее, все яркое, все невозможно красивое и… пугающее.

— Говорит пилот машины "ДС 45". Запрашиваю посадку на площадку "2С" вышки "САНДЕР1", — голос Сана разрушает момент, и страх возвращается.

Осматриваясь, стараюсь не замечать того, на какой высоте мы летим. Нервно перебирая вспотевшими пальцами, едва не вскрикиваю, когда вертолет накреняется на бок, и заходит в резкий поворот.

Господи, за что схватиться? Надо было написать завещание.

Снова закрыв глаза, решаю ни за что их не открывать, пока металлический демон не опустится на твердую поверхность.

Сан продолжает вести диалог с диспетчером, а я сжимаю руки в кулаках только крепче. Снижение ощущается сразу, и только сейчас я решаюсь приоткрыть хоть один глаз. Мы плавно опускаемся в каких-то ничтожным метрах от двух массивных труб, и множества перекрытий. Рабочие застывают и не двигаются, хватаясь за все поверхности, чтобы устоять.

Сан садит вертолет настолько мягко, что я даже не ощущаю момента соприкосновения с площадкой. Ожидая, когда он остановится полностью, не шевелюсь совсем, а только пытаюсь выровнять дыхание.

— Дыши глубже, — внезапно отчетливо слышу едва ли не приказ.

Он звучит в наушниках, как нечто нереальное и далекое. Однако рука Сана, которая накрыв мою, крепко сжимает, вполне осязаема. Мне бы одернуть, убрать ее, но я, напротив, с силой обхватываю его ладонь, и делаю глубокий вдох. Цепляюсь за холодные пальцы, в попытке унять подскочившее давление.

— Теперь выдыхай. Но медленно, — опять приказ, которому не могу не подчиниться.

Действительно становится легче, а тиски, сдавившие грудь исчезают.

— Почему ты не сказала, что настолько боишься летать? — теперь его голос звучит совсем рядом.

Я открываю глаза, и проваливаюсь в сверкающий темными гранями омут. Сан… Он всего на миг позволяет увидеть настоящий взгляд, но снова отнимает его. Безжалостно отнимает то, во что я влюбилась с первой минуты, когда увидела. С того самого момента, когда эти глаза посмотрели в мои.

— Мне… лучше. Спасибо, майор Кан, — пытаясь не выдавать, как неприятно царапает обида, отворачиваюсь и убираю руку в сторону.

Сан откидывается на спинку сидения, и молчит. Смотрит перед собой, а я не знаю, что делать. Впервые вижу настоящий промышленный объект на воде. Вернее, это не просто объект, а гигантских размеров станция, с вышкой качающей нефть. Рабочие недолго отвлекаются на наше появление. Вскоре даже в салон вертолета доносятся команды и распоряжения начальства. Этому способствуют огромные колонки, установленные на нескольких перекрытиях.

— И? Чего мы ждем? — сдержано и сухо спрашиваю.

— Разрешения на передвижение. Мы просто так не можем шататься по территории режимного объекта, — Сан отвечает не менее прохладно.

— Значит, ваша власть не распространяется и на этот объект, майор Кан? — не могу удержаться от колкости.

— Нет. Увы, здесь я никто, — он отвечает так тихо, будто не о вышке говорит.

Это он так плоско намекает, или тонко шутит? Я приподнимаю бровь, пытаясь скрыть раздражение. Нет, его понять можно. Он вправе злиться, не замечать, игнорировать и… забыть. Все дело во мне. Это я выдумала то, чего уже нет.

Заметив боковым зрением движение людей в нашу сторону, я вижу, как к вертолету следуют двое мужчин в белых халатах.

— Справа куратор научно-исследовательской группы вышек Ли Чон Сок, а слева начальник этого объекта. Его зовут Хван Мин. Они говорят на английском очень плохо. Потому вам придется потерпеть мое общество еще немного.

Потерпеть общество? О чем он, ради всего святого, говорит? В этот раз я не выдерживаю. Злость прорывается сама, потому я выдаю свою маленькую тайну.

— А-ни.*(Нет) — начинаю, и отстегиваю ремни безопасности. Знаю, что на его лице проступает едва не испуг. Подобное действует, как успокоительное и услада. Потому я продолжаю на корейском: — Ваша помощь не понадобится, майор Кан. Можете встать здесь.

Отбрасываю ремни, а скосив взгляд, замечаю, как испуг и шок на лице Сана сменяются замешательством. Значит, я произвела должный эффект. Ну и отлично. Однако я рано радуюсь. Спустя секунду мою уверенность в полной победе разрушает смешок. Звук настолько знаком и так красив, что сперва не обращаю внимания на причину его появления. Сан хохочет открыто, его голос вибрирует. Он хриплый, бархатный и урчащий. Мурашки немедленно взрываются вспышкой жаркого озноба, и я сглатываю.

Что? Почему он так открыто хохочет?

— Во?*(Что?) — снова сострив, еще не до конца понимаю, как нелепо выгляжу.

— Вэ… Вэ. Не "во". И не… Айгу, — он и вовсе расплывается в настоящей улыбке. Как же это красиво… Ослепленная внезапным подарком, я краснею. — Айгу…

— Да что не так с моим корейским? — вскипаю, забывая и про мужчин, которые ждут пока мы выйдем, и про то, зачем вообще сюда прилетела.

— Все не так, профессор, — Сан, наконец, прекращает смеяться, и отвечает: — Вы велели не "оставаться здесь", — поправляет, а я хмурюсь и краснею только сильнее. — Вы сказали "встать здесь".

— Черт, — выругавшись, я открываю дверцы и нагло сбегаю от позора.

Вот тебе и попытка похвастаться тем, в чем не была уверена. У них же диалектов тьма, и вообще, надо позвонить "моему учителю" и потребовать кучу денег обратно. Еще и моральную компенсацию запросить за такой позор.

Дальнейший час я провожу в компании начальника станции и главы научной группы. Сосредоточиться не удается ни на минуту. Вид того, как Сан стоит надо мной, подобно тени, бесит. Как не пытаюсь успокоиться, волнение давит на виски, и я допускаю столько ошибок, что впору уволиться.

Ли Чон Сок явно снисходителен ко мне, потому терпеливо помогает снять показания сейсмоактивности. Как я и предполагала, амплитуда толчков оказывается незначительной. Всего четыре бала по Рихтеру, и кажется, переживать не о чем. Но я помню просьбу Вадима Геннадьевича проверять все, что касается острова, тщательно и с особой дотошностью.

Мои вопросы настолько детальны, что вызывают недоумение и явное разочарование на лицах корейских коллег. Не думали же они, что я здесь для галочки? Сан и вовсе стоит мрачнее тучи, выглядит еще холоднее, и замкнут. Видимо, ему не нравится то, какой я стала.

Выходит, больше нравилась неумелая растоптанная дура? Самодостаточная женщина не интересна?

Злость вынуждает ускориться. Не хочу видеть его. Не могу, и не собираюсь терпеть такое отношение. С чего бы я должна извиняться? Мы не были в отношениях. Мы были никем друг для друга.

Действительно никем, если он ведет себя, как напыщенный осел. И я тоже хороша. Не слепая же?

К концу работы, которая длится вот уже третий час, я соглашаюсь с заверениями всех коллег. Однако прошу предоставить копии их последних данных. Это важно для создания геологической модели острова. Ведь передо мной стоит задача узнать его предполагаемый возраст, и отыскать уникальные месторождения. Вадим Геннадьевич уверен, что остров едва ли не единственное место скопления самых редкостных ферсиалитных минералов.

Забрав все материалы, я снова сажусь на борт пыточного инструмента. Колкий взгляд его пилота, приводит инстинкты в действие. В этот раз не собираюсь показывать страх. И нечего успокаивать меня, за руки хватать, и проявлять заботу. Хмурюсь, и сама закрепляю ремни, напрочь, не обращая внимания на своего "водителя". Еще чего. Хватит. И крестик надо бы потребовать обратно. Зачем он ему?

Взлетая, Сан краем глаза осматривает меня, но я отворачиваюсь. Волнуется? Ну, конечно. Больно надо, если следом он снова превращается в монолитный холодный валун. За пеленой злобы и раздражения, в удивлении понимаю, что ни разу не закрываю глаза во время полета. Возможно, потому что в этот раз Сан, за каким-то чертом, облетает половину острова. Пейзаж выглядит завораживающе красиво. На какое-то время я забываю, что сижу в кабине монстра. Сердце гулко стучит, на лице появляется восхищенная улыбка, а глаза не отрываются от невозможно яркой зелени тропического леса. Он так явно контрастирует с абсолютно черными склонами Когтя, что подобная картина завораживает. Широкая кальдера похожа на величественную корону острова, его венец, усыпанный бесчисленными сверкающими осколками и крошкой вулканического стекла.

Я верчу головой, чтобы не пропустить ни клочка этой красоты, и кажется, забываю обо всем. Забываю, пока не улавливаю холодный взгляд. Он темный, но смотрит не на меня, в нем отражается небо, и вся синева перед нами.

Сердце неприятно жалит обида, и боль. В его глазах больше не осталось места для меня. Это логично. Это правильно. Так, наверное, и должно быть.

Пейзаж остается единственным приятным моментом этого дня. Ведь, не успев приземлиться, Сан сбегает. Он удирает, оставляя все на Джеха. Майор Пак выходит встретить нас, однако, мужчине не удается и слова проронить. Он только, хмурясь, "целует" спину друга. Замечаю его намерения устроить мне допрос, и пользуюсь тем же способом, что и самодур. Выскакиваю из салона, и, не проронив ни слова, ухожу прочь. В другую сторону, и подальше.

Со временем легче не становится. Сан намеренно меня избегает. Мы и так почти не видимся в расположении, но, как только наши пути пересекаются, он исчезает мгновенно. Испаряется так, будто мираж.

Когда, через несколько дней, мы приходим ужинать в общую столовую расположения, Сан и вовсе поднимается и уходит. Намеренно не заканчивает трапезу, и причина очевидна — это я. Ведь в другие дни, его вообще не было ни за завтраком, ни за обедом, и тем более за ужином.

На диету сел, что ли?

Я опускаю взгляд в миску с лапшой, и замираю.

Все кончено, и надо бы мне понять это. Понять и прекратить подобный фарс. Прошло два года, а мы ведем себя, как подростки. Нужно с ним поговорить.

В памяти всплывает наш последний "разговор". Кажется, это было в прошлой жизни. Таким нереальным вспоминается тот момент. Те дни, что провела в его доме, с его семьей, и с ним.

Я не могла поступить иначе. Как же он не понимает?

Сейчас я отчетливо знаю и вижу это. Два года назад у нас не было ни единого шанса остаться вместе. Это было бы неправильно по отношению к Алексею. Чудовищно. А на горе, счастья не построить. Я не могла вот так взять и наплевать на то, что натворил мой отец. Ведь Алексей не проходил должное лечение из-за меня. Я едва сумела справиться с таким огромным чувством вины к одному мужчине, и тут — на тебе, Вера. Получай еще в довесок и боль другого.

Хуже всего, осознавать, что теперь-то у нас есть реальный шанс. Я даже закрыла глаза на то, что Сан тоже летчик. Этому поспособствовали долгие вечера и тихие беседы с Лешей. Он сумел убрать из моего сердца этот страх. С трудом, но я пересилила его и сама.

Потому сейчас мне больно. Ужасно больно понимать, что я теряю настоящий шанс на счастье. Я была бы с ним самой счастливой. Я знаю это. Однако если Сан остался нужен мне, я ему уже нет.

Закрыв глаза, зажмуриваюсь, и резко распахиваю их. Хватит. Значит, так тому и быть. Я со злостью опускаю на металлический стол палочки, и он издает противный писк. Фелис едва не роняет в свой суп очки, а парни во главе с Патрисией замирают.

— Мадам? Все в порядке? — Франко осторожно заглядывает в мои глаза.

— В полном. Я закончила, и ухожу отдыхать. Вас это тоже касается. Завтра работы не меньше, чем сегодня. Потому, по расположению не шататься, и уделять время отдыху. Особое, — чеканю стальным тоном, и вытираю руки о салфетку. — Доброй ночи. И еще…

Я поднимаюсь и осматриваю всех пристальным взглядом. На лицах каждого испуг. Они знают мой характер, и понимают, что от одного моего слова зависит их дальнейшее будущее. Но я не зверь, и не монстр. Я их наставник, а потому хоть и сухо, но искренне произношу:

— Вы молодцы, ребята. До завтра.

Шон расслаблено издает вздох и бубнит:

— Я едва заикаться не начал, мадам.

— Отдыхайте.

Парень кивает, а Бернард бросает взгляд на Фелис. Ожидаемо, девушка немедленно подскакивает и следует всем моим распоряжениям. Хочется остановить ее. Я вспоминаю себя, когда точно так же слепо и бездумно следовала, как ведомая, за чужими приказами.

— Фелис? Нам нужно поговорить, — с улыбкой протягиваю к ней руку.

Девушка вскидывает брови, и замирает, но я быстро беру ее под локоть и веду к выходу. Солдаты провожают нас мимолетными взглядами, а некоторые даже оборачиваются. Оставив поднос, Фелис послушно следует за мной, пока я не останавливаюсь на тропе к нашему дому.

— Мадам? — девушка осторожно начинает, а я перебиваю ее вопросом:

— Сколько раз в год ты видишь отца, Фелис?

— Несколько, — тут же отвечает. — А почему вы спрашиваете?

— Потому что знаю, что ты чувствуешь, Фелис, — говорю, как на духу. — Ты пытаешься угодить всем вокруг, но только не себе. Твоя исполнительность убивает в тебе стержень. Ты уничтожаешь свою индивидуальность и уникальность, Фелис. Понимаешь?

— Простите, мадам, — она бледнеет, ее плечи опускаются, а на лице появляется испуг. — Я вас разочаровала? Вы поймите, работать с таким человеком, как вы… Это же достижение. Мой отец так хвалил вас. Сказал, что я должна быть внимательна к вашим указаниям, и не перечила…

— Да, к черту это, — я осекаю ее так легко и громко, что девушка впадает в ступор. — К черту, меня. К черту, все, что мешает тебе быть собой. Ты живешь, как в клетке, Фелис. Понимаешь? Хочешь добиться того, что и я? — Спрашиваю прямо.

— Нет, ну почему сразу того же… Я не хочу вам подражать или подсиживать, мадам. Вы не так меня поняли.

— Это ты меня не понимаешь, — я подхожу к ней, и кладу руки на хрупкие плечи девушки. — Ты слишком исполнительная. Ты слишком старательная. Это все пустое, Фелис. Чтобы добиться цели, достаточно просто этого захотеть, не теряя себя. Ты удивительная по утрам. Ты знала это? Ты настоящая всего час, после того, как проснулась. Знаешь почему?

— Я просто… Нет, вы не понимаете. Это все глупости. То, что вы видели — это баловство. Несерьезное. Совершенно. Это увлечение… Всего лишь, увлечение.

Она с таким испугом бубнит каждое слово, будто я пытаюсь ее отругать.

Значит, папаша запрещает ей рисовать. Как это знакомо.

— Твои наброски удивительны, Фелис. Они невероятно талантливы. Ты знала это? — нежно шепчу, а девушка в шоке поднимает взгляд.

— Вы, правда… Вы, правда, не считаете их обычной мазней?

— Нет. Я считаю, что ты настоящий самородок, дорогая. А потому прекрати вести себя так, будто через секунду надо бежать по тревоге и рапортовать о достижениях. Ты закончишь аспирантуру с отличием. Иного быть не может, ведь ты здесь. Но ты не должна прятать себя. Ни от кого. Никогда, Фелис. А ты — это твои рисунки и картины.

Она снова опускает голову, а издав смешок, прячет слезы.

— Обещай подарить мне, в честь выпуска, свою самую красивую работу. Хорошо?

— Мадам… — Фелис шепчет, а я, наконец, смотрю в ее живой взгляд. — Отец… Он не разрешит мне.

— Разрешит. Я тебя уверяю.

— Что? — она ошарашено осматривает мое лицо, а я отвечаю:

— Я жду подарок.

Фелис кивает, и опять прячет взгляд, а я решаюсь ее обнять.

По приезду домой, появилось неотложное дело. Беседа с одним очень напыщенным пижоном из коллегии Сорбонны. Он так просто не отвертится.

Смотря вслед этой девочке, я вспоминаю себя. Я точно так же пыталась сбежать, и видимо решение побыстрее выйти замуж за Алексея было продиктовано именно побегом. Я и сама не понимала, как стремилась уйти из-под крыла папы. Нет, он не запрещал ничего, но и не позволял порой слишком много. Настолько, что замужество стало глотком свежего воздуха. Столько противоречий случилось в моей жизни. Столько уравнений осталось без решений, а ведь все они были в книгах моей матери. Все ответы, на протяжении этих двух лет, я нашла там. Нашла, когда читала вдумчиво и между строк, казалось, банальные и жестокие вещи. Но обнаружила удивительную деталь. Во всех книгах матери есть общие отрывки. И если сложить все их воедино, как шифр, можно прочесть вот это:

Жить надо ради сердца. Пока оно бьется, ты дышишь.

Умирать надо ради своей души. Когда тебя не станет, ты откроешь ей путь в вечность, а она снова заставит биться твое сердце.

Любить надо ради сердца другого человека, чтобы оно могло биться всегда, а он дышать рядом.

Любить надо ради его души, чтобы она смогла попасть в рай, наполненная любовью, а не злобой. Тогда, и твоя душа отправится следом за ней.

Однако, в этом уравнении существует еще одна составная. Не менее весомая, и не подвластная никому — судьба.

Через несколько дней, мы решаем, наконец, начать съемку. Снабдив штаб расположения маршрутным листом, забираем навигаторы и отправляемся в ту часть острова, которую уже осмотрели военные. Она безопасна, и находится рядом с небольшой деревней. За ней — центр Когтя Дьявола, и небольшой муниципальный городок с инфраструктурой, подобной Кирибати.

Следуя карте, мы движемся вглубь острова, минуя завораживающие места. Красочные озера, окруженные цекропиями, и бальскими деревьями. Высокие водопады, спрятанные в тени габонских красных великанов. Этим деревьям сотни лет. Их верхушки опоясывают лианы, а с веток свисают тропические цветы.

— Девочки, не геройствуйте, — останавливаю Патрисию, кивая Шону и ребятам, чтобы готовили снаряжение. — Это работа парней. Лучше начните подготовку препаратов, чтобы сразу выяснить, с чем мы имеем дело.

Фелис с улыбкой кивает, и бросает взгляд на Патрисию. После нашего разговора, она стала вести себя спокойнее, и Патрисия явно это заметила. Девочки сблизились, а мне спокойнее на душе.

Мы остановились у водопада. Такой можно встретить очень редко. Онниспадает вдоль скал, но падает не в водоем, а в пещеру, на дне которой вода не задерживается, а движется через небольшие подземные ветки. Очевидно, резервуар находится под первой камерой пещеры, и уже из него вода попадает в озеро в двухстах метрах от нас.

Нас не интересует водопад, как таковой. Все его секреты таит порода, в которой образовались пустоты. Ее состав позволит узнать остров ближе. Он, как медицинская карта этого места, опишет все процессы, проходившие здесь, пока остров рос, поднимаясь прямо из океана, вслед за вулканом.

Шон натягивает страховку, а Бернард, стоя на плато над водопадом, кивает, что все готово для спуска. Франко не теряя времени, сбрасывает веревки в пещеру, и крепит карабины к трекшенам.

— Осторожно там, — я становлюсь ближе, и осматриваю пещеру.

Франко машет рукой и начинает спуск слишком стремительно. Я замечаю неладное поздно, а когда раздается крик, и веревки летят вниз, кажется, застывает даже время. Оно так медленно передает картинку перед глазами, но бежит так быстро, что я едва успеваю поймать Патрисию и не дать ей броситься вслед за Франко.

— Ты с ума сошла? Стой, — кричу и отталкиваю девушку в сторону, упуская момент, когда последний трос ускользает из крепления на скале.

Острая боль прошивает спину, и все, что замечаю — испуганные до полусмерти лица девочек. Следом они исчезают, так же быстро, как колотится сердце в груди. Удар о камни пещеры, приходится на плечо и ногу. Они взрываются новой вспышкой такой боли, что я стискиваю зубы, и едва не теряю сознание. Из глаз летят искры, чтоб их, а потом и слезы.

Отдышавшись, поднимаю взгляд и осматриваю дно пещеры. Франко нигде не видно. Из-за шума воды, и брызг вообще невозможно сориентироваться. Я лежу на небольшом островке, осмотрев который, понимаю — еще метр, и я бы полетела в одну из веток шахты вслед за потоком.

Это неминуемая смерть.

В груди разливается холод, и я начинаю энергично мотать головой в поисках парня.

— Франко? — кричу, что есть силы. — Франко?

— Я здесь, мадам. Я над вами. Я цел. Вы как? Вы в порядке? Мадам? Я сейчас спущусь.

Услышав его голос, я с облегчением закатываю и закрываю глаза.

Живой… И я в порядке. Главное, ты, балбес, не сорвался.

— Не надо спускаться, — тут же отзываюсь, когда понимаю, что с него станется сунуться сюда на одной перильной страховке. — Выбирайся наверх немедленно. Сообщи в расположение. Приведите помощь.

— Мадам, но мы не взяли рации. Только навигаторы, — сверху звучит взволнованный голос Бернарда, и едва ли не плач Патрисии.

Пытаюсь сесть удобнее, а привалившись спиной к скале, отвечаю:

— Я не умираю. Дождусь, — заметив ссадину на лодыжке, разбитое колено и царапины, добавляю. — Но лучше поторопитесь.

Голова тоже нещадно пульсирует, как и плечо. Радует, что я не стала русалкой. И то хорошо. Глупо улыбаюсь, но следом делаю глубокий вдох с дрожью, и со страхом отворачиваюсь от зияющей бездны напротив.

Надо было действительно писать завещание, прежде чем лететь сюда. А Женька гад, как чувствовал неладное.

— Мы постараемся, как можно быстрее. Мы быстро, мадам. Только не бойтесь. Мы вас не бросим.

Фелис кричит громче всех, а я только киваю и шепчу:

— Знаю-знаю, милая, — а следом выкрикиваю, пока могу, ведь каждый звук отдает уколом в виски. — Хорошо.

Шум наверху сменяется тишиной, а я остаюсь наедине со звуками водопада. Странно, но он позволяет слышать даже собственное дыхание, но снаружи прямо гремит, как зверь.

— Первая экспедиция, а я уже едва не отдала богу душу. Что будет дальше, Вера? Эверест? Решишь замерзнуть насмерть, или сдохнуть от горной болезни? И все ради чего? Зачем это все мне… — шепчу с досадой, отсчитывая, наверное, тридцать пятую минуту сомнительного приключения.

— Интересно, — вдруг продолжаю. — А сейчас он примчится? Или опять где-то летает?

Закончив, я откидываю затылок на холодный камень, и закрываю глаза. Вчера вечером, я едва не изошла слюной, как девственница. Всему виной то, что увидела, нагло пробравшись на плато, над взлетной полосой. Я никогда не наблюдала за тем, как садятся реактивные самолеты. И тем более не знала, насколько шикарно выглядит момент появления летчика. Сан выбирался из кабины, а я сидела неподвижно, и, кажется, не дышала. Встав на крыло, он стянул с себя комбинезон до пояса, а спрыгнув вниз, махнул рукой Джеха. В ней был зажат странный громоздкий шлем с трубкой и респиратором.

Он был так высоко? Что он там видел?

В тот момент меня даже не озаботил вопрос, кого он летал "истреблять", и вообще, зачем поднимал в воздух ненавистный агрегат. Это сегодня утром, Франко пояснил все за завтраком. Он, оказывается, сблизился со старшим солдатом Ю Чолем. От него и узнал, что вскоре отплывает авианосец, а с ним увезут машинки Сана. На них он патрулировал воздушное пространство в акватории острова, и поднимал истребитель по тревоге, когда с Кирибати взлетал очередной беспилотный разведчик.

Как это все чертовски сложно. Разведчики, беспилотники. Тут все проще. Вон, напротив, доломитовая порода. Она сверкает угольным цветом. Похожа на его глаза. Здесь все сверкает, как обсидиан. Как проклятый… обсидиан.

Кривлюсь, и от досады, закусываю губы, аккуратно прикасаясь к ссадинам. Будет шрам? Еще этого не хватало. В такой ситуации не радует даже загар, который так красиво лег на кожу.

— Вера, — я вздрагиваю, а по телу расползается волна тепла. Его голос я, наверное, узнаю даже сквозь сон. — Вера. Ты меня слышишь?

— Слышу, майор. Слышу. Что же вы сами примчались? Отправили бы солдат? — кисло огрызаюсь.

Мне можно. Я ранена, упала с высоты, а он самодур.

Я в своем праве.

Я едва не отскакиваю в сторону, когда рядом спружинивают тяжелые ботинки. Нет, они сами не могут прыгать. Поднимая медленно взгляд, смотрю на их владельца. Сан быстро отстегивается от страховки, а присев напротив, нагло и бестактно лапает.

— Майор Кан, вы не только летчик? Оказывает и скалолаз? А теперь в довесок и медик? — язвлю, а сама не могу оторваться от картины того, как он, молча, осматривает каждый ушиб и порез на моих ногах.

— Голова кружится? — быстро спрашивает, ощупывая лодыжку, а я растекаюсь лужей. Все-таки плюсы есть даже в такой ситуации. — Тошнота есть?

— Кружится, — шепчу, и веду взглядом вдоль очертания его плеч, рук, тела, и наконец, лица.

Сан быстро поднимает голову, а я рассыпаюсь на части. Это мой взгляд. Так на меня смотрел мой мужчина. Горло вяжет от комка слез, а глаза щиплет.

Скажи хоть что-то. Не молчи.

— Давно? — он обхватывает мое лицо руками, осматривает безумно, испуганно, и с такой тревогой, что я не выдерживаю.

— Давно. Слишком… давно, майор Кан, — шепчу, и плавно накрываю его руки своими.

Мы замираем, смотрим друг другу в глаза, и молчим, кажется вечность.

Как же ты смотришь. Господи. Пожалуйста, не отнимай то, что сводит меня с ума. Не отнимай свои глаза.

— Иди ко мне. Ты, наверное, испугалась. Все хорошо. Сейчас поднимемся наверх. Не плач… — его хриплый шепот добивает мои гормоны.

Они, буйно и ярко, тут же дают о себе знать. Дыхание становится глубоким, боль уходит, а за ней и страх. Все исчезает, как только Сан обхватывает мой затылок, притягивает и крепко прижимает к груди. От ласкового прикосновения к волосам, по спине бегут мурашки. Сан гладит меня по голове, пока наша дрожь не унимается. Он дрожит так явно, что возникает логичный вопрос: кто испугался больше?

Самодур.

Я цепко обхватываю его плечи руками и зло цежу, сквозь слезы:

— В следующий раз, мне пойти топиться в море, чтобы ты перестал меня игнорировать?

— Вера, — Сан осекает меня, а подняв на руки, осматривается. — Поговорим потом.

Я прищуриваюсь, но следом на спине простреливает сильная боль.

— Что? — Сан тут же опускает меня на ноги. — Больно? Вера?

Я поднимаю взгляд, а по щеке, какого-то черта, ползет слеза. Нет, она там не потому что ты смотришь на меня. Просто болит спина. Да, это все спина. Я ведь получила веревкой прямо по ней? Значит, потому плачу от боли.

Плачу, потому что ты обнял меня. Пришел за мной. Назвал опять по имени, и смотришь, как прежде.

Я хорошо знаю, что мной движет, когда сама тянусь к его губам, а обхватив рукой лицо, с дрожью целую. Не с голодом, не порывисто, без голых эмоций. Нет, не так. Я совершаю еще большую глупость — вкладываю в это прикосновение всю нежность и свою любовь.

Только бы он понял…

Но этого не происходит. Сан стоит неподвижно, а его глаза медленно тускнеют. Вот теперь я ощущаю боль в полной мере. Настолько четко, что голова действительно идет кругом.

— Почему… — начинаю, но Сан отстраняется и чеканит:

— Джеха. Спускай второй трос. Сколько ждать?

— Уже, — сверху доносится голос майора Пака.

— Так меня все руководство спасать явилось? — зло цежу сквозь зубы, пока Сан закрепляет на себе страховку.

— Так точно, профессор. А теперь прекратите истерить, и сосредоточьтесь на спасении. Мы не на прогулке… по Монмартру. Здесь опасно.

— Из вас сегодня остроумие прямо хлещет, майор.

— Рад угодить, — слышу не менее злой и холодный ответ, но замечаю, что блеск в глазах Сана вспыхивает опять.

