Черная дама [Андрей Ефимович Зарин] (fb2) читать онлайн

Annotation

Романтическая быль.

Зарин Андрей Ефимович

Андрей Зарин

Зарин Андрей Ефимович

Черная дама

Андрей Зарин

"Черная дама"

 На днях я поздно ночью возвращался домой. В белесоватом сумраке тянулись длинные, пустынные улицы, далеко-далеко, на всем их протяжении, можно было ясно различать и тумбы, и фонарные столбы без горящих на них фонарей, и дворников, уныло спящих, сидя на обрубках, и склонивших свои головы на колени.

 Был ночной час, но ночи не было.

 О, эти ужасные белые ночи! Кажется, город вдруг посетила чума и все население вымерло. На улице день, но кругом пустынно и мрачно. Окна завешаны занавесками, лавки наглухо заперты, и в бесконечной перспективе проспекта редко-редко мелькнет человеческая фигура и скроется за углом. Точно страшная смерть прошла со своей косою по городу.

 Но это только белая ночь: люди спят, лавки заперты, а на улице светло, как ранним утром.

 В такие дни я не знал прежде покоя и бродил до утра по улицам. Теперь работа урегулировала мой сон и бдение, но эти ночи все же напрягают мои нервы каким-то неясным раздражением, и часто из-за них я отрываюсь от течения своих мыслей.

 Так и теперь. Я шел домой в бледном свете томительной ночи, и мне вдруг вспомнился один эпизод из моей жизни. Я стал восстанавливать его во всех подробностях, и он снова показался мне до такой степени странным и удивительным, что, придя домой, я решился записать его.

 Этот случай характеризует отчасти мое легкомыслие, но кто не был легкомыслен в свое время?

 Это было и не так давно -- всего четыре-пять лет тому назад. Я жил в конце Загородного проспекта и однажды, в такую же белую ночь, возвращался домой. Я проходил уже мимо Обуховской больницы, когда меня перегнала женщина в трауре. Я невольно залюбовался ее стройной фигурой.

 Грациозная, высокая, с изящными плечами и маленькой ножкой, в бледном свете белой ночи, в своем черном костюме с длинным полотнищем крепа, она показалась мне чем-то чарующим, прекрасным.

 Грешный человек, я прибавил шагу, чтобы перегнать ее и заглянуть ей в лицо. Увы, ее лицо было покрыто чуть ли не тройной черной вуалью, но мне показалось, что я увидел яркие глаза, пунцовые губы и изящный прямой носик. Я невольно улыбнулся и замедлил шаг.

 Она снова перегнала меня, и теперь, я видел ясно, она посмотрела мне в лицо и, кажется, улыбнулась. Я прибавил шагу... Не знаю, сколько бы времени продолжалась эта игра вперегонки, если бы в конце улицы не показалась группа из трех молодых людей со шляпами, сдвинутыми на затылок, с энергичными жестами и громким пьяным говором.

 Я решительно приблизился к незнакомке и предложил ей руку. Я не помню, в каких выражениях я сделал это отважное предложение, помню только, что крошечная, изящная ручка, затянутая в черную перчатку, легла на мою руку, и я почувствовал неизъяснимое блаженство.

 Трое гуляк поравнялись с нами, дали дорогу и прошли дальше, оглашая пустынную улицу своими криками.

 Мы остались одни. Я всячески старался разглядеть черты лица моей незнакомки, но они были тщательно скрыты вуалью.

 -- Приподнимите эту таинственную завесу, -- сказал я шутливо.

 Она поняла мою просьбу сразу.

 -- Ах, нет! Этого нельзя, этого никак нельзя! Не просите меня! -- произнесла она дрожащим от волнения голосом, и я с изумлением почувствовал, как ее рука задрожала.

 -- Я буду думать, что вы герцогиня, скрывающая свое инкогнито, -- сказал я.

 -- Думайте что хотите, но не просите меня об этом.

 Ее голос был удивительно гибок. Она сказала десять слов, но в звуках этих слов мне послышалась целая мелодия. Она должна была быть красива, это несомненно. И я не ошибся.

 -- Пойдемте тише, -- сказала она.

 -- С удовольствием!.. Вы шли гораздо быстрее, когда перегнали меня.

 -- О, да! Я была одна... -- пустынная улица... мне было страшно... Я боюсь одна... ночь, никого нет, а мне кажется, что за мною бегут, ищут, ловят...

 -- Зачем же вы выходите так поздно?

 -- Ах, это надо, это необходимо даже! Если бы я могла, я бы сидела дома, заперла все двери, завесила окна и никуда, никуда бы не вышла...

 Я невольно улыбнулся ее аффектированному тону. Она говорила, вся вздрагивая от волнения и прерывая свой голос, словно задыхаясь.

