Избранное в двух томах. Том 2 [Марк Лазаревич Галлай] (fb2) читать онлайн

всего этого, что никому не нужны сейчас поминальники, что всех погибших все

равно не перечислишь. .

Недавно один человек, мой ровесник, с раздражением сказал о молодежи:

— Для них же сейчас нет ничего святого. Они ни во что не верят!

86

Вот с этим я не согласен решительно! Святое — есть!

Общение с современной молодежью (наверное, во все времена существовал

этот брюзгливый термин — «современная молодежь») решительно укрепляет

меня в таком убеждении. И гражданские чувства, и неравнодушие к

общественным судьбам, и тяга к честности, справедливости, порядочности, благородству, и многое другое в полной мере присущи людям, которым сейчас

столько же лет, сколько было нам, когда на нас навалилась война. С ними

нетрудно найти общий язык, причем найти, как выражаются докладчики, на

достаточно высокой принципиальной основе. Нет, ошибался мой собеседник: не

следует принимать неверие в «жрецов» за неуважение к самому храму.

Поэтому я и надеюсь, что названные здесь имена, имена очень немногих из

множества погибших на войне, погибших совсем молодыми — «на веки веков

восемнадцатилетних», — не будут пропущены читателем. Трагедия народа

слагается из миллионов трагедий его сынов. Погибшие в боях летчики-

истребители Московской зоны ПВО — цвет славного 6-го авиакорпуса — входят

в их число.

Так давайте напомним себе еще раз и постараемся не забыть: Москва

осталась цела и почти невредима во время бомбежек прежде всего благодаря их

мужеству, умению, воле, ценой жизни многих из них.

Во второй половине войны мы воевать уже умели. Научились делать и эту

работу. И, как во всякой работе, возникло и утвердилось множество больших и

малых, простых и сложных, жизненно важных и более или менее второстепенных

рабочих приемов, способов, методических находок, которые позволяли воевать

эффективно и с относительно (только относительно, конечно) малыми потерями.

Сформировалась и отработанная авиационная тактика — та самая, которую я так

кустарно пытался создать для личного употребления в первые месяцы войны.

Пришла зрелость.

Тогда-то один знакомый командир истребительного авиационного полка и

сказал мне:

— Знаешь, что самое главное для молодого истребителя, когда он только

приехал на фронт и в строй входит?

87

— Ну что?

— Ему надо выиграть первый бой! Самый первый! Потом всякое будет: и

ему самому холку наломают, и с пробоинами возвращаться будет, и — не

исключено — на парашюте сигануть придется. В общем, поклюет его жареный

петух в заднее место. Война — ничего не попишешь!.. Но первый бой ему надо

выиграть. Для уверенности в характере. Мы это дело, конечно, на самотек не

пускаем: посылаем его поначалу в такой компании, чтобы ему фрица загнала и на

блюдечке преподнесла — прицеливайся и бей. И в случае чего самого бы

прикрыла.. Потом его, конечно, все равно учить надо: чтобы кругом смотрел, голову на триста шестьдесят крутил и чтоб на всякую приманку по дешевке не

клевал, в общем, много чему учить. Но это уже дело второе. А с самого начала он

должен что понимать? Что фриц — если, конечно, хорошо по нему дать — и

горит, и падает в самом лучшем виде! Вот это оно и есть самое главное.

На стороне моего собеседника был авторитет фактов: в его полку молодежь

входила в строй быстро и воевала не менее успешно, чем старожилы. Видимо, принятая методика их ввода в строй была правильная.

Правда, история нашей авиации знает и обратные примеры — когда первые

неудачи только придавали человеку злости и вызывали активное стремление

рассчитаться с противником сполна. Достаточно назвать самого результативного

истребителя в нашей авиации — Ивана Никитовича Кожедуба, сбившего в годы

Великой Отечественной войны шестьдесят два вражеских самолета. Ему в первом

же бою так досталось от истребителей противника и от зенитной артиллерии

(кстати, своей, в огонь которой он устремился, чтобы оторваться от

преследования «мессершмиттов»), что еле удалось посадить подбитый

«лавочкин» на своем аэродроме.

. .Разговор с командиром полка вспомнился мне через много лет после

войны.

Ведь для защитников Москвы та теплая июльская ночь и была ночью первого

боя. Боя, с которого, в сущности, и началась многомесячная, тяжелая, кровопролитная битва за Москву — на земле и в воздухе.

Наша эскадрилья была лишь малой частицей среди множества частей и

соединений — участников этой битвы. И ее летный состав по своей подготовке, не-88

сомненно, отличался — в чем-то в лучшую, а в чем-то и в худшую сторону — от

большинства летчиков других частей корпуса. Но сейчас, вспоминая те горячие

месяцы, я вижу, что в нашей эскадрилье, в ее людях, как в капле воды, отразилось

самое главное, самое характерное, определявшее в то время дела и думы нашей

авиации, нашей армии, всей нашей страны.

Война началась неожиданно для подавляющего большинства из нас. У нас не

хватало новой техники. Еще больше не хватало организованности, боевого

опыта, порядка, всего того, что в совокупности называется умением воевать. Мы

не были до конца готовы к войне не только материально, но в некоторых

отношениях и психологически. В головах наших прочно засела мысль о том, что

«если завтра война».. Завтра — а она началась сегодня! Не мудрено, что во

многих душах возникла растерянность, недоумение, тревога, досада — сложный

сплав чувств людей, застигнутых врасплох..

Все это было.

Но было и другое!

Было твердое, естественно возникшее с первой минуты, органическое

убеждение всех и каждого, что эту внезапно свалившуюся тяжесть никто, кроме

нас самих, на свои плечи не возьмет.

Мы сразу и бесповоротно поняли, что это — наша война.

Мы не знали, кто из нас доживет до ее конца, но ни минуты не сомневались в

том, каким будет этот конец.

Конечно, мы не могли представлять его себе во всех подробностях.

Процедура подписания в Берлине безоговорочной капитуляции фашистской

Германии, столь широко известная сейчас по неоднократно

демонстрировавшимся кадрам кинохроники, могла тогда, в сорок первом году, привидеться любому из нас разве что во сне. Да что капитуляция! Даже такие

тяжелые, но победные для нас сражения, как сталинградское, курское пли

белорусское, были еще далеко впереди.

Да и война в небе, которую мы начали при полном господстве в воздухе

фронтовой авиации противника, потребовала великих усилий и от авиационной

промышленности, и от авиационных руководителей всех

89

степеней — от командира звена до главкома, — и, конечно, в первую голову от

самих боевых летчиков, штурманов, воздушных стрелков, чтобы где-то в сорок

третьем году соотношение сил в воздухе переломить в нашу пользу, сделать

нашу авиацию, да и нас всех, не такими, какими мы были в недоброй памяти —

сорок первом году.

Многого, необходимого для того, чтобы воевать, мы не знали, не имели и не

умели. Но душевное состояние поколения, встретившего войну, было единое. То

самое, с которым полгода спустя была выиграна битва за Москву, начавшаяся 22

июля сорок первого года, в ночь отражения первого налета вражеской авиации на

нашу столицу, и которое через четыре года привело нас к Победе. .

А первый бой мы все-таки выиграли!

С человеком на борту

Глава первая ЗНАКОМСТВО

В стартовом расписании на пуске первого «Востока» я назывался несколько

загадочно: «инструктор-методист по пилотированию космического корабля».

Стартовое расписание — документ серьезный. И все же, я думаю, в обширной

истории всех и всяческих инструктажей это был первый случай, когда

инструктирующий сам предварительно не испробовал, так сказать, па

собственной шкуре того, чему силой обстоятельств оказался вынужден учить

других. Но иного выхода не было. Людей, которые имели бы за плечами личный

опыт космических полетов, на земном шаре еще не существовало. Оставалось

одно: привлечь к делу специалистов, умеющих управлять летательным аппаратом

если не в космосе, то хотя бы в околоземной атмосфере. Привлечь летчиков. Или

еще лучше — летчиков-испытателей, для которых умение заранее, на земле, представить себе, что и как произойдет (или может произойти) в полете, прямо

входит, как далеко не последняя составная часть, в круг их профессиональных

обязанностей.

Таким образом, слово «инструктор» в приведенной выше громкой формуле

требовало определенных комментариев. Впрочем, еще более развернутых

комментариев требовало слово «пилотирование», вокруг которого

применительно к деятельности космонавта уже в те дни развернулось немало

споров. В самом деле: можно ли было утверждать, что космонавт пилоти-93

рует космический корабль? Пилотирует так же, как летчик пилотирует самолет

или вертолет? Вроде бы нет. Другой объем работы. Другие возможности

повлиять на движение управляемого объекта. . Однако, с другой стороны, еще

более неправильно было бы назвать космонавта пассажиром или даже просто

пассивным участником эксперимента, имя которому — полет в космос!

К вопросу о том, что же такое работа космонавта, мы еще вернемся. А пока я

вспомнил о нем лишь как об одном из споров, которые возникали вокруг самых

различных проблем в последние месяцы перед апрелем 1961 года.

Да и могло ли быть иначе? Как обойтись без споров, если все — новое, все —

беспрецедентное, все — в первый раз!

И если дебаты по вопросам терминологии протекали в стиле незлобиво-академическом («инструктор», «руководитель», «консультант» — не все ли, в

конце концов, равно!), то многие, многие другие проблемы требовали ответов

только немедленных и только верных, потому что ответы эти шли прямо в работу

— воплощались в металле, методиках, в живом деле!

Неожиданно для себя оказавшись в гуще всего, связанного с подготовкой

полета первого космического корабля с человеком на борту, я с трудом мог

представить себе, что еще немногим более полугода назад, как говорится, ни

сном ни духом не помышлял о возможности своего, пусть самого малого, участия

в этом деле. Слышал, что готовятся такие полеты и у нас, и в Соединенных

Штатах. Был знаком кое с кем из людей, создающих космическую технику (с

некоторыми из них давно и близко). Но никаких подробностей не знал: они

делали свое дело, а я свое. Да как-то и не связывались в моем сознании полеты в

космос с этим самым моим делом, которым я занимался всю свою сознательную

жизнь, — с испытаниями аппаратов, летающих в теплой, уютной околоземной

атмосфере.

И тем не менее такая связь обозначилась. Недаром, видно, утверждает

диалектика, что все процессы в природе и в обществе взаимосвязаны. .

Ну, а если вернуться от высокой философии к реальной жизни, следует

заметить, что мое приобщение

94

к космическим делам произошло при обстоятельствах, в какой-то мере случайных

и уж во всяком случае вполне прозаических.

Как и многое другое в нашей действительности, все началось с заседания —

нормального делового заседания.

В один прекрасный осенний день 1960 года меня вызвал к себе начальник

Летно-исследовательского института, в котором я тогда работал, Николай

Сергеевич Строев.

— Ты знаешь, что мы сделали тренажер для космонавтов? — спросил он.

— Знаю, — ответил я.

Действительно, старожилы коллектива знали, что группа наших инженеров

во главе с Сергеем Григорьевичем Даревским делала тренажер для будущего

космического корабля. Задание это выглядело тогда крайне необычным, даже

экзотическим. И хотя мало кто из нас успел повидать космический тренажер

собственными глазами, но даже просто сознавать, что вот, мол, какие вещи

делают на нашем предприятии, само по себе было приятно.

— Так вот, — продолжил Строев, — сейчас тренажер готов. Но как им

пользоваться, еще не очень понятно. Какая тут нужна методика? Из чего

исходить? Чего добиваться? Обо всем этом надо подумать.

— Хорошо. Я подумаю. Ты только дай команду, чтобы меня познакомили с

тренажером. А то я ведь даже толком не знаю, что это за штука.

— Команда будет.

— Очень хорошо. Тогда я сегодня сразу этим делом и займусь.

— Займись завтра. А сегодня для тебя есть другое поручение. . — И Строев

объяснил мне, что сегодня, а если точнее, то через два часа, состоится совещание, на котором среди прочих вопросов подготовки к космическому полету человека

будет рассматриваться и такой: что делать с изготовленным моделирующим

стендом-тренажером — демонтировать его, перевозить в постоянное место

подготовки космонавтов, там собирать и отлаживать вновь или же не трогать, оставить там, где он сделан, и тренировку космонавтов тут же и проводить.

95

Словом, речь шла о решении в очередной раз старой как мир проблемы: идти

ли горе к Магомету или Магомету к горе.

Легко понять, что обитатели «горы» (корпуса, в котором был смонтирован

тренажер) - сиречь группа специалистов, создавших эту машину, - не очень-то

хотели выпускать свое творение из рук, не испытав его самолично в работе. По-человечески их чувства было легко понять.

Да и, независимо от чувств, самый что ни на есть хладный рассудок

подсказывал то же самое: дело совсем новое, моделирующий стенд-тренажер

сложный, опыта его эксплуатации нет - кто, кроме его создателей, справится с

неполадками, без которых на первых порах, конечно, не обойтись. Да и по срокам

— а сроки уже подпирали: в этом отношении новорожденная космонавтика

оказалась на одно лицо с авиацией, — по срокам не получалось разбирать объект, перевозить, снова собирать, опять отлаживать. .

Читатель, наверное, уже видит, что все доводы убедительно и дружно

работали в одну и ту же сторону. Единственное, что я мог бы добавить к

стройной системе означенных доводов, - это то, что всякий раз, когда возникают

какие-то ведомственные (а иногда и не только ведомственные) разногласия, каждой стороне в голову почему-то приходят преимущественно доводы, подкрепляющие именно ее позицию. Наш начальник, в отличие от меня имевший

немалый опыт межведомственных дискуссий, эту закономерность, видимо, хорошо знал, потому что закончил он разговор фразой, оставляющей мне

некоторую свободу действий:

— А в общем, смотри там по месту...

Но смотреть по месту ни мне, ни поехавшему со мной «для подкрепления»

инженеру - одному из создателей тренажера - практически не пришлось.

Вопрос о порядке и месте проведения тренировки будущих космонавтов был

решен на совещании быстро и без особых прений. «Есть все-таки правда на

земле!»-с облегчением вздохнул по этому поводу мои спутник. Соображения о

сроках оказались решающими не только в наших глазах, но и в глазах почти всех

участников совещания.

96

Неожиданно для себя я обнаружил среди этих участников нескольких давно

знакомых мне людей. В сущности, иначе оно и не могло быть: ведущую роль в

подготовке первых советских космонавтов играли Военно-Воздушные Силы, в

первую очередь — авиационные медики. А уж с авиационными врачами каждый

летчик, и тем более летчик-испытатель, связан в течение всей своей летной

жизни прочно: тут и совместное участие в технических и медико-физиологических экспериментах, и ежегодные медицинские обследования

(сначала «годен без ограничений», потом «с ограничениями», а в один невеселый

день— «не годен».. ), иногда же и прямая профессиональная помощь врача

летчику, получившему более или менее существенную травму. Когда во время

войны меня сбили и я после многих перипетий в несколько помятом виде

добрался наконец до аэродрома, с которого ушел в тот неудачный вылет, первую

настоящую — по всем правилам науки — перевязку мне сделал полковой врач, капитан медицинской службы Евгений Сергеевич Завьялов, сдержанно

(профессиональная этика!) поругивая партизанского фельдшера, оказавшего мне

первую помощь в той степени, какую определяли имевшиеся в глуби Брянских

лесов медицинское оборудование и медикаменты. Я вспоминаю сейчас этот

случай потому, что без малого двадцать лет спустя вновь встретился с

Завьяловым, как и со многими его коллегами, авиационными медиками, уже как

со служителями космонавтики.

Был на этом совещании и Евгений Анатольевич Карпов, в прошлом врач

другого полка нашей авиадивизии, которому в деле освоения космоса выпала

роль, без преувеличения, исключительная: он стал организатором и первым

начальником Центра подготовки космонавтов. Впоследствии в беседе с

журналистами он сам охарактеризовал себя как «врача с административно-командным уклоном». В этой автохарактеристике, конечно, была своя правда, но

далеко не вся правда. Слов нет, руководя ЦПК, пришлось Карпову и

администрировать, и командовать. Но еще больше пришлось ему изобретать, координировать, воспитывать, а главное, подбирать людей! Я особо подчеркиваю

подбор людей, потому что, по моему убеждению, именно в этом, несмотря на

существование в любом мало-мальски уважающем себя учрежде-97

нии так называемого отдела кадров, заключается задача номер один, стоящая

перед каждым руководителем. Если он, конечно, настоящий руководитель..

Были на этом совещании и другие люди, ранее мне не известные, но вскоре

ставшие хорошо знакомыми в общем деле, в которое я, начиная со дня этого

запомнившегося мне заседания, погрузился всеми своими помыслами.

Итак, тренажер остался на месте — там, где он был впервые смонтирован в

одном из стоящих на отлете корпусов нашего предприятия. Когда-то, еще до

войны, в этом корпусе размещалось лечебное учреждение. И, надо думать, больным было хорошо в просторном, со всех сторон окруженном густым

сосновым лесом доме. Хорошо, пока на опушке упомянутого леса не возник наш

аэродром. Такое соседство можно было считать приятным во всех отношениях, кроме одного — акустического. Тишина старого подмосковного леса сменилась

таким шумом, ревом, грохотом от прогреваемых моторов, рулящих, взлетающих, садящихся самолетов, что обитель отдыха и лечения довольно скоро пришлось

перевести в другое место. Вот она, оборотная сторона технического прогресса!

Тренажер стоял в комнате на втором этаже и казался очень большим. Я не раз

замечал эту закономерность: предметы, по самой своей природе предназначенные

для существования на просторе, кажутся в помещении более крупными и

громоздкими, чем они есть на самом деле. Так выглядят лодка в квартире, самолет в ангаре или цехе авиазавода. Так выглядел в комнате и космический

корабль.

Я сказал «космический корабль» потому, что основой тренажера являлся

макет корабля «Восток», внешне ничем не отличавшийся от того, которому

предстояло побывать в космосе.

Это был шар, обитый изнутри мягким поролоном, с небольшим боковым

иллюминатором, вторым круглым отверстием для оптического визирного

устройства «Взор», доской приборов, пультом и рукояткой ручного управления, креслом космонавта, — словом, со всем штатным оборудованием корабля.

В последующие годы такой корабль могли подробно рассматривать

миллионы посетителей павильона «Космонавтика» московской Выставки

достижений на-

98

родного хозяйства и многие тысячи побывавших в музее Звездного городка.

Но то в последующие годы. А тогда, увидев впервые космический корабль —

пусть предназначенный только для тренировок, — я ощутил редко посещающее

меня волнение. Вроде бы прикоснулся к чему-то большому, фантастическому, к

чему-то из Будущего. Я погладил рукой поверхность шара — вполне реальная

шершавая поверхность. Заглянул внутрь, на приборную доску — нормальные, похожие на авиационные приборы. . Фантастика оказалась густо перемешанной с

обычным, привычным, чуть было не сказал — земным.

Создатели тренажера объясняли мне его устройство, показывали

размещенные в соседней комнате пульт инструктора и секции электронно-вычислительной машины, с помощью которой тренажер «жил»: реагировал на

действия ручным управлением, светился транспарантами сигнального табло, отслеживал вращением смонтированного в центре приборной доски

миниатюрного глобуса движение (пока воображаемое) космического корабля

вокруг Земли. .

Мне казалось тогда, что чем меньше будет отличий — даже в мелочах —

между тренажером и настоящим космическим кораблем, тем лучше. Разницу

между собственно тренажером, предназначенным для формирования у

обучающихся каких-то рабочих навыков, и имитатором — натурной моделью, на

которой вырабатывается привычка к определенному, до последнего тумблера

включительно, интерьеру, я тогда еще не очень понимал. А потому бодрым

голосом внес несколько предложений по дальнейшему улучшению тренажера, предложений, нацеленных на то же: чтобы все было «как на самом деле». Для

этого надо было подать снаружи на иллюминаторы подсветку, которая в нужные

моменты могла бы включаться и выключаться, имитируя проход корабля через

терминатор — линию раздела освещенной и не освещенной солнцем половин

земного шара. Записать на магнитофон шум какого-нибудь двигателя и

воспроизводить его через динамик на активном участке полета — когда работают

двигатели ракеты-носителя, а также на участке работы тормозной двигательной

установки (ТДУ). И еще что-то в подобном же роде. Все это было принято, быстро реализовано и прочно прижилось как на том первом тренажере, так и на

многих последующих — вплоть

99

до действующих сейчас тренажеров кораблей «Союз».

Правда, впоследствии выяснилось, что с имитацией шума ТДУ мы, кажется, несколько перестарались.

Когда один из космонавтов после полета отчитывался перед Государственной

комиссией, кто-то спросил:

— А шум при работе ТДУ слышали?

— Да. Но он совсем не громкий. Вот у нас на тренажере ТДУ шумит так уж

шумит: Не прослушаешь!..

Конечно, я понимал, что главное, о чем я должен думать, — это не

конструкция и оборудование тренажера. Так или иначе, он уже был сделан.

И сделан, кажется, совсем неплохо!

Группа инженеров, создавших эту интересную машину, вне всякого

сомнения, заслуживала немалых похвал. Однако неожиданно для меня полное

взаимопонимание сложилось между нами не сразу. Как почти всегда в подобных

случаях, ответственность за это, по-видимому, лежит на обеих сторонах.

Создатели тренажера были склонны ревниво оберегать свое детище от всякого

прикосновения извне: сами, мол, сделали, сами будем на нем и работать. Без

всяких там варягов!. А я, наверное, не проявил должного внимания к этой

психологической тонкости и повел себя в известной степени как слон в посудной

лавке, привыкнув за многие годы работы в авиации, что таков уж естественный

порядок вещей: одни люди делают летательные аппараты, другие учат летать на

них.. Начальство незамедлительно предприняло свои меры, дабы установить

взаимное согласие между высокими договаривающимися сторонами, применив

испытанные приемы, весьма похожие на те, при помощи которых жители

Миргорода в свое время мирили Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем. И

эти старые приемы оказались и в наши дни достаточно эффективными. . А

прочнее всего утихомирила все недоразумения и поставила вещи на свои места, конечно, работа! Работа, которой хватило и создателям космических тренажеров, и методистам обучения космонавтов, и множеству других специалистов, участвовавших в подготовке первого полета человека в космическое

пространство. Каждый делал свое дело и на этом деле быстро научился видеть в

соседе не конкурента, а помощника.

. .Итак, тренажер был готов. Отдельные предложе-

100

ния по его усовершенствованию были далеко не главным из того, что мне

поручили.

От меня ждали другого: разработки — пусть первоначальной, прикидочной

— элементов методики тренировки будущих космонавтов, приемов их обучения.

Причем обучения не чему-нибудь, а тому, что в недалеком будущем станет их

прямой деятельностью в космическом полете!

Конечно, в общем комплексе работ по подготовке космонавтов предстоящие

занятия на тренажере были лишь одной из составляющих. Но так или иначе, и эту

часть дела нужно было делать, причем делать не кому-нибудь, а нам.

Некоторое время спустя, когда несколько человек уже успели слетать в

космос, Е. А. Карпов сформулировал, на мой взгляд, очень точно соображения, положенные в основу тренировки первых космонавтов: «.. чтобы к моменту

старта космического корабля в его кабине находился пилот, способный

выполнить куда более сложный и трудный полет, чем тот, что ему предстоит. .»

В дальнейшем такой подход к делу стал традиционным. Сейчас перед каждым

пуском очередного космического корабля его экипаж, а также всех работников

наземных служб руководства и обеспечения полета мучают бесконечными

тренировками, в ходе которых особый упор делается на так называемые

нештатные ситуации — то есть случаи всевозможных осложнений и отказов,

вводимых в тренажеры неожиданно для тренирующихся.

Летом семьдесят пятого года, после завершения совместного полета «Союз-Аполлон», операторы Центра управления признались, что от работы во время

настоящего, реального полета они устали меньше, чем от многократных

предполетных тренировок, изобиловавших вносившимися, как они выразились,

«с дьявольской изобретательностью» усложнениями.

Но в дни, когда я оказался включенным в подготовку первых космонавтов, все эти принципы, как равно и их практические приложения, едва нащупывались.

Их надо было выработать, осознать — и сразу же пускать в дело.

Легко сказать: осознать! Пускать в дело!.

Будущих космонавтов — в полном соответствии с изложенными принципами

— учили многим важным я

101

нужным вещам: от конструкции космического корабля до парашютных прыжков.

Тренировали на центрифуге переносить высокие перегрузки, в термокамере —

высокие температуры, в сурдокамере — одиночество. Многому их учили и

тренировали. Но вот настала пора объединить все их знания и навыки тем, что им

придется практически наблюдать, а возможно, и тем, на что понадобится активно

воздействовать в реальном полете. Например, тому, как сойти с космической

орбиты и сесть в заданном районе на ручном управлении, если произойдет

маловероятное, но не невозможное — откажет система автоматического спуска.

И вот я стою в задумчивости перед массивным шаром космического корабля.

Дело идет к вечеру, но огня зажигать не хочется — в полумраке как-то лучше

думается. . Хорошая, умная машина! Молодцы, кто ее придумал и изготовил. Но

самую толковую машину надо разумно эксплуатировать. Наверное, даже тем

разумнее, чем она толковее..

В общем виде задача ясна. Неясно только, как ее выполнять!

Предшественников, на опыт которых можно было бы опереться, не существует: в

космос пока никто из землян не летал.

Впрочем, стоп! Почему это не существует? Предшественники есть. Пусть не

прямые, а косвенные, но есть. В течение десятков лет оттачивала авиация

методику обучения искусству пилотирования. А тут дело родственное: в конце

концов, речь идет о той же задаче управления движением некоего предмета, движущегося в трехмерном пространстве. Вот и попробуем подойти к этому делу

как к обучению полетам.

Так или приблизительно так рассуждал я, стоя перед космическим тренажером.

Конечно, в этих рассуждениях присутствовали некоторые упрощающие проблему

кустарные допущения. Но в общем авиационный подход к делу как-то сразу

конкретизировал его — опустил если не с небес на землю, то, во всяком случае, из космоса в родную, привычную околоземную атмосферу. Стало яснее, с чего

начинать: собирать воедино многочисленные инструкции по эксплуатации

отдельных элементов оборудования, представить себе все мыслимые «особые

случаи», которые потребуют от космонавта вмешательства в работу тех или иных

систем корабля, разработать упражнения, имитирующие одновитковый полет

вокруг земного шара как в штат-

102

ном варианте (когда все хорошо), так и в «особых случаях» (когда что-то

отказало). И мы, несколько ободрившись, принялись в меру своих сил собирать, представлять и разрабатывать. .

Я тогда еще не успел отвыкнуть от летно-испытательной работы, которой

занимался большую часть своей сознательной жизни и нормы которой въелись

мне, как говорится, в плоть и в кровь (я и по сей день не чувствую, чтобы эти

«нормы» из меня окончательно выветрились). Немудрено, что, получив задание

участвовать в подготовке первых космонавтов, я вскоре поймал себя на том, что

примериваюсь ко всему, связанному с этим делом, как бы «для себя». Впрочем, иначе я, наверное, просто не умел. Столько лет такие дела, как размещение

оборудования, направление отклонений рычагов и тумблеров, порядок действий в

пресловутых «особых случаях» полета, само напряженное выискивание

подобных малоприятных случаев заранее, на земле, — все это так долго было

основным делом моей жизни, что подойти так же к работе человека в

космическом летательном аппарате (заметьте: конечно, космическом, но все же

летательном аппарате!) показалось довольно естественным.

Много лет спустя я познакомился в Центре подготовки космонавтов с

тренажерами, предназначенными для подготовки космонавтов к полетам на

кораблях серии «Союз», и с методиками этой подготовки. Оказалось, что их

общая схема в основных чертах представляет собой развитие схемы того, первого

тренажера (чему, впрочем, особенно удивляться не приходилось, поскольку делал

их тот же самый конструкторский коллектив, а печать индивидуальности авторов

лежит на результатах технического творчества не менее явно, чем на

произведениях искусства или литературы). Не претерпела принципиальных

изменений, хотя, конечно, сильно развилась и усовершенствовалась вслед за

усложнением самих космических кораблей, и методика тренировки космонавтов: та же имитация действий в полете, нормальном и усложненном какими-то

отказами техники.

Так что, в общем, подход к этому делу «от авиации» оказался вполне

жизнеспособным.

Впрочем, оно и неудивительно. Недаром говорят, что авиация — мать

космонавтики. Правда, предъявляет свои родительские права на космонавтику

также и

103

артиллерия, из недр которой вышло ракетное дело. И, наверное, не стоит с ней

спорить: в конце концов, каждому ребенку положено иметь двоих родителей. Но

во всем, что непосредственно связано с деятельностью человека в кабине

космического корабля, прямая связь между авиацией и космонавтикой очевидна.

Иногда в сознании людей эта связь претерпевает неожиданную инверсию, вроде той, которая проявилась в словах одной девицы при знакомстве с отцом ее

приятеля: «Ой, как вы похожи на своего сына!» Когда в шестьдесят первом году, через какие-нибудь две недели после полета Гагарина, летчик-испытатель Г. К.

Мосолов установил, поднявшись на 34 714 метров, мировой рекорд высоты

полета, в газетном репортаже написали, что его костюм «был похож на скафандр

космонавта». Позднее нечто подобное писалось и об авиационных тренажерах

(«Совсем как у космонавтов. .»). Словом, в вопросе, кто на кого похож, упомянутая инверсия проявлялась не раз. .

Но вернемся к событиям осени шестидесятого года.

Шестеро молодых людей в форме офицеров Военно-Воздушных Сил вошли в

комнату вслед за Е. А. Карповым.

Все шестеро — стройные, с хорошей спортивной осанкой (не зря в курсе их

подготовки большое место занимала физическая культура), среднего роста: первые космические корабли, в которых каждый килограмм стартового веса был

на счету, накладывали на комплекцию космонавта довольно жесткие

ограничения; это обстоятельство тоже в значительной мере определило состав

первой «шестерки». На правой стороне груди у каждого под значком военного

летчика третьего класса — значок инструктора парашютного спорта с подвеской, выгравированная на которой цифра свидетельствовала, что владелец значка

выполнил несколько десятков прыжков с самолета: 40, 50, 60.. Вскоре я узнал, что среди этих прыжков большая часть не простые, про которые говорят: вывалился, автомат раскрыл тебе парашют, спустился, ткнулся о землю, вот и

все, — а либо затяжные, с управлением своим телом в воздухе в свободном

падении, либо с приводнением, либо с дополнительным грузом; словом, 104

усложненные. Учил будущих космонавтов парашютному делу замечательный

человек, видный мастер парашютного спорта и, что в данном случае, пожалуй, еще важнее, большой психолог и педагог Николай Константинович Никитин, к

несчастью, вскоре погибший при выполнении экспериментального парашютного

прыжка. Когда я спросил его: «А для чего мальчикам нужна такая солидная

парашютная подготовка? Им ведь все эти штуки проделывать не придется: автомат их на катапульте из корабля выстрелит, другой автомат раскроет

парашют — и вся игра!» — Никитин ответил:

— Не совсем так. Во-первых, мы не знаем, куда их парашют опустит.

Возможно, на высоковольтную сеть, или на дом какой-нибудь, или на железную

дорогу, да еще когда поезд идет, — тут ведь, знаешь, всегда закон наибольшей

подлости действует. Вот и понадобится управлять спуском, отскользнуть от

препятствия. Ну, а во-вторых, это дело для воспитания характера пользительное.

У кого в свободном падении голова ясно работает и руки-ноги слушаются, тот

нигде не растеряется. . Ты-то сам с парашютом прыгал?

— Прыгал.

— Для спорта или когда припирало?

— И так, и так приходилось.

— А затяжные?

— Тоже. Но очень давно — в середине тридцатых годов. Тогда на затяжном

что требовалось? Только время точно выдержать: десять там секунд, или

пятнадцать, или двадцать. Ну и, если закрутит «штопором», руку или ногу

выбросить — вращение прекратить. Вот и все. А всякие там сальто, спирали и

прочее — до этого тогда еще не додумались.

— Вот то-то и оно! А теперь додумались. Наши мальчики по заказу все

фигуры крутят. . Нет, это для характера полезно. Не сомневайся.

Я и не сомневался. Объяснение было убедительное. Что говорить, наверное, в

любом деле воспитание важнее обучения. . Но весь этот разговор состоялся

позднее.

А в день первого прихода будущих космонавтов на тренажер мое внимание

привлекли прежде всего, конечно, не столько их парашютные значки, сколько

хороший, бодрый тонус и та активная заинтересованность, с которой они, кратко, по-военному, представившись, устремились к тренажеру, пытаясь все вместе

105

одновременное просунуть головы в его открытый люк, хотя, конечно, уже не раз

видели раньше космический корабль, даже изучали его, но—не «живой», не с

действующим кабинным оборудованием.

Увидев эту картину, я вдруг почувствовал, что все это когда-то однажды уже

было, что я это уже один раз видел.. Это или нечто очень похожее.. Но что же

именно?. Когда?..

И вдруг вспомнил!

Почти за полтора десятка лет до описываемых событий..

Я снова ловлю себя на том, что отрываюсь от строгой хронологической

последовательности изложения. Но я и не стремлюсь придерживаться ее в этой

книге. Моя цель — не написать историю космонавтики (о ней и без меня

написано достаточно много и, как мне кажется, в большинстве своем совсем

неплохо), а поделиться с читателем своими воспоминаниями. Ну и, конечно, размышлениями, без которых никаких воспоминаний, как известно, не бывает.

Итак, я вспомнил. За полтора десятка лет до описываемых событий,когда

испытывались первые отечественные реактивные самолеты МиГ-9 а Як-15, в

один прекрасный день на наш аэродром прибыла группа летчиков-испытателей, которым предстояло сразу после летчиков-испытателей авиационной

промышленности садиться в кабины этих самолетов, осваивать их и продолжать

испытания.

Так вот они, увидев на стоянке МиГ-9 с расчехленной кабиной и открытым

фонарем, все одновременно, будто по команде, полезли рассматривать его кабину

— свое будущее рабочее место.

Это была естественная реакция активных, моторных людей, внутренне

нацеленных на выполнение трудного, сложного, но всеми фибрами души

желанного дела.

Точно такой же была реакция будущих космонавтов, увидевших тренажер.

Впрочем, тренажер ли? У меня в ту минуту создалось впечатление, что

расположенный в нашей комнате шар они восприняли не как тренажер — как

космический корабль!

Впоследствии я узнал, что на начальном этапе разработки идеи космических

полетов человека было немало дебатов по вопросу о том, кем должен быть

космонавт по своей «докосмической» профессии. Пришли

106

почти единогласно («почти» —потому, что были и другие точки зрения) к тому, что лучше всего готовить космонавтов из летчиков. При этом преобладали

соображения, связанные с физиологией: летчик привычен к перегрузкам, к

пребыванию в разреженной атмосфере и так далее. Интересно, что, исходя из тех

же соображений, фигурировали в этих дебатах как возможные кандидаты в

космонавты и акробаты, и артисты балета — у них, мол, вестибулярный аппарат

хорошо оттренирован.

Первые же полеты человека в космос показали, что ориентация на летчиков

не подвела. Хотя в дальнейшем выяснилось, что и инженеры, особенно

участвовавшие в создании космической техники, справляются с работой в

космосе уж по крайней мере никак не хуже!

Так что, в общем, наверное, надо полагать, что знания, техническая эрудиция

и такие чисто человеческие качества, как воля, организованность, коммуникабельность, смелость, выдержка для космонавта гораздо важнее рода

его предыдущих занятий. И еще: явно требуется активное, страстное желание

лететь в космос!

В свое время на вопрос о том, что нужнее всего, чтобы стать хорошим

летчиком-испытателем, я ответил: прежде всего — горячее желание стать

хорошим летчиком-испытателем. Если оно налицо, то все прочее человек

преодолеет: и недостаток знаний пополнит, и здоровье отладит, и характер свой, если надо, укротит. Наверное, нечто подобное справедливо и по отношению к

профессии космонавта.

Пошли дни тренировок.

Вскоре космонавты и, как сейчас принято выражаться, «сопровождающие их

лица» поселились в нашем общежитии, чтобы не тратить по нескольку часов в

день на переезды от места, где они постоянно жили (столь популярного ныне

Звездного городка тогда еще не существовало), на тренировки и обратно.

Поселились — и как-то сразу растворились среди наших работников и множества

командированных, посещающих, приезжающих и уезжающих. Ребята ходили в

кино и на вечера танцев в наш клуб, широко общались с нашими старожилами,

но особого внимания к себе не

107

привлекали: мало ли па свете молодых людей в форме военных летчиков!

Зато потом, когда портреты этих веселых, компанейских недавних старших

лейтенантов и капитанов начали появляться на первых страницах газет, немало

наших сотрудников (и еще больше сотрудниц), широко раскрыв глаза, всплескивали руками:

— Бог ты мой! Неужели это.. — следовало имя очередного космонавта. —

Вот уж в жизни не подумала бы! Он ведь совсем как все.. Только симпатичнее. .

И остроумный. . Ну, а уж героического совсем ничего из себя не строил..

«Ничего героического».. Казалось бы, давно пора нам привыкнуть к тому, что, если бы героические поступки совершались только персонажами плакатно-героической внешности, количество таких поступков, скажем, во время войны

уменьшилось бы, наверное, в тысячи раз! Пора бы привыкнуть, да вот что-то

трудно привыкают к этому люди. Если уж герой, то подавай им двухметровый

рост, косую сажень в плечах, волевой подбородок и уж конечно непреклонность

и железную волю во взоре. А по этой части, особенно, как было сказано, по

росту, наши космонавты выглядели гораздо менее авантажно, чем, скажем, их же

собственные изображения на большинстве портретов, в изобилии появившихся в

недалеком будущем. Не было в них и намека на печать исключительности, многозначительную задумчивость или иные внешние признаки осознания

предстоящей им высокой миссии. Как выглядели Гагарин, Титов и их товарищи?

Я бы сказал: обычно. В любом авиагарнизоне можно было без труда встретить

таких ребят. Плохо ли это? Напротив, убежден, что очень хорошо! Ни в коей

мере не умаляет достоинств первых космонавтов, но многое говорит в пользу

«любых авиагарнизонов».

Их называли «мальчики». А те, кто был поближе, — «наши мальчики». В

этом была и теплота, и симпатия, и большое, настоящее уважение, которого они, честное слово, по всем статьям заслуживали.

. .Каждое утро очередной космонавт подходил к тренажеру, снимал ботинки

(что дало повод одному из наших подопечных сравнить тренажер с буддийским

храмом) и садился, точнее, почти ложился в свое кресло. Инструктор в первые

дни помогал ему проверить правильность предстартовых положений всех ручек, 108

кнопок и тумблеров (очень скоро надобность в этом исчезла, космонавты

освоились с оборудованием своего рабочего места легко, тут явно проявились

навыки, воспитанные летной профессией), потом переходил в соседнюю комнату, садился за свой инструкторский пульт, надевал наушники с ларингофонами и

связывался «по радио» — как бы с пункта управления полетом — с обучаемым:

— Дайте показания приборов, положение органов управления.

Космонавт последовательно — слева направо по кабине — перечислял

показания приборов и положения всех ручек и тумблеров.

— К полету готовы?

— Готов!

— Ну, тогда давай, поехали.

Инструктор нажимал кнопку «Пуск», и вся сложная система имитации полета

приходила в действие: из динамика раздавался рев работающих двигателей, а как

только они умолкали, приходили в движение стрелки бортового хронометра, начинал медленно вращаться прибор «Глобус», последовательно подставляя под

перекрестие то место земного шара, над которым в данный момент «пролетал»

корабль: Средняя Азия, Сибирь, Камчатка, Япония, Тихий океан, Огненная

Земля, Атлантика, Африка, Восточное Средиземноморье, Турция — и вот снова

под перекрестьем Советский Союз, только теперь уже не степи Северного

Казахстана, откуда корабль брал старт, а зеленое Поволжье. Пока «Восток»

совершал виток вокруг нашей планеты, земной шар тоже не стоял на месте, а, вращаясь вокруг своей оси, успевал провернуться на двадцать с лишним

градусов.

. .Когда я, прежде чем начать заниматься с космонавтами, сам, сидя в

тренажере, проигрывал составленные для них упражнения, мне, несмотря на все

неизбежные тренажерные условности, как-то очень зримо представлялось, как

это все будет выглядеть в действительности. Впрочем, то же потом сказали и

сами космонавты. На вопрос: «Есть сходство между работой на тренажере и

реальным полетом?» — почти все они отвечали: «Сходство большое. Все в

корабле уже привычное, знакомое, все на своих местах. Вот только

невесомость. .»

109 Да, в том, что касается воспроизведения невесомости, наука, как говорится, бессильна. Вне космоса, на обычных самолетах — в коротком, длящемся какие-нибудь десятки секунд, полете по параболической кривой (представьте себе, что

на быстро мчащемся автомобиле вы проезжаете крутой горбатый мост, это

ощущение более слабое, но похожее) — можно с ощущением невесомости только

ознакомиться.

Тем не менее и эта возможность — ознакомиться — была будущим

космонавтам предоставлена: сначала на реактивном истребителе, а потом и на

реактивном же пассажирском Ту-104. Самолет на полной тяге своей силовой

установки разгонялся со снижением до максимально допустимой скорости, потом

следовала кратковременная, хотя и довольно ощутимая, перегрузка — это

траектория полета энергично переламывалась от снижения к крутому подъему, —

а дальше машина шла по баллистической кривой. Летела, как брошенный под

утлом вверх камень, подчиняясь воздействию только инерции и собственной

тяжести (для этого летчик специально управлял самолетом так, чтобы крылья не

давали подъемной силы). Летела по параболе — вверх, а затем, перейдя через

верхнюю точку траектории, вниз, — пока не достигала такого угла снижения, при

котором нужно было этот своеобразный режим заканчивать: дальнейшее

нарастание угла пикирования было бы опасно для прочности машины. . Кто бы

мог подумать, что добрый старый Ту-104, так чинно и плавно плывущий в

воздухе с пассажирами на борту, способен на такие цирковые номера! Оказалось, способен. И очень хорошо, что способен. Потому что только в самолете с

обширным, просторным салоном будущие космонавты могли ощутить свободное

плавание в состоянии невесомости. Особенно это понадобилось при отработке

выхода А. Леонова в открытый космос.