Какая прелесть. Значит, мы играем все это время? Что ж, придется принять эти правила. Выхода нет. Это даже заводит.

— Тогда спасайте уже. Чего встали, майор спасатель? — парирую.

— Как вам будет угодно, профессор, — он резко, но все же бережно поднимает меня снова.

— Угодно-угодно, майор, — продолжаю холодно, а сама намеренно сдавливаю его шею рукой сильнее, а в плечо вонзаю ногти.

Это превентивная мера. Чтобы больше не игрался.

Сан сжимает губы в тонкую линию, а как только тросы натягиваются, холодно и отрывисто приказывает:

— Тяните.

Говорить о том, что у водопада развернули целую спасательную операцию нет смысла. Еще меньше его в том, чтобы сопротивляться Сану. Не успев встать на твердую почву, он кивает бойцам и Джеха, и меня кладут на носилки. Есть некая прелесть в том, что тебя несут двое мужчин, пока ты рассматриваешь пейзаж тропического леса. Даже боль не чувствуется так явно.

Только злость. Я его поцеловала. Сама потянулась и сделала первый шаг. А он встал столбом и приказал не устраивать истерик. Я разве это делала? Кажется, истерия в своем проявлении немного иная.

Осматривая спину Сана, замечаю, как крепко сжимаются его ладони вокруг ручек носилок.

Он злится? За что? За поцелуй? Господи, да как понять его?

— Майор Пак, — произношу, прищуриваясь. Сан замедляет шаг всего на мгновение. Видимо, чего-то боится. Прямого вопроса, но не ему? Какая прелесть. — Могу я вас спросить о личном?

Поднимаю лицо, и встречаюсь с хмурым взглядом Джеха. Он быстро осматривает спину Сана, но все же кивает и соглашается.

— У майора Кана есть девушка? Может быть, жена появилась? — приподнимаю бровь, устраиваясь удобнее.

Все-таки колено саднит нещадно, как и спину и плечо. Однако весь дискомфорт сглаживает реакция мужчин. Всех. Ведь я задаю вопрос хоть и на ломанном, но корейском. В таком случае, все бойцы, которые следуют за нами, прекрасно понимают его смысл. Они замирают, как только Сан останавливается, а Джеха каменеет от моей наглости.

— Майор спасатель? Что-то на дороге? Чего мы встали? — язвлю и дальше, играя на том, что любой кореец ненавидит — на своем высоком статусе, и высокомерии.

Как тебе такой ответ на твой холод?

Сан молча продолжает движение, а Джеха тактично кашляет, пытаясь смолчать.

Нет, голубчик. Мы завершим начатое.

— Вы не поймите меня неправильно, майор Пак. Я женщина слишком занятая, и так случилось, что одинока… — Сан снова замедляет шаг, а я замечаю, как Джеха приподнимает уголок губ в полуулыбке.

Ну же, майор, подыграй. Мне плевать с кем он спал эти два года. Я сама его бросила. Имел право. Но сейчас… Я вижу, что он все еще может быть со мной. Вижу и не хочу отпускать. Вы сложные люди. Я знаю, майор. Но он мне нужен. Нужен любым.

Пытаюсь передать все через взгляд. Верю и надеюсь, что Джеха не глуп. Я ему не нравилась раньше, но он все равно позвонил мне, чтобы спасти друга. Он знал, что я примчусь к Сану на помощь. Знал, еще тогда.

Слава богу, он не разочаровывает:

— Это очень личный вопрос, госпожа. Я могу дать только расплывчатый ответ.

— Джеха, — Сан осекает его, а повернувшись, чеканит: — Прекратите этот цирк. Оба.

Я не обращаю на его "истерику" внимания. Это не интересно, и мало впечатляет. А вот затеянная мной шалость намного эпичней.

— Прошу вас, майор. Дело в том, что я не привыкла себя так вести. Но майор Кан вынуждает меня намеренно. Я его поцеловала, и боюсь как бы…

На этот раз замирает, наверное, даже ветер. Я вижу очертания пропускного пункта в расположение, и думаю, что если продолжу, придется бежать даже хромая. Ведь Сан так резко и цепко заглядывает в мои глаза, что я немею.

— Даже так? — Джеха тихо спрашивает, и мысленно, наверное, благодарит, что это я сказала на английском.

— Да, и теперь меня мучают угрызения совести, — киваю, и тяжко вздыхаю.

— Ужасно… — начинает Джеха и медленно поднимает взгляд на вставшего столбом Сана. — Это ужасное отношение к такой женщине, как вы. Учитывая, что просто так его да-а-авно никто не целовал.

— Серьезно? — я продолжаю строить дурочку, и поворачиваюсь к Сану.

— Наигралась? — он холодно шепчет, а Джеха строгим тоном отправляет прочь бойцов.

— А ты? — спрашиваю так же тихо, и так же горько.

Он отводит взгляд, и молча, продолжает идти к медицинскому блоку. Минует пропускной пункт, а свернув, ускоряется. У входа в два, явно привезенных, модуля медпомощи стоят мои ребята. Патрисия и Фелис держаться за руки, а парни просто подпирают собой стенки металлического сооружения.

— Мадам, — Патрисия вся в слезах, походит первой. — Мадам, нам запретили покидать периметр, пока вас не найдут. Простите. Мы ждали вас здесь.

— Все хорошо, — я улыбаюсь, а подмигнув Фелис, продолжаю: — Видимо, пройти боевое крещение должна была и я. Все обошлось. Не нервничайте.

Увы, это легче сказать, чем сделать. Девочки не отходят от меня ни на минуту, а я упускаю из виду Сана. Он исчезает, как только начинается осмотр. Немолодой военный медик, кажется, незнакомым. Позже, я узнаю, что он работает здесь только по утрам, и в экстренных случаях. Все время доктор Чен находится в больнице для островитян.

Травмы оказываются настолько пустяковыми, что даже доктор удивляется моей везучести. Вот только место, по которому больно ударил трос, к вечеру саднит хуже. Я остаюсь в блоке для больных на всю ночь одна. Ребята не хотят уходить, но я заставляю их отправиться работать и отдыхать. Нечего меня обхаживать, я не калека.

Ведь хорошо знаю, что мои травмы ничто в сравнении с тем, каково быть действительно калекой. Ушиб, ссадина, царапина и даже порез — чушь, если ты прикован к инвалидному креслу, а твое тело тебе не принадлежит. Этой силе я научилась у другого мужчины. Как только мы перевезли Алексея в Италию, а я серьезно и не без истерики поставила его перед фактом, что останусь, Леша начал меняться.

Алексей стал жить.

Вот почему я не могла поступить иначе. Не могла. А Сан не понимает.

— Проклятье, — откидываю простынку и поднимаюсь.

Негодование снова накрывает яркой волной. Что мне делать? Я не могу отпустить его теперь, но и не могу заставить быть рядом. Все стало еще хуже. А на что я надеялась? В сотый раз задаю себе этот вопрос, а ответ один — на его любовь. На те слова, которые услышала в аэропорту, и которые помогали не сойти с ума. Не рухнуть в бездну, пока я карабкалась обратно наверх из ямы с вязкой тиной. Так выглядела моя жизнь — полной горя, и безысходности. Но я сумела, и даже прилетела сюда, зная), что он здесь. О да, я знала, и не просто чувствовала, а была уверена, что он тут. Я и сейчас уверена, что не было у него никого. Не могло. Иначе не носил бы мою вещь на шее. Зачем? Если бы хотел забыть, он бы выбросил крестик.

Я тянусь к окну, и не без труда поднимаю решетки вверх. Немного душный из-за жары, но свежий ночной воздух врывается в палату, но спустя секунду на него становится плевать. Я замираю, когда бросаю взгляд вниз. Бесстыжее сердце, как предатель, пропускает удар. Мне не справиться с тем, как реагирую на него. Так было всегда.

Сан сидит под моим окном. Привалившись спиной к стене, он курит и смотрит на залив и ночное небо. На нем черная футболка и штаны хаки. Сейчас он не похож на майора. Сейчас он просто Сан.

Но мой ли это Сан? Хотела бы я увидеть его опять в белой рубашке.

— Караул несете, майор спасатель? Не переживайте, от пары царапин не умирают. Идите спать.

Моей глупости нет предела, но гордость я еще не растеряла.

— Я рад, что ты цела, — он выдыхает дым, и умолкает. Мне бы начать дышать, но не могу. — Я действительно… испугался. Наверное, едва не сдох, пока бежал к тому проклятому водопаду. Хочу, чтобы ты это знала. И да, у меня нет ни девушки, ни жены. Была жена, но я ее не уберег и потерял. Появилась девушка, но я не смог ее удержать, и она исчезла. Такой я… неудачник. Надеюсь, я утолил твое любопытство.

Он поднимается, хочет уйти, но внезапно поворачивается и делает два уверенных шага ко мне. Я задерживаю дыхание, когда Сан оказывается в сантиметре от моего лица. Он почти касается его своим, а я тону в сверкающих тьмой глазах. Руками сжимаю раму окна, и сглатываю комок в горле.

Господи, я как школьница. Я опять превращаюсь рядом с ним в малолетку. Дрожу, а он медлит. Почему он медлит? Черт.

Не выдержав, привстаю на носочки. Наплевав на боль в колене, приподнимаюсь, и наклоняюсь ближе. Возникает чувство, что воздух между нами искрит электричеством. Еще секунда, и случится, наверное, взрыв. И виновата буду я, ведь дыхание Сана бьет по лицу, вызывая приятный зуд на коже.

Еще сантиметр… Ну же. Сделай это, как когда-то. Сделай и покажи, что мы, наконец, готовы действительно говорить.

— Спокойной ночи, профессор, — едва касаясь губами моих, Сан хрипло шепчет, а по мне бежит табун мурашек.

Озноб сковывает с такой силой, что я рвано выдыхаю в его приоткрытый рот, но остаюсь ни с чем.

Он издевается?

Я прищуриваюсь, и зло поджимаю губы. Он ведь уходит. В этот раз действительно спокойненько чеканит шаг в сторону казарм.

Уходит после такого? Где его совесть?

— С ума сойти. Да, чтобы ты кислого рамена наелся, майор.

Хватаю раму, и тяну вниз со всей силы. Пальцы дрожат, руки вспотели, сердце стучит, как отбойный молоток, а в горле влажный комок. И ладно бы эти симптомы, но ведь в голове проходят процессы и хуже. У меня действительно истерика. И причина — доблестный майор корейских воздушных сил.

Закрываю глаза и делаю глубокий выдох. Воздух уходит, а с ним озноб от возбуждения. Как стереть память, и не вспоминать, что со мной вытворял этот мужчина? Может тогда легче стану воспринимать вот такие игры?

Увы, нет. Ведь на утро, все усугубляет появление у больничной койки огромного букета цветов. Настолько большого, что я просыпаюсь от запаха тропических растений. Аромат насыщенный, как и цвет ярко-желтых огромных бутонов.

— Мадам? — в блок входит Бернард и Шон. Парни неуверенно мнутся у порога, а когда замечают цветы, в недоумении переглядываются. — Доброе утро. Мы тут… с результатами. Датчики считали сейсмоактивность. И еще…

Я скрещиваю руки на груди и киваю.

— Доброе утро. Проходите, — протягиваю руку к папке, и Шон быстро подходит к койке.

— Спасибо, — забираю бумаги, и сразу начинаю просматривать.

— Да, ну. Да не может быть такого.

— А я тебе говорю, это он. Я своими глазами видел.

Парни перешептываются на французском, думая, что я его плохо понимаю. Это в принципе так. Я и корейский "слегка" понимаю. За два года языки не выучишь, но вот французский, как то дался неплохо.

— Вы знаете, кто принес этот букет? — задаю вопрос, не отрываясь от данных.

В них замечаю странность, и она слишком бросается в глаза. Скачки колебаний усиливаются амплитудно, а эпицентром является северная деревня. Место, которое я еще не успела посетить. Датчики там установили военные. Местные боятся чужаков, и Джеха настоятельно просил повременить со знакомством.

— И? — приподнимаю бровь, и поднимаю взгляд. Парни молчат, как воды в рот набрали. — Шон? Ты сказал, что видел его? Это кого?

— Мадам… — парень виновато тушуется. — Это не наше дело.

— И все же, вы его обсуждали при мне, — парирую холодным тоном, который подкрепляю красноречивой улыбкой.

— Это майор Кан, мадам, — закатывает глаза Бернард, а Шон качает головой.

— И зачем? — пеняет один на другого.

Я опускаю взгляд, едва сдерживая порыв улыбнуться. Как могу, прячу свои чувства, потому перевожу тему:

— Надо установить термодатчики в квадрате северной деревни. Еще необходимо узнать температуру грунтовых вод, и выяснить причину, почему сейсмическая активность нестабильна. Мы не сможем попасть к кратеру, пока не убедимся, что это безопасно. Готовьте аппаратуру. В ближайшее время мы навестим деревню.

— Хорошо, мадам, — Шон забирает бумаги, и виновато косится на букет.

— Тему закрыли. Вам ясно, надеюсь? — строго повышаю голос, и парни немедленно кивают. — Как только меня выпишут, я сразу проверю подготовку. Имейте ввиду.

— Да, мадам. Выздоравливайте. Патрисия и Фелис скоро тоже придут вас навестить.

Я улыбаюсь и киваю. Сидеть здесь и ждать девушек не намерена. Зачем, если чувствую себя хорошо. Как только парни уходят, это же озвучиваю доктору Чену. Он к слову, так же косится на букет, а поджав недовольно губы, все же соглашается на выписку.

С большой и явной неохотой.

Ее причины, я начинаю замечать, как только вернувшись к себе в дом, ставлю букет в глиняный кувшин и отправляюсь на завтрак.

Войдя в столовую, улавливаю боковым зрением, как солдаты, то и дело провожают меня странными взглядами. Взяв завтрак, прихрамываю, пока иду к столу, но когда хочу сесть, Ю Чоль внезапно вскакивает со своего места и отодвигает мой стул. Его друг старшина Ю бережно отбирает поднос и помогает поставить его на стол.

— Эм… Спасибо, конечно, — растерянно тяну, а парни тут же кивают.

— Приятная аппетит, агашши *(госпожа), — улыбается Ю Чоль.

Вместе со старшиной они возвращаются на свои места, а мне кусок в горло не лезет.

Что происходит?

Однако следом, я и вовсе теряю дар речи. В столовую входит Сан. Все немедленно встают по стойке смирно и приветствуют командира. Как только гул слаженных голосов стихает, я неуверенно берусь за палочки, и сглатываю.

Не может быть. Это ведь дикость. Мы даже толком не поговорили. Как можно вот так трепать мои нервы?

Но реальность такова, что Сан спокойно ставит свой поднос напротив моего, и садится за мой стол. Осматриваю собранное выражение его лица, цепляюсь за то, как он поправляет воротник форменной рубашки, а берет кладет рядом с подносом.

— Сан, что происходит? — спрашиваю, как дура, а сердце колотится, что бешеное.

— Доброе утро, профессор, — продолжая разделять отварную баранину на куски, он сухо отвечает.

— Сан? — я приподнимаю бровь.

— Ешь, — звучит почти что приказ, после которого Сан меняет наши тарелки местами.

Передо мной оказывается совсем не то, что я собиралась есть.

Бобы в сочетании с мясом утром? Он спятил?

— Я не ем мяса с утра, — убито шепчу.

— А я не люблю баранину. Спаси меня от голодной смерти. Мне больше нравится твой диетический супчик, а тебе нужен белок после таких травм, — он отвечает таким же шепотом. — Приятного аппетита, профессор.

Если я надеюсь что на этом странности закончились, то глубоко ошибаюсь. Дальнейшие дни проходят в полном диссонансе. Во-первых, холод Сана никуда не делся. Он по-прежнему не пытается сделать шаг навстречу. Во-вторых, и это противоречит первому, он больше не избегает меня. Напротив, на следующее утро за наш стол садится не только Сан, но и Джеха.

Ребята такой компании явно не рады. Это создает напряженную обстановку. Я согласна с тем, что есть рядом с двумя руководителями военного объекта в полном молчании — не самая спокойная обстановка. Парни даже рот раскрыть боятся при мужчинах, что уже говорить о девушках.

Я даже не подозреваю, что все вскоре зайдет настолько далеко.

Закончив работу этим вечером, я последний раз прихожу на осмотр к доктору Чену. Услышав от него приятные новости, что ему разрешили освободить меня от ежедневного осмотра, я застываю.

Мне нужно злиться, или радоваться, что он подошел к моему лечению настолько тщательно, что даже доктора запугал?

В сумятице из чувств, вхожу в дом, замечая, что он пуст. В широкой импровизированной гостиной разбросаны вещи и не распакованные коробки с оснащением. Всюду валяется одежда Патрисии. Девушке вообще плевать, где и как лежат ее футболки, белье и штаны. Угол, где обычно сидит Фелис ярко кричит о своей хозяйке, но радует, что там нашлось место для набросков.

Пройдя дальше, толкаю легкую дверь в свою комнату. Слово "дом" здесь имеет иное значение. Я бы скорее назвала его хижиной из шатких блоков, с элементами островного декора. Всюду лежат плетеные из листьев пальм коврики, а окна напоминают деревянные решетки без стекла. Зачем оно, когда духота давит каждую ночь, и можно раскрыв ставни спать на небольшом балконе?

В воздухе витает аромат противомоскитных спиралей. Они помогают плохо. Каждую ночь я то и дело вздрагиваю от жужжания насекомых, по размерам напоминающих майских жуков. Вот и сейчас один такой потерпевший лежит трупом прямо на дотлевающей спирали.

Сняв с себя одежду, переодеваюсь в легкую белую майку и темные свободные штаны. Освобождаю волосы из пучка, и устало массирую кожу головы.

Закрываю глаза, а передо мной сегодняшний ужин. Он специально испытывает мое терпение? Зачем заявляться в общую столовую в таком виде? Приземлил своего монстра? Иди, переоденься. Но нет же. Он вваливается ужинать в одной белой майке, а этот проклятый комбинезон свисает на его бедрах. И ладно бы это только я видела? Это бесспорно прекрасно. Ведь я еле жевала пищу, пока пыталась не изойти слюной. Аппетит появился мгновенно, но не к еде.

Черт. Он играет со мной, как с кошкой? Специально провоцирует, но продолжает холодно отвечать, и делать вид, что между нами ничего нет, и быть не может. И что это за игры такие?

Кое-как успокоившись, особенно после слов доктора, я беру бутылку с водой, и размещаюсь с планшетом на небольшом крыльце гостиной. Удобный гамак позволяет расслабиться и обработать данные с вышки и наших датчиков для Вадима Геннадьевича. Сперва, мы изучали ландшафт, состав почвы, и только следом приступили к размещению датчиков. Теперь я моделирую "3Д" карту острова, с нанесенными первоначальными точками для изучения минералогической составляющей.

Коготь действительно уникальное место, умеющее влюблять в себя. Настолько красивой природы я не видела нигде.

Наверное, нигде.

Ведь смотря на сумерки и очертания тропического леса, вспоминаю берег у серого моря.

Он, однозначно, лучше даже этого острова.

— Мадам? Мадам, вы вернулись? — из глубины дома доносится голос Патрисии.

Я снимаю очки, и поворачиваюсь. Девушка явно чем-то довольна, ведь смотрит хитро, и с заискиванием.

— Что? Ты хочешь сказать, что вы опять ничего не сделали, а трещали с личным составом? — расплываюсь в холодном оскале.

— Нет. Мы все закончили, — тут же заверяет, а я бросаю взгляд на ящики за ее спиной. — Ну, почти, мадам.

— Вижу, — кивнув, сажусь удобнее и складываю руки на груди. — И? — Спрашиваю прямо, и Патрисия тут же загорается такой открытой улыбкой, что я приподнимаю брови.

— В общем, только не злитесь. Хорошо?

— Не хорошо, — отрицаю с холодной ухмылкой. — Выкладывай. Что вы успели натворить, пока меня не было?

— Будет тусовка в расположении. Сегодня. Сейчас. Руководство дало разрешение на один вечер. Старшина Сон и крепыш Ю Чоль договорились с майором.

Кажется, мои брови сейчас достигнут макушки. Это Сан дал добро? Так значит он заметил нездоровую обстановку за нашим столом? И решение нашел в попойке? Корейцы.

Я незаметно закатываю глаза, но быстро переспрашиваю:

— Крепыш Ю Чоль? — как-то по-дурацки издаю смешок в недоумении.

— Да. Это мы с Франко придумали. Парнишка отпадный. Такой общительный, и так помогает. Он свой взвод в полном составе привел ставить тенты и палатки для лаборатории. Так как, мадам? Я же не просто так пришла.

— И зачем же? — мой тон меняется сразу. — И где… Фелис?

Уверена, ей эта идея не нравится. Хотя она и перестала геройствовать.

— Так все уже у казарм. Там парни барбекю вынесли, у них много припасов. Будет отлично, если вы присоединитесь, мадам.

— Нет, Патрисия, — я отрицательно машу головой.

Не хочу никуда идти. Даже не подумаю, после его выходки с доктором Ченом. Разрешил он. Это что конфуцианский патриархат в ярком проявлении?

— Работы очень много, — продолжаю отнекиваться. — И, пожалуй, я должна позволить вам отдохнуть спокойно без надзора.

— Мадам, — девушка надувает губы, и неожиданно выпаливает: — Даже Фелис не понадобилось уламывать. Мадам.

— Нет, Патрисия. Я лучше закончу все расчеты и дам вам завтра выходной, — услышав последнее, девушка замирает, а я заканчиваю, прищуриваясь: — Вы же не думали, что я не знаю, что вы привезли с собой из Филиппин. Вам крупно повезло, что солдаты не проверили личные вещи. Так что, у меня одна просьба — не покидать периметр расположения. Ясно, Патрисия?

— Конечно, мадам, — девушка радостно кивает и снова улыбаясь, спрашивает: — Может все-таки…

— Нет. Отдыхайте. Все же после стольких приключений здесь, нам всем требуется моральная разрядка.

Патрисия не зная себя от счастья, уходит. Видимо, приглашение — формальная вежливость. Они моложе на лет семь. Юны, еще так беспечны, но тем и очаровательно то время, которое в моей жизни почернело. Эти годы, этот отрезок выжжен из моей судьбы, из моего времени.

На мне.

Я работаю до глубокой ночи. Ожидая возвращения ребят, несколько раз проверяю издалека, как проходит "тусовка". Конечно, они не совсем понимают особенности отдыха корейцев. И тем более, их военных. В последний раз, сходив к казармам, наблюдаю, как Ю Чоль помогает Шону и Бернарду подняться и идти в свой дом. Подобное не фигура речи, а факт. Патрисия спит на плече Франко, а Фелис положила голову ей на колени.

Ждать их у нас в доме нет смысла. Франко точно заберет Патрисию с собой, а Фелис они не оставят пьяной одну. Тем более дом парней ближе всего к казармам.

— Видимо, я позволила им слишком многое сегодня, — бормочу на родном.

— Ложитесь спать, профессор.

Слова звучат из темноты резко и неожиданно. Я подскакиваю на месте, и хватаюсь за грудь, в таком ярком испуге, что подкашиваются колени.

— Ты не мог бы сперва обозначить свое присутствие хоть как-то, майор.

Чеканя каждое слово, перевожу дыхание. Услышать голос среди кромешной темноты, и в окружении тропических растений ростом с высотки — то еще удовольствие.

— Зачем? Вы так мило наблюдали за своими детишками всю ночь, профессор, что я решил не мешать.

Не мешать он решил. Какое благородство. Тогда, зачем сейчас проявил себя?

Я снова злюсь. Природу этого чувства распознать не сложно. Я люблю этого мужчину, а он в дурака играет вторую неделю.

Голос Сана звучит слишком сексуально. Впрочем, как и всегда. Можно не удивляться этому факту, вспомнив что было между нами в прошлом.

— Вы, майор, вижу, тоже времени попусту не теряете. Несете караул? Или просто решили прогуляться под луной?

— Вообще-то, я здесь пытался спать. Но мне постоянно мешает сердобольный профессор.

В ступоре, я не могу найти слов для ответа. Упустим, что до сих пор говорю с темнотой. Это ведь мелочи. Так, пустяк. Но откровение о ночлежке в лесу, в условиях, когда еще вчера среди ночи я едва не завизжала, обнаружив на себе ползущее насекомое, — вводят в когнитивный диссонанс.

— Ты шутишь, Сан? Здесь же полно дряни всякой. Ты спятил? Поднимайся.

С намерением вразумить человека не знакомого с основами энтомологии, делаю несколько шагов, и падаю. Вернее, я сперва думаю, что падаю. И это логично, когда человек оступается о тело другого человека. Он же понимает, что будет больно? Но мне не больно.

— Аккуратнее, чаги*(милая), — слышу хриплый шепот рядом с ухом, чувствую крепкое кольцо рук вокруг талии, и стальные мышцы под ладонями.

А еще замираю от обращения ко мне. Неужели? Неужели, ты намеренно вел себя, как осел? Сглатываю влажный комок, и прикусываю до боли щеку. Делаю это специально, с мыслью, что сплю, и надо проснуться. Все тщетно. Я не сплю, и действительно упала на него, еще и нагло улеглась сверху. Опуская взгляд, обшариваю им по телу Сана, как руками. Он в майке. Той самой белой майке. Лежит в спальном мешке, и действительно спит прямо под деревом, которому чертова туча лет.

Замечая продолжительность молчания, Сан крепче обхватывает меня и тянет выше. Тело взрывается буйством ощущений, а сердце стучит в горле от возбуждения.

— Ты не шутил? — ошарашено спрашиваю, а сама жадно цепляюсь за крепкое мужское тело. — Ты действительно здесь…

— Иногда, — коротко отвечая, он медленно перемещает руки вдоль моей спины вверх. — Мне так проще уснуть.

Прикосновение плавное настолько, будто по мне двигается холод. Всегда хотела спросить, почему он такой холодный. Но спрашиваю другое, и мне бы на произношении сосредоточиться, но не могу. Я в капкане, и не понимаю, почему попала в него вот так. Сбегать не хочу. К черту, наши перебранки. Сейчас они пусты. Он обнимает, прижимает к себе, потому мне так хорошо, что впору растекаться лужицей. Сан пахнет так же соблазнительно, его рука обхватывает затылок слишком знакомо, как и взгляд возвращается не на скудное мгновение, а обжигает, как прежде. Он блестит даже в темноте. Блестит, пока смотрит на мои губы.

— Зачем ты прикидывался ослом? — спрашиваю сухо, но дыхание горит и подводит.

Думала, сойду с ума, если окажусь в его руках снова. Знала, что сдамся опять, захочу раствориться в нем по капле, чтобы кожей впитал, и не отпустил больше. Не дал уйти, не позволил выбрать не его. Так я скучала, обманывая себя тем, что должна забыть. Его забыть невозможно. Я жила в безумии два года, и настолько привыкла к нему, что происходящий интим среди джунглей, побуждает плюнуть на энтомологию, а с ней и на наши "милые" игры в "кто кого".

Просто забери меня, как когда-то. Заслони собой реальность. Позволь забыться опять, стать слабой, но в этот раз не сломанной, как кукла. В этот раз я хочу ощутить правильную слабость. Настоящую, женскую, которая приходит, когда ночь опускается со всех сторон, как сейчас.

— Зачем ты приехала? Ответь, честно, Вера.

— Я первая задала вопрос, — ощетиниваюсь только для проформы.

Я уже удобнее устроилась на нем, хотя чертовски зла, раздражена, и по-хорошему, взыскать бы плату с него за хамоватый холод. Взыскать за всю тоску, которую заставил чувствовать без него.

Ведь хотела поговорить. Хотела извиниться и все объяснить.

Хотела сказать, что не могла поступить иначе. Не хотела рушить его берег, усыпанный зеркалами, своей болью и никчемной жизнью.

Но взамен получила то, чего не ожидала.

— Ответь, Вера, — мягко требует, прижимая к себе теснее.

— К тебе приехала, Сан. Я вернулась к тебе.

Вторю хрипловатому шепоту, а голос предательски дрожит, намекая, что я сейчас расплачусь. А может уже плачу. Все ближе, по миллиметру, чтобы не разрушить притяжение, которое лишает рассудка, наклоняюсь к его губам. Он снова сотрет меня, вычеркнет все прошлое, чтобы не было причин остановиться.

Я бы позвонила все равно. Даже если бы ты не ждал. Я бы позвонила. Ты остался и остаешься единственной слабостью, которую я себе позволила. Которую допустила, чтобы сохранить чувство к тебе настоящим. Таким, какое оно ворвалось в мою жизнь. Таким, которое меня спасло от пустоты.