 -- "Что же вас гонит: судьбы ли решение, зависть ли тайная, злоба открытая?.."[Неточная цитата из стихотворения М. Ю. Лермонтова 'Тучи']

 Я хотел было продекламировать и третью строфу, но вдруг замолчал в смущении.

 Она несомненно красива, но эти странные речи... Бог ее знает.

 -- Вы смеетесь, -- сказала она с упреком.

 -- Я удивляюсь.

 -- Удивляться нечему. Вы молоды и не знаете жизни, -- заговорила она горячо, -- вы не знаете, что помимо закона можно быть осужденной, помимо властей можно быть в тюрьме. Есть тюрьмы, есть пытки, есть казни! В каждом доме совершается невидимое преступление!

 Мне послышались в ее голосе слезы. Я ничего не понимал и по тогдашнему легкомыслию своему подумал, что разговор становится скучным. Я снова стал шутить.

 -- О, я вас понимаю! Я хотя и молод, но знаю жизнь по книгам. Я знаю, что может быть "Клуб висельников", что существовало "Общество душителей, или тугов", что был "Клуб двенадцати шпаг дьявола". Это все открыл и рассказал Понсон дю Террайль или кто-то в этом роде. Я читал, что маркизы и герцогини ходили на тайные свидания, делали подозрительные обороты с драгоценными вещами, что короли наряжались булочниками и выпрыгивали из окошек...

 -- Ах, у вас все шутки! -- воскликнула вдруг она с неподдельным отчаянием. -- А я думала...

 -- Что вы думали? -- мне стало на мгновенье совестно, и я близко пригнулся к ее лицу.

 Она молчала, я стал оправдываться.

 Ничто не обязывает меня серьезно относиться к делу. Эта обстановка: белая ночь и пустынная улица; эта удивительная встреча, этот странный разговор во вкусе таинственной фабулы бульварного романа.

 -- Согласитесь сами, вы можете меня мистифицировать. Я не хочу быть смешным и смеюсь сам. Бросьте это, откройте свое лицо. Помните, как в еврейских песнях:

 Дай услышать голос милый,

 Покажи твое лицо!

 Я уже теперь влюблен в вас, а тогда... о, тогда я стану вашим рыцарем и с готовностью пролью кровь за освобождение своей царицы!

 Мой монолог произвел желаемое впечатление. Она тихо засмеялась и уже без ужаса ответила:

 -- Только не сейчас, не здесь!

 Сознаюсь, я воспользовался ее неосторожным словом и с горячностью сказал:

 -- Я не говорю -- здесь. Я доведу вас до дому, вы радушно пригласите меня войти и позволите выкурить у вас одну папироску!

 -- Что?

 -- Одну папироску выкурить! Я устал, я шел издалека. Я даже не сниму пальто. Ведь вы позволите? -- добавил я над самым ее ухом замирающим шепотом.

 Ее рука дрожала.

 -- Да... нет... что же... да, позволю, позволю, -- вдруг сказала она два раза.

 Я сжал ее руку.

 -- И там я увижу ваше лицо?

 Она наклонила голову. Несколько шагов мы прошли молча и остановились у одного из домов Сивкова.

 В конце Забалканского проспекта, подле Обводного канала, два квартала заняты огромными каменными домами, образующими собою два переулка и принадлежащими одному владельцу.

 Я не знаю, кому они принадлежат теперь. Знаю, что они были Тарасова, потом Сивкова, потом еще и еще кого-то, но имя Сивкова так и осталось за ними.

 Эти огромные дома заселены по преимуществу бедным людом. В нем масса рабочих, бедных чиновников, студентов и... прекрасных, но погибших созданий.

 Моя история разрешилась просто. Мы вошли в подъезд, прошли по узкому коридору во двор, через него в другой подъезд, в другой коридор и, наконец, на лестницу. Нас охватила египетская тьма, так как в домах Сивкова на лестницу не сделано ни одного окна на высоте всех пяти этажей.

 Я хотел зажечь спичку, но она порывисто потушила ее и опять лихорадочно заговорила:

 -- Не надо! Ради бога, не надо!

 -- Мы же поломаем ноги!

 -- Бога ради! -- она сжала мою руку и повела в темноте по лестнице.

 Мне становилось жутко. Вдруг наверху звякнул дверной крючок, хлопнула дверь, послышались мужские голоса и загорелась спичка. Бледным светом она озарила площадку четвертого этажа.

 Моя незнакомка прижалась ко мне и замерла, вся дрожа от волнения. Потом она вдруг зашептала совершенно безумным лепетом:

 -- Если любите... если дорожите жизнью... Бога ради... идите... прочь скорее... скорей...

 Шаги все приближались. Ее вуаль касалась моего лица.

 -- Идите, идите, -- прошептала она исступленно и толкнула меня.

 Я повернулся и, ничего не понимая, медленно сошел вниз.