Вели самолет Ту-104 в столь экзотических для него режимах невесомости

летчики-испытатели С. Анохин, В. Васин, В. Хапов, Ю. Гарнаев, а вслед за ними

и многие другие пилоты.

И эта непростая работа имела полный смысл: не так уж мало — дать

космонавтам возможность ознакомиться с состоянием невесомости! Однако

вжиться в невесомость, привыкнуть к ней нельзя нигде, кроме как в космическом

полете, причем в полете достаточно

110

длительном. Гагарин, например, за полтора часа своего полета никаких

специфических явлений, вызванных невесомостью, ощутить не успел. Впервые с

ними столкнулся Титов, проведший в космосе целые сутки. Так что от наземного

тренажера в этом смысле вообще ничего требовать не приходилось, как, впрочем, не приходится требовать и сейчас.

В штатном варианте одновиткового полета вокруг Земли все основные

операции осуществлялись автоматически. Выйдя из земной тени, корабль

ориентировался так, чтобы сопло тормозной двигательной установки смотрело по

ходу полета вперед-вверх, затем в заданный момент (именно для этого механизм

системы спуска начинал свой счет уже в начале полета) — где-то над

Атлантикой, невдалеке от берегов Африки — начинает действовать тормозная

двигательная установка (ТДУ), корабль получает импульс назад и вниз, в сторону

плотных слоев атмосферы, от этого тормозится — совсем немного, но

достаточно, чтобы сойти с орбиты и начать снижаться. Потом спускаемый

аппарат — тот самый шар, в котором находится космонавт, — отделяется от

приборного отсека и начинается заключительный этап полета — вход с горящей

теплозащитной обмазкой в плотные слои атмосферы, раскрытие главного

парашюта, катапультирование из корабля и, наконец, спуск космонавта на землю

— этап, который моделировать на тренажере было бы чрезвычайно трудно, да и

не нужно, так как управление кораблем на этом этапе не производится.

Но многолетний, дорого оплаченный, опыт авиации решительно

подсказывал, что рассчитывать на безукоризненно гладкое осуществление

штатного варианта можно далеко не всегда. Не зря опытные методисты летного

обучения настоятельно рекомендуют: надейся на лучшее, но готовься к худшему.

А для этого нужно заранее, на земле, продумать все возможные варианты этого

худшего, определить наилучшие способы действия в каждом из таких вариантов, по возможности оттренировав их до автоматизма.

Не требовалось особой сообразительности, чтобы из всех «особых случаев», возможных на космическом корабле «Восток», выделить самый главный —так

сказать, особый случай номер один: отказ автоматической ориентации и

автоматического включения ТДУ.

111 Нетрудно представить себе, какими последствиями грозили бы эти отказы, не

будь у космонавта в запасе второй — ручной системы управления. Гамма этих

возможных малоприятных последствий начиналась с посадки вне заданного

района — в тайгу, тундру, океан — и завершалась вынужденным пребыванием на

орбите, если она к тому же окажется существенно выше расчетной — в течение

неопределенно долгого срока, возможно более продолжительного, чем тот, на

который были рассчитаны запасы пищи, кислорода и средств жизнеобеспечения

на борту корабля. Превратиться в мертвый искусственный спутник Земли —

перспектива достаточно мрачная, чтобы принять все меры для ее надежного

исключения.

Поэтому в ходе тренировок отработке ручного управления спуском мы

уделяли особое внимание.

Нельзя сказать, что такой подход к делу — с упором на особые, так называемые

«нештатные» ситуации — не встретил возражений. Высказывалось и такое

мнение, что ни к чему раньше времени травмировать психику космонавтов, фиксируя их внимание на осложнениях и неприятностях, которых, скорее всего, вовсе не будет. Другие оппоненты напирали не столько на нежелательность, сколько на ненужность отработки нештатных случаев: автоматика корабля, мол, настолько отработана, что готовить космонавтов к действиям при ее отказе —

дело просто излишнее. Разумеется, обе эти позиции легко опровергались — и

ссылкой на тот самый, дорогой ценой добытый опыт авиации, и чисто

умозрительно. Ведь первые космонавты были летчиками и к проработке своих

действий при разного рода отказах техники успели привыкнуть как к делу вполне

обычному, и если уж говорить о психике, то вселяющему лишь уверенность, а

никак не сомнение в благополучном исходе полета. Что же касается второго

тезиса — об абсолютной надежности всей автоматики «Востока», то на это

приходилось отвечать, что, увы, ничего абсолютного на свете нет! Вскоре

опровергла этот сомнительный тезис и сама жизнь — когда на восьмом по счету

пилотируемом космическом корабле «Восход-2» отказала автоматическая

система спуска. Но то было четыре года спустя. А при подготовке «авангардной

шестерки» меня решительно поддержали и Строев, и Карпов. Они же

предложенную методику и утвердили — с этого момента она стала законом.

112 Однажды к нам на тренажер — посмотреть на занятия первых космонавтов

— заглянул Олег Григорьевич Макаров — в то время конструктор и проектант, один из заметных работников королевского КБ, а в будущем сам известный

космонавт, дважды Герой Советского Союза, имеющий на своем счету четыре

космических старта. Много лет спустя он рассказал мне, что прямо ужаснулся, услышав, как я, ничтоже сумняшеся, рекомендовал космонавтам, отрабатывая

ручную ориентацию корабля, не беспокоиться о расходе рабочего тела.

Ужаснулся, потому что в действительности запасы этого тела были на «Востоке»

не ахти какими обширными, что как раз и было предметом некоторого

беспокойства разработчиков. А тут — нате вам! — такая безответственно лихая

рекомендация!

— Потом-то я понял, — улыбнулся Макаров, — что начинать нужно было

именно с этого: не сковывать ребят заботой о запасе рабочего тела, а выработать

сначала автоматизм — когда куда отклонять ручку; мелкая дозировка придет

потом сама. Но в первый момент это звучало страшновато.

Тем не менее тогда, у тренажера, Макаров ничего не сказал, промолчал. И

оценил я его сдержанность, а главное, умение вникать в логику действий другого

человека (умение, скажем прямо, не так уж часто встречающееся в жизни) лишь

через несколько лет, когда он сам вспомнил свое первое посещение нашего

тренажера.

Вся шестерка будущих космонавтов работала на тренажере очень охотно, со

вкусом и с большим вниманием не только к тому, что каждый из них делал сам, но и к тому, что делали его товарищи. Малейшая ошибка очередного

тренирующегося замечалась его коллегами едва ли не раньше, чем инструктором, и вызывала бурное оживление:

— Юра! Не туда крен даешь!.

— Гера! Чего жмешь на кнопку? Систему не включил!..

— Валера! А про давление в ручной почему не доложил?.

Но с каждым днем поводов для замечаний возникало все меньше, и очень

скоро все шестеро наших подопечных стали выполнять все мыслимые на корабле

«Восток» операции совершенно безукоризненно. Этому способствовали и их

очевидная природная ода-

113

ренность, и опыт — пусть сравнительно небольшой — летной работы, а главное, активный, живой интерес, который они все проявляли к занятиям па тренажере.

Последнее обстоятельство, я думаю, играло решающую роль. Впрочем, оно и

неудивительно: каждому было ясно, что здесь они осваивают не что-то полезное

«вообще», а как раз то самое, что им предстоит выполнять, когда дело дойдет до

настоящего космического полета! Рассматривать получаемые на тренажере

навыки иначе как самые что ни на есть жизненно важные не приходилось.

Зоркость, с которой наши будущие космонавты следили за работой друг

друга, не могла не навести на мысль о том, как полезен для них такой анализ, в

сущности — собственной деятельности, со стороны. Я удивился только, почему

эта нехитрая мысль не пришла мне в голову раньше — хотя бы по аналогии с

летным обучением, во время которого учлеты, ожидающие очереди лететь, наблюдают за взлетами и посадками своих товарищей и разбирают их ошибки.

Опытные инструкторы-летчики утверждают даже, что посмотреть сто посадок —

все равно что выполнить одну посадку самому. Не берусь судить о

справедливости соотношения — сто к одному, но в принципе точка зрения, конечно, верная.

Логическим завершением всех этих соображений было то, что инструктора за

его пультом все чаще начали подменять Титов, Гагарин и их товарищи.

Когда я впоследствии наблюдал некоторых из них на космодроме, в пункте

управления полетом, с микрофоном в руках, на связи с очередным, готовящимся

к старту или уже находящимся в полете космонавтом, то не раз думал, что самые

первые навыки и в этом, тоже очень непростом, деле они получили за

инструкторским пультом нашего первого космического тренажера.

Будущие космонавты — и «шестерка первой очереди», и их товарищи, которые

вскоре начали появляться, пока еще в качестве экскурсантов, на нашем

тренажере, — вызывали чувство глубокого уважения к себе. Вызывали самим

фактом своего присутствия здесь, самой решительностью, с которой так круто

повернули они весь ход своих столь удачно начавшихся биографий.

114 Судите сами: человек служит летчиком в военной авиации. Ему нравится его

работа. Он на хорошем счету, хорошо летает (летавших плохо в группу будущих

космонавтов не брали). Он ощущает романтичность и в то же время

престижность и даже государственную нужность своего дела. Видит ясную

перспективу повышения своей летной и командирской квалификации и

соответствующего продвижения по должностям, чинам и званиям. Наконец, он и

его семья обеспечены материально. Словом, он, что называется, твердо стоит на

рельсах. Казалось бы, что еще остается желать человеку?

И вдруг его вызывают к командиру части и представляют какому-то

совершенно незнакомому, хотя и явно симпатичному полковнику медицинской

службы, который предлагает ему бросить все, что составляет его жизнь, ради

довольно туманной перспективы каких-то экспериментальных полетов на

летательных аппаратах принципиально нового типа (тут его в детали заранее

особенно не посвящали), причем полетов достаточно опасных (этого от него с

самого начала не скрывали), да еще и неизвестно, на какие сроки планируемых..

А о будущей мировой славе ему не говорят ничего: о ней иначе как в самых

общих чертах не знали и сами организаторы набора космических добровольцев.

Да и вообще такие категории, как слава, прогнозированию поддаются очень

плохо. Еще хуже, чем даже погода. .

Так вот, я прошу читателя на минуту отрешиться от своей психологии

гражданского человека, своего возраста, рода занятий, круга интересов и

поставить себя на место молодого летчика, получившего подобное предложение.

Предложение, которое, перефразируя известную пословицу, можно

сформулировать так: отдать журавля из рук за неизвестно какую птицу в небе.

Согласитесь, чтобы принять такое предложение, явно идущее вразрез с

обывательским «от добра добра не ищут», нужно было быть сделанным из того

же добротного материала, из которого испокон веков изготовлялись

мореплаватели, исследователи Арктики, путешественники в дебри диких

континентов, экспериментаторы, испытатели, исследователи, наконец, просто

легкие на подъем — в большом и малом — люди.. Может быть даже — с этакой

жилкой авантюрности в характере. .

115 И когда уже после полета Гагарина на корабле «Восток» меня иногда

спрашивали: «Ну, а что он там, в сущности, делал? Автоматика его в космос

вытащила, по орбите провезла и обратно на землю спустила. В чем же его-то

заслуга?» — я, прежде чем говорить о функциях контроля всей этой хитрой

автоматики, непрерывно — от старта до посадки — осуществляемых

космонавтом, о выполненных им наблюдениях, наконец, об отработанном и

оттренированном умении в случае необходимости отключить автоматику и

использовать ручное управление спуском, прежде чем говорить все это, начинал

с ответа на последний вопрос: «В чем его заслуга? Хотя бы в том, что он сел в

этот корабль! Оно ведь было в первый раз».

История человечества свидетельствует, что всегда, когда какое-то новое

большое дело требовало смелых, решительных людей, готовых ради этого дела

бросить ровную дорогу житейской налаженности, такие люди обязательно

находились. Когда, читая старые книги, да и просто вспоминая многих живших

на земле замечательных людей, снова и снова убеждаешься в этом, всякий раз

ощущаешь прилив внутреннего удовлетворения: приятно лишний раз убедиться в

том, что не так-то уж несовершенно наше человечество!

Но еще теплее делается на душе, когда посчастливится увидеть это воочию, самому, — хотя бы на конкретном примере этих подтянутых старших

лейтенантов и капитанов, явно не отягощенных сознанием историчности

предстоящей им роли.

Начать с того, что они оказались очень разными. А когда видишь

выраженную индивидуальность человеческой личности, индивидуальность, которую не смогла преодолеть одинаковость едва ли не всех выпавших в жизни

на их долю внешних воздействий, это всегда привлекает внимание.

Тут я чуть было не начал писать об обаянии Гагарина, интеллигентности

Титова, сдержанной положительности Николаева, веселой общительности

Поповича, тонкой ироничности Быковского.. Чуть было не начал, но удержался.

И не потому удержался, что сказанное было бы неправдой. Нет, Гагарин и

вправду был обаятелен, так как вправду интеллигентен Титов, сдержанно

положителен Николаев, весело общителен Попович, ироничен Быковский.

116 Но каждое из этих свойств — лишь верхнее, самое видное, бросающееся в

глаза если не с первого взгляда, то, так сказать, в первом туре знакомства с

человеком. А дальше открывается многое другое, пусть не отменяющее

обнаруженного ранее, но настолько дополняющее и развивающее его, что

делается ясно: одним штрихом, одной краской такого человека не опишешь!

Личному знакомству с космонавтами кроме соприкосновения с ними, так

сказать, прямо по службе очень способствовало общение в неслужебной

обстановке. Когда я, закончив рабочий день на тренажере, отправлялся в Москву, не раз то один, то другой из них спрашивал, не помешает ли он, если подъедет со

мной на машине.

Очень запомнились мне эти поездки. Час езды — час беседы. Беседы, во

время которой мои спутники раскрывались часто с весьма неожиданной стороны.

Один будущий космонавт, например, на занятиях неизменно собранный, активный, заинтересованный, переживал, оказывается, как раз в те дни тяжелую

личную драму: смерть новорожденного ребенка. Тут-то я понял, что слова о

волевых качествах этого человека, написанные в его характеристике, отнюдь не

пустые слова. .

Интересно было отношение космонавтов к своей будущей космической

карьере, в частности в сравнении с летной деятельностью.

Один из них, Григорий Нелюбов, сидя у меня в машине, по дороге в Москву

как-то сказал:

— Слетать бы в космос разок, а потом назад, на свой «МиГ-девятнадцатый»..

— Почему, Гриша? — удивился я. — На «девятнадцатых» тысячи летчиков

летают, а тут ведь дело уникальное!

— Я понимаю. Потому и хочу слетать. Но в самолете все в своих руках. Сам

себе хозяин. .

Тогда я ничего не возразил. Хотя, в общем, уже мог предполагать, что

степень влияния космонавта на полет его корабля по мере совершенствования

космической техники и усложнения выполняемых ею задач будет возрастать.

А потом продолжить разговор не удалось. Судьба моего собеседника

сложилась невесело. Много лет спустя его товарищ по отряду космонавтов Г.

Шонин в своей книге «Самые первые» так написал о нем: «Не

117

слетал в космос и «флотский парень» Григорий. . Гриша легко сходился с

людьми, быстро завоевывал их симпатии. Казалось, удача не обходила его

стороной. И действительно, вначале все для него складывалось наилучшим

образом: его назначили вторым дублером Гагарина. Но, очевидно, не зря бытует

пословица: «Знал бы, где упасть, подстелил бы соломки». Для нас всех и для

самого Григория было большой неожиданностью, когда ему и еще нескольким

ребятам пришлось расстаться с отрядом. Режим и труда, и отдыха космонавтов

был суров. Не менее суровы были наказания за малейшие отклонения от этого

режима. Мы тяжело переживали их уход. И не только потому, что это были

хорошие парни, наши друзья. На их примере мы увидели, что жизнь — борьба и

никаких скидок или снисхождения никому не будет».

Да уж, чего-чего, а снисхождения к Нелюбову проявлено не было.

Нарушение дисциплины, в котором он был, вне всякого сомнения, повинен, повлекло за собой предельно жесткую, я бы даже сказал — жестокую меру

наказания: отчисление из отряда космонавтов, хотя воинские уставы дают, как

известно, в руки начальников достаточно широкий спектр мер взыскания для

воздействия на провинившихся подчиненных. Мне — как тогда, так и теперь —

представляется, что сохранить такого одаренного человека, как Нелюбов, в

отряде первых космонавтов — стоило.. А дальше его жизнь пошла, что

называется, под откос. Откомандированный назад в строевую часть, он не

выдержал — стал прикладываться к бутылке и вскоре погиб, попав под поезд.

Сравнение же работы космонавта с работой летчика, правда с несколько

иных позиций, сделал снова, много лет спустя, другой космонавт — Георгий

Гречко. В беседе с писателем и журналистом Ярославом Головановым1 он сказал:

«А знаешь, если бы начинать

1 В этой книге я буду еще не раз ссылаться на собственные высказывания космонавтов, ученых, конструкторов, сделанные ими в беседах с писателями и журналистами Ю. Апенченко, Е. Велтистовым, Я. Головановым, В. Губаревым, Н. Маром, Г. Остроумовым, В. Песковым, А.

Покровским, А. Тарасовым и их коллегами. Ссылаться с глубокой признательностью, потому что

хотя сами эти высказывания по праву принадлежат их авторам — деятелям космонавтики, по

давно известно, что содержательный, глубокий, умный ответ получается чаще всего как реакция

на содержательный, глубокий, умно поставленный вопрос, 118

жизнь сначала, я бы не пошел в космонавты. Я бы пошел в летчики-испытатели.

Там летают каждый день, и для оценки человека есть самый главный критерий: дело». Так что на сей счет существуют разные точки зрения. И, наверное, имеют

на то право..

На личности космонавта как бы фокусировались все гражданские чувства, вызванные первыми в истории космическими полетами (кстати, и Гагарин, и

Титов, и другие космонавты не упускали случая во всеуслышание подчеркнуть

это обстоятельство и заявить, что считают его несправедливым).

Правда, в дальнейшем определенная трансформация воззрений общества на

космические полеты не могла не произойти в связи с тем, что полеты эти стали

исчисляться десятками — исчез эффект уникальности события. А силу этого

эффекта понимает каждый, понимали, кстати, и первые космонавты. Когда после

торжественной встречи Гагарина на Красной площади, во время приема в

Кремле, я сказал Титову: «Ну, Гера, теперь скоро мы увидим ваш портрет на

Историческом музее и послушаем ваше слово с Мавзолея»,— он ответил: «Что

вы, Марк Лазаревич. Такое два раза не повторяется».

Но в том, что касалось встречи его самого, космонавт-2 ошибся. Его

встречали почти так же радостно и торжественно, как Гагарина. Был и проезд в

открытой машине из Внукова в Москву, и огромный портрет на Историческом

музее, и митинг на Красной площади, и кремлевский прием — все было. А

главное, была соответствующая общественная атмосфера, была всеобщая

убежденность, что именно так и нужно встретить второго советского космонавта.

Мне кажется, что полет Титова как-то дополнительно осветил полет Гагарина —

утвердил его закономерность, неслучайность, в то же время почти не затронув

его уникальности!

Руководители подготовки первых космонавтов и все, кто принимал участие в

этом деле, понимали, какой удар славы ожидает их воспитанников. Может быть, не в полной мере (тут действительность, как говорится, превзошла все

ожидания), но понимали. По-

119

нимали и делали все от них зависящее, чтобы по мере возможности подготовить

своих слушателей к этому тяжкому испытанию. Так получилось, что кроме

спортивной, парашютной, теоретической и всех прочих видов подготовки

космонавтов пришлось им проходить еще и подготовку психологическую, причем направленную не столько на противодействие психическим нагрузкам в

самом космическом полете (в этом отношении стойкость ребят сомнений не

вызывала), сколько после него.

Свой собственный скромный вклад в это официально никак не

запланированное дело я пытался обосновать с позиций чисто профессиональных.

— Какой у вас налет? — спрашивал я у четырех из шести моих подопечных.

— Двести пятьдесят часов? Триста? Ну, так не говорите пока, что вы летчики.

Летчик начинается с шестисот, а то и с восьмисот часов. Не меньше. .

Конечно, говоря так, я несколько сгущал краски. Разные бывают

обстоятельства формирования летчика, разные требуются для этого и сроки. Во

время войны, особенно в ее начале, случалось, что на фронт попадали молодые

пилоты с налетом всего в несколько десятков часов. И ничего, вводились в строй, осваивались, доучивались в боевых вылетах... Правда, и потерь среди такой

зеленой летной молодежи было много, по шла война, погибали и умелые, и

опытные!.

Так что мои критические замечания по поводу летной квалификации

будущих космонавтов преследовали в основном воспитательные цели.

Тем не менее моим слушателям, по крайней мере некоторым из них, они, видимо, запомнились. Года через три Титов подарил мне фотографию, на которой

он был изображен за штурвалом в пилотской кабине самолета Ан-24, с надписью

следующего содержания: «Дорогой Марк Лазаревич! Честное слово, я только

мягко держался за штурвал. И никакой я не летчик.. »

— Ох, Гера! — сказал я, получив эту фотографию. — Вот уж не думал я, что

вы такой злопамятный человек.

— Почему же злопамятный? Наоборот, я с вашей оценкой полностью

согласен. Не был я настоящим летчиком, когда пришел в отряд. Но буду.

И эта фраза не осталась только фразой. Титов стал настоящим летчиком!

Военным летчиком первого клас-

120

са, причем не только «по приказу», но и по всем действующим на сей счет

нормативам: освоил полеты на сверхзвуковых истребителях, все виды их боевого

применения днем и ночью, полеты по приборам, «вслепую», включая заход на

посадку при минимально допустимой видимости и высоте облачности. Более

того, начал выполнять испытательные полеты и заработал звание летчика-испытателя третьего класса — квалификация, которая тоже просто так не

достается!

Надо сказать, что и другие космонавты, пришедшие в отряд с летной работы, если и не продвинулись в этой области так далеко, как Титов, то, во всяком

случае, использовали всякую возможность для поддержания своей летной

квалификации.

Для каждого из них была составлена индивидуальная программа, к каждому

прикреплен опытный летчик-инструктор. Это дало — и продолжает давать —

свои результаты, с моей точки зрения, очень важные: благодаря таким

систематическим полетам летчики, став космонавтами, остаются летчиками. А

значит, продолжают обогащаться всем тем, что неизбежно привносит эта

профессия в характер, жизненную хватку, самостоятельность суждений и

решений, чувство личной ответственности, — словом, в очень многое из того, из

чего слагается человеческая личность. Общеизвестно, сколь многого требует

профессия летчика от избирающего ее юноши. Но мало кто задумывается над

тем, как бесконечно много она ему дает взамен!

. .Особенно настойчивые, недоуменные вопросы задавались самыми разными

— по возрасту, образованию, профессии — людьми после того, как в тот

несчастливый мартовский день шестьдесят восьмого года Гагарин и его

инструктор, летчик-испытатель первого класса, Герой Советского Союза В. С.

Серегин, погибли при выполнении учебно-тренировочного полета.

«Зачем было давать ему летать? — говорили люди. — Зачем?! Что, других

для этого не хватало? Его надо было сохранять, беречь, каждую пылинку с пего

сдувать! Первый в мире космонавт — другого такого не было и не будет!. »

Гибель Гагарина люди, даже знавшие его только издалека, а тем более те, кто

был с ним близко знаком, восприняли чрезвычайно эмоционально, восприняли

как большое личное горе. Примириться со случившимся было бесконечно трудно.

121 По странному совпадению, он погиб в том же возрасте— тридцати четырех

лет от роду, — в котором. погибли несколько выдающихся летчиков: Чкалов, Бахчиванджи, Станкевич, Гринчик. . Но тут ничего не скажешь, совпадение и

есть совпадение. Так или иначе, ни Гагарина, ни Серегина, да и никого из

погибших не вернешь!.

Но во всех случаях летчик должен оставаться летчиком. Причем должен не

только в интересах шлифовки характера, о чем я уже говорил, но и в целях

гораздо более узкопрактических: если он готовится к новым космическим

полетам, каждый из которых, естественно, сложнее предыдущих по всем статьям, в том числе и по требованиям к управлению космическим кораблем, если он

готовится к этому, то стоит ли отказываться от такого надежного способа

поддержания себя в должной форме, как пилотирование обычных атмосферных

летательных аппаратов. В общем, точно» сказал поэт Михаил Матусовский:

«Земля не может не вращаться, пилот не может не летать!»

Кстати, к такому же выводу пришли, по-видимому, и американские

космонавты. Известно, например, что первый человек, нога которого ступила на

поверхность Луны, командир космического корабля «Аполлон-11» Нейл

Армстронг, уделял к продолжал уделять после своего космического полета много

времени не только самолетному, но и планерному спорту.

И совсем уж невозможной представляется мне участь, на которую хотели бы

обречь Гагарина иные его доброжелатели: заставить человека всю свою жизнь

просидеть в президиумах разных торжественных и не очень торжественных

заседаний! Посадить в целях обеспечения «сохранности» под стеклянный колпак.

Участь нелегкая,наверное, для каждого, но особенно неприемлемая для человека

энергичного, творческого, инициативного, такого, каким был Гагарин. Очень

четко выразил свои ощущения по поводу подобного рода деятельности

Константин Петрович Феоктистов: «Единственное, что мне мешает, —

приглашения на всевозможные торжества и юбилеи. . Что-то вроде свадебного

генерала. Я всегда отказываюсь. Потому что действительно нет времени и потому

что мне неинтересно. Очень стараюсь отказываться вежливо, но всегда чувствую: считают, что зазнался. Или надо работать, или заниматься представительством. .

Навер-

122

ное, представительство тоже работа, но у меня другая специальность. .»

Видите, даже совмещение занятий своим основным делом с

«представительством» мешает космонавту. Что же тогда сказал бы он, обреченный жить одним лишь представительством! Мне могут возразить, что

Феоктистов — не просто космонавт, а конструктор, ученый, один из инициаторов

и первых разработчиков идеи полета человека в космос и в этом качестве вроде

бы действительно не должен испытывать особого тяготения к функциям

«свадебного генерала». Что ж, наверное, подобное замечание было бы

справедливо. Но ведь и у Гагарина — пусть не ученого и не конструктора —

хватало нужных и интересных дел, так сказать, по прямой специальности. Свой

пост первого заместителя начальника Центра подготовки космонавтов он

занимал, по общему признанию, отнюдь не номинально. Работал интенсивно и

усидчиво. Н. Ф. Кузнецов, занимавший в течение ряда лет пост начальника ЦПК, впоследствии писал, что Гагарин успешно справлялся и с совсем новыми для

себя, неизбежными в административной практике функциями, «имел дело с очень

сложными документами и работал с ними очень точно, безукоризненно».

А к чему приводит насильственный отрыв человека от основного дела его

жизни, мы видим хотя бы на примере Эдвина Олдрина — второго члена экипажа

лунного корабля «Аполлон-11». В своей книге «Возвращение на Землю» он так

говорит о том, что с ним произошло после полета на Луну: «Мы стали какими-то

рекламными персонажами, парнями, которые должны посещать те или иные

собрания и банкеты. . Мы перестали быть космонавтами в техническом смысле

слова. . Длительный карантин после возвращения о Луны был раем по сравнению

с тем, что происходило теперь.. Я предпочел бы снова лететь к Луне, чем

исполнять роль знаменитости». Особенно вывела космонавта из равновесия

«рекламная поездка по миру — 23 страны за 45 дней».

И трудно не согласиться с В. Песковым и Б. Стрельниковым — авторами

чрезвычайно интересного и глубокого очерка «За кулисами славы», по которому

я процитировал приведенные отрывки из высказываний Олдрина, — в том, что

психическая травма, глубокая депрессия, вскоре постигшая «лунного человека №

2»,

123

была вызвана «не космическими явлениями, а вполне земными и хорошо

известными перегрузками. Они оказались чрезмерными даже для очень сильного

человека».

При всех различиях, существующих между положением «знаменитого

человека» в США и у нас, между жизненными воззрениями и движущими

стимулами советских и американских космонавтов, при всех этих (и многих

других) различиях полностью отмахнуться от горького опыта биографии Эдвина

Олдрина — ограничиться тем, что сказать: к нашим условиям это неприменимо,

— было бы чересчур просто.

Человек должен делать свое дело в жизни.

Нельзя превращать его — живого, думающего, чувствующего — в музейный

экспонат. Только в экспонат.

Кстати, если все-таки проделать эту бесчеловечно жестокую операцию, то по

прошествии скольких-то (не берусь назвать, скольких именно) лет воздействие

такой превращенной в музейный экспонат личности на других людей пошло бы и

в этом противоестественном качестве неизбежно на убыль.

Вряд ли доброжелатели Гагарина хотели такой участи для него.

Нет, при всей трагичности того, что случилось 27 марта 1968 года, вывод «не

надо было давать ему летать» из происшедшего не вытекает. Отлучать летчика

Гагарина от авиации было ни с какой стороны невозможно.

А вот еще один вопрос, который мне не раз приходилось слышать: «Ну, а как

все-таки сам Гагарин, повлияла на него выпавшая на его долю мировая слава?

Изменился он как-то за эти семь лет — от дня полета в космос до дня гибели —

или нет?»

Ответ на этот вопрос, наверное, правильнее начинать с конца: изменился или

нет.

Вообще говоря, конечно, изменился. Странно было бы, если бы не изменился.

Уместно спросить любого человека: «А вы сами за последние семь лет своей

жизни изменились или нет?» Ведь независимо от того, пришла ли к вам за эти

годы слава (и если пришла, то какого, так сказать, масштаба), независимо от

этого обязательно пришла какая-то новая работа (пусть по прежней

специальности), новая ответственность, новые 124

мысли, новые контакты с людьми, новые удовлетворения, новые

неудовлетворенности. . Особенно если эти семь лет охватывают такой

динамичный возрастной интервал человеческой жизни, как лежащий между

двадцатью семью и тридцатью четырьмя годами.

Я наблюдаю своих молодых коллег — летчиков-испытателей, вспоминаю, какими они были, когда учились в школе летчиков-испытателей, и вижу: конечно

же они изменились. Во многом изменились! К ним пришла уверенность —

сначала профессиональная, а затем и житейская. Пришел опыт. Пришли навыки

преодоления множества проблем, которые исправно подбрасывала им — в

воздухе и на земле — жизнь. Пришло более глубокое понимание людей — и в

добром содружестве, и в ситуациях конфликтных. Словом, пришла

профессиональная и человеческая зрелость, которая конечно же отложила свой

отпечаток на облике каждого из них.

А слава? Участвовала она в формировании их личностей? В какой-то мере —

да, участвовала, так как большинство моих молодых коллег удостоились за

проведенные испытания и всякого рода наград, и почетных званий, а главное, едва ли не самого ценного в нашем деле вида славы — прочной

профессиональной репутации хорошего, надежного, пригодного на любое

задание летчика-испытателя. Но, конечно, ничего похожего на славу первого

космонавта Земли им и не снилось. А вот, смотрите-ка, изменились!

Повзрослели.

Так почему же изменения в личности Гагарина мы должны рассматривать

только с позиций его противоборства со славой?

Неудивительно поэтому, что на вторую часть заданного мне вопроса —

изменился ли за последние семь лет своей жизни Гагарин? — я ответил

положительно: да, изменился. Стал увереннее, приобрел навыки руководящей

деятельности, научился довольно тонко разбираться в управляющих людьми

стимулах и: вообще в человеческой психологии (о чем можно судить по

некоторым его точным и проницательным на сей счет замечаниям). Словом, быстро рос.

Во многих отношениях этому росту способствовали и свойства, которые

были явно присущи его характеру до полета в космос. Он был умен от природы, иначе, конечно, никакой опыт не научил бы его хорошо разбираться в душах

людей. Обладал врожденным чувст-

125

вом такта, чувством собственного достоинства и в не меньшей степени чувством

юмора. Все, что вызывает улыбку — как в высказываниях людей, так и в

возникающих ситуациях, — ощущал отлично.

Как-то раз на космодроме, незадолго до полета первого «Востока», Сергей

Павлович Королев, не помню уж, по какому поводу, вдруг принялся —

подозреваю, что не впервые, — подробно и развернуто разъяснять Гагарину, насколько предусмотрены меры безопасности для любых случаев, какие только

можно себе представить в космическом полете. Гагарин в течение всего этого

достаточно продолжительного монолога так активно поддакивал и так

старательно добавлял аргументы, подтверждающие правоту оратора, что тот, оценив комическую сторону ситуации, вдруг на полуслове прервал свою лекцию

и совсем другим, разговорным тоном сказал:

— Я хотел его подбодрить, а выходит — он меня подбадривает.

На что Гагарин широко улыбнулся и философски заметил:

— Наверное, мы оба подбадриваем друг друга. Все кругом посмеялись, и, я

думаю, этот смех был не менее полезен для дела, чем разбор еще доброго десятка

возможных аварийных положений и предусмотренных для каждого из них

средств обеспечения безопасности космонавта.

А известный авиационный врач и психолог Федор Дмитриевич Горбов, много сделавший для подготовки первых наших космонавтов, в таком

ответственном документе, как предстартовая медицинская характеристика, счел

нужным специально отметить: «Старший лейтенант Гагарин сохраняет присущее

ему чувство юмора. Охотно шутит, а также воспринимает шутки окружающих.. »

Я так подчеркиваю гагаринское чувство юмора не только из симпатии к этому

человеческому свойству, без которого многие жизненные горести переносились

бы нами гораздо более тяжко, а многие жизненные радости вообще прошли бы

мимо нас. Все это, конечно, так, но, кроме того, по-настоящему развитое чувство

юмора обязательно заставляет человека обращать означенное чувство не только

на то, что его окружает, но и на самого себя. А от самоиронии прямая дорога

126

к самокритичности, к умению трезво посмотреть на себя со стороны.

Вот это-то, по моему глубокому убеждению, Гагарин и умел делать в полной

мере. Я уверен в этом, хотя он ни разу не делился ни со иной, ни с кем-нибудь

другим в моем присутствии соображениями о том, чего ему как личности не

хватает. Но в том, что он отчетливо представлял себе, так сказать, пункты, по

которым его подлинный облик еще отличается от выдержанного по всем статьям

только в превосходных степенях портрета, нарисованного коллективными

усилиями целой армии журналистов и комментаторов, в этом сомневаться не

приходится. Иначе невозможно объяснить то, как много прибавилось в Гагарине

— особенно в последние годы его жизни — общей культуры, начитанности, интеллигентности! Вряд ли такой рост этих тонких, трудно прививаемых «по

заказу» свойств может быть объяснен одной лишь только интуитивной тягой к

ним, естественно возникающей при общении с людьми, стоявшими у колыбели

космических полетов, у которой, как едва ли не во всякой новой отрасли знания, стояли люди подлинной культуры и высокой интеллигентности. Но, повторяю, Гагарин в этом отношении прогрессировал так быстро, что объяснить это

исключительно воздействием чьего-либо примера, пусть самого убедительного, невозможно. Тут было что-то (и немалое «что-то») от осознанного воздействия

на собственную личность, от того самого, что в популярной литературе для

юношества называется «работой над собой».

Много лет спустя его товарищ космонавт А. Леонов, рассказывая о

посещениях совместно с Гагариным различных художественных выставок, заметит: «.. он понимал, что правильно оценить полотно надо уметь, надо этому

тоже учиться (а то недолго абстракционизм спутать с импрессионизмом). Юрий

расспрашивал на этих вернисажах обо всем, буквально обо всем, до технических

тонкостей. . и никогда не разрешал себе категорического суждения».

Да, наверное, правильной оценке художественных полотен действительно

надо учиться.

Но еще важнее — сдержанности в суждениях! И Гагарин учился. Учился на

редкость успешно. Между прочим, мне такой подлинный, живой, меняющийся, растущий Гагарин представляется гораздо

127

более привлекательным, чем тот самый статичный портрет, по которому ему

заранее выставили сплошные пятерки с плюсом по всем предметам и всем

параметрам чуть ли не с младенческих лет. Если и так сплошные пятерки, то, спрашивается, что же делать человеку с собой дальше?. Да и вообще не зря, наверное, в любой школе так называемый первый ученик редко бывает особенно

популярен среди своих товарищей по классу.

Да уж, кем-кем, а благонравным «первым учеником» Гагарин не был!

Иногда, по молодости лет, не прочь был и созорничать, разыграть — правда, всегда беззлобно — кого-нибудь из друзей, неизменно легок был на подъем, чтобы куда-то поехать, кого-то навестить, включиться в какую-нибудь забавную

затею. .

Очень характерным для Гагарина было высокоразвитое умение быстро

схватить новое, освоиться с непривычной обстановкой, понять неожиданно

свалившиеся новые обязанности. И без видимого напряжения справиться с ними.

Через несколько дней после полета в космос Гагарин приехал в Центральный

Дом литераторов — к писателям. Это было, если не ошибаюсь, одно из первых

его выступлений перед большой, ранее незнакомой аудиторией. Мне было

интересно, как он справится с этой новой для себя ролью. И, надо сказать, справился он отлично. Перед переполненным большим залом ЦДЛ, в свете ярких

ламп, под множеством направленных на него в упор изучающих взоров — ведь

перед писателями стоял первый человек, вернувшийся из того самого черного

безбрежного космоса, в котором всего несколькими днями ранее из всех

собравшихся чувствовали себя более или менее уверенно разве что писатели-фантасты, — он держался естественно, скромно, с неожиданно проявившимся

обаянием. Оказалось, что и для той работы, которая ему предстояла в течение

нескольких лет после полета в космос, этот молодой невысокий майор, вчера еще

ходивший в старших лейтенантах, пригоден в самом лучшем виде.

Умение Гагарина ориентироваться в сложной обстановке, его понимание

человеческой психологии — не только индивидуальной, но и массовой — не раз

успешно проходило проверку во время его поездок по белу свету. Надо сказать, что сверх меры наших космонавтов зарубежными поездками не перегружали, о

128

«двадцати трех странах за сорок пять дней» речи не было. Но все же хоть и не

«залпом», но поездить Гагарину пришлось: в восточное полушарие и в западное, в северное и южное, к друзьям и к, скажем так, просто знакомым. . Правда, и в

таких «просто знакомых» он умел как-то очень быстро и, казалось бы, самыми

простыми средствами — естественностью поведения, спокойным юмором, полным отсутствием какого-либо намека на суперменство—вызвать чувства если

не по-настоящему дружеские, то очень к тому близкие.

Его встречали почти так же, как дома, в Москве. Да и как могло быть иначе?

Представлялось таким естественным, что первый в истории космонавт

принадлежит не только своей стране, но всему человечеству.

Редкие исключения, вроде протеста группы студентов Венского

университета, который они, если верить сообщению газеты «Курир», будто бы

выразили против предстоящей лекции Гагарина в стенах их альма-матер

(«Аудитории университета не должны использоваться для политической

пропаганды. .»), такие единичные исключения лишь подтверждали общее

правило. Кстати, и выступление Гагарина в Венском университете — как

свидетельствовал журналист Н. Н. Денисов, рассказавший об этом эпизоде, —

прошло не хуже, чем все прочие: тепло, дружественно, без каких-либо эксцессов.

Да и ожидались ли они в действительности, эти эксцессы?

В Гагарине обнаружилось природное умение говорить с людьми. Умение с

первых же слов войти в душевный контакт с ними. Вот, например, в Японии он

вышел на трибуну перед многими тысячами участников массового митинга и

сказал:

— Когда ракета вывела космический корабль «Восток» на орбиту, первая

страна, которую я увидел после своей родины, была Япония.

Сказал и вынужден был замолчать на несколько минут, чтобы переждать

овацию, вызванную этими совсем простыми, но безотказно дошедшими до души

каждого слушателя словами. И все: дальше аудитория была прочно в его руках.

А надо заметить: до этого митинга тоже существовали опасения

относительно того, как он пройдет: доходили слухи об обструкции, которую

готовила группа антисоветски настроенных людей. Но то ли слухи были

ложными (а может быть, и намеренно пущенными),

129

то ли не рискнули эти люди противопоставить себя большинству собравшихся на

митинг, однако ни малейшего намека на какую бы то ни было обструкцию в

течение всего митинга не возникло. Симпатии аудитории Гагарин завоевал сразу

же. Да, то, что называется массовой психологией, он ощущал очень тонко.

Ощущал и умел на эту психологию воздействовать.

Гагарин был человеком долга. Он всегда стремился как можно

добросовестнее выполнять то, что считал входящим в круг своих обязанностей. И

отдавал себе отчет в том, что круг этот после его полета в космос резко

расширился. Если обязанности слушателя Центра подготовки космонавтов

старшего лейтенанта Гагарина были не всегда просты, но всегда четко

определены — отрабатывать навыки управления кораблем па тренажере, прыгать

с парашютом, испытывать перегрузки на центрифуге и так далее, — то первый

космонавт Гагарин должен был делать (и делать как следует — каждый его шаг, каждое слово становились известными миллионам людей) многое другое, начиная с пресловутого представительства, о котором уже шла речь, и кончая

тяжкой обязанностью высказывать свое мнение с сознанием его огромной

весомости.

Мы все по многу раз в день говорим что-то о самых разных делах, планах, проектах, об окружающих нас людях, об их поступках. Представьте себе на

минуту, что каждое ваше личное, вскользь высказанное мнение — именно

каждое, а не только относящееся к вашим прямым профессиональным или

общественным делам — не повисает в воздухе, не растворяется вместе с тем, что

высказано другими, в общем котле так называемого общественного мнения, а

непосредственно влияет на судьбы дел, планов, проектов и, самое главное, живых

людей, о которых вы что-то сказали. Не просто жить на свете под грузом такого

сознания! У меня создалось убеждение, что Гагарин это понял очень быстро. И, естественно, стремился в каждом более или менее сложном вопросе опереться на

консультацию со стороны представителей организаций, в этом вопросе

компетентных.

Правда, в некоторых случаях мне казалось, что он не всегда ощущал

различие между авторитетом той или иной организации и авторитетом отдельных

пред»

130

ставителей её аппарата. Но, с другой стороны, чаще всего иначе просто

невозможно, хотя бы по причинам чисто практическим. В самом деле, не будешь

же по каждому частному текущему делу созывать пленум или конференцию, чтобы выяснить мнение организации в целом. Вот ж остается опираться на точку

зрения «отдельных представителей».