Сан дрожит, и я дрожу. Мы вибрируем, как перед вспышкой, или взрывом. Он сжимает мой затылок, собирает пальцами длинные пряди, стягивает их в кулак, а второй рукой хватает под ягодицы, и закидывает выше на себя. Рывком перемещает так, чтобы я уперлась ладонью в его грудь и оседала, всем телом ощутив, что он не забыл меня. Что до сих пор хочет, как безумный, что ничего не изменят и десятки лет на расстоянии. Ничего, пока мы дышим, как марафонцы, а наши тела сходят с ума от простого предвкушения поцелуя.

Я нетерпеливо приподнимаюсь, но внезапно, оказываюсь прижатой к земле за считанные секунды.

— Тихо, чаги *(милая). Лежи спокойно.

В недоумении, я свожу брови, а решив возразить, проглатываю собственный вдох. Сан жадно накрывает губы своими, а я закрываю глаза, и сразу окунаю пальцы в его загривок на затылке. Лащусь к нему, извиваюсь и приподнимаюсь в его руках, потому что схожу с ума от ласки, с которой Сан играет языком во рту.

Подобные авторитарные замашки, и способ заткнуть меня быстро и эффективно, к счастью, остались неизменны.

— Маннифик. *(Чудесно) Это чудесно.

— Нэ. Нэ. Только идти аккуратнее, мой друг.

Кажется, я слышу пьяный голос Шона, и совершенно трезвый ответ Ю Чоля.

Ну, и прекрасно. Значит, ребята в надежных руках.

Размышления даются с трудом, когда все, чем занята — горячий мужской язык во рту. Язык, который умопомрачительно искусен, и так же безжалостен, как и его владелец. Он, к слову, не теряет времени, как и я. Наши тела жадно сплетаются. Сан требовательно обхватывает талию, спину, затылок, и наконец, опускается одной рукой на ягодицы. Сжав их в пальцах, густо выдыхает в мой рот, и вжимается пахом в промежность. Плоть немедленно отзывается болезненно-сладким спазмом. Она сжимается, а я издаю надтреснутый всхлип. Я действительно плачу. Рыдаю, не замечая слез, потому что абсолютно счастлива.

Господи, да. Как же я скучала за тобой. Умирала каждый день. Выла от тоски, и снова приказывала себе терпеть. Ждать и верить, что все делаю правильно…

И наконец, дождалась.

— Стой… Стой… Стой, Сан, — шепчу, как безумная, и обхватываю его лицо.

Он отрывает губы от моей шеи, а прислонившись лбом к моему, тяжело выдыхает и кивает.

— Девочки до обеда не вернутся. Лучше…

— Помолчи, — он вдруг крепко обнимает, а я замираю, ведь чувствую, насколько сильно и гулко бьется его сердце.

В ознобе, выравниваю дыхание, почти насильно приказывая себе опомниться. Отпустив меня, Сан поднимается и тянет за собой. На миг, кажется, что он опять решил остановиться. Но все иначе. Сан вжимает меня в дерево, цепко проводит руками вдоль тела и шепчет:

— В этот раз, мы должны выяснить все до того, как оно сведет меня с ума.

Его голос звучит дико возбуждающе, и я решительно не понимаю, о чем здесь говорить.

Сейчас, по крайней мере.

— А мы не можем поговорить? — я веду руками вдоль его груди. Цепляюсь ногтями за ткань майки, в желании снять ее. — Мы не можем поговорить не посреди леса, а к примеру в…

Он остро заглядывает в глаза, и отрицательно качает головой.

— Нет, Вера. Хватит. Сперва я должен прояснить несколько моментов. К тому же, — Сан останавливается, но притягивая к себе за талию, заканчивает у губ: — В постели я не намерен трепаться языком. Он мне нужен для иных целей.

Я сглатываю влажный комок, и превращаюсь в натянутый, голый и пульсирующий нерв.

— И после такой угрозы, ты хочешь говорить? — я прищуриваюсь, а в коленях появляется знакомая легкость.

— Да. Несколько вопросов, и мы продолжим начатое, или не продолжим. Все зависит от того, что я услышу. Обманывать себя я больше не могу. Я ждал два года, Вера. Два проклятых года сходил с ума, как псих. Действительно ждал. Думаю, у меня есть право получить парочку ответов.

Приподняв лицо, я трусь о его лоб и с дрожью шепчу:

— Могу я ответить на все сразу?

Он замирает, а я продолжаю:

— Я люблю тебя, Сан, — кажется, он и не дышит. — Люблю. Это причина, из-за которой, я сбежала во второй раз. Я не могла иначе, пойми. Не могла, Сан. Все было разрушено, растоптано, а я разбита. Иного выхода не было. Я знаю, что причинила тебе боль. Знаю, и не ждала ничего от тебя. Прости, Сан. Прости меня. Но, только поступив так жестоко, я смогла дать нам будущее.

Иногда, чтобы сделать все правильно, нужно потерять время. Но нужно верить, что любовь сильнее даже него.

— Я знал… — он закрывает глаза, а я оказываюсь в горячем и сильном кольце рук. — Я знал с самой первой минуты, когда увидел тебя, что ты будешь моей, — ощущаю дрожащий поцелуй в волосы, а потом в висок. И мне бы умереть от ласки, но я оживаю всем телом, вслушиваясь в урчащий шепот на ухо. — Будешь со мной. Будешь жить со мной и Ханной. Будешь рядом. Потому я спрошу снова, Вера. Спрошу то…

— Я останусь с тобой, Сан, — быстро отвечаю, опережая его слова, которые помню так же хорошо, как и боль, с которой солгала на них в ответ. Тогда в аэропорту, когда он просил остаться. — Останусь, Кан Чжи Сан. Где угодно, как угодно, но я останусь рядом с тобой.

Больше слова не нужны. Они пусты, когда все сказано. Остается только чувство. Оно испепеляет до кости, заставляет раствориться и впитаться по капле в любимого человека. Вынуждает не замечать реальности.

А она, как яркая сладко-болезненная вспышка. Насыщена только одним цветом — черным и сверкающим взглядом, который когда-то так открыто и смело привязал к себе навсегда.

У нашего с девочками дома, мы оказываемся спустя считанные минуты. Сан осматривается и с легкостью запрыгивает на крыльцо с гамаком. Схватив меня за руки, ему достаточно секунды, чтобы я оказалась наверху и снова утонула в жарком и надрывом поцелуе. Он подобен безумию голода, с которым мы, пятясь в темному, едва находим мою комнату. Ввалившись в нее, как пьяные, вместе захлопываем двери.

На ходу стягиваем друг с друга одежду, не отрываясь от губ и не останавливаясь в обоюдном безумии ни на миг. Нас лихорадит, нас уносит в омут, мы стираем само время.

Его больше нет. Ничего нет, кроме этой комнаты и нас.

Губы покалывают от болезненных поцелуев, кожа горит от цепких прикосновений, а глаза смотрят и наслаждаются фигурой Сана. Он возвышается надо мной, закрывая все пространство, закрывая собой реальность. Она исчезает, а я плачу от удовольствия, обезумевшая от ласк, от его губ. Они всюду оставляют жаркие отметены, особенно безжалостно терзая вздыбленные и воспаленные горошины сосков.

Руками хватаюсь за волосы Сана, окунаю в них пальцы и извиваюсь дугой, захлебываясь стоном. Он надтреснутый, рваный, и такой же неожиданно сладкий, как движение пальцев Сана во мне.

— Боже… Господи, не останавливайся, — рвано шепчу, сглатывая вязкую слюну.

Приподнявшись на локте, Сан двигает рукой жестче, увереннее и быстрее. Он терзает мою плоть и, как безумный наблюдает за лавиной, которая накрывает меня почти сразу. Его глаза блестят, апальцы проникают глубже, ритмично, жестоко и безжалостно, лишают рассудка. Не оставляют шанса, чтобы опомниться.

Спазм нарастает, он пульсирует, а мои стоны все громче. Я закусываю губы от дрожи, и наконец, кончаю. Приподнимаюсь и вытягиваюсь, а мой вскрик тонет во рту Сана. Он пьет его, и медленно поглаживает пальцем, воспаленный после оргазма, клитор. Массирует его, и не спеша разводит мои ноги шире. Устраивается между них, подхватывает под колени, и заводит их выше. Я хватаюсь за простыни над головой, сжимаю ткань в кулаках, и ловлю острый спазм плоти, как только твердая головка члена проходит между влажных складок.

Сан медленно, сантиметр за сантиметром, наполняет собой. Закусываю пересохшие губы, а глаза сами закатываются от ощущений. Сан так же плавно накрывает собой, как неспешно и полно двигается бедрами. Облизывает своим телом мое, и проникает так глубоко, что замерев от нового толчка, я хватаюсь за его плечи и прогибаюсь под ним дугой.

— Господи, это похоже на пытки… — еле шепчу, и улыбаюсь счастливой улыбкой. — Ты, как пыточный инструмент, Сан.

— Зря ты это сказала, — Сан вдруг жестко толкает член до основания, а я захлебываюсь дыханием.

— Зря, Вера… — он обхватывает мой затылок рукой, цепляется за волосы, и оттягивает их вниз так, что мое лицо запрокидывается назад.

Я приподнимаюсь, и хватаю ртом воздух, в попытке не сойти с ума от темпа его движений. Не умереть от наслаждения, которое приносят его поцелуи в шею и подбородок. Он целует уголок моих губ, а сам беспощадно, полно и остро вонзается в мою плоть, выбивая не стоны, а надсадные всхлипы. Оргазм обрушивается, как вспышка, стирает меня, и лишает способности сделать вдох. Я обессилена, опустошена, растерзана и потеряна для этого мира.

Весь смысл остается в хриплом мужском дыхании, которое нарастает, становится громче, а следом замирает, как и твердая пульсирующая плоть во мне. Сан гулко выдыхает и прячет лицо на моей груди. Он дрожит, и кончает, рвано дыша прямо в ложбинку между моих грудей.

Плавно поднимаю руку и веду пальцами вдоль его спины. Наши дыхания рваные, тела мокрые, а желание никуда не делось. Хочется большего, хочется не выходить из этой комнаты годами, хочется охрипнуть и лишиться голоса, приковать себя к этой постели.

Лишь бы с ним…

— Спишь? — тихо спрашиваю позже, прижимаясь лбом к шее Сана.

Мы лежим, даже не в обнимку. Нет сил для объятий или нежностей после такого марафона. Вот уже час, я просто валяюсь на его груди неподвижно. Мы распятые на простынях, и не в состоянии даже пошевелиться.

— Нет, — слышу басовитый шепот в ответ.

Сан плавно водит по моей спине пальцами. Пробегает ими от затылка к пояснице и обратно. Прикосновение расслабляет и убаюкивает так приятно, что я почти проваливаюсь в сон.

— Не хочешь? — спрашиваю, зевая, а следом таю.

Сан внезапно крепко прижимает за шею к себе и целует в волосы.

Он делает глубокий и свистящий вдох носом, лишь следом отвечая:

— Спи, чаги *(милая).

Это снова звучит, как приказ. Но мне плевать.

Я люблю его приказы. Я люблю его голос. Я люблю Сана.

— Так точно, мой генерал, — бормочу и усмехаюсь сквозь сон.

— Ты меня повысила из майора спасателя до генерала? Значит, я не зря всю ночь потел, — он издает урчащий смешок, а я улыбаюсь и засыпаю.

Глава 13

"То, во что ты веришь, становится твоим миром."

© Ричард Матесон. Куда приводят мечты

Моя игра стоила того, чтобы добиться первого шага от нее. Я был чертовски зол на Веру. Наблюдал за ней каждый день, и злился еще больше. Не мог узнать в ней женщину, которую полюбил. Искал ее несколько недель в каждом поступке Веры нынешней, и не находил.

Джеха оказался прав. Она изменилась так, что иной раз я сбегал подальше, как трус.

Я все еще люблю ее без памяти, но почему-то ощущаю, что она стала по-настоящему чужой.

Странность заключается в том, что сейчас, осматривая в ярких рассветных лучах солнца лицо Веры, я, наконец, понимаю. Все становится ясно, и так очевидно, что хочется удавиться. Я врал сам себе, что не ревновал, лгал напропалую своей семье и другу, что живу спокойно, и нет мне дела до иностранки, с которой всего лишь провел ночь.

Я не сознавал до конца ее поступка. Но смотря на то, как она мягко дышит, легко прижимается ко мне во сне, вижу, где допустил ошибку.

Вера действительно любила мужа настолько, что не смогла бросить, хотя и понимала, что их будущее невозможно.

Но она полюбила и меня. Да, так бывает. Теперь я это вижу, и знаю. Так бывает, когда судьба не спрашивает, а решает за нас.

Два года я считал себя вором, корил, унижал самыми гнусными оскорблениями, намеренно причинял себе боль, считая, что я — причина предательства этой женщины.

А значит, она поступила правильно, что ушла. Все правильно, а моя боль — расплата за бесстыдство, которое совершил.

Был момент, когда я опустился до такой низости в своих мыслях, что решил, будто стал ее инструментом для обычной разрядки. Лекарством от боли. Я пришел к выводу, что заменил ей мужа, которого она действительно любит. Настолько любит, и не может свыкнуться с мыслью о потере, что отчаялась и решилась на близость со мной.

Каким же идиотом я был.

Как я мог так давить на нее в Намчхоне, а потом в довесок злиться, что не позвонила? А она могла?

Могла ли она в той ситуации поступить иначе? Ведь я запутал все еще хуже своим идиотским признанием и просьбами остаться.

В этой игре проиграл я, ведь не понял ее поступков. Едва смог бы. Я горел чувством к ней так сильно, что закрывал глаза на все. Закрывал, только бы она осталась со мной, а не с ним.

Но она и не была с ним, в том понимании, которое я себе придумал. Она вернулась не к мужчине, не к мужу, она вернулась к человеку, который нуждался в ней, и которому была нужна ее рука, чтобы выжить.

Оставшись рядом со мной, подобное было бы невозможно. Она бы не смогла, и горела бы от противоречий.

Я не встречал не то, что женщины, я не видел ни одного человека, готового так самоотверженно поставить свое время на кон, чтобы помочь другому человеку.

Люди жестоки и самовлюбленны. Такова наша природа. Мы уверяем себя, что делаем все для других, но даже не замечаем, что продолжаем думать только о себе. Она ушла, а я думал не о том, как трудно ей. Я бесился от бессилия и собственной тоски.

Небо, как же меня шатало от того, что замечал только свои чувства. Идиот.

Теперь все будет иначе. Я должен с ним встретиться. Без нее, и сам. Обязан приехать к нему и посмотреть в глаза мужчине, который смог отпустить ее.

Я бы не решился, даже на смертном одре. Таков я трус.

Потому обязан сказать ему спасибо.

Ведь это история не о нашей любви. Это история не о нас с Верой.

Оказывается, все произошедшее между нами, результат поступка ее мужа.

Это он отпустил ее. Он поставил точку и дал ей свободу.

Я закрываю глаза, ложусь удобнее и прикрываюсь рукой от солнечных лучей. Покой накрывает так неожиданно, что не замечаю, как впервые засыпаю мгновенно. Это странно, ведь я не могу спать после того, как побывал в плену. Сон стал для меня роскошью, а сейчас я нагло уснул без сновидений, и даже не заметил этого.

А надо было озаботиться.

Ведь сплю я не в своей комнате, а в доме, в который в любой момент может ввалиться молодняк Веры.

Из-за криков в гостиной мы просыпаемся мгновенно, и как по тревоге. Вера вскакивает в кровати, а прикрывшись простыней, бежит к двери и быстро подпирает ее спиной.

— Мадам. Мадам, где вы? — за дверью слышится слишком бодрый голос еще недавно пьяного в усмерть паренька.

Я поднимаюсь и встаю, а Вера нервно и воровато осматривается. Внезапно дверь издает скрип. Вера испуганно толкает ее спиной обратно и хмурится от досады. Подхожу, и останавливаю попытки парня ворваться в комнату, надавливая на дверь рукой. Я становлюсь впритык к Вере, а она распахивает глаза, как только Франко начинает колотить по хлипкой раме.

— Мадам? Мадам, вы здесь? Это срочно. Черт. Мадам, в северной деревне беда. Мадам.

Мы с Верой немедленно встречаемся взглядами. Секунды хватает, чтобы она быстро ответила стальным тоном:

— Франко, я не одета. Подожди минуту. Я только проснулась. Что стряслось?

Она чеканит каждое слово, хмуро смотря в мои глаза. Мы ожидаем ответа, о котором я уже догадываюсь.

— Гейзеры, мадам. Десятки. Прямо на территории деревни. Много пострадавших.

Я быстро разворачиваюсь и одеваюсь за считанные секунды. За спиной слышна такая же возня, а голос парня стих.

Проклятье. Вероятно, и Джеха пытается меня найти, но он то не знает, где я ночевал.

Развернувшись к Вере, тяну ее к себе, а мягко целуя, шепчу:

— Я в штаб, а потом приеду за тобой. Ничего не предпринимайте, Вера. Это моя забота. Ты меня поняла?

— Но мне нужно увидеть деревню, Сан. Это уже не шутки, — она хмуро и едва уловимо шепчет, и я киваю.

— Увидишь. Я отвезу вас сам. Но дождись распоряжений. Моих, Вера.

Она зло и недовольно поджимает губы, но все же кивает.

— Хорошо.

— Вот и отлично, профессор. Мне пора.

Я стремительно разворачиваюсь, а спрыгнув с небольшого окна, спружиниваю на ноги в густых зарослях растений. С этого положения меня не видно, однако, я хорошо замечаю беготню внизу у казарм.

Как только оказываюсь в штабе, становится ясно, что ситуация непростая. Джеха стоит над картой и оживленно ведет разговор с Ли Чон Соком. Мужчина бледный, а встретив его взгляд, я замечаю испуг.

— Доброе утро, майор Кан, — он здоровается, но это утро для него явно не доброе.

— Что-то произошло на вышках? — сразу перехожу к делу, улавливая колкий взгляд Джеха.

Неужели, намерено не помчался за мной к ней?

Вспоминаю парнишку Франко, и понимаю, откуда он узнал о деревне. Джеха специально послал именно его, чтобы спасти нас с Верой от проблем.

Все-таки я на службе. А Коготь официальный военный объект.

— Взрыв на недостроенной вышке, майор Кан. Слава небу, на месте оставались только несколько рабочих. Они, конечно, сильно пострадали, но живы, — поясняет мужчина.

— Причина? — задаю вопрос, а сам изучаю карту северной деревни.

Вновь образовавшихся гейзеров десятки. Все они отмечены на карте красными точками, и действительно прошили деревню насквозь.

Старик Юмай… Надо проверить все ли в порядке с людьми. Их там сотни.

— Боюсь, она не в вышке, — со страхом шепчет Чон Сок, а я улавливаю полный тревоги взгляд Джеха.

— А в чем? — спрашиваю.

— В вулкане, — слышится женский холодный голос от двери.

Я с досадой поджимаю губы.

К новым чертам ее характера придется привыкать долго. Но тем лучше. Мне нравится слово долго.

Вера подходит к столу, и совершенно наплевав на то, о чем мы говорили, разворачивает странную карту. Таких я не видел никогда. Возможно, встречал лишь несколько раз, но уж точно не знаком с тем, как размещаются высоты и основные картографические линии.

Это геологическая карта острова?

Резко поднимаю взгляд, а Вера, не теряя времени, отвечает на все мои вопросы сама.

— Кальдера вулкана нестабильна. Так как он является основным выходом для магмы и газа из резервуара под островом, колебания и реактивные процессы в толще пластов, влияют на то, что происходит в цепи подводных вулканов. Они, как запасные выходы для стабилизации давления внутри основного резервуара и породы. То есть, — Вера указывает на карте на возвышенность и кратер Когтя. — Если давление и температура поднимается внутри вулкана, и не находит выход через кратер, область давления смещается молниеносно к месту, которое позволит его стабилизировать. В данном случае, это подводный вулкан и вышка, которая пострадала. Этому предшествовали многие вещи. Сейчас мне очевидно, почему начались толчки и колебания. Недавно моя группа обработала данные с наших датчиков на острове. Не только сейсмических. Я дала распоряжение установить датчики термоактивности, а так же измерять температуру грунтовых вод. То, что происходит сейчас, крайне опасно, господа. Вы должны немедленно остановить работы на вышках, а всех рабочих отправить на сушу к нам. Это может повториться. И тогда погибнут сотни людей, профессор Ли. Вы сами видите, что мои расчеты показывают амплитудное повышение температуры и циклические беспрерывные колебания земной коры. Грунтовые воды достигли критической температурной отметки сегодня ранним утром, и гейзерами прошили участок у подножия вулкана. Это говорит только об одном.

— Начинается извержение, — убито шепчет Ли Чон Сок, в ужасе заглядывая в глаза побледневшей Вере.

Она дрожит, но держит лицо, а я не могу пошевелиться из-за холодного озноба. На острове примерно две тысячи местных жителей, а наших работников около шести сотен. Если учитывать и личный состав расположения на Когте, то в акватории острова примерно три тысячи людей, и все они оказались в смертельной опасности.

— Как далеко ушел "Лютый"? — спрашиваю глухим голосом, а Джеха качает головой.

— Он прошел Желтое море, Сан. Почти у берегов нашего полуострова.

Я упираюсь руками в стол, и осматриваю карту, как безумный. Ищу быстрое решение, но его нет.

— Господа ученые, сколько у нас времени? — басовито задаю вопрос, потому что горло вяжет.

— Примерно…

— Не примерно, профессор Лазарева. А точно, — холодно и со сталью перебиваю ее, а заглядывая в глаза, пытаюсь показать, что иначе не могу.

Знаю, что грубо, понимаю, что ей неприятно, но ситуация не позволяет проявлять слабость.

— Либо считанные дни, либо считанные часы, майор Кан, — она сухо и профессионально отвечает, а я сжимаю челюсти. — Мы на бочке с порохом, господа. И когда рванет… не может знать никто. Такое предугадать с точностью до секунды невозможно.

— Если облегчить транспортник, то теоретически он поднимает в воздух до восьми сотен пассажиров, — начинает Джеха.

Я слышу его четко, но смотрю в глаза Веры. Они наполнены страхом, а я не могу его видеть.

Оказывается, подобное — худшая пытка для меня.

— Если начать эвакуацию сейчас, то мы только через два часа подготовим борт, и погрузим на него людей, — он заканчивает, а Вера чеканит:

— Начинайте немедленно.

— Вы уверены, профессор? — я снова задаю вопрос сухо. — Если извержения не произойдет, вы понесете ответственность за срыв разработки вышек?

Вера на миг замирает, но иного выхода нет. Она должна понимать все риски.

— Да, — уверенно отвечает, чем удивляет еще больше.

Она стала совершенно другой.

— Я вас услышал, профессор Лазарева, — киваю и бросаю взгляд на Ли Чон Сока. Все это время он стоит со скрещенными на груди руками и буравит карту взглядом. — Профессор Ли. Ваше мнение?

Мужчина резко переводит взгляд на Веру, смотрит долго и цепко, а потом произносит:

— Моя коллега полностью права. Но я бы все же осмотрел деревню…

Однако профессор не успевает закончить, а только замирает и хватается за стол. Нас оглушает взрыв, а пол под ногами начинает дрожать. Я хватаю Веру и отвожу в сторону от стеллажа с документами. Нарастающий свист и гул говорят о том, что амплитуда землетрясения в этот раз действительно высокая.

Вера плюет на устав. Игнорируя присутствие посторонних, она хватает меня за руку и надтреснуто шепчет:

— Сан. Надо увозить людей. Уже. Времени нет. Отправьте хотя бы тех семьсот, кого можете. Я не знаю… Я не знаю, сколько у нас времени. Господи…

— Верь мне. Успокойся, — осекаю ее, и бросаю взгляд на Джеха.

Толчки стихают резко, а в штаб вбегает старшина и Ю Чоль. Парни явно едва добежали в условиях такой тряски, а Ю Чоль напуган так, что его лицо бледнее стен вокруг.

— Разрешите обратиться, — чеканят, а я киваю.

— Вулкан… Там… Там… Дым с горы, — Ю Чоль так взволнован, что даже не может нормально говорить.

— Старший солдат Сон, — наверное, мой голос слышно во всем модуле штаба. — Глубокий вдох.

Парень немедленно замирает, гулко выдыхает и вдыхает.

— Докладывай, — рявкает Джеха.

— Есть. Мы заметили дым над кратером. Караульные на смотровой вышке передали по связи, что только что случился взрыв. Во время землетрясения. На горе.

— Фреатический взрыв, — Вера убито произносит, смотря на меня совершенно безумным взглядом.

— Что это? — хмуро осматриваю ее лицо, а она едва шепчет:

— Начало, Сан. У нас считанные часы. Это не обычный вулкан. Коготь… Весь остров это вулкан. Весь. Если зоны давления начнут меняться слишком быстро, он начнет выплевывать породу и магму прямо из кратера на расстояние в несколько миль. Магма может найти выход и через почву, а значит вместо гейзеров, мы получим фонтаны раскаленной лавы. Кроме того, газ. Он способен отравить все живое в радиусе мили от эпицентра извержения. Пепел…

— Не даст взлететь ни одному летательному аппарату, — нервно, и с дрожью, но собрано поясняет профессор Ли.

Они обмениваются взглядами, а я обращаюсь к Джеха.

— Джеха готовь транспортник. Немедленно. Выкиньте из него весь ненужный хлам. Он должен принять на борт всех рабочих и личный состав расположения. А это почти восемь сотен людей, — я обращаюсь к другу, а он собрано кивает, и выходит прочь.

— Старшина Ю. Передай на все вышки приказ командира военной базы. Все должны немедленно покинуть рабочие места и спустить на воду спасательные моторные шлюпки. Начать эвакуацию личного состава вышек немедленно. Всех рабочих доставить на берег острова. Время спасательной операции ограничено до двадцати минут. А значит, это немедленная эвакуация. Уровень опасности красный. Выполняй.

— Есть, — старшина так же, не теряя времени, уходит.

Я перевожу взгляд на Сон Ю Чоля, и вижу в его глазах такой испуг, будто начались боевые действия. Мальчонка не готов ни к тому, чтобы умереть, ни к тому, чтобы убивать, пытаясь выжить.

Его место не здесь, и я всегда знал это.

— Ю Чоль, — я упускаю устав, и продолжаю, не обращая внимания на ошарашенный взгляд парня: — Ты должен лично посадить на борт транспортника группу из Франции.

Вера хмурясь поднимает взгляд, но я не даю ей шанса на возражения.

— Сан.

— Ты сядешь на первый же самолет, Вера, — буравлю ее строгим взглядом.

— Но, майор. Как же я? Я должен быть здесь, — возражения мальчишки доводят до точки кипения.

— Отставить разговоры. Это приказ. С этой минуты ты несешь полную ответственность за этих людей, Ю Чоль. Хоть один пострадает, я с тебя спрошу. Ты меня понял? Быстро найди их всех, и проконтролируй, чтобы они сели на борт вместе с рабочими с вышек. Никаких вещей, сумок, и багажа. Все оставить здесь, а с собой взять только самое необходимое и документы. Выполняй.

Парнишка бледнеет, и не верит, что я вот так прогоняю его. Но иного выхода нет. Сон Ю Чоль находится там, где ему не место. Годами я наблюдаю, как он ломает себя, ради долга перед отцом полковником. Но он не солдат. Этот мальчик не умеет убивать, и не способен смотреть в глаза смерти.

А здесь будут смерти. И не мало. Увести всех островитян не удастся.

— Ты не расслышал приказ, старший солдат Сон? — строго переспрашиваю.

— Майор Кан…

— Убирайся отсюда немедленно. Я не смогу посмотреть в глаза твоей матери, если ты погибнешь здесь. Вон, я сказал, — повышаю голос до рыка.

— Есть, — парнишка ошарашено шепчет, и пятится к выходу.

— Старший солдат Сон. Не испытывай мое терпение, — глухо и на низких тонах повторяю, и он, наконец-то, выбегает прочь.

— Я никуда не полечу.

Услышав холодный тон Веры, я поворачиваюсь и натыкаюсь на такой же леденящий взгляд светлых глаз.

— Вера, не дури. Я не намерен возиться еще и с твоим упрямством. Ты уже ничем не сможешь помочь. Это опасно.

— Как ты собираешься переправлять на Кирибати людей? Тебе не нужна помощь? Как так вышло, что у вас только один транспортный самолет? Почему не подумали… — но Вера не успевает закончить.

Ее виновато перебивает профессор Ли.

— Мы несем ответственность только за своих сограждан, коллега. Островитяне официально не являются гражданами какого-либо государства. Кирибати их не примут. Остаются Филиппины. Но и тут… вряд ли.

