Канахкон (СИ) [Ольга Рубан] (fb2) читать онлайн

Канахкон

Глава 1

В свой уличный почтовый ящик я заглядываю нечасто – не чаще одного раза в месяц, когда провожу генеральную уборку в доме и на прилегающей территории. Вся корреспонденция уже давно приходит на электронную почту, поэтому залежи рекламных буклетов я выгребаю в небольшую садовую тачку, в которую собираю обломанные ветки и прочий дворовый мусор, и, не глядя, везу к мусоросжигателю. В тот - последний - раз я поступил в точности так же, поэтому все, что произошло после, считаю ничем иным, как злым роком. Я смирился со своей участью, но иногда в туманных грезах, вызванных голодом и жаждой, я вижу другой исход. В них я поднимаю выпавший по дороге конверт и засовываю его обратно. Не читая. В эти мгновенья спасенье кажется таким близким, что отчаянье вновь охватывает все мое существо, и я начинаю кричать и биться о стены. Впрочем, я быстро успокаиваю себя тем, что выбор мой был иллюзорен. Ведь из вороха бумажного спама выпал отнюдь не купон со скидкой на молоко, и не приглашение в «Книжный Тупичок» на встречу с каким-нибудь мимо проходящим поэтом, а именно то письмо.

Ни яркой упаковки, ни россыпи марок, ни набившего оскомину «Дорогой Мистер» в поле получателя. Грубый конверт из темной бумаги, похожей на ту, что используется для упаковки в мясных лавках. И единственное слово, нацарапанное от руки - «Пьерри».

На этом моя уборка закончилась. Я уронил ручки тележки на землю и некоторое время с тупым изумлением пялился на конверт.

«Пьерри». Этим ласковым имечком меня называла только бабушка, которая давным-давно умерла. Если верить словам матери.

В ногах появилась неприятная дрожь, и, отрывая краешек конверта, я уселся прямо на влажную после полива траву.

«Дорогой крошка Пьерри, мне стоило больших усилий разыскать тебя, и я очень надеюсь, что письмо попадет в твои руки до того, как я упокоюсь навеки. Увы, дни мои сочтены, но я по-прежнему не теряю надежды увидеть своего единственного внука. Приезжай повидать меня напоследок.

С любовью, твоя бабушка Гюллен

P . S . Я не знаю, обзавелся ли ты уже семьей, но, если так, буду счастлива видеть и твою красавицу жену, и драгоценных детишек.

Гюллен.

P . P . S . Если вдруг ты не успеешь, то знай, что завещание находится там же , и ты по-прежнему – мой единственный наследник.

Г.

Озадаченно я повертел листок в руках, надеясь найти адрес отправителя и дату написания, но все послание ограничивалось вышеизложенными строками и чем-то вроде оттиска небольшой тусклой печати в самом низу листа. Примитивный рисунок изображал индейца с оленьими рогами на голове, бьющего в барабан.

Внезапно мне пришло в голову, что это чей-то злой розыгрыш. Ну, конечно же! Это Чарли-предатель решил подшутить напоследок и теперь наблюдает за мной из кустов и давится от смеха! Он – единственный, кому я что-либо рассказывал про мои детство, семью, и то страшное и странное горе, которое постигло нас на берегах заповедного индейского озера больше двадцати лет назад.

Мстительная усмешка, начавшая было растягивать мои губы, увяла. Что бы я ни рассказывал Чарли, когда он будил меня во время моих потных ночных кошмаров, имя «Пьерри» он знать не мог. По той простой причине, что я сам его вспомнил только сейчас, когда оно ударило мне по глазам – с конверта.

Я еще раз пробежался по скупым строкам. Нет, это не он. Почерк был размашистым и косым, не имеющим ничего общего с жеманными округлыми буковками Чарли. Неужели возможно, что бабушка…?!

В глубоком волнении я отправился в дом и, налив себе большой стакан холодного пива, залпом осушил его. Желание немедленно отправиться в путь возникло в ту же секунду, как я осознал, что письмо, быть может, все-таки отправлено бабушкой. К тому моменту, когда был выпит третий стакан, а яркий летний день сменился золотистым мягким вечером, Желание переросло в Решение. И дело было вовсе не в завещании, о котором так многозначительно было упомянуто в письме. Честно говоря, меня это упоминание даже оскорбило. Впрочем, я быстро нашел бабушке оправдание. В последний раз она видела меня на пороге моего шестилетия, и бог ведает, что из меня могло вырасти за эти двадцать лет. Вероятно, она рассудила, что если родственные узы за давностью лет потеряли для меня вес, то хоть наследство побудит откликнуться.

Нет, завещание меня совершенно не интересовало. Важно было лишь то, что я не совсем один в этом мире, и где-то там – за лесами и скалами, возможно, до сих пор бьется родное сердце. Но и это не главная, хоть и без сомнения радостная новость. Главное для меня - если бабушка жива, значит, остался еще человек, который может пролить свет на страшную гибель моих брата и отца тем последним летом на озере.

…

Мое раннее детство прошло в районе Великих Озер. За давностью лет мало, что сохранилось в памяти, но и само озеро, окруженное со всех сторон светлыми скалами, и нашу просторную одноэтажную виллу, прилепившуюся на скальных выступах над водой, и индейскую деревеньку, расположенную чуть дальше по берегу, я помнил очень хорошо. Помнил, что вилла всегда полнилась народом – многочисленные родственники, друзья родителей, приехавшие погостить, какие-то посторонние люди с фотоаппаратами и камерами, снимающие на лето свободные комнаты. Шумная ватага ребятни, как белой, так и «краснокожей», снующая по дому и вокруг. Помнил жаркие ночи у огромного костра и заставляющие отчаянно скакать сердце ритуальные танцы под звуки дудок и барабанов…

Семья моего отца была из канадских французов, к коим я себя всегда и причислял, но, если верить моей бабушке, в венах наших плескалась и капля настоящей индейской крови. Давным-давно, когда мы с братом укладывались спать на широкой веранде на сваях, бабушка садилась в скрипучее кресло-качалку между нашими постелями, и положив прохладные ладони нам на головы, тихонько рассказывала, что далекий прадед нашего прадеда был настоящим индейским вождем - грозным воителем и защитником племени, в головном уборе из перьев и с ожерельем из медвежьих зубов на бронзовой груди. Быть может, та самая капля и заставляла мое сердце подпрыгивать с тревожным восторгом, пока я глядел на мускулистые полированные тела индейских мужчин, танцующих и поющих у ночного костра.

Это было счастливое детство. Даже маленьким я это понимал. Понимал, что я получал от детства гораздо больше моих американских сверстников с их штампованными жизнями. Но внезапно все оборвалось.

Единственное, что мне запомнилось из того дня – это встревоженное лицо отца, отталкивающего от берега лодку и говорящего куда-то в пространство поверх моей головы: «Немедленно выводи машину, а я пока заберу Анри». Позади отца я вижу Озеро – но оно совсем не такое, к которому я привык и которое любил всем своим маленьким сердечком. Какое-то неправильное, искаженное, пугающее…

А потом мы оказались с мамой вдвоем, вдали от родных мест. Мама не перенесла тяжкой утраты и повредилась рассудком. У нее развились истеричность, которую она глушила алкоголем, и паранойя, из-за чего мы без конца переезжали, нигде не задерживаясь дольше, чем на год. Я пытался узнать у нее, что же тогда случилось, но для нее эти разговоры были табу. Она не только отказывалась рассказать, но и жестко пресекала любые мои расспросы о том времени и месте. Вероятно, она надеялась, что со временем я потеряю интерес и все забуду. Возможно, так и случилось бы, если бы не мои кошмары. С тех пор, как мы покинули озеро, они посещали меня если не каждую ночь, то несколько раз в неделю – точно. Лицо отца, его встревоженный взгляд поверх моей головы, и озеро позади него – неправильное, искаженное, словно вывернутое наизнанку. А еще гулкий монотонный бой барабана.

«Они утонули» - вот и все, что я когда-либо мог добиться от нее. Другого источника информации у меня не было, и постепенно я смирился с тем, что трагедия на озере останется для меня тайной за семью печатями. Смирился – да, но само наличие в моей жизни этой тайны отзывалось ночными кошмарами на протяжении двадцати лет.

- Слушай, ну ты же не первый человек на Земле, потерявший родных! – воскликнул как-то Чарли, в очередной раз разбуженный моими дикими воплями. Это было еще в те времена, когда вместо того, чтобы в молчаливом раздражении забрать одеяло и уйти досыпать на диван в гостиной, он приносил мне стакан воды с лимоном и сахаром, чтобы успокоить, и сухое полотенце, чтобы обтереть пот, - Почему бы тебе просто не принять это как данность?

- Понимаешь…., - ответил я тогда, стуча зубами о край стакана, - Все дело, наверное, в том, что я не видел, как они утонули. И не запомнил ничего, что как-то бы подтвердило этот факт. Ни поисковой операции с вертолетами и водолазами, ни поминок, ни скорбного возложения цветов на холмики могил, ни слов соболезнования. Вот он говорит, что заберет Анри, и это страшное озеро за его спиной, а следующее, что помню – это темное шоссе с мелькающими в свете фар указателями, залитое дождем лобовое стекло машины и мамино окаменевшее лицо.

- Так, может это… стресс там, и твой мозг, как это там… выключил эти воспоминания? – предположил Чарли, зевая.

Я видел, что ему уже порядком опротивели мои ночные концерты, поэтому лишь пожал плечами и не стал делиться самым сокровенным. Меня не оставляли в покое мысли, что, быть может, они и не утонули вовсе, раз я не помнил этого. Отец плавал превосходно, да и в тот день у него была лодка. Анри же по мастерству нырять и задерживать под водой дыхание превосходил даже индейских мальчишек. В то лето ему уже исполнилось десять, и он частенько оставлял меня с секундомером на скальном выступе, а сам рыбкой нырял в озеро, цеплялся за водоросли на дне и выныривал только тогда, когда я уже вовсю заливался слезами и звал маму, уверенный, что брат утонул. Что если… они не утонули? Что если в тот день у мамы просто поехала крыша, и она сбежала, прихватив меня? Что если у них с папой были какие-то проблемы, в которые мы с братом не были посвещены? Что если это от папы мама скрывалась всю жизнь? Мою заветную теорию нарушало лишь то, что оставался еще брат, которого она в этом случае тоже должна была забрать, но… Мама ведь была сумасшедшей, не так ли?..