Правда, не всегда эта опора оказывалась стопроцентно надежной. Бывало, что «представители» доверившегося им Гагарина изрядно подводили. Вот один

такой, хорошо запомнившийся случай.

По какой-то, так и оставшейся необъясненной, причине кто-то, по долгу

службы «процеживавший» космическую информацию, решил, что факт

приземления Гагарина на парашюте отдельно от корабля нужно скрыть. И на

первой же пресс-конференции, когда был задан этот вопрос, один из сидевших за

спиной космонавта «суфлеров» подсказал: «Приземлился в корабле».

Дисциплинированный военный человек, Гагарин, не имея минуты на раздумье, так и ответил.. Не раз и не два задавали ему потом этот каверзный (вернее, искусственно сделанный каверзным) вопрос недоброжелательно настроенные по

отношению к нам журналисты. Напоминали.

Между прочим, на спортивного комиссара Ивана Григорьевича Борисенко, готовившего материалы этого — как и всех последующих — космического

полета для представления в ФАИ па предмет регистрации в качестве мирового

рекорда, тоже оказали мощное давление: пиши, что Гагарин приземлился в

корабле! Но Борисенко — человек многоопытный — отказался категорически.

Понимал, чем это может потом обернуться. После долгих дебатов, с учетом уже

сказанного Гагариным на пресс-конференции (не дезавуировать же его!), сошлись на туманной формулировке: «приземлился вместе с кораблем». Понимай

это «вместе» как хочешь — то ли внутри корабля, то ли одновременно с ним.

А Гагарина эта история многому научила. Свою собственную — не

подсказанную — точку зрения он стал впредь отстаивать твердо. Если ему что-то

советовали — выслушивал, но следовал советам весьма избирательно.

Как-то раз по одному вопросу, так сказать, оценочного характера наши

позиции — Гагарина и моя — ра-

131

зошлись. И, невзирая на то что среди сторонников противоположной точки

зрения было несколько человек, признательность и уважение к которым он

никогда не переставал при каждом удобном случае подчеркивать, невзирая на

это, Гагарин счел нужным предпринять весьма энергичные шаги к тому, чтобы

планы, воспринимаемые им как нецелесообразные, не могли осуществиться.

Излишне говорить, что вся эта история меня не порадовала. Видеть в лице

Гагарина противника в споре было достаточно неприятно — не столько даже из

соображений деловых, сколько чисто эмоционально. Но при всем том я не мог

отнестись к его позиции без уважения: она отражала присущее ему чувство долга, перед лицом которого отступали личные симпатии и антипатии. Сейчас предмет

спора потерял свой смысл, забылся. Память же о присущей Гагарину твердей

линии — делать то, что, как ему представлялось, он обязан был делать, —

осталась.

Ну, а как же все-таки со славой Гагарина? Мне кажется, что нес он ее очень

легко. Нигде и ничем не афишировал. Более того, пользовался каждой

возможностью, чтобы сделать как бы шаг в тень в интересах более справедливого

воздаяния тем, кого считал в этом смысле более достойными.

Накануне своего полета, выступая на сборе стартовой команды и всех

участников пуска на площадке перед уже установленной ракетой, Гагарин заявил:

«Мы все делаем одно и то же дело, каждый на своем рабочем месте».

И твердо стоял на этой точке зрения в дальнейшем, уже неся на своих плечах

груз всемирной известности. Однажды прямо сказал в очередном интервью:

«Порой становится обидно, когда говорят о космонавтах, поют о космонавтах, сочиняют книги и стихи. Но ведь космонавт — это тот человек, который

завершает работу сотен и тысяч людей. Они создают космический корабль, топливо, готовят весь комплекс к полету. Придет время, и мы узнаем их имена. .»

(Не забудем: это говорилось тогда, когда даже С. П. Королев и М. В. Келдыш

именовались таинственно и безлично — Главным конструктором и Теоретиком

космонавтики. ) Так же вел он себя и по отношению к товарищам-космонавтам, выполнившим полеты после него.

132 Очень запомнилась мне телевизионная передача в августе шестьдесят

второго года, после одновременного полета А. Николаева и П. Поповича на

космических кораблях «Восток-3» и «Восток-4». На экранах телевизоров

появились сидящие за небольшим овальным столиком все четыре имевшихся к

тому времени в наличии советских космонавта: Гагарин, Титов, Николаев, Попович. В своем выступлении Гагарин усиленно напирал па то, что ему

«неудобно перед товарищами: я же сам всего один виток сделал, а они вон

сколько!». О том, что он был первым, разумеется, не напоминал. Несколько столь

же подчеркнуто скромных слов сказал и Титов. Им обоим явно хотелось, чтобы

этот день был не их праздником, а праздником их товарищей Андрияна

Николаева и Павла Поповича, только что вернувшихся из космических полетов, объективно говоря, действительно более сложных, чем предыдущие. И первые

космонавты мира всячески старались держаться в тени и делали все от них

зависящее, чтобы так оно и получилось.

Впоследствии сам Гагарин не раз замечал, что в его назначении сыграл свою

роль элемент случайности. Бессмысленно было бы сейчас, задним числом, дискутировать с этим высказыванием или гадать, чем оно было продиктовано: просто скромностью или действительным убеждением.

Но позднее приходилось слышать и даже читать, будто и задачи такой —

выбрать из шести одного (точнее, двух: Гагарина и Титова) — вообще не стояло.

Всем, мол, чуть ли не с самого начала было очевидно: только Гагарин — никто

другой!. В действительности у каждого из первой «шестерки» были свои

сильные стороны, свои собственные присущие только ему физиологические, психологические, интеллектуальные преимущества. В частности, некоторые из

нас, имевших прямое отношение к подготовке космонавтов, при обсуждении

кандидатур на первый полет называли Титова. Так что выбирать —

приходилось. .

И выбирать, если быть вполне точным и рассматривать всю историю

вопроса, даже не из шести, а из нескольких тысяч возможных претендентов.

Потому что именно с таким числом молодых летчиков пришлось на этапе

первичного отбора познакомиться авиационным врачам Е. А. Карпову, Н. Н.

Туровскому, В. И. Яздовскому и их коллегам, которым было пору-133

чено это дело. Постепенно, от этапа к этапу, большинство потенциальных

кандидатов отсеялось, и когда первый отряд космонавтов был сформирован, в

нем оказалось двадцать человек. Да и из этой двадцатки почти половина по

разным причинам в космос так и не слетала.

Так что отбор был! Был, следовательно, и выбор.. Конечно, первый

космонавт не мог не отдавать себе отчета в этом.

И в дальнейшем он всегда старался не выделять себя не только из шеренги

уже слетавших в космос и ставших всемирно известными своих коллег, но и из

среды молодых летчиков, еще только стремившихся в Центр подготовки. Герой

Советского Союза космонавт Ю. Н. Глазков и сейчас вспоминает теплую, товарищескую поддержку, которую ему оказал Гагарин в ответственную минуту:

«.. оставалось только собеседование на комиссии. Я, видимо, переволновался, и

Юрий Алексеевич очень мягко и ненавязчиво помог мне прийти в себя».

Совершенно не воспринимал Гагарин и молитвенно-почтительного

отношения к своей персоне, отношения, категорически исключающего

возможность какой бы то ни было шутки по его адресу.

Однажды я был свидетелем того, как ему рассказали, что очередную, входящую в моду девчачью прическу — косички с бантиками вбок — прозвали

«полюби меня, Гагарин!». Он очень смеялся, причем смеялся без малейшего

оттенка самодовольства (вот, мол, какая популярность, даже прически в мою

честь называют!) или, напротив, уязвленного самолюбия (как это столь мелочное

дело связывают с моим именем!), а смеялся просто. Смеялся, потому что ему

было смешно. Как и всем окружающим. .

Нет, не загипнотизировала мировая слава этого человека. Устоял он перед

ней. Выдержал.

И — что, я думаю, особенно важно — положил этим начало традиции: чтобы

никто из наших космонавтов (а их теперь уже, слава богу, около семидесяти) не

проявлял склонности к тому, что называется «взбираться на пьедестал». А если

такая склонность у кого-то, паче чаяния, все же возникнет, удержался бы.

Самостоятельно или с помощью товарищей, но обязательно удержался.

Наверное, сила и значение такого примера по свое-

134

му нравственному влиянию на людей выходит далеко за пределы космонавтики.

Тренировки подходили к концу.

У нашего шара стали появляться новые посетители — сотрудники Центра

подготовки космонавтов и слушатели отряда, не вошедшие в «авангардную

шестерку», но уже наступавшие ей на пятки.

Некоторые из них были повыше ростом, несколько старше годами, да и по

профессиональной летной квалификации имели определенный опыт за плечами.

Владимир Михайлович Комаров, например, окончив летное училище и

прослужив несколько лет в строевой части, поступил в Инженерную военно-воздушную академию. А после академии вновь вернулся на летную работу, да не

на просто летную, а испытательную! Конечно, за то сравнительно короткое

время, в течение которого он испытывал в воздухе авиационное вооружение и

оборудование, стать первоклассным летчиком-испытателем Комаров не мог. Но

понять основные принципы испытательной работы, усвоить методику подхода к

новой технике он, конечно, успел. Успел в полной мере, в чем мы все убедились, слушая несколько лет спустя его доклад о полете корабля «Восход», а еще через

некоторое время анализируя действия Владимира Михайловича в непросто

сложившемся и, к несчастью, трагически закончившемся полете первого

космического корабля серии «Союз».

Солиднее всех слушателей второй группы выглядел Павел Иванович Беляев.

Он и по своему воинскому званию — майор — был в то время старшим из всех

будущих космонавтов. И своей морской формой (по мнению компетентных дам, самой красивой из всех существующих) выделялся, так как пришел в отряд

космонавтов из морской авиации. Держал он себя сдержанно, солидно, очень по-взрослому. Недаром почти все его товарищи, обращавшиеся друг к другу, как

правило, по именам, Беляева называли чаще по имени и отчеству — Павел

Иванович. В число слушателей Центра подготовки космонавтов Беляев пришел с

должности командира эскадрильи. А это, надо сказать, одна пусть не из самых

высоких, по, без сомнения, самых ключевых должностей в авиации! В

подтверждение сказанного могу привести случай, имевший место еще во время

войны.

135 Приехавший на один из фронтовых аэродромов старший авиационный

начальник подозвал летчика, исполнявшего обязанности командира эскадрильи, и

спросил его, как он посмотрел бы на свое назначение заместителем командира

полка. Оба собеседника до войны были летчиками-испытателями; правда, один из

них — испытателем прославленным, а второй — начинающим, но, несмотря на

это, в их взаимоотношениях сохранилась определенная коллегиальность, выражающаяся хотя бы в том, что, разговаривая с глазу на глаз, они именовали

друг друга не «товарищ генерал» и «товарищ капитан», а по имени-отчеству.

Однако на сей раз разговор принял характер несколько неожиданный.

— Ну, так как вы, справитесь? — спросил генерал.

— Конечно, справлюсь, — ответствовал капитан с ударением на слове

«конечно».

— Почему это «конечно»? — поинтересовалось начальство, по-видимому

слегка задетое легкомысленной самоуверенностью, проявленной его

собеседником в таком серьезном вопросе, как продвижение по службе.

— Да потому, что это же проще — работать заместителем командира полка.

В авиации трудная должность — Главнокомандующий Военно-Воздушными

Силами, он принципиальные вопросы решает, и командир эскадрильи, он

эскадрилью в бой водит. А все, кто между ними, получат приказ сверху, раздеталируют его по месту и спускают дальше вниз. . Конечно, проще.

— Так вы и с моей должностью справились бы?

— А почему бы и нет.. Наверное, справился бы.

Как легко догадаться, вся эта беседа в целом и последняя фраза капитана в

особенности мало способствовали его дальнейшим служебным успехам. Да и, по

существу, он был, конечно, не прав в своих представлениях о характере

деятельности начальников промежуточных — между эскадрильей и Военно-Воздушными Силами страны — ступеней. Но во всем, что касается персоны

командира эскадрильи, я по сей день с мнением этого несолидного капитана

полностью согласен. Командир эскадрильи должен быть хорошим летчиком, хорошим организатором и хорошим педагогом одновременно — вряд ли есть

необходимость раскрывать скобки и перечислять все свойства личности, нужные, чтобы удовлетворить этим трем требованиям. Скажу только об умении владеть

собой в сложной обстановке, принять верное решение и уверенно провес-136

ти его в жизнь — все это Павел Иванович Беляев в полной мере проявил в тот

день, когда впервые в истории нашей космонавтики осуществил ручное

управление спуском корабля «Восход-2». Хотя, конечно, опыт командования

эскадрильей — далеко не единственный возможный путь к обретению этих

качеств.

Входили в состав второй группы и А. Леонов, и Б. Волынов, и Е. Хрунов, и

Г. Шонин, и В. Горбатко, и другие летчики, имена которых сейчас известны во

всем мире.

Первый инструктор-методист, пришедший в ЦПК (руководители которого, естественно, не собирались особенно долго опираться на «варягов») еще весной

1960 года, Евстафий Евсеевич Целикин ранее занимал разные командные

должности в авиационных учебных заведениях и строевых частях

истребительной авиации. Вот уж кто был настоящим — до мозга костей —

методистом! Методистом по призванию, а не потому только, что кто-то назначил

его на эту должность. Недаром попадавшие ему в руки молодые летчики входили

в строй — это очень тонкое, непростое дело: войти в строй! — так быстро и

надежно. Много лет спустя Ярослав Голованов скажет о методистах Центра

подготовки космонавтов: «Методисты — это космонавты, которые не летают».

Сказано справедливо, однако я бы уточнил: не летают, но много летали раньше, пусть не на космических кораблях, а на обыкновенных атмосферных летательных

аппаратах, но обязательно летали! Во всяком случае, я исключений из этого

правила знаю немного.

К сожалению, знакомство с нашим тренажером у Целикина несколько

задержалось по причинам, так сказать, формального порядка: кому-то что-то не

до конца ясно было в его биографии.

Во всяком случае, приступив наконец (к самому завершению занятий на

тренажере первой группы космонавтов) к работе, Евстафий Евсеевич уподобил

себя известному персонажу «Золотого теленка» гражданину Гигиенишвили:

— Я бывший князь, а ныне трудящийся Востока. — И добавил: — А что?

Конечно же «Востока»..

Возражать не приходилось. Корабль, который теперь совсем уж скоро

должен был уйти в космос с человеком на борту, назывался именно так.

137 . .Иван Алексеевич Азбиевич был следующим из собственных инструкторов-методистов ЦПК. Он был знаком мне как летчик-испытатель, работавший на

одном из соседних аэродромов. Однажды мы с ним прожили недели две в одной

палате, проходя стационарное медицинское обследование, которому неминуемо

подвергаются летчики, достигшие такого возраста, когда уже не медицинская

комиссия должна, если найдет криминалы в их здоровье, доказывать им, что они

больше не могут летать, а, наоборот, сами «перезрелые» летчики должны

доказать комиссии, что еще могут летать. В тот раз это удалось и Азбиевичу, и

мне. Но, по жестоким законам природы, удалось не очень надолго. Во всяком

случае, когда мы вновь встретились при подготовке первых космонавтов, то

вдобавок к своим летно-испытательским званиям оба уже обрели, как пишут

шахматные обозреватели, неприятную приставку «экс». Но я рад был убедиться, что мой коллега не закис «на заслуженном отдыхе», а вновь нашел себя в новом, интересном, значительном, имеющем большое будущее деле.

И вот настал день, когда мы смогли сказать:

— Ну вот и все, ребята. Наши с вами дела окончены. Все, что надо, вы

умеете.

Они действительно умели все. . Все, что можно было проимитировать на

тренажере, и все, что мы смогли предусмотреть. . Все ли?.. Не раз возвращался я

мысленно к этому мучительному вопросу. Прецедентов нет. И авторитетов нет.

Никто и никогда этой проблемой до нас не занимался. Кажется, отработали и

нормальный одновитковый полет, и ручное управление спуском, и всякие отказы

в системах корабля. . Вроде бы ничего больше не придумаешь.

И тем не менее — все ли?.

. .А вскоре наступил и день экзаменов.

Точнее, первый день, который проходил у нас и был посвящен самому

главному элементу подготовки космонавтов — практической работе в

космическом корабле, то есть на тренажере. Второй же день проходил в Центре

подготовки космонавтов, где наших подопечных экзаменовали по всем

предметам (их набежало довольно много, этих предметов), которые они

проходили.

В состав комиссии входили ученые, летчики, конструкторы, медики —

специалисты многих отраслейзна-

138

ния, из совокупности которых возникала — еще только возникала —

космонавтика. Сейчас, в наши дни, готовность к полету будущих космонавтов

проверяют прежде всего уже летавшие космонавты. Тогда такой возможности не

было.Председательствовавший на заседаниях комиссии генерал Каманин вызывает

первого экзаменующегося.

— Старший лейтенант Гагарин к ответу готов.

— Занимайте свое место в тренажере. Задание — нормальный одновитковый

полет.

Дальше все пошло спокойнее. И для меня, и для всех участников этой не

имевшей прецедентов работы, и, главное, как мне кажется, для самих

экзаменующихся. Оно и понятно, вновь возникла обстановка, ставшая за

последние месяцы привычной: тот же шар, те же тумблеры, ручки и приборы, положения и показания которых требуется проверить, та же процедура «пуска», тот же еле заметно ползущий глобус. .

Нормальный одновитковый полет все испытуемые выполнили

безукоризненно. Так же успешно справились они все и с имитацией ручного

управления спуском. Потом пошли «особые случаи». Члены комиссии вошли во

вкус, вопрос следовал за вопросом — один другого заковыристей.

Андриян Николаев на вопрос одного из экзаменаторов, что он будет делать

при каком-то, не помню уж сейчас точно каком именно, отказе, без малейшего

замешательства ответил:

— Прежде всего — сохранять спокойствие.

В этом ответе было все: и действительно разумная рекомендация, пригодная

для любой ситуации космического полета, и, наверное, умелый

«экзаменационный» маневр, дающий некоторое время для раздумий

(действительно, через несколько секунд Николаев дал совершенно верный ответ), а главное, в этом ответе был весь Андриян с его невозмутимостью и завидным

умением держать свои эмоции в кулаке. Тогда я еще не знал, как незадолго до

прихода в отряд космонавтов он посадил вынужденно на грунт, вне аэродрома, без сколько-нибудь серьезных повреждений реактивный истребитель, у которого

отказал двигатель (кстати, в том, что не знал — после стольких разговоров с

ребятами об их прошлой летной работе, — тоже проявился Николаев). Но когда

узнал, совсем не удивился.

139

Философский ответ Андрияна оказался чем-то вроде переломного момента в

ходе экзамена. Дальше все пошло как-то спокойнее, легче, я бы сказал даже —

веселее. А назавтра шестеро молодых людей — будущих космонавтов — должны

были показать уже не то, что они умеют, а что они знают. Устройство ракеты-носителя и космического корабля, динамика их полета, работа отдельных систем, маршрут и профиль полета, физиология действия перегрузки на человека — всего

не перечислить!

Я сидел за длинным столом экзаменационной комиссии между

конструктором К. П. Феоктистовым и физиологом В. И. Яздовским, смотрел на

сосредоточенные, порозовевшие лица экзаменуемых, слушал их ответы, но

мыслями был уже далеко от просторного светлого зала, в котором все это

происходило. И свою подпись под заключением комиссии о том, что все шестеро

космонавтов — теперь они уже назывались так — испытания выдержали отлично

и, по мнению комиссии, к полету на корабле «Восток» полностью готовы, свою

подпись под этим документом, который когда-нибудь займет место в музее

космонавтики, поставил, думая уже о другом.

Подготовка этих успевших стать по-человечески очень близкими и родными

мне людей закончена.

Теперь их ждет другой экзамен — в космосе..

Глава вторая КОСМОДРОМ

Космодром..

Сейчас это слово звучит спокойно, прозаично, вполне по-деловому.

Космодром многократно описан. Все его сооружения — и монтажно-испытательный корпус (МИК), и рельсовая колея, ползущая по степи к стартовой

позиции, и сама стартовая позиция — широко известны по фотографиям, хроникальным, художественным и не очень художественным кинофильмам, телепередачам.

140 На фоне такого полноводного потока информации места для экзотики вроде

бы не остается..

Но весной шестьдесят первого года дело обстояло иначе: космодром в то

время считался объектом особой секретности. Отправляясь туда в командировку, полагалось даже дома, в семье, не говорить, куда едешь. Правда, большинство из

старожилов космодрома относилось к этим строгостям довольно трезво.

Особенно после того, как появились в мире спутники, снабженные

фотоаппаратурой с такой разрешающей способностью, что скрыть от них

невозможно было даже отдельную автомашину, не говоря уж о таком, ни на что

другое не похожем, раскинувшемся на десятки километров объекте, как

космодром. Элементарный здравый смысл свидетельствовал... Впрочем, чего

стоит здравый смысл по сравнению с утвержденными в инстанциях

«положениями»!

Так и существовал космодром, официально овеянный покровом тайны, пока. . пока не появился на нем сначала президент Франции де Голль, потом

посол США и многие другие знатные визитеры, не говоря уж об иностранных

космонавтах и их дублерах. Как и следовало ожидать, ни малейшего ущерба

нашей космонавтике или безопасности страны эти посещения не причинили.

Но все это было позднее. А в начале 1961 года слово «космодром» звучало

достаточно таинственно. Особенно для тех, кто, подобно мне, к делам

космическим едва начинал приобщаться.

Немудрено, что собирался я впервые на космодром очень заинтересованно и

в настроении, я бы сказал, даже несколько приподнятом.

Космодром представлялся мне. . Впрочем, насколько я помню, в сколько-нибудь четком виде он мне тогда вообще не представлялся, голова была чересчур

забита множеством текущих, вполне конкретных дел. Но все же какие-то

наполовину подсознательные ассоциации в этой забитой голове плавали, ассоциации с чем-то давно, в юности, прочитанным или виденным в кино, похожим на комплексы фантастических сооружений, вроде генератора солнечной

энергии в фильме «Весна».

Во всяком случае, я ожидал увидеть сооружения, которые в репортажах

принято называть величественными или марсианскими.

141 И вот я впервые отправляюсь на космодром. Процедура отлета, вскоре

ставшая по-домашнему привычной, поначалу произвела на меня впечатление

прежде всего именно этой своей домашностью, полной непарадностью, будто

люди не на таинственный, романтический космодром летят, а в обычную

командировку или в отпуск в какие-нибудь давно обжитые Гагру или Сочи.

В назначенный день, точнее — в ночь перед назначенным днем, улетавшие

собирались у закрытого в этот час газетного киоска пассажирского зала

Внуковского аэропорта. Сейчас этому залу присвоен номер первый, но тогда

второй зал еще только строился, а потому не было и надобности в их нумерации.

Вылет назначался, как правило, на ночное время не случайно. В этом

проявлялось характерное для Королева стремление «не терять дня». В самом

деле, чтобы добраться из Москвы до космодрома, нашему самолету требовалось

не менее пяти часов летного времени, около часа уходило на дозаправку

бензином в Уральске или Актюбинске, да еще два часа набегало за счет разницы

в поясном времени Москвы и Казахстана. Вот и получалось, что каждый

участник нашего рейса мог работать в Москве до позднего вечера, подремать, что

называется, вполглаза в самолете и появиться к самому началу следующего

рабочего дня на космодроме. Не таков был Королев, да и все его коллеги, чтобы

оставить столь соблазнительную возможность нереализованной. Правда, в

обратном рейсе — с космодрома в Москву — эти два часа разницы в поленом

времени портили все дело: как ни рассчитывай, а какая-то часть ночного времени

«пропадала впустую». Но тут уже ничего поделать было невозможно, на законы

вращения земного шара даже Королев повлиять не мог (о чем, как я подозреваю, немало сожалел).

У газетного киоска собрались человек десять — пятнадцать: Сергей

Павлович Королев, Мстислав Всеволодович Келдыш, Валентин Петрович

Глушко, Константин Давыдович Бушуев, Николай Алексеевич Пилюгин, Алексей

Михайлович Исаев, Борис Викторович Раушенбах, Семен Ариевич Косберг, Владимир Павлович Бармин. .

У литератора, работающего в так называемом художественно-биографическом жанре, здесь, наверное, просто разбежались бы глаза: что ни

человек, то по

142

всем статьям достойный герой большой и интересной книги. Но такого

литератора поблизости почему-то не оказалось. Да и никто из сидящих по углам

или сонно бродящих по пассажирскому залу ночных пассажиров и

немногочисленных служащих аэропорта не обращал ни малейшего внимания на

нескольких негромко беседующих мужчин среднего возраста и нормального

командировочного вида, во всяком случае без каких бы то ни было примет

величия в их внешнем облике.

Точно в назначенное время — минута в минуту — к киоску подошел

коренастый седой человек, уважительно, но с достоинством поздоровался с

собравшимися и доложил Королеву, что, мол, машина и экипаж готовы, погода

не препятствует, разрешение у диспетчера получено, словом, можно лететь. Это

был Павел Емельянович Тимашев, старый, опытный летчик (из тех, кого принято

называть «авиационными волками»), человек сложной, переменчивой судьбы. До

войны он был пилотом гражданского воздушного флота, в годы войны воевал в

авиации дальнего действия, где дослужился до должности командира

авиадивизии и звания генерал-майора авиации. Потом возглавлял летно-испытательную станцию на большом авиационном заводе. Не раз приходилось

ему расплачиваться за разного рода прегрешения (преимущественно чужие), так

что так называемая лестница служебных перемещений была им хорошо исхожена

в обоих направлениях: как вверх, так и вниз. Но что оставалось при нем всегда —

это уважение и симпатия коллег — за справедливость, независимость характера, доскональное знание своего дела. В дни, о которых я сейчас рассказываю, Тимашев командовал небольшим летным подразделением, обслуживавшим КБ

Королева.

— Ну что, кажется, все в сборе? — полувопросил-полуконстатировал

Королев и, не услышав возражений, резюмировал: — Пошли.

И вся компания, вытянувшись цепочкой, направилась к самолету.

Забравшись в него, все быстро устроились поудобнее в креслах пассажирского

Ил-четырнадцатого с нескрываемым намерением «добрать» часика два-три, и я

сразу после взлета почувствовал себя уже как бы на пороге космодрома. Восход

солнца встретили в воздухе. .

Вот так — предельно буднично — улетали на космодром люди, которых

впоследствии назвали пионерами

143

космонавтики. . Впрочем, и после того как их так назвали, они не стали

обставлять каждый свой шаг какими-нибудь многозначительными ритуалами. И

на космодром по-прежнему вылетали, собравшись для этого среди ночи у

газетного киоска Внуковского аэропорта, благо никто из слонявшихся вокруг

людей ни по именам, ни тем более в лицо их не знал..

Свое собственное прибытие на космодром я ознаменовал тем, что нарушил

этикет.

. Наверное, я в несколько большей степени, чем следовало, проникся

демократической непарадностью всей обстановки нашего вылета. Во всяком

случае, к тому времени, когда наш самолет прошел над перламутровыми водами

Аральского моря (где эти воды сейчас?) и начал снижаться к желтому в белых

снежных прожилках песку Кызыл-Кумов, у меня и в мыслях не было ничего, каким-либо образом относящегося к проблемам ритуала. А посему, когда самолет

приземлился на «девятой площадке» (так именовался аэродром вблизи поселка

Тюра-Там) и зарулил на стоянку, я, недолго думая, как сидел в одном из

расположенных вблизи двери кресел пассажирского салона, так и вылез первым

на поданный трап.

Впрочем, слово «вылез» в данном случае неточно описывает ситуацию. Я не

просто вылез — я нарушил протокол!

Оказалось, что прилет нашего самолета на место назначения был обставлен

куда более торжественно, чем вылет из Москвы.

На расстоянии полутора десятков метров от трапа плотной группой стояли

встречающие: работники космодрома, сотрудники королёвского КБ и других

космических «фирм» — всего человек двадцать пять — тридцать. Столь парадная

встреча, естественно, предполагала и соответствующий — в порядке старшинства

— выход прилетающих. Места для штатского демократизма тут явно не

оставалось.

На свою беду, спросонья — в самолете-то я в основном дремал — я оценил

положение вещей не в проеме двери (откуда мог бы оперативно ретироваться

назад, в салон), а только на площадке трапа. Пути назад не было. Оставалось

одно: с деланно индифферентным видом бочком проскользнуть по трапу вниз и, едва сту-144

пив на землю аэродрома, незамедлительно податься в сторонку. Так я и

поступил..

А дальше все пошло как положено: из самолетной двери показался Королев, за ним — Келдыш и другие руководители космической программы, встречающие

взяли под козырек, пошли рукопожатия, взаимные приветствия и так далее. . В

дальнейшем я установленный порядок полностью усвоил и, прилетая куда-либо в

одном самолете с начальством, следовал этому порядку неуклонно. В любом

деле, оказывается, нужен опыт! А в данном случае у меня такому опыту взяться

было просто неоткуда: в течение многих лет мое место в самолете было за

штурвалом, и, прилетая куда-то с пассажирами, я так или иначе вылезал из

машины после всех, ведь работа летчика в кабине с остановкой самолета не

заканчивается.

И вот несколько легковых автомашин одна за другой идут на полной

скорости по узкой бетонной дороге. Кругом пологие, плавно очерченные

возвышенности и впадины пустынной желтой степи. Еще один спуск. .

Небольшой поворот. . Снова подъем, и сосед по машине толкает меня локтем в

бок:— Смотри. Вот он, космодром. Космодром!.

Я смотрю на него, как говорится, в оба глаза. Но ничего фантастического, марсианского что-то не обнаруживаю. Сосед по машине, видимо читая мои

мысли, подтверждает:

— Да, для кино это, конечно, не товар.

Перед нами разбросано несколько трех-, четырехэтажных кирпичных домов

довольно стандартного вида, несколько длинных одноэтажных построек

барачного типа, пять-шесть финских домиков и единственное крупное здание —

возвышающаяся надо всем этим поселком огромная, массивная коробка

монтажно-испытательного корпуса (МИКа), кажущаяся тут, среди окружающей

ее мелкоты, еще более огромной. Так, наверное, смотрелись когда-то

величественные готические храмы среди приземистых жилых домов

средневековых городов.

А кругом степь. Пустая рыжая степь до самого горизонта.

145 В общем, ничего марсианского.. Марсианское еще ждало меня.

Впрочем, и в МИКе, куда меня с утра привел Королев, тоже было на что

посмотреть.

Мы привыкли представлять себе ракету в вертикальном положении, с носом, нацеленным в зенит — туда, куда она устремится в минуту пуска.

А в МИКе ракета лежала. Лежала, растянувшись во всю свою

многометровую, чуть было снова не сказал «высоту», хотя в данном случае это

правильней было бы назвать длиной. Ее тело покоилось на специальном

устройстве, так называемом установщике, представлявшем собой комбинацию

сильно растянутей железнодорожной платформы с подъемным краном, способным поворачиваться в вертикальной плоскости. Рельсы, на которых стояли

тележки установщика, уходили под широкие ангарные ворота корпуса, а дальше

тянулись несколько километров по степи — к стартовой позиции.

Я уже говорил, что любой предмет, по природе своей предназначенный для

существования на вольном воздухе, в помещении кажется большим по размерам, чем он есть на самом деле. Но трехступенчатая ракета-носитель с

пристыкованным к ней космическим кораблем не только казалась, но и в

действительности отличалась размерами весьма внушительными.

Какая же силища нужна, чтобы поднять эту штуку в воздух, вывести за

пределы атмосферы да еще притом разогнать до умопомрачительных

космических скоростей, — такая мысль не могла не прийти в голову.

И чтобы увидеть источники этой силищи, не было нужды далеко ходить: на

торце лежащей ракеты из зеркально сверкающих круглых титановых днищ пяти

блоков первой и второй ступени торчало двадцать раструбов — камер мощных

ракетных двигателей РД-107 и РД-108, созданных в конструкторском коллективе

академика В. П. Глушко. Рядом с ними раструбы рулевых двигателей, расположенных на периферии каждого блока, казались миниатюрными. И все это

выглядело чрезвычайно красочно: полированно-серебристые днища блоков, золотистый металл раструбов двигателей, ярко-красные предохранительные

заглушки. .

Космический корабль, замыкавший ракету с другого конца, выглядел, если

судить с позиций чисто зре-

146

лищных, гораздо более скромно: он был заключен в мягкий стеганый чехол, который полагалось снять только на стартовой позиции, перед самым пуском.

Всю эту впечатляющую технику мне показали — каждый по своей епархии

— ведущий конструктор космического корабля Олег Генрихович Ивановский и

заместитель ведущего конструктора ракеты-носителя Юрий Павлович Антонов, попечению которых меня поручил Королев, сам отправившийся дальше в обход

хозяйства космодрома. Нетрудно понять, что для обоих ведущих конструкторов

появление моей персоны было далеко не подарком, у них и без меня дел имелось, как говорится, выше головы. Тем не менее никаких внешних проявлений своего

недовольства по этому поводу они не высказали, все подробно показали, рассказали и ответили на все мои вопросы, в том числе и на такие, которые

отнюдь не характеризовали меня как крупного специалиста в области ракетно-космической техники. Словом, встреча была вполне доброжелательная. Более

того, ведущий конструктор космического корабля даже сейчас, когда нас

связывает многолетняя дружба, продолжает, глядя па меня почти правдивыми

глазами, утверждать, что с первого же момента был очень рад знакомству со

мной. Воспитанный человек!.

Правда, один раз он поступил со мной вполне бесцеремонно. Когда по ходу

подготовки космического корабля дело дошло до операции, связанной с

монтажом агрегата, содержащего пороховой заряд, ведущий конструктор

изящным жестом указал на дверь, а попросту говоря, вытурил из МИКа всех, кто

непосредственно не участвовал в этой операции. Естественно, среди этих

«непосредственно не участвующих» оказался и я. На сей счет порядки на

космодроме действовали весьма жесткие.

Но то было через несколько дней. Придя же в МИК впервые, я увидел в нем

немало интересного. Хотя, конечно, интерес, который не могли не вызывать у

меня, как у любого инженера, ракета-носитель и космический корабль, носил

характер прежде всего чисто технический. Это был интерес профессионала, специалиста в одной отрасли, к результатам труда коллег, работающих в отрасли

смежной. Тем более что многое из увиденного в тот день «в сборе» я раньше уже

видел по частям, так сказать, «россыпью». Тот же косми-147

ческий корабль, например. Ничего эмоционально подавляющего пока передо

мной не было. Эмоционально подавляющее я увидел несколькими часами позже.

Несколькими часами позже меня позвали к Королеву.

— Садитесь, поедем на стартовую позицию, — сказал он.

И мы поехали па стартовую позицию. Вот где я раскрыл рот от изумления!

Прямоугольный бетонный козырек размером с хороший театральный зал нависал

над огромной ямой — нет, не ямой, а хочется сказать: провалом, впадиной в

поверхности земного шара. На козырьке вокруг многометрового круглого

отверстия раскрывался гигантский металлический ажурный цветок (когда сюда

привезут ракету, этот цветок сомкнется вокруг нее) — система опор, мачт, ферм

обслуживания. В нескольких десятках метров — чуть-чуть возвышающийся

участок грунта, плотно утыканный бетонными надолбами и торчащими глазами

перископов. Под ним, глубоко в земле, располагается бункер, в котором

сосредоточено управление пуском ракеты.

Сейчас мы все это тоже хорошо знаем по фотографиям и кинофильмам.

Поэтому мой рассказ вряд ли сможет вызвать у читателя то чувство изумления, которое возникло у меня при виде стартовой позиции. Но никакая фотография, никакой кинематограф не передают главного — масштаба этого сооружения!

Помните, как Ильф и Петров в своей «Одноэтажной Америке» описывали

знаменитый кэньон в штате Аризона: «Представьте себе вот что. Берется

громадная горная цепь, подрезывается у корня, поворачивается вершинами вниз

и вдавливается в ровную, покрытую лесами землю. Потом она вынимается.

Остается как бы форма горной цепи. Горы — наоборот. Это и есть Грэнд-кэньон, Великий кэньон. . Зрелище Грэнд-кэньона не имеет себе равного па земле. Да это

и не было похоже на землю. Пейзаж опрокидывал все, если можно так

выразиться, европейские представления о земном шаре. . Мы долго простояли у

края этой великолепной бездны. .»

Так вот, вся разница между Грэнд-кэньоном и впадиной космодрома заключается

разве что в том, что последняя могла бы быть изготовлена при помощи не гор-148

ной цепи, а одной горы, правда горы изрядных размеров, да еще в том, что

вдавлена эта гора была не в землю, покрытую лесами, а в голую степь. Ну и, конечно, самое главное: Грэнд-кэньон сработала природа, а «кэньон» на

космодроме — дело рук человеческих! А в остальном полное сходство.

Я тоже «долго простоял у края этой великолепной бездны».

Сейчас, когда я пишу эти строки, мне приходится делать некоторое

внутреннее усилие, чтобы восстановить в себе то восприятие космодрома в

целом, которое возникло у меня при первом знакомстве с ним. Наверное, в этом

есть своя закономерность: виденное много раз неизбежно начинает казаться

обыденным. Особенно если па фоне этого неоднократно виденного произошли

события, сами по себе оставляющие в памяти прочный и яркий след. И, если

вдуматься, люди от действия упомянутой закономерности многое в своей жизни

теряют. . Но повисшая над пропастью стартовая позиция каждый раз, при каждом

свидании с нею, смотрится будто впервые. Сильное это зрелище, ничего не

скажешь!..

В соседстве с великолепной техникой монтажно-испытательного корпуса, и

особенно стартовой позиции, стали как-то иначе смотреться и другие, в общем, довольно непрезентабельные постройки космодрома. Было в этом сочетании

нечто от известного охотничьего шика, состоящего в том, чтобы ружье и все

специальное охотничье снаряжение иметь самое лучшее, современное, высшего

качества, а одежду и обувь — старые, чиненые-перечиненые, никакого подобия

«товарного вида» не сохранившие.

Впрочем, эта возникшая в моей голове ассоциация конечно же никак не

отражала подлинных намерений хозяев космодрома. В отличие от охотников (да

и то, вероятно, далеко не всех) проблемами внешнего «шика» они интересовались

чрезвычайно мало, благо других, более деловых проблем у них с избытком

хватало — тут уж не до «контрастов». Более того, едва ли не в каждый свой

последующий приезд на космодром я обнаруживал что-нибудь новое в его так

называемом бытовом секторе: новую гостиницу, новую столовую, новые зеленые

посадки (последнее в том климате осуществить, пожалуй, не проще, чем

построить многоэтажный дом). . Космодром строился.

149 . .Королев ходил по стартовой позиции и неторопливо рассказывал о сложной

системе устройств, окружающих, поддерживающих, питающих ракету до того

момента, когда она, отбросив в стороны все, привязывающее ее к Земле, уйдет

вверх.

Все это я уже видел ранее на бумаге, в чертежах. Но — я замечал это не раз

за годы работы в авиации — как ни представляй себе натуру по чертежам, как ни

напрягай свое пространственное воображение, а реальная, живая конструкция все

равно будет смотреться иначе. Особенно конструкция такого масштаба, как

стартовая позиция космодрома. Да еще с таким «гидом», как Королев! А он

выполнял добровольно взятые на себя функции гида с явной охотой. Рассказывал

— подробно, обстоятельно — не только о том, как действует то или иное

устройство, но и почему оно было сделано именно так, а не иначе. За железом он

видел концепции, видел идеи! Видимо, ему самому нравилось то, что он мне

показывал, и было по-инженерному приятно лишний раз полюбоваться на

хорошую, умную конструкцию — создание коллектива, руководимого

академиком (тогда еще будущим академиком) В. П. Барминым.

Королев ходил, немного наклонив по своей привычке голову, по бетонной

площадке козырька вокруг огромных металлических ферм, время от времени

дотрагивался до них, будто поглаживая рукой, и рассказывал.. Рассказывал, как

он это умел делать, словно бы и не рассказывая, а размышляя вслух. Думаю, что

в такие минуты личность слушателя была для него более или менее безразлична.

Мне просто повезло, что в тот день под рукой у него оказался я, а не кто-нибудь

другой.

Поначалу казалось даже, что, полностью погрузившись в обстановку этого

неторопливого разговора (вернее, монолога), Сергей Павлович просто давал себе

передышку после множества дел, закрутивших его в Москве, и перед отнюдь не

меньшим количеством дел, которые ждали его здесь, на космодроме. Но очень

быстро выяснилось, что это предположение не проходит. То, что я назвал

погружением в разговор, было только кажущимся. Почти не прерывая себя, Королев зорко смотрел на происходящее вокруг, время от времени кого-то

подзывал к себе, к кому-то подходил сам, что-то спрашивал, что-то поручал, —

словом, вел себя как хо-

150

зяин, вернувшийся после непродолжительного отсутствия в свое хозяйство (как

оно, в сущности, и было на самом деле).

Но при всех таких частых отвлечениях основную нить разговора ни на

минуту не терял. И это тоже было для него характерно. Столь частого в устах

многих рассказчиков вопроса: «Так на чем это я остановился?..» — от Королева я

не слышал никогда.

Говоря о заложенных в стартовой позиции идеях, он особенно подчеркнул

широкие возможности модификации всего пускового комплекса. И

действительно, по мере того как развивалась — а значит, вытягивалась вверх —

ракета-носитель, соответственно уходили ввысь и ажурные конструкции

стартового хозяйства.

Ракету вывозят из монтажно-испытательного корпуса.

Ночь. В конусе света от фары тепловоза мелкий пунктирный снежок. Мы

стоим у железнодорожной колеи с внешней стороны огромных, ангарных ворот

корпуса. Сейчас они раскрыты, развернулись в обе стороны от того, что раньше

называлось торцевой стеной МИКа, а сейчас превратилось в черный, многоэтажной высоты прямоугольник. Глухо пыхтят на малом газу дизеля

тепловоза, стоящего на самом срезе корпуса. Перед ним, как перед локомотивом

бронепоезда, груженная балластом платформа. За ним в темноте угадываются

очертания установщика с ракетой-носителем и космическим кораблем.