— Вы шутите? — Вера в ужасе вскидывает брови. — Вы серьезно? Как такое возможно в двадцать первом веке?

— Я видел во Вьетнаме целые поселки с нелегалами без паспортов, Вера, — отвечаю пустым и безжизненным тоном. — У них нет прав, и нет имен. Многие из них умирали на наших руках, и мы не могли им ничем помочь. Даже комитет Красного Креста был бессилен. Их косила обычная простуда, а мы не имели права отвести их в муниципальные больницы. Им бы там просто не помогли. Так и эти люди. Они никому не нужны.

Закончив, вижу, как она ошарашено отступает на шаг. Вера не верит в то, что слышит, но реальность такова, и она жестока. Я рад, что моя Вера не видела этой жестокости никогда, но готов удавиться прямо сейчас, ведь увидит.

— Личный состав расположения не является волонтерской миссией. Мы военные, и здесь не миротворцы, Вера. Здесь, мы охранники работников вышек и пяти станций. Мы несем ответственность только за их жизни. Острову мы помогаем продовольствием, медикаментами и оснащением для очистки воды. На этом все. Потому в расположении, на случай экстренных ситуаций, предусмотрено только две воздушные машины для эвакуации. Одна из них была повреждена и отправлена на "Лютом" для ремонта. Таким образом, остался единственный транспортный самолет. Вертолеты и реактивные машины, которые пилотирую лично я, и еще несколько летчиков из офицерского состава, нам не помогут. Такова… правда.

— И как быть… дальше? — она убито шепчет, с недоумением и шоком осматривая нас с профессором Ли. — Вы же не собираетесь оставить их здесь? Сан, они погибнут. Если не сразу, и не все, то большинство. Это же… бесчеловечно.

— Я не сказал, что оставлю их, Вера.

— Майор Кан, — Ли Чон Сок в удивлении вскидывает брови, а я грубо осекаю его:

— Я сказал, что не оставлю в такой ситуации никого.

— Это самоубийство, майор. Вы погибнете вместе с этими людьми. Вы с ума сошли?

— Я давал присягу, — оборвав профессора рыком, продолжаю: — Моя обязанность защищать людей. А в такой ситуации мне не важно, профессор, корейцы они, или, как вы недавно выразились, необразованные аборигены. Это люди. А я солдат и человек, которому они поверили и пустили моих бойцов на остров без препятствий. Это их дом. Не наш. И это я пришел к ним, а не они ко мне.

— И что же вы намерены делать? — он явно испытывает мое терпение.

А я то считал, что Ли Чон Сок образован, а потому гуманен. Но это вряд ли. Все, что было связано с этим островом с самого начала, оказалось бесчеловечно. И каждый, кто прикоснулся к нему, проявил свое нутро.

Действительно, остров Дьявола.

— Я собираюсь запросить помощь Филиппин для эвакуации. Как только майор Пак эвакуирует наших людей на Филиппины, вместе с ним вернутся еще два воздушных судна корейских авиалиний. Пассажирских, конечно. Их придется снять с рейсов. Иного выхода нет. Потому я собираюсь немедленно связаться с министром и своим командиром, чтобы запросить эти два борта. Сложность состоит в том, насколько гуманными окажутся их командиры. Ведь гражданская авиация — не армия.

— Полет до Филиппин составляет два с половиной часа, — Вера опускает взгляд, просчитывая время. — Джеха вернется через пять часов. Он сможет взять на борт снова более семи сотен людей, но два пассажирских… Это мало, Сан. Нужен третий…

— И последний. Джеха вернется еще раз, Вера, — киваю, замечая, как она неподвижно смотрит на меня сухим взглядом.

Ей страшно. Она в ужасе. Но Вера держится, и это восхищает. Это привязывает меня к ней только крепче.

— Тогда это десять часов, а с учетом посадки и высадки людей… Возможно, даже двенадцать, — бормочет, и быстро поворачивается к карте.

Отбрасывает все ненужное, хватает черный маркер и начинает чертить странные линии на карте, а следом круги. Быстро и отрывисто вычеркивает целые квадраты на наших снимках со спутника, а закончив, поворачивается.

— Просчитать точно, куда будет двигаться лава во время извержения крайне сложно. Как и понять, где могут случиться прорывы магмы, а возможно взрыв. Все очень непредсказуемо. Но, есть шанс переместить людей на время в более безопасные квадраты. Вот… — она указывает на две области на карте, и поднимает взгляд на нас с профессором Ли. — Это небольшой залив рядом с расположением. Вы там купаетесь с Джеха. Часть его берега находится под скалами и плато, а значит, это место защищено от выбросов из кратера камней и больших обломков породы. Если оставшихся людей заставить ждать самолет здесь, есть надежда, что никто не пострадает от прорывов. Но их нужно вести туда уже. Всех, кто есть на острове. Ведь если начнется сильное землетрясение, произойдет отлив, а следом цунами. Оно накроет часть острова за считанные минуты. Потому крайне важно делать все быстро и успеть до момента, когда извержение перейдет в основную фазу. Иначе, вы потеряете взлетную полосу. Она размещена, конечно, грамотно и с учетом таких ситуаций, как не странно. Но все же она не пострадает только до того момента, пока не начнется основной выброс.

— Что со вторым участком? — с интересом спрашивает профессор Ли.

Видимо, ему, наконец, стало совестно.

Я с отвращением отворачиваюсь, снова устремляя взгляд на карту. Тонкие пальцы Веры сжимают над ней маркер, и дрожат.

Она вся дрожит беспрерывно. Проклятье.

— Второй участок менее безопасен, — Вера продолжает. — Он находится все равно близко к подножию. Но там доломитовая порода, и много гипса. Есть теория, что это способно гасить и останавливать поток лавы. Она застывает и останавливается, не двигаясь дальше по склонам.

— Водопад, куда ты упала? Это ведь то место? — переспрашиваю, а Вера нервно заправляет волосы за ухо, и кивает, поджимая губы.

Ей сложно. Слишком сложно. А я ничего не могу сделать.

Бессилие бесит, но у меня нет права позволить себе обращать на подобное внимание. Не в такой ситуации.

— Значит, решено, — подытоживая, обращаюсь к профессору Ли. — Погрузка работников на борт, с этого момента, ваша задача, профессор.

— Что? Но как же… Я ведь не военный.

— Вы их руководитель, — напоминаю мужчине. — Несите за них ответственность до конца, профессор.

Он недовольно поджимает губы, хмурится, но кивает, и уходит. Мы останемся с Верой одни, и у меня появляется тридцать секунд. Ничтожных тридцать секунд, которые я себе позволяю, чтобы обнять ее и унять дрожь.

Рывком тяну Веру к себе, а она чувствует меня без слов, и так крепко обхватывает руками, что на миг я задерживаю дыхание.

— Мне страшно, Сан.

— И мне, — отвечаю правдиво, и обнимаю ее крепче.

Вера прячет лицо на моей груди, и ее дрожь понемногу стихает.

— Бояться нормально, Вера. Страх — инструмент самозащиты. Он спасает от опасности.

— Ты не уговоришь меня улететь, — она поднимает лицо, заглядывает в глаза, наверное, в поисках понимания.

Но его там нет. Я не намерен рисковать ее жизнью. Ни за что.

— Вера, это бесполезный разговор, — холодно отвечаю, и отпускаю ее.

Наши тридцать секунд прошло.

— Я никуда не полечу без тебя, — она ощетинивается, и не позволяет оборвать свои слова. — Я слишком много раз бросала тебя. Я дала слово, Сан. Пообещала, что не оставлю. Я собираюсь его держать.

— Чушь, — я обхватываю ее лицо руками, бережно сдавливаю и быстро шепчу: — Ты сравниваешь несравнимые вещи. Это не та ситуация…

— Но больно одинаково.

Кажется, и воздух встает в горле, после ее надтреснутого шепота.

— Вера…

— Я не сяду на самолет без тебя.

— Вера.

— Не сяду, Сан. И не проси.

Я с досадой закрываю глаза и прислоняюсь к ее лбу. Делаю глубокий вдох, решаюсь, и с нажимом отвечаю:

— Ты не должна отходить от меня ни на шаг, Вера. Ты меня поняла? Ни на шаг.

— Поняла, — быстро отвечает, а я знаю и так, что не станет слушать.

Она захочет помогать, а не отсиживаться на берегу со всеми в ожидании самолета.

— Мне пора. Мы не можем терять столько времени на болтовню.

— Знаю, — Вера накрывает мои руки на ее лице своими, и продолжает: — Я пойду помогу своим ребятам. Успокою их. Они очень напуганы.

— Хорошо, — нехотя отпускаю ее, а Вера пятится к выходу.

В ее глазах появляется решительность, в них поднимается холод и спокойствие. Она больше не дрожит, а значит, я могу дышать свободно. Могу, наконец, быть спокоен, хотя бы сейчас.

После ее ухода проходит почти час, а штаб превращается в пункт оказания психологической помощи. Рабочих привозят стихийно, прямо в расположение. Люди взволнованы, напуганы, и с ужасом смотрят на густой шлейф дыма и пепла над кратером. Ситуация накаляется и тем, что местных жителей становится все больше. Наши рабочие то и дело, вступают в перепалки со своим руководством, требуя объяснить, кто и в какой очереди пропадет на единственный самолет.

Каждый раз, направляя новую группу в безопасное место, ищу взглядом Веру. Она и ее молодняк, в полном составе, помогают координировать местных жителей. Берег, куда спускаются люди, действительно выглядит наиболее безопасным, в условиях, когда из-за лесного пожара и дыма начинает ухудшаться видимость.

Я знаю, как справляться с испуганными гражданскими. Но, увы, не готов терпеть истерику мужчин. Как только после разговора с полковником и министром, в модуль штаба врывается новая группа разъяренных рабочих, терпению приходит конец.

— Как вы собираетесь нас эвакуировать?

— Почему самолет не готов?

— В каком порядке будет проходить посадка? Я здесь не останусь из-за местных жителей.

— Да. У нас страховка. Вы отвечаете за наши жизни. Мы хотим домой. К семьям.

Я осматриваю шестерых рослых мужчин цепким взглядом. Он не выдает эмоций. Вернее, я их настолько сдерживаю, что держу зубы стиснутыми в замок. В то время, когда весь личный состав, едва справляется с наплывом испуганных островитян, а доктор Чен, всего с тремя военными хирургами, оказывает медпомощь раненым фактически в полевых условиях, эти… мужчины, не нашли ничего умнее, чем вести себя хуже женщин "еге".

— Почему вы не отвечаете? Вы ведь руководитель штаба? Вы солдат.

— Всем молчать, — сурово осекаю мужчин, а в дверях застывает Джеха.

Присутствующие стихают, а я чеканю:

— Первое. Эвакуация и посадка на борт состоится через час. Второе. Если еще хоть один ваш коллега ворвется в штаб командования с целью устроить скандал, этот час он проведет в обезьяннике. За решеткой. Третье. Да. Мы несем за вас ответственность. А потому с этого момента, принимая во внимание все риски, я объявляю в периметре расположения военное положение. Это значит, что с настоящей минуты и до момента взлета борта, все без исключения обязаны выполнять приказы военных вне зависимости от их ранга. За невыполнение приказа — админпротокол, и арест. Если не хотите просидеть час в камере в наручниках, вы прекратите мешать нашей работе. Ваша задача спокойно дождаться начала посадки на борт, и так же спокойно содействовать спасательной операции. Разговор исчерпан. Следуйте в казармы и не выходите на открытую местность. Не снимайте защитных масок и касок. Следуйте указаниям военных. Свободны.

Все шестеро явно внимают моим словам. Мужчины, хоть и со злостью во взглядах, но молча покидают штаб.

— Что с гражданскими бортами? — Джеха становится напротив стола, и заглядывает мне в глаза. — Сан?

— Пока что, согласился только один. Второй… запросил компенсацию за срыв рейса и дополнительную оплату из-за рисков. Полковник решает этот вопрос, — я с горечью закрываю глаза, и с силой выдыхаю.

— Понятно, — Джеха поправляет болтающийся респиратор на шее, и хмурясь продолжает: — Островитян все больше. Я приказал привести всех, но проблема с северной деревней. Оттуда доставили только раненых. Местные во главе с этим чокнутым шаманом заявили, что должны "дождаться белую луну".

Я вскидываю нахмуренный взгляд на друга, а он кивает.

— Так и сказали дословно. Чтобы зашла красная луна, и всех спас бог в горе, они ждут белую луну. Говорят она на острове, и пока не придет за ними, они не станут уходить из деревни.

— Щибаль. *(Проклятье) — цежу сквозь зубы.

— Ты же понимаешь, что их можешь привести только ты. Шаман доверяет только тебе, Сан.

— Знаю, — киваю, и тут же перевожу взгляд на двери.

В них входит Вера, и с совершенно безумным видом подходит к столу:

— Прорыв, — глухо шепчет, чтобы это слышали только мы с Джеха. — Пять минут назад сработали шесть термических датчиков на севере острова, у подножия. Мы их установили, чтобы подготовиться к подъему на гору ближе к кратеру. Потому данные достоверные. Я сама контролировала установку. Там случился прорыв магмы, и началось извержение. Лава движется вниз по склону прямо на серверную деревню. Вы увезли оттуда людей?

— Ты уверена? — переспрашиваю, обмениваясь встревоженным взглядом с Джеха.

— Да, Сан. Полностью. Скачек температуры был резко-амплитудным, показал тысячу по Цельсию, а следом сигнал пропал. Значит, датчики уничтожены магмой. Учитывая рельеф местности, растительность и породу на пути магмы, лавообразующий процесс не так быстр. Надеюсь, там нет никого? Я спрашивала у медиков, но доктор Чен просто молчит и прячет взгляд. Их не привезли с остальными жителями?

Я упираюсь руками в стол и опускаю голову. С самого начала, что-то так и подсказывало, что со стариком Юмаем будут проблемы.

— Сан? — Вера мягко обхватывает мою ладонь, и нежно сжимает в руке.

Смотрю на эту картину всего несколько секунд, и сразу, будто по частям собираюсь. Кажется, минуту назад я был полностью разбит, но ее прикосновения достаточно, чтобы снова собрать себя в кучу.

— Там живет старый шаман. Все из-за него, — поясняет вместо меня Джеха.

— Шаман? Он-то здесь причем? Так людей действительно еще не привезли? — Вера повышает голос, а мне приходится выпрямиться и отпустить ее руку.

— Сколько у нас времени? Хотя бы примерно? — спрашиваю, опуская пустой треп.

— Час, Сан. Это наиболее достоверный максимум, судя из того, что я вижу, — Вера едва шепчет. — Кроме того, как только лава достигнет леса, начнется верховой пожар. Молниеносно все будет охвачено огнем, а у поверхности земли ляжет едкий дым.

На ее лице шок.

Я впервые вижу, как в ее глазах застывают все эмоции разом.

— Джеха, я еду в деревню. Тебе придется закончить погрузку рабочих и наших солдат с Вон Хо. Увози всех. С собой я забираю только десять человек добровольцев, чтобы привести людей из деревни.

— Их там около двухсот. Примерно пять десятков уже здесь. Тебе не хватит десять грузовиков, — Джеха хмурится, а Вера продолжает молчать в ступоре.

Она знает это, но боится сказать.

— Уже поздно, Вера? — переспрашиваю сухо и спокойным голосом.

Мне не в первый раз видеть смерть.

Вера закрывает глаза и только нервно кивает.

— Ты же сказала час или полтора? — удивляется Джеха.

— Это, если движение лавы действительно соответствует моим расчетам, майор Пак. Но их мог убить и сероводород. Гейзеры, которые образовались, прямой его источник, — она так тихо говорит, будто в ее горле стоит тугой комок. Вера смотрит мне в глаза и едва сдерживает слезы. — Я думала, они все уже здесь…

— Нет, Вера. Они все еще там.

Отвечая, я беру со стола респиратор и поворачиваюсь к Джеха:

— Мы ждем тебя.

— Не геройствуй там, пупсик, — он подмигивает мне и кивает Вере, а следом быстро уходит.

— Спорить с тобой о том, что ты не поедешь в деревню со мной, скорее всего, бесполезно, — озвучиваю очевидный для себя факт, и встречаю решительный взгляд Веры.

— С женщинами вообще спорить чревато, майор Кан.

— Это бесспорно, — я киваю и протягиваю ей другой респиратор. — Особенно с моим профессором.

— Так точно, майор спасатель, — Вера пытается шутить, мы пытаемся не думать о том, куда едем, и что увидим, но все тщетно.

Невозможно разрядить обстановку, в которой на кону человеческая жизнь.

Никак. Если ты, конечно, не бесчеловечный зверь.

— Будет сложно, чаги*(милая).

— Знаю, — Вера уверено и собрано отвечает, и надевает респиратор.

— И будет, возможно, очень страшно, — едва шепчу грубым голосом, ведь не хочу, чтобы она видела смерть.

Однако эта Вера удивляет меня вновь.

— Ты со мной. Это главное, Сан. Главное… что мы вместе.

Осматриваю ее лицо слишком открыто. Делаю это точно так же, как в первый раз, когда увидел.

Прости, Вера. Но в этот раз, тем, кто уйдет, могу стать я…

* * *

Я пытаюсь держать эмоции под контролем, но это чертовски сложно. Невозможно вести себя рационально, когда переживаешь подобное впервые. Читать об этом и смотреть документалки — не все равно, что видеть страх в глазах людей. Это как попасть в его абсолютный водоворот.

Чей взгляд не поймаешь — в каждом страх.

Я в последний раз, едва добираюсь до нашего с девушками дома. Задымленность становится плотнее. Это логично, когда горит лес. И не просто лес, а тропический и очень старый лес.

Хаотично разбирая вещи, выкидываю прочь ненужный сейчас хлам, пока не нахожу необходимое: документы, накопители с данными по острову, и крестик, который забыл утром Сан.

Вспоминаю, как это произошло, и закрываю глаза всего на секунду.

Поднявшись, осматриваюсь в последний раз, в поисках более прочных вещей. На то, чтобы переодеться уходят считанные минуты.

А время сейчас слишком ценно.

Оказывается время не просто разное, в понимании своего предназначения. Оно абсолютно разное. И если прошлая секунда была пустой, то следующая быстро наполняется смыслом. Время не отрезок на циферблате, и не количество секунд в минуте. Время — реальность вокруг. Она меняется, мы меняемся, а с ней разным становится время.

Время, когда-то, стало для меня судьбоносным. Как и сейчас, оно снова решает мою судьбу.

Вернувшись к транспортнику, бегу сквозь поток людей, которые спешно спускаются к заливу. С облегчением замечаю, что посадка работников и солдат на борт начинается, и немедленно нахожу ребят. Они стоят в общей толпе, и явно ждут меня.

— Мадам. Мадам, но как же вы? — Патрисия хватает мою руку, а Фелис едва не плачет.

Лица девочек в саже, в глазах застыл ужас, а голоса звучат, как писк. Парни держатся лучше. Особенно Франко, которого явно интересует только Патрисия. Он будто приклеен к ней взглядом, и боится упустить из виду хоть на секунду.

Осматриваясь, нахожу глазами Сана. Он бежит через взлетную полосу к шеренге солдат, которые стоят у ряда грузовиков.

— У меня мало времени, — быстро говорю, сдерживая слезы и дрожь. — Франко, — обращаюсь к парню и достаю флешку и документы.

Парни хмурятся, а Патрисия с Фелис бледнеют. Нельзя терять ни минуты. Сан ждет. Я быстро и строго говорю, как можно громче.

— На накопителе все наши исследования. Все, что мы успели сделать. Это поможет вам закончить свои диссертации. Не потеряй. А еще…

Дыхание дрожит, но я продолжаю:

— Я прошу тебя, кое-что сделать для меня, — цепко смотрю ему в глаза.

— Мадам, что вы удумали.

Патрисия едва не рыдая, жмется к Франко. Я поднимаю взгляд от крестика в пакете, и осматриваю лица каждого, кто передо мной.

Бернард… Светловолосый и улыбчивый мальчишка, опоздавший на мою первую лекцию. Прекрасный молодой человек, умеющий слушать вдумчиво и молча, но поступать, искренне и открыто.

Шон… Высокий брюнет с настолько ярким взглядом зеленых глаз, что порой я его замечала даже на самом последнем ряду в лекционной. Парень, ворвавшийся в наш с Женькой кабинет со словами: "Мадам, я хочу, что вы были куратором моей научной работы".

Фелис… Педантичная, строгая к себе, исполнительная, и дотошная, как всезнайка. С ней нельзя забыть ни о чем. Но я влюбилась в ее рисунки, в ее талант. Она напомнила мою мать. Жаль, наверное, я могу и не выставить ультиматум ее отцу. Я бы его знатно поколотила.

Патрисия… Моя улыбчивая и неуклюжая катастрофа. Расхлябанная, живущая в хаосе, но в согласии со своим сердцем. Честная со всеми и в первую очередь, с собой. Я бы хотела побывать на их свадьбе с Франко.

И наконец… Франко. Друг, хотя и младше на чертову кучу лет. Так бывает, когда человек становится тебе близок.

Хотя он и выглядит порой, как юный и еще наивный мальчишка, Франко умеет брать на себя ответственность.

Только он знает, куда и к кому я все эти годы ездила в Тоскану.

— Отвези, и передай ему это лично, Франко, — схватив руку парня, и вложив в нее пакет, замечаю, как Джеха начинает подгонять людей.

— Мадам, это же… Вы можете сделать это сами. Вы должны лететь с нами. Не дурите, мадам, — Франко хмурится, ища взглядом поддержки у друзей.

— Нет, Франко. Я не сяду с вами на самолет, — отвечаю, а горло вяжет от осознания, что сама, возможно, подписываю себе смертный приговор. — Я останусь здесь.

— Мадам, основное извержение уже началось… — Фелис, как и всегда, припечатывает правдой. — Оно усиливается. Весь остров будет объят огнем. А пепел…

— Не даст взлететь. Я знаю, Фелис. Знаю, ты умница, — я прикасаюсь к щеке девушки, выдавливая улыбку сквозь слезы.

Она бросается ко мне в объятия, а за ней и остальные.

Да, у нас может не быть и тех двенадцати часов, о которых я сказала Сану.

Вернее, их уже нет.

В спешке пробираюсь сквозь толпу, и стараюсь не оборачиваться. Знаю, что они смотрят вслед, понимаю, что ждут, что я передумаю, но решение принято.

Я нужна здесь. И причина не только в Сане.

Садясь в кабину грузовика, я застегиваю куртку, и надеваю респиратор. Сан заводит мотор и трогается с места, быстро вырываясь вперед по грунтовой и ухабистой дороге.

Какое-то время, мы едем в полном молчании, пока я не хватаю его за руку со словами:

— Медленнее, — осматриваю склоны, вдоль которых возвышается уже объятый дымом лес. — Здесь надо быть предельно аккуратным. Мы можем угодить в поток лавы, потому что поднялись достаточно высоко вдоль подножия.

— Деревня уже рядом. Ты права.

Сан высовывает руку из окна и показывает водителям позади ехать аккуратнее.

— Ты говорил они суеверные? — спрашиваю не из любопытства, а чтобы понять, как попытаться их уговорить.

Если деревня не уничтожена полностью.

— Старик Юмай их местный шаман. Что-то вроде вождя, — поясняет тихо Сан, и сворачивает на шаткий мост.

Он ведет через небольшое ущелье. Это выглядит красиво до того, как я замечаю, что по скалам вниз стекает вязкая лава. Она выжигает на своем пути все, а территория над участком, где она прошла, объята огнем.

— Это плохо. Ты это хочешь сказать? — Сан спрашивает сухо, а я слово выдавить не могу.

— Будем надеяться, что люди отошли хотя бы подальше от потока. Но… это очень плохо, Сан. Нам не будет, чем дышать в таких условиях. Температура экстремальновысокая, и подходить ближе, чем на десять метров к потоку категорически нельзя. Тепловой ожог обеспечен.

— Придется забрать только выживших. Раненых не успеем. Знаю, Вера.

Продолжая двигаться не спеша, мы наконец, въезжаем на территорию довольно просторного плато, на котором находится деревня.

Вернее, находилась.

Открыв дверцы салона, все, что могу разглядеть за густой завесой дыма, — очертания хижин. Людей не видно, а глаза выедают пары серы и угарный газ.

— Господи… — осмотрев почву под ногами, ступаю в толстый слой пепла.

Прошло всего три часа…

Солдаты быстро покидают кабины грузовиков. В их числе замечаю старшину Ю. Парень на миг показывает удивление во взгляде, но следом бежит за сослуживцами, исполняя приказ Сана.

Я аккуратно двигаюсь вперед, пытаясь рассмотреть хоть что-то. Иду, как можно медленнее, чтобы хорошо слышать каждый шорох. Но кроме гула камнепада, и треска горящего леса у подножия, не различить ничего.

— Шистиати а Сун. Белая луна. Белая луна, — внезапно мое плечо кто-то хватает, а я отшатываюсь и оказываюсь в руках Сана.

— Юмай, — его утробный рык, вызывает яркую вспышку дрожи.

Сан отпускает меня, и притягивает за хламиду из невообразимых грязных тряпок, старика. Действительно шамана. Передо мной стоит мужчина преклонных лет, и выглядит, как вождь племени какого-то дикого народа.

В принципе, почему какого-то? Это и есть дикое поселение.

Сан снимает с плеча кислородный баллон и быстро протягивает старику трубку с маской. Юмай хватается за нее, и делает настоящий глубокий вдох.

— Где все, Юмай? Где люди? — Сан настойчиво напирает на него, а шаман, закатывая глаза от облегчения, тычет в сторону леса.

— В пещера, — наконец, произносит увереннее. — Юмай отвести их в пещера, и ждать белая луна. Там бог защищать людей много-много лун. Этот гнев не первый. Но он быть беспощаден в этот раз. Бог быть зол. Вождь Сан убить его жертва. Большая кошка быть жертва бога Юмай.

От потока ереси, которую несет мужчина, становится дурно. Какой, к черту, бог? В горе? Что за глупость.

Я бросаю взгляд на Сана, и прислушиваюсь к тому, что он передает по связи солдатам.

— Послушайте, — обращаюсь к шаману. — Мы приехали вас забрать. Немедленно. Иначе вы погибнете. Вы понимаете меня?

Однако старик хватает мою руку и быстро тараторит так, что едва разобрать:

— Белая луна отдать красная камни? Отдать их. Они не амулет белая луна. Они приносить беды белая луна и вождь Сан. Юмай видеть сон. Это не камень белая луна. Чужая. Надо вернуть его хозяин. Вернуть, белая луна. Вернуть хозяин. Они должны защищать хозяин.

О чем, ради всего святого, он говорит?

— Идти за Юмай, — старик начинает тянуть нас в сторону леса.

Сан кивает мне, а следом я слышу, как старшина Ю измучено шипит по рации, что местные в огромной пещере и отказываются ее покидать.

— Не переживать. Они увидеть Белая луна и пойти за ней. Они пойти за женщина вождь Сан.

Я торопею, а, едва не раскрыв рот, замечаю, как Сан обреченно качает головой. Видимо, он подобное не первый раз слышит, если реагирует вот так спокойно.

Мы достигаем пещеры слишком медленно. Радует, что я облажалась в предположениях. Поток обошел деревню. Более того, войдя через несколько камер глубокой пещеры, мы попадаем в огромный грот, в котором нет и намека на дым. Внутри, конечно душно, дышать очень тяжело из-за того, что мы стоим, словно в сауне, но это действительно убежище. Отличное убежище, если упустить, что на улице не война. Там не бомбы падают, а этим люди в печке, которая с каждым часом нагревается все сильнее.

Их десятки. Здесь и старики, и женщины. С ними очень много детей. Все собраны, но напуганы. Страх виден и в их взглядах. Как только мы появляемся на небольшом островке, островитяне оживают. Они громко переговариваются, а некоторые прямо тычут пальцами в нас с Саном.

Шаман произносит новый набор звуков, после которых, все без исключения, кивают.

— Они пойти с белая луна и вождь Сан. Пойти. Они быть согласны.

— Юмай, здесь все? — строго спрашивает Сан.

Старик грустно опускает голову и отрицательно кивает.

— Нет. Мужчина почти вся пойти искать выход для своя семья. Они погибнуть от гнева бога. Юмай видеть своя глаза. Мужчина задохнуться едкая дым.

— Пары сероводорода, — убито шепчу. — Сан, быстрее. Нет времени.

Он резко поднимает на меня взгляд и чеканит:

— Надеть тепловизоры. К потоку лавы дистанция десять метров. Передвигаться в три цепи друг за другом. Цепи замкнуть, и следить, чтобы люди не отступали ни на шаг из шеренги. Главная задача — вывести первыми женщин и детей. Выполнять.