Солнце за окном село, я включил свет и снова взял конверт в руки. Мой почтовый ящик отнюдь не герметичен, а пару дней назад прошла череда гроз с проливными дождями, которые обязательно размочили бы его, и чернила расплылись. Ничего такого я не заметил (даже оттиск печати, который смазывался и от легкого прикосновения пальца, был цел), а потому пришел к выводу, что письмо было (подброшено) доставлено совсем недавно – может быть, только вчера. Значит, даже если бабушка совсем плоха, время еще есть. Знать бы только, куда ехать! Название озера я совершенно не помнил, а мать скрывала его от меня, как и все остальное. Сейчас я прекрасно понимаю и ее странное поведение, и тягу к бутылке, и мотивы, побуждавшие ее долгие годы скитаться по стране, как перекати-поле. Но тогда я испытывал только злость и раздражение. Если бы была такая возможность, я бы тут же вытряс из нее нужный мне маршрут, отбросив насаждаемую годами «сыновнюю покорность». Но трясти, увы, было некого. Мама уже четыре года как покоилась на местном кладбище под чахлым орешником. Сейчас я понимаю, что косвенно в ее смерти виноват именно я! Когда она стала совсем плоха, я определил ее в психиатрическую клинику. Лечение не помогало, мамина паранойя в закрытом учреждении возросла многократно, но я стал взрослым, я устал бегать и устал потакать ее безумию, поэтому оставался глух к ее мольбам. В конечном итоге, она все-таки сбежала. На тот свет.

Я изо всех сил напряг память. Что-то было в названии озера связано с оленями! Открыв на ноутбуке карты, я внимательно изучил всю территорию Великих Озер, но ничего подходящего не приметил. Была «Оленья тропка» - речушка на границе, был «Олений Дол» - город далеко за территорией Великих Озер - и это все. Фотографии со спутников так же ничего не затронули в душе. Вскоре, утомленный, я отправился спать, а песнь ночных сосен, как обычно быстро убаюкала меня.

Мне снилось то самое Озеро, окруженное со всех сторон скалами. Солнце, садящееся за гребнем одной из них, ложилось теплыми полосами на его воды и каменистый берег. Снилась деревушка, расположившаяся у самой воды – ладные деревянные и глинобитные домики - и красивый веселый народ, проживающий в ней. Снился бабушкин дом – просторная вилла, задним краем цепляющаяся за скалы, а передним - выпирающая далеко вперед над поверхностью воды и подпертая множеством массивных, покрытых тиной и ракушками свай. Я видел Анри, убегающего по берегу прочь с ватагой местных ребятишек. Видел совершенно непохожую на себя – спокойную и счастливую – маму, собирающую в широкополую соломенную шляпу ягоды ежевики. Видел и бабушку – высокую и худую, в длинном темном старомодном платье с белым кружевным воротничком вокруг жилистой шеи. Бабушка во сне сидела на широкой террасе в лучах заходящего красного солнца и держала на коленях обтянутый кожей массивный барабан.

«Хочешь ударить в него, крошка Пьерри? Беги тогда за молотком».

Последнее, что явилось мне – это обычный мой кошмар. Встревоженное лицо отца и его слова, направленные поверх моей головы: «Немедленно выводи машину, а я заберу Анри». За спиной отца простиралось Озеро. Но непонятным образом искаженное, неправильное, растерзанное, внушающее ужас.

Я резко сел на кровати, крича по своему обыкновению и хватая ртом воздух. Обычно этот кошмар на весь день выводил меня из равновесия, и я не мог ни работать, ни думать, ни есть. Но на этот раз, как только сердцебиение утихло, а дыхание выровнялось, я торопливо поднялся и почти бегом направился к ноутбуку.

Я кое-что вспомнил, и зацепку дал мне мой собственный спящий мозг – бабушка с барабаном на коленях! Я не мог вспомнить название Озера, потому что это было индейское название! Дословно «Барабан из шкуры оленя», и найти ничего оленьего я накануне не смог, потому что искал на карте английские слова!

Через полчаса маршрут до озера был проложен, и я его распечатал, не надеясь, что в тех дебрях, через которые мне предстояло пробираться, GPS будет работать. Озеро Канахкон располагалось в нескольких десятках миль к северо-востоку вглубь от канадской границы. На карте оно выглядело крошечной капелькой по сравнению с Эри и Мичиганом, но далеко не самой маленькой каплей из имеющихся. Фотографии не вызвали никаких ассоциаций – обычная круглая скальная чаша, наполненная водой, посреди бескрайних лесов. Я так же выяснил, что в том районе располагаются резервации нескольких индейских народов – Могавков, Гуронов и Инну – в настоящее время крайне малочисленных и в скором времени грозящих полным исчезновением. «Канахкон» - это было слово из языка индейцев Могавк, которые сами себя называли – Каниенкехака или Люди Кремня. Разглядывая в интернете старые фото их суровых гордых лиц, я внезапно испытал нечто вроде тоски по Родине. Наверное, это заговорила во мне та самая, доставшаяся от далекого предка, капля крови.

Я не стал мешкать и, торопливо позавтракав, покидал в рюкзак несколько комплектов белья, термос с кофе, пару больших бутылок воды и увесистый пакет с бутербродами. Открывая дверь, я в нерешительности остановился на пороге. Обстоятельства требовали оставить какую-то записку, мол, не теряйте, я уехал навестить бабушку, буду дома, когда вернусь… Но понял, что написать даже такую ерунду мне некому. Всю жизнь мы с мамой постоянно переезжали, поэтому друзей я так и не завел. Лишь после ее смерти я осел здесь, рядом с ее могилой, в крошечном городишке на границе с Канадой, но друзья у меня так и не появились. Думаю, потому что этому надо учиться смолоду, у родителей. Жил я на мамины сбережения и на небольшой, но стабильный доход от написания статей в местную газетенку. Ничего острого – чисто наблюдения за погодой, животными и составление объявлений (свадьбы, поминки, юбилеи) на заказ. Соседи вряд ли заметят мое отсутствие даже через год, а единственный друг – Чарли – ушел месяц назад, хлопнув дверью и визгливо заявив, что жизнь со мной та же, что и секс со мной – вяло, пресно и однообразно. Что ж, искренне желаю ему найти более веселое пристанище.

Запирая дверь и усаживаясь в свой старый «жук», я впервые задумался о том, что мама почему-то всегда с ярым фанатизмом изживала тех редких девушек, которые переступали наш порог, и никогда не протестовала против парней, даже таких, как Чарли-предатель. Что ж, теперь я знаю, что и это было не случайно.

…

Не имеет смысла долго задерживаться на подробностях моего путешествия. Продолжу сразу с того места, когда не только шоссе, но и грунтовки закончились, и я углубился в дебри канадской тайги. Некоторое время я опасался, что случись на моем пути встречная машина, то кому-то придется долго пятиться задом до места, где можно будет разминуться. Но мне так никто и не попался. Иногда деревья обступали дорогу так тесно, что я боялся, что дорога – если можно назвать дорогой две густо заросшие травой колеи – вовсе исчезнет, и тогда мне не останется ничего иного, как поворачивать назад и искать другой путь, или вовсе бросить машину и топать пешком. GPS мой давно уже сел, и я без устали нахваливал себя за распечатку карты. По дороге мне встретились несколько индейских поселков. Местные, выходящие из хижин, не пытались преградить мне путь, но глядели настолько хмуро и неприветливо, что я не то, что не притормозил, а даже прибавил газу и заблокировал все двери.

Последнее поселение, которое я встретил, оказалось запущенной деревушкой на пару десятков наполовину вросших в землю хибар. Ее я бы тоже предпочел объехать, но у меня закончились припасы, поэтому я притормозил у покосившейся ветхой лавки и пополнил запасы воды. Хотелось взять что-то и из еды, но я поостерегся, ибо то вяленое мясо, что лежало на прилавке, было неясного происхождения, явно несвежее, и пахло соответственно. Я попробовал завести разговор с апатичной девушкой-продавцом, но разговора не вышло. Некоторое время она абсолютно пустыми глазами наблюдала за моей активной жестикуляцией и отчаянными потугами вспомнить что-то из мохаукского, а потом молча удалилась в каморку за прилавком. В поисках еды я попробовал обратиться к нескольким пожилым женщинам, сидящим у своих хижин и плетущих циновки, но они так же молча вставали и уходили. В конечном итоге я оставил свою затею, а сверившись с картой, заключил, что голодная смерть мне в любом случае не грозит. Оставалось около дня пути, а если дорога улучшится, то и того меньше.

Она не улучшилась, но и хуже не стала, поэтому, несмотря на усталость и недосып, к следующему утру я был на месте. Так ярко помню последний этап моего путешествия – я как раз подъехал к узкому проезду между двух скал, густо поросших древними соснами, и невольно насторожился. Скалы, серые и мрачные в предрассветных сумерках, таили неясную угрозу. Мне это напомнило жуткую легенду про Сциллу и Харибду. Я заглушил двигатель и вышел из машины размяться. Внутренний голос настойчиво советовал бросить все и ехать обратно, увещевал воспользоваться последним шансом, отметая все мои робкие мысленные протесты. Я уже почти ему поддался, но позади меня вдруг взошло солнце, осветив и узкий путь между скал, и сами скалы в такие радушные желто-розовые тона, что захватило дух. Мрачные тени рассеялись, а вместе с ними, как по сигналу, на меня хлынули ароматы моего детства – чистой озёрной воды и жарящегося на углях жирного лосося.