Во всем этом — полумраке, мелком снежке, даже в ритмичном пыхтении

тепловоза — что-то сказочное, почти мистическое. Настроение, во всяком случае, создается вполне определенное: люди стоят молча, как завороженные. Даже

разговаривать, не говоря уж о том, чтобы с кем-то пошутить, кого-то подразнить

или разыграть (к чему население космодрома, вообще говоря, весьма склонно), никому не хочется.

Один из наиболее торжественных — если не считать самого пуска —

моментов в жизни космодрома: ракету вывозят из монтажно-испытательного

корпуса!.

К стартовой позиции она едет не спеша, самой малой скоростью, благо

репутация тихохода ей не грозит никак: нет на свете ничего, созданного

человеком, более быстрого, чем она. Но это она покажет завтра.

151 А пока, лежа на установщике, ракета не торопится, ей это ни к чему.. Глядя

на нее, я вдруг поймал себя на странной аналогии, пришедшей в голову: мне

подумалось о летчиках-испытателях сверхзвуковых реактивных самолетов, многие из которых, сидя за рулем автомашины, любят ездить не торопясь —

пятьдесят, шестьдесят, от силы семьдесят километров в час. Конечно, шестьдесят

километров в час — не скорость. Но ведь и сто, и сто пятьдесят — тоже не

скорость. Скорость начинается где-то с тысячи. . Такова логика, диктующая моим

коллегам сугубую неторопливость на шоссе. Или, может быть, не столько

осознанная логика, сколько точное физическое восприятие темпа своего

перемещения в пространстве.

Последние метры установщик с ракетой (теперь тепловоз уже не тянет его за

собой, а толкает сзади) проходит совсем медленно, как бы подползает к краю

круга, вырезанного в площадке козырька, круга, под которым пустота.

Когда двигатели ракеты повисают над обрезом, вокруг уже светлеет. Теперь

на очереди очень трудоемкая, требующая полной слаженности действий многих

людей и механизмов, сложная работа — установка ракеты в стартовое

положение.

Кажется, все готово. Все на своих местах.

И вот огромная ракета начинает медленно поворачиваться вокруг шарнирных

устройств установщика, расположенных на самом его краю, вблизи двигателей

ракеты. Это похоже на то, будто бы медленно, почти не заметно для глаза, как

движение минутной стрелки часов, раскрывается гигантский перочинный нож: ручка ножа (установщик) остается в горизонтальном положении, а лезвие (сама

ракета) плавно отходит и постепенно приближается к вертикали.

Затем к пей — как бы «под мышки» — подводят четыре могучие стрелы-опоры, осторожно опускают на них, и сделавший свое дело установщик бодро (я

чуть было не написал: вздохнув с облегчением) уезжает с позиции.

Вокруг тела ракеты смыкаются фермы обслуживания, к нему подсоединяют

мачты питания, подтягивают поближе составы с горючим и жидким кислородом; словом, расписанная по сотням пунктов программа подготовки к старту начинает

действовать полным ходом.

152 А когда ракета с космическим кораблем, пока еще беспилотным, была

установлена на стартовой позиции, Королев взял меня с собой наверх, на

площадку фермы обслуживания, окружавшую корабль.

Мы вошли в кабину лифта, показавшуюся мне — видимо, по контрасту с

размерами всего сооружения — довольно тесной, и поехали. За окошком кабины

косо замелькали наклонные переплеты ферм. Но вот лифт остановился, и мы

вышли на гремящий под ногами железный пол площадки. С внутренней стороны

эта площадка упиралась в нечто вроде кругловыпуклой, покрытой мягким чехлом

стенки — космический корабль с надетым на него предохранительным чехлом.

А с внешней стороны. . С внешней стороны за легким прутиком ограждения

лежала степь! Пустая, голая степь до самого горизонта. Вернее, до того места, где

горизонт терялся в дымке.

Сильное это было зрелище! Сильное даже для человека, в общем довольно

привычного к тому, как выглядит Земля сверху. Но здесь она смотрелась совсем

иначе, чем с летящего самолета. Наверное, сказывалась неподвижность

наблюдателя. А может быть, что-нибудь еще. Не знаю. . Знаю только, что и в

дальнейшем каждый раз, когда я оказывался на верхней площадке ферм

обслуживания (к сожалению, это бывало гораздо реже, чем хотелось бы), во мне

неизменно возникало острое ощущение бескрайности лежащей подо мной степи.

Созданное природой и созданное руками человека стоили здесь друг друга.

В этот свой первый приезд на космодром я все время ощущал некоторый

внутренний дискомфорт от непривычного для меня положения, деликатно

говоря, наблюдателя (а если не деликатно, то, пожалуй, скорее, чего-то вроде

экскурсанта). Я, конечно, понимал, что без досконального знания как техники, так и всех порядков, установившихся на космодроме, невозможно достаточно

точно представить себе, что и как предстоит делать в последние предстартовые

часы и минуты космонавту. И в этом смысле мое пребывание здесь было

работой. . Но работой очень уж для меня непривычной: как выражаются радисты, только «на прием» — не «на передачу».

Отвлекаясь несколько в сторону, хочу заметить, что в такой непривычной для

меня позиции наблюдателя и

153

заключается, наверное, причина (или, во всяком случае, одна из причин) того, что

эта книга дается мне как-то иначе, в чем-то труднее, чем написанные ранее. В

тех, более ранних, я рассказывал прежде всего о том, что видел и переживал сам, сидя за штурвалом самолета, проходящего летные испытания или участвующего

в боевых действиях. Находиться более «в центре событий», получать все

впечатления в большей степени «из первых рук», чем свои собственные, вряд ли

возможно.. Л здесь, в делах космических, я находился близко, очень близко от

этого самого центра событий, но все-таки вне его! Поэтому, написав, скажем, какие-то предельно невинные на первый взгляд слова, вроде «космонавт увидел», я каждый раз останавливаюсь. Останавливаюсь и принимаюсь проверять, точно

ли он увидел именно то, что я пишу, а не что-нибудь другое. Расспрашиваю

космонавта, вызываю к жизни авиационные аналогии, пускаюсь в умозрительные

соображения. . Словом, дотошно восстанавливаю многое, что в авиации просто

знал.Да и, независимо от работы над книгой (о чем я тогда и не помышлял), свое

положение если не совсем стороннего, то все же наблюдателя я на космодроме,

пока шли запуски беспилотных кораблей, ощущал почти непрерывно. Ощущал с

тем большей силой, что кругом люди работали с полной отдачей. Работали изо

всех сил. Работали, что называется, на режиме форсажа!

Впрочем, работать иначе в те мартовские дни шестьдесят первого года было, наверное, уже невозможно. Вопрос о полете человека в космос был в принципе

решен, причем не только у нас.

— Надо нажимать! Американцы на пятки наступают, — сказал мне на

космодроме один из инженеров королёвского КБ.

Это была правда: американская печать в тоне полной определенности уже

сообщала о готовящихся пусках аппарата «Меркурий» с космонавтом — или, как

говорили в США, астронавтом — на борту. Естественно, это не могло не

действовать на всех участников дела примерно так же, как действует на бегуна

дыхание соперника за спиной.

Правда, как вскоре выяснилось, в США предполагали начать с полетов не по

настоящей космической орбите, а по так называемой баллистической кривой, 154

то есть по такой же в принципе параболе, по какой летит брошенный наклонно

вверх камень. Вся разница тут лишь в том, что камень, получив импульс от руки

метателя, пролетит за несколько секунд расстояние в несколько десятков метров, а американский корабль «Меркурий» приземлится (точнее, приводнится, все

американские баллистические и космические корабли при возвращении

опускаются на поверхность океана) через четверть часа после старта и на

расстоянии без малого пятисот километров от него.

Правомерно ли считать такой полет космическим?

На этот счет было немало споров. Причем споров нельзя сказать чтобы очень

академических: космические полеты, до начала проведения которых — это

чувствовалось с полной определенностью — оставалось совсем немного времени, предстояло регистрировать в Международной федерации авиационного спорта

(ФАИ) как рекордные, да и просто, независимо ни от каких рекордов, фиксировать как первые в истории человечества.

Первые!. Вообще говоря, я не склонен придавать проблемам приоритета

чрезмерное значение. Тем более что в прошлом не раз наблюдал в этой области

немалые переборы, пошедшие в конечном счете не на пользу нам самим, обретя

опасные свойства бумеранга. Нет, что говорить, приоритеты требуют обращения

с собой самого аккуратного. Но тем не менее в ту весну всем участникам

подготовки полета человека в космос хотелось, очень хотелось быть первыми.

И даже при самом трезвом отношении к проблемам приоритета невозможно

было ихне понять.

Очень точно выразил свое отношение к этому гонкому вопросу один из

инженеров космодрома.

— Понимаете, — сказал он, — несправедливо это будет, если американцы

выйдут в космос с человеком раньше нас! Ведь нам было труднее. Больше

пришлось преодолеть.

— Почему же? — спросил я. — По части задела у нас положение никак не

хуже, чем у них. У нас была ГДЛ, была ГИРД1, а до этого — Циолковский. А в

са- 1 ГДЛ — Газодинамическая лаборатория, ГИРД — Группа изучения реактивного движения.

155

мые последние годы — межконтинентальная баллистическая. Так что, если

говорить о базе, она есть. И, я бы сказал, довольно солидная.

— Это все верно. База есть. Но она нам дороже досталась. Что ни говорите, а

через нас в этом веке две такие войны прокатились, вспомнить страшно! А они от

войн только богаче становились. . Вот вы говорите: межконтинентальная. Разве

мы одни ее в своем КБ делали? Столько пришлось других нагрузить: и

металлургов, и химиков, и электронщиков, и кого хотите. . А у всех свои дела. И

тоже срочные, тоже нужные. Им наши заказы не в доход, а только в мороку..

Через силу для нас делали, дай им бог здоровья. . Ну, а за океаном. . Там

промышленный потенциал другой. Слышали такое слово!. Нет, несправедливо

будет, если им их «Меркурий» засчитают!..

Чувства моего собеседника трудно было не разделить. Они были прежде

всего — независимо от колебаний климата международных отношений —

справедливы по существу.

Действительно, столько было у нас сделано для полета человека в космос, столько, казалось бы, непреодолимых трудностей — и научных, и технических, и

организационных — преодолено, столько пролито пота и потрачено мозгового

фосфора, что лишиться своего лидирующего положения в решении проблемы

пилотируемых космических полетов было бы в тот момент по-человечески очень

обидно. И уж тем более обидно и несправедливо было бы уступить это

положение не по существу, а чисто номинально: из-за того, что где-то назвали бы

первым космическим полетом то, что в действительности космическим полетом

не является.

Не является. . Ну, хорошо, а что же, в таком случае, является? Где критерий в

этом деле? На сей счет высказывались разные мнения.

Одно и, на первый взгляд, самое естественное из них сводилось к тому, чтобы, не

мудрствуя лукаво, «космичность» полета связывать с достигнутой высотой.

Именно такой подход к решению этого вопроса был принят в ФАИ: до ста

километров считать полет атмосферным, а выше ста — космическим. Правда, при

ближайшем рассмотрении этот «самый простой» подход показался мне не таким

уж прозрачно простым. Если следовать ему, получалось, например, что не только

предстоящие баллистические полеты корабля «Мерку-

156

рий», но даже полеты американского экспериментального самолета Х-15

следовало бы считать космическими с того момента, когда Х-15 достигнет

стокилометровой высоты.

Слов нет, полеты Х-15 заслуживали самой высокой оценки и по праву

составили одну из ярких страниц истории мировой авиации. Не случайно в этой

программе участвовали выдающиеся летчики Кроссфилд, Уолкер, Уайт, Петерсен, Мак-Кей, Армстронг (тот самый, который менее чем десять лет спустя

первым из людей ступил на поверхность Луны). Стартуя в стратосфере с

самолета-носителя, летчик Икс-пятнадцатого включал мощный ракетный

двигатель своего самолета и набирал высоту и скорость, ранее не достигавшиеся

ни одним пилотируемым летательным аппаратом. Весной 1961 года, которую мы

сейчас вспоминаем, Х-15 уже вышел на пятидесятикилометровую высоту, а еще

через два года — в июле 1963-го — достиг высоты 107 километров!

Повторяю, полеты самолета Х-15 с полным основанием можно назвать

блестящими, замечательными, выдающимися, какими хотите, но — тут я

вступаю в противоречие с позицией ФАИ — не космическими.

Настоящий космический полет, если подойти к нему со строго научной точки

зрения, обязательно предполагает движение корабля как небесного тела, по

законам небесной механики. Это означает движение по круговой или

эллиптической орбите без затраты энергии на поддержание такого движения. Для

выхода на подобную орбиту необходимо разогнать корабль, по крайней мере, до

так называемой первой космической скорости — около восьми километров в

секунду. И наоборот: для прекращения космического полета требуется приложить

к летящему кораблю некоторый тормозной импульс, без этого он на Землю либо

не вернется совсем, либо (если полет происходил по низкой орбите, где еще есть

тормозящие движение следы атмосферы) вернется через весьма длительный и к

тому же не поддающийся точному прогнозу период времени в столь же не

предсказуемую заранее точку земного шара.

А значит, космический (в полном смысле этого слова — космический) полет

требует решения, по крайней мере, двух принципиально новых задач: точного

вывода на орбиту с заданной скоростью (в полете баллистическом эта скорость

гораздо меньше по величине, а глав-

157

нoe, не связана с такими жесткими точностными ограничениями) и спуска с

орбиты для возвращения на Землю.

Только такой полет представлял собой принципиально новое качество.

Поэтому полеты американских космонавтов Алана Шепарда 5 мая 1961 года

и Вирджила Гриссома 21 июля того же года на кораблях М-3 и М-4 справедливо

было считать генеральными репетициями к космическим полетам по программе

«Меркурий», но еще не самими космическими полетами по этой программе, счет

которым в США открыл Джон Гленн 20 февраля 1962 года.

Разумеется, то, что я сейчас сказал, ни в малейшей степени не порочит

полеты Шепарда и Гриссома и не преуменьшает их значения. Полеты эти многое

дали для дальнейшего уверенного развития космонавтики. Отлично проявили

себя и сами космонавты — как Шепард, первый американец, стартовавший в

баллистическом корабле на ракете-носителе, так и особенно Гриссом, проявивший редкое хладнокровие и умение в чрезвычайно сложной ситуации на

посадке: тяжелый жароупорный экран его корабля не отделился, как было

положено, при приводнении, после чего корабль, естественно, затонул и Гриссом

с большим трудом выбрался из него в самый последний момент. На этот раз

Вирджил Гриссом избежал гибели, но, к несчастью, отсрочка, которую ему дала

судьба, оказалась непродолжительной: в январе 1967 года он вместе со своими

товарищами, космонавтами Уайтом и Чаффи, погиб во время одной из

предстартовых тренировок в корабле «Аполлон». Случайная искра, всегда

возможная в таком насыщенном всевозможной электроникой устройстве, как

космический корабль, вызвала пожар. А внутрикабинная атмосфера, состоящая

на американских космических кораблях из чистого кислорода, привела к тому, что пожар этот разгорелся быстро и неугасимо. Экипаж погиб раньше, чем

подоспела помощь. Гриссом, Уайт и Чаффи стали первыми жертвами, которыми

человечество расплатилось за выход в космос. Расплатилось, как с почти не

знающей исключений печальной закономерностью всегда расплачивается за

проникновение в новое — и в медицине, и в географии, и в авиации, а теперь, в

наши дни, и в космонавтике. .

158 Острота споров о том, какой полет заслуживает наименования космического, была снята самой жизнью: какой критерий ни принимай (пусть даже самый

простой— «стокилометровый»), по любому из них первым человеком, полетевшим в космос, оказался Гагарин.

Но в марте 1961 года споры эти были в разгаре. Так что присутствие

наступающего на пятки соперника ощущалось, наверное, каждым из многих

сотен людей, работающих на космодроме, и накладывало свой отпечаток на всю

атмосферу их напряженного труда.

Да, мешкать с пуском первого пилотируемого космического корабля не

приходилось!

Но до этого нужно было еще многое сделать. Прежде всего — убедиться в

полной отработанности всего сложного ракетно-космического комплекса,

состоящего из ракеты-носителя, космического корабля, стартового хозяйства

космодрома, систем измерения и управления и многого, многого другого — всего

не перечислить.

Пускать в космос человека можно было только наверняка, с полной

уверенностью в том, что вся участвующая в этом деле техника в полном ажуре.

А как в этом убедиться?

Если верить известному положению материалистической диалектики о

практике как критерии истины, то только одним способом — отработочными

пусками тяжелых космических кораблей-спутников без человека на борту.

А надо сказать, результаты проведенных к этому времени запусков трех

тяжелых космических кораблей-спутников (наименование «Восток» им

присвоено еще не было) особой уверенности не вселяли: два из них — первый и

третий — прошли неудачно. Первый неверно сориентировался и по команде на

спуск пошел не вниз, к Земле, а вверх, в беспредельное космическое

пространство. Третий, напротив, пошел к Земле по чересчур крутой траектории и

сгорел, войдя в атмосферу. Статистика, скажем прямо, мало утешительная. .

Правда, причины обеих неудач были, как того всегда требовал Королев, однозначно установлены и приняты все меры, исключающие возможность их

повторения. Хорошо было, по крайней мере, и то, что причины неудач в обоих

случаях были разные — это означало, что создателей космической техники

преследует не какая-то одна принципиальная ошибка, а неизбежно

159

набегающие в таком сложном деле частные недоработки.

Это внушало оптимизм. Однако от общего оптимизма до вполне конкретной

уверенности в надежности корабля — дистанция! Ее необходимо было

преодолеть. А для этого — набирать благоприятную статистику, в которой

имеющаяся неблагоприятная растворилась бы. Иными словами — пуски

продолжать.

. .Очередной такой пуск состоялся девятого марта. К этому пуску я и

прилетел впервые на космодром. Впервые увидел все его своеобразие, в котором

вершины технического модерна неожиданно переплетались с чем-то от

затерявшегося в бескрайней степи полевого стана. Впервые увидел напряженную

круглосуточную работу людей космодрома — и тех, для которых здесь было так

называемое место основной службы, и тех, которые были тут в командировке.

Правда, командировка сотрудников различных конструкторских бюро на

космодроме нередко затягивалась на многие месяцы: едва завершалась одна

работа, как подоспевала следующая. Так что заметных различий в подходе к делу, обжитости своих рабочих мест, профессиональной психологии и даже во

внешнем виде между прикомандированными и штатными работниками

космодрома не обнаруживалось; разве что воротнички у аборигенов были, как

правило, чуть посвежее (налаженность быта — великое дело).

В отличие от трех предыдущих пусков тяжелых кораблей-спутников

отработочный полет девятого марта, как и последовавший за ним полет двадцать

пятого марта 1961 года, выполнялся по одновитковой программе, полностью

идентичной программе будущего полета с человеком: генеральная репетиция

потому и называется генеральной, что все в ней происходит точно так, как будет

на премьере. Идентичны были и конструкции ракеты-носителя и космического

корабля, за исключением, правда, двух пунктов.

Во-первых, и это было главное отличие, рабочее место космонавта занимал

не живой человек, а искусно сделанный манекен, у которого не только одеяние

(скафандр, герметический шлем), но даже вес и положение центра тяжести были

«человеческие». И второе: поскольку манекену, в отличие от человека, как

известно, ни пить, ни есть не требуется, небольшой контейнер, располагавшийся

в кабине «Востока» справа от кресла

160

космонавта и предназначенный для хранения еды и питья (космонавты, кажется, с легкой руки Быковского прозвали этот контейнер «гастрономом»), по прямому

назначению не использовался. Вместо продуктов в нем помещался станок с

подопытной собакой: Чернушкой в полете 9 марта и Звездочкой — 25-го.

Вообще, надо сказать, собаки в истории космических исследований занимают

место достаточно заметное. Впрочем, почему только космических? Вспомним

хотя бы памятник собаке, установленный в Ленинграда на Кировском проспекте

у здания Института экспериментальной медицины, в воздаяние заслуг этого

животного перед физиологической наукой.

В устном космодромном фольклоре собачья тема нашла достойное

отображение. Особенно популярен был анекдот о двух собачках из научно-исследовательского института, спорящих о том, есть ли у человека разум или же

его действиями управляют одни лишь условные рефлексы.

«Только рефлексы! — утверждала одна из них. — Вот смотри, сейчас я

ткнусь мордой в эту кнопку, загорится вон та красная лампочка, и эти двуногие

чудаки сразу же принесут мне кусок колбасы. .»

Анекдот этот я слышал на космодроме не раз в исполнении разных лиц, но

взглянул па него по-новому после того, как его рассказал один из космонавтов. И

добавил:

— Вот так и некоторые наши инженеры. Тоже, вроде зоопсихологов, считают, что, кроме них, никто ничего не соображает. Всё боятся, как бы мы в

полете чего-нибудь не перепутали, недосообразили, не разобрались.. А я, может

быть, больше опасаюсь, как бы они сами здесь, на земле, не нахомутали! Тут ведь

все зависит, с какой точки зрения смотреть. .

«Собачий» анекдот обернулся раздумьями вполне человеческими.

Дальнейший ход дел действительно показал, что доверие к человеку, находящемуся в полете, давно ставшее традиционным в авиации, в молодой

космонавтике еще должно было утвердиться. Забавная история с системой

включения ручного управления на корабле «Восток», о которой я расскажу

несколько дальше, дала тому веское подтверждение. .

Но о собаках на космодроме рассказывали не только анекдоты, но и новеллы, которые следовало с полным

161

основанием отнести к любимому мной художественно-документальному жанру.

Одну собаку, очень смирную и послушную, прокатили на ракете по

вертикальной траектории в верхние слои атмосферы. Собака благополучно

поднялась и столь же благополучно спустилась на парашюте. Физиологи, ставившие этот эксперимент, обследовали ее, как говорится, с севера и с юга, после чего решили запуск повторить. Но в самый последний момент, уже по

дороге к ракете, собака внесла в ход эксперимента (явно недопонимая степень его

значения для науки) собственные коррективы — вырвалась, отбежала метров на

пятьдесят и не давалась гонявшимся за ней людям, не поддаваясь ни на команду, ни на всякого рода соблазны, ни на лесть, ни на угрозы. Руководившие

экспериментом медики, безуспешно погонявшись за неожиданно пресытившимся

космической славой псом, плюнули и схватили случайно подвернувшегося под

руку щенка. Щенка, вообще говоря, к эксперименту никак не подготовленного, не

обклеенного датчиками, не испытанного на «фон». Но, вопреки ожиданию, все

дальше прошло удачно. Щенок отлично слетал в ракете, за что и получил кличку

Зип — так в технике принято сокращенно называть комплект запасных частей и

принадлежностей.

Относительно дальнейшей судьбы Зипа я слышал две версии. Согласно

одной из них, он сразу после своего благополучного спуска попросту удрал, а

согласно другой, против повторных полетов не возражал, но, к сожалению, очень

скоро вырос и превратился в огромного пса, по каковой причине его космическая

карьера и не получила дальнейшего развития.

Внесли свою лепту в собачью ветвь космодромного фольклора и Чернушка со

Звездочкой.

Чернушка отличилась тем, что соблазнилась поролоном, которым была обита

ее персональная космическая кабина. Увидев, что она объела этот злосчастный

поролон, представители молодой отрасли науки — космической физиологии и

медицины — пришли в состояние полной паники. И их было нетрудно понять: заболеет собака от подобной пищи, а потом иди доказывай, что космос тут ни при

чем.. Я несколько подлил масла в огонь, напомнив расстроенным ученым, как

накануне они с негодованием пресекли мое намерение угостить Чернушку

кусочком сахара («Что вы, Марк Лазаре-

162

вич! Она же на спецдиете!..»). Вряд ли такое количество именитых профессоров

и докторов медицины когда-либо хлопотало вокруг самого что ни на есть

высокопоставленного пациента при элементарном расстройстве желудка (вернее, при одном лишь подозрении о возможности такого расстройства), сколько их

было вокруг бедной собачонки! Но, ко всеобщему удовлетворению, все обошлось

благополучно: через сутки после нарушения Чернушкой диеты медики с полной

уверенностью сообщили, что, по совершенно бесспорным научным данным, допущенная гастрономическая вольность отрицательного влияния на здоровье

нарушительницы не оказала.

И в космос Чернушка слетала вполне исправно.

А со Звездочкой, когда дело дошло до ее полета, возникли проблемы другого

характера: не желудочно-кишечные, а, так сказать, номенклатурные. Дело в том, что ранее она спокойно существовала, нося неофициальную кличку Удача. И это

имя полностью устраивало как саму его владелицу, так и всех окружающих. Но

так было лишь до тех пор, пока не подоспела очередь Удачи отправляться в

космос. Когда же приблизился этот торжественный момент, кто-то высказал

глубокую мысль, что, мол, слово «удача» в превратном свете отражает истинные

корни наших успехов в области космических исследований, ибо в

действительности означенные успехи зиждятся не на случайной удаче, а на

факторах закономерного характера.

Один из нас заметил, что если кличка подопытной собаки так уж обязательно

должна отражать корни наших успехов в космосе, то давайте назовем ее

«Коллективный подвиг советских инженеров и ученых». Коротко и мило.

Неуместной шутке был тут же дан достойный отпор («Потом поостришь!»), но сама идея — Удачу переименовать — получила одобрение. До этого я более

или менее представлял себе причины, порой толкающие людей на перемену

фамилий. Теперь выяснилось, что бывают на то свои причины и у собак. .

Так или иначе, на новую кличку было объявлено что-то вроде

неофициального блицконкурса. И через час Удача — по поддержанному всеми

предложению космонавтов — уже фигурировала как в устной речи, так и в

официальных документах под именем Звездочка.

163 Под этим же именем она упоминалась и в Сообщении TACС о полете

космического корабля-спутника 25 марта 1961 года. Сообщении, которое было

воспринято читателями и слушателями со спокойной доброжелательностью, но

отнюдь не как сенсационное. Напротив, кое-кто высказывал удивление: зачем

нужно было пускать еще один корабль по точно такой же программе, по которой

уже слетал другой всего две недели назад?

О том, что этот пуск — последняя, генеральная репетиция перед полетом

человека, мало кто знал..

Вот сколько событий — пусть достаточно мелких, по существу никак не

повлиявших на общий ход дел, но тем не менее на какое-то время занявших умы

обитателей космодрома — повлекло за собой присутствие собак на борту

кораблей-спутников.

В отличие от них манекен, как существо неживое (которое, например, объесться чем-либо было не в состоянии), казалось бы, никаких дискуссионных

проблем вызвать не мог. Не должен был.. Однако это только так казалось. Как

вскоре выяснилось, одна из извечных общих проблем моделирования — об

оптимальной мере приближения модели к натуре — проявила себя и здесь.

В одной из комнат пристройки к монтажно-испытательному корпусу

расположились «спасенцы» — представители конструкторского бюро, создавшего катапультируемое кресло и скафандр космонавта. За несколько дней

до пуска корабля-спутника — это было, если не ошибаюсь, как раз в день моего

первого приезда на космодром — они предъявили Королеву и нескольким

«сопровождающим его лицам» все свое хозяйство в собранном виде: кресло и

прикрепленный к нему системой привязных ремней облаченный в ярко-оранжевый скафандр манекен.

Изготовители манекена постарались, чтобы все — во всяком случае, все

доступное обозрению — в нем было «как у человека». А посему сделали ему

лицо совершенно человекоподобное: со ртом, носом, глазами, бровями, даже

ресницами. . Я не удержался от реплики, что, мол, увидев такую фигуру где-нибудь в поле или в лесу, наверное, в первый момент принял бы ее за покойника.

164 И действительно, было в сидящем перед нами манекене что-то мертвенно-неприятное. Наверное, все-таки нельзя, чтобы нечеловек был чересчур похож на

человека.

Манекены! За годы работы в авиации я не раз имел с ними дело. Почему-то

их называли Иванами Ивановичами, и это прозвище (как и многое другое, унаследованное космосом от авиации) оказалось в ходу и на космодроме.

Мое первое близкое знакомство с Иваном Ивановичем состоялось во

времена, когда только что народившаяся у нас реактивная авиация вызвала к

жизни новые средства спасения — катапультируемые кресла. Тогда-то мне

вместе с моими коллегами и пришлось впервые заняться отстрелом этих кресел с

борта летящего самолета.

Конечно, предварительно кресла были тщательно отработаны на наземной

катапультирующей установке, иначе в испытательной авиации не бывает: все, что

будет испытываться в воздухе, сначала всесторонне исследуется на земле.

И вот я взлетаю на двухместном тренировочном реактивном истребителе

УТИ-МиГ-9. Мое место в передней кабине. А в задней находится манекен.

Повернув голову до отказа, насколько позволял мой собственный шлемофон и

привязные ремни, я мог краем глаза лицезреть своего механического пассажира.

Как и следовало ожидать, он сидел спокойно и ни малейшего волнения по поводу

предстоящего ему катапультирования не проявлял. Метрах в тридцати правее и

немного сзади на другом истребителе идет мой коллега летчик-испытатель В. А.

Быстрое. Как всегда при полете на параллельных курсах, кажется, будто его

машина зависла в воздухе на одном месте: то качнется, то «вспухнет» метра на

три вверх, то слегка провалится впил, но все это вокруг одного и того же

положения — скорость, с которой оба наших самолета, будто соединенные

невидимыми связями, стремительно летят вперед, непосредственно никак не

ощущается.. Еще минута, и мы разворачиваемся на боевой курс. Короткий

радиообмен с Землей («Работу разрешаю. .»), Володя Быстров, целясь через

боковой визир, занимает относительно меня такое положение, чтобы мой самолет

был в кадре, и

165

включает киноаппарат. Протянув левую руку, я перекидываю тумблер отстрела и

в то же мгновение всем телом ощущаю резкий, хотя и не очень сильный удар но

конструкции самолета (это похоже на попадание зениткой). Слышу звук взрыва

(тоже на фоне всех прочих сопутствующих полету шумов не очень сильный), в

нос ударяет острый запах пороховых газов. . Кладу самолет в вираж и вижу

манекен, уже висящий под раскрывшимся парашютом. Неподалеку от него на

другом парашюте спускается сделавшее свое дело кресло. Вот и вся работа. .

Несколько позднее пришлось мне заниматься отстрелом катапультируемых

кресел с манекенами н на тяжелом реактивном стратегическом бомбардировщике.

Пока дело касалось кресел стрелков, радиста, оператора, никаких особых, впечатлений это не производило. Но вот дело дошло до кресла второго летчика.

Тут уж я с самого взлета почувствовал себя как-то не очень обычно. Рядом со

мной, там, где я привык видеть живого человека, своего второго летчика

Анатолия Семеновича Липко, восседает неподвижный, холодный, не

обращающий на меня ни малейшего внимания манекен. Впрочем, Толя Липко тут

же, на борту самолета: уступив свое штатное место манекену, он не пожелал

остаться на земле («Мало ли что, вдруг пригожусь. .») и устроился рядом с

пультом бортинженера.

В тот день, помнится, земля была закрыта низкой, хотя и довольно тонкой

облачностью. Весь заход мы строили по командам с наземного локатора:

— Три градуса левее.. Хорошо, так держать. . Внимание! Киносъемщику

начать съемку.. Сброс!

Услышав слово «сброс», я нажал тумблер отстрела люка, и пол пилотской

кабины с грохотом улетел куда-то из-под моих ног (катапультирование на этом

самолете производилось не как обычно — вверх, а вниз). По кабине вихрем

закрутился шумный холодный забортный воздух. В глаза полезла неизвестно

откуда, из каких закоулков взявшаяся пыль. Но времени на то, чтобы разложить

все эти впечатления в своем сознании по полочкам, не было: отсчитав после

сброса люка две секунды, я нажал тумблер катапультирования кресла, и тут же

рядом со мной что-то сверкнуло, раздался хлопок, и вот уже там, где только что

было кресло второго летчика, остался голый, пустой угол, особенно странно

выглядящий в кабине самолета, где едва ли

166

не каждый кубический сантиметр пространства обязательно чем-то заполнен..

Теперь можно осмотреться. Под ногами вместо пола медленно плывущие облака, в этой дыре болтаются тросики с выдернутыми из улетевшего кресла чеками. .

Подсознательное странное ощущение: будто выбросил за борт человека. На МиГ-9 этого ощущения не было, наверное, потому, что в течение всего полета — от

взлета и до момента сброса — я манекена почти не видел и, следовательно, не

воспринимал его как соседа и, если угодно, спутника. .

Все это мне вспомнилось, когда я стоял в просторной комнате «спасенцев»

перед креслом корабля «Восток» с полулежащим в нем манекеном. В отличие от

тех манекенов, которые я когда-то отстреливал с самолетов, у этого, как было

сказано, имелось «лицо». Однако, странным образом, оно не только не оживляло

своего обладателя, но, напротив, делало его как бы еще более мертвым — не зря,

оказывается, говорят художники, что условное в искусстве часто воспринимается

живее, реалистичнее, чем натуралистическое.

Мою непочтительную реплику о сходстве манекена с покойником одобрили

не все присутствующие. Но Королев сказал, что разделяет такое мнение, и тут же

распорядился:

— Напишите на ном что-нибудь. Ну, скажем, «манекен». Или «макет».

Так и было сделано.

И тем не менее, когда я подумал, как эти манекены, проделав в космосе свой

путь вокруг земного шара, автоматически катапультируются из спускающегося

корабля и опустятся где-то па парашюте, то не мог не задать себе вопрос: что же

все-таки подумают люди, которые увидят все это со стороны? Увидят, как с неба

спускается парашютист в оранжевом одеянии, как он лежит недвижимо после

приземления, как, наконец, за ним приезжают, кладут в автомашину, вездеход

или вертолет и увозят. Любой случайный наблюдатель уверенно скажет:

«Убился!»—и будет железно придерживаться этой версии. Вот вам и исходный

пункт возникновения того, что называется слухами. Л дальше они, дело

известное, распространяются по геометрической прогрессии.

Не знаю, да и не берусь проверить, насколько прав я был, конструируя

подобные предположения.

167 Но слухи о советских космонавтах, якобы летавших в космос ранее Гагарина

и погибших при этом, — такие слухи возникали.

Даже в иностранной печати фигурировали осторожные (типа «говорят. .») сообщения о гибели пяти советских космонавтов <<во время неудавшихся

попыток полета человека в космос». Именно пяти, не больше и не меньше, ибо, как известно, ничто так не прибавляет любому, самому невероятному сообщению

достоверности, как цифра, число.

Когда я писал эту книгу, то слышал только о названных «пяти погибших

космонавтах». Вскоре, однако, понял, что возможности мировой прессы сильно

недооценил. Разные авторы в разных газетах и журналах разных стран принялись

энергично «развивать тему» и назвали в общей сложности уже не пять, а без

малого два десятка «погибших советских космонавтов» (нелегкий труд собрать

все эти публикации воедино взял на себя Я. Голованов). Иногда назывались

только фамилии, иногда же разворачивался целый детективный сюжет, вроде

такого: «Настоящий космонавт погиб при попытке совершить космический

полет, а Гагарин несколько дней спустя стал играть его роль».

Что толкало авторов подобных небылиц на их сочинение? Наверное, прежде

всего, недоброжелательное отношение к нашей стране в сочетании с

элементарной непорядочностью. Это было ясно, как говорится, с первого взгляда.

Но, подумав, я пришел еще к одному соображению: если бы мы сами не

«темнили», а своевременно сообщили во всеуслышание о готовящемся полете

«Востока», как это прочно вошло в практику сейчас, почвы для

недоброжелательных измышлений да и просто для недоверия к нам не оставалось

бы. Но факт есть факт: слухи о наших космических делах ходили за рубежом

всякие. И добро бы только за рубежом!. К сожалению, не раз приходилось

слышать нечто подобное и дома, у нас.

Я был в доме отдыха в то холодное январское утро, когда мы узнали о

катастрофе — о ней в этой книжке уже упоминалось, — в которой погибли три

американских космонавта.

Это печальное событие, естественно, привлекло всеобщее внимание и

широко обсуждалось. Комментария высказывались самые разные, но многие — с

упором на «вот уж не ожидали!».

168 — Нет, хоть оно и очень невесело, но ожидать этого приходилось, — сказал

я. — Кто-то должен был этот грустный список открыть. Потому что нет и не

может быть такого средства передвижения, которое было бы абсолютно

безопасным. И поезд, и самолет, и даже велосипед.. А уж об автомобиле и

говорить нечего! Почему мы должны ждать от космоса, чтобы он был

исключением?

И тут один из собеседников поддержал меня. Но поддержал так, что я за

голову взялся! Лучше бы уж не поддерживал!

— Так ведь и у нас это было,— сказал он.— Только мы не сообщали.

И сколько я ни клялся, что все это сплошная лица, беспочвенные сплетни, мой собеседник упорно стоял на своем.

Потом я сообразил, что, видимо, до него дошли в искаженном виде слухи о

гибели в барокамере слушателя отряда космонавтов В. В. Бондаренко в марте

того же шестьдесят первого года. Обстоятельства его гибели действительно были

сходны с тем, что случилось у американцев, — тоже пожар в замкнутом

помещении в атмосфере, перенасыщенной кислородом. Но никакого отношения к

попытке совершения полета в космос несчастье с Бондаренко не имело. Для него

такой полет был перспективой еще весьма и весьма далекой. . Но — снова! —

объяви мы об этом трагическом происшествии — и никаких слухов не было бы.

Да, тысячу раз прав был дважды Герой Советского Союза маршал авиации Н. М.

Скоморохов, сказавший в своих записках: «Где отсутствуют официальные

источники информации — там властвуют слухи». В последние годы положение с

информацией существенно изменилось. Произошедший в этом деле поворот

хорошо иллюстрируется практикой работы Госавтоинспекции, которая теперь не

только не скрывает, но, напротив, всеми силами — в печати, но радио, на

специальных фотовитринах — старается довести до всеобщего сведения

поучительные обстоятельства случившихся дорожных происшествий.

Да и в делах космических: узнав, например, из сообщения ТАСС, что

взлетевшему новому космическому кораблю предстоит стыковка с орбитальной

станцией, мы с нетерпением ждем информации о дальнейшем ходе дела — о

благополучно состоявшейся стыковке. Или,

169

прочитав в газете заметку из Центра управления полетом, озаглавленную

«Подготовка к возвращению», или корреспонденцию «Завтра — домой!», знаем, что через сутки услышим по радио и даже увидим на экране телевизора все этапы

возвращения космического корабля «Союз» — номер такой-то — на землю.

Наверное, такая информация — широкая, прямая, откровенная —

единственное эффективное средство от сочинения слухов.

А главное — от веры в них.

. .Решительным сторонником прямоты и откровенности, когда складывалась

острая ситуация, был Королев. Когда незадолго до старта «Востока» один из

запущенных в космос кораблей неправильно сориентировался и, вместо того

чтобы перейти на снижение к Земле, перешел на более высокую, «вечную» (или, что в данном случае практически одно и то же, обреченную на существование в

течение доброй сотни лет) орбиту, раздались голоса, призывающие не

рассказывать об этой досадной «опечатке» будущим космонавтам, скрыть

случившееся от них, дабы «не расстраивать», не повлиять отрицательно на их

моральное состояние. Но Королев решил иначе: «Не надо обижать их

недоверием. В конце концов, они летчики, а не нервные барышни. Нужно не

скрыть, а раскрыть им суть происшедшего, проанализировать технически,

показать, что предпринято для исключения возможности повторения подобного

казуса — как это принято в авиации». И надо было слышать, как, на каком уровне

Королев сам провел разбор! Излишне говорить, что восприняли все сказанное

Главным конструктором космонавты именно так, как было нужно: трезво, спокойно, без нервозности. Снова — в который уж раз — оправдала себя ставка

на храбрость знания, а не на ее сомнительный антипод — так называемую

храбрость неведения.

Первый увиденный мной пуск ракеты с космическим кораблем я наблюдал с

измерительного пункта, расположенного в километре с лишним от стартовой

позиции.

Окруженный со всех четырех сторон нетронутой степью (кажется, с этих

слов начинаются все описания сооружений космодрома), измерительный пункт

состоял из нескольких ажурных антенн слежения, двух-трех полуспрятавшихся в

бетонные капониры оптических

170

теодолитов и еще каких-то электронных устройств не вполне понятного мне

назначения.

В ожидании пуска мы расселись на скамейках вокруг полузакопанной в

землю бочки, над которой возвышался прикрепленный к шесту кусок фанеры с

надписью «Место для курения». Мы — это несколько сотрудников королёвского

конструкторского бюро во главе с заместителем Главного, ветераном

отечественного ракетостроения, в недалеком будущем — советским директором

программы «Союз-Аполлон» Константином Давыдовичем Бушуевым, несколько

инженеров космодрома и, наконец, я, впервые присутствующий при пуске

космической ракеты.

Космическая ракета выглядит отсюда чрезвычайно эффектно. Она уже не

того сдержанно-серого цвета, какой была в монтажно-испытательном корпусе, по

дороге к стартовой позиции и даже на самой этой позиции, во время установки.

Теперь она ослепительно белая! Такой ее сделал иней — конденсат, выступивший, будто испарина, на теле ракеты после того, как в баки были залиты

многие десятки тонн окислителя — жидкого кислорода.

Испарения кислорода вылетают через дренажные клапаны наружу, окружая

всю стартовую площадку легкими крутящимися облачками. От этого контуры

ракеты кажутся живыми, колеблющимися, как в мареве. Кто-то сказал, что сейчас

ракета похожа на дымящуюся доменную печь. Действительно, сходство есть.

Но вот отрываются от ракеты и откидываются, как лепестки

распускающегося цветка, фермы обслуживания. Сверкающее белоснежное тело

ракеты теперь видно от самой верхушки — тем находится космический корабль

— до поверхности козырька стартовой позиции, под который уходят блоки

двигателей обеих первых ступеней.

Внезапно исчезают облачка испарений. Это значит, что дренажные клапаны

закрыты. Теперь до пуска остается несколько секунд.. Так и есть, отходит

заправочная мачта.. Отходит кабель-мачта — пуповина, до последнейсекунды

питавшая ракету электроэнергией. . Под ракетой появляется дым и мелькает

пламя.. Пламя рывком вспыхивает еще сильнее и ярче — это двигатели вышли с

промежуточного режима работы на полный. . И вот уже четко видно, как ракета

поползла (в первый момент кажется именно так: поползла) 171

вверх! Двигатели показались над поверхностью козырька, выходящие из них

столбы ревущего пламени с озлоблением бьют по откинувшимся в момент старта

стрелам-опорам, по кабель-мачте, по всей стартовой позиции, от которой, кажется, после такого огненного буйства ничего не должно остаться. .