— Есть, — солдаты быстро выполняют приказ, а Сан хватает Юмая за плечо и быстро чеканит:

— Юмай. Скажи, чтобы каждый прикрыл рот любой тряпкой, лоскутом одежды, хоть чем-то. Объясни им, что нужно ступать след в след друг за другом, и держать руку на плече впереди идущего. Идти нужно медленно и спокойно, Юмай. Особенно дети. Они должны быть на руках родителей, а кто старше впереди матери, или отца. Не выпускать из виду детей. Передай им, что паника — это неминуемая смерть. Они должны быть собраны и спокойны. Мы выведем их.

Юмай кивает и немедленно объясняет все людям. Некоторые быстро пересаживают детей на спину. Даже достаточно взрослых детей они собираются нести сами. Подобное восхищает, и выглядит впечатляюще. Эти люди, будучи необразованными, живущими в условиях почти полной изоляции, сами выстраиваются в три длинные цепи, которые замыкают старики. Они быстро пропускают вперед всех молодых людей, буквально с криком толкая их в спину.

— Пора, — Сан, указывает себе за спину.

Длинными цепочками, мы достаточно быстро движемся к выходу из пещеры. Наверное, в такие моменты следует молиться, просить о милости, но в моей голове пусто. В ней только тревога и страх. Сердце колотится в груди, руки вспотели, а дыма снаружи стало только больше.

Делаю вдох с дрожью, а все, что слышу — движение воздуха внутри респиратора. Как только, позади слышится сигнал от солдат, что последний человек покинул пещеру, начинается самое трудное. Мы движемся буквально шаг в шаг и с такой осторожностью, будто ступаем по тонкому стеклу. Все, что способно успокоить в такой ситуации — крепкая спина идущего впереди мужчины.

Сан двигается плавно и не спеша. Для чего он достал оружие — оказывается загадкой. И надо бы мне голову действительно пеплом посыпать, ведь я — человек, который в первую очередь должен хотя бы в теории просчитывать все риски, даже не задумываюсь о подобном.

К тому моменту, когда Сан производит оглушительный выстрел, а за ним слышатся еще три, я понимаю, что не учла. Дикие животные в подобных условиях еще опаснее. Они не просто охотятся, а находятся в состоянии полной защиты, и стремления к выживанию.

А мы для них — пища. Еда, которой может потом и не остаться.

Потому, когда я слышу невозможно ужасный звук воя, понимаю, что мы едва не подверглись нападению диких животных. Но даже тот факт, что для них мы просто мясо, не умаляет того, как глаза щиплет от слез, вызванных мучением зверя.

— Чисто. Продолжаем движение, — Сан хватает мою руку, и закидывает обратно на свое плечо.

Я не вижу его глаз. Они скрыты прибором, а лицо респиратором. Это страшная картина. Хочется поскорее снять с него все это, и оказаться на берегу у серого моря, где невозможно ярко сверкают осколки зеркал.

Да. Именно туда я хочу. Именно туда мы уедем после этого ужаса.

Мысли внезапно занимает совершенно иное. На миг тревога в груди утихает, а перед глазами появляется нежная улыбка маленькой девочки. Какая она теперь — его Ханна? Наверное, выросла. Стала еще красивее, а на берегу уже не одна мозаика, а несколько. Я хочу узнать ее. Поговорить опять, и стать ближе. Мысль о том, что ступая среди покрытых пеплом и объятых дымом хижин, думаю о его дочери, ошарашивает. Странное чувство тревоги, что Сан должен быть не здесь, а рядом с ней, толкает собрать всю волю в кулак.

Вот же я дура. Едва не похоронила нас. Франко и ребят испугала.

— Сан, еще далеко? — быстро задаю вопрос, решая, что надо все же поторопиться.

— Мы почти у грузовиков. Моторы еще не успели остыть. Я вижу все десять машин в ста метрах от нас. Еще немного.

— Хорошо, — отвечаю, и оборачиваюсь к старику.

Шаман цепко держится рукой за мое плечо, и хмуро осматривает последние постройки у заезда. Они объяты дымом, а видимость почти нулевая.

— Вы вернетесь домой, Юмай. Вернетесь, — решаю подбодрить его, а он поднимает на меня взгляд и кивает.

— Юмай и не улетать на птица. Юмай отправить своя людей. Это долг Юмай, и отца Юмай, и деда Юмай, и деда деда Юмай. Долг Юмай защищать люди эта деревня.

Спорить с таким человеком бесполезно. Не сядет? Заставим.

Через несколько метров, наконец, и я замечаю машины. Мы останавливаемся, а солдаты немедленно начинают направлять людей к кузовам грузовиков.

Помогая им, я улавливаю, как Сан замирает, повернувшись в сторону ущелья.

— Что там? — спрашиваю, ведь из-за дыма не разглядеть ничего.

Нам крупно повезло, что мы в тропическом лесу. Будь это широколиственный, или того хуже хвойный лес, мы бы задохнулись за считанные минуты.

Сан не отвечает на вопрос, а снимает тепловизор и передает мне. Я хмурюсь, а надев прибор, замираю всем телом. Широкий поток лавы вот-вот достигнет моста. Хлипкого и шаткого моста, который будет уничтожен за секунды, как спичка.

— Юмай. Подгоняйте людей. Пусть садятся в машины быстрее, — Сан отравляет старика к людям.

Наши взгляды встречаются молниеносно. Мы дышим глубоко, а Сан качает головой, чтобы я молчала.

— Ты сядешь в первую машину.

— Нет, я поеду с тобой, — парирую.

— Ты сядешь в первую машину, Вера, — он настаивает, и кивает старшине Ю.

Я знаю, что ты собрался делать.

— Сан.

Я пячусь к его грузовику, но он хватает меня под руку, и быстро сажает в салон к старшине Ю. Сопротивляться бесполезно, дверцы защелкиваются.

Я слышу только холодную команду:

— Трогай.

Хватаюсь за ручку, оборачиваюсь, и пытаюсь найти понимание в глазах Сана. Однако, поздно. Старшина так резко срывается с места, что вскоре все перед глазами превращается в размытые силуэты среди дыма.

Заставлять его остановить грузовик, и подвергнуть опасности столько жизней — чистый эгоизм.

Когда мы пересекаем мост, по телу бежит леденящий озноб. Он уже трещит по швам, что говорить, когда по нему решит проехать последний грузовик.

И за его рулем будет этот самоотверженный дурак. Мне бы злиться, но это дикость. Я должна понимать, почему он так поступает.

Я боюсь за него. Так боюсь, что ступор накрывает все тело.

Внутри поднимается алчность, эгоизм, злость и упрямство. Я не хочу, чтобы он рисковал своей жизнью ради других.

Не хочу. Хватит. Этого я уже не переживу.

Я не хотела, чтобы это делал Алексей. Не желала, чтобы он подвергал себя опасности, не воспринимала его стремления "исполнить долг".

Однако, сейчас все намного хуже. И мне, увы, не стыдно ни капли. После того, что я пережила, после того, что потеряла, и какую боль перенесла, плевать хотела на весь мир.

Сан не должен рисковать собой. Его жизнь бесценна для многих людей. Для его дочери. Для меня, в конце концов. Она бесценна для меня.

Однако же, проблема не в том, чего хочу я. Невозможно изменить отношение человека к тому, что он привык видеть, как данность. Сан живет подобной жизнью годами.

Он не Алексей. Сан, вероятно, видел намного большее, если привычно спит в тропических зарослях, а ночью не может подолгу уснуть.

Я до сих пор так мало о нем знаю. Не о том, что было между нами, а о нем. Подобная мысль, снова приводит в сознание. Ранит, задевает душу, прошивает ее острыми иглами, будто рубцы оставляет.

Заметив, как я дрожу в ознобе, старшина Ю на миг переводит взгляд на боковое зеркало, и басовито произносит:

— Он миновал мост. Командир едет за нами, профессор. Будьте спокойны. Он всегда выполняет то, что обещал. Всегда.

Я раздраженно закатываю глаза, и качаю головой со словами:

— Как можно быть уверенным в подобном на острове, который накрывает лава? Старшина Ю, вы мне казались сознательным человеком.

— Он спас мне жизнь во Вьетнаме и Афганистане, профессор. Дважды. Сказал, что я буду жить, и я выжил.

Парень резко меня осекает. В его голосе сквозит сталь, а лицо по-прежнему выражает холодную решительность. Кровь застывает в жилах, пальцы немеют, а по телу бежит дрожь.

— Как ты… Сколько тебе лет? — выдавливаю сиплым голосом.

— Двадцать семь, агашши *(госпожа).

— Как ты попал в Афганистан? — я едва шепчу, а старшина немедля отвечает:

— В составе одного из последних миротворческих контингентов ООН "Рассветный пик". Сейчас база ликвидирована. Как вы знаете, США вывели свой континент из Афганистана, а с ними ушли все дипмиссии. Тогда все было иначе. Тогда "Рассветный пик" был огромным военным объектом, на котором жили тысячи солдат со всего мира. И не только солдат. Я встречал там медиков из Комитета Красного Креста, волонтеров и спасателей. Сотни людей, посвятивших свою жизнь другим людям.

Я ошарашено сажусь удобнее.

Сан был в Афганистане? А где еще? Сумятица из мыслей становится ярким последствием испуга. Сердце, наконец, прекращает колотиться, а взгляд постоянно возвращается к боковым зеркалам. Вид грузовиков приносит ненадолго покой.

Он действительно успел.

— Ты сказал, что он спас тебя, старшина. Расскажи…

— Это не то, что должен вам я говорить, — парень искоса заглядывает в мои глаза.

— Ты бы не стал начинать просто так. Значит, знаешь, что он мне не захочет рассказывать сам.

— Не захочет. Вы правы, профессор. Подобное, вряд ли хочется вспоминать, а тем более рассказывать близким, — парень аккуратно сворачивает в сторону грунтовой дороги.

Видимость становится в разы лучше, и есть возможность снять респиратор. Я стягиваю его, а сделав глубокий вдох, тихо произношу:

— Расскажи. Я хочу знать, старшина. Слово даю, он никогда не узнает, что мне все известно. Просто расскажи, — я устремляю взгляд на парня.

Старшина осматривает мое лицо так, будто ищет на нем подтверждение сказанному. Вероятно, отыскав нужное, он снова возвращается к дороге. Сосредоточенно следит за ней, но все же начинает говорить.

— Нам поступил приказ от командования сопроводить до места переговоров одного из главарей группировки Талибан. Сафран считался одним из опаснейших террористов. Но он оказался единственным, с кем еще можно было вести переговоры. Было принято решение устроить встречу с ним, чтобы обменять наших и американских пленных парней, на его двух "братьев по вере". Да только с настоящим шириатом их садизм связан не был никак. Хаял и Шемиль не афганцы. Они из Туркменистана, и были пойманы нашей стороной во время побега во Вьетнаме. И Хаял, и Шемиль — звери, агашши. На их счету пять сотен невинных жизней и три теракта. Американцы удерживали их в одной из Вьетнамских тюрем.

С каждым словом старшины, досада и грусть все крепче сдавливают в тисках грудь. Я, и правда, не знаю, что на самом деле пережил мужчина, в которого влюблена без памяти. Не знаю, и даже не представляю.

— Встреча была назначена во Вьетнаме. Но нас обвели вокруг пальца. Наша тактическая группа спецназовцев прибыла с американцами не для того, чтобы отдать Сафрану его дружков. Оказывается, у американцев были свои планы на него и его подельников. Они выдали их Сафрану сами. До встречи с тактической группой из Кореи. Как только мы сели во Вьетнаме, этих подонков подняли на наш борт сразу. Говоря — мы, — я имею ввиду такую же тактическую группу, но из "Рассветного пика". В ее состав входило двое летчиков, и пять бойцов специального назначения. Среди пилотировавших борт Сафрана был майор Кан, агашши. Когда мы поняли, что все переиграла сторона американцев, которая собралась ликвидировать и Сафрана, и его дружков, выхода не осталось. Нас бросили, и защитить нас было некому. Понимая это, командир Кан отказался лететь дальше на встречу для якобы передачи этих тварей. Мы не были готовы, к тому, что у Сафрана такая поддержка во Вьетнаме. И, конечно же, нас взяли в плен. Пять месяцев, мы провели в таком месте, агашши… — его голос звучит совсем глухо и сипло. Я вижу, как ему трудно, понимаю это, и благодарна, что старшина продолжает: — Вам лучше не знать, что нам приходилось делать, чтобы выжить. Именно тогда, майор Кан сказал мне, что вытащит нас любой ценой. И он сдержал слово, агашши. Он помог нам бежать в тот день, когда Сафран решил продать своих же дружков обратно американцам. Нас приготовили для устрашения, и как рычаг давления на наших сослуживцев. Американцы снова запросили помощи у Кореи. Однако командир знатно смешал им карты. Я не знаю, где мы взяли силы, но ночью перед переброской к заброшенным деревням, сумели выбраться из десятиметровой ямы, и сбежать.

Слушая это, я чувствую, как волоски на голове шевелятся. Пальцы уже не дрожат. Они ходуном ходят, и приходится сжать руки в кулаки.

— Вы пять месяцев просидели… — говорю, а кажется, шепчу убитым, мертвым, и пустым голосом.

— В земляной шахте глубиной в десять метров. Нас почти не выпускали наружу. Когда, кто-то умирал, могли неделями не убирать трупы… Им было плевать, что с нами. Если сдохли, значит, не выдержали. Если выжили, значит, можно использовать, как разменную монету.

Рука сама поднимается ко рту. Я прикрываю его в ужасе, понимая, что едва могу дышать, а слезы сами текут по лицу. И это не фигура речи, это факт.

Я не в состоянии сделать вдох из-за мысли, что в таком пекле находился Сан.

— Теперь, вы понимаете, что раскаленная лава, взрывы и вулкан, для нас с майором ничего не значат, агашши. Ничего… в этом страшного нет. Самое страшное создание, агашши, — человек. Вот, кого нужно бояться. Не мешайте командиру. Не заставляйте волноваться о вас. Вы его слабость, агашши. Если станет сильной его слабость, она прекратит ею быть. Доверьтесь ему. Мы тогда сбежали, а он остался один. Один, агашши. И выжил так же сам.

Наверное, на моем лице написан ужас. На нем точно именно это чувство. Испепеляющий и всепоглощающий ужас.

Между нами повисает поистине гробовая тишина. Не в состоянии более вести разговоров, я смотрю только на дорогу перед собой. Все выглядит блекло, все выглядит уже не страшно.

Мне не страшно.

Услышав такое, узнав о таком ужасе, страх стирается, как не нужная глупость. Анализируя слова и поступки этого мужчины с нашей первой встречи, теперь все, что не понимала раньше, не могла до конца принять, становится ясно.

Сан спешит жить.

Всегда спешит жить, и потому привез меня тогда к себе домой. Сан знает цену каждой минуте. А я так жестоко забрала у него два года. Нет, я не думаю о том, что он сох по мне в инфантильной влюбленности. Нет, это другое.

Я знаю, что он ждал меня. Такие мужчины умеют ждать.

Меня ждал человек, для которого каждая минута жизни воспринимается, как подарок после пережитого.

Сейчас я вижу себя не эгоисткой. Я ощущаю себя самой паршивой тварью. Это чувство не продиктовано логикой, или выводами. Оно просто есть. Я оставила его дважды. И если в первый раз мы знали, что все закончится, так и не начавшись, то во второй раз я поступила слишком жестоко.

Я могла сказать ему, что чувствую, и могла объясниться. Но взамен, сказала: "Прости…" Извинилась и ушла. Конечно, после такого он не стал бы вести себя, как дурачок. Потому был холоден. Потому не подпускал, и старался не смотреть в мою сторону.

Он думал, что я снова решу уйти.

За мыслями не замечаю ничего. Я больше не боюсь того, что над головой темнеет небо, и с каждым часом лесной пожар подбирается все ближе к расположению. Все силы бросаю на то, чтобы помочь успокоить людей. Их слишком много. Такого столпотворения испуганных до полусмерти людей я не встречала никогда.

Мы с Саном пытаемся успокоить всех, заставить не разбегаться, и ждать. С каждым часом ситуация накаляется, и даже мужчины из подобия муниципальных властей уже не в состоянии успокоить островитян. Странность в том, что люди из деревни ведут себя совершенно иначе. Они не требуют отправить их на корабле, не кричат в истерике, не устраивают сцен и не пытаются уплыть на хлипких лодках в открытое море в неизвестность.

Они спокойно ждут.

Осматривая то, как люди послушно сидят на берегу у скал и слушают Юмая, я на миг останавливаюсь. Вот только что бежала, чтобы помочь доктору Чену в медблоке и успокоить родственников раненых, а сейчас замираю. Всего на несколько секунд встаю на тропинке, по которой рваными потоками бежит дым, и сама нахожу покой от картины напротив.

Юмай с улыбкой что-то рассказывает, а дети смеются. Родители держат их рядом и тоже улыбаются. Странный старик своими суевериями закрывает глаза их страху так легко, что подобное восхищает. Они даже не поднимают взгляд на то, что происходит перед ними. Не замечают, как из кратера вырывается все больше пепла, как горит половина острова, и как страшно звучит гул камнепада.

Остров стонет и воет. Он их дом, и он рушится, но эти люди спокойно внимают байкам странного старика так, будто ничего не происходит.

Вера действительно способна творить чудеса.

Пусть эта вера беспочвенна, пусть нет никакого бога внутри горы, пусть этот шаман просто сказочник. Дело в другом.

Когда человек верит до конца хоть во что-то, он способен выдержать все. Способен перенести любую боль, страх и отчаяние.

Я должна поверить Сану.

Вот, где моя ошибка, и почему я едва не погибла, едва не потеряла себя, после трагедии Алексея. Я не верила ни ему, ни в то, что он встанет на ноги. Во мне не было настоящей веры, что мое завтра будет другим. Я застряла в одном моменте того сегодня, и жила в нем даже, когда встретила Сана.

Да, я изменила свою жизнь, стала сильнее, добилась всего и реализовалась.

Но не обрела до сих пор никакой веры. А надо бы ее найти, эту веру. Ведь каламбур в том, что я — Вера, так и не отыскавшая, во что верить.

Возвращаясь к реальности, слышу рев двигателей. Он настолько громкий, что оглушает. Пока я добегаю до казарм, садится первый самолет. Это гражданский борт. Первый из тех, о которых говорил Сан.

Быстро возвращаюсь в модуль к медикам. Доктор Чен почти валится с ног, но все равно стойко успокаивает людей. Я киваю ему и хватаю первую каталку с мужчиной. Рядом с нами бежит его жена вся в слезах. Она тихо плачет, и держит мужа за руку. Наши взгляды встречаются, и я ободряюще ей улыбаюсь.

— Помощь уже здесь. Скоро вы улетите. Все… будет в порядке.

Возможно, она не понимает моих слов, но в ее глазах появляется надежда. Она там, потому что мои действия вселили ее в женщину.

Двигаясь по коридору, который обеспечивают оставшиеся военные, мы почти бежим к самолету. Поскольку борт пассажирский, поднять людей по трапу невозможно. Его нет. Военные подвозят вместо него кран, который используется для водонапорной башни. В таких условиях посадка замедляется. Люди паникуют, а следом начинается давка. Я не замечаю того, как едва не попадаю в гущу объятой страхом и ужасом толпы. Люди рвутся к крану, и еще немного и разнесут его.

В последний момент, перед падением на землю, ощущаю крепкую хватку. Сан выдергивает меня из толпы, вжимает в грудь лицом, и стреляет в воздух. Каждый выстрел оглушает и вынуждает вздрогнуть всем телом. Воцаряется полная тишина, в которой люди замирают в еще большем ужасе.

— Немедленно успокоиться. Прекратить панику и встать в живую очередь. Выполнять. Иначе отсюда не улетит никто.

Все молчат, но следом, все же слышатся басовитые и возмущенные выкрики из толпы. Люди снова толкаются, пытаясь пробраться сквозь измученных военных.

Сан опять стреляет, и на этот раз его голос звучит настолько громко и холодно, что я немею. Цепляюсь за ткань его формы, и вонзаю в нее ногти.

— Следующий выстрел на поражение. Стоять на своих местах и ждать посадки. Взвод.

— Есть, — звучит слаженный хор голосов.

— Разрешаю открывать огонь на поражение в каждого, кто попытается устроить беспорядок. На территории расположения введено военное положение. Либо вы подчиняетесь нам, и мы вас эвакуируем. Либо покидайте периметр расположения, и спасайте себя сами. Устраивать беспорядок и хаос во время спецоперации я не позволю. Следующий раз, может стать последним для того, кто осмелится напасть на женщин и детей, препятствуя военнослужащим. Первыми на борт поднимаются раненные, дети и женщины. Мужчины остаются ждать. Вне зависимости от возраста.

Один из мужчин вырывается из толпы, и продолжает кричать. Островитяне пытаются его успокоить и объяснить слова Сана. Я поднимаю взгляд, отвожу его в сторону, а Сан чеканит, возводя курок и направляя оружие на бледного испуганного человека.

Какой силой и хладнокровием нужно обладать, чтобы сохранять такое спокойствие, когда целишься в живого человека?

Он не убьет его. Я знаю это. Пугает, чтобы привести в чувство. Однако, это все равно заставляет стыть кровь в жилах.

— Не испытывайте мое терпение, аджосси *(мужчина). Все улетят в ближайшие два часа. Переведите ему. Пусть успокоит своих друзей.

Толпа стихает, люди успокаиваются, а я поднимаю лицо и встречаю слишком темный взгляд. Подобный леденящий холод, я замечаю в глазах Сана не просто впервые. Я не видела такого ни в одном взгляде.

— Пошли, — он тянет меня, сквозь коридор обратно.

Позади продолжается посадка, а в небе слышится новый рев двигателей. С дрожью делаю глубокий вдох, и вижу вдалеке еще один самолет. Взгляд притягивает к вулкану.

Выбросы все больше.

— Сан, времени почти не осталось. Я ошиблась, — признаю, что мои расчеты были не верны.

Однако ему кажется плевать. Он спокойно и басовито отвечает:

— Я был уверен в этом, Вера. Это не твоя вина. Я знал, что времени не хватит с самого начала. Будем надеяться, что успеем поднять гражданские машины без происшествий. Транспортник — машина иного типа, и способна на многое.

Он входит в штаб, а закрыв дверь, проходит мимо и становится ко мне спиной. Я знаю, что он хочет сказать. Потому и привел сюда. Все время после возвращения из деревни, жду этих слов. Даже, кажется, готова к ним. Но голова все равно идет кругом от мысли, что придется согласиться.

Мне придется это сделать, чтобы ему было легче.

Впервые я способна разделить эгоизм и собственные желания, с тем, что обязана сделать.

Обрести веру в этого мужчину.

— Ты должна улететь сейчас, Вера.

Он не поворачивается, не пытается даже взглянуть на меня. Наверное, ждет, что я начну упрашивать остаться.

— Посмотри… на меня, — как могу, сдерживаю дрожь в голосе.

Любовь скверная штука, оказывается. Ведь заставляя любить одного человека, она порой вынуждает ненавидеть всех вокруг, только бы не потерять его.

В этот момент, я люто ненавижу проклятый вулкан и остров, ненавижу людей, которых нужно спасти, ненавижу отца, который обманул меня, и всех, кто заставил уйти от этого мужчины дважды. Ненавижу лютой ненавистью, и она гасит все другие эмоции. Однако отрезвляет, вынуждая вспомнить, что это неправильно, так нельзя, а я человек. Любовь не должна ослеплять и вызывать подобною грязь.

Ведь тогда это слепая и больная одержимость, а не любовь.

Сан поворачивается. Делает это, как старик, слишком медленно. Его широкие плечи опущены, форма в саже и копоти, кисти рук местами ободраны в кровь, а на лице и шее испарина.

Он отдает все силы, чтобы спасти этих людей.

— Ты должен дать мне слово, Сан, — он кивает, но я горько улыбаюсь и качаю головой.

Нет, не это слово. Этого я просить не стану, манипулируя тобой. Ты вернешься ко мне и так. Теперь я в это верю.

— Ты должен дать мне слово, что с этого момента, твоя собственная жизнь станет для тебя самым ценным. Я хочу, чтобы ты стал чертовым эгоистом, Сан. Самым настоящим, и таким, который ценит не кого-то, не что-то, а себя. Себя, потому что ты нужен мне именно таким. Мне не нужен герой, способный отдать жизнь за всех и вся, или за меня. Нам с… — не знаю, правильно ли поступаю, но заканчиваю почти шепотом: — Мне и Ханне нужен любимый мужчина и отец, Кан Чжи Сан. Для этого не нужно жертвовать собой. Не нужно больше пытаться выжить в таких местах, Сан. Нужно просто остаться жить рядом с нами. Если ты скажешь, что твоя жизнь станет для тебя ценна, я сяду без тебя в этот проклятый…

Не успев закончить, я задыхаюсь от слишком сильного поцелуя. Сан притягивает мое лицо руками, тянет встать на носочки, и вцепиться в него со всех сил. На последнем выдохе, ощущая лишь терпкий вкус и горячее дыхание, я так же порывисто отвечаю на его ласку. Так, будто за спиной, к чертям, разрушается весь мир, а нам плевать.

На все плевать в момент, когда мы так целуем друг друга.

— Ты полетишь с Джеха. В кабине пилотов, — переводя дыхание, Сан хрипло шепчет у лица. Он не отпускает его, пока не заканчивает. — Я обязан остаться, Вера. Пойми, это мой долг.

— Знаю.

Двери резко открываются, и мы мгновенно отходим друг от друга. Однако в них не чужой человек, а собранный и уставший Джеха.

— Почему так долго? — Сан хмурится, а Джеха зло захлопывает дверь и отвечает со сталью в голосе.

— Потому что командир второго гражданского борта час отказывался взлетать. Час, притом, что нашлись добровольцы пилотировать его машину без него. Он даже кусок проклятого железа не хотел отдавать филиппинским пилотам. Скотина.

Джеха сжимает челюсти и ругается ледяным тоном. Я не понимаю корейских матов, но звучит впечатляюще.

— Час времени впустую, — шепчу и закрываю глаза.

— Первый борт уже взлетел. Второй только начал принимать людей, — быстро произносит Джеха. — Я начну посадку только после того, как взлетит второй. Если пропустить людей сейчас, они не дадут подняться самолету и начнется паника.

— Она уже началась, — горько подытоживаю. — Я едва не оказалась под ногами людей, решивших, что легче перевернуть все, лишь бы стать первыми, кого увезут.

— Пока что я в состоянии взлететь, но… — в попытке скрыть от меня правду, мужчина умолкает.

— Не надо, Джеха. Скажи, как есть. Ты сможешь вернуться еще раз? — я задаю вопрос спокойно, но грудь что-то так давит, будто пытается задушить.

— Смогу, Вера. Вопрос в том, сможем ли мы еще раз отсюда взлететь, — он отвечает, а я улавливаю застывший взгляд Сана.

— Двигатели машины такого типа намного мощнее, — начинает Сан. — Они рассчитаны на взлет в экстремальных условиях. Однако вулканический пепел по своей структуре не просто пыль. Ты сама это знаешь. Если он забьет двигатели во время взлета, и случится обратная тяга, погасить пожар внутри турбин будет невозможно. Они взорвутся из-за трения твердых осколков о лопасти, Вера. Либо во время взлета, когда их мощность на максимуме, либо во время набора высоты, когда тяга воздуха сменяется за счет снижения давления. Чтобы этого не произошло, нужно успеть взлететь и набрать нужную высоту до того момента, когда облако накроет воздушное пространство острова полностью. Сквозь него пролететь может только Брюс Уиллис в голливудском боевике. В реальности… это смерть, Вера.

Я делаю дрожащий вдох, но сдерживаюсь, и задаю только один вопрос:

— Ты сможешь, как Брюс Уиллис?

— Он? — Джеха вскидывает брови. — Этот чокнутый имуги может все. Не слушай его. Мы вернемся. Хватит трепаться. Поболтаем, когда невестка приготовит свой первый кимчи в жизни.

— Пупсик, держи карман шире. А свои аппетиты подальше от моей женщины, — Сан холодно и цепко прищуривается, но взгляд от меня не отводит.

Я не слышу ни его, ни Джеха. Я продолжаю смотреть в черные блестящие глаза, ожидая ответа на молчаливый вопрос.

— Я сделаю все, что от меня зависит, Вера, — наконец, слышу уверенный бархатный голос на низких тонах.

Урчащий, холодный и твердый голос.

— Хорошо.