Я понял, что до моей цели осталось всего лишь проехать мимо этих скальных выступов, и я получу все, что хочу – и встречу с единственной оставшейся у меня родной душой, и ответы на все вопросы, и глоток чистой воды, и вкусный завтрак из свежайших рыбных деликатесов. Желудок ворчливо поддержал меня, словно подтверждая, что все мои страхи – лишь отголоски материнской паранойи, и я решительно вернулся в машину.

Через несколько минут я оказался на побережье. От красоты открывшегося вида у меня покрылось мурашками все тело! Озеро сверкало синевой в лучах восходящего солнца. Над водой стояла невесомая паутинка утреннего сизого тумана. Прибрежные кустарники низко клонились к тихим водам, в которых то и дело слышался сонный всплеск утренней рыбы. Высоко в небе неторопливо кружила какая-то крупная птица. Я перевел взгляд направо, и мои глаза тут же наполнились слезами радости. Бабушкино поместье стояло на прежнем месте. Оно казалось мне одновременно и больше, и меньше, чем в детстве. Я жадно отыскал глазами ту самую веранду на сваях, где мы с братом когда-то проводили наши беззаботные летние ночи…

Вилла все еще находилась в глубокой тени, и я решил, что будет верхом неприличия заявиться с визитом (хоть и долгожданным) в такую рань, а потому решил дождаться более удобного времени на берегу. Припарковав «жук» на некотором удалении от подъездной дороги, я прошествовал на берег, скинул туфли и с трепетом вошел по щиколотку в воду. Оглядывая живописные окрестности и наслаждаясь прохладным шелком, окутавшим мои затекшие ноги, я отметил, что и деревенька осталась на прежнем месте – по левую руку - аккуратные хижины с курящимися дымками коптилен и сохнущими на распорках рыболовными снастями. Я не помнил, сколько этих домиков было во времена моего детства, но мой благостный взгляд не заметил ни одного запущенного или заброшенного. Значит, что бы ни происходило там, в безумном мире за пределами этой скальной чаши, здесь все по-прежнему – тихо, мирно и счастливо. Это наполнило меня чувством тоски по упущенному времени. Ведь все это время, вместо того чтобы скитаться по городам и весям, повсюду чужой, ненужный и лишний, я мог бы спокойно жить на родной земле!

Ноздрей вновь достиг аппетитный запах, и мне пришло в голову, что какие-то ранние пташки обязательно должны присматривать за коптильнями. Мозг воскресил давнее воспоминание – толстый, красный, истекающий соком и маслом кусок жареного лосося на лоснящемся зеленом терпко пахнущем листе. А к нему - свежая горячая лепешка, густо нашпигованная диким чесноком. Желудок отреагировал новым всплеском эмоций, и я по кромке воды двинулся в деревню. Если и не добуду завтрак, так хоть скоротаю время.

Когда до домов оставалась лишь пара десятков шагов я заметил впереди девушку, вышедшую к воде. Я пошел быстрее, намереваясь завести с ней разговор, но что-то в ее облике вскоре заставило меня замедлить шаг. Я плохо помнил свое детство, но даже тогда местные одевались в национальные одежды только по особым случаям. В повседневной жизни они обходились джинсами или ситцевыми юбками, рубашками и майками, и только во время ритуалов доставали из сундуков расшитые вышивкой одежды, роучи и другие украшения из дерева, косточек и перьев. Женщина же, идущая мне наперерез, была одета в ритуальный наряд из белого домотканого полотна, украшенного яркими вышивками и длинной бахромой на рукавах и подоле. В тугие черные косы были вплетены пестрые перья. Шла она, торжественно прямя спину и держа на вытянутых руках небольшую корзинку, накрытую сверху тканью. Я остановился в нерешительности, когда она, напевая что-то низким гортанным голосом, встала у кромки воды на колени, опустила свою ношу на воду, замерла на несколько секунд, а потом оттолкнула ее. Легкий ветерок почти сразу подхватил корзинку и направил ее прочь от берега.

Я страшно смутился, понимая, что стал невольным свидетелем какого-то исключительно интимного момента, и хотел незаметно ретироваться, но женщина вдруг повернула голову и уставилась на меня. Несколько секунд она переводила взгляд с меня на виднеющуюся далеко за моей спиной машину, и целая вереница эмоций сменялась на ее лице, подобно свету и тени в облачный день – вялое любопытство, подозрение, неверие, внезапное озарение, отчаянье, ярость, и, наконец, надежда. Внезапно она дико закричала, вскочила и ринулась в озеро, широко загребая ногами воду в стремительной попытке догнать уплывающую корзинку.

На ее крик из деревни выбежали несколько мужчин, кинулись было за ней, но заметили меня и в нерешительности остановились, натыкаясь друг на друга, словно увидели привидение. Не знаю, чем бы тогда закончилась эта странная сцена, но на берег вышел рослый старик с длинными седыми косами и несколькими резкими фразами навел порядок. Мужчины сбросили оцепенение и вытащили обратно упирающуюся деву, которая отчаянно кричала и тянула руки в сторону исчезающей вдали корзинки. Мужчины успокаивали ее ласковыми словами, подоспевшие женщины накрыли ее теплым вязанным пледом и гладили по голове. Один я стоял, как болван, переминаясь с ноги на ногу и мечтая провалиться сквозь землю.

Женщина, наконец, успокоилась и вновь взглянула на меня. Никогда не забуду, какой сталью и ненавистью полнился этот взгляд! Она скинула с себя успокаивающие руки, запахнулась покрепче в плед и ткнула в мою сторону пальцем, словно прокляла.

«Атетшенсера!» – крикнула она мне вибрирующим от ярости звонким голосом, и с отвращением сплюнула, - «Ватаеннерас каконса онейда. Сенека?!»

В глубоком молчании, все хмуро смотрели на меня. Старик, мужчины, женщины, ребятишки, сбежавшиеся на шум. Неприятный это был взгляд. А я, в ответ, мог только развести руками, ведь из всей этой обвинительной речи я с трудом разобрал лишь пару слов.

Старик пошевелился первым.

- Онейда, - тихо произнес он и мягко похлопал девушку по плечу, - Сонквиатисон.

Женщина отвернулась, кинула последний взгляд на озеро и, не оглядываясь, скрылась меж хижин. Растерянная толпа последовала за ней, и вскоре на берегу остались только мы со стариком. Слегка прихрамывая, он подошел ко мне и оглядел с ног до головы. Прочитать что-либо по его словно высеченному из древнего камня лицу было невозможно.

- Ну, здравствуй, Шонноункоретси, Человек-с-Длинной-Косой, - произнес он и улыбнулся. Несмотря на то, что улыбка совершенно не коснулась его глаз, облегчение мое было столь велико, что я прижал руку к груди и вымученно рассмеялся.

- Вы говорите по-английски?! Слава Богу! Эта женщина… Я совершенно не хотел обидеть ее, поверьте! Я просто шел в деревню, когда она вышла на берег. Если я виноват в том, что вторгся… Вы не могли бы передать ей мои извинения?

Губы старика дрогнули.

- Меня зовут Пьер, - неловко представился я и протянул руку. Тот нехотя пожал ее.

- Мое имя – Ватерасво, - ответил он, - Но, если тебе будет проще, зови меня Ватер. Даже моя жена меня так зовет. Она, знаешь ли, из Чикаго.

- Рад встрече, Ватер, - пробормотал я, отпуская его руку, - Я приехал в гости к моей бабушке. Она живет на старой вилле. Так получилось, что я приехал на рассвете, а потому решил прогуляться. Если бы я знал…

Старик молчал, явно не стремясь поддержать разговор.

- Что ж… Она уже наверняка проснулась и… Я, наверное, пойду обратно.

- Я провожу тебя, - отозвался он, наконец, и, прихрамывая, двинулся по берегу. Некоторое время мы шли молча. Я чувствовал, что для старого индейца это нормальное состояние, но мне было неловко от молчания.

- Вы как-то назвали меня… там… – спросил я, неопределенно взмахнув рукой.

- Это твое имя. Шонноункоретси, - ответил он мне таким тоном, словно говорил очевидное, и вдруг улыбнулся по-настоящему, так, что россыпь морщинок окружила его темные глаза, - Мальчишкой ты ненавидел стричь волосы. Смотрю, и по сей день не изменил себе.

- Вы… помните меня? – от изумления я остановился. Старик остановился тоже и, протянув сухую жилистую руку, провел ладонью по моим волосам, собранным в длинный кудрявый хвост – предмету моей регулярной заботы и гордости.

- Конечно, я тебя помню. Мы все тебя помним, - вздохнул он и двинулся дальше, - Бабушка будет очень рада повидать тебя перед тем, как…

- Она так плоха? – спросил я, понизив голос, - честно говоря, я немного боюсь…

С озера вдруг послышался какой-то странный звук, похожий не то на птичий крик, не то на мяуканье. Звук, отражаясь от скал, усиливался и искажался, все больше напоминая детский плач. С нехорошим подозрением я попытался разглядеть в озерной дали корзинку, но она давно ушла из поля зрения или затонула.

- Что…, - я сглотнул, - Что было в той корзинке?

- Всего лишь старый индейский долг, - ответил Ватерасво после небольшой паузы.

- А-а… Ритуальные приношения…, - я попытался отогнать подозрения, но (плач) звук все усиливался, и волосы на моих предплечьях встали дыбом.

- Это всего лишь пума. На том берегу, - произнес Ватер, наблюдая за мной, - Они обычно поют в марте, но эта, видать, припозднилась. Надеюсь, она не найдет самца.

- Почему? – рассеянно спросил я, изо всех сил напрягая слух.

- Потому что зимы здесь суровы, и она не сохранит котят, - старик остановился у моей машины, уже покрытой капельками утренней росы, - Дальше я не пойду. Передавай привет своей Аксота.