Гремя, поднимается ракета. Теперь хорошо чувствуется и ускорение ее

движения: с каждой секундой она лезет вверх все стремительнее.

Вспоминается образное выражение «Ярче тысячи солнц» — так назвал свою

книгу о создании американской атомной бомбы ученый и писатель Роберт Юнг.

Не знаю, как насчет тысячи, но то, что тени от света, источаемого огненными

струями поднимающейся ракеты, заметно гуще, чем тени от старого доброго

солнца, уже довольно высоко висящего над пустынной степью, — это факт.

«Затмить солнце!»—так издавна говорили люди о затее, безусловно

невыполнимой. Оказывается, человеку по силам и это.

А ракета быстро уходит вверх. Теперь мы видим ее уже в другом ракурсе —

больше снизу, чем сбоку. Блоки работающих двигателей первой ступени

смотрятся как огненный крест.

Крест этот быстро уменьшается. Утихает и шум ракетных двигателей, он

теперь воспринимается не как рвущий барабанные перепонки грохот, а как

вибрирующий треск какого-нибудь нормального, вполне земного —

автомобильного или даже мотоциклетного — двигателя.

А ракета уже «ложится на программу» — так называют старожилы

космодрома момент, когда носитель, поднявшись на несколько сотен метров

вверх, начинает плавно наклоняться, искривляя траекторию своего полета.

Ракета все дальше уходит в зенит. Мы беремся за бинокли.

— Смотри внимательнее. Сейчас отделится первая ступень, — подсказывают

мне.И в ту же секунду вокруг ярко горящей в небе точки возникают четыре

симметрично отходящие от нее маленькие палочки. Первая ступень сделала свое

дело. Это ее блоки с опустевшими баками отделились от ракеты и вскоре упадут, сминая раструбы двигателей, на землю в безлюдной степи где-то в десятках

километров от нас.

172 Маленькая светящаяся точка — ее уже с трудом видно и совсем не слышно

— стремительно перемещается по небу на северо-восток, к Сибири, к Камчатке, к

Тихому океану.

В дальнейшем я повидал еще не один космический старт. Вылет первого

«Востока» с человеком на борту наблюдал из бункера управления пуском и, хотя

собственными глазами ничего в тот раз не видел, нигде не мог бы чувствовать

себя больше в центре событий, чем в этом месте. Не говоря уже о полноте

информации, оперативно стекавшейся отовсюду именно сюда, в бункер..

Несколько пусков смотрел с наблюдательного пункта, значительно более

удаленного от стартовой позиции, чем измерительный пункт; это как бы

расширяло перспективу: ракета с самого первого момента не висела над головой, а шла по хорошо видимой сбоку траектории. . В общем, любая точка, откуда ни

смотри, имела свои преимущества и свои минусы.

Но ни один из последующих виденных мною пусков, каждый из которых был

чем-то замечателен, не затмил в моем сознании, в том, что называют «памятью

сердца», того первого, увиденного мной девятого марта шестьдесят первого года, космического старта!

Ракета улетела. Я опускаю глаза.

Беспомощно раскинувшиеся — будто вся опустевшая стартовая позиция с

недоумением развела руками, — обожженные, закоптелые фермы выглядят

сиротливо покинутыми.

Ракета ушла в космос.

— Как вас тут устроили? — спросил меня Королев дня через два после того, как мы прилетели на космодром.

Вопрос этот был отнюдь не праздный. Размещение множества людей, съезжающихся на очередной пуск, ставило перед администрацией космодрома

немало проблем. Все помещения заполнены и переполнены. Единственное

исключение — стандартный одноэтажный финский домик. Еще совсем недавно в

нем, ныне пустующем, жил, приезжая на космодром, Главнокомандующий

ракетными войсками стратегического назначения Главный маршал артиллерии

Митрофан Иванович Неделин. Чуть больше полугода назад — в октябре 1960

года — он погиб здесь при взрыве ракеты на стар-

173

товой позиции. Добрая память о нем среди старожилов космодрома еще совсем

жива.Но никто не почувствовал, чтобы эта память была хотя бы в малой степени

задета, когда 11 апреля 1961 года в этот домик поселили Гагарина и Титова и он

из «неделинского» превратился в «домик космонавтов». А со временем стал, как

и стоящий рядом точно такой же домик, в котором жил Королев, мемориальным.

Казалось бы, оба этих скромных домика должны теряться среди воздвигнутых за

прошедшие с тех пор годы на космодроме построек, гораздо более авантажных.

Но нет, не теряются!.

Помещение в общежитии для приезжих, где меня поместили, обладало —

если, конечно, не считать, по крайней мере, двукратной перенаселенности —

всеми приметами «первого разряда»: зеркальным гардеробом, ковровыми

дорожками, никелированными кроватями. Правда, почему-то отсутствовала

репродукция шишкинского «Утра в сосновом лесу»..

Стоявший тут же на тумбочке телефон я, как разно и мои соседи по комнате, воспринял поначалу без излишних эмоций — как положительных, так и

отрицательных. Эмоции возникли после того, как телефон начал звонить. Причем

звонить весьма часто и все время не нам. Причина последнего выяснилась легко: оказалось, что из-за отсутствия на коммутаторе свободных номеров нас

подключили на номер, принадлежавший телефону в коридоре одного из

общежитий. Номер, как нетрудно догадаться, достаточно ходовой. В те немногие

часы, которые мы проводили дома, нам звонили каждые пять минут. Требовали

позвать то одного, то другого постояльца, на наши отказы сердились, ругались, обещали жаловаться. .

Мы взмолились, чтобы нам дали другой номер телефона, и получили его. На

сей раз это был бывший телефон диспетчерской. По нему звонили гораздо реже, по в основном ночью!

И тут, обратившись к опыту Александра Македонского, который, как

известно, не стал распутывать гордиев узел, а разрубил его, один из нас

бестрепетной рукой вырвал телефонный шнур из розетки. После совершения

этого диверсионного акта наши мучения с «приметой ранга» — телефоном —

окончились, и мы стали спать спокойно.

174 Общежитие наше официально именовалось гостиницей «люкс». Вообще, надо сказать, слово «люкс» было в те времена на космодроме в большом ходу

(интересно, что сейчас, когда многие бытовые сооружения космодрома

действительно заслуживают этого наименования, оно больше не применяется).

Столовой «люкс» именовался душноватый одноэтажный домик, где мы вкушали

нормальную «командировочную» пищу телесную. Даже небольшая — человек на

сорок — комната, в которой у одной стены стояло, хрипловатая кинопередвижка, а на противоположи ой стене висела простыня, изображавшая собой экран, —

даже эта комната называлась— кино «люкс».

Впрочем, все космодромные «люксы» мало занимали мысли собравшихся

там людей. Совсем другим были заполнены их головы. Да и времени для

сколько-нибудь длительного пребывания в этих «люксах» у большинства

участников предстоящего пуска почти не оставалось: в гостинице «люкс» они

только спали (как правило, меньше, чем хотелось бы), в столовой «люкс» ели

(более медленно, чем хотелось бы: тут темпы всецело определялись степенью

расторопности официанток) , к высокому искусству кинематографа приобщались

крайне нерегулярно, чаще всего после того, как уходила в космос очередная

ракета и перед доставкой следующей образовывался небольшой зазор.

. .На вопрос Королева о том, как меня тут устроили, я ответил в самом что ни

на есть оптимистическом духе, дав понять, что перед здешним комфортом

бледнеют все известные мне чудеса сервиса лучших черноморских курортов, а

равно чудеса курортов средиземноморских, к сожалению пока лично мною не

обследованных. Сергей Павлович терпеливо выслушал меня, после чего

резюмировал:

— Устроили вас, я вижу, довольно хреново. Тесно живем. И водопровод

барахлит. . Но ничего, приезжайте сюда к нам через десять лет. Примем вас

«перьвый сорт»!.

Выражение «перьвый сорт» — с мягким знаком в слове «первый» —

применялось Королевым как знак наивысшей оценки самых разных

положительных явлений действительности: от проведенного без задержек и

дефектов («бобов») пуска космической ракеты до появившейся в пределах

видимости интересной блондинки. Так что суть обещанных им условий жизни на

кос-

175

модроме через десять лет можно было без труда себе представить.

Действительно, десять лет спустя каждый, кто приезжал на космодром, обнаруживал там совсем другой быт, чем существовал весной шестьдесят

первого года. Так что в этом отношении предсказание Королева сбылось.

Не сбылось оно в другом.

На космодроме не было его самого. Принимали приезжавших уже без него.

В последние дни перед пуском работа на космодроме шла, как выразился

один из местных старожилов, «колесом»: режим рабочего дня (наверное, правильнее было бы сказать: рабочих суток) всецело определялся технологией

подготовки объекта, циклами бесчисленных операций по монтажу, контролю, испытаниям всего, что полагалось смонтировать, проконтролировать и испытать.

Проводится, скажем, на корабле какая-то работа, рассчитанная на три часа, и

люди, не участвующие в ней, используют эти три часа, чтобы передохнуть, поспать, немного проветрить мозги и с новыми силами опять взяться за работу.

Как один из способов проветривания мозгов большой популярностью

пользовались прогулки по бетонке, той самой, по которой мы приехали сюда.

Впрочем, особой нужды в уточнении, о какой дороге идет речь, в данном случае

не имеется: эта бетонка была единственной, если не считать колеи

железнодорожного пути, нитью, связывавшей нашу так называемую «вторую

площадку» космодрома с окружающим миром. . И вот по ней-то и вышагивали

оперативно складывавшиеся компании — четыре, три, а то и два человека, получившие в свое распоряжение часок свободного времени.

Холодный мартовский ветер, беспрепятственно дувший в открытой степи, несколько уменьшал очарование этих прогулок. Так что фигуральное выражение

— проветрить мозги — приобретало в данном случае характер вполне

конкретный. И все-таки любители пошагать в бодром темпе по бетонке

находились всегда. Даже порывы злого ветра воспринимались стоически, обязательно вызывая у кого-нибудь из участников прогулки попытку рассказать

стародавний анекдот о двух пен-

176

сионерах, связывавших свои планы на завтрашний день с тем, что «если не будет

сильного ветра».

Постепенно проявлялись черты устоявшегося космодромного быта. В это

понятие входило многое. В том числе даже такая экзотическая деталь, как

регулярно проходивший яркой звездочкой в вечернем небе американский

искусственный спутник.

Кто-то сказал:

— Это «Эхо». Он давно тут ходит.

Что ж, «Эхо» так «Эхо». Хотя чем-то этот аккуратно появляющийся гость

был неприятен. Наверное, сказывалась прочно укоренившаяся в сознании

авиационная привычка — воспринимать небо над собой как «свое». Современное

космическое право (прогресс техники вызвал к жизни и такую новую отрасль

юридической науки) придерживается на сей счет воззрений значительно более

либеральных.

В 1967 году Генеральная Ассамблея Организации Объединенных Наций

одобрила заключенный всеми входящими в нее странами договор о принципах

деятельности государств по исследованию и использованию космического

пространства.

Этот договор провозглашает, в частности, что космическое пространство

открыто для исследования и использования всеми государствами, не

принадлежит ни одному из них и не может быть присвоено ни путем

провозглашения национального суверенитета, ни путем оккупации небесных тел, ни какими-либо иными средствами.

Неделимый космос — собственность человечества.

Нужно только, чтобы этой своей собственностью человечество сумело

распорядиться разумно! Чтобы освоение космоса не принесло нашему и без того

достаточно беспокойному миру новых тревог и новых источников опасности.

Пока сколько-нибудь надежных на сей счет гарантий не видно, к сожалению. Во

всяком случае, предложения нашей страны о заключении международного

договора, по которому запрещалось бы размещение в космосе оружия любого

рода, поддержки еще не получило.

Всякие люди встречались мне на космодроме. Не одни гении, конечно. Но

все же процент людей незаурядных, высокоодаренных, во многих отношениях

замечательных был там заметно выше среднестатистиче-

177

ского. Большое дело закономерно притягивает к себе больших людей.

Немудрено, что вокруг такого дела, как выход в космическое пространство, собралось много интересных, нестандартных, да и просто по-человечески

привлекательных личностей. Некоторых из них я знал давно (Бориса

Викторовича Раушенбаха, например, в течение добрых трех десятков лет — с тех

далеких времен, когда мы вместе учились в авиационном институте и вместе

делали первые попытки летать на планере).-Других узнал, начав работать с

космонавтами. С некоторыми познакомился, лишь приехав на космодром. Но

непродолжительность личного общения не мешала быстро разглядеть в

настоящем человеке настоящего человека.

Немалую радость доставляла мне каждая беседа с Алексеем Михайловичем

Исаевым. В содружестве главных конструкторов, под руководством которых

создавались ракета-носитель и космический корабль, он занимал одно из самых

заметных мест.

— А вот он у нас тормозит все дело, — сказал про Алексея Михайловича

Сергей Павлович Королев на кремлевском приеме по случаю полета Гагарина.

И сказал, в общем, совершенно правильно: конструкторское бюро, возглавляемое Исаевым, создало ТДУ — тормозную двигательную установку

космического корабля «Восток», то есть то самое устройство, которое

обеспечивало возвращение корабля из космоса на землю. Значение и

ответственность этого устройства вряд ли нуждаются в комментариях.

Среднего роста, с большой (не только в переносном, но и в буквальном

смысле слова) головой, прочно сидящей на полной шее, Исаев всегда как-то

выделялся среди окружающих. Хотя вылезать вперед не любил. Напротив, как

правило, старался держаться в тени. На заседаниях Государственной комиссии, неизменным членом которой он состоял, выступал редко и лаконично: ТДУ, мол, в порядке (а потом не без удовольствия комментировал: «Наша-то машина —

одноразового действия. Пробный пуск не проведешь. А больше в ней и проверять

нечего. Хорошо!»).

Конечно, Исаев был конструктором высшего класса, одним из выдающихся

деятелей ракетного двигателестроения. И за плечами у него было немало дел, которые, при всей осторожности в обращении с бронзой, трудно назвать иначе

как историческими: вспом-

178

ним хотя бы первый советский самолет БИ с жидкостным реактивным

двигателем, взлетевший с того самого поля, на котором сегодня расположен

аэропорт Кольцово под Свердловском, 15 мая 1942 года. Среди многих имеющих

хождение расшифровок индекса БИ (как показывает опыт, расшифровка индексов

технических объектов — дело не намного менее сложное, чем, скажем, расшифровка письменности древних майя) наиболее надежной представляется

мне такая; «Березняк — Исаев». Потому что именно Александр Яковлевич

Березняк и Алексей Михайлович Исаев выдвинули перед главным конструктором

КБ (в котором тогда работали) В. Ф. Болховитиновым идею создания ракетного

самолета, а потом сами руководили проектированием, строительством и доводкой

этой уникальной машины, без упоминания которой не обходится ныне ни одна

книга по истории мировой авиации.

Но не былые заслуги и не место, занимавшееся Исаевым в деле создания и

развития ракетно-космических систем, определяли ту особую симпатию, какую

он вызывал у окружающих. Прежде всего в нем привлекали черты чисто

человеческие: доброжелательность, острая наблюдательность, органический

демократизм, полное равнодушие к так называемому престижу и внешним

приметам респектабельности, редкая нестандартность мышления. . А главное, наверное, то, что он был, попросту говоря, очень хороший человек!

В наши прогулки по бетонке Алексей Михайлович вносил живую струю

своего оригинального и в то же время очень человеческого восприятия всего, о

чем бы ни заходила речь. И ассоциации по поводу сказанного другими у него

возникали какие-то неожиданные. Однажды кто-то поделился новостью: некий

главный конструктор назначил себе еще трех заместителей, чем довел общее

количество своих замов до внушительной цифры в двадцать два человека.

— Я знаю, для чего он это сделал, — заметил Исаев. — Он хочет

сформировать из заместителей две полные футбольные команды. Чтобы они

играли, а он судил.

И вряд ли любые сколь угодно пламенные речи на тему о вреде штатных

излишеств и недопустимости рассиропливания ответственности за порученное

дела имели бы такую убойную силу, как эти «две футбольные команды», 179 Впрочем, гораздо охотнее Алексей Михайлович говорил о том, что (или кто)

ему нравилось, благо человек он был чрезвычайно доброжелательный. Очень

запомнилось мне, с какой теплотой он говорил, когда мы собрались осенью 1964

года на космодроме на пуск корабля «Восход», о Феоктистове:

— Какой все-таки Константин Петрович молодец! Ведь он с самого начала, когда у них в КБ только первые разговоры о полетах человека начались, рвался

лететь сам. И аргументировал как! Врач, мол, первым пробует новое лекарство на

себе. Или строитель моста железнодорожного, тот в былые времена всегда под

мост становился, когда по нему первый поезд проходил,.. Но говорил это все

Феоктистов только там, где мог ожидать реального решения. А попусту направо

и налево не звонил. Не делал из этого дела рекламы. Вот даже я, — в этом месте

своей речи Алексей Михайлович для убедительности тыкал себя пальцем в грудь,

— даже я, можно сказать, прямой исполнитель заказов их отдела, а ничего об

этом не знал, не подозревал. Часто встречался с Феоктистовым по всяким

текущим делам. Уважал его светлую голову. Ценил, что он всегда четко знал, чего от нас хочет, и сформулировать это умел. Но что он сам прицеливается в

космос лететь!. Нет, что говорить, молодец! Большой молодец!

Все сказанное тогда Исаевым о Феоктистове не могло не вызвать полного

согласия собеседников. Но характерно, что сказал эти справедливые слова все-таки не кто иной, как Исаев! Он мимо таких наблюдений не проходил.

Десять лет спустя, когда Исаева не стало, один старый его сотрудник

рассказал писателю Анатолию Аграновскому (из превосходного очерка которого

«Жизнь Исаева» я и цитирую это высказывание), чем «брал» Алексей

Михайлович, который «и грозен не был, и стальной воли не наблюдалось в нем», чем он брал, руководя большим творческим коллективом.

— Ответственность возлагал на нас перед самими собой, — сказал старый

конструктор. — А перед начальством всегда брал на себя. Знаете, есть

руководители с коэффициентом усиления больше единицы. Ну, нагорит такому

сверху, так он у себя вдвое громче шумит. А наш. . не перекладывал на чужие

плечи — свои подставлял. И мы за ним были как за каменной горой.

180 А про уже упоминавшуюся историческую ракетную машину БИ Исаев

разъяснял Аграновскому, что «придумал ее, надо вам знать, не я, а совсем другой

человек, Саша Березняк, мой хороший друг. . Был я тогда полный, законченный

лопух в этом деле».

Да, это уже не просто отсутствие склонности к саморекламе. Скорее это

наличие склонности к «антисаморекламе».

Таков был Исаев. Таким его знали люди, работавшие с ним многие годы.

Таким же раскрылся он нам, своим спутникам в прогулках по бетонке, в дни

совместной жизни на космодроме той незабываемой весной шестьдесят первого

года...Много интересного рассказывал в недолгие свободные минуты своим

собеседникам и Василий Васильевич Парин. Каждому, кто имел в те годы хотя

бы отдаленное отношение к проблемам освоения космоса, не могла не бросаться

в глаза активная деятельность ученых и врачей И. Т. Акулиничева, О. Г. Газенко, А. М. Генина, Ф. Д. Горбова, Л. Г. Головкина, Н. Н. Гуровского. Е. А. Карпова, А. Р. Котовской, В. Б. Малкина, Е. А. Федорова, В. И. Яздовского и их коллег (не

участвуя в их работе непосредственно, я, конечно, не могу назвать, да и просто не

знаю всех), которые закладывали основы новой отрасли науки — космической

физиологии и медицины. Одним из основателей и признанных лидеров этого

нового научного направления и был В. В. Парии, в прошлом академик-секретарь

Академии медицинских наук, а в недалеком будущем действительный член

Академии наук СССР. Негладко складывалась его жизнь. Были в ней крутые

подъемы, были и глубокие спуски. Но ни те, ни другие не деформировали его

личность. Обращала на себя внимание манера его поведения —

доброжелательная, одновременно простая и очень интеллигентная (это, наверное, одна из примет высшей интеллигентности — ненавязчивая простота поведения), сдобренная естественным, здоровым юмором.

Впрочем, бывало и так, что от проявлений его юмора окружающие

поеживались. Однажды перед входом в столовую, ту самую столовую «люкс», о

которой я уже рассказывал, встретились несколько человек: Королев, Парин, два

или три работника космодрома и приезжие, вроде меня.

181 После почти традиционной непродолжительной задержки, вызванной тем, что Королев и Парин пытались протолкнуть друг друга первым в дверь, вся

компания оказалась внутри столовой. Здесь у самого входа стоял умывальник —

несколько старомодное сооружение дачного типа: с миниатюрным краником и

массивной мраморной доской, за которой располагался бачок с чистой водой. На

подставке умывальника всегда лежал кусок ароматного туалетного мыла

(столовая-то была все-таки «люкс»). Но в тот день, о котором идет речь, вместо

туалетного мыла почему-то был положен серый кусок мыла хозяйственного.

— Не люблю я этого мыла, — заметил Парии, намыливая руки. — Тюрьму

напоминает. .

Королев охотно подтвердил закономерность подобных ассоциаций и

несколько развил затронутую Париным тему, чем слегка шокировал часть

принадлежащих к различным ведомствам свидетелей этого содержательного

обмена мнениями.

Обращала на себя внимание манера Парина говорить о проблемах, которые

принято называть глобальными, в очень простом, деловом, почти домашнем

тоне. Чувствовалось, что он на эти темы много думал и многое о них знает.

Зашла, например, речь о раке, от которого незадолго до того умер человек, хорошо знакомый большинству собравшихся на космодроме. А надо сказать, что

с проблемой лечения рака, точнее, с некоторыми публикациями о первых

полученных в этом направлении результатах были связаны большие

неприятности, свалившиеся в свое время на Василия Васильевича как академика-секретаря Академии медицинских наук, — вплоть до судебного приговора, назначившего ему — «на полную катушку» — 25 лет заключения, из которых

семь он отбыл. Я подумал, что вряд ли он захочет поддержать разговор на эту

небезболезненную для него тему. Но он поддержал:

— Что-то очень уж много пишут сейчас, что, мол, вот-вот научатся лечить

раковые заболевания.

— А что, Василий Васильевич, разве это не так? Вот недавно писали, кажется, в журнале «Здоровье» или еще где-то, что эксперимент с мышами

показал..

— Вот то-то и оно, что с мышами! А человек, знаете ли, существо совсем

другое, не мышь.

— Ну, а как вы все-таки считаете, когда научатся лечить рак?

182 — Нет уж, от гадания, сделайте милость, увольте.

— А все-таки. Хотя бы приблизительно.

— И приблизительно не знаю. Знаю одно: неясного в этом деле куда больше, чем ясного.. Работы здесь непочатый край. Думаю, что уж во всяком случае лет

на пятнадцать — двадцать хватит.

Со времени этого разговора, в ходе которого дотошные собеседники все-таки

выдавили из Парина какую-то цифру, прошло уже больше названных им

двадцати лет. К сожалению, его высказанный с огорчением, но вполне уверенным

тоном прогноз не оказался чересчур пессимистическим. Он знал, о чем

говорил. .. Семен Ариевич Косберг, с которым мы жили в соседних комнатах

гостиницы «люкс», пришел, как и многие другие главные конструкторы, в

космическую технику из авиации. Летчики хорошо знали разного рода насосы и

топливную аппаратуру, созданные в руководимом им коллективе. И вот

неожиданно для многих, знавших его раньше, он выступил в роли конструктора

двигателей верхних ступеней космических ракет-носителей. Тех самых ступеней, которые завершают разгон космического корабля до не виданных ранее

скоростей, необходимых для дальнейшего полета по законам небесной механики

— без приложения дополнительной энергии. В сущности, именно эти ступени

делают космический корабль космическим.

Незадолго до моего первого появления на космодроме, в одном из

предыдущих пусков, на двигателе третьей ступени обнаружились какие-то

неполадки. Совет главных конструкторов поручил Косбергу «разобраться и

устранить».

И вот между текущими делами очередного пуска Государственная комиссия

слушает отчет Семена Ариевича о проделанной работе.

Да, непростое это дело — разобраться и устранить!., Перед слушателями был

развернут целый веер гипотез — предположений о возможных причинах

злополучных неполадок. Потом пошли эксперименты, в значительной своей

части очень тонкие и остроумные, разделившие первоначальные гипотезы на две

части: подтвердившиеся и опровергнутые. Так родилось четкое представление о

физике обнаружившихся явлений. Ну, а дальнейшее было, как говорится, делом

техники: физика явлений породила конструктивные мероприятия, 183

затем в ход пошла технология и, наконец, как завершение всего — огневые

испытания. Испытания многократные, дотошные, в условиях заведомо более

жестких, чем те, в которых двигателю придется работать в реальном полете.

Вообще говоря, такая схема ничего принципиально нового собой не

представляла. Именно так расшиваются обнаруживающиеся узкие места в

авиации, да и, наверное, в других отраслях техники.

Но доклад Косберга произвел на меня впечатление своей четкостью, определенностью, глубокой уверенностью докладчика в том, что больше таких

неполадок не будет и быть не может, а главное — масштабом сделанного.

— Работа проведена большая, — резюмировал общее мнение Королев.

И это лаконичное замечание означало многое: и санкцию на использование

третьей ступени в последующих пусках, и отпущение грехов конструктору

означенной ступени, за неполадки в работе которой он — будьте покойны —

успел получить от Королева в свое время полную порцию громов и молний.

Интересно, что, в отличие от большинства других приметных на космодроме

людей, Семен Ариевич в частной обстановке — в гостинице или во время

хождений по бетонке — вопросов техники или, тем более, высокой науки почти

не касался, явно предпочитая темы вполне житейские — от анализа погоды

текущего года (подобной которой почему-то почти всегда «не припомнят

старожилы») до проблем гастрономических, в которых был большим знатоком и

обсуждение которых чаще всего начинал словами: «А хорошо бы сейчас

съесть. .» — и развивал далее своей хрипловатой скороговоркой мысль в том, что

именно хорошо было бы сейчас съесть, с таким вдохновением, что у слушателя

действительно возникало острое желание немедленно отведать упоминаемые

оратором яства. Лишь впоследствии я узнал, что сам наш соблазнитель был, если

можно так выразиться, гурманом-теоретиком: врачи предписали ему строгую

диету.

В. В. Парина, А. М. Исаева, С. А. Косберга уже нет в живых, но они навсегда

останутся в нашей памяти среди самых интересных и значительных людей, с

которыми ассоциируется в сознании та неповторимая весна.

184 Я не раз замечал, что специалисты в какой-то конкретной области науки и

техники, как правило, относятся с известным скептицизмом к литературе, живописующей их профессию или хотя бы соприкасающейся с тем, что

представляет для этих специалистов основное содержание их жизни. Врачи, в

своем большинстве, довольно прохладно воспринимают романы, повести и

рассказы о врачах, учителя — об учителях, геологи — о геологах и так далее.

И вот на фоне этой давно замеченной мною (хотя и непростой для

объяснения) антипатии особенно удивительной показалась мне явная

популярность, которой пользовалась на космодроме всяческая фантастика.

В короткие свободные минуты ее охотно читали.

Нарасхват шли книги Станислава Лема, братьев Аркадия и Бориса

Стругацких, Ивана Ефремова..

Обнаружив эту симпатичную аномалию читательских приверженностей, я

подумал было, что причина такого благожелательного отношения специалистов

космоса к космической фантастике заключается, хотя бы отчасти, в отсутствии

«космической реальности», по каковой причине написанное на эту тему

писателями до поры до времени было попросту не с чем сравнивать.

Но вот пришла эта «пора и время» — начались полеты людей в космос.

Сравнивать стало с чем. И выяснилось, что моя кустарная попытка объяснить

интерес работников космоса к фантастике на космическую тему несостоятельна.

Реальность космических полетов отнюдь этот интерес не снизила.

Пять лет спустя — в шестьдесят шестом году — К. Феоктистов сказал:

«Книги Лема я люблю. Они написаны с позиций юношеского восприятия мира».

Вот оно, оказывается, в чем дело: в том, как написаны эти книги. С каких

позиций!

А еще через девять лет, в 1975 году, когда исследования космоса уже

приобрели отчетливо выраженный деловой, практический характер, космонавт Г.

Гречко так ответил на вопрос о том, как он предполагает отдыхать в предстоящем

длительном полете на станции «Салют-4»:

— Я взял с собой книги братьев Стругацких «Далекая радуга» и «Трудно

быть богом», но понимаю, что вряд ли у меня будет время их читать. Скорее, это

дань уважения моим любимым писателям..

185 Видимо, и впредь космическая фантастика будет любима людьми, жизнь

которых в том и состоит, чтобы всеми силами подтягивать к этой фантастике

живую реальность. При одном, правда, обязательном условии: чтобы это было

хорошо написано. Впрочем, такое требование вряд ли относится только к

литературе какого-то одного жанра. .

Много народу собиралось в дни, предшествующие очередному пуску, на

космодроме. Очень много. Но объем работы был еще больше. Наверное, ее

хватило бы на всех, даже если бы удалось каким-то магическим путем удвоить

число работников. .

Работали напряженно, почти на пределе своих сил. Но без надрыва, отнюдь

не драматизируя положение вещей. Скорее даже, напротив: с демонстративной

внешней невозмутимостью, сдобренной изрядной порцией юмора.

Евгений Велтистов, на мой взгляд, очень точно передал в своем очерке

«Звездных дел мастера» то, как выработался «особый стиль поведения на

космодроме. . Негласные правила, которые гласили примерно следующее: если

случилось что-то неприятное или непонятное с твоей системой — не бледней, не

красней, не зеленей, не паникуй, а по возможности спокойно подойди к

начальству и по возможности тихим голосом доложи. . Внешне эмоции сводятся

к спокойствию, даже показному безразличию, но такая сдержанность помогает

работе».

Наверное, работать иначе, в другом стиле, было бы просто невозможно.

Сложная, многокомпонентная, да еще, кроме всего прочего, находившаяся тогда

в сравнительно ранней стадии своего развития, космическая техника исправно

выдавала один сюрприз за другим.

— Отклонения от нормы — это норма, — разъяснял мне один умудренный

опытом пусков многих ракет сотрудник королёвского конструкторского бюро. —

Вот когда все в норме, все гладко, ни одна мелочь не вылезает, вот тогда жди

большого компота!.

В это наблюдение я как-то сразу поверил. Поверил потому, что и летчики-испытатели не очень любят, когда испытания новой машины с самого начала

идут без

186

сучка без задоринки (хотя в интересах справедливости следует заметить, что

случается это весьма редко). Положенную порцию осложнений так или иначе

испить придется, подсознательно рассуждают они, так пусть уж, по крайней мере, эта порция лучше набегает постепенно, по частям, а не сразу, единым залпом. .

Во всем, что касалось положенной порции осложнений, работа по подготовке

ракеты-носителя и космического корабля к пуску сильно напоминала мне родные

испытательные дела. Оно и неудивительно, техника есть техника!. И, наверное, обращаться с нею только так и можно: педантично, настойчиво, уважительно, требовательно и притом спокойно, даже философски относясь к преподносимым

ею сюрпризам, — словом, именно так, как было принято на космодроме.

И уж чего в атмосфере космодрома не было и в помине — это парадности, помпезности, заботы делающих свое трудное дело людей, о том, как они

выглядят со стороны. Именно поэтому они выглядели как раз теми, кем были в

действительности, — настоящими работягами, людьми знающими, ответственными, любящими свое дело.

Полет космического корабля с собакой Чернушкой 9 марта прошел хорошо.

Прошло немногим более недели, и все повторилось снова. Опять ночной сбор

у газетного киоска в зале Внуковского аэропорта, многочасовой путь на юго-восток, узкая бетонка среди песчаной пустыни. . Опять космодром.

25 марта столь же успешно выполнил виток вокруг земного шара корабль-спутник со Звездочкой на борту. И снова появилось в газетах спокойное, бесстрастное сообщение. Корабль-спутник. Еще один. .

Но все, кто имел какое-то отношение к предстоящему полету человека в

космос, воспринимать этот полет с бесстрастным спокойствием не могли.

Они понимали: генеральная репетиция — позади.

На очереди — человек!

187

Глава третья ТОТ АПРЕЛЬ. .

Наступил апрель шестьдесят первого года.

Тот самый незабываемый апрель! Степь вокруг космодрома до самого

горизонта вся в тюльпанах. Это зрелище, увы, недолговечно. Через месяц здесь

будет голая потрескавшаяся земля. Но и сейчас обитателям космодрома не до

красот природы. «Восток» готовится к полету..

Работа па космодроме шла, как на фронте во время наступления. Люди

уходили из корпуса, в котором готовились ракета-носитель и космический

корабль, только для того, чтобы наспех что-нибудь перекусить или поспать, когда

глаза уже сами закрываются, часок-другой, и снова вернуться в корпус.

Один за другим проходили последние комплексы наземных испытаний. И

когда какой-то один из многих тысяч элементов, составлявших в совокупности

ракету и корабль, оказывался вне допусков и требовалось лезть в нутро объекта, чтобы что-то заменить, — это каждый раз означало, как в известной детской

игре, сброс на изрядное количество клеток назад. Еще бы! Ведь для одного того, чтобы просто добраться до внушающего какие-то подозрения агрегата, приходилось снова разбирать иногда чуть ли не полкорабля и этим, естественно, сводить на нет множество уже проведенных испытательныхциклов.

И ничего: разбирали, собирали вновь, проверяли все досконально, повторяли

иную трудоемкую операцию по нескольку раз, не оставляли на авось ни единой

внушавшей малейшее сомнение мелочи. . Правда, особенно заботиться о

сбережении нервных клеток (тех самых, которые, как утверждает наука, не

восстанавливаются) участникам работы тут уж не приходилось. На санаторий это

похоже не было..

Но проходили считанные часы, очередная задержка (ее почему-то называли

«боб», а задержку более мелкую— соответственно «бобик») ликвидировалась, и

работа по программе шла дальше — до нового «боба».

188 Какая атмосфера господствовала в те дни на космодроме? Трудно

охарактеризовать ее каким-то одним словом.

Напряженная? Да, конечно, напряженная: люди работали не жалея себя.

Торжественная? Безусловно, торжественная. Каждый ощущал приближение

того, что издавна называется «звездными часами человечества». Но н

торжественность была какая-то неожиданная, если можно так выразиться, не

столько парадная, сколько деловая.

Были споры, были взаимные претензии, многое было... И кроме всего

прочего был большой спрос на юмор, на шутку, на подначку. Даже в положениях, окрашенных, казалось бы, эмоциями совсем иного характера.

. .За несколько дней до пуска «Востока» Королев с утра явился в монтажно-испытательный корпус космодрома, где собирался и испытывался корабль, и

учинил очередной разнос ведущему конструктору космического корабля —

человеку, в руках которого сосредоточивались все нити от множества

взаимодействующих, накладывающихся друг на друга, пересекающихся дел по

разработке чертежей, изготовлению и вот теперь уже подготовке корабля к пуску.

Несколько лет спустя ведущий конструктор рассказал обо всем этом в очень

интересной книжке своих воспоминаний «Первые ступени», на обложке которой

стоит псевдоним — Алексей Иванов. В дни подготовки к пуску первого

«Востока» О. Г. Ивановский — таково его настоящее имя, — по моим

наблюдениям, из монтажно-испытательного корпуса вообще не уходил. Во

всяком случае, в какое бы время суток я там ни появлялся, ведущий конструктор, внешне спокойный, деловитый и даже пытающийся (правда, с переменным

успехом) симулировать неторопливый стиль работы, был на месте.

Итак, Королев учинил Иванову разнос, каковой закончил словами:

— Я вас увольняю! Все. Больше вы у нас не работаете. .

— Хорошо, Сергей Павлович, — миролюбиво ответил Иванов. И продолжал

заниматься своими делами.

Часа через два или три Главный снова навалился на ведущего конструктора

за то же самое или уже за какое-то другое действительное или мнимое упущение:

— Я вам объявляю строгий выговор!

189 Иванов посмотрел на Главного и невозмутимо ответил:

— Не имеете права.

От таких слов Сергей Павлович чуть не задохнулся. Никто — ни

гражданский, ни военный — на космодроме и в радиусе доброй сотни

километров вокруг не осмеливался заявлять ему что-либо подобное.

— Что?! Я не имею права? Я?. Почему же это, интересно бы знать?

— Очень просто: я не ваш сотрудник. Вы меня сегодня утром уволили.

Последовала долгая пауза.

Потом Королев вздохнул и жалобным, каким-то неожиданно тонким голосом

сказал:

— Сукин ты сын.. — и первым засмеялся.

И работа пошла дальше. . До полета Гагарина оставалось пять-шесть дней.

Много лет спустя Б. В. Раушенбах в очередном интервью определил

атмосферу, царившую на космодроме в те апрельские дни, как атмосферу

исторических будней.

— Конечно, все понимали, — сказал он, — что это такое — первый полет

человека в космос, все ясно от-» давали себе отчет в исключительности этого

события. Подобная исключительность могла бы в принципе породить две

реакции. С одной стороны, этакую фанфарную мажорность: дескать, смотрите, сейчас мы такое совершим, что весь мир ахнет!.. Другая возможная реакция —

робость, даже страх перед тем, что задумывалось.. Так вот, насколько я помню, не было ни того, ни другого. На космодроме царила деловая, будничная

атмосфера. Руководители полета, и в первую очередь Сергей Павлович Королев, всячески старались эту будничную рабочую обстановку сохранить. Они

сдерживали эмоции и в ходе всей подготовки вели себя так, будто в корабле

должен лететь не Гагарин, а очередной манекен — «Иван Иванович». Мне

кажется, это был тщательно продуманный принцип его руководства — создание в

нужный момент атмосферы исторических будней. .

По-моему, Борис Викторович нашел очень точные слова.

Действительно, с одной стороны, все шло как всегда. Во всяком случае, так, как в те два последних пу-190

ска, которые я имел возможность наблюдать. Те же комплексы проверок, те же

монтажные операции, та же отработанная во многих пусках технология.

И в то же время — не так, как всегда.

Как ни старались трудившиеся на космодроме люди — начиная с Главного

конструктора — всем своим поведением демонстрировать, что идет нормальная, плановая, давно во всех деталях расписанная работа, все равно в самом воздухе

космодрома присутствовало что-то особое, не поддававшееся точному описанию, но внятно ощущавшееся всеми и каждым. В космос полетят не мертвые

механизмы, даже не подопытные животные — полетит человек!

. .На космодром съезжались участники пуска: члены Государственной

комиссии, руководители конструкторских бюро и научно-исследовательских

институтов, видные ученые. Присутствие некоторых из них, например М. В.

Келдыша, которого в газетных очерках того времени принято было именовать

Теоретиком космонавтики, воспринималось как нечто привычное, даже

традиционное. Он приезжал практически на каждый космический пуск. Тем

более не мог не приехать на этот.

Приехали и люди, которых я раньше здесь не видел. В том числе —

Главнокомандующий ракетными войсками стратегического назначения Маршал

Советского Союза К. С. Москаленко, вступивший в эту должность после гибели

Неделина.

— Это летчик-испытатель Галлай, — сказал Королев, представляя меня

маршалу. — Он у нас участвует в подготовке космонавтов. И в отработке

задания. Авиация помогает космосу.

— А что ей еще остается? — усмехнулся Москаленко.

Такой взгляд на мой родной род войск, которому вроде бы ничего больше не

оставалось, как кому-то в чем-то по малости помогать, говоря откровенно, меня

несколько задел. Напомню, что разговор происходил в те самые, не очень

простые для авиации времена, о которых авиаконструктор А. С. Яковлев

впоследствии писал: «.. бурное развитие ракетной техники, сопровождавшееся

переоценкой возможности беспилотных летательных аппаратов, привело к

появлению ошибочных и вредных теорий об отмирании военной авиации». Так

что мою несколько повышенную чувствительность в тех

191

случаях, когда разговор касался этой темы, в общем, можно понять: кому

понравится перспектива «отмирания» дела, которому прослужил всю свою

жизнь?

Впрочем, как раз для К. С. Москаленко проявление некоторого пристрастия к

своему оружию было по-человечески довольно естественным (так сказать, прямо

по должности) и даже чем-то симпатичным. Особенно накануне события, которое, как было ясно каждому, сразу выведет роль и значение могучих ракет

далеко за пределы их первоначальной военной специальности, наподобие того, как это уже получилось, например, с ядерной техникой вслед за первыми же

успехами атомной энергетики.

Гости продолжали съезжаться. После того как они размещались в донельзя

переполненных космодромных гостиницах, казалось, что больше ни одного

человека поселить в них физически невозможно. Но назавтра прилетал кто-то

еще. И ничего — размещались.

. .Все чаще собиралась Государственная комиссия.

Причем собиралась оперативно, по-деловому, без видимых забот о каком бы

то ни было внешнем благолепии.

Вот одно такое заседание из числа последних перед пуском «Востока».

Зал, вернее, просто большая комната, вполне пригодная, скажем, под

красный уголок какого-нибудь ЖЭКа: окрашенные сыпучей клеевой краской

стены, дощатый пол, два или три официальных портрета. Во главе длинного, покрытого зеленым сукном стола сидит председатель комиссии К. Н. Руднев.

Рядом с ним Королев. Всего в зале за столом и на стульях вдоль стен

разместилось человек пятьдесят — шестьдесят. Разговоры сугубо деловые: что

готово, что нет, какие вылезли «бобы», какие приняты меры, сроки готовности

отдельных агрегатов, ход комплекса испытаний. Никаких внешних признаков

торжественности.. Вот так, оказывается, и делается история.

В кино, наверное, поставили бы эту сцену совсем иначе — гораздо шикарнее

(в последующие годы мое предположение подтвердилось: ставили, и не раз, совсем иначе). А то даже как-то неудобно относить такое по-будничному деловое

совещание к «звездным часам». Хотя в действительности — по какому хотите

счету — это идут именно они, те самые звездные часы!