Джеха осматривает нас, как ненормальных, но молчит.

— Начинай посадку. Не ждите, — произносит Сан.

Следом он прикладывает руку к сканеру на сейфе, а открыв его, достает электронные накопители. Часть бумаг летит на пол, к ним присоединяются папки и еще горы ненужной теперь макулатуры. Все это он сбрасывает в "нож", и запускает машинку. Спустя мгновение документация по работе расположения превращается практически в пыль.

Закончив, Сан передает Джеха накопители, и молчаливо обменивается с ним взглядом.

Я знаю, что он значит, ведь точно так же, совсем недавно, я смотрела на ребят.

Мы покидаем полностью опустевший штаб, как только Сан запускает беспрерывный сигнал СОС.

— Джеха, как там мои ребята? — решаюсь спросить, чтобы хоть как-то отвлечься.

Уверена, с ними все в порядке.

— Как только мы сели, их уже ждали представители французского консульства, — отвечает мужчина. — Ребят сразу увезли в клинику для осмотра.

С облегчением выдыхаю, и киваю словам Джеха. Сан идет рядом. Он хмуро осматривает оставшихся островитян, которые скоро плюнут на его пустые угрозы.

Я бы тоже плюнула, если бы за моей спиной горел лес, а над головой звучал рев камнепада. Но мне, видимо, повезло больше. Ведь заполучила "вир" место на борту.

Я снова злюсь, а следом дрожу от страха. Где-то в глубине души воет не своим голосом другая Вера. Она готова вцепиться в глотку мне нынешней с криком: "Не смей это делать?"

Но реальность иная.

Я должна верить. Да, я была готова принять то, кто он, и кем оказался. Снова увидела его, и заставила себя наплевать на все. Забыть, и не замечать то, что до сих пор живет внутри.

Кошмары никуда не делись. Они снятся до сих пор. И каждый раз, я просыпаюсь с одной и той же картиной перед глазами — Сан на месте Алексея.

Если я хочу забыть, как бояться. Если я хочу, наконец, действительно отпустить эту боль и начать все с начала. Тогда, я должна ему доверять.

Первый борт уже успел взлететь, а оставшиеся люди в таком отчаянии, что готовы штурмовать сетки и ограждения. Именно они должны попасть на транспортник.

Пока мы следуем к нему, Джеха отдает команду впустить людей, как только он окажется в кабине пилотов.

У языка мы останавливаемся, а Сан внезапно хватает мою руку. Он вкладывает в нее сотовый и свои жетоны, а следом произносит огрубевшим шепотом:

— Возьми это с собой.

— Сан? — поднимаю на него взгляд, ощущая, как сильно он сжимает мою ладонь.

— Вера, так нужно. Ты знаешь, что делать.

— И после этого ты хочешь, чтобы я вот так спокойно улетела? — злость поднимается волной.

Неужели он сам не верит, что способен вернуться?

— Вера…

Сан заглядывает в мои глаза, крепко обхватывает плечи, но закончить не успевает. Сперва нас оглушает громкий хлопок, а за ним еще не меньше трех взрывов. Вышки. Зона давления сместилась? Я хватаюсь за Сана, с ужасом осматривая столбы дыма прямо посреди моря.

— Джеха, — Сан толкает меня прямо в руки мужчины.

Я успеваю запомнить, как моя рука отпускает грубую ткань его рубашки. Пальцы, только что с силой сжимавшие ее, размыкаются против воли, а Сан убегает. Он, не оглядываясь, бежит в сторону обезумевшей из-за страха толпы. Люди разносят ограждения, прорываются на взлетную полосу и бегут к самолету. Дрожь, мощной волной, лишает дыхания, а рев двигателей гражданского борта заставляет оглохнуть.

Пилот прекратил посадку, и сбегает, не забрав с собой и половины из тех, кого должен. Я порываюсь бежать следом за Саном, помочь, сделать хоть что-то, но Джеха встряхивает меня, и рычит:

— Куман. *(Хватит) Хватит, Вера. Нам пора. Быстро. Быстро в кабину.

Он тянет силой в нос огромного салона, а солдаты пытаются сдержать перепуганных людей. На их лицах не просто страх, не обычный ужас, — там безумие. Они все обезумевшие, и кричат так сильно, что этот страшный звук проникает прямо под кожу.

Я прихожу в себя только, когда оказываюсь на одном из сидений в самом конце кабины. Джеха спешно пристегивает меня, а закрепив ремни, хватает за плечи.

— Вера. Вера, приди в себя.

Не могу… Не могу… Это так сложно и страшно. Так сложно не просто обещать, а держать слово. Я не могу его оставить. Господи, что я делаю? Я рехнулась? Куда я собралась без него?

Голова идет кругом, крики становятся все отчетливее, слышатся выстрелы, а я едва могу поднять взгляд на Джеха. Смотрю ему в глаза, а пальцами так крепко сжимаю сотовый Сана, будто это его рука.

— Соберись. Возьми себя в руки, Вера. Здесь тебе не место. Ты ничем не поможешь. Ты не солдат. Не медик. Не спасатель. Ты должна понять это. Понять, что нужно верить. Ему. Ему нужно верить.

— А тебе? — кажется, мой голос утратил звонкость, он глухой и сухой.

— Я бы ни за что его не бросил, Вера. Я вернусь за ним, а потом мы прилетим вместе. Приди в себя. Ты мешаешь мне, Вера. Я трачу время на то, чтобы успокоить тебя, а его нет. Как тогда ты хотела остаться? Как бы ты выдержала это все? Ты сама знаешь, что дальше будет. Это ад, Вера. Ад, в котором тебе не место. Ни один мужчина, не позволил бы остаться здесь своей женщине, — грубым и холодным шепотом заканчивает Джеха.

Я быстро киваю, и опускаю голову. Обхватив ее руками, наклоняюсь и делаю глубокий и почти болезненный вдох. Намеренно и с силой дышу рывками, чтобы прийти в чувство.

— Отлично, невестка. Молодец. Дыши. Нам пора убираться отсюда.

Снова кивая, только сейчас замечаю за вторым штурвалом парня. Он измучен не меньше Джеха. Кажется, я видела его несколько раз рядом с Саном.

Он обменивается взглядом с Джеха, а как только тот покидает кабину, парень закрывает дверь, и садится за штурвал. Звуки снаружи не стихают, а становятся только громче. Люди, наверное, берут штурмом ограждение взлетной полосы. С моего места ничего не видно, но второй пилот резко ругается. В потоке его шипения, я различаю слова о том, что островитяне повалили сетки.

— Что там? Расскажи… Расскажи мне. Я не вижу, — прошу севшим голосом.

— Ситуация сложная, профессор. Нас слишком мало, чтобы сдержать столько людей. Если бы этот кретин не улетел раньше времени, ничего бы этого не случилось. Худшее, что может произойти в такой ситуации — паника. А это она, профессор. К сожалению, парням приходится применять силу.

Я закрываю глаза, и снова сжимаю телефон в руке. Сдавливаю его, и концентрируюсь на количестве вдохов и выдохов. Пока посадка продолжается, глаз не открываю. Не хочу ничего видеть сейчас, да и слышать не могу.

Прихожу в чувство от нескольких сильных ударов в дверь кабины. Парень немедленно впускает Джеха, и еще двоих военных. Мужчины занимают свои места, и быстро переговариваются между собой. Джеха будто команды отдает, постоянно нажимая что-то на многочисленных панелях. Датчики взрываются светом, а мужчины продолжают поверку готовности к взлету. Все происходит так быстро, что я не успеваю понять, когда огромный самолет успел запустить двигатели.

— Разворот машины.

— Готовность. Давление в норме.

— Правый двигатель?

— Нагрев выше нормы, но выдержит.

— Отлично. Разгоняем ее. Держи штурвал, Вон Хо. Датчики показывают перегруз.

— Вас понял, командир.

Ненавижу летать.

Хватаюсь за сидение руками, и откидываюсь головой на спинку. Глаза зажмуриваются сами, а сердце стучит в горле. Гулко и сильно, бьет в глотке, и отдает пульсом в висках. Свист усиливается, а с ним писк и гул становятся еще громче. Вокруг все дрожит так интенсивно, будто это не самолет, а космическая ракета.

Ненавижу экспедиции. Ненавижу свою работу. Ненавижу самолеты. Ненавижу все. Ненавижу всех. Стискиваю зубы, и открываю глаза, как только тряска прекращается.

Мужчины сосредоточенно следят за датчиками, каждый занят своим делом, и только Джеха поворачивается. Он осматривает меня долгим взглядом, а следом кивает.

— Это было похоже на Брюса Уиллиса? — сипло спрашиваю, чтобы понять, насколько сложно было взлетать сейчас.

— Врать не стану, невестка. Придется повысить твоего майора в звании. Примерно до Тома Круза.

Шутка не звучит смешно, и выглядит страшно.

Я должна верить Сану.

Должна, но не могу. С каждой секундой, минутой, и часом полета, перед глазами проносится самый страшный день в моей жизни. Самый ужасный и неизгладимый отпечаток боли, с которым я все никак не справлюсь.

Вспоминаю, как вхожу в супермаркет. После ссоры с Лешей захотелось загладить вину. Я решаю приготовить необычный ужин, купить наше любимое вино, и устроить вечер примирения. Ведь поступила некрасиво. Не должна была вот так требовать от него чего-то, когда он предупреждал меня перед свадьбой. Алексей ведь говорил, что его небо — единственное, через что не сможет переступить ради меня.

Помню, как улавливаю свое отражение на стекле холодильников с морепродуктами. Я улыбаюсь, выбирая, что именно хочу приготовить. В предвкушении, скупаю больше, чем хотела, а покидая супермаркет, тянусь к телефону, чтобы вызвать такси. Однако вместо этого отвечаю на звонок с незнакомого номера. Странный и грубый мужской голос сообщает ужасные вещи. Я в них не верю. Тогда еще не понимаю, что это правда. Решаю, что случилась ошибка, думаю, что меня разыгрывают. Как могло такое случится? Как он мог разбиться на простых учениях? Это ведь не война? Он ведь не за штурвалом боевой машины. Как подобное могло произойти?

Но та реальность становится такой же жестокой, как минуты, в которые о ней вспоминаю.

Чудовищное дежавю, как немыслимая издевка судьбы. Я смотрю на обшивку пола в салоне самолета, а вижу, как в далеком прошлом, по серому асфальту растекается красное вино. Оно выпало из пакетов и разбилось. Все разлетелось из моих рук, упало и рассыпалось, как только я поняла, что такое настоящая боль.

— Заходим на посадку. Старший солдат Чхвэ, иди в салон, и скажи всем приготовиться. Мягко не будет. Пусть продолжают сидеть на полу, и прижмутся крепко друг к другу. Как можно плотнее. Понял?

— Так точно, — парень немедленно покидает салон, а Джеха пытается связаться с диспетчерами аэропорта.

Спустя минуту, ощущаю, как начинается тряска. Самолет снова ходит ходуном, но в этот раз я не закрываю глаза.

Я обязана перебороть этот проклятый страх.

Со всех сил стискивая зубы, держусь за сидение, и вслушиваюсь в то, что отвечает диспетчерам Джеха. Погода нормальная, как и видимость. Проблема в том, что на борту не семь сотен человек, а около девятисот. Он едва взлетел, и, разумеется, сесть будет так же не просто.

Удар, и сильный рывок самолета, вызывает ступор. Я вцепляюсь в проклятое сидение, и смотрю через широкие окна на длинную серую полосу. Вдоль нее стоят десятки карет скорой помощи, и спасателей. Тряска усиливается, как только мы начинаем тормозить. Самолет виляет то вправо, то влево, а Джеха с такой силой удерживает штурвал, что его руки краснеют. Он чеканит команды, а парни немедленно делают все, что он говорит. Ничего не понимая в происходящем, выдыхаю в момент, когда самолет останавливается, и все стихает.

Джехаотцепляет ремни и быстро поднимается. Он хочет помочь и мне, но я сама все делаю, а вцепившись в его руку, холодно и со сталью шепчу:

— Взлетай. Уже. Сразу.

— Не могу, Вера. Надо следовать правилам.

— Нет. Взлетай. Вышки взорвались не просто так, Джеха. Извержение перешло в активную фазу. Зоны давления сменились, и до основного выброса магмы из кратера считанные часы. А возможно, и этого времени нет.

Джеха бледнеет, а я поднимаюсь, быстро вытираю дурацкие слезы, и продолжаю, севшим и охрипшим голосом:

— Когда мы улетали, пожар уже достиг квадратов у расположения. Если ты будешь ждать разрешения на взлет, садиться будет негде, Джеха. Во время основного выброса, произойдет землетрясение. Оно достигнет амплитуды не менее семи, а то и восьми балов. В таких условиях покрытие полосы будет разрушено глубокими трещинами, а спустя какое-то время часть острова накроет цунами. Потому, не жди. Взлетайте.

— Вон Хо, — Джеха обращается к парню, даже не повернувшись к нему. Мужчина цепко смотрит в мои глаза и продолжает: — Выведите людей, как можно быстрее. Начинайте дозаправку немедленно. У нас десять минут до взлета.

— Мы не успеем, — начинает парень.

— Если ты продолжишь трепаться, то мы действительно не успеем. Выполняй, — Джеха кивает ему на выход, а сам садится за штурвал и немедленно связывается с диспетчером.

Он продолжает настаивать, и наконец, просто ставит перед фактом, что взлетает.

Наши взгляды встречаются еще раз. В этот раз в глазах Джеха, я вижу совершенно иное. В них больше нет пренебрежительного и снисходительного отношения. Он смотрит на меня иначе. Смотрит так, будто действительно принял, и стал уважать.

— Я жду вас, — уверенно произношу, а в ответ получаю такой же уверенный ответ:

— Мы вернемся, невестка.

Сдерживая растущую дрожь, я покидаю салон транспортника. Как только оказываюсь в толпе прибывших, на меня обрушивается лавина дурацких вопросов.

Кто я? Откуда? Где мои документы?

Смотрю на работников спасательных служб, как на инопланетян. Отвечаю точно так же машинально, а когда думаю о том, что еще пять часов должна провести в полной неизвестности, отчаяние накрывает с головой.

Несколько полицейских, пытаются провести меня к карете скорой, но я отказываюсь от помощи. Стоя среди толпы, почти у стоянок самолетов, я жду. Отсчитываю проклятых десять минут, и впервые так внимательно и не моргая, наблюдаю за взлетом самолета.

Транспортник поднимается в небо. Оно, будто издеваясь, выглядит слишком красиво. Невозможно синее, и невозможно яркое, оно совершенно не похоже на посеревшее небо над островом.

— Мадам, я представитель французского консульства. Меня зовут Жак Руссо. Вам нужна помощь, мадам? Чем мы можем…

— Ничем, — я опускаю взгляд от неба, и осматриваю высокого брюнета в легкой рубашке. — Вы ничем не можете мне помочь, месье. Спасибо.

— Мадам, вас ждут родственники? Не нужно вам оставаться в аэропорту. Вас должен осмотреть доктор.

— Отдайте этого доктора людям, которые в нем нуждаются. Здесь толпы раненных, месье. А вы предлагаете помощь человеку, на котором нет ни царапины.

— Вы гражданка…

— А они люди. Живые. Мне отдать кому-то из них свой паспорт, чтобы им предоставили помощь? — я знаю, что поступаю неправильно.

Я выплескиваю весь страх на мужчину, но иначе не могу. Нет сил, их не осталось, а все, что хочу — тишины, теплых объятий и мягкого шепота.

Все это у меня было еще десять часов назад. Все это было. И опять пропало.

— Простите, месье Руссо. Простите, и надеюсь, вы понимаете мои чувства.

Мужчина уже спокойнее и молча кивает. Более слов не требуется, наш разговор состоялся. Потому он уходит, и действительно предоставляет врача и карету скорой людям, на которых я указала.

С этого момента, начинается другой отсчет.

Пять часов, которые воспринимаю, как вечность.

Как тень, я хожу вдоль окон терминала. Меряю шагами пространство от одной стены к другой. Вокруг бегают волонтеры, и медики. Они оказывают первую помощь людям прямо в аэропорту, ведь никого из островитян не выпускают за пределы терминала. Именно на таких условиях, Филиппины согласились их принять. У этих людей нет статуса беженцев, у них нет здесь прав, но они живы. Наверное, последнее — главное. Если ты живой, и если ты все еще способен дышать, — неважно есть у тебя паспорт, или нет.

Нет ничего важнее жизни.

Делая новый шаг, я вдруг чувствую вибрацию. Опускаю взгляд на сотовый, и провожу пальцем по экрану телефона Сана. Жетоны выпадают из руки, а цепочка цепляется за пальцы, не позволяя им упасть. Я как завороженная открываю сообщение, в котором не понимаю ни слова. Иначе и быть не могло, письменный корейский я так и не освоила. Однако, что-то так и подсказывает, что сообщение пришло от Ханны. Как только я решаюсь посмотреть вложения, телефон взрывается потоком не доставленных писем на электронный адрес Сана. Уведомления приходят одно за другим, а когда я замечаю свое имя, быстро перехватываю пальцем всплывшее окно.

Нажимаю на него, а руки не слушаются. Озноб прошивает тело, и мне бы не читать его переписку, но то, что вижу, приводит в шок. В этом проклятом чате сотни сообщений с информацией обо мне. Здесь десятки моих фото, и столько же ссылок на все статьи о молодой и подающей надежды ученой. Листая назад вверх чата, я будто отматываю время назад. Смотрю на два года, которые прожила без него.

Он действительно ждал меня?

Я не могу поверить в то, что вижу. Так ведь не бывает. Как такое возможно, чтобы мужчина два года, будто сталкер, наблюдал за жизнью женщины, бросившей его? Я ведь даже не позвонила. Ни разу.

А он ждал. Сан ждал все это время меня.

Чувствую, как ноги подкашиваются, и хватаюсь за стекло окон. Медленно, и не отрывая взгляда от экрана, я опускаюсь прямо на пол. Сажусь на холодный кафель, и почти ничего не вижу. Все застилает пелена слез. Но я ведь не плачу. Тогда почему, все такое размытое и мутное, почему на мои руки что-то капает?

— Ой, мамочки… Мамочки, какая же я дура… — едва слышно, и сквозь всхлипы шепчу. — Дура. Господи. Дура…

До меня нет никому дела, и это радует. Это так хорошо, когда в момент озарения, и в то время, когда жизнь переворачивает всю душу, заставляя делать вдох, тебе никто не мешает.

Но это длится недолго.

— Вера-ши. Вера. Вера-ши.

Я вздрагиваю всем телом, и осматриваюсь. Людей так много, что не сразу замечаю в толпе знакомую женщину. Она смотрит с таким ужасом во взгляде, будто я призрак. Жена Джеха изменилась за эти годы. Если бы не то, что она зовет меня по имени, я бы никогда не признала в ней Кан Мари.

— Кан Мари? — быстро встаю, и вытираю лицо.

Женщина стремительно обходит толпу на своем пути, а оказавшись рядом, замирает, смотря прямо в глаза.

Я словно в зеркало заглядываю… Господи, я уже видела такой взгляд. Именно так я смотрела на мир, когда разбился Алексей.

— Вера. Джеха? Он… Ты же корейского не знаешь. Небо, как же мне… — она едва дышит из-за слез.

— Он улетел за Саном, Кан Мари, — отвечаю ломано, а женщина замирает тут же.

— С ним все в порядке. С ним все хорошо. Теперь надо только ждать.

Кан Мари крупно дрожит, ее крохотное лицо искажают слезы, а я впадаю в ступор.

Как же больно на нее смотреть. Неужели, я выглядела когда-то так же? Неужели, я чувствовала такое отчаяние, что не слышала никого?

Она ведь не верит. Смотрит в глаза, а я вижу, что думает, будто это обман.

— Джеха жив, Кан Мари. Всех этих людей спас твой муж, — уверено осекаю ее истерику, а заглянув снова в глаза, тяну на себя.

Кан Мари замирает всего на несколько секунд. Кажется, у них не приняты такие порывы, потому женщина реагирует непривычно. Стоит неподвижно, и продолжает плакать. Однако, как только, я обнимаю ее крепче, Кан Мари обхватывает меня руками, и отвечает таким же теплом.

— Они вернутся. Нужно верить, Кан Мари-ши. Нужно верить…

Говорю, а пытаюсь убедить и себя в этом. Появление женщины помогает не сойти с ума в одиночестве. Мы садимся на места для ожидания, держимся за руки и молчим. Я сжимаю ее руку, чувствуя, как Кан Мари дрожит всем телом. Она то и дело отвечает на текстовые сообщения, а следом опять тихо всхлипывает.

— Он ведь даже ни разу не видел Джина. Ни разу. Это какой-то страшный сон.

— Джина? — я хмурюсь, а Мари сразу светлеет в лице, и улыбается сквозь слезы.

— Наш малыш. Ему всего два с половиной месяца.

Я ошарашено осматриваю Кан Мари, а она быстро приходит в себя, и поворачивает ко мне экран сотового.

— Вот он. Это наш мальчик, — шепчет, а я дышать не могу.

Смотрю на улыбчивого малыша, и не могу отвести взгляд.

— Как же ты… здесь? А кто…

— Мама, — она быстро отвечает. — Я не могла иначе. Не могла, потому что чувствовала, что с каждой минутой схожу с ума. Как только услышала об извержении, показалось, что пол под ногами плывет. Я едва выехала. Хорошо, что полковник… Их командир помог. Он просил не делать этого, но я настояла. Настояла. Я знаю, что не должна была… Знаю.

— Ты все сделала правильно, — перебиваю Кан Мари, и тихо продолжаю: — Скоро Джеха увидится с ним. Все будет в порядке.

Я бережно сжимаю ее крохотные пальцы, а женщина вдруг произносит:

— Я знала, что снова встречу тебя. Почему-то, я знала это.

Она поднимает взгляд и так пронзительно всматривается в глаза, что я на миг торопею.

— Так не смотрят друг на друга, если ничего не чувствуют. Я знала, что увижу тебя опять, еще после твоего появления в Намчхоне. Наверное, мои извинения поздние. У нас и не принято приносить их сразу, Вера. Потому я скажу это сейчас. Видимо, пришло время. Прости, возможно, тогда, я задела твои чувства. Или кто-то из наших друзей и знакомых. Ты необычная, странная, и нам было непривычно. Я боялась… тебя.

— Боялась? — мои брови взлетают вверх к макушке. — Как это… боялась?

— Ты чужая, фактически незнакомка, которую он привел в дом. Сан… Пойми, мы привыкли, что после смерти Бон Ра, он не воспринимал отношения всерьез. Он закрылся так глубоко в себе, что когда я увидела тебя, даже не поверила глазам. Решила, будто он спятил, и привел белую замужнюю женщину в свой дом. Но потом… Я увидела вас. Вместе с Ханной у ее мозаики. Притаилась за забором, и наблюдала за тобой. Ты открылась для меня с совершенно другой стороны. Ты… смотрела на Ханну, как на свою дочь. Это выглядело так… необычно, и так красиво. Правильно. Но потом ты уехала, и Сан будто опустел полностью. Не бросай его больше. Если есть возможность, если ты можешь быть с ним… Оставайся, Вера. Оставайся, тебя никто не обидит. Легко не будет. Наши люди трудно принимают чужих, но у тебя будет не только Сан. Я даю слово, Вера. Если… они вернутся…

Ее голос стихает, а выражение лица меняется.

— Вернутся, Кан Мари. Они вернутся, и я останусь. Я… останусь.

Она вскидывает взгляд, и так открыто улыбается сквозь слезы, что этот момент навсегда отпечатывается в моей памяти.

Отпечатывается, как мгновение, предшествующее другому.

Возню в конце терминала, я замечаю не сразу. Когда часть спасателей спешно покидает огромный зал, мы с Кан Мари немедленно вскакиваем на ноги.

Перехватив первого же парня в желтой жилетке, чеканю:

— Что происходит?

Он пытается вырваться, но я хватаю его сильнее и тяну на себя.

— Что происходит?

Кан Мари рядом бледнеет так стремительно, что я усиливаю хватку, а парень, в шоке, быстро тараторит на едва различимом английском:

— Приводнение. Они садятся на воду. На побережье. Не долететь. Времени не быть. Пустить меня немедленно.

Разжимаю пальцы, а по спине бежит такой леденящий озноб, будто смерть в затылок дышит.

— При… Приводнение? Что это? Что… Как приводнение? Зачем на воду?

Видимо, даже Кан Мари понимает весь ужас ситуации. Хотя мы далеки от полетов, ясно и так, что это не просто трюк из американской киношки. Транспортник — огромная машина на четырех двигателях. Такой самолет весит столько, что приземлить его на воду почти невозможно. На борту не меньше двухсот оставшихся на острове человек, а значит, он несет дополнительный вес.

— Господи… — шепчу, а Кан Мари хватает меня за руку и тянет за спасателями.

Поскольку у нас есть документы, мы в состоянии беспрепятственно покинуть здание аэропорта. Но как заставить этих людей взять нас с собой? Пробираясь сквозь толпу мужчин, я нахожу взглядом того, кто ими руководит. Он тут же хмуро встречает нас, а начав что-то кричать на дикой помеси звуков, гонит прочь.

— Куда они садятся? — осекаю его. — На борту этого транспортника важный участник моей экспедиции. Я требую, чтобы вы взяли нас с собой.

Вру нагло, и кажется, довольно убедительно. Мужчина, продолжая размахивать руками, почти поддается.

— Вы знаете, какие проблемы у вас могут быть, если я обращусь во французское консульство? Зачем вам это? Просто позвольте поехать с вами. Мы не будем мешать. Я должна забрать только своего коллегу. Сама. Убедиться, что с ним все в порядке. Это облегчит вам головную боль. Не находите?

Мужчина сдается и поджимает губы, а следом произносит:

— Ваша быть права. Садиться в один из фургон. Но не сметь и рта раскрывать кто вы. Вам ясно?

Мы с Кан Мари быстро киваем, и, не сговариваясь, запрыгиваем в первую попавшуюся машину. Замечая такое соседство, спасатели и медики вскидывают брови, но молчат.

Как только колонна трогается, за ней с места срываются несколько карет скорой помощи, и еще два грузовика с военными.

— Это просто сон. Я знаю, что это сон, — Кан Мари продолжает сжимать мою руку, и тихо шепчет.

Всю дорогу женщина читает странную молитву, слов которой не разобрать. Так сильно и с такой мольбой шепчет, что я замираю взглядом, концентрируясь на ее тихом голосе.

Мы едем не меньше получаса. В фургоне без нормальных окон, сыро и душно, но мне и без того не вздохнуть. Мы мчимся в неизвестность, которая взрывается вечерними красками алого заката. Именно так, в лучах заходящего солнца, выглядит песчаный берег и порт рядом с ним. Двигаясь за спасателями, спускаемся вниз. Стараемся не отставать, и не мешаться под ногами, когда рядом пробегают военные. Они готовят два больших спасательных катера в такой спешке, что возвращается страх.

Он и не покидал ни на секунду, но смотря на приготовления людей вокруг, вязкое чувство жестоко напоминает о себе тупой болью в груди.

Наша группа следует к катерам, но нас с Кан Мари останавливают уже не обычные медики и волонтеры, а военные с автоматами на перевязи. Они и слушать нас не хотят, грозят оружием, и толкают в сторону. Ничего не остается, как встать на берегу и всматриваться в небо.

Оглядываясь, замечаю, что все же некоторым островитянам позволили приехать сюда. Видимо, они родственники тех, кого не успел забрать Джеха в прошлый раз. Деревенские люди вряд ли имели родных с паспортами Кирибати.

Смотрю на небо, а оно только сильнее краснеет. Не могу понять ничего, а от того хуже щемит сердце.

— Они сели? Вера-ши. Как понять?

Кан Мари встречает мой взгляд и затихает, как и я. Мы не понимаем ничего, но продолжаем ждать. Стоим неподвижно, и едва дышим. Уже и солнце сесть успело, а горизонт пустой. Спасатели переговариваются по рации, и ждут у машин с медиками. Вскоре они снова начинают быстро перемещаться, разворачивают странные накидки серебристого цвета, обустраивают две палатки. Так слажено действуют, что спустя несколько минут на берегу вырастают два огромных медицинских шатра.

— Вера… — тянет сиплым голосом Кан Мари, и хватает меня за руку. — Вера, смотри.

Она указывает на залив, в который сворачивает первый катер. Он движется медленно, но даже с такого расстояния видно, что судно переполнено людьми.

— Сели… — шепчу, как безумная. — Они сели.

Как только катер швартуется, к нему бегут волонтеры. Они помогают людям сходить на берег, а я как обезумевшая, осматриваю каждое лицо высохшими глазами. Не моргаю, не дышу, и не двигаюсь, но его лица так и не замечаю. Сана нет ни в толпе людей, ни с группой военных из расположения.