Я хотел переспросить, но внезапно вспомнил, что Аксота на мохаукском означает бабушка, а потому просто кивнул. Ватер кивнул в ответ, отвернулся и отправился в обратный путь. Я некоторое время глядел ему вслед – странная фигура в длинных шортах цвета хаки, черной безрукавке, с седыми жидкими косами, спадающими до поясницы и металлическим обручем на голове. Внезапно мне вспомнилось кое-что еще из мохаукского. Слово «Онейда», которое несколько раз было произнесено во время недавней сцены на берегу. Оно означало «Уже поздно».

Развернувшись к дому, я увидел на террасе бабушкин силуэт. Мозг тут же очистился до пустого звона, и я преодолел остаток пути бегом.

…

Не смотря на все, что произошло в дальнейшем, я все равно считаю, что это утро было лучшим в моей жизни. Теплые бабушкины руки на моих щеках, ее старые добрые глаза, с близоруким обожанием разглядывающие меня, поток ласковых слов и нежных приветствий, наши общие слезы радости…

Когда водопад бурных эмоций немного иссяк, бабушка покосилась мне за спину и произнесла:

- Тебя привел Ватер. Я видела. Что-то случилось?

- Небольшое недоразумение возле деревни, - уклончиво ответил я, - Девушка справляла какой-то ритуал, и тут я вылез, как черт из табакерки. Ну и, конечно, она… расстроилась.

- Больше ничего?

- Ничего.

- Крошка Пьерри, - вздохнула она и поправила выбившиеся из моей прически пряди, - рассвет для Каниенкехака – время сакральное. Нельзя выходить на берег, если нет на то веской причины, ибо ты можешь помешать тому, у кого эта причина есть…

Я что-то виновато промычал в ответ, а бабушка Гюллен, опираясь на ходунки, проводила меня в столовую, где немолодая, угрюмая индианка, помогающая ей по хозяйству, споро накрывала стол для завтрака. В ожидании закусок и кофе, бабушка предложила пока выпить травяного чая, который стоял по центру стола в большом хрустальном графине. Но несмотря на то, что очень хотелось пить, я смог сделать всего один глоток и тут же со смущенной улыбкой отставил стакан.

- Что это, бабушка? Кажется, что прожевал еловую ветку.

Она весело рассмеялась:

- Это мне теперь заменяет и чай, и кофе, Пьерри, - ответила она, - давление совсем замучило, вот Виситасьон и заваривает мне травы.

Пока та самая Виситасьон ставила на стол рыбу, мясные деликатесы, свежую выпечку и наливала для меня кофе в огромную кружку, я разглядывал бабушку. Из высокой статной пожилой женщины моего детства она превратилась в высохшую сгорбленную старуху на ходунках, но умирать пока явно не собиралась. Конечно, я был этому только рад, но все же недоумевал, зачем в своем странном письме ей понадобилось вводить меня в заблуждение. Разве что по той же причине, по которой она упомянула и завещание – чтобы заманить меня на Озеро.

Скула у меня непроизвольно дернулась, я отвел глаза. Очень уж мне не понравился этот глагол – заманить – применительно к бабушке, но синонима ему я подобрать не смог.

- Значит, ты приехал один, - произнесла бабушка, берясь за нож и вилку, когда Виситасьон удалилась.

Я согласно кивнул.

- А я мечтала повидать и твою семью, сыночек…

- Я совсем один, бабушка, - ответил я, чувствуя неловкость и стыд, какие всегда чувствуют дети, не оправдавшие надежд родителей, и поспешил сменить тему, - Кстати, бабушка, почему в своем письме ты не указала обратный адрес? Я голову сломал, пока вспоминал название озера и все прочее!

- Я как-то не подумала об этом, - пожала плечами старуха, - уверена была, что Элоиз укажет тебе маршрут.

- Мама умерла четыре года назад.

Повисла секундная пауза, после которой бабушка уронила вилку и внезапно разразилась слезами.

- Ох, крошка ты моя! – причитала она, протягивая мне через стол узловатую руку, - Совсем сиротиночкой остался! Как же это случилось?! Бедная моя доченька!

Реакция бабушки показалась мне настолько фальшивой, что по спине пробежал холодок. Возникла уверенность не только в том, что бабушка заранее знала, что мамы больше нет, но и в том, что я бы вовсе не получил приглашение, если бы она была по-прежнему со мной. Странные, недобрые мысли. Я заглянул ей в глаза. Они полнились мутными старческими слезами, подбородок дрожал. Я нехотя пожал ее руку. Что это за мысли? Откуда? Отголоски материнской истерии? Насаждаемая ею долгие годы паранойя? Или…

- Мама долго болела. Она… ну, она сама решила уйти..., - ответил я, отгоняя чувство, что этим признанием предал мать. Может стоило придумать онкологию или несчастный случай?

- Какое страшное горе, Пьерри! – бабушка достала из рукава платочек и промокнула глаза.

- Да, - неловко буркнул я и неожиданно для самого себя спросил, - На твоем письме не было ни единой марки. Как ты его отправила? Голубиной почтой?

Бабушка откинулась на спинку стула и рассмеялась, сквозь слезы.

- Пока ты добирался сюда, встретил ли хоть одно почтовое отделение? Вот и я за всю свою жизнь не видела ни одного в радиусе пятидесяти миль. Так что можно сказать, что да – голубиной почтой. Сын старого Ахиро как раз отправлялся на учебу в ваши края, я и попросила его передать письмо.

Меня тут же подмывало спросить, а как она вообще узнала, в каких краях я живу? Но это было бы уж очень похоже на допрос, а я не хотел портить и этот чудный день, и отношения с вновь обретенной родственницей щекотливыми вопросами. Я решил, что будет еще время все аккуратно разузнать и развеять неясные подозрения, поэтому я занялся, наконец, завтраком. Кофе был вкуснейший – свежезаваренный, со сливками и сахаром, как я люблю. Рыбные и мясные закуски таяли во рту, а пышные булочки и домашнее масло, которое я щедро намазывал на них, были вообще за гранью добра и зла.

После завтрака мы обошли весь дом. Мне казалось, что я забыл все, но каждая комната выплескивала на меня шквал воспоминаний. Конечно, первым делом я отправился на нашу с Анри веранду и увидел, что бабушка сохранила ее в неизменном виде. Три из четырех стен по-прежнему представляли собой панорамное окно на Озеро, прикрытое невесомыми занавесками. Дощатый, выскобленный до белизны пол. Наши кровати у окна и большой стол, за которым мы с Анри когда-то читали, рисовали, лепили из пластилина и играли в настольные игры. Теперь этот стол больше смахивал на архив, где были собраны наши старые игрушки, рисунки, поделки и масса фотографий в рамках. Я не стеснялся слез, разглядывая эти фотографии. Вот Анри в национальном индейском костюме с самодельным деревянным посохом и петушиным пером за ухом. Вот папа и мама в купальных костюмах на берегу. Они щурятся на яркое солнце и счастливо смеются. Оказывается, у папы были усы! Наверное, поэтому мне его образ запомнился таким расплывчатым. Вот я сам, такой маленький и испуганный, на огромном гнедом жеребце. Грива коня заплетена в косы, и за одну косу его держит… изрядно помолодевший Ватер. Мои черные кудри тоже заплетены в растрепанные косички и украшены маленькими перышками. А вот мы с Анри в компании индейской детворы у костра – у каждого в руках истекающий соком и уже порядком покусанный кусок жареного мяса. Было множество и других бесценных фотографий, которые я решил внимательно изучить позже и в одиночестве.

Прадедушкина библиотека – высоченные стеллажи, наполненные книгами, огромный неподъемный стол с зеленой лампой. Я даже и не подозревал, что помнил прадеда, пока не увидел это помещение. Сейчас стол был абсолютно пуст, за исключением той самой лампы, но во времена моего детства он был завален толстыми тетрадями и книгами, а сам прадед – кряжистый, смуглый и строгий – нависал над ним, сидя в широком кресле. Я улыбнулся внезапному воспоминанию: мы с Анри врываемся в его обитель с водяными пистолетами, а он кричит нам: «Если замечу хоть каплю на книгах, обоих утоплю, как котят!». Нам вовсе не страшно. С шумом и гамом мы носимся вокруг его стола, пока он прикрывает его широкими лапами, а потом бежим дальше.

Спальня родителей. Здесь я задержался надолго, глядя на пушистое покрывало, устилающее двуспальную кровать. Каждое утро в детстве я прибегал сюда, зарывался в него и чувствовал на голове и теле ласковые мамины руки и папины мозолистые щекочущие пальцы. Смех, планы на предстоящий день и теплые шутливые разговоры ни о чем.

Скверные мысли и подозрения, которые зародились во мне во время завтрака, совершенно позабылись, пока шла экскурсия по дому. Но по приходу в гостиную, тревожное чувство вернулось. Причиной тому была картина, занимающая целиком одну из стен. Я помнил ее, ведь в детстве я просиживал перед ней часами, фантазируя. Сейчас атмосфера полотна вновь полностью поглотила меня. Древние индейские воины, чьи стать и мудрость были переданы неведомым художником с невероятным мастерством, строго глядели прямо мне в душу. Суровые гордые лица, сумрачные глаза. Жесткие и гладкие, словно отполированное дерево, тела, одетые в медвежьи шкуры. Напряженные мышцы рук и ног. Воины на картине словно нетерпеливо ждали малейшего повода, чтобы кинуться на того, кто покусится на покой племени. Четыре фигуры находились в глубокой тени, окруженные буйной растительностью – заросшими мхами деревьями, пышными кустарниками, высокими папоротниками. Ноги по колено скрывались в высоких сочных травах. Но за всем этим сумраком несколькими мазками золотисто-оранжевой краски художник смог передать солнце.

- Бабушка, - произнес я пересохшими губами, - кто это?

- Разве ты не помнишь? Это твои предки, сыночек, - послышался ее странно далекий голос. Я оглянулся и с удивлением увидел, что она, тяжело опираясь на ходунки, ковыляет прочь по широкому коридору.