192 Ход этих часов ощущают, наверное, даже самые прозаически мыслящие

личности из числа присутствующих на космодроме. Правда, в атмосфере витают

не одни лишь флюиды приближающихся высоких событий. Присутствуют порой

и иные запахи, включая легкий, еле ощутимый аромат большого пирога,

который, судя по всему, скоро будут делить. Было и это, жизнь есть жизнь.

Причем было иногда в сочетаниях самых неожиданных: возвышенных и не очень

возвышенных. Удивительно, до чего разные, казалось бы, взаимно исключающие

друг друга тенденции могут существовать одновременно в душах людей. Да что

там людей! Иногда даже в душе одного и того же человека!.

И все-таки, можно это утверждать с полной определенностью, доминировало

настроение не возвышенное и тем более не «пирого-разделительное», а деловое.

То самое, которого требовала работа.

Единственное, что было проведено с некоторой торжественностью, — это

заседание комиссии, на котором по всей форме утверждался экипаж первого

«Востока»: основной космонавт — Гагарин, космонавт-дублер — Титов. Тут

были и речи, и аплодисменты, и киносъемка. Выступил — очень просто и

сердечно — Королев. Несколько слов сказал Москаленко.

Во время ответной речи Гагарина неожиданно — перерыв. Погасли юпитеры, перестали стрекотать камеры кинооператоров. В чем дело? Оказывается, кончилась пленка, надо перезаряжать киноаппараты. Королев, как мне

показалось, был этим происшествием несколько шокирован (что, вообще говоря, случалось с ним чрезвычайно редко), но постарался сделать вид, что ничего

особенного не произошло: сейчас камеры перезарядят, и двинемся дальше. Так

оно и было. Операторы крикнули: «Готово!» — осветители включили юпитеры, Гагарин начал речь заново, так что, в общем, торжественность обстановки (по

поводу которой, видимо, и беспокоился Королев) не пострадала. . Хотя большая

часть присутствующих знала, что предварительное назначение экипажа корабля

уже состоялось. Это несколько снижало уровень восприятия происходящего. Но

все равно выглядело упомянутое заседание вполне красиво.. И впечатление, например, на меня произвело не намного меньшее, чем обычные заседания

Госкомиссии, во время которых на присутствовавших очевидным образом

действовало само сочетание по-де-

193

ловому прозаической формы и уникальности предмета обсуждения.

Во всяком случае, после окончания торжественного заседания я — по

примеру сидевшего неподалеку В. В. Парина — похитил карандаш (перед

каждым участником лежали карандаш и бумага) в качестве сувенира, которые

тогда как раз начинали входить в моду. Правда, никакой пользы из этого деяния

извлечь в дальнейшем я не смог (вот она, судьба всех и всяческих хищений!), так

как сунул означенный карандаш в карман, где он затерялся среди других себе

подобных, так что установить, какой из них «исторический», а какие

обыкновенные, стало абсолютно невозможно. В последующих пусках ритуал

торжественного назначения космонавтов воспринимался иначе. И, видимо, не

стоит по этому поводу особенно огорчаться: я уже говорил, что всякое

повторение, по естественному ходу вещей, смотрится не так, как первое событие

подобного рода. И, наверное, действительно ни к чему без конца механически

повторять ритуал, вполне уместный и даже впечатляющий впервые, но

выглядящий несколько искусственно в десятый или двадцатый раз, когда порой

вызывает эффект обратный запланированному.

Тут уж ничего не поделаешь: первое есть первое, десятое — десятое, сотое —

сотое! Отличным примером тому служит, скажем, зимовка четверки папанинцев

на дрейфующей льдине «Северный полюс-1». Начиная от высадки до

возвращения без малого через год на Большую землю участники этой зимовки

были в центра внимания каждого из нас и воспринимались (причем, вне всякого

сомнения, воспринимались вполне заслуженно) как настоящие герои! А сейчас на

дрейфующие полярные станции запросто летают концертные артистические

бригады, да и кто, кстати, из читателей этих строк помнит, каков номер станции

СП, дрейфующей во льдах Арктики сегодня?

И никакими искусственными средствами этого естественного сдвига

общественного восприятия самых, казалось бы, незаурядных, но систематически

повторяющихся явлений не остановить. Не стоит и пытаться..

Итак, работа по подготовке ракеты-носителя и космического корабля шла своим

ходом. Настал наконец день, когда корабль был практически готов.

194 И тут у нас — отвечавших за методическую сторону дела — возникла

естественная мысль: не годится, чтобы космонавт сел в свой корабль — не в

тренажер, пусть полностью воспроизводящий весь интерьер, а в подлинный, настоящий корабль, тот самый, в котором ему предстоит лететь в космос, — не

годится, чтобы он сел в него впервые перед самым стартом. Известно, как долго и

тщательно обживает летчик кабину нового (нового вообще или нового для

данного летчика — это безразлично) самолета. Весь опыт авиации

свидетельствует, что ощущение, определяемое словами «как дома», —

единственное, которое обеспечивает летчику в кабине самолета нормальную

работоспособность и внутреннюю уверенность в том, что все в этой кабине «на

своем месте». Стало ясно, что космонавтам тоже необходимо свою кабину

обжить. Ясно?. Неожиданно оказалось, что эта нехитрая мысль была ясна далеко

не всем. Раздались голоса:

— Вот новости! Кому это нужно? Заденут там еще чего-нибудь, поломают. .

Правда, как раз те, кто в первую очередь отвечал за сохранность каждого

тумблера в корабле и, казалось бы, должен был встретить возникшую новую

идею наиболее неприязненно, как раз они — как, например, ведущий

конструктор «Востока» — эту идею восприняли с одобрением. Сразу уловили, что если уж суждено чему-то оказаться «не на месте», то пусть лучше это

выяснится при пробной примерке, а не при посадке космонавта в корабль на

стартовой площадке. . Но, несмотря на это, споры продолжались.

И снова — как бывало уже не раз — мгновенно все понял и решительно

поддержал нас Королев.

— Будем делать примерку. На основном корабле, И в рабочих скафандрах, —

объявил он.

Примерка состоялась несколько дней спустя.

Дело происходило поздним вечером. В ярко освещенном просторном зале

монтажно-испытательного корпуса открылась маленькая боковая дверка, и из нее

вышел неузнаваемо толстый в своем ярко-оранжевом скафандре Гагарин.

Медленно переступая с ноги на ногу, он дошел до эстакады, на которой стоял

космический корабль, неторопливо вступил на площадку подъемника, а потом, когда подъемник доставил его к люку, поддерживаемый под руку ведущим

конструк-

195

тором, опустился в люк «Востока», надел привязные ремни, подключил разъемы

коммуникаций.

— Ну, Юра, теперь спокойненько, давай по порядку, как на тренажере.

И Гагарин начал последовательно выполнять положенные но программе

операции. Все действительно шло как на тренажере. Только всякие световые и

звуковые имитации здесь отсутствовали. Но это с лихвой компенсировалось

главным — работа шла как на тренажере, но не на тренажере. Работа шла в

настоящем космическом корабле.

Гагарин делал свое дело серьезно, внимательно, с полной

добросовестностью, так же, как он делал все в долгие месяцы подготовки. Не

допустил ни одной ошибки. А когда все закончил, то на предложение вылезать

ответил: «Одну минутку!»—и еще раз внимательно осмотрелся, потрогал

наименее удобно — далеко или очень сбоку — расположенные кнопки и

тумблеры, словом, еще немного пообживал свое рабочее место.. Да, видно, не

зря, совсем не зря была предпринята вся эта затея! Теперь в день полета Гагарин

придет в кабину космического корабля как в место, ему уже знакомое.

После Гагарина ту же процедуру полностью проделал Титов.

Правда, проделал немножко иначе, как бы в несколько другой по сравнению

с Гагариным тональности: пытался, преодолевая оковы ограничивающего

свободу движений скафандра, идти побыстрее и в люк корабля протиснуться без

посторонней помощи. Делать что-либо в размеренном темпе было ему не по

темпераменту.

— Да, разные они, эти ребята, — сказал Азбиевич.

«И слава богу, очень хорошо, что разные», — подумал я.

Но, когда дело дошло до работы в корабле и обживания своего рабочего

места, Титов действовал так же, как и Гагарин: внимательно, добросовестно, очень четко. Тут различия между ними как бы снивелировались. Индивидуальное

растворилось в профессиональном.

Многое, найденное — иногда найденное экспромтом — в те дни, потом

прочно вошло в методику подготовки и проведения космических полетов. Так

традиционной стала и примерка космонавтов за несколько

196

дней до старта в том самом корабле, в котором им предстояло улететь в космос.

Поиски, находки, новые проблемы, новые решения возникали буквально на

каждом шагу. Да как оно и могло быть иначе? Ведь все, связанное с полетом в

космос человека, делалось в первый раз. В самый первый!..

Споры по различным, казалось бы, совершенно неожиданным поводам

рождались без конца. Чуть ли не накануне старта возникла проблема у медиков: когда клеить на космонавта многочисленные датчики, сигналы которых будут

служить первоисточниками информации о состоянии его организма перед

полетом и в самом полете? В самом деле, когда? Обклеить его этими датчиками

накануне старта — будет хуже спать. Обклеить непосредственно перед стартом

— значит, дополнительно продлить и без того немалое время пассивного

ожидания. А какова цена предстартового ожидания — в авиации знают хорошо.

Да и не в одной только авиации: через несколько лет после описываемых

событий я прочитал книжку известного спортивного врача В. А. Геселевича, посвященную предстартовым состояниям спортсменов, и узнал, что даже в

спорте (где цена удачи и неудачи существенно другая, чем в авиации и космосе) эта проблема существует в полной мере.

Спор о датчиках в конце концов решили компромиссно: часть из них

наклеили на Гагарина накануне старта, и, несмотря на это, спал он в ночь с

одиннадцатого на двенадцатое апреля отменно.

Но это был лишь один из множества возникавших в те дни вопросов, так

сказать, сугубо частного характера. Вопросов, решение которых — пусть даже не

всегда стопроцентно оптимальное — не могло решающим образом повлиять на

успех предстоящего дела.

А такие — решающие! — вопросы тоже существовали. Отмахнуться от них

было невозможно.. Но столь же невозможно было в то время и сколько-нибудь

уверенно ответить на них...

Центральным из вопросов подобного рода был, вне всякого сомнения, вопрос

о том, как будет себя чувствовать в космосе человек. Не отразятся ли

непривычные факторы космического полета — та же невесомость, например, —

на его работоспособности?

197 Точно ответить на этот и многие ему подобные вопросы не мог на всем

белом свете никто. А отсутствие точных ответов закономерно вызывает поток

предположений — осторожных и смелых, правдоподобных и парадоксальных, робких и высказываемых весьма безапелляционно, словом, всяких.

Были среди этого потока предположений и, скажем прямо, устрашающие.

Дюссельдорфское издательство «Эгон», например, выпустило работу немецкого

ученого Трёбста, в которой высказывалось опасение, что под действием

«космического ужаса» (появился, как видите, и такой термин) космонавт утратит

способность к разумным действиям, вследствие чего не только не сможет

управлять системами корабля, но и причинит самому себе вред, вплоть до

«самоуничтожения». Вот так — ни больше ни меньше — самоуничтожения!..

Но, видимо, не так уж ошибался философ древности, утверждавший, что «все

уже было». Не знаю, правда, как насчет «всего», но то, о чем мы сейчас говорим, действительно было — в авиации. В первые годы ее развития имевшие хождение

взгляды на то, что может и чего не может человек в полете, тоже не всегда

отличались безоблачным оптимизмом.

Один из моих старших коллег, известный летчик-испытатель С. А.

Корзинщиков, рассказал однажды историю о том, как в стародавние времена был

изобретен некий авиационно-штурманский прибор, при пользовании которым

требовалось производить в полете какие-то астрономические наблюдения.

Насколько я понимаю, это был один из первых вариантов широко

распространенного в будущем прибора — авиационного секстанта. Но тогда, чтобы получить компетентную оценку вновь созданного инструмента, решено

было запросить мнение специалиста-астронома. Такой специалист —

седобородый профессор (Корзинщиков широким жестом показывал, какая

длинная была у профессора борода) — был быстро найден, но в ответ на

высказанную ему просьбу сказал, что дать оценку прибора затрудняется, ибо

никогда в жизни не летал и не представляет себе условий работы человека в

полете.

Устранить этот пробел в биографии ученого мужа было несложно. Его

привезли на аэродром, облачили в летное обмундирование, посадили в открытую

наблюдательскую кабину двухместного самолета, привязали, как положено, ремнями и прокатили, сделав два плав-198

вых круга над аэродромом. Вынутый после посадки из кабины, профессор на

вопросы о своем самочувствии ответствовал несколько невнятно, а свое

представленное назавтра письменное заключение об интересовавшем

организаторов этой экспертизы приборе начал словами: «Ужас и смятение, неминуемо овладевающие человеком в состоянии полета, полностью исключают

возможность выполнения каких бы то ни было наблюдений. А потому

полагаю.. »

Анекдот это или факт? Я думаю, все-таки анекдот. Правда, Корзинщиков

клялся, что факт, но делал это с таким преувеличенно честным выражением лица, с каким истинных происшествий не рассказывают. Да и по существу дела: точке

зрения этого профессора можно было противопоставить мнение многих других

людей, в то время уже успешно летавших и не ощущавших при этом «ужаса и

смятения». Так что для подлинного факта тут набирается многовато натяжек.

Но, возвращаясь к профессору Трёбсту и его единомышленникам, нужно

заметить, что их мрачные предположения приходилось опровергать, исходя лишь

из соображений чисто умозрительных: сослаться на чей-либо опыт было

невозможно. Их еще не существовало на земле, обладателей такого опыта.

Вообще тут — в который уж раз — всплыла старая проблема, сопутствующая

разного рода дискуссиям, обсуждениям, научным и техническим спорам. Почему-то в их ходе всякие гипотезы, предположения, опасения могут быть высказаны по

принципу: «А вдруг. .», «Но ведь не исключено, что.. », «А что, если. .» —

опровергать же каждое такое, пусть полностью высосанное из пальца

высказывание положено аргументированно, доказательно, с привлечением

экспериментальных данных или расчетов. . Нет, я не противник интуитивных

гипотез, включая самые экстравагантные. Пусть существуют. Но тогда, наверное, имеет не меньшее право на существование и принцип, провозглашенный

симпатичной хозяйкой последних страниц журнала «Юность» Галкой Галкиной:

«Каков вопрос — таков ответ»..

И тем не менее просто так взять да отмахнуться от высказываний профессора

Трёбста в преддверии первого полета человека в космос было трудно. Очень уж

жизненно важен был сам предмет обсуждения. Нужно было эти высказывания

продумать и оценить хотя бы умозрительно.

199 Правда, надо сказать, что среди советских ученых и инженеров — участников

создания и пуска «Востока» — подобные крайние точки зрения хождения не

имели. Насчет «самоуничтожения» речь не шла. . Но при распределении функций

между космонавтом и автоматическими устройствами космического корабля кое-кто из наших исследователей был явно склонен с большим доверием взирать на

последние.

В какой-то степени подобные взгляды были объяснимы: на них наталкивала

сама история развития ракетной техники, которая, в отличие от техники

авиационной, записала в свой актив первые решительные успехи благодаря

созданию полностью автоматических, беспилотных летательных аппаратов.

И подобно тому как на борт самолета автоматические устройства стали

приходить лишь на определенном этапе развития авиационной техники, так и

сейчас — на определенном этапе развития техники космической — предстоял

приход человека на борт заатмосферного летательного аппарата. Самолетчики, привыкшие к ручному управлению, поглядывали на первые автопилоты не без

некоторого недоверия. Ракетчики примерно с такой же опаской взирали даже на

те, в общем, скромные возможности, которыми располагал космонавт для

воздействия на ход полета космического корабля «Восток».

Конкретно эта позиция нашла вещественное отражение в том, что переход в

случае необходимости от автоматического управления кораблем «Восток» к

управлению ручному был намеренно обставлен дополнительными сложностями.

Обнаружив отказ автоматики, космонавт должен был преодолеть специальный

«логический замок» — набрать на шестикнопочном пульте определенное

трехзначное число (то есть нажать в заданной последовательности три

оцифрованные кнопки из имеющихся шести) — и лишь после этого мог

включить ручное управление. Нечто похожее ставят теперь в подъездах

городских домов. Гагарин, его дублер Титов и вся первая шестерка будущих

космонавтов надежно освоили эту операцию на специальном стенде-тренажере. В

этом я был уверен полностью, благо занимался с ними на тренажере сам.

Но за какую-нибудь неделю до полета «Востока», уже на космодроме, ситуация неожиданно осложнилась. Выяснилось, что, во избежание напрасного, не вызван-200

ного необходимостью включения космонавтом ручного управления, пресловутое

трехзначное число предполагалось в случае надобности. . сообщить космонавту

по радио. Все-таки витала незримая тень профессора Трёбста над кое-кем из

нас!.И загорелся жаркий бой!

Все, кто имел отношение к методической стороне предстоящей работы, активно восстали против такого варианта.

— Давайте сравним, — говорили мы, — что более вероятно: потеря

человеком способности к разумным поступкам или элементарный отказ

радиосвязи, какое-нибудь там непрохождение волн, например? Вспомните хотя

бы летчика-истребителя. Тоже один, никого рядом нет, а, скажем, в ночном

полете он и не видит ничего, кроме своей кабины. И ничего, справляется. .

Королев эти соображения воспринял, без преувеличения, мгновенно. Он

вообще был очень скор на то, чтобы понять точку зрения оппонента (хотя порой

железно непробиваем на то, чтобы с этой точкой зрения согласиться), а тут, как

выразились бы дипломаты, достижению взаимопонимания дополнительно

способствовало авиационное прошлое Сергея Павловича.

Немудрено, что идея о передаче в случае необходимости «магического

числа» космонавту на борт по радио была им забракована немедленно.

— Дадим ему это чертово число с собой в запечатанном конверте, — сказал

Главный.

Откровенно говоря, такое решение тоже не показалось нам стопроцентно

удачным. Мало ли что там может случиться, в невесомости, — еще уплывет этот

конверт в какой-нибудь закоулок кабины, ищи его потом! Но предпринятые нами

попытки продолжить обсуждение вопроса Королев категорически пресек:

— Все. Дело решено. Об этом уж и в Москву сообщено..

Последний довод действительно закрывал путь к дальнейшим дискуссиям: раз «сообщено», то все!

Единственно, на что удалось уговорить Сергея Павловича, это — что

запечатанный конверт будет приклеек к внутренней обшивке кабины рядом с

креслом космонавта. Достаточно подсунуть палец под печать и сорвать ее, чтобы

за раскрывшимися лепестками конверта увидеть число, написанное на его

внутренней стороне.

201 Для реализации принятого решения Королев назначил специальную

комиссию, которая должна была на месте проверить, как слушается магического

числа система включения ручного управления, правильно ли оно написано в

конверте, как укреплен и запечатан в присутствии означенной комиссии этот

конверт, — словом, сделать все положенное, чтобы «закрыть вопрос».

Тут же таинственным шепотом нам было названо и само число — сто

двадцать пять.

Председателем комиссии был назначен генерал Каманин, а членами ее —

ведущий конструктор корабля Ивановский (тот самый, который незадолго до

этого в популярной форме разъяснил Королеву, почему тот на имеет права

объявлять ему выговор), полковник Керим Алиевич Керимов (в будущем

генерал-лейтенант, многократный председатель Государственных комиссий по

пускам космических кораблей) и еще два или три человека, включая автора этой

книги.

. .И вот лифт поочередно доставляет нас на верхнюю площадку ферм

обслуживания ракеты, туда, где находится круглый люк — вход во внутренность

космического корабля.

Отсюда, с высоты хорошего небоскреба, открывается широкий вид на

бескрайнюю, еще не успевшую выгореть пустынную степь.

Красиво! На редкость красиво..

— Вряд ли какая-нибудь другая комиссия имеет такие бесспорные основания

именовать себя «высокой», как наша, — замечает один из нас.

Все охотно соглашаются с этим лестным для собравшихся замечанием, и

комиссия приступает к делу.

Я залезаю верхней половиной туловища внутрь корабля (забираться в него с

ногами категорически запрещено!) и поочередно набираю произвольные

трехзначные цифровые комбинации, которые мне подсказывают председатель и

члены комиссии. Все в порядке: система блокировки знает свое дело! Я набираю

подсказанные мне, а потом произвольные, первые приходящие в голову цифры: 641, 215, 335, 146, а надпись «управляй вручную» не загорается, ручное

управление не включается. Но стоит набрать 125 — и система оживает!

Тут же мы убеждаемся, что все в порядке и с конвертом.

202 Больше нам здесь делать нечего. Можно спускаться вниз. И тут я вижу, что

все члены комиссии воспринимают это с такой же неохотой, как я. Отрываться от

корабля — первого пилотируемого космического корабля в истории человечества

— очень не хочется!

Но дело есть дело. Мы спускаемся на землю и, вернувшись в монтажно-испытательный корпус, составляем, как оно и положено, акт обо всем, что было

осмотрено, проверено и установлено нашей комиссией, которая так и осталась в

устном космодромном фольклоре под наименованием «высокая».

Поставив свою подпись под актом, я побрел в столовую.

Вроде все сделано как надо, но какое-то внутреннее неудобство не оставляет

меня. Очень уж противоречит вся эта затея с запечатанным конвертом прочно

въевшейся в каждого профессионального летчика привычке заранее, до вылета, иметь в руках максимум возможной информации на все мало-мальски вероятные

в полете случаи.

Но что тут еще можно сделать?

Не знаю, не знаю. .

Неожиданно — по крайней мере, для меня — возникли на космодроме и

некоторые другие вопросы, всплывшие, когда полет космического корабля с

человеком на борту стал совсем уже близок: если не сегодня, то завтра.

Вот один из таких вопросов: как лучше организовать деятельность

космонавта? Как помочь ему не забыть перечень и последовательность действий, которые он должен будет выполнить на разных этапах полета: перед стартом, после выхода на орбиту, перед началом спуска и так далее? Особенно же — в

случае если возникнет ситуация, деликатно именуемая «нештатной»! Высказано

было несколько предложений и самым рациональным из них было признано

перенесенное из опыта авиации: дать космонавту с собой карточки, в каждой из

которых указать в должной последовательности все, что он обязан сделать на

определенном этапе полета или в определенной возникшей ситуации. На

многоместных самолетах такие карточки находятся обычно у радиста; он же и

читает их вслух каждый раз: перед запуском двигателей, перед выру-203

ливанием, перед взлетом и так далее — авиаторы называют эту процедуру

«молитвой».. На космическом корабле читать подобные карточки вслух было

некому. Поэтому решили сделать их перекидными, укрепив на стенке кабины в

удобном для космонавта месте.

Сегодня, когда космические полеты длятся не часами, а неделями и

месяцами, да и загрузка космонавтов работой стала плотна, как, пожалуй, ни в

каком ином деле, наши перекидные карточки трансформировались в толстенные

гроссбухи, в которых подробно расписан каждый шаг и чуть ли не каждое

движение космонавта. И нелегко поверить, что прямыми предками этих

гроссбухов являются наши пять-шесть маленьких перекидных карточек с

несколькими пунктами — «проверить», «включить», «убедиться» и тому

подобное — в каждой.

Еще одно запомнившееся мне с тех дней совещание, в сущности, не очень

подходило под это определение. Во всяком случае, насколько я понял, никто его

заранее не планировал, повестку дня не намечал и состав участников не

определял.

Просто Королев посмотрел на нескольких главных конструкторов и членов

Госкомиссии, собравшихся для каких-то очередных согласований и уточнений, и

сказал:

— Надо составить «Сообщение ТАСС».

Тут же сел за стол и начал что-то быстро набрасывать на листе бумаги

Валентин Петрович Глушко — один из старейших деятелей нашего

отечественного ракетостроения, в далеком прошлом организатор разработок

электрических двигателей и жидкостных ракет в знаменитой ленинградской

Газодинамической лаборатории (ГДЛ), руководитель и главный конструктор

коллектива, создавшего беспрецедентно мощные двигатели первых двух

ступеней ракеты-носителя «Востока».

Говоря о Глушко, я сейчас употребил слова «один из старейших», но, надо

сказать, выглядел он на редкость моложаво, особенно если вспомнить, как много

лет провел он в первой шеренге советских ракетостроителей, как много успел в

своей жизни сделать, как много трудного и тяжелого порой преподносила ему

судьба. Глушко выглядел неожиданно молодо и лицом, и

204

спортивной осанкой, и даже в одежде явно старался не отставать от велений

моды. Во всяком случае, Алексей Михайлович Исаев, посмотрев на пестро-твидовый, с разрезом сзади («последний крик» начала шестидесятых годов) пиджак Валентина Петровича, одобрительно и даже как-то почти ласково сказал:

«Вот стиляга!»

Итак, В. П. Глушко начал быстро и уверенно писать проект«Сообщения

ТАСС». Вводная часть никаких затруднений не вызвала. Некоторая дискуссия

возникла только вокруг глагола, характеризующего деятельность космонавта на

борту космического корабля.

В самом деле: что он там делает? Просто «находится»? Так что же он —

заложник, что ли?. «Присутствует»? Но это ведь то же самое, что в лоб, что по

лбу.. И тогда Королев веско и напористо — как он обычно говорил, предвидя

возражения, — произнес слово: пилотирует. А рал пилотирует, значит, он —

пилот-космонав т.. И никто иной!

И тут разгорелась полемика. Посыпались сравнения запланированной

деятельности космонавта в корабле «Восток» с деятельностью летчика, пилотирующего— нет, даже не новый опытный самолет и не

трансконтинентальный скоростной воздушный лайнер, а, скажем, тихоходный

одномоторный Ан-2, совершающий какой-нибудь получасовой рейс из одного

районного центра в соседний..

Слов нет, такое сравнение шло отнюдь не в пользу космонавта.

Но, с другой стороны, в его руках уже тогда было сосредоточено никак не

меньше функций управления, чем, скажем, в руках воздухоплавателя, летящего

на свободном аэростате. У того ведь что есть: балласт, который можно

постепенно выбрасывать, чтобы пойти на подъем (или парировать снижение), да

веревка от выпускного клапана, действие которого, по существу, обратно

действию сброса балласта, — вот и все! Даже поворачивать шар по своему

желанию — ориентировать его по странам света — и то воздухоплаватель

возможности не имеет. А ведь называется, и справедливо называется, пилотом-воздухоплавателем. Пилотом!.

Наконец, нельзя было забывать и того, что на «Востоке» наряду с основной, автоматической системой управления существовала дублирующая ручная

система, в пользовании которой все наши космонавты, начиная с Гагарина, были

полностью оттренированы. Да и

205

при безукоризненной работе автоматики за космонавтом во всех случаях

оставались функции контроля за работой многочисленных технических устройств

«Востока», функции, которые являются бесспорной составной частью понятия

«пилотирование».. Исходя из этих соображений, и инструкцию космонавту, в

которой были подробно расписаны все его действия, нарекли «Инструкцией по

пилотированию космического корабля». По пилотированию!.

А главное, рассуждая о том, как назвать деятельность человека в

космическом полете, нельзя было — и это, видимо, отлично понимал Королев —

ограничивать себя только первыми полетами «Востоков». Надо было смотреть

вперед. Надо было думать о будущем. .0 том самом будущем, когда космонавт

получит в свои руки все необходимые средства управления движением корабля, вплоть до выполнения самых сложных эволюции. Что тогда? Менять успевший

утвердиться термин? Сложно, очень сложно это было бы. Сложно не только по

причине общеизвестной консервативности натуры человеческой (что проявляется

в области терминологии в особенно явном виде), но и потому, что это было бы не

очень справедливо по отношению к первым космонавтам, первопроходцам

космических путей. .

Действительно, когда много лет спустя космонавты научились менять

траектории космического полета (так называемые параметры орбиты) и

выполнять стыковку космических кораблей, тогда термин «пилотирование

космического корабля» стал восприниматься как совершенно естественный, не

вызывающий никаких сомнений и выдерживающий любые сравнения. Слово, на

котором в конце концов остановились в тот день на космодроме составители

проекта «Сообщения ТАСС», оказалось точным.

Насколько я знаю, короткая дискуссия вокруг этого слова была одной из

очень немногих, возникших по вопросам космической терминологии. Были еще

два года спустя непродолжительные дебаты относительно того, как называть

женщину-космонавта, — об этих дебатах я еще расскажу.. Были, незадолго до

полета Гагарина, внесены некоторые коррективы и в наименование самого старта

космического летательного аппарата: издавна бытовавший у ракетостроителей

термин «запуск» применительно к полету человека звучал

206

как-то не очень хорошо. Решили называть «пуск». Вот, пожалуй, и все известные

мне случаи подобного рода. .

А в тот день, когда я присутствовал при составлении проекта «Сообщения

ТАСС» о полете первого космического корабля с человеком на борту (сказать

«участвовал» не могу, так как того, что принято называть конструктивным

вкладом, в создаваемый документ ни в малой степени не внес), — в тот день все

это дело заняло, наверное, не более получаса. Проект был написан, прочитан

вслух, одобрен всеми присутствующими и отправлен на машинку.

В следующий раз мы вспомнили о нем только двенадцатого апреля, когда

Гагарин был уже на орбите.

И вот снова — выезд ракеты из МИКа.

На сей раз это происходит днем. По сравнению с ярким солнечным светом,

пронизывающим все вокруг, просторный зал корпуса, который мы видим через

расползшиеся в стороны огромные створки ворот, кажется прохладно-сумрачным. Ракета медленно выползает из этого сумрака. Вот ее нижний срез

пересекает границу тени и света.— и ярко вспыхивает серебром

теплоотражающего покрытия, золотом двигательных сопел, красным цветом их

ободков. То есть, конечно, ни серебра, ни золота здесь нет, есть титан, сталь, бронза, но кто в наш технический век скажет, что эти рабочие металлы менее

благородны?. А за ними — как контраст — скромный серый (по-флотски —

шаровый) цвет самого тела ракеты, постепенно выползающей наружу.

Ракета тихо движется задним ходом — соплами двигателей вперед. Помните, у Твардовского: «Пушки к бою едут задом»?

А что? Иначе про ракету не скажешь. Конечно же к бою!

Машинист тепловоза давно знает, как и что ему надлежит делать. И все-таки

ему снова повторяют: «Давай не торопись: шесть — восемь километров.

Скорость пешехода. Не больше!. »

Как всегда, на вывозе ракеты присутствует Королев. Стоит молча — все идет, как положено, а он, при всей своей эмоциональности, не любит суетиться

впустую, когда по ходу дела его вмешательства не требуется.

207 Потом, дав ракете немного удалиться, садится в машину и едет во главе

кортежа из нескольких автомобилей по бетонке, тянущейся рядом с

железнодорожным полотном. Обгоняет ракету, останавливается в первой из

нескольких, издавна выбранных и, так сказать, проверенных точек (шоферу

ничего говорить не нужно, он знает, где останавливаться), выходит на обочину, пропускает ракету мимо себя, минуту-другую задумчиво смотрит ей вслед и едет

к месту следующей остановки.

Наверное, когда-то так, стоя на пригорке, полководцы провожали уходящие в

сраженье войска.

Ритуал явно отработан. И выполняется очень строго. Что это — приметы?

Суеверие? Вообще говоря, мне приходилось слышать, что приметами Королев

нельзя сказать, чтобы начисто пренебрегал. Не любил, например, пусков в

понедельник. Как-то раз попробовали — и неудачно. Больше не пробовали. .

Хотя, с другой стороны, бывали ведь неудачи и в другие дни недели. Путь

создателей ракетной техники был усыпан отнюдь не одними лишь розами. А

осторожное отношение к понедельникам, особенно в таком деле, где не вполне

свежая голова одного может свести на нет усилия многих, вполне объяснимо, исходя из соображений абсолютно не мистических. Это мы и у себя в авиации

хорошо знаем. .

Однажды я прямо спросил одного из ближайших многолетних соратников

Королева — видного специалиста своего дела и очень хорошего человека

Евгения Федоровича Рязанова, к несчастью, ушедшего из жизни в дни, когда

писалась эта книга:

— Скажи, Женя, все эти королёвские ритуалы, что они — от суеверия?

— Не исключено. Может быть, есть тут что-то и от суеверия. Но это только

как довесок. А главное все-таки в другом. Он вообще придает таким вещам, ритуалам, как ты называешь, большое значение. Иначе людей заест непрерывный

поток работы. Нужны точки после каких-то промежуточных этапов. И точки

пожирнее.

Я думаю, что мой собеседник, человек очень умный, проницательный и к

тому же успевший за годы совместной работы хорошо изучить своего шефа, был

прав. Не упускал Сергей Павлович никакой возможности использовать что бы то

ни было в интересах

208

основного дела своей жизни. Годятся для этого ритуалы — пусть будут ритуалы, давай их сюда!

И в день вывоза на старт гагаринской ракеты все шло по отработанному

порядку.

И в то же время каждый, кто присутствовал на выезде, сознавал: эта ракета

поднимет в космос человека!

Накануне старта на площадке у подножия уже установленной ракеты

выстроились участники предстоящего пуска: стартовая команда, сотрудники

конструкторских бюро, люди, готовившие космонавтов. Им представили

старшего лейтенанта Гагарина — это, кстати, тоже стало традицией, неукоснительно соблюдаемой во всех последующих полетах людей в космос. Его

тепло приветствовали. Желали ему счастливого пути.

Свое ответное слово Гагарин произнес просто, скромно и (что, я думаю, в

данных обстоятельствах было труднее всего) на редкость естественно. Всем

понравились его слова. В них были и деловитость, и обязывающая людей вера в

них, и четко сформулированное представление космонавта о своем «рабочем

месте» — в коллективе, а не над ним.

Немного погодя я зашел в домик, где поместили Гагарина и Титова. С ними

был Евгений Анатольевич Карпов, уже не как начальник Центра подготовки

космонавтов — «врач с административно-командным уклоном», а как

нормальный авиационный.. нет, уже, пожалуй, не авиационный, а космический

врач.В домике господствовала атмосфера полного отдыха. Магнитофон выдавал

негромкую, видимо специально подобранную «спокойно-бодрую» музыку, так

сказать, для фиксации хорошего настроения.

Много лет спустя Титов вновь придет в этот домик и растроганно скажет

своему спутнику, писателю Владимиру Губареву: «Здесь все сохранено с той

поры. Выключатель у лампы, как и восемнадцать лет назад, не работает. И ручки

у тумбочки не было.. » Да, запомнился космонавту этот домик! Не мог не

запомниться.

А в тот вечер 11 апреля 1961 года Юра и Герман были в синих

тренировочных костюмах с белой полосой у ворота, похожие на гимнастов, ожидающих своей очереди выступать, разве только что без эмблемы спортивного

клуба на груди. Оба они были спокойны,

209

доброжелательны, без видимых признаков возбуждения.

Но мое первое впечатление о безмятежной обстановке полного отдыха, царившей в этом домике, было несколько нарушено хорошо, очень хорошо

знакомой мне книгой, лежащей на столе. Это была инструкция и методические

указания по пилотированию космического корабля. Как видно, отдых отдыхом, но мысли Гагарина особенно далеко от деталей предстоящего полета не уходили.

Да как оно и могло быть иначе!

Мы несколько минут поговорили о всяких посторонних вещах, и я, пожелав

хозяевам домика доброй ночи, ушел к себе. Вечернее небо над космодромом было

чистое и ясное. Тянул несильный ветерок. Все обещало назавтра хорошую

погоду.

Назавтра!.

12 апреля 1961 года стартовая позиция с самого утра была полна людей. Как

муравьи облепили они фермы обслуживания побелевшей от инея дымящейся

ракеты.

На рассвете здесь, на стартовой позиции, состоялось последнее перед пуском

заседание Государственной комиссии. Короткие доклады руководителя стартовой

службы, метеоролога (оказывается, космос хотя и в меньшей степени, чем наша

родная авиация, но тоже не вполне независим от погоды: в случае необходимости

применить систему спасения космонавта в момент старта небезразличны сила и

направление ветра). Предложение Королева: «Просим комиссию разрешить пуск»

— принимается без лишних обсуждений.

Заседание это проходило в длинной темноватой землянке, которую

старожилы космодрома именовали несколько странно: «банкобус». Оказывается, на первых пусках, когда этого помещения еще не существовало, последние

предстартовые обсуждения и совещания проводились в старом автобусе. А

поскольку он стоял на месте, никого никуда не возил и предназначался для

ведения разговоров, иногда довольно длинных (в авиации это называется

«держать банк»), то и был— дабы его название полностью соответствовало

выполняемым функциям — переименован из автобуса в банкобус.

А работы на ракете, пока заседала комиссия, продолжали идти полным

ходом.

210 Репродукторы громкой трансляции время от времени сообщали: «Готовность

— четыре часа», потом «три часа», «два».. До полета человека в космос

оставались уже не годы, не месяцы — часы.

С каждым таким сообщением народу на площадке становилось все меньше.

Сделавшие свою часть дела люди уходили с нее, садились в машины и уезжали

далеко в степь, в заранее отведенные для них стартовым расписанием места.

Строгий контроль за каждым человеком, находящимся у ракеты в последние

предпусковые часы и минуты, дело очень важное. Важное не только из тех

соображений, чтобы никто лишний не путался под ногами у работающих, но и

ради обеспечения безопасности людей: легко представить себе, что осталось бы

от человека, который, зазевавшись, оказался бы на стартовой площадке в момент

пуска!

Поэтому на космодроме постепенно отработалась и неуклонно действовала

строгая и четкая система. Каждый, кто, согласно стартовому расписанию, должен

был что-то делать у ракеты-носителя и космического корабля в день пуска, учитывался специальными жетонами, перевешиваемыми на контрольных щитах, а люди, которым полагалось присутствовать на площадке на самых последних

этапах подготовки к старту, получали специальную нарукавную повязку.

Повязки были разного цвета: красные, синие, белые. Каждому цвету

соответствовало свое твердое время ухода с площадки. Например, после того как

из репродукторов громкоговорящей командной сети раздавалось: «Объявляется

часовая готовность!» (это означало, что до старта — один час) — носители

повязок, скажем, белого цвета, оставаться на площадке больше не имели права.

Любой замешкавшийся незамедлительно выводился, так сказать, под руки

непреклонными контролерами специально на сей предмет существующей

команды.

Ракета, фермы обслуживания которой поначалу были полны людей в

комбинезонах, постепенно пустела. Пустела и стартовая площадка у ее

подножия..

Время бежало непривычно быстро. Никто как-то не заметил, как горячее

среднеазиатское солнце оказалось уже довольно высоко над горизонтом.

Становилось жарко. В Москве сейчас раннее утро, а здесь — печет!

211 Когда по программе пуска до приезда на стартовую позицию космонавта

оставалось около часа, я оторвался от всего происходящего у ракеты, сел в

машину и поехал в МИК, в помещение, где Гагарина и Титова облачали в их

космические одеяния.

Приехав туда, я застал Гагарина уже одетым в свой оранжевый скафандр, яркость которого еще больше подчеркивали высокие белые шнурованные сапоги

на толстой (чтобы амортизировать толчок при приземлении на парашюте) подошве и такой же белый герметический шлем. Космонавт полулежал в так

называемом технологическом кресле, которое представляло собой точную копию

кресла в космическом корабле, включая действующую систему вентиляции

скафандра, без которой человек за время между одеванием и посадкой в корабль, конечно, весь изошел бы потом.

Рядом с Гагариным стояли Евгений Анатольевич Карпов, инструктор-парашютист Николай Константинович Никитин и заместитель ведущего

конструктора «Востока» Евгений Александрович Фролов.

В другом конце помещения в таком же кресле полулежал Титов — дублер

должен был пребывать в полной готовности к тому, чтобы в любой момент

вступить в дело.

Никитин тихим, подчеркнуто будничным голосом говорил Гагарину, как

надлежит при спуске на парашюте уходить скольжением от возможных

препятствий, как и куда разворачиваться на лямках, как действовать в момент

приземления, — словом, повторял вещи давно известные, да и практически

хорошо Гагариным усвоенные.

Для чего он это делал? Я убежден, что отнюдь не просто так. В этом был

точный психологический расчет: концентрировать внимание космонавта не на

предстоящем ему огромном Неизведанном, а на чем-то частном, а главное, уже

испытанном и заведомо осуществимом. Отличный педагог был Николай

Константинович!

Юра полулежал в кресле внешне спокойный, разве что чуть-чуть бледнее

обычного, очень собранный, но полностью сохранивший присущую ему

контактность в общении с окружающими: на каждое обращение к себе он

реагировал без заторможенности, незамедлительно, однако без липшей суеты.

Словом, налицо бы-

212

ли все признаки того, что в авиации издавна именуется здоровым волнением

смелого человека.

Волнение смелого человека. . На первый взгляд, в этих словах может быть

усмотрено определенное противоречие: если, мол, человек смелый, значит, ему

волноваться вообще не положено, как говорят математики — по определению, а

если волнуется — не такой уж, выходит, он смелый. Словом, дважды два —

четыре, а Волга впадает.. И, надо сознаться, наша журналистика, да и литература

внесли свой немалый вклад в формирование этой не очень жизненной, но удобно

элементарной концепции («Не знающие, что такое страх, гордые соколы

ринулись. .»).

Тем не менее выражение «волнение смелого человека»— не противоречиво.

Оно.. оно вроде того, как, скажем, облака хорошей погоды! Такое — тоже на

первый взгляд противоречивое — выражение в ходу у синоптиков, моряков, летчиков. Оно означает: легкие пушистые белые облака, которые своим

присутствием на небе только подтверждают, что погода не портится, дождя не

будет.

Так и умеренное, подконтрольное разуму волнение смелого человека перед

трудным, опасным делом тоже свидетельствует, что человек этот — в порядке, что дело свое он сделает как надо, а от естественного в его положении волнения

не расслабится, не раскиснет, а, напротив, соберет все свои внутренние резервы в

кулак. Именно в таком состоянии был в то утро Гагарин.

Инженеры-«скафандровики», закончив свои дела с облачением обоих

космонавтов в их доспехи, осмотрелись и дружно устремились к Гагарину с

просьбой подписать кому специально приготовленный для этой цели блокнот, кому случайно подвернувшуюся книжку, кому даже служебный пропуск. Гагарин

все безропотно подписал.

Автографы к началу шестидесятых годов уже успели войти в традицию. .