Старшина Ю. Где старшина Ю? Где Вон Хо, и где Джеха? Почему нет… его?

Сердце готово из груди выпрыгнуть, а в горле сухо, как в пустыне. Где он? Снова пробегаю взглядом по толпе, но его нигде нет. Как и на втором катере, который приходит через несколько минут.

— Вера, где они? — грубо и со сталью шипит Кан Мари. — Вера, все здесь? Да? Так ведь? Где же экипаж?

— Спокойно, — я хватаю ее за руку, но в последний момент, Кан Мари ее вырывает и срывается с места.

Да только я и шагу ступить не могу. Смотрю на моторную лодку, из которой прямо на воду у берега спрыгивают шесть фигур. Они вместе идут к берегу, едва передвигают ногами, но выходят на него, а Сан понимает взгляд.

Он долго осматривает толпу ожидающих, ищет меня, а я, как калека, не могу взять под контроль тело. Оно не слушается, не поддается мне. Видимо, это ступор, от которого не так легко избавиться. То состояние, когда воздух врывается в легкие, как-то странно легко, а сердце издает гулкие удары все медленнее. Оно стучит сильно, но каждый его удар, как толчок в грудь.

Посмотри… на меня. Шепчу мысленно, и даже на таком расстоянии слышу, как Джеха в шоке ругается с Кан Мари. Эти двое замерли по косточку в воде, и не могут отойти друг от друга.

Она к нему бежала, а я до сих пор сдвинуться с места не могу. Почему?

Сан кивает медику, и отправляет его прочь. Он вообще ни на кого не обращает внимание. Стоит точно так же, как и я, и смотрит. Как же он смотрит. Глаза — это действительно лучшее в тебе. Это то, что заставило меня обрести веру.

Сан первым делает шаг. За его спиной замечаю теплый взгляд старшины Ю. Парень переводит его в мою сторону, и легко кивает в поклоне. Словно добавляя: "Я же говорил вам…"

Да, он мне говорил, что слабость должна стать сильной, чтобы перестать ею быть. Наверное, потому я не плачу, не дрожу, а продолжаю рыдать внутри. Я так вою в мыслях, что явственно чувствую, как глохну.

Сан медленно приближается, а когда встает в шаге, я глубоко вдыхаю, но он опережает меня:

— Профессор, у вас есть кое-что мое.

Издаю дурацкий, и такой неуместный смешок, но киваю. У меня действительно есть кое-что важное. Размыкаю кулак, а из него выпадают жетоны. Они издают громкий звон, а Сан прищуривается.

— Вернете? — шепчет огрубевшим голосом, вынуждая дышать глубже.

Слезы уже близко. Они подбираются комком к горлу, режут глаза, и не дают нормально дышать. Сан замечает это сразу, но молчит. Не произносит ни слова, пока я надеваю жетоны на его шею. Провожу пальцами во влажных волосах, ощупываю холодную кожу. Запах гари, копоти и металла настолько сильно касается носа, что я с силой сдерживаю первый всхлип.

Люблю этот запах. Люблю этот взгляд. Люблю этого мужчину любым.

Едва ли смогу издать еще хоть звук, кроме облегченного выдоха, когда чувствую, с какой силой и как надрывно, его губы накрывают мои. Нет, не жадно, не с голодом, а нежно. Странно, но оказывается ласка бывает обжигающе сильной. Она бывает красивой, и не вызывающей.

— Я не о жетонах говорил, — нехотя отпуская, Сан шепчет в губы, и мягко поглаживает мой затылок дрожащими пальцами.

— О сотовом? Он тоже здесь. Его стоимость не покрыла затраты на билет во Францию. Так что пришлось ждать владельца, чтобы вернуть, — несу какую-то чушь, а сама ощупываю каждый сантиметр его рубашки на груди.

Как безумная, проверяю все ли с ним в порядке, цел ли он, а главное — не ранен ли.

— И как вы теперь улетите… домой? — спрашивает, подыгрывая.

— Поплыву. Тут недалеко.

— Не заблудитесь?

— У меня есть маяк, — отвечаю нежным голосом, вкладывая смысл в каждое слово. — Он красиво сверкает на берегу у серого моря.

Сан наклоняется и мягко прижимается ко мне лбом. Тихо дышит, и молча смотрит в глаза, крепко обнимая. Этого достаточно.

— Нужно позвонить Ханне, — ласково трусь о его лицо своим.

Закрываю глаза, и слышу тихий шепот:

— Нужно.

Я зарываюсь в его объятия, и наконец, ощущаю, как глухой стук в груди стихает.

— Пупсик, — услышав дурацкое прозвище, издаю смешок.

Рядом встают Джеха и Кан Мари.

— Чего тебе? — Сан продолжает стоять с закрытыми глазами и обнимать меня. — Никакого покоя от тебя.

— Как это чего? Гони сто тысяч вон.

Джеха подмигивает Кан Мари, а я хмуро осматриваю Сана. Он резко открывает глаза, и зло смотрит на друга.

— Молчи, — предостерегает, но Джеха расплываясь в улыбке, злорадно произносит.

— Ты проиграл.

— Уговор был на неделю.

— Это мелочи. Факт перед нами, и он прижимается к тебе. Гони деньги.

— Что? — я ощетиниваюсь, и холодно осматриваю Сана.

Я прекрасно понимаю, что происходит. Как и Кан Мари, которая багровеет на глазах.

— Так ты вел себя, как осел, чтобы не проиграть деньги? Ты серьезно, Сан? — моему напускному возмущению нет предела.

— Вот. Ключевое слово "осел", невестка. Поколоти его. Привыкай к нашим порядкам. Он заслужил, — Джеха подначивает, но получает сам и от своей жены.

— Вам смешно? Вам действительно смешно? Вы едва не погибли. Вы хоть знаете, что мы пережили с Верой, пока ждали. И вам смешно?

— Эге… Больно же. Стой. Я итак побитый. Ты меня еще хуже покалечишь, — Джеха прикрывается от легких и совершенно наигранных тумаков, а я слышу урчащий смешок над головой.

Поднимаю взгляд, и тут же улавливаю блестящий напротив. Но замираю всем телом от другого. Сан улыбается так открыто, так по-настоящему искренне, что это оглушает. Я видела его таким лишь дважды: в Париже у Монмартра, и дома, когда он смотрел на сверкающие осколки зеркал на берегу рядом со своим домом.

Не знаю, станет ли он эгоистом в будущем. Но уверена, в другом:

Вера, наконец, обрела свою веру.

Эпилог. Сан

Год спустя

— Говорит командир борта "1558". Запрашиваю посадку.

— Борт "1558", посадку разрешаю.

Я выравниваю штурвал, а бросив взгляд в сторону, качаю головой. Джеха продолжает пыхтеть, и злиться.

— На посадке сосредоточься. Не первый раз же. Хватит психовать.

— Конечно, пупсик, — зло отвечает.

Мы заходим на посадку, плавно снижаемся, и так же спокойно приземляемся. Как только самолет останавливается, в кабину входит бортпроводник. Юна мило улыбается, и впускает Ханну. Дочка садится на место Джеха, который хватается за сотовый и выскакивает из кабины сразу.

— Как здесь красиво, аппа. *(Папа) — Ханна восторженно осматривает Миланский аэропорт, и подпрыгивает на сидении. — У нас, правда, целых две недели?

— Нэ, — киваю, а Ханна с блеском в глазах отвечает улыбкой.

Обратно в кабину врывается Джеха, и едва не плача, шепчет:

— Это злой рок? Ну почему, как только я на работе — она рожает. Неужели в этот раз нельзя было подождать?

— Г-х-м… — я прочищаю горло, и кошу взгляд на Ханну.

Дочка рассматривает приборные панели, и только делает вид, что не понимает о чем речь.

— Что ты кашляешь? Я на тебя посмотрю через пару-тройку месяцев, пупсик. Вот потеха будет.

— Папа, возьмет отпуск, а у меня как раз каникулы.

Я издаю смешок, смотря на то, как у Джеха меняется цвет лица. Он бледнеет, понимая, что его осадил ребенок. В этот раз никто не виноват. Просчитать подобное невозможно, даже будучи пилотом гражданской авиации, не связанным присягой.

Джеха улетает первым же рейсом, как только мы оставляем борт на стоянке. Его зафрахтовали, а нам дали небольшой отпуск, который я, наконец, решил использовать для нескольких важный целей.

Во-первых, я дико соскучился по Вере. Она улетела в Париж всего две недели назад, а дом будто опустел без нее. Сперва, я долго привыкал к тому, что теперь стал действительно семейным человеком.

Каждый раз, выходя из спальни по утрам, я замираю в проходе, и опираюсь плечом о косяк. Это происходит действительно каждое утро, когда я дома. В тот момент осматриваю, наверное, одну из самых счастливых картин в нынешней жизни. У стола стоит Вера с Имо, а вокруг спешно носится Ханна. Она собирается в школу, а девочки смотрят любимое ТВ шоу. Вера готовит завтрак для Ханны, а любимая старушка уходит на рынок.

Когда Вера две недели назад улетела, эта картина исчезла, и даже Ханна перестала улыбаться так ярко по утрам. Моя девочка, наконец, решилась назвать ее мамой, а следом привязалась настолько, что даже сейчас в нетерпении разговаривает с Верой по телефону.

— Как ты и просил, аппа, я не сказала омма, куда мы едем. Ты уверен, что аджосси… Он не станет злиться на нас? Не прогонит тебя? — Ханна всегда аккуратно спрашивает о взрослых вещах.

Она так быстро выросла.

— Не станет, милая. Есть вещи, которые человек должен сделать, даже боясь осуждения, стыда и боли. Это долг, Ханна. Долг, который я обязан вернуть, милая. Но тебе не обязательно ходить со мной. Ты точно не хочешь подождать в гостинице? — открываю дверцы арендованного автомобиля.

Ханна садится в салон и кивает. Опустив вещи в багажник, занимаю место водителя, а дочка убедительно отвечает:

— Для тебя это важно. Я не хочу оставлять тебя одного. Это неправильно. К тому же, это я напросилась с тобой. Значит, и ответственность нести надо.

— Порой ты говоришь, как Имо, — бормочу и выруливаю из стоянки аэропорта.

Поскольку в Италии я впервые, приходится действовать интуитивно. Чтобы добраться из Милана до Тосканы, мы с Ханной проводим в пути не меньше четырех часов. Все это время, дочь снимает видео блог, оживленно рассказывая о том, куда попала. Ей интересно, хотя я не вижу в подобном ничего полезного. Имо ворчит без конца, и я, кажется, начинаю ее понимать. Столько времени уделять девайсу чревато.

Однако же спустя двадцать минут, именно он помогает не опростоволоситься.

— Аппа, только не говори, что мы заблудились.

— Нет, милая, — я поджимаю губы, и сверяю данные навигатора с картой.

Мы встали на обочине дороги между виноградников. И если быть честным, я вообще не представляю, где мы. Но дочери об этом лучше не знать.

— Аппа, ты же военный. Ты серьезно? — Ханна округляет глаза, и качая головой, что-то быстро стенографирует в сотовом.

Пока я пытаюсь сохранять спокойствие, ее телефон издает писк, и Ханна высокопарно произносит:

— Мы в десяти милях от Тосканы. Ты свернул на дорогу, которая ведет в Монтэ-Пуль-чьяно… Очень трудно произнести.

— Откуда ты узнала? — я хмурюсь, действительно замечая на карте поворот, в который не свернул.

— Томаш ответил, — спокойно бросает, а я покрываюсь коркой льда.

— Какой Томаш? — тихо и на низких тонах спрашиваю, а Ханна виновато прячет взгляд. — Ханна, я жду ответ.

Ей тринадцать, и вот, что значит, когда родной отец не понимает и не контролирует, в каких таких сетях обитает профиль его дочери.

А пора бы озаботиться.

— Ханна?

— Это мальчик, который подписан на меня. Я просто спросила в комментариях под своим последним видео, где мы находимся.

— И Томаш…

— Просто зритель на моем канале "тикток", — Ханна аккуратно отвечает, а я замечаю, что перегнул слегка палку.

— Прости, милая. Просто, я хочу быть уверенным, что ты в безопасности.

Завожу авто, а Ханна шепчет:

— Это так приятно, оказывается.

Я округляю глаза, и даже немного притормаживаю. Искоса смотрю на Ханну, а она не поднимает головы от проклятого телефона и говорит:

— Это так круто, когда тебя вот так ругают. Оказывается, я очень хотела, чтобы ты, наконец, меня отругал за что-то, аппа.

В немом шоке, я поворачиваюсь к дороге, не в силах подавить комок в горле. Каким таким образом, я дожился до того, что мой ребенок радуется, когда ее ругают?

— Ханна, то, что ты говоришь ужасно. Ты не должна радоваться тому, что тебя ругают. Это неправильно.

— Но это значит, что ты здесь, — она перебивает меня шепотом, а я торопею. Кажется, и волосы на макушке встают дыбом. — Ты спрашивал, почему я так упорно, снова и снова, разбивала стекла, зеркала и складывала из них мозаику.

Ханна умолкает, а я боюсь даже пошевелиться.

— Все потому что, каждый раз ты ругал меня. Мозаика была единственной причиной, из-за которой ты всегда волновался обо мне явно. Ты мог даже крикнуть, и хмуриться весь день. Это не пугало. Сперва, конечно… Конечно, я действительно обижалась, но когда уходила к себе в комнату, улыбалась. Потому что папа меня ругает, и папа дома. Я хотела, чтобы зеркал стало еще больше, чтобы я не останавливаясь, заставляла тебя волноваться, и ругать меня. Думала тогда ты больше не уедешь никуда. Увидишь, что я не слушаюсь, и останешься дома. Так… я поступала. Мне стыдно, папа. Прости.

Ее взгляд тускнеет, а мои глаза застилает серая пелена. Это слезы. Я уверен в том, что это они, ведь глаза нещадно пекут. Я пытаюсь сдержать их, чтобы не расстроить дочь. Она не должна видеть, как отец проявляет слабость. Я никогда этого ей не показывал, и не собираюсь. Однако, что же поделать, если ее слова разбивают меня? Столько лет, мне приходилось выбирать между тем, что должен, и тем, что хочу.

Между жизнью и смертью.

Теперь я понимаю ценность того, что создал вокруг себя. Она оказывается заложена в словах дочери, как в настоящем откровении. Я знаю, что ей трудно говорить об этом. Слишком трудно, но она решается это сделать, чтобы стать ближе.

Между нами всегда оставалась пропасть из расстояния и времени. Наши отношения нельзя назвать близкими. Да, я люблю ее безгранично, но этого мало.

Мало просто любить детей, давать им достаток и думать о будущем. Их надо слышать.

А я не мог, потому что был всегда занят, всегда далеко… Но сейчас все стало иначе. Все изменилось с появлением Веры. Оказывается, я страстно хочу быть эгоистом. Ведь только став им, я вот так просто беру свою дочь за руку, и тихо шепчу, то, что теперь действительно могу выполнить:

— Я больше не уеду надолго. Ты же знаешь, Ханна. Я теперь всегда буду рядом.

Она молчит, но крепко обхватывает мою ладонь крохотными ручками. Так сильно сжимает ее, энергично кивая, и пряча взгляд, что мне приходится снова затормозить и остановиться.

Я тяну Ханну ближе, и бережно обнимаю, тихо, но уверено произнося:

— Я больше никуда не уеду надолго. Никогда. Даю слово. Ты веришь мне?

Ханна снова кивает, и прячет от меня слезы. Она быстро вытирает лицо и уверенно делает глубокий вдох.

— Верю, аппа. Но теперь итак боюсь тебя отпускать. Ты же заблудишься.

Ханна с улыбкой указывает на навигатор, а я хмуро поджимаю губы.

— Ну, признай, что ты заблудился.

— Эге, — я наигранно осекаю ее и снова выезжаю на дорогу. — Ничего подобного. Это… навигатор сломался. Вот.

— Папа, ты заблудился, — упрямо повторяет Ханна.

Она складывает руки на груди, и приподнимает бровь. Осматривает совсем, как взрослая, и пытается доказать правоту.

— Ничего подобного.

— Заблудился, — она настолько холодно произносит, копируя мой тон, что брови ползут к макушке.

— Ты в кого такая…

— Ты учил не врать, и не юлить. Признавать свои ошибки, — она загибает пальцы, прищуриваясь и вспоминая. — Честно отвечать за свои поступки. Не бояться трудностей. Что там еще… А. Точно. Не стыдиться неудач.

— Каким ужасам я учил собственного ребенка, — кисло бормочу. — Хорошо. Хорошо, Ханна. Я заблудился. Ты довольна?

— Конечно. Жаль я это на камеру не сняла.

— Ханна.

— Вот потеха для омма была бы.

Она довольно смеется, заражая своей улыбкой. С ней на лице, получасом позже, я останавливаюсь у высоких ворот дома. Итальянская деревня, в которой живет Алексей, выглядит не так, как та, в которой я вырос. Это совершенно другой мир.

Ханна осторожно подходит ко мне, но тут же встает за спиной. Дверь в воротах открывается, а из нее показывается аджумма. Женщине на вид примерно шестьдесят. Она довольно хорошо выглядит, но осматривает с таким цепким интересом, будто ждала кого-то.

И это явно не я.

Она ищет Веру? Ясность в происходящее привносит уверенный бас. Мужской голос звучит в глубине двора. Он обращается к женщине на языке Веры, а та кивает и отходит в сторону.

— Спасибо, — произношу на ломаном русском, и вхожу во двор.

Ханна идет позади, я слышу, как она робко здоровается с женщиной. Искоса наблюдая за аджуммой, припоминаю рассказ Веры о том, что ее свекровь сложный, но искренний человек. Просто к ней нужно найти подход. Однако, я вижу иное. Женщина явно не рада нашему визиту, и быстро уходит в дом, как только указывает куда идти.

Я обхожу стройный ряд кипарисов, и сразу встречаю глубокий взгляд синих глаз. Алексей сидит в коляске, которая оборудована так, что мужчина может передвигаться, управляя джойстиком.

Осматривая бывшего мужа своей жены, я словно заглядываю в свое возможное будущее. Таким я мог стать в любой момент, и это не зависело от того, упал бы с небес, или стал бы жертвой свинца на земле.

Такова возможная плата того, кто выбрал этот путь. Мы выбрали его сознательно.

— У тебя красивая дочь, Кан Чжи Сан, — Алексей криво улыбается. Иначе не может, ведь левая сторона его тела почти неподвижна. Я замечаю это невооруженным взглядом. — Как ее зовут?

— Ханна, — отвечаю осипшим и низким голосом, так и не отпуская взгляда мужчины.

Мы смотрим друг другу в глаза так долго, будто ищем что-то, о чем нам самим неизвестно ни черта. Ханна выходит вперед и кивает Алексею. Она ненавязчиво разбивает напряжение между нами робкой улыбкой и голосом. Дочка сразу успокаивается, как только замечает ответную улыбку мужчины.

В этот момент из мансарды дома, выходит довольно коренастый мужчина. За ним снова появляется аджумма. На этот раз женщина смотрит иначе. Она с улыбкой подзывает Ханну к себе, а мужчина машет мне рукой в приветствии.

— Аппа? — дочка сразу ищет объяснений, ведь не понимает языка женщины, а мужчина подзывает Ханну на ломаном английском.

— Аджумма зовет тебя, чтобы показать красивый сад, — перевожу Ханне.

Никогда не думал, что языковой барьер, такой ад.

— Ханна, — Алексей осматривает дочь, и внезапно поворачивая к ней коляску, смешно хмурится. — Я взял твоего отца в плен. Хочешь его вызволить?

— А-а-а… — в недоумении спрашивает Ханна.

— Она английский плохо знает, — обреченно объясняю, а мужчина вскидывает бровь вверх.

— Почему не учит? У нас дети с первого класса по два языка учат, — он недоумевает.

— Нам сложно воспринимать эти языки. Она знает японский, — ухожу от ответа.

— Вот оно как. Интересно, — Алексей кивает. — Так переведи ей. Она же ждет. Скажи, чтобы не боялась. Мама угостит ее вкусным чаем с тостами и покажет сад и пруд, пока мы с тобой… поболтаем по-мужски.

Я хмурюсь и прищуриваюсь. Разговор будет явно сложный. Он настроен странно, да и на что я мог надеяться? Не станет же он встречать меня, как лучшего друга? Подобное очевидно.

Объяснив все Ханне, нахожу понимание в глазах дочери. Она хоть и не без опасения, но уходит с аджуммой. Женщина напоследок что-то говорит, после чего Алексей переводит:

— Мама не обидит Ханну. Не волнуйся, и иди за мной.

Он ловко разворачивает коляску, а я слышу смех Ханны за спиной. Скосив взгляд к мансарде, замечаю, как мужчина что-то смешно объясняет ей, а Ханна не может сдержать улыбку.

— Это он готовился так, — бросает Алексей, уводя меня вглубь сада. — Когда ты позвонил мне, я рассказал о том, кто к нам едет. Сильвио немедленно вызвался изучить хотя бы пару фраз на корейском. Скачал какие-то дурацкие программы, онлайн-разговорники и переводчики. Я сказал, что это бесполезно, но видимо, был не прав. Они понадобились.

Все время, пока мы следуем по дорожке к небольшой беседке, я собираюсь с мыслями. Когда ехал сюда, у меня была единственная цель — посмотреть в глаза этому мужчине и поблагодарить. Но сейчас, внутри разрастается чувство стыда. Кажется, что я совершаю ошибку, и не должен был приезжать. Зачем? Ведь это может принести ему боль. Я же не знаю, как он до сих пор относится к Вере. По ее словам он воспринимает все спокойно.

Едва ли это так. Я мужчина, и я прекрасно понимаю его чувства. Но должен поступить правильно. Алексей часть жизни Веры. Наши с ней отношения с самого начала не были простыми. И если я взял на себя ответственность за них, то должен принять все последствия такого выбора. Я знаю, что она не забудет его никогда. Знаю и понимаю, что даже сейчас, он очень важный для нее человек. Точно так же, как для моей Ханны и для меня остается важна Бон Ра. Вера это знает, потому в этом году она помогала Имо устроить ежегодный поминальный обед для мамы Ханны.

Увидев такое отношение, сердце Ханны растопилось полностью. Если сперва, она осторожно и сдержанно обращалась к Вере, то сейчас все изменилось. Заметив с каким уважением Вера относится к памяти матери, Ханна впервые позволила себе назвать ее омма.

В тот вечер, я ощутил целостное счастье. Оно настолько полно обосновалось в груди, что не оставило места сомнениям. На следующее утро, я подал прошение о завершении службы. Как только получил согласие, через неделю начал стажировку в авиакомпании. Джеха тоже не запоздал с этим, и спустя месяц мы попали в один экипаж.

Я бросил все, только ради того, чтобы стать тем эгоистом, которого хотела видеть теперь уже моя семья.

Потому я обязан принять тот факт, что этот мужчина не уйдет из нашей жизни. Обязан не только принять, но и попытаться сделать так, чтобы Алексей тоже стал счастлив.

— Присаживайся, — Алексей приглашает присесть у стола, на котором стоит бутылка вина, и закуски.

— Я вряд ли стану пить. Я за рулем.

— До завтра из тебя выветрится все, майор Кан, — Алексей снова кивает на стол. — Я бы налил тебе сам, но как видишь, бокал я удержать смогу, но бутылку только зубами. Пожалей мою ротовую полость.

Я сперва не понимаю, к чему этот цинизм, но следом замечаю его причину в глазах мужчины. Так он защищается от собственного чувства неполноценности. Это жестоко по отношению к себе, но это показывает силу. Странный человек, а его следующий вопрос обескураживает:

— Ты ее действительно любишь?

Я опускаю бутылку обратно на стол, и уверенно поднимаю взгляд. Вопрос совершенно бестактный, но он звучит не от незнакомца. Этому мужчине важен мой ответ. Алексей сидит напротив, и пытается прочитать меня.

— Люблю. Если бы это было не так, я бы сюда не приехал, — отвечаю, а сделав глоток вина, продолжаю: — Хорошее.

— Из нашего винограда. Лучшее. Иное я бы не предложил такому человеку, — отрывисто чеканит, так знакомо поставленным, голосом.

Мы снова заглядываем друг другу в глаза, и я решаюсь начать, наконец, разговор.

— Я сомневался в том, что ты захочешь говорить со мной.

— А я напротив, ждал твоего звонка. И рад, что ты не посвятил в него Веру. Она бы примчалась через минуту после тебя.

— Несомненно, — киваю, невольно улыбаясь.

— Ты отказался от службы?

— Да, — коротко отвечаю, и откидываюсь на спинку мягкого уголка.

— Я не смог. Попытался, но все равно не ушел, — он тихо говорит, а его взгляд становится стеклянным. Будто Алексей проваливается в прошлое. — Не смог ни от нее отказаться, ни от неба. Наверное, потому и поплатился за все.

— Это не твоя вина, — я качаю головой, и наконец, расслабляюсь. — То, что произошло с тобой, могло случиться и со мной, и с любым другим летчиком. Мы не застрахованы от смерти.

— Я, наверное, застрахован, раз не умер, и стал таким.

Всматриваясь в бокал, я пытаюсь подобрать слова.

— Тебе повезло больше, чем тем, кого я знал когда-то.

— Ты разбивался? — вопрос звучит удивленно, и я отрицательно качаю головой.

— Нет, но бывал в таких местах, которые калечат не тело, а душу. Когда покалечена душа, целое тело ничего уже не значит.

— Где ты бывал? — его интерес искренний, потому я решаюсь рассказать.

— В Афганистане, Сирии, и во Вьетнаме.

— Во всех горячих точках, — Алексей замирает взглядом на моем лице, а я лишь киваю. — То есть, ты воевал? Какую машину ты пилотируешь?

— Американский "Ф22 РАРТОР". Но садился за штурвал всего, что летает.

— Четвертое поколение, — шепчет с таким восторгом, что я усмехаюсь.

— А ты?

— "Ми-8" и "Су-24". Но разбился на обычном транспортнике на учениях. Оба движка пошли в отказ одновременно. Я даже не успел сориентироваться, когда машина вошла в бочку. Помню только гул, тряску и свист в ушах. Я не удержал бы его никак. Приборы навернулись, а времени не оставалось на то, чтобы выровнять тот металлолом.

— Высота? — сухо спрашиваю.

— По приборам нижний эшелон. Но я уверен, что мы и до этого снижались, не зная об этом. За штурвалом сидели курсанты. Моей задачей был контроль. Но… не выжил никто, кроме троих парнишек, и меня. Из двадцати человек, в живых остались четверо. И это даже не война.

Между нами наступает тишина, которую не хочется прерывать. В ней мы, наконец, понимаем и принимаем друг друга. Как бы тяжело не было воспринимать белых людей, нас с Алексеем связывает нечто другое. Прямо сейчас оно медленно окрашивается в золотистые тона заката.

— Ей не хватает отца. Она так и не поговорила с ним? — Алексей нарушает тишину, а я снова делаю глоток вина, ощущая, как, наконец, расслабляюсь.

— Нет, — сухо бросаю. — Я решил не вмешиваться. Я и так не понимаю порой до конца ее поступков. У вас… иные отношения внутри семьи.

— Он не хотел нашей свадьбы. Надеюсь, в вашу семью он не лезет? — вопрос Алексея вызывает настороженность.

— В каком смысле не хотел? Вера не говорила об этом. О том, что он потом натворил, мне известно, но я думал, что это связано с твоим состоянием.

— Вера и не знает об этом, — Алексей цепко заглядывает в мои глаза. — Не говори ей. Он был против с самого начала. Грезил, что дочь пойдет по его стопам, но Вера выбрала другое. Это едва не убило ее. Теперь я хорошо понимаю, где совершил ошибку.

— Он поступил чудовищно по отношению к тебе. О какой ошибке ты говоришь? Когда я узнал об этом, рассказал ей все сразу. Не хотел скрывать и удерживать рядом, но, видимо, было поздно что-то менять.