- Расскажи, что случилось с отцом и Анри…

- Мне нехорошо, крошка Пьерри, - невнятно ответила она, не оборачиваясь, - мне надо немного передохнуть. Я уже не такая шустрая, как бывало… Вечером я тебе все расскажу, детка. И про наших предков, и про твоих папу и брата…

Как бы мне ни хотелось, я не стал тревожить ее расспросами. Успеется. Вместо этого я проводил ее до дверей спальни и вернулся в нашу с Анри комнату. Распахнув одну из створок окна, я высунулся по пояс наружу и огляделся. Стоял чудесный летний день – яркий, как картинка. Озеро лежало передо мной – круглое, сияющее, тихое и знакомое. Совершенно не похожее на то, что было в тот последний день. У деревни я разглядел какое-то сборище. Индейцы притащили на берег здоровенный древесный ствол и теперь в несколько пар рук деловито его обстругивали и обтесывали. Женщины и дети радостно несли хворост и сооружали высокий костер. Кто-то пел, кто-то плясал, кто-то вел за рога упирающегося жирного пёстрого козла. Я улыбнулся довольный, что мое дурацкое утреннее вторжение не оставило и щербинки на безмятежном укладе жизни. Впрочем, желания заявиться туда вторично не возникло.

Я оставил окно открытым и принялся разглядывать фотографии. Некоторые хватали за душу, другие оставляли равнодушным. Долго я глядел на фотографию мамы, держащей в руках полную ежевики соломенную шляпу. Это мне снилось перед отъездом. Такой маму я не знал. Или не помнил. Первое, что я сознательно о ней помнил, это заливающий лобовое запотевшее стекло ливень. И ее лицо, подсвеченное огоньками приборной панели и словно копирующее стекло – безучастное на вид, и при этом залитое слезами.

Я провел ревизию прикроватных тумбочек, но не нашел ничего интересного. Бесконечные фотографии озера, снятые с разных ракурсов, и наши старые игрушки – в основном выцветшие пластмассовые фигурки индейцев и зверей. Я заглянул в платяной шкаф. Из одежды там висел только чей-то новенький индейский костюм, остальное пространство было заполнено обувными коробками, битком набитыми маленькими кассетами от старой видеокамеры. В одной из коробок обнаружилась и сама камера.

Виситасьон я нашел на кухне, разделывающей большой кусок ягнятины, и кашлянул, привлекая ее внимание.

- Мне надо посмотреть кое-какие записи, - произнес я, указывая на камеру, которую вертел в руках.

- Дом. Нет. Электричество, - отрывисто произнесла она, глядя на меня с угрюмой враждебностью. Очень мне не понравился этот взгляд, одновременно опасливый и жалостливый. Словно она глядела на какое-то смертельно ядовитое пресмыкающееся, испускающее последний дух – уже не представляющее опасности, но по-прежнему противное. Люди на берегу смотрели на меня в точности так же. Раздраженный этим взглядом я ответил жестче, чем хотел бы:

- Я не слепой. Вижу, что ты моешь посуду в тазу, а воду греешь на дровяной плите! Батарейки! Мне нужны ба-та-рей-ки!

Женщина несколько секунд молча глядела на меня. Я уже уверился, что следующим ее заявлением будет «Дом. Нет. Батарейка», но вместо этого она нехотя кивнула в сторону дальнего шкафа и отвернулась обратно к разделочной доске. Сунув нос в шкаф, я облегченно улыбнулся, найдя несколько упаковок с разнокалиберными батарейками, а через десять минут уже сидел в старом бабушкином кресле-качалке и просматривал записи. Их было очень много, и большая часть касалась наблюдений за племенем. Ритуалы, свадьбы, похороны, охота, рыбалка, разделка туш и рукоделие. Комментирующий голос за кадром своей манерой повествования старательно подражал Дэвиду Аттенборо, и я пришел к выводу, что записи делал какой-то историк. Из тех, что когда-то в избытке квартировались на вилле и собирали материалы для диссертаций или документальных видео про жизнь первобытных американских народов.

Впрочем, эти записи мне скоро приелись, и я стал методично отыскивать наши семейные хроники. К счастью, таких тоже было немало. Вот мама снимает и комментирует, а папа учит меня плавать – держит на вытянутыхруках и направляет мое суматошное барахтанье. Я и не подозревал, что умею плавать, пока не посмотрел эту запись! Или вот я сижу на табурете в освещенной лишь несколькими свечами хижине, а Анри и Ватер заплетают мне косы. За кадром раздается мамин смех и папино ворчание: «Вы на него еще юбку наденьте и дайте в руки куклу!».

- Люди Кремня плетут косы, – спокойно отвечает Ватер, вплетая мне в волосы маленькие перышки.

- Мои пацаны – не люди кремня, - шутливо возмущается отец, но Ватер лишь сухо улыбается.

- Зато посмотри, какой из Пьера получился хорошенький Гайавата! – хохочет на заднем плане мама.

Я провел рукой по моей роскошной гриве. С тех пор, как мы остались вдвоем, и вплоть до моего совершеннолетия, мама отметала любые мои возражения и стригла меня очень коротко. Отпустить, наконец, волосы я смог только лишь когда она заболела. Удивительно, что когда-то она так легко относилась к моему желанию иметь длинные волосы!

Я поставил видео на паузу, подошел к небольшому зеркалу в углу комнаты и стянул с волос резинку. Черные, как вороново крыло, блестящие кудри рассыпались по плечам. Я внимательно изучал свое лицо, пытаясь найти в нем черты местных жителей – скошенный лоб, без запинки переходящий в крупный нос, глубоко посаженные глаза или массивный выпирающий подбородок. Ничего такого. Из зеркала на меня глядел средний европеец – вытянутое лицо, светлая кожа, светлые глаза. Разве что черные волосы, да и то с натяжкой – мои мелкие кудряшки (папино наследство) совершенно не походили на прямые гладкие индейские космы.

Я вернулся к просмотру и просидел за этим занятием до самого вечера. Конные прогулки, долгие походы, мастер-класс по разделке горного козла от Ватера, уютные семейные вечера на террасе и шумные многолюдные застолья. Несколько раз подряд я посмотрел видео с празднования Рождества. Если верить подписи на кассете, это было наше последнее Рождество на озере. Ярко освещенная множеством гирлянд столовая, огромная пушистая елка в углу, за синеющим окном - почти киношный снегопад. И множество людей за огромным столом. Там был и прадедушка с бокалом шампанского, толкающий длинную и утомительную речь, и бабушка с безумным макияжем, в кокетливой шляпке с вуалью, дедушка Роберт - ее муж, и мамин старший брат – дядя Люка́, мама с папой – уже изрядно пьяненькие, но бодрые, и мы с Анри – две егозы, без конца снующие из-под стола и снова под стол. Еще какие-то дети и взрослые, которых я совершенно не помнил – то ли родня, то ли друзья, то ли просто искатели экзотики, которых радушно приняли в этом хлебосольном доме. С щемящей тоской я вспомнил наш с бабушкой завтрак на двоих – все, что осталось от некогда огромной веселой семьи. Я утер слезы, вынул кассету и уже потянулся за следующей, когда мой взгляд упал на ту, что была в камере изначально. Перед началом просмотра, заряжая в камеру батарейки, я вынул ее, обратил внимание, что никакой подписи на соответствующей бумажке сбоку нет, и отложил в сторонку – на потом.

В голову пришла неуютная тревожная мысль, что бумажка пуста, потому что кассета с момента записи так и не была извлечена – что это последняя запись. Более того, только сейчас, с нехорошим предчувствием вставляя ее в камеру, я заинтересовался, а почему это бесчисленные хроники неутомимых исследователей находятся не в архивах, например, телеканала Дискавери, а пылятся в нашем с Анри шкафу?

Изображение прыгало и плясало. Сначала я решил, что изображение прыгает от того, что оператор бежит, но вскоре понял, что дело не только в этом. Когда он останавливался, изображение продолжало скакать – люди, попадающие в кадр, шатались, как матросы на палубе во время шторма, или вовсе валились на землю. Озеро бурлило и вскипало, над ним стоял то ли густой туман, то ли пар. Огромные волны выбрасывались на берег. Птицы с бешеным гамом собирались в стаи и, теряя направление, сталкиваясь друг с другом, падали в озеро. Окрестный лес шумел, скалы скрежетали.

Вскоре снимающий тоже упал и долго лежал, пережидая. В это время камера ловила только подрагивающую полоску берега, а потом все замерло.

- Кривой Иисусе в обдристанных кальсонах! – послышался дрожащий изумленный комментарий оператора, в котором я не без труда признал голос того самого историка, подражающего Дэвиду Аттенборо, - А это, блядь, что за хуйня?!

Камера поднялась вверх, потом вкривь и вкось повернулась в сторону Озера и замерла, ловя в фокус… кошмар всей моей жизни.

Посередине озера вырос остров, бурно сочащийся водой. На осклизлых, покрытых густой бурой тиной и окаменевшими ракушками камнях громоздилось что-то вроде развалин древнего строения. Небольшая скособоченная конструкция – всего-то несколько монолитных плит, кое-как составленных домиком - с распяленным зевом посредине. Портал, врата - другого слова я подобрать не мог. И уж точно не подходило этому клубящемуся тьмой и изрыгающему воду провалу спокойное и домашнее слово «дверь».

«Блядский лысый Боженька!», - меж тем вел свой репортаж историк, - «Как это возможно?! Сколько баллов? Десять? Больше? Сколько до эпицентра? Или это и есть, блядь, эпицентр?!».

Запись оборвалась, но тут же продолжилась вновь. Историк бродил по берегу и, уже справившись с потрясением, вернулся к своему обычному бодро-поучительному тону.

- Сегодня на рассвете в окрестностях озера Канахкон произошло сильнейшее за всю историю Канады землетрясение. Землетрясение было такой силы, что порвало озёрное дно, и на поверхности выросла целая скала! Сравнить это явление можно разве что с Меркурием, на котором в далеком прошлом произошло нечто подобное. Правда, «странная местность» образовалась там от падения метеорита, а не от сейсмических толчков, но все же…

Камера прекратила гулять по берегу, где кучковались растерянные местные и жители виллы, и вновь повернулась на середину озера. Я стиснул зубы, но не отвел глаза.

- Думаю, дорогие друзья, скоро и у историков, и у антропологов, и у археологов появится много интересной работы. Поглядите на верхушку подводной скалы. Там явственно проступают очертания строения, быть может, немыслимой древности! Что если это остатки затерянной Атлантиды? Или древней Лемурии? Позвольте же мне еще немного поиграть в Нострадамуса: внутренний голос подсказывает, что вся история человеческой цивилизации в скором времени может быть кардинально пересмотрена!

Экранчик потемнел и снова загорелся. Судя по расположению солнца, день перевалил за вторую половину.

- Очень странно сегодня ведут себя Каниенкехака, - вещал историк, - почти сразу после сокрушительного землетрясения, постигшего это уединенное тихое озеро, они ушли в деревню и до сих пор не появлялись. Тишину, сгустившуюся над деревней, нарушает лишь бой барабана. Остается только предполагать, как на их незамутненный разум могло подействовать это сейсмическое явление. Честно говоря, я немного опасаюсь за них… Впрочем, не смотря на силу подземных толчков, от которых крошились окрестные скалы, ни вилла мистера Редпетаса, который любезно предоставил мне кров и стол на период моих исследований, ни индейская деревушка совершенно не пострадали. На вилле, конечно, попадала из шкафов посуда и вышли из строя генераторы, но все это пустяки. Главное – дом на месте, а хозяева и постояльцы живы-здоровы. Вот они все, собрались на берегу, - камера мимолетом пробежалась по взволнованным, указывающим на озеро фигурам.

Несколько раз я перематывал это место, пытаясь разглядеть знакомые лица, но никого из нашей семьи так и не приметил.

- Если в ближайшее время индейцы не появятся, я попробую сам пойти в деревню и узнать, как у них дела. Чревато, конечно, вторгаться без приглашения, но их молчание немного настораживает, - закончил очередной блок новостей «Аттенборо».

Снова смена картинки и возбужденный голос.

- Индейцы, наконец, вышли на берег! Они явно приняли землетрясение за какое-то знамение, потому что все до единого облачились в свои ритуальные костюмы. Даже дети!

Камера приблизила и взяла в фокус собравшееся на берегу у деревни зловеще молчаливое племя. Почти все старики, мужчины и мальчики садились в лодки и каноэ и отплывали в сторону острова. В одну из лодок, поддерживая с трех сторон усадили даже какого-то древнего старца, едва передвигающего ноги. Только женщины оставались на берегу - торжественно застывшие фигуры.

- Сейчас они отправляются к острову. Наверное, какое-то приношение воображаемым древним богам… Впрочем, я не заметил, чтобы в каноэ погрузили хотя бы одно животное..., - Мимо камеры проскочили какие-то гомонящие фигуры, и деревня снова отдалилась, - куда это вы, мальчики?

У меня захватило дух. Анри! Голый по пояс, загорелый до черноты, с вихрами непослушных кудряшек на голове и горящим от возбуждения взглядом! Подбородок мой запрыгал, руки затряслись, и я едва не выронил камеру. В компании какого-то белобрысого пацаненка лет восьми он пыжился столкнуть с берега лодку.

- Мы тоже хотим посмотреть, что там! – звонко крикнул он, - Вдруг, там пиратские сокровища! Если мы не поторопимся, все достанется деревенским! Помогите же нам снять лодку!

К ним подбежала взволнованная мамаша пацаненка и со словами «Ты никуда не поплывешь, это может быть опасно!» оттащила того от лодки.

- А дедушка разрешил тебе взять лодку? – спросил «Аттенборо»

- Конечно! Мы с ним и поплывем.

- Ну маа-ам! – возмутился белобрысик, - мы ведь со взрослыми!

Появился наш прадед, сумрачный, с застывшим лицом. Он был в обычной одежде, но на голове у него я с удивлением приметил какую-то топорщащуюся нашлепку, имитирующую прическу древних могавков.

- Пусть остается. Места не хватит, - строго сказал он колеблющейся мамаше и, секунду помедлив, столкнул с берега лодку, - Люка́, Берт, быстрее!

Первым в лодку полез подошедший испуганный пожилой мужчина, в котором я смутно признал дедушку Роберта – бабушкиного мужа. Лоб его стягивал кожаный ремешок, за который были наспех засунуты несколько орлиных перьев. Потом в лодку сел дядя Люка́. После них прадед бережно подсадил в лодку Анри и сел сам.

- А где твой брат? – вдруг спохватился прадед и опустил двухлопастное весло.

- Родители забрали его днем в лес. Папа решил, что во время землетрясения нападали кедровые шишки.

- Не переживай, отец, кровь сама о себе позаботится, - глухо пробормотал дядя Люка и, забрав у дедушки весло, торжественно и скорбно принялся грести.

- Привезите и мне сокровище! – завистливо закричал белобрысый пацаненок им в след. Анри радостно помахал ему. Последнее, что сняла камера, прежде чем отвернуться, это как дедушка Берт вынул одно из перьев из-за своего ремешка и воткнул за ухо моему брату.

Предпоследняя запись была зловеща и грозна. «Аттенборо» снимал, прячась за каким-то валуном. Голос его снова дрожал и срывался, но уже не от возбуждения и шока, а от страха. На берег опустились глубокие сумерки, освещаемые только пляшущими языками факелов в руках индейских женщин.

- Это что-то чудовищное – неразборчиво шептал «Аттенборо», - Конечно, я опасался реакции местных аборигенов, но никак не ожидал, что и Гюллен поддастся этому безумию. Они совершенно спятили! Все! Спустя пару часов после начала… паломничества… лодки стали возвращаться. Пустые. Все! Их просто течением прибивало к берегу… десятками. Последним уплыл зять Гюллен, муж малышки Элоиз. Я ожидал, что поднимется паника, но аборигены вели себя так, словно все идет, как и до́лжно. Беспокойством были охвачены только проживающие на вилле, и я в том числе. Все, кроме Гюллен, которая молча стояла в стороне. Мы рассчитывали на ее поддержку, ведь она осталась старшей в доме, после того как лодка старого Редпетаса тоже вернулась. Мы как раз решали, кто поедет за помощью, когда пришли деревенские женщины, окружили Гюллен и стали обвинять ее в нарушении какого-то договора. Местные прекрасно владеют английским языком, но перебранка была на мохаукском, который я еще плохо изучил. Сначала Гюллен была спокойна и уверена в себе, а потом начала озираться и звать дочь. Оказалось, что дочь успела забрать машину и сбежать со своим младшим мальчишкой. Жаль, что я не догадался сделать то же самое, потому что вскоре после этого началось настоящее побоище. В аборигенок словно дьявол вселился, и они… В общем, сейчас они заняты тем, что стаскивают в одну из лодок тела. Они не пожалели даже детей. Может быть, на вилле спасся кто-то еще, прячется, как и я, но я не собираюсь проверять это. Конечно, тяжело оставлять здесь мои труды, но главная запись со мной. Так что, как только они разойдутся, я покину свое укрытие и сделаю ноги.

Последняя же запись была без комментариев. Слышалось только тяжелое сиплое дыхание за кадром. Впрочем, глядя на то, что было заснято на последних минутах, я не удивился, что у словоохотливого историка не осталось слов.

Была ночь. Озеро снова бурлило и кипело, но на этот раз еще и испускало какое-то призрачное болотное свечение. Возникший при свете солнечного дня остров вновь опускался под воду. На опустевшем берегу в зеленоватых отсветах четко вырисовывались четыре зловещих мужских силуэта, а напротив них еще один – коленопреклоненной женщины. Молчаливую сцену прервал звук едва различимых шагов, тихий вскрик и глухой удар. Камера откатилась, некоторое время снимала валун, за которым прятался «Аттенборо», после чего оборвалась и больше не возобновилась.

…

Долго я сидел, сам не свой, глядя в темный экран видеокамеры. За окном сгустились глубокие сумерки. Дом был погружен в тишину. С берега, еще совсем недавно оглашавшегося бодрыми песнями и звуками рубанков и стамесок, тоже не доносилось ни звука. Я отложил камеру и при свете огонька зажигалки вышел из нашей с братом комнаты.

Бабушка ждала меня в гостиной, сидя на том самом диванчике напротив картины. В колеблющемся свете свечей фигуры на полотне словно оживали – хмурили брови, скалили зубы, злобно щерились.

- Садись, внук, - произнесла бабушка после продолжительного молчания и похлопала рядом с собой по коже дивана, - это длинная история.

Я покосился на диванчик, но не двинулся с места и уселся прямо на пол у входа, скрестив по-турецки ноги и облокотившись на стену. Бабушкины губы в ответ дрогнули в горькой усмешке.

- Это очень давняя история, крошка Пьерри. Когда-то давным-давно в лесу, неподалеку от тихого живописного озера обитало большое индейское племя. Это был удачливый и счастливый народ. Охота, рыбалка, торговля с соседними племенами и отсутствие войн - все благоволило его процветанию и росту. Но однажды пришла беда. Неведомая болезнь поразила всех мужчин племени – от мала до велика. Один за другим они не могли подняться, скошенные лихорадкой и чудовищными гниющими язвами на телах. Охотиться и рыбачить они больше не могли, и, несмотря на все усилия женщин, пытающихся их заменить, племя начало голодать. Шаман племени – один из четырех старейшин - из последних сил добрался до берега озера и начал бить в свой барабан, пытаясь войти в… каренна… по-нашему - в сновидение, чтобы испросить совета и помощи высших сил. Это был Кархаконха – Ястреб – твой далекий прадед.

Бабушка кивнула на картину, и я сразу понял, о ком она говорит. Он стоял по центру – могучий и суровый, с массивным барабаном в руках.