Иногда я думаю, как интересно было бы послушать очевидца выпрашивания

первых, самых первых автографов. Наверное, тогда проситель краснел, смущался

и нетвердым голосом человека, претендующего на что-то, явно не принятое в

приличном обществе, мямлил:

— Вот тут. . Если можно.. Подпишитесь. . Для чего? Ну, так сказать, на

память..

213 А автор просимого автографа скорее всего подозрительно поглядывал на

странного собеседника и, выражая всем своим видом крайнее недоумение, осторожно ставил свою подпись в самом верху подсунутого листка бумаги, дабы

невозможно было бы вписать над подписью текст долговой расписки или иного к

чему-то обязывающего документа.

Сейчас автограф вошел в быт. Вошел прочно. Его проситель (точнее было бы

сказать — требователь) чувствует себя «в полном праве». Он подсовывает

очередной, более или менее знаменитой знаменитости — лауреату музыкального

конкурса, космонавту, поэту, спортсмену — листок бумаги, программку

концерта, пригласительный билет на встречу кого-то с кем-то, причем делает это

молча, сноровисто, очень по-деловому, а схваченная знаменитость, понимая свой

долг_ перед обществом, столь же деловито подмахивает автограф. Иногда

участники сего деяния даже не обмениваются взглядами, особенно если из

охотников за автографами успела образоваться очередь.

Нет, должен сознаться, я этой автографомании так по сегодняшний день и не

понял. Конечно, мне всегда приятно получить книгу с авторской дарственной

надписью или фотографию с несколькими словами от изображенного на ней

человека, но лишь при том обязательном условии, что эти люди меня знают, что

написанные ими слова отражают какое-то их отношение ко мне. Иначе —

спасибо, не нужно..

Разумеется, каждый автограф Гагарина для меня — в полном соответствии

только что сказанному — далеко не безразличен. И храню я их как большую

ценность. Но в то утро мне брать у него автограф очень уж не хотелось! Виделось

в этой процедуре что-то от прощания, от предположения или хотя бы допущения, что другого случая получить автограф первого космонавта может и не

представиться. .

— Юра! — сказал я. — А мне автограф прошу дать сегодня вечером. На

месте приземления.

Он обещал. И свое обещание выполнил (правда, адресовав несколько

написанных на листке блокнота слов не мне, а, по моей же просьбе, своему тезке

— моему сыну).

. .Когда до назначенного времени выезда космонавтов на стартовую

площадку оставалось минут пятнад-

214

цать — двадцать, начальник ЦПК Е. А. Карпов, ткнув пальцем в гермошлем

Гагарина, сказал:

— Надо бы тут чего-то написать. А то будет приземляться, подумают люди, что это еще один Пауэрс какой-нибудь спустился.

Замечание было резонное. История с Пауэрсом — пилотом сбитого над

нашей территорией разведывательного самолета Локхид U-2 — была свежа в

памяти.

Тут же были принесены кисточки и баночка с краской и на шлеме — не

снимая его с головы Гагарина — были нарисованы красные буквы «СССР». Это

был последний штрих!

— Не успеет высохнуть. Через пять минут уж пора выезжать, —

забеспокоился кто-то.

— Ничего. По дороге высохнет, — сказал Карпов. — Давайте собираться.

И вот специально оборудованный — с такими же вентилируемыми креслами, как в МИКе, — автобус медленно въезжает на бетонную площадку стартовой

позиции. Открывается дверка, и Гагарин выходит из машины.

Титов, попрощавшись с Гагариным, возвращается на свое кресло в автобусе.

Он по-прежнему наготове, хотя, конечно, понимает, что его шансы на полет в

космос сегодня близки к нулю. Такова уж судьба дублера. Он прошел в полном

объеме всю ту же долгую и нелегкую подготовку, включая все барокамеры, сурдокамеры и центрифуги, что и основной космонавт. Так же оттренировался на

тренажере, в парашютных прыжках, на многочисленных специальных стендах.

Он полностью готов к полету.. Даже назначенный ему позывной тот же, какой у

основного космонавта, как одинаковая фамилия у братьев-близнецов. С той

только разницей, что судьба этих космических близнецов с самого начала

запрограммирована разная. Один — полетит в космос, со всеми отсюда

вытекающими последствиями, а второй — останется на Земле, в безвестности, вернее, на том же уровне известности в среде коллег, на каком находился до

этого дня. . И при всем том дублер обязан до последнего момента быть по всем

статьям — начиная со знаний и навыков и кончая внутренним тонусом — к

полету готов. Не уверен, что психологическая нагрузка, выпадающая в день

старта на долю дублера, существенно меньше той, которая достается основному

космонавту. А если подсчитать по

215

отдельности баланс положительных и отрицательных эмоций, то, наверное, их

соотношение окажется для дублера еще более невыгодным.

Недаром напишет потом — в своей уже упоминавшейся книжке «Самые

первые» — Г. С. Шонин: «Должен признаться, что одна из самых тяжелых

обязанностей — быть дублером.. »

К этой теме мы еще вернемся, а пока хочу сказать одно: очень достойно вел

себя Титов в этой психологически непростой ситуации.

Тем временем Гагарин подошел к небольшой группе людей, находившихся у

самого подножия ракеты, остановился, приложил руку к краю шлема и кратко

доложил председателю Государственной комиссии, что, мол, старший лейтенант

Гагарин к полету на космическом корабле «Восток» готов. Потом он поочередно

обнялся с каждым из этой маленькой группы. Мне запомнилась характерная для

Гагарина подробность: он не пассивно давал себя обнять, а сам крепко, как

следует, хотя и без малейшего намека на то, что называется «с надрывом», обнимал желавших ему счастливого полета людей, — мне кажется, я до сих пор

чувствую его руки у себя на плечах..

Поднявшись по нескольким железно-звонким ступенькам к нижней лифтовой

площадке, Гагарин снова обернулся к нам, медленно — скафандр все-таки

изрядно стеснял его движения — приветственно поднял вверх руки, на несколько

секунд замер в этом положении и исчез за дырчатой металлической дверкой в

кабине лифта.

Теперь мы увидим его на Земле только после полета. Если, конечно, все

пройдет. . То есть что значит — если! Обязательно все должно пройти хорошо!

Ведь вроде бы все возможные варианты предусмотрены..

Вроде бы!..

После того как Гагарин поднялся к кораблю, стартовая площадка стала

пустеть еще более интенсивно.

Последняя, совсем небольшая группа людей — ее отличали красные

нарукавные повязки — ушла с площадки после команды «Объявляется

готовность пятнадцать минут» и не уехала, как все остальные, в степь, а

опустилась под землю, в бункер управления пуском.

216 Свою красную повязку, на которой расписались на память Королев, Келдыш, Ивановский, а назавтра и Гагарин, я храню бережно по сей день.

Кстати, говоря о командах по громкоговорящей сети, следует иметь в виду, что выдавались эти команды не всегда в строгом соответствии правилам

элементарной арифметики. Так, например, команда «Готовность пятнадцать

минут» совершенно не обязательно следовала ровно через три часа сорок пять

минут после объявления «четырехчасовой готовности». Безусловно, не ранее

этого срока! Ну а позднее — сколько угодно.. Бывало в некоторых последующих

пусках и так, что через некоторое время после, скажем, двухчасовой готовности

снова объявлялась — вопреки извечной необратимости хода времени —

четырехчасовая. . Причина подобных временных зигзагов вряд ли нуждается в

объяснениях: да, конечно, это выявлявшиеся в ходе предстартовых проверок

«бобики» (а порой и «бобы») заставляли сдвигать график. Впрочем, несмотря на

это, часы на стартовой площадке пробегали один за другим в темпе, гораздо

более резвом, чем в обычной обстановке.

Но в день пуска первого «Востока» особых сюрпризов не возникало, хотя

Королев явно настораживался каждый раз, когда кто-нибудь из отвечавших за

последние проверки людей приближался к нему не прогулочным, а деловым

шагом. Если все идет по программе, обращаться к Главному конструктору

нечего. А если к нему обращаются, значит. .

— Ну, что там у вас? — нетерпеливо спрашивал Королев.

Но дела шли, в общем, исправно. Единственная небольшая задержка

произошла с входным люком корабля. После того как этот люк был закрыт за

занявшим свое место Гагариным и были аккуратно, в заданной

последовательности затянуты все тридцать прижимавших крышку люка гаек, оказалось, что нет сигнала, свидетельствующего о нормальном закрытии крышки

люка. А что такое неплотно закрытая крышка — было всем ясно! Ясно задолго до

того, как нарушение герметичности стоило жизни космонавтам Г. Т.

Добровольскому, В. Н. Волкову и В. И. Пацаеву — экипажу корабля «Союз-11».

О неисправности доложили Королеву.

217 — Отверните гайки. Откройте люк. Внимательно осмотрите контакты, —

распорядился он.

И тут же не забыл предупредить космонавта, который, после того как люк за

его головой закрылся, уже настроился на то, чтобы снова увидеть людей только

на Земле, после завершения предстоящего полета. И вдруг — нате вам — вся эта

отнюдь не безразличная для человеческих нервов процедура с люком

повторяется. Психологи называют подобные вещи сшибкой. . Оказалось, что

кроме нагрузок, так сказать, запрограммированных, вытекающих из самой

сущности такого задания, как первый полет в космос, на долю Гагарина выпали и

нагрузки сверхплановые. Однако он и их перенес отлично — очень спокойно

ответил на информацию Королева лаконичным «Вас понял». А когда в дни

последующих полетов в космос его товарищей он сам сидел у ракеты с

микрофоном в руках, воспоминание о неожиданной задержке, случившейся в

день его собственного полета, я думаю, существенно помогало ему найти верный, психологически оптимальный тон разговоров с очередным космонавтом.

Но это все было позже. А в день 12 апреля возникшая тревога оказалась

ложной. После повторного закрытия люка выяснилось, что все в порядке.

Ошиблась система сигнализации. Однако некоторую угрозу графику вся эта

история с люком, конечно, за собой повлекла. В ходе проведения дальнейших

работ пришлось поднажать, чтобы этот сдвиг скомпенсировать и обеспечить пуск

в точно назначенное время — 9 часов 07 минут.

Кстати, коль скоро речь у нас зашла о процедуре закрытия люка за

Гагариным, не могу не упомянуть о том, что, судя по появившимся в

последующие годы устным и письменным воспоминаниям, людей, каждый из

которых «последним пожелал Гагарину счастливого полета и закрыл за ним

крышку люка», набралось несколько десятков. Мне рассказал об этом ведущий

конструктор «Востока», тот самый, который с тремя своими помощниками —

могу засвидетельствовать! — сделал это в действительности.

. .Пультовая — святая святых космодрома. Стены этого узкого, похожего на

крепостной каземат помещения сплошь уставлены пультами с аппара-218

турой контроля и управления пуском. Перед каждым пультом, спиной к проходу, сидит оператор. На небольшом дощатом возвышении у двух перископов стоят

руководитель старта А. С. Кириллов, непосредственно отвечающий за

выполнение самого пуска, и один из заместителей Королева — Л. А.

Воскресенский. В сущности, только эти два человека видят происходящее.

Остальные вынуждены черпать информацию из показаний приборов, дублируемых краткими докладами операторов, да из сообщений, раздающихся из

маленького динамика, очень домашнего, будто только что снятого с какого-нибудь пузатого комода в тихой обжитой квартире. Сейчас этот динамик включен

в линию радиосвязи командного пункта с кабиной космонавта.

В середине пультовой стоят четыре человека: Королев, Каманин, капитан

Попович (эта фамилия получит мировую известность через год) и автор этих

строк.

В руках у меня специально составленная коллективными усилиями

инструкция космонавту, раскрытая в том месте, где речь шла об его действиях в

«особых случаях», то есть при разного рода технических неисправностях и

вынужденных отклонениях от предначертанной программы полета.

Предполагалось, что в случае чего мгновенное обращение к инструкции поможет

своевременно выдать космонавту необходимую команду.

Правда, помнил я каждое слово этой первой инструкции, как нетрудно

догадаться, наизусть, но тем не менее держал ее раскрытой: так потребовал, поставив меня рядом с собой, Королев.

Он же сам с микрофоном в руках негромко информировал Гагарина о ходе

дел:— Отведены фермы обслуживания. .

— Объявлена пятиминутная готовность..

— Готовность одна минута. .

— Прошла протяжка. .

По самой подчеркнутой негромкости его голоса да по тяжелому, часто

прерывающемуся дыханию можно было догадаться, что взволнован Главный не

меньше, а, наверное, больше, чем любой другой из присутствующих. Но держал

он себя в руках отлично! Так мне, во всяком случае, казалось, хотя я и сам в тот

момент вряд ли был в полной мере способен объективно оценивать степень

взволнованности окружающих. Все, что

219

я видел и слышал вокруг себя — и нарочито спокойный голос Королева, и его

тяжелое дыхание, и бьющаяся на шее голубая жилка, — все это я по многолетней

испытательской привычке (испытатель обязан видеть все) воспринял, загнал в

кладовые подсознания, а потом, по мере того как эти детали неторопливо

всплывали в памяти, заново пережил и оценил каждую из них. И снова убедился: отлично держал себя Королев в руках в эти острые, напряженные предстартовые

минуты!

И только когда прошли последние команды пускающего Анатолия

Семеновича Кириллова: «Ключ на старт!» — «Есть ключ на старт». — «Пуск!»—

и, повинуясь последней команде, оператор нажал кнопку, когда сквозь

многометровые бетонные своды бункера донесся могучий вулканический гул

двигателей ракеты-носителя, а в динамике раздался голос Гагарина: «Поехали!. »

— только тогда Сергей Павлович снял себя с тормозов и в ответ на возглас

Гагарина неожиданно громко, возбужденно закричал на всю пультовую:

— Молодец! Настоящий русский богатырь!.

А через несколько минут, когда среди почти непрерывных, перебивающих

друг друга бодрящих докладов операторов («Ракета идет хорошо.. », «Давление в

камерах устойчивое. .», «Первая ступень отделилась. .», «Ракета идет

нормально...») стало все чаще повторяться слово «Пропуск» — это означало, что

ракета ушла за пределы дальности прямой радиосвязи, — Королев положил

микрофон, вышел из пультовой и, столкнувшись у выхода из бункера с

Константином Петровичем Феоктистовым, порывисто обнял его со словами:

— Поздравляю! Поздравляю! Тебе это тоже нелегко досталось. Немало и я

тебя поругал, крови тебе попортил. Ты уж извини, не сердись на меня. .

Тут все свидетельствовало о сильном эмоциональном подъеме, которому

наконец позволил себе отдаться Главный конструктор: и обращение к

Феоктистову на «ты» (хотя они работали вместе многие годы, но, как мне

казалось, в личную дружбу эти отношения не переросли), а главное, сам факт

принесения извинений — просить прощения у кого бы то ни было и за что бы то

ни было этот человек не любил! Не в его характере это было.

220 Но в те минуты индивидуальные особенности характеров людей как-то

снивелировались. Одни мысли, одни эмоции владели всеми.

Человек в космосе!.

Дважды в жизни Королева судьба жестоко лишала его естественного права

конструктора увидеть собственными глазами триумф своего детища. Так

получилось в октябре 1930 года, когда на седьмых Всесоюзных планерных

состязаниях в Крыму летчик-испытатель и планерист В. А. Степанченок

выполнил на планере «Красная Звезда» конструкции Королева петлю — впервые

в СССР. Королев этого не видел — он лежал в брюшном тифу.. Так же

получилось без малого десять лет спустя — в феврале 1940 года, когда летчик-испытатель В. П. Федоров в полете на ракетопланере Королева СК-9 («Сергей

Королев-девятый») впервые включил в воздухе ракетный двигатель РДА-1-150, созданный в Реактивном научно-исследовательском институте Л. С. Душкиным

на основе двигателя ОРМ-65 конструкции В. П. Глушко.

Включил и несколько минут летел, наращивая высоту и скорость. Это был

первый у нас полет человека на летательном аппарате с реактивной тягой. И он

тоже совершился в отсутствие Королева, находившегося в это время в

заключении.

В тот апрельский день 1961 года я подумал: наконец-то он видит воочию!

Видит далеко не первое, но зато, наверное, самое главное свершение своей

жизни.

. .«Телефонная» — так называлась комната в длинном одноэтажном здании

(«Второй гостинице»), где стояли аппараты связи с наблюдательными пунктами и

с Москвой. В эту «телефонную» мы доехали из бункера стартовой позиции очень

быстро, наверное за несколько минут.

Но то, что быстро для Земли, для космоса — довольно медленно.

Во всяком случае, когда мы ввалились в «телефонную», резинка — обычная

школьная ученическая резинка с воткнутым в нее маленьким ярко-красным

флажком на булавке — лежала на столь же обычной

221

ученической карте мира уже на голубом поле Тихого океана.

Если бы создатели художественных фильмов «про космос» видели эту

резинку на школьной карте! Наверное, они решительно отвергли бы столь

зрелищно неэффектную деталь. А может быть, напротив, охотно ухватились бы

за нее. Не знаю.. Во всяком случае, мне эта скромная резинка очень запомнилась.

. .Космический корабль уходит все дальше. Он уже в южном полушарии. Это

вне зоны радиовидимости даже самой далекой от нас камчатской точки, радиограмма которой вот только что поступила в «телефонную». Теперь надо

ждать сообщений от наших судов, дежурящих в водах Атлантики, которую

«Восток» пересечет по диагонали — от Огненной Земли до западного побережья

Центральной Африки.

Одно за другим поступают донесения о срабатывании многочисленных

систем космического корабля, созданных в разных конструкторских коллективах, и поочередно вздыхают с облегчением собравшиеся в «телефонной» их

конструкторы. Про одного из них потом рассказывали, будто он, узнав, что его

система функционирует в точности так, как положено, даже непроизвольно

перекрестился. Не знаю, я этого не заметил. Да и собрались в «телефонной»

заведомые атеисты — иначе разве осмелились бы они столь решительно

вторгаться в то, что издавна называлось чертогами небесными. Но что

действительно обращало на себя внимание — это то, что по лицам конструкторов

даже не очень наблюдательному человеку нетрудно было безошибочно

определить, чья система уже сделала свое дело, а чьей это еще предстоит. Хуже

всего в этом смысле было тем, чьи создания, так сказать, завершали всю работу: конструкторам системы предпосадочной ориентации, тормозной двигательной

установки и, наконец, парашютов и других элементов комплекса посадочных

устройств. Им пришлось поволноваться если не больше, то, во всяком случае, дольше всех.

Правда, через без малого четырнадцать лет в зале Центра управления

полетом, когда после завершения месячной программы на станции «Салют-4»

экипаж космического корабля «Союз-17» — А. А. Губарев и Г. М. Гречко —

готовился к приземлению, интересную мысль высказал Н. А. Лобанов, руководитель органи-222

зации, создавшей все парашютные системы, использованные на советских

космических кораблях.

— Раньше, — сказал Николай Александрович, — каждый конструктор ждал, когда отработает «его» система. А потом — гора с плеч. Сейчас иначе. Каждый

переживает за всех. Образовалась не только единая «большая система»

космической техники, но и единая система людей, которые эту технику делают.

Сложился единый космический коллектив. . Вот недавно получилась

неприятность, совсем не по нашей части. А приехал я после этого к себе в

институт, так все на меня навалились. «Что там получилось?» — спрашивают. .

Переживали очень. .

Наблюдение Лобанова показалось мне важным и справедливым.

Действительно — «каждый переживает за всех»!. Хотя, конечно, за творение

своего коллектива особенно. От этого никуда не уйдешь. Да и сам Лобанов, когда

дело стало подходить к моменту включения в работу парашютной системы

«Союза-17» — открытию сначала тормозного, а потом основного парашютов, отстрелу теплозащитного экрана, перебалансировке подвешенного под

парашютом корабля и, наконец, мягкой посадке, — по мере приближения этого

завершающего этапа полета Николай Александрович заметно посерьезнел, явно

утерял интерес к общим этическим проблемам и стал безотрывно следить за

поступавшей по громкоговорящей сети информацией. Впрочем, повышенный

интерес к осуществлению посадки «Союза-17» проявляли все: она проходила при

метеорологических условиях достаточно сложных, в частности при ветре силой

до двадцати метров в секунду!

Но вернемся в нашу «телефонную».

После того как остались позади тревоги, связанные с начальным этапом

полета — «Восток» на орбите, — начались волнения по поводу того, почему нет

сообщения ТАСС по радио! Минуты шли за минутами, вот уже почти полполета

позади, а из установленного во «Второй гостинице» приемника— обычного, вполне домашнего «ВЭФа» — все шла какая-то музыка, передача для домашних

хозяек, отрывки из опер, словом, все что угодно, кроме одного — сообщения о

полете человека в космос.

А медлить с этим сообщением не приходилось: важно, было, чтобы за время

того единственного витка, который предстояло сделать «Востоку» и добрая поло-223

вина которого была уже пройдена, хоть какая-нибудь радиостанция успела

принять передачу с борта космического корабля.

Космонавт должен был предъявить человечеству свою визитную карточку —

не оставляющее место для сомнений доказательство того, что человек

действительно вышел в космос!

Но для этого упомянутому человечеству нужно было прежде всего знать, на

какой волне оно может услышать голос Гагарина. А узнать это оно могло только

из сообщения TAСС.

Все, все замыкалось на это сообщение.

— Чего они там, на радио, ждут? О чем думают? Согласовать никак не могут, что ли? — беспокоились в «телефонной». (Кстати, предположение «согласовать

не могут» оказалось, как выяснилось впоследствии, небезосновательным) .

И когда, казалось, ждать дольше стало совершенно невозможно, вдруг

оборвалась звучавшая в динамике нашего «ВЭФа» музыка и раздалось

долгожданное:

— Внимание, внимание! Говорят все радиостанции Советского Союза. Через

несколько минут будет передано..

И вот — слова Сообщения ТАСС «О первом в мире полете человека в

космическое пространство»:

«12 апреля 1961 года в Советском Союзе выведен на орбиту вокруг Земли

первый в мире космический корабль-спутник «Восток» с человеком на борту...»

С человеком на борту!..

И дальше: «Пилотом-космонавтом космического корабля-спутника «Восток»

является гражданин Союза Советских Социалистических Республик летчик майор

Гагарин Юрий Алексеевич. .»

Весь текст Сообщения, составлявшегося несколькими днями раньше здесь

же, в одной из соседних комнат, был нам хорошо известен. За единственным

исключением: в составленном тексте Гагарин фигурировал как старший

лейтенант, а по радио мы услышали — майор. В остальном все осталось слово в

слово, без изменений.

И тем не менее, когда Левитан торжественно и проникновенно читал

Сообщение, невольно возникала ассоциация с передачами «В последний час»

военного времени — мы ощутили неожиданный прилив волнения. А дослушав до

конца, встали и долго аплодиро-

224

вали. . Кому? Не знаю. Наверное, отчасти тем, кто это уникальное дело вынес на

своих плечах, — благо люди, имена которых по праву открывали бы этот, будь он

составлен, многотысячный список, стояли тут же, среди нас, и аплодировали

вместе со всеми. А больше всего, я думаю, эти аплодисменты были адресованы

самому свершившемуся событию, самому факту, значение которого не вызывало

ни у кого из нас ни малейшего сомнения.

Волнение людей, которые были непосредственно связаны с осуществлением

идеи полета человека в космос, а некоторые полностью посвятили ей многие

годы и десятилетия своей жизни, трудно было бы воспринимать иначе как вполне

естественное. Но много лет спустя мы узнали, что такие же чувства испытывал и

человек, читавший в тот день «Сообщение ТАСС», — диктор Левитан, который, казалось бы, за годы войны должен был привыкнуть к тому, что вся наша страна, да и окружающий ее мир не раз узнавали из его уст о событиях по-настоящему

исторических. И тем не менее, когда народного артиста Юрия Борисовича

Левитана в день шестидесятилетия спросили о самой памятной его передаче, он

сказал, что таких было две:

— Первая — в День Победы, 9 мая 1945 года. Вторая — 12 апреля 1961 года, когда полетел Гагарин. До сих пор помню, как трудно было справиться с

волнением. .

Сыграла эта передача и ту частную, вполне практическую роль, из-за которой

было столько беспокойства. Услышав частоты бортовых передатчиков «Востока»

— 9,019 мегагерца, 20,006 мегагерца и 143,625 мегагерца, — радисты всего мира

бросились к приемникам. И те из них, кому повезло, услышали голос человека из

космического пространства. . Много лет спустя я поинтересовался у заместителя

председателя Федерации радиоспорта СССР Н. В. Казанского: кто же были эти

удачливые люди? И получил в ответ целый список имен, одно другого

экзотичнее: был в этом списке и швед Пит Питтерссон, и бразилец Жейм

Фрейксо, и Мигуэль Биалад из Монтевидео, и костариканец Умберто Перес, и

Роберт Дрейк с острова Уэйн в Океании, и многие другие. Ничего не скажешь, свою визитную карточку из космоса Гагарин миру предъявил!

225 . .А в «телефонную» продолжала поступать драгоценная информация.

10 часов 15 минут — корабль подходит к берегу Африки, сориентирован

правильно, прошли команды автоматики на подготовку к включению тормозной

двигательной установки.

10 часов 25 минут — включилась тормозная двигательная установка.

10 часов 35 минут — спускаемый аппарат корабля, снижаясь, начал

погружаться в плотные слои атмосферы.

Сейчас его ждут нарастающие перегрузки, ждет страшная жара, от которой

будет гореть толстая теплозащитная обмазка, а еще раньше сгорят выступающие

наружу антенны.

Больше никаких сообщений по радио с неба, следовательно, ожидать не

приходится. Надо ждать сообщений с Земли.. Долго тянутся минуты. В

«телефонной» тихо, все молчат, слышно тиканье часов, оно воспринимается —

как метроном во время воздушной тревоги. .

Зуммер аппарата, соединяющего нас с узлом связи, заставляет вздрогнуть.

Есть сообщение! Приземление в расчетном районе — недалеко от Саратова

— в 10 часов 55 минут! Все нормально. Космонавт невредим, чувствует себя

хорошо.

Что тут началось!

Неужели минуту назад в этой комнате стояла такая тяжелая, вязкая тишина?.

Когда Королев, Келдыш, Глушко, главные космические конструкторы, члены

Государственной комиссии вышли на крыльцо «Второй гостиницы», они

увидели, что пыльная площадка перед ним полна людей. Сюда сбежались все

участники пуска «Востока». Многие из них рассказывали потом, что каждый раз, когда уходит в небо очередная ракета, у них возникает ощущение какой-то

внутренней пустоты, может быть, по контрасту между напряженной работой

предшествовавших этому недель и резким — как из горячей воды в холодную —

погружением в состояние ничегонеделания. Этот психологический феномен

нашел даже отражение в тексте, сочиненном космодромными поэта-226

ми местного значения и исполнявшемся в соответствующих случаях на мотив

известной песни «На дальних тропинках далеких планет. .». Так вот в этом

фольклорном произведении были такие слова:

. .Ракета улетела — и нам пора в дорогу.

Пускай теперь потрудится товарищ Левитан.

В какой-то степени подобные послестартовые эмоции могли подтолкнуть

освободившихся участников пуска к ближайшему источнику информации о

последующем ходе дел — ко «Второй гостинице».

Но, конечно, лишь в какой-то степени.

Пуск, состоявшийся 12 апреля 1961 года, был особый! В сравнение с ним не

шел ни один из предыдущих, да, пожалуй, и последующих стартов. И настроение, и эмоциональное состояние всех, кто был на космодроме, не позволяли ни

одному из них, сделав дело, разойтись по своим углам.

Все собрались на площадке перед «Второй гостиницей». И, оказывается, вся

информация, поступавшая в «телефонную» комнату, мгновенно, практически

одновременно, доходила до множества людей, стоявших на улице. . Каким

образом? По каким каналам? Не знаю. Не берусь ответить на этот вопрос. Могу

только отнести его к разряду еще не разгаданных тайн космоса.

Когда лидеры нашей космической программы появились на крыльце, они

увидели перед собой множество людей, каждый из которых вложил свой

собственный, личный вклад в общее дело, нес всю полноту ответственности за

него, — словом, был не «винтиком» (существовало когда-то такое недоброй

памяти определение), а личностью. . И вся эта большая группа людей взорвалась

— буквально взорвалась —криками. Разобрать, кто что кричал, было трудно.

Кое-где пробивалось «Ура!», но все прочие слова терялись в общем гуле.

Наверное, по числу децибел этот гул ненамного уступал шуму стартующей

ракеты-носителя. Ну, а сила душевных переживаний человеческих — какими

децибелами измерить ее?..

На площадке возник стихийный митинг — короткий, но очень эмоционально

насыщенный. Говорили возбужденно, сбивчиво, не всегда гладко. Но насколько

же этот импровизированный митинг был сильнее любого размеренного и

распланированного собрания с

227

аккуратными ораторами, читающими по бумажке свои заранее подготовленные

речи!..Короткий путь по раскалившейся к середине дня степи — и мы па «десятой

площадке», то есть в поселке Тюра-Там, будущем городе Ленинске, на окраине

которого находится аэродром.

Здесь происходит нечто вроде парада. Перед деревянной, кустарно

сколоченной трибуной проходят по-разному одетые, выстроившиеся не по

ранжиру, обладающие далеко не блестящей строевой выправкой люди. Но

почему же этот парад производит на меня такое впечатление? И добро бы только

на меня, человека, в парадном деле, скажем прямо, мало эрудированного, а

посему весьма нетребовательного. Однако и стоящий в нескольких шагах маршал

Москаленко не скрывает волнения. Когда прохождение закончится, он сравнит

его с военными парадами на Красной площади, которыми не раз командовал, причем сравнит, так сказать, на равных..

Перед отлетом состоялся обед, который трудно было назвать вполне

торжественным единственно по той причине, что протекал он в темпе несколько

форсированном: Королев, да и все его спутники торопились к месту посадки

«Востока».

После первого тоста — «За успех!» — Сергей Павлович, выпив шампанское, с размаху хлопнул свой красивый хрустальный бокал об пол — отдал дань

старинному обычаю. Во все стороны веером полетели звонкие блестящие

осколки, и многие присутствующие уж было размахнулись, чтобы последовать

эффектному примеру Главного конструктора, но были упреждены торопливой

репликой одного из руководителей космодромного хозяйства:

— Главному конструктору можно, но нам, товарищи, не надо!.

Его нетрудно было понять: мы трахнем бокалы, поедим, попьем и улетим. А

кто будет списывать сервиз?.. То-то же!

Как в полусне проходил для всех нас этот день.

Всего несколько часов назад мы у подножия ракеты обнимали Гагарина и

желали ему счастливого пути — пути, по которому не проходил еще ни один

человек на свете.

228 И вот позади долгое ожидание старта, сам старт, пунктир сообщений о

полете «Востока» вокруг земного шара, сообщение о благополучной посадке, импровизированный митинг на космодроме, столь же импровизированный

парад. .

Мы летим на том же Ил-14, на котором две недели назад прибыли на

космодром, Летим к месту посадки Гагарина.

После пережитых треволнений, а отчасти и после весьма полноценного

обеда, которым нас угостили напоследок на космодроме, клонит ко сну. И, кажется, не одного меня: в соседнем кресле клюет носом Олег Ивановский.

Внезапно по ассоциации вспоминается продуктивная деятельность «высокой

комиссии», участниками которой мы оба были несколько дней назад, и меня

тянет на признания.

— Знаешь, — говорю я, — а ведь это, будь оно неладно, число — сто

двадцать пять — я Юре сказал. И записал ему. Чтобы в случае чего сразу перед

глазами было... В тот же вечер сказал..

Ивановский немедленно вышел из состояния дремоты, посмотрел на меня

несколько секунд каким-то странным взглядом и тихим голосом произнес:

— Я тоже. .

Утро 13 апреля. Потом, просматривая в Москве вышедшие за время нашего

отсутствия газеты, мы поняли, что творилось в этот день в мире! Какой резонанс

получил первый полет человека в космос!

Породил этот резонанс и некоторые симпатичные преувеличения. На

стихийно возникшей 12 апреля 1961 года в Москве демонстрации через Красную

площадь прошла группа студентов с несколько максималистским плакатом: «Все

— в космос!» Даже Сергей Павлович Королев несколько дней спустя отдал

известную дань подобным настроениям, заметив, правда, полушутя, что пройдет

совсем немного лет — и в космос будут летать все желающие по профсоюзным

путевкам. Конечно, это была шутка, но шутка, очень отвечавшая общему

настроению.

У меня сохранились два номера газеты «Правда» от 12 апреля 1961 года —

две разные газеты за одно число: обычный, нормальный выпуск и выпуск

экстренный. В первом — постановление «О мерах по улучше-229

нию координации научно-исследовательских работ», обмен посланиями между

председателем Совета Министров СССР и королем Йеменского

Мутаваккилийского королевства, новые правила приема в вузы и техникумы. . И

сразу после этого — экстренный выпуск; «Свершилось великое событие.

Впервые в истории человек осуществил полет в космос!..» И тут же под грифом

«Молния»—с телеграфной ленты»: «Америка ждала этого события. Крупнейшие

американские ученые предсказывали: вот-вот русские пошлют человека в космос, у них все готово.. » Отклики из Франции, из других стран.. Все это мы

прочитали назавтра — наверное, позже всех других читателей нашей прессы.

Но сейчас, в это утро, мы сидим в просторной комнате на втором этаже

уютного коттеджа. За окном весенняя Волга. Настроение у всех, насколько я

ощущаю, складывается из двух основных компонентов. Во-первых, это

успокоение и радость по поводу того, что Юра живой и невредимый, с

новенькими майорскими погонами на плечах сидит перед нами. Да, для

безопасности его полета было предпринято все, что можно. Но всё ли мы знали о

сюрпризах, которые способен преподнести космос?. В то ясное утро 13 апреля

наименее дальновидным из нас начинало казаться, что теперь-то уж можно с

полной уверенностью, порожденной результатами проведенного уникального

эксперимента, сказать: да, знаем все, предусмотрели все, никаких сюрпризов для

нас в запасе у космоса нет. . Опровергнуть это оптимистическое заключение

космос постарался в будущем. А в то утро радость за благополучие Юры

ощущалась ничем не омраченной.

Второй компонент настроения, господствовавшего в коттедже на берегу

Волги, был чисто деловой. В авиации работа летчика не заканчивается посадкой, он должен еще отчитаться о выполненном полете. Тем более необходим

детальный — до последней мелочи — отчет после такого полета, какой выполнил

вчера Гагарин.

И он отчитывается — спокойно, последовательно, даже как-то подчеркнуто

старательно; словом, точно в той самой тональности, к которой мы привыкли за

время работы с первой группой космонавтов.

Выясняется, что он все, что нужно, заметил, ничего не забыл, внимательно

следил за работой оборудования корабля. Например, обнаружив в, казалось бы, самый эмоционально острый момент, непосредственно перед

230

стартом, что разговоры на Земле съели почти весь запас ленты в магнитофоне и

что ее поэтому может не хватить на время полета, по собственной инициативе

перемотал ленту — благо ранее записанные на ней предстартовые разговоры, конечно, были зафиксированы на лентах наземных магнитофонов. Словом,

думал, рассуждал, наблюдал.

Всех, разумеется, очень интересовало, как перенес космонавт явление

невесомости, — пожалуй, единственный фактор космического полета, который

практически невозможно в полном объеме воспроизвести на Земле. Нет, уверенно ответил Гагарин, никаких неудобств от явления невесомости он не

ощущал. Чувствовал себя все время полета очень хорошо.

— Ну, это за полтора часа. . — пробурчал про себя Парин.

И, как показало будущее, был прав. Адаптация человеческого организма к

длительному пребыванию в состоянии невесомости, а затем — об этом мы узнали

еще позднее — его реадаптация на Земле оказались едва ли не самыми сложными

проблемами космической биологии и медицины. Даже сегодня, после десятков

космических полетов, наука не может утверждать, что знает в этой области все.

— Иначе и быть не могло, — сказал Василий Васильевич Парин после

появления первых сигналов о вестибулярных нарушениях, испытанных

космонавтами в первых же более или менее длительных полетах. — Ведь все

живое на Земле эволюционировало в течение миллионов лет при наличии

гравитации, веса. Это запрограммировано в нас прочно. Не может организм

любого существа никак не реагировать на исчезновение столь мощного, генетически привычного фактора.

Но Гагарин, пробыв в невесомости менее полутора часов, естественно, никаких признаков дискомфорта, не говоря уж об ухудшении самочувствия, обнаружить не мог. Эти признаки проявляются позднее.

Очень интересно рассказывал он про то, как выглядит Земля из космоса.

Сейчас все это — и о непривычной нам дугообразной форме горизонта, и о

голубой полоске над ним, и о мгновенных, без сумерек, переходах дня в ночь и

ночи в день — уже многократно рассказано. А космонавтом А. Леоновым даже

изображено на холсте. Но слушать про это впервые было на

231

редкость интересно. Возникали ассоциации с произведениями научно-фантастической классики — не зря, оказывается, она была на космодроме в таком

ходу.Вопросы сыпались один за другим. Каждый интересовался работой «своей»

системы. Каждому было важно узнать, насколько оправдало себя то, что было

внесено в технику и методику космического полета по его, спрашивающего, инициативе.

Слушая ответы Гагарина, я поймал себя на том, что поражаюсь не столько

тому немногому, что оказалось в какой-то мере неожиданным, сколько тому, как

этого неожиданного мало. Просто потрясающе мало!

Через несколько дней Гагарина сравнили с Колумбом, но ведь Колумб плыл

наугад, не зная, куда движется, вернее, имея на сей счет ошибочное

представление: рассчитывал приплыть в Индию, а открыл — Америку.

Гагарин, а прежде всего, конечно, люди, отправившие его в космос, достоверно знали: что, как и когда произойдет. Весь полет от начала до конца

был детально, до последней мелочи, расписан. Сам космонавт через несколько

дней после полета сказал одному из своих учителей: «Все было в точности так, как вы мне расписали. Будто вы там уже побывали до меня».

И в этом смысле можно сказать, что главная новость, открывшаяся в полете

«Востока», заключалась в том, что никаких новостей в нем не состоялось.

О первом полете человека в космос много говорили и писали как о торжестве

конструкторской мысли, воли, мужества, отваги космонавта, и все это было

справедливо. Но сюда следовало бы добавить и торжество научного предвидения.

Кстати, сам Гагарин сопоставлений своей персоны с великими мужами

прошлого не любил. Отдавал себе отчет в том, что здесь сгоряча возможны

переборы, которые потом, когда страсти поостынут, будут звучать не совсем так, как было задумано самими «сопоставителями». Увидев шутливый рисунок, на

котором он был изображен стоящим у доски и назидательно читающим лекцию о

космическом полете Герберту Уэллсу, Алексею Толстому и Жюлю Верну — вот, мол, все, оказывается, не так, как у вас написано, — Юра недовольно

поморщился: «А то без меня они, бедные, не справились. .»

232 . .Когда с деловой частью заседания — последнего заседания

Государственной комиссии но космическому кораблю «Восток» — было

покончено, начались приветствия и подношения даров, так сказать, официального характера. Космонавт узнал, что отныне он не только носитель

воинского звания майора, но и заслуженный мастер спорта, и военный летчик

уже не третьего, а первого класса.

Гагарин воспринимал все эти знаки признания и благодарил за них

сдержанно, достойно, с нескрываемым удовлетворением, но без буйных

проявлений восторга, подобных тем, которые демонстрируют, скажем, забившие

гол футболисты. Да, природным тактом этот молодой человек оказался одарен

очень щедро!

— Смотрите, Юра, — сказал я ему в перерыве, — скольких радостей жизни

вы лишились: радости от получения звания капитана, от звания летчика второго

класса, от звания мастера спорта. .

Ему такой взгляд на вещи поправился:

— А ведь верно!..

Впрочем, если, как было сказано, чувство юмора не изменяло Гагарину перед

самым полетом, неудивительно, что уж после полета оно тем более сохранилось.

Столь же весело воспринял он замечание одного из своих товарищей — будущих

космонавтов — о том, что, мол, когда-то, в дореволюционные времена, среди

пышных титулов провинциальных цирковых борцов был и такой: чемпион мира

и его окрестностей. Теперь это звание можно воспринимать всерьез — Гагарин

его честно заработал.

Что говорить — все основания для веселья были налицо!

Но особенно долго предаваться ему не пришлось. Программа дня была

плотная. После короткого перерыва Гагарина усадили просматривать вопросы, подготовленные журналистами, ожидавшими пресс-конференции на первом

этаже коттеджа. Что вы чувствовали перед полетом?. Думалось ли вам, что вы

будете первым?. О чем вы думали, когда корабль вышел на орбиту?. Как

выглядела наша планета, Солнце, звезды, Луна?. Могли бы вы пробыть в

космосе дольше?. Памятные события в вашей жизни?.. Любимая книга, любимый литературный герой?. Вопросов было заготовлено изрядное

количество. Я подумал даже: что же будут спрашивать журналисты у следующих

космонав-

233

тов? Ведь вроде бы все, что можно спросить, спрошено у Гагарина. Но тут я явно

недооценил внутренних резервов могучей державы — прессы. Вопросы ко всем

космонавтам, возвращавшимся из полетов в последующие годы, у журналистов

нашлись. Причем вопросы эти трансформировались в тех же направлениях, что и

сами космические задания: вширь и вглубь.

Из журналистов, ожидавших в то утро разговора с Гагариным, мне

запомнились Н. Денисов из «Правды», Г. Остроумов из «Известий». Позже, кажется, подъехали П. Барашев и В. Песков из «Комсомольской правды», но я их

уже не видел. Жесткое расписание дня заставило двигаться дальше.

В домике на Волге, где все это происходило, я неожиданно увидел еще

одного хорошо знакомого мне человека — летчика-испытателя Дмитрия

Павловича Мартьянова. Оказалось, что несколькими годами раньше он был

летчиком-инструктором в Саратовском аэроклубе — первым учителем Гагарина в

летном деле.

Недавно заслуженный летчик-испытатель СССР Д. П. Мартьянов, беседуя с

журналистом В. Скуратником, вспоминал: «.. вошел молодой капитан и, пожимая

мне руку, представился: Герман Титов. Следом за ним — Марк Лазаревич

Галлай. . У него мне довелось учиться за два года до этого в школе летчиков-испытателей. Но я, конечно, и представить себе не мог, что он. . обучал и

Гагарина, будучи его «космическим» инструктором.