 Когда я вышел на улицу, я чувствовал себя словно одураченным. Я старался разобраться в происшествии, но не понимал решительно ничего.

 Вернувшись домой, я лег спать; на другое утро сел за работу и на время позабыл обо всей этой странной истории.

 Несколько дней спустя, идя по Гороховой, я вдруг встретил свою незнакомку.

 Она была одета в тот же траурный костюм, и непроницаемая вуаль так же закрывала ее лицо.

 Я быстро догнал ее и заговорил с нею.

 -- Скажите, пожалуйста, -- не без раздражения сказал я, -- к чему вы меня в тот раз заставили разыграть такую глупую роль?

 Она вздрогнула, увидев меня.

 -- Вы? -- воскликнула она с неподдельным горем.

 -- Да, -- ответил я, -- признаться сказать, мне было очень досадно, что вы заставили меня изобразить собою какого-то бульварного героя!

 Но она не слышала моих слов и снова воскликнула с тоской:

 -- Вы! Неужели и вы...

 Я раздражительно заметил:

 -- Вы и среди белого дня разыгрываете мелодраму! Неужели вы не можете быть естественны?

 Она опять не слыхала моих слов. Она схватила меня за руку, повлекла к воротам ближайшего дома и тут, сжимая мне до боли руку, заговорила тем же исступленным шепотом, каким говорила на лестнице:

 -- Если вы жалеете себя, если любите себя, уйдите! Оставьте меня одну! Вам не спасти меня! Идите! Не мучайте меня!

 Я изумленно посмотрел на нее.

 -- Вы хотите делать какую-то тайну! Я ничего не понимаю.

 -- Если бы вы знали мою жизнь! -- сказала она с тоскою.

 Я был снова заинтригован.

 -- Расскажите!

 -- Вы хотите, хотите?

 -- Хочу.

 -- Слушайте! -- голос ее стал каким-то торжественным. -- Если вы правда заинтересовались мною, если вы думаете, что можете полюбить меня, -- я вам расскажу все, все, от рождения! Хотите?

 -- Хочу.

 -- Вы не трус? -- вдруг спросила она.

 Какой мужчина скажет, что он трус? Я пожал плечами.

 -- Дайте мне слово, что исполните мою просьбу.

 На этот раз я решился удовлетворить свое любопытство.

 -- Я дам вам всякое слово -- покажите мне свое лицо.

 -- Вот!

 И она вдруг приподняла вуаль. Да, я видел пунцовые губы, правильный носик, черные брови и глаза... Глаз этих я не забуду и узнаю их везде. Они были карие, большие и глядели на меня с такою затаенною грустью, с таким томительным ожиданием, что этого взгляда я не могу забыть, а с ним и глаза, так смотревшие на меня, и весь облик ее грустного прекрасного лица.

 -- Даю слово, -- сказал я горячо, -- что исполню всякое ваше желание!

 Она опустила вуаль.

 -- Придите сегодня ночью, в двенадцать, к железному мосту. Я буду ждать вас; я возьму вас с собою и открою все.

 Я невольно отшатнулся и смущенно пробормотал:

 -- К железному мосту?

 -- Да, на царскосельской дороге, -- сказала она, -- вы боитесь?

 Я вспыхнул от обидного подозрения.

 -- Я буду. Надеюсь, вы не дурачите меня!

 -- Я?! -- воскликнула она и, схватив меня за руку, прибавила с невыразимой прелестью: -- Милый, милый!

 У меня закружилась голова. Если бы не день и не народ, я, вероятно бы, ее обнял.

 Она скользнула из-под ворот, быстро подошла к праздно стоявшему извозчику и села на пролетку.

 Извозчик встрепенулся и задергал вожжами.

 -- Приходи! -- крикнула она мне радостным голосом.

 Я закивал головою и долго смотрел ей вслед. Она оборачивалась, и мне казалось, что я видел ее улыбку сквозь непроницаемую завесу вуали.

 Я вернулся домой совершенно отуманенный и только к вечеру осознал все безрассудство своего обещания. Кто она, от чего ее спасать и какое мне дело до истории ее жизни от рождения?

 Что за странное время и место для свидания!

 Двенадцать часов ночи -- час очень поздний, особенно для такой пустынной местности, как у железного моста.

 По полотну царскосельской железной дороги надо пройти мимо мастерских, сторожки, мимо "ям", туда, к крошечной сосновой роще, что стоит у полотна соединительной ветви между Варшавским и Николаевским вокзалами. Это полотно проходит под железным мостом, по которому проложены рельсы царскосельской железной дороги.

 Я стал робеть. Это свидание, в такой странный час и в такой удивительной местности, приводило меня в совершенное недоумение; но наступил вечер; любопытство превозмогло мою робость, и я пошел на свидание.