- Но он был болен и слаб, а потому его не услышали светлые индейские духи. Зато услышал кое-кто иной. И явился на зов, выйдя из озёрных вод. Корявая фигура, заросшая густыми водорослями и тиной, сказала, что знает беду, постигшую племя, и готова помочь, но за спасение придется заплатить.

«Чем заплатить?» - спросил Ястреб, готовый сию секунду отдать собственную жизнь за жизнь племени.

«Мужчины твоего племени умирают», - ответило Существо, - «Сколько их?»

«Все четыре поколения!», - в отчаянье воскликнул Ястреб, - «Деды, отцы, сыновья и внуки! Всех косит проклятая хвороба!»

«Что ж… Четыре старейшины, четыре поколения… Справедливой ценой будут четыре поколения ваших потомков, Шаман», - сказал пришелец, - «Твоих, вождя и старейшин».

Твой прадед был слаб, но не глуп, а потому в возмущении отказался:

«Я не согласен! Это не спасение, а лишь отсрочка! Мы получим наши жизни взамен жизни наших правнуков, а племя все равно погибнет!»

Пришелец задумчиво почесал чешуйчатый подбородок и признал:

«Это справедливо… Что ж, давай поищем компромисс».

Ястреб не знал этого слова, но он здорово умел торговаться. И после долгих споров, которые лишили его последних сил, они все же пришли к соглашению. Озёрный выходец дарует племени здоровье и процветание отныне и до Дня Расплаты. А Шаман, от лица племени, дает слово, что на берегах и в окрестных лесах всегда будут жить представители четырех поколений от четырех старейшин.

«Вы можете уходить, переезжать, даже навсегда покидать границы озера, но имей в виду: здесь постоянно должно оставаться хотя бы по одному представителю каждого поколения – Дед, отец, сын и внук»

«Как нам определять эти границы?»

«Ну… допустим, пусть границы будут в пределах слышимости твоего барабана, Шаман», - проскрежетало Существо, - «Это расстояние тебя устроит?»

Ястреб кивнул, а Пришелец глумливо усмехнулся, вытащил из-за пазухи небольшой сосуд из полированного зеленоватого камня и, зачерпнув в него озёрной воды, протянул Ястребу.

«Постой!» – тот потряс головой, пытаясь разогнать лихорадочную пелену в мыслях, - «Мы еще не говорили о том, какой срок ты нам даёшь!»

«Давай положимся на волю случая!» – хихикнуло Существо, - «Так будет честно. Мы дадим вам время между, скажем, двумя вдохами Повелителя, Спящего в Глубинах».

«Сколько же длится его вдох?» – холодея, спросил Ястреб.

Пришелец пожал плечами.

«Повелитель в последнее время спит не спокойно. Это может быть и сто земных лет, и десять тысяч… Пей!» - Он вложил кувшин в руки Ястреба.

«Сто? Тысяча?» – Ястреб растерялся, - «Я не могу глядеть так далеко! Что если потомки не захотят выполнять уговор?»

Заскорузлые брови Пришельца поползли вверх:

«Что? Разве Каниенкехака не держат слово?»

«Я могу дать слово только от себя и от ныне живущих», - угрюмо произнес твой прадед.

«Другого я и не прошу. Дай твое слово, а кровь твоя сама за себя ответит! Пей!»

Ястреб сделал глоток из кувшина и тут же почувствовал, как пелена перед глазами рассеялась, боль утихла, а чернота, которая отравляла его тело на протяжении долгих недель, испарилась. От наслаждения он прикрыл глаза, а когда открыл, обнаружил, что Пришелец уже по грудь в воде и уходит все дальше. Испугавшись, он закричал ему вслед:

«Но здесь не хватит на всех мужчин!»

«Всем и не надо», - ответило Существо, не оборачиваясь, - «Дай по глотку старейшинам. В знак заключения Уговора. Этого будет достаточно».

«Как мы узнаем, что День Расплаты настал?» – последовал последний вопрос.

«Не переживай, Шаман, не проспите», - ответило существо и засмеялось. Говорят, страшный это был смех – будто щебёнка перемалывается в жидком иле. Через несколько мгновений Озеро разгладилось, и, если бы не заветный кувшин в руках, Ястреб подумал бы, что все ему привиделось в горячечном бреду.

…

Бабушка умолкла, а я во все глаза смотрел на нее и не верил своим ушам.

- Не хочешь ли ты сказать, что…, - медленно и мягко начал я, разглядывая свои ладони, но вскоре поднял на нее глаза и перешел на крик, - Что ты позволила местным аборигенам истребить всю нашу семью во славу пресловутого Ктулху?!

- О ком ты? – старуха нахмурила седые брови.

- Об идиотском Ктулху, который, мать его, спит в глубинах и чего-то там нафл фтагн!

Бабушка озадаченно дернула плечами и издала недоуменный звук.

- Только не говори, что не знаешь, о чем речь! У прадеда целый стеллаж отведен под это чтиво!

- Кто бы он ни был, я его не читала, - бабушка уже справилась с растерянностью и перешла на свой обычный тон, - Более того, сомневаюсь, что его читали местные, как ты их назвал, аборигены. И еще более сомневаюсь, что его читал твой давний предок – Ястреб - живший более ста пятидесяти лет назад.

- Так кто же тогда спятил? Дед?! Или его отец?! И запудрил этими бреднями головы местных?!

- Тебе надо успокоиться, Пьерри, - строго промолвила бабушка и позвонила в старомодный колокольчик, стоящий на столике у дивана. В гостиной мгновенно появилась Виситасьон.

- Принеси Пьеру попить, дорогая, - попросила бабушка, - думаю, ему как раз подойдет чудный успокаивающий отвар из трав, который ты мне готовишь.

Я их не слушал и метался из угла в угол, как шелудивый пес, страдающий от поноса.

- Их что?! Порубили в той пещере топориком?! Или утопили, как котят?!

- Никто их не топил, внук. Все они добровольно ушли на глубину – как и было обещано. Озерный Посланник оказался прав – Каниенкехака держат свое слово.

- Добровольно?! Мой брат тоже ушел добровольно?!

- Конечно. Никто насильно его не тащил.

- Ах, ты черт! – Я схватился руками за свою разметавшуюся шевелюру и в сердцах выдрал клок, - а те, которых кончили на берегу? Я же нашел записи! Они что? Не захотели добровольно?

- В них не было нашей крови, Пьерри.

Появилась Виситасьон с утренним графином и стаканом. Я тут же вышиб его у нее из рук. Графин ударился о стену и разлетелся на мелкие осколки. Обе женщины на мгновенье застыли. Потом бабушка многозначительно кивнула индианке, и та, кивнув в ответ, испарилась.

- Всех этих прихлебателей отпустили бы с миром, поверь. Если бы не твоя мать. Впрочем, винить ее тоже нельзя. Женщины Кремня свято чтят волю мужа, даже если она идет вразрез с вековыми традициями племени.

Я, наконец, прекратил беготню и застыл. Неожиданно я вспомнил, что последовало за мучившим меня всю жизнь видением - папа в лодке, его встревоженный взгляд.

- Он сказал: «Выводи машину, а я заберу Анри», - произнес я медленно, словно во сне, - а потом добавил: «Ждите нас по ту сторону скал. Если мы не появимся через час, забирай Пьера и уезжай». Это было, когда лодки стали возвращаться… пустые. Не знаю, сколько мы ждали, но, думаю, гораздо дольше. Мама спрятала машину в густом ельнике за выездом, усадила меня на спину и забралась на скалу. Оттуда мы и наблюдали. На небе уже стали появляться первые звезды, когда начался переполох – нас не досчитались. Помню, как мама дико завыла, зажимая рот руками, когда на поверхность озера всплыл папа – лицом вниз, раскинув руки. Он… это был единственный труп, который всплыл…

- Твой папа был из пришлых, - мягко произнесла бабушка, - Он не имел отношения к Уговору, и тоже остался бы жив и здоров, если бы не спутал все карты. Может даже, у них с твоей мамой потом появились бы еще дети. Уже свободные от Уговора.

Сквозь слезы я глядел на бабушку, мирно сидящую в уголке дивана. Так вот какое воссоединение с родней, оказывается, ждало меня здесь?

- Я правильно тебя понял? В тот день я должен был оказаться в одной лодке с прадедом, дедушкой Бертом, дядей Люка́ и Анри? Но папа спутал все карты, уведя сначала нас с мамой в лес, а потом наказав маме уезжать?

- Ты единственный Каниенкехака, кто не последовал Уговору, крошка Пьерри, - бабушка грустно улыбнулась, - Но ты не должен корить себя за это, ведь ты был слишком мал…

- Я и не собираюсь себя корить, старая ты ДУРА! – завопил я и рванулся к ней. Уж не знаю, хотел ли я ее только напугать, встряхнуть, или же все-таки свернуть к чертям ее дряхлую шею. И никогда уже не узнаю.

Очнулся я здесь, в подвале, с раскалывающейся головой. Видимо, эта индейская ведьма – Виситасьон – вовремя вырубила меня, шарахнув сзади чем-то тяжелым. Не удивлюсь, если очередным графином.

В подвале очень холодно. Он был когда-то вырублен в скальной породе, так что зарешёченные полукруглые окошки находятся вровень с уровнем воды в озере. Если встать на цыпочки, я могу в эти окошки выглянуть. И даже высунуть руки по локоть. Очень хочется пить, но до воды слишком далеко – не дотянуться. За те несколько дней, что я здесь нахожусь, бабушка не приходила ни разу. Наверное, обиделась. Зато три раза в день приходит Виситасьон с новым графином и предлагает пить. Я отказываюсь, потому что прекрасно вижу, что это не вода, а все то же пресловутое пойло, которым она упорно пыталась меня напоить с самого момента моего приезда. Что это? Яд? Ясно, что они меня не выпустят, и я сгнию в этом промозглом узилище. Так может выпить и умереть быстрее?

…

Время от времени приходят местные женщины. Все как одна, на последнем сроке. Они ничего не говорят, только молча разглядывают. Так же, наверное, разглядывают в зоопарке какого-нибудь ядовитого ящера. Например, Дракона Камодо. Безобидного за частой решеткой, но все равно вызывающего страх и отвращение. Сейчас я знаю всю историю до конца, но все равно сочувствия к этим женщинам не испытываю.

- Чтоб вы разродились прямо сейчас, красномордые бляди! – завопил я как-то им и со злорадным удовольствием наблюдал, как они удирают в пароксизме суеверного страха, поддерживая обеими руками свои уродливые животы.

Приходил Ватер. Он и рассказал мне то, что не успела рассказать бабушка, так что белых пятен в моей голове теперь не осталось.

Ватер пришел несколько дней назад на закате. Мне показалось, что он осунулся. Мне показалось, что он единственный, кто мне искренне сочувствует. Он сказал, что по индейским обычаям я был у него кем-то вроде крестного сына. И он любил меня. Он протянул мне между прутьев подкуренную сигарету, но я отказался. Она только усилила бы страшную жажду, мучавшую меня.

…

«Сразу после заключения Уговора, когда все мужчины исцелились и окрепли, племя, как и обещало, перебралось на берег озера и нарекло его «Канахкон» – в честь барабана из шкуры оленя, принадлежащего Ястребу, - рассказал он, - Несколько лет Каниенкехака просто жили и радовались жизни, а потом стали решать, как им выполнить Уговор с минимальными для себя потерями. Первым делом они определили и пометили границы – на пределе слышимости барабана в тайге проложили просеку из поваленных сосен и регулярно зачищали ее. Не полагаясь на свою память, они попросили самого талантливого из художников – юного Аноки – подробно запечатлеть все в рисунках на кусочках выделанной кожи. Каждое новое поколение, как только в его глазах загорался свет разума, получало первый и самый главный урок по этим картинкам. С этим мы справились. Долгие и долгие годы мужчины Каниенкехака каждую третью луну тянули жребий. Кому «везло», тот уходил жить за просеку, другие – оставались на берегу и были готовы в любой момент распрощаться с родными и уйти на глубину. Сначала это было тяжело, но постепенно племя приспособилось, отправляя за Границу большую часть мужчин и мальчиков и оставляя на Озере по одному представителю каждого племени. Лучшим представителям предоставлялась… как у вас это называется… амнистия – освобождение от Долга. Эти люди уезжали из племени навсегда и строили новую жизнь на большой земле. Но большинство все же потом возвращалось – привозя с собой свежую кровь – белых жен и детей. Так поступили и потомки Ястреба. Твой прадед надолго уехал из родных мест, получил образование, разбогател, женился, а потом кровь позвала его, и он вернулся на родной берег. Правда, нахватался уже ума-разума и предпочел жить наособицу – построил для семьи виллу из камня и дерева, подражая белому племени. А потом это вошло в привычку – его сын, и сын его сына уезжали в далекие белые города, возвращались с белыми женами и заводили от них детей. К тому времени Страшный Уговор, как мы его назвали, несмотря на все усилия, поблек в памяти и начал восприниматься всего лишь как старая сказка. Не только для вас – отщепенцев, - но и для чистых Каниенкехака. Никто уже, в том числе и я, не верил, что это было на самом деле, и перестал ждать Дня Расплаты. Просека заросла, мужчины больше не тянули жребий. Ну, а по части того, чтобы следить за наличием необходимых для Уплаты поколений… в этом проблемы никогда не было. Болезни обходили племя стороной, леса и озера полнились пищей, мужчины славились своей силой, а женщины – плодородием. Племя разрослось десятикратно. Но однажды воды Озера позвали для уплаты долга.»

- Это было просто землетрясение, Ватер, - устало произнес я, пытаясь справиться с головной болью, - Я видел записи. Это просто… словом…

- В тот день на глубину ушло гораздо больше людей, чем было во времена Ястреба, - продолжил Ватер, не обратив на мои слова внимания, - Гораздо больше. Так что мы уплатили долг сполна. Я и сам должен был уйти, но за пару дней до этого я получил весточку с просьбой о помощи от моей кузины, живущей в деревушке к югу и, оседлав Ворона, поспешил к ней на помощь. Барабан в пути я не слышал. Когда я вернулся, все уже было кончено. Уговор был нарушен, а Остров возвратился на дно. Женщины рассказали, что на берег вышли наши Древние Старейшины – поросшие тиной, опутанные водорослями, с чудовищными полипами на лицах и строго призвали к ответу. Твоя бабушка Гюллен говорила с ними, как старшая на берегу. Было выставлено требование – каждую двенадцатую луну, пока беглец не выполнит обещание, отправлять на глубину новую жизнь – младенца.

- Вот оно что, - задумчиво кивнул я, вспомнив женщину на берегу и «крики пумы», подозрительно напоминающие детский плач.

- Мужчин в племени почти не осталось – так, горсточка счастливчиков, вовремя ушедших на дальнюю охоту, - поэтому бремя легло на их жён. Хуже всего приходилось самым плодовитым, кто тяжелел сразу после родов.

- Потому что у них было еще месяц-два до убийства ребенка, - продолжил я за него и закрыл лицо руками, - два месяца рядом со своим малышом…

- Тем временем большинство вдов и безмужних женщин были отправлены в большой мир – на твои поиски. И хоть Элоиз старалась нигде не задерживаться и грамотно заметала следы, мы всегда знали, где вы находитесь, и ждали подходящего случая. Когда окончательно стало ясно, что Элоиз почила, а ты осел в Хоупвилле, все женщины, кроме одной, вернулись обратно. Она регулярно подкидывала в твой почтовый ящик записку, но ты всю корреспонденцию сжигал не глядя.

- Я уже давно не читал бумажные письма, и видимо, правильно делал, - грустно усмехнулся я, потирая здоровенную шишку на затылке, - Почему вы просто не убили меня? Видит Бог, это было бы не сложно!

- Ты позабыл про условие Уговора – добровольно! – ответил Ватер и поднялся. В зарешеченном окошке остались только его ноги в стоптанных пластмассовых шлепках. А я начал смеяться.

- Добровольно? Так значит, я должен добровольно утопиться?! Надеюсь, эта старая кляча Виситасьон нажарила достаточно попкорна, потому что ждать вам придется долго!

- Ждать не придется, Шонноункоретси, - спокойно произнес Ватер, - остров взойдет через пару ночей.

И ноги в стоптанных шлепанцах стали удаляться по берегу.

- У вас тут еще до фига младенцев на подходе, – крикнул я, - придется отправить на глубину кого-то из них, потому что добровольно я туда не отправлюсь! Слышишь?!

Ватер не ответил. Я повис на прутьях решетки, глядя ему вслед и хотел кричать что-нибудь дальше, но кричать было больно. Страшно, выматывающе, болела голова, но больше всего мучила жажда.

«Я сдохну от жажды в трех метрах от озера» - подумал я, свернулся калачиком на ледяном полу и заплакал от жалости к себе.

…

Виситасьон снова заявилась со своим графином сразу после землетрясения - когда стихли последние толчки. Едва держась на ногах, я подтянул лицо к окошку и увидел, что Озеро зовет. Скала снова появилась на поверхности. Древние, покрытые тиной камни и черный зев – пещера под корявым домиком из плит.

«Пить!» - строго произнесла индианка. Трясущимися руками я еле удержал протянутый между прутьями стакан и осушил его. Отвар сильно отдавал хвоей – будто сжевал еловую ветку и запил смолой – но это было божественно! Я захныкал, прося еще, и Виситасьон с неожиданной материнской улыбкой налила мне снова.

…

Виситасьон и Ватер распрямили мои кудри и заплели их в тугие косы. Бабушка поднесла к моему лицу зеркало, и я, наконец, увидел, что не просто так плещется в моих венах та самая капля крови. Я мог бы стать индейским летописцем или художником, кожевником, учителем, охотником или рыбаком… или шаманом.

…

Сейчас я сижу в прекрасном новеньком каноэ, которое индейцы готовили для меня несколько дней без отдыха и сна, в том самом костюме, что нашел в нашем с Анри шкафу. В мои косы вплетены прекрасные ястребиные перья. Провожать меня пришла вся деревня. Старики, мужчины, женщины и дети – все преклонили передо мной колено и насыпали полную лодку цветов. Затем подошел Ватер и торжественно поставил у моих ног массивный барабан из шкуры оленя и молоток, некогда принадлежавшие Ястребу, а в руки бережно подал кувшин из зеленоватого камня. Я в восхищении разглядывал изображение Божества, искусно выполненное тончайшим резцом на его гладком пузатом боку. Исполинская гора мяса – что-то среднее между осьминогом и человеком – в ленивой дремоте восседающая на руинах неведомой подводной цивилизации.

- Верни это им, - произнес Ватер, - как символ того, что Каниенкехака все-таки держат слово.

Последней подошла ко мне бабушка. Она старалась держаться, но слезы все равно катились по ее щекам. Я виновато улыбнулся:

- Прости меня, бабуль, я был таким дураком…

- И ты меня прости, крошка Пьерри. Я так хотела бы пойти с тобой, но меня там не примут, сам понимаешь. И Пьер…

Мне уже не терпелось отправиться в путешествие, поэтому я с некоторым раздражением вскинул на нее глаза.

- Спасибо, что вернулся, - выдавила она.

С чувством торжественного предвкушения я в последний раз оглядел молчаливую толпу на берегу и начал размеренно грести к острову. Что ждет меня там – за Порогом? Ведь ясно, что впереди меня ожидают невероятные приключения и множество умопомрачительных открытый, которые даже не снились «Аттенборо». И, конечно, преданное служение Величайшему, что спит на дне Атлантики. Спит по-прежнему – беспокойно. А вдруг за Порогом меня встретит Анри?!

Эта мысль подтолкнула меня грести быстрее, но через мгновенье я понял, что грести больше не нужно. Невесть откуда взявшееся течение подхватило мою каноэ и понесло прямиком к островку. Тогда я отложил весло, взял в руки тяжелый барабан и начал в него бить.

Оглавление

Глава 1