— И не нужно, — голос Алексея звучит строго и уверено. — Я бы не позволил ей так жить ни за что. Потому, это судьба, Кан Чжи Сан. Такова моя судьба. Наша судьба. Всех нас. И никто не должен расплачиваться за мою судьбу вместо меня. Тем более, молодая красивая женщина в рассвете сил. Это жестокость и чистый эгоизм, заставить ее ухаживать за таким человеком, как я. У нас не было будущего с того самого момента, как я открыл глаза впервые после катастрофы. То, что я сейчас так хорошо говорю с тобой, и даже улыбаюсь, — ничего не значит. Я не способен дать своей женщине ничего, кроме боли. И я не стал бы ее держать рядом. Я бы лучше сдох, чем наблюдал бы, как она стареет, чахнет и не может даже стать матерью. Так что… ты зря приехал просить прощения, Кан Чжи Сан. Это я должен сказать тебе спасибо, что ты стал тем, кто принес ей счастье, после такого горя. С тобой она изменилась. Она не отказалась от своей жизни в угоду тебе. Она наоборот, добилась всего сама, стала наноги и показала себя. Со мной, даже со здоровым, она отказалась от всего. От карьеры, от стремлений и своих желаний. Я изначально не подходил ей, Кан Чжи Сан. Видимо, так было суждено.

Удивительно… Это ведь я приехал спасибо говорить, а получил благодарность сам. Как так-то?

— Ты пьешь? — киваю на вино.

— Редко, но могу.

— У нас выражают благодарность иным способом. Наливают спиртное, как дань уважения тому, с кем разделяют выпивку. Могу я тебе налить? — указываю бутылкой на второй бокал.

— Ты все больше мне нравишься. Это плохо, Сан. Я начинаю тебе проигрывать по всем пунктам.

— С такой самооценкой ты не пропадешь, — я наливаю вино, и улавливаю его смешок.

— Хорошо, что ты приехал, — бросает вскользь Алексей, а следом аккуратно делает глоток.

— Я тоже так думаю, — киваю с улыбкой, и допиваю свое вино залпом.

Похоже, у меня появился странный, но очень хороший и новый друг.

Покидая его дом следующим утром, я слышу восторг в голосе дочери, и смотрю в потеплевшие взгляды этих людей. Они не просто приняли нас, как друзей, они сделали все, чтобы я не чувствовал вины. Это поражает, но я действительно перестал корить себя, и понял, что этот разговор, эта попытка расставить все точки, помогла в первую очередь мне.

С этой мыслью я протягиваю руку Алексею, а он крепко пожимает ее, и улыбается.

— Приезжайте все вместе. На отдых. Здесь красивые места, Сан. Мама и Сильвио приглашают вас остаться в другой раз подольше.

Алексей переводит слова своей матери и отчима, а я киваю и благодарю.

— Мы должны порыбачить.

— И нажраться, — добавляет тихо, а я усмехаюсь. — Нет, я серьезно. Я бы не отказался напиться до полусмерти еще хоть раз в жизни. Ты знаешь, как наши мужики рыбачат?

— Наверное, с удочкой, — решаю поддержать шутку, над которой мы смеялись вчера весь вечер на пьяццо у винного магазина.

— Со стратегическим запасом. Я тебя всему научу. Рыбу и в супермаркете по дороге домой купить можно.

Ханна подбегает к нам и Алексей немедленно умолкает, как только замечает, как она, стесняясь, мнется.

— Принцесса хочет что-то сказать страшному дисектикону?

Я издаю гортанный смешок, а Ханна не понимая ни слова, все равно кивает.

— Можно мы приедем еще, но с омма? — Ханна робко спрашивает, а я перевожу.

— Конечно, можно. В любое время, Ханна. Здесь вас ждут в любое время, и всегда.

Наши взгляды с Алексеем вновь встречаются, и в этот раз слова нам не нужны. Мы понимаем друг друга полностью. Это странно, необычно, и непривычно, но это так.

Покидая его дом, поговорив с ним, я, наконец, избавляюсь от всех тяжелых мыслей. Избавляюсь от всего, что может помешать жить с Верой в счастье. Да, нам не будет просто, и не будет легко. Нам придется привыкать ко всему, что для нас непонятно друг в друге.

Но как говорит моя дочь: "Нет ничего круче, чем реакция моих одноклассников на омма".

Эпилог. Вера

— Просто в голове не укладывается, как можно перепутать адрес. Снова. Снова твоя невнимательность, Патрисия.

Я ношусь по кабинету, в поисках чертовых копий документации по диссертации Патрисии и Франко. Оба сидят бледнее стен, и тихо перешептываются в уголочке. Они даже слово боятся произнести в моем присутствии. Что не мудрено, ведь Патриссия снова наворотила дел.

В этот раз девушка отправила выдержки в статьях не в комитет, а в какую-то строительную фирму. Естественно они просто пропали, а копии, которые хранились у меня, почему-то бесследно исчезли.

— Это просто катастрофа, — зло шепчу, и переворачиваю все папки на стеллажах.

— Мадам…

— Молчите, — поднимаю палец вверх, и даже не смотрю в их сторону, когда зло трясу им. — Молчите, пока я в состоянии сдерживать свои эмоции.

— Мадам, мы все составим заново. Я клянусь, в этот раз отправлю все сам.

Я с раздражением закрываю глаза, а когда поворачиваюсь, встречаю насмешливый взгляд Лены и Жени. Подруга нянчит на руках малышку, в то время, как Женя пытается не дать Максу задушить его галстуком.

Идиллия. Посреди которой стою я, в окружении горы бумаг, и пытаюсь работать.

— Так. Франко. У вас неделя, пока я еще во Франции. Если вы не закончите до этого момента, и не отправите все по нужному адресу, то должны понимать, что дальше разгребать все вам. Я улечу в Корею, и там мне будет точно не до вас. Хотите помощи, приступайте к работе немедленно.

— Простите, мадам, — Патрисия виновато прячет взгляд, но я итак не могу на нее злиться.

Они с Франко уходят, а я устало шепчу:

— Горе луковое.

— Ладно тебе. Хорошие ребята. Как вспомню, что вы пережили, не мудрено, что девочка такая рассеянная, — Лена пытается оправдать Патрисию, но это сложно.

— Она всегда была такой, Лен, — тянет Женя, развлекая и смотря на Макса. — Да?

— Да, — кричит малыш, а я нервничаю еще больше.

— Ты чего, как на иголках? — Лена подзывает сесть на диванчик рядом, но я отрицательно качаю головой.

— Я не могу понять, почему они не прилетели позавчера, — отвечаю, и сажусь за стол. — Зачем им задерживаться в Милане?

— Ты думаешь Сан… — Лена начинает, а переглянувшись с Женей, продолжает. — Думаешь, Сан поехал к Алексею?

— Я уверена в этом, — отвечаю, а сама не нахожу себя от тревоги. — Зачем ему это делать? А если свекровь наговорит что-то ему? Обидит? Он ведь с Ханной прилетел. С нее станется с таким характером вытворить все, что угодно.

Хотя мы давно помирились, и даже общаемся, как подруги, известие о том, что я вышла замуж, ее явно не обрадовало. Надежду Викторовну понять можно. Вернее, я ее начала понимать давно. Она слишком явно хочет загладить вину перед Алексеем за свое отсутствие в его жизни.

— Судя по тому, какой Сан, у нее не выйдет, даже если она выскажет свои претензии на корейском. Он холодный и слегка пугающий. Вряд ли она станет устраивать скандал с таким человеком.

Женя прав, но дело не только в этом. Я боюсь, чтобы эта встреча не принесла боль Алексею. Кто знает, как он отнесется к такому визиту? Он может говорить, что с ним все хорошо, но я-то понимаю, как ему трудно.

— Голова гудит, — я откидываюсь на спинку кресла, и сажусь удобнее.

— Не мудрено, — бросает Лена. — Ты постоянно нервничаешь пока здесь. Две недели, как сама не своя. Заканчивай тут быстрее, и езжай в свой оазис счастья. А то, так и родишь раньше срока. Нервничать сейчас не хорошо, Вера. И речь не о тебе.

— Не обо мне, — бормочу с закрытыми глазами. — Отец позвонил, как только я прилетела. Хочет встретиться со мной и Саном. Опять давит на то, что я погублю карьеру, если останусь жить в Корее.

— Он всегда был таким заботливым, и таким любящим по отношению к тебе. Я до сих пор не могу поверить, что Анатолий Владимирович снюхался с этим пижоном Платини. Это дикость какая-то.

Слова Жени логичны. Во всем, что произошло со мной за последние пять лет, так, или иначе, фигурировал проклятый остров, едва не убивший столько людей. Видимо, этот остров смог повлиять даже на моего отца. Я долго думала над тем, почему он так изменился, и почему я не сумела рассмотреть этого раньше. Да, он давил на меня всегда. Показывал пример, оберегал и заботился, но требовал, чтобы я училась и добивалась успеха. Я даже и не подозревала, какую обиду он затаил на мать, за то, что она подолгу уходила в написание книг, а на свою профессию просто наплевала.

А потом и на меня, за то, что бросила диссертацию и вышла замуж за Алексея.

— Он всегда был таким, просто это я слепо любила отца, которого возвела, как пример, в абсолют, — открываю глаза, и сажусь ровно. — А теперь, я не знаю, что с этим абсолютом делать. У него все-таки родится внук через несколько месяцев. Я не хочу такой жестокости в семье. Так быть не должно. Но и его поступок. Через него я переступить не могу. Это слишком, даже для стремления заполучить разработку и заработать славу ведущего ученого. Это жизнь человека, которой он просто разменялся, как бесу на откуп. И вот теперь дилемма: и бросить его больно, и простить горько. И вы еще хотите, чтобы я не нервничала?

— Вера, — участливо произносит Лена. — Я понимаю, это твой отец.

— Который, узнав, что я вышла за корейца, обрывал телефон месяц. Первое, что он сказал после того, как спросил, все ли со мной в порядке после возвращения с Когтя, — что я забыла в Корее, и почему не вернулась в Сорбонну. Все. Его интересовало только это — Коготь и моя карьера. Я его не узнаю, Лена. С каждым годом все больше не узнаю, и это пугает.

Женя и Лена обмениваются взглядами. Их молчаливые гляделки настораживают, потому я решаю спросить прямо:

— Что вы скрываете?

— Отец… — Женя явно подбирает слова. — Они говорили, Вера. Примерно месяц назад Анатолий Владимирович позвонил папе, и попросил о встрече. Отец сперва и слушать его не хотел, но тот так настаивал, что папа не смог отказать. Все-таки, они дружили долгие годы.

Женя умолкает, а я подаюсь вперед. Мне не нравится аккуратность, с которой он говорит.

— В общем, он просил, чтобы тебя всеми способами постарались привязать к Сорбонне. Он хотел, чтобы отец надавил на тебя, и убедил остаться и тебя, и Сана во Франции. Мы не хотели тебя пугать, но похоже, твой отец рьяно настроен, давить на тебя и дальше, Вера. Он зол из-за твоего брака с Саном, и того, что ты решила жить в Корее. Папа пытался объяснить ему, что так вы не помиритесь никогда, но твой отец. Он явно не настроен принимать факт твоего замужества. Вера. Он ни капли не кается в том, что произошло с Алексеем. Он считает, что Лешка испортил тебе жизнь, а теперь, то же пытается сделать Сан.

Я опускаю взгляд на стол, и долго не могу отвести его в сторону. Друзья ждут от меня каких-то слов, но я вспоминаю последний и незавершенный роман матери.

— И крылья мои, перестали быть крыльями. И совесть моя не чиста теперь — произношу с такой горечью, что вяжет горло.

— О чем ты? — Лена хмурится, пытаясь не разбудить своим шепотом малышку.

— Это последние строки, написанные моей матерью перед самой смертью. Она так и не успела закончить свою книгу. Я долгие годы думала, о чем этот роман. А сейчас, наконец, поняла, что он о моем отце. И не книга это была вовсе, а зеркало отношения отца к ней. Я ведь не знала, как они жили, была слишком маленькой, и мало что помню. Вот и решила, малодушно, что это новая страшная история о любви. Выходит, она действительно о любви, и действительно страшная. Мама, сперва, описывала такую красивую сказку, я даже не поверила, что такое светлое начало написала моя мать. Однако чем больше я подходила к тому месту, где она остановилась, тем страшнее и темнее становился смысл написанного. Красивый любящий мужчина, так носил на руках свою жену, что когда та погибла, стал сходить с ума. Именно с этого момента начинается то, что написано действительно в стиле моей матери. Весь смысл романа открывается с эпизода, когда муж стоит на могиле жены с цветами в руках. Страшное и мрачное начало конца, как во всех романах мамы. Мужчина продолжает описывать свою жизнь так, будто его жена до сих пор жива. Лепит куклу, мастерит ее, и создает идеальную женщину рядом, такую, какой он ее хотел видеть. Но она не смогла ею стать. Так он считал. Он решил, что она умерла, потому что не слушала его и не делала так, как он хотел. Чем больше он это замечал, тем сильнее уничтожал ее, пока она не погибла. А следом, стал уничтожать свое сознание. Он превратился в отшельника, который знал только одну дорогу — со своей лаборатории к ее могиле, и обратно. Он хотел ее воскресить идеальной, но наука не способна сделать то, что подвластно только Господу. Это не ее компетенция. Книга обрывается на моменте, когда он создает нечто в своей лаборатории. И оно настолько страшное, как его безумие. Вместо того, чтобы создать женщину, которую любит и считает идеальной, он создает чудовище. Страшное и жестокое чудовище, начавшее убивать. В общем, мрачненько, крипово, но со смыслом.

Который я разглядела только сейчас, когда провела параллель с нашей жизнью с отцом.

— С ума сойти. Твоя мама писала такое? — Лена в шоке округляет глаза, а я киваю. — Это же нуар какой-то.

— Нет, любовный роман, — отрицательно качаю головой, а Женя округляет глаза. — Да-да. Не поверите. В одном из интервью она однажды сказала: "Жанров не существует. Есть только смысл, завернутый в антураж. Если он есть, книга стоит того, чтобы быть прочитанной. Если смысла нет, остаются только фальшивые декорации, как в театре, где играют не люди, а картонные пустышки. Книга должна нести смысл и глубину, даже если это сказка, как у гениального Андерсена".

Высокопарно процитировав, я невольно усмехаюсь. Зря, я раньше не читала книг мамы. Они стали только теперь прочной связью между нами.

— Ты же не думаешь, что у твоего отца биполярка? Он ведь, всегда относился к тебе, как к сокровищу, Вера. Просто он…

— Пытается контролировать меня, как мою мать, — я с горечью закрываю глаза. Не хотела никому рассказывать о том, что узнала, но выходит, придется. — Я знаю точно, что он не хотел моего брака с Алексеем. Причина, по которой свекровь была на меня так зла, слова моего папы, о том, что Алексей мне не пара. Надежда Викторовна многое рассказала, когда мы привезли Алексея в Италию. И я склонна ей верить. Он позвонил ей сразу, как только Лешка сделал мне предложение. Хотел, чтобы она надавила на сына. После таких оскорблений, ее характер сделал свое дело. Она даже с другими девушками знакомила Лешу. Невесту ему нашла. Но ничего не вышло. Мы все равно поженились. Чтобы не потерять мое отношение, папа намеренно делал все так, чтобы я и не догадалась о его влиянии. Что уже говорить о том, какой скандал он закатил Алексею, когда я бросила аспирантуру. Я даже не знала об этом. Потому Лешка кипел постоянно. Мы начали чаще ссориться, а он все молчал. Не хотел, чтобы я знала, как отец его ненавидит. Так и с мамой. Я никогда не забуду, с каким пренебрежением и злостью, папа отозвался о ней два года назад. Мы стали не идеальны, потому нас нужно исправить.

— Неужели, он такой жестокий?

— Это не жестокость, Лена. Это разбитые ожидания сердобольного родителя. Именно это толкает его совершать такие поступки. Связь с Платини, и попытка прибрать к рукам разработку острова — чепуха, в сравнении с тем, что он решил воспользоваться трагедией, чтобы "избавить" меня от Алексея. Вот это страшно, и это пугает. А теперь он снова пытается влезть в мою семью, чтобы все контролировать. Мы ведь с Алексеем постоянно были под его присмотром. А тут его контроль исчез. Он думал, что два года я занимаюсь карьерой и "вышла на путь истинный", потому и приехал на вручение моей степени. Поговорил, но я уже тогда видела, что между нами зияет не просто пропасть, а черная дыра, Лена.

Я с силой выдыхаю, а скрестив руки на груди, выглядываю в окно. За ним медленно двигаются ветки пожелтевшего клена.

— Я не хочу его терять, — уверено произношу, и поворачиваюсь обратно к друзьям. — Но в жизни есть ситуации, когда люди сами вынуждают так поступать. И любишь ты этого человека, или нет, тебе приходится оборвать с ним связь. А мне придется. Я счастлива, Лена. Настолько, что боюсь, как бы кто-то его не сглазил, счастье это. Чтобы не исчезло оно точно, как когда-то. Потому раз он решил снова взяться за свое, не оставил мне выбора. Мы не увидимся с ним, пока он не поймет и не признает свои ошибки. Я не стану втягивать Сана и, тем более, Ханну в подобные дрязги. Никогда.

Женя вскидывает брови, но видно, что он согласен со мной полностью. Лена не совсем меня понимает, ведь ее семья — полная чаша. Мать и отец живут душа в душу, и никогда не вмешивались в стремления и желания своей дочери. Есть ситуации, которые можно понять, только столкнувшись с ними. Как, например то, что после извержения, я напрочь отказываюсь еще хоть раз сунуть нос на малообитаемый остров. То, что мы пережили, оставило неизгладимый отпечаток на всех участниках экспедиции.

Каждый вынес для себя урок из ситуации, когда твоя жизнь висит на волоске. Даже если Патрисия и осталась такой же рассеянной, больше я ни разу не заметила в ней того холодного цинизма и надменности. Франко с особой ценностью начал относиться ко всему, что его окружает. Фелис поставила отца перед фактом, что не бросит живопись, а парни наконец, прекратили прожигать время на постоянных вечеринках и тусовках.

Теперь их куратором стал Женя, и он доволен работой каждого. Конечно, упуская момент неисправимой рассеянности Патрисии.

Мы покидаем здание корпуса, как только я забираю пакет своих документов, и последние вещи из кабинета. Я достигла в этих стенах многого, но это не значит, что покинув их, потеряю все, чего добилась.

Однажды утром Имо заметила во мне этот страх. Она безошибочно определила мое состояние, когда я вызвалась от скуки помочь ей на рынке. Реальность такова, что живя в Намчхоне, я поначалу никак не могла найти, чем себя занять. Потому продолжала работать удаленно. Однако это не может длиться долго. В то утро, после разговора с профессором, он четко дал понять, что надо выбирать: либо я остаюсь жить в Корее, либо возвращаюсь во Францию, и забираю с собой свою семью. Нам даже предлагали предоставить жилье. Но я вижу, как Ханна привязана к бабушке, к родному месту, и как Сан любит свой дом.

Я выбрала этого мужчину, а значит, должна быть готова к последствиям такого выбора.

Имо в то утро процитировала слова Будды: "Ты теряешь только то, за что держишься".

В этих словах, я и по сей день, вижу смысл. Где бы я не была, и чтобы не делала, главное держаться за себя. В тот момент, когда ты теряешь себя, тебя теряют все, кто за тебя держится.

А за меня держатся слишком дорогие мне теперь люди. Их я встречаю в терминале аэропорта вместе с Женей и Леной.

Как только из выхода показывается Ханна, сердце гулко издает удар, а тепло уже привычно разливается по всему телу. Я не видела ее две недели, а кажется, прошла вечность.

Малышка срывается с места сразу, а оказавшись в моих объятиях, заговорщицки шепчет:

— У нас для тебя сюрприз. А еще история о том, как папа заблудился.

— Заблудился? — в удивлении перевожу взгляд на Сана, но он хмуро и молчаливо качает головой.

Осматриваю его с ног и до головы, с тревогой ища в его взгляде признаки обиды. Уверена он был у Алексея. Я не хочу, чтобы он чувствовал вину, не хочу, чтобы это омрачало нашу жизнь. Все чего я желаю сейчас — обнять его.

Ну и поесть. Желательно чего-то очень жирного и соленого.

— Ничего подобного, — Сан наклоняется и мягко целует меня в щеку. — Все в порядке? — шепчет, всматриваясь в глаза, пока я наслаждаюсь его теплым дыханием.

— Да, милый. Все хорошо.

Отвечаю, не выпуская из рук Ханну. Она немедленно начинает рассказывать все, что успела увидеть. Ожидаемо, малышка проговаривается, потому сразу поджимает губы.

Пока Сан разговаривает с Леной и Женей, я тихо наклоняюсь к ней, и шепчу:

— Тебе понравилось у аджосси?

— Да, — она аккуратно кивает, наблюдая за тем, чтобы Сан не заметил наш тихий разговор. — Он классный, омма. Такой смешной. Вечно себя дисектиконом называет.

— Папа с ним разговаривал долго? — прищуриваюсь, делая вид, что укутываю Ханну в пальто плотнее. — Здесь холоднее, чем в Италии. Намного, — бормочу, а Ханна косит взгляд, и быстро отвечает.

— До утра говорили. Мы на площадь огромную ходили, там так красиво. А потом вернулись. Аджумма уже спать меня отправила, а они так и сидели в саду. Я с окна видела, как аппа в дом входил в четыре утра.

— А ты почему так долго не спала? — замираю, взволновано смотря на Ханну.

— Мне было трудно уснуть. Я, правда, не прикасалась к сотовому ночью, омма. Честно-честно.

Так и поверила. Я не раз ловлю Ханну на том, что она без конца сидит в чатах до ночи. Это начал замечать даже Сан. И если быть честной, все мы не в восторге от такого рьяного увлечения Ханны блогерством. Но я давить на нее не могу. Все-таки, наши отношения только начинают налаживаться.

— Значит, говоришь, до ночи болтали. Ясно, — едва шевелю губами, а Ханна делает вид, что осматривает терминал.

— Нэ, омма. *(Ага, мам.) Так вы с папой здесь познакомились? Я хочу посмотреть на тот холм, где вы мне купили музыкальную шкатулку.

— Монмартр, — с улыбкой произношу, поправляя волосы Ханны.

— Ну, так что? Куда сперва поедем? К замку Бретой, или на холм? — Женя поворачивается к нам, и подмигивает Ханне.

Женя и Лена единственные, кто с моей стороны присутствовал лично во время церемонии нашей с Саном свадьбы. Ханне они настолько понравились, что она даже пригласила их на постановку своей балетной труппы.

Лена, наконец, успокаивает Лизу, а Сан пытается отобрать у Макса уже свой шарф. Вместе они тоже обращают взгляды ко мне.

— А что вы так на меня смотрите? — спрашиваю с удивлением. — Я беременная, а не больная. Завезем вещи домой, и гулять.

— Милая, ты уверена? Мы можем поехать к Бретою и завтра. Монмартр не маленький. Ты устанешь.

— Началось, — я качаю головой, и нахожу единственный способ успокоить этого мужчину. — Я сейчас позвоню Имо, и пусть она выбирает, куда нам ехать.

Сан немедленно замирает, быстро косит взгляд на ничего не понимающих в нашем разговоре Лену и Женю, и тут же отвечает:

— Не стоит ее будить. Разница во времени большая. Я тебя услышал.

Наши взгляды встречаются, и я пытаюсь дать ему понять, что он не должен так волноваться. Но все тщетно. Я вижу в глазах Сана настоящий страх. Он там поселился с самого первого дня, когда мы узнали, что станем родителями.

Сколько я не пытаюсь убедить его, что бояться нечего, страх из его взгляда не уходит. Он Джеха убеждает все время, что с Кан Мари будет все в порядке, а сам носится со мной, как с больной.

Но это закономерно. Имо рассказала причину такого поведения, и с тех пор, я перестала воспринимать все с точки зрения простой тревоги. Для Сана это не просто. Он скрывает подобные чувства, как может. Однако я их вижу, и ощущаю на себе постоянно.

Его тревога живет в нескончаемом количестве вопросов, все ли со мной в порядке, и как я себя чувствую. Она в шести осмотрах за последний месяц, и едва ли не скандале, с которым я улетела во Францию.

Нет, скандал в понимании корейского мужа, — не битая посуда и крики. А может это просто мне попался такой кореец. В его понимании скандал — холодное молчание и угрюмый взгляд. Без слов, без претензий, без криков, Сан вечно молчит, и только кивает, когда зол, или чем-то недоволен.

А это бесит, хуже скандала.

В этот раз он не настроен угрюмо бубнить. Соскучился, что ли? Щурясь от солнечных лучей, я снова улавливаю его взгляд, когда мы садимся в машину Жени. Минивен помещает нашу громкую компанию в полном составе. Лиза опять плачет на руках Лены, а Макс уже мучает рукав пальто Ханны.

Так тепло мне бывает теперь часто. Особенно, когда к моему плечу прижимается Ханна, а ее рука робко сжимает мою. Мне пришлось с особой аккуратностью налаживать связь с ней. Я хорошо понимаю, какое место в сердце Сана и Ханны занимает Бон Ра. Этого невозможно не видеть. Но счастье заключается и в том, что теперь в сердце этой хрупкой, изящной и красивой девочки есть особое место и для меня.

Сан поворачивается, и осматривает нас настолько долгим взглядом, будто видит такую картину впервые. В его глазах, как и всегда, сверкает черный насыщенный цвет. Он искрится каждый раз, с той самой минуты, как мы посмотрели друг на друга. Со временем, игра света в тонких гранях стала намного теплее. Я вижу это каждый раз, когда мы вот так смотрим друг на друга.

— Как не счет прогулки по Монмартру, майор Кан? — спрашиваю тихо, но Сан улавливает вопрос даже в таком бедламе.

Женя пытается снова успокоить Макса, а Ханна безуспешно отвлекает мальчика от такого интересного занятия, как скачки на одном месте. Малыш что-то самоотверженно поет, чем вызывает новый приступ смеха Лены, и бессмысленные попытки успокоить Лизу.

— Я буду ждать тебя у лестницы, — усмехаясь, отвечает Сан, и подмигивает Ханне. — Юджин, поехали, пока твой боец не привел наш транспорт в непригодность.

— Дружище, я посмотрю на тебя, когда твой боец начнет разносить дом по частям, — кисло бросает Женька, а Сан цикает:

— Вы порой дико похожи с Джеха.

— Кстати о нем, — тут же подхватывает Женя, а Лена закатывает глаза и качает головой, шипя сквозь зубы:

— Вера, как приедешь домой, предупреди Мари, что ее муж будет потерян для общества, когда получит это чертово собрание игр. Будь проклят тот день, когда я позволила купить ему "Рлау статион". У меня сразу появился третий ребенок в семье.

Как только Лена заканчивает, я едва не краснею от хохота.

— Если ты, — начинаю сквозь смех, когда мы трогаемся с места. — Если ты решишь это сделать, вам, мужчины, в живых своего дружка больше не увидеть.

— Она его прикончит, — Сан и сам издает смешок, а Женя бледнеет.

— Лена, ты, что Кан Мари покусала?

После вопроса Жени, смеются все, и даже дети. Ханна только и сдерживает смех, прикрывая рот рукой.

Вот так выглядит мое счастье.

Оно в таких мелких деталях, на которые я раньше и не обратила бы внимания. Все эти крупицы, как осколки той самой мозаики Ханны. Их стало еще больше, и теперь маяк Сана сверкает так ярко, как улыбка на лице его дочери. Каждый раз, когда он возвращается из рейса, она ждет его во дворе. А если не успевает вернуться со школы, или из студии, Сан едет сперва к ней, а уже потом домой.

Похожий маяк сверкает на холме и сегодня. Высокий храм их белого камня, снова будто горит в лучах закатного солнца. Я стою напротив огромного города, наблюдая, как Париж взрывается вечерними огнями. Правда, в этот раз, я не прощаюсь ни с кем, сидя на скамейке.

В этот раз меня обнимают со спины крепкие руки, а в волосах гуляет вовсе не ветер, а дыхание любимого мужчины. Он тихо вдыхает мой запах, и смотрит на закат так же, как я.

И мы не одни. Ведь Ханна стоит в моих объятиях, и прижимается сбоку. Я глажу ее по волосам, медленно расправляя шелковистые пряди. Они холодят пальцы, но приносят тепло.

Так же, как и прикосновения к Сану.

Вспомнив об этом, я улыбаюсь, а Сан шепчет:

— Ты ведь знаешь, где я был.

— Знаю.

— Почему молчишь?

— Потому что твой поступок не требует никаких слов. Я знала, что ты рано или поздно, это сделаешь. Я лишь волновалась о тебе, и о том, как он воспримет такой разговор. Он… пережил слишком много боли, Сан.

— Мы не оставим его. Я даю слово, чаги *(милая).

Услышав эти слова, я медленно поворачиваю лицо, и с дрожью, но с улыбкой, спрашиваю:

— Откуда ты такой идеальный, Кан Чжи Сан?

— С небес прилетел… за тобой.

Конец.

Оглавление

Пролог. Вера

Пролог. Сан

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Эпилог. Сан

Эпилог. Вера