 Я взял с собою, на всякий случай, револьвер, крошечный карманный револьвер, пуля которого, я уверен, не убьет даже кошки, но сознание его присутствия все-таки приносило мне некоторое успокоение.

 Я шел по узкой тропинке внизу откоса полотна. Справа от меня тянулась проезжая дорога. Белая ночь освещала пустынную местность своим бледным светом и придавала ей зловещий вид.

 Я приблизился, наконец, к железному мосту и остановился. Кругом было пусто. Я подошел к пролету моста и взглянул на другую сторону, и то, что я увидел, заставило меня встрепенуться.

 По ту сторону моста стояла наемная карета, запряженная извозчичьими лошадьми.

 Я был уверен, что "она" там, как вдруг от кареты отделился рослый мужчина и быстро пошел на меня. Я поспешно отскочил и схватился за револьвер. Шедший на меня был одет в пальто, картуз и высокие сапоги; лицо его было прикрыто козырьком картуза, и я видел только небольшую рыжую бородку и толстые губы.

 Он сделал ко мне еще несколько шагов и громко спросил:

 -- Вас на свиданье звали или нет?

 Я молчал и все отступал, сжимая револьвер.

 -- Вас, что ли? -- крикнул он снова и опять сделал несколько шагов ко мне.

 Я вынул тогда револьвер и сказал:

 -- Стой! Не то я выстрелю! Что тебе нужно?

 -- Барыня вам письмо прислали.

 -- Покажи!

 -- Пожалуйте сюда, я передам.

 Он был от меня шагах в восьми.

 -- Мне не надо твоего письма, -- сказал я и, приподняв револьвер, стал отступать назад.

 Он свистнул, и вдруг из-за кареты вышли еще два человека, одетых так же, как он, и быстро побежали к нему.

 -- Ну, идите к нам честью, -- сказал он мне, -- мы свезем вас к барыне!

 В голосе его слышалась насмешка.

 Я почти обезумел от страха, но, несмотря на это, отчетливо помню все детали происшествия.

 С видом хладнокровия я повернулся и пошел к городу. В ту же минуту я услышал за собою топот шести ног. Идти дальше было нельзя. Я бросился вперед, добежал до телеграфного столба, прислонился к нему спиною и поднял револьвер.

 -- Если кто подойдет ко мне, я выстрелю!

 Они остановились шагах в пятнадцати передо мною.

 -- Брось эту штучку, лучше будет! -- иронически сказал первый из них.

 Я молчал.

 -- Брось, -- повторил он.

 Я молчал, судорожно сжимая револьвер-игрушку.

 Он пошептался со своими товарищами, и те вдруг бросились на дорогу. Я с ужасом увидел, что они меня обходят. Со стороны дороги шел на меня один из них, другой зашел со стороны города, а первый, главный, стоял передо мною шагах в пятнадцати и насмешливо выкрикивал:

 -- Брось! Поиграл, и будя!

 Я чувствовал, как волосы шевелятся на моей голове, как горячий пот вдруг выступил на всем теле и тотчас застыл ледяной коркой. Самые нелепые мысли проносились в моей голове. Смертельная тоска сжала мое сердце, и мне страшно было расставаться так рано, так глупо со своей молодой жизнью.

 А два человека, пригнувшись к земле, медленно подвигались к телеграфному столбу, к которому я плотно прижимался спиною.

 Вдруг по дороге со стороны города послышались ругань, крики, мерный стук копыт и гром тележных колес.

 Я выстрелил в воздух и не своим голосом закричал:

 -- Помогите!

 Мои преследователи тотчас же оставили меня и быстро пошли к выехавшей на дорогу карете.

 Я повернулся и бросился бежать. Мне навстречу тянулась длинная вереница ломовиков, моих избавителей, со своими тяжелыми телегами.

 Сознаюсь в малодушии: я бежал почти вплоть до Обводного канала, и мне все слышался грохот колес преследующей меня кареты.

 На другой день я был в домах Сивкова и переспросил всех дворников, описывая им свою незнакомку, но разве они могли среди тысячи жилиц узнать одну по моему описанию? В течение года, если не более, я внимательно разглядывал каждую встречавшуюся мне на улице женщину в трауре, но своей незнакомки я не встречал больше.

 Я знаю, что отличу ее в какой угодно толпе, что признаю ее лицо тотчас, как только она взглянет на меня своими тоскующими глазами, но я совершенно не понимаю, что за история произошла со мною.

 Кто были эти люди, кто была эта женщина, зачем я им был надобен?

 Мой костюм не внушал представления о богатстве, ни к каким партиям я не принадлежал и никому не дал повода к кровавой мести...

 Многим покажется, что я вступил в состязание с Ксавье де Мортепеном [французский романист, один из основоположников жанра бульварного романа] и написал главу из бульварного романа, но это все в действительности случилось со мной, и я рассказал здесь только голый факт.

 1895