— Вот так штука! — воскликнул Герман. — Первый космонавт и оба его

инструктора! Дайте-ка я вас сфотографирую.

Мы сфотографировались втроем. . К сожалению, Герман Степанович отдал

эту пленку кому-то на обработку и забыл, кому».

Да, что говорить, авиация — она тесная! Многократно пересекаются пути ее

служителей.

Что же касается той пропавшей пленки, то я не теряю надежды: вдруг она

найдется! Очень уж хотелось бы посмотреть снимки, сделанные в тот светлый, радостный день.

Еще один, тоже далеко не последний по произведенному им на всех нас

впечатлению эпизод. Мы снова в воздухе. Летим на вертолетах к месту посадки

234

«Востока» — на левом берегу Волги, у деревни Смеловки (удивительно

подходящее название для конечного пункта космического полета!) Терновского

района, километрах в двадцати от Саратова.

Потом мы вернемся на этих же вертолетах на аэродром, где стоят наши Ил-четырнадцатые, и во второй половине дня 13 апреля двинемся на Москву.

. .В Москву мы прилетели уже к вечеру. Подрулили в какой-то угол в стороне

от Внуковского аэровокзала, так как площадка перед ним была занята: на ней

сооружали трибуну, украшали фасад здания аэровокзала лозунгами, флагами, портретами, размечали на бетоне какие-то линии. Эти загоревшие (с курорта они

прилетели, что ли?) усталые штатские в не очень отутюженных одеждах всем

только мешали. В самом деле: аэропорт готовится к встрече первого в мире

космонавта, а тут вертятся под ногами всякие!.

«Всякие» попрощались друг с другом. Попрощались очень тепло: у них у

всех, говоря словами поэта М. Анчарова, остался «позади большой перегон». Те, кого встречали служебные машины, быстро разобрали «по экипажам» тех, кого

машины не встретили. Меня позвал в свой ЗИЛ-110 Королев, подвез до дома, а

когда я вылезал из машины, крепко пожал руку и, смотря прямо в глаза, сказал:

«Спасибо!»

Меня нередко спрашивают, какие награды я получил за участие в подготовке

первых полетов человека в космос, и я каждый раз вспоминаю прежде всего

королёвское «спасибо».

Но все это было уже вечером тринадцатого апреля.

А пока мы летим на вертолетах к месту посадки «Востока».

. .Берег Волги. Широкий заливной луг, от которого крутой стеной

поднимается тянущийся вдоль реки пригорок. На его вершине — небольшая

круглая ямка, выдавленная в грунте приземлившимся космическим кораблем.

В нескольких шагах — сам корабль, откатившийся после первого касания

немного в сторону. Он обгорел с одного бока, того, который находился спереди

при входе в плотные слои атмосферы. Вместо сброшенных перед посадкой

крышек люков — круглые дыры. Здесь же рядом, на желтой прошлогодней траве, бесформенная куча материи — сделавший свое дело парашют.

235 В обгоревшем шаре «Востока» мне видится что-то боевое. Как в только что

вышедшем из тяжелого сражения танке. Даже дыры от люков вызывают

ассоциации с пробоинами.

А кругом зеленая весенняя степь, видимая с этой высоты, наверное, на

десятки километров.

Если специально искать место для сооружения монумента в честь первого

полета человека в космос, вряд ли удалось бы найти более подходящее!

Впоследствии так и было сделано: здесь действительно установили обелиск—

точно там, где «Восток», приземляясь, выдавил в грунте маленькую лунку.

Королев отошел немного в сторону и несколько минут простоял молча.

Смотрел на корабль, на волжские просторы вокруг. .

Потом провел рукой по лбу, надел шляпу, круто повернулся к группе

окруживших корабль людей и принялся кому-то выговаривать, кому-то что-то

поручать, отменять, назначать сроки.. Словом, вернулся в свое нормальное

рабочее состояние.

До полета «Востока-2» оставалось неполных четыре месяца. .

Глава четвертая КОРОЛЕВ

Об этом человеке уже написаны книги. В том числе — хорошие книги. И еще

больше будет написано. О его научных исследованиях. О созданных под его

руководством космических кораблях и ракетах. О кардинальных сдвигах в

познании и освоении мира, достигнутых благодаря самоотверженному

творческому труду огромного коллектива, в котором он был признанным

лидером. О его организаторской деятельности, невиданной по масштабу и

активности. Обо всем, что он так охотно, с кажущейся легкостью брал на свои

могучие плечи — плечи атланта. О его трудной, сложной, романтичной, порой

драматически складывавшейся жизни. .

Работая над этой книгой, я сильно колебался — выделять ли то, что мне

хотелось рассказать о Сергее

236 Павловиче Королеве, в отдельную главу. Ведь и без того он присутствует

здесь — зримо или незримо — едва ли не на каждой странице, как присутствовал

в любом деле, любом начинании, так или иначе связанном с созданием ракетной

техники и исследованиями космоса.

Мое общение с Королевым протекало, если можно так выразиться, пунктирно. Штатным сотрудником его конструкторского бюро я не был. Иногда

мы общались (например, на космодроме) по нескольку раз в день, иногда — не

виделись месяцами. Правда, мне повезло в том отношении, что судьба

предоставила мне возможность не раз наблюдать Королева в моменты, для него

(да и для всех нас) особо значительные, даже этапные. Человек в подобные

моменты раскрывается порой больше, чем за целые годы обычной, текущей в

своем нормальном темпе жизни.

Да и вообще такая позиция — промежуточная между положениями

многолетнего близкого сотрудника и стороннего наблюдателя — имеет свои

преимущества: многое с нее видится лучше, чем с любой другой.

Поэтому, поразмыслив, я все-таки решил рассказать о Сергее Павловиче

Королеве отдельно. Рассказать то, что видел и, как мне представляется, понял в

этой сложной, незаурядной личности. Перефразируя старую судейскую формулу, могу поручиться, что в моих воспоминаниях о Королеве содержится «правда и

только правда», хотя, конечно, далеко не «вся правда».

«Всю правду» о нем, его полный собирательный портрет одному человеку

воссоздать непосильно. Для этого потребуется труд многих историков, биографов, писателей.

Мне же сейчас хочется, рассказывая о первых полетах пилотируемых

космических кораблей, просто по-человечески вспомнить его. Вспомнить, каков

он был в жизни, в общении с окружающими, в обычных, повседневных, иногда

острых, иногда забавных ситуациях.

СП — так называли его тысячи людей, в большей или меньшей степени

причастных к работам по освоению космического пространства.

СП сказал.. СП решил.. СП отменил.. Это дело СП взял на контроль.. Надо

доложить СП.. Вот погоди, СП тебе всыплет!.. Шагу нельзя было ступить в

237

десятках конструкторских бюро и научно-исследовательских институтах без того, чтобы не услышать что-нибудь в этом роде.

— Непочтительно? Смахивает на кличку? — заметил один из его

сотрудников, услышав от кого-то сомнения в благоприличии такого прозвища. —

Не сказал бы. Раньше у нас в России так великих князей называли: по имени и

отчеству, без фамилии. А царя, так того просто по имени. Правда, с номером: Николай Первый, Александр Второй. . И ничего, в смысле почтительности

считалось, что все в порядке. . Вот, выходит, СП у нас — как бы в ранге великого

князя. .

Шутки шутками, но действительно Главным конструктором Сергея

Павловича называли чаще всего в печати. Для своих он был иногда Главный, но

чаще всего — СП. Так говорили за глаза, а иногда и не только за глаза. Не раз

бывало, что какой-нибудь вызванный к Королеву для разноса инженер, утеряв в

пылу баталии должную бдительность, прямо выдавал в лицо разгневанному шефу

что-нибудь вроде: «Я ему все передал, Сергей Палыч. И сказал: учти, Эс Пе

распорядился. А он. .»

Когда я впервые услышал, как Королева называвают СП, то почувствовал, что это сочетание букв вызывает в моей памяти какие-то смутные ассоциации.

Где-то я его уже слышал.. Ну конечно же: так назывались — и называются по

сей день — дрейфующие полярные станции «Северный полюс», начиная со

знаменитой СП-1 Папанина, Кренкеля, Федорова и Ширшова.

Случайное совпадение?

В общем, конечно, случайное. Но в самой этой случайностихочется видеть

что-то символическое, что-то связанное со смелостью, решительностью, устремленностью в свое дело, с новым словом в науке и культуре человечества. .

Впервые нас познакомили за несколько лет до войны. Точнее — представили

друг другу: дальше обычного рукопожатия и формального взаимного «очень рад»

знакомство не пошло. Но конечно же я и до этого понаслышке давно знал, кто

такой Королев.

Он был смолоду связан с авиацией.

Принадлежал к той яркой корпорации пилотов и Конструкторов —

зачинателей советского планеризма, —

238

которая впоследствии дала Большой Авиации таких людей, как известные

конструкторы самолетов О. К. Антонов, С. В. Ильюшин, А. С. Яковлев, летчики-испытатели С. Н. Анохин, В. Л. Расторгуев, В. А. Степанченок, И. М. Сухомлин, В. П. Федоров,

B. Ф. Хапов, И. И. Шелест и многие другие.

На планере «Красная Звезда», сконструированном

C. П. Королевым, летчик-испытатель и планерист Василий Андреевич

Степанченок выполнил — впервые в СССР на безмоторном летательном аппарате

— фигуру высшего пилотажа, петлю. В одном из полетов на этом планере он

сделал целую серию петель подряд, после чего никто уже не мог сказать, что

фигуры на планере «Красная Звезда» получились случайно.

СП и сам немного летал как пилот. Даже имел свидетельство планерного

пилота-парителя. И любил вспоминать об этом:

— Я-то ведь тоже летчик! Или:

— Мы, летчики, это понимаем. .

Возражать тут не приходилось — он действительно понимал!

Понимал, что нигде взаимодействие человека с техникой не проявляется так

сложно, тонко, многогранно, порой бурно, как при управлении аппаратом, свободно летящим в трехмерном пространстве.

Поэтому, я уверен, не случайным было и настойчивое стремление Королева

привлекать летчиков-испытателей к работам, связанным с полетами в космос

человека, начиная с самых ранних этапов подготовки этих полетов. Впрочем, не

исключено, что тут кроме соображений деловых сыграли не последнюю роль и

личные пристрастия СП: любовь к авиации, тяга к ней и ее людям, которые он

сохранил до конца дней своих, как, впрочем, едва ли не любой человек, когда-то

хотя бы в малой степени прикоснувшийся к этому делу!

А Королев прикоснулся в степени, далеко не малой!

Многие из его конструкторских работ в авиации широко известны — та же, уже упоминавшаяся пилотажная «Красная Звезда» или ракетопланер СК-9.

А когда Сергей Павлович Королев, как заместитель главного конструктора

КБ по летным испытаниям, руководил во время войны доводкой ракетного

вспомогательного двигателя РД-1 на пикирующем бомбарди-239

ровщике Пе-2, то принимал участие в испытательных полетах в качестве

бортового инженера-экспериментатора (что дало повод в некоторых очерках

ошибочно называть его летчиком-испытателем). Эта-то его работа и послужила

поводом для нашей второй встречи — встречи, про которую даже сразу и не

скажешь, какая она была: радостная или грустная (наверное, было что-то и от

одного, и от другого), и о которой мне уже довелось рассказывать в книге своих

записок «Испытано в небе» *.

Рассказ об этой встрече — один из немногих, которые сегодня невозможно

оставить без комментариев.

При первой публикации повести «Испытано в небе»— в журнале «Новый

мир» в 1963 году — написать прямо, что речь идет о Королеве, было абсолютно

невозможно: никакая цензура этого в то время не имела права пропустить — имя

Королева, как и его роль в ракетно-космической технике, было строго

засекречено (хотя в окружавшем его покрове тайны имелись изрядные дыры, о

которых я еще расскажу дальше).

В 1969 году, в последней до сего дня публикации повести «Испытано в небе», писать о Королеве как Главном конструкторе уже разрешалось, но о том, что он

около шести лет своей жизни провел в заключении по ложному обвинению, по-прежнему полагалось умалчивать. Рассказать все, как оно было, без умолчаний, стало возможно только сегодня.

Тем не менее, начиная с той первой публикации в «Новом мире», читатели, судя по их многочисленным письмам, прекрасно поняли, что к чему! Лишний раз

подтвердилось старое правило: обращаясь к читателю, имей в виду, что он —

умный. Не ошибешься. .

Написав много лет спустя об этой второй встрече с Королевым, я отправился

к нему, чтобы показать написанное. Тут я следовал правилу, которое сам

установил для себя: перед публикацией каждой написанной мною строки, в

которой фигурируют реально существующие, живые люди, при малейшей

возможности обязательно показать то, что написал, этим людям. Иногда

получишь от них поправку, уточнение. Иногда — драгоценное добавление. А

иногда и что-нибудь в

* См. главу «Ту-4 — дальний, высотный, скоростной» повести «Испытано в небо» на с, 202

—203 первого тома этого двухтомника.

240

таком роде: «Ты все написал правильно. Так оно и было. Но, знаешь, я не хотел

бы, чтобы это было опубликовано».

И тут уж—ничего не поделаешь — приходится с этим считаться. Немногие

исключения, когда автор, выступая в плане, так сказать, намеренно критическом, считает себя вправе пренебречь волей своего персонажа, только подтверждают

общее правило.

Не могу сказать, что, показывая Сергею Павловичу страницы рукописи, в

которых речь шла о нем, я чувствовал себя очень уверенно: бог его знает, как он

на это дело посмотрит! Вполне может счесть публикацию того, что, как

говорится, прошло и быльем поросло, нецелесообразной. А может просто, без

каких-либо оценок целесообразности или нецелесообразности, чисто

эмоционально воспротивиться пробуждению нелегких для него воспоминаний. .

Мои опасения были тем более небезосновательны, что вообще, как выразился

один много лет работавший с Королевым инженер, очень уж неожиданный он

был человек. Мало кто из его сотрудников, даже самых стародавних, умел с

приличной степенью вероятности предсказать реакцию Королева на какие-то

новые высказывания, предложения, события. Тут прогнозы, как правило, оправдывались еще хуже, чем во всех иных областях, где их пытаются строить.

Так что, вручая СП написанное о нашей случайной аэродромной встрече, я

заранее был готов к любому его резюме, вплоть до категорически

отрицательного.

Но Королев отреагировал на прочитанное иначе.

Он задумался. Даже как-то растрогался. Потом вздохнул — и дал свое полное

«добро». Завизировав лежавшие перед ним странички, Сергей Павлович высказал

единственное замечание:

— Вы тут так мой характер расписали: и нетерпимый, и резкий, и

вспыльчивый, и такой, и сякой. . Все вокруг да около.. Сказали бы лучше прямо: паршивый характер.

Мне не оставалось ничего другого, как ответить:

— Сергей Павлович! Я бы с удовольствием так написал, но ведь ни один

редактор не пропустит: у легендарного Главного конструктора — и паршивый

характер? Не полагается.

— А если бы не редактор, написали бы?

241 — Видит бог, Сергей Павлович, с наслаждением написал бы..

СП долго смеялся и закончил разговор заключением, что вот теперь он

наконец понял: не зря существуют на свете редакторы! Бывает и от них, оказывается, польза.

А характер у него был действительно тот. Недаром один из его сотрудников, выходя из кабинета Главного, любил напевать песенку из довоенного, сейчас уже

почти забытого фильма «Девушка с характером»;

У меня такой характер, Ты со мною не шути!.

Даже мать Королева — Мария Николаевна Баланина — заметила однажды, что «по характеру он был человеком бурным» и что в разговорах с виновником

нечеткой работы «слова-то у него находились такие хлесткие».

«Отнюдь не были ему чужды, — вспоминает многолетний соратник СП, его

заместитель Б. Е. Черток, — такие черты характера, как властолюбие и

честолюбие». Правда, к этим откровенным, но справедливым словам хочется

добавить, что, если свое властолюбие Королев имел полную возможность

проявлять в масштабах достаточно широких, то честолюбие его при жизни

выхода почти не имело, к чему мы в этой повести еще вернемся.

Вспоминая людей, которых уже нет среди нас, принято умиленно

восклицать: «Как все его любили!»

Не уверен, что это похвала. Не знаю ни одного сколько-нибудь незаурядного

человека, у которого не было бы недругов.

Нет, Королева любили не все. Далеко не все!

Наверное, этому в значительной мере способствовала сама его незаурядность

— бросающаяся в глаза, не поддающаяся какой бы то ни было нивелировке, часто

неудобная для окружающих, выпирающая из всех рамок незаурядность.

Однако в интересах истины нельзя не добавить, что Королев обладал

немалым умением сам создавать себе недругов и — что бывало еще досаднее —

ссориться с друзьями. Обидно было видеть, как из-за своей вспыль-242

чивости, резкости, властности он иногда создавал конфликты между собой и

людьми, бывшими для него, без преувеличения, родными братьями по таланту, по масштабу мышления, по сложившейся судьбе, наконец, но одному и тому же

делу, которому оба преданно служили. Конфликты — для обеих сторон тяжелые, но тем не менее затяжные — на многие месяцы и годы.

Правда, на резкость СП я стал смотреть гораздо терпимее после того, как

случайно стал свидетелем одного характерного для него эпизода. В присутствии

добрых трех десятков людей, занимавших самые различные положения на

ступенях так называемой служебной лестницы, он довольно откровенно нагрубил

человеку, представлявшему собой по отношению к самому СП хотя и не совсем

прямое, но все же достаточно высокое начальство.

Я понимаю, конечно, что и в такой, направленной «вверх», резкости ничего

особенно хорошего тоже нет. Но все-таки, насколько же она симпатичнее так

часто встречающейся резкости, с предельной точностью ориентированной вниз и

только вниз!

Интересная подробность: высокая персона, с которой Королев обошелся так

неаккуратно, отнеслась к этой вспышке весьма миролюбиво:

— Ладно, Сергей Павлович, не горячитесь. Давайте лучше ваши

соображения, что будем делать. — И разговор вернулся в нормальное русло.

Характер Королева — во всех его ярких, часто противоречивых гранях — до

сих пор служит предметом горячих дискуссий. Разные люди в разное время

воспринимали его по-разному.

Когда я впервые опубликовал отрывки из своих воспоминаний о Сергее

Павловиче, где постарался в меру своих сил показать эту противоречивость его

сложной натуры, то вскоре получил неожиданно много письменных и устных

читательских откликов — пожалуй, не менее противоречивых. Смысл некоторых

из них тоже оказался для меня довольно неожиданным — меня упрекали за

идеализацию тех черт характера и тех особенностей поведения Королева, которые

действительно этого не заслуживали.

— Ты Королева идеализируешь, — сказал один очень близкий мне человек, работавший в организации, тесно связанной с королёвским КБ. — Допускаю, с

то-

243

бой он действительно обращался более или менее прилично, но с другими!.

Зато еще один человек из той же организации, причем занимающий в ней

должность весьма заметную (по совпадению — тезка первого), напротив, возмутился:

— Не любили вы, я вижу, Королева! Плохо к нему относились. Так уж его

расписали..

Услышав подобное, я поначалу огорчился: неужели рассказанное мной

можно было истолковать как проявление антипатии к Королеву?!

Но тут же мое огорчение на корню перебил отзыв другого человека, тоже

неоднократно имевшего дело — прямо по службе — с Сергеем Павловичем:

— Он у вас, Марк Лазаревич, выглядит гением, А ведь гением-то он не был..

Нет, изображать его гением я, честное слово, тоже не собирался. Не

собирался хотя бы потому, что с этим словом, по моему глубокому убеждению, следует обращаться крайне осторожно. Объявлять человека гением —

прерогатива потомков. Имевшие место в истории попытки присвоить эпитет

«гениальный» кому-то из современников редко переживали самого носителя

этого звания.

А читательские мнения продолжали обрушиваться на меня одно за другим.

Одно из них — исходившее, кстати, от человека не только очень умного по

природе, но к тому же театроведа по профессии, для которого раскрытие

характеров человеческих есть, так сказать, основная работа по специальности, —

звучало примерно так:

— Все-таки, я вижу, печать своего времени на вашем Королеве стояла.

Сходную точку зрения высказал, прочитав в рукописи мои заметки о

Королеве, один из старейших советских летчиков, который, закончив свою

летную деятельность, ряд лет проработал в королёвском КБ. Энергично критикуя

(кое в чем, как мне кажется, необоснованно, но кое в чем довольно убедительно) написанное мною, он заметил:

— СП жил и работал в определенной среде.. Был продукт всего этого. Без

описания внешней среды его отдельные вспышки и резкости не могут быть

поняты. .

Сказано совершенно справедливо.

244 Конечно, каждый из нас, в большей или меньшей степени, есть продукт

своего времени, своей среды, своего места среди людей. И Королев, разумеется, не был в этом смысле исключением. Но именно в меньшей — никак не большей!

— степени. Пресловутая «печать эпохи» легла в нем на внешнее, поверхностное, мало коснувшись внутреннего, глубинного.

Да и вообще валить все только на «эпоху» было бы тоже не очень-то

справедливо. Разных, очень разных по своему внутреннему облику

руководителей формировала она.

Трудно, конечно, сравнивать реальных — живущих или живших — людей с

персонажами произведений литературы. Но все же, если признать, что лучшие из

этих произведений как-то отражают нашу жизнь, подобное сравнение — пусть с

известными оговорками, — наверное, в какой-то степени правомерно.

Так вот, можно вспомнить не один образ крупного руководителя —

«генерала промышленности» — тридцатых, сороковых, начала пятидесятых

годов, известный нам из литературы. Взять хотя бы заводских директоров

Листопада в «Кружилихе» Веры Пановой и Дроздова в «Не хлебом единым»

Владимира Дудинцева. В обоих этих превосходно написанных персонажах

немало общего: оба чувствуют себя этакими «удельными князьями» на своем

заводе, в своем городе, даже своей области, причем воспринимают такое свое

положение как совершенно естественное. Оба категоричны в своих

высказываниях, безапелляционны в оценках, решительны в деле, весьма круты в

обращении с окружающими. Словом, сходства много. Но, если копнуть поглубже

и постараться заглянуть в души этих людей, невозможно не заметить, насколько

они различны по своему нравственному облику, человечности, отношению к

людям, пониманию своего долга. .

Я обратился к этим литературным примерам только для того, чтобы

проиллюстрировать несложную истину: время, конечно, накладывает на людей

свою печать, но делает это очень по-разному. Избирательно. Сказав про человека, что он, мол, был «у времени в плену», никак нельзя считать, что этим о нем

сказано все. Нет, Дроздовым Королев не был. Скорее уж — Листопадом, хотя и с

ним имел больше черт различных, чем сходных или, тем более, совпадающих..

Королев был похож — на Королева!

245 Если бы он был не реальный, живший среди нас человек, а, скажем, выдуманный герой литературного произведения, я бы, наверное, придумал ему

характер получше. Но Королев существовал реально. И, говоря об этой

незаурядной личности, я не чувствую себя вправе «корректировать» ее облик —

подменять человека его же бронзовой статуей, сколь ни велик был бы соблазн

пойти по пути ее сооружения.

Возвращаясь же от литературы к жизни, нельзя не заметить, что и в реальной

действительности тех же самых лет напористая резкость и подчеркнутая

властность обращения с окружающими отнюдь не была обязательной чертой, чуть ли не определяющим признаком каждого сильного руководителя крупного

масштаба. Нет, черта эта встречалась часто, очень часто, но — не всегда. И в то

время существовали выдающиеся руководители, отличавшиеся спокойной, вежливой, подчеркнуто уважительной манерой обращения с людьми. Достаточно

вспомнить хотя бы таких главных конструкторов, как Алексей Михайлович

Исаев, Семен Алексеевич Лавочкин, Георгий Николаевич Бабакин, Олег

Константинович Антонов..

И все же, я думаю, бывали ситуации, в которых стиль общения с

окружающими диктовался не столько личными чертами человека, сколько самой

ситуацией. Вряд ли можно, скажем, поднимая бойцов в атаку, говорить в том же

ключе и пользоваться теми же терминами, что и при проведении с теми же

бойцами учебных занятий по плану боевой и политической подготовки.

Допускаю, что Королеву таких, сходных с атакой, ситуаций досталось в жизни

больше, чем многим другим, — и он не выдерживал. Иногда, как я уже говорил, действительно «играл в неукротимый гнев», а иногда просто не выдерживал.

Чем, кстати, и подтверждал лишний раз, что был человеком! Не суперменом —

каковой мне лично встречался, к счастью, только в литературе (причем не

лучшей), но не в реальной жизни, — а человеком, обладателем полного набора

всех человеческих свойств, включая сюда и свои слабости. Глубоко ошибался

тот, кто видел в Королеве супермена!

Наконец, нельзя забывать и того, что Королев столь часто шел против

течения, поступал «не так, как принято», по существу, чтобы очень уж

непримиримо требовать от него того же и по форме. Черты жест-246

кости сочетались в Королеве с умением проникнуться сочувствием к человеку, с

отсутствием жестокости.

Так отвечал я своим оппонентам. Так смотрю на вещи и сегодня.

И, кстати, таково не только мое мнение.

Когда Королева не стало, знавшие его люди после первых месяцев самого

острого ощущения непоправимости потери почувствовали потребность как-то

разобраться в характере этой яркой, нестандартной, во многом противоречивой

личности.

И тут-то неожиданно для многих, казалось бы хорошо с ним знакомых, выяснилось интересное обстоятельство. При всей своей склонности к тому, чтобы

пошуметь, за воротами без куска хлеба он ни единого человека не оставил и

вообще неприятностей непоправимых никому не причинил.

Но был щедр — по крайней мере, устно — на всевозможные «объявляю

выговор», «увольняю», «по шпалам — в Москву» (это если дело происходило на

космодроме) и тому подобное.

Хотя и тут трудно сказать, чего в этих эскападах было больше —

органической вспыльчивости характера или мотивов, так сказать, осознанно

тактических ( «чтобы мышей ловить не перестали»).

В пользу последнего предположения говорит и то, как мгновенно он

успокаивался — будто каким-то выключателем в себе щелкнул! В этом

отношении — как и во многих других — был большой артист! Всего минуту

назад бушевал в, казалось бы, неукротимом гневе—и тут же мог совершенно

спокойно и даже не без дружелюбия сказать жертве только что учиненного

жестокого разноса:

— Здорово я тебя? То-то! Ну, ладно, работай, работай. .

Или если отношения с собеседником были более официальные:

— Вы не сердитесь, что я вас покритиковал?.

Покритиковал!. Ничего себе: он, оказывается, называет это

«покритиковать»! Но и возражать было невозможно — это означало бы самому

добровольно расписаться в том, что ты против критики. Кто же в этом

признается!..

Заметив же, что выговоры, не подкрепленные затем приказом, и тем более

«увольнения», не закончившие-

247

ся увольнением, начинают вызывать обратный эффект — в виде не очень

серьезного к себе отношения со стороны получающих подобные взыскания, —

СП придумал новую формулировку: «Я вам объявляю устный выговор!»

. .Наш разговор с моим другом, сказавшим о печати времени на личности

Королева, закончился неожиданной репликой:

— А вообще-то жаль, нет на него Шекспира — на вашего Королева.

С этим заключением согласятся, наверное, все, хоть немного знавшие СП.

Что говорить — по своему калибру, по масштабу своих положительных свойств, а может быть, и присущих ему слабостей человеческих характер у Главного

конструктора был, без преувеличения, шекспировский!

Знакомясь, а затем сближаясь с Королевым, большинство людей переживало, с незначительными вариациями, как бы три этапа в своем отношении к нему.

Сначала — издали — безоговорочное восхищение, в котором трудно было даже

разделить: что тут от личности самого Сергея Павловича, а что от

разворачивающихся вокруг него и связанных с его именем дел. Затем — второй

этап — нечто вроде разочарования или, во всяком случае, спада восхищения из-за

бросающихся в глаза проявлений трудного, неуживчивого нрава СП. И, наконец, для тех, кому посчастливилось (именно посчастливилось!) близко узнать этого

человека,— прочная привязанность к нему, вызванная чертами его характера, поначалу в глаза не очень-то бросающимися.

Какие же черты этой — наверное, действительно шекспировской — личности

запечатлелись более всего в памяти людей, долгие годы проработавших бок о бок

с Королевым? Что отсеялось, а что осталось?

Или иными словами: что оказалось второстепенным, а что главным?.

Я задал эти вопросы нескольким многолетним соратникам Главного

конструктора, изучившим его за многие годы совместной работы, что называется, вдоль и поперек.

И вот что услышал в ответ:

«Дальновиден был очень. . Умел убедить, утвердить свою позицию

неопровержимой логикой. . Блестящий организатор.. »

248 «Трудяга был великий. . И очень деловит.. »

«Деловитость. . Хватка. . Умение найти в любом вопросе главное, решающее. .»

«Обладал чувством нового и вкусом к новому.. Умел дать каждому самую

подходящую для него работу.. »

«Умел привязать к себе и своему делу людей. . Заставлял работать прежде

всего не прямым волевым нажимом (хотя и этим приемом владел вполне), а

умением заразить желанием сделать свое дело как можно лучше,. »

Заметьте: деловитость, дальновидность, логичность, трудолюбие.. Ни слова

об увлеченности своим делом — и, я думаю, вполне ясно почему: люди, которых

я расспрашивал, были сами пожизненно преданы тому же самому делу и

воспринимали это как нечто само собой разумеющееся. По сходной же причине, наверное, ни слова и о присущей Королеву железной воле: она ведь у него всегда

была направлена на то же, на что и у них, а сильную волю мы, как правило, особенно четко ощущаем, когда она нам противостоит. . Но я удивился другому

— ни один из моих собеседников не произнес ни слова о трудном нраве своего

покойного шефа.

— Ну, ладно, — сказал я одному из них, который по мягкости характера

особенно часто испытывал на себе проявления бурного темперамента Главного

конструктора. — Все это так. Но ведь и ругал он окружающих порядочно? Вы

ведь сами однажды совсем было собрались уходить от него. Сказали, что с вас

хватит.

— Да. Ругал... Но сейчас это забылось. И не потому, что о мертвых «или

хорошее, или ничего». А просто мелочью выглядит его несдержанность по

сравнению со всем остальным.

Искренность этих слов не вызвала у меня ни малейших сомнений. Сказавший

их человек действительно решил уж было уйти из КБ Королева в другую, родственную организацию, где его, как одного из виднейших специалистов в

своей области, естественно, готовы были принять, что называется, с

распростертыми объятиями. И вдруг, когда все уже было решено и подписано, он

сам позвонил руководителю этой родственной организации и сказал: «Извини

меня, не могу!» Оказалось, что Королев пришел к нему, долго сидел

249

молча, а потом задал всего один вопрос: «Неужели если я на тебя наорал, даже

если зря наорал, так это зачеркивает двадцать лет нашей работы вместе?! Ну, хочешь, я перед тобой извинюсь? При всех».

На этом затея с «переходом» и кончилась. .

Действительно, человеческого обаяния в Сергее Павловиче была бездна!

Привязывать к себе людей он умел. Как ценили его сотрудники всех рангов, когда он к кому-то из них подходил, наклонял немного набок голову, взглядывал

исподлобья и, немного посопев, говорил что-нибудь лаконично-одобрительное.

Его похвала, его одобрение, его доброе мнение о человеке — это котировалось

высоко!

Королев отлично умел делать людей своими союзниками, увлечь их,

привязать к общему делу. Любил давать своим инженерам поручения —

особенно относящиеся к подготовке будущих значительных дел — вроде бы «по

секрету». И хотя конечно же получающий такое поручение сотрудник прекрасно

понимает, что к чему, а все-таки ему приятно: «Этим делом только мы с Главным

занимаемся. Больше никто!»

Чтобы воздействовать на сознание людей, привлечь внимание к тому, к чему

считал нужным, Королев применял иногда приемы довольно оригинальные, чтобы не сказать — экстравагантные, но всегда построенные на точном

понимании человеческой психологии, а потому неизменно эффективные. Вот

рассказывает один из старейших сотрудников и сподвижников Королева:

— Заседает комиссия, человек двадцать — все из другого ведомства. Спорят.

И вдруг СП показывает на меня пальцем и грозным, злым тоном говорит: «Вот

человек, который всегда нам мешает. Критикует наши решения. Предсказывает

всякие неприятности: это, мол, не получится, это не сработает. Просто никаких

сил нет с ним работать!» Я сижу, не знаю, куда деваться. Все вокруг смотрят на

меня с осуждением: вот негодяй какой — мешает Королеву работать!. А СП

выдерживает паузу, потом снимает с лица гневное выражение и совсем другим, почти нежным голосом добавляет: «И, представьте, всегда оказывается прав.

Если уж сказал, что работать не будет, — обязательно это устройство

отказывает. .» Ну, а я на этом совещании как раз нечто в подобном роде и

утверждал. Со мной поначалу не соглашались. В конце концов согла-250

сились, но, я думаю, не столько под действием моих аргументов, сколько под

влиянием разыгранного Королевым спектакля. На такие вещи он был мастер

великий! Впрочем, он на все был мастер!

В другой раз не смог СП принять участие в совещании, которое считал

важным, — заболел. Пришлось ему послать на это совещание своего заместителя

Е. В. Шабарова. Инструктируя Евгения Васильевича, Королев заранее расписал

ему, кто что на этом совещании скажет, и что (и в каком тоне) надо каждому Из

них отвечать, чтобы поняли, не обиделись и приняли правильное (то есть такое, какое он, СП, считал правильным) решение.

На совещании все прошло — слово в слово! — так, как СП предсказал.

Известный полярный летчик и летчик-испытатель, Герой Советского Союза

А. Н. Грацианский, в свое время учившийся одновременно с Королевым в

Киевском политехническом институте и строивший вместе с ним планер КПИ-3, заметил однажды, что «никаких черточек гениальности молодой Сергей

Павлович не проявлял, но был чертовски славным парнем!. .».

Что можно сказать по поводу этой искренней характеристики? Разве только

то, что черты если не гениальности (будем по-прежнему помнить о необходимой

осторожности обращения с бронзой!), то яркой и многогранной одаренности

Королева в дальнейшем, как известно, проявились в полной мере. А «чертовски

славный парень» не исчез. Не растворился в жизненных перипетиях. Хотя и

замаскировался защитными оболочками, порой весьма труднопроницаемыми..

Спадали эти оболочки не часто. Преимущественно в обстоятельствах, как сказали

бы сейчас, стрессовых.

Вот один случай, с этой точки зрения, по-моему, небезынтересный.

Дело было еще на том раннем этапе развития нашей ракетной техники, когда

к каждой удаче — таков удел, наверное, всякого нового дела! — приходилось

прорываться сквозь целую кучу неудач. Шли испытания новой ракеты, и шли

нельзя сказать, чтобы очень гладко. Раз за разом она, злодейка, заваливалась, едва

успев оторваться от стартового стола. Конкретный виновник столь

неблаговидного поведения ракеты был установлен — им оказался агрегат,

сделанный на «братской фирме», то есть в другом ракетном кон-251

структорском бюро. На доводку злополучного агрегата были брошены все силы, и вот наконец дело вроде бы пошло на лад. Успешно прошел один пуск. Потом

второй. На очереди был третий — по ряду причин очень многое решавший для

всей дальнейшей судьбы этой ракеты.

И — как назло! — опять неудача.

Первое, что рефлекторно мелькнуло в головах всех, кто был на пуске: «Снова

этот чертов агрегат!. » Та же мысль обожгла и ведущего конструктора фирмы, этот агрегат создавшей. С дикими глазами, не помня себя, рванулся он туда, где

среди искореженных ферм бывшей стартовой площадки жарким пламенем горели

обломки ракеты. Но его тут же перехватил — перехватил в буквальном смысле

слова, уцепившись за рукав, — Королев и прокричал прямо в лицо: «Вы тут ни

при чем! Это совсем другое. .»

Казалось бы, мелочь. Ну что тут, в самом деле, особенного: объяснить до

предела взволнованному человеку, что нет у него оснований так отчаиваться!.

Но когда в это время у самого, что называется, на душе кошки скребут, когда

хочется прежде всего дать выход собственному раздражению, когда весь мир не

мил, — в такую нелегкую для себя минуту увидеть переживания другого

человека и не отнестись к ним равнодушно умеет не каждый. Королев — умел.

А вот другой случай. Мы уже говорили, что Королев здорово умел заставить

людей работать. Бывал в этом иногда просто безжалостен. Но вот что мне

рассказали сотрудники его КБ. Возникла однажды какая-то неотложная работа

как раз под Новый год. И СП заставил нескольких своих инженеров в

новогоднюю ночь работать. Понимал, каково это им, но — заставил. Но чтобы

им, беднягам, было все-таки не так обидно, всю эту ночь — с вечера 31 декабря

до утра 1 января — провел в цехе, вместе с ними. Хотя прямо по делу никакой

необходимости в его присутствии не было.

. .Был ли Королев справедлив?

Этот вопрос приходится довольно часто слышать от людей, интересующихся

личностью Главного конструктора. Но однозначно ответить на него — просто так

взять и сказать «да» или «нет» — оказалось, по крайней мере мне, не так-то

легко. Я перебирал в памяти разные случаи, в которых Королев мог про-252

явить свою справедливость или, напротив, несправедливость. И с удивлением

обнаруживал, что он вполне успешно проявлял и то, и другое!

Помог мне снова старожил королёвского КБ.

— Понимаешь, — сказал он, — СП был далеко не всегда справедлив

тактически, но очень справедлив стратегически. . Разъяснить? Ну, он мог

навалиться на тебя по сущей ерунде, а то и вообще ни за что. Или за чьи-то

чужие грехи, если виновники далеко, а выход своим эмоциям ему нужно дать

немедленно. Что — несправедливость? Конечно, она. . Но вот в том, работник ты

или не работник, заслуживаешь или не заслуживаешь доверия как человек, можно или нельзя на тебя опереться в трудном деле, — тут он ошибался редко. В

своих оценках бывал, как правило, точен, а главное — всегда стремился к этому.

Словом, был справедлив.

Меня этот ответ удовлетворил вполне.

Действительно, говоря о таком человеке, как Королев, односложными «да» и

«нет» обойтись трудно. Впрочем, только ли о таком, как Королев? Наверное, к

каждому человеку с такими «релейными» мерками подходить не стоит. .

Не раз задумывался я над тем, чем же все-таки объяснить, что его так

слушались. Чаще всего — охотно, иногда — с некоторым внутренним

сопротивлением, иногда — и с открыто выражаемым неудовольствием, но

слушались. Причем слушались люди, формально (да и не только формально) равные ему по рангу: например, занимавшие такой же пост — Главного

конструктора — в других организациях, принадлежащих зачастую вообще к

другим ведомствам. А он им указывал, требовал от них, утверждал или отменял

их решения», — словом, «командовал парадом» так, как считал нужным и

полезным для дела. Был не просто Главным конструктором некоей организации, а лидером направления.

Хорошо это было или плохо?

Вряд ли можно ответить на этот вопрос вообще, безотносительно к личности

Королева и к той неповторимой конкретной обстановке, в которой все это

происходило. Тут общие положения модной в наши дни научной организации

труда, наверное, не очень применимы. Не берусь решать, нужен ли подобный, 253

облеченный исключительно широкими правами «командующий» в любом деле.

Думаю все же, что нет, особенно если эти права не уравновешены (как были

уравновешены у Королева) глубокой человечностью их обладателя, если ему

присуща не только деловая, требовательная жесткость, но и природная

жестокость. Тогда, кстати, он обречен на то, чтобы так и остаться в глазах

беспристрастных потомков прежде всего диктатором, но никак не идейным и

нравственным лидером человеческого (все равно, большого ли, малого ли) коллектива. .

А для дела освоения космоса, особенно на первых его этапах, наличие такого

лидера, как Королев, было — я убежден в этом — удачей, переоценить значение

которой вряд ли возможно.

Когда ракетно-космическая техника находилась еще в состоянии если не

младенческом, то, во всяком случае, далеко не зрелом, она могла двигаться, развиваться, разворачиваться во всю ширь только совместными усилиями многих

коллективов и даже целых ведомств, — тогда просто необходим был человек, который не знал бы слов «это не мое дело» или «это ко мне не относится», человек, которому до всего было дело и к которому относилось бы все: и

прочность ракеты, и химия топлива, и выбор места для космодрома, и система

премирования за разработку конструкций, словом — все! Таким человеком

оказался Королев.

Он был лидером. Именно — лидером. Никак не суперменом, каким его

иногда себе представляют. А это понятия совершенно разные. Супермен

совершает, вернее — пытается (как правило, безуспешно) совершить великие

дела сам, лично, персонально. А лидер — готовит, возглавляет и поднимает на

такие дела коллег, последователей, сподвижников, в конечном счете —

коллектив, иногда, если того требуют масштабы дела, многотысячный. Королев

сколачивал такой коллектив. Сколачивал умело, упорно, талантливо.

Он никогда не упускал случая подчеркнуть коллективный характер работ по

освоению космического пространства. Шла ли речь о планах на будущее, об

анализе сделанного, о случившихся неудачах и пришедших удачах (особенно об

удачах), он всегда говорил «мы», «нам», «у нас», а не «я», «мне», «у меня». И это

была не форма, а отражало его взгляды на природу технического творчества.

254 Так же он действовал и вне пределов своего КБ. По его инициативе был

создан Совет главных конструкторов космической техники — организация

вневедомственная, вроде бы никому не подчиненная и ни перед кем не

отчитывающаяся и в то же время на редкость могущественная. В сущности она

представляла собой средство преодоления ведомственной разобщенности. То, что

потребовало бы долгих и трудных согласований, при помощи СГК решалось

мгновенно впрямую.

Потребовались многие годы, чтобы подобные прямые (или, как их иногда

называют, горизонтальные) связи были по достоинству оценены и

рекомендованы к распространению в масштабе всей страны. В состав СГК кроме

Королева входили В. П. Бармин, В. П. Глушко, В. И. Кузнецов, Н. А. Пилюгин, М. С. Рязанский.

Но вернемся к поставленному вопросу — почему же все-таки его так

слушали? Так считались с его мнением? Так стремились выполнить наилучшим

образом каждое его указание?

Может быть, потому, что он был не только Главным конструктором своего

конструкторского бюро, но и бессменным председателем Совета главных

конструкторов космической техники, заместителем